Цикл романов "Инквизитор". Компиляция. Книги 1-13 [Борис Вячеславович Конофальский] (fb2) читать онлайн

Борис Конофальский ИНКВИЗИТОР

Пролог

Монах делал вид, что молится. Его костлявые пальцы в оловянных перстнях перебирали четки. На самом деле он не молился, он внимательно следил за солдатом. Густав Адольф фон Филленбург, епископ Вильбурга и Фринланда, приказал присмотреться к нему. Но присматриваться было не к чему. Солдат добрых полчаса стоял, не шевелясь, глядел в стену перед собой. Казалось, он может стоять так весь день. Но монах присматривался, как велел епископ, он знал, что это не простой солдат. Солдаты не носят шелк, солдаты не носят мечи с золотом на эфесах, солдаты не носят сафьяновые кавалерийские сапоги до колен с дорогими шпорами. Если бы монах не знал, что это солдат, он бы принял его за благородного.

Слуги приносили блюда с жареной курицей и рисом, с черной кровяной колбасой, с белой ливерной. По зале распространился запах пряной, вкусной еды. Солдат даже не шелохнулся, не покосился на еду. Казалось, ничего не производит на него впечатления. Казалось, что он каждый день бывает в личных покоях епископа, каждый день ходит по желтым паркетам, прикасается к дорогой мебели, кладет руки на красные скатерти, видит образа в серебре, золотой крест и смотрит в огромные застекленные окна от потолка до пола. Солдат даже не обращал внимания на агрегат, стоящий в углу, из которого доносились разнообразные механические звуки и под которым качался маятник, он не глядел на удивительную вещь — на часы.

Монах еще раз отметил про себя, что если это и солдат, то он весьма не прост. Если бы он был действительно простым солдатом, то он бы разглядывал залу с открытым ртом, ведь одно блюдо из серебра с курицей и рисом сопоставимо с годовым жалованием солдата.

На самом же деле все было не совсем так. Кое-что действительно произвело на солдата большое впечатление. И это были не часы, и не серебряная посуда. И то, и другое он видел уже не раз. Он даже ел с серебра. Мало того, он был грамотен и мог различать время, но вот такие окна… Да, окна произвели на него впечатление. В комнате было светло, как на улице. Ни свечи, ни лампы, ни факела не были нужны, и это было удивительно. Но он не проявлял удивления. Взглянул, оценил, отвернулся.

Тем временем слуги почти бесшумно приносили новые блюда: серый паштет, листья соленой капусты с фиолетовой моченой морковью и яркими красными ягодами, пирог не понятно с чем, вино в великолепном стеклянном графине, судя по цвету, не местное. Они поставили посередине стола две тарелки, одну в другую. Солдат не понял для чего это. Рядом положили несколько ножей разных видов и вилки. Рядом поставили еще тарелку, но поменьше.

Солдат был голоден, но на эту еду он не рассчитывал. Он был почти уверен, что епископ никогда не пригласит его к столу. Хотя в его жизни бывало всякое. Он сидел за столом с благородными людьми, но уж точно не с епископом. Слуги принесли блюдо с рыбой, рыба была простой, речной. Еда простолюдинов. Монах встал у окна продолжая теребить четки. Стрелка на часах казалось, замерла, а слуги носили и носили какие-то блюда на стол: соусы нескольких видов, резаный окорок, маринованный чеснок, два вида хлеба. Хлеб был горячий, только из печи. Когда они перестали носить, то встали у стены и замерли. Солдат понял, что скоро придет и сам епископ Густав. Так и случилось, вскоре он действительно появился. Шумно сопевший и шелестевший дорогими одеждами, грузный, в огромной широкополой шляпе стоимостью в целое состояние, он появился сразу, как только влетевший в залу лакей распахнул двери. Чопорная тишина и пустота мгновенно закончились. Епископ заполнил собой все пространство. В комнате появился хозяин. Он сразу сел за стол, а лакей снял шляпу с его головы. Монах встал за его спиной, сделал жест пальцами и все слуги кроме одного покинули залу. Епископ осмотрел стол и только после этого взглянул на солдата.

— Это о тебе мне писал аббат Дерингхоффского монастыря?

— Надеюсь, что так, — отвечал солдат, поклонившись достаточно низко.

Епископ посмотрел на него внимательно. Про себя он делал вывод: «Из простых, но хочет выглядеть благородным». Солдат тоже смотрел на него внимательно и тоже делал выводы.

«Попу за шестьдесят, жирный любитель излишеств, скорее всего тупой и капризный».

— Как тебя зовут? — спросил епископ.

— Ярослав Волков, — ответил солдат.

— О, ты из этих… из восточных?

— Мой отец был с востока, а мать урожденная Руудсдорфа, господин.

Монах тут же подскочил к солдату и зашипел в ухо:

— Ты должен обращаться к епископу «монсеньор».

— А не схизмат ли ты? — спросил епископ, указав вилкой на одно из блюд.

Слуга тут же кинулся накладывать еду из блюда в тарелку епископа.

— Нет, монсеньор, — ответил солдат. — Матушка привела меня в лоно истинной Церкви.

— Да благословлена будет мать твоя, спасшая тебя от ереси.

Солдат хотел ответить, но в этот момент один из слуг внес в залу большое блюдо с жареной свининой. Свинину только что сняли с огня. Большие куски свинины с салом, горячий жир, наполнили комнату дурманящим ароматом. Солдат невольно вздохнул. Епископ заметил это. Он стал выбирать себе куски мяса, обжигался, но вилкой не пользовался. Монах подошел к нему сзади и тихо произнес:

— Монсеньор, хочу вам напомнить, что доктор Фибер не рекомендует вам есть больше одного куска.

— Я помню, — сухо ответил епископ, бросая себе в тарелку большой кусок горячего мяса, а чуть подумав, еще один.

— У вас будет изжога, — напомнил монах.

— Ну, так сделай мне воды с мелом, — сказал епископ, с хрустом разламывая свежайший хлеб.

— Я, конечно, сделаю, но вам нужно есть меньше жирного.

— Оставь меня в покое, слуга Люцифера, — рявкнул епископ и ударил рукой по столу так, что звякнули тарелки. — Вина мне кто-нибудь нальет?

«Ну, так и есть, капризный барин» — подумал солдат.

Монах обиженно поджал губы, стал перебирать четки. Слуга кинулся наливать епископу вино. Тот отпил полстакана сразу с не малым удовольствием.

— А как же ты стал солдатом? — неожиданно спросил он и вцепился в кусок свинины зубами.

— Мой отец сгинул, — сказал солдат, чуть помолчав, и добавил: — Я остался с матерью и сестрами. У нас были долги, дом отец заложил.

— Понятно, отец заложил дом и сбежал.

— Это маловероятно, — ответил солдат.

— Маловероятно? Почему же?

— Он и его компаньоны собрали денег, снарядили корабль, чтобы ехать на восток за пушниной. Ни команды, ни купцов, ни корабля больше никто не видел. Скорее всего, их захватили телезские пираты или разбил шторм.

— Ты сказал «маловероятно», такие слова говорят грамотные, — произнес епископ, жуя мясо и глядя на собеседника.

— Я обучен грамоте, монсеньор.

— С каких это пор в солдатах учат грамоте? У нас и монахи на три четверти неграмотны. У нас некоторые отцы Церкви, прости Господи, читают с трудом. А ты солдат и вдруг грамотный.

— Повезло, — коротко ответил солдат.

— Что это за везение такое? Поведай уже.

— Я поступил на службу в роту лучников, в отряд графа фон Крюнендорфа. В сражении при Сен-Сьене был ранен, рейтары де Брюиза сначала растоптали ландскнехтов, а затем и нас… Меня там ранили.

— Погоди-ка, погоди, Сен-Сьен, Сен-Сьен… — наморщился епископ. — А где это?

— На левом берегу Марты, южнее Бернандина.

— Святой крест, а когда же это было?

Солдат неожиданно для себя понял, что это вовсе не простая беседа.

— Семнадцать? — он на секунду задумался. — Нет, шестнадцать лет назад.

— Вот оно как, — он внимательно смотрел на солдата, потом снова увлекся рыбой. — Значит, ты пошел служить, а сколько лет тебе было?

— Нас выгнали из дома, когда мне было четырнадцать, мать пошла в корчму, убирать и помогать готовить. За это хозяин разрешил ей и моим двум сестрам жить в конюшне. Мне там места не было, и я узнал, что фон Крюнендорф собирает людей. Деньги, которые он предлагал, показались мне огромными. Я был уверен, что за пять лет службы смогу купить матери дом.

— И что, купил?

— У меня до сих пор нет дома.

— Ну, ладно, что там с рейтарами де Брюиза, которые тебя немного поломали? И кто же тебя грамоте обучил?

— Читать меня еще отец научил, а все остальное сам. Ранение было тяжелым, я валялся в телеге целую неделю с другими ранеными. У меня была сломана ключица, рука и ребра. Все с левой стороны. Через неделю начал ходить, один единственный из телеги. Все остальные умерли. Ходил с трудом, поэтому меня хотели выгнать из роты. Лейтенант Брюнхвальд взял меня к себе за один талер в полгода.

— Лакеям обычно платят больше, — заметил епископ.

— Нет, лакей у него был. Он взял меня вестовым, конюхом, чтецом и всем остальным, кем только можно.

— Помощником лакея, — заметил епископ. — А что, это за Брюнхвальд? Он не из Леерзиндских Брюнхвальдов?

— Скорее всего, из них, но его никто не называл «фоном». Думаю, он был из бастардов.

— Был? — епископ на секунду перестал жевать.

— Да, был, через четыре года, при штурме Дрофера его убил арбалетчик. Болт пробил кирасу, вошел в грудь на палец, прямо в сердце. Он умер у меня на руках.

— А ты остался без хозяина?

— Да, но к тому времени я уже умел читать, считать и писать. Знал кое-какие законы. Последний год я вел всю его переписку и писал все его приказы. А он только прикладывал свой перстень.

— Так ты стал его писарем?

— Не совсем, что бы писарем. Лейтенант был бесшабашной храбрости человек. И вечно лез в самую кашу. А мне, к сожалению, приходилось следовать сразу за ним. Так что в палатке я был его писарем, а в бою оруженосцем. Таскал щит и алебарду.

Епископ, видимо, наелся, он лениво ковырял ложкой взбитые сливки с ягодами. Теперь он не казался солдату истеричным барином. Солдат видел, что перед ним сидит тонкий интриган, мастер политики, обмана и лукавства.

— И куда же ты пошел после смерти Брюнхвальда?

— Никуда не пошел. У Брюнхвальда был контракт с фон Крюнендорфом. Я так и остался у графа в полку. Он определил меня писарем в кавалерийскую роту.

— И как тебе было в кавалерийской роте?

— Весело. Они там все воровали.

— Воровали? И что ж они воровали?

— Все, что только можно. Лошадей ставят на выпас, а фураж списывают. Коновалов вызывали каждый день. Как будто половина лошадей в роте больны.

— А они не болели?

— Конечно, болели, но не так часто как приходили коновалы, не так часто, как это оплачивал граф.

— Ха-ха-ха-ха, — засмеялся епископ. — Воровали! Какая прелесть!

— Прибавьте к этому перековку, которой не было, и ремонт сбруи, который был не нужен.

— Ты не только грамотный, ты еще и в лошадях разбираешься?

— У лейтенанта Брюнхвальда было четыре коня. У меня пятый. Четыре года ими занимался я.

— И что ж было дальше, ты пошел к графу и сказал, что его обворовывают?

— Нет, граф сам догадывался, а я не стал это отрицать.

— И что было дальше?

— В этот вечер меня пытались зарезать.

— Ах-ха-ха-ха, — снова засмеялся епископ. — Какая прелесть, люди не меняются, hoc est verum^[1].

— Malum consilium^[2], для нападавших, — произнес солдат, — к тому времени я уже многому научился у лейтенанта Брюнхвальда за четыре года непрерывных сражений.

Епископ перестал жевать, отложил ложку. Он едва мог скрыть удивление.

— Scitis lingua patrum nostrorum?^[3] — Спросил он.

— In mensura facultatem^[4], — ответил солдат.

Епископ обернулся к монаху:

— Что скажешь?

— Скажу, что в этой фразе «in» не употребляется, достаточно просто сказать «mensura facultatem».

— Да не это я имел ввиду, — епископ махнул на монаха рукой. — Скажи, друг мой, а кто же тебя обучил языку знаний? Опять сам?

— Нет, монсеньор, на этот раз учитель был. Это был монах фелинганского монастыря. Фон Бок в очередной раз не заплатил своим наемникам, они начали грабить на востоке от озера Фелинга, хотели разграбить сам город Фелинга, но там все было разграблено до них. И тут им попался монастырь. Вынесли все ценное, а монастырь подожгли, мы выбили их оттуда, и из огня удалось спасти четыре сотни книг. Барон забрал их себе. Приказал мне их продать. Но в тех местах людей с деньгами не было. Мы возили их с собой. А за нами увязался один монах, брат Сульвио. Он все время ныл и просил их вернуть, бубнил, что это большая ценность. Я захотел узнать, что же в них такого ценного. А три четверти этих книг были написаны на языке древних. Брат Сульвио сначала читал мне их по ночам, а потом стал учить меня этому языку. За год я стал читать сам.

Епископ помолчал и произнес:

— Аббат писал мне, что ты редкий человек. Вижу, что он не ошибся, — он опять помолчал, а потом предложил, указав на стол. — Хочешь что-либо поесть? Присаживайся.

Сам епископ встал:

— Бери, что хочешь.

Солдат не шелохнулся. Он не ел со вчерашнего дня, но сесть за стол после того как из-за него встал хозяин, значило признать себя слугой или лакеем.

— Благодарю вас, — сухо ответил солдат. — Я не голоден.

— Ну, как знаешь, — также сухо произнес епископ. — А почему же ты ушел из своей профессии?

— Ну, мне показалось, что я уже исчерпал всю удачу, отпущенную мне. Почти двадцать лет мне везло. Везение не может быть бесконечным.

— А как ты об этом узнал? — епископ подошел к окну. Он не смотрел на солдата.

— При штурме Эшре. Наш командир, герцог де Приньи…

— Молодой герцог? Герцог Альбер? — перебив солдата, спросил епископ.

— Именно, герцог Альбер, его отец, к которому я нанимался, уже год как умер, решил похвастаться своей гвардией перед дружками, сановными особами и сказал, что сам с нами первый войдет в пролом.

— А ты был в его гвардии?

— Я был правофланговый корпорал гвардии, охрана штандарта Его Высочества Биофра, графа де Фрэ, графа де Ганши, герцога Альбера де Приньи, его глашатаем и чтецом его приказов.

— Поэтому ты отказался от моего стола? — спросил епископ. — Ты сидел за столом с герцогом и рассчитывал, что тебя пригласит за стол епископ?

Солдат едва заметно поклонился.

— Ладно, — епископ снова уставился в окно. — Так почему ты ушел из армии герцога? Молодой герцог был болван?

— Вы не далеки от истины. Герцог вошел в пролом первым и первым получил удар копья. Затем полдня мы занимались тем, что пытались вытащить его из города, а горожане занимались тем, что пытались его зарезать. Ближе к вечеру я тоже получил удар копья в ногу. В результате сей блестящей атаки из ста семидесяти двух гвардейцев осталось пять десятков. Два десятка убитых, остальные ранены.

— То есть молодой герцог тебя не впечатлил?

— Юнец, ищущий славы, худший командир из всех, какие могут быть.

— Значит, это был твой последний штурм?

— Да, если еще учесть, что беарийский арбалетчик со стены влепил мне болт прямо в шлем.

— Он ранил тебя?

— Нет, болт порезал кожу на виске, застрял между головой и шлемом, но уже в этот день я понял, что мое везение заканчивается, и что пора заканчивать с этим ремеслом.

— Тем не менее, ты прекрасно выглядишь после стольких лет в армии.

— Non sine fortuna^[5], — ответил солдат.

Епископ усмехнулся и посмотрел на монаха, а тот скептически поджал губы.

— Tu quoque severus^[6], он ведь просто солдат, а не ученый.

Монах промолчал.

— Хорошо, а у кого же ты еще служил?

— У фон Бока два года, у фон Рюгенталя. Полгода мне платил курфюрст Ренбау, пока его не разгромили у Мюлле. Вот, в общем-то, и все мои командиры.

— Ну, хорошо, — епископ помолчал, подумал. — А что ж ты совершил такого удивительного для барона фон Рютте?

— Ну, я, — начал солдат, — помог ему навести порядок в его земле.

— Секундочку, — перебил его епископ. Епископ подошел к столу и налил вина в два бокала. Один предложил солдату, а из второго отпил сам. — Что за дрянь? Вино мне возят все хуже и хуже.

Солдат отпил и решил, что вино вполне себе приличное.

— О чем мы говорили? — спросил епископ.

— О бароне фон Рютте.

— Ну и что именно ты сделал для барона?

— А разве аббат вам не написал?

— Аббат мне пишет едва ли не каждый день. Мало ли что, но мне написал. Он написал, что барон очень щедро наградил тебя. И как щедро?

— Вполне, — скромно сказал солдат.

— И сколько же он тебе обещал за работу твою?

— Семь цехинов.

— Семь цехинов? — епископ Густав поднял брови.

— Именно.

— Семь цехинов! А знаешь ли ты, сколько местные бароны собирают со своих земель в год?

— Не имею представления.

— А я имею! Местные бароны в год собирают 15–20 цехинов в урожай, и это зажиточные бароны. Большинство едва собирает десять. Так вот мне интересно, что же ты за подвиг совершил, что прижимистый Рютте отдал тебе половину своего дохода?

— Мне он не показался прижимистым.

— Тебе не показался, а я его знаю с детства. Я вместе с ним рос. Он всегда был тупым, спесивым и драчливым, а когда вырос, то стал еще и жадным. С мужика дерет последнее, за дочь приданое дает смехотворное. Сына, наследника, держал в черном теле, сыну едва удалось у него коня выклянчить. Так что давай, рассказывай, за что жадный Рютте дал тебе гору золота.

— Монсеньор, это долгая история.

— Долгая история, говоришь? До воскресной мессы я свободен, — епископ подошел и уселся в кресле. Слуга принес ему две подушки, а под ноги поставил скамеечку.

— Ну, рассказывай, — сказал епископ. — За что барон заплатил тебе семь цехинов?

Глава первая

— А где мост? — спросил солдат.

— Так нету, — ответил мужик вежливо и с недоумением, мол: «Что ж вы, господин, не видите, что моста нет?».

— Был. Я три года назад здесь проезжал.

— Так был. Да, был. Только вот дожди с февраля месяца как пошли, так и идут. А в апреле его и смыло. И севернее мост тоже смыло.

— А лодка где-нибудь тут есть?

— А как же! Есть лодка, есть. У местного мельника. Только маленькая она, вас перевезет, а коня не перевезет.

Солдат посмотрел в воду. Течение было очень быстрым. Переплыть с конем было нереально.

— И мост строить никто не собирается?

— Никто не собирается, — заверил мужик. Он связывал мокрый хворост в пучок. — А кому собираться? Старый граф еще зимой помер. Да, схоронили. А молодому графу не до этого.

— Воюет?

— Не-е, поскудствует… празднует, гуляет.

— Понятно, — солдат немного помолчал, — а там, за рекой, какой-то город был.

— Почему был? Есть. Байренгоф. Стоит город, стоит. Только вам туда ехать не надо.

— А что?

— А чума там.

— Чума?

— Ага, мрут людишки, пол города осталось от былого.

— Не уж-то столько померло?

— Кто помер, кто разбежался. Язва — одно слово.

— Язва — это беда, — согласился солдат.

— Язва — это полбеды.

— А что ж еще?

— Дезертиры.

— Вот как?

— Ага, ага, лютуют. Мы на тот берег даже не суемся. И хорошо, что мосты паводком смыло, и вы, господин, подумайте хорошенько, прежде чем туда лезть. А вам куда нужно?

— В Лютцоф.

— В Лютцоф? — мужик задумался. — Это я не знаю, где такое.

— А что ж дезертиров никто не ловит?

— Я ж вам говорю, старый граф помер, а молодому только пятнадцать годов, не до того ему.

— Ясно, а все-таки, как мне попасть на тот берег?

— Три мили верх по реке пороги. Вода там быстрая, но конь у вас добрый, пройдет. Только вот убьют вас там.

— Думаешь?

— Ага, думаю. Обязательно убьют. Меч у вас дорогой, конь у вас дорогой, что ж не убить-то? Там и за простого мужицкого конька убивают. А за вашего красавца и подавно убьют. Да что там конь, за один ваш плащ с мехом убьют, или за сапоги.

— Какие мрачные перспективы.

— Чего? — не понял мужик.

— Ничего, — ответил солдат. — Страшно, но мне нужно в Лютцоф. Придется ехать.

— Ну, храни вас Бог.

— И тебя, друг.

Дождь, дождь, дождь. Некогда мелкая река — полноводна. Даже на порогах вода доходила коню почти до брюха. Медленно, с трудом, солдат перебрался на другой берег и повернул на север. В чумной город резона ехать не было и, тем более не было резона встречаться с дезертирами. Уж кто-кто, а солдат прекрасно знал, что из себя представляют эти парни. Дорога сразу за рекой ушла в лес. Стена леса справа, стена леса слева, а сама дорога больше походила на обмелевшее русло небольшой реки. И дождь.

Добрый плащ, который он захватил как-то после одного небольшого сражения в обозе побежденных, полностью промок. С капюшона за шиворот то и дело скатывались капли. Спина и плечи стали зябнуть, рука — старая его боль — начала ныть. Но ни крова, ни тепла даже не предвиделось.

— Эх, найти бы хоть что-нибудь дотемна, — сам себе сказал солдат.

Ему очень не хотелось ночевать в мокром лесу. Совсем не хотелось.

— Тут можно сгинуть, брат, — сказал он коню. — Исчезнуть, как будто и не было. Два, три дезертира с арбалетом — и все. Даже костей не найдут. Да и кто искать-то будет?

Конь не отвечал, шел шагом спокойным.

— Всякое мы повидали, а такой глуши не видели, сколько уже едем, и ни единого человека, ни дома, ни следов от копыт или колес, ни кострищ, одни лужи.

А день потихоньку полз к закату. Настроение портилось, а тут вдруг конь тихонько всхрапнул. Солдат сразу осадил его и остановился.

— Ну, чего ты? Что почуял?

Конь покорно стоял, шевеля ушами. Солдат послушал, вгляделся вдаль, даже на секунду стянул с головы мокрый капюшон — ничего, только мокрый лес и дождь. Солдат пустил коня шагом вперед. Он знал, что конь просто так храпеть не будет, это был добрый боевой конь. И тут до солдата долетел едва уловимый запах. Это был дым, тяжелый дым от сырых дров. Где-то неподалеку были люди. Только что это были за люди? Солдат решил не спешить, и, не смотря на непрекращающийся дождь, капюшон не надевал. В нем было плохо слышно. Проехав еще немного, он уже не сомневался, что кто-то хотел согреться в этом сыром лесу. А еще он почувствовал сладковатый и тошнотворный запах. Запах войны. Этот запах ничего хорошего не сулил. Поэтому солдат снял с луки седла шлем с подшлемником, надел его, затем вытащил меч и опустил его вниз, к ноге, под плащ. Он похлопал коня по шее и тихо сказал:

— Поехали тихонечко, и не вздумай храпеть. Если что, вернемся к порогам.

Но проехав немного и приглядевшись, он понял, что возвращаться не придется. На развилке дороги стояла виселица с двумя повешенными, а в десяти шагах от нее дымил костер. У костра сидело два солдата. Нанизав на палки большие морковки, они их жарили. Именно этот запах, сладкий запах жареной моркови солдат перепутал с запахом разлагающихся трупов. Рядом, на треноге из палок, висел щит с гербом. Белое поле из верхнего угла в нижний — широкая голубая полоса. На полосе черная орлиная лапа. Солдат помнил соню гербов и еще пару сотен мог узнать, но этого герба он никогда не видел. Герб успокоил его. Герб — это всегда порядок. Не останавливая коня, он вложил меч в ножны и снял шлем. Солдат был уверен, что перед ним не дезертиры, не мародеры. Ни те, ни другие никогда не будут носить чьих-либо гербов. Он двинулся к ним. Увидев его, люди вскочили с земли, похватали копья, надели шлемы и двинулись к нему. Это были простые, не молодые уже стражники какого-нибудь мелкого дворянина в поношенных, засаленных стеганках и старых сапогах. Шлемы и наконечники копий они давно не чистили.

— Стой, дальше хода нет, — сурово сказал один из них. Он был повыше и, наверное, поэтому был старшим. — Именем барона фон Рютте, я запрещаю вам ехать дальше.

— Это почему еще? — спросил солдат.

— Далее земли барона фон Рютте, и он велел никого не пускать.

— А ты знаешь, что говорит дорожное уложение Фердинанда Святого о прохождении через владения?

— Нет, — честно признался стражник.

— А сказано там так: «А кто препятствовать будет проходу через земли свои купцу, монаху или другому доброму человеку или требовать мзду за проход через земли свои у купца, монаха или другого доброго человека — того считать разбойником, не смотря на титул». У тебя есть титул?

— Нет у меня никакого титула, и про уложения я ничего не знаю. Только вот с юга чумные сюда прут, да дезертиры. Вон, — он кивнул на виселицу. — Эти тоже без разрешения пройти хотели.

— Так это ты их повесил?

— Коннетабль приказал, мы повесили.

— Не похожи они на дезертиров. Обыкновенные мужики.

— Не знаю, мы их схватили, приехал коннетабль и приказал повесить для наглядности. Мы и повесили.

— Суровый у вас коннетабль.

— Суровый, так что мы вас не пустим.

— Неужели? — солдат посмотрел на него пристально. Перед ним встала дилемма: повздорить с местным бароном, либо в ночь возвращаться к реке.

— Ну уж нет, — сказал он, — извини, брат-солдат.

Быстрым движением он схватил копье ближайшего, а каблуком сапога ударил его точно в лоб. Тот выпустил копье и плашмя упал в мокрую траву, а солдат ловко перевернул копье древком вверх и с размаху врезал им по шлему второго стражника так, что аж древко треснуло. Второй охнул и сел рядом со своим старшим.

— Поеду, посмотрю на вашего коннетабля, — сказал он, отбрасывая сломанное копье в сторону и пришпоривая коня.

— Мы ему обо всем доложим, — заорал вслед старший солдат.

Лес плавно превращался в болото, а дорога в неглубокую канаву. Умный конь не хотел идти в воду, аккуратно шел по обочине, и вскоре лес совсем закончился, и за болотом, в серой дымке мелкого дождя, появилось поселение. А еще дальше за ним он разглядел почти размытый сливающийся с серым небом замок. «Может, зря я отлупил олухов этого барона, — подумал солдат, — барон может взбеситься, а с другой стороны, что мне еще оставалось делать, не возвращаться же, в самом деле, к порогам. Надо проскочить быстренько его земли, переночевать где-нибудь в тихом месте у любого мужика, отогреться, высушиться, а на рассвете ехать дальше». Но он понимал, что такое вряд ли возможно. В таких забытых Богом медвежьих углах даже торговец нитками будет событием.

У околицы деревни пара тощих коров грызли какой-то кустарник. Ветер доносил запах дыма, навоза, квашеной капусты. Дома — убогие хибары. Много заброшенных, как и везде. Провалившиеся крыши, падающие заборы, пустые окна, дома без людей, как и везде. В одном из дворов солдат увидел босого мужика, тот деревянными вилами ворошил гнилое сено у забора. Занятие его было бессмысленным, но мужик старался. Еще не старый, широкоплечий, с крепкими руками и усталым лицом.

— Эй, — окликнул его солдат. — У тебя переночевать можно? Я дам тебе крейцер.

— У меня? — удивился мужик. — У меня негде, господин. У меня шестеро детей, и скотину я дома держу. Вы не выспитесь.

— Скотину дома? Летом?

— Дожди, господин, скотина болеет. Держу дома, чтобы хоть чуть отогрелась.

— Как называется ваша деревня?

— Малое Рютте, господин.

— Рютте, ну конечно, — произнес солдат. — Я смотрю, у вас даже кирхи нет.

— У нас нет, а в Верхней Рютте есть. Там и кирха есть, и коновал, и кузнец. А у нас только харчевня для поденщиков, да для прочей голытьбы.

— Ясно, — сказал солдат. — А Верхняя Рютте там? — солдат указал в сторону замка.

— Ага, — кивнул мужик. — В миле от замка.

— Ясно.

Он тронул коня и поехал по деревенской дороге.

— Господин, — кричал мужик, выбегая со двора на улицу. — Так ежели соизволите, я освобожу вам лавку у очага, а скотину загоню на ночь в хлев. — Солдат не ответил и продолжал ехать дальше. — Всего за пол крейцера, — кричал мужик вслед.

Лужи, ветхие заборы, кривые хибары, почти безлюдная улица закончилась площадью, главной постройкой которой было большое приземистое бревенчатое здание. Перед которым, вокруг огромной лужи, толпился народ. Там была пара телег, на которых сидели бабы и дети. Они мокли под дождем, но не уходили. Чего-то ждали. Солдат сразу заметил два наконечника копья над головами людей. Вздохнул. Он сразу понял, что тихонько проскользнуть и найти неприметный теплый ночлег ему не удастся.

Так и получилось. Расталкивая простолюдинов, из толпы вышел человек в добротных, отлично вычищенных доспехах. У него не было ни плюмажа, ни цветов местного барона, ни герба, но манера себя вести выдавала в нем главного. Он уверенно направился к солдату, и за несколько шагов заговорил:

— Сударь, мне нужна ваша помощь.

Это был совсем мальчишка, лет шестнадцати.

— Я надеюсь на ваше благородство и понимание, — продолжил он, подходя ближе.

— Чем я могу вам помочь? — сухо спросил солдат.

— Меня зовут Хельмут Рутт, я коннетабль барона фон Рютте. Прошу у вас рыцарского одолжения.

— Меня зовут Яро Фолькоф.

— Как? — переспросил мальчишка.

— Яро Фольков, — повторил солдат. — И я не рыцарь.

— Вот как? — тон мальчишки сразу изменился. — Тогда почему ты разговариваешь со мной сидя на лошади, когда я стою перед тобой пеший? Ты ведь не граф, не курфюрст и не князь церкви.

Солдат молча слез с коня, потянулся, размял ноги и спросил:

— Что вам нужно?

Мальчишка, бесцеремонно разглядывая его, вопроса не слышал.

— Если ты не рыцарь, то откуда у тебя такой меч, — коннетабль ткнул пальцем в эфес меча солдата. — Откуда такой конь, откуда такой шлем?

— Этот меч мне подарил герцог Биофр де Приньи, за то, что я вытащил его из свалки в сражении у озера Боло, и тем самым спас его от плена или от смерти. А коня мне выдали по штатному расписанию в гвардии его сына, герцога Альбер де Приньи.

Коннетабль молчал, выпучив глаза. Все сказанное солдатом произвело на него огромное впечатление. Он был совсем мальчишкой.

— Еще вопросы у вас есть, или я могу ехать?

— У озера Боло… У озера Боло вы дрались со свеями?

— Да.

— Я слышал, свеи непобедимы.

— У озера Боло они были разбиты.

— Так вы гвардеец?

— Да, я был правофланговый карпорал, охрана штандарта и глашатай Его Высочества Биофра, графа Де Фре, глава Де Ганши, герцога Де Приньи и потом его сына Альбера да Приньи.

— Вы, наверное, были во многих сражениях и битвах? — спросил мальчишка с придыханием и благоговением.

— Сражений и битв в моей жизни было больше, чем мне хотелось бы. — Сухо ответил солдат. — Мне не хотелось бы отнимать время у столь занятой особы. Поэтому я, наверное, поеду. Если у вас, конечно, больше нет вопросов.

— Вопросов у меня к вам тысяча, но я хочу задать вам их после дела. Я прошу вас быть моим гостем. Но сначала нам нужно будет уладить один вопрос. И, надеюсь, вы мне с ним поможете.

— Господин коннетабль… — начал было солдат.

— Дело пустячное, — сказал коннетабль, но по тону было ясно, что он так не думает. Тон был почти умоляющий. — Три дезертира буйствуют в харчевне, второй день пьянствуют. Имеют дочку трактирщика и еще одну бабенку. Замужнюю, — мальчишка посмеялся, но солдат почувствовал фальшь в этом смехе. — Мужики волнуются, а я не могу допустить, чтобы мужики волновались, барон будет недоволен.

— Друг мой, я после ранения, я еще плохо хожу, — отвечал солдат. — Из меня не бог весть какой помощник. Так что, извините, но…

Коннетабль схватил его за руку, заглянул в глаза, он был совсем мальчишкой, он произнес:

— Я дам вам денег.

— Денег? — солдат удивился.

— Что, думаете, у меня нет? У меня есть деньги.

— Да дело не в деньгах. Я…

— У меня есть марка.

— Марка?

— Имперская марка, я вам ее отдам, если вы мне поможете. Давайте отойдем, за лошадь встанем.

Видимо, он не хотел, чтобы его люди и деревенские мужики это видели. Отойдя за коня, коннетабль сунул руку под кирасу и достал кошель. Там была всего одна монета. Крупная, толстая, черная от старости, серебряная имперская марка.

— Вот, держите, — он сунул ее солдату в ладонь.

— То есть, за то, чтобы скрутить трех дезертиров вы готовы заплатить кучу серебра? — спросил солдат.

— Да, — просто ответил коннетабль и так посмотрел на солдата, что тому стало его жалко. Это был не суровый коннетабль, опора лендлорда, закон феода, это был испуганный мальчишка, которому нужно решать взрослую задачу.

— Ладно, — сухо произнес солдат. — Я вам помогу, только давайте без вранья. Что за люди в харчевне?

— Не знаю, — ответил мальчишка. — Я их не видел, но у них хорошие лошади.

— Вот как? Дезертиры на хороших лошадях. И сколько же их?

— В конюшне четыре лошади.

— Вы же сказали, что дезертиров трое?

Мальчишка не ответил.

— Ладно, пойдемте, посмотрим.

Коннетабль чуть ли не подпрыгнул от радости и пошел впереди него, звякая доспехами. И еще издали крикнул двум своим людям:

— Воины, этот рыцарь нам поможет!

Люди коннетабля заметно подтянулись, а народ, особенно дети, загалдели.

— Вон оно как, рыцарь! Настоящий!

Солдат поморщился, ему все это не нравилось, он с коннетаблем дошел до конюшни, а в конюшне ему стало нравиться еще меньше.

— Это их лошади? — солдат указал на лошадей.

— Они, — ответил коннетабль.

— Послушайте, коннетабль, а вы знаете, что любая из этих лошадей стоит дороже этой вашей харчевни? Берите этих лошадей, отгоните их в замок, барон вам только спасибо скажет. И пусть они потом эту харчевню хоть сожгут.

— Я боюсь, что они сожгут всю деревню, — ответил коннетабль.

— Ну, так заколотите дверь сами и подожгите ее.

— Нельзя, — мальчишка стал еще печальнее. — Там две молодые женщины. Мужики меня возненавидят.

— О, так вы волнуетесь о женщинах? А на южной дороге вы приказали повесить двух мужиков, за просто так.

— Так они же чумные. Пришли из чумных мест.

— А, чумные, тогда понятно.

— Мне барон приказал вешать всех, кто придет с той стороны, ну вот я…

— Да понятно, — прервал его солдат. — Вы мне вот, что скажите, вы видели этих, — он кивнул на лошадей, — их хозяев.

— Угу, — кивнул молодой человек.

— И что, страшные?

— Угу.

— Ясно.

— Ну, так что, поможете? — почти жалобно спросил коннетабль.

— Видите эти кольца на уздечке? — солдат подошел к лошади, ткнул пальцем в уздечку.

— Да, — ответил коннетабль.

— Это кольца для украшений, сюда вставляют ленты, так ламбрийцы украшают своих коней перед боем. В эти кольца они вставляют ленты цвета своего полка.

— Ламбрийцы? — упавшим голосом спросил коннетабль.

— Да, ламбрийцы, знаете, кто это?

— Наемники.

— Самые дорогие и самые лучшие наемники на свете. Их там четверо?

— Да, я видел четверых, когда они въезжали в деревню.

— И нас четверо. Если, конечно, считать двух ваших стражников. У хибары два окна, судя по всему. У каждого поставим по человеку. Хибару подожжем, если конечно будет гореть. Мы с вами встанем у входа и будем рубить, всех кто выскочит.

— Но…

— Да помню я, там женщины, поэтому драться с ними мы не будем, а будем их уговаривать отпустить баб. Согласны?

— Согласен, — кивнул юный коннетабль.

— И не вздумайте их чем-нибудь спровоцировать. Если мы их взбесим, они убьют нас всех. И людям своим скажите, чтобы не лезли на рожон.

— Не полезут, — кивнул коннетабль.

— А вот когда отпустят баб — будем думать, что делать дальше.

— Хорошо.

Они вышли из конюшни на улицу. Солдат снял тяжелый от воды плащ, и кинул его на седло. На секунду задумался и вытащил из огромного холщевого мешка кирасу. Бригантину решил не брать. Решил, что в кирасе будет спокойнее. Так же он стал доставать из мешка наплечники и наголенники. Стал одеваться. Коннетабль не постеснялся выступить в роли оруженосца. С креплением лат он был хорошо знаком. Когда с застежками и ремнями было покончено солдат надел подшлемник. Коннетабль протянул ему шлем.

— Нет, сначала горжет.

— Вы и горжет будете надевать?

— Буду, — ответил солдат, надевая горжет. — Десять лет назад мой друг перед заступлением в дозор, где мы обычно спали, поленился надеть горжет, а еретики сделали вылазку. Вылазка была пустяшной, они просто проверяли, на месте ли мы, и драки почти не было, но был один удар копья, всего один.

— И вашему другу копье попало в горло?

— Нет, копье попало в наплечник и сломалось, а вот щепка от копья попала ему в горло, небольшая щепка, в мизинец толщиной, вошла в горло, а вышла из под уха. Мы позвали лекаря, и он вытащил щепку, но моего друга пришлось положить на живот, так как из горла все время шла кровь, а ночью он умер, — солдат застегнул горжет, который закрыл горло и нижнюю челюсть, — а вот теперь шлем.

Он надел шлем, достал из мешка тяжелый топорик на короткой ручке, очень удобный в свалке, засунул его за пояс на спине, достал длинный стилет без гарды из ножен, засунул его в правый сапог, в специальный карман для ножа, топнул ногой, поправляя наколенник и сапог. Надел на левую руку легкий треугольный кавалерийский щит.

— Ну все, готов, — сказал солдат.

— Пойдемте? — сказал коннетабль. Его едва заметно потрясывало от волнения.

— Нет, все-таки надену еще поножи.

— У-у, — только и смог произнести коннетабль, но добавлять ничего не стал, стал помогать застегивать поножи.

Когда все было готово, солдат спросил:

— Ну, где ваши люди?

— Там, — указал рукой в сторону телеги, стоявшей почти в луже, возле которой толпились люди.

— Эй, ты, — солдат указал в мужика пальцем. Это ты предлагал ночлег за крейцер?

— Я, господин, — оживился мужик подбегая.

— Тебя зовут Яков?

— Еган, господин.

— Ну да, как же иначе, присмотри за моим конем и вещами. Если что-то пропадет, я отрублю тебе пальцы. Понял?

— Понял, ага-ага.

— Если меня убьют, в сумке на седле, бумага, там имена моей матери и моих сестер. Они живут в Руудсдорфе. Коня и снаряжение отдашь им. Себе за услуги возьмешь двадцатую часть. Двадцатая часть это половина десятины. Понял?

— Нет, Господин, не понял, — испуганно ответил крестьянин. Солдат его уже не слушал. Отворачиваясь от него, он крикнул:

— И не вздумай своровать хоть пфенниг. Коннетабль, пойдемте, где ваши люди?

— Эй, вы, — крикнул мальчишка, — ко мне.

Стражники, шлепая по грязи и лужам, подбежали. Это были не молодые уже мужики, прожившие жизнь с копьем в руке и со шлемом на голове. Усатые, худощавые, но крепкие.

— А почему вы без щитов? — спросил солдат. — Где ваши щиты?

Те молча уставились на коннетабля. Коннетабль тоже молчал.

— Ладно, значит, оба встанете вторым рядом. Первым рядом встанем мы с коннетаблем. Ты за мной, а ты за коннетаблем. Сразу выставите копья вперед, только не суй мне его подмышку, возьми чуть правее, будешь сторожить меня справа, а ты коннетабля слева. Из-за нас не вылезать. Вперед не лезете, нам не мешаете, и колите при первой возможности. Если у них щиты, колите в ляжки и пах, про голову — забудьте. И смотрите по сторонам, среди них должен быть лучник, да, должен быть, хоть один. Солдаты опять косились на коннетабля, но тот молчал.

— Все ясно?

— Ясно, господин рыцарь, — отвечал один из бойцов.

— И не вздумайте бежать, увижу, кто побежит — сам убью.

— Значит, драка будет? — спросил один из стражников.

— Я постараюсь этого избежать. Нам нужно забрать у них баб.

— Значит, будет драка, — произнес второй.

— Думаешь?

— Ну, а кто ж по пьяни баб отдаст?

— Посмотрим. Читайте молитву, кто знает, и пошли.

— Коннетабль, а сколько вы сможете собрать людей, если мы заберем у них женщин?

— В замке сержант и два человека, но барон их брать не позволил. Шестеро на заставах охраняют дороги. Солдат остановился, коннетабль и его люди остановились тоже.

— Что с вами, коннетабль? Волнуетесь?

— Ну, я… не то что бы… нет, я готов сразиться.

— Это ваше первое дело?

— Ну, я пока что только конокрадов ловил, дезертиров отгонял, дебоширов из трактира в подвал сажал. А вот так… чтобы вот с такими… ну, это первый раз у меня.

— Да не волнуйтесь вы, я думаю, сегодняшний день мы переживем.

— Да?

— Да. Вежливо попросим вернуть баб. Вернут — мы уйдем. Не вернут — мы тоже уйдем. Пойдем собирать людей. И чем больше соберем, тем меньше у них будет охоты с нами драться. Ясно?

— Ясно, — сказал коннетабль.

— Ясно, — сказал один из людей коннетабля.

— Ну, тогда с Богом, — произнес Ярослав Волков и толкнул дверь в харчевню.

В харчевне было на удивление светло и тепло. В очаге горели дрова, абсолютно голая, простоволосая женщина, большой деревянной ложкой перемешивала что-то в большом котле на огне.

— Ой, — сказала она и присела на корточки, чтобы скрыть наготу.

Солдат осмотрелся, еще одна голая женщина лежала на полу между лавкой и столом. Над ней, за столом, сидел длинноволосый дезертир. Он был бос, и свои босые ноги поставил прямо на женщину. Еще один дезертир лежал на лавке у стены, а двое других уже стояли посреди харчевни. Один здоровенный детина так же был бос, и кроме штанов на нем был дубленый тулуп обшитый синим атласом, вещь была дорогая, но детине явно не по размеру. Он на нем едва бы застегнулся. Детина, словно хворостиной поигрывал вполне себе увесистой секирой. На втором была дорогая, двойной кожи подкольчужная рубаха, добрые сапоги, и он сжимал копье. На его левой руке у мизинца и безымянного пальца не хватало фаланг. У того, что сидел за столом, через всю левую часть лицо шел шрам, а у здоровяка не было половины левого уха. Тот, что лежал на лавке, встал, потянулся, взял не спеша копье, и тоже вышел на середину.

«Да, — подумал солдат, — народец резаный-рубленый, как бы коннетабль с его людьми не сбежали, глядя на них» — и произнес:

— Здравы будьте, братья-солдаты.

— И тебе, брат-солдат, здравым быть, — отвечал тот, кто был в кожаной рубахе с заметным южным акценттом.

— Вдоволь ли у вас хлеба, братья-солдаты? — спросил Волков.

— Горек хлеб солдатский, — заговорил тот, что встал с лавки, у него была рассечена верхняя губа, и не было зуба, он пришепетывал. — Из крови и грязи хлеб солдатский и его у нас вдоволь.

Он тоже говорил с акцентом. У солдата сомнений не было, это были ламбрийские наемники.

На этом церемониальная часть была закончена, и тот, что был в кожаной рубахе, спросил:

— А что это вы так долго под дождем стояли? Стеснялись зайти, а, брат-солдат?

— Не хотели вас тревожить, брат-солдат.

— А что за люди с тобой, брат-солдат? — в каждом слове ламбрийца помимо акцента слышалась едкая насмешка. — Один, кажется, балаганный арлекин и два церковных попрошайки. Зачем ты их сюда привел?

Сидевший за столом лохмач весело заржал, двое других ламбрийцев тоже засмеялись.

— Нет, брат-солдат, это люди барона, — ответил Волков. Он окончательно убедился, что шанс победить этих людей в бою у них не было. Не смотря на то, что они без доспехов, не смотря на то, что они чуть пьяны, они зарежут всех заминуту.

«Сначала коннетабля, который стоит, разинув рот и выпучив глаза, он и мечем взмахнуть не успеет. Затем один займется мной, а остальные быстренько зарежут двух деревенских вояк, а потом все… Мне конец, — думал Волков, — надо отсюда убираться».

Подтверждая его мысли, щербатый зашел справа, с той стороны, где нет щита, и встал в трех шагах.

— А-а, так это люди барона, — произнес ламбриец в кожаной рубахе. — Что-то мало у барона людишек.

— Так это не все, — ответил Волков.

— Ах, не все? А ты, брат-солдат, случайно не коннетабль?

— Нет, коннетабль он, — кивнул Волков на мальчишку. — Знаете, братья-солдаты, мы, пожалуй, пойдем.

— Куда же вы? — засмеялся ламбрией в коже.

— А как же бабы? Мы же хотели забрать у них баб, — произнес коннетабль.

— Бабы? — переспросил Волков и прошептал тихо. — Черт с ними, с бабами. Самим бы живыми уйти.

И тут он услышал звук, который не мог перепутать ни с чем. Чик-чик-чик-щ-щ-елк. Он не видел, что делал за столом лохматый ламбриец, но он прекрасно знал. И он ему крикнул:

— Брат-солдат, а не арбалет ли ты там натягиваешь?

— А хоть и арбалет, — задорно ответил лохматый из-за стола.

— А зачем тебе, брат-солдат, арбалет?

— А зачем ты, брат-солдат, вошел сюда с обнаженным мечом? — сразу спросил лохматый арбалетчик.

— Мы уже уходим, — ответил Волков.

— Да уже нет, теперь то обождите, — ответил кожаный сухо и коверкая слова.

— Успокойтесь, братья-солдаты, — произнес Волков. — Давайте разойдемся без крови. — Он оглядел ламбрийцев: ни тени улыбок, и хмеля как не бывало. Сосредоточенные, готовые. Волков понимал, что сейчас может все начаться, и сказал: — Оружие у всех острое. И один только Бог знает, кто выйдет отсюда живым.

— Мы тоже знаем, — ответил ему здоровяк в тулупе на совсем плохом языке.

— Так кто из вас коннетабль? — снова спросил кожаный.

— Я коннетабль, — ответил мальчишка храбро, — и мы пришли забрать наших женщин.

— Так, значит, это ты? — кожаный был как будто удовлетворен.

И тут лохматый, что сидел за столом, тихо свистнул. Сразу после этого ламбриец в кожаной рубахе ударил древком копья в пол. И все началось, завертелось, без слов и предупреждений. Тонко тенькнула тетива арбалета, болт глухо звякнул о шлем и вошел в него почти до оперенья. Волков даже не успел подумать, в кого попало, а мальчишка коннетабль, выронив меч, сложился и упал на колени, а потом ткнулся лицом в пол.

— Режем! — рявкнул кожаный и двинулся на Волкова.

Все всегда складывается не так, как планировалось. Ну, почти всегда. Солдат вроде и приготовился к тому, что может произойти, но оказался совсем не готов. И вот, мальчишка коннетабль мертвый на полу, а щербатый ламбриец наносит удар справа, как раз туда, где нет щита. На секунду, на долю секунду растерялся Волоков и думал только о том, выдержит ли кираса такой удар. И только когда закричал стражник барона, тот, что стоял за его спиной, он понял, что удар предназначался не ему. А дальше… Ну, а дальше все пошло как обычно. Сами собой включились рефлексы, выработанные годами бесконечных схваток, сражений и битв. И тут было все просто: тебя колют копьем — руби руки.

Щербатый не успел вытащить копье из оседающего стражника барона, когда Волков без замаха быстрым секущим ударом разрубил ему левую руку. Он бы ее отрубил, не будь у щербатого под рубахой красивых наручей из кожи, украшенных бронзовыми накладками.

— А-а, — заорал щербатый, оставив копье и трупе стражника. Он отпрыгнул, схватил правой рукой почти отрубленную левую и повалился на пол, заливая его кровью. Теперь предводитель ламбрийцев, тот, что был в дорогой кожаной рубахе, стоял перед Волковым. Это был сильный опытный мужчина, проживший большую часть своей жизни на войне. Он умело сжимал копье и готов был нанести удар.

У того, кто вышел со щитом и мечом против копья, всегда будет возникать вопрос: куда копейщик нанесет удар в пах или в лицо? Холодные и спокойные глаза ламбрийца не выражали ничего кроме сосредоточенности и внимания. Он не спешил. Не наносил удары. А куда ему было спешить? Секунды идут, тетива арбалета натягивается, нужно просто подождать, пока щелкнет фиксатор, пока на ложе ляжет болт. Он это понимал, и Волков это понимал. Поэтому Волков сделал шаг и выпад. Ламбриец легко парировал и тут же нанес удар. Волков просто кишками почувствовал, что удар придется в пах. Так и вышло. Волков щитом отвел удар, и наконечник копья звякнул о поножи. А меч солдата рассек воздух очень близко от лица и плеча копейщика. Снова пауза. Снова напряженное внимание обоих. Секунда. Две. Три. И вдруг отчетливо слышимый щелчок. Тетива натянута. Болт уложен на ложе. Арбалетчик снова свистнул.

«Значит, свистом он сообщает о своей готовности, а кожаный сейчас даст добро на выстрел».

И тут же ламбриец в кожаной рубахе ударил копьем в пол. Волков сразу отпрянул назад. Он слышал, как тенькнула тетива, отправляя снаряд в его сторону. Он ждал, что снаряд мелькнет мимо него… и тут же получил сильный удар копья в лицо. Этот удар убил бы его на повал, разломил бы челюсть, прошел бы через горло и рассек бы позвоночник сразу под черепом, если бы не горжет, прикрывающий горло и нижнюю часть лица. Горжет выдержал удар, и наконечник копья звякнул, скользнув в сторону.

Рефлекторно, не целясь, Волков по-дурацки отмахнулся мечом в ответ. Это был не удар и не выпад. Он не рубил и не колол. Просто махнул и слегка самым кончиком достал лицо ламбрийца. Достал самым кончиком, не сильно. Но меч у Волкова всегда был заточен до состояния бритвы. Большинство его коллег считало это излишним, но он всегда точил и точил свое оружие. Чистил и точил. И теперь этот слабый, неточный взмах рассек лицо ламбрийца от скулы до нижней челюсти так, что через щеку можно было вставить в рот палец, а кровь из раны потекла ручейком, заливая дорогую, двойной кожи, красивую, подкольчужную рубаху. «Какие бы вы не были опытные и сильные, а доспехи-то надо было надеть», — думал Волков. И тут он снова услыхал щелчок, снова тетива была натянута. Солдат буквально чувствовал, как лохматый арбалетчик кладет болт на ложу. Он инстинктивно поднял щит повыше, чтобы прикрыть голову, а глава ламбрийцев выплюнул добрую порция крови и заорал на ламбрийском:

— Да попади ты уже в него, дьявол тебя задери!

Волков снова сделал шаг назад и чуть подприсел, чтобы щит прикрывал как можно большую площадь тела, но арбалетчик попал в него, а не в щит. Болт звякнул о поножь и пробил его. И хоть и потерял силу, но вошел в бедро на палец. Волков практически не почувствовал боли, он сделал еще шаг назад и вовремя. Потому что ламбриец в коже нанес ему сильный удар копьем в грудь. Закрыть щитом он не успел. И не сделай он шаг назад, такой удар пробил бы кирасу. А так, наконечник просто толкнул его в грудь. Волков устоял, а лабриец ударил его еще раз в пах. Этот удар Волков отбил щитом в сторону и сам сделал выпад. Ламбриец с трудом, но увернулся.

А в это время последний живой из людей барона был уже безоружен, здоровенный ламбриец в тулупе на голое тело сломал ему копье, как будто это была хворостина, сбил с головы шлем и теперь стражник без копья, в подшлемнике он просто висел на руке здоровяка, не давая тому сделать замах топором.

— Рыца-а-арь, подсобите! — орал стражник. — А то сгину!

Здоровяк пытался высвободить оружие, мотал стражника как тряпку, стуча им о стены и опрокидывая лавки. Но стражник вцепился в руку здоровяка, понимая, что тот сразу его убьет, как только высвободит.

— Рыцарь, подсобите!

— Держись! — только и мог крикнуть солдат. Волков ничем не мог ему помочь. Он следил за кожаным и ожидал нового выстрела из арбалета. А кожаный начинал выдыхаться. Из, казалось бы, пустячной раны кровь текла и текла, заливая левую руку, плечо, грудь. Но ждать, пока он выдохнется совсем, было нельзя. Арбалетчик натягивал тетиву.

Не чувствуя боли, Волков двинулся на кожаного. Он знал, просто знал, что кожаный встретит его ударом в лицо. Так и вышло. Щитом Волков отвел копье в сторону, а сам рубанул наотмашь, справа налево низким выпадом. И попал, рассек ногу ламбрийца чуть выше колена.

— Стреляй! — заорал тот, делая шаг назад. — Стреляй, разорви дьявол твою мамашу!

Волков не ждал, пока арбалетчик выстрелит, он снова сделал выпад, а ламбриейц снова встретил его ударом копья. И солдат его пропустил, но удар уже был вялым и неточным, не то, что первые удары. Копье только звякнуло о кирасу. А вот Волков рубанул его от души. Снова просто секущий удар справа налево. К таким ударам опытные фехтовальщики относятся с презрением, называя его солдафонским. Но по раненому и не защищенному латами врагу то, что нужно. Меч рассек левую руку выше локтя.

— Стреляй! — заорал ламбриец, роняя копье.

Волков закрыл голову щитом и присел. И в ту же секунду болт пробил щит и вышел на полпальца с внутренней стороны.

«Чертовски хороший арбалет» — подумал солдат.

И тут же сделав шаг к ламбрийцу, прямым уколом в грудь убил его. Быстро, коротко, прямо в сердце. А в это время здоровяк все-таки вырвал у стражника барона и руку с топором и с оттягом рубанул им бедолагу. Кровь брызнула на стену фонтаном. Стражник захрипел, обмяк и повалился на пол, а здоровяк рубанул еще раз, чтоб наверняка. И теперь они смотрели друг на друга. И оба все понимали. У человека с топором мало шансов победить человека с мечом и щитом, и почти нет шанса победить человека в доспехах. Но у человека с топором есть дружок с арбалетом, а у человека в доспехах дыра в ноге и полный сапог крови. А еще человек в доспехах должен повернуться к человеку с топором лицом, после чего его щит не сможет защитить его от арбалетчика. Все оставшиеся в живых в харчевни были опытными людьми. Все все понимали. Секунды шли. Здоровяк восстанавливал дыхание. Арбалетчик снова натягивал тетиву, а кровь из раны в ноге текла в сапог Волкова, и ему надо было что-то делать.

В шлеме и подшлемнике плохо слышно, еще хуже слышно, если под шлем надеть горжет. Но щелчок замка арбалета Волков слышал прекрасно. Надо было что-то делать. И он сделал единственное, что мог. Перехватив меч в левую руку, он выхватил из-за спины из-за пояса топор. И, вложившись в бросок, швырнул его в арбалетчика. Тот не ожидал ничего такого и закрылся от топора арбалетом. Арбалет выстрелил, и болт впился в потолочную стропилу. И тут же солдат заметил краем глаза движение. Он машинально поднял щит и получил страшный удар в него. Дорогой рыцарский трехслойный, клееный, оббитый толстенной кожей и окантованный медью щит треснул пополам. Такого в принципе не могло быть, но теперь это было два щита, связанных между собой кусками кожи и медного канта. Сразу пришла старая боль в левой ключице. Старинная, родная и привычная, с которой он не расставался долгие годы.

А здоровяк замахивался топором опять, держа топор двумя руками. Вряд ли какой шлем выдержал бы такой удар. И уж точно никакая голова.

Отклонив голову в сторону, Волков поднял над головой обломки щита и поддержал их рукой с мечом. Это все, что он успел сделать, прежде чем топор опустился на него. Часть силы удара щит и меч погасили, но даже после этого тяжелая железяка с треском опустилась на левое плечо кирасы. Волков аж присел от тяжести удара. Меч улетел за спину и звякнул о пол. «Вот теперь точно мне конец» — подумал он, приходя в себя и глядя, как верзила снова поднимает свой топор. Машинально, плохо слушающейся левой рукой, на которой все еще болтались обломки щита, он вцепился в правую руку ламбрийца, в которой тот зажимал топор, а правой рукой попытался схватить его за горло. С таким же успехом можно было попытаться схватить за горло быка-трехлетка. А ламбриец левой рукой взял его за горжет, чуть приподнял и впечатал в стену. Он прижал его к стене, но не мог рубить топором. Поэтому своими железными пальцами он полез Волкову под шлем и не то хотел выдавить глаза, не то просто раздавить череп или заткнуть нос и рот. Сила этого человека была огромна. Волков буквально задыхался, его шлем слетел вместе с подшлемником, но ему не хватало воздуха. И перед глазами уже поплыли черные круги, из последних сил он держал правую руку здоровяка, своей левой, которой тот держал топор, а в голове пульсировала только одна мысль:

«Надо дотянуться до сапога. Надо дотянуться до сапога. Надо дотянуться до сапога. Это последний шанс».

Он согнул ногу в колене и нащупал стилет. Рукоять оружия привычно легла в руку. Он вытащил его из сапога и сразу же ударил здоровяка под левое ребро, снизу вверх, к сердцу. Каленая, заточенная, четырехгранная сталь вошла в тело без сопротивления, но ничего не произошло. Ламбриец продолжал его душить. Волков ударил еще раз. И еще. И еще. Его рука была уже залита кровью по локоть, и только тут здоровяк отпустил его и, обмякнув, завалился на пол. Волков отлип от стены и повалился на него. И тут же в то место, где он стоял, впился арбалетный болт. Ламбриец умер без стонов и криков. Раз и все. А Волков пытался отдышаться, лежа в обнимку с трупом здоровяка. Пытался отдышаться и не мог. Он знал, что надо вставать, что уже возможно сейчас к нему идет арбалетчик. Он подойдет и просто выстрелит в лицо. Либо просто возьмет копье, топор или даже его собственный меч и зарежет его как ребенка. Но сил встать не было. Красное марево плыло перед глазами. Хотелось просто дышать, дышать, дышать. Но жить ему хотелось еще больше. С трудом перевернувшись на живот, он осмотрелся. Его меч лежал между лавкой и столом, и он не видел арбалетчика. Скорее всего, тот тоже его не видел. До меча тоже нужно было дотянуться. Вытащить топор из-под мертвого ламбрийца сейчас он не смог бы. И все, что у него было — это обломки щита и стелет. Стелет, конечно, вещь нужная, но лучше дотянуться до меча. И ту он услышал женский крик.

— Он тикает! — кричала баба, та, что во время драки лежала около очага и подвывала от страха. Волков видел ее. — Вон он! — она указывала пальцем.

Солдат поднял голову и посмотрел в ту сторону, в которую указывала баба. Он увидел зад и ноги человека, который вылезал в окно. Собрал последние силы, Волков встал, поднял меч, хромая и шатаясь, пошел к окну, но не успел. Арбалетчик вылез на улицу. Солдат огляделся. В харчевне были две одуревших от страха бабы, храпящий ламбриец с разрубленной рукой, валявшийся в луже крови и он. Все остальные были мертвы. Волков скинул обломки щита, взял умирающего ламбрийца за ногу и потащил к выходу. Таким и увидели его крестьяне, стоявшие на улице. Шатающегося от усталости, залитого кровью с ног до головы и с болтом, торчащим из левой ноги. Он бросил убирающего ламбрийца около лужи и посмотрел на крестьян. Те смотрели на него с ужасом и осеняли себя святыми знаменьями.

Шел дождь.

И тут мальчишка, конопатый и грязный, стоявший у угла харчевни, звонко заорал:

— Рыцарь, господин рыцарь, вон дезертир, к пруду побежал.

Тут же загалдели другие мальчишки, и весь народ потянулся к углу харчевни.

— Бежит, собака, лови его!

Мужики кинулись за ним следом. Волков не побежал за ними, хромая он пошел к своему коню. Мужик, которому он приказал сторожить вещи, произнес:

— Глаз не отводил, все в целостности.

Солдат молча снял с седла мокрый плащ, кинул его мужику через плечо, скинул мешок с доспехами на траву, морщась от боли, залез в седло.

— Следи за вещами, — сказал он мужику и дал коню шпоры.

Ламбриец бежал по размокшей дороге, он был бос, а за ним неслись мальчишки, словно гончие, поднявшие кабана. Приближаться к нему побаивались, но не отставали не на шаг. Мужики и бабы держались чуть поодаль. Волков обогнал их всех, догнал дезертира у пруда. Тот запыхался, устал, и остановился у воды, он улыбался.

— А ты лют, брат солдат, — произнес дезертир, улыбаясь. — Ох и лют.

Это был настоящий арбалетчик. Не высокий, жилистый, лохматый.

Арбалетчиков ненавидели все, особенно рыцари, рейтары и жандармы, да и ландскнехнты и пикинеры тоже. Уж больно смертоносны были их подлые болты, прилетающие неизвестно откуда и иногда пробивающие любую броню.

— Может, отпустишь меня? — спросил арбалетчик.

— Пошли со мной, — сухо ответил Волков.

— Ага, чтобы твои мужики меня кольями забили? — усмехнулся ламбриец.

— Тебя никто не тронет, я отведу тебя к барону, — сказал солдат.

— Ну да, хрен редьки то послаще будет, — засмеялся арбалетчик. — Твой барон меня повесит, а то и колесует за коннетабля. Не хочу ни висеть, ни на колесе кататься.

— Ну, так надо было погибнуть в бою, — ответил Волков.

— Надо было доспехи надеть, я этим дуракам говорил, а они смеялись. Досмеялись теперь, все мертвые лежат.

Начали подходить люди. Бабы стояли подальше, мужики ближе, а мальчишки так и вовсе лезли под коня.

— А ну-ка отошли все, — рявкнул Волков.

Мальчишки как воробьи разлетелись в стороны.

— Ну, так что, сдаешься? — спросил солдат.

— Да нет, конечно, — улыбаясь, ответил арбалетчик. — А ты лют, брат-солдат, ну, прощай…

Он выхватил из рукава рубахи нож и кинулся на Волкова. Бабы завизжали. Волков просто выставил вперед меч, меч вошел в правую часть груди и вышел чуть ниже лопатки. Арбалетчик откинулся, выронил нож, попятился и плашмя упал рядом с водой на спину. Волков повернул коня и поехал к харчевне. Он не хотел смотреть, как умирает ламбриец, не было у него к нему никакой злости. Меч он в ножны не прятал, держал в руке и смотрел, как капли дождя смывают кровь со стали.

А тем временем на площади, возле харчевни, уже стояла большая телега. Мужики складывали на нее стражников барона и коннетабля. Волков подъехал ближе, чтобы взглянуть на мальчишку, и к своему удивлению увидел в телеге синий тулуп ламбрийца, секиру, копье. Какой-то мужик тащил к телеге другое снаряжение ламбрийцев.

— А ну стой, — зарычал Волков.

Мужик испуганно остановился.

— Ты куда все это тащишь?

— Барону, — испуганно пробормотал мужик.

— Что?

— Барону отвезти приказано.

— Кем? — спросил Волков.

— Так старостой, — ответил мужик.

— Где этот староста? — заорал солдат, оглядываясь.

От телеги отошел седенький мужичок и произнес:

— Тут я.

— Воруешь, крыса ты амбарная?

— Ничего я не ворую.

— А куда мое добро тащишь?

— А нет тут вашего добра, — неробко отвечал староста. — Все, что на земле барона найдено, все принадлежит барону. Такой закон.

— Закон? — заорал Волков, выходя из себя. Он склонился к мужику и схватил его за волосы. — А не юрист ли ты?

— Я староста, — предупредил тот, пытаясь отодрать от себя руку солдата.

— Так вот, знай, вонючая амбарная крыса, — заговорил Волков прямо ему в лицо. — Все, что взято в бою, принадлежит взявшему, вне зависимости от того, на чьей земле это было. На земле барона или на земле графа, герцога, курфюста, епископа или даже папы. Я взял это в бою, все эти вещи мои!

И тут он увидел мужика, который из конюшни выводил прекрасных ламбрийских коней.

— Эй ты, урод, — заорал Волков, — а ну верни моих коней в конюшню.

Мужик испугался и повел коней обратно.

— Ты понял, крыса амбарная? — сказал солдат старосте. — Верни все мое добро на место. Иначе… — Он даже привстал на стремена. — Если я узнаю, что кто-то взял хоть одну мелочь — я отрублю вору руку.

— Я доложу об этом барону, — обиженно произнес староста, — он-то вас не похвалит за такое.

Волков уже его не слушал. Он подъехал к мужику, который стерег его добро, слез с коня, кинул ему поводья.

— Собери все мои вещи, потом почисть и покорми коня и смотри, чтобы ничего не украли.

— Уж я расстараюсь, — заверил его мужик.

— Как тебя зовут? Яков, наверное.

— Еган.

— Ну да, конечно, Еган, и одежду мою потом вычистишь.

— Вычищу! — обещал мужик.

Глава вторая

Во время схватки он почти не чувствовал боли, было не до того, а теперь боль пришла. Торчавший из ноги болт при каждом шаге будто бы вырывал кусок плоти. Аж зубами скрипеть хотелось. Около лужи все еще валялся ламбриец с почти отрубленной рукой. Он был весь в круглых мелких ранках. Его кололи вилами не менее десяти раз. Волкова это не удивило — обычное дело. Мужики при первой возможности всегда отыграются на солдате. Стоит только упасть, как со всей округи сбегутся мужики, чтобы пырнуть тебя вилами. Чтобы ответить за все те непотребства, что солдаты вытворяют со смердами. Везде, где только не запретит офицер. Как говорил маршал Фон Бок: «Война должна кормить себя сама». Война и кормила. Солдаты грабили смердов, а Фон Бок и его капитаны набивали свои сундуки золотом, ну а крестьяне, где могли, мстили солдатам.

Волков вошел в харчевню, и к нему тут же подошел пузатый мужичек в чистых штанах и рубахе. И даже в небольшой зеленой фетровой шапочке, такой, какие носят представители городских цехов, на шапке даже было небольшое перо. Мужичек поклонился. Не очень низко, и шапку не снял. Произнес:

— Я хозяин этого заведения и я благодарю вас, господин рыцарь.

— Я не рыцарь, — прервал его солдат.

— Да? — хозяин харчевни чуть растерялся. — Ну а…

— Мне нужна горячая вода, — опять перебил его солдат, — чистые тряпки, мне нужен кузнец и врач.

— А у нас нет врача, только коновал, а воду и тряпки сейчас сделаем.

В беседу робко вмешался пацан, мальчишка лет шестнадцати:

— Так в монастыре есть монах-лекарь.

— А ну займись делом, болван, — рыкнул на него хозяин, — лезет еще. Кто тебя спрашивал?

— Помолчи, — остановил его солдат, — где есть лекарь?

— Да в монастыре же есть! Но до монастыря ехать долго. Засветло туда уже не попасть, а ночью они ворота не откроют, сколько не проси. В городе тоже есть врач, но до города еще больше ехать.

Волков с трудом дошел до скамьи и уселся под светильник. Поманил парня:

— Эй, парень, подойди.

Тот сразу подошел.

— Помоги снять доспех. Расстегивай ремни. Как тебя звать?

— Меня? Еган.

— Еган? Естественно, Еган, а как же иначе? — усмехнулся солдат. — Первым делом сними горжет.

У парня не сразу получилось.

— Да не так это делается, криворукий, — прокомментировал хозяин, глядя на работу парня, — вот болван уродился.

— Я просил горячую воду и тряпки, — рыкнул на него Волков. — Неси, а он без тебя разберется.

— Сейчас распоряжусь, — пообещал хозяин и ушел.

— Ты у него работаешь? — спросил солдат, глядя на уходящего хозяина.

— Ага, — ответил Еган, ковыряясь в пряжках. — Это мой отец.

Наконец он смог расстегнуть горжет и принялся за наплечник. Парень пыхтел, дело не двигалось.

— Ну? — нетерпеливо подгонял его солдат. Его начинало подташнивать, и от потери крови кружилась голова.

— Пряжка замялась, погнулась, — объяснял парень. — Сильно же вас вдарили, все железки помялись.

— Тогда режь ремень.

— Все, нет нужды, расстегнул.

Он стянул наплечник и положил его ряжом с бувигером. Снял правый наплечник, стал снимать панцирь. Волков морщился от боли. Плечо и ключицы болели, удар топора был страшный.

Еган, тот Еган, которому Волков приказал почистить коня и собрать все снаряжение ламбрийцев, вошел в харчевню с охапкой оружия и лат.

— Господин, куда это? — спросил он.

— Положи на стол. — Сухо ответил солдат.

Слуга стал складывать на стол седла, роскошное ламбрийское оружие, великолепную ламбрийскую броню, сбрую. Солдат чувствовал себя нехорошо, но сразу в уме прикидывал, сколько это стоит. Сумма выходила немалая. На секунду он даже забыл о боли в ноге.

— Господин… — Еган замялся.

— Ну?

— Вот тот, что у стола лежит…

— Ну?

— Сапоги у него хорошие.

— И что?

— Мне в пору.

Волков посмотрел на его коротковатые грязные штаны и босые ноги, а молодой Еган снимал наголенник как раз с левой ноги. Любое прикосновение к которой вызывало боль. Чуть подумав, солдат сказал:

— Бери.

Тот Еган, молодой Еган, отложил наголенник и удивленно посмотрел на солдата, спросил:

— Вот те сапоги вот этому босяку? Да ему и онучи счастьем были.

Волкову захотелось двинуть парню кулаком в физиономию, еле сдержался. Только рыкнул:

— Снимай дальше. И сапоги снимай, и поаккуратней.

Он чувствовал себя все хуже. Видимо, действительно потерял много крови. Еган взялся за левый сапог. Волков уперся в лавку руками и сквозь зубы произнес:

— Тяни.

Парень с трудом стянул сапог с ноги и сказал:

— Бог ты мой, да он весь в кровище.

Волков тяжело дышал и молчал.

— Кровь обмыть нужно, — сказал Еган, — сейчас сестру позову.

А таверна тем временем наполнялся людьми. Пара теток смывала кровь с пола, еще одна шевелилась у очага. Еган большой раздевал трупы, собирал вещи, складывал их на стол рядом с Волковым. Вскоре большой стол был завален, а сам Еган уже ходил в красивых сапогах.

— Господин, — произнес он вкрадчиво, — я у них деньги нашел. Два талера. И медь.

— Что все, что ли?

— Все, что нашел. И вот еще, что в сапоге было, — отвечал Еган, протягивая солдату бумажку.

— Что там?

— Не знаю, я не грамотный. Буквы какие-то.

— Кинь на стол, — сказал солдат. Ему было сейчас не до бумажек. — Ты в конюшне был?

— Был, господин. Кони кормлены и ваш, и ихние. Все седла и уздечки я сюда принес.

— Хорошо. Теперь мне надо болт из ноги вытащить.

Глаза мужика округлились:

— Ох, господин, не знаю, смогу ли. Руки у меня грубые.

— Ты и не должен. Коновал мне нужен и кузнец, видишь? — солдат указал на черную, от крови, палку. — Кузнец нужен, обрезать ее. А потом щипцы нужны, наконечник достать.

— В Верхней Рютте есть и кузнец, и коновал.

— Бери коня и скачи. Скажи, что бы инструменты брали.

— Коня? Мне?

— Верхом ездить умеешь?

— Умею.

— Ну, так давай.

— Я бегом, господин, — он кинулся бегом из харчевни.

«Старается, надеется заработать какую-нибудь деньгу помимо сапог», — подумал Волков.

Пришел молодой Еган, принес чистые тряпки, присел рядом и стал рассматривать торчащий из ноги болт. Сказал:

— Сейчас сестра воду принесет, — помолчал и спросил: — А не страшно вам было одному с дезертирами биться?

— Мне сейчас не до рассказов. Мне сейчас монах врачующий нужен. И лекарства нужны.

— Лекарств у монахов много. Тюки, травы, мази, банки разные.

— Бери коня одного из конюшни. Скачи, попроси лекарств, если сам приехать не сможет.

— Лекарств? А каких?

— Чистотел в порошке, сарацинской воды, маковых капель, сухой ромашки. Запомнил?

— Нет. Какой воды?

— Сарацинской, болван. Он должен знать, они ее делают. Если спросят денег — скажи, что заплачу, сколько скажут.

А коня с седлом брать?

— Бери с седлом.

Парень обрадовался и убежал.

Волков увидал молодую женщину, которая несла большую глиняную чашку горячей воды, которая обжигала ей руки. Солдат узнал ее. Этот она лежала между столом и лавкой, а ламбриец ставил на нее ноги. Она была высокой, не худой, Волков не назвал бы ее красавицей, но другие его сослуживцы девиц таких обожали. Грудастая, с крепким задом и сильными бедрами. Волосы светлые, с заметной рыжинкой, а под глазом у нее был синяк, и ухо левое было сине-фиолетового цвета. Одежда была ее замызгана и заношена, если у нее был муж, то он ее явно не баловал. Женщина поставила чашку воды на стол рядом с солдатом.

— Вот, вы просили, — чуть пришепетывая произнесла она.

— Я просил ведро.

— Ведро? — удивилась молодуха. — Куда ж вам ведро, вы ж не барыня. — Волков заметил, что у нее нет зуба.

— Это тебя дезертиры били? — спросил солдат, рассматривая ее лицо.

— Ага, по глазу и по уху, — кивнула девица.

— А зуб?

— Нет, зуб это меня теленок в детстве боднул.

— А ты замужем?

— Нет, сваты сто раз приходили, да папка не благословляет.

Она чуть повернулась, чтобы уйти, а Волков машинально всей пятерней схватил ее за зад. Зад у нее был молодой, крепкий, словно каменный.

— Эй, чего это вы лапаетесь? — девушка оттолкнула его рукой, возмутилась и пристыдила его: — Из них кровь хлыщет, палка из ноги торчит, а они все туда же, лапаться.

Она гордо вскинула голову и пошла прочь. Отступившая на пару секунд боль вернулась снова, и солдат вспомнил первого в своей жизни вербовщика — одноглазого сержанта и его фразу: «Раны, болезни и смерть к контракту прилагаются».

Раньше паренек в таких заведениях не был. Впрочем, он и в других не был, а уж в таких чистых и светлых тем более, но он знал, что именно здесь, в таверне «Дверь настежь», сидит настоящий вербовщик, поэтому он и пришел сюда. Вербовщиков было несколько, он узнал их сразу, в ярких одеждах и начищенных латах они втроем сидели за чистым столом. Перед ними горели свечи и стояли тяжелые глиняные кружки.

— Эй, — окрикнул парня крупный мужик в замызганном камзоле. — Ты чего тут?

— Я к вербовщикам, — ответил мальчик. Мужик молча указал направление пальцем, но парень и без него уже знал, куда идти. Обходя столы с шумными и не очень посетителями, он подошел к столу, где сидели военные.

— Так-так, — сказал одноглазый, седой мужчина, — никак еще одна птаха летит в наши силки. Так ты к нам, солдат?

Одним глазом он уставился на парня, двое других тоже разглядывали его, и все улыбались.

— Ну да, я завербоваться хотел, — произнес мальчик.

— Ну что ж, мы можем записать тебя в отряд капитана Блоха. Мы вербуем добрых парней для капитана Блоха.

— Ну, давайте к Блоху, — согласился парень.

Он чувствовал себя неловко, так как почти все посетители таверны с интересом наблюдали за ним.

— Трактирщик, эй, ты, чертов трактирщик, а ну пива, новому бойцу славного капитана Блоха, — заорал на всю таверну краснощекий военный, сидевший по правую руку от одноглазого сержанта.

— Садись, — почти приказал мальчишке сержант, и указал на лавку напротив себя. — И давай-ка поговорим как старые друзья.

Тут же перед парнем появилась большая кружка с пивом.

— Хлебни-ка, — приказа сержант, — и хлебни побольше, и запомни этот вечер, потому что сегодня начнется твоя новая жизнь, в которой у тебя будет куча серебра…

— А может и золота, — вставил краснощекий.

— А может и золота, — согласился сержант. — Все у тебя будет: схватки, пиры, победы, молодые девки.

— И опытные бабы, — снова вставил краснощекий. — Вот ты, каких любишь баб? Молодых или опытных?

— Э, — только и смог сказать мальчик.

— Видно парень еще не определился с этим вопросом, — сказал сержант. — У него еще есть время.

— Да, пока ему еще намотали кишки на пику, — вставил третий.

Люди, сидевшие за соседними столами, дружно засмеялись.

— Не слушай его, — сказал одноглазый сержант. — Мне почти шестьдесят, а мои кишки при мне.

— Кишки-то твои при тебе, а вот где твой глаз? — снова вставил сидевший по левую руку военный.

Люди за соседними столами снова рассмеялись.

— Хлебни-ка, парень, и запомни: только с мечом в руке ты можешь стать по-настоящему богатым, — продолжал сержант.

— А если тебе повезет, — продолжил за товарища краснощекий, — то ты можешь стать и благородным.

— Точно, сказал сержант. Я своим единственным глазом видел, как посвятили в рыцари одного человека. Так что не упусти свой шанс, парень. Ну, что, ты готов записаться в отряд славного капитана Блоха? Только сразу не отвечай, сделай хороший глоток пива.

В таверне все притихли, все наблюдали за парнем. Тот послушно сделал большой глоток и вместо согласия задал вопрос:

— А какова плата будет?

Посетители довольно загудели, а сержант произнес:

— Молодец, сразу видно — человек дела, — он одну за другой выложил на стол перед парнем четыре новеньких серебряных монеты, — гляди, какие красивые талеры. Отчеканены на монетном дворе курфюрста Пеннеланда. Эти прекрасные монетки ты получишь за год верной службы, а одну из них ты получишь сразу, как только поставишь палец под контрактом. Ну что? Как они тебе?

Мальчик, не отрываясь, смотрел на монеты. Это были огромные, огромные деньги, которые бы решили все вопросы мамы и сестер.

— Глядите, как ему нравятся эти монеты, оторваться не может! — заржал краснощекий.

— Да, парень, чтобы заработать такие деньжищи хорошему мастеру-булочнику нужно не разгибаться полгода. Да при этом платить городской налог в магистрат, цеховой сбор, плату за улицы, за сажу, десятину попам и черт его знает еще что. А мы, вольные люди, никому ничего не платим.

— И даже, наоборот, с кое-кого мы сами можем собрать, — вставил краснощекий и довольный собой отхлебнул пива. — А бабы, — добавил он, — тот же булочник должен еще и кормить свою бабу. А ты никому ничего не должен, а баба у тебя будет не одна, а десять. Маркитантки, крестьянки, горожанки.

— И даже монахини, — вставил третий военный, который, как показалось парню, был уже изрядно навеселе.

— Бывает и такое, — согласился краснощекий. — В общем, все хотят подружиться с молодым и красивым солдатом.

— Ну, так что? Готов вступить в отряд храбрецов, которым будет командовать славный капитан Блох? — спросил одноглазый сержант, улыбаясь.

— Готов, — сразу согласился парень.

Зеваки за соседними столами, наблюдавшие за этим представлением, радостно заголосили и даже застучали кружками о столы.

— Вот и молодец, — сказал одноглазый, доставая из сумки бумагу. — Вот, твой контракт. Как тебя звать, парень? Нужно внести сюда свое имя.

— Ярослав Волков.

— Что? — поморщился сержант. — Что это за имя такое? А ты, парень, какую веру исповедуешь?

— Нашу, — молодой человек испугался, что сделка может сорваться, а ему так были нужны деньги, он судорожно из-под ветхой рубахи достал крест.

— А не еретик ли ты? — не унимался сержант одноглазый.

— Да не еретик он! — крикнул кто-то из посетителей. — Я с ним в один костел хожу, на одной улице живу.

— Тебя-то самого еще проверять нужно, — буркнул пьяный военный кричавшему, и народ в трактире засмеялся.

— Ладно, вот только имя у тебя восточное какое-то. Нормальному человеку такое не выговорить. Как, еще раз скажи, тебя зовут?

— Ярослав Волков.

Солдат поморщился:

— Будешь теперь Яро Фольков, вот, — он, видимо, остался довольный своей придумкой. — Звучит, а?

— Звучит, — согласился парень. Он согласился бы на любое имя, лишь бы получить деньги.

— Хлебни-ка пива, — сказал краснощекий, а сам достал чернильницу и перо и стал вписывать новое имя на бумагу.

Парень выпил пива и поставил кружку, а рядом уже лежал контракт.

— Давай-ка, парень, мокни палец в чернила и ставь внизу листа.

Но мальчишка взял лист и начал читать.

— Эй-эй, что ты делаешь?

— Как что? Прочитать хотел. Мне отец говорил, что всегда нужно читать, прежде чем подписывать.

— Читать? — фыркнул краснощекий. — Читать — глаза ломать. Откуда вы беретесь, такие грамотные?

— Меня отец учил грамоте, — робко ответил парень.

— Тут тебе читать ничего не нужно. Макай палец и припечатывай.

— Может, расписаться?

— Макай! — настоял одноглазый.

— Макай, макай! — загалдели люди в трактире.

Парень макнул палец в чернила и поставил отпечаток на лист бумаги.

— Ну, вот и славно, — сказал одноглазый. — Трактирщик, еще одну кружку храбрецу!

Он протянул парню новый блестящий талер.

— Держи, это твой первый, а у тебя их будет еще сотни.

— Да тысячи! — вставил пьяный военный. — Если только ты не станешь один из костлявых трупов в канаве у какой-нибудь крепости.

Парень прислушался к нему.

— Сдохнуть быстро, свалившись с осадной лестницы — это, можно считать, легко отделался. Намного хуже, — это когда тебе что-нибудь воткнут в брюхо, а помереть сразу не удастся. Будешь лежать где-нибудь и выть. А от тебя будет вонять дерьмом и гнилью. А брюхо твое будет расти каждый день, пока не станет величиной с бочонок, пока не лопнет, и вся твоя требуха не вывалится наружу.

Все присутствующие внимательно слушали пьяного солдата, и самым внимательным слушателем был мальчик.

— Но это еще не самое страшное, — зловеще улыбаясь, продолжал солдат.

— Заткнись уже, Ральфи, — попытался прервать его краснощекий.

— Пусть говорит! — загалдели посетители, которые стали собирать вокруг их стола.

— Самое неприятное, — продолжал пьяный Ральфи, — это понос.

Многие слушатели засмеялись, подумав, что это шутка, но мальчишка слушал внимательно и был серьезен.

— Сначала ты будешь просто бегать в кусты три-четыре раза в день, проклиная судьбу и ротного повара. А со второй недели из тебя начнет литься не только еда и питье, но и кровь. И ты заметишь, что ноги твои худеют прямо на глазах, и ходить на них все труднее и труднее. А с третьей недели ты просто не встанешь и гадить будешь под себя. А к концу четвертой недели тебя вывалят с такими же, как ты, в поле, накроют рогожей и будут ждать, пока помрете, а затем закопают тихонько. И все. Рядом с каждым большим лагерем целые кладбища таких храбрецов, как ты.

— Да заткнись ты уже, Ральфи, а то получишь пару оплеух, — прервал его краснощекий. — Такое, конечно, бывает, парень. Но не так часто, как врет тебе этот дурак.

— А как же этого избежать? — спросил мальчик.

— Поноса?

— Да, поноса.

— Был у нас при лазарете один монах припадочный. Бубнил нам все время, что если мыть руки перед едой и кипятить воду, а не лакать как собака из лужи, то никакого поноса не будет, — сказал одноглазый.

— А я так думаю, что он врал все. Хотя скажу одно наверняка, благородные и офицеры поносом никогда не страдают.

— Господин солдат, мне нужно сходить домой, — произнес мальчик и встал.

— А ну стой! — краснощекий перегнулся через стол и схватил его за одежду.

Мальчишка испугался.

— А ты часом не из этих, ли? — зарычал краснощекий.

— Из каких «из этих»? — испуганно спросил мальчик.

— Из дезертиров. Задаток за контракт возьмут и тут же исчезают.

— Ты дезертир? — сурово спросил одноглазый.

— Нет, я только хотел отнести деньги маме и вернуться.

— Черта с два, — рявкнул сержант. — Кто-нибудь знает его мамашу? Кто отнесет ей деньги?

— Я! — сказал кто-то из-за спины парня.

Чьи-то ловкие пальцы вытащили талер из мальчишеской ладони. А мальчик был так растерян, что даже не взглянул на того кто это сделал.

— Я отнесу, не беспокойтесь, друзья!

— Ну, вот и славно, — сухо сказал сержант, единственным глазом рассматривая парня. — А то знаешь, что ждет тех, кто реши передумать и дать стрекача?

— Нет, — сказал мальчик, — не знаю.

— Их ждет длинная грубая веревка с петлей на конце, — снова заговорил Ральфи. — Тебе еще предстоит сделать выбор, сынок: грубая веревка с петлей на конце, но один раз, или солдатская лямка на всю жизнь. Даже не знаю, что лучше. — Он невесело засмеялся.

— Брось, Ральфи, — сказал сержант. — У такого храбреца, как этот малый, дорогая будет усыпана серебром. Нужно только выбрать куда пойти.

— И куда же мне пойти? — спросил парень.

— Куда-куда… — задумчиво произнес сержант. — К примеру, в пикенеры тебя не возьмут. Потому что пика у них в десять локтей, ты ее просто не удержишь. Да и доспех у них дорогой. У тебя есть деньги на доспех?

Парень отрицательно помотал головой.

— Вот и я про то же. В рейтары и жандармы тебя тоже не возьмут. Так как ты безлошадный. А если и дадут тебе какого-то конька от казны, то это будет такая сволочь, злобная и упрямая бестия, что не ты на нем, а он на тебе будет ездить.

Все засмеялись.

— В арбалетчики тебя тоже не возьмут. Потому что эти мерзавцы о себе слишком большого мнения. Абы кого со стороны не принимают. Да и арбалет простой ты натянуть не сможешь, а на арбалет с ключом нужно столько же денег, сколько и на коня. И что же тебе остается, парень?

— Не знаю. Может, меченосец? — робко проговорил мальчик.

— Мечи носят те, у кого на них есть деньги. Но не робей. Есть у меня для тебя хорошее местечко.

— Какое?

— Теплое.

— Ну что за место? — волновался мальчик.

— Место при кухарке капитана Блоха.

Все окружающие опять засмеялись.

— Понимаешь, кухарка хорошая, но малость староватая и больно толстая, пудов восемь чистого веса, и поэтому, из-за своей полноты, малость воняет, и честно говоря, не такую уж и малость.

Люди покатывались со смеху.

— Так вот, нужно помогать ей мыться хотя бы раз в месяц.

Зеваки, собравшиеся вокруг их стола, смеялись и даже улюлюкали, а сержант не унимался.

— Обмывать ее телеса, скажу тебе, дело для храбрецов, типа тебя.

Смеялся даже краснощекий и пьяный Ральфи тоже. Все смеялись, кроме мальчика. Он сидел и внимательно смотрел на сержанта.

— Потому что, — продолжал сержант, — не все, кто видел ее промежности остались в своем рассудке. Вот погляди на Ральфи, он видел, и с тех пор пьет не просыхая.

— Ну, хватит уже, — вдруг произнес мальчик. Громко, сухо и даже резко.

Никто из собравшихся не ожидал, что этот мальчишка так может. Все перестали смеяться.

— Говорите, господин военный, в какой цех вы меня запишите?

— Ну, хватит так хватит, — произнес одноглазый, отхлебнув из кружки. — Пойдешь к корпоралу Ральфи, в лучники. Он, конечно, пьяница, но стрелок добрый. Думаю, и тебя стрелять научит. Я пишу в твой контракт, что ты теперь лучник.

Он мокнул перо в чернильницу и что-то написал в контракте, затем свернул его в трубку и отдал бумагу краснощекому.

— Все, парень, теперь ты контрактованный лучник капитана Блоха. Задаток ты получил, а увечья, болезни и смерть к контракту прилагаются.

— Увечья, болезни и смерть к контракту прилагаются, — повторил солдат поговорку старого сержанта. Волков так и не узнал, дошел ли его первый талер до матери, он часто думал об этом. А сейчас солдат сидел в унылой харчевне разглядывая коновала.

Коновал был высокий, грузный, лысеющий мужчина с плохо выбритым лицом. Он первым делом надел грязный кожаный фартук и осмотрел стрелу.

— Надо просто вытащить эту стрелу? — предположил он.

— Надо, — согласился солдат. — Но она крепко засела в железе и выдергивать нельзя, потому что наконечник останется в ноге. Нужно будет сделать надрез.

— Ох, — тяжело вздохнул коновал.

— А вы, господин, и вправду хотите, чтобы эту стрелу вытаскивал я?

— А ты видишь здесь других коновалов, идиот? Ты ж вскрываешь свищи коням, нарывы коровам?

— Да, господин, но то коровы и лошади, или даже мужичье, а то вы…

— А потом рану нужно будет зашить. У тебя есть кривая иголка? Ты зашивал кожу лошадям?

— Да, господин, но то были лошади…

Солдат только сплюнул с досады, дал бы ему в морду, да встать не мог.

А вот кузнец солдату понравился. У него была пегая борода, крепкие руки и черные заскорузлые пальцы.

— Я обрежу деревяшку заподлицо, — сказалкузнец. — А потом приподниму, — сказал кузнец, разглядывая болт. — Потом мы снимем доспех и попробуем вытянуть ее.

— Ты щипцы принес? — спросил солдат. — Наконечник так не выйдет, его придется щипцами тянуть.

— Щипцы принес.

— Хорошо, как вытянем наконечник, нужно будет зашить, пару стежков сделать.

— Шить я не мастак, господин, — сказал кузнец.

— Ну, хоть обрежь деревяшки и сними поножь, — сказал солдат.

— Делаю, — произнес кузнец, доставая из большого ящика инструменты и раскладывая их перед собой.

— Садитесь на стол, господин. А ты, деваха, давай сюда лампу и встань слева, чтоб свет не застить. Ближе подноси. Ну, держитесь, господин.

Солдат вцепился в край стола и вздохнул.

«Увечья, болезни и смерть к контракту прилагаются» — вспомнил он слова сержанта. Каждое движение кузнеца отдавалось болью, а тот как назло не мог сделать что-то с одного раза. Не мог обрезать стрелу, не мог поддеть сталь. Почти все движения повторял дважды. Солдат понимал, что такую работу он делал впервые, поэтому молча терпел. Пальцы, ногти, вцепившиеся в стол, побелели. Со лба на нос скатилась капля пота. Но он молчал. Наконец, кузнец обрезал стрелу и снял доспех с ноги. Встал, вздохнул.

— Ну, вроде, я свою работу сделал, — он поглядел на коновала, а на том лица не было.

— Ну, что встал? Давай, — пригласил коновала Еган, — вытягивай палку из ноги.

— Я не могу, — вдруг сказал коновал, — не невольте меня.

Вдруг этот крупный мужчина всхлипнул и кинулся их харчевни проч.

— Вот дурак, а, — удивленно произнес Еган.

— Боится, — сказал кузнец. — Он молодому барону коня лечил, тот распорол кожу на груди во время охоты. Он ее, вроде, зашил, а конь все равно сдох. Молодой барон его на конюшне два дня держал. Его и сына. Бил обоих. Вот он и боится.

— Даже инструмент забыл, — произнес Еган.

— Вытаскивай ты, — сказал солдат кузнецу.

— Вытащить попробую, а вот шить я точно не возьмусь, не с моими пальцами. Мне ими и иголку не удержать.

Он снова сел на корточки перед столом, взял щипцы.

— А ну-ка, деваха, свети. Мне внутрь заглянуть надо.

Солдат знал, что сейчас начнется то, от чего он будет скрежетать зубами. Так оно и произошло. Кузнец потянул за древко. Древко вышло, а наконечник остался в ноге. Тогда кузнец своими черными пальцами стал раздвигать рану, чтобы увидеть наконечник. Еще одна капля пота повисла на носу у солдата.

— Вижу его, подлеца, — сказал кузнец. — Хорошо, что неглубоко сидит. Только кровь его застит. Свети ближе, прямо сюда.

Девушка еще ближе поднесла лампу. Солдат зажмурился от боли, а кузнец все ковырялся и ковырялся в ране, пытаясь поддеть наконечник. Солдат уже был готов не выдержать, у него уже звенело в ушах, когда кузнец сказал:

— Все, — и бросил на стол рядом с солдатом черный, весь в сгустках крови, похожий на шип наконечник болта. — Фу, как будто целый день работал.

Волков чуть отдышался и произнес, глядя на девушку.

— Шить тебе придется.

— Эй, Брунька, — сказал Еган, — бери иголку, кроме тебя здесь шить никто не умеет.

— Ноги-то я не шила ни разу, — сказала девушка.

— Больше некому, — сказал солдат, — придется тебе.

— Ну, раз некому, — девица залезла в сумку коновала, достала оттуда иголку, вдела нить, достала оттуда туес, открыла его, понюхала.

— Ну, что там? — спросил Еган.

— Она, — сказала девица. — Мы борова такой же мазью мазали, когда его собаки подрали.

— Ну, что стоишь? Сшивай.

— Шить? — спросила девушка Волкова.

— Сначала обмой водой, чтоб было видно, что шьешь.

Девица оказалась на удивление ловкой. Руки ее не дрожали, зрение было хорошее. Она быстро смыла грязь и в три стежка стянула рану. Потом смазала мазью из сумки коновала, затянула рану чистыми тряпками, после чего Волков переоделся. Он надел исподнее, то, что носил зимой, остатками теплой воды помылся. Еган и Брунгильда помогали ему. Кузнец просто сидел на лавке и ждал оплату, вертел в руках наконечник болта, восхищался.

— Железо доброе, так его еще и закалили. Хорошая закалка. Железо пробил, и даже кончик не погнулся.

— Сколько я тебе должен? — спросил его Волков, отправив девицу за едой.

— Случай особый. Пять крейцеров попрошу. Дадите еще два — я ваши поножи починю.

— Дам еще один, и почини поножи.

— Ну, пусть так, — сказал кузнец, прихватил поножи и ушел.

Девушка принесла еду. Солдат совсем не хотел, есть, но знал, что есть нужно. Взяв тарелку и деревянную ложку, попробовал еду и отодвинул тарелку.

— Это что? — спросил он у девицы.

— Так известно, что — горох.

— Без сала, без масла?

— У нас поденщики, да каменщики, да купчишки мелкие и так едят, трескают за милую душу. Не капризничают.

— Так тут даже соли нет.

— Так они и без соли трескают.

— Я тебе не поденщик.

— Да уж вижу, капризный, как барыня.

— Принеси молока с медом.

— И все?

— Да, все. Кстати, а где поденщики твои спят?

— Известно, где. На полу да на лавках.

— А комнаты есть? — солдат вовсе не хотел спать ни на полу, ни на лавке.

— Есть одна.

— С кроватью?

— И с кроватью, и с тюфяком.

— Я буду там спать.

— Папаша никого в ту комнату класть не велит.

— Плевать мне на твоего папашу. Спать буду в той комнате на кровать с тюфяком, а сверху простыню постели.

— С простыней? — ехидно фыркнула девица. — И правда, барыня.

— Еще раз сравнишь меня с барыней — получишь по заду, а рука у меня тяжелая. Неси молоко и постели постель.

Буркнув что-то едкое, девица ушла.

— Еган! — окликнул Волков мужика, сидевшего и дремавшего на лавке.

— Да, господин.

— Перебери тряпки, посмотри, что можно отстирать, что зашить. Остальное выброси.

— Все доспехи и оружие отнеси в мою комнату. Лошадь мою почисть, а всех остальных покорми, — солдат кинул мужику маленькую серебряную монету.

— Все сделаю, господин, — ответил Еган, ловя крейцер.

— А где тот мальчишка, что поехал к монахам?

— Не знаю, господин. Дорога не близкая, но, думаю, он уже должен ехать обратно.

Тюфяк был старый, влажный и вонял гнилью, а вот простыня была хорошей, плотной. На некоторое время такая простыня задержит клопов. Нога, если ее не тревожить, почти не болела, а вот плечо ныло, ныло, ныло и ныло. Хотелось все время перевернуться и лечь поудобнее, или сесть, но, как он не вертелся, боль не проходила, выматывала, не давала уснуть.

«Увечья, болезни и смерть к контракту прилагаются, — в который раз вспомнил слова старого сержанта солдат. — Это уж не извольте сомневаться. Ad plenum^[7]». Он подумал, что без маковых капель заснуть не сможет, и тут же заснул.

Глава третья

— Господин, господин! К вам пришли! — тряс его Еган.

— Что?

— Пришли к вам.

— Кто?

— От барона нашего.

Волков приподнялся на локте, огляделся, он был не в духе, заснул только под утро.

— Кто пришел-то? Ты можешь сказать? — чуть раздраженно спросил солдат.

— Так командир стражи нашей. Удо его зовут.

— Один пришел?

— Один.

— Пусть входит.

Волков сел на кровать, прислушиваясь к своим ощущениям. Нога чуть кольнула, когда он сел, а вот с плечом все обстояло куда хуже. Шевелить рукой было больно.

И тут в комнату вошел высокий, под самый потолок, воин. Начищенный шлем, судя по эфесу, добрый меч, старинный кольчужный обер с капюшоном, не раз бывавший у кузнеца, поверх кольчуги чистый сюрко, белый с голубым. Цвета местного барона, как на щите при въезде в землю. Вошедшему не было и пятидесяти. Его подбородок был свежевыбрит, а почти седые усы свисали чуть ли не до груди. Сразу было видно, что это муж добрый, из старых воинов.

— Здрав будь, господин, — с заметным поклоном сказал он.

— Для тебя я не господин, но и ты здрав будь, брат-солдат. Пригласил бы тебя присесть, но, видишь, тут не на что.

Комната была, забила оружием, седлами, доспехами, попонами и сбруями. Все остальное пространство занимала кровать.

— Вижу, — кивнул великан. — Я слышал, и мой сеньор тоже слышал, что ты вчера бился за нас. Барон просит тебя в гости. Рассказать, как было, как погиб коннетабль. А то баба-дура плетет не пойми что.

— Не знаю, смогу ли сегодня, — ответил Волков, отбрасывая плащ одного из ламбрийцев, которым укрывался. На левой штанине исподнего красовалось большое бурое пятно засохшей крови, — хочу сначала, что бы доктор осмотрел рану. А то вчера ее здешняя девица зашивала.

— Да и плечо у тебя, брат, нездорового цвета, — заметил великан.

Волков покосился на свое плечо и ужаснулся. Даже в свете маленького окна было видно, что ключица и плечо сине-багрового цвета. Волков поморщился.

— Да, доктор тебе не повредит, — заметил человек барона. — Меня зовут Удо Мюллер. Я сержант барона. — Он протянул солдату руку.

— Яро Фольков, отставной солдат. — Волков пожал ее.

— Солдат? Просто солдат? Кухарка говорит, что ты один всех ламбрийцев перебил, — говоря это, сержант поднял с пола добрый нож в красивых ножнах, — простой солдат, вряд ли смог бы. Да и доспех у тебя добрый, да и конь не солдатский.

— Нравится нож? — не стал хвастаться Волков.

— Ламбрийский, работы доброй.

— Дарю, — произнес солдат.

Сержант ухмыльнулся:

— Ну, спасибо. Ну, а что мне сказать барону?

— Скажи, что помяли меня, и болт я в ногу получил. Отлежусь, подлечусь и через пару дней приеду.

— Ну, добро. Лечись, брат.

— Бывай.

Сержант вышел из комнаты.

— Еган, — позвал Волков.

— Что, господин?

— Пусть приготовят что-нибудь на завтрак. Два яйца вареных, хлеб, и молока согреют. И меда. Не забудь меда.

— Ага, распоряжусь, — он повернулся.

— Стой, и еще пусть ведро воды согреют. И девку вчерашнюю позови.

— Хильду что ли?

— Брунхильду, да.

— Так не придет она. Горе у них.

— Горе? Что за горе?

— Так старший сын трактирщика, брат ейный, которого вы к монахам послали, так сгинул он.

— Как сгинул?

— А так и сгинул. Уехал, и более его никто не видел.

— Он же на моем коне уехал.

— Ага, еще и седло взял. И, скорее всего, взял черного жеребца. Самого дорогого. Да, точно. Вороново взял. — Радостно сообщил Еган. — Любой бы в его возрасте захотел бы по деревне на таком коне проехать.

— Чему ты радуешься, болван? Тот конь дороже, чем эта харчевня будет. Это боевой конь, он этого дурака сбросил где-нибудь да сбежал. Этот дурак с переломанными лытками в дорожной канаве валяется, а коня мне искать придется.

Но если и нужно было кого упрекать солдату так это себя, это позволил мальцу взять такого коня, сам виноват, впрочем, вчера ему не до коней было.

— Ну, так я подсоблю, — сразу стал серьезней Еган, — вместе искать коня будем. Мне седлать коней?

— Сначала завтрак и воду, затем перебинтовать ногу, только потом седлать.

— Ага, распоряжусь.

Топая по лестнице, Еган сбежал вниз, не закрыв дверь, а сам Волков повалился на кровать.

Он стал прислушиваться к себе, к своим ощущениям. «Увечья, болезни и смерть к контракту прилагаются». А вот и она, самая страшная часть фразы — ожидание болезни после увечья. Он даже вспомнить не смог всех боевых товарищей, которые умерли после не смертельной, казалось бы, раны. И все у них всегда начиналось с двух верных предвестников смерти — жар и лихорадка. Волков вспомнил одного своего старого друга, который получил стрелу под ключицу. Стрелу и наконечник благополучно извлекли, а друг слег от жара, и его трясло как паралитика. В летнюю жару он тянул на себя одеяло и трясся от холода. И бесконечно пил. Пил и пил воду. На время он терял сознание, и ему становилось жарко, он скидывал одеяло. Но только на время. Затем снова кутался.

— Лихорадка, — сказал доктор.

— Пути Господни… — сказал поп.

Он еле выжил, но былую силу так и не набрал, ушел из солдат больным.

Вот теперь Волков лежал на кровати, слушал дождь и прислушивался к себе. Нет, жара, судя по всему, у него не было. А лихорадки тем более. Но он знал, что эти два верных предвестника болезни и смерти на первый день после ранения могут и не прийти. Когда-то он даже пытался читать медицинские книги, но про то, откуда берется лихорадка и почему приходит жар, там не было. Там было все: про разлитие черной желчи, про легочную меланхолию и про грудных жаб, но ни про лихорадку, ни про жар ничего. Только какая-то муть про то, что лихорадку приносит восточный ветер, а жар случается от духовных потрясений и любовной тоски. Но вся беда заключалась в том, что всех его знакомых и друзей нельзя было уличить ни в одном, ни в другом, да и восточный ветер с ними бы не совладал. Поэтому Волков продал толстые фолианты с картинками, которые он захватил при взятии Реферсбруга одному хитрому юристу. Как потом выяснилось, всего за пятую часть их настоящей стоимости.

Он встал, попробовал наступить на ногу. Боль была терпимой, намного менее чувствительной, чем в плече. Да, плечо болело, и болело так, что он даже не смог бы сам одеться.

— Еган! — крикнул в открытую дверь.

И услышал топот по лестнице.

— Завтрак еще не готов, вода не согрелась.

— Не могу сам одеться, помоги.

— Рубаха ваша постирана, высушили над очагом, — сказал Еган, вытаскивая рубаху из сложенных в углу вещей. — Садитесь, давайте левую руку. Ух ты, ужас.

— Что там?

— Вчерась плечо таким синим не было. Косточки б целы бы были.

— Нужно ехать к монахам.

— Сейчас поедем, господин. Позавтракаете и поедем. Только вчерашние ваши сапоги не просохли, я их от крови-то отмыл, но у огня сушить не стал, что б не заскарузли.

— Правильно, посмотри у меня в вещах, еще один должны быть.

— Так я уже их достал.

— Молодец. Ты-то мне помогаешь, а дела свои делаешь?

— А какие сейчас дела? До уборки еще шесть недель, коровенка наша сама пасется, в огороде жена ковыряется. Дел-то особых нету. Крышу, правда, хотел покрыть, течет. Да к зиме покрою. Авось, до зимы не смоет. А вот вы вчера монетку дали и сапоги. — Он поглядел на свои начищенные сапоги, которые резко контрастировали с остальным его гардеробом. И сказал удовлетворенно: — Добрые сапоги. Где б я еще такие взял? Да нигде. Мне все наши мужики завидуют. Ихние бабы их пилят, меня в пример ставят. Говорят что я проворный. Господина щедрого нашел, а я вас-то и не искал, просто первый на глаза попался.

— Пошли, проворный, умыться мне поможешь.

Даже завтрак становится непростым делом, когда работает только одна рука. Волков завтракал, а Еган сел за соседний стол и что-то рассказывал. Солдат не прислушивался. У него болело плечо. И тут Еган сказал:

— Вот, у дезертира в сапоге нашел, — и положил на стол кошельки.

— Кто нашел?

— Жена моя, да жена трактирщика. Полы мыли да за лавкой нашли. А еще в одежде и в вещах.

Он вытряс деньги на стол перед Волковым. Денег было немного, но кроме денег там было золотое кольцо. Тяжелое, с красным камнем. А еще там был клочок хорошей бумаги.

— Два с половиной талера без меди, мы посчитали. Никто ничего своровать не мог, мы все вещи собрали. Все цело.

— Да? А где тогда арбалет? Я его ни в вещах, ни в оружии не видел.

— Какой арбалет? — спросил Еган.

— Из которого мне ногу прострелили.

— Я спрошу у трактирщика. А еще трактирщик сказал, что эта бумажка, — он постучал по бумажке пальцем, — это вензель.

— Что? — не понял Волков.

— Вензель. Трактирщик говорит, что в городе, в одном месте, он, правда, не знает, в каком, по этой бумаге можно кучу денег получить.

— Вензель?

— Ага.

— Может, вексель?

— Ага.

Волков никогда не видел векселей. Все расчеты в ротах происходили наличными. Он взял бумажку, но одной рукой развернуть ее не смог. Еган помог ему. И он прочитал написанное, поглядел на мужика, спросил:

— Ты где ее взял?

— Так в сапоге было. Вот в этом, — Еган похлопал рукой по правому сапогу. — Я его с мертвяка то тяну, а она и упала.

— Это не вексель.

— А что же? Трактирщик, вроде, грамоте и обучен, а прочесть не мог.

— Потому что она на ламбрийском.

— Трактирщик так и сказал. Не знаю, говорит, что за язык, не нашенский. Наверное, это вексель. А раз не вексель, то что это?

Волков знал ламбрийский. Почти треть его сослуживцев в гвардии герцога де Приньи были ламбрийцы. А еще Волков пару лет провел во Фризии. Там язык схожий. Он свободно писал и говорил на этом языке. Но он не все понимал в этой записке. Но в сути ни секунды не сомневался.

Волков почесал щетину и спросил:

— А в служении у барона есть ламбрийцы?

— Да по чем же мне знать? У него в замке куча всякого люда, может, и есть кто. А что в бумаге то?

Волков еще раз перечитал записку: «Сопляк, кажется, узнал про мельницу, — солдат чуть сомневался, правильно ли он перевел последнее слово, — предупредите господина с мельницы, а с сопляком разберитесь, иначе донесет барону. Но разберитесь так, что б никто не подумал».

Теперь Волков понял, почему ламбрийцы не стали договариваться, и почему хотели знать, несколько раз переспросили, кто из них коннетабль. Никто ничего и не подумал бы, пьяная свара в кабаке, и мальчишка мертв. А это было не свара. Точно не свара, его хотели убить.

— Ну, а что в бумаге? — не унимался Еган.

— Коней седлай, принести мне стеганку, кольчугу и оружие, но сначала помоги одеться.

— А зачем она вам? — удивился мужик.

— Как-то неспокойно тут у вас.

Надев кольчугу с помощью Егана, он еще посидел и поразмышлял о записке, пока Еган седлал лошадей.

Волков вышел на улицу и осмотрел оседланных лошадей. Он был не доволен, ткнул пальцем:

— Это что?

— Потник. На лошадок кладут.

— Вот это вот, — он еще раз ткнул пальцем, — потник под вальтрапом сложился в складку. Если весь день ездить будем — к вечеру здесь будет потертость. А если потертость, то, может, и к вашему придурковатому коновалу придется идти… А это что? — он потянул за подпругу.

— Что?

— Слабо. Во-первых, подпругу затягивать надо в два этапа. Затянул, дал выдохнуть лошади и еще раз подтянул. Во-вторых, что ж ты ей ее на пузе затянул? К груди надо ближе, на одну ладонь от ног. А уздечка…

— Что уздечка?

— Зачем коня душишь? Зачем так плотно под горлом затянул? Сделай все как следует.

— Да, господин.

Солдат прошел до конца харчевни, разминая ноги. И на углу харчевни увидел трех мужиков и старосту, с которым он вчера конфликтовал. Мужики грузили на телегу трупы ламбрийцев. Волков подошел ближе и коротко спросил:

— А поп где? Вы что, без попа хоронить собираетесь?

Мужики остановились и все дружно уставились на старосту, а тот смотрел на солдата и молчал.

— Оглохли? — сурово спросил Волков. — Отвечай ты. — Он ткнул пальцем в ближайшего мужика. — Без попа хоронить собрались?

— Не знаю я, — сказал мужик.

— Что не знаешь?

— Вот это… Староста наш… — мужик, моргая, косился на старосту, но тот продолжал молчать.

— Я знаю, что он староста. Я спрашиваю, где поп?

— Староста сказал… Это…

— Что «это» сказал староста? Отвечай, болван.

— За околицу.

— Что за околицу? Кладбище у вас там?

— Нет. Помойка там.

— Людей на помойку? Как падаль?

— Староста сказал… — Мужик был близок к потере сознания. — Сказал за околицу.

Волков повернулся к старосте.

— Бандиты они, душегубы. Чего с ними церемониться? — наконец затараторил староста.

— То есть, ты тут решаешь, кого на кладбище хоронить, а кого на помойку выбрасывать? То есть, ты тут решаешь, кого надо отпевать, а кто еретик поганый или изверг отлученный?

Старосту выворачивало от раздражения, он даже покраснел. Но ответить боялся, молчал.

— Везите на кладбище. — Сухо сказал солдат мужикам. — Они тоже люди, и нашей веры.

— Командует он, — зло шипел староста. — Ишь… Как будто это его вотчина. — И уже громче добавил: — А платить? Платить-то кто будет? Яму то выкопать крейцер будет, да попу за отпой три кейцера.

Волков залез в сумку, достал несколько мелких монет и дал ближайшему мужику:

— Пусть поп отпоет как следует, и на могилу крест поставьте. Локтей десять, чтоб издали видно было.

— Да, господин. — сказал мужик и с поклоном взял деньги.

— Командует он… — продолжал шипеть староста. Его пегая бороденка тряслась. — Докомандуется…

Солдат его не слушал, пошел к лошадям. В этот раз Еган переседлал лошадей правильно. Он помог Волкову сесть в седло и забрался сам.

— Куда едем? — спросил солдат.

— А все на юг, туда, — Еган указал рукой.

— Я с юга приехал, и ехал оттуда, — Волков указал чуть западнее.

— Ага. Там дорога вдоль реки, долгая. А вот так на юг к графскому замку и аббатству. По ней сынок трактирщика и поскакал.

— Ну, поехали.

Они неспешно выехали из деревни.

— Домов много пустых, — заметил солдат, оглядываясь вокруг.

— Так-то после чумы. Сорок дворов было. Шесть вымерло подчистую.

— А мне показалось, что пустых домов больше, чем шесть.

— Конечно, больше. Многие съехали. Вольные уехали отсюда на север. Несколько семей. А из крепостных кто-то в Большую Рютту перебрался.

Так они и ехали. Шел дождь. У солдата болело плечо, а Еган болтал без умолку. А дорога больше напоминала две неглубоких канавы с водой. С одной стороны, справа, дорога поросла кустарником и редкими пучками орешника. С другой стороны редколесье, на долгие мили залитое огромными лужами, попросту став болотом, только с деревьями. Солдат накинул капюшон, дождь не прекращался.

— Староста, почитай, каждый день хоронил людей. Похоронит ребенка, а потом, глядь, и мать этого ребенка слегла. Опять могилу копай. С таких семей поп, дай Бог ему здоровье, под конец, за отпевание и деньги уже не брал. У людей и денег уже не было, семьи вымирали, — бубнил Еган. — А потом, вроде, все на лад пошло. Даже свадьбы играть стали. И тут новая напасть.

— И что за напасть? Дезертиры?

— Не, дезертиры на юге лютуют. Вчерашние — так это у нас первые были. Молодой барон пропал.

— Как так?

— На войну поехал и пропал. Солдаты, что с ним были, вернулись, а он — нет. Ранен был. Поехал, наверное, домой, а по дороге его дезертиры убили где-нибудь.

Такое иногда случалось. Дестриэ, рыцарский конь, мог стоить огромных денег, доспехи тоже. Раненый рыцарь — желанная добыча для бандитов.

— У него, наверное, был хороший конь? — сказал солдат.

— У него было два коня. Говорят, что одного из них он купил за двенадцать имперских марок. Я даже не знаю, сколько это денег.

— Это примерно пятьдесят коров, — прикинул Волков.

— Пятьдесят?! — ужаснулся Еган.

— Примерно. Может, больше. Я точно не знаю, по чем у вас тут коровы.

— Моя худоба на крейцеров сорок потянет.

— Ну, тогда он еще больше отдал за своего коня.

— С ума сойти. А вдруг, такого коня убьют?

— Дестриэ — это турнирные кони, их редко убивают на турнирах. А в бой на таких только герцоги и графы идут. У них на много таких коней денег хватит.

Волков переехал с одной стороны дороги на другую, чтобы избежать огромной лужи. И увидел то, что они искали. Еган продолжал говорить что-то про коров и коней, когда солдат его окликнул:

— Стой.

Лошади встали.

— Видишь? — спросил Волков.

— Нет, а чего?

Еган, скорее всего, и правда, не видел, а вот у Волкова глаз был наметан. Он такие картины видел сотни раз. Всю сознательную жизнь смотрел такое:

— Не видишь?

— Нет, а чего видеть-то?

— Вон, — солдат указал вперед, — копыта из канавы торчат.

— Где?.. А-а, вот она наша коняга.

Еган проехал вперед шагов тридцать и спрыгнул с коня, Волков двинулся за ним.

Полузатонувший труп лошади лежал в придорожной канаве, только ноги торчали в сторону дороги. Дорогой конь был убит. Какое-то животное вырвало ему кусок из шеи. Еган встал руки в боки и со знанием дела заявил:

— Волки.

— Где ты видел, что бы волки нападали на всадников, да еще такой кус из шеи могли вырвать. А почему дальше жрать не стали? Или волк один был? Да один бы никогда не напал бы.

— А кто ж тогда? Медведь?

— Не знаю. А у вас тут медведи водятся?

— Не видал, — признался Еган. — Кабаны — да, лоси, опять же…

— Ты где-нибудь видел, что бы лоси грызли лошадей? — спросил Волков и, оглядевшись вокруг, добавил: — Интересно, а куда парень делся? И следов никаких.

— Да какие тут следы? Все утро дождь льет. Хотя стоп, вот след. — Еган остановился, — вот еще… Босые ноги…

Солдат тоже увидел отпечатки босых ног на глине.

— А парень босой уезжал?

— Не, они босые не ходят.

— Кто — они?

— Ну, они, семейство трактирщика.

— А не помнишь, в чем он был?

— Не помню. Может, в чунях, может, в деревяшках. Но не босой точно.

Волков слез и чуть прошелся подальше в редколесье. Следы терялись под водой, которой было залито все вокруг. Еган стал орать, звать малого, но все было тщетно. Никто не откликнулся, и следов они больше не находили. Было тихо, сыро и безлюдно.

— Ты с коня седло сними, — сказал солдат. — Седло ламбрийской работы.

— А то, как же, че ж бросать такую вещь, дорогую. Я бы подковы отодрал, да инструмента нет. А подковы то хорошие. Наш кузнец за такую работу крейцер попросит.

Волков смотрел, как Еган ловко снял седло и с мертвой лошади, которая, к тому же, была полупритоплена.

«Из него вышел бы неплохой солдат, — подумал он, — из крестьян всегда солдаты получаются лучше, чем из городских».

Наконец, вымазавшись в глине, Еган вытянул седло из-под мертвой лошади, отмыл его в луже.

— Красивое, — заметил он.

— Ламбрийское. У них все красивое.

— А почему так?

— Не знаю, — ответил солдат. — У них всегда все красивое. Наверное, земля такая.

— Какая? — Еган залез на коня и поместил седло позади себя. — Вы там были, господин?

— Бывал.

— И как там?

— Там красиво. Горы, долины, дожди, много солнца, много рек. Все растет, все цветет. День-два пути до моря.

— Прямо рай там.

— Прямо рай, — согласился солдат. — А города один богаче другого. И все время воюют между собой.

— А чего воюют? Чего хотят?

— Не знаю. Благородным всегда чего-то не хватает. То земель, то денег.

Так, за разговорами, они доехали до монастыря. Широкий, приземистый со старыми стенами. Монастырь был старый, как говорится, намоленный.

«Стены толстые, но не высокие, локтей двадцать. Башен нет, рва нет. Ворота дубовые, на железной петле, но петли в кладке ходят. Три-четыре удара бревном — ворота вывалятся, хотя останутся целыми. Две сотни еретиков за два часа взяли бы этот монастырь, а они монастыри любят. В них всегда есть чем поживиться», — разглядывал монастырь солдат.

У ворот монастыря, на бревнах и пеньках, сидели люди. В основном бабы с детьми, но были и мужики. Все хворые и один увечный, с замотанной в окровавленную тряпку рукой. Его поддерживал мальчишка.

Еган спрыгнул с коня и постучал в дверь. В двери открылось небольшое окошко.

— Моему господину нужно к брату-лекарю, — сказал он.

Ворота открылись, и солдат въехал во внутренний двор монастыря. Толстый монах закрыл за ними ворота.

— Отец, а когда отец Ливитус посмотрит раны моего господина? — спросил слуга у толстого монаха.

— Братья трапезничают, — сообщил тот, — а после будет молебен, а после он вас примет. До вечера примет.

— Мы приехали из Рютте, нам бы до вчера обратно успеть. Может, позовешь отца Левитуса? — заискивающе произнес Еган.

— Сын мой, сюда все приезжают издалека. Всем нужен то отец Ливитус, то брат Иорис. А у нас сейчас трапеза, а затем молебен, — монотонно и пискляво бубнил монах. — Хотите, станьте под навес и ждите. Я и так пустил вас внутрь, хотя все страждущие ждут за воротами.

Волкова взбесил этот монах. Возможно, потому что под промокшим плащом, под холодной кольчугой боль в плече заметно усилилась. Он подошел к монаху, наклонился, схватил за шкирку и произнес прямо в лицо:

— Будь добр, жирный брат мой, сходи за отцом-лекарем и скажи, что человек, который получил ранение в схватке с дезертирами, просит его помощь. А иначе этот человек слезет с коня и тебе самому потребуется помощь отца Ливитуса. Ты понял, брат мой?

Монах скорчил елейную физиономию, закатил глазки и смеренным голосом ответил:

— Сын мой, а стоя перед вратами обители Господа нашего, что ты скажешь привратнику, когда спросит он тебя? А не обижал ли ты служителей Господа?

— Мой жирный брат, я отвечу привратнику, что почти двадцать лет воевал с еретиками и пару десятков их отправил в преисподнюю. А кости я переломал только одному жирному, спесивому монаху, который отказывал воину Божьему в сострадании.

— Не пойду я, господин, в трапезную. Пусть ваш холоп сам за Ливитусом идет, — ответил монах и обиженно ушел.

Ливитус был стариком лет шестидесяти, не утративший, в свои года зубов и рассудка. После того, как Еган и совсем молодой монашек помог Волкову раздеться, отец Ливитус стал трогать и мять плечо. Он поднимал его руку вверх, отводил в сторону, чем причинял солдат боль. Но тот терпел.

— Да, господин, кто же вас так крепко приложил? И, главное, чем?

— Секирой.

— Секирой? И вы выжили?

— Я был в кирасе и бувигере. Знаете, что это?

— Хе-хе-хе, знаю, господин рыцарь, знаю.

— Я не рыцарь. Я простой солдат.

— Ах, вот как. Алчущий сольдо. Брат-солдат.

— Да. Брат-солдат.

— Ну, что ж сказать. С плечом у вас не все так плохо, как казалось.

— А, что, могло быть хуже?

— Осколочный перелом намного хуже. Но хорошего у вас тоже мало. Повреждена суставная сумка. И, кажется, вам, брат-солдат, придется искать другой хлеб, ибо ни щит, ни лук так хорошо, как раньше, вы держать больше не сможете. — Он повернулся к молодому помощнику. — Связывающую тугую повязку на ключицу и плечо и примотать к торсу. Бодягу и выварку шиповника с райской кашей под повязку каждый день. Покажи слуге господина солдата, как накладывать повязку, а я посмотрю ногу.

Молодой высокий монашек с огромными глазами смотрел на солдата с благоговением и начал учить Егана, как накладывать повязку. А отец Ливитус, осмотрев ногу, спросил:

— Кто шил? Чем обрабатывали? И зачем рану смазывали дегтем с медом? Вы ж не лошадь. Чем присыпали?

— Чистотелом, — ответил Еган.

— А шил ты? — спросил монах у Егана.

— Не-е, девка одна, дочь трактирщика.

— Молодец девка, дочь трактирщика. Замуж ее возьми.

— Да я уже женат.

— Слава Богу, рана не воспалилась. Добрый знак. — Сказал монах. — Дегтем мазали? Наверное, коновал насоветовал. Это лишнее, брат Ипполит даст мазь, и ждем три дня. Если жара не будет — значит, все хорошо.

— Я смотрю, вы сведущи в ранах, — заметил солдат, левую руку которого брат Ипполит затягивал широким бинтом.

— Сын мой, как и вы, я ел солдатский хлеб. Правда, солдатом не был. Сначала я собирал раненых, а потом стал помощником лекаря. Так, что ран я повидал достаточно.

— Думаю, вы преуспели в медицине.

— Почему вы так думаете?

— К вашим годам вы сохранили все передние зубы и выглядите бодрым.

— Избегайте излишеств, сын мой. Не ешьте, когда не голодны, не пейте вина и пива до пьяна. Ну, а зубы… Крепкая нитка, мел, мята и щетка. Ну, и сарацинская вода. Чистить два раза в день, и ваши зубы доживут до моих лет. Если, конечно, до моих дней доживете вы, что с вашей работой маловероятно.

— Приготовьте мне все это к следующему визиту, буду хранить зубы.

Юный монах и Еган помогли ему одеться.

— Не взыщите, сын мой, но деньги я с вас возьму. С крестьян стараюсь не брать, у них нет ничего, а с вас возьму, не побрезгаю.

— Сколько?

— Мне нужны две козы. Вернее, не мне, а одной бабе с двумя детьми, у которой на стройке амбара мужика привалило бревнами. Теперь у нее два ребенка и муж-калека.

— Сколько стоят две козы?

— Девять монет.

— Ух ты, меня еще никогда так дорого не лечили. Но делать нечего, — Волков вытащил из кошеля две монеты по пять крейцеров. — Сдачу отдайте бабе с мужем-калекой.

— Благослови вас Бог, сын мой. Брат Ипполит проводит вас.

После мази и утяжки плеча боль в нем заметно притихла. И солдат стал разглядывать монастырь и, заглянув в одну раскрытую дверь, сразу остановился:

— Брат Ипполит, а у вас здесь, что, библиотека?

— Да, — сказал молодой монах и, помедлив, добавил: — но посторонним туда нельзя.

— И что, много там книг?

— Не перечесть. Сотни.

— А что за книги? На каких языках?

— Книги разные, пращуры наши были мудры. Философы были, геометры, богословы, ботаники.

— Ботаники? Кто это?

— Люди, знающие толк в выращивании капусты и пшеницы.

— А, что, есть и такие? Я думал, в таком ремесле любой мужик разбирается. А что еще есть там?

— Есть древние, воспевающие полководцев и битвы.

— А, историки.

Монах посмотрел на него удивленно. И кивнул:

— Да, историки.

Они вышли во двор.

Еган помог Волкову сесть на лошадь.

— Ну, спасибо, брат Ипполит, — сказал солдат.

— Через три дня мы вас ждем, а повязку перетягивайте каждое утро.

Выехав из ворот, Волков неожиданно увидел красивый замок, стоявший на холме. Когда они ехали к монастырю, он его и не заметил.

— Чей это дом? — спросил он у Егана.

— Госпожи Анны.

— Хозяйка — женщина?

— Несчастная женщина.

Волкову было неинтересно про чужие несчастья, но Еган продолжил:

— Коннетабль, которого убили дезертиры, был ее сыном.

— А-а, тот мальчишка? Как там его звали? Хельмут Грюн?

— Нет, его завали Рут. Кавалер Рут.

— Так в этом доме живет его мать?

— Жалко женщину, — сказал Еган. — У нее месяца три назад пропала дочь.

— А муж?

— А мужа у нее вообще не было.

— Так бывает, — философски заметил солдат.

— Говорят, что она была это… того… — Еган перешел на шепот, — дети ее были детьми старого графа.

— Барона?

— Да графа. Это земля графа, но не этого графа молодого, который сейчас граф, а его отца покойного, старого.

— А-а, Анна была любовницей графа, понял.

— А коннетабль кавалер Рут служил нашему барону. А у него была сестра, не помню, как зовут, вот она и пропала.

— А что это у вас люди пропадают? Девица эта, а теперь сын трактирщика.

— Так у нас, почитай, раз в две недели кто-нибудь пропадает. С зимы началось.

— А что ж граф не наведет порядка? Чем барон занимается?

— Так молодому графу пятнадцать лет, он с дружками своими паскудными охотится, пьет да девок портит. А барон наш так просто пьет. Не до того им.

— Барон пьет, значит?

— Ага, как сын пропал — так и пьет.

— А пропавших никто не ищет?

— Искали. Вот кавалер Рут и искал. А где искать-то? Кругом болота. Раньше хоть леса были, а сейчас вода одна. Даже собаки не сыщут.

— Ну, хоть мысли есть, куда люди девались?

— Лихо.

— Что лихо?

— Чума, война, дезертиры — лихо, — объяснил Еган.

— Болван ты, Еган. Что еще за лихо? Чума у вас закончилась еще зимой, дезертиров я видел четверых, что они тут делали? Добрые войны, такие везде нужны. Таким хорошие деньги платят, а они тут прохлаждались. Война так вообще вас не коснулась, и монастырь у вас не разграблен, и замков не пожгли, и в деревнях люд есть. Какое еще лихо? Порядка у вас нет.

— Это да, порядка у нас нет. Так я же говорю, барон то пьет, а граф молод еще. Раньше хоть коннетабль следил, а теперь то кто?

— Да найдет кого-нибудь.

День шел под гору, когда они вернулись в Рютте. Харчевня была набита людьми, не то бродягами, не то нищими.

— Что это они, здесь ночевать будут?

— Ага, поденщики? В монастыре, вроде как, стройка собирается, так сюда люд со всей округи попер. За любую деньгу работать готов.

— Эй, вы, — рявкнул солдат, обращаясь к троим поденщикам, собиравшим резать старого козла прямо в харчевне, — вы что делаете?

— Еду готовим. — Ответил один из них.

— А ну, пошли на улицу.

— Нам хозяин дозволил, — робко заметил другой.

— Вон, я сказал! — заорал Волков.

Люди увели козла, а остальные в трактире притихли.

— Еган, умыться и обед. Не забудь потом коней почистить.

— Все сделаю, — пообещал слуга.

Солдат остановился в нерешительности. Все столы в харчевне были заняты, Еган заметил это.

— А ну-ка, — он подошел к одному из столов, — господа хорошие, переселяйтесь отсюда.

— Куда ж мы пойдем? — спросили люди.

— Поищите, поищите, — не особо церемонился с ними Еган, выталкивая их.

— И кружки свои заберите.

— Да куда ж нам, на пол, что ли? — возмутился один.

— Иди-иди, не доводи до греха моего господина.

Наконец, стол был освобожден, и Волков уселся на лавку.

— И позови мне трактирщика, — сказал он.

Пока готовили еду, Волков умывался и увидел трактирщика, который подошел к нему и поклонился.

— Все ли вам нравится у нас, господин? — спросил трактирщик, елейно улыбаясь.

— Все.

— Мы вам так благодарны, не иначе как Господь послал вас, мы молимся о вашем выздоровлении.

— Молитесь? Это хорошо… Вот, если б ты еще не брал с меня за постой…

— Так мы можем договориться, — замялся трактирщик, — сколько дней вы хотите у нас пожить? А харчи считать будем? А простыня вам все время будет нужна? А дровишки считаем? Ведь воду вам каждый день греем… Все ж денег стоит.

— Не врал бы ты — никаких денег тебе это не стоит. Хворост тебе работник твой собирает. На простыне я только одну ночь поспал, да и стирать ее ты дочь бесплатно заставишь… Ладно, я не про это.

— А про что? — спросил трактирщик.

— Арбалет где?

— Какой арбалет? — спросил трактирщик немного наигранно.

По этой наигранности солдат заподозрил, что плут знает про арбалет:

— Тот арбалет, из которого мне ногу прострелили.

— Не могу знать… Не могу знать, все, что в трактире было, мы все в вашу комнату сложили. Все вещи этих отродий в вашей комнате, и деньги все, и сапоги со всех сняли.

Теперь солдат был уверен, что он врет.

— Знаешь что, — сказал Волков, — я, пожалуй, дам двадцать крейцеров тому, кто видел арбалет. Я думаю, что кто-нибудь да видел его, и не дай Бог, если он окажется у тебя. Я поеду к твоему барону и скажу, что ты вор, и попрошу тебя повесить.

Волков говорил специально громко и все находившиеся в харчевне внимательно слушали его.

— А если барон не даст согласия, то я поеду к графу. Ну что, объявлять мне награду в двадцать крейцеров?

— Зачем же, господин, деньги тратить? — поморщился трактирщик. — Я сам поищу, у людей поспрашиваю.

— Поспрашивай, поспрашивай, я думаю, что обязательно найдешь.

Еган помог солдату снять кольчугу, и тот немного подремал, сидя за столом, пока готовилась еда.

Статная Брунхильда принесла сковороду жареных с салом бобов, большой кусок ливерной колбасы, кувшин пива, свежий хлеб, лук. Налила пиво в кружку. Волков сделал глоток и поморщился.

— Ну и дрянь, — сказал он. — Вы из чего его делаете?

— Все пьют, не жалуются, — нагло заявила девица с вызовом глядя на солдата, — а вы прям как барыня.

— Я тебя уже предупреждал, чтобы ты не сравнивала меня с бабами.

— А то что? Саблей своей меня рубанете? — еще более нагло поинтересовалась Хильда. — Я прям боюсь.

— Вот видно, что не зря тебе дезертиры фингалов понаставили — язык как помело.

Девка зло, как кошка, фыркнула и гордо ушла.

— Эх, какая… — восхитился Еган. — Аж жаром от нее пышит.

Волков усмехнулся и стал есть. Егана он за стол не пригласил, но половину еды ему оставил.

Удивительно приятно проснуться и осознать, что у тебя ничего не болит. Такое с ним бывало в детстве, а после того, как в одном из первых сражений его сбил рейтар на огромном коне, такого не было. Он помнил это до сих пор. Рейтаров было совсем не много, лучников было в три раза больше, но кавалеристы разметали их в пух. Это было в последний раз на памяти Волкова, когда он видел лучников в открытом поле. В осадах они были еще нужны, а в чистом поле… уже тогда их век закончился.

В то удивительное, ясное, теплое утро, он получил повреждение, когда огромный рейтар в сверкающих латах на огромном рыжем коне врезался в него с хрустом и грохотом и поскакал дальше, разбрасывая других лучников, даже не заметив столкновения. С тех пор левое плечо и предплечье не давали ему спать на левом боку. Это было давно, после этого к боли в плече добавились другие боли, они то затихали, то возобновлялись снова. Одна из самых последних ран была рана в голень. Почти в стопу. Из-за нее он хромал. Ее он получил совсем недавно, зимой. Но сегодня утром ни она, ни плечо не беспокоили солдата. Он лежал в теплой кровати. На простыне. На простыне были виды следы от клопов, но даже клопы не смогли разбудить его ночью, потому что у него ничего не болело, и он прекрасно спал. Где-то вдалеке ударил колокол. Внизу, в харчевне, кто-то ронял посуду со звоном, ругался.

Вставать не хотелось, хотелось лежать, но снова ударил колокол. Для утренней службы было поздновато. Волков нехотя сел на постель, и нормальная жизнь вернулась к нему. Плечо заныло. Он дохромал до двери, открыл и крикнул:

— Еган!

— Да, господин, иду.

Еган был тут.

— Бродяги разбежались?

— Ага, еще до зори, в село пошли.

— Ты ж говорил, они в монастырь идут работать.

— Ага, в монастырь. Но после похорон. Сегодня в Большой Рютте похороны.

— А кого хоронят? — не понял спросонья Волков.

— Как кого? Коннетабля и его людей, которых дезертиры порубили. Весь народ на похороны пошел. Думают, раз коннетабля хоронят, то кормить будут.

— Дьявол, совсем из головы вылетело. Надо съездить отдать должное. Мальчишка был храбрый и один из стражников, можно сказать, мне жизнь спас.

— Умыться? Завтракать и лошадей седлать?

— И еще руку перетянуть, бинты ослабли, и смазать мазью нужно.

— Все сделаю, господин, — он, было уже, пошел, но остановился. — Ах, да, чуть не забыл, трактирщик передал вам…

Еган показал арбалет.

Солдат сразу понял, почему трактирщик пытался его оставить себе. Он, как был, в исподнем спустился вниз и взял арбалет в руки. Это было не оружие, это было произведение искусства.

— Сам он, конечно, передать мне его не захотел, — заметил солдат, разглядывая арбалет. — Теперь ясно, почему он хотел его припрятать.

— Ага, не захотел. Лежит, вон, в хлеву воет.

— Воет из-за того, что арбалет пришлось отдать?

— Да нет, из-за сына. Я ему сказал, что коня то мы нашли, а его сынка — нет. Сынок его сгинул, вот он и воет.

— Как бы он там не удавился в хлеву.

— Не удавится, у него еще два сына есть и две дочери. И еще трактир. Кто ж от такого богатства удавится?

Еган распорядился насчет завтрака и воды и вернулся перебинтовывать плечо.

Солдат сидел на кровати и держал вруке удивительно красивый арбалет. На нем не было ни орнаментов, ни узоров. Арбалет был великолепен своим совершенством и законченностью форм. Ложе из желтого, твердого и легкого дерева. Волков не знал, что это за дерево. Оно было зашлифовано до гладкости стекла. Легкая и тонкая направляющая, колодка из каленой, клепаной стали, болты и клепки тоже каленые, намертво стягивающие плечи. А сами плечи, он таких не видел, но знал, что такие называются рессорой. Три тонкие кованые пластины были стянуты в одну огромную силу. Зажим для болта, спуск, механизм натяжения, ручка. Все было великолепно, совершенно.

Вошел Еган. Волков протянул ему оружие:

— Возьми. Попробуй натянуть.

— Чего? За веревку тянуть?

— За веревку, — сказал Волков с усмешкой.

— А как?

— Как хочешь.

Еган взял арбалет и попытался натянуть тетиву. С таким же успехом он мог бы попытаться натянуть оглоблю.

— Руки режет. Не могу.

— Хороший арбалет, — сказал солдат, — специально бить броню, сделан. Из таких рыцарей убивают.

Он взял из рук слуги оружие и одной рукой, при помощи ключа, натянул арбалет. Это было не сложно даже с одной рукой.

— Хорошо, сейчас я вас перевяжу, а вы есть будете. А я коней пойду седлать.

— Болты мне найди.

— Это что такое?

— Стрелы для арбалета. Должны быть в вещах дезертиров.

— Хорошо.

Волков сел на кровати, а Еган стал снимать бинты.

— Не знаю, даже, как сказать, — начал он.

Солдат сразу подумал, что речь пойдет о деньгах:

— Так и говори.

— Трактирщик просит шесть крейцеров и восемь пфеннигов.

— Это за что еще столько денег? — удивился Волков, — можно подумать, я тут на серебре ем. Его пиво — это помои. Он его бесплатно должен разливать.

— Не знаю, мне пиво нравится, я к такому привык. Только деньги он не только за пиво просит, а за овес для коней. Говорит, что кони наши овса на крейцер в день съедают. И вам, говорит, еду отдельно готовят. Вы мужичьей едой брезгуете. И в комнате спите, и на простыне, вот и набежало.

— Врет, паскуда, — беззлобно сказал Волков, — не могут четыре коня овса и сена на крейцер в день съедать.

— Это точно, пфеннингов семь, не больше. — Согласился Еган.

— Значит, сына потерял, лежит в хлеву, воет, а про деньги помнит?

— Ага, он у нас такой, про деньги всегда помнит.

— Ну, значит, не удавится, дай ему пять крейцеров, а если начнет ныть, напомни ему, что он арбалет хотел у меня украсть.

— Напомню.

Еган прибинтовал плечо и руку к телу.

— Не туго? — спросил он.

— Хорошо, — ответил солдат.

Еган заметно мялся. Что-то хотел.

— Что? — спросил солдат.

— Я, вот, думаю, если мы сейчас на кладбище поедем, можно мне какую-нибудь рубаху из дезертирских надеть, а то моя больно ветхая, а там люди будут…

— Люди? Ну, надевай.

— А можно мне ту, кожаную. Ту, в которой дезертир был убит. Тот, чьи сапоги я ношу.

— Кожаную? Зачем тебе кожаная? Это рубаху под кольчугу надевают.

— Значит нельзя?

— Ты знаешь, сколько такая стоит?

— Красивая она, наверное, талер.

— Да, талер она и стоит, если брать у маркитантки. А если у мастера, то и все два.

— Ну, ясно, — вздохнул Еган.

— Ты объясни, зачем она тебе?

— Ну, пояс у меня есть, от отца остался. И кинжал в ножнах. Я бы эту рубаху надел с поясом, и кинжалом, и сапогами, красиво было бы.

— Эта рубаха для войны, а не для красоты.

— Ну, понятно.

— Я собирался платить тебе крейцер в день. Ты за эту рубаху сто дней работать будешь?

— Я согласен, — сразу оживился Еган.

— Ну и дурак, — сухо сказал Волков. — Да и не собираюсь я сидеть в вашей дыре три месяца.

— Ну, понятно, — опять вздохнул Еган.

— Ладно, бери, но имей ввиду, денег я тебе платить больше не буду, пока рубаху не отработаешь.

— Я согласен, господин.

— Болван.

На кладбище было много народа… Бродяги, поденщики, мужики из обоих деревень, с хуторов, бабы, дети. Хоронили не кого-нибудь, а коннетабля барона и его людей. Волков и Еган остановились чуть поодаль, слезли с коней.

— Барона видишь? — спросил солдат.

— Не видать. Нету его. Фрау Анну вижу, попа нашего и его служек, сержанта вижу, управляющего вижу. Ни барона, ни баронессы нету. Да и гробов не видно, видать, схоронили уже.

— Фрау Анна это вон та, в черном, что у бочек за столом?

— Ага, она. Старая, а выглядит как молодая. Видишь, угощения сама раздает людям, не брезгует.

Высокая, стройная женщина в черном платье забирала у слуг куски сыра, колбасы и хлеба, и сама отдавала их людям, собравшимся на похороны. Люди брали, кланялись, шли к столам пить дармовое пиво. Бабам и детям давали пряник. Народ терпеливо ждал очереди. Священник был тут же, и он что-то втолковывал жующим людям.

Волков отдал повод коня Егану.

— Жди здесь.

— Господин, вы мне тоже колбасы возьмите, — сказал тот.

Волков взглянул на него неодобрительно и ничего не ответил. Растолкав людей, он подошел к фрау Анне, дождался момента, когда она заметит его, поклонился. Женщина, заметив его, перестала раздавать еду и подошла к нему.

— Здравствуйте, вы, видимо, тот рыцарь, который сражался с моим мальчиком с дезертирами.

— Да, мадам. Но я не рыцарь, — Волков разглядел ее. Он не дал бы ей сорока, и для своих лет она очень хорошо выглядела. Даже отсутствие одного из нижних зубов ее не портило. Солдат не сомневался, что в молодости она была красавицей. Не удивительно, что граф, имел с ней общих детей.

— Надеюсь, — ее голос дрогнул, до сих пор она была спокойна и холодна, а тут вдруг послышались слезы, — надеюсь, он вел себя достойно.

— Безукоризненно, мадам.

— Я воспитывала его рыцарем.

— Вам это удалось.

— Вы… — она замолчала, и посмотрела солдату в глаза, — вы не могли помочь ему в бою?

— Нет, мадам. От арбалетного болта нет защиты. Если выстрел точный, это либо рана, либо смерть. Ему не повезло.

— Вы отомстили за него? — она всхлипнула.

— Да, мадам. Я убил арбалетчика. Я убил их всех.

— Мне очень приятно, — она говорила сквозь слезы, — мне очень приятно, что такой воин, как вы, так высоко оценил моего мальчика.

Волков достал из кошеля черную от старости большую и тяжелую имперскую марку. Протянул ее женщине.

— Что это? — спросила та.

— Это он дал мне перед боем за то, что бы я помог ему. Хочу вернуть ее вам.

— О чем вы? — она даже отшатнулась.

— Я зря взял эти деньги.

— Если вы не рыцарь, то вы солдат, а это ваше сольдо. Если мой мальчик дал вам эти деньги, и они помогли избавить деревню от дезертиров, значит, мой мальчик поступил верно. Спрячьте деньги. Как вас зовут?

— Яро Фолькоф, — ответил Волков, пряча марку.

— Так вот, господин Фолькоф, мой мальчик правильно сделал, что нанял вас, а вы правильно сделали, что перебили этих бешеных собак. Я горда своим мальчиком.

— Для меня было честью сражаться с ним рядом, — Волков поклонился. — До свидания, фрау Анна.

— Господин Фолькоф.

— Да, фрау Анна?

— Мой дом рядом с аббатством. Знаете, где это?

— Знаю. Я езжу к монахам лечить раны. Я видел ваш дом.

— Заезжайте, я буду рада вас видеть.

Волков низко поклонился.

Они заехали к кузнецу, тот восхищался, осматривая арбалет, и обещал сделать к нему десять болтов.

— Господи, что ж за люди его сделали? Что за мастера? Видно не люди, а боги!

— Ты бы не богохульствовал, кузнец, при незнакомых людях, — беззлобно заметил Волков. — Бог у нас один, а арбалет сделали люди.

— Великие мастера, — произнес кузнец.

После этого солдат и Еган поехали к себе в малую Рютте.

— Господин, — начал Еган.

— Ну?

— Я тут подумал насчет рубахи…

— Какой еще рубахи? — не понял Волков.

— Ну, вот этой, — Еган хлопнул себя по груди, — кожаной.

— Ну и что надумал?

— Вот вы сказали, что отрабатывать мне ее три месяца, а вы тут у нас три месяца сидеть не собираетесь.

— Ну и? Вернешь рубаху?

— Нет. Не верну, я с вами поеду. Слуга вам нужен. Добра у вас много разного, а слуги нет, конюха нет, а вы ведь даже сейчас одеться не можете.

— Чтобы меня на первом кордоне схватили за укрывательство беглых крепостных?

— Так я ж не крепостной, я вольный! Мой отец с отцом барона договор заключал. Его земля — наши руки.

— А бабу свою, детей с собой возьмешь? А корову свою?

— А что, надо корову взять?

Волков не ответил, просто посмотрел на него.

— Корову не надо? Так оставлю ее детям.

— А детей?

— А детей брату.

— И жену брату?

— Не-е-е, жену не брату, хворая она у меня. У нее давно пальцы крючит. Она давно в монастырь хочет уйти. Да дети у нас, хозяйство.

— То есть ты все уже обдумал?

— Ага. Детей брату, он их любит, своих то у него всего двое, одна девочка и еще один дурачок. Он моих часто к себе берет, пряники им покупает, мед. А бабу в монастырь. И корову брату, и огород. А на детей я ему еще и с жалования деньгу давать буду. Всем хорошо будет. И вам хорошо. Вы без меня и огня сейчас не разведете.

— Болван! Я солдат, а не благородный. Большую часть жизни я прожил в палатке. Спал на земле, и даже на снегу, и в грязи. Половину своей жизни я провел в осадах. Либо ломал стены, либо сидел за стенами. Как ты думаешь, какое главное оружие солдата?

— Не знаю… Стрелы, наверное, или копье.

— Топор, мотыга и лопата. Мечом машешь редко, а лопатой каждый день. Я земли выкопал больше, чем ты. Я с утра приказы писал, днем копал, а вечером, когда другие солдаты отдыхали, я лейтенанту коней чистил, упряжь ремонтировал и за его доспехом следил, где к кузнецу ходил, где и сам делал. Понимаешь?

— Понимаю, — грустно вздохнул Еган.

— У меня никогда не было слуг. Даже когда я попал в гвардию. Там у многих были слуги, они могли себе это позволить, но я все делал сам. Сам мыл свою лошадь, даже стирал, если не было прачек, да и денег у меня не было на слуг.

— А сейчас то у вас вон, сколько вещей, лошадей, седел, талеров на сто.

— Может, и на сто, только часть из них нужно отдать.

— Кому? Барону?

— Нет, при чем тут барон. По обычаю военных корпораций десятина — деньга мертвых.

— Мертвых?

— Да, это доля принадлежит родственникам погибших. Так и называется — десятина мертвых.

— Десятина… Прям как попам. И что ж, всегда по-честному отдавали?

— Как правило… Корпорации, роты, набираются в одной местности, там все друг друга знают, а зачастую еще и родственники. Ротмистры за этим следили, чтобы родственники всегда свое получали. Чтобы офицеры вели себя честно.

— А что, бывают нечестные?

— Бывало. Иногда не все отдают, а бывало и вообще ничего.

Еган помолчал и спросил:

— Значит, не возьмете меня в работу?

— Некуда мне тебя брать. У меня ни кола, ни двора.

— Так двор тут можно купить, — оживился Еган, — тут много пустых дворов, за дарма можно взять.

— Угомонись ты, — сказал Волков, — подумаю я.

За разговором они подъехали к харчевне.

У харчевни, с удивлением, солдат заметил, как местный мужик из конюшни выводят одного из двух оставшихся у него коня. Подъехав к мужику, Волков схватил его за волосы, запрокинул ему голову и зашипел прямо в лицо:

— Куда ты, смерд, повел моего коня?

— Староста… — мужик вылупил от страха глаза, махнул рукой. — Староста…

Волков бросил мужика, спрыгнул с коня и кинулся к старосте, которого сразу не заметил. Тот только успел злобно тявкнуть:

— Мне?..

Кулак солдата заткнул его, сбил с ног. Староста упал на спину возле лужи, схватившись за лицо рукам, заныл противно и фальшиво, Волков не остановился, пнул старосту сапогом в ребра, затем еще раз, и еще. Люди вокруг стояли и смотрели ужасом.

— Вор! — орал солдат пиная старосту. — Крыса!

Староста пополз по грязи, пытаясь заползти под телегу, и визжал:

— Сказали мне, сказали коня взять.

— Кто? — орал Волков. — Кто сказал?

— Люди барона!

— Воровать тебе сказали?

Староста кряхтел, скулил, молчал. Солдат пнул его еще раз в морду:

— Кто тебе сказал? Что сказали? Где они?

— Там! — староста махнул рукой в сторону харчевни. — Там они!

Волков пошел туда, Еган кинулся следом. Трактирщик, стоящий на пороге, кинулся в сторону, чтобы не попасть под горячую руку, но Волков схватил его за рукав:

— Где они? — сухо спросил он.

Трактирщик сказать не смог, только указал пальцем на лестницу, что вела в его комнату. Солдат взлетел по лестнице, забыл про боль в ноге, толкнул дверь и увидел троих.

Это были люди барона, а именно: огромный сержант Удо Мюллер и два откормленных молодых детины. Они были в шлемах, в замызганных стеганках. У них в руках были копья, на поясах висели фальшионы. Морды наглые смотрели с издевкой. Один из них сидел на его кровати, разглядывал дорогую сбрую. Сержант стоял посреди комнат с кольчугой в руках, а третий присел у груды вещей, копался там.

— Сержант Удо, — сказал солдат, забирая из рук сержанта кольчугу, — а что ты делаешь в моей комнате, когда меня нет? Никак воруешь?

Тот, что сидел на кровати, встал, отбросил сбрую, взял в руки копье. Он был почти с сержанта ростом. Откормленный, румяный, морда наглая. Усмехаясь, сказал:

— Мы свое берем.

— Уходите, — сказал Волков, — иначе завтра расскажу барону.

— А, может, нам барон разрешил? — сказал сержант Удо.

— Вот я завтра у него и спрошу.

— А, может, и не спросишь, — загадочно произнес мордатый стражник.

— Так значит, грабите постояльцев на земле барона, — солдат улыбнулся.

— Никого мы не грабим, — ответил стражник, — за своим пришли.

— За каким своим? Что-то я тебя тут не видел, в харчевне, когда тут ламбрийцы живые были.

— Тут были мои люди, — сказал сержант.

— А, так вы за деньгами мертвых пришли? — догадайся Волков.

— Да, за деньгой мертвых, я их офицер и должен отследить, что бы родственники погибших получили свою долю добычи.

— Я им занесу, — произнес солдат.

— Мы сами им принесем, — сказал мордатый стражник, — и сами посчитаем, сколько с тебя взять.

«А что им будет, если они меня сейчас убьют? — подумал Волков. — Кто их будет судить? Барон будет? Не будет. Никто не будет. Убьют и все. Для них эти вещи — огромное богатство».

Солдат четко понял, что по-хорошему эта встреча уже не закончится. Но он попытался еще раз:

— Завтра я принесу ваши деньги, здесь добра талеров на сто. Семьям ваших людей причитается десятина.

— Никому ты ничего не принесешь, — сказал мордатый стражник уже без ухмылки, — мы все заберем и все сами посчитаем.

Волков, как бы невзначай, взялся за эфес, но ни как обычно, а как бы наоборот: большим пальцем от гарды, а не к ней.

— А ну не тронь железо! — зарычал мордатый.

Тот, что копался в куче добра, тоже встал на ноги. Он тоже бы рослый и тоже был крупный.

— А ну-ка стойте, — вдруг заорал Еган, хватая от стены ламбрийское копье.

Лучше бы он этого не делал. Держал он его, как крестьянин грабли.

— Стойте, — продолжал орать Еган, — сейчас к барону побегу. Доложу, что вы разбойничаете.

Сержант и стражники повернулись к нему, глядели на него, смеялись, один из них спросил:

— А не зарезать ли нам тебя, смерд?

Стражник, скорее всего, шутил, но Волков не стал выяснять, шутит он или нет. Зашипел меч, вылетая из ножен, и по ходу руки со всей силы солдат ударил в нос мордатого, снизу вверх, через зубы. Удар запрокинул стражнику голову. Он выронил копье, схватился за лицо руками, заорал.

Обратным движением меча второму Волков ударил по древку копья. Тот был не собран, копье держал некрепко, оно упало на пол, звонко хлопнув. Сержант вылупил глаза, схватился за эфес. Волков плашмя шлепнул его мечом по руке. Сухо и коротко сказал:

— Отрублю.

Стражник, уронивший копье, присел и попытался его поднять. Волков наступил на древко. Стражник упорствовал. Тогда Волков чуть толкнул его бедром, и тот уселся на пол. Мордатый, отплевываясь кровью, потянул с пояса фальшион и заорал:

— Убьем его, он мне зуб чуть не выбил!

Солдат не стал дожидаться, пока тот достанет оружие. Он сделал выпад прямой и быстрый. Меч вошел в мощную ляжку здоровяка на два пальца, и Волков чуть-чуть провернул его. Он знал, какой это производит эффект.

— А-а-а! — заорал мордатый, роняя фальшион. Кровь залила ему штанину.

Сержант снова было хотел вытащить меч, но Волков снова шлепнул его по руке, окровавленным мечом забрызгав сюрко и произнес:

— Я не шучу, отрублю руку.

Сержант несколько секунд стоял и смотрел на него.

— Уходите, — твердо сказал Волков.

— Что расселся? — заорал Еган и древком копья ткнул сидевшего на полу стражника. — Не зли моего господина!

Стражник встал, поднял копье и подставил плечо раненому товарищу, вывел его. Сержант еще пару секунд постоял, глядя на солдата, затем тоже вышел. Еган вслед им выкинул из комнаты копье и фальшион мордатого, заорал в трактир:

— Трактирщик, отдай этим болванам их барахло.

— Болванам? — спросил его Волков. — А что ты будешь делать, когда я уеду?

— Да мне теперь тоже уезжать придется, — отвечал Еган. — Если останусь, они меня повесят.

— Ну и дурак же ты, — сказал Волков и сел на кровать.

На него вдруг навалилась усталость, как после боя:

— Ты насчет обеда распорядился?

— Нет.

— Распорядись. И коней почистить не забудь.

— Не забуду.

Волков повалился на кровать и вздохнул глядя в потолок.

— А чего вы вздыхаете? Вы молодец. Вон, как этих дуроломов угомонили. Их обе наши деревни и все окрестные хутора ненавидят.

— Надо съезжать отсюда.

— А чего?

— Да ничего, вот только друзей у меня тут все больше и больше с каждым днем. Как бы не убили.

Он сел на кровати, стал вытирать меч от крови тряпкой:

— И найди-ка мне купца. С такой кучей барахла никуда не деться. Может, бежать приспичит. Тогда все это бросить придется. А не хотелось бы.

— Конечно, не хотелось бы. Тут деньжищ-то сколько… После обеда съезжу в Рютте, там всегда хоть какой-нибудь купчина да есть.

Купец и впрямь был «хоть какой». Убогая повозка с драным верхом, в которую был впряжен полумертвый от усталости и старости, почти слепой мерин. Сам же купец был молод, костляв и энергичен. Но после того, как Волков спросил:

— Сколько у тебя денег?

Купчишка как-то сразу сник и даже сгорбился.

— Оборотных денег мало, мой старший партнер не дает мне развернуться.

— Я хотел продать тебе коня. Боевого. Он дорогой. Сколько у тебя денег?

— А как бы взглянуть на коня?

— Пошли.

Они вышли из трактира и зашли в конюшню.

— Вот этого я продаю, — сказал Волков, показывая гнедого.

— Да, это боевой конь, — сказал купец, вздыхая.

— Именно. Я и сам, покупая этого коня, торговался бы. До двадцати пяти. Я бы взял его за двадцать пять. Тебе отдам за двадцать.

— Шутите?! Он что, больной?

Волков поднял с земли кусок навоза, показал его купцу:

— Разбираешься?

— Ну не так, чтобы… Я не конюх… Я…

— А я конюх. Этому коню пять лет. Смотри сюда: все зубы целы. — Он показал зубы коня. — Всю жизнь в стойле стоял, не надрывался. Не ранен, не болен, хорошо кован. Отличная выездка. С умом будешь торговать — двадцать пять за него получишь.

— Да, конь хорош, — купец разглядывал коня.

— Ну, что, есть у тебя деньги?

— Ну есть… — купец помялся. — Мой старший партнер…

— Я слышал уже про твоего старшего партнера. Сколько денег у тебя?

— Двенадцать талеров с мелочью.

— Ну, на этом торги можно считать закрытыми.

— Господин, подождите!

— Что еще? — солдат был разочарован.

— Давайте так — я вам дам двенадцать талеров и еще одежду.

— Ты, дурак, пьяный что ли?

— Подождите, я сейчас все объясню. У меня хорошая одежда. Такую носят богатые горожане и даже благородные господа на севере.

— Ты в своем уме? Что за одежда? Сколько ее, что она стоит восемь монет?

— Это первосортная одежда, — купец вцепился в здоровую руку солдата и поволок его к своей повозке. — Поглядите. Такие куртки носят в Дредбурге и Солле. Даже благородные такое носят.

— Что это за дрянь? — солдат с удивлением рассматривал куртку. Та была из хорошей ткани, но кургуза, а ее рукава были необыкновенно широки и разрезаны на ленты, под которыми был виден дорогой атлас. — Хозяина собаки драли?

— Нет, что вы? Это специальные разрезы, посмотрите какой внутри дорогой материал.

— Ну уж нет.

— Ну, тогда вот, берет. С пером фазана.

— Убери.

— Посмотрите, какой бархат!

— Я тебя мечом рубану.

— Благородные только такое и носят.

— Я не благородный.

— А вот шелк, рубаха, — купец достал черную, почти до колен, рубаху из шелка с узорами. — Драгоценная вещь.

— Дурень, это женское платье. Если только подол обрезать, — рубаха солдату определенно нравилась. — И что это за ворот? Это же женский ворот. И рукава расшиты.

— Нет, что вы, это мужская рубаха. Стоит всего два талера.

— Талер.

— Не могу, — купец молитвенно сложил руки. — Отдал за нее шесть пудов пшеницы и четыре пуда меда.

— А это что? — Волков заглянул в повозку купца.

— Панталоны. Тоже шелк. Их отдам за талер.

— Полтора талера за рубаху и штаны.

— Накиньте хотя бы двадцать крейцеров.

— Замолчи, показывай, что еще есть. Там у тебя что?

— Это ленты, нитки, крестьяне берут перед свадьбой.

— А там?

— Иголки, гребешки, ножи, точила.

— А тут? — Волков ковырялся в вещах купца.

— Пряники, леденцы, соль.

— Перец, гвоздика, шафран есть?

— Откуда? Мой старший партнер…

— Я понял, ничего больше у тебя нету.

— Вот, — купец потянул с пальца крупное серебряное кольцо с красным камнем. — Фамильная драгоценность. Мой отец…

— Не смей мне врать. Стекляшка. Каждый купчина такой таскает. Простака дурачить. Отдает всегда как последнюю ценность.

— Да тут серебра на пол талера.

— По лбу дам. Тут серебра на пять крейцеров.

— Ну, хорошо, — купчина полез под рубаху и достал оттуда крест, протянул его Волкову.

Волков взял, осмотрел. Золото было настоящим.

— Пять талеров, — сказал купец.

— Ты доиграешься. Золото, конечно, настоящее, но его тут не больше, чем на три.

— Это по весу. А работа? Посмотрите, какая работа. Этот символ достался мне от матушки.

— Так же, как кольцо от батюшки. Ладно, допустим. И того восемнадцать с половиной талеров. Это все, что ты можешь дать за коня, стоимостью двадцать пять?

— У меня больше ничего нет, — чуть не плакал купец. — А давайте так, — он оживился, — я оставлю вам своего коня и товары, возьму вашего и поеду в город, завтра к вечеру вернусь и рассчитаюсь полностью.

— Твои товары стоят пол талера, да и то вряд ли. Лошадь твоя, может тебя не дождаться, сдохнет завтра, а живодер за ее кожу и трех крейцеров не даст. А твоя повозка стоит десять крейцеров, — солдат помолчал. — Ладно, я согласен, поедешь в город на моем коне и привезешь сюда своего старшего партнера, скажешь ему, что у меня товара на сто сорок талеров.

— За сто сорок талеров он приедет, — радостно кивал купчишка, — только вот…

— Что?

— Седло бы мне.

— Ты мои седла видел? Они ламбрийской работы. Два с половиной талера каждое.

— И вправду дорогие, — сморщился купец.

— Ламбрийская работа.

— Да-да, ламбрийская работа.

— Берешь?

— Ну, а что ж делать, беру.

— И того, с тебя двадцать два с половиной талера. Ты мне дал денег и товаров, на восемнадцать с половиной, с тебя четыре монеты. За такие деньги я тебя найду и повешу, если попытаешься сбежать.

— Не волнуйтесь, я вернусь. Я здесь все время торгую. Завтра привезу вам деньги.

— Главное — ты партнера своего привези. Скажи ему, у меня оружие, лошади, седла и сбруя.

— Он приедет, — пообещал купчишка.

Когда он уехал, Еган и Волков залезли в его повозку, стали копаться в вещах.

— Ух, ты, — обрадовался Еган, — леденцы. А это что?

— Сахар, — сказал солдат.

— Сахар!

— Ты что, не видел его никогда?

— Видел, только никогда не покупал. А это что? Пряники, — он достал большой квадратный пряник, — леденцы и сахар не покупал, их разве укупишь? А вот пряники покупал. А что тут написано?

Волков взял огромный и твердый как доска пряник и прочитал:

— Цех пекарей славного города Вильбурга.

— Вильбург… я там бывал, — вспомнил Еган.

— Так как же его есть можно? — удивился солдат. — Он же как камень.

— Зато стоит всего два крейцера. Его на всю семью хватит. Дети его очень любят.

— Да на нем все зубы оставишь, — солдат постучал пряником о край телеги.

— Ничего не оставишь! Толкушкой разобьешь, в молоке замочишь… Вкуснятина!

— Забирай все себе. Раздай детям. Леденцы тоже. И не только своим, чужим дай тоже чего-нибудь. Скажи, пусть молятся за погибшего коннетабля. Как там его звали?

— Его звали кавалер Рут, — сказал Еган.

— Да, кавалер Рут.

— Господин.

— Ну?

— Я вот, что хотел сказать. Мне оставаться в деревне теперь, резона нет. Сержант с дружками меня сгнобят. По-всякому уходить придется, с вами или без вас. Я бы хотел, чтобы вы меня научили мечом рубить.

Честно говоря, солдат и сам уже об этом подумывал. Он уже решил взять Егана с собой. Волков понимал, что он с одной рукой он даже коня оседлать не сможет и рассматривал Егана как своего слугу. И думал о том, что крепкий мужик с копьем или арбалетом, стоящий за спиной, значительно облегчит жизнь отставному гвардейцу.

— Научу.

— Значит, берете меня в службу? — заулыбался Еган.

— Ну не бросать же тебя, дурака, на съедение сержанту, — ухмыльнулся Волков.

— Хочу научиться мечом…

— Владеть мечом — удел благородных. Сложное оружие. Долго учиться придется. А вот копье — оружие настоящего бойца.

— Копье? — разочарованно спросил Еган.

— Да, копье. При равном доспехе и равном опыте, копейщик всегда зарежет меченосца.

— Да неужели? А от чего все благородные носят мечи, а не копья.

— Благородные носят мечи, чтобы между собой драться. И смердов безоружных рубить.

— А еще для красоты, — добавил Еган.

— Ну, не без этого.

— А я бы, все-таки, хотел мечом…

— Болван. Мечом овладеть — нужны годы. Нужно руку держать, кисть, плечо. Нужно опыта набраться.

— Руку держать? Это как?

— Нужна сильная кисть.

— Так у меня сильная! Я с вилами еще как управляюсь, могу целый день солому кидать.

— Пойдем-ка в харчевню, я покажу тебе, что такое надержаная рука.

Они зашли в харчевню, сели за стол друг напротив друга.

— Ставь локоть сюда, — сказал солдат.

— А… на ручках бороться хотите? — обрадовался Еган. — Ну, давайте.

Они взялись за руки.

— Ну, вали меня.

— Сейчас.

Еган напрягся, и его рука тут же оказалась прижатой к столу.

— Как так? — удивился он.

— Что?

— Давайте-ка еще.

Через секунду рука мужика была снова прижата к столу, а он возмущался:

— Да как так-то?

— А так, — отвечал Волков, — я солому целый день кидать не смогу. А вот меч в руке держу уже лет двенадцать или тринадцать. А в гвардии фехтование было у нас ежедневым занятием. И скажу тебе по секрету, по владению мечом я едва ли попадал в первую сотню.

— Не уж-то? А сегодня вы наших олухов вон как мечом проучили.

— Потому, что они олухи, и я застал их врасплох.

— А сколько лет нужно чтобы научиться мечом… Ну, как вы.

— Чтобы владеть мечом, нужны три вещи: скорость и реакция, сильное плечо, и очень, очень, очень сильная кисть. Кисть у тебя не слабая, плечо хорошее, а вот скорости в тебе я не вижу. Тебе все что угодно подойдет, но не меч. Меч — оружие молниеносное и точное, а для тебя… секиры, чеканы, алебарды, молоты, копья. Копье лучше всего. Настоящее орудие убийства.

— А я бы, все-таки, хотел меч.

— Болван ты, вот что я тебе скажу. Иди, бери копье и маленький треугольный щит.

В харчевне никого не было. Пара мужиков храпела на лавках да кухарка гремела чаном.

Ламбрийское копье в шесть локтей, легкое, как игрушечное, но это вовсе не игрушка. Отличная сталь наконечника в локоть длинной, острое, как шило. И очень прочное. Древко легкое, идеальное, пружинистое.

— Добрая вещь, — рассмотрел копье солдат. — Никакая кольчуга не спасет. Жалко тебе такое давать, пока не научишься. Вставай чуть боком, левую ногу чуть вперед. Только не выставляй далеко. Зазеваешься — проткнут сразу. Щит, конечно, маленький, кавалерийский, но других нет. Поэтому подсаживайся. Щитом нужно работать все время. Чтобы и лицо, и пах мог прикрыть.

— Да как же это можно? Его же не хватит на все.

— Им надо работать. Давай к стене, сюда, — солдат подвел Егана к стене, указал на нее. — Тут лицо врага, тут пах, тут ляжки.

— Ага… И че?

— Шаг вперед — удар в лицо.

Еган послушно ткнул копьем в стену.

— Закрылся щитом, шаг назад, — руководил солдат.

— А в живот не бьем?

— На животе панцирь. Шаг вперед, удар в левую ляжку, закрылся щитом, шаг назад. Шаг вперед, удар в пах, закрылся щитом, шаг назад.

Еган все послушно выполнял.

— Шаг вперед, удар в левую ляжку, закрылся щитом, шаг назад. И еще раз то же самое в лицо.

— Сделал, — отрапортовал Еган. — Все?

— До сколько умеешь считать?

— Да хоть до скольки.

— Ну, тогда повтори все это триста раз.

— Триста?

— И давай пошевеливайся, ужин скоро.

Солдат сел на лавку и комментировал:

— А ты что прямо то стоишь? Мишенью работаешь? Подприсядь.

— Да ноги заломило.

— Так и должно быть.

В харчевне появилась Хильда. Она с любопытством наблюдала за Еганом и спросила надменно:

— А чего вы это стенку каляете?

— Забава у нас такая, — сказал солдат. — Посидишь со мной? Выпьем пива или вина.

— Дурь какая-то, а не забава. А с вами сидеть мне не досуг. Авось не дура и не гулящая, — фыркнула девица и ушла.

— Не останавливайся, — сказал Волков Егану. А сам поднялся себе в комнату, куда слуга снес вещи купца. В этих вещах он нашел самую яркую ленту. Рулончик он положил себе в кошель.

Брунхильда вытирала столы тряпкой.

— Хильда, — позвал ее солдат, — пойди, что покажу.

Девушка посмотрела на него настороженно и с подозрением.

— Чего еще покажите? Не пойду.

— Подарочек тебе.

Девушка ломалась, но уж больно хотело посмотреть, что за подарочек. Солдат достал ленту и положил на стол.

— Подарочек тебе, — повторил он.

Девушка бросила тряпку на стол, подошла.

— Чего это? За что?

— Да ни за что. Давай посидим, пивка выпьем.

— Мне папаша не велит с мужиками за столом сидеть.

— Так я и не мужик. Я солдат.

— Тем более. С вами, с благородными.

— Ну, бери просто так.

— Просто так? — не верила девушка.

— Да, просто так.

— Ни за что? — она все еще сомневалась.

— Это просто подарок. Ты красивая, хочу сделать тебе подарок.

— Прям уж, красивая. С синяками, в этих лохмотьях, — Хильда заметно покраснела.

— Да, красивая.

— Ой, да мне все это говорят, — сказала девушка и коротким движением, как кошка, схватила ленту. И чуть отошла, боясь, как бы не отняли. Отойдя, она распустила ее, осмотрела и осталась ей довольна.

— Ну, спасибо вам, — произнесла она и ушла.

— Эх, — сказал Еган, — вот это девка, у нас в деревне на нее все мужики облизываются.

— Ну не мудрено, статная девица.

— Зад у нее волшебный, у нас один мужик говорил, что дал бы крейцер, если б она позволила хоть один палец ей в зад засунуть.

— Вот как, — солдат усмехнулся.

— Я б тоже дал бы крейцер, я вот думаю, — начал было Еган.

— Ты сколько раз сделал? — перебил его Волков.

— Сто двадцать два.

— Доделывай давай, а то до ночи будешь стену тыкать, а тебе еще коней чистить. Стоит он… мечтает про бабьи зады.

Еган вздохнул и отвернулся к стене.

— И еще, чуть не забыл, — вспомнил солдат, — одежду, ту, что сегодня купил, постирай и высуши к утру.

— Ага, повешу, у огня высохнет.

— Не вздумай, это шелк, стоит огромных денег, спалишь мне одежду, она легко горит.

— А что, вшей не выжигать?

— Это шелк, в нем не бывает вшей.

— Удивительно.

Утром они были на ногах с первыми петухами. Поденщики, ночевавшие в харчевни, с завистью смотрели на сковороду жареной колбасы с яйцами, на теплое молоко с пшеничным хлебом и медом, которые носила на стол солдата Брунхильда. Она мудрено подвязала волосы лентой, которую ей подарил Волков, а он сидел за столом и откровенно любовался ее. Ловкая, сильная, грациозная. Ему было наплевать и на синяк, и на отсутствие зуба, и то, что ухо еще было фиолетовым. Для солдата это были незначительные мелочи, а вот длинные ноги, широкие бедра, красивые плечи и тяжелая грудь под ветхой кофтой и нижней рубахой его очень даже трогали.

Когда Волков поел, она принесла еще хлеба Егану, который сел доедать за солдатом. Хотела уйти, но Волков поймал ее за руку.

— Чего еще? — с вызовом спросила девица.

— Ты красавица, наглядеться не могу.

— Ой, вы прям спозаранку начали.

Солдат молча разогнул указательный палец девушке и надел на него серебряный перстень со стекляшкой, тот, что забрал у купчишки.

— Мне? — искренне удивилась Брунхильда.

— Да нет, мамаше твоей, — съязвил Еган.

Она даже не взглянула в его сторону, неотрывно разглядывала перстень.

— Нравится? — спросил солдат.

— Нравится то нравится, а чего это вы мне кольца-то дарите? Благородные простым кольца не дарят.

— А я и не благородный.

— Да хоть и так, а все одно — думаете как благородный. Думаете, подарю ленту, да кольцо, а потом буду тискать на конюшне.

— А что ж, замуж ему тебя звать что ли? — опять съязвил Еган.

— Тебе-то, голодранцу, замуж меня звать — пустое, даже будь ты не женат, — высокомерно заявила девица, — и если господин твой позовет, я еще и то думать буду.

— Наглая, а? — восхитился Еган и хотел было дать ладонью девице по заду, но та грациозно увернулась и гордо ушла. — Ну не наглая, а?

— Доедай и коня мне седлай.

— А мне не седлать?

— Тебе нет, я поеду к монахам, пусть руку еще раз посмотрят.

— А, что, опять болит?

— Нет. На удивление. Монахи — добрые лекари. Как у них были, так плечо с тех пор ни разу еще не болело, а про ногу так вообще забывать стал. Хромаю только из-за старой раны.

— Может, мне с вами? Дороги то не спокойные.

— Что за дурь? Я же не девица. Я, что, до монастыря один не доеду?

— Доедете, конечно, — согласился Еган, — только вдвоем надежнее было бы.

— Нет, ты возьмешь телегу купчишки и поедешь к кузнецу. Поговори с ним, может, он эту рухлядь в добрый тарантас превратит? Может, новые оси железные поставить?

— Поговорю, господин. Только, скажу вам честно, из этой рухляди путного ничего не выйдет. Купчишка за телегой не следил. Гнилая она.

— Тогда будем новую присматривать. И конягу простого, не боевого же в нее впрягать.

— Найдем, господин.

— И не забудь у него мои поножи забрать. И болты к арбалету.

— Заберу, господин.

Совсем скоро солдат забрался на лошадь и отправился в монастырь. Сильно не гнал, но и шагом не плелся. Доехал быстро. Как в прошлый раз, не без скандала с привратником-толстяком попал к отцу Ливитусу на прием.

— Вы оторвали нас от утренней молитвы, — назидательно заметил монах. — Я общался с Богом.

— У вас и у Бога впереди бесконечность, а у меня сегодня куча дел. Так что вы уж извините. К тому же, две козы стоят утренней молитвы.

— Не богохульствуйте, сын мой, — монах погрозил пальцем, едва заметно усмехнулся.

— Я принес деньги, — солдат протянул монаху две монеты по пять крейцеров.

Отел Ливитус денег брать не стал, их взял брат Ипполит.

— Вы жертвуете на доброе дело, — произнес монах. — Господь не забывает о таких делах.

— Никогда не сомневался в этом.

Брат Ипполит помог солдату раздеться.

— Как вы себя чувствуете? — спросил отец Ливитус.

— Намного лучше.

— Ну, что же, вижу. — Монах стал осторожно разминать левую руку солдата. — Получше стала, получше. Но это не от мази, это от перетяжки. Брат Ипполит, накладывайте повязку снова.

— И долго мне ее носить?

— Если хотите владеть рукой, то до зимы.

— До зимы?! — удивился солдат.

— Да, сын мой, до зимы. Вам разворотили суставную сумку, я вообще удивляюсь, что вы можете ее поднять.

Брат Ипполит примотал руку к торсу бинтами накрепко.

— Так, давайте, показывайте ногу. Ну, тут все заживает как на младенце. Жара, озноба не было?

— Нет, не было. Чувствую себя нормально, — он вздохнул. — Неужели придется носить бинты до зимы?

— Да, сын мой, придется.

— Я хотел завтра покинуть ваши края. Кстати, а что вы говорили про сохранность зубов? Какой-то мел нужен, сарацинская вода?

— Мы вам все приготовили.

— Сколько с меня?

— Вы уже за все заплатили, — сказал отец Ливитус. — Брат Ипполит вам все уже приготовил. И для зубов, и для плеча. И бинты, и мазь. Если не уедете — через три или пять дней приезжайте. Поглядим вашу руку.

— Все-таки уеду.

— Жаль. Такой человек нам в графстве был бы нужен.

— Нужен?

— Нужен. Вы же видите, что порядка нету.

— Я много где был. Сейчас порядка нигде нету. Война столько лет идет, да и чума еще.

— Ну, если надумаете остаться, я представлю вас аббату. Я говорил ему о вас. После уборки бароны устроят съезд перед фестивалем. Думаю, многие захотят видеть у себя такого человека. А может, и молодой граф созреет к тому времени.

— Вряд ли я так долго задержусь здесь.

— Что ж, еще раз очень жаль.

Они попрощались. Брат Ипполит дал солдату холщевую сумку с мазями, бинтами, средства для зубов, заодно рассказал, как этим всем пользоваться, проводил до двора и даже помог сесть на коня.

— И тебе здравия, молодой человек, — ответил солдат и выехал из монастыря под недобрым взглядом толстого привратника.

Как выехал — так сразу зарядил дождь. Мелкий, нудный. Морось. Все утро его не было. Казалось, вот-вот выглянет солнце. Но не выглянуло. Пошел дождь проклятущий. Волков накинул капюшон, двинул лошадь легкой рысью, поглядывая на дом фрау Анны. Дом был небольшой замок. Небольшой, но красивый. В не очень узких окнах блестели стекла. Видимо, у фрау Анны водились деньги. Даже балкончик был. Волков видел уже балконы, далеко на юге. В здешних местах балконы были редкостью. Около замка стояло пять или шесть домишек. Бродил десяток коров вдоль леса. Лес плавно переходил в болото. Вскоре все это осталось позади.

Глава четвертая

Было не холодно, но дождь не прекращался. Солдат рано встал, и его заметно клонило в сон. Спать в седле — дело очень опасное. Но именно в седле так хочется спать. Особенно если конь идет шагом. Время от времени солдату приходилось взбадривать себя, ставать в стременах, шпорить коня, пуская его в рысь, вытирать лицо мокрой перчаткой. Но, чуть проехав, он снова начинал клевать носом. И вот в один такой момент, когда он едва не закрыл глаза, его верный конь вдруг взбрыкнул. Коротко всхрапнул, он вытянул голову вперед и прижал уши. Он шумно дышал и начал пятиться. Таким, за все три года владения, солдат его не видел.

— Эй, ты чего? — Волков похлопал коня по шее, тот остановился, затанцевал и вдруг лягнул воздух. — Да что с тобой, дьявол тебя бери? — он снова гладил коня по шее, пытаясь его успокоить. — Давай-ка потихонечку вперед.

Конь буквально затанцевал на месте, но вперед не шел.

— Да какого ж дьявола ты так распалился? Тут на три лиги ни одной кобылы нет, чего ты танцуешь?

Но конь продолжал перебирать ногами, готовый вот-вот встать на дыбы.

— А ну-ка успокойся, доиграешься, — повысил голос солдат. Он с силой натянул поводья, хотя одной рукой это было сделать непросто. — Успокойся, волчья ты сыть.

И тут он услышал плеск воды и хруст кустарника. Он поднял голову, чуть обернулся и увидел, как по болоту шлепает огромными ножищами здоровенный, почти голый мужик. На мужике были только остатки драных штанов. Волос у него было мало, но они были длинные, редкие космы свисали до плеч. Сам он был крупный, если не сказать огромный. Одутловатый, словно больной. С неестественным свисающим брюхом. Но даже по болоту мужик двигался очень проворно. Огромными ладонями с черными ногтями он отодвигал редкие орешины и шел прямо к Волкову. Тяжело дышал, но шел быстро. Волков с удивлением рассматривал его лицо. Мужик был явно тяжело болен. Глаза его были бесцветные, водянистые. Губы распухшие, серые, в пол-лица, а кожа серо-зеленая.

— А ну, стой! — крикнул ему солдат. Уж больно недобр был мужик.

Но тот продолжат идти. Конь под солдатом просто бесился, но Волков тянул и тянул на себя узду, не давая коню поднять голову. А больной мужик хрипел и шлепал по болоту огромными ножищами все ближе.

— Эй, ты, чумной! Или желтушный. А ну, не подходи! Стой, говорю! Меч возьму — располосую.

И тут конь захрапел, заржал сдавленно и жалобно. Страшный мужик неумолимо приближался. Он буквально пожирал солдата глазами. При этом он стал еще чавкать, как будто захлебывался слюной, и уже тянул руку, хотя был еще в десяти шагах. Чтобы достать меч, Волкову пришлось бы бросить поводья, а конь почти взбесился и ждал этого.

— Надо бы освежевать тебя! — Крикнул солдат. — Чтобы ты не пугал людей, но сейчас мне некогда.

Он чуть отпустил повод, и… даже шпорить коня не пришлось. Тот рванул так, как никогда в жизни. Солдат чуть не завалился на спину от неожиданности, еле удержался в седле.

Почти всю свою взрослую жизнь Волков провел в седле. Он даже вспомнить не мог, сколько жеребцов, меринов и кобыл у него было. Под ним только четырех убили. И в умении держаться в седле, если он и уступал кому-то, то, наверное, только рыцарям-турнирщикам, да старым кавалеристам. Это его и спасло. Поэтому и не вывалился. Но, как бы хорошо не был кован конь, если он несется изо всех сил по глине и лужам, он поскользнется.

Так и случилось. Пока солдат восстанавливал равновесие, пытаясь взять коня под контроль, конь поскользнулся. Перебирал ногами, пытаясь устоять, но уже летел боком в большую лужу, образовавшуюся в колее. Все, что успел сделать Волков, — это вытащить ноги из стремени. И когда конь уже летел в лужу, тот перекинул ногу через седло и очень удачно спрыгнул. Скользя по глине, пробежался, пытаясь удержать равновесие. «Лишь бы не на руку. Лишь бы не на руку», — твердил он и почти удержался на ногах, но все-таки упал на бок, безопасно, но изрядно перемазавшись в глину. Конь пролетел мимо него, поднимая фонтан брызг. Скользя, Волков с трудом встал на одно колено, а страшный мужик, шлепая по лужам, бежал к нему. Он был уродлив и близок.

— Ну, ты сам этого хотел, — сказал Волков и потянул меч.

До уродца был десяток шагов. Солдат встал встойку, отвел меч вниз и чуть в сторону. Ждал. Огромное пузо колыхалось из стороны в сторону на каждом шагу, так и манило ткнуть прямым уколом с выпада, но что-то остановило солдата. Он уже знал, что сделает, но почему-то хотел рассмотреть этого мужика поближе. Поэтому, когда до мужика оставалось всего два шага, а тот просто летел на него, выставив вперед руки, Волков просто сделал шаг в сторону, влево, подприсел и секущим ударом с оттягом врезал уродцу в ногу, чуть выше колена. Секущий удар со всего размаха срежет любую ногу не защищенную доспехами. Солдат рассчитывал увидеть брызги крови и уродливую отечную ногу в луже. Но произошло невероятное, меч глухо звякнул, как будто им пытались разрубить толстую дубовую ветку и чуть не выскользнул из руки. Солдат даже не понял, что произошло, но его спасло то, что чумной мужик со страшным хрустом полетел в не глубокую придорожную канаву с водой, поросшую хилым орешником. Не дожидаясь пока он начнет вставать, солдат кинулся к лошади на ходу пряча меч и надеясь, что лошадь ничего себе не сломала. Он еле успел поймать коня. Тот был здоров и уже готов был броситься бежать.

— Да стой ты! Дьявол в тебя что ли вселился? — ругал солдат коня, пытаясь попасть в стремя. — Получишь у меня плети.

Он влез на коня с большим трудом, в седло еще не уселся, а конь, как ошпаренный, полетел прочь. Через двести шагов Волкову удалось остановить коня. Он оглянулся назад, но ничего не увидел. На дороге никого не было, вот только лошадь и он сам были перепачканы в глину, да и у коня был разодран правый бок. Видно разодрал стременем, когда упал. Солдат достал из ножен меч и осмотрел лезвие.

— Да что ж такое, — на великолепном клинке он нашел маленькую, в толщину ногтя, зазубрину. — Ну надо же, — он сильно расстроился, — надо убираться отсюда побыстрее. Что за места такие поганые.

Левой ногой он чуть тронул коня шпорой, а тот, шальной, сорвался и полетел.

— Да не несись ты так, дурень, — зло сказал Волков, придерживая его, — мало ты кувыркался сегодня в лужах, чертов сын.

У харчевни стояла добротная, большая телега, покрытая крепкой дерюгой с добрыми меринами впряженными в нее. Там же пара оседланных лошадей с вооруженными людьми, явно не местными. Тут же были небольшие возки. Вооруженные люди внимательно осмотрели Волкова, когда тот подъехал. На встречу ему выбежал взбудораженный Еган.

— Купец приехал! — сообщил он. — Не купец, а прямо граф какой-то, я таких даже в городе не видал. А что это с вами? Весь плащ у вас в глине.

— Пошли кого-нибудь за коновалом. Только скажи, что не мне, а коню нужно. А то этот дурак побоится прийти.

— А с конем-то что?

— Поскользнулся.

— Вижу, вон бок подрал. Сейчас отправлю за коновалом кого-нибудь. А вы то как? Рука-то цела?

— Цела. Помоги плащ снять.

Они вошли в харчевню, где Волков сразу увидел двух купцов. Вчерашнего купчишку и купца настоящего. Они отличались как день и ночь. Вчерашний купчишка походил на богатого крестьянина, настоящий купец был похож на городского вельможу, а вовсе не на графа, как казалось Егану.

Черный бархат, тяжелая серебряная цепь, роскошный берет, с пером заморской птицы. Пальцы… все пальцы в золотых кольцах и перстнях. Купцы встали. Городской купец был крупный, лет под пятьдесят, борода уже седая. От избытка крови все лицо в мелких сосудах. Не дойдя до купца трех шагов, Волков остановился и поклонился. Купец поклонился тоже, хотя берета не снял.

— Меня зовут Яро Фолькоф, я отставной солдат.

— Я Альфонс Рицци. Я глава купеческой гильдии славного города Вильбурга. Доверенное лицо отца нашего, герцога Карла Оттона четвертого курфюрста Ребенрее, — заговорил купец низким голосом с заметным южным акцентом.

— Рицци? Вы из Фризии или из Ламбрии?

— Я из Верго.

— Из Верго! — солдат даже обрадовался. — Я шесть лет назад со своей ротой стоял в Верго на зимних квартирах. Самые добрые воспоминания об этом городе. В порту там есть харчевня, где собирались сарацинские купцы. Я там научился пить кофе. Они добавляют в кофе сахар, — солдат внимательно следил за купцом. — Уверен, что вы пробовали. Наверняка были в портовой таверне.

— Пробовал, хотя это было очень давно и эту черную жижу тогда пили без сахара. С мускатом. А в портовых тавернах я не бываю. И предпочитаю наши вергийские вина.

— У вас хороший вкус.

Они сели за стол, где тут же появился трактирщик.

— Вина или пиво? — спросил Волков.

— Пиво. Для вина еще рано.

— Два пива, — сказал солдат.

Трактирщик исчез.

— Как добрались?

— Отвратительно, дороги размыты, сыро. Выехали в ночь, а добрались только что, — отвечал купец, чуть спесиво выпячивая губу добавил. — Надеюсь, я не напрасно сюда ехал?

Волков смотрел на него, улыбаясь. «Ты летел сюда, жирняк, всю ночь, из-за торговли на сто талеров, значит, для тебя это хорошая торговля», — думал солдат и произнес:

— Ну, что ж, не будем тянуть. Пойдемте в конюшню, у меня есть хороший конь.

Они пришли в конюшню.

— Еган, отвяжи гнедого, выведи на свет, — приказал солдат.

— Неплохой конь, — сказал купец Рицци, осматривая жеребца.

— Конь отличный. Я хочу за него тридцать.

— О-о-о, — сказал купец, пристально уставившись на солдата, — да я вижу, вы шутник? Вы пригласили меня, чтобы я посмеялся над вашими шутками?

— Смеяться вы будете не над моими шутками, а надо мной, когда продадите коня потом за сорок.

— За сорок? А почему не за сто сорок?

— Потому, что он стоит сорок.

— Он стоит двадцать два талера. Двадцать два. И это, если вы еще найдете покупателя. Рыцарство и дворянство обнищало. У людей нет денег.

— Любой интендант-офицер даст за него двадцать пять, и вы это знаете.

— Да, но вы предлагаете мне его за тридцать.

— Но вы же не будете продавать его интендантам. И рыцарям не будете. Вы ведь уже знаете, кому его продадите.

— Уж не герцогу ли? — скривился купец.

— Нет, не герцогу. Вы продадите его какому-нибудь знакомому заводчику, смотрите, — солдат подошел к коню, — посмотрите на его зубы. Четыре года. Все целы. Голова сухая, уши длинные, грудь роскошная, выкормлен правильно, значит, сердце и легкие хорошо сформировались. Голень длинная, смотрите, круп, спина, колени — все идеальное. Такой конь на хорошей рыси целый день будет идти и даже не заметит этого, этот конь лучший, что у меня когда-либо был. В общем, любой заводчик даст за него сорок монет, и вы это знаете. Я б сам его продал, да нет времени искать заводчика. Хочу уехать побыстрее.

— Дам двадцать пять, — нехотя сказал Рицци, — да и то после того, как мой человек на нем прокатится.

— Обязательно прокатится, — кивнул солдат, — если дадите двадцать девять.

— Не дам я вам двадцать девять, — раздраженно сказал купец. — Наверное, я зря сюда приехал.

«Видимо, не привык, жирдяй, что тебе перечат», — солдат уже знал, что купчина купит все, как бы не раздражался.

— Не глупите, заплатите вы двадцать девять талеров. Разве вы упустите одиннадцать монет прибыли? Даже для вас это большие деньги.

— Не дам, — сказал купец.

Волков понял, что купцу главное не уступить, и поэтому уступил сам.

— Двадцать восемь. Ведь вы уже знаете какого-нибудь барона-заводчика, который выложит вам сорок.

— Двадцать шесть. И никто из моих знакомых не даст сорок серебряных за него.

— Двадцать восемь. Даже если отдадите за тридцать пять, то получите кучу серебра.

— Двадцать шесть с половиной дам.

— Хорошо, двадцать семь с половиной.

— Двадцать шесть и семьдесят крейцеров.

— Прекратите, вы сейчас до пфеннигов дойдете. Ладно, последняя цена двадцать семь монет.

— Будь по-вашему, — недовольно произнес Рицци. — Пусть мой человек прокатится на нем.

— Еган, оседлай коня. Кстати, хорошее ламбрийское седло. Отдам за полтора талера.

— Вы меня за дурака держите?

— За хитреца.

— Здешние мастера делает седла не хуже, и просят за них семьдесят крейцеров.

— Да, но знать предпочитает ламбрийскую работу, и за нее платит два талера.

— Ну, вот и продайте свое седло знати, а я посмотрю.

— Я продам вам.

— Я не куплю.

— За талер тридцать.

— Нет, я не сумасшедший.

— За талер двадцать.

— Талер.

— И еще двадцать.

— Пятнадцать.

— Вы опять сейчас до пфеннигов дойдете. Берите, даже если вы отдадите это седло перекупщикам за бесценок, вы выиграйте сорок крейцеров.

— Ладно, — купец вздохнул, — где вы так научились торговаться?

Волков улыбнулся. Он был доволен. Коня и седло он собирался отдать за двадцать шесть.

— Девятнадцать лет я торговался со всякой маркитанской сволочью. Они готовы были торговать всем, даже собственными дочерями. И торговались до самых мелких монет. С ними и научился. Пойдемте, выпьем пива.

Не дожидаясь, пока человек купца прокатится на коне, они вернулись в харчевню, и трактирщик сразу подал пива. Стоял, улыбался, жал следующего заказа. Купец и солдат сделали по глотку. Купец сразу скривился:

— Что это? Ты это в луже зачерпнул или в пруду, мошенник?

— Сам варил, — ответил трактирщик испуганно.

— Лучше б ты в пруду зачерпнул, — заметил солдат. — Неси-ка нам вино.

— И всех моих людей покорми, и доброй едой, а не тем, чем ты кормишь бродяг, — крикнул ему вслед Рицци.

Тем временем Еган стал носить из комнаты в зал вещи ламбрийцев: латы, оружие, седла, потники, великолепные сбруи. Последним он принес арбалет. Купец сразу схватил его:

— Добрая вещь, — сказал он, рассматривая оружие. — Думаю, стоит пять серебряных монет.

— Он стоит двадцать, но продавать я его не буду, он мне нужен. Еган, унеси.

— Опять цену набиваете?

— Нет, это мое личное оружие. Меня из него ранили, я знаю его силу. Я его себе оставлю.

— Вас из него ранили в руку?

— Нет, в ногу. По плечу я получил секирой.

— Жаль. Я бы такой арбалет купил бы.

— Я б сам такой купил бы.

После этого трактирщик принес вина, и добрые господа занялись добрым делом: руганью и торговлей. В результате Волков оставил себе еще одну кольчугу. Не сошлись в цене. Кольчуга была отличной, из мелких паяных колец. За бесценок такую солдат отдавать не хотел. Так же он оставил себе добрые боевые перчатки, пару крепких стеганок, шлем, горжет, копье удивительной работы для Егана, секиру и великолепную алебарду. Все остальное купец купил. За все Волков получил восемьдесят одну монету. Люди Рицци поволокли вещи в фургон, сам Рицци, вроде, был доволен, а Волков не мог закрыть кошель от серебра. Он понимал, что с такими деньгами опасно находиться в этой глуши. За такие деньги даже Еган может зарезать, и солдат сказал:

— Послушайте, Рицци, раз вы родом из Верго, значит, у вас есть своя банка. Вы же не только купец, но еще и меняла?

— Разумеется.

— И деньги и в рост даете?

— Разумеется.

— И векселя пишите?

— Мои векселя ходят отсюда и до Фризии. На любую сумму.

— Под какой процент берете деньги?

— Один процент годовых. Без ущерба при расторжении раньше срока.

— Давайте два, и я дам вам сто монет.

— И не надейтесь. Вы и на пол процента согласитесь, еще и спасибо скажете.

— С чего бы?

— Да с того, — купец усмехнулся, — у вас кошель не застегивается от денег. Значит, кроме моих, там еще и ваши были. А вы тут один. И, какой бы вы не были искусный воин, вас может любой зарезать. Хоть трактирщик, хоть ваш холоп.

«Вот жирный мерзавец, — подумал Волков. — Все видит».

— Поэтому соглашайтесь на мой один процент, и я напишу вам вексель.

— Ну, что ж… Один так один, — произнес солдат. — Пишите бумагу.

— На предъявителя?

— Только именной.

— Фернандо! — крикнул купец одному из своих людей. — Выпиши вексель господину воину.

Купец вскоре уехал в свой Вильюург, уехал довольный. Волков сидел в харчевне, следил за Хильдой, которая босая и с подобранной юбкой мыла полы, когда пришел Еган.

— Коновал сказал, что конь будет здоров через неделю, — произнес слуга. — А что с конем произошло?

— Да напугал его урод какой-то, он поскользнулся и упал, — отвечал солдат, любуясь, как под ветхой кофтой девицы, в так ее движениям, колышется тяжелая грудь.

— Урод? Что за урод?

— Да не знаю, толи холерный, толи чумной. Хотя не чумной, язв на нем не было. Выскочил из болота, конь поскользнулся и упал на бок, на стремя.

— Из болота? — удивился Еган. — Неужто водяной?

— Да почем мне знать? Больной весь, уродливый. Толи желтый, толи серый. У вас раньше таких видели?

— Слыхом не слыхивал. Даже от стариков.

— Ну и черт с ним, готовься к барону ехать.

— Я готов.

— Кольчугу наденешь и меч возьмешь.

— Ох, господин, меня аж потом прошибает. Неужто я меч привяжу? Прям как благородный.

— Ты молись, дурень, чтобы им пользоваться не пришлось.

— А что, может, придется?

— Всякое может быть. Я уже стольких людей барона побил, что он и осерчать может.

— А что будет, если осерчает?

— Меня убьют, тебя повесят, — абсолютно спокойно ответил Волков.

Еган молчал, смотрел на него чуть растерянно.

— Ну что ты глазами хлопаешь? Уже и меч не в радость? — смеялся солдат.

— Ну…

— Да не бойся ты, Бог милостив.

— В том то и дело, что ко мне не очень то.

— И что ж теперь? Не пойдешь со мной?

— Да как же не идти? — Еган вздохнул. — Пойду. Мне теперь деваться некуда. Я теперь с вами до гробовой доски.

— Тогда давай одеваться будем. Сегодня сходим к барону, а завтра поутру, по тумау, уедем отсюда. Ты все свои дела сделал?

— Ага. Баба моя в монастырь пойдет, а дети, корова и надел брату. Так что поутру уедем.

— Вот и славно. Бриться давай.

В харчевне никого не было. Хильда носила горячую воду, делала ироничные замечания.

— Ой, прям как незамужняя готовится к ярмарке, и моются, и моются.

— Не смей меня сравнивать с бабами, — заметил солдат. — Получишь у меня.

— Ой, напугали.

— Не разговаривайте, господин, я вас порежу, — пыхтел Еган, брея Волкова.

Брил он неловко, но старательно.

— Да не скреби ты так, кожу соскребешь.

— И то верно, — заметила ехидно Хильда. — Кожа-то у твоего господина нежная.

— Уйди отсюда, — рявкнул солдат.

— Так я воду принесла.

— Принесла и убирайся.

— О Господи, ну прям, в самом деле, как девки перед фестивалем. Осталось только ножкой топнуть.

— Уйди, — зорал Еган, — сейчас дрын возьму!

Брунхильда чуть не бегом кинулась прочь, продолжая дразниться и смеяться.

А Еган добрил солдата и спросил:

— Мне тоже побриться?

— Щеки и подбородок выбрей. Усы оставь.

— Ага.

— Потом руку мне разбинтуй.

— Так монахи не велели.

— Разбинтуй. Не хочу со стянутой рукой, как калека, в замок идти.

— А что, думаете, она может пригодиться?

Солдат чуть подумал и ответил:

— Ну, если дойдет до того, что она мне понадобится, то потом она мне точно не понадобится.

— Чего? — не понял Еган.

— Ничего, — ответил солдат, — брейся и помоги мне одеться.

Глава пятая

Волков надел бригантину, а Еган кольчугу доброй ламбрийской работы. Заметные усы добавили ему мужественности, меч добавил воинственности. Кольчуга сидела, как влитая, на широких плечах. Те, кто его видел в первый раз, никогда б не подумали, что этот человек пахал землю. Выглядел он закаленным воякой. Они сели на лошадей и поехали к замку.

— Ты чего коня ногами-то душишь? Тебе каблуки с сапогами зачем? — произнес солдат, разглядывая спутника.

— Так непривычно. Я ж всю жизнь без седла ездил.

— Это видно. Выпрями чуть ноги. Каблуками в стремена упрись. Расслабься, не ложись коню на шею. Наоборот, чуть откинься назад, чтобы ехать вальяжно, чтобы было видно, что едет воин, а не холоп.

— Так? — Еган сделал все, что это нужно.

— Так. Узду левой рукой держи, правая для копья или для меча.

Солдат был доволен. Еган действительно стал походить на человека весьма не мирной профессии, но Волков прекрасно понимал, что это только видимость. Как на боевую единицу, он на него не рассчитывал.

— А что там? Пшеница? — спросил солдат, поглядывая на поля, мимо которых они проезжали.

— Ага, какой-то дурень высадил, — ответил Еган. — Считай, что зерно в яму бросил.

— Не взойдет, думаешь?

— Не поднимется. Откуда при таких дождях-то? Солнца-то нету.

— А там что? — Волков указал на зеленеющее поле.

— Там рожь. Она хоть как-то, хоть по малости пролезет. А пшеница — дело мертвое.

— Так, что, значит, урожая не будет?

— Так третий год его не будет. Солнца-то нет, а без солнца только щавель да репа растет.

— Что, голод будет?

— Нет, не будет. Раньше был бы, до чумы, когда люд был. А сейчас с чего бы? За пять лет половина дворов опустела. Рожь помереть не даст. Черного хлеба на всех хватит, да и трава хорошая. Скотина радуется.

Так, за разговорами, они не спеша доехали до замка. Замок был старый. Ров давно осыпался. Угол справа от ворот треснул, сами ворота кривые, требовали ремонта.

«С пятью десятками бойцов за три дня взял бы», — подумал солдат, въезжая внутрь.

Краем глаза, он увидел, как Еган незаметно попытался осенить себя святым знамением. Волков поймал его за руку и зашипел:

— Даже не смей бояться, а уж если боишься, то не смей показывать. Понял меня?

Еган закивал в ответ.

Они остановились у коновязи и слезли с коней. Волков кинул повод Егану и пока тот вязал коней, осмотрелся. На одной из стен, у лестницы, что вела в покои, стоял сержант, с ним еще один стражник. Еще двое у ворот. Солдат был уверен, что это не все. Сержант с лестницы кивком головы указал куда двигаться. Солдат пошел туда, куда тот указал. Его догнал Егал и зашептал:

— А может еще ничего и не будет… Чего вы сделали нашему барону? Ничего не сделали, а наоборот даже, побили дезертиров.

— На въезде в его землю я избил его людей, — ответил солдат, — этого уже достаточно. Затем я ранил одного из его людей. Затем избил его управляющего. Мало тебе?

— Да уже не мало, — почесал голову мужик, — а ему-то вы ничего ж не делали?

— Дурень, я нанес ему оскорбление, избивая его людей. Во всяком случае, он может так считать.

— А-а, оскорбление, — понял Еган.

Они поднялись по лестнице, сержант, не здороваясь, указал рукой, куда идти, и сам пошел следом.

— А еще я увел у него одного его холопа, — продолжал солдат.

— Это кого же? — спросил Еган.

— Догадайся, — покосился на него Волков.

Они вошли в темный, огромный зал. На стенах горели лампы, но это не добавляло света, потолка солдат не видел. В узкие окна без стекол кроме дождя ничего не проникало. Какой-то свет давали два подсвечника, стоявшие на огромном столе и камин, в который мог войти взрослый мужчина, не склоняя головы. В камине начинали гореть две половинки бревна. Во главе стола, рядом с камином, в жестком кресле с высокой спинкой сидел человек.

Солдат и Еган подошли ближе. Солдат поклонился изысканно, а Еган очень неуклюже. Как только они поклонились, в зал, вслед за ними, вошел сержант и четыре стражника в шлемах, стеганках с копьями. Солдат мельком глянул на них и произнес:

— Рад приветствовать вас, господин барон.

Барон был немолод. Ему было чуть за сорок. Заметная седина тронула волосы, лицо было чуть опухлым, одутловатым. Его нос был сломан, нижняя губа и подбородок были рассечены. Сейчас там белел шрам. Он сжимал серебряный кубок, недобро смотрел на солдата и, наконец, произнес:

— А вот я не рад приветствовать вас, как вас там величают?

— Меня зовут Яро Фольков, я отставной гвардеец, правофланговый карпорал, охрана штандарта его высочества герцога де Приньи.

— Ух ты! — притворно восхитился барон. — Да неужели? И вы всерьез полагаете, что это имя… имя какого-то… черт знает какого герцога произведет на меня впечатление?

Волков заметил, что барон не совсем, чтобы трезв.

— Ни секунды на это не надеялся. Я надеялся, что на вас произведет впечатление, то, что я воин, как и вы, а не бандит, дезертир, или дебошир.

— А вот ведете себя именно как бандит и дебошир, — заметил барон.

— Не могли бы вы уточнить, когда это и где было?

— Когда вы напали и ранили моего человека.

— Ну, что ж, я расскажу, как это было. Я снимаю комнату в харчевне, так как получил рану в стычке с дезертирами, в которой я участвовал по просьбе вашего коннетабля. И вот, возвращаясь от лекаря-монаха, я застаю в своей комнате вашего сержанта и еще двух людей, которые копаются в моих вещах. На мое законное требование покинуть комнату один из них заявляет, что сейчас они меня зарежут, и заберут все мое добро себе.

— Врет он, — рявкнул сержант. — Мы пришли забрать десятину мертвых, чтобы отдать бабам погибших наших людей. А он на нас напал.

— А почему вы пришли, когда меня не было?

— А что ж нам, ждать тебя что ли? Ты сбежать хотел, что бы деньги не отдавать.

— В отличие от вас, я не вор, и законы воинской корпорации чту неукоснительно.

— Кто вор? Я?! — заорал сержант.

— Ну а кто еще в отсутствии хозяина копается в его вещах, а когда его ловят на месте, пытается его убить? Так делают воры.

— Ну… — Начал было сержант, но его перебил барон.

— Замолчи, — он сделал глоток из кубка и спросил у Волкова: — так что вы хотите сказать, что мои люди воры?

— Вы это сами должны решить, господин барон. Когда я в первый раз поймал вашего старосту на воровстве — я его предупредил…

— А что он у вас украл?

— Оружие. То, что я взял в бою у дезертиров. Он, не скрываясь, сложил его в телегу и хотел уехать. Я забрал оружие и предупредил его. Второй раз он пытался увести у меня коня стоимостью в двадцать талеров. Я остановил его, а он заявил, что это ему велел сделать сержант.

— Я ему такого не велел, врет он.

После этой фразы Волкову стало легче. Он понял, что сержант и староста действовали не по распоряжению барона, а сами по себе.

— То есть, — произнес барон, — вы утверждаете, что в моем феоде мои люди воруют у проезжих.

— Я думаю, что, в первую очередь, воруют они у вас. Ну, или что-то затевают против вас.

— Вот даже как? Вам придется подтвердить свои слова, — сурово сказал барон.

— Для этого я и пришел сюда, — смело ответил Волков.

Он достал из рукава пергамент, подошел и положил его на стол перед бароном. Тот взял лист бумаги, взглянул на него и швырнул рядом с кубком:

— Что это? Язык древних? Я не поп, чтобы читать на нем.

— Нет, это ламбрийский, — и подозвал Егана. — А ну ка скажи барону, где ты нашел эту бумагу.

— Ну, я снимал сапог, и там это было.

— Какой еще сапог? — с раздражением спросил барон.

— Ну, с дезертира, с мертвого, сапог стягивал, а она там была. Гляжу — на пол упала.

— И что здесь написано?

— Не знаю, — испуганно ответил Еган.

— Замолчи, дурак, — рявкнул барон и кривым пальцем постучал по бумаге. — Что здесь написано? — он смотрел на солдата.

— Здесь сказано: «Сопляк узнал про мельницу, предупредите господина с мельницы, а с сопляком разберитесь, иначе донесет. Но так, что бы никто не подумал чего».

— И что все это значит? Звучит как дурь какая-то.

— Звучит как дурь, если не знать, что под сопляком подразумевали вашего коннетабля, которого они заманили в харчевню и убили первым. Он очень мешал кому-то в вашем феоде, что-то знал.

— Да неужто мельнику? — ехидно усмехнулся барон. — А может, обоим? У меня их двое.

— На вашем месте я бы проверил обоих. И еще бы выяснил, куда в вашем феоде люди деваются. Я, например, послал парня в монастырь за лекарствами, дал своего коня, только коня дохлого и нашли. А еще у вас по болоту ходит холерный уродец и на людей кидается.

— Какой еще холерный уродец? — ехидство как рукой сняло, барон был серьезен. — По какому болоту?

— По тому болоту, что лежит вдоль дороги, которая ведет к монастырю.

— А кто вам про него рассказал? — спросил барон абсолютно серьезно.

— Я его сам видел, так же, как и вас. Конь его почуял и понес, я сам чуть кости не переломал. А что, вам про него уже что-то говорили?

Барон не ответил, он уставился в стол перед собой. Все молчали. В огромном зале было тихо, только ветер завывал в камине, да громко треснуло палено, раскидав несколько иск.

— Садитесь, — вдруг произнес барон, указывая на стул рядом с собой.

Солдат попытался отодвинуть этот стул, но двигать одной рукой такую мебель было невозможно. Стул было неимоверно тяжел и массивен. Хорошо, что Еган догадался, подбежал и помог. Солдат уселся.

— Что у вас с левой рукой? — спросил барон.

— Старая рана. Моя первая. А в харчевне получил по ней еще раз, очень крепко получил. — Он чуть помолчал. — Монахи сказали, что б левой рукой не шевелил.

— Я вас понимаю. Старые раны.

— Я вижу, что сия учесть и вас не миновала.

— Вы про лицо или про руку? — барон показал правую руку, она тоже была заметно искалечена. Пальцы были ломаны, а на указательном не было ногтя. — Лицо — это турнирные забавы молодости, а рука — это Вербург. Это барон де Шие. Мы с ним сшиблись, оба коня насмерть, я ему копьем в шлем, он мне в руку. Вечером мы с ним выпили, он оказался добрым малым. Добрым рыцарем.

— Я тоже был при Вербурге.

— Вы? — барон посмотрел на солдата с недоверием. — Сколько ж лет вам тогда было?

— По-моему, пятнадцать уже исполнилось.

— А на чьей стороне вы были?

— Ну уж не на стороне еретиков.

— А кто был вашим капитаном?

— Не знаю, но платил мне тогда лейтенант Брюнхвальд.

— Брюнхвальд! — Радостно воскликнул фон Рютте. — Я ж его знал. Я пил с ним перед сражением, а где вы стояли?

— Слева.

— В низине?

— В самой низине. С рассвета и до полудня я простоял по щиколотку в воде.

Барон аж подпрыгнул. Он больше не был суров. Он был и радостен, и возбужден, и даже возмущен.

— Это ж вы, мерзавцы, побежали первыми, — кричал он, указывая на солдата кривым пальцем без ногтя.

— А где в это время были вы? — спросил Волков.

— В это время я уже лежал в обозе с изуродованной рукой.

— Так вот, мы побежали, когда велийские ландскнехты ушли спасать свои шмотки после того, как кавалерия противника ворвалась в наш обоз. А с нами осталось только полторы сотни копейщиков, которых шесть сотен рейтар даже не заметили, когда кинулись нас топтать. Что может сделать тысяча лучников с шестью сотнями добрых рейтар, которые смяли полторы сотни копейщиков и несутся на них во весь опор. Я даже одного выстрела сделать не успел. Расскажите ка мне, барон, как кавалерия противника оказалась в нашем обозе?

— Ах-ха-ха! — радостно засмеялся барон. — Дело то было веселое. Мы сшиблись с их рыцарями в центре, как положено, с хрустом и звоном. Сталь в сталь, мясо в мясо. Нас было чуть больше, но суть не в этом. Мы были лучше, и поэтому мы их опрокинули. Они откатились, а наши чуть увлеклись и решили немного порубить арбалетчиков, уж больно хорошо они стояли. Да уж…

— Да уж, а наемные кавалеристы противника смяли ваших оруженосцев и заехали в наш обоз.

— Ну, я то этого не помню, — сказал барон и заорал: — Еган, Еган!

Из сумрака зала шаркающей походкой старика пришел слуга.

— Кубок моему гостю, — сказал барон. — И давай ужин.

— Ужин, — удивился старый слуга. — Его еще не начали готовить, господин.

— Ну, тогда принеси нам вина и какой-нибудь еды. Вчерашний пирог, окорок, сыр. Неси, давай, — и он продолжил: — Я не помню, как все закончилось. У меня была раздроблена рука и надо мной колдовали лекари.

— Ну, их кавалерия заехала к нам в обоз, а пять сотен велийских, да хранит Господь императора, ландскнехтов, которые нас прикрывали, побежали спасать сове барахло, а рейтары нас просто смяли. Говорят, из наших только половина осталась, не считая полторы сотни копейщиков, которые, кстати, не успели даже в баталию построиться. Так и стояли в две линии. После этого весь левый фланг побежал.

— Да-а, — протянул барон, вспоминая и улыбаясь, — веселый был денек.

Солдат почему-то не считал тот день особо веселым. После того, как огромный рыжий конь сбил его с ног, он очнулся уже в телеге. Был вечер. И уж никак ему не удалось бы выпить с рейтаром, как это случалось у благородных, но ничего этого вслух он говорить не стал. Слуга принес красивый кубок для него, кувшин с вином и блюдо с едой: хлеб, окорок, сыр.

— Сержант, — крикнул барон, — отпусти людей. А этого, — он указал на Егана, — пусть покормят на кухне. И лошадей их тоже.

— Да, господин, — мрачно ответил сержант, которого, судя по всему, никак не устраивал подобный вариант событий.

— Как вас зовут? — спросил барон.

— Яро Фольков.

— Фольков? — переспросил барон.

— На самом деле Волков, но никто не может правильно произнести это имя. Поэтому говорю Фольков.

— Так вы из Челезии?

— Нет, мой отец был с дальнего востока, а матушка с севера. Она из деревни, что на левом берегу Хельбы. Отец был купцом. Он сгинул в море.

Солдат замолчал, барон молчал тоже, словно снова оглушительно громко хлопнуло бревно в камине. И барон начал:

— Знаете, у меня сын не вернулся с войны. С рыцарями такое случатся. Я считаю, что нет смерти приятнее, чем смерть в бою, ведь старость и раны намного страшнее.

— Я слышал о вашем сыне, я соболезную.

— Да-да, беда в том, что он не погиб в бою, — сурово произнес барон. — Он получил рану, ехал домой лечиться и исчез. Мне кажется, кто-то его убил. Я не знаю кто, я не знаю где, но если это так, то я хотел бы восстановить справедливость. Это меня удручает, понимаете? Мне нужно знать, что мой сын погиб или жив. Понимаете? Очень нужно!

Волков кивнул.

Барон выпил вина, солдат выпил тоже. Барон продолжил:

— А еще совсем недавно умер мой друг, мой сеньор. Двадцать лет мы провели вместе. Мы с ним жили в одной палатке, брали девок по очереди, пили из одного кубка, — барон помолчал. — Десять компаний вместе! Мы всегда приходили, когда герцог звал нас. Ни разу не притворялись больными. Собирались и ехали. Он был моим графом и моим другом. Нет, не так. Он мыл моим другом и моим графом. Он никогда без нужды не козырял своей короной на гербе. Он был истинный рыцарь, и вот он умер. Он просил присмотреть за его детьми. Не теми детьми, что записаны в церковных книгах, а теми… — барон замолчал.

— За детьми фрау Анны? — догадался солдат.

— Вы знаете и про нее? — удивленно спросил барон.

— Я кланялся ей на похоронах. Она пригласила меня в гости.

— Да? Вот как? Ну да, за ее детьми, а я за ними не углядел, понимаете? — он своим корявым пальцем, почти без ногтя, начал стучать в кусочек бумаги с ламбрийскими словами. — Кто-то решил убить мальчишку, о котором я обещал заботиться. И убил его в моем феоде.

Он замолчал. Они молча сидели, слушали сквозняки и шум горящих бревен в камине.

— В моем феоде! — Вдруг заорал барон, вскакивая. — В моем феоде убивают сына моего друга, пусть даже и незаконно рожденного! Не в поединке, не при ограблении, а просто так, — орал он на солдата, как будто этот тот был виноват. — Потому что кому-то он, видите ли, мешал. Кому? Кому он мешал?

Барон упал в кресло, схватил кубок, часть вина расплескал, а остальное выпил и ударил об стол кубком так, что он погнулся.

— Еган! — заорал барон. — Еган!

Старый слуга прибежал, схватил кувшин, налил вина господину в его кубок. Тот стоял кривой, но не падал.

— Принеси мне ларец, — велел барон.

Слуга молча ушел.

Они снова сидели в тишине, как вдруг до Волкова донесся детский голос. Солдат обернулся и увидел мальчика, лет семи-восьми на лестнице, ведущей из верхних покоев. За ним шла не худая, богато одетая дама. Волков встал, стоял, ждал их приближения, и когда они приблизились, он низко поклонился. Дама ответила кивком головы и едва заметной улыбкой. Мальчишка пробежал мимо солдата и прыгнул на барона. Тот радостно схватил ребенка.

— А-а-а, мой молодой рыцарь! Моя надежда. Посмотрите на него, — обратился барон к солдату. — Я выращу из него настоящего рыцаря. Будешь рыцарем, дорогой мой?

— Да, папа, — кивал мальчик и, уже хвастаясь, добавил. — А через два года папа повезет меня в Вильбург, к оружейнику, и он сделает мне доспех и меч.

— Броня — лучшая одежда для мужчины, — кивнул Волков. — Не сомневаюсь, что молодому барону латы будут к лицу. Но еще рыцарю нужен конь.

— Конь у меня уже есть, — крикнул мальчишка, — папа, пойдем, покажем твоему гостю моего коня?

— Не сейчас, дорогой. Обязательно покажем, но не сейчас. А сейчас идите с матушкой погуляйте до ужина.

— Ну, пап, я хочу с вами. Этот же господин тоже рыцарь?

— Этот господни добрый воин, и я воевал вместе с ним.

— О, вы тоже убивали еретиков? — обрадовался мальчишка.

Волков улыбнулся и кивнул.

— Расскажите, сколько вы убили еретиков?

— Я потом все тебе расскажу. А сейчас идите, погуляйте. Иди, покорми своего коня, — вместо солдата сказал барон.

Женщина взяла мальчишку за руку и повела, хотя тот упирался.

— До свидания, — произнесла она.

— Баронесса, — солдат снова поклонился.

— Моя последняя радость, — произнес барон не глядя им в след.

Тут появился старый слуга. Он принес тяжелый ларец, поставил его перед бароном. Барон снял с шеи веревку с ключом, открыл ларец и запустил туда руку. Судя по всему, ларец был почти пуст, потому что барон долго собирал что-то со дна, и, наконец собрав, он хлопнул ладонью об стол. Под ладонью что-то звякнуло. Барон убрал руку. На столе лежало семь монет. Желтые, толстые, даже на вид тяжелые. Волков сразу узнал эти монеты. Это были цехины. Три цехина были равны годовой зарплате гвардейца.

— Сколько здесь талеров? — спросил барон. — Знаете?

— Ну, — начал солдат прикидывая, — один цехин равен почти двум гульденам еретиков. То есть шести имперским маркам. Значит около двадцати шести талеров.

— Ха-ха, — засмеялся барон. С такими знаниями вы могли бы стать менялой. Не зря вас, солдат, называют любителями сольдо.

Солдат не обиделся, он всегда хорошо считал и хорошо все запоминал.

— У лейтенанта Брюнхвальда я считал зарплату всей роте. Пока не зажило плечо, я помимо прочего был заместителем казначея роты.

— Да как вы все успевали?

Солдат пожал плечами.

— Впрочем, я не о том. Вы знаете, что это за деньги?

— Нет.

— Сколько вам платили в гвардии?

— Здесь денег, — солдат указал на кучку золота, — на два с лишним года службы в гвардии какого-нибудь герцога.

— Я не герцог, но готов отдать вам эти деньги за то, что бы вы поработали на меня, — он смотрел на Волкова, ожидая его реакции.

— И что же вы хотите? — солдат удивленно поднял брови.

— Мой коннетабль убит. Найдите тех, кто заказал убийство сына моего друга. Выясните, куда деваются мои люди на моей земле. Узнайте, кто бродит по болотам. Поймайте его или убейте. Разберитесь с моими старостами, если считаете, что они воруют. Наведите порядок в моем феоде, и эти деньги будут ваши.

Солдат был немного ошарашен. Он не ожидал такого, он понимал, что барон пьян и, возможно, завтра не вспомнит о своем предложении, поэтому не знал, что ответить.

— Ну, что вы молчите?

— Я думаю, господин барон.

— А что тут думать? Перед вами деньги лежат. Или думаете, что я вру? Нет, я не вру. Хотите, я напишу вам бумагу и дам вам два цехина вперед? Прямо сейчас. Но вы мне должны обещать… Ведь я хочу, что бы вы выяснили, кто виноват вот в этом, — его палец без ногтя снова стучал по бумаге, лежащей на столе. — Я хочу знать, кто убил моего коннетабля.

— Наверное, вы были хорошим воином, но торговец вы никудышный.

— Что? Это почему еще? — удивился фон Рютте.

— Вы предлагаете огромные деньги первому встречному. Предлагаете важную должность человеку, которого не знаете.

— Как же не знаю? Мы же были с вами в одном строю, в одном сражении. Вы же служили в гвардии, а туда, кого попало, не берут. Да и взялись же вы помочь моему коннетаблю.

— Во-первых, барон, в гвардии хватало и мерзавцев, и проходимцев, и трусов. Да и в одном строю вместе с вами мог стоять вор.

— Так вы вор или лжец?

— Не то, и ни другое. Но я мог бы быть и тем, и другим.

— К черту болтовню, — барон одним глотком допил вино из кубка. — Вы согласны или нет?

— Нет, господин барон, извините, но нет, — твердо сказал солдат.

— Нет? — искренне удивился барон.

— Нет, простите уж великодушно, но я еду домой. У меня была мать и две сестры, я почти двадцать лет их не видел. Я писал им, они мне не отвечали. Я хочу знать, что с ними.

Барон смотрел на него недоверчиво:

— Может, вам мало денег? Мы можем поговорить об этом.

— Нет-нет-нет, дело не в деньгах, господин барон. Будь у меня время и силы, я бы согласился помочь вам, а так…

— Честно говоря, я не ожидал, — произнес барон. — Не ожидал, что солдат пренебрежет золотом.

— Да с чего вы взяли, что я вообще справлюсь?

— Что ж вы думаете, я дурак? Я опросил людей, что общались с вами. Сержант приводил мне посудомойку из харчевни, и она клялась, что вы один одолели ламбрийцев. Я опросил своих дуроломов о стычке с вами. Признаться, они вас побаиваются, а они у меня не очень то и робкие. Вы хладнокровный и умелый воин, ну, а то, что вы умнее всех, кто меня окружает, и, может быть, даже умнее меня самого — так это видно любому.

— Барон, я почти однорукий и хромой. Я ищу тихого места и спокойной жизни, — солдат помолчал, заглянул в кубок и потер подбородок. — Вам нужен железный кулак, закон феода, экзекутор, вешатель, знающий все и всех. Я не подхожу вам на эту должность. Завтра, на заре, я хочу уехать лечиться. Мне даже в седло не сесть без помощи слуги.

— Завтра? Вы хотите уехать завтра? Дьявол. Я думал, мы хотя бы еще выпьем.

— Неужто вам не с кем выпить?

— А с кем? Все соседи, с кем я ходил воевать, померли. Их отпрыски — сопляки, которые не то, что на войну, даже к барьеру не выезжали. Расфуфыренные ничтожества в перьях, которые тратят все, что у них есть, на шелка, специи да дорогих лошадей. А, чуть не забыл, да еще и навозные жуки.

— Жуки? — не понял Волков.

— Ну да, рыцари, — барон усмехнулся, — которые только и делают, что ковыряются в земле вместе со своими холопами. Разве что к сохе сами не становятся. Я тут недавно одного из таких обозвал болваном, — барон погрозил Волкову пальцем, — болваном! При слугах! Что, думаете, он за меч схватился? Перчатку мне кинул? Потянул к барьеру? Черта с два! — барон снова грозил пальцем и засмеялся. — Он сделал вид, что не заметил! У них все мысли о быках производителях, да поднимется ли пшеница после дождей. И никаких поединков. Им хоть в морды плюй.

— Ну, вы старый вояка, с вами опасно связываться, — Волков налил вина себе и барону. — Возможно, он просто решил быть благоразумным.

— Именно! — заорал барон, хватая кубок. — Они тут все благоразумны, у них нет выбитых зубов, у них нет отрубленных пальцев, у них лица как у женщин!

— То есть? — не понял Волков.

— Вот у вас шрам на правом виске, откуда? Свежий еще.

— Зимой болт пробил шлем.

— Вот, зимой получил, а у них нет вообще никаких шрамов. И разговоры у них про цены на шелк да на шафран, про урожаи, да про то, что хмель нынче дорог, да про лошадей, — барон почти орал все это в лицо солдату. — А еще они говорят про то, во что был одет герцог, парчовые у него портки или бархатные, да хранит Господь его августейший зад. А еще они говорят про золотые шпоры.

Он выговорился, сел и откинулся на спинку кресла и теперь сидел, поигрывая кубком, и продолжил:

— Мой последний боевой товарищ умер, его дочь пропала, сына убили, а я даже не могу наказать тех, кто в этом виноват. Потому что я не знаю, кто все это делает!

Волков ничего не ответил, молчал.

— Значит, вы не возьмете деньги? — спросил барон, чуть успокоившись.

— У меня нет уверенности, что я справлюсь, господин барон, я устал. Я болен.

— Судя по всему, вы честный человек, и вас нельзя отпускать, — фон Рютте, смотрел на Волкова с прищуром. Он грозил ему пальцем. — Нельзя!

— Господин барон, мне пришлось завести слугу, потому что я сам не могу одеться…

— Да, и кстати, о слуге. Он ведь один из моих холопов? Он крепостной?

— Нет, говорит, из вольных.

— Вот, еще и мужика у меня увели.

— Я был вынужден, я даже не могу одеться и сесть на коня, не говоря уже о том, что б оседлать… Лет пять назад я бы с радостью взялся за такую работу, а сейчас… — Волков покачал головой.

— Ладно, не буду вас неволить. Но скажите, что бы вы сделали на моем месте?

— Нанял бы хорошего коннетабля…

— Это я и пытаюсь сделать, — барон отмахнулся, — но что, если бы вы уже были коннетаблем?

— Первым делом выяснил, кто у вас владеет ламбрийским и умеет писать на нем.

— Служанка моей дочери из Фризии, ее привезла моя первая жена. Жена родом-то наша, но имела имущество во Фризии. Получила небольшую ферму в наследство, оттуда и привезла эту лошадь.

— Какую лошадь? — не понял солдат.

— Да не лошадь, а служанку. Зовут ее Франческа. Но по внешности и силе она не уступает лошади, — барон засмеялся, но как-то не очень весело.

Солдат тоже смеялся.

— Но, по-моему, — продолжал барон, — она из холопов. Не думаю, что она умеет писать и уж тем более указывать наемникам, что им делать. Да и откуда у нее деньги, чтобы нанять четверых ламбрийцев. Да и один ли у них язык?

— Диалекты разные, но язык один, — заметил солдат.

— А что бы вы еще сделали?

— Не знаю. Наверное, обыскал бы мельницу.

— У меня их две.

— Ну, обыскал бы обе. И как следует поговорил бы с мельниками.

— А еще?

— Нашел бы больного уродца, что бродит по болоту и кидается на людей.

— Верно, это обязательно надо сделать, — кивнул барон.

— И главное… — солдат задумался.

— Ну, что?

— Все-таки провел бы аудит.

— А это что? Это то, что проводят попы, когда жгут еретика?

— Нет, то называется аутодафе. Аудит — это проверка на воровство. Нужны грамотные люди. На моей памяти такие аудиты проводили дважды в войсках, когда хозяева войск хотели знать, куда идут деньги. Знающие люди посмотрят гроссбухи, договора с крестьянами, посчитают все, что есть.

— Да кто ж такое сможет сделать?

— Не знаю, может, монахи? Поговорите с аббатом. Надеюсь, вы не обзывали его болваном?

— А-ха-ха, — засмеялся барон, — до этого я еще не дошел. Вас зовут Яро? Простите, запамятовал.

— Да.

— Фольков?

— Именно.

— Как жаль, Яро Фольков, что вы уезжаете. Мне нужен именно такой человек, как вы.

Волков развел руками, изображая смирение перед неизбежным.

— Черт, — барон потряс пустым кувшином, — пустой. С хорошим человеком даже не замечаешь, как кончается вино. Еган, Еган…

Глава шестая

— Аккуратнее,господин, вы так расшибетесь, — Еган поймал и удержал солдата от падения.

— Ты б хоть факел какой-нибудь нашел.

— Найду. Без факела в такой тьме — беда.

— Лошадь-то моя где?

— Куда вам на лошадь? Убьетесь.

— Я скорее пеший убьюсь. Где лошадь?

— Да вот она, сюда.

Он подвел Волкова к лошади.

— Вот стремя, ногу давайте. Куда мы в такую темень-то? Я уж думал, мы сегодня тут переночуем.

— Ночевать надумал? Ты днем собирался в подвале сидеть.

— Это да. Честно говоря, всякое в голове было. А вишь, как оно вышло? Вы с бароном винище хлестали, а меня на кухне кормили. Жизнь такая штука. Я думал, что меня завтра на площади кнутом охаживать будут, давайте… Все, сели?

— Поводья.

— Вот они. Я вот думаю, может, на конюшне переспим? Куда мы в такую темень? Ни луны, ни звезд, дождь.

— Нет. Тут ехать две тысячи шагов. Доедем, не заблудимся.

— Тогда держитесь, — Еган сам залез на коня. — Не дай Бог, упадете на руку.

— Болван. Скорее ты упадешь, чем я.

— Сколько же вы выпили?

— Бог его знает. Ты факел нашел?

— Два взял.

Еган достал факела из связки, что лежала у ворот, зажег один из них. Стражники открыли ворота и выпустили их из замка.

Дорога от замка до Малой Рютте — сплошная длинная лужа. Ночь. Темень. Хорошо, хоть дождь не шел. Изредка среди рваных туч мелькали звезды.

— Надо было остаться в замке, а утром бы поехали, — невесело бубнит Еган, пытаясь осветить факелом дорогу.

— Нет, едем на заре, — беззаботно отвечал Волков. — Хочу побыстрее отсюда уехать.

— Так телега ж плохая. Кузнец говорит…

— Да к дьяволу твоего кузнеца. Вещи в мешки, на коней погрузим и увезем как-нибудь. Лишь бы уехать отсюда. Дурные тут у вас места.

— Места-то дурные, что ж сказать. Только, вот, раз барон у вас теперь в дружках — пару дней могли и подождать, пока кузнец телегу ремонтирует.

— А я смотрю, тебе понравилось на кухне у барона.

— А кому ж не понравится? Бобы с салом, целый горшок. Сказали — жри, сколько сожрешь. И хлеба ешь — сколько съешь. Так еще и пива дали, — он еще что-то хотел сказать, как его конь резко дернулся в сторону, так, что Еган чуть не уронил факел. — У, черт.

— Ты коня-то не дергай. Он в темноте лучше тебя видит, а еще и носом чует, — заметил Волков.

— Да я и не дергал его, — удивленно произнес Еган. — Дурной он какой-то.

И снова конь дернулся, подсел, а задние ноги, не захотел идти вперед.

— Да что с тобой? Не пойму, кто из нас пьян, болван, — произнес солдат, и тут и его конь встал. — Эй, ну а ты-то что?

В ответ его старый добрый конь тихо заржал, почти заговорил.

— Ну, хватит тебе, — Волков погладил коня по шее. — Поехали потихоньку.

Он чуть дал шпор, и конь нехотя двинулся вперед, за конем Егана, за факелом. Тот чуть остановился впереди, дожидаясь солдата.

— Ну, хоть тучки разлетелись. Теперь видать, куда ехать, — говорил Еган. — Близко уже. Вон, уже и огонечек видно, что у харчевни висит.

И тут справа от них, в ночной тишине, оглушительно громко хрустнула ветка. Конь солдата снова тихо заржал. Конь Еганал дернулся, чуть не роняя седока, сам он едва удержал факел.

— А, ну, тихо, ты, мешок с колбасой, — ругался Еган.

И в этот момент снова оглушительно громко захрустели ветки, совсем рядом. Что-то большое и тяжелое мерно, но быстро ломилось через кустарник. Солдат и слуга смотрели в темноту в сторону источника звука. И одновременно оба в десятке шагов у себя увидели два зеленых звериных глаза. Большие, яркие, жуткие, смотрящие на них. Дышало оно с бульканьем, глубоко и надрывно. И низко подрыкивало с каждым движением.

— А-а! — заорал Еган. — Никак медведь. Медведь, господин, медведь!

Его конь рванул вперед так, что Еган уронил факел. Конь солдата бросился вслед за ним. Солдата откинуло назад, и он каким-то чудом удержался в седле.

— Стой, ты, демон! — рычал он на коня, здоровой рукой изо всех сил натягивая поводья. — Убьемся же насмерть.

Но конь не слушал ни его, ни поводья и летел по ночной дороге, каким-то чудом перепрыгивая лужи и объезжая препятствия. Солдат не знал, гнался ли за ним этот зверь. Все, что он делал, — пытался не вывалиться из седла, потому что управлять конем было невозможно, до той самой минуты, пока они не въехали в деревню. Тут, на пригорке, где уже пахло навозом, золой и дымом, он смог успокоить коня, хотя тот продолжал гарцевать, дрожать и тихонько ржать.

— Ну, чего ты, дурень? Успокойся, — говорил солдат, всматриваясь в темноту. — Нет никого уже, отстал он.

Сам при этом поглаживал эфес. И тут, прямо из тьмы, на них выскочил конь, с храпом пронесся мимо. Все, что мог понять Волков, — это то, что Егана на нем не было.

— Испугал, зараза, — выругался солдат.

Он действительно испугался. Перевел дух и заорал в темноту:

— Еган!

Где-то, совсем рядом, залилась лаем собака. Еще одна ей ответила. Перекличку подхватила еще одна, и так по всей деревне.

— Еган! — Не унимался солдат. — Еган!

Но отвечали ему только собаки.

— Так, — произнес он, чуть подумав. — Придется будить людей.

Он было хотел отъехать от деревни, покричать еще, но конь отказался, зло фыркнув и замотав головой, скакнул и встал, как вкопанный.

— Чертов трус, — сказал солдат. — Ладно, поехали в харчевню, разбудим людей. Будем искать этого дурня.

Весь хмель как рукой сняло. К харчевне он подъехал уже трезвый, и под фонарем харчевни увидел Егана.

— А я жду вас, жду, — обрадовался тот.

— Я ору на всю деревню.

— Не слыхал.

— Конь где?

— Так на привязи он, вон.

— А ты как сюда попал?

— Так этот дьявол меня скинул, я за вами побежал.

— За нами? — солдат смотрел на него с непониманием. — Я на окраине деревни орал тебе, аж охрип. Как ты пеший вперед меня здесь оказался?

— Так не знаю, за вами бежал. Прибежал, а вас нету. Потом конь мой прибежал, потом вы приехали. Я и не слышал, кто, где орет.

— Ясно, — сказал солдат, спрыгнул с коня и стал каблуком стучать в дверь. — Хозяин, отворяй.

— Идите с Богом, — кто-то крикнул из-за двери. — Лечь уже негде.

— Отворяйте, дьяволы, а то запалю хибару, — орал солдат, еще сильнее стуча каблуком в дверь.

Наконец, кто-то отпер засовы и открыл дверь. На пороге стоял хозяин с лампой и его батрак с топором.

— Ах, это вы, — облегченно вздохнул хозяин и жестом пригласил войти.

— Завтра на заре я съезжаю, — сказал солдат, переступая через спящих на полу постояльцев. — Посчитай все, а сейчас покорми коней.

— Слушаюсь, слушаюсь, — кивал хозяин.

— Еган, — продолжал Волков, — проследи, что бы покормил и напоил, и почисть всех лошадок наших. Как почистишь — начинай собирать вещи. На заре поедем.

— То есть не поспать мне, — вздохнул Еган.

— Потом выспишься.

Трактирщик, его батрак и Еган пошли на конюшню, а Волков двинулся к своим покоям и прямо у лестницы увидел Хильду. Она только что проснулась, была простоволоса, в нижней рубахе и с лампой в руке.

— Вы прямо как разбойник, всех всполошили да напугали, — недовольно произнесла девушка.

Солдат залез в кошель, достал оттуда две монеты по пять крейцеров, протянул ей.

— Чего это? — спросила девица глядя на монеты.

— Десять крейцеров. Придешь ко мне?

— Прям разбежалась.

— Я на заре уеду. Упустишь деньги.

Он протягивал ей монеты, девушка лампой осветила их стояла в нерешительности. Не брала.

— Ну, берешь? — солдат ждал, не убирая денег.

— Тихо вы, — прошептала девица, огляделась, и, забирая монеты, произнесла. — Папаша ляжет, так приду.

Еган еще гремел чем-то на конюшне, когда почти беззвучно Брунхильда поднялась по лестнице в покои солдата. Осветила их лампой, огляделась, стеснялась, стояла, как будто с духом собиралась. Солдат уже лежал в кровати. Девушка заметно волновалась, встала в двух шагах от кровати, но к ней не подходил:

— Ну что встала? Сюда иди, — солдат приподнялся забрал у нее лампу.

— Лампу-то потушите.

— Нет, не потушу. Снимай рубаху.

— Ну прям… И лампу не тушите, и рубаху вам снимай.

— Снимай, я сказал. Или сам сниму, встану.

— Вот малахольный, — девица заметно стеснялась, затем подошла к кровати. — Ой, — вскрикнула она.

— Что такое?

— Мизинцем об кровать, — она засмеялась.

— Да ложись ты уже, — солдат за руку потянул ее к кровати, — а то покалечишься еще. Ногу еще сломаешь.

Он схватил ее за подол рубахи. Потянул, она пыталась вырваться. Он задрал ей рубаху.

Девушка опять засмеялась, повалилась к нему в кровать.

— Ну что, болван? — спросил солдат слугу, когда тот вышел из конюшни.

Волков стоял босой, на улице дождя не было, было тепло.

— Ну, — Еган почесался. — Так вы ж спали.

— Так ты, подлец, тоже спал.

— Ну, есть мальца. Коней я уже оседлал. Сейчас только мешки найду, и вещи будем складывать. Вещей-то много. Нам бы телегу. Алебарду, копье да секиру в мешок-то не спрячешь.

— Болван ты. Вот скажи мне, мы засветло до города доедем?

— Нипочем не доедем.

— И где будем ночевать? В лесу?

— Нет, мы засветло до трактира дорожного доедем, там и переночуем, а к следующему полудню уже в городе будем.

— Ищи мешки, дурень, и побыстрее, а то я уже вашу Рютте видеть не могу.

— Сейчас, я быстро устрою. Вы пока завтракайте, помойтесь, а я все найду, — говорил слуга, преданно смотря на солдата.

А солдат тем временем внимательно смотрел на дорогу, а не на него. Еган тоже посмотрел в ту сторону и увидел всадника. Это был сержант.

— Ну что, болван? Как ты думаешь, к кому он едет? — спросил Волков с раздражением.

— А тут и думать нечего, к нам едет.

— Дать бы тебе разок по уху, — сказал солдат и даже поднял левую руку.

— Тихо вы, куда больной рукой машете? Надо вам ее забинтовать. Сейчас позавтракаете — забинтую.

Но Волков его уже не слушал. Он глядел на приближающего сержанта и думал о том, будет ли он говорить с ним сидя на коне, или все-таки слезет.

Сержант слез и даже поклонился, едва заметно, чем несказанно обрадовал Егана.

— Здрав будь, господин воин, — произнес сержант.

— И тебе здоровья, брат-солдат.

— Барон прислал, просил не уезжать, не повидавшись с ним.

— Скажи барону, что приведу себя в порядок и приеду.

Сержант снова, едва заметно поклонился и сел на коня. Уехал. А Еган, глядя ему в след, спросил:

— И что? Поедем?

— Конечно, поедем, болван. Я же сказал, что поеду. Как я теперь могу не поехать?

— Да так. Сказали, что поедем, а сами не поедем. Позавтракаем и поскачем в город, — слуга чувствовал вину и говорил чуть сконфужено. — И что они? Догонять нас будут?

— Так поступают холопы, да купцы, да менялы, да горожане. Люди моей профессии так не поступают. Коли сказал — так делай. И впредь, даже не предлагай мне такого, — сурово произнес солдат. — Ищи мешки лучше да сапоги мне принеси.

Солдат чуть замешкался, войдя в зал. Камин не горел, лампы тоже. Царил полумрак.

— Яро, что вы там встали, идите сюда. — Услышал он и пошел на голос.

Барон сидел на том же месте, в той же одежде, с тем же кривым кубком.

— Садитесь.

Волков сел. Барон заорал:

— Еган, свечей и кубок гостю!

— Господин барон, вчерашнего кубка мне хватило, — произнес солдат.

— Да бросьте вы, мы вчера всего три кувшина выпили.

— Тем не менее, я все еще не совсем трезв.

— А я, зато, уже опять пьян, — произнес барон и весело заржал.

Солдат сидел, ожидая неприятных уговоров. Он очень хотел убраться отсюда побыстрее, и, как он и предполагал, все началось сначала. Старый Еган принес ему кубок и поставил на стол подсвечник с тремя свечами. Барон снова начал доставать золотые монеты из ларца, выкладывая их перед солдатом на стол.

— Барон, я не хочу быть грубым, но вчера мы все обсудили, — сказал Волков, даже не глядя на монеты.

— Все, да не все, — загадочно улыбнулся барон. — Яро, что вы так серьезны? Ну-ка улыбнитесь, у меня для вас хорошее предложение.

— Барон, скажу честно, вы хороший человек, но я хочу отсюда уехать.

— Да? — барон перестал улыбаться. — И что же вас тут не устраивает?

— Здесь дурные места.

— Это я и без вас знаю и очень хочу сделать мой феод добрым местом. И надеюсь, что вы мне в этом поможете.

— Видите, — Волков указал на пустой рукав бригантины. Его рука было прибинтована к телу. — Я однорукий.

— Руки мы найдем, руки у нас есть. А вот найти голову сложно. Поэтому мне нужна ваша.

— Я вчера вам все сказал.

— А я вчера все слышал. Но из разговора с вами я понял одну вещь — вы из тех солдат, которым не нужны сольдо. Первый раз вижу такого. Но если солдату не нужны сольдо, значит, они у него есть. И значит, что ему нужно кое-что побольше, чем деньги.

— Да? И что же это? — спросил солдат заинтригованно.

— Читайте, — сказал барон и кинул ему через стол бумагу.

Солдат взял лист, развернул его, подвинул к себе подсвечник и начал читать:

Мой государь, вы, Карл Оттон Четверый, курфюст Ребенрее, девять лет назад при осаде Цаппа при многих добрых рыцарях хвалили меня и спрашивали, что я хочу себе в награду за ту малую услугу, что я совершил во славу Вашу, в честь имени Вашего. Тогда я сказал, что для меня награда и честь — сражаться за Вас. Но Вы настояли, что за мной останется просьба, которую вы обещаете выполнить, коли я о ней попрошу. И теперь я попрошу вас о выполнении моей просьбы. Добрый воин и мудрый муж Яро Фольков оказал мне в моих землях столь большую помощь, что я прошу вас осенить его Вашим мечом и даровать ему рыцарское достоинство и герб, и внести имя его в поминальную книгу добрых рыцарей ваших. Уверен, что и вам его доблесть будет пригодна, так как воин он опытный и искусный, и умен и во многих вопросах толк знающ. О чем нижайше прошу Вас

Ваш рыцарь

Карл Фердинанд Тилль барон фон Рютте

Прочитав это, Волков молчал. Барон тоже молчал и, глядя на Волкова, улыбался.

— «…Вас осенить его вашим мечом и даровать ему рыцарское достоинство и герб, и внести имя его в поминальную книгу добрых рыцарей ваших», — Волкову было приятно перечитать это вслух. И он перечитал это еще раз.

Он сидел и думал. Честно говоря, ему было неприятно это признавать, но признать это пришлось: да, барон попал в точку. Это было то, о чем он иногда все-таки мечтал. Мечты эти были давние, тонкие, почти забытые, почти безнадежные. Один раз у него даже вспотели руки. На секунду ему показалось, что эта мечта могла даже осуществиться. Но герцог, которому он служил и которого он спас от плена, вытащил меч и вместо того, что бы произвести его в рыцари, на что он так надеялся, подарил меч ему. Конечно, меч был баснословно дорогой, но Волков предпочел бы герб. Да любой предпочел бы герб.

— Ну, что? Как вам мое предложение? — оторвал его от воспоминаний барон.

Солдат покосился на него, не ответил и стал снова читать письмо.

— И золото тоже будет ваше, — продолжал тот, грубой рыцарской ладонью придвигая монеты к Волкову. — Понимаю, вам нужно время подумать.

— Мне не нужно время, — ответил солдат. Встал, сам себе налил вина, выпил до дна и произнес. — Я согласен.

— Согласны? — барон даже встал.

— Согласен.

— Я знал! — орал барон. — Я знал, что деньгами вас не купить! Еган, еще вина!

— Но давайте договоримся. Как только я навезу здесь порядок, я уеду.

— Ну, если не захотите остаться, — барон сгреб золото и бросил его в ларец. — Получите все с полна, как разберетесь с проблемами.

Письмо герцогу он положил туда же. Он не скрывал совей радости. Сидел, сиял.

— Ну, с чего же вы начнете?

— Как положено в воинском подразделении, сначала познакомлюсь с людьми. С некоторыми я уже знаком, но хочу посмотреть всех бойцов.

— Отлично. А я могу чем-нибудь пригодиться?

— Конечно, можете. Я хотел вас об этом просить. Я слышал, что у вас псарня неплохая.

— Неплохая. А что нужно?

— Ничего сложного. Нужно будет немного поохотиться.

— Обожаю охотиться. Охочусь с десяти лет. А на кого охотиться?

— Кажется, на медведя.

— В моей земле? — барон засмеялся.

— Да, в вашей земле. Ночью, когда я ехал от вас в Малую Рютте на меня, кажется, бросился медведь.

— Медведь? — удивился барон. — Вы его видели?

— Нет, было темно. Все, что мы видели с моим слугой, — это огромные зеленые глаза. Кони наши взбесились. Мне своего коня удалось остановить только в деревне, а моего человека лошадь вообще выбросила из седла, он до деревни бежал бегом.

— Ха-ха-ха! — смеялся барон. — Хорошо, что добежал. Яро, поверьте мне, здесь давно нет медведей. Конечно, я поеду, посмотрю, если нужно, но медведей здесь нет лет тридцать. Я сейчас позову егеря и займусь этим делать. Еган! — заорал он. — Клауса ко мне!

Солдат вышел во двор замка и увидел сержанта. Тот правил сбрую у коня. Волков подошел к нему и сказал:

— Теперь я ваш коннетабль.

— Ну, ясно, — хмуро буркнул сержант.

— «Ну, ясно, господин коннетабль», — поправил его Волков, пристально глядя ему в глаза.

— Ну, ясно, господин коннетабль, — повторил сержант.

— И никак иначе. А теперь пойми простую вещь: барон назначил меня коннетаблем, чтобы я навел здесь порядок. Чем быстрее я это сделаю — тем быстрее отсюда уеду. Это же в твоих интересах?

— В моих, — согласился сержант.

— И еще одно. Я тебе не доверяю. Если я узнаю, что ты причастен к убийству коннетабля — я тебя повешу. Если я узнаю, что ты причастен к исчезновению людей…

— Видит Бог, я не причастен.

— Не перебивай… Если я узнаю, что ты причастен к исчезновению людей — я тебя повешу. А если попытаешься мне вредить или даже мешать — я тебя убью, понял?

— Понял.

— «Понял, господин коннетабль».

— Понял, господин коннетабль.

— До вечерней зари собери мне всех людей, хочу посмотреть на них. И пусть придут с оружием.

— И заставы снимать?

— Снять. Нечего им там сидеть, они здесь понадобятся.

— Понял…

Солдат уперся в грудь сержанта указательным пальцем, всем видом показывая, что ждет от него продолжения фразы.

— …господин коннетабль, — послушно добавил сержант.

— Вот и прекрасно, брат-солдат. Давай постараемся и сделаем так, что бы я побыстрее отсюда уехал.

Он повернулся и пошел к своей лошади, стараясь не хромать. На выезде из замка он остановился, когда увидел Егана. Тот подбежал к нему, был радостен.

— Где ты был? — спросил солдат слугу.

— Удача, господин, — радостно сообщил тот. — Я кума встретил.

— Действительно большая удача, — заметил Волков.

— Да нет, я не про то. Удача в том, что телегу он продает. Дешево, отличная телега, очень крепкая. И хочет за нее всего за двадцать пять крейцеров. А стоит она сорок, не меньше. Берем телегу, грузим вещи и… фить, — он махнул рукой в сторону восточной дороги.

— «Фить» не получится, — сухо сказал солдат.

— А чего? — спросил слуга.

— Барон уговорил меня стать коннетаблем на время, пока не наведу здесь порядок.

— И Слава Богу, — слуга осенил себя Святым Знамением.

— Чего вдруг? Чему радуешься?

— Да я за детей волнуюсь, как их тут оставлять, когда медведи на людей по ночам кидаются, да когда люди пропадают.

— За медведя не волнуйся, барон с егерем сегодня проедутся вдоль дороги. Найдут — зарежут.

— И то правильно. Поделом подлецу. Не будет на честных людей из кустов по ночам сигать. А мы что будем делать?

— Нам придется объехать все деревни, хутора и выяснить, когда, где и сколько пропало людей.

— Так для этого нам только в церкву надо заехать да у попа спросить, поп же все знает.

— Думаешь, он знает?

— А чего же ему не знать-то? Ему ж поминалку приносят, а он себе их в книгу записывает, скрипит себе пером.

— Ну, поехали, узнаем у него, заодно познакомимся.

— Ну, поехали, вон она церква, — Еган вздохнул, — только вот телегу дешевую жалко упускать.

— Так не упускай. Солдат достал из кошеля деньги, — покупай телегу.

Это был не совсем обычный поп. Он и вовсе не походил на священника. Он был тщедушен, улыбчив, близорук. Сутана его была застирана, а на ногах у него были простые, крестьянские башмаки из дерева, да самые простые нитяные носки. Крест, что висел у него на груди, был медным, как и цепь.

Солдат даже не мог вспомнить, когда он видел на груди у святых отцов что-нибудь дешевле серебра.

— Добрый день, добрый день, сын мой, — заулыбался поп, подходя к Волкову почти вплотную заглядывая в лицо.

— И вам доброго дня, святой отец, — Волков осенил себя святым знамением.

Поп щурясь, разглядывал его лицо, улыбался:

— Рад, что вы зашли. Ждал вас.

— А вы меня знаете? — удивился солдат.

— Да кто ж вас не знает? Вы тот рыцарь, что победил дезертиров. Видел вас на похоронах коннетабля, а еще раз, когда вы проезжали в замок со своим человеком.

«Слепой, слепой, а все видит, — подумал солдат».

Как будто услышав мысли солдата, поп продолжал:

— Вижу то я не очень хорошо, но вас я не спутаю ни с кем из местных.

— Меня зовут Яро Фольков.

— Яро — это, наверное, Ярослав?

— Да, но никто до вас выговорить это правильно не мог.

— Вы из Чилезии?

— Нет, я почти местный. Мой отец был с востока.

— А меня зовут отец Валентин. Как вам мой приход?

Волков огляделся:

— Очень чисто. На улице грязь, а у вас чистота, даже неудобно в грязных сапогах сюда заходить.

— Это дом божий, и он открыт всякому, и в грязных сапогах, и босому, и больному в струпьях.

— Во истину.

— Вы пришли ко мне по делу? Может, причаститься, может, покаяться?

— Покаяться? — солдат пожал плечами. — Да мне особо не в чем каяться, разве что в блуде, да и то мы этот вопрос давно с Господом обговорили.

— Вы с Господом? Обговорили? — священник улыбался. — И что решили?

— Ну, пока я не женат, могу пользовать всех незамужних баб, только не брать их силой, — солдат поднял палец к верху, как бы указывая. — Он согласен.

— Ха-ха, — хохотнул отец Виталий. — И Господь сказал вам, что он согласен?

— Он промолчал, но я понял, что девицы не будут записываться мне за грех.

Поп щурился, улыбался, кивал головой:

— Только больше никому об этом не говорите. Конечно, наш Господь милостив, и у вас появится куча последователей, который будут злоупотреблять милостью божьей, и не будут считать прелюбодеяние за грех. Ну а других грехов за собой не знаете?

— Как-то не припомню.

— Но вот от вашей руки пали четыре человека.

— О чем это вы? — не сразу сообразил солдат.

— Ну как же, о дезертирах.

— Ах, вот о чем. Отец мой, я солдат. Убивать моя профессия. Двадцать лет мне за это деньги платили. И все попы меня каждый раз на это благословляли. Это мое доброе дело. Так мне говорили мои капелланы, или они были неправы?

— Даже не знаю, что ответить, — сказал поп. — Все-таки думаю, что не правы. Любое убийство для души тяжкое бремя, даже если оно оправдано.

— Ну, это только первое убийство бремя, а потом душа привыкает.

— В этом-то и весь ужас, я думаю, а вы так не думаете?

— Простите меня, святой отец, но я пришел говорить не о моей душе.

— А о чем же вы хотите поговорить?

— О других душах. О сгинувших.

— О чем? — не понял отец Виталий.

— Барон назначил меня коннетаблем. Я теперь ваш человек.

— Да что вы! Господи, ты меня услышал! Вы даже не представляете, как я рад. Я молил об этом Господа каждый день. У нас, конечно, был коннетабль. Вы же его знали?

— Очень недолго.

— Это был чистый юноша, пламенная душа, а нам нужен хладный муж с железной рукой. Наш барон добрый воин и справедливый человек. Он очень снисходителен к своим людям, но как хозяин он плох. Чересчур доверчив и не хочет вникать в мелочи, а подлые люди пользуются его доверчивостью.

— Вот как. Подлые? И кто это, можете сказать?

— Да все, кто его окружают.

— Его обворовывают?

— Его грабят, и грабят его холопов, моих бедных прихожан, а им и так нелегко, чума их скосила на треть, а до этого прореживал голод и неурожай. Вы знаете, что у нас третий год неурожай?

— Не знаю, — сухо ответил солдат, его это особо не интересовало. — Если его грабят, значит надо проводить аудит.

— Мудро, очень мудро. Могу ли я вам помочь?

— Можете, мне нужно будет письмо от вас к аббату, в котором вы поддерживаете мое решение.

— Credo in Deum^[8], — поп сложил молитвенно руки. — И он услышал меня. Сейчас же напишу письмо аббату. Наш аббат светлый человек. Он нас услышит, он нам поможет.

— Вот это мне от вас и нужно. Но это не все.

— А еще чем могу помочь?

— Мне нужно знать, сколько людей пропало с зимы. Вам же приносят заупокойные записки?

— Да, сын мой, к сожалению приносят. Только это не заупокойные записки. Сгинувших людей нельзя отпевать как покойных. Хотя и за здравие за них не молятся. За сгинувших есть отдельная молитва. Но, конечно, все они у меня учтены, я записываю их в книгу поминовений.

— Может, взглянем? — спросил солдат.

— Конечно, пойдемте. Ave Maria gratia plena^[9], как я рад, что Господь послал нам вас, сын мой.

В книгах отцах Виталия был такой же порядок, как и в церкви. Они быстро нашли имена всех пропавших людей. Оказалось, что из девяти пропавших четверо были детьми, трое женщины, остальные были мужчины.

— Я знал этих мужей, — говорил поп. — Они были крепкие люди. Большое горе, большое горе.

— А исчезновение детей, меньшее горе, — спросил солдат.

— Не меньшее, но исчезновение ребенка — это горе для семьи, а исчезновение мужа — это смерть для семьи.

Солдат молча согласился, кивнул:

— А откуда все они? — спросил он, разглядывая список. — Из каких мест?

— А со всех мест, — отвечал священник. — Вот эта девочка с хутора, что у водной мельницы. А вот эти с малой Рютте, все трое. А вот этот крестьянин, так он вообще жил рядом с церковью. А вот эта девица, она сестра коннетабля, который погиб. Она жила…

— У монастыря, — произнес солдат.

— Да, да, у монастыря.

— Ну, что ж, спасибо за помощь.

— Спасибо вам, что взялись за это.

— Еще один вопрос.

— Конечно.

— Кто, по-вашему, обворовывает барона?

— Да все. И управляющий Соллон, и старосты, даже подлецы купчишки, что обворовывают его мужиков.

— Соллон? Редкое имя для здешних мест.

— Зовут его Эммануэль. Но, сын мой, это мои догадки.

— Ну, посмотрю на него, как одевается, на каком коне ездит. Думаю, что будет ясно.

— Обязательно станет ясно, как только увидите.

— А барон этого ничего не видит?

— Абсолютно слеп, и это только полбеды. Он еще и абсолютно глух и слушать ничего не хочет. Ему многие говорили, пустое.

— Ясно, Соллон, старосты, купцы, а сержант?

— Ничего о нем не могу сказать. Груб, спесив, мужики его боятся. Но, наверное, так и должно быть. Обворовывает ли он барона — не знаю. Дом у него небогатый, но у жены его есть золотое кольцо. И дети его, не крестьянским, чета.

— Ясно. Значит, Соллон, старосты и купцы.

— Чуть не забыл. Есть еще один подозрительный человек. Зовут его Авенир.

— Что за имя такое? Кто? Чем занимается?

— Наш трактирщик. Авенир бен Азар. Его трактир прямо напротив церкви.

— А, ясно. Винокур?

— Конечно. И винокур, и девок держит.

— Ну, как обычно.

— В трактире у него всякий сброд ошивается. Менестрели сладкоголосые, певцы баллад.

— И много у него народу собирается?

— Всегда битком.

— И местные мужики ходят?

— Да откуда у них деньги? Приезжие, купчишки, подрядчики, менялы. Монастырь перестраивается, много люда тут ходит теперь.

— Ясно.

— Но самое страшное в другом.

— В чем?

— Он дает деньги в рост, — почти шепотом произнес священник. — И, думаю, барон об этом не знает.

— Быть такого не может, что б не знал, — не поверил Волков.

— Ну, я так думаю.

— Спасибо, что уделили мне время.

— Вам спасибо. Храни Вас Бог.

Отец осенил солдата святым знамением, солдат поцеловал ему руку.

— Я буду за вас молиться, — крикнул поп вслед солдату, когда тот выходил из церкви.

На пути к замку Волков встретил барона. Тот ехал верхом, на плече у него лежало копье. Рядом с ним шел крепкий поджарый мужичок. Небритый, но улыбчивый. В поводу он вел четырех собак, нес рогатину.

— Яро! — издали заорал барон. — И где же ваш медведь? Мы не нашли ни одного следа. Только вот это. — Он забрал из руки мужичка недогоревший факел и показал его солдату.

Тот осмотрел факел.

— Похож на наш.

— Конечно, ваш, — заявил барон. — Признайтесь, мы вчера взяли лишнего, вот вам и померещилось черте что.

— Возможно, вот только лошадь со мной не пила. И слуга мой не пил, а прибежал в деревню быстрее лошади. А мой конь меня чуть из седла не выбросил.

— Ха-ха, — засмеялся барон. — Просто ваш холоп — трус, а все лошади всегда дуры.

— Возможно, — задумчиво произнес солдат и обратился к человеку, который держал собак: — Ты видел какие-нибудь следы?

— А что ж… Видел, господин. Только не медвежьи они. Медвежачьих лап я тут с измальства не видал.

— Не может быть такого. Кто-то лез через кустарник. Здоровый, как бык. Ветки трещали.

— А вот ломаные ветки мы видели, — заявил барон.

— И что там были за следы?

— Так босые, мужичьи, — ответил егерь.

— Босые? Ни сапог, ни сабо, ни чуней?

— Босые, босые, — кивал егерь.

— Детские?

— Да какие ж детские? — ответил барон. — Лапа больше, чем у меня в сапоге. Вот такие, — указал он размер руками. — Яро, а хотите, поохотимся? Погоняем зайцев прямо сейчас? Клаус устроит нам хорошую охоту. Да, старик?

— А чего же не погонять? Погоняем косых, — отвечал мужичок. — Знаю лужайку с хорошим заячьим выводком, там полдюжины семей пасутся.

— К черту зайцев, — задумчиво ответил Волков. Не мог он поверить, что в кустах не были медвежьих следов. Хоть самому езжай, смотри. Да вся беда в том, что медвежьих следов он отродясь не видал, не охотился он никогда. Ему и без охоты в жизни кровищи хватало.

— Не хотите зайцев — давайте загоним кабана или оленя. Давайте оленя. Клаус, у нас есть олени?

— А что же, — размеренно отвечал мужичок. — Есть у нас олени. Пара дюжин в южном лесу, что у монастыря. И дюжина за хуторами. За кладбищем старым, там хорошие быки есть.

— Ну, так что, Яро, хотите? — сам барон, видимо, очень хотел.

— А вы на медведя вот так, с одним копьем ходите?

— Да, а у Клауса еще рогатина. А вы что, сомневаетесь во мне? — чуть обиделся барон.

— Нет, не сомневаюсь, — если бы мог, Волков пожал плечами. — Я вообще ни разу в жизни не охотился. Но я видел медведей на ярмарке. Они огромные. Мне кажется, что ваше копье он сломает как хворостину.

Барон с фальшивой обидой надул щеки и поглядел на Клауса: мол, ты видел этого господина. Потом шумно вдохнул:

— Хех, он, видите ли, видел медведя на ярмарке. А я их убивал. Я убил двух медведей на ежегодной охоте герцога, и убил их именно этим копьем. Клаус не даст соврать. Вот спросите его.

— Да не нужно мне свидетельство вашего егеря. Мне достаточно вашего слова, чтобы поверить, — произнес солдат. Он все еще не мог поверить, что ночью это был не медведь.

— Вот и прекрасно. Так что, мы едем на охоту?

— Боюсь, не получится, — здоровой рукой Волков почесал подбородок. — Мало того, я хочу забрать вашего Клауса, барон. — Он потряс перед бароном бумагой, которую взял у отца Виталия.

— А что там? — спросил барон, глядя на бумагу.

— Список пропавших людей за последние полгода. Ваш Клаус должен помочь мне разобраться кое с чем. Надеюсь, он опытный следопыт.

— Мой Клаус — лучший егерь графства. Мой покойный друг просил его продать, я отказался, тогда он предложил одного из лучших коней своей конюшни, но я ответил: «Черта с два, дружище». — Барон для убедительности поднял палец без ногтя к небу. — Лучшему другу и своему сеньору я отказал, потому что Клаус — лучший егерь.

— Ну, тогда он мне точно понадобится. Кстати, если мои догадки подтвердятся — нам приедятся много охотиться. И заметьте, барон, на кое‑кого посерьезнее, чем медведи.

— Это на кого же? — удивился барон.

— А вот это мы с Клаусом и выясним.

— Я с нетерпением жду. Вы меня заинтриговали.

— Да, кстати, господин барон, а могу ли я задать пару вопросов служанке вашей дочери? Не дает мне покоя ее происхождение и письмо дезертиров.

— Спрашивайте у всех, кого сочтете нужным. И все, что вам заблагорассудиться. Делайте все, что нужно.

На том и разъехались. Егерь Клаус сходил в замок за конем, оттуда вернулся верхом, и они поехали в Малую Рютте. Там, у харчевни, встретили Егана, который, не без гордости, продемонстрировал Волкову новую, крепкую, большую телегу. Еган было начал рассказывать подробности покупки, но солдат не стал его слушать, а осмотрел телегу и пришел к выводу, что: «Телега-то не плоха». После чего все трое поехали на западную монастырскую дорогу. В этот раз дорога не была малолюдной. Бесконечные возы, телеги и тележки катились к монастырю, везя туда нужные для строительства товары. Много были и пеших людей.

— Оживленно тут сегодня, — заметил солдат.

— Так в монастыре стройка большая. Там, говорят, яму большую копают. Народу — прорва.

— А что же… Я отродясь столько пришлого люда не видал, как сейчас, в Рютте, — поддержал разговор егерь.

Так, за разговорами, они доехали до места, где болота с одной стороны почти вплотную подходит к дороге, а с другой стороне выселись чахлые заросли орешника. Волков осмотрелся и произнес:

— Да, это то место. То. Он оттуда пришел, из болота.

— А что же… — егерь Клаус тоже осматривался. — Места-то тут кабаньи. Хряка тут можно присмотреть доброго.

— А вон там лошадь наша дохлая была, — вдруг вспомнил Еган. — Помните ее?

Солдат и вправду вспомнил. Именно здесь они нашли мертвого коня, на котором уехал сын трактирщика. Солдат оглядывался и еще раз убеждался, что где-то именно тут на него напал холерный, пузатый, огромный мужик:

— Да, — Волков оглядывался по сторонам, — это было здесь. Еган, покажи Клаусу, где лежал конь.

— Да вот же, — слуга спрыгнул с коня, — вот тут лежал. Только копытяки торчали из канавы.

— А что ж… — Клаус тоже слез с коня. — Чьи следы-то искать.

— Да чьи найдешь.

Егерь прошелся, разминая ноги и глядя на землю. Обошел Егана, перепрыгнул лужу, приблизился к кустарнику, а потом сказал:

— А что же… Если и были следы, то смылись. Дожди-то, какие были.

— То есть, ни костей, ни подков? — спросил солдат.

— Не-а, рядом нету. Надо по кустам искать, — ответил Еган, тоже осматривая местность.

— Смотрите еще, и по дороге смотрите.

— Так это… А что ищем то? — спросил Клаус.

— Не знаю, — ответил солдат. — Что найдем.

Клаус и Еган стали ходить по кустам, выходили к дороге, подходили к болоту. Волков сидел на коне. Проезжающие и проходящие мимо люди с опаской и любопытством посматривали на них. Солдат ждал. Терпеливо и долго. Наконец, Еган с егерем вернулись, и егерь сказал:

— Так это… Ничего не нашел я. Вот ежели б знать, что искать…

— Вообще ничего? Никаких следов? Совсем?

— Ну, кроме подвод, да копыт, да мужицких следов ничего.

— А мужики обутые?

— Есть обутые, есть босые.

— Босые? Много босых?

— Был один, там, — егерь махнул рукой в сторону болота. — Ходил один босый. По кромочке.

— Куда шел? Откуда?

— Так я не поглядел.

— Ну, так погляди.

— Сейчас погляжу еще.

— Стой. А чей след ты видел утром с бароном?

— Так босой ноги.

— А тот, что ты видел здесь, похож на тот, что ты видел там?

— А что ж… сильно похож.

— Ну, так скажи мне, куда и откуда шел этот босой? И покажи ка мне его.

— Так мы его ищем? Так бы сразу и сказали, — отвечал Клаус, глядя на Волкова умными глазами. — По чем же мне знать, что мы босого искали? А теперь все по-новому погляжу, все посмотрю.

Клаус снова стал ходить вдоль дороги, но на этот раз Еган с ним не пошел, залез на коня, оглядывался вокруг, и, наконец, произнес:

— Есть что-то охота.

— Всем охота, — сухо ответил солдат.

— Да и сапоги промокли.

— У всех промокли.

Еган жалобно вздохнул. Волков не обратил на это никакого внимания. Он внимательно следил за Клаусом, который, наконец, остановился у кромки болотной воды. Помахал рукой призывно. Солдат подъехал, слез с лошади, подошел к нему. Они сели на корточки.

— Ну вот, — сказал Клаус, указывая на след.

— Чей это? — на всякий случай спросил солдат, хотя ему было ясно, что след человечий.

— Мужика… Здорового мужика, лапища-то вон какая, полторы моей.

— Да, а в ширину так две твоих.

Егерь кивнул.

Солдату нравился егерь, вдумчивый, степенный. Воняло от него мокрыми собаками, человеческим потом, но для человека, что половину жизни провел среди солдат и лошадей, это не имело никакого значения.

— Вы такой же след нашли с бароном у малой Рютте?

— Его, его нашли, только тот был утрешний, а этот ночной, или вовсе вчерашний, — кивал головой егерь. — Его — чей же еще? Дождь его подзамыл, да уж больно он глубокий, чтобы полностью смыться. Мужик-то великий, глину мнет глубоко.

— Видел я этого урода, — сказал Волков разглядывая след, — даже мечом его рубил.

— И что? — заинтересовался Клаус. — Не убили?

— Нет, только на меч зазубрину поставил.

— Ишь ты, — восхитился Клаус. — Он, что, железный?

— Да нет, хотел ему ногу отрубить, так меч только звякнул, и отлетел как от полена.

— А выглядит-то он как? Какой он?

— Мерзкий, здоровенный мужичара, распухший, рыхлый, в рваных портах, брюхо огромное висит. Больной какой-то, толи желтушный, толи холерный. Желтый весь. Глаза желтые. Кинулся на меня здесь, — солдат встал с корточек, поморщился, у него начала ныть голень, да и в бедре потянуло острой болью. Он осмотрелся и произнес: — И здесь же, вон, в канаве, я нашел своего коня, которого дал парню, чтобы тот съездил к монахам за лекарствами. Конягу-то мы нашли, а парня-то нет.

— Вона как, — егерь тоже встал с корточек. — На мужика думаете?

— Думаю. Нам с тобой нужно его поймать, или убить.

— А как же его убить, если меч его не берет?

— Убить — моя забота. Твоя забота — его найти. И имей ввиду, кони его до смерти боятся, а ночью он видит, и быстрый он.

— Ясно, он вроде лося на гоне, тот, как кого увидит, так обязательно кинется, потопчет. Опасный зверь.

— Уродец — не лось, он хуже. Расскажи, как искать будешь?

— А что же… Как обычно, у меня есть собака одна, а у нее нюх добрый, вот с ней и буду искать, коли он чем воняет, так найдем.

— Дам тебе двух людей в помощь.

— Так что ж… Думаю не нужны они мне, мне одному сподручнее.

— Мне так будет спокойнее, — отрезал солдат. — Поехали в замок.

В замке готовились к его приезду. На въезде его встретил сержант и сразу перешел к делу:

— Я собрал людей, как вы и велели, — он чуть помедлил, но затем вспомнил и добавил: — господин, коннетабль.

— Построй их, и давай поглядим, — сказал солдат, спрыгивая с лошади.

— Господин, а можно я пока пойду на кухню, может, найду, что поесть, — сказал Еган, забирая повод коня у Волкова.

— Иди, — разрешил Волков.

Но уйти он не успел, так как рядом с ними появился седой слуга барона, тоже Еган, и с чопорным поклоном он произнес, обращаясь к солдату:

— Соизволит ли, господин коннетабль осмотреть свои новые покои? Покои уже подготовлены.

Еган, тот, который слуга Волкова, передумал идти на кухню, остановился, ему было любопытно, что это были за покои. Сам солдат не без удивления спросил:

— Что, барон велел выделить мне покои?

— Именно, господин, — произнес слуга барона. — Так же дано распоряжение, выделить место в стойле для ваших лошадей, и взять их на довольствие, давать им овса и сена как лошадям барона. Так же господин барон велел взять на прокорм вашего человека.

— Слава Господу, — обрадовался Еган, слуга солдата. — Пойду, поем уже от души.

Он повел лошадей в конюшню барона.

— Потом поешь, — крикнул солдат. — Расседлай коней, почисть, — и повернувшись к сержанту, сказал: — Сейчас взгляну на свои покои и приду, посмотрю на твоих людей.

Тот кивнул.

— Прошу в левую башню, — сказал седой Еган, приглашая солдата в левую от ворот башню. Еган, слуга солдата, наспех привязал коней к коновязи и побежал за ними.

В башне пахло сыростью и кошками. Было темно. Узкая винтовая лестница с высокими ступенями чуть ли не по колено взрослому мужчине каждая, вела на площадку, где были покои и два узких окна, удобные для стрельбы из лука как внутрь замка, так и вне его.

Покои находились на уровне стены. Рядом с дверью в покои была дверь, ведущая на стену. По стене можно было пройти к двери, что давала доступ к донжону. И тут же на площадке у окна они обнаружили мальчишку, который спускался сверху таща подмышкой огромного, рыжего кота.

— Ты застелил кровать? — сурово спросил его старый слуга барона.

— Да, господин, — сказал мальчик. — И дрова принес, и воду принес.

— Иди на кухню, нечего бездельничать, — сказал сурово седой Еган.

— Что ты собираешься с ним делать? — спросил солдат, ткнув пальцем в кота.

— Не знаю, господин, надо бы его повесить, — отвечал мальчишка.

— И в чем же его вина?

— Он вор, господин. Крыс не ловит, только ворует на кухне и яйца в курятнике.

— Да еще гадит везде, где можно, — добавил старый Еган, слуга барона.

— Да, кошками тут воняет, — согласился солдат.

— Уж воняет, господин, — сказал мальчишка и потащил животное вниз.

— Вот ваши покои, господин коннетабль, — важно произнес Еган, слуга барона, открывая дверь, когда они наконец поднялись.

Да, это можно было назвать покоями, не чета чулану с кривым полом и скрипучим клоповником, который трактирщик называл кроватью. Комната была большая, но уютная, в ней было два узких окна без стекол, но с тяжелыми съемными ставнями из толстого, почерневшего от времени дерева. Такой ставней можно было закрыть окно хоть и не плотно, но от дождя ставня помогала. Одно окно выходило на подъезд к воротам. Удобное место для хорошего лучника. Второе окно выходило к стене к донжону, тоже удобное место для хорошего стрелка. Днем, со снятыми ставнями, тут было достаточно светло. Треть комнаты занимала высоченная, огромная кровать с балдахином. Солдат подошел к кровати, осмотрел ее, похлопал по ней рукой.

— Вам выделены две перины, добрая подушка и две простыни, — с гордостью сказал Еган, слуга барона. Солдат удовлетворенно кивал, он вел себя так, как будто всегда спал на перине, укрывался периной, и все это с чистыми простынями. На самом деле, такое в его жизни случалосьдва-три раза, и было это в тех городах, которые ему удавалось пограбить. Даже в гвардии он спал на тюфяке с шерстью и пенькой, из которого все время приходилось выжигать клопов.

Тут же был небольшой стол, на столе стоял кувшин с водой и канделябр с двумя свечами. На стенах висели старые, ветхие гобелены, которые колыхал сквозняк. В стене был маленький камин, рядом с которым лежало совсем немного дров.

— Прекрасно, мне все нравится, — сказал солдат, оглядевшись.

— Господин барон просит вас быть на ужин, — важно сказал седой слуга.

— Поблагодари господина барона и скажи ему, что я обязательно буду.

Слуга поклонился и хотел было идти, но солдат его остановил:

— Еган, а молодая госпожа будет на ужине?

— Вряд ли, господин, она очень редко ужинает с бароном, она ужинает у себя.

— Мне нужно будет с ней поговорить.

— Молодая госпожа живет в донжоне, напротив вас по стене, — ответил Еган.

— В донжоне? — удивился солдат. — А почему не в покоях?

— Она так пожелала.

— Что, из-за баронессы?

Слуга барона молчал с важным видом.

— Понятно, ну а что ты думаешь о ее служанке?

— О служанке молодой госпожи?

— Да.

— Грубая деревенщина, не из наших краев.

— Она грамотная?

— Очень сомневаюсь.

— Хорошо, спасибо.

Еган, слуга барона, с достоинством поклонился и вышел. Еган, слуга солдата, произнес:

— Да-а, неплохо живут господа. Такая кровать поболе телеги стоит, и пол, — он постучал каблуком сапога по деревянному полу, — пол очень добрый. — Он огляделся, — а на чем же я буду спать? В харчевне-то хоть лавка была.

— Найдешь себе тюфяк, — сказал солдат, — на полу положишь.

— На полу? С такими-то сквозняками? Могу и не проснуться.

— Придумаешь, что-нибудь, или в людскую пойдешь.

— Ну, тогда конечно придумаю, в людскую-то мне идти нет желания, — сказал Еган.

— Иди, ешь, — сказал Волков. — Потом перевезешь сюда вещи и лошадей перегонишь. И займись лошадями, сегодня я уже никуда не поеду.

— Да, господин, все сделаю.

Глава седьмая

Воинство барона собралось во дворе замка, недалеко от ворот: сержант и девять его стражников стояли, молчали, старались выглядеть молодцевато, пока солдат внимательно и придирчиво осматривал их. Ничего удивительного Волков не увидел. Трижды засаленные и замызганные стеганки-гамбезоны, старые сапоги, пара нечищеных шлемов. Он вытащил у одного из них из ножен фальшион со скосом обуха. Удобное, страшное оружие, если оно не тупое, а этот был не только туп, он был еще и крив. Когда-то он был погнут, а потом выпрямлен, возможно, булыжником с дороги. Не говоря ни слова, Волков бросил оружие на землю, пошел дальше, рассматривал, трогал. У одного из стражников взял копье, осмотрел его. На кривоватой, дурно струганой палке торчал ржавый, тупой, плохо закрепленный наконечник. Волков отряс древко, наконечник заметно болтался.

Солдат вернул копье, подошел к сержанту и негромко спросил:

— Расскажи мне, кто назначил тебя сержантом?

— Барон, — буркнул сержант. Он все прекрасно понимал.

— А за что?

— Было за что.

— Может, ты мясо хорошо жарил на углях?

Сержант угрюмо молчал, теребил усы. Солдат повернулся к стражникам:

— Завтра к утру все оружие должно быть приведено в порядок. Гамбезоны выстираны, портки, кстати, тоже, сапоги зашиты, почищены. Подготовьте коней боевых и сбрую. Все осмотрю. Седла, стремена, потники тоже.

— Всем этим конюх занимается, — буркнул сержант.

Волков не обратил на это внимания.

— Завтра двое с лошадями поступят в распоряжение егеря Клауса, будут ему помогать. Сержант и еще четверо пойдут со мной. С утра, что бы все были готовы. Все, разойдитесь.

Он обернулся к сержанту:

— Мне было бы стыдно. Мне барон людей своих доверил, а я их довел до уровня банды. До уровня лесных бродяг.

— Барон с зимы жалованья не платит, — произнес сержант. — Вот люди…

— Не повод держать оружие в таком состоянии.

Он повернулся и пошел к конюшне барона. Пойдя несколько шагов, обернулся и спросил:

— А сколько барон должен стражникам?

— Не знаю, — ответил тот. — Надо посчитать.

— Даже этого не знаешь, — с гримасой снисходительного призрения сказал солдат. — Посчитай мне все.

Сначала они сидели и пили вино. Волков больше молчал, а барон рассказывал, где и с кем служил, где бывал. В основном это было перечисление разных благородных имен и обзор вин в антураже рыцарских войн. Солдату было скучно, но он пил вино, слушал и вежливо кивал.

Слуги начали носить еду. Седой Еган распоряжался со знанием дела. Сначала принесли петуха в вине, в большой чугунной кастрюле. Петух еще кипел и невыносимо хорошо пах. Затем на стол поставили блюдо с жареными зайцами.

— Сам загнал сегодня парочку, — похвастался барон. — Без егеря, один.

Тут же на столе появилось большое блюдо с солеными листьями капусты, тарелка с тертой репой и постным маслом.

Волкову очень хотелось есть, от запахов кружилась голова, ведь он сегодня ел рано утром. Но солдат умел терпеть, ждал, когда барон приступит к трапезе, но тот продолжал разглагольствовать, видимо, кого-то ждал. Так и оказалось. Вскоре в зале появилась дородная, богато одетая дама и маленький мальчик, Волков их уже видел. Он встал и поклонился с максимальной галантностью. Барон познакомил их. Дородную даму, жену барона, звали Фредерика. Она была пухла и улыбчива. Судя по всему, еще и набожна — часто поминала Бога и матерь Божью. А мальчишка был боек, как и положено быть мальчишке. Боек и смышлен, а звали его Леопольд.

— Теперь вы живете у нас? — спросила баронесса, усаживаясь напротив солдата.

— Да, барон удостоил меня такой чести.

— Вам понравились покои?

— Госпожа Фредерика, — произнес Волков, — я солдат, почти половину своей жизни я спал на земле, в телегах, в палатках, на лавках. Так что ваши покои, ваши перины и белые простыни кажутся мне раем.

— А я хотела спросить, хороша ли перина, — засмеялась баронесса.

— Необыкновенно хороша, — улыбнулся Волков.

— Так вы солдат! — радостно завопил мальчик. — Вы воевали на войне!

— Да, господин молодой барон, воевал.

— С еретиками?

— С еретиками.

— А много убили?

— Я не считал, но, надеюсь, достаточное количество я отправил в чистилище.

— Никакого им чистилища, — серьезно сказал мальчишка. — Пусть горят в аду. Вот я, когда вырасту, стану рыцарем. Я тоже буду убивать еретиков.

— Ни секунды не сомневаюсь, — улыбнулся солдат.

Мальчишка посмотрел на него пристально, с подозрением, и спросил:

— А что такое секунды?

— Это очень короткая часть времени. Ваш учитель расскажет вам об этом.

— А это, правда, что у главных еретиков изо рта идет огонь и дым, как у дракона?

— Я такого не замечал.

— Да вы просто не видели главных, — заявил мальчишка.

— Давайте ка лучше есть, — сказал барон, подтянул к себе кастрюлю с петухом и стал, обжигаясь, отрывать от него куски и класть всем в тарелки.

Старый Еган стоял рядом, помогая ему ножом. Все начали есть. Слуга ходил вокруг них, разливая им вино в кубки, подкладывая им в тарелки капусту и рапунцель. Потом он тесаком разрубал на части зайца, обносил ужинающих, те брали куски.

— Не пачкайтесь, — назидательно сказал баронесса Леопольду.

— Я не пачкаюсь, — заявил мальчишка.

Волкову было необыкновенно вкусно, он давно не ел с таким удовольствием.

— Вам нравится, господин Фольков? — спросила баронесса.

— Очень. Мне в вашем доме все нравится, — отвечал солдат.

Он заметил, как барон чуть выпрямился после его слов и даже чуть улыбнулся.

— Так что, — вдруг начал молодой барон, отбросив куриную кость на тарелку. — Идет огонь изо рта еретиков?

— Я такого не видел, — снова сказал солдат.

— Вы не видели главных, — снова повторил мальчишка.

— Почему же? Видел. Почти самых главных еретиков.

— Неужели вы видели ихнего лжепапу? — ужаснулась госпожа Фредерика.

— Нет, его не видел. Но я видел генерала Ван дер Пильса и генерала Ван Бомеля.

— Видели? — не без удивления спросил барон. — Их обоих?

— Как вас сейчас вижу.

— А почему вы их не убили? Не смогли дотянуться?

— Смог бы, — усмехнулся солдат. — Но нельзя было.

— Да кто ж вам мог запретить? — удивилась баронесса.

— Надо было их всех убить! — закричал мальчишка, вскакивая на кресло. — Вот, если бы у меня был меч, я бы их всех убил!

— Сядьте немедленно! — сурово сказал отец. — Ведете себя как пьяных холоп в трактире.

Мальчишка недовольно покосился на отца, но перечить не стал.

— Так, где же вы их видели? — спросил барон, принимаясь за зайца.

— В Каасе, на переговорах.

— Вы были в Каасе? — барон даже отложил зайца.

— Ну да, де Приньи был приглашен на переговоры, я сопровождал его.

— А почему вы его сопровождали? — спросил молодой барон.

— Потому что я состоял в его гвардии. Я охранял его штандарт. — Отвечал Волков.

— Я тоже буду охранять штандарт у нашего герцога, — заявил мальчишка.

— Если будете хвастать и бахвалиться все время, — сухо сказал отец, — вряд ли вас удостоят такой чести. И вообще, давайте ка спать собирайтесь.

— Не хочу спать, еще не темно на улице, — заявил мальчишка. — Рано еще.

— Хотелось бы вам напомнить, господин молодой барон, — произнес Волков. — Что в воинском деле, коим вы собираетесь заниматься, дисциплина является главной добродетелью.

— А что такое дисциплина? — спросил мальчишка, с трудом выговорив слово.

— Так звали древнюю суровую богиню, а у нас это значит безоговорочное выполнение приказов командира или синьора. Ваш командир — это ваш батюшка, и его приказы должны выполняться неукоснительно.

— А если не буду выполнять?

— Вас просто выгонят из отряда и не возьмут в другой. И вам никогда не позволят охранять штандарт герцога.

— Да? — с недоверием спросил мальчик, глядя на барона.

— Именно так, — кивнул отец.

— Ну, тогда пошли, мама, — молодой барон нехотя встал и взял мать за руку.

— Вы прямо волшебник, — заулыбалась баронесса и кивнула солдату.

Волков встал и поклонился в ответ. Женщина с ребенком ушли.

— Так что произошло в Каасе? Почему ни о чем не договорились? — спросил барон, наливая вина солдату и себе.

— Я думаю, что наши князья делают вид, что непреклонны, на самом деле, они почти согласны, просто должен кто-то первый из них об этом сказать.

— А что ж предложили еретики?

— Еретики говорят — чья земля — того и вера.

— Неужели наши князья пойдут на такое и бросят добрых, верующих людей в землях еретиков еретикам на съедение.

— Пойдут, барон, они не согласились сразу только чтобы выторговать себе условия получше.

— Даже не верится, — произнес барон.

— На западе от Большой реки графства обезлюдили, каналы зарастают. Из двух деревень осталась одна. Я видел пустые замки. Бароны погибли, не оставив наследников, гербы раздаются проходимцам и еретикам. Ваша земля, по сравнению с тамошними, — счастливая Аркадия. Там графы и даже князья обнищали так, что позавидуют вашему столу.

— Да, я слыхал об этом, конечно, — произнес барон, понимающе кивая головой. — Война идет почти тридцать лет, и чума уже почти три года.

— Да еще такие мерзавцы как фон Бок и Беренштайн.

— Да? И что же они? Хуже чумы?

— Жадность хуже чумы. Фон Бок из жадности прекратил платить солдатам зарплату и заявил: «Пусть война кормит себя сама». Солдаты, естественно, взбесились и стали свирепствовать в землях еретиков. Те, естественно, стали зверствовать в наших. Я видел костел, в котором за один раз сожгли тридцать шесть еретиков. Чтобы не тратиться на дрова их загнали в их убогую церковь и подожгли. А еще я видел дорогу, где еретики развесили сто пятьдесят мужиков за то, что те отказались мочиться на иконы. В общем, барон, от войны все устали. И они, и мы, — Волков встал. — Я благодарю вас, барон, за прекрасный ужин, давно так хорошо не ел.

— Эй, Яро, вы куда? Какого черта? Куда вы собрались? Рано еще.

— Мне нужно поговорить со служанкой вашей дочери, хотелось бы зайти до темноты, иначе это будет невежливо.

— Да к дьяволу служанку! Давай выпьем? Так хорошо сидели. Садитесь.

— Барон, — солдат не стал садиться в кресло, — я должен выяснить, кто написал это письмо, а завтра рано поутру я должен быть в аббатстве. Извините, — Волков поклонился.

— Ну, как знаете, — разочарованно произнес барон.

Волков вышел во двор замка. Близился вечер. Шел дождь, но все стражники замка были во дворе и занимались соей амуницией. Не глядя на них, он пошел к донжону. На первом этаже большой башни был склад и огромный стол, за которым сидел один из стражников. Это был самый старый стражник барона.

— У тебя здесь пост, или ты просто так здесь ошиваешься? — спросил Волков.

— Не ошиваюсь, господин, тут всегда был пост у склада.

— А казарма где?

— Этажом выше, где кухня, где людская.

— А где ж тогда покои госпожи?

— Так они еще выше. Туда можно либо через кухню, либо по стене через левую башню.

Волков пошел было вверх, но стражник его окликнул:

— Господин, через кухню к молодой госпоже вы не попадете, она ту дверь не отворяет.

— А как же к ней попасть?

— Так по стене. Она сама по стене к себе ходит.

Волков пошел на стену, чтобы поднять на нее ему пришлось идти к своей левой башне. Оттуда, по стене, мимо своих покоев, он дошел до крепкой двери. Солдат потянул за ручку, открыл дверь и… увидел ангела.

Именно ангела. По-другому назвать это создание было нельзя. Естественно, это была женщина, молодая женщина, и она была прекрасна. Ее пшеничные волосы были идеально уложены в высокую прическу. Ее глаза цвета туч были по-лисьи раскосы и смотрели на солдата толи с вызовом, толи с презрением. Черты лица молодой женщины были ангельски безукоризненны. Она была невысока, и дорогой плащ скрывал ее плечи и фигуру, но Волков ни секунды не сомневался, что и фигура этого ангела близка к совершенству. И тут она заговорила:

— Кто таков? — высокомерно спросил ангел, ангельски чистым голосом.

И форма вопроса, и тон сразу все расставили на свои места. Таким тоном такие вопросы задают господа своим холопам. Волков сразу понял, что перед ним дочь барона. Обычно холодный и спокойный солдат чуть замешкался с ответом, и вместо фразы, которая могла бы их уровнять, типа: «вам бы следовало знать, кто я» или «не думаю, что это вас касается» он, чуть не заикаясь, промямлил:

— Я коннетабль вашего батюшки.

— И что тебе здесь нужно, коннетабль батюшки? — язвительно произнесла красавица.

— Я хотел встретиться с вашей служанкой.

— Зачем? — в голосе девушки слышалась насмешка, — тебе, что, нужно кружева нашить, или сделать укладку волос как у меня?

— Нет, — смутился солдат. — Я хотел задать ей пару вопросов.

— Может, ты хочешь спросить, не станет ли она твоей женой? Так вряд ли такой дурень ей нужен. Она тебе откажет.

— А вам-то откуда знать? — вдруг с раздражением спросил Волков.

В ответ девица хмыкнула и спросила:

— А что с твоей рукой? Что за увечье?

— С кровати упал, — зачем-то ответил солдат и сам не мог понять, зачем.

— Еще и хромаешь к тому же. Что ж ты думаешь, увечный да хромой может заинтересовать мою служанку? Или может быть ты богач?

Волков поймал себя на мысли, что он собирается сказать, что он не беден, и что есть женщины, которых он мог бы заинтересовать и без денег, и что он хоть и хром и пока что однорук, он еще многим мужам может преподнести урок, и еще кучу всякой дури похожей на оправдание. Но вместо этого солдат вздохнул и сухо произнес:

— Мне нужно поговорить с вашей служанкой.

Она посмотрела на него даже не с насмешкой, она посмотрела на него с презрением и сказала:

— Перебьешься, — и попыталась закрыть дверь.

— Нет, не перебьюсь, — начинал злиться солдат, подставив ногу, он не дал запереть ей дверь, — сейчас я пойду к барону и получу его одобрение и отправлю к вам сержанта и пару людей. И сержант приволочет вашу служанку либо за ноги, либо за волосы, и я задам ей все вопросы, которые хотел задать.

Он уже взял себя в руки и говорил все это медленно и с расстановкой глядя ей в глаза. Первое смятение прошло, и он уже полностью владел собой, хотя эта белокурая женщина его просто взбесила. Солдат продолжил:

— И даже если барон не даст мне своего согласия, я подкараулю вашу служанку либо во дворе, либо на стене, и все равно с ней побеседую. Вам ясно?

Теперь красавица его уже не презирала, теперь она смотрела снизу вверх, исподлобья.

— Задай вопросы мне, если они пристойны, я тебе сама за нее отвечу.

Волков едва заметно кивнул и спросил:

— Ваша служанка из Ламбрии?

— Из тех мест.

— Она грамотна?

— Нет, — без запинки ответила молодая красавица глядя ему прямо в глаза…

— У нее здесь есть родственники или земляки?

— Нет, она здесь одна.

У Волкова вопросов больше не было, вернее, вопросов не было к госпоже, а служанке он задал бы еще десяток и он произнес:

— Спасибо.

— Если у тебя будут еще вопросы, и ты захочешь их задать, пришли сначала своего холопа, чтобы получить разрешение на это, — холодно произнесла красавица.

Солдат ничего не ответил, он повернулся и пошел к своей башне. Он шел, пытаясь не хромать. Так, не хромая, он дошел по стене до своей башни, закрыл дверь и перевел дух. Здесь по-прежнему воняло кошками, а его самого потрясывало. Давно, давно его никто так не выводил из себя как эта… женщина. Надменная и заносчивая до хамства, каждым своим словом пытающаяся оскорбить, унизить.

Он зашел в свою комнату, тут было тепло, тут был Еган, запах кошек почти не чувствовался, горел камин. Слуга принес большую кучу сухой соломы, накрыл ее рваной дерюгой, устроив себе добрую постель, и валялся, глядя в потолок. Солдат уселся на кровать, протянул ногу Егану, тот потянул сапог:

— А как народ относится к госпоже? — спросил Волков, из головы которого все не шел разговор с молодой госпожой.

— К госпоже-то? Хорошо. Она добрая, набожная, на праздники детям пряники дарит.

— Добрая, набожная?

Солдат понял, что они говорят о разных госпожах.

— Я имею в виду дочь барона, — сказал Волков.

— А, так вы про эту? Ну, так что ж, барыня она.

— Барыня? — солдат не понял смысла вложенного Еганом.

— Ага, барыня. Мы холопы, а она барыня. Она нас вроде и не видит, мы вроде есть, а вроде нас нет. Так же и мы к ней.

— Ничего я не понял, — сказал Волков, подавая вторую ногу Егану. — Видит, не видит, любите вы ее?

— Ну а как тут объяснить? Вот, к примеру, барона все боятся, но уважают. Баронессу все любят, она и на лекаря денег может дать, и подарки на рождество дарит, а молодая госпожа… ну, даже не знаю. Вот как-то гнала она лошадь по деревне, и сбила мальца десяти лет, малец в грязь кубарем, а она как ехала, так и ехала, даже не глянула.

— Насмерть?

— Да нет, вроде выжил. То-то и оно, что даже вы спросили, а ей все равно, она как ехала, так и ехала. Любой человек, даже такой как вы, жалость бы проявил…

— Что значит, такой как я? — спросил Волков, укладываясь на перину.

— Ну, такой как вы — душегуб.

— Что? — солдат приподнялся на локте. — Я по-твоему душегуб?

— Ну а кто ж вы? Вы за свою жизнь, сколько душ на тот свет спровадили? Молчите? Вот то-то и оно, много.

— Да ты-то откуда знаешь?

— Да как откуда же? Вы ж только на днях четверых проводили. Да еще каких! — Еган поднял палец вверх. — Что б таких на тот свет спровадить, руку-то надо набить. И, думаю, не одной дюжиной обошлось, — он на секунду задумался, как будто считал что-то, и затем кивнул головой. — Точно не одной.

— Дурак ты. Что же они, по-твоему, ангелы были? Или они меня не убили бы, если смогли?

— Ну, уж не ангелы они были и убили бы вас за милую душу, не будь вы такой ловкач. И наших бы еще побили, да только все одно — они души божьи.

— И, значит, я душегуб.

Еган выразительно развел руками и начал чистить сапоги.

— А раз ты такой правильный, что ж ты просил меня научить тебя воинскому ремеслу? Тоже хочешь стать душегубом?

— А что ж, — вздохнул Еган, — глядя на вас, скажу: душегубство дело прибыльное.

— Ну, раз прибыльное, то надо учиться. Бери-ка копье, щит, и давай, учись. Только на улицу иди.

— Что, сейчас что ли?

— А что такого?

— Так темнеет уже.

— Ничего, триста раз сделаешь, и спать пойдешь.

— Ну…

— Бери копье и иди учиться, — настоял солдат. — Ишь, тоже мне, святоша…

Еган вздохнул опять и полез в кучу, где были сложены доспехи и оружие.

— И не ставь сапоги мои так близко к огню, болван. И поутру что бы не забыл смазать их салом, и что б на заре кони были уже оседланы, не дай бог проспишь.

— Ясно, — грустно сказал слуга, а Волков повалился на перины.

Давно, давно он не испытывал таких ощущений: тепло, мягко, сытно, ничего не болит, и не нужно в ночь и в дождь заступать в караул. Вот так и жили благородные. Так жили обладатели гербов. Он думал, если все получится, то у него тоже будет герб, и дом, и перины.

Он задвинул занавеску кровати и теперь даже сквозняк не беспокоил его, даже можно было пока не укрываться, и тут черт дернул его подумать о женщинах и он сразу вспомнил ее. И десяток мыслей начали рвать его предсонное умиротворение в клочья, как волки дерут падшую лошадь. Он начал вспоминать весь разговор, вспоминал все до мелочей. И сейчас, вспоминая это, он понял, что построил бы разговор иначе, произносил бы другие слова, и стоял бы по-другому, и смотрел бы правильно, и использовал бы другие интонации. Собственные ошибки и откровенное хамство молодой госпожи вызывало в нем прилив раздражения. Каждая колкость этой девицы провоцировала в нем новую волну гнева. И сон ушел, не оставив и намека. В узком окне стало совсем черно, а он все лежал и злился. Уже и Еган вернулся неразговорчивый, завалился на свою солому и молчал.

— Как зовут молодую госпожу? — спросил солдат.

— Хедвига, — обычно Ядвигой.

— Хедвига, — повторил солдат. — Капризная или воинственная. Ей подходит. А что же она не замужем? Иль приданного мало?

— Женихи то были, приезжали, много было. Сватов приезжали вереницы, что крестный ход. Вроде даже граф какой-то приезжал старый.

— И что?

— Да ничего, до сих пор не замужем она.

— Ну, а дело-то в чем?

— Ну, а я почем знаю?

— Ну, а что говорили?

— Да ничего не говорили. Дура она, говорят. Давайте уже, господин, спать будем, мне вставать затемно, а мне еще сало для сапог найти.

— А еще тебе палку в виде меча выстругать и палку в виде копья, и щит сплести. Плести-то умеешь?

— Плести — дело не мудреное, все умеют. А зачем это?

— Чтобы не бездельничал.

— А когда это будет нужно? Завтра что ли?

— Нет, к воскресной мессе, болван. Конечно же, завтра. Учить тебя буду. Ты ж хотел учиться?

— Хотел… завтра сострогаю.

Еган замолчал. И солдат молчал. Еган вскоре заснул, а вот солдат заснуть уже смог. В комнате было уже не тепло, а жарко, и от того, что ворочался с боку на бок — рука заныла, и мысли лезли в голову, и воспоминания, и лица, лица. Лица врагов, лица командиров, лица подчиненных, лица друзей и их могилы, и девица эта хамоватая, дочь барона. Как вспоминал про нее, так хоть вставай за меч хватайся. Он и вставал, подходил к узкому окну, смотрел в темноту. Теплый ветер заносил в окно морось. Еган храпел. Где-то далеко завыл волк, тут же в деревне ответила лаем собака, затем другая, и еще одна совсем рядом с замком, и тут же дружно, хором, отозвались собаки из псарни барона. Но видимо разбудили псаря, тот их успокоил, а Еган все храпел. Солдат подошел к нему и пнул в ногу.

— Чего? — проснулся тот.

— Хватит храпеть, спать не даешь.

— У-у-у… прям как моя жена, — пробурчал слуга, поворачиваясь на бок.

Волков лег, огонь в камине догорел, было тепло.

«Как бы заснуть-то, а то вставать уже скоро, — размышлял он, — главное — не вспоминать эту бабу». И тут, где-то совсем рядом, заорал первый петух.

«Ну вот, можно уже не ложиться», — солдат вздохнул.

— Господин, господин, вставайте, ну, завтрак на столе, кони оседланы, стоят, бабки уже, вон, в церкву пошли. Поедем мы сегодня в монастырь? И сержант вас спрашивает.

У аббата было много дел. У солдата тоже, но дела аббата, видимо, были важнее, и поэтому солдат терпеливо ждал, пока тот освободится. Он давно уже передал письмо отца Виталия и сидел в приемной на черной, древней лавке. Наконец, тяжелая дверь отворилась и молодой, лысый монах, войдя, произнес:

— Отец Матвей просит вас.

Солдат вошел в большую обеденную залу. Света здесь было немного, потолки черны, закопчены, столы и лавки старые, тяжелые. На одном из столов лежали большие листы, на них были планы и чертежи. Рядом сидел немолодой уже монах, на его груди, на простой веревке, висел деревянный крест. Монах был почти лыс, он встал, улыбнулся, сделал шаг на встречу. Совсем не стариковские глаза глядели на солдата, пытливые и внимательные. Монах подал руку, Волков коротко поклонился, взял руку монаха и поцеловал.

— Рад, действительно рад видеть вас, доблестный воин, победитель дезертиров и новый коннетабль Рютте. Отец Виталий пишет о вас в превосходных формах.

— Как бы он меня не переоценил. Он слишком добрый человек.

— Верно, верно, он у нас такой.

— Вы знаете, о чем я хотел вас попросить? — сказал Волков.

— Знаю, — ответил аббат. — Но я вам откажу.

Солдат растерялся, даже опешил, он никак не ожидал такого быстрого отказа.

— То есть… Я просто хотел, чтоб в феоде Рютте… я просто хочу в Рютте навести порядок.

— Там не будет порядка, пока сам сеньор и есть беспорядок.

Солдат смотрел на него непонимающе.

— Да, да, сын мой. Ваш наниматель вздорный пьяница, задира и дуэлянт. Жадный человек, дерущий со своих холопов последнее, — монах вздохнул. — Люди его — самые бедные в графстве, стыдно сказать, но настоятель прихода в Рютте — просто нищий. Вы ведь видели отца Виталия?

— Видел, он мне показался отзывчивым и понимающим.

— Добрейший человек. Он сам чинил крышу в приходе с добрыми людьми, которым ему нечем было заплатить.

— Мне казалось, что моя затея — богоугодное дело, — произнес солдат. — Может, его люди так бедны, потому что нет порядка в земле его?

— Именно, именно. Я звал его приехать поговорить многократно. Он не явился. Я не гордец, я поехал к нему, он меня не принял. Я не гордец, я поехал к нему еще раз, а он демонстративно уехал на охоту. Он не хотел говорить со мной, потому что знает, что грешен, и не хочет каяться.

— И все-таки, я думаю, хороший аудит улучшит положение людей в феоде.

— И я так думаю. Точно так же, как вы. Но, полагаю, что начинать нужно с головы, сын мой. Пусть фон Рютте сам приедет, я хочу, что бы этот задира поговорил со мной. Просто поговорил.

— Странно, — вздохнул солдат. — А мне один поп говорил, что церковь всегда будет поддерживать богоугодные дела, не выставляя предварительных условий.

— Сын мой, — аббат усмехнулся, — стоя баталию против кавалерийской атаки, что бы вы раздали своим войнам: мечи или пики?

— Конечно, пики.

— Вы знаете наверняка?

— Конечно. Я сам стоял в таких баталиях.

— А я знаю наверняка, что такое богоугодное дело, и я бы дал вам четырех грамотных и знающих толк в хозяйстве братьев. Не смотря на то, что я затеял большую стройку, и они мне самому очень нужны. Но, пока барон не приедет, я вам их не дам.

— Я поговорю с бароном.

— Поговорите-поговорите, но не думаю, что у вас получился. Барон упрямее, чем любой баран в графстве.

Солдат посмотрел пристально и произнес:

— Мне кажется, вы его не очень любите.

— Его не любят все, кто его знает, а мне не любить не позволяет Господь. Так что, наоборот, я всем сердцем жду его.

— Его, что, все не любят?

— Ну, как вам сказать, ровно год назад он остановил в своих землях барона из соседнего графства, предложил ему отобедать. Тот отказался, сославшись на спешку, и тогда наш фон Рютте в порыве гостеприимства зарубил его коня. Сын того барона возмутился, за что фон Рютте вызвал его на поединок и тяжко ранил бедного юношу, оставив его без глаза. Дело закончилось бы войной, если б не наш добрый граф, царствие ему небесной. Ну, а с нашими баронами фон Рютте перессорился давно и со всеми.

— Теперь мне все ясно, — сказал солдат.

— Кстати, а как ваши раны?

— Ваши медики — волшебники, творят волшебство. С каждым днем чувствую себя все лучше и лучше.

— Не волшебство, — аббат поднял палец, — а божий промысел, сын мой, божий промысел. В общем, я жду фон Рютте у себя, пусть приедет.

Солдат понял, что аудиенция закончилась, поклонился и вышел. Сразу решил пойти к лекарю. Старшего лекаря не было, и его принял юный брат Ипполит. Он смотрел и плечо, и ногу и остался доволен состоянием ран. После этого солдат и Еган покинули монастырь.

Теплый ветер рвал тучи, иногда на минуту появлялось синее небо. Дождя не было вовсе. Волков ехал мимо замка госпожи Анны. Конечно, это был не замок, в военном понимании этого слова. Слишком низкая и тонкая стена, да и сам маленький. Ворота скорее красивые, чем крепкие, окна в донжоне огромные, да еще и застекленные. Оборонять такой замок занятие бессмысленное. Не замок, а пряник. Солдат отвел глаза, и тут же забыл про замок фрау Анны, и думал о том, что аудит ему придется проводить самому, а он ничего не знал про устройство феода.

— Нет, ничего не выйдет, — сказал он вслух.

— Чего не выйдет? — поинтересовался Еган.

— Где взять нового управляющего для фон Рютте?

— Почем же я знаю? Вот, старосты, к примеру, они из наших, деревенских, только грамотные. А вот откуда брать управляющих мне неизвестно. Из города, наверное.

Солдат вздохнул. Он размышлял о том, как уговорить упрямого фон Рютте съездить к упрямому аббату, иначе ему грозило застрять тут надолго. Так они и ехали, беззаботный Еган и озабоченный солдат, пока Еган не сказал:

— А вон и Клаус со стражниками.

— Где? — спросил Волков.

— Да вон же. По кустам лазят справа от дороги.

Волков пригляделся и действительно увидел людей:

— Ну и глаза у тебя, — произнес он.

— Ага. Глаза у меня добрые. Да и ваши не хуже, раз тоже видите.

Вскоре они подъехали к егерю и двум стражникам барона. Веселая собака Клауса радостно побрехала на них, пока егерь на нее не цыкнул. Он был бодр, а вот стражники были не на шутку замордованы.

— Ну, чем порадуете? — спросил Волков.

— Запах есть, — сообщил Клаус. — Собачка его берет. И след есть. Тут он где-то. Мне бы пару дней без дождя и нашел бы.

— Тут где-то, — буркнул Волков. — Где?

— Воды много, он ходит из лужи в лужу, из лужи да в болотце. Собачка-то у меня умная, да нюхать лужи не умеет, теряет след. Возьмем, чуть пройдем — теряем, опять возьмем, чуть пройдем — опять теряем.

— Ищи, мы должны его найти.

— Буду искать, вот только… — Клаус посмотрел на стражников.

— Чего?

— Господин коннетабль, отпустили бы вы вот этих, — произнес егерь, кивая на уставших людей барона. — Один шум от них. Ветками хрустят, что кабаны. И лаются еще. Побить грозятся. Быстро ходить не могут, мне их ждать приходится.

— Пусть будут, ты даже не знаешь, кого ты ищешь. Набредешь вдруг — не убежишь, а они помогут, — и добавил, обращаясь к стражникам: — Охраняйте его.

И поехал в деревню.

Глава восьмая

В замке его уже ждал сержант и четыре стражника. Взяв кусок сыра и хлеба на кухне, Волков снова сел на коня.

— Куда поедем? — спросил сержант.

Солдат достал из кошеля письмо, развернул его на ноге, стал читать, одновременно жуя хлеб и сыр. И произнес:

— На мельницу.

— У нас их две. Ветряная вон она, рядом совсем, а…

— С нее и начнем.

— А что там?

— Обыщем, посмотрим.

— А ищем-то что?

— Сам не знаю, — Волков почесал подбородок. — Как найдем — так скажу.

Мельница была действительно рядом, чуть севернее замка. Стояла на небольшом пригорке, ловила ветер. У мельницы стояли две подводы. Мужики привезли хлеб, а поэтому мельник был недружелюбен, бубнил, что работать надо. Хотел знать, что нужно и чем он может помочь. Солдату он казался подозрительным, но даже самый тщательный осмотр мельницы ничего не дал. Даже кусты в округе осмотрели, но ничего не нашли. Волков был разочарован. Хотя и не надеялся на быстрый результат. Но, в общем, денек был явно неудачный. Аббат отказал дать монахов для аудита, Клаус никого не выследил, на мельнице ничего интересного не нашлось.

— Все, — доложил сержант, — на чердаке тоже ничего нет. Только шестерни, да пыль, да помет голубиный.

— Едем в замок, — сухо ответил Волков.

Во дворе замка его поджидал старый слуга барона, Еган. Он важно поклонился и произнес:

— Господин коннетабль, господин барон просит вас на ужин.

Меньше всего сейчас хотел солдат, так это сидеть с бароном. Седой Еган с торжественным видом ждал ответа, а солдат молчал и искал повод, чтобы отказаться. И в эту минуту в замок въехал верховой. Это был мужчина средних лет в хорошей одежде и на хорошем коне.

— Где коннетабль? — спросил он у стражников, которых, видимо, знал, после приветствия.

Один из стражников указал на Волкова. Мужчина слез с лошади, подошел к нему, снял шляпу и, поклонившись, произнес:

— Моя госпожа фрау Анна шлет вам письмо, господин, — он протянул бумагу.

Волков взял бумагу, развернул и начал читать, несмотря на то, что слуга барона ждет ответа:

«Милостивый государь, — его чуть покоробило, это было обращение к благородному, — сегодня вы были в монастыре и проезжали мимо моего замка, я очень надеялась, что вы ко мне заедете, но вы проехали мимо. Может, вы соберетесь к ужину, я буду очень рада вас видеть. Ответ передайте моему человеку».

Солдат задумался. Еще меньше, чем барону, на ужин, ему хотелось ехать на ужин к госпоже Анне. Ехать обратно почти до монастыря. И ужинать с женщиной, которая только что потеряла своих детей. Более унылого вечера представить было невозможно. Мало того, ему может быть придется возвращаться ночью, после наступления темноты. Но отказаться было бы невежливо, потому что он обещал навестить ее. И к тому же, он надеялся кое-что узнать. Что-нибудь интересное о семье барона. Солдат повернулся и сказал седому Егану:

— Передай господину, что я, к сожалению, не смогу прийти. Я немедленно поеду к госпоже Анне, — и крикнул своему Егану: — Не расседлывай лошадей, мы едем.

— Да что ж такое, покоя нам нет. Мы еще не обедали даже сегодня, — возмущался слуга.

— Хватит болтать, — произнес Волков. И, обращаясь к слуге госпожи Анны, сказал: — Передай госпоже, мы будем.

К ним подошел сержант.

— Господин коннетабль, а нам что завтра делать?

— Двоих людей дашь егерю, а сам и еще четверо будьте готовы утром, водяную мельницу обыщем.

— Ясно, будет исполнено.

Солдат прошелся по двору замку, разминая ноги и о чем-то думая, затем сел в стог соломы, посидел, подумал, а затем под стенания Егана сел на коня.

— Да, съездим к госпоже Анне, познакомимся, хотя и не охота, конечно.

— Да еще как не охота, — вставил Еган, садясь на коня, — в такую даль переться.

— Это нужно сделать.

Замок фрау Анны был мал снаружи и мал изнутри. Покоев и построек во дворе не было. Конюшни, хлев, склад были пристроены к стенам, а донжон был высок, там, видимо, и жила госпожа. Но вот что отметил про себя солдат, так это удивительный порядок и чистоту. Волкова и Егана встретили люди в доброй одежде и забрали у них коней. Тот человек, что привозил письмо солдату, поклонился и жестом пригласил пройти в башню. На первом этаже донжона был на удивление опрятный склад: мешки лежали ровно, высокие корзины у стен стояли аккуратно, двери на замках говорили о многих нужных в хозяйстве продуктах и вещах, которые лучше хранить под замком. Широкая лестница с низкими удобными ступеньками вела на второй этаж, там была кухня и людские, а выше были покои. Егана человек фрау Анны оставил на кухне, а солдата пригласил на следующий этаж.

Да, это были покои госпожи. Все здесь выдавало хозяйственность и аккуратность женщины. Замок барона казался грязной казармой по сравнению с этим чистым и уютным домом. Мебель здесь была великолепной, гобелены и ковры роскошными, а окна были огромны и застеклены. И еще, что приятно удивило солдата, так это то, что госпожа Анна была вовсе не стара и вполне себе красива. Она мягко улыбалась, глядя на него. Волков галантно поклонился, чуть откинув плащ, госпожа Анна кивнула в ответ. Слуга забрал у него плащ, а хозяйка жестом пригласила его в кресло к огню.

— Очень рада, что вы согласились навестить меня.

— Ваше приглашение для меня большая честь.

Она была в трауре, хотя черное платье из шелка было слишком облегающим для траурного. Черные кружева до подбородка, черные манжеты, а на голове у нее был не траурный атур, как на кладбище, а домашняя черная заколка из черных кружев. Волосы ее были густы на удивление, и ровно уложены, и среди них не было ни единого седого. Солдат отметил, что женщина использовала и румяна, и белила, и подводку для глаз.

«Интересно у нее проходит траур, — подумал он и еще подумал, разглядывая ее. — Да, двадцать лет назад она была ослепительно красива».

И еще он понял, что вдаваться в воспоминания об умерших детях она не будет. Уж слишком много белил и румян было у нее на лице.

— Ужин скоро будет, — глядя на Волкова большими серыми глазами, говорила госпожа Анна. — Вы голодны?

— Если скажу «нет» — совру, я едва позавтракал, пообедать не успел, было много дел сегодня.

— Я видела, когда вы выезжали из аббатства.

— Да, я был у аббата. Зря съездил.

— А что вы хотели от аббата?

— Хочу устроить проверку всего хозяйства фон Рютте. Люди поговаривают, что его управляющий его обворовывает.

— И не удивительно, — вдруг жестко сказала фрау Анна. — Рютте болван и пьяница, он и понятия не имеет, как вести хозяйство, и, конечно же, его обворовывают.

— Возможно вы и правы, — Волков развел руками. — Но теперь я его коннетабль, и я должен навести порядок в его баронетстве.

Солдат был чуть-чуть ошарашен раздражением, с каким хозяйка говорила о бароне, а она сидела, теребила манжет на рукаве и продолжала:

— Его феод худший в графстве.

— Надеюсь, что мне удастся это исправить. Только вот аббат отказался мне помочь. Видимо, не вы одна недолюбливаете фон Рютте.

— В нашем графстве нет людей, которым бы нравился этот олух.

Слуга принес красивые, стеклянные бокалы, разлил в них вино, после тоста вежливости Волков попробовал. Вино было неплохим.

— И что же вы собираетесь делать? — спросила госпожа Анна, принимая тост и отпив вина.

— Не знаю, придется проводить аудит своими силами.

— Вы же воин, неужели вы справитесь с цифрами?

— Когда-то я был ротным писарем и ротным казначеем. Кое какой опыт у меня есть. Вот только не знаком я с тонкостями ведения хозяйства.

Он почему-то понадеялся, что сейчас эта красивая женщина предложит ему помощь, но та только отпила вина и спросила:

— А что ваши люди делают у дороги рядом с болотом? Там ведь ваши люди?

— Да, мои, — солдат замолчал, не зная, как бы объяснить ей, чтобы это не выглядело глупостью. — Понимаете, там бродит один… даже не знаю, как его назвать…

— Человек, — предложила фрау Анна.

— Ну да, человек, — согласился Волков. — В общем, он напал на меня, когда я был один и возвращался от лекаря, как коннетабль, я должен его найти и повесить, чтобы другим неповадно было.

— А я знаю, где он прячется, — вдруг произнесла женщина.

— Знаете? — искренне удивился солдат. — То есть вы его видели?

— Дважды. После того, как убили моего сына, я плохо сплю, — она встала и пригласила Волкова. — Пойдемте.

Солдат поставил бокал на стол и пошел вслед за женщиной. Они поднялись на этаж выше, там были покои госпожи, но в них они не задержались, солдат шел сзади нее по лестинце и не отрывал взгляда от крепкого и соблазнительного стана госпожи Анны под тонким шуршащим шелком, так поднялись еще выше, на крышу донжона, и подошли к зубчатой стене.

— Видите тот остров в болоте, — женщина указала рукой. — Вон он, с березами.

— Вижу.

— Я дважды видела, как этот человек возвращался туда.

Солдат глядел на остров, а сам думал о том, что от этой женщины пахнет просто великолепно. Солдат смотрел на нее и невольно сравнил ее с дочерью барона. Он даже на секунду забыл, зачем они здесь стоят, и, придя в себя, сказал:

— Обязательно проверю это. Завтра же.

— Он возвращается с рассветом. Один раз нес что-то.

— Вы разглядели это? Отсюда? У вас хорошее зрение.

— У меня все хорошее, здоровьем бог не обидел, — отвечала фрау Анна, глядя ему прямо в глаза.

— Бог не обидел вас не только здоровьем, но и красотой, и умом.

— Да, это так, — спокойно произнесла фрау Анна. — Ни здоровьем, ни красотой, ни умом Господь меня не обделил. А вот со всем остальным у меня не так хорошо.

Она замолчала, но в этом молчании осталась недосказанность. Солдат тоже молчал, он знал, чем господь ее обделил.

— А как ваше здоровье? — спросила женщина.

— Монахи говорят, что рука восстановится, хотя прежней уже не будет, а хромота… от нее, наверное, мне не избавиться никогда. Лекари говорят, что со временем она уменьшится и будет не так заметна, но не более того.

— Она вас не портит, я ее почти не заметила. Мой граф… — она случайно сказала «мой» и тут же исправилась. — Наш старый добрый граф тоже чуть прихрамывал, на турнире под ним убили коня, он рухнул и сломал графу ногу, и ничего… Впрочем, пойдемте, ужин, наверное, уже готов.

Они спустились в залу, ужин, действительно, был уже готов, и стол был уже накрыт. Солдат с удивлением увидел блюдо, которого здесь не должно было быть.

— Это рис? — он указал на блюдо.

— Да, — улыбнулась госпожа Анна. Она была удивлена тем, что он знает это блюдо. — Вы его пробовали?

— Да, я почти два года провел на юге, там, в портах, сарацины — купцы часто его готовят, да и местные употребляют.

— Вас ничем не удивишь. А что вы делали на юге?

— Воевал, — солдат не хотел распространяться. — А что обычно еще делают солдаты?

Но фрау Анне было интересно:

— Неужели там тоже были еретики?

— Нет, еретиков там не бывает. Просто муниципия Верго подняла восстание против окрестной знати. Фриза и фризийские нобили поддержали знать. Нас наняли фризийцы, полтора года мы воевали за них, но у них кончились деньги, и тогда нас нанял дож Верго, у него всегда водилось золото, мыстали сражаться за него.

— Неужели так можно? — удивилась госпожа Анна.

— Конечно можно, заказчик нам не сеньор, и мы ему не присягаем. Если он не исполняет контракта, то капитаны и ротмейстеры собирают совет и объявляют заказчику, что больше мы ему не служим. Это значит, что мы свободны и вправе наняться к другому заказчику, — вспоминая что-то, Волков улыбнулся.

— Судя по всему, вам нравились те времена?

Они уселись за стол, слуга подвинул стулья госпоже, а потом и солдату.

— Я был молод, — продолжал Волков. — Война не казалась мне работой тяжелой, вокруг меня было солнце, море, много зелени, вино было дешевое, еда вкусная, и платили нам неплохо.

— А женщины? Говорят, женщины на юге горячи?

— Женщины там действительно горячи, но вот таких красавиц как вы, я там не видел.

Фрау Анна чуть покраснела:

— Вы мне льстите.

— Нисколько, я говорю правду.

— Ну что ж, тогда давайте выпьем, — она подняла бокал.

— Давайте за красоту, — Волков тоже поднял бокал.

Рис. Он давно не ел риса. Рис с жареным луком и свининой был великолепен. И пирог с зайчатиной и трюфелями, и гусиный паштет, и окорок, запеченный в горчице. Признаться, солдат уже забыл вкус горчицы. Давно не ел такого. Они ели и говорили, вернее, говорил он, а она, в основном, задавала вопросы и улыбалась. Он же старался ее ни о чем не спрашивать, потому что знал, о чем будет говорить женщина, недавно потерявшая своего мужчину и своих детей. Она раскраснелась от вина и стала еще красивее.

— А вам нравится мой замок? — спрашивала фрау Анна.

— Он великолепен.

— Правда?

— Пряничный дом из сказки. А окна! Сидим словно на улице, так необычно, и не нужно ни ламп, ни свечей, ни факелов, и еще у вас тут удивительный порядок и в покоях, и во дворе. Вот только оборонять его будет сложно.

— Оборонять? — она засмеялась, но как то не естественно Волков почувствовал в ее смехе наигранность. — Вы настоящий солдат. Кто ж на меня, одинокую женщину, может напасть? Еретики? Они дважды проходили рядом, там, за рекой, на наш берег ни разу не переходили.

— Ну, конечно, никто, но я… — он не договорил, поднял палец вверх и спросил:

— Чувствуете? Что это?

— Где? Что? — женщина стала серьезной. Даже чуть испуганной.

— Чувствуете запах?

— Запах? А что за запах?

— Запах кофе!

— Ах, да, я велела сварить нам кофе. Вы знаете и про кофе? — она даже расстроилась. — Вас и вправду ничем не удивить.

— Конечно, вы меня удивили, я ищу его везде, но ни один местный купец им не торгует.

— К счастью, у меня есть один купец, который им торгует, — улыбнулась женщина. — Вы любите кофе?

— Поначалу, во время компании во Фризии, я его терпеть не мог, мои друзья его пили, а я считал его мерзкой жижей.

— Мерзкой жижей? — она засмеялась.

А солдат снова невольно сравнил ее с дочерью барона.

— Да, — чуть помедлив, произнес он. — А потом полюбил, распробовал.

— Один добрый купец возит мне рис, сухофрукты, специи и кофе. Сейчас нам его принесут.

И действительно, слуга поставил на стол две красивые чаши с черной жидкостью, а рядом небольшие тарелки из серебра с серебряными ложками. На тарелках лежала белоснежная масса.

— А это что? — спросил солдат, разглядывая содержимое тарелки.

— Это сливки. Берите ложку, пробуйте.

— Это сливки? — солдат взял ложку, но не решался попробовать.

— Сливки. Попробуйте, это просто взбитые сливки.

Волков зачерпнул ложечкой белой массы. Он не помнил, когда последний раз пользовался серебряной посудой. Даже на пирах у герцога, где гвардейцев первого круга, к которому принадлежал он, сажали с гостями за стол, серебряная посуда ему не доставалась ни разу. Гвардейцы, обычно, сидели в самом конце стола. А теперь он пробовал сливки.

— О, да тут сахар!

Госпожа Анна кивнула, улыбнулась, тоже попробовала сливки и запила их кофе. Волков последовал ее примеру, и вкус был удивительный.

Тем временем, за огромным окном начинало темнеть, и солдат стал думать, что пора бы прощаться, уж очень ему не хотелось возвращаться в темноте, а путь до замка барона был не близкий. А слуга госпожи Анны тем временем принес канделябры с толстыми свечами и зажег их.

— Скажи всем — пусть ложатся. Сам тоже можешь идти спать, — тихо распорядилась фрау Анна.

Слуга поклонился и вышел, а солдат недоумевал, если она отпустила слуг, значит… Наверное, он останется ночевать здесь.

Отличный ужин, разговоры, ни слова о погибших детях, кофе, серебряная посуда, что это красивая, благородная и богатая женщина может хотеть от солдата-простолюдина? Волков был высок ростом, малорослых в гвардию герцога де Приньи не брали. Он был хорошо сложен и крепок, жирных и хилых гвардейцев не бывает. Возможно, он был даже привлекательным, но солдат прекрасно знал, что вряд ли благородная женщина будет путаться с простолюдином, а значит пришло время выяснить, зачем его пригласили. Он отодвинул кресло и встал.

— Ужин был великолепен, как и хозяйка этого дома, но мне пора.

— Нет, не пора, — сказала женщина, даже не улыбнувшись. — Ваши кони расседланы. Ваш слуга накормлен и спит, наверное, на небе тучи, дождь собирается, скоро совсем будет темно.

— Мое дальнейшее пребывание тут, бросит тень на вашу честь. Я должен ехать.

— Ничего вы не должны, а о своей чести я все уже выслушала двадцать лет назад, и ничего нового о себе я не услышу.

Женщина говорила спокойно и твердо. Перечить ей было бы не вежливо.

— Вам подготовлены покои, — произнесла фрау Анна.

— Спасибо, — ответил солдат.

Но дело было в том, что были некоторые нюансы, о которых он не готов был говорить с благородной дамой, а вот она, видимо, была готова:

— В вашей комнате, — продолжала женщина. — Есть ванна с водой. Я слышала, вы моетесь каждое утро, и уборную вам искать во дворе нет нужды, она прямо в вашей комнате.

Солдата бросило в жар, ему было неудобно. Он смотрел на женщину, глупо улыбаясь, а она смотрела на него и улыбаясь с вызовом. Волков думал, как сказать ей, что без посторонней помощи он даже не может снять бригантину и сапоги и поэтому он произнес:

— Тем не менее, мне нужен будет мой слуга.

Женщина продолжала улыбаться, видя его замешательство и ответила:

— Не волнуйтесь, я помогу вам снять ваш доспех. Кстати, вы его всегда носите?

— Всегда, это привычка, — отвечал он растерянно.

Волков еще больше смущался, а она продолжила:

— И сапоги тоже.

— Сапоги? — рассеяно переспросил солдат.

— Да, сапоги, иногда граф приходил пьяный и валился на кровать прямо в сапогах. Я не звала слуг, все делала сама.

Солдат почувствовал себя неуверенно. После последней фразы красивой, богатой и благородной женщины он уяснил для себя одну вещь: он зачем-то был нужен ей. А что благородной женщине может быть нужно от солдата? Только одно — меч. И это плохо. Или еще одно — нож. И это еще хуже. Вся приятная томная расслабленность и легкое опьянение исчезли мгновенно, и сейчас Волкова волновал только один вопрос: она кого-то боится, или ей надо кого-то убить? А кого может бояться благородная дама в своем замке? Либо того, кто здесь в замке, что маловероятно, либо того, кто может сломать игрушечные ворота игрушечного замка. Ну, а если ей надо кого-то зарезать, то явно это не простолюдин. Простолюдина она могла бы убить при помощи слуг.

Он молчал, стоя у стола, а она сидела за столом и смотрела на него неотрывно. Ждала. А вот ему меньше всего хотелось ввязываться в какие-то дрязги местной знати, ему и своих дел было достаточно и он произнес:

— И все-таки мне лучше будет откланяться.

Она встала, ее красивое лицо было уже не столь радушно:

— Ну что ж, поступайте, как считаете нужным, — произнесла фрау Анна холодно. Но помимо холода в ее словах чувствовалось еще и раздражение, а может быть даже и отчаяние.

«Слава Богу, что все так закончилось, — подумал солдат. — Без угроз и посулов. Сейчас найду Егана, оседлаем коней и доедем до монастыря, где я буду ломать ворота, пока мне их не откроют».

Он поклонился, повернулся и пошел к выходу, но услышал торопливые шаги и шелест юбок, и понял, что все вовсе не закончилось, а только начинается. Быстро догнав его, госпожа Анна сделала то, что не делала до нее ни одна благородная женщина. Она взяла его за руку. Остановила, развернула к себе, заглянула в лицо и тихо заговорила:

— Ну, куда вы поедете? На улице ночь!

Она стояла так близко, что Волков чувствовал ее дыхание на своем лице.

— До замка барона вы даже за полночь не доберетесь.

Конечно, она была права, но он не собирался ехать в Рютте, он готов был переночевать в монастыре, но теперь солдат был уверен, что женщину что-то тревожит, он стоял и смотрел на нее в упор, а она продолжала:

— Ну куда вы поедете? Поглядите в окно, там облака, ночь, там пальцев на вытянутой руке не видно, оставайтесь, на улице, кажется, дождь пошел.

Она смотрела на него выжидающе. Ждала его решения. Почти не дышала и крепко держала его за руку. А Волков прекрасно понимал, что лучше ему уехать, и побыстрее. И он произнес:

— Хорошо, я останусь.

Она обрадовалась, потянула его к столу, взяла канделябр со свечами и за руку повела его вверх по лестнице, в покои. Но не в свои, а в те, что предназначались ему. Здесь было тепло и уютно, на полу лежал толстый ковер. Медная ванна, стоявшая рядом с камином, была наполнена водой. Солдат попробовал воду. Вода была теплой. Честно говоря, он чувствовал себя неловко, он не знал как вести себя с дамами. Это не крестьянская девка, и не маркитантка, и не дочь трактирщика. А фрау Анна тем временем уселась на высокую кровать и, не стесняясь, подобрала юбки, положила себе ногу на ногу и начала развязывать шнурки на изящном сапожке из желтой кожи, а он стоял и смотрел на ее колени в нитяных серых чулках. Сняв сапог, она принялась за второй, а после проворно скинула платье и осталась в легкой рубашке. Одним движением распустила волосы. Волков стоял истуканом, молчал и таращился, а красивая женщина с удовольствием тряхнула волосами и подошла к нему:

— Давайте снимать доспех.

Бригантина вещь тяжелая, не для пальчиков благородных дам, но на удивление госпожа Анна легко справлялась.

— Фу, ну и тяжесть, — сказала она, бросая доспех на пол. — Я аж устала.

Солдат не любил, когда его амуниция валяется на полу, но поднимать не стал, только меч он поднял с ковра и поставил в головах кровати.

— Сейчас схожу в уборную, и будем снимать сапоги, — абсолютно спокойно сказала женщина и ушла за ширму. — А потом я вас помою, — донеслось из-за ширмы.

Волков продолжал стоять истуканом даже не шевелился, ждал ее возвращения.

Солдат проснулся. За окном была непроглядная ночь, на столе горели свечи в канделябре. Кто-то тарабанил в дверь. Госпожа Анна простоволосая и испуганная провела рукой по его лицу.

«Ну вот, началось, — подумал Волков, проклиная себя, за то, что остался. — Сейчас мы и узнаем, зачем госпожа Анна оставила нас ночевать».

Ему страшно не хотелось вставать, вылезать из теплой постели. Если и вставать, то только для того, что бы дать в зубы тому, кто ломает дверь, а потом лечь снова. А женщина молча ждала его действий, прижимаясь к нему горячим телом, а Волков знал, что встать придется. Это как перед атакой: никому не хочется лезть в пролом в стене, но все знают, что как только командир заорет, они двинутся вперед. Теперь вместо ора командира кто-то стучал в дверь.

Солдат встал, взял меч. Привычным движением скинул ножны с клинка и двинулся к двери.

— Кто там? — рявкнул он как можно свирепее.

— Это Томас, — донеслось из-за двери.

— Какой еще Томас?

— Это мой управляющий, — сказала фрау Анна, выскочив из постели, спешно надевая платье.

Солдат открыл дверь и увидел мужчину, который привозил ему приглашение от госпожи.

— Что тебе? — спросил Волков.

— Они приехали, — отвечал Томас с заметной долей тревоги.

Томас посмотрел на госпожу, ожидая ответа от нее, но та только одевалась и молчала.

— Кто «они»? — уже жестче спросил солдат.

— Разбойники, — как-то невнятно ответил управляющий.

— Слуга мой где?

— Он тут, со мной, — сказал Томас.

— Я здесь, господин, — донеслось из-за двери.

— Одеваться, — коротко произнес Волков, садясь на кровать.

Пока Еган помогал Волкову надеть сапоги, госпожа Анна не ленилась, помогала ему надеть рубаху.

— Руку бинтовать будем? — спросил Еган. Он был встревожен или даже напуган.

— Нет, бригантину давай, — отвечал Волков спокойно и, глядя на госпожу Анну, спросил: — Так что это за разбойники?

— Это… — Она стала помогать Егану надевать на Волкова бригантину. — Это нехорошие люди.

— А имена у них есть? Сколько их? Чего они хотят?

— Их семеро, — сказал Томас.

— И кто они? — настаивал солдат, но ему опять не ответили ни госпожа Анна, ни Томас.

— Ясно, — он встал.

Еган затянул на нем пояс и вставил в ножны меч.

— Сколько у вас людей?

— Двое, — тихо сказал госпожа Анна. — Всего двое, но и они старики. Их сюда прислал старый граф десять лет назад.

— Оружие в замке есть?

— Есть какое-то у них, — тихо сказала женщина, она стояла рядом сильно и волновалась, ломая руки.

— Оружие есть?! — заорал солдат в лицо Томаса. — Арбалеты в замке есть?!

— Да-да, у нас есть один арбалет.

— Мне его несите и поднимайте челядь. Всех во двор. Всем факела и лампы раздать, чтобы светло было, ясно?

— Да, господин, — кивнул Томас. — Сейчас все сделаем.

— И воинов ко мне, хочу на них поглядеть. Еган, ты со мной. Найди самый большой щит и будь у меня за спиной, ни на шаг от меня.

Еган и Томас быстро ушли.

— Так вы мне скажете, кто это? — спросил солдат, обращаясь к госпоже Анне. — Это не любопытство. Мне нужно знать, с кем мы воюем.

Но женщина молчала и даже отвернулась от него.

— Кто это? — не отставал Волков. — Дезертиры? Банда лесных грабителей? Барон-разбойник? Кто?

А она опять не ответила. Волков вздохнул, взял со стола канделябр и вышел. Во дворе замка было людно. Перепуганная и заспанная челядь с факелами и лампами. Некоторые были с вилами. В общем, то еще воинство. Среди них, у ворот, было два настоящих воинов. В добрых стеганках, в шлемах, с копьями, с тесаками. Люди уже поседели за военным делом, но были еще крепки. Они подошли к нему сами.

— Здравы будьте, господин.

— И вам здоровья. Кто за воротами? С кем воюем, знаете?

— Так с графом, — сказал воин с седыми вислыми усами.

— С графом? — переспросил Волков. — С каким графом?

— Так с нашим, поскудником.

— С каким графом, не пойму.

— С графом Максимилианом.

— Что за дурь? — удивленно произнес Волков и в этот же момент услышал сильный удар в ворота.

— У них, что там, таран?

— Вроде, прошлый раз грозились принести таран, — сказал второй стражник. — Сломать ворота обещали.

— А что ему нужно-то? — не преставал удивляться солдат, теперь он понимал волнение прекрасной госпожи этого дома.

— Да кто ж его знает? Куражится, сопляк.

Тут снова раздался удар в ворота, а после послышался крик:

— Открывай ворота, старая шлюха!

— Это что, граф так орет? — спросил Волков.

— Вряд ли, — сказал усатый, — кто-нибудь из его дружков.

— Ясно. Ты, — он ткнул пальцем в одного из воинов, — к воротам. Смотри, как там они. Ты, — ткнул в усатого, — со мной на стену.

— Так что, биться будем, — спросил стражник, что шел к воротам.

— С графом?! Со здешним хозяином всего? Да ты ополоумел, братец, — ответил солдат и пошел на стену.

По пути его догнали Еган с небольшим щитом и копьем, не совсем уместным на стене, и Томас с арбалетом и пучком болтов. Солдат остановился у одного из мужиков, который держал факел, забрал у Томаса арбалет, и при свете факела осмотрел его. Арбалет был старый, крепления были не плотные, тетива чуть трухлявая, из него можно было стрелять, но вот точность, скорее всего, была бы не велика. Солдат отобрал у мужика факел и отдал его Томасу, и они четверо полезли на стену. Раздался еще один удар, на этот раз сильный, с хрустом, послышался смех и снова кто-то закричал:

— Старая потаскуха, лучше открой ворота по-хорошему, все равно мы их сломаем.

Мужчины поднялись на стену, и Волков увидел, что происходит у ворот. Солдат повернулся к Томасу и сказал:

— Так сколько ты говорил этих людей?

— Семеро, — ответил тот.

— А их сколько? — продолжал Волков.

Людей под стеной было девять, четверо с факелами сидели на лошадях, а пятеро, с небольшим бревном, ломали ворота с пьяным смехом. Для них все это было веселье, развлечение.

— Я ошибся, — произнес Томас.

— Из-за таких ошибок всегда гибнут люди, — назидательно сказал солдат и сунул Томасу арбалет. — Натягивай.

Сам принялся рассматривать нападающих, а рассмотрев, крикнул:

— Кто вы такие и что вам надо?

Люди от неожиданности бросили бревно и стали смотреть вверх, те, кто сидели на лошадях — тоже, но вряд ли они, что-либо видели. Волков кричал из темноты, а он их видел всех в свете их же факелов.

— А кто спрашивает? — крикнул один из них звонким, мальчишеским голосом.

— Я, Яро Фольков, коннетабль барона фон Рютте.

— Что это за имя — Яро? Я так пса зову, — крикнул один из них.

— А это и есть новый пес фон Рютте, — добавил другой.

— А вы знаете, коннетабль, — закричал третий, — что два ваших предшественника сдохли за полгода.

— Знаю, — ответил Волков. — Один из них погиб в бою как храбрец на моих глазах.

— Коннетабли этого дурака, фон Рютте, дохнут, словно свиньи от чумки, — произнес тот же голос и все засмеялись, а шутник продолжил. — Кажется, сегодня пришел конец и третьего коннетабля.

— Пусть тот, кто назвал моего барона дураком, назовет свое имя, — крикнул солдат.

— Перебьетесь, — крикнул кто-то. — Много чести.

— Назовите свое имя, или я объявлю вас трусом, — настоял Волков.

— Среди нас нет трусов, — уже серьезно крикнул один из нападавших.

— Да неужели? А как называются люди, нападающие на дом беззащитной женщины, да еще и скрывающие свои имена?

— Назовитесь ему, — повелительно сказал серьезный голос кому-то.

Один из всадников, державших факел, подъехал чуть ближе к стене и крикнул:

— Я фон Ленц. И если нужно, я повторю свои слова фон Рютте в лицо.

— Вам не стоит утруждать себя, ваши слова я передам барону сам, и мне почему-то кажется, что он захочет проверить, так же остер ваш меч, как ваш язык.

— Это если ты переживешь сегодняшнюю ночь, — крикнул кто-то.

А сам фон Ленц заорал:

— Не смейте меня пугать! Я не боюсь вашего барона!

— Что вам и вашим друзьям здесь нужно? — спросил Волков.

— Мы пришли потолковать со старой шлюхой, — отвечал фон Ленц дерзко. — А, может, и зарезать какого-нибудь тупого коннетабля.

Молодые люди опять засмеялись.

Солдат молча взял у Томаса уже натянутый арбалет. Арбалет был стар, и крепления ослабли, солдат уложил болт ровно, аккуратно. Болт был плохо струган. Но других арбалетов и болтов у него не было. Его левая рука была слаба, и он положил арбалет на выступ стены. Слабая рука, старый арбалет, кривой болт… Шансов сделать точный выстрел немного. Но он был одним из лучших стрелков в гвардии герцога, и до цели было всего десять-двенадцать шагов. Фон Ленц сидел на лошади ровно и держал факел, который прекрасно его освещал.

— Господин коннетабль, — произнес Томас испуганно, — не делайте этого.

— Заткнитесь, — рыкнул солдат, даже не глянув в его сторону, и нажал спуск.

— Ах, черт! — Вскрикнул фон Ленц и выронил факел.

— Что там?! — Крикнул кто-то.

Один из пеших поднял почти угасший факел и закричал:

— Тут арбалетный болт!

Всадники подъехали ближе и стали рассматривать факел, древко которого пробил болт.

— Натяни, — сказал Волков, протянул Томасу арбалет и закричал вниз: — Фон Ленц, если вы или кто-то из ваших дружков при мне оскорбит женщину — клянусь Господом нашим, он получит болт либо в брюхо, либо в башку. — В кругу нападающих началось движение, они собрались в кучку, стали переговариваться, они уже не собирались ломать ворота, садились на лошадей.

— Уезжают, — обрадованно произнес Еган.

— Похоже на то, — сказал старый воин, — арбалет им не понравился.

Но они ошибались. Один из всадников подъехал к стене и крикнул.

— Эй, коннетабль, вы нас тут чуть трусами не обзывали, а сами стреляете из-за стены из арбалета, а как насчет меча? Есть у вас меч? Или вы только на стене с арбалетом храбрец?

— Меч у меня есть, но он у меня всего один, а у вас их девять.

— Восемь мечей останутся в ножнах.

— А кто это говорит? Ваше имя!

— Меня зовут фон Тиллер.

— Это будет поединок?

— Да, — ответил фон Тиллер.

— Пусть остальные господа подтвердят, что это будет поединок.

— Это будет поединок! — Крикнул один из нападавших.

— Кто это сказал? Кто говорит один за всех? Пусть назовет свое имя!

Но ему никто не ответил.

— Тот, кто говорил за всех, пусть назовет свое имя, — настоял солдат.

— Мое имя Максимилиан фон Шлоссер. Я говорю, что никто не обнажит меча кроме Тиллера, это будет поединок.

— Хорошо, я принимаю ваш вызов, фон Тиллер, — произнес солдат и крикнул во двор: — Откройте ворота графу и его друзьям.

— Вы с ума сошли? — прошептал Томас. — Они вас убьют.

— Успокойтесь, — сухо ответил Волков и начал спускаться во двор.

Там, внизу, у лестницы, его за руку поймала госпожа, зашептала испуганно:

— Не открывайте ворота, прошу вас.

— Не волнуйтесь, идите в свои покои, они вас не тронут.

— Я знаю, но они убьют вас.

— Они дали слово, они рыцари.

— Они пьяные юнцы.

— Не волнуйтесь.

— Они все с детства упражняются с оружием.

— Они упражняются с оружием, а я им воевал.

Он поглядел ей в лицо. Было темно, но на женском лице даже в полутьме читалась тревога.

— Идите к себе, все будет хорошо. — Он погладил ее по волосам.

— Я никуда не пойду, — заупрямилась она.

— Тогда спрячьтесь, чтобы они вас не увидели.

— Хорошо.

Во двор замка въехало девять всадников, все они были молоды, в возрасте от шестнадцати до двадцати лет. Дворня с факелами и лампами стояла ни жива, ни мертва. Солдат ждал их молча, стоял, уперев руки в бока. Сзади него стоял Еган с арбалетом, Томас с алебардой и два воина, стражи замка. Один из юнцов подъехал к ним и крикнул:

— Это вы коннетабль Рютте?

— Я, — ответил Волков. — А вы, как я полагаю, фон Тиллер?

— Да, я, — чуть заносчиво ответил мальчишка.

— Значит, будем драться?

— Для этого мы здесь. Эй, как вас там, Вильгов или Фольгов, — крикнул один из приехавших юнцов, — а вы рыцарь?

— Нет, — ответил Волков, — я воинского сословья, но из горожан.

— А-а, ясно, ваш папаша бюргер-пузан булочник-пивовар. Теперь нам ясно, что значит «честный поединок» по бюргерски.

— А что вам не нравится? — спросил солдат.

— А то, что на вас бригантина, а на Тиллере шелк.

— Мой отец был шкипер, а не пивовар, а насчет бригантины не волнуйтесь, вашего Тиллера я обещаю не резать ни в грудь, ни в руки.

— Обещаете? — задорно крикнул кто-то из юнцов. — Господа, слышали? Он обещает!

— Обещаю, — подтвердил солдат.

— Господа, — продолжал юнец, — давайте уважим коннетабля и сделаем вид, что слово бюргер чего-то стоит.

Юнцы засмеялись.

— Хорошо, мы вам поверим, бюргер-коннетабль.

Фон Тиллер спрыгнул с коня, вытащил меч. Люди разошлись, образовали круг. Челядь уже успокоилась, им было уже не страшно, даже интересно. Еще бы, нечасто им, простолюдинам, показывали, чем господа отличаются от черного люда. По нескольким движениям, Волков сразу понял, что фон Тиллер не прост и знаком с фехтовальными приемами. Скорее всего, он лучший фехтовальщик из них. Солдат достал меч, размял кисть. Как все это он не любил, кто б мог знать. Ему это давно осточертело. Шелест и свист точеной стали, разминки, волнение перед схваткой. Он мечтал обо всем этом забыть.

«Где бы найти землю, где всего этого нет» — думал Волков, разрабатывая плечо.

— Эй, вы, бюргер-коннетабль, — окликнул его один из юнцов. Это был, наверное, самый молодой из них. — А вы когда-нибудь сражались с рыцарем?

— Да, — крикнул солдат в ответ и зачем-то подошел к юноше. — Но не в поединках, а в настоящих боях. И в последний раз я убил рыцаря.

— Наверное, из арбалета, — с презрением спросил юнец.

— Из арбалета я убил его коня, а его самого я убил алебардой. Вернее, нет, алебардой я его ранил, а убил я его вот этим, — Волков достал из сапога стилет к юноше и показал его. — Он был сильный и смелый человек, у него был герб на щите, не помню, какой. Он вел свой отряд через мост, после того, как я его убил, отряд отступил.

Юнцы уже не смеялись. Многие смотрели на него с ненавистью.

— У вас еще будут вопросы, господа?

— К черту, — крикнул фон Тиллер, — давайте драться.

Волков молча вернулся на свое место и произнес:

— Возьмем щиты?

— Обойдемся, — отвечал фон Тиллер нагло, — или вы без щита не можете?

Солдат конечно и без щита мог обойтись, да вот только очень он не хотел оббивать свой драгоценной меч о другие железяки. Но делать было нечего:

— Ну, без щитов — так без щитов, — произнес он.

— Готовы? — спросил Тиллер. — Защищайтесь.

И тут же… То, что меч фон Тиллера не раскроил ему лицо, было чудом. Это был молниеносный выпад: быстрый, точный. Солдат даже не успел поднял оружие. Его спасло только то, что мальчишка начал атаку издалека и ему удалось просто отшатнуться. Машинально. Лезвие меча рассекло воздух в двух пальцах от лица, и тут же новый выпад. В этот раз фон Тиллер попытался проткнуть ногу, но к этому выпаду солдат уже был готов. Он отвел клинок противника.

Света было предостаточно, Волков хорошо видел юнца. Тот увлеченно и сосредоточенно готовил и наносил удары, не просто удары — серии ударов, и не просто серии — быстрые серии. Да, то был сильный соперник с прекрасной, тренированной рукой. Наверное, он тренировался лет с десяти, а, может, и с восьми. Кто его знает, может, и с шести. В общем, мальчишка знал свое дело. Удар в ногу, удар в ногу, удар в ногу, прямой выпад. Чуть переведет дыхание и снова: удар, удар, удар, выпад. Длинный выпад и хитрый удар. Без всякого снисхождения. И солдату приходилось изо всех сил парировать эту лавину ударов. Да еще чувствуя, что с каждым таким ударом меч, его драгоценный меч может получить еще одну зазубрину и потерять еще часть своей стоимости. Иногда они останавливалась. И тогда в полной тишине зловеще шелестели два острых клинка, соприкасаясь друг с другом. И тут кто-нибудь из юнцов криком подбадривал фон Тиллера. И тот снова кидался в атаку. Снова звенела сталь. Волков в эти мгновенья не думал о том, будет ли этот поединок честным. Он просто думал:

«Дьявол, этот сопляк мне весь меч зазубрит. Сам виноват, таскаюсь с этой игрушкой, тешу беса самолюбия. Давно нужно было его продать и купить простой человеческий клинок».

Он был так спокоен? Да, он был абсолютно спокоен. Не смотря на то, что мальчишка раз за разом пытался нанести удар в кисть руки. Такое хладнокровие вырабатывается годами боев и сражений. Однажды, он не помнил того момента, когда смерть перестала быть такой страшной. Да, смерть перестала пугать, его, хотя это и не значило, что он хотел умереть или искал смерти. Он просто давно смирился с ней, случилось это в одном тяжком деле и звучало это в его голове так: «ладно, ладно, сегодня вы меня убьете, — с еретиками рассчитывать на плен не приходилось, — сегодня я умру, но вы заплатите за мою жизнь вдвое, и так, приступим».

Именно поэтому Волков был спокоен. Сколько бы ни прыгал, сколько бы ни демонстрировал свое мастерство фон Тиллер, солдат знал, что он победит, потому что он ничего не демонстрировал, он сражался за свою жизнь. Поединок длился уже минуту, не меньше. Спутники фон Тиллера, видя, что тот выглядит намного выгоднее, чем его соперник, все более яростно криками поддерживали своего друга. Все остальные явно болели за солдата, но кричать побаивались. Только облегченно вздыхали, когда очередная серия ударов мальчишки оканчивалась ничем. Мальчишка был молод и, судя по всему, мог прыгать до утра, а вот солдат еще не отошел от ран. Он уже чувствовал тяжесть в руке и дышал не так легко, как противник. Все это время он только защищался, и не сделал ни одного выпада. Видя это, малец только все больше и больше наглел, все чаще пытался рубануть по руке, победить так, как побеждает мастер неумеху — ударом в кисть. И при этом он все время улыбался, скалил зубы. После длинного выпада он опять попытался нанести удар в кисть, а солдат принял удар на гарду. И когда тот опять, улыбаясь, сделал шаг назад, готовясь к серии новых ударов, солдат сделал первый выпад — выпад вдогонку. Длинный и не очень красивый внешне, и даже неуклюжий, но быстрый и точный. Клинок вошел в ногу чуть выше колена юнца.

— Ах! — Воскликнул фон Тиллер, отпрыгивая.

— Господи, вы видели?! Он ранил фон Тиллера! — испуганно и звонко выкрикнул один из юнцов. — Кажется…

— Нет, он не достал, — говорил другой.

— Достал, все видели, — зло оборвал третий.

Кровь из раны потекла в сапог, а мальчишка немного удивленно смотрел на рану.

— Фон Тиллер, вы можете продолжать? — спросил его один из своих.

— Конечно, — фыркнул тот с презрением. — Это не рана, это царапина.

Рана была пустяковой на первый взгляд. Кровь из нее текла вполне себе бодро, и Волков знал, что уже через две-три минуты парень будет останавливаться, чтобы перевести дух, просто отдышаться. И чем больше крови будет утекать в сапог — тем дольше будут остановки.

— Фон Тиллер, давайте остановимся, — предложил Волков. — И будем считать, что поединок закончился без победителя.

— Черта с два! — запальчиво крикнул мальчишка. — Поднимайте меч!

И он снова кинулся в атаку, но солдату это все уже надоело. Он парировал удар и снова сделал выпад. Правда, теперь он не колол, а рубанул наотмашь и самым кончиком меча достал противника, рассек ему правую ляжку, и на этот раз крови было намного больше.

— А-а-а! — заорал фон Тиллер и повалился на брусчатку двора, со звоном роняя меч.

— Он, что, убил его?! — раздался звонкий испуганный голос.

Дружки кинулись к фон Тиллеру.

— Он, что, зарубил его до смерти?! — не унимался мальчишка.

— О, мой бог, сколько крови.

— Он убил его?

— Отто, да заткнитесь вы, ради всего святого, иначе я вас сам зарублю.

— Господа, я умираю, да? — от боли фон Тиллер начал стонать. — А-а, дьявол, как больно. Сколько крови!

— Господа, — рявкнул Волков, — расступитесь.

Те расступились, давая ему подойти.

— Огонь мне, свет! — крикнул он, опускаясь на колено перед раненым.

Тут же подбежали люди с факелами, а фон Тиллер продолжал громко стонать, пока Волков осматривал рану.

— Прекратите стонать, — сурово произнес солдат. — Эти раны не стоят таких стонов. Здесь женщины и челядь, они смотрят на вас, ничего страшного в ваших ранах нет, но зашить придется. Ни кость, ни вена не задеты. Монахи вас заштопают, монастырь рядом. Я перетяну вам ногу, и кровь остановится. — Он крикнул, обращаясь к прислуге: — Эй, веревку мне и маленькую палку принесите.

Все было быстро принесено, и он перетянул бедро выше раны. Юнцы собрались, посадили в седло фон Тиллера и, стараясь не глядеть на Волкова, уехали. Воины-усачи закрыли за ними ворота. Все восхищались Волковым, но в восхищениях он особо не нуждался. Он пошел в свои покои. Госпожа Анна ждала его там. Она благоговейно помогла снять ему доспех и сапоги, смотрела на него с восхищением, солдат даже стал смущаться, а она молчала.

«Уж лучше сказала что-нибудь, чем вот так» — думал Волков, ложась в кровать. И, когда он лег, она заговорила, легла рядом, навалилась ему на больную левую руку и с жаром заговорила:

— Двадцать лет, двадцать лет меня оскорбляли все, кто хотел, и ни в ком я не видели заступника. Даже в графе. Он всегда отмалчивался.

Она была так близко, что ее дыхание он чувствовал на своей щеке. Солдат слушал ее с наслаждением. Она была на удивление красива, эта немолодая уже женщина.

— Вы представить себе не можете, какое удовлетворения я получила, когда этот сопляк визжал, обливаясь кровью. Вы мой рыцарь, мой герой, — она нежно гладила его небритую щеку своей мягкой рукой. — Вы первый, кто заставил людей, оскорбивших меня, заплатить за это, и я не забуду этого никогда. Никогда.

Красивая женщина впилась в его губы своими губами.

— Осторожно, сударыня, — сказал солдат и поморщился.

— Что? В чем дело? — она чуть отдалилась.

— Рука, левая рука еще не до конца зажила.

— Ах, вот как.

Она залезла на него верхом и больше не налегала на левую руку. Ее нос соприкасался с его носом, а ее глаза глядели в его глаза.

— Так лучше? — спросила она.

— Так прекрасно, — ответил он и опять подумал о юной госпоже из Рютте.

Утром шел дождь. Еган оседлал коней, забинтовал Волкову руку, помог надеть бригантину и поверх застегнул плащ.

— Хорошо б тут еще остаться, — начал он.

Солдат не желал развивать этот разговор и молчал, а Еган желал и продолжил:

— Здесь-то получше будет, чем в Рютте.

Волков продолжал молчать.

— И кормят здесь отлично, да и народец поприветливее.

Он помог сесть солдату на коня.

— И спал я сегодня на кровати, — не унимался слуга.

Волков начал раздражаться. Он поудобнее уселся в седле, поправил плащ и увидел фрау Анну. Она вышла на балюстраду, что вела из ее покоев, стояла и смотрела на него. Она была прекрасна. Солдат поклонился, в ответ она тоже улыбнулась ему и заметно кивнула. Еган увидев ее, тоже поклонился и продолжил многозначительно:

— А я вот думаю, что не плохо бы было здесь пожить подольше.

— Ты поел? — сухо спросил солдат.

— Ага, еще как, — ответил Еган.

— Вот и будь доволен тем, что есть, и не гневи Бога вечными хотелками, а то и того, что есть, не будет.

Еган на секунду опешил от такой мысли и, чуть подумав, произнес:

— И то верно, спаси меня Господь от вечных желаний.

И тут к ним подошел Томас, управляющий господи Анны, он поклонился и произнес:

— Господин коннетабль, госпожа моя изъявила желание помочь вам в деле проведения аудита в поместье Рютте.

— Да? — солдат проявил интерес. — Видит Бог, я бы не отказался от помощи.

— Мне известны люди, знающие толк в подобных делах. Сами они юристы, оценщики и бухгалтера. Они оценивают стоимость поместий при закладах и при продажах земли, и посему сведущи во всех тонкостях.

— Прекрасно, — произнес Волков. — Они мне очень нужны.

— Моя госпожа просила помочь в этом хлопотном деле меня.

— Я буду вам признателен, — сказал солдат, впервые назван Томаса на «вы».

Тот это заметил:

— Я готов начать дело и вызвать людей, но сии господа попросят за свою работу серебра.

— Странно было бы, если бы это было не так. Вы же сказали, что они юристы. И сколько их будет?

— Обычно работают они вчетвером. И желают получить за свою работу по двадцать талеров.

— По двадцать талеров? — ужаснулся солдат.

— Да, но они того стоял, господин коннетабль. После аудита вам эти деньги вернутся сторицей.

— Не мне, а барону, — не весело произнес Волков.

— Да-да, барону, — согласился Томас. — Так что, звать мне господ юристов и бухгалтеров.

— Зовите, если они согласятся работать за десять монет каждому.

Томас помолчал, подумал, покивал головой и произнес:

— Согласятся, у них сейчас нет работы.

— Осталось вытрясти сорок монет из барона, — невесело произнес солдат.

— Таким как вы все под силу, — ответил Томас, поклонился с достоинством и ушел.

А солдат еще раз улыбнулся госпоже Анне, все еще стоявшей на балюстраде, помахал рукой, и выехал из замка.

— Десять талеров, — не то восхищался, не то возмущался Еган. — Мужику за такие деньги, почитай три года работать. Почему так?

— Потому что они грамотные, а среди дурней ученый цены не имеет. Он бесценен, потому и плату требует большую.

— Несправедливо это, — не унимался Еган. — Вот сколько дней он работать будет?

— Не знаю.

— Но не год же?

— Ну, не год.

— Несправедливо все устроено.

— Знаешь что?

— Что?

— Держись-ка от меня подальше, — сказал Волков.

— А чего? — ответил Еган недоумевая.

— Да ничего, ноешь все время, дразнишь Господа, вот хлопнет он тебя молний и меня еще заденет.

— А что, я не прав? — не сдавался Еган.

— Конечно, неправ. Был бы ты прав, то ночью бы не я, а ты вызвал на поединок фон Тиллера.

— Так он бы меня зарезал!

— Вот именно, потому что мужику — мужицкое, господину — господское, а император, так он вообще помазанник божий. Или ты против? — солдат в упор посмотрел на Егана.

— Нет, не против, — нехотя согласился тот. — Только все одно — мужику тяжелее всех.

— Да? Так шел бы в солдаты, там легко, сытно, а главное быстро.

— Что быстро? — спросил Еган.

— Да все быстро, пику в брюхо или стрелу в башку, и все, прямиком к Господу.

— А вот зато барону легко, живи, не хочу.

— Да неужели? — усмехнулся солдат. — Война тридцать лет идет, сколько ты лет на войне провел, а?

— Ну, нисколько.

— А барон десять лет. А сколько у тебя сыновей на войне сгинуло?

— Да малы мои сыновья на войну ходить.

— А у барона один уже сгинул на войне, а второй еще пешком под стол ходит, а уже воевать учится.

— Все одно несправедливо все устроено, — упрямствовал Еган.

— Отъедь-ка от меня подальше, пока Господь в тебя молнией не хлопнул.

И прямо в этот момент в болотах ближе к реке сверкнула молния, и до них докатился гром.

— Вот, предупреждал же тебя, дурака, — сказал Волков.

— Да зачем же вы про молнию вспомнили? — испуганно произнес Еган, осеняя себя святым знамением.

— Отъедь от меня, искатель справедливости.

— А чего? Я ничего.

— Отъедь, говорю, подальше.

— Господи, да святится имя твое, при приидет царствие твое…

— Ага, замолился, дурак, давай, давай.

— Да чего вы меня пугаете?

И тут Волков остановил коня, стал вглядываться в дождь:

— А кто это там?

— Где? — спросил слуга.

— Вон, люди на дороге.

— Так собака у них. Это наши люди, наш Клаус и собака его.

— Поехали к ним, да держись от меня подальше.

— Да чего вы меня пугаете?

Два стражника барона, что охраняли Клауса, были весьма не веселы. Промокли насквозь, и, видимо, за глаза проклинали коннетабля, который дает такие глупые задания, но в лицо коннетаблю только вздыхали и хмурились.

— Ну, так порадуешь чем-нибудь? — спросил солдат.

Егерь тоже был не весел:

— Так нечем, господин, — без энтузиазма отвечал тот.

— А следы-то хоть есть?

— Да где там, дождь без конца, собака устает быстро.

— Знаешь в болоте остров с березами?

— Тот, что в конце дороги?

— Тот, — кивнул солдат. — Его из замка госпожи Анны видно.

— Так знаю.

— Там ищи. Госпожа Анна два раза этого человека видела, он там по болотам бродит.

— Ну, что ж, — невесело сказал Клаус. — Поищем, раз так.

— Да уж найди что-нибудь, — назидательно произнес Волков и поехал в Рютте.

— Яро, какого черта? Я дважды посылал за вами! Где вы были? — барон обрадовался, увидев Волкова.

— Ищу этого уродца холерного.

— И что? Нашли?

— Нет, пока ничего.

Волков прошел по залу и, не дожидаясь приглашения, сел рядом с бароном. На столе был только один кубок, это был гнутый кубок барона. Барон налил в него вина и подвинул его Волкову.

— Нет, с утра не буду, дел много.

— Пейте, там вина всего четверть, для вкуса.

Волков отпил, вина и вправду было немного.

— Вы поедете к аббату? — напрямую спросил солдат барона.

— Да пошел он к черту! А зачем?

— Если поедете, он даст нам монахов для аудита имения.

— Да к дьяволу этого заносчивого попа, — отвечал барон с раздражением.

— Что вас так злит?

— Да ненавижу этих попов. Ходят, рубищем своим хвастаются, а у самих сундуки серебра, собрался весь свой монастырь перестроить — с жаром заговорил барон, — а откуда деньги? Мой трактир забит всякими поденщиками да подрядчиками. Поденщики со всех окрестных графств съезжаются, а поп всем платит серебром.

— Это не повод их ненавидеть. Это повод подзаработать. Езжайте к аббату.

— Черта с два.

— Я пойду с вами, если хотите.

— Я не буду унижаться. Даст еще и свою лапу лобзать, так я на нее плюну.

— Я обговорю заранее, чтобы не давал вам руку для поцелуя.

— И что б не называл меня «сын мой», — капризничал барон.

— Я обговорю и это.

— Я ему не сын.

— Я понял.

— И я не собираюсь стоять, и выслушивать его нравоучения. Я уже выслушивал их от него, с меня хватит.

— Вот как? — Волков заинтересовался.

— Да, так, — барон взял у Волкова кубок, отпил и вернул обратно. — И это было прилюдно! — барон поднял указательный палец вверх и повторил, — прилюдно! При моем графе! При дамах! При слугах, — барон уже орал. — Он при слугах отчитывал меня!

Солдат вздохнул, он понял, что вариант с аббатом отпадает:

— Хорошо, если без аббата, то пригласим людей из города.

— Отлично! — воскликнул барон. — Вы их знаете?

— Нет, но их знает управляющий госпожи Анны. Он сказал, что пригласит их.

— Вот и отлично, — произнес барон удовлетворенно и тут же настороженно спросил:

— А вы что, знаете управляющего фрау Анны?

— Да, познакомились.

— Где?

— Я был с визитом у госпожи Анны.

— Что еще за визит? Она вас приглашала?

— Да, мы познакомились на похоронах.

Волкову не хотелось рассказывать о ночном инциденте.

— И что, она вас пригласила?

— Да.

— Вы ночевали в замке?

— Да.

Барон смотрел на Волкова с подозрением.

— Госпожа Анна нуждалась в услуге, и я ей ее оказал.

— Что еще за услуга?

— Я не уполномочен распространяться.

— Какого черта, Фольков! — заорал барон. — Вы на кого работаете?!

— На вас, барон, но после услуги, которую я оказал госпоже Анне, ее управляющий согласился помочь нам провести проверку имения.

— Так, что за услуга? — не отставал барон. — Можете сказать?

— Я б не хотел говорить по этому поводу, к нашим делам это не имеет отношения.

— Что, честь дамы? — барон уже откровенно злился.

Солдат не ответил.

— А я смотрю вы ловкач, Фольков, — продолжал барон как то неодобрительно.

— Я ловкач? Вот уже не считал себя таковым.

— Уж очень быстро вы заводите знакомства и друзей.

— Сегодня ночью я завел себе кучу врагов, взамен же не заработал никрейцера. Вряд ли меня можно считать ловкачом.

— Что еще за враги?

— Надеюсь, вас это не коснется.

— А может коснуться?

— Может быть.

— Моя репутация?

Волков покосился на него:

— Вашу репутацию в графстве уже ничего испортить не может.

— А-ха-ха! — радостно подпрыгнул барон, он был с этим, кажется, согласен. — Так что там было? Расскажете?

Солдат подумал, что рано или поздно слухи дойдут до барона, и что будет лучше, если он расскажет все сам. Он рассказал, только без подробностей.

— Вы мерзавец, Фольков! — орал барон. — Какого черта?! Какого черта, почему вы сразу не рассказали мне об том?!

— А что здесь такого? — удивлялся солдат. — В чем дело, барон?

— А в том, что дама просила у вас помощи.

— Она не просила меня о помощи, она пригласила меня на ужин. Я вообще не хотел ехать.

— Ах, дьявол, — барон вскочил. Стал бегать от стола к камину и обратно. — Вот дьявол, — он подбегал к столу, делал глоток из кубка и подбегал к камину. — Как я хотел быть этой ночью с вами и резать соплякам ляжки. Вот разбойники! Мерзацы! И что? Значит, молодой граф был с ними?

— Я его видел впервые. С чужих слов это был он.

— А вы молодец, Яро. — барон подбежал к солдату и начал хлопать его по больному левому плечу. — Вы — мое лицо, мой представитель и вели себя достойно.

Он, наконец, остановился и уставился на Волкова.

— А вы не ранены?

— Если вы еще раз хлопните меня по плечу, буду ранен.

— Ах, простите, простите, но вы какой-то серый.

— Не спал почти две ночи.

— Ясно, сейчас мы пообедаем, и пойдете отдыхать.

— Сначала нам надо решить вопрос с аудитом, а потом пообедаем.

— А что тут решать? Этот управляющий госпожи Анны сказал, что поможет. Вот пусть и помогает.

— Да, но он сказал, что людям из города потребуется сорок монет.

— Талеров?

— Талеров.

— С этими управляющими всегда так. Вечно им нужны талеры, — барон скривился. — А что это за люди из города?

— Два бухгалтера, два юриста.

— Ну да, как же без юристов. Как же без этой сволочи. Без них сейчас никуда. Все концы в лапах этой грязной своры. И сколько, вы сказали, они хотят?

— Сорок талеров.

— Отлично, пусть едут. Начинайте работать.

— У вас, что, есть такие деньги? — с недоверием спросил солдат.

— У меня есть четыре аршины доброй пеньковой веревки. Как выполнят свою работу — я предоставлю им веревки и перекладины.

— Так у вас нет денег?

— Только те, что я обещал вам. Хотите уступить из своих?

— Так у вас вообще нет денег?

— Ни пфеннига.

— Значит, придется взять в долг. В счет будущего урожая. Это нужно сделать, — убеждал солдат барона, — нужно провести аудит.

— Нет у меня денег, и занять я не могу. Я уже назанимал на два года вперед.

Солдат опешил. Со слов аббата и священника, барон был жадным скрягой, а на самом деле он был нищим.

— И сколько же вы должны? — наконец спросил Волков.

— Черт его знает. И еще и мой управляющий. Я просто просил принести мне денег, когда были нужны. Он приносил, я подписывал бумаги. Потом еще подписывал бумаги, чтобы погасить проценты. Черт их знает, что там были за проценты. В общем, управляющий говорит, что мы уже должны на два года всех сборов с имения.

Барон замолчал. Солдат тоже молчал, сидел ошарашенный. Наконец, барон не выдержал.

— Ну и что вы думаете?

— Думаю, что теперь нам обязательно нужно провести аудит имения, и думаю, где нам взять сорок талеров.

— Сначала вам нужно отдохнуть.

— Позже, — солдат встал.

— Куда вы? Я распорядился об обеде.

— Позже.

Солдат вышел из зала.

Он заскочил в донжон, где на кухне нашел Егана и сержанта, приказал сержанту собрать людей, чтобы осмотреть водяную мельницу, а Егану приказал принести ему какой-нибудь еды в его покои, сам пошел поваляться хоть немного. В башне воняло кошками, и он опять встретил там мальчишку.

— Ты опять тут? Что ты тут делаешь?

— Кота ищу, господин.

— Найди своего кота и повесь. Тут от него уже дышать невозможно.

— Да надо бы, совсем отбился от рук. Крыс не ловит, только на кухне ворует.

Волков поднялся на этаж, где располагались его покои. Несмотря на окна, здесь воняло еще сильнее. Он решил открыть дверь, ведущую на стену, и увидел женщину. Та шла по стене и несла горшок. Это была очень высотка женщина, с него ростом, в зеленом платье доброго сукна с кружевными манжетами. На голове у нее был старомодный двурогий головной убор замужней дамы. Солдата она не видела, она смотрела со стены. Волков подошел к ней ближе, он подумал, что это служанка модой госпожи и, решив проверить это, сказал на ламбрийском:

— Buongiorno, signora^[10]!

Женщина вздрогнула и уставилась на него удивленно и ничего не отвечала. Невыразительное, блеклое ее лицо было полно неприязни. Грудь ее была по моде затянута так, что о ней и помина не было, а плечи ее были широки как у солдата. Она вообще мало походила не женщину.

— Ciao, come va, signora?^[11] — Продолжил Волков в чуть фамильярной форме.

Женщина выплеснула содержимое горшка со стены, повернулась и пошла.

— La signora non andare via! — Крикнул он. — Attendere^[12]!

Она не ответила. Дойдя до двери донжона, женщина бросила на него недобрый взгляд и шумно захлопнула дверь.

— Ну, вот и пообщались, — произнес Волков и пошел к себе. Тут же, напротив своей двери, он опять увидел мальчишку.

— Опять ты?

— Кота ловлю, — доложил тот.

— Я тебя предупреждаю, если увижу твоего кота — со стены его скину.

— Это бестолку все, господин. — Заявил мальчишка. — Я его уже скидывал. Уж если вам угодно, господин, вы его мечом рубаните, вора этого.

— И рубану, а то вони от него, аж глаза режет.

— Это у вас с непривычки, — объяснил мальчик.

— Я тебя предупредил. И не закрывай дверь, что ведет на стену — пусть проветривается.

Солдат пошел свою комнату. Комната ему нравилась всем, кроме одного — она запиралась только изнутри. Но это сейчас его мало заботило. Он кинул свой мокрый плащ на пол и, не снимая сапог, завалился на роскошную кровать и почти сразу заснул.

Долго ему поспать не удалось — его разбудил Еган. Обжигаясь, он ставил горшок на стол.

— Господин, я еду принес, да и сержант уже людей собрал.

Вставать Волкову совсем не хотелось, но больно уж из горшка хорошо пахло.

— Что там?

— Бобы со свининой — вкуснятина.

Да, это было вкуснятина, но вставать все равно не хотелось, не хотелось надевать сырой плащ и идти на улицу, лезть на коня, куда-то ехать.

— Коней седлал?

— Так я их не расседлывал.

— Дурак. Вот на тебя бы седло напялить и не снимать полдня. Хорошо бы тебе было?

— Так она же лошадь, скотина привычная.

Волков встал, взял горячий горшок, съел пару ложек бобов. Жаль, времени наслаждаться не было. Он быстро проглотил горячую еду, и они пошли во двор.

— В следующий раз, если лень расседлывать коня, то хоть подпругу ослабь, — раздраженно учил слугу солдат.

— Ну, буду, — обещал Еган.

Сержант и шесть его людей уже ждали во дворе.

— Двоих на ворота, остальные с нами, — сказал Волков, садясь на коня.

— Хорошо, — крикнул сержант.

— Далеко до мельницы?

— Да не очень. Рядом за мостом.

Мельник был в ужасе. Широко раскрыв глаза, он таращился на коннетабля и пытался говорить:

— Господь свидетель, — мямлил он. — У меня ни зерна, ни муки нету. Ничего нету. Все по долгам забирает управляющий.

Солдат глядел на него и на его семью, стаявшую тут же. Жена и пятеро детей — все до единого, включая мельника, тщедушные, босые и ветхой одежде.

— Я же говорил управляющему, — говорил мельник, — вода высокая. Высокая. Мелю мало, только для монахов. Поэтому и подать с прошлого года не платил. Чем же платить, когда нечем?

Солдат продолжал молча глядеть на этих людей, не слезая с лошади.

— Я ж подписал все бумаги, которые управляющий давал.

— А ты грамотный что ли? — наконец спросил Волков.

— Да не шибко, — отвечал мельник. — Цифры знаю, слова не очень.

— И сколько же твой долг?

— Управляющий сказал талер да двадцать семь крейцеров. — Мельник вздохнул. — Так то за прошлый год, а за этот даже не знаю.

— Обыщите всю мельницу, — произнес Волков.

— А что искать-то, — спросил сержант.

— Не знаю.

— Вы бы, господин, сказали, что надобно, я бы сам все показал.

Стражники пошли в мельницу и в дом, а Еган произнес:

— А раньше он был упитанный, мельник-то. С мужиками говорил — через губу не переплевывал… А сейчас-то истощал. И спесь-то прежняя послетела.

— Ты хлеба с кухни взял? — спросил у него Волков.

— Брал. И хлеб, и сыр брал. Поесть хотите?

— Отдай детям.

— Чего это? — возмутился Еган. — Не помню я, что б мельник мужицким детям хоть горсть муки забесплатно дал.

— Отдай, — твердо сказал солдат.

— Ну, что ж, — Еган подъехал к семье и, не слезая с лошади, дал старшему четверть хлеба. — Держи, поделись с малыми.

А сыр давать не стал. А солдат не стал настаивать — сил не было.

Мельник продолжал что-то бубнить про высокую воду, и что мужики не ездят к нему молоть, а ездят на ветряную, и что когда вода сойдет, то он долг вернет, но солдат его не слушал. Он оглядывался по сторонам и, увидев что-то, спросил:

— А та тропка куда ведет?

— К затону.

— И лодчонка у тебя есть?

— А как же не быть-то? Есть.

— И сеть имеешь?

— И сети, и вентеря.

— А когда ставил?

— Все время ставлю.

— Раков ловишь?

— Ловлю.

— То есть, есть чем поживиться, раков кушаешь.

— Только за счет рыбы, раков, нутрий и живу, а раков не кушаю, шибко дорогие, либо барону, либо в трактир везу. А на деньги хлеб детям покупаю. Раки нам не по карману, господин.

Солдат и так это видел, даже если мельник и хитрец, и скрывал доход от управляющего, вряд ли он своих детей стал бы держать впроголодь.

— А вон та тропа, куда ведет? — Волков указал плетью на тропу, ведущую в лес.

— Там старое кладбище, да и хибара ведьмы нашей, — отвечал мельник.

Солдат глянул на сержанта:

— Какой еще ведьмы?

— Да не ведьма она, или ведьма. Черт ее разберет, вроде не злая она, — ответил сержант. — Старое кладбище по правую руку будет, а ее дом по левую, там она и живет, наш поп ей ближе селиться не велел.

— И что, колдует?

— Да не знаю, девок от бремени избавляет, хвори заговаривает, отвары от бессонницы варит, — сержант чуть наклонился к Волкову и почти шепотом добавил: — и говорят, что приворотные зелья делает из бабьей крови.

Солдат поморщился, слушая его.

— А еще повитухам помогает, — сержант резюмировал, — в общем, не то, что бы ведьма, но вроде ведьма, а вот поп к нам в церкву ее не пускает.

— Надо ее тоже досмотреть будет.

— Сегодня? — невесело спросил сержант.

— Да нет, на сегодня у меня сил нету, две ночи почти не спал.

— Так поспали бы, господин, я бы и сам мельню обыскал, — произнес сержант. — Тем более ничего мы тут не найдем.

— Да знаю я, — вдруг громко и раздраженно произнес Волков. — В письме написано, — он быстро достал бумагу, — что на мельнице. «Сопляк узнал про мельницу, предупредите человека с мельницы», — снова прочитал письмо Волков. — Дьявол, что за человек с мельницы? Как его найти?

— Нет тут никакого человека у меня, — робко пролепетал мельник. — Никого у нас тут нету.

Волков спрятал бумагу в кошель, потер глаза, зажмурился. Он и сам знал, что нет тут никакого «человека» и сказал сержанту:

— Ищите. От чердака до подвала все осмотреть.

— Ясно, — сержант слез с коня и пошел сам руководить осмотром.

Как и думал солдат, они ничего не нашли. Вообще ничего. Семья мельника была нищей, как не странно это звучало. Отряд вернулся в замок. День клонился к закату и все, о чем мечтал солдат, — это добрый ужин и, стянув сапоги, завалиться в свою роскошную кровать. Но как только они заехали в замок, явился слуга барона Еган и с поклоном передал приглашения барона на ужин. Отказаться было нельзя. Солдат подумал, что барон захочет выяснить подробности ночного поединка, он, конечно, имел на это право, ведь Волков служил у него. Он кинул плащ Егану и произнес:

— Займись лошадьми.

Сам пошел к барону. К его радости, за столом сидела баронесса и молодой барон, а сам барон был почти трезв, это очень обрадовало солдата. Сегодня он не был готов к длинным, пьяным разговорам, поэтому он быстро ел, вел пустую беседу с баронессой, а после извинился, и, сославшись на усталость, ушел. Барон было пытался его остановить, но Волков был непреклонен. На дворе уже стемнело, солдат, мечтая о постели, быстро шел к себе в башню, и, поднявшись на свой этаж, услышал звук, как будто по брусчатке двора цокают подковы. Он подошел к узкому окошку, что выходило во двор, и при свете факелов увидел двух всадников в плащах и капюшонах. Их едва было видно, они остановились у ворот и ждали, пока стражники им их откроют.

— А это кто такие? — задал сам себе вопрос солдат. Но сил выяснять у него не было, и он пошел к себе.

Еган уже спал на своей лежанке. Волков сначала хотел уже завалится на кровать, но подумал немного, потом вздохнул и Егана пнул его в ногу:

— Чего? — спросил слуга просыпаясь.

— Факел бери и пошли на двор.

— Факел? — потянулся Еган. — А что на двор-то? Там ночь что ли?

— Нет, я днем люблю с факелами гулять.

— И что ж вам неймется? Спали бы вы уже.

— Сейчас выясним кое-что и ляжем. Ты лошадей почистил?

— Почистил, покормил, напоил, кобылу надо в кузню, правую переднюю подкову подправить.

— А что там?

— Да гвоздь вышел, завтра сведу к кузнецу.

— Не забудь.

— Не забуду.

Они спустились во двор и подошли к воротам.

— Не спите? — спросил солдат у двух стражников.

— Нет, господин, за сон сержант накажет.

— А кто сейчас выехал из ворот?

Стражники переглянулись, и не один из них не ответил.

— Глухие что ли? Кто из ворот сейчас выехал? — настоял Волков.

— Так это, — нехотя произнес один, — госпожа выехала.

— Госпожа? — удивился солдат. — А второй кто был? Неужто барон?

— Нет, — стражники опять переглянулись. — Не барон.

— Я знаю, что не барон, — повысил тон солдат. — Потому что господин барон еще, наверное, в зале за столом сидит. Кто выехал из замка?

— Так это… молодая госпожа.

— Ты что, дурень? — Волков костяшками пальцев постучал по шлему стражника. — Куда молодая госпожа может поехать на ночь глядя? И с кем? И зачем?

— Со служанкой своей поехала, с Франческой.

— Пьян ты что ли? Как молодая госпожа без охраны, ночью, может покинуть замок?

— Да не пьян я, — отвечал стражник немного испуганно. — Она часто так делает.

— И все об этом знают? Барон знает?

— Этого мне не известно, а вот сержанту мы еще зимой докладывали, что молодая госпожа одна ездит ночью.

— И коннетаблю тоже докладывали, — добавил второй.

— Ага, и коннетаблю, и старому, и молодому, всем докладывали, — сказал первый стражник.

— Да? И куда же она ездит, знаете?

Стражники опять переглянулись.

— Хватит переглядываться, — рявкнул солдат. — Куда ездит молодая госпожа?

— Говорят, в трактир, — выдохнул второй стражник страшную весть.

— Вы точно пьяные. Вы что несете? Как дочь барона ночью может поехать в трактир? Вы думаете, что говорите? — солдат снова постучал по шлему стражника. — Ты соображаешь, что несешь?

— Я сам-то того не видел, я с чужих слов, — произнес стражник почти задыхаясь.

— С чужих слов, — передразнил его солдат. — И что с чужих слов она там делает?

— Говорят, певца слушает, менестреля.

— Певца?

— Ну да, у нас в графстве с весны поет один такой, его, говорят, бароны даже приглашают… Вроде… Ну, говорят так…

— И что, молодая госпожа ездит его в трактир слушать?

— Почитай каждую неделю.

Волков не мог поверить в такое, не могло такого быть, что бы дочь синьора, дочь барона могла посещать трактир по ночам. Не мог этот ангел быть таким.

У него в голове это не укладывалось. Ему даже хотелось надавать стражникам оплеух, врали они или, скорее, путали что-то. Но что они могли путать?

— Еган, — солдат повернулся к слуге. — Седлай-ка коней.

— Да что ж вам неймется-то, да что ж такое, ночь на дворе же, а вы, почитай, две ночи не спали! И я с вами.

— Седлай давай, сам на эту работу просился, теперь не отлынивай.

— Да кабы я знал…

— Седлай, говорю, лошадей, болван. Кабы знал он, да кабы не знал он…

— Да иду уже.

— И кобылу не седлай, пока в кузню не сводим.

— Да уж знаю, ума то хватит.

Он ушел, а Волков спросил у стражников:

— Вы ничего не путаете? Она ли это?

— Да чего же нам путать то, господин. Авось молодую госпожу мы знаем с измальства. На глазах росла, — сказал старый стражник.

И вправду вопрос был дурацкий, Волков это понимал:

— Ладно, а как мне найти трактир?

— Так сразу найдете, он недалеко от церкви, прямо по дороге, а рядом будет дом большой, управляющего нашего. А за ним и трактир, место веселое, авось не пропустите.

— У ворот трактира, всю ночь фонари горят, его сразу видать, — сказал второй.

— Ага, прям над воротами, более в деревне фонарей нету.

Глава девятая

Трактир был большой, и двор перед трактиром был большой, и весь он был заставлен телегами, возами, возками. Волков и Еган хотели въехать во двор, но путь им преградил старик с лампой.

— Добрые господа, мест нету, трактир битком, люди на полу спать будут, под дождем в телегах спят.

— И что, в конюшне мест нет? — спросил солдат.

— Козу негде поставить. Вы поищите ночлег у мужиков, может, и неудобно у мужика-то в доме спать, но такой толчеи, как у нас, там точно нет, да и дешевле вам будет.

— И что ж, хозяин много берет? — спросил Волков.

— Да уж не милосердствует, народу-то пропасть, и все к нам, все к нам.

— Видать, хозяин не бедствует.

— Чего? — старик вдруг осекся. — А вы кто?

— Мы? — усмехнулся Еган. — Мы люди добрые.

Солдат слез с коня, кинул повод Егану:

— Ну, здесь подожди, раз в конюшне места нет, а я пойду, гляну, что там за певец.

— А долго ждать-то? Дождик на улице, — забубнил Еган.

— Жди, — ответил Волков и пошел в трактир.

Старичок попытался юркнуть вперед него, но солдат поймал его за шиворот и оттянул от двери и назидательно произнес:

— Тут стой. Не входи. Понял? — Волков поднес здоровенный кулак к носу старичка.

— Хорошо, — закивал старичок, чуть не роняя лампу и добавил: — господин.

Народ толпился у двери так, что пришлось потеснить кое-кого. Все лавки, все столы были заняты. Было светло, горел десяток ламп. Почти на каждом столе по лампе и многие лампы висели на стене. От людей и ламп было душно, но капюшон солдат снимать не спешил, осматривался вокруг. Люди вокруг были разные, но бедных почти не было. Мастеровые, мелкие купцы, подрядчики, да и подозрительный люд присутствовал. Сразу в глаза бросился один богатый человек. Кафтан с резными рукавами, берет из бархата с пером, человек, что называется, был полнокровный, с красивой, ровно подстриженной бородкой. В трактире ему было душно, он пил вино и обмахивался платком. Рядом с ним сидела трактирная девка, совсем молодая, лет четырнадцати, плечи голые, волосы распущенные. Богач гладил девке голую спину и зад. Почти у всех в трактире на столах стояли пивные кружки из глины, а у этих двоих, да еще и у их соседей, стеклянные стаканы с вином, и блюда с окороком и хлебом. Еще в трактире было с десяток девок хихикающих и тискающихся с посетителями. Атмосфера чуть пьяного веселья и ожидания царила в помещении. Солдат увидал, что один большой стол в углу свободен, за ним вообще никто не сидел, и он направился к нему, и как только он хотел сесть на лавку, как путь ему преградил здоровенный детина с кружкой в руке; небритый, в нечистой, заляпанной рубахе и со здоровенным тесаком на веревке, которая ему заменяла пояс.

— Заняты места, — сурово сказал детина.

— Кем это? — поинтересовался Волков. — Не вижу.

— А ты капюшон скинь, может и прозреешь.

— Мне в капюшоне теплее.

— А у нас тут не холодно, так что лучше сними. А то…

— А то что?

— Снимай, говорю, личико твое поглядеть хочу, может ты вор с дороги.

— Перебьешься, — Волков уже шел на конфликт. Он еще стражнику хотел надавать оплеух, тут этот сам на рожон лез.

— Снимай, говорю, а то стражу с замка позовем, — не отставал здоровяк и кружкой ткнул в грудь солдата. — А стражники у нас лютые, недельку в подвале поживешь на хлебе и воде, вся спесь с тебя сойдет.

Волков готов был рассмеяться, но сдержался и сказал.

— А ты уверен, что хочешь увидеть мое лицо?

— Снимай, говорю, капюшон, а то точно стражу покличем, — сказал здоровяк и снова попытался ткнуть солдата кружкой.

А солдат быстро и сильно ударил его по руке. Добрая порция пива облила немытую рубаху верзилы, а кружка с грохотом покатилась по полу.

Гомон и шум в трактире сразу стихли. Люди смотрели на них и тянули шеи, чтобы разглядеть, что происходит.

— Ах вот, ты как?! — заорал детина. — А ну ка стражу сюда позовите кто-нибудь…

И в ту же секунду между ним и солдатом появился человек.

— Простите его, благородный господин, — примирительно заговорил человек. — Он у нас с детства умом слабый, дурень он у нас.

Он повернулся к детине и зашипел:

— Пошел отсюда! — и уже солдату ласково добавил: — А за грубость его вам угощение за счет хозяина будет.

Его карие, проницательные глаза, чуть навыкат, даже и не пытались заглянуть под капюшон. Одет он был скромно: несвежая рубаха, жилетка, шапочка на голове. Говорил он негромко.

— И что? Ты даже не захочешь, чтобы я снял капюшон?

— Я трактирщик, всю жизнь трактирщик. Я знаю, если благородный человек не хочет снимать капюшон — значит, всем будет лучше, если он его не снимет. Да, всем будет лучше.

— А откуда ты знаешь, что я благородный?

— Да по вам же видно. Только такой дурень, как он, — человек кивнул в сторону здоровяка, — этого не видит. Плащ тонкорунной шерсти, у нас такая не водится. Сукно с островов привезено. Краска, что сухая, что мокрая, следов не оставляет. Добро крашеное сукно. Серебряная застежка искусной работы, наверное, фризийской.

— Любой купчишка может купить такой плащ.

— Верно, да вот только никакой купчишка никогда не купит меч с золотой ручкой. Зарежут купчишку за такой меч.

— С золотой ручкой? — Волков усмехнулся. — Ручки у тебя на кувшинах.

— Да, на моих кувшинах ручки. В общем, сейчас я найду для вас место и угощу от всего сердца.

— Ну, давай, — нехотя согласился Волков. Он даже пожалел, что драки не вышло.

Ловкий человек тут же подошел к одному из посетителей и произнес:

— Уступи-ка место благородному гостю.

— А чего я-то? — возмутился посетитель.

— Уступи место, дурья башка, — чуть не с кулаками накинулся на посетителя здоровяк, который только что конфликтовал с Волковым. — Быстро давай.

Он почти вытолкнул посетителя с его места.

— Кружку пива тебе за беспокойство от хозяина, — пообещал трактирщик бедолаге.

— Слышь, дурья башка, — подталкивал посетителя детина, — еще и пива задарма получишь.

Солдат сел на освободившееся место, поставил меч между ног, капюшон снимать не стал. Люди, сидевшие на лавке, сдвинулись поплотнее, понимали, что за стол к ним села какая-то важная персона. Трактирщик протер грязной тряпкой перед ним стол.

— А как тебя звать? — справил солдат у трактирщика.

— Авенир, господин.

— Авенир? — переспросил солдат.

— Да, господин, Авенир бен Азар. Распоряжусь принести вам вина.

— Тут все пьют пиво, пусть принесут пиво.

— Да, господин, — Авенир бен Азар поклонился.

— Да, а почему ты не посадил меня за тот свободный стол?

— Тот стол занят, господин, важными людьми.

— И где же они?

— Они появятся, когда приедет ла Реньи.

— А кто это?

— Это вагант из далека, с запада. Говорят, у нас сегодня будет петь ла Реньи. У него голос ангела. Все господа, — он приблизился ближе к Волкову и прошептал: — и особенно дамы обожают его слушать.

— Ну, что ж, послушаю этого ангела. Неси пиво.

— Он скоро будет.

Трактирщик и здоровяк убрались, а толстуха принесла солдату не очень чистую кружку с пивом. Солдат отхлебнул: пиво было дрянным. Даже хуже чем в трактире, где он дрался с ламбрийцами.

— Друг, — он обратился к соседу, — а сколько стоит это пиво?

— Семь пфеннигов, господин, — сообщил сосед.

— Вот эта дрянь стоит семь пфеннигов? — удивился солдат.

— Да, господин, когда поет ла Реньи, жид берет две цены.

— Да уж, не милосердствует.

— Готов поклясться на святом писании, что у этого жида в подполе припрятан горшок с золотом, а, может, и не один.

Волков промолчал, но подумал, что этот человек, возможно, прав.

— А что за хлеб у тебя, друг, — спросил у него солдат.

— Я мастер-каменщик, моя бригада будет ставить новую стену в монастыре, а у вас, что за хлеб, господин?

Солдат молча показал эфес меча.

— Ага, ясно, — кивнул каменщик.

— Будешь пиво? Я все равно эту дрянь пить не буду.

— Благодарствую, не откажусь, — огромна рука каменщика загребла кружку, — а вон и ла Реньи идет.

По трактиру пошел гомон: народ загалдел, захлопал в ладоши. Одна из девок завизжала, многие люди стучали кружками о стол. Волков увидел молодого высокого красавца: почти черные вьющиеся волосы, серые большие, подкрашенные, как у ярморочного арлекина, глаза, румяна, как у баб. Он стоял в пяти шагах от солдата и улыбался. Его зубы были белоснежные, ровные и здоровые. Волков просто почувствовал, как им овладевает буквально физическая неприязнь к этому человеку.

— Значит, особенно дамы обожают слушать тебя, — сказал он тихо, вспоминая слова трактирщика.

А тот все кланялся и улыбался своими удивительными зубами, а болваны ему все хлопали, улюлюкали, стучали кружками, а местные девки повизгивали и кричали: «Спой нам, ла Реньи, спой!»

— Сейчас, о звезды моего сердца! — звонким и чистым голосом отвечал менестрель. — Сейчас я буду вам петь.

— Тише, добрые люди, тише, не разнесите мне трактир! Сейчас господин шпильман ла Реньи будет вам петь, — он оглядел весь трактир. — Он начнет, как только прибудут важные гости.

— Господин трактирщик, я хочу, что бы меня считали миннезингером, а не шпильманом, — улыбаясь, поправил его ла Реньи.

Он говорил с заметным акцентом. И Волков знал его, с этим акцентом говорили люди из далекой страны, называющейся Троанс.

— Я имею честь состоять в цехе миннезингеров славного города Раухсбурга.

— А где это? — крикнула одна из девок.

— Это далеко, — улыбаясь, продолжил певец.

Хамоватый здоровяк, с которым у солдата был только что был конфликт, принес инструмент и протянул его певцу:

— Вот ваша лютня, господин певец.

— Вообще-то это виуэлла, — сказал ла Реньи, — но спасибо, друг.

И в это мгновение, из двери ведущей, видимо, на кухню, вышли два человека, в плащах и капюшонах. Высокий и невысокий. Волков сразу понял, кто это. Эти двое прошли и сели за свободный стол, их как ждали. Толстые бабы тут же стали ставить на стол стаканы, графин с вином, блюдо с резаными фруктами, блюда с сырами. ла Реньи заскочил на невысокий помост, скинул плащ, поклонился посетителям трактира, а потом отдельно, тем людям, что только что пришли. Им он кланялся намного ниже, чем остальным, после, уселся на табурет, провел рукой по струнам:

— С чего же мне начать, добрые люди? С песен или баллад?

Люди стали выкрикивать пожелания, но он их не слушал, ла Реньи смотрел только на тех людей в плащах и капюшонах, что сидели ближе всего к нему. Он слушал только то, что говорили они. Услышав, он улыбнулся еще раз, поклонился и объявил:

— Баллада о прекрасной любви славного рыцаря Рудольфуса.

Народ пошумел еще чуть-чуть и затих в ожидании, а ла Реньи запел чистым, красивым голосом, во время пения его акцент почти не слышался.

Все, все не нравилось солдату в этом человеке. Он всегда с презрением относился к менестрелям, арлекинам, жонглерам, балаганщикам и всему подобному сброду, а этому, белозубому, он и вовсе готов был выбить его белые зубы. А еще, ему было жарко в капюшоне, и баллада ему казалась заунывной, а рыцарь Рудольфус глупым, а все остальные слушали артиста, почти не дыша, хотя баллада была долгой. Немолодая трактирная девка, сидевшая с каким-то человеком в обнимку за соседним столом, роняла крупные слезы, жалея несчастного рыцаря Рудольфуса, погибшего в неравном бою за честь своей дамы. Когда певец закончил, все вскочили с мест, даже сидевший с Волковым каменщик вскочил и начал хлопать своими огромными ладонями. Все кричали и славили певца, и один из людей в плаще и капюшоне, тот, что был пониже, тоже вскочил и тоже хлопал.

Тут же толстые тетки понесли пиво. Пиво под баллады продавалась прекрасно. Солдат взял себе одну грязную кружку, хотел расплатиться, но толстуха не взяла с него денег:

— С вас велено не брать.

В плаще и капюшоне было жарко, поэтому, даже дрянное пиво показалось ему наслаждением, а ла Реньи запел легкую, веселую песенку, про красивую, распутную пастушку, что за пару пфеннигов готова подарить свою любовь и монаху, и солдату, и графу, и все готовы ее купить. Народ стал подпевать припев, в такт, стуча по столам тяжелыми пивными кружками, песенка явно всем нравилась, а толстухи носили и носили пиво, не останавливаясь.

«Сколько ж люди выпили пива? Сотню кружек? Нет, она за раз берет дюжину, и вторая баба тоже, — думал солдат. — Наверняка дело уже ко второй сотне идет, а жареная колбаса, кровяная, ливерная, с капустой, соленые кренделя, и прочее, прочее, прочее. Все просто разлетается. Бабы не успевают разносить. И впрямь у жида есть горшок с золотом в подполе».

А ла Реньи пел новую, грустную балладу. Солдат был небольшим любителем всяких песен, но, честно говоря, песни этого певца его не злили, а вот то, что кое-кому в зале эти песенки нравились, вызывало в нем холодное осуждение. Пусть весь этот сброд в кабаке орет и стучит кружками, подпевает похабные припевы, но лицо благородного происхождения уж точно не должно вскакивать и хлопать в ладоши всякому балаганному шуту столь несдержанно. Да и в том, что этот ла Реньи миннезингер, Волоков сильно сомневался. Бродяга, кабацкий певец и не более.

Наконец, ла Реньи встал и сказал:

— Все, господа, это моя последняя песня на сегодня.

Народ разочарованно загудел.

— Прошу публику простить меня, но у меня уже устало горло.

Люди не унимались, а человек в плаще и капюшоне снова встал, и молитвенно сложил руки, как бы обращаясь к певцу. ла Реньи увидев это, снова поклонился и произнес:

— По просьбе одного ангела в человеческом обличии я спою еще одну, последнюю песню.

Солдат не стал слушать, он поднялся и стал протискиваться среди людей к выходу. Его раздражало, что дочь барона клянчит песенки у этого бродячего ничтожества. Ему очень захотелось поговорить с ней и обязательно сказать ей, что дочь барона не должна таскаться ночами по кабакам и подпрыгивать перед всяким сбродом.

Солдат вышел на улицу, там шел дождь, и было свежо. Он с удовольствием вздохнул и стал готовиться к разговору с госпожой Хедвигой. И тут он вспомнил, что госпожа вошла не через общий вход, значит, могла и уйти также. Волков тут же поймал старика с фонарем, тот ходил мимо телег.

— Старик, а тут есть еще вход?

— Как не быть? Тут два, — отвечал старик. — Вон тот, что на кухню ведет, и вот этот. — Он указал на выход из трактира. — А еще с той стороны дома есть дверь. Она к конюшне ведет.

Было темно. Волков медленно обходил дом, стараясь не попадать в лужи. Когда нашел дверь, из-под которой пробивалась тонкая полоса света, стал ждать, прислонился к стене, чтобы не мокнуть под струйками воды, что текла с крыши. Ждал он недолго, вскоре за дверью послышались голоса. Вернее, голос. Это был звонкий женский голос. Женщина что-то щебетала. А солдат уже готовился застать эту глупую женщину врасплох своим вопросом, как только та откроет дверь. Потом послышался смех, он ждал, и тут дверь неожиданно распахнулась и… Неимоверно сильная рука схватила солдата за горло. Волков попытался разжать пальцы на горле, но они были словно из стали, держали намертво. Не так, чтобы задушить, но так, чтобы он не шевелился. Необыкновенная мощь припечатала его к стене. Так, что стальные пластины бригантины впились в грудь, а его ноги почти не касались земли. Послышался испуганный женский голос:

— Господи, кто там? Я ничего не вижу! Что у вас там происходит?

Обладатель стальной руки ей не ответил, продолжая прижимать солдата к стене, а Волков понял, что правой рукой из-под плаща меч ему не достать, и потянулся к сапогу, в котором был стилет, вытащил его, но воспользоваться им не успел. Стальная рука оторвала его от стены и…

Он получил страшный удар в грудь. Стилет улетел в темноту, а сам солдат сполз по стене и улегся в лужу.

— Господи, да что там у вас происходит? — снова прозвучал женский голос. — Что происходит?

Другой женский голос ей что-то ответил, невнятно и тихо, а потом также тихо прошелестел мужской шепот. В дожде из этого шепота волков бы не разобрал ни слова, да и ему было и не до этого. Он был почти без сознания, не смотря на то, что струйки воды с крыши лились ему прямо на лицо. Остатки сознания сосредоточились на попытках вдохнуть, он просто пытался вздохнуть, просто набрать в легкие воздуха и не захлебнуться кровью, которая шла из горла. Наконец, это получилось. Но это оказалось очень больно. Чуть отдышавшись, Волков перевернулся со спины на живот и сплюнул кровь. Затем, опираясь на стену, встал на одно колено, после чего, снова сплюнув кровь, встал на ноги. Вдохнул, сплюнул еще раз и, опираясь на стену, попытался идти. Он насквозь промок. Еган увидел его, перепугался.

— Господь всемогущий, да что с вами? — он кинулся к солдату, подхватил его.

Солдат хотел было что-то ответить, но только прохрипел в ответ.

— Давайте, давайте к коню, — помогал ему идти Еган, стал усаживать в седло.

А в трактире было шумно и душно и народ выходил на улицу подышать, а Еган буквально вез Волкова в замок. Тот едва дышал, иногда выплевывая на шею коню, на себя, на седло сгустки крови. Ехали до замка долго, а там стражники подхватили солдаты и помогли Егану занести его в башню. Волков не помнил, как Еган стаскивал с него сапоги и снимал бригантину. Он провалился я темноту не то сна, не то бесчувствия.

Глава десятая

Проснулся солдат от кашля. Откашлялся, сплюнул на пол. Еган тут же встал, вытащил ставень из окна.

— Ну как вы, господин? — спросил он, подходя к кровати.

Солдат хотел ответить, но только просипел. Дышать уже было не больно, если не делать глубоких вдохов, но во рту все еще ощущалась кровь. Волков жестом показал — умываться. Еган понял, пошел за водой. А вместе с Еганом вдруг пришел барон.

— Ну, что с вами случилось? — спросил он, усаживаясь на край кровати.

Солдат откашлялся и не то проскрежетал, не то прошелестел:

— Кто-то напал… За трактиром… Ночью…

— Я знаю, что ночью, стражники сказали, что вас привез ваш холоп еле живого. Что там было? Кто напал? Надо найти и повесить.

— Пока не знаю, — отвечал солдат, хотя явно догадывался, кто это. — Но я обязательно выясню.

— Не смейте ходить без людей по ночам, слышите? Тем более по трактирам.

Солдат что-то просипел и кивнул.

— Хотите отдохнуть? — спросил барон.

Солдат снова кивнул.

— Ладно, отдыхайте, — барон похлопал солдата по плечу и ушел.

Солдат умылся, выпил воды, потянулся, расправил плечи. Понял, что если не делать глубокие вдохи, грудь почти не болит. Он подошел к камину, там стояли сапоги, поднял правый, потряс его. Сапог был пуст, стилета в нем не было.

— Еган, — почти шепотом сказал солдат и, сделав над собой усилия, уже в голос повторил: — Еган, молоко, хлеб, мед и седлай коней.

— Господи, да каких вам коней?! Вам бы полежать денек, куда вас черт несет? Мало вам руки, теперь еще и грудь. Вы весь пол кровью заплевали за ночь. В чем жизнь держится — непонятно, а ему опять седлай коней. Вы себя в зеркало видели?

— А что там?

— На горле синяки, на груди синяки, видно, как вас приложили — весь доспех отпечатался.

— Бог с ними, с синяками, побыстрее давай, мне нужно найти мой стилет, я его ночью обронил.

За трактиром стилет они не нашли: мусор, помои, кости, обломки бочек и ящиков, больше ничего.

— А что, он дорогой был? — спрашивал Еган.

Дорогим особо он не был, простой и надежный кусок стали, но в разных сапогах солдата это доброе оружие провело лет двенадцать, и пару раз точно спасало ему жизнь.

— Пойдем, погорим с хозяином, — произнес солдат, хрипя и разминая горло.

В трактире было немноголюдно, по сравнению со вчерашним вечером, но все равно половина столов была занята. Солдат сел за стол, Еган сел напротив. Волков внимательно посмотрел на Егана и остался доволен. Вид тот имел устрашающий: кожаная рубаха, сапоги, меч на поясе, заросшая щетиной физиономия, крепкие крестьянские кулаки. Если бы солдат не знал его, то принял бы его всерьез. Тут же к ним подошла баба в грязном переднике и спросила:

— Чего господа изволят?

— Господа изволят хозяина твоего видеть, — ответил солдат.

Переспрашивать баба не стала, быстро сказала: «хорошо» и исчезла. Трактирщик появился тотчас. Солдат снял плащ, был без капюшона. Тем не менее, трактирщик узнал его сразу:

— Доброго здравия вам, господин коннетабль.

— Значит, знаешь, кто я?

— Как же не знать?

— И вчера знал?

— Догадывался, но не был уверен.

— Вчера за твоим трактиром я обронил одну вещь.

— Найдена, — сразу сообщил трактирщик.

Он сделал знак бабе, и та, чуть не бегом, кинулась на кухню. И через мгновенье вернулась обратно, бережно, на двух руках, неся стилет.

— Вот и славно, — хрипло сказал Волков, пряча оружие в сапог. — Но это еще не все.

— Чем еще могу быть полезен доброму господину?

Волков чуть помедлил и сказал:

— Доброму господину ты можешь быть полезен деньгами.

Говоря это, Волков никак не ожидал того, что произойдет. Ни произнеся ни слова, трактирщик тут же полез под рубаху и достал оттуда туго скатанный рулончик из грязной тряпки. Положил на стол перед солдатом. Солдат раскатал тряпку, и внутри оказались монеты, полуталеры, десять штук. Волков пальцем пересчитал монеты и продолжал молча смотреть на трактирщика.

— Каждый месяц вы будите получать пол таллера, — заговорил трактирщик, — а еще вам и вашему человеку стол и пиво бесплатно, сколько захотите.

— Я забыл, как тебя зовут?

— Авенир, господин.

— Авенир… А дальше?

— Авенир бен Азар.

— Ты что, Авенир бен Азар, знал, что я приду, или у тебя всегда под рубахой пять талеры спрятаны?

— Нет, господин, я не знал, что вы придете, но я знал, что вы можете прийти.

— Значит, думал. Ладно, а сколько ты платишь барону?

— Как договаривались — шестьдесят крейцеров в месяц. Как уговорились с управляющим.

— Шестьдесят крейцеров? — солдат удивленно поднял брови. — Вчера ты продавал пиво по семь пфеннигов, ты продал не меньше трехсот кружек… Авенир бен Азар, ты вчера на одном пиве заработал больше двух талеров. А вино? А девки? Постой, овес с конюшни, колбаса с капустой, хлеба. Авенир бен Азар, я думаю, ты вчера положил в карман четыре талеры, не меньше. Четыре талеры за один день! Огромные деньги, Авенир. А барону ты платишь шестьдесят крейцеров в месяц.

— Господин, — мялся трактирщик. — Я не заработал четыре талеры за день. Выручка и правда вчера была большая и почти дотянулся до четырех таллеров, но господин забывает, что это был день выступления ла Реньи. В другие дни выручка много меньше. Но ла Реньи не поет за просто так, он не соловей. За одного свое выступление он просит сорок крейцеров.

— Сорок? — переспросил солдат.

— Да, господин, сорок маленьких серебряных монеток. А пиво, господин?

— А что с пивом?

— Я варю пиво, но его мало, большую часть беру у мужиков. И колбасу, и хлеб, и капусту. И все это они не дают мне бесплатно. И овес не родится в яслях, за него я тоже плачу мужикам. И девки, господин, тоже берут свое. У меня с ними договор, господин, они за работу отдают мне половину и все время норовят обмануть.

— Все время? — с фальшивым сочувствием спросил Волков. — Обманывают, значит.

— Да, господин, все время обманывают.

— Ясно, Авенир, ты бедный и несчастный человек, и жизнь твоя тяжела. Да?

— Нет, господин, я не бедный, и за вчерашний день заработал талер, но такое бывает очень нечасто, господин, у меня большая семья и больные родственники в городе, им нужен уход, а доктора, господин? Вы знаете, сколько сейчас берут доктора?

— Прекрати, Авенир, а то Еган сейчас расплачется, — Волков ухмыльнулся, он не верил ни одному слову трактирщика. — Скажи-ка мне лучше, есть ли у тебя гроссбух, Авенир.

Трактирщик на мгновение опешил, замер, оцепенел, смотрел на Волкова своими глазами, чуть навыкат, думал, что ответить, а Волков улыбался ему в лицо, направил на него указательный палец, приговаривая:

— Не вздумай врать, Авенир, не вздумай врать.

— Да, господин, у меня есть гроссбух, — не соврал трактирщик.

— Хотелось бы взглянуть на него, Авенир, чтобы осознать, всю глубину твоей нищеты, и выяснить, на что ты содержишь своих больных родственников.

— Я готов вам показать его, но боюсь, что вы там ничего не поймете.

Солдат был уверен, что трактирщик так и скажет, он улыбнулся и произнес:

— А ты покажи, а я уж постараюсь.

— Хорошо, — сказал трактирщик. — Я сейчас вам его принесу.

— Еган, сходи-ка с Авениром, собери все бумаги и книги, которые там найдешь у него.

— Ага, — Еган встал, пошел за трактирщиком, бесцеремонно подталкивая его в спину. — Давай-давай.

А солдат подумал, что Егану нравится играть роль воина. Всем нравится, когда их боятся.

«Надо дурака научить хоть меч из ножен доставать, — подумал Волков, — и заставить его каждый день заниматься с оружием».

Слуга принес огромную книгу в ладонь толщиной, положил ее перед солдатом, сам сел напротив. Трактирщик встал рядом. Волков открыл книгу, предвкушая много интересного, и… не смог прочитать ни слова, ни буквы. Он стал перелистывать страницы, но нигде не мог найти ни одного знакомого знака, даже цифр не было.

— Что это? — наконец спросил он, уставившись на трактирщика.

— Это мой гроссбух, — отвечал тот, не моргнув глазом.

— Что это за язык я говорю?

— Это язык моего народа, господин.

— А почему ты не пишешь на нашем языке?

— Я говорю на языке благородных господ, но ни читать на нем, ни писать я не могу.

— А я думаю… Нет, я знаю, что ты врешь. Ты умный человек, Авенир, но твоя беда в том, что ты думаешь, что ты самый умный.

— Никогда бы не взял на себя такую смелость, — смиренно отвечал трактирщик, но в его интонациях солдату послышалась насмешка.

Он захлопнул книгу и отодвинул ее от себя.

— Ладно, Авенир, предлагаю тебе свою дружбу.

— И сколько же мне будет стоить такой почет? — поинтересовался трактирщик.

— Сорок монет, Авенир. Пять монет ты мне уже дал.

— Господин коннетабль видимо шутит?

— Господин коннетабль серьезен как никогда, — ответил солдат.

— Но это огромные деньги!

— Да, но не для тебя. Еще вчера я бы подумал, что это для тебя огромные деньги, но вечером я видел, сколько ты зарабатываешь. Ты за день заработал больше, чем добрый солдат зарабатывает за месяц.

— У меня нет таких денег, — вдруг твердо сказал трактирщик. — И вряд ли когда-нибудь будут.

— Ты уверен, Авенир? — спросил его солдат и забарабанил пальцами по столу.

— Это слишком большие деньги, — опять твердо и даже с вызовом произнес Авенир. — У меня нет таких денег.

— Ну, что ж… — сказал Волков и многозначительно посмотрел на Егана.

Тот как будто знал, что делать, он быстро вылез из-за стола, встал за спиной у трактирщика, и положил руку тому на плечо.

«Молодец, все правильно делает», — думал солдат и продолжил:

— Пойдем, Авенир, тебя ждет кузнец.

— Кузнец? — удивился трактирщик. — Зачем я кузнецу?

— Он закует тебя в кандалы, а затем Еган отведет тебя в подвал замка.

— И за что же? — язвительно улыбался Авенир. — За то, что я не дал вам тридцать пять талеров?

— Нет, что за глупости, Авенир, то было деловое предложение, ты мог его отвергнуть, а мог и принять, это был твой личный выбор.

— А за что же тогда?

— Вчера ночью, Авенир, кто-то пытался меня убить на заднем дворе твоего трактира, и я почему-то думаю, что это ты послал убийцу, — говорил солдат, тыча пальцем в грудь трактирщику. — Это ты, Авенир.

— Но тут было много народу! Почему я? — искренне удивлялся трактирщик.

— Не знаю, мне так кажется, может, потому, что постояльцы не ходят чрез кухню и заднюю дверь?

— Но это не я! Клянусь своими предками!

— Возможно и не ты, буду выяснять. Но… — солдат снова ткнул пальцем в грудь трактирщика. — Сегодня утром я говорил с бароном, он был в ярости, знаешь почему?

— Почему? — испуганно спросил трактирщик.

— Потому что, Авенир бен Азар, я третий коннетабль за полгода, который служит барону. Двоих моих предшественников убили, а меня вчера пытались убить, и знаешь, что я тебе скажу, Авенир, над нашим бароном окрестные бароны уже смеются, и нашему барону, да продлит Господь его года, очень не нравится, когда над ним смеются. Сегодня он поклялся повесить всех, кто причастен к покушению на меня. Слышишь, Авенир? Всех!

— Но я…

— Сначала ты натравил на меня своего слугу, чтобы спровоцировать меня прямо в трактире, а потом ты решил убить меня, когда я стал осматривать твой трактир, и подсчитывать прибыль, что ты получаешь.

— Это не так, господин, Господь свидетель.

— Авенир бен Азар, — солдат встал и громко продолжил, чтобы слышали все присутствующие. — Я обвиняю тебя в попытке убить меня вчера ночью.

— Но я этого не делал! Я этого не делал! — запричитал трактирщик. — Клянусь вам своими детьми!

Еган схватил его за шиворот и встряхнул:

— Пойдем-ка, Авенир.

А трактирщик вцепился в стол, так что у него побелели костяшки, и таращился на Волкова так, словно он был демоном. А Волков глядел на него ласково, даже улыбался и говорил:

— Не упирайся, Авенир, это только усложнит дело, пошли по-хорошему, кузнец уже тебя заждался.

— Подождите, господин коннетабль, прошу вас, умоляю, нам надо разобраться, — он продолжал держаться за край стола.

Еган не мог оторвать трактирщика его.

— В чем разобраться, Авенир?

— Я найду деньги, не сразу, но найду, тридцать пять талеров. В течение месяца найду.

— Найдешь? Точно?

— Если будет нужно — займу у родственников.

Волков задумчиво покивал и вдруг произнес:

— А, может, ты мне скажешь, кто на меня напал ночью.

Трактирщик вдруг замолчал.

— Что, Авенир, язык отсох? Или ты уже согласен идти к кузнецу?

Трактирщик продолжал молчать.

— А-а, Авенир, ты боишься этих людей. Ну, давай, говори, кто они? Ну…

Из двери вышли трое, две из них женщины, — солдат встал и зашептал на ухо трактирщику:

— Я знаю, кто были эти женщины, я из-за них сюда и пришел. А кто был третий? Кто напал на меня?

Трактирщик косился на коннетабля, дрожал от страха, но молчал.

— Ну, так ты мне скажешь? Давай: это был… Не слышу!..

— Ла Реньи, — прошептал трактирщик.

Солдат спокойно сел на лавку.

— Именно так я и думал, Авенир. Я сильный и умелый человек, я даже с одной рукой опасней большинства двуруких, а он чуть не убил меня одним ударом, без оружия, — так же тихо, как и трактирщик, говорил Волков. — Так кто он такой?

— Он очень сильный человек, — шептал трактирщик. — Я думаю, он бывший жонглер или акробат. А, может, ярмарочный борец.

— А вот это может быть… А что у него с благородной дамой?

— Я не знаю, господин.

— Знаешь, прекрати мне врать.

— Она приходит на все его выступления. После, они иногда даже стоят на улице, даже если идет дождь.

— А служанка в это время при даме?

Трактирщик мялся, не отвечал.

— Ну?

— Не всегда, — вздохнул трактирщик, — иногда она сидит тут, а они…

— Что они?

— А они там… Ну… На улице.

— А в комнаты ходят?

— Нет, нет, не ходят…

— Не ври Авенир, говори честно, она поднималась с ним в комнаты?

— Нет! Никогда, никогда…

— А на улице? Может там он ее имел?

— Не знаю, господин, клянусь святой книгой, здоровьем детей — не знаю, я такого не видел и даже не слышал о таком.

— Смотри, Авенир, смотри, опасное дело ты затеял.

— А что же я затеял то? — изумлялся трактирщик.

— Дом свиданий для благородных дам устроил и еще удивляется, — усмехался солдат. — Как ты думаешь, а что с тобой будет, если я доложу об этом барону?

— Я ничего такого… Я… Я же… — мямлил Авенир.

— Если он будет пьян, — сказал солдат уже с угрозой в голосе, — он сожжет твой притон, Авенир, может быть даже вместе с тобой, — чуть помедлил и добавил, — а может быть вместе с твоей семьей. Кто знает, что ему придет в его пьяную голову.

— Господин коннетабль… — начал трактирщик.

Волков перебил его:

— Когда ла Реньи приедет опять?

— Не знаю.

— Неужели?

— Клянусь. Он присылает человека, тот говорит, когда будет. А так он разъезжает по окрестным трактирам и по господам. Но раз в неделю бывает у меня, а иногда и реже.

— А что за человека присылает? У него есть слуга?

— Нет, просто какого-нибудь местного мужика, а иногда и неместного.

— Присылает записку?

— Нет, всегда устно.

— А ты уже передаешь весточку госпоже.

— Да, господин.

Волков пальцем зацепил его за край рубахи и наклонил к себе.

— Старый сводник, теперь ты будешь передавать весточку еще и мне.

— А что с ним будет?

— Ты просто передашь весточку мне, понял?

— Да, господин коннетабль.

Волков встал, сгреб серебро со стола.

— И еще: скоро из города сюда прибудут четверо господ. Дашь им лучшие комнаты и бесплатно.

— Да, господин. А сколько гости будут гостевать?

— Не знаю, сколько потребуется. Может, месяц, может, больше. В общем, будут жить у тебя.

— Как пожелает господин коннетабль, — вздохнул Авенир.

— Авенир, если хочешь, что бы я отсюда уехал побыстрее — тебе лучше помогать мне.

— Я буду стараться. А вы что, собираетесь отсюда уезжать? Вы здесь не задержитесь?

— Авенир, мне нужен ла Реньи, ты понял? Мне нужен ла Реньи.

— Я помню, господин.

— Трактирщик поклонился.

Солдат пошел на кухню, а не к выходу. Еган последовала за ним, а за ними шел Авенир. Волков оглядел кухню, где хозяйничала толстая стряпуха и мальчишка лет десяти. Тут было жарко, стены были черные от копоти, воняло брагой и уксусом. Стряпуха и мальчишка боязливо смотрели на чужаков.

— Набиваем колбасу, господин, — доложил мальчишка.

Солдат взъерошил ему волосы и пошел дальше. Тут были не то сени, не то камора. В темноте стояли две огромные бочки.

— Что тут? — спросил солдат, заглядывая в бочки.

— Жир, господин, — ответил Авенир.

— Что за жир?

— Старый горелый жир, что нельзя больше есть.

— А почему не выливаешь?

— Моему племяннику в городе он нужен.

Волков не стал выяснять, зачем эта гадость племяннику Авенира. Он открыл дверь на задний двор, постоял, осмотрелся, думал. Солдат никак не мог понять, как ла Реньи мог его увидеть, ведь он прижимался к стене, и через открытую дверь свет на него не падал. Он вдруг снова начал кашлять. От кашля пошла кровь, полетели красные капли.

— Вам бы полежать, господин. Может, в замок поедем, — предложил Еган.

Волков не обратил на него внимания, он откашлялся, сплюнул кровь, подошел трактирщику и произнес:

— И не надейся, Авенир, что тебе удастся не заплатить денег. Я скажу о твоем долге барону, и если мне неожиданно придется умереть, ты все равно заплатишь.

— Не извольте сомневаться, господин коннетабль, — убедительно обещал трактирщик.

Волков пошел к лошадям, Еган шел следом, усмехаясь.

— Да-а, трактирщик-то нам в след волком смотрит.

— Да, Еган, друзей у меня здесь все больше и больше.

Глава одиннадцатая

Волков действительно чувствовал себя не очень хорошо. Когда они въехали в замок, он собирался лечь в свою шикарную кровать, поваляться денек, но поваляться ему не пришлось. В замке его дожидался стражник, один из тех, которых Волков дал в охрану егерю Клаусу. Стражник был уставший, но взволнованный, глаза его горели:

— Мы нашли его, господин коннетабль.

— Нашли? — переспросил солдат, слезая с коня.

— Да, он там, где вы и сказали, на острове с березами. Клаус нашел место, где он входит и выходит из болота. Клаус говорит, что сейчас он на этом острове. След, говорит, утренний, дождем не размытый. Клаус божится, что на остров пошел он.

— Ну, что ж, — Волков рукой протер глаза, — добрая весть. А ты что, бежал что-ли? Еле на ногах стоишь?

— Где шел, где бежал, коней-то не дали нам сегодня, а Клаус велел побыстрее вам доложить.

— Ну, что ж, молодец, брат-солдат. Иди, найди сержанта, скажи, чтобы собирал людей. Всех, кого сможет найти. А сам можешь сегодня в замке, на воротах, остаться.

— Уж нет, господин, я с вами чумного ловить, я из-за него все ноги сбил, да и интересно же.

— Ну, хорошо, — кивнул Волков и сказал Егану: — Запрягай телегу, в телеге поеду, но коня не расседлывай. В поводу пойдет.

— Вам полежать бы, господин, пусть сержант едет, вы, вон, на лицо серый. Куда вам!

— Нет, сам поеду, — отрезал солдат.

Не то, чтобы он не доверял сержанту, хотя он ему и не доверял, просто он сам хотел изловить мужика, что шастает по болотам.

Люди барона стали собираться, сержант руководил сборами, а Волков выяснил, что в арсенале барона почти ничего нет: ни арбалетов, ни топоров, ни алебард. Пришло распорядиться, чтобы Еган взял свою секиру и алебарду, и арбалет взял, так же взяли большой кусок доброй веревки. Солдат велел Егану взять еще и запасной плащ. Все это было сложено в телегу.

В это время на балконе, который вел на второй этаж покоев, появился барон.

— Эй, — закричал он, — коннетабль, что, войну затеяли с кем-то? Куда вы все собрались?

Волков велел тому стражнику, что прибежал от Клауса, никому и ничего не рассказывать, так как никому особо не доверял, поэтому никто из людей барона не знали, куда они едут, даже сержант не знал. Солдат не стал кричать барону, а не поленился подняться на балкон и сказать тому с глазу на глаз:

— Кажется, Клаус нашел лежбище холерного мужика, во всяком случае, следы нашел. Я собрал людей, чтобы убить его или поймать.

— Черт вас дери, Фольков, что ж вы даже не предложили мне поучаствовать в охоте?!

— Да какая это охота, зарежем холерного, да и вернемся.

— Самая настоящая охота, — произнес барон.

— Да мы даже не знаем, удастся ли нам его найти, у нас только следы.

— Не всякая охота удачна. В любом случае, я еду с вами.

— Он опасен, господин барон, серьезно опасен.

— Фольков, вот сейчас вы выглядите болваном, — серьезно сказал барон. — Вы, что, думаете, я испугаюсь?

— Нет, не думаю, но раз уж вы поедете, то давайте попытаемся поймать его живьем.

— Отлично! Так еще интереснее!

— В таком случае, господин барон, прошу вас присоединиться к нам, один добрый воин в отряде никогда не помешает.

— Еган, — заорал барон на весь двор, — вели седлать моего коня для охоты.

Пока кормили людей, собирали барона, ехали — день покатился к вечеру.

Солдат лежал в телеге, на сене, дремал, а вечер был на удивление хорош. Солнце то и дело пробивалось из-за облаков, дождя не было, и под плащом лежать было жарко.

Не доехав до места, они встретили Клауса. Он был возбужден, потирал руки и иногда даже заикался. Он стал долго и подробно рассказывать, как нашел свежий след, и как после этого, его собака стала брать запах холерного мужика, и что мужик сейчас, должен быть в болоте, так как собака егеря дважды делала стойку на болото. Так что нужно все делать очень тихо и ждать. Егерь и барон обдумали, где и как всем быть и что делать. Солдат в эти обсуждения не лез, советов не давал, все это, скорее, напоминало охоту, в которой у него совсем не было опыта. Честно говоря, да и желания что-либо делать у него не было. Барон хотел с ним выпить как следует, но солдат выпил совсем чуть-чуть, поел немного и опять завалился в телегу под плащ. Барон не стал настаивать, думая, что Волков еще не отошел от увечья, что получил ночью. Спускались сумерки, было тихо и безветренно, натужно завыла выпь, да лягушки квакали, с болота тихонько поплыл туман сначала кусками, а за кусками потекли белые волны, и, когда солнце уже садилось, туман заливал все вокруг. Теперь стало зябко, Волков кутался в плащ, не то дремал, не то бодрствовал, с удовольствие бы заснул, но тревожное ожидание мешало, все время думал: «Вдруг Клаус ошибся? Вдруг мужика нет? А вдруг, его кто-нибудь предупредил? А вдруг он сегодня не выйдет из болота? А вдруг он нас слышал?». А барон уже тем временем выпил пол кувшина вина и оживленно что-то рассказывал сержанту и стражникам. Клаус же все время его осаживал, просил говорить тише, так как по воде говор далеко слышится. Барон затихал, но только до нового глотка. Наступила ночь, а холерный мужик из болота не вышел, ночные звуки заполнили окрестности, лягушки не унимались, им вторили ночные птицы, посоветовавшись, охотники решили ждать до утра. Ветра не было, но костра решили не жечь, сидели в сыром тумане, мерзли, а солдат, закутавшись в два плаща заснул, заснул по-настоящему.

Еган его разбудил, когда светало, он шептал, тряся его за плечо:

— Господин, господин, просыпайтесь! Кажется, началось!

— Что началось? — Волков приподнялся на локтях.

— Собака на стороже, Клаус говорит, что по болоту кто-то шлепает, — слуга махнул рукой куда-то в сторону. — Но не тут, где мы ждем, а там, да еще и барон пьяный чудит.

А барон действительно чудил. Пьяный вдрызг, он уже залез на коня, отобрал у одного из своих людей копье, и, размахивая им, бубнил:

— Сейчас я на него погляжу, этот холерный думает, что обойдет нашу сторожу и уйдет? Черта с два!

— Подождите, барон, — произнес Волков, вылезая из телеги. — Не спешите.

— Фольков, а я и не спешу, — крикнул барон и опять потряс копьем. — Мы все тут слышали, как он шлепает по воде вон там.

— Надо выяснить, где шлепает, — сказал солдат.

— Вот я сейчас и выясню, — сказал барон, дал шпоры коню и унесся в туман.

— Он сейчас убьется, — заявил Еган. — Темень кругом да туман!

— Эй, кто-нибудь, езжайте за бароном, — заорал солдат.

— А на чем? — спросил сержант. — Кони-то расседланы!

— Расседланы? — заорал Волков. — Какого дьявола?!

— Так ваш Еган сказал, что на долгой стоянке коней расседлывать, чтобы отдыхали, только у барона был под седлом, он своего расседлывать не велел.

— Господи, что ж за болваны-то, — произнес солдат.

И тут из тумана донесся звук. Сначала Волков даже не понял, что это, а потом догадался. Это было резкое, неестественное, с подвизгом, ржание коня, а затем и крик: короткий, злобный, боевой. Кричать, кроме как барону, здесь было некому.

— Что стоите, дьяволы?! На помощь барону, бегом!

Сам схватил секиру из телеги и бросился на звук. Его быстро догнал Еган, отобрал у него секиру:

— Куда вам с одной рукой-то? — и побежал вперед. Тут же их обогнал всадник. Волков узнал мощную спину сержанта, ехал он без седла, в правой руке держал алебарду. Все остальные люди тоже легко обгоняли солдата, от бега у него заболела щиколотка, но это было полбеды. Бедой было то, что снова закололо в груди, и во рту появилась кровь. Он остановился, стал кашлять, пришлось перейти на шаг, сплевывать. А впереди шла нешуточная кутерьма, из тумана на него выскочил конь барона, до него доносились звуки глухих ударов, крики. Солдат слышал, как громко и отчетливо кричит сержант:

— В колено его руби! Не стой! Навались разом! На руку навались! Держите крепче! Барона-то оттащите!

Когда солдат доковылял до места действия, первым делом он увидел барона, тот сидел в дорожной грязи по пояс, но был весел.

— Я поймал его, Фольков. Слышите? Он думал обойти нашу сторожу, — барон уставился на солдата. — А что, он вас тоже задел? У вас на бороде кровь.

— Что? А, нет, это я кашлял, вы-то целы, барон?

— Я цел, Фолков, я цел и прекрасно себя чувствую, давно себя так не чувствовал, давно.

А Волков подумал о том, что ему повезло, ибо нет худшего позора для коннетабля, чем потеря своего господина. Даже если господин такой болван.

— А он крепок, Фольков, — продолжал барон, с трудом поднимаясь из грязи. — Он очень крепок, этот холерный мужик, он мотал меня как тряпку, одной рукой. Клянусь богом, я не видел такой силы ни у кого, а второй рукой пытался сломать мне шею. Вы не поверите, Фольков, пытался открутить мне голову, словно пробку от бутылки.

— Сержант поспел вовремя?

— Да, вовремя, рубанул ему алебардой по руке, как по мне не попал, — не пойму.

— Ваш сержант, конечно, туповатый, но, думаю, он смел и предан вам.

— Именно так, Фолькоф, именно так.

Они подошли к людям, что возились в грязи с великаном. Уже стянули его веревкой. Скрутили. Только тут солдат понял, насколько холерный мужик огромен. Кто-то уже побежал за телегой.

— А воняет он похлеще холерного сортира, — заметил барон.

Волков промолчал, он разглядывал это существо и понимал, что оно мало похоже на человека. Серо желтый гигант только издали напоминал человечий силуэт. Чрево у него было огромно, руки как толстые ветви деревьев, одна из них почти отрублена, а вот левую ногу отрубили совсем.

— А крови то и нет, — заметил Волков.

— Так и я о том же, — согласился сержант, — я его рублю, а кровищи то и нету, только жижа желтая течет. Нелюдь…

— Эй, ты меня понимаешь? — солдат пнул крупную голову. — Ты понимаешь речь человеческую?

Существо лежало молча, таращилось в небо.

— Лежит, он, таращится, — смеялся егерь Клаус. — Чего таращишься, дура? Ответь господину коннетаблю, это он тебя изловил.

— Нет, — возразил солдат, — мы все его поймали, мы все молодцы. Все участники получат награду. Слышишь, уродец?

Существо вдруг открыло рот, зашевелило губами. Волков ни чего не услышал.

И, морщась от вони, склонился к нему:

— Что ты там бормочешь?

Холерный мужик скосил на него глаза:

«Мой господин сдерет с тебя кожу», — донеслось до солдата. А он даже не смог понять, слышал ли он это или ему показалось.

— Что? Что ты сказал? — он встал и с силой снова пнул тяжелую голову.

Уродец молчал.

— Что он сказал? Слышал кто-нибудь или нет? — Волков оглядел людей.

Те только мотали головами.

— Что, никто не слышал?

— Я не слышал, — произнес барон.

— Он, вроде, ничего не сказал, — добавил Еган.

Солдат подумал, что ему показалось, а тем временем один из стражников привел коня с телегой. Конь до смерти боялся идти, стражник буквально тащил его под уздцы:

— Чего ты, иди давай, иди, — бубнил стражник. — Не хочет чего-то, зараза, идти.

— Берите его, — командовал барон, — кидайте в телегу.

Люди с трудом оторвали тушу от земли и с трудом закинули ее в телегу. Причем двум стражникам пришлось держать коня, что бы тот не сбежал.

Конь ржал, косил глаза до белков, танцевал, пытался лягнуть стражника, кусался и готов был при первой возможности броситься прочь.

— Ишь как вытанцовывает, — говорил старый стражник.

— Боятся его кони, — сказал барон, — потому то и мой меня сбросил.

Стали собираться, Еган седлал коня солдата, а стражники поймали коня барона, привели ему его.

— Ты что ж, подлец, а? — барон врезал коню перчаткой по морде. — Бросил меня? — еще раз перчаткой. — Струсил? Мерзавец, негодяй!

Конь тихонько заражал.

— Не смей оправдываться, — не унимался барон. — Трус, я еще поговорю с тобой.

Наконец он сел на коня:

— Ну, что ж, дело сделано, едем домой.

— Господин барон, — произнес солдат, — дело не сделано.

— Что? Что еще? Холерный мужик пойман!

— Пойман, но надо бы взглянуть, что там у него в берлоге. Нужно доехать до острова и все там осмотреть.

— Да бросьте, Фолькоф, охота вам лезть в болото?

— Нет, не охота, но надо. Клаус, Еган и вот вы двое, — он указал на пару стражников, — пойдете со мной.

— А дойдем ли? — невесело спросил один из стражников.

— Дойдем, — твердо пообещал солдат, — раз он доходил, то и мы дойдем. А господин барон нас подождет.

— Зачем? — спросил барон.

— А вдруг нам понадобиться помощь.

— Дурь, — коротко выразился барон. — Ну, раз вам так надо — идите. А мы подождем.

Пять человек пошли в болото. Первыми шли стражники, копьями пробуя дно и оставляя в тине след из чистой черной воды. За ними шел Клаус, а за ним, верхом ехали Еган и солдат. Еган держал в руках секиру.

Раньше эти болота были лугами, добрыми лугами, что лежали вдоль реки. Только бесконечные дожди превратили их болота. Поэтому вода была не глубока, только в одно месте она поднялась пешим выше колен. Шли они быстро, хотя лошадям это приключение не нравилось. Еще не дойдя до острова Клаус, вдруг остановился, обернулся к всадникам и крикнул:

— Слышите?

— Что? — спросил Еган.

— Тухлятина. Смердит-то как!

Волков принюхался, но ничего не почувствовал. А Еган почувствовал:

— Ага, воняет. Есть такое.

— Да тут дышать нечем, — крикнул один из стражников, что ушел вперед.

— Может, не пойдем дальше, — предложил Клаус.

— Уж больно муторно, — поддержал его стражник.

— Да и до берега уже далековато, — заметил Еган, — случись что, и помощь не поспеет.

— Нет, пойдем, — ответил солдат, — надо выяснить, что там.

Видя нерешительность своих спутников, он дал шпоры коню, который тоже не очень хотел идти вперед, на ходу доставая из ножен меч. На всякий случай.

Остальные последовали за ним.

И тут солдат почувствовал запах. Это был старый, знакомый, запах войны. Запах гниющего мяса.

Выехав на сушу, конь встал, заупрямился опять, не хотел идти дальше. Стражники обогнали его и один из них тут же заорал:

— Господин коннетабль, сюда!

Конь вперед идти не хотел, артачился. Заплясал.

— Тихо ты, волчья сыть, — Волков полоснул его плетью. — Пошел, говорю, — направил коня к стражнику. — Что там у тебя?

— Вот, — стражник указал копьем на какую-то кучу.

— Господь Вседержитель, — Еган стал осенять себя святыми знамениями.

Волков увидал, развороченную и обглоданную грудную клетку человека. Ломаные ребра, кости таза. Все черное от остатков гниющей плоти.

— Людей он тут, значит, жрал, — констатировал Клаус.

— Ага, вот куда людишки-то пропадали, — добавил Еган.

— Ну, что стали-то, — морщась от невыносимой вони, сказал солдат, — осматривайте дальше.

Островок был маленький, стали искать — стали находить еще плохо обглоданные кости.

— Опять кости, — кричал Клаус.

— Человек? — кричал Волков.

— Нет. Лошадь.

— А тут корова. — Кричал стражник. — Падлюка и коров, значит, жрал тоже.

— Две башки! — Кричал другой.

— Человечьи? — спрашивал Еган.

— Да, — подтверждал стражник.

— Разбитые. — Добавлял Клаус. — Видать, мозги любил.

Солдат ездил среди берез, конь пообвык, уже не взбрыкивал. Волков осматривал останки, пытался посчитать, но это было делом бессмысленным.

Видимо тварь жрала людей в разных местах, разрывая их на куски.

— Сколько ж здесь людей? — наконец произнес он.

— С дюжину, наверное, — услышал его вопрос Клаус.

— А поп мне говорил, что пропало вроде девять.

— Так поп только наших, наверное, считал, а сколько тут пришлых он пожрал — одному Богу известно.

— Ага. Тут, видно, и поденщики, и купчишки есть, — произнес Еган.

— Да всех он тут жрал, и людей, и лошадей, я тут и кабанью голову обглоданную видал, — сказал Клаус.

— Господи, а это что за жижа? — морщился Еган, найдя зловонную лужу.

— Так, это, гадил он тут, — пояснил Клаус.

— Фу… Где жрал, там и гадил, что ли? — морщился Еган.

— Ну, а что ж ему. Зверь же, — объяснил все Клаус.

— Так не сортир же ему строить, — пошутил один стражник.

Все засмеялись.

— Хватит, — вдруг заорал Волков, которого начинало уже мутить, — все тут ясно, поехали отсюда.

— Ну, и что там? — спросил барон, когда они вернулись.

— Надо монахам сказать, чтоб на тот остров сходили, кости собрали, похоронили их и отпели.

— Кости? Людские? — удивился барон.

— Людские, — сказал солдат.

— Много?

— Клаус говорит, дюжина душ, не меньше, а как по мне, так, вроде, и больше. Людей эта тварь жрала.

Барон вдруг неприятно оскалился, казалось, он смеется, солдат смотрел на него удивленно, даже чуть испуганно, а барон произнес:

— Повешу его на площади, повешу подмышки, чтоб не сдох сразу. Кто из соседей может похвастаться, что поймал людоеда?

— Вряд ли кто, — согласился солдат.

— Эй, — крикнул барон, — едем домой.

Волков рукой поманил Егана:

— Лети вон в тот замок.

— К госпоже Анне? — догадался слуга.

— Да. Найди там ее управляющего Томаса и скажи ему, чтоб вызывал из города людей для аудита, скажи, чтобы ехали быстрее. Скажи, что господин барон заплатит сорок монет.

— Чего? — удивился барон услышав Волкова. — Сорок монет?

— Скачи, скачи, — приказал Волков.

— Ага, — произнес Еган, запоминая. — Значит, звать из города господ, господин барон заплатит сорок монет.

— Да, скачи.

Еган ускакал.

— Откуда это я возьму сорок серебряных? — с неприязнью спросил фон Рютте. — Вы ж видели мою казну, там только ваши семь цехинов. У меня больше ничего нет.

— Нет денег? — усмехнулся солдат. — Зато у вас есть щедрые друзья.

— Черта с два у меня есть такие друзья, думаете, мне кто-то даст такие деньги в долг?

— Нет. Помощь будет безвозмездной.

— Дурь какая-то. Кто даст мне сорок талеров безвозмездно? Да никто не даст!

— Вы слишком суровы к людям, барон. Пять талеров нам уже дали, остальные обещали в течение месяца, но я думаю, что мы заберем их пораньше.

— И кто ж этот благодетель? Я его знаю? — не верил барон.

— Это человек, который, как мне кажется, причастен к покушению на меня, это трактирщик Авенир из Рютте. Вы ж его знаете?

— Знаю ли я эту пиявку? — фыркнул барон. — Его тут все знают, гадкая вошь.

— Напрасно вы так, — улыбался Волков. — Он согласился помочь нам, и его даже бить не пришлось.

— Я вам вот что скажу, Фольков. Я повешу его при первой возможности.

— Давайте дождемся, пока он даст нам денег, — произнес солдат, покосился на барона и спросил: — Барон, а вы случайно денег ему не должны?

— Клянусь, Фольков, я повешу эту пиявку при первой возможности, — усмехаясь, отвечал барон.

Глава двенадцатая

К полудню они подъехали к малой Рютте. У околицы их встретила группа мальчишек, обычных, мужицких оборванных детей. Мальчишки, конечно, заинтересовались процессией, а старший даже заглянул в телегу. Увидев страшное существо, он спросил у стражника шедшего рядом:

— Дяденька, а чего это он такой? А кто это?

— Кто, кто, — отвечал стражник важно, — известно кто, людоед.

— Людоед! — радостно завопил мальчишка, а другие дети тут же облепили телегу.

— А ну кыш, — прикрикнул на них стражник, древком копья давая самым любопытным под зад. — Кыш отсюда, а то голодный он, скормлю сейчас одного из вас ему.

Мальчишки, как стая воробьев, кинулись в деревню, горланя на всю округу:

— Барон людоеда поймал!

— Людоеда поймали, людоеда!

— А у барона в телеге людоед! — кричали мальчишки.

Волкова мало заботило, что поймал людоеда барон, а не он, солдат давно привык к такой несправедливости, еще на войне, даже если ты первый влез на стену, пробился к воротам и открыл их, то в итоге, город все равно взял герцог и только герцог, а о твоих заслугах забудут все.

А из домов и дворов выходили люди, бежали смотреть людоеда, и стар, и млад, и мужики, и бабы. Стражники отгоняли самых любопытных, но не так, чтобы уж очень, они тоже чувствовали свою сопричастность к этому подвигу, а уж как цвел барон, и не описать было. Солдат ехал на шаг позади барона, глядел на него и улыбался. Это был настоящий отец и покровитель, он был жутко грязен, но необыкновенно величественен. Когда процессия покинула малую Рютте, добрых два десятка зевак увязались следом, и когда въезжали в Рютте, там их уже встречали, как встречают победителей, со звоном колоколов. Деревню заливал колокольный звон, народ высыпал на улицу и не только местные, но и пришлые постояльцы трактира. На площади, между трактиром и церковью процессия остановилась. Стражники копьями растолкали чрезмерно любопытных, освободив центр. Туда въехал барон и сказал речь, чуть привстав в стременах:

— Эта тварь жрала людей. И я… то есть мы с коннетаблем, — он глянул на Волкова и даже чуть поклонился ему, — мы поймали его, так как никто не смеет тронуть моих людей, и пусть эта тварь, этот людоед, повисит здесь немного и будет ему урок, а потом мы его четвертуем за его злодеяния.

— Барон, — тихо произнес Волков, — я бы хотел поговорить с ним.

— С кем?

— С людоедом.

— А разве он умеет? — искренне удивился барон.

— Ну, я бы выяснил, вдруг умеет.

— Ладно, пусть повисит денек, а там берите его, — произнес фон Рютте и крикнул: — Сержант, вешай его! Только не за шею, подмышки вешай, он еще нашему коннетаблю зачем-то нужен.

Стражники и добровольцы из зевак стали споро выгружать чудовище из телеги, а чудовище вдруг трубно, ярко, долго и очень громко рыгнуло. Стражники и мужики уронили его и разбежались в стороны. Облако вони ветер донес и до зевак стоявших рядом. Они «фукали», морщились, но не расходились, уж больно интересно всем было. Ветер разогнал вонь, и уродца все-таки дотащили до виселицы и повесили за подмышки, отрубленную ногу кинули тут же. Людоед едва заметно дышал, иногда шевелил пальцами на невредимой руке и глядел на собравшихся из полуприкрытых век.

Храбрецы-мальчишки подбегали к висельнику, чтобы лягнуть его, а те, что были помельче, кидали в него грязью, пока стражники не разогнали их. На площади появился отец Виталий, он шел к висельнику, осеняя себя святым знамением:

— Господь всемогущий! Вот, люди, глядите, так выглядит слуга сатаны, скажите барону, отцу нашему, спасибо, что изловил его.

Барон цвел, а солдат едва заметно улыбался, глядя на него. Поп продолжал что-то бубнить про сатану, а Волков заметил богато одетого господина, того, которого он видел в трактире с юной девкой.

— Барон, а кто вон тот господин, — тихо спросил он у барона.

— Так это мой управляющий Соллон, — отвечал фон Рютте.

Солдат удивленно поднял брови.

— Что? — заметил его удивление барон.

— А вам не кажется, что ваш управляющий выглядит богаче, чем вы?

— Кажется, — буркнул барон. — И еще и дом у него каменный. В Рютте всего два каменных здания. Церковь и его дом.

— Обязательно мы проведем аудит и все выясним.

— Делайте. Ежели эта пиявка, — барон кивнул на трактирщика, — даст вам денег.

— А, и он здесь, — увидел Авенира солдат. — Забавно. Кровосос пришел поглядеть на людоеда.

— Ха-ха-ха! — закатился смехом барон. — Прямо в точку, Яро, прямо в точку. Пойдемте, коннетабль, надо выпить и поесть.

— Да, господин барон. И поесть, и выпить, и поспать мне необходимо. Из последних четырех ночей я наспал только на одну.

— Кстати, Яро, можете звать меня Карл и без всяких там «господинов».

— Хорошо, Карл.

В этот день опять выспаться ему не удалось.

— Хозяин, — тряс его за плечо Еган. — Хозяин, там приехали к вам, желают видеть.

— Кто? — злобно буркнул солдат, отрываясь от перины.

— Госпожа Анна.

— И где она? — Волков сразу сел на кровати.

— Там, любуется людоедом, желает вас видеть.

— Умыться, — коротко бросил солдат.

Он не стал затягивать руку, не стал надевать броню, накинул куртку, ту, что нашел первую, и отправился на площадь в Рютте. Толпа пришедших поглядеть на людоеда была невероятной. Сержант и стражники выбивались из сил, наводя порядок. Глаз опытного солдата определил сразу: не менее двух сотен людей, среди пеших зевак было несколько конных, большинство из которых он не знал. Но госпожу Анну узнал сразу. Она и двое ее сопровождавших вперед не лезли, разглядывали уродца из-за спин зевак. И тут случилось то, чего Волков никак не ожидал. Кто-то звонко крикнул:

— Коннетабль!

— Где?

— Вон он, верхом!

— А-а, вон он каков.

— Хорош!

— Это наш коннетабль!

Конечно, это было бы приятно, если бы это все так не смущало. Непривычно ему было слышать восхищенные интонации в свой адрес. Но головы к говорившим он не оборачивал, гордо и сурово следовал вперед. Подъехав к госпоже Анне, солдат спрыгнул с лошади и поклонился. Красивая женщина улыбнулась ему и протянула руку. Солдат взял ее, поцеловал перчатку. Простой народ с любопытством наблюдал это действо.

— А вы забавно выглядите без доспехов, — произнесла красавица.

— Забавно? — удивился солдат.

— Ну, не так грозно, как обычно. Без доспехов вы выглядите добрым.

— Что ж, буду чаще ходить без доспеха. Хотя без него чувствую себя не очень уютно.

— Нет-нет, ходите в доспехах, вы же теперь местная знаменитость. Вам нужно соответствовать своему статусу.

— Статусу? Какому статусу? — продолжал удивляться Волков.

— Ну, как же, вы теперь наш доблестный рыцарь, который режет мародеров, ловит людоедов. Сейчас все говорят только о вас. Сегодня в нашем графстве, а завтра будут во всех соседних.

— Да? Но людоеда поймал барон.

— Не смешите меня. Этот болван фон Рютте и курицу в курятнике поймать не сможет, с пьяных-то глаз.

— Вы не справедливы, сударыня, — улыбнулся солдат.

Волков глядел на эту красивую женщину и понимал, что она ни при каких обстоятельствах не согласится подняться к нему в башню. А как было бы неплохо вцепиться в ее высокородные ягодицы пальцами, да так, что бы взвизгнула, что бы от пальцев следы остались на белой коже. Он не стал ей даже предлагать подняться в башню. А она произнесла:

— До свидания мой спаситель.

— А вы не заедете к барону? — чуть растерянно сказал солдат. — Думаю, что он будет рад вас видеть.

— Карл, может и будет, а вот баронесса точно не обрадуется, — отвечала госпожа Анна, улыбаясь. — Да и пора мне домой. Мне нужно подготовится к приезду важной персоны.

— А что за важную персону вы ждете? — Волкова едва ощутимо кольнула иголка ревности. Он сам этого не ожидал.

А прекрасная женщина чуть склонилась к нему и, улыбаясь, произнесла тихо:

— Это один славный воин, о котором говорит вся округа.

— И кто же это? — поинтересовался солдат.

— Глупец, — красавица звонко и задорно засмеялась, а потом снова склонилась к солдату, — жду вас сегодня, будьте до заката, расскажите мне, как поймали людоеда.

— А-а, — догадался Волков, — так это вы про меня…

Но фрау Анна его уже не слышала, она уезжала, а за ней ехали сопровождавшие.

А солдат тер подбородок, чуть улыбался и, садясь на коня, думал, как было бы неплохо, если бы фрау Анна поднялась к нему в башню, и это увидала бы белокурая дочь барона. Да, это было бы действительно неплохо.

Въехав в замок Волков увидал то, что, выезжая, не заметил. Во дворе замка было несколько вооруженных людей, сидели они у стены, на дровах, в глаза не бросались, а у коновязи стояло несколько дорогих коней.

Солдат окликнул старого Егана, слугу барона:

— Еган, а что это за люди?

Старый слуга с достоинством отвечал:

— Господин барон изволит принимать гостей.

— Что еще за гости? Откуда? — недоверчиво спросил Волков.

— Это наши соседи, некоторые приехали с женами и детьми.

— С чего бы им приезжать, я слыхал, что соседи нашего Карла не жалуют.

— Да, гостей не было давно, — чуть надменно и с гордостью отвечал Еган, — но как только господин барон изловил людоеда, всем захотелось его поглядеть.

— А что, все уже знают о нем?

— Слухи летят быстрее ветра, господин коннетабль.

Солдат отвел коня на конюшню, а когда вышел оттуда услышал:

— Фолькоф, Яро, — орал барон на весь двор. Он стоял на балконе, что вел на второй этаж господских покоев, с ним было еще два господина. — Вы уже проснулись, идите сюда.

Волкову совсем не хотелось идти туда, но отказаться было невозможно.

Он поднялся на балкон.

— Это мой коннетабль Яро Фолькоф, — не без гордости сказал барон, хлопая солдата по больному плечу, барон был уже навеселе, — это барон фон Ленц, а это фон Дюриц. Волков поклонился, но не слишком, с достоинством. Фон Дюриц подал ему руку, а фон Ленц нет, видимо, был спесив и не подавал руки кому попало.

— Откуда вы, коннетабль? — спросил фон Дюриц.

— Я из Руудсдорфа, но я там не был лет двадцать, так что трудно сказать, откуда я.

— А чем же вы промышляли все эти годы.

— Войной, господин фон Дюриц.

— Это на войне вы так совершенно научились владеть мечом, что без сомнения вызываете на поединки местную молодежь и калечите ее? — спросил фон Ленц, недобро глядя на солдата.

— Нет-нет, — отвечал солдат, улыбаясь в лицо спесивому фон Ленцу, — на войне мечом я почти не пользовался. Но я пять лет служил в гвардии герцога де Приньи, а вот там за меч браться приходилось часто. И местную молодежь я на поединки не вызывал, это молодежь меня вызывала. И я никого не калечил, хотя и мог бы. Я просто преподнес урок зарвавшемуся юнцу.

— Урок? И что ж это был за урок? — вкладывая в голос угрозу, спрашивал фон Ленц. — В чем суть урока?

— Суть проста, — отвечал солдат, ничуть не пугаясь и смотря барону фон Ленцу прямо в глаза, — нужно крепко думать, прежде чем вызываешь незнакомого человека на поединок, и что бахвальство перед дружками может закончиться кровью или даже смертью.

Волков замолчал, и в воздухе повисло напряжение. Фон Ленц ничего не говорил. Только таращился на солдата.

— А из-за чего вышел конфликт? — попытался сгладить напряженность фон Дюриц.

— Мне очень жаль, господин фон Дюриц, — чуть поклонившись, ответил Волков, — но, боюсь, что не смогу вам ответить. Может, господин барон скажет, он, наверное, в курсе причин поединка.

— Я не интересовался причинами, — отвечал фон Ленц.

Волков видел, что он врет, и только улыбнулся.

— А-а, — догадался Дюриц, — из за женщины. Ну, это бывает. Главное, что никого не убили. Ведь не убили?

— Нет, все отделались царапинами, — ответил солдат.

— Раз так все закончилось, то давайте выпьем, — предложил фон Рютте. — А то мы оставили дам одних.

В огромном зале за большим столом кроме дам было еще довольно всякого благородного люда. Рютте не стал, не счел нужным, знакомить каждого из них со своим новым коннетаблем, и коннетабль был ему благодарен за это, впрочем, все присутствующие с интересом его разглядывали, наверное, знали, кто это. В камине полыхали полубревна, на столе, в подсвечнике, горели десятки свечей, хотя за окнами было светло. Дворовые мужики вкатили бочонок с вином и выбили ему днище. Седой Еган разливал гостям вино, повара тащили из кухни блюда, один из дворовых тут же натирал тушу молодого барана какой-то смесью, насаживал его на вертел, господ и дам было много, почти полстола занимали, все уже выпили, были разговорчивы, и все считали своим долгом задать какой-нибудь вопрос коннетаблю из Рютте. Теперь Волков понял, о чем говорила госпожа Анна, называя его местной знаменитостью. Солдат охотно отвечал на вопросы, смешил гостей, и даже подтрунивал над бароном, выставляя его человеком, безусловно, храбрым, но весьма неосмотрительным. Все смялись, и громче всех смеялся сам барон, а солдат чувствовал внимание господ к своей персоне. После повешенного людоеда, он был второй фигурой в феоде по интересности. И, признаться, это ему льстило. Он уже бывал за столом с благородными, но это был первый раз, когда благородные обращали на него внимание, смеялись его шуткам, слушали его рассказы, протягивали ему кубки, чтобы чокнуться. Даже фон Ленц, с которым он поговорил на балконе без особого дружелюбия, и тот с ним чокнулся и один раз улыбнулся его шутке. Сам солдат почти не пил, во-первых, он собирался ехать к госпоже Анне, а во-вторых… Он в глубине души надеялся, что дочь барона соизволит появиться на пиру, и он не ошибся. Когда веселье было в самом разгаре, белокурый ангел появился.

Она была без головного убора, что, хоть и допустимо для незамужней девушки, но все-таки было вызывающим. Небесно-голубого атласа платье, опять же вызывающе обтягивало ее фигуру. Она остановилась, поклонилась гостям, пожелала всем доброго дня, и присела в кресло, придерживая платье. Мужчины вставали, кланялись, дамы раскланивались, не вставая. Солдат тоже встал и поклонился ей. Поначалу она его не заметила, а когда старый Еган ставил перед ней приборы, красавица подняла глаза и увидела Волкова, который сидел почти напротив. Ее глаза удивленно расширились:

— А что этот тут делает? — сказала она тихо, но в этот момент кроме нееникто не говорил, и поэтому все услышали ее фразу.

В зале повисла тишина, гости, кто с конфузом, а кто с любопытством, смотрели, чем все это закончится. Солдат сидел и глупо улыбался, он брал кубок, не отпив ни глотка, ставил его на стол, и снова брал.

— Дочь моя, — сказал барон громко через весь стол, — ваши слова грубы.

— Я не хотела быть грубой, папенька, — девушка невинно поглядела на отца. — Просто мне интересно, по какому праву он сидит здесь?

— По какому праву? — заорал барон багровее и, вскакивая. — По праву приглашенного мною. Этот человек сидит здесь, потому что я, Карл Фердинанд Тилль, барон фон Рютте, пригласил его за свой стол.

— Не сердитесь, папенька, — примирительно сказала прекрасная Едвига. — Хорошо, что вы пригласили за стол этого человека, а не лакея Егана или нашего конюха. С конюхом, я сидеть не смогла бы, от него воняет.

Барон заорал:

— Да будет вам известно, что никто без чести не сядет за мой стол, и уж если я пригласил человека за стол, можете не сомневаться в его чести и доблести. А у нашего коннетабля, помимо доблести, есть крепкая рука и острый меч, так что он сидит за столом вполне заслуженно.

— Да не злитесь вы, папенька, — продолжала дочь барона, я просто немножко удивилась, думала, что это бродяга с большой дороги, а оказывается, у него честь есть, тогда, конечно, пусть сидит.

— Бродяга с большой дороги?! — заорал барон. — Еще одно слово, и вы не только за одним столом с ним будете сидеть, но и в одну церковь пойдете, а после возляжете с ним на одно ложе.

— Боже сохрани, — сказала девушка, осеняя себя святым знамением. — Уж лучше с башни вниз головой на мостовую, — и добавила, чуть ворчливо: — Еган, ты нальешь мне вина, или эту пытку я должна терпеть трезвой?

Волков встал.

— Сядьте, Фольков, — крикнул фон Рютте.

Солдат не послушался:

— Боюсь, что это невозможно, господин барон, — произнес солдат. — На этот раз поле боя покину я.

— Не удивлюсь, что ты так всю свою жизнь и делал, — заметила Едвига, отпивая вино.

— Фольков, не уходите, — настаивал барон.

Волков подошел к нему и тихо произнес:

— Поверьте, барон, сейчас я уйду, так будет лучше.

— Бросьте, Яро, — барон попытался его остановить.

Но солдат ушел. В зале висела неловкая тишина, и тогда, как ни в чем не бывало, красавица спросила:

— Господа, а о чем вы говорили, пока я не пришла?

Никто из присутствующих не нашелся, что ответить ей, даже барон.

Солдат вышел на улицу, посмотрел на свои пальцы, они тряслись. Не только пальцы, его всего потрясывало. Не будь она баба, он бы мог зарубить ее без всякого поединка, прямо там, за столом. Пока он шел по двору замка, стараясь глубоко дышать, начал успокаиваться. Через некоторое время он успокоился, и на смену бешенству и тряске пришла холодная и сухая ярость:

«Ну, что ж, — думал он, — если я не могу зарубить вас, госпожа Ядвига, я зарежу вашего белозубого ла Реньи, раз он вам так нравится». Эта мысль ему понравилась настолько, что Волков окончательно успокоился и широко улыбнулся. На первом этаже донжона, за большим столом, он нашел Егана:

— Мыться, бриться, чистую одежду. Бригантина не чищена, найди кольчугу, только недлинную, а потом седлай коней.

— К госпоже Анне поедем? — догадался Еган, выходя из-за стола.

— Откуда знаешь?

— Да не мудрено догадаться. Когда к попу шли — вы особо не чистились.

Еган еще сказал что-то, но Волков его уже не слушал. Он смотрел, как в ворота замка двое его людей втащили какого-то человека. Руки у того были связаны за спиной, а лицо разбито в кровь.

— Господин коннетабль! — крикнул стражник, тот самый, которому Волков не так давно в харчевне в малой Рютте проткнул ногу. — Мы разбойника словили! Что с ним делать? В подвал или вешать будем?

— Ну, если знаешь, что он разбойник, на кой черт его в подвал тащить?

— Я не разбойник, — хрипло произнес мужик, но его особо никто не слушал.

— А, может, господин барон судить его захочет? — спросил стражник.

— Господин барон сейчас занят, не до того ему.

— Ну, так что? Вешать?

— Ну, вешай, — сказал солдат. Ему тоже было не до разбойников.

— Так виселица занята! Там людоед сейчас висит.

— Ну, не знаю. Найдите что-нибудь, дерево какое-нибудь.

— Господин коннетабль, я не разбойник, — заорал мужик, — я не разбойник!

— Пошли, — потянул его стражник, но мужик заупирался, упал на землю.

— А ну, пошли, паскуда! — стражники стали избивать его, били его древками копий, немилосердно, а мужик орал.

— Не по закону так! Не по божьему, не по человеческому! Пусть барон меня осудит!

Один удар древком копья пришелся ему в голову, но он продолжал орать.

— Суда прошу! Только суда! Имею право!

— Хватит! — крикнул Волков. — Не бейте больше.

Стражники перестали лупить несчастного.

— Давайте его сюда, — солдат подошел к коновязи и сел на колоду.

Стражники подтащили мужика, поставили перед ним.

— Барон занят, судить тебя буду я.

— Я согласен, — мужик кивнул. По подбородку у него стекала кровь, он тяжело дышал. — Я согласен, господин коннетабль.

— Почему ты думаешь, что он разбойник, — спросил солдат у стражника.

— А вот, — стражник протянул Волкову крепкую недлинную палку с ладно привязанной к ней недлинной веревкой, на конце которой висела увесистая свинцовая гиря величиной с мелкое яблоко, — кистень.

Солдат взял и посмотрел вещицу. Вещь была добротно сделана и, безусловно, опасна. Волков раскрутил кистень в руке.

— Вот еще, — продолжал стражник, доставая нож, — тоже его.

Нож был тоже неплох, широкая короткое лезвие заточено до остроты бритвы, крепкая удобная рукоять из дерева. Такой легко спрятать в рукав, таким легко полоснуть по горлу или выпустить кишки.

— И вот еще, — стражник протянул солдату кусок тонкой, но крепкой веревку в пять локтей длинной. — Это все у него взяли. Холоп трактирщика прибежал, говорит, разбойник в трактире. Мы туда, а он там лютует и…

Солдат остановил его жестом руки и спросил у мужика:

— Твое?

— Мое, господин, — кивнул мужик.

— И ты не разбойник?

— Нет, господин.

— А кто ж ты?

— Я из судейских.

Солдат хмыкнул, а стражники и вовсе засмеялись в голос:

— Видели вы его? Из судейских он!

А Волков рассмотрел его повнимательнее: замызганная куртка, почти истлевшая исподняя, рубаха сто лет не стирана, стоптанные башмаки, дурацкая шапка. Волков явно не верил ему.

— Господин коннетабль, не то, что я из судейских, — начал пояснять мужик, — я при палаче служил, но приказы мне всегда секретарь суда давал.

— Секретарь суда? А где этот суд?

— Да в Райсбурге, я оттуда.

— Далеко, — сказал солдат.

— Неблизко, — кивнул мужик.

— А чего ты из богатого Райсбурга в небогатое Рютте подался?

— Так я не в Рютте шел, я шел в Байренгоф.

— И не дошел?

— Почти дошел, так меня по дороге мужик обогнал на телеге. С бабой он был, муку вез. И тут вышли добрые люди при броне и оружии из леса. Мужика побили до беспамятства и бросили, а бабу, коня и телегу с хлебом забрали. То, видно, дезертиры были. А я решил судьбу не пытать и вернулся, пару дней у монастыря пожил, а потом в Рютте пошел. Думал, работу тут какую сыскать, три недели жил, нет, почти четыре, в трактире, поиздержался. Одиннадцать крейцеров трактирщику задолжал. А этот безбожник велел своим холопам меня обыскивать. Ну, я им и дал пару раз, а они за стражниками побежали.

— Складно у тебя все, получается, — произнес Волков. — Вот только как мне тебя проверить. Гонца, что ли, в Райсбург послать? Или, может, дезертиров опросить? Если удастся их поймать, конечно.

Мужик вздохнул, чувствовал, что дела его — дрянь, смотрел в землю.

— Ну, допустим, ты не врешь, — продолжал Волков. — А почему ты из богатого Райсбурга в Байренгоф собрался?

— Так наш старый судья помер, и бургомистр — крыса, городской совет подкупил, что бы своего племянника на пост городского судьи пропихнуть. А тот приехал к нам в город со своими людьми, даже палачей своих привез. Нас всех на улицу пнули. Вот я к своему кузену в Байренгоф и подался. Может, там сгожусь.

— А звать то тебя как?

— Ламме, господин.

— А имя?

— Вроде как Фрицем, маманя звала в детстве.

— Вроде? Не помнишь, что ли?

— Так меня с детства Сычом звали, Фридрихом только поп да маманя.

— Почему Сычом?

— А слух у меня добрый, господин, и ночью я зорок.

— Ночью, говоришь, зорок? — спрашивал солдат внимательно глядя на мужика.

— Зорок, господин.

— И говоришь, что ты из судейских?

— При палаче состоял. И секретаря суда пожелания выполнял.

— А что делал?

— А все, что нужно. Присмотреть за кем, найти кого, с кем потолковать, а кого и приволочь куда надо.

Мужичок Фриц Ламме по прозвищу Сыч был весьма крепок, коренаст. И, глядя на его арсенал, Волков не сомневался, что и найти и приволочь и «потолковать» он может. За ним не станется.

— Раз ты из судейских, так может и грамоте обучен? — спросил солдат.

— Грамотный я, — не без гордости ответил Сыч, — все читаю, а ежели нужда будет, то и написать смогу.

— Развяжите его, — приказал Волков стражникам, — и оставьте нас.

Стражники сняли с Сыча веревки и отошли подальше.

— Прочти, Фриц Ламме, — солдат достал из кошеля письмо ламбрийцев дал его мужику.

Тот взял, стал читать, морщился, старался. Потом виновато поглядел на Волкова и произнес:

— Не могу, господин, буквы вроде наши, а слов не разумею.

Солдат спрятал письмо в кошель, посмотрел на Сыча пристально и спросил:

— Ладно, кистень, нож — понятно, а веревка тебе зачем, душить что ли?

— Зачем же, для душегубства и нож, и кистень удобней и быстрее, а веревка она для тонкой работы. Вот прыгнешь кому на хребет да локотки ею стянешь, чтобы ручкам не сучил без надобности, и волоки его, родимого, куда надо. Веревка вещь очень полезная в моем ремесле.

Ламме замолчал. Ожидая решения солдата. А тот не торопился, сидел, молчал. А пока он молчал, у мужичка потрясывались руки. Он ждал, переминаясь с ноги на ногу. Наконец Волков полез в кошель достал монету в пол талера. Большим пальцем, с кулака, запустил ее в Сыча. Тот ловко поймал ее. Стал ждать, что будет дальше. А дальше Волков заговорил:

— Заплатишь долг трактирщику, сядешь в трактире и будешь сидеть тихо. Пиво пить да слушать. Да смотреть по сторонам.

— Что нужно, экселенц? Только скажите.

— Экселенц! Знаешь, что это слово значит?

— Нет, но так мы все звали нашего судью. А за кем нужно приглядеть в трактире?

— За трактирщиком. Погляди, кто к нему ходит, о чем говорят, послушай если получиться. Узнай, кому пишет он. И с кем письма отправляет.

— Мало кто к нему ходит, только управляющий здешний.

— Управляющий? Соллон?

— Да, жирный такой, вроде Соллоном кличут. В прошлый раз сидели бумаги смотрели.

— А что за бумаги, видел?

— Счета да расписки, сидели, давеча считали что-то.

— А кто еще к нему ходит?

— Вроде никто. Мужики товар ему возят и все вроде. А что мы ищем, экселенц?

— За трактирщиком следи. И за певчишкой одним. Он мне нужен.

— Ла Реньи? — догадался Сыч.

— Да, знаешь, что о нем?

— Ничего, экселенц. К ночи приходит, поет, деньгу берет да уходит. Утра не ждет, в ночь уходит, не боится.

— Это все, что ты о нем знаешь?

Фриц Ламме помолчал, потер себе левый глаз, сплюнул кровь и сказал:

— Еще с бабенкой одной, благородной, лясы в темноте точит. Иногда долго стоят.

— Сам видел? Просто стоят?

— Не приглядывался я, нужды не было.

— Значит, только лясы точат? — спросил Волков, потихоньку приходя в ярость, но стараясь это не показывать.

— Может, малость и обжиматься, я особо не приглядывался. Врать не буду.

— И какой же он, ла Реньи, по-твоему?

— На вид крепкий. Говорю же, не боится по ночам ходить. Никогда, вроде, ночевать не оставался. Как конем ночью управляет, не ведаю. Еду никогда не брал, сыром малость балуется, да вино пьет. Рубаха всегда чистая, а слуг я при нем не видал. Вроде все…

— Понятно, — Волков встал, — ты про бабенку-то язык не распускай, понял?

— Понятное дело, я ж только вам.

— Он мне нужен, сиди, жди его.

— Буду ждать, а он вам какой нужен живой или?.. — Сыч провел рукой по горлу.

— А ты можешь и «или»?

— А как изволите, экселенц.

— Живой, — чуть подумав, сказал солдат. — Пока живой. В общем, я должен знать заранее, когда он будет, а там решу уже.

— Сделаю все, что смогу, экселенц.

— Ладно, иди.

Ламме поклонился.

— Кстати, — остановил его солдат, — а что ты скажешь трактирщику? Почему я тебя отпустил?

— Так, я дал вам пол талера, экселенц, из тех денег, что прятал на черный день, и еще пол талера у меня осталось, чтобы рассчитаться с долгами.

Солдат кивнул, Сыч кивнул, и еще раз поклонился, и пошел.

— Сыч, — опять окликнул его Волков.

— Да, экселенц.

— Постирай одежду.

— Сделаю, экселенц.

Солдат смотрел в след уходящему Фрицу Ламме и мысленно прощался со своим полуталером, на всякий случай. Хотя надеялся, что этот ловкий малый ему послужит. Потом он встал, подошел к удивленным стражниками сказал:

— Никому о нем ни слова, сболтнете, голову сниму.

— Да, господин, — почти хором ответили стражники.

— Ни слова… — солдат погрозил им пальцем.

Солдат мылся и опять думал о Ламме:

«Если он не врал, он не сбежит, если не сбежит, то я поймаю ла Реньи. А если сбежит, то будет жалко деньги. Хотя, я готов их пожертвовать. Только бы увидеть лицо прекрасной Ядвиги когда я поволоку певчишку на виселицу».

— Люблю я это место, — сообщил Еган, когда они въезжали в замок фрау Анны.

— Ты мне бригантину почистил? — напомнил ему солдат.

— Забыл, завтра почищу.

— И рубахи чистой ни одной нет больше.

— Завтра прачке отнесу, — беззаботно пообещал слуга, — а сейчас пойду на кухню. Повара тут добрые. У-у, нашей скряге не ровня. Покормят. Пива нальют. А потом я в людской спать лягу. На кровать! До рассвета.

Но планам слуги не дано было сбыться. Солдат слез с коня, подошел к стражникам и произнес:

— Доброго дня вам, братья-солдаты.

— И вам господин коннетабль, — стражники госпожи Анны сразу приосанились, подтянулись.

— Прошу, вас, поучите вот этого олуха, — сказал Волков доставая пять крейцеров медью, протянул их стражнику с седыми усами.

— А чему же мы его сможем научить, — спросил тот.

— Тому, чему вас в молодости учили, как коня копьем бить, как тесаком работать, как щитом закрываться.

— А-а, — догадался усач, — солдатскому ремеслу.

— Поучим, поучим, — пообещал второй, забирая деньги, — уж не сомневайтесь, господин.

— Дотемна учите, спуску не давайте, он лентяй.

— Поучим, поучим, — заверил усатый, — наконечники с копий снимем, и будем учить, как нас учили, у нас не забалует.

— Расседлай лошадей почисти и сюда, — сказал слуге солдат.

— Как скажите, — вздохнул Еган.

Солдату нравилось в замке госпожи Анны. Нравились большие окна со стеклами, деревянные полы без вековой грязи. Нравилось, что стол недавно скоблили, и что в креслах с высокими, жесткими спинками лежат маленькие подушки. Ему нравилось подчеркнутое внимание госпожи Анны к его скромной персоне. Женщина не стеснялась встать, не дожидаясь лакея, положить ему в тарелку кусочек или долить вина. Помимо того она была еще и очень привлекательна. Ее сильное тело, не излишне полное и не костлявое, затянутое в легкий зеленый шелк отвлекало солдата от еды то и дело, как только она вставала и подходила к нему. Ее лицо в белилах и румянах, ее большие подкрашенные глаза — все говорило о том, что она ждала его и готовилась к его приходу.

В конце ужина, когда солдату уже налили кофе, она опять подошла к нему и, проведя рукой по два дня не бритой щеке, сказала:

— Когда допьете, поднимайтесь ко мне в покои.

— Бегом прибегу, — пообещал солдат.

Уже ночью они прямо в кровати пили вино. На столе горели свечи. А она, прижавшись к нему, стала вдруг разговорчива, плаксива. Волков слушал ее терпеливо, не перебивал. А она говорила и говорила: про умершего графа, которого она любила, и про его друга, болвана и пьяницу, Карла из Рютте, про своих несчастных детей, про заносчивую дрянь Хедвигу, дочь барона Карла, которую она запросто, по-простолюдински, звала беспутной Ядвигой.

— Почему вы считаете ее беспутной? — спросил солдат.

— Ей двадцать три, или нет, ей уже двадцать четыре, всех женихов отвадила, и говорят, что таскается по кабакам. — Отвечала фрау Анна. — Порядочные девушки так себя не ведут.

— А я смотрю, вы ее не любите, — улыбнулся солдат.

— А кто ее любит? Заносчивая, высокомерная дрянь, ее вообще любил только один человек, моя бедная дочь.

— Они были дружны?

— К сожалению. Поэтому моя дочь и сгинула.

— Как это произошло?

— Моя девочка гостила у этой дряни несколько дней, слуг отпустила. А когда решила ехать домой, меня не предупредила, я бы послал за ней людей.

Голос женщины стал сух и холоден.

— Была весна, было еще холодно и рано темнело, а эта мерзкая тварь даже не додумалась дать моей девочке провожатого. Моя дочь не доехала до дома. Уехала и не приехала.

Волков подумал, что на острове с березами, среди костей несчастных, есть и кости дочери госпожи Анны. Говорить женщине он об этом не стал. А она как почувствовала это:

— Я хотела бы найти ее, все, что от нее осталось, что бы схоронить, что бы у нее была могила, как у сына.

Солдат все равно не стал говорить ей о находках на березовом острове. Он спросил:

— А давно ваша дочь дружила с Хедвигой?

— С детства, другие дома нас не принимали, а фон Рютте всегда был рад. Дочь была просто влюблена в Ядвигу, только и говорила о ней. Та была старше да и умнее, дочь очень много времени проводила у нее. А служанка Ядвиги, эта страшная Франческа, знала кучу рыцарских баллад про любовь, про подвиги, девочки любят баллады про любовь и рыцарей.

— Франческа знала множество баллад? — удивился солдат. — Она, что, грамотная?

— Не знаю, грамотна ли Франческа, но рассказчица она прекрасная, судя по словам моей бедной девочки. — Женщина мгновение молчала. — Хотя я думаю, что Франческа грамотная. Она знала кучу анекдотов из жизни древних императоров.

— Что за анекдоты? — солдат сел на кровати, уставился на фрау Анну. — Что за императоры?

— Да не помню, я… Дочь пересказывала один анекдот про императора, что давал сыну нюхать деньги, которые он собирал за пользование общественным уборными. И спрашивал у того: пахнут ли они. Ну, так мне рассказывала дочь. — Фрау Анну заметно встревожило поведение солдата. — А что случилось, почему вы спрашиваете?

— Нет, ничего, — солдат откинулся на подушки, загадочно улыбнулся, — все хорошо, все хорошо.

Глава тринадцатая

Утром он мог бы спать долго. Госпожа Анна встала рано, и солдат мог бы валяться в огромной постели до обеда, но его разбудил слуга хозяйки. Он скребся и скребся в дверь, настойчиво бубня:

— Господин Коннетабль, проснитесь, к вам пришли.

— Кто еще? Рань какая, солнце только встало, — орал Волков раздраженно. — Какого дьявола, кому там неймется?

— Монах вас добивается, еще до рассвета приперся, — рассказал слуга, госпожи Анны.

— Какого черта ему нужно? — отвечал солдат, не вставая с постели, хотя и сам догадывался, что дело монаха, возможно, связано с костями, что они нашли на березовом острове.

— Монах умоляет вас о встрече, он говорит, что вы его знаете, его зовут брат Ипполит.

— Не знаю я никаких братьев Ипполитов, — заявил солдат, надеясь, что на этом разговор будет закончен, он закрыл глаза, думая еще поспать.

Но слуга госпожи Анны не сдавался:

— Он умоляет вас о встрече, говорит, что по очень важному делу, и он торопится.

— Вот зараза, — Волков сел на кровати, он не высыпался уже давно, и вчера слушал фрау Анну до полуночи. И сейчас его будят, в такую рань. — Эй, ты, кто там за дверью, найди мои штаны. И моего болвана.

Монаха он узнал. Это был тот молодой монах-лекарь, что накладывал ему первую повязку на плечо.

— Да благословенны пусть будут дни ваши, — торопливо заговорил монах, кланяясь.

— Здравствуй, чем я могу тебе помочь? — дружелюбно спросил Волков.

— Господин, все говорят, что вы поймали упыря, да…

— Упыря? — переспросил солдат. — Думаешь, это был упырь?

— Я его не видел, говорю со слов других, — произнес монах.

— Тем более что поймал его барон фон Рютте.

— А все утверждают, что поймали вы…

— Ты разбудил меня, что бы сообщить мне об этом?

— Да нет, я пришел сказать, что он был не один, — быстро говорил монах, он явно торопился.

— Кто не один?

— Упырь! Он был не один!

— Не один? А сколько же их?

— Господин, я покинул монастырь без благословения аббата, я не могу вам все объяснить сейчас и здесь, — монах молитвенно сложил руки, — умоляю, пойдемте в монастырь, я там вам все объясню, покажу книгу и расскажу свою историю.

Юноша говорил очень сбивчиво, волновался, заикался на каждом втором слове.

— Ну ладно, — согласился солдат, видя волнение молодого монаха, — только позавтракаю.

— Я буду в приемном покое, — чуть не на ходу крикнул Ипполит. — Я вам там все объясню.

Монах-лекарь Ливитус, увидев солдата, обрадовался:

— Хорошо, что вы зашли, знаю, знаю, хотите забрать у меня помощника, — отец Ливитус чуть не силой усадил солдата напротив себя, — отпущу, отпущу, раз такой герой просит.

Коннетабль хотел сказать, что просит то не он, но не стал говорить, поглядев на лицо молодого монаха. Тот стоял, переминаясь с ноги на ногу весь в нетерпении.

— Но прежде, чем вы заберете у меня брата Ипполита, я посмотрю ваше плечо. Давайте взгляну. Ипполит, не стой, помоги господину коннетаблю снять доспех, а потом и ногу посмотрим.

— Нога не беспокоит, зажила, только шрам остался, — говорил солдат, снимая доспех.

— А плечо как?

— И плечо в порядке, бывают дни, что даже не бинтую.

— Рукой шевелите? Ограничений в движении нет?

— Почти не шевелю.

— Как же не шевелите? Еще как шевелите. Тут на днях одного юного рыцаря привезли, так ему на дуэли ночью кто-то бедро проколол. Не знаете, кто его ранил?

— Мало ли в округе дуэлянтов, — философски заметил Волков.

— Да не так уж и много, — сказал монах. — А ну-ка давайте поднимем руку… А повыше… Еще… Не болит?

— Не болит, — с удивлением произнес солдат, держа левую руку вертикально вверх. — Вообще не болит.

— А в сторону, в бок, — командовал монах, — так не болит?

— Нет, — продолжал удивляться солдат, — сто лет так себя не чувствовал.

— Ну, прогресс на лицо, тугой бинт вам помог, продолжайте на ночь бинтовать с мазью, хотя мазь, в общем-то, уже и не нужна. Просто бинтуйте, и небольшие нагрузки для руки, небольшие! И никаких резких движений, слышите? Никаких дуэлей с этими молодыми разбойниками, они здоровые как кони, а на вас живого места нет. Давайте ногу.

— Нога в порядке.

— Давайте, давайте, раз пришли.

Деньги отец Ливитус брать отказался, и солдат с братом Ипполитом пошли в библиотеку. Ипполит аж подскакивал на ходу от волнения, и говорил, и говорил сбивчиво, чуть заикаясь, но Волков терпеливо слушал, уж больно интересные вещи рассказывал молодой монах:

— Вы поймали людоеда, да. Но правильно называть его девурер кадаверум, — говорил он.

— Кадавр — значит труп, — вспомнил Волков. — А что значит девурер?

— Это значит — пожиратель. Пожиратель трупов. Попросту трупоед. Простые люди называют его упырем, но это все правильно только отчасти, на самом деле истинное название этого существа: сервус мортус.

Солдат остановился. Он знал, как это переводится:

— То есть, он чей-то слуга? То есть у него есть господин?

— Трупоед никогда не бывает один. Он слуга, а значит, у него есть хозяин.

— Откуда ты это знаешь? — Волков был явно недоволен, ему не хотелось в это верить.

— В библиотеке есть книга, называется «Маллеус де криатурис».

— Молот тварей? — спросил солдат.

— Да, — удивился Ипполит. Он не ожидал, что солдат знаком с древними языками. — Так вот, в ней все описано.

— Ну, пойдем, взглянем.

Они зашли в библиотеку. Огромный зал был заставлен стеллажами с фолиантами. На входе за большим столом сидел худой, лысый монах. Брат Ипполит низко поклонился ему и сказал:

— Это господин коннетабль из Рютте.

— Я знаю, кто это, — сухо заметил монах, — а что нужно тебе?

— Мы хотим взять «Молот тварей».

— Опять? Лучше б ты так писание читал.

— Писание, брат Теодор, я знаю наизусть, — отвечал Ипполит, — а книгу «Молот тварей» я хочу показать господину коннетаблю, он недавно упыря поймал.

— Благословляю, — закончил диалог брат Теодор.

Ипполит схватил из коробки, что стояла на столе, две свечи.

— Куда? Одну свечу. — Сказал смотритель библиотеки.

— Вторая для господина коннетабля, — пояснил молодой монах.

Брат Теодор махнул на него рукой, на этот раз, благословляя безмолвно.

Ипполит стянул с полки огромную книгу, разложил ее на ближайшем пюпитре, приладил и зажег свечи, затем нашел нужное место в книге и произнес, тыча в строчки пальцем:

— Вот он.

Солдат поглядел на картинку, отдаленно, изображение трупоеда напоминало холерного мужика, которого они с бароном поймали на болоте.

— Да, — сказал солдат задумчиво, — похож.

И начал читать. Он читал долго, не все понимая, перечитывая по нескольку раз, а иногда спрашивая пояснения у монаха. Тот знал язык пращуров гораздо лучше. Дочитав главу до конца, Волков задумался, а молодой монах терпеливо ждал, не торопил, и солдат заговорил:

— Значит упыри эти, трупоеды, всего-навсего слуги?

— Да, они обращены из людей. Мертвец обращает двух-трех людей в упырей, не убивая их, и они ему служат, ловят еду, охраняют его лежбище. Сам мертвец не любит солнце, а трупоеду все равно, оно его не печет, а охотится он ночью не из-за того что боится солнца, а из-за того, что ночью хорошо видит, а его еда — нет. А если сам хозяин сыт, то трупоед может поохотиться на себя, но для себя они людей ловят редко, но возьмет что полегче. Например, козу забьет.

— А, может, и кабана дикого, — заметил солдат.

— Про такое я не читал.

— А я такое видел. В лежбище этого трупоеда я видел кабанью башку обглоданную, — солдат задумался. — А кто ж его хозяин и где его найти?

— Его хозяин называется гул-мастер, вурдалак по-нашему. И об этом надо спросить у слуги, он-то наверняка знает, куда еду носит.

— Вот дьявол, — выругался Волков.

Монах, переписывавший книгу, недалеко от них, неодобрительно посмотрел в их сторону.

— Господин коннетабль, — просительно произнес Ипполит, — в наших стенах…

— Да знаю. Просто думал, что все почти закончил, а на самом деле все только начинается, — он вздохнул и посмотрел на молодого монаха: — А почему все это так тебя интересует?

— Потому, что такой же упырь убил всю мою семью, — отвечал брат Ипполит абсолютно серьезно. — И когда я рассказывал об этом людям, то мне никто не верил. Говорили, что все это сказки. А меня ругали вралем.

— Понятно, — Волков торопился. — Ладно, мне нужно ехать, пока упырь не сдох.

— Подождите, господин коннетабль, я должен рассказать вам про господина.

— Позже, — солдат уде шел к выходу, — сначала мне про господина расскажет упырь. В книге написано, что некоторые из них сохраняют речь.

— Да, некоторые сохраняют, так написано.

— Вот я и хочу послушать, как он разговаривает.

Еган знал, что Волков очень бережет своих коней. И зря их гонять не любит, но сейчас солдат торопился, и пускал коня в бодрую рысь. Что было причиной торопливости, слуга не знал, а спросить не решался, уж больно лицо господина было сосредоточенным. Наорет еще. И слуга был прав. Солдат был сосредоточен и раздражен. И не мудрено. Еще вчера он почивал на лаврах героя, ловца людоеда, а сегодня вдруг выяснилось, что он только в начале пути. Волков прекрасно осознавал значимость поимки упыря.

Он видел, как засветился и засиял барон, когда к нему повалили гости, которых не было Бог знает сколько времени у него. Карл, хоть и причитал, что они его разорят, но был счастлив, как никогда. Он был рад гостям, а солдат был рад побыстрее получить награду, да уехать, как только из города приедут аудиторы. А вот барон, как казалось солдату, был бы не прочь, что бы Волков остался подольше. Еще вчера ему казалось, что фон Рютте, нехотя, но согласиться его отпустить. А теперь все решительно могло измениться. Если упырь был не один — значит, работа была не сделана. Да и написавшего записку, на ламбрийском, нужно было сыскать. Эти ночь и утро все изменили. Все изменили. Обещанная награда вдруг отдалилась. Как тут не гнать лошадей и не быть сосредоточенным. А еще он думал, что прекрасная Хедвига соврала, сказав, что ее служанка неграмотна. Не может быть неграмотным человек, знающий много баллад и анекдотов из жизни древних императоров. А зачем врала дочь барона? За-чем? Волков предвкушал, то удовольствие, с которым он будет наблюдать за прекрасной госпожой, когда сержант и стражники поволокут ее уродливую, мужеподобную служанку в подвал. Будет ли она столь же заносчива и спесива, как всегда, или будет рыдать и умолять его. Или побежит жаловаться папеньке. Да и еще! Теперь он будет в разговоре называть ее простонародным именем Ядвига, Яся. Скорее всего, благородной дочери барона это не понравится. Солдат твердо решил так к ней обращаться и улыбнулся, представив ее реакцию.

Расстояние от монастыря до замка Рютте они преодолели в два раза быстрее, чем обычно. Уж больно не терпелось Волкову снять упыря с виселицы и попытаться его разговорить.

Наверняка упыряка будет молчать, но солдат знал: Ни что, так не усиливает желание поболтать, как добрый кусок, раскаленного до красна, железа. И уж с этой тварью он, точно, церемониться не собирался.

Да вот только в Рютте его ждало разочарование. На площади, все еще толпились люди, хотя и не так много как вчера. А вот упырь был уже не тот. Огромная башка его свисла на бок, язык, черный, длинный вывалился. Глаза были закрыты. А сам он словно стек к низу, к ногам, и заметно потемнел.

Волков подъехал к стражнику и спросил:

— Что, подох, что ли?

— Подох, — стражник толкнул упыря древком копья, тот закачался, — еще на зорьке, обгадился и сдох, а утром с него потекло еще… — продолжал стражник, но солдат его уже не слушал. Он увидал трех всадников, что из-за спин пеших зевак разгадывали людоеда. Один из них был совсем молодой человек, и коннетабль узнал его. Ему вовсе не хотелось этого делать, но он двинул коня к этому юноше, что бы поздороваться. Доехав до всадников, он поклонился ему, не слезая с коня. Юноша ответил ему заметным кивком. Сопровождающие молодого человека тоже поклонились.

— Рад приветствовать вас, господин граф, и вас, господа.

Да, это был молодой граф. Именно его видел Волков в ночь поединка в замке госпожи Анны.

— Как вы его поймали? — спросил юноша, указав на упыря.

— Выслеживали несколько дней. Егерь с собакой с ног сбились, пока взяли след.

Солдат не стал говорить графу, что место лежки упыря указала госпожа Анна.

— Потом мы его сторожили ночь, а утром он вышел из болота, барон за ним погнался и поймал.

— Так это было что-то вроде охоты?

— Почти, господин граф.

— Очень жаль, что меня не пригласили, — с заметным сожалением сказал молодой граф.

— Это существо крайне опасно. Я бы не осмелился пригласить хозяина феода, не оставившего наследников на такую охоту.

Граф не то хмыкнул недовольно, не то фыркнул, а крупный и богато одетый господин назидательно заметил:

— Вы зря фыркаете, граф. Коннетабль Рютте абсолютно прав.

Молодой граф покосился на говорившего и ничего не сказал, а господин из свиты продолжал:

— Кстати, от лица ландфогта города и земли Байренгоф, графа фон Шлоссер, приносит вам, коннетабль Рютте, благодарность за поимку этого дьявольского создания. Не так ли, племянник?

— Да-да, — торопливо произнес молодой граф, — я, ландфогт графства Шлоссер и земли Байренгоф благодарю вас, коннетабль. Ваш поступок считаю достойным восхищения.

— Ваша оценка, господа, для меня очень много значит, — солдат снова поклонился, — но, кажется, это не последний людоед в вашем феоде.

— Не последний? — спросил дородный господин.

— К сожалению, нет. И поэтому я вынужден просить вас о помощи.

— И что же вас нужно? Деньги, егеря, добрые люди?

— Нет, господа, мне нужен один монах. Зовут его брат Ипполит. И книга, где описываются повадки этих адских тварей. Эту книгу я сегодня видел в библиотеке монастыря. Чтобы найти второго людоеда, мне нужен этот монах и эта книга.

— Я тоже приму участие в ловле, — сказал молодой граф.

— Даже и не думайте, пока не оставите наследника, — оборвал его дядя. — А письмо будет отправлено аббату сегодня же. Напомните, какой монах вам нужен?

— Брат Ипполит.

— Хорошо, я запомню, — произнес дядя графа.

Волков поклонился, надеясь, что разговор закончен, но молодой граф тихо произнес:

— Коннетабль, давайте отъедем.

Эта просьба заинтриговала солдата, они отъехали чуть в сторону, чтобы дядя и сопровождающий их не слышал. Юноша косился на родственника:

— Чертов дядя приехал, ругает меня, одергивает даже при слугах и даже при вассалах, надоел уже.

— Старшие всегда нас раздражают, но иногда к ним нужно прислушиваться.

— Прислушиваться! Да он третий день упрекает меня за покупку этого коня, — юноша похлопал коня по шее.

Конь действительно был великолепен. Солдат сразу обратил на него внимание, но не знал, как завести о нем разговор. Он был черный, абсолютно черный с белой звездой на лбу и в белых чулках. Поджарый, резкий, молодой — конь был неслыханно хорош.

— Сто талеров, — оценил Волков.

— Сто двадцать, — с гордостью сказал юноша.

— Этот черный ангел стоит этих денег.

— Вот, а дядя называет меня болваном и транжирой, а коня сырьем для колбасника.

— Почему?

— Я сказал дяде, что поеду на турнир в Бье весной, где хочу выйти к барьеру.

Солдат не поленился, спрыгну с лошади и стал внимательно осматривать жеребца. Граф терпеливо ждал оценки.

— А знаете, — наконец начал Волков, — ваш дядя прав. Турнир — дело хорошее, но покалечить это чудо на турнире будет очень легко, очень. Приехать на турнир на нем, покрасоваться, можно, а к барьеру лучше выезжать на более дешевом коне. Тем более что этот конь не готов таскать на себе человека в доспехе. Молод еще. Ему нужен год, а то и два, чтобы набрать силы. — Волков окончил осмотр и продолжил: — А дяде скажите, что этот конь даст триста талеров дохода. Потому что любой его жеребенок даже от неказистой простой кобылки будет стоить минимум двадцать монет. Берегите этого коня, граф, и вы долго будете обгонять ветер.

— Я так и скажу дяде, — произнес граф, затем помолчал и продолжил. — Но я хотел спросить вас о другом.

— Я слушаю вас.

— Сколько заплатила вам… — юноша подбирал слова, — ну та женщина, которую вы взялись защищать?

Волков насторожился. Ему показалось, что граф хочет предложить ему какую-то работу, солдатскую работу, может быть, даже, стать чемпионом графа.

Ну, уж нет, дело конечно почетное и доходное, но солдату совсем не улыбалось махать мечом во славу графа, за годы в солдатах и гвардии, он намахался и копьем, и мечом, и алебардой, и настрелялся из арбалета. В общем, ему хватило. Он не собирался поступать в службу к капризным синьорам, наслужился уже.

— Нисколько, — ответил солдат. — Женщина просто пригласила меня на ужин, я почувствовал, что она испытывает страх, мне не очень хотелось, но я решил остаться, я ведь должен был ее защитить.

— У нее свой феод, а вы из феода Рютте, — логично заметил молодой граф. — И вы, не странствующий рыцарь, чтобы спасать беззащитных дам.

Солдат вздохнул и произнес:

— Тем не менее, я не получил от нее ни пфеннига.

Естественно, он не стал рассказывать юноше, что он получил на самом деле от госпожи Анны.

— Я ненавижу ее, — вдруг сказал граф.

— Ненавидите? — искренне удивился Волков. — За что?

— Потому, что моя мать пролила из-за нее много слез.

— Вот ваша матушка и имеет право ее ненавидеть, а вы нет, рыцарь не имеет права ненавидеть женщин.

— А вы-то, откуда знаете? — заносчиво спросил граф. — Вы вообще не рыцарь.

— Я долгие годы, почти двадцать лет, провел на войне среди добрых воинов и храбрых рыцарей, сражения, тяготы, кровь, боль и смерти друзей — это то, что из простых рыцарей делает знаменитых. Как говорят рыцарей — без страха и упрека. Я стоял с такими в одном строю.

Граф молчал. Смотрел на него неодобрительно, но слушал внимательно.

— На вашем месте, — продолжал Волков. — Я бы поехал к госпоже Анне и извинился.

— За что? — зло спросил юноша. — Глупости какие!

— За все. За грубые слова, за то, что вы ее пугали, все это было не по-рыцарски.

— Вы слишком много рассуждаете для коннетабля, — граф фыркнул, хлестнул коня и, не прощаясь, отъехал.

«Ну, слава Богу, — подумал Волков. — Не стал ничего предлагать, от этих юных, больших господ нужно держаться подальше».

Граф и его спутники уехали, а Волков сел на коня и увидел господина в яркой одежде среди зевак, что глядели на людоеда. Волков узнал его, это был управляющий Соллон. Он подъехал к нему, и, поклонившись, произнес:

— Мы не знакомы, но я о вас слышал, вы управляющий нашего господина.

Крупный мужчина, в дорогой и заляпанной одежде тоже улыбнулся ему и, поклонившись, отвечал:

— А вы наш знаменитый коннетабль, правда, имя мне ваше неизвестно.

Волков представляться не захотел и сказал:

— Упырь сдох, надо бы его снять, из него уже течет грязь.

Управляющий удивленно посмотрел на него, мол: А я-то здесь при чем?

— Будьте добры, господин Соллон, — продолжал солдат, — прикажите убрать.

— А почему же я должен его убирать? — управляющий хмыкнул. — Это ж ваши люди его повесили.

— Потому вы и должны убрать, что мои люди должны только ловить и только вешать.

Солдат повернул коня, и поехал в замок, не дожидаясь ответа.

В замке, он зашел в донжон, где на первом этаже, между сложенных мешков и бочек, за длинным столом на длинных лавках, коротали время стражники. Сержант был тут же.

— Сержант, — спросил Волков, — в подвале есть место для сидельцев?

— Три каморы на замках, все пусты.

— Отлично, бери двух людей и за мной.

Они вчетвером поднялись на второй этаж донжона, там была кухня, толстая кухарка и поварята с удивлением наблюдали, как процессия вооруженных людей пытается из кухни попасть на третий этаж башни. Но за лестницей дверь была заперта с другой стороны, поняв это солдат произнес:

— Отлично, пойдем через стену.

Они спустились во двор, зашли в башню, где жил Волков и из нее по стене прошли к донжону. Эта дверь была открыта. Солдат и стражники вошли в большой зал, прекрасная госпожа Хедвига и служанка были здесь. Госпожа вскочила из кресла, и чуть ли не с визгом крикнула:

— Холопы, почему без стука? Кто позволил?

Солдат даже не взглянул в ее сторону, он подошел к служанке, стоявшей у стола с посудой, и сказал:

— Я тебя забираю. Пошли.

— Что ты там бормочешь? — крикнула госпожа. — Что ты хочешь от нее?

Солдат повернулся к ней, твердо и спокойно произнес:

— Я подозреваю ее в причастности к убийству молодого коннетабля.

— Что ты несешь, холоп? — почти крикнула Хедвига.

На что Волков ей спокойно отвечал:

— Вы солгали мне. Вы говорили, что она неграмотна, а я знаю, что она грамотна.

Хедвига и служанка переглянулись, и, поймав их взгляд, солдат еще раз убедился, что госпожа ему врала.

— Вы врали мне, — глядя красавице в глаза повторил коннетабль, рассчитывая на объяснения от Хедвиги. Но та молчала, только смотрела с ненавистью.

— Взять ее, — коротко приказал он, указав на служанку.

И тут служанка, с бабьим визгом кинулась на Волкова. Это была высокая, сильная не старая женщина, она сжала кулаки и сразу двумя кулаками из-за головы попыталась ударить солдата. Такие атаки Волков считал «детскими» и как бы не была сильна женщина, тягаться с опытным бойцом она не могла.

Волков легко уклонился от такой нелепой атаки, а сам правой, здоровой рукой схватил ее за горло, свою правую ногу, завел за ее праву ногу и с силой толкнул. Служанка прекрасной Хедвиги полетела с грохотом на пол, опрокидывая красивую резную лавку, медный таз и посуду со стола.

Когда грохот стих солдат повернулся к стражникам и прикрикнул:

— Чего ждете то раззявы, берите ее, а если будет брыкаться поступайте с ней бесчестно. За волосы ее и древками… и без жалости.

Стражники стали поднимать с пола служанку, та раскраснелась как рак, головной убор сбился, она надрывно выла и сопротивлялась из всех сил.

Но стражники уже разозлились и особо с ней не церемонились, тащили ее по полу прочь из залы. Выволокли, следом за ними вышел и сержант. Прекрасная Хедвига смотрела на солдата не скрывая ненависти, а он едва заметно улыбался глядя ей в глаза ожидая каких то слов. И она сказала:

— А барон знает, что ты тут вытворяешь?

— Барон велел мне найти всех причастных к убийству молодого коннетабля. И ваша служанка мне в этом поможет.

— Поможет? — девушка вызывающе хмыкнула.

— Три дня и каленое железо любому развяжет язык, — он приблизился к ней вплотную и повторил, — любому.

— Ты не осмелишься, — крикнула она, но уже как то неуверенно.

— Думаю начать немедленно, — ответил солдат, получая удовольствие от ее неуверенности.

Он повернулся и пошел к выходу.

— Ты не посмеешь, — она уже кричала, кидаясь следом за ним.

— Хотите убедиться? Пойдемте со мной, только предупреждаю, вонь горелого мяса кружит голову, может и стошнить.

— Ты не посмеешь, — она догнала его и вцепилась в рукав кольчуги, повисла на нем пытаясь остановить.

Глава четырнадцатая

Волков улыбался, он знал, что на верном пути он поглядел на красавицу, легко сбросил ее с плеча и вышел. Он готов был идти и выяснить, кто и зачем желал смерти молодому коннетаблю. Готов был начать прямо сейчас, но планы его изменились. Когда он шел по стене, он увидел группу людей, внизу во дворе замка. Люди были богато одеты, но весь их вид говорил, что это не местные землевладельцы. Все господа, а их было семеро, были одеты в доброе черное платье украшенное белыми кружевами. Так одевалисьвлиятельные горожане. И не простой цеховой люд, а господа из городских магистратов. Волков быстро спустился в низ, где к нему тут подбежал Еган:

— Господин, это все к вам.

Солдат подошел к этим людям и заметно поклонившись, произнес:

— Господа, я коннетабль барона фон Рютте, меня зовут Фолькоф, могу ли я быть чем-то вам полезен?

Господа из города, с интересом наблюдавшие, как два стражника и здоровенный сержант тащат, через двор завывающую служанку госпожи Хедвиги, тут же повернулись к Волкову, и почти синхронно поклонились ему.

Грузный господин с седой бородой, видимо старший из них, произнес:

— Наш друг, писал нам, что вы господин коннетабль желаете провести аудит и ревизию поместья Рютте. Так ли это?

— Именно так, желаю.

— А барон фон Рютте, желает ли? Мы должны знать наверняка.

— У вас будет возможность, убедится в этом. Но все дела, барон уполномочил вести меня.

— То есть, — продолжил господин с бородой, — все документы и контракт подписывать будете вы?

«Ну, вот завоняло юристами», — подумал Волков и сказал:

— Видимо я, барон не любит такую деятельность.

— А так же производить расчет будете вы?

— Да рассчитываться с вами и принимать работу буду я.

— Мы должны лично услышать от барона, что он делегирует вам такие полномочия.

— Вы их услышите.

— Мы сообщали нашему другу, что стоимость наших услуг будет составлять сорок талеров принца Карла, курфюрста земли Ребенрее.

— Мне сообщили вашу цену, цена огромна, но вы получите все с полна, и именно в талерах земли Ребенрее.

— Что ж, в таком случае мы хотели бы получить задаток, который составит десять талеров.

— Нет, — твердо ответил Волков, — задаток будет составлять пять талеров, но к задатку вы получите четыре бесплатных комнаты в трактире. Ведь речь шла о четырех господах аудиторах, не так ли?

— Да о четырех, но у нас еще есть писарь, слуги, возницы. Так же у нас две повозки и четыре коня.

— Кони получат места в стойле барона, повозки поставите во доре, здесь, ваши слуги и возницы получат места в людской, — говорил солдат даже не зная, даст ли барон согласие на это все.

— Ну что ж, — седобородый господин обвел взглядом своих спутников, те не возражали, — мы согласны на такие условия.

— Я очень рад, — вполне искренне отвечал Волков, он боялся, что эти господа тут же начнут торг по каждому его предложению. И ни чем не будут довольны.

— Ну что ж, — продолжил седобородый, — позвольте представиться, меня зовут Крайц, магистр Крайц. А это мой заместитель, — он указал на худого господина, — доктор Деркшнайдер.

— Доктор? — переспросил солдат.

— Доктор юриспруденции Деркшнайдер, — с поклоном ответил худой господин.

— А-а, — произнес солдат уважительно и вспомнил слова одного из своих лейтенантов: «Да хранит нас господь от врачей и юристов», — говаривал тот.

— Это нотариус Виллим, и бухгалтер тоже, и наш самый юный коллега, тоже бухгалтер Крутец.

— Очень приятно. Меня, господа, зовут Фольков, — напомнил солдат, — я думаю, что сегодня вы устроитесь, а завтра мы приступим к работе. С утра барон вас примет, надеюсь, и вы получите ответы на все вопросы.

— Господин коннетабль, — начал магистр Краиц, — дело в том, что мы работаем немного по-другому.

— Да? И как же?

— Вы жители деревенские, жизнь ваша прекрасна и неспешна, а мы жители городские, целыми днями сверяющие свою жизнь с часами на ратуше. Поэтому мы всегда спешим. До захода солнца еще четыре часа. Мы бы желали сейчас встретиться с бароном, а если господин барон занят, мы бы хотели видеть управляющего и его бумаги, и бухгалтерские книги, и закладные, и долговые обязательства. В общем, все документы имения.

— Вы даже не пообедаете?

— Мы обедали в дороге.

— Хорошо, — солдат жестом подозвал седого Егана, слугу барона, который проходил по двору замка.

— Да, господин коннетабль, — старик остановился, глядя на аудиторов.

— Гости еще у барона?

— Нет, господин коннетабль, изволили съехать еще утром.

— Тогда доложи господину барону, что аудиторы и коннетабль просят принять их.

— Немедленно доложу.

Сержант, стоявший невдалеке, подошел к солдату и тихо спросил:

— Так что, Франческу допрашивать не будем сейчас?

— Ну, ты же видишь, господа не желают ждать, хотят работать. Пока я буду с ними. Кстати, пока вы сажали ее в подвал, прекрасная Франческа ничего не сказала?

— Прекрасная Франческа? — сержант скривился. — Прекрасная Франчеса билась как при падучей, так извивалась, что двое моих людей едва могли ее сдержать, — сержант показал огромный кулак. — Пришлось им помогать. А еще она обещала выжечь вам глаза, когда выйдет на свободу.

— Мне глаза? — искренне удивился Волков.

— Угу, — кивнул сержант.

— Да, — задумчиво произнес солдат, — в ваших добрых местах друзей у меня все больше и больше.

— Хотите — верьте, хотите — нет, — сказал сержант, не чувствуя иронии, — но эта ведьма и ее хозяйка уж точно вам не друзья.

Солдат кивнул головой, соглашаясь. В это время во дворе появился седой Еган и жестом гостеприимства произнес:

— Господин коннетабль и вы, господа, барон готов принять вас немедленно.

Еще совсем недавно господин, управляющий Соллон, был похож на богатого землевладельца. Его камзол цвета горчицы с пышными рукавами и с разрезами на алой подкладке, штаны с буфами, бархатный берет, лиловые чулки и высокие сафьяновые ботфорты — все выдавало в нем человека очень состоятельного. Сейчас же он сидел за огромным столом, в приемной, в зале барона, и больше всего был похож на загнанного в угол жирного зверька. Напротив него сидели господа в черном, и задавали ему вопросы, от которых его бросало в жар, а все его ответы господа скрупулезно записывали на бумагу. Во главе стола сидел сам барон, радом с ним сидел коннетабль. У дверей в залу стоял огромный сержант.

— Господин управляющий, сколько дворов в имении господина барона? — спрашивал седобородый магистр Краиц.

Соллон багровел, поправлял воротник, коротко отвечал, а магистра Краица ответ почти всегда не устраивал.

— Это с учетом хуторов, мельниц, лесничеств и выселок?

Соллон уточнял, а писарь, скрипя пером, записывал на лист бумаги его ответы.

— Сколько мужиков в крепости и сколько свободным?

Соллон отвечал, писарь записывал.

— А сколько из них на барщине, а сколько на оброке?

Соллон багровел, Соллон не помнил. Солдату смотрел на управляющего, и ему казалось, что он все время врет, а писарь все записывал.

— Сколько десятин в пашне? Сколько в выпасе? Сколько под паром? Сколько лугов под покос?

Соллон не помнил, ему нужно было уточнить.

— Сколько посеянной пшеницы, ячменя, ржи? Есть ли хмель, солод?

Соллон не помнил, ему нужно было уточнить.

— Сколько мужиков о лошадях, сколько безлошадных? Сколько лошадей берут у барона на пашню? Дает ли кто другой мужикам лошадей?

Соллон снова не мог вспомнить, а писарь все записывал, скрипел пером. Пальцы на правой руке у него черны. Наверное, они черны давно. Солдат знал по себе. Чернила не отмываются долго, а у этого писаря, наверное, не отмоются до смерти.

«Хорошо, что я их вызвал, — думал солдат, глядя на аудиторов, — а сдуру все сам хотел сделать».

Он даже усмехнулся, осознав, что вообще не понимает и половины вопросов, что задают аудиторы.

— Сколько мужиков имеют плуг с отвалом, а сколько пашут сохой? — читал очередной вопрос магистр Краиц.

Соллон не знал.

— У скольких мужиков есть волы, а у скольких есть коровы?

Соллон не помнил.

— Сколько мужиков ходят в работы, и какой выход дают?

Соллон не помнил.

Свечи сгорели до половины, барон откровенно дремал, а солдат уже хотел, есть, но вопросы аудиторов и не думали заканчиваться.

Ткут ли бабы холсты, есть ли в имении бондари, скорняки, сапожники, кузнецы, пивовары, все это хотели знать аудиторы. Они задавали и задавали вопросы: о мельницах и трактирах, о лошадях и коровах, о барщине и оброке. Да, эти люди знали как вести дела, а солдат опять благодарил Бога, что не взялся за это сам. Наконец магистр отложил книгу, из которой читал вопросы и сказал:

— Вы, господин управляющий, ответили далеко не на все наши вопросы.

Соллон был почти уничтожен. Он не ответил.

— Нам бы хотелось, — продолжал магистр Крайц. — Видеть все книги, все бумаги, по делам имения. Надеюсь, они все в порядке?

— С ними все в порядке, — выдавил Соллон, — завтра я вам все предоставлю.

— Нет, — сухо произнес Деркшнайдер. — Мы просим предоставить их нам сейчас, то есть немедленно.

— Все бумаги? Сейчас? — на Соллоне не было лица.

— Да, все бумаги сейчас, — настоял худой аудитор.

— Хорошо, — управляющий встал, — я сейчас принесу их.

— Сержант, — сказал Волков.

— Да, господин коннетабль, — откликнулся тот.

— На улице темнеет, возьмите пару людей, и проводите господина управляющего, чтобы он не потерял бумаги в темноте, и проследите, чтобы он случайно не забыл какую-нибудь из бумаг дома. Ты понял меня?

— Будет исполнено, — сказал сержант.

Управляющий угрюмо поглядел на Волкова, и аудиторы поглядели на Волкова, только удивленно, даже проснувшийся барон поглядел на Волкова, а тот сидел, как ни в чем не бывало в кресле, и улыбался, и тогда барон сказал:

— А не желают ли господа откушать со мной?

Магистр Крайц встал и с поклоном произнес:

— Для нас это будет большая честь.

— А вы коннетабль, присоединитесь к нам? — спросил барон. — Или вы опять куда-нибудь уедете на ночь глядя?

— Обязательно присоединюсь, я страшно голоден от этих разговоров.

Барон засмеялся, а аудиторы заулыбались.

Ночью Волков проснулся от громкого стука в дверь. Солдат сел на кровати, а Еган тут же зажег свечу.

— Господин коннетабль, — доносилось из-за двери. — Проснитесь!

Волков встал, кинул Егану копье, а сам обнажил меч, взял щит и сказал Егану:

— Открывай.

На пороге стоял один из стражников, тот, что дежурил ночью на воротах.

— Ну, — спросил Волков.

— Господин коннетабль, какой-то бродяга пришел, вас желает видеть.

— Ты дурак? Ты что меня из-за бродяги разбудил?

— Он говорит, что он ваш человек, и говорит, что дело срочное.

— Не дай Бог, я этого бродягу не знаю, — предупредил стражника Волков, показав ему кулак.

— Он божится, что он ваш человек, — чуть испуганно произнес тот. — Говорит, его Сычом кличут.

— Сычом? — стал припоминать Волков. — И что он тебе сказал?

— Ничего. Говорит, вас видеть хочет.

— Еган, сапоги.

Они спустились во двор замка, там, у костра коротал ночь второй стражник, а с ним был тот самый Фридрих Ламме, по кличке Сыч. Сыч поздоровался, и, отведя солдата в сторонку, тихо заговорил, почти зашептал.

Одежду он так и не постирал, а помимо запаха давно не стираного тряпья, от него несло дурным пивом и чесноком, но солдат был привычен к мужскому духу.

— Всю ночь в трактире заседают — трактирщик, управляющий Соллон и еще три мужика мне неизвестных. Пьют, ругаются, вас матерят, видно припекли вы их всех.

— И что говорят?

— Говорят, что решать нужно с вами.

— И как же собираются?

— Того не слышал, шепчутся.

— Ну, а что за три мужика? Опасные?

— Не думаю, может приказчики, может купчишки, чернильные души — одно слово. Перепуганы все до смерти. Видел, как деньги собирали. Считались — рядились, чуть не до драки.

— Правильно сделал, что пришел. Иди, следи дальше. Награда будет.

— Экселенц, то, что они там всю ночь шептались — еще не все, — добавил Сыч.

— Что еще? — спросил солдат.

— Холоп управляющего три раза в трактир прибегал. Три раза какие-то бумаги приносил. Соллон бумаги жидку отдал, бумаги, думаю, ценные.

— Почему думаешь?

— Жидок их прочел, и под рубаху спрятал, к сердцу прижал.

— Вот оно как? — солдат задумался, а Сыч продолжал:

— А я сижу, думаю, а чего холоп управляющего взбегался? Дай думаю, посмотрю, пошел за ним до двора, во двор заглянул, а там второй холоп управляющего в воз скарб укладывает, и в него уже кони впряжены.

— Думаешь, бежать собрался?

— То, чего он собрался делать мне не ведомо, а вот то, что кони ночью впряжены, и барахлишко сложено — я видал.

— Еган, — крикнул солдат.

— Да, господин, — подбежал слуга.

— Вот этому человеку, — Волков указал на Сыча, — дай бумагу и грифель, потом бегом в конюшню, буди конюха, седлайте лошадей. Шестерых. Иди.

— Слушаюсь, — сказал Еган и ушел.

— Эй, — продолжал Волков, подзывая стражника. — Сержанта мне сюда.

— Сержант нынче не в замке, спать домой пошел.

— Бегом за ним.

— Бегу, господин.

— А ты молодец, Сыч, — солдат хлопнул Фридриха Ламме по плечу. — Сейчас мы их всех возьмем.

— Ну, всех бы я брать не стал бы, — чесал горло Сыч.

— Это почему еще? — удивился солдат.

— Рано.

— Объясни.

— Ну, вот возьмем мы трактирщика, а как потом ла Реньи искать будем? Или он нам больше не надобен?

— Надобен. Возьмем трактирщика, и в подвале он нам все расскажет.

— Расскажет как миленький, ежели знает, а ежели не знает, так ниточку и порвем.

Волков зачем-то глянул наверх, на окна донжона. Он вдруг понял, что Ламме прав. А тот продолжал:

— Вот вы, экселенц, сословия военного, там, на войне все ясно, вот враг, вот меч, бери да руби, а в судейском деле все тоненько, никогда толком не ясно кто враг, а кто так себе, сбоку припека. Тут прежде чем кому локти крутить, тут подумать надобно.

— Много ты знаешь про войну, на войне тоже хитростей хватает.

— Может и так, может и так, — согласился Сыч, — вот только трактирщика брать не резон. А управляющего самое время, и его самого и холопов его.

— Холопов то зачем?

— Холопов брать обязательно, потому как холоп завсегда про барина, много больше расскажет, чем сам барин.

— Трактирщика не берем, значит? — Волков опять подумал, что Ламме прав. — Не сбежит?

— Трактирщик не сбежит, у него ж трактир, не трактир, а чистое золото, а когда жид от золота сбегал. Нет, до последнего будет сидеть, вот только бумаги Соллона у него забрать обязательно, а самого не трогать, нехай сидит спокойно, пока мы этого ла Реньи не словим.

Солдат даже и представить не мог насколько хитрым и предусмотрительным может быть Фриц Ламме, по кличке Сыч.

— Сделаем, как ты говоришь, — произнес Волков. — А ты молодец, сейчас Еган тебе даст бумагу, чтобы ты не бегал ко мне, а с мальцом каким, весточку мог передать.

— Умно, экселенц.

— И награда тебе будет.

— Спасибо, экселенц.

— Ты только гляди, чтобы там тебя не зарезали, а то вдруг, поймут, что ты мои глаза в трактире.

— Не волнуйтесь, экселенц, не впервой.

— Да, ты все-таки одежду то постирай.

Как только кони были оседланы — появился сержант. Сержант все больше нравился солдату, он был из породы людей «Надо так надо». Он не спрашивал «зачем». «Обыскать трактир? Тогда едем немедля», «Ловить управляющего? Тогда нужно разделиться».

— Сначала посмотрим трактир и поговорим с трактирщиком, — сказал коннетабль.

Он, Еган, сержант и четыре стражника двинулись к трактиру. До него чуть не доехали. Спешились. Одного стражника оставили с лошадьми, остальные вошли во двор трактира. Дворовый дед хотел было что-то сказать, но сержант заткнул ему рот огромной лапой в пол-лица.

— Тихо, — прошипел солдат, — трактирщик лег?

— Нет, только что дверь закрыли, от него гости только ушли, — так же шепотом отвечал дед.

— Дверь закрыта? Как нам попасть внутрь?

— Так через конюшню, остальные закрыты уже.

— Пойдем снами, и не вздумай пикнуть.

— Молчу, — испуганно прошептал дедок.

Они двинулись в конюшню.

— А что за гости были у трактирщика? — спросил солдат, держа, дедка крепко за шиворот.

— Так вроде управляющий был. Уехал. Староста из Малой Рютте, наш староста, приказчики, кузнец Цваинг из Вильбурга.

— А что за кузнец?

— Богатый кузнец, с ним и управляющий наш Соллон дела ведет, и аббат и другие люди разные.

— А что за дела? — не унимался Волков.

— А мне почем же знать? Мое дело двор да конюшня.

Старик провел солдата и стражников в трактир через конюшню. Там было тихо и темно, горело только пара ламп на все большое помещение. Везде вповалку спали люди, и на лавках, и под лавками и просто в проходах. Появление стражников с факелами людей не обрадовало. Некоторые начинали что-то бухтеть спросонья.

— Спите, добрые люди, — басом успокаивал сержант.

— Где покои? — спросил солдат дворового дедка. — Наверху?

— Нет, на верху комнаты для гостей, а покои за кухней. Идемте в кухню, после кухни дверь на выход, налево, а прямо — так она в покои.

Солдат двинулся на кухню, Еган и стражники за ним. Перепугали кухарку, баба с каким-то мужиком тискалась в полутьме, а дверь в покои оказалась заперта изнутри, да только вот засов был хлипкий.

— Сержант, — солдат остановился, кивнул на дверь.

Сержанту объяснять было не нужно, он плечом одним движением снес дверь, та распахнулась, и Волков за сержантом вошел в покои. Это была большая, уютная комната, с двумя кроватями. Кровати были с перинами, в одной кровати лежали пятеро детей, которые с ужасом глядели на огромных людей с факелами, в другой кровати лежала баба в чепце, видимо жена трактирщика, сам он стоял около кровати, в левой руке держал свечу и изумлением смотрел на Волкова.

— Доброй ночи, Авенир, — сказал тот, — вот зашел тебя проведать, не поздно ли?

— Да разве она теперь добра? — устало сказал трактирщик.

— Что? — не расслышал солдат.

— И вам доброй ночи, говорю, — сказал Авенир.

— А скажи-ка мне, где твой друг Соллон?

— Да почем же мне знать, где он? — развел руки Авенир. — Да и не друг он мне, так, знакомый.

— Знакомый, говоришь? А сегодня ты его видел?

— Видел.

— Говорил с ним?

— Говорил.

— И давно это было?

— А часов у меня нет, откуда у меня часы? Почем мне знать?

— Часов значит, нет, — произнес Волков и подошел к Авениру. Подошел, левой рукой приобнял чуть ошалевшего трактирщика за талию, а правой похлопал его по животу.

О, какое удовольствие получил Волков. Когда под ветхой тканью рубахи на животе трактирщика он нащупал стопку бумаг.

— А это что у тебя такое, друг Авенир?

Трактирщик перестал дышать, остекленел, косился на солдата как испуганный конь и молчал.

— Да что же там у тебя? Давай-ка посмотрим.

Волков одним пальцем, одним движением, разорвал ветхую рубаху от ворота до пупа, запустил руку под исподнее и извлек оттуда кипу бумаг. Не поленился, проверил, не осталось ли там еще. Не осталось. Тогда он по-хозяйски сел на кровать и жестом подозвал одного из стражников с факелом. Стал читать. Прочитав первую бумагу посмотрел на Авенира широко улыбаясь и спросил:

— Авенир, Авенир, а знаешь ли ты, что здесь написано?

Тот молчал, стоял чуть покачиваясь.

— А ну да, — вспомнил Волков, — ты же нашего письменного языка не разумеешь. Ты ж только на своем пишешь — читаешь.

Авенир продолжал коситься на него, молчал да сжимал свечу. А Волков продолжил читать бумаги. Он читал, стражники и сержант ждали. Дети и баба трактирщика со страхом таращились на них. А Авенир стоял, покачиваясь не жив, ни мертв. Дышал едва. А солдат дочитав последнюю бумагу встал и заговорил с трактирщиком помахивая перед носом того кипой бума:

— А скажи ка Авенир, за сколько ты это купил у Соллона?

Трактирщик продолжал молчать.

— А ты богатый человек, Авенир, раз можешь позволить себе покупку таких дорогих бумаг. А говорил денег у тебя нет, у родственников хотел занимать.

Трактирщик таращился на него стеклянными глазами, едва дышал.

Волков подошел ближе и заговорил трактирщику прямо в ухо:

— А скажи ка Авенир, ты вместе с Соллоном, обворовывал барона? А?

— Я… я ни кого не обворовывал, клянусь детьми, — наконец произнес трактирщик.

— Не обворовывал? А откуда у тебя эти бумаги? Вот смотри, расписка барона на двадцать шесть талеров, предъявитель Соллон, ладно эту опускаем, а вот на сорок один талер, она на предъявителя, вот на шестнадцать, опять на предъявителя, — Волков совал одну бумагу за другой под нос трактирщика, — вот на восемь, опять на предъявителя, вот на двадцать два, опять на предъявителя. Вот еще. И еще, все на предъявителя. Всего на сто шестьдесят один талер! Огромные деньги, Авенир бен Азар. Барон то наш — твой вечный должник, получается. А вот еще одна любопытная бумага, — солдат сунул бумагу под нос трактирщика, — знаешь, что тут написано? Да откуда, ты ж нашего письма не разумеешь. А я тебе скажу, что это! Это, Авенир, доверенность на продажу «каменного дома, в два этажа, что стоит в селении Рютте, напротив церкви», — прочитал солдат, — как же ты такие бумаги покупаешь не умеючи читать, а? Кстати, а сколь такой дом стоит, Авенир?

— Я не знаю, может талеров десять? — выдавил трактирщик.

— Десять? — не поверил Волков. — Да там камня, стекла и меди на крыше, только на пятнадцать, или я ошибаюсь?

— Соллон при мне хвалился, что его дом стоит пятьдесят монет, — заметил сержант, — может, конечно, и врал, но думаю не шибко.

— Вот видишь, — продолжал солдат, — так скажи мне, Авенир, откуда у тебя деньги, что бы купить расписок барона и доверенность на дом на двести талеров? Да и как ты их покупал, если ты читать не умеешь?

— Я их не покупал, — вдруг произнес Авенир.

— Не покупал? — удивился солдат и вдруг схватил трактирщика за шею и заорал. — А откуда тогда у тебя эти бумаги, — он стал тыкать в бумаги трактирщика носом продолжая орать, — откуда? Откуда? Откуда бумаги?

Трактирщик трясся, но молчал, а вот баба его и дети дружно завыли.

— Молчишь? — продолжал орать солдат. — Ничего на дыбе заговоришь.

При слове дыба баба трактирщика завыла еще задорней. А Авенир произнес, наконец:

— Не покупал я, он их мне на хранение дал.

— На хранение дал?! Когда?

— Сегодня, сейчас. Недавно.

И тут солдат понял, что удача сама идет к нему в руки, и он, повернувшись к своим людям сказал:

— Еган, ты слышал, что он сказал?

— Да как же не слышать, слышал, он сказал, что бумаги ему дал Соллон на хранение.

— Сержант, — продолжал солдат, — ты слышал, что сказал наш друг Авенир?

— Соллон дал ему бумаги на хранение сегодня ночью, — четко произнес сержант.

Волков повернулся к трактирщику и сказал:

— Авенир, а ты не такой уж и умный. Вот скажи ты, что купил эти бумаги, и мне бы пришлось подумать, как у тебя их отобрать, а сейчас ты сказал при людях, что эти бумаги дал тебе вор, и что в них — ты знать не можешь, потому, что недавно ты говорил мне, что не разумеешь нашего письма. И теперь я забираю эти бумаги, так это бумаги вора. Я передам их барону.

Свеча затряслась в руке трактирщика и выпала из нее. Но не потухла, продолжала гореть на полу.

Волков затушил свечу, наступив на нее и спросил:

— Так, где твой дружок Соллон?

— Я… я не знаю… не знаю я где Соллон… — стал подвывать трактирщик, распаляясь. — Кто вы такой? — он уставился на Волкова своими глазами, чуть на выкат. — Зачем вы сюда приехали, вот зачем? Что вам от меня нужно? Ну что?

— Ах, простите, что помешал вам обворовывать барона, — ехидничал Волков, — а от тебя мне нужно, что бы сказал, куда поехал Соллон, — спокойно отвечал Волков. — А! И еще тридцать пять талеров для аудита.

— Я не знаю где Соллон, не знаю! — вдруг заорал Авенир, — я не знаю, куда он поехал, и денег у меня больше нет, ни крейцера! Ни пфеннига. Да будьте вы прокляты!

Тут солдат вдруг схватил его за горло и со злобой заговорил:

— Ишь как заголосил, жил то видно припеваючи, немало денег скопил, с Соллоном делишки, обделывая, барона за дурака держали да обворовывали и из мужика последние соки тянули процентами, вши поганые, а как вам хвост поприжали так ты повизгивать вздумал, проклинать! Ежели найду Соллона, то уж поговорю с ним как положено, и почему то мне кажется, Авенир, что он о тебе, мне много интересного расскажет.

Волков выпустил горло трактирщика, продолжил уже абсолютно спокойно:

— Значит так, Авенир, ты говорил, что тридцать пять талеров для тебя большие деньги, а сам накупил расписок у этого вора почитай на двести. Думаю, что и тридцать пять найдешь, найдешь и отдашь… Через три недели. Три недели, Авенир!

Волков повернулся и пошел к двери, пряча бумаги в кошель, а баба трактирщика вроде уже замолчавшая вдруг снова заголосила из-под перины, а затем раздался грохот. Солдат и все остальные обернулись. Авенир лежал на полу, на спине, раскинув руки, закатив глаза и открыв рот. Баба истошно завыла, ее дружно поддержали дети.

— Ишь, как за деньгу то человек страдает, без памяти падает, как бы не помер, — произнес сострадательный Еган.

А Волков ничего не сказал, только усмехнулся и пошел прочь. Не жалко ему было Авенира, и бабу его, и детей.

Он был несказанно рад. Еще не рассвело на улице, и ливень тушил факела, но солдат радовался. Не зря. Уже не зря затеял он аудит. Он был молодец, и барон должен был это оценить, ведь и вправду эти бумаги экономили барону огромную кучу денег. А людоед, пусть и не последний, тоже был результатом. Да и в том, что Франческа была причастна к убийству молодого коннетабля, он не сомневался. Солдат был доволен собой и теперь собирался поймать еще и управляющего Соллона.

— Темень, — сказал сержант, — пока не рассветет, мы даже следов на дороге не увидим.

— Пока рассветет — все следы на дороге смоет, — ответил Волков. — Так что будем делать?

— Ну, а что тут поделаешь? Факела залиты, но рассвет то близко. Разделимся. У нас тут всего два пути, где телегу со скарбом можно ночью прогнать. Только на монастырь и на Вильбург.

— А другие дороги? — спросил солда.

— На других дорогах телега потонет сейчас.

— Ну, что ж, тогда разделимся. Дорогу на монастырь я знаю хорошо.

— Тогда я поеду на Вильбург, — сказал сержант.

Так они и поступили. Солдат, Еган и два стражника поехали в Малую Рютте, а сержант со своими людьми в Вильбург. Когда рассвело, Волков доехал до Малой Рютте, дождь кончился, и они увидели между луж следы воза, который шел в монастырь.

— Он? — спросил Волков Егана.

— Может, и он, — ответил тот, — кому еще надо в такую рань и в дождь переться?

— Тогда поспешим, — солдат пришпорил коня.

Серое туманное утро было тихим, а по дороге на монастырь быстро, разбрызгивая лужи, скакали вооруженные всадники. Время от времени они останавливались, осматривали дорогу и снова скакали.

Конечно, они догнали воз, но не так быстро, как им бы хотелось. Возница, видимо, торопил лошадей. Когда догнали, Еган, не привыкший к долгой и быстрой езде, еще издали закричал зло:

— А ну, стой! Стой, посудники!

До крытой телеги было далеко, но его услышали и воз остановился. Когда всадники добрались до воза, там оказался всего один человек. Он сидел на козлах, его руки, сжимавшие вожжи, заметно дрожали. И это был не слуга Соллона.

— Кто таков? — сурово спросил Волоков. — Как имя?

— Еган Шварц, — ответил возница, — купец.

— Что везешь?

— Яйца и деготь на стройку в монастырь.

— Погляди, — приказал Волков одному из стражников.

Тот спрыгнул с лошади, залез в воз. Перепуганный до полусмерти купец ждал.

— Прекрати дрожать, — произнес солдат, — если ты и вправду купец — тебе нечего бояться. Я коннетабль Рютте.

Стражник показался из-за спины купца, вылезая из телеги:

— Тут только яйца в корзинах и бочка с дегтем.

— Ты знаешь управляющего Соллона? — спросил солдат у купца.

— Господина Соллона тут все знают, — кивнул тот.

— Когда его видел?

— Вчера в трактире.

Между тем, Еган чуть отъехал вперед, вернулся и сказал:

— Господин, на дороге более следов нету. Этот купчишка первый едет.

— Ты бы не ездил здесь один по ночам, — посоветовал коннетабль.

А купчишка облегченно вздохнул и поехал дальше.

— А мы куда? — спросил Еган.

— В замок, — нехотя буркнул Волков и, посмотрев на серое небо, добавил: — Господи, когда ж я высплюсь?

Во дворе замка стоял большой, крепкий воз, с двумя крепкими меринками. Рядом стоял сержант и стражники, а между них два опрятных мужичка.

— Поймали, значит, — заметил Еган.

Солдат спрыгнул с коня, кинул ему поводья, подошел к сержанту, тот, несмотря на пойманную телегу был не очень радостен.

— Давно их поймали? — спросил Волков.

— Да почти сразу, за деревней.

— Дьявол, а мы полпути до монастыря проскакали. А что, Солонна не было?

— Не было, — ответил сержант, — только эти.

— Сейчас позавтракаю и поговорю с ними, — не без удовольствия сказал Волков осматривая холопов управляющего, так же он бегло осмотрел скарб, что лежал в телеге. Добрые ткани, добрая посуда, все Волкову приглянулось. И все бы ничего, но тут он увидел, как у колодца высокая женщина в зеленом платье и в старомодном рогатом головном уборе переливает воду из колодезного ведра в большой, медный кувшин. И у солдата пропал дар речи. Это была Франческа, которая должна была сидеть под замком в подвале. Волков в яростном удивлении поглядел на сержанта, а сержант на него глядеть отказывался, прятал глаза. Удо Мюллер только отрицательно качал головой, как бы показывая: Я тут не при чем. Выглядел он абсолютно беспомощным. Волков ничего ему не сказал, да просто не смог. Солдата разрывало. Он кинулся бегом в покои барона, но сделав три шага захромал, так как забыл про ногу, остановился переждать боль, стоял, морщился, и когда переждал и уже спокойно пошел ко входу в покои.

Франческа с гордым видом несла кувшин через двор. Она все видела и откровенно улыбалась, а сержант и стражники смотрели ему в след. Сержант тяжело вздохнул, соболезновал.

Солдат, хромая шел к покоям, когда из донжона выскочила толстая кухарка и на весь двор зычно крикнула:

— Господин коннетабль, господин коннетабль!

— Ну что тебе? — чуть удивился солдат, раньше кухарка никогда к нему не обращалась, ему казалось, что она его побаивается.

— Говорят управляющий сбег!

— Сбег, сбег, иди, займись своим делом.

— А я про что? Я про свое, у меня муки только на сегодня.

— Чего? — не понял Волков.

— Муки только на сегодня, завтра опару ставить не из чего.

— Ну а я-то тут при чем?

— А кто ж при чем? Соллона то нету, а за мукой ехать нужно.

— Ну, отправь кого-нибудь, — легко решил вопрос солдат.

— Да как же я отправлю, когда я конюху то не начальник.

— Еган, — заорал Волков багровея. — Скажи конюху, чтобы отправил кого-нибудь к мельнику за мукой.

— Ага, — сказал Еган и пошел к конюшне.

— Вот спасибо вам, господин коннетабль, — сказала толстуха и пошла к себе.

Не успел солдат сделать и трех шагов, как его снова окликнул на этот раз Еган:

— Господин, а конюх спрашивает, какой воз запрягать, большой или малый?

— Да большой… Не знаю я, на каком за мукой ездят, пусть малый запрягает.

— Ага, — понял Еган. Не успел солдат сделать и пяти шагов как он опять заорал:

— А конюх тут спрашивает, денег вознице кто даст, чтобы за муку заплатить?

— Да разберись уже сам, — заорал Волков почти в бешенстве, — что ж за осел!

— Скажу тогда, что б в долг просил, — сказал Еган.

Солдат не ответил, он уже поднимался по лестнице в покои в самом недобром расположении духа…

В зале было темно, тихо и сыро. В камине тлела пара головешек, на столе горела одна свеча. Обычно барон первый приветствовал Волкова, сейчас же он только глянул на него и уставился в камин. Солдат подошел и молча сел рядом с ним, посидел и сказал:

— Соллон сбежал.

Барон толи не расслышал, толи не отреагировал.

«К дьяволу все, — вдруг подумал солдат. — Какого черта я тут надрываюсь, рискую жизнью, получаю раны, а этот барин на меня и смотреть не хочет, и за что мне все это? За семь золотых монет, которых может и не будет? За кавалерство, которое мне может, и не дадут? Скажу-ка Егану запрячь телегу, сложу вещички, а к утру буду уже в городе, а аудиторам, отдам доверенность на продажу дома Соллона. И все, больше я тут ничего никому не должен».

Простые решения обычно самые верные.

Он встал, достал из кошеля бумаги, отложил доверенность на дом, а расписки кинул на стол рядом с кривым кубком барона.

— Что это? — спросил барон глядя на бумаги.

— Это вас порадует, — ответил Волков и пошел к выходу.

— Стойте, Фольков, — крикнул барон.

Солдат остановился и повернулся к нему.

— Вы на меня злитесь?

Коннетабль промолчал.

— Я знаю, злитесь. Я знал, что вы будете злиться, когда отдавал приказ освободить эту чертову бабу.

— Я не злюсь, — начал было Волков.

— Да подождите вы! — закричал барон и вскочил. — Вы ничего не знаете! Ничего! Вы не знаете, что может делать моя дочь! Как она может себя вести!

— Уж я-то не знаю? Знаю, знаком с вашей дочерью не понаслышке.

— Нет, не знаете. Шесть или семь лет назад… Да нет, восемь… Да, восемь лет назад, когда к ней сватался очень знатный человек… Вы знаете, она уже в свои пятнадцать лет была красавицей. Так вот, она забежала на башню, стала на край, понимаете, совсем на край, и потребовала, что бы он уехал. При этом все время оскорбляла его, жениха, злыми словами. Откуда она их только знала? Даже обещала его отравить и требовала, что бы он уехал, — барон говорил торопливо и сбивчиво. — Понимаете? Я не мог к ней подойти, никто не мог к ней подойти, она стояла там долго, пока жених не выехал из ворот. А после этого ее мать стала хворать сердцем. Это и понятно, для нас это был большой позор. Она перестала с нами общаться. Общалась только с братом и этой мерзкой тварью — своей служанкой и переехала жить в донжон. Я ничего не мог с этим поделать. А она с каждым годом становится все злее и злее. Как только я прошу о чем-то, что ей не нравится — она начинает меня люто ненавидеть. Ненавидеть Яро! Все утро она визжала здесь, в зале, она требовала выгнать вас, а когда моя жена попыталась ее успокоить — она стала ей угрожать. Понимаете, Фольков? Угрожать моей жене в моем доме.

Солдат подошел к столу и сел рядом с бароном.

— Я ничего не могу с ней поделать, — продолжал фон Рютте. — Вы знаете, сколько женихов приезжало к ней свататься? Дюжина, а, может, и полторы. И все уезжали в ярости — она всех оскорбляла, а я был вынужден извиняться, извиняться и извинятся. И вдруг появляетесь вы. Настоящий человек. Я бы сказал, человек из железа. Вы знаете, что все мои болваны-стражники от вас в восторге? Даже сержант вами восхищается, а уж он не тот, кто расточает похвалы. Все видят, что вы непреклонны и бесстрашны. Вы с одной рукой вышли на дуэль с одним из лучших молодых фехтовальщиков графства.

— Я и не знал, что он лучший. Я думал, что он просто наглый сопляк.

— Да какая разница? Какой бы он ни был. Вы ввязались в драку за неизвестную вам женщину — то есть непонятно за что. Раньше я надеялся, что вы справитесь, а сейчас я в этом уверен.

— Справлюсь? С чем? — с подозрением спросил Волков. Ему очень не нравился этот разговор.

— Сейчас я вам объясню, только вы сразу не отказывайтесь, слышите, подумайте сначала, — вдруг сказал барон. — Я долго думал и решил. Я отдам вам мою дочь в жены. Вы тот, кто с ней справится.

Солдат открыл рот, но барон не дал ему ничего сказать.

— Подождите, не говорите ничего, пока не дослушаете.

Солдат закрыл рот. Вздохнул. Он ни как не ожидал такого предложения.

— Я отдам вам ее в жены, даже если придется тащить ее в церковь за волосы. И она будет вашей, даже если ее придется привязывать к брачному ложу. Подождите! Не перебивайте меня. Вы сейчас сидите и думаете, на кой черт вам эта ведьма, а я скажу на кой черт. Потому что за этой ведьмой я дам в приданное — Малую Рютте и весь клин земли от Малой Рютте до реки. И вверх по реке до земли фрау Анны. Поверьте, это добрая земля, а у реки лучшие заливные луга в графстве. Все, что у реки — это отличный выпас. А все, что ближе к землям фрау Анны — добрый лес. Сейчас там, конечно, болото, но дожди же когда-нибудь прекратятся. А Малая Рютте, между прочим, это двадцать дворов крепостных и еще десяток дворов вольных. И все это будет ваше.

Солдат сидел огорошенный, даже не знал, что и ответить. Он даже не знал: верить ли во все это или пошутить в ответ на предложение барона.

— Когда получите рыцарское достоинство, — продолжал барон, — я отдам вам дочь и с ней землю.

Волков все еще не верил своим ушам, потому что все это не укладывалось у него в голове. Потому что быть такого не могло! Никогда и нигде не отдают бароны своих дочерей за простолюдинов. Тем более, давая за них в приданное мужиков и земли.

— Что вы молчите? — спросил барон. — Думаете, не отравит ли она вас после свадьбы?

— Мне надо подумать, — наконец произнес Волков, так как думал то он как раз не об этом.

— Я знал, что вы так скажете. Вы всегда думаете, прежде чем ответить, вы умный. А что это за бумаги? — он взял кипу бумаг и стал читать.

Читал он с трудом, но с каждым прочитанным словом его лицо менялось. Наконец, он взглянул на солдата.

— Где вы это взяли?

— Забрал у трактирщика, тот выкупил эти расписку у Соллона, но по дурости своей при свидетелях ляпнул, что Соллон дал ему их на хранение. Так что они ваши.

— Надо посчитать, сколько здесь, — оживился барон.

— Здесь бумаг на сто шестьдесят один талер. Это все ваши долги?

— Не знаю. — Сказал барон с радостью. — Надеюсь, что так.

— Как не знаете? — удивился Волков.

— Так и не знаю. Делами занимался Соллон, он работал на меня долгие годы. Был нам как член семьи.

— Он обворовывал вас. И, судя по всему, не очень мелочился, — солдат встал.

Барон тоже встал, подошел к камину и швырнул пачку бумаг на тлеющие угли.

— Кто ж мог знать, что он такой, — произнес он и вздохнул.

«Любой, у кого есть мозги мог знать, что он такой», — подумал солдат.

Волков шел по двору очень медленно, он находился под впечатлением от предложения барона. Честно говоря, он даже и представить себе не мог, что когда-либо кто-то может ему предложить рыцарское достоинство, землю и мужиков. Свой феод! Свой лен! Свой герб! И… такую строптивую, злобную, но такую обворожительную молодую женщину.

«Как это удивительно, наверное, иметь своих мужиков, своих людей, да и землю тоже. Сколько всего можно сделать, если у тебя в собственности есть люди, которыми ты можешь распоряжаться, тут главное не быть таким увальнем как барон. Но главное — земля. Добрая земля. И река совсем рядом, интересно, чего стоит купить баржу? Пусть река и не большая, но ведь и баржу можно купить небольшую, и возить товары на север к большим портовым городам, где хорошая цена, хоть на хлеб, хоть на сыр, да хоть на что угодно, а не продавать все за полцены местным плутам. А хмель! А сено! А если лошадей завести, — мечтал Волков». Но из этих приятных грез его бесцеремонно вытащил Еган:

— Господин, тут к вам мужик.

— Что еще? — недовольно сказал солдат, а увидев мужика, спросил у того. — Чего тебе?

— Так я про это… про кожу.

— Про какую еще кожу?

— Ну, я это, кожу скорняку отнес коровью, скобленую, моченую, все как положено.

— И что?

— Так хочу деньги получить.

— От скорняка? Он что, не отдает деньги?

— Нет, от вас хочу, или от кого еще, — неожиданно заявил мужик.

— Ты что, дурак? Чего мелишь? Я-то тут при чем? — начал злиться Волков. — Скорняку отдал у скорняка и забери.

— Так я это… Шкуру то отдал, — начал было мужик, но его перебил Еган:

— Господин, — сказал тот, — управляющий Соллон велел всю кожу сдавать скорняку, а платил за нее сам, у нас так давно уже заведено.

— Во-во, — согласился мужик, прошу выдать мне семь крейцеров.

— Ты ври, ври, да не завирайся, — осадил его Еган, с чего семь то? Семь платили за бычью, а ты коровью за семь продать хочешь. У тебя и корова либо была задохлая.

— А чего это задохлая? Добрая была скотина. Знаешь сколько я с нее мяса взял?!

— Так, замолчали оба, — прервал разговор солдат, — я ничего платить не буду.

— Как же так? — искренне удивился мужик. — А кто ж заплатит?

— Скорняк. А не заплатит, так забери у него кожу обратно.

— Вот те на, — мужик развел руками, он был явно разочарован. — Раньше управляющий сразу платил, а теперь вон оно как.

— Иди, — сухо сказал Волков, которого начинал раздражать этот мужик.

— Ну, вот тебе и «здрасьте», — продолжал мужик.

— Иди, иди ты ради Бога, — толкнул его в спину Еган, — не доводи до греха господина коннетабля.

Мужик пошел, но продолжал бубнить.

— А вот при господине, управляющем Соллоне, так сразу платили.

Волкову захотелось врезать мужику, но он сдержался и пошел в людскую завтракать.

Стражники и дворня позавтракали уж давно, и на первом этаже донжона был только сержант. Сидя за длинным столом он пил пиво. Кухаренок принес солдату почти не соленую гороховую кашу, с постным маслом и луком. Вся дворня и стражники завтракали такой кашей, а хлеб, и не малый кусок колбасы другим не подавали, только коннетаблю. Солдат стал, есть, нос от гороха не воротил. Горох, просо, бобы, чечевица — главная солдатская еда. Он к ним привык, а вот пиво в замке было доброе. Волков ел и пил не торопясь, снова погрузившись в размышления о собственном феоде. И ему вдруг очень захотелось посмотреть землю, что обещал барон в приданое за Ядвигу. И опять от этих приятных мыслей его оторвал Еган:

— Господин.

— Ну? — солдат отложил ложку.

— Опять к вам мужики.

— Опять с кожей?

— Нет, другие.

— Ну, зови.

В донжон вошли четыре мужика, остановились у стола, один из них тихо сказал, заглянув в тарелку солдата:

— Вишь, тоже кашу кушают.

— Горох, — подтвердил другой так же тихо.

— Чего вам? — спросил Волков.

Самый высокий из мужиков произнес:

— Ну, так как, ехать нам резать орешник или как?

— А я-то откуда знаю, — искренне удивился Волков.

— А кто ж знает? — еще больше удивился мужик. — Мы ж уже семьи собрали, запрягли два воза, коли не надо, так и скажите, что не надо.

— Вам Соллон велел?

— Да, — мужики закивали. — Соллон, Соллон.

— Ну, так езжайте, режьте орешник.

— Ну, тогда значит, раз орешник мы нарежем два воза, то более на барщину до урожая ходить не будем, так? — уточнил высокий мужик.

— Ладно, привезешь сюда орешник, решим что-нибудь, — пообещал Волков.

— Так что, орешник сюда вести? — опять удивились мужики. — А разве не в монастырь?

— В монастырь? — в свою очередь удивился солдат.

— Так стройка то в монастыре. Орешник в клети под штукатурку пойдет.

— Ну, везите вмонастырь, — ответил солдат и, подумав, спросил: — А монахи с вами за орешник рассчитываются?

— Нет, — мужики даже засмеялись, — мы же за барщину работаем. А про деньги управляющий сам с монахами договаривался.

Все было непонятно и запутанно. Солдат опять стал раздражаться.

— Идите, режьте и везите в монастырь.

— А барщина как же? — не унимались мужики.

— Черт бы вас драл, идите, и до урожая считайте, что отработали.

Мужики загалдели, закланялись, пошли на улицу. Волков только было начал резать колбасу, только отпил пива, как в донжон вбежал стражник, один из тех, кого он посылал с аудиторами в малую Рютте.

— Господин коннетабль, — начал он.

— Вы дадите, мня поесть?! — заорал солдат и в сердцах врезал кулаком по столу.

Стражник перепугался, а Еган начал пихать его в двери, но Волков призывно махнул рукой.

— Ну, давай, что там у тебя?

— Мужики в малой Рютте упрямятся.

— Чего? — не понял солдат.

— Двери городским господам не открывают, говорить с ними не желают, а один блажной так вообще собакой их травил, со двора гнал.

— И что говорят?

— Так ничего не говорят, не хотят с городскими говорить и все.

Солдат вздохнул.

— Я съезжу и посмотрю, — сказал сержант, сидевший в конце стола.

— Вместе поедем.

Волков тоже встал, вылез из-за стола, допивая пиво, а Еган схватил с тарелки колбасу и побежал к выходу.

Мужик был хлипок, солдат был почти на голову выше его, да и в плечах шире. Со стороны казалось, что взрослый человек отчитывает подростка:

— Ты знал, что эти господа ходят по дворам по велению барона?

Мужик вздыхал, уставившись в пол, да чесал бороденку.

— А ты на них собаку травил, грозился их кольями бить. Почему?

— А что ж делать то? — снова вздохнул мужик. — Они ж приехали нас записывать.

— И что?

— Так, значит, подати поднять хотят. А куда нам еще поднимать? Вона, — он обвел рукой свою убогую хату. — Гляньте, как живем. Не жируем.

— Никто тебе подати поднимать не будет.

— Ну, значит, оброк возьмут или на барщину лишний раз погонят, — не сдавался мужик.

— Мы здесь не для этого, — заявил худой аудитор по фамилии Деркшнайдер. — Мы здесь для того, что бы выяснить, правильно ли управляют имением. Хотим выяснить только это.

— Так уж известно, что будет. Вы все сначала выясните, потом запишите, а потом подати поднимите.

— Так, кто тебе это сказал? — спросил солдат, хватая мужика за грудки.

— Да уж никто, сам докумекал.

— Сам? А на господ пса травить тоже сам докумекал?

— Ну, что ж, тоже сам.

— А знаешь, что тебе за это будет?

— А чего ж не знать? Знаю. Кнут будет, — меланхолично произнес мужик. — Так нам не привыкать, наше дело, мужицкое.

Солдат без размаха влепил ему оплеуху, даже без размаха солдатская оплеуха тяжела. Мужик чуть не упал. Волков не дал упасть, поймал его за грудки. Встряхнул и снова спросил.

— Отвечай, кто тебя надоумил? Кто тебе сказал, что после переписи тебе подати поднимут?

Мужичонок стоял, сопел. Коннетабль схватил его за бороду, потряс и заорал:

— Отвечай! Или в подвал отведу!

Мужичонок упрямо молчал. Волков взбесился, хотел еще раз его ударить, но тут вмешался Еган:

— Господин, думаю, тут без старосты нашего не обошлось.

Волков глянул на Егана, опять встряхнул мужика:

— Говори, староста тебя подбил, на господ собаку травить?

Мужик опять упрямо молчал.

— Зря ты, Николас, молчишь, — сказал Еган. — Староста тебе не друг, он тут никому не друг, когда он нам другом был?

Мужичонка только вздохнул в ответ.

— Ладно, — Волков выпустил его и продолжил примирительно, — отвечай на вопросы этих господ, а я со старостой сам разберусь.

— И что, мне от вопросов легче жить станет?

— А, может, и станет. Староста и Соллон обворовывали и вас, и барина. А теперь эти городские господа все заново посчитают.

— Нам-то точно жить легче не станет. Может, только у барона серебра прибавится.

— Может, и тебе полегчает, мало ли, — обнадежил его Еган.

— Да когда ж такое было, что мужику легчало?

— Хватит, — рявкнул Волков снова закипая. — Или будешь отвечать, либо сбирайся в подвал и под кнут.

— Ну, раз так — отвечу. Спрашивайте господа.

Аудиторы начали задавать ему вопросы, а мужик начал врать. А Еган стал ловить его на вранье. Получался, какой то базар. Солдат не мог находиться в избе, хотелось извозить тупого мужика мордой по полу. Вышел на улицу устало сел на поленницу рядом с привязанной ободранной козой. Из-за угла хаты лениво потявкивал кобелек. Тут же был сержант и пара стражников. Один из стражников, не молодой уже, подошел к Волкову и спросил:

— Притомились, господин коннетабль?

— Притомился, — устало ответил солдат и вздохнул, — как будто лужу пытаюсь плетью высечь. Плетью машу, а толку нет. Что ни бы ни сделал, а делать еще больше делать… И ни конца этому не видно ни краю… Дело все там же стоит.

— А не правда, ваша… Вы как тут объявились, так зашевелилось, все, забулькало, что в котелке, а раньше, как было? Болото! Пропал, к примеру, человек, да и Бог с ним, пошукали малость, поп отпел, как сгинувшего и все! А старосты — воры, паскуды, а Соллон всех девок перепортил, а если кто из родни против был, так он того в бараний рог выворачивал. А сейчас все по-другому, все! И все то вы.

— И упыря мы изловили, — добавил сержант. — Не шутка.

— Да изловили, — согласился Волков, но не стал он говорить им, что упырь то, наверное, не последний.

— А про мужика вы не серчайте, — продолжал старый стражник, — мужик он упрямей барана, все от жадности своей, да от бедности. Ничего мы их переупрямим.

Из избы вышли аудиторы, худой нотариус Деркшнайдер, молодой Крутец, безымянный писарь и Еган.

— Да, — не весело произнес Деркшнайдер, — а мужик здесь зол. День то уже к вечеру клониться, а мы всего двух опросили, так мы долго тут провозимся.

— Сильно упрям мужик был, — спросил Волков.

— Мужик везде одинаков, — заметил Крутец, — не любит мужик, когда его записывают, думает, что больше брать будут после записи.

— То так, то так, — кивал Деркшнайдер, — да вот только это первый раз был, когда, меня собаками травили, ладно давайте не будем терять времени, пойдемте в другой дом.

Так тяжко дело шло, что до наступления темноты обошли всего четыре двора. И везде аудиторы встречали молчаливое и глухое противодействие.

После чего поехали в Рютте, там, в трактире аудиторы и Волков собрались за столом, сидели, обсуждали дела. Выяснилось, что в самой Рютте, ситуация такая же. Мужики так же не хотели ничего говорить. Магистр Крайц, обгладываю куриную ногу, с важностью рассуждал о подлости и глупости мужика. И как тяжело им, аудиторам, тут в Рютте приходится. Волков слушал — слушал и, поняв, куда клонит магистр, произнес:

— Господа, денег сверх уговора не будет.

Магистр Крайц кинул кость, замолчал, стал вытирать руки полотенцем. Остальные аудиторы тоже молчали.

— Денег вообще может не быть, — продолжал солдат.

Все поглядели на него.

После этой фразы лица городских господ вытянулись так, что солдат даже засмеялся.

— Успокойтесь, господа, не все так страшно, — он достал из кошеля бумагу, это была доверенность на продажу дома Соллона, и кинул ее на стол перед магистром. Тот взял бумагу, внимательно изучил ее и произнес:

— Мы видели этот дом, возможно, мы примем его в погашении части зарплаты.

— Части? — удивился солдат. — Дом стоит пятьдесят талеров, я надеялся, что вы мне десять талеров вернете.

— Абсурд, — заявил нотариус Деркшнайдер, — Nimia^[13].

— Quaestio agitata^[14], — произнес солдат.

И все опять с удивлением уставились на него, видя их недоумение Волков добавил:

— Argentum exigit disputationem^[15].

— Все равно нужно осмотреть дом, — все еще с удивлением говорил магистр Крайц. — Завтра мы выберем время.

— Время мы выберем сегодня, немедля, — ответил Волков, — и еще я хотел просить одного из вас взять управление имением на себя, хотя бы на время, пока барон не найдет нового управляющего. Аудиторы стали переглядываться, и магистр, потерев бороду спросил:

— И кого же из нас вы видите управляющим?

— А вот этого господина, — коннетабль указал ножом на самого молодого, — простите, не помню, как вас зовут.

— Меня? — молодой человек опешил. — Я Крутец, Людвиг Крутец.

— У него недостаточно опыта, — предупредил магистр.

— Да, у меня нет опыта работы с такими большими поместьями, — сказал, чуть заикаясь, Людвиг Крутец бухгалтер.

— Зато у вас есть образование, — заявил солдат. — А опыт… — он повернулся и крикнул, — Еган.

— Да господин, я тут, — появился слуга.

— С завтрашнего дня ты будешь помогать вот этому молодому человеку хоть пару дней. Он будет управляющим… пока.

— Господин, — искренне удивился Еган, — а как же вы без меня?

— Буду что-нибудь придумывать, ты главное помогай господину Крутецу разобраться в хозяйстве.

— А я все-таки считаю, что господин Крутец молод для столь ответственной должности, — сказал нотариус Деркшнайдер.

— Уважаемый Деркшнайдер, — ответил ему магистр. — Молодость не есть недостаток, тем более заказчик сам выбрал Людвига, и конечно, если он не будет справляться, мы найдем ему замену. В общем, мы принимаем выбор заказчика, но господин коннетабль должен учесть, что наше вознаграждение в этом случае должно быть увеличено.

— Я почему-то знал, что ваша речь этим закончится, — усмехнулся солдат.

Все присутствующие тоже заулыбались.

— И сколько же вы хотите?

— Думаю, что десять талеров будет достаточно.

— Нет, нет, нет, — Волков помотал головой. — Это невозможно, я могу дать только пять.

Аудиторы дружно загалдели.

— Господа, господа, — Волков постучал по столу. — Только пять. Имейте в виду, что и этих пяти у меня нету. Мне придется их искать, пока у меня есть только дом.

Аудиторы переглянулись. Волков умел говорить убедительно. И магистр произнес:

— Ну, хорошо, пять так пять, но дом еще надо оценить.

— Ну, тогда приступим немедленно, — предложил солдат.

Все начали быстро доедать, вытирать губы, допивать из стаканов и вылезать из-за стола, стали выходить на улицу. В углу трактира Волков приметил Сыча, и незаметно дал ему знак идти за ним. Сыч, дремавший в углу за кружкой пива, едва заметно кивнул в ответ.

Они стояли за углом трактира, у забора, под дождем в темноте. Волков опять морщился от запаха Сыча.

— Ну, как тут дела, — спросил он.

— Суета, день-деньской. К трактирщику народ прет валом, он со всем разговаривает.

— А от Соллона кто был?

— Из холопов его никого не было, а если кто другой был, то я того не ведаю.

— Смотри внимательно, мне теперь не только ла Реньи нужен, но еще и Соллон.

— Да это я скумекал.

— Старосты подбивают мужика не разговаривать с городскими. Хочу завтра их под замок посадить. Что думаешь?

— Дело правильное, только сажайте их вместе с семьями.

— С бабами да детьми? Что за дурость? Не зверь же я.

— На первый взгляд оно, конечно, дурость, но ежели приглядеться, то лучше сажать семьями, потому что так правильно. Хотя и не по-людски, по зверски, как вы говорите.

— Ну, ка, объясни.

— Вот, к примеру, староста — он вор, — начал Сыч, — с мужика значит, брал, а барину не отдавал. Значит что?

— Что? — не догадывался Волков.

— А то, что деньга у него есть. Староста, это ведь не Соллон, который дома из камня строит, да коней знатных покупает. Старосты они ж из мужиков, а значит, деньгу бережет, копит. В огороде горшок с серебром пади припрятал, я на то побиться готов.

— И?.. — не понимал Волков.

— Вот вы старосту возьмете, а сыночек его старшенький горшочек откопает, и сбежит куда, и не видать вам тех денежек никогда. А когда вы всю семью в подвал разом посадите, на хлеб да в холод, то через неделю староста от бабьего воя сам поговорить захочет. Баба его ему спокойно сидеть не даст, зад у баб от камней в подвале мерзнет, уж поверьте, и просить он будет, чтоб семью отпустили, и за это он все вам скажет и без дыбы, и без железа. Все серебришко отдаст, — объяснял Фриц Ламме.

— А ты молодец, Сыч, — произнес Волков, так и сделаю.

— Только не говорите никому, пока старост с семьями не возьмете, чтоб для них все в нежданку было.

— Понял. Ладно, ты иди и помни, мне нужен ла Реньи и Соллон.

— Помню, экселенц, помню.

Солдат было пошел, но остановился, повернулся и спросил:

— А на счет дыбы и коленного железа, если нужда будет, справишься?

— Не извольте беспокоиться, экселенц, — Сыч оскалился в недоброй улыбке. — Если нужда будет — поработаю за место палача, хоть и не мое это дело.

Глава пятнадцатая

Осмотреть дом Соллона Волкову и аудиторам ночью не было никакой возможности — не помогли ни лампа, ни свечи. Они договорились встретиться на рассвете, после чего солдат и Еган поехали в замок. Солдат ехал, почти засыпая в седле. Многодневный недосып давал о себе знать. В замке было темно, только костерок горел у ворот, под навесом, где коротали ночь два дежурных стражника. Да еще одно окно. Окно в донжоне, то, что выше кухни. Несмотря на дождь, оно не было забрано ставней.

Волков кинул поводья Егану, а сам, стоя под дождем, уставился на это светлое пятно в ночной темноте. И тут он вспомнил одно особенность донжона: донжон от основания вверх чуть сужался, и на уровне стены основание имело выступ шириной в две ладони. Вспомнив это, солдат загорелся идеей. Сон улетел, как не бывало. Он забежал в свою башню, прыгал по высоченным ступеням, как молодой, забыв про хромоту. Из своей башни по стене он дошел до донжона, дернул дверь, конечно, она была заперта. Тогда он, вздохнув, ступил на выступ, что опоясывал башню на высоте стены. Конечно, это было мальчишество, это была глупость. Он имел прекрасную возможность шмякнуться на мостовую двора замка с высоты в двадцать пять локтей, ведь камни выступа были мокры, а кое-где и покрылись мхом, но все это его не останавливало. Он просто хотел заглянуть в окно самой прекрасной женщины, которую он когда-либо видел. Женщины, которая могла стать его женой. Держась за стену, где это возможно, приставным шагом он шел, прощупывая каждый новый камень ногой в темноте. Так он добрался до окна, остановился, прислушался. Внутри кто-то разговаривал, но слов разобрать было нельзя. Волков аккуратно заглянул внутрь.

На столе стоял подсвечник с тремя свечами, и госпожа Хедвига была прекрасно освещена. Она сидела в кресле возле стола в одной нижней рубахе. Рубаха была тонкой работы, полупрозрачная, с расшитым воротом и рукавами. Она свободно спадала с левого плеча, приоткрывала грудь молодой красавицы. Волосы, роскошные, густые, цвета пшеницы, было собраны на затылке в большой пучок и небрежно затянуты лентой. Ее ноги были опущены в медный таз, а рубаха подобрана выше колен, чтобы не замочить. Она была прекрасная, ослепительна и обворожительна. Ее огромная служанка сидела на корточках у таза и мыла ей ноги. Госпожа Хедвига что-то ей говорила, та согласно кивала. Разобрать слов солдат не мог. И не до слов было ему. Он просто наслаждался видом этой удивительной женщины.

А служанка меж тем взяла полотенце и госпожа подала ей ногу. Франческа ее насухо вытерла и вдруг… склонилась к ней и поцеловала. Да она поцеловала ногу госпожи, а госпожа, как ни в чем не бывало, подала ей другую. И действие Франчески ее ничуть не удивило. И втору ногу Франчкска тоже поцеловала. Госпожа Хедвига встала, взяла подсвечник со стола, одним движением освободила волосы от ленты и ушла, и он больше ее не видел. А служанка подошла к окну, солдат едва успел спрятаться прижавшись к стене, и, подняв ставень, закрыла окно. Сразу стало темно. Совсем темно. Даже из-под ставня свет не пробивался.

Волков по выступу, не спеша двинулся обратно по стене. Он был удивлен, не знал, что и думать. Впрочем, он особо и не думал, он просто хотел эту прекрасную женщину и все. А еще он хотел землю, которую ему обещали, и он собирался все это получить. А вот служанка ему была абсолютно не нужна.

Солдат вошел в свои покои. Еган вскочил:

— Да где ж вы были то? — чуть укоризненно спросил он. — Я вас ищу, ищу…

— Был занят, — отвечал солдат, садясь на кровать и протягивая Егану ногу в мокром сапоге, — ты не забудь! Завтра идешь в помощь… этому… как его… городскому.

— Да помню я, — отвечал Еган, стягивая сапог.

А солдат повалился в свои роскошные перины. И начал, было, думать о прекрасной дочери барона, о своем феоде, о лошадях, которых можно будет разводить на лугах, что лежат вдоль дороги и реки. Но долго мечтать у него не получилось. Уж больно давно он не высыпался.

А утром опять лил дождь, лужи снова заливали всю площадь Рютте. Волков и господа аудиторы осматривали дом Соллона. Перед этим, на заре, солдат от души поговорил с холопами, бывшего управляющего, те говорили охотно, но главного не знали. Они не знали где господин. А вот скарб, сложенный в телегу, сама телега да кони, солдату понравились. Все было доброе, все стоило денег. А дом Соллона, так и вообще был отличен. И мебель в нем хорошей.

Волков улыбался, глядя как господа аудиторы ищут недостатки. Пытаются хоть к чему-то придраться, что бы был повод хоть малость сбить цену. Но все было бесполезно. Дом был безупречен, и пристройки и конюшни все было в порядке и теплая уборная. Не говоря уже о внутреннем убранстве.

— Господа аудиторы, вы все видели. Дом отличный, колодец свой во дворе, нужник теплый рядом со спальней, нужник для слуг, кровати с перинами, — говорил солдат, — надеюсь, вы дадите хорошую цену.

— Так-то — так, — чесал бороду магистр Крайц, — но уж место больно безлюдное. Кто его у нас тут купит.

— Место безлюдное? — удивлялся Волков. — Да побойтесь Бога, где же безлюдье? Большое село, церковь напротив, замок рядом, трактир за забором, два больших города в одном дне пути отсюда, монастырь рядом. Что ж вам еще нужно?

— Все так. Все так, но найти тут покупателя на дом за сорок монет будет непросто.

— Да вы его за пятьдесят продадите.

— Нам нужно посовещаться, — сказал магистр.

Аудиторы сели в главной комнате за большой стол, сидели, шептались. А солдат стал у модного окна со стеклами и ставнями, и глядел, как капли воды бегут по стеклам. Ждал, он был уверен, что сломает аудиторов и они дадут нужную ему цену.

Так все и получилось, аудиторы не стали просить денег, все свои услуги оценили в стоимость дома. Дом так и оценили в сорок талеров. Нотариус Деркшнайдер тут же составил купчую и оформил ее как аванс за аудит.

После чего Волков понял, что продешевил. Тем не мене он ехал в замок в хорошем настроении, несмотря на проливной дождь.

Егана с ним не было, он на заре уехал с молодым Людвигом Крутецом в малую Рютте, поэтому солдату самому пришлось вести коня в конюшню, и там он с удивлением увидал монаха. Тот сидел на сене разговаривал с конюхом. Это был тот самый монах Ипполит, о котором он просил дядю графа.

— Ты? — обрадовался солдат.

— Да, господин коннетабль, вчера аббату пришло письмо, от каких-то важных господ, в котором они просят послать меня вам в помощь, — слезая с сена и беря в руки книгу в тряпке.

— Отлично, а это что, книга?

— Да, как вы просили, — ответил брат Ипполит, — знали бы вы как ненавидит вас наш брат библиотекарь, — говорил молодой монах, разворачивая дерюгу, в которую была завернута огромная книга, — у нас нет второй такой.

— Я его понимаю, я тоже люблю книги. Она не промокла?

— Нет, я ехал в закрытой повозке до самого замка.

— Отлично, пойдем, поедим? Заодно и поболтаем.

Они пошли в донжон, где на первом этаже, за огромным столом расселись с едой и книгой.

Только на секунду их обоих отвлек от книги сержант, который спросил у Волкова:

— Ну, так что со старостой из Малой Рютте делать будем?

— Езжай, бери его, и всю семью его, всех в подвал, — быстро распорядился коннетабль. — Всех бери.

— Всю семью? — удивился сержант.

— Знающие люди сказали брать семьями. Бери вместе с детьми.

— Как скажете, — произнес сержант, и тихо пробубнил, — а что там еще за знающие люди?..

Но Волков уже его не слушал, придвинув лампу поближе, они с монахом перелистывали страницы, ища нужную главу. Найдя начали читать. Солдату были знакомы не все слова, тут ему помогал брат Ипполит. Читать Волков любил, даже если это был не родной язык, и тем более любил, если ему было интересно. Волков читал вслух, а брат Ипполит, сидя рядом переводил, даже не заглядывая в книгу те слова, на которых Волков останавливался. Так дочитав предложение до слова «pristine» он остановился.

— Это значит первозданный, первородный, — не заглядывая в книгу, перевел молодой монах.

Волков отложил книгу и пристально поглядел на него. Монах смотрел на Волкова простодушно и открыто, ожидая вопроса.

— Ты что, всю книгу наизусть выучил? — спросил солдат.

— Нет, не всю, — отвечал монашек, — только ту часть, где речь идет об упырях и их господах создателях.

— И чем же продиктован интерес к этим тварям?

— Они убили всю мою семью, — просто и обыденно ответил брат Ипполит, — вернее убивал один упырь, такой же какого вы изловили.

Солдат был заинтригован, ему, конечно, хотелось узнать историю монаха, но он не знал, как поведет себя брат Ипполит, захочет ли рассказывать ее, а тот захотел. Заговорил сам, без всяких просьб.

— Я родом из южного Хайланда, жил у Рекского перевала, у нас был хороший дом, добрые пастбища, хлеб у нас почти не рос, а вот овец, коров и коз было вдоволь. Отец был хороший пастух, а весь наш род было родом сыроделов, а еще у нас ульи были, не много, пять или шесть, но каждый давал полведра доброго меда. Сами мы мед ели редко, в основном продавали, я помню тот мед, он совсем не такой как здешний, — монах помолчал, вспоминая и продолжил. — Ну и однажды, когда снега в ущелье уже сошли, мой отец пошел проверить ульи и исчез. Отары без присмотра начали спускаться в долину, собаки стали гнать их домой, так мы и поняли, что отец пропал. Собрались соседи, а из долины к нам поднялся народ, пошли искать отца. Искали почти неделю, думали, может где лежит со сломанной ногой, но не в ущелье, не на пасеках, не на пастбищах не нашли даже и следов, даже с собаками. Мама стала раздавать скот соседям и родственникам, чтобы брали его на выпас, пока старший брат не вырастет, а сами стали жить без отца. А через месяц, ближе к лету, пропала мама. Уехала к соседям с сыром и сгинула. Ни ее, ни коня, ни брички. Ничего не нашли. А мы стали жить одни: я, старший брат, и сестра. Мы ждали и ждали, что мама все-таки появится, или к нам хоть кто-нибудь приедет, но ни кто не приезжал. Долго, много дней. И старший брат захотел идти в долину к людям, но мы просили, чтобы он нас не бросал. И он не пошел. Сестра плакала без него. Да и мне было страшно, я от дома боялся отходить, даже корову вечером загнать. Однажды он пошел и выгонял нашу корову на луг, и вдруг стал кричать. Мы с сестрой побежали из дома, и тогда я увидел его первый раз.

— Людоеда?

— Да, это был девурер кадаверум, трупоед. Он был точь-в-точь, как тот, которого вы поймали. Такая же мерзкая, протухшая туша. Он сломал передние ноги корове, и гонялся за братом, а тот не бежал в дом, наверное, боялся привести его к нам, бегал вокруг коровы и кричал, и кричал, но трупоед он же ловкий и быстрый, хоть и кажется распухшим.

Коннетабль знал это не понаслышке.

— У этой твари так пузо моталось, я думал, порвется, но он схватил его, — продолжал Ипполит, — поднял над головой и грохнул о землю, а потом наступил ему ногой на спину и сломал спину. Постоял, потоптался на нем, закинул на плечо его и пошел.

— Господину нужен живой, из мертвого он кровь пить не будет, — догадался Волков.

— Да, да… — кивал головой монах, — брат даже не кричал, просто висел на его плече и смотрел испуганно. Я его видел, и он меня видел. Он был жив еще. Мы сестрой боялись выходить из дома, а утром, когда выглянули, трупоед уволок и корову. Вот так мы остались с сестрой вдвоем. Еды у нас было много в доме, и мы просто сидели и ждали, что кто-нибудь из долины приедет из взрослых и заберет нас. Думал брат отца, или дедушка. Но никто не приезжал, а как-то под вечер, не знаю, сколько дней прошло, опять пришел трупоед. Мы его услышали по дыханию, он противно дышит, хлюпает, булькает громко. Еще чавкает все время и втягивает в себя сопли и глотает их, — монах поморщился. — Мы с сестрой стали прятаться, где пряталась сестра, я не знал, думал она на чердак побежит. Сам я прятался в коровнике. А людоед ходил по дому и никого не боялся, гремел посудой, опрокидывал мебель, он проходил над коровником и я слышал, как скрипели половицы. Как он булькает горлом. А вот как он нашел сестру, я не слышал, просто лежал долго в коровнике, а потом вышел и побежал в долину. Бежал долго, почти всю ночь, а под утро увидел костер — это были паломники, они ходили от монастыря к монастырю, и я пошел с ними, а в нашем монастыре меня заприметил брат Ливитус, я с ним и остался.

— А ты еще кому-нибудь эту историю рассказывал?

— Всем. Первым рассказал паломникам, но они не верили, говорили, что сказки, но проверить не захотели, хотя я предлагал им подняться к нам на перевал. Они предлагали молиться побольше, я уже думал, что так мне никто никогда и не поверит, а тут представляете, вы такого же изловили.

— Ты правильно сделал, что нашел меня, — сказал Волков. — Поможешь мне найти хозяина. Как там его называют? — он заглянул в книгу.

— Гул магистр, — напомнил монах, — вурдалак.

— Да, вурдалак. Вот только как его найти, тут не сказано. Сказано, что убить его непросто. Сказано, что для убийства господина нужно серебро «pristine». Как ты его называл?

— Pristine значит «первородное», значит чистое, — напомнил Ипполит.

— Значит, чистое. Я слышал, что самое чистое серебро в имперских марках, — он залез в кошель и достал из него почерневшую и затертую от старости большую, толстую, имперскую марку. — Забирай книгу и пошли, — сказал он монаху, вставая.

— Куда? — спросил монах и тоже встал.

— К кузнецу.

Кузнец поднес наконечник болта к самому носу, разглядывал, потом произнес:

— Доброй закалки шип.

— Надо сделать такой же из серебра, — сказал Волков.

— Из серебра? — не поверил кузнец. Глядел на коннетабля, думал не шутит ли он. — Серебром броню не взять, пустое.

Он попробовал наконечник болта пальцем.

— А мне не для брони, — сказал Волков.

Кузнец внимательно посмотрел на солдата, затем на монаха, ему очень хотелось знать, зачем это новый коннетабль переводит большие деньги непонятно на что. Но если заказчик не говорит, что ж…

— Я могу выковать шип не хуже этого, а поверх него положить серебро. Внутри будет каленый шип, а крылья будут серебряные. Только дело это непростое.

— А почему непростое?

— Серебро на железно нипочем не ляжет само, на наконечнике придется ребра насекать.

— Насекай, пол талера тебе хватит? — спросил солдат и кинул мастеру имперскую марку. — Пол талера получишь, когда сделаешь мне два болта.

— Хватит. Пол талера это щедро. И еще три дня работы.

— А не много — три дня?

— День уйдет только форму под крылья вырезать. Работа тонкая. Так что, три дня в самый раз.

— Ну, хорошо, — сказал Волков.

Солдат и монах вышли из кузницы, и пошли к замку.

— Ну, болты то нам кузнец сделает, а вот где искать гул-мастера? — вслух размышлял солдат.

— В начале, может, нужно найти сервус мортус. Слугу его, второго упыря. А там будет уже ясно, где и сам магистр. А как вы нашли первого?

— Очень просто. Во-первых, он на меня на дороге напал, а, во-вторых, его госпожа Анна из своего замка видела. А дальше собаками выследили.

— А, может, и другой там же живет? Может, поищем там же?

— Давай так и сделаем.

Когда они подходили к замку, увидали сержанта с двумя стражниками и телегу с детьми и голосящей бабой. Рядом с телегой шел староста из Малой Рютте. Волков сразу его узнал и крикнул:

— А ну-ка стой!

Все остановились. Солдат подошел, осмотрел детей и притихшую бабу с опухшим от слез лицом. Староста стоял рядом, понурый и тихий.

— Знаешь, за что тебя взяли? — спросил солдат.

— Так понятно за что, — отвечал староста, не понимая головы. — За то, что вам грубил, не разглядел, значит, вас, а вы вона как взлетели. Знать бы…

— Дурак, — оборвал его солдат. Он действительно помнил конфликт со старостой, но для него это был не конфликт, а староста был не тот человек, который стоил мести. — Тебя, посудник, взяли за то, что ты вор. И за то, что ты подбивал мужиков не разговаривать с аудиторами, чтобы скрыть свое воровство.

— Я? Мужиков? Да я… — начал было староста.

— В подвал, — прервал его солдат. — Всех их.

— Я не подбивал! — заорал староста, но телега покатилась к замку, а стражник толкнул старосту в спину древком копья. Сильно толкнул, староста чуть не упал. А баба на телеге опять заголосила.

Волков поморщился и окликнул сержанта:

— Сержант!

Тот хотел, как положено, слезать с коня, но Волков жестом показал, чтобы не слезал и произнес:

— Завтра двух людей и егеря пошлешь к монастырской дороге. Пусть дойдут до березового острова и там еще раз посмотрят.

— Что, не всех изловили? — поинтересовался сержант.

— Не всех, — сурово ответил Волков.

— Распоряжусь, — произнес сержант и пришпорил коня, догоняя телегу.

Волков внимательно осмотрел монаха с ног до головы и спросил:

— Ты коня седлать умеешь?

— Нет, господин. У нас, в горах, верхом почти не ездят.

— А я умею, но одной рукой это сделать невозможно. Пошли в конюшню, поможешь мне.

Они сходили на конюшню, где под руководством солдата монах оседлал коня. Вышли из замка, Волков верхом, монах шел рядом.

— Съездим в Рютте, посмотрим, как у аудиторов идет дела.

И поехали. Солдат ехал, не особо разбирая дороги, брат Ипполит семенил рядом, перепрыгивал лужи, приподнимая полы хабитата. Волков невольно усмехнулся, Ипполит заметил усмешку и спросил:

— Я неуклюж, да?

— Думаю, что дело в сутане, в ней неудобно, наверное.

— Это не сутана, господин, сутану носят священники, настоятели храмов, братья носят хобитат, или проще хобит. Он очень удобен. Я вот не могу понять, ка все время вы носите доспехи, зимой в кольчуге все время холодно и сыро, и тяжело, а летом жарко. А еще меч, и топору вас за поясом и сапоги тяжелые. А из сапога ручка ножа торчит. Столько железа!

— Ручка ножа, — солдат усмехнулся, — мой стилет никогда так не называли. А к железу привыкаешь. Если носишь его каждый день, зимой под доспех одевают стеганку, в ней не холодно, летом, конечно, ее носить тяжко, упаришься, но если враг рядом то потерпишь. А нет врага, так и на простую рубаху кольчугу носить можно.

— А зачем ее носить, если врага нет рядом? Я вот вас без доспеха почти и не видел, только на перевязке.

— В первых, без доспеха и оружия я чувствую себя голым, а во вторых, тело не должно отвыкать от тяжести. Стоит перестать носить железо, как сразу начнешь жиреть. Я видел такое не раз. Жирный — слабый — не боец.

— Вот как, — понял Ипполит.

Солдату нравился этот молодой монах. Он был умен и незлобив. В свои юные года имел большие познания в медицине, ну насколько Волков мог судить. Да и грамотен он был. Грамотнее его самого. И главное хотел помочь ему. Он был доволен тем, что монах рядом.

Когда они нашли аудиторов, хорошее настроение у солдата быстро закончилось.

Мужики не хотели говорить с городскими. Солдат отхлестал одного молодого и глупого мужика плетью, а толку то… В раздражении Волков поехал в замок, не слезая с коня орал на весь двор:

— Сержант, где ты есть?

— Тут я, что господин нужно? — выбегал из донжона сержант.

— Старосту Рютте под замок, с бабой и всем выводком. Всех в подвал!

— Господин, — вдруг произнес сержант, вместо того, что бы кинуться исполнять приказ, — может, не будем так горячиться? Как бы чего не вышло. Как бы хуже не было.

— Что? Чего хуже то? — злился Волков.

— Ну, управляющий сбежал, так еще всех старост под замок посадить. Да еще мужика городские вопросами изводят, как бы не вышло чего…

— Чего не вышло? Говори, что ты все вокруг да около…

— Кабы мужик за вилы не взялся, — хмуро глядел на коннетабля сержант.

— Вот чтоб не вышло чего, и мужик за вилы не схватился, ты сейчас едешь в Рютте и возьмешь главного подстрекателя. Старосту и всю его семью под замок! — Волков чуть склонился с лошади и почти в лицо сержанту проорал: — Всех в подвал!

— Как изволите, господин, — со вздохом ответил сержант, но уходить не спешил, а продолжил, — а может нужно об этом барону доложить?

Волков, что то почувствовал. Помолчал глядя на сержанта и сказал:

— Барону говоришь, доложить… — он спрыгнул с коня, кинул сержанту повод, — хорошо я схожу к барону, как ты хочешь, но почему то мне кажется, что ты просто не хочешь арестовывать старосту. Может ты с ним заодно? А?

Сержант сразу не ответил, а солдат ответа ждать не стал, пошел к барону.

Он хотел быстро обрисовать ситуацию и получить одобрение барона, но быстро не вышло. Барону было скучно, и он почти заставил Волкова сесть за стол, налил ему вина. Стал расспрашивать, казалось, его мало заботило, посадит солдат старосту в подвал или нет, на это он дал согласие почти сразу, а вот всякой мелочью он интересовался, переспрашивал. Лендлорду было скучно. Он не хотел отпускать Волкова. И больше всего его заинтересовало известие о том, что упырь, судя по всему, был не один. Барон стал расспрашивать о молодом монахе, о книге, а тут еще пришла баронесса с молодым бароном, их тоже все это интересовало, Волкову пришлось пересказывать все, вплоть до грустной истории о семье монаха. А затем стали подавать ужин и попытку уйти, добрая баронесса пресекла одной фразой:

— Господин Фолькоф, останьтесь, пожалуйста. Вы так редко у нас бываете.

Старый барон и молодой поддерживали ее, и солдат просто не смог отказать.

Остался сидеть за столом, вместо того что бы решать вопрос со старостой.

Выйти из покоев барона он смог только когда стемнело. Конечно, можно было вызвать стражу, найти сержанта и послать его за старостой, но Волкову было откровенно лень, он слано поел, выпил много пива, и сейчас хотел только спать. А староста Рютте мог подождать и до завтра. Поэтому он пошел к себе в башню, где и встретил Егана. Тот был мрачен и не разговорчив, как обычно.

— Ну как прошел день? — спросил солдат, у слуги поднимаясь по лестнице.

— Будь он проклят, — лаконично отвечал Еган.

— Кто? День или господин Крутец? — смеялся солдат, у которого было отличное настроение после пива.

— Да оба! Мы с этим городским объехали пол поместья, лошади едва живы.

— На моих лошадях ездили? — насторожился солдат.

— С чего вдруг, я на ваших лошадях буду ездить по делам управляющего, из конюшни брали, сам управляющий выбирал.

— Хорошо, — облегченно произнес Волков, — а чем занимались?

— Да мотались туда-сюда, туда-сюда, а он все считает, да считает, считает да считает, да записывает все. И не угомонится никак и уже темнеет, а он: а тут, сколько десятин, а вот тут, сколько десятин, а это пары или не пары, а это озимые, а тут когда убирать. Всю голову, как дятел гнилуху, выклевал. И без еды весь день, только что поел!

— Ха-ха, — смеялся солдат, — а ты меня считал непоседливым, или как там?.. Неугомонным.

— Да по сравнению с этим, городским, вы добрый барин, этот же чистый сатана. Неуемный. Еще и ленивым меня ругал. А у меня, вот не поверите, от него к полудню голова гудела, что твой улей в апреле.

— Вот какого господина тебе надобно, — смеялся солдат.

— Да избавь Бог, — Еган осенил себя святым знамением, — уж лучше обратно в мужики подамся. Да и там от него житья не будет. Он же с мужика все соскоблит. От него ж ничего не утаить будет, как только в дело мужицкое вникнет. А он вникнет, он въедливый.

А тем временем дошли они до своих покоев и слуга, не переставая жаловаться на молодого аудитора, помог Волкову раздеться. А когда тот разделся и завалился в перины, то даже не успел помечтать о прекрасной дочери барона, заснул сразу, несмотря на то, что Еган все еще что то бубнил, про молодого Крутеца.

На заре коннетабль спустился во двор. Там сержант уже отправлял двух людей с егерем Клаусом пройтись по дороге до аббатства и заглянуть на остров с березами. А когда он их отправил, Волков сказал ему:

— Старосту Рютте в подвал с семьей, барон согласен.

Сержант кивнул и велел запрягать телегу и седлать себе коня, а Волоков же не спеша пошел в донжон завтракать, где за столом нашел монаха.

— А я про тебя и забыл вчера, — сказал он брату Ипполиту.

Тот вскочил из-за стола, кланялся.

— Где спал? — спросил Волков.

— Здесь, в людской.

— И как там? Лучше, чем в монастыре?

— Да нет, в монастыре у каждого своя келья. Спишь как граф, и помолиться есть где. А тут полати одни на всех, все спят вповалку. Душно, ворочаются, блох и клопов ловят. И спят все в одежде, нет, в монастыре лучше.

— Ясно. Я живу в левой от ворот башне на уровне стены, будешь спать там. Правда, спать придется на полу.

— Спасибо, господин.

— Ты ел?

— Нет, только помолился.

— Поднимись на кухню, распорядись, чтобы еду несли.

Монах мялся и не шел.

— Ну, чего? — спросил солдат.

— А мне дадут?

— Скажи, что я велел.

Монах быстро ушел на кухню и вернулся также быстро, удовлетворенно произнес:

— Вам велели передать, что сейчас подадут.

Сели за стол ждать еду, но не дождались. Пришел стражник с ворот и доложил:

— Господин коннетабль, купчишка пришел к вам, битый. Говорит, пограбили его.

— В нашей земле? — коннетабль, чуть расстроился.

— Говорит, что в нашей. Вез скобяной товар в монастырь, а его на заре ограбили.

— Ну, зови, — морщился от досады Волков.

Купчишка с опухшим, битым лицом рассказал, что вез скобяной товар из Вильбурга в монастырь. Выехал в ночь, а на заре на него напали трое, били, забрали деньги, два с половиной талера, хотели убить, но купчишка вырвался и бежал через лес. Рассказав это, купец разрыдался:

— Воз на тридцать пудов, два мерина добрых, товара на семь талеров — все забрали, — причитал он.

— Давно это было? — спросил солдат.

— Так на заре, — хныкал купец. — Час до вас шел.

— Час? Ты знаешь часы?

— Да как не знать? У нас на ратуше уже как два года, каждый час отбивают. У нас уже все часы разумеют.

— Монах, — сказал солдат, — поторопись с завтраком. А ты, — продолжил он, обращаясь к стражнику, что привел купца, — сходи на конюшню, вели конюху оседлать моего гнедого и трех хозяйских. Поедем ловить разбойников.

Тут в донжон вошел Еган с молодым аудитором. Волков ткнул пальцем в сторону Егана:

— Ты мне нужен. Поедешь со мной разбойников ловить.

— Господь услышал мои молитвы! — обрадовался Еган.

— Сходи за арбалетом и оружие себе возьми. А потом в конюшню, оседлай себе лошадь. Ну, а вам, господин Крутец, сегодня в помощь вам дам этого умного монаха.

— Меня? — искренне удивился брат Ипполит.

— Тебя, тебя. Поможешь сегодня господину аудитору.

— Может, мне можно с вами разбойников ловить? — застенчиво спросил брат Ипполит.

Волков глянул на него, и в его взгляде читался вопрос: — Что за дурь ты несешь?

Но брат Ипполит продолжал:

— Конечно, в военном деле я не большой мастер, но если мне дадут какое-нибудь копье или дубинку, то я не подведу, — он чуть подумал и добавил: — Ну, наверное, не подведу.

— Копье? — Волков продолжал смотреть на монаха. — Какое тебе копье, дурень? Твое дело — мази да лекарства, перо да бумага, а копья да дубины оставь страже. С управляющим пойдешь.

— Господин, а латы вам брать какие-нибудь, — спросил Еган.

— Какое у них оружие? — в свою очередь спросил Волков у купца.

— Один был с дубиной, а еще у одного был нож.

— Шлем мне возьми тогда, а себе копье со щитом. Привыкай таскать оружие.

— Ясно, — сказал Еган и ушел.

Все разошлись. Остался только Волков, управляющий Крутец и монах. Поваренок тем временем принес еду: молоко, белый хлеб, жаренную кровяную колбасу, круто сваренные яйца, мед. Волков предложил еду Крутецу и монаху.

— Ну, как, осваиваетесь? — спросил солдат у молодого аудитора.

— Все очень сложно, — отвечал тот, — пока только знакомлюсь, веду записи.

— Брат Ипполит грамотный, поможет вам записывать и считать.

— Я помогу, но я не очень сведущ в сельском ремесле, — засомневался монах.

— Ничего, вы оба справитесь, у вас нет другого выхода, — твердо сказал солдат.

И два молодых образованных человека, аудитор Крутец и лекарь брат Ипполит, поняли, что у них и вправду нет другого выхода.

Тут и Еган пришел:

— Господин кони оседланы. — Сказал, а сам стал хватать со стола то, что недоели. Залпом допил молоко из крынки, и произнес, утираясь, — все собрались, вас ждут.

— Так пошли, — солдат встал, забралу Егана шлем, — а вы господа грамотные — давайте, управляйте поместьем.

Во дворе все были готовы, а купчишка так аж изнывал от нетерпения. Увидев коннетабля, он кинулся к нему:

— Да что ж так долго то? — заскулил он с упреком.

— Послушай, купчишка, — говорил солдат, садясь на коня, — вы мне, купцы, не милы и плевал бы я на тебя и на твой воз с добром, если бы воровство не произошло в земле, которую мне доверил господин барон. Так что, не гневи Господа и прекрати ныть.

Они готовы были уже двинуться, как во двор замка въехал сержант с двумя стражниками, а за ним телега. Кроме стражников в телеге никого не было. Волков, поигрывая плетью, в упор смотрел на сержанта, ожидая объяснений. Сержант спешился, подошел к нему и сказал:

— Староста ночью убег со всей семьей.

Солдат продолжал молча смотреть на него, поигрывая плетью. А сержанту, видимо, нечего было добавить. Стоял, молчал. Все, а народу вокруг было не мало, притихли, ждали, чем закончатся молчаливые гляделки. И солдат сделала то, чего не должен был делать никогда, он вытащил ногу из стремени и каблуком сапога врезал по лицу сержанта, да так, что тот едва устоял на ногах. С головы его слетел шлем. Звякнул о камни мостовой. Сержант Удо Мюллер не стал его поднимать, стянул с головы подшлемник, вытер им с лица кровь и стоял перед коннетаблем с непокрытой головой, а кровь телка и текла из рассеченной брови.

Солдату хотелось бить его снова и снова, но на этот раз он сдержался, повернулся к людям, собравшимся с ним, и приказал:

— Поехали.

Он, Еган и три стражника ехаливерхом. Купчишка, пыхтя, семенил рядом с ними, старался не отставать. Дышал тяжело, но не сдавался. Замок был еще виден, когда их догнал всадник. Это был сержант. Догнав Волкова, он сказал:

— Господин коннетабль, поговорить требуется.

— Ну? — сухо спросил Волков, разглядывая опухшую бровь и скулу сержанта.

Сержант вздохнул, огляделся, а Волков на всякий случай откинул край плаща, потому что меч тянуть было долго, а вот стилет из сапога он мог выхватить моментально.

— Я… В общем, — начал сержант, — эх, да ладно, чего уж, — он полез в рукав кольчуги и достал кошель, протянул его солдату.

Волков брать не торопился:

— Что это? Взятка? Место боишься потерять?

— Нет, это я у старосты забрал.

Волков молчал, и деньги все не брал.

— Кум он мой, — продолжал сержант, не убирая деньги.

— Он вор.

— Свояк он мне, не хотел я сестру в подвал сажать.

— А ты предатель.

— Не предатель я. Не мог я по-другому. Возьмите, — он продолжал протягивать денги.

— Барону отдашь. Хотя, нет. Он все на вино спустит. Давай сюда, — солдат забрал кошель. — И сколько же здесь?

— Двадцать серебряных.

— Неплохо воровал твой кум.

Волков положил деньги в поясной кошель, дал шпоры коню. Сержант двинулся следом, он не знал, закончился ли разговор.

Телегу они нашли быстро. Грабители свернули на лесную дорогу. Дорога была узкой и размыта в грязь дождями, а телега огромной и тяжелой. Она застряла в первой луже. Грабители выпрягли коней и уехали, купчишка залез в телегу, вылез, почти рыдал.

— Цел товар? — спросил Еган.

— Товар то цел, а меринков то выпрягли.

— Ну, так, что? Едем в Рютте? — спросил Еган у Волкова. — Телегу нашли.

— А лошади?! — орал купец. — А деньги мои?! Господин коннетабль, умоляю, давайте поищем, они тут где-то!

— Ладно, поищем, — согласился солдат нехотя.

— Только недолго, — произнес сержант. — Негоже нам в чужих землях находиться без соизволения хозяина.

Волков уставился на него удивленно:

— А разве это не Рютте?

— Да уж три мили, как не Рютте. Это земли Розенфельдов, — отвечал сержант.

— Значит, уходим, — резюмировал Волков. — Вытащим телегу и впряжем коней.

— Дозвольте, господин, я гляну, — предложил сержант. — Одного человека возьму, огляжусь в округе. Может найду их паскуд.

Сержант явно хотел загладить вину.

— Хорошо, — опять нехотя согласился солдат.

Телегу вытаскивали долго. Дело это непростое, в лесу, в грязи, на узкой дороге. Кое-как справились, и тут прискакал стражник, который уехал с сержантом. Он вел в поводу пегого, крепкого мерина, и еще издали закричал:

— Господин коннетабль, нашли мы их! Сержант их там ловит, за вами послал. Поедемте, покажу.

Все конные поскакали за ним.

Всех разбойников поймать не удалось. Один, наверное, самый умный, ускакал на коне, украв у двух других деньги купца, а те двое были пьяные. Им стянули локти за спинами, стражники их били. Не любили стражники тех, кто добавлял им работы. И купец не унимался, совал им кулачком по мордасам. Волков глядел на них без злости знал, кто они:

— Ну, что, братья-солдаты, в разбойники подались?

Разбойники, уже трезвые, валялись на земле, молчали.

— Вы дезертиры? Кто ваш ротмистр? Откуда вы, кто корпорал?

Один из разбойников глянул на него, но ничего опять не ответил.

— Купчина, — сказал солдат, — опознаешь их?

— Они это, господин, они! — радовался купец, обшаривая одежду разбойников. — Деньги, где мои, посудники? Деньги, где мои? — не переставая, лупил их.

Солдат не выдержал и перетянул по спине плетью:

— Угомонись ты.

— Да чего вы? — удивлялся купец, чеса спину.

— Ты бы такой храбрый был, когда они тебя грабили. Они это? Точно?

— Они, господин. Только трое их было.

— Третьего мы не нашли, а у этих двоих твоих денег не было. И коня тоже не было.

— Так надо искать, — настойчиво предложил купец.

— Нет, хватит, — ответил Волков. — Едем в замок.

— Нет, плохо вы свои земли охраняете, — заявил купчина. — Негоже так.

Волков решил еще раз врезать ему плетью, но его опередил сержант. Тот свесился с лошади и поднес к носу купца огромный кулак:

— Ты не начинай, лучше, мошенник.

— Чего не начинать?

— А того. Мы из Рютте, а это земли Розенфельдов. Скажи спасибо, что помогли, хотя какое от тебя спасибо? От вас, мошенников, ни спасибо, ни медной деньги не дождешься.

— Все, поехали, — приказал солдат, и все двинулись в Рютте.

С Волковым поравнялся один из стражников и показал на рану на левой руке, чуть выше локтя:

— Вон тот меня ножом ткнул, — он указал на одного из дезертиров.

Волков помнил этого стражника. Это ему он проткнул ногу в харчевне.

— И что, ты теперь награду получить хочешь? — спросил солдат у него.

— Да какую награду? Довольствие бы получить, — отвечал стражник.

— А что, барон не платит довольствие?

— Давненько не платит.

В разговор вмешался сержант:

— С марта не платили уже, почитай, четвертый месяц пошел.

— Посчитай, сколько нужно денег.

— Посчитаю, а раз уж такой разговор зашел, — чуть сконфуженно говорил сержант, — может, и про сапоги спросить?

— А что с сапогами?

— По уложению раз в два года барон нам всем обещал по паре сапог. А нам последние сапоги Соллон выдал, почитай, три года назад, дыра на дыре, почти босые ходим.

Волков и сам замечал, что сапоги у стражников рваные, штопаные. И такое положение дел его не устраивало.

— Будут сапоги, — пообещал он.

А купец не шибко был благодарен. Все бубнил, что, если бы стражники были добрые, то и второго коня сыскали бы. Рассказывал всем, что дезертиры у него все деньги отобрали, а сам тут же сторговал у трактирщика хорошего мерина и поехал в монастырь, хотя день уже шел к вечеру.

Купчишка проезжал через площадь, торопился, а солдат, видя, что купец едет в ночь, думал, что дурня ничто не учит. А на площади собирался народ смотреть на пойманных дезертиров. Позже пришел отец Виталий.

— Святой отец, исповедуйте и причастите рабов, вот этих двух, божьих, — сказал солдат.

— Воры? — поинтересовался поп.

— Разбойники.

— А вы их уже судили?

— А зачем? Купчина, которого они грабили, их опознал. Коня своего у них забрал. А когда мы их брали, они нашего человека порезали. Что еще нужно? Причащайте их.

— Нужно, что бы барон их осудил.

— Да чего уж барон, давайте ландфогта позовем? Или прямо герцога.

— Нужно, что бы все было по справедливости, — настаивал поп.

— К дьяволу такую справедливость, — кривился солдат и махнул рукой сержанту. — Вешай их без причастия.

— Без причастия? — удивился сержант.

— Видишь, поп артачится, а мне некогда — вешай, — крикнул Волков.

— Стойте, — тонко запищал отец Виталий, — как же без причастия? Только с причастием и исповедью. Без причастия — грех.

— Ладно, ладно, грех. Только давайте побыстрее, у меня еще дела.

Отец пошел к разбойникам совершать таинство. Таинство было долгим, Волков сидел в седле, разминал шею, терпеливо ожидая, когда отец Виталий закончит. А тем временем на площади собиралось все больше и больше народа, но солдат попа не подгонял, ждал. А когда поп закончил — на площади появился барон. Волков в двух словах объяснил ему ситуацию, на что барон ответил:

— Ну, так вешайте побыстрее и приходите на ужин.

— Если успею, господин барон. Я хотел еще в Малую Рютте до темноты съездить.

— Я вас жду, — сказал барон и уехал.

Когда сержант и стражники на радость толпе повесили разбойников, к солдату подъехал человек. Волков его сразу узнал. Это был лакей госпожи Анны. Лакей спешился и протянул ему бумагу с поклоном. Волков взял ее развернул и прочитал:

Дорогой друг мой,

Я очень признательна вам за то, что вы для меня сделали, и буду признательна всегда. В моем лице вы всегда найдете друга. Молю за вас Господа.

Г. А.

Солдат дважды перечитал письмо, а потом уставился на слугу госпожи Анны с некоторым недоумением.

А тот, словно в объяснении чего-то, протянул ему перстень. Волков машинально взял перстень. Тот был хоть и золотой, но легкий. С мутным синим камнем. Дешевый, талера три, не больше.

— А на словах она ничего не передавала? — продолжал не понимать Волков.

— Нет, господин, — ответил слуга, поклонился, сел на коня и уехал.

Волков сидел и смотрел ему вслед, растерянный и уставший. Он не понимал, что значит это письмо. Вернее понимал, но надеялся, что понял не правильно.

— Господин, а что случилось, — спросил его Еган.

— Мы едем к госпоже Анне, — твердо ответил он.

— Сейчас? — спросил слуга.

— Сейчас.

— А поесть не успеем, туда дорого то неблизкая?

— Не успеем. Нужно до темноты хоть пол дороги проехать.

Они было, уже двинулись, но их перехватил стражник из замка:

— Господин коннетабль… — орал он издали.

— Что еще?

— Староста из малой Рютте просится поговорить с вами.

— Некогда мне, — крикнул Волков и дал коню шпоры.

Дорога была не близкой, Солдат гнал коня, что бы до темна, проехать как можно больше. А сам думал и думал. Как бы, не мечтал он о дочери барона, а про госпожу Анну, никогда не забывал. И теперь он гадал всю дорогу, что этим письмом хотела сказать фрау Анна. Она хотела попрощаться или так хотела напомнить о себе? Он надеялся, что если бы женщина хотела бы попрощаться с ним, то прислала перстень побогаче.

Когда солнце село его конь вдруг захромал. Захромал на ровном месте.

Они с Еганом спешились, осмотрели коня, но понять причину хромоты не смогли, нога у коня была в порядке, а подкова была на месте и держалась крепко.

— Посветить бы надо, — говорил Еган.

Волков и сам это знал, в общем; сел на коня и уже не торопясь доехал до красивого замка, когда уже было совсем темно.

Стражники открыли ему дверь без расспросов. Солдат чувствовал, что они его уважают. Он сразу повел коня в конюшню, что бы там разобраться с хромотой.

Там при свете лампы, они с конюхом госпожи Анны, сразу нашли причину. Под подкову попал острый камушек. Вытащили его. А Еган уже успел, между делом, расседлать коней. И тут Волков увидал его. Это был именно он, тот самый удивительный, вороной конь с белой звездой и белыми чулками, баснословно дорогой конь юного графа. Это был Черный Ангел, которого он ни с каким другим конем не перепутал бы. Солдат стоял молча смотрел на него не в силах оторвать глаз. Он хотел бы спросить у конюха, что тут делает этот конь? Хотя сам все понимал. Смысла спрашивать не было.

А конюх, видя все это, стоял, конфузился, как будто сам приехал на этом коне. Прятал глаза, да покашливал. Сердце солдата бешено забилось, аж в ушах отдавалось шумом. Не отрывая глаз от прекрасного коня Волков бросил:

— Седлай коней.

Конюх кинулся поднимать седло, а Еган удивленно спросил:

— Чего? Седлать? В Рютте едем? В ночь?

— В аббатстве переночуем, и давай, пошевеливайся.

Монахи спят на лавках. Нет у них ни перин, ни подушек. Поэтому вместо подушки Волков скатал и положил себе влажный плащ. Но заснуть он не мог, его выжигала изнутри нелепое чувство, как будто его предали. Хотя на самом деле он понимал, что никто его и не предавал. Ничего эта баба ему не обещала, но горечь от этого не проходила. Он лежал, слушал храп Егана, смотрел в узкое окно в ожидании утра. Иногда даже садился на лавке и хотел встать и пойти пройтись по монастырю, но все-таки дождался утра. Едва солнце сделало мир из черного — серым, как они встали и, не завтракая, пошли в конюшню. Там их и встретил отец Матвей.

— А, коннетабль, уже встали? Рано встаете.

— Вы тоже ранняя птаха, — ответил Волков.

— Если я не встану, — усмехнулся аббат, — братия моя проспит утреннюю молитву. Нам есть до молитвы нельзя, а вам, друг мой, конечно, можно. Я распорядился, вас ждут повара. Неделя, конечно, постная, но пост на служивых людей не распространяется. Идите, откушайте, чем Бог послал.

— Спасибо, господин аббат, но нам некогда, — ответил солдат и поклонился.

Еган тоже поклонился, но смолчать не смог.

— Да как же некогда? Мы ж вчера только позавтракали. Обеда не было, ужина не было, и сейчас без завтрака? Только и делаем, что скачем туда-сюда, так и исхудать можно.

— Помолчи, болван, — сказал Волков.

— Иди, сын мой, на кухню, — чуть улыбнулся настоятель, выпроваживая Егана, — а я пока с твоим хозяином поговорю.

Еган едва ли не побежал, а аббат и солдат вышли из конюшни, прошлись и уселись на лавку у стены. Аббат начал:

— Я ошибся в вас, когда вы пришли просить меня помощи для вашего барона. Я думал, что вы обычный искатель серебра, но вы оказались добрым человеком. Вы делаете дело, тяжелое дело, вот, вчера вы повесили двух людей, взяли на себя ответственность перед Господом, вы часто берете на себя ответственность, ответственность это тяжкая ноша, знаю по себе. Я ошибался, я должен был дать вам братьев для аудита, но не дал. Теперь я готов вам помочь.

— Городские аудиторы уже получили свое, — начал, было, солдат.

— Я знаю — знаю, я сейчас, не об этом. Я вижу, вы из тех гордецов, что второй раз просить не будут, поэтому повторяю, можете просить меня, о чем хотите. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь вам.

Аббат положил руку на голову солдату и заглянул ему в глаза:

— Бессонница?

— Да, не спал этой ночью.

— И лицо серое, плохо едите, плохо спите, тяжелые мысли.

— Ну, бывает, что и хорошо ем.

— Что с вами? Говорите.

— Да не знаю, устал. Кажется, врагов многовато. Кажется, что все против меня, и мужчины, и… В общем, все.

— И женщины? — спросил аббат.

Волков молчал.

— Как же я не подумал, — продолжал аббат. — Ведь вы еще не старик, но тут даже святая церковь ничем не поможет. Только молитвы. Но с молитвами, как я вижу, у вас не складывается.

— Не складывается. Молился я обычно, только перед схваткой.

— Тогда крепитесь.

— Я креплюсь, — солдат встал.

— Идите и имейте ввиду, что я всегда найду для вас время. Так что приезжайте. А сейчас идите, поешьте, а то свалитесь с коня. И помните, в нашем графстве у вас есть не только враги.

Толи хорошая утренняя еда, толи пара добрых слов аббата, но что-то заметно улучшило состояние солдата. Ночью казалось, что все выгорело изнутри, что весь мир против него, а утром казалось, что уже, вроде, и не весь. И даже солнце пару раз выглянуло из-за туч. Еган оседлала лошадей, и они двинулись по дороге на Малую Рютте. И, тут, как обычно, пошел дождь.

— Нет, не будет урожая, не будет, — рассуждал Еган. — Даже рожь с такими дождями не поднимется.

Волков молчал, он хотел спать. И только дождь не давал ему заснуть в седле. А на подъезде к замку барона мелкий нужный дождь перешел в бодрый ливень. В замок, они въезжали полностью промокшие.

— Господин, — окликнул его стражник и протянул два болта для арбалета. — Поутру кузнец принес.

Болты были великолепны. Черные каленые жала чуть торчали из серебряных крыльев, отшлифованных до зеркального блеска. Баланс болта был соблюден идеально. Перья ровные, и даже древки дерева были отшлифованы.

— Надо опробовать, — не без удовольствия рассматривал Волков болты. — Только сначала переоденемся.

Они стали подниматься к себе в башню.

— Что за вонь тут опять? — принюхивался Еган.

— Так кошки, — сказал солдат.

— Нет, то не кошки, блевотиной воняет.

— Ну, значит, кошка наблевала.

— Увижу эту заразу — убью, — пообещал слуга.

— Обещать ты мастак, — заметил солдат.

Они зашли в комнату, Еган забрал из окна ставни, и оба сразу увидели на столе поднос. На подносе лежал великолепный кусок ветчины, молодой сыр, яблоки, белый хлеб, и стоял кувшин. Еган тут же схватил кувшин и понюхал.

— Вино! — уважительно произнес он. — А барон то вас любит.

— Черта с два от него дождешься, это баронесса прислала, — сказал солдат, садясь на кровать. — Поставь кувшин и помоги снять сапоги — мокрые насквозь.

Еган стал стягивать сапог.

— У, зараза, — поморщился он. — Вы в блевотину наступили.

Стянув сапоги, он поставил их рядом с кроватью.

— Не ставь их тут, дурень, мало того, что ты воняешь, так еще и сапоги будут. Поставь за дверь.

Слуга понес сапоги, открыл дверь и остановился, разглядывая порог:

— Господин, тут прямо под дверью наблевано.

— Закрой дверь, болван! Дай сухие сапоги, и одежду сухую.

— Господин, это не кошка наблевала, никакая кошка столько не наблюет, — Еган не закрывал дверь, стоял, таращился на пол у двери.

Солдат встал и босой подошел к двери. В полутьме на лестнице он ничего разобрать не мог. Хотел обругать слугу и тут они услышали звук.

— Тихо, — прислушался Волков, — воет кто то?

— Вроде, — согласился Еган, — кажись, там, вверху кто-то.

— Сапоги сухие дай. — Сказал солдат.

Он обулся тут же, дал Егану стилет, сам обнажил меч. Вытащил из кучи оружия щит. И они стали подниматься по лестнице на верхнюю площадку башни. Люк на площадку был открыт, Еган шел первым, и он осторожно высунул голову наружу. Огляделся и произнес:

— Вот оно кто выл то.

Вылез наверх, солдат полез за ним. И там увидал мальчишку, который ходил в башню ловить кота. Он лежал, тяжело дышал, вся его одежда была во рвоте.

— Видать сожрал, чего на кухне, видишь, как его полощет, — рассуждал Еган, разглядывая мальца.

— Ничего он не жрал на кухне, — солдат присел, стал оглядывать его внимательно, стал тормошить мальчишку, — а ну ка, эй приди в себя.

Мальчик на секунду открыл глаза, смотрел мимо солдата, потом его передернуло от рвотного спазма, и он закрыл глаза.

— Дьявол, — выругался солдат, стал трясти мальчишку, — а ну просыпайся — давай.

Но тот в себя не приходил.

— Бери его, — приказал он Егану, — его к монахам нужно везти.

— К монахам, так к монахам, — Еган поднял мальчика, стал аккуратно спускаться по лестнице. — А может, отлежится еще? Чего с ним случилось то?

— Не отлежится, — сурово ответил солдат, — не видишь, что ли, он уже кровью блюет. Отравлен он.

— Отравлен, — удивился слуга, — тогда, оно, конечно к монахам, А кто ж его отравил то? Да и зачем? Кому он нужен то?

— Болван ты, Еган! — только и смог произнести солдат.

Глава шестнадцатая

Лет пять назад, Волков видел, как умирала шестнадцатилетняя девушка. Она была слишком близка к престарелому герцогу де Приньи. Родственники прекрасной девушки были слишком жадны, а герцог слишком щедр, а родственники герцога слишком раздражены щедростью герцога, и девушка, конечно, была отравлена. Волков и еще три гвардейца несли несчастную в конюшню, что бы отвезти ее к известному доктору. У бедняжки все платье было в кровавой рвоте. Пока они снесли ее вниз, та умерла. Поговаривали, что несчастную отравила теща герцога.

Волков был почти уверен, что блюдо с яствами и отравленный мальчишка между собой связаны. Мальчишка постоянно совался в его башню, видимо не раз забирался и в покои его, покои то закрывались только изнутри. Коннетабль прикидывал, кто мог принести ему поднос с едой и вином. Он только собирался это выяснить. А вот подозреваемые у него уже были.

Они спустились во двор: один стражник тут же побежал в конюшню, запрягать телегу, еще один за кухаркой. А Волков остался во дворе мрачный и готовый казнить, коли будет нужно.

Стражник приволок толстуху-кухарку. Та дрожала от страха, вытирала грязным передником большое красное лицо, что то шептала, молилась, что ли. Солдат понимал, что это бессмысленно, но все-таки спросил:

— Кто послал мне поднос с едой?

— Кого послал? Чего? — не понимала толстуха.

— Дура, — заорал Волков, так, что даже мужик, коловший чурки для печей, спрятался за сложенные дрова. А двое поварят, которых, на всякий случай, приволок стражник заодно с поварихой, застыли от ужаса.

— Кто мне еду послал в покои? — продолжал солдат.

— Я не посылала, господин, — почти стонала повариха.

Еган принес поднос, солдат сбросил еду вместе с кувшином на землю и потряс подносом перед носом кухарки.

— Этот поднос стоял у меня на столе в моей комнате. Откуда он? Кто послал мне это еду?

— Я не знаю, господин, — продолжала стонать повариха, — я ничего вам не посылала. Они свидетели, — она указала на поварят. — Я с самого восхода с ними, весь день.

Два поваренка стояли с бледными лицами и выпученными глазами. Стояли, ни живы, ни мертвы. Осознавая бессмысленность дальнейшего разговора, солдат просто бросил поднос и отвернулся.

Телега была уже запряжена. Один стражник прыгнул в нее, щелкнул кнутом и повез мальчишку в монастырь. А коннетабль остался стоять посереди двора, руки в боки, смотрел на донжон, на третий этаж, туда, где были окна молодой госпожи. Он ни секунды не сомневался, что отравление было дело ее рук, но для полной уверенности нужно было подождать, присмотреться, поспрашивать, затаиться.

Солдат пошел в покои барона, нашел старого Егана и спросил:

— Еган, ты не приносил в мои покои еду?

— Когда же, господин? — удивился тот.

— Да когда-нибудь. Может, баронесса тебя просила?

— Нет, господин, не просила. Баронесса меня никогда ни о чем подобном не просила, и я никогда не носил еду вам в покои, — отвечал слуга барона.

Больше расспрашивать было не о чем, и некого, солдат снова спустился во двор. И первым, что увидел, была телега со стражником. Не разобравшись, он заорал:

— Чего вернулся?! Чего забыл?!

— Да ничего не забыл, господин. Просто мальчишка то преставился. Чего его мертвого к монахам везти? — отвечал стражник.

Солдат глянул на мальчика. Судя по всему, тот уже действительно был мертв. Когда Волоков приходил в ярость, он напрочь забывал о своей хромоте. И сейчас он тоже о ней забыл, кинулся в покои барона почти бегом, и боль почти сразу дала о себе знать. К лестнице он уже шел шагом. Заодно и успокаивался.

Барон как всегда видел во главе своего длинного стола, с ним был его сын. Мальчишка, увидев коннетабля, было, обрадовался, но барон все понял по лицу солдата и сразу отправил молодого барона к матери. Не здороваясь, Волков сухо произнес:

— Один из ваших дворовых отравлен.

— Отравлен? Кто отравлен? — удивился барон. — И зачем же его отравили?

— Мальчишка с кухни. Отравился случайно. Наверное, он выпил вино, которое принесли мне в покои. Яд предназначался мне.

Барон молча смотрел на солдата, играя кривым кубком.

— Почему же вы не спрашиваете, кем принесен яд? На кого я думаю? — продолжал Волков.

Барон просто взял и отвернулся, как будто солдата не было. Просто стал смотреть в другую сторону. Это был уже не первый раз. Волков понял, что барон так поступает всегда. Просто отворачивается и не слышит, когда не может ответить или просто не хочет отвечать.

— А не хотите ли взглянуть на труп мальчишки?

— На кой черт он мне нужен? — вдруг зло ответил барон. — Вы здесь коннетабль. Вот вы и выясните, кто его отравил.

— А мне и выяснять не надо, я знаю, кто. Да и вы знаете.

Барон опять отвернулся и опять молчал.

— И это все потому, что вы выпустили одну бешеную собаку из подвала.

— Хватит! — вдруг заорал барон и вскочил. — Хватит. Я вам уже сказал. Получите рыцарское достоинство — и я сам отведу Ядвигу в церковь, к алтарю. А когда Ядвига будет вашей женой…

— Я повешу ее служанку, — закончил солдат.

— Да хоть сожгите ее как ведьму. Кстати, в нашем герцогстве отравительниц сжигают.

— Так значит, сожгу. Если она меня не отравит.

— На том и порешили, — зло сказал Карл фон Рютте, заканчивая разговор.

Да, говорить больше было не о чем, и Волков пошел на улицу. Хотел пройти так, чтобы не видеть телегу с мертвым мальчишкой, пошел вдоль псарен, где он встретил Клауса и обрадовался возможности хоть как-то отвлечься от отравления.

— Ну, что? Есть следы упыря?

— Ищем, господин. Пока нет ничего, — отвечал егерь. — Вот завтра еще пройдусь разок по дороге к аббатству.

— Ищите, должен быть еще один трупоед.

— Знать бы где, господин.

— Если б знал — сказал, — отвечал Волков и крикнул Егану: — Неси ка арбалет! Хочу болты новые проверить.

А сам пошел в донжон, где за столом нашел монаха, управляющего Крутеца и сержанта:

— Монах, во дворе мальчишка в телеге мертвый, отпеть нужно и похоронить за счет барона.

— За счет казны? — переспросил управляющий Крутец.

— Да, за счет казны. Сержант, а ты собери мне всю дворню. Всю, вплоть до золотаря.

— Сейчас, господин? — сержант встал.

— Сейчас.

Сержант быстро собрал всех людей замка, даже баронесса вышла на балюстраду, чтобы посмотреть, что происходит во дворе. Волков забрался на телегу, где лежал труп мальчишки, осмотрел собравшихся и заговорил. Говорил он громко, так чтоб слышно было в донжоне:

— Сегодня кто-то пытался отравить меня, — он пристально поглядел на окна третьего этажа, солдат чувствовал, что из-за ставен на него смотрят, — мне в покои было принесено отравленное вино, этот мальчишка, — он указал пальцем на труп, — отпил немного этого вина. Так вот, — Волков достал из кошеля талер, поднял его над головой. — Эту монету получит тот, кто видел что-нибудь, или хотя бы слышал. Кто знает, или хотя бы догадывается, о том, кто принес вино и еду в мои покои.

Он уже в открытую смотрел на окна госпожи Хедвиги, и кричал именно туда.

— Знайте, по закону нашего доброго принца, отравителей сжигают. И я сделаю все, чтобы сжечь ту тварь, которая отравила мальчишку. А теперь расходитесь, работайте, и помните про талер, который я вам обещал.

Мертвого мальчика повезли к попу. Дворовый люд стал расходиться, а Еган протянул солдату арбалет. Он же притащил плотный тюк сена, водрузил его на поленницу. Волков стал стрелять из арбалета, посылая один болт за другим в плотно скрученный тюк сена.

Арбалет был великолепен, совершенен. С легким стрекотом ключ натягивал тетиву, почти не требуя усилий, а рессора была настолько мощной, что болт просто исчезал с ложа после спуска, как будто его и не было. Мастер, сотворивший это чудо, хорошо знал, что нужно солдату, все вплоть о мелочей: и мягкий спуск, и прижимную пластину, которая прижимала болт во взведенном оружие так, что он не падал, как бы ты не крутил арбалет.

Волков опробовал и новые болты с серебряными наконечниками, они почти не отличались от обычных. Глядя на него, Еган и стражники тихо восхищались его умением стрелять точно в цель, совсем в нее не целясь.

— Вот бы мне так, — говорил Еган, — господин, где вы этому учились?

— Наверное, в гвардии, — заметил один из стражников.

— Нет, — отвечал солдат, в гвардию меня взяли как стрелка, там был конкурс, нужно было девять арбалетчиков, а приехало человек сто шестьдесят. Я стрелял сто двенадцатый, а в конкурсе занял второе место.

— Ух, — восхитился стражник. — Два из ста шестидесяти!

— Ну, где-то так, — с долей гордости отвечал Волков.

— Эх, нужно было мне тоже в молодости в солдаты пойти, — мечтательно говорил Еган.

— Может и нужно, было, — задумчиво ответил солдат. — Только вот из роты лучников, в которую я попал, после первого же сражения, осталось чуть больше половины.

— А что ж, остальных побили что ли? — спросил стражник.

— Кого убили, кого в плен взяли, а кто и сбежал, я часто думаю, сколько из тех, кто стоял в том строю со мной еще живы? Вряд ли половина. И из живых, половина это больные да увечные. Так что, Еган, не грусти, что не пошел в солдаты.

Он снова взвел арбалет, прицелился, выпустил стрелу в цель. Сейчас он был почти спокоен, он всегда успокаивался, когда стрелял, он почти уже забыл госпожу Анну, почти забыл умершего мальчика. Забывчивость — было важным качеством солдата. Любого солдата. Солдат должен забывать все плохое и ужасное, а иначе… Иначе сойдешь с ума.

В этот день, за обещанным талером так никто и не пришел. Солдат особо и не рассчитывал, да и не нужно ему было это, он и так знал кто отравитель.

На следующее утро он поговорил с Клаусом. И не стал посылать людей на монастырскую дорогу. Собака там ни разу не взяла след.

— Ну что, монах, — начал он, садясь за стол в донжоне, — как нам найти гул-магистер?

— Я не знаю, господин, — честно отвечал монах Ипполит.

— Ну, тогда читай, что в книге твоей написано.

Монах читал, и сразу переводил, а Волков ел и слушал, и все остальные, кто сидел за столом, и сержант, и управляющий, и свободные от дежурства стражники, тоже внимательно слушали.

— Гул мастер, вурдалак, господин людоедов по-нашему, обитает в темных, свободных от солнца местах, там, где не встретит его случайный человек, — монотонно читал монах.

— Сейчас здесь все места свободны от солнца, — заметил солдат, — и леса вокруг, и болота, и местность безлюдная, вот его где искать то?

— Есть место такое, — вдруг осмелился, сказал один из стражников.

— Где? — спросил его сержант.

— Так старый замок.

— Там и замка-то нет давно никакого, — заметил Еган.

— Замка-то нет, — продолжал настаивать стражник, — а подвалы под развалинами есть.

— Были, — заметил сержант, — раньше. Мы в детстве там лазили, а сейчас не знаю, как там.

— Ну, что ж, — сказал Волков и, чуть подумав, добавил: — давайте-ка проверим. Седлайте коней. Все стали подниматься, вылезать из за стола.

Но в этот день попасть на развалины Волкову не удалось. Когда кони были оседланы, и все уже собрались, пришел стражник и сказал, что староста из Малой Рютте просится поговорить. Солдат велел вести его.

Сидение в подвале очень меняет людей. Староста позвякивал кандалами, шмыгал носом, был сер лицом и изможден, и ни капли былой спеси в нем не было.

— Ну, что хотел? — спросил Волков, усаживаясь в седло.

— Да вот, хотел просить, что бы семью отпустили. Холодно в подвале, дети на камнях лежат, а камень он ведь злой, он жизнь из человека тянет.

— О детках вспомнил? Ты когда да барона обворовывал, чего о детях не вспоминал?

— Так-то ж я обворовывал, дети тут при чем?

— Значит, сознаешься, что воровал?

Староста помялся, позвенел цепью, шмыгнул носом и сказал:

— Ну, был грех, что ж тут сказать. Так не я один был. Я на других глядючи, соблазнился. Отпустили бы вы детей и бабу мою. Потому что…

— Деньги где? — перебил его солдат.

— Какие деньги? — староста невинно хлопал глазами.

— Соллон воровал, так у него дом был и кони. И пил, ел, куражился. А ты воровал и жил в хибаре. И из живности у тебя только мерин скорбный. Значит, деньгу где-то прячешь. А сейчас ты стоишь и думаешь: коннетабль то дурак, детишек выпустит, а они деньгу, что я своровал и перепрячут. Не перепрячут, не надейся, не выпущу никого, пока деньгу не отдашь. Все в подвале будете сидеть.

— А ежели нет тех денег? — не сдавался староста.

— Сгниете в подвале, — закончил Волков и приказал стражнику: — На место его.

— Не по-божески так, — орал староста, звеня цепями, когда его тащил стражник. — Дети-то за что страдают?

— За деньгу твою страдают, — крикнул вслед ему солдат и пришпорил коня.

И прямо в воротах столкнулся с верховым мальчишкой. Мальчишка сидел на лошади без седла и был бос, закричал звонко:

— Господин, господин! У нас в Малой Рютте конокрады коней увели!

— И много увели? — спросил солдат.

— Двух. Мужики за вилы побрались, ловят, а конокрады злобные, с кинжалами.

— Ну, поехали, посмотрим.

Конокрадов ловили почти весь день. Коней нашли почти сразу, а воры стали прятаться в болотах и орешниках. Найти их не получалось, пришлось послать человека за Клаусом и собаками. Клаус привел свору, и дело сразу сдвинулось. Волков с недобрым удивлением наблюдал, как местные мужики суетились, устали не знали, искали конокрадов с упоением, лезли в болота, входили в злобный раж. Вроде, тихие и забитые, а тут вдруг разозлились. Землю рыли, искали воров, забыли про покой. Пока солдат объезжал болото, собаки нашли одного конокрада. Тот, с дуру, решил защищаться, ножичком помахать, так мужики его вилами искололи насмерть, моста живого не оставили. Другой, видя судьбу своего товарища, благоразумно решил, что сдаться сержанту будет лучше. Волков приехал, когда стражники уже крутили ему руки. Был он черняв, крепок, в драной одежде, но в сапогах, а мужичье сапог не носило.

— Дезертир? — спросил солдат, но и так знал.

— Да, господин, жалование полгода не платили, вся рота разбежалась.

На лбу багровело старое, уродливое клеймо.

— А клеймо за что?

— По молодости бес попутал, воровал.

— Сержант.

— Да, господин.

— Ты знаешь, что с ним делать?

— Знать-то знаю, но мне приказ нужен.

— Приказ тебе нужен, — Волков вздохнул, — ну, что ж, приказываю тебе его повесить.

— Да, господин, — сержант кивнул.

— Господин, — завыл дезертир, — господин, прошу вас, не надо. Умоляю!

— Хватит скулить, — сухо ответил солдат.

— Здесь вешать? — спросил сержант.

— Нет, в Рютте, на площади, чтобы все видели.

— Так там еще висят двое.

— Ничего, и на этого место найдешь.

— Господин, — продолжат выть дезертир, валялся в грязи, у ног лошади Волкова, пытался даже поцеловать сапог. — Умоляю, не казните, рабом вашим буду.

— Мне рабы не нужны. И хватит скулить, жил, как крыса, так хоть умри, как человек, — произнес Волков и поехал в замок.

Ехал и с удивлением смотрел, как мужики тащат дезертира. Им и стража была без надобности, они бы и без сержанта его повесили. «А народец-то озверел, опасный стал, — думал Волков, глядя на местных. — Сейчас его лучше не злить, замордован в конец ворьем и дождями, неровен час, за вилы возьмется, как сержант говорил». Случись такое, Волков бы не удивился.

В замке, как только он приехал, к нему подошел Крутец, стоял жал, пока солдат слезет с коня и обратит на него внимание.

— Ну что вы мнетесь, говорите, — произнес Волков, разминая ноги.

— Понимаете, — начал молодой управляющий, — у нас трактир переполнен.

— Знаю, и что?

— И в харчевне в малой Рютте народ на полу спит.

— Видел.

— А люди в феод все прибывают.

— И что я с этим должен делать?

— С этим ничего вам делать не нужно, только вот пришлые стали занимать пустые дома. Я пытался с ними говорить — так слушать ничего не хотят. Еще и лаются.

— Вы пытались брать с них деньги?

— Пытался. Но не для себя, в казну барона хотел брать, — сразу предвосхитил лишние вопросы Крутец. — Так вот ни кто не хочет платить, хотя юридически все эти дома собственность барона.

— Вот как! И сколько таких домов заселено пришлыми?

— В Рютте все! А в малой Рютте два свободны, да и то, потому что крыши в них погнили.

— И все живут бесплатно?

— Ни кто не платит. У меня нет времени, что бы ходить и ругаться с ними, тем более, что днем их почти всегда нет дома, приходят они с работ ночью.

— Вам нужно срочно выбрать новых старост в деревнях.

— Я уже думал об этом, но не знаю, как это сделать. Как их выбирают?

— И я не знаю, наверное, надо собрать людей и сказать им, что бы выбирали. Еган должен знать.

— Думаю, что вы правы. Спрошу у него.

— Берите Егана, собирайте людей, сегодня с ними поговорим. Тянуть нельзя. Велите седлать себе коня.

— Да, я тоже так думаю.

Пока конюх седлал коня для управляющего, Волков сел обедать, и тут, как будто он ждал этого, пришел стражник:

— Господин.

— Что еще? — коннетабль даже не возмущался, он смирился с тем, что постоянно кому то нужен.

— Староста опять желает с вами говорить.

— Пусть еще посидит.

— Говорит, что согласен.

— Согласен, говорит, — солдат отодвинул тарелку, — ну тогда веди.

Староста опять стоял, звенел цепью, смотрел в пол. Прослезился. И почти рыдая рассказал где припрятал деньги.

— Рыдает, — пояснил солдат пришедшему в донжон управляющему, — видать сердце с деньгами прощается. Ладно, не рыдай. Отпущу твоих, и тебе разрешу тулуп принести. Если найду деньги, конечно, — пообещал он старосте.

Староста утер слезу. А Волков продолжил:

— Эй, монах!

— Да, господин, — брат Ипполит встал, поклонился.

— Бери ка, вот этого молодца, — солдат указал на мордатого стражника, — ступайте в дом вот этого вора, что в малой Рютте, и там под лавкой у окна, неприбитая половица, правильно я говорю? — солдат глянул на старосту.

— Правильно, господин. — Всхлипнул тот, — чего же не правильного, все так.

— Найдешь деньги, пересчитаешь, принесешь сюда.

— Прямо сейчас идти, — спросил монах.

— Да нет на пасху, — съязвил Еган, — деньги то подождут, куда им деваться.

Монах и стражник тут же ушли, старосту увели в подвал, а солдат продолжил обед, хотя на улице его уже ждал Крутец.

Молодой управляющий Крутец на лошади ездил плохо, болтался из стороны в сторону, боялся упасть, а злобная кобылка это чувствуя — то и дело его потряхивала, да еще норовила укусить за колено. Он хватался за луку или цеплялся за ее гриву. И ругал ее не зло. За то говорил он не переставая, и ничего ему не мешало.

— Народ прибывает каждый день, а на трактир то деньги есть не у всех, трактирщик с людей три шкуры дерет, — говорил Крутец.

«Три шкуры, — думал солдат, — это хорошо, пусть дерет, главное, что бы со мной рассчитался».

— Люди иду по мужицким хатам, живут, кто, где может, еду готовят во дворах, там же и мясо рубят, там же и спят под навесами. Торгуются на улице, и пьют там же. Нам рынок нужен.

— Рынок? — волков никогда бы до такого не додумался бы.

— Да, господин коннетабль, я уже и место присмотрел, за церковью.

— У виселиц?

— Да прямо там.

— А людей где я буду вешать?

— Да прямо на рынке и будем вешать, одно другому не мешает, а может даже и помогает.

— Ну что ж давайте, стойте рынок, или вам деньги нужны?

— Мне нужно одобрение барона. А потом уже деньги.

— Не нужно вам одобрение, нечего барона пустяками беспокоить, стройте.

— Ну, тогда нужно будет дерево, столы да навесы срубить, да работа, всего пару талеров понадобиться.

— Дам вам денег. У меня есть пара монет барона.

— А еще десятка монет барона у вас нет? Склад нужно построить. У нас всего один склад в замке, да и тот маленький. Нужен хороший склад, возы через нас в монастырь идут днем и ночью, товары тут переваливают, и хранят тут, под дождем да на земле. Был бы добрый склад — была бы добрая прибыль.

Солдат внимательно слушал, смотрел на молодого человека, но не отвечал.

— А вообще нужно два амбара, один тут на сто возов, и один в малой Рютте, возов на пятьдесят.

«А юноша то бойкий, как бы бойчее Соллона не оказался», — думал Волков глядя на него, а вслух сказал:

— Стройте амбары, и в малой Рютте стройте такой же, как и тут.

Он, конечно, не стал объяснять Крутецу, что если все получится, так как нужно, то в его малой Рютте, ему, Волкову, хороший амбар на сто возов не помешает.

— Лес есть, руки есть, что вам еще нужно для строительства. Деньги?

— Да будут нужны деньги. Но не много, я хотел предложить барону строить амбары на паях.

— Здесь построим на паях, а в малой Рютте все оплатит барон, у меня есть его деньги. Знаете откуда у меня деньги барона?

— Нет, не знаю. — Признался Крутец.

— Эти деньги сержант отнял у сбежавшего старосты.

Они как раз проезжали мимо виселиц. Волков указал на висельников:

— И смотрите, Крутец, строите без воровства, чтобы сержанту не пришлось отнимать ваши деньги или вешать вас.

Молодой человек понял солдата прекрасно, он кивал головой, косился на висельников и говорил:

— Не извольте беспокоиться начет этого, господин коннетабль, не извольте беспокоиться.

Они приехали. Сержант и стражники, повесив дезертира, догнали их. Волков с коня слезать не стал, ждал. Сержант и стражники вошли в дом и вывели оттуда четверых мужиков.

— Кто такие? — спросил солдат.

— Плотники мы, — отвечал пузатый мужик, видимо главный у них. — Приехали в монастырь работать.

— Здесь не монастырь.

— Так там места нет, жить негде, — объяснял пузатый. — Вот мы тут и проживаем.

— Бесплатно?

— Так дом вроде ничейный.

— С чего бы на земле барона быть ничейному дому? — спросил солдат.

Пузан обернулся на своих товарищей, ища поддержки, но те молчали.

— Земля — барона, дом — барона, здесь все барона и платить вам придется, — твердо говорил солдат.

— Ну что ж, — согласился пузатый плотник, — это справедливо. А сколько платить? А то трактирщик дерет — Бога не ведает.

— Барон наш трактирщику не чета, в три дорога драть не будет.

— Пол крейцера в день пойдет? — спросил Волков.

— Крейцер, — произнес Крутец, — трактирщик берет пол крейцера в день с человека за то, что разрешает спать на полу вповалку.

— Пол крейцера с человека? — удивился Волков.

— Жид не мелочится, — усмехнулся управляющий, — восхищаюсь им, он только за постой пол талера в день получает.

— Да не может быть, — усомнился солдат.

— Готов биться об заклад, — настоял молодой управляющий.

Солдат не ответил, спорить он не собирался, но подумал, что трактирщика надо навестить.

— Ну, раз так, господин, то мы согласны, — сказал пузатый плотник и полез в кошель.

— Быстро согласились, — произнес Крутец, — надо было больше просить.

Остальные дома, занятые пришлыми, Волков объезжать не стал, велел только стражникам поехать с управляющим. Сам же направился в замок и решил заняться собой. В последнее время он зарос, толком не мылся, ходил в несвежей одежде. В гвардии такое было недопустимо. В донжоне нашел дворовых мужиков, велел греть воду. Сам лежал на лавке, а когда вода согрелась — стал мыться прямо во дворе. Одна из прачек помогала ему, а потом бараньими ножницами стригла. Тем временем Еган принес целый ворох одежды. Когда туалет был закончен, пришел монах со стражником и принесли целый горшочек с серебром и медью. Монах был взволнован:

— Девятнадцать талеров без малости, — пришепетывал он в благоговении от такой кучи денег.

— Сержант, — потряхивая горшком, говорил Волков, — со старосты кандалы снять, семью его выпустить. Еду давать добрую, как всем дворовым.

— Да, господин, — говорил сержант.

А следующий день начинался с большой суеты. Надо было выбирать старосту в Рютте. Все мужики могли участвовать в выборах, и на выборах должен был присутствовать барон. Барон нехотя согласился, но настоял на том, что присутствовать он будет только на утверждении старосты, а слушать склоки ему не досуг. Стали собирать народ, на церкви ударили в колокол. Народ собрался, и как только управляющий Крутец объявил цель сбора, началась ругань. Сразу, дружно заговорили десятки голосов. Мужики стали орать, пихаться, нобольше всех огня добавляли склочные бабенки. Волков пытался установить порядок, но даже перекричать никого не смог. Плюнул, отъехал в сторону, а ругань в деревне шла, хотя до драк не доходило. То и дело зычным голосом поп призывал всех к порядку, а стражники вмешивались и тумаками успокаивали самых рьяных. Тем не менее, старосту выбрали. Он был молод, грамотен и богобоязнен. Это был сын диакона, а заодно и звонарь. Тогда послали за бароном. Барон приехал и утвердил нового старосту. Люд стал расходиться, а Крутец и Волков стали давать новому старосте указания. Молодой человек кивал ошарашенно, так как еще не пришел в себя от свалившейся на него ответственности.

— Ты б записывал, — говорил Волков.

— Я запомню, господин, — хлопал рыжими ресницами новый староста.

— Наперво, осмотри все дома, что после чумы пустуют. Заодно, пересчитай пришлых, что в них проживают. Соберешь с них деньгу, отдашь управляющему. Кто деньгу давать не будет — о таких сообщишь сержанту.

Управляющий остался с новым старостой, а Волков вернулся в замок, сел с монахом за стол читать книгу. Бесконечная суета, нескончаемые дела отвлекали его от главного. А главным было то, что он должен был поймать вурдалака.

— А в других главах о гул-мастере что-нибудь есть? — спросил он брата Ипполита.

— Пишут, сейчас найду, — сказал монах и начал листать книгу.

Но тут опять пришел управляющий Крутец и спросил:

— Господин Коннетабль, а вам нужен брат Ипполит?

— Вообще-то нужен, но не так, что бы уж срочно.

— А не могли бы вы мне его дать на сегодня? Хочу с ним замеры сделать, чтобы знать, сколько леса потребуется под рынок.

— Ну, берите, раз нужен, — сказал солдат и притянул книгу к себе, стал читать сам, начал с самого начала.

А монах с заметным сожалением пошел с управляющим.

А на следующий день Крутец поехал в Малую Рютте выбирать старосту там. Взял с собой Егана, тот был родом оттуда и поэтому всех там знал. А Волков с монахом, сержантом и двумя стражниками поехали смотреть развалины старого замка. После водяной мельницы, дорога пошла низинами, и поэтому вся местность до леса была залита водой. Они проехали мимо старого кладбища, по которому можно было спокойно плавать на лодке промеж покосившихся крестов и почти затопленных надгробий. Кладбище вообще было мрачным: старая развалившаяся ограда, часовня с провалившейся крышей, черные мертвые деревья, пара заросших мхом древних склепов. Вся местность была тяжелой и мрачной, даже ехать мимо кладбища было неприятно, а уж развалины замка были и того хуже. Все заросло мхом и плющом. Стражники на всякий случай осеняли себя святым знамением. Было необыкновенно тихо. Стражник, который их сюда привел, показал вход в подвал, но даже вход был залит водой. Вода была черной, старой, мертвой, а вокруг ни одного следа, ни у развалин, ни у кладбища. Тут давно никто не ходит и никто не ездил.

— Ну, место, подходящее для вурдалака, — сказал солдат. — Но ни единого следа.

— Ничего живого кроме ворон, — заметил сержант. — Даже кабаны тут не ходят.

— А там что? — Волков заметил дым. — Дым что ли? Там живет кто-то?

— Так я же вам уже говорил, там ведьма наша живет. Как поп наш запретил ей в деревне жить — она там и живет.

— Поехали, посмотрим, что это за птица, — произнес солдат, — и чем кормится.

— Ну, так девок деревенских от бремени избавляет, настойки делает сонные. Моя баба мне от нее настойку приносила, бессонницу как рукой сняло, а раньше так маялся, ночью спать не мог. А сейчас — три капли на чашку воды, и сплю как убитый, — рассказывал сержант.

Волков подумал, что и ему неплохо бы иметь такие капли на всякий случай. И он просил:

— А приворотами и заговорами занимается?

— Не без этого. Бабы к ней частенько захаживают.

Они подъехали к дому ведьмы, место было мрачное. Все вокруг заросло бурьяном да репейником в человеческий рост. Да и домом это строение назвать было нельзя. Это было нечто среднее между хижиной и землянкой, а крыша напоминала холм, поросший мхом. Трубы в землянке не было, дым выходил через дыру в крыше. Площадь перед домом была загажена и воняла гнилью. Все спешились. Стражников оставили с лошадями, а монах, сержант и Волков пошли в жилище, по очереди переступая через давно сдохшую кошку.

Волков не был раньше в домах ведуний, но почему-то представлял все именно так, как было в хижине: замусоренный очаг посереди жилища, все стены в пучках высохших трав, старые, вонючие тряпки по углам, рогатые черепа, сушеные гады, угри и жабы и вонь, вонь гниения, которую не забивал даже дым. Старуха стояла у очага с лампой в руке. Была она наполовину лысая. Крючковатые разбухшие артритные пальцы дрожали. Серые губы, не переставая, что-то жевали, то и дело, растягиваясь в страшную беззубую улыбку, как будто она была рада гостям. Во рту было всего пять желтых зубов, три сверху и два снизу, и правый глаз навыкат с бельмом. Когда старуха зашепелявила, Волков едва понимал, что она говорит:

— Налетели, налетели коршуны-вороны. Рыскали-рыскали вокруг и добрались до старухи. Ищите что, птицы жадные? Крови теплой или мертвечины пахучей?

Молодой монах стал осенять себя святым знамением трясущейся рукой. Его примеру последовал и сержант. Волкову тоже стало не по себе от ее мерзкого голоса, но он только сложил руки на груди, стоял, молчал, разглядывая старуху. А старуха единственным живым глазом с любопытством смотрела на него.

— А вот и он, черный ворон, вон он каков, глаз недобрый, рука крепкая. Всю жизнь убивал и к нам приехал убивать. Скоро опять убивать будет. Кровь — еда его.

Монах, да и сержант стояли, словно в оцепенении, слушали бормотание ужасной старухи, а Волков, видя это, произнес:

— Ну, хватит уже чушь нести. На меня твоя болтовня не действует, — он глядел ей прямо в глаз.

— Силен, силен коршун-ворон, — продолжала бормотать старуха. — Ни глаза, ни руки не боится.

Она стала чуть раскачиваться из стороны в сторону, завывать и водить перед лицом Волкова лампой, а Волков наклонился и достал из сапога стилет. Левой рукой схватил старушечью руку с лампой, подтянул ведьму к себе и кончиком оружия коснулся нижнего века здорового глаза, и сказал:

— Говорят, что сглаз сразу заканчивается, если вырезать глаз у сглазившего, слыхала про такое?

— А-ха-ха-ха! — залилась сухим смехом, дыша в лицо солдата тухлятиной. — Силен коршун-ворон, ничего не боится, всех видит, все знает. Глаз у него черный, кровь пьет да через смерть перешагивает. Да вот только долго ли он будет через смерть шагать?

— Хватит нести чушь, — солдат толкнул старуху.

Та выронила лампу, улетела в ворох мусора. В хижине стало темно, только чуть тлевшие угли в очаге давали свет.

— Ну, что встали? — чуть раздраженно произнес солдат. — Пошли отсюда.

Ни монаху, ни сержанту повторять было не нужно. Они тут же выскочили из землянки ведьмы. Солдат вышел последний, он никогда бы не признался, но ему стало сразу легче, как только он вышел на улицу. Там его как будто душили, а тут позволили дышать. И появилось четкое желание побыстрее убраться из этого мерзкого мета. Сержант молча сел на коня, а монах бубнил и бубнил молитвы, раз, за разом продолжая осенять себя святым знамением.

— Да хватит уже, — раздраженно рыкнул на него Волков. — Чего ты тут жути нагоняешь?

Монах перестал и полез на коня, а взгляд его был отрешенный. Он никак не мог попасть ногой в стремя.

— Да что с тобой, чертов монах, — ругался солдат.

Стражники с непониманием и страхом смотрели на них.

— Как во тьме побывал, — выдохнул монах Ипполит. — Холодом и мертвечиной обдало, только молитвами и спасаюсь.

— Чего ты несешь? — вдруг усмехнулся солдат. — Тебя старуха заболтать хотела, как цыгане на ярмарке.

— Мне так тошно было, когда упырь ходил по нашему дому. Все как здесь было. Вонь и страх. А страх такой, что аж члены немеют.

— Глянь, у сержанта ничего не немеет и у меня тоже.

— По совести говоря, меня тоже мутить начало. В голове шум, словно палицей по шлему получил. И слова старухины, словно издалека летят.

Волков только плюнул с досады, и все поехали обратно в замок.

Когда сели обедать, приехал Крутец и Еган. У Егана запеклась кровь на брови, глаз опух.

— Это что, вы так старосту выбирали? — спросил солдат, разглядывая его.

— Да дуроломы наши. Хотел как лучше, да им разве объяснишь? Одно слово — деревенщины.

Волков посмотрел на управляющего Крутеца, и тот дал объяснения:

— Наш Еган хотел, что бы старостой Малой Рютте был его брат, да вот мужики не хотели. Наш Еган стал настаивать… — Крутец засмеялся. — И тогда одна баба кинула в него поленом.

Все засмеялись, даже сам Еган, и Волков усмехнулся, а потом сказал:

— Хорошо, что баба кинула. Кинул бы мужик, пришлось бы ехать, разбираться.

Глава семнадцатая

Солдат поехал в Рютте узнать как дела у аудиторов, взял с собой Егана. Дорога из замка в деревню лежала прямо на юг. Но на выезде из ворот Волков привычно огляделся. Оглядываться по сторонам это старая солдатская привычка, которая давно уже прижилась в его сознании. То, что он увидал на дороге, что вела на восток, в Вильбург его насторожило.

— Господин, а мы, что не в Рютте едем? — спросил Еган, видя, что Волков повернул налево.

Тот не ответил ему, а ехал по дороге, вглядываясь вдаль. Весь вид солдата выдавал напряжение, оно сразу передалось слуге, Еган тоже стал разглядывать дорогу.

И разглядел трех человек верхом. Люди приближались ближе, а черты лица солдата становились тверже. Слуга уже хорошо видел всадников, это были знатные господа.

— Еган, — не громко сказал Волков, — арбалет и всех кто есть в замке с оружием сюда.

— Оружие понадобиться? — удивился слуга.

— Надеюсь, что нет.

— Что? Не везти арбалет?

— Быстрее болван, арбалет и всех кто есть — сюда!

— Ага, — сказал Еган и погнал коня в замок.

А Волков двинул коня шагом навстречу приближающимся господам. В глубине души, он надеялся, что эти господа совсем не те, за кого он их принимает, но чем ближе подъезжал к ним, тем меньше у него оставалось надежд.

Дорогие лошади в роскошной сбруе. Короткие плащи с яркой подбивкой, скорее красивые, чем практичные. Резаные рукава неимоверной ширины, белоснежные кружева на манжетах и подбородках, на одном новомодная широкополая шляпа, двое других в роскошных бархатных беретах. А еще перстни, богатые перстни поверх перчаток. Ни богатые горожане, ни землевладельцы так не одевались. Так одевались, ну например, рыцари из выезда герцога де Приньи. Нет, не те ленные рыцари, которых герцог призывал на войну, а те спесивые и подлые мерзавцы, что жили при дворе его высочества. Миньоны. Волков уже не сомневался, что это именно они.

Бретеры, поединщики, дуэлянты, чемпионы… Проще говоря, убийцы. Вечные участники интриг, заговоров, склок, балов, пиров и турниров. Эти господа всегда ехали перед своим сеньором и назывались выездом. Они были готовы на все за клочок земли с холопами. Землевладельцы прятали от подобных господ своих дочерей, запрещая девицам посещать турниры и прочие места, где те могли встретить подобных господ. Ибо заветной мечтой этих рыцарей, было обрюхатить дочку землевладельца, и в приданное просить, а скорее отнять, добрый кусок земли с мужиками. За годы службы в гвардии Волков прекрасно изучил этих господ. Не было такой подлости, на которую не пошли бы подобные господа, что бы получить клочок земли, или угодить своему суверену. И он знал, насколько эти господа опасны. Очень опасны. С детства, эти младшие сыновья землевладельцев, тренировались, совершенствуясь в воинском искусстве. Оттачивали свое мастерство. Они с утра и до вечера проводили в атлетических и фехтовальных залах. На ипподромах и у барьеров. Они ездили с одного турнира на другой и прекрасно владели и конем и оружием. Эти господа были настолько же бесстрашны, насколько и беспринципны. Легко меняли сеньоров, если это было им выгодно. Волков знал случай, когда один из подобных господ, вызвал на поединок, под смехотворным предлогом, и убил, молодого рыцаря, только что бы заполучить его коня. Остальные миньоны, рассказывали это как анекдот. И герцог знал об этом, и ничего не сделал убийце. Этих господ всегда можно было отличить от воинов по мечам. Тяжелые мечи — зачем им это. То оружие, что они носили, островитяне называли придворным мечом, на западе называли меч для одежды, еще дальше на юго-западе это оружие звалось эспада, а здесь просто — шпага.

Что нужно трем господам со шпагами в Рютте, Волков очень хотел бы не знать. Но положение обязывало. Он медленно ехал им на встречу. Господа остановили коней и один из них, приложив палец к краю шляпы, произнес чуть улыбаясь:

— Хорошего дня вам, добрый господин.

— И вам хорошего дня, добрые господа, — отвечал Волков, приложив руку к груди и чуть поклонившись. Он остановил коня в пяти-шести шагах от них.

— А не знаете ли вы, добрый господин, где нам найти местного коннетабля, — продолжал улыбаться господин в шляпе.

— А зачем же он вам, неужто вас кто-то ограбил в дороге или, может, оскорбил, какой-нибудь невежда возничий?

Подобный вопрос у всех присутствующих, включая и самого Волова, вызвал улыбку.

Волков, конечно, улыбался, но сам внимательно изучал рыцарей. Тем более что они появились тут по его душу.

«Мальчишка, лет девятнадцать, может меньше, шрам под носом, улыбается, а сам напряжен. Косится на соседа, делает как он. Наименее опасен. Господин в шляпе, лет тридцать, душа компании, улыбается во весь рот, глядит открыто, почти дружески, когда ударит в спину, будет улыбаться и дальше. Очень опасен, близко не подпускать. И последний, тридцать с лишним… Под модной бородкой белеет шрам, на каждой перчатке по два дорогущих перстня, любимец сеньора, наверное. Кружева под самый подбородок, тоже улыбается, но глаза холодные, кажется, он для себя уже все решил. Какие белоснежные у него кружева. Он самый опасный».

Тот, что был в шляпе, сказал:

— Нет, добрый господин, в дороге нас ни кто не обижал, слава Богу, и не оскорблял. Мы просто хотели увидеть того славного героя, который поймал людоеда и в одиночку побил двенадцать ламбрийских разбойников.

«Зачем, я им? Эти господа не из тех, кто поедет смотреть какого-то героя. Кто их послал, или кто им заплатил?», — думал солдат.

— Подвиги местного коннетабля сильно преувеличены, — отвечал Волков, — все знают, что упыря поймал барон фон Рютте, а разбойников было сильно меньше. Кстати, да простят меня добрые господа, но я что-то не вижу ваших гербов, и цветов вашего сеньора тоже не могу распознать, или быть может, у вас нет сеньора?

«Конечно, он у вас есть. Какие же белые у него кружева, как будто только одел их… кружева… — и тут его осенило, — кружева… под такими роскошными кружевами легко спрятать искусный бувигер, который прикроет горло, горжет, верх кирасы, все что угодно. Да под камзолом у него кираса. Дорогая и очень крепкая кираса».

— Мы здесь неофициально, — произнес тот, что был в кружевах, — зачем нам гербы и флаги. Так вы знаете, где найти коннетабля?

— Знаю, — ответил Волков.

Он понимал, что эти господа приехали за ним.

И тут, тот, что был в шляпе, тронул коня, и тот не спеша, шагом заехал к солдату под левую руку. Стал рядом. Не переставая улыбаться. Теперь солдату было сложно держать всех троих в поле видимости. Да… Это были очень опасные люди.

— Прежде, чем я скажу вам, где найти коннетабля, — произнес солдат, — может быть, вы представитесь, или ваши имена такая же тайна, как и ваши гербы?

Тот, что заехал под левую руку, стал копаться седельной сумке. Какого черта он там искал, солдат не знал:

«Где этот чертов Еган», — думал он.

— Нет, своих имен мы не скрываем, мы ж не воры, — начал старший, и указал на молодого, — это фон Плезендорф, — затем на того, что был в шляпе и стоял слева от солдата, — это фон Фальц, — Волков, конечно, слышал эту знаменитую фамилию, он чуть удивленно поднял брови, фон Фальц поклонился в ответ, продолжая улыбаться, — мое же имя Кранкль. А как ваше имя, добрый господин?

Он уставился на солдата, ожидая ответа, а тем временем фон Фальц подъехал еще ближе. Теперь он стоял от Волкова на расстоянии вытянутой руки.

«Если у него в сумке кинжал или стилет дело — дрянь, — думал солдат. — Никакая кольчуга. Даже ламбрийской работы от прямого удара стилета не спасет. Где же этот чертов Еган».

Волков дал коню шпоры и тот сделал насколько шагов. Остановился, развернулся так, что бы видеть всех троих и после этого сказал:

— Моя фамилия Фолькоф, и это я коннетабль Рютте.

— А мы так и подумали, — продолжал улыбаться Фальц.

И в его улыбке, в его словах не было ничего хорошего. Но солдат краем глаза увидел, как из замка выехал верховой, а за ним еще один. Первый был Еган. Вторым ехал сержант.

— Ну, господа, вы посмотрели на меня и познакомились со мной, ваш интерес удовлетворен? — спрашивал солдат, а сам думал: «Молодец мой Еган, арбалет взвел и болт на ложе уже, и выглядит как старый проверенный боец, даром, что из мужиков».

Подъехал и сержант. А из замка бежали еще три стражника, с копьями, в шлемах, готовые к бою.

— А зачем все эти люди? — спросил Фальц глядя на приближающихся стражников.

— Хотят поглядеть на вас, не каждый день тут проезжают такие рыцари, — отвечал солдат. — А еще они все хотят знать, что столь прекрасным рыцарям нужно в Рютте?

— Не очень то вы гостеприимны… как вас там? — сказал тот, что был в кружевах.

— Фолькоф, — напомнил солдат.

— Да, Фолькоф.

— Что вам здесь нужно, господа? — уже без излишней вежливости спросил солдат.

— А с чего вы взяли, что мы будем перед вами отчитываться? — уже с вызовом отвечал фон Фальц, продолжая улыбаться.

Его улыбка уже начинала раздражать солдата.

— Может потому, что я здесь коннетабль, и мне хотелось бы знать, чем я могу помочь столь изысканным господам в нашем захолустье.

— Вы слышали, господа, — произнес фон Фальц, — это уже его захолустье.

— Ваша помощь нам не нужна, и мы будем ездить, где хотим, — в первый раз заговорил самый молодой из рыцарей, — и скажите своему холопу, что бы разрядил арбалет.

Юноша был заносчив.

— Еган, это господин фон Плзендорф. Если он будет настаивать на том, что бы ты разрядил арбалет… разряди его ему в ногу. — Спокойно и твердо произнес солдат, и добавил чуть погодя, — или в брюхо.

Еган оскалился так, что его оскал произвел впечатление даже на самого Волкова.

— Это будет опрометчиво с вашей стороны, — произнес фон Фальц, — вам отрубят голову, коннетабль, а ваших людей повесят. Всех.

— Ах, вот для чего, эти славные господа приехали в Рютте, — язвительно заметил солдат. — Они приехали сюда хвастаться могуществом своего сеньора. Ну что ж, господа, мы вас слушаем, расскажите, как всесилен ваш господин. Уверен, он действительно всесилен, ведь местным баронам, такие как вы, рыцари, не по карману.

— Дерзите коннетабль? — сурово спросил Кранкль.

— Да разве ж я посмею?

— И чего вы добиваетесь? — почти крикнул самый молодой. — Затеять потасовку хотите?

— Ни в коем случае, я хочу, что бы вы уехали отсюда, никого не убив.

— А кто вам сказал, что мы приехали, кого то убить? — спросил фон Фальц и теперь он не улыбался. Совсем не улыбался.

— Зачем еще, столь изысканные господа могут, кого то искать. Зачем им какой-то коннетабль из захолустья? Если такие как вы кого-то ищут, значит, они решили его убить. Вы ведь ничем другим не промышляете.

Все трое молчали, даже говорливый фон Фальц не знал, что сказать. Молчали и стражники перепуганные, и Еган с арбалетом, и хмурый сержант.

— Уезжайте господа, пока не пролилась кровь, потому, что эта кровь может оказаться и вашей, — закончил солдат.

— Не смейте указывать, что нам делать, — почти крикнул молодой фон Плезендорф, — на мне требуется вашего разрешения.

Они не собирались уезжать, и тут Волков понял:

— А, вы не можете уехать! Вы взяли задаток! Я вас понимаю, взять деньги и даже не попытаться сделать то, что кому-то обещали… Это претит вашей рыцарской чести… Много, хоть взяли? Вряд ли… — Волков говорил со всем сарказмом, на какой был способен. — За меня много не дадут.

— Вы хотите нас оскорбить? — спросил фон Фальц, снова улыбаясь.

— О, разговор пошел про оскорбления, — улыбнулся ему в ответ солдат, — просто зарезать меня не получилось, кому то придется вызывать меня на дуэль. Ну конечно, деньги то получены. Придется отрабатывать.

— Вы забываетесь, коннетабль, — сухо сказал Кранкль.

И Волков уже знал, кто будет вызывать его на поединок. Видит Бог, наверное, он сейчас отдал бы все, да все, что бы избежать поединка с этим человеком, но эти господа приехали не для того что бы что то у него забрать. Они приехали его убить. Конечно, можно было уехать в замок, к барону, развернуть коня и поскакать. При бароне они не отважились бы на убийство его коннетабля. Но солдат знал, что никогда он так не поступит, он просто не может так поступить. Он так не умеет. И он произнес:

— Еще раз прошу вас господа, уезжайте, — и, посмотрев Кранклю в глаза добавил: — Кранкль, уезжайте, прошу вас.

— А я еще раз говорю вам, — снова повышал голос фон Плезендоф, — ни какой коннетабль не буде указывать нам, что делать…

— Ну, хватит, — прервал его Кранкль, — ваши слова оскорбительны коннетабль…

— Фолькоф, — снова напомнил солдат.

— Да, Фалькоф.

— И что вы сделаете, Кранкль? Вызовите меня на поединок?

— Да, вы были грубы, и я вызываю вас, — в его голосе слышалась холодная решимость.

— Я знал, что это будете вы, — спокойно сказал Волков.

— И как же вы догадались? — удивился Кранкль.

— По вашим кружевам, — Волков улыбался. Хотя ему было не до улыбок. Он знал кто перед ним. Это был не пьяный юнец, этот человек не один раз уже вот так, стоял перед кем-то, зная, что скоро его убьет. Или погибнет от его руки. Скорее всего, перед Волковым стоял чемпион курфюрста славной земли Ребенрее. Даже в лучшем своем состоянии, без хромоты и со здоровой рукой, да при равном оружии у Волкова было мало шансов победить Кранкля. А сейчас шансов не было вообще. Только если…

— Что вы имеете ввиду, — холодно спросил Кранкль, — что вам мои кружева?

— Ваши кружева великолепны, не будь у меня столь грязной работы, сам бы мечтал носить такие, — отвечал солдат, — но пока забудем про кружева. Вы вызываете меня на поединок? А раз так, значит, выбираю оружие я.

Кранкль великодушно улыбнулся:

— Меч, шпага, алебарда, цеп, моргенштерн… Все что вам угодно.

— Ничего из этого, — отвечал Волков.

— А что же вы выбираете? — спросил Кранкль.

— Наверное, едкие остроты, — заметил фон Фальц, — в этом он большой мастер.

— Я выбираю арбалет.

— Что? Арбалет? — скривился фон Фальц.

— Арбалет? — переспросил фон Плезендорф. И презрительно фыркнул. — Арбалет, оружие черни.

— А я не из благородных. Как раз мое оружие.

— А говорили, что вы служили в гвардии де Приньи. — Сказал Кранкль.

— Да, но попал я туда не по происхождению.

— Все равно, арбалет оружие трусов, — сказал фон Плезендорф.

— Да? А вот в гвардии де Приньи, трусом бы посчитали того, кто вызывает на поединок хромого и почти однорукого, — съязвил солдат. — Не говорите, что вы не знали о том, что я не владею левой рукой. Или что я хром, — Волков засмеялся. — Вижу, что знали. И тем не мене, храбрец Кранкль, вызвал меня на дуэль. А узнав, что мой выбор оружия, хоть чуть-чуть, уравновешивает шансы, у вас, господа храбрецы, стали кислые лица.

— К дьяволу, — сказал Кранкль, — хватит болтать, коннетабль, арбалет так арбалет. И давайте покончим с этим, мы еще не обедали.

Все было решено. Волков, да и все остальные сразу успокоились. Все поняли, что большой драки не будет, будут биться лучшие. Из рыцарей это был Кранкль, из людей барона коннетабль.

Стражники, сержант и Еган с удивлением наблюдали, как общались рыцари и коннетабль. Они были в недоумении, как эти люди, господа, сидящие на лошадях и вооруженные, собираясь сойтись в смертельном поединке, между тем были вежливы, говорили, не повышая голоса, не пытались оскорблять друг друга и даже шутили и улыбались. Как будто договаривались о совместном ужине.

— Если вы не возражаете, стрелять будем на пятидесяти шагах, — говорил Волков Кранклю.

— Нет, не возражаю. Как вам будет угодно. — Отвечал тот.

— Арбалет один, стрелять будем по очереди.

— Значит, жребий? — спросил Кранкль.

— Жребий, — ответил солдат.

Улыбчивый фон Фальц, достал золотую крону. Повертел ею и спросил у солдата:

— Герб или голова?

— Голова, — ответил тот.

Большим пальцем фон Фальц подкинул монету вверх. Монета крутилась в воздухе и все присутствующие, за исключением Кранкля, глядели на нее. Рыцарь отрешенно глядел в даль, как будто все происходящее его совсем не касалось. Монета была поймана фон Фальцем на внешнюю сторону левой руки, и накрыта правой. Волков и Кранкль молчали, ждали.

— Фон Фальц, какого черта, открывайте, — спешил молодой фон Плезендорф.

Фон Фальц убрал руку. Волков глянул на монету: он проиграл, на руке рыцаря блестел золотом герб славного города на востоке. Фон Фальц показал солдату другую сторону монеты, где был изображен профиль бургомистра. И сказал:

— Как всегда Кранклю везет, он будет стрелять первый.

— Хорошо, — сказал Волков, хотя ничего хорошего в этом не было, он был уверен, что любой из этих господ неплохо стреляет. А Крнкль, наверное, лучший из них.

— Отсчитай пятьдесят шагов, — сказал Волков стражнику, — и не мелочись.

— Кстати, коннетабль, хотел вас спросить, — произнес Кранкль, — а где у вас тут можно поесть, есть ли где нормальное вино.

— Господа, если бы я хотел вас отравить, я бы посоветовал харчевню в Малой Рютте, — отвечал солдат.

Рыцари засмеялись. А стражники, сержант и Еган, смотрели на это с непониманием. Как могли шутить и смеяться люди, которые собирались друг друга убить? А солдат продолжал:

— В Рютте, можно поесть, если очень голоден. Честно говоря, в здешних местах, нет хорошей кухни, даже у барона кухня будет недостаточно изыскана для вас.

— Вы, к сожалению, правы коннетабль, — заметил фон Фальц. — Местные рыцари ужасная деревенщина.

— Господа, а вы помните вино, которым нас угощали вчера? — вставил фон Плезендорф.

Рыцари стали кривится и смеяться.

— Только кухню фрау Анны, можно считать достойной, но она живет далеко, почти у монастыря, — порекомендовал Волков.

Солдат шутил и вел беседы, хотя ему было не до этого. Он смотрел на Кранкля, он думал о нем. Тот был холоден и спокоен, улыбался и говорил, но был сосредоточен. Это был самый серьезный противник, из всех с кем солдату приходилось сталкиваться. Конечно, он умел стрелять. Единственное, что Волкову было неизвестно о Кранкле это то, насколько он самонадеян. Будет ли он пристреливаться или выстрелит без подготовки.

— Кстати, коннетабль, а вы будете в кольчуге? — спросил фон Плезендорф.

— Если кавалер Кранкль изволит, мы можем раздеться до рубах, — предложил солдат.

— Нет необходимости, — ответил Кранкль.

Теперь солдат не сомневался, что под камзолом и воротником из кружев, прячется добрая мускульная кираса, и горжет из доброй каленой стали. Которые, с пятидесяти шагов не возьмет ни один арбалет.

— Коннетабль, надеюсь, вы не против, если я сделаю два три выстрела, прежде чем мы приступим, что бы познакомится с оружием, — сказал Кранкль.

Нет, ни каких поблажек, ни какого снохождения, ни какой расслабленности. Кранкль не собирался давать Волкову ни единого шанса.

— Конечно не против, — отвечал солдат, все понимая, — Еган отдай кавалеру арбалет.

Еган отдал оружие, и кавалеры поехали туда, где стоял, отсчитавший пятьдесят шагов, стражник.

— Господин… — начал Еган, — так это… он вас убьет.

Он видел как солдат слез с коня и стал на открытом месте.

— И что, может, ты станешь, за меня постоишь, ты ж хотел быть воином, — спросил его Волков.

Еган удивленно глядел на господина, не понимая, как ему в голову пришла такая мысль.

— Что раздумал? — усмехнулся солдат.

У Егана наконец созрел план, занимать место Волкова ему не хотелось, потому он предложил:

— А сядем ка на коней и поедем прочь, объедем замок, заедем в него, да запрем ворота. Там они нас нипочем не достанут, там и барон за нас заступится.

— Заткнись, дурень, — рыкнул Волков. — Отведи лучше коня подальше, и вы тоже отойдите.

«Черта с два, кольчуга не выдержит, будь она хоть трижды ламбрийская, а вот его каленая кираса выдержит», — думал он.

Человек на расстоянии пятидесяти шагов, выглядит не больше фаланги пальца. Казалось, попробуй, попади, но для опытного стрелка попадание весьма реально. А Кранкль делал выстрел за выстрелом в дерево, что росло у дороги. Он не промахивался. Два других кавалера стояли вместе с ним. Видимо давали советы и деловито обсуждали арбалет и выстрелы. А сам Кранкль был спокоен, он собирался сегодня, кого то убить. Наконец он натянул тетиву, уложил болт подошел к стражнику и крикнул:

— Вы готовы, коннетабль?

— Делайте свой выстрел, Кранкль, — крикнул Волков и приготовился.

Все, что он мог теперь сделать, так это просто сложить руки на груди. Он даже не молился, он не смотрел по сторонам. Он смотрел только на Кранкля.

Может быть, в лицо своему убийце. К нему снова пришло, подзабытое уже, чувство войны. Чувство стояния в строю, когда вот-вот люди стоящие справа и слева от тебя заорут, загремят латами и оружием и двинутся вперед, и, не смотря на все твое желание выйти из строя и уйти, ты двинешься вместе с ними, вместе с ними будешь подбадривать себя криками, и глядеть, как к тебе приближаются те, другие, такие же, как ты, только с другой стороны. Это было солдатское чувство фатализма, безысходности.

Он не видел, ничего вокруг он не видел, как из деревни бегут зеваки, не видел, как на стене замка, казалось, собралась вся дворня. Он не видел, что там же на стене, чуть дальше от дворовых, стоит одна прекрасная дама и ее неприятная служанка. Он видел только Кранкля, который уже поднимал арбалет. Кранкль поднял арбалет и крикнул:

— Вы мне нравитесь, коннетабль, но удачи я вам не пожелаю.

— Вы мне тоже нравитесь, кавалер, — крикнул солдат и тихо добавил, — и будьте вы прокляты.

И тут он увидел, как из ворот замка выбежал барон, выбежал, а не выехал. Он бежал к Кранклю настолько быстро насколько мог, Кранкль его не видел он стоял к нему спиной, и целился. Солдат очень, очень надеялся, что барон добежит, успеет его остановить. Барон уже почти добежал, и тут Волков получил удар. Сначала ему показалось, что ударили палкой, не больно. Солдат опустил глаза и увидел как по, почти черному, древку болта побежала, извиваясь тонкая, вишневого цвета, струйка крови. И добежав до конца, стала капать на сапог. Конечно, болт пробил кольчугу и вошел в левую, и так больную ногу на ладонь вше колена. И тут пришла боль, такой боли он не чувствовал давно, словно молния она прошила его от ноги до макушки, солдата аж передернуло от нее. Он даже качнулся.

Все видели это. А кто-то на стене крикнул: — Попали! Другие тоже заголосили: — Попал! Попал! Но тут же притихли. Волков поднял руку в знак того, что теперь его очередь стрелять и сказал:

— Еган, что стоишь, дурень вези мне арбалет!

Еган пешком кинулся к кавалерам, а Волков крикнул:

— Вы попали, Кранкль, но я сделаю свой выстрел.

— Как вам будет угодно, коннетабль, — отвечал кавалер, передавая арбалет подбегавшему Егану.

А к солдату уже подбегал барон, он тяжело дышал и сбивчиво говорил:

— Фолькоф, подождите, нужно остановить дуэль.

Но солдат его не слушал, он смотрел на торчащий из ноги болт и думал только об одном: не задел ли болт главную жилу в бедре. Не потеряет ли он сознания, пока не выстрелит. Но кровь из ноги шла не сильно, и силы его не покидали. Он поднял левую руку, что бы проверить, не ограничивает ли прибитая к ноге кольчуга его движения. Нет, кольчуга почти не мешала.

— Фолькоф, оставьте выстрел за собой, — продолжал барон, все еще задыхаясь. — Не стреляйте.

Сержант тем временем забрал у Егана оружие, натянул тетиву, уложил болт.

— Еган. Ты чего стоишь, дурень, — произнес солдат забирая оружие у сержанта, — лети к кузнецу, скажи, что нужен, и тряпок найди, и насчет воды горячей распорядись.

— Ага, — сказал слуга, сел на коня и уехал.

— Фолькоф, друг мой, прошу вас, остановитесь, это люди принца Карла.

— Они приехали убить меня, и убьют, если я им позволю.

— Это рыцари ближнего круга Карла-Оттона четвертого, курфюрста фон Ребенрее. Понимаете? — продолжал барон. — Я немного знаю одного из них, я с ними поговорю.

— Я сам поговорю, — ответил солдат, и крикнул Кранклю: — Кранкль, я не буду стрелять, если вы скажете, кто вас нанял.

— Вы нас за кого принимаете, коннетабль, — отвечал Кранкль, — за бродяг? Стреляйте.

— Не стреляйте, — вцепился в правую руку солдата барон, — я договорюсь с ними.

Волков вырвал руку:

— Барон, придите в себя, они приехали сюда меня убить и убьют, не сейчас так после.

Волков снова повернулся к кавалеру и еще раз крикнул:

— Это мое последнее предложение, Кранкль, назовите имя заказчика и на этом закончим.

— Вы выставляете себя шутом, коннетабль, делайте, черт возьми, свой выстрел. Или следующим выстрелом я убью вас.

Барон больше ничего не говорил, он все понял, а Волоков поднял арбалет:

— Da stivali^[16], — произнес он прицеливаясь.

Левая рука его была слаба, и, кажется, чуть заметно подрагивала. Долго целиться, ловя ветер, он не смог бы. Рука сразу начала уставать, но он и не собирался долго целиться. Он делал это тысячу раз, он знал, как нужно целиться: da stivali.

На рассвете три или четыре сотни борчианцев сбили заставу у моста де Риве Роккачо и перешли на левую сторону и сразу стали грабить. У селения Скъяволи не было стен, и борчианцы этим пользовались во всю, а гонец с известием об этом прискакал в лагерь после утренней мессы. Капитан, его первый лейтенант и казначей уехали к барону ди Паркузе покупать масло и яйца, а еще один лейтенант третий день валялся в лихорадке. И командование на себя взял девятнадцатилетний сын капитана, которого все звали Ловкий Руди. Посоветовавшись с ротмистрами, он взял с собой всех, кто был готов к бою: полу роту копейщиков и немного имперских ландскнехтов, человек сто двадцать. Все проходило сумбурно, бестолково. Разведку никто не посылал, никто толком не знал, сколько врагов, и где они. Валявшийся в жару лейтенант послал вслед Ловкому Руди шесть копий своих жандармов. Но пока те надевали латы и седлали коней, ландскнехты ушли далеко вперед. Старый лейтенант также послал гонца к Руди с просьбой не начинать бой, но, поняв, что тот его никогда не послушает, послал ему вслед всех арбалетчиков, что были в его распоряжении. Среди них был молодой солдат по фамилии Фольков.

Ландскнехты собирались впопыхах, щитов никто не брал, копий было мало. Ловкий Руди в миле от селения Скъяволи построил баталию ландскнехтов в три линии, а копейщиков в колоннах по четверо сзади. По-другому в оливковую рощу они бы не прошли. Построились и двинулись. К селению подошли быстро, что для борчианцев было большой неожиданностью. По дороге отбили у них стадо коров. Враги, узнав о приближении Руди, бросали награбленное и бежали к мосту, там строились. Если бы Руди был более опытный, он сразу бы повел людей к мосту. Но он был юн и увлекся ловлей грабителей в городе, трех-четырех из которых зарезали. Но потеряли время. Борчианцы успели построиться и двумя колоннами пошли к мосту, чтобы вернуться на свою сторону. Будь Руди постарше, он бы дал им уйти, и на этом все закончилось. И он был просто молодцом, так как отразил вылазку врага. Но быть просто молодцом, ему было мало. Подойдя к мосту, он построил ландскнехтов в четыре линии. Корпоралов и старых бойцов в последнюю, сержантов поставил на фланги и повел их наперерез одной из колонн борчианцев. А пикинеров Руди построил в маршевую колонну по четыре человека, а сам на коне поехал впереди. Он гнал их, что было сил. Чтобы первым занять место у моста. Колонна все время растягивалась, приходилось останавливаться и подгонять людей. Тем временем, ротмистр ландскнехтов со своими людьми догнал одну колонну врага. Те успели перестроиться, и началась привычная толкотня, где ни одни, ни другие не хотели рисковать. Враг, четко выдерживая строй, пятился к мосту. Ландскнехты, четко выдерживая строй, на них наседали, но невесело, вяло. Руди и его пикинеры к мосту подошли первые, но сильно растянулись и быстро построиться в линии не успели. Первая баталия борчианцев им не позволила. Ловкий Руди оказался между сбившихся в кучу своих и четкой линией врагов. Юноша не испугался и попытался построить своих, но под ним сразу убили лошадь. Он почти вылез из-под нее, но получил сильный удар алебардой. Затем еще один. И еще. Шлем с его головы слетел и несколькими ударами копья его лицо превратили в кровавое месиво. Копейщики стали разбегаться, но борчеанцы их не преследовали, забрали труп Руди и спокойно развернувшись, пошли к мосту.

В это время подошли жандармы, они быстро и коротко ударили в хвост уходящей колонне врага и убили пару человек и смогли отбить труп Руди, который борчианцы бросили. Но больше жандармы ничего не предпринимали, их ротмистр решил, что нет смысла. Копейщики построились, как положено, но руководить ими уже было некому. Ни ротмистр жандармов, ни ротмистр ландскнехтов продолжать бой особо не рвались. Хотя удача сама им шла в руки. Вторая баталия борчианцев сбились в кучу у моста, мот был узкий. Ландскнехты поджимали их с юга. А с востока, из оливковой рощи, по ним стали бить подошедшие шесть десятков арбалетчиков. Волков совсем недавно купил арбалет, пришлось подкопить денег. И сейчас он был даже горд, что его сразу взяли в корпорацию. Чернявый и худощавый корпорал по кличке Кьячи-конь, внимательно наблюдал за ним, смотря, как новый солдат работает в бою. Волков натягивал тетиву и пускал один за другим болты в кучу сбившихся врагов. Не спеши, не суетился. Целился.

Волкова приняли единогласно, двадцать два человека, в корпорацию, как только коллеги увидели, как он работает с фальшионм и щитом, и с копьем, и что у него есть свой конь, и добры доспех.

И сейчас корпорал, был видимо, доволен новым бойцом.

А с другой стороны реки полетели болты и в самих арбалетчиков. Арбалетчики борчианцев были матерыми, опытными. Они не торопясь подходили к реке, блестя начищенными капелинами, и неся с собой огромные, роскошно раскрашенные щиты. Ставили щиты на упоры, садились за них и не спеша, хорошо целясь, стали кидать болты в оливковую рощу довольно успешно. Кьячи-конь велел прятаться за деревьями, но на той стороне реки врагов становилось все больше. А болты ложились все точнее. Одного из сослуживцев Волкова слегка достали, а потом и еще одного.

— Ладно, отходим, — сказал Кьячи-конь, — все равно, эти уже почти перешли мост.

Но Волков почему то не хотел уходить вот так вот просто. Ему хотелось хоть в кого-нибудь попасть. Он улегся за древо, натягивал тетиву, упираясь в скобу сапогам, и выцеливал арбалетчиков врага, которые, потеряв осторожность, вылезали из-за щитов. Но раз за разом мазал.

— Ты хочешь попасть в кого то лежа? — услышал он голос за спиной.

Волков обернулся: рядом с ним на одном колене стоял самый старый солдат из его корпорации. Звали его Бартезо. Он был уже седой, морщинистый, загорелый и имел мало зубов, его редкие длинные волосы лежали на плечах. Он продолжал:

— Лежа ты ни в кого не попадешь, тем более, что они за щитами.

— Они высовываются, и у них торчат сапоги, — отвечал молодой солдат.

— Сапоги! — Старый солдат усмехнулся. — Пошли отсюда, иначе ты поймаешь болт своей глупой головой.

И они ушли из рощи.

А бой тем временем закончился.

Они шли по дороге в лагерь.

— Скажи ка мне парень, а ты, правда, видел их сапоги, через реку до них было шагов восемьдесят. А то и сто. — Спрашивал Бортезо.

— Видел, даже целился в них.

— Вот как, — старик протянул молодому солдату свой арбалет, — на-ко понеси.

Это был самый огромный и тяжелый арбалет из всех, что Волков видел. И болты к нему были ему под стать. Он был сделан, едва ли, не из половины доброго бревна. Имел огромную рессору и веревку — тетиву, на которой можно было повесить бродягу.

— Ты вроде как бывший лучник? — спрашивал старик.

— Да, маэстро.

— Значит глазомер, и понятие о расстоянии имеешь.

— Меня учили этому.

— Что ж приходи после обеда на стрельбище, кое, что покажу тебе.

— Приду, маэстро, — отвечал молодой солдат.

День тот выдался жаркий. Бартезо и Волков шли вдоль маленькой речки. У старика с собой был старый треснувший кувшин. Он привязал к нему веревку и спросил у Волкова:

— Со скольки шагов попадешь?

— С тридцати, — отвечал тот.

— Мало, — сказал Бортезо, привязал кувшин к ветке дерева, качнул его, и стал отсчитывать шаги.

Отсчитал пятьдесят, сам сел в тени. Пока Волков подходил к старику кувшин почти перестал раскачиваться. Волков поднял арбалет и стал целиться.

— Нет, — сказал старик, — отложи ка свою игрушку, возьми настоящее оружие.

— Ваш, маэстро? — спросил молодой солдат.

— Мой, — сказал солдат старый.

Арбалету старика было, наверное, столько же лет, сколько и самому старику.

Волков смог натянуть тетиву только когда взялся двумя руками и уперся, как следует.

— Крепкий у вас арбалет, — сказал он, — им можно убить лошадь не пользуясь болтами.

— Да, верно, — сказал старик, — поэтому я до сих пор жив. А ты не стой, стреляй. Попади в дерево.

— В дерево, не в кувшин?

— Просто в дерево.

— Ох и тяжелый, — сказал Волков, поднимая оружие.

Он выстрелил и попал.

— Попал? — старик смотрел, но видимо уже не видел.

— Попал.

— Сразу видно, что ты бывший лучник.

— А что заметно?

— Конечно, — старик усмехнулся, — лучник всегда целится сверху. Опуская оружие.

— Так вроде все целятся, — отвечал Волков.

— Все, да не все, — заметил Бартезо, — заряжай, давай и целься, но не стреляй, пока не скажу.

Молодой солдат так и сделал, стоял, держа оружие, а старик сидел, кривился, щурился, приглядывался, но команды стрелять не давал. Затем достал платок, стал вытирать шею и лицо. Было жарко. А Волков стоял и держал огромный арбалет. Руки стали уставать, а затем и подрагивать. По виску потекла капля пота, а старый солдат все еще не давал команды.Наконец когда левая рука устала, и начала заметно дрожать Волков сказал:

— Может все-таки выстрелить?

— Ну, выстрели, — разрешил Бортезо.

Волов спустил крючок. Он не то, что в кувшин не попал, он не попал в дерево, болт улетел в кусты к реке.

— Не попал? — спросил старик.

— Не попал, — отвечал молодой солдат, опуская оружие.

— Ну что ж, — резюмировал старый арбалетчик, — стоишь не правильно, руки — хилые, целится — не умеешь.

— А как же нужно целиться?

— Это не лук, а ты целишься как будто из лука стреляешь: поднимаешь оружие и опускаешь на цель.

— Так все так делают, — отвечал солдат, — я наблюдал за другими.

— Нет не все, — сказал старик, — те, кто умеют стрелять, всегда целятся снизу, от сапог врага. И поднимают оружие.

— Хорошо, — сказал Волков, — сейчас попробую.

— От сапог, — сказал старый солдат, — целься от сапог.

— Da stivali, — тихо произнес солдат, и нажал на спуск.

Сколько нужно арбалетному болту, что бы пролететь пятьдесят шагов. Один миг, два. Волков не сомневался, что попадет. И он попал. У Кранкля подкосились ноги и он упал. Упал и остался лежать с согнутыми в коленях ногами, не шевелясь. Два кавалера бросились к нему.

— Дьявол вас задери, Фалькоф, — выругался барон, — вы что, убили его?

— Да, — коротко ответил солдат, отдавая арбалет сержанту.

Теперь он занялся болтом. С этой раной, что то было не так. Она болела, как не болела ни одна из его ран. Кровь почти не текла. Но любое движение ноги вызывало, резкую как удар боль от которой его просто передергивало. Что бы не шевелить болт в ноге при движении, ему пришлось стягивать с него кольчугу. От боли он оскалился, и даже слеза потекла по щеке. Но он снял кольчугу с болта. Стоял, пережидая уходящую боль, тяжело дышал, через нос.

Все окружающие смотрели на него стрепетом, молчали, только барон не унимался:

— Зачем вы это сделали глупец? С ними можно было договориться!

— Идите, договаривайтесь, — сказал солдат, превозмогая приступ боли и садясь на коня, — по опыту знаю, теперь они будут более сговорчивы.

Дав шпоры коню, поехал к мертвому кавалеру. Тот все еще лежал на спине, с согнутыми в коленях ногами, и поднятыми руками, как будто сдавался. Его глаза были открыты, он умер сразу. Волков был почти уверен, что под камзолом кавалера, крепкий панцирь, поэтому целился в лоб. Но не попал.

А попал ниже. Болт выбил рыцарю верхние зубы и вышел наконечником из затылка, перебив позвоночник. Кранкль умер, когда еще стоял. Солдат слез с коня, снова кривясь от боли, опустился на колено, и постучал мертвецу по груди костяшками пальцев. Послышался звук. На Кранкле был панцирь.

— Я смотрю, вы подготовились к честному поединку, господа, — сказал он кавалерам. — Приятно иметь дело с благородными людьми.

Рыцари стояли чернее тучи, ничего ему не отвечали. А зеваки подходили се ближе, и барон с сержантом подошли. Они поняли, о чем говорил Волоков.

А солдат тем временем расстегнул пояс убитого и стянул его вместе со шпагой. Стал снимать с пальцев убитого перстни, один из которых был очень богатый. Забрал деньги из кошеля, хотел взять еще перчатки Кранкля, больно хороши были, да не стал. Скалясь от боли, встал и сказал:

— Сержант, забери у господина фон Плезендорфа, гнедого, под ламбрийским седлом, это теперь мой конь.

Фон Плезендорф смотрел на Волкова с ненавистью, но ничего не говорил, сержант почти силой вырвал у него из руки повод коня.

— Что вы так смотрите на меня, Плезендорф, что то не так? Или забыли про право победителя?

Кавалеры молчали. А солдат сжимая кулаки и зубы от боли снова залез на коня и сказал:

— Я велю запрячь вам телегу.

Он хотел уже, было уехать, но повернулся к кавалерам и добавил:

— Господа, если я увижу вас здесь, я вас убью, ни каких поединков не будет, просто прикажу своим людям убить вас.

Кавалеры ничего ему не ответили.

Солдат ехал в замок, и только теперь стал замечать десятки людей, что прибежали из деревни, что толпились на стене. В их глазах он видел восхищение, и благоговение. Он был бы счастлив, если бы не выедающая боль в левом бедре. И тут он на стене замка заметил ее. Она, как и вся дворовая челядь смотрела на него. Да это была дочь барона. На секунду ему показалось, что нога перестала болеть. Он выпрямился в седле. Он был горд. Пусть эта белокурая дрянь видит его триумф. Пусть видит, как смотрит на него местный люд, пусть знает, кто он такой.

Он сидел во дворе замка на колоде, вокруг толпились, люди, сам барон был тут, стоял неподалеку, даже баронесса спускалась. Но барон ее проводил.

Лицо Волкова было белым, как полотно. Губы превратились в серую нить. Он сидел, сжимая и разжимая кулаки.

На корточках перед ним сидели кузнец и монах Ипполит, у них руки были по локоть в его крови. Кузнец вид имел растерянный, а вот молодой монах был молодцом.

Он встал и спокойно сказал солдату:

— Болт уперся в кость, дальше не пойдет, не протолкнем.

— Может, попробуешь вытащить, в прошлый раз ведь вытащил, — сказал Волков кузнецу.

— Да как же господин, в тот раз он на пол пальца вошел, а тут… — отвечал кузнец виновато.

Со стены за ними наблюдала госпожа Ядвига, но сейчас солдату было не до нее, ему начинало казаться, что нога начинает неметь, словно он отлежал ее во сне.

— Тянуть нет смысла, господин, — твердо продолжал монах, — ногу придется резать.

— Резать?

— Да. Причем резать лоскутом.

— Лоскутом?

Монах нарисовал в воздухе угол:

— Углом, болт дошел до кости, он рядом с главной ножной веной, если не знать, как его доставать, то можно ее порвать. И тогда…

— Кровь не остановить, — догадался солдат.

— Да, кровь не остановить, — подтвердил монах.

— Еган, давай телегу, — согласился солдат, монах был прав, нужно было, что то делать, боль не прекращалась. Она выматывала его.

— Уже готово, господин, — отвечал слуга.

— Монах, а ты так резал уже кому ни будь? — спросил Волков.

— Я нет, но я видел, как резал старший лекарь. Я буду ему помогать. Вы не волнуйтесь господин, в монастыре есть маковые капли. Боль вас так терзать уже не будет.

Еган подогнал телегу, помог господину улечься в нее. Волков попытался пошевелить пальцами на ноге, они и раньше-то шевелились неважно, а сейчас у него вообще не получилось.

Еган накрыл его плащом и уселся на передок, рядом с ним сел монах и телега выехала из замка. Барон так и не проронил ни одного слова. Глядел вслед. А еще со стены за телегой следила дочь барона. Не уходила, несмотря на дождь.

Глава восемнадцатая

«Ранения и смерть к контракту прилагаются», — опять вспоминал он. И ранения прилагались, нога болела, и боль не стихала. Еще недавно он собирался жить тихо и мирно, прикупить землицы, и разводить коней. На лошадях можно было неплохо зарабатывать. А может, и осесть в каком ни будь тихом городке, открыть мастерскою и делать хорошие арбалеты недорого. Он почему-то считал, что преуспеет в любом из этих дел. Но после ухода со службы его жизнь почти не изменилась. Стычки, раны, напряжение, враги, недосыпание — все как обычно. Даже награда, как обычно, призрачная.

Все как обычно. Ничего не изменилось.

И тут прямо в телеге под мокрым плащом ему в голову пришла простая мысль:

«Если монахи поставят меня на ноги… соберу вещи, и уеду отсюда. Да, просто соберусь и уеду. Деньги у меня есть, коней больше чем нужно, слугу вот завел, вроде ничего, расторопный, хотя и бестолковый. Сбегу. Сбегу, сколько раз бегал, а не бегал бы уже давно сгнил бы в земле. А не сбегу, так отравят, или приедет еще один благородный в кирасе под камзолом. Да. Барону я ничем не обязан, это он мне обязан. Хоть немного навел порядок в его феоде. Разогнал воров, что тут промышляли во главе с Соллоном, переловил кучу дезертиров, начал и оплатил аудит, ну и чем я не молодец? Да, еще и упыря выследил. А что я получил взамен? Мне разломали плечо, да так, что умники монахи еле собрали, да в грудь удар получил, кровью харкал два дня, да две лишних дыры в, итак больной ноге. Да, я, конечно, прихватил деньжат тут, да коней, да барахлишко, ну так в бою все брал, не барон дал. Нет, ему я ничем не обязан. Ну, а оскорбления! Я за всю свою жизнь, столько не слыша, сколько от этой дряни белокурой. Нет, нужно отсюда бежать, пока меня тут не прикончили».

— Господин, вы там живы, — окликнул его Еган.

— Жив, — ответил хрипло он.

— Терпите, господин, скоро приедем, монахи вас залечат. Они в этом проворные.

— Еган.

— Да, господин.

— Ты готов отсюда уехать?

— Куда? Когда? Сейчас что ли? А к монахам, не едем что ли?

— Господин, — подал голос брат Ипполит, — нельзя вам сейчас уезжать, пока ногу не залечим.

— После монахов, собрать вещи и уехать готов? — продолжал Волков.

— Да куда?

— Да хоть куда.

— В ночь ехать? Зачем в ночь ехать? Давайте хоть утра дождемся.

— Дождемся, ладно.

— А куда вам ехать, зачем? Вас здесь почитают более барона, — сказал Еган.

— Да, — подтвердил монах, — вы уже на все графство знамениты.

— Дураки вы оба, — отвечал Волков, — не понимаете, убьют меня здесь. Ворье меня ненавидит местное, благородные меня ненавидят, дочь барона со служанкой меня ненавидят, а теперь еще миньоны герцога в «друзья» записались.

— Все ничто, — сказал Еган, — а вот насчет дочери барона — тут, конечно, не поспоришь. Стерва еще та.

Тут телегу качнуло на кочке, это вызвало новый приступ боли в ноге.

— Не тряси так, Еган, — сказал монах, — господину тяжко.

— Терпите, господин, — с пониманием говорил слуга, — вон уже замок, госпожи Анны завиднелся. Скоро и монахи будут.

Все длилось долго, очень долго. Монахи разрезали ногу, вытянули древко, и стали искать наконечник. И лезли все глубже и глубже. Ковырялись, и ковырялись, и ковырялись, потом переговаривались и снова резали плоть, и снова ковырялись, капли почти не помогали. И терпеть это было все невыносимей с каждой минутой. Волков стиснув зубы молчал. Обливаясь потом. Вцепившись в края стола, на котором он лежал, терпел. Молчал. Иногда только судорожно вздыхал и снова стискивал зубы. Он не мог по-другому, здесь были еще монахи кроме лекарей и Еган. Поэтому ни выть, ни скулить, ни причитать он не мог. Мог только зажмуриваться да шумно дышать носом. И мечтать, мечтать о потере сознания.

Но силы кончаются у всех, даже у него они кончились, и когда он готов был на них уже зарычать, старый лекарь произнес:

— Вот он, я разведу мускулы, а ты бери щипцы и тяни, тяни прочь от жилы, что бы, не дай Господь, задеть ее. Понял?

— Да отец, — отвечал молодой лекарь.

— Ну, тяни.

— Тяну — не идет, за кость цепляется.

— Пробуй расшатать, иначе еще резать придется.

Волков думал, что до этого боль была невыносимой. Но теперь он готов был орать, или дать брату Ипполиту в ухо, лишь бы эта пытка прекратилась. И ту он услышал:

— Все. Пошел.

— Вытягивай, аккуратненько. Молодец. Все, вышел, — отец Ливитус облегченно вздохнул. — Я доволен тобой, брат Ипполит.

Монахи, державшие лампы, дружно загалдели. Волков не знал, как он выдержал эту боль, а теперь она стала стихать.

— Все, зашиваем, — сказал старый лекарь поглаживая руку солдата. — Терпите друг мой, вы удивительный человек. Вы лежали, так как будто вас все это не касалось. Редкая стойкость.

А у Волкова не было сил даже ответить ему.

— Все, мы уже зашиваем, — продолжал монах. — А потом я дам вам сонных капель. Ночевать будете тут, а завтра посмотрим, что будет с раной.

Потом Волков что-то выпил, а потом монахи и Еган перенесли его в холодную келью. Солдат все никак не мог заснуть, а рана все болела.

— Холодно тут, — сказал он. — Еган, попроси у монахов одеяла.

— Господин, вы укрыты одеялом и еще плащом сверху. — Отвечал слуга.

— Попроси еще, холодной мне.

Нового одеяла он не дождался, заснул. Вернее, не заснул, а забылся. Тут же толи просыпался, толи приходил в себя от озноба. И снова засыпал. Ему почти все время было холодно. А когда на заре пришел отел Ливитус, чтобы проведать его, солдат с трудом понимал, что происходит. Монах щупал его пульс, трогал лоб, смотрел мрачно и, наконец, сказал:

— Ну, вот и началось.

— Что началось? — спросил Еган.

Старый лекарь поглядел на него и ответил:

— Молись Господу нашему за господина.

И ушел, а Еган начал цепляться к брату Ипполиту, но и тот ему ничего не ответил и тоже ушел.

Иногда солдат просыпался, слышал людей и просыпался. Он не знал, что это за люди, он просто хотел пить. Все время хотел пить. Ему хотелось пить, когда было жарко, и даже когда было холодно. Он пил, а потом засыпал, а ему снились плохие сны. Ему снились его друзья. Все они были уже мертвы. Это были его боевые товарищи, которых он давно похоронил. А еще снились ему рвы, заваленные трупами, сожженные деревни, бедные церкви еретиков, обезлюдившие города, трупы лошадей на окраине дороги. Но больше всего старые боевые товарищи. Они ничего ему не говорили, просто смотрели на него, а Волков знал, что они его ждут.

Когда он проснулся, он тут же забыл про них. Открыл глаза, прислушивался, оглядывался. Он не сразу понял, где он. Лежал в маленькой коморке с малюсеньким окном на твердой доске вместо удобной перины. «Я у монахов, — догадался солдат. — А где Еган?». И тут дверь открылась, и на пороге появился Еган. Он увидел, что глаза Волкова уже открыты, и сразу обрадовался.

— Господин, вы очнулись! А монах мне уже вчера говорит, мол, господин твой идет на поправку. А я-то думаю, вот, дурень старый, какая поправка, когда господин мой при смерти? Видно, грех на монаха так думать.

— Я, что, болел? — спросил Волков.

— Конечно! Почитай неделю в лихоманке провалялись. А уж трясло то вас как. И трясло, и трясло. Я аж молиться устал. Думал, уже все, нет у меня господина. А монах приходил и говорил: «Крепок твой господин, молись еще за него!». И велел вам отвар елки давать и еще каких-то трав. Вы лежите, я побегу на кухню, еду принесу.

Он убежал, а солдат подумал, что вообще не хочет есть. Он лежал и недоумевал: «Неделю? Я, что, тут неделю?». Последнее, что он мог вспомнить — это поединок, а еще мучительная операция. А вот потом словно обрезало.

Вернулся Еган, принес хлеб и теплое молоко с медом.

— Что было, пока я спал?

— Да ничего особо и не было…

— И никто мне не писал?

— Писать то не писали, а вот приходить проведать — приходили. Много кто приходил.

— Ну и кто же?

— Так барон приезжал.

— Барон?

— Ага, приезжал.

— А еще кто?

— Госпожа Анна один раз была.

— А еще?

— Лекарь. Отец Левитус по два раза на дню захаживал. И даже сам аббат каждый день приходил. Тут все за вас переживают. Ах, да, забыл сказать. Сам граф приезжал с господами.

— Молодой граф?

— Ага, приезжали. Зашли, пошептались с аббатом, спросили у меня, не нужно ли чего.

— Ну, а ты?

— А что я? У нас, вроде, есть все. Аббат велел давать все, что нужно. Велел беречь вас.

— Беречь?

— Ага, говорит, береги своего господина и молись.

— И ты молился?

— Да по пять раз на дню. А вы как себя чувствуете, господин?

— Не знаю.

— А есть хотите? Я вам молочка принес.

— Нет.

— Да как же нет? Вы неделю не ели ничего. На вас одни глаза остались.

— Ты лучше давай езжай в замок да посмотри вещи мои, коней поверь.

— Так, что, уезжать будем?

— Будем. Как на ноги встану — так поедем.

— Ну, что ж, хорошо, господин. Сейчас поеду.

И тут волков вспомнил про дочь барона. Конечно, она не могла приехать и проведать его, но он все-таки спросил на всякий случай:

— А еще никто не приезжал?

— А, точно! — Вспомнил Еган. — Бродяга ваш приезжал, этот Сыч. Вчера приехал, так тут и остался, вас дожидается.

Конечно, Волков рассчитывал не на это, он вздохнул, помолчал и сказал:

— Ладно, зови его.

Еган, сходил за Сычом. Тот был в келье паломников.

— Рад видеть, что хворь отступила, экселенц, — говорил он, зайдя в келью Волкова, — несмел бы беспокоить вас в такой час, да дело больно интересное.

— Ну!

— Позавчера к ночи, в трактир пришел убогий, и принес трактирщику бумагу.

— Все?

— Нет не все, бумага была важная, трактирщик заволновался, сел писать ответ тут же.

— А говорил, что грамоты нашей не разумеет, — заметил Еган.

— Все он разумеет, — продолжал Сыч, — написал он, значит, бумагу и послал своего холопа с ней.

— И куда холоп пошел? Знаешь? — спросил солдат.

— Вот и я та подумал, куда холоп с ней пойдет, подумал, что господину коннетаблю будет интересно, взял да и пошел за ним. А холоп то пошел к замку.

— К нашему? — зачем то спросил Волков, как будто там были еще замки.

— К вашему, экселенц, к вашему. Только не в сам замок, туда бы его не пустили, стемнело уже. А пошел он к башне, к самой большой.

— К донжону.

— Ну да, в той башен окно одно святилось, холоп стал свистеть, свистел, пока из окна не выглянула баба.

— Ты, ты ее разглядел?

— Да куда там, темень же кругом, я по голосу понял, что баба. А потом эта баба из ворот вышла, стражники ее выпустили ночью.

— Ты разглядел ее? — не отставал солдат.

— Экселенц, темно было, луна чуть светила, да мало видно было, видел я, что она ростом с холопа трактирщика, а тот не махонький.

— Так-то была, эта кобыла Франческа, — догадался Еган.

— Так вот, баба потом пошла в замок, а холоп не уходит, ждет. И я жду.

— Хитер ты, Сыч, — восхитился Еган.

Сыч, не без гордости согласился, кивнув головой. И продолжил:

— Подождали мы с ним малость, и эта баба вышла опять, потолковали они с ней и холоп пошел обратно. Я за ним. Холоп пришел в трактир и из рукава достает бумагу. Отдает трактирщику. Трактирщик ее читает, и садиться писать ответ. Трактирщик, значит, бумагу пишет, а я гляжу: калека то в трактире сидит, ждет. Трактирщик бумагу дописал и убогому ее отдал.

— А ты глянул, куда он пошел? — спросил Волков.

— Хотел, было, да куда там, пока я к двери шел, он как растаял. Словно не было его. Хотя я в темноте хорошо вижу.

— Еган, а много в Рютте убогих? — поинтересовался солдат.

— А чем убог то он был? — спросил Еган у Сыча.

— Доходяга, кожа да кости, сам пег, годков за тридцать, бороденка, как у козла, крив на правый бок, хром на правую ногу. Ходит — качается, — четко описал убогого Сыч.

— Так — то наш сапожник, — сразу догадался Еган. — Его так и кличут — кривой Стефан.

— Сапожник, значит, — задумчиво произнес солдат. И помолчав, добавил, — думаешь, письмо было от этого скомороха ла Реньи?

— От скомороха, не от скомороха, к чему нам гадать, мы, чай не цыгане, — отвечал Сыч, — возьмем колченогого, да спросим, от кого письмецо то было.

— Молодец, ты, Сыч, — сказал солдат.

— Для вас, экселенц, стараюсь, — отвечал ловкий мужичок, заметно и заискивая и с просящими нотками в голосе.

— Чего? — спросил Волков. — Деньги нужны?

— Нужны, экселенц, поиздержался я, — мямлил Сыч.

— Я ж тебе давал, и не мало, пропил что ли?

— Нет, экселенц, я к вину равнодушный.

— А что, кости?

— И играть я не люблю.

— Да не мог ты столько денег прожрать, — и тут солдат догадался, — на баб спустил все.

— Да не то, что бы на баб… На одну… Тут появилась в трактире одна бабенка. Молодая. Вся такая… аж голова от нее кругом, похлеще, чем от вина.

— И ты, дурак все деньги на нее спустил, я ж, вроде, тебе пол талера давал, ты все потратил?

— Уж больно она много берет, — виновато отвечал Сыч.

— Так, брал бы кого попроще.

— Да рахобы и шваль мне без интереса, — объяснял Сыч.

— Я твоих девок оплачивать не буду, — произнес солдат зло, — Еган дай дураку двадцать крейцеров.

— Маловато, экселенц, — мялся Сыч.

— Маловато ему, — возмущался Еган, — мужик на такие деньги со всей семьей месяц живет.

— Экселенц!.. Еще бы хоть десяточку…

— Иди, иди, — выгонял его Еган, — господин хворый, а тут ты еще… Иди в кабак да сторожи там трактирщика.

— Ни пфеннига больше, — отрезал солдат. — Сиди там и смотри в оба. И что бы денег тебе на десять дней хватило.

Когда Егану удалось выгнать Сыча, он спросил:

— Вы может поесть, чего желаете, аббат велел вам всего давать, что в кладовых есть.

— Позови ка Сыча обратно, — сказал коннетабль чувствуя, что силы потихоньку возвращаются к нему.

— Да зачем же он дался то вам.

— Зови, — Волков сел на кровати и поморщился от боли в ноге. Взял молоко, стал пить без удовольствия. Через силу.

Сыч вернулся. Стоял, ждал, пока Волков допьет. Тот допил и начал:

— Трактирщика брать думаю.

— Нельзя так, экселенц.

— Почему.

— Возьмете вы трактирщика, а он в деревне человек видный. О том сразу разговоры пойдут. И тот, кто письмецо то ему слал об этом и узнает. И тогда ищи ветра в поле. Жидка брать нужно напоследок.

— А что ж нужно делать?

— Так убого брать нужно, да и этого тихо, в ночь, чтобы слухи не пошли. Волков вспомнил, что со старостой из малой Рютте Сыч оказался прав. Да и сейчас он говорил дело.

— Ну, что ж, значит, будем брать ночью.

— Да, тихонько подъехать с телегой, дверь не ломать, позвать на улицу, мешок на голову и в подвал. А там уже спросить, от кого он бумаги носит, и желательно все вызнать до утра, пока его не хватились.

— Каков ловкач! — восхитился Еган. — Откуда ты все знаешь?

Но Сыч на него даже не взглянул, он заискивающе улыбался Волкову.

— Экселенц, может, пожалуете еще хоть десять крейцеров?

— Еган, дай ему деньгу, — сказал Волков.

После ухода Сыча, толи от молока, толи от новых событий, но солдату захотелось есть. Морщась от боли в ноге, он откинул одеяло и произнес:

— Давай-ка одежду.

— Господь милосердный, вы хоть когда-нибудь угомонитесь? Вы три дня назад при смерти лежали, монахи за вас большой молебен устраивали, а он только глаза открыл и одежду ему подавай. Ни поевши, ни помывшись.

— Хорошо, грей воду, — согласился Волков.

— А поесть?

— Мыться, одежду, еду.

Еган вздохнул с укором и ушел.

Раньше было непросто, а сейчас стало еще сложнее. Волков заметно похудел, и теперь с удивлением смотрел, как болтаются его ноги в его сапогах. Старая добрая стеганка была велика, а кольчуга стала невыносимо тяжелой. Он носил доспехи последние пятнадцать лет как одежду, и теперь для него была тяжела кольчуга. Он встал, его лицо перекосило от боли, а левую ногу, ступню, вывернуло. Качнулся так, что Еган едва его успел поддержать, даже стоять было больно, не говоря уже про то, что бы идти, но он сделал шаг. И снова от боли всего передернуло. И тут до него вдруг дошло, что та хромота, которая была у него до поединка, и хромотой то не была. Так, особенность походки. А вот теперь ему придется хромать по-настоящему, а может быть даже ходить с палкой, как старику. Ему показалось, что с ним случилось то, чего он боялся больше смерти. Он стал колченогим, увеченным. Волков стоял посереди маленькой кельи, прислушивался к себе и думал о двух вещах: это навсегда или может пройти и сможет ли он сам сесть на коня. Сможет ли он сидеть на нем? Или это будто также больно как ходить и стоять? Еган, придерживающий его за локоть, спросил.

— Господин, а кушать то, что будете?

Есть Волков уже хотел. Из горшка обворожительно пахло курицей, чесноком и травами, а бульон был такой густой и чесночный, что его можно было использовать как клей. Сев на лавку, он стал, есть, жадно и быстро, отламывая куски хлеба, макая в чесночный бульон. Еган было надеялся, что ему из курицы что-то достанется, но ему достался только хлеб и сыр.

— Ты телегу то запрягай, не стой.

— Господин, так мы с вещами поедем? В прошлый раз вы говорили, чтобы я вещи собрал, так я собрал.

— Собрал, молодец. Будь готов ехать в любой момент.

А в замке случилось то, чего солдат никак не ожидал. Когда телега с измученным от боли в ноге Волковым въехала в замок, стражники, что стояли на воротах, кинулись к телеге и стали помогать ему из нее вылезти, а мальчишка из поварят, что пришел во двор за дровами, увидев его, закричал громко и звонко:

— Коннетабль вернулся! — чуть помолчал и заорал еще громче: — Наш коннетабль вернулся!

Волков хмуро глянул на него: чего, мол, орешь? А мальчишка, бросив дрова, подошел к нему и стоял, улыбаясь, а из донжона уже выходили стражники. Сержант даже пробежал пару шагов, подбежал к Волкову, обнял, словно родственника. Словно и не было между ними ссор, словно не был с ним груб Волков. Вышел и егерь, и конюх, и повариха — все выходили, подходили к нему, откровенно радостные.

— Я за вашими лошадками присматривал, с ними все в порядке, все здоровы, — докладывал конюх.

И прачка, и дворник, и доярка, и сапожник — все, кто были в замке, вышли во двор. А кухарка, которая, как думал солдат, его побаивалась, и погладила рукой по щеке, чего солдат никак не ожидал, и произнесла:

— Матерь Божья, заступница наша, как вы похудели. Ох-ох, господи, я вам сейчас свинины пожарю с луком, а бобы уже готовы. И пива вам свежего налью.

Никогда в жизни ничего подобного с ним не случалось. Его награждали и одаривали, перед строем, его хвалили, ставили в пример, ему присваивали звания, но вот такого общего признания он никогда не добивался.

— Ну, хватит вам, что вы… — растеряно, говорил Волков, а сам краем глаза искал на верху, на стене ее. А она смотрела на него из окна. И в ее взгляде не было ничего доброго, все та же спесь и высокомерие, да еще чуть-чуть раздражения, видимо, не нравилось прекрасной Хедвиге, что чернь так радуется его приезду. Она что-то сказала служанке, и они отошли от окна.

И тут появился барон:

— Отойдите от коннетабля, расступитесь, какого дьявола собрались, идите работать бездельники.

Он подошел к солдату и обнял, крепко по-мужски.

— Рад вас видеть Фолькоф, никому давно не радовался, так как вам, — говорил барон. И уже добавлял ворчливо, для, и не думавшей расходиться дворни. — Ну чего вы, что у вас дел нет, бездельники. Расходитесь.

От такого приема Волков забыл про боль в ноге, тем более, что если ногой особо не шевелить, то она почти не болела.

— Пойдемте, Яро, выпьем за ваше выздоровление, — не отпускал его из объятий барон.

Солдат сделал шаг, и… лицо его перекосило от боли, он подсел, выпрямился, замер, пережидая приступ, стоял, дышал через нос, сжав кулаки и сдвинув брови. Он бы пережил эту боль, и хромоту, но вот чего он не мог пережить, так это то что все вокруг видели его слабость.

— Расходитесь, чертовы дети, — уже не по-доброму заорал барон, — у вас, что дел нет?

А сержант подхватил Волкова под левую руку и стал помогать. Лучше бы он этого не делал, со стороны, наверное, это выглядело ужасно, солдат, наверное, был жалок.

За большим столом зале у камина сидели мужчины. Барон, Волков и сержант, которого барон пригласил за стол в честь возвращения коннетабля.

— Я в порядке, — закрыл тему о своем здоровье солдат, — выжил и, слава Богу. Расскажите как тут дела.

— Дела идут хорошо, — неожиданно для Волкова, отвечал барон, — этот молодой управляющий кажется толковый малый. Вроде со всем справляется. Он шустрый. Амбары строит.

— А у тебя как, — спросил солдат у сержанта.

— Порядок, господин. Все было тихо, один раз подрались мужики, скотина у одного огород потравила. А так все тихо, — и он вспомнил: — Да еще раз подрались из-за рынка.

— Из-за рынка?

— Так управляющий рынок открыл на площади, прямо у виселиц, я ему говорю: ты чего, зачем здесь, а он мне: коннетабль разрешил. Ну, я не стал перечить, раз вы разрешили.

— А дрались то чего?

— Так-то бабы начали. Из-за мест. Сначала не хотели становиться торговать там, где лужа, все хотели, где сухо. Ну и начали за космы друг друга таскать. А там и мужики пришли. Крутец велел лужу засыпать и все захотели теперь торговать там, где лужа была, там люда больше ходит. И опять лай пошел, а за ним и мордобой. Обычное дело. Теперь каждое утро лаются.

Солдат слушал — улыбался. Он поглядывал на барона, и видел, что тому тоже есть, что сказать, но он не перебивал сержанта.

— Господин барон, Карл, а как дела у вас? — спросил его Волков, видя, что барону уже невтерпеж.

Барон, было, покосился на сержанта, а потом решил говорить при нем:

— Вами все восхищаются, Фольокф, некоторые гербы вам и вовсе благодарны. Этот Кранкль, досаждал многим. Чертов бретер, получил по заслугам. Скажу вам по секрету, наш герцог был в бешенстве, когда узнал, что Кранкля убили, говорят, он лично был на его похоронах, но ни чего поделать не мог, все знают, что это он вас вызвал на поединок. И говорят за деньги.

Но все эти подробности как то мало интересовали солдата, его заботило только одно. Он посмотрел на барона внимательно и спросил:

— Принц Карл, знает, что Кранкля убил я? Это значит, что кавалером мне не быть?

— Быть, друг мой, быть, — улыбался барон. — Вы знаете, что одно из имен нашего юного графа фон Бюлоф, он четвертый наследник Конрада фон Бюлофа, Курфюрста Ренбау. Или он третий наследник, не помню точно. Неважно! Главное дядя нашего графа уже написал курфюрсту письмо с просьбой произвести вас в рыцари. И тот сразу ответил. Он дарует вам рыцарское достоинство. Вопрос решен! Друг мой поздравляю вас.

Волков сидел и молчал, он толи не верил своим ушам, то ли не совсем понимал что происходит.

— Слышите, друг мой, герцог Ренбау, написал, что будет рад видеть столь доброго воина своим рыцарем, — барон многозначительна понизил голос, — вы понимаете, друг мой, не просто рыцарем, а своим рыцарем, — он поднял палец к небу, — я не видел письма, но если там написано так, то значит, что вы станете ленным вассалом, а значит…

— Он будет моим синьором, — сказал Волков.

— А значит, вы получите землю или место при дворе! — сказал барон.

— А с чего такая милость, я ведь ничего не сделал для курфюрста? — не понимал солдат.

— Как же не сделали! Вы же убили любимца принца Карла, и принц Конрад этому очень рад. А что бы принц Карл узнал, как радуется принц Конрад, принц Конрад произведет вас в рыцари. От чего принц Карл будет беситься еще больше.

— Вот как все оказывается просто, — произнес Волков, — они, что не любят друг друга?

— Последние триста лет недолюбливают. Бюлофы и Ребенрее родственники, постоянно рядятся из-за спорных земель и стародавних обид, наше графство, тоже предмет раздора. Так, что они никогда не упустят возможности нагадить друг другу.

А солдат слушал его, и начинал верить, что это не сон, и все это происходит с ним, что барон не шутит. И тут же он начал волноваться. Стал думать:

«Хорош, я буду со своей хромотой, да с гримасами на церемонии. Нужно будет подлечиться или научится терпеть».

А потом он спросил:

— Мне придется ехать в Ребенрее?

— Нет, вас посветит наш граф, — отвечал барон.

— Но ведь указом императора баронам и графам нельзя посвящать в рыцари кого либо.

— Да, нам нельзя, но курфюрст подпишет эдикт о посвящении вас в рыцарское достоинство, и передаст дело своему родственнику — нашему графу. Тот будет посвящать вас от имени курфюрста. И герб вам выберет и девиз.

Сержант, сидевший с открытым от удивления ртом, наконец, произнес:

— Поздравляю, господин!

Волков кивнул ему.

— Поздравляю, вас друг мой, — сказал барон.

— Спасибо, Карл, — отвечал Волков, — я всегда буду помнить, что не встреть я вас… в общем хорошо, что я поехал через ваши земли. Я благодарен вам барон.

— Поднимем кубки, господа, — сказал довольный барон. — За вас, Яро, за будущего хозяина Малой Рютте.

Волоков и сержант, оба не донесли кубки до губ. Остановились, так и замерли в изумлении. И солдат произнес:

— Карл, не спешите, мы здесь не одни, вы говорите в присутствии свидетеля. Вы уверены, что хотите это сказать? Может вы шутите?

— Какие к дьяволу шутки, Фольокфф, и я, и баронесса мечтаем выдать мою дочь замуж. Вот только, кроме вас с этой дикой кошкой ни кто не справится. Как только вы получите рыцарское достоинство, я сам отволоку Хедвигу под алтарь, как бы она не царапалась, как бы не бранилась…

— Ну, тогда, мне нужно срочно выздоравливать, — сказал Волоков, — потому что для жизни с прекрасной Хедвигой, сил и мужества потребуется побольше, чем для поединка с Кранклем.

— Все это понимают, и я и баронесса, и что бы скрасить вашу жизнь с моей дочерью, я дам вам в приданное…

— Осторожнее, Карл, здесь свидетель, — с улыбкой попытался прервать барона солдат.

— И пусть, — продолжил барона, вставая, — я дам вам приданное за дочерью Малую Рютте, и все леса, луга и поля вокруг. Выпьем, господа.

И они с бароном выпили, а сержант не выпил, сидел с кубком в руке и открытым ртом. Таращился то на Волкова, то на барона.

— Сержант. Рот то можно закрыть, — сказал Волков, ставя кубок на стол.

И они с бароном засмеялись.

Когда, к вечеру Волков вышел во дор, там его уже поджидал Еган, и видимо давно ждал.

— Господин, так мне вещи то собирать? — спросил он.

— Какие вещи? — не понимал Волокв.

— Да как какие! Ваши! Мы поедем отсюда? Если поедем поутру, так вещи нужно уже сейчас собирать.

— А куда ты собрался?

— Да то не я собрался. То вы собирались.

— Угомонись, не едем мы никуда.

— Значит, завтра не едем?

— Мы вообще, может, ни куда не поедем, — загадочно улыбаясь, отвечал солдат, поглядывая на окна донжона, что уже светились в сгущающихся сумерках.

— Ей, Богу, вас никогда не поймешь, то едем, то не едем, — бубнил негромко слуга.

— Угомонись ты, — отвечал, улыбаясь солдат, — может, мы вообще тут жить останемся.

Глава девятнадцатая

К ночи все были готовы. Кроме Егана и сержанта Волков взял еще двух стражников, из тех, что поумнее. Один из этих стражников, знал, вернее, видел, Сыча. Он то и зашел в трактир, осмотрелся, а сам сделал Сычу знак. Сыч все понял.

Фриц Ламме по кличке Сыч, с виду был неказист, по-мужицки коренаст, и изрядно вонял. Когда он запрыгнул в телегу, где уже сидел Волков тот сразу это почувствовал. Но, не смотря на это, Фриц Ламме, по кличке Сыч, дело свое знал крепко. И ночью солдат опять в этом убедился.

— Вон он дом, в котором живет кривой Стефан, — сказал сержант.

— Далее ехать не нужно, — сказал Сыч, спрыгивая с телеги и беря оттуда мешок. — Как свистну, так сразу ко мне телегу гоните. А вы господин сержант со мной ступайте, на всякий случай, вдруг он там не один, только тихо.

Сыч с сержантом ушли в темноту, было тихо, только собаки лениво перебрехивались, даже дождь не шел. Все молчали, но не долго, вскоре послышался свист. А уже через пару мгновений, Сыч с сержантом закинули в телегу, подвывающего человека, до половины сверху упрятанного в мешок.

— Погоняй, погоняй, — сказал Сыч, сам заскакивая в телегу.

— Он? — спросил солдат, ткнув кулаком мешок, что бы не выл.

— Он, экселенц, он, — заверил Сыч.

Телега, чуть скрипнув, покатила по темной деревенской улице к замку. А в замке все уже ждало гостя. Жаровня, которой отапливают господские спальни зимой, была полна раскаленных углей, а в углях краснела кочерга.

Кривого Стефана привязали к доске, как на распятие. С его щуплого тела сержант сорвал рубаху.

— Все снимай, все! — Командовал Сыч.

Фриц Ламме знал, как вести такие дела. Стефан был худой, даже костлявый, в чем только душа держалась. Он все время всхлипывал и подвывал, а стражник поднес поближе жаровню, поставил рядом с Волковым. Волков взял в руки кочергу, осмотрел ее и спросил:

— Ты знаешь, кто я?

— Да, — испуганно кивал Стефан.

— Говори: «Да, господин», — сказал сержант и для доходчивости отвесил калеке оплеуху.

— Да, господин, — послушно заныл тот.

— Я буду задавать тебе вопросы, — начал было солдат, но его перебил Сыч.

— Экселенц, обождите малость, не спешите, дайте этому скорбному человеку шанс не попасть на виселицу.

— Это как? — недоуменно уставился Волков на Сыча.

— Экселенц, — тихо заговорил Фриц Ламме, — дозвольте мне вести дело, так будет лучше.

Солдату не понравилось то, что Сыч его перебил, но он был ему благодарен, за что тот оградил его от подобной работы. Было ясно, что у Ламме намного больше опыта. Волков швырнул кочергу в жаровню и сказал:

— Ну, давай.

А сам уселся на колоду.

— Стефан, — начал Сыч, — ты ведь знаешь, почему ты здесь?

Калека озирался по сторонам, он был в панике.

— Вижу, знаешь, — улыбался Сыч.

В свете тусклых ламп и жаровни его улыбка больше походила на страшный оскал.

— Ну, говори, знаешь, почему ты здесь?

— Да, — выдавил Стефан.

— Что «да»? — поинтересовался Сыч.

— Знаю.

— Ну, так расскажи господину коннетаблю, и только правду говори. Запомни, только правда спасет тебя от виселицы.

И тут Стефан зарыдал:

— Это не я! — завыл калека.

— Что, не ты?

— Не я мальчишку отравил! Господом клянусь!

Волков сначала даже не понял, какого мальчишку и кто отравил, и хотел было переспросить, но Сыч его опередил:

— А если не ты, то кто тогда?

— Соллон! Это он мне велел! Я не знал, что еда отравлена!

И тут Сыч вдруг заорал:

— Врешь, сволочь, все ты знал!

— Не знал! Не знал! Господом клянусь, ни сном, ни духом. Он велел мне еду в замок отнести и мальцу этому отдать, Михелю! И сказать, чтобы он на подносе отнес ее в покои господина, — тут Стефан покосился на Волкова. — А я и не знал, что в еде отрава.

— А как же тебя пустили в замок? — спросил Волков.

Он сидел чуть ошарашенный, ведь до сих пор, до сего момента, солдат думал, что отраву ему принесла служанка госпожи Ядвиги.

— Так я тамошнему сапожнику шкуры ношу, меня охрана вся знает!

Волков с укором глянул на сержанта, а тот молча развел руки, мол: кто ж мог знать.

— Яд откуда взял? — снова заорал Сыч и схватил Стефана за волосы, стал трясти. — Яд откуда взял?!

— Ы-ы-ы! — завыл Стефан, которому было страшно.

И в это мгновение Волков понял две вещи: во-первых, Стефан знал про яд, а во-вторых, коннетаблю очень повезло, что он не повесил Сыча.

— Отвечай, — орал Сыч, тряся Стефана, — иначе железом пройдусь! — И поднес к самому носу калеки расклеенную кочергу.

— Да у матери он свой яд взял, — сказал сержант.

— У матери, — переспросил Волков.

— Он же сын нашей ведьмы. Помните, мы были у нее до того, как вас подранили?

— Значит, у мамашки яд взял, — спросил Сыч.

— Ы-ы-ы, — выл Стефан.

— Что за яд был, я спрашиваю!

— Ы-ы.

— Упорствуешь, паскуда?! — Сыч два раза ударил калеку. — Сейчас железом жечь буду! Говори, что за яд!

— Буз… Буз… — Всхлипывал Стефан.

— Бузина, — догадался Сыч.

— Да-а-а! — заорал калека. — Вываренная, ядреная. Он просил, денег сулил, говорил, что ему нужно.

— Кто, Соллон? — спросил солдат.

— Да, — рыдал Стефан. — Я не знал, что для вас.

— Значит, деньги сулил? Сколько? — вел допрос Сыч.

— Д-двадцать крейцеров.

— Ого, большие деньги. А дальше?

— Я принес ему.

— Дальше говори.

— А он говорит, сходи к трактирщику, купи доброй еды и доброго вина. Я сходил.

— Дальше говори, — не отставал от него Сыч.

— А он говорит «неси в замок, отдай Михелю, пусть отнесет в покои коннетабля». А я ж не знал, что еда отравлена.

Сыч бросил кочергу в жаровню, подошел к Волкову и тихо сказал:

— Врет он. Знал, что еда отравлена, только не сознается никогда. А вот мальчишка не знал, поэтому вина и выпил или чего поел. Волков еще раз подумал, что Фриц Ламме свое дело знает. Если бы не он, то солдат задавал бы вопросы про письма, а про отравление так, наверное, никогда бы и не узнал.

— Ладненько, ладненько, — продолжал Сыч, — а когда ты мил человек, видел Соллона последний раз.

— Вчера. Да нет, позавчера уже, — говорил Стефан, заметно успокаиваясь. — Еду ему носил.

— И куда же носил?

— В дом сбежавшего старосты, он там живет.

Сыч с улыбкой глянул на Волкова. Он был доволен собой. Волков, кривясь от боли, встал с колоды, на которой сидел, вытянув больную ногу:

— Еган, ты коня не распрягал? Поедем брать Соллона.

— Нет, готова телега, — отвечал слуга.

— Я его привезу, сказал сержант.

Волков глянул на него с ухмылкой и сказал:

— Ты уже привез старосту.

— Я привезу Соллона, — настоял сержант, — не сомневайтесь, господин, Соллон мне не родственник. А вы сидите, чего вам ногу ломать.

— Ну, смотри, — солдат потряс пальцем пред лицом сержанта, — потом не говори мне ничего, если не получится, не поверю. Если Соллона не найдешь, рядом с калекой висеть будешь.

— Пусть ваш холоп со мной поедет, что бы видел все. Если Соллона, не дай Бог, на месте не будет.

— Еган, езжай с ним.

— Да, господин.

Они ушли. Волков сел, снова вытянул ногу, она так меньше болела. А Фриц Ламме продолжил, то, что у него так хорошо получалось:

— Ну а теперь, друг мой Стефан, поговорим мы о самом интересном. Расскажи ка нам от кого ты принес сегодня письмо трактирщику.

Калека, начавший было думать, что самое страшное уже позади вдруг понял, что это не так. Он сразу изменился. Он перестал подскуливать и подвывать, и налет придурковатости с его лица исчез бес следа. Он исподлобья глядел на Сыча и молчал.

— Чего молчишь? Про Соллона то сразу все выложил, а тут замолчал.

А Стефан молчал, видимо думал, что сказать, поглядывая то на Сыча, то на Волкова.

— А вот теперь, экселенц, можете брать кочергу, вот теперь разговор только начинается, — говорил Сыч, — дальше он нам, по добру, ничего не скажет. Да, Стефан?

А Стефан угрюмо смотрел на Сыча и молчал.

Жечь людей каленым железом дело не веселое. Мало кому по душе. Человек, которого жгут визжит, воет, бьется в судорогах, извиваете и испражняется. А на железе отсеяться кусочки его кожи и жира, которые горят и воняют. Крики и вонь, вонь и визги — нормальному человеку такое не может нравиться. Волков ловил себя на мысли, что ему хочется встать, вырвать кочергу из рук Сыча и разбить калеке голову, лишь бы только он заткнулся. Но человека пытают не для того, что бы он молчал. Волков терпел, ждал. Он сидел на неудобной колоде, терпел боль в ноге. Как ее не ставь и не вытягивай, она болела. А Сыч бросал кочергу в жаровню, и пока стражники мехами доводили железо до нужного цвета, он разговаривал со Стефаном:

— А ты хороший человек, Стефан. Ты сильный, висишь, терпишь, молчишь. А вот тот, кого ты выгораживаешь, он тоже хороший человек, он тоже будет терпеть за тебя? А главное твои страдания бессмысленны. Понимаешь? Утром мы возьмем трактирщика, и он нам расскажет, от кого было письмо. Он то, точно терпеть не будет. Все выложит. И что твои муки зря? Зря, зря ты уже и сам знаешь это. Пустое все.

Сыч берет покрасневшую кочергу. Подносит ее к лицу калеки:

— Всего один вопрос, Стефан, ответишь, и мы уйдем, а ты полежишь, водички попьешь. Отдышишься.

В ответ калека только жалобно всхлипнул и глубоко с надрывом вздохнул.

— Ну-ну, успокойся, хочешь, я отложу кочергу? Отложить?

— Да-а, — выдавил Стефан.

Сыч кидает кочергу в жаровню.

— А ты мне за это скажешь, от кого было письмецо. Да? Скажешь? Что было в бумагах? Ну! Говори, господин, коннетабль ждет.

— Не знаю я, что было в бумагах, — выл Стефан, — не грамотный я.

— Верно, верно, а я больше и спрашивать не буду, что в них было, я у трактирщика спрошу. А ты мне скажешь от кого ты их принес. Да? Скажешь?

Стефан завыл. Выл нудно, долго и противно. Сыч ждал, ждал, а потом взял кочергу:

— Упорствуешь, так и не кляни меня потом.

И снова вой огласил подвалы замка. И снова вонь горящей плоти поплыла с едким дымом вместе.

А волков морщился и пытался усесться поудобней. Да тяжко ему, было, слаб он еще был.

Сыч подошел к нему и заговорил тихо.

— А убогий то хитер, и крепок, да крепок. Такой, может три дня молчать. Нам бы палача настоящего. Мыслю я, что того, кто дал ему бумагу он бояться поболе нашего.

— А может биться он ни кого-то, а за кого-то, — произнес Волоков.

— Это как, — не понял Сыч, — а так вы на мамашку его думаете. На ведьму.

— Да.

— Старая она?

— Старая.

— А что же, может и правда ваша, может, возьмем старуху да потолкуем с ней, может сынок то и обмякнет, как маманю тут увидит, — размышлял в слух Фриц Ламме. — Только вот старуху жечь железом без толку. Помрет, а вот попугать можно. И ее и сынка. Ну, так, что будем старуху брать?

— Тут пол древни брать нужно, — зло сказал солдат, — управляющий вор, старосты воры, ведьма, сынок ее, трактирщик, мужики упрямые как бараны, барыни малахольные со служанками полоумными… Дьявольщина, а не деревня. — Он помолчал, тяжко вздохнул, в очередной раз попытался найти для ноги безболезненное положение, не нашел. — Одного я не пойму, если этот, — он кивнул на Стефана, — нес письмо от кого то к госпоже, зачем тогда нужен трактирщик.

— И то верно, — Сыч поскреб небритый подбородок, — а может барыня только трактирщику доверяет. Или боится, что проследить смогут.

— Уж больно хитро все, — сказал солдат, — да и кто следить то за ней будет.

— Так вы же и будете, — усмехнулся Сыч.

И тут они услышали шаги, кто то шел по коридору, и открылась дверь и на пороге появилась огромная фигура сержанта. Он улыбался, сложил руки на груди и крикнул в коридор:

— Давай его сюда!

Кто-то втолкнул в подвал человека, а за ним следом вошел Еган.

Сыч взял лампу, подошел к человеку поближе, посветил и сказал улыбаясь:

— Он, экселенц, отравитель ваш.

Да, это был он — Эммануэль Соллон. Роскошный, упитанный красавец управляющий имением. Только теперь он уже был не роскошный и упитанный, Соллон заметно похудел, зарос щетиной. Его дорогая одежда была засалена и в пятнах. Он с ужасом глядел на голое тело в ожогах и язвах, и с трудом узнавал в нем Стефана. Управляющий шевелил губами, не издавая звуков. Волков с трудом встал, подошел к Соллону и спросил:

— Ты нанял рыцарей, чтобы убили меня?

Соллон мотал головой в ответ.

— Только отравить хотел, — съязвил Сыч.

Соллон опустил голову.

— В подвал его, сержант, и не дай Бог он убежит.

— Двух людей на стражу ставить буду, — заверил сержант.

Потом они вышли из провонявшего горелым мясом подвала на свежий воздух. Волков поглядел вверх и увидел, что в окне госпожи Ядвиги горит свет.

— Светает, а госпожа еще не спит-то, — заметил Еган.

«И вправду, какого черта не спит эта женщина?» — подумал солдат, а вслух сказал:

— Сыч!

— Да, экселенс.

— Делай, что хочешь, пытай кого хочешь, но найди мне этого скомороха ла Реньи. Теперь он мне нужен еще больше, чем раньше.

— Что ж, господин, тогда трактирщика брать надо.

— Слышал, сержант? — произнес Волков.

— Сейчас брать? — спросил сержант.

— Сейчас, — сказал Сыч — И весь выводок его бери, чтоб не разбежались.

— А куда ж их сажать? Все подвалы заняты.

— Придумай что-нибудь, — произнес солдат и пошел в свою башню.

Еган шел следом.

Волкову очень, очень хотелось получить землю. Малая Рютте, что обещал ему барон в приданное за госпожу Ядвигу, казалось ему райской землей. О таком он никогда даже не мечтал. А теперь, такая вещь как земля с мужиками, выглядела реальностью, и единственной реальной преградой его мечте, был белозубый красавец ла Реньи, который мог увести дочь барона.

Он остановился, повернулся, и крикнул:

— Сыч!

— Да, экселенс.

— Найди мне его и получишь награду.

— Я сделаю все, что смогу, экселенс, — пообещал Фриц Ламме, и уже добавил, обращаясь к сержанту. — Я с тобой за трактирщиком поеду.

— Поехали, — ответил тот.

Солдат не мог поверить своим ушам, когда Сыч сказал ему, что трактирщик уехал.

— Холопы говорят, что начал собираться с вечера, — говорил Сыч. — Жену и детей усадил в первую телегу, когда еще не стемнело. Думаю, когда мы брали кривобокого, выводок его уже отъехал.

— А сам?

— А сам еще был в трактире, деньгу с постояльцев за ночевку собирал.

Сначала солдат подумал, что трактирщика кто-то предупредил, но потом вспомнил, что подходил срок, к которому Авенир бен Азар обещал ему собрать денег.

— Вот крыса, — усмехнулся солдат. — Обманул, значит.

— А ну-ка, проедемся до трактира. Еган, коня седлай.

Он не спал всю ночь. Раньше такое с ним часто случалось, а теперь уже как раньше не получалось. Не доехали они до трактира, как солдату стало плохо. Слабость навалилась как-то сразу, аж повод из рук выпал, а ногу крутило, не готов он был еще в седле ездить.

— Что-то вы бледный, экселенц, — заметил сыч.

— Да домой им надо, — с заметным раздражением сказал Еган. — Он неделю в беспамятстве валялся. Похудел — кожа да кости. А вы его все таскаете да таскаете.

— Да мы не таскаем, — сказал сержант. — Что ж, мы не понимаем что ли? Господин, вы бы домой ехали, угробитесь вы так.

— А ты, балда, куда смотришь? — сказал Сыч Егану. — Господину покой нужен.

— Так он разве слушает? — продолжал Еган. — Глаза свои злобные вылупит и скакать, и скакать. Ему всегда куда-то надо. Хоть ночь, хоть дождь — все равно куда-то скачет. Какое же тут здоровье будет.

Волков хотел было одернуть взорвавшегося слугу, да сил ругаться не было. Они развернулись к замку, и тут, через лужи, к ним подбежал Ипполит. Монах был рад видеть Волкова.

— Здравствуйте, господин! Что ж вы из монастыря сбежали? Наверное, выздоровели.

— Да уж выздоровел, еле жив твой коннетабль, — заметил Еган.

А за ним подъехал и управляющий Крутец, низко кланялся.

— Здравствуйте, управляющий, как вы тут без меня? — спросил Волков.

— Да вот амбары стоим.

— Я видел, — сказал Волков и опять обратился к Ипполиту: — Зайти вечерком, мне надо поговорить с тобой про упырей.

— Господин, поехали домой. Серый вы весь, боюсь, помрете, — просил Еган.

Но тут Волков почувствовал себя заметно лучше, отдышался как то, ожил и сказал:

— Поехали ка в трактир, пива хочу.

— Да что б вас! Вот неугомонный. Я, что, вам дома не принес?

Он и Сыч двинулись следом, а за ними поехали управляющий Крутец.

В трактире ничего не изменилось, отсутствие хозяина никак на шумной жизни трактира не отразилась: кухня стряпала, бабы носили еду, люди ели. Волков сел за стол к трем завтракающим колбасой, пивом и луком купчишкам. Все трое встали, поклонились ему. Солдат кивнул в ответ. Все его знали, и это было приятно, что ни говори.

Толстуха разносчица тут же подошла и с поклоном спросила:

— Чего изволите, господин?

— Пива, — сказал солдат.

— Три пива! — добавил Сыч, садясь напротив Волкова, а управляющий Крутец примостился на самом краешке скамьи.

Ловкая баба тут же принесла четыре тяжелых кружки и спросила:

— Может, поесть, что желают господа?

— Колбасы нам принеси и капусты.

— Стой, — сказал Волков, пока баба не ушла. — А хозяин где ваш?

— Да кто ж его знает. Вчера был, а под вечер все в телеги попрыгали и укатили. Говорят, вроде, в Вильбург.

— И как же вы без него?

— Да как обычно. Только вот деньги не хозяину теперь отдаем, а господину управляющему.

Управляющий кивком подтвердил.

Дальше они пили пиво, им принесли какую-то еду. Волков тихо говорил с Сычем, все о том же, как ему нужен ла Реньи. Только теперь оба понимали, что бегство трактирщика обрубало ниточку.

— Как ни крути, экселенц, а придется брать бабу, — сказал Сыч.

— Бабку, — заметил Еган, — она уже старая и лысая.

— Ну, значит, придется с ней поласковей.

Солдат согласно кивал, обдумывая, как лучше обходиться с ведьмой, и вдруг увидел одну женщину. Она разительно отличалась от тех женщин, что были в трактире. Те вели себя вызывающе, задиристые, за словом в карман не лезли, за что и получали от постояльцев на орехи, неряшливы были и навязчивы. Воровки и любительницы выпить за дарма. А эта была опрятна, чиста и платье у нее было с белыми кружевами. Да и красива была к тому же. И волосы причесаны и забраны лентой, как у порядочной. И солдату показалось, что ее лицо ему было смутно знакомо. Он смотрел на нее и думал: Что могла приличная на вид молодая женщина делать в трактире? А женщина сидела за столом одна, и перед ней стоял стеклянный стакан, а не глиняная кружка. И тут она поймала его взгляд, улыбнулась и помахала рукой. Он узнал ее. У нее не было одного зуба.

— Это что, Брунхильда, что ли, — произнес Волков.

— Она, — томно вздохнул Сыч, — услада сердца моего. Давно на вас поглядывает.

— Да, иди ты! — воскликнул Еган, не веря своим глазам. — Наша Брунька! А я думаю, что за краля такая, а мордашка то знакомая. Ишь какая, прямо благородная госпожа.

— Денег берет точно как благородная, — невесело заметил Сыч.

— Да ты что! — продолжал удивляться Еган. — Вот те на, в девки значит подалась! И почем же берет?

— Десять крейцеров, — сказал Сыч, — да еще что б, не на полу, а на кровати, и что бы простыня была.

— Ух ты, и что есть желающие? — не отставал Еган.

— Желающих то полно, — заверил Сыч, — на нее все облизываются, да только вот не у всех есть деньга на нее.

— Это ты на нее все деньги то спустил? — спросил Волков.

— А на кого же еще, уж не на тех шаболд, — он кивнул на группку потрепанных трактирных девок.

Волков поманил Брунхильду пальцем. Девица тут же встала и гордо пошла к нему, не быстро, чтобы не подумали, что бежала-спотыкалась, авось не рвань кабацкая. Она чуть улыбаясь. Собирала на себя взгляды жадные от постояльцев, завистливые от местных баб. Встала рядом с солдатом. Поздоровалась.

— Ты ли это Брунхильда? — спросил Волков.

— Так, я, а вы, что ж не признали сразу?

— Да разве ж тебя теперь признает кто? Я ж тебя видал в лохмотьях, да с власами нечесаными. Да с синим ухом. А теперь ты вон какая, прямо госпожа, только по кольцу и признал, — сказал солдат, указывая на кольцо, что он ей дарил.

— Забыли меня, а я ж вам ногу шила, — напомнила девушка.

— Да не забыл я тебя, не признал. Вон ты, какая красивая стала, говорят, мужики по тебе сохнут.

— Этот что ли, — Брунхильда взглянула на Сыча, — да ничто, пусть сохнет, может хоть мыться научится.

Сыч смотрел на девушку печально.

— А ты что же это, в девки подалась? — поинтересовался Еган.

— А ты чего спрашиваешь? Горишься, что ли, может жениться, по второму разу надумал, как от старой жены сбежал?

— Да просто интересно же, — отвечал Еган, заметно конфузясь.

— А раз интересно так копи деньгу да приходи, — с вызовом подбоченилась Брунхильда, — я тебе за ночь все расскажу. Что захочешь.

— Да я просто спросил, — как то съежился Еган. — так, для разговора.

— Ну, раз просто для разговора, то пошла в кабак я, потому что папаша мой за муж хотел меня выдать, за слюнявого. Да не пошла я, уж лучше тут на спине работать, чем об коровьи дойки всю жизнь руки ломать.

— А батька то не прибьет тебя? — спросил Еган.

— С чего же прибивать, когда он у меня на новый чан для пива деньгу просит.

— Вона как оно! — искренне удивлялся слуга коннетабля.

— Придешь ко мне в замок, сегодня вечером? — спросил солдат, любуясь красавицей. — У меня и перина и простыня есть.

— Так приду, чего же не прийти к красивому мужчине раз у него перина имеется, — отвечала Брунхильда, кокетливо, и добавили уже по деловому, — только вы деньгу приготовьте.

— Деньгу? — усмехнулся Волоков. — А по любви не придешь?

— А по любви нехай вам благородные дают, — нагло отвечала девица, — слыхала я, они вас бесплатно привечают, а я так за десять крейцеров приду.

— Десять крейцеров! — возмутился солдат. — И даже скиду как старому знакомцу не сделаешь?

— Может, кому другому и сделала бы, да не вам уж точно.

— А что не мил тебе я?

— Так может и поболе других мил, да люди говорят, что у вас одних коней на сто талеров, а вы скидку у бедной девки просите.

— Ладно, — улыбался Волков, — приходи перед ночью, будет тебе десять крейцеров. Спросишь у стражников, где меня искать.

— Да уж найду, авось не дура, — пообещала Брунхильда.

Слабость то отпускала его, то снова накатывала. Долго в трактире он не просидел, поехал в замок, с ним поехал и управляющий.

— Не было случая сказать, — начал Крутец, — но я очень рад видеть вас в добром здравии.

— Не такое уж оно и доброе, — отвечал Волков, чувствуя головокружение, — ну да ничего, окрепну со временем, вы разберитесь с трактиром, раз в день заезжать, что бы забрать выручку это не дело.

— Знаю, поэтому хотел попросить вашего монаха, он добрый верующий, воровать не будет. Да и считает хорошо и вести бумаги сможет.

— Прекрасно вы придумали, — съязвил солдат, — молодому монаху в кабаке, где под вечер девки на столах пляшут голыми, самое место.

А Крутец продолжал, не замечая иронии:

— Комиссия закончила опросы, сейчас господа аудиторы пишут отчет, через два дня все будет готово.

— Господин управляющий, — влез в разговор Еган, чего раньше не бывало, — господину коннетаблю нездоровится, в седле сидит, качается, весь белый, может потом, донимать его будете?

— Ах, ну-да, ну-да, — Крутец поклонился и отстал.

По ступенькам Еган и сыч Волкова почти тащили. Сам он почти не мог опираться на левую ногу. Еган руководил, и упрекал солдата, Сыч кряхтел да молчал. Насилу справились.

Волков рухнул лицом в перину, а Еган стал тянуть с него сапоги, да так что бы нога не сильно болела, пока стягивал, коннетабль Рютте уже заснул.

Глава двадцатая

Утром он чувствовал себя еще лучше, нога, конечно, болела, но к этому он, кажется уже начал привыкать. А вот немощь, немощь, а не боль время от времени приводила его в ярость. Он валялся в перине, ощущая легкий утренний голод, когда в дверь постучали настойчиво и сильно:

— Кто там, входите, — крикнул солдат.

И в покои вошел барон. Волков думал было встать, но барон не дал, придержал его рукой:

— Лежите, друг мой, лежите, я зашел спросить о здоровье, видел, вчера вас под руки вели.

— Жив, барон, — отвечал солдат.

— Вот и хорошо. А что за грязный тип был с вами? Он ходит по моему замку, распоряжается здесь.

— Вы о новом управляющем?

— Да нет, этого юношу я узнаю, я про другого, мрачный тип, что распоряжается моими стражниками.

— А, вот вы о ком, так это Сыч!

— Да, кажется, его так и кличут, а что он делает в моем замке?

— То же что и все, он работает на вас. Причем работает отлично.

— Уж больно опасный на вид, разбойник или душегуб, не меньше.

— Да, вида он разбойничьего, но дело свое он знает. Уж поверьте.

— Вам он нужен?

— И мне, и вам, барон, вурдалак-то еще не пойман. Нам нужно его поймать, — говорил солдат, — сегодня отправлю Сыча поспрашивать, не пропадал ли кто в деревнях, пока меня не было.

— Вам бы полежать, Яро, уж больно мы волнуемся все за вас.

— Лежа дела делать могут только трактирные девки. А нам нужно вурдалака поймать.

— Я прикажу жарить вам свинину каждый день, и пиво, друг мой, пиво вернет вас к жизни.

Сев на коня, солдат понял, что далеко не уедет, и велел Егану запрячь телегу. Он вообще то и не собирался ехать, думал, что сержант съездит сам. Но когда сержант узнал, что ехать нужно за ведьмой, он сразу переменился в лице и сказал:

— Господин, я то, конечно, поеду, но вот люди наши к ней в дом со злом не пойдут.

— Что? — не понял Волков. — Почему это?

— Боятся, господин, сила у нее большая.

— Что за глупости? Какая еще сила? Ты ее видел? Ее щелчком убить можно.

— Убить то да, можно, но вот проклясть или сглазить она успеет.

Волков не без удивления смотрел на огромного седеющего мужа с усами, воина в кольчуге и при мече, в начищенном шлеме и не верил, что это говорит он.

— Сыч, — крикнул солдат.

— Да, экселенц.

— Ты-то ведьм не боишься?

— Как-то жгли мы одну. С тех пор бояться — не боюсь, но отношусь осторожно. Неплохо бы попа какого-нибудь с собой взять, а лучше двух. Мы без попов за ведьмой не ходили.

Это было еще одним разочарованием, Волков перевел взгляд на Егана, и тот сразу высказал свое мнение:

— Держаться надо от них подальше — вот, что я скажу. Ведьмы — они бабы очень паскудные, а наши так особенно.

— Ты, что, многих ведьм видел? — спросил Волков.

— А мне многих и не надо, нашей достаточно. Потому что, вот как оно бывает… — собрался что то рассказать Еган.

— Иди-ка коней седлай, — сказал Волков и вздохнул.

— Ну, так что? Поп будет? — спросил сержант.

— Я вам вместо попа, — ответил солдат.

Они выехали без попа. Коннетабль, сержант, Сыч, Еган и три стражника. Волков ехал в телеге, лежал на соломе, глядел в серое небо. И только он единственный, кто был среди них спокоен. Только он не боялся ведьмы. Да, может и его конь, что шел в поводу за телегой.

А ведьма знала, где выбрать себе место для хижины. Жила она в месте тихом. Ни птицы здесь не орали, ни жабы не голосили. В первый раз солдат не обратил внимания на эту тишину. В тот раз его интересовали развалины замка. А теперь он, приподнявшись на локти, осматривался, приглядывался. И наконец, начал понимать, почему даже старые воины, такие, как сержант, не любили эти места, а, может, и побаивались ведьму.

Хижина старухи стола между вонючим болотом, в которое превратилось заброшенное кладбище, и черным старым гнилым лесом. Влажно тут было и муторно. Все прело вокруг. Пахло гнилью. Дышать было тяжко. Они подъехали к самой хижине. Еган и Сыч помогли солдату вылезти из телеги. Волков, видя нерешительность на лицах, свих людей, только криво усмехнулся, и первый шагнул в дом старухи. За ним шел Сыч с мешком в руках, сержант и Еган. Остальные остались с лошадьми.

Ведьма сидела на корточках у очага, что был посереди хижины, что-то пекла на углях, тут же желтыми пальцами расковыривала и жрала это. А еще что-то мерзкое держала на палке над углями. Увидев Волкова, она вздрогнула и вскочила.

— Что, старая, испугалась? — спросил солдат, подходя к ней. — Видать, не ждала, а, говорят, ведьмы — ведуньи, наперед все знают.

Старуха не то засмеялась, ни то закудахтала, ощерилась беззубо, во рту у нее было всего пять желтых зубов, потом зашепелявила:

— А-а, коршун-ворон прилетел. Живехонек, здоровехонек. Не берет его ни бабье оружие, ни стрелы мужей добрых. Жив коршун-ворон, снова пьет кровь слабых. Огнем жжет хилых.

— Да заткнись ты, не боюсь я твоей болтовни, — отвечал солдат, разглядывая ее.

А старуха не затыкалась, буравила его своим глазом и шепелявила дальше.

— А кожа у него железная, а холопы его дерзки да проворны. Все выглядывают, все вынюхивают.

— Бабье оружие — это ты про яд говорила, которым ты меня отравить хотела?

— Не ведано мне ничего про яды, — снова оскалилась ведьма.

— Сынок твой яд у тебя купил. Сказал, что для управляющего, а сам этим ядом меня хотел травить.

— Ущербный он у меня. Сам не знает, что лепечет. А ты его слушаешь. Нет у меня никаких ядов, зря ты, ворон, меня тревожишь.

— Сержант, в мешок ее, — Волков махнул рукой, он понял, что говорить с ней не о чем.

Сержант взял, было мешок у Сыча, но в этот момент ведьма так зашипела на него, словно кошка, так зафыркала, что огромный воин отшатнулся. Глаз с бельмом налился кровью, а здоровый глаз расширился и светился как у животного в полутьме хижины. Сыч и Еган, как и сержант, замерли, словно истуканы.

— Да что б вас! — рыкнул солдат, вырвал у сержанта мешок и хотел надеть его на старуху, но та завыла, а потом снова зашипела по-кошачьи, подняла тощие старушечьи руки, подошла к Волкову сама и, обдавая его гнилым дыханием, зашепелявила:

— Не смей, коршун. Когти свои прочь от меня, глаза свои прочь от меня, и сам ползи от меня как от смерти своей.

И в это мгновенье солдат почувствовал, как больную левую ногу заломило. Да так, как будто рана открылась. И судорога пошла от нее в левую руку, и заныло плечо забытой болью, и грудь заломило как прежде, а во рту появился железистый привкус крови.

— Прочь глаза от меня, — продолжала выть ведьма, — все прочь отсюда! А не пойдете — кровью мочиться будете! А ты, коли тронешь меня, глаза твои сгниют и сам сдохнешь в гнили да в коросте. Смерти просить будешь, прочь лети, прочь лети, коршун-ворон!

У солдата перехватило дыхание, вздохнуть не мог. Видел он краем глаза, как Сыч задом вывалился из хижины, и Еган пятится к двери вслед за ним, а сержант замер безмолвным истуканом. Стоит, не дышит, на старуху глаза выпучив.

Волков знал, что с ними. Сталкивался с этим не раз. Он не раз видел, как липкая лапа страха берет человека за горло, сначала неспешно, как бы пробуя, а потом твердо, и накрепко, так что звон стоит в ушах. А потом сжимает сердце, да так, что перехватывает дыхание и слышно как оно бьется, гулко и часто. А потом — белая пелена перед глазами, суматоха, перекошенные лица. Звуки как из подвала, не разобрать ничего. А потом все! Все! И мечется человек словно сумасшедший, и суровые мужи визжат как дети, и бросая оружие бежит человек вместо того, что бы стоять и гибнет человек вместо того чтобы побеждать. Это все страх. Знала старая тварь, как раскачать людей, как страх в них пробудить. Страх, который в человеке пробудит ужас, а ужас тот убьет сознание.

И победила бы их ведьма, да вот только солдат такое уже видел. Видал он в своей жизни страх, вида и панику, и знал, что они с людьми делают. Вспомнил он, как один раз в крепкой баталии вот также поселился страх. И первый ряд стал притормаживать — сомневаясь. А второй уже остановился — оглядываться. А третий стал разворачиваться — бояться. А четвертый ряд людей, так и вовсе побежал, обгоняя пятый, и бросали они свои длинные пики, не понимая, что это, то единственное, что может спасти их конных волн, которые катятся за ними. И бежали они не от того, что их били, а только из-за страха. И погибали под палашами кавалерии только потому, что испугались. Дрогнули — побежали — умерли. Волков знал — страх убивает лучше палашей и копий. Он сам был среди тех, кто бежал.

Все это солдат пережил, все это видел. Но теперь дело было еще хуже. Было еще что то, что в простом страхе не водилось. Ногу ему вывернуло судорогой, скособочило его, да так, что не пошевелится, левая рука висит плетью, словно чужая, в груди ломило, каждый вздох с надрывом, противно хлюпало что то в груди, и привкус крови во рту. А ведьма тем временем присела и, не отрывая от него своего страшного глаза, тянет с земли что то, чего он разглядеть не может. Подняла и сделал шаг к нему и что то, выла, выла не преставая. Или смеялась так.

— Не страшно мне, — прошипел Волков тяжело, воздуха не хватало ему, — не испугаешь ты меня, черта с два!

И как подошла она и замахнулась на него чем то, наотмашь, тяжелой солдатской рукой отвесил ведьме оплеуху. Такую, что улетела старая тварь в угол. Закудахтала там жалостно и заткнулась, всхлипывала, лежала, скреблась, сучила ногами по земляному полу, пытаясь, толи уползти, толи встать.

И судорога сразу отпустила, и боль в груди ушла. Солдат задышал спокойно и глубоко. Выпрямился, расправил плечи. А старуха тоже пришла в себя не вставая поползла к выходу.

— Куда, куда ты? — он поймал ее за ногу, подтянул к себе. — А ну в мешок лезь тварина.

Левая рука тоже ожила, наступив старухе на спину, он стал прятать ее в мешок. Закутав ведьму солдат подошел к сержанту, который все еще стоял, не шевелясь, уставившись в одну точку. Еган скорчился в углу, и бубнил молитвы, осеняя себя крестным знамением то и дело.

А сержант вдруг выдохнул, как будто долго не дышал, стал озираться. А в хижину боязливо заглянули Сыч и один стражник.

— Сержант, — сказал солдат. — Проснулся, неси старуху в телегу. Начнет голосить или причитать сразу бей ее, только не до смерти.

Пришедший в себя великан кивнул и взял старуху, легко, как пучок хвороста, вынес ее на улицу. Он уже не боялся ее.

— Да святится имя Твое, — продолжал бубнить Еган в углу, — да приидет царствие Твое…

— Хватит уже, закончилось все, молодец победил ты ведьму, — сказал Волков.

Еган не верил ему, выглядывал из-за очага, искал ее.

— С ведьмами завсегда так, — заявил Сыч зачем то, поджигая пучок сухой травы, — но эта очень сильна, очень, у меня аж живот от нее скрутило.

— У меня тоже, — признался Еган, видя, что ведьмы нет. — Как же мы ее одолели то?

— Так ты ее побил, — сказал солдат.

— Я?! — спросил слуга вставая.

— Ты да Сыч, — усмехался Волков.

— Говорю же, живот у меня скрутило, — виновато продолжал Фриц Ламме.

— Я видел, как ты облегчаться и кинулся задом в дверь, — заметил солдат Сычу.

— Экселенц, я десятка не робкого, но что касается ведьм, то уж тут я против них… — Фриц Ламме развел руками, показывая свое бессилие. — И ничего я не облегчился, просто на воздух вышел.

Он стал ворошить ведьмин хлам по углам, светя себе пучком горевшей травы как факелом.

— А что ты ищешь? — спросил Еган.

— Ну, надо поглядеть, что тут у нее есть, может бумаги. Может чернила. Может она письма писала. Ну, или еще что.

— А что еще то? — не отставал от него Еган чувствуя, что Сыч что то не договаривет…

— Да мало ли… Золотишко может быть.

— Золотишко? У нее? — Еган сомневался, но страх у него уже прошел, и он тоже стал копаться в хламе тем не менее приговаривая. — Золотишко! Да ты глянь, как она живет. Рвань да гниль.

— Вот именно, — сказал Сыч, беря новый пучок травы со стены. — Девок от бремени избавляла, яды да отвары делала, сглазы, привороты делала — все денег стоит. За все ей деньгу несли, а жила она, — он обвел лачугу рукой, — видишь, как зверь дикий. Так, где деньга? Закопана где то здесь, бери огонь и ищи.

— Делай, как Сыч говорит, — сказал солдат, в очередной раз, подумав, что с Сычом ему повезло.

Но и без его указаний, слова Сыча произвели на Егана впечатление, он тоже зажег пучок травы начал искать.

— Давай-давай, — подбадривал его солдат, и сам потихоньку ковыряясь в горе мусора стилетом, что бы не пачкать рук, — найдешь бумаги или деньги — награжу.

Забылся и присел на корточки, и ему опять скрутило ногу. Он скривился и тут Сыч вдруг сказал:

— Тихо!

Все замерли.

— Слышали?

— Нет, — ответил Еган, — а чего?

Солдат встал и помотал головой, он тоже ничего не слышал.

— Показалось что ли, — сказал Сыч.

И тут же снова напрягся:

— Тихо, а сейчас слышали? Из угла, — он указал на угол.

— Да ничего мы не слышим, — сказал Еган.

— Да нет, точно звал кто-то, — сказал Сыч и полез в угол.

Отшвырнул корзину, разбросал какие-то гнилые тряпки, а под ними нашел старую, криво сбитую крышку, поднял ее:

— Лаз тут, — сообщил он, — в подпол. А я слышу, вроде зовет кто-то. — Повернулся к Егану и добавил: — лампу давай.

Волков и Еган подошли поближе и увидели лаз в земляном полу, чуть посветили и увидели лестницу, ведущую вниз.

— Эй! — заорал Сыч в яму. — Есть там кто?

— Я тут! — Донесся из-под пола приглушенный детский голос.

— Сюда ползи, сможешь вылезти?

— Смогу, вы только свет не гасите, — донеслось снизу.

Вскоре на лестнице появились детские руки, а потом и белокурая голова девочки лет двенадцати-тринадцати. Сыч помог ей вылезти и спросил:

— Та-ак, и кто ты?

— Я Марта, — сказала девочка, — с мельницы.

— И что же ты, Марта с мельницы, делала в подполе?

— Не знаю, сидела видать там.

— Сидела? А кто тебя туда посадил?

— Никто, — вдруг сказала девочка. — Не знаю, кто. Мамка меня послала за хворостом, а я пошла к лесу, собирала хворост, а потом увидела нашу ведьму.

— И что? Она тебя схватила? — спросил Еган.

— Нет. Она меня позвала и начала что-то говорить, а сама стала пальцем перед глазами водить. Вот так, — она показала, как водила пальцем ведьма.

— А что она тебе говорила?

— Не помню. «Бур-бур-бур» сказала и ноготь свой желтый стала показывать.

— Ну, а дальше что было? — спросил Еган.

— Не помню, — ответила девочка. — Помню только то, что платье уже мокрое, и сижу в темноте на земле. Я стала звать людей, долго звала, а потом вы огоньком посветили.

Сыч поглядел на солдата:

— Экслеленц, надо будет ведьму попытать, зачем ей деваха.

— Я слыхал, что ведьмы детей жрут, — сказал Еган.

— И я слыхал, — сказал Сыч. — Слыхал, что жрут или еще для какой-либо надобности пользуют. Но детей ведьмы воруют точно.

— Вот и выяснишь, — сказал Волков Сычу. — Только, думаю, не для себя она девочку поймала.

— А для кого же? — испуганно спросил Еган.

— Неужто для упыря? — догадался Сыч.

— Надо не гадать, а выяснить, — произнес Волков. — А пока гляньте-ка, что там еще в подполе.

— В подполе? — несильно обрадовался Сыч.

— Пусть Сыч туда лезет, — сказал Еган. — Я в такую дыру не пролезу.

— Трусы чертовы, — разозлился Волков. — Я бы и без вас сам глянул, если бы ногу не ломило, и рука слушалась. Лезьте в подпол, поглядите, что там, лентяи, трусы.

Нехотя и ворча, Еган и Сыч искали масло для ламп, и потом, вооружившись лампами, полезли в лаз. Собачились, не переставая. Солдат понял, что они друг друга недолюбливают. Даже при нем они иногда срывались на ругань. Ругались они и в подполе.

В хижину зашел сержант, принес факел, стал ножом ворошить хлам по углам. Волков тоже поглядывал, искал что-нибудь интересное. И тут из-под пола донесся приглушенный крик, потом глухая перебранка, и из дыры в полу появился ларец. И Еган произнес:

— Возьмите, кто-нибудь.

Сержант взял ларец и поставил к очагу, там было виднее, а из-под пола вылезли Еган и Сыч. Оба были грязные, а Еган был доволен:

— Вот, господин, я нашел! — гордо заявил он и добавил: — Золотишко там, наверное.

Сыч тем временем уже вертел ларец, думая, как его открыть.

— Что ты лезешь? — пихнул его Еган.

— Да угомонись ты, дурень деревенский, я только отпереть хотел.

— Да я сам отопру.

— Сам! Что ты сам? Ты курятники сам не отопрешь!

— Курятник не отопру? Да я тебе сейчас мордасы то распечатаю!

— Заткнитесь оба! — вмешался Волков. — Отпирай, Еган.

Отпирать особо и не пришлось. Еган просто поднял петлю и откинул крышку. Все попытались заглянуть в ларец одновременно. Еган светил лампой, а сержант факелом. В ларце все увидела красивую синюю бархатную ткань, собранную в большой узел.

— Кошель! — удовлетворенно сказал Сыч. — Золотишко.

— Да-а, медь в таком не хранят, — согласился Еган, взял за кусочек синей ткани, потянул.

Но ни золота, ни серебра в бархате не было. А был там тяжелый и большой, с голову младенца, красивый стеклянный шар. Волков взял его в руку, стал разглядывать. А Сыч потряс бархат, надеясь, что хоть что-нибудь да звякнет. А Еган в ларец посветил, думал, хоть на дне что-нибудь есть. А потом разочарованно сообщил:

— Нет тут никакого золота.

Но Волков его не слушал, он продолжал внимательно вглядываться в шар, и ему все время казалось, что он что-то там видит. Какие-то отражения, толи белые извивающиеся полосы, толи, полыхающие в неведомой бесконечной синеве языки пламени, а может волны золотистого тумана. Зрелище это притягивало своей красой, и пугало совей бесконечностью.

— Красиво, — сказал солдат.

— Да чего же там красивого, — не согласился с ним сержант, — мрак беспросветный, как в могилу смотришь.

— Дайте, мне глянуть, — попросил Еган, стал глядеть в шар и тут же отшатнулся. — Фу, аж замутило, словно с перепоя.

— И что там увидал? — спросил у него Сыч.

— Да не пойми что! Муть лиловая. Круговерть. Глядеть туда не возможно, когда глядишь туда, так, словно пьяный лежишь, а тебя кружит.

— Дайте мне глянуть, — сказал Сыч.

Солдат дал ему шар, Сыч стал глядеть, морщиться, всматриваться, и так шар крутил и этак, потом отдал его солдату и сообщил всем:

— Не там ничего стекляшка, забава для детей, надо золотишко искать.

А вот Волков не думал, что шар забава для детей, не стала бы нищая старуха так хранить эту вещь, будь она простой забавой. Солдат бы еще поглядел да чувствовал себя плохо. Он завернул шар в бархат и положил его в ларец. И сказал:

— Ну, поищите чуток, а я на улицу пойду.

Выйдя стал возле телеги, разглядывал босые уродливые и страшные, не знавшие обуви, ступни ведьмы. Слушал ее бормотание из мешка и думал о том, что не поедет с ней в телеге. Верхом поедет. Страшная она была тварь, что там не говори. Да, как бы не ломило ногу, с этой бабой он в телегу садиться не хотел.

Сержант, Еган и Сыч вышли из лачуги ведьмы. Видимо без Волкова там им было неуютно. Еган помог солдату сесть на коня. С трудом, с гримасами Волков перекинул ногу через седло. А Сыч сел телегу. Косился на бормочущую ведьму, но сел. А девочку к себе на коня взял сержант. И все тронулись к водяной мельнице.

Родители девочки и не знали, что она пропала. Думали, что просто заплутала немного. И ничего больше Волкову узнать не удалось, кроме того, что мельник и его жена заметно обрадовались, когда увидели в телеге ведьму с мешком на голове. Баба даже пару раз осенила себя святым знамением и поблагодарила Господа. Видимо, людишки то побаивались старуху. И это его ничуть не удивило. И потом они двинулись в замок.

Как узнали дворовые о том, что привезли ведьму — Волков не знал. Но пока та валялась в телеге, сбежалась почти вся дворня. Глядели с испугом, как стражники, не шибко церемрнясь, волокут ведьму в подвал.

— Расходитесь, — сказал им солдат, — дел, что ли нету?

Он с трудом слез с лошади, пошел вслед за стражниками в подвал, там для ведьмы освободили помещение, переведя Соллона к старосте из Малой Рютте. Сыч сразу принялся за дело: отправил стражников на улицу разжигать жаровню, а сам привязывал ведьму, пытаясь заодно говорить с ней по душам.

— Эх, бабуля, не за грош влипла. Ну, да ничего, может, еще выйдешь отсюда.

Старуха, растянутая на доске, поначалу не обращала на него внимания, висела, размякшая, а потом вдруг встрепенулась, подняла голову и снова выпучила свои страшные глаза, уставилась на Егана, стала моргать ему глазом с бельмом и заговорила:

— А у коршуна-ворона холопы проворны, лапы жирные да ловкие, глаза черные да острые.

— Ну, начала, — чуть разочарованно сказал Сыч. — Ты давай это прекращай. Я знаю, как экселенц твою болтовню оплеухой заткнул. Первый раз я испугался, а сейчас я так сам смогу. Может, рука моя не так тяжела, как у коннетабля, но врежу так, что звезды в глазах замелькают. Отвечай, чума старая, — и тут он понизил голос, — золотишко то где прячешь? А?

Ведьма, то ли зашипела, то ли засмеялась сипло в ответ.

— К черту золото, — сказал Волков. — Говори, от кого твой сынок кривобокий письма носил?

А старуха снова обмякла, повисла на руках, бормоча что-то себе под нос, а потом снова подняла глаз с бельмом:

— А-а, коршуна-ворона золотом не купишь. Коршун-ворон в суть смотрит, коршун-ворон кровь ищет.

— Да заткнись ты! — оборвал ее Волков. — Говори, кто написал письмо дочери барона. Или, думаешь, пожалею я тебя? Сейчас жаровню принесут, посмотрим, как ты заголосишь.

Ведьма только беззубо ощерилась. Волков не выдержал, вскочил, но Сыч успел встать между ними.

— Экселенц, не нужно. Нельзя так. У вас и для мужика рука тяжела. Не пойму, как она от первой оплеухи выжила.

Волков посмотрел на нее чуть раздраженно, но ничего не сказал, потому что Сыч, как всегда был прав.

— Но что ж делать то будем? Она так и будет бубнить да ужас на всех нагонять.

— А ну-ка, ребята, — Сыч обернулся к стражникам, — тащите сюда ее сыночка кривобокого. Если ее ни бить, ни жечь нельзя, то сыночка ее убогого можно. Он костлявый, да крепкий.

И тут ведьма неожиданно завыла. Да так, что холодом дунуло по душному подвалу, а Волков опять ударил ее по морде. Вой прервался, и старуха засмеялась или заухала, как филин в ночи.

— Смеешься? Ничего, сейчас сынка твоего приволокут, и посмотрим, как ты смеяться будешь.

Ведьма в ответ снова оскалила свои редкие зубы, стала кашлять и улыбаться. А стражники приволоки кривобокого. Тот почти не шел, ноги его тащились по каменному полу. Ведьма, увидев его, сначала было завыла, а затем замолчала, как обрезала, и опустила голову. А Стефан, подняв глаза и увидев ее, только и смог сказать:

— Мама, я давно уже тут. Ничего им не сказал.

— Вот дурак, — смеялся Сыч, недолго думая, врезал ему под дых, чтобы не болтал. И Стефан заткнулся. А Фриц Ламме продолжил:

— Ну, что, старая? Теперь ты говорить будешь? Или будешь смотреть да слушать, как твоего сынка убогого жарят? — спросил Сыч.

— А-а-а! — заорала старуха, и снова холодом подуло. — Коршун! Коршун мясо себе жарить собрался! Никак ужин себе готовит!

Волков едва сдержался, чтобы кулаком сверху не ударить ведьме по темени, так, чтобы она больше никогда не выла. Сдержался, перевел дух, а потом подошел к жаровне, которую принесли стражники. Достал из углей раскаленную, чуть не добела, кочергу, поднял ее, подошел к ведьме и поднес к ее лицу. Так что бы жар чувствовала:

— Сейчас ты мне расскажешь, кто писал письма для госпожи, и для кого ты приготовила девочку. Иначе вот это, — он потряс перед носом ведьмы раскаленным железом, — окажется на ребрах твоего сыночка.

Сыч стоял рядом, боясь, как бы коннетабль не сунул кочергу в морду старухи, но произошло то, чего он никак не ожидал. Ведьма по-старушечьи пожевала губами, а потом, вылупив на Волкова глаза, сказала:

— Наш господин за все тебе заплатит. Сполна!

И вдруг, облизав губы, словно съела что-то вкусное, открыла свой беззубый рот и последними зубами вцепилась в раскаленное железо кочерги. Волков так растерялся, что ничего не мог поделать, даже кочергу не отдергивал, стоял и смотрел, как потянулась вонючая струйка белого дыма от жареных шипящих губ ведьмы. Да и Сыч ничего не делал, стоял, смотрел, кривясь от отвращения, и был немало удивлен тем, на что смотрит, А старуха изо всех сил челюстями сжимала раскаленное железо. Глаз с бельмом готов был лопнуть, дым поднимались по ее лицу, но челюстей она не разжимала, глядела на солдата, словно наслаждалась растерянностью на его лице, сопела носом и выла сквозь зубы.

Так продолжалось совсем не долго, пока коннетабль не пришел в себя и не вырвал кочергу из пасти старухи с последними ее зубами. Он глянул на дымящуюся кочергу, а старуха закинула голову, глядела в потолок и хрипела страшно на каждом вздохе. А из ее открытого рта поднимался вонючий дым. И все присутствующие безмолвно, с раскрытыми ртами, с ужасом наблюдали как короче и короче становятся ее вздохи, все тише и тише ее завывания. Наконец она заткнулась, ее голова повисла, и она перестала дышать.

— Вроде все, — с заметным облегчением сказал Сыч, — сдохла.

И тут сын ведьмы завыл, забился в руках стражников, заорал:

— Мама, мама, господи, маа-ма!

Упал на пол пытался ползти к ведьме, стражники едва его сдерживали, стали бить, за страх, что нагнала на них ведьма своей смертью. Верхом не нем сидели. Руки ему крутили, не могли справиться, он крутился ужом, орал как резаный и не успокаивался. И тут солдат не выдержал:

— А ну поднять его, — заорал он.

Стражники подняли извивающегося калеку, а Волков подошел хромая, и тяжеленным солдатским кулаком дал ему в скулу, так что голова мотнулась у бедолаги, и еще раз. Сыч подлетел к солдату вис на руке у него приговаривая:

— Экселенц, убьете. Да убьете же. Убьете же. Экселенц.

А волков бил и бил, словно не замечая Сыча. Калека затих, то ли боль переживал, то ли сознание потерял, висел на руках стражников, кровь капала с лица. Солдат успокоился. Отдышался. И сказал:

— Жги его пока не скажет или не сдохнет, хочу знать от кого он письма носил, и кто хозяин у них, кем они меня пугать вздумали, слышишь Сыч? Пока не скажет или пока не сдохнет.

— Да, эксленц.

— А ведьму на помойке зарыть, никакого ей кладбища.

— Да, экселенц.

Волков было пошел из подвал, но Сыч окликнул его:

— Экселенц!

— Ну.

— Я вот, что думаю, пока я калеку жечь буду не плохо бы егеря с собачками к дому ведьмы пустить. Нехай там поищет. Должно быть там что то.

— С чего ты так решил? Чувствуешь что то?

— Да нет, просто думаю про девчонку, что мы в подполе нашли. Думаю, правы вы были. Ведьма, конечно, могла ее для себя словить, а ежели не для себя, то кто-то должен либо рядом с ней жить, либо сам за ней прийти.

— Ни чего не понимаю, — сказал солдат. — Объясни.

— На ноги ее гляньте, пятки в трещинах, кости артритные, сами ноги опухшие. На таких ногах она далеко ходить не может. Значится, если девчонку она не для себя словила, то кто-то за ней должен прийти. А значит следы он оставит. Или этот кто-то, живет с ней рядом, к кому она и сама сможет дойти на таких ногах. Пусть егерь поищет.

— Понял, — согласился солдат, — скажу егерю, пусть ищет.

Ни ведьму, ни калеку ему жалко не было. Он убивал сильных, смелых и молодых мужчин, может быть когда-то он об этом и сожалел, а про старуху и калеку он даже не думал. Тем более, если они стояли между ним и его заветной мечтой, его землицей с мужиками. За эту землю он готов был жечь всех старух и всех калек графства.

Солдат вошел в донжон. Там, за длинным столом, он увидел Егана. Тот ел фасоль из одного горшка с конюхом барона.

— Еган, найди егеря, пусть завтра собирается к дому ведьмы.

— А кого ж ему искать? — пережевывал фасоль слуга.

— Кого найдет.

Еган бросил ложку, встал.

— Только сначала на кухню сходи, пусть кухарка мне свинину жарит — обещала.

Все-таки, Волков думал о смерти ведьмы, ел и думал. Думая про нее, он вспомнил про ларец. И пока кухарка приносила ему кусок пирога с требухой послежареной свинины, он приказал Егану принести ларец и теперь сидел, разглядывал его. Рядом уселся сержант. Волков достал бархат, развернул его и потрогал стекло. Обычно стекло — холодное, красивое, гладкое, чуть отливающие голубым. Солдат взял шар, с каким-то непонятным удовлетворением почувствовал его тяжесть в руке и решил снова поглядеть на красивые полосы, те, что видел в первый раз. Он понял, что просто глядеть на шар — дело бессмысленное. Вот лежит он на руке и лежит, а чтобы увидеть там что-то нужно в него заглянуть, словно в колодец. Он стал вглядываться, смотреть в центр шара. Долго вглядывался, но ничего, кроме размытых, перетекающих теней там не было. Он уже хотел было положить шар в ларец, как вдруг, внутри стекла как будто что-то появилось, то, что не расплывалось и не искажалось. Сначала это было простой точкой, что, мерно покачиваясь, плывет издалека. Эта точка приближалась и приближалась, быстро превращаясь в то, что он совсем недавно видел. Прежде, чем Волков понял, что это, у него резануло в груди. Прямо там, где еще недавно был огромный синяк. Закололо глубоко, да так, что вдохнуть из-за боли не мог. Солдат слабеющей левой рукой начал тереть себе грудь через кольчугу, дышал с трудом, но все равно продолжат таращиться в шар, жалея узнать, что приближается к нему. И он узнал, узнал то, что видел совсем недавно. Это был белесый глаз старухи с желтым бельмом. И этот глаз смотрел на него, видел его.

— Дьявол, — выругался солдат и кинул шар в ларец. Крышка ларца захлопнулась сама. — Разбить его надо.

Он открыл ларец, зашвырнул туда кусок синего бархата и снова его закрыл, заорал:

— Еган, где мое пиво?!

Еган, спускавшийся с кухни, развел руки.

— Господин, сейчас вам его принесу, — он пошел обратно.

Волков, все еще вспоминая страшный глаз, брезгливо повел плечами и повторил:

— Разбить его надо.

— Кого? — спросил Еган, останавливаясь на полпути.

— Никого, — буркнул солдат.

Весь оставшийся день он просидел за столом в донжоне, ел, пил пиво, растирал больную ногу. Самочувствие его заметно улучшилось, а к вечеру, после пятой кружки пива, он и вовсе повеселел. Особенно рад был видеть монаха. Монах из трактира пришел мрачный, он целый день сидел там, считал кружки пива, блюда с жареной колбасой и все-все-все, что приносило деньги. Он вывалил на стол целую кучу меди и серебра, и они с управляющим стали считать.

— Это, что, за один день столько? — спросил солдат.

— Да, — невесело сказал монах.

— Это ж сколько денег было у трактирщика! — восхитился Еган.

— Много было у него денег, — сказал управляющий Крутец, заканчивая счет и записывая цифру в большую книгу.

— Господин управляющий, а долго мне еще там сидеть? — жалостливо спросил монах Ипполит.

— А что тебе там не нравится, — спросил Крутец, — в тепле и при еде?

— Богомерзко там, воры там, девки, игроки и пьяные. Меня из монастыря отпустили, чтобы я господину коннетаблю помогал, а я за трактиром слежу. Сегодня пришлось у одной из девок деньгу из-за щеки доставать, а она старая и зубов у нее половину нету, противно было.

— Что, воруют? — спросил Волков.

— Конечно, все время воруют. Все воруют. До уборной дойти некогда, все следить приходится.

— Хорошо, что только из-за щеки, — оскалился Еган. — А то баба, они знаешь какие ушлые.

— Сержант, — сказал солдат, — завтра съездишь в трактир — воров и игроков гони оттуда в шею да так, чтобы они туда не вернулись. А всем остальным скажи, что за воровство пороть будем.

— Да, господин, — сказал сержант.

— А ты, монах, вот это взгляни, — Волков открыл ларец и достал шар. Поиграл им. — Знаешь, что это.

Монах, видимо, знал. Его глаза округлились, ни то от ужаса, ни то от восхищения.

— Конечно, знаю, — почти прошептал он. — Это oculus pythonissam^[17]. Где вы его взяли?

— У ведьмы отняли! — похвастался Еган.

— Ну, что ж это такое? — монах жалобно посмотрел на управляющего. — Я в кабаке богомерзком сижу с грешниками, а добрые люди ведьм ловят. Господин управляющий, отпустите меня.

— Не я тебя туда отправил. Коннетабль попросил тебя мне помочь. Вот и помогай там, где более нужен, — отвечал Крутец нравоучительно.

— Ну, да, помогаю. То возы считаю, то бревна, то мелочь в трактире. Я бы это и в монастыре мог делать, а меня отпустили ведьм ловить и упырей. Я ведьм ловить хочу.

— Хочет он! — заметил Крутец. — Смирения в тебе нет, брат Ипполит. Тоже мне, монах. Назначил тебя господин коннетабль мне в помощь — так неси в смирении долю свою.

— Ты знаешь что-нибудь про этот шар? — спросил монаха Волков.

— Конечно, господин. Можно? — он потянулся к шару.

— Бери. Взгляни в него.

— Глядеть в него мне смысла нет, ничего я там не увижу.

— Это потому что ты монах?

— В книжке сказано, что: «Мало кто из мужей очами своими узрит в шаре что-либо. Только жены недобрые да с демонами в душе способны в нем что-либо зреть и, попирая законы господа, даже заглядывать в будущее», — по памяти цитировал монах.

— Чушь, — коротко бросил солдат. — Взгляни в него.

— Хорошо, — Ипполит уставился в шар. Смотрел долго и неотрывно.

Все, сидящие за столом, с интересом наблюдали за ним. Ждали.

— Ну, что, увидал чего-нибудь? — не выдержал Еган.

— Туман только. Клочьями. Как на болоте поутру, — отвечал юный монах. — А больше ничего.

Получалось, что Волков был единственным, кто видел в шаре чуть больше, чем туман да рябь. А он разглядел в шаре глаз мертвой ведьмы. Говорить солдат об этом никому не стал и предложил монаху:

— Ты поешь, а потом книгу принеси сюда, почитаем про шар этот.

— Да я в таверне уже поел, — монах вскочил и убежал за книгой, стуча деревянными башмаками.

Вскоре вернулся, сразу нашел место про ведьм и начал читать:

— «Ведьмин глаз — агрегат дьявола, часть дьявола, суть дьявола. Сам из себя-то шар стекла белого, чистого, или синего, или красного. Дозволяет дурным женам видеть невиданное и, попирая законы божьи, зрить в будущее. Добрые мужи ничего доброго в нем не увидят. И болеть будут, глядя в него, а недобрые жены видят в нем все. И глядеть сквозь стены, и расстояние им не помеха. Коли подлая жена хочет узреть в нем кого — то ведьминым глазом разглядит его. Но долго в сей агрегат смотреть не может никто, ибо болеть будет. И кровью глаза пойдут, и животом, и дыханием немощен станет надолго».

— Вот так вот, — многозначительно заметил Егна. — Меня сразу замутило, как только я него глянул. Прям в животе все крутить начало…

— Помолчи, — сказал солдат. — Монах, читай дальше.

— «Ведьмин глаз, — продолжал Ипполит, — дан бесчестным женам сатаной, чтобы те могли с людьми сатанинское творить и в будущее глядеть. А коли добрый муж ведьмин глаз сыщет, и коли чтит он веру отцов наших, и в Господа непогрешимого верит, тот глаз он должен разбить, а осколки разбросать. Или коли боится он агрегата сатанинского, то пусть передаст он его какому отцу святому или какому воину доброму, который глаза того разбить не убоится».

Солдат оглядел всех, взял шар, закутал его в бархат и положил в ларец:

— В общем, не игрушка это, — сказал он. — Больше в него никто глядеть не будет.

А монах продолжил читать:

— «А создают сии агрегаты сатанинские люди — алхимики и ученые. А коли кто узнает о таком человеке, тот должен донести о нем какому отцу праведному или какому воину доброму».

Волков слушал его уже в пол-уха. Он думал о себе: «Что ж, не такой я и добрый муж, если сумел разглядеть в шаре бельмо ведьмы. Интересно, а как заглянуть в будущее? Как бы узнать, что будет?»

А монах все читал, и вскоре за столом стал собирать люд дворовый, робко садились с краешку, вставали за спину монаху, не галдели, вели себя чинно, слушали. Сидеть за столом с коннетаблем было почетно, и солдат никого не гнал. Он видел, что людям интересно слушать монаха, а монаху нравилось читать людям. И он продолжал и про ведьму, и про упырей, и про других тварей, пока, наконец, солдат не встал и не сказал:

— Ну, хватит. Ночь уже, иди спать. Может, завтра вечером монах вам еще почитает.

Он поставил ларец перед Еганом, неси, мол. А сам стал переставлять больную ногу из-за лавки. И предложил монаху:

— Монах, можешь спать у меня.

Ипполит согласился с радостью, завернул книгу в дерюгу, побежал за Волковым.

— А где же он у нас спать будет? — не очень радовался Еган. — Негде у нас спать.

— Придумай что-нибудь, — отвечал солдат.

А в покоях Волков с удовольствием завалился на свою роскошную перину и, пока Еган стаскивал сапоги, спросил:

— Послушай, монах. А как через шар заглянуть в будущее? В книге не написано, наверное.

— Нет, господин, не написано. Все, что написано, я прочел.

— Да, жаль, что ведьма сдохла, — сказал солдат.

— Ведьма сдохла? — спросил Еган.

— Ведьма сдохла, когда? — одновременно с ним спросил монах.

— Сегодня, укусила раскаленную кочергу, и сдохла.

— Как укусила? — не верил Еган. — Зачем?

— А вот так, — морщился солдат вспоминая событие, — от злобы вцепилась зубами, когда я ей к морде кочергу поднес. Остатками зубов держала ее пока не сдохла.

— Вот баба, — ужаснулся Еган, — я эту сатанинскую бабу с детства боялся. Вот как сейчас помню, однажды…

— Да погоди ты, — перебил его Волков, — ты скажи, лучше, Брунхильда вчера приходила?

— А, ну да, была, вечером приперлась вся из себя, прям такая, — он показал насколько Брунхильда была прекрасна, — да я сказал, что вы спите, что слабы после болезни.

— А она что?

— Так взбесилась, бранилась: мол, зря по грязи ходила платье пачкала. Я дал ей крейцер, из вашего кошеля, что бы только не бранилась она и ушла. Может зря дал? Жалко деньгу.

— Да бог с ним с крейцером.

— Да нет, зря давал, она все равно лаялась, ушла злая.

— На меня? — улыбался солдат.

— На вас, на вас, а потом и на меня. — Говорил Еган, сооружая постель монаху на полу.

Волков больше ничего не сказал, лежал в перине улыбался, нога не болела, так он и заснул. И не слышал, как ворчит Еган на монаха из-за которого ему пришлось тесниться и делить с одеяло.

А утром он сидел в одном исподнем в донжоне. Перед ним стояло огромное корыто с теплой водой, а Еган и мальчишка с кухни помогали ему мыться. Мальчишка держал большой ковш с водой, а Еган прилагая усилия, тер господина мылом. И тут, неожиданно для всех с кухни спустилась госпожа Ядвига со служанкой. Она скривилась, увидев помывку, и проходя мимо Волкова произнесла:

— Нужник бы еще тут устроил.

Солдат ничего не ответил, поглядел ей в след и подумал:

«Пофыркай мне еще, получу рыцарское достоинство, так не Еган мне будет ноги мыть».

Он еще улыбнулся от предвкушений, как в донжон вбежал стражник:

— Господин… — он задыхался, — господин…

— Да отдышись ты, дурья башка, потом говори спокойно.

— Господин, — чуть переведя дыхание, продолжил стражник.

— След нашли? — догадался Волков.

— Да господин, сразу собачка след нашла, егерь говорит мне, беги к коннетаблю, след утренний, или ночной. Как только на болото пришли, так сразу след взяли.

— У дома ведьмы?

— Дальше, у кладбища.

— Ты бегом бежал, что ли.

— Бегом, господин, егерь говорит: беги к коннетаблю, я и бежал.

— Молодец, останешься на воротах.

— Господин, егерь говорит, что след свежий, поспешать нужно.

— Еган, полотенце, — сказал Волков, — и сержанта мне.

— А сержант поутру взял жаровню и поехал в трактир воров ловить, — сказал Еган, подавая полотенце.

— А жаровню то зачем?

— Так клейма ставить, вы вчерась ему сами велели в трактир ехать воров выводить. Вот они с утра и поехали с Сычем и монахом.

— Эй, малый, — сказал Волков мальчику, что помогал ему мыться, — лети в деревню, в трактир, скажи сержанту, что егерь дичь нашел, что он мне тут нужен. Еган одежду мне и доспех, а ты, — сказал он стражнику, — поднимись к барону, спроси, не угодно ли ему еще одного упыря изловить.

Барон был счастлив! Справа, чуть сзади ехал его коннетабль, позади его сержант и шестеро его людей. А в телеге замыкая шествие, ехали Еган и Сыч.

Так в былые времена барон выезжал на большую охоту и все это видели. Да еще к большей радости барона, у выезда из деревни, они встретили соседа барона, господина фон Филькенгофа, тот ехал с семьей на богомолье в монастырь. Барон от широты души тут же пригласил Финкельгофа и его сына поехать с ним, и те даже были и не против, но их духовник, а особенно жена уж больно были недовольны таким приглашением и соседи поехали в монастырь. А барон с удовольствием наблюдал что Финкельгоф, уехал с женой расстроенный. Он откупорил большую флягу с портвейном из далекого города, что на юго-западе у самого океана. Предложил вино солдату, и даже сержанту. Он был действительно счастлив.

Егерь Клаус свое дело знал, он выяснил, где прячется упырь, по собакам узнал, собак он чувствовал почище, чем людей. И теперь сидел, ждал, когда появится коннетабль с людьми. А когда люди приехали он точно и грамотно их расставил, как будто загон собирал на охоте с гонщиками и номерами. И уже после того как все были готовы, он с собаками поднял людоеда с лежки. С собаками, с хрустом кустов, с ревом рога погнал его на барона и сержанта, не давая ему уйти в лес. Отгоняя его от опушки к болоту. Упырь продирался сквозь кустарник, храпел как загнанный лось, но шел бодро, он был меньше первого, но видимо такой же сильный. Он вышел чуть южнее кладбища, был уже уставший. И встал, харкался, отплевывался смачно, тяжело дышал, оглядывался на собак, что крутились вокруг него не пытаясь, напасть. Был он страшный. Серожелтый, с налитыми глазами и огромным брюхом. Он издали увидел барона и сержанта с копьями, упырь не был зверем, он все видимо понимал. Чуть отдышавшись, мерзкая тварь кинулась бежать к болоту, к зарослям, к развалинам замка. Но бежал он уже не быстро, подустал, уходя от собак и Клауса. А барон, увидев его, радостно затрубил в рог, фон Рютте был счастлив. Запрыгнул на коня и погнался за ним.

Старый рыцарь летел за уродцем с копьем наперевес, как на турнире и уже у болота, у зарослей рогоза, в рост человека, нагнал его. И со всего маху, как положено, вогнал копье в поясницу людоеду, так что наконечник вышел из брюха, откуда стразу же полилась мерзкая, зловонная жижа, заливая мокрую траву вокруг.

А упырь повернулся, легко ломая древко копья, и одним ударом лапы, с черными ногтями, сбил с ног коня барона. Конь завалился на задние ноги и опрокинулся на бок, барону на ногу. Чудовище двинулось, было к нему, и наверняка убило бы одним ударом, но в него, на всем скаку врезался сержант и рубанул уродца мечом по голове. И упырь, и конь сержанта повалились на землю, а сержант успел выскочить из седла, и пока упыряка не поднялся на ноги, он продолжал рубить его мечом, поняв, что занятие это пустое, стал колоть его, прилагая все силы, что бы хоть немного сталь входила в мерзкую тушу. Упырь отмахивался от него вставал на ноги, и готов был кинуться на сержанта, но к тому подоспели на помощь стражники с копьями. И уже неплохо кололи его.

Тварь устала, это уже было заметно, он угрюмо смотрел на сержанта и стражников, налитыми, желтыми глазами, тяжело отмахивался от них и лез в болото, в рогоз. Лошадь барона встала, и он тоже поднялся и не без помощи стражников влез на коня. К ним подъехал Волков, Еган и еще один стражник.

— Видали, как я его? — хвастался барон.

— Видали, господин барон, — сказал солдат. — Ваша храбрость впечатляет, только я боюсь, уйдет он.

— Черта с два! — барон отпил из своей огромной фляги. — У него в брюхе половина моего копья, и сержант его порубил неплохо. Сидит, вон, в траве, дышать боится. И как нам его оттуда выгнать?

— Сейчас придет Клаус и поднимет его собаками. Он выйдет на чистое место, там мы его и прикончим, — сказал сержант.

— Живым мне он нужен, — сказал Волков.

— Ну, что ж, значит, будет брать живым, — пообещал барон и тут же забрал у одного из стражников копье.

Барон был пьян, весел и задорен. И солдат понял, что живым его упыря не видеть. Он вздохнул. А невдалеке, в зарослях рогоза, уныло и натужно заревел раненый упырь. Кони как с ума посходили, Волков едва удержался в седле, да и барон тоже. Два коня, на которых не было седаков, кинулись прочь.

— Ишь, как орет, — восхитился барон. — Зря стараешься, мы тебя сегодня возьмем, сатанинское отродье.

Вскоре собрались все: подъехал Сыч, подошел Клаус с собаками. Решали недолго. Клаус и два стражника стали рубить рогоз на краю болота, прорубая ход. Упырь, видя, как к нему приближаются, с хрустом и шелестом стал ломиться к воде и вышел на нее. И уже медленно и тяжело шел по болоту, с каждым шагом погружаясь в воду все глубже и глубже.

— Пойду за ним, — сказал пьяный барон, слезая с лошади.

— Погибните за просто так, — сказал ему солдат.

— Возьму людей парочку. Втроем мы его одолеем.

— Он выше нас всех на голову, ему воды будет по пояс, а нам по грудь. При его силе всех перетопит.

— Так что ж делать? Объезжать болото с другой стороны? А вдруг он не пойдет на другую сторону? Вдруг он пойдет вдоль?

— В том-то и дело, — задумчиво произнес коннетабль. — Ладно, сейчас кое-что проверим. Еган, дай мне арбалет.

Еган принес из телеги арбалет и болты, натянул тетиву.

— Я его копьем не убил, а вы его хотите из арбалета подстрелить, — усмехнулся барон, опять отпивая портвейна.

— Сейчас посмотрим, — сказал Волков. — Еган, болт с серебряным наконечником давай.

— Ага, — ответил тот и уложил на ложе болт с серебром, прижал его зажимом и отдал оружие Волкову.

А упырь медленно шел вглубь болота. Грязь и тина доходила ему уже до пояса, а он могучими руками разбрасывал тину перед собой и уходил.

Солдат поднял арбалет. В такую цель с такого расстояния он промахнуться не мог.

— Ну, что ж, посмотрим, не врет ли книга, — прошептал он и нажал на спуск.

Болт вошел упырю прямо между лопаток, а тот даже не вздрогнул, как будто даже не заметил. Как шел, так и шел. Но это были только первые мгновения. А потом чудовище остановилось, повело плечами, словно что-то чесалось меж лопаток. Затем он полез за спину лапищей, да дотянуться до того места не мог. Он стал приплясывать в воде, а на берегу все собравшиеся с любопытством глядели на него. И тут Еган сказал:

— Ишь ты, как хребтина чешется, аж затанцевал.

Все засмеялись, а громче всех засмеялся пьяный барон, а упырь все-таки изловчился и дотянулся до болта, отломил половину с оперением, но не более того. Наконечник остался меж лопаток, и уж тут его затрясло. Он заметался, стал молотить руками по воде, зачем-то подгребать тину к себе и выть стал трубно и нудно. Кони словно ждали этого, запрыгали, заскакали, стали брыкаться, пытались разбежаться. Стражники ловили их, держали крепко. А упырь завалился в воду набок, стал биться, поднимая серую муть, как будто плыл куда-то, но плавал недолго и вдруг замер, затих. Так, что из воды торчало только плечо и ухо. И пар от него шел.

— Все, натанцевался, урод, устал маленько, — резюмировал Еган, и все опять засмеялись.

А барон дал Егану флягу, предварительно отпив. Еган с поклоном взял флягу и сделал аккуратно глоток, так, чтобы не мусолить горловину.

— Сержант, — сказал Волков. — Вроде сдох, достать его нужно.

— Да, господин, — ответил сержант.

Стражники кинули жребий, проигравшие полезли в болото, привязали тушу, а оставшиеся на берегу выволокли ее, с трудом подняли и под ржание лошадей закинули ее в телегу.

Повезли в Рютте. По дороге барон еще больше напился: пел песни, орал и хвастался. А ближе к деревне уже чуть ли не падал из седла. Сержанту и Егану пришлось его поддерживать и увезти в замок, а Волков с остальными поехал на площадь вешать упыря. Стражники уже хотели взять упыря, но солдат остановил их. Чуть свисая с коня, заглянул в телегу, стал рассматривать рану. В спине упыря чернела дыра с обугленными краями размером в кулак. Внутри все тоже было черным, словно выгорело.

— Что ж, не врет книга, — сказал солдат и добавил: — вешайте.

Стражники подогнали телегу и прямо из нее вздернули людоеда. По деревне понеслись крики мальчишек:

— Коннетабль нового людоеда убил.

И на площадь снова шли люди. И смотрели не только на упыря, смотрели и на коннетабля, кланялись ему, а одна румяная бабенка, не старая глазастая и озорная крикнула:

— Господи, спасибо, что послал нам такого доброго человека.

Солдат величественно отвечал на поклоны и даже милостиво улыбался сельчанам. А зеваки сходились на площадь, бабы с нового рынка даже оставляли товар, что бы взглянуть на нового упыря. И из трактира вывалили все, кто не был на работах в монастыре. И ту появилась она. Как всегда со своей чертовой служанкой. Были они верхом, бесцеремонно расталкивая зевак лошадьми, женщины добрались почти до самой виселицы. Постояв там, красавица скривилась от отвращения, и подъехав к Волкову так близко, что их колени почти соприкоснулись, сказала, вложив все свое пренебрежение в слова:

— Что, поймал несчастного уродца и теперь горд собой?

— Поймал и горд, — ответил солдат с вызовом.

— И теперь наслаждаешься почитанием черни.

— Наслаждаюсь, и дальше буду ловить, и дальше буду наслаждаться, пока всех не переловлю. Мне нравится, что люди славят меня, — говорил он тоном, который госпоже Хедвиге явно не нравился.

— Ты ничтожен, — скривила губы красавица.

— Тогда мне остается вас только пожалеть, — с улыбкой сказал Волков.

— С чего бы тебе меня жалеть?

— Потому, что скоро я получу рыцарский статус, и вам придется стать женой ничтожества.

— Ни-ко-гда, — выговорила она заносчиво, с презрением уставившись на него.

— Представляю, как тяжко вам будет делить со мной супружеское ложе, — с притворным сочувствием говорил солдат, — возможно, вас придется привязывать к кровати.

— Лучше сдохнуть, — зло сказала красавица, — лучше я поднимусь на башню и спрыгну.

— Только после свадьбы, — вдруг холодно сказал Волков, — если вы мне не понравитесь после брачной ночи я вас сам туда отволоку.

Он поглядел на эту взбалмошною женщину так, что у нее не осталось сомнений в правдивости его слов. И первый раз солдат заметил в ее глазах неуверенность. Или даже признаки испуга. Он продолжил:

— Кстати вашу служанку я велю пороть, а потом отправлю работать в коровник, где ей и место. И запрещу ей входить в дом.

Ядвига смотрела на него с ненавистью, а он улыбался ей в ответ, и, не отводя глаз говорил:

— Привыкайте, госпожа, вскоре вы будете есть у меня с руки. Вы будете кроткой и ласковой, а иначе я посажу вас на цепь. Как медведя. Или отволоку на башню.

Ненависти в глазах молодой женщины сразу поубавилось, появилась тревога.

Бойкая на язык, сейчас она даже не знала, что сказать.

— Молчите? Не знаете что сказать? — он читал ее как книгу. — Продолжаете ненавидеть меня, но не поднимете, как победить, — он улыбнулся и чуть склонился к ней, — вы знаете, мне кажется, что это вы наняли миньонов герцога, что бы убить меня. Ну, сознайтесь. Сколько вы им заплатили?

Или золото здесь не при чем?

Она не созналась, ударила коня плетью, и чуть не сбивая зевак ускакала.

А Волков глядел ей вслед улыбаясь, ему давно не было так хорошо, несмотря на то что нога разболелась. Она теперь все время болела, стоило только сесть в седло.

Вечером в донжон пришел монах, принес целую чашку мелочи, и меди и серебра. Вместе с управляющим они пересчитали деньги и Крутец сказал:

— Да, хороший доход приносит трактир. Откуда столько сегодня?

— Трактир полон, все пришли на упыря смотреть, даже те, кто раньше ночевал в монастыре, — дерзко отвечал юный монах.

— Ты сегодня груб, — сказал ему Крутец, пряча деньги.

— Потому что мне там не место, — запальчиво сказал Ипполит, — я из монастыря ушел, что бы упырей ловить, а не блудными девками любоваться, господин коннетабль уже второго упыря поймал, а я весь день считаю, какая девка сколько раз ходила с кем на конюшню или в комнаты.

— Нет у меня никого, кому бы я мог доверить деньги эти. Понимаешь? — говорил Крутец примирительно.

— Надо найти, — сказал Волков, — монах прав, не место ему там. Да и мне он теперь надобен, упырей то мы словили, а как господина ихнего найти я не знаю.

— Да господин коннетабль, — соглашался молодой управляющий, — буду искать ему замену, пусть еще хоть пару дней там посидит.

Крутец вздохнул, а Волков кивнул в знак согласия. Управляющий сел рядом с ним и понизив голос заговорил.

— Я бы хотел с вами поговорить.

— Говорите, — кивнул солдат.

— Без лишних ушей.

— Хорошо, — Волков, морщась от боли в ноге, вышел из-за стола.

Они вышли на улицу.

— Аудит почти закончен, — начал молодой управляющий. — Господа аудиторы дописывают отчет.

— Прекрасно.

— А я не знаю, что мне делать. Ведь вы продолжили мне должность управляющего временно.

— Да, и что? — солдат делал вид, что не понимал.

— Ну, понимаете… — мялся Крутец.

— Понимаю. Вы бы хотели остаться на этой должности.

— Да, господин коннетабль, именно. Я бы хотел предложить свои услуги барону и подписать с ним контракт.

— И? — солдат продолжал не понимать.

— И я бы хотел, что бы вы ходатайствовали за меня.

— И почему же я должен это делать?

— Разве вы не довольны моей работой? — с удивлением спросил молодой управляющий. — Я стараюсь заработать барону больше денег.

— Я вижу ваше рвение.

— Я построил рынок, который приносит доход. А сейчас я строю амбары, чтобы не продавать хлеб даром сразу после урожая, а продавать к весне, когда цена выше всего.

— Вы молодец, — кивнул солдат.

— А еще я собираюсь стоить пивоварню, ведь в городе нужно бесконечно много пива, и хлеба нужно много, солонины, дерюги, дров — да всего. А нам здесь нужны плуги с отвалом. Тут у мужиков в деревне только два железных плуга.

— Да, работы много, — соглашался Волков.

— Если с умом взяться — здесь можно зарабатывать много денег.

— Не сомневаюсь, здесь хорошие места. Но что должен сделать я?

— Понимаете, барон — суровый старый воин. К сожалению, на меня он смотрит, как на мальчишку. Я пытаюсь с ним поговорить, а он меня либо выпроваживает, либо не слушает. А вас он слушает. Вас здесь вообще все слушают.

— И что я должен предложить барону? — улыбался солдат.

— Мой контракт. Жалованье я себе положу небольшое, двадцать пять талеров в год.

— А кроме жалованья?

— Как обычно — содержание хлебом, мясом, пивом, жильем, место в конюшне.

— Это понятно, а кроме?..

— Ну, и десять процентов с годовой прибыли.

Волков усмехнулся, посмотрел на юношу и спросил:

— А не жирно ли?

— Вот я к этому и веду. Я хочу, что бы вы поняли, три процента пойдут вам за содействие.

— А я смотрю, вы ловкий парень, Крутец, — коннетабль перестал улыбаться.

— Здесь, в Рютте, я вижу больше возможности, здесь всем денег хватит: и барону, и вам, и мне. Нужно только приложить руки и голову.

— А я смотрю, вы умный малый, Крутец, и разбираетесь в людях.

— Я стараюсь быть таким, господин коннетабль.

— Только вот со мной вы просчитались, — речь Волкова стала сухой и колючей. — Я люблю деньги, Крутец, да, люблю. Но я не буду делить проценты за спиной барона. Я вообще ничего не люблю делать за спиной. Имейте в виду: я не из купчишек, я из солдат. А у солдат все то, что делится втихаря от других, одобрения не вызывает. В ротах и корпорациях все делится честно и открыто. И свои проценты я должен получать не от вас, а от барона. Запомните, Крутец, на всю жизнь: ловкость и хитрость работают в быструю, а порядочность и честность работают в долгую, на репутацию, а репутация — это капитал.

Юный Крутец стоял, мял в руках берет, растерянный и смущенный.

— Пишите контракт, двадцать четыре талера в год и семь процентов годовых. Принесете мне его — я поговорю с бароном.

— Спасибо, господин коннетабль, — обрадовался Крутец и надел берет.

Они пошли в донжон, сели за стол. Крутец был рад, раскраснелся и просил принести пиво. Выпив пиво, Волков огляделся и сказал:

— Еган, сходика в трактир.

— Чего еще? Ночь на дворе, чего вы забыли в трактире?

— Позови ка мне Брунхильду.

— Господин, ну какая вам сейчас Брунхильда, сами еле ходят, неделю назад без памяти лежали в жару, а вам Брунхильду подавай! Вам поспать бы надо, да поесть.

— Не перечь мне дурень, иди за Хильдой.

— Вот она вам сдалась то…

— Иди в трактир лентяй, только сначала помоги мне в покои подняться.

— Вот и я о чем! По лестнице еле ходите, а Бруньку, значит осилите, — бубнил слуга помогая господину. — Не ровен час, помрете, а все туда же… Брунхильду ему веди!

— Я бы при смерти был, и то попросил бы Брунхильду, — сказал Сыч, тоже помогая Волкову подниматься по лестнице.

— Уж ты, то конечно, — не сомневался Еган. — как дурной кобель, глаза бы выпучил да бегал бы за ней по всей округе. Язык на плечо.

— И бегал бы, — соглашался Фриц Ламме.

Волков проснулся, когда в незакрытый ставень уже светило солнце.

— Солнце, — сказал он тихо.

Это было даже непривычно.

Рядом под периной сопела Брунхильда, горячая как печка. А на полу, спали рядом Еган и молодой монах.

Утро было прекрасным, в окно светило солнце и у солдата, если не шевелиться, ничего не болело.

— А ну ка просыпайтесь, — громко сказал он, и, забывшись, одним движением свесил ноги с кровати.

Это было опрометчиво, тут же боль в ноге дала о себе знать. Он скривился.

— Ох, как хорошо спать на перинах, — потягивалась Брунхильда, — когда разбогатею, заведу себя перины.

Она была обворожительна, чуть припухла от сна, волосы пышные растрепались, сидела на кровати груди не пряча, бесстыжая. Монах старался не смотреть, а Еган откровенно пялился, глаз не отводил. А солдат, не стесняясь других, брал ее тяжелую грудь в руку, как будто взвешивал, девица была вроде и не против, сидела улыбаясь. Волков, хотел, было еще раз завалить ее в перины, но тут ему на глаза попался ларец.

— О, — сказал он, выпуская девичью грудь из руки и слезая с кровати, на этот раз аккуратненько, что бы ногу не растревожить, — а ну сюда взгляни.

Он достал из ларца шар и протянул его девице.

— Красивый, — сказала Хильда, разглядывая шар. — И тяжелый, а что мне с ним делать? Поглядеть в него? Там есть что ни будь?

— Женщина сразу знает, что с ним делать, — сказал монах, пытаясь не смотреть на голую девушку.

Солдат подумал о том же. А Егану было все равно, Хильда почти голая сидела на кровати, прикрыв низ живота углом перины, и он смотрел только на нее.

— Ну так погляди в него, — сказал Волков, — и увидишь, может быть.

— А что увижу? — спрашивала девушка. Не решаясь заглянуть в шар.

— Всяк свое видит, — сказал монах, — а многие так и вообще ничего не узревают.

— А как глядеть?

— Ну, так, загляни внутрь, — объяснил солдат. — Гляди в серединку.

— Ну, смотрю, ничего не видно. — Вертела стекло красавица.

— Ты смотри дальше.

— Смотрю…

— Внутрь, внутрь…

Она вдруг замолчала. Стала сосредоточенно смотреть, даже чуть морщить лоб, словно то, что она видела, было вдалеке. Так продолжалось не долго, и вскоре лицо ее прояснилось, она смотрела уже без напряжения. Даже с интересом, что то рассматривала и вдруг, лицо девушки перекосилось от злобы, она глубоко вздохнула носом, набирая воздух, отбросила шар на перину и заорала что есть мочи:

— Зачем, зачем ты мне это показал, — орала девица в голос.

— Да что ты там увидала? — удивлялся Волков.

Девица схватила шар снова, и замахнулась. Не перехвати солдат ее руку, шар полетел бы в стену.

— Ополоумела? — удивлялся уже и Еган, все еще разглядывая голую женщину с восхищением.

И монах уже не отводил глаз. Смотрел на девицу с испугом. А она не унималась:

— Да что б вы сдохли все!

Вскочила с кровати голая, ни кого не стесняясь, стала собирать свою одежду:

— Что б вам всем пусто было!

— Чего разоралась то? Скажи что видела? — пытался говорить с ней Еган.

— Что б ты поносом изошел, — завыла Хильда, одевая нижнюю юбку. — Ироды вы все, зачем добрым людям такое показывать!

Не слушая ни уговоров, ни разговоров, кое-как, одевшись, она кинулась прочь из покоев.

— Да, — сказал молодой монах задумчиво, — видно, что то недоброе увидала сия женщина в шаре.

— Так в книге сказано, что шар для подлых баб, — заметил солдат.

— Видать Брунька не то что бы подлая, просто на передок слабая, а до денег жадная. А так-то она не злая, — резонно рассуждал Еган. — Да и нет худа без добра.

— И в чем тут добро? — удивился монах.

— Так убежала, а денег не взяла. Деньга при нас осталась.

— Так остынет и вернется за ними, — сказал Волков. Подбросил шар на руке и добавил, — что ж за чертовщина в шаре этом?

— Нет добра в шаре этом, господин, — сказал монах, — лучше бы разбить его.

— Тогда уж лучше продать, — произнес Еган.

— Пока ни бить его, ни продавать не буду, нужно найти вурдалака, может шар поможет. А ты монах иди пока в трактир, посиди еще два дня, а там может управляющий тебе замену найдет.

— Да господин, — невесело сказал монах. Стал собираться.

— И думай, как нам вурдалака сыскать.

— Буду думать, — обещал монах.

Глава двадцать первая

Только Волков вышел во двор, как увидел господ аудиторов, и пошел, хромая, к ним здороваться. Они раскланялись, и старший из аудиторов, магистр Кранц, сказал:

— Поздравляю вас с очередным успехом, господин коннетабль. Да, да, с очередным успехом. Мы все вами восхищены.

— Вы о чем? — спросил солдат.

— Ну, как же, вы опять поймали вурдалака, мы ходили смотреть. Ужасное существо.

— К сожалению, господа, это не вурдалак. Это всего-навсего девурер кадаверум, трупоед. Или сервус мортус.

— То есть, это всего-навсего слуга? Значит нужно искать господина? — спросил тощий Деркшнайдер, понимающе морща лоб.

— Да, мне еще надо найти самого гул-мастера или, как изволил выразиться господин Кранц, вурдалака.

— Тем не менее, то, что вы сделали, это уже подвиг, — продолжал старшина аудиторов. — Я пренепременно сообщу о вашем подвиге в своем отчете.

— В отчете? И перед кем же вы отчитываетесь? — спросил солдат.

— Перед канцлером его высочества, принца Карла, господином Нойбертом. По закону мы обязаны после аудита составлять для него отчет. К тому же, я знаю самого герцога, и не премину упомянуть вас в личной беседе с ним.

— Вы знаете и герцога? — удивился коннетабль.

— Конечно, мы все знаем нашего курфюрста и иногда встречаемся с ним, да хранит Господь нашего Карла Оттона Четвертого, курфюрста Ребенрее.

— Аудит всех его поместий, а у него их немало, делаем для него мы, — похвастался Деркшнайдер.

— Что ж, я буду вам очень признателен, — сказал солдат, а сам подумал:

«Герцог уж точно, будет чертовски вам признателен за упоминание обо мне, после того, как я прикончил его миньона-дуэлянта».

— Но мы ж пришли сказать вам, — продолжал, не без самодовольства, Кранц, — что наша работа закончена. Мы сделали все на совесть и готовы зачитать отчет.

— Сейчас? — удивился Волков. — Господа, солнце только встало, а барон еще нет.

— Мы прекрасно это понимаем, мы готовы ждать.

— А нужно ли мне привести на слушание управляющего Соллона?

— Безусловно, мы обвиним его в подлости. Мы считаем, что он вор, — сказал Деркшнайдер.

— А нужен ли нам будет ландфогт?

— Нет, земельный судья нам не понадобится, — произнес Деркшнайдер. — Соллон служил барону, а значит, находится в его юрисдикции.

— То есть, сегодня барон сможет вынести приговор управляющему?

— Мы на это надеемся, тем более, что мы ходим сегодня же покинуть ваши гостеприимные места, — говорил Кранц.

— Что ж, давайте сделаем так, что бы наши желания сегодня же сбылись, — отвечал солдат.

В главном зале замка были зажжены десятки свечей и ламп, от привычного мрака и следа не осталось. Огромный стол застелили сукном. Барон, баронесса и даже маленький сын барона сидели с одной стороны стола, а по бокам от них сидели господа аудиторы. Тут же было кресло и для коннетабля, но он, не смотря на боль в ноге, в него почти не садился. Он стоял за креслом барона.

У входа в зал было позволено стоять старостам деревень и лучшим из мужиков с их женами. Также без спроса в зал пролезла придворная челядь, и даже кто-то из мастеровых, что жили в Рютте, узнав о суде, пришли посмотреть. Для всех этих черных людей постелили на пол рогожу и стражники зорко следили, чтобы черный люд с рогожи не сходил. А напротив стола, за которым восседал барон и прочие господа, стояла лавка, на которой сидел Эммануэль Соллон и староста из Малой Рютте. Теперь Соллон совсем не напомнила того управляющего, которого некогда боялись все мужики, и крепостные, и свободные. Его дорогая когда-то одежда, была теперь драная и замызганная, сам он сильно похудел и зарос. Мужики с удовольствием глядели на падение этого грозного человека. Они считали, и не без основания, Соллона главным кровопийцей. Именно он гнал их на ненавистную барщину. Именно этот грязный человек считал им оброк, брал выход за зиму и драл проценты за все долги. Именно он, а не барон, которого они видели нечасто, был их главным врагом. Мужики и бабы, стоящие на входе в зал, не скрывали своей радости.

Магистр Кранц, дородный мужчина с красивой бородой, стал и, чуть повернувшись к барону, произнес с поклоном:

— Соблаговолит ли господин барон выслушать наш доклад?

Барон милостиво кивнул, и тогда, по левую руку от него, встал бухгалтер Виллим. Он взял в руки бумаги и начал читать. Читал он громко, четко выговаривая каждое слово.

— Итак, согласно договору, между господином Карлом Фердинандом Тиллем, бароном фон Рютте, и аудиторской комиссией в лице магистра Кранца, нотариуса Деркшнайдера, бухгалтера доктора Виллема, мы, вышеперечисленные, провели аудит имения и установили, что пахотной земли доброй имеется… — Он говорил громко, четко и монотонно, но понимать его было непросто. — А недоброй земли имеется в имении…

«Барон так долго не продержится, — думал солдат, глядя на кипу бумаг в руках бухгалтера, — заснет хоть и трезвый».

— Так же пастбищ… — продолжал Виллим.

«Да и мальчишка столько не высидит».

— … и лугов под сенокос, и добрых опушек под сенокос и полян под сенокос…

«Да и я не простою столько с больной ногой».

— … и сто шестьдесят три двора, включая мельницы, водную и ветряную. Из них сто двадцать один двор мужиков в крепости и сорок два двора мужиков свободных. А из всех дворов только тридцать один двор имеет лошадь, а остальные все мужики безлошадны, а волов не имеет ни кто.

— Матушка, — зашептал маленький барон, — а можно мне уйти?

— Нет, вам нужно слушать, — твердо сказала баронесса, — учитесь и запоминайте.

Мальчишка свис с кресла, болтал ногами, разглядывал мусор на полу и не унимался, канючил. Глядел на Волкова и шептал:

— Коннетабль, скажите матушке, что мне можно уйти. Не хочу про мужиков и коров слушать.

Коннетабль его прекрасно понимал, но улыбнулся и сказал:

— Нет, господин барон, вы обязаны остаться. Сейчас будут судить человека, и вам как будущему синьору нужно знать, как проходит суд.

— … а мужиков, что плуг имеют — девять, а плуг с отвалом всего двое, — бубнил Виллим, — остальные либо берут плуг в пользование, или пашут сохой.

— Значит нельзя уйти? — не унимался мальчик. — Мне надоело!

— Нет. Представьте, что вы воин, и стоите в строю перед сражением. Стоять приходится долго, и в холод и на солнце, но надо стоять и терпеть. Вы ж не попросите разрешение у командира выйти из строя, потому что вам надоело?

Баронесса с благодарностью поглядела на коннетабля.

— А зачем ждать, чего ждать в строю? — спрашивал молодой барон.

— Все жду приказа командира.

— Не люблю ждать.

— Ни кто не любит ждать, но если вы собираетесь, стать добрым рыцарем, вам придется учиться.

— … и того коров во всех дворах, кроме подворья барона, сто восемьдесят девять, а в одиннадцати дворах коров нет вовсе. Те дворы живут впроголодь. А быков у мужиков четыре, а волов и вовсе нет. Замечу, что для такого стада коров быки уже стары, нужно завести молодых быков. Что бы все стадо могли покрывать. Птица…

Солдат хотел уйти сесть в свое кресло, но мальчик его остановил:

— Вы куда?

— Пойду, сяду.

— Останьтесь, — просил мальчик.

— Успокойтесь, барон, — сказала мать, — господин коннетабль недавно был ранен на дуэли, он еще не здоров и не может все время стоять рядом с вами.

— У вас болит рана?

— Беспокоит.

— Ну, тогда садитесь, а потом расскажите, как вы дрались на дуэли? — спроси мальчишка.

— Обязательно, — обещал Волков.

Он сел, с удовольствием вытянул ногу и подумал:

«Лишь бы барон не заснул».

А бухгалтер все вещал и вещал, а информация, которую он озвучивал, становилась все интереснее.

— …и староста Малой Рютте гонял мужиков на барщину четыре раза в месяц, а не три, как было уговорено с сеньором. Там было и в марте месяце, и в апреле месяце, и в мае. И в те лишние дни велел он мужикам рубить орешину и продавал ту орешину в монастырь по семь крейцеров за воз, и того продал девять возов, а сеньору о том не сказал. И в книгу то не записал, а деньги присвоил.

— Гнида! — Крикнул кто-то из мужиков.

Бухгалтер перестал читать. Волков чуть склонился над столом, ища взглядом того, кто крикнул, погрозил мужикам пальцем и громко сказал:

— Выгоню! — и потом добавил: — Продолжайте, господин бухгалтер.

— А еще требовал с мужиков… — снова начал тот.

«Господи, невыносимо нудный человек, — думал солдат, — наверное, все бухгалтеры такие».

Прошло уже много времени и много листов, прежде, чем с делами старосты было покончено, и бухгалтер, наконец, перешел к тому, что интересовало солдата, к делам управляющего Соллона.

И тут все пошло по-другому. Эммануэль Соллон не собирался сидеть, сложа руки, как староста, понурив голову. Он то и дело перебивал бухгалтера и вступал с ним в пререкания. Каждую новую фразу о нем он встречал репликой «Врете! Не было такого! Выдумки! Вздор!» Сержант одергивал его, шептал ему что-то на ухо. Он, было, успокаивался, но ненадолго.

— А с крестьянина Егана Швайнефельда взял шестьдесят крейцеров, якобы пеню с долга шесть с половиной крейцеров, что тот задолжал два года назад за пользование господской лошадью, что он брал для вспахивания трех десятин под озимые.

— Лай собаки! Вы, что, поверите этому пьянице?!

Бухгалтер посмотрел на Соллона и ответил:

— Сей крестьянин готов поклясться в том перед Господом и перед сеньором.

— Так пусть выйдет и поклянется! — Настаивал Саллон.

— Пытаетесь затянуть слушание? — спросил магистр Кранц раздраженно. — Не выйдет. Потому что мы вас не судим — мы аудиторы. А в списке тех, кто на вас показал, шестьдесят три имени, и это только те, кто не испугался.

— Это все лживые свиньи! — крикнул бывший управляющий. — Они ненавидят мен за то, что я им не давал воровать и лениться!

— Господин барон, — произнес магистр, — прикажите привести тех мужиков, чтобы они свидетельствовали.

— Мужиков? А сколько их? — встрепенулся барон.

— Шестьдесят три.

— О! К дьяволу. Не думаю, что они все врут, — конечно, барон не собирался сидеть тут целый день.

— Абсолютно справедливо, — согласился магистр. — Бухгалтер, продолжайте.

— Это не суд! — заорал Соллон и постарался вскочить.

Волков дал знак сержанту, и тот все понял. Без разговоров, он врезал Соллону под ребра, тот скривился и сел. Этот удар вызвал бурю ликования среди стоящих у входа мужиков. Селянам нравилось, что кровопийцу управляющего бьют, как простого мужика, а бухгалтер тем временем продолжал читать:

— Аудиторы пересчитали свиней, коз, гусей, овец, кур и уток…

Казалось, всему этому не будет конца. Волков то и дело косился на барона, дабы убедиться, не заснул ли тот, но барон сидел, насупившись, не спал, слушал. А солдат сам начал тереть глаза, когда нудный бухгалтер дошел до мельниц, и он удивился, когда услышал:

— …подведя баланс всего вышеперечисленного, комиссия постановила, что в добрый год имения, все хозяйство в совокупности, может и должно давать доход от ста семидесяти до двухсот талеров, а в худой год от ста двадцати до ста шестидесяти. Комиссия считает, что управляющий Саллон Эммануэль и его дружки ежегодно уворовывали у своего сеньора от сорока до семидесяти талеров. На этом все.

Бухгалтер Виллем хотел сесть, но не успел.

— Ложь! — заорал Соллон, опять вскакивая. — Все ложь! Ложь! Ложь! Ложь!

— Зачем же ложь? Вот вам все цифры и все подписи, — бухгалтер показал Соллону пачку бумаг. — А вот бухгалтерские подсчеты и обоснования. — Он показал другую пачку бумаг. — А вот показания мужиков, — он потряс в воздухе третьей пачкой бумаг. — Никакой лжи тут нет, господин Соллон. Все комиссионеры считают, что вы вор.

— Лжецы! — заорал Соллон. — Все придумано! Все ваши расчеты ложны, а показания — подделка. Вы все куплены!

— И кем же мы куплены? — искренно удивился магистр Кранц.

— А вон им! — Бывший управляющий указал на коннетабля. — Им! Он уже и управляющего из вашей шайки назначил!

— Смиритесь, Соллон, вы пойманы и разоблачены. Ваш сеньор вам не доверяет, а мужики вас ненавидят. Вы вор, господин Соллон, и ваш сеньор сейчас вынесет вам приговор.

— Нет-нет! — снова заорал бывший управляющий. — Я требую настоящего суда, а не этого балагана!

— Что вы себе позволяете?! — вдруг заорал барон и вскочил. — Мой суд вы считаете балаганом?! Вы мерзавец и вор!

— Я требую суда ландфогта! Пусть меня судит ландфогт!

— Это не обязательно, — спокойно заметил нотариус Деркшнайдер. — Согласно эдикту принца Карла, курфюрста славной земли Ребенрее, да продлит Господь его дни, добрый барон фон Рютте рукой своей давал хлеб вам, а значит, был вам сеньором, то есть и судить он вас может сам, не отдавая вас под суд доброго графа и ландфогта местного, Леопольда вон Шлоссера.

Сказано это было негромко и спокойно, но это тихое спокойствие убило Соллона, он устало опустился на лавку, уставился в пол под ноги. Он проиграл, он сдался и сгорбился.

— Итак, господин барон, — продолжал магистр Кранц, — принимаете ли вы нашу работу и будете ли вы выносить вердикт по поводу своих людишек, что обворовывали вас? Если да, то ваше решение мы оформим юридически, как решение судебное. Прямо сейчас.

Волков встал и зашел с правой стороны от кресла барона, стоял за его спиной, ждал.

— Ну? — спросил барон у него тихо. — Что с ним делать?

Волков произнес только одно слово:

— Виселица.

— Помилосердствуйте, я с ним за одним столом столько лет просидел.

— Вы сидели за одним столом с крысой. В одной из рот, в которой я служил, такую же крысу, которая обворовывала своих друзей, резали на куски, причем резали так, чтобы не сдох стразу.

— Может, обойдемся кнутом и клеймом?

— Ну, ежели желаете, чтобы следующий управляющий вас обворовывал точно также, можете быть милосердным.

— И все-таки…

— Не забывайте: он еще хотел отравить меня, а отравил мальчишку.

— Я понял, понял, — барон встал нехотя, глянул на Волкова, который неотрывно смотрел на него и произнес. — Соллон, вы сидели за моим столом и брали на руки моего сына, и называли меня другом, а сами воровали у меня.

Он замолчал, обернулся на солдата, надеясь, что тот смягчится, но солдат тихо прошептал:

— Виселица.

Барон повернулся к Соллону и произнес:

— Я приговариваю вас к повешению.

— Что?! — заорал Соллон. — Да как вы смеете?! Я для вас делал все, что мог! Я делал для вас все!

А мужики в проходе одобрительно загалдели, а вот аудиторы были удивлены приговору.

— Вы уверены, барон? — спросил магистр, уставившись на барона.

— Барон уверен, — твердо сказал солдат, склоняясь к магистру и заглядывая ему в лицо. — Абсолютно уверен.

— Ты просто хочешь меня убить! — заорал Соллон. — Чертов наемник! Просто убить.

Волков предполагал, что до этого дойдет, и он был к этому готов. Он подал знак, и в зал, расталкивая мужиков и баб, что толпились возле входа, двое стражников ввели, а вернее, точнее втащили, калеку Стефана. Кривобокий сын ведьмы почти не мог идти. Стражники бросили его на холодный каменный пол перед сапогами Соллона.

— Господин барон, господа аудиторы и вы, добрые люди Рютте, я, ваш коннетабль, заявляю, что бывший управляющий Соллон пытался меня отравить. Отравить при и помощи яда, что сделала ведьма и при помощи ее сына, который принес отравленную еду в замок. Но, как вы все знаете, отравился не я, а поваренок с кухни, который выпил вино, предназначавшееся мне. Господин нотариус Деркшнайдер, скажите, что грозит отравителю в доброй земле Ребенрее?

Нотариус Деркшнайдер, знаток законов, встал и четко произнес:

— Коли отравителем является жена — то сожжение, а коли отравителем является муж — то на усмотрение судьи: закапывание в землю живым или четвертование.

— Ну, так что вы выбираете, Соллон? Петлю, могилу или топор?

Соллон ничего не ответил, он сидел и смотрел на Волкова с ужасом.

— Ясно, — сказал Волков. — Господин барон, как ваш коннетабль, я прошу приговорить к повешению соучастника отравления, сапожника Стефана, сына ведьмы.

Барон буркнул без всякого желания, лишь бы быстрее закончить все это:

— Приговариваю.

— Стефан, — продолжал Волков. — Твой сеньор был милостив к тебе, и тебя всего-навсего повесят за твои преступления.

Люди у прохода одобрительно загудели, они полностью поддерживали коннетабля.

А со старостой из малой Рютте решили быстро, так как он раскаялся и отдал часть денег, по его согласию его обратили в крепостного, хотя все дети его остались свободными. Староста, насмотревшись приговоров о повешении, был несказанно рад, что остался жив. Пообнимавшись с семьей, тут же ушел.

— Добрые жителю Рютте, — громогласно объявил Волков, — вор и убийца Соллон и сапожник Стефан будут повешены на площади после обедни.

Мужики снова одобрительно гудели, и даже славили коннетабля и выходили из зала, а стражники уводили приговоренных. А барон, довольный, что все закончилось, встал и сказал:

— Я рад, господа аудиторы, что вы приехали и навели порядок у меня в доме.

Все господа аудиторы встали и поклонились народу, а магистр Кранц произнес:

— Мы рады, господин барон, помочь вам, но это не только наша заслуга. Мы просто приехали и посчитали, а порядок в вашем доме наводит ваш славный коннетабль.

— Да-да, — закивал барон, — тут вы правы, тут вы правы.

— О вашем добром коннетабле молва идет по всей округе. — Добавил Деркшнайдер.

— Да, вы все не лыком шиты, — сказал барон, — поэтому я приглашаю вас и коннетабля на прощальный обед.

— Мы польщены, господин барон, — улыбался магистр.

Так и начался добрый обед, перешедший в ужин.

К вечеру, когда вино и веселье лилось рекой, а Волков был уже не совсем трезв, к нему подошел старый слуга барона Еган и сказал на ухо:

— Господин коннетабль, вас там девица дожидается.

— Девица? — спросил солдат. — Девица — это кстати.

Он извинился и вылез из-за стола, не смотря на протесты барона и аудиторов. Пришлось пообещать вернуться.

Во дворе замка его ждала Брунхильда.

— Деньги вы-то мне не отдали, — не здороваясь, с разрежением начала она.

— Деньги? Какие еще деньги?

Волков улыбался, пытался ее обнять и схватить за грудь.

— Да не придуривайтесь, я ушла утром, а деньги не взяла. Десять крейцеров, гоните! — она не давала себя ни обнять, ни хватать. Ловкая.

— А-а, ты про деньги, — он все-таки пытался ее обнять, но девушка была непреклонна.

— А ну-ка, куда вы! — девушка вырвалась из его рук. — Не лезьте ко мне, я за деньгами пришла.

— Да ладно тебе, — не отставал солдат.

— О-о, а вы, оказывается, бельма залили. А я чувствую, винищем несет, — злилась девица. — Сказала «нет», значит — «нет».

— Ишь ты, «нет» она сказала.

— Вижу, пьяный вы. Ладно, завтра приду, — она собралась уходить.

— Стой! — Волков полез в кошель, стал отсчитывать монеты, — вот, держи. Только расскажи, что в шаре видела.

— Ой, отстаньте вы, чтоб вам пусто было, — девица уже разозлилась не на шутку и пошла прочь.

— Стой! Возьми деньги! — Волков догнал ее. — Бери пятнадцать крейцеров даю.

Девушка быстро, как кошка лапой, забрала деньги, тут же закинула их в лиф платья, развернулась и быстро пошла, не прощаясь.

— Да стой ты! — догонял ее Волков. — Расскажи, что в шаре видела, мне нужно знать, чтобы поймать вурдалака. В умной книге написано, что женщины в шаре могут что-то увидеть. Я-то ничего толком, кроме глаза ведьмы, там не видал.

Брунхильда остановилась, посмотрела на него исподлобья и сказала:

— Я видела, как людоед моего брата убивал.

— Да иди ты?! — не поверил солдат.

— Да, — злобно сказала девушка. — Видела я, как он ему ногой на поясницу наступил и за ногу его дернул, а поясница хрустнула, а упырь моего брата закинул на плечо, — девушка всхлипнула. — А он еще жив был, а кричать не мог, и на меня смотрел, а людоед шел себе…

— А где ж это было? — спросил Волков.

— Ой, да отвяжешься ты от меня?! — заорала девица на весь двор. — Зачем пытаешь?! Через кусты он шел, — она зарыдала, — по болоту.

Девушка кинулась бежать вон из замка, солдат за ней не пошел, стоял, чесал подбородок и думал, а затем он двинулся в донжон, но не дошел, ему стало и не до застолья у барона, да и хмель как-то выветрился на улице.

Думал, ходил, и остановиться не мог, зашел на конюшню и велел конюху оседлать одного из своих коней. И пока не стемнело, поехал в деревню, толком сам не зная зачем. Доехал до площади, остановился у виселицы, где висел упырь, некоторое время рассматривал его в нелепой надежде узнать что-то, что помогло бы ему найти хозяина этой твари. Так ничего и, не увидев, поехал в трактир, где должен был быть монах, там он его и нашел.

Тот сидел в углу и старался не обращать внимание на пьяный гомон, распутные песни и веселых местных девок. Он следил за разносчицами еды, отмечая на клочке бумаги количество пивных кружек и тарелок, что те разносили, после чего плюсовал деньги в длинный столбец. Когда Волков сел рядом, монах обрадовался:

— О, вы! Говорят, барон управляющего сегодня на смерть осудил.

— Да Бог с ним, с управляющим, у тебя как дела?

— С деньгами как обычно, деньги идут, но будет хуже, чем вчера. Вчера, когда упыря вешали, много народу пришло.

— Завтра управляющего вешать будут, еще больше народу придет. С управляющим мы вопрос решили, а вот что с вурдалаком делать — ума не приложу.

— По чести говоря, я и сам не знаю, — сказал молодой монах, — думая об этом. Деньги считаю, а сам думаю. Понятно только одно — пока мы гул-мастера не изловим, он так и будет людей в трупоедов обращать, а вам так и придется их развешивать.

— В том то и дело, — соглашался Волков. — Я надеюсь, что шар нам поможет.

— Который вы у ведьмы отобрали? Злой он, как он поможет?

— Пока не знаю, ты сам-то в нем что видел?

— Да муть одна. По сути, ничего и не видел.

— Вот и я по сути… — солдат замолчал и случайно обратил внимание на девочку лет четырнадцати.

Та была в убогой одежде, босая. Она грязной тряпкой вытирала разлитое пиво со стола и лавки. Волков спросил:

— А это кто?

— Это? — взглянул монах. — Это Агнеска, сирота. У нее одна бабка болящая, а девчонка тут пробавляется. За еду да деньгу медную.

Волков окликнул девочку и поманил рукой.

— Пойди-ка сюда.

Девочка послушно подошла, не выпуская грязной тряпки из рук, поклонилась.

— Как тебя звать?

— Агнес, господин, — ответила та.

Была она не очень красива, худа, невысока, абсолютно не развита как девушка, ряба, да еще малость косоглаза.

— Ты знаешь, кто я?

— Да, господин, вы наш коннетабль.

— Хочешь заработать пару крейцеров? — спросил солдат, разглядывая ее.

— Коли вы мне блуд предлагаете, то напрасно. Истово верю я и свою душу чистую на серебро не променяю. И блуд вам предлагать — грех. Вам грех, — уточнила она.

— Да что ты, глупая, — сказал монах. — Господин коннетабль блуд тебе никогда не предложит. Такие, как господин коннетабль, — оплот церкви нашей.

— Тогда простите, — сказала девочка. — Если вам что-то прибрать, постирать или помыть нужно — то я согласна.

— А ты, значит, в Господа нашего истово веруешь, — заметил солдат.

— В Господа нашего верую, и церковь нашу чту, и пастырей наших почитаю. Все посты соблюдаю и ко всем обедням хожу, каждую неделю причащаюсь и все заповеди исполняю.

— Молодец, — одобрил солдат, кивая головой.

— А что же вам сделать нужно, господин? — она смотрела на него, чуть кося левым глазом. — Я даже и не знаю, чем смогу помочь такому господину.

— Посмотришь в шар и скажешь, что видишь.

— В какой еще шар?

— В стеклянный, — сказал Волков.

— А к чему мне?

— Так надо мне.

— Ну, ежели вам надо, то погляжу. Авось, спина не переломится.

— Ну, пошли тогда, — Волков встал. — Монах, пошли, поможешь мне на коня сесть.

Солдату было стыдно, но нога разболелась так, что сесть на коня он сам не смог бы.

Монах ему помог, а потом подсадил к нему девочку на коня. Агнес была немного не в себе от волнения. Никогда в жизни она еще не ездила верхом на коне, никогда в жизни столь важный господин не уделял ей внимания. Так они и въехали в замок, а как только они въехали — за ним следом прибежал монах. Очень уж хотелось брату Ипполиту видеть, как Агнес будет смотреть в шар. Коннетабль не стал упрекать его в том, что он бросил трактир. Они втроем поднялись в башню, а за ними пришел и Еган узнать, что там задумал господин.

Волков посадил девочку на кровать, не смотря на ее грязное платье и давно не мытые ноги, сам уселся рядом. Еган достал из ларца шар и протянул его девочке, та, чуть опасаясь, взял его нежно, как живого, подержала в руках, улыбнулась неожиданно и произнесла:

— О Боже, какой он теплый.

Трое мужчин переглянулись. Теплым его никто не считал, а девочка стала гладить его, как зверька, а потом поглядела на Волкова и спросила:

— И что? Если я в него погляжу — то вы дадите мне два крейцера?

— Да, если поглядишь и увидишь там что-то — дам тебе денег.

— Ах, вот как, мне там нужно еще что-то и увидеть? А что?

— Не знаю, что увидишь. Хотя, мне интересует, где прячется вурдалак.

— Это такой, которых вы на площади вешаете?

— Нет, вешаю я его слуг, а мне нужно знать, где прячется их хозяин.

— И, что, вы думаете, что я, — она погладила шар, — смогу его там увидеть?

— Ну, пока не поглядишь — не узнаем.

— Хорошо-хорошо, — закивала головой девочка.

Она подняла шар, поднесла его к лицу и уставилась в него. Смотрела долго, все приближая и приближая шар к глазам. Солдат, монах и Еган терпеливо ждали, а девочка начала хмуриться, как будто пыталась увидеть что-то далекое. Потом постепенно ее лицо становилось менее напряженным, а вскоре, когда шар почти касался ее носа, она вдруг заулыбалась. Волков, Еган и монах старались не дышать, ожидая, когда девочка оторвется от шара и что-нибудь скажет. Вскоре так и произошло. Агнес аккуратно положила шар на перину рядом с собой, посмотрела на солдата и произнесла:

— Мне нужно раздеться.

— Совсем? — спросил тот.

— Да.

— А зачем?

— Не знаю, но нужно.

— Нам, что, выйти?

— Как хотите, мне все равно, — вдруг сказала девочка, встала с кровати и скинула с себя ветхое, несвежее платье, потом снова села на кровать, абсолютно голая, взяла шар и поднесла его к глазам. Три взрослых мужчины смотрели на нее оторопело. У Волкова ее тщедушное тельце не вызывало ничего кроме чувства неловкости, да и у остальных, видимо, тоже. Они просто ждали, когда она, наконец, оторвется от шара, а она не отрывалась, только чуть улыбалась и продолжала глядеть внутрь шара.

— Ну? — наконец не выдержал солдат. — Видишь что-нибудь?

Агнес его даже не услышала, тогда солдат потянул ее за руку, в которой девочка держала шар.

— Видишь что-нибудь?

— Не мешай! — вдруг зло и резко ответила девочка, даже не глянув на него.

Еган и монах удивленно переглянулись. Они и не знали людей, которые осмелились бы в таком тоне говорить с коннетаблем, но Волков не обратил на грубость девочки никакого внимания. Он просто отобрал у девочки шар, и та сидела на кровати голая, не понимая, что происходит, как будто проснулась в незнакомом месте.

— Ну, что ты там видела? — повторил солдат.

И тут Агнес поняла, что она голая среди мужчин. Вскочила, стала одеваться.

— Так ты ответишь или нет?

Девочка слегка тряслась, ее даже передергивало, словно от холода, она смотрела в сторону и вдруг произнесла раздраженно:

— Она хочет вернуть шар.

— Кто она? — спросил солдат.

— Его хозяйка.

— Ведьма? Она мертва два дня как.

Агнес стояла, продолжая глядеть в стену и повторила:

— Она хочет вернуть шар. И сына. И еще убить вас. Она что-то придумывает.

Коннетабль, какое то время раздумывал, глядя на Агнес пристально, а потом произнес:

— А ну-ка пошли со мной.

Все четверо спустились вниз, и пошли в донжон. Там, за столом, ужинали дворовые и стражники. Там же был управляющий и Сыч.

— Сыч, — сказал солдат, — ты ведьму дохлую куда дел?

Сыч встал из-за стола.

— Так это… Я управляющему сказал, он приказал мужикам, вон тем, — он указал на двух дворовых мужиков сидевших в конце стола, мужики тут же поднялись, они были заметно напуганы.

— Куда дели ведьму? На кладбище?

— Так это… Поп велел на кладбище ее не хоронить.

— И я велел, а где похоронили?

— За околицу повезли.

— Место помните?

Мужики стояли, мялись.

— Ну, что? — настаивал солдат. — Где яму ей копали?

— Так сбежала она, — ответил один мужик.

— Как сбежала? — не верил Волков.

— Под рогожей в телеге лежала, а как за околицу выехали… Я случайно через плечо глянул…

— Ну?

— Ну, через плечо глянул, а она сидит на меня бельмо свое таращит.

— Сидит?

— Да, господин.

— И что дальше?

— Сидит и вот так пальцем у меня перед глазами туда-сюда-туда-сюда, — мужик помахал пальцем.

— И что?

— И все. Мы поехали в замок.

— А она? С ней-то что? — не успокаивался Волков.

— Мы не знаем, — понуро сообщил второй мужик. — В телеге ее не было.

— Болваны! А почему не доложили?

— Так это… — мужик пожал плечами, — боязно было.

— Боязно, — передразнил ее солдат, — дурни.

Волков повернулся к сержанту.

— Двойную стражу к приговоренным, и сам там ночуй, как бы она за сынком своим не пришла.

— Да, господин, — кивнул сержант. — Эй, слышали, что сказал господин коннетабль?

Стражники слышали, кивали головами, а солдат, морщась от боли, сел на лавку, притянул к себе Агнес и, глядя ей в глаза, тихо спросил:

— А что еще видела?

Девочка не отворачивалась, глядя ему в глаза, тихо ответила:

— А все остальное — то не про вас, вас не касаемо.

— Я сам буду решать, что касаемо, а что не касаемо.

— Отстаньте, — раздраженно шептала Агнес, — голова у меня болит. Все, что вам нужно знать, так то, что ведьма жива и шар вернуть хочет. Шар она хочет вернуть больше, чем сына, а вас она ненавидит люто.

Солдат не удивлялся, почему то такому непочтительному разговору с ним, так же грубо вела себя и Брунхильда. После того как в шар заглянула.

— И где же она?

— В норе какой-то.

— А где нора?

— Не ведаю. Отстаньте, все я вам сказал, спать хочу.

Солдат достал две мелких монеты, вложил девочке в руку:

— Можешь здесь в людской ночевать.

— Правда? — тон девочки изменился. — Спасибо, господин.

Спал он плохо, ломило ногу всю ночь, приходилось ворочаться, что бы найти положение, в котором нога не болит. Дождался утра, а утро выдалось дождливым. Серый свет, едва проник в окно, как в дверь постучались, вернее даже поскреблись.

Ни Еган, ни монах даже не пошевелились. Дрыхли крепко, под шум дождя.

— Эй, лентяи, — окликнул их солдат, на всякий случай, подтягивая к себе меч поближе, — гляньте кто там.

Монах поднялся, пошатываясь со сна, пошел, открыл дверь. На пороге стояла Агнес.

— Я к господину, — говорила она. И смотрела на монаха, чуть кося глазами.

Монах ее впустил. Не мог он не впустить, уж больно странным был взгляд девочки. Она словно ждала отказа, готовясь начать борьбу за проход в покои.

— Заголятся, что ли опять пришла? — спросил Еган спросонья, глядя на нее.

А она только зыркнула на него, да так что тот аж сел на своем ложе.

— Ишь ты, — восхитился Еган, — сама квелая да косая, а смотрит змеей.

Агнес не удостоила его ответа, подошла к кровати, к Волкову и, поклонившись, заговорила:

— Господин, вам постирать ничего не нужно? Могу полы мыть, или заштопать чего. Я все могу по хозяйству, могу за огородом ходить, могу за скотом.

Солдат смотрел на нее с интересом:

— Да? И какую плату ты хочешь? — спросил он.

— Да вы, небось, знаете какую, — заявила девочка.

— Небось — знаю, небось — не знаю. Ты говори, чтобы я не гадал. Что в плату хочешь?

— Буду делать все, что по хозяйству нужно, а за это в шар буду смотреть, когда захочу.

Агнес явно волновалась, она мяла свои натруженные ручки.

Волков хотел было сесть на кровати, да сделал это так неудачно, что в ноге дернулось какая-то жила, словно иглой ткнули. Его лицо перекосилось от боли.

— Не дозволяйте ей господин в шар пялится, — сказал Еган.

— Почему? — пережидая приступ, спросил Волков.

— Она ж и без шара с придурью, а с ним и вообще умом тронется.

Девочка неожиданно повернулась к нему и сквозь зубы, с шипением и злобой тихо произнесла:

— Замолкни, холоп.

— Вот и я об этом, — подтвердил свои слова Еган, жестом указывая на нее, — одно слово припадочная. — И разъяснил: — Дура же!

— Это я дура? — взвизгнула Агнес. — Меня наш поп хвалит, я все псалмы наизусть помню. И до тысячи считать умею! И все жития первых святых помню со дня вечери.

— Неужели все псалмы помнишь? — не поверил монах Ипполит.

— Все сто пятьдесят, — гордо отвечала девочка.

— Монах, спроси у нее что ни будь, — сказал солдат.

— Читай девяностый, — предложил монах.

— Живый в помощи Вышняго в крове Бога небесного водворится, — затараторила девочка, — речет Господи заступник мой, прибежище мое…

— Ладно, — прервал ее монах чуть растеряно, — читай двенадцатый.

Агнес, чуть задумалась, подняла глаза, к потолку вспоминая и заговорила:

— Доколе, Господи забудешь ты мя до конца? Доколе отвращаешь лицо свое от мене? Презри и услышь мя, Господи Боже мой, просвяти очи мои, да не когда усну в смерть, не когда речет враг мой, укрепихся на него…

Монах с изумлением смотрел на нее, Еган с подозрением, солдат с не пониманием, а она все читала, пока не дочитала почти до конца:

— Но я на милость твою уповаю, да возрадуется сердце мое о спасении Твоем. Буду петь Господу…

— Хватит, — сказал Волков, — ясно знаешь.

Агнес стояла гордая, с вызовом поглядывала на Егана.

— Ну, то самые известный псалмы, — нерешительно произнес Ипполит.

— Так другие спрашивай, какие хочешь, — твердо сказал девочка.

— Ну, давай тридцать седьмой, — сказал монах.

— Не нужно, — перевал его солдат, все еще кривясь от боли, — Еган прав девочка, умом ты тронешься от этого шара. Ступай в свой трактир.

Но девочка не пошла в трактир, она подошла еще ближе к солдату положила руку на перину и произнесла:

— Корчит вас от ноги, господин. Хотите боль отгоню?

Не дожидаясь разрешения, она откинула тяжелую перину одним движением маленькой руки. И сразу нашла место в ноге, откуда расползалась боль. И положив на него свою мозолистую руку, заговорила торопливо, при этом смотря в стену:

— Мясо, что к кости прирастает, криво заросло после раны. Оттого жилу главную теребит. Оттого и боль идет. Так будет всегда. До смерти. Со временем легче будет, но до конца никогда не отпустит. Хромать будете, пока не помрете.

— Бредишь? — спросил солдат с раздражением. — Откуда знаешь?

— В шаре видела.

— Что ты там видела? — продолжал раздражаться солдат. — Рану мою? Мясо? Жилу?

— Нет, ни рану и ни жилу, а видела, как стою тут и говорю вам это.

— Значит, врала мне вчера, когда говорила, что обо мне в шаре ничего не видела кроме ведьмы.

— Не врала, не помнила, а сейчас как встала возле вас, так и прошибло меня. Все что вчера в шаре про это видела то и сказала. И говорю я, а словно не я.

— Гоните ее, господин, горя мы с ней хлебнем. Дурная она, — сказал Еган.

— Слышишь, что он говорит? — спросил солдат у девочки.

— Боится он, ему и положено, оттого он и холоп, а вы уже про страх и вспоминать не умеете. Оттого вы и людоедов ловите.

— Значит, говоришь, до старости хромать буду? — произнес Волоков, откидываясь на подушки.

Она стояла, не убирая руку с его ноги, и молчала. И кивала.

— Значит, до старости я доживу?

— Мне-то не ведомо господин. — Отвечала девочка.

— Ты ж сама только что говорила, — напомнил монах.

— Да неведомо мне то, — отвечала Агнес, — я сказала то, что в шаре видела и все.

Пока она это все говорила, боль, на удивление, прошла, нога почти не болела.

— Иди в трактир, — сказал солдат, — я подумаю. Еган, дай ей крейцер.

Еган нехотя, но без обычных замечаний достал деньги и дал девочке, та низко поклонилась и даже попыталась поцеловать Волкову руку, он не дал. И она вышла. Только после этого Еган произнес:

— Вот, вы как хотите, думайте, а я скажу вам, что она ведьма. И, как по мне, она ведьма похлеще старухи будет. Просто она молодая еще.

Солдат посмотрел на монаха, ожидая от того суждения, и тот сказал:

— Страшная она. Псалмы читала, будто кого проклинала.

— Ясно, — сказал Волков.

Может быть, оба они были правы, и Еган, и монах, да вот только нога у него не болела совсем.

— Ладно, собирайтесь, нам сегодня людей вешать. Еган, мыться, одежду, завтрак. Монах, пойдешь в трактир — забеги к попу, скажи, что скоро висельников на площадь привезут.

Еган и монах ушли, а Волков остался лежать в кровати. За окном тихо шуршал дождь, а он думал: «А девчонка и вправду страшная, да и Бог с ней, лишь бы помогла найти мертвеца».

Сколько солдат не кутался в плащ — но под проливным дождем от воды он не спасал. Одежда быстро промокла, и сначала заныло плечо, а потом и нога. Надо было бы слезть с коня, чтоб ногу не ломило, да слезать было некуда, все площадь была огромной лужей. Зеваки, собравшиеся поглазеть на повешение, терпеливо ждали. Пока привели Соллона, потом притащили несчастного истерзанного пытками калеку.

— Господь всемилостивый, когда же он закончится, — произнес барон, разглядывая тучи и протягивая Волкову флягу с вином.

Тот только вздохнул в ответ, глядя на попа, который уже бесконечно долго говорил с сыном ведьмы, не взирая на дождь. Волков взял у барона флягу. Сержант, Сыч и стражники терпеливо ждали, когда поп отпустит грехи одному и перейдет к другому. Наконец, поп перешел к Соллону и осенил его святым знамением, начал с ним говорить.

— Сержант! — крикнул барон.

Перепрыгивая лужи, сержант подбежал к барону.

— Скажи попу, чтоб поторопился, мы промокли до костей, а коннетабль еще не выздоровел.

Сержант кивнул и побежал к попу. Поп, послушав сержанта, тоже понимающе кивал, но это никак не повлияло на скорость процесса. Соллон явно не торопился умирать и что-то говорил, говорил и говорил священнику. Наконец, барон не выдержал и заорал:

— Сержант, заканчивайте там уже!

Сержант вежливо отстранил попа, не смотря на его протесты, и они быстро с Сычом вздернули калеку. Поп еще что-то бормотал и осенял святым знамением Соллона, когда Сыч надел тому петлю на шею. Поп не успел даже договорить, как Сыч и сержант потянули веревку. Вскоре, зеваки стали разбегаться, все было кончено.

— Фольков, поехали, выпьем горячего вина с медом и специями, а то заболеете, — предложил барон.

— Да, хорошая мысль, — согласился солдат.

И тут в пелене дождя он увидел крепкую повозку с добрым возницей. Повозка катилась с востока к замку.

— Я поднимусь к вам, господин барон. Выясню, кто это, и поднимусь.

Глава двадцать вторая

В донжоне на первом этаже было тепло. Управляющий Крутец велел разжечь очаг. Он и Волков сидели за столом. Приезжему они присесть не предложили. Богато одетый молодой человек лет девятнадцати стоял напротив с гордым видом и ждал, ока управляющий закончит читать бумагу.

Крутец закончил читать и поднял глаза на юношу. Они оба были одного возраста и оба важничали друг перед другом. И все-таки Крутец был важнее. Улыбаясь, он произнес:

— Так вы и есть Абрам Гирш, который выкупил трактир в деревне Рютте у Авенира бен Азара?

— Конечно, это я и есть, — ответил молодой человек с заметной долей сарказма.

Честно говоря, ему было обидно, что эти двое, молодой управляющий, который вряд ли старше, чем он, и солдафон-коннетабль, даже не предложили ему сесть. И он должен был стоять, как проситель, как какой-нибудь мелкий купчишка, а они, как господа, рассматривали его просьбу. А ведь это была вовсе не просьба. Это было правильно оформленная купчая, которая давало ему право владеть трактиром.

— А вы, из каких Гиршей? — спросил управляющий, откладывая бумагу. — Из тех, что из Креденбурга? Или из тех, кто из Байронгоффа?

— Это одни и те же Гирши, и я из них, — не без гордости сказал юноша.

— И с каких же это пор Гирши стали интересоваться шинками? Вы ведь всегда были мытарями и ростовщиками.

— Этот трактир я купил по случаю, — отвечал Абрам Гирш небрежно. — Были лишние деньги, и почему бы не купить, подумал я. Или вы считаете, что я не имею права?

— Имеете, имеете, — заверил молодой управляющий молодого покупателя. — В землях государя нашего, императора, вы имеете право покупать все, что захотите, кроме земли.

— Так я землю и не покупаю, я покупаю трактир.

— Абсолютно верно. Вот только нотариус, что заверил вашу купчую, как я вижу, — Крутец опять заглянул в бумагу, — он же из Креденбурга.

— Да, я заверял сделку там.

— В таком случае, я буду вынужден сделать запрос вашему нотариусу, вы уж извините, но пару недель вам придется подождать, прежде чем вы вступите во владение трактиром.

— Что это значит? — насторожился Абрам Гирш.

— Не волнуйтесь, это простая формальность, простая формальность. Вы ведь знаете, ваш герцог не любит нашего герцога, а наш герцог не любит вашего, поэтому наш прошлогодним эдиктом велел проверять ваших нотариусов, не воры ли, не мошенники.

— Это возмутительно, — сказал юноша.

— Успокойтесь, господин Гирш, ваши юристы делают тоже самое. Как говорится, господа бранятся, а у подданных синяки.

— А если я заверяю купчую у вашего нотариуса?

— Вступите в правообладание немедленно.

Абрам Гирш недовольно забрал бумагу со стола.

— Я не буду ждать две недели, я оформлю все у вашего нотариуса.

— Это правильное решение, — заметил Крутец. — Ведь прибыль за две недели значительно превысит затраты на нотариуса.

Гирш еда заметно поклонился из вежливости и хотел уйти, но его остановил Волков.

— Гирш, передайте Авениру, что я все еще жду деньги, что он обещал.

Гирш нагло ухмыльнулся Волкову прямо в лицо:

— Вряд ли я смогу.

— То есть? — не понял солдат.

— Я веду дела не с Авениром бен Азаром, а с его семьей, с его доверенными лицами.

— Ну, что ж, так передайте его семье, его доверенным лицам, что он сбежал, не заплатив обещанного.

— А расписка у вас имеется? — поинтересовался юноша ехидно.

— Нет, он обещал мне на словах.

— Ну, раз так, — нагловато заявил юноша, — то и денег вы не получите. Как говорится, нет подписи — нет золота.

— Хорошо, а как мне найти Авенира?

— Я не знаю. Думаю, что он уже далеко, — юноша повернулся и пошел к выходу.

— Какой наглый, — вслед ему произнес Крутец. — Думает, что если его семья кредитует герцога Ренбау, то может вести себя невежливо даже в нашем герцогстве.

— И, что? Этот сопляк через пару дней вступит во владении трактиром и будет нам здесь мозолить глаза?

— Вряд ли. Гирши такими мелочами не занимаются, — ответил Крутец, — он его перепродаст.

— Может, выкупим? — предложил солдат.

Конечно, Волков был солдатом, смышленым, но солдатом, а вот Крутец был из рода городских чиновников да еще с университетским образованием. Он приблизился к Волкову и зашептал:

— Можно, кончено, и выкупить, а можно и…

— Что?

— Сжечь его, — продолжат управляющий.

— Сжечь? — удивился солдат.

— Да, сжечь. А на его месте построить больше и лучше, с хорошими номерами, с печью и с хорошей кухней. И это будет дешевле, чем купить.

— А разве Гирш не предъявит нам претензии?

— В том то и дело, что нет. Вы, что, закона не знаете?

— Какого закона?

— Закона о земле, принятом еще при Людвиге Втором Справедливом.

— Нет, не знаю.

— Так вот, — пояснял Крутец. — Любой, кто приобретает землю в славном герцогстве Ребенрея, должен принести присягу принцу Карлу, а присяга приносится как?

— Как? — спросил солдат.

— Во время присяги вы должны положить руку на Святое Писание. Ни один жид никогда не положит руку на святую книгу. Скорее, он согласится ее отрезать. Поэтому ни Гирши, ни кто-либо другой, не смогут купить землю, только строение.

— Теперь ясно, — произнес Волков.

— Спалим трактир и поострим лучше старого. Леса кругом много. Мужики есть. Мастеровых наймем. Поставим добрый трактир с конюшнями и амбарами, и будет стоить он нам пятьдесят талеров — максимум.

— А Гирш? — Волков не был уверен, что это хорошее дело.

— А Гирш пусть катится к чертям. У нас свой герцог и свой барон.

— Ну, не знаю, — сомневался солдат.

— Этот Гирш смеялся над вами и нагло себя вел, и предлагал вам самому искать какого-то Авенира, чтобы долг вернуть. Когда спален трактир — он этого Авенира из-под земли найдет, чтобы деньги вернуть. Хотел бы я посмотреть на их ругань, — засмеялся Крутец. — Подумайте об этом, господин коннетабль. Барон, вы и я — мы все от этого выиграем.

— Я подумаю, — сказал солдат.

— Думать то особо некогда, господин коннетабль. Через пару дней он вернется, — продолжал молодой управляющий.

И тогда Волков поглядел в конец стола, где среди других сидел Сыч. Тот поймал его взгляд и Волков поманил его. Сыч сразу подошел.

— У господина-управляющего для тебя есть работа, — сказал Волков.

— Я всегда рад работе, — Сыч улыбался не по-доброму.

Волков пошел к барону, сидел там пил вино и вспомнил, что у него есть контракт, который ему дал Крутец, с просьбой подписать его у барона.

Он положил бумагу перед бароном и попросил почесть.

— На кой черт ломать глаза? — отвечал барон. — Скажите, вы мне его рекомендуете, Яро?

— Рекомендую, — сказал солдат, — а еще я вам рекомендую читать все, что собираетесь подписать.

— Ладно, давайте, — произнес барон, беря бумагу в руки.

Стал читать контракт. Читал он плохо, медленно. Тогда солдат забрал у него бумагу и прочел его вслух. Пока он читал барон пил вино и даже зевал, совсем не вникая в текст.

— Знаете, барон, вас будут обворовывать все, — сказал солдат дочитав.

— Это еще почему, — искренне удивился барон.

— Подписывайте, — ответил солдат.

Он пошел на улицу, ему что то крикнул вослед барон, он не разобрал, а на выходе из зала, у лестницы, рядом с которой дремал старый слуга Еган, он увидал человека, которого сразу узнал по цветам одежды.

— Вы от графа? — спросил Волков.

Человек только поклонился в ответ. Да кланялся он так, будто делал одолжение и вообще всем своим видом показывал свою важность. Протянул солдату конверт, стал ждать, приняв вальяжную позу.

— Письмо барону? — спросил Волков не читая, что написано на конверте.

— Письмо коннетаблю Рютте. — Важно сообщил посыльный.

— Что там? — из зала крикнул барон.

— Не знаю, — отвечал солдат и взял конверт с немалым удивлением, — кажется, граф пишет мне письмо.

— И что в нем? — не вставая с любимого кресла орал барон.

Волков развернул бумагу, но там, в прихожей было темно, и он перешел к свету.

У него вдруг бешено заколотилось сердце. Ладони вспотели, он так не волновался, даже когда Кранкль целился в него из арбалета. Он словно почуял что то. Стал читать:

Добрый друг наш, коннетабль Рютте, Яро Фолькоф, рад сообщить вам, что родственник мой принц Конрад, курфюрст Ренбау, узнав о вашей беспримерной доблести, соблаговолил произвести вас в рыцарское достоинство, передав полномочия свои, в деле этом, мне, что я с радостью исполню. От начала уборки урожая, то есть через воскресенье, я буду в Рютте, где мы и проведем обряд.

Максимилиан, граф славной земли Шлоссер

— Ну, что там? Чего вы молчите? — не унимался барон.

Волков залез в кошель, достал талер и подал его посыльному. Посыльный сделал одолжение, взял деньги.

— Передайте графу, что я жду с нетерпением.

Посыльный поклонился и ушел, а солдат третий раз начал читать письмо.

— Да не мучайте вы меня! — орал барон. — Яро, черт вас дери, что там?!

Солдат подошел к нему, сел рядом и положил перед ним письмо от графа.

— Кажется, меня производят в рыцари.

Волков не до конца понимал, что происходит. Толи от вина, толи от поздравлений барона, он был как пьяный.

— Поздравляю, друг! — Барон вскочи и как следует, хлопнул его по больному левому плечу. — Я же говорил вам, что все будет хорошо!

Он опять попытался хлопнуть солдата, но тот увернулся. Уж больно тяжелой была рука барона. А Карл и не заметил этого, он радостно говорил:

— Ну, что, Фольков? Вы еще не передумали жениться на моей дочери? Наш уговор в силе?

— Если вы не передумали, барон, с чего передумывать мне? — отвечал Волков.

— Вот и отлично! — барон повернулся к выходу и крикнул: — Еган, вина неси! Портвейна нам!

Затем он уселся в кресло, стал читать письмо от графа:

— Значит, через одно воскресенье. То есть, время у нас есть, еще десять дней. Успеем купить красный бархат и позолоченные шпоры.

— А зачем нам красные бархат? — спросил солдат.

— Вам нужно красное сюрко, так положено. И еще красная подушка.

— Сюрко? Да кроме нашего сержанта Удо сюрко больше никто не носит. И зачем мне подушка?

— Вы должны быть в красном сюрко на церемонии, а подушка будет вам нужна под ногу для коленопреклонения. И золотые шпоры.

— Золотые? Вы уверены?

— Да нет, конечно. Позолоченные. Пошлете своего холопа в Вильбург, хотя можно и в Байренгоф. У любого хорошего оружейника они найдутся.

— Что еще?

— Три дня поста и молитвы.

— В монастыре?

— Конечно. А еще вас еще потребуется добрый щит, и найти художника? Вам нужно придумать греб. И кони. Кони у вас добрые есть. И копье, точно. Вам нужно рыцарское копье. А еще вам нужно придумать цвета. Цвета и герб.

— Это все, что необходимо?

— Да, Фольков, да.

Барон замолчал, задумавшись, а потом продолжил:

— Интересно, а герцог Ренбау даст вам лен или должность при дворе? Или вы будете свободны? Интересно, интересно…

— А что, по-вашему, лучше? — спросил солдат.

— Конечно, лен. Сначала это будет лен, а потом, для ваших детей, это будет феод, — говорил барон. — Но за кусок земли вам придется воевать, когда вас позовет герцог. Сорок два дня в год вы будете служить герцогу, являться по первому требованию и отказаться можно будет только по болезни.

— Я знаю об этом, но, все же, это будет земля.

— Да, но не всякий лен того стоит. А вот быть пятым конюшим, или четвертым виночерпием, или каким другим придворным, на мой взгляд мерзко. Но…

— Что?

— Вы всегда можете уйти в отставку, в любой момент, а герб и шпоры у вас останутся. Но я думаю, что вам предложат стать свободным рыцарем. Рыцарем без лена и без сеньора. Мне кажется, это для вас лучший вариант.

Волков отпил вина, он заметно волновался. Волновался так, как не волновался уже многие годы, даже когда его производили в корпоралы в армии. То волнение, которое он испытывал перед боем или схваткой было совсем другим. Он сидел и практически видел свой герб на щите. Он еще не знал, что там будет изображено, и какие будут цвета. Но он знал, что у него будет герб. И это было волшебно.

— Я сам займусь подготовкой церемонии. Церковь у нас маловата, но мы сделаем все, как положено. У нас есть десять дней, мы все успеем.

Волков встал.

— Барон, мне нужно выйти, обдумать, прийти в себя.

— Идите, Яро, идите, скажите Егану, что бы позвал мне швею. И скажите мне, какой бы герб вы хотели.

Солдат спустился вниз, во двор. Какое-то время стоял под моросящим дождиком, приходил в себя, а потом пошел в донжон, где встретил управляющего Крутеца.

— Пойдемте со мной, — коротко бросил он и пошел на конюшню.

Вскоре они сидели верхом на лошадях около виселиц, что стояли на центральной площади в Рютте.

— Вы знаете, кто это? — спросил солдат,указывая на труп Соллона хлыстом.

Молодой управляющий Крутец прекрасно это знал, это же было очевидно, но он не стал задавать вопросов, а ответил:

— Да, господин коннетабль, это бывший управляющий.

— А знаете, за что его повесили?

— Знаю, господин коннетабль. Он воровал у сеньора.

Волков протянул молодому человеку контракт:

— Барон подписал ваш контракт. Держите и помните, за что повесили Соллона.

— Господин коннетабль, — юноша схватил бумагу, он был растроган, — я никогда, никогда не нанесу барону такого оскорбления. Я всегда буду с ним честен.

— Запомните эти слова, — сказал солдат.

Ночью солдат долго не мог заснуть. Ворочался. И дело было не в храпе Егана и не больной ноге. Он мечтал, мечтал о гербе. Нет, он не мечтал он его представлял, думал, как будет он смотреться на щите. И как щит будет смотреться привязанный к луке седла. И как будут смотреться Еган, верхом, следом за ним, и с оружием, и в его цветах. Он знал, что как только герб будет на его щите и верный человек будет при нем, ни кто больше не посмеет ему тыкать. Сон его сморил глубоко за полночь. А вот выспаться ему не удалось. Свет только стал сочиться в окна, как в дверь начали тарабанить:

— Господин, господин, — неслось из-за двери.

— Еган.

— Встал уже, — сказал Еган, идя к двери и отпирая ее.

На пороге стоял стражник, если не испуганный, то уж точно обескураженный.

— Ну что там у вас опять стряслось? — спросил Волков, садясь на кровати.

— Господин, — произнес стражник, с трудом переводя дыхание после бега, — висельник пропал.

— Что? — не понял солдат?

— Стефана колченогого с виселицы украли.

— А Соллон висит?

— Висит, а ведьминого сына нету.

Волков сидел молча думал, остальные ждали его решения, не произнося ни слова. Сейчас больше всего на свете ему хотелось откинуться в подушки и лежать под теплой периной, придумывая себе герб, но он был коннетаблем, человеком, который отвечал за все вверенном ему феоде. И он произнес:

— Еган — лошадей, монах — поможешь одеться, а ты, — он кивнул стражнику, — беги за сержантом.

— Так сержант еще с ночи на пожарище, — отвечал стражник.

— На каком еще пожарище? — спросил Еган.

— Так ночью трактир сгорел.

— Как сгорел, а почему нас не разбудили? — продолжал допрос Еган.

— Сержант не велел, говорил, что коннетабль еще хвор после ранения.

— Трактир весь сгорел? — с надеждой в голосе произнес монах.

— Весь, — радостно как то сообщил стражник, — вместе с конюшнями, и амбаром, один забор остался, да и тот погорел малость.

— А люди не погорели? — спросил Волков.

— Вроде нет.

— Ясно, иди. Еган, монах чего ждете, одежду, коня мне.

Соллон висел, как поужено, выгнув шею и склонив голову на бок. На другой стороне улицы еще дымились головешки бывшего трактира, да по ним ползали толстые работницы из трактира, собирая то, что не сгорело. Но Волкова горелки не интересовали, он разглядывал конец веревки, на которой висел Стефан.

— Срезана, — констатировал сержант.

— И часто у вас такое бывало? — спросил солдат.

— Первый раз вижу, что бы висельников воровали, — правда, до вас мы людишек не много, что бы вешали то. В основном кнутом да клеймом учили, а вешали не часто. Одного, другого за год, но ни разу у нас их не воровали.

— И кто же мог это сделать? — задумчиво произнес солдат.

Еган, Сыч, сержант и монах молчали.

— Ну! Есть мысли?

— Может он… — сказал сержант.

— Кто? — спросил Еган.

— Вурдалак, мы у него слуг то переловили, вот он и взял колченогого, что бы нового слугу себе сделать.

— А как он их делает? — спросил у сержанта Еган.

— Сначала вроде как укусит, а кровь им пить самим не дает. Дает только трупы за собой доедать, — отвечал за сержанта монах, так как тот, только открыл рот и молчал, обдумывая ответ, — но это я так за книгой домысливаю, в книге про это ничего нету. Просто книга говорит, что обратил и все.

— Трупы доедать, — Еган поморщился и передернул плечами, — фу…

— Не брал его вурдалак, — сказал Волоков подумав, — он Соллона бы взял, а не этого плюгавого.

— Это значит, — продолжал тему вурдалака Еган, — кровушку пить он им не дает, а дает после себя объедки доесть, тот значит ему свежей человечины, он ему только объедки, эх и у мертвых значит, правды нет.

— А раз не вурдалак, то кто мертвяка снял? — спросил сержант.

Монах глянул на солдата, как будто искал разрешения, тот не заметил его взгляда, он думал, и тогда брат Ипполит произнес:

— Может ведьма, если она еще жива, конечно.

— Так сдохла же она, — напомнил сержант.

— А девчонка Агнес, когда в шар глядела, сказала, что жива она, — ответил ему Еган.

— Да, — подтвердил монах, — так и было, Агнес сказала, что ведьма шар вернуть хочет и сына. Вот сына и вернула.

— Ведьма? — не верил сержант. — Да она ж хилая, попробуй сам, брат монах, висельника закоченелого с земли то поднять.

— Сержант, — сказал Волков, — найди мне эту Агнес. Ко мне ее. Я в замке буду.

— Да, господин.

В донжоне, у самого входа, Волков увидел две большие бочки. Еще вчера их тут не было. Он заглянул в одну из них и узнал то, что увидел. Это был жир. Тот, что собирал Авенир бен Азар в своем трактире. И тут же рядом были сложены всякие нужные пожитки и посуда из трактира: чаны, сковороды, горшки, ножи. Пока Волков все это рассматривал, к нему подошел улыбающийся Сыч, поздоровался.

— Доброго вам утра, экслеленц!

— И тебе, — отвечал солдат.

— Ночью все сделал чисто, — не без гордости отчитывался Сыч. — Комар носа не подточит. Все ценное вывезли, только в конюшне осталось чутка, так дело уже к утру шло, не успевали. Постояльцы все целые, кони тоже, никто даже не угорел.

— Забыл, как тебя звать, Сыч?

— Матушка звала Фридрихом, да то когда было. Меня давно так не кличут, все Сыч да Сыч, я уж и привык.

— Ты молодец, Фридрих, а ты мылся, как я тебя просил?

— На Святом Писании могу побожиться, — клялся он и смотрел на Волкова честными глазами. — Вы сказали, экселенц — я помылся.

Волков поглядел на него и не очень-то в это верил.

— Управляющий расплатился с тобой?

— Да, экселенц, деньгу уже получил.

— А где он сам?

— Так с мужиками поехал лес смотреть. У трактира оказался каменный фундамент. Немного леса хорошего и трактир будет лучше старого.

— Ну, что ж, Сыч, хорошо, — произнес Волков и обратился у Егану: — Крикни на кухню, пусть завтрак несут.

Он еще ел, когда сержант привел девочку. Девочка встала рядом с ним, чинно поклонилась и произнесла:

— Доброго дня вам, господин, да благословенны будьте.

— Здравствуй, здравствуй, наверное, знаешь, зачем я тебя позвал, — сказал солдат и протянул ей чашку молока.

Девочка опять поклонилась, беря чашку, и ответила:

— Знаю, господин. Хотите, что б я в шар поглядела.

— А, может, знаешь, что я хочу узнать.

— Знаю, господин. Хотите знать, где ведьма, — сказав это, она быстро выпила молоко и поставила чашку на край стола.

Стояла, смотрела на него своими косыми глазками. Не боялась, не волновалась, она и вправду все знала, она и вправду была умной.

— Ты грамотная? — спросил солдат.

— Нет, господин.

— А откуда ж все псалмы знаешь?

— На все службы хожу, за отцом настоятелем повторяю. Министрант читает — я запоминаю.

— Ну, хорошо, пошли в мою башню.

— Только давайте вдвоем пойдем.

— Почему?

— Не хочу заголяться перед другими мужиками, глазеют они.

— А я, по-твоему, не глазею?

— Нет, вы не такой, как они.

Они поднялись в башню, но солдат не отставал.

— А в чем же я не такой?

— Вам все равно, а холоп ваш таращится, а монах украдкой глядит, словно ворует. Вроде не смотрит, не смотрит, да и зыркнет.

— Ясно. А что ты в шаре видишь?

— Так я ж вам сказала, все, что вас касаемо — вам говорю, а что не касаемо — шар говорить не велит.

— Не велит? — удивился солдат. — Как это он тебе не велит?

Агнес опять уставилась на него. Молчала с укором и ответила, как отрезала:

— А вот так. Не велит и все. Не знаю, как.

У двери Волков остановился, кривился от боли.

— Что, нога болит? — спросила девочка.

— Заходи, не стой, — солдат чуть толкнул ее в спину.

Едва переступив погод, девочка сразу скинул платье, залезла на кровать, уселась так, чтобы грязными ногами не пачкать перину и сказала:

— Я сейчас в шар погляжу, а потом вас полечу.

Солдат, тяжело хромая, достал из ларца шар и протянул ей его. Девочка схватила шар так, как голодный схватил бы кусок хлеба и сразу, словно в омут, кинулась в него смотреть. И тут же заулыбалась. Смотрела она долго. Долго и неотрывно. Только дышала часто, словно бежала куда-то, а потом ее начало вдруг потрясывать, передергивать, словно судорогами или как от озноба, но она продолжала улыбаться, но как-то уже вымученно, а трясло ее все сильнее. Солдат не выдержал и выхватил шар из ее рук, а Агнес повалилась на бок на кровать, зажмурилась крепко и закрыла лицо руками. И лежала так, а потом с трудом села, затем слезла с кровати на пол, присела и помочилась, не разжимая глаз. Волков ошарашенно глядел на нее и, видя, что она так и осталась сидеть, спросил:

— Эй, ты в своем уме то?

— В своем, в своем, — холодно заметила Агнес, встала, покачиваясь, подошла, подняла платье, медленно надела его и снова зажмурила глаза. Стояла, терла их.

— Что с тобой? — спросил солдат.

— Ничего, — медленно ответила девочка. — Просто глаза ломит, аж темнеет в них.

— Ведьму видела?

— Ведьму видела.

— Где она?

— В лесу прячется, вам ее бояться нечего, она вас больше боится. Уходить отсюда хочет.

— Точно?

— Точно. Днем и ночью коршуна-ворона ждет. Говорит, что он силы большой. Она боится, что ее господин с коршуном-вороном не совладает.

— А что за господин у нее?

— Не знаю, но его она тоже боится. Она хочет в своей дом зайти, там у нее есть вещица нужная, а потом уйдет отсюда.

— А висельника она сняла?

— Она, она. С ней сынок ее. Мертвый, но с ней.

— Да как она снять-то его смогла, — не верил солдат. — Может, кто помогал ей?

— Хватит уже спрашивать, устала я, — отвечала девочка. — Полежать мне надо, глаза ломит.

— А пол вытереть не желаешь? А то после тебя как на конюшне.

— Потом вытру, потом, — обещала Агнес.

— А ногу мне обещала полечить?

— Сказала же, потом! — раздраженно взвизгнула девочка.

— Иди спать в людскую, — произнес солдат и вытолкнул девочку за дверь.

В донжоне он собрал людей:

— Сержант, седлай коней, запрягай телегу, четырех людей с собой берем, Сыч и монах тоже едут с нами.

— Куда едем, экселенц? — спросил Сыч.

— В берлогу к ведьме, ты Сыч, пару ведер жира из бочек возьми.

— Хибару ее жечь будем? — догадался Сыч.

— Будем, а там вода кругом, все сырое просто так гореть не будет.

— А я еду? — спросил Еган.

— Поломойку найди, пусть уберется в моих покоях, одежду к прачке снеси. Мне лучшее платье скоро понадобится. И к сапожнику сходи, скажи, что сапоги мне новые нужны. Да из лучшей кожи. Самые дорогие.

— Ни как праздник, какой намечается?

— Намечается, — коротко ответил солдат.

Сколько они не искали, сколько не ворошили убогий скарб ведьмы, ничего ценного найти не могли, Сыч с одним стражником в подпол лазил — все бестолку. Только травы сушеные, коренья уродливые, всякий мусор, да гнилое тряпье.

— Ну не знаю где еще искать, — говорил Сыч, было видно, что он устал, — в подполе пусто, кости только. Если только копать начать. Знать бы, что искать хотя бы.

— Если бы знать, — задумчиво отвечал солдат, поднимая на палке гнилую тряпку, — ладно, Сыч, пали хибару, палить то ты вроде мастер.

— Добро, экселенц, сейчас сделаю.

Но все вокруг было сырым настолько, что даже облитый мерзким жиром хлам плохо горел. Хибара ведьмы сильно дымила и разгоралась с трудом. Но все-таки пламя победило. Когда весь дом был охвачен огнем, солдат сказал:

— Ладно, поехали домой.

Добравшись до Рютте, солдат заехал на пепелище, где нашел управляющего и, с ним одного городского.

— А это кто? — спросил он.

— Нотариус, — хитро улыбался Крутец, — я пригласил его, что бы он удостоверил пожар, и что больше никакой собственности у Хирша здесь нет.

— Вот как, даже пожар нужно удостоверять?

— С Хиршами по другому нельзя, на все должен быть документ.

Волков поехал в замок и вдруг понял, что его жизнь изменилась. В замок ехал совсем не тот солдат, что еще недавно въезжал в Малую Рютте. Не тот солдат встречал молодого коннетабля, который вот-вот погибнет. Он стал другим. Тот, прошлый, был отставным гвардейцем герцога де Приньи, да он был корпоралом, да правофланговым, да он был хранителем штандарта, но по большому счету, для любого благородного он был никем. Особенно после отставки. А теперь… Теперь все менялось. Он был почти самым главным здесь. И уж точно самым уважаемым. Его знали во всей округе. И барон не скрывал гордости, что у него есть такой коннетабль как он. Господа из соседних уделов, проезжая через Рютте приветствовали его как равного. Да как равного. Видимо весть о том, что ему будет даровано рыцарское достоинство разлетелась по округе. Да еще и слава жесткого и неутомимого стража приносила ему уважение. Но сейчас он поймал себя на мысли, что он едет домой. Да замок Рютте он уже воспринимал как дом. Как когда-то казармы гвардии, куда так хотелось попасть после долгого похода. И можно было бы считать себя счастливым, если бы не три важных дела: ему нужно было поймать вурдалака, это очень нужно для статуса. Тогда бы все знали, что он доводит дело до конца. А еще ему нужно было поймать ла Реньи, это для себя, для спокойствия. Ему страшно неприятно было вспоминать, что его будущая жена, госпожа Хедвига, его буйная Ядвига крутила шашни с этим белозубым скоморохом, смазливым простолюдином. Он бы вывесил его на площади и был бы рад. А еще ему нужно было пройти обряд посвящения и женится. Он был уверен, что преград для этого нет. И тогда и щит с гербом, и красавица жена с приданым — все его. Все его!

Они с бароном сидели в зале возле камина, разглядывали золоченые шпоры и великолепное алое сюрко.

— Роскошь, — гладил бархат барон, — сам бы такое носил.

— Не слишком ли? — усомнился Волков. — Императорский цвет.

— Нет, то, что надо, а шпоры конечно дрянь, холоп ваш выбирал?

Солдат кивнул.

— Продадите потом, один раз одеть можно.

И тут в залу вбежал стражник. Встал. Стоял, ждал, пока на него обратят внимание.

— Что тебе? — спросил барон.

— Я до господина коннетабля.

— Слушаю, — сказал солдат.

— Жиденок приехал, буянит в донжоне.

— Буянит? — удивился барон. — А что ж ему нужно.

— На месте его сгоревшего трактира, управляющий строит ваш трактир, — произнес солдат, поднимаясь из-за стола, — не волнуйтесь, господин барон, я разберусь.

Когда солдат вошел в донжон он увидел молодого Гирша. Тот был вне себя, стоял у стола, размахивал руками. Зато Крутец, сидевший за столом, был абсолютно невозмутим.

— Думаете, я дурак?! — орал Гирш. — Я не дурак! Все это ваших рук дело! Ваших!

— Суд нашего сюзерена, принца Карла, неподкупен, — меланхолично отвечал Крутец. — Подайте в суд.

— Думаете, я дурак?! — снова повторял Гирш. — Как еще суд? Вы воры! Просто воры! Вы просто украли у меня деньги!

— Вам придется доказывать это в суде, — невозмутимо заметил управляющий. Он почти улыбался в лицо юному Гиршу.

— Не сметь! — заорал тот. — Не сметь скалиться! Ты вор!

— Я попросил бы вас не разговаривать в таком тоне, — мягко говорил Крутец. — Иначе стража выкинет вас отсюда.

— Выкинет?! Да я за этот трактир заплатил сто двадцать талеров! Сто двадцать! А ты хочешь меня выкинуть?!

— Сто двадцать? — искренно удивился Крутец. — Сто двадцать таллеров трактир приносит за год, вы купили его очень дешево. Интересно, почему хозяин продавал его вам за такие малые деньги?

— Не твое дело, вор!

— Возможно, это был рискованный актив, — продолжал управляющий. — Вы рисковали, Гирш, связываясь с таким человеком, как наш трактирщик. Ваш трактирщик был должен коннетаблю. Вы знали об этом, он вам об этом сказал?

— Я повторяю, ты вернешь мне все деньги, проклятый вор! — взвизгнул юноша.

— А ну, успокойтесь, — твердо сказал Волков. — Иначе я велю выбросить вас отсюда. Бесчестно.

— А-а, вот еще один вор, — заорал Гирш, заметив коннетабля. — Вся шайка в сборе. Я требую вернуть мои деньги!

— Какие твои деньги, жид? — холодно спросил солдат.

Он знал, что мальчишка не в себе, поэтому пытался сдерживаться, но юный Гирш по юности своей этого не понимал.

— Мои сто двадцать талеров, что я отдал за мой трактир! — орал он и зачем-то начал размахивать пальцем перед лицом солдата. — Который вы сожгли, проклятые воры! Где мои сто двадцать таллеров?!

— Твои сто двадцать талеров, жид, — холодно продолжал он, — там же, где и мои тридцать пять. У Авенира бен Азара. В прошлую нашу встречу я спросил, как его найти. Напомнить тебе, что ты мне ответил?

— Ах, вот, значит как, вы ведете дела, — Гирш успокоился и заговорил заметно тише.

— Мы с вами здесь никаких дел не ведем, — спокойно произнес управляющий. — Ваш трактир сгорел. Мы в этом не виноваты. Если считаете по-другому, подавайте в суд.

— Вы просто свиньи! — снова заорал Гирш. — Бесчестные свиньи! Гойская банда свиней! Вы еще не знаете, с кем связались, гойская сволочь!

— Жид, — произнес солдат, — лучше тебе замолчать. Еще одно слово — и ты пожалеешь.

— Не пугай меня, свиноед гойский, ублюдок.

И тут даже он понял, что переборщил. Он замолчал. Все это происходило в донжоне, переполненном людьми. Здесь были и стражники, и дворовые. Люди собирались, чтобы посмотреть на скандал. И все слышали слова юного Гирша. Теперь они ожидали, что будет. Если бы все это было сказано наедине, возможно, Гиршу бы сошло с рук, он отделался бы парой оплеух и двумя-тремя ударами палки, но теперь так просто закончить дело Волков уже не мог. Солдат указал на Гирша пальцем и произнес:

— Стража, взять его.

Повторять было не нужно. Двое стражников тут же вскочили из-за стола, схватили мальчишку, выломали его руку, согнули. Возница, что привез Гирша, попытался было вступиться за господина, но еще один стражник не милосердно ударил его древком копья в лицо. Тот свалился на пол.

— Гой, вор, свиноед, — кряхтел Гирш, когда стражники крутили ему руки.

— Сержант, у тебя кнут готов? — спросил Волков.

— Как всегда, господин, — отвечал сержант Удо.

— Десять раз ему будет мало, давай пятнадцать, на площади.

— Ублюдок! — завизжал Гирш.

— Двадцать, — добавил Волков. — А гавкнешь еще что-нибудь — получишь клеймо на морду.

Гирш пытался посмотреть на солдата и, увидев его ледяное лицо, понял, что тот не шутит. Больше ничего не сказал. Сержант и стражники выволокли мальчишку из донжона.

— Может, нужно было его в подвале подержать? Он и успокоился бы, — предложил Крутец. — А так мы с ним строго.

— Мы с ним слишком мягко, — сквозь зубы отвечал солдат. — Надо было ему язык отрезать, но сегодня я очень милосерден. Потому что скоро меня посвятят в рыцари, и я не хочу омрачать праздник дерьмом и кровью этого животного.

— Поздравляю вас, господин коннетабль, — сказал Крутец. — Вся Рютте ждет вашего повышения.

— Раз вся Рютте ждет, — произнес Волков, подумав, — значит, у всей доброй землю Рютте будет праздник. Мы устроим фестиваль для мужиков. Я устрою за свой счет.

— Зачем? — удивился управляющий. — Они вас и так боготворят, вас все любят.

Он не знал, что солдат, возможно, скоро станет не только рыцарем, но и господином Малой Рютте. Если, кончено, барон отдаст Ядвигу за солдата. И Волков хотел, чтобы мужики со всей округи, особенно свободные, знали о нем, как о щедром и добром господине. Все это солдат не стал объяснять управляющему, а просто произнес:

— Пара коров на жаркое, пять свиней, два десятка куриц, пуд сыра и пуд колбасы, пять бочек пива и браги, детям пряники, незамужним девкам ленты. Подготовьте все это к следующему воскресенью.

— Господин коннетабль, фестиваль талеров на пять получается, — чуть замялся управляющий. Сейчас в казне нет денег. Я мужикам за рубку леса дал, кузнецу за скобянку, все деньги на новый трактир идут.

— Вы, что, не слышали? Я же сказал, за мой счет.

Глава двадцать третья

Агнес стала много спать. После того, как она заглядывала в шар, девочка шла в людскую, и, не поев, ложилась спать. Спала долго, могла лечь днем и встать только утром. И ни клопы, ни блохи, что докучали другим, ее не беспокоили. Волков велел ее не трогать. А дворовые не могли понять, зачем коннетаблю эта косоглазая замарашка, ведь работать, она не работала, да и для постельных утех вряд ли годилась. Уж больно неказиста и костлява была.

Посыпаясь, Агнес долго молилась, потом ела — много и жадно, все, что не дадут, иногда тихо разговаривала с коннетаблем, который задавал ей только один вопрос: как найти вурдалака?

— Ведьма звала его господином, — говорила Агнес.

— Ты мне это уже говорила. А где она сама, знаешь?

— Нет, знаю, что далеко. Не вижу ее и не слышу.

— Ушла, значит, — задумчиво произнес солдат, — может, и господин ее ушел?

— Может, — девочка пожала плечами.

Волков видел, что почему-то девочка не любит рассказывать о том, что видела в шаре. Каждое слово приходилось тянуть из нее клещами. Наверное, потому что, девочка стеснялась, по этому, он и не позволял ни кому присутствовать при этих разговорах, кроме монаха. А монах сидел рядом и слушал. Он всегда молчал, когда коннетабль говорил с Агнес. А на этот раз он произнес:

— Значит, мы больше ни кого не знаем, кто мог бы знать, где прячется вурдалак?

— Я не знаю, — сказала Агнес, — шар не показывает.

— А как же вы узнали про ведьму, до того, как к нам попал шар, — продолжал спрашивать монах.

— Сыч видел, как ее сынок принес письмо трактирщику, а трактирщик написал письмо в замок. Видимо, к молодой госпоже.

— А шар не говорит о госпоже Хедвиге ничего? — не отставал брат Ипполит.

— Говорит, — недовольно ответила Агнес. — Говорит, что наш коннетабль мечтает о ее заднице.

— Что? — Волков нахмурился и глянул на девочку.

— Стекло говорит, что вы и во сне, и наяву алчите госпожу Хедвигу, — сказала Агнес.

— Прикуси-ка язык, — сказал Волков. — Разговорилась.

— А еще что шар говорит про нее? — продолжал монах.

— Больше ничего, — ответила девочка.

— Я не алчу госпожу Хедвигу, — сказал солдат.

— Мне и монаху можете врать, — резонно заметила Агнес. — Да и себе можете врать, а вот стеклу вы не соврете! Вы о ней все время думаете. И про приданное думаете. У вас все мысли только, что мертвеца поймать и на ней жениться.

— Прикуси язык, — сухо повторил коннетабль, холодно глядя на девочку. — Ишь, разговорилась. Слушаю тебя, пока вурдалака не поймали. А как поймаю — пойдешь в трактир — лавки за пьяными мыть. — Лицо девочки сразу переменилось. Она заметно испугалась.

— Простите, господин.

— Повтори-ка, — сказал солдат.

— Простите, господин.

— Как ты меня называешь?

— Господином.

— И не забывай об этом.

— Да, господин.

Монах, пытаясь замять неловкую ситуацию, продолжил:

— Значит, у нас есть подозрения, что госпожа Хедвига получила письмо от мертвеца?

— Вряд ли от него… Скорее, письмо было от ла Реньи, — отвечал солдат.

— А ведьма, точно знала о вурдалаке? — вслух размышлял монах.

— Агнес так говорит, — сказал солдат.

— Стекло так говорит, — поправила его Агнез.

— Да, стекло… — задумчиво произнес Волков, — хотя, всякое, быть может. Мне такие мысли о госпоже Хедвиге самому в голову приходили.

— А с чего же вам такие мысли в голову приходили, что молодая госпожа с вурдалаком знается? Не возможно такое, — вслух размышлял Иполит.

— Я у дезертиров письмо нашел на ламбрийском, а здесь вроде никого нет, кто ламбрийский знает. Кроме служанки госпожи Хедвиги. По этому, на них и думал.

— А это та здоровенная женщина, которая с госпожой ходит? — догадался монах.

— Да, вроде она из Ламбрии или из Фризии. В общем, из тех краев.

— А я тоже из тех краев, — произнес монах, — я тоже ламбрийский знаю.

— Знаешь?

— Конечно, у нас в доме все на двух языках говорили. А у вас, господин коннетабль, то письмо сохранилось?

— Сохранилось, — Волков полез в кошель и достал порядком потертый кусок бумаги, передал его монаху, тот, развернув бумагу, стал читать сразу переводя: «Сопляк узнал про склеп, предупредите господина из склепа. А с сопляком разберитесь, иначе донесет. Но так разберитесь, что бы никто ничего не подумал».

— Склеп? — удивленно спросил Волков. — А разве это слово, — он ткнул пальцем в записку, — не «мельница»?

— Да нет же, господин, — монах был уверен, — мельница — это mulino, а la cripta — это могила, склеп.

— Ты уверен? — Волков встал с лавки.

— Конечно, у сеньора Причелли в долине был свой фамильный склеп. Его так и называли — la cripta famiglia^[18].

— Дьявол, — выругался Волков он не верил в такую удачу и свои глупые оплошности. — А я все мельницы от подвалов до чердака обыскал! Сержант, собирай людей! Запрягай телегу, седлайте коней. Поедем, одно местечко проверим. Йоган, не спи: арбалет, доспехи. Сыч, жир бери, мало ли, что жечь придется. Брать все лучшее оружие! Один, кто ни будь, сходите за бароном, добрый воин нам не помешает! Будем молить Бога, что б он был там.

— Куда едем, господин? — спросил сержант.

— К старому кладбищу, проверим там кое-что… управляющий, соберите двадцать мужиков покрепче, вдруг пригодятся.

— Хорошо, господин коннетабль, — управляющий встал.

— И Клауса с собаками мне, может понадобиться.

— Большая охота? — спросил сержант.

— Очень на то надеюсь.

Волков был взволнован. Такое же волнение последний раз он ощущал перед крупным сражением.

Коннетабль собрал всех, кого смог, даже мужиков с собой набрал. Егану и Сычу выдел кольчуги и бригантину, алебарду сержанту, раздал свое оружие стражникам, объяснив им, что для них будет лучше умереть, чем его потерять. Народу было двадцать человек, а вот барона не было, он уехал к родственникам жены, Волков не хотел его ждать, слишком часто он слышал разговоры о том, что именно барон ловит упырей, а не он. Вурдалака он хотел поймать самостоятельно. Они двинулись. Солдат на коне не ехал, валялся в телеге вместе с монахом, заставляя того еще и еще раз перечитывать главы о гул-мастерах. Монах читал:

— «Зело быстр он и силен, но то все в ночи. В день солнечный он слабее, чем ночью, но и днем не найдется трех мужей добрых в добрых латах и с добрым оружием, что его одолеют, ежели нет у них оружия из серебра первородного, а ночью он видит не хуже кошки. А днем видит плохо, а ежели на солнце, так совсем не видит. А вот слышит он и днем, и ночью хорошо, как птица ночная, и любой шепот слышит на тридцать шагов. А днем он прячется от солнца в подполы и пещеры, а ночью ходит, где пожелает. А чтобы взять его, надобно вызвать его на солнце и там рубить его топорами или колоть первородным серебром. Или жечь его, связав. Или быть голову и кость его молотом или клевцом».

Волков слушал внимательно, Сыч, сидевший на передке телеги, тоже. Даже Еган и сержант, ехавшие рядом верхом, прислушивались.

— Господин, — сказал сержант. — Нам, что ж, придется к нему в склеп лезть?

— За погибелью? Нет, будем звать его на солнце. Если не удастся убить болтом с серебром, стражники будут его колоть копьями, чтобы обездвижить, а мы будем рубить. Попытается бежать — будем травить собаками, чтобы выдохся. А если не вылезет из склепа, нарубим хвороста до крыши, обольем жиром и подожжем.

— Добрый план, — произнес сержант.

Волков видел, что все, кто слушал разговор, почувствовали себя уверенней, ведь их командир знал, что делать, хотя сам он до сих пор и понятия не имел, сработает ли его план, но он знал главное: командир должен излучать уверенность, поэтому он всячески скрывал волнение, которые его ни на секунду не покидало.

— Ну, что замолчал? — сказал Волков монаху. — Читай дальше.

— «А бить его нужно пешими, — начал читать монах. — Ибо кони его боятся, и от вони его кидаются от него, и всадника бросают наземь, и не слушаются. И только лишь добрые рыцарские кони с добрым всадником устоят пред магистром де вурер кадаврум» — монах оторвался от чтения и пояснил: — то есть пред сеньором трупоедов. Вроде, мы двоих его слуг убили, но у него может быть третий трупоед.

— Молим господа, чтобы третьего не было. — Сказал Волков. — Читай дальше.

— Так, все. Следующая глава про его слуг, упырей, трупоедов.

— Ну, тогда читай снова про их господина.

Монах перелистнул страницу и снова начал читать.

Доехали. Стали от кладбища к западу. Волков вылез из телеги, Еган и Сыч помогли ему надеть доспехи. Волков не особо раздумывал, одевал все, что только можно и бугивер, и поножи, и наголенники, и латные рукавицы, шлем. Все остальные готовились тоже. Даже мужики, те, что пришли с топорами, рубили себе колья. Все должны были идти пешими в болото, кроме солдата. Не мог он в доспехах и с больной ногой идти покалено в воде и тине, а в своем коне он почти был уверен. При первой встрече с вурдалаком конь дурковал, но при последней уже вел себя спокойно.

Раньше, Волков, даже в доспехе, он мог запрыгнуть в седло, не пользуясь стременами, но те времена ушли, наверное, навсегда. Теперь он брался за луку седла двумя руками, только так он мог опереться на левую больную ногу, а правую встать в стремя, которое придерживал Еган. Потом он не без труда перекидывал ногу через коня, но даже там он не мог попасть больной ногой в стремя, если его не держал Еган.

Да, командир, ведущий своих людей в бой, не должен так садиться на коня. Так на коней садились немощные старцы, но другого командира у этих людей не было, и люди это знали. Он оглядел всех своих людей, и стражников и простых мужиков. Они тоже смотрели на него. Смотрели с верой, люди не сомневались в нем, это же был их коннетабль. Их смелый и непреклонный коннетабль. И Волков заговорил спокойно и твердо:

— Сержант, ты с двумя своими людьми, и двумя мужиками, идешь справа от меня, в десяти шагах. Копья вперед, ты сзади, мужики рядом с тобой. Еган, Сыч, вы и два стражника идут слева от меня, стражники с копьями вперед, вы сзади, вы трое, — волков посчитал пальцем трех стражников, — передо мной, копья вперед, идете шагом не спешите и не пятитесь. Я буду сзади вас, ты, — солдат указал на самого старого, и самого опытного из стражников, — сзади с Клаусом и мужиками в пяти шагах за мной. Следи, чтобы мужики не побежали, чтобы не случилось, держитесь за мной, и говорю всем, слушайте меня, все время слушайте меня. А вы, — он снова обратился к самому старому стражнику, — не вздумайте отстать.

— Не отстанем, господин, — заверил тот.

Егерь Клаус, тоже заверил коннетабля.

Его люди волновались, это было заметно, это было нормально. Главное что бы они верили в него, и тогда все должно получиться. А они вроде бы верили, выполняли все, что он сказал, суетились, малость бестолково, но старались.

Волков достал топор, с которым никогда не расставался и протянул его монаху:

— Держи. Слушай внимательно, не знаю, как все сложится, но если кровососа удастся вытащить на свет, ты должен кинуть топор в него.

— В кого? — удивился монах, беря оружие. — Я не попаду!

— Слушай меня, болван, нужно просто кинуть в него топор и все. — Говорил Волков тихо, что бы другие не слышали. — Просто кинешь в него, отвлечешь внимание. Нужно будет отвлечь его. Понял?

— Я попытаюсь.

— Не надо пытаться. Нужно кинуть топор в вурдалака, понял?

— Да, я кину топор в вурдалака, господин.

— Слушай внимательно, — продолжал солдат тихо, чуть склоняясь с коня, — ты кинешь топор, когда я вытащу ногу из стремени, будешь стоять справа от меня и следить за ногой. Я вытаскиваю — ты кидаешь. Понял?

— Да, господин, — монах подбросил топор, — я все понял.

— Еган, арбалет, — скомандовал Волков.

Еган молча передал ему уже взведенный арбалет на ложе, которого уже лежал болт с серебряным наконечником.

Солдат проверил оружие и закричал:

— Копейщики, в морду не колоть, в ляжки тоже, только брюхо, только пах. Длинным выпадом, что бы насквозь, мне нужно, что бы вы его прокололи как кабана и держали, пока мы будем его рубить. Кто верует в Господа нашего — читайте молитвы.

Он осенил себя святым знамением. Его люди делали то же самое. Шептали молитвы, многие подходили к монаху, тот наскоро благословлял их. Становились в боевой порядок.

— С Богом, — крикнул солдат. — Пойдемте и убьем эту тварь, вернем ее обратно в ад.

Они пошли в болото. Шли они то по щиколотку, то по колено в грязи к центру кладбища, обходя покосившиеся надгробия. Туда, где в тумане темнел склеп. Шли не спеша, как положено, держались вместе, не разбегаясь. Все молчали, все были напряжены, даже собаки, бредя в воде почти по живот, не лаяли.

И тут, за порывами ветра, облака разлетелись, и вдруг пришло солнце.

— Вот, видите? — сказал солдат громко, — кого-то из вас, чертовых грешников, Господь еще слышит, он послал нам солнце.

Люди тихо радовались. Глядели на солнце и на коннетабля.

— Молитесь, добрые люди, о том, что бы адская тварь была там, но не сбежала.

Вскоре они подошли к склепу. Он был старый, черный, без лишних украшений, только крест на стене да дверь из железных прутьев. Камни его старые поросли мхом.

— Господин! — крикнул один из стражников, что шел справа рядом с сержантом. — Глядите!

Волков поглядел, куда указывал стражник и увидел, что у поваленного надгробия из воды торчали не то женские, не то детские ноги, серые от разложения.

— Ну, вот, — сказал солдат, — кажется, мы его нашли.

— Конечно, он здесь, — крикнул Сыч. — Чувствуете, трупьем воняет?

— Пошли, — солдат взмахнул плетью, и его люди двинулись вперед.

А солнце разгоняло туман, светило не через облачка, не лучиком, а жарило во всю мощь солнцем уходящего лета. Оно осветило мерзкое, запущенное, старое кладбище, разогнало туман, а заодно и мрачное предчувствие смерти. Перед ними было просто замшелое и мрачное здание, сложенное из огромных камней. В двадцати шагах от склепа Волков поднял руку, приказывая остановиться.

Все стояли тихо, даже собаки понимали, не лаяли. Все ждали, что будет делать командир. А коннетабль крикнул:

— Эй, кровосос, я знаю, что ты нас слышишь! Выходи, мы пришли за тобой!

Он не знал наверняка, но очень, очень надеялся, что вурдалак там. Самое страшное, то, чего он больше всего боялся — это то, что склеп окажется пуст.

— Я знаю, что ты там! И не надейся, я не полезу в твою могилу. Я привел достаточно людей, чтобы нарубить хвороста и дров. Я завалю дровами весь склеп по самую крышу. Я привез бочку жира, я запеку тебя как гуся в печи!

Он замолчал, но ничего не происходило. Светило солнце, было тихо, даже птицы не пели.

— Ну, что ж, значит, быть посему, — кричал солдат.

Надежда на то, что вурдалак там, у него таяла, но отступать он был не намерен. И Волков крикнул мужикам, что были сзади:

— Эй, вы, рубите жердины, подопрем дверь. Запечем этого гуся.

И тут, напугав многих, заунывно и страшно заскрипели старые петли. Дверь из железных прутьев с грохотом ударилась о стену склепа, распахиваясь настежь. И из склепа вышел он, вурдалак остановился, щурясь на солнце по колено в воде. Это был молодой белокурый абсолютно белокожий красавец, его штаны были изрядно потрепаны, а рубаха, некогда белая, была серой и буро-черной на груди и животе. Солдат даже думать не хотел, сколько человеческой крови засохло на этой рубахе. Вурдалак, продолжая, щурится от солнца, пошел навстречу людям, он улыбался. Остановился в десяти шагах прямо перед копейщиками, что стояли перед Волковым. Его зубы были на удивление белы, сам он был бледен, грязные волосы до плеч и никакой растительности на лице.

— Вот, вы какой, коршун-ворон! — произнес он звонко и отчетливо. — Снимите ка шлем, коннетабль, а то за ним и бугивером я не вижу вашего лица.

И тут Волков неожиданно заметил, что люди его стали волноваться, стали шептаться и смотреть на своего коннетабля.

— В чем дело? — видя замешательство среди людей, рявкнул солдат. — В чем дело?

Стоявший перед ним стражник повернулся к нему и произнес с испугом:

— Так это наш молодой барон…

— Какой еще барон? — не понял Волков.

— Наш молодой барон, сын нашего барона, что сгинул на войне.

— Вы удивлены, коннетабль? — с усмешкой произнес вурдалак. — Холопы узнали меня. Сержант, ты ведь тоже меня узнал?

Волков глянул на сержанта. Тот смотрел на вурдалака с ужасом и удивлением. И тут коннетабль почувствовал себя неуверенно. И от души пожалел, что не дождался барона. Он даже представить не мог, что сержант может выглядеть таким растерянным. И он сразу понял, что нужно что-то делать.

Из-под шлема и бугивера докричаться до кого-то непросто. Железо глушит голос. Солдат это знал и знал, что докричаться нужно. Поэтому заорал изо всех сил:

— Они тебе не холопы! Они люди барона фон Рютте! А ты — кровосос. С тех пор, как ты решил стать кровососом ты перестал быть наследником фон Рютте. Даже если ты им когда-то был! Теперь ты бешеная собака. Ты вне закона.

И тут случилось ужасное.

— Ты — недоумок! — заорал вурдалак, разевая огромную пасть. В этом оре слышался визг и скрежет.

Все, кто слышал его, вздрогнули и попятились, а конь под Волковым взбрыкнул и заплясал, попытался развернуться, чтобы сбежать. Волков натянул поводья изо всех сил, а вурдалак не успокаивался, продолжая скрежетать:

— Неужто ты думаешь, что я, сын барона и рыцарь, стал бы пить кровь по своему желанию?!

— А ну-ка стали ровно! — заорал солдат на своих людей. — Копья на врага, не бойтесь его.

Сам он, уже усмирив коня, похлопывал его по шее.

— Тихо ты, волчья сыть, тихо.

Убедившись, что все стоят, и никто не бежит, он крикнул:

— Мне все равно, как ты стал кровососом. Ты — порождение ада, губитель душ! Ты убивал детей и баб, а, значит, ты более не рыцарь! Даже если и был им когда-то. Все, что я могу для тебя сделать, так это предлагаю тебе сдаться и отправиться на суд к барону! Стань на колени, заведи руки за супину. Тогда я не буду тебя убивать, а отдам тебя барону или церковному фогту, чтобы они судили тебя.

— А ведьма говорила, что ты умный, — вурдалак засмеялся. — А ты тупой как свинья. Сегодня я тебя убью, но перед тем, как убить тебя и выпить твоей крови, я объясню, что произошло со мной.

— Мне это не интересно! — Крикнул Волков.

— Я это не тебе расскажу, а людям, что пришли с тобой. Вы же помните меня, да?

Все молчали. Смотрели на него и боялись шевелиться.

— Вижу, что помните, — вурдалак улыбался, он был доволен производимым им впечатлением. — Вы знаете, что я поехал на войну. И, к сожалению, в первой же мелкой стычке я получил небольшую рану. Мне поранил ступню левой ноги. Я даже к лекарю обращаться не стал. Думал, пустяки. Через неделю рана не затянулась, а через две недели края раны стали черными, а нога красной, я чувствовал себя все хуже. И тогда я пошел к лекарю, а тот сказал, что ногу надо отрезать, причем по колено. Как мне, молодому рыцарю, остаться без ноги? Я не хотел с молодости быть калекой. Я стал искать лекарей, что бы вылечат ногу. И находил. И они лечили. Брали деньги и лечили. А потом сбегали. И когда я уже трясся в лихорадке, а чернота покрыла всю ступню, я решил ехать домой и поехал. Как-то вечером, я и мои люди не успели найти ночлег. Мы остановились на опушке около леса, а ночью началась гроза, и на нас напали дезертиры. Это были дезертиры, уж слишком у них было хорошее оружие. Мы начали с ними драться, а утром я очнулся у крестьянина дома. Без коня, без денег, без оружия и слуг. Я был один и умирал. Валялся на лавку в крестьянской избе, прикрытый рогожей. Своими стонами я изводил всю крестьянскую семью, объедал их и подыхал. И вот в одно утро крестьянин привел человека. И человек сказал, что вылечит меня, — вурдалак поднял левую ногу, продемонстрировал ее всем. — И он не соврал, он вылечил. Только предупредил меня, что после лечения я не буду прежним, но мне было все равно. Я готов был на все. Я был согласен на все, лишь бы мучения прекратились. И он укусил меня в горло, а когда я очнулся, жара уже не было, и нога совсем не болела.

Сын барона, если, конечно, это был он, замолчал.

— Очень жалостливая история, — заорал Волков. — Я почти что плачу, только, чувствую, крестьянин привел к тебе не человека, а кровососа. Такого же, как ты сейчас. И вот, я думаю, а той тварью, что тебя укусил, был случайно не ла Реньи?

Вурдалак молчал пристально глядя на коннетабля.

— Эй, молчишь? Я, что, угадал? Да, угадал, в общем, хватит болтать, кровосос, становись на колени, иначе мы убьем тебя.

— Холопы! — опять завизжал вурдалак. — Повелеваю, убейте этого ублюдка, или я убью вас всех! Слушайте своего господина!

Визг этой твари въедался в мозг и деморализовал. В этом визге Волков чувствовал лютую ненависть к себе. Как будто она адресовалась именно ему.

— Слушайте меня, своего господина! — визжал людоед. — Слушайте…

Конь снова заплясал под солдатом, а люди озирались растерянно, морщились, смотрели на коннетабля, не знали, что делать, ожидали и надеялись, что коннетабль знает, коннетабль сейчас все скажет. Они не слушали вурдалака, они смотрели на коннетабля. Ждали его приказав. Люди были за него. Пока. И он понимал, что с кровососом нужно кончать. Уж больно опасен тот был. Но стрелять с коня, который волнуется, бессмысленно. Только болт потеряешь в грязи.

Волков стал успокаивать коня и орал одновременно:

— Не слушайте и не бойтесь его, он отринул Святую Церковь нашу, забыл долг рыцаря — защищать слабых, наоборот он жрал детей и баб, он больше вам не хозяин, он тварь, нелюдь, пес Дьявола.

Волков гладил и похлопывал коня, и тот вроде как угомонился. Стал, как положено боевому коню смирно, и почти не тряс головой. Тянуть больше не было смысла, что собирался делать людоед, не было понятно, он мог кинуться и в бой и бежать, и солдат решил стрелять.

Он вытащил ногу из стремени, ожидая, что монах кинет топор. Но ничего не произошло. Волков глянул на монаха, а тот стоял, разинув рот и уставившись на вурдалака, еще и поигрывал топором. Волков пнул монаха в ребра и зло зашипел:

— Уговор, дурень, помнишь?

Брат Ипполит поднял глаза на солдата, словно непонимал, о чем говорит тот.

— Не слушайте этого пса, — снова визжал вурдалак, — этот безродный ублюдок, приехал в землю нашу и командует тут как будто он тут господин…

Конь снова заплясал. А Волков видел, как пар поднимается над головой вурдалака. Эта тварь уже не могла ждать. И эта тварь двинулась вперед, не спеша… Пока…

«Убьет меня, все остальные разбегутся, — думал солдат, — ни кто не осмелится напасть на сына барона, даже если он нелюдь».

— Я ваш господин, — продолжал вурдалак, и орать и приближаться, — повелеваю вам — убейте чужака.

Надо было стрелять, но как в него стрелять, если конь не стоит на месте, а этот выродок неотрывно смотрит на него. Солдат решил спрыгнуть с коня.

И тут монах кинул топор. Как ни странно точно и сильно. Топор летел прямо в рыло нелюдя. Солнце светило ярко, людоед щурился, но все равно все видел. Он отмахнулся от летящего топора словно от мухи назойливой, откинул его от себя с такой же легкость, как девушки откидывают непокорную прядь волос. Одним движением. И хотел было оскалить великолепные зубы, в улыбке превосходства, как в голову ему, прямо в угол, между лбом и виском врезался болт. Волков выстрелил сразу, как только увидел взмах монаха. Конь не стоял ровно, но до вурдалака было всего несколько шагов. С такого расстояния он никогда не промахивался. А нелюдь среагировав на топор, пропустил выстрел. Теперь солдат ждал его реакции. А вурдалак все-таки улыбнулся белозубо. И на глазах опешивших людей взялся за древко болта и с хрустом и черной жижей вытащил его из головы:

— Ты думал убить меня так, ублюдок, — крикнул он, улыбаясь во весь рот и отбросил палку с оперением в воду.

Реакция нелюдя насторожила солдата, но он еще не потерял надежды:

— Если бы ты и в правду был на войне, людоед, ты бы знал, что ни стрелы, ни болты так из себя доставать нельзя, — крикнул ему солдат. — Иначе наконечник останется внутри.

От головы вурдалака на солнце шел пар, а он улыбался и двинулся на копейщиков, что стояли перед солдатом:

— Да плевать мне на твой наконечник, — визжал он. — Плевать!

«А вдруг и вправду ему плевать, — думал Волков, — тогда мне конец, людишки то разбегаться собираются. Думают, что его не убить».

Судя по всему так и было, а этот опять завизжал так, что кровь в жилах стыла, и снова двинулся на стражников. Люди стали поворачиваться, глядеть на своего коннетабля. Собаки сзади зашлись лаем и стали разбегаться, вырывая повода у егеря из рук.

— Господин, что делать? — крикнул один из мужиков.

Коннетабль пытался, что то кричать, навести порядок и успокоить людей, но его ни кто не слушал. Конь стал крутиться вокруг своей оси поднимая, бил ногами, тучи грязных брызг.

И тут вурдалак, щурившийся до этого от солнца, вдруг широко открыл глаза, остановился, и замолчал, словно прислушиваясь к чему-то. Застыл, а из черной дыры в голове выползла струйка белого дыма. Он зашипел, словно огромный кот, широко разинув пасть, и с силой сдавил виски руками. Так и стоял с широко открытыми глазами. Уже и солнце его не пугало.

— Что? — крикнул солдат, останавливая, наконец, своего взбесившегося коня. — Голова заболела?

Теперь нелюдь, зажмурился изо всех сил, продолжал стоять.

— Заболела, — продолжал Волков, — говорил же тебе, нельзя оставлять наконечники в себе.

И тут вурдалак снова завизжал, да так, что один из стоявших перед солдатом стражников бросил копье, закрылся руками, как будто руки могли защитить от визга, кинулся бежать по болоту. Визгом этой твари, как кипятком обдавало. Двое других растеряно оглядывались на коннетабля. Он захотел остановить бегущего, и ободрить своих людей, но тут конь его совсем взбесился, он встал на дыбы. Правая нога солдата была не в стремени, а на левую он опереться и не мог, удержаться в седле шансов не было. И, роняя арбалет, он с грохотом рухнул в грязь и воду.

С трудом подняв голову над водой, он смотрел отрешенно, как разбегаются дворовые мужики, догоняя скулящих от страха собак. А тварь все визжала и визжала, и все ближе и ближе. Так, что уже резало уши. А он барахтался в тине и грязи пытаясь найти твердую и не скользкую почву под ногами, что бы встать. И тут, чьи то сильные руки подхватили его, подняли. Это был Еган:

— Господин, вы живы?

Волков был жив, и зол, уж он-то не собирался бежать, солдат вырывал из рук Егана секиру и сказал:

— Арбалет обронил, найди, — и двинулся навстречу вурдалаку, распихав сидевших на корточках, от страха стражников.

А тот остановился и визжал, зажмурившись, но уже не так громко и страшно. Все еще сжимая виски руками. А дыра у него в башке стала заметно больше, ее края обуглились, и из нее шел дымок. Тяжело шагая по черной болотной мути солдат подошел к твари и забыв, что он может снова повредить, еще не зажившее плечо, взял секиру в обе руки и вложил все силы в удар, всю свою злость. Он нанес вурдалаку страшный удар. И плечо сразу заныло. У него было такое ощущение, что он рубанул старый, влажный дубовый пень. И что его удар бесполезен. Но визг, вдруг, стих, стало слышно как с криками и брызгами и шумом разбегаются его люди, лают собаки, ржут кони.

Вурдалак стоял и во все глаза смотрел на Волкова, даже протянул к нему правую руку, левая ключица с левой рукой у него было разрублены до соска на груди, из раны сочилась черная жижа.

— Ну, — сказал ему тот, — и кто из нас теперь тупой как свинья?

Нелюдь не ответил. Смотрел на солдата как то удивленно.

И Волков, несмотря на ноющую боль в плече, еще раз, со всего размаха рубанул вурдалак, на этот раз по башке.

Вурдалак безмолвно завалился на бок в черно-серую воду, от его притопленной головы шел пар. А Солдат опустив секиру, огляделся вокруг. Кроме пары стражников, сержанта и Егана был еще монах. Все остальные разбежались. Было тихо.

Все смотрели на него. Во взглядах людей Волков видел восхищение даже благоговение. Но ему было не до этого:

— Ты арбалет нашел? — спросил он у Егана.

— Да нашел, нашел, — показал оружие тот, — цел и невредим он.

— А конь мой где?

— Сейчас сыщу, — обещал Еган.

— Господин как вы себя чувствуете, — разбрызгивая грязь, подошел к нему монах, — вы упали с коня, плечо ваше цело.

— Плечо, — солдат пошевелил плечом под латами, — ноет.

— Вы убили вурдалака, нужно снять доспех, плечо поглядеть.

— Нужно топор мой найти, помнишь, где он упал?

— Сейчас найду, — обещал монах.

— А где остальные? — произнес солдат, еще раз оглядываясь вокруг.

— Разбежались, — ответил ему сержант.

— Надо эту тварь к телеге отволочь.

— Не волнуйтесь господин, все сделаем. — Сержант подошел к нему и забрал из руки секиру.

А Волков стоял и глядел в небо, щурился на солнце. Он и представить себе не мог, что может так радоваться солнцу. Если бы не боль в ноге и нытье в плече он был бы сейчас счастлив.

Коннетабль не поехал в телеге, нога, конечно, болела но, лезть в телегу, где между ведер с жиром валялся вурдалак, ему не хотелось. Он был накрыт рогожей, но его белая как полотно рука, свисала с телеги. Вернее сначала она была белой, а под солнцем рука становилась пунцовой. Мужики и стражники подходили, смотрели на руку, но под дерюгу никто заглянуть не решался. Так и шли.

Возница хотел было повернуть к деревне, но коннетабль окликнул его:

— Куда собрался?

— Так на площадь, — пояснил возница.

— Ты что дурак, хочешь повесить на площади сына барона?

Возница перепугался и направил телегу к замку.

Теперь солдат думал, как будет страдать барон, не будет ли упрекать его в смерти сына. И какие слова ему придется говорить другу Карлу, возможно и оправдываться. Наверное, даже придется съехать из замка.

Но все закончилось на удивление спокойно. Настолько спокойно, что солдату даже не верилось. Ему не пригодились все приготовленные слова и фразы. Барон спустился во двор, заглянул в телегу, осмотрел вурдалака, посмотрел ему в лицо, вернее, в часть лица, так как половина лица с левым глазом просто выгорела. Барон стоял у телеги, молчал, пока солдат пересказал ему историю о том, как молодой барон превратился в кровососа. Фон Рютте выслушал, а потом произнес спокойно и тихо:

— Похороните его, Фольков, — и, чуть помедлив и осознав, что место вурдалака не на кладбище, добавил: — найдите ему место. Хорошее место.

— Я все сделаю, господин барон, — чуть рассеянно произнес солдат.

— Вы молодец, Фольков, — сказал барон. — Вы настоящий рыцарь. Я рад, что встретил вас.

И пошел он к себе в покои, а все еще растерянный Волков остался стоять возле телеги. Ничего не понимая. И тут до солдата дошла мысль, он вдруг подумал, что не только госпожа Ядвига знала о своем братце, возможно, и барон знал о своем сыне. Волков готов был биться о заклад, что для барона убитый вурдалак не был неожиданностью. Солдата это почему-то стало сильно злить. Он захотел сказать пару слов барону. А барон уже ушел. И дальше стоять во дворе коннетабль не мог, ломило ногу.

Непривычно было просыпаться от того, что в окно светит солнце. Оно встало уже давно, а солдат все еще валялся в постели, не спеша вылезать из перин. По сути, дел для него больше и не было. Вурдалака похоронили за околицей с мечом и доспехом, со всеми рыцарскими почестями. Крест на его могиле поп ставить не велел. Крутец пообещала привезти на могилу большой камень, а барон даже не пришел на похороны сына. Наверное, он его уже давно похоронил. А солдата, валявшегося в перинах, посетило чувство, которое он давно не испытывал. Это было чувство мира. Чувство отсутствия войны, когда измотанный бесконечными стычками солдат вдруг чувствовал, что ему больше ничего не угрожает, враг повержен. И теперь он может лениться в приятном ожидании своей доли добычи, и при этом у него, если не вставать с кровати, ничего не болит.

Еган принес ведро теплой воды, и только тогда Волков выполз из постели. С удовольствием мылся, надевал чистую одежду и, не замечая слабой боли в ноге, спустился во двор, где увидел Агнес. Она издали ему поклонилась.

— Доброго утра вам, господин.

— Здравствуй, здравствуй, тебя кормили?

— Да, господин. Управляющий велел давать мне еду, пока не откроется новый трактир.

— Хорошо, — сказал солдат, но, видя, что девочка продолжает идти за ним, спросил: — что еще?

— Хотела узнать, не надо ли чего? Может, нога болит? Могу боль зашептать.

Солдат остановился, пристально посмотрел на нее:

— А кто тебя этому научил?

— Бабка моя. Всегда, когда кто-то из детей убьется, она и кровь, и боль заговаривала.

— Да? А что ты взамен хочешь?

Девочка молчала, смотрела на него. И он сказал:

— Забудь про шар. Это сатанинский глаз. Монах в книге прочел, что он пьет жизнь из тех, кто в него глядит. Я его разобью.

— Не бейте его, господин. Коли нельзя в него глядеть, я и не буду. А коли понадобится — я в него гляну и все увижу, пусть цел будет.

— Иди, — сухо сказал солдат.

Она поклонилась, а он пошел завтракать в донжон. А после завтрака велел седлать коня, а потом поехал с Еганом в Малую Рютте, смотреть то, что уже считал своим.

Они ездили весь день, смотрели поля, смотрели хлипкие хаты мужиков, кое-какой лес, заодно нашел хорошее место. Это был небольшой холм, что лежал между деревней и рекой. Егану, болтавшему без умолку о хороших и плохих сторонах Малой Рютте, он ничего не сказал, но именно на этом месте он решил построить дом. На замок, конечно, денег у него не было, даже самый маленький замок стоил бы пару тысяч талеров. А вот добрый двор с большим хлевом, большим амбаром и главное — с большой конюшней, он готов был ставить. Место было хорошее. И Малую Рютте, и реку, и дорогу на монастырь было прекрасно видно. Ему все очень нравилось, оставалось дело за малым — нужно было жениться на госпоже Ядвиге. Да, она была дикая, как волчица, но ему настолько нравилось приданное, что он женился бы на волчице. Тем более если волчица настолько прекрасна. Солдат готов был привести ее в свой дом хоть в мешке, хоть в корзине, хоть в цепях. И тут он неожиданно понял, что у него нет прислуги для дома. Один Еган не смог бы уследить за тем хозяйством, что он собирался завести. Для большого хозяйства нужны умные и опытные слуги.

Волков поехал в замок, размышляя о многих вопросах, о которых думаю рачительные господа. И во дворе замка он опять увидел Агнес. Она болтала с дворовой девочкой, что была при коровнике. Солдат позвал ее и, войдя в донжон, подвел Агнес к управляющему Крутецу.

— Господин управляющий, эта девица будет мне надобна.

— Хорошо, велю кормить ее, — сразу сказал управляющий.

— Того мне мало. Прошу пошить ей два новых платья. Одно простое и крепкое, второе доброе, как для госпожи. И нижние платья, что бы были. И все что нужно там для девицы. И обувь.

— Деревянную? — спросил Крутец.

Он не был ни удивлен, ни обескуражен, раз коннетабль просит, значит, так надо. Любое пожелание коннетабля для всех окружающих, и для управляющего тоже, было законом.

— И деревянную, и добрую, кожаную. Такую, как носит служанка госпожи.

— Хорошо, господин коннетабль, — сказал управляющий.

И тут солдат произнес фразу, которая удивила всех присутствующих в донжоне, всех, без исключения, и Крутеца тоже:

— Монах, научи ее грамоте.

— Ее грамоте? — удивился монах.

— Да, псалмы она запоминает. Может, и грамоту осилит. И счету научи. Она хвалилась, что умная. Может, оно и так.

— Хорошо, господин, — сказал брат Ипполит.

— Сегодня начни, — сказал солдат, подталкивая к монаху девочку.

— Хорошо, господин, — повторил монах все еще удивленно.

А Волков полез в кошель и достал оттуда пригоршню меди, кинул ее на стол:

— Купи себе гребень, чепец, мыло и что там еще вам нужно, и помойся вся, а волосы особенно, больше грязная не ходи. Не терплю грязь.

Девочка с открытым ртом сгребла пригоршню меди со стола. От удивления и растерянности она даже не поблагодарила его. Солдат повернулся и, хромая, пошел к барону. Только во дворе девочка догнала его, схватила правую руку, поцеловала и произнесла:

— Спасибо вам, вы господин мой!

— Запомни то, что ты сейчас сказала, — ответил Волков.

Следующим утром он надел лучшую свою одежду, новые сапоги, самую дорогую ламбрийскую кольчугу, и, позвав с собой сержанта и управляющего, поднялся к барону. Тот был удивлен появлением главных своих людей в столь ранний час, но принял их. Волков вышел вперед и встал в трех шагах от кресла барона и начал с поклоном:

— Господин, наш Карл Фердинанд Тилль барон фон Рютте при сержанте вашем и вашем управляющем я, Яро Фольокф, ваш коннетабль и отставной корпорал и правофланговый гвардии, и охрана штандарта герцога де Приньи спрашиваю вас: Готовы ли вы отдать мне в жены вашу дочь вашу Хедвигу Тилль в награду за дела мои в земле вашей?

Барон смотрел на солдата с неприязнью, что было для того неожиданностью.

А потом произнес с раздражением:

— Фолькоф, какого дьявола, что за балаган?

Солдат чуть растерялся и, думая, как ответить, молчал, и сержант с управляющим молчали.

— Вам что, мало моего слова, — продолжал барон, — вы приволокли свидетелей? Я, по-вашему, купчишка, что ли? Вы бы еще нотариуса притащили бы!

— Все должно быть по правилам, — все еще неуверенно продолжал солдат, — просто я хотел знать отдадите вы мне в жены Хедвигу Тилль, вашу дочь?

— Да. Говорил же это вам. Как только получите рыцарское достоинство — сразу назначим дату свадьбы.

— Господин мой, — продолжил Волков, он чувствовал себя неловко, но хотел довести дело до конца, — а дадите ли вы в приданное за дочерью своей деревню малую Рютте и весь клин земли, лесов и лугов, что идет вдоль реки почти до монастыря?

— Да-да, — барон раздражался еще больше, отвечая, так как будто хотел побыстрее, закончить этот разговор, — все как обещал, и золото тоже.

— Благодарю вас, господин барон, — солдат низко поклонился.

Они вышли на улицу, Волков перевел дух, уж больно неприятный получился разговор. Он не мог понять перемены в настроении барона, а перемена несомненна была, с того самого дня как он привез труп сына барона в замок.

— Я не понял, — заговорил Крутец с заметным удивлением, — синьор наш, даст вам в приданное за дочерью лен? И останется вашим сеньором?

— Нет, — ответил солдат машинально, он думал о своем, — сеньорат на приданное не распространяется.

Сержант изумленно молчал, глядел то на управляющего, то на коннетабля.

— А когда же вас произведут в кавалеры? — не отставал Крутец.

— Надеюсь, что в это воскресенье.

— Вон оно как! — удивленно сказал сержант. — Поздравляю вас, господин коннетабль.

Дальше сержант и управляющий были ему не нужны, и он без них поднялся в свою башню, откуда прошел по стене до покоев прекрасной Ядвиги. Потянул за ручку, дверь оказалась незакрытой. Он шагнул в покои, служанка госпожи попыталась преградить ему путь, но он бесцеремонно отодвинул ее в сторону.

— Куда? Куда ты? — шипела служанка, пытаясь его остановить. — Госпожа не одета. Не смей!

Он отшвырнул ее как куклу и пошел в покои.

— Кто там? — резко и с вызовом крикнула госпожа из-за ширмы.

— Ваш будущий муж, — громко сказал солдат, подходя ближе.

— Муж? — госпожа словно осеклась, голос ее уже не звучал грозно.

А Волков смело зашел за ширму, где и увидел прекрасную дочь барона. Она была обнажена, только что мылась, она прикрыла наготу, схватив нижнюю рубаху и прижав ее к телу.

— Да как вы смеете? — воскликнула госпожа Хедвига. — Кто вам дал право!

Солдат усмехнулся и смотрел на нее во все глаза, а она была уже не так уверена в себе и в первый раз обращалась к нему на вы.

— Так кто вам дал право врываться ко мне? — продолжала красавица.

— Ваш отец. Только что при свидетелях он обещал мне вашу руку.

— Вы разглядываете меня как лошадь! — взвизгнула девушка. — Не смейте смотреть!

— Хорошо. Но после свадьбы я буду разглядывать вас столько, сколько хочу.

Он вышел из-за ширмы.

— Это мы еще посмотрим, — чуть с вызовом сказала Ядвига. — Я потребую от вас отдельной спальни.

— Даже не надейтесь, у нас будет одно ложе.

— Вы пришли, что бы мне сказать об этом? Как храбро! Еще один ваш подвиг?

— Я пришел сказать, что перед посвящением я еду в монастырь на три дня поститься и молиться. Хочу спросить вас, не желаете ли присоединиться ко мне?

— Вы совсем умом тронулись от свадебных предвкушений? — насмешливо спросила молодая женщина выглянув из за ширмы…

А служанка зашла за ширму и помогала ей переодеваться. Женщины там захихикали.

— Почему же я тронулся? — удивился Волков.

Ядвига тем временем вышла из-за ширмы, села в кресло и, уже не стесняясь солдата, подобрала юбки, так, что он мог видеть ее ноги по колено, а служанка села ее обувать.

— Да кто ж пустит молодую женщину в мужской монастырь? — насмехалась она.

Волков понял, что она права и еще, что она была очень хороша собой. А служанка, обув ее, стала расчесывать ее роскошные волосы.

— Не пяльтесь так на меня, — игриво сказала молодая девушка. — До свадьбы рассматривать невесту — сглазить.

А солдат все равно стоял и рассматривал красавицу.

— Идите! Иначе буду требовать отдельную спальню, — с угрозой произнесла девица.

Тогда он поклонился и молча пошел к двери. У него, старого солдата, кружилась голова от этой женщины.

— Стойте! — крикнула она.

Он остановился, повернулся к ней. Глядя в зеркало, а не на него Ядвига произнесла твердо и без всякой снисходительности:

— Поменьше хромайте. Я не хочу, что бы моего жениха считали калекой.

Волков еще раз поклонился.

Три дня поста и молитв, три дня. Да за всю свою жизнь солдат молился в десять раз меньше, чем за эти три дня. В основном, он читал короткие молитвы перед схваткой или сражением, а сейчас их читал часами. Правда, молитвы эти были не самыми чистыми. Всякий раз, когда он начинал молитву, его посещали мысли совсем не о Боге. В голову лезли размышления о лесе, который тянулся от Малой Рютте до реки, и о лугах, что идут вдоль дороги. Ему хотелось бы знать, сколько лугов залито водой и сколько хороших коней эти луга смогут прокормить. А потом, машинально бубня молитвы, он думал о том, что до зимы нужно поставить покои. Он не хотел жить в замке барона с молодой женой. Да! Еще и жена! Как только он вспоминал о ней, весь настрой на молитву пропадал. Солдат закрывал глаза и буквально воочию видел ее, там, за ширмой. Ее обнаженные плечи и руки и ногу, значительно выше колена. Он с удовольствием вспоминал, что она перестала обращаться к нему на «ты». И то, что она требовала отдельной спальни, говорило лишь о том, что девушка смирилась с тем, что будет его женой. Коннетабль вставал с колен и перед монахами, что молились с ним, он делал вид, что разболелась нога. Монахи понимали, сочувствовали. Потом он ходил из угла в угол, машинально бубня какую-нибудь молитву, и пытался гнать от себя ее образ. Но это было непросто. Даже в трапезной, жуя вареные без соли бобы и похожий на глину черный мужицкий хлеб, Волков то и дело вспоминал о ней, мечтал о ней. У него было много женщин. Может быть, даже сотня. Многих он брал по праву меча, многих за деньги. Некоторые искали его ласк сами. У него были даже благородные женщины, или выдававшие себя за благородных, и одна из них совсем недавно. Он не был обделен вниманием и богатых горожанок, и купчих. Но ни одна из них не волновала его, так, как волновала господа Хедвига. Ядвига. Что делало ее такой желанной, он не знал. Может, ее ослепительная северная красота, а может, заносчивость, спесь и недоступность. А, может, и все вместе. Но факт оставался фактом, у него не было женщин более желанных.

Единственное, что могло оторвать его от мыслей о ней или о феоде, так это внимание отца Матвея. Настоятель монастыря каждый вечер приходил к солдату и подолгу разговаривал с ним. Эти разговоры начинались, как правило, со спасения души, но постепенно переходили в воспоминания. Отец Матвей начинал интересоваться прошлой жизнью Волкова. Где, кто, с кем, когда? Это вопросы то и дело звучали в разговорах настоятеля. Пару раз Волков ловил себя на мысли, что эти мягкие беседы смахивают на завуалированный допрос. Но скрывать ему было особо нечего, поэтому он спокойно рассказывал историю своей жизни отцу Матвею, а тот, кивая головой, внимательно слушал.

На третий, последний день пребывал Волкова в монастыре, отец спросил солдата:

— А в чем вы видите счастье свое?

Солдат, не задумываясь, ответил:

— В покое. Жизнь у меня была нелегкой. Как только вырос — пошел на войну. Война так и не кончалась. До сегодняшнего дня я с кем-то воюю. Очень хочу, что бы все это прекратилось. Остаток жизни хочу провести в достатке и тишине.

— И, что ж вы, надеетесь пятнадцать лет прожить с женой и детьми, не думая о хлебе насущном? Чем же вы будете заниматься? Не думаю, что турниры, охота и балы будут вам интересны? — произнес настоятель.

— Меня интересует две вещи: кони и оружие. Может, буду разводить коней, а может делать оружие.

— И рожать детей, — добавил монах, — от вас будут хорошие дети, добрые воины.

— И рожать детей, — согласился солдат.

— Ну что ж, блажен, кто верует, — произнес настоятель и в его словах Волков уловил неверие или даже легкую насмешку.

— Думаете, у меня не получится?

— Конечно, не получится, и не надейтесь. На любой войне, такие как вы всегда в цене. Вам дадут рыцарское достоинство и попросят воевать.

— Войны кончаются.

— Войны никогда не кончаются, уж поверьте старику, никогда не кончаются. Сколько себя помню, мы всегда воевали. Еретики с истинно верующими. А до этого князья с императором. А до этого курфюрсты с князьями. А до этого синьоры с вассалами. А до этого господа с мужиками. А между делом с чужаками здесь, или с чужаками в землях чужаков. Вы всю жизнь воюете, и думаете, это закончится? — монах замолчал.

Волоков молчал тоже. Он подумал, что больше его эти все войны касаться не будут, но вслух этого говорить не стал. А настоятель словно прочел его мысли:

— Надеетесь, что проживете тихую жизнь? После того как стали героем? Думаете, вам дадут тихо прожить? Только если сбежите куда-нибудь, где вас не знают. Но ведь вы сбегать не собираетесь, я слышал, что вы надеетесь получить приданное здесь.

«Все ты слышишь, чертов поп, — думал солдат, не понимая, куда клонит настоятель, — что ж тебе нужно от меня»?

— Не надейтесь, что получите клочок земли и тихо заживете тут, — продолжал отец Матвей.

— Приданное, леном не считается, значит, я буду свободен от сеньората, — сказал солдат.

— Не будьте наивны друг мой, — отвечал настоятель. — Ваше место уже определено.

— Определенно, кем?

— Местными нобилями, кем же еще, они довольны вами, и решили что вы достойны высокой должности. Но вы никогда не будете им ровней, только Карл из Рютте будет с вами пить и называть другом, и хлопотать о вашем посвящении в рыцари, он один тут такой болван, остальные вам объяснят, что вы еще не достаточно на них поработали за рыцарский титул. Так что не надейтесь на тихую жизнь, даже если вам удастся получить приданное за дочкой барона. Кстати местных господ раздражает, что вы получите в жены дочь барона, безродные выскочки не должны жениться на дочерях баронов, даже если те взбалмошны и распутны.

Волков как плетью по лицу ударили. Он побагровел, сидел пунцовый с налитыми глазами и как заведенный повторял про себя:

«Безродные выскочки не должны»… «взбалмошны и распутны»… «взбалмошны и распутны»…

— Успокойтесь, друг мой, успокойтесь, не смотрите на меня так, а то зарубите меня своим топором, как кровопийцу, а я даже не причащался сегодня, — продолжал настоятель, — я вам не враг, уж я точно не враг. Я говорю вам о том, что вас ждет, я не хочу, что бы это стало для вас неожиданностью.

Солдат перевел дух и перестал про себя повторять обидные слова монаха. Он спросил:

— Так, что мне не дадут герба, дочь барона и землю?

— Думаю, что дадут, сначала, правда, заставят потанцевать, словно собаку на задних лапах, что пляшет за кусок хлеба. И объяснят, что если ты все это получил, то плясать тебе придется всю оставшуюся жизнь, так что не надейтесь на тихую семейную идиллию и разведение лошадей.

— Значит, вопрос решен?

— Решен, — твердо сказал настоятель. — Ваше место определено.

— Решал граф? — спросил солдат.

— Граф мальчишка, решают за него. Пока, другие.

— А что за должность мне предложат?

— Помощника коннетабля графства. Потом и место самого коннетабля. Вы же переловили людоедов, перевешали дезертиров и грабителей, вы местная знаменитость. Другой должности для вас не будет. И отказа они не примут.

Солдат помолчал, он подумал, что может быть и не стоит отказываться, если ему и впрямь это предложат ведь герб, земля и самая красивая женщина, пусть даже, которую считают распутной и взбалмошной, будут его и он спросил у настоятеля:

— А что хотите вы?

— Я лично — ничего, я пекусь только о процветании Матери Церкви, а вот Церкви такой воин как вы точно пригодится.

— То есть если я откажусь от должности, которая мне уготована…

— Святая Матерь Церковь наша откроет объятия вам.

— Вот как?

— Именно так. И помните сын мой, сеньоры мирские служат себе, сеньоры Церкви служат Богу. И Мать Церковь наша воздаст вам больше чем нобили мирские.

— И рыцарское достоинство?

— И шпоры и герб, и землю, и людишек. Все, о чем может мечтать человек — вы получите.

— Вы щедро обещаете.

— Я уже писал о вас епископу, а епископ упоминал про вас курфюрсту-архиепископу. Тот сказал, что вы достойны награды за дела свои. Запомните сын мой, и друг мой, если предложение местных нобилей вам не по сердцу, приходите к нам, Церковь не разбрасывается обещаниями. Мать Церковь ждет вас.

Разговор этот у солдата оставил осадок тревоги. Еще утром все было хорошо, а теперь чувство тревоги не оставляло его. Он шел в свою келью и думал над каждым, словом аббата. Особенно вспоминались обидные слова. Особенно слова о распутстве. Эти слова будили в нем глухую ненависть. Он очень хотел найти ла Реньи. А еще хотел посадить Хедвигу под замок и дрессировать ее как дрессируют молодых кобылиц — до полного послушания. И он был рад, что нашел Агнес, девочка умна и поможет ему и дом новый содержать и за госпожой присматривать.

В общем, ни каких сомнений у него не было, он хотел получить герб и шпоры, и он хотел получить Ядвигу и землю. Все! А что там после ему предложат нобили будет видно, попу тоже доверять сильно он бы не стал.

Туч на небе не было, а солнце еще не встало, когда он был уже на ногах и молился с братьями монахами. Отец Матвей молился рядом как все, разговоров больше не заводил. А Еган уже ушел седлать лошадей. Сам он был чист и выбрит. Для него это тоже был важный день, он того и не скрывал, и говорил что теперь служить будет рыцарю и заведет себе одежу с гербом и в цветах щита господина. И тут во время молитвы к солдату подошел один монах и тихо сказал, что к нему гонец принес письмо.

— От кого? — спросил солдат тихо.

— Гонец в цветах графа нашего, — также тихо ответил монах.

Солдат шел по длинным коридорам монастыря, он был взволнован. Он ждал эту новость, может быть, всю свою жизнь. Во дворе монастыря, у коновязи, он нашел человека. Это был тот же гонец, который привозил ему письмо от графа, в котором тот обещал произвести его в рыцари в это воскресенье. Волков не без трепета взял у гонца бумагу, сломал сургуч.

Настоятель Дерингховского, отец Матвей, вышедший вслед за солдатом во двор, абсолютно бесстрастно наблюдал за изменениями, которые отражались на лице коннетабля из Рютте, после того, как он прочел письмо. Коннетабль прочел письмо и побелел лицом, опустил бумагу, чуть постоял, глядя в стену, и снова стал читать письмо, и вдруг левой рукой схватил себя за горло, задышал тяжело. Аббат подошел к нему, взял под руку.

— Что с вами, друг мой?

Волков молча дал ему письмо, аббат прочел:

Коннетабль из Рютте, сообщаю вам, что родственник мой, герцог Конрод фон Бюлоф курфюст Ренбау, пересмотрел свое решение и отказывает вам в рыцарском достоинстве. Предлагаю вам незамедлительно приехать в замок Шлоссер, для обсуждения дел и где для вас есть вакансия.

Граф Максимилиан фон Шлоссер

Над монастырским двором взошло солнце, а Волков приходил в себя, и теперь его захлестывал гнев. Он посмотрел на гонца, привезшего письмо, и сказал:

— Чего ждешь? Талера не будет. Ступай.

— Мне велено дождаться ответа, — сказал гонец удивленно.

— Ответа? Передай графу, что ехать в его дом — мне не досуг, дел много. А в его вакансиях я не нуждаюсь.

Таким ответом, гонец был обескуражен, он все еще удивленно смотрел на солдата, ведь такие фразы едва не переступали черту грубости. Но что-либо уточнять у такого человека, как коннетабль из Рютте, гонец побоялся, поэтому пошел к своему коню. А солдат заорал на весь двор:

— Еган, где шляешься?!

— Так я не шляюсь, я коней седлал, — тут же появился Еган.

— Оседлал?

— Готовы уже.

— Так поехали.

Солдат забрал у настоятеля письмо и спрятал его в кошель, потом произнес:

— Прощайте господин аббат.

— Стойте, — сказал настоятель.

— Ну, что еще?

— Обещайте мне, что не будете делать глупостей, слышите? Никаких глупостей. Как бы не было больно, держите себя в руках.

— Я постараюсь.

— И вот еще, — настоятель достал из рукава письмо, — передадите его нашему епископу. Он вас ждет, он заинтересован в вас.

Волков взял письмо и тоже спрятал его в кошель. Еган помог ему забраться на коня. И уже сидя на коне, солдат спросил:

— Аббат, а вы знали, что мне откажут?

— Наверняка не знал, но догадывался.

— Причина?

— Настоящая причина — оставить вас здесь, чтобы вы были зависимы, не давать вам все сразу. А видимая причина — это Гирши. Я знал, что Гирши не оставят без ответа ваши действия.

— Гирши? Эта семейка ростовщиков из Креденбурга?

— Да, они. Чертовы безбожники, — он тут же осенил себя святым знамением. — Менялы из Креденбурга. Они удобно расселись во многих городах и в Байронгофе, и в Райсбурге. Они главные финансисты дома Ренбау. Я знал, что они не простят вам того, что вы выпороли на площади их щенка, но это бы они пережили, а вот то, что вы отняли у них деньги — такого они не прощают.

— Какие деньги? — не понял Волков.

— Трактир. Вы же отобрали у них очень выгодное дело, а за такое эти безбожники спуска не дадут. Уж поверьте.

— Это всего лишь повод, — сказал коннетабль.

— Это всего лишь повод, — сказал аббат.

У Волкова опять перехватило дыхание. Он понял, насколько прав аббат и снова схватил себя за горло левой рукой.

— Успокойтесь, у вас будет удар и вам придется остаться тут надолго.

— Да, вы правы, вы правы, мне надо успокоиться.

— И помните, ничего страшного не произошло. Если решитесь, езжайте в Вильбург, к ночи будете там. А еще день пути и будете в Шреенбурге. И вы получите там все, что заслуживаете. И герб, и должность, и почет.

— Я подумаю, но не могу обещать, что поеду, — ответил солдат аббату.

— Я и не требую обещаний. Просто знайте, что вас там ждут.

Коннетабль Рютте поклонился и поехал в замок.

Все рухнуло. Волков это отчетливо понимал, барон никогда не выдаст свою дочь, какой бы она не была, какая бы молва за ней не ходила, за простолюдина. Да и сама Ядвига скорее с башни прыгнет, чем согласится на неравный брак. А значит, ни жены, ни приданого нет. А значит, прощай феод, мужики, дом на холме, луга и конюшня. Как он умудрился за столь короткое время разозлить двух главных сеньоров на всем верхнем правобережье? Двух герцогов, двух курфюрстов. Да уж, умудрился. Но, честно говоря, виноватым он себя не считал. И в первом случае с поединком, и во втором случае с трактиром. Он поступал честно, открыто и справедливо. И дуэлянт курфюрста Ребенрее, и сопляк из рода ростовщиков, банкиров Ренбау — оба получили того, что заслужили. Но сути это не меняло. Все рухнуло. Если бы не письмо к епископу и вексель, что лежал у него в кошельке, который оставил ему купец, да еще золото, что обещал ему барон, то хоть ложись и помирай. Теперь же он с чистой совестью мог потребовать золото у барона, так как свою часть сделки он выполнил. А прекрасная госпожа Ядвига… Ну, что ж, так навсегда и останется его мечтой. Если, конечно, не взять ее под мышку и не увести к епископу. Такая мысль то и дело посещала голову Волкова. А Еган не болтал, как обычно, ехал молча, видя, что господин черней тучи.

Так и ехали, молчали. И только когда подъезжали к Малой Рютте, солдат произнес первую фразу за всю дорогу:

— Приедем в замок — собирай вещи, запрягай телегу. Мы уезжаем.

Еган хотел было спросить: «Что, опять уезжаем?», но у него хватило ума промолчать и задать другой вопрос:

— Далеко? Корм коням брать?

— Едем в Шреенбург. Два дня пути.

— Значит, далеко, — сказал слуга.

Солдат молчал, ничего не хотел говорить, он чувствовал, что Еган его жалеет, и это было особенно неприятно. Герою и победителю вурдалака чужая жалость не к лицу. Не хотел он ничего отвечать, и видеть никого не хотел. Особенно не хотел видеть госпожу Хедвигу. Еще недавно он с важным видом стоял в ее покоях и рассказывал о скорой свадьбе. Напыщенный дурак, которого поставили на место, безродный выскочка, возомнивший о себе, как он теперь мог с ней даже взглядом встретится! Да и барона тоже он не хотел бы видеть. Получилось, что барон не смог выполнить свои обязательства. И Волкову не нужны были объяснения и упреки барона, что солдат, мол, сам во всем виноват. И всех людей, что жили в замке с их верой в него и их сочувствием. Он обошелся бы без всего этого. Сегодня он ничего не чувствовал кроме позора, а позору не нужны свидетели. Солдат надеялся, что просто заберет семь цехинов у барона и, не прощаясь ни с кем, покинет замок.

Но, как и всегда, с тех пор как он приехал в Рютте, все пошло совсем не так.

Как только он въехал в замок, к нему подбежал стражник с ворот и быстро сказал:

— Господин, дочь барона сбежала. Барон с сержантом поехали ловить, за вами собирались посылать, да видно забыли.

— Сбежала? — удивился солдат. — Когда?

— Утром на заре. Велела седлать свою лошадь, ей оседлали, и она выехала со двора, а за стеной ее ждал какой-то человек верхом.

Коннетабль сидел, какое то время молча смотрел на стражника, а потом вдруг заулыбался:

— Вот хитрая дрянь.

Он вспомнил свою последнюю встречу с госпожой Хедвигой. Вспомнил их разговор и удивился тому, как искусно она притворялась. Она уже тогда решила бежать, но вела разговоры об отдельной спальне. О Боже, какой же она была хитрой!

Делала вид, что готова к замужеству, а сама, наверное, уже планировала побег. Хитрая, хитрая тварь, ничего кроме плети не заслуживающая. Волков сжал плеть так, что костяшки пальцев побелели. Наверное, смеялась над ним про себя, и тут же говорила с ним о его хромоте и замужестве и отдельных покоях. Солдата колотило. Единственное что его немного успокаивало, так это то, что эта распутная женщина сбежала, окончательно опозорив себя, вместо того, что бы досидеть в своей башне и с радостью узнать, что Волкову отказано в рыцарском достоинстве. Да это его позабавило, чуть приподняв настроение.

— Эта распутная перехитрила сама себя, — он даже засмеялся. — И черт с ней.

— Верно, говорите, господин, на кой ляд она нам сдалась такая, — добавил Еган.

Это он сделал зря.

— Прикуси язык, олух, — сквозь зубы зашипел солдат, — иначе… — он показал слуге кулак.

Он снова попал в объятья ярости. Спрыгнув с коня, пошел в свою башню, и по стене оттуда в покои сбежавшей госпожи. Дверь была не закрыта, он вошел и с удивлением нашел там служанку госпожи Франческу. Волков был уверен, что госпожа не могла уехать без своей верной служанки, а оказалось, что могла. Второй раз за день солдат чуть-чуть порадовался. Служанка сидела у окна перед кучей платьев и другой женской одежды, она была простоволоса и растрепана, лицо ее распухло от слез, служанка тихо выла, прижимая к лицу нижнюю рубаху своей госпожи. Она бросила на вошедшего короткий взгляд, и продолжила выть. Солдат подошел к ней, крепко взял за волосы и заглянул в лицо и спросил:

— Что, кинула тебя твоя госпожа?

— Это все из-за тебя, — заорала Франческа и попыталась встать.

Но солдат крепко держал ее волосы в кулаке:

— Не взяла тебя значит, больше тебе не целовать ее ног.

— Что б ты сдох, — визжала служанка, — это ты во всем виноват, ты.

Она снова и снова пыталась встать, но он опять не давал ей этого сделать. Она попыталась даже бить его по ноге, по-бабьи, не больно даже. Тогда он просто швырнул ее в кучу тряпок и пошел прочь.

— Ответишь, за все ответишь, — неслось ему в спину.

Он вдруг обернулся и негромко заговорил, но говорил он так, что служанка сразу затихла, словно подавилась криком своим.

— Молчи лучше, — говорил солдат, — с огнем играешь, я о тебе не забыл, я знаю, что ты о вурдалаке знала! Знала и молчала пока он тут людей жрал! Вот велю на дыбу тебя отволочь, а госпожи то твоей нет больше, кто тебя из подвала вызволять будет? — он помолчал. — Она ведь со вторым кровососом уехала? С ла Реньи? Ушел значит от меня людоед? Где ж он прятался, неужто в одной могиле с сыночком барона? Надо было проверить ее мне. Не додумался сразу.

Франческа с ужасом смотрела на солдата и молчала, продолжая прижимать к лицу рубаху госпожи. А солдат вдруг понял что прав, что угадал все и тут же почувствовал облегчение. Гора с плеч, да и только. Он вдруг понял, что не было в этой Богом забытой дыре у него ничего. Ничего! Ни невесты, ни земли, ни синьоров. Он мог уже сегодня собраться и уехать отсюда. Уехать и быть счастливым. От этой мысли ему стало спокойно на душе, и он произнес:

— Сжечь бы тебя надобно, тварь, да недосуг мне. Катись куда хочешь.

Волков шел вниз по лестнице и был уже почти спокоен. Он собирался сесть в донжоне за большой стол, взять пиво и ждать, пока не приедет барон. Затем забрать у него деньги и уехать, ловить госпожу он уж точно не собирался. Единственное, кончено, он бы хотел прихватить ла Реньи, но, скорее всего, ла Реньи был также опасен, как и сынок барона, поэтому встречаться с ним у солдата никакого желания не было как не было и болтов с серебряным наконечником, но в этот день его планы рушились один за другим. Едва перед ним была поставлена большая кружка пива, как в донжон вошел стражник с мальчишкой и сказал:

— Господин, это к вам.

Волков видел мальчишку раньше, но припомнить не мог.

— Кто таков? — спросил он.

— Я Яков, сын хозяина мельницы. Вы были у нас и сестру мою из подвала ведьма достали.

— Ах, да, я помню тебя.

— На мельницу приехал человек, говорит, что поутру на него напал огромный желтый мужик, упырь, наверное.

— Что? — коннетабль опешил, ведь это все меняло. Он отставил кружку. — Где?

— Говорит, что на дороге у старого кладбища. Говорит, ехал, мол, вдоль болота и из него желтый великан с огромным пузом, а конь стал прыгать, понес. Едва, говорит, не упал.

— А как он был одет?

— В плаще с капюшоном.

— При мече был?

— Не видел, он же в плаще.

Монах и Сыч, присутствующие при разговоре вопросительно смотрели на солдата, и монах произнес:

— В книге писано, что у одного вурдалака может быть три слуги.

— Да помню я, — раздраженно сказал солдат. — Значит, у нашего трое было. Тем более что их самих было двое.

— Сынок барона и ла Реньи? — уточнил Сыч.

Коннетабль молча кивнул. Он думал.

Получалось, что денег у барона он пока просить не мог. Дело-то было не сделано.

Солдат встал:

— Собирайтесь все. Монах, Еган, со мной поедете. Еган, егерю скажи, пусть собак берет. Эх, ни одной стрелы с серебром не осталось, придется его топорами рубить.

— А, может, подождем барона с сержантом, — предложил Еган.

— Может, и подождем. Только когда найдем его, — задумчиво отвечал солдат. — Но искать пойдем сейчас, пока знаем, где он.

К ним подошла Агнес, поклонилась и тихо произнесла:

— Господин, если надо — я могу в стекло глянуть.

Солдат поглядел на нее и едва узнал. Перед ним стояла молодая госпожа в красивом синем платье с белым воротником, волосы вымыты, убраны под белоснежный чепец с лентой. Обута она была, правда, в простые деревянные башмаки, но ничего больше общего с деревенской замарашкой у этой девочки не было. Волков изумленно разглядывал ее и, наконец, произнес:

— Хорошо, иди, погляди, мне нужно знать, где упырь.

Агнес обрадовалась. Стуча деревянными башмаками по камням, побежала к башне, легко взбежала впокои коннетабля, нашла ларец, достала шар, молниеносно сбросила с себя одежду, залезла на кровать и стала, волнуясь, поглаживать шар, а потом, наконец, заглянула в него. А, заглянув, глубоко вздохнула и заулыбалась. Все время, пока Волков был в монастыре, девочка приводила себя в порядок, мылась, чистила ногти, училась носить обувь, к которой не привыкла, ежедневно подолгу занималась с монахом, изучая буквы, и ждала. Ждала момента, пока господин позволит ей заглянуть в шар. И теперь она получало буквально физическое удовольствие от общения с шаром, именно от общения, ведь она не просто смотрела в него. Так она и сидела, глядела долго и пристально, не отрываясь не на миг, пока глаза не заломило. Только тогда она отбросила шар на перину, словно он стал ей противен, сама завалилась рядом и стала тереть глаза ладонями, и хотелось ей спать или хотя бы полежать, но лежать ей было нельзя, надо было торопиться. Девочка знала, что над замком, а, возможно, и над коннетаблем нависла большой черной тучею какая-то беда. Агнес быстро оделась, обуваться не стала, башмаки взяла в руки и кинулась во двор. Надеясь застать коннетабля, предупредить его, но коннетабль с людьми, оказывается, давно уехал, слишком уж долго девочка разглядывала что-то в шаре. Девочка взбежала в башню и со стены вдалеке увидела уезжающий отряд. Что было сил, она закричала:

— Господин! Господин, вернитесь!

Но это было бессмысленно, отряд был уже слишком далеко, их едва было видно, и шли они быстро. Агнес кинулась вниз, босая пробежала через двор, к конюшне, там не было никого, кроме конюха. Тот лопатой сгребал навоз.

— Конюх, — запричитала девочка, — конюх, седлай коня.

— Чего? — недовольно спросил мужик, на мгновение, отрываясь от своего занятия.

— Коня седлай, скорее, нужно скакать за коннетаблем.

— А чего же за ним скакать? Он только что уехал.

— Знаю, знаю, — говорила Агнес. — Нужно его вернуть, нужно его догнать, а то беда будет.

— Чего ты? Чего, дура? — зло сказал конюх.

— Сам ты дурак! — крикнул девочка. — Седлай коня и скачи за коннетаблем, иначе беда будет! Нужно сказать, чтобы он возвращался, немедленно! Вот не послушаешь меня — выпорют тебя за это.

— Да глянь, дура, кого седлать то?! — заорал конюх, в сердцах кидая лопату. — Нет коней! Мужики утром на борону взяли. Барон с сержантом взяли, коннетабль своих брал. Нету коней, кого седлать то?

— Ох, — чуть не плача произнесла Агнес, стала озираться.

Конюшня и вправду была пуста, там осталась только одна лошадь, и та была уже оседлана.

— А, вон же кобылка! — радостно воскликнула девочка, указывая на лошадку.

— Так-то лошадь госпожи Хедвиги, ее служанка велела оседлать, сейчас поедет куда-то.

— Так бери ее, бери! — стала умолять девочка. — Скачи за коннетаблем, догони его и скажи, что бы обратно торопился, иначе беда будет.

— Да что за беда? — не верил конюх.

— Да не могу я тебе сказать, дяденька. Сама толком не знаю, знаю только, что тебе нужно скакать за коннетаблем.

— Коли возьму этого конька — убьет меня, чертова Франческа.

— Не убьет, не убьет, коннетабль не позволит, бери эту лошадку.

— Ты эту Франческу не знаешь, она злобная!

— Приведешь коннетабля — не убьет. Скачи, дяденька дорогой, — умоляла девочка.

— Ну ладно, — сказал конюх, подошел к кобылке, осенив себя святым знамением, взял ее под уздцы и повел к выходу из конюшни: — А что коннетаблю то сказать?

— Скажи, что Агнес увидела кровь в замке и коли он не вернется, крови будет много. Когда он вернется — я все ему расскажу.

Она что-то говорила и говорила, продолжая убеждать конюха, а конюх вдруг остановился у самого входа, замер, уставившись в сторону выхода, как будто увидел что-то страшное. Девочка тоже повернулась в ту сторону и от удивления и изумления выронила свои деревянные башмаки. На выходе из конюшни, загораживая проход, стояла служанка господи Хедвиги, Франческа. Была она широкоплечая с растрепанными волосами, всклокоченная и сильная. Смотрела на конюха исподлобья, а все платье ее зеленое, особенно правый рукав, было заляпано бурыми пятнами. На поясе у Франчески висел кинжал, страшная она была. Конюх и девочка молчали, перепугано смотрели на нее. Франческа молча подошла к конюху и вырвала у него из рук узду кобылки, отпихнула Агнес и легко, как мужчина, запрыгнула в седло. Не глянув больше в их сторону, служанка госпожи Хедвиги ударила пятками кобылку и выехала из конюшни. Секунду девочка смотрел ей в след, а потом зашипела, обернувшись к конюху:

— Все из-за тебя, олух!

— Да я то что? — чуть испуганно отвечал тот.

— «Да я то что?» — передразнила Агнес и пнула его в ногу, выбежала из конюшни, забыв свои деревянные башмачки.

— Ишь, зараза, какая растет, — только и произнес конюх.

Солдат и его люди до мельницы доехали быстро. Человека, который видел упыря, на мельнице они, конечно, не застали и чуть посовещавшись, решили ехать к кладбищу, а не к старому замку. Несмотря на отличную погоду, настроение солдата стало ухудшаться, всю первую половину дня он провел в седле, и нога начинала болеть.

Таскались по болоту долго, даже разожгли факела, в склеп заглянули, в котором вурдалак жил — ни чего, собаки даже следа старых не нашли. Только два полуразложившихся трупа и все. Солдат решил заехать на мельницу. Первый раз с мельником поговорить не удалось, не было его, когда приехали второй раз, после поисков, все ему стало ясно.

— Так что за человек, тебе про упыря рассказал? — спрашивал солдат мельника.

— В сапогах был, верхом. Одежа добрая. Не местный.

— Из благородных?

— Без оружия был. Но руки не рабочие. Белые.

— Молодой, старый?

— Не молодой, да и не старый, ваших годов или чуть моложе.

— Красивый из себя?

— Да под капюшоном он был, но вроде как красив. Зубы у него белые, ни у кого здесь зубов таких нет.

— Белые, говоришь? — переспросил Волков.

— Белее не бывает, — произнес мельник.

— Значит он это, — сказал Сыч. — Наверное, спрятался и ждал нас пока мы сюда проедем, а как мы проехали так к замку поскакал.

— Он, — согласился Волков, — вместе они тут промышляли с барским сынком. Того мы убили, а этот бежать решил, и нас из замка зачем-то вызвал. Что ему в замке нужно?

— Поедем и узнаем, экселенц, — произнес Сыч. — Может и догоним.

— Нет, не догоним, уж больно много времени потеряли. Надо Агнес спросить, где он.

Обратно ехали коней не жалели, чувствовал солдат, что не напрасно его из замка вызвали. А нога болела уже не милосердно, но гнал и гнал он коня.

В замке был переполох, Волков въехал во двор не найдя на воротах стражников, сразу поехал к донжону, спрыгнул, едва сдерживался, что бы не пнуть кого то из дворовых, которые толпились у входа.

— Дорогу коннетаблю, — рявкнул Еган, вслед за господином спрыгивая с коня.

— Коннетабль, коннетабль, — заголосили бабы.

— Ну, наконец-то, — сказал конюх.

Солдат растолкал всех и вошел внутрь, и там, на столе увидал старого мертвого слугу барона Егана. И Агнес, она вскочила, кинулась к нему.

— Господин, Франческа…

Волков подошел к мертвецу оглядел его. У старика была искромсана вся шея, кровь видно рекой лилась, одежда вся была черна от нее.

Солдат молча посмотрел на Агнес, ожидая рассказа, его сейчас волновал только один вопрос, и девочка сразу поняла какой:

— Баронесса, жива, ее Франческа порезала, но не до смерти, и молодой барон тоже жив, его она тоже ножом порезала, но живы они, их уже в монастырь повезли к монахам.

— Давно? — спросил Волков.

— Как вы уехали, так она и начала всех резать. Так сразу мы и коня нашли у мужиков, и телегу и их отправили в монастырь.

— А зачем же она всех резала?

— Так деньги барона красть надумала, ларец взяла, открыла, а Еган старый ее и застал. Она его и резать взялась, да баронесса услыхала. А она и на нее кинулась. А потом и на барона молодого.

— Откуда знаешь ты все?

— Баронесса говорила, пока лошадь ей искали.

Волков сел на лавку, стал тереть ногу, болела она. И подозвал слугу своего. Тот подошел, и солдат сказал тихо:

— Собирай вещи, уезжаем мы.

— День то к вечеру пошел, — так же тихо отвечал Еган, — до утра не дотерпим?

— Нет, — зло рыкнул солдат, — сейчас поедем.

Еган ушел, а к нему подошла Агнес, стала ладонями трогать ногу, там, где болело. И говорила при этом:

— Видела я ее. В стекле.

— Франческу? — спросил солдат, с надеждой смотря на руки девочки.

— Госпожу, — бесстрастно произнесла та. — Ее руки в воде. И с мертвецом она.

— Руки в воде? На болотах она, что ли где то?

— Нет, вода течет вокруг рук ее, на реке она, плывет куда-то, — говорила Агнес и боль в ноге начинала затихать. — И мертвец ей служит. Их догнать можно.

Волков некоторое время молчал, думал, а потом, глянув девочке в глаза, сказал устало:

— Зачем? Пусть катятся. Не нужна она мне больше.

— Если нужно найду их. Поймаем их. Мертвеца убьем, госпожу вернем с позором, на веревке приведем — пешую, — со злобой говорила девочка.

— А тебе-то это зачем? — спросил солдат удивленно, не ожидал он от нее такого.

Агнес молчала, продолжая лечить ногу. Косилась на него.

— Со мной уехать думаешь? — продолжил Волков. — Ты из свободных?

— В крепости я, — ответила девочка и с надеждой поглядела коннетаблю в глаза.

— И как же мне тебя забрать, за воровство крепостных и повесить могут.

— Я пригожусь вам, господин, — произнесла Агнес, — я все буду делать. Все, что пожелаете.

Боль в ноге прошла, солдат встал:

— Забудь, не буду я крепостных уводить.

А Агнес стояла у стола, на котором лежал мертвец, и смотрела ему в след, и не было в ее взгляде ничего, кроме тоски беспросветной. Даже слез не было.

Он пошел на двор, даже не глянув на покойника, что лежал на столе. Это было уже не его дело. Франческа украла его деньги, так что ждать барона не было нужды. Его снова посетило чувство, которое приходило к нему после долгой и изнурительной войны. Чувство пережившего войну солдата. Все закончилось, он жив. Это было радостное чувство покоя. Даже воспоминания о прекрасной женщине, сбежавшей от него, его уже почти не беспокоили. И пусть ему даже ничего не заплатят, но все закончилось и он жив. У входа в донжон его остановил Фридрих Ламме по кличке Сыч.

— Чего тебе? — спросил его солдат, когда тот робко, и как бы извиняясь, преградил ему дорогу.

— Уезжать надумали, экселенц? — спросил Сыч.

— Откуда знаешь?

— Так Еган с дворовыми мужиками вещи ваши в телегу носят. Много ума не надо что б скумекать.

— Уезжаю, — произнес солдат.

— Значит, обманул вас барон, не дал вам рыцарства. И дочка его сбежала? Значит и свадьба отменяется?

— Тебе то, что за дело, — сухо сказал Волков, — чего хочешь?

— Может, возьмете меня с собой?

— Куда, дурень, я тебя возьму? Я сам не знаю куда еду и где жить буду. И денег, жалование тебе платить, у меня нет.

— Так мне и не надо, пока с вами буду, авось еду мне купите, а как куда приедем, так я и сам прокормлюсь. Либо в должность пойду, либо при вас буду, коли вы должность сыщите. А в дороге от меня завсегда польза будет. Вы ж знаете, экселенц, от меня польза завсегда есть.

Сыч говорил, заметно волнуясь, уговаривал, он боялся, что Волков его не возьмет.

— Зачем тебе со мной, Сыч? — спросил солдат. — Ты ловкач еще тот, ты и без меня должность найдешь.

— Добрый вы и честный, — сказал Фридрих Ламме. — Таких, как вы, мало.

Волков понял, что он врет или привирает:

— Правду говори, Сыч, а то не возьму.

— Ну, раз так, то скажу, — Сыч заговорил заметно иначе, серьезно, обдуманно, — люди говорят, что вы не просты, что вы птица большого полета, с такой птицей и другим легко взлететь будет. И я думаю, что тут людишки обычно дураки, а тут-то они правы будут.

— Что ты несешь, говори, что удумал, — опять не поверил ему солдат.

— Раз так, ладно, скажу. Монах надысь с Агнес, этой блажной, разговаривали, а я на лавке спал, ну, как спал, дремал, так вот, блажная наша и говорит, господин наш, птица большого полета, так и сказала, — уточнил Сыч. — Большого полета, и здесь свой путь только начинает. Вот я и думаю, может, мне с вами полететь.

— Дурак ты, Сыч, — вдруг засмеялся солдат, — девчонке косоглазой поверил. Птица… Чушь глупая.

— Так ей все верят, экселенц, даже вы. А раз чушь, то, что вам бояться. Погоните меня потом. Ну, так берете меня?

— Жалования не будет, только корм, — сказал Волков, заканчивая разговор.

— И то добро, пока я на это согласен, — Сыч поклонился.

— О, согласен он, — съязвил солдат и тут же увидал монаха.

Он нес секиру, копье, алебарду и еще какие-то вещи в телегу. И главное, он положил свою большую книгу в телегу. Волков позвал его к себе, брат Ипполит быстро положил все остальные вещи в телегу и поспешил к солдату.

— Я уезжаю, — сказал Волков.

— Да, господин, я знаю. Еган сказал вещи в телегу снести. Я помогаю.

— Помог ты мне, монах, хотел спасибо тебе сказать на прощанье. А книгу ты мне что даришь что ли?

— Книгу? На прощанье? — брат Ипполит замялся. — Господин, я прощаться-то не желаю.

— Ты что монах, никак с нами собрался? — на правах хозяина спросил Сыч. — А монастырь свой бросишь что ли? В расстриги подашься?

— Зачем в расстриги, я благословение от аббата получил. Благословил он меня на путь с господином коннетаблем.

— И куда это ты собрался с господином коннетаблем, если он сам не знает куда поедет? — допытывался Сыч.

Волков стоял в растерянности.

— Почему же не знает, знает он, он к…

— Помолчи, — прервал монаха солдат, — так, что ты говоришь, настоятель тебя благословил со мной ехать?

— Благословил, — кивнул монашек, — даже книгу разрешил из библиотеки забрать.

— И велел, наверное, писать ему обо мне.

— Да, велел каждый месяц писать о вас ему, — ничуть не смущаясь, отвечал брат Ипполит. — С кем встречались, что делали.

— Соглядатаем, значит, едешь, — сказал Сыч.

— Наверное, — честно отвечал монах, не понимая смысла этого слова.

— Вот нужен он нам такой, экселенц? — спрашивал Сыч. — Лишнее брюхо.

— Да пусть едет, — сказал Волков. Он подумал, усмехаясь про себя, что раз не дали ему рыцарского достоинства, так хоть пусть свита будет как у него как у благородного, тем более, что кроме прокорма тратиться на нее не нужно. Он еще раз усмехнулся. Оброс он здесь и вещами, и людьми.

— Сержант едет, — закричал со стены один из дворовых мальчишек.

Еган бросил таскать вещи, не поленился, полез на стену с дворовыми людьми и уже оттуда заорал радостно:

— Он Франческу поймал.

— Франчкску поймали, — задорно подхватили мальчишки на стене. — Поймали ее. Везут, везут убийцу.

— Поймал, значит, — тоном, не предвещавшим ничего хорошего служанке госпожи Ядвиги, произнес Сыч.

Он покосился на Волкова, но тот ничего не сказал, стоял посереди двора, ждал, когда сержант привезет Франческу. И тот вскоре привез ее. Сержант ничего не знал о том, что натворила служанка.

— И ведать не ведал, — рассказывал он, — я от реки ехал, туда следы вели лошадей, и вижу конный нам на встречу. Нас увидал и в лес поворотил. Ну, я и думаю, гляну, кто там с нами видится, не желает. Заехали в лес, а там эта… — он указал на Франческу плетью, — в кустах прячется.

Франческа сидела на камнях посреди двора, платье разодрано, руки вывернуты и стянуты натуго сзади веревкой. Сама растрепана, на зверя похожа, и со всей ненавистью глядит только на солдата. Вокруг нее дворовый люд собрался, бранят ее и даже пытаются бить, а она лишь на него глядит. Только на него. Если бы взглядом можно было убивать — Волкова разорвало бы. Нет у этой страшной бабы больше врагов, он! Он единственный!

А Волков на нее даже и не глянул, стоял, слушал сержанта, чуть улыбался, да похваливал его. А потом произнес небрежно:

— Сыч, а ну глянь-ка ее, поищи мое золото, вдруг она его не успела в лесу его схоронить, пока от сержанта пряталась.

— Сейчас все сделаю, — заверил Сыч, — как ее обыскивать, по-честному — в подвале или с позором — прямо тут.

— Ни какой чести ей. Тут обыскивай, — сказал коннетабль с усмешкой. — По-доброму она все равно не понимает.

— А ну-ка, ребята, подсобите, — сказал Сыч самым крупным стражникам, подходя к женщине. — На брюхо ее кладите и сверху садитесь. Держите крепко.

Франческа была необыкновенно сильной женщиной. Даже когда два крупных стражника положили ее на живот и уселись на нее сверху, раздвинув ей ноги широко. Она сопротивлялась, выкручивались, как могла. Но Сыч знал свое дело, видно, делал это не в первый раз, он задрал ей юбки и, не брезгуя запустил пальцы женщине в зад. Франческа завыла, попыталась сбросить стражника, пыталась сдвинуть ноги, но ничего у нее не вышло. Сыч вытащил пальцы из нее, вытер об ее же платье и скомандовал:

— На спину ее.

Стражники перевернули Франческау на спину, один сел на ногу другой придавил ей лицо коленом, а она продолжала выть и извиваться, даже пыталась грызть колено стражника и проклинала Сыча на ламбрийском языке, а Сыч спокойно запустил руку ей в утробу. Плевать ему было на все ее проклятия. Фридрих Ламме делал свое дело.

А народ глядел на это бесчестье и надругательство и с отвращением и с презрительным ехидством мол: и поделом ей.

Наконец Сыч с колен встал. Снова вытер руки о платье женщины и, подойдя к коннетаблю и сержанту, стоявшим в стороне, сказал:

— Пусто, экселенц, золотишко она либо в лесу спрятала, либо проглотила. Если в лесу, то искать непросто будет, собаки потребуются. Или на дыбу ее вешать и пытать где спрятала, да и то дело пустое. Баба с перепугу ежели спрятала, то потом и нипочем место не найдет, даже если и сама захочет. Они ведь, дуры, если, что прячут, то и сами потом не вспомнят, где. А ежели проглотила, то поить ее соленой водой, пока не сорвет ее, или кормить да ждать, кислым молоком кормить с огурцами. Что делать будем?

— Упряжь лошади осмотри, — ответил солдат и пошел к Франческе, сержант пошел следом.

Волков подошел к ней и, стараясь не вызвать новый приступ боли в ноге, присел перед ней на корточки. Женщина смотрела на него с ненавистью.

— Ну, вижу, не вразумил тебя сегодняшний разговор наш разговор. Сидела бы тихо, а лучше уехала бы, а ты, вон, что вытворяешь. На госпожу руку подняла! Знаешь, что тебя за это ждет? — спокойно говорил солдат глядя ей прямо в глаза. — Знаешь?

И тут Франческа как будто взорвалась, она начала осыпать солдата самыми отборными, самыми мерзкими, портовыми ругательствами на ламбрийском, какие только он слышал.

— О чем она болтает, господин? — спросил сержант у Волкова.

— Проклинает, — отвечал тот.

— Кого? — насторожился сержант.

— Тебя, — соврал Волков с ухмылкой, хотя все проклятия и ругательства адресовались ему.

— Меня? — удивился старый вояка.

— Тебя и твоих детей, — продолжал забавляться солдат.

— А меня-то за что? — искренне удивлялся сержант.

— Так это ты ее поймал, — врал Волков, его забавляло удивление сержанта.

— Ах ты ж тварь, — разозлился сержант пошел к коновязи и набрал полную пригоршню конского навоза, подошел к Франческе и левой рукой, сдавив ей щеки, разжал зубы, та пыталась, сопротивляется, но он забил ей в рот целую пригоршню навоза, приговаривая, — жри, тварюга, жри за свой подлый язык.

Он сжал ей челюсти, что бы она не могла все выплюнуть, и держал так. А она не сдавалась: выпучив глаза, мотала головой, старалась оторвать его руки от своего лица, плевалась. Вырывалась.

— Успокойся, Удо, — оторвал его руки от лица Франчески солдат, — ты ее задушишь, гляди, посинела уже.

Сержант встал рядом, а солдат заговорил:

— Ну, что, будешь еще лаяться или поговорим?

Франческа сидела, словно не слышала его, выплевывала навоз. Отплевывалась.

— Я человек добрый, — продолжил Волков, — я обещаю, что передам тебя в руки ландфогта, не осужу сам, если ты ответишь мне на два вопроса. Слышишь меня?

Франческа не поднимала головы. Не смотрела на него.

— Два вопроса, где мое золото и где твоя госпожа? Ответишь, и тебя будет судить фогт, кто знает, как там все повернется. А если нет, то я сожгу тебя сегодня же. Слышишь? Сегодня же! Думаю, барон будет не против.

Женщина не ответила ему.

— Упрямая тварь, — произнес сержант.

А Франческа вдруг глянула на него с такой злобой, что старого воина качнуло. Он начал свирепеть:

— Еще навоза хочешь, тварина?

— Успокойся сержант, — остановил его Волков и продолжил, — еще одно предложение, говоришь мне, где мое золото и я тебя просто повешу. Никакого костра, мне уже плевать на твою госпожу. Я про нее спрашиваю больше для порядка.

Франческа опять не ответила, смотрела на камни мостовой и не поднимала головы.

— Где мое золото, ведьма, — вдруг заорал солдат, у него начинала ныть нога, он начинал беситься, схватил женщину за волосы и начал таскать, приговаривая, — где мое золото, а? Где мое золото?

А Франческа упрямо продолжала молчать. Терпела и молчал.

— Ведьма, — сурово сказал сержант.

— Ведьма, — согласился Волков, вставая и указывая на женщину, крикнул, — стража, на площадь ее.

Два стражника подхватили Франческу под локти, поволокли к выходу из замка. За ними устремились все дворовые, приговаривая с благоговением:

— Жечь решили!

— Говорят ведьма!

Сержант помог солдату сесть на коня, сам залез на своего, и они поехали следом. Ехали молча, говорить им было, вроде, и не о чем, воины все уже решили. Участь женщины была предрешена.

Прямо за воротами замка собралась толпа, люди из Рютте и малой Рютте пришли, так как знали о том, что случилось, было много и пришлых. Все пошли за стражниками, что тащили женщину на площадь. Все ждали казни, все знали, что коннетабль не простит нападения на баронессу и молодого барона.

На площади и у нового рынка народа было еще больше, там был и Крутец и монах. Стражники приволокли Франческу, бросили ее на землю, на ней было разодрано платье и нижняя рубаха, она была полуголой. Люди поначалу не узнавали спесивую служанку спесивой госпожи, а когда узнавали ее, то начинали, не скрываясь радоваться, что, наконец-то, она получит по заслугам. А Франческа сидела на земле с разбитым лицом, с распущенными волосами, даже не пытаясь прикрыть наготу. Страшная. И зло смотрела на людей. Ей в голову прилетел ком земли, что вызвало у собравшихся радостный смех, и люди ей кричали:

— Что, лошадиная морда, получила на орехи!

— Валяешься, вон, в грязи, а раньше ходила барыней, через губу не переплевывала!

— Наш коннетабль тебя скрутит в бараний рог, не таких крутил!

— Повесьте ее, господин! Нехай ногами подрыгает! Нас потешит!

А она всех их ненавидела, люто ненавидела. И больше всех его. Женщина глядела, как с трудом солдат слезает с коня и идет к ней, и проклинала его про себя. Проклинала, проклинала, словно надеялась, что его прямо тут убьет молнией или прямо здесь и сейчас разобьет паралич. Но с ним ничего не происходило, он опять опустился на корточки рядом с ней. С ним пришел и стоял рядом сержант. И солдат спокойно заговорил:

— Повторяю тебе еще раз, может к тебе, дуре, разум вернется: я не буду казнить тебя прямо сейчас, а, может быть, даже отпущу, сбежишь, когда тебя к графу повезут, если ты ответишь мне на два вопроса. Где госпожа Ядвига и где мое золото?

Франческа взглянула на него, попыталась даже встать, но стражник стоявший сзади врезал ей древком копья по пояснице. Женщина скривилась от боли и уселась на землю опять, чем вызвала всплеск новой радости у людей.

— Ишь как перекосило, паскуду, — веселились собравшиеся. — Врежь ей еще разок.

— Да, не милосердствуй, бей как следует!

— Ну, так где мои деньги? И где госпожа? Ответишь, где деньги, — повешу, ответишь на оба вопроса — помогу сбежать, не ответишь ни на один, — он помолчал, — сожгу.

Женщина снова убрала волосы с лица и произнесла:

— Ты выродок, ублюдок, сын портовой шлюхи, сосавшей у прокаженных, и сам шлюха, который давал матросам в детстве, ты виноват во всех бедах, что б ты сдох, будь ты проклят, — закончив, она плюнула в лицо солдата.

Волков встал, вытер лицо, а сержант стал бить эту злобную бабу здоровенным кулаком по башке на радость толпе.

— Тихо, тихо сержант, успокойся, — чуть усмехаясь, говорил Волков, — убьешь раньше времени.

Затем он повернулся и крикнул:

— Крутец!

— Да, господин коннетабль, — тут же подбежал к нему управляющий.

— Мне нужно двадцать вязанок хвороста, скажи людям, что дашь по крейцеру за вязанку, и еще мне нужно вкопать жердину на три локтя в землю в центр площади. Хворост сложить вокруг жердины. Распорядитесь.

Крутец что-то хотел спросить, но по виду коннетабля понял, что вопросы сейчас не совсем своевременны. Коннетабль в упор смотрел на него — ждал вопроса.

— Я немедленно распоряжусь, господин коннетабль, — заверил управляющий.

Солдат залез на коня, выехал на середину площади и закричал:

— Сегодня эта бешеная собака, — он указал плетью на Франческу, — укусила руку, которая ее кормила, и украла деньги у господина вашего и моего, у барона Карла фон Рютте. Ее поймал слуга барона, старик Еган и она располосовала его ножом. Дальше эта взбесившаяся тварь напала на госпожу нашу, на добрейшую нашу баронессу, и даже на сына дракона, и он, и его мать ранены, но живы, их уже отвезли в монастырь.

Люди стояли в полной тишине, даже не осуждали женщину, действия Франчески повергли их в ужас, напасть на госпожу было сродни святотатству. А солдат продолжил:

— Еще она же помогала людоеду, что жил на старом кладбище и якшалась с ведьмой, и людоед, и ведьма — слуги Сатаны, и я хочу спросить вас, добрых людей, что ходят к причастию, чего заслуживает эта тварь?

— На костер ее, — крикнул кто-то.

— На костер, — тут же поддержал еще кто-то, — на костер.

— Спалите ей патлы, господин.

— Или все-таки передадим ее в руки ландфогта? — спросил Волков, хотя знал ответ заранее.

— В огнь эту тварь. Пусть катится за своим дохлыми людоедами!

— В огонь ведьму! Сколько людей извели!

— Зажарим, спесивую!

— В пекло! — не унимались люди, они явно не хотели отдавать Франческу на суд графа, уж больно ненавидели ее все. Все!

Волков согласно кивал головой.

Ценник, назначенный им за хворост, был очень высок. И Крутец тут же набрал столько хвороста, сколько было нужно. Люди с радостью несли хворост за хорошую деньгу да и для доброго дела. И тут на площади появился настоятель местного храма, отец Виталий. Растолкав людей, он пробрался к коннетаблю, схватил его за стремя и спросил:

— Господин коннетабль, что здесь происходит?

— Собираемся казнить ведьму, — ответил солдат.

— Да вы с ума сошли? — искренне удивился поп. — Если она ведьма, то ее должен судить Священный Трибунал Инквизиции.

— Да? — Волков чуть подумал. — Ну, тогда казним ее за попытку убить молодого барона и баронессу.

— Я был в монастыре, баронесса в порядке и ее сын тоже, она решила простить эту несчастную.

— Вот как, а убитый слуга Еган, тоже ее прощает?

— Ну, это будет решать барон или ландфогт, — отвечал отец Виталий.

— Ландфогт — это слишком долго, а барон слишком добрый, он ее уже один раз отпустил из подвала и вот что из этого получилось.

— Ее должны судить не вы, не берите на себя столь тяжкий груз, ноша сия не каждому по плечу, Господь наш…

Волков вдруг положил руку на голову попу, склонился к нему и, повернув его лицо к себе тихо сказал:

— Убирайся отсюда к дьяволу!

— Что? — растерялся священник.

— Пошел вон, — рыкнул солдат.

Слез с коня и снова подошел к Франческе:

— Последний раз спрашиваю тебя, ответишь…

Она не дослушала — заорала, с радостью и что было сил, и что было злобы:

— Сдохни, пес, мать твоя была…

Он тоже ее не дослушал, пнул в зубы сапогом. Женщина упала на землю, замолчала.

— И для этой бешеной собаки ты просишь суда барона? — возвращаясь к коню, спросил солдат у попа. — Он опять по доброте своей ее отпустит, и она по злобе своей опять будет служить дьяволу. Нужно сжечь эту тварь.

— Вы не в праве! — воскликнул отец Виталий.

— Ты вообще на чьей стороне, поп? — холодно спросил Волков. Он остановился и пристально глядел в глаза священнику. — Ты в этой войне за кого? За людей или за людоедов?

— Я за людей, — быстро заговорил отец Виталий. — Все люди — дети божьи, и она, — он указал на Франческу, — тоже, просто она…

— Не все люди дети божьи, — перебил его солдат, — я тут у вас повидал сатанинских выродков, и она служила им. И вот ты стоишь здесь, в сутане, и пытаешься спасти эту бешеную собаку от справедливого возмездия.

— Господь наш есть милосердие, — воскликнул поп. — Не забывайте об этом, да и не прячу я ее от возмездия. Я прошу лишь снисхождения и справедливости для нее! Суда, справедливого суда.

— Сынок барона и его дружок жрали людей, — говорил солдат, — они особо не милосердствовали, и суд им был не нужен, выпивали детей досуха, сходи на старое кладбище, они там, в воде плавают, разлагаются черные. Нет у тебя желания рассказать им про милосердие, поп?

— Но мы же не они, мы не должны быть такими.

— Заткнись ты, — зарычал солдат сквозь зубы, наливаясь холодной яростью. Говорил он тихо, но попу все равно стало страшно. — Заткнись лучше, вы и они одно целое. Они жрут — вы их защищаете, казуисты, мастера болтовни, адвокаты дьявола, готовые заболтать любое возмездие и объяснить любое скотство, все вывернуть наоборот, все запутать. — Он вдруг схватил священника за шею, сжал ее так, что тот стоял, кривился от боли, и заговорил ему прямо в ухо: — Ты будешь ее причащать, или мне сжечь ее без причастия?

— Я буду, — выдавил поп, — но я…

— Заткнись, ни одного слова больше иначе… — Волков поднес к носу отца Виталия кулак. — Пошел вон!

Два мужика быстро вкопали в центр площади жердину, вокруг нее сложили хворост грудой. Народ, как спектакль наблюдавший общение коннетабля и местного попа, теперь ждал казни, люди все прибывали. Но Волков не начинал ее, во-первых ждал, пока поп устанет убеждать Франческу принять причастие и покоиться, а во-вторых, он все-таки хотел дождаться барона. Так было бы правильно. И тут до людей дошел слух, что коннетабль уезжает, что Еган собрал все вещи в телегу и вывел всех коней господина со двора замка.

Пошли разговоры:

— Господин, вы, что ж, уезжаете? — крикнула бойкая селянка. — Не приглянулось вам у нас?

— Эх, какой добрый коннетабль был, — крикнул один мужик стоявший недалеко.

Солдат влез на коня, нужно было сказать пару слов:

— Добрые люди Рютте и пришлые, ваш барон пригласил меня для работы, я ее исполнил. Надеюсь, что вы все довольны моей работой. Думаю, что теперь вас обворовывать не будут, и ваши дети будут спокойно ходить по дорогам, и ни кто на них не нападет. Я бы рад был бы остаться, — врал солдат, — но хочу повидать свою мать, которую не видал почти двадцать лет. Думаю, что теперь у вас все будет хорошо.

Некоторые бабы зарыдали, мужики стояли хмурые, разочарованные.

— А может, мамку-то повидаете, да вернетесь? — крикнул кто-то.

— Может, и вправду, вернетесь? — поддержал еще кто-то.

Солдат лишь усмехнулся в ответ, его просто потрясывало от нетерпения и желания, наконец, отсюда убраться. Он подъехал к сержанту и сказал, указывая на попа и Франческу:

— Заканчивай этот балаган, тащи ее на кучу.

Сержант молча кивнул, и тут же стражники подошли к женщине, и, не смотря на протесты священника, поволокли ее к куче хвороста, она почти не сопротивлялась. Ее поставили спиной к жерди, завели ей за жердь руки и там накрепко связали, да еще и обмотали ее. И живот, и грудь, и ноги. Стояла она на куче хвороста, пошевелиться, не могла, лишь головой мотала. Поп стоял рядом, продолжая с ней говорить. Но казалось, что она его почти не слушает. Женщина опустила голову, и волосы полностью закрывали ей лицо. И тут священник вдруг покинул ее и бодро двинулся с площади, Волков глянул, куда он направился и увидал барона и двух стражников с ним, они через толпу двигались на площадь. Поп тут же стал, что то говорить барону, тот слушал его молча не слезая с коня, хмурился, весь его вид говорил о том, что он чем то недоволен. Солдат направил к нему коня:

— Добрый день, господин барон, вы из монастыря? Наедаюсь, что с молодым бароном и баронессой все в порядке?

— Какого дьявола вы здесь устроили? — вместо ответа произнес барон. Он был пьян.

— Сержант поймал Франческу, это она напала на вашу жену и убила вашего слугу, я ждал вас, чтобы вы одобрили казнь этой твари.

— А я не одобряю вашу затею, — заявил барон, глаза его были мутны, смотрел он на солдата с неприязнью. — Отвязать!

— Господин барон… — солдат был изумлен, он даже не знал, что говорить дальше.

— Отвязать, я сказал, — продолжил барон.

— Она убийца, она напала на вашу жену и сына. Неужто вы ее отпустите? — удивлялся солдат, но он начинал понимать, что доводы его бессильны.

— Вам-то что за беда? Это мои жена и сын, и убила она моего холопа.

— А вот деньги она похитила мои, — Волков сказал это, не подумав, — вы их мне обещали, за мою работу.

— Не заслуживаете вы этих денег, — зло произнес барон, — раз довели до того, что на мою жену и на моего сына, — Карл фон Рютте поднял палец, для придания веса словам, — на моего сына в моем доме нападают и ранят!

Волков опять растерялся, даже опешил от таких слов. А барон не унимался, продолжал говорить, пьяно растягивая слова:

— Это даже не вы ее поймали, а мой сержант! Сержант! Мой! А не вы! Не вы! И хочу заметить, пока вас тут не было, никогда, вы слышите, никогда, ни на меня, ни на моих близких никто в моем доме не нападал! Ни разу.

Внутри солдата все просто клокотало, его чуть не трясло от такой несправедливости, он смотрел на своего нанимателя и едва понимал, что тот говорит. Слова приходили словно издалека. Словно через шлем и подшлемник.

— Господин коннетабль, — вдруг заговорил священник, который стоял между ними, — барон просто хочет, что бы вы отвели эту несчастную в подвал, а завтра препроводили ее к ландфогту.

— Что? — сквозь зубы переспросил его Волков.

— Я говорю, что необходимо отвязать эту несчастную…

— Никого никуда я препровождать не буду, я больше не служу вашему барону, это мое последнее дело, — говорил солдат не столько ему, сколько самому барону.

— Вот и прекрасно, — сказал барон, — все равно от вас никакого проку.

— Ни какого проку? Ах вот как! Наверное, и на награду я рассчитывать не могу?

— На какую награду, которую у вас украли из-под носа? — хмыкнул барон. — Вы из-за своей глупости все упустили. Все!

— Вот как! — солдата так и подмывало сказать, что это именно барон выпустил Франческу из подвала. Но тут его посетила одна мысль, эта мысль вдруг сложилась в голове как из кусочков мозаики складывается изображение, она казалась простой и естественной настолько, что было удивительно, как она не посетила его раньше. — Барон, а ведь вы знали, что это ваш сынок жрет людей в вашем феоде.

— Что? — барон побагровел и покоился на попа, что стоял рядом и слышал каждое слово. — Что вы мелете, Фольокф?

— Ваша дочь знала, эта тварь, — Волков кивнул на Франческу, — тоже знала, и вы знали, да, знали, поэтому и предложили мне все деньги, что у вас были. Знали, за что платите.

— Заткнитесь, Фолькоф, — прорычал барон.

— Вы их боялись, — продолжал Волков, он даже улыбался, ему снова было легко, — вы боялись своего сынка и свою доченьку, поэтому и обещали мне рыцарское достоинство, свое золото, руку дочери и деревню в приданное. И Франческу из подвала освободили потому, что боялись дочь свою. Думали, что они вас зарежут когда-нибудь, вместе с женой и сыном. Дочь ваша станет баронессой, а сынок будет спокойно жить в подвале да жрать ваших людишек. А теперь я вам не нужен, сынка я убил, и всех его страшных слуг тоже, ла Реньи с доченькой сбежал, вряд ли вернутся, воров переловил, аудит провел, теперь у вас все прекрасно, теперь я вам не нужен.

— Теперь не нужен, — угрюмо потвердел Карл Тилль барон фон Рютте. Он опять косился на попа, который стоял рядом и слушал коннетабля с открытым ртом.

— Поэтому и награду мне отдавать нет смысла, да? — продолжал Волков.

— Вы не заслуживаете. Вы сами все испортили, Фолькоф, вам предложили приехать к графу, чтобы принять должность, а вы отклонили предложение в грубой форме. Вы все портите, вы убили миньона герцога, вы выпороли родственника банкира другого герцога, вы упустили золото, что вам причиталось, никто не виноват, что вы дурак…

— Да, я дурак, — сказал солдат, — умный бы давно раскусил вас. И уехал бы. Вы бесчестный человек, барон!

— Что, что ты мелешь! Что такое… Да как ты смеешь! Вон с моей земли, пес безродный! Наглец, он будет оскорблять меня на моей земле, при моих людях, — рычал барон.

Все люди на площади молчали, и в ужасе раскрыв глаза, следили за бароном и коннетаблем.

— Пес безродный! — Волков даже засмеялся. — Карл, как же так, еще неделю назад вы называли меня другом, обещали свою дочь мне в жены, что с вами произошло?

Волков говорил с издевкой да еще при попе, и пьяный барон это понимал, и вынести не мог. Он положил руку на эфес меча.

— Я сказал, вон с моей земли! — продолжал беситься барон.

— Эй, друг, Карл, ты что, хочешь вызвать меня на поединок? — солдат откровенно издевался над бароном. — Я бы не советовал тебе это делать.

— Я убью тебя, пес, — сказал барон, вытягивая меч.

Волков, чуть склонился с коня и перехватив движение барона, поймал меч барона за гарду легко, как у ребенка вырвал его из руки и что было сил, кинул его подальше, за спины людей.

— Ах ты, пес, — зарычал барон. — Эй, холопы, меч мне! Ищите! Где он?

Солдат его больше не слушал, он подъехал к сержанту и сказал:

— Пьяный он, убери его.

Сержант молча кивнул, побежал ловить барона, чтобы тот не сотворил чего. А Волков, подъехав к Сычу, наклонился и тихо сказал:

— Найди Агнес, скажи, что беру ее с собой, тихонько уведи ее и ждите нас на восточной дороге у моста, знаешь, где это?

— Знаю, экселенц, все сделаю.

Волков огляделся, увидал стражников и крикнул:

— Факел мне.

Дальше он поехал к управляющему, что стоял среди людей в первом ряду:

— Крутец, в казне деньги есть?

— Нет, господин коннетабль, все пошло на амбары и на новый трактир.

— А у тебя деньга имеется?

— Ну, немного есть личных сбережений.

— Дай мне семь цехинов, возместишь все из казны, барон мне должен, но сейчас у него нет. Эта тварь, — солдат кивнул на Франческу, — его обворовала.

— Господин коннетабль, — замялся молодой управляющий, — у меня столько и нет, вернее, может быть, и есть, да надобно бумаги бы составить, понимаете…

— Понимаю, понимаю, — произнес солдат, — вы помните, что обещали мне долю в трактире? А?

— Да, — кивнул управляющий.

— Оставьте долю себе. Мне дайте деньги сейчас.

— Конечно, можно, но надобно посчитать, какова будет прибыль, мы ж не знаем, сколько трактир будет приносить… чтобы вам семь цехинов сразу выдать. Мы ж пока даже народ не запустили. Вот народ…

— К черту народ, — рассвирепел солдат. — Я из-за вашего трактира рыцарское достоинство не получил. Давайте, сколько есть, и прекратите тут считаться со мной. Давайте деньги, чертов купчишка!

— У меня только четыре кроны злотом, ну и талеров двадцать наберу еще серебром, — испуганно произнес Крутец.

Волков прикинул, что это меньше семи цехинов, но ему уже было плевать:

— Давайте сюда.

Молодой управляющий опустошил свой кошель, передал солдату целую пригоршню денег и спросил:

— А как же так случилось, что из-за трактира вы потеряли право на рыцарские шпоры?

— Эти ублюдки Гирши нажаловались своему герцогу на меня, за то, что отняли у них трактир, вот он и отказал мне, — произнес солдат пряча деньги, — да и Бог с ним, проживу простолюдином, как-нибудь. Я вас не забуду Крутец.

Он протянул управляющему руку.

Тот пожал ее.

А солдат заорал:

— Где факел, я сколько буду ждать?

Один из стражников уже бегом бежал, нес ему факел. Волков взял у него факел и поехал на центр площади. Поп подбежал к нему схватил за стремя, и попытался было с ним заговорить, но солдат сапогам отпихнул его:

— Пошел вон.

Отец Виталлий упал.

А солдат слез с коня и закричал:

— Добрые люди Рютте и пришлые, вы все знает кто такая эта Франческа, спесивая ведьма, убийца и воровка, что с ней делать, решайте сами. Как скажите, так и будет.

— В огонь, — тут же заорал кто-то.

— Жгите ее, господин.

— В ад ее гадину, в Геенну!

— Так тому и быть, — произнес коннетабль Рютте.

Вернее, бывший коннетабль.

Священник уже встал с земли кинулся к солдату, заговорил быстро, надеясь успеть уговорить его:

— Не в праве вы это делать, не вправе.

— Ты мне это уже говорил, — отвечал Волков, подходя к костру, — если таких, как ты, слушать — зло победит. Впрочем, ладно, послушаю тебя.

Поп опять попытался, что-то ему сказать, но он отпихнул его и заговорил с Франческой:

— Тут наш поп просит за тебя, может, ты хочешь, что-то сказать, покаяться перед людьми, просить прощения или пощады. Если хочешь — говори.

Франческа подняла голову. Все на площади затихли, стояли, прислушивались.

А она еще раз обвела всех взглядом и заорала:

— Будьте вы все прокляты, прокляты! А особенно ты, — тут она даже плюнула в сторону солдата.

— Господи, несчастная, уймись, — умолял ее поп.

Но она не унималась, продолжала орать:

— Проклинаю тебя, все из-за тебя, сын портовой шлюхи…

Дальше солдат слушать не стал, а ткнул ей факелом в лицо как следует она и замолчал на полуслове.

— Жгите ее, господин, — кричали люди, — в пекло ее. Пусть летит к своему сатане!

— А я ведь тебе предлагал жизнь, — сказал солдат. — Ну, что ж, сама выбрала — гори, тварь.

Хворост занялся сразу, видно, был полит чем то, полетел дым тонкими струйками, побежали по вязанкам быстрые рыжие языки.

— Господи, Господи, — причитал отец Виталлий, — прости их, не ведают, что творят.

— Будь ты проклят, — ревела женщина, пытаясь вырваться из пут, что притягивали ее к столбу. — Будь ты проклят.

— Хватит, — сказал солдат, — ни кого ты не проклянешь, проклятые проклясть не могут.

А по подолу платья Франчески уже струились белые дымки, а пламя уже забралось на верхние вязанки хвороста.

— Ладно, — вдруг закричала женщина, — ладно, я скажу тебе все, скажу.

— Что ты мне скажешь?

— Денег в ларце не было.

— Врешь!

— Клянусь, не было, небыло, — тут первый язык пламени вспыхнул на ее платье. — А-а-а-а… не было денег, не было. Клянусь, клянусь.

— Ну и черт с ним, — отвечал Волков и кинул факел в огонь.

— Я скажу тебе, где меня будет ждать госпожа… Пожалуйста, отвяжи меня… Я умоляю…

— Плевать мне на твою госпожу, не говори мне ничего, — крикнул ей солдат.

— Они с ла Реньи поехали в Ренну.

— К еретикам подались, значит.

— Отвяжи меня, ты же обещал. Отвяжи, — платье на ней вспыхнуло, а за ним вспыхнули клок волос, что был снизу, — отвяжи, я тебе все сказала, — орала Франческа.

— Поздно, — ответил Волков, но тут же выхватил меч и быстро и точно ударил женщину в сердце, она даже не успела и вздоха сделать, одно мгновение смотрела на него изумленно, а потом уронила голову на грудь. Ее волосы охватило огнем.

Поп упал на колени и молился, а солдат спокойно вытер меч о сапог, вложил его в ножны. Сел на коня и сказал:

— Прощайте, добрые люди Рютте.

На площади гудел огромный костер, стоял народ вокруг, тут же молился священник, а он выехал из деревни и у замка встретил монаха Ипполита, тот сидел в телеге с его вещами, и Егана, тот был верхом и в поводу держал лошадей господина.

— Сыча видели? — спросил солдат.

— Они с Агнес уже побежали к мосту, там будут нас ждать.

Волков кивнул, говорить ему больше не хотелось. Так они и доехали до моста, где и нашли Сыча с девочкой. Агнес с радостью залезла в телегу, была возбуждена. Оглядывалась вокруг. Смотрела на деревню свою. Наверное, прощалась с ней. Сыч сел на коня.

— Ну, с Богом, — сказал солдат.

Он даже не повернул голову, что бы глянуть в последний раз на Рютте, видеть он ее не мог.

И тут Агнес крикнула:

— Стойте, бежит за нами кто-то. Рукой машет.

Ничего хорошего солдат не ожидал и никого не ждал, он подумал, что это не все его неприятности на сегодня и повернулся. Но когда разглядел того кто бежал за ними — обрадовался.

Это была Брунхильда. Она, выбиваясь из сил, бежала и, когда была совсем радом, перешла на шаг, а подойдя с упреком сказала:

— И что ж со мной никто попрощаться-то не захотел?

Сказано это было с вызовом, и глядела она на Волкова.

Тот только улыбнулся в ответ и промолчал.

А Брунхильда глянула на Сыча и добавила:

— А ты, женишок, так и вовсе в любви клялся, а сам бежать…

— Так я…

— Да ладно уж, не оправдывайся, — произнесла девушка и полезла в телегу, — с вами я поеду, в город. А ну-ка подвинься, худоба, — сказала она Агнес, — ишь, за двоих сидит.

— А что тебе в деревне-то не сиделось? — спросил Еган. — Там у тебя и деньга водилась, и работой ты себя не утруждала. Авось не руками-то работала.

Он захихикал.

— Так батька, подлец, всю деньгу забирал, что ни заработаю! То на конюшню новую, то кухню пристроить, все дай, все дай, талер ему дала, а через неделю еще просит. Вот, поеду в город, думаю, может там, мужа найду. Эй, попенок, уселась я, трогай.

Брат Ипполит щелкнул кнутом и телега покатилась. А Волков пришпорил коня думая, что красавица Брунхильда ему точно не помешает в дороге. И солдату было все равно, что день идет к концу. И скоро солнце начнет садиться, и что он не ел целый день, и что телега перегружена, и что до ночи они могут не найти жилья на постой. Все это было ерундой, на которую можно не обращать внимания, главное — уехать из этого проклятого места, где он пару раз чуть не отдал Богу душу.

Он выжил, и это главное, хотя нога не давала ему покоя, но в компенсацию ранения он получил немало ценных вещей, коней и даже целую свиту людей, да еще и письмо, которое он вез важной персоне.

Волков еще не знал наверняка, нужно ли будет ему искать расположения этой особы или просто выкинуть письмо, уж больно он не доверял, теперь всем этим синьорам. Пока он не решил, пока он просто уезжал из Рютте и слушал, как распутная Брунхильда, поет похабные песни, чтобы смущать молодого монаха.

Эпилог

Епископ молчал, что-то жевал, ковырял ложкой в тарелке, но уже без аппетита, он давно наелся и делал вид, что ест, а на самом деле обдумывал то, о чем ему рассказал солдат. А солдату больше рассказать было нечего, он хотел, есть и хотел уйти, но вынужден был ждать, глядя как жирный епископ серебряной ложкой скребет дорогую тарелку. А епископ взял в руки пустой бокал, повертел его, но вина не попросил, поставил на место. Затем посмотрел на солдата и произнес, как бы нехотя:

— Значит, золото ты получил, а кавалером не стал?

— Именно так, монсеньор.

— Ну что ж, в моих силах это поправить, — сказал епископ, глядя на солдата и надеясь, что его слова на того произведут впечатление.

Но солдат был внешне безучастен. Как будто не ему это предложили.

— Тебе ведь все равно от кого ты получишь рыцарские шпоры, от князя мирского или от князя Церкви? — продолжил епископ.

— Абсолютно все равно, — заверил его солдат.

— Абсолютно, — почти передразнил его поп, он глядел на Волкова и подумал, что хуже воинственного клирика, может быть только образованный солдат.

А солдат не торопился, он давно уже смекнул, что нужен этому жирному и хитрому попу. И вопрос напрашивался сам собой: что захочет его жирное преосвященство за шпоры. И это дело будет явно дело непростое.

Волоков молчал, незачем ему было спешить задавать вопросы, нужно было дать попу понять, что именно он будет решать, взяться ли за то, что нужно попу или послать попа к черту.

Такое поведение раздражало епископа, но он старался не подавать виду, держал долгую паузу, продолжал скоблить тарелку серебром. И все-таки солдат его перемолчал, епископ продолжил:

— Но я должен буду тебя проверить, так ли ты ценен для Матери Церкви, как о тебе пишут, а уже после, ты получишь и герб, и шпоры, если, конечно, справишься с одним деликатным делом, которое я тебе поручу.

— Прошу прощения, монсеньер, — прервал его солдат.

— Что? — спросил епископ.

— Если ваше дело, действительно деликатно, то мне не хотелось бы знать о нем. Я не могу обещать вам, что возьмусь за него.

— Вот как? — удивился епископ сначала, а потом стал и вовсе раздражаться. — И почему же. Тебе не нужны герб и шпоры? — Говорил он с видимой неприязнью.

— Да кто бы отказался от герба и шпор? — отвечал Волков. — Да только выполняя задания барона, я три раза едва избежал смерти. Я навсегда остался хромым, я попал в немилость сразу к двум принцам-курфюрстам и нажил себе кучу опасных врагов. А рыцарского достоинства я не получил, хотя мне его обещали дважды.

— И что все это значит? Зачем же ты приехал тогда сюда? — раздражался все больше поп.

— Аббат убеждал меня, что я нужен Церкви, и Церковь оценит меня по достоинству. Вот я и приехал.

— Так делай то, что нужно и получишь то, чего заслуживаешь.

— Последние дела мои не принесли мне того, что я заслужил. Синьоры охотно обещают, но неохотно выполняют обещания.

— И что же ты хочешь? — спросил епископ.

— Оплату вперед, — твердо сказал солдат.

— Ах вот оно что, — епископ расплылся в мерзкой улыбочке, — о тебе писали, что ты солдат, а ты не солдат, ты купец, купчишка, еще немного и ты гарантий попросишь, адвокатишек да нотариусов позовешь, — он продолжал улыбаться. — Тебе бы в нотариусы диплом купить, зачем тебе герб? Вон как ты дела-то ведешь умело.

Эти оскорбления попали в цель, солдат наливался злобой, он уже ненавидел этого жирного попа, хотел есть да и нога у него болела. Но он вздохнул глубоко, сдержался и сказал:

— Только так и никак иначе, сначала герб и шпоры — потом деликатные дела, — и помолчав добавил. — Герб — вперед.

— Вперед? А может, корону тебе графскую на щит?

— Герб вперед, — повторил Волков, он уже знал, что дело будет непростое, будь оно простое, давно бы епископ нашел желающих. А епископ не гнал его, бесился, но не гнал, значит, он все делал правильно.

Поп откинулся на спинку кресла, помолчал, пожевав губами и сказал:

— Хорошо, мой брат архиепископ-курфюрст Ланна дарует тебе рыцарское достоинство, но без лена. Если заслужишь, получишь и лен.

— Меня это устраивает, как только на моем щите будет герб, я возьмусь за ваше дело, — произнес солдат. — Если, конечно, оно не покажется мне чрезмерно опасным.

Епископ поднял руку и щелкнул пальцами. Тут же из-за его кресла возник монах и положил на стол кошель. Глянув на кошель, Волоков понял, что дело будет непростое. Во-первых, кошель был не мал, во-вторых, он был приготовлен заранее, а в-третьих, поп сразу согласился сделать его кавалером.

Значит, епископу было очень важно, что бы солдат согласился на это дело. И тут солдат, вдруг, начал сомневаться, а так ли уж нужен ему этот титул, ведь неспроста этот хитрый поп приготовил столько денег и почти сразу соглашается на все его условия.

— Ты слыхал о городе Ференбурге? — спросил епископ уже без всякого раздражения.

— Тот, что на Эрзе?

— Да.

— Слыхал, он с трех сторон окружен водами Эрзе, двое ворот, окованных железом, шесть хороших башен. Город огромен, стены новые. Еретики два раза подходили к нему, один раз даже взялись осаждать, да не вышло у них, уходили ни с чем. Я не был там ни разу. Говорят, очень большой город, многолюдный.

— Все верно, — кивал епископ, — все верно. Только сейчас он не многолюден, там чума. Чума ушла из земли Ребенрее еще зимой, пошла на север, а там задержалась. Они живут по Лиденгофскому праву, поэтому герцогу плевать на них, а еще еретики его не стали штурмовать, потому что там много своих еретиков, и они договорились, откупились, но… — он замолчал.

— Мне придется ехать в чумной город? — догадался солдат.

— Придется, — кивал епископ. — Придется.

— В чумной город, да еще живущий по Лиденгофскому праву, где, скорее всего, не выносят благородных, и где часть жителей еретики, и мне придется туда ехать? Что ж мне нужно там сделать? Умереть?

— Нет, умирать я мог послать туда других, — улыбался епископ. — У тебя будет другое дело. Почти несложное.

— Насколько несложное?

— Пустяковое, тебе нужно будет забрать из кафедрального собора раку.

— Раку?

— Это такой гроб из серебра и стекла, в котором хранятся мощи святых.

— Я знаю, что такое рака. Вы предлагаете мне ограбить церковь?

— Как такое тебе в голову могло прийти?! — возмутился жирный поп. — Епископ Ференбурга мертв, я хочу, что бы рака с мощами святого Леопольда была помещена на хранение в моем храме. Пока все не успокоится и город снова не заживет. Рака из серебра, понимаешь? Шесть пудов серебра. Не шутка! Тебе будет нужно поехать в Ференбург, найти кафедерал Ризенкирхе, собор Святого Великомученика Леопольда, и забрать оттуда раку, ну, и все, что грабители могут растащить. В Ризенкирхе очень богатый приход, нужно будет отсмотреть все как следует. Все как следует!

— Думаете, ценности еще там? — спросил солдат.

— Вот ты мне это и скажешь. Даже если серебро и золото разворовали, привези мне хотя бы кости святого, иконы. Все, что там найдешь. Все просто.

— Если так просто, почему вы не послали туда кого-то из своих людей?

— А кто тебе сказал, что не посылал. Я посылал, и брат мой посылал, втайне от всех.

— И что?

— И ничего.

— Никто не вернулся? — догадался Волков.

— Никто не вернулся, — кивал поп.

— Все умерли от чумы?

— Ходят слухи, что там есть кое-что похуже чумы, — сказал епископ.

— Слухи? — Волков смотрел на него с подозрением, поп явно что-то недоговаривал.

— Слухи, слухи, — снова кивал головой епископ.

— А почему вы думаете, что я соглашусь?

Епископ помолчал и сказал:

— Ну, потому, что о тебе ходят легенды. Говорят, что тебе под силу любой подвиг.

— Чушь, крестьянские байки. Никаких особых подвигов я не совершал. Едва живым ушел из Рютте.

— Ну, так соверши, привезешь мне раку, я впишу тебя в церковную летопись. Как тебя зовут — Фолькоф? «Добрый рыцарь Фолькоф, победитель людоедов, великанов и разбойников, добыл в чумном городе Ференбурге мощи святого Леопольда и передал их на хранение в нашу приход, во славу Матери нашей, Святой Церкви». Число, месяц. Мало записи — получишь еще и серебра.

— Великанов я не побеждал, — сказал солдат, беря со стола тяжелый кошель и взвешивая его на руке.

— Ну, так что, берешься? — спросил епископ.

— Сначала герб и шпоры, — сказал солдат, — если я сгину в этом городе, так хотя бы с гербом на щите.

— Будет тебе герб, сегодня же напишу брату письмо, завтра поутру выезжай, через два дня будешь в Ланне, еще через два дня ты кавалер. В кошельке сорок пять талеров и пять имперских марок. На талеры наймешь двадцать добрых людей себе в помощь, а марки отдашь офицеру, принц Карл поставил заставы вокруг города, ни в него, ни из него никого не впускает и не выпускает. Я думаю, ты договоришься с офицером.

Солдат молчал, все еще взвешивая кошель в руке. Уж больно неприятное было дело, и не знал он ничего о городе, в котором живет чума. И знать он не хотел, что там может быть «пострашнее чумы».

— Ну, что молчишь, — Густав Адольф фон Филленбург, епископ Вильбурга и Фринланда, смотрел на него, не отрывая глаз. — Берешься? На кону герб, слава и деньги!

Волков поглядел на огромный кошель, что лежал у него на руке, подкинул его, как бы проверяя его вес, и ответил:

— Берусь.

Борис Конофальский МОЩИ СВЯТОГО ЛЕОПОЛЬДА

Глава первая

Если подъезжать к Ланну с юга, то с холмов его видно издалека. А слышно еще дальше. Колокола Ланна известны на весь мир, что чтит Истинного Бога и Мать Церковь. Издали город кажется огромным и прекрасным. Чистым и белым.

Четвертый день не было дождя, и дорога была почти сухой, хотя и изрядно разбитой. Все вокруг как-то вдруг расцвело на солнце. Стало ярким и сочным. Птицы не унимались, словно радовались солнцу. Щебетали без остановки, улетая ввысь над просыхающими полями. Было тепло на и удивление хорошо. Хотя лето уже закончилось.

Нога у солдата почти не болела, так, что он мог ехать верхом, а не как старик в телеге. А если боль начинала донимать, он тут же звал Агнес, та с радостью шла, и своими маленькими ручками, снимала боль, шепча, что-то себе под нос и поглаживая больное место.

Чтобы не вызывать кривотолков, все это Волков делал вдали от посторонних глаз. Негоже доброму человеку прибегать к такому лечению, и Агнес это понимала. Агнес была умная. Чуть неказистая, чуть костлявая, но ловкая и смышленая. Боль, словно живая, отползала от рук девочки, заползала куда-то вглубь, недовольная и мечтающая вернуться. А Агнес косилась победно на Волкова, гордая и довольная, возвращалась в телегу, которую делила с Брунхильдой. Для них двоих пришлось купить еще одну телегу. Солдат продал лишних лошадей, купил крепкого мерина, да еще сукно, чтобы постелить поверх соломы, да подушки для молодых женщин. Чтобы они чувствовали себя хорошо, после бесконечных ухабов на дороге. Управлял той телегой молодой монах брат Ипполит, которого настоятель отпустил в помощь солдату. Помощь оказалась не лишней в дороге. А монах был рад путешествовать, он был любознательным, и хотел посмотреть, что там делается в мире за пределами его монастыря. Останется ли монах с ним дальше, солдат не знал. Это станет понятно после того, как Волков попадет на прием к монсеньеру Августу Вильгельму герцогу фон Руперталь, графу фон Филленбург архиепископу и курфюрсту Ланна.

Монах был нужен солдату. Они много разговаривали. Монах был почти в два раза моложе солдата, но знал почти в два раза больше. Волков самонадеянно считал себя умным, но понимал, что на фоне монаха мало что знал, кроме войны да разных земель, где он бывал.

А брат Ипполит был настоящим книгочеем. Вечерами, когда монах садился говорить с Волковым, к ним приходили послушать и Сыч и Еган и Агнес, даже насмешливая Брунхильда слушала, хотя и не переставала цепляться к монаху и насмехаться над ним. А тот мог говорить без конца, и про древних императоров, и про новые земли, открытые за океаном и про Святое писание и про хвори и про лекарства. А Волков все слушал и слушал, и особенно про хвори, и особенно спрашивал про чуму. Слушал и запоминал.

Никому из своих спутников он так и не сказал, какое задание дал ему епископ Вильбурга. Боялся им говорить. Честно говоря, он боялся, что его люди, люди, которых он уже считал своими, просто откажутся идти с ним, если узнают, куда он их поведет. А он уже привык к ним. Быстро привык к ним. К хорошему быстро привыкают. Нуждался в них, не понимая, как раньше мог обходиться без помощников. Поэтому солдат и не торопился. Всему свое время. Когда у него будет герб на щите, ему будет легче рассказать им о велении епископа.

Настроение у всех было приподнятое. Еган, и Агнес, и Брунхильда видели большой город впервые, да и монах видал такое диво много-много лет назад, в детстве.

— Колокола какие певучие, — благоговейно говорила Агнес, не отрывая взора от приближающегося города, — как приеду, пойду, приход себе найду с большим костелом. И чтобы весь расписан был. И чтоб красивый был, и чтоб колокола слышно было далеко.

— А вы о чем мечтаете, госпожа Брунхильда? — спрашивал Сыч вкрадчиво.

Сам он был отмыт, и выбрит, и на нем была добрая одежда, новые башмаки. Сидел он на коне, а на поясе висел у него кинжал. От прошлого Сыча-бродяги и помина не осталось.

— Чего? — не расслышала красавица. Она тоже смотрела на приближающийся город.

— О чем мечтаете? — продолжал Фриц Ламме по кличке Сыч. Он все время обращался к ней на «вы» с подчеркнутым уважением.

А она валялась на подушках в телеге простоволосая и прекрасная.

— А вот слыхала я, что в больших городах есть лекари, что умеют зуб человеку на место выпавшего вставить, — говорила девушка мечтательно.

— Зуб? — услыхал Еган аж из другой телеги, что ехала впереди, он озорно усмехнулся, оглянувшись на красавицу, — ишь, зуб ей. Придумает же. Деревня.

— Я тоже про таких лекарей слыхал, — сказал Фриц Ламме.

— Вот вставлю себе зуб и замуж выйду за богатого. И с холопами знаться боле не буду, — почти крикнула девушка, так чтоб Еган слышал, — а коли такого встречу, велю его собаками драть.

— Ага, мечтай-мечтай, дурень-то думками богатеет, — ехидничал Еган.

Вот он-то ни о чем не мечтал, а просто был рад вот так ехать в большой телеге, да в большой город, да напевать себе дурацкую песенку под нос.

Так они и доехали до города.

В воротах города их встретила стража, сержант на солдата только глянул, да ничего не сказал, а вот к Егану прицепился, остановил телегу.

— А ну покажи, чего везешь? На продажу есть что? Если есть, то надо пошлину считать.

— Чего тебе, вещи господина везу, — говорил Еган, показывая скарб Волкова.

— А чего там? — лез в мешки начальник стражи.

— Известно чего — доспех, да железо.

— А почем я знаю, что не на продажу?

Волков развернул коня, вернулся к сержанту и спросил у него:

— Купить что желаешь?

— Я просто спросил, работа у меня такая, пошлину на товары брать, — объяснил сержант глядя на солдата.

— А я, по-твоему, на купчишку похож? — солдат тоже смотрел на него.

— Нет, господин, — произнес сержант. — Уж никак не на купчишку.

— Скажи, где у вас тут остановиться можно, — спросил Волков, уже смягчаясь.

— Да вот рядом, в «Дохлом псе», хорошее место, веселое. Пиво там хорошее, — объяснял сержант, — вот по улице, до переулка Мельников, свернете туда, и сразу будет по правую руку.

— Веселое? — Волков глянул на телегу, где сидели Агнес и Брунхильда. — С женщинами я.

— Ах с женщинами, — понял сержант, — тогда вам нужно в «Три Висельника» ехать. Там добрый трактир для господ. Ни девок, ни ворья не бывает. Это вам по улице, и до моста. А там, конюшни, увидите, конюшни тянутся по всей улице, место купеческое, склады там и кузни, вот там и трактир. Там есть, где и телеги поставить и коней разместить. И сторожа там по ночам бродят, ни о чем волноваться не придется.

Туда солдат и направился. Доехали до моста, через грязный ручей, забитый костями да ломаными бочками и телегами. Увидели ряды конюшен и складов, тут было суетно, на улице с трудом разъезжались тяжко груженые телеги, возницы лаялись, грозили друг другу кнутами. Приказчики стояли у складов отпускали или принимали товары, считались-рядились. Солдат остановил коня прямо на мостике, глядел на эту картину, пропуская телегу с бочками. И вдруг кто-то охамевший, бродяга какой-то, схватил его коня под уздцы. Лица мерзавца солдат не видел, он был в широкополой шляпе, да и не нужно было солдату его лицо, он потянул он руку за спину, чтобы как следует размахнуться плетью, ожечь подлеца.

А тот поднял голову, с черной бородой с проседью и улыбался во весь рот.

— Полегче, брат-солдат, полегче, уж больно скор ты на расправу, — говорил незнакомец.

Волков сначала не мог вспомнить человека, но он точно знал его. Так и замерла рука с плетью.

— Фолькоф, чертов ты болван, ты что, не узнаешь меня? Опусти плеть, позоришь меня, — скалился бродяга.

Вот теперь солдат его узнал. Раньше Игнасио Роха брился не часто, но никогда до такой бороды не зарастал.

— Признал я тебя, Игнасио, — сказал солдат, опуская плеть, — местные ребята из нашей роты звали тебя Скарафаджо.

— Чертовы болваны, сукины дети, я думал, ты не вспомнишь мою кличку, — скалился Роха. — А ты, как всегда, на коне, Фолькоф. Два воза добра и холопы, и баба красивая у тебя. Жена, наверное. И конь у тебя хорош, необыкновенно, — Роха поглаживал по шее коня, которого Волков забрал у миньона Кранкля, — и у холопов твоих добрые кони. Ты всегда был молодец, Фольков, всегда.

— А вот ты что-то не в шелках, Роха, — заметил солдат, глядя на знакомца сверху.

Шляпа старого сослуживца была хоть и модной, но драной, а одежда его была изрядно засалена и грязна.

— В шелках? — Игнасио Роха по кличке Скарафаджо невесело засмеялся и показал солдату правую ногу, вернее то, что от ноги осталось, а осталось от нее только половина, до колена, дальше шла деревяха. — Да уж не в шелках. Видишь? Дела мои дрянь, Фолькоф.

«Наверное, будет просить денег, — подумал солдат, — дам талер по старой памяти, не больше».

Они никогда не были близки, хотя иногда ели из одного котла и спали рядом. Роха прибился к ним, попросился в корпорацию при осаде Виченцы. Тогда его терция приплыла под стены осажденного города, и они стали лагерем рядом с ротами, в которых служил солдат. Что случилось у Рохи с его земляками, почему он от них сбежал, никто его не спрашивал, просто однажды он пришел и попросил взять его к себе. Старики, и сержанты, и корпорал, поговорили с ним и решили, что он будет полезен корпорации. И не прогадали. Роха был стойкий и сильный. Он был из тех, кто не побежит без причины и придет на помощь, если нужно, но позже, узнав его поближе, люди стали поговаривать, что он вор. Да, пару раз ему это говорили в лицо, но ни разу никто ничего не доказал, с тех пор сослуживцы прозвали его Скарафаджо. Игнасио не обижался. А сейчас он стоял на мосту, гладил дорого коня Волкова и говорил, успокаивал:

— Не волнуйся Фолькоф, денег я просить не буду. А вот поговорить мне с тобой надо. У меня к тебе есть дело. Хорошее дело.

«Значит, хочет попросить много денег, раз так говорит», — думал солдат.

— Я еду в «Три висельника», — сказал он, хотя и не очень-то хотел еще раз встретить Игнасио Роху. — Приходи вечером, к ужину. Там и поговорим.

— «Три висельника», — сказал Роха, прищуриваясь, — конечно, таким как ты, богатеям как раз туда. Я приду, брат-солдат. И клянусь Святым Причастием, ты не пожалеешь, что встретил меня.

И тут раздался звонкий девичий крик, да такой, что все кто был на Конюшнях глянули в сторону кричавшей, а это была Брунхильда:

— Господин мой, долго ли ты будешь болтать с этим бродягой, устали мы. И по нужде нужно нам.

Она стояла на телеге руки в боки, и все, кто ее видел, любовались ей. А она пристально и с негодованием глядела на солдата.

— Ишь ты, какая у тебя птица — залюбуешься, — восхитился Роха. — Да-а, ты всегда был ловкачом и пронырой, Фолькоф.

— К ужину, в трактире, — сухо сказал солдат и тронул коня.

Город Ланн это вам не Рютте. Дородный трактирщик был одет в добрую одежду, причесан и чист. А еще он улыбался, называя цену постоя. А вот Волков вовсе не улыбался, услышав ее. Две комнаты да с кроватями, ему и женщинам, да с перинами, а не с тюфяками, да с простынями, да по свече в каждую, трактирщик это уточнил, да постой для лошадей из овса да сена, а их у солдата было пять, даже за место для телег трактирщик просил деньгу. Даже за воду для лошадей и то плати! Итого улыбающийся и чистый трактирщик насчитал семнадцать крейцеров за день. Семнадцать крейцеров! И это без стола! Только кров!

Солдат стоял, думал: съехать в другое место или убить трактирщика. Да еще Еган подливал масла в огонь:

— Ишь ты, не милосердствует мошенник.

Но все решила Брунхильда, огляделась, морща нос, принюхалась, поправила лиф платья и сказала:

— А что, не воняет тут, видно, что и пол метут, и бродяг нету. Тут останемся. Авось у господина денег хватит.

Солдат хотел было сказать, чтоб держала язык за зубами, дура, да рядиться при трактирщике постеснялся. Тот и так поглядывал на людей солдата сверху, как на деревенщину, только улыбался из вежливости.

Полез в кошель считать деньги, а трактирщик, истинный мошенник, так и косился на его кошель и удивлялся полноте его про себя. И еще больше от того улыбался да кланялся.

«Деньгу спрятать нужно было, — думал Волков раздосадовано, — теперь этот вор мне точно житья не даст, будет и за воздух монету просить».

Пока он шел глядеть, как поставили коней в конюшню, да сколько корма задали, к нему пришли его женщины. Главной была Брунхильда:

— Господин, денег нам дайте.

— Чего еще? — недовольно буркнул он. — К чему вам, куда собрались?

— А что, поглядеть хотим, церкву найти себе, да и лавки с полотном видели, когда проезжали, там ткани добрые. И с лентами лавки.

— Идите без денег, тут и так с меня три шкуры трактирщик дерет.

— Да как же без денег! — возмутилась Хильда. — Свечки в храме денег стоят, Агнес подъюбник нужен, а мыло? А на прачку?

— Ишь вы, на прачку им, барыни какие! — бубнил солдат. — Не жирно ли?

Он глядел на Агнес. Девочка мяла руки, стояла застенчивая, кроткая. Ничего не просила.

— Так вы ж сами велели грязной — не ходить, — произнесла она, — мыло надобно.

— И прачка надобна, — не унималась Брунхильда, — день походишь, подол грязный, два походишь, стирать надобно, не самим же нам руки об корыто сбивать, авось и не большая деньга нужна на прачку, пол крейцера всего, да на мыло, да на свечи в храм. Что ж вам жалко?

Волков вздохнул, полез в кошель, стал считать медь, да ловкая Хильда сгребла с его ладони всю мелочь, схватила Агнес за руку и, смеясь, пошла прочь.

— Авось не обнищает, — сообщала она Агнес, — у него кошель от денег лопнет скоро.

Солдат посмотрел им в след и крикнул:

— Монах, иди с ними, негоже им одним по городу бродить. Еган, коня моего не расседлывай, поеду сейчас, Сыч, вещи выгрузите, пойди по городу, у местных поспрашивай, нет ли у кого жилья подешевле. Дорого тут.

Богат и красив город Ланн, а дворец архиепископа славен на все земли вокруг. Ни иные князья, ни курфюрсты такого дома не имеют, только император может себе позволить такую роскошь. За все бесконечные годы войны, лучшие из маршалов еретиков приходили сюда, трижды приходили, грабили окрестности, а один из них, самый удачливый и опытный ван дер Пильс, даже брал город в осаду, но через четыре месяца снял ее и ушел на север не солоно хлебавши.

И теперь солдат стоял в архиепископа, в огромном зале среди других посетителей, ждал, пока его позовут к огромному столу за которым восседал монах с бритой макушкой. Канцлер его Высокопреосвященства приор брат Родерик.

Два монаха и один мирянин все время подсовывали ему какие-то бумаги, что-то он проглядывал, что-то небрежно отбрасывал, а что-то бережно складывал в стопку рядом.

Еще один монах стоял перед посетителями за пюпитром, он давал добро на проход в центр зала к приору и принимал у них бумаги.

Солдат уже представился ему и сказал, что у него письмо от епископа Вильбурга к архиепископу. Но это не произвело на монаха ожидаемого действия. Монах меланхолично забрал у солдата письмо и отнес его на стол приора.

Когда у того дойдут руки до письма епископа, Волков мог только догадываться. И он пытал монаха, но тот высокомерно отвечал:

— Когда на то будет воля Божья.

И теперь солдат, стоял среди других посетителей и, слушая прекрасный хор, что пел в соседнем зале, ждал своей очереди. Меньше всего ему хотелось ждать. Он боялся, что все будет не так легко и быстро, как обещал ему епископ Вильбурга, что это ожидание может затянуться. Он представил, что ждать придется несколько дней, и в каждый из этих дней его будет обирать вор-трактирщик. Он морщился как от боли. Даже думать о таких тратах для него было пыткой.

А ведь еще ему нужно было искать добрых людей для дела. Это опять займет, какое то время. А искать их до того как он уладит все вопросы с архиепископом он не собирался. Это уж точно. Больше его не проведут.

И тут вдруг его позвали:

— Ты гонец от епископа Вильбурга? — тихо спросил монах у пюпитра.

Тут вообще все говорили тихо.

— Я не гонец, — отвечал солдат. — Но письмо привез я.

— Пройди к столу приора, — сказал монах и уткнулся в бумаги.

Волков подошел к столу, остановился в пяти шагах, поклонился.

Глаза брата Родерика были серы, водянисты. Он смотрел сквозь солдата, и говорил как будто не ему:

— Письмо, что ты привез, будет передано архиепископу, — говорил почти неслышно он, — коли нужен будет ответ, зайди через две недели.

— Епископ Вильбурга говорил, что решение будет принято быстро, — Волков чуть не подпрыгнул после слов приора о двух неделях!

Брат Родерик продолжал смотреть сквозь него. Весь его вид и символ веры из дерева на веревке и потертое одеяние, и оловянное кольцо с молитвой говорили о безмерном смирении. Да вот только прическа волосок к волоску, чистые ухоженные ногти и дорогие сафьяновые туфли, что виднелись из-под стола, выдавали его.

— Это и есть быстрое решение, сын мой, ступай, приходи через две недели, — продолжил приор.

Солдат был вне себя, он чувствовал, что опять все уходит из рук. Или откладывается надолго. Он повернулся и пошел к выходу. А монах, что стоял за пюпитром остановил его.

— Сообщи имя свое, сын мой.

— Зачем тебе имя мое, отец мой? — вызывающе громко и непочтительно спросил Волков.

— Таков порядок, в книгу сию я записываю всех, кто был на приеме у канцлера.

— Мое имя Яро Фолькоф. Я привез письмо от епископа Вильбурга, — все еще раздраженно и громко говорил солдат.

Монах заскрипел пером, уткнувшись в огромную книгу.

А канцлер брат Родерик, с неодобрением наблюдавший за устроившим шум солдафоном, жестом остановил монаха, читавшего ему что-то, и чуть повысив голос произнес:

— Пройди сюда, сын мой.

Поманил солдата к себе.

Все присутствующие с интересом ждали, что произойдет.

Волков подошел, не зная, что и ожидать, возможно, выговора за неподобающее поведение, но приор спросил его:

— Ты Яро Фолькоф, что служил коннетаблем, где то в Ребенрее?

— Да, господин, в Рютте, — ответил солдат.

— Монсеньор, — зашипел монах, стоявший за креслом у канцлера.

— Да монсеньор, — повторил солдат.

Водянистые глаза канцлера, теперь смотрели с интересом, с прищуром. Он пальцем сделал знак, мирянин, стоявший рядом, сразу достал из кипы нужное письмо, письмо от епископа Вильбурга. Сломал печать и передал его брату Родерику. Тот кинул один лишь взгляд. Один миг! И отложил письмо так, чтобы никто не мог прочесть его. Ломаным сургучом вверх. Любопытство висело в воздухе, все присутствующие хотели знать, что за человек стоит перед канцлером. А канцлер молчал, разглядывая солдата. А солдат думал: «Неужели он прочел письмо за одно мгновение?»

Судя по всему, приор прочел письмо, он, наконец, заговорил:

— Сижу и гадаю я, какой же подвиг ты, сын мой, должен был совершить во сияние Матери Церкви нашей, чтобы архиепископ тебя так наградил?

Волков молчал, думал, что ответить, а канцлер продолжал:

— Все, что мы о тебе слышали, похвалы достойно, но что ты пообещал добродетельному епископу Вильбургскому, что он нижайше просит, со всей возможной поспешностью, о большой милости для тебя?

— О том распространяться я не уполномочен, да и не я ему пообещал, а он меня просил об одолжении, — отвечал солдат не то чтобы дерзко, но со знанием себе цены.

— Конечно, — кивнул понимающе брат Родерик, — как же по-другому, зная нашего наиблаженнейшего из всех епископов, боюсь даже придумать, что за подвиг он затеял. Во славу Церкви разумеется?

— Во славу, во славу, — подтвердил солдат.

— Неужто подвиг так велик, что требует награды вперед?

— Боюсь, что так монсеньор, ибо после подвига награда мне может и не понадобиться и вовсе. А с наградой мне будет легче идти на подвиг.

— Вот как? — канцлер помолчал. — Что ж, не посмею я задержать письмо брата архиепископа нашего, сегодня же сообщу о тебе его высокопреосвященству. Будь здесь завтра. С утра.

Приор протянул солдату руку, через стол, не вставая, чтоб тот не очень-то гордился. чтоб знал свое место. И солдат гремя мечом, полез чуть ли не на стол, чтобы дотянуться губами до оловянного перстня на надушенной руке.

На том прием был сразу закончен, монахи просили посетителей к выходу, и расстроенные посетители покинули залу. После и сами монахи с мирянином ушли, и пришел другой монах, худой и невысокий. Он безмолвно стоял, и ждал, пока приор размышлял, а приор надумал и заговорил:

— Человека сего доброго запомнил?

— Солдат, Яро Фолькоф, о коем нам писал аббат Деррингхофского монастыря.

— Да, он.

— Запомнил, монсеньор.

— Пусть за ним приглядят.

— Уже распорядился, монсеньор.

— И еще к ужину пусть придет Анхелика.

— Фрау Анхелика просила передать, что не дни свиданий ныне у нее.

— Ну, тогда найди кого-нибудь, только не из местных.

— Будет исполнено, монсеньор.

— И не из блудных. Из крестьянок пусть будет, и чтоб не жирная была.

— Жирных крестьянок ныне не много, монсеньор.

До ужина было еще много времени, но Роха уже ошивался у трактира, внутрь не шел, трактирщик его бы выпер вон. Сидел на бочке рядом, выставив на улицу свою деревянную ногу. Грелся на солнце.

Они зашли в трактир, теперь трактирщик даже не морщился, принимая заказ. На Роху смотрел со лживой ласковостью.

— Ишь, подлец, брезгует, — скалился Скарафаджо, усаживаясь на лавку.

— Ты постирал бы одежду, может тебя, и не гнали бы, — заметил Волков, настроение у него было хорошее после аудиенции у канцлера.

— Ладно-ладно постираю, велю старухе своей, — обещал Роха, и предупредил, — я закажу пиво, только денег у меня нет.

— Заказывай все, что хочешь, — сказал солдат.

— Все? И свинину? Окорок? Сто лет не ел окорока, — не верил Скарафаджо.

— Окорок ему, и сыр, хороший сыр давай, и колбасу кровяную.

— Ту, в которой чеснока побольше, — уточнил Роха.

— И бобы с тушеной говядиной. И пива два кувшина, — заказал Волков.

— Неужто все сожрем? — веселился, тряся бородой Скарафаджо.

— Ты думаешь, мне некого кормить кроме тебя? — спросил Солдат.

— Помню-помню, у тебя и семья и холопы.

— Семьи у меня нет.

— А девка та красивая, значит, твоя… — догадывался Скарафаджо.

— Значит…

— А малая? Худая в добром платье?

— Какая тебе разница, — Волков не хотел говорить на эту тему с ним.

— Да никакой. Завидую просто. Все у тебя есть, да! Ты молодец, Фолькоф, всегда был молодцом, всегда знал, где самый жир.

— Про жир я знал не больше твоего, — заметил солдат.

— Да брось, ты из всех наших один, кто знал, как поближе к офицерам быть. Как дружбу с ними водить. За столами с ними сиживать.

Вроде, как и простые слова, но солдата они задевали.

— Что ты несешь? — сухо спросил он.

— Да я не в упрек, Фолькоф. Но тебя все считали в роте пронырой. Офицерским любимчиком.

— Кто все? — мрачнел солдат.

— Да все, вся наша рота! Вся наша корпорация. Бителли считал тебя пронырой. И все остальные тоже, особенно после того, как пропали пятьсот шестьдесят дукатов, что мы нашли в обозе под Виченцей.

— Их украл лейтенант Руфио, все это знают.

— Да-да, Руфио, вот только нашли их мы, а отдал их лейтенанту ты.

— Так положено по контракту, знаешь, что такое контракт? И не я принимал решение, так решили старшины, и корпоралы. А Руфио был батальонный маршал, он хранил все деньги, — Волков пристально смотрел на Роху.

— Да, я знаю, что такое контракт, я знаю, кто такой батальонный маршал, — Скарафаджо так же не отрывал глаз от солдата. — Да только вот в ту ночь, когда Руфио сбежал, ты разводил караулы.

— Что? — солдат глядел на сослуживца, думал, что и за оружие можно взяться.

— Это не я, это Бителли всем рассказывал. Не кипятись ты.

Солдат больше не хотел с ним разговаривать. Он просто спросил:

— Ты готов подтвердить свои обвинения железом?

— Чего? Да ты рехнулся, в самом деле? Да плевать мне на те дукаты, даже если ты и поделил их с Руфио. что был о — то быльем поросло. Давай лучше жрать. Ишь, придумал, я бы еще подумал бы драться с тобой, будь я на двух ногах, крепко бы подумал, а с одной ногой ты меня подрежешь как новобранца.

Расторопная баба стала носить на стол тарелки с едой.

— Жри, у меня с тобой жрать желания нет боле, — сказал солдат вставая, и поднося кулак к носу Рохи, — еще раз увижу тебя тут…

А Роха вдруг схватился за руку солдата своими руками, тоже вскочил и заговорил:

— Бить хочешь? Бей! Зарезать хочешь — режь, только пообещай, что за моими спиногрызами присмотришь.

Солдат вырвал у него руку.

— И уйти мне некуда, — продолжал Скарафаджо, садясь на лавку снова, — жена у меня тощая, как бродячая собака и злая, как цепная. И детей двое. И все жрать хотят. И за кров нужно платить. А к тебе я пришел не жрать, дело есть хорошее, тебе по плечу будет, умный ты. А мне одному его не осилить.

Солдат молчал, смотрел на Роху, все еще желая ему врезать.

— Ну чего ты, садись, скоро люди придут, расскажу тебе о деле.

Волков нехотя сел, сидел угрюмый, ему не хотелось знать, что за дело затеял Скарафаджо.

А тот стал, есть, да так, как будто не ел пару уже дней.

— Не подавился бы так жрать, — холодно заметил солдат, которого Роха просто раздражал.

Тот усердно жевал, и вместо того чтобы ответить Волкову стал размахивать рукой, привлекая к себе внимание. Солдат взглянул.

У двери стояли двое бродяг. Ну, почти бродяг. Один невысокий южанин в замызганной одежде, а один явно местный, высокий рыжий, тоже небогатый на вид. Они завидели Роху, подошли к столу. Скарафаджо звал их сесть, даже подвинулся на лавке, но эти двое кланялись и стояли, ждали приглашения от Волкова. А тот не торопился их звать, разглядывал беззастенчиво.

— Вот, Фольков, — заговорил Роха, — это наши друзья. Пригласи их за стол, и мы разъясним тебе наше дело.

— Роха сказал, что собрались вы зарезать купчишку какого-то, на мосту, что у южного леса, там место удобное, — заговорил солдат со зловещей усмешкой. — Я согласен, зарежем мерзавца, но полталера у него хоть будет?

Двое пришедших отчаянно мотали головами, не соглашаясь резать купца. Смотрели на него с ужасом.

— Да не пугай ты их, чертов головорез, — серьезно сказал Скарафаджо, — у честных людей от твоих шуток живот скрутить может, за стол их лучше позови, они, не знаю даже, когда ели.

— Садитесь, господа бюргеры, — Волков жестом пригласил их. — Угощайтесь, иначе этот колченогий один все сожрет.

Глава вторая

Двое пришедших скромно присели на лавки.

Роха хотел их представить:

— Это… — начал он.

— Пусть сами скажут, — перебил его солдат.

Рыжий, длинный откашлялся, волновался заметно, и сказал:

— Яков Рудермаер, кузнец оружейных дел, и столяр. Немного.

— По тебе не скажешь, что ты оружейник, — заметил Волков, разглядывая его. — Ты местный?

Оружейники всегда и везде народ зажиточный. А этот был не так чтобы…

— Нет, я из Вильбурга.

— А что в Вильбурге не сиделось, там оружейники не бедствуют.

— Я из подмастерья вышел, стал мастером, хотел свою мастерскую ставить, а цеховые старшины запросили двести талеров.

— Ясно, ты, понятно, отказался платить.

— Не отказывался я, просил на десять лет, а они сказали пять и точка. Я вспылил, ругал их свиньями и крысами, они выгнали меня из цеха, и пожаловались в магистрат, и меня из города выгнали. Велели пять лет в город не ходить.

— Ну, а тебя откуда выперли? — спросил солдат у второго незнакомца.

— Меня зовут Виченцо Пилески, — заговорил второй, постоянно моргая карими глазами.

— Из Фризии? — уточнил Волков.

— Да, а откуда вы знаете? — удивился Виченцо.

— Дурья ты башка, — сказал Скарафаджо, — я ж вам говорил, что мы с господином Фольковым там воевали. В твоей Фризии три года. Уж ваш акцент ни с каким не спутаешь.

— Ну, а тебя что сюда привело.

— Ну, я повздорил с отцом невесты, — невесело сказал фризиец.

— Он четыре раза просил руки, папаша, аптекарь, считал, что он ей не ровня, отказывал. Последний раз начал его бить, парень не стерпел и надавал отцу невесты тумаков. Братья невесты обещали его прирезать, — рассказал Скарафаджо.

— Да, — сказал Виченцо Пилески. — Все так.

— Значит, за пару тумаков папаше сынки пообещали прирезать?

— Да, — опять кивнул Виченцо.

— Он бил его поленом, старик де недели валялся, — добавил Роха.

— Да, — снова кивал фризиец.

— Ну, ясно, — сказал солдат невесело, — если мне нужно будет кого-то облаять или отлупить поленом, я дам вам знать. А теперь ешьте, добрые люди.

Он хотел встать, но Роха поймал его за рукав.

— Да стой, ты, Фолькоф, мы тебе сейчас все расскажем.

— И что вы мне можете рассказать? Как стать нищим бродягой?

— Сядь, — тянул Роха, он глянул на фризийца, — ты принес?

— Да, — опять сказал тот и полез под одежду.

Он достал оттуда кожаный кошель, и высыпал из него черный порошок, протянул его солдату на просмотр.

— Ну, — сказал Скарафаджо, глядя на Волкова, — знаешь, что это?

— Зола с помойки, — отвечал тот.

— Зола, говоришь, — оскалился Роха, и приказал Винченцо Пилески. — Давай!

Тот насыпал золу на край стола, поднес свечу и…

Порошок загорелся ярко, быстро и сильно и с шипением. А белый дым, целым облаком взвился в потолок.Волков от неожиданности отпрянул.

А огонь так же быстро погас. Все присутствующие в трактире обратили на них внимание, особенно пристально глядел на них трактирщик.

— Ну, — улыбался Роха, — а теперь-то знаешь, что это?

Теперь Волков знал, что это. Этот запах он не перепутал бы ни с чем.

Это был порох, только тот порох, что он видел до этого, напоминал серый жеваный хлеб, а не черный порошок.

— Ну и что ты мне хотел показать из того, что я не видел? — спросил солдат у Скарафаджо. — Порох я последние девятнадцать лет нюхал.

— Это новый порох, понимаешь? — горячился Скарафаджо. — Такого ты еще не видел. Он выглядит по-другому, от него другой дым, видел сколько дыма.

— Новый порох, старый порох, суть одна — никакой порох никогда не будет стоить хорошего арбалета. Аркебузы годны только для выстрела в лицо, а пистоли и вовсе безделица.

— Послушай меня, Фолькоф. Теперь все будет по другому, верь мне, брат-солдат. Все будет по другому, — Роха говорил со страстью, он готов был уже драться за свою правоту.

— Брось, Скарафаджо, года три назад, у Энне, мы построились в баталию, и на нас налетели рейтары, пытались зайти с фланга, но мы успели перестроиться и они налетели на фронт, я оказался с арбалетом, в первом ряду, они остановились шагах в десяти от нас, стреляли рядами, хорошо были выучены. Я видел, как крутились колесики у них на пистолях, как вылетали искры из них, они делали залп за залпом, пока все ряды не отстрелялись. Кое-кому из наших, из тех, у кого был слабый доспех, досталось. И мне досталось. Две пули, были мои, одна в кирасу одна в шлем, — солдат сделал паузу, — видишь Скарафаджо, я сижу перед тобой. Они не пробили ни кирасы, ни шлема, а одного из них я убил. Из арбалета, Скарафаджо, я влепил ему болт в кирасу, он вошел на два пальца, рейтар уезжал и болтался в седле из стороны в сторону, и его поддерживали товарищи.

— Это было раньше, раньше брат-солдат, аркебузы — дрянь, пистоли — дрянь, старый порох тоже дрянь. Новый порох — это дело, новое оружие — это дело, — не сдавался Роха. — Мы покажем тебе новое оружие. Порох — это дело, Фолькоф, поверь мне, брат.

— Чушь, — не верил солдат, — что еще за оружие с порохом. Если ваше пороховое оружие тоньше ноги и пуля меньше сливы, то это безделица. Пушки — да, все остальное — баловство.

— Послушай, Фолькоф…

— Хватит, Роха, ешь спокойно, и вы ешьте, господа бродяги, я угощаю, — прервал его Волков.

Роха уткнулся в кружку с пивом, кажется, он сдался. И Винченцо Пилески был не весел, ел без аппетита, про запас, наверное. А вот молодой мастер не собирался сдаваться. Он не ел, смотрел на солдата и чуть подумав, сказал:

— Из своего оружия, с новым порохом, я пробью вашу кирасу на пятидесяти шагах.

Все перестали, есть, молчали, глядели на Волкова. Тот начинал злиться из-за ослиного упрямства этих людей.

— Из какого-такого своего оружия ты пробьешь мою кирасу? — четко выговаривал он слова с заметным раздражением.

— Он сделал мускетту, — сказал Роха. — Когда я только записался в терцию, у нас начинали их делать, но их мало было. А сейчас стали появляться и здесь.

— Я сделал мушкет, — сказал Яков Рудермаер твердо и при этом глядя в глаза солдату. — И из него, с новым порохом, я пробью вашу кирасу на пятидесяти шагах.

— Ты ж не видел мою кирасу, — произнес Волков.

— Пробью, какая бы не была, — продолжал упрямствовать рыжий мастер.

— Готов побиться об заклад? — улыбался нехорошей улыбкой солдат.

— Готов, — твердо говорил Яков Рудермаер.

— Ты ж нищий, что поставишь?

— Поставить мне нечего, — молодой мастер вздохнул.

Солдат поднес к его лицу кулак:

— Если пробьешь мою кирасу, будем разговаривать дальше, а не пробьешь…

Все все поняли.

— Я согласен, — продолжал упорствовать Яков.

— Нет, нет, — заговорил Роха, обращаясь к солдату, — он шутит, шутит он, он не согласен. Он дурень и не знает тебя, Фолькоф.

— Я согласен, — снова повторил Яков Рудермаер.

— Дурья ты башка, у него кулак, что твой молоток, вдарит — покалечит.

— Пусть, — упрямствовал мастер.

— Я так не согласен, — говорил Роха, — ты Фолькоф, мне мастера покалечишь. Нет, так дело не пойдет.

— Так, где проверять будем? — не слушая его, спросил Волков у Якова.

— Завтра на рассвете, у северных ворот встретимся, там за стеной, много пустого места. Там проверим.

— На том и порешили, — сказал солдат, — а что вы не едите, ешьте, ешьте, сейчас еще пива попрошу.

Глава третья

Агнес огляделась, не слышит ли кто, и зашептала солдату в ухо:

— Блудная она, всем улыбается, всем отвечает. Нет, на простых и не смотрит, возницы да приказчики ей говорили, так она кривилась, а всем, кто в добром платье, улыбается. С одним таким и вовсе встала и говорила с ним посреди улицы. Тот в добром платье был и при оружии, и цепь у него была. С ним встала и говорила. Меня гнала, чтоб я не слыхала, о чем. Но я слыхала. Уговаривалась она с ним нынче ночью свидеться. Тот видно богатый, портки у него так широки, что в них и двое влезут. И на лентах снизу подвязаны, и чулки у него, белые аж глаз ломит. И цепь серебра толстого. Сказал, что ночью, после захода придет. А сейчас она велела воду к нам в покои подать. Волосы моет, и бесится, что рубахи свежей нету.

— А оружие у него какое? — спросил солдат. — Как у меня?

— Какое там, короткое с локоть, а ручка в серебре, а у вас-то в золоте. Вам-то он не чета.

— Стар, молод?

— Молод, вам то в сыны будет.

— Не спи, как она куда пойдет, за мной приходи.

— Так и сделаю.

Агнес поела и ушла в покои. Солдат даже усмехнулся про себя: «Бойкая шалава эта Брунхильда, хорошо, что взял с собой Агнес, она за ней присмотрит. В первый же день себе нашла забаву. Ну а я гляну, что за господин этот, в широких портках да при оружии».

Вскоре пришел Сыч. Жадно ел, рассказывал:

— Места в городе есть, да только, таких, чтоб все наши лошади вместились, да двор под телеги был, не так уж и есть. Нашел один такой дом, просят два талера, да двадцать крейцеров за месяц. Думаю, поторгуемся — уступят, на двух сойдемся. Но деньгу просят вперед.

— Очень дорого, — мрачно сказал Волков.

— Так-то — да, но всяк меньше чем тут.

Тут спорить было бессмысленно. Нужно было быстрее отсюда уезжать.

— Ты спать пока не ложись, сегодня хахаль к Брунхильде придет.

Сыч сразу переменился в лице, от легкой беспечности и следа не осталось:

— Убивать будем? — спросил он, перестав жевать.

— Ополоумел что ли? — солдат глянул на него. — За что ты собираешься его убивать. зато, что баба ему приглянулась? Так она многим нравится, ты всех резать будешь?

— Так она ваша баба, — сказал Сыч, — или нет?

— Моя. Наверное, — отвечал Волков как-то неуверенно, — но мне не нужно, чтобы ты всех убивал, кто к ней приходить будет.

— Ничего я не понимаю, ваша она или не ваша, — мрачно говорил Сыч.

— Тебе и понимать не нужно, сказал тебе не ложиться спать, вот и не ложись, — раздраженно сказал солдат.

— Так не лягу, — обещал Фриц Ламме по кличке Сыч.

Солдат видел, что он явно недоволен. Насупился. Но ничего больше говорить ему не стал.

Они вскоре поднялись к себе в покои, монах и Еган уже были там, валялись на тюфяках, но никто не спал, монах читал вслух книгу, Еган слушал. Солдат, не раздеваясь, завалился на кровать. Перина тут была хуже, чем у барона Рютте.

Но долго сравнивать перины ему не пришлось, вскоре в дверь поскреблись. То была Агнес:

— Нарядилась вся, пошла. Свистел он, — сообщила она шепотом.

— Ну и мы пойдем, — сказал солдат, — монах, ты тут останься с Агнес.

Он, Еган и Сыч, спустились вниз, в трактир. Там было уже немноголюдно, и за одним из столов сидели они: Брунхильда — хороша, как никогда, и юноша лет семнадцати из богатой, по его виду, семьи. Перед ними стояли высокие бокалы из стекла с вином.

Брунхильда, как увидала солдата с его людьми, окаменела лицом, рот разинула, сидела ни жива, ни мертва. Волков, Еган и Сыч встали рядом со столом, за которым они сидели. Юноша, оценив ситуацию, храбро встал, так они постояли чуть-чуть, разглядывали друг друга, Еган с усмешкой, Сыч с откровенной ненавистью, а солдат просто прикидывал, кто этот малец. А юноша храбрился, конечно, но страх до конца скрыть не мог, тем более, что девушка тянула его за рук и шептала:

— Господин, не грубите ему, не думайте даже грубить.

И он не выдержал и срывающимся голосом, чуть не фальцетом крикнул:

— Что вам от нас нужно, добрые господа?

— Да ничего не нужно нам от тебя, зарежем тебя и всех делов-то, — мрачно сказал Сыч и взялся за рукоять кинжала, что носил на поясе.

— Да за что же? — удивился юноша.

— А чтобы женщин наших не касался, отродье чертово, — Сыч был настроен решительно.

Волков жестом велел ему замолчать и спросил у мальчишки:

— Кто таков?

— Удо Бродерханс, я сын выборного корпорала городских пекарей.

— Значит, невелика шишка, — заметил Сыч, — режем ему горло, да в канаву с падалью, тут недалеко есть такая.

— Помолчи, — приказал ему солдат. — А что ты делаешь, Удо Бродерханс, с этой женщиной здесь в столь поздний час?

— Я? — спросил юноша не находя ответа.

— Да, ты, — подтвердил Еган, ехидно, — или тут еще кто есть, что с ней винишко распивал, да ляжку ей гладил?

— Я… я… — не находил что сказать юноша.

— Он сказал, что любит меня, — выкрикнула Брунхильда, — не трожьте его, он хороший.

— Когда полюбить-то успел? — удивился солдат.

— А, ну это меняет дело, — продолжал ехидный Еган, — так ты, мил человек, пришел просить руки, а чего сватов-то не прислал. Недосуг, небось, было. Решил сначала девку-то опробовать, а потом уже сватов слать.

— Я… Нет, мне папенька жениться не велит. Я просто поговорить с госпожой думал. Просто…

— Поговорить, посудник, врет еще, — свирепел Сыч.

— А чего ж ты ночью-то пришел разговаривать? — не отставал от него Еган. — Чего дозволения у господина нашего не спросил на разговор? Забыл, наверное?

— Поиметь он ее хотел, — продолжал Сыч. — Про любовь ей сказки-то в уши лил, а она дура, и растаяла, как масло в жару. Бесплатно хотел девахой полакомиться.

— Не твое собачье дело, — вдруг встряла Брунхильда. — Захочу, так бесплатно дам, я вам тут никому не жена.

— Вот и я про то, бесплатно хотел деву поиметь, — резюмировал Сыч. — Резать его надо.

— Почему же бесплатно, — лепетал юноша, косясь на него, — если так — то я готов заплатить.

— Ну, раз так, то все хорошо, — вдруг произнес солдат, — талер с тебя и пользуйся нашей Брунхильдой до утра. Ее покои свободны.

— Талер, — искренне удивился Удо Бродерханс, — да у меня столько и нет.

— Нет? — спросил солдат усмехаясь, и отчего-то радуясь. — А вот цепь у тебя зато есть. Еган, забери-ка у господина его цепь.

Еган бесцеремонно стянул, с головы юноши, берет, бросил его на стол и потом снял с него цепь.

— Цепь шесть талеров стоит, — робко возражал тот.

— Принесешь завтра талер, так верну тебе цепь, — обещал ему солдат, взвешивая цепь в руке. — А пока пей вино, да веди потом нашу Брунхильду в покои ее. А мы тебе завидовать будем.

Юноша и не нашелся, что ответить, а Волков, Сыч и Еган пошли к себе. А Еган говорил, поднимаясь следом за солдатом:

— Ох и легко вам даются деньги, господин.

А Сыч был мрачен. Будь его воля, зарезал бы он этого мальца.

— Ну что? — спросила Агнес, когда они вошли в покои. — Прогнали похабника?

— Тут спать будешь, — отвечал ей солдат.

— Тут? — Девочка смотрела на него удивленно.

— Тут.

— Я с этими на полу спать не буду, — Агнес поджала губы.

— Ложись со мной, — сказал солдат, — кровать широкая.

Агнес согласилась без слов, стала снимать платье. Осталась в рубахе, полезла к солдату в кровать, долго мостилась.

— Ишь, — бубнил Еган, укладываясь между монахом и Сычом, — что ни баба — то благородная. На полу не лягут, все в кровать к господину норовят.

Вскоре все уже спали, дорога выматывает, не спал только Сыч, ворочался да вздыхал. Мечтал зарезать Удо Бродерханса.

Луна уже плыла по небу, когда неприметный человек вошел во дворец Его Высокопреосвященства. Человека стража даже не остановила, просто провожала взглядом, когда он проходил мимо.

Он бывал тут не раз, знал куда идти. Когда он добрался туда, куда нужно, он остановился и низко кланялся.

— Ну, что так долго, — недовольно произнес канцлер Его Высокопреосвященства, — мне уже должно быть на докладе. Жду тебя.

— Не мог уйти, хотел доглядеть, чем дело кончится, — сказал пришедший.

— Не тяни.

— Наш головорез, бабу свою продавал.

— Вот как? — приор Брат Родерик заинтересовался. — Продал?

— Продал за талер. Какому-то сопляку из местных пекарей. Видно у героя денег нет, хотя до того платил за стол — не скупился. Его холоп по дворам ходил, искал жилье подешевле, в трактире, мол, дорого.

— А стол был богат? Сам ел, или холопов своих хорошим столом баловал.

— Не беден стол был, сыр, окорок, колбасы. Пиво. Сам ел немного, сначала бродяг кормил из пришлых, коих в городе последнее время много, потом и холопам своим дал есть.

— Что за бродяги?

— Не могу знать, двоих видел впервой, одного бородатого видал раньше, из ратных людей он. Сейчас ищет, чем поживиться, в солдаты не идет, ноги у него нет.

— О чем говорили, не знаешь?

— Не знаю, монсеньор, говорили тихо, хотя почти до драки доходило. Кулаки совали под нос друг другу. Наш герой на расправу скор, и не труслив, людишки его побаиваются. Думаю, что умен, смотрит на человека с прищуром, слушает его внимательно, думает что-то. Но умен не шибко, вспыльчив больно. Волю рукам дает.

— Еще есть что?

— Нет, монсеньор, завтра еще погляжу за ним.

— Выясни, кто другие бродяги, с которыми он пил. Ступай. Стой.

— Да, монсеньор.

— А что ж за баба там такая, что за нее талер отдали. Неужто так хороша?

— Зуба у нее нет.

— Все что ты разглядел?

— Нет, молода, свежа. Волосы белые с рыжиной. Высока. Не худа, не жирна. Грудь не мала, не велика. Зад от пола высок, нога длинная. На лицо пригожа. Хочет выглядеть, как благородная. Хотя по говору из мужичья, не из босяков, ну может, из мельников, из черного люда точно. Но зуба верхнего нет. То и портит ее.

— А головорез, значит, продал ее.

— Как лошадь внаем сдал, сам спать пошел, а мальчишка из пекарей ее в покои повел.

— Ступай.

Человек поклонился и вышел, а приор тоже в зале не остался. Поторопился по бесконечным коридорам и лестницам туда, куда никто из посторонних попасть был не должен. В личные покои Августа Вильгельма герцога фон Вуперталя, графа Филенбурга, курфюрста и архиепископа славного города Ланна.

В покоях архиепископа приор оказался не один, тут уже был его лекарь, незаметный монах, из самых близких, и пожилая монахиня.

Сам он сидел в кресле с высокой жесткой спинкой, а монахиня мазала ему красные шишки на ногах коричневой мазью с едким запахом. Последние десять лет архиепископ страдал подагрой. А лекарь не мог найти нужного лекарства. что только ни пробовал, и кому только ни писал. Все впустую. Но архиепископ его не гнал, то, что болезнь не усугублялась, он и тому был рад. Он знал, что некоторые другие нобили страдали куда тяжелее от этого недуга.

А приор стал рядом, как и другие, наблюдал за действиями монахини.

— Не молчи, — сказал архиепископ, взглянув на него, — что сегодня случилось?

— Ничего, что достойно вашего внимания… — начал брат Родерик.

— Кроме… — продолжил архиепископ.

— Кроме письма от вашего брата.

— Конечно, от епископа Вильбурга. Другие братья меня редко беспокоят.

— От него, монсеньор.

— Что желает мой брат?

— Желает, чтобы вы даровали рыцарское достоинство одному доброму человеку. И причем без промедлений.

— И что задумал епископ Вильбурга?

— Пытаюсь выяснить.

— Значит, не знаешь.

— Пытаюсь выяснить. Но зная норов нашего добродетельного епископа, боюсь, что деяние это будет не во славу Матери Церкви нашей.

— Да уж не во славу, — согласился его высокопреосвященство. Помолчал и продолжил. — Думаешь, он опять затеял какое-то воровство или войну с каким-нибудь соседом.

— Грешен, что так думаю, монсеньор.

— Ну, а человек, о котором просит мой брат, кто он. Знаешь о нем что-либо?

— Из добрых людей, аббат Дерингофского монастыря писал о нем, я вам докладывал.

— Не помню.

— Он убил в поединке миньона принца Карла фон Ребенрее. И высек на деревенской площади одного из безбожников Гиршей.

— Ах, это он! Я помню, ты говорил про него. Он тверд в вере?

— Аббат пишет, что тверд и не алчен. И еще он вырезал вурдалака с его выводком и провел в одном баронстве аудит. Я думаю, что наш благочестивый епископ в союзе с таким головорезом натворят таких дел, что у еретиков опять будет повод злословить по поводу святых отцов.

— И что думаешь делать?

— Думаю, что будет благоразумным не дать свершиться тому, что задумал наш добродетельный епископ. Чтобы не давать повода врагам нашим для хулы нашей.

— И?..

— Выдворю его из города, или посажу под замок, на пару месяцев. А потом выдворю.

— Угу, — архиепископ задумался, на мгновение, — а на кого же ты собираешься опираться, если будешь сажать в подвал добрых и смелых людей, твердых в вере, что достойны самой большой награды. Неужто на ленных рыцарей? Или на свободных рыцарей? Или на солдат, что алчут только серебряные сольдо? Кто станет опорой твоей в трудный час?

Приор, молчал, он был растерян.

— Итак, что ты намерен предпринять? — продолжал архиепископ.

Монахиня намазала ему ноги и теперь заворачивала их в полотно.

— Ну, если мы дадим им то, о чем просит епископ, мы можем получить очередную неприятность. Может, мы просто откажем этому солдату в чести. И он уедет отсюда, и не будет служить епископу.

— То есть мы откажем епископу, моему брату в его просьбе, и не наградим человека, который этого заслуживает?

— Да, монсеньор, сие будет разумно, до тех пор, пока мы не узнаем планов добродетельного епископа Вильбурга.

Архиепископ поглядел на приора тяжелым взглядом и произнес:

— А напомни-ка мне, сын мой, ты ж хорошо помнишь все цифры, когда в последний раз еретики стояли под стенами нашего города, сколько добрых людей прислал нам епископ Вильбурга.

— Кнехтов более тысячи человек, монсеньор.

— С добрым ли оружием были они?

— С добрым оружием, монсеньор. И с хорошим обозом.

— А ленных рыцарей, а других всадников он присылал?

— Присылал, монсеньор, всех рыцарей было двадцать два, все были с ратными людьми и с холопами. И кирасир более шестидесяти. И от личной охраны епископа жандармы были семь копий.

— Личной охраны семь копий значит, были от него, — задумчиво повторил курфюрст Ланна, — это все?

— Еще шестьдесят арбалетчиков были и шесть двадцатифунтовых кулеврин, с огненным запасом. А еще казна была от него. Шесть тысяч золотых дукатов.

— А посильна ли помощь эта была, мог ли дать больше епископ Вильбурга мне?

— Помощь удивительна была, для столь небогатого епископства, удивлялись мы все, как благочестивый епископ Вильбурга смог собрать такую рать, и столько денег. Думаю, что он отдал все, что у него было.

— Угу, угу, — архиепископ смотрел на своего канцлера, — значит, ты помнишь про помощь брата моего, и тут же предлагаешь, отказать мне вернейшему из подданных моих, брату моему, да еще предлагаешь мне посадить под замок доброго человека, что славен подвигами своими?

— Я пекусь о добром имени вашем, монсеньор, боюсь, что богобоязненный епископ наш и его добрый человек свершат то, что упреком будет имени вашему и имени Матери Церкви нашей.

Взгляд архиепископа становился все тяжелее, и от того приору становилось горько на душе.

— После индульгенций нам бояться упреков не нужно, хуже уже ничего не будет, — архиепископ опять помолчал, размышляя и заговорил, — рано я доверил тебе столь ответственный пост, рано. Да больше и некого поставить, обмельчал народец после такой войны. Нет тонких людей. Давно не вижу их.

Брату Родерику были обидны слова курфюрста. Стоял, теребил четки, глаза в пол. Но проглотив обиду, глянул на господина своего и спросил:

— Так как же мне поступить, монсеньор?

Курфюрст молчал, он глядел на свои завернутые в полотно ноги. Видимо боль донимала его. Наконец он произнес:

— Головореза моего братца было бы лучше убить тихо, да что это даст, братец мой неугомонен. Нового найдет, и уже без нашего ведома дело продолжит, сейчас головорезов много вокруг рыщет. За всякую работу берутся, лишь бы платили. А то, что братец воровство затеял, любой скажет, кто его знает. Не может он без воровства и свары. И что имени моему будет укор от дел его, тоже любой скажет, кто его знает. Мы сами деяниями своими даем еретикам палку, которой они и бьют нас. Головорезу достоинство дадим, послезавтра, раз брат просит — медлить не будем. В кафедрале, после утренней мессы, пусть будут все мои добрые люди, не менее капитанов, из тех, что сейчас в городе есть… Пусть там будут комтуры и божие дворяне тоже. Разошли приглашения. Пиши им, что доброму человеку будет даровано звание кавалера за дела его. Проси быть.

— Неужто он достоин такой чести, что лучшие ваши люди должны быть там? — спросил канцлер удивленно.

Архиепископ посмотрел на него, как на неразумное дитя:

— Брат мой, и другие дети мои должны знать, что любая просьба их будет исполнена мной со всеми подобающими мелочами. А иначе как я буду призывать вассалов — детей моих под знамена свои, коли буду недостойным сеньором.

— Так значит, мы не будем чинить препятствий добродетельному епископу Вильбурга? — спросил приор, опять удивляясь.

— Узнай, что задумал он, и поди прочь, устал я от тебя, — сказал архиепископ.

Приор поклонился так низко, что снова почувствовал едкий запах мази, которой лечили ноги курфюрста. Он вышел из покоев и почти бегом кинулся в свою приемную.

А архиепископ произнес сам себе:

— Молод, глуп, а где взять лучше?

А приор добежал до своей канцелярии, где его ждал монах в тишине и одиночестве. Тот сразу понял, что произошло что-то из ряда вон выходящее, но спросил на всякий случай:

— Монсеньор, ужин давно ждет вас и гостья тоже.

— Гостью гони, не до нее мне сейчас, вино и сыр вели сюда принести. И человеку нашему скажи, что удваиваю плату, пусть от головореза приезжего не отходит, пусть всех своих людей соберет и выяснит, что за дело затеял вильбургский вор — епископ.

— На заре скажу ему.

— Не на заре, сейчас беги к нему. Сейчас. Его высокопреосвященство раздражены, желают знать, что опять задумал братец его. Всегда, всегда, как дело касается его брата… этого его брата, так жди беды. как-только я письмо от него увидал, так понял, что будет наш господин недоволен.

— Иду, монсеньор, — поспешил монах.

— Бери охрану и беги. Пусть все выяснит, иначе пусть не попадается мне на глаза.

Глава четвертая

Игнасио Роха по кличке Скарафаджо, вид имел кислый. Он вертел в руках кирасу солдата и был явно не весел. А Еган пошел отсчитывать шаги по мокрой от росы траве. Солнце еще не разогнало обрывки утреннего тумана. А вот Яков Рудермаер и Виченцо Пилески были бодры и энергичны. Яков развернул тряпку, в которой была мускетта и рогатка — держатель. Если поставить эту мускетту на землю, то высотой он была выше плеча солдата. Длиннющая труба, из серого некаленого железа, да с тяжеленным прикладом. Пилески достал кожаный мешок, они шептались, отмеряя черный порошок. Стали заряжать оружие.

— Хорошая у тебя кираса, — уныло сказал Роха, — с нахлестом да с крутым ребром. Каленая.

— Каленая, — кивнул солдат усмехаясь, — каленая.

Он был уверен в своей кирасе до тех пор, пока не увидал оружия, которое длинной было с полевую кулеврину. Но даже теперь он не думал, что на пятидесяти шагах свинцовый шарик пробьет каленое железо.

А вот двое дружков Скарафаджо почему-то не сомневались, что им броню пробить удастся. Пилески начал раздувать фитиль, а рыжий Рудермаер пошел к Егану — понес кирасу.

Дойдя до него, они вдвоем набили кирасу камнями и комьями земли, чтобы не качалась во время попадания, и водрузили ее на старый пень.

— Запаливай, — крикнул Рудермаер.

Пилески установил мускетту на рогатку, стал целиться. Еган и рыжий мастер отошли в сторону, чтоб не дай Бог не зацепило.

Пилески поднес дымящийся фитиль к полке с порохом.

ФффсшшпаааХх! — грохнуло так, что Волков невольно закрыл уши руками. Огромное облако белого дыма ветерок понес в сторону.

Еган подошел к кирасе и крикнул:

— Нет дырок.

— Конечно, нет, — крикнул солдат, — дурень и близко не попал.

— Заряди-ка, я пальну, — сказал недовольно Скарафаджо.

Рудермаер не поленился, прибежал, стал помогать заряжать мускетту, они снова шептались, а солдат только улыбался, глядя на них. Теперь стрелял Роха. Он целился долго, и наконец, приказал Пилески поднести фитиль:

— Запаливай!

ФФссшшПаХХ! На этот раз выстрел звучал по-другому, и Роха был заметно ближе к цели. Пуля вырвал маленький кусок земли вместе с травой в трех шагах точно перед кирасой.

— Сатана под руку толкнул, — зло сказал Скарафаджо.

— Я б из арбалета уже два раза попал бы, — заявил Волоков язвительно.

— Ну, так попади из этой чертовщины, — сказал Роха, протягивая ему мушкет.

Волоков не взял и сказал Виченцо Пилески:

— Ну, заряжай.

Снова прибежал Рудермаер, они стали вдвоем заряжать оружие.

— Сыпь больше, — говорил мастер аптекарю тихо, — оба раза не долетело.

— Разорвет, боюсь, — отвечал тот.

— Не разорвет, сыпь больше.

— Не сыпь больше, — произнес солдат, ему самому хотелось попробовать, — сыпь как в прошлый раз. Я сам выстрелю.

Мастер и аптекарь посмотрели на него с удивлением и продолжили.

Теперь целился солдат, он учел расстояние, взял угол больше чем Скарафаджо, все рассчитал, ну, насколько мог верно, а рядом, с тлеющим фитилем в руках стоял аптекарь. Ждал приказа.

— Пали, — скомандовал Волков.

Тот поднес фитиль.

ФФссШшППаххх.

К грохоту солдат был готов, а вот сильного удара в плечо не ожидал. Пока он отходил от боли в плече, да пока рассеивался дым, Еган уже проорал радостно:

— Попали, господин.

— Пробил? — орал Роха.

— Кажется, пробил, — негромко сказал Пилески.

А вот солдату не казалось, он и сам видел, что кираса пробита. Рудермаер вытряс из кирасы землю и камни и торжественно нес ее хозяину. Принес.

Роха отнял кирасу у него, ковырял пальцем дыру:

— Прямо на ребре пробило, я говорил тебе Фолькоф, а ты не верил. Ну, кто оказался прав?

— Ты бы стрелять поучился лучше, — отвечал солдат чуть раздраженно.

Да, он был раздражен, а еще он был удивлен… и даже подавлен. Да, именно подавлен. Случилось что-то невообразимое, о чем он и думать не мог. Случилось то, что рушило его мир. Мир крепких лат, сильных арбалетов, алебард и пик. Теперь весь этот мир размашисто перечеркивало какое нибудь хлипкое ничтожество с мускеттой в руках. Да еще этот Роха тряс перед ним дырявой кирасой, радостно вопрошая:

— Знаешь, что это? Знаешь?

— Моя кираса, — ответил Волков зло.

— Нет, это не твоя кираса.

— А что же это?

— Твоя серебряная посуда, дорогие кони и дом с холопами? — говорил Скарафаджо радостно.

— Да? — все еще раздражался солдат. — Прямо дом с холопами?

— Это само собой, но я сейчас о другом. Друг мой, Фолькоф, я держу в руках смерть благородных. Им конец, больше они не смогут прятаться за своими дорогими доспехами. Понимаешь? Это их конец. И конец этой сволочи из Хайланда, что слезают со своих гор. Теперь вся эта горская сволочь уже не будет кичиться своими латами, которые стоят сорок коров. И эти имперские ландскнехты тоже спесь поубавят. Понимаешь?

Солдат прекрасно понимал это и от души хотел дать Рохе в морду.

— Ты же сам болтал, что ты идальго, — зло сказал Волков, — говорил, что у вас в терции каждый четвертый идальго.

— Все наши идальго, и я в том числе, идут в терцию как простолюдины, потому что на коня и доспехи денег нет. А теперь и здешние благородные будут не важнее, чем нищий идальго. Понимаешь, о чем я? Эта штука всех уравняет.

Он продолжал трясти кирасой. Солдат грубо вырвал ее из рук Скарафаджо и сунул ее Рудермаеру:

— Заделаешь дыру, и чтоб красиво было.

Тот молча кивнул, забирая кирасу. А солдат вырвал из рук аптекаря кожаный мешочек с порохом, пошел, хромая, к коню.

Роха запрыгал на своей деревяшке за ним:

— Ну, что будешь делать? Давай решай, дело верное. Ты не прогадаешь. Мы эти мушкеты будем продавать сотнями.

Волков молчал, Еган помог ему сесть на коня.

— Ну, что ты молчишь? — не отставал Скарафаджо, хватая его за стремя.

Солдат нащупал в мешочке с порохом пулю, достал ее, она была из свинца и величиной с большую вишню. Он подбросил ее на руке и произнес:

— Приходите к обеду в трактир, я подумаю.

И поехал в город.

— Что он ответил? — спросил Пилески, подходя к Рохе.

— Сказал, чтобы пришли в трактир к обеду, — со вздохом отвечал тот.

— Думаешь, он возьмется?

— Молись, коли знаешь молитвы, чтобы взялся.

— Да мы уже, почитай год молимся, — сказал подошедший Рудермаер. — Да только все смеялись над нами.

— Вот и еще помолись, — зло сказал Роха. — Он не смеялся. Он думает. Он всегда думал, чертов умник.

Во дворец архиепископа ехать было рано, но он все равно поехал.

Оставил коня в конюшне, поднялся в залу приемов. Думал, дождется там назначенного времени, а там уже было много народа. И все важные господа. Не ленились, приходили рано, ждали. А вот ему ждать не пришлось. Монах у пюпитра сразу его заметил, и побежал докладывать канцлеру.

Брат Родерик не поленился, вышел из-за стола навстречу солдату.

— Рад видеть вас, сын мой, — тихо заговорил он, улыбаясь, — и рад сообщить, что вопрос ваш решен положительно. как-только я рассказал Его Высокопреосвященству о ваших подвигах, он незамедлительно распорядился об акколаде.

— Об акколаде? — удивился солдат, он не знал, что это.

— Князья мирские посвящают в рыцари, пастыри Церкви совершают акколаду. Рыцари церкви принимают в объятия нового брата-рыцаря, — пояснил приор. — То есть, служить вы будете не прихотям нобилей, а лишь во славу Господа и Матери Церкви нашей. А все остальное будет, как и у мирских рыцарей. И герб и почитание. Ну, так что, примешь ли ты акколаду?

Руки Волкова вспотели, он хотел сказать, что примет, да не мог. Сопел только.

А приор стоял, ждал, с удивлением. Не ожидал он, что этот простолюдин еще будет раздумывать. Наконец солдат выдохнул:

— Да, приму, конечно…

— Что ж, раз так, то прими омовение сегодня. Ночь проведи в молитве, а утром будь у кафедрала нашего, на утреннюю мессу. После нее господин наш снизойдет тебе благодатью и примет тебя в объятия свои.

— Я обязательно буду, — солдат поклонился низко.

А приор сунул ему руку для поцелуя и произнес:

— Ступай, добрый человек, молись и очищайся.

Он шел по залу, где было достаточно важных людей, которые с интересом рассматривали его, а он их даже не замечал. Он шел, глядя в пол, сжимая и разжимая кулаки. Волнение поедало его, опять, в который уже раз. Он понимал это и повторял себе снова и снова: «Угомонись, дурень, не мечтай, уже дважды такое было, и дважды тебе отказывали. Пока в разрядную книгу не впишут твое имя — все пустое». Но куда там. Он не мог остановиться. Как в тумане забрался на коня, как в тумане ехал по городу, чудом ехал правильно. А когда отдышался, и волнение поутихло, так стал смотреть вывески: искал художника, искал портного. Думал, как будет выглядеть на щите герб, как пошить ливреи в его цветах из хорошего сукна, но чтоб недорого. Думал, дать ли такую одежу Сычу. Думал, думал, думал. Так за думками доехал до трактира. Тут его волнение окончательно поутихло, и решил он ничего никому из своих пока не говорить. Пусть завтра все будет для них сюрпризом.

А в трактире его уже ждали. Первая пришла говорить Агнес. За ней терпеливо ждал монах.

— Серчает она на вас, лает вас дураком и вонючим хряком, и другим подлым словом, я такое говорить не буду, — шептала девочка. — И послала меня просить у вас денег семнадцать крейцеров.

— Зачем это ей столько денег? — удивлялся солдат. — И с чего это я вонючий хряк, я из ее знакомцев так самый не вонючий. Я моюсь почитай каждый день и в купели моюсь каждый месяц. И одежда у меня стиранная. Дура она.

— Конечно дура. Лается она от злобы, потому как вы с ее ухажера денег взяли, а она по любви с ним миловаться хотела, думала, что он ее замуж возьмет. А деньги нам на купальню нужны, для дам туда вход шесть крейцеров стоит.

— Шесть крейцеров! Рехнулись? А вы прямо дамы, — едко заметил солдат. — Не жирно ли вам? В корыте бесплатно помылись бы, Еган вам натаскал бы воды.

— В корыте нехай поросята плещутся, — разумно заметила Агнес, — а нам надобно в купальню.

— И что вам там? — не понимал Волков.

— Да все, сидишь в купальне с горячей водой, а холопы тебе холодное вино приносят, и музыка играет, — Агнес почти глаза закатила от предвкушения счастья, — тем более вы сами велели замарашкой не ходить — мыться.

— От холодного-то вина горло не заболит? — поинтересовался солдат.

— Не заболит, все городские девки, и бабы тоже, в купальни ходят, ни у кого не болит, и у нас не заболит. Давайте, господин, двенадцать крейцеров на купальни, да на полотно заворачиваться, да на мыло, чтобы розами тело пахло, да на вино, и того семнадцать надобно. Давайте, а то Брунхильда серчает на вас.

В другой бы раз он не дал бы, но сейчас… В этот день он просто не мог отказать. Полез в кошель, отсчитал и дал деньги Агнес, та от радости быстро обняла его и убежала наверх за Брунхильдой.

— Разорят они меня, они и этот чертов город, дорогой он, дьявол! — злился Волков. — Ладно, пусть помоются, завтра нужно быть всем чистыми. — И теперь обратил внимание на монаха: — Ну а тебе что?

— Господин, прошу дозволения уйти до вечера, — сказал брат Ипполит.

— Вообще-то я тебе не хозяин, — заметил солдат, — а куда ты собрался, наверное, помолиться? Храм какой-нибудь знаменитый нашел?

— Нет, господин, тут в Ланне живет один великий врачеватель, Отто Лейбус, я читал его труды, он две книги написал, очень хочу с ним поговорить, есть у меня замечания к сращиванию костей, которые описаны им. Думаю, ему будет интересно.

— Хм, — солдат заметно ерничал, — конечно, ему будут интересны твои замечания. Ну, ступай, только смотри, чтобы тебя его холопы не отлупили, беги, как-только выскажешь свои замечания.

Монах быстро поклонился и пошел. А Волков вдруг задумался, и когда монах дошел уже до двери, окликнул его.

— Погоди, поеду-ка я с тобой, замечаний к великому ученому у меня нет, а вот пара вопросов есть.

— Вот как, — удивился брат Ипполит, — ну что ж пойдемте.

— Ступайте, господин не практикует, — крикнул мордатый слуга из окна второго этажа и, как подтверждение, плеснул из таза помои на улицу.

— Мы приехали издалека, и нам нужен его совет, — не сдавался солдат.

— Уходите, господин не принимает, вас много таких приезжает издалека. А господину работать некогда из-за вас, — слуга был тверд.

На монаха было жалко смотреть, видимо, он уже готов был смириться. Да вот солдат был не готов.

— Эй ты, передай хозяину, что я дам ему талер, если он ответит всего на один вопрос, — крикнул Волков. — Всего один вопрос!

— Убирайтесь к черту, — заорал слуга, — мой хозяин не нищий, сказал, что не примет — значит не примет. Хоть пять талеров дай ему.

— Один вопрос — один талер, — не отступал солдат.

— Нет, — слуга с шумом закрыл ставень.

Монах был готов зарыдать.

— Ну не штурмом же брать этот дом, — резонно произнес солдат, — хотя можно, конечно, подождать, пока дверь откроется. И тогда…

Брат Ипполит посмотрел на него с испугом. Солдат засмеялся:

— Нет, я не собираюсь вламываться в дом силой, просто можно подождать, пока этот ученый муж или его слуга выйдут на улицу.

И тут ставень окна отворился и слуга спросил:

— А что у вас за вопрос к господину?

— Тебе, дурню, не понять, — сказал Волков. — То вопрос для ученых мужей. Ну, так что, впускаешь?

— Впускаю, — недовольно буркнул слуга.

Бумаги, бумаги, бумаги, книги, бумаги. Все помещение был в бумагах. Они лежали повсюду, даже рядом с камином, в котором тлели головешки.

Отто Лейбус был немолод, стоял посреди этого моря бумаг, опирался на палку. Было не холодно, но ученый не снимал меховой накидки до пола, на ногах его были войлочные сапоги, а на голове плотная шапочка с «ушами». Он внимательно, с чуть заметной улыбкой разглядывал вошедших. Вошедшие поклонились, монах почтительно, солдат вежливо. Ученый им ответил.

— Меня зовут Яро Фолькоф, а это мой спутник брат Ипполит, — представился солдат.

— Имя ваше восточное, северо-восточное, а говорите как южанин, как хайландец, долго воевали на юге? — спросил Отто Лейбус.

— Недолго, три-четыре года, но долго служил с ламбрийцами и хайландцами в одном отряде.

— Видимо, от них и переняли особенности их речи, — произнес ученый, — вина, пива? Может, еды? Не стесняйтесь, коли вы готовы платить талер за один вопрос, на который я не обещал ответить, то и угостить я вас обязан.

— Спасибо, не надо, — за всех отказался молодой монах, он заметно волновался, и заговорил с жаром, — магистр, я прочел обе ваши книги о лечении переломов, я многому научился, но кое с чем согласиться не могу.

— Вот как, — ученый предложил им сесть и сам сел в мягкое, солдат таких еще не видел, кожаное кресло. — Я, молодой человек, тридцать лет ездил от турнира к турниру, где сильные мужи и юноши калечили себя и своих коней, не было ни одного турнира, где бы мне не пришлось хоть одному из храбрецов не сращивать кости. А чем можете похвастать вы?

— Ну, конечно, — чуть замялся монах, — мне до ваших деяний не близко, я всего пять лет помогаю лекарю Деррингофского монастыря, но вот что я заметил…

— Стоп, — прервал его Волков, — уж прости меня, монах, но я не для того пришел сюда, чтобы слушать о костях. Я хочу знать другое.

— Так, наверное, другое, это то, за что вы грозились заплатить монету? — уточнил старый лекарь.

— Да, я хочу знать, как мне заехать в чумной город, в котором вымерло чуть не половина народа, и выехать оттуда живым.

И монах, и ученый уставились на него с недоумением. И когда насмотрелись, ученый спросил:

— А так ли нужно вам ехать туда, иного пути нет?

— Иного пути нет, — твердо сказал солдат.

Ученый старец замолчал, подумал немного и заговорил:

— Еще Илинор Исилойский заметил, что чума всегда идет с юга на север. Всегда так, по-другому не бывает. Он предположил, и я с ним согласен, что это южные ветра приносят с далеких южных болот черные миазмы, которые рождают у человека нарывы. А другие считают, что это земля источает яд, некоторые думают, что это жиды распространяют болезнь. Теорий много. Но вас интересует, как противостоять болезни. Как противостоять. Да. Как же не заразиться? Некто Жерар Иммуан написал трактат, что болезнь эта не что иное, как поток невидимых «скотинок» которые переползают с человека на человека и так заражают их.

— Блохи, что ли? — спросил Волков.

— Много меньше блох они. Думаю, это глупости, но факт остается фактом. Половина чумных докторов в городах пережили чуму, потому что предохранялись от этих «скотинок».

— И что ж они делали для предохранения? — поинтересовался монах.

— Наш доктор пережил чуму. Схоронив тысячи больных. Я спросил его, что он делал. Как охранял себя от болезни. Он рассказал.

— Ты бы записал бы все, монах, — сказал солдат.

— Я запомню, — отвечал тот.

— Первое дело — вощеные перчатки. Он не снимал их. Второе дело — маска, но маску он снимал постоянно, в ней плохо дышится. Третье дело — ежедневные омовения, он мылся дважды в день и только горячей водой. Чистое тело и никаких гадов на теле, ни вшей, ни блох. Коли сидишь в доме зачумленного, не прикасайся к перинам и подушкам, чтобы клопы и вши на тебя не взобрались. Вода только кипяченая, еда только горячая. Он протирал лицо и руки после каждого больного сарацинской водой или крепким уксусом.

— Сарацинской водой? — переспросил солдат.

— Знаете, что это?

— Да.

— Вот, в общем-то, и все, что я могу вам сказать о чуме. Я мало о ней знаю, я врачевал всю жизнь переломы и контузии. Наш чумной доктор знал о ней почти все, но он получил практику и кафедру в другом городе и переехал. В общем чистота и крепкий уксус могут помочь. Я надеюсь на то.

— Ты все запомнил, — спросил Волков у монаха, сам достал из кошеля монету.

— Все, господин.

Волков протянул деньги лекарю:

— Спасибо вам, может ваши советы спасут нас.

Лекарь деньги не брал, он улыбнулся:

— Нет нужды. Я не беден. Я просто хотел поглядеть на человека, что платит талер за один вопрос. И не пожалел об этом. Но меня разбирает любопытство, вы странная пара, монах и солдат, и собираетесь забраться в чумные места. Что вы задумали?

— Я и знать не знал, что мы собираемся в места такие, — признался брат Ипполит, глянув на солдата.

— Вот и дальше не знай, — произнес Волков. — Спасибо, что потратили на нас время.

— Не хотите ли отобедать? — неожиданно предложил ученый.

— Рад, но меня уже ждут, — ответил солдат.

— А вас, юноша?

— Меня? — монах даже удивился. — Меня никто не ждет, я свободен и хочу поговорить с вами о переломах и контузиях.

— Вот и прекрасно, Яков, накрывай стол.

Глава пятая

Дверь за Волковым едва успела закрыться, а сам он едва успел скрыться за поворотом, как в эту же дверь начал настойчиво стучать неприятного вида человек. Яков, слуга господина лекаря сразу отрыл, думая, что гость зачем-то вернулся, но там был не гость. И этот «негость» бесцеремонно притянул Якова за грудки к себе и тихо спросил:

— О чем солдат говорил с твоим господином?

— О болезнях, — чуть испуганно отвечал Яков.

— Солдат хвор, что ли?

— На вид здоров как конь. Только хром. Говорили они о чуме.

— Чумы нет, уже почитай полгода, в округе. О какой еще чуме он говорил?

— Спрашивал, как чумой не захворать, коли в чумных местах окажешься.

— А что за чумные места такие.

— Вот и хозяин спросил, так он не ответил, даже его монах о том не знал. Сам удивлялся.

— Даже монах, что с ним был, удивлялся? Не знал, что задумал солдат?

— Да.

Неприятный человек помолчал, а потом, не прощаясь, пошел быстрым шагом прочь. А Яков на всякий случай осенил себя святым знамением и затворил дверь.

Игнасио Роха по кличке Скарафаджо, Яков Рудермаер и Виченцо Пилески сидели за столом в трактире хмурые, и назло трактирщику ничего не заказывали, но трактирщик их не гнал, терпел этих оборванцев. Ведь они пришли к его богатому гостю. И когда гость пришел, они ему кланялись, все, кроме Рохи. Солдат сел с ними за стол. Заказал пива. Пока его не принесли, все молчали. И только отхлебнув пива, Волков заговорил:

— Так сколько мне будет стоить ваша затея, если я возьмусь за это?

Ни Роха, ни Рудермаер не отважились заговорить, заговорил Пилески:

— Господин, мы все посчитали. Мы нашли место, здесь в городской черте, у стены. Очень дешевое место. Городской магистрат просит за участок со складом шестьдесят шесть талеров.

— Шестьдесят шесть? — солдат насторожился. — Что ж там за участок, большой, наверное?

— Не малый, — сказал Рудермаер, — шагов тридцать пять на пятнадцать. У самой стены.

Волков в лице переменился от такой цены.

— Там еще сарай есть, — добавил Пилески.

— Ну, это все меняет, — заметил солдат. — Теперь этот клочок земли точно стоит таких денег. И это не все траты, как я понял?

— Нет, еще нужно сто шесть талеров, на инструмент, наковальни, постройки, и нам жить негде, — произнес Рудермаер. — Хоть маленькую избушку себе построим.

— А еще мне нужны чаны под выпарку селитры, — добавил Полески.

— Шестьдесят шесть и сто шесть, — подсчитал солдат, — сто семьдесят два талера.

У него были такие деньги если считать вексель от Рицци, что тот выдал Волкову в Рютте.

— То есть, если у нас ничего не выйдет с вашими мускеттами, я потеряю сто семьдесят два талера?

— Меньше, у тебя же останется земля в городе, — заметил Скарафаджо.

— И инструмент с наковальнями, — добавил Рудермаер, — и крепкая кузница.

— И чаны, хорошие медные, — сказал Пилески.

— Вот сто пятьдесят корзин угля, конечно, мы вернуть не сможем, — произнес мастер. — Но если все получится… Один мушкет будет стоить меньше десяти монет. А продавать его можно в два раза дороже. Пятнадцать минимум. А при двух мастерах, и еще пары подмастерьев мы будем делать три в неделю.

— Сто семьдесят два талера, — произнес Волков, как будто не слыша их, — я всю жизнь их копил.

— Фолькоф, я просто чую, что это затея сделает нас богатыми, — убежденно говорил Роха. — никто не делает подобного на обоих берегах Эрзе от гор и до холодного моря. Ни мы, ни еретики, ни хайландцы, ни ламбрийцы, никто.

— Это большие деньги, Роха, большие, это все, что у меня есть, — отвечал солдат.

— А ты все, что есть у нас, — продолжал Скарафаджо, — ты наша последняя шеренга. Вся надежда у нас только на тебя, и за тебя я буду биться, как не бился никогда в жизни. Мы все будем биться. Клянусь, я зарежу любого, кто попробует нам помешать. Давай Фолькоф, рискни, ты не пожалеешь, что связался с нами.

— Вы не пожалеете, господин, — добавил Полески. — Во всяком случае, даже если не выйдет с мушкетами, будем делать новый порох.

— А отчего это у нас не выйдет с мушкетами? — не согласился Рудермаер. — Все должно получиться.

Солдат оглядел их и произнес:

— Я буду все считать, я люблю считать. И землю я хочу посмотреть.

— Значит, берешься? — уточнил Скарафаджо.

— Берусь, — ответил солдат, а про себя подумал: «Если, конечно, выберусь из чумного города живым».

И молодой мастер, и аптекарь и Роха, вскакивали с мест, стали орать и обниматься. Все немногочисленные посетители смотрели на них неодобрительно, особенно не одобрял их поведение трактирщик. Но молчал. А они лезли с объятиями к солдату. Тот отпихивал их, а они опять лезли.

— Угомонитесь вы, — чуть раздраженно говорил он, — сядьте. Денег я дам, на покупку участка, но сначала мне нужно сделать дельце одно, и для этого мне понадобятся добрые люди, Роха, знаешь таких, есть добрые люди в городе? Человек десять-пятнадцать. На две недели надобны. Не для войны, для охраны. По полтора талеру на душу дам за две недели работы.

— Конечно. Таких людей сейчас много. Работы все меньше, как еретики убрались за реку. Найдем.

— А еще мне нужна сарацинская вода, — Волков глядел на аптекаря, — знаешь, где взять?

— Конечно знаю, — кивнул Полески. — А вам простая нужна или двойной перегонки?

— Я так думаю, что двойной перегонки, наверное двойной.

— Сколько нужно?

— Двадцативедерная бочка.

— Сколько? — удивился аптекарь.

Все с удивлением посмотрели на солдата.

— И еще мне нужна бочка крепкого уксуса. И перчатки провощенные, пар двадцать пять. Пара телег с меринами в обоз. И почини мне кирасу, она может пригодиться, — добавил он, указывая пальцем на Рудермаера.

— Все найдем, — заверил Роха, — но, видно, дельце ты затеял не простое.

— Еще какое непростое, — согласился солдат, — да только не я его затеял.

— Расскажешь? — спросил Скарафаджо.

— Нет, — отрезал солдат и крикнул. — Эй, трактирщик, давай обед.

— Я думал, ты никогда этого не скажешь, — произнес Роха, — сейчас поедим и можем пойти посмотреть наш участок, вернее, твой участок.

— Нет, после обеда я иду молиться, а завтра приходите в кафедрал к утренней мессе.

— Ты стал набожный, Фолькоф? — удивился Роха.

— А помолиться пред большим делом никогда не повредит, — сообщил Рудермаер.

— Это верно, — согласился Полески.

— Завтра будьте на утренней мессе, — сказал солдат, и закончил этот разговор.

На обед вскоре пришел Еган и Сыч. Волков не скупился — трактирщик радовался. А когда обед подходил к концу, появился молодой Удо Бродерханс, булочник, он увидал солдата, подошел, и без слов, но с поклоном, положил на край стола, рядом с локтем его, новенький белый талер.

Также без слов, солдат достал цепь из кошеля и, забрав монету, положил цепь. Юноша взял цепь, а потом наклонился к солдату тихо, почти в ухо, проговорил:

— А возможна ли скидка для меня за свидание с госпожой Брунхильдой.

— А зачем тебе скидка, папаша-то у тебя не бедный, — так же тихо отвечал солдат, глядя на юношу с усмешкой.

— Уж больно много денег просите, мне не осилить столько. Могу двадцать крейцеров предложить.

— Шучу я, дурень, — чуть повысил голос солдат, — и деньгу я с тебя только за наглость твою взял. Иди сам с ней договаривайся.

— Правда? — удивился сын пекаря.

— Иди с Богом, — сказал солдат.

— Ну, можешь мне сказать что-нибудь? — брат Родерик пристально смотрел на вошедшего.

Тот немного медлил, обдумывая, как подать информацию, ведь главного он не выяснил, но узнал много чего, что давало кое-какое представление о планах приезжего головореза.

— Что ты молчишь? — раздражался канцлер. — Мне через два часа вставать на утреннюю мессу. Я не могу ждать тебя до рассвета.

— Не знаю с чего начать, он затеял какое-то дело. Хочет, вроде как, с бродягами делать большие аркебузы, здесь у нас в городе.

— Что за аркебузы?

— Большие, почитай в два раза больше обычной. Утром испробовали одну такую, нашему головорезу вроде как понравились. Думают мастерскую ставить.

— Это все? — в голосе приора звучало разочарование. — Аркебузы?

— Вроде все, что имеет значение, он, правда, еще ходил к нашему знаменитому лекарю, я думал, что кости полечить, а он у него все про чуму спрашивал.

— Про чуму? — приор оживился. — А что он спрашивал про чуму?

— Спрашивал, как выжить в чумном месте.

— В чумном месте? — приор задумался, откинулся на спинку кресла, потирал пальцы, словно липкие они у него стали, и разговаривал сам с собой. — Так нет уже в округе чумных мест, уже как полгода. Чума к еретикам на север ушла. Нигде чумы уже не осталось, — он замолчал.

И уже про себя стал рассуждать: «Ну, разве, что в Ференбурге. Конечно, Ференбург! Епископ Вильбургский решил поживиться чем-то в Ференбурге. Он уже посылал туда людей, да люди сгинули там. Нашел нового наемника, а тот согласился лишь за рыцарское достоинство туда идти. Видно, и вправду не дурак, и просто так в чуму лезть не хочет, готовится, по лекарям ходит. А в Фернбурге власти нет, принц Карл фон Ребенрее обложил город заставами, ни туда, ни оттуда никого не пускает, хотя формально город ему не подчиняется, город живет по Лиденгофскому праву, сам себе синьор, но это не значит, что принц Карл будет доволен, если этот вор из Вильбурга что-нибудь там украдет. Карл и сам там хотел бы пограбить. Да боится портить отношения со свободными городами. И нам нет нужды портить их. Они и без того набиты еретиками. Не дай Бог еретики с севера начнут новый поход, так свободные города-сеньоры могут припомнить нам это воровство и встать на сторону еретиков. Нет, допустить этого решительно нельзя! Но угомонить вильбургского вора нет никакой возможности, он брат архиепископа, значит, придется убрать головореза, только по-тихому. чтоб епископ не обозлился. И чтобы архиепископ не узнал».

Пока приор размышлял обо всем этом, человек, что приносил ему новости, терпеливо ждал. Не думал он, что весть о походе головореза к лекарю вызовет у приора интерес и долгие размышления.

— Ступай, — наконец произнес канцлер, — глаз с него не спускай. Каждый шаг запоминай.

— Доброго вам сна, господин, — произнес человек и вышел.

А приор тут же забыл про него, как и про сон. Монаху, что стоял за креслом, он приказал:

— Ступай к протонотарию, тотчас, если прелат не почивает, проси аудиенции для меня немедля.

Монах с поклоном вышел.

Спать больше брат Родерик не хотел, он хотел только помешать епископу Вильбурга в его воровстве, но так, чтобы, не дай Бог, не вызвать гнева господина своего архиепископа Ланна, поэтому он просил аудиенции у протонотария брата Антония, нунция Его Святейшества при дворе архиепископа Ланна. Брат Родерик был уверен, что нунцию папы нужно быть в курсе того, что собирается предпринять епископ Вильбурга. И он поудобнее уселся в кресле, ожидая возвращения своего человека от Нунция. Он знал, что брат Антоний мало спит, так что еще до утренней мессы они смогут встретиться. Если на то будет воля Божья.

И Божья воля на то была. Папский нунций был монахом, но кровать его была не монашеской, в его кровати могли уместиться четверо. Кровать была огромной, перины мягкими и теплыми. Брат Антоний крепко спал, но умный прислужник не побоялся разбудить протонотария и сообщить, что пришел человек от канцлера. Брат Антоний долго и долго искал сближения с приором, доверенным лицом архиепископа, но до сих пор их общение не выходило за рамки служебных обязанностей. И тут вдруг такая удача. Брат Родерик просил об аудиенции. Ночью! Брат Антоний почти бежал на встречу. А встретились они на улице. Канцлер его Высокопреосвященства архиепископа Ланна брат Родерик и нунций Его Святейшества папы брат Антоний говорили долго, и оба остались довольны разговором. Умный нунций разделил опасения приора, о недопустимости вредных действий епископа Вильбурга, а умный канцлер был рад услышать от нунция, что Церковь обязана сделать все, чтобы не допустить упрека Имени своему. Они разошлись, когда небо на востоке уже алело. Канцлер поспешил в кафедрал, там уже готовились к утренней мессе, которую должен был лично служить архиепископ. А нунций пошел к своим людям и разбудил одного из монахов-рыцарей, что служили Великому Престолу и сказал ему:

— Человек один действиями своими принесет Матери Церкви упрек имени ее. Такого случиться не должно.

— Мирянин, отец, нобиль? — поинтересовался монах-рыцарь.

— Солдат, а ныне станет рыцарем, архиепископ совершит акколаду сегодня. Имя его Фолькоф.

— Никогда не поднимали мы оружия на братьев-рыцарей, — отвечал монах-рыцарь.

Нунций был удивлен строптивостью брата, ему пришлось настоять:

— На то воля Божья, то во благо Святому Престолу и Матери Церкви нашей.

— То грех, брат, — заметил монах.

— То мой грех, брат, — решительно произнес нунций.

— Да будет на то воля Божья, — нехотя произнес монах-рыцарь.

Агнес спала абсолютно безмятежно, пока не стало светать.

И тут ее, словно, стало душить что-то. Как не было спокойного сна. Заметалась она по кровати, лягнула Брунхильду, что спала рядом, а потом стала задыхаться, словно душила ее веревка. Она проснулась, села на кровати. Солнце первыми лучами уже проникло в комнату через маленькое окно. Брунхильда спала спокойно, как может спасть молодая здоровая женщина. А Агнес тряслась, словно в лихорадке. Тревога овладела девочкой. Она встала и босая, в нижней рубахе, вышла из комнаты. Ей нужно было сказать господину что-то, а что, она сама еще не знала. Постучала в дверь покоев, где спали мужчины, и дверь отворилась. Она вошла внутрь, все были на месте и Сыч, и Еган, и монах. Все они спали на полу, а вот кровать была пуста. Господина не было. Агнес залезла на кровать, посидела и тихо заплакала. Так она и сидела на кровати, надеясь, что господин вскоре придет. Но он не шел. А вскоре Еган проснулся, и сказал ей, чтоб шла мыться и одеваться, что господина не будет, и что всем нужно идти на утреннюю мессу в главный храм города, что господин уже там. Агнес пошла одеваться, надеясь, что ее сон — всего лишь сон.

Глава шестая

Все, что до сих пор для солдата было важным и значительным, стало мелким и пустым на фоне того, что происходило.

Народ пришедший на утреннюю мессу, которую служил сам архиепископ, после мессы разошелся не весь, узнав, что в церкви еще что-то намечается. А еще там были все люди солдата: Еган, Сыч, Брунхильда, Агнес, брат Ипполит, и Роха пришел, и Полески, и Рудермаер. Для всех то, что происходило, было полной неожиданностью, только Еган был в курсе. Но принес алое сюрко и подушку для коленопреклонения и позолоченные шпоры. Пел хор, в этом прекрасном и большом храме был прекрасный хор. Архиепископ во всем своем облачении рукою призвал солдата к себе. Волков уже был облачен в красное сюрко. Он всю мессу был в нем. И когда к нему подошли два отца Церкви и повели его к алтарю, у которого стоял архиепископ, у солдата перехватило дух. Да так, что жарко ему стало, и звуки шли, словно издалека, и в ногах его случилась слабость, и хромать он стал заметно сильнее. Он не мог понять даже, наяву ли все это происходит. Он оглядывался. Видел лица своих людей, видел вылезшие от удивления глаза Игнасио Рохи и понимал, что это явь. А архиепископ, улыбаясь, взял его руки в свои ласково. И как по команде хор стих, в соборе повисла тишина, и святой отец зычно произнес, так, что был о слышно в самом дальнем углу храма:

— И сказал Господь: «По делам вашим воздастся вам». Так прими сын мой то, что заслужил!

И грянул хор, так красиво и торжественно, что Волков едва мог дышать от волнения. Кто-то подложил перед ним подушку красную, кто-то заставил его поставить на нее колени, хор снова смолк, а архиепископ стал читать молитвы над ним. Но он их не слышал. Склонив голову, и, глядя на богатые туфли курфюрста-архиепископа, он думал:

«Господи, со мной ли это происходит, не сон ли это»?

Он не знал, сколько это все продолжалась, и пришел в себя, только получив хороший удар по шее. И услышал слова архиепископа:

— И пусть удар сей будет последний, на который ты не ответишь.

И снова грянул хор, а его подняли с колен, перед ним поставили скамейку, он не мог понять для чего, пока одну его ногу, прислуживающий отец, не поставил на нее. Сам архиепископ во всем своем тяжелом облачении склонился перед ним и стал на его сапог надевать шпору позолоченную. Затем то же произошло и с другой ногой, солдат едва выстоял на своей больной ноге, пока курфюрст надевал на его сапог вторую шпору. Тут же один из прислужников снял с него пояс с мечом, и с молитвой понес его вокруг алтаря, обнес и передал меч архиепископу. И тот, также с молитвой, повязал его солдату. Потом его снова поставили на колени на подушку, а синьор города Ланна возложил ему на плечо свой меч и произнес.

— Отныне ты рыцарь Господа и брат наш.

Солдат встал и стоял, не шевелясь, а архиепископ целовал его двукратно, говорил, держа руки свои на плечах Волкова:

— Слышал я, что ты без комиссара инквизиции и без суда ведьму сжег.

— Я… нет… то есть, да… — растерялся Волков.

— Порыв души верный, но все должно быть по закону Божьему.

— Я… я… — заикался солдат.

— Пусть на гербе у тебя будет факел, — произнес архиепископ тихо.

Кто-то шепнул солдату сзади:

— Целуйте руку архиепископа.

Солдат стал на колено, даже боли в ноге не почувствовал, и поцеловал руку, а архиепископ поднял его и еще раз двукратно поцеловал и крепко обнял, после чего произнес громко:

— Братья-рыцари, свершите акколаду. Теперь это брат наш.

Волков стоял, как в тумане, а к нему стали подходить люди, крепкие, суровые, у кого лицо в шрамах, у кого фаланг на руках не хватало, они жали ему руку, называли имя свое и крепко обнимали, и целовали дважды, говорили:

— Рад, что вы теперь с нами, брат.

— Добро пожаловать, брат.

И еще что-то и еще.

Солдат, вернее уже кавалер, их имен не запоминал, не мог он в таком состоянии, что-то запомнить, он едва дышал от переполнявших его чувств, и глаза его были наполнены слезами. Их приходилось вытирать незаметно. И он не мог ничего отвечать этим заслуженным людям, обнимал их молча и крепко, никогда в жизни у него не было слез, даже когда за день, за один день, в проломе стены полегла треть его близких и друзей, его глаза не увлажнились, а тут…

Он и не помнил, как все закончилось, как стали расходиться добрые люди архиепископа, и священники и церковные служки, а к нему подошли его люди. Стали поздравлять его. У Брунхильды и Агнес глаза тоже были мокры. А Еган и Сыч ужасно гордились им. А вот Роха бурчал тихо:

— Пусть теперь рассказывает кому угодно, что он не ловкач и проныра. Чертов Фолькоф, ну ловкач… Рыцаря получил, чертов мошенник…

Пока новоиспеченный кавалер принимал поздравления своих людей, один неприметный монах принес ему бумагу.

Волков развернул ее и прочел:

«Сего дня, сего года Август Вильгельм герцог фон Вуперталь, граф фон Филенбург архиепископ и курфюрст Ланна даровал милость свою и произвел в рыцарское достоинство доброго человека, славного деяниями своими, который зовется Иероним Фолькоф.

Отныне доброго человека этого, должно всем звать Божьим рыцарем, кавалером и господином. И пусть так будет, и о том запись есть в разрядной книге славного города Ланна и герцогства Вуперталь».

У кавалера затряслись руки. Он еще раз перечитал бумагу и, взглянув на монаха, что принес бумагу, спросил:

— Какого еще Иеронима? Это ты написал?

— Нет, — отвечал монах и, указав на невероятно толстого монаха, что сидел в углу храма за маленьким столом, и писавшего что-то.

Волков быстро подошел к тому и тихо сказал:

— Перепиши немедля, я не Иероним, я Ярослав.

— А так вы из Эгемии, там у всех такие странные имена. Мне сказали Иеро Фолькоф, я думал, что вы Иероним, — заметил толстый монах, — а переписать нет никакой возможности, я вас и в разрядную книгу так записал.

— Яро, дурак, Яро, а не Иеро. Яро от слова Ярослав. Перепиши и в разрядной книге, — настаивал Волков.

— Сие и вовсе невозможно, исправлять в книге воспрещается.

— Вырви страницу и перепиши, — начинал злиться кавалер.

— А это уже преступление, — тряс жирным подбородком монах, — книга прошита и страницы пронумерованы.

— И что ж мне теперь делать? — спросил Волков, выходя из себя.

— Живите так, — не чувствуя опасности, небрежно предложил толстяк.

Не говоря больше ни слова, Волков влепил ему утяжеленную, звонкую оплеуху.

— Господь Вседержитель, — заныл монах, почесывая щеку и шею, — что ж вы деретесь в Доме Господа.

Кавалер молча спрятал бумагу в кошель и пошел к выходу. Он пришел в себя. Никаких слез в его глазах боле не было.

«Иероним, значит Иероним, зато кавалер», — сказал он про себя.

— Сыч, веди всех в трактир, скажи трактирщику, чтобы готовил большой обед на всех и пусть не мелочится, скажи, что дам ему талер, пусть будет свинина и вино, и пироги, и лучший сыр.

— Сделаю, господин, — обещал Сыч.

— Еган, ты со мной, — продолжил Волков.

— А куда мы, господин? — спросил слуга, помогая кавалеру сесть на коня.

— К художнику, мне нужен герб. Я тут недалеко видел вывеску.

Не успел он тронуться, как к нему подбежала Агнес и быстро заговорила:

— Господин, разреши мне в стекло заглянуть, сон мне был злой, тебя видела в нем.

Волков, поглядел на нее внимательно и с недоверием. Она уже давно не вспоминала про шар, но, видно, он ее не отпускал.

— Нужно ли? Мало ли снов снится.

— То вещий был сон, как явь. В нем вы были, сидели уставший, или раненый, а на вас монах смотрел.

— Монах? Наш монах? — спросил кавалер.

— Не наш, злой монах.

— Какой еще злой?

— Не знаю какой, на взгляд простой, а туфли у него как у богача, не сандалии и не деревяшки. И говорит он тихо и кротко, но опасен как змея.

Теперь кавалер уже не был так недоверчив:

— Злой монах, говоришь? — задумчиво переспросил он. — Ладно, возьми шар, погляди в него.

Агнес кивнула и бегом кинулась за другими людьми Волкова, что уже шли от собора в трактир.

— Ведьма она, господин, ох ведьма, — начал Еган, — я вот…

— Молчи, дурень, стоишь, орешь на всю улицу, — оборвал его кавалер. — Пошли к художнику.

Художник был беден и молод, Волков, оглядел нищий его дом и хотел уже уйти, но художник упросил его не уходить. Говорил, что нарисует герб на бумаге, и если господину рыцарю понравится, то и щит его разрисует.

Он был первый из посторонних, кто назвал Волкова «господином рыцарем». И «господин рыцарь» согласился. И не пожалел о том.

— Каков будет щит? — спрашивал художник и тут же начинал рисовать.

— Кавалерийский треугольник.

— Цвета: Один? Больше?

— Два. Голубой и белый, — отвечал кавалер, не задумываясь.

— Мудрый выбор, лазурь, серебро. Лазурь — небо, верность, честность. Серебро — благородство и чистота. Как рассечем?

— По горизонту, белый — сверху.

— Мех, пояса, перевязи?

— Лишнее. Коршуна, черного коршуна рисуйте. Одна колдунья звала меня коршуном.

— Господин, коршунов, орлов, кречетов и соколов на щитах много.

— Да? — кавалер на миг задумался. — А вороны часто встречаются?

— Нет, не часто, никогда не видел, прекрасный выбор, ворон символ мудрости и течения времени.

— Рисуйте ворона, а в лапах он должен сжимать горящий факел, так хотел архиепископ.

— Итак, черный ворон с горящим факелом на лазурном поле, с серебряным небом, — закончил рисунок художник.

Волоков внимательно смотрел на него и был доволен:

— Сделайте ворона пострашнее.

— Сделаю ему рубиновое око.

— Еган, дай художнику щит. Хочу забрать его завтра.

— К утру лак высохнет, будет готов, с вас два талера, господин.

Волков молча достал монеты.

— Господин рыцарь, а не желаете себе еще штандарт с гербом, и сюрко в ваших цветах, для ваших людей? — предложил художник. — У меня есть хороший портной и белошвейка. Все будет красиво.

— Да, мне это нужно, — согласился кавалер. — Штандарт и пару сюрко.

— Попоны для коней в ваших цветах.

— Лишнее.

— Тогда с вас еще четыре талера. И работы займут три дня.

— И ни днем больше, — сказал Волков и снова полез в кошель.

Пировал он со своими людьми, за столом были все, кроме Агнес. Можно сказать, что кавалер был счастлив. Он заказал музыкантов.

И благосклонно принимал тосты и от Сыча и от Полески. Особенно его радовала ворчливая зависть пьянеющего Рохи.

— Чертов мошенник, — после каждого тоста негромко добавлял Скарафаджо, — надо же, сам архиепископ ему шпоры повязывал.

Или:

— Чертов ловкач, как он так умудрился, надо же! Проныра! Вот что значит, дружить с офицерами.

А Брунхильда раскраснелась от вина и поглядывала на него уже не столь злобно, как совсем недавно. А Еган и вовсе гордился так, как будто это он стал рыцарем. Орал больше всех, был уже изрядно пьян.

А кавалер не пил, так, отпивал для вида. Он был неспокоен. Рыцарские шпоры вещь, безусловно, прекрасная, но епископ свою часть сделки выполнил, и теперь очередь была за Волковым. А ему очень, очень не хотелось лезть в чумной город, откуда никто не возвращался. И шпоры после таких мыслей уже не смотрелись такими блестящими.

«Ничего, ничего, — уговаривал он сам себя, — главное в любой компании — это правильно подготовиться к ней».

Но все самоуговоры не отгоняли тревогу. А тут к столу подошел трактирщик, улыбался, очень был доволен выручкой от пира. Он нес полуведерный кувшин вина, запечатанный сургучом, на кувшине стояла печать какого-то монастыря.

— Велено передать вам, господин кавалер, — с улыбкой и поклоном произнес трактирщик. — Монахи принесли, говорили, что вино двадцатилетнее. От их ордена, вам в честь акколады. И принятия вас в круг рыцарей Господних. Прикажете открыть?

Он стоял и держал тяжелый кувшин, за столом все оживились, Сыч орал, что надо открыть, Рудермаер даже протянул кружку, но кавалер не торопился, спросил:

— А что за монахи были? Какого ордена?

— Мне этот орден неизвестен, — отвечал трактирщик. И повторил. — Велите открыть?

— Нет, — сухо ответил Волков.

— Как нет, давай Фолькоф, отведаем монастырского винца! — крикнул Скарафаджо.

— Нет, — еще тверже отвечал кавалер.

— Господин сказал нет, значит — нет, — произнес нетрезвый Еган, — не надо вот так вот… Нас уже один раз пытались отравить вот так же… Мы уже все знаем насчет вина, которое дарят какие-то непонятные монахи… Мальчишка один выпил вот такого винца и фить… — Еган нарисовал путь бедного мальчишки пальцем в воздухе, — и на небесах.

Трактирщик, явно не ожидавший такого развития событий, опешил, стоял, разинув рот, потом молча и аккуратно поставил кувшин на край стола и произнес:

— А на вид такие приличные монахи были.

И ушел.

— Фолькоф, неужто ты испугался, — храбрился Роха, — хочешь — я попробую это вино первым?

— Еган, — сказал кавалер, — отнеси вино в мои покои.

Еган пошел наверх и вскоре вернулся. А за ним шла Агнес, она бесцеремонно отодвинула брата Ипполита, что сидел рядом с Волковым, и втиснула свой худой зад между ними. Девочка была бледна, говорила тихо. Почти шептала:

— Монахи убить вас желают, не от злобы, а помешать вам хотят. Сами монахи не хотят, а один монах, что в дорогих туфлях, ждет вашей смерти. Стекло сказало.

Волков никаких вопросов ей больше не задал, только кивнул в ответ, погладил ее по волосам и спросил:

— Есть будешь?

— Нет, спать пойду. Устала. И глаза болят.

— Ступай, спасибо тебе.

— Вам спасибо, господин, — отвечала Агнес, вставая.

Она ушла, а кавалер обозвал себя за то, что не смог, не додумался пригласить на пир тех рыцарей, что был и на его посвящении, и, встав, закончил праздник:

— Хватит, у всех на завтра дела есть, идите спать. Трактирщик еду, что не доели, собери, доедим завтра.

И все засобирались. А Роха стал прятать за пазуху сыр и колбасу, кавалеру было не жалко.

Он вдруг понял, что все эти люди, зовущие его господином, ему не ровня, даже Роха, с этой колбасой за пазухой, больше не ровня. Он еще раз обругал себя за то, что ума не хватило, или не смог пригласить рыцарей с церемонии.

Все расходились, а он вышел на улицу, и увидал, как в сумерках, юный пекарь за углом трактира обнимает Брунхильду, что-то шепчет ей.

Ни секунды не размышляя, он подошел к ним и, схватив девушку за руку, потянул за собой, а опешившему пекарю он сказал:

— Сегодня моя очередь.

Пекарь выразить не смел, только вздохнул в ответ и пошел восвояси. А вот Брунхильда возражала от души, ругалась, но кавалер ее не слушал, тащил за руку в покои, как пришли, выгнал оттуда монаха, Сыча и Егана, те пошли спать в покои к Агнес.

— Что ты бесишься, дура, — ласково говорил он Брунхильде, когда они остались наедине.

— А то, что не жена я вам, ясно? — злилась девица. — И нечего меня как овцу пользовать.

— А пекарю, значит можно?

— А может, он мне люб.

— А я значит, нет?

— А вы значит, нет. Иной раз противны, аж выворачивает, — бесилась девица.

— По-твоему, пекарь лучше рыцаря?

— А может и лучше, раз пекарь любит.

— А я тоже может, люблю, — он чуть не силой усадил ее на кровать, держал ее руки в своих.

— Ой, что ж вы врете, — девушка попыталась вырваться, — врут и не краснеют даже.

— Ну что ты, бешеная, — он не выпустил, поцеловал ее в шею, — ты хоть раз проводила ночь с рыцарем, пекарей-то у тебя будет хоть сотня. Только подмигни.

— Ой, прям важность какая, — отвечала Брунхильда, но уже не так рьяно, — я рыцарей поманю, и тоже сотня будет.

— Да, — согласился кавалер и потянул подол платья вверх по стройной ноге. — Тут я с тобой не спорю, ты прекрасна. Самая красивая.

— Ой, прям так и прекрасна без зуба, — недоверчиво говорила девушка, но руку кавалера уже не убирала со своей ноги, — я, когда говорю так иной раз и шепелявлю.

— Это тебя не портит, — а он и рад был, уже дотянулся до самого верха бедра, — ты и без зуба красивее всех, что я видал в этом городе.

— Врете, — уже тихо-тихо сказала Боунхильда, дыша вином, ему в лицо.

— Не вру, — отвечал Волков, задирая ей юбки и целуя в губы. — Слово рыцаря.

А она как ждала этого, впилась в его губы своими, и обвивая его шею руками. И дозволяя его рукам касаться там, где ему вздумается.

как-только в зале появился канцлер, так сразу кавалер пошел к нему, хотя монахи и шипели на него и пытались остановить, но он не обращал на них внимания, подойдя к столу приора, он остановился и, не кланяясь, и не здороваясь, водрузил на стол запечатанный кувшин вина, с монастырской печатью:

— Говорят, то вино драгоценное, неизвестные монахи даровали, даже поблагодарить их не смог — ушли. Мне, простому рыцарю, такое вино не по чину, решил вам его принести. Спасибо вам монсеньор, за то, что помогли получить рыцарское достоинство.

— Благодари Господа, сын мой. Все его милостью, его милостью, — холодно отвечал брат Родерик, разглядывая кувшин.

— И то верно, — согласится кавалер, — вот только беспокойно у меня на душе, сны меня страшные донимают.

Приор молча продолжал слушать.

— Снится мне, — продолжал кавалер заметно тише, и, приблизившись к монаху, — что какой-то монах со свету меня сжить хочет. А за что, не говорит. К чему бы это, святой отец?

— Демоны тебя одолевают, — все так же холодно продолжал приор, — пост, молитва и причастие избавят тебя от них, сын мой.

— Вот и я так думаю. Да только многогрешен я, вот если еще и такой святой человек, как вы, за меня помолились бы, так точно я бы от наваждения избавился. Помолитесь, святой отец?

— Помолюсь, сын мой, помолюсь, — кивнул канцлер. — Ступай.

— Вот и хорошо, — и не собирался уходить кавалер, — я еще о своих наваждениях, написал епископу Вильбурга, чтобы он тоже помолился. Когда два таких праведника как вы и епископ, за меня молиться будут, то уж наверняка наваждение пройдет.

Приор побледнел, он неотрывно глядел на новоиспеченного рыцаря, открыл было даже рот, да ничего не сказал, не нашелся.

А рыцарь еще раз спросил:

— Так помолитесь за меня, святой отец?

— Ступай, сын мой, ступай, — только и смог сказать канцлер его высокопреосвященства и затеребил четки.

Когда солдат повернулся к нему спиной и захромал на выход, приор прошипел своему ближайшему помощнику:

— Найди протонотария, скажи, чтобы о просьбе моей боле не волновался. Скажи, что сложилось все, как Богу угодно. А еще скажи просителям, что приема сегодня не будет, молиться я пойду.

Он встал из-за стола.

Его помощник уже направился выпроваживать посетителей, как приор остановил его, подозвал и прошептал со злостью:

— Вино это вылей. Немедленно.

А кавалер Волков возвращался в трактир, а на луке седла его висел щит, на котором изображено было небо серебром над лазурным полем, а поверх всего ворон распластал крыла, а лапами держал факел с живым пламенем на запад, а у ворона глаз был, что рубин, и был он злой. Щит пахнул свежим лаком и был прекрасен. А кавалер был горд.

Это и улицей нельзя было назвать. Длинная тропинка меж двух высоких заборов, на которую из-за заборов выкидывали и золу от печек, и мусор, и падаль. На этой тропе и два всадника разъехались бы едва. Рудермаер и Пилески шли впереди. За ними ехали кавалер и Еган, замыкал шествие Роха на своей деревяшке. Наконец, они приехали. Рудермаер почти торжественно обвел рукой место, за которое Волков должен был выложить шестьдесят шесть монет.

— Вот, — важно произнес Рудермаер, — вот это место.

Это была помойка у стены, и не было там никаких тридцати пяти шагов на пятнадцать. Глазомер у опытного стрелка все сразу прикинул. Тридцать на двенадцать с неглубокой канавой по периметру. Коровьи и лошадиные кости, падаль вонючая, старое гнилое тряпье, битый кирпич и битые горшки. И все это слоями у городской стены. А посреди всего этого гнилой, покосившийся сарай.

— И все это стоит шестьдесят шесть талеров? — невесело спросил кавалер.

— Да, — радостно кивал Пилески. — Место хорошее, и не дорогое. Почти даром.

Волков посмотрел на него пристально, подозревая, что он шутит, но Пилески не шутил.

— Место доброе, — видя недоверие кавалера, заговорил Рудермаер, — мы его вычистим, меж заборами ворота поставим, тут будет уютно, и лишних не будет, за стеной ручей недалеко, выроем колодец, будет своя вода. Кузню поставим у стены, а на нее, думаю домик поставить, мы там с Виченцо жить будем. Нам боле негде. А если с крыши домика лестницу вверх положить, то на городскую стену вход будет.

— Сюда и подвода не пройдет, — резонно заметил Еган.

— Не пройдет, — согласился мастер, — а нам и не нужно будет, нам на месяц сорок корзин угля, да два пуда железа будет нужно, сами притащим.

Кавалер молчал, продолжая осматриваться, место было тихое, это ему нравилось, и мысли мастера о воротах и лестнице на стену тоже. Но он все-таки сомневался:

— Тут вон, сколько убирать нужно, — наконец произнес Волков, — как тут все это убрать? Куда нести?

— Господин, — Пилески засмеялся, — это как раз плевое дело. За три дня управимся.

— Да, — поддержал его Рудермаер, — за три дня все будет чисто. В городе сейчас много народа, что за хлеб работать будут. За талер все вычистим, а еще за три колодец выроем. Вот в том углу.

— Значит, сто семьдесят два талер все будет стоить? — Задумчиво спрашивал кавалер.

— Вроде так, чаны, для выпарки селитры медные, два надобно, да чан для смешивания, да для жарки угля, да две наковальни, длинная и рабочая, да стол железный, да веретено для точки ствола, оно очень дорогое, да…

— Я понял, — прервал его Волков.

— А брус с доской, — добавил Пилески. — А работы, вот так и набегает такая прорва денег, да у нас список есть, там все прописано.

— Ну, что кавалер, решайся уже, — первый раз заговорил Скарафаджо, — ты ж всегда знал, где жирно, всегда знал, где монет раздобыть, я побиться об заклад готов, что ты и здесь не прогадаешь. Тебя ангел в лоб поцеловал.

— Об заклад готов биться, — переспросил кавалер, Роха его заметно раздражал, — а поставишь что: бороду грязную или деревяшку свою?

Роха хотел было, что-то сказать да кавалер продолжил:

— И деньга у меня водится не потому, что меня ангел целовал, а потому, что я копил ее всегда, и я не хочу выбросить все то, что накопил, на ветер. И серебро это давалось мне кровью и увечьями, а не торговлей, как купчине.

— Да знаю, я Фолькоф, знаю, — говорил Роха, как оправдывался. — Просто я верю, что у нас все получится. Понимаешь? Нам судьба тебя послала.

Кавалер молчал, продолжая оглядываться вокруг и, наконец, произнес:

— Ладно, поехали в магистрат, купим эту помойку, а вечером чтоб список всего, что нужно, с ценами, у меня был.

— Так я сейчас его вам дам, — сказал аптекарь и достал бумагу из-за пазухи, — вот он.

— Все что покупать будете, и где будете платить, — продолжил Волков, — будете делать при моем человеке.

— Мы согласны, — сообщил Роха.

— А если где обмануть меня попробуете, — Волков склонился с коня и показал всем троим кулак, — всех убью.

— Мы согласны, — сказал храбрый мастер Рудермаер.

А вот Роха и аптекарь промолчали, видимо на это они были не готовы.

Бумагу на собственность земли, что у западной стены, ему выдали быстро, но, как и всегда бывает, не все пошло гладко. Там в холодном магистрате, второй писарь земельной канцелярии, что одет был в добротную куртку с мехом и шапочку, всем своим рыбьим лицом выражая скуку, поинтересовался:

— А с какой целью приобрели сей надел, для проживания, или ремесло какое затеяли?

— Жить там буду, — соврал кавалер.

— Тогда с вас еще шесть талеров, сбор за мусор, разовый, да еще, годовой пол талера, да городской налог семьдесят крейцеров, а коли конюшни ставить будете, так еще сорок крейцеров за год.

— Не буду я там жить, пекарню поставлю, — зло сказал Волоков.

— Так вы пекари? — бесстрастно уточнил второй писарь земельной канцелярии.

— А разве по нам не видно? — спросил его Роха.

— Отчего же, очень даже видно, что вы пекари, — согласился писарь, и тогда с вас восемь талеров за мусор единый сбор, да два талера и восемнадцать крейцеров годовой сбор, да узнайте, сколько гильдия пекарей с вас попросит денег, чтобы дать дозволения вам тут хлеб печь. А как не дадут вам права, так зря только пекарню тут поставите.

— Хорошо, мы пока узнаем, сколько стоить будет взнос в гильдию, а потом уж и решим, — сказал Волков.

— Ну, — зло говорил он, когда они вышли на улицу, — посчитали вы поборы городские? А в гильдию оружейников взнос посчитали?

Роха, аптекарь и Рудермаер молчали озадаченные.

— Сколько стоит взнос в гильдию оружейников? Талеров сто, или двести?

— Нисколько, — зло сказал Роха, — тут никто ни пороха рассыпчатого не делает, ни мушкетов.

— Хорошо, коли так, — произнес Волков, — аптекарь, ты мне нашел сарацинскую воду?

— Еще не искал, — признался Пилески.

— Так ищи, и уксус самый крепкий не забудь. А ты Рудермаер, кирасу починил мне?

— Мой друг мне в кузне дает работать только ночью, днем сам работает.

— Ну, тогда начинай землю купленную очищать, а ночью кирасу почини. Денег талер на то, ты говорил, нужно, держи.

Он кинул монету мастеру.

— Роха. Ты говорил, что добрых людей уже нашел для меня.

— Да, шестнадцать человек с корпоралом, будут ждать нас у западных ворот после обеда.

— Так время уже обед.

— Так давай перекусим и пойдем, глянем, возьмешь ты таких людей себе, — отвечал Роха.

Солдат солдата видит всегда, и это были настоящие солдаты.

И корпорал у них был старый солдат, и компаний у него было не меньше чем у Волкова. Они сразу понравились друг другу. Оба поняли, с кем имеют дело, сразу прониклись уважением друг к другу. Корпорала звали Литбарски. Он построил своих людей, а тех было шестнадцать. Четверо в полном доспехе, крепкий доспех, опытные мужи, люди первого ряда. Еще было четверо таких же добрых людей, только доспех у них был на три четверти. Доспех крепкий и не раз у кузнеца бывавший.

— А не был ли кто из вас в Черной банде? — спросил кавалер, разглядывая латы второй четверки.

— Упаси Бог, — отвечал коропорал, — среди нас таких нет, а вот Государю послужили, со мной четверо тех, кто ходил под имперскими знаменами.

Волков удовлетворенно кивнул.

Еще двое людей Литбарски были в кирасах да шлемах, А оружия было у них у всех: шесть пик и две алебарды, фальшионы да кинжалы. Остальные были арбалетчики, в хорошем доспехе и с добрым оружием и два неместных человека с аркебузами. Тоже не плохие. При них была большая телега с двумя меринами, возница и кошевой.

Это были отличные солдаты. Они очень понравились кавалеру, единственное, чего он опасался, так это что денег у него на таких воинов не хватит.

— Довольны ли вы, рыцарь, людьми этими? — спросил старый корпорал.

— Отличные люди, — сказал Волков, — да вот возьметесь ли вы за дело, если за две недели я заплачу по полтора талера каждому. И вам, господин корпорал, три офицерские порции?

Литбарски задумался. Прикидывал что-то. А за него спросил один из лучших солдат:

— Кавалер, а с кем драться думаете?

— И под чьим знаменем? Мы не под всякий штандарт пойдем, — добавил стоявший рядом с ним.

— Пойдем под моим штандартом, а драться ни с кем не будем, — отвечал Волков. — Заберем кое-что и привезем заказчику. Вы будете охранять в дороге.

— Вот как! Литбарски соглашайся, — дал добро лучший солдат. — Деньга малая, да всяк лучше чем, без дела дома штаны протирать.

Остальные согласно загалдели.

— Ну, раз корпорация не против, то и я согласен, — сказал Литбарски, — а кто заказчик и какую ценность нам везти?

— Велением епископа Вильбурга нам надобно забрать в одном храме одну ценную вещь, и привезти эту вещь ему.

— Так что за вещь? — спросили его солдаты.

— А что для попов самое ценное — мощи. Нам надо забрать мощи.

— Мощи дело богоугодное, мы согласны, скажите, когда выступаем, кавалер.

— Пару дней придется подождать, мне нужно кое что взять с собой, — отвечал Волков.

— А нужно ли ждать нам? — спросил корпорал. — Если не нужно мы можем завтра же поутру выступить, а через пару дней вы нас догоните. Куда идем?

Видно нужда их донимала, что готовы были идти хоть сейчас.

— Правильная мысль, — согласился кавалер, — может вы и правы, пойдем мы в Ференбург.

Переговаривавшиеся солдаты сразу замолчали. Повисла тишина, все смотрели на кавалера, ожидая пояснений, а так как-тот не пояснял, корпорал Литбарски уточнил:

— Фернебург тот, что на Эрзе?

— Да, — коротко ответил Волоков.

— Угу, так значит? Нам с ребятами нужно переговорить, — сказал корпорал, чуть помедлив.

Он отошел к своим людям, все они сбились в кучу и стали обсуждать предложение кавалера, но так, чтобы он не слышал. Совещались они недолго, совсем недолго. Литбарски подошел к нему и сказал:

— Господин кавалер, корпорация решила, что дело ваше нам не подходит.

— Так вы только, что говорили, что дело это богоугодное, — произнес Волков, вкладывая в слова насмешку, — как быстро у вас все меняется.

— Так и не знали мы, что нужно лезть в город, где двое из трех померли от чумы.

— Два талера каждому, — и Волков умышленно перешел на «ты», — и тебе четыре офицерских порции. Четыре порции, так платят сержантам.

— Дело не в деньгах, кавалер,ребята семейные, никто не хочет задохнуться от бубонов на шее. Или того хлеще, в семью их привезти, мы чуму помним, года не прошло как она у нас тут семьи выкашивала.

— Эй, Литбарски, какого дьявола, вы же уже согласились, — встрял в разговор Роха. Он был обескуражен.

— Не соглашались мы, мы не знали куда идем, — сказал лучший из солдат Литбарски.

— Да как не соглашались, вы уже чуть ли не сейчас собирались выступать, — наседал Скарафаджо. — Что за перемены?!

— Оставь их, Роха, — произнес кавалер громко, — хорошо, что они сейчас переменились, а не дай Бог дошло бы до дела какого, и там они бы сказали, что передумали. Извините мол, мы не знали, что тут у вас злобные мужики будут железяками размахивать. Мы уходим.

Слова были едки и обидны. Роха, и даже Еган засмеялись.

— Одно дело мужики с железяками, а другое дело чума, — сказал лучший солдат. — С чумой не повоюешь. Было бы дело, мы бы себя показали.

— Убирайтесь мошенники, — сказал Скарафаджо. — Знаю я, таких как вы, вы обозные воины.

— Это, какие такие обозные воины? — поинтересовался Еган.

— Есть такие, как мы врага ломаем, так они первые во вражеский обоз бегут грабить, а как нас враг гнет, так они бегут в наш обоз прятаться.

— Ты не сильно задирайся, — сказал лучший воин Рохе, — будь ты на двух ногах, я бы тебе объяснил, кто тут обозный воин.

— Так я на двух ногах, — сказал Волков и сделал шаг вперед. — Мне объясни.

— Ну, что ж объясню, — сказал воин.

— Да вы что, — заорал корпорал, вставая между ними, — рехнулись, что ли. Взрослые мужи, а ведете себя как сопляки. Угомонись, Франц, и вы, господин кавалер, остыньте. Еретики мало нас убивают, давайте еще сами будем резаться. Все, идем в город. В город.

Ни Франц, ни рыцарь продолжать склоку не желали. Солдаты стали собираться и пошли, а Роха, задира, свистнул им вслед. И крикнул:

— Чертовы трусы!

Волков стоял мрачный, и глядел в след уходившим. Скарафаджо, хотел ободрить его и произнес:

— Ничего, я знаю еще пару толковых ребят. Не так хороши, как эти, но для прогулки, что ты затеял, подойдут.

— Не подойдут, не полезет никто в чумную яму из нормальных людей, — невесело сказал кавалер.

— Предложи больше денег.

— Даже если в два раза больше дам, никто не пойдет, я бы и сам не пошел.

— А я пойду, — вдруг сказал Скарафаджо, — дашь три талера и пойду.

— Что, совсем оголодал?

— Совсем, — признался Роха, — хозяин грозится вышвырнуть моих спиногрызов и мою чокнутую бабу из дома. Больше полутора талеров должен, бакалейщику должен, мяснику, пекарь отказался давать хлеб в долг. Долгов на три талера. Пойду с тобой хоть в чумную яму, если дашь денег.

А кавалер, казалось, и не слушал его, и на него не смотрел, он смотрел на приближавшихся к ним двух забавных людей. Это были мальчишки, лет пятнадцати, вряд ли больше. На одном из них, была старая, кривая кираса, на втором видавшая виды, латаная стеганка, гамбезон, перетянутый на поясе веревкой, Волков уже лет пятнадцать таких не видел, да и велик он был мальцу настолько, что в него еще одного такого же без труда можно было засунуть.

Шлемов у них не было, а вот подшлемники были у обоих, тот, что был в кирасе, имел вполне себе добрую алебарду, на крепком древке, второй был вооружен обычным мужицким топором. Волоков, Роха и Еган с интересом наблюдали, как юноши подошли низко поклонились и тот, что был с алебардой, произнес обращаясь к кавалеру:

— Простите меня, добрый господин, а не вы ли тот честный рыцарь, что ищет добрых людей себе в помощь?

Роха засмеялся, с ним засмеялся и Еган. Волков только ухмыльнулся и важно спросил:

— Люди мне нужны, да только нужны мне честные люди. Не сражались ли вы в Черной банде, не сражались ли вы за еретиков, или за схизматов, или за чертовых эгемцев, что выкидывают праведных людей, друзей императора, из окон чертовой ратуши своей, в своей чертовой столице, воевали ли вы против императора нашего?

— Нет, нет, нет, — качали головами мальчишки, — мы еще нигде не сражались.

— Ишь ты! — Язвил Еган. — А так и не подумаешь! Я как вас увидал, так подумал, что вон, какие то славные воины к нам идут. Малость, даже, забоялся.

Юные воины поняли, что над ними смеются. Стояли невеселые.

— Откуда прознали, что кавалер людей ищет? — спросил Роха.

— Вчера пришли, в банду Литбарски записаться хотели. Да они погнали нас, — заговорил тот, что в кирасе. — А мы услышали, что сегодня, тут, кавалер им будет смотр устраивать, вот подумали…

— Что подумали, — холодно спросил Волков, — подумали, что кавалер любит детей хоронить? Так скажу вам, что кавалер детей хоронить не любит. Уходите, не хочу, чтобы ваши матери меня проклинали.

— Господин, у нас нет матерей, — в первый раз заговорил тот, что был в гамбезоне, — у нас все померли в чуму. И у меня все, и у него.

— И идти нам некуда, — поддержал его тот, что был в кирасе, — возьмите нас, господин, мы крепкие, я работаю учеником у скорняка, а Хельмут развозчик, у меня руки сильные, весь день с кожей, а Хельмут целый день тягает тачку. Он выносливый, как осел.

— Мы пойдем к вам в банду за талер в месяц на двоих, — предложил тот, что был в гамбезоне.

— Слушай, Фолькоф, а может и вправду взять их, — предложил Скарафаджо. — Талер им, три мне и вот у тебя три человека за четыре монеты. Да еще твои холопы и ты, вот уже семь человек, какая-никакая, а банда.

— Да? — кавалер посмотрел на него без всякой симпатии. — А случись что, кто драться будет? Ты на своей деревяшке? Или этот балабол, — он кивнул в сторону Егана, — или монах?

Роха только вздохнул в ответ.

— Нет. Мне нужны люди, да только не такие как Литбарски. На таких у меня не хватит денег. Есть кто попроще у тебя на примете? — продолжал Волков.

— Есть один такой, дурак и жадина.

— Не трус?

— Нет, не думаю, уж больно жадный, чтоб быть трусом. Да вот людишки у него сброд и шваль. Я бы на них сильно не рассчитывал бы.

— Вот такие мне и нужны. А вы идите, господа солдаты, — сказал кавалер мальчишкам, — толку от вас все равно пока не будет.

— Завтра приведу, — обещал Роха, и тут его словно осенило. Он загорелся, — Слушай, Фолькоф, а заберу-ка я у Рудермаера мушкет.

Юные воины стояли, чуть не плача, все еще надеясь на перемену в своей судьбе.

— Забирай, он нам может пригодиться.

— И научу стрелять вот этих вот, — сказал Роха, кивая на юношей. — Ты верно говоришь, что толку от них нет, это так, но только пока они в тебя из мушкета не попадут.

Волков хотел было его оборвать, но мысль Рохи оказалась интересной.

— Убьют их, — еще сомневался он.

— Ну тебя же не убили, — говорил Роха, — ты тоже в их возрасте в солдаты пошел.

— Я младше был, — сказал кавалер. — И деться мне было некуда, мне деньги были нужны.

— Зато теперь ты кавалер и богач, — настаивал Скарафаджо, — слышали, ребята, а начинал наш кавалер, так же как и вы.

— Господин, возьмите нас, — заговорил тот, что в кирасе, — нам тоже деться некуда, я кожу мну на хозяина, неба не вижу. А Хельмут спит под своей телегой, даже в холод.

— Научишь их стрелять? — спросил Волков, все еще раздумывая. — А порох есть у аптекаря?

— Полведра зелья сам видал, и пуль штук сто, — радостно сообщил Скарафаджо. — Научу, тут наука нехитрая.

Волков махнул рукой, дал согласие. Полез на коня, Еган помогал ему. Уселся. Поглядел, как обрадовались мальчишки, да и Роха тоже был рад, усмехнулся невесело и сказал:

— Ты про жадного дурака то не забудь, пусть он свою банду сюда завтра на рассвете приведет.

— Не волнуйся, господин рыцарь, все сделаю, — обещал Скарафаджо.

Глава седьмая

В трактире Волков уселся за стол, стал писать письмо епископу. Заказал у трактирщика перо и бумагу, хотел еще пива попросить, да подумал с чего-то, что теперь ему пиво пить не пристало, пиво — пойло мужиков да бюргеров, заказал вина. Когда ему его принесли, понял, что лучше бы заказал пива. Не то чтобы он был большой знаток вин, но многие лета, что он провел на юге, давали ему право говорить трактирщику:

— Повесить бы тебя надо, мошенник, за такое вино.

— Другого нет, господин, только это да еще дьярский токий есть, — сконфуженно улыбался тот.

— Неси токий, а эти помои отнеси.

В письме он первым делом поблагодарил епископа за рыцарское достоинство, а потом рассказал, что добрые люди, узнав о задании, отказались с ним идти. И спрашивал епископа, если он, Волков, увеличит награду из своих средств, компенсирует ли ему затраты епископ.

Когда он уже почти закончил письмо, к нему подсела Агнес, сначала сидела молча, косила глазом, ерзала от нетерпения, а потом придвинулась поближе и зашептала почти в ухо:

— А к Брунхильде сегодня Сыч приходил, уговаривал. А она ему не дала, сказал, что за десять крейцеров боле никому давать не будет. А Сыч, позлился, да ушел. А потом мы с монахом сидели грамоту учили, а она у бабы просила корыто воды, та принесла, а она села на кровати ноги мыть. Сидела мыла да подол задирала так, что ляжки было видать, а монах на ляжки косился, а она видела то, а ляжки не прятала, еще и песни стала петь. Шалава она. Монах от того молиться ушел. А она смеялась ему. А Еган ночью ходил на кухню, жрал там, и бабу кухарку тискал, а она замужняя. Просто муж у нее беспутный. А еще Брунхильда с пекарем сговорилась ночью встретиться, а меня подбивала у вас денег просить.

— На что еще ей деньги понадобились?

— На рубахи батистовые, мы в купальне были, там у всех рубахи из батиста, мы уже нашли, где они продаются, стоят одиннадцать крейцеров, нам такие надобны.

— Сдурели, что ли? — сурово спросил кавалер. — Вы может, где и золотое шитье увидите. Так, что мне его вам покупать?

— Не купите, значит? — уточнила девочка.

— Нет, — закончил разговор кавалер.

— Ла-адно, — многообещающе сказала девочка и пошла в покои.

А Волков стал заканчивать письмо к епископу. Не успел он его закончить, как увидал на лестнице Брунхильду и Агнес. Они бодро направлялись к нему. Брунхильда остановилась в двух шагах от него, руки в боки. Она чуть поправилась за последнее время, грудь потяжелела, из платья наружу лезла. Волосы светлые вьются локонами.

Красавица, да и только. Заговорила зло:

— И что, не дадите денег на батистовые рубашки?

— Зачем они вам? — спросил Волков.

— А затем, — она даже не нашлась сначала, что ответить, — затем… а вдруг жених ко мне придет.

— Так он точно придет не рубаху твою разглядывать.

— А почем вы знаете, может и рубаху, — не сдавалась Хильда.

— Ну, такого ты в шею гони, от такого толку не будет, — заверил кавалер.

— Да? — девушку аж выворачивало от раздражения.

— Да, — кавалер был абсолютно спокоен и улыбался даже.

— А вот мы в купальню пойдем, так там все в батисте, а мы в полотне, как дуры деревенские, — говорила красавица.

— Так вы и есть дуры деревенские, — заявил Волков.

— Да? Так вот? — Брунхильда была готова ему врезать, ноздри как у кобылы на бегу раздувались, щеки красные, в глазах злость.

— Так ты ж неграмотная, — сказал кавалер, — что ж ты умной себя мнишь?

— Ах вот как вы запели, — зашипела девушка, и, приблизившись к нему, почти вплотную зашипела, — как лапать меня под подолом, так и безграмотная хороша, а как батист купить, так дура деревенская. Раз так — то знайте, боле перед вами подол задирать не буду, а то от ваших пальцев у меня весь зад в синяках, перед людьми стыдно.

— Перед какими еще людьми? — спросил Волков.

— Да перед хорошими, которым на меня не жаль пару крейцеров. Вот какими.

Разгоряченная, злая, очень красивая стояла она рядом с ним, дышала ему в ухо, и он не мог отказать ей. Полез в кошель. Достал мелочь стал считать, но она накрыла его ладонь своей, забрала все деньги, повернулась гордо и пошла прочь, уже не очень злая, а даже и улыбаясь. Мало нужно ей. И Агнес, маленькая дрянь, тоже победно глянула на кавалера, и тоже пошла за Хильдой, победно задрав вверх подбородок.

Волков посидел, поглядел им вслед и крикнул:

— Еган, где ты?

— Тут я, — откликнулся слуга.

— Письмо нужно на почту отнести, видел, где почта?

— Не видал, так поспрошаю, авось найду.

На этот раз врач придумал новое лечение. Теперь архиепископ полулежал в удобном кресле на подушках, а ноги его были погружены в неприятного вида воду, что была налита в серебряный таз. Брат Родерик глядел на это с сомнением, не был уверен, что такие ванны улучшают самочувствие синьора. Вид архиепископа говорил об усталости и унынии, что, несомненно, было грехом. Приор дождался, когда архиепископ обратит на него внимание и не без гордости сообщил тому:

— Вами было велено, выяснит, что затеял епископ Вильбурга, я выяснил. Угодно ли вам сейчас выслушать меня?

— Его высокопреосвященству не до того сейчас, — попытался было отложить дела доктор.

Но архиепископ жестом прервал его и приказал:

— Говори.

— Как мы и предполагали, добродетельный брат наш решил совершить воровство и ограбить собор Святого Великомученика Леопольда, что в Ференбурге. Хочет забрать оттуда мощи святого Леопольда. На то и нанял головореза по имени Фолькоф, которому мы даровали рыцарское достоинство. Этот головорез сейчас ищет себе добрых людей, чтобы идти за мощами. Да пока не может найти, нет смельчаков среди наших, чтобы лезть в пасть к сатане добровольно.

— Значит, решил ограбить Ференбург, — не открывая глаз до конца, вслух размышлял архиепископ, боль изводила его. — Братец с епископом Ференбурга давно в раздоре был. Вечная склока.

Приор и подумал спросить у сеньора, а с кем не было склок и раздоров у братца его епископа Вильбурга и Фринланда, да не стал. Ни к чему было, спросил другое:

— А что будем делать с головорезом?

А сеньор как не слышал и продолжал:

— Давняя у них была неприязнь, давняя, уже и не помню, с чего началась.

— Пора бы закончиться ей, монсеньор, — сказал приор, — епископ Ференбурга почил еще в феврале от чумы.

— Я знаю, из ума еще не выжил, — отвечал архиепископ, — помню, что кафедра Ференбурга свободна. Другого я не назначил, а чем тебе этот головорез так не мил, а?

Приор молчал, не зная, что и ответить. А его сеньор продолжил:

— Наверно братца моего недолюбливаешь, ведь головорез тебе ничего дурного не сделал. Ты ведь все за чистоту Матери нашей Церкви ратуешь, все укоров Имени ее боишься, — он помолчал. — А братец мой, он много, много чего натворил, много от него проказ было Святому Престолу, да все меньше чем от индульгенций, как считаешь?

Теперь отмолчаться приору было невозможно, и он произнес:

— Индульгенции были главным укором. Но и безгрешность отцов в умах паствы поколебалась. От алчности их бесконечной…

— Вот значит, как ты думаешь, — произнес архиепископ, — хорошо, и что ж ты предлагаешь сделать?

— Предлагаю не дать головорезу собрать людей, посадить его под замок на пару месяцев. Пусть посидит.

— А я предлагаю не мешать ему, пусть идет в Ференбург, сгинет там, ну так Бог ему судья, а нет, так пусть привезет мощи, только пусть привезет их нам, а мы уже подумаем, отдавать ли их братцу. А Ференбург и без мощей хорош. Церковь там добрая.

— Достойно ли сие, монсеньор? — спрашивал приор глядя на своего сеньора с неприязнью.

Хорошо, что-тот не глядел на него.

— А что ж тут недостойного, мы ж не грабим, город наполовину вымер, а в нем давно еретики селились, теперь храм никто не защитит, а мощи для еретика, что тряпка для пса неразумного, только озлобляет их, как и фрески в храмах, как и иконы. Неужто неведомо тебе это?

— Ведомо, монсеньор, — тут приор спорить не мог, — и что ж мне делать?

— Грамоту писать головорезу твоему, что не сам он пришел церкви грабить, а я его послал ценности спасать. Велением моим он туда пойдет. Понял?

— Понял, — отвечал приор, в это мгновение он ненавидел архиепископа, ненавидел, ведь тот в любой ситуации всегда мог найти выгоду. И грамоту такую брат Родерик писать, конечно, не собирался, не собирался он и помогать головорезу:

— Неужто мы доверим этому пришлому человеку наши ценности?

— Нет, не доверим, и для того ты с ним человека нашего пошлешь. Есть у тебя кто на примете?

— Есть, отец Вилинор, он сейчас без прихода, честен и чист, ему можно доверять.

— Я знаю отца Вилинора, добрый пастырь. И такого доброго пастыря ты собираешься в яму чумную кинуть? Не жалко тебе его?

— Жалко? — приор опять не понимал архиепископа. — Вы же… сказали…

— Чума там, а ты хорошего пастыря готов туда послать, не жалко говорю?

— Я не знаю даже…

— Вижу не жалко, а мне даже головореза жалко, хотя кто он мне, — архиепископ поудобнее улегся на подушках. — На той неделе ты хотел расстричь кого-то. Кто таков?

— Отец Семион, подлый человек, и грех его мерзок. Миряне били его, кто кулаком, а кто и дубьем, насилу ушел. Неделю на воде и хлебе в келье молится.

— Что ж совершил? Отчего паства пастора бить дубьем стала? — спросил архиепископ с интересом.

— Во время исповеди пьян был и мирянке персты ввел в лоно, а сам целовал ее в шею, на том был пойман мужем и братьями его, так как мирянка стонала.

— Мерзость какая, это он в храме учинил?

— В храме, монсеньор, а мирянка притом беременна была, и то с ним не первый случай, за год до того, еще одну мирянку, незамужнюю, к блуду склонил, хорошо, что мирянка молода еще была, пришлось отцу ее из казны прихода денег давать.

— Вот пусть он и едет в чумную яму. Сгинет — туда ему и дорога, а не сгинет, скажи, что оставим, отлучать не будем, и без клейма обойдется. А ты пиши головорезу, чтобы не гнал его, чтобы принял. Пусть идут судьбу свою пытают.

— Монсеньор… — начал приор, он был не согласен с решением архиепископа.

— Хватит, — оборвал его тот, — докучаешь, ступай.

Канцлер его высокопреосвященства молча поклонился и пошел прочь. И молился по дороге, чтобы отогнать от себя беса злобы.

На заре все уже покинули комнату. Кавалер один остался, нежился в перинах, ожидая Егана с водой и чистой одеждой. Он слушал, как за стеной пела Хильда, наверное, волосы чесала, и ей тихонько подпевала Агнес.

Как на кухне повар ругает поваренка, как стучит коваль в конюшне малым молотком, перековывает коня. Как перекликаются бабы на улице, собираясь идти в церковь на утреннюю службу. А он ждал вкусного завтрака, и мог бы почувствовать себя счастливым, но у него не шло из головы дело. Он все чаще и чаще думал о нем. Он думал о чумном городе. Он не давал ему покоя. Он засыпал с мыслями о нем и просыпался с ними же.

Еган принес воды и одежду, прежде чем он ушел, кавалер сказал:

— Позови Агнес.

Сам стал мыться. Девочка пришла тут же, поклонилась, села на кровать, сидела, молчала, ждала, пока кавалер заговорит. А тот расплескивал воду, умывался и тоже не спешил говорить. Девочка старалась смотреть мимо него, чтобы не видеть запретного. Наконец стал вытираться, взял одежду, и только надев штаны произнес:

— Я скоро уеду.

— Я знаю. Все знают, — все еще смотря в стену сказала Агнес.

— Все знают? — удивился Волков. — И что говорят?

— Говорят, что в чуму поедете.

Он вздохнул, после того как солдаты Литбарски отказались, вряд ли это был для кого-то секрет. И продолжил:

— Вы с Брунхильдой останьтесь здесь.

— Я знаю.

— Поживете тут, пока не вернусь. Денег вам оставлю, но не много, тебе оставлю, ты не трать и Хильде не давай.

— Я работу поищу, мне много денег не оставляйте.

— Пока не ищи, вернусь, сам тебе найду.

— А вы не вернетесь, — сказала девочка спокойно, и даже не глядя на него, она теребила красную ленту.

— Что? — как будто не расслышал Волков. — Что ты сказала?

— Вы не вернетесь, — также спокойно продолжала Агнес, — и все, кто с вами пойдет, тоже сгинут.

— В шаре увидала?

— Да, стекло показало.

— И что ж там ты видела?

— Меня и Хильду трактирщик на улицу гонит, а Хильда плачет. На улице дождь со снегом, холодно. А у нас одежды нет теплой и денег нет. А пекарь ее бросил.

— А, может, я еще жив? — предположил кавалер.

— Может и живы. Стекло того не показало. Показало, как по улице идем с Хильдой, а снег под ногами мокрый. А Хильда плачет, вас вспоминает. Ругает.

— Ты ж говорила, что до старости я доживу, — волков сел рядом. — Ты в шаре видела.

— Может и доживете, я видела такое, — она кивнула, — так то раньше было, что теперь будет, я не знаю, знаю только, что поп к вам придет сейчас.

— Что за поп еще? — спросил Волков.

— Дурной поп, похабный, не берите его с собой. Меня возьмите, если я с вами буду, то тогда и вернетесь вы.

Она первый раз за весь разговор взглянула на него:

— Без меня пропадете вы там.

— Забудь, — кавалер даже чуть посмеялся, — не поедешь ты в чумной город, ишь, хитрюга, придумала: «Сгину, значит без нее». — Он наклонился к ней, — Я ваши бабьи хитрости насквозь вижу. Не дури меня.

А девочка смотрела на него без тени улыбки на лице:

— Сгинете, не знаю как, но пропадете там без вести.

Он хотел ответить, ей было, хотел, что-то строгое сказать, осадить наглую, да не успел, дверь отворилась, и показался Еган и произнес:

— Господин, вас какой-то поп, желает видеть.

— Что еще за поп? — удивился Волков.

— Да так себе поп, драный какой-то, — отвечал Еган.

Он взглянул на Агнес, а та даже не смотрела в его сторону, продолжала теребить ленту, как будто все это ее не касалось. Сидела на кровати холодная, бесстрастная, бледная, неприятная. И улыбочка мерзкая на губах. Насмешка, а не улыбка.

Ее мышиное лицо было абсолютно спокойно, она была уверена, что кавалеру некуда деваться, он возьмет ее с собой, а тот видел ее уверенность, и в нем просыпалось его родное, столько раз ставившее его на край гибели, упрямство.

— Тут останешься, — твердо сказал он тоном, не допускающим возражений, — будешь ждать меня. Ребенка, да еще и бабу в мор не возьму. Молиться за меня будешь тут.

— Да как так-то? — воскликнула Агнес возмущенно, от ее спокойствия не осталось и следа. — Я ж…

— В покои свои иди, — все тем же тоном закончил кавалер.

Волков развернул роскошный свиток с алой лентой и сургучной печатью, стал читать. Читал — удивлялся. Поглядывал на отца Симеона. Еган, как всегда точно, нашел ему описание. Поп действительно имел вид то ли недавно битого, то ли собаками драного человека. Ссадины и синяки были уже стары, а вот сам священник был не стар и на вид крепок, а сутана его была многократно штопана и оттого крива. Кавалер дочитал письмо до конца, и по привычке своей начал читать сначала. Отец Семион терпеливо ждал. Наконец кавалер отложил свиток и спросил отца Семиона:

— Знаешь, куда я иду?

Он решил говорить ему «ты», чтобы у попа не было ни каких сомнений, кто тут будет главный.

— В Ференбург, — смиренно говорил поп, — спасать мощи.

— Там чума, — напомнил кавалер.

— То всем известно.

— Что ты такого натворил, что тебя со мной отправляют? — кавалер усмехнулся. — Доброго попа со мной бы не отправили.

— Тяжки грехи мои, и в смирении несу я кару свою. Велено с рыцарем Фолькофом в мор идти — пойду в мор, велено будет в огонь идти — пойду в огонь. На все воля Божья. Сделаю, как велели.

— Кто тебе велел? И что тебе велели? — спросил Волков, который, помня слова Агнес, не очень-то был рад этому человеку.

— Велел мне к вам явиться прелат, отец Иеремия. Он же велел вселять в сердца людей ваших огонь Божеский, — отвечал отец Симеон, не добавляя к тому, что и канцлер отец Родерик тоже дал ему наставления. И о тех наставлениях кавалеру знать не должно было.

— И что это за прелат, зачем ему это? — продолжал интересоваться кавалер.

— Он глава капитула дисциплинариев, отец известный чистотой нравов и силой веры. Патриарх и пример всем живущим, — со смирением говорил поп, закатывая глаза в потолок.

«Мошенник, — сделал о попе вывод Волков, — прислали, чтобы следить. Боятся, что много себе возьму, коли дело удастся, а коли не удастся, и сгинем там, то такого попа и не жалко будет. Права была Агнес, гнать бы его, да на письме подпись самого архиепископа стоит, да с печатью. Попробуй погони».

— Если монсеньор архиепископ просит тебя взять — возьму, когда выходим, не знаю, людей еще нет у меня. Жить будешь на конюшне, в покоях места тебе нет, столоваться с людьми моими будешь.

— Многого мне не нужно, — смиренно говорил поп, — поницентию, епитимью возложил на меня прелат, хлеб и вода для удержания души в теле, и не более.

«Ну да, такую морду и плечи на хлебе и воде ты не отъел бы, пожрать не дурак», — думал кавалер, разглядывая попа. Потом сказал:

— Ступай, найди брата Ипполита, помогать ему будешь.

Отец Симеон поклонился и пошел искать брата Ипполита.

Пока кавалер говорил с попом, Рудермаер и Пилески ждали своей очереди. Они пришли просить денег на уборку участка и покупку материалов. Кавалер позвал Сыча:

— Вот этот рыжий Яков Рудермаер, — сказал Волков, — мастер оружейник.

— Знаю его, экселенц, пару раз уже за столом сидели, — кивал Фриц Ламме по кличке Сыч.

— Просит денег на очистку моего участка, и покупку материала.

— Да, — сказал Ркдермаер, — мне нужны бревна, брус, тес, скобы и гвозди. И еще нужны будут деньги на рытье колодца, за стеной река, думаю, рыть много не придется, отдадим за колодец не больше двух монет, итого на все нужно десять талеров.

— Деньги дам тебе, — сказал Волков Сычу, — рассчитываться будешь ты, все считай, коли можно бери бумагу с подписью, торгуйся за каждый крейцер. На слово никому не верь, плати всегда после.

— Понял, экселенц, — кивал Сыч.

— Аптекарь, — продолжал кавалер, — ты нашел мне сарацинскую воду и уксус?

— Искал, господин рыцарь, в городе столько сарацинской воды не нашлось, едва ли пять ведер наберется, да и та плохая, разбавленная, и много просят за нее, я подумал, что сам бы мог ее нагнать, будь у вас пара недель.

— Нет у меня пары недель, — сказал Волков, — а как отличить хорошую воду от плохой?

— Плохая не горит.

— Не горит? — удивился кавалер.

— Добрая вода двойной перегонки горит. На свету пламенем почти невидимым, а во тьме, видимым, синим. Есть и другие способы распознать добрую воду.

Тут в трактире появился монах Ипполит вместе с отцом Симеоном.

— Монах, — окликнул его кавалер и полез в кошель, — пойдешь с аптекарем, покупайте сарацинскую воду, торгуйтесь, говорите, что надобна она на богоугодное дело, — он указал на отца Симеона, — этого с собой возьмите.

— Господин рыцарь, — заговорил Пилески, — воды сарацинской немного нашел, зато нашел крепкого уксуса, почти задарма, хоть бочку, хоть две купить можно.

— Отлично, Ипполит, запрягай телегу, покупайте всю воду и две бочки самого крепкого уксуса, — Волков выложил на стол несколько монет. — Ты главный будешь.

— Да господин, — молодой монах явно обрадовался. — Все сделаю.

Когда Роха говорил, что приведет сброд и шваль, он не врал. Волков подъехал к этому сборищу, и половина из этих людей даже не встала с земли при его приближении, до тех пор, пока их главный не рыкнул на них. Только тогда они стали шевелиться и строиться. Не слезая с лошади, кавалер разглядывал этих людей и ничего, кроме неприязни, к ним не испытывал. Доспех кое-какой у них водился, оружие тоже, даже пара мечей имелась, но ни одной пики, ни одной алебарды. Пара, всего пара неказистых и немолодых арбалетчиков, со старыми арбалетами. Солдаты эти больше напоминали дезертиров, чем добрых людей. А на лбу одного так и вовсе красовалось клеймо. Кавалер напротив него остановился и спросил:

— Вор?

— Так то давно было, — нагло заявил клейменый. — Сейчас солдат.

Волков поехал дальше, остановился еще у одного неприятного типа, тот был в дорогом рыцарском шлеме, худой, с недобрым взглядом.

— Под чьими знаменами воевал? — спросил у «рыцарского шлема» кавалер.

— Под разными, — буркнул тот.

— Под какими разными? — чуть склонился с коня Волков.

— Да всех я и не припомню, — с раздражением отвечал «шлем», — что мне их в поминальную книгу, что ли записывать.

И тут к Волкову быстрым шагом подошел их главный. Был он не стар, лет за сорок слегка, бодр и крепок. Доспех имел хороший. А из под шлема торчал его крупный нос, красный от полнокровия, и под носом были усы пегие, торчащие в разные стороны, щетки. Бодрый шаг и четкость говорили о его неплохом физическом состоянии. Он заговорил с солдатом в рыцарском шлеме:

— Эй, Вшивый Карл, ты говори с господином кавалером повежливее. Не то пойдешь на вольные хлеба.

— Да я и ничего, — сразу сбавил спесь солдат в рыцарском шлеме. — Он спросил, я ответил.

— Повежливее отвечай, болван, ты не в кабаке, — и тут же продолжил обращаясь уже к Волкову: — Разрешите представиться, господин кавалер, капитан Пруфф. Иоган Пруфф. Воевал под знаменами его высокопреосвященства два похода, под знаменами ландкомтура Корененбаха дважды был в осаде, под знаменами юного графа Филенбурга, — он понизил голос, — сына нашего архиепископа, сбивал осаду с Ланна, был в сражении при Реденице. Четырежды ранен.

— Так вы капитан? — спросил Волков, делая вид, что осматривает окрестности. Даже руку к глазам приложил, чтобы солнце не мешало глядеть.

— Да, господин кавалер, — продолжал Пруфф.

Господин кавалер так и не нашел того, что искал, и спросил:

— Капитан, а это все ваши люди, или у вас есть еще человек четыреста, пару лейтенантов, два-три ротмистра, десяток сержантов. И еще я не вижу пик у ваших людей, наверное, они в обозе. Раз вы капитан, у вас, скорее всего, есть обоз телег из двадцати, и лошади, и возницы и кашевары. Штандарт у вас должен быть, где ваш штандарт, не вижу.

— Ничего такого у меня нет, — ни секунды не задумываясь, и абсолютно не смущаясь, отвечал Пруфф.

— А зарплату вы хотите, как и положено капитану, десять офицерских порций?

— Именно такую и хочу, как и положено капитану, — заявил капитан.

— Ты бы не зарывался, Иоган, — сказал Скарафаджо подходя к ним, — ты хочешь получить за дело тридцать монет, хотя весь твой сброд не стоит столько.

— Мои ребята стоят пятьдесят монет за две недели, — заявил капитан Пруфф, — это проверенные люди.

— И где ты их проверял? — Роха откровенно смеялся. — В трактире?

— Подожди, Роха, — сказал Волков. — У меня всего сорок пять талеров, и других не будет, у вас, — он еще раз окинул взглядом людей Пруффа, — тридцать два человека. Дам вам сорок пять монет на всех. Это вместе с вашими порциями.

И тогда капитан отозвал его в сторону, чтобы никто не слышал. Волков поехал вслед за ним. И отойдя на нужное расстояние, капитан заговорил:

— Мне нужно двадцать два талера, а вам не нужно столько людей, предлагаю взять двадцать три человека, выберу лучших и уговорю их на талер.

— Выбирайте лучше местных, — чуть подумав, отвечал кавалер, — пусть все будут местные и пусть будет двадцать три, но скажите, что оплата будет только после дела. Вперед ничего никто не получит.

— Но мне нужно вперед, — заявил капитан.

— Никто ничего вперед не получит, — твердо произнес Волков.

— Мы можем оттуда не вернуться.

— Никто ничего вперед не получит, — повторил кавалер. — А чтобы оттуда вернуться, вы будете делать все, что я вам скажу.

Волкову не нравился этот «капитан» и не нравились люди этого «капитана». Он готов был тут же распрощаться с ними, считая, что лучше вообще ехать без солдат, чем с такими. Но Иоган Пруфф, видимо, сильно нуждался в деньгах, поэтому сказал бойко:

— Вижу, вы твердый человек, именно такой нам и нужен, мы согласны.

Кавалер молчал, уж и не зная радоваться тому или нет, раздумывал, как отвадить эту банду, и не придумал ничего лучшего, как подъехать к ним и заговорить:

— У меня на всех на вас будет всего двадцать три талера.

Он надеялся на то, что тут же солдаты начнут возмущаться, а может и дерзить, но те только недовольно загудели. Поняв, что ничего не происходит, он продолжил:

— Ваш капитан отберет двадцать человек. И они пойдут со мной в чумной город.

На этот раз люди даже не гудели, стояли внимательно слушали.

— Идем в Ференбург. Заберем там мощи, и отвезем их в Вильбург, на то епископ Вильбурга дал нам денег, а архиепископ Ланна дал свое благословение и даже выделил нам попа, — он сделал паузу и добавил, — конечно, из тех, кого не жалко.

Солдаты оценили шутку, засмеялись, особенно громко и заразительно смеялся сам капитан. А Волков предпринял еще одну попытку распрощаться с этими солдатами:

— Если кто-то из вас надеется пограбить дома, даже не надейтесь. Я этого не допущу. Сразу — веревка. Если будет добыча, то все будет делиться по солдатскому закону. Если кто-то надеется, что спрячет пару гульденов в зад, пусть молится Богу, чтобы я об этом не узнал, иначе он получит все ту же веревку, и буде висеть и гнить пока эти гульдены не вывалятся из него. Если кто-то ослушается или вздумает со мной спорить, веревки не будет, — он убедительно похлопал по мечу. — Все споры решаются по солдатскому закону, все претензии ко мне может высказывать или ваш капитан или, если его убьют, выборный корпорал. Я беру вас на две недели и плачу вам один талер.

Он замолчал. Внимательно следил за солдатами. Те были явно не рады таким условиям, но среди них кавалер не видел тех, кто собирался уходить. А Волков так надеялся на это. Сам он уже не мог их отослать, это было бы бесчестно.

— Кавалер, — наконец заговорил один из солдат, — так добыча там может быть?

— Добыча бывает в городе врага, Ференбург находится в земле другого господина, курфюрста Ребенрее, как ты думаешь, наш архиепископ воюет с этим курфюрстом?

Всем все стало ясно, и тут солдаты сбились в кучу, стали негромко совещаться, капитан подошел к ним, принял в совещании участие.

Волков, Роха и Еган ждали. Наконец, поговорив, к ним подошел капитан Пруфф и солдат в рыцарском шлеме по имени Вшивый Карл и еще один старый солдат, и капитан произнес:

— Это, — он указал на старого солдата, — наш корпорал Старый Фриззи, — это наш сержант Вшивый Карл, мы согласны, но с одним условием.

Волков подумал, что это шанс избавиться от всей этой банды, и внимательно слушал.

— Мы хотим, чтобы все причитающиеся нам деньги, вы, кавалер, положили в дом Ренальди и Кальяри, чтобы в случае нашей смерти, по прошествии месяца, наши родственники могли их получить.

Это был прекрасный повод, послать весь этот сброд к дьяволу. Кавалер оглядел всех солдат, лица людей были напряжены, а люди, все глядели на него и молодые и старые, и ждали его решения. И тогда он произнес:

— Это разумное условие. Я согласен.

Он не мог ответить иначе. Он видел таких людей всю свою жизнь, это были солдаты, такие же, как и он, когда-то, солдаты, что сидят без денег, и которым нужно кормить свои семьи.

— И еще, господин, — заговорил Старый Фриззи, — мы с ребятами посовещались, и просим взять всех, никого не выгонять, за ту же плату, за всех двадцать три монеты. Деньги нужны всем, господин, надеемся, что от одного мешка бобов, вы не обеднеете, если еще двенадцать ртов пойдут с вами, а в бою, если случится, тридцать два человека получше двадцати будут.

— Пусть будет так, — ответил кавалер.

Теперь уже не было смысла торговаться, мешок бобов или два, какая разница. Он брал этих людей.

Глава восьмая

Пруфф повел своих людей в город, они уходили в хорошем настроении. А вот Волков не сказать, что был весел, он скептически смотрел им вслед. Видя это, Роха произнес:

— Ты сам просил их привести.

— Я ничего и не говорю, — отвечал кавалер.

— Мог бы выгнать их к чертям.

Волков промолчал.

— Добренький ты стал, — продолжал Роха.

— Ты говорил, что Пруфф дурак, не такой он уж и дурак оказался.

— Не волнуйся, он себя еще покажет, — заверил Скарафаджо. — Да где эти чертовы Хилли и Вилли?

— Кто? — не понял кавалер.

— Да эти два вчерашних сопляка, одного из них зовут Хельмут, другого Вильгельм, а вон они плетутся, ладно, пойду, научу их пользоваться мушкетом. Может, успеют выстрелить хоть раз, прежде чем их прикончат.

Кавалер увидал, как из городских ворот вышли два мальчишки, тащивших мушкет, завернутый в тряпку и какое то ведро. Дожидаться их Волков не стал, поехал в город, при встрече с мальчишками кивнул им в ответ на их низкие поклоны.

Кавалер был невесел. Нет, не таким видел он свой отряд, не таким. Да винить тут было некого. Кроме себя самого, да жадного епископа, который выделил на все так мало денег.

Агнес вошла в покои, где полураздетая Брунхильда подшивала подол исподней батистовой рубахи и напевала при этом. Агнес встала рядом, всем своим видом показывая раздражение. Хильда не могла не заметить этого, а заметив, спросила с вызовом:

— Чего?

— Господин нас с собой брать не хочет, без нас поедет, — сказала Агнес.

— Ой, да нехай катится, — с заметным раздражением отвечала Брунхильда. — Хоть отдохну от него. А то одни запреты, я ему жена, что ли. Денег оставит-то нам?

— Он едет в чумной город, он там сгинет, — зло сказала Агнес.

— Да откуда ты знаешь? — язвительно спросила красавица девочку.

— Знаю.

— В шаре своем видела?

— Видела.

— Так скажи ему.

— Говорила — не слушает, — заорала Агнес. — Упрямый он.

— Что ты орешь-то? — разозлилась Хильда и, откинув шитье, вскочила. — Чего разоралась, дура блаженная?

— Я не блаженная! — злилась девочка. — Это ты шалава трактирная.

— Да хоть и так, — Хильда встала руки в боки, и с улыбочкой, — зато не косоглазая.

— Зато беззубая, — заорала Агнес.

И едва не получила пощечину, Брунхильда сдержалась. Пошла села на кровать взялась за шитье. Агнес села рядом и начала:

— Он там сгинет.

— Да и ладно, — холодно сказала красавица.

— Мне-то не ври, — Агнес смотрела на нее пристально, — знаю я, что ты его все время ждешь.

— А чего мне его ждать, он мне не ровня. И раньше был не ровня, а теперь и подавно, — девушка начала шить да уже не шилось ей, — ему и раньше дочки баронов грезились, а теперь и вовсе принцесс подавай.

— Хильда, — Агнес притронулась к руке красавицы, — сгинет он там без нас. Куда пойдешь, когда одна останешься?

— А что делать-то? Ты скажи. Упросить его?

— Не упросим мы его, не возьмет он нас в чумной город. Мы сами поедем, следом за ним.

— Сами? Да на чем же?

— На пекаре твоем, — зло сказала девочка. — Он от тебя совсем сомлел, — говорила она с едва скрываемой завистью, Агнес тоже становилась взрослой, — телегу с лошадью наймем, а пекарь твой с нами поедет. Поговори с ним, поедет, сможет?

— Поманю, так пешком побежит, — надменно сказала Брунхильда и отбросив шитье стала расчесывать волосы. — Сегодня придет и поговорю.

Агнес согласно кивала:

— Пообещай ему, что давать ему будешь всю дорогу, что с нами будет.

— Да уж не учила бы ты меня, — высокомерно заявила красавица.

— Нет, ты ему пообещай, — настояла Агнес, — а то не согласится.

— Ладно, ладно, — сказала Хильда, лишь бы девочка отстала.

А та сидела рядом, смотрела, как красавица расчесывает волосы. Явно она не закончила разговор.

— Ну чего еще то? — спросила Брунхильда, подвязав свои роскошные волосы лентой.

— Надо будет взять у господина стекло, — твердо сказала Агнес.

— Так я и знала, а говоришь, что ты не блаженная, а ты блаженная, только и думаешь, как в шар пялиться. А потом будешь валяться день с ночью. А глаза твои косые будет ломить… Вот не плачься мне потом.

— Да дура ты, я для дела. Только, чтобы знать, что с господином случится. И с нами. И с тобой.

Брунхильда молчала. Потом сказала:

— Ну, так иди да возьми, он целыми днями шатается где то. В покоях его никого. Чего проще-то.

— Боюсь я, — сказал девочка, — вдруг поймает, или прознает как. Накажет, или выгонит.

— А меня не накажет?

— Да кто из мужиков тебя-то накажет? У них для тебя только одно наказание — ляжки тебе раздвинуть. О том только и мечтают, — говорила Агнес.

Брунхильде польстили эти слова, она помолчала для важности и потом сказала:

— Ладно, возьму для тебя шар.

— И с пекарем поговори, — не забыла Агнес.

— Поговорю, — сказала красавица, скинула рубаху из полотна, стала одевать батистовую, потом глянула на девочку, — а что ж ты свой батист не носишь?

— А мне и не перед кем, — отвечала девочка.

Все завертелось, дела пошли, деньги улетали с неимоверной быстротой. Несмотря на свою прижимистость, Волков не жалел их.

Отряд получился немалый, пришлось докупить пару телег и четыре мерина, только после этого он смог взять все, что считал нужным. Бочки с уксусом и сарацинской водой, провиант для людей, фураж для лошадей, дешевые рабочие перчатки и рукавицы, которые монах с попом скупали, аж сорок пар. Он тратил свои деньги, хотя не получил еще письмо от епископа, который бы благословил лишение траты, и обещал бы их возместить. Даже если бы епископ не возместил бы их, кавалер не расстроился бы сильно. Он был уверен, что в случае успеха он вытрясет из епископа деньги. А в случае неуспеха… Он все время думал о неуспехе. Эта мысль приходила к нему с пробуждением, изводила весь день, и не покидала, пока он не засыпал. Он все время вспоминал солдата из отряда корпорала Литбарски и его слова о чуме. Тот солдат был прав.

С чумой Волков был знаком немного, во время южных войн, она быстро прошла мимо него на север, выжгла, засыпала трупами один портовый город, и ушла. Его рота вошла в тот городок, чтобы в порту принять с корабля ядра и порох, и картечь, которые были нужны для осады. Город был тих и пустынен, и даже солнце и весна не избавляли солдат шедших по нему от гнетущего ощущения смерти. И это ощущение начиналось с запаха. Неистребимый, не выдуваемый весенним ветром запах мертвечины, старой падали, что клубился вокруг черных пятен на мостовой и черных луж над которыми роились мухи. Молодой солдат Ярослав Волков уже давно знал этот запах, так воняли рвы у крепостей, переживших штурм, или большие поля под солнцем, где недавно еще насмерть рубились люди. Но под крепости и на поля сражений нобили сгоняли мужичье, чтобы похоронить мертвых. Непримиримые враги даже устраивали перемирия для этого, а тут никто мертвых не хоронил, они и в домах и на улицах лежали неделями, превращаясь на солнце в черные зловонные лужи со скелетами в которых пировали тысячи разнообразных червей.

И тут солдаты увидали того, кто убирал мертвецов в этом городе. На одной из улочек, что пересекала главную дорогу, стоял приземистый человек. Был он в кожаном переднике до земли и с лицом замотанном тряпкой до глаз. Он глядел на солдат, а егоруки в огромных рукавицах сжимали палку в восемь локтей с большим крюком на конце. А перед ним, на мостовой лежал труп. Это был изможденный мужчина, в грязной, с черными пятнами, одежде. Сам он был худ, но его багровая с буграми и кровоточинами шея, была толщиной с ляжку крепкого мужа. Шире его головы.

И тут, вдруг, «труп» попытался согнуть ногу в колене. Пошевелил рукой. Мужик с крюком это заметил, он ткнул беднягу торцом своего орудия, для острастки, а потом зацепил его крюком под мышку, и поволок прочь, прилагая усилие, еще живого, по мостовой. Уже к вечеру рота молодого солдата покинула этот город, сопровождая сорок шесть подвод с пушечным припасом.

По молодости Волков почти забыл эту картину, а теперь вспоминал и вспоминал. Теперь он понимал, что от чумы нельзя отбиться, и договориться с ней нельзя, и в плен сдаться тоже. От чумы можно было только бежать, а вот бежать от нее он как раз и не собирался. Он собирался идти в нее. И вести в нее людей.

За всю свою жизнь Волков не видел, чтобы кто-то умел так быстро писать и считать, как это делал писарь дома Ренальди и Кальяри. Этот молодой человек, под присмотром убеленного сединами мужа, сидевшего за его спиной в высоком кресле, обложенного множеством подушек, просто творил чудеса. Седой муж внимательно глядел не на своего писаря, а на Волкова. Кавалер чувствовал, что этот человек его изучает.

А погода была отличной, и все действие проходило в райском саду, который окружала высокая стена. Еще на въезде кавалер понял, куда приехал. Кто мог позволить себе огромный дом в центре города, в двух шагах от городской ратуши и ста шагах от дворца архиепископа, да еще с садом, да еще с небольшим фонтаном. Только старый и большой банк, каким и был дом Ренальди и Кальяри.

Список получателей — людей капитана Пруффа был составлен за минуты, деньги были приняты и пересчитаны, расписки была передана капитану, и тот удовлетворенно спрятал ее у себя под камзолом.

— Спасибо, — сказал кавалер, когда капитан ушел. Сам он уходить не собирался.

— Комиссия с вашего дела составит всего шестьдесят крейцеров, — сказал молодой человек.

Волоков достал деньги, он уже не считал расходов.

И чуть подумав, достал и вексель от дома Рицци на сто талеров и протянул его юноше:

— Примете ли вы такой вексель?

Писарь взял вексель, прочитал его и, встав, передал его седому мужу. Что-то стал шептать ему. Тот понимающе кивнул и заговорил:

— Дом Рицци мы хорошо знаем и принимаем все его обязательства, на любые суммы. Но в этом векселе стоит имя Яро Фолькоф, а сегодняшние бумаги вы подписывали именем Иероним Фолькоф.

— Имя Иероним дано мне монахами при акколаде и посвящении в рыцари Божьи, — Волков достал бумагу, протянул ее седому мужу, — здесь все написано.

Тот прочитал бумагу и, кивая, продолжил:

— Могу только вас поздравить, тем не менее, нам нужно будет сделать запрос в дом Рицци с почтовой оказией. Это займет неделю, не больше. К сожалению, по-другому нельзя. Рицци должен ратифицировать вексель и ваше новое имя. Вы должны понять, ваше имя и имя на векселе не совпадают. Но ждать придется всего неделю.

— Через неделю меня здесь не будет, — сказал кавалер.

— Тогда, — он протянул Волкову бумагу, — вам лучше обратиться к самому Рицци.

Волков бумагу не взял:

— Проверяйте, если я через месяц вернусь, заберу деньги.

— А если нет? — седой муж смотрел на него пристально, видимо он, все еще изучал Волкова.

— По пять талеров из этих денег…

— Пиши, — приказал седой муж писарю, тот стал записывать.

— Агнес и Брунхильде, что живут сейчас в трактире «Три висельника».

— Есть ли у них фамилии? — спросил писарь.

— Нет, пиши Рютте обеим.

— Они сестры?

— Нет, из одной деревни.

— Хорошо, — сказал седой муж, — а что делать с остальными деньгами?

— Остальные, передать Марте Фолькоф, из Руусдорфа, матери моей. Сможете найти?

— Сможем, но если в нашем городе мы бы передали деньги без комиссии, то дело в Руусдофе будет для нас затратно. Люди дороги, корреспонденция, прочие траты.

— Пусть, если не будет матери моей в живых, передать деньги сестрам моим Марте и Герде, урожденным Фолькоф.

— Хорошо, мы все сделаем, — сказал муж, убеленный сединами и с трудом вылез из кресла, — простите мое любопытство, неужели вы и вправду собираетесь идти в чумной город?

— Да, — коротко отвечал кавалер.

— Я Фабио Кальяри, партнер этого дома, восхищаюсь вашей храбростью, и у меня к вам дело, — он взял Волкова под локоть и повел по саду. — Расскажите мне о себе, уважьте просьбу старика.

— Что вы хотите знать?

— Хотел бы знать все, но это займет много времени, расскажите, что вы хотели сделать, покупая землю в городе. Дом там вряд ли будет удобен.

— Вы знаете про землю?

— Это мое ремесло, невежды думают, что банковское дело — это деньги, а на самом деле банковское дело — это знания и выстраивание связей. И знания тут главные. Все сделки с землей в нашем герцогстве, и тем более в городе, привлекают наше внимание.

— Значит, вы и обо мне разузнали?

— Разузнали, разумеется, но мне бы хотелось послушать и ваш рассказ.

— Мне скрывать нечего, и ничего нового вы от меня обо мне не услышите, кроме того, что слышали. Я на войне с четырнадцати лет, то есть почти двадцать лет в солдатах. Долго воевал в южных войнах, ну и с еретиками тоже, потом пошел на службу в гвардию герцога да Приньи, там воевал на севере только с еретиками. Избран корпоралом роты, был правофланговым, на последнем годе службы герцог оказал мне милость, я был зачислен в охрану его штандарта, и был глашатаем его приказов. По ранению покинул гвардию, служил одному барону в земле Ребенрее. Был замечен епископом Вильбурга, он послал меня сюда, архиепископ произвел меня в рыцари Божьи. Все. Если у вас есть ко мне дело — говорите.

— Думает, что у меня к вам дело? — улыбался Фабио Кальяри.

— И оно, как я понимаю, конфиденциальное, — произнес кавалер.

— Да, у меня к вам есть дело. И, как и все дела, которые затрагивают дома, подобные нам, оно конфиденциально, — произнес Кальяри. — Я должен был узнать о вас больше. Я хочу убедиться, что никто никогда не узнает о том, о чем я вас буду просить.

— Я должен написать расписку? — усмехнулся Волков. — У вас, богатых господ, расписки заменяют слова.

— У нас — да, так и есть, но у вас, у рыцарей, ведь все по другому, и поэтому мне будет достаточно вашего слова.

— Разговор идет о преступлении? — спросил рыцарь.

— Разговор идет о преступлении, — отвечал банкир, кивая головой и улыбаясь.

— Я рыцарь Божий, не к лицу мне порочить себя разбоем, или кровью.

— Никакой крови, никакого разбоя, я бы вам такого и не предложил бы. Мне нужно, чтобы вы сожгли один дом в Фернебурге. Всего один дом.

— Дом?

— Да, большой и красивый дом.

— Может его лучше обыскать? Может там, что-то вам нужно?

— Нет, ничего вы там не найдете ценного, хозяева вывезли все, когда пришел мор. Кроме архивов. Архивы большие, вывезти их не удалось. Архивы должны сгореть, знаете, что это?

— Бумаги.

— Бумаги. Бумаги, которых не должно быть. Пусть они сгорят.

Рыцарь молчал, ждал, пока банкир скажет главное. И тот сказал:

— Двадцать гульденов еретиков, или двадцать шесть эгемских крон, или двадцать два цехина. Любое золото, какое пожелаете.

— Надеюсь это не церковь. Такой же банк, как и ваш?

— Хуже, это дом Хаима, Хаимы безбожники. Жгите спокойно. Он в самом северном, конце города, недалеко от северных ворот, рядом с их вместилищем безбожия, с синагогой. Синагога справа от дома, похожа не на храм, а на склад. На воротах дома роза. Розы прекрасной работы, прекрасны, вы их узнаете сразу. Это герб Хаимов. Вы не ошибетесь.

Кальяри замолчал, ждал решения рыцаря.

— Сжечь банк ростовщиков-безбожников дело богоугодное, — сказал рыцарь, чуть подумав. — Я возьмусь за такое дело. — Он помолчал и продолжил, — А не найдется ли у вас старой имперской марки, если есть, то дайте мне ее, как аванс. Такая марка пару раз спасала меня.

— Да прибудет с вами Господь, — сказал банкир. — А марку получите у моего писаря, и не как аванс, а как подарок. Пусть она принесет вам удачу.

Это была щедрость, банкир искал расположения рыцаря. Золото всегда нуждается в железе. Они поклонились друг другу.

Когда они выехал из дома Ренальди и Кальяри, у Волкова заметно улучшилось настроение, а у Егана за пазухой лежала большая и тяжелая, черная от старости имперская марка, отчеканенная еще в прошлом веке. И он поехал искать кузнеца, чтобы сделать то, что делал им умелый кузнец из деревни Рютте, почему-то кавалеру казалось, что это может пригодиться ему в будущем деле.

Тот огромный котел, что купил Виченцо Пилески для выварки селитры, пришелся кстати. Его вывезли за ворота города, поставили у большого ручья, налили его, почти доверху, водой и стали ее греть.

Всем этим руководил молодой монах Ипполит, более зрелый монах отец Симеон выступал его помощником. Люди капитана Пруффа сначала не знали, что затеял монахи, и шутили, но когда монахи предложили им снять всю одежду, кинуть ее в котел и поварить, как следует, солдаты заупрямились. Но к тому времени к этому месту приехал сам кавалер и все объяснил:

— Делайте, что велят монахи, то не блажь, а совет умного мужа, ученого! Коли хотите, чтобы язва вас миновала, делайте, что велено. Сказано варить одежду — варите, скажут монахи бриться наголо — брейтесь, мыться — мойтесь, на вас ни одной вши, ни одной гниды быть не должно. А кто откажется, того вычеркну из похода, я не допущу, чтобы из-за одного все от язвы сгинули.

Теперь перечить никто не осмелился, солдаты раздевались догола, кидали одежду в огромный чан, сами же раздобыли где то щелок, шли к ручью мыться.

А кавалер заказал у трактирщика свинины, пива, хлебов хороших. Все это приехало с ним. Кашевар Пруффа затеял огонь, стал варить бобы в солдатском котле жарить мясо на углях. Бочка с пивом была огромной. На пять ведер. Солдаты видели все это, радовались. А Вшивый Карл стоял у ручья голый, перемазанный щелоком и глиной, с пучком травы в руке кричал громко:

— Господин рыцарь, никак завтра выходим, раз сегодня нам такое угощение готовите.

— Ты Вшивый Карл, сделай так, чтобы все твои вши остались на берегу этого ручья, — отвечал кавалер, — а ты без них пошел, а когда нужно будет выходить — ты узнаешь.

Солдаты посмеялись, а капитан Пруфф был серьезен, он подошел к Волкову и спросил тихо:

— Так, что завтра выходим?

— Да, — отвечал кавалер, — до зари будьте со всеми у «Трех висельников», погрузимся и пойдем, чтобы к рассвету быть у ворот.

— Виват! — капитан отсалютовал пивной кружкой.

— Виват! — отвечал ему рыцарь. — Пруфф, а почему вы не приварили свою одежду?

— Потому что нет у меня никаких вшей, — чуть раздраженно отвечал капитан. Ему явно было не по вкусу, что кавалер ставит его, капитана, на одну доску с солдатней.

— Ну, тогда виват, — еще раз поднял свою кружку Волков.

На кровати лежали два сюрко в цветах лазури и серебра, в его цветах, Еган съездил к художнику забрал, пока он был за городом. И рядом, тут же на кровати лежали болты серебряными наконечниками и главная вещь. Его штандарт. Это был небольшой штандарт, большой ему был не нужен, но удивительно красивый. Он уселся на кровать, взял его в руки стал рассматривать герб. Пришла Брунхильда:

— Звали, господин? — спросила она без обычного вызова.

— Утром ухожу, — просто сказал Волков.

Он думал, что она опять начнет канючить, что-то просить, выторговывать, злится и причитать. Но девушка ничего не сказала, стала снимать с себя платье, и рубаху скинула, села на кровать рядом с ним голая, обворожительно красивая и, поглядев на его штандарт произнесла:

— Красота какая, синенький цвет такой яркий, и белый тоже.

— Они называются лазурь и серебро.

— А у птички глаз, какой алый! Страшная птица у вас.

— Глаз называется рубиновый.

— Рубиновый, — повторила она. — Как будто глядит на меня.

— Я оставил вам деньги, если не вернусь, через месяц пойдете в банк Ренальди и Кальяри. Вам с Агнес дадут по пять монет.

— Хорошо, — просто сказала красавица.

И больше ничего.

Ее поведение все больше удивило кавалера.

Он смотрел на нее и не узнавал, до тех пор, пока рука сама не потянулась к ее груди. Грудь была тяжелая и твердая как камень, только теплый камень. Так он и держал ее грудь, словно взвешивал.

— А за месяц я за вашу комнату заплатил, и за конюшню заплатил, двух коней дорогих брать с собой не буду. Если не вернусь — продадите. Они пятьдесят талеров стоят.

Он замолчал, ожидая слов благодарности, а она смотрела на него и молчала, а потом скинула штандарт, что лежал на его коленях, на пол, обхватила его шею руками, притянула и поцеловала в губы, так как никогда его еще не целовала. Нежно. И не выпускала долго.

Была уже ночь, в трактире никого не было, Волков сидел один, да еще трактирщик сидел за соседним столом — маялся. Про себя проклинал постояльца. Проклинал да не уходил, жадность не позволила бы ему лечь, пока постоялец пьет его самое дорогое вино. А постоялец вторую бутылку пил. Сидел один и пил. Он не мог понять, почему девица так спокойно воспринимала его отъезд. Словно ей было все равно, словно он ехал в соседнюю деревню купить корову. Видно она нашла кого, может, это пекарь. А может еще кто. Гадать кавалер не хотел. Ему было не до того, ведь помимо странного поведения девицы, ему нужно было завтра вести людей в город, съедаемый моровой язвой. И как-только он об этом вспоминал, тут же на ум ему приходили слова Агнес:

— Сгинете вы там, — повторил он невесело вслух слова девочки в который раз.

И эти пророчества его совсем не удивляли. Он допил вторую бутылку, он был уже пьян. Скоро нужно было уже вставать. Скоро солдаты его должны были прийти и начать грузить подводы, запрягать лошадей, завтракать плотно в дорогу. А он еще не ложился. Он встал и пошел в свои покои, где в теплой кровати спала красивая молодая женщина. И трактирщик пошел, не понимая до конца, рад он, что можно лечь спать, или не рад, что больше не сможет продать сегодня такого дорогого вина.

Глава девятая

Солнце первыми лучами едва осветило туман, что клубился у ручья, как южные ворота славного города Ланна распахнулись. И из них выехал рыцарь Божий Иероним Фолькоф, за ним двое людей его в лазури и серебре, цветах его. Один из них, тот, что выше, вез штандарт его, с черным вороном на лазури и серебре, с глазом рубиновым и факелом в лапах, пламенем на восток. А за ними ехал капитан Иоган Пруфф в белом доспехе, а за ним шли люди его, тридцать два человека, а за ними катились четыре подводы, полные припасов и бочек, в коих были еще и два монаха, и старый увечный на ногу солдат Игнасио Роха, по кличке Скарафаджо. А уже последними шли два юноши добрых, Вильгельм и Хельмут, взятых рыцарем в люди свои, и несли они мушкет, рогатину под него, огненное зелье и пули. Все то, что солдатам положено нести самим.

То есть оружие свое. И оба были тем горды.

И двинулся отряд на северо-запад, до реки Эрзе, и по берегу той реки пошел на запад до самого Ференбурга.

— Дрыхнешь, господин-то уже уехал, — трепала Агнес сонную Брунхильду, — вставай, где твой пекарь?

— Да отстань ты, чего ты? Время есть еще, не вслед поедем, завтра поедем, чего сейчас-то полошиться? — зевала и потягивалась красавица.

Агнес спрыгнула с кровати, полезла под нее и вытянула оттуда ларец. Раскрыла его, достала из бархата прекрасный стеклянный шар.

Брунхильда склонилась с кровати поглядеть, что там она вытворяет:

— О-о, да ты опять за свое, помешанная, ты от этого шара издохнешь или ослепнешь.

— Остынь, дура, — огрызнулась Агнес, — не от праздности я гляжу в него, хочу узнать судьбу господина.

Агнес стала раздеваться.

— Оно конечно, — скептически скривилась красавица, падая в подушки.

Нужно было вставать, одеваться, а так не хотелось. Хотелось валяться в кровати, авось и еду сюда могли холопки трактирные принести. Брунхильда уже успела привыкнуть к такой жизни, а еще три месяца назад, ее утро начиналось с дойки коров на рассвете. Теперь ни за что она не вернулась бы в деревню, там разве жизнь. Мука. А тут стоит позвать и тебе еду в кровать принесут. А потом пойти в купальни, по лавкам пройтись, деньги-то есть. А вечером и пекаря принять, да не как бродягу у забора, да на конюшне, а по-человечески, в кровати. Так бы и валялась в кровати, да нужно было вставать по нужде. А Агнес сидела на краю кровати да пялилась в свой шар, улыбалась, полоумная. Вот когда пекарь придет, куда бы ее деть на ночь, думала красавица, ведь господин оставил им всего одну комнату оплаченную. Как им миловаться, когда эта блажная будет рядом на кровати сидеть да смотреть. Пекарь еще засмущается.

А пекарь Удо Бродерханс первый раз в жизни собирался покинуть славный город Ланн. Внуку пекаря и сыну выборного Главы Цеха пекарей, города Ланна выпала возможность выехать из города и не по купеческим делам, а по зову сердца, по делам почти рыцарским. Ибо Брунхильда, бывшая крестьянка, дочь содержателя деревенской корчмы, и бывшая кабацкая девка, а ныне прекрасная дама пообещала, что будет давать всю ему всю дорогу, и любить его всем сердцем, пока он не проводит ее до ее господина, что поехал в чумной город Ференбург.

Для семнадцатилетнего сына и внука пекаря романтичнее и быть ничего не могло, он готов был ехать хоть в лапы еретиков, лишь бы пару раз в день иметь возможность, залезть под юбки к его возлюбленной, которая к тому же, вроде как принадлежала суровому рыцарю. Даже это льстило юнцу. Делить одну женщину с таким серьезным воином, может даже и честь. Тем более, что воин вроде и не против. Кажется. В общем, все эти чувства: любовь, гордость и бесконечное вожделение семнадцатилетнего юноши кружили ему голову и будоражили кровь. И к походу он готовился серьезно, даже денег занял, два талера в банке. Так как прекрасная Брунхильда, сказала, соврала, скорее всего, что у них с Агнес денег нет. Удо Бродерханс первый раз в жизни занимал деньги, и был приятно удивлен, что деньги ему дали сразу, и только под имя, даже цепь в залог не просили. И обращались с ним как с господином, и звали на «вы».

Радостный юноша поспешил к своей возлюбленной, и уже с ней и ее товаркой, серьезной, чинной и косоглазой Агнес они отправились на улицу Конюшен, где и нашли нужного им человека.

— Верхом, до Ференбурга, за два дня доехать можно, ежели коней не жалеть, — сообщил крепкий и серьезный возница по имени Пауль, — ежили пешими идти, да налегке, да борзым шагом то за четыре дойдете.

— А солдаты борзо ходят? — спросила серьезная Агнес.

— Солдаты ходят борзо, они всю жизнь пешими ходят, значит за четыре дня дойдут.

— А на вашей телеге?

— У меня не телега, — гордо заявил Пауль, — телеги у мужиков, у меня возок крытый, с лавками и тюфяками, да местом под пару сундуков. Для господ, дам, коим путешествовать надобно.

— Вот ты нам и нужен, — сказал Брунхильда повелительно, — нам путешествовать надобно. До Ференбурга, или пока господина нашего не догоним.

— Да, — сказал Удо Бродерханс важно, — дамам надобно путешествовать, а я их буду сопровождать.

— Ну что ж, надо так надо, — согласился возница Пауль, — за дорогу возьму с вас три талера, да еще считайте постой, две ночи в постоялых дворах, в поле да лесу останавливаться опасно, не те времена. Да корм лошадкам моим, за ваш счет. Итого три монеты на руки мне сразу, а еще одну про запас иметь, и мы можем выезжать.

Внук пекаря, сын пекаря, сам пекарь Удо Бродерханс растерянно и по-детски поглядел на Брунхильду, у него было всего две монеты, не знал он, сколько запросит возница. Да и два талера для мальчишки были деньги огромные, отец не знал про то, что он занял деньги, узнал бы — убил.

Видя его растерянность, Брунхильда взяла переговоры на себя:

— Три монеты на руки! Да где такое видано, может ты мошенник, монеты возьмешь да и ищи тебя потом, нет! Получишь все по приезду. Одну вперед дадим. Удо, дай ему талер.

Пекарь послушно протянул один талер вознице, а тот только усмехнулся в ответ, деньгу не взял:

— Нет, так не пойдет, прошу денег с вас мало, и в добрые времена до Фернебурга все по четыре монеты брали, а сейчас и подавно пять попросят, не хотите, ищите других, может, кто другой в чумной край за три монеты поедет. Но любой у вас деньги вперед попросит. А ежели нет у вас денег, то и говорить не о чем.

Брунхильда, готова была уже обругать его, но ее опередила Агнес.

Девочка сделала шаг к вознице, взяла его руку в свою, и заглядывая в его глаза заговорила. Слова ее были тяжелы и холодны, даже Брунхильде и пекарю от них стало не по себе:

— Денег у нас два талера, — она врала, Волков оставил им денег, — и дадим вперед тебе мы один, а с другим поедем, а как к господину нашему нас доставишь, так остальное получишь. Обещаю тебе. — Девочка смотрела на возницу так, что его потом холодным пробило. — И отказываться не смей, за добро добром воздадим. А за зло — злом.

Слова девочки были холодны словно железо, и крепкий муж стоял сконфуженно, переминался с ноги на ногу, не в силах сказать что-либо.

— Удо, дай ему талер, — продолжала Агнес, — вижу я, что это добрый человек, не оставит нас в нужде.

Пекарь опять протянул вознице монету. И тот беспрекословно взял ее. И только спросил, глядя на девочку:

— А когда ж поедем?

— Так поедем, чтобы догнать нашего господина уже рядом с Фернебургом, чтобы он нас обратно уже не отослал, — сказал девочка. — А он туда солдат пеших ведет. Утром вывел.

— Так завтра на заре можно и выезжать, — сказал возница. — За три дня как раз их у города нагоним.

— Вот и заезжай за нами на заре, мы в «Трех висельниках» живем. Да не обмани меня, не вводи во грех.

Агнес убрала свою руку с его руки, и более ничего не говоря пошла прочь. Брунхильда и пекарь пошли за ней, а возница еще постоял, разглядывая талер.

Уже осень шла, а погоды стояли райские. Солнце светило так, как летом не светило, они второй день ехали по левому берегу огромной реки, по хорошей дороге. Агнес все время сидела с возницей рядом, лишь притомившись, лезла под навес в возок, где спала. А вот Брунхильда и пекарь на солнце почти не вылезали, там, на тюфяках и подушках, красавица лениво отбивалась от бесконечных попыток пекаря залезть к ней под платье в очередной раз, а тот не унимался.

— Угомонитесь уже вы, — устало говорила она, когда Удо Бродерханс опять лез целовать ее в губы, — устала я уже. Губы уже поветрило.

— Я не могу, прекрасная моя, — шептал юный пекарь, пытаясь залезть ей в лиф платья, — не могу насытиться вами. Не могу напиться вашим дыханием.

— Да, Господи, да каким еще дыханием, вы кружева уже порвали, и сиськи уже в синяках, давите их, что ваше тесто, и кусаетесь еще, а господин меня призовет, что я ему скажу.

— Не могу совладать с собой из-за любви, — шептал юноша, пытаясь задрать ей юбку второй раз за день.

— Да куда вы лезете-то? — возвращала на место подол Брунхильда. — Возница тут, Агнес тут.

— Они не услышат, они на дорогу смотрят.

— Хватит уже, слышите, нельзя мне сегодня, понести могу, — красавица вырывалась, пыталась встать. — Вот понесу, что будете делать.

— Будь, что будет, — мальчишка в эту минуту был на все согласен.

— Угу, вот пойдет ваш папаша на мессу, а я после ему на колени из подола выложу, скажу: «То внучок ваш, батюшка». Он вас, наверное, не похвалит.

— А я женюсь на вас, — заявил Удо, ни секунды не размышляя.

Такой довод обезоруживал красавицу, и она нехотя отдалась было любовнику. Но их прервала Агнес, заглянув в повозку:

— Да хвати вам уже, распутные, угомонитесь, мы отряд господина кажется, догнали.

И Брунхильда и пекарь, поправляя одежду, вылезали из повозки на свет и, щурясь от солнца, смотрели вперед поверх головы возницы.

Да, там вдалеке на западе пылил по дороге отряд людей. Наверное, это был их господин, больше в этих пустынных местах быть некому было. Возница говорил, что за весь день никого тут не видал. Даже мужиков. Так оно и вышло, скоро они нагнали отряд, которым руководил кавалер Фольокф.

— Они? — спросила Брунхильда.

— Они, — отвечала Агнес.

— Вот думай, что ты ему скажешь, почему мы ослушались, — говорила красавица, немного волнуясь.

— Уже все придумала, — серьезно отвечала Агнес, ничуть не волнуясь. — Он еще спасибо скажет.

Волков устал, после четырех дней в седле начало ломить ногу. Болела она еще с утра, и честно говоря, он был рад появлению Агнес. И Брунхильде был рад, даже пекарю кивнул в ответ на его поклон, хотя напустил на себя строгости:

— Ослушались, значит меня, слово мое для вас ничего не значит?

Брунхильда, вдруг испугалась, с ней такого не бывало, раньше на все отвечала с вызовом, а тут стояла, руки ломала, да косилась на Агнес, а вот Агнес напротив, была спокойна:

— Господин, наш, дозволь говорить мне. Чтобы не слышал никто.

Кавалер дал знак и все отошли.

— Глядела я в стекло…

— Ну конечно, я уехал, так ты из него и не вылезала. Зря я тебе оставил его. Говори, что видела.

— Злой человек, среди людей твоих. Погибели вашей хочет, хочет, чтобы вы там сгинули.

— Кто он?

— Не ведаю. Знаю, что есть. И знаю, что зла творить тебе не желает, боится. Принудили его. Может, ты сам знаешь, на кого думать?

— Может и знаю, — задумчиво сказал Волков.

— Призови того, на кого думаешь, будем спрашивать, нам двоим он все расскажет.

Волков подумал и согласился и крикнул:

— Сыч, скажи капитану, пусть дальше идет, а ко мне монаха приведи.

— Нашего монаха? — откликнулся Сыч.

— Нет, нового.

Отряд пошел дальше, а Волков сел на коня. Сыч пришел с монахом отцом Семионом. И кавалер сказал:

— Пойдем-ка отче. Пройдемся вон до того леска. Сыч, с нами иди.

Так и пошли они, первый — удивленный отец Симеон, озирался через шаг, за ним Волков верхом, а за ним Сыч и маленькая, и важная Агнес.

У леска остановился монах, заволновался:

— Что, дальше мне идти?

Чувствовал что-то неладное. Остановился у куста.

— Кто послал тебя? — холодно спросил кавалер.

— Я же говорил вам, господин рыцарь, послал меня…

Тут к нему подскочила, чуть не шипя как кошка, Агнес и, заглянув ему в глаза, прошипела сквозь зубы:

— Не смей врать моему господину. Насквозь тебя вижу. Насквозь…

Монах аж отшатнулся, даже руку поднял, словно закрывался от чего-то, так на него пахнуло холодом от девочки. Стоял, выпучив глаза от страха.

— Не смей врать, я все твое вранье увижу, — продолжила девочка, но уже не так страшно, — будешь врать, тут и останешься, Сыч тебе горло перережет. Говори, что задумал.

Монах полез под одеяние свое ветхое и вытащил оттуда склянку, молча отдал ее девочке. Все еще глядя на нее с ужасом.

— Господина отравить хотел? — догадалась Агнес, откупорила склянку и понюхала. Закупорила и спрятала в платье.

Монах отрицательно мотал головой.

— Что, не хотел травить господина? — продолжила она. — А кого хотел?

— Да не хотел я, но велено мне было, — выдавил брат Семион.

— Кто велел, — спросил кавалер, — поп из дисциплинария, который тебя сюда посылал?

— Нет, тот велел идти и в сердцах людей ваших огонь веры поддерживать, а это…

— Ну! — рыкнул Волков.

— Канцлер его высокопреосвященства позвал меня ночью, говорил, не дай свершиться святотатству, не допусти разграбления храма Господня, пусть никто из этих грешников не вернется из чумного города.

— Отраву кто тебе дал? — спросил Сыч. — Канцлер своей рукой давал?

— Никто не давал, склянка на краю стола стояла, у приора, он без слов на нее перстом указал, я и взял.

— Хитрый приор, — резюмировал Сыч.

Волов молчал — думал, и Агнес и Сыч молчали. А монах заговорил:

— Добрый рыцарь, прежде чем смерть принять, позволь помолиться.

— Так подохнешь, — зло сказала Агнес, — ни молитвы тебе, ни причастия не будет, душегуб ты, отравитель. Геенна огненная тебя ждет, столько добрых верующих людей убить собирался.

Сыч поглядел на кавалера, он ждал его решения. А тот не торопился, видимо, что-то обдумывал, и произнес:

— А не сказал ли тебе отец Родерик еще чего, чем так не люб я ему?

— Ругал вас головорезом и псом, — произнес монах, — а епископа Вильбурга вором. Более ничего не говорил. Господин рыцарь, об одном прошу, пусть брат Ипполит причастит меня, не со зла я взялся за греховное дело, видит Бог, не со зла. То кара мне за другие мои прегрешения, — брат Семион чуть не рыдал, он молитвенно сложил руки и продолжил, — отказаться я хотел, да приор пригрозил, что расстрижет меня, и клеймо расстриги на чело возложит, а если дело сделал бы я, то приход мне добрый сулил.

— И без причастия обойдешься, и не верьте ему господин, лжив он, он и сейчас хитрит, думает от кары через набожность уйти, — говорила Агнес с неестественной холодностью, — хитрый он, но я его хитрость вижу. Велите Сычу, пусть его зарежет.

— Помолчи, — оборвал ее кавалер и продолжил, — то, что ты сейчас сказал, повторишь епископу Вильбурга, а дойдет до разбирательства, так и архиепископу повторишь.

— Повторю, коли так, — обрадовался брат Симеон. — Мне душегубство не мило. Не хочу душою пропасть.

— Агнес, дай отраву сюда.

Девочка вытащила склянку из лифа, отдала кавалеру. Тот спрятал ее в кошель:

— Ступай за людьми, а Сыч за тобой присмотрит, коли заподозрит что… О причастии и молитве у тебя времени просить не будет.

Монах кинулся к Волкову. Хотел целовать сапог, да Сыч его поймал за шиворот и толкнул, чтобы вперед шел. Они пошли. А кавалер склонился с коня и, обняв Агнес, крепко поцеловал ее:

— Спасла меня опять. Ангел-хранитель мой.

Девочка стала красная, стояла счастливая и гордая, светилась вся. А кавалер потянул ее к себе в седло и усадил. Поехали они. И тут Агнес увидала повозку, с ней рядом пекарь стоял, и вспомнила:

— Господин, а вознице то заплатить нужно, мы ему два талера должны. Пекарь всего два талера нашел, еще два должны.

— Так я вам с Брунхильдой денег же оставил, — удивился кавалер. — Три талера на жизнь.

Агнес только пожала плечами и сказала:

— И не знаю даже где они, только вот вознице мы два талера должны.

Волкова чуть не затрясло, он хотел уже ругаться, да девочка положила ему на руку свою руку и заговорила:

— Не гневитесь господин, а возница добрый, хороший дайте ему пару монет всего, и пекарь хороший, нам помогал. А мы с Хильдой с вами поедем, в стекле я видела, что помогу вам в чумном городе.

Она гладила его по руке и по больной ноге, злость и боль потихоньку уходили, но не до конца еще:

— Всего две монеты, да мне в гвардии за две монеты две недели в караулах и в дождь и снег стоять приходилось, — фыркнул кавалер, ссадил девочку с коня, дал ей деньги и добавил, — в телеге поедете.

А она была и телеге рада, лишь бы с господином. Пекарь и возница повернули обратно, пекарь оглядывался, надеясь, что Брунхильда хотя бы помашет ему, а Хильда так и не помахала, они с Агнес догнали телегу, где сидел брат Ипполит, закинули в нее свой скарб да ларец с шаром, залезли сами к нему. А монах был рад им. И они поехали догонять ушедших вперед солдат. И день катился к концу, и с большой реки подул прохладный ветерок, а вдалеке, в изгибе реки уже виднелись стены и башни и храмы богатого и красивого, торгового города Ференбурга.

Георг фон Пиллен, имел при дворе Карла Оттона четвертого князя и курфюрста Ребенрее должность Третьего Форшнейдера. Злые насмешники называли такие должности Девятый Шенк. То есть человек, хоть и получивший должность при дворе, но никакого влияния при дворе не имеющий. Да и сеньора видевший редко. И поручения таким придворным давались соответствующие. Например, охранять дороги вокруг чумного города. Получив патент ротмистра от князя, и сорок душ, городских стражников, не бог весть каких солдат. Он разбил две заставы и лагерь. Лагерь он поставил на живописном пригорке, а заставы на двух дрогах, на южной и северной, и полностью перекрыл доступ в город.

Георг фон Пиллен был явно не первый сын в роду, и на папашину землю претендовать не мог, поэтому юный ротмистр, а было ему лет двадцать, решил делать карьеру при дворе. И делал ее на совесть.

— Добрый кавалер, — говорил он, — я человек рьяно верующий, чту Церковь и Святых Отцов, но пренебречь волею моего Государя, принца Карла я не могу. На то я здесь и поставлен, чтобы предостеречь людей добрых от входа, и людей злых и уязвленных болезнью от выхода из города.

Юноша был умен и тверд, он даже не взглянул на тяжелый кошель, что Волков выложил перед ним на стол, деньги так и лежали между ними.

— Поймите, друг мой, не своей волей я пришел сюда, — заговорил кавалер, — только чаяниями отцов церкви, кои пекутся о мощах, и только о мощах, что хранятся в кафедральном соборе, кажется, зовется он Ризенкирхе, я просто заберу оттуда раку с мощами святого Леопольда и все. И мы уйдем.

— И понесете чуму по земле Ребенрее, нет, добрый мой господин, волею сеньора моего, стою я здесь, чтобы такого не произошло, я не могу, — тут юноша сделал заметное ударение, — через свои посты пропустить вас. Я знаю, что еретики входят в город, но они туда идут через речной шлюз, вплавь.

— Так еретики туда проходят? — насторожился Волков.

— Еретики, бандиты, бароны разбойники с севера, купчишки… Кого там только нет, но насколько я знаю, все они бывают только на юге. В доках, а центре города и на севере, все мертво, там улицы завалены трупами. Когда дует северный ветер, мы здесь просто задыхаемся от запаха мертвечины.

Волков встал:

— Значит, если я найду лодку, и со своими людьми пойду в город через шлюз, тоя там встречу еретиков или Бог еще знает кого?

Георг фон Пиллен тоже встал, он развел руками: «На все воля Божья».

— Скорее всего, мне с моими людьми сразу придется драться. А сколько там еретиков или бандитов, вы не знаете?

Георг фон Пиллен только покачал головой, он сожалел, но ничем помочь не мог. Вернее мог:

— Господин Фолькоф, вы можете разместить людей и припасы в моем лагере, — произнес юноша. — Это все, что я могу для вас сделать, а еще…

— Что?

— В трех милях вверх по реке, у старых доков для хлеба, стоят протопленные баржи, одна из них совсем новая.

— Спасибо, — Волков сгреб со стола деньги и протянул юноше руку.

— И еще, почту для себя честью пригласить вас на ужин, — рыцарь Георг фон Пиллен пожал руку Божьему рыцарю Иерониму Фолькофу.

— Я буду не один, со мной будут дамы. Две.

— Дамы? — искренне удивился юноша.

Волков не ответил, улыбнулся и вышел из шатра.

Он нашел капитана Пруфа и сказал:

— В город нас через ворота не пустят, в трех милях от города, есть новая притопленная баржа, наверное, придется плыть на ней до речных ворот.

— Терпеть не могу плавать, — сказал капитан раздраженно. — Какого черта, мы так не договаривались, если нельзя пройти посуху, то мы пойдем домой.

— Езжайте немедля и найдите мне баржу, и даже не начинайте мне нытье про то, что мы так не договаривались.

— Скоро начнет темнеть.

— Так и не ждите, что стемнеет, езжайте.

Пруфф зло фыркнул и пошел, а Волков, глядя ему вслед, подумал, что еще намается с этим капитаном.

Георг фон Пиллен не знал, чему больше удивляется, уму и знаниям чопорной и строгой госпожи Агнес или простоте и открытости госпожи Брунхильды, которая сразу перешла с ним на «ты». Юный рыцарь был книгочеем, но даже его удивляли знания совсем юной госпожи Агнес, которая запросто вспоминала огромные куски из учений пресвятого Луки Ланнского и знала, сколько в человеке костей и как к ним крепятся мышцы. И по памяти могла процитировать любой псалом. Третий Форшнейдер его высочества принца Карла просидел бы с ней до утра и слушал бы ее и слушал, но при других обстоятельствах. А когда госпожа Брунхильда подобрала свою нижнюю рубаху так, что она сравнялась с лифом платья, обнажая при этом чуть ли не половину роскошной груди красавицы, умные слова госпожи Агнес долетали до юноши и едва-едва задевали его разум. Да и как можно сохранять трезвый ум молодого человека, когда такая красавица говорит ему:

— Господин рыцарь, велите вашему человеку налить мне вина.

— Я сам налью вам, — вскакивал Георг фон Пиллен. — Для меня честь быть виночерпием такой прекрасной дамы.

— И себе налейте, — говорила девушка, — давайте выпьем, а то от умных речей нашей Агнес умом тронуться можно. Сижу — засыпаю.

— Госпожа Агнес очень умна, мне ее речи очень интересны, — говорил юноша, заглядывая за лиф платья Брунхильды, когда лил ей вино в стакан.

Агнес же сидела, поджав губы, в этот момент она ненавидела свою товарку. Тоже решилась и во второй раз за вечер пригубила вина. Волков тоже почти не пил. Он время от времени давал темы для разговоров, оживлял беседу шутками, но не мешал вечеру. Он был самый старший за столом, и был доволен тем, как все складывалось.

— А откуда вы? Вы все из Ланна? — спросил Георг фон Пиллен.

— Нет, — сказал кавалер, — я издалека, с северо-востока.

— А мы из Ребенрее, — сказал Агнес.

— Мы с Агнес из Рютте, — уточнила Брунхильда.

— Из Рютте? — удивился молодой рыцарь. — А вы слышали, что в Рютте выловили целый выводок упырей?

Волков молчал, Агнес глянула на него и тоже ничего не сказала, а Брунхильда молчать не стала:

— Так мы и видели все своими глазами, — она указала на Волкова, — господин наш их и ловил, каждую неделю на площади вешал. Страшные, аж ужас. А воняли как! Задохнуться можно от них. Хуже чем в нужнике, воняли.

Георг фон Пиллен не мог понять, шутит ли госпожа Брунхильда или нет, и переводил взгляд с Волкова на Агнес и снова на Волкова.

— А потом и одного из главных, вурдалака, на старом кладбище нашел и сам его зарубил, — продолжала красавица, — из всех только один убежал, как его звали-то?.. — она жестом попросила Агнес помочь.

— Ла Реньи его звали, — напомнила Агнес.

— Точно, — вспомнила Брунхильда, — точно, ла Реньи, менестрель он был, так пел прекрасно, заслушаться можно было, а сам людей жрал.

— Говорят, дочь барона с ним сбежала, — добавила Агнес.

— Ну, хватит, — сказал Волков.

— Почему же, пусть расскажут, мне очень интересно, у нас даже при дворе все про это говорили, — сказал молодой рыцарь. — Так вы принимали участие в поимке упырей, господин Фолькоф?

— Какое ж участие, — возмутилась Агнес, — он же их и ловил, наш господин был коннетаблем Рютте.

Георг фон Пиллен смотрел на Волкова, открыв рот и округлив глаза. И потом произнес:

— Так вы коннетабль Рютте?

Кавалер знал, о чем будет следующий вопрос, и знал, что избежать его не удастся, как бы ему не хотелось, не поднимать эту тему:

— Да, я служил барону фон Рютте.

— А Кранкль…

— Да, — коротко ответил Волков и добавил. — Конь, на котором я приехал, конь Кранкля.

— И как вы не побоялись вступить в поединок с лучшим бойцом земли Ребенрее?

— Я не знал, что он лучший боец, и у меня не было выбора, если бы я отказался, они бы меня убили и без поединка, да и оружие выбирал я. Я выбрал арбалет. Оружие черни, он не так хорошо им владел, как я.

— Да-да, его убили из арбалета, но ведь он вас тоже ранил?

— Я до сих пор лечу эту рану, — гордо сказала Агнес. — Господин до сих пор ей мается, если долго в седле сидит, так ногу крутить начинает.

Юный Третий Форшнейдер принца Карла хотел задать еще вопрос, но тут красавица Брунхильда, которая была весела от вина, простодушно отрыгнула, так, что все заметили и сказала:

— Господин мой, мне надобно по нужде.

Волоков встал, за ним встал и фон Пиллен. Кавалер и красавица покинули шатер, он проводил красавицу туда, куда ей надо и там произнес:

— Мальчишка не пускает меня в город, можешь его окрутить?

— Так я уже, — сказала красавица вальяжно и уверенно, она, сделав дела, поправляла одежду, — будет плясать у меня как песик за подачку.

— Прям таки и уже? — усомнился кавалер.

— Ой, да не волнуйтесь вы, господин мой, у него косоглазие скоро случится, так на меня пялится, — она поправила грудь в платье. — Говорила ведь вам, дайте денег на кружево, с кружевом его бы вообще расперло уже.

Тут она была права. Надо было дать денег ей на туалеты.

Хотя и без них было в этой девушке, что-то такое, отчего у многих мужчин случалось помешательство.

— Ты ему голову-то кружи, но пока я в город не въеду, не давай.

— Как скажете, мой господин, — сказала красавица и, веселая от вина, добавила, — а сегодня могу и вам дать.

— Не откажусь, — он хлопнул ее по заду и привлек к себе, поцеловал за ухо, в шею. — Соскучился.

Было глубока за полночь, когда фон Пиллен, выйдя с Волковым на воздух, спросил:

— Неужели вы собирались своих дам взять в город? Туда? — он кивнул в темноту.

— Да нет, конечно, я велел им дома сидеть, меня ждать, а он они возницу наняли и приехали за мной, вот теперь думаю, как с ними быть.

— Пусть остаются у меня, — сказал юный рыцарь, — в моем шатре. Я найду себе место.

«Значит ты уже не против, того, что я пойду в город». — про себя отметил Волков. И сказал.

— Нет, они будут причинять вам неудобства.

— Никаких неудобств, я уже не первый год как при дворе, два лета воевал, и зиму провел в осаде. Мне не впервой.

— Вам и мне жить в палатке не впервой, а они ж женщины. Сами понимаете.

— Велю построить им уборную.

— Им мыться нужно, и прислуга нужна.

— Велю построить купальню, и ванную привезти. И служанку им найму, — обещал на все согласный Третий Форшнейдер принца Карла, курфюрста Ребенрее. — И печку велю поставить в моем шатре.

«Ишь, как тебя Хильда-то присушила, еще немного и дом ей построишь». — опять отметил про себя кавалер. И спросил:

— Так значит, вы меня пропустите в город?

— Нет, — твердо сказал молодой рыцарь, — ослушаться приказа сеньора я не могу, — он чуть помолчал и прибавил многозначительно и уже тише, — но случиться может всякое.

Спрашивать, что может случиться, Волков не стал, решил подождать. Агнес и Брунхильда расположились на кровати Георга фон Пиллена, в его шатре, а кавалер, не снимая сапог, завалился в телегу, и заснуть он не успел. Пришел караульный и доложил:

— К вам, солдат из местных.

— Зови.

В темноте пришедшего Волков едва различал, но слышал хорошо:

— Господин, на заре, как-только закраснеет, вы готовы будьте, стойте в тумане, ближе к леску, что у самой реки, я сержант Рибе, я караул с южной заставы снимать поутру приду, как сниму, так вы увидите. К реке идите заранее, и по реке потуману, так и пройдете в город.

— Спасибо, брат-солдат, — сказал Волков и не пожалел, достал из кошеля тяжелую имперскую марку вложил в крепкую солдатскую руку.

— Брат-солдат? — переспросил сержант Рибе. — Вы ж вроде как из благородных?

— Стал, а был солдатом, как и ты.

— Бывает же такое!

— Бывает, как видишь.

— Что ж за деньгу спасибо, да только теперь я ее у вас не возьму, негоже у брата-солдата брать. Да неправильно деньгу брать с тех, кто на смерть идет.

— Бери-бери, коли сгину, она мне не пригодится. Мародеры с тела поднимут, лучше тебе отдам. Ты главное, меня в город проведи.

— Что ж раз так, проведу, хотя зря вы туда идете, за полгода не вышел оттуда никто. Вы по туману сейчас к реке ступайте, и стойте у леска. Вас там никто не приметит, даже когда закраснеет на востоке. А как солнышко покажется, я по первой росе караул в лагерь поведу, вот тут вы уже не ждите, идите, да хранит вас Бог там.

Сержант ушел.

— Роха, Пруфф, собирайте людей, запрягайте лошадей. Еган, коня седлай, идем сейчас.

— Куда мы в такую темень пойдем, и люди еще спят, — заворчал капитан.

— Людишки устали, — поддержал его Роха.

— Либо идем сейчас, либо поплывем на барже, — сказал Волков.

Никто более с ним спорить не стал, пошли будить людей и готовиться.

Глава десятая

Когда слабые от болезни люди пытались выйти из города, Южные ворота были закрыты, и сил открыть их не было. Засовы и решетки уж очень тяжелы. Те, кто был совсем слаб от болезни, садились тут же возле ворот, тут же и умерли потом. Но кто-то приоткрыл ворота после их смерти, а они так и остались сидеть и лежать, разлагаясь, растекаясь черными, смрадными потеками, у входа в город. Тут пировали крысы, вороны, мерзкие жирные и огромные чайки, то ли речные, то ли от далекого моря, прилетевшие на пир. И было очень много самых разных насекомых, и мухи всех мастей и тараканы и клопы, и особенно отвратны были черные жирные жуки. Этих на трупах было больше всего.

Волков надеялся, что он подготовился ко всему этому:

— Капитан, пусть четыре человека, возьмут крюки и растащат мертвяков с дороги, иначе телеги не проедут.

— Будет сделано, кавалер, — отвечал капитан Пруфф.

— Пусть рукавицы наденут обязательно, и пусть не мажутся в трупную жижу.

Пара солдат налегла на ворота, чтобы открылись до конца. Четверо под надзором сержанта Вшивого Карла стали растаскивать останки с дороги. Все остальные напряженно ждали. Чтобы как-то ободрить людей кавалер сказал громко:

— Слушайте меня все, ничего страшного в мертвецах нет, я их видел тысячи и тысячи, главное — не касаться зачумленных, это мне один умный врач сказал, а коли кто прикоснется, так того будем мыть уксусом. В этом городе нам делать нечего. Зайдем, найдем храм, заберем мощи и помощью Божьей сегодня же выйдем из него. Запрещаю под страхом смерти входить в дома, поднимать с земли, пусть даже золото будет там лежать, только церковь и мощи нам надобны в этом городе. Монахи, причастите жаждущих, и все помолитесь, чтобы язва миновала нас.

Он замолчал, надел перчатки и осенил себя святым знамением, и солдаты последовали его примеру.

Солнце уже сушило росу на крышах домов, а туман еще полз по улице, когда рыцарь Божий Иероним Фолькоф въехал, впереди людей своих, в чумной город Ференбург через южные ворота.

За городом вороньего гвалта почти не было слышно, а тут за городскими стенами он почти оглушил кавалера. Мерзкие твари, и вороны и чайки, крыльями разгоняли клочья тумана, с шумом и раздраженным ором взлетали, садились на крыши, и гадили везде, где можно. И следили за людьми, что пришли мешать им пировать. Кроме этих тварей ничего живого на улицах не было.

— Капитан, — позвал Волков, останавливаясь, — семь человек в авангард, трое идут вперед, двое смотрят улицы и переулки, что справа, двое других, что слева.

— Да, господин кавалер, — капитан отъехал, распорядился.

Так и пошли, не торопясь, рассматривая строения, что стояли по обе стороны широкой для города дороги. Дома вокруг были крепкие, все беленые, с черными от времени стропилами, окна со стеклами. Многие дома с заборами и большими воротами. Видимо кто-то и конюшни тут имел. Беднота, явно, на этой улице не жила. Но сейчас здесь никто не жил, ни городская рвань, ни честные горожане. Дома стояли с открытыми нараспашку дверями. Ворота тоже нараспашку. Во многих окнах стекла биты. Все дома словно предлагали: «Загляни в нас дружок, хозяева наши мертвы, но в нас есть, чем поживиться».

Волков дождался, пока капитан Пруфф с ним поравняется, и тихо сказал:

— Капитан, тут очень много соблазнов для ваших людей, следите внимательно за ними, это не вражеский город, грабить я не позволю.

— Буду следить, господин кавалер, — заверил капитан.

И тут сержант, шедший в авангарде, закричал:

— Господин кавалер, тут живые!

Волков, Еган поехали вперед, к людям из авангарда, которые стояли в двадцати шагах от первых живых, которых они встретили. Они обогнали свой авангард подъехали к горожанам ближе.

Конь солдата сам остановился и замотал головой, словно не хотел идти вперед. И кавалера это не удивило. Туман почти растаял, и Волков и Еган отчетливо видели небольшую телегу без лошади, доверху наполненную мертвыми людьми. Перед телегой стоял худощавый человек, был он в широкополой шляпе, непонятного цвета, в маске из кожи, с большим кожаным носом, в узком сюртуке до земли, некогда синего цвета, и кожаном фартуке, тоже длинном. На руках его были перчатки. А за ним, у телеги, стоя ли два мускулистых и высоких парня, те были только в штанах и кожаных фартуках, на ногах деревянные башмаки, на руках рукавицы. Все трое были очень грязны, все были в отвратительных потеках. Двое здоровяков, судя по лицам, были еще и недоумками.

Они, разинув рты без удивления, без радости, без злобы пялились на приближающихся всадников. А вот человек в маске и шляпе поднял руку и неожиданно громко, несмотря на маску, поприветствовал кавалера и его слугу:

— Как приятно в этой части города, видеть тех, кто не гниет, — очень, очень высоким голосом говорил он, — здравствуйте добрые господа!

— И вам хорошего дня, честные люди, — сказал Волков. — Я кавалер Фолькоф. Здесь по делу.

— И я тоже, — продолжал человек высоким голосом, — полгода назад магистрат нанял двенадцать докторов, ходить за язвенными, и хоронить мертвых, остался один я, остальные все померли. И зовут меня Утти, доктор наук естественных. — Он поклонился. — А это мои тупые помощники, Правый и Левый. — Он указал величественным жестом на двоих недоумков. — Слова они понимают с трудом, зато сильны и выносливы. И могут вдвоем утащить, целую телегу трупов. А вы господа, заехали в наш городишко пограбить?

Говоря это доктор Утти, стал подходить ближе к Волкову.

Кавалер очень не хотел, чтобы этот доктор в своей страшной от грязи и потеков одежде приближался, и он ему сказал:

— Нет, мы не разбойники, мы здесь по велению князей Церкви. И прошу, вас, доктор, не подходите ближе. Вы беспокоите моего коня.

Доктор послушно остановился и снова заговорил своим пронзительно высоким голосом:

— Приятно слышать, что город наш не оставлен заботами, пастырей наших. Вы пришли в помощь нам? Я вижу лиц духовного сана среди вас, неужто я снова услышу колокола на церквях наших? И люди выжившие пойдут к обедне?

И снова он двинулся к Волкову, хотя и небольшими шагами.

Пока он говорил, ему удалось подойти еще шагов на пять. И теперь кавалер заметил какую-то странность в платье доктора. Но что было в нем странного, он рассмотреть не мог, и Волков снова попросил:

— Не подходите ближе. Стойте там, а пришли мы не для того, чтобы снова начать в церквях ваших службы служить. Дело у нас тут, сделаем и уйдем. Не скажите, как нам проехать к Ризенкирхе?

— Ах, как жаль, — запищал доктор и тихонько шагнул к рыцарю, — значит, забыли пастыри наши детей своих. — Он снова сделал шаг. — Что ж скажу вам, как проехать к нашему кафедралу, — он еще сделал шаг. — Да вот только хозяин его, епископ наш, оставил кафедру свою и этот мир и почил уже давно, что же вам нужно в доме его?

— О том говорить я не намерен, — сухо отвечал Волков, а пока он говорил доктор Утти приблизился еще. — Скажите где храм ваш?

Тут доктор сделал еще один шаг, и кавалер понял, что было странного в одежде доктора. Она шевелилась, не сама конечно, просто по плечам и рукавам, по шляпе и маске ползали сотни, сотни и сотни вшей. А доктор был уже в трех шагах, он даже руку поднял, непонятно зачем. Может быть даже, чтобы осмелиться и взять коня кавалера под уздцы. Такого Волков уж точно не позволил бы.

Вввсссс… С привычным шипением меч покинул ножны, теперь кавалер почувствовал себя увереннее. К дьяволу вежливость с теми, кто пренебрегает твоими просьбами:

— Стойте, где стоите, и не смейте тянуть руки к моему коню, — холодно сказал он, — еще один шаг и вы пожалеете.

Доктор покосился на отличное железо, что блеснуло на утреннем солнце:

— Господь Всемилостивейший, я не хотел злить вас, — запищал доктор, — простите великодушно. Просто тут так редко бывают люди, с которыми можно поговорить, с моими болванами не наговоришься. Я более не сойду с места. А кафедрал наш, в цитадели, поедете на север, как и ехали, и на Мясных рядах, вы их узнаете сразу по вывескам, повернете на восток, и поедете до канала, а там опять на север, до моста, переедете мост и увидите ворота. Только вам их не откроют, там заперся какой-то сумасшедший. Уже полгода сидит и никого в цитадель не пускает. Уж не знаю, как вы попадете в наш прекрасный Ризенкирхе.

— Что за сумасшедший? — спросил кавалер, подобный расклад ему совсем не нравился, он и представить не мог, что нужный храм находится в цитадели, которую охраняет сумасшедший, — кто он такой?

— Знать его не знаю, — отвечал доктор Утти, — когда я со своими дураками прохожу мимо, он кидает в нас стрелы, одного из них, Левого кажется, ранил, еле достали эту стрелу.

— Спасибо, доктор, — сказал Волков, — мы пойдем, а вы даже не думайте приближаться к моим людям, велю рубить вас, как-только попробуете к ним двинуться.

— Очень жаль, а я хотел попросить у вас людишек, человек десять, — пронзительно пищал доктор, — мне бы десять человек и я за три дня отвез бы всех мертвецов с этой улице на канал. А я бы дал бы вам талеров, сколько бы вы захотели. Могу дать двадцать. Или тридцать.

— Мои люди солдаты, и никого хоронить, кроме своих братьев солдат, не будут, — отвечал Волков.

— А хотите, золота дам, — не отставал доктор, он полез под фартук и вытащил оттуда целую пригоршню золотых монет. Там были и дукаты, и гульдены, и эскудо. Он протягивал их кавалеру. Но сделать шаг к нему не решался.

— Нет, говорить боле не о чем, не будут мои люди таскать мертвецов даже за золото, — отвечал Волков твердо, он не прикоснулся бы к руке этого доктора ни за что, он видел, как по перчатке и рукаву доктора ползают сотни вшей и гнид. Зрение кавалера не подводило.

Волков махнул рукой:

— Капитан, двигайтесь вперед, идем на север, ищем Мясные ряды.

— Как жаль, как жаль, — пищал доктор, отходя к своим болванам.

— Ох и жуток доктор, — сказал Еган, — хорошо, что вы его мечом пуганули, неровен час подошел бы, не знаю, чтобы я делал.

— Когда интересно уже ты начнешь мечом пугать, так и будешь у меня за спиной прятаться, ты вроде хотел воинское ремесло освоить? — спросил кавалер слугу.

— Так времени нету. Вы ж мне продыху не даете. Все работа и работа. Вечером с ног валюсь.

— Не врал бы ты, не так уж ты и занят. По полдня валяешься на тюфяках да ошиваешься на кухне. С чего ты вечером валишься, я не знаю.

Так кавалер и Еган болтали, стояли и ждали, пока пройдут все их люди мимо страшной телеги и странных людей. Кавалер меч в ножны так и не вложил, пока последний его солдат не прошел на север.

Они свернули на Мясные ряды, и уже вскоре почувствовали запах воды, гниющей воды. Пока ехали, глядели по сторонам, почти никто не разговаривал. Дома вокруг были большие, ворота крепкие, вывески везде: мясники, колбасники, мыловары, сыровары. Кое-где ворота, двери и ставни закрыты. А где-то все нараспашку. Чумной доктор Утти, видимо, здесь прибрался, черные смрадные пятна на мостовой были, а трупов уже не было. Вернее, был один. Это была худая женщина, лежала на перекрестке, у края мостовой. Лежала, видимо, недавно, разлагаться еще не начала, но на шее у нее, словно от рук душителя, синяки, посреди синяков белесый от гноя нарыв, величиной с крупную сливу. Пальцы женщины словно сгорели до углей, были черны и скрючены, словно пыталась она ими разодрать кому-то лицо. Люди Волкова были опытные, и смерть видевшие, и зачумленных, прошли бы мимо, и не взглянули бы на труп лишнего раза, но рядом с трупом сидела девочка, лет семи и было ей нехорошо, видимо, у нее жар, и она кашляла она все время. Сидела на проходящих мимо солдат даже не взглянула. Глядела вниз, на мостовую, находила там какие-то крошки, отправляла их в рот. Еган достал из сумки краюху, кинул ей почти под руки, хлеб упал, и только тут девочка подняла голову, глянула на солдат. И солдаты, как в оцепенении, проходили мимо и все до единого, молча глядели на нее. Глядели в ее пустые, белесые, мертвые глаза. Даже Волкову стало не по себе от вида этих глаз, он и сам как зачарованный смотрел бы в них, да не мог. Он видел, что эта девочка вселяет в людей его ужас, и он заорал, чтобы все слышали:

— Чего рты разинули? Прибавили шагу, давай быстрее. А то собьетесь в отару сейчас, как бараны. Нечего таращиться на нее, слепая она, бельма у нее в глазах. Слепых, что ли, не видали?

Люди пошли веселее, просто слепая девочка, зачумленная, хорошо, что кавалер все объяснил. И только те, что шли последними, да возницы телег, да Роха и монахи, увидели как слепая девочка, с белесыми глазами протянула руку и подняла с земли краюшку хлеба. Подержала ее и отбросила, как ненужную. И стала смотреть вслед уходящему отряду.

Отряд остановился сразу за мостом. Кавалер и Сыч с Еганом, что были в цветах его герба, подъехали к воротам цитадели. Еган держал штандарт. Люди, что были на башнях над воротами цитадели, сами говорить не стали, пошли за своим ротмистром. Пока они ходили за ним, Волков уныло рассматривал цитадель. Было, да, было отчего приуныть. Цитадель была нова. Стены в тридцать локтей, да сразу на берегу канал, тут и лестницы толком не поставить. Подход к воротам только через мост. Ворота кованные, новые. Даже если нет решетки за ними, без пушек их все рано не взять. Да и пушки можно поставить только за мостом, а там дома буду мешать стрелять, а дома не сжечь, все крепкие каменные. Да, цитадель строили добрые инженеры.

«Если не удастся договориться, не знаю, что и делать!» — думал кавалер.

От этих мыслей его оторвал крик с башни:

— Кто вы и что вам угодно?

Кричавший был уверен в себе и знал себе цену. Это Волков понял по тону и манере говорить, это и был ротмистр.

— Мое имя Фолькоф, — представился он, — я рыцарь Божий. Волю епископа Вильбурга и архиепископа Ланна я пришел сюда, чтобы забрать раку с мощами святого великомученика Леопольда и иконы и другие ценности из кафедрала Ризенкирхе, чтобы избежать расхищения и поругания святынь.

— Мое имя Карл Брюнхвальд я и мои люди заключили контракт с магистратом города Ференбург на охрану цитадели, и я буду охранять ее до истечения контракта, то есть до Рождества. Вам нечего опасаться, кавалер Фолькоф, никто ничего не тронет ни в цитадели, ни, тем более, в храме, пока я тут.

Волков помолчал, он знал подобных людей, и понимал, что разговор предстоял сложный, немного подумав, он начал:

— Лейтенант Карл Брюнхвальд, служивший под началом графа фон Крюнендорфа, случайно не ваш родственник?

— Мой, он мой двоюродный дядя.

— Я был его оруженосцем, он умер у меня на руках. Он всему меня научил.

— Он был славный воин! — сказал ротмистр Брюнхвальд. — Да упокоит Господь его душу.

— Да он был славный воин, — согласился кавалер и чуть помедлив добавил. — Значит, ворота вы мне не откроете?

— Нет, не открою, передайте своим попам, Фолькоф, что о церковных ценностях до Рождества они могут не беспокоиться. С ними все будет в порядке.

— Черт с ними с ценностями, оставьте их в церкви, — сказал Волков, — дайте мне только раку с мощами, ворота тоже не открывайте, спустите через блок на веревке. И я буду вам очень признателен.

— Фолькоф, прекратите, я подписал контракт, а значит, дал слово. Я ничего не могу вам отдать.

— Брюнхвальд, а кто-нибудь из магистрата с вами? Кто-нибудь помнит про ваш контракт?

— Никого нет, я давно никого из них не видел.

— Они может, уже все мертвы, а те, кто еще живы, давно забыли про ваш контракт и сбежали из города.

— Может и так, может и так, да вот я не сбежал, и я помню про контракт. Этого достаточно.

— Деньги предлагать вам бессмысленно?

— Бессмысленно, я охраняю казначейство Ференбурга.

— Брюнхальд, я не могу уйти без мощей.

— Фолькоф, а я не могу их вам отдать.

— Кто-то из нас проиграет. И все, из за вашего упрямства, Брюнхвальд.

— Кто-то всегда проигрывает, Фолькоф. Из-за упрямства, из-за глупости, из-за денег. Но я по другому не могу, я дал слово!

— Я вас понимаю, вы добрый человек, Брюнхвальд, но удачи я вам желать не буду.

— Фолькоф, не вздумайте пить воду из местных колодцев. Это все, чем я могу вам помочь.

Два старых воина поговорили. Волков отъехал от башни стал на мосту, глядел в мерзкую воду, и видел как по каналу, где стоят протопленные баржи и лодки, медленное течение колышет одежду на распухшем трупе. К нему подъехал капитан Пруфф:

— Этот мерзавец открыть ворота нам не желает? — уточнил он.

— Этот офицер выполняет свой контракт, — ответил кавалер.

— Взять эту цитадель не представляется возможным, полагаю, что лучше нам вернуться в Ланн, — заявил капитан.

— Полагаю, что вам следует поучиться выполнять контракт у того, кого вы назвали мерзавцем, — едко заметил рыцарь.

— Что? — Пруфф поднял бровь.

— Вы просили двадцать два талера, кажется, — начал вспоминать Волков, — не получите ни крейцера.

— Я…

— Мы договаривались на две недели.

— Я и мои люди считают, что здесь слишком опасно. Здесь нельзя оставаться.

— Вы и ваши люди знали, куда шли. И договор был о двух неделях.

— Мне нужно посовещаться с моими людьми, — сказал Пруфф раздраженно и поехал к солдатам.

— Ни крейцера, Пруфф, ни крейцера, — крикнул ему вслед кавалер.

— Что будем делать, господин? — спросил Еган, когда тот отъехал.

— Позови попов ко мне.

Солдаты собрались вокруг Пруффа, и тот что-то им объяснял. А к Волкову подошли монахи. И молодой Ипполит, и уже возмужавший брат Семион стояли и готовы были его слушать.

— Нужно вам уговорить хотя бы часть солдат, чтобы остались, — говорил кавалер. — Говорите о том, что это дело богоугодное.

— Хорошо, — сказал брат Ипполит. — Буду говорить.

А вот брат Семион не сразу откликнулся, он немного подумал и потом заговорил:

— Было бы легче их уговорить, если бы вы, господин, дали им задание, чтобы они поверили, что вы идете с помыслом и знаете, что делать.

Этот монах не нравился Волкову с самой первой минуты знакомства, но сейчас он, кажется, говорил дело. Кавалер спросил у него:

— Что ты думаешь им предложить? Что за дело?

— Люди ваши все утро видят ужасы, адские видения. Вы крепки, господин, но не все подобны вам. Многие из ваших людей напуганы. Чтобы им успокоится и понять, что и здесь можно сохранить живот свой, нужно найти им место, дом, где они почувствуют себя в безопасности.

— Ты прав, а еще нужно найти бочки. Этот ротмистр из цитадели сказал, что воду из колодцев здесь пить нельзя.

— Ну, что ж, тогда нас устроит винный дом некоего Коллети, мы мимо него проходили, — продолжил брат Семион. — Раз винный дом, значит, и место под бочки есть, да и сами бочки должны быть, а, может, и вино имеется.

Монах опять был прав, кавалер вспомнил, что совсем недалеко отсюда был дом с вывеской о торговле вином.

— И пойдем к людям вашим, господин, попробую донести до них всю богоугодность нашего подвига, — продолжил брат Симеон и первый пошел в сторону солдат.

— Ишь ты, какой хваткий, — произнес Еган, и все двинулись за монахом.

И тут брат Семион был красноречив, но лаконичен. Подойдя к солдатам, он громко и четко, как с амвона, сказал:

— Добрые люди, пришли вы в этот ад ради подвига богоугодного, но не всем подвиг этот оказался по плечу, — солдаты и Пруфф его внимательно слушали, — тем, кто слаб и духом немощен, укора не будет и дорога назад открыта, с печалью в сердце отпускаем его. А тот, кто останется с нашим добрым господином, — монах дланью указал на Волкова, — пред вратами Господними будет, что сказать о себе, — монах сделал паузу. — И еще: доля тех, кто уйдет, будет разделена на тех, кто останется.

Солдаты стали тихо переговариваться. Волков ждал их решения. А брат Семион ждать не стал и продолжил все так же четко и громко:

— Те, кто остается с господином нашим, проводите меня в наш новый дом, что когда-то был винным домом некоего Коллети. Требуется нам навести там порядок. Ибо станет он нашей святой крепостью в этом аду.

Солдаты немного еще посовещались, а потом к Волкову подъехал капитан Пруфф и сказал:

— Люди мои решили, что мы остаемся до окончания контракта.

Волков ему ничего не ответил. Он тронул коня и поехал вслед за монахом, который повел людей в их новый дом.

Уехал ли владелец дома или остался, было неясно. В подвале, на складе, торговых покоях и в покоях жилых нашли семь трупов. И взрослых, и детей. Кавалер велел вытащить все тела на улицу и сжечь, а места где они лежали, велел мыть с уксусом. Вернее, он подтвердил решение брата Ипполита. Богатство торгового дома было огромным. В подвале насчитали двенадцать двадцативедерных бочек вина и две бочки роскошного, зеленого, благоухающего оливкового масла. Волков мысленно прикинул, что тут только масла талеров на сорок. Также было множество крепких пустых дубовых бочек и множество старых. У стен во дворе высились штабеля дубовых плашек под навесами, из которых собирались бочки. В подвале также нашли и старые сыры, вяленые окорока, Волков ел такие на юге, назывались они прошутто, добрая пшеничная мука, сушеные фрукты. Вопрос о провианте не стоял. Но стоял вопрос о воде.

— Капитан, отправьте десять человек сержантом за водой, пусть возьмут две бочки, воду пусть берут из реки, за городской стеной, из канала и местных колодцев пить нельзя. Только пусть не попадаются на глаза стражникам фон Пиллена.

Капитан только успел кивнуть, как заговорил подошедший к ним брат Ипполит:

— Господа, нужно отрядить людей в подвал, крыс бить и заделать крысиные лазы. Многие доктора считают, что крысы разносят чуму.

— Отправьте пять человек в подвалы, — распорядился кавалер.

Капитан опять не успел ответить, монах продолжал:

— Все перины, тюфяки и подушки из спальных покоев нужно сжечь, клопы и блохи опасны. Кровати, лавки и столы мыть уксусом.

— Капитан, если мы хотим выйти из этого города живыми, делайте все, что он говорит.

— И еще скажите людям, чтоб не пили воду некипяченую. И обтирали руки уксусом перед едой. И носили рукавицы.

Тут капитан Пруфф спорить не собирался:

— Только скажите, что нужно делать, святой отец, мои люди все сделают.

Теперь, когда все люди были заняты, Волков и сам немного успокоился. Но только немного. Он не знал, что делать дальше. Как попасть в цитадель, как вывезти оттуда мощи. Пересидеть упрямого Брюнхвальда, было невозможно, людей он нанимал на две недели и пять дней уже прошло.

Кавалер ходил по двору, глядел на работающих солдат и думал, думал и думал. Но ничего на ум ему не приходило. Он уставлялся на Егана и Сыча, что беззаботно сидели в телеге, жевали что-то и болтали. Вели они себя, словно были не в чумном городе, а где-то на богатой охоте.

— Заняться нечем? — спросил кавалер. — Штандарт мой над воротами повесьте. И еду начинайте мне готовить.

— Так воды нету, господин, — заявил Еган, вскакивая с телеги, — ждем, когда привезут.

— Соберите всю воду, что у солдат осталась, вскипятите ее. Монах сказал пить только кипяченую.

Сыч с Еганом занялись делом, а Волков уселся на старую бочку и увидал брата Семиона. Тот слонялся среди работающих, давал им наставления и советы. Сейчас он объяснял солдатам, что перины и тюки лучше жечь на улице, а не во дворе. Случайно монах поглядел на кавалера и тот поманил его рукой. Монах едва ли не бегом кинулся к Волкову. Остановился в двух шага с поклоном.

— Ты хитрый, — произнес кавалер, он не спешил, — подумай, как мне попасть в цитадель, как забрать из храма мощи, если упрямец не хочет меня туда пускать? А силой я туда попасть не могу.

— Не слышал я вашего разговора, господин, коли слышал, может, что и посоветовал бы, — отвечал монах.

— Ротмистр Брюнхвальд говорит, что не откроет мне ворот, потому что дал слово, что сохранит все ценности до окончания контракта.

— И долго он будет там сидеть?

— До рождества.

— И мзды не возьмет?

— Думаю, нет.

— Многие благородные господа крепки, словом своим, — задумчиво произнес монах.

— Он из таких.

— А так ли крепки люди его? Долго сидят они в цитадели среди чумного ужаса. Все ли тверды духом, и нет ли тех, что хотят покинуть город этот?

Тут Волков стал понимать, куда клонит монах, он внимательно смотрел на его лицо с незажившими ссадинами. У этого хитрого человека было лицо чистого ангела. И глядел он на кавалера глазами, наполненными светом Божьим. Непонятно, правда, за что били его недавно, да еще отравить кого-то вроде собирался, яд с собой таскал, но если это не принимать в расчет — воплощение святости. Что ни мысль — то мудрость, что ни слово — то елей.

— Говори, — сухо произнес кавалер.

— Протяните им руку дружбы, но так, чтобы господин их о том не ведал.

— Как?

— А пошлите им бочку вина, церковное-то они давно выпили, наверное, а от вина никакой солдат не откажется. То шаг будет первый наш.

В точку. Волков знал не понаслышке, что значит сидеть в крепости.

Сам в осаде сидел не раз, один раз насилу живым вышел. Осада это всегда голод, уныние и вечное ожидание штурма. Он был уверен, что люди за стеной цитадели истосковались по хорошей еде и вину и даже по общению с другими людьми.

— Еган, — крикнул он.

— Да, господин, — откликнулся слуга.

— Штандарт вывесили?

— Да, господин.

— Запрягай телегу.

— Едем куда? Что повезем?

— Бочку вина, пару свиных ног, мешок фруктов, пару сыров, кувшин масла, мешок муки. Все в телегу.

— Сделаю, господин.

— Поп, — сказал кавалер, — ты пойдешь со мной.

— Как пожелаете, господин.

Брат Семион поклонился.

Недалеко от моста Волков велел Егану остановить телегу. Он задумался, полез в кошель, достал из него склянку, ту, что отобрал у брата Семиона, кавалер вертел ее в руках, разглядывал, она была из прозрачного стекла. А сама жидкость в ней была желтой, маслянистой. Монах стоял рядом с ним. Он прекрасно видел, что рассматривает рыцарь, он молчал. Люди, шедшие с ними, остановились, ждали.

— На сколько человек хватит этой отравы? — наконец спросил кавалер у монаха.

— Сказано было, что этого достаточно будет, — отвечал монах, — я в делах таких не сведущ. Сказано было, что в общий котел вылить желательно.

— А если в вино? В бочку? На сколько человек хватит?

— Сказано было, что зелье доброе, чтобы сам даже малой доли не ел и не пил из отравленного.

Кавалер опять уставился на склянку, глядел, глядел, а потом размахнулся, закинул стекляшку в канал и сказал:

— Поехали.

— Вам опять позвать ротмистра? — кричал стражник с башни.

— Нет нужды, — крикнул Волков, — мы вам привезли вина и еды. Ротмистра беспокоить не нужно.

Он видел, как солдаты на башне в недоумении посмотрели друг на друга, а потом один из них крикнул:

— Мы не откроем вам ворот, не надейтесь.

— И не надо, давайте балку с блоком и поднимете себе все на башню. Балка есть у вас?

— Балка-то у нас есть, да вот не ясно нам, господин рыцарь, с чего бы от вас такая милость?

— Я сам в осадах просидел, почитай два с лишним года, знаю, каково это. И я хочу, чтобы знали вы, что мы вам не враги. Берите еду, тут две свиных ноги вяленных, сыр, мука пшеничная, масло, сухие фрукты. Уверен, что давно вы не ели хорошей еды.

Солдаты смотрели сверху на его телегу, молчали и не верили. Не знали они, как быть. И тут заговорил монах:

— Добрые люди, не господин наш, славный рыцарь Фолькоф, придумал угостить вас, то моя затея. И если вы думаете, что каверзу мы затеяли, отравить вас надумали, то я бессмертной душой своей готов поклясться, что не замышляем мы худого, и, ежели пожелаете, отопью сам вина, из бочки сей. Видит Бог, чисты мы в своих помыслах. И просим лишь об одном: не считайте нас своими врагами.

— Да вас-то мы врагами не считаем, уже своих врагов знаем, — неуверенно сказал один из солдат на башне.

— И кто же ваши враги? — спросил кавалер.

— Еретики за северной стеной, да доктор этот, дьявола сын.

— Тут есть еретики? — спросил кавалер.

Солдаты даже засмеялись:

— Конечно, есть, сидят за стеной.

— И много?

— Да, больше, чем нам хотелось бы.

— А чем вам доктор не мил? — не отставал Волков.

— Я ж говорю, дьявола сын он. Было двенадцать докторов, магистрат нанимал их, да все с помощниками, так померли все до единого, — говорил один из солдат. — А это жив и пляшет на улицах, среди мертвяков и лихоманка его не берет.

— А может и сбежал кто из докторов, мы про то не знаем, — резонно добавил второй.

— Ну, может, и сбежал кто, — продолжил первый, — только вот этот один остался живой, да два дурака его не померли. Вот и думайте, господин рыцарь, как оно так?

— А еще он нас за водой не пускает, — продолжил второй солдат, — в городе доброй воды взять негде, трупами колодцы набиты, и в канале трупье плавает. А за город пытались выехать, в реке воды набрать, так становится нам поперек, этот доктор, и говорит, что не пустит, чтобы язву из города мы не разносили.

— Да, дождевую пили, а дождей то уже почитай, вторую неделю нет.

— Берите пока вино, — сказал кавалер, — завтра привезу вам пару бочек воды.

Солдаты переглянулись и один произнес:

— Ну, раз так, то возьмем. Благодарствуем, только вот ротмистру нашему мы о том скажем.

— Правильно, — согласился Волков, — нельзя о таком офицеру не сказать. Несите балку.

Один солдат ушел, и вскоре появились еще несколько солдат и балка с веревкой. Все подняли на башню быстро, и когда уже Волков попрощался, и готов был повернуть коня, чтобы возвращаться, один из солдат на башне размахнулся и кинул в него что-то тяжелое. Вернее ему показалось, что в него, на самом деле, что-то тяжелое со звонким хлопком упало на мостовую, и по камням с шелестом и звоном разлетелись деньги. Приглядевшись, кавалер понял, что серебра среди них нет, одна медь, но даже меди тут было на солидную сумму. Никто из его людей не тронулись с места, чтобы собрать их, а сам он поднял голову и крикнул:

— Мне не нужны ваши деньги, я привез вам угощение как друзьям.

— Вам, господин рыцарь, может, и не нужны, так отдайте их своим людям, они-то не откажутся, — крикнули ему со стены в ответ, — а нам не жалко, у нас этого добра сундуки.

— Хорошо, раз так, — ответил кавалер и приказал ближайшему солдату, — собери, сдашь все капитану, чтобы посчитал и поделил на всех по солдатскому закону, скажи, чтобы и моих людей посчитал.

Солдат стал собирать медь, и вскоре они поехали к себе.

— Кажется, мы с ними поладим, — говорил Волков монаху.

— Первый шаг сделан, — соглашался тот, — надо бы знать, как поведет себя их офицер. Не обозлится ли, что мы с его людьми говорили без него.

— Обозлится обязательно, я бы обозлился, — сказал кавалер.

— Завтра привезем воду и узнаем. Думаю, что на башне будет встречать нас он сам.

Волков думал точно так же. А еще он думал о докторе Утти, действительно, почему он выжил один из всех докторов.

Как прибыли к себе на винный двор, выяснилось, что отряд, отправленный за городскую стену за водой, вернулся ни с чем. Тот самый в рыцарском шлеме дерзкий сержант по прозвищу Вшивый Карл сейчас стоял перед капитаном Пруфом и что-то невнятно блеял.

Кавалер решил было, что его людей из города не выпустили люди фон Пиллена, но все оказалось куда хуже.

— И что он тебе сказал? — пыхтел и краснел от злобы и стыда Пруфф.

— Сказал, что не должно нам покидать город, — вяло объяснял Вшивый Карл. — Сказал, идите к себе.

Волков остановил коня рядом с ними и слушал, от этого Пруфф еще больше краснел и нервничал, ему, видимо, было крайне неприятно, что кавалер видит, что его солдат вот так запросто могут остановить. И не отряд других солдат, а кто-то нелепый.

— Что? — пыхтел Пруфф. — Этот писклявый докторишка велел вам разворачиваться, и вы вернулись?

— Ну, вроде так, — невесело согласился сержант.

— Карл, какого дьявола ты сержант? Как ты стал сержантом? — заорал капитан. — Кто тебя выбрал или назначил? За что? Сержантами назначают за крепость духа и храбрость. За дисциплину. За что выбрали тебя, дурака, за то, что ты украл у пьяного рыцаря шлем?

— Да не знаю я, как так произошло, — бубнил Вшивый Карл, — он так говорит, что попробуй не послушай его.

— Убогий ты, — Пруфф продолжал раздражаться, — из-за тебя, болвана, укоризна на весь отряд. Собирайтесь, идем снова, я сам с вами пойду.

— Я пойду, — сказал Волков.

— Господин рыцарь, — начал Пруфф, — это мой личный позор, — он указал на сержанта, — я все сам исправлю, привезу воды и выгоню этого барана из сержантов.

— Не торопитесь, — сказал Волков, — может ваш сержант не так и виноват, он не первый, кого останавливал этот доктор. Люди из цитадели сказали, что он и им запретил покидать город, и они его не ослушались. У меня с этим доктором Утти уже был разговор, полагаю, что он еще не окончен.

— Позвольте мне, кавалер. Я хочу знать, как он остановил моих людей.

— Нет, вы, капитан, останьтесь тут, оказывается, в городе есть еретики, поставьте бочки к забору, чтобы мы могли защищать винный двор.

— Значит, будем делать крепость? Это я могу.

— Да, и на ночь караул в две смены по восемь человек и в каждой по арбалетчику. И велите поварам быстрее готовить еду.

И он повел людей с телегой за водой, за город. Он ехал первый, Еган за ним, достал арбалет, но не натягивал его. Просто был наготове.

— Ух, опять, значит, с этим доктором, будем говорить, — произнес слуга.

— Почему же не поговорить с умным человеком.

Еган недоверчиво покосился на господина:

— Вот сколько мы знакомы, а все мне невдомек, когда вы шутки свои шутите, а когда честно говорите. Вот сейчас вы честно говорили?

Волков едва заметно усмехнулся:

— А что ж тебе не нравится в докторе?

— А что ж в нем понравиться-то может? Жуть, а не человек, пищит как крыса, из-под маски-то разве писк расслышишь, а его писк слышно. Скрипит так громко, что твоя сухая ветла в сильный ветер. А маска! Ужас, не приведи Бог такую ночью увидать.

— А еще он весь покрыт вшами и гнидами.

— Что? — поморщился Еган.

— Ты что не видел?

— Господи, святые и блаженные, — слуга стал осенять себя святыми знамениями, — слава Богу, не видел. Это вы у нас глазастый.

— Так вот на нем тысячи вшей, я думал, что с его платьем, из чего оно, а оказалось оно все в блохах, гнидах и вшах.

— Вот, а вы говорите, что хотите поговорить с ним, — Еган морщился, — я, как такое увижу, так наблюю.

— Ишь ты какой, — кавалер опять усмехнулся, — можно подумать, у тебя вшей не было. Вот я их постоянно выводил, выведешь, бывало, а через месяц опять кусают.

— И меня терзали, да так, что весь дом сжечь хотел, и из детей их баба моя вычесывала, но так, как вы говорите, такого не было.

— И у меня на памяти такого не было, — признался Волоков, — так что ты держи арбалет наготове, только пока не натягивай.

— Держу, — заверил Еган.

Но арбалет им не понадобился, они не встретили доктора, спокойно доехали до ворот, незаметно выбрались из города, налили воды из реки и без происшествий вернулись в свой винный двор, который капитан Пруфф уже переоборудовал в небольшую крепость. И надо отдать ему должное, он сделал все толково. Волков и хотел было что-то добавить, да не смог найти, что. И поэтому произнес:

— Вы сделали все правильно.

В ответ капитан только поклонился. Он был горд собой.

После ужина солдат вышел на центр двора, разделся и с помощью Егана стал обтирать себя тряпкой, которую мочил в уксусе, люди капитана Пруффа с интересом наблюдали за этим, тихо спрашивали Сыча:

— Чего это он?

— Да доктор один знаменитый ему сказал, что если обтираться уксусом и мыться, то чумой не заболеешь, — отвечал Сыч, и сам раздеваясь. Тоже сделал и монах брат Ипполит, и монах брат Семион. Это все произвело на солдат впечатление. Они сначала посмеивались, потом шушукались, а потом к Волкову подошел корпорал старый Фриззи и спросил:

— Господин рыцарь, а можно и нам обтереться уксусом, а то больно не хочется помирать от язвы.

— Можно, только уксус экономьте, нам его на десять дней растянуть нужно.

Вечер спускался быстро, Волков хорошо поел, выпил вина. Спать решил на дворе, а не в доме, пока погода хорошая стояла. Он не спал предыдущую ночь, а день выдался хлопотным, и поэтому заснул кавалер сразу, едва улегся в телегу, и едва Еган успел накрыть его плащом.

Луна была огромной и висела совсем рядом, так рядом, словно за крышу соседнего дома зацепилась. Сначала Волков не мог понять, что происходит, он только смотрел на эту огромную луну, и не мог понять, откуда она взялась такая, но кто-то продолжал его тормошить, вырывая из цепких лап сладкого сна:

— Господин, господин, проснитесь. Меня послали вас будить.

— Что еще, — наконец он начал приходить в себя.

— Ну, на улице люди, — говорил солдат из караула.

— Что? Кто? Какие еще люди? — спрашивал кавалер, садясь в телеге.

— Непонятные люди, стоят, молчат.

Волков вылез из телеги, разминал плечи и руки, повязывая меч, засовывая топор за пояс за спину, пряча в сапог стилет. Еган уже гремел кирасой, но кавалер надевать ее не стал, посчитал, что кольчуги, в которой он спал, будет достаточно.

— Где люди? — спросил он, когда был готов.

Солдат повел его к стене, где были и другие солдаты, они влезли на бочки и за забором он увидал четверых людей.

— Вот они, — говорил один из солдат, — пришли, стоят.

В свете луны на мостовой кавалер насчитал четверых. Трое мужчин одна женщина. Во всяком случае, один человек был в юбке, ничего другого разглядеть было нельзя. До них было шагов сорок.

— Их только четверо было? — спросил он у солдата.

— Да как же четверо, их тут дюжина не меньше, остальные только прячутся в теньках. Да за углами.

— Что хотят, не сказали?

— Да мы и не спрашивали, вас ждали.

— Эй, вы, — закричал Волков, — кто вы такие и что вам нужно?

Никто из стоящих на улице людей ему не ответил, хотя ждал он долго, они даже не пошевелились. Стояли истуканами в свете луны и все. Это были не воины, люди были худы.

— Вам нужен хлеб или вода? — кричал кавалер.

И опять тишина. И опять никто даже не шелохнулся.

— Позвольте мне, господин, — рядом с кавалером появился брат Семион.

И не дожидаясь разрешения, он закричал зычно и красиво:

— Честные люди, а если вам надобно слово пастыря, приходите утром, я буду говорить с вами. Если кому нужно причастие — приходите, или обряд за упокой надобен? Я завтра же прочитаю его.

Он не договорил, как в стену чуть ниже его головы врезался камень, а еще один пролетев у них над головами, запрыгал по мостовой винного двора.

Не церемонясь с монахом, кавалер столкнул его с бочки и сам присел, тут же забрал у Егана, стоявшего внизу, шлем, надел его и закричал:

— Вот так значит, отвечаете вы на слово доброе.

Он выглянул из-за стены и с удивлением обнаружил, что стоящие на улице четверо людей так и стоят там же.

— Какого дьявола вам надо? — снова прокричал кавалер.

И еще один камень пролетел у него над головой. Улетев к телегам.

— Арбалетчик, кинь-ка болт в ближайшего, — громко приказал Волков, надеясь, что стоявшие на улице побегут прятаться.

Но те не шелохнулись, а арбалетчик тем временем натягивал тетиву.

— Бей в ногу, — приказал он, когда арбалет был натянут.

Арбалетчик сразу вылез из-за стены и спустил крючок.

Стоявший ближе всех даже не пошевелился. И никто из людей на улице не пошевелился. Все стояли, как и стояли.

— Не попал, дурья башка, — сказал Роха, тоже взобравшийся на бочку.

— Я попал, — чуть обиженно отвечал арбалетчик, — тут и баба попала бы.

Волков подумал, что, если бы он не попал, то болт, чиркнул бы по мостовой, и это могло быть слышно. А он ничего не слышал.

— Фолькоф, — сказал Скарафаджо, — стрельни-ка ты.

Еган тут же натянул тетиву арбалета, протянул его кавалеру.

Тот тут же поднялся, готовый спустись крючок, но стрелять не стал, он увидал как, шатаясь и оставляя длиннющие тени люди, уходили от винного двора, их было не меньше семи. Кавалер снял болт, и спустил тетиву. Роха и арбалетчик тоже смотрели уходящим в след:

— Все, атака отбита, — сказал Скарафаджо, — надо будет узнать утром, кто это.

— Вот ты этим и займешься, — сказал Волков.

— Как скажешь, — согласился тот.

Волков спрыгнул с бочки, и в последнее мгновение, когда уже остановиться он не мог, увидел на фоне огромной луны, на крыше дома, худощавый силуэт. Он тут же забрался на бочку обратно, но там, где секунду назад чернел силуэт, ничего уже не было. Луна была абсолютно бела и кругла. А он все смотрели, смотрел, пытался в серебре лунного света найти тот силуэт или движение тени. Но ничего не находил, что могло бы привлечь его внимание.

Он слез с бочки:

— Чего ты там увидал, — спросил Роха.

— Ничего, ложитесь спать все, — отвечал кавалер, сам тоже пошел в свою телегу.

Улегся. Но заснул не сразу, он не сомневался в том, что видел этот силуэт, и не сомневался в том, что знает, кто это был. Он узнал его сразу, по длинному сюртуку и широкополой модной шляпе.

Утром его разбудил стук, он привстал на телеге и огляделся. Люди что-то сбивали из бочечных планок. Он встал, позвал Егана, потребовал воду. Вода была уже согрета.

— Чего они там колотят из досок? — спросил он у Егана, когда тот лил ему воду на руки.

— Да Пруфф придумал щиты из досокнаделать, — с усмешкой отвечал слуга. — Говорит, ночью какие-то люди сюда нам камни кидали, вот, говорит, надо, чтоб щиты были.

Волков подумал, что это дурь, но вслух говорить ничего не стал. Нет, щиты конечно нужны, рукой от арбалетного болта не закроешься, но городить такую несуразицу из бочечных планок было глупо. Корявые на вид, неудобные и наверняка тяжелые получались щиты. А Пруфф словно не замечал всего этого. Расхаживал среди своих людей довольный.

— Еду давай, — сказал кавалер слуге.

Пока он ел, к нему пришли здороваться Пруфф и Роха. Обсудили дела на день. Вернее Волков раздал приказы:

— Роха, возьми моего человека, Сыча, и пару людей, обойдите дома вокруг, поглядите, есть ли кто живой. В открытые дома не лезьте, там только чуму найдете, стучитесь в закрытые. Мне нужен человек, который знает город, нам нужно попасть в цитадель.

— Хорошо, Фолькоф, — сказал Роха, — я перетряхну этот город, если есть кто-то живой — приволоку.

— Волочь не нужно, добром все делай, обещай еду или деньги. Капитан, вы останетесь в лагере, я возьму десять человек, поеду за водой. Надеюсь еще раз поговорить с упрямцем из цитадели, может, все-таки уговорю его.

— Да, господин Рыцарь, буду ждать вас тут.

— И положите мне шесть ваших щитов в телегу, возможно, я встречу тех людей, что приходили к нам ночью.

Не то, чтобы эти щиты могли пригодиться, просто Волков, таким образом, хотел дать понять капитану, что его идея правильна.

— Я распоряжусь, — с достоинством заверил Пруф, он был горд собой. И предложил даже: — Или если вы желаете, я сам съезжу за водой. А вы займитесь поиском нужных вам людей.

— Нет, я хочу глянуть на того доктора, что вчера остановил наших людей, — ответил кавалер.

А еще он хотел повидаться с Агнес, он не знал, что ему делать и очень надеялся, что девочка заглянет в шар и подскажет ему хоть что-нибудь.

— Как пожелаете, господин рыцарь, — сказал капитан Пруфф.

Когда он, Еган и еще десять людей с телегой уже готовы были покинуть, ему на глаза попались мальчишки Хельмут и Вильгельм, которых Скарафаджо называл Хилли-Вилли. Им явно было нечем заняться.

— Эй, вы, — крикнул Волков, — ваше оружие в порядке?

Мальчишки сразу засуетились, стали бестолково осматривать мушкет, поправлять свое снаряжение.

— Вроде в порядке, — наконец произнес один из мальчишек.

— Вроде? — переспросил их кавалер. — Что значит «вроде»?

— В порядке, господин, — ответил другой.

Волков не помнил их имен, он просто приказал:

— Идете со мной, и чтоб были готовы в любую минуту.

— Да, мы готовы, господин, прямо сейчас.

— Оружие чтобы было готово в любую минуту, — повысил голос кавалер. — Болваны.

— А, оружие, — понял один из мальчишек. — Оружие тоже готово, мушкет чист, порох и фитиль сухие, пули в мешке, все готово.

— Идете перед телегой, — приказал кавалер и крикнул: — Открывайте ворота, выдвигаемся.

В пустом городе, абсолютно пустом городе, когда утром перестают кричать вороны и чайки, становится очень тихо. Звук катящейся по мостовой телеге разлетался по пустынным улицам и был слышен далеко, словно колокола на соборе. Видимо, на этот звук и пришел доктор Утти, а Волков был рад, что он пришел, и его не пришлось искать.

— Доброго вам утра, господни рыцарь, — еще издали запищал доктор, — вам и вашим людям тоже.

Шлем приглушает все звуки, но его писклявый голос проникал под шлем и под подшлемник. Словно сразу в голову попадал, минуя уши.

Доктор шел им на встречу, а два огромных болвана тащились за ним следом.

— А я думаю, кто нарушает тишину в нашем тихом городе, неужто чумные бродят, или последние здоровые бежать собрались. А это вы, славный человек. Что, сумасшедший так и не открыл вам ворота цитадели?

Он подошел близко и тогда Волков поднял руку, останавливая свой отряд, и сказал:

— Ближе не подходите, доктор.

— Помню, помню, — еще более тонко запищал доктор, — и ничего не имею против ваших предосторожностей. Ну, так как вы попали в храм наш или нет?

Отвечать ему Волков не собирался:

— Кто позволил вам, вчера запрещать моим солдатам покинуть город, чтобы набрать воды?

— О, то не мое решение, то решение самого герцога земли Ребенрее, он с самого первого дня чумы велел обложить город заставами. И никого не выпускать. Да и магистрат велел запирать ворота. Так что…

— Так что если еще раз вы попытаетесь помешать моим солдатам, я вас убью, — перебил его кавалер.

— Убьете, — в голосе доктора послышалась насмешка, — вы меня убьете? Хи-хи, хи-хи.

Волков никак не мог понять, как он пищит так, что его слышно из-под этой его маски. Но выяснять это он не собирался, он спросил:

— Кто вчера ночью приводил людей к моему лагерю, на винном дворе?

— К вашему лагерю, — ехидно переспросил доктор, — у вас уже есть лагерь в нашем городе?

— Убирайтесь с дороги, даже не вздумайте приближаться к моим солдатам. И вообще не попадайтесь мне больше на глаза, иначе вы больше не будете хихикать, — сказал кавалер и никто из присутствующих не усомнился в его словах, даже ехидный доктор.

Он отошел в сторону, его болваны тоже. Люди Волкова прошли мимо них. И когда отошли на пятьдесят шагов, доктор запищал так, что кавалер его услышал:

— Вы благородные, очень грубы, и за свою грубость вам когда-нибудь придется заплатить, слышишь, рыцарь, заплааатиииить. И не серебром. Ты сдохнешь, рыцарь, и людишки твои вместе с тобой. И очень скоро. Хи-хи, даа… Скоро…

А это была уже явная угроза. Смысла придерживаться приличий больше не было, по сути это было объявлением войны. Недолго думая, кавалер развернул коня, и дал шпоры, он решил убить доктора, на ходу тянул меч из ножен. Но доктор был не дурак, он и его болваны нырнули в раскрытые ворота зачумленного дома. И скрылись в самом доме. Кавалер остановил коня, конечно, лезть туда он не собирался. Чуть постояв, он стал догонять своих людей.

Солдаты его пошли к реке, набирать воды, а сам он поехал прямиком на заставу, где его встретили люди фон Пиллен.

— Господин, — сказал старший из них, — мы не можем вас пропустить.

— Мне и не нужно, пошли кого-нибудь в лагерь, там живут две госпожи, одну из них нужно позвать.

— Ага, — понимающе ухмыльнулся старший, — значит позвать вам госпожу.

Эта ухмылка Волкову не понравилась и он холодно продолжил:

— Пошли своего человека, пусть позовет мне госпожу Агнес, и пусть она возьмет то, что нужно.

— Как пожелаете, господин, — отвечал старший на заставе.

Агнес была умной девочкой, она знала, что нужно взять. Уже вскоре они сидели на берегу реки и разговаривали:

— Не знаю, как попасть в цитадель, а храм с мощами там.

— А что такое цитадель? — спросила она, доставая из синего бархата стеклянный шар.

— Крепость такая, там есть один упрямец, который ее охраняет. Говорит, что не пустит меня туда. А я не могу вернуться ни с чем.

Девочка огляделась по сторонам, никого вокруг не было. И тогда она стала снимать платье, и нижнюю рубаху. Волков старался не смотреть на нее голую, но заметил, что с тех пор как они уехали из Рютте, формы Агнес заметно округлились. Девочка поудобнее уселась на свою одежду взяла шар и еще даже не заглянув в него, стала улыбаться, той самой улыбкой блаженной, которая всегда присутствовала на ее лице, как-только дело касалось шара.

Кавалер лег на траву, рядом ожидая, когда она закончит, и ждать ему пришлось долго. Долго. Солнце грело уже плохо, тепло давно уже не было, река несла воды свои и приносила свежесть, но Агнес, казалось, того не замечала, хотя и подрагивала, и съеживалась. Кавалер глядел на ее посиневшее тельце, ждал, наконец, не выдержал, и отобрал у нее из рук шар. Подождал. Она сидела, словно просыпалась, и как всегда терла руками глаза. И ежилась от холода. Наконец повалилась на спину так и лежала молча, прикрывшись одеждой, продолжая тереть глаза. А время шло.

— Ну, видела, что-нибудь? — спросил кавалер, когда ему надоело ждать.

— Видела, — он села и смотрела на него покрасневшими глазами, — видела белого человека. Он готовит вам ловушку, и захочет убить, но вы вернетесь в свой лагерь живым.

— Что за белый человек?

— Не знаю, вы говорили с ним сегодня.

— Доктор Утти?

— Он не доктор.

— Выдает себя за доктора, ходит в маске, худой и писклявый.

— Он не худой, он жирный, а кожа его белая как полотно, и вся в язвах. И вам его нужно найти, или он вас одолеет. — Агнес встала, начала одеваться, она даже пошатывалась от усталости, — найдите его, иначе живым из города вы не уйдете.

— А доктор Утти?

— Да не видела я никакого доктора, — с раздражением сказала девочка, — не было в стекле никакого доктора.

— А Брюнхвальд, как с ним быть, как попасть в цитадель, знаешь?

— Не знаю, — у нее не было сил, она снова уселась на траву. — Не думайте ни о чем, только о ловушке, что приготовил вам белый человек.

— Что за ловушка, где она?

— Да не знаю я, — заорала Агнес.

Она вдруг зарыдала, захотела его обнять, и не побоялось своим девичьим телом прижиматься к холодным латам:

— Господин, не ходите в город, давайте уедем, вдвоем. Иначе вы помрете там, стекло вас показывало мертвым, вы лежали на улице и конь ваш был убит. А Егана держали люди, и били его.

— Значит, меня там убьют? — спросил он.

— Да, если вам не поможет мальчик.

— Что за мальчик?

— Не знаю, не мальчик, может, но и не взрослый. Какой-то… Не знаю я, кто он… — Агнес рыдала. — Не ходите в город.

— Ты мне раньше говорила, что я доживу до старости, — произнес кавалер.

— Не знаю, я… Раньше так было, теперь этак. Со стеклом все не просто, все не ясно. Мутно все.

Он аккуратно, чтобы не поцарапать ее о броню, оторвал девочку от себя и встал:

— Я должен вернуться в город, там остались мои люди.

— Нет, не ходите туда, вы помрете, — рыдала Агнес.

— Одевайся и иди в лагерь и молись за меня, будем надеяться, что твой мальчик спасет меня, — он пошел к солдатам.

— А если не спасет? — в голос кричала девочка ему вслед.

— Спасет, я буду осторожен.

Глава одиннадцатая

Он всегда прислушивался к словам Агнес, с тех пор как она стала глядеть в шар. Не пренебрег он ее словами и сейчас. Он вперед выслал двух дозорных. Они шли в тридцати шагах впереди, Егана на коне и двух людей поставил в арьергард, сам ехал перед телегой, за ним шли Хилли-Вилли, всем его людям передалось напряжение кавалера. Все были начеку.

Наверное, это их и спасло от быстрой смерти, те два солдата, что были впереди, увидали свежий конский навоз на мостовой. Они подняли руки, и кавалер остановил людей.

— Что там? — крикнул кавалер.

— Навоз, свежий, — отвечал один из солдат.

— Может, от наших лошадей?

— Господин, в этом проулке еще навоз, а мы туда не ездили, — крикнул второй солдат, указывая в проулок, что шел от дороги вправо.

— Сходи, взгляни, — приказал Волков.

Солдат молча скрылся в проулке, а второй остался на улице и наблюдал за ним. Все остальные стояли, не шевелясь и почти не разговаривая, только лошади шевелились, да переступали ногами. Второй солдат, что наблюдал за своим товарищем, неожиданно повернул лицо к Волкову, глаза его были круглые, перепуганные, он заорал:

— Засада, господин, засада!

И бросился бежать к своим, а из проулка, тоже бегом, выскочил тот солдат, что пошел его проверить, а следом, отставая от него на десять шагов, вылетел рыцарь. Настоящий, в великолепном доспехе, на роскошном коне, как и положено, с копьем! Конь у него шел размашистым галопом, высекая искры подковами о камни мостовой! Он в два счета догнал того солдата, что уходил в проулок. И рыцарь был под стать великолепному коню, играючи, как жука на булавку, он наколол бедолагу, убил наповал! И даже копья не бросил, стряхнул труп и погнался за вторым.

— Арбалетчик, — заорал Волков, понимая, что такой доспех, как у рыцаря, пробить не просто, — убей у него лошадь.

Растерявшийся арбалетчик только тут начал натягивать тетиву.

— Еган, мой арбалет, — продолжал орать кавалер, — что стоите, болваны, не видите, копье у него, разобрали щиты, все, кто со щитами, в первую линию, перед телегой становись.

Солдаты хватали щиты из телеги, арбалетчик выстрелил и не попал. Рыцарь, видя, что к его приближению готовы, остановил коня, снова высекая искры из мостовой, развернулся, а второй солдат, задыхаясь и лязгая железом, благополучно добежал до телеги, до своих:

— Живой я, а Яков что? — переводил он дух.

— Вон Яков лежит, проткнул он Якова, — отвечали ему солдаты.

Рыцарь отъехал и остановился, а из проулка стали выходить пешие, в отличном доспехе, один нес штандарт. Пурпурное поле, с соболями по востоку и западу, с золотой рыцарской перчаткой в центре. Волков не знал этого герба, хотя пурпур всегда говорил о знатности, а золото о том, что род рыцаря стар.

Но сейчас не герб интересовал кавалера, далее по улице, шагах в ста, еще из одного проулка, или быть может, целой улицы, выезжали конные, двое. И пешие шли за ними.

Это была ловушка, те, что были вдалеке, должны были остановить людей кавалера, а рыцарь со своими людьми должен был ударить с тыла. Хорошо, что дозорные заметили навоз.

— Господин, я натянул арбалет, — произнес Еган, — что будем делать?

А что тут можно было делать. Восемнадцать пеших, из них шестнадцать в доброй броне, два арбалетчика. Да рыцарь, а двое, судя по цветам, его оруженосцы, да из тех, что сами не хуже рыцаря, оба в хорошем доспехе, оба с копьями. А у него осталось девять бродяг, со щитами из досок, да Еган, холоп бывший, да Хилли-Вилли, вот и все его войско.

И что тут можно сделать? Бежать, больше делать нечего, конечно, все не убегут. От такого рыцаря, из пеших никто, ни уйдет, для него сейчас начнется развлечение, что-то типа охоты. Да и сам Волков, может и не успеть, конь у него конечно великолепный, но именно в него, вернее в его коня будут стрелять арбалетчики врага. Попадут — даже если только ранят, у рыцаря будет шанс догнать его.

— Хилли-Вилли, — позвал кавалер.

И мальчишки тут же подошли к нему. Они заметно волновались, да и не мудрено. Он сам волновался, только вида не показывал.

— Заряжайте мушкет. И слушайте внимательно, как-только скажу палить — палите, — он наклонился и заговорил тихо-тихо, только, чтобы эти двое слышали, — как стрельнете — бегите, бросайте все и бегите, только к воротам не бегите сразу, догонят. Сначала спрячетесь где-нибудь, отсидитесь. Ясно?

— Но, господин… — начал было один из них.

— Ясно? — зарычал Волков.

— Да, — оба закивали.

Стали заряжать мушкет.

А тем временем люди рыцаря построились в два ряда, как положено, со знанием дела. Алебарды, пики, арбалеты. Каждый на своем месте. Щитов у них не было, с такими латами они ни к чему. Первый ряд весь в полном доспехе. Рыцарь и его оруженосцы перед ними. Они были готовы начать.

Надо было что-то делать и Волков крикнул то, что обычно кричали вместо приветствия:

— Кто вы такой и что вам надо?

— А вы что, не видите моего герба? — отвечал рыцарь, поднимая забрало.

— Вижу, но я с юга, — отвечал Волков. — Я не знаю вашего герба.

— Оно и видно, что вы не местный, — заорал один из оруженосцев рыцаря, — у нас на гербах ворон не рисуют.

— Это герб славного рода, Ливенбахов, — крикнул второй, — а перед вами Якоб фон Бранц из рода Ливенбахов. А кто вы такой?

— Рыцарь божий, Иероним Фолькоф, приехал сюда волею епископа Вильбурга, чтобы забрать мощи из Ризенкирхе, дабы уберечь их от осквернения.

— Господин, — тихо заговорил ближайший к Волкову солдат, — все Ливенбахи чертовы еретики.

— Ливенбахи! — стал припоминать кавалер.

— Так вы чертовы паписты, — крикнул рыцарь, — у вас есть индульгенция, Фолькоф, ваш пес-папа, отпустил вам грехи? Лучше если было бы так, потому что сегодня вы умрете. Или думаете, что у вас хороший конь, и вам удастся сбежать?

Он был прав. Волков так и думал.

— Вы зарядили? — спросил он у мальчишек.

— Да господин, мы готовы, — отвечал один из них.

— Убейте у него лошадь, и сразу бегите. Стреляйте, как скажу.

— Господин, может лучше, мы стрельнем в него самого? — спросил тот, что держал мушкет.

— Хотя бы лошадь раньте, — зло зашипел кавалер.

И обернувшись назад крикнул:

— Еган, арбалет.

Если мальчишкам удалось бы убить коня под рыцарем, а ему убить или ранить коня под одним из оруженосцев, его людям, гораздо хуже вооруженным, удалось бы убежать, во всяком случае, многим, если не всем.

Еган передал ему арбалет.

— Приготовьтесь, — скомандовал он, видя, как рыцарь и оруженосцы разворачивают коней, готовиться к рывку.

— Мы готовы, — за всех ответил мальчишка, который, что уже начал целиться в рыцаря.

— Как двинется, стреляй, — сказал кавалер.

И мальчишка, тот, что целился, тут же приказал своему товарищу, тому, что держал дымящийся фитиль:

— Запаливай.

Фффссшшпааахх!

Грянул выстрел. Белый клок дыма не спеша поплыл по улице, растворяясь в воздухе.

Все кони на улице вздрогнули, но Волкова волновал только один конь, а этот конь вел себя абсолютно так же как и все. Кавалер смотрел на него и понимал, что рыцарский конь готов кинуться в бой по первой команде ездока. Он был в порядке.

«Промахнулись, недоумки», — с горечью подумал он и глянул на мальчишек, те и не собирались бежать, со знанием дела они чистили ствол мушкета, один из них глянул на Волкова, поймал его взгляд и от души улыбнувшись, сказал:

— Попали.

Кавалер хотел заорать, обругать, сказать, чтобы бежали, но в это мгновение, в абсолютной тишине, что стояла на улице, он услыхал звук, повернул голову и увидел, как по брусчатке прыгает, бьет концами по камням, не желая успокаиваться, пружинистое рыцарское копье.

А потом на камни упал и щит со знаменитым гербом. Только теперь Волков глянул на рыцаря. Тот сидел на коне, наклонившись чуть вперед, на луку седла, и держал перед собой руку, ладонью вверх, ковшом, словно собирал в нее что-то. И то, что он собирал, было кровью, и капала она из шлема.

— Господина ранили, — оглушительно звонко крикнул кто-то, из людей рыцаря.

Да все и так это понимали, оруженосцы подъехали к нему с двух сторон. И вовремя, Георг фон Бранц фон Ливенбах начал валиться с лошади, они едва успели поймать его. Упасть не дали. Поддержали, и повезли прочь, а люди его расступились и снова сомкнулись, пропуская господина себе за спины.

— Господин, мы готовы, — сообщил один из мальчишек, тот, что держал зажженный фитиль. — Говорите, в кого палить.

Теперь ситуация изменилась, оруженосцы увозили своего рыцаря, но пешие все остались. Тот, что держал штандарт фон Ливенбаха, видимо сержант, грозно крикнул:

— Ребята, эти папские выродки ранили нашего господина, давайте-ка перережем этих папских свиней.

Солдаты его поддержали, загремели оружием, раззадоривая себя.

«А ведь и вправду перережут», — думал кавалер, он отлично понимал, что уж больно неравно вооружены люди фон Ливенбаха и его люди.

Тут же ему в кирасу прилетел арбалетный болт, кирасу не пробил, скользнул и улетел под мышку. А вот Егану досталось, слегка. Болт чиркнул по луке седла, и вошел в ему в ляжку, на палец, недалеко от причинного места. Еган заорал:

— Ранили меня. Господин, меня ранили.

Волков, несмотря на серьезную ситуацию, невольно засмеялся, глянул на него и сказал:

— Ну вот, с почином. И не ори так, то не рана, пустяк.

А люди рыцаря двинулись на них, три пики, четыре алебарды. Плотный строй опытных людей закованных в железо, да два арбалетчика.

— Шаг, ребята, навалимся дружно, — орал сержант со штандартом.

— Хилли-Вилли, — крикнул кавалер, — палите в этого крикуна.

— Запаливай, — крикнул мальчишка, тот, что целился, — я на него давно навел.

Фффссшшшпаааххх!

Снова хлопнул выстрел.

И сержант остановился. В его кирасе чернела дыра, такая, что палец можно было легко в нее засунуть. Колени его стали подгибаться. Он стал сползать по древку штандарта на мостовую, с удивлением глядя именно на Волкова, словно его винил в том, что в него попали. И упал, роняя роскошно вышитый стандарт. Строй солдат врага остановился в двадцати шагах от людей кавалера.

Он видел их лица, озадаченные, не понимающие, что делать дальше. Чтобы усилить смятение противника, Волков прицелился из арбалета в арбалетчика, что не укрылся за рядами своих, а стоял чуть в стороне. Выстрелил и попал, расстояние было небольшим. Попал тому в бок, но не так, чтобы убить. Сунул Егану арбалет, чтобы тот зарядил, но слуга не заметил этого, он сидел и разглядывал свою рану:

— Заряди, дурень, — рявкнул Волков.

Еган схватил арбалет.

А солдаты врага стояли все еще, не зная, что делать. Кавалер понимал, что если они сейчас двинутся, то перебьют всех его людей, все, чего им для этого не хватало, так это командира.

— Эй вы, чертовы безбожники, — заорал он, — чего вы ждете, начинайте. Найдется среди вас еще один дурак, кто отдаст приказ двигаться, мы готовы убить и его.

Он помедлил.

— Ну, кто-нибудь сделает еще хоть один шаг в нашу сторону, кого убить следующим?

Желающих не было. Солдаты врага готовы были уйти, и он это понимал:

— Идите, — крикнул Волков, — и скажите другим, что добрый рыцарь Божий Фолькоф, отпустил вас, чтобы у вас был шанс, вернуться к Господу, в веру праведную.

Враги сначала стояли в нерешительности, ждали чего-то.

А потом они стали пятиться. Пошли назад молча. Остановились было у трупа сержанта, хотели его забрать, но Волков заорал:

— Не смейте ничего трогать, по закону войны то наша добыча, того, кто тронет нашу добычу, сразу убьем. Клянусь!

Солдаты врага потоптались и снова попятились, так и не забрав ни штандарта рыцаря, ни тела товарища. Вскоре они перестроились в колону и ушли по улице на север, оглядываясь.

— Господин. Поехали к монаху, а то кровь из меня идет, — заныл Еган.

Кавалер глянул на рану и зло сказал:

— Не идет она уже, а та, что вышла, запеклась.

— Зато болит, — продолжал ныть слуга.

— Заткнись, не позорь меня перед людьми, — прошипел Волков, — ты сам хотел воинскому ремеслу учиться, так вот и учись, и не смей скулить от такой пустяковины.

Он глянул на мальчишек. Хилли-Вилли были счастливы, старые солдаты хлопали их по плечам, говорили им такое, отчего у любого пятнадцатилетнего мальчишки кружилась бы голова.

— Эй, вы, — окликнул их кавалер, и, указав на труп вражеского сержанта, сказал, — по закону войны, то ваша добыча. Все, что его, то ваше. Только щит, копье и штандарт рыцаря я себе возьму.

Мальчишки смотрели на него и не верили:

— Ну чего встали дурни, ждете, пока еретики вернутся? Бегите потрошить его. На нем одних доспехов на тридцать талеров.

Пока он подгонял мальчишек, не заметил, как к нему подошли два самых старых, из солдат, что были с ним сейчас. Подошли, стали рядом молча, ждали, пока он их заметит. Он заметил, спросил холодно, глядя на них сверху вниз:

— Ну, чего вам?

— Пришли вам спасибо сказать, благослови вас Бог.

— Чего еще, за что? — чуть теплее отвечал кавалер.

— Думали, что смерть нам пришла, еретики нас в плен не берут, вы бы могли с человеком своим уйти, кони-то у вас добрые, а вы не побежали, думаем, что мало таких господ, как вы, мы видели за все время, что служим, — говорил один.

— Да будет вам, никакой я не особенный, — сказал Волков, — и бежать я собирался, только думал, как бы так сделать, чтобы вас поменьше порубили. Да мальчишек моих сберечь хотел.

— Даже ежели и так, все одно сразу не побежали, — продолжил второй солдат, — да и то, что дозор выслали, нас сначала-то позабавило, думали, дуркует господин, а потом поняли, что не зря вы боялись. Знали, что делали. За то и говорим вам — спаси вас Бог.

— Ладно, будете благодарить, когда из этого поганого города вас выведу, — сказал Волков прохладно, делая вид, что ему благодарность солдат особо и не нужна.

А на самом деле он был польщен. Во время схватки, за мучительным напряжением, да и после, он еще не понимал, что его действия спасли солдат, а солдаты это поняли, как-только враг стал пятиться.

Тем временем труп убитого рыцарем сослуживца солдаты погрузили в телегу, туда же Хилли-Вилли положили снятые с вражеского сержанта доспехи. Копье и щит с гербом Ливенбахов, лежали уже там. Волков опять послал вперед дозор, и дал приказ двигаться в винный дом. Еган рассказывал, какую адскую боль он вытерпел и показывал торчащий из ляжки арбалетный болт. Хилли-Вилли слушали его, открыв рот. Только что эти мальчишки спасли своими меткими выстрелами их всех, но они этого как будто не понимали, настоящим героем для них был господин рыцарь, и его человек Еган, который так мужественно переносил страдания.

Волков приглядывался к ним. Он все ждал, они кое-что должны были ему сказать, но мальчишки болтали с Еганом, и ему пришлось их подозвать.

— Ничего не хотите мне сказать? — произнес он тихо, когда те уже шли рядом с его конем.

Они переглянулись.

— Ну! — настоял кавалер. — Говорите.

— Ну это, — начал один из мальчишек, — мы у того убитого кошель нашли. Полный.

— Почему не сказал всем? — сурово спросил кавалер.

— Так побоялись, — сказал второй, — думали, как бы не украли его у нас.

— Он не ваш. Он общий, вы должны были всем сказать.

— Господин, но вы же сказали, что все, что у него есть, наша добыча, — удивленно сказал мальчишка, тот, что целился.

— Доспех, оружие, кольца и перстни, конь, одежда, даже исподнее — ваше. Деньги — общие. Они принадлежат всем, кто с вами был в бою.

— Простите, господин, мы не знали, — сказал тот, что подносил запал, и протянул кавалеру кошель, — тут почти семь талеров.

— То, что вы не знали — моя вина, — Волков забрал деньги, — но в следующий раз знайте, за сокрытие денег выгоняют из корпорации, а иной раз и вешают, или кончают дело тихо, по-солдатски — ножом.

— Ясно, ясно, — кивали мальчишки, — будем знать.

— Солдаты, — крикнул Волков, — на теле сержанта найдено семь талеров, каждый получит свое, согласно закону.

Солдаты радостно приветствовали это сообщение, не будь в телеге трупа их сослуживца, радовались бы больше.

Рассказ о схватке с еретиками у солдат, остававшихся в лагере, вызвал двоякое чувство. Вроде, как и радость за маленькую победу, но и чувство тревоги. Люди не готовы были драться с еретиками, они пришли сюда, как на прогулку. Просто сопровождали, какого-то рыцаря, что собирался забрать какую-то важную для каких-то попов вещь. А тут настоящие схватки, как на настоящей войне. И тревога эта сразу усилилась, как-только Пруфф, увидал в телеге щит раненого рыцаря. Кавалер стоял рядом, и видел, как переменилось лицо капитана. Только что он был важен и даже самодоволен, и вдруг, просто заглянув в телегу, он встревожился.

Глянул на кавалера украдкой, тут же отвел глаза и быстро пошел от телеги, остановился, стал подзывать к себе своих людей. Ничего хорошего это не предвещало, Волков понимал это, тем отчетливее, чем больше солдат собиралось в плотную кучу рядом с капитаном. Говорили они тихо и долго. А кавалер ждал, усевшись на бочку. Рядом с ним стояли Еган и Хилли-Вилли. Все чувствовали, что обстановка накаляется. Еган хотел выяснить, что происходит, но рыцарь его осадил. Наконец солдаты и капитан перестали совещаться и двинулись к Волкову. Капитан Пруфф подошел, поклонился и начал:

— Господин рыцарь, когда мы с вами договаривались о деле, вы говорили, что это будет простой поход, только, — он поднял палец вверх, — сопровождение ценного груза, теперь же выясняется, что тут полно разных врагов, и опасных врагов.

— Для того я вас и нанимал, чтобы вы у меня были, если появятся враги. Опасные враги. Коли было бы тут спокойно, вы бы мне и не понадобились.

Солдаты загалдели, говорили многие одновременно, капитан поднял руку, дождался, что все замолчали и продолжил:

— Господин рыцарь, — говорил он, и тон его был трагичен, — так дело не пойдет. Вы сегодня ранили… Вы сегодня ранили, какого-то рыцаря, я гляжу на щит и думаю, что это был кто-то из Ливенбахов.

Солдаты согласно закивали, поддерживая слова своего офицера.

— И что? — спросил кавалер с вызовом. — Я должен испугаться?

— А то, что Ливенбахи так это нам не спустят, пришлют сюда отряд в сто человек и перережут нас всех.

— Да? Ну и что вы собираетесь делать? — поинтересовался кавалер.

— Мы с моими людьми посовещались и решили… — капитан Пруфф замолчал.

— Что вы хотите больше денег, — договорил за него Волков.

— Нет, что мы уходим, — закончил капитан. — Уж больно опасное место этот Ференбург, и больно опасное дело вы затеяли, кавалер. Может вы и записной храбрец, но мы уж точно не безумцы.

«Опять, — подумал Волков, — прав был Роха, сброд, а нелюди и капитан у них такой, какого они заслуживают».

— Ну, что ж как говорится, не смею задерживать, — кавалер встал с бочки, — только вот как вы из города без меня выйдете? Неужто с боем пойдете на заставы, у фон Пиллена шестнадцать палаток, одна его, одна его офицеров, значит, больше ста человек солдат у него имеются, да лошадей двадцать голов. Одолеете? Или будете ждать ночи, попытаетесь в темноте мимо застав проскочить? А не боитесь с ночными людьми, да визгливым доктором ночью повстречаться?

Все, включая Пруффа, молчали, а кавалер продолжал:

— А доктор, мерзкий тип, вы видели, сколько на нем вшей? Я не трус, но даже у меня от него мороз по коже, и уж что я точно не хотел бы, так это встретить его ночью. А вы его точно повстречаете, я сам видел, как он ночью по крышам прыгал.

— А что же делать? — крикнул один из солдат. — Мощи мы забрать не можем, сидеть здесь среди язвы и ждать, пока этот раненый Ливенбах вернется за своим щитом и штандартом.

— А он вернется, — загалдели солдаты.

— Такие господа завсегда за своими гербами возвращаются, — говорили другие.

— Потеря штандарта для господ позор! Потеря чести!

— Если вернется, что будем делать?

Все смотрели на Волкова, ждали его ответа, и он ответил так, как никто не ожидал:

— Конь у него был хорош, и доспех его мне тоже понравился. Если он оправится от раны и вернется, мы его убьем, и коня я отдам вам, а доспех заберу себе.

Он говорил так, зная, что от раны рыцарь так быстро не оправится.

Так, что пара дней у него была.

— Сгинем мы здесь с таким господином, — тихо сказал кто-то из солдат.

Другие может его, и поддержали, но вслух никто ничего не сказал.

Не давая времени для размышлений, кавалер распорядился:

— Пруфф, десять человек, со мной, отвезти воду в цитадель.

— Да господин, — ответил капитан, но не сразу, а чуть помедлив.

Пруфф думал как быть, но выхода из сложившейся ситуации он пока не находил, и поэтому решил чуть подождать. Денек — другой.

Честно говоря, Волков и сам не знал, что делать, но он надеялся, что Брюнхвальд все-таки откроет ему ворота. Он очень на это надеялся.

— Вы мошенник, Фридкофф, — орал Брюнхвальд с башни над воротами. — Мошенник!

— Меня зовут Фолькоф, — поправлял его кавалер, задирая голову вверх, так, что шлем начинал сваливаться.

— К дьяволу, какая разница, все равно вы мошенник. Убирайтесь, иначе я прикажу арбалетчику пристрелить вас.

— Прекратите, Брюнхвальд, честным людям недостойно так ругаться, да еще при наших людях. Скажите лучше, чем я вас так разгневал?

— Что? Недостойно я себя веду? — еще больше злился ротмистр.

— Извольте объяснить, в чем ваш упрек.

— Вы вчера пытались подкупить моих людей, у меня за спиной. Вы бесчестный человек!

— Ваш упрек напрасен, — крикнул кавалер, — они сразу сказали мне, что сообщат об этом вам. И видимо так и поступили.

— Вы не должны были вести дела с моими людьми за моей спиной! — Брюнхвальд грозил кавалеру пальцем с башни.

— Я и не собирался, они сказали, что вы отдыхаете, тогда я сказал, чтоб вас не беспокоили, вот и все. Ваши упреки напрасны. Просто я пару лет просидел в осадах и знаю, что это такое.

— Не надейтесь, вам не удастся подкупить меня и моих людей, сыром, вяленым мясом и вином. Убирайтесь.

— Я и не надеялся вас подкупить, я надеялся с вами подружиться. Вот сейчас я привез вам воду, я взял ее из реки, выше по течению, мы сами такую пьем.

— Вы надеетесь, что мы откроем вам ворота, или спусти вам мощи, за ваши подарки? — орал Брюнхвальд, но уже не так зло как сначала.

— И то и другое меня бы устроило, — отвечал кавалер.

— Не надейтесь, вы ничего не получите, слышите, Фолькоф, ничего. Нам не нужна ваша вода. Уезжайте.

Это было то, чего Волков больше всего боялся, этот суровый ротмистр не собирался уступать.

— Ладно, Брюнхвальд, — крикнул он толи устало, толи разочарованно, — я поставлю бочки у ворот, заберете их, когда мы уедем.

— Делайте, что хотите Фолькоф, можете ставить у ворот, можете вылить в канал, ваша вода нам не нужна.

Волков вздохнул и велел своим людям сгрузить бочки к воротам.

Он был подавлен, хотя виду и не показывал, нельзя, чтобы люди его видели уныние своего командира. Поэтому он держался горделиво, и даже поигрывал плетью. И он не ожидал, что ему закричат с башни, но не громко, чуть сдавленно:

— Господин, господин.

Кавалер поднял голову и увидел солдат Брюнхвальда.

— Что вам? — спросил Волков.

— Наш припадочный ушел, и мы хотели сказать вам спасибо за воду. У нас ее совсем не осталось, черпаем жижу со дна, дождей то не было неделю уже, а из колодца вообще пить нельзя, тухлая она, даже глядеть на нее страшно, не то, что пить.

— Пейте, добрые люди, я еще привезу, — обещал Волков.

— Господин, мы отдали бы вам мощи, — заговорил другой солдат, — да наш старик грозился повесить тех, кто вам их отдаст, а он повесит, с него станется.

— А вино вам понравилось? — спросил кавалер.

— Вкуснее и не пробовали, за полгода, что тут сидим, нам и разбавленный уксус был бы сладок.

— Я привезу вам еще, если нужно, — обещал Волков, его настроение заметно улучшилось, после такого разговора с солдатами Брюнхвальда, — вода у ворот, как уедем — забирайте.

— Спасибо вам за все, добрый господин.

Роха был замордован, волосы мокрыми прядями, борода клочьями, откинул свою деревяшку, сидел, растирал обрубок ноги. Отдувался. А вот Сыч, был бодр и доволен:

— Не поверите, экселнец, сколько вокруг добра. В какой дом не зайди, везде посуда стеклянная, всех цветов. Не поверите, я видал синие высокие кружки на ножках, на тонких ножках. Стояли на столе, как будто кто только что пил из них. Кувшины и тазы медные. Полотна везде хорошие, на стенах гобелены. Ножи и вилки. Скатерти. Стулья с резными ногами…

— Я ж сказал в открытые дома не заходить, — зло сказал Волков, — Язву принести хотите?

— В открытые мы не заходили, — кряхтел Скарафаджо, растирая обрубок ноги, — это твой мошенник запертые открывал, он у тебя не из воровских людей случаем? Похоже воровское ремесло ему знакомо.

— Да ну какое ремесло, так, кое-как да кое-где… — скромничал Сыч.

— Живых видели? — спросил кавалер.

— Видели, — отвечал Роха, и заорал, — эй, кашевар, кашевар! Вина мне принеси.

— Не видели, экселенц, но слышали, — поправил его Сыч, — напуганы все, двери не отпирают, мы особо и не ломились.

— Много живых?

— На нашей улице один дом живых. Нотариус живет. А на той, что идет вдоль канала аж два с живыми. А вот, если на запад от канала свернуть, еще один дом с живыми нашли. Там каменотес живет, остальные говорить с нами не хотели, боялись. А каменотес стал говорить, хотя дверь не отпирал, — рассказывал Фриц Ламме.

— Твой человек, жулик еще тот, сказал ему, что мы еретики, так он собака, обрадовался, — произнес Скарафаджо, принимая от кашевара огромную кружку вина, отпивая большой глоток. — Фу, горло пересохло.

— Ага, так и есть, экселенц, посудник — еретик. Просил хлеба принести, мол, семья у него голодает, неделю все как доели.

— А дверь-то не открыл, — добавил Роха, отпивая вина опять, и с удовольствием и приговаривая, — Господь Вседержитель, как же это хорошо, не то, что у нас в Аланталуссии, конечно, но тоже очень, очень неплохое вино.

— Спросил, я его, знает ли он город, — продолжал рассказ Сыч, поглядывая, как Роха пьет вино, — а он говорит, мол, конечно знаю. Я с отцом, мол, его строил. Сказал, все расскажет, если мы ему хлеба привезем, завтра и привезем.

— Взять его нужно было, и сюда волочь, — сухо сказал Волков, он не был доволен, — до завтра тянуть не будем, сейчас поедем.

Кавалер встал.

— Экселенц, да никуда он не денется, — заверял Сыч. — Завтра на заре поедем, хлебушка свежего ему покажем, и все — наш будет.

Волков злился на этих двух дураков, не знали они, что солдаты Пруффа могут в любой момент поднять мятеж, или просто уйти. И пусть каменотес не помог бы ему пробраться в цитадель, но показать солдатам, что дела хоть как — то идут, было необходимо.

— Сейчас поедем, — сказал он тоном, не допускающим возражений. Но возражения последовали.

— Фолькоф, успокойся, — неторопливо говорил Роха, отпивая вина из кружки, — твой человек прав, никуда он не денется.

Кавалер пришел в ярость, только вот Роха этого не замечал.

— Экселенц, темнеет уже. Лучше завтра, — произнес Сыч, он-то как раз видел, что его господин черен от гнева, но продолжал, — мы можем в темноте сбиться, место незнакомое, да и не дай Бог, встретим кого в темноте. Лучше завтра, на рассвете, но ежели вы решили сейчас, то оно конечно.

Волков глянул на него свирепо, но понимал, что Фриц Ламме прав, и сказал поэтому:

— Иди, поешь, и будь готов завтра с рассветом найти дом.

Второй раз повторять Сычу нужды не было, он понял, что сейчас лучше быть подальше от господина.

А вот Рохе, который так и не почуял перемены в настроении кавалера, досталось. Волков схватил его за плечо, рванул на себя, и зашипел зло, в ухо, да так что вино у Скарафаджо расплескивалось:

— Послушай, Роха, ты мне лучше при людях не перечь, хочешь, что сказать, отведи в сторону.

— Да ты что, Фолькоф, — удивлялся Роха, стараясь удержать вино в кружке, — я и не перечил тебе, просто разговаривал.

— Меньше разговаривай, дурак, — продолжал беситься кавалер, — ты вроде тут как офицером себя почувствовал, так и веди себя как офицер, поддерживай меня во всем, потому, что дела у нас не Бог весть, как идут. Сегодня пока вас не было, сброд уйти собирался, и Пруфф этот… Крыса, как узнал, что мы какого-то знатного господина из еретиков угомонили, так первым бежать был готов, может и штаны запачкал. Чертов трус, а ты мне говорил, что он не трус, а просто дурак. А выходит, что как раз наоборот, — шипел кавалер.

— Какого, дьявола, я с тобой, Фолькоф, я с тобой, — заговорил Роха, пытаясь успокоить кавалера, — а кого вы приложили? Герб видал его?

— Видел, вон в телеге, щит его лежит, и штандарт, Ливенбах он.

— Ты и вправду Ливенбаха угомонил, ты лично? — лицо Рохи изменилось. Теперь он и сам видимо волновался. — В поединке? Насмерть? А какого из них?

— Хватит задавать мне вопросы, Пруфф и его сброд, трясутся весь день, еще и ты будешь?

— Так насмерть убил? — не отставал Скарафаджо.

— Ранили, но в голову, из мушкета, твои Хилли-Вилли. Его пажи увезли.

И тут лицо Рохи изменилось, он вдруг обрадовался:

— Хилли-Вилли? Из мушкета? — орал он. — В башку Ливенбаху? Ай да молодцы, не зря я их стрелять учил. Это я их учил стрелять, Я, Игнасио Роха. Где мои мальчики? Знают ли, кому они влепили пулю.

Он быстро и ловко нацепил свою деревянную ногу, словно сапог и вскочил:

— Хочу поздравить ребят, где вы, парни?

Волков поймал егоза рукав:

— Роха, впредь не смей мне перечить при моих людях. Слышишь?

— Я понял, Фолькоф, понял, ты теперь офицер. Теперь ты еще и рыцарь, все я понимаю, не дурак, авось, — отвечал Скарафаджо успокаивающим тоном и пошел к мальчишкам. — Просто думал, по старой памяти, как старые друзья… Поболтать можем.

— Можем, когда никто не слышит, — сухо сказал кавалер.

Встал, пошел к своей телеге.

А Роха опять заорал, размахивая кружкой с вином и приплясывая на своей деревяшке. Он был весел, хотя Волков догадывался о том, что дается ему это не просто. Скарафаджо орал и поздравлял Хилли-Вилли, так, чтобы все слышали. Он требовал для них вина и нахваливал их, называл их «мои ребята», и делал он все правильно. Мальчишки конфузились, от такого внимания, краснели, и были горды. А люди капитана Пруффа, видя, что Роху совсем не беспокоит ранение Ливенбаха, уже и сами не так тревожились. И стали тоже поздравлять мальчишек.

А потом, те, кто ходил за водой, взялись делить деньги, что были найдены у убитого сержанта, не забыв про долю кавалера, потом стали выпивать. И потихоньку, не сразу, уже почти в сумерках, кто-то стал петь солдатскую песню, и Скарафаджо ее подхватил, пел фальшиво, но громко и смешно. И у костра, где он сидел, стали собираться солдаты, подпевали, ели, смеялись.

А Волков, сидевший в одиночестве, с кружкой вина, мрачный и абсолютно трезвый, подумал, что не зря дал Рохе три талера и согласился взять с собой. Больше, чем на Роху, ему положиться здесь было не на кого. Не на Егана, не на Сыча и не на двух мальчишек, что сидят у костра с Рохой, пьяные и счастливые. И уж точно не на людей Пруффа, или двух монахов. Да, только Игнасио Роха, по прозвищу Скарафаджо, только он один, в этом провонявшем трупами городе, был человеком, на которого кавалер Иероним Фолькоф мог рассчитывать.

«Да, хорошо, что я взял этого колченого черта с собой», — подумал кавалер, и крикнул:

— Еган, уксус мне, буду мыться.

— Иду, господин, — кричал Еган, которому вовсе не хотелось уходить от костра, где было так весело, но слуга встал и пошел за ведром.

Он заметно хромал, но кавалеру казалось, что хромота его фальшива. Не так уж страшна была рана, которую брат Ипполит давно обработал и сообщил Волкову, что в ней нет ничего страшного, болт только порвал кожу, да малость мясо проткнул, на полпальца.

Кавалер разделся, стал мыться, Еган кряхтел, протирая его уксусом.

А он думал, думал о том, что этот день они прожили, но что ему делать дальше. Что ему делать завтра. Ждать, действительно, было нельзя, действительно можно было дождаться большого отряда еретиков, или язвы на ком-нибудь из людей Пруффа. Или каверзы от чумного, мерзкого докторишки. А еще он думал, о каком-то белом человеке, о котором говорила Агнес. Он думал обо всем этом постоянно. Весь вечер, когда остальные пили вино у костра и пели песни, он продолжал думать о завтрашнем дне. И хорошо, что он сегодня сильно устал, опасная стычка, пара тяжелых разговоров давали о себе знать, иначе эти мысли не дали бы ему уснуть.

Он лег в телегу,под плащ, не снимая кольчуги и сапог, как знал, что ночью придется вставать.

Луна была не меньше, чем в прошлую ночь, такая же огромная и такая же белая. И, так же как и вчера, кавалер залез на бочки, что стояли у стены и глянул вниз, там, на улице, опять слонялись люди, только было их намного больше, чем вчера. И они опять кидали камни.

Стоявший рядом арбалетчик Пруффа произнес:

— Господин, я кинул два болта вон в того, — он указал на самого близкого человека, — не мог я промазать два раза, а он стоит даже и не пискнул, ему словно до одного места мои болты.

Волков прекрасно видел того, в кого стрелял арбалетчик, никакой арбалетчик не промахнулся бы в человека, что стоит от него в двадцати шагах и освещен полной луной. Разве что, арбалетчик был пьян или слеп. Кавалер не придал бы значения этим странным людям, что стояли на улице, и лег бы спать. Но все его люди вокруг не спали, а в голосе арбалетчика слышалась тревога. И солдаты капитана Пруффа и его люди не понимали, что происходит, и поэтому боялись. Нужно было что-то делать, и он приказал, спрыгивая с бочки:

— Еган, доспех, ты и Сыч пойдете со мной, бери алебарду, Сычу секиру, мне мой щит подай. Арбалет возьми, но не заряжай. Капитан, десять самых крепких ваших людей со мной пойдут, пусть готовятся. Роха, ты, Хилли-Вилли, и еще шесть человек пусть будут у ворот, будьте начеку, может, вам придется выходить нам на помощь.

— Значит, вылазка? — спросил Роха, потягиваясь со сна.

— Надо выяснить, что это за сброд, — отвечал кавалер.

— Решение верное, — поддержал рыцаря Пруфф, — я тоже хочу знать, почему эти люди не дают нам спать.

— Господин, коня седлать? — спросил Еган.

— Нет, пеший пойду, в темноте с конем морока. Шарахаться начнет.

— Пеший пойдете? — Еган переспрашивал с укором, куда, мол, вы хромой, пойдете, да еще щит на больное плечо повесив.

— Пеший, — повторил кавалер и пояснил, — выйдем за ворота, возьмем одного из них и обратно.

Вылазка есть вылазка. Дело серьезное, одно из самых опасных дел на войне. Наверное, только штурм городских стен, да штурм пролома по опасности сравнятся с вылазкой. И кавалер готовился к ней серьезно. Не пренебрег ни одним элементом брони, надел все, что было. Кроме меча и щита, взял с собой и топорик, и стилет спрятал в сапог. Когда был готов — подошел к воротам, там его уже ждали солдаты. Он заговорил:

— Колонна по два, интервал один шаг. В кучу не сбиваться, и не растягиваться. Сыч, Еган сразу за мной, я иду первый, те, кто без факелов, защищают тех, кто с факелами, смотрим по сторонам, я думаю, они полезут из темных углов, доспехов у них нет, шлемов тоже. Нам нужно взять одного из них, так что далеко не пойдем. Все готовы?

Солдаты, что шли на вылазку, загудели, они были готовы. А вот Еган не ответил, он, как заведенный, бубнил молитву. Кавалер положил руку ему на плечо, тихо спросил:

— Чего ты? А?

— Боязно что-то, господин, — так же тихо ответил слуга.

Волков поднес к его носу железный кулак и прошептал:

— Не смей, даже думать… не смей меня позорить.

— Ага-ага, — закивал головой Еган, так, что шлем затрясся.

— Роха, — приказал Волков, — ворота!

Кто из солдат, что были на стене, кинули пару факелов на улицу, чтобы они, пока не погасли, хоть чуть отодвинули темноту из тех мест, куда не добиралась луна.

Ворота отворились, и кавалер повел свой отряд на улицу. Он был уверен в успехе, дело было простое.

Он видел одного из этих людей, его прекрасно освещала луна, человек стоял прямо у него на пути, словно ждал его. До него оставалось шагов тридцать.

И тут кто-то сзади вскрикнул, и тут же и в самого кавалера попал камень, ударился в кирасу. На всякий случай он поднял щит к лицу и продолжил идти. И уже когда от ворот они отошли шагов на тридцать, на них двинулись люди, те, что скрывались в тени зданий, те, что стояли в проулках, те, что прятались за воротами брошенных домов. Они пошли отовсюду, и было их много. Шли медленно, словно раздумывая, хромая и раскачиваясь.

— Встали, — заорал Волков.

— Они нас ждали, что ли? — как будто удивлялся Сыч.

— Пятимся к воротам, не бежим, — орал кавалер.

И тут первый из ночных людей дошел до него. Разглядеть его при лунном свете, было невозможно, но было ясно, что он болен, грязен, и худ. Еще за два шага до кавалера, он поднял руки, не то хотел ударить ими, не то обнять.

Выяснять его намерения кавалер не стал, одним секущим движением, слева направо, он отрубил кисти на обеих руках. Меч его был, как бритва, остер, но уж больно легко отлетели руки, словно костей в них не было напрочь. А человек, словно и не заметил увечий, как шел на Волкова, так и шел. Тогда кавалер встретил его на щит, и, оттолкнув, рубанул его по шее, сверху-справа, влево- вниз. Располовинил его, словно куль с отрубями. И опять это было легко. Человек на этот раз повалился наземь, но не умер. Стал, барахтаться, словно в воде. Пытался встать, пробуя опираться на обрубки рук. А сам разваливался, а из рассечения, как-то лениво и медленно шла черная кровь. Кавалер обернулся, солдаты его отряда так же отбивались от странных ночных людей. И, как и приказано, не останавливаясь, шли спиной вперед обратно к воротам. Все было нормально, разве что убитые ночные люди не собирались умирать. Один из них, лежа на мостовой, попытался схватить Егана за ногу. Еган заорал отвратительно, и стал истерично рубить лежащего алебардой, размахивая ею так, что находиться с ним рядом было опасно.

— Сыч, — крикнул Волков, — забери у него алебарду. Дурак зарубит кого-нибудь из своих.

— Да не зарублю я, — орал Еган в ответ, — осерчал я потому, что не ждал, что он меня за лытки хватать станет, а так, я гляжу за вами, не волнуйтесь, господин.

А Волков не волновался. Он спокойно пятился, несмотря на то, что шел он последним, и на него наседало уже полдюжины ночных людей. Но уж больно легко, они рубились. Выпад! Взмах! И нет ноги у костлявого, валится на мостовую. Ползет теперь. Но вот один из них изловчился, и вцепился в щит пальцами с черными ногтями, а второй ударил слева рукой по шлему, пока Волков пытался вырвать щит. Пока отмахивался от двоих, третий, вцепился в правую руку. Тут Еган подсобил. Волков видел, как белым, в свете луны сверкнула алебарда, и разнесла в брызги голову тому из ночных людей, что пытался виснуть на правой руке кавалера.

Чужая человеческая кровь горячая, как кипяток. Липкая, и пахнет так, что ее ни с чем не спутаешь.

А то, что выплеснулось из головы ночного человека, что попало Волкову на лицо, на шлем и бугивер, кровью не было. Эта дрянь была холодна как лед, склизка словно слизь и воняла гноем. Да еще он отчетливо стал замечать, то, что в горячке боя сразу не заметил: вокруг стоял смрад, запах гнили и тухлятины. Кавалеру все это придало сил, он быстро и со знанием дела перерубил ближайших врагов, и последним вошел в ворота, убедившись, что все вернулись.

— Роха, закрывай, — орал он, — Ипполит, уксус, мыть меня, сарацинскую воду мне. Всех мыть. Всех раздеть и мыть. И доспехи всем мыть и обувь с одеждой.

— Что случилось? — спросил Роха. — Что там произошло?

— Они все чумные, все чумные и гнилые, — орал кавалер, скидывая с себя доспехи, — Ипполит, неси сюда уксус. Быстрее.

— Мертвые они, — вдруг сказал один из солдат, что был на вылазке, — мертвые, их режешь, а они не чувствуют.

Волков глянул на него зло, но затыкать не стал, и зря. Тут же другой заговорил:

— Я одного рубил, а он лез на меня, а у него пол башки не было.

И другие стали говорить, то же страшные вещи. И тут Волков заорал, шлем он уже снял, поэтому вышло громко:

— Заткнитесь, и мойтесь лучше, все смывайте, уксуса не жалейте.

— Неужто вы, господин, думаете, что язву — кару божью, можно уксусом смыть? — спросил один из солдат.

— Мойся дурак, все мойтесь, и рот сарацинской водой полощите. Кто язву подцепит, за ворота выселю. Ипполит, сарацинской воды мне неси.

Он разоблачился донага, монах принес ему воды сарацинской и он умылся ею, так, что зажгло глаза и нос, и хлебнул ее, полоскал рот, пока было сил терпеть.

То же делали и люди, что были с ним на вылазке. Остальные помогали им. Даже капитан Пруфф лил на кого то уксус. И тут, словно колокол в ночи, резко и пронзительно зазвучали слова:

— Э-эй-й-й ты-ы-ы-ы, слышишь меня, — разносился в тишине писклявый, почти скрежещущий голос, — зна-а-аю, слышишь, куда ты сбежал, храбрец? Спрятался в свою нору-у-у-у-у? Сидишь там и дрожишь? Все тщета, мои чумные людишки уже с вами потискались, кого-то и облобызали, уж кто-нибудь из вас зачумлен. Эй вы, страшно вам? Знаю, страшно, вы зря пришли все сюда, сдохнете тут все. И виноват будет только он, этот ваш храбрец рыцарь.

Все, кто был на винном дворе, завороженно слушали эти слова, боясь пошевелиться. Люди боялись. Солдаты боялись!

Ждать было нельзя, кавалер это понимал, как был голый, так и полез на бочки у стен. Залез, стал вглядываться в ту сторону, откуда несся голос. И на той же крыше, что и в прошлую ночь заметил черный худощавый силуэт. Его было хорошо видно в лунном свете.

— Еган, арбалет, — сухо сказал Волков, — Хилли-Вилли, заряжайте мушкет.

Еган, как был голый, достал арбалет, стал натягивать тетиву. Мальчишки тоже засуетились. А кавалер с ненавистью и нетерпением смотрел на этот силуэт моля Бога, чтобы он не исчез.

— Не-ет, вы-ы-ы-ы са-а-ами винова-аты, зачем шли с ним сюда, думали защ-щитит он ва-а-а-ас от язвы-ы-ы-ы? — завывал голос, омерзительно растягивая слова. — Нет, не защитит, так и жди-и-и-ите, скоро одного из вас кинет в жа-а-ар. Горя-я-я-ячка начнет жечь его изнутри. Кто из вас это будет? Следите друг за другом. Следите.

Еган передал заряженный арбалет Волкову, тот взял и нетерпеливо спросил у мальчишек:

— Ну, скоро вы?

— Сейчас, господин, — отвечал один из них, — мушкет заряжен, фитиль разжигаем.

— А коли одногоо-о-о в жар бросит, — продолжал голос, — то и другие захворают, раз коготок увяз, то и всей птичке пропасть. Все вы здесь перемрете, всех вас язва пожрет.

— Видите? — спрашивал кавалер у мальчишек, когда те влезли к нему на бочки. — Вон он у трубы стоит. Левее луны.

— Вижу, вижу его, господин, — заверил тот, что собирался стрелять, — далеко, думал он ближе, раз так орет громко.

— Далеко, но попасть можно, — произнес кавалер, поднимая арбалет.

— Попасть можно, — согласился мальчишка, тоже прицеливаясь. — Даст Бог — попаду.

— Говорите, когда палить, — сказал второй, поднося фитиль, — мы готовы.

— А-а-а потом, после жара… Нет-нет, бубоны сразу не по-оявятся. Сначала придет ло-о-омо-о-ота-а-а, страшная ломота-а-а. — Продолжал голос, так противно, что Волков не выдержал:

— Пали!

И сам спустил тетиву, и почти сразу грянул выстрел оглушительно: всссшшшпааахх!

Так, что ухо у него заложило.

Он не знал, кто из них попал, он или мальчишки, но крик оборвался, и силуэт на крыше сложился пополам и исчез в темноте. Стало очень тихо, и тогда кавалер крикнул:

— Эй, ты где? Чего замолчал, а то нам интересно, что будет после ломоты?

Все, кто был на винном дворе, ждали, запищит ли снова мерзкий голос, но было тихо, как и положено быть ночью.

— Наверное, он забыл, — сказал Роха, — или дела у него какие появились. В общем, сказок боле не будет.

Кто-то засмеялся. И напряжение стало спадать.

— Ну, чего стали-то? — спрыгивая с бочки, произнес Волков. — Моемся, все кто был на вылазке, и оружие не забудьте отмыть. Кто не смоет с себя грязь — получит язву. Помните, что этот демон пропищал.

Перед тем как лечь, он подозвал к себе брата Ипполита и сказал:

— Приглядывай за людишками, боюсь, как бы этот черт визгливый прав не оказался.

Молодой монах кивал головой, а сам боялся. Кавалер это видел:

— Ну, чего ты?

— Господин, а если кто занедужит, как быть? Не знаю я, как лечить его, — растерянно говорил брат Ипполит.

— Я и подавно не знаю, — отвечал Волков, — будем выносить их за ворота, в соседний пустой дом, а там как Бог даст.

Монах продолжал кивать головой.

— Ты главное следи, чтоб хворых промеж здоровых не было.

Монах ушел озадаченный, вздыхал, спать не пошел, сел к костру, где грелись солдаты, что несли караул. А рыцарь спать-то лег да вот только заснуть сразу не смог, уж больно нехороши были дела, чтобы сладко засыпать, не помаявшись перед сном.

Глава двенадцатая

Сыч был хитер, не знал кавалер второго такого же. Он и пошел к каменотесу, взяв с собой мешок с хлебами и сыром, и кувшин с вином. Волков и еще десяток солдат остались позади, не пошли, чтобы не пугать. Ждали, пока долго и настойчиво Сыч колотил в ворота дома. Наконец кто откликнулся из-за ворот, и теперь Сыч стал опять долго с кем-то разговаривать. А кавалер с солдатами ждали. Но у Сыча не получалось, ворота ему никто не отпирал, наконец он плюнул с досады и пошел к Волкову.

— Ну? — спросил тот.

— Не открывает паскуда, боится. Собратом меня называл, а сам не отворяет. Говорит: «Скажи „слово“ собрат». Какое ему еще слово?

— Скажи ему «соло скриптум» и назови его собратом.

— Чего сказать? — переспросил Сыч.

— «Соло скриптум» — клич еретиков, — объяснил кавалер, — и зовут они себя собратьями или сотоварищами.

— Экселенц, откуда вы все это знаете? — удивился Сыч.

— Я с ними девять лет воевал, чего ж мне не знать, — холодно сказал Волков, — иди уже давай вытащи его мне сюда.

— Сейчас, экселенц, — обещал Сыч и пошел, приговаривая, — «соло скриптум», собрат, «соло скриптум».

Но и после этого ворота Сычу не открыли, Волкову надоело ждать:

— Сержант, — приказал он солдату в рыцарском шлеме, — ищи, чем дверь ломать.

Еретик был худ, изможден, зарос щетиной, стоял, исподлобья глядел на солдат. И молчал, а вот баба его выла, и четыре исхудавших дочери тоже скулили беспрестанно.

— Прекратите, — сказал кавалер, — никого не убьем, никого не тронем, если поможете попасть в цитадель. Еще хлеба дадим. Сыч.

Сыч тут же раскрыл мешок, стал показывать хлеб и сыр потряс кувшином:

— А тут вино.

Еретик молчал. А баба его перестала выть, как будто выключили ее, поглядела на хлеб и заговорила:

— А вода есть у вас?

— Все есть. Все, — заверил Сыч. — И вода хорошая и масло и бобы и солонина. И все дадим вам, красавиц своих покормите, ежели расскажите, как попасть в цитадель. Ну? Чего молчишь-то, безбожник? Дать твоим детям хлеба? Я дам, скажи, как попасть в цитадель.

— Известно как, — наконец ответил мужик мрачно, — есть южные ворота, есть северные, идите и заходите.

Сказано это было, если не с вызовом, то уж точно с неприязнью. Не дожидаясь приказа, Сыч коротко, без замаха ударил мужика в правую часть брюха. Тот сразу повалился на землю, а баба и девки снова завыли.

— Ты бы лучше не грубил, — ласково говорил Сыч присев на корточки рядом с мужиком, — мой господин грубость не любит. Велит тебя и бабу твою на воротах повесить — я повешу. А девок твоих заберем, скучно солдатам в лагере, вино есть, а девок нету. Так, что, милок, ты, лучше, спесь свою еретиковскую при себе держи. Ну, так, что скажешь, как в цитадель пройти можно, если ворота закрыты? А мы хлеба тебе и девицам твоим дадим.

Мужик сел на землю, приходил в себя после удара, кряхтел и наконец, произнес:

— От вас папистов, хлеб взять, что душу сатане заложить.

— Да уж ты… — начал Сыч.

Волков видел таких уже не раз, видел, как пытали их и огнем и железом, и все равно они не отрекались от ереси. И он сказал Сычу:

— Оставь его, разговоры с ними — пустое. Вешай на воротах. Девок в лагерь.

И тут вскочила баба, подбежала к кавалеру упала рядом на пол, схватила его за сапог, заговорила с жаром:

— Господин, умоляю, не казните его, он человек смирный, незлобивый, только верует сильно, верует он, вот и противится, а в город есть дорога, я вам ее покажу.

Кавалер смотрел на нее, поигрывая уздечкой и спросил:

— В какой город?

— Вы его цитаделью называете, а мы городом, — торопясь говорила женщина, — дорога под землей есть, от старой ратуши до самой реки идет, за стеной выходит. Ею контрабандисты пользовались, соль в город возили, так бургомистр велел ее заложить, и он, — она указала на мужа, — с отцом его, ее заложили. Не казните его, прошу вас, господин.

Она продолжала крепко держать его за сапог, а он думал, поглядывая то на нее, то на мужика, то на их дочерей. Казалось, что удача улыбается ему, но он боялся поверить в это. Наконец, он произнес:

— Сержант, бабу и девок в лагерь, пусть покормят их, и не обижают, а ты, — теперь он говорил еретику, — покажешь, где ваша старая ратуша и где ход.

— И не вздумай злить господина, — шипела баба со злостью, и даже щипала своего мужа, — покажи все, иначе нам худо будет.

— Уйди, дура, — тихо отбивался мужик, пытаясь встать, — уйди, я сказал.

Сыч помог ему встать, отдал мешок с едой женщине и сказал:

— Ну, куда идти, где ваша, старая ратуша?

— На север вдоль канала, — нехотя говорил еретик, — а как до собора святого Петра дойдете, так налево поворачивайте. Так и дойдете, авось не перепутаете.

— Иди, давай, — сказал Сыч и с силой толкнул его в спину и дал ему по башке, — покажешь все нам сам, и ратушу, и ход.

Один из солдат повел женщину и девочек в лагерь, все остальные двинулись за еретиком к ратуше.

Ратуша стояла на красивой площади и действительно была старой, грузное здание из некогда красного кирпича казалось черным. Ворота. У здания были большие ворота, видимо, когда-то оно служило еще и складом и казначейством и городским арсеналом, а может, и первой тюрьмой.

— Ну, — сказал кавалер еретику, — открывай, показывай, где ход.

— Ход я вам покажу, да только замурован он, — нехотя отвечал тот.

— Ну, так ты ж нам его размуруешь, — ласково уговаривал Сыч, держа мужика за шкирку, — размуруешь ведь?

— Мне помощники надобны будут, — говорил еретик невесело, — инструмент опять же.

— Все тебе будет, — обещал Сыч, — ты давай ворота открывай пока, показывай, где ход, а уж с помощниками и инструментом мы поможем.

Ворота были старые, но еще крепкие, на них были петли под замки, но замков не было. Еретик приналег на одну створку, потянул, та без скрипа, но с трудом, пошла, еретик пыхтел. Упирался, а Сыч стоявший рядом менялся в лице, он видел что-то, отчего бледнел и начинал пятиться от ворот. У солдат, что стояли рядом с ним тоже округлялись глаза, они стали неистово осенять себя Святым знамением, забубнили молитвы. Волков не понимал, что происходит, просто наблюдал за происходящим. И тут еретик отворил сворку ворот и сам увидал то, на что глядел Сыч и солдаты.

Мужик сначала скрючился, как от боли, потом вылупил глаза, и, заорав «Господи да свершится воля твоя» кинулся бежать. Бежал он мимо кавалера, и тот, вытащив сапог из стремени, толкнул им пробегавшего еретика, и он кубарем полетел по мостовой. Затих, лежал и истово молился.

Кавалер решил узнать, что ж такого все увидели в ратуше и чуть тронул шпорами коня. Конь сделал несколько шагов, прежде чем Волков увидел то, что всех пугало.

В ратуше стояли люди. Худые, изможденные, в драном платье, босые. Все они были в язвах, у многих были черны пальцы, у всех были бубоны на разных частях тела многие из которых полопались и из них вытекал черный, вонючий гной. А глаза у людей были серые, как в дымке, так что и зрачков почти не разобрать в них.

— Мертвяки, — сказал кто-то рядом с кавалером.

Кавалер оглянулся, рядом с ним стоял немолодой солдат и он продолжал:

— Мы ж с вами ночью таких рубили, господин.

Солдат был прав, Волков узнал их по запаху. Запаху гноя и тухлятины.

— Как тебя звать? — спросил он у солдата.

— Гюнтер, господин.

— Возьми трех человек, Гюнтер, и начинай ломать вон тот забор.

— Хорошо, господин, а не скажете, зачем?

— Скажу, нам нужны дрова, я сожгу этих бедолаг. Негоже мертвым ходить среди живых, Гюнтер, даже ночью.

— Истинно так, господин, — согласился солдат.

— Сержант, пошли одного человека к капитану, пусть приведет еще десять человек, могут понадобиться. А еще рукавицы, уксус и крючья пусть принесут, — произнес кавалер, не отрывая глаз от стоявших и не шевелящихся мертвых людей.

Вскоре Пруфф привел людей, и они стали собирать мебель по пустым домам, разобрали забор, затем стали крюками валить наземь и стаскивать мертвяков на костер. Дело было не простое тяжелое, грязное и страшное. И тут ко двору пришелся брат Семион, которого капитан догадался привести с собой. Он беспрерывно читал заупокойные молитвы и подбадривал солдат, говоря им, что они делают важное дело. А заодно он клеймил еретиков, поглядывая на местного каменотеса:

— Вот, дети мои, глазами своими видите вы, до чего доводит ересь. Неупокоенные не находят себе места даже после смерти. Предались они ереси, отрицая Бога истинного и Матерь Церковь нашу. Как они отринули Господа нашего при жизни, так и Господь отвергает их после смерти и не дарит им упокоения. Господи, прими души детей твоих заблудших. Уверовали они лжепастырям своим, поверили слову каверзному, в темень шли, презрев путь светлый и истинный, помолимся дети мои.

Волков не поленился слезть с лошади, сложил руки, прочел короткую молитву, осенил себя святым знамением. Солдаты тоже останавливались, молились и тоже осеняли себя и после этого принимались вновь цеплять трупы крючьями и тащить их к костру, с трудом затаскивая их на дрова.

А брат Семион стоя рядом с еретиком, продолжал, да так, чтобы тот был вовлечен в разговор:

— Видишь, что бывает с отринувшими Господа, нет покоя им ни в царстве живых, ни в царстве мертвых.

Еретик сидел на земле, усердно молясь, и глядя на происходящий ужас. Услышав слова монаха, он пробурчал:

— Так у нас в городе, собратьев лишь каждый пятый, а все остальные ваши паписты. Считай, вы своих упокаиваете.

Но таким доводом брата Семиона было не взять, он только усмехнулся в ответ и произнес:

— И поделом братьям нашим, коли не уберегли город свой от ереси, так и разделят участь еретиков пусть. В славном городе Ланне чума была, а еретиков не было, оттого и не бродили мертвецы богомерзкие по улицам Ланна. Оттого и благолепие на улицах Ланна и колокольный звон по утрам, а у вас мерзость и прах на улицах.

Еретику и ответить было нечего, он стал молиться еще истовее.

Кавалер отошел от них, заглянул внутрь ратуши, трупов там уже не было.

— Все вроде? — произнес он.

— Все, господин рыцарь, — отвечал ему Пруфф, — сорок два мертвеца.

Волков глянул на костер, солдаты наверх трупы уложить уже не могли, сажали и укладывали вокруг.

— Мало дров, найдите еще, — сказал кавалер капитану и крикнул каменотесу, — все, не бойся еретик, ратуша очищена, показывай, где ход.

В темном углу, у восточной стены, еретик, зажимая нос и стараясь не дышать часто, указал на четыре ступени, что шли вниз и упирались в стену. Вокруг был старый кирпич, а эта стена была из крепкого камня.

— На совесть делали, — сказал Волков, трогая камни и морщась от вони.

— Бургомистр велел делать хорошо, чтобы было тяжко ломать контрабандистам, — нехотя говорил каменотес, — За этой стеной еще перемычка посередке хода, да еще одна стенка у самой реки. Но вам их ломать нет нужды, как эту сломаем так все — дальше у перемычки свод поломать — и вы в городе.

— К вечеру управишься?

— Нипочем не уложиться до вечера, кладка три камня, отец клал, киркой да ломом работать и работать.

— Людей в помощь дам.

— Это хорошо, пара людей не помешает, да ход-то узкий, тут двоим не размахнуться, по очереди ковырять будем, и то только к обеду на завтра пробьем.

— Начинай.

Кирка бьет камень, кирка бьет камень, кирка бьет камень. Летит пыль и осколки. Пыль и осколки.

Сидеть и смотреть, как люди ломают стену, у Волкова не было сил. Он поглядывал на солдат. Те, видя его взгляд, отводили глаза. А он кожей спины чувствовал, что солдаты в шаге от неповиновения. В шаге от мятежа. Не будь он так тверд, они давно бы ушли из города. А сейчас он не был уверен даже в своих людях, теперь он должен был контролировать всех.

— Поп, — сказал он отцу Семиону, — следи за ними, не давай им лениться ни минуты, мне нужно, чтобы они пробили стену и чем раньше — тем лучше. И пусть сожгут мертвяков как следует, чтобы ни ног, ни рук на улице не валялось.

Отец Семион смиренно склонил голову и молитвенно сложил руки в знак повиновения:

— Буду призывать Господа в помощь.

— Да уж призови, если хочешь, чтобы мы выбрались отсюда живыми.

У Егана рана чуть воспалилась, брат Ипполит, обработал ее и сказал кавалеру, чтобы тот слугу не беспокоил хоть один день. Волков согласился, но ехать за водой было нужно. Вернее и не так уж нужно, воды бы хватило бы до утра, но тревога не покидала его, он хотел знать, что делать дальше, что даст ему ход в цитадель, не придется ли там драться с людьми Брюнхвальда. И поэтому ему нужно было поговорить с Агнес.

Он взял с собой четырех солдат, больше брать было нельзя, слишком много людей с капитаном Пруффом были у ратуши, а еще нужно было оставить людей с Рохой в лагере.

Так и поехали: подвода с двумя бочками, четверо невеселых солдат, и он. Кавалер надеялся, что на этот раз никто его не встретит засадой.

Когда выехали из города, он отправил солдат с бочками к реке, сам же поехал к заставе, где попросил солдат позвать из лагеря госпожу Агнес.

Ждать пришлось недолго, девочка, наверное, бежала к нему, и шар несла в синем бархатном мешке. Подбежала, кинулась к нему на грудь, так, что щеку чуть поцарапала о наплечник.

— Господин, уж и не ведала, увижу ли вас, — чуть не со слезами говорила она. — И сны снились недобрые.

— Ты ко мне сильно-то не жмись, я из чумы выбрался, не дай Бог язва от меня к тебе шагнет, — он отстранил ее от себя. — Ну как вы там, нет ли нужды в чем?

— Нет, нету нужды, рыцарь фон Пиллен добрый. Все нам дает, — она чуть понизила голос, как будто кто-то мог их услышать, хотя они были одни, — ночью проснулась я от кошмара, мертвецы мне снились, по Рютте, прямо по дороге гуляли. И вас спрашивали, у всех проходящих, и ко мне подходили. Тоже спросили, где, мол, твой господин, Святые Угодники, — она осенила себя святым знамением, — ну так проснулась, ночь вокруг, солдаты говорят у костра, а Хильды рядом нет. По нужде пошла, думаю, да нет, не по нужде, рыцарь велел нам в шатер таз принести для надобностей. Я лежала долго, ждала, а она так и не пришла. Я под утро заснула, а утром она явилась. Я говорю где, мол, была. А она говорит, тебе, что за дело. А сама спать легла.

А я знаю, господин, она у него была, у рыцаря. Он от нее млеет, за столом сидел, так вино ей сам подливал, не ленился встать, лакея не звал. И смотрел на нее и смотрел как дурень на красную рубаху. Рот раззявит и сидит, дурак-дураком, улыбается.

— Значит, у рыцаря она была, — чуть улыбнулся Волков.

— Ну не с солдатами она миловалась, у рыцаря. Шалава она. Вам не пара. Хотя и добрая.

— Бог с ней, не до нее мне сейчас. Ты молодец, предупредила меня в прошлый раз, беду отвела. Как знала.

Он хотел погладить девочку по голове, но вспомнив про чуму, отдернул руку:

— Ты давай, еще в шар глянь, что меня ждет, как мне мощи из города вывезти, как в цитадель попасть? Люди мои ненадежны, мне все нужно знать.

— Сейчас гляну, только отойдем к реке. Мне раздеться нужно. А люди ваши ненавидят вас, и зло замышляют, но боятся вас, я еще вчера это знала, да забыла сказать.

Она снова сидела на берегу реки, голая и отрешенная. Мерзла, но как и всегда улыбалась.

Долго смотреть в шар на этот раз Агнес не смогла. Вскоре откинула его небрежно, а сама повалилась на одежду усталая. Легла на бок лицом к нему. Глаза закрыты. Волков прикрыл ее наготу платьем и стал ждать, пока он перестанет тереть глаза. Наконец, не выдержав, он спросил:

— Ну, видала что-нибудь?

— Немного, — тихо ответила девочка. — Беда вас ждет. Совсем рядом она. Говорю, люди ваши замышляют каверзу против вас.

Она говорила медленно, не открывая глаз. Словно засыпала.

— И белый человек вас ждет, снова убивать думает, вы ему бед много сделали, а люди ваши вам не помощники. Они хотят, чтоб вас убили. Опостылели вы им. Они и сами думают вас убить, да боятся. Нет, не осмелятся. А белый человек не боится. Злится он сильно на вас. Да, серчает, за то, что порушили вы его дело.

— Серчает? И что за дело я порушил? И как?

— Не знаю. Не видела.

— А он случаем не монах, что с нами шел? — спросил кавалер, думая об отце Семионе.

— Нет, монахов отцов он ненавидит люто, как и вас. И он местный, дом у него тут.

Она замолчала, села. Стала надевать нижнюю рубаху. А лицо ее было бледным, руки слабыми. Нелегко ей давался шар. Она накинула рубаху, встала, и грустно глянув на Волкова, произнесла:

— Не ходили бы вы туда, господин. В прошлый раз вас ваши люди уберегли, а сейчас они не помогут. Не ходите, — она вдруг прикоснулась к его щеке рукой, — богатств у вас много, люди верные есть, что вы там ищете, зачем Бога дразните?

— Обещал я, — коротко ответил кавалер, вставая с травы. — Надо мне.

— Все гордыня ваша неуемная, а гордыня грех, — заговорила девочка с раздражением, и тут же смягчилась. — Не ходите, господин.

— Где он меня убивать хочет? — спросил Волков.

— Не знаю, — зло ответила Агнес, — где найдет место удобное.

— А как мне его найти, знаешь, пока он меня не нашел?

— Не знаю, — она стала обуваться. Говорила нехотя. — Знаю, что ежели не убьет вас скоро, то вы его найдете, на него серебро укажет.

— Что за серебро?

— Деньги, — заорала она, — коли живы останетесь, то деньги найдете, а деньги на него и укажут.

— Ну вот, — он усмехнулся, обнял ее за плечи, — а ты говоришь уходить, а я в городе еще и деньги найду. Ну, где ты видела солдат, что бросят деньги?

Она молча вырвалась, стала прятать шар в мешок, раздраженная, на Волкова даже не глядела. Пошла в лагерь, чуть остановилась, сказал зло:

— Ступайте, сгинете, так я по вам панихидку закажу.

— Если сгину, держись Брунхильды, она себе кусок хлеба добудет. И тебя прокормит.

На коня садиться не стал, нога болела, боялся еще больше растревожить, повел в поводу вдоль реки туда, где оставил подводу с бочками, которые уже, наверное, солдаты заполнили водой.

Но бочки оказались пусты. Стояли на телеге, и ни единого человека рядом не было. Как не было и лошади. Лошадь выпрягли. Волков стал, было искать следы схватки, думал, на солдат напали, но ничего не нашел. Было тихо, река да лесок, да холодное небо с облаками. Остановился, огляделся и понял. Никакой схватки не было, никто на его людей не нападал, они сбежали. Прихватив лошадь. Вдоль реки, по бережку можно было пройти мимо заставы. Так они и сделали. Ярослав Волков некогда, а ныне Иероним Фолькоф, рыцарь Божий устало сел на подводу, выпустил из рук уздечку. Конь-красавец тут же начал щипать неяркую уже, осеннюю траву. А сам рыцарь погрузился в грустные размышления. Хотел ногу размять больную, да под доспехом разве разомнешь. И стал он думать: а нужно ли ему все это, этот город, эти мощи, эти звания и почести, герб и достоинство, и бесконечное напряжение, связанное со всем этим. Не сесть ли на коня, не забрать ли женщин из лагеря курфюрста и не поехать ли с ними на юг, через страну свирепых горцев, в тот край, где солнце и море и где в пьяном веселье, и в жарких ночных объятьях, в схватках и грабежах он провел свои лучшие годы. Свою молодость.

Нет, все эти мысли были лишь развлечением для него, несбыточными мечтами, потому что не мог он так, не умел. Он знал, что посидит вот так немного, помечтает, а потом сядет на коня и поедет в чумной город, к своим людям. И в городе в этом может и сгинет, но уж точно от своего не отступит. Не отступит.

— Иди сюда, — позвал он коня, вставая с телеги.

Конь не хотел идти, упрямился, отошел на пару шагов и снова стал траву щипать. Не хотелось коню идти к своему хозяину.

— Упрямишься, дурак, — говорил кавалер, — своевольничаешь, говорю сюда иди.

Конь опять отошел, да еще поглядел при этом нагло.

— Ишь ты скотина какая, — Волков сделал шаг и поймал коня за узду, — балуешь, смотри у меня. Доиграешься. Что в город идти нет желания?

Он вставил ногу в стремя и сел в седло:

— Не бойся, даст Бог, выйдем оттуда живыми. Найду тебе отличную кобылу. А не выйдем… Ну значит на роду так написано.

Он тронул коня шпорами, и конь нехотя, шагом пошел к воротам. Туда куда не хотел идти. А телегу с бочками он думал забрать на следующий день.

В городе было тихо, ветерок выдул запах гнили с улиц, только все равно было страшно, страшно, когда кроме чаек да ворон нет никого. Зато в таком городе хорошо и далеко слышно, и конь его услышал что-то, ушами повел, стал головой трясти. Уздой звенеть.

А Волков стал вглядываться в улицы.

Волков узнал доктора сразу, хотя у того вместо модной шляпы на голове была грязная тряпка. Он обмотал ею голову так, что кроме тряпки было видно одну маску. Доктор стоял посреди улицы, опирался на большую косу с крепким древком, какой мужики косят сено, только лезвие было разогнуто, и коса больше походила на гвизарму. Он был один. Но кавалер не сомневался, что в одиночку он не осмелился бы, вот так, без доспеха, встать на пути конного опытного воина в полном облачении. Поэтому Волков остановил коня и огляделся. Мест для засады было предостаточно, любой пустой дом, любые запертые ворота могли скрывать помощников доктора.

— Что ты встал, поганец, — заверещал доктор пронзительно и противно, — неужто такой храбрец как ты испугался. А? Ры-ы-ы-ыцарь?

Кавалер не отвечал, оглядывался ища подвоха.

— Пожег моих людишек сегодня у ратуши, и думал, что тебе это сойдет с ру-у-у-у-ук? — подвывал Утти. — Не сойде-е-е-ет, не сойде-о-о-о-от.

— Поганец это тот, кто водит по ночам мертвецов, — крикнул Волков, — а я рыцарь Божий. Тот, кто их упокоил. И еще мне интересно, что за имя у тебя такое — Утти, горцы так свиней подзывают.

— Сам ты свинья, — завизжал доктор и чуть не подпрыгнул, — и горцы твои свиньи. Ры-ы-ыцарь Божий, Рыца-а-арь Божий, а имя мое было ван дер Уттервинден. Только местная чернь и такие дуболомы как ты его выговорить не могли.

— Было? Что значит было? — спросил кавалер.

— Ничего, тебе дураку не понять, — злился доктор.

— А, так ты из Низких земель, из еретиков значит, — сказал Волков и еще раз обернулся. — Поэтому с мертвяками водишься.

Кавалер все оглядывался.

За спиной улица была пустынна. Значит, в засаду он еще не заехал.

— С мертвя-а-а-ка-а-ами водишься, — противно передразнил его доктор, — не вожусь я с ним, а повелеваю ими, я себе их еще наберу, скоро и тобой буду повелевать. Будешь, будешь, плясать мне, а глаза твои будут белесы, как пес будешь за мной бегать. Песик, песик, гав-гав, иди дам хлебушка, иди… И сапогом тебя, сапогом…

— А где шляпа твоя, припадочный, — крикнул солдат с издевкой, — вчера ночью, когда ты на крыше орал, на тебе шляпа была, а потом вдруг перестал орать, да с крыши слетел, шляпу-то там потерял?

Эта простая фраза вывела доктора из себя, он заорал так, что и в шлеме с подшлемником рыцарю уши резануло:

— Болваны, болваны, бейте его, бейте, — и сам двинулся на кавалера, — за все сейчас получишь, и за припадочного, и за шляпу мою. Убивайте его дураки, рубите — режьте его.

Волков сразу огляделся, и сразу, возле себя увидел тех крепких болванов, которых видел с доктором в первую их встречу. Серые, огромные, мускулистые, вышли из за ближайших приоткрытых ворот. Только в портках и фартуках, босые, глаза безумцев в серой поволоке. Один нес простой и большой мясницкий топор, а у другого настоящий люцернский молот, на крепком древке в рост человека, только без пики. Удобная вещь и быка забить и доспех пробить. И были дураки близко.

Ждать пока они применят свои орудия против него, Волков не собирался, он дал, шпоры коню, и резко потянул повод вправо. Конь был великолепен, будь под ним земля, унес бы хозяина от врагов за одно мгновение. Но в богатом городе Ференбурге, да на главных улицах, земли нет. И заскользили подковы на сильных задних ногах, по камням высекая искры, и не рванул конь в галоп, а едва устоял, чтобы не упасть. Уж слишком резво, седок дал шпоры. А пока конь, выравнивался, да пока сделал первый шаг, чтобы начать бег, тот дурак, что был с молотом подошел и замахнулся, из-за головы, по-крестьянски, и со всей своей могучей силы. Будь кавалер к нему лицом, он бы играючи отвел бы этот удар, перевел бы его в землю. Но он сидел почти спиной, левым боком, к нападающему, и, видя замах, все, что он смог сделать это упасть нашею коню, надеясь, что дурак не попадет по нему. Дурак по нему и не попал, а попал коню по крупу.

«Твари, — обозленно подумал кавалер, — они же мне коня уродуют. Какого черта я взял его сюда. Мог и на мерине ездить».

А конь разозленный болью, сначала вскинулся на дыбы, заржал зло, и, увидев второго дурака, того, что был с топором, принял его на две задние ноги, лягнул так, что дурак и топор полетели в разные стороны. А тот, что был с молотом, снова собирался бить, снова поднял молот, да только теперь рыцарь был готов, он уже успел снять с луки седла щит со своим гербом, и вытащить меч.

— Ну, что застыл, убогий, — крикнул он, — давай уже.

И дурак дал, теперь он бил не по коню, а по седоку, но рыцарь встретил удар, как и положено, легко отвел его щитом, и чуть склонившись вперед, мечом проткнул дураку сердце. Молот отлетел от камня мостовой, и дурак выронил его из рук, стоял, лапал себя за грудь в том месте, где только что была холодная сталь. Как он подыхает, кавалер смотреть не стал, он тронул коня ко второму, тот наклонился, чтобы поднять топор, Волков подъехал к нему и, как положено, с оттягом, махнул секущим ударом по голой спине так, что кожа расползлась, так, что белые торцы разрубленных ребер было вылезли. Дурак поднял голову, глянуть, что это там такое его беспокоит, и не было ни страха в его тупых глазах, не было ни боли, ни удивления, он просто тупо смотрел, как над его головой поднимается меч и как опускается ему на голову, раскраивая ее. Да так, что глаза его, вдруг стали глядеть в разные стороны.

А кавалер думал, о том, что, не сильно ли он рубил, не повредил ли драгоценный меч об крепкую башку дурака.

И тут перед его глазами мелькнуло, что-то и его залило, густой и горячей кровью, и на доспехи и на лицо попало. И он увидал, как из шеи коня выходит, лезвие косы, ржавое и, но с хорошо заточенным краем. И кровь струилась по лезвию, и по гриве коня и на руки ему летели крупные капли. А конь не заржал даже, не встал на дыбы, просто стал валиться, и не как обычно падают кони, а вперед, словно передние ноги его не могли больше нести седока и подкосились. Волков едва успел вытащить ноги из стремян, как конь рухнул на мостовую. Он не знал как, он отразил удар косой, и не угодил левой ногой под падающего коня. И как устоял, хотя и получил еще один удар косой по шлему и плечу. И сделал пару шагов назад. Собрался, поправил шлем и огляделся. Доктор Утти стоял в пяти шагах от него, доктор улыбался, да улыбался, он был настолько близок, что в большую дыру на маске кавалер видел обломки его черно-желтых зубов и почти черные, видимо, от болезни губы. А еще по маске ползали сотни вшей. Но не цвет губ доктора удивил воина и не его вши, а то, что чуть правее Утти, как ни в чем не бывало, стоял дурак с дырой в груди, и сжимал в руках молот, а еще правее, стоял второй, дурак с разрубленной башкой и с топором. Хоть и стоял он, скособочившись, и хоть часть головы его чудом держалась, едва не отваливалась, топор, тем не менее, он сжимал крепко.

— Хе-хе-хе, — засмеялся доктор черными губами, — рыцарь, рыцарь, думал убил нас, наверное уже радовался… А теперь стоит и не понимает, что тут творится. Наверное, молишься про себя, а? Может и портки попачкал.

А вот тут доктор ошибался. Не молился кавалер и уж тем более не пачкал портки. Пару раз, за свою солдатскую жизнь попадал он в ситуации и похуже этой. Он понимал, что перед ним необычные враги, но они не были неуязвимы.

— Ну, скажи, что-нибудь, рыца-а-арь, — продолжал противно подскуливать доктор Утти. — Расскажи, как молишься, да кому.

— Этого коня, которого ты, вшивый выродок, убил, я взял в честном поединке со славным кавалером Кранклем, и получил за него тяжелую рану на всю жизнь. А стоил этот конь восемьдесят талеров, и этого коня я вам, гнилью вонючему, не прощу. Вот такая будет у меня молитва.

Он сделал шаг вперед, и, как и ожидал, доктор, да и дурак с молотом сразу на это среагировали, и коса и молот, взвились в небо, чтобы опуститься на него. И тогда он сделал шаг в сторону, в ту сторону, где поднимал топор дурак с разрубленной головой, быстрым движением, мечом, отодвинул поднимающийся топор и плечом, с силой толкнул дурака, тот не устоял на ногах, уселся на мостовую и кавалер двумя быстрыми ударами, разнес ему остатки головы. Так, что куски разлетелись. Уродец улегся и упокоился, хотя топора так и не выпустил из рук. Волков сделал еще два шага назад, чтобы не попасть под молот, коса его волновала меньше, косой доспех не пробить, только если в лицо попасть. А ты еще попробуй, попади. А вот с молотом шутки были плохи. Хорошо, что молот был у дурака, а не у доктора. Он огляделся и произнес:

— Ну вот, одним меньше. Ты уже не так болтлив, вшивый доктор?

Доктор и вправду больше не болтал, он оскалился и, подвизгивая, и пританцовывая, как дурак, кинулся на кавалера, попытался колоть его в лицо своею косой, и дурак с молотом тоже попытался нанести удар. Бил он однообразно, поднимал молот к небу и старался со всей силы опустить его на Волкова.

Удар был медленный, но уж если попал бы, то кавалеру пришлось бы худо. И что мешало Волкову быстро расправиться с этими двумя, так это то, что действовали они слаженно, били почти одновременно, заходили с разных сторон, так, что ему приходилось все время перемещаться, и ждать своего шанса. И еще доктор все время нервно и противно похихикивал от азарта. Наконец шанс кавалеру выпал, доктор, отошел слишком далеко, чтобы зайти сбоку, а дурак не стал его ждать и попытался в очередной раз обрушить молот на кавалера. Волков опять легко ушел от удара и, сделав шаг навстречу, дотянулся мечом до недоумка. Он самым кончиком меча достал до правой руки, и как бритвой срезал тому правую кисть. А дурак снова стал поднимать молот к небу одной рукой, поднял и удивленно уставился на свою отрубленную кисть, которая все еще весела на древке молота. Рискуя получить удар косой, вместо того, чтобы уйти в сторону, Волков решил довести дело до конца. Пока недоумок разглядывал свою кисть, он сделал быстрый шаг к нему и точным движением отсек ему и вторую руку. Молот вместе с руками упал на мостовую. И тут же он получил удар косой, по плечу и шее. Коса только звякнула о доспехи. Кавалер сделал шаг всторону, снова чуть поправил шлем и сказал:

— Еще одним меньше, — и одним движением срубил удивленному дураку, который стоял и рассматривал свои обрубки, голову. — Так, что ты там говорил, вшивый уродец, про молитвы и обгаженные портки.

Доктор Утти остановился, его омерзительная пасть выдала нечто среднее между собачьим визгом и хихиканьем, затем по его брюху прокатился огромный ком, вздымавший одежду и на камни мостовой из него выпала огромная крыса. Черная, жирная, она лежала на мостовой одно или два мгновения, стуча по камням хвостом с которого слезала желтая кожа, а толщиной с он был с большой палец руки взрослого мужчины. Крыса была больше кошки. Волков никогда не видел ничего подобного, хотя крыс то он повидал, особенно в тех местах, где враги не давали друг другу похоронить покойников. А доктор залился лаем-смехом, ему нравилось видеть, как кавалер реагирует на его крысу:

— Дураков моих ты убил, ры-ы-ыцарь, так познакомься с моими подружками.

Крыса тем временем уселась на мостовой, стала умываться было и вдруг… В два прыжка: раз, два и она уже летела к Волкову, зацепилась лапками с когтями за его наколенник и попыталась его грызть. Но грызть железо, даже если ты огромная крыса, дело пустое, и животное прыгнуло выше, зацепилась за край кольчуги, что свисала из-под кирасы. Любой бы стал скидывать ее, и Волков стал, стал краем щита ее отдирать от кольчуги, а крыса не сдавалась, пока не он не подцепил ее мечом. И тут он получил сильнейший удар по шлему и по шее, такой от которого в ушах зазвенело, и который пошатнул его, только многолетний инстинкт подсказал сделать ему шаг назад. И это позволило ему избежать следующего удара, коса доктора высекла искру из мостовой. Щитом и мечом он сбросил крысу с себя, и сапогом раздавил ей голову, поднял глаза и опять едва увернулся от нового удара. И увидал еще одну крысу, вывалившуюся из доктора. А доктору все нравилось, он просто заливался смехом-визгом в очередной раз, пытаясь ударить рыцаря косой. Но если первая крыса обескуражила кавалера, то ко второй крысе он был готов. Жирное животное прыгнуло в его сторону, и еще раз, и во время второго прыжка он рассек ее напополам прямо в воздухе, и сразу увернулся от косы. Потом остановился, стряхнул каплю крысиной крови с благородного клинка и произнес:

— Ну, что вшивый, у тебя есть еще какие-нибудь чудеса или будем заканчивать?

— А-ха-ха, — залился тонким смехом доктор, — храбрый ры-ы-ыцарь, не знает поражений, рубит и топчет крыс, и придурков доброго доктора не пощадил. Порубил их, порубил. А теперь и доктора хочет убить. Хочет… Нет управы на храброго рыца-а-а-аря…

И тут Волков сделал шаг к нему и, пытаясь разглядеть под маской глаза сказал:

— А ведь ты никакой не доктор, кто ты такой?

— Не доктор, не доктор, — запищал вшивый Утти, делая шаг назад, — а кто же я, кто? Ну, глупый ры-ы-ыцарь, ответь.

— А может, ты белый человек? — спросил кавалер, делая еще шаг.

Он прекрасно видел, как черные губы доктора раскрылись, обнажая осколки желтых зубов, потом закрылись, так и не пропустив ни одного звука, затем снова раскрылись, но снова он ничего не сказал и вдруг бросил косу на мостовую и, повернувшись, пошел прочь.

— Нет уж, постой, — произнес Волков и захромал следом. — Куда ты, а ну скажи, как найти белого человека.

Доктор кинулся бежать, да бежал он совсем плохо, то ли сюртук до земли с тяжелым фартуком мешали, то ли просто он не мог бегать. Даже хромой рыцарь в полном доспехе его быстро догнал. Трогать его рукой кавалер не хотел, и просто рубанул наотмашь по спине:

— Стой, тварь вшивая.

Но доктор только взвизгнул, залился истерическим смехом и продолжил бежать.

— Стой, я сказал, — Волков еще раз рубанул его на этот раз по ноге. Дотянулся и легко отрубил ее, словно она была из гнилой соломы. Нога так осталась на мостовой вместе с башмаком.

Доктор повалился и пополз на четвереньках, продолжая заливаться истерическим смехом, который выводил кавалера из себя, он стал догонять доктора и методично рубить и рубить того отрубая ему руки и ноги и приговаривая:

— Ты заткнешься, а? Заткнешься когда-нибудь?

Кавалер совсем не удивлялся, что доктор продолжает смеяться даже когда у него не осталось конечностей, и не удивлялся, что крови нет, а только черная жижа течет, да и той совсем мало. Кавалер уже ничему не удивлялся. Он просто хотел, чтобы это существо заткнулось.

Но доктор Утти не затыкался даже без конечностей, он лежал на мостовой лицом в камни и продолжал визгливо смеяться прямо в камни.

— Да будь ты проклят, адское создание, — сказал кавалер, наступил на голову доктора и одним быстрым движением отсек ее, и тут же брезгливо убрал ногу, побоялся, что вши переползут на сапог. А вшей на голове доктора было предостаточно.

На улице стало удивительно тихо. Только чайки смотрели с коньков крыш. Даже ветра не было. Дураки доктора тоже лежали не шевелясь.

Волков, мечом, развернул тряпку на отрубленной голове, дело ему казалось мерзким, да и меч марать не хотелось. Но нужно было выяснить, что пряталось за маской. А за ней ничего не пряталось, это была гниющая голова трупа, и все. Он пнул ее. Затем подошел к телу, там, на поясе висел красивый кошель. В первую встречу, Волков помнил это, доктор достал из него целую пригоршню золота. Разрубив кошель, кавалер ничего в нем не нашел, даже медной монеты. Трофеев не было, схватка была страшно убыточной. И кавалер, расстроенный, похромал к своему мертвому коню.

Да он устал и нога заныла сильнее, чем раньше, и настроение было отвратное, но он никогда бы не оставит седло ламбрийской работы, за пять талеров на мертвом коне. Ну, разве, что ему будет угрожать смерть. А сейчас он такой угрозы не чувствовал.

Пока дошел до винного двора, нога уже болела вовсю. Но седло он дотащил. Зайдя в лагерь, он сбросил седло прямо у в хода и уселся на ближайшую бочку, что лежала у ворот. Он тяжело дышал, стягивал шлем, подшлемник, пришел Еган, хромая, помог снять ему доспехи и сапоги. Все смотрели на него, но даже Еган, даже Роха не отваживались что-либо спрашивать у него.

— Мыться, — коротко бросил он, когда был раздет.

Ему принесли уксус и сарацинскую воду в ведрах, Еган и брат Ипполит стали его обмывать. Все остальные ждали, когда господин закончит омовения. Наконец, когда он уже невыносимо вонял уксусом, Еган принес чистую одежду. И тогда к нему подошел солдат, которого все звали Старый Фриззи и, чуть поклонившись, сказал:

— Господин, я, как глава солдатской корпорации, должен знать, что сталось с теми людьми, что пошли с вами? Что мне придется говорить их женам и детям?

Волков долго и угрюмо смотрел на старого солдата и, наконец, произнес:

— От души надеюсь, что женам и детям этих крыс, которых ты называешь людьми, придется их оплакивать.

Солдат и все остальные обдумывали произнесенное кавалером в полной тишине, не прося никаких пояснений. Но кавалер пояснил:

— Пока я отлучался, эти крысы не набрали воду, а выпрягли коня и сбежали. Вот и все, что ты, как глава корпорации, должен знать о своих людях.

— Сбежали? — тихо переспросил один из солдат.

— Сбежали, — рявкнул Волков, — и украли моего коня. Вонючие дезертиры.

— А где твой-то конь? — спросил Роха.

— А моего коня за восемьдесят талеров убил вшивый доктор Утти, — вдруг неожиданно спокойно отвечал кавалер.

— Да как же так? — не верил Еган. — Он же хлипкий на вид.

— Да хлипкий, но ловкий, а вот полудурки у него крепкие были.

— Значит, драка была? — спросил Скарафаджо.

— Была, — отвечал кавалер.

— А я и думаю, откуда на шлему у вас новые царапины, — сказал Еган.

— Да, попали пару раз, — отвечал кавалер.

— А ты? — спросил Роха.

— Убил из всех.

Роха кивнул головой в знак одобрения:

— Ну, хоть так за коня ответили, твари.

— Ну, хоть так, — согласился Волков и посмотрел на старого корпорала. — А с дезертиров я спрошу по возвращении в Ланн. Поволоку их в суд за конокрадство. Как ты считаешь, старик, это будет правильно?

Старый корпорал ничего не ответил, только вздохнул тяжело и подумал про себя:

«Ты еще вернись туда, господин. Неплохо было бы нам бы всем туда вернуться».

Ближе к вечеру вернулся Пруфф с еретиком и своими людьми. Он был показательно спокоен, рассказал, что за этот день они разбили часть стены и сняли одну кладку камня. Осталось две, но он думал, что эти два слоя разбить будет легче.

Кавалер рассказал ему о том, что его люди дезертировали. Он выслушал это спокойно и просто произнес в ответ:

— Такое бывает.

На том разговор и закончился. Капитан Пруфф пошел к костру есть, а Волков сказал Рохе:

— Ты не спи сегодня ночью, Хилли-Вилли пусть с тобой посидят. Как бы эти вояки не разбежались.

— Куда они денутся, побоятся бежать ночью, — беззаботно отвечал Скарафаджо.

— Они знают, что я доктора убил, могут и не побоятся.

— Хорошо, покараулю. Сяду у ворот.

Волков глядел на ужинающих солдат, на их сержанта и капитана. Еретик с семьей сидел отдельно, к костру не садился. Они тоже ели, девочки ели с аппетитом, и жена не отставала. Сам же еретик ел медленно, как бы нехотя.

А солдаты сидели вокруг костров, ели бобы, пили вино. Но вид их не предвещал кавалеру ничего хорошего. Люди были явно недовольны, скорее всего, они завидовали тем, кому удалось сбежать.

И положение только ухудшалась. Когда стемнело, и кавалер уже хотел ложиться спать, к нему подошел монах брат Ипполит и тихо произнес:

— Господин, кажется, у нас беда.

Волков хотел его убить. Ну, какая беда может быть еще? Куда уж больше бед? Что еще за беда? Но перетерпел приступ ярости, сидя и просто стараясь глубоко дышать. И когда приступ миновал, он так же тихо спросил у монаха:

— Хворь?

— Да, господин, один из людей кашляет все время и много пьет, кажется у него жар.

— Кажется?

Монах кивнул.

Волков встал, и монах повел его к одному из костров, за которым сидели солдаты. Они все поднялись при приближении рыцаря. Все остальные солдаты с интересом наблюдали за происходящим.

Ни монах, ни кавалер ничего не говорили, просто разглядывали солдат, и тут один из них, молодой парень, произнес:

— По мою душу пришли?

Волков увидел, что рубаха его почти мокрая, и парень тут же начал покашливать.

— Да, брат-солдат, по твою душу, — сказал кавалер, — тебе нужно уйти из лагеря.

— Думаете, у меня язва? — спросил парень.

Пруф, Роха, брат Семион и другие солдаты подходили ближе, все хотели знать, что происходит. Даже еретик пришел послушать.

— Мы будем молить Господа, чтобы так не было, — произнес брат Ипполит, — будем надеяться на лучшее.

— На лучшее? — переспросил солдат.

— Мы все будем молиться за тебя, — сказал Волков, — но тебе сейчас придется уйти.

— Уйти? — удивился молодой солдат. — Куда же мне уйти?

— Куда ему идти, — крикнул кто-то, — так нельзя.

Солдаты загалдели. Недовольны были.

— Тихо, — рявкнул Волков, — нельзя ему тут оставаться. Если он тут останется, и у него язва — помрем все. Слышите. Все!

— Так не годится, это не по правилам нашей корпорации, — сказал Старый Фриззи. — Мы не должны его выгонять.

— Мы его не выгоняем, напротив ворот дом, там, вроде, трупьем не воняет, чист он, — произнес кавалер, — ляжет там на пару дней, через пару дней будет ясно, язва у него или простая хворь. Если не язва — придет обратно.

— А если у него язва? — крикнул кто-то из солдат. — Что ж, ему подыхать там одному?

— А если у него язва, то мы все будем заболевать, один за одним, и первыми будут болеть те, кто к нему ближе, — пояснил монах.

— Ты же говорил, что мы не заболеем, чертов поп, — сказал сержант Вшивый Карл и указал на молодого солдата, — а он заболел.

— Я не говорил такого, — залепетал молодой монах, — я говорил, что если пить кипяченую воду, и есть только горячую пищу, и мыть тело уксусом, то можно и не заболеть. Но я не говорил, что вы точно не заболеете, здоровье человека то промысел Божий, и…

— Да заткнись ты, — оборвал его сержант, — вон твой промысел Божий уже перхает стоит и мокрый весь, и с нами тоже будет такое. Надо уходить отсюда.

Солдаты снова загалдели.

— Тихо, — снова заорал Волков, все замолчали, а он оглядел людей и произнес, — завтра все идем ломать стену, сломаем и пройдем в цитадель, заберем мощи и пойдем домой.

— Да мы это уже слышали, заберем мощи, заберем мощи, мы тут сами скоро мощами станем, — крикнул один из солдат, и все остальные тут же его поддержали.

— Да тихо вы, — снова рявкнул Волков, — если завтра мощи не возьмем, пойдете домой. Контракт, буду считать, вы исполнили.

Теперь все молчали, видимо, такой расклад всех устраивал. Кроме одного человека.

— А я? — спросил молодой солдат в мокрой рубахе. — А меня бросите тут?

Волков не знал, что ответить. И никто не знал, все молчали, все понимали, что, будь среди них хоть один человек с таким видом, из города их рыцарь фон Пиллен не выпустит. И тут заговорил брат Семион:

— Как звать тебя, сын мой?

— Томасом кличут, святой отец, — ответил молодой солдат и покашлял.

— Я останусь с тобой, сын мой, коли Господь даст тебе легкую болезнь, то выйдем из города через пять дней, а коли решит послать тебе испытание чумой, то приму твою исповедь, причащу и отпущу грехи, чтобы стоял ты пред очами святого Перта чист и светел.

— Спасибо, святой отец, — сказал молодой солдат и зарыдал, — спаси вас Господь.

— Сержант, — сказал Волков, — выдай солдату еды и вина на пару дней.

Сержант стал выдавать бедолаге положенное, а все остальные наблюдали за этим в тягостном молчании. Молодой солдат стоял рядом с отцом Семионом, и слушал его, и больше не рыдал, а только кашлял и кашлял тихонько.

Когда он, наконец, ушел на улицу в темноту, кавалер сказал:

— Все, кто рядом с ним был сидел, стоял, умойтесь уксусом и прополоскайте рот сарацинской водой.

И никто на этот раз к его словам не отнесся легкомысленно, все пошли мыться и отец Семион с ними.

Глава тринадцатая

Ему нужна была Агнес, только ее маленькие, с детства натруженные, руки могли избавить его от боли. Слишком много он прыгал на больной ноге днем, чтобы ночью спать спокойно. Солдаты помылись и затихли, Роха с мальчишками нес караул, было тихо и тепло, только и спать, а ему досаждала боль в ноге. До рассвета он почти так и не заснул. А на рассвете кавалер поднял всех. Это был последний их день в городе. Он так обещал людям. И поэтому за этот последний день ему нужно было успеть сделать то, зачем он сюда явился.

— Вставайте, лентяи, — орал он, едва солнце показалось из-за крыш, — сегодня главный день. Вставайте, если хотите завтра отсюда выбраться.

Люди послушно вставали, начиналась обычная утренняя суета военного лагеря. А Волков сел есть, ел он много, но не потому, что хотел, а потому, что нужно. Вместе со сном боль в ноге отогнала и аппетит. Ел и думал, что скажет жирному епископу из города Вильбурга, когда не сможет привезти ему мощи. А сказать-то было нечего, кроме оправданий типа: чума, дезертиры, еретики, дурак Брюнхвальд, засевший в цитадели. Да, причин для оправданий была куча, но кому нужны оправдания. Епископу точно они были не нужны, этому капризному сеньору нужны были мощи из главного храма Ференбурга. Для чего они были ему нужны… Да какая разница, главное, что жирный поп свою часть контракта исполнил, а Волков мог только предложить оправдания в зачет исполнения своей части контракта. Примет ли поп оправдания, глупо, глупо на такое даже надеяться. В общем, помимо боли в ноге, его еще тяготили мысли о неизбежной встрече с мерзким епископом. Он мог, конечно, просто уехать, куда-нибудь, мало ли на земле мест, где он найдет себе пристанище. Но эту мысль он и вовсе гнал от себя. Это было последним делом, недостойным воина, а теперь и рыцаря. Он знал, что так не сделает, и поэтому готовился к неприятной встрече с попом.

Пока он ел и думал, все остальные уже были готовы к походу в ратушу. В лагере он оставил только Роху, мальчишек, двух солдат, брата Ипполита и жену еретика с детьми. Все остальные пошли с ним к старой ратуше за мощами. Все надеялись, и он в глубине души тоже, что идут они туда в последний раз. Волков с трудом сел на коня, Еган ему помогал. И кавалеру было неприятно, что солдаты видят его слабость. Но деваться было некуда, ехать было нужно, а боль в ноге не утихала.

Наконец они выехали, день только начинался. И обещал он быть нелегким.

Без промедлений начали ломать камни, а те были крепкие, не кирпичи, и цемент был хорош. Волков, глядя, как ломом и заступом еретик и помогавший ему солдат пытаются выворотить очередной камень из кладки, произнес:

— Видно, бургомистр денег на такую стену не пожалел.

— Наш бургомистр скряга, он на все денег жалел, — останавливаясь, чтобы передохнуть отвечал еретик.

Вскоре оба работающих устали, остановились. И кавалер тут же сказал:

— И что, все будут ждать, пока еретик отдохнет, капитан Пруфф, пусть два человека продолжат долбить стену, если хотят, конечно, завтра поутру покинуть город.

Он видел, как глядят на него люди капитана. Он буквально кожей чувствовал их взгляды, даже через доспех. Солдаты не хотели долбить стену. Солдаты не хотели лезть в подземелье. Солдаты не хотели вылезать из него в цитадели потому, что там их могли ждать люди сумасшедшего Брюнхвальда, который не хотел ничего никому отдавать. Солдаты ненавидели его. Тогда Волков подошел к Пруффу и заговорил тихо:

— Вы, капитан, кажется, попросили больших денег, то ли двадцать пять монет, то ли двадцать семь за это дело.

Пруфф молчал, исподлобья глядя на кавалера, только усы топорщились.

— Потрудитесь заставить ваш сброд работать, иначе вы не получите не пфеннига, слышите? Ни одной медной монеты.

— Господин рыцарь, — зашипел капитан в ответ, — вы обещали нам легкую прогулку, просто взять и сопроводить мощи, деньги, что, вы предложили моим людям, смехотворны. Они за них должны еще драться с еретиками и проводить осадные работы, не много ли вы хотите от них?

— В таком случае сами, берите кирку и рубите стену, вы-то попросили деньги немалые. Слышите, Пруфф, берите кирку и рубите стену. Иначе…

Он замолчал и отошел от капитана, тот стоял, пыхтел от злости и потом пошел к своим солдатам. Они собрались в кучу стали тихо переговариваться, а Волкову оставалось только догадываться, чем закончатся эти разговоры. Они могли повернуться и уйти, просто уйти, а могли и напасть. Роха тоже понимал это и велел мальчишкам зарядить мушкет на всякий случай. На пустой улице вымершего города стояла тишина, напряженная тишина ожидания.

Наконец совещание закончилось, два солдата нехотя пошли в ратушу к еретику и, взяв инструмент, стали бить стену.

Волков облегченно вздохнул, только незаметно, чтобы Еган и Сыч, стоявшие рядом, не видели его напряжения и облегчения.

И тут случилось то, на что он не рассчитывал, первая кладка оказалась самой крепкой, за ней камень был поменьше, и раствора клали мало, экономили. Работа пошла на удивление споро. И уже на следующей смене людей, лом одного из солдат прошел внутрь подземелья:

— Есть, пробили, — не очень радостно сообщил он.

Все, кто был в ратуше, оживились.

Волков пошел посмотреть. Да, стена была пробита, осталось только расширить проем. И проем еретик расширил быстро.

Заглянул внутрь, посветил туда факелом и сказал:

— Можем идти, до второй стены шагов тысяча, там разобьем свод, и вы будете в городе. Тогда вы отпустите семью?

— Отпущу, когда вернусь из города, из цитадели. И еще дам тебе еды и денег, — отвечал кавалер.

— А если вы не вернетесь?

— Молись, чтобы вернулись, — закончил разговор Волков и крикнул, — эй, факелов побольше, идем в проход.

— Нет, господин, так нельзя, нельзя много факелов в подземелье, — заговорил каменотес испуганно, — и людей много не надо, засыпать начнем все, нельзя так.

— Господин, он прав, — сказал один старый солдат, — я при подкопе Брее работал, землю вытаскивал, с факелами в подкоп нельзя, только с лампами, и много народа тоже нельзя, и вправду засыпать начнем там.

Волков никогда не копал подкопы, но что-то такое слышал, и поэтому спросил у старого солдата:

— А как быть?

— Отправите с еретиком трех-четырех человек, пусть идут, развалят свод, и зовут нас, мы уже за ними пойдем. Пройдем с парой-тройкой ламп и быстро вылезем в цитадели.

— Сыч, — сказал кавалер, — приглядишь за еретиком, Пруфф, четырех человек в помощь ему выделите.

Никто, ни еретик, ни Сыч, ни четверо солдат, выбранных Пруффом, в подземный ход идти не хотели, но никто из них не посмел ему перечить. И они пошли.

Свет шел из дыры вверху, и оттуда же доносился голос:

— Экселенц, руку давайте, мы вас вытянем.

Волков полез на кучу сырой земли поверх, которой лежали две небольшие каменные плиты. Он забрался на них, поднял голову и увидал руку, что тянулась к нему. Взялся за нее крепко, но так, чтобы больное левое плечо лишний раз не вывернуть. Его немного подтянули вверх, и подхватили другие руки. Он с трудом, стараясь не греметь латами, выбрался из подземелья и оказался в огромном темном помещении.

— Экселенц, тут богатств, столько, сколько я в жизни не видал, — тихо говорил Сыч, — но за дверью какие то люди, не знаю кто такие, какие-то солдаты.

— Может, люди Брюнхвальда, — так же тихо произнес кавалер, оглядываясь.

— Может, — согласился Сыч, — отсюда непонятно.

Кавалер огляделся. Взял лампу, встал и, стараясь не громыхать доспехами, пошел туда, где в тусклом свете лампы поблескивало железо. Фриц Ламме, шел рядом и беспрестанно говорил:

— Экселенц, тут всего добра на дести подводах не вывезти. Через ход все вынесем, Брюнхвальд и не узнает. Только не в храм мы попали, тут кругом оружие.

Волков и сам это видел, он шел вдоль стены, у которой на палках висели кирасы, кирасы, кирасы. Он остановился, проверил ремни, кожу, все было в порядке, кирасы были не новые, но они находились в отличном состоянии. Дальше шли шлемы, все добрые. Наплечники, совсем новые. Дорогие перчатки, не хуже чем у него, еще кольчуги. Новые крепкие стеганки, подшлемники. В больших бочках стояли десятки новеньких алебард, и десятки пик и копий.

Пока он все это осматривал, Сыч, не переставая говорил, как все это можно вынести через ход, и сколько все это будет стоить.

— Арбалеты видел? — перебил кавалер Сыча.

— Там у двери, — махнул рукой Сыч, — и арбалеты и стрелки к ним в бочках. Полные бочки стрелок.

— Стрелки, — передразнил его Волков и пошел туда, куда указывал Сыч.

Фриц пошел с ним. Арбалеты были не Бог весть какие, не новые, но и не плохие. зато болтов к ним, и вправду, целые бочки. А еще он нашел четыре почти новых аркебузы.

— Порох должен быть, — сказал он Сычу.

— Может в тех бочках, — указал Сыч в темноту.

Волков запустил руку в бочку, в которую не попадал свет, и нащупал там… Сначала он даже не понял, что это. Круглые тяжелые шарики. Вытащил их на свет пригоршню и разглядел. Это была крупная картечь. Он глянул на Фрица, который с интересом заглянул в его ладонь.

— Пушки, видел здесь пушки? — спросил кавалер.

— Нет, — мотал головой Фриц Ламме.

— Должны быть, не может быть, что в арсенале такого богатого города не было пушек.

— А, мы в арсенале! — догадался Сыч.

— Ну не в церкви же, — ехидно заметил кавалер и добавил невесело, — ищи пушки. Или не ищи, все равно нам ничего здесь брать нельзя.

— Как нельзя, нам ничего тут брать нельзя? — искренне удивился и расстроился Фриц Ламме.

— Да так, — объяснил Волков, — это земля курфюрста Ребенрее, город хоть и сам по себе, и живет по своему праву, и курфюрст внутри города не хозяин, но все равно. Выйдешь с награбленным, думаешь, у тебя не спросят, где ты его взял?

— Вона как, а я уж думал, дадим разных железяк дуракам Пруффа, они и рады будут, а тут то железа вон, сколько разного и хорошего.

Сыч был прав, если бы солдатам раздать доброго доспеха, да с хорошим оружием, то недовольство бы и поутихло, и еще пару дней они помолчали бы. Но этого делать было нельзя. За такое и повесить могли бы, попади он в руки герцога. Хотя нет, теперь его бы не повесили, вешают безродных бродяг, а он, теперь, был рыцарь. Только отрубание головы.

— Где еретик? — спросил он у Сыча, после невеселых раздумий.

— Да вон, у дыры сидит, — грустно произнес тот, — позвать?

— Зови.

Еретик подошел, и вид его внушил кавалеру беспокойство. Уж больно мрачен и уныл был каменотес. Казалось бы, задание выполнил и мог просить свободу и еду, но он молчал, смотрел в темноту. Волков видя все это, спросил неприветливо:

— Чего?

— Не получилось, — ответил еретик. — Посчитал я неправильно.

— Чего не правильно? — уточнил Сыч. — Говори толком.

— Мы в арсенале вылезли. Видите? — он обвел рукой все вокруг.

— Видим, — сказал кавалер, — и что?

— Отсюда вы в Ризенкирхе не попадете, только через ворота, а они закрыты. Бургомистр еще зимой, как-только мор начался, велел их заложить, чтобы из Нижнего города в Верхний пройти было нельзя. И людей нанял, чтобы Верхний город и казначейство охраняли.

— Мы значит не в цитадели? Так значит, мы туда не попали? Церковь где? — переспросил кавалер, которого начали покидать последние капли надежды.

— До церкви шагов триста, на восток отсюда, — невесело бубнил каменотес. — За стеной она. Я думал, что выйдем в Верхнем городе, а ход шел только под Нижним. Верхний город восточнее будет.

Снова, снова все шло не так, снова цель ускользала от него. Вот только что была тут — рукой достать. И вот опять ее уже нет, не схватить, далеко она. Это бесило его, и уставал он от этого, словно воду рубил клинком. Все в пустоту. Дышать уже нечем, сил уже нет, время ушло, а цель все там же, несмотря на все усилия.

— Зарезать тебя прямо тут, крыса безбожная, — наливаясь злобой, говорил Волков, — или на свет вывести, и там повесить?

Камнетес молчал, и не пугался, а на рыцаря не глянул даже.

— Чего молчишь, — Сыч без размаха дал ему в морду, — отвечай, когда с тобой господин говорит.

Сыч ударил сильно, правой рукой. Да так умело, что даже лампа в его левой руке не качнулась, а каменотес мешком рухнул на каменные плиты.

— Ну, — продолжил он, чуть наклоняясь к еретику. — Говори, дурак. Как в церковь попасть?

— Ошибся я, — отвечал тот, потирая челюсть, — ошибся. Не казните. Я ж все сделал, что обещал.

— Ты обещал нас к церкви вывести, — Сыч пнул его еще раз в морду.

— Говорю же — ошибся, — еретик даже не пытался закрыться от удара, сидел на полу да с жизнью прощался.

— Что тут за солдаты? Кто за дверью? — спросил его кавалер. — Чьи люди?

— Не знаю господин, — отвечал каменотес, — для меня все солдаты одинаковы, что ваши, что наши.

Волков и Сыч, почти одновременно подняли головы, взглянули на узкое застекленное окно, что светилось дневным светом на высоте в два человеческих роста.

— Глянуть надо, что за люди, сможешь? — спросил Волков у Сыча.

— Глянуть то смогу, да вот толку от моего гляда мало будет, я ж не больше вот этого, — он кивнул на еретика, — в воинских людях разбираюсь, лучше бы вам самому.

Тут Сыч был прав. Они позвали еще пару людей из лаза, и те тихонько придвинув пару ящиков и пустую бочку к окну, помогли кавалеру влезть на них. Держали снизу за ноги, чтоб не упал. Теперь он увидел, кто был за дверью арсенала, кто хозяйничал в Нижнем городе, в нижней части цитадели.

И гадать, тут не пришлось. Кавалер сразу увидел красные знамена с золотой перчаткой над входом в одно из зданий. И тут же еще человека, в красном сюрко с золотой перчаткой на груди. Кажется, это был один из тех, кто устраивал ему засаду. Еще он увидел пять коней под седлами у коновязи, и одиннадцать возов с мешками. И кашеваров, у костра за работой, и солдат в доспехе и без.

Он насчитал двенадцать человек. Но это были только те, кого он увидал. А сколько было в домах, что стояли вокруг площади. Да это были враги, еретики, и возможно их было больше, но в голове у кавалера начала вырисовываться одна смелая мысль.

Он подумал о том, что если арсеналом владеют еретики, то никто не упрекнет его в том, что он отнимет у них кое-что для себя. Это будет уже добыча, а вовсе не грабеж мирного города. Ведь не город он грабит, а еретиков. Дело другое. Он даже заулыбался, казалось только что все рухнуло, надежд нет, и он готов был убить поганого еретика и вдруг, все поменялось. Теперь он загорелся снова. Черт с ними с мощами, черт с ним с епископом, как-нибудь он отговорился бы от жирного попа, если… Если удастся из города привезти денег. Да, деньги решили бы его проблему. Он стоял на ящиках, смотрел на улицу, на вальяжно лежащих в телегах солдат врага, на красные штандарты, на поваров, готовящих еду, и сосредоточенно думал. И улыбался. Он уже знал, как будет договариваться с попом, если не привезет ему мощи. Кавалер, наконец, оторвался от окна и стал аккуратно, чтобы не греметь доспехом, спускаться вниз.

Сначала, он думал просто ограбить арсенал, вынести через дыру все, что можно было унести, а унести тут было что. Но тут его позвал один из солдат, что с лампой копался темном в углу:

— Господин рыцарь, — окликнул он вполголоса и стянул огромный кусок материи с чего-то большого. — Господин, взгляните.

Волков шел к нему, глядя на желтые отражения тусклой лампы, он сначала не понял, что это за блики и лишь подойдя ближе разглядел, и обмер. Это были две новые, совершенно новые полукартауны из отличной бронзы, на отличных лафетах, на отличных колесах. Это сорокафунтовое орудие можно было поставить и на стену и в осаду взять, и использовать в поле, оно было относительно легким и в тоже время мощным. А еще тут же стояло два двадцатифунтовых нотшланга, такие в южных войнах называли кулевринами. Они были старинные, чугуннокованые, но кто-то не поскупился и их тоже положил на новые лафеты и поставил на новые колеса. Дальше стояли бочки с ядрами, дальше порох. Порох был старый, не такой, каким стреляли Хилли-Вилли. Но и им можно было отлично выстрелить из орудия.

Дальше он уже не колебался. Кавалер принял решения, когда разглядывал пушки: он не собирался уходить отсюда, оставив пушки чертовым еретикам. Пушки были нужны ему самому.

И его тут же покинули остатки всяких дурных мыслей, он уже знал, что делать.

— Зови сюда всех, — приказал он солдату, что таскал за ним лампу. — Да скажи, чтобы тихо все было, скажи, что еретики за стенкой.

Пока из лаза в полу, стараясь не шуметь, вылезали люди Пруффа, и сам Пруфф он ходил у орудий, трогал бронзовые и чугунные стволы, размышлял, волновался, немало обдумывая план. Вскоре Пруфф и Роха подошли к нему, они явно хотели знать, что он задумал. И он сказал:

— Это городской арсенал, а за дверью еретики, мы не можем этим нечестивым оставить столько оружия и пушек.

— Тут есть пушки? — обрадованно спросил капитан Пруфф.

— Две полукартауны, и два старых нотшланга.

— Это прекрасно! — произнес Пруфф. — Надо их отсмотреть.

— Вы имели дело с пушками? — спросил кавалер.

— Я же вам говорил, я почти два года, два года просидел в осадах, я имел честь защищать стены Ланна и других городов, — говорил капитан с пафосом и гордостью, — и целыми днями стрелял из пушек, и люди мои, половина, это пушкари.

— Вот и прекрасно, — сказал Волков. — Значит все у нас получится.

— А что у нас должно получиться? — поинтересовался Роха.

— Мы разобьем еретиков и заберем себе все из арсенала, — отвечал кавалер, глядя, как наполняется людьми здание арсенала.

Солдаты с факелами ходили вдоль рядов с доспехами и оружием тихо переговаривались, даже брали что-то поглядеть, но было видно, что они не рассчитывают на то, что им, что-то из этого может достаться.

— Пруфф, скажите своим людям, чтобы брали себе все что приглянется, — произнес кавалер. — Пусть наденут добрые доспехи, пусть берут все арбалеты и алебарды, и заряжают аркебузы, скажите, что это все они оставят себе, — кавалер не собирался мелочиться, — но за это нам придется повоевать.

— А пушки? — спросил капитан.

— Пушки и все остальное — мое, — закончил разговор Волков.

— Будем драться? Ты хоть знаешь, сколько еретиков? — спросил Роха. Он тоже волновался.

— У них два повара, один для господ, один солдатский.

— Значит, может быть, их сотня, — предположил Роха.

— Если их сотня, закроем дверь и будем уходить через лаз. А если меньше, заманим их сюда, как станут в дверях, ударим с десяти шагов арбалетами и аркебузами, у нас их много. Если повезет и они замнутся — стрельнем два раза, и в пойдем в железо.

— Если они встанут в дверях, я убью их всех картечью, — сказал Пруфф, — и арбалеты не понадобятся. Если, конечно, есть картечь. Если нет, и ядра подойдут. Но с ядрами будет сложнее.

— Картечь есть, — сказал кавалер, — я в одной из бочек видел.

— Прекрасно, — сказал капитан, — заманите их сюда к дверям, и пусть они встанут покучнее, а я все сделаю.

Когда Волков прощался с сослуживцами, получал выходные деньги, собирал вещи и седлал коня, помимо легкой грусти, его не покидало чувство облегчения. Казалось, он избавлялся отчего-то тяжелого, что многие, многие годы камнем лежало на сердце. Только покинув казармы, только уйдя из гвардии навсегда, он неожиданно понял, что его тяготило. Сидя на дорогом коне и не оборачиваясь назад, он уезжал в новую жизнь и надеялся, что больше никогда не испытает этот отвратного, изматывающего чувства, чувства томительного ожидания сигнала к атаке. А теперь глядя, как, стараясь не шуметь, люди капитана Пруффа весело, под светом многих факелов, разбирают доспехи, надевают их и откровенно радуются, после того как кавалер пообещал им, что доспехи останутся у них после возвращения. Теперь, глядя на них, он снова ощущал мерзкое покалывание в кончиках пальцев, как в молодости перед первыми сражениями, когда он только начинал осваивать ремесло солдата. Да, он снова чувствовал то, чего чувствовать не хотел. Выматывающее душу ожидание сигнала. Только с той разницей, что сигнал к атаке, сегодня придется отдавать ему самому. Солдаты надевали латы тихо, разговоры велись вполголоса. Не гремели, помогали друг другу. И Роха рядился в латы, и Хилли-Вилли. Даже отец Семион нацепил кирасу, надел шлем, правда, без подшлемника, нашел маленький кавалерийский щит, и взял в руки шестопер. Стоял, размахивал им, приноровляясь. Шестопер — оружие, которое требовало опыта. Да еще и короткое, драться таким без перчаток и наручей дело гиблое. У попа явно такого опыта не было, а перчатки и наручи ему не достались. Волков встал, подошел к нему, без разговоров отобрал у него шестопер, нашел в бочке с оружием крепкий клевец на длинной рукояти, вручил попу и сказал:

— Вперед не лезь, раненых добивай, или наших раненых не давай добить. Держись во втором ряду с арбалетчиками.

— Как пожелаете, кавалер, — ответил отец Семион.

— Эй, — продолжил Волков, — разбирайте арбалеты, аркебузиры, заряжайте аркебузы.

Солдаты стали разбирать оружие, арбалетов оказалось девять штук, аркебуз четыре штуки. На десяти шагах было чем встретить самого крепко вооруженного врага. А еще был мушкет. А ведь еще были и пушки!

— Порох — дрянь, — доложил капитан, доставая для наглядности порох из бочки, осветил его лампой и показал его кавалеру, — но сухой, для войны на дистанции не пригоден, но тут на двадцати, тридцати, даже на ста шагах сработает. Я велел класть полтора совка. Бахнет, так бахнет.

— Смотрите, чтоб не разорвало пушки.

— Не волнуйтесь кавалер, эту бронзу не разорвет даже три совка такого пороха. А в старую чугунину я положу столько, сколько положено для двадцати фунтов. И картечь туда класть не буду, в кулеврины положу по два ядра, на пол-совка пороха, так будет надежнее. Просто нужно, чтобы враг подошел поближе.

— Надеюсь, что они встанут в воротах, — сказал кавалер.

— Лучше и быть не могло бы.

Люди капитана умели обращаться с пушками, это было видно сразу. Это и чуть успокаивало. Да, у него были пушки с картечью, страшное оружие в ближнем бою. У него было много арбалетов и аркебуз, но он все еще не знал, сколько солдат у врага.

Да и Пруфф вдруг стал делать непонятные вещи, легкие кулеврины он поставил прямо напротив входа, а тяжелые полукартауны покатил в углы.

— Что вы делаете? — спросил Волков чуть раздраженно. — Ставьте пушки перед воротами, а не в углы.

— Кавалер, я не учу вас строить солдат в ряды, и вы не учите меня управляться с пушками, — заносчиво отвечал капитан Пруфф.

— Не учить?

— Не учите. Хоть ядром, хоть картечью, всегда лучше бить не во фронт, а с угла во фланг. Больше побьешь. Вы же были в осадах, должны знать.

— Я в осадах был с мечом и арбалетом. Я не пушкарь.

— А я пушкарь, вот если они, как увидят пушки, и станут за углы, как вы их будете доставать? — продолжал капитан. — Попрячутся, вот тут мы их картечью с обоих углов и возьмем.

Волков понял, что Пруфф знает, что делает, и больше к нему с советами не лез.

А капитан тем временем спрятал кулеврины под рогожу, а за ними легли канониры, а полукартауны поставил в дальние, темные углы арсенала. И сказал:

— Ну, мы готовы.

Все солдаты смотрели на кавалера, ждали его решения. Волков оглядел всех, он видел их взгляды, он чувствовал, что они в него верят. И он заговорил:

— Арбалетчики и стрелки, бьете только по моей команде. Канониры, вам команду даст капитан. Те, кто с железом, если враг все-таки войдет сюда, встаете ко мне в линию под левую руку, всем взять алебарды, нам нужно дать время стрелкам перезарядиться. Хилли-Вилли, бьете только офицера, если его не видно — знаменосца или сержанта. Скарафаджо, ты как, сможешь на своей деревяшке подрезать караульного, когда он войдет?

— Ну, попытаюсь, — сказал Роха, постучав своей деревяшкой по камням пола. — Думаю, что справлюсь.

— Нет, пытаться нельзя, нам нужно будет ранить двоих караульных, что стоят снаружи, когда они сюда войдут. Ранить наверняка, есть доброволец?

— Я желаю, господин, — тут же откликнулся сержант Карл по прозвищу Вшивый.

Волков даже не узнал его сразу, теперь он был в кирасе и наплечниках, на голове у него был крепкий шлем, а не тот рыцарский, что он носил до этого. В руках он держал алебарду.

— Стань вон туда, — кавалер указал куда, — дверь откроется, вот эта створка, я нападу на них, они станут к тебе спиной, ты должен ранить их, но не убивать, понял? Они должны убежать и поднять тревогу.

— Понял господин, буду колоть в ляжки или в брюхо.

— Они в кирасах, коли в ляжки. Еган, — позвал рыцарь.

— Да, господин, — откликнулся слуга.

— Возьми пару кирас и охапку оружия из бочек, принеси сюда, как дам команду — со всего маха кинешь все это на пол, чтобы стража на улице услышала, понял?

— Да, господин, — Еган заметно волновался.

— Да не бойся ты, — сказал Волков так, чтобы и другие слышали, — если дело пойдет плохо, уйдем через лаз. Всех нас тут не убьют, даже если врагов больше сотни будет.

Говорил кавалер уверенно, и его уверенность передавалась людям.

Еган понимающе кивал головой и пошел собирать железо.

— Тушите лампы и факела, прячьтесь, пушкари и стрелки, спрячьте фитили, чтобы от входа их не было видно.

Все стали тушить свет и прятаться в углы и за бочки, арсенал погрузился в темноту.

Сам он подошел к двери, стал так, чтобы сразу его не заметили, он едва различал сержанта Карла, что стоял напротив. Это было хорошо, значит стражники, что войдут в арсенал со света, и вовсе ничего не увидят.

Еган подошел к воротам, держа на руках пару кирас и целую охапку оружия, остановился, ожидая команды.

— Как бросишь, отходи к сержанту и заряжай арбалет, — приказал Волков.

— Ага, — откликнулся Еган.

Все! Все было готово. Можно было начинать, кавалер стоял несколько мгновений, сжимая и разжимая пальцы, он еще думал, что можно уйти отсюда без боя, просто обворовать арсенал и все. Он еще тешил себя такой мыслью, он знал, что если даст сейчас приказ уходить, все тихонько поднимутся и полезут в лаз. А еще Волков знал, что не даст такого приказа, потому что… Потому что ему было мало того, что можно было пронести через лаз, ему нужно было все, что есть в арсенале. И все, что есть на улице. Все это можно будет забрать себе, и коней, и подводы, и еще доспехов и оружия и все что награбили еретики, потому что, ему это нужно. И никто его за это не осудит, ведь заберет он все это у еретиков, у безбожников, у врагов.

Кавалер машинально проверил все ли на месте. И топор, за поясом и стилет в сапоге были там, где им и положено. Он еще раз подумал о том, что меч у него слишком дорогой для такой жизни, и надо будет его продать, а себе купить что-нибудь попроще. Но сейчас придется поработать таким, какой есть. Он достал меч, поправил щит, вздохнул, выдохнул и подумал, что дальше тянуть нельзя, иначе люди начнут волноваться и сказал негромко:

— Еган, бросай.

— Бросать? — переспросил слуга.

— Бросай ты уже, дурень, — крикнул кто-то из угла.

Солдаты больше не хотели ждать. Надоело всем. И Еган бросил железо на камни. В тишине арсенала звук был очень громким. Еган подождал, прислушиваясь, поднял все, что нашел на полу в темноте, и снова бросил на пол. И пошел, встал рядом с сержантом Карлом. Волков услышал, что он натягивает тетиву на арбалете. А огромная половинка двери поползла, громко заскрипела, чуть приоткрылась, в темноту пролилась полоска света, и кто-то спросил с улицы:

— Ну, что там?

— Кирасы, — ответил кто-то другой.

— Что кирасы?

— На полу кирасы валяются.

— Где?

— Да вот. Прямо перед дверью.

— А не должны, думаешь, воры?

— Пойду-ка я за офицером.

Все шло не так, как рассчитывал Волков.

— А чего ходить, эй, — заорали за дверью, — кликните там господина, скажите, что воры, вроде, в арсенал пролезли.

Кавалер подумал, что так даже может быть будет и лучше, если сразу удастся убить офицера, если он лично придет проверять арсенал. Но офицер оказался не дурак, когда он пришел, он не полез в арсенал, а чуть заглянул внутрь и громко скомандовал:

— Растворяй ворота настежь.

Теперь точно все шло не так, как хотел кавалер.

Он увидал, как одна створка ворот поехала, впуская в арсенал свет, и увидал, как во вторую створку вцепились крепкие пальцы, ждать дальше смысла не было, Волков сделал шаг и одним движением отрубил несколько фаланг, что тянули ворота.

— А-а-а-а-а, дьяволы, — раздался крик, звон роняемой алебарды, — мои пальцы, пальцы!

Но ворота уже распахнулись настежь. И кавалер видел людей, что спешили к арсеналу в полном вооружении, а дальшевидел тех, что быстро надевают на себя латы, и тех, что выходят из близлежащих домов, и офицера, что стоял в двадцати шагах от входа пытаясь разглядеть, что внутри. Не выходя из-за угла, он крикнул:

— Хилли-Вилли, офицер.

Мальчикам повторять нужды не было, сразу они вылезли из за корзин, стали перед спрятанными под рогожу кулевринами, тут же положили мушкет на рогатку и…

То ли офицер их разглядел в полутьме, толи он был опытен необыкновенно, но прямо перед выстрелом он сделал пару шагов вправо. И пуля улетела в сторону кашеваров.

— Не попали, что ли? — спросил один из мальчишек.

— Не стойте, сатана вас дери, — рявкнул Волков, — заряжайте.

А сам стал считать людей врага. А их было немало и они все выходили и выходили из домов.

Кавалер стоял за косяком, считал людей врага и пока что не волновался. Ну да их было больше, уже больше, он насчитал тридцать шесть вместе с офицером, но без возниц и кашеваров. Но у него была хорошая позиция, арбалеты и аркебузы, и пушки. Да у еретиков были хорошие доспехи, но даже хорошие доспехи не защитят от арбалета и аркебузы на двадцати шагах. А именно с такого расстояния он собирался их бить, то есть ужа на пороге арсенала. И тут он увидел, что из дома вышел красавец, в отличной кирасе, в шлеме с пером, в дутых и резаных штанах, какие любили носить ландскнехты императора, он был дороден и бородат, за ним шел такой же щеголь, но со знаменем, знамя было тоже, красное поле с золотой перчаткой. А за ним шел еще один человек, тоже офицер. Но хуже всего, что следом за ними по улице шли еще солдаты, и они несли щиты. Крепкие, огромные, осадные щиты, пред которыми арбалеты бессильны. Со щитами было семеро солдат, именно они станут в первый ряд. А за ним еще шли люди. Всего Волков насчитал сорок семь человек с пиками и алебардами, с арбалетами и аркебузами, при двух офицерах и двух сержантах. Врагов было в два раза больше, вооружены они были не хуже, и были они не чета солдатам Пруффа. Видимо не всякого брали под знамя Якоба фон Бранц, фон Ливенбаха. А вот самого рыцаря кавалер не увидел. Видимо, тот еще не отошел от раны. Но это мало утешало Волкова. И без него офицеров было достаточно.

Да, все шло совсем не так, как он планировал, совсем не так. Все, на что он мог теперь рассчитывать, так это что еретики всей баталией зайдут в арсенал прямо под картечь. А если нет? Возьмут и не зайдут, и все что получится так, это пальнуть в них из кулеврин. А потом что? Нужно уже подумать о том, как уходить через лаз. Как ему не остаться в арсенале навсегда.

Тем временем еретики построились на площади, перед арсеналом, в пятидесяти шагах от ворот. Как и положено, первые солдаты в полном доспехе, и солдаты со щитами, второй ряд алебарды, после пики, после арбалеты. Шесть человек с аркебузами вне строя, сержанты на флангах, один офицер в первом ряду, второй со знаменосцем и еще двумя солдатами сзади. Они двинулись вперед.

— Хилли-Вилли, офицера в первом ряду видите? — крикнул Волков.

— Это тот, у которого перо на шлеме?

— Да и лента красная на кирасе, вот его убейте, только наверняка бейте, когда близко будет, а сейчас спрячетесь, чего стоите на виду, отойдите в темноту.

Волков еще надеялся, что еретики так и зайдут кучной баталией в арсенал под картечь, а вот что делать, если они рассыплются и ринутся внутрь без всякого строя… Тогда только пробиваться к лазу. Но нет, они никогда не распустят строй. Уж больно хорошие солдаты.

Они шли ровным рядом, малым приставным шагом, первый ряд плотно стоял, левое плечо вперед.

«На кой черт они взяли пики, неужели думают, что мы встретим их на улице, нет, бросят пики в десяти шагах перед зданием», — невесело думал кавалер, глядя как ровный строй приближается к воротам арсенала. Нужно было, что-то делать, а может, и нет.

— Пруфф, стреляйте, — не выдержал он, — они уже под кулевринами.

— Рано, — отвечал капитан из темноты, — пусть станут ближе. чтобы крепче вдарило. Буду бить у ворот.

«Болван, — думал Волков, — что решат эти двадцать шагов».

Еретики побросали пики наземь, еще не дойдя до ворот тридцати шагов, поняли, что выходить к ним на улицу никто не будет. Остановились. Офицер тот, что стоял в первом ряду, что-то коротко скомандовал. Два аркебузира пошли вперед. Шли не торопясь, пытались рассмотреть что-нибудь внутри арсенала, но свет падал только на порог, и еще чуть рядом с ним, все, что было дальше, скрывала темнота. Они приближались медленно, подняв аркебузы и дымя фитилями, привязанными к правой руке. Они в любой момент готовы были стрелять. Было очень тихо. Все замерли, и люди Волкова и солдаты-еретики. Два солдата подошли уже на десять шагов, они не шли в ворота, а крались по стенке, прятались за распахнутыми воротами. Пытаясь из-за угла заглянуть в темноту. Еще немного и они стали бы различать, что творится в арсенале. Дальше тянуть не было смысла, вот-вот один из аркебузиров, заглянув за угол, должен был носом упереться в Егана и сержанта Карла. Волков крикнул:

— Арбалеты, кто их видит, кидайте болты.

Солдаты уже не могли ждать, все у кого был арбалет, и кто хоть немного видел врага — выстрелили. Один болт пролетел рядом с лицом кавалера, на расстоянии ладони, он даже услышал шипение его оперения. И почти никто не попал, только один снаряд, впился в левый бок аркебузира, того которого Волков видел. Болт пробил бригантину, и на палец вошел в солдата.

Оба аркебузира кинулись от ворот прочь, один при этом орал:

— Задели меня, задели дьяволы.

Тут же захлопали выстрелы, еретики стреляли в темноту арсенала, туда же летели и арбалетные болты. Вот теперь бой начался, все волнение, вся тревога улетучились сразу, только если раньше Волков сам бы стрелял из арбалета или стоял в строю с алебардой, ожидая начала дела, то теперь он должен был руководить этой тяжелой работой:

— Арбалеты — бейте, цельтесь в морды. Аркебузы, сидите тихо, бить на пятнадцати шагах. Хилли-Вилли — только офицер, слышите, только офицер.

Арбалетчики, перезаряжая арбалеты стали стрелять по строю еретиков, он был как на ладони. Но у тех были крепкие доспехи, да еще и щиты в первом ряду. А арбалеты были так себе, и наконечники у болтов не каленые, да и не те, что пробивают латы. В общем, первые выстрелы не нанесли еретикам никакого урона. Еретики тоже кидали болты в арсенал, но это скорее для виду, больше для острастки, это было пустое дело, они никого не видели. Волков на всякий случай поднял щит к лицу, оставив самую малую щелку для глаз, между щитом и шлемом. Он понимал, что враги так стоять не будут. Они пойдут, как только офицер разберется в ситуации. Пока он не понимает, сколько у него врагов, он думает. Но долго думать он не будет. И решаться ему придется скоро, так как арбалеты начали их доставать. Первый раненый покинул строй, когда болт пробил ему наплечник. И тут же звонко хлопнул выстрел мушкета. Хилли-Вилли не попали в офицера, стоявшего в первом ряду, а попали в солдата, что стоял сразу за ним. Кавалер видел как у того после выстрела улетел вверх шлем. Сам солдат оказался даже не ранен, но он был обескуражен и оглушен, сняв рукавицу, стоял, тер лицо, удивленно таращась в сторону арсенала.

— Дьявол, — выругался Волков, — опять не попали. Цельтесь лучше, чертовы сопляки.

Тут еще один болт впился в ляжку аркебузира стоявшего чуть левее строя.

— Вам лучше убраться, — тихо говорил кавалер, наблюдая за еретиками, — я бы на вашем месте нипочем бы сюда не полез.

Он уже готов был согласится на ничью, уж больно опытен и организован был враг.

— Вы ж и понятия не имеете, сколько нас тут, — продолжал он диалог с еретиками, — за пушки волнуетесь, так пушки я через дыру не уволоку. Вынесем все что сможем, конечно, ну так у вас всего этого и без арсенала хватает. Убирайтесь, безбожники.

Еще один болт достиг цели, еще один солдат ушел из строя.

— Ну, начинайте пятиться, — упрашивал еретиков Волков. — Уходите. А мы закроем ворота и тоже уйдем.

Снова бахнул, выстрел мушкета, но солдат, стоявший рядом с красавцем офицером, прикрывал его щитом, пуля, пробив тяжелый щит, пробить кирасу не смогла. Офицер осмотрел вмятину, и поднял руку вверх и зычно крикнул:

— Пошли, ребята, перережем этих папистских свиней, которые грабят наш арсенал. Вперед, вперед! Дружно, шагом! Соло скриптум!

Еретики дружно заревели, и все разом шагнули вперед. Волков понял, что без кровавой каши сегодня не обойтись. Он злился на Хилли-Вилли, которые за три выстрела так и не смогли попасть в этого тупого офицера, который так красиво ведет своих безбожников под картечь. Да и черт бы с ними, все равно Бога не ведают, лишь бы все получилось, как он задумал:

— Арбалеты, аркебузы, готовиться. Ждите залпа кулеврин, — крикнул он. — Пруфф, у вас все готово?

— Все, — донеслось из темноты. — Я жду их.

— Хилли-Вилли, вы когда-нибудь попадете в этого расфуфыренного петуха?

— Извините, господин, — отвечал один из мальчишек.

— Попадем, господин, пусть только поближе подойдет, — обещал второй.

Строй врага приблизился почти вплотную к воротам, восемь-десять шагов, и они полезут в арсенал. Волков не уходил из своего укрытия, хотя ему казалось, что некоторые из еретиков его уже видят. И тут, краем глаза он увидал, как канонир, стянул с кулеврин рогожу, и Пруфф был рядом с ним. И вот когда уже наконечники алебард враг чуть не пересекли порог арсенала, Пруфф крикнул:

— Пали!

Канонир поднес запал к пороху. Волков чуть прищурился, ожидая выстрела, громкого хлопка, но его не последовало. А вместо этого, огонь яростно и с адским свистом полетел вверх огненным фонтаном вместе с черным дымом. Озарив на пару мгновений арсенал. Вся сила пороха вылетела из пушки через запальное отверстие. Пруфф упал на землю и пополз в сторону, то же самое сделал и канонир, только пополз прочь от Пруффа.

— Господи, Пруфф, — тихо шипел Волков, — что вы творите, дурак.

А Пруфф не слышал его, он кинулся в правый, дальний угол туда, где стояла одна из полукартаун. Он выхватил запал у другого канонира, сам решил стрелять.

А по рядам еретиков, после секундного замешательства пошел смех:

— Пошли, ребята, — орал офицер, — паписты даже из пушек стрелять не умеют. Соло скриптум!

— Соло скриптум, — дружно ответили ему солдаты.

И они сделали один, только один шаг, как грянул гром. Даже подшлемник и шлем не помогли, у кавалера на мгновение заложило уши, и ничего кроме нудного однотонного звона он не слышал, настолько громок был выстрел большой пушки в здании. Все заволокло серым тяжелым дымом, и на него из этого дыма летел мусор, пыль и большие щепки. Он открывал и закрывал рот пытаясь восстановить слух, глядел, как рассеивается дым. И чем меньше становилось дыма, тем отчетливее он понимал, что ни одного еретика картечь не задела, они стояли на пороге в недоумении, выставив вперед алебарды. А вот верхняя часть правой створки ворот была разнесена в щепки, створка едва не рухнула, висела криво на одной петле.

Дурак Пруфф стрелял без предупреждения, картечь прошла совсем рядом с Волковым и еще ближе от сержанта Карла Вшивого и Еган, что стояли с другой стороны от входа. Напротив кавалера.

— Пруфф, я вас сам зарежу, если еретики вас не убьют, — произнес Волков, не слыша самого себя и наливаясь злостью, а потом заорал, все еще не слыша себя, — арбалеты, аркебузы — палите.

Он видел, как Пруфф почти бегом бежит в другой угол, а канонир, уползавший от огненного фонтана, вернулся и подносит огонь к запальному отверстию второй, не стрелявшей кулеврины, как Еган и сержант Карл, кинулись прочь от ворот. Как желтым светом полыхнул маленький цветок, в темноте арсенала. И как в стройных рядах еретиков получился коридор на том самом месте, где только что стоял их бравый офицер.

И Волков решил уйти со своего места, и очень вовремя, только он отошел от ворот, как бахнула вторая полукартауна, и на этот раз Пруфф попал. Волков выстрела почти не слышал, но прекрасно видел, как разлетается щепками косяк ворот и сами ворота, а вместе с ними разлетаются в мареве красных брызг люди, только что стоявшие в строю. Весь правый фланг еретиков повалился, даже те, кого картечь не задела, падали как будто их валило сильным ветром. Кавалер видел, как высоко подлетела рука в латной перчатке, и упала среди двух убитых насмерть, в страшно развороченных, залитых кровью доспехах. Видел, как ползет солдат, с полуоторванной ногой, с которой непонятно как сорвало и наколенник и сапог. И слух начал к нему возвращаться. И он услышал стоны и вопли и проклятия тех, кто сейчас должен был умереть, и тех, кто умрет позже. Противник был в смятении. Но их было еще намного больше. Их офицеры и сержанты не знали, что делать, приходили в себя, а Волков уже знал, что делать ему. Он заорал, что было сил:

— Арбалеты и аркебузы, стройся под мою правую руку, — он встал в пяти шагах от ворот, вытянул руку с мечом, указывая линию, по которой нужно было строиться подчиненным. — Пруфф, заряди еще одну пушку.

Солдаты строились перед противником, все делали быстро, чем удивили Волкова. Роха стал с края строя, на место сержанта. У него в руках была аркебуза.

Еретики растаскивали раненых, появился офицер, и стал строить их заново, отведя чуть назад, на десять шагов. Их арбалетчики кинули даже пару болтов, оба летели в Волков, но один чиркнул по кирасе, второй враг целился в лицо, вовсе не попал. И когда кавалер был уже готов дать команду стрелять, вперед, без команды, вылезли Хилли-Вилли, нимало не заботясь о вражеских стрелках, они встали у всех на виду, на пороге арсенала, и прежде чем кавалер успел крикнуть им, чтобы ушли за строй, поставили рогатину, быстро положили на нее мушкет и выстрелили. Все было сделано быстро и нагло. И тут же они, чуть не бегом кинулись за спины товарищей.

Волков видел как в отличной кирасе офицера, прямо под бугивером, появилась круглая черная дыра. Он удивленно опустил голову, пытаясь ее рассмотреть, даже потрогал ее перчаткой, а потом вдруг колени его подкосились и он упал на бок, шлем слетел с его головы и со звоном запрыгал по камням мостовой. Офицер был мертв.

— Пали, ребята, — заорал Волков.

Все кто был с ним, дружно выстрелили. И болты и пули аркебуз большого урона еретикам не нанесли, достали лишь двоих. Волков убедился, что его люди отвратительные стрелки. Но и еретики не знали, что делать. Тоже пытались стрелять, но тоже без особого успеха. Хилли-Вилли, после выстрела тут же забежали за строй, перезаряжались. И тут кавалер услыхал какой-то гул за спиной, обернулся и увидел Пруффа и еще четырех солдат, которые катили по каменным плитам арсенала огромную полукартауну. Пруфф, сам толкал пушку, пыхтел, его лицо багровело и при этом он орал, что было сил:

— Кавалер, в сторону, разойдитесь все, сейчас я им врежу. Все в сторону.

Кто-то схватил Волкова за руку, потянул в сторону, его люди тоже разбегались, никому не хотелось попасть под картечь. Кавалер снова чуть прищурился, ожидая выстрела, и выстрел грянул, не так звонко как в первые разы, но все равно громко. Картечь со страшным жужжанием понеслась по улице, но достала только одного врага. Еретики не стали ждать, пока выстрелит пушка, они начали разбегаться еще раньше, чем Волкова оттащили с траектории выстрела. Теперь враги бежали, кто мог по улице на север, кто не мог, ковыляли, только четверо, стояли и ждали, то ли были удивительные храбрецы, то ли разини.

— Вперед, — заорал кавалер, что было сил, — в железо их, ребята. В железо!

Четверо еретиков, что не убежали, тут же были утыканы болтами и переколоты и порублены алебардами. А среди тех, кто кинулся на них первый, Волков с удивлением заметил отца Семиона.

Но сам он шел как можно быстрее вперед, подгонял своих людей, продолжая орать:

— Гоните их, никакой пощады, и не давайте им построиться, не дайте сесть на лошадей. Лошади мои! Наши!

Но уже через двадцать шагов нога у него разболелась, так что он остановился. И даже Роха на деревяшке его обогнал. Это была полная победа. Несмотря на то, что боль была невыносима, он чувствовал себя счастливым. Он морщился, дышал носом, чуть зубами не скрипел, но не переставал думать о том, что это его первая настоящая победа, в маленьком, но спланированном им сражении. Кое-как, не сразу, но боль в ноге улеглась, и кое-как он добрался до костра, где кашевар еретиков варил гороховую кашу. Он сел на тюк с горохом, рядом с дымящимся котлом. Сидел, сняв шлем и стянув подшлемник, сняв перчатки и вытянув ногу, так чтобы не болела. Он отдыхал, глядел по сторонам и увидел у сапога своего ложку. Длинную деревянную ложку, что валялась на мостовой. Он нагнулся за ней, так, чтобы лишний раз не сгибать больную ногу, поднял, осмотрел и залез ею в горячую кашу, помешал ее, чуть зачерпнул, поднес к губам, подул, как следует, и стал понемногу есть. Вокруг деловито сновали его люди, кто-то обшаривал дома, кто-то сгонял раненых и пленных, кто-то считал лошадей и подводы. Еще кто-то обыскивал убитых и снимал с них доспехи, а он ел гороховую кашу, соленую, на отличном сале, очень, очень вкусную и горячую кашу. Он уже тысячу лет не пробовал такой отличной каши.

Кавалер не заметил за кашей, что подошел к нему Фриц Ламе и тихо произнес, наклонившись:

— Экселенц, там наш проныра нашел кое-что, может, глянете?

— Какой проныра, — Волков оторвался от каши, он не понимал ничего, — что нашел?

— Еган наш, пошел в арсенал, глянуть, не сбежал ли еретик, а тот сидит за пушкой на сундуке. Трясется, и рыдает. Да и Бог с ним, но Еган под ним сундук то и приметил, хотел открыть, а там замок, хотел его топором, а он дубовый и оббит железом. Так сразу его и не взять. Велел мне за вами сходить.

— Железом оббит и с замком? — спросил кавалер. — А большой?

— Не так чтобы большой, локоть в ширину да два в длину.

Дубовый сундук, оббитый железом и на замке — Волков знал такие сундуки. В таких сундуках обычно хранилась ротная казна, а ключи от них были лишь у избранного всеми солдатами корпорала, и ротмистра.

— Пойдем, глянем, — он встал, взял шлем и бросил в котел деревянную ложку.

Каша, конечно, была прекрасна, но сундук на замке, что хранился в арсенале, стоил любой каши.

В углу арсенала, за потниками, что висели на перекладине, за корзиной со старыми стременами стоял сундук. Он был небольшим, но даже на вид был крепок. Еган ковырял ножом замок при свете лампы. Но скорее для порядка, чем в надежде открыть. Кавалер только глянул и понял: это была ротная казна.

— Господин, — сдавленно произнес слуга, увидев кавалера и оглядываясь, — его от пола не отнять. Тяжеленный. Может, золото?

— Ты топор ищи, или молот, — сказал кавалер, честно говоря, он и сам волновался.

Да, там могло быть золото, еретики мародерствовали в городе не один день, и если у вшивого доктора были целые пригоршни золота, то и у мародеров оно должно было водиться.

Ничего искать не пришлось, Сыч протянул Егану мощный, тяжелый клевец на железной рукояти. Тот взялся крепко, по мужичьи. Собрался бить.

— Ты не острием бей, дурень, — советовал ему Сыч. — Молотком проламывай.

— Да не учи ты, я приноравливался только. Лезет, тоже, под руку, — огрызался слуга, но клевец взял по-другому.

Не с первого раза и не со второго раза крепкому крестьянскому мужику удалось проломить крышку сундука и выбить обломки доски. В образовавшуюся дыру сразу засунул руку Сыч. Видимо за всю свою жизнь, Фриц Ламме ничего подобного не испытывал. Только лишь глянув на его лицо, кавалер понял, что не ошибся. Лицо Сыча вытянулось и застыло в стадии счастливого удивления. Наконец он вытащил руку, разжал кулак, и все увидели то, что хотели. Правда, это было не золото, но это были деньги.

На широкой ладони Сыча лежали талеры разных курфюрстов, крейцеры, древние, почти стершиеся шиллинги, далеких восточных орденов и новенький пенни с островов, и старинный обгрызенный динарий, и мятый грош. Пусть все не золото, пусть серебро, но Волков был согласен и на серебро, лишь бы…

— Сундук нам не нужен, — сказал он, — я видел у двери попоны, пересыпьте все в одну из них. И никому об этом, слышали?

Еган и Сыч закивали головами.

Тут в светлом проеме ворот появился солдат и крикнул:

— Кавалер тут?

— Чего тебе? — откликнулся Волков.

— Господин капитан и сержант Роха вас просят.

— Чего?

— Там мертвяка важного какого то сыскали, думают, что с ним делать, без вас не решаются. Хотят знать, можно ли с него доспех ободрать.

— Иду, — сказал кавалер, и, повернувшись к своим людям, повторил, — и чтоб никому!

— Не извольте беспокоиться, экселенц, — заверил Сыч, — все тихо сделаем.

Еган еще не пришел в себя от таких денег, он только кивал головой, соглашаясь с Сычом.

Волков сразу узнал мертвеца, хотя забрало было у того опущено.

Он лежал на столе в большой зале большого дома. Меч его лежал тут же. Кавалеру не нужно было открывать забрало, он узнал по роскошным доспехам, по узорам из черненого серебра на панцире, по великолепным наплечникам, по шикарным перчаткам. Это был Якоб фон Бренц, фон Ливенбах, и шлем его был разбит мушкетной пулей.

— Доспех его талеров сто стоит, — сказал Роха.

— Двести, — поправил Пруфф.

Волков знал, что никто этот доспех не купит ни за двести, ни за сто монет. А монет за пятьдесят продать можно было. Конечно, его можно было продать, и когда-то солдат Ярослав Волков так бы и сделал, содрал бы латы с трупа, а труп выбросил бы в канаву, но кавалер Иероним Фолькоф, уже никогда бы так не поступил:

— Нет, — коротко сказал он и пошел на улицу.

Ни Пруфф, ни Роха перечить не стали.

Как только вышел, увидал солдата, что тащил из конюшни огромную и красивую яркую тряпку, он уже был на улице, а тряпка все тащилась из конюшни, он остановился, достал нож и собрался отрезать от нее кусок, себе для солдатских нужд.

— А ну стой, — окрикнул его кавалер. — Что это?

— Не знаю господин, нашел вот.

— Вытаскивай все на улицу, — приказал кавалер.

Солдат с трудом вытащил огромную, яркую красную ткань с золотым шитьем и веревками.

— Так-то шатер вроде, — догадался солдат.

Волков и сам это понял, только в отличие от солдата понял это сразу. Да это был шатер, из дорогой красной ткани, похожей на парчу, и с гербами Ливенбахов по периметру.

— По закону войны, личные вещи, что принадлежали командиру врага, принадлежат командиру победителей, знаешь об этом? — спросил кавалер.

— Знаю, господин, — невесело отозвался солдат.

— Теперь это мой шатер, сложи его и отнеси Пруффу.

— Да, господин.

Он хотел было уже пойти узнать, как дела у Сыча и Егана, серебро волновало его больше, чем доспехи и шатер Ливенбаха, но его остановил отец Семион:

— Господин рыцарь.

— Ну?

— Нужно что-то решить с пленными, — он указал на девятерых пленных, что сидели у забора.

Почти все они были ранены. Доспехи у них отняли. И теперь они покорно ждали своей участи. Кое-кто молился, а кто-то просто сидел, опустив голову. А кто-то и умирал, истекая кровью.

— Ну, дай им причастие, — сказал Волков, — тому, кто согласится его принять. Да спроси, может, кто вернется в лоно истинной веры. А остальным — смерть.

— Уже предлагал исповедаться в ереси, и принять истинное причастие, но они упорствуют в ереси своей, никто не согласился раскаяться, а без раскаяния мне не должно причащать их.

— Ну и пусть катятся в ад, — закончил разговор кавалер. — Скажу Пруффу — сейчас всех зарежут.

— Не торопитесь господин, не нужно их резать.

— Почему? Мы их не милуем, они нас тоже.

— Отпустите их живыми, проявите милосердие, и пусть господина своего возьмут, — поп смотрел на него хитрыми глазами.

— Объясни.

— С мертвых какой вам прибыток.

— А с живых какой? Они оружие снова возьмут.

— Слава, господин.

— Слава?

— Да, слава, господин. Отпустите их во славу матери Божьей, и дозвольте им взять своих вождей для упокоения.

Кавалер молчал, он никогда не думал о своей славе. И тут вдруг, в первый раз в жизни ему представилась возможность чуть-чуть прославиться. И что скрывать, даже мысль о славе была приятной.

— Отпустите их, — продолжал поп, — в городе Ланне о вас и так будут говорить, вы уже дважды побили еретиков, убили мертвого доктора, убили знатного еретика, а если еще вернетесь с тем богатством, что тут захватили, так о том будут судачить неделями. А если еще и этих еретиков простите, так не только в Ланне о вас заговорят.

Чем дольше говорил отец Семион, тем заманчивее казались кавалеру его предложения. А мысли о славе становились еще приятнее. Да, кавалер понял, что он действительно хочет, чтобы о нем говорили. И узнавали его щит. И не только в Ланне. Но пока он слушал умного попа, у него появился вопрос:

— А тебе-то зачем моя слава, какая твоя корысть? — спросил кавалер у отца Семиона.

Монах вздохнул, и заговорил:

— Меня лишили прихода, — он помолчал, — толкнули на смертный грех, а когда вернусь, то, может быть, расстригут и лишат сана. Или упекут в самый далекий монастырь, а то и вовсе кинут в подвал. Вот подумал я и решил, что при вас останусь, коли не погоните. Вы человек незлобивый и вас любят холопы ваши, а если разрешите при вас быть, то и я не покажусь лишним, потому как свое благо от вашего не отделяю.

Не очень-то верил Волков, продолжал разглядывать его, этого попа, поп был хитер, как никто, но насчет славы он был прав. Славы кавалеру хотелось.

— Хорошо, — произнес он, — отпусти еретиков. И пусть заберут рыцарей своих. Пусть похоронят их, как хотят.

— Эй, — крикнул отец Семион и пошел к еретикам, — заблудшие души, впавшие в ересь, запомните день сей. И запомните герб, что на щите рыцаря этого, это герб славного воина кавалера Иеронима Фолькофа, который добротой своею и во имя Господа и Матери Его отпускает вас с миром, в надежде, что покинете вы ересь и вернетесь в лоно Истинной Церкви. Кавалер Иероним Фолькоф также дозволяет вам забрать вашего господина кавалера Ливенбаха и других рыцарей, что были с ним.

— Что, что, что? — к ним подковылял на своей деревяхе Роха и заглянул Волкову в лицо. — Ты что, отпускаешь их?

— Отпускаю, — сухо ответил кавалер.

— Да что с тобой, ты ли это, Фолькоф? — не унимался Скарафаджо.

— Я. И я слово свое сказал, обратно брать не буду.

— Они бы нас не отпустили бы, — заметил подошедший Пруфф.

— Мы не они, капитан, выделите им одну подводу, пусть заберут своих офицеров.

— Как пожелаете, кавалер, но у нас подвод не хватит все увезти. Всего много захватили.

— Я сказал выдать им подводу, что вам не ясно, капитан? — начинал свирепеть Волков.

— Все ясно, господин кавалер, но нам придется дважды сюда ездить, за раз мы все не увезем к себе в лагерь.

— Да хоть трижды, мы заберем все. Но подводу вы им выдайте.

— Как пожелаете, — поджал губы Пруфф.

Еретики не верили своему счастью, они вставали и кланялись Волкову, благодарили его.

— Они расскажут о вас многим, — тихо говорил отец Семион. — Нам это на руку, господин.

— Да, и особенно Ливенбахам, — добавил Роха, услышав слова попа. — Они точно захотят узнать, кто укокошил их родственничка.

— Пусть, мы убили его в честном бою, — отвечал кавалер. — Нам нечего стыдиться.

— И пусть бы убирались, — снова заговорил Пруфф, — может вам это и нужно, но зачем же им подводу давать, когда нам самим их не хватает.

— Забудьте про подводу, капитан, — разозлился Волков, — расскажите, почему пушки у вас не стреляли, а если и стреляли то в ворота, а не в еретиков.

— Мои пушки стреляли, — обидчиво сказал капитан, — мои пушки принесли нам победу.

— Я спросил, почему кулеврина не выстрелила, и почему одна из картаун попала по воротам, а не во врагов? — зарычал кавалер, свирепея. Его бесил Пруфф, вечно спорящий с ним.

Пруфф, как обычно, насупился, усы топорщились, губы скривил, стоял, молчал. А Волков не собирался заканчивать разговор:

— Ну, капитан, есть что вам сказать, или вы только о подводах и добыче можете говорить?

В ответ Пруфф еще и побагровел, засопел, а после пробурчал:

— Война есть война, тут всякое случается.

— Дозвольте сказать, господин, — вдруг произнес немолодой солдат, что стоял неподалеку.

— Кто таков? — сурово спросил у него кавалер.

— Канонир Франц Ринхвальт, господин.

— Говори.

— В том, что кулеврина не пальнула, ничьей вины нету, господин. Порох дрянь, не порох, а каша. Видно, давно уже стоял. Ежели бы мы о том знали, ежели бы хоть раз им стрельнули, мы бы конечно, пороху боле положили бы. А так, положили как обычно, полсовка, дистанция-то малая. Думали, он два ядра-то вытолкнет, а порох, он старый, и кулеврина старая, запальная дыра-то у нее за столько лет попрогорела, большая стала, вот так и получилось, плохой порох, горел медленно, а дыра запальная велика, вот он в дыру то эту весь дымом и вышел, не смог ядра протолкнуть.

— А полукартауна почему выше пальнула? — спросил кавалер. — Тоже порох плохой?

— Да не додумались мы, что пол в арсенале на ладонь выше, чем улица. Приметились правильно, по головам вдарить хотели, а про пол то и не подумали, а на второй картауне высоту уже правильно поставили. Вдарили как надо.

— А зачем в головы метились? Почему не в брюхо?

— Так всегда картечью нужно метить по головам, ежели вдоль строя правильно картечью вдарить по головам, так целую просеку прорубишь, а ежели в тулово метить, так только первый ряд сметешь, и второй чуть зацепишь. Картечью всегда по головам цель, а ядром, вблизи, так лучше по ногам, если низом стрелять — ядро так по земле и попрыгает до конца строя, кучу ног поотрывает, а ежели в тулово им бить так двух-трех-четырех порвет и все. Завязнет.

— Ладно, понял, иди к пушкам, мы их с собой заберем, порох, ядра, картечь тоже. Увидишь там моих людей — вели Сычу ко мне идти и пусть еретика притащит.

Сам пошел глянуть лошадей, осмотрел их и удивился. Не нашел он дорогих и больших рыцарских коней. Кроме тягловых обозных всего шесть коней пошли бы под седло. И ни один из них не стоил больше двадцати талеров. Знатный Ливенбах либо был беден и приехал сюда пограбить, либо был умен, и не считал нужным рисковать на войне дорогими лошадьми. Хотя, судя по доспеху, бедным он не был. Кавалер расстроенно вздохнул, вспомнив отличного коня, что он взял после дуэли у Кранкля и которого зарубил мерзкий, вшивый доктор. Вспомнил и решил, что мертвый Ливенбах прав, дорогие кони не для войны, а для выездов.

Тут пришел Сыч, приволок еретика. Еретик прошел мимо убитых собратьев, которых раздели и бросили на мостовой и которых никто не собирался хоронить. А было их без малого шестнадцать. И шел еретик мимо, глядел на них, и понимал, что не приведи он папистов, братья его были бы живы. И от этого был не жив, не мертв, сам готов был умереть, лишь бы хоть как-то искупить свою вину, свое предательство.

Но ни в кавалере, ни, тем более, в Сыче, понимания и сострадания он не находил.

— Чего этот безбожник загрустил? — спросил Волков.

— Грустит, экселенц, как увидал, скольких мы его безбожных дружков отправили в преисподнюю, так закис сразу, сопля до полу. Неровен час в петлю залезет, — беззаботно отвечал Сыч, тыча еретика кулаком в бок. — А ну не куксись, не куксись, паскуда безбожная. Господин с тобой говорить желают.

— Ты знаешь, где у вас тут синагога? — спросил Волков, не отрываясь от осмотра коня, которого он себе приметил под седло.

— Ну, так тут не далеко, на север ехать по Портовой дороге, а потом, как мимо пакгаузов пройдете, так на запад взять и будет синагога, — вяло говорил еретик.

— А где-то рядом с ней есть дом, на воротах которого вырезаны розы. Знаешь такой?

— Так рядом с синагогой он стоит, там менялы жили до чумы.

— Отведи его к Рохе, пусть за ним приглядит, потом отпустим, как все вывезем отсюда. Сам возьми пару людей у Пруффа, и седла найди. Нужно съездить будет кое-куда, — распорядился кавалер.

— Все сделаю, экселенц, — обещал Фриц Ламме.

Они — кавалер, Сыч и два недовольных солдата, которых оторвали от любимого солдатского дела — сбора добычи, поехали на север по Портовой дороге.

Солдатам хотелось остаться и грузить трофеи, там, в лагере еретиков можно было что-нибудь найти, что не нужно было сдавать в общий котел, одежду, обувь, украшения, посуду в домах, если она не серебряная. А тут тащись с этим неугомонным, неизвестно куда, и ведь не боится по городу ездить: «Заговоренный он, что ли», — перешептывались солдаты, но делать было нечего — ехали за кавалером и его хитрым и опасным холопом.

— Серебро куда дели? — тихо спрашивал кавалер у Сыча, так, чтобы солдаты не слыхали.

— Не волнуйтесь, экселенц, надежно упрятали. В бочонок с картечью, на дно кинули, и то и другое тяжелое, никто не заметит разницы, а Еган при серебре до конца будет. Приглядит, — так же тихо отвечал Сыч.

Волков молча кивнул. Они ехали по пустынной улице, широкой и богатой, вскоре справа появились склады, большие и маленькие, запахло рекой. Это было необычно для города, где кое-где в прозрачном воздухе осени роились мухи над полуразложившимися трупами. Где у части домов были настежь открыты двери, где шныряли большие черные крысы. Где бегали псы одичалые, и боящиеся людей.

Не доехав до северных ворот, они по наитию повернули налево, и вскоре оказались на площади, где сразу увидали огромные крепкие ворота, с резным узором. Частью резьбы были розы, а чуть левее стояло приземистое здание в один этаж, без забора и коновязи, но с крепкими ставнями и крепкой дверью.

Пока Волков все внимательно рассматривал вокруг, Сыч и солдаты терпеливо ждали. Наконец кавалер указал на приземистое здание и спросил:

— Похоже на синагогу?

— Похоже, а еще на овин похоже, — сказал Сыч, — да-а, нашим храмам не чета.

— Ты знаешь, что такое архив?

— Чего же мне не знать, когда я при судьях столько лет прослужил, — важно заметил Фриц Ламме. — Это склад бумаг.

— В доме за этими воротами, есть архив, честные люди просили его спалить. Три талера на то жертвовали.

— Три талера на всех? — уточнил Сыч.

— Три талера тебе.

— Ну, раз так, то почему же не помочь честным людям, — Сыч подогнал лошадь к забору, встал на седло и уже через пару мгновений ковырялся с засовами на воротах, а потом сообщил:

— Экселенц, ворота на замке, я с ним не совладаю, ждите там, я тут сам управлюсь.

Волков и два солдата остались ждать его на пустынной улице.

Что там делал Фриц Ламме, кавалер не знал, время тянулось, но ничего не происходило. И вдруг послышался сильный удар, треск и кто-то закричал тонко и со страхом в голосе:

— Грабят, люди, помогите, грабят…

Голос оборвался, и все стихло. Кавалер уже начинал волноваться, когда над забором появилась голова Сыча, сначала голова, а потом из за забора вылетел немалый куль. А после и сам Сыч спрыгнул с забора. Он не без труда поднял с земли куль, стал грузить его на лошадь, да ругался при этом на солдат:

— Ну чего олухи, бельма-то пялите? Помогли бы лучше.

Один из солдат спешился, стал ему помогать и выспрашивал при этом:

— А чего у тебя там?

— Да, что под руку попалось — то и взял, все равно сгорит, — говорил Сыч, привязывая куль, он усмехался озорно глядя на солдата, — не боись, дам и вам чего-нибудь, хоть вы тут и прохлаждались, а я всю работу делал.

Волков молчал, ожидая, что Сыч сам все расскажет, но тот не торопился, и кавалер не выдержал:

— Так ты сделал то, зачем мы сюда приехали?

— А как же, — отвечал Фриц Ламме, привязав тюк и садясь на лошадь, — сделал все как надо, чуете? Дымком уже потянуло. Занимается огонек.

Волков почувствовал запах дыма и увидал на рукаве Сыча пятна:

— А кто там шумел?

— Да старикашка, какой то малахольный, сторож вроде, я как ставень на окне сломал так он на меня и кинулся с ножом.

— Ты его убил?

— Да Бог его знает, может и так, — беззаботно отвечал Сыч тихо, чтоб солдаты не слыхали.

А огонь тем временем разгорался и был уже такой, что над забором виднелись языки пламени, пока что редкие и дым пополз из-за забора по улице. Дело было сделано.

— Поехали, — сказал кавалер глядя на клубы дыма, поднимающиеся из-за забора.

— Экселенц.

— Что?

— А синагогу жечь не надобно?

— За нее не заплачено.

Глава четырнадцатая

Та подвода, которую кавалер велел отдать еретикам, ничего бы не решила. В арсенале и лагере Ливенбаха было всего столько, что ни за один, ни за два раза даже на оставшихся одиннадцати подводах привезти все не получилось бы. Когда кавалер с Сычом вернулись к арсеналу, Пруфф только один раз съездил в лагерь и теперь снова грузил седла, фураж для лошадей, латы и оружие, мешки и бочки с едой, и многое другое.

— Пруфф, пушки не отвезли, а бобы и сало грузите, — ворчал кавалер.

— Мы и пушки заберем, — заверил его капитан.

— День к вечеру пошел, успеете все до ночи перевезти?

— Не знаю, трофеев много.

— Тогда займитесь пушками, и порохом, а не салом.

— Как пожелаете, господин кавалер, — сказал капитан.

Волкова, конечно, волновали пушки, но еще больше его волновал бочонок с серебром, который сторожил Еган.

Люди Пруффа стали выкатывать пушки из арсенала, стали таскать бочонки с ядрами, порохом, картечью. Ставить их на подводы. Волков следил за этим, не слезая с коня. И успокоился только тогда, когда бочонок с картечью и серебром Еган и солдаты взгромоздили на подводу. И сам уселся радом с бочонком. И не собирался отходить от него. Когда подвода тронулась, кавалер ехал рядом до самого винного двора.

Как и полагал кавалер, вывезти все дотемна не получилось. Много осталось в арсенале, и седел, и болтов к арбалетам, и пик, и сбруй и еще Бог знает чего. Все стоило денег, а пока солдаты Пруффа от души пили, пили, как не пили ни одного раза, что были в этом городе.

— Капитан, — сказал кавалер, — они у вас пьяные уже, велите прекратить.

— Те, кому в ночь, в стражу — те не пьют, — заверил Пруфф.

— Пусть и остальные прекращают, — ворчал Волков.

Хотя он был не против, того, чтобы солдаты выпили, он видел, что настроение у солдат резко изменилось. Они теперь не злились, не собирались бежать из города спозаранку, да еще обзывали дурнями тех, кто сбежал недавно. Они пили отличное вино, ели вкусную еду и делили добычу, старались посчитать, кому сколько причитается. Считали неправильно, ну да Волков их после поправит, объяснит, как и что считать. Когда выберутся из города. Случись с ним такое год или два назад, так он сидел бы и считал свою долю вместе с этими солдатами, и радовался бы, да нет, он был бы счастлив.

А сейчас, он думал о том, что у него есть еще один день, а может и два, на то, чтобы вытащить все-таки раку с мощами из цитадели из цепких лап ротмистра Брюнхвальда. И не мог понять, что с ним произошло. Куда делось то ощущение счастья, которым он наслаждался, предвкушая получение даже десяти серебряных монет. А сейчас, в бочонке, рядом с которым сидели Еган и Сыч, лежали сотни талеров, сотни! Даже если не считать пушек и трофеев, коней и подвод и роскошного шатра, что был сложен в телегу и накрыт рогожей. Даже без всего этого он был уже богачом. А он думал о каких то мощах. И о том, как попасть в цитадель. Вместо того, чтобы радоваться.

— Эй, — он окликнул одного солдата, что проходил мимо, — как там тебя?..

— Франц Ринхвальт, господин, — напомнил солдат.

— Да, Франц, а скажи ка мне, ты ворота цитадели видел?

— Это те, куда мы воду возили?

— Да, те.

— Да, видал. Крепкие.

— Крепкие, вот я думаю, сколько времени тебе нужно, чтобы разбить их из пушек?

— Из полукаратун? Из этих? — солдат указал на бронзовых красавиц, что стояли во дворе.

— Да. Из них.

— Так десять ядер, и в щепы ворота разнесу, нет таких ворот, что устоят против сорока фунтов.

— Разнесешь? При плохом порохе?

— Разнесу, поставим ста пятидесяти шагах, прямо у моста, напротив ворот, другого доброго места там нет, чтобы арбалеты не донимали, там место неудобное, но если сжечь дом, то по воротам попадем. Полтора совка на ядро и все, десять ядер и считайте, что нет ворот.

— Хорошо, — кивал кавалер, — ступай, только пока никому не говори о нашем разговоре.

Что ж, если Брюнхвальд не откроет ворота, он попытается их выломать. Но сначала, он хотел решить дело с серебром. А с ним все было не так уж и просто. Серебра было много, очень много, но делить его с Пруффом и его сбродом он не собирался. Он собирался дать денег тем солдатам, что проявили себя тем, что не ныли и не паниковали, он дал бы денег канониру Францу Ринхвальту, Дал бы Рохе. Хилли-Вилли тоже заслуживали, ну и, конечно же, Егану с Сычом. Даже монахам брату Ипполиту и брату Семиону дал бы по паре монет, а всех остальных он легко бы послал к черту. Поэтому нужно было серебро вывезти из города так, чтобы ни одна собака о нем не пронюхала. И так, чтобы офицер курфюрста, тот, что сторожит городские ворота, о серебре не узнал. А ведь он мог узнать, мог устроить проверку всего что они вывезут из города. Конечно, Волков бы сказал, что взял серебро у еретиков, но тогда его пришлось бы делить с Пруффом и его бандой. Нет рисковать такими деньгами кавалер не собирался.

Он встал, прошелся, чтобы размять ноги, подошел к Сычу и Егану и тихо сказал:

— Переложите серебро в мешок, в бочке мы его не вывезем.

Те обещали это сделать ночью.

Как вывезти серебро из города, кавалер пока только думал. Он завалился в пустую телегу, в старую, слежавшуюся солому, и ему было так хорошо и уютно, что ничего придумать он не успел. Уж больно тяжелый был день.

Утро следующего дня было пасмурным, дождя не было, но резкий ветер приносил с востока, от реки, влажный холодный воздух. Кавалер удобно уселся на мешках с овсом, почти как в мягком кресле. Ждал, когда Еган принесет еду от кашевара. Весь винный двор был забит лошадями, подводами, вещами, пушками и бочками с порохом, седлами и палатками, и многое из всего этого принадлежало ему, значительная часть всего этого, четвертая часть, по сути, была его собственностью. Но кавалер опять ловил себя на мысли, что он не радуется этому так, как радуются солдаты Пруффа.

Они были и без вина пьяны, от мысли, что какую-то часть трофеев, пусть и малую, они получат. Для них это была неслыханная удача. А Волков думал не о том, что нужно уезжать из города, вывезти все богатство с серебром, а о том, что нужно ехать к воротам цитадели и посмотреть, куда поставить пушки. Ну и в последний раз попытаться договорится с ротмистром Брюнхвальдом.

Это стало каким то проклятьем для него, но ему нужны были эти мощи, и не потому, что он боялся епископа из Вильбурга, а потому что… Потому что эти мощи были реальной частью его рыцарской сути. Все его рыцарское достоинство умещалосьв серебряную раку с костями мертвеца, не будь их, и его рыцарство будет поставлено под сомнение. Кем? Да им самим. В общем, сейчас ему позарез нужны были эти мощи.

Но как заставить трусливый этот сброд пойти на штурм цитадели, они и раньше не хотели ничего делать, а теперь, когда эти мерзавцы завалены трофеями, все их мысли сводятся только к одному: «Как вынести из города все эти богатства».

Еган принес еду, хорошую еду. На тарелке. Жареное сало с яйцами, захватили вчера у кашеваров еретиков, кровяную колбасу, овечий сыр, молодой, сушеные фрукты, утренний белый хлеб, вино. Поставив это на мешок с овсом, что служил столом, для его господина, он тихо сказал:

— Деньги мы Сычом переложили из бочки в мешок, мешок укутали в старый потник, он в нашей телеге лежит, Сыч сторожит его.

В другое время Волков бы спросил у него что-нибудь: «Тяжел ли мешок, сколько денег там приблизительно», а сейчас его это не интересовало. Кавалер только кивнул едва заметно и произнес:

— Сыча позови.

Сам стал, есть, и глядеть на счастливых солдат, что кормили и поили лошадей, переговаривались, завтракали. Да, эти мерзавцы точно не захотели бы лезть в разбитые ворота цитадели. И тут его осенила мысль: «Если эти мерзавцы и трусы не захотят идти с ним на цитадель он будет считать контракт не выполненным, и ничего из трофеев им не даст, на эти деньги он наймет сотню, а может и две, хороших солдат придет сюда снова выбьет ворота и заберет мощи».

Пока он обдумывал все это пришел Сыч:

— Звали, экселенц?

— Ты думал, как деньгу отсюда вывезти? — спросил кавалер, макая свежий хлеб в яичный желток.

— А чего думать, в подводу спрячем да повезем. Авось никто не заметит.

— Авось, — кавалер перестал жевать, — я тебя умным полагал. Никаких «авось» быть не должно. А если ротмистр фон Пиллен решит досмотреть подводы на выезде из города. Он честный человек, его не подкупить.

— Так не отдадим. То наше, мы вроде в бою, у еретиков взяли.

— У него людей под сотню, а нас тридцать едва, он офицер курфюрста, а мы на земле курфюрста выезжаем из чумного города, в который въезд воспрещен. Он может все у нас забрать и предать в казну курфюрста. Не отдаст он, — бурчал Волков, — думай хоть немного.

— Что ж делать, экселенц?

— Седлай лошадей, я распоряжусь, возьмешь у Пруффа пару людей.

Найди место, где на западную стену подняться можно. И где спуститься удобнее с нее.

— Больно мудрено, экселенц, может лучше в доки пойти, да лодчонку там поискать, по реке-то сподручнее вывезти деньгу будет.

— Думал я об этом, там, в доках и на пирсах на еретиков можно напороться, да и на том берегу они будут, увидят лодку. Так, что езжай к западной стене, ищи место, где перелезть через нее можно.

— Хорошо, экселенц, поеду.

— А пока позови мне вон того солдата, канонира, Францем его кличут.

Пока солдаты сгружали еду и вино у ворот цитадели, канонир внимательно осматривал место, куда собирался ставить пушки. А солдаты на башне завели разговор с солдатами Пруффа:

— Эй, ребята, а что вчера за пальба была в нижнем городе, — орал один из людей Брюнхвальда. — Слышали, там пушки били и аркебузы?

— Так это мы еретиков резали, — с важностью отвечал ему солдат Пруффа, останавливаясь для передышки.

Другие тоже остановились, стали бахвалиться:

— Шестнадцать, а то и двадцать до смерти убили, да девятерых в плен побрали!

— А у нас только царапины!

— Ишь ты! — восхищались солдаты на башне. — Выбили их из малого города? А пушки взяли? А других трофеев взяли?

— Все взяли, все, вчера весь день все к нам свозили, и все не свезли, сегодня опять поехали остатнее забирать.

— Молодцы, — с завистью и нехорошими мыслями о своем командире говорили солдаты Брюнхальда.

Волков и отец Семион молчали, не встревали в разговор, но разговор развивался так, как им и хотелось бы.

— Конечно молодцы, не вам чета, — дразнили их люди Пруффа, — уж мы дважды безбожников побили, и рыцаря их угомонили. Не то, что вы, сидите там, зады свои сторожите.

— Так вы что, Ливенбаха побили? — не верили им люди Брюнхвальда. — Врете, небось?

— А чего врать, побили! У господина кавалера нашего и штандарт его, и шатер его. А сам он сдох, и наш господин кавалер его разрешили забрать. Пусть безбожника похоронят. А мы все их добро себе возим второй день.

Известие это повергло защитников цитадели то ли в уныние, то ли в ступор, больше они с солдатами Пруффа говорить не стали. А больше было и не нужно, люди Пруффа сгрузили еду, канонир высмотрел и вымерил место для пушек и Волков отправил всех в лагерь и когда они отъехали, он позвал солдат с башни:

— Эй, братья-солдаты!

— Чего вам, — невесело спросил один солдат с башни.

— Вчера я бил еретиков, сегодня у меня есть пушки и порох, у меня четырнадцать аркебуз и двадцать арбалетов, и мне нужны мощи из храма. Я не уйду без них отсюда.

— А еще у господина рыцаря есть деньги, и он готов купить мощи, — заговорил отец Семион, — он считает, что негоже нам ссориться, вы, чай, не еретики. Только мощи нам очень нужны, без них нам — никак.

— Да мы бы и рады, — кричал с башни один солдат, — да ротмистр наш дуркует.

— Ну, так вы уговорите его, — не отступал монах.

— Да как его уговорить.

— Да уж, как-нибудь, уговорите. Солдаты вы или кто.

На сей раз попу никто не ответил, уж больно непрозрачен был намек. А кавалер подумал, что поп такой умный нужен ему.

Сыч приехал и сразу доложил:

— Нашел место, где на стену влезем, только как спуститься с нее, да еще с мешком, не знаю, разве на веревке.

— Найди крепкую веревку и лопату, с собой возьмем Егана и монахов обоих. Седлай коней.

Если от Портовой улицы поехать на запад к стене, то можно увидеть и районы голытьбы. Здесь дома были хлипкие, и улицы не замощены, а колодцы убогие. И трупы. Чумной доктор сюда, видно, не заходил, так что гниющих трупов здесь было много, валялись прямо на проезде, и у колодцев, и у ворот церквей, куда они приходили в последней надежде и приносили больных детей.

Абсолютно тихо было тут, и ничего живого не было: ни псов уличных, ни крыс жирных, только ветер качал двери и ставни. А вот вороны здесь пировали от души и сидели на заборах и коньках крыш, оставляя после себя белые потеки, но не сейчас. Сейчас тут жизни не было, только ветер да гнилой запах мертвечины.

Волков ехал первым, ехал шагом, конь сам искал путь, кавалер его не принуждал, смотрел по сторонам, меч из ножен достал и положил его поперек седла, щит на левой руке. За ним ехал Еган с арбалетом в руках, с ним рядом Сыч. У Сыча на передке увязанный веревкой старый потник, в котором тяжелый мешок. А за ними и два монаха, молодой брат Ипполит и умудренный муж отец Семион. Никто не разговаривал, только монахи негромко читали молитвы.

Все в этом месте было пропитано скорбью, здесь пировала смерть.

Наконец, без всяких приключений они доехали до стены, тут была небольшая башня.

— Еган, бери куль, веревку и лопату, Сыч с монахами останутся тут, — приказал кавалер, спешиваясь.

Они вдвоем пошли в башню и по винтовой лестнице поднялись на стену. Кавалер встал у зубца и долго глядел вдаль, за стену. Еган, скинув мешок с деньгами, тоже стал смотреть.

— Видишь хоть кого-нибудь? — спросил Волков.

— Никого, даже ворон нету, — отвечал бывший крестьянин. — Пусто, раньше тут пахали, и выпас был, а сейчас заросло все.

Да, ни одной живой души вокруг не было, и кавалер сказал:

— Вон, кустарник, у овражка, там деньгу закопаешь, камень найди, положишь сверху.

— Ага, — отвечал слуга, обвязываясь веревкой.

Конец веревки скинули монахам и Сычу, а Еган стал спускаться по стене. Потом ему, так же, на веревке, спустили тюк с серебром, и кавалер скинул лопату. Еган с трудом взвалил себе на плечо тюк, и пошел к кустам. Вскоре скрылся в них.

Еган ковырял землю в кустах, монахи и Сыч терпеливо ждали внизу, а Волков с арбалетом в одной руке и с болтом в другой со стены приглядывал за Еганом, вернее, он оглядывал округу, выискивая людей, которые могли увидать или помешать Егану. Но вокруг было пустынно, не было ни одной живой души, ничто не двигалось, ничто не шевелилось.

Наконец, Еган закончил свое дело. Подошел к стене, обвязал себя веревкой и крикнул:

— Ну, тяните!

Монахи и Сыч, стоявшие по другую сторону стены, ухватились за веревку, потянули.

Еган был мужик крепкий, пудов на шесть, да кольчуга на нем. А стена была в двадцать локтей высотой. Дело было непростое. Монахи и Сыч пыхтели, старались, Еган как мог помогал, цеплялся, за стену, но ему лопата мешала. Волков стал помогать одной рукой. Второй, левой, он не решался браться, она у него была нездорова. Не чувствовал он силы в ней. Кавалер стал лицом к городу и подтягивал веревку. И случайно, краем глаза, увидал вдалеке, меж хлипких хибар, по проулку, прошмыгнул кто-то. Волков бросил веревку, стал вглядываться. Но ничего не видал более. Только уныние пустынных улиц да убогие хибары, и ничего не двигалось там больше. Лишь один дом среди хибар и развалюх выделялся. Был крепок и двухэтажен, и еще вокруг него был двор с забором. Небольшой, но двор. В этом районе, никто себе такой роскоши позволить не мог. И именно в этом дворе и видел кавалер движение.

Прилетела лопата, звякнув о камни стены:

— Господин, подсобите, — тянул руку Еган.

Волков затянул его на стену. А сам опять уставился на тот дом.

— Кусты заприметили? Найдем их?

— Найдем, они напротив башни, — говорил слуга, снимая с себя веревку. — А в кустах не заблудимся, я там камень положил, как вы велели.

Волков не слушал, он продолжал смотреть на дом.

— Чего вы там разглядываете? — спросил Еган.

— В том доме… кажется, шевелился кто-то, во дворе.

— Ну, чумной, там, может, какой, не помер еще, Бог с ним, господин.

— Надо глянуть будет, кто это, боюсь, видел он нас. Мы тут как на ладони.

— Господин, вот неугомонная вы душа, ну даже ежели и видал нас кто, разве он подумает, что мы тут деньги прячем. Он либо и сам напуган.

— А что, по-твоему, люди в тюках могут через стену чумного города переваливать, как не деньгу? Нет, именно так он и подумал. Уедем, а он пойдет место смотреть, а там земля сырая в кустах. Пойдем, глянем, кто это.

— Да уж, пойдем, — согласился Еган, — а то вы покоя не найдете, и мне не дадите.

Они спустились со стены, сели на лошадей и поехали. Сычу и монахам ничего не говорили, просто, когда было нужно, Волков свернул в проулок, что вел к большому дому.

Тут было еще тише, чем везде. Ну, Волкову так казалось. А мертвецов еще больше, почти у каждого дома лежал мертвец. Большинство были уже старые, костяки обтянутые кожей.

— Видно, чума отсюда пошла, — сказал отец Семион.

— Чума всегда начинается в районах порта и в районах, где живет голытьба, — произнес брат Ипполит. — Нобилей она ест в последнюю очередь.

Больше никто ничего не говорил, не до разговоров было, уж больно тяжкие тут были места.

Вскоре они повернули на улицу и остановились, вынуждены были остановиться. По дороге, что вела к воротам двухэтажного дома, нельзя было ехать. Лошади сами встали, не смея идти дальше.

— Святая Матерь Божья, — проговорил Сыч, осеняя себя святым знамением.

За все время, что Волков знал Сыча, такое он видел впервые. Кавалер вообще думал, что Сыч не шибко верующий человек. Но теперь поведение Фрица Ламме его не удивило. Он и сам, скороговоркой, пробубнил короткую молитву, оглядывая улицу. Еган же сидел на коне, открыв рот и выпучив глаза, а монахи истово молились.

Вся улица была завалена истлевшими телами, нельзя было пройти по ней, чтобы не переступить через кости. А еще мертвецы сидели, привалившись к стенам домов. Словно пришли сюда зачем-то и ждали чего-то. Многие из сидевших были женщины, прижимавшие к груди умерших и истлевших детей. Тут их было больше, чем у церквей, куда люди приходили в надежде на спасение.

— Господин, — заныл Еган, — может, не надо нам туда ехать? Это ж чистый погост. Хуже в жизни не видал, даже у нас в деревне такого не было.

Волков и сам такого не видал, и даже не был готов к виду такого. А он был солдатом и картин смерти уж насмотрелся к своим годам немало. Но такого количества мертвых истлевших матерей с мертвыми истлевшими младенцами он даже и представить себе не мог. Он хотел уже повернуть коня, уж больно тягостна была картина, но тут заговорил отец Семион:

— Брат Ипполит, Господь не зря нас сюда привел, спешимся, брат мой, и проведем службу в меру сил. Люди эти преставились, не имея причастия, давай хоть помолимся за упокой их.

— Вы правы, брат Семион, — отвечал юный монах, слезая с коня, — давайте помолимся.

— Рехнулись, что ли, — заныл Еган, — в лагере за них не помолитесь? Уж нашли местечко для молитв.

— А ты что, сдрейфил, деревенщина, — почему-то разозлился Сыч, — смотри в портки не наложи.

— Я сейчас тебе наложу, — так же зло отвечал Еган.

— Угомонитесь, — произнес Волков, — Сыч, спешивайся, до ворот дойдем. Глянем.

— А этот что? — кивнул Фриц Ламме на Егана.

— Пусть коней сторожит. Он тюк закапывал.

Еган победно зыркнул на Сыча и сказал злорадно:

— Иди, мослы свои разомни, а то от злобы коробит тебя уже.

Сыч не ответил, кинул Егану повод своего коня и пошел за кавалером. Он аккуратно перешагивал через мертвецов и говорил, морщась:

— Экселенц, а чего глядеть-то будем, вы хоть скажите? Чего ищем?

— Шевелился тут кто-то, когда я на стене стоял, видел что-то. Не знаю что, правда. Боюсь, как бы и он меня не увидал.

— Да кто ж тут шевелиться будет, одни ж мертвецы кругом?

— А по-твоему мертвецы не шевелятся? Забыл, что ли? — произнес кавалер, приближаясь к воротам дома.

— О Господи, — Сыч опять осенил себя святым знамением, — как вспомню, так опять жуть пробирает.

— Ты последнее время часто Бога стал вспоминать, раньше за тобой такого не водилось, — заметил Волков, останавливаясь у ворот и разглядывая их.

— Так раньше на то надобности не было, а в этом городишке только и делать, что бога вспоминать, отродясь таких ужасов не видал.

Ворота были старые, но крепкие. Заперты были надежно. Привалившись к ним, сидел мертвец.

— Да, — задумчиво произнес кавалер, — может и примерещилось мне, может, нет тут никого живого.

Сыч подошел вдруг совсем близко к нему и произнес тихо-тихо, почти неслышно:

— Не примерещилось вам, экселенц. Есть тут кто-то. Только пойдемте отсюда, и делайте вид, что ничего не нашли. — Тут он значительно повысил голос, — мертвяки тут одни. Нечего тут делать, господин.

Они оба повернулись и пошли к лошадям. И только там Сыч заговорил:

— Есть там кто-то живой.

— Откуда знаешь? — спросил кавалер, садясь на коня.

— Поедемте отсюда, думаю, смотрит он на нас.

Когда они свернули с ужасной улицы, Сыч остановил коня и заговорил тихо, будто кто-то даже тут мог их услышать:

— В доме есть кто-то, думаю, он на нас смотрел.

— Откуда знаешь? — спросил кавалер.

— Ворота давно не открывались, а вот калитка рядом так совсем недавно отворялась. След от двери на земле остался, да и зола свежая, дождем не прибитая, может, вчера, а может и сегодня кто ее выбросил.

— А откуда знаешь, что на нас смотрел кто-то?

— То не знаю я, а думаю, в чердачном окне стекла нету, а верх окна закопчен, словно лампа там все время горит, а из окна того видно, что за забором делается и всю улицу видно и еще много чего. Думаю, кто-то у окна днем сидит и ночью сидит там же — лампу жжет.

— А может и не жжет, мало ли, — сомневался кавалер.

— Может, и не жжет, но калитку на улицу отпирали если не сегодня, то вчера, на то побиться об заклад могу.

— А мог он нас на стене увидеть?

— Так разве угадаешь? Вот если взять его да спросить, или подержать при себе, пока деньгу не заберем.

— Так и сделаем.

— Как скажите, экселенц, тогда за людьми съездим да вернемся, возьмем его да спросим.

— Некогда за людьми ездить, сами возьмем.

— Сами? — удивился Сыч. — А вдруг их там много.

— Много? А что они жрали бы с зимы-то, будь их там много, немного их там.

— Отчаянный вы, экселенц, безрассудный. Как вы такой столько войн прошли и живой вышли — не пойму. Видать Господь вас хранит.

То, что Сыч в очередной раз упомянул Бога, кавалера и остановило:

— Ладно, — произнес он, — пошлем монахов за людьми.

— Так-то лучше будет, экселенц, — кивал Сыч.

Они не стали далеко уезжать от страшной улицы, дождались, когда пришили им на помощь пять человек и сержант, и оба монаха приехали обратно. И снова пошли на улицу заваленную трупами.

Сыч и еще один солдат перелезли через ворота и открыли их:

— Эселенц, уж и не знаю, кто тут живет, — Сыч таращил глаза от ужаса и, отворяя ворота, впускал кавалера. — Что за злоба тут поселилась, зачем им это?

Он указал в сторону забора, и там Волков увидел десятки иссохших трупов детей и матерей, аккуратно сложенных у забора, словно дрова в поленнице.

Кавалеру только глянул на это и отвернулся, и крикнул зло на солдат, что стояли и рассматривали трупы:

— Ну, что стали, рты разинули, обыскать дом!

Сам спешился, кинул повод Егану и все еще зло продолжил:

— Двери и ставни заперты, ищите, чем выломать.

А попробуй тут найди. Искали долго, пробовали дверь и окна, все бестолку, все было прочное. Обошли дом, но кроме новых мертвецов на заднем дворе ничего не нашли, пошли в соседний дом и там нашли большую крепкую лавку. Вот ею и стали бить дверь. Но дверь не поддавалась. В гробовой тишине улиц громкие удары казались кощунством. А солдаты сопели и били, даже не ругались. Про себя, молча, ненавидели кавалера. Они б ушли отсюда, да и не зашли бы сюда, не будь тут этого неугомонного. А кавалер не мог уйти, и уже не спрятанные деньги были тому причиной. Он просто хотел знать, что за мерзость здесь прячется. Почему тут столько мертвецов. И почему он чувствует, что на него смотрят. Четыре солдата раз за разом били в дверь торцом тяжелой лавки, пока доска одна в двери не треснула. Выломали доску, отперли засовы. И вошли. И первым вошел Волков, меч и щит в руках. Сам настороже. Стал приглядываться.

В доме стояла невыносимая вонь, но пахло не трупами, а человеческими фекалиями и мочой. Было темно, едва что видно:

— Ставни отоприте, — приказал кавалер.

Появился свет, и все увидели длинный стол, завальный грязной посудой, очаг, лавки и сундуки вдоль стен.

— Экселенц, очаг теплый, — Сыч присел возле очага. — Есть тут кто-то. Прячется. Интересно, кто он.

— Животное он, — морщась, сказал брат Семион, — гадил прямо тут.

— Сержант и еще двое — найдите огонь и за мной наверх, Еган, арбалет, — произнес Волков и двинулся к лестнице.

Он хотел знать, кто тут прятался. Не спеша, стал подниматься по лестнице, что вела на второй этаж. Он неотрывно смотрел вверх, следом шел сержант Карл с лампой, а за ним Еган с арбалетом. И когда до следующего этажа оставалось десять ступенек, когда шлем кавалера уж было видно на втором этаже, там, на верху, раздался ужасный грохот. Волков вздрогнул от неожиданности, но, как и положено опытному воину, прикрыл голову щитом. Отступил на пару ступеней вниз. Все еще прикрывая голову щитом. А за грохотом последовал истерический визг:

— Пропадите вы пропадом, прокляты, будьте, прокляты! Уходите! Зачем пришли, убийцы. Уходите, инквизиторы.

Кавалер в удивлении и недоумении уставился на своих людей в надежде, что те ему, что-то пояснят. Но люди его смотрели на него с таким же недоумением, да еще и с долей испуга.

— Не поднимайтесь сюда. Погибель тут ваша! — продолжал визжать кто-то на втором этаже.

— Узнали? — наконец спросил кавалер у своих людей.

Те только качали головами в ответ.

— Болваны, это ж голос чумного доктора. Пошли, взглянем на него.

Он снова двинулся по лестнице вверх, ожидая нападения, но никакого нападения не произошло, он только увидел ноги в белых штанах, что скрывались на лестнице ведущей еще выше, на чердак.

Они поднялись в комнату, огляделись, и кавалер, уже без особой боязни, крикнул вниз:

— Монах, иди, глянь, тут книги умные какие-то, — он разглядывал большую книгу, — я таких слов и не припомню.

И действительно в комнате было несколько толстых книг, много необычных предметов, и пока монах стучал по лестнице деревянными башмаками, Волков крикнул наверх, в сторону чердака:

— Эй, ты, ты чего орать перестал, мы идем за тобой.

— Да будьте вы прокляты, — снова завизжал кто-то сверху, — не ходите ко мне, чума у меня.

— А мы сейчас глянем, — отвечал Волков, который уже совсем не боялся крикуна, да и не верил ему.

Тяжко ступая по хлипким и скрипящим доскам чердака, он шел к светлому окну, у которого огромной, бесформенной кучей, перед маленьким столиком с лампой, лежал прежирнейший человек. Он лежал и скулил, и вздрагивал с подвизгом при каждом шаге кавалера, при этом он не смотрел на рыцаря, лежал, отвернувшись, словно видеть его не желал.

Кавалер сначала думал, что сей тучный человек, одет в белые и грязные одежды, но когда приблизился к тому, то понял, одежд на нем не было, а был он бел по какой-то дурной болезни. Кожа его была так бела, как выбеленное полотно. И вся была покрыта язвами и волдырями. А один был просто огромен, расцвел прямо меж лопаток, он был лиловый и готов прорваться в любой момент.

Кавалер остановился, боясь приближаться к чумному, но и уходить не собирался, постоял, подумал, поглядел, как дрожит от всхлипов жирная спина этого уродца, и сказал:

— Еган, арбалет!

Слуга протянул ему арбалет с уже, уложенным на ложе болтом.

Уродец ни как не реагировал на это, толи не слышал, толи не понимал, что это касается его. Лежал, скулил, да подрагивал жирной спиной. Нужно было заканчивать, оставить его кавалер не мог, брать с собой чумного боялся.

Волков готов был уже стрелять, как снизу, громыхая деревянными башмаками по лестнице, прибежал брат Ипполит, крича при этом:

— Господин, не спешите, господин!

Он растолковал всех и пробился к кавалеру. Тот смотрел на него, ожидая пояснений.

— Книги, что мы нашли тут, господин — страшные, — заговорил молодой монах возбужденно, — надобно знать, кто чтец их и хозяин.

— Да тут один всего есть, — заявил Еган, указывая на толстяка, — других покуда, не сыскали. Лежит вон зараза, воет.

— Оттого и воет, что знает за собой грех большой, — пафосно заговорил монах и, указав на толстяка, крикнул, — чернокнижник он, слуга сатаны.

Белокожий человек как услышал это, так и завыл в голос, но лица своего к людям не повернул, выл в угол. Высоко и противно. А кавалеру захотелось всадить болт прямо в огромный прыщ. Едва сдерживался.

— Его нужно в трибунал доставить, чтобы выведали подлости его, — продолжал брат Ипполит. — Пусть инквизиция им займется.

— Он чумной, не видишь, что ли, — вставил Еган, — кто ж его чумного из города выпустит?

— Да какой же он чумной, — брат Ипполит подошел поближе, стал рассматривать жирного человека, — он не чумной, это не бубоны у него, а фурункулы, прыщи. Отверг он Господа и храм души своей — тело свое тоже отверг, не мылся он давно, вот и пошел, волдырями гнилыми весь.

— Пошел прочь, — вдруг завизжал толстяк и повернул первый раз лицо к людям, — прочь пошел, крыса монастырская. Сдохни, сдохни, пес церковный.

А лицо у него было почти детское, мальчишеское, прыщавое.

Брат Семион, молчавший до сих пор, спросил:

— Сын мой, принимаешь ли ты Святое причастие, чтишь ли Господа нашего, чтишь ли святую Церковь, мать нашу?

— Пошел, пошел отсюда, крыса монастырская. Проклинаю тебя, всех вас проклинаю, — визжал толстяк.

— Проклятые проклясть не могут, — холодно произнес кавалер и даже поднял арбалет, чтобы заткнуть пасть этому вонючему уроду.

Чтобы больше не слышать его воя.

— Стойте, стойте, господин, — молодой монах встал меду ним и толстяком, — его судить нужно, в трибунал его доставить.

— Никто не выпустит его из чумного города, — отвечал Волков, — отойди, монах.

— Подождите, господин, — продолжал брат Ипполит, — тогда сами его осудим, и выясним, какие злодеяния он творил. Это важно, это нужно знать, господин, вы же сами чтец книг, должны понимать, что пока мы не знаем их, чернокнижников, так и бороться с ним не сможем.

— Господин, брат Ипполит прав, — заговорил отец Семион, — нужно выяснить, что за злодейства тут чинил этот человек. И потом осудить его.

— Ну, уж нет, я один раз уже сам брался судить, так, меня потом уже дважды упрекали этим, и еще упрекать будут. А может еще и спросят.

— Тогда я буду его судить, — твердо сказал поп. — И поможет мне брат Ипполит.

— Я помогу, — согласился молодой монах.

— Ну, как знаете, — сказал кавалер, и приказал сержанту, — бери его, коли противно, руками не касайся, веревку на шею, а коли артачиться вздумает, плетью его и палками. Милосердствовать нет нужды с ним.

Сержанту помогал Сыч, уж он-то знал, как выламывать локти. Белокожий толстяк завывал, бился, тряся жиром, не останавливался, пока ему скручивали руки, и этим только злил всех вокруг. А Сыч бил его умело, чтоб заткнулся. Другой бы от побоев Фрица Ламме, может и замолчал бы, но этот не останавливался, скулил не преставая, чем бесил всех еще сильнее. Когда его подняли на ноги, и подвели к лестнице, воя и причитаний сержант больше не выдержал и толкнул его с лестницы, толстяк кубарем полетел вниз с грохотом и визгом.

— Дурак, — зло сказал Волков, — мослы сломает, так сам тащить будешь.

Все стали спускаться с чердака, а вой и стоны внизу не прекращались.

— На кой черт ты это все затеял, — раздраженно говорил кавалер отцу Семиону, — всадил бы я ему болт в хребет и дело с концом.

— Как спустимся вниз, вы все узнаете, кавалер, — отвечал поп. — Ваши люди нашли кое-что. Пойдемте.

— Надеюсь, узнаю, — сказал Волков и стал спускаться.

На первом этаже, про толстяка все забыли, он валялся на полу, а люди окружили одного из солдат, что-то разглядывали. Увидав Волкова, они расступились.

— Господин, — сказал Еган, — гляньте, что мы нашли тут.

Кавалер увидал у одного из солдат на руках небольшой, доброй выделки ларец. Ларец был открыт, он заглянул внутрь. Света было мало в комнате, лишь одна лампа, но этого было достаточно, чтобы разглядеть содержимое ларца. Ларец до половины был наполнен золотом. Кавалер запустил туда пальцы. Перебирал монеты. Там были папские флорины, и гульдены из земель еретиков, флорины с лилиями, затертые и новые, толстые цехины и кроны с отличной чеканкой, новенькие эскудо и тяжелые дублоны.

Волков поднял глаза на солдата, что держал шкатулку, хотел было спросить, где он ее взял, а тот опередил его и ошалело улыбаясь, спросил:

— Господин рыцарь, это же трофей?

— Трофей, — ответил кавалер не сразу, а прикинув в уме, какова будет его доля, а доля его, если считать по чести, будет не малой, как главному ему принадлежит четвертая часть.

— То не трофей, — вдруг твердо произнес отец Семион.

Он захлопнул шкатулку и уверенно забрал ее из рук опешившего солдата.

— Как, — крикнул сержант Карл, — почему еще?

— Эй, поп, ты слышал, что сказал рыцарь? — возмутился еще один солдат. — Он сказал, что это трофей, мы на всех делить будем.

— Имущество еретика или, осужденного трибуналом святой инквизиции, принадлежит инквизиции и святой Матери Церкви, — сухо и четок произнес отец Семион.

— Это ты, расстрига, что ли святая инквизиция? — обозлился сержант.

Солдаты смотрели на попа с ненавистью, а тот не боялся, говорил уверенно и твердо:

— Коли прихода у меня нет, так то не значит, что я расстрига, да и не бывает расстриг, и рукоположение мое незыблемо, даже если я не в храме служу, а с вами, в чумном городе, слово Божье несу. На то и послан я с добрым рыцарем божьим, в помощь ему, его высокопреосвященством архиепископам Ланна. И коли, нет тут святого трибунала, чтобы судить колдуна, я буду таким трибуналом. И негоже вам, добрым людям верующим, вставать на пути святой инквизиции из-за глупой корысти.

Возразить попу никто не решился.

Вопрос был исчерпан, как бы не злились солдаты, ни один из них не осмелился перечить попу. Связываться с инквизицией — шутка ли! Они только поглядели на кавалера, но тот произнес:

— Я рыцарь Божий, не мне перечить отцу Церкви. Берите колдуна, едем в лагерь.

Он ехал на лошади, глядел на жирную, абсолютно белую спину и на жирный зад толстяка, что покрыты были крупными и зрелыми фурункулами, отворачивался, чтобы не видеть этого, но тут же снова бросал взгляд. Морщился и снова отворачивался. А толстяк не прекращал скулить, он был привязан за шею к седлу сержанта, пыхтел и ныл, просил остановиться — дыхание перевести, видно не привык ходить так много, но никто не останавливался. Он ныл еще больше и тогда Сыч, что ехал за ним следом, с оттягом, из-за спины, хлестал его плетью, не милосердствовал, как и велел господин. И на выбеленный как холст, спине, появилась новая багровая полоса. После каждого удара толстяк заливался, щенячьим визгом и ускорял шаг, но ненадолго, чуть пробежав, снова начинал скулить и замедлять шаг.

Волков бы его убил, так он был ему омерзителен. И меч бы поганить об него не стал бы, подъехал бы к сержанту и врезал бы его коню по крупу плетью, да так, чтобы конь испугался да понес, чтобы белая туша полетела бы за ним, оставляя на камнях мостовой свою гнилую шкуру.

Но надо было терпеть, кавалер опять глянул на отца Семиона, что ехал чуть впереди, держа перед собой тяжелую шкатулку. Надо было терпеть.

Так и доехали они до винного двора, там толстяка кинули в угол, где он и затих. И кавалер потребовал обед. Тем временем, вернулся Пруфф въехал на двух подводах, во двор и, подойдя к кавалеру доложил:

— В малом городе, где жили еретики, и в арсенале ничего ценного больше не осталось. Думаю, что после обеда, можно будет первую партию трофеев вывозить из города. Подвод все вывезти сразу не хватит, думаю, три раза ездить придется.

Волков смотрел на него, этого надутого, довольного собой хряка с мерзкими усами, и едва сдерживался, чтобы не наорать на него.

Сдержав гнев спросил:

— А для мощей, подводу вы приготовили?

Пруфф как обычно стал топорщить усы, пыхтеть, но ничего не говорил.

— Вижу, что не приготовили, — холодно продолжал кавалер. — А куда ж вы собрались без мощей, мы вроде за мощами сюда пришли.

— Вы обещали, что мы уйдем, еще вчера должны были уходить, — просипел капитан, багровея.

Волков оглядел двор заставленный подвоями, лошадьми, пушками, грудами доспехов и оружия, бочками с порохом и ядрами, обвел все это рукой и спросил:

— И что, вы жалеете, что не ушли?

— Нет, не жалею, — выдавил Пруфф, — но люди мои на грани бунта.

— Значит люди ваши неблагодарные свиньи, и если они хотят уйти, пусть проваливают, я заплачу им все, что положено по контракту, а трофеи продам и найму других.

Пруфф стоял пунцовый едва не взрывался от злости, а тем временем Еган стал ставить пред кавалером тарелки с едой.

— Вы нас опять хотите обмануть, — наконец прошипел капитан. — Так честные люди себя не ведут.

— Как, — заорал кавалер, — как я вас обманул? Мы должны были забрать мощи и привезти их в Вильбург, к тамошнему попу. Где мощи, капитан? Что я повезу к попу? Рассказы про то, что мы не смогли взять цитадель?

— Мы не должны были брать цитадель, вы наняли нас сопроводить вас из одного города в другой.

Волков вскочил:

— Только сопроводить? — орал он.

— Только сопроводить! — в ответ орал капитан.

— Только сопроводить и все?

— Только сопроводить и все!

Кавалер вдруг успокоился, сел на мешки и произнес:

— Либо завтра на рассвете, мы выкатим пушки на мост, выбьем ворота и возьмем раку с мощами, либо вы уходите без трофеев, и считайте, что вы меня сопроводили, контракт я оплачу.

— Вы играете с огнем! — прошипел капитан Пруфф.

— Угрожаете мне? — холодно произнес кавалер, снова вставая.

— Нет, — нехотя отвечал капитан, — но за своих людей я больше не ручаюсь.

— Убирайтесь, Пруфф, — сквозь зубы прошипел Волков.

Он уселся на свое место, но есть ему больше не хотелось, его едва не трясло. Он огляделся по сторонам и понял, что все, все кто был на винном дворе, видели их разговор. И люди Пруффа сбились в кучу, стали разговаривать. И коситься на него. А он отпивал вино, глоток за глотком и едва мог себя успокоить. Не успокаивало его вино.

Сзади к нему подошел Роха, склонился и заговорил, дыша чесноком:

— Они не шутят, брат-солдат. Двое за складом арбалеты взяли.

Волков и сам видел, как один из солдат взял алебарду и зло глянул в его сторону. Пошел к куче остальных, тех, что приговаривались.

— Ты слышал, о чем я с Пруффом говорил? — спросил кавалер.

— Весь двор слыхал, как вы орали.

— Пусть Хилли-Вилли зарядят мушкет.

— Значит, не отступим?

— Нет, — сухо сказал Волков и заорал, — Еган!

— Перебьют нас, у них арбалетов и аркебуз хватает.

— Не перебьют, если дойдем до края я отступлю, а выйдем из города, так я их обвиню в бунте, ротмистр, что на воротах стоит, возьмет их под стражу, уж я его уговорю. Лучше с ним поделюсь, чем с этими псами.

— Мудро, а если они сдадутся, на цитадель пойдем?

— Да. Ворота канонир сказал, выбьет десятью ядрами.

— А если там людей больше будет, чем нас?

— Отступим, выйдем из города, еще людей наймем и вернемся.

— Значит, не отступим, — констатировал Роха. И ушел готовиться.

— Мне нужны эти мощи, — как заклинание говорил кавалер самому себе, — Мне нужны эти мощи.

— Господин, звали? — прибежал Еган.

— Арбалет принеси, и наденьте с Сычом кирасы, шлемы, оружие возьмите.

Еган застыл, стоял, смотрел в сторону людей Пруффа, как те что-то обсуждали.

— Ну? Чего стоишь-то? Испугался, что ли? — окликнул его господин.

— Да не… Я уже с вами пугаться разучусь скоро, вспоминаю, в какую телегу арбалет положил, — беззаботно отвечал слуга.

— Вот если потеряешь мой арбалет, то тебе лучше испугаться, — сказал Волков.

— Да не бойтесь, господин, найду я его, куда ему деться.

Вскоре переговоры солдат и Пруффа завершились. Кавалер видел, как солдаты стали брать оружие в руки, и все алебарды, да аркебузы заряжать, прямо у него на глазах. С вызовом поглядывали на него.

— Не осмелитесь, псы, — говорил Волков негромко.

Он их не боялся, может и зря, но ни сколько не боялся.

Он встал и за его спиной стали собираться его люди. Роха стал, чуть за ним, Хилли-Вилли запалили фитиль, Еган и Сыч одели броню и тоже встали рядом, оба монаха были безоружны, но оба были на его стороне. И тогда он крикнул, обращаясь к людям капитана Пруффа:

— Эй, вы, мерзавцы, трусливые бабы и подонки, какого черта вы заряжаете аркебузы, с кем вы собрались воевать?

— Фолькоф, ты бы не злил их, — зашептал Скарафаджо.

Но кавалер его не слушал:

— Я спросил, с кем вы собрались воевать? — орал он.

Солдаты молчали. Глядели с ненавистью. Продолжали готовиться.

— Капитан Пруфф, подойдите сюда, немедленно, — крикнул Волков.

— Я не подойду к вам, кавалер, Фолькоф, — в ответ прокричал Пруфф. — Вы бесчестный человек, я буду со своими людьми.

Наконец аркебузы были заряжены, арбалеты натянуты, Пруфф и его люди пошли к Волкову и встали в пяти шагах, готовые драться.

— Ну, — спросил кавалер, — что вам нужно?

— Нам нужны наши трофеи, мы не пойдем на цитадель, мы хотим забрать все, что нам причитается и уйти, — сказал капитан.

— Вам придется меня убить, — сказал Волков, — это не ваши трофеи.

Солдаты негодующе загудели, а сержант Карл крикнул:

— Убьем, раз придется. Это наши трофеи и мы их вам не отдадим, ваша здесь только четвертая часть.

— А людей моих тоже убьете? — с вызовом спросил кавалер.

— Коли встанут, на пути убьем, — продолжал сержант.

— А куда потом пойдете, а, болваны? В Ланн? Или к еретикам подадитесь? Или в Вильбург? Вы ведь собираетесь убить, божьего рыцаря, который пришел сюда по велению епископа Вильбурга, и с благословения архиепископа Ланна. Вам придется нас всех убивать, и монахов обоих тоже. Иначе выдадут они вас. И вас, — он указал на капитана, — вас Пруфф спросят, обязательно спросят: а где люди, что были с вами в городе? Что вы скажите? Что померли от язвы или еретики всех порезали? А потом спросят сержанта вашего вшивого, а потом еще одного из вас и кто-нибудь да проговорится. Нет, в Ланн вам нельзя, и в Вильбург вам не следует идти. Куда пойдете, а? Да вас уже ротмистр на выходе из города спросит, куда я делся? Что вы ему скажете, или его вы тоже собираетесь убить? Или вы думаете, что проскочите мимо него с подводами, гружеными железом и пушками, и лошадьми? Нет, вам только на тот берег уходить, на север, к еретикам. Но прежде, — он забрал арбалет у Егана, — вам нужно убить меня. А я не буду стоять, сложа руки, когда меня убивают, и клянусь Господом, что убью вас столько, сколько только смогу.

Он глядел на них держа в руках арбалет, они глядели на него, тоже держали взведенные арбалеты в руках, на правых руках аркебузеров дымились фитили, алебардщики готовы были начать работать своим страшным оружием, но былой решимости у них у же не было. Они все его ненавидели, и не мудрено, он стоял между ними и их трофеями. Он собирался кинуть их в кровавую кашу, вместо того, чтобы пойти домой и поделить эти огромные богатства. И валяться дома на лавке с женой и детишками, или под лавкой в трактире с пьяными девками. Им хватило бы денег на год, два или даже три года безбедной жизни с жареной свининой, пивом и медом к завтраку. Но между свининой с пивом и ими стоял этот непреклонный человек, поганый церковный рыцаришка, бывший солдафон, как и они, шваль безродная, которую нужно прикончить прямо здесь и сейчас.

Но вся беда была в том, что он был прав, его убивать нельзя, и они это понимали. Тем не менее, они ненавидели его так, что нашпиговали болтами и пулями прямо сейчас, и плевать им было на благословение архиепископа, но чтобы начать, им нужен был приказ. Приказ человека, который взял бы на себя ответственность, а приказа не было. Пруфф, стоял, только усами шевелил, да пыхтел по своей привычке, потому что понимал лучше, чем его солдаты, что за мятеж и убийство божьего рыцаря в Ланне могут спросить, и еще как!

Так и стояли все, солдаты ждали приказа, Пруфф закипал от бессильной злости, а Волков думал, выдержит ли его кираса выстрел из аркебузы с пяти шагов. Но потом он решил, что из аркебуз ему будут стрелять в ноги и бедра, где железо тоньше, чем на кирасе, или в лицо, где железа нет вовсе, и он продолжил:

— Завтра на заре мы выкатим пушки к мосту, вынесем ворота и поглядим, что за ними, если там «коридор» — мы отступим, я не поведу вас под пули и арбалеты, если их больше чем нас — мы отступим, если у них есть хоть одна пушка — мы отступим. А если нам удастся дойти до церкви и забрать мощи — я отдам вам свою долю, — он замолчал, оглядывая их еще раз. — А если нет, я заберу половину трофеев и пушки, продам их и вернусь сюда с другими людьми, а вы пойдете домой с половиной всего, что тут есть, но мы будем считать, что вы выполнили контракт. Будем считать, что вы честные люди.

— Мы-то и так честные люди, зато вы бесчестный человек, — крикнул один из солдат все еще раздраженно.

— Да как вы не поймете, мы сюда пришли за мощами, а не за трофеями. Я не могу уйти отсюда без мощей! — что было сил, заорал кавалер. — Я не уйду отсюда без мощей, слышите!

— Да будь они прокляты, ваши мощи, вместе с вашими попами, — крикнул другой солдат.

— А еще ваш поп наше золото забрал, — заорал сержант Карл.

Волков глянул на отца Семиона, что стоял слева от него и вдруг произнес с ухмылкой:

— Да убейте его, и золото себе верните, я вам за это и слова не скажу. Но мощи мы должны взять.

Снова повисла гробовая тишина. Кавалер кожей на лице чувствовал удивленный взгляд монаха, но продолжал улыбаться. А солдаты смотрели на него с недоверием, ища в его словах подвох, и он нашелся:

— Только когда вернетесь в Ланн, придумайте, что скажете в трибунале инквизиции, когда вас спросят об этом попе и этом золоте.

Солдаты поняли, что он над ними издевается, но весь пыл у них стал проходить, Пруфф так и не отважился взять на себя смелость, хоть и считал его Роха дураком, круглым дураком он все-таки не был.

— Расходитесь, — сказал кавалер понимая, что выиграл, — а вы, Пруфф, подготовьте место, отец Семион собирает трибунал для расследования действий вон того колдуна.

— Вы прямо сейчас собираетесь начать инквизицию? — недовольно спросил Пруфф.

— А чего тянуть? Ротмистр герцога на заставе не выпустит его из города, оставить его мы не можем, а вы с вашими людьми хотите побыстрее начать вывозить трофеи из города. Так что, начнем расследование сегодня, завтра у нас будет много дел.

Немного посовещавшись, монахи, Пруфф, Роха и Волков решили, что трибунал лучше проводить прямо во дворе, и солдаты стали выносить мебель. Аркебузы стали стрелять в воздух, нельзя отставлять заряд в стволе. Арбалетчики снимали болты с ложа. На том мятеж и закончился. Волков разрядил и свой арбалет, передал его Егану.

Глядя на это, Роха произнес:

— А ты молодец, Фолькоф, ух и молодец, я уж думал, придется драться. А ты их уговорил без железа.

Волков ему не ответил, он не знал Роху, как следует, и не знал, честно ли он восхищается или льстит, а вот в Егане он был уверен, Еган был простым деревенским мужиком. И Еган произнес слова, которые Волкову польстили:

— А я и не думал, что эти, — он кивнул на солдат, — начнут. Когда господин говорит, так его слушаешь и слушаешь, и мысли в голову не придет перечить. Он похлеще попов разговаривать умеет.

На том мятеж и закончился. Кавалер сел на свой мешок с горохом и стал, есть, хотя есть ему все еще не хотелось. А хотелось ему завалиться спать в перины, в мягкие, воздушные перины, перины без клопов и вони, такие, как в старом замке Рютте, наполненном сквозняками и запахами прекрасной дочери барона. На худой конец, вместо дочери барона, его бы устроила и красавица Брунхильда, теплая и развратная. Но не было тут ни перин, ни красавиц, а были постные морды недовольных солдат, да злой и краснощекий капитан Пруфф, да мрачный город без людей, да белокожий уродец, что валялся в грязи, выл и просил то еды, то воды, то смилостивиться над ним, а то и слал проклятия. Волков подумал, что он очень устал, и что рыцарское достоинство дается ему нелегко, нет, нелегко, но отступить он не мог. И завтра на заре он собирался идти на штурм цитадели.

Глава пятнадцатая

Толстяку развязали руки, дали кусок хлеба и воды, а одежды и обуви не дали, затем усадили на лавку, посреди двора, перед ним поставилистол, накрыли рогожей, как скатертью, на скатерть поставили символ веры и Святую Книгу положили, тут же лежали четыре богомерзкие книги, что нашли у колдуна дома. Отец Семион вышел на средину двора и отлично поставленным голосом, как и положено священнику заговорил:

— Дети и братия мои, не волею своею, а токмо волею обстоятельств беру я на себя ответственность сию, и объявляю себя комиссаром Святой инквизиции, хотя и не достоин звания такого. Но более тут нет никого, и придется мне нести обузу эту. Вторым членом комиссии беру я себе монаха Деррингховского монастыря брата Ипполита.

Он указал на юного монаха, что стоял ни жив, ни мертв от понимания столь важного назначения.

— Третьим членом комиссии беру я себе доброго человека и славного рыцаря Иеронима Фолькофа, известного доблестью своею и твердостью веры своей. Есть ли среди честных людей и верующих, такой, что скажет слово против выбора моего?

Он осмотрел всех собравшихся вокруг: ни среди солдат Пруффа, ни среди людей Волкова возражать никто не собирался. Тем более не собирался возражать еретик-каменщик, что с семьей своей тоже присутствовал тут же и с интересом наблюдал за происходящим.

— Что ж, коли нет слов против ни от кого, прошу членов трибунала сесть за стол, только сначала помолимся, дети и братия мои! — продолжил отец Семион.

И начал громко читать самую известную молитву.

Солдаты стали стягивать с себя подшлемники, начали приговаривать вслед за попом, Волков говорил молитву громко и уверенно. Люди его тоже старательно бубнили непонятные слова, как бубнили их всю жизнь. Жена каменщика осенила себя святым знамением, хотя и была еретичкой, дети ее, а затем и муж нехотя, последовали ее примеру, но молитвы на языке пращуров повторять не стали.

Комиссары расселись, отец Семион сидел в середине, Волков справа, брат Ипполит слева, он вел запись.

— Скажи имя свое и имя отца своего, — заговорил, наконец, отец Семион обращаясь к колдуну.

— Имя мое Ханс-Йоахим Зеппельт, — запищал колдун.

— Остановись, — приказал отец Семион, — и запомни: говорить ты должен громко, чтобы всем слышно было, коли ты будешь говорить тихо, люди добрые, что стоят за тобой, будут тебя бить. А если ты надумаешь врать пред лицом святого трибунала, то ждут тебя казни лютые и вода и земля и железо каленое, говори нам, как перед Господом бы говорил, все без утайки. Понял ли меня ты?

— Да, — пропищал белокожий колдун.

Пропищал тихо, и капитан Пруфф подал знак своему человеку и тот тонкой палкой врезал несчастного по спине. Того аж передернуло и он взвыл.

— Говори громко, — сказал капитан, — как того требует святой отец.

— Зовут меня Ханс-Йоахим Зеппельт, — почти орал колдун, — а отца моего звали Оттон Зеппельт, он механик, строил мельницы в округе.

— Был ли он честным человеком, чтил Святую Церковь, мать нашу, ходил ли к причастию? Не впадал ли в ересь?

— Чтил, он чтил и жертвовал, — пищал Ханс-Йоахим, — много жертвовал церквям и монастырям. И еретиком он не был.

— Значит, отец твой был богобоязнен и тверд в вере, ну а ты, чтишь ли ты Церковь, чтишь ли ты святых отцов, ходишь ли к причастию, держишь тело свое в чистоте, блюдешь ли посты, не отрицал ли ты Святую троицу, и лики святых на иконах?

— Поначалу нет, — захныкал Зеппель, — все чтил, и даже служил подьячим в церкви Святой Богородицы, что у речного рынка.

— Вот как? — комиссары даже переглянулись от удивления. — Так ты рукоположен?

— Да святой отец, рукоположен, — ныл колдун, — самим епископом Ференбурга. Как окончил университет наш, кафедру богословия, так и рукоположен был.

Отец Семион опешил от такого развития событий, смотрел на колдуна с удивлением и молчал. Тогда Волков взял в руки одну из книг, что лежали на столе, заглянул в нее и спросил:

— Это твоя книга?

— Да, — кивнул Зеппельт.

— Ты должен говорить: «Да, господин», — сказал капитан Пруфф. — Еще раз забудешь — получишь палкой.

— Да, господин, — тут же исправился колдун.

— Тут написано: «Книга сия откроет умам упорным и смелым тайны, что другим не ведомы». Что за тайны открывает книга эта?

— Я думал, что книга эта поможет мне управлять материями, но все оказалось враньем, — произнес колдун. — Годы потрачены впустую.

— Какими же материями ты хотел управлять? — заинтересовался брат Ипполит.

— Я надеялся найти философский камень, но не нашел, все впустую.

— Ты хотел добывать золото из свинца? — спросил юный монах.

— Хотел, — невесело признался Зепельт.

— А знаешь ли ты, что сие грех великий? — спросил его отец Семион. — Ты хотел взять на себя промысел Божий! Где взял ты книгу эту?

— Купил по случаю на ярмарке, у бродячего торговца, — захныкал колдун.

— А это что за книга? — взял вторую книгу в руки Волков. Он читал, но понять мог только обрывки фраз и отдельные слова только. — Что тут написано?

— То списки ингредиентов и заклинания, — еле слышно промямлил Зепельт.

Капитан Пруфф понял, что никто не расслышал его слов и дал знак солдату с палкой.

— А-А-А-а-а-а-а, — заорал колдун, его передернуло от боли, и он попытался сползти со скамьи, на которой сидел, наземь, но солдаты вернули его на место.

— Повтори, — настоял Волков.

— То заклятия и заклинания, и еще списки ингредиентов для зелий, — почти проорал Зеппельт.

Волков брезглив, кинул книгу на стол, и потер руки, словно пытался очистить их от грязи.

— Творил ли ты, какие заклинания, творил ли ты какие-нибудь зелья? — спросил отец Семион.

— Творил, святой отец, — кивал почти плача колдун.

— Все слышали? — крикнул поп вставая. — Всем ли было слышно?

Собравшиеся люди слушали внимательно, с раскрытыми ртами, не каждому было дано хоть раз в жизни видеть, как судят колдуна. Они отвечали утвердительно, отец Семион доволен был и сел на место и продолжил:

— Насылал ли ты на людей заклятья порчи, на скот их, на имущество их? Желал ли зла отцам церкви, нобилям и другим честным людям?

— Нет, — отвечал колдун. Тряся головой, по белой, с синевой коже лица, по жирным щекам на жирные подбородки катились слезы, но то были не слезы раскаяния, то были слезы страха.

Он до смерти боялся говорить правду, но еще больше боялся, что его начнут пытать. Он боялся отца Семиона, но еще больше боялся он рыцаря, что сидел от попа по правую руку, даже доспехов не сняв, только освободив голову от шлема.

— Что нет? — спросил его кавалер. — Неужто ты ни применял заклятия и зелья? Зачем же тогда книга тебе эта?

— Я не желал зла нобилям и отцам церкви, — захныкал Зеппельт, — и имуществу и скоту порчи не посылал.

— А кому? — продолжал кавалер.

— Бабам и девкам только, и зелья я только привораживающие делал, и заклятия любви насылал.

— Значит, вожделел жен и дев? Вожделел ли ты жен, что прошли таинство и осенены были благостью брака?

— Да, святой отец? Обуревали меня демоны, привораживал я всех, кого мог. И замужних тоже.

— А вожделел ли ты детей? — спросил Волков.

— Да-а-а, господин, — завыл колдун.

— Многих ли приворожил? — строго спрашивал поп.

— Баб?

— Детей!

— Нет, не многих, господин, детей только двух, — Зеппельт опять рыдал.

— Только двух, почему только двух?

— Пена от зелья у них шла горлом, и бились они как при падучей, страшно с ними было, не стал больше на них ворожить.

— Умирали они?

— Не ведаю, выносил их ночью и клал у забора. Что у городской стены.

— Как же ты уговаривал их, зелье есть?

— Подманивал их разговорами, а потом пряники им с зельем давал.

— Зачем же ты вожделел детей, неужто жены тебя не прельщали?

— Прельщали, святой отец, только никто за меня идти не хотел, хотя мой отец был богат.

— А блудные девы не ходили с тобой?

— Только съев зелье, или в беспамятстве. Все говорили, что я больной, и болезнь моя заразна, никакая не шла со мной.

— Эй, еретик, — заговорил кавалер, — знаешь его?

Каменщик, чуть помедлили и ответил:

— Весь город его знал, звали его Белый поп, а как из храма его поперли, так стали звать его Белый Зепп или Вонючий Зепп. Папаша его и братья, большие мастера — любые мельницы ставили, а этот такой вот уродился, в попы подался. Дом поставил большой в месте, где голытьба проживает, другие люди его сторонились с девства, он уже в детстве жирен был и вонюч, вонял, говорят, так, что слеза пробивала.

— Господин, — крикнул один из солдат, что стоял за колдуном, — еретик не врет, тут с ним рядом стоять невмоготу, когда ветер не дует, сидит и смердит, паскуда.

— Потому и бабы его к себе не пускают, — добавил второй, морщась, — кто ж такого до себя допустит.

— Тихо вы, — прикрикнул на них Пруфф, — скажите, когда спросят вас.

Повисла небольшая пауза, но недолго она длилась, отец Семион обвел всех присутствующих взглядом и продолжил:

— А то клира тебя отлучили из-за хвори твоей? Из-за вони?

— Да, святой отец, — промямлил колдун, но с ответом тянул он слишком долго.

Не поверил ему Волков и спросил у каменщика:

— Еретик, ты знаешь, за что его отлучили от клира?

— Чего? — не понял тот.

— За что его выгнали из попов? — переспросил отец Семион.

— Только слухи, говорят, что он ночью, над покойниками не только псалтырь читал.

Никто даже не понял, о чем говорит еретик, никто из людей, стоявших вокруг, и сидевших за столом не понимал, куда он клонит, а вот сам Ханс-Еоахим Зеппельт все понимал.

Он своими жирными ручонками закрыл лицо, словно закрыл ворота, затворил, отгородился от злого мира, задрожал своим огромным чревом в ярких, алых, огромных прыщах и завыл приглушенно из-за рук, длинно и заунывно.

— Говори толком, — громко приказал рыцарь, обращаясь к каменщику, — за что его выперли из церкви?

— Ну, так, не знаю я точно… то ваша церковь… Что в вашей церкви творится, нас не касаемо..

— Говори, что слышал про него, а не про нашу церковь, — повысил голос кавалер.

— Ну, говорили люди, что он не псалтырь читал над покойниками… вернее над покойницами… Вернее псалтырь-то он читал… наверное… но вот… — смущаясь, бубнил еретик.

— Что ты мямлишь, — рыкнул Волков. — Говори, дурак, как есть.

— Говорят, он покойниц пользовал, по ночам, на том его родственники покойной девицы уличили, — с трудом выпалил каменщик и вздохнул с облегчением, словно большую работу сделал.

— А-А-А-А-а-а-а, — в голос заорал колдун, не отрывая рук от лица. Снова стал валиться наземь, и на сей раз его никто не поймал, оба солдата только и могли, что глядеть на него с ужасом. Он упал на землю и лежал там дрожащей и ревущей белой кучей.

— Так он мертвых баб пользовал? — Все еще не понимал кто-то.

Все присутствующие уставились на него, а Волков крикнул:

— А ну отвечай, правду ли говорит каменщик?

— А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а, — еще яростнее завыл колдун.

Противно было. Все что хотел сделать кавалер, так это взять секиру и рубить эту вонючую кучу, до тех пор, пока она не заткнется. Но он не мог так поступить, потому что в этом мертвом городе он представлял власть. И Церковь. Он встал и громко приказал:

— Капитан, велите разжечь огонь, и велите калить железо. Колдун без него говорить не желает.

— Я скажу, — заорал Ханс-Йоахим Зеппельт отрывая руки от лица. — Не надо костра жечь.

— Так говори, — заорал Волков.

— Так, что говорить? — испугался колдун, переставая рыдать.

— Встань и скажи, правду ли говорит этот горожанин, — произнес отец Спмион.

Толстяк с большим трудом, опираясь на лавку, стал подниматься на ноги, а поднявшись, снова попытался зарыдать, но Волков уже изрядно взбешенный опять заорал:

— Говори, дьявольское отродье!

— Правду, правду он говорит, — мямлил Зеппельт.

— Значит вместо исполнения обряда, ты вожделел упокоенных? Прямо в храме? — удивлялся брат Семион.

— Ну а где же еще то, — раздраженно произнес Волков. — Ему же в храм их приносили. Отвечай выродок, часто ты это делал? Были у тебя сообщники, были ли те, кто покрывал тебя, зная о твоих злодеяниях? Отвечай!

— Не часто, господин, — хныкал колдун, — только с молодыми бабами грешил.

— Понятное дело, старух то и я не жалую, — негромко сказал Еган, стоя за спиной у кавалера.

Но Волков его услышал, оскалился зло и произнес так же тихо:

— Зубоскалишь, дурак, нашел время.

Еган умолк.

— Покрывал ли кто тебя? Знали кто о твоих проказах? — спрашивал отец Семион.

— Никто. Протоиерею родственники одной девки пожаловались, что платье у ней погребальное попорчено. Он меня и воспрошал про то, но я отрекался. А он все равно погнал меня от клира.

— Еретик, — сказал кавалер, — так все было? За то его погнал протоиерей из храма?

— А мне-то откуда знать, — отвечал каменщик, — я не знаю, что ваши попы в ваших церквях творят. За что у вас принято попов выгонять. Может, у вас и не грех то.

Волкову послышалась насмешка в его словах, он опять вскочил, лязгая доспехом, и произнес тихо, но так, что услышали все:

— С огнем играешь, собака. Гавкнешь еще раз, с ним рядом, — он кивнул на колдуна, — на лавку сядешь.

Один из солдат, что стоял рядом с еретиком, недолго думая, дал ему кулаком в ухо.

Замахнулся и еще, но кавалер рявкнул:

— Хватит, — и, садясь на лавку добавил: — Еган — вина.

Жена еретика схватила того за рукав, зашептала что-то зло ему, а еретик кривился, стоял, да тер ухо.

Все ждали пока, Еган принесет господину рыцарю вина, тот принес только ему, больше никому стакана не поставил.

Волков сделал пару глотков, и отец Семион продолжил:

— Значит похотью своею, ты осквернял и храм и усопших? А что вот в этой книге написано?

Отец Семион поднял тяжеленную и самую большую книгу, что нашли у колдуна.

— Что молчишь, говори!

Толстяк прекративший было выть, снова завал, сил у него уже убавилось, и выл он уже негромко. Сидел, чуть раскачиваясь, и тряся жирными подбородками, глядел на огромный фолиант, что лежал перед отцом Семионм.

— Отвечай, Ханс-Йоахим Зеппельт, сын механика, — повысил голос поп.

Но он не отвечал, выл и раскачивался. А на город с востока, вместе с прохладой наползали сумерки.

— Капитан Пруфф, — сказал кавалер, — велите разжечь два костра. Еган — плащ.

— Брат Ипполит, — произнес отец Семион, — ты знаток книг, прочитай и скажи всем. Что за книга это.

Юный монах, что до сих пор только вел записи, немного перепугался, на мгновение, но тут же прочел короткую молитву про себя, встал, взял книгу и, стараясь, зычно начал говорить:

— Книга сия, зовется: «Слова для мертвецов». И говорится в ней: «Книга сия научит умного человека, как говорить с мертвыми, звать их и принуждать слушать себя, как дети слушают отца своего. Как видеть глазами мертвыми и слышать ушами мертвыми, а членами мертвыми двигать, словно мастер кукольник куклами своими движет. И как тело мертвое, что дух покинул, оживить, не призывая дух обратно». О, Господи, — брат Ипполит швырнул книгу на стол, — более черной книги я не видел в жизни.

Он сел на место, а солдаты стали понимать что-то, стали кричать кто со злорадством, кто с возмущением:

— Так это он паскуда, мертвяков водил!

— А! Вот он кто на нас мертвяков посылал!

— Сидит, теперь, боров, трясется.

— Чует, куда дело пошло.

— Ага, как дымом то завоняло, так и завыл, черт окаянный.

— Уже, попы-то тебя поджарят, с ними не забалуешь.

Колдун сидел, ни жив, ни мертв. Уже не выл, уже не трясся. Смотрел глазами, остекленевшими на стол с книгами, шевелил губами, будто рассказывал кому-то что-то.

— Отвечай, — наконец заговорил отец Семион, — оживлял ли ты мертвецов как учит книга эта?

— Оживлял, — признался колдун, он не дрожал более, говорил спокойно, но его писклявый голос все равно раздражал людей. — Я книгу эту купил у одного эгемца, задешево. Просто попробовать хотел, а оно и получилось. Мертвеца на парастас, на чтение, на заупокойную вечерню, принесли мне на ночь, а я думаю: «Подниму его, или не подниму, дай попробую». И попробовал, а он и встал, я поначалу даже перепугался, что он на меня смотрит, а потом, другой ночью, да с другим мертвецом приноровился, стал его водить, руками его брать свечи, как своими.

— Так ты, вместо того чтобы покойника отпевать ночами, вместо псалтыря читал черную книгу эту, — ужаснулся отец Семион.

— Да, — ничуть не смутившись и не поняв возмущения священника, чуть ли не с гордостью отвечал колдун, — сначала только водил их, глядел глазами их, выводил их ночью из храма, сам в храме был, а сам слышал и видел все, что на улице происходит.

— Господин, вот я что подумал, — зашептал Еган, — этот голос его… таким же, кажись, и вшивый доктор говорил.

Волков и сам уже давно об этом думал. Он кивнул в ответ.

И вдруг колдун первый раз улыбнулся, или оскалился:

— Забулдыгу ночью найду какого, что домой идет, подойду сзади мертвецом, тихонечко, и как дам ему затрещину! Ой как они орали… Или бабу какую гулящую у кабака дождусь. Стою в темноте, а она такая выйдет по нужде, подол задерет, сядет у забора, а я ее за голый зад да ледяными руками и хватаю, так они иной раз так визжали, будто на куски их резали… Одна со страху упала и лежала молча, лежа мочилась. Только глаза таращила на луну. Я иногда от смеха чуть не до смерти задыхался.

Ханс-Йоахим Зеппельт, сын механика, иерей, отлученный от клира, казалось, был рад рассказывать то, о чем ему было бы лучше и помолчать. Но он страха не знал, лишь бы похвастаться можно было. А его слушали, первый раз за всю его страшную жизнь, и он не мог заткнуться.

Да, все люди вокруг молча слушали его, кто ужасался, кто удивлялся, кто негодовал, но все это они делали в тишине. Только костры потрескивали, освещая людей, а вокруг был темный, мертвый город. И холодная ночь.

— А почему ты представлялся доктором Утти? — спросил кавалер.

— Так то и был доктор Утти, он в город приехал людишек от язвы исцелять, а сам, дурак, от нее и представился. Долго не гнил, крепкий был, пока вы его не порубили.

— А откуда у тебя было золото. Твое? — продолжал Волков. — От отца осталось?

— От отца мне мало чего досталось, братья забрали себе все, а золото мне дети мои собирали, — простодушно отвечал колдун.

— Дети? Какие еще дети? Мертвецы, что ли? — не отставал от колдуна Волков, день у него выдался нелегкий, но спать он не хотел, он хотел знать, как этот человек жил, повелевая мертвецами.

— Да, я после узнал, что мертвых можно поднимать так, что ими нет нужды руководить, они сами могут делать то, что тебе нужно, скажешь ему по домам ходить, будет ходить, добро искать, скажешь на улице стоять, не пускать по ней никого, так будет он тебе прохожих гонять. Они послушные и беззлобные как дети. Хотя добро собирать они так и не научились, тащили мне всякий хлам. Приходилось своими глазами добро отбирать.

— Значит, как чума пришла так тебе тут раздолье и настало? — спросил отец Семион. — Тут тебе и мертвецов, сколько хочешь и дома пустые.

— А что ж, да! Стал я детей своих по домам водить, думал золото, мертвым уже не надобно, а мне после чумы, так пригодится.

Волков слушал его и потихоньку, чувство брезгливой неприязни снова менялось в нем на чувство холодной ненависти. Он глядел на это мерзкое существо, что за жиром своим вонючим не мерзло на ночном ветру без одежды, хоть было и не близко от костра. И не скрывало оно мерзость свою, и говорить стало уверенно. Словно бахвалилось успехами своими. Забыло оно страх. И тогда кавалер сказал:

— Расскажи-ка лучше, как ты язву по городу сеял?

— Что? — колдун осекся, замолчал. Глядел на Волкова глазками своими свинячьими, и боялся его.

А кавалер понял, что прав он, и продолжал холодно, глядя на толстяка исподлобья:

— Я-то знаю, но ты людям расскажи, как ты по городу чуму разносил.

— Я… я не разносил, — снова заскулил Зеппельт, — я просто…

— Не ври мне, забыл? Это я чумного доктора зарубил, видел я все, говори людям, как чуму по городу сеял, иначе велю с тебя кожу на кочергу каленую наматывать.

— Да я не сеял, — завыл колдун. — Я… я… я…

— Говори, пес смердячий, хотя нет, то псам обида большая, что их с тобой уравняли. Говори демон… Про крыс расскажи.

Волков встал, навалился на стол кулаками, и с такой свирепостью глядел на колдуна, что-тот заныл:

— Да не сеял я. Само оно… Это крысы все… Те крысы, на трупах поотъедались, жирные стали. Крысу такую, или две во двор с живыми людьми кинуть, так они если там приживутся, то и все…

— Что все?

— Скоро и помрут там все. От язвы. А если крысы не приживутся или сбегут или убьют их хозяева и не помрут в том дворе люди то… — он замолчал.

— То?.. — продолжал кавалер.

— Дождаться надобно, пока выйдет кто за едой или дровами или еще куда… — вдруг снова продолжил колдун и снова замолчал.

— И что с ним сделать? Говори, демон, не заставляй тянуть из себя слова. Что ты делал с теми, кто выходил из домов?

— Так ждал его чумным мертвецом на улице и… — Зеппельт снова выл.

— Говори!

— Плевал в него или обнимал его, а через неделю шел в тот дом и смотрел, все ли там болеют.

— Монах, — волков устало сел на лавку, — ты все записал?

— Да, господин, — отвечал брат Ипполит.

— А как же ты сам с чумными мертвецами дело то имел и язвой не занедужил, опять колдовство? — спросил отец Семион.

— А не имел я с ними дел, заклятием поднял его и все, он сам себе ходит.

— А золото как у них брал?

— Велел им золото в чан с уксусом кидать. А сам уже из уксуса брал.

Волков хотел еще спросить, много вопросов у него было, но тут громко закричал солдат, что стоял на страже, на бочках:

— Господин кавалер, капитан! Люди! Люди на улице! Сюда идут, к нам!

— Мертвые? — спросил кавалер, вставая и надевая подшлемник.

— Не знаю, — кричал солдат, — с огнями сюда идут. Мертвяки с огнями не ходили вроде.

Волков надел шлем и полез на бочки, чтобы увидеть тех, кто ходит по мертвому городу ночью. Роха и Пруфф влезли к нему, стали рядом. Кавалер увидел четыре огня, что приближались по улице к винному двору с востока. Когда огни приблизились, Волков крикнул:

— Кто вы такие и что вам нужно?

— Мы люди ротмистра Брюнхвальда, нам нужен кавалер, тот что возил вино и еду в цитадель.

— Олухи, кавалера зовут Фолькоф, — крикнул Роха в ответ, — могли бы запомнить.

— Да, так и есть, — солдаты подошли и стали в десяти шагах от забора, — так есть среди вас кавалер Фолькоф?

— Я Фолькоф, что вам нужно, — крикнул кавалер.

— Господин, наш ротмистр, господин Брюнхвальд, просит приехать к нему в цитадель.

— Сейчас, что ли? Зачем?

— Сейчас, он вам хочет показать лагерь еретиков, что на той стороне реки. После того, как вы их побили, они что-то затевают.

— Да что можно показать ночью, на той стороне реки? — крикнул Роха.

— Костры, — негромко произнес Волков и добавил, — капитан Пруфф, десять ваших людей пойдут со мной. Пусть готовятся.

— Ты, что и вправду пойдешь с ними? — искренне удивился Скарафаджо. — Ночью? А вдруг это еретики, вдруг готовят засаду?

— Я узнал голос того, кто говорил с нами, он был караульным на башне, — отвечал кавалер, — и мы пойдем в цитадель сейчас же. И ты идешь со мной.

Ротмистр Брюнхальд был уже не мальчик. Как и положено людям, сидевшим почти год в осаде, он был бородат и космат. В косматых волосах и бороде было видно проседь. Он стоял у восточной стены, руки в боки и глядел на идущих к нему людей. Огонь факелов трепал ветер, а ротмистр был в одной рубахе и плаще, без доспеха. Значит, он не боялся кавалера. И не считал его врагом.

— Рад познакомиться с вами, — сказал Волков, протягивая ему руку.

— Я совру, если отвечу так же, — отвечал Брюнхвальд, пожимая протянутую руку.

— Это мой сержант Роха, — представил спутника Волков.

Брюнхвальд пожал руку и ему, а Роха, Роха был на седьмом небе, он вдруг узнал, что он признан сержантом, и офицеры жмут ему руку, еще недавно он о таком и мечтать не мог.

Без лишних разговоров ротмистр повел их по лестнице наверх, на стену. И когда они почти поднялись на нее, он приказал своим солдатам, что шли с ними:

— С факелами тут останьтесь.

На стену они вошли втроем в полной темноте. И Волков сразу понял, зачем Брюнхвальд его позвал. На той стороне широкой реки горели костры:

— Двадцать шесть, — насчитал Роха.

— Да, двадцать шесть, — сказал Брюнхвальд, — а вчера было четыре.

— Человек сто пятьдесят, — прикидывал Роха.

— Да, — опять согласился с ним ротмистр, — не меньше. А вот палаток у них всего пять, для офицеров. Солдаты костры жгут, чтоб у реки не мерзнуть. Значит…

Он замолчал.

— Что? — спросил кавалер.

— Раз нет палаток, то долго они там сидеть не собираются. Сюда поплывут. Лодки у них есть, — Брюнхвальд помолчал и продолжил, — черт бы вас побрал, вы разворошили осиное гнездо, Фолькоф. Вы и правду убили Ливенбаха?

— Да, у меня его штандарт и его шатер, но это он мне устроил засаду, а не я ему, — отвечал кавалер.

Это звучало как оправдание.

— Вы молодец, Фолькоф, — сухо сказал ротмистр, — этот мерзавец отправил много добрых людей на тот свет. А теперь родственнички решили за него отомстить, и они отомстят, уж будьте уверены.

— Вам-то чего переживать за такими стенами, — сказал Роха, — это нам волноваться нужно.

— Ты прав, сержант, — холодно поглядел на него ротмистр, — но если бы сейчас был день, то ты увидел ты баржу, что он притащили сегодня вечером. Раньше у них только лодки были.

— Баржу? — Скарафаджо задумался. — Для лошадей, что ли?

— На кой черт им лошади в городе, — зло сказал Брюнхвальд.

— Для пушек, — сказал Волков глядя за реку.

— Для пушек, — сказал ротмистр глядя туда же.

— Для пушек, — повторил Роха. — Тогда дело дрянь.

— Дело дрянь, — согласился ротмистр, — если у них сто тридцать человек, а я думаю их еще больше, то с двумя двадцатифунтовками, он разобьют мне ворота за день, у меня-то нет ни одной пушки. И все — мне и моим людям конец.

— Мы можем объединиться, — предложил Волков, он уже подумывал, как начать разговор про раку с мощами.

Но разговор начал сам ротмистр:

— Нет смысла, у вас тридцать человек, у меня тридцать, у них вдвое больше, а может и не вдвое, у вас, я так понимаю, есть пушки, но и у них есть пушки, — он замолчал, глянул на Роху и сказал, — иди-ка, погуляй сержант.

Роха не двинулся с места, уставился на Волкова, ожидая его команды. Тот едва заметно кивнул, и Скарафаджо заковылял вниз по лестнице.

Ветер на небе разогнал облака. Появилась луна. Стало еще прохладнее.

— Знаете, что я сторожу? — спросил ротмистр глядя вслед Рохе.

— Деньги? — догадался Волков.

— Деньги, — Брюнхвальд кивнул, — у них тут казачество. И денег тут горы. Ну не горы, но много.

— Горы? Много? — кавалер хотел знать, сколько тут денег.

— Много, но не серебра, много меди, серебро они вывезли, как-только чума началась. А вот меди тут полно, на два воза хватит, а может и больше. И монеты принца Карла и монеты архиепископа вашего и городские деньги, местные и черт знает, каких тут только нет. В общем, мне нужно их вывезти, мне не удержать цитадель, если сюда придет полторы сотни еретиков с пушками.

— Я помогу вам, — сказал кавалер.

— А я отдам вам мощи, — сказал ротмистр, — но вы мне напишете расписку, — он говорил, как бы оправдываясь перед самим собой, — все равно еретики разобьют раку на серебро, а кости святого выбросят в канаву. Пусть уж лучше ваши попы хранят их. И отсюда придется уходить.

— Начинать нужно уже сейчас, — сказал Волков.

— Да, тянуть не следует, не приведи Господь, эти безбожники начнут, переправятся поутру.

— У вас есть подводы по эту вашу медь?

— Подвод у меня дюжина, у меня лошадей нет, мы их съели.

— У меня есть лошади, — сказал Волков.

— А как мы выйдем из города, — спросил Брюнхвальд, — люди курфюрста выпустят нас?

— Я немного подружился с офицером, — отвечал Волков, — думаю, он не станет нам мешать. Но посидеть перед его лагерем нам придется. Пока он не убедится, что среди нас нет чумных.

— Кстати, а как вам удалось не подцепить язву?

— Я вам потом расскажу, — обещал Волков. — Сколько лошадей вам нужно для вывоза меди?

— Четыре коняги мне не помешали бы, — прикидывал Брюнхвальд.

— У вас будут лошади, а я хотел бы взглянуть на раку с мощами.

— Храм — вон он, — ротмистр указал рукой и добавил устало, — забирайте, не еретикам же мощи оставлять.

Храм был заперт, велев ломать двери своим людям, кавалер вернулся на винный двор за лошадьми. Пруфф и его люди не спали, все ждали возвращения командира, и когда он пришел и сказал, что мощи отдают без боя и нужно собираться, и что они покидают город, кто-то из людей капитана крикнул:

— Слава, кавалеру!

— Слава, слава, — не дружно, но радостно отвечали все остальные.

А он оглядывал их и думал, что люди, сейчас славящие его, совсем недавно собирались его убить. А еще он думал, что это первый раз, когда его славят, и славят заслужено, в другой раз кавалер этому бы порадовался, но сейчас он очень устал.

Когда утро едва забрезжило на востоке, первый караван подвод двинулся к южным воротам города. В первую очередь из города вывозили медные деньги, пушки и, конечно, великолепную раку с мощами. Да, этот ящик из шести пудов старого серебра и стекла был великолепен. Солдаты, да и офицеры приходили поглазеть на него, и все соглашались с тем, что делали раку великие мастера. На одной из сторон раки была изображена рельефная сцена казни святого великомученика Леопольда. Со всеми подробностями и мелочами. Другие стенки раки были тоже великолепны, на них были изображены события древние из Святой Книги.

Кавалер ехал рядом с подводой, то и дело глядел на это серебряное чудо, и понимал, что не только священные мощи так вожделел жирный Густав Адольф фон Филленбург епископ Вильбурга и Фринланда. И не будь так прекрасна рака, то может и не желал бы получить ее епископ любой ценой.

Когда они подъезжали к воротам, уже рассвело. А кавалер был неспокоен, он знал, что не сможет успокоиться, пока рака не будет в Вильбурге. И он был прав. Успокаиваться было рано.

Длинный солдатский стол, из неструганых досок в дюжину локтей, разделял их и Георга фон Пиллена третьего форшнейдера Его Высочества Карла Оттона четвертого герцога и курфюрста Ребенрее. Ротмистр Брюнхвальд и кавалер Фолькоф сидели на одном конце стола, Георг Фон Пиллен, офицер курфюрста с другого. Между ними, на столе, стояла жаровня с углями, как барьер между здоровьем и чумой. Брюнхвальд шлем снял, а подшлемник снимать не стал, назло негостеприимному фон Пиллену. Фон Пиллен и Волков сидели с непокрытыми головами, только в доспехе.

Фон Пиллен и не скрывал, что не очень-то рад им, смотрел на них исподлобья.

— Друг мой, вы же знаете, зачем я здесь, — начал Волков. — Не по своей воле, а по долгу рыцаря Божьего. Я забрал раку и хочу покинуть город, а это ротмистр Брюнхвальд, он охранял цитадель в городе и казначейство. По договору с городским магистром. Сейчас он тоже хочет покинуть город.

— Друг мой, — отвечал молодой офицер, чуть подумав, — и я здесь тоже не по своей воле. А по воле государя моего, коему я обещал, что язва не выйдет за стены этого города. Я не могу пренебречь словом, что дал Его Высочеству. Как могу я выпустить вас, если не знаю, что здоровы вы. Я уже и так преступил слово свое, пустив вас сюда, а вы еще и людишек своих хотите вывести. И начать чуму в землях наших по-новому? Нет, господа, сие решительно невозможно.

Волков глянул на Брюнхвальда, тот был не готов к такому приему, он надеялся, что кавалер устроит ему выход, раз он отдал ему раку.

А тут дело осложнялось. Ротмистр сидел, суров и хмур. Только ветер трепал бороду.

— Ну, что ж, — продолжил Волков, — вы вправе не пускать нас и держать слово свое, и мы предлагаем вам, вот что: — Мы поставим лагерь у реки, станем там, и будем ждать неделю, коли за неделю, в лагере нашем не будет ни одного хворого, вы нас пропустите. А за дружбу вашу, я готов подарить вам… — он сделал паузу, — пятьдесят талеров.

Волкову было не жаль этих денег, потому что он хотел во чтобы то ни стало покинуть этот город, и потому что он собирался включить это в затраты, которые нужно будет вычесть из общей огромной добычи, что они захватили в городе.

Но предложение явно не заинтересовало молодого придворного, хотя по виду богатым он не был. Он чуть поморщился и спросил:

— А сколько же людей у вас?

— У нас будет меньше семи десятков, — отвечал Волков.

— О нет, господа, нет. Это невозможно. Нет, решительно невозможно.

— Послушайте, фон Пиллен, вы же знали, что я выйду из города, когда меня пускали в него, — сказал кавалер.

— Нет, не знал, до вас оттуда никто не выходил, — холодно отвечал фон Пиллен. — И я был огорчен тем, что вы туда идете, но не смел, препятствовать вам. А теперь, господа, я вынужден, извинится перед вами, но…

Он явно искал повод закончить разговор и уйти, но Волков его отпускать не собирался:

— Хорошо, велите принести бумагу и чернила, я думаю, у меня есть, чем умилостивить вас и вашего курфюрста.

Нехотя, фон Пиллен дал знак одному из своих офицеров и тот вскоре принес чернильницу, перо и лист серой бумаги. Волков взял его и собрался что-то писать, но тут он увидел их.

Да, они пришли, прекрасная Брунхильда и Агнес, причем Агнес за столь короткое время изменилась заметно. Она казалась выше, и полнее, чем недавно, более она не была костлявой, косоглазой замарашкой, мелкой и злой от постоянного недоедания. Теперь она выглядела дородной молодой девушкой из семьи с достатком. Ну а Брунхильда… Говорить тут было нечего, просто красавица. Статная, высокая, с золотыми волосами и все. Волков им улыбнулся и помахал рукой. Но на встречу не пошел, а они и готовы были кинуться к нему, да их не пустили солдаты. Брунхильда, как и всегда, сдаваться не собиралась, а крикнула звонко и требовательно:

— Господин Георг, рыцарь наш, велите своим дуболомам пустить нас.

И тут же Георг фон Пиллен изменился в лице, только что холодный и несговорчивый, вскочил, и, придерживая меч, едва не бегом кинулся к женщинам, с поклонами остановился и стал им что-то говорить. Но Брунхильда не была бы Брунхильдой, если бы не настаивала на своем, всем видом выказывая свое нетерпение. И тогда Волков встал и крикнул:

— Хильда, Агнес, господин фон Пиллен прав, не надо ко мне подходить, как из города выйдем, еще неделю в отдельном лагере мне посидеть придется.

Он специально так говорил, он понимал, что теперь фон Пиллену будет труднее им отказать. И фон Пиллен это понимал, он вернулся за стол еще более хмурый. Но на его хмурость Волков уже внимания не обращал, он уже писал что-то красивым почерком.

Написал быстро, и подал бумагу Брюнхвальду, тот машинально взял бумагу, но даже не заглянул в нее. Он смотрел на молодых женщин, что стояли невдалеке и не собирались уходить. Потом он спросил у Волкова:

— Одна из этих женщин ваша жена?

— Нет, — коротко ответил кавалер, не собираясь развивать тему.

— Родственницы? — продолжал Брюнхвальд, все еще не глядя в бумагу.

— Нет, ротмистр, читайте, что я написал. Фон Пиллен ждет.

Брюнхвальд оторвался от созерцания женщин и, хмурясь, стал читать. Дочитав до конца, он не произнес ни слова, взял перо, положил бумагу на стол и, разгладив ее тяжелой солдатской ладонью, стал приписывать свое после слов кавалера. Писал он плохо, марал бумагу, буквы были уродливы, в словах были ошибки, да и сам процесс давался ему с трудом. Но он дописал и протянул бумагу Волкову для прочтения. После всего письмо выглядело так:

Я, кавалер Иероним Фолькоф, милостью Господа рыцарь Божий волею епископа Вильбурга и с благословения архиепископа Ланна, прибыл в город Ференбург, дабы спасти святые мощи великомученика Леопольда от поругания еретиками или ворам. И доставить их епископу Вильбурга. В городе встретил безбожников, что грабили городской арсенал, и, в бою побив их, взял у них бронзовую, добрую полукартауну на добром лафете под ядра на сорок фунтов. Прошу господина земли этой, принца Карла Оттона четвертого, курфюрста Ребенрее, сию полукартуну взять себе до срока, когда жители города Ференбург попросят вернуть ее обратно.

Кавалер Иероним Фолькоф

Дальше корявыми буквами шла приписка:

Я, Карл Брюнхвальд, ротмистр добрых людей из Эксонии, что верят в Истинного Бога и чтут Церковь, мать нашу, по договору с бургомистром города Ференбурга, охранял цитадель и казначейство. Более охранять сию цитадель не могу, ибо еретики пришли под город во множестве и с пушками, а у меня людей всего три дюжины. И чтобы не дать безбожникам побить меня и людей моих и пограбить казначейство, велел я людям своим вывезти деньги медные, что были мне доверены, и прошу принца Карла Оттона четвертого, курфюрста Ребенрее, принять сие деньги на хранение. Денег тех — три воза без счета. Все в мешках. И прошу офицера, кавалера фон Пиллена, выдать мне в том расписку.

Карл Брюнхвальд, ротмистр

Волков прочел, что приписал Брюнхвальд и с улыбкой подумал, что теперь фон Пиллену будет крайне сложно отказать им. Пусть попробует он отказаться от великолепной пушки и трех возов денег, будь они даже трижды медные. Кавалер протянул бумагу сержанту, что стоял рядом с фон Пилленом. Сержант нехотя подошел и брезгливо, двумя пальцами, взял листок бумаги и стал греть его над жаровней, поворачивая его к углям то одной стороной то другой. Так он жарил бумагу, пока лист не стал желтым в некоторых местах.

Фон Пиллен читал письмо, то и дело, поглядывая не господ офицеров, взгляд его был невесел, все это не нравилось ему. Но теперь ему и вправду было трудно отказать. Не хотелось ему принимать на себя сложные решения, но оставить пушку и деньги в городе, в котором бесчинствуют безбожные разбойники, он, конечно, не мог. Юный рыцарь отложил бумагу, подумал немного, опять поглядел на двух и сказал:

— Поступил бы я немилосердно, отказав добрым людям в выходе из столь опасного места, как этот город. То было бы не по-рыцарски и не по-Божески. Но коли вы и люди ваши выйдут из ворот, то прошу вас стать лагерем прямо у них. И далее не идти, и ждать неделю там. Согласны ли вы?

— Я согласен, — кивнул Брюнхвальд.

— Я тоже, — сказал Волков.

— И порошу вас следить за своими людьми, — продолжал фон Пиллен, — что среди них не было хворых, а коли такие будут провожать их в город обратно. Это обязательное условие, господа, — фон Пиллен встал. — Слышите, господа, никаких хворых.

— Так и будет, — заверил кавалер, вставая.

— Так и будет, — подтвердил ротмистр, тоже поднимаясь.

Первыми из города поехали пушки, за ними обозы с медными деньгами, все это стояло за воротами в ожидании решения фон Пиллена. Теперь, когда решение было принято, пушки и деньги остались у ворот под охраной, а подводы и лошади снова поехали в город, уж очень много всего нужно было вывезти с винного двора, да и из цитадели тоже.

Теперь, когда дело было сделано, Волков и Брюнхвальд ехали бок о бок и могли поговорить. Кавалер незаметно рассматривал ротмистра при свете дня и делал выводы. Ротмистр Брюнхвальд богат не был. Кираса гнутая и правленая не раз, кольчужка под ней древняя, старого плетения. Шлем и поручи, видавшие виды, вместо латных перчаток дорогих, дешевые рукавицы. Левая щека под щетиной помята, видно и зубам досталось. Но сам Карл Брюнхвальд был крепок и энергичен для своих сорока-сорока пяти лет. В суждениях своих был прост и строг. В общем старый и бедный воин.

— Вы все деньги отдадите курфюрсту? — спросил кавалер. — Себе ничего не оставите?

— То деньги не мои, — отвечал ротмистр. — Быстрее бы от них избавиться. — Он покосился на собеседника. — А вы, что, не отдали бы деньги?

— Отдал бы, но я посчитал бы свои затраты и вычел бы их из этих денег.

— Затрат у меня нет, мне жалованье выплачено вперед до Рождества, мне еще цитадель два месяца охранять нужно.

Волков подумал, что солдаты этого честного и бедного офицера наверняка набрали себе меди в мешки, но говорить об этом не стал.

— Господин кавалер, — заговорил Брюнхвальд, чуть смущаясь, — дозволите ли спросить?

— Слушаю вас, — отвечал Волков, начиная догадываться, о чем пойдет разговор.

— А кем вам доводится одна из дам, что были сегодня там, на переговорах?

Кавалер усмехнулся, его догадка оказалась верной. Брюнхвальд заметил усмешку, насупился:

— Не подумайте чего плохого, я просто поинтересовался.

— Вы не первый и не последний, кто ей интересуется, — все еще улыбался кавалер, — и ничего плохого в этом нет. Она красавица.

— Редкая красавица, — согласился ротмистр.

— Да, из-за нее фон Пиллен нас и пустил в город.

— Что?! — Брюнхвальд вытаращил на Волкова глаза. Старый вояка не все понимал. — Так кем же она вам доводится?

— Не знаю, кем. Подруга, наверное, я подобрал ее в одной замызганной харчевне, она была гулящей девицей, вот теперь со мной ездит, хотя я велел ей ждать меня в гостинице в Ланне.

— Ах, она из гулящих, — понял Брюнхвальд, в его тоне послышалось разочарование, — она у вас вроде маркитантки?

— О чем вы, ротмистр? Маркитантки деньги зарабатывают, а эта только тратить умеет. Но полезна она бывает.

Брюнхвальд замолчал, не стал уточнять, в чем полезность этой прекрасной женщины, а Волков поглядывал на него и с усмешкой думал, что к этому разговору они еще вернутся.

Ханс-Йоахим Зеппельт, колдун и любитель мертвецов, был существом на редкость мерзким и вонючим, но даже ему какая-то добрая душа дала дерюгу в которую он кутался, пытаясь спрятаться от северного ветра. Он сидел на соломе, привязанный к колесу телеги за шею и дрожал. А отец Семион и брат Ипполит стояли рядом с ним, что-то ему говорили. А он смотрел на них красными глазами и, казалось, не понимал, что ему говорят. Только повторял и повторял:

— Не приму я причастия, нет, не приму я причастия.

Волков позвал к себе попов и спросил:

— Ну, обвинение, готово? Нужно писать решение трибунала.

— Так-то дело минутное, — как-то вяло отвечал отец Семион, — хоть сейчас все напишем да подписи поставим. Бумаги готовы.

— Ну, так давайте заканчивать дело. Да убираться отсюда.

Брат Ипполит молча поглядел на отца Семиона, сам говорить не решался, а тот вздохнул и произнес:

— Дело придется заканчивать уже не здесь, придется его с собой брать.

— Куда? — зло спросил Волков. — Куда его с собой брать?

Отец Семион на этот раз промолчал.

— Ну, туда, куда мы пойдемиз города, а там передадим его в руки истинного трибунала, — пролепетал брат Ипполит.

— Чтобы нас отсюда выпустили люди курфюрста, я отдал им пушку стоимостью в тысячу талеров. И они потребовали, чтобы среди нас не было ни одного хворого. По-другому нас не выпустят. Он похож на здорового? — с раздражением говорил кавалер.

— Ну, может мы, вывезем его тайно? — предложил отец Семион.

— Ты ополоумел, поп? — заорал Волков. — Я дал слово. Тебе, может, и непонятно сие, но я, рыцарь, дал слово другому рыцарю.

Оба монаха молчали, а кавалер все еще с раздражением продолжал:

— Я не пойму, в чем дело, почему мы не можем его осудить прямо сейчас? Отвечайте.

— По закону церкви, не можем мы отпустить еретика не раскаявшимся и не принявшим причастия, — тоном умиротворения говорил отец Семион, — а если он в ереси или колдовстве своем упорен, то дается ему на раздумье сорок дней, а потом принуждают его. Молитвами и железом.

Волков поднял руку и указал на восток:

— На той стороне большой отряд еретиков. Человек сто пятьдесят, и баржу готовят, повезут в город пушки, иди, поп, и договорись с ними, попроси, чтобы не били нас сорок дней, пока это дьявол не раскается.

Их разговор стал привлекать внимание солдат, они останавливались и слушали, стали понимать, о чем идет речь.

— И жечь его нельзя и брать с собой нельзя, отпустить этого душегуба что ли? — спросил сержант Карл, выражая общее солдатское недоумение.

— А ну займитесь делом, — рявкнул на солдат кавалер, — ждете, пока безбожники переправятся, выкатывайте бочки из подвалов? Не ждите. Пруфф, какого черта они у вас прохлаждаются, дел у них нет? Пусть грузят ядра и картечь, чтобы когда лошади освободятся, телеги уже были загружены.

— А ну-ка разойдитесь, займитесь делом, — командовал капитан.

— Я не знаю, как быть, — сказал отец Семион, — но мы не можем преступить закон. Впрочем, мы с братом Ипполитом, здесь власть духовная, а вы власть светская. Мы напишем решение трибунала, и подпишем его, а дальше… Вам решать.

— Ну, разумеется. Как же по-другому, — едко заметил кавалер. — Пишите решение.

Он отвернулся от священников:

— Пруфф, вон ту телегу не грузите, я заберу ее под раку, и коня покрепче в нее впрягите. И велите собрать мне дров на костер.

— Где ставить костер? — спросил капитан.

— Прямо здесь, посреди двора.

— Будет сделано, — заверил Пруфф.

— Еган, завтрак!

Рака была тяжелой, и солдаты Пруффа, что кавалер взял с собой, не справились, и тогда своих людей дал Брюнхвальд. Только после этого удалось аккуратно поднять этот роскошный ящик с мощами и поставить его в телегу. После, туда же стали складывать всю дорогую церковную утварь, что нашли в храме. Накрыли все дерюгой и обвязали веревками. У Брюнхвальда все было готово, он вывез все деньги за первую ходку и теперь вывозил только вещи и оружие. И они покинули цитадель.

— Ненавижу осады, — сказал ротмистр, когда они покидали центр города. — Ни сидеть, ни осаждать не люблю.

Тут Волков был с ним солидарен, он кивнул головой и сказал:

— У меня что ни осада — то ранение.

Они ехали по безлюдным улицам города, вспоминая случаи из своих бесконечных войн и все больше проникались уважением друг к другу. А когда подъезжали к винному двору, Волков подозвал Роху и сказал:

— Ты теперь смотри за мощами, спать и есть будешь в этой телеге, пока мы этот ящик не сдадим епископу. А мне нужно закончить дело.

— Как скажешь, Яро, — соглашался Скарафаджо, — сожги этого дьявола.

— Какого дьявола? — услышал их разговор Брюнхвальд.

— Мы поймали одного колдуна, что поднимал мертвецов и сеял чуму в городе. Вчера судили его, мерзкая тварь, коих я за всю жизнь не видал, его бы вывезти из города, да сдать настоящей инквизиции, да фон Пиллен не позволит нам его вывезти — он весь в волдырях и гнойниках, не сильно от чумного отличается.

— Вы поймали чумного доктора? — глаза старого воина округлились не то от страха, не то от восхищения.

— Нет, — отвечал кавалер, — чумного доктора я порубил на куски, чумной доктор был труп, которым управлял этот демон.

— Так это вы убили чумного доктора? — глаза Брюнхвальда еще больше округлились.

— Пришлось, он и его пара болванов на меня напали. Когда я был один.

— Да вы прямо рыцарь из баллад! — произнес Брюнхвальд безо всякой иронии. — Даже самые смелые из моих солдат бегали в нужник, когда этот визгливый выродок прыгал по крышам рядом с цитаделью.

— Любой бы стал рыцарем из баллады, если бы какая-нибудь вшивая нечисть зарезала бы под ним коня за сто талеров.

— За сто талеров?! — ужаснулся ротмистр.

— Да, конь был славный, — вспомнил Роха. — Редкой красоты.

— Да, я взял его после дуэли у одного из рыцарей курфюрста Ребенрее.

— Да зачем же вы ездили на таком коне, и тем более поехали на нем сюда?

Волков только вздохнул в ответ, а что он мог сказать, разве только то, что любил он покрасоваться. И считал, что, раз он теперь рыцарь, то и конь у него должен быть подобающий.

Они как раз подъехали к воротам винного двора, Брюнхвальд поднял руку и звонко крикнул:

— Колонна, стой на дороге! Отдыхать, оружие не складывать. Лошадей не распрягать.

И добавил, поворачивая в ворота:

— Хочу взглянуть, как будет коптить ваш колдун.

Все было готово, Сыч руководил делом и костер вышел такой, какой и нужно. Волков слез с коня, кинул поводья Егану. Брюнхвальд с коня тоже слез. Прошелся, разминая ноги, дошел до скулящего и кутающегося в дерюгу колдуна Зеппельта. Встал рядом, помахивал стеком, разглядывал его. И сказал:

— Да, фон Пиллен такого не выпустит. А ну, говори, мерзавец, ты чуму сеял по городу? А? Это ты был визгливым доктором?

— У-у-у-у, — завыл Ханс-Еоахим Зеппельт, — я не приму причастия, я не раскаюсь.

— Он даже не раскаивается! Какой упорный! — почти восхитился Брюнхвальд. — А по голосу я его узнал, да, такой же был мерзкий голосок у доктора.

— Дайте мне епитимью, — ныл колдун, — без епитимьи не приму причастия.

— Чего он хочет? Спросил ротмистр.

— Хочет, чтобы я наложил на него епитимью, а он будет молиться и каяться, — сказал отец Семион, подходя и протягивая кавалеру бумагу. — Тянет время.

Волков взял бумагу, стал читать, и, прочтя, приказал:

— Перо мне.

Когда ему брат Ипполит подал перо и чернила, он подписал бумагу, и громко сказал, так, чтобы слышали все:

— Более черной души, чем ты, я не видал, трибунал святой Инквизиции признает тебя виновным. Ты чернокнижник и колдун, ты осквернял мертвых, ты попирал законы церкви и законы человеческие. Я, Иероним Фолькоф, рыцарь Божий, беру на себя суд, потому как тут нет других судей, и приговариваю тебя к сожжению. Раскайся в прегрешениях своих, и прими причастие.

— Нет, нет, я не приму причастия, положите на меня тяжкую епитимью, — захныкал колдун. — Мне надо помолиться.

— К дьяволу, ты свои грехи и за три жизни не замолишь, — сказал Волков. — Капитан Пруфф, велите своим людям тащить его на костер.

— Да, господин кавалер.

Тут же пара солдат подхватила колдуна под локти, стали ставить его на ноги, но тот не вставал, только завывал протяжно. Тогда к ним на помощь пришли еще два солдата, они потащили толстяка к костру, с того валилась дерюга, обнажая белое уродливое в страшных красных волдырях тело, а они тянули его по камням, а еще он и обгадился от ужаса перед предстоящим. Жирное рыло его заливали слезы, глаза были выпучены. И орал при этом, визжал так, что слышно было на милю вокруг:

— Дайте мне помолиться, дайте епитимью, не приму причастия, не приму, то грех вам. Грех ва-а-а-ам.

А солдаты встали было, оглядывались на кавалера, ждали, что он скажет, а тот ничего не говорил, молча глядел на колдуна, и они снова тащили его, морщились и тащили. Поднимали, ставили на костер боясь перемазаться в его кровь из разодранной кожи, в гной из его огромных прыщей и в его фекалии, которые продолжали литься из колдуна. Они кривились, привязывая его к столбу. А Ханс-Йоахим Зеппельд, еще недавно бывший владыкой мертвого города, визжал, не преставая:

— Не приму причастия без епитимьи и покаяния, то гре-е-е-ех вам, грех вам всем, все прокляты будете, за то, что душу мою погубили.

— Да нет у тебя никакой души, сжег ты ее давно, отдал дьяволу, — заорал Волков, который уже не мог выносить его визг. — Говори, примешь причастие, раскаиваешься?

— Нет! Нет! Не приму, будь ты проклят, будь ты проклят, — визжал колдун. — Будьте вы все прокляты!

— Ты никого не можешь проклясть, проклятые проклясть не могут, — в ответ ему крикнул кавалер и двинулся к костру. — Сыч, огня мне.

— Господин, — семенил рядом с ним отец Семион, — а колдун-то прав, — говорил он негромко, — нельзя без причастия, то грех.

— За свою жизнь, — начал Волков, беря у Сыча факел, — я убил не одного человека, кто-то умирал сразу, без причастия, молитв и раскаяния. Кто-то стонал от боли и тоже умирал без причастия, а кто-то ругался пред смертью, последними словами меня материл вместо молитвы, и я не помню ни одного, кто бы успел причаститься. И среди них были достойные люди, а уж этого, — он подошел к костру, — я отправлю в ад, где ему и место. И будь, что будет.

Он остановился и снова крикнул:

— Эй, ты, гнилая душа, вот тут наш поп волнуется за тебя, ты будешь причащаться?

— Нет, — заорал колдун, — нет. И то грех вам будет.

— Катись к своему хозяину, — сказал кавалер и поднес факел к мелким щепам.

— А-а-а-а-а, — снова заорал Зеппельт, — буду, буду причащаться, раскаяться хочу. Дозвольте раскаяться.

— Да поздно уже, — сказал Волков, не отнимая факела, он хотел покончить побыстрее с этим делом и убираться из города.

— Не поздно, — вдруг произнес отец Семион, и осмелился отвести огонь от костра.

Волков не ожидал такой наглости и только уставился на попа:

— Умом тронулся, обнаглел? — только и смог проговорить кавалер.

— Господин, мы тут уже многие законы нарушили, — тихо заговорил монах, — а теперь вы пытаетесь совершить и грех, да еще и на глазах многих, кои могут и показания против вас дать, случись разбирательство.

— Какое еще разбирательство? — удивился Волков.

— Не извольте сомневаться, разбирательство будет обязательно, с нас с вами еще за все это спросят, — продолжал отец Семион. — Мы взяли на себя смелость судить от лица инквизиции, права такого не имея, а зная, сколь могущественны ваши враги, глупо было бы думать, что они упустят шанс осудить вас, так давайте не дадим им лишнего повода, я причащу его, то времени много не займет.

Поп был прав, Волков опустил факел. Опять он был прав, кавалер подумал, что за все это его, действительно, спросят. А поп, тем временем, вооружился Святой книгой и символом веры, достал склянку с вином и хлеб для причастия. Подошел к колдуну, что был уже привязан к столбу и заговорил с ним. Он тихо говорил, колдун нудно выл, озираясь по сторонам со страхом и злобой. Волков боялся, что это будет тянуться долго, поэтому повернулся к солдатам и крикнул:

— Чего рты разинули, ждете пока еретики придут? Грузите оружие на свободные подводы, не успеем дотемна все вывезти, будем ночью возить. Ничего здесь не оставим.

Солдаты зашевелились, а кавалер сунул факел Сычу, и стал ждать, пока поп закончит таинство.

Отец Семион и рад был закончить побыстрее, да толстяк не спешил, он все говорил и говорил, признавался и признавался в страшных делах своих, вспоминая все новые и новые прегрешения. Уже вернулась партия людей, что уходили за город со вторым обозом, уже и загружены были почти все подводы, а колдун все не унимался. Говорил так что слюна на губах пеной становилась.

— Роха, — раздраженно позвал Волков.

— Да, я тут, — отвечал тот, подходя к кавалеру.

— Не жди, вези раку в лагерь, нечего лошадям простаивать, сгрузишь раку, останешься при ней, а подводы сюда отправишь.

— Эх, — сказал Скарафаджо, — хотел костер поглядеть.

Он пошел к обозу, а Волков остался, сел на тюки с тряпками и одеялами, что взяли на квартирах после победы над еретиками.

Видимо болтовня колдуна и попу надоела, он уже не знал, как и закончить таинство. Не выдержав, отец Семион, улучшил момент и чуть не силой, воткнул гостию в незакрывающийся рот, колдун бодро прожевал святой хлеб, не прекращая говорить, а поп уже влез к нему на костер и заливал ему в рот вино из склянки, положил ему на голову руку и громко сказал:

— Отпускаю тебе грехи твои, и предаю тебя в руки мирского правосудия, да смилостивится над тобой Господь. Аминь.

Он осенил колдуна святым знамением, дал поцеловать символ веры и, спрыгнув с костра, начла громко читать молитву. Солдаты снимали с головы подшлемники и шлемы. Пытались вторить попу. Волков, кривясь от боли в ноге, тоже встал, снял шлем, и, не дожидаясь окончания молитвы, протянул руку к Сычу за факелом, но тот факел не отдал:

— Дозвольте я, экселенц. Уж больно он вонючая жаба, этот колдун, позвольте мне его подпалить. Может, на суде перед Богом за это мне какой-нибудь грешок спишут.

Кавалер и не думал возражать, и Сыч твердым шагом пошел к костру и стал поджигать пучок щепы. И тут Ханс-Йоахим Зеппельт осквернитель, расстрига, чернокнижник и колдун заорал, так что Сыч заметно вздрогнул. Чуть факел не уронил.

— Не жги, не жги, прочь, прочь пошел пес. Отец мой, я не во всем покаялся, не во всем, остановите его, остановите подлеца, пусть прочь идет. Не жги! А-а-а-а, да Господи, не жгите меня. Я в монастырь пойду, грехи замаливать, только не жгите.

Отец Семион растерянно глядел на Волкова, а тот просто стоял, глядел на костер, и, не собираясь останавливать Сыча.

А пучок сухой щепы бодро занялся огнем, стал нагревать дрова из старой мебели, потянулся белый дымок.

Монах и хотел было остановить Сыча, да было поздно, языки заплясали по сухим обломкам лавок и столов, из которых костер и был сложен.

— Святой отец, остановите огонь, водой его, водой лейте, — надрывался расстрига и колдун, — я тайну вам поведать хочу, не все я вам рассказал.

Но отец Семион так и стоял в растерянности, глядя то на разгоравшийся костер то на кавалера, ожидая его приказа. Но Волков молчал, а ветер весело трепал языки, раздувал пламя, и оно уже шатаясь из стороны в сторону вслед за ветром быстро и шумно разрасталось, пожирая деревяшки все ближе к белым, пухлым стянутым веревками ногам колдуна.

— Да, что же вы святой отец, что же вы, — ревел тот, — велите тушить огонь, я не во всем покаялся. Велите воду нести!

Но костер уже разгорелся, и ветер выдул из глубины костра огромный и живой лепесток пламени, тот вырвался на свободу и как языком лизнул колдуна от ног и до головы, сальные патлы чернокнижника встали дыбом и загорелись. Вспыхнули, а как пламя улетело вверх, стали гореть сами по себе. Тот затряс головой пытаясь стряхнуть огонь, извивался, пытаясь освободиться от веревок и орал при этом:

— Господи, горю, горю же, воды, воды скорее, я ж горю, святой отец, отчего вы не велите тушить, велите, да что ж вы стоите, велите тушить, а-а-а-а-а-а… Ноги уже горят, ноги горят… Да будьте вы прокляты, святой отец, все… Все будьте прокляты я же не во всем покаялся. Грех вам, грех вам… а-а-а-а…

Огонь загудел, звонко щелкали деревяшки, костер уже было не потушить, не остановить. Отец Семион смотрел на огонь с ужасом. И молился истово, осеняя себя, мелко, святыми знамениями.

А кавалер был на удивление спокоен. Он ждал только одного, когда колдун, наконец, прекратит орать, и ему было все равно во всех ли своих, многочисленных, грехах покаялся этот демон в человеческом обличии или не во всех. Волков от души желал ему места в аду и хотел, чтобы все побыстрее закончилось. Особенно этот нескончаемый скулеж. И колдун замолчал, пламя закрыло ему уже все ноги до жирного чрева, и он обмяк, голова его повисла, а сам он стал дымиться белым жирным дымом с мерзким шипением.

Отец Семион снова громко и четко стал читать молитву, и снова солдаты и даже Пруфф и Брюнхвальд стали повторять ее. И когда дочитали в огне, что-то хлопнуло, то было чрево колдуна, оно прорвалось, и огромный кишечник с требухой вывалился в костер, к ногам. А сам колдун вспыхнул, стал гореть с жирным щелканьем и свистом, и зачадил, пошел черный дым от него. Густой и страшный.

— Вон, какой дух то в нем черный был, — сказал Еган глядя на костер широко открытыми глазами, — чистая злоба.

— Вот так, дети мои, выходят черные души, — громко говорил отец Семион, подняв палец к небу, словно в назидание, — а может, и демон то был. И кто бы он ни был, место ему в аду, и тот, кто помогал его туда отправлять, тому это на страшном суде зачтется. Помолимся, дети мои.

Волков тоже прочел короткую молитву, осенил себя святым знамением. Все делали то же самое.

Больше ему тут нечего было делать, он сел на коня:

— Пруфф, проследите, чтобы ничего тут не осталось, все забирайте.

— Не волнуйтесь, господин кавалер, до ночи управимся, — обещал капитан. — А этого, — он кивнул на костер, — хоронить не будет времени.

— Пусть его крысы хоронят, и псы бродячие, — сказал Волков и поехал догонять обоз, в котором за город катилась его драгоценность. Рака с мощами святого великомученика Леопольда.

Ротмистр Брюнхвальд был настоящим офицерам, не чета капитану Пруффу. Выехав из города, кавалер увидел, как на месте у реки, где фон Пиллен дозволил им разбить лагерь, вовсю шли работы. Одни люди ротмистра рубили деревья у реки, ставили рогатки вокруг лагеря и на берегу, заготавливали дрова, а другие копали землю, окапывались, словно собирались драться с кем-то.

Когда Волков подъехал к лагерю, Брюнхвальд вышел к нему и стал объяснять:

— Одну полукаратуну поставим прямо напротив ворот, вторую правее, а кулеврины вынесем ближе к берегу, думаю, что с воды они вряд ли полезут, но я велел и там выкопать капониры. Слева и сзади у нас будет фон Пиллен. Поставим караулы, у оврага и у реки врасплох нас не застанут. Мощи поставим в центре, у вашей палатки. Я велел сколотить помост вам под палатку. И окопать его.

В другой раз кавалер мог бы сказать ротмистру, что палатки у него нет, и что спит он в телеге, не постеснялся бы. Но теперь он захотел произвести на того впечатление. Глупая гордыня. Он кивнул в ответ Брюнхвальду и произнес:

— Лучше лагеря я бы не разбил.

Потом подъехав к Рохе сказал:

— Где то в телегах шатер Ливенбаха. Найди, и вели поставить мне. Брюнхвальд уже место приготовил.

— Брюнхвальд добрый офицер, — произнес Скарафаджо, — дело знает, а какой такой шатер, красный с гербами?

— Да. Поставь, зря, что ли, человек место готовил.

— Сделаю.

Роха и четыре солдата едва поставили роскошный шатер, в котором могло запросто лечь спать десять человек, как пришел Брюнхвальд:

— Дьявол, Фолькоф, вы специально злите еретиков?

— Чего? — удивился кавалер. Он только собирался зайти внутрь палатки.

— Убили их вождя и ставите его шатер, у них на виду, чтобы позлить их. Его же видно с того берега реки, — ротмистр смеялся.

— Да вряд ли они увидят с того берега, — отвечал кавалер. — К тому же другой палатки у меня нет, я до сего дня спал в телеге.

Теперь они смеялись вместе.

День уже покатился к вечеру, когда пришел очередной обоз с винного двора, солдаты, что пришли с ним сказали, что осталось вещей еще немало, но до темноты они все перевезут в лагерь у реки. Кавалер начал волноваться, он хотел сделать все сегодня и ничего не оставить в городе. И поэтому сам поехал сопровождать пустые телеги. Но волновался он напрасно, Пруфф уже собрал все, что осталось, ничего не бросил. И как только телеги прибыли, вещи быстро погрузили.

Последние вещи уже грузились на подводы, когда к кавалеру подошел брат Ипполит и произнес:

— Господин, а как же нам быть с тем солдатом?

— С каким солдатом? — не мог вспомнить Волков.

— С хворым, господин, что лежи в доме напротив винного двора. Может, мне остаться с ним, пока он не представится?

— Пошли, поглядим, — кавалер слез с коня, чтобы размять ноги.

Они, и Еган с ними, подошли к дому, что был напротив ворот склада, монах открыл дверь, и они вошли внутрь, там, в большой комнате прямо на столе, как покойник лежал солдат, он был без сознания, грудь его покрыта была язвами, на шее, под челюстью, надулись огромные лиловые волдыри.

— Солдат, ты слышишь меня? — сказал кавалер.

— Он не слышит вас, господин, он почти все время в беспамятстве, приходит в себя — только воду пьет, — сказал монах. — Думаю, что останусь тут с ним на пару дней, более он не протянет.

Кавалер глянул на юношу и не ответил ему, он протянул руку Егану:

— Еган, арбалет.

— Господин! Что вы надумали? — монах в ужасе уставился на Волкова.

— Ты причащал его? — спросил тот, ожидая пока слуга натягивал тетиву.

— Нет, не по сану мне, только смотрел за ним да молился.

Волков взял взведенное оружие.

— Не делайте этого. Господин. Грех это.

— Он не выживет? — спросил Волков.

— Кто ж от чумы выживает.

— Ну, тогда то не грех, если я буду тяжко умирать, так не дайте мне мучиться, — кавалер поднял оружие.

— Господин! — монах встал перед ним.

— Я не оставлю тебя тут, завтра поутру тут будут еретики, знаешь, что они делают с монахами?

— Что? — спросил юный монах. — Вешают?

— Бывает, что и вешают, бывает, что и жгут, а бывает, что и просто бьют, учитывая, что недавно мы убили их предводителя — бить тебя будут сильно, так что молись за этого бедолагу, монах, и уйди, — Волков рукой отодвинул монаха в сторону и, не целясь, выпустил болт. Солдат руку поднял вверх, как-только болт вошел ему в голову, он словно пытался, что-то схватить, то, что ускользало от него, и потом он сразу умер. Рука упала и свисла со стола.

Не говоря ни слова, кавалер сунул арбалет слуге и пошел прочь из провонявшего смертью дома.

Все уже было готово, все собрано и уложено. Телеги выходили со двора, двор опустел. Он был замусорен и загажен, он вонял. И теперь посреди двора чернела большая куча пепла и головешек, которую никто не ворошил, и убирать не собирался. Кости колдуна Волков оставил хозяевам двора, теперь это была их доля.

Он выехал со двора последним, с ним был Еган, а перед ним, за телегой с седлами, шел брат Ипполит, читая молитвы про себя. Волков так и ехал последним, и из ворот города выезжал последним.

Он победил, он взял, что хотел, он не оставил в городе своих людей, взял большую добычу, и получил славу. Поверг славного и сильного врага, сжег мерзкого и злобного колдуна. Рыцарь выезжал из ворот последним, и это был уже не тот рыцарь, что въезжал в них.

Тот был рыцарь авансом, рыцарь милостью жирного попа, волнующийся и неуверенный. А этот был настоящий рыцарь, с верными людьми, с уважением и богатством. Рыцарь уставший, но все еще сильный.

У самых ворот он остановился и обернулся. На город Ференбург опускались сумерки. Ему здесь было нелегко, но сейчас он был доволен тем, как все сложилось. Когда ехал он сюда, думал все время: пойдут ли за ним люди. Теперь он не сомневался в себе. Он знал, что он может многое. И люди за ним пойдут.

— Поедемте, господин, вон темень какая идет, — заныл Еган, — чего мы тут? Да и жрать охота. Вам тоже, наверное.

Да есть ему действительно хотелось. Он повернул коня и поехал в лагерь. Там уже пылали костры, готовилась еда, у его великолепного шатра Волкова встретили Брюнхвальд, Пруфф и Роха.

— Господа, — сказал он, слезая с лошади, — велите всем вашим людям мыться уксусом и сарацинской водой. Скажите, что всех кто не захочет, будем выпроваживать в город. Хворые нам тут не нужны.

— Все помоются, как скажете, — заверил Брюнхвальд.

А кавалер с приятным удивлением отметил про себя, что таким образом этой фразой старый ротмистр признал его главенство.

— Все будет сделано, — сказал Пруфф.

Теперь, когда они вышли из города с такими богатствами, Пруфф готов был выполнять любые прихоти Волкова.

— Я прослежу, — обещал Роха.

— Еган, грей мне много воды, и готовь много вина. После мытья я прошу вас всех господа к себе на ужин.

Все, и Пруфф и Брюнхвальд и Роха кланялись. Они были польщены приглашением.

Ночью, он даже не проснулся когда кто-то легко и бесшумно вошел в его шатер. Еган на входе пробубнил что-то тихо и чуть раздраженно, и все. Он даже не вздрогнул, ни к мечу не потянулся, когда кто-то горячий и сильный забрался к нему под плащ, улегся рядом, приник к нему, крепко обняв. Обдавая его сладкими запахами женской кожи и женских волос. Даже не открыв глаз Волков сказал:

— Я же велел не приходить, пока неделя не пройдет, не слышала что ли? Все мои слова слушают, а тебя они вроде и не касаются, что ли?

А она закинула на него ногу так, что его правая нога оказалась между ее ног, навалилась сладкой тяжестью сверху и, грея холодную свою руку об его живот, поцеловала в губы жадно и долго. Засыпав его сверху волосами. Потом оторвалась и сплюнула:

— Фу, а чего вы кислый-то такой?

— Так уксусом мылся, — ответил он.

— Ишь ты, — шептала она совсем рядом, живая и горячая. — Нельзя уксусом мыться, кожу он сушит, шелуха пойдет. Зачем же им вы мылись?

— Чтоб язвой не пойти, доктор из Ланна советовал.

А он лежал и млел, ощущая ее дыхание на щеке. И слушал ее глупости. Чувствуя, как ее рука опускается по животу вниз.

— И что ж, вы весь такой кислый?

— А ты попробуй.

— Сначала скажите, вы там, в городе, скучали по мне?

Вообще-то в городе ему было совсем не до скуки, но говорить ей он об этом не стал:

— Скучал каждую ночь.

— Честно? Говорите как на духу, как на исповеди, — пытала Хильда.

Он обхватил ее одной рукой, прижал к себе, стал нюхать ее шею, и волосы, другой рукой гладил ее крепкий зад и бедро.

— Ну, говорите, че вы принюхиваетесь, скучали по мне? — не отставала она. — Честно говорите!

Он запустил руку ей между ног, и сказал:

— Только о тебе и думал.

— Честно?

— Честно.

Она стояла посреди шатра, оправляла нижнюю рубаху, собиралась платье надеть, кавалер лежал, ею любовался.

— Чего вы так глядите? — спросила девушка.

— Ничего, красивая ты.

— Да, прям красивая? — это был не вопрос, а требование продолжить восхищение.

— Да. Ты скажи как ты тут без меня жила?

— Да уж не тужила, — беззаботно заявила Брунхильда, — уж на мешках с горохом не спала, как с вами.

Кровати у кавалера не было, Еган сложил мешки с бобами и горохом, накрыл их попоной, вместо одеяла плащ, спать было можно.

— А на чем же спала?

— Да уж на кровати.

— У фон Пиллена?

— А хоть и у него, а что ж нельзя что ли? Он молодой да горячий, говорит что любит.

— А ты и уши развесила.

— А хоть и развесила, — вдруг зло сказала Хильда, и быстро накинула платье. — От вас такого сроду не слыхала, а он может, и женится, обещал.

— Женится? Он? На тебе? Ты умом тронулась, он из родовой знати. А ты из холопов. Женится… — Волков зло ухмылялся.

— Вы себе палатку-то добрую отобрали, у кого-то отбирать, то вы мастак, — холодно говорила девушка, оглядываюсь вокруг, — да вот кровати у вас нет, пока кровати не будет, больше к вам не приду. У Георга буду спать.

Она откинула полог и вышла вон, даже и «до свидания» не сказав.

— Дура, — крикнул кавалер ей в след.

Сел на кровати, посидел, разминая кости, прислушался к своим старым ранам, и сказал зло:

— Жениться он ей обещал, вот дура.

И заорал:

— Еган, мыться и завтрак.

Глава шестнадцатая

— Пруфф, трофеи мы взяли богатые, несмотря на то, что вы хотели из города сбежать со своими людьми.

Кавалер не пригласил капитана за стол, Пруфф стоял, и изображал из себя смирную овечку, хотя пару дней назад едва не отдал приказ напасть на Волкова. Ну, а теперь, когда речь шла о дележе добычи, он был кроток и смиренен.

— Я, как старший офицер, возьму себе четверть всего, Роха получит сержантскую порцию, все остальные мои люди получат солдатскую порцию. Все остальное ваше.

— И попы тоже получат порции? — Пруфф скептически топорщил усы.

— Брат Семион дрался у арсенала не хуже боевых орденских братьев, только символа веры на одеждах не доставало, брат Ипполит лечил ваших бездельников, и следил, чтобы они мылись. Считаете, что они не заслуживают своей доли?

— Ну не знаю, может вы и правы, я спорить не буду.

— Конечно, не будете, — соглашался кавалер улыбаясь. — Сегодня я думаю посчитать все, что мы взяли. Все, Пруфф. Считать будем и ржавые наконечники для пик, что я видел в одной бочке, и грязные стеганки и гнутые стремена, и болты для арбалетов и те доспехи, что ваши люди нацепили в арсенале, их мы тоже посчитаем.

— Как вам будет угодно, — сказал капитан Пруфф.

— Монах, — крикнул кавалер.

Брат Ипполит уже был готов, и перо с чернилами и бумага все ждало начала работы.

— Тут я, господин, — отозвался монах.

— Пошли, — Волков встал, — начнем с пушек.

Они втроем пошли к пушкам.

— Что ж, пушки наша главная удача, — на ходу говорил Пруфф, — бронзовая полукартауна - лучшая из пушек. Она при осаде хороша, и в поле выкатить ее можно, не шибко тяжела. А в осаде и стену ею бить можно и на стену поставить, на все эта пушка годна. Стоимость такой пушки тысяча шестьсот талеров и думать не нужно, куда ее пристроить, всегда покупатель найдется.

Дело было в том, что пушки Волков хотел оставить себе, очень, очень они ему нравились, и он сказал:

— Не стоит она столько денег, война уже на убыль пошла, нет у синьоров денег, больше тысячи за нее не выручим.

Пруфф насупился и произнес упрямо:

— Выручим, я займусь этим.

Волков только вздохнул, денек обещал быть тяжелым.

Он намучался с Пруффом, терпел его весь день, весь день тот бурчал, ныл и торговался, за каждую ржавую железяку. Как офицер Пруфф был далеко не блестящ, но как торгаш дело знал. Конечно, где мог, Волков свое брал. Не во всем капитан разбирался. Полторы бочки хорошего вина, кавалер оценил в два талера и двадцать крейцеров, как винные помои. А стоили эти бочки минимум восемь. Битые и ломаные доспехи он тоже оценил удачно, но все равно сумма набралась огромная. Лошади, подводы, доспехи, оружие, восемь бочек пороха, гамбезоны и стеганки, седла, сбруи и потники, ярда и картечь, пули и аркебузы, в общем, всего набралось на огромную сумму, без малого три тысячи серебряных монет доброго курфюрста Ребенрее. Четверть, всего этого, по закону войны принадлежала ему самому, как старшему офицеру, то есть остальных трофеев было на две тысячи двести. И Волков прекрасно понимал, что все это можно продать намного дороже в городе, поэтому ему очень хотелось выкупить у солдат все прямо тут. Они бы согласились отдать все ему за две тысячи, солдаты люди простые, на том всегда и богатели маркитанты, что солдату недосуг ждать. Солдату деньги нужны сразу. В общем, к вечеру он устал больше, чем в день, когда пришлось драться у арсенала. Он ужинал и прикидывал, сколько денег у него есть. Но все дело было в том, что он точно не знал, сколько у него денег. Он знал, что у него есть один мешок серебра.

На рассвете они долго не могли отыскать то место у стены, где Еган зарыл серебро. Одно дело смотреть сверху и другое ездить по кустам. Волков медленно наливался злостью, видя, как Еган опять не находит камня, под которым были зарыты деньги. Он уже начинал волноваться.

— Господи, да где ж они? — причитал слуга. — Господи, какие деньжищи, куда ж я их спрятал.

— И поделом тебе, дураку, — выговаривал ему Сыч, — не мог места запомнить. Деревня.

— Да запоминал я, — орал Еган. — Со стены то все по-другому виделось. А теперь снизу то — все не так!

Кавалер уже подумывал вернуться в город на стену и оттуда поглядеть на место, но тут голова Егана показалась над кустами, он был рад, светился просто:

— Господин, нашел я камень.

— Ты деньги мои найди, — сухо сказал Волков.

— Да уж теперь-то найду, — говорил слуга, берясь за лопату. — О, Господи, какого страху натерпелся, сердце замирало, как представлю, что потерял их. Вот сразу я думал, что не нужно их сюда было приносить, лежали бы себе в телеге, да лежали бы. Стражу к ним поставили бы и все.

— Балда, ты, — снова заговорил Сыч, скрываясь в кустах, где копал землю Еган, — вот прознал бы Пруфф и рыцарь здешний про деньгу, так ее бы с ним и его бездельниками пришлось бы делить.

— Ах вот оно как? — понял слуга. — А я-то думал, зачем городулины городим. Прячем его, зачем-то. А теперь чего, не будем делиться с ними?

— Теперь-то уж не будем, — они вышли из кустов, не без труда таща тюк с серебром, — теперь-то уж никто не узнает, где мы его взяли, даже если и узнает, что оно у нас.

— Может мы нашли, — предложил Еган.

— Или украли.

— Или кто в долг дал господину.

Они закинули тюк на холку лошади Волкова.

— Вы бы поменьше болтали, — сказал кавалер и тронул коня, — а если и спросит кто, так скажите, что неизвестный купец привез сегодня утром. Сами вы купца не видели, ждали меня, пока я с ним говорил.

В шатре у Волкова Еган расстелил попону на полу и высыпал деньги на нее. Никогда в жизни у Волкова не было столько денег, он даже и не мечтал о таком богатстве. А про Сыча и Егана и говорить не приходится.

— Считайте, — сказал кавалер, усаживаясь на мешок с горохом.

— Экселенц, да как же их считать? — недоумевал Сыч. — Тут меняла нужен знающий, все деньги разные, со всего света. Я, так многих, и не видал никогда. И новые, и потертые, и вообще вон, — он достал одну затертую монету толщиной в лист бумаги, — вон какие.

— Ну, хоть как-то посчитайте, — ответил Волков. — Отберите те, что знаете.

Сыч был прав. Они с Еганом сидели на земле, копошились в куче серебра оба то и дело, поглядывали на господина. Они явно хотели начать разговор.

— Ну, — произнес кавалер, — чего в гляделки-то играете, хотите говорить — так говорите.

Сыч был хитрый, он промолчал, только покосился на Егана. А Еган был прост, он был из деревни:

— Господин, а нам-то, что будет из этих деньжищ?

— Будет, — ответил Волков, — возьмите себе по двадцать монет.

— По двадцать? — спросил Еган с удивлением и восхищением.

— По двадцать? — спросил Сыч с разочарованием.

— Да, остальные мне понадобятся, нужно пушки у Пруффа выкупить. Моей доли на них не хватит.

— По двадцать! — повторил слуга мечтательно.

— Ну, по двадцать — так по двадцать, — невесело произнес Сыч.

— Еще получите после, я велел Пруффу считать вам порцию наравне с его солдатами. Вы двое, Роха, Хилли-Вилли и оба попа получат свои доли из добычи, так что не нойте. — Произнес Волков строго.

— Да мы и не ноем, господин, — заверил Еган.

— Ну раз так, то тогда… А сколько там еще денег нам будет? — спросил Сыч.

— Там добычи на две тысячи монет, минус капитанская доля, да две сержантские, остается тысячи полторы. Вас всех, с людьми Пруффа, человек тридцать, монет по сорок-пятьдесят еще получите.

У Егана, что всю жизнь горбатил на барина, денег таких отродясь не было, он глядел на господина круглыми глазами. Да и Сыч, после подсчетов уже не так кисло выглядел.

Но больше он давать им не собирался, несмотря на то, что это они нашли эти деньги. Почему? Да потому что он был рыцарь и глава отряда, и главное — он был их господин. А значит, он забрал себе кучу серебра почти на тысячу полновесных талеров, что чеканятся в славной земле Ребенрее.

Но все равно этого ему было мало. Кто бы ему сказал, полгода назад, что тысячи монет ему будет мало, он того посчитал бы дураком. А теперь тысячи ему было мало, он сидел и думал, где взять еще тысячу. Ему нужно было выкупить весь трофей у Пруффа и его солдат. Если все починить, да все привести в надлежащий вид и продавать не спеша, то можно взять еще полцены. Император южные войны и не собирался заканчивать, и еретики на севере создали большую лигу не для мира. Так что латы, оружие и снаряжение будут в цене еще долго. В общем, деньги были ему нужны. И он знал, где их взять:

— Еган, давай-ка обедать, а ты Сыч, найди попа, позови его.

— Молодого попа, Ипполита? — Уточнил Сыч.

— Нет, отца Семиона.

Волков уже обедал, все считая и прикидывая, когда пришел Сыч и заявил:

— Экселенц. Не нашел я попа. Нету его нигде.

— Как нету? — кавалер помрачнел, смотрел на Сыча, поставил стакан с вином на перевернутую бочку, что служила ему солом. — Как нигде?

— Нет его в лагере, я уж думал, он у людей Брюнхвадьда, так и там его нет.

— Может он в городе остался? Надо будет съездить, — все еще надеялся Волков, что поп не сбежал.

— Да не в городе он, экселенц, я поспрашивал, он при мощах, с Рохой из города пошел, Роха помнит. Он шел с Хилли-Вилли. Но вот никто не помнит, чтобы он ночевал в лагере.

— Сбежал! — выдохнул Еган. — Ох, сразу он мне не мил был, уж больно весь он такой… — Он не нашел правильного слова и замолчал.

— Больно вы добрый, экселенц, — заявил Сыч, — его еще в прошлый раз надо было порешить, повесили бы его на суке и дело с концом. Хитрая вша он, нельзя таким доверять.

— Помолчи ты, — буркнул кавалер. — Иди еще раз всех поспроси. Может, кто видел, куда он делся. Хоть в какую сторону пошел.

Его затрясло. Он готов был вскочить и ехать за попом, поп, наверное, пошел в Ланн, куда ему еще пойти. Хотя с целым ларцом золота, что они нашли у колдуна, он мог отправиться куда угодно. Нужно было седлать коней, да скакать в разные стороны, можно было бы его попытаться сыскать, да слово он дал фон Пиллену, что никто не покинет лагерь неделю. И слово нужно было держать. Он взял стакан и сал пить вино, Еган, позже докладывал, что пришел к нему Брюнхвальд, да кавалер велел сказать, что занят. А сам занят не был, вино сидел пил, да от злобы трясся. Уже день к вечеру клонился когда, пришел Сыч и сказал:

— никто не помнит, чтобы поп, ужинал, думаю, он еще вчера днем сбежал.

Золота больше не было, а он на него так рассчитывал. Волков сидел черный от вина и злобы. Он злился и на попа, который украл золото, и на фон Пиллена, который взял с него слово не покидать лагерь. И на Сыча, который за попом не уследил, хотя и не обязан был следить, и даже на Егана, который устроил ему кровать из мешков с едой.

— Иди, — коротко бросил он Сычу, а Егану сказал, — ты бы дурак, кровать, какую мне бы соорудил, чего я сплю как маркитантка на мешках.

— Господин, так Брюнхальд к вам днем приходил, спрашивал, не нужна ли вам мебель, у его солдат инструмент есть, они уже и стол и лавки соорудили, а вы велели сказать, что заняты. Хороший офицер Брюнхвальд, у него уже за столом все солдаты едят, не то, что у Пруффа. А я…

— Иди дурак, — заорал кавалер, — иди, скажи ему, что кровать мне нужна! И перину спроси, к людям фон Пиллена сходи на заставу, скажи, что перину купить хочешь, пусть сыщут.

Он не дождался когда вернется слуга, солнце еще не село, как он заснул, пьяный от вина и черный от злобы. И кровать ему была не нужна, завалился на мешки с горохом, и заснул как простой солдафон. Сапог не сняв.

Ветер трепал шатер, ветер был холодный, и с дождем. Осень пришла, настоящая осень, предвестница зимы. А в шатре было тепло, Еган раздобыл где-то печку, небольшую, железную, с трубой.

Не простую жаровню, от которой дым бы коптил купол шатра, и выедал глаза до слез, а печку, такие Волков видал у богатых офицеров в палатках, да у знатных сеньоров.

Кавалер лежал в тепле, и слушал, как бесится ветер, там за стенами шатра. Еган пришел и, улыбаясь, как старому другу, сказал:

— Проснулись, господин, а нам печку дали. Теплая, хоть и махонькая, дров надо совсем малость, а греет как большая.

— Брюнхвальд дал?

— Зачем Брюнхвальд, Брюнхвальд нам кровать и стол с лавкой делает, а печку дал кавалер фон Пиллен. Я как к его людям сходил — перину попросить, так фон Пиллен велел нам дать перину и печку, бесплатно. Сам с ними приехал, и как увидел наш шатер, так прям, разволновался весь, спрашивал меня все. Откуда у нас такой шатер с гербами, да где мы его взяли. А я говорю, так с боем взяли у арсенала, хозяина побили и взяли с трофеями. И штандарт с такими же гербами взяли. А он так еще больше разволновался, все спрашивал, а видели мы, что хозяин шатра мертв? А я говорю: как же не видели, когда мы его труп дозволили его людям забрать с собой. Они его на тот берег отвезли. И он был совсем мертвый. А он у меня спрашивает: «А кто ж убил хозяина, не вы ли сами?» А говорю: «То мне не ведомо». А фон Пиллен сказал, что раньше, этот Ливенбах, ихнему курфюрсту служил, и земля у него тут была, а потом он к еретикам убег, родственники у него там в еретиках. И курфюрста он здешнего порицал.

— Монах. Монах не объявлялся? — спросил кавалер, морщась от плохого самочувствия.

— Не-е, сбежал, паскуда, — беззаботно отвечал слуга, — я так думаю, мы его теперь уже и не увидим. А вы что морщитесь, хвораете? Я знал, что хворать будете, я знаю, как такую хворь утреннюю превозмочь, сам мучился не раз. Особливо после свадьбы брата, ох как меня трясло да полоскало, страх вспоминать. Скажу вам, надо поесть и пива выпить, завсегда помогает, я вам колбасы нажарил доброй, кровяной, а человек Брюнхвальда хлеб напек белый, и пиво есть у нас. Уже с утра купчины тут вокруг лагеря ошиваются, прознали, что мы добрый трофей в городе взяли, уже солдатам всякую снедь да выпивку несут, и девки уже тоже в лагере фон Пиллена гогочут. Ждут, когда он их к нам пустит. А он не пускает, говорит им, что ждать нужно. А у Брюнхвальда…

— Господи, да заткнешь ты его сегодня? — взмолился Волков, негромко и поворачиваясь на бок.

— Чего? — не понял Еган. — Кого?

— Умываться неси и еду давай.

— А, ага, сейчас.

Он вышел, а кавалер остался лежать в шатре, в тепле. Лежал, слушал, как ветер треплет палатку, как невдалеке разговаривают солдаты, палят костры, готовят еду. Лошади ржут, недовольны, что им не дали до сих пор, есть или пить. Все как всегда, все как обычно. Сколько было таких у него дней как этот. Почти год прошел, как он ушел со службы, а ничего не изменилось. Он мечтал жить в городе или тихой деревне, и навсегда забыть утреней шум солдатского лагеря.

Но пока что не получалось, он опять просыпался в военном лагере.

Как и год, и два, и три, и девятнадцать лет назад. И ничего не менялось.

Хотя нет. Нет. Теперь все было не так, раньше он просыпался в телеге или на земле, или в холодной палатке, прикрытый мокрым или присыпанным снегом плащом. Просыпался на заре, завтракал куском хлеба, хорошо, если с сыром. И шел кормить и чистить коня, заступать в караул, а то и браться за заступ или топор, чтобы окопать, что-то или рубить что-то. А теперь солнце встало уже давно, а он валяется в теплом, роскошном шатре, с печью, а слуга ушел за завтраком с колбасой и пивом, а он лежит на тюке серебра. И грустит сильно, что какой-то хитрыйпоп-расстрига, увел у него шкатулку с золотом.

Волков подумал, что он Бога он гневит своей жадностью. Он вышел из чумного города, сохранив почти всех своих людей. Вышел, выполнив волю больших сеньоров. Взяв, там то, что им нужно, хотя все было против него. С богатством вышел! Со славой! И скажи он сейчас слово семьдесят человек встанут под его руку, коли нужда случится.

И черт с ним с этим золотом, и черт с ним с трофеем, который он не сможет выкупить у Пруффа и его людей полностью. Он и так теперь богат. А еще у него в городе Ланне, есть кусок своей земли и мастерские. Чего он грустил? Попу то золото добром не выйдет. Черт с ним. Да, жадностью и скорбью по злату он гневил Господа. И больше гневить не собирался, чувствовал он себя еще плохо и поэтому заорал, морщась от боли:

— Еган, черт тебя дери, где ты там пропал?!

После завтрака и пива кавалер почувствовал себя лучше, поговорил с Брюнхвальдом, принял в дар от него свежеструганный крепкий стол и лавки, хорошая была мебель. Попросил, чтобы солдаты сделали ему кровать, обещал платить, но ротмистр сказал, что и без корысти люди его для кавалера заделают кровать, так как помнят добро его, помнят, что в цитадель им добрую еду возил и вино. И уважают его сильно за то, что побил Якоба фон Бранца, фон Ливенбаха, который до того многих их братьев и друзей побил.

Все это было очень приятно слышать. А тут Еган принес перины, стал показывать их кавалеру:

— Не чета тем, что в Рютте у нас были. Ну, хоть без клопов, и то ладно.

Все было вроде хорошо, но не давали ему покоя беглый поп и пропавшее золото. Не давали, и все! Думал о попе Волков все время: И когда с ротмистром беседовал и когда завтракал. И сейчас глядел на перины, слушал слугу в пол-уха, а думал об отце Семионе. А Еган бубнил, что-то, как всегда, пока кавалер его не перебил:

— Агнес мне позови.

— Агнес?

— Да.

— С шаром? — понизив голос, уточнил Еган.

— Да.

— Попа искать думаете?

— Молчи, не дай Бог сболтнешь где.

— Я — могила, — заверил слуга.

— Будешь — могила, но сначала на дыбе повисишь, на дыбе, да с кнутом, да с каленым железом, коли попы про шар узнают.

— Могила! — повторил Еган и для убедительности осенил себя святым знамением.

Он бы ее не узнал, если бы не платье. Агнес была серая, как будто работала днями и ночами, блеклая, хмурая. Волосы сальные, про гребень забывшие. И платье в пятнах. Поздоровалась сухо, села на только что уложенную перину, скинула туфли:

— Принесла я стекло, чего знать желаете?

— Я смотрю, ты каждый день в шар таращилась, ты себя видела? — недовольно говорил Волков.

— А чего мне себя смотреть?

— Выглядишь как будто тебе лет тридцать. Как ты к кавалеру фон Пиллену за стол садилась, меня грязью своей позорила.

— А я и не садилась, Хильда ему сказала, что хвораю я, мне еду в палатку носили, — с заметным безразличием говорила девушка. — Ну, так, что раздеваться мне?

— Раздевайся, — он смотрел на нее неодобрительно, — ты мне, конечно, помогла колдуна найти и даже жизнь спасла, может быть, но я тебе спуску не дам, гнить в парше не дозволю, сегодня же чтобы мылась и стирала одежду, — он поднял ее нижнюю юбку, та была грязной, — что это? Пол ты ею мыла? Хороша девка, нечего сказать, поломойка трактирная и то чище была, когда я ее нашел.

Агнес уже разделась догола, сидела на перинах, достала шар из бархатного мешка, держала его на коленях, смотрела в стену шатра, отрешенно ждала, когда господин выговорится. Он, наконец, умолк и она тогда спросила:

— Что мне глядеть в стекле?

— Попа.

— Который отравить вас хотел?

— Его.

— Опять набедокурил, нужно повесить его было, когда яд у него нашли, а вы все в Господа Всепрощающего игрались, — холодно говорила девица.

— Смотри, где он, — буркнул Волков.

Она стала поднимать шар к глазам, не спеша, понемногу. Не так как раньше. Кавалер понял, что она уже научилась им пользоваться, все ее движения были другими, взгляд ее был иным, все было другое, и она сама уже была другая. Он сидел рядом и не узнавал эту молодую женщину, девочку. А она вскоре бросила шар на перину, и сама завалилась на нее же, на живот, лицом вниз. Застыла. И тут Волков замер, застыл, окаменел. Он смотрел на обнаженное тело Агнес и не верил своим глазам. Он увидал, то чего еще совсем недавно не было. Там где кончалась спина, и начинался девичий зад, в ложбине между ягодицами, торчал отросток. Длинной в фалангу пальца, да и похожий на палец, только без ногтя и с острым концом. И не лежал этот отросток спокойно, он подрагивал, и то вставал, то снова плотно ложился в ложбинку. Кавалер не мог глаз от него оторвать. Пока Агнес вдруг не оторвала лицо от перины и не сказала:

— Увидите вы своего попа, никуда он не денется.

— Когда, где? — машинально спросил кавалер, хотя сейчас он хотел спросить ее о другом. Совсем о другом.

— Не знаю когда, и не знаю где, — девушка села на кровати потянула к себе нижнюю юбку, — много раз увидитесь вы с ним.

— Точно?

— Да, устала я, — она накинула платье, — пойду.

Обулась, и взялась было за шар, но кавалер, отобрал его у нее:

— У меня останется, — стал прятать его в мешок из синего бархата.

— Зачем это, — вдруг зло сказала Агнес и вцепилась в мешок.

— Затем, — Волков вырвал мешок из рук девицы. И добавил так же зло: — Пошла, мыться и стираться. Быстро.

Агнес и хотела было спорить, да попробуй с таким поспорь. Зло фыркнула, что-то пробубнила, и, не прощаясь, выскочила из палатки.

А Волков сел на перину, и не без опаски поглядывал на синий мешок. А потом позвал Егана и велел сходить за монахом, он думал, что брат Ипполит, скажет ему что-нибудь. Брат Ипполит был человеком сведущим.

Юный монах оказался занят, посиневший от холодного ветра, он стоял и читал солдатам Святое Писание, тут же переводя его с языка пращуров на имперский. Солдаты Пруффа и Брюнхвальда сидели на мешках, кутались в плащи и одеяла и внимательно слушали монаха. После сожжения колдуна они стали больше говорить с монахом, у них появился интерес, ко всему, что касалось души. Брат Ипполит от души этому радовался. И где мог, читал им Писание.

Кавалер стоял, ждал, ежился от зимнего ветра, что прилетал от реки и жалел, что не взял плаща. Да и подшлемник был бы сейчас кстати. Наконец монах увидел его, и, закончив чтение, поспешил к рыцарю, шлепая по ледяной грязи своими скорбными сандалиями.

— Куда деревянные башмаки дел? В сандалиях не холодно? — спросил кавалер глядя на пальцы босых ног торчащих из сандалий.

— Холодно, но терзания тела укрепляют дух, господин.

— Ты не заболей, смотри.

— Не заболею, господин.

Волков не знал, как начать тот разговор, из-за которого он пришел к монаху. Они пошли в шатер, кавалер спросил:

— Хворых в лагере нет?

— Да нет, есть простуженные, но все на ногах, жара нет ни у кого.

— Думаешь, не вынесли мы чуму из города?

— Молю Бога каждый день, думаю, что не вынесли.

Они зашли в теплый шатер, сели возле печки, кавалер приказал Егану согреть вина. И начать разговор не решался, пока сам Ипполит, не задал вопрос:

— Господин, случилось что?

— Да нет, просто давно мы с тобой не разговаривали.

— Может вы об аутодафе, о колдуне поговорить желаете? Думаете, если в Ланне нас на трибунал вызовут, что будем говорить?

— Говорить будем только правду, — твердо произнес рыцарь. — Нам нечего бояться, ты ведь хранишь записи нашего суда?

— Храню господин, не извольте волноваться.

— Хорошо, но я о другом хотел спросить.

— Да, господин.

— Ты когда-нибудь, слыхал о хвостах у баб, или девок?

— Каких хвостах, господин? — не понял монах. — Из меха, я в мехах не больно смыслю, в детстве в горах мы носили меха, да то все из козлов, да баранов, а что за меха из хвостов женщин прельщают, я и не знаю.

— Да какие меха, — морщился кавалер, — я тебе про хвосты, вот если у бабы есть хвост, ну, к примеру, раньше не было, а тут вдруг появился. Или… Ну не знаю, есть ли хвосты у баб? Бывают? Ты слыхал про такое?

— Так у ведьм хвосты бывают, — произнес брат Ипполит. — Про то в книге моей писано.

— Врешь, — не верил Волков, — я в Рютте ведьму пытал, не было у нее хвоста.

— Так не у всех они бывают, только у самых лютых. У меня в книге сказано: коли есть подозрение, что баба ведьма, смотри рыжая ли она, — как по писаному говорил монах, — а потом так ставь ее на колени, и склоняй к земле, подними подол и гляди крестец. Гляди есть ли хвост. Или шрам или ожог. Ведьма завсегда хвост свой прячет, либо во чрево свое женское, чем тешит беса своего, либо в анус, а самые ушлые режут его, и огнем прижигают. На том и след остается. Так, что у той ведьмы в Рютте может и был хвост, да выжгла она его, вы ж ее крестец не глядели?

— Не глядели, — задумчиво говорил кавалер.

— Но даже если и нет хвоста, не верь бабе на слова ее, — продолжал монах, — естество бабы лживо. И без хвоста ведьмы есть. А где вы увидали хвостатых баб, господин?

— Сон дурной видал, — все так же задумчиво отвечал Волков.

— Плохой сон, господин, видеть во сне ведьму — то к лиху, — сказал молодой монах. — Хотя настоятель наш говорил, что сны толковать, то лукавого тешить.

Еган принес горячее вино, бросил туда меда, брат Ипполит был тому рад, благодарил и пил вино с удовольствием. А кавалер пил, не замечая, как воду, и думал молча:

— Значит, хвостатую бабу видели, — продолжал монах.

— Да, — отвечал рыцарь, — говоришь самые лютые ведьмы так все с хвостами?

— Да господин, в книге так и писано, а еще там писано, как такую бабу увидишь так, нужно святому отцу сказать. Он знает, как с ней быть.

— Так и мы с тобой знаем, как с ней быть, — кавалер уставился пристально на юношу.

— С кем? — растерянно спросил брат Ипполит.

— С хвостатой бабой, дурень, — усмехнулся Волков. — Ты если о такой узнаешь или услышишь где, ты сначала мне скажи, а не первому святому отцу, какого встретишь. Понял?

— Понял, господин, — отвечал монах, ставя пустой стакан на стол.

— Ну что, согрелся?

— Согрелся, господин.

— Ступай, гляди за хворыми.

Монах ушел, а Волков все сидел, и сидел, вертя пустой стакан из-под вина в руке. Долго сидел, пока не пришел Брюнхвальд и не сказал, что кровать готова. Тогда кавалер велел Егану собирать обед. И пригласил Брюнхвальда есть с ним.

Ночью он лежал на новой кровати, в перинах, и думал об Агнес, он не знал, как с ней быть. Стала она своевольна, разговаривала с ним теперь, как с равным. Злая стала, как дурная кошка, готовая выпустить когти, когда вздумается, но опасна она становилась не поэтому. Тут он ее смог бы держать в узде. Не сама она, конечно, ему угрожала, он ее не боялся. Но…

Хвост! Дурь, да срам. Смешно сказать, хвост у бабы растет. Предмет скабрезных шуток, да сальных рассказов, а как вдуматься, то ясно становится, что дело то не шуточное. Какие уж тут шутки. Ведьма! ВЕДЬМА! Тут, костром пахнет или цепями, да подвалом. Держать при себе, ему рыцарю Божьему, ведьму, да еще и хвостатую, как говорил монах — лютую, шутка ли. Хвост у нее растет! Ведь узнают рано или поздно, узнают. Хитры и изворотливы попы из Ланна, они выяснят, пронюхают. И что тогда? Подвал да железо. Вряд ли его на костер поволокут, хотя желающие сделать так будут. Ну, уж нет. Погнать ее нужно, по другому никак.

А как он будет без нее? Ногу кто ему лечить будет, когда ее снова крутить начнет от усталости или от холодов? А кто в шар глядеть будет, кто ему подскажет будущее? Кто от беды предостережет? Хотя теперь у него опасностей поубавится, сядет он в городе тихонько, да будет порох варить, да мушкеты делать. Деньга теперь у него есть. Больше, военным делом, у него нужды заниматься нет. На сей раз обошлось без ран, и то Богу спасибо. Может теперь он и обойдется без нее. Может, обойдется… А боль в ноге… Ну так что ж боль дело солдатское — потерпит.

В общем, ворочался кавалер, мучился, сон к нему не шел. А мысли в голову лезли. И Брунхильда, шалава гулящая не пришла, хотя и кровать и перина у него уже были, для нее все делали.

Заснул он только глубокой ночью.

— Хорошее у вас вино, — говорил Брюнхвальд.

— Хорошее, — соглашался кавалер, — я долго на юге был, там знают толк в винах. Сегодня поутру послал ведро вина нашему стражу фон Пиллену. Надеюсь, он будет доволен. Вчера он мне перины прислал.

— Он добрый человек, выпьем за его здоровье.

— Выпьем.

Они выпили, стали есть.

— Значит, с императором на юге воевали? — спрашивал ротмистр. — В рыцарях?

— Нет, рыцарское достоинство я получил месяц назад, а до того в солдатах.

— Вот как? — Брюнхвальд удивился. — Заслужили, значит, рыцарство?

Волков не захотел рассказывать историю про мощи, просто ответил:

— Ну, раз дали, может и заслужил.

— Зная ваше упорство, думаю, что заслужили честно, — произнес ротмистр. — На юге в ландскнехтах были?

— Когда у вашего родственника служил, полюбил коней, и на юг на коне приехал, хотел к иберским хинетам пойти, или в имперскую кавалерию, если бы взяли, да украли коня у меня там сразу. Денег наскреб на арбалет, так с арбалетом и воевал всю жизнь. Ну а вы, как и где служили?

— Я только с еретиками воевал. Как началось все, так и пошел воевать, с тех пор воюю, — отвечал Брюнхвальд невесело.

— И как все у вас началось?

— Я и мои люди из Эксонии. Как сын сатаны, монах черта, прибил свои тезисы к воротам храма в Эрбереге, так и у нас безбожники появились. Их бы сразу перевешать, да мы дурнями были, думали, одумаются. А через полгода банда еретиков пришли в наш храм, поругали нашего попа, плевали и били наши иконы, и стали бахвалиться и ругаться. Я и другие добрые верующие побили их. Они взяли дреколье и опять пришли, и тогда мы пошли, разбили их поганую молельню, и их лжепопа проучили. Они затаились, но престали пускать наших на рынок, что был у восточной стены. Говорили, что-торгуют наши тухлятиной, да еще и выбрали торгового голову, а он был ярый еретик, и стал чинить беззакония всем нашим. Выгонять с рынков, требовать мзду неправую.

Ротмистр замолчал, отпивая вино, видимо эти воспоминания ему нелегко давались, был он мрачен. Но рассказ продолжал:

— Вот тогда мы и поднялись. Бургомистр, наш был трусоват, боялся курфюрста, хотя наш город был свободный, в общем, не одернул еретических собак вовремя, и все дошло до крови. Побили мы их, многих до смерти. Тут они собрались все и решили нам отомстить.

Многие из еретиков поднялись, а оба князя Эксонии их поддержали людьми и оружием, князья, наши исконные враги, всегда радовались, если горожане начинали друг с другом биться. Князь Максимилиан прислал восемьдесят людей и шестнадцать арбалетчиков в помощь еретикам. Тогда многие старые семьи города, что не изменили веры, встали. Правда, из Брюнхвальдов только я пошел воевать, мы побили многих еретиков, и людей князя, а он прислал новых, а мы и их побили, и когда били их второй раз, я был старшим офицером. А через год еще раз их бил, и тогда князья еретиков про меня прознали и меня запомнили. С тех пор я ними я и воюю. А семья моя нет. Два моих старших сына, сначала в магистрат пошли служить, к еретикам, а потом и сами еретиками стали, поругали свои души. Да еще и дочь мою единственную за еретика отдали, пока я на войнах был. И два моих брата и две моих сестры тоже отреклись от Бога истинного.

— И что ж, все ваши родственники теперь у еретиков? — спросил кавалер.

— Нет, не все. Сын мой, четырнадцати лет, с матерью, женой моей живет, и верует рьяно, на все посулы, предать Матерь Церковь, отвечает бранью. Он у меня молодец. Не видал их пять лет.

— Наверное, вам нельзя возвращаться домой?

— Старый друг мой, друг детства, с кем мы прошли все войны, два года назад вернулся в город тайно, чтобы на могилу отца сходить, так схватили его по навету, судили неправедно, по лжи. Четвертовали!

— Да, хранит Господь душу доброго воина, — Волков поднял стакан.

— Да хранит Господь душу моего друга Ханса.

Они выпили. А Еган поставил на стол им новое блюдо, хорошо сваренного петуха в густом бульоне с чесноком. Положил ложки. И свежайший белый хлеб.

— Откуда это? — спросил Волков с удивлением.

— Кавалер фон Пиллен передал, от своего повара, — отвечал слуга.

— Спасибо фон Пиллену!

— Спасибо ему.

Они стали хлебать вкуснейший суп из одного горшка.

— Изумительно, — нахваливал ротмистр, — сидя в цитадели уже и забыл, что так вкусно бывает.

— Да, повар у фон Пиллена знает толк в готовке, — соглашался кавалер. Ну, а теперь вы куда? Думаю, домой вам нельзя.

— Не знаю, посоветуюсь с людьми своими и решим. Может к вам в Вильбург.

— Я собираюсь жить в Ланне.

— О! Ланн славный город. Богатый?

— Чрезмерно, но без больших денег там нет прожить.

— Больших денег у нас нет, — вздохнул ротмистр. — Тогда поищем другое место.

Кавалер помолчал, подумал немного. Ротмистр и его люди ему нравились, и он предложил, да и полезны могли быть:

— У меня есть клочок земли в Ланне, прикупил по случаю, у стены. Место глухое, но колодец будет, коли надумаете, станете там, правда, у меня там мастерские, но место под барак там осталось. Поставите барак и живите, денег с вас не возьму.

— Не возьмете? — переспросил Брюнхвальд.

— Зачем спрашиваете? Я ж не купец, сказал не возьму, значит, не возьму.

— Я скажу своим людям, — ротмистр поднял стакан, — наверное, мы примем ваше предложение, нам особо больше и некуда пойти.

— Буду рад помочь, добрым людям и честным верующим, — отвечал кавалер.

Он тоже поднял стакан.

— А с работой, сможете помочь, нам бы службу найти, может курфюрст ищет добрых людей? — спросил ротмистр, выпив вино до дна.

— Вот тут нет, не смогу, думаю уйти на покой, ни служить, ни воевать не хочу. Буду делать порох и мушкеты, а с нобилями больше дел иметь не желаю.

— Эх, могу только позавидовать вам, — сказал Брюнхвальд, залезая ложкой в горшок. — Отличный каплун! Прекрасный суп! Повар у фон Пиллена, что надо!

Купчишки были разочарованы, привозили хорошую еду и пиво, и одежды яркие, а солдаты не брали ничего. Люди Брюнхвальда деньги имели, но ротмистр настрого запретил тратить серебро, неизвестно, как им предстояло жить дальше, ни службы, ни дома у них не было. А люди Пруффа, дом может, и имели, да вот денег у них не было. Пруфф убеждал их не торопиться, и все трофеи продать в Ланне с большой выгодой, а пока ничего не трогать, терпеть да ждать. А ждать солдатам не хотелось, тем более, что Волков велел им вина больше не давать, его мало осталось. Одна бочка только. А вино было хорошим, и он хотел забрать его себе, выкупив как трофей. Солдаты терпели и ждали, когда фон Пиллен дозволит всем пойти домой. Может и дождались бы да уж больно настырны были блудные девки, что пришли к лагерю. Поначалу, фон Пиллен настрого запретил им приближаться к людям, что вышли из города, чтобы не захворать язвой, но женщинам нужны были деньги и всеми правдами и неправдами они проникали в лагерь Волкова. Ходили от костра к костру, сидели с солдатами, обнимались, задирали подолы при первой возможности, когда грели ноги у огня, пели похабные песни и, не стесняясь, садились справлять малую нужду прямо на глазах у солдат. А солдаты к ним лезли и получали отказы, без денег девки не желали отдаваться. Видя все это кавалер, сел у себя в шатре с Еганом, раскрыли тюк с серебром и, отсчитав серебра на шестьсот талеров, сложили деньги в рогожу и пошли с рогожей этой к солдатам Пруффа.

— Сержант, — произнес Волков, подходя к костру, где сидело больше всего солдат и девок, — собери своих людей.

Сержант Карл, по прозвищу Вшивый, поглядывая на мешок, что с трудом держал Еган, окликнул солдат от соседних костров, все стали собираться вокруг кавалера. И когда собрались тот сказал:

— Мне принесли серебро, хотят купить наши пушки, что мы взяли трофеем в арсенале. Одну из картаун мы отдадим курфюрсту, три остальные наши. За них нам предложили восемь сотен монет.

Он сделал знак рукой и Еган бросил рогожу наземь, на бугорок. Рогожа раскрылась и перед солдатами и девками, что стояли кругом, развалилась целая куча серебра. Чуть стекла по неровности, шелестя и разливаясь. И застыла. Куча денег была огромна. Все смотрели на нее завороженно, и солдаты и женщины. Все молчали. А Волков обвел взглядом людей внимательно и спросил:

— Ну, так что, отдаем картауну и две кулеврины за восемь сотен?

— Берите, ребята, — громко и звонко крикнула молодая и рыжая девица, — берите серебро, купим вина, согреемся и вы не пожалеете, клянусь! — Она задорно задрала подол до самого бесстыдства. Показала всем.

И дружно, сразу все вместе загалдели солдаты. Стали обсуждать, большинство хотело взять деньги, но были и те, кого не соблазнила рыжая, ни лобком, ни вином. Те, кто понимал, что пушки больше стоят.

— Чего галдите, дураки, Пруфф говорил, что пушки больше стоят, — перекрикивал всех старый корпорал Фриззи, — потерпеть не можете? Как рыжим, волосатым пирогом запахло, так бошки потеряли?

— Чего ждать-то? Опять обещания про богатое завтра, а тут деньга вот она лежит, — не соглашались с ним другие. — Вот она. И пусть, что меньше.

— Берите деньги, ребята, — визжала рыжая, тряся подолом над огнем, — вина купим!

— Мало, — громко говорил сержант, — господин кавалер, пусть купец накинет деньжат, восемь сотен мало.

— Да, да, — подтверждали другие солдаты, — мало, пусть даст еще!

— Сколько еще хотите? — спросил кавалер.

— Сотню! — не мелочась, выпалил сержант.

— Да, сотню, сотню, — снова поддержали его люди.

— Купец добавит сотню, — сразу согласился Волков, — монах, брат Ипполит, иди сюда. Писать и считать будешь. Итого все три пушки мы отдаем за девятьсот монет, согласны?

— Согласны, согласны, — говорили солдаты.

— Мне, как старшему офицеру — четверть, и людей всех моих посчитайте, они дрались не хуже вас, а Хилли-Вилли, так и вовсе всех офицеров у них побили. А господину Рохе сержантскую порцию.

Он мог кричать уже что угодно, его почти никто не слушал, все сгрудились вокруг старого корпорала, сержанта и монаха, которые уже уселись на мешки, достали бумагу и чернила и стали считать людей. И доли. Тут, расталкивая девок и солдат, вперед пробился капитан Пруфф, он был в одной рубахе и шоссах и босой, несмотря на холод:

— Что за деньги, — вопрошал он, — откуда они? Откуда серебро?

— Пушки мы продали, — крикнул ему кто то.

— Пушки? За сколько? — он заволновался. — За сколько, кто купил?

— За девятисот монет, — с гордостью ответил сержант.

— Девятьсот? — заорал Пруфф. — Девятьсот?! Что вы наделали дураки, почему без меня, кто так решил? Кто решил, я спрашиваю?

Но его не слушали, отвечали, лишь бы отстал:

— Корпорация решила, — коротко ответил Старый Фриззи.

— А купец кто? — орал Пруфф.

— Нам не ведомо, господин кавалер его знает.

Пруфф кинулся к Волкову, стал распихивать людей, но тот ждать его не стал, пошел к своему шатру, улыбаясь, и слушая, как капитан орет:

— Дураки, дураки, эти пушки полторы тысячи стоят, полторы тысячи! Какие девять сотен? Там одна полукартауна на тысячу тянет! Кавалер, господин кавалер, постойте.

Он догнал Волкова, схватил за рукав:

— Постойте, остановите сделку, мы теряем много денег.

— Ну, — кавалер высвободил руку, — вы так простудитесь капитан. Гляньте, босой, и почти раздетый.

— Мы теряем деньги, где этот купец, остановите сделку.

— Я купец, — просто сказал кавалер, — пушки эти мне нужны.

— Вы? — удивился Пруфф. — Так это вы всех обманули?

— Никого я не обманывал, предложил деньги и все. Корпорация могла не соглашаться.

— Но ведь вы даже меня не позвали! — возмущался капитана. — Разве так можно?

— Я не знаю правил вашей корпорации, если вас не позвали, то значит так можно.

— Так это же бесчестно!

— Полегче, Пруфф, — сурово сказал Волков, глядя как босые ноги капитана тонут в ледяной грязи. — Не говорите таких слов, это не шутка. И чего же тут нечестного, я пришел к вашим людям предложил им денег, они приняли решение без вас, причем тут я? Вы сами виноваты, что люди ваши решают без вас.

— Но вы ж ко мне должны были прийти, ко мне, — искренне удивлялся капитан, — я старший офицер в корпорации.

— Что ж вы за офицер, если решения принимаются без вас, и вас даже не позвали за советом. Нет Пруфф, своей вины я не вижу. Идите, оденьтесь, а то простудитесь, и проследите, чтобы деньги были поделены честно. Свою долю я уже вычел, оставшуюся часть денег я пришлю немедленно.

— Но я не думаю…

— Идите Пруфф, и проследите за дележом денег, — кавалер перебил его холодно и повторил, — идите, Пруфф. Ваши люди делят деньги без вас.

Больше он его не слушал, шел в свою палатку. Кавалер знал, что поступил неправильно, рыцарь так поступать не должен. Но деньги есть деньги. Да, деньги есть деньги, и сейчас он заработал огромную кучу денег, Пруфф был прав, эти пушки стоили намного больше, чем Волков за них заплатил. Но солдаты Пруффа были довольны, и люди кавалера были довольны, а сам кавалер был очень доволен, все были довольны, включая купцов и девок. Недоволен был только Пруфф, ну так что ж. Всегда есть кто-то недовольный. Так устроен этот мир. Да хранит его Господь.

В тот день солдаты много пили, большие костры горели до утра, на них жарилась жирная свинина, распутные девки пели песни, тоже пьяны были, плясали у костров иной час и нагие. Так — нагие лезли с солдатами под телеги. А потом, не одеваясь, спрятав деньгу за щеку, или отдав ее мамке, снова пили и плясали и шли под телеги снова. А к солдатам Пруффа, присоединились солдаты Брюнхвальда, тоже веселились. Да и сам ротмистр был с ними. Только караульные на заставах с завистью вздыхали, слушая как народ в лагере веселится. Да и Волков смотрел из постели своей, откинув полог шатра, на пьяное веселье. Но к солдатам не шел, ждал. Он послал Егана за Брунхильдой, да девица так и не пришла, Еган зря прождал в ее палатке.

А Брунхильда так больше и не пришла до самого того дня, когда надо было снимать лагерь. Агнес приходила. Была она чиста и платьем и телом необыкновенно, причесана, хорошо выглядела. Волков отметил, что стала она входить в пору женской красоты, и грудь, и плечи ее налились, и лицо заметно изменилось. Она похорошела, и косоглазие ее уже было не так очевидно. А платье ей было мало в теле и коротко. Была девица ласкова и говорила учтиво. Кланялась и целовала кавалеру руку. Не то, что недавно. Прямо смиренная дочь, да и только. Волков был доволен, и думал, что правильно забрал у нее шар, это от него она лик человеческий теряет. Он хотел поесть с нею, выведать, что делала и как жила Хильда, да не вышло. Пришли купцы, пригнали новые подводы и аж девятнадцать лошадей, что он заказывал, так как своих лошадей и подвод не хватало, чтобы вывезти весь трофей. Он до вечера смотрел лошадей и торговался.

А поутру они стали снимать лагерь. Время, что определил им фон Пиллен на язву, прошло. Ни одного язвенного среди вышедших из города не было. Солнце едва взошло, как господа кавалеры и офицеры собрались у западной заставы. Были: Кавалер Фолькоф, капитан Пруф, ротмистр Брюнхвальд, сержанты Роха и Вшивый Карл, и кавалер ротмистр фон Пиллен со своими сержантами.

Кавалер Фолькоф и кавалер фон Пиллен были при своих штандартах, все были в доспехе.

— Друг и брат мой, — начал фон Пиллен, — время прошло, скажите, нет ли среди людей ваших зачумленных?

— Друг и брат мой, я рад сообщить вам, что среди моих людей, нет больных, ученый монах, врачеватель, брат Ипполит, осмотрел всех, и хворых среди нас не сыскал, — отвечал Волков. — Дозволите ли вы нам покинуть лагерь и ехать в свои земли.

— Ну, раз так, то нет нужды удерживать вас, господа, — отвечал молодой ротмистр.

— Господин фон Пиллен, деньги из казны города Ференбурга, вам переданы, — продолжал Волков, — а бронзовую полукартауну, что взял я у еретиков в арсенале, прошу вас принять сегодня, сейчас.

— Что ж, мой принц будет доволен, — сказал фон Пиллен, — пушку я видал, отличная пушка.

— На том разрешите нам отклонятся и отбыть, — сказал кавалер, — ждут нас.

— Я буду скучать без вас, — сказал молодой человек.

И Волков ему поверил, и усмехнулся. Скучать то он будет — по Брунхильде. Стали разъезжаться, но фон Пиллен его окликнул:

— Господин кавалер.

— Да, — Волков остановил коня.

Молодой человек дождался пока все отъедут и произнес:

— Я хотел с вами поговорить…

Он вздохнул, а кавалер сидел, улыбаясь, поигрывал поводьями. Кавалер знал, о чем будет разговор. Фон Пиллен, искал слова, а Волкову их искать не было нужды, и он заговорил:

— Говорить хотите о Брунхильде?

— Да, — признался юноша. — Как вы догадались?

— Она сказал мне.

— Сказала? — удивлению фон Пиллена не было предела. — Она сказала вам о нас?

— Да и я благословляю вас.

— Что? Благословляете? На что? — недоумевал молодой человек.

— Ну как на что, на брак, она сказал мне, что вы собираетесь на ней жениться.

— Жениться? Я?

— Ну, да она мне так сказала, или вы не предлагали ей руки и герба своего?

— Я, я даже не знаю, может она не так меня поняла. Я просто думал…

— Что думали?

— Понимаете у меня родственники… — говорил молодой рыцарь, как оправдывался.

— У всех родственники, так что вы думали насчет женитьбы?

— Я не могу жениться, понимаете, я из старого рода, у нас так не принято жениться, и я надеялся…

— На что? Что я оставлю вам красотку, чтобы вы тут не скучали?

— Да, но… Нет, нет я не так выразился…

— Прощайте фон Пиллен, я забираю ее с собой, — кавалер тронул коня, — А вы всю жизнь будете вспоминать ее, таких больше нет, и еще может, пожалеете, что не женились на ней.

— Но она же гулящая! — кричал ему в след фон Пиллен. — Как же на ней жениться.

— Да гулящая! Еще какая! Таких еще поискать! Впрочем не ищите — не найдете, прощайте фон Пиллен, вы упустили свой шанс.

Он ехал и смеялся, вспоминая печальное лицо юного ротмистра. Это утро было холодным и прекрасным. Он сегодня поедет в Вильбург и дней через пять, с таким обозом никак не меньше, он отдаст раку епископу. От этой мысли ему на душе было хорошо, и пусть, что холодно. И он засмеялся, в кои веки. Сам с собой. По дороге он встретил Роху, тот сопровождал пушку, которую везли фон Пиллену, для курфюрста.

— Роха, не вздумай отдать ему лошадей, отдашь только пушку, лошади мои.

— Я понял, Фолькоф, — отвечал Роха по кличке Скарафаджо.

Он глядел на кавалера и удивлялся. Он ни никогда не видел, чтобы тот смеялся. Да, такого он вспомнить не мог.

Глава семнадцатая

Самая большая телега была для нее. В телегу уложили перины и одеяла, поставили корзины с едой и вино. Агнес уже сидела в телеге, укутанная в одеяла. А Брунхильду все ждали, хотя обоз уже давно уехал вперед. Кавалер кутался в плащ и ничего не говорил. Слушал обычную болтовню Егана. Вскоре она пришла, была она в новом и дорогом платье, в шали и в новой замысловатой шапочке. Несла узелок, у телеги встала, застыла, стала ждать молча, ждала, пока Еган слезет с лошади и поможет ей сесть в телегу. Села рядом с Агнес они попихались немного, пообзывались и Брунхильда, закутавшись в одеяло, сказал монаху, что сидел возницей:

— Ну, трогай, что ли.

Госпожа, да и только, еще и года не прошло, как за коровами навоз убирала в хлеву, да столы вытирала в харчевне. А тут вон, какая стала.

А на Волкова она даже не взглянула.

Поселок Альбертслох стоял как раз между тремя большими городами, на перекрестке. Если ехать из Ференбурга, с северо-запада вверх по реке Эрзе, то непременно попадешь в Альбертслох.

А оттуда идут две дороги, одна на юго-восток к Ланнау, в земли курфюрста-архиепископа герцога Рупперталь, а другая ровнехонько на юг к Вильбургу, по земле Ребенрее курфюрста Карла. Альбертслох стоял очень удачно, и должен был бы процветать, но какая война ни начиналась по соседству, то обязательно проходила через него. За последние пятнадцать лет еретики проходили здесь трижды. Трижды его грабили и один раз сожгли дотла, когда раздосадованные еретики ни с чем ушли из-под Ланнау, по дороге, от злобы, спалили Альбертслох. И все кирхи в нем пограбили. Но все-таки место было очень удобно для торговли, и поселок оживал снова, как только война откатывалась отсюда.

Был полдень. Кавалер Фолькоф останавливаться в Альбертслохе не велел, хотел пройти за этот день побольше, уж больно медленно тащился его обоз. А он мечтал побыстрее закончить дело, передать раку с мощами епископу Вильбурга.

Он, и его новый товарищ Карл Брюнхвальд, ехали впереди колонны, разговаривали, когда Брюнхваль заметил людей на пригорке, у самой развилки:

— Видите их? — спросил он у кавалера.

— Вижу, — отвечал невесело тот.

Брюнхвальд покосился на Волкова:

— Думаете, по вашу душу явились?

— Два посыльных офицера в цветах Руперталей, люди архиепископа, да еще поп какой-то с ними. Что им тут делать, здесь еще земли принца Карла, — кавалер вглядывался в людей, что стояли на пригорке у дороги.

— Значит по вашу, — резюмировал Брюнхвальд.

— Боюсь, что так, — отвечал Волков, — тем более, что поп мне точно знаком.

Они подъехали ближе, и он уже не сомневался, это был отец Семион.

А отец Семион стал спускаться с пригорка, скользя по ледяной грязи. Но теперь он выглядел иначе. Ни рваной одежды, ни простого символа веры из дерева. Сутана из фиолетового бархата, серебряная цепь с серебряным символом веры, добротные туфли вместо сандалий. Волков и Брюнхвальд встали у дороги, пропуская обоз вперед, Еган со штандартом и Сыч за ними.

— О, беглый поп-расстрига явился, — обрадовался Еган, — повесим его, господин? Эй, отец Семион, а мы тебе веревку припасли.

Отец Семион даже не глянул в его сторону, подошел к кавалеру, низко поклонился.

Ни Волков, ни Брюнхвальд на поклон не ответили, сидели, ждали. И монах заговорил:

— Рад видеть вас господин во здравии, — и тут он полез в сумку, что была у него на боку, и достал оттуда большой кошель, подошел и протянул его Волкову.

Волка взял кошель, взвесил его на руке, кошель был очень тяжел, заглянул в него. Там было золото.

— Ваша доля господин, — сказал отец Семион. И протянул кавалеру бумагу.

Волков взял и бумагу, но читать ее не торопился, глядел на монаха — ждал объяснений. И монах объяснил:

— Это расписка от брата Иллариона, казначея его Высокопреосвященства. Которому мы пожертвовали треть, от денег, что взяли у колдуна по трибуналу.

— Ты отдал треть наших денег архиепископу? — спросил кавалер.

— Да господин, и поверьте, так будет лучше. На комиссии, коли такая будет, казначей будет на нашей стороне, а значит и сам архиепископ будет на нашей стороне. Деньги-то немалые.

— Немалые? — Волков опять взвесил кошель на руке. — И сколько здесь?

— Сто два гульдена золота, разной деньгой, — отвечал монах.

— О! — произнес Брюнхвальд, его лицо выражало восторг.

— Сто два, а казначею ты сколько отдал? — спросил кавалер.

— Тоже сто два, — отвечал монах.

— Значит и себе взял сто два?

— Да господин, раз мы с вами были членами трибунала, то мы и получаем деньги, хотя я, как глава трибунала, должен получить больше, но я не буду против дележа по равным долям.

— А долю брату Ипполиту давать не нужно? Обойдется, значит? — ехидно поинтересовался Волков.

— Обойдется, господин, — спокойно отвечал монах, — он хоть в трибунал и входил, да был он писарем, а судили мы с вами, и приговор выносили мы с вами, и нам с вами на комиссии отвечать, а не брату Ипполиту. С него и спроса не будет. А значит и денег ему не нужно.

Волков еще раз взвесил на руке золото и снова заговорил:

— А откуда мне знать, что ты себе не взял золота больше, чем дал мне и казначею?

— А в том клянусь я своею бессмертной душой, что не взял я ни крейцера, ни пфеннига медного лишнего больше, чем дал вам и казне архиепископа! — отец Семион поднял руку к небу, как бы призывая Создателя в свидетели.

Волкову пришлось верить клятве, он стал прятать кошель с золотом, но все еще не считал разговор законченным:

— Ну а зачем же ты тайком ушел, тогда как вор, сказал бы мне, что треть мы должны отдать в казну и дело с концом, я ж не дурак и не и жадностью не одержим. Уж поделился бы с архиепископом. Говори.

— Сказал бы я вам, что раку нужно в Ланн везти, а не в Вильбург, вы бы послушали меня?

— Нет, конечно, я обещал ее епископу Вильбурга, зачем же ее в Ланн везти.

— И тем бы себя погубили, не послушались бы вы меня, и стали бы церковным вором, и грабителем вольного города, как и хотел бы наш добрый канцлер, брат Родерик, ненавистник ваш. А теперь мы в Ланн ее повезем, отдадим святым отцам и там, при папском нунции уже и решат, что со святыней делать. И тогда вы будете не церковный вор, а сохранитель святыни.

— Нет, — сказал Волков, — я обещал ее епископу Вильбурга, ему и повезу.

— Ну, вот, я знал, что вы так скажете, вы рыцарь и по-другому сказать и сделать не можете, и убедить бы вас не смог бы, потому и сбежал тайно, — отец Семион повернулся и сделал знак двум офицерам, что стояли на пригорке и терпеливо ждали. — Поэтому я и пошел за ними.

Офицеры спустились с пригорка, подъехали, кланялись. Волков и Брюнхвальд кланялись им в ответ, затем один из офицеров достал свиток, с лентой цветов архиепископа и с гербом его на сургуче:

— Вы ли кавалер Фолькоф? — спросил офицер.

— Я, — сказал Волков.

— Господин мой, архиепископ Ланна, шлет вам письмо.

Волков взял свиток, он чуть волновался. Развернул его, и стал читать красивый почерк с завитками:

Сын мой, добрый кавалер Фолькоф, прослышал я, что реликвию удалось вам вырвать из лап хулителей церкви, и спасти ее от поругания. Так прошу вас немедля везти ее ко мне в город, чтобы люди могли видеть ее и молиться рядом с ней. И тут уже Мы, среди отцов церкви, решим судьбу ее.

Август Вильгельм герцог фон Рупперталь

Архиепископ и Курфюрст Ланна

Чуть ниже красовался немного смазанный оттиск перстня с гербом города Ланна. Волков перечитал письмо еще раз и потом еще раз. Конечно, он должен был везти мощи в Вильбург, он обещал епископу, но кто бы его упрекнул в том, что он не выполнил обещания. Кто бы осмелился не откликнуться на просьбу курфюрста Ланна. Поискать таких храбрецов.

Кавалер чуть помедлил и потом, повергнув голову, кинул через плечо:

— Сыч, разворачивай обоз, мы идем в Ланн.

Отец Семион сдуру заулыбался. Увидав это, Волков перетянул его плетью вдоль спины, склонился с коня и прошипел зло:

— Скалишься? За меня решать вздумал и все решил? Смотри, поп, я про склянку-то не забыл еще. Помню.

И поехал к дороге на Ланн, а монах остался стоять, выгнув спину, почесывая больное место и приговаривая:

— Да простит тебя Бог, как я прощаю, добрый господин.

А в Ланне стоял траур. Иоганн Руберхерт верный рыцарь и меч курфюрста, паладин церкви, погиб на реке Линау, притоке Эрзе, в схватке не то с еретиками, не то и вовсе с мятежным мужичьем. Погиб и его старший сын, а средний был ранен. Из двухсот пятидесяти его людей вернулось чуть больше сотни. Весь обоз и даже штандарт Руберхертов были потеряны. В церквях шли поминальные молитвы, звонили колокола, на воротах города флаги были приспущены.

— А Ланн большой город, — заметил Брюнхвальд когда они только подъезжали к нему. — Больше Ференбурга.

— Так и есть, — согласился кавалер, останавливаясь, чтобы пропустить свои бесконечные телеги с трофеями в ворота города.

Сержант, старший на воротах, поинтересовался, видя военных господ, больше для порядка:

— Товары везете, господа? На рынок?

— То трофеи, — отвечал кавалер.

— О, — восхитился сержант, — видно, добрый был поход.

С этой минут в городе Ланне было уже две новости: одна о гибели Руберхертов, вторая о малоизвестном рыцаре, что привез в город целый обоз трофеев. И про смерть славных Руберхертов стали быстро забывать. И все хотели знать, кто же тот удачливый рыцарь, что привел в город пушки и драгоценную раку с мощами.

Сначала, как и положено, о том прознали вездесущие мальчишки, потом и все остальные.

Отец Семион скинул рогожу и даже сам протер раку от дорожной грязи. Сам шел впереди подводы и выкрикивал:

— Люди добрые сердцем, в котором живет Господь, идите и смотрите: кавалер Фолькоф, славный рыцарь, что побил еретиков в городе Ференбурге, спас от поругания мощи святого великомученика Леопольда и привез их в наш город, где никто не осмелится их поругать.

Горожане выходили из домов, мастера из мастерских, все осеняли себя святыми знамениями, кланялись, читали молитвы, кто как умел. Пытались подойти ближе, поглядеть на черное от старости серебро раки, дотронуться до святыни. Но солдаты Пруффа, переполненные важностью от причастности к происходящему, гнали их, не давали лезть к раке и под телегу.

Сначала Волков не понимал, что делает монах и даже злился на него. Потом до него дошло, что монах делает все правильно, и он, было, успокоился. Но когда его обоз стал собирать толпы людей на узких улицах, то снова стал волноваться, боясь, как бы не задавили кого.

А монах не унимался:

— Господь, да хранит славного рыцаря Фолькофа, что вырвал из лап безбожников святыню!

— Который, который из них Фолькоф? — слышалось со всех сторон.

Умный Брюнхвальд, что ехал от кавалера по левую руку, чуть придержал коня, чтобы вопросов ни у кого не было. Теперь он ехал на пол-коня сзади, а сразу за ним ехали Сыч и Еган, оба в сине-белых одеждах, в цветах герба Волкова, а Еган еще и штандарт держал сине-белый да со страшным вороном, что глаз имел кровавый. И теперь никто из зевак уже не спрашивал, который из них кавалер Фолькоф.

Все видели его. Волков снял шлем и подшлемник, он хотел, чтобы его запомнили, знали. Возможно, он останется в этом городе навсегда, и пусть люди его узнают. Люди глазели на него и, если ловили его взгляд, кланялись.

А он был горд, горд и счастлив, как никогда в своей жизни, хотя его лицо и не выражало никаких эмоций. Но брат Семион все видел. Он шел перед телегой с мощами, на мгновение, замолкая, поворачивал голову и смотрел на кавалера. Видел его триумф. Чувствовал его состояние и улыбался едва заметно. И снова славил кавалера зычным голосом умелого попа.

Ближе к центру города к Волкову подбежали два человека, один был в хорошей одежде, толст и тяжко дышал. То был помощник бургомистра, он смиренно просил не везти весь обоз на центральную площадь, так как это запрещено, телегу с мощами — пожалуйста. А все остальное просил везти к складам да к мастерским.

Волков послушал его,отправил людей Пруффа и часть людей Брюнхвальда с обозом к складам. А сам вскоре, был на центральной площади, перед самым роскошным храмом, который он когда-либо видел. Там у ступеней храма телегу с мощами и остановили. Зевак от нее отогнали. Брат Семион сходил в храм и вскоре вернулся.

— Ну что, можно заносить? — спросил у него Волков.

— Нет-нет, господин, нельзя, протоиерей послал за архиепископом. Будем ждать его.

— А придет ли? — засомневался кавалер.

— Уж не извольте сомневаться, коли здоров, так придет, такого он не упустит.

Народа на площадь все прибывало, и все продолжали смотреть на кавалера и судачить о том, откуда он взялся, да кто он такой. Волков терпеливо ждал.

И, наконец, из дверей церкви, откуда он там взялся, появился сам архиепископ. Был одет в простую полотняную рубаху до пола, без шапки и с посохом в руке. С серебряным символом веры на серебряной цепи. Он стал спускаться по ступеням к телеге, на которой стояла рака. Спустившись, воздел руки к небу, бросил посох и тяжело повалился на колени пред мощами. Туфли с его ног слетели, а он так и стоял, босой и простоволосый, молился. Брат Семион сделал Волкову знак и сам стал на колени. Волков спрыгнул с коня и последовал его примеру. Все вокруг становились на колени: и жители города, и Брюнхвальд, и Сыч, и Еган. Все молились на площади. Кто как умел, так и читал молитвы, и кавалер читал, благодарил Господа за этот день, говорил ему, что не было у него дня лучше этого. Что день этот лучше, чем тот, когда его посвятили в рыцари.

А архиепископ встал и босой подошел к раке, поцеловал ее, громко благодаря Бога, обошел с другой стороны и снова поцеловал, уже другую сторону. Люди встали, потянулись к телеге, но солдаты Брюнхвальда и подоспевшая городская стража оттесняли их обратно.

— Позже, дети мои, позже, вы все коснетесь ее, мы поставим раку в соборе, любой сможет почувствовать благость ее, — громко говорил архиепископ, — а сейчас мы поблагодарим нашего славного рыцаря, доброго воина, господина Иеронима Фолькофа.

«Он знает мое имя», — удивленно думал кавалер, а архиепископ приблизился к нему, поднял с колен, ладонями склонил его голову, поцеловал в лоб и тихо сказал:

— Большое дело вы сделали, сын мой. Большое.

И уже заговорил громко, на всю площадь:

— Думаю, славному рыцарю этому даровать титул «Защитник веры». Как вы считаете, дети мои, достоин он?

— Достоин, господин, достоин! Даруйте ему титул, государь, даруйте! — кричали люди. — Конечно, достоин!

— Ну, что ж, отныне вы, Иероним Фолькоф, можете именовать себя защитником веры и писать сей титул на гербе своем, на щите своем, на штандарте своем.

Волков почувствовал, как ему неприятно сдавило горло и грудь, и дышать стало тяжко, и воздуха не хватало. Он стал моргать и щурится. Пока слеза не слетела с ресницы.

— Поглядите, дети мои, не видал я такого, он плачет! — продолжал архиепископ, призывая толпу в свидетели. — У этого храброго воина, добрая душа и мягкое сердце. Да, у него мягкое сердце, дети мои.

Женщины вытирали глаза глядя на это, да и мужчины многие смахивали слезы. Еган тоже смахивал слезы, чуть не роняя штандарт кавалера. Сыч шмыгал носом и был необычайно серьезен.

— Вы молодец, сын мой, молодец, — говорил архиепископ и как отец сыну, взъерошил кавалеру волосы.

Потом он крепко его обнял, а Волков стоял и думал о том, как бы не поцарапать грудь его святейшеству клепками бригантины.

Волков и Брюнхвальд ехали за пустой телегой, кавалер молчал. Он думал, что не зря встретил в Рютте юного коннетабля, не зря. Не зря согласился помочь барону Рютте, не зря поехал к епископу, не зря взялся за, казалось бы, простое дело и довел его до конца. Оно того стоило. Курфюрст, архиепископ, господин большой земли, при всех трепал его по волосам и называл молодцом, ведь он спас реликвию от поругания. Волков, в который раз благодарил Бога и, увидев отца Семиона, что шел чуть сзади, спросил:

— Монах, а чем славен святой Леопольд? Я раньше и не слыхал про него.

— А Бог его знает, — как-то беззаботно отвечал отец Семион.

— Что? — искренне удивился кавалер. — Ты не знаешь?

— И близко не знаю, — все так же легкомысленно говорил монах, — в поминальном месяцеслове больше восьми сотен разных святых, разве все упомнишь.

— Но архиепископ говорил, что он великомученик!

— Думаю, что его высокопреосвященство и сам не знает, кто этот Леопольд, а если и знает, то узнал совсем недавно.

— А что ж он так радовался мощам, называл их святыней? — не верил кавалер.

— Господин, пастве нужна святость, люди любят святыни, и забота отцов святых, давать то, что им требуется. Вот архиепископ и дает, мы уехали, а в храм выстроилась очередь, чтобы лобызать раку, и люди будут там стоять, пока каждый второй в городе не прикоснется к ней. А потом разнесется молва, и она уже полетела, и сюда поедут мужики из ближайших деревень, а они разнесут молву дальше, и сюда поедут мужики из дальних деревень, и другие мужики и другие, и не только мужики. Так что мощи, которые мы привезли, очень ценные. Да и могут ли быть другие, в такой-то прекрасной раке.

Волкову слова попа страшно не понравились, он подумал, что неплохо бы еще раз врезать ему плетью, но не стал, спросил только:

— А куда ты идешь?

— С вами господин, приход мне уже вряд ли дадут, приор на меня, наверное, зол за то, что я не погубил вас, а проповедовать на базаре за подаяния не хочу. Вот и подумал, что вам я буду полезен.

— Платить я тебе не собираюсь, — холодно сказал кавалер.

— Ну, так за хлеб буду служить вам, — спокойно отвечал монах, — наше дело монашеское.

Это говорил человек в бархатной одежде и сжимавший в руке четки из драгоценного красного корала.

Брюнхвальд слушавший их разговор засмеялся и сказал:

— Вот пройдоха.

Монаху кавалер ничего не ответил, он понимал, что этот поп может быть полезен, и уже был полезен, но все-таки он не доверял ему. А Брюнхвальду он сказал:

— Поедемте направо, ротмистр, покажу вам свои угодья.

Колодец был вырыт, вода в нем была, мастерские стояли, но пороха в бочках не было, и горн был холоден. Только что счастливый Волков на глазах потемнел, наливаясь злостью.

Сыч спрыгнул с лошади, осмотрел все вокруг, и в кузне, за корзинами с углем, нашел кузнеца Якова Рудермаера. Тот был явно не в себе. Вид у него был плохой.

— Что с ним? Болен? — спросил кавалер.

— Да пьян он, — сказал Брюнхвальд.

Сыч понюхал кузнеца и подтвердил:

— Точно пьян, экселенц.

Волков стал еще черные, на руке что плеть сжимала, побелели костяшки.

— Второй где? Где аптекарь?

— Не знаю, — сипло отвечал кузнец, — уже неделю его не видал.

Волков чуть тронул коня, подъехал ближе, склонился и тоном, от которого у кузнеца чуть ноги не подкосились, спросил:

— А мушкеты мои где?

— Нету, — выдавил Яков Рудермаер.

— Нету? Почему их нет, должны уже быть, хоть один да должен.

— Ствол не идет, — заговорил кузнец, вытирая пот с лица, хотя на улице было совсем не жарко, — кую правильно, начинаю точить, он гнется, а если закаляю, то лопается, трещинами идет.

— А как же ты тот мушкет сделал?

Кузнец молчал, его чуть потряхивало.

— А, так ты его украл у кого-то, — догадался Волков, — ты вор!

Его рука машинально легла на эфес меча, хотя он и не думал об этом.

— Господин, не нужно, — перепугался Еган. — Не рубите его!

— Кавалер, нет нужды марать меч, — сказал Брюнхвальд, тоже встревоженный. — Пусть им палач займется, если он вор.

Волков выпрямился, глубоко вздохнул носом, чуть подождал, но руку с меча убрал. И сказал, указывая рукой:

— Ротмистр, вон место, ставьте барак там. Прямо к стене.

— Места совсем немного, — отвечал Брюнхвальд. — Будет тесно.

— Ставьте два этажа, тесно не будет. У вас хватит денег на материалы? Если нужны — скажите.

— Хватит, у нас есть деньги. Поставим два этажа и печь, будет хорошо.

Кавалер кивнул, и спросил у Егана тоном, не сулящим ничего хорошего:

— А где мой старый знакомец Игнасио Роха по кличке Скарафаджо?

— Он с обозом пошел к складам, — отвечал слуга, все еще волнуясь.

— Ну, так поехали к складам.

На площади у складов, которая была забита телегами, лошадьми, товарами и людьми он нашел Роху, тот сидел на телеге и болтал с мальчишками, Хельмутом и Вильгельмом, у всех было прекрасное настроение. Волков спрыгнул с коня и пошел к ним, хромая и бесцеремонно распихивая людей.

Роха увидал его и понял, что что-то не так, спрыгнул с телеги. Стоял, ждал.

— Что, что случилось? — спрашивал он у кавалера, когда тот подходил к нему.

— Откуда ты взял этих бродяг? Вот откуда ты их взял? — зло говорил Волков.

— А чего? Кого взял?

— Да ничего, кузнец пьян, валяется, ни одного мушкета не сделано, горн холодный, а аптекаря и вовсе нет нигде неделю.

— Как так, почему не сделал? Ни одного?

— Ты у меня не спрашивай. Иди и сам все выясни, и начни делать мне мушкеты, иначе… — он стал тыкать в грудь Рохи пальцем, — иначе ты вернешь мне каждый талер, что я потеряю, слышишь, каждую монету, что я потратил на твою затею.

Повторять Рохе не пришлось, он заковылял к своему коню и уехал тут же, а Волков остался с Хилли-Вилли. Глянул на них, мальчишки стояли, не шевелясь, боялись кавалера, когда он зол. Его все боялись, когда он был таков. Он тоже пошел к своему коню, и поехал в гостиницу, остановился возле Пруффа:

— Пруфф, проследите, чтоб все было в сохранности. Найдите склады и конюшни для лошадей, завтра я выкуплю все трофеи у вас.

Капитан только поклонился в ответ.

Волков поехал в гостиницу, он устал, он хотел мыться и не холодным уксусом, а горячей водой, и чтобы лежать в ней долго, а потом ужинать доброй едой. Не солдатскими бобами да горохом, не просом с салом, а жареной свининой, сыром, пирогами, хорошим пивом, и чтобы обязательно были соусы. Острые дорогие соусы. А потом он хотел бы видеть прекрасную Брунхильду, он хотел с ней поговорить.

Хозяин «Трех висельников» был счастлив, когда кавалер вернулся в гостиницу со своими людьми, он кланялся, едва не в ноги падал, а Брунхильду назвал прекрасной, благородной дамой. И Агнес называл благородной девушкой. А Волков и вовсе боготворили, и все шло так, как-тому хотелось. Во дворе ему поставили купальню, грели много воды, повара готовили еду, рубили мясо, резали кур, мальчишка-холоп бегал к пивовару за свежим пивом. Сам кавалер сидел за большим столом, развалившись на широкой лавке, в рубахе и без обуви. Пиво ему наливал сам хозяин. А он ждал, когда нагреется вода, когда дверь распахнулась, и в трактир вошел богатый господин, а с ним еще двое господ, но, видимо, первый, что был у них голова, и был банкир из дома Ренальди и Кальяри. Это был сам Фабио Кальяри. Он улыбался Волкову, протягивая ему руки.

— Рад, искренне рад видеть вас живым, друг мой.

Волков вскочил, раскланивался с ним, обнимался. Крикнул:

— Еган, одежду.

— Оставьте, друг мой, оставьте, вы собрались мыться, я вас долго не задержу, — говорил банкир, садясь за стол, — велите лучше этому мошеннику-трактирщику подать мне стакан вина.

Трактирщик благоговейно кружил вокруг банкира, он теперь еще больше уважал кавалера. Шутка ли, сам старик Кальяри посетил его трактир.

— Как вы узнали, что я приехал? — спрашивал Волков.

— Вы шутите над стариком, — улыбался Кальяри, — весь город только о вас и говорит, о вас, о прекрасной раке со святынями, об обозе трофеев. Вы, друг мой, главная новость на неделю вперед.

Еган принес куртку и обувь, Волков быстро накинул одежду на плечи, сунул ноги в туфли:

— Я собирался навестить вас завтра.

— Простите, что упредил вас. Но хотел повидать вас сегодня.

— Наверное, вы хотите знать о нашем деле?

— Я все уже знаю, мой друг, все знаю, — банкир отпил вина.

А Волков делал вид, что осведомленность банкира его не удивляет.

— Вот, — господин Кальяри сделал жест и один из его людей тут же красиво выложил на стол цепочку небольших, но толстеньких золотых монет, — вот это ваши кроны, здесь больше, чем я вам обещал.

— Я признателен вам, — сказал кавалер, но не торопился считать монеты и забирать деньги, он глядел, как жадно на золото косится трактирщик. Улыбался.

— И также, мы обналичили вексель Рицци на сто талеров, — человек банкира стал выкладывать на стол столбики серебряных монет, так чтобы их легко было считать.

Трактирщик чуть не окосел.

— Я признателен вам, господин Кальяри, — Волков чуть привстал и поклонился. — У меня есть золото, но мне понадобятся талеры, вы поменяете мне?

— По самому лучшему курсу, — заверил банкир. — И еще кое-что…

Он замолчал. А Волков с интересом ждал, когда он продолжит.

— Вы привезли хорошие трофеи, думаете их продавать? — спросил банкир, пристально глядя на рыцаря.

— Думаю. Может быть, — сказал тот и не стал говорить ничего больше. Он подумал, что банк хочет выкупить у него трофеи. И не хотел торопиться и радоваться, чтобы не давать повода банкиру снижать цену.

— Если надумаете, я познакомлю вас со штатгальтером императора. К концу недели ландтаг даст добро на собрание в Ланне и землях войска для императора. Штатгальтер Ульрик будет собирать в нашей земле пять сотен пеших, сорок конных кирасир ну и пушкарей, арбалетчиков, сколько будет, и сто человек обозных людей. Сами понимаете, им будут нужны доспехи, оружие, седла, сбруи, телеги и лошади… В общем, все то, что есть у вас. Император платит щедро, очень щедро, но не сразу, придется, правда, подождать.

— Не сразу? — заинтересовался кавалер.

— Нет, но на вашем месте я бы взял имперские векселя, они всегда в цене, нет бумаг более надежных. Их примут всегда, но если захотите их продать сразу, у вас попросят скидку, и чем быстрее вы захотите их продать, тем больше будет скидка. Но если у вас есть время ждать, вы получите хорошую цену. Хорошую! Ну, так как? Вы заинтересованы в знакомстве с господином штатгальтером Ульриком?

— Да, я заинтересован.

Волков был действительно заинтересован, осталось только расплатиться с Пруффом и его людьми, и для этого у него было достаточно денег, теперь у него была куча золота. И от банкира и то того что ему принес отец Семион — долю золота от колдуна. Волков чувствовал, что неплохо заработает на этом деле.

— Да, я заинтересован в знакомстве с господином Ульриком, — повторил он.

В ночь после ванны, и будоражащих разговоров про деньги, и немалого количества пива, ему захотелось повидать госпожу Брунхильду. Но та дверь в свои покои не открывала. Кавалер настаивал и громко. Так, что переполошил постояльцев и хозяина, но девица упорствовала, и была в упорстве своем груба, и даже доходила до брани. Они переругивались через дверь, пока Еган и хозяин гостиницы не увели кавалера почивать.

Хлопоты, хлопоты, хлопоты. Когда у тебя столько добра, все нужно считать. Считать и пересчитывать. И снова пересчитывать, потому что вокруг люди… Люди есть люди и они слабы. Волков это знал. Даже если пред честным Еганом, набожным, деревенским, мужиком, которому он доверял, все время держать гору золота рано или поздно у него возникнет мысль: «Золота много, никто его не считает, а можно взять чуть-чуть, никто и не заметит. Ведь мне очень нужно».

И поэтому в утро он поехал и купил у механика крепкий железный сундук. О двух замках, и весом в пуд. Такой сундук и унести не просто, и сломать тяжело. Внутри сундука были каморы, малые и большие, видимо для денег серебряных и золотых. Так же там было место и для бумаг. Он был дорог, стоил одиннадцать талеров, но кавалеру он был теперь необходим, таскать с собой кучи серебра было просто невозможно. После того он поехал к складам, где они с Пруффом и его людьми снова стали все считать. Считали подводы и лошадей, седла и сбруи. Доспехи и оружие. Все записывали и оценивали. Считали мешки с горохом и бобами, бочки со всем, чем возможно и солдатские башмаки, что уже были ношены, а к концу дня, считали они уже одеяла и потники, и были оба голодны и злы. Все записали и все посчитали. И оценили в тысячу сто шесть талеров уже за вычетом четверти кавалера. Волков предлагал тысячу сразу и разойтись. Пруфф бубнил, что лучше подождет, будет продавать все не спеша и получит на сто шесть монет больше. Из-за этих ста шести монет и два упрямца и не могли сговориться.

— Вы дождетесь, Пруфф, я принесу завтра серебра, монет девятьсот — продолжу вашей корпорации, и посмотрю, что скажут ваши люди, — угрожал Волков.

Пруфф зло сопел, он не забыл, как кавалер выкупил пушки.

— Берите тысячу, это намного больше, чем вы заслужили, — продолжал кавалер.

Пруфф злился еще больше:

— Недостойно так для рыцаря себя вести.

— Соглашайтесь, Пруфф, вы даже и не мечтали о таких деньгах.

— Так из этих денег мы должны еще и порции вашим людям посчитать! — не соглашался капитан.

— А что они не заслуживают? Это мои ребята убили Ливенбаха. И в драке у арсенала они убили еще одного офицера, — напомнил кавалер. — Соглашайтесь Пруфф, иначе видит Бог, приду, завтра с мешком серебра к вашим людям, вы и тысячи не получите.

Пруфф был невероятно зол, но ничего поделать не мог, он знал, что как только его люди увидят серебро, они согласятся и на девятьсот монет. Они не захотят ждать.

— Недостойно так для рыцаря себя вести, — повторял и повторял он.

Но дело было решено.

Вечером в гостиницу пришел Роха, был он мрачен сел на лавку, на самый конец, молчал и ждал, когда кавалер заговорит с ним. А кавалер не хотел с ним говорить, он молча ел. Он, конечно, одолел Пруффа, но устал и радовался мало. Да еще Брунхильда вышла было к столу, была в новом платье, с кружевами. В новой, замысловатой шапочке. Но за столом не стала сидеть, велела ей еду в покои подать. Ему ни слова не сказала, даже не поздоровалась. За ней и Агнес ушла, но Волков успел подать ей сигнал, что желает говорить. Агнес кивнула в ответ едва заметно.

Наконец, поев, кавалер не выдержал и тоном едким поинтересовался:

— Что ж ты не весел, Игнасио Роха, по прозвищу Скарафаджо? Завтра от Пруффа получишь добрую сержантскую порцию серебра. Должен радоваться, а ты сидишь, глядишь на меня как еретик на икону.

— Сбежал аптекарь, — невесело отвечал Роха, — нет нигде его, и чан медный, собака, украл.

— То не беда, ты завтра получишь денег столько, что на десять чанов хватит, — все так же едко говорил кавалер, — ты главное разузнай, как порох варить новый. Думаю, осилишь премудрость сию. Главное чтобы тебе самому не пришлось мушкеты ковать, вот тут, думаю, ты не справишься. Нет. Кузнечное ремесло тонкое, ему годами учатся.

Роха привстал, потянулся к тарелке, на которой лежал нарезанный хлеб, но Волков отодвинул тарелку, Роха не достав хлеба, снова сел на лавку. Смотрел на кавалера.

— С мушкетами что? — уже без всякой игривости спрашивал тот.

— Будем делать, — сказал Скарафаджо. — Сделаем.

— Порох ты уже сделал.

— Кузнец не сбежит, я просил Брюнхвальда присмотреть за ним, он обещал. Не сбежит. Сегодня уже ковать начал, я с ним сидел в кузне, если ствол опять трещиной пойдет, будем других мастеров просить, чтоб научили. Хилли-Вилли при кузне оставил, они и приглядят и подсобят ему.

— Роха, — кавалер стучал кулаком по столу с каждым словом, что говорил, — мне нужны мушкеты, слышишь?

— Слышу, — Роха встал и снова хотел взять хлеб с тарелки, и снова Волков не дал ему это сделать.

— Иди, завтра получишь деньгу от Пруффа, вернешь мне долю за сарай и чан для пороха.

— До свидания, — сказал Роха.

— До свидания, — сказал Волков.

Не то чтобы ему нужны были эти деньги от Рохи, он бы мог и плюнуть на них, но он не мог так оставить того, что болван Роха ручался за этих бродяг, которых и не знал даже толком. Вот пусть и заплатит за свою глупость.

— А кузнеца, я бы на твоем месте на цепь посадил бы, — крикнул он вслед Рохе.

Тот остановился, повернулся и кивнул, и пошел прочь.

А когда он ушел, вниз спустилась Агнес. Бочком, тихонечко присела к Волкову на лавку, вся опрятная, с чистыми кружевами на новом платье, нехотя поковырялась пальчиками в блюде с мясом, да ничего не выбрала, вытерла пальцы о рушник и заговорила негромко:

— А к Хильде Сыч ходит.

— Что значит ходит, каждый день захаживает? — спросил каалер.

— Так почитай каждый день, еще, когда у Ференбурга вы лагерем стояли, стал ходить. Пришел, говорит: «Давай я тебе Хильдочка денег за ласки дам». А она ему: «За двадцать крейцеров тебе дать? Козу себе купи». А он: «Нет, говорит, у меня деньга есть». А она: «Деньги-то у тебя откуда? Ты ж с господского стола ешь! Из имущество только вша на аркане». А он ей: «Раньше так было». И сам полез в рубаху и целую горсть серебра достал, звенел у нее перед носом. Говорит: «Я тебе талер дам. Я то серебро в городе добыл, у еретиков отнял». А она авось не дура, говорит ему: «Отдамся за два талера». А он и рад, согласился. А она мне поутру говорит: «Зря два просила, дурень и три бы дал».

Волков стал серый, сидел мрачнее тучи, он значит, кровать для нее просил сделать, перины раскладывал, а она, шалава кабацкая, его на Сыча, да на пару талеров меняла. А недавно дверь не отпирала.

— Когда я пьян, к ней в дверь стучал, она с Сычом что ли была? — невесело спрашивал он у Агнес.

— Нет, мы вдвоем были, Сыч уже раньше ушел. А она из паскудства вам не отпирала, смеялась над вами и лаяла вас дураком пьяным, говорила, что вообще вас до себя теперь не допустит.

Кавалер еще больше помрачнел. Поглядел на девушку:

— У тебя платье новое? Откуда?

— И платье, и вот, — она без стеснения задрала подол, показала нижние юбки, — батист и туфли новые.

— Их тебе шалава эта купила? На те деньги, что у Сыча взяла?

— Ага, да еще на те, что ей Георг дал.

— Она еще и фон Пиллена обобрала? — искренне удивился Волков. — Ты глянь, какая ловкая!

— А у кавалера Георга, она и не просила, он сам ей дал, кольцо и коробочку с серебром. А еще он ее называл такими словами… — девушка вспоминала, мечтательно закатывая глаза. — Солнцем называл, и красой необыкновенной, и еще замуж ее звал и…

— Какой еще замуж, куда звал! — зло оборвал ее Волков. — Она кто? Она девка трактирная, а он рыцарь кровный. Какой ей замуж, шалашовке, ее и Сыч замуж не возьмет. Из постели в постель скачет, быстрее чем петух по насесту.

— Нет, неправда ваша, — вдруг сказал Агнес. — Сыч-то ее замуж возьмет, он ее все время уговаривает, я сама слыхала.

Кавалера аж передернуло, он глянул на девочку и холодно сказал:

— Пусть идет, лучше ей не сыскать.

— Да почему же не сыскать…

— Спать иди, — рявкнул кавалер.

Агнес вскочила и бегом кинулась наверх в покои.

А он еще долго сидел, мрачнее тучи. Не пил, не ел, сидел злой и все. В ту ночь, как только он пошел спать, повалил снег, укрыл город. Для Ланна снег перед Рождеством не в диковинку, а вот то, что первый снег до утра не растаял — так то было удивительно. Утром на улице мальчишки кидались снежками, бабы кутались в платки, снег хоть сам и не таял, да на дорогах его размесили в грязную серую мокрую кашу люди своими башмаками.

Кавалер выехал с Еганом и Сычом, поехал к банкирам менять золото на талеры. Егана слушать ему было в тягость, а на Сыча он и вовсе смотреть не хотел. Настроение было отвратное. Так и ехал, мрачный, по Коровьей улице, что шла от складов и красилен в центр. И весь мир ему был не мил, и ногу стало ломить. От холода, наверное. И тут когда кавалер и его люди почти повернули на улицу Всех Святых, что шла до дворца архиепископа, они услышали крики.

— Дорогу, прочь! Дорогу!

Они остановились, горожане поспешно разбегались, и мимо них проехали двое конных, продолжая кричать и распугивая прохожих. Были они в хорошем доспехе и на хороших лошадях, цветов Волков сначала не узнал, вернее не вспомнил их, то были цвета: охра красный и синий, за ними ехала добрая повозка с крышей. И как только он увидел герб на повозке той: митра над щитом, и два ключа, так сразу он вспомнил и герб и цвета. То были цвета Его Святейшества Папы. А в повозке важный, закутанный в меха, сидел поп. Был он немолод, носил лиловую шляпу с большими полями, богатые перстни поверх лиловых перчаток. Поп был очень важен, и на вид строг. На козлах возка стояли два холопа, а за возком ехали еще два конных воина. Волков видал попов, что носят герб Святого Престола, когда воевал на юге, здесь таких не водилось.

— Важная птица, какая-то, — сказал Еган, — может сам!

— Папа, что ли? — поддержал его Сыч.

— Дурни вы, это не папа, — сказал кавалер. — Папу я видел. Это кардинал какой-нибудь, их при Святом Престоле толпы.

— Неужто папу видели?! — восхитился Еган.

— И какой он? — спросил Сыч тоже заинтересованный?

— Ногами хворый он, еле ходит. Носят его в палантине всегда, когда вылезает, смотреть больно, как мучается.

— Святой человек, — сказал Еган и осенил себя святым знамением.

Сыч сделал то же самое. А Волков не стал, тронул коня и поехал следом за возком, им было по пути.

Он не знал, кто это проехал. Какой-то важный поп и все. А поп то был не простой, то был викарий брат Себастиан, апостольский нунций Папы. Хоть и был он викарием, но имел сан архиепископский, чтобы любого заблудшего епископа вразумить коли нужда будет. И чтоб с архиепископом или кардиналом говорить на равных. И ехал он на смену другому нунцию брату Антонию, ибо тот был мягкосердечен и неспешен излишне, по мнению Святого Престола.

А кавалер поменял золото на серебро в банке Ренальди и Кальряи. Поменял и вправду удачно, как и обещал ему Фабио Кальяри. А после всех дел и пересчета монет, не дав ему уйти, Кальяри заговорил с ним:

— Имперский штатгальтер Ульрик пришлет вам своего человека, этот человек, скажу вам, еще та рыба, зовут его Дессель. Хитрец и проныра, будет норовить обсчитать вас. Держите с ним ухо востро.

— А что., вопрос с покупкой моего товара уже решен? — удивился Волков.

— Решен, император будет собирать войска, даже если ландтаг города Ланна не даст добро. Местных воинских людей может, и не призовут, коли ландтаг не даст добро, но вот снаряжение покупать будут. Местные цеха рады, два праздника у них, Рождество святое и заказ большой от императора. Если вы готовы продавать свое добро — пришлите мне своего человека, и я скажу вам, когда Дессель может к вам прийти торговаться.

— Ясно, как буду готов, так сразу пришлю вам его, — кавалер чуть волновался, да и не мудрено, не было у него никогда таких сделок со столь влиятельными людьми.

— Все пересчитайте, то, что продавать не будете, ему не показывайте, не нужно ему знать, что у вас есть. Пушки, пушки им очень нужны, просите хорошую цену. Он будет упрямиться, да все одно купит. Всю мелочь сложите в бочки, железо все должно быть чищеное, упряжь исправна, оружие острое, порох сух, арбалеты и аркебузы в порядке. Не ломаны чтоб.

Кавалер только кивал молча и слушал внимательно, хоть записывай, чтоб не забыть. Сосредоточен был.

— Что с вами, друг мой? — улыбался Кальяри, видя озадаченность кавалера.

— Думаю, как бы не оплошать, — признался Волков.

— Ха-ха, — смеялся банкир, — на войне, говорят вы храбрец, а тут вон как вас испарина пробила, не волнуйтесь, мой дорогой рыцарь, если Дессель вас сильно обсчитает, мы пойдем жаловаться к самому Ульрику. Не волнуйтесь. Все будет нормально. Да, хотел вас спросить, вы все в гостинице живете? С людьми своими и с дамами?

— Да все там же, — отвечал кавалер.

— А не дорого ли вам там?

— Дорого? — Волков поглядел на банкира с иронией. — Да трактирщик раньше на большой дороге разбойничал, да надоело подлецу в лесу жить, он в городе трактир поставил и все так же грабит людей, только без ножа и кистеня.

Фабио Кальяри зашелся хохотом, аж до слез и кашля, кавалер и сам смеялся своей шутке, даже писари, и те, что всегда серьезны, и те смеялись.

— Полегче, друг мой, полегче, я уже не молод так смеяться, — вытирая платком глаза, говорил банкир, — и что мне нравится в вашей шутке, так это то, что грабители в ней не мы, не банкиры. Ну да ладно, вернемся к нашему разговору, на улице Форели, прямо у монастыря Святых вод Ердана, стоит дом в два этажа. До нашего кафедрального собора, где сейчас люди стоят в очереди, чтобы прикоснуться к раке, что вы добыли, триста шагов, не более.

Он протянул руку, и тут же в нее, была вложена помощником связка больших ключей. Он протянул связку Волкову.

— Поезжайте, поглядите дом.

Волков брать ключи не торопился:

— У меня нет денег, чтобы купить дом, и моя сделка с императором вряд ли даст нужную сумму. Слыхал я, что дома тут в Ланне, очень дороги.

— Да уж не дешевы, — согласился банкир, но ключи не убирал, держал перед кавалером, — тот дом вы не скоро купите, стоит он двадцать две тысячи талеров.

— О! — только и смог произнести кавалер.

— Но жить в нем вам по силам, мы продавать его не спешим, и попросим у вас только четыре талера в месяц, за аренду дома.

Он взял руку кавалера и вложил в нее ключи:

— Не спешите отказываться, вы своему трактирщику столько же платите.

Волков платил поменьше, но не намного.

— А дом может понравиться вашей даме, — продолжал чертов банкир. Он знал, что говорить. — Возьмите всех своих людей и езжайте, посмотрите дом. Только посмотрите, покажите его своей прекрасной спутнице, за простор денег я с вас не возьму.

Волков ключи взял. Кивнул головой. Он захотел глянуть дом, что стоит двадцать две тысячи монет. Да и этой наглой девице его показать. Решил съездить сегодня же.

— И еще кое-что, — продолжил банкир, отводя его в сторону, чтобы никто их не слышал, — не сочтите меня невежливым, примите это, как совет старика.

— Я жду ваших советов, — сказал кавалер как можно более почтительно.

— Не носите все время броню, купите городское платье. Местное дворянство и городская знать не жалуют солдафонов, вы ведь понимаете, это вечная вражда мантий и мечей.

— Если я буду одеваться, как они… Вы думаете, они меня примут?

— Нет-нет, не рассчитывайте на это, но раздражаться при виде вас они будут меньше. Вы ведь решили тут задержаться, прикупили землю, ставите мастерские, так попытайтесь хотя бы выглядеть как они, иначе они будут вставлять вам палки в колеса, впрочем, они и так будут. И магистрат и канцелярия архиепископа и городские цеха не дадут вам спокойно жить, готовьтесь к этому.

— Но почему? — удивлялся Волков.

— Почему? Да мало ли почему, магистрату всегда нужны деньги, он ненасытен, вы еще это поймете, цехам не нужны конкуренты, а вы ставите мастерские, придворному рыцарству не нужны лишние и пришлые соискатели милостей архиепископа, а канцлеру всегда нужны бесплатные услуги.

Седой банкир улыбался и разводил руками, для него все было ясно, а для воина, что провел почти всю свою сознательную жизнь в войнах, все это было в диковинку.

Он глядел на банкира, и думал, что этот старый лис уж больно дружелюбен, уж больно хочет расположить к себе, и кавалер спросил:

— А что нужно вам?

Фабио Кальяри вдруг перестал улыбаться, и из улыбчивого старика превратился в полного сил коршуна, даже внешне он был похож, тон его стал холоден, учтивость и мягкость из него испарились:

— Золоту всегда нужно железо, мой добрый рыцарь, и у вас оно есть. Вы сильный офицер, мы знаем о ваших трудностях в Ференбурге, любой другой отступил бы, ушел, а вы гнули людей и взяли то, что хотели, и выполнили нашу просьбу, — банкир поднял палец вверх. — Мы знаем и о ваших делах в Рютте, вы умник, храбрец и упрямец. Редкое сочетание. Так что прячьте вашу кольчугу под бархат, а меч держите на виду, чтобы никто не забывал, чего вы стоите. В общем, дом Ренадьди и Кальяри хочет быть вашим другом, кавалер.

— Для меня честь слышать такое, — то ли это была лесть, то ли честная хвала, но слова эти растрогали Волкова.

— Идите, друг мой, идите и купите себе городское платье, тут прямо на нашей улице есть два хороших портных. И обязательно свозите своих дам посмотреть дом. Он им понравится.

Волков раскланялся и вышел, машинально сел на коня, и, не слушая болтовню Егана, поехал к складам, где его ждал Пруфф и его люди для окончательного расчета.

Он все дорогу думал о словах банкира, и еще недавнюю свою славу уже не принимал так радостно. Теперь он думал о том, что может и зря решил обосноваться в Ланне, не все тут так просто, вернее все совсем не просто, как ему казалось еще вчера. Но земля была уже куплена, мастерские поставлены, и ему нужно было обживаться в городе, и быть готовым к трудностям. Куда ему теперь уезжать. Он решил жить тут, и местной знати придется привыкнуть к нему, а придворным и рыцарям архиепископа - подвинуться. Он решил остаться тут, тем более, что у него теперь есть такие друзья, как Ренальди и Кальяри.

Не было предела радости солдатам Пруффа, когда кавалер вывалил на рогожу кучу серебра. Еган, Хилли-Вилли, монахи и брат Семион и брат Ипполит и Сыч и Роха были тут же, все ждали своих денег и все волновались и радовались. Кроме капитана Пруффа, тот был мрачен, и бубнил, не переставая, что это не те деньги, что можно было получить попозже и что кавалер их все время обманывает и ведет себя нечестно. Но никто его не слушал, солдаты были увлечены счетом, они считали доли. Волков тоже его не слушал, он глядел, как Сыч получает причитающиеся ему двадцать три монеты, и прячет их в кошель, под рубаху. Он знал, как этот дурак потратит свои деньги. Вернее на кого он их потратит.

И Волкову вроде как и неприятно было, что Сыч ходит к бабе, которая ему нравится, а вроде и наплевать. Да нет, не наплевать, он почувствовал, что Фриц Ламме стал его раздражать, а раньше такого за собой кавалер не замечал.

«Погнать его прочь, — думал он, — пусть катится на вольные хлеба. Или нет, он полезен бывает, и может еще пригодится. Или просто запретить ему ходить к Брунхильде. А с чего бы? Другие-то ходят к ней, почему Сычу нельзя, не жена же она мне. Да и денег он на нее тратит много, все что он тратит на нее — я сберегаю».

В общем, он так и не решил, что делать, но к Сычу стал относиться гораздо хуже, хотя старался виду не показывать.

Шоссы Волков почти никогда не носил, не любил он пояса и подвязки, слишком долго все это нужно было надевать и привязывать. Дублеты у него были, но покупал он себе только самые простые, солдатские, грубые, больше похожие на простые стеганки и без пуговиц, чтобы они не цеплялись за кольчугу. И туфли он не носил, не было у него ни туфлей, ни башмаков. Две пары недлинных, немодных сапог, одни грубые солдатские, под доспех, и еще одни роскошные, но все равно не модные. Его плащ, хоть и хорошего сукна и с еще не вылезшим мехом и дорогой застежкой, был длинен до пят и отлично хранил тепло у костра ночью. Но он был старомоден, как и его сапоги, и его меч, да и он сам.

Его сослуживцы в гвардии, частенько зубоскалили по поводу его одежды, но он не обращал на них внимания, и носил грубые сапоги с солдатскими штанами вместо ярких шоссов с изящными туфлями.

Но теперь нужно было меняться, у костров он спать больше не собирался, и плащ ему теперь нужен был короткий, модный, расшитый и едва прикрывающий зад.

Вместо солдатских простых штанов он купил себе тоже солдатские, свободные штаны-плюдерхозен. Дорогие и замысловатые, такие носили старшины и сержанты ландскнехтов, да офицерье чертовых горцев. Они хороши были, широки и удобны, и сочетались с шоссами, которых он взял две пары: лиловые и синие. Еще он взял себе добротные свободные штаны, длинной до колен, и сапоги с отворотами и легкие туфли, такие, что и по улице в них ходить нельзя, замараешься — только по паркетам. И замшевые башмаки. И два дублета, один ужасно дорогой, синий с белыми кружевными манжетами и стоячим воротниками тоже с кружевами. И второй простой серый, но с кольчужными вставками внутри, прикрывшими спину, грудь живот и подмышки. Этот дублет ему пришелся по нраву, не мог он жить без брони. Впрочем, портной обещал ему тонкую кольчугу, недорого, что и под синий дублет подойдет. Волков смотрел на себя в огромное зеркало и не узнавал, перед ним стоял великолепный муж, представитель кровной знати, да и только.

— Вы просто граф, настоящий граф, — в открытую льстил ему портной.

— Берет синего бархата с пером, — сказал кавалер, не отрывая глаз от зеркала.

— Вам как рыцарю и воину, лучше подойдет шляпа, — предлагал портной.

Но шляпа стоила в два раза дороже, и кавалер все-таки хотел выглядеть более мирно, как и советовал ему банкир:

— Берет, и посчитай все.

Пока портной считал, а его подмастерье ходил за беретами, Волков глядел уже не в зеркало, а на свою старую одежду. Она лежал мокрой, от снега и дождя, кучей, возле кресла, и казалась убогой, старой и грязной, по сравнению с той в которую он был сейчас одет. Нет, все вещи и обувь были еще крепки и удобны. Но они уже были не его, а того, старого Волкова, который не расставался с арбалетом, который лез в страшные свалки и рубки, чтоб выручить сеньора, и заслужить его благодарность. Который ходил в проломы, который был коннетаблем у взбалмошного барона-пьяницы. Это была одежда того небогатого и храброго Волкова, которого уже не было. Тот Волков, что смотрел на него из зеркала, красивый, высокий, великолепный, городской рыцарь — это был уже совсем другой человек.

— Двадцать два талера, кавалер, — прервал его размышления портной.

— Разбойники, весь город — одни разбойники, — говорил Волков, примеряя берет и, разглядывая себя в зеркало. Он остался доволен головным убором, достал деньги.

Он отдал двадцать две монеты, что чеканил курфюрст города и земли Ланн, двадцать две серебряные монеты. Тот Волков, что носил старую одежду, и которого уже не было, мог бы и убить за такие деньги.

Он спустился в приемную, где его ждали полусонный Еган и мечтательный Сыч. Глаза Егана округлились:

— Бог ты мой! Господин, вы ли это?

— Экселенц, ну нет слов, — восхитился Сыч.

— Заберите вещи, и поехали побыстрее, — сказал Волков, — есть я хочу. Замерзну я в таком виде, наверное.

Удивленные взгляды своих людей его удовлетворили, но больше чем восхищение слуг, его интересовала реакция другого человека.

Ему хотелось увидеть, как отреагирует она.

Агнес уставилась на него, косила глазами и молчала, будто увидала чудо чудное. А Брунхильда, бросила взгляд, удивилась, открыла было рот, но так и осталась с открытым ртом, хотела видно сказать что-то, да слов не нашла, а потом вспомнила, что она с Волковым почему-то не разговаривает, и отвернулась, стала дальше пришивать кружева к рубахе.

Реакцией молодых женщин кавалер остался доволен, и без слов было ясно, что его вид произвел на них нужное впечатление. И сказал:

— Собирайтесь, со мной поедете.

— Куда? — спросила Агнес.

— Недосуг мне, — высокомерно ответила Брунхильда и продолжила шитье.

— Я велел Егану телегу запрягать, для вас. Вам будет интересно поглядеть. Собирайтесь.

— Платье лучшее одевать? — спросила Агнес. — Как в церковь?

— Как в церковь, — кивнул кавалер.

— Холод на улице, снег, — продолжала упрямиться красавица, — платья у меня зимнего нет, башмаков зимних нет, шали нет. Без меня езжайте.

— Снег месить тебе не понадобится, из дома в дом пойдешь, а меж ними на телеге поедешь, в одеяло укутаетесь, не замерзнете, — уговаривал Волков.

— Шейблейн на меху мне купите, так поеду, — с вызовом ответила Хильда, продолжая шить.

— Что еще за шейблейн? — спросил кавалер.

— Душегрейку она хочет, чтобы по рукавам и на горле мех был, все дамы сейчас носят такие, — пояснила Агнес, доставая и раскладывая на кровати платье и нижние юбки.

— Куплю, собирайся, — обещал Волков.

— Вот как купите — так соберусь, — вредничала красавица. — А в одеяле не поеду.

Волкова перекосило от злости:

— Поедешь, — заорал он, — не в одеяле, так в мешке из-под гороха поедешь! Пока Еган коня запряжет, чтобы готовы были!

И вышел, хлопнув дверью.

А Брунхильда, сидела на перине и шила, будто ее все это не касается.

— Собирайся, доиграешься, и впрямь в мешке поедешь, господин шутить то не будет, — говорила Агнес, натягивая нижнюю юбку. — Чего злишь-то его? Он тебе душегрею обещал — купит.

— Уж купит, куда денется, — высокомерно отвечала красавица, нехотя вставая и откладывая шитье, — ладно поедем, глянем, чего он там придумал.

Двор был огромен, десяток подвод могли встать. И ворота двору подстать. Высокие, крепкие и дверь рядом для пеших. Конюшня на шесть лошадей, и колодец свой. А двор мощен плитой каменной, такой ровной, что танцевать можно. Все стояли ошеломленные, разглядывали красоту сию. Кроме Волкова, да Брухильды. Волков знал, сколько ему платить нужно будет за дом этот, а Хильда делала вид, что ей все равно, хотя сама рассматривал все с интересом. И все ей здесь нравилась. Отмечала что-то для себя.

Сыч открыл дверь дома, поднялись по двум ступеням, вошли все. Уже темнело на улице, хоть и ставни были открыты, пришлось зажигать лампы.

— Не хуже чем у барона в Рютте, — заявил Еган, оглядывая помещение.

И было что оглядеть.

Огромный камин, что человек войти в него смог бы. Да с вертелом для жаркого, и большим чаном на цепи. Печь рядом добрая, крюки для копчения, длинный стол, с лавками, такой, что и двадцать человек сесть смогут. Каморы с посудой, кастрюли да сковороды медные, и посуда для еды простая. Горшки и ложки длинные, в общем все, все, все что нужно для готовки. А с боков от камина двери, одна в комнату с полатями и лежанками, для слуг, вторая вела в теплый нужник.

— Нет, — сказал Сыч, — у барона и близко такого нет, как тут.

— И что ж, мы тут жить будем? — спросила Агнес, глядя на кавалера.

А кавалер глянул на Брунхильду и произнес:

— Я могу и в простом доме жить, но мне этот предложили, вот думаю.

— Так вы и в телеге жить можете, не хуже бродяг да цыган, — язвительно заметила красавица, — вам не привыкать, всю жизнь, почитай, в солдатах бродяжничали.

— Так нравится тебе или нет? — с заметным раздражением спросил Волков.

— Покои поглядеть нужно, — надменно произнесла Брунхильда.

Взяла у Сыча лампу, пошла к лестнице, что вела наверх.

— Ну, ты глянь на нее, — восхитился Еган, — год назад в хлеву спала, а тут на тебе, покои ей поглядеть надобно, баронесса, да и только!

Хильда зыркнула на него так, что будь он из соломы, так и полыхнул бы. Она все больше не любила Егана, он один осмеливался ей напоминать, откуда она вышла.

А второй этаж был для господ, столовая с посудой, стол резной, да со скатертью. Вместо лавок стулья с высокими спинками, вместо ламп подсвечники на три свечи. Окна большие, светлые. Стены полотном оббиты, а поверх полотна гобелены. И покои, с кроватями тут же, кровативысокие, с балдахинами от сквозняков.

В одном покое, камин был, и кровать большая, а в другом кровать меньше, вместо камина жаровня, и теплая уборная. И зеркало большое тут было.

— Я здесь жить буду, — сказала Брунхильда. — Мне тут по нраву.

— Мне тоже нравится, — сказала Агнес.

— Я одна тут жить буду, — уточнила Хильда, — ты себе иди место ищи.

— Так, где искать-то, тут одна комната для господина осталась, — искренне удивилась девочка.

— Не знаю, — надменно сказала красавица, — в холопской поспишь, с Еганом.

— Сама там спи, — зашипела Агнес тихо-тихо, — с Сычом.

— Что? — так же тихо шипела в ответ. — Ишь, ты зараза косоглазая.

— Шалава беззубая, — отвечала Агнес.

Брунхильда и хотела влепить девчонке оплеуху, да та увернулась.

— А ну хватит, — рыкнул Волков, — обе тут спать будете. Если я, конечно, соглашусь тут жить.

— А чего ж не согласитесь то? — все еще раздраженно говорила Хильда. — Опять в телеге жить собираетесь?

— Дорого тут.

— Дорого? Так вы добра сто возов в Ференбурге наворовали, чего ж вам дорого то?

Тут кавалер не выдержал, схватил ее за волосы на затылке, притянул к себе, заговорил в бешенстве:

— Ты, говори-говори да не заговаривайся, не вор я, и еще раз такое скажешь — пожалеешь.

Он с силой швырнул ее на кровать. Агнес рядом стояла, сжала кулаки от страха, глазки таращила.

А Брунхильда упала на перины, ноги в коленях согнула, подол задрался, а бесстыдница смотрела в потолок и говорила:

— А перина то тут, какая мягкая, да я тут спать буду.

Волков смотрел на нее зло, и восхищался ее красотой и бесстыдством, а она приподнялась на локтях, и еще больше подобрала юбки, так, что все ноги были на виду и заговорила:

— Ну, так что, будете меня еще за волосы трепать, мне понравилось.

Он молчал. Только на ноги ее глядел. Как его бесил эта развратная девка, кто бы знал.

— Ну, — продолжала она, — гоните убогую прочь, пусть вниз идет, а я платье пока сниму. Снять? — продолжала красавица.

Волков просто не мог согласиться, ему стоило большого труда, чтобы не шагнуть к ней, не схватить ее, не вцепиться в ее ляжки и ягодицы пальцами, а в шею зубами. Он повернулся и пошел из комнаты, а она смеялась, кричал ему в след:

— Господин, мой, куда же вы? Раз уж пошли, скажите холопу своему, чтоб вещи мои сюда привез, я тут сегодня спать буду, и пусть дров для жаровни принесет, холодно тут.

Волков решил снять дом. Четыре талера в месяц ему были по силам. Деньги у него были, в денежном ларе, от которого ключ он теперь всегда носил с собой. Там было золото, что досталось ему от колдуна из Ференбурга. Сколько было денег, он не знал точно, брату Семиону не верил, уж больно разные монеты и по весу и по чистоте лежали в ларе. чтобы знать точно, нужно было идти к меняле. Но золота было еще много, да и серебро осталось после расчета с Пруффом. Триста шестьдесят два талера. Да, он мог себе позволить этот дом, и эту одежду и эту женщину. Вечером в дом пришли монахи, брат Ипполит и брат Семион рассматривали дом с восхищением. А Брунхильда сказала, сидя внизу за длинным столом и ковыряясь ложкой в стряпне Егана:

— Дурень ваш камин-то топить умеет, а вот убираться и готовить, нет. Кухарка вам нужна, и еще одна баба для уборки и стирки.

— Стирать вы себе с Агнес сами сможете, да и готовить тоже, — отвечал Волков.

— На всю вашу ораву готовить я буду, и не думайте даже, — заявила красавица, — и еду мне теперь пусть наверх подают, там буду есть.

Кавалер был согласен, есть крестьянское варево, что готовил Еган, ему тоже не хотелось, кухарка была нужна. Он встал и пойдя в свои покои сказал, даже приказал Брунхильде:

— Ко мне приходи ночью.

Девушка только зыркнула в ответ зло, но спорить не стала.

Брюнхвальд нанял мастера строителя, и тот помогал людям его строить дом, работа шла быстро, Волков смотрел, как на холоде работали солдаты, они были почти раздеты, и не мерзли, от рубах едва пар не шел. Работа шла споро, они ставили уже второй этаж. Мальчишки Хельмут и Вильгельм были тут же, без доспехов, что были им велики, и мушкета, они выглядели естественно и хорошо, деньги пошли им на пользу. Он прикупили себе хорошей одежды. И в хорошей одежде носили стропила для дома. Они низко кланялись кавалеру, видя его.

В кузне тоже было жарко, Яков Рудермаер трезвый и сосредоточенный, то колдовал у горна, то работал малым молотом на наковальне. Ковал ствол. Роха был тут же, сидел на рогоже, что укрывала корзину с углем. Он тоже купил себе новую одежду, шляпу, подравнял бороду, в руке у него была бутылка вина.

— Мы нашли одного кузнеца, — говорил он, — он знает, как просверлить длинный ствол, просит дорого, но мы еще поторгуемся.

— Делайте, делайте мушкеты, — отвечал кавалер, — на них будет спрос, ты ж видел, как они бьют.

— Видел, Яро, видел, мы научимся их делать, не волнуйся. Я с него, — Роха кивнул на кузнеца, — с живого не слезу.

Волков поехал к себе, на улице, маленькая девочка, лет девяти, перевязанная теплым платком окликнула его:

— Господин Фолькоф, купите булку, вашей жене понравится. Тут в ней масло, яйцо и даже сахар, — она держала в руках короб со свежими булками, — пять пфеннигов всего.

— Ты, что меня знаешь? — удивился кавалер.

— Конечно, вы нам святыню привезли, про вас все говорят.

— И что, хороши булки у тебя?

— Хороши, такие ангелы едят на небе, тут в булках одного масла на крейцер. Да сахар, да тонкая мука из лучшей пшеницы. Ваша жена будет довольна.

— Ну, давай четыре, раз ангелы их едят.

— Четыре! — обрадовалась девочка, принимая деньги. — Храни вас Господь.

— И тебя, девочка, пусть хранит, — он откусил еще теплую, мягкую и сладкую булку, она была очень вкусной, на пальцах от нее осталось масло, — неплохо, неплохо, кто ж делает такие булки?

— Мама моя и сестра моя ей помогает.

— Скажи матери своей, что ищу я кухарку, живу я на улице Форели, у монастыря Святых вод Ердана. Если муж ей позволит, пусть приходит.

— Нет у нее мужа, — сказала девочка обрадованно, — сейчас побегу скажу ей, значит на улице Форели, дом у монастыря.

— Беги, — сказал кавалер, и поехал.

И девочка кинулась бежать разбрызгивая грязь и снег, стуча деревянными башмаками по мостовой.

Он ехал по городу и ел жирные булки, а люди ему кланялись, его все узнавали, и все у него было хорошо, ну разве что томили его два дела: уж больно много он платил за постой лошадей и подвод, и за склады. И еще он думал все время, как быть с епископом Вильбурга, как сказать ему, что раку забрал его брат архиепископ. Впрочем, оба дела решались, епископу он собирался написать письмо, в котором он все объяснил бы ему. И вернул бы деньги, что жирный поп дал на поход. Ну, а товар нужно было продавать побыстрее, и чтобы не тянуть, он сейчас же, прямо с булками поехал к банкиру, чтобы пригласить на торги представителя штатгальтера императора. И банкир заверил его, что Дессель будет у складов завтра поутру. И забрал у него одну булку.

Когда кавалер подъехал к дому, там, у ворот он нашел не старую женщину, та была на вид бедна, но опрятна и на вид приятна, стояла, ждала. Его увидала — низко кланялась.

— Ты кто? — спросил кавалер.

— Меня зовут Марта, дочь моя сказал, что вам булки мои понравились, и вы звали меня в кухарки.

— Булки вкусные, ты и другую еду готовить можешь?

— Конечно господин, все могу, я у пресвитера нашего работала, пока он не помер.

— И какую плату ты попросишь.

Женщина замялась, боялась спросить лишнего, боялась, что откажут.

— Ну, — торопил ее Волков, — говори.

— Ну, так коли дадите кров мне и двум моим дочерям, так полтора талера попрошу, а коли без крова так два.

— Дам кров и талер, — сказал Волков, — и разрешу печь булки.

— Я согласна, — кивнула Марта обрадованно.

— И когда придешь?

— Так сейчас приду, скарб соберу, его у меня не много, и дочерей возьму и приду.

— Жду, хочу узнать, как готовишь.

Еган дров не жалел, кидал их много, пришлось сказать ему чтобы экономил. Но дом стал теплым. Кухарка Марта привела своих дочерей, обосновалась в одной из комнаток, что были на первом этаже. Агнес спустилась к ним, она была старше девочек, да еще и грамотна, ей пришлось по вкусу, что Марта и девочки зовут ее госпожой и восхищаются тем, что она села с монахом читать Святую книгу. И читала ее на языке пращуров громко и четко, как поп, и тут же толковала текст, переводя его. Брат Ипполит и брат Семион, сидели за столом напротив нее, только кивали головами, соглашались. Оттого Агнес была горда собой, и не мудрено, все ею восхищались, она и вправду была умна на редкость.

К ним спустилась и сама госпожа Брунхильда. Господин пришел с улицы, и ждать ночи не стал, взял ее у себя в покоях, не сняв с нее платья, и теперь валялся на перинах, а она пошла, узнать насчет ужина, так он был голоден. А за одно и поглядеть на новую кухарку. Увидев ее, монахи встали, поклонились, а кухарка и ее дочери приседали, тоже кланялись. Считали ее за жену господина.

— Господин ужинать желают, когда готово будет? — высокомерно спросила она.

— Скоро уже госпожа, — отвечал Марта. — Заяц почти готов.

— Заяц? — Брунхильда поморщилась. — Не люблю зайчатину. А еще что у тебя есть.

— Еще нога козленка, с вином и анисом. Капуста с уксусом, вареные яйца.

— И козлятину я не люблю, — привередничала красавица.

Еган уже был готов сказать пару слов о ней, да она так на него глянула зло, что он не решился. Только усмехнулся и головой тряхнул.

— А что ж мне вам приготовить? — растерялась кухарка.

— Тихо, — вдруг сказал Сыч.

Все замерли.

— Чего ты? — раздраженно спросила Брунхильда.

— Кажись, ворота кто-то ломает, — отвечал Сыч. — Слышите?

Да, кто-то стучал в ворота.

— Ну, так возьмите огонь, и идите с Еганом узнайте, кто пришел на ночь глядя, — распорядилась красавица.

— Ну, а то бы мы в темень без огня пошли бы, — ерничал Еган, — спасибо, что сказала. У самих то у нас ума то нет, так и поперлись бы без огня.

— Пошевеливайся, дурень, — продолжала играть роль хозяйки Хильда.

— Дурень, — передразнил ее Еган, но огонь взял, и пошли они с Сычом на улицу.

Вернулись они с немолодым господином, тот был богато одет, и вежлив, всем кланялся, всем улыбался, пока Еган бегал наверх за кавалером.

Волков спустился к гостю, поздоровался, и он сразу ему не понравился:

— Вы Моисеева племени?

— Да, я из жидов, как любят говорить люди вашей веры, — сказал немолодой господин, — зовут меня Наум Коэн.

Все с интересом слушали, даже дети кухарки, все хотели знать, зачем безбожник пришел к рыцарю Божьему.

А Волков подумал, что этот господин пришел сделать ему предложение по поводу завтрашней торговли, возможно, он собирался, что-то предложить ему, и он спросил:

— И что вам от меня нужно, Наум Коэн?

— Хотел поговорить по поводу дома.

— Дома, какого дома, — не понял кавалер, — этого дома?

— Нет не этого, — медленно говорил немолодой господин. — По поводу дома, что сгорел в Ференбурге.

Теперь этот господин нравился кавалеру еще меньше. В комнате повисла тишина, да такая, что сказал кавалер негромко: «Оставьте нас». И все услышали. Стали вставать из-за стола, выходить прочь.

Еган сдуру пошел наверх, а не со всеми в людскую. Там догнала его Брунхильда и как кошка вцепилась, ему в лицо ногтями, драла и не выпускала, шипела при этом:

— Не смей боле мне перечить при слугах, и насмехаться надо мной не смей, слышишь, ты, холоп!

— Осатанела, что ли? — Еган оторвал ее пальцы от своего лица. — Рехнулась?

— Не смей я сказал, — продолжала беситься Брунхильда и стала бить Егана, да все по морде, по морде. А рука у не была не легкая. И приговаривал, — холоп, быдло, смерд.

А он только закрывался, и отбрехивался:

— Да отойди ты, припадочная.

Наконец красавица устала, она была удовлетворена, хоть и руки заболели, и пошла в свои покои.

А Еган остался у лестницы, вытирал кровь с расцарапанного лица, и ругался тихо:

— Вот шалава беззубая. Дура шепелявая.

К нему подошла Агнес, она видела все, девочка достала тряпицу из рукава, стала вытирать кровь с лица слуги, и заговаривать боль, тихонько говоря непонятные слова. А Еган говорил:

— Это вон она какая, а ведь только дает господину, а что будет, когда женой его станет?

— Дурень ты, Еган, — улыбалась Агнес, — никогда она женой его не станет, какая ж она ему жена. Девка она трактирная, а он рыцарь, рыцари на таких не женятся.

А внизу, господин Наум Коэн говорил Волкову, без приглашения усаживаясь на лавку у стола:

— Дозволите мне сесть, стоять, я не молод уже.

— Садитесь, — дал согласие кавалер, но сам садиться не стал, — стоял, руки на груди сложив, и смотрел на Коэна исподлобья.

— Я знаю, — начал гость, — что дом у синагоги спалили вы.

— На суде, на Книге Святой поклянусь, что не я, — с вызовом отвечал Волