Мои Сибирские корни [Нагинская Валентина] (fb2) читать онлайн

Нагинская Валентина Мои Сибирские корни

И цветы, и шмели, и трава, и колосья

И лазурь, и полуденный зной…

Срок настанет — Господь сына блудного

спросит:

"Был ли счастлив ты в жизни

земной?"

И забуду я всё — вспомню только вот эти

Полевые пути меж колосьев и трав

И от сладостных слёз не успею

ответить,

К милосердным коленам припав.

И.Бунин

Глава 1. Родословная 1.1. Кулаки и их потомство

В далёком прошлом кто-то из предков моего отца делал колёса и повозки. Его назвали «Колесник», а членов семью — «Колесниковы». Как давно это было неизвестно. Известно только, что семья переселилась в Сибирь из Вятской губернии в рамках программы правительства о земледельческой миграции, действующей с середины 19 века до1916 года. По сохранившейся записи "два брата Колесниковы Степан и Илья переселились в 1863 году в Сибирь из деревни Починок Вятской губернии. У Степана было два сына — Григорий 19 лет (мой прадедушка) и Кузьма 10 лет. Григорий женился на Чудиновской Анне Сидоровне 17 лет. В 1879 году у них родился сын Никифор», мой дедушка. До 1929 года семья жила в селе Суслово Мариинского уезда Кемеровской губернии.

Дедушку Никифора Григорьевича я помню суровым стариком, замкнутым, немногословным, с увесистой палкой из-за хромоты — следствие болезни тифом. Бабушку Анну Васильевну, я не помню, она умерла, когда мне было 3 года. В их семье было восемь детей: пять сыновей (Савелий, Василий, Семён, Владимир, Никита) и три дочери (Дарья, Елена, Полина).

Судьба людей этого поколения была не простой, многие погибли, были разорены, рассеяны по стране. Не избежала этого и зажиточная по тем меркам семья деда, подвергшаяся раскулачиванию. Отняли дом, хозяйство и всё имущество, а члены семьи лишились ряда прав, в том числе на образование. Но, как известно, и в трагических событиях могут быть положительные последствия. Полина, одна из дочерей деда, говорила, что благодарна советской власти за раскулачивание. Не случись этого, тяжело бы работала и сгорбилась, таская мешки. А вместо этого жила в центе Киева, заведовала большим гастрономом, была красивая, статная и благополучная.

1939 г. Дедушка Никифор, Пелагея, Никита, бабушка Анна Елена Дарья

Другим детям повезло меньше. Моего отца Савелия исключили из Политехнического техникума, как только узнали что он из семьи кулаков. Он получил профессию бухгалтера и во время второй Мировой войны был отправлен на Восточный фронт, откуда возвратился, только в 1946 году. Прошел всю войну и его брат Василий, только на Западном фронте. Никиту не взяли в армию из-за инвалидности. В возрасте 14 лет он нашел гранату, она взорвалась и оторвала ему часть кисти правой руки. Но он хорошо писал и чертил левой рукой и смог получить среднее образование. Владимир и Семён во время войны находились в тюремном заключении, оба отбывали десятилетние сроки в сталинских лагерях. Владимир работал на железной дороге, там произошла крупная авария и он, по существующей тогда практике, попал под массовый арест.

Семен был осуждён за то, что отказался покупать облигации на всю месячную заработную плату. С ним в лагере произошла жуткая история. Семён

тяжело заболел и его, посчитав мертвым, вынесли в морг. Там он пришёл в себя, с трудом выбрался из-под трупов и начал стучать в дверь, чем смертельно напугал сторожа. Выжить в лагере Семёну помогла Анна, которая работала на кухне и была то ли осуждённой, то ли вольнонаёмной, после освобождения они поженились. Дедушка Анну недолюбливал, называл «толстозадой купчихой». Не помню этой особенности её фигуры, но один её глаз косил, во рту блестел золотой зуб, и выглядела она лихой бабёнкой. Но нам детям она нравилась, была весёлой, смешливой, доброй и делала нам подарки.

1953 г. Братья Никита, Владимир, Савелий, Семён

Освобождение Семёна из заключения невероятным образом совпало с возвращением моего отца с фронта. Семён разными путями ехал в родные края и добрался на ближайшую к нашему посёлку ж. — д. станцию именно в тот момент, когда туда прибыл и отец. Денег у Семёна не было, и он пошёл в столовую в надежде, что кто-нибудь из шоферов подвезёт его до Маслянино, а возможно и покормит. Войдя в столовую, он услышал знакомый голос, увидел брата и не поверил своим глазам. Но не подошел, по его виду было понятно, что он из заключения и он побоялся скомпрометировать папу, сидящего в компании офицера. И даже после того, как папин попутчик указал на человека, не сводящего с них глаз, отец не сразу его узнал, что не удивительно после долгих лет заключения. Семён был очень остроумным, говорил коротко, ёмко без расчёта на реакцию окружающих. Впоследствии дом его был необычайно хлебосольным, стол всегда ломился от яств и напитков. Наверное, многолетний голод в лагерях стимулировал делать избыточные запасы.

Без сомнения в прошлом дедушка был прекрасным и полновластным хозяином и держал всю семью в большой строгости. Работали, не зная будней и праздников, дней и ночей. По воскресеньям и церковным праздникам вся молодежь собиралась на сельские гулянки, а грустные парни Колесниковы ехали мимо них на лошади то в поле, то на покос, то в лес на заготовку дров. Сыновья всегда беспрекословно подчинялись отцу даже будучи взрослыми. Однажды отец вместе с дедушкой и двумя братьями поехали на сенокос. После перерыва на обед дедушке показалось, что они слишком долго отдыхают. Он велел начинать работать, но они продолжали смеяться и дурачиться. Дедушка пытался их унять, но они не слушались. Тогда он снял ремень и замахнулся им на папу, офицера прошедшего вторую мировую войну. Тот робко отводил руки отца и только повторял: «Тятя, тятя ты чего, мы сейчас».

После раскулачивания он поселился в Маслянино с семьёй сына и руководил всеми домашними работами. Всё в его усадьбе было в образцовом порядке — огород, сад, пасека, баня с коптильней, хоздворы. Дедушка был мастером на все руки — для всей большой семьи подшивал валенки, ремонтировал обувь, делал санки и упряжь для лошадей, следил за пасекой, коптил окорока, ездил в поле за сеном и в лес "по дрова". Держать лошадей в личном хозяйстве тогда запрещалось, но у дяди Никиты была возможность попросить лошадь на время для каких-либо крупных перевозок. Лошадь давали обычно в плохую погоду, в сильный мороз с северным низовым ветром и позёмкой. Дедушка возвращался с сеном или дровами весь засыпанный снегом, сбрасывал тулуп, разматывал пояс и шарф, снимал шапку, полушубок, собачьи рукавицы, а потом обдирал сосульки с усов и бороды.

Дедушка любил подшучивать и подсмеиваться, и тогда его лицо сияло от удовольствия и озорства. Вслух он не смеялся, отворачивался, и только плечи тряслись. Шутки были не только словесные. Старшая сестра Зоя вспоминает, как они ехали в мороз с дедушкой и дядей Никитой на лошади. Её столкнули с саней, и завернувшись в тулупы, хохотали глядя как она бежит за ними. Деревенские шутки. А однажды, когда сестре Зое не было ещё и трех лет, дедушка с Семёном ехали куда-то зимой на лошади, разговаривали и забыли про неё, сидящую на сене. Отъехав на значительное расстояние, вспомнили: "А где Зойка?!" Семену пришлось бежать обратно по снежной дороге и искать пропажу.

Когда дедушка запрягал лошадь, мы долго его просили прокатить нас, наконец, он соглашался. Домработница Маруся приносила небольшую скамейку и клала её за санками ножками кверху. Дедушка заботливо подкладывал на неё сенца для мягкости, старательно «привязывал» её к саням верёвкой и прикрывал её сеном. Мы, предвкушая удовольствие, удобно усаживались, Маруся открывала ворота, дедушка кричал коням «но!!» — сани трогались, верёвка выскальзывала на землю, а скамейка оставалась на месте. Мы огорчённо вопили, Маруся нас утешала, а через некоторое время всё в точности повторялось… мы опять верили, что верёвка отвязалась случайно.

Дедушка любил пить чай с кагором, но, если его подавали недостаточно горячим, сердился и называл «телячьим пойлом». Иногда дедушка болел и лежал. Но как только просил домработницу «Маруся свари-ка ушицу» все понимали, что дело идёт на поправку. Рыбу находили, было ли это зимой или летом и вскоре дедушка вставал. Своё недовольство дедушка выражал, делая коротко и энергично ложный плевок в сторону: "тьфу!" Чаще всего это о современных порядках, а о модницах говорил: "футы-нуты ноги гнуты". Со смаком произносил «ядреная баба». Младшая сестра Галя вспоминает, что даже пыталась узнать кто эта женщина, по тону деда она понимала, что речь идёт о ком-то достойным внимания и восхищения.

У дедушки было 18 внуков, 7 внуков жили в селе, трое вместе с ним, а остальные, в том числе и я, в другом доме. Не помню, чтобы он со мной чем-то занимался или даже серьёзно разговаривал. Он считал меня плаксой и совершенно справедливо, глаза у меня часто были "на мокром месте" и, как правило, по пустякам. Но в более серьёзных ситуациях я не могла плакать тогда и не могу теперь. Его невнимание меня совсем не обижало, я была даже рада этому, потому, что побаивалась его. К брату Володе он относился более благосклонно: во-первых, мальчик, а главное, похож на него и внешностью, и характером, и всеми повадками. Помню их вместе в одинаковых праздничных рубашках тёмно-синего японского шёлка, подпоясанных кушаками. С внуками, живущими с ним в одном доме, были более близкие отношения. Двоюродная сестра Света вспоминает: зимой, в сумерках топится печка, дедушка сидит, прислонившись к ней спиной, дети играют на полу в полутьме, в слабом свете лампы, горящей в другой комнате. Кто-нибудь из них троих подбирается к деду потихонечку, гладит бороду и вдруг громкое: «ам!!», смельчак отскакивает, а дедушка улыбается. Шалости при дедушке устраивать боялись, можно было и выволочку получить. Например, за такое чудесное развлечение как залезть на стоящий в огороде стог и скатиться в снег, растаскивая вокруг себя клочья сена. Не любил он капризы и слёзы. Когда кто-нибудь плакал, дед ворчал «разинул хайло шире банного угла!» Но я не помню, чтобы дедушка кого-либо бил или даже шлёпал, мне точно не попадало.

А вот угощения иногда бывали. Во время откачки мёда дедушка в сетке на голове колдовал над ульями в саду, а мы дети с опаской наблюдали издали с террасы. Потом нас усаживали за стол и выдавали по блюдечку свежего с сотами мёда, иногда мы получали и конфеты. Время от времени дедушка ездил к дочери Дарье в Алма-Ату и привозил оттуда яблоки — свежие апорт и сухие для компота. Везти тяжести ему было трудно из-за хромоты, поэтому яблок было немного, и нам выдавали по одному. Они быстро исчезали, а мы начинали мечтать о сказочных краях, где все деревья усыпаны яблоками. Вот мечта и сбылась: яблоки в дом всегда есть, но, как оказалось, не только в них счастье.

1.2. Золотоискатели и их дети

Личных воспоминаний о дедушке со стороны матери Петре Ивановиче у меня нет, он умер до моего рождения, нет ни одной его фотографии, и я не знаю, как он выглядел. Семейные легенды о его отце — почти вестерн: золото, убийство, грабёж. Известно, что его предок был сослан в Сибирь из южных или западных областей России за то, что ответил ударом на удар помещика. Сколько поколений назад это было, неясно, реальный отсчёт начинается со второй половины 19 века, с прадедушки Ивана. Работал Иван на золотых приисках сезонно. После удачных находок приезжал домой с "большими" деньгами, кутил, поил всю деревню, дарил подарки, покупал всякие ненужные вещи, вроде бархатных портянок. Когда всё заработанное тяжким трудом растрачивалось до последней копейки, заканчивался и праздник жизни. Мужики сбрасывались, собирали ему деньги на дорогу, и он отправлялся назад на прииск.

Вероятно, во время своих загулов он стал невольным свидетелем убийства. Из рассказов в памяти осталась деталь — раннее туманное летнее утро, Иван стоит на холме и видит происходящее. Во время следствия он поклялся на Библии и дал ложные показания, защищая некоего богатого человека. В чём состояла ложность показаний точно неизвестно. Согласно первой версии, он утверждал, что не видел убийцу, а по второй — видел, но только не подозреваемого, а другого человека. Подозреваемый же был нашим родственником и жил в Анжеро-Сужденске. Вероятно, это был брат бабушки Анны, матери моей мамы, он, по имеющимся документам, носил ту же фамилию, что и она в девичестве и владел лавками. Мама рассказывала, что её часто приглашала к ним в гости, но она не любила к ним ездить, потому что там было много незнакомых и непривычных вещей. Так однажды она откусила кусочек туалетного мыла, очень уж оно вкусно пахло.

1902 г. Наградной знак дедушке Петру

Сын Ивана Пётр тоже работал на золотых приисках. Но в отличии от отца был деловым, основательным, имел хорошее хозяйство. Рассказов и подробностей о нём сохранилось немного. Один сохранившийся в памяти эпизодоврассказан бабушкой Анной, участницей этого события. Они с мужем и четырьмя своими детьми возвращались с приисков на пароходе. Очевидно, что вместе с ними были и другие добытчики, и все везли с собой золото. Во время плавания на пароход напали грабители и под угрозой для жизни пассажиров и их детей всех ограбили. Даже бывалые люди были напуганы, а тем более дети. Одна из сестёр мамы стала после этого плохо слышать и говорить, другая всю жизнь страдала сильнейшими мигренями, а совсем маленькая мама тяжело заболела. Бабушка боялась, что она умрет в пути и ее выбросят за борт (наверное, была жара и плыли долго). Тем не менее какое-то количество золота, спрятанное в одежде бабушки и детей, сохранилось и в дальнейшем семья не бедствовала. Об этом можно судить хотя бы потому, что у них была собственная крупорушка и маслобойня. Мама считала, что всё это было куплено на привезённое золото, к тому же она предполагала по что и лжесвидетельство её деда тоже было не бескорыстным. Может быть, для искупления греха своего отца дедушка Пётр много жертвовал на благотворительность. Сохранился именной серебряный знак, которым его наградила за это Великая княгиня Елизавета Фёдоровна.

Также как и семья отца, семья матери подверглась раскулачиванию. Формальной причиной было наличие в доме наёмного работника — молодого парня, который был дальним родственником. Дедушка Пётр Иванович к тому времени умер, и бабушка осталась одна с малолетними детьми. В колхоз она не вступила и продолжала выживать, как могла. Её дочь Елена вспоминала, что однажды они с сестрой возвращались с полевых работ на телеге, запряженной быками. Быки чего-то испугались и понесли, телега перевернулась и все оказались в логу. Девочки со слезами бессилия пытались вытащить телегу и поднять быков, а мимо проезжали с песнями колхозники, но никто не помог. Наверняка среди них были и те, кто пил на деньги отца этих детей. Дедушка был очень строгим, и бабушка не перечила ему ни единым словом. Так, перед Пасхой приезжали в гости родственники из деревень, чтобы и церковь посетить, и у родных погулять. Они останавливались в семье Петра и проходили в чисто прибранный дом с добела отмытыми и отскобленными полами прямо в грязных сапогах. И бабушка не могла им делать замечаний.

Бабушка запомнилась мне тихой, с красивым правильным лицом и совершенно белыми седыми волосами, заплетёнными в косы. Её смерть была первой, которую я помню. Мы уже жили в городе, а она оставалась в селе, и я редко там бывала. Поэтому большой утраты не чувствовала и воспринимала произошедшее только как страшное явление. Я избегала смотреть и на лицо умершей, и на гроб, но всё равно видела его боковым зрением — он отражался на блестящей поверхности самовара, когда мы сидели за столом. Слёзы полились рекой только на кладбище, когда запели "Со святыми упокой, Христе души раб Твоих, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная". С тех пор не могу без слёз и волнения слушать прекрасные, одновременно трагичные и полные надежды слова этого канона.

В период раскулачивания оставшееся золото было передано на хранение дальнему родственнику. Он его не возвратил, сославшись на утрату при каких-то чрезвычайных обстоятельствах. Сын этого родственника спустя много лет приезжал к моим родителям с подарками, объяснял обстоятельства пропажи.

Но они им не показались убедительными, а только усилили подозрение, что золото было просто украдено. Хранить золото и обменивать на деньги, в то время было запрещено. Несколько золотых рублей, сохранившихся в семье, лежали в коробочке недоступной для любопытных детей. Но глухонемая тётя Пана, жившая тогда с нами, о них знала. И однажды, когда она была в доме одна, пришла женщина, собирающая на что-то деньги. В наличии их не было, Пана достала коробочку и отдала золотые монеты, не понимая их ценности. Оставался только один золотой рубль, который в память о муже бабушка носила во внутреннем кармане своей длинной юбки. Иногда она его нам показывала и говорила, что отдаст брату Володе, когда тот подрастёт. Но и это не получилось, рубль тоже затерялся.

Общалась Пана с нами с помощью невнятных звуков, но мы её хорошо понимали. Кстати, к старости её речь стала почти нормальной. Пана выполняла разные домашние работы и только на некоторое время её устроили в артель инвалидов. Ей там нравилось, и сама она кому-то понравилась и получила предложение выйти замуж. Но мать и сестры посчитали, что ей лучше остаться в семье и не разрешили ей больше работать. Пана возражала и плакала и это был, пожалуй, единственный из того времени конфликт, который я помню. Так она и прожила свою жизнь, стараясь максимально участвовать в нашей жизни, всегда знала, где и что лежит, подключалась к поиску, но не всегда знала, что именно ищут.

В военное время тётя Евгения, бабушка и глухонемая тётя Пана жили вместе с нами. Помню, что у тёти Евгении сильно болела голова, но с умом было всё в порядке. Всегда что-то нам с братом рассказывала, делала кукол и незатейливые игрушки. У неё был коралловый крестик с образом Спасителя в глазочке, мы часто его рассматривали. Тётя Евгения по праздничным дням совершала религиозные службы на дому, вернее, в бане. Собирались окрестные старушки, приходили мама с тётей Паной и мы с Володей, принаряженные по такому случаю. В Рождество мы с братом бегали к этим старушкам петь праздничный тропарь "Рождество твое Христе Боже наш…". Помню, как бежим очень ранним утром, ещё темно, пусто и туманно от сильного мороза, тишина, только синий снег хрустит под ногами. Прибегаем к старушке в её маленькую избушку, стоим у порога, пытаемся петь, но едва открываем онемевшие от мороза губы. К тому же, смущаемся, и каждый надеется, что другой пропоет за двоих. Наверное, получали от бабушек какие-то подарки, по крайней мере, один я помню. Это были коричневые хлопчатобумажные носочки — большая ценность в те времена. Большинство запомнившихся мне из детства случаев происходило в очень морозные дни. Зимы в 50 годы прошлого столетия были очень суровыми, а одежда и обувь недостаточно тёплыми, поэтому и впечатления остались такими сильными.

После того как бабушка с тётями стали жить в своём домике, службы стали более многолюдными, а тётю Евгению приглашали для совершения разных треб. Она стала чем-то вроде сельского священника. Службы эти чуть было не закончились трагически. Одна из соседок написала куда полагается на маму донос о религиозном дурмане, которым она портит своих детей и окружающее население. К счастью, времена уже были не такими суровыми, на письмо, наверное, не обратили особого внимания и маму не арестовали.

1.3. Родители

Мой папа был старшим и всеми любимым сыном в семье. Звали его не иначе как Саввочка. Имя ему выбрал священник при крещении. Родители не хотели его так называть, потому, что так звали деревенского дурачка. Объясняли это плохими отношениями деда с батюшкой: семья редко посещала церковь и работала по церковным праздникам. Я удивлялась такой мстительности духовного лица в отношении невинного младенца и только через много лет увидела в церковном календаре, что в день рождения папы чествуют св. Савву. Так что священник, по меньшей мере, формально, был прав.

Примерно в годовалом возрасте папа упал с печки в стоящее на плите ведро с кипящей водой. Ожог был тяжелым, и ребенок выжил только благодаря его деду Григорию, который целыми днями и ночами ходил с внуком на руках. Поэтому он относился к нему с особой любовью и всегда держал при себе. Посылал его в лавку за табаком и еще какими-то покупками. У отца оставалась мелочь, и даже образовался личный капитал в размере нескольких копеек. Однажды, в Пасху, когда люди после всенощной разговелись и легли отдыхать, папа отправился в лавку, которая, конечно, была

1925, 1959,1968 гг. Папа Савелий Никифорович

закрыта. Он долго стучал, разбудил заспанного хозяина и попросил взвесить чернослива на 1 или 2 копейки. Хозяин хоть и был сердит, но не отказал. Деда Григория в селе очень уважали, да и нельзя было обидеть постоянного покупателя.

Сохранилась биография папы от 25.12.1940 года, которая заканчивается словами: «Родственников за границей нет. В белой армии не служил, в партии не состоял. В оппозициях участия не принимал, под судом и следствием не был». Папа учился в церковно-приходской школе, затем окончил двухгодичное Коммерческое училище и кооперативные счетоводческие курсы в Томске, командирован для дальнейшего обучения в Политехникум. Выбыл из него «по семейным обстоятельствам», а на самом деле за принадлежность к кулацкой семье. Работал бухгалтером, а после окончания Педагогических курсов в Ленинграде — преподавателем. Он был участником второй мировой войны с самого начала и возвратился домой только год спустя после её окончания.

С его приездом в доме появилось много новых вещей. Даже нижнее бельё у папы было шелковое (офицерам выдавали, чтобы не заводились вши). В большом чугуне варился неведомый ранее рис. Я получила в подарок красивые костяные японские ручки и два чудесных шелковых платья. Но платья пришлось продать, как и почти всё привезенное продали, нужны были деньги на домик для бабушки с тётями. Да и платья всё равно были мне велики. Позже я видела одно из них с красивыми лаковыми пуговицами на пионервожатой.

После демобилизации папа работал некоторое время в Промкомбинате бухгалтером, а потом уехал в Новосибирск. Семья переехала не сразу, мама упорно не хотела покидать Маслянино. В Новосибирске папа преподавал в Учебном комбинате для бухгалтеров, счетоводов и других работников экономического профиля. Там он был занят по 12 часов в день. Уходил рано утром, приходил днём пообедать, минут 15 поспать и снова возвращался на занятия. Оплата была почасовой, заработок зависел от учебной нагрузки, и она у него была двойная. В девятом классе я тоже посещала этот комбинат — училась печатать на машинке. В семье даже обсуждался вопрос, не пойти ли мне по папиным стопам и стать преподавателем счётных дисциплин. Привлекательным моментом для меня было обучение в Москве. К счастью, перед соблазном я устояла, а потом и в Москве пожила 34 года, и преподавателем стала.

В нашей многочисленной семьи папа один зарабатывал деньги, отдавал их маме, а она уже распределяла, как считала нужным. Сам он только иногда ходил на базар купить хорошего мяса или ещё что-нибудь вкусного. Но замученным страдальцем он никогда не выглядел, наоборот, был видным мужчиной — полным, румяным, степенным. Любил приодеться, всегда в свежих рубашках, наглаженных брюках (мамина заслуга), начищенных ботинках, гладко побрит и спрыснут одеколоном "Шипр". В доме мама была полной хозяйкой. Папа так привык, что она всё ему подаёт, что не мог выпить без её чая. То и дело говорил: "Петровна, налей-ка мне стаканчик!"

Папина доброта и терпимость не поддается описанию. В доме всегда жили родственники и просто чужие люди, которых мама приводила, если им негде было ночевать, и никогда папа не высказывал по этому поводу никакого неудовольствия. Ел он всё, что даст мама, всё хвалил и ничего не критиковал. Терпел и мамины религиозные порядки, которые ограничивали многие стороны жизни и постоянно ужесточались. А папа любил ходить в гости, вести застольные беседы, рассказывать разные истории и анекдоты, смеяться. Но это не часто ему удавалось. Мама сборищ не любила, выпивки не поощряла, но дни рождения папы и приезды родственников, всё же отмечались. В конце жизни мама и сама жалела о том, что подвергала отца таким испытаниям.

Характер у папы был спокойным, но иногда бывали и приступы гнева, если что-то не получалось. При этом он краснел, мог в раздражении что-нибудь бросить, выйти их дома. Ни на кого не кричал, он вообще никогда не кричал, а кипел как бы внутри себя. Да и эти вспышки были очень короткими, а потом все продолжалось как обычно. Выражал он свое неудовольствие и другим способом. Однажды папа поехал в Маслянино, чтобы помочь маминой сестре Елене с сенокосом. Они отправился косить сено вдвоем, поскольку муж тёти Иван в это время болел. Вечером перед ужином после целого дня работы обсуждали, сколько скосили, и дядя Ваня заметил, скорее всего, в шутку "могли бы сделать и больше". Папа, молча встал из-за стола и тотчас же, не поужинав и не сказав хозяевам ни слова, возвратился в город, хотя дорога до Новосибирска не близкая — около 200 км на попутных грузовиках и поезде.

Воспитательных бесед папа с нами не вёл, но иногда что-то мягко разъяснял и рассказывал для примера подходящие случаи. Он делал всё возможное, пытаясь создать благополучие в семье и доставить нам радость. Одна сцена, иллюстрирующая это, запечатлелась очень ярко и выглядела в точности как в кино, в какой-нибудь индийской мелодраме. Я болела скарлатиной и лежала в больнице. Можно было бы перенести её и дома, но соседка-врач посчитала, лучше меня изолировать от других детей. В инфекционное отделение посетителей не пускали. Дело было зимой. Папа подобрался через сугробы к окну и я, лежа на кровати, вдруг увидела через оттаявший кружок льда на стекле папино лицо! Он пытался меня подбодрить, улыбался, а потом достал из кармана своего пальто большое яблоко "Апорт» и показал мне. Лучших яблок, чем этот сорт из Алма-Аты я в жизни не ела. В нашей глубинке они всегда были дорогими, а зимой тем более. Тогда же он передал мне смородиновое варенье, с тех пор самое любимое.

В этой больнице со мной произошёл ужасный случай. Проснувшись ночью в палате, я почувствовала сильный страх. Закрылась с головой одеялом и с ужасом ждала что будет. И вдруг на меня что-то упало или прыгнуло. Я замерла, боясь шевельнуться в ожидании, что сейчас буду укушена а, может быть, и съедена. Долго потом не могла понять, что это было. Теперь я думаю, что, скорее всего это была кошка, в худшем случае — крыса. Я не запомнила присутствие кошки в больнице, но этот вариант наиболее правдоподобный.

Остался в памяти и эпизод с поездкой в трамвае, которую папа устроил нам с Володей по приезде в город. День был морозный, и, хотя время не позднее на улице по-зимнему темно. Вагон со слабо светящимися замерзшими окнами был совершенно пустой и настолько промерзший, что даже воздух внутри казался застывшим. На окнах не было даже обычных "глазков" — круглых дырочек в слое льда и инея, оттаянных руками юных пассажиров. Мы прокатились от базара до вокзала и обратно. Холодные сидения и слабый мертвенный свет лампочек совсем не мешали нам с братом чувствовать себя счастливыми.

Для моего сына Миши папа тоже однажды устроил экскурсию и весьма запоминающуюся. Направлялись они в зоопарк, и папа на нужной остановке вышел из троллейбуса, совершенно забыв, что с ним был внук. Ехали они на разных местах, у Миши была привычка в транспорте непременно забраться в какое-то необычное место, например межу сидениями. Не знаю, когда Миша обнаружил, что деда нет, но проехал до конечной остановки, а это очень далеко от зоопарка. Вышел из троллейбуса, нашёл милиционера, и сказал: "Пожалуйста, немедленно свяжитесь с моим папой по телефону, он живёт в Москве.» Просьбу его не выполнили, но выяснили, что дедушка и бабушка живут у Ботанического сада, хоть и на другом конце города, но всё же, поближе чем Москва. Его посадили в нужный автобус, и он самостоятельно и благополучно возвратился домой, ему было тогда 5 лет. Всё это продолжалось несколько часов, и родные были в страшной тревоге — заявили в милицию, искали в транспорте, на улицах. Сестре от волнений стало плохо, и только я была в полном неведении, будучи уверенной, что он у неё дома. Несколько раз я порывалась туда пойти, но тётя была уже в курсе происшедшего и не пускала меня, отвлекая разговорами.

После ухода на пенсию папа постоянно находил себе занятия. Одно из них — мебель для дома, в юности он некоторое время работал плотником. Мебель получалась крепкая, но весьма примитивная, можно сказать "топорная", поэтому успеха у нас не имела. Хотя в полном комплекте и определённой обстановке могла бы сойти за стильную, дизайнерскую мебель. Кстати, один его стеллаж стоит в кабинете мужа моей племянницы. Строил он по заказу в лесу избушки-ветродуйки для отдыха в летнее время. Всё делал добротно, «на века». Любил сажать деревья и кусты, засыпал землёй, удобрениями, утрамбовывал, поливал. Работа эта выполнялась за какую-то минимальную плату, и большинство нанимавшихся людей делало её, как попало, лишь бы воткнуть в землю и получить деньги. В результате только у него саженцы и принимались. Это был тяжелый труд, но он любил это делать и теперь деревья растут на радость людям. Много лет папу постоянно приглашали на временную работу в тюрьму за пределами Новосибирска для составления бухгалтерских отчётов. Заключенные ждали его появления, рассказывали ему свои истории, просили о помощи. Он сочинял им прошения об облегчении участи и другие бумаги.

На пенсии папа много читал, в основном, литературу на военную тему, собирал вырезки из газет и другие документы, поддерживал связь со своими фронтовыми друзьями из разных уголков страны. Они издавали свою газету, где папа был редактором. Намечали встречи, но мама всегда его отговаривала на них ехать. Однажды папа дал сестре прочитать свою переписку. В письмах часто упоминалась какая-то девушка, и папа сказал, он с ней долгое время переписывался, а сейчас она не отвечает. Мама, услышала это из кухни и, вытирая фартуком руки, вошла и спокойно сказала «да умерла уж, наверное, твоя Лена…» и тихо добавила сестре «Господи, всё за жизнь цепляется, а уж здоровья-то нет…»

Главными друзьями папы были его братья. Отношения между ними всегда были прекрасными, и не омрачались никаким ссорами. Они любили собираться вместе по случаю праздников или дням рождения. После празднования в нашем доме братья оставались ночевать. Вспоминали молодость, говорили о жизни, политике, рассказывали анекдоты, подшучивали друг над другом и хохотали. Ночь была практически бессонной для всей семьи. Младшая сестра Галя вспоминает, что тогда ей это было очень досадно, они мешали ей спать. Но благодаря этим бессонным ночам и её хорошей памяти удалось сохранить многие эпизоды жизни наших отцов и дедов. Папу за его солидный вид братья звали «бабай». Когда они собирались у Семёна или у Володи, то прежде чем сесть за стол делали какую-нибудь работу, например, окучивали картошку. Ставили бутылку водки в последнем ряду и соревновались, кто первый дойдёт. Иногда ходили на крутой косогор и тоже ставили наверху бутылку и карабкались туда наперегонки, скатываясь и вновь забираясь наверх со смехом, шутками, а дяди Володя и Семён и с весёлыми матюгами. По рассказам мат у них, побывавших в сталинских лагерях, лился как песня и таковым не воспринимался. В нашей семье никогда не говорили бранных слов, да и на улицах мы его не слышали.

В последние годы жизни папа стал чаще болеть, много спать, но всё ещё ходил на лекции в Дом культуры, а иногда в лес работать, хотя ему это было уже трудно. Часто ездил к брату Семёну в деревню, как смеялись дома — наберет бидон колодезной воды, выпьет и уезжает обратно». Огорчался, что ему уже не дождаться правнуков.

Мою маму с полным правом можно назвать хранительницей очага. Она всю жизнь заботилась и беспокоилась только о семье. Её детство и юность мамы прошли в зажиточной крестьянской семье вполне счастливо и безмятежно вплоть до Гражданской войны, начавшейся после революции. Тогда в село заходили разные войска и группы и родители не разрешали детям без надобности находиться на улице и, тем более, общаться с пришлым народом. Когда же появилась комсомольская организация, мама в неё вступила и радостная, в красной косынке прибежала домой. Её тут же отправили обратно, велели вернуть косынку и запретили ходить на собрания. Во время тифа, который свирепствовал по всей России и уносил в отдельных местах до 40 % населения, мама оставалась здоровой одна в семье. Ей было 15 лет, она ухаживала за больной матерью и сестрами, ела оставшиеся от их обеда пельмени и, наверное, таким образом, приобрела иммунитет.

После того как родители поженились они переехали в город. Мама занималась домашним хозяйством, и только некоторое время работала в столовой. В начале второй мировой войны отца мобилизовали в первые же дни, и мама осталась опорой семьи, её единственной полноценной работницей. На её обеспечении была мать, две сестры-инвалиды и трое детей. Пришлось для выживания переехать в село, где жили родственники, содержать огород и домашнюю скотину. Кроме домашних дел она часто работала у людей за деньги или за муку, сено, дрова. Все вносили посильный вклад в ведение хозяйства и плохо или хорошо, но выжили. После возвращения с фронта папы функции главы семьи нему возвратились, но по-прежнему всем в семье заведовала мама.

В молодости мама была привлекательной кареглазой шатенкой с отличной фигурой и хорошо одевалась. Когда ещё она жила в селе, все вещи ей привозили из города. Помню два её белых полотняных платья с мережкой, голубой и розовой вышивкой, потом они оба исчезли, наверное, были проданы. Мама была весёлой, смешливой и жизнерадостной. В тяжелые военные и послевоенные годы трудно было сохранить эти качества, но ей это удавалось. В доме всегда смеялись и шутили. По рассказам, однажды на вечеринку к соседям по случаю Нового года она пришла в валенках, а когда началось веселье, сбросила их, надела калоши хозяйки для туфель на высоком каблуке (были такие в прошлом) и ловко в них танцевала, не обращая внимание на то, что чулки были с драными пятками.

Мама самый добрый человек, которого я знала в своей жизни, неутомимая в трудах и всегда готовая помочь людям. В её присутствии всю мою жизнь было чувство защищённости, уверенности, что тебя любят, для тебя сделают всё, что только возможно. Но нежности в семье не были приняты, не помню, чтобы кто-то нас целовал. Я до сих пор удивляюсь и даже иногда завидую тому, что люди после каждого телефонного разговора добавляют "я тебя люблю". Возможно, это укрепляет отношения, если от частого употребления не исчезает смысл.

1939, 1948, 1984 гг. Мама Степанида Петровна

Маму любили все окружающие — и соседи, и родственники, и мои подруги, словом, все, кто её знал. Двоюродная сестра Светлана даже считала, что она значила для неё больше матери. Её вначале недолюбливал только дедушка Никифор и не хотел, чтобы папа на ней женился. Возможно, здесь играла роль репутация её дедушки Ивана, который работал на золотых приисках и между сезонами вёл разгульную жизнь. Раньше очень внимательно к этому относились и, надо признать, не без оснований. Предполагаю, что дедушка считал маму легкомысленной из-за её весёлого нрава, недостаточно высокой и дородной, как все в их семействе. Бабушка, наоборот, очень хотела этого брака, убедила в этом и дедушку, и с годами его отношение к маме кардинально изменилось к лучшему.

Радостью для нас были летние походы с мамой за реку доить корову. Надо было переходить реку вброд в мелком месте, но для нас с братом Вовкой и это было глубоко, и мы держались за мамину юбку. На обратном пути она несла ведро с молоком, завязанным белым платком, а поверх платка мы с Вовкой клали найденные и отмытые ракушки. Вечером был традиционный поход на молоканку. Каждая семья, имеющая корову, облагалась налогом и должна была сдать государству определённое количество молока. Думаю, что поборы были немалые, потому что мама всегда носила по полному ведру. На молоканке была длинная очередь, молоко проверяли на жирность, отмечали в книжках количество литров. Там стоял специфический запах, который мне очень не нравился, но ходить туда было развлечением — мы крутились вокруг взрослых, играли с другими детьми.

Мама была очень религиозным человеком. В детстве она окончила 4 класса церковно-приходской школы, пела в церковном хоре, а потом наступили времена запрета на религию. Но с тех пор, как я её помню, её вера только росла и крепла. Этому способствовала и тётя Евгения (мы её звали тётя Евденья), маленькая, с носом-кнопочкой и почти лысой головой, всегда прикрытой платком.

Мы все, конечно, были крещены в раннем детстве, а дети дяди Никиты оставались не крещёными. Однажды зимним вечером мама пришла к ним с тазиком и сказала, что пора крестить детей. Она не могла из-за отсутствия сана провести настоящее крещение, а только «погружение», что она и сделала. Светлане она наказала запомнить эти слова и передать священнику, если будет возможность креститься, как полагается. После переезда в Новосибирск мама постоянно посещала церковь, была там своим человеком. Ей даже поручали во время её поездок в Москву перевозить церковные деньги для Троицко-Сергиевой Лавры. Она усердно молилась и дома, призывая нас к тому же. Мы не следовали маминым увещеваниям, но её усилия не остались тщетными. Когда я через 30 лет возвратилась к религии, то те молитвы, которые читала мама, остались памятью о ней. Когда она умерла, я сама читала по ней Псалтирь, правда, как теперь понимаю, очень неумело. Жалко, что она не узнала, что мне довелось писать иконы и побывать во многих святых местах Израиля. Это бы её очень порадовало.

Посты мама соблюдала невероятно строго, ограничивала себя даже в том немногом, что тогда было, а на Страстной неделе не ела с четверга до самого разговения после ночной пасхальной службы. Однажды, делая пельмени перед Пасхой, она опоздала на службу и с тех пор дала себе обет не есть мяса. В то время ей было около 50 лет. Нам же она всегда готовила и оставляла еду, уходя в церковь. Однажды случился позорный для нас случай. Вернее, для меня, потому что, будучи старшей, несла за него полную ответственность. Мама встала очень рано, испекла пироги и пошла на службу. Мы, проснувшись и обнаружив на столе вкуснейшую выпечку, съели всё до её возвращения, и не оставили ей даже попробовать. Мама была очень огорчена и не столько отсутствием пирогов, сколько нашей черствостью.

Будучи человеком мягким и покладистым, мама никогда не отступала от своих убеждений и, если требовалось, отстаивала их невзирая на лица. В нашей семье никто не произносил бранных слов, во всяком случае, мы, дети, никогда их от родных не слышали. Но у дедушки иногда они вырывались. Однажды он растапливал баню, дрова, видимо, плохо горели, он сердился и ругался. Рядом была малолетняя Света, поэтому мама его пристыдила: «Побойтесь Бога, папаша!» Для этого нужно было немало мужества, поскольку дедушке никто не делал замечаний. «Шибко Стеша смелая!» — говорила её младшая сестра Елена, которая сама была женщиной не робкого десятка.

Елена жила в Новосибирске и иногда к нам наведывалась. С ней произошла трагическая история, характерная для военного времени. Муж её Иван считался пропавшим без вести, и по окончании войны о нём долгое время ничего не было известно. Как потом выяснилось, он был в плену, а в дальнейшем, как и многие, в лагерях. Об этом периоде жизни он никогда ничего не рассказывал. Когда дядя Ваня возвратился, тётя Лена была уже вновь замужем. Новый брак, который к тому времени складывался очень удачно, пришлось расторгнуть. Елена прожила до 92 лет и была всегда, как говорится, "в трезвом уме и ясной памяти". Тётя Лена была блондинкой, с голубыми глазами, приятным лицом, весёлая и острая на язык. Она до самой старости нравилась мужчинам и смеясь говорила: "Так я им нравлюсь потому, что и они мне нравятся!" Про старость тётя Лена говорила: «стремление к движению есть, а самого движения нет».

Интересными личностями были и две мамины подруги-монахини Мария и Анфиса. Обе, с волевым характером, весёлые, остроумные и совсем не занудные, как некоторые благообразные бабки. Горбатенькая Мария от государства никаких денег не получала, постоянного пристанища не имела, ночевала у добрых людей, кормилась тем, что люди дадут, но никогда не унывала, смеялась над своими промахами и болезнями и несмотря на то, что плохо видела, ежегодно на пожертвования знакомых ездила в Свято-Успенскую Почаевскую Лавру. Анфиса была, как теперь это называется, экстрасенсом, видела насквозь каждого своими пронзительными прозрачными глазами. Когда мой будущий муж пришёл знакомиться с семьёй, она при этом присутствовала и потом дала краткую характеристику: «он хороший».

Мама была настоящей христианкой, она не только усердно молилась, но и делала много добрых дел. Бесплатно выполняла у беспомощных людей разные работы (побелка, уборка), ухаживала за больными, читала по покойникам Псалтирь, постоянно приводила в дом незнакомых людей, которым негде было ночевать. Не могла мама отказать, если просили в долг деньги. Сестра Галя рассказывала случай, что она однажды попыталась удержать последнюю десятку в доме, когда соседка пришла просить взаймы. Но Галочке это не удалось, мама вырвала сжатую у неё в руке бумажку и отдала. Думать больше о других, чем о себе — в этом вся наша мама.

Она рано начала одеваться в длинные тёмные платья с платочком на голове, ничуть не заботясь о том, что это её старит. Говорила — «с дороги не столкнут». Любила простые белые платочки в точечку с орнаментом по краям, я всегда их ей покупала, а она раздавала старушкам. Мы с сёстрами пытались надеть на неё что-либо из наших одежд, но успеха не имели. Только однажды маме подошло мое пальто на меху, но и оно было украдено в церкви.

Всегда буду благодарна маме за то, что она помогла вырастить мне сына в домашних условиях до трёх лет. Она подолгу жила у нас в Москве, на время увозила его с собой в Новосибирск. Перечитывая старые мамины письма, невозможно сдерживать слёзы — столько в них любви к нам и беспокойства о детях, внуках, всех родных и знакомых! И так всю жизнь и ни слова жалобы о себе, всегда говорила, чтохорошо себя чувствует, что всё у неё есть и ничего больше не нужно. Политикой она не интересовалась, но во время перестройки в конце 80-х годов начала читать газеты. Надежда изменения жизни к лучшему появилась и у неё. Хорошо, что она не увидела, чем это закончилось в наше время.

Сестры вспоминают библейскую картину, когда в год тысячелетия христианства с совершенно белой головой с двумя косичками, в белой длинной рубахе она входила в речку на даче. До конца жизни почти в 85 лет по-прежнему делала всю домашнюю работу, постоянно ходила в церковь иногда по два раза в день. Я не помню, чтобы мама когда-нибудь болела и обращалась к врачам. У неё даже не было медицинской карты в амбулатории, и все зубы были целыми без единой пломбы. Уже в конце жизни у неё отломился кусочек переднего зуба, и после этого она стеснялась смеяться и прикрывалась кончиком платка. Сестра писала: «летает как пушинка» — маленькая, лёгкая, быстрая. Сила воли у мамы была необыкновенная. Перед смертью, когда у неё начались проблемы с желудком, она вообще прекратила есть, чтобы не доставлять лишних забот своим дочерям.

Наши родители всю жизнь прожили вместе, не считая военных лет. Они почти одновременно родились в одном селе и учились в одной школе. Жизнь родителей пришлась на тяжёлое время: революция, раскулачивание, Великая Отечественная война и тяжёлые послевоенные годы. И всё это время на их обеспечении были дети и беспомощные родственники, за которых они считали себя ответственными. В постоянной заботе — накормить, одеть, вырастить и выучить они ещё старались доставить нам радость при тех скромных возможностях, которые у них были. Однако сами они не думали, что их жизнь чрезмерно трудна и умели быть довольными тем, что есть. Если мы с братом были недовольны едой, мама говорила: «хлеб белый, мягкий, есть сахар, что же ещё нужно!" Впоследствии эти слова стали вроде дома поговорки. Описание жизни моих родителей может показаться идеализированным. Но я так их воспринимаю их и благодарю судьбу за то, что именно они мне подарены.

В мае1976 года родители отметили "золотую свадьбу". Идее собрать в этот день всех родственников мама решительно воспротивилась, едва её уговорили отпраздновать юбилей в узком семейном кругу. Она буднично говорила: «ну что особенного-то случилось?! Прожили и хорошо». Пример их жизни — подтверждение мудрых слов: "Великая любовь — это когда люди могут прожить в согласии всю жизнь".

1.4. Любимые братья и сёстры

Володя — мой брат, с него и начинаю. Он моложе меня на 1,5 года и в детстве мы были неразлучны. Вовка выглядел типичным деревенским белоголовым мальчишкой, худым, крепким, хорошо сложенным с совершенно белой, выгоревшей на солнце головой. Хотя меня больше интересовали куклы, а его подвижные игры, было у нас много и общих занятий. Большую часть времени мы проводили на улице, но иногда в сильные морозы не выходили из дома. Тогда разглядывали бесконечно разнообразные ледяные узоры на стеклах, придумывали игры, сооружали из подушек крепости, из-за чего-то дрались. Поскольку я была старше и хитрее, ему попадало больше, а когда получала я, то хныкала и грозилась, что расскажу маме. Однажды выполнила своё обещание и за такую хитрость получила от мамы несколько мягких шлепков полотенцем. Это было моим единственным физическим наказанием в жизни. Больно не было, но реакция мамы была для меня неожиданной, я рассчитывала на противоположный эффект.

Брат Владимир и его дочь Анна

Окна и без того маленькие зимой полностью замерзали. Чтобы видеть, что происходит на улице, мы оттаивали на стекле круглые дырочки. Как-то ночью мы проснулись от суматохи в доме, все собирались на пожар. Горело какое-то здание вблизи и наши окна светились зловещим багровым светом. Мы с братом прилипли к этим дырочкам и долго не могли оторваться от зрелища огня. Вовка был, конечно, непоседливый, озорной, горазд на всякие выдумки, при этом добрый и бесхитростный. Безусловно, он устраивал какие-то мелкие шкоды, но никаких злобных поступков, в общем-то, не было. В школе во все годы обучения у него был устойчивый имидж нарушителя дисциплины. Как-то меня, ученицу второго класса, как старшую сестру, учительница привела в его класс и показала совершенное им "преступление" — разлитую чернильницу. Я молча смотрела на парту с лужицей чернил и чувствовала себя соучастницей злодеяния. Мне было ужасно стыдно и в то же время очень жалко его, такого маленького и несчастного. После этого я боялась, что его выгонят из школы, если он ещё что-нибудь подобное сделает, а меня опять поставят перед всем классом и будут говорить, a какой у меня его плохой брат.

Может быть, из-за такой репутации, а частично из-за своей неорганизованности, да и просто невезучести ему так и не удалось реализовать свои незаурядные способности — прекрасную память, аналитический ум, артистичность, сообразительность. А вот тяга к приключениям, даже можно сказать, авантюрность, осуществилась вполне. Где он только не побывал и что не делал! Работал в шахте, в геологических экспедициях на Севере, жил на Колыме, в Москве, в Тынде, работал в Йемене, участвовал в строительстве Байкало-Амурской (БАМ) магистрали. Наверное, столь бурная жизнь и специфические условия походной и строительной жизни, связанные со снятием напряжения с помощью алкоголя, полностью истощили его природные ресурсы, и в 57 лет он ушёл из жизни. По специальности Володя был геологом. Будучи в экспедиции вблизи Магадана, он познакомился со своей будущей женой Ниной, тоже геологом из Москвы. У них родилась дочь Мария и, к горю всей семьи, она оказалась больна и умерла в младенчестве. После этой трагедии Володя уехал работать на два года в Йемен. Жил он вблизи морского порта. Худейте в посёлке для специалистов. Климатические условия там очень тяжёлые — летние температуры доходят до 51 градуса, но бытовые условия были организованы нормально. В свободное время знакомился со страной, занимался английским и арабским языками и подводной охотой. Ездил по узким, закрытым горным дорогам, вырубленным в скалах над бездонными пропастями.

Люди его там очень любили, впрочем, его всегда все любили. Он был щедрым, открытым, веселым и озорным. Иногда во время поездки в автобусе он пугал меня тем, что сейчас обратится к пассажирам и напомнит им, что надо в каждом мгновении жизни находить радость и предложит вместе спеть. Я понимала, что он может это сделать, ужасно трусила и грозилась выйти на следующей остановке. Детей у них больше не было, и после возвращения из Йемена семья распалась. Жена Нина осталась в их квартире, взяла из детского дома девочку, и Володя её усыновил, чтобы 1969г. Владимир на стройке в Йемене поддерживать материально до совершеннолетия. В Москве он не остался и поехал на строительство столицы БАМа Тынды. Там он вторично женился, и у них родилась дочь Аня.

В Тынде Володя был секретарём комсомольской организации строительного Управления и пользовался большой популярностью. Когда ноябрьская демонстрация проходила мимо его дома, все дружно кричали "Колесников, поздравляем!" — у него 7 ноября день рождения. Из собраний он устраивал такие шоу, что на них собирался народ как на концерты. В игру он превращал и все комсомольские дела и поручения. Например, в его обязанности входил контроль над массовой подпиской на газету «Правда». Дело, кто помнит, трудное, никто не хотел подписываться, и никто из распространителей подписки не набирал нужные проценты разнарядки. А у него было более 100 %! Секрет прост: во время вечеринок с распитием спиртного он «подначивал» коллег «А слабо каждому подписаться на 10 экземпляров газеты!» Ребята были при деньгах, и им было «не слабо». Столь неординарные приёмы принесли ему славу успешного организатора, и он был рекомендован на учёбу в Москву, чтобы стать профессиональным партработником. Он отказался, поскольку не только не разделял этой идеологии, но и был её противником. А его участие в комсомоле было необходимостью, которую он превращал в игру.

Зарабатывая большие по тем временам деньги в экспедициях и за рубежом, сорил ими направо и налево. В точности как его прадедушка Иван! Он мог выстроить в ряд официанток в ресторане и щедро всех одарить. Женщины его любили, выглядел он отлично — высокий, стройный блондин, остроумный, артистичный. Он всегда хорошо одевался, по тем возможностям, конечно. Он тоже увлекался женщинами, но в двух своих браках не был счастлив. Однако и женам, и родным с ним тоже было нелегко. Он надолго пропадал, не писал, не звонил. Все волновались, особенно переживала, конечно, мама. Когда же приезжал домой, сердиться на него было невозможно. Всех обнимал, целовал, смешил. Была у него какая-то изначальная сибирская широта души, усиленная пребыванием в суровых условиях жизни. Со мной он держался всегда как младший брат, был мягок и уступчив. При этом даже я видела иногда в нём дедушку — властного, уверенного в себе, не нуждающегося в советах.

Брат Юрий

Однажды, улетая из Москвы, он позвонил мне из аэропорта. Я поторопилась сказать, что он оставил у нас шарф. Не дав мне закончить, он сказал: "О чём ты говоришь! Какой шарф! У нас две минуты на прощание!" И это были вещие слова, я никогда уже не видела его прежним, возвратился он смертельно больным. И я повела себя самым трусливым образом. Делала вид, что болезнь излечима, ни разу не поговорила с ним серьезно и честно, хотя знала, что ему осталось жить два-три месяца. Только один раз мы прямо и долго посмотрели друг другу в глаза и всё поняли без слов. Мне кажется что сейчас, отойдя от суеты деловой жизни и кое-что, осмыслив, я могла бы с ним обо всем поговорить, но тогда у меня просто не хватало на это духовных сил. Единственное, что я сделала — с его согласия пригласила священника. Пришел довольно молодой монах и говорил с ним несколько часов. Из того разговора до меня дошла только одна, но самая существенная деталь — Володя смерти не боялся. Умер он красивым, не успев похудеть. Хорошим он был человеком, если, перенеся такие страдания, мужественно ушёл из жизни и при этом удостоился предсмертного соборования.

Двоюродный брат Юра, сын маминой сестры Елены, был почти как родной, поскольку подолгу жил в нашей семье. Родились мы почти одновременно, он на 18 дней после меня. Мама кормила его грудью, так что он ещё и мой молочный брат. Во время войны они жили с матерью в Новосибирске, но поскольку выжить там было ещё труднее чем в деревне, тётя Елена привезла его к нам. Из той поры сохранилось семейное воспоминание. После приезда сели ужинать и на стол как обычно поставили большой эмалированный тазике с варёной картошкой. Юра в волнении закричал: «мама, быстрей хватай вот эту рассыпчатую!» Запомнился ещё его белый свитер. Мне он так понравился, что я решила в будущем выйти замуж за мальчика в таком свитере. Но сам Юра как кандидатура не рассматривался, и потому что брат, да и вообще тогда никаких кандидатур ещё не было. А мое детское пожелание по поводу белого свитера сбылось.

Старшая сестра Зоя

была настоящей красавицей — зелёные глаза, ослепительной белизны и ровности зубы, пышные светлые волосы. В школе она пользовалась успехом и не только из-за красоты, но и из-за общительности, весёлого и доброго нрава. Ей, как девушке умеющей хорошо излагать свои мысли и обладающей хорошим голосом, было поручено передавать сводки Совинформбюро с военных фронтов по местному радио. Каждый день ранним утром она приходила в радиоузел, читала сводки на телетайпе и передавала в эфир. Радиоузел располагался в бывшем здании церкви и сейчас, глядя на фото восстановленного храма, Зоя вспомнила как она, забыв однажды ключ, пролезала внутрь через одно из окон. Даже дедушка выделял Зою из своих внуков, говоря: "Она Колесниковой породы!"

На переменках Зоя сбегала вниз по лестнице (начальные классы располагались на первом этаже, а старшие — на втором) и я очень гордилась, что у меня такая взрослая и красивая сестра. Когда мы с братом ещё не учились в школе, Зоя приносила нам маленькие конфетки-подушечки бежевого цвета, которые иногда выдавали ученикам. А она сберегала их для нас младших. Какую же надо было для этого иметь любовь и мужество девочке, которая тоже хотела сладкого. И ещё на эту тему. Когда в доме появлялось мясо, делали пельмени. Из-за ограниченного количества распределялись они по счёту, но нам с Вовкой доставалось, конечно, изначально больше. Но все равно мы быстро их съедали, и тогда Зоя подкидывала нам из своей тарелки. Привычку считать пельмени я сохранила до сих пор, хотя в этом теперь нет никакой необходимости. Зоя училась в Ленинградском финансово-экономическом институте. Выбор этот был случайным. Вместе с подружками они приехали в Новосибирск, для поступления институты, но прямо на вокзале их встретил представитель из Ленинграда и предложил учиться там. Видимо, в тяжёлые послевоенные и после блокадные годы желающих ехать этот город было немного и «гора сама пошла к Магомету». Студентам, живущим далеко от дома, приходилось особенно трудно — стипендии маленькие, а помощи ждать не откуда. Зоя рассказывает, как в комнате общежития девушки попеременно ходили вместо лекций в очередь за хлебом. В этот день добытчику доставалась горбушка. Из-за этой горбушки она часто ходила в очередь за других. На свою более чем скудную стипендию она ещё умудрялась привозить нам подарки. Дни её приезда на каникулы были необыкновенно радостными. После опустошения коробок с конфетами мы ещё долго их нюхали, вкусно пахло шоколадом. Привозила она и разные новшества, например, обычный творог превращала в необыкновенное лакомство — сырковую массу. Однажды она привела к нам переночевать какого-то солдата, с которым она ехала на грузовике из Черепаново. Ему нужно было ехать дальше, а знакомых в нашем селе не было. Утром он нас щедро вознаградил за гостеприимство, разрезав один из двух арбузов, которые вёз в подарок домой. Так мы впервые попробовали это чудо.

Большой радостью было уговорить Зою пойти купаться на реку. Мы рассказывали ей о своих делах и демонстрировали умение плавать. Запомнился приход к нам Зоиного жениха Валентина — красивого, высокого, в форме летчика, ну просто как из кино "Воздушный тихоход". Там пелась, бывшая тогда популярной, песенка: "потому, потому, что мы пилоты, небо наш, небо наш родимый дом …" Мама в качестве угощения нажарила сковородку картошки, Валентину понравилось, что она нарезана брусочками (как картофель фри) и он очень её хвалил.

В следующий раз он приехал, будучи мужем Зои. По случаю их бракосочетания у нас «гуляли». Мы с Вовкой, сестрой Светой и соседом Лёней расположились ночевать на сеновале, что-то подстелили на сено, но не спали. Было очень весело, окна светились, мы наблюдали за гостями, в сенях стояло ведро с вкусной брагой, мы туда заглядывали, черпали кружкой из ведра и пили, ничем не закусывая. Лёня пил сырые яйца, которые мы находили в темноте курятника. Наверняка все захмелели, но неприятных последствий я не помню.

С приездом молодожёнов в доме создалась настоящая атмосфера праздника. Зоя весело распевала «жил кузнец весёлый за рекою никого собой не беспокоя…» и "раскудрявый клён зелёный, лист резной…", пришивала плечики к платью, готовясь вечером идти в кино. Валентин посмеивался, беседовал с нами, устроившись на бревнах перед домом. Мне он подарил томик Пушкина, расспрашивал, что я читаю, и какие писатели мне нравится. Кажется, я его удивила некоторыми моими познаниями в литературе. Затем они отправились праздновать к родственникам Валентина в Новосибирск и взяли меня с собой. На многолюдной вечеринке по случаю свадьбы я безутешно плакала, не знаю о чём, возможно, просто почувствовала себя оторванной от привычной среды. Полагаю, что изрядно подпортила им праздник.

Муж Зои Валентин был военным лётчиком, и им пришлось жить и работать в разных местах страны, в том числе и в Москве, во время его обучения в Военно-воздушной Академии. Специальность Зои оказалась подходящей для жены военного, и она всегда имела и никогда не была домохозяйкой. Вокруг Татьяна и её сын Аркадий

неё всегда кипела жизнь, она придумывала разные мероприятия, вроде домашних праздников, походов в кино, ресторан, театр. Театр она так любила, что перенесла свой день рождения с 27 на 28 марта — день театра. Дочь Зои Татьяна училась в Новосибирском Университете и жила в общежитии Академгородка, где и познакомилась со своим будущим мужем Яковом Гринбергом, тоже студентом Университета. Ещё, будучи студенткой, она родила сына Аркадия. В свой очередной приезд в Новосибирск я поехала посмотреть малыша. Запелёнатый мальчик тихо лежал на столе рядом с конспектами. Всё было как обычно — забегали студенты, Таня спокойно с ними обсуждала свои учебные дела, и никаких признаков наличия в помещении грудного ребёнка не было. Я невольно сравнивала эту ситуацию со своей, когда весь уклад нашей жизни был ориентирован на «пеленашку». Мне было так жалко малыша, что возвратилась я в слезах, однако печаль моя была напрасна — Аркаша вырос красивым и умным, набирался ума с пелёнок в буквальном смысле слова. Татьяна, выйдя на пенсию, страстно увлеклась рисованием. На её счету несколько персональных, ряд международных и многих городских выставок, четыре изданных альбома её картин.

По положению в возрасте между сестрами я средняя. Появилась на свет в самом центре Новосибирска, в роддоме N1 по ул. Урицкого и мало что помню из раннего детства. Сохранилась память о каком-то неизвестном, но прекрасном запахе, он возникает в течение всей моей жизни мимолётно, на какие-то мгновения, порой в совершенно неподходящих местах. Всегда пытаюсь понять, откуда он и что может так чудесно пахнуть, но мне никогда это не удаётся. Зато хорошо знаю, какого происхождения один из самых неприятных для меня запахов — рыбий жир. Вероятно, меня поили им насильно, потому что я помню своё отчаянное сопротивление и железную кровать с пружинной сеткой. Пожалуй, это самое раннее визуальное воспоминание. Другая картинка из детства тоже не очень чёткая. В ней папа, только что пришёл, ещё одет в своё пальто из нерпы, ставит портфель на стол и вынимает из него печенье.

Следующее запомнившееся событие уже чётко датировано — лето 1941года, мне 4 года. Старшая сестра срочно забирала нас из летнего лагеря из-за начавшейся войны. Она вела нас братом Володей по лесу, вернее, его несла его на руках, а я плелась сзади. В суматохе каким-то образом она нас потеряла, с трудом нашла и привезла домой. Дальнейшие события я знаю уже со слов сестры Зои, которой было тогда 14 лет. Отца мобилизовали в первые дни войны, мама с братом на руках и сестра за руку со мной провожали отца на фронт. Уезжающие с трудом вырывались из объятий своих родных, и на ходу прыгали в товарные вагоны.

Моя семья. Сын Михаил и муж Виталий

Судьба распорядилась так, что каждый свой возрастной период я проживала в разных географических местах. Сознательную часть детства провела в селе Маслянино Новосибирской области, юность в Новосибирске, зрелые годы в Москве, а пенсионные в Израиле. После окончания инженерно-строительного института (НИСИ) работала в качестве архитектора в проектной организации. Вышла замуж, переехала в Москву. Там работала сначала в научно-исследовательском институте, затем поступила в аспирантуру. После защиты диссертации стала преподавателем, закончила докторантуру, после защиты докторской диссертации получила звание профессора и завершила свой рабочий путь в качестве заведующей кафедрой.

Мой муж Нагинский Виталий Михайлович учился в Ленинградском Кораблестроительном институте (сейчас Сант-Петербургский Морской Технический Университет) и работал по профилю полученной специальности.

Сын Михаил получил профессию инженера — строителя и специалиста по IT — технологиям. Подробное описание фактов моей жизни изложено во второй и третьей части книги «Пути моей судьбы».

Младшая сестра Галина родилась в Маслянино и была настоящим подарком всей семье. Она не только продлила молодость нашим родителям (ведь маме в то время было почти 45 лет), но и единственная из всех детей прожила с ними до последних минут их жизни. Мы же получили любимую младшенькую сестренку. Галочка была спокойным ребенком, не доставляющим никому хлопот. Родилась она 31 августа, так что первого сентября мама была ещё в больнице. Уходя в школу из дома, где не было мамы, я чувствовала себя почти сиротой и едва скрывала слёзы. Встретившая меня по дороге соседка-врач сказала о появлении сестры. Мы по очереди дежурили около кроватки Галочки, когда её оставляли под наш надзор. К лету она подросла, очень быстро начала ходить, и мы повсюду таскали её за собой.

Помню, как залезая на сеновал, передавали её по лестнице из рук в руки. Как только не уронили! Но думаю, что Галочке это нравилось, во всяком случае, она никогда не плакала. Однажды ей попала в глаз соринка, и она никак не хотела открывать глаза. Я испугалась и тут же дала себе клятву, что, если она ослепнет, я всю жизнь буду с ней. Галочка сидела у меня на руках спокойная, хорошенькая, одетая в сшитое мной синее в горошек платье, но глаза не открывала. Как я её уговорила это сделать, не помню, но всё обошлось, и наша сестренка осталась с красивыми карими глазами. Я уже тогда шила ей платья одновременно с платьями для кукол. С моими изделиями случались иногда казусы. Так, во время крещения Гали у платья, сшитого к данному торжеству, оторвался рукав.

Галина и её сын Степан

Взбунтовалась Галочка только когда мы переехали в Новосибирск, где у нас не было коровы. Она долго отказывалась пить городское молоко, плакала и требовала наливать ей молоко "из кринки", значит, непосредственно от коровы. Пришлось найти корову в городе. Иногда она требовала молоко ночью, и тогда папа вставал и шёл к молочнице.

Мы же с Володей без сожаления расстались с деревенским молоком и вместо него с удовольствием пили чай с французскими булками, макая их в блюдечко с сахаром. Но ребёнок, ещё знающий истинную природу вещей, понимал, что его отлучили от настоящего, натурального продукта.

Здесь же, в доме дяди Никиты Галочка совершила свой вариант полёта — с кровати через открытый люк в глубокое подполье (мой будет описан далее). Счастливым образом она упала на кучу картошки, и падение не причинило ей никакого вреда. В отличии от меня, в детстве она была совершенно бесстрашной. Как сейчас перед глазами картина. С крутого склона, где и взрослые парни-то боялись спускаться, на маленьких лыжиках несется крошечная фигурка в развевающемся синем сшитом мной пальтишке. Я вместе с другими с замиранием сердца смотрела издали, но почему-то не запрещала ей это делать.

Когда перед окончанием Новосибирского института инженеров железнодорожного транспорта встал вопрос о её распределении на работу, я попыталась поспособствовать тому, чтобы её оставили в городе с родителями. Прилетела в Новосибирск, надела красивый костюм и отправилась к ректору. Секретарю подала очень редкую для того времени визитную карточку, отпечатанную в Финляндии во время моей стажировки, где значилось что я доцент столичного престижного вуза. Это всегда производило впечатление, и ректор меня принял. Не знаю, помог ли этот визит или что другое, но Галя осталась в городе, работала в том же институте, где училась в отделе научно- исследовательских работ, а затем преподавателем.

Сына она назвала Степаном, в честь нашей матери Степаниды. Разница в возрасте между старшей и младшей сестрой в 21 год создавала забавную путаницу в родственных отношениях между членами семьи. Галина в неполные два года была уже тётей, а в 23 года стала бабушкой, хотя и двоюродной, а её сын Степан — дедушкой в 18 лет, поскольку его двоюродная сестра Таня только на 2 года моложе его матери. Во всем этом без генеалогического дерева просто невозможно разобраться. Его я, кстати, составила для обеих семей моих родителей. Однажды маленький сын Тани Аркаша, пытаясь в компании сконцентрировать мое внимание на себе, постоянно обращался ко мне "Валя, Валя…". Мой сын к этому отнесся ревниво и строго ему сказал: "Какая она тебе Валя, она твоя бабушка!" Все просто онемели, такого разговора в данный момент на эту тему никто не вел. Видимо, он слышал это раньше, запомнил и весьма уместно использовал.

Кстати, Стёпа родился в тот день, когда мою докторскую диссертацию утверждали в ВАКе (Высшая Аттестационная Комиссия). В те времена это была страшная процедура, связанная с многими месяцами ожидания и нервотрёпки, анонимными письмами и другими "прелестями". Эксперты ВАКа были недоступны для общения и чуть ли не священными особами для соискателей степеней. Впоследствии, и я сама отработала в этом качестве лет 7–8. Но «утечки» информация всё-таки были, и я знала, что сегодня рассматривают мою работу. Знала я и что сестра Галина вот-вот станет матерью и с нетерпением ждала звонков. Двойного напряжения не вынесла и уснула на диване рядом с телефоном. Звонок показался громом и строгий незнакомый голос спросил: "Здесь проживает доктор технических наук …?" Оказалось, что это даже не мой знакомый, а Сам Эксперт, который вёл мое дело! Вот бы удивился, узнав, что я спала! И сразу после этого второй звонок — родные поздравляли меня с племянником. Вот такие счастливые бывали дни.

Родословную нашей семьи я разработала в трёх видах: иерархическая схема поколений с указанием имён и дат жизни; полная родословная по компьютерной программе со всеми связями и подробными данными; дизайнерский вариант в виде дерева, который здесь представлен.

Глава 2. Мир детства 2.1. Наша Сибирская Швейцария

Маслянино, куда наша семья переехала в начале войны, было большим селом уже к концу 19 века. Село находится в 176 км от Новосибирска и в 68 км от железнодорожной станции Черепаново. Есть сведения, что первые его поселенцы были кержаками (староверами), они пришли в это место с Ермаком, который начал заселение Сибири в 1581 году. Официально Маслянино было основано в 1644 году и получило свое название от масла шелковичного льна, который здесь издавна выращивался на отвоеванных у леса территориях и обрабатывался жителями сначала самостоятельно, а потом на местном льнозаводе.

Первые дома располагались вблизи построенной староверами церкви, на низком месте, покрытом крапивой у небольшого ручья. По всей вероятности, это место находилось как раз в районе нашего дома, поскольку клуб (бывшая церковь) был рядом, а чуть ниже, на границе нашего огорода протекал ручей. Во время прибытия нашей семьи в Маслянино ручья уже не было, от него осталось сухое русло, заполняемое только весенней водой. В 1896 году (возможно на месте старого храма) была сооружена церковь в честь Святителя Николая Мирликийского. По преданию храм получил имя от иконы, подаренной Николаем 2 во время посещения села по пути в Японию. В конце 20-х годов следующего столетия церковь закрыли. Её частично разрушили, купол снесли, иконы сожгли и устроили в здании сначала зернохранилище, потом клуб. Нам детям и в голову не приходило что клуб, куда мы ходили в кино и на разные развлекательные мероприятия, был церковью, а сад её территорией. Сейчас она восстановлена, и я передала туда в дар написанную мной икону Святителя Николая.

Место, где располагалось поселение, весьма живописно и сейчас его в прессе называют Сибирской Швейцарией. Полноводная река плавно огибает его и разделяет застройку на две части, соединённые мостом. Центром в то время считался клуб в окружении так называемого сада — квадратный поляне, обрамлённой со всех сторон кленовыми аллеями. Климат Западной Сибири континентальный и было мнение, что именно в нашем посёлке он является экстремальным — с одной стороны полюсом холода, а с другой — местом самой высокой летней температуры. Сведения не проверены, но возможно, так оно и есть, рельеф этому способствует.

В холодные зимние дни всё тонуло в морозном тумане, воздух становился стылым, плотным, и физически ощутимым, из труб вертикально поднимался белый дым, морозные узоры на стеклах волшебно переливались разными цветами. Дорога блестела следами от санных полозьев, чистый снег скрипел под валенками, и к каждому дому вела прокопанная в снегу тропинка с сугробами по краям. В конце зимы, когда солнце начинало пригревать, на снегу образовывался наст — твердый покров, сверкающий в лучах солнца всеми цветами радуги. Мы с братом Володей в шерстяных носках без валенок выскакивали из дома и с восторгом бегали по насту, часто проваливались, но не останавливались, пока не набирали полные носки снега.

Весна приносила необыкновенные запахи талого снега, и ещё чего-то, что называется "пахнет весной". Сначала на солнечной стороне появлялись сосульки — мы их сосали, потом первые прогалины на поляне и первые ручейки. И, наконец, наступал ледоход. Ночью слышались выстрелы от ломающегося на реке льда, начиналась ежегодная суматоха по спасению моста. Иногда это удавалось, а иногда ледоход его серьезно повреждал, опоры моста были хоть и основательными, но деревянными. Утром мы бежали смотреть, как громоздятся серо — синие льдины и взбирались на те из них, что выталкивало на берег.

В летние жаркие дни выскочишь утром на террасу, трава во дворе покрыта росой, на паутинах она сверкает как редкие бриллианты, всё залито солнечным светом и предвещает жаркий день. К полудню воздух прогревается, дрожит и струится, если смотреть в конец улицы. В такие дни мы целыми днями пропадали на реке, забывая о еде. За пределами села начинались поля льна с ярко-синим васильками в них, и луга со множеством полевых цветов. Некоторые из них я видела только в Сибири, например, цветы очень точно называемые в народе "огоньками". Это были маленькие ярко оранжевые розочки, которые просто светились в свежей зелени. А в лесу встречались очень крупные пёстрые дикие лилии Радовали и посаженные цветы, и большой участок цветущих алых маков под окнами. Остались любимыми на всю жизнь запахи из того времени — цветущей черёмухи, сирени, маленьких огурчиков, помидорных веток, кустов смородины, нагретого солнцем соснового леса, речной воды, выпекаемого хлеба.

Любимый запах осени — от сжигаемой картофельной ботвы. Огороды уже пусты, только дымятся потихоньку костры, аллеи сада полыхают яркими желтыми и красными кленовыми листьями. А по утрам, когда мы с охотой после летнего перерыва бежим в школу, поляна покрыта белым инеем. Воздух осенью становился особенно прозрачным, хотя он всегда был необыкновенно чистым и благодаря окружающим его сосновым лесам и реке, а также благодаря полному отсутствию вредной промышленности и минимальному количеству транспорта. Выросшая в такой стерильной атмосфере я совершенно не переносила запаха бензина, и дальние поездки в автомашине были для меня тяжелым испытанием. Когда мы переехали в Новосибирск, я не могла поверить, что воздухом с запахом каменного угля можно дышать постоянно и всё ждала, когда же он исчезнет. Не дождалась, привыкла и перестала замечать.

Я очень рада, что провела свое детство в такой экологически чистой, прекрасной местности. Никто не обращал моего внимания на красоту окружающего мира, но, сколько я себя помню, я видела её во всём: в ёлочных игрушках, в узорах на лоскуточках тканей, в осколках цветного стекла, в книжных картинках и, конечно, в природе. Казалось, что нет прекраснее природы, чем та, что нас окружала. Позже я имела возможность убедиться, что на свете много мест более красивых, но страна моего детства до сих пор остается самой чудесной и неповторимой. К сожалению, я поддалась своему желанию снова всё увидеть и посетила это место через много лет. А ведь уже знала замечательное стихотворение Геннадия Шпаликова:

По несчастью или к счастью истина проста -

Никогда не возвращайся в прежние места

Даже если пепелище выглядит вполне,

Не найти того, что ищем, ни тебе, ни мне

Путешествия в обратно я бы запретил,

И прошу тебя как брата, душу не мути

А не то рвану по следу, кто меня вернёт?

И на валенках уеду в сорок пятый год

В сорок пятый угадаю, там где — Боже мой! -

Будет мама молодая и отец живой.

И на валенках уеду в сорок пятый год

В сорок пятый угадаю, там где — Боже мой! -

Будет мама молодая и отец живой.

2.2. Усадьба

По приезде в Маслянино наша семья в составе 6 человек поселилась в бревенчатом домике с двумя окнами на фасад и двумя на огород. В нём была одна комната с закутком для кухни, сени и небольшая терраска. Зимой окна замерзали, покрывались морозными узорами, а с подоконников оттаявшая вода стекала по тряпочкам в подвешенные бутылки. Значительное место занимала большая русская печь, которая служила одновременно и лежанкой. На печке мы часто играли в морозные дни. Там сушились валенки, были и специальные углубления для подъема наверх и сушки рукавиц. За печкой стояли ухваты, веник и жил сверчок. Печка иногда дымила, и тогда открывали двери даже в мороз, а нас детей заворачивали в тулуп и садили на пол. Всегда была опасность угореть, что случалось, когда, желая сохранить больше тепла, задвижку закрывали раньше положенного времени. Угар приводил иногда даже к смертельным случаям, к счастью, не в нашей семье. Но головные боли и рвота — обычные признаки отравления углекислым газом — бывали и у нас.

Сени с маленьким окошечком были почти темными, через них я всегда пробегала со

1945 г. План усадьбы

страхом. Из сеней шла лестница на чердак, по нашим детским представлениям, месте таинственном и немного страшным. Хотя мы прекрасно знали, что на самом деле там висят берёзовые веники, привязанные к стропилам, и свален всякий хлам. Через чердачное окошечко на эту гору ненужных вещей падал сноп света, который наполнялся пылью, когда мы начинали копаться в старье. Среди хлама, кстати, были и тома Ленина, а, может быть, и полное собрание сочинений, в красных переплётах и на хорошей бумаге. Из этих книг мы вырывали листы, на которых можно было рисовать. Хорошо, что это никому не стало известно, иначе быть бы родным в лагерях, а нам быть в детском доме. В сенях были полки, на которых зимой лежали замороженные круги молока и другие продукты. Иногда мама делала для нас маленькие темные сушечки, и они тоже висели там, в связке на веревочке, наверное, для того, чтобы мы не сразу их съели. Но мы выскакивали раздетыми в ледяные сени, снимали эти сушки и грызли их, не дав оттаять.

Площадь избы была столь мала, что трудно понять, как мы там все размещались. При этом мы ещё умудрялись пускать на ночевку разных людей, в их распоряжении оставался только пол, но всё равно это лучше, чем на улице. Одна из таких странниц обворовала нас. Среди пропавших вещей было платье сестры для выпускного вечера, из креп-жоржета, зеленое в чёрную точечку, я его помню. Надо сказать, что случаи воровства в селе были чрезвычайной редкостью и совершались пришлыми людьми.

Стол, табуретки, этажерка и сундук составляли всю остальную мебель. На этажерке стояли книги и учебники старшей сестры, и меня очень привлекало непонятное название одного из них — "Хрестоматия". Украшением дома был большой фикус, а на стене висела чёрная тарелка радио. По радио передавали сводки с Совинформбюро, песни военных лет. Насколько я помню, детских передач не было, но были музыкальные. Самым любимым был вальс "Амурские волны". Сундук был старинным, массивным, из коричневого, наверное, дубового дерева и служил не только шкафом для всей имеющейся одежды и белья, спальным местом, но и предметом нашего развлечения. На внутренней стороне крышки были наклеены многочисленные картинки из дореволюционных журналов, которые мы не уставали разглядывать. Этот сундук до сих пор является складом разных вещей у сестры на даче.

Электричества в домах, конечно, не было, освещались керосиновыми лампами. В зависимости от ширины фитиля они были 7, 10 или 25линейными. У нас была 10 линейная. Купить стекло для лампы было очень трудно, поэтому всегда заботились, чтобы его не разбить. Из экономии керосина лампу зажигали, когда было действительно темно — поздно вечером и рано утром. Сумерки я любила, особенно когда топилась печь и освещала часть дома красноватый отблеском, что-то вроде деревенского камина.

Усадьба включала огород в 15 соток, баню, хозяйственные постройки и двор. Как-то во дворе я наступила на гвоздь, и он полностью вошёл в пятку. Не растерявшись, я спокойно его вытащила за шляпку, а когда показала дома, все пришли в ужас — такой он был большой и ржавый. К счастью, всё обошлось без последствий. Вторая часть двора была отгорожена забором из жердей с воротами. Там были стайки для коровы и кур, баня, погреб и уборная. Крыша бани покрыта дёрном и на нём росла полынь, а надстайками и погребом размещался сеновал, с которым связано следующее опасное, но счастливо закончившееся происшествие.

Ярким весенним днём, когда солнце уже хорошо пригревало, снег начал таять и во дворе появились первые ручейки, мы с братом и ближайшей подругой в восторге от тепла, яркого света и весенних запахов бегали наперегонки по крыше сеновала. Там ещё оставался тонкий слой сена, который и прикрыл просвет межу жердями настила. Он оказался для меня настоящей ловушкой. Всё произошло мгновенно, я опомнилась только в глубоком погребе, вход в который был точно под этой дырой, а крышка открыта. Самое удивительное, что я, пролетев около пяти метров, приземлилась в единственно свободное крохотное пространство между лестницей, бочками и большими

1945 г. Фасад и план нашего дома

камнями. Это меня и спасло если не от смерти, то от сотрясения или тяжёлых переломов. На крики моих друзей, у которых я исчезла прямо на глазах, прибежала мама и вытащила меня совершенно невредимую из погреба по длинной, почти вертикальной лестнице. И только когда она повела меня домой прямо по лужам в валенках, я испугалась и посчитала, что здесь самое время заплакать, но это мне не удалось.

Жизнь в селе была тесно связана с домашними животными. Одно из воспоминаний детства: стадо коров, возвращающихся летним вечером с пастбища. Хозяйки, заслышав мычание открывали ворота и стояли рядом в ожидании своих кормилиц. Впереди стада шёл пастух, молодцевато щёлкал длинной плетью и перебрасывался шутками с женщинами. Коровы в понукании не нуждались, они, толкаясь, бодаясь и поднимая лёгкую дорожную пыль, спешили в свои дворы. Там им давали пойло, доили, и тугие струйки молока звонко ударялись о дно ведра. Разносился запах парного молока, который я не любила, как и само это молоко. Пила только холодное из погреба или горячее, томлёное в русской печи до бежевого цвета с красивой пенкой.

Коров было у нас две: рыжая Майка и черно-белая Красавка. Они содержались в сарае, называемом стайкой. Зимой там было теплее, чем на улице, но, всё же настолько холодно, что коровы покрывалась инеем. Когда же приходило время телиться, взрослые постоянно, днём и ночью, ходили смотреть, как они себя чувствуют, носили тёплое пойло. Родившегося телёночка приносили в дом, чтобы не замёрз. Стоять он ещё не мог, ножки разъезжались по полу. Мы с братом были в полном восторге. Телёнка поили первым молоком, которое люди не пили, а запекали в печи, и получалось что-то вроде омлета. Это называлось «молозивом» и было, как говорили, вкусно, но я его никогда не соглашалась даже попробовать. Потом из-за трудности заготовки сена пришлось продать Майку. Её увели со двора со слезами в глазах и все так горевали, как будто потеряли члена семьи.

Из других домашних животных в хозяйстве постоянно были куры. С ними у нас была связана такая домашняя игра. Перед Пасхой распределяли дни по числу членов семьи и считали, сколько яиц снесут курицы для каждого. Призов не было, но азарт был. Наверное, у нас иногда были и овцы — бабушка постоянно сучила пряжу и вязала из неё свитера, шарфы, носки и рукавицы. Жил в доме и постоянный участник наших игр кот Васька, черный с белой манишкой и белыми лапками. Он был озорным и дерзким, любил подбираться к чашке со сметаной, опрокидывал банки молоком и проделывал это не только у нас, но и у соседей. Закончились его шалости плохо, однажды он пропал, а потом мы нашли его мёртвым, скорее всего отравленным, и нашему горю не было конца.

Некоторое время, не помню в связи с какими обстоятельствами, у нас находилась лошадь. Мы с братом её любили, кормили и водили на реку поить и купать. Удивляюсь, что нам её доверяли. Лошадь была, конечно, смирная, но сейчас представляется множество ужасов, которые могли с нами случиться. Мы с Володей договорились, что на водопой поочерёдно один из нас будет ехать верхом, а другой бежать рядом. Однако для меня верховая езда оказалась не простым делом — сидишь выше, чем представляется с земли, всё под тобой движется, хребет лошади твердый, несмотря на подстеленную фуфайку. Спускаться с горки ужасно страшно — кажется, перелетишь через голову коня прямо под его ноги, и я намертво вцеплялась в гриву. К тому же, чувствуя мою трусость, лошадь меня не слушалась. После первой попытки я передала свои права на поездки бесстрашному Вовке, у которого с лошадью было полное понимание. Решила больше никогда не пробовать, но не могла пропустить случая, поездить верхом на осле в кибуце на севере Израиля. Осёл меня тоже не слушался, постоянно останавливался, ел колючки или просто стоял, в то время как мой муж передвигался на своем ослике без всяких проблем.

К дому примыкал огород и продолжался за хоздвором. В конце огорода росла густая травы, после таяния снега близко подходила вода и долго там оставалась. На огороде с самой ранней весны было чем поживиться. Сначала жевали какую-то траву, потом перья чеснока и лука, а уж потом огурцы, морковь, репку, брюкву. Рос у нас и паслён, наши друзья ели его с удовольствием, а я не любила из-за запаха. Огород разделяла на две части тропинка, ведущая к колодцу. Наверное, с этой тропинки, обросшей по сторонам травкой, я полюбила всякие тропы. Никогда не упускаю случая по ним пройтись, всегда ищу их глазами и прослеживаю путь, когда смотрю из окна машины, поезда, автобуса. Всегда они дают простор воображению и воскрешают воспоминания. Вокруг стаек, обложенные навозом с соломой, были устроены огуречные грядки, которые одновременно утепляли постройки для скота. На этигрядки мы таскали воду ведрами для полива. Однажды мы уронили в колодец ведро и долго пытались его вытащить, проявляя чудеса изобретательности. Ведро было большой ценностью, впрочем, как и всякая вещь.

Появление первых огурчиков всегда было неожиданностью, мама прикрывала их листочками, чтобы мы не съели их в зародышевом состоянии. Но и сами мы совсем маленькие огурчики не рвали, но любили смотреть на них в мелких пупырышках и как бы покрытых лёгким туманом. Вдоль забора, разделяющего наш огороды с соседним, рос неистребимый хрен. С ним иногда пробовали бороться, но безуспешно. Потом, на подмосковной даче мы тщетно пытались его выращивать — не принимался! Сейчас, покупая его на рынке, вспоминаю тот далёкий огород.

На фасадной стороне огорода росла черная смородина, под кусты которой было хорошо спрятаться, вдыхая приятный густой запах. Под окном всегда рос мак, поспевания которого мы с нетерпением ждали. Срезали спелые коробочки, бегали громыхали ими, потом вытряхивали зёрна прямо в рот и жевали до белизны. Цветы мака и оранжевые ноготки (календула), которые росли вместе с ним, мы почти полностью оборвали, когда воины стали возвращаться с фронта. Завидев грузовики с солдатами, мы спешно срывали всё, что попадёт под руку, и бежали за машинами до чайной, бросая наши букетики в кузов машин. Грузовики останавливались, народ сразу направлялся в чайную отметить возвращение и закусить. Нас иногда угощали конфетами-подушечками, но бегали мы туда не из-за них. Главным стимулом была атмосфера праздника.

Одна из прекрасных песен иеромонаха Романа «Я нарисую старый дом» очень эмоционально и похоже описывает мой дом детства. Чтобы добиться полного сходства я заменила некоторые слова на свои (в тексте курсивом). Приношу извинения автору и надеюсь на его снисходительность.

Я нарисую старый дом

терраску и забор наш ветхий

за ним сарай (его уж нет)

И мать, глядящую мне вслед

Через окно в морозной сетке

Я нарисую старый дом,

Певцов пернатых на скворечне,

Колодец в глубине двора,

Тропинку узкую к нему,

Траву зелёную, конечно

Я нарисую старый дом,

поля с картофельной ботвою,

А вдалеке — сосновый бор,

Деревья в зелени листвы

Всё позабытое родное.

Я нарисую старый дом,

Поляну, Бердь, простор обжитый

Белоголовое дитя сидит

на лавочке свистя

Своей свистулькой из ракиты

Но время не вернуть назад.

Не побежать босым по лужам.

Отец, покинувший сей свет

Давно уж в церкви был отпет

И мать, и брат в ином уж мире служат

Споткнулся, замер карандаш,

Не по своей, наверно, воле.

Гляжу в окно на белый свет -

И дома нет, и близких нет

Бумага, чистая до боли.

2.3. Окружение и соседи

Дом был в детстве центром восприятия мира, вокруг которого разворачивалась вся остальная вселенная. В месте расположения нашего дома улица была с односторонней застройкой. Через дорогу от дома начинался сад с клубом, о которых я уже упоминала. В клубе показывали кино, проходили выборы и разные общественные мероприятия, а сад обычно пустовал, только вечером там прогуливались парочки. Однажды сад заполнился неизвестными людьми. Они по-другому были одеты, по-другому выглядели и сидели на своих вещах под открытым небом. Это было необычно и мы, дети, ходили, как бы невзначай, мимо и украдкой, но с любопытством на них смотрели. Меня больше всего поразило прислоненное к каким-то тюкам большое зеркало в деревянной оправе, в котором отражались облака. Как я много позже поняла, это были люди из прибалтийских народов, которых переселяли в Сибирь в печально известные времена.

Перед домом расстилалась большая поляна. Это была именно поляна, а не площадь, там росла низкая плотная трава, почти как на газоне. Хотя временами эта поляна использовалась и как площадь. В дальнем от нас участке, ближе к школе, маршировали и пели песню «Вставай страна огромная…» отряды для отправки на фронт, сформированные в районе. Мы, конечно, бегали туда на них смотреть, а играли обычно поблизости от дома. Здесь никто не ходил и не ездил, и место принадлежало исключительно нам. Летом были игры на траве, зимой катались на санках по небольшому склону, весной прыгали через возникший от таяния снегов ручей, пускали кораблики и толпились на подсохших прогалинах.

Эта обжитая нами поляна была местом действия моего детского сна, который запомнился мне на всю жизнь. Не знаю, видела ли я его в бреду во время болезни или в обычную ночь, не помню, сколько мне было тогда лет, но видение было неправдоподобно ярким. Я находилась на поляне в небольшом светлом пятне среди абсолютной темноты, а из сверкающего круга на небе на меня смотрел некто в блистающих синих одеждах. Лика его я не помню, сейчас он у меня сливается с иконописными образами, но это уже современное восприятие. Тогда дома решили, что мне приснился Целитель Пантелеимон, которого я считаю с тех пор своим покровителем.

От поляны нас отделяла грунтовая дорога, по которой мало кто ездил, в основном, гоняли скот на пастбища, подвозили дрова и сено. Вид замыкала Школьная улица и сама школа. И хотя школа была видна из окна нашего дома, расстояние до неё было довольно большим. Прямо за садом были чайная и магазины. Это было место очередей за хлебом, мы там часто крутились около взрослых. В магазине стоял большой ларь с крупной солью, из которого мы брали кусочки и пытались сосать вместо конфет. После войны, когда жизнь несколько оживилась, там продавалась газированная вода и мороженое в виде брикетов с двумя круглыми вафлями снизу и сверху.

В южном направлении от дома на краю села находилась Синяя больница, называемая так по цвету стен. В этой больнице родилась сестра Галя, и я однажды лежала со скарлатиной. Мы с подругой иногда ходили к её матери, работающей там. В такие походы мы старались нарядиться, и однажды нам это особенно удалось — повязали головы шелковыми платками, Нина — малиновым, а я бледно-розовым, папиным подарком. Платки были действительно красивыми, мы чувствовали себя просто принцессами и гордо шествовали босиком по пыльной, пустынной улице. По дороге заходили на ветеринарный участок, там работала ветеринарным врачом жена моего дяди Никиты, и жили родители будущего мужа старшей сестры, тоже работавшие ветврачами Харчиковы Павел Федотович и Клавдия Андриановна. Она была очень доброй и всегда нас чем-нибудь угощала. Место было для нас притягательным своей необычностью — запах карболки, станки для животных, и конные грабли, на его сидении так было удобно расположиться. Дом стоял на большом дворе со старыми берёзами и яблоньками-дичками, которые в своё время посадил мой дед Никифор. Росшие маленькие яблочки, ранетки, казались необыкновенно вкусными, их можно было рвать, сколько хочешь. Был там и колодец с воротом, в глубину которого мы любили смотреть.

В северной стороне от дома на другом конце села на пригорке располагалось кладбище, мы иногда заходили туда посетить могилу бабушки, возвращаясь с расположенного неподалёку нашего участка проса. На ней стоял крест, серый от дождей и времени, с двускатной кровлей характерной для старообрядцев. Такие кресты имеют почему-то особенно печальный вид. Пахло травой и полынью.

К востоку от дома располагался базар, действующий по воскресеньям. Там продавали семечки и серку — тогдашнюю жвачку из кедровой смолы. Продавцы держали её в стеклянных банках с водой, а семечки насыпали в бумажные кулёчки из газеты. Рядом с базаром была пекарня, от неё исходил чудесный запах печёного хлеба, один из самых моих любимых до сих пор. Теперь мы регулярно наслаждаемся подобным ароматом, исходящим из домашней хлебопечки. И мука у нас несравненно качественнее и закладываются ингредиенты, о которых в военном хлебе и речи не было, и запах прекрасный, но всё же кажется, что тот, прежний был лучше.

Самым близким к нам был дом моей подруги Нины, выходящий окнами на наш двор. Наша дружба началась с 4-х лет и продолжалась долгие годы до её ухода из жизни. Мать Нины была врачом и материальное положение выше среднего уровня. Однако жизнь всё равно шла по сельскому укладу — домашняя скотина, огород. Мама часто помогала им по хозяйству: копать землю, убирать картошку и прочее. В профессии врача была и опасная сторона. Она состояла в комиссии по мобилизации и иногда мужчины недовольные тем, что не получили медицинской справки для освобождения от армии, угрожали расправой. Однажды поздним вечером один такой гнался за ней и грозился убить. Она забежала к нам на терраску, мама услышала, выскочила из дома, и им вместе как-то удалось прогнать преследователя.

Далее на не огороженном, пустом участке стоял домик, похожий на избушку на курьих ножках. Он имел совершенно нежилой вид, часть окон было заколочено досками, но там жила семья — рябая женщина с четырьмя детьми: сыном Владимиром и тремя дочерями — Марией, Кларой и Ирой. Семья была не просто бедной, а нищей, они варили лебеду, собирали из-под снега гнилую картошку и колоски, хотя была опасность ими отравиться. Старшая из дочерей Мария была красивой и в конце концов примкнула к пришлому люду, живущему в землянках на крутом склоне леса, на окраине села. Младшая Ирка довольно часто к нам заходила, и мама её кормила. Все дочери были умственно отсталыми, а сын Володя был вполне нормальным. Он учился в школе вместе с моей старшей сестрой и сумел получить высшее образование.

Далее следовал большой дом Масаловых с приемным сыном Алексеем Романенковым. Отец его работал в типографии главным редактором, а мать — учительницей. Лёня был нашим другом, а впоследствии стал мужем моей двоюродной сестры Светланы. С ней я до сих пор на связи, а Алексей недавно ушёл из жизни. Недалеко от них жила девочка, с которой я всегда с большим удовольствием играла в куклы. Мы обе любили рисовать. Имя её я забыла, но хорошо помню их маленький домик. У её соседей был патефон, который иногда хозяйка выставляла на крыльце и однажды пригласила нас потанцевать во дворе под музыку. Это ужасно нам понравилось, и мы всегда ждали нового приглашения, но кажется больше оно не повторилось.

По дороге к дому дедушки жила девочка Фая, у которой был теннисный мячик. Иногда она давала мне его подержать, и я ощущала твердость и одновременно покрывающий его нежный пушок. У меня мячика не было вообще, мы играли мягким от старости мячиком моей подруги. После него теннисный мячик показался мне верхом совершенства. В Маслянино, конечно, не было кортов, возможно, что они были в довоенном Новосибирске или мячик прибыл из более отдалённых мест. Я, конечно, хотела бы такой мячик, но это было настолько нереально, что я о нём даже и не мечтала и хозяйке совершенно не завидовала. И всю жизнь у меня было такое отношение к вещам ли обстоятельствам абсолютно недостижимым. А может быть и зря, надо было смелее мечтать. Ведь некоторые вещи оказались только относительно недостижимыми. Тех же мячиков у нас теперь полно и даже совсем новых. По сведениям из Краеведческого музея Фая работала учительницей в маслянинской школе.

Отношения между соседями были спокойными, не помню ни одной ссоры. У взрослых постоянно посещать друг друга принято не было, изредка заходили только по надобности (позаимствовать закваски для стряпни, углей для разжигания огня и т. п.) и на лавочках по вечерам не сидели, да и лавочек не было. У всех дел и забот было полно, а свободного времени мало. Думаю, что это ещё и особый тип отношений в сибирских деревнях того времени, когда каждая семья жила достаточно изолированно, только дети и молодёжь соединяли все дворы.

2.4. Быт и питание

В военные и послевоенные годы все усилия окружающих людей были направлены на выживание. Наша семья, можно сказать, была недееспособной: трое детей, мать и две сестры инвалиды м единственный работник — мама. Но каждый делал, что мог, ведь работы было немало — уход за скотиной, огород, сенокос, заготовка дров, пряжа шерсти и вязание, пошив и ремонт одежды. Повседневная домашняя работа тоже требовала больших усилий: печь топить, воду носить из колодца для еды, стирки, бани и многое другое. Поддерживало то, что жили дружно, не ссорились ни друг с другом, ни с соседями. Картина выглядит идеалистической и почти не реальной, но я действительно не помню ни одного случая, чтобы в доме ругались и кричали. Возможно, ссоры и были, но не при детях. Хотя вряд ли, обычно общую атмосферу дети прекрасно улавливают, и скрыть ничего не удается, особенно в таком малом пространстве, в каком мы жили. Поэтому я долгое время была уверена, что взрослые, в отличии от детей, никогда не ссорятся между собой.

А вот смеялись дома много, особенно смешлива была мама. Все дети по этому признаку в неё, впрочем, и папа любил посмеяться. Мы, конечно, не понимали тогдашней трудностей жизни, принимали её такой как она есть, другой мы не знали и всё казалось нормальным. Война была где-то далеко, о ней мы слышали по радио и из разговоров взрослых, они постоянно ждали писем от папы и от дяди Григория, маминого брата. Он погиб в самом начале войны, что удалось установить совсем недавно из военного архива. Помню, как гадали, жив ли он, выливая содержимое сырого яйца в стакан с водой. Смотрели, что получится и всегда выходило, что с ним очень плохо.

Домашней работы у детей было немного: подметать пол, чистить варёную и перебирать сырую картошку в погребе, держать пряжу на руках во время её перемотки и т. п. Нас не очень обременяли и работой на огороде, мы поливали огурцы, это было весело, полоть грядки тоже не так утомительно — сорняков было мало. И только обязательное участие в копке картошки было для меня ненавистным занятием и тогда, и впоследствии, когда мы в институтские годы мобилизовались на сельхозработы. Причина была в том, что руки облеплялись землёй, высыхали и противно шуршали, перчаток, конечно, не было. Только полвека спустя я впервые с великим удовольствием копала картошку на нашей подмосковной даче. Руки на этот раз были в перчатках, а породистая и урожайная картошка вся плотно сформирована на одном кусте, так что не надо копаться в земле. Но как всегда — как только какой-нибудь процесс достигает совершенства, он заканчивается.

Мылись мы в собственной бане. Но иногда мама купала нас с братом дома в цинковой ванне, потом заворачивала в полосатые простыни и передавала в руки тётей на тёплую лежанку русской печи. Баня топилась один раз в неделю, и мылись в ней по очереди: в «первый пар» шли бабушка с тетями, а во "второй" — мы с мамой, нам большого жару было не нужно. Я любила смотреть, как плещут воду на раскалённые камни, они шипят, и баня наполняется белым туманом. Там всегда хорошо пахло березовыми вениками и нагретым деревом. В предбаннике спешно одевались, чтобы не простудится, и бежали в избу. После бани пили чай.

Одежду взрослые донашивали из старых запасов, из них же перешивались и для нас необходимые вещи. Однако много одежды в то время не было, к тому же всё, что можно было продать, продавалось. Помню, мне сшили из папиной толстовки бордовое, в тонкую полоску фланелевое платье. Особой гордостью были две полоски на рукаве, означающие, что я председатель совета отряда пионеров. Шили юбки из сатина с лямками и ситцевые кофты в клеточку, как я говорила, «в арифметику». Какую-то одежду получали в обмен на молоко. Потом в магазинах стали появляться ткани, в основном, ситец и штапель. Все свои платья из них я помню и сейчас. Иногда вижу похожие рисунки на тканях, и сразу возникают картины прошлого.

С обувью было сложнее. Валенки нужны были обязательно и какая-то обувка на осень и весну. Летом ходили по большей части босиком. Новые валенки покупали в промартели или опять же получали в обмен на молоко, масло или яйца. Старые, с износившимися подошвами, подшивал дедушка. Не помню, что я носила на ногах весной и осенью. Однажды я нашла на чердаке старые засохшие туфли, которые, как мне показалось, были моего размера, и их можно было ещё носить. Но, видимо, что-то не совпало, т. к. моя мечта пойти в них на первомайскую демонстрацию не осуществилась. Я долго мечтала о резиновых ботиках с застёжкой и замшевыми отворотами, которые одеваются на ботинки или туфли. Наконец мне купили их по случаю, но размер был меньше, чем требовалось. Других не было, взяли эти в надежде, что растянутся. Я носила их даже в холодные дни только на тонкий носок, но даже и без туфель они были тесноваты.

После возвращения папы с фронта жизнь значительно улучшилось. В Промкомбинате, где он сначала работал бухгалтером, катали для нас валенки и шили сапожки, сшили и одинаковые дублёнки. Они были в военном стиле: в талию, с разрезом сзади, отороченные японским искусственным мехом. Он был зелёным и сделан из натурального шёлка, кстати, очень качественный. В этих дубленочках мы с братом выглядели как близнецы и походили на игрушечных генералов. На нас все смотрели, а я немного стеснялась из-за разреза.

Питание по современным понятиям было скудное, но мы никогда не голодали, хотя есть были готовы всегда. В военное время в очередях за хлебом приходилось отстаивать многие часы. Хлеб выдавали по карточкам, которые надо было получать раз в месяц. Там указывались числа и вес хлеба по установленным нормам. Если я правильно запомнила, мы получали кирпичик с маленьким довеском на всю нашу семью. После получения дневной порции продавец вырезал ножницами соответствующую клеточку. Иногда хлеба на всю очередь не хватало, тогда надо было ждать дня выдачи задолженности. Чаще всего хлеб был чёрным и тяжёлым, но казался нам очень вкусным, лучше, чем почти белый из-за добавки овса. Большой удачей для детей было, когда хлеб выдавали с довеском и нам разрешалось съесть его по дороге домой. Если карточки теряли или их крали, люди оставались на целый месяц без хлеба, трагедия того времени.

Спасал огород и корова. Основной едой была картошка, заготавливали и овощи — свёклу, морковь, тыкву, солили на зиму капусту и огурцы. Картошка и овощи хранились в подполье под домом, а соленья — в погребе, в больших бочках под деревянными крышками и с гнётом из больших камней. Сестра Света вспоминает — зимой у дедушки в комнате топится печка. В ней он печёт картошку, достаёт, очищает от золы и разбивает кулаком на столе. Картошка крупная, разваристая и очень вкусная. К ней приносится из сеней мёрзлое сало, а домработница Маруська достаёт из подполья соленья. В большой миске сверху лежат крепкие, хрустящие огурцы, а под ними солёная квашеная капуста ломтями, которыми они перекладывались.

В нашей семье сала не было, варёную картошку в мундирах ставили на стол в эмалированном тазике, а в чашке — огурцы и капусту. В качестве десерта ели так называемые «парёнки» — запечённые на листе в русской печи ломтики моркови и свёклы. «Хрумкали» брюкву и репу, которая тоже казалась очень вкусной. По вечерам за разговорами щёлкали семечки, которых много сушили к зиме. Голодным временем эти годы для нас не были, но бывало, что мы с братом выражали недовольство тем, что еда не вкусная. Как-то летом дедушка сам готовил для нас обед — сварил картошку, потолок её в той же воде отчего пюре получилось жидкое и жёлто-зелёного цвета. За столом я шёпотом сказала, что это молочай с лебедой. Дедушка услышал и велел мне выйти из-за стола со словами «губа толще, брюхо тоньше».

Обычно варили супы из овощей и каши — пшенную или тыквенную. Пшенную кашу, сваренную в чугунке в русской печи, я очень любила, а тыквенную совсем нет, так же, как и овсяный кисель из-за его желеобразной массы. Из картошки делали крахмал, выжимая сок из натёртого сырого картофеля. А из отжимков с добавлением небольшого количества муки пекли или жарили «драники», что-то вроде оладий. На вид они были чёрными и совсем невкусными, хотя многие мои ровесники ностальгически о них вспоминают и даже готовят. У нас их делали редко. С удовольствием ели жмых, когда был. Яиц регулярно не ели, те, что были, шли на обмен необходимых вещей. Но по праздничному случаю на большой сковороде жарилась селянка (омлет со шкварками).

Самым большим праздником в семье была Пасха, к которой готовились задолго. Покупалась извёстка и синька, белили стены и потолок. Всё, что было в доме, чистилось, отмывалось, отскабливалось. Даже ручки ухватов скоблили добела. Перед Пасхой в день Благовещения мама пекла постное печенье в виде голубков. Они назывались почему-то жаворонками, получались тёмными из-за ржаной муки и отсутствия сдобы, но очень нас радовали. Когда я писала иконы и рисовала голубков на иконах "Благовещения", всегда вспоминала маму и этих птичек. Перед Пасхой дом наполнялся прекрасным запахом сдобного теста — пекли куличи и плюшки. Одну из них Вовка как-то утащил, не утерпев до праздника. Конечно, варили и красили яйца. Изба по возможности украшалась, на стол стелили нарядную черную с красными розами кашемировую скатерть. Утром смотрели из окон, не "играет" ли солнце, что было хорошей приметой. А после разговения мы спешили на улицу катать крашеные яйца на оттаявших участках поляны.

В нашей семье любили и сейчас все любят и умеют печь пироги и прочие изделия из теста. Для меня это самая вкусная еда. Пекли пироги с капустой, морковью, черёмухой, калиной, а также шаньги — ватрушки с картошкой и с творогом. У нас черёмуха не росла, а в дому у дедушки её набирали много, заготавливали на зиму — сушили, мололи на мельнице, и нам доставалось. Молока видимо хватало, во всяком случае, нам детям, его давали без ограничения. Все взрослые соблюдали посты, поэтому образовывался и некоторый излишек молока. Зимой его замораживали в виде кругов, и Зоя вспоминает, что сгрызала с них только бугорок из сливок. Можно сказать, что это было натуральное сливочное мороженое, только без сахара. Ели и простоквашу, иногда варенец — топлёное в печи и впоследствии заквашенное молоко. Оно охлаждалось в погребе, и было необычайно вкусным, плотное, бежевого цвета с коричневой пенкой. Ни одно современное молочное изделие не идёт с ним в сравнение. Масло изготовляли в маслобойке и формовали в виде шаров, называемых колобками. Оно шло тоже, как правило, на продажу или обмен. После войны, когда наше питание улучшилось, мама делала даже настоящий сыр. Научили маму делать сыр кто-то из наших соседей эстонцев или немцев, они же давали на время и специальную деревянную форму. Приготовление продолжалось очень долго, но сыр получался твёрдым, очень вкусным и его даже посылали сестре почтой в Ленинград.

2.5. Первые воспоминания

После начала второй мировой войны и мобилизации отца на фронт, мама с детьми вынуждена была переехать в Маслянино, где проживали родственники, и было больше шансов выжить. Я ничего не помню об этом переезде, но по рассказам старшей сестры Зои, он был нелёгким. Она вспоминала картину ночного Новосибирского вокзала, два этажа которого были заполнены лежащими на полу людьми. Зоя пробиралась между ними чтобы пройти на первый этаж за кипятком и увидела, как мужик тащит кошелёк из кармана спящего. Вор тоже заметил её и пригрозил оставить без глаз, если будет смотреть, куда не надо.

Так или иначе, до места мы добрались и соседка по дому Нина, между прочим младше меня на полгода, рассказывала, что хорошо помнит наш приезд и разгрузку багажа. Соседка и стала ближайшей подругой на всю жизнь до её ухода. К таким друзьям, оставшимся на всю жизнь, относился и Алексей Романенков (Лёня) и мой двоюродный брат Юра, о котором я выше упоминала, и двоюродные сестры Светлана и Ольга. Многих из них уже нет в живых.

Мы, как и все дети моего поколения, большуя часть времени проводили на улице. Зимой катались на санках, по скату поляны и с ледяной горки, которую сооружала тетя в нашем огороде, поливая её водой из колодца. Катались на коньках, привязанных к валенкам по накатанной санями дороге. Весной бегали смотреть заторы льда, пускали кораблики в ручейках и лужах. Летом играли на поляне перед домом, прыгали через скакалку, и по расчерченным на земле квадратикам «в классики», играли в «бабки», используя для этого позвоночные кости не то овец, не то свиней. Лёня увлекался фотографией. Для проявления фото часто использовалась наша баня, маленькое окошечко которой было удобно занавесить. Красный свет создавался с помощью украденного с автомашины заднего огня. Это «геройство» совершил соседний мальчишка Шурка Ведерников. Он был выше всех ростом, и мы его звали «Жердяй». Даже сочинили с сестрой про него стих:

Идёт по улице Жердяй, Ведера, двухэтажный

Он свысока глядит на дом, на дом одноэтажный.

Мы обследовали все окрестности, уходили надолго на реку, в лес, словом, росли, как трава в чистом поле. И ничего плохого ни с нами, ни с нашими друзьями не произошло. Такое тогда было время и такое место, где взрослые могли быть спокойны за детей. На реке Бердь пропадали целыми днями, она для нас была целым миром, связанным с водой, солнцем, теплым песком, зарослями конопли. У всех были свои избранные места для купания. Я рано научилась плавать, но любимым моим местом было мелководье с чистым песчаным дном. Летом вода здесь прогревалась, и особенно сильно ощущался замечательный речной запах. Я часто одна играла с водой, подбрасывая её кверху, а она разлеталась сверкающими алмазными брызгами. На Берди мы забывали о времени и еде и возвращались домой только к вечеру голодные и с синими от долгого купания губами. Мне тоже очень нравился запах росшей на пригорке конопли. Из её стеблей мы делали тросточки, плели веревочки, а семена жевали, не подозревая об их свойствах.

Игры наши с Ниной начинались с раннего утра. Я, едва протерев глаза после сна, наскоро выпив кружку молока с хлебом или картошкой, бежала к Нине, или она прибегала к нам. Чаще всего играли у неё дома, у них было просторно, две большие комнаты, мать целыми днями на работе, дома только нянька, занятая хозяйством. Много игр было связано с войной, но в основном мы играли в куклы. Настоящих фабричных кукол не было, но у неё были две куклы с пластмассовыми головками, пришитыми тряпичному туловищу. Позже мы увлеклись бумажными куклами. Одну такую привезла Нине её тётя Вера из Томска. Кукол печатали на плотной бумаге с комплектом платьев. Я немедленно нарисовала себе похожую, производство кукол и одежды для них было поставлено на поток и продолжалось чуть не до 12 лет. Потом я перешла на реальный пошив вещей себе и своей сестре.

Мать моей подруги и её тётя Вера выглядели как дамы благородного происхождения, собственно, они такими и были, что подтверждалось их внешностью, поведением и гардеробом. У одной из них сохранилась с лучших времён горностаевая накидка. Она очень привлекала нас своими красивыми черными кисточками, которые мы потихоньку срезали для каких-то наших кукольных дел. Тетя Вера учила нас держаться прямо, с всегда подтянутым животом, не ходить разболтанной походкой и, наверное, многому другому, что, к сожалению, немедленно забывалось. Кто же слушается старых тёток, ей, наверное, было уже лет 35!

Под кроватью у подруги хранился горький шоколад, который её мать, в отличии от нашей семьи, получала по разнарядке вместе с другими продуктами. Мы понемногу его таскали, но, к сожалению, он был совсем не сладким, без сахара. Однако мы ели всё мало-мало съедобное. Особенно же любили печь пластики картошки на горячей плите. У нас плиты не было, только русская печь, а у Нины наоборот не было русской печи. Картошку мы пекли на крайних участках плиты, поэтому она получалась полусырой. Кроме того, она была ещё и в известке, плиту постоянно подбеливали, чтобы скрыть следы нашей кулинарной деятельности. Но всё равно картошка была очень вкусной и, наверное, поэтому я сих пор люблю её немного недожаренную.

Иногда Нина брала кусок хлеба и бежала к нам обедать: в большой компании было весело и всё казалось вкусным. Она вспоминает, что есть одна не любила и завидовала детям из детского дома, где по её представлениям было очень весело. Как-то она зашла к бедным соседям, о которых я выше упоминала, там жарили драники из собранной на соседних огородах перезимовавшей, перемёрзлой и полугнилой мелкой картошки. На сковороде лежало четыре черных драника, а едоков было трое — мать и две дочери и Нина очень ожидала, что её пригласят, но приглашения не последовало. Тогда она в слезах побежала домой и поведала няньке причину своего горя. Та тут же очистила картошку, натерла, вбила туда яйца, муку и испекла драники на чистом сливочном масле. Однако Нину они не утешили: «У них лучше, черные, а ты белые мне сделала».

На Новый Год в доме у Нины и у дяди Никиты устраивались чудесные праздники, «ёлки». Сами ёлки были только что из леса, пушистые, до самого потолка, с дивным запахом хвои. Радостным было ожидание и подготовка к празднику. Мы старательно делали всевозможные игрушки в дополнение к имеющимся, разучивали стихотворения и репетировали инсценировки. У нас дома ёлку не устанавливали, не было места, а я, конечно, очень хотела. В моей памяти сцена, напоминающая жалостливые рождественские рассказы. Вечером, наскоро накинув пальтишко, выбегаю из дома, кругом темнота, только у соседей слабо светятся окна, выходящие на наш двор. А за ними нарядная ёлка — поблескивают цветные стеклянные шары, тихо качаются серебряные звездочки и снежинки. Я заворожено гляжу на это чудо, забыв про мороз. А на другой день прибегала Нина звать нас на ёлку. Меня одевали в выходное, фланелевое, белое с голубыми колечками по полю, платье. Мама Нины Мария Викторовна дополнительно меня украшала, превращая в барышню — завязывала на макушке голубой бант из ленты, красила губы, брови, щёки. Затем мы устраивали импровизированное представление: Нина всегда изображала моего кавалера и делала вокруг меня круги вприсядку. Детей набиралось много, и было очень весело. Все ходили хороводом вокруг елки, пели: "В лесу родилась ёлочка, в лесу она росла…" В завершении праздника все получали подарки от Деда Мороза — кулёчки с домашним печеньем и конфетами.

1949 г. С подругой Ниной, я справа

Нина была смелой и решительной, чего про меня не скажешь, хотя со страху иногда совершаю весьма безрассудные поступки. Они с Вовкой храбро забирались на самый верхушки деревьев, а я оставалась на нижних ветках. Если это была яблоня с ранетками, которая росла у Нины в саду, то они бросали мне сверху спелые веточки. Пугали летучими майскими жуками, я их очень боялась, как и всех почти насекомых. Сейчас жуки меня не пугают, но их место заняли тараканы, которых в детстве я ни разу не видела. Странно, но в нашем тесном доме не было ни клопов, ни тараканов, только один любимый всеми сверчок. Равенство в наших отношениях с Ниной сохранялось за счёт моей изобретательности, умением выдумывать невероятные истории и рисовать.

Случались в нашей детской жизни и ссоры, и слёзы, и огорчения, некоторые, казалось бы, совсем незначительные запомнились. Детских книг у нас не было, а у Нины было несколько, дававших богатую пищу для воображения и образцы для рисования. В том числе было два букваря. Один из них, более старый её мать отдала мне, что было большим счастьем. Однако, через короткое время Нина, по какой-то причине, отобрала его. Собственный букварь я уже получила, когда пошла в школу. Однако Нина совсем не была жадной и старалась поделиться тем, что имела. Так, после вступления в пионеры она нашла дома кусок алого сатина, мы вместе вырезали из него нужный треугольник, а потом она обвязала его крючком. У неё самой был настоящий шелковый.

С пошива одежды для кукол началось мое увлечение шитьём. Мой первый само строчный "прикид" — блузка и юбка. Блузку я соорудила из старой папиной шелковой полосатой рубашки. Подшивая низ на швейной машинке тёти Лены, подровнять его не догадалась, и край получился волнистым. Благо он заправлялся в юбку, сшитую из папиных брюк. Выглядело, на мой взгляд, просто неотразимо. Гладить в те времена было сложным мероприятием. Надо было разжечь угли в утюге, размахивая им до нагревания и потом быстро гладить пока он не остыл. Швейной машинки у нас не было и приходилось проситься пошить на ней у соседей. Удивляюсь, что мне это разрешали, но без беды не обошлось, однажды я сломала иголку. Слово "беда" по отношению к столь мелкому происшествию отнюдь не преувеличение, швейные иголки были в то время на вес золота. Ужасно перепугавшись, я от безысходности пустилась в совершенно безнадежное предприятие: выпрашивать иголку у немногих знакомых, владельцев швейных машинок. На это было трудно решиться, я была робкая и застенчивая со взрослыми, но вина была столь велика, что пришлось себя перебороть (до сих пор помню это ощущение). Со мной для поддержки пошла Нина, но на успех мы почти не надеялись и в этом не ошиблись — компания закончилась безрезультатно.

Наша единственная совместная фотография была сделана перед почти одновременным отъездом семей в разные города — они в Томск, мы в Новосибирск. Связь почему-то прервалась, но совершенно случайно мы нашли друг друга. Изредка Нина бывала в Новосибирске, в студенческие годы я приезжала к ней на каникулы, Мы ходили на танцы в Политехнический институт, и, поскольку была зима, то туфли носили с собой. Платье у меня было красивое: прямое, с вырезом лодочкой из тяжелого разового цвета шёлка в белых хризантемах, а туфель к нему подходящих не было, и я взяла их у моей подруги. После танцев забыла их в раздевалке, мы возвратились, но их уже не было.

В этот же приезд мы были на представлении известного фокусника Кио. Он заставил весь большой зал сцепить руки замком, загипнотизировал и почти никто не мог расцепить рук до его приказа. Я и ещё человек 5–6 смогли. После этого я считала, что не поддаюсь гипнозу, но дело было в том, что я мысленно ему сопротивлялась. При отсутствии сопротивления гипноз действует и на меня, в чём я пару раз в жизни убеждалась. На летние каникулы мы вместе поехали в Алма-Ату к моей тёте. Эта поездка запомнилась арыками вдоль улиц и множеством фруктов. Тётя жила в небольшом домике с садом, по всей земле валялись опавшие яблоки. Мы ужасались, что такой ценный продукт пропадает, и пытались их собирать.

В наших детских играх участвовали, конечно, и мои двоюродные братья и сёстры. Всего их у меня было 18 братьев и 10 сестёр, но жили в Маслянино только четверо. Других я видела несколько раз в жизни, а с некоторыми и совсем не знакома. С сёстрами, дочерями дяди Никиты, мы чаще всего играли на их территории, там и дом был просторнее, и большая терраса с качелями, и сад с малиной и черёмухой. Малину есть нам не разрешали, ягод было мало и их берегли для маленького брата Сашки. Зато черемуха была в полном нашем распоряжении. Когда она поспевала, каждый забирались на свое любимое дерево и место. Спускались с чёрными руками и ртами. Зимой мы располагались с куклами на подоконниках. Иногда, чтобы не прерывать интересную игру, сестры начинали уговаривать меня остаться ночевать и, получив моё согласие, бежала к родителям просить разрешения. А вечером, когда возвращаться было уже поздно, мне всегда становилось очень грустно, я жалела, что не ушла домой и чуть не плакала. Но к следующему разу всё забывалось и повторялось сначала.

Я любила сочинять всякие истории. Порой придумывала такие ужасы, что мои слушатели пугались не на шутку. Однажды в доме дедушки солили на зиму капусту. Это всегда было крупным мероприятием, для заполнения нескольких огромных бочек надо было вымыть, очистить, нашинковать и нарезать пластами целые горы капусты. Все взрослые принимали в этом участие, а мы сидели в доме, время от времени бегая за кочерыжками. Я так запугала своими фантастическими историями братьев и сестер, что они с криком бросились из комнаты, а я, поверив самой себе, в страхе побежала следом, что ещё больше их напугало. Взрослым было некогда разбираться, что или кто был причиной орущих от ужаса детей, иначе бы мне не избежать наказания.

Как только взрослые уходили из дома, мы направлялись в спальню, где было много занимательных вещей. В шкафу нас особенно привлекала рыжая лиса со стеклянными глазами — воротник на пальто или накидка на платье. Брать её не разрешалось, но мы всё равно её доставали А на тумбочке стоял патефон, который мы открывали, разглядывали, выдвигали коробочку с иголками, но заводить не решались, это было бы слишком большим нарушением запрета. Заводил патефон, крутя ручку, только сам дядя Никита во время домашних праздников. С почтительного расстояния мы с восторгом наблюдали за тем, как взрослые "гуляют", слушают музыку, смеются. Нам хотелось, чтобы такая яркая, замечательная жизнь была и у нас в будущем. Детей за общий стол во время таких праздников не садили, но нам и в голову не приходило, что это возможно.

Из всех наших развлечений самым желанным было кино. Поход в кино всегда был радостным событием. Каждый день мы бегали к кинотеатру смотреть афишу, не привезли ли новый фильм. Деньги на кино давали, не помню, как часто, но не реже чем нашим друзьям, хотя лишних денег в доме не было. Однажды я пришла в кино, и оказалось, что фильм двухсерийный и денег на билет требуется вдвое больше. Какая-то девочка постарше сообразила, как ей попасть в заветный зал. Она взяла у меня, лопоухой, деньги, пообещала, что нас пропустит по одному билету её знакомый контролер, купила себе билет и спокойно прошла, уже не прошла, уже не обращая на меня внимания. Я пыталась пристроиться рядом, хотя уже понимала, что всё потеряно, и меня, конечно, не пустили. Ошеломленная таким вероломным поступком, я стояла у контроля, пока не началось кино, а потом в слезах пошла домой. Там меня не только не отругали, но, поняв моё «страшное» горе, дали, сколько нужно денег, и я побежала назад. Фильм уже давно начался, зал был битком набит, и я за неимением места простояла все время на ногах на задней скамейке, слушая истошное индийское пение и наблюдая за непонятным мельканием.

Редко нам удавалось прокатиться в телеге на лошади. Мать Нины работала врачём, и часто выезжала в окрестные села на коне, запряжённом в бричку. Иногда она брала нас с Ниной собой, и это было счастьем. Останавливались где-нибудь в поле, бегали, рвали цветы. Помню букеты ярко оранжевых розочек, называемых в Сибири «огоньками». Ещё реже выпадала удача проехать в кузове грузовика. Легковых автомобилей я вообще не помню. А потом нам с Володей купили велосипед ВИЧ, о котором мы долго мечтали. Голубой, сверкающий хромированными частями с изогнутым рулём, он стоял в наших сенях как посланец с другой планеты. Мы и наши друзья быстро научились на нём кататься. Велосипед был единственным в нашем кружении и поначалу мы даже устанавливали очередь.

Я, как и все мои друзья того времени, считаю что у нас было счастливое детство. Мы росли не совсем сытыми, но свободными, без излишней опеки со стороны взрослых. Они были некоей отдельной общностью, и не так много, как сейчас, занимались с детьми, частично из-за занятости, а частично, вследствие существующих традиций воспитания. О возрасте взрослых мы не задумывались, он был как бы постоянной величиной, тем более, что дни рождения в военные годы у нас не отмечались. А мы росли, и в подтверждение этому постоянно слышали: "Ой, какая ты стала большая!" И так доросли до школы.

Глава 3. Школьная пора 3.1. Сельская школа

Свой первый школьный урок я не помню, наверняка он не был похож на современные красочные праздники с букетами цветов в руках и непомерно большими бантами на голове. Школа, где я начала учиться, располагалась в двухэтажном деревянном здании. Она была довольно большой, первых классов в год моего поступления было три. Первый этаж отводился для младших, второй — для старших классов, кабинетов химии, физики, учительской и спортивного зала. В обширном школьном дворе имелись некоторые элементы спортивной площадки — брусья и бревно и т. п. Во дворе была и уборная, незатейливое сооружение с расположенными в ряд отверстиями в полу. Зимой все они обмерзали, и бугристый цветной лёд украшал все подступы к этому объекту. Бегали туда, конечно, без пальто даже в сильные морозы.

У нас дома, наверное, не было часов, потому что я всегда боялась опоздать и часто Школа в Маслянино

приходила раньше времени. В таком же положении были и другие ученики. Мы приходили в школу раньше времени, но в здание нас не впускали даже в сильные морозы. Мы набивались плотной толпой в промёрзший тамбур в ожидании, когда нас впустят в раздевалку. Выданные номерки за сданное пальто мы тоже очень боялись потерять. Но однажды со мной это случилось — гардеробщица послал меня к директору для объяснения. На это я никак не могла решиться. Все ушли, а я долго сидела в пустом холодном коридоре пока совсем не промёрзла. Иного выхода, чем пойти домой без пальто, я не придумала. Как я бежала в одном свитере сквозь морозный туман, запомнилось мне на всю жизнь. Домой я пришла почти оледеневшая, но насколько помню, потом даже не заболела. На следующий день всё же пришлось идти к директору вместе с мамой. Мое жалкое пальтишко было заброшено в её кабинете на шкаф, а мы с мамой вместо извинения за преступную бездушность персонала получили строгое внушение.

В отличии от этих людей моя первая учительница Ада Филипповна была доброй, весёлой, с круглым лицом сплошь покрытым веснушками и с одной рукой. Меня восхищает такт, с которым она с нами, ещё настоящими детьми, обращалась. Однажды произошёл такой случай. Тетрадей в продаже не было, и они нам раздавались. На этот раз среди обычных серых обложек были и ярко розовые. Мне они не достались, и я так огорчилась, что слёзы потекли сами собой. Чтобы их скрыть, я залезла под парту, как бы что-то там ища, и надолго задержалась. Ада Филипповна, конечно, поняла в чём дело, но не стала меня позорить и требовать, чтобы я немедленно вылезла. Она дала мне время успокоиться и не потерять лицо перед классом. Ада Филипповна в центре фото первого класса, которое я получила из Маслянинского краеведческого музея. С большим интересом его разглядывала, пытаясь вспомнить имена, фамилии и лица моих соучеников. Себя я нашла в нижнем ряду третьей слева. Первым сидел мальчик в белой рубашке Володя Петров, единственный владелец коробки цветных карандашей, он никому кроме меня их не давал. Возможно, потому что был другом моего брата, а может быть (более лестный для меня вариант), я ему нравилась. Рядом с ней моя подруга по парте Шура Пилипенко. Других фамилий вспомнить не удалось, хотя некоторые лица и имена помню.

Школьные принадлежности того времени давно исчезли не только из употребления, но даже и из памяти. Вместо красивых современных рюкзачков дети ходили с самодельными сумками, сшитыми из холста с наружными карманамидля чернильниц непроливаек, которые несмотря на название прекрасно проливались и оставляли пятна на сумках и тетрадях. Чернила изготавливались в домашних условиях из сажи с добавлением марганцовки. Были особые мастера этого дела, у которых они получались фиолетовыми, яркими, блестящими, для чего требовалось добавить чуть-чуть сахарку. Однако у большинства чернила получались бледными и быстро выгорали, соответственно и письмо было некрасивым.

Из холста делали и так называемую "азбуку»: нашитые на кусок материи кармашки для бумажных букв алфавита, из которых складывали слова. Тетрадей, так же, как и бумаги в продаже не было. Их выдавали в школе — в клеточку, в линейку, а для уроков чистописания в косую линейку. Видимо их не хватало, и часть нужно было приобретать самим. У нас тетради с братом были, наверное, мама «доставала» их, обменивая на натуральный продукт. Другие делали сами, сшивали из разных листочков и даже из газет. Конечно, была проблема и с перьями для ручек. Только после возвращения папы с войны у нас появились роскошные костяные японские ручки и хорошая бумага, видимо какая-то специальная — белая до голубизны с тончайшими блёклыми голубыми и розовыми полосками.

1945 г. Первый класс школы. Я в первом ряду, третья слева

В начальных классах никаких развлечений, кроме праздников я не помню. было немного. На переменках мы ходили по коридору, взявшись за руки, ходить и пели: "Дан приказ ему на Запад, ей в другую сторону, уходили комсомольцы на гражданскую войну…" Картина выглядит печальной, но внутреннее ощущение было прямо противоположным. Убогость жизни была естественным состоянием и не замечалась, всё происходящее казалось очень значительным, а сами мы радовались по всякому поводу и без него. Помню себя с серой шалью на плечах, а поверх неё тоненькие косички, заплетенные тряпочками вместо лент, которых у меня не было. Настоящие атласные ленты были у немногих, купить их было негде и они, конечно же, были моей мечтой. И вот в один прекрасный день ленты «завезли» в магазин. Назавтра некоторые девочки явились в школу с большими красными и голубыми бантами. Мама тоже стояла в очередь, но ей досталось только полтора метра узкой синей ленты. Её разрезали пополам и, к моему огорчению, бантики получились совсем маленькими.

Потом наши одежды украсились красными звездочками из картона, обшитого сатином — мы вступили в ряды октябрят. Я участвовала во всём этом с искренним удовольствием вплоть до переезда в Новосибирск. А потом всю оставшуюся жизнь любыми способами уклонялась от подобных мероприятий, хотя всё-таки, в конце концов, пришлось поучаствовать и немало.

Моей подругой по парте была хмурая, нелюдимая девочка, но мне она нравилась. Шура жила в детском доме и я очень хотела, чтобы она ходила ко мне после уроков. Но, как я понимаю, это не приветствовалось, и только один раз она по моему настоянию отпросилась, но больше не приходила: или ей у нас не понравилось, или не разрешали. Вторая подруга Эрна была из переселенных немцев, фамилию её я забыла, а третья — Тамара Беляева, дочь директора школы. Я часто бывала у неё дома, но встречи с матерью избегала. У них была домработница, мастер разных рассказов, особенно страшных. Как-то я, наслушавшись таких историй, возвращалась вечером домой и по дороге чуть не умерла от ужаса. Было темно, абсолютно безлюдно и так тихо, что пугал скрипит снег под собственными валенками. В небе сияла огромная луна, окна домов чуть светились жёлтым светом ламп. И вдруг раздался, как мне тогда показалось, страшный грохот. По ощущению это было как взрыв бомбы, и только потом я сообразила, что просто заработал мотор в маленькой электростанции при типографии.

В новогодние каникулы в школе устраивалась ёлка. К ней долго готовились, разрабатывались сценарии представления, распределялись роли, репетировали, шили костюмы. Я была зайчиком в белой заячьей шубке (её взяли у девочек из детдома) и белых перчатках. Зайчиков было несколько, мы ходили вокруг елки и напевали "выпал беленький снежок на тропинку, на лужок, на лесной лужайке мы попляшем зайки…". Мама говорила мне, что пела ту же песенку в своем детстве. После четвертого класса уже активно действовали разные кружки, которые мы выбирали сами. Силами драматического кружка ставились спектакли, например, "Три апельсина", который в школе имел успех не меньший, чем современный "Властелин колец". Моей коронной ролью была роль кочегара в моноспектакле по рассказу Зощенко "Кочерга", публика всегда дружно смеялась. В гимнастическом кружке мы делали "мостики", "шпагаты", создавали так называемые «пирамиды": композиции из различных акробатических фигур. Главной площадкой выступления, конечно, была в школе, а иногда Дворец пионеров и избирательные участки во время выборов. Других представлений тогда не было, поэтому полные залы и успех зрителей был обеспечен.

Мне очень хотелось учиться в музыкальной школе игре на пианино. Источником этого желания была стоящая в комиссионном магазине старая фисгармония с двумя медными подсвечниками над клавиатурой. Я очень живо представляла, как я играю при свете свечей. По поводу слуха я почему-то не сомневалась, а надо было просто сходить и проверить слух, и проблема бы исчезла сама собой.

Учительница по литературе читала нам стихи и прозу, и в занимательной форме рассказывая о писателях и поэтах. Мне это очень нравилось и однажды на литературном вечере, посвященной Пушкину, мне поручили делать доклад. Я старательно его готовила, ходила в библиотеку, это было моё первое публичное выступление. Мы сами сделали декорации по мотивам сказок, разучивали танцы и песни. Позже, я написала целое сочинение в стихах, явно подражая Пушкину. Учительница никак не прокомментировала мой эксперимент и поставила, несмотря на отсутствие грамматических ошибок, четверку. Но главное было в том, что цифра 4 была очень маленькой и я сразу поняла, что стихи мне писать не стоит. Я, как бывший преподаватель, восхищаюсь такой оригинальной формой оценки моей попытки, разъяснение бы обидело, но не подействовало.

Но была я и в числе последних, когда в школе делали уколы, почему-то это случалось достаточно часто. Я панически их боялась, и мне действительно было больно, наверное, срабатывал психологический эффект. В отстающих я была и на уроках физкультуры: по канату лазить не умела, прыгала в высоту чуть ли не хуже всех, по бревну ходить побаивалась. Единственно, что мне нравилось и удавалось — брусья. В старших классах, и в институте я по возможности увиливала от «физры» и сдавала зачёты только благодаря доброте молодых преподавателей.

Из неприятных событий того времени — комиссии по проверке вшей в волосах. Проверяющие, надо отдать им должное, вели себя деликатно и результатов не оглашали. Однажды, после такой процедуры поступило распоряжение всем остричься наголо, иначе не пустят в школу. На следующий день весь класс, сверкал лысыми головами, и только одна девочка долго не хотела стричься, потому что неё были две толстые косы ниже пояса. Не помню, чем закончилось её сопротивление.

Учителей я в наше время слушались, иногда боялись и, как правило, они были очень уважаемыми людьми. Мы и в мысли не имели вести себя с ними непочтительно. Кроме упомянутой выше моей первой учительницы, я любила ещё двух учителей — семейную пару Казанцевых. Василий Георгиевич преподавал у нас географию, а Мария Феофановна — историю и русский язык. Эта пара была просто эталоном сельского учителя позапрошлого века. Оба интеллигентные, спокойные, держались скромно, но достойно. Он был худощавый и высокого роста, она тоже худенькая, но маленькая. Жили они, как все тяжело, и сестра вспоминает как Василий Георгиевич в холщовой рубахе, босиком с закатанными штанами тянет на себе через село волокушу сена, а его дочь Нина подталкивает сзади. Нина была подругой моей старшей сестры, они дружили всю жизнь и до сих пор моя племянница поддерживает отношения с дочерью Нины художницей Леной. Я тоже с ней знакома и в своё время купила три её картины, как вклад в поддержку молодых талантов.

Одна история, случившаяся при завершении 6 или 7 класса, кажется просто невероятной. Я бы ей не поверила, если бы сама не придумала идею, которую удалось реализовать. Тогда у нас среди прочих экзаменов была география. И вот я предложила группе девочек в 6 или 7 человек заниматься всю ночь перед экзаменом прямо в школе, в классе, где висела большая карта мира. Как нам это разрешили учителя и родители, до сих пор не понимаю. Самое сложное было уговорить отца одной девочки, который был слепым и очень строгим, но и это удалось. Мы добросовестно отвечали на вопросы билетов, по очереди стоя у карты, а потом уснули на полу на принесенных с собой одеялах. Без сомнения, в школе был сторож, которому, видимо, поручили за нами присматривать. Но я этого не помню, осталось впечатление, что мы были одни. Рано утром выскочили на спортивную площадку, побегали, подурачились и пошли домой переодеться и позавтракать.

3.2. Городская школа

Переезд в Новосибирск был переломным годом во многих отношениях. Я не столько поняла, сколько почувствовала, что и школа, и люди и окружающий мир не так дружелюбен, как мне раньше представлялось. Да и мой статус в школе изменился, я больше не относилась к лидирующей группе в коллективе. Словом, как писал Ш. Бодлер:

«мы всходим на корабль и происходит встреча

безмерности мечты с граничностью морей…»

Изменилось и моё отношение к школе. Она уже воспринималась как необходимость, а не как место, где интересно проводить время. Соответственно этому настроению моя позиция одной из лучших учениц тоже понизилась до уровня просто хорошей ученицы. Причина снижения успеваемости была не в уровне Маслянинского обучения, который был по меньшей мере не ниже новосибирского. Учитель физики, например, на одном из первых уроков в новой школе проверил мои знания и сказал: «Вот что значит хорошая подготовка»! А физика совсем не была моим любимым предметом. Дело было в смене обстановки. Я пришла в школу, где были другие порядки и взаимоотношения. Я потеряла былую уверенность в себе, кроме того, для меня было психологически важно и то, что пришлось сидеть на задних партах — передние места были давно закреплены за старожилами. Вначале установить контакт было трудно, хотя девочки ко мне относились нормально, но и особого интереса не проявляли, поскольку я была не из их круга. Они были более раскованными и нарядными, обсуждали артистов театра и мальчиков из соседней школы (наша была женская). А я особенно нарядной не была, театр только здесь начала посещать, знакомых мальчиков кроме брата и его друзей не было.

Впрочем, одета я была вполне достойно. Ещё когда училась в Маслянино, папа купил мне в Новосибирске шерстяное коричневое форменное школьное платье. На платье пришивались белые подворотнички из ткани или шитья, и я их постоянно меняла. Такое платье было первым во всей школе и меня даже приводили в учительскую, чтобы учителя могли его как следует рассмотреть. В старших классах папа вообще меня баловал. Покупал модные и хорошие вещи: серое в бледную клетку пальто с большим, как у взрослых дам, енотовым воротником, туфли на микропоре ("манке") у спекулянтов на рынке и т. п. Но иногда, была нехватка в самых необходимых вещах таких, как белье и чулки. Помню, осенью долго не удавалось купить, точнее, достать, мне чулки, а температура опускалась уже до десяти градусов. На переменах в школе я стояла у стенки с голыми, синими от холода ногами, боясь привлечь к себе внимание.

В восьмом классе мне купили первые ручные часики "Заря". Это было целое событие. Мои братья Володя с Юрой отстояли за ними всю ночь в очереди (Светлая им память!), зато мне достался самый желанный вариант в форме кирпичика. Я не сводила с них глаз, любовалась, как часы выглядят на руке и поблёскивают на солнце. Наш дом стоял рядом с железнодорожной насыпью и при прохождении пассажирских поездов, я всегда чувствовала себя как на сцене. У меня было ощущение, что люди из него только и делают, что смотрят на меня. Эта глупая мысль и была использована для демонстрации имеющегося у меня богатства. Устроившись во дворе на бревнах с книгой в руках таким образом, чтобы часы были со стороны поезда, я погружалась в чтение и была абсолютно уверена, что пассажиры не могут наудивляться, какие замечательные часы у этой девочки. Кстати, часы у меня появились у одной из первых в классе.

Надо признаться, годы обучения в старших классах не были для меня радостными, даже трудно что-либо вспомнить позитивного из процесса обучения. Директором была, на мой взгляд, злая мегера, меня к ней посылали, когда я отказывалась от укола. Училась я хорошо, но без увлечения. На уроках отвлекалась, писала какие-то рассказики, рисовала по заказу девочек портреты мальчиков, стараясь добиться сходства с актёром Вячеславом Тихоновым, который был в то время для всех эталоном красоты. В школе не было никаких кружков по интересам и никаких занимательных мероприятий, кроме вечеров танцев, на которые приглашались мальчики из соседней школы. Из-за своей зажатости на них я не блистала, хотя в первый же вечер меня пригласил самый симпатичный из мальчиков, с глазами цвета золотистого бархата и таком же пиджаке. Я так смутилась, что едва передвигала ноги и больше он меня не приглашал.

Несмотря на то, что школьная жизнь не была интересной, унылыми те годы нельзя назвать. В школе у меня были подруги. Это Ада Бахман, Ксения Кожевникова и латышка Каля, фамилию которой я забыла. Ада, с которой мы сидели за одной партой все три последних года, была типичной немкой: очень хорошенькая блондинка с пышными волосами и прекрасной фигурой, аккуратная, подтянутая, кокетливая. Всегда у неё все задания были выполнены, ничего дома не забыто, всё на своих местах — тетради, учебники, резинки и прочее. Дома у неё тоже был полный порядок, чисто, красиво, приветливые родители.

Ксения как будто вышла из картины Брюллова «Последний день Помпеи. Но несмотря на свою редкую внешность, она была болезненно стеснительной, возможно из-за диатеза на руках; ни с кем не дружила, но ко мне привязалась всей душой. Родители, особенно отец, очень переживали за неё и чрезвычайно ласково ко мне относились, боясь, как бы я её не оставила. Отец Ксении работал в Высшей партийной школе на какой-то маленькой должности и иногда брал нас с собой на доклады о международном положении с последующими концертами, из-за которых мы и ходили.

Каля, была из семьи перемещённых в Сибирь латвийцев. Жили они вдвоём с матерью в баньке у родственников. Там помещалась только кровать, где они вместе спали, маленький столик и один стул. Посуда стояла на плите, а одежда висела на стене. Но всё было идеально чисто, и сама Каля выглядела очень аккуратной девочкой всегда с белоснежными воротничками. Не могу себе представить, как это матери Кали удавалось. Какое-то время я дружила с дочерью известного в Сибири художника Титкова. Она была высокая стройная красавица с толстыми косами и училась в музыкальной школе. У нас с ней были одинаковые пальто с пышными енотовыми воротниками. Их квартира была богатой, по моим тогдашним понятием, но по современным меркам, очень скромной,

Вне школы было множество разнообразных занятий: посещали театр, кино, местный художественный музей, выставки, библиотеку, много читали. Летом ходили на Обь купаться и загорать, зимой на каток в Дом офицеров. Каток был закрытый, только для членов семей военных, но кто-то мне достал пропуск, как сейчас помню, на фамилию Лунина. Володя же перелазил туда через забор. До катка было довольно далеко, более двух трамвайных остановок, но мы добирались туда прямо на коньках, ходили только в свитерах по любому морозу. Особенно трудно было возвращаться после катания по неровной дороге, ноги в коньках уже подгибались от усталости, а сами мы разогретые от катания быстро остывали и мёрзли.

Хорошо помню день смерти Сталина. В школе и учителя, и ученики рыдали навзрыд. Я же плакать не могла, только положила голову на руки и склонилась над партой, делая вид, что плачу, но глаза были совершенно сухие. Зато вечером уже дома и на меня, наконец, подействовал общий психоз, и я заплакала. Мама с укором мне сказала: "О чём плачешь?!" Она часто нам так говорила и цитировала Евангелие: "Дщери иерусалимские! Не плачьте обо мне, но плачьте о себе и о детях ваших». Лк.40.28

В эти годы я иногда уступала настояниям мамы сходить в церковь, тем более, что в хоре пел красивый мальчик. Я то и дело на него смотрела вверх на хоры, где он стоял у самого барьера. Исповедовалась и причащалась только один раз сразу после приезда из Маслянино. Мама отправила нас с братом в единственно действующую тогда Кладбищенскую церковь, которая располагалась довольно далеко от дома и часть пути мы должны были ехать на трамвае. Деньги на транспорт были получены, но мы пошли пешком, а на сбереженные капиталы на обратном пути купили по мороженому в вафельных стаканчиках. Мороз стоял сильнейший, а мы совершенно замерзшие бежали по пустым и туманным улицам, откусывая понемножку твердое как камень мороженое. Это было мое последнее причащение перед перерывом более чем в 30 лет, а Володино последнее перед предсмертным соборованием.

В Новосибирске наша семья жили в доме с двумя комнатами. В одной из них размещались две большие кровати, стол со стульями и упомянутый выше старинный сундук, служивший складом одежды и при надобности ещё одним спальным местом. Вещи, которые были в носке, висели на стене. Во второй комнате кроме плиты стояла ещё одна кровать, обеденный стол, уголок для умывания и уголок для кухни. На этом маленьком пространстве постоянно проживала наша семья из 4 человек и часто кто-нибудь ещё жил или ночевал. Перед домом был участок, где высаживали картофель, помидоры и некоторые овощи. Дом был на углу, с одной стороны через путепровод проходил трамвай, а с другой Транссибирская магистраль, по которой почти непрерывно шли поезда. В поездах, следующих на Восток, часто везли заключённых в вагонах с решётками. Иногда они что-то кричали и бросали из окон письма и записки с надеждой, что поднявшие их отправят. Не помню, как мы поступали, увидев подобные послания, но точно никогда не читали.

От насыпи нас отделяла узкая дорога, вдоль которой располагались такие же, как у нас насыпные бараки. К шуму мы быстро привыкли, а теснота была нам не в диковинку. Но зато наша семья никогда не жила в коммунальных квартирах с их специфической атмосферой. Район за железной дорогой пользовался дурной славой, но у нас было спокойно. Соседи бедные, но ни воров, ни пьяниц не было. В одном из домов было множество детей и постоянно появлялись новые. За всеми присматривал их старший сын, мой ровесник Валентин, тихий и симпатичный парень с мягким взглядом карих глаз. Он был так занят дома, что в наших сходках не участвовал. Однажды я заглянула к ним и увидела среди ужасного беспорядка грязных малышей и младенцев в каких-то тряпках.

Завершилось обучение в школе совсем не радостным выпускным вечером. К этому случаю я сшила белое платье и заказала пуговицы из той же ткани с красной окантовкой. Получилось очень эффектно, и, в предвкушении предстоящего праздника, я полетела в школу. Но праздника не получилось. По дороге мальчишки запустили в меня мокрым мячом и всё платье заляпали грязью. Я всё-таки пришла на вечер, решила получить аттестат зрелости и возвратиться домой. Но меня не отпустили, повели в котельную, где была горячая вода, и можно было кое-как устранить пятна грязи и быстро обсушиться. На меня все смотрели с состраданием вместо восторженных взглядов, на которые я тайно рассчитывала. Вот такой последний и сильный урок своему тщеславие я получила в школе.

И в начальных, и в старших классах мы полностью были предоставлены самим себе в том смысле, что учиться нам никто не помогал, уроки никто не проверял. Смотрели только табели успеваемости и ходили на родительские собрания. Конечно, никто не занимался и нашим свободным временем: в музыкальную школу и спортклубы не записывали, учителей иностранных языков не нанимали. Всё это говорится не в упрёк родителям, они делали всё что могли, а их усилия дать образование всем своим детям в обстоятельствах жизни того времени можно назвать героическими.

Глава 4. Студенческие годы 4.1. Проходной балл

Моё намерение поступать в институт было безусловным, но выбор его не был результатом осознанного стремления к какой-либо определённой профессии. Были некоторые способности к рисованию, но я понимала, что они недостаточны для художника, да я и не стремилась им быть. Но предполагала, что умение рисовать может пригодиться мне на Архитектурном факультете Инженерно-строительного института. К тому же я всегда любила дома как некие индивидуальные объекты. В местах, по которым я часто ходила, я знала каждый дом «в лицо», этот интерес сохранился у меня и до сих пор. Так как-то само собой определился выбор, и вопрос не обсуждался ни на семейном совете, ни среди подруг. Решение это было весьма рискованным, поскольку конкурс на этот факультет был самым высоким в институте. Абитуриенты особенно серьёзно готовились к экзамену по рисованию, занимаясь определённым видом рисунка с преподавателями. Я же, хотя и ходила в художественную студию при Доме Пионеров, но занятия там были не чаще раза в неделю и античные головы, которые предстояло рисовать на экзамене, мы вообще не рисовали.

К экзаменам по другим предметам я готовилась, но обстановка дома для этого была не вполне благоприятной. Родители на время экзаменов уехали в Москву. Причина этой поездки — навестить старшую дочь Зою и посмотреть столицу — казалось тогда вполне объяснимой. Однако спустя годы я поняла, что существовал более серьёзный повод для того, чтобы оставить нас одних в столь неподходящее время. При разговоре об этом с мамой обнаружилось, что ей именно в это время поручили отвезти деньги церкви для Московского Патриархата в обход официальных структур. Она считала это дело важнее домашних и, кроме того, верила, что, выполняя эту миссию, она способствует и моему успеху. В общем, так и получилось, но не без некоторых затруднений для нас с братом.

Нам было оставлено немного денег, с тем расчётом, что дядя Володя возвратит имеющийся долг и этого будет вполне достаточно для нашего проживания до их возвращения. Однако деньги закончились, дядя Володя деньги не возвращал и нам пришлось перейти на подножный корм. В огороде поспевала картошка и помидоры, что и стало нашей пищей. Картошку мы варили, а сначала даже жарили на маргарине, пачку которого нашли в шкафу. Это было ужасно, но «голод — не тётка». На последние деньги мы с братом съездили к дяде Володе в Толмачёво (вблизи Новосибирска), робко попросили деньги, но, видимо, у него их не было, к тому же он подумал по нашему тону просьбы что нам они и не очень нужны, и мы возвратились ни с чем. Но как-то мы всё-таки перебивались, Володя съездил за город за ягодой и привёз целое ведро полевой клубники, мы ели её три раза в день и не особенно переживали. Значительно большей заботой для меня было, что надеть на экзамен.

Физику, математику и сочинение я сдала на отлично. На экзамене по физике преподаватель даже удивлялся и громко меня хвалил за обстоятельное объяснение формулы эквивалентности массы и энергии. Однако с рисованием случился полный провал. Не знаю, как это получилось, но я перепутала время начала экзамена и опоздала на час. Пока в деканате решали, что со мной делать, шансы хотя бы получить минимальную оценку исчезали на глазах. Наконец меня привели в аудиторию, где абитуриенты сидели полукругом за мольбертами, на возвышении стояла голова не то Давида, не то Аполлона, а у всех на листах как мне показалось — практически готовые рисунки. Положение было сложное, но я была уверена, что справлюсь, потому что с детства привыкла быть первой в рисовании. Полученная тройка меня очень огорчила, и только позже я поняла, что при сложившихся обстоятельствах это можно было даже считать успехом.

По сумме набранных баллов я проходила по конкурсу, но тройка по профилирующему предмету была не в мою пользу. Позднее я узнала, что приняты были и с тройками по рисованию, и с более низкими баллами, но даже если бы я это знала, мне и в голову не пришло бы обращаться в приёмную комиссию. Списки новых студентов вывесили на стену и среди них я себя не нашла. Вокруг толпилось много народу, и было стыдно своим видом показать окружающим, что я не принята. Оставалось возвратиться домой ни с чем. Денег не было, пешком идти около двух часов, и было время пережить неудачу. По пути зашла к дяде Никите и рассказала о своём горе. Он не поверил, что при таких результатах экзаменов можно не поступить и тут же отправился выяснять ситуацию. Оказалось, что меня зачислили, но не на Гражданское, а на Сельскохозяйственное отделение Архитектурного факультета. Списки этого отделения висели рядом, но я не догадалась посмотреть. Возвратилась студенткой, хотя не вполне счастливой.

4.2. Лекции, зачёты, практики

Уровень преподавания я тогда не могла оценить, а когда сама начала работать в вузе поняла, что он был достаточно высоким. Институт имел собственные многолетнее традиции, кроме того, сюда на время войны был эвакуирован головной Московский вуз (МИСИ), в котором я позже проработала много лет. После войны и возвращение МИСИ в Москву, ряд преподавателей остался, и продолжил работу в Сибири. Много лет спустя мне довелось проверять свой родной вуз в качестве председателя комиссии по Архитектуре Минвуза СССР, которая отметила по-прежнему высокий уровень обучения. Я встретила преподавателей, которых хорошо помнила, а профессор С.Н.Баландин, представляющий в комиссии Сибирский регион, был в мою студенческую пору аспирантом, и мы его звали Баландой.

От преподавателей того времени осталось приятное впечатление, они были доброжелательны и деликатны. Запомнился молодой ассистент кафедры Начертательной геометрии, который славился своим либерализмом. Он не запугивал студентов и даже обещал, что двоек ставить не будет и слово своё сдержал. Я, к сожалению, будучи преподавателем, не сообразила повторить его опыт, оставшись, таким образом, в благодарной памяти учеников. За весь период обучения в моём общении с преподавателями было только два неприятных случая. Один на лекции по строительным материалам. Лектор, заметив, что я разговариваю, велела мне встать и спросила, интересует ли меня что-то в жизни и учёбе. Не услышав ответа, она перед всем потоком сказала, что ничего путного из меня не получится. Последнее утверждение было уж слишком неадекватным случившемуся; это поняла не только я, но все студенты, возможно, и она сама тоже. Не помню, чтобы она специально «топила» меня на экзамене, не помню, какую она поставила мне оценку, но не менее чем «хорошо», иначе бы меня лишили стипендии, а этого не случалось. Хотя этот позор я и запомнила на всю жизнь, но не держу на неё обиды, зная теперь по опыту, какие ошибки случаются в педагогической практике, и сожалея о собственных промахах. О втором случае, произошедшем на практике, я расскажу далее.

Учеба в институте началась не с лекций и семинаров, а с уборки картошки. Нас отправили почти на два месяца на помощь колхозу в уборке урожая. На жительство разместили по пустым избам, где в комнатах от стены до стены построили нары. Мы на них укладывались на ночь рядком, каждая на своём месте. Обед варили девочки из группы, которые вызвались быть поварихами, им привозили мясо, крупу, макароны, хлеб, а по вечерам бидон сливок или флягу молока. Будущий чемпион института по поднятию тяжестей Вася снимал их с телеги, нёс на плече к общему столу, и мы пили, сколько хотели. Питание было здоровым, ели в компании с аппетитом и многие, в том числе и я, заметно поправились.

До этой поездки я никого из группы не видела, но все очень быстро хорошо узнали друг друга, жили буквально «бок о бок», вместе ели и работали. У меня уже появилась подруга Геля, с ней мы познакомились по пути в колхоз. Знакомство началось в поезде с удара по голове будущей подруге. Мой рюкзак с банкой консервов при резком торможении упал на неё с верхней полки. Я испуганно извинялась, а она, глядя на меня большими серыми глазами, мужественно улыбалась и утверждала, что всё в порядке. С тех пор мы дружили всю студенческую пору, а затем поддерживали отношения всю жизнь до её смерти.

Большинство студентов нашего потока отделения были не прошедшие по конкурсу на

1955 г. Девушки группы, я справа в среднем ряду

первое основное отделение факультета, и все мне понравились. Правда, девочки совершили там весьма неблаговидный поступок. По какой причине они возненавидели одного парня. В качестве мести кто-то предложил плюнуть ему в тарелку супа, что и проделали. Но после того, как он начал есть, всем стало неловко. Мы с Гелей отказались участвовать в этом позорном действе, но я очень сожалею, что не приостановила его из чувства ложной солидарности. Мальчиков в группе было примерно столько же, сколько и девочек, почти все они были скромными ребятами, внимание нам, конечно, оказывали, но вели себя вполне нормально. Выделялся только один, условно назову его «моряк», хотя помню его фамилию. Он отслужил на флоте, о чём свидетельствовала тельняшка и выколотый на руке якорь. Стараясь произвести хорошее впечатление, «моряк» пел под гитару песни тюремной тематики. Он казался мне противным, несмотря на то, что был хорош собой, типа артиста Заманского, кто помнит. К моему ужасу, он уделял мне повышенное внимание и всюду преследовал. Однажды мы оказались с ним вдвоем около ж. — д. переезда перед мчавшимся мимо бесконечно длинным составом. «Моряк» обхватил меня руками мёртвой хваткой и попытался поцеловать. Я пригрозила броситься под поезд, если он это сделает. Тогда он понял, что имеет дело с «ребёнком из детского сада», отпустил меня и больше не приставал. К тому же после первого семестра его отчислили за неуспеваемость.

Во время первого курса обучения девочки нашей группы сфотографировались. Я первая справа во втором ряду, рядом подруга Геля. К студенческой жизни я адаптировалась не сразу. Частично это объяснялось тем, что не было понимания полезности обучения, меня не особенно интересовало содержание изучаемых предметов первого года обучения, а совершенная свобода не стимулировала регулярности занятий. Другой причиной была обособленность от коллектива группы, жившего в общежитии. Они быстро приспособились к учебному процессу. Постоянно находясь в тесном общении, они решали трудные вопросы, одновременно выполняли проекты, копировали друг у друга задания, делились перед экзаменами конспектами, не отмечали отсутствующих на лекции и т. п. К нам они относились хорошо, но общежитская солидарность на нас не распространялась, к тому же и мы сами к ней не стремились, находя общение друг с другом, вполне достаточным. Затягивание сдачи зачётов было нашей с Гелей настоящей бедой на первом курсе. То, что для «коллективного разума» в общежитии не было проблемой, для нас с Гелей любое непонимание останавливало работу над заданиями. Я ещё как-то справлялась, а Геля была на грани отчисления.

1955 г. Зачёт по сопромату, я справа

Были у меня трудности и с посещением лекций. Иногда я опаздывала, к первому часу, потому что жила далеко от института, а единственный автобус, до остановки которого надо было идти полчаса, ходил очень редко. Как бы рано ни пришёл, никакой уверенности, что удастся втиснуться в переполненный автобус, не было. В неблагополучные дни приходилось стоять на морозе или под дождём более часа и пропускать два, а то и три рейса. Но были и злостные прогулы, когда мы с Гелей сбегали с лекций, в основном, по марксизму-ленинизму. На первом курсе мы делали все графические работы у Гели дома, где у неё была отдельная комната с кульманом, достаточно бумаги и акварельных красок для «отмывания» фасадов. По многим предметам мы должны были делать задания на больших листах ватмана и, хотя для переноски они скатывались в рулоны, с ними было сложно садиться в переполненный автобус. Преподаватель по сопромату, принимая зачёт, спросила другую мою подругу Галю Скобликову, где же второй лист задания. На что Галя ответила, что трудно везти в автобусе сразу два рулона. Она вообще отличалась необычными ответами. Как-то отвечала на экзамене по физике: «сначала сверкает молния, а потом гремит гром, ой нет, наоборот — гремит гром, а потом молния». Преподаватель уточнил, что же сначала гром или молния и получил ответ: «всяко бывает».

После первого курса у нас была геодезическая практика. Мы выезжали в живописную местность на реке Ине под Новосибирском и жили в палаточном городке. Это было прекрасное время. Утром все шли на реку умываться, потом в столовую: навес над длинными общими столами. На завтрак почти всегда была манная каша с молоком и хлебом, мне она нравилась, а у некоторых вызывала неудовольствие, пели «одна лишь каша манная вот наша пища главная». Потом до обеда ходили с теодолитом, после него обрабатывали результаты и оформляли отчёты. Был июль месяц, прекрасная погода, тепло, купания. Сокурсник Ваня учил меня плавать брассом, даже выстругал для этого специальную доску. Вечерами — костры, разговоры, словом, весело и радостная студенческая жизнь с возникающими симпатиями, влюблённостью, ревностью. Но ярких любовных историй, а тем более сексуальных отношений не было. Времена были строгие, платонические. Помню, Миша Трахтенберг, который был заметно старше всех нас, призывал не терять времени, а здесь и сейчас найти себе спутника жизни, потому что такого большого выбора уже не будет никогда. Он был прав, но к его совету никто не прислушался, только к концу обучения в группе неожиданно для всех сложилась одна пара.

Со второго курса всё наладилось, я вошла в ритм учебного процесса. С самого начала 1956 г. На строительстве свинарника

мне нравилось проектирование, и все проекты я выполняла с удовольствием. После второго курса мы работали на стройке в сельской местности как чернорабочие, строили свинарник арочного типа. Девочки вязали арматуру, подносили на носилках песок, гравий, цемент, мальчики месили бетон и заливали его в опалубку, напевая переиначенную тогда модную печенку "Тиха вода": "тиху воду лей в бетон, чтобы крепче вышел он." Но это заклинание не помогло: перед завершением стройки вся конструкция рухнула. Кажется, это была какая-то научная разработка аспиранта, которая не удалась. К счастью, это случилось ночью, и никто не пострадал.

Практика после третьего курса сложилась для меня неудачно. Собственно, всё было нормально, работала как все и каждый выходной день ездила домой. Нужно было что-то постирать, поменять одежду, взять необходимые бытовые мелочи. К тому же к моему приезду мама готовила целый таз холодца, который я очень любила. Я чувствовала, что ответственный за практику преподаватель относится ко мне негативно, но не понимала почему, и не придавала этому особого значения. Когда же на заключительном собрании были объявлены оценки за практику, выяснилось, что получили тройки только двое: я и моя подруга Рая. Это означало снятие со стипендии и меньшая чем остальным сумма денег, заработанных на практике. Кажется, он ставил нам в вину отсутствие рвения в работе и ещё мои отлучки, хотя ездила домой не я одна и всегда в нерабочие дни. Весь поток дружно встал на нашу защиту и под давлением коллектива оценки были исправлены.

Денег у меня было немного: летняя стипендия плюс то, что получила за работу на практике. Их хватило на билет в жестком вагоне и на мелкие расходы. Ехать надо было четверо суток, с пересадкой в Москве, но меня это ничуть не смущало. Случайно в том же вагоне оказался мой сокурсник Яша Ш… Не помню, что мы что-нибудь ели, но довольно весело провели время. От Москвы до Ахтубы я ехала на верхней боковой полке без постельного белья и питалась твердокаменными пряниками, которые купила на свои последние деньги у Павелецкого вокзала. Могла ли я в то время представить, что через много лет буду почти ежедневно ходить через Павелецкий вокзал и покупать в той же булочной сладости для чаепития в институте.

Как я упоминала, Ахтуба расположена довольно близко к Астрахани, на одном из рукавов Волги и многие местные развлечения связаны с водой: пляж, рыбалка, пивные вечеринки с раками. Правда, пива я тогда не пила и раков есть отказывалось, но не могла оторваться от неповторимых астраханских сахарных арбузов и помидор. У Валентина было всё оборудование для рыбалки: лодка с мотором, мотоцикл в прицепом, снаряжение для лова, палатка. В мой приезд мы ходили с большой компанией на Волгу. Поймали много рыбы, в том числе громадную щуку, варили двойную уху в ведре, купались.

На практику после четвёртого курса нас отправляли по два человека на разные стройки в качестве помощников прорабов. Мы с подругой Галей выбрали Убинск, там жила её тётя и был обеспечен стол и дом. Прораб быстро ввёл нас в курс дела и после этого практически пропал со стройки. Бригады сами знали, что делать, нашей обязанностью было фиксировать выполненный объем работ, что мы и добросовестно выполняли. Наряды, конечно, закрывал он сам, не знаю, использовал ли он наши данные. Однажды мне пришлось пойти на ж.-д. станцию принимать платформу с лесом. При разгрузке неудачно сняли крепления и брёвна полетели на землю. Я едва смогла отскочить, не успев испугаться, но сильно напугала присутствующих. Но одну травму я всё-таки получила, но не здесь, а на строительстве трамвайных путей в центральной части города. Нас послали разгружать гравий с грузовиков и разравнивать его. Работа была авральной, и прораб-женщина пообещала нам «на туфли» если мы будем очень стараться. Поскольку вдали мерещились туфли, мы работали с большим энтузиазмом. Я видимо перестаралась и в одно не прекрасное утро не могла повернуть головы и пошевелить плечом из-за острой боли. Однако кое-как дошла до места стройки, чтобы сказать о своей болезни — боялась, что если не приду, то получу взыскание от института, а денег наоборот не получу. Но их мы всё равно не получили, обещание было только способом заставить нас работать на пределе сил.

4.3. Прочая жизнь

В мою студенческую жизнь в институте, кроме спортивных команд не существовало никаких объединений по интересам. Возможно, я о них не знала, что менее вероятно. Развлечением служили институтские вечера с танцами и вечеринки в общежитии по разному поводу. Они проходили в комнатах девочек нашей группы на основе складчины. Покупали колбасу, пряники, конфеты, лёгкое вино (водки не было никогда). Кроме того, Геля, которая жила сравнительно близко от института, готовила целое ведро винегрета и ещё что-нибудь прихватывала съедобного вроде сала и варенья из родительского дома. После застолья спускались в вестибюль, где были танцы под магнитофон. Танцы в общежитии были каждую субботу, но я на них была только однажды, когда там ночевала. По вечерам автобус ходил не регулярно, а пешком слишком далеко и опасно. Впрочем, и особенного желания не было, в общежитии меня никто не интересовал. А для всех, кто там жил, танцы были важным событием и девочки тщательно к нему готовились.

Одна девушка из нашей группы была по-деревенски очень осторожна во всех делах. Она перед танцами сшивала всю одежду на себе (комбинацию к блузке, блузку к юбке и т. д.) чтобы было невозможно её быстро снять. Это всех смешило, потому что о случаях насилия в то время не было слышно, тем более в общежитии. Шутили и по поводу её бережливости. Она оставляла все с вечера недоеденные кусочки, говоря при этом «завтра съедим замест мёда». Я до сих пор использую это выражение в подобных случаях. Иногда мы с Гелей ходили на институтские танцы с оркестром, тогда принаряжались и душились «Красной Москвой» её матери. На вечера приходили люди со всех факультетов, но мы обычно держались около своих. Были на факультете примечательные личности. Один суровый на вид парень, он ходил в институт босым, даже глубокой осенью, и одевался в телогрейку, даже в тёплое время года. Не знаю настоящей причины этих странностей, но по всему его виду было понятно, что из-за бедности. Это его не портило, он был высоким и красивым, и у него была очень красивая девушка.

С Гелей я дружила буквально с первого дня обучения, часто бывала неё дома, иногда оставалась ночевать. Её отец рад был нашей дружбе, считая, что я благотворно влияю на Гелю, помогаю ей в учебе, стимулирую к чтению серьёзной литературы. Как Геля потом рассказывала, во время моего прихода отец всегда распоряжался приготовить лучшую еду и выставлять на стол варенье и конфеты, чем её мать была недовольна, но подчинялась. Отец был крут в семье, ноне в моём присутствии. Он был, безусловно, умным, тактично расспрашивал нас об институтских делах, а сам рассказывал интересные случаи из политической жизни, в частности, о случившемся тогда Карибском кризисе. Обсуждая отношения в своей семье, Геля всегда была на стороне, как ей казалось, угнетённой матери, но, когда стала взрослой, кардинально поменяла своё мнение.

Историю наших отношений омрачает только один некрасивый случай, а честно говоря, просто воровство. Меня смущало моё зимнее пальто с пышным меховым воротником, оно выделяло меня в среде студентов. Я хотела пальто английского покроя с поясом, но ткань купить было невозможно. Её "доставали" через знакомства, которых у нашей семьи не было, но они в изобилии были у отца Гели. Он работал каким-то начальником по снабжению и дом ломился от всяких запасов. На чердаке лежало несчитанное число отрезов разных материалов. Один из них, асфальтового цвета Геля выбрала для меня, а я отдала ей деньги, полученные у родителей. Не помню, соответствовала ли сумма реальной стоимости и как Геля ею распорядилась, скорее всего мы их вместе дружно расходовали. Обычно мы вместо еды в институте покупали на мои деньги бублики, конфеты, соевые батончики и пряники. Деньги мне давали дома, кроме того, я получала стипендию. Геля стипендию не получала, и карманных денег ей не давали, несмотря на то что семья была зажиточной. Думаю, что родители Гели догадались о пропаже, но промолчали, хотя её мама подозрительно поглядывала на мою обновку. Но главным в семье был отец, а он, по словам Гели, меня любил и даже если догадался о происхождении ткани, то мудро не позволил возникнуть скандалу. Тогда мы обе не думали об этом позорном поступке, а сейчас я с большим стыдом этовспоминаю.

На третьем курсе я подружилась с Галей Скобликовой, которая училась в соседней 1956 г. Три сестры. Светла слева и Ольга справа

группе, но была в одном потоке со мной. Галя серьёзно занималась фигурным катанием, была призёром города среди девушек-одиночек. Я очень любила ходить с ней на каток, гордилась её мастерством, а в паре с ней и у меня получалось неплохо. Первоначально нас сблизил общий интерес к моде, мы обе следили за самыми модными тенденциями и шили наряды из подручных материалов: вчера увидели, сегодня уже надели. Гале шила мама, а я имела репутацию умеющей "из тряпки дивный сшить себе наряд…". Одними из первых мы облачились в узкие брючки из отцовских штанов и подходящие кофточки, но в институт в таком наряде появляться было нельзя и мы гуляли по Красному проспекту, вызывая всеобщее внимание и различные замечания. Мы постоянно посещали магазины в отдалённых рабочих районах, где можно было случайно купить редкую вещь. Там я сделала несколько удачных покупок: пушистое демисезонное пальто серебристо — голубого цвета, бутылочного цвета кофту, стильного покроя шерстяное платье со шнурками вместо застёжки. Когда я явилась в нём в институт, то увидела точно такое же на одной из наших студенческих «звёзд» — дочери известного в Сибири врача. Она посмотрела на меня с большим недоумением «она-то где могла такое достать?!».

Не последнее место в числе друзей того времени занимали мои братья и сёстры. По дороге домой я часто заходила поболтать к двоюродной сестре Свете, а дома меня ждала младшая сестра Галочка. Она вспоминает. «Побелка перед праздником. Я сижу на самом верху сложенных на одной кровати постелей, что само по себе отлично. Приходит Валя. Со своей стипендии она купила мне книжку и пластмассовую голубую посудку. Невероятное счастье. И ещё два маленьких красивых махровых полотенца". Это я помню — стояла в очереди за этими китайскими полотенцами в Универмаге.

С братьями Володей и Юрой мы были по-прежнему близки, но вместе время проводили редко, все приходили домой только есть и ночевать. Каждый из нас был занят своей учебой и своей студенческой компанией, которые не пересекалась. Учился Володя в Геологоразведочном техникуме и на свои вечера меня не звал. Однажды его друг Вадим пригласил меня не то в кино, не то в театр, но поход не состоялся, видимо, Володя ему запретил со мной встречаться.

Так, в учении, трудах и скромных развлечениях прошли четыре с пполовиной года и началось дипломное проектирование. Нам была выделена большая аудитория, где мы в основном и работали, только отмывки фасадов и генеральных планов делали у Гали С. дома, под руководством её отца. Он был главным архитектором Новосибирска и руководил моим дипломным проектированием. Как-то он рассказывал нам, что перечертил весь лист из-за ошибки в один миллиметр в каком-то размере. Простая история, а запомнилась на всю жизнь тем, как следует относиться к своему делу. Я часто бывала у них в доме, и поэтому отношение к нему было не вполне формальное, но, конечно, уважительное. Он же постоянно над нами подшучивал, меня называл Ваки, а дочь Гаки, или вместе Ваки-Гаки. Я тогда на это прозвище немного обижалась, а теперь нахожу его забавным и взяла в качестве своего ника на одном из сайтов. С умелым и внимательным наставником дело продвигалось очень успешно и как только стало тепло, мы много времени проводили с Галей на пляже. К завершению диплома я стала коричневой, как после поездки на юг, да ещё пришла на защиту в платье подчёркивающим загар. Поскольку диплом был отличным, а по моему виду нельзя было сказать, что, разрабатывая его, я сильно утомилась, комиссия, видимо, заподозрила наличие посторонней помощи и снизила оценку до четверки. Это было несправедливо и огорчило и меня, и особенно моего руководителя. К Гале же, загоравшей слабо, комиссия подобных подозрений не имела и свою пятёрку она получила заслуженно.

Завершение студенческой поры, как и школьной, не поучилось торжественным, на этот раз по собственной вине. Мы Галей на церемонию вручения дипломов решили не ходить, обе не любили официальных мероприятий. Некоторое время спустя мы отправились их получать в канцелярию ректора. По дороге туда произошёл случай, который мы со смехом вспоминаем с ней до сих пор. В автобусе рядом с местом, где сидела Галя, стоял мужик и держался рукой с авоськой за верхний поручень. В авоське была живая бьющаяся рыба и одна из них выскользнула прямо в вырез платья на спине Гали. Возникла комичная ситуация — мужик запустил руку в платье, рыба трепыхалась, и он никак не мог её вытащить. Пассажиры наблюдали с большим удовольствием и давали советы.

В канцелярию мы явились в полной красе: в модных платьях и с лёгким макияжем, что привело сидящих там тёток в полную ярость. Они кричали нам в два голоса, что мы не достойны полученной профессии, не ценим дипломы, государство зря тратит деньги на таких и т. п. Наверное, они не знали о должности Галиного отца. Может быть, и знали, но это доставляло им дополнительное удовольствие. Так с дипломами в руках и с «добрыми» напутствиями мы вышли в самостоятельную жизнь.

Глава 5. Начало трудовой жизни 5.1. Освоение профессии

В советские времена над поиском работы можно было не задумываться, — государство само распределяло выпускников по нужным местам. Наш вуз обеспечивал специалистами всю территорию Сибири, включая стройки и проектные институты. Подруга Геля, например, поехала на остров Ольхон на Байкале. Но мы с Галей хотели работать только в проектном институте как архитекторы, уехать куда-нибудь в центральную часть России и жить самостоятельно. Мы обе почему-то не получили официального направления на работу, возможно их выдавали на выпускном вечере, а потом о нас забыли. А между тем, нас уже ждала работа в Курске. Это стало возможным благодаря тому, что главным архитектором города был друг Галиного отца, он подобрал нам подходящие места в проектном институте и поселил в своей обширной квартире, где жил вдвоём с женой. Нам был отдан его кабинет, и мы спали на большом кожаном диване.

Жили мы у них как дома, практически, ни о чём не заботясь, не стирали, не убирали, не готовили, однако понимали, что нельзя там «навеки поселиться». Пытаясь подыскать себе квартиру или комнату, ходили по жалким хибарам без всяких удобств, с маленькими окнами и косыми полами. Оставаться ни в одной из них не хотелось и уже через месяц стало понятно, что дома лучше. Сравнительно небольшой Курск много проигрывал Новосибирску с его знакомым окружением, театрами, концертами, друзьями и родными. Нашему возвращению родители ничуть не удивились, они заранее предугадывали исход этого мероприятия, но всё-таки мудро дали нам шанс попробовать.

Дома мы начали устраиваться на работу, обходя проектные организации. В модно одетых, молодо и легкомысленно выглядевших девицах никто не хотел признать архитекторов, и мы согласились на должность техников с окладом в 70 рублей. Когда сказали отцу Гали что подали заявления на работу, он с недоумением спросил: «Но почему на должность техников?! А если бы вам сказали работать бесплатно, вы бы тоже согласились?!» Туда мы больше не возвратились и, наконец, нас приняли на работу в Институте по проектированию промышленных зданий. Однако в отделе кадров предупредили, что и у них, и у нас могут быть неприятности из-за распределения и желательно как можно скорее выйти замуж. Галя действительно вскоре это сделала, конечно, не из-за этой рекомендации. Я тоже чуть было не согласилась на предложение выйти замуж, но вовремя опомнилась. В отделе кадров к этому вопросу больше не возвращались и нас никто так и не побеспокоил.

Мы освоились быстро, правда, я сначала стеснялась обращаться за помощью и иногда застревала. Помню, как на моём кульмане долго светились круги (цементные силосы в разрезе), потому что я не знала, как решить какой-то узел. Никто меня не упрекал за промедление и не подгонял, но главный инженер отдела видимо заметила, что на моём листе долго ничего не меняется, подошла и разъяснила, как и что делать. Руководителем моей группы была женщина тридцати лет, полная и немного с косинкой в глазах. Она ужасно смешила нас с Галей рассказами о своей взаимной симпатии с технологом из соседнего отдела. Мы делали заинтересованный вид, но не верили, что она может при такой внешности и в такие годы кому-то нравится. Руководитель Галиной группы, совсем уж на наш взгляд немолодая, как раз отмечали её сорокалетие, учила нас разным житейским мудростям: Гале давала советы по части семейной жизни, а мне — быстрее выходить замуж и поступать в аспирантуру. Аспирантура была для меня чем-то из области фантазий, научный мир совершенно далёким и недоступным, уделом беспросветных отличников.

А с проектированием я справлялась неплохо — чертила почти так же хорошо, как лучший архитектор отдела и втайне гордилась этим; быстро запомнила наизусть множество стандартов и требований, установила хорошие отношения с другими отделами (смежниками). Через довольно короткое время меня повысили в должности и в зарплате, и руководство решило командировать меня в столицу на курсы по использованию пластиков в строительстве. Идея мне понравилась, в том числе предстоящей продолжительной поездкой в Москву, но она почему-то не осуществилась.

Я любила разрабатывать проектные задания, где был больший простор для творчества. Однажды, выполненное мной проектное задание, было передано для разработки в другую группу и по завершению они получили на редкость большую премию. Меня в число премированных сотрудников почему-то не включили, что было для меня неожиданным ударом, но я старалась это скрыть. Последней каплей, переполнившей чашу моей обиды, было предложение внести какую-то сумму денег, чтобы участвовать в вечеринке по поводу премии. Я отказалась, а возвратившись домой, не могла сдержать слез. Обеспокоенные родители едва добились от меня, в чём причина моего горя. Узнав, оба успокаивали меня речами типа: «никогда не стоит плакать из-за денег, не в них счастье». На следующий день Владик Василенко, который сидел рядом со мной, сфотографировал меня, и никаких следов огорчения уже не было заметно. Кстати, этот портрет получил вторую премию на институтском конкурсе. Моей общественной работой была обязанность дружинника. Это же надо такое придумать посылать девушек бродить по ночным улицам и отлавливать хулиганов! Конечно, мы были совершенно бесполезны для такого дела, ходили мы по светлым центральным улицам по нескольку человек в сопровождении мужчин из отдела. Из официально значимых событий того времени — полёт Гагарина. Помню, главный архитектор. Засядь-Волк зашёл в отдел и громко провозгласил «Человек в космосе!». По этому поводу было много шума, а раньше, в 1960 году мы с большим интересом отслеживали яркую точку спутника с собаками Белка и Стрелка на тёмном небе.

Вскоре я поехала в свою первую командировку, но в противоположную от Москвы сторону, в Красноярск и Новокузнецк: надо было срочно внести изменения в генеральный план какого-то предприятия. Так спешили, что забыли связаться с этими организациями, чтобы меня встретили и поселили, а я по неопытности не проследила. Ещё в поезде девушка, с которой я в дороге познакомилась, предупредила меня, что в гостинице остановиться будет невозможно. В это время готовили к сдаче какую-то часть первого энергоблока Красноярской ГЭС, и в город наехало много народа. Девушка была санитаркой и сопровождала психическую больную до места жительства. Она настояла, чтобы я на всякий случай записала её адрес. В Красноярск я прибыла вечером, обошла несколько центральных гостиниц — мест, как и ожидалось, нигде не было. Спросила у нескольких редких прохожих, где ещё можно переночевать, но никто не знал. Стояла поздняя осень, на улице было холодно, дул сильный ветер с сухим снежком, а я была в лёгком демисезонном пальто. Надо было надеть зимнее пальто, но это было модным и подходило к красивой дорожной сумке, которую я позаимствовала у брата. Оставался один выход — ехать к попутчице домой. К счастью, я не выбросила бумажку с адресом, но оказалось, что дом находится в очень отдалённом районе на другой стороне Енисея. С транспортом тоже было неясно, и я пошла пешком через пустынный мост длиной около 2,5 км под пронизывающим ветром. Мне на всём пути не встретился ни один автобус, не говоря уже о пешеходах. Безусловно, этот поход был чистым безумием и совсем не безопасным предприятием. Конечно, надо было остаться на ночь в вестибюле гостиницы или на худой конец пойти на вокзал и переждать до утра. Но всё в конце концов обошлось благополучно, каким-то чудом в темноте я нашла дом и квартиру. Она была странная — совсем без мебели и на полу лежала какая-то ветошь. На ней уже лежала больная и ещё какие-то люди. Легла и я рядом с девушкой-попутчицей. Не помню, чтобы обстановка меня напугала, я наверное, даже спала.

На предприятии меня приняли очень радушно — радовались, что избежали крупной ошибки. Предлагали мне остаться хотя бы ещё на день, чтобы съездить на Красноярскую ГЭС, но я отказалась, и, в тот же вечер уехала в Новокузнецк. Там проблем с жильём не было, я остановилась у двоюродного брата Валерия в его новой квартире, и они с женой тоже очень уговаривали меня побыть у них ещё денёк. Но город произвёл на меня ужасное впечатление: задымлённость, пыль и запах угля, всё вокруг чёрное и я поспешила обратно домой.

На работе меня загрузили общественной работой, назначив дружинницей. Это же надо такое придумать — посылать девушек бродить по ночным улицам и отлавливать хулиганов! Конечно, мы были совершенно бесполезны для такого дела, ходили мы по светлым центральным улицам по нескольку человек в сопровождении мужчин из отдела. Из официально значимых событий того времени — полёт Гагарина. Помню, главный архитектор. Засядь-Волк зашёл в отдел и громко провозгласил: «Человек в космосе!». По этому поводу было много шума, а раньше, в 1960 году мы с большим интересом отслеживали яркую точку спутника с собаками Белка и Стрелка на тёмном небе.

5.2. Опыт преподавания

В Учебном комбинате, где работал папа, потребовался учитель черчения, и папа предложил мою кандидатуру. Это был мой первый преподавательский опыт, который прошёл вполне нормально, не считая небольшого конфликта с одним слушателем. Он не выполнял заданий и, видимо, рассчитывая на свою неотразимость, надеялся получить зачёт без них. Когда это ему не удалось, он заявил, что обойдётся и без ненужного зачёта. Однако при окончании курса задолженность у него обнаружили, не выдали диплом, и пришлось ему задержаться и сделать злополучное задание. Папа со смехом и даже с некоторой гордостью за мою непоколебимость, рассказывал об этом нам и своим братьям.

Однако в преподавателях мне не удалось задержаться надолго. Работала я по вечерам и после занятий до автобуса меня начал провожать преподаватель с очень импозантной внешностью. Я ничего про него не знала и не пыталась узнать. Он мне был интересен своей начитанностью и галантным несовременным поведением, хотя, думаю, был старше меня всего лет на 5–6. Кроме того, он снабжал меня запрещёнными в то время книгами и я очень благодарна ему за то, что он познакомил меня с литературой великих русских писателей. Помню, как я читала ночью роман «Антихрист» Д. Мережковского и плакала над судьбой царевича Алексея и сценами самосожжения староверов.

Папу, видимо, известили о внимание ко мне этого товарища, и он деликатно сказал мне что не стоит с ним сближаться, он в разводе и любит выпить. Меня эти стороны его жизни совершенно не касались, никаких предложений от него я не получала и даже разговоров на эту тему не было, хотя я понимала, что мы нравились друг другу. Но после того, как его бывшая жена нанесла визиты сначала к нам домой, а потом ко мне на работу, оставаться в Учкомбинате становилось невозможно и пришлось его покинуть. Его жена мне сказала, что её счастье в моих руках, поскольку Борис, так его звали, не хочет к ней возвращаться из-за меня. Я пыталась успокоить её на этот счёт и пообещала с ним не встречаться, хотя признаться, мне этого очень не хотелось. И оставлять преподавание было жаль, и потому, что мне это нравилось, и потому что давало дополнительные деньги, совсем не лишние в нашей семье. Вечерняя работа даже помогла мне избежать поездки в колхоз на картошку. Узнав, что я преподаю, в отделе кадров строго вопросили: «Кто разрешил?» Я покаянно пробормотала что-то вроде «не виноватая я, не знала» и самовольство осталось без наказания. Наше интеллектуальное общение с Борисом закончилось громадным букетом белых флоксов, который он прислал мне с одним из слушателей.

1962 г. С подругой Галей, я справа

5.3. Вокруг работы

В институте, как и в любом учреждении, были в традиции вечеринки и чаепития. Отмечали праздники, крупные премии, дни рождения. На этих вечеринках в отделе я часто была, как незамужняя девушка, предметом особого внимания. Меня «доставали» пожелания всех окружающих быстрее выходить замуж и не ждать «яхту с алыми парусами». Предлагались разные кандидатуры для знакомства, что меня очень раздражало, к тому же нужды в этом не было. В отделе у меня тоже был поклонник, красивый и скромный парень Рафаил, с волнистыми волосами и яркими голубыми глазами. Он вырос в детдоме и в институте имел репутацию ценного работника и завидного жениха. Многие, в том числе начальник отдела и директор института, советовали мне выходить за него замуж, всячески его расхваливали. Я и сама знала, что он хороший, но и только. В эти годы я с подругой Галей часто ходила в театр, кино и на симфонические концерты и оперы в знаменитый Новосибирский Оперный театр. Там царила особая праздничная атмосфера — ярусы, ложи, бархатные кресла, нарядная публика. Ходили мы и на симфонические концерты по постоянным абонементам. Билетов иногда в продаже не было, и люди просились владельцев абонементов провести их. Однажды к нам обратились с такой просьбой два довольно симпатичных паренька, как оказалось потом молодые учёные из Академгородка. Мы с Галей им отказали, но они прошли с другими, более добрыми любителями музыки. После концерта один их них провожал меня, но к дому я ему подойти не разрешила и от свиданий отказалась. Тогда он начал мне писать письма, причём, в адресе указывалось только улица и имя, номера дома он не знал. Девушка почтальон догадалась, что это мне, приносила письма и говорила: «Вот бы мне такой встретился!»

1962 г. С Аркадием и Тамарой, я в центре

За границу, в Чехословакию, я впервые поехала по туристической путевке вместе с Галей Скобликовой. Впечатлений было множество. Тогда к русским относились очень хорошо, нам оказывали много внимания, особенно молодым девушкам, жениться на которых считалось престижным. Кроме Праги мы побывали и в Брно, и в Братиславе, и в Карловых Варах. Везде нас радушно принимали, устраивали в нашу честь приёмы, дарили мелкие подарки, просили адреса для переписки. Я даже обменялась несколькими письмами с одним молодым чехом, а подаренная кукла из той поездки до сих пору меня. На следующий год мы тоже вдвоём отправились в отпуск. Галя купила путёвку в Прибалтику, в дом отдыха в Кемери. Путёвка в институте была только одна, вторую мы надеялись купить на месте. Однако купить её не удалось, что и следовало ожидать; путёвки были большим дефицитом и нам предложили продать имеющуюся с вычетом какой-то суммы. Мы согласились без особого огорчения, погода была дождливая, и посёлок выглядел тоскливо. А у нас был возможность жить в Риге в квартире родственников Гали, которая в это время пустовала. Квартира была в самом центре города, в старом доме, со старинной мебелью, темноватая и казалась нам экзотичной. Рига нам очень нравилась, целыми днями мы бродили по городу, смотрели на дома, людей, магазины, посещали музеи, по утрам ходили в чудесные рижские кафе с вкусными булочками и ватрушками. Эти дни были одними из самых ярких впечатлений о Риге, которую я потом не раз посещала. С Галей мы общались в течение всей жизни. Но с началом нападения на Крым 24 февраля 2022 сделали паузу в отношениях по причине диаметрально разного отношения в этой войне и к личности президента России Путина.

Моей подругой в проектном институте, где я начала работать, была Тамара Гизбрехт. У нас с ней было много общего: молодые специалисты, не замужем, у обеих в голове смутные мысли о поступлении в аспирантуру. Мысли никак не развивались, мы не делали никаких шагов к их реализации, а вот развлечения устраивали оперативно. Тамара была дочерью Главного инженера Западносибирской железной дороги и жила в самом центре города в очень большой квартире. В ней, образовавшаяся вокруг Тамары молодёжная компания, проводила блинные, пельменные и другие вечеринки, отмечала праздники и дни рождений. Зимой, по воскресным дням, мы часто отправлялись на электричке к Тамаре на дачу. Проходили на лыжах довольно большой маршрут по живописной местности, по дороге останавливались, дурачились, валялись в снегу и в стогах сена. Возвратившись на дачу, топили печь, варили глинтвейн, выкладывали на стол привезённую с собой еду. Было много разговоров, шуток и смеха. Домой возвращались только вечером. В институте прослышали про наши воскресные вылазки и многие захотели присоединиться. Так, фотографом компании стал Аркадий — ГИП (главный инженер проекта) института, а мой начальник — руководитель архитектурного отделения, и другие коллеги — постоянными участниками. Трудно сказать, что нас всех больше привлекало: сам лыжный поход или посиделки после него.

Сейчас понимаю, что почти все мои подруги были из зажиточных по тому времени семей, но тогда на это мы обращали мало внимания. Материальное положение в моём окружении вообще не являлось критерием не только при выборе подруг, но и при выборе спутника жизни. Да и в дружбе всегда две стороны — не только мы выбираем, но и нас выбирают.

1962 г., с Виталием

Политикой мы не интересовались, но протестный дух висел в воздухе.

У упомянутого выше коллеги Владика был друг Вадим, работающий на телевидении. В одном из вузов он, в качестве режиссера, ставил спектакли с политическим подтекстом, имеющие большой успех в молодёжной среде. Он часто приглашал меня на них и на свои домашние вечеринки, где гостей ожидали разные сюрпризы, пугающие до ужаса или смешные до слёз. Однажды там я познакомилась с его матерью, и потом она сказала Вадиму: «Эта девушка с глазами цвета пива заслуживает серьёзного внимания». Но это был не тот случай.

Яхту с алыми парусами я всё-таки дождалась и в символическом, и даже в реальном воплощении. Правда, не сразу и маленькую с обычными парусами. Соблазнившись возможностью провести день рождения у моря, я поехала в мае на Кавказ. По дороге получила магический знак — попутчица нагадала мне на картах встречу и любовь на всю жизнь. Конечно, это обычное пожелание девушкам я не приняла всерьёз, хотя верить хотелось бы, но очень уж ненадёжный был источник. Потом последовал ещё один знак — на Красной Поляне парень из туристической группы принёс мне эдельвейс с дальних высоких гор. По легенде, у человека, получившего этот редкий цветок, исполняется заветное желание. В этот вечер на турбазу пришли на танцы два очень симпатичных, модно одетых парня. Наш девичий коллектив с волнением ожидал, кого они пригласят. Но они никого не приглашали и просто сидели на скамейке. Когда начался «белый» вальс, на который, как известно, дамы приглашают партнёра, я решилась. Его я выбрала сразу и, как потом оказалось, он тоже сразу меня увидел. Не заметить меня было трудно, поскольку на мне было красное шёлковое платье с каймой по низу. Через год мы поженились, и я переехала к нему в Москву.

Оглавление

Глава 1. Родословная 1.1. Кулаки и их потомство

1.2. Золотоискатели и их дети

1.3. Родители

1.4. Любимые братья и сёстры

Глава 2. Мир детства 2.1. Наша Сибирская Швейцария

2.2. Усадьба

2.3. Окружение и соседи

2.4. Быт и питание

2.5. Первые воспоминания

Глава 3. Школьная пора 3.1. Сельская школа

3.2. Городская школа

Глава 4. Студенческие годы 4.1. Проходной балл

4.2. Лекции, зачёты, практики

4.3. Прочая жизнь

Глава 5. Начало трудовой жизни 5.1. Освоение профессии

5.2. Опыт преподавания

5.3. Вокруг работы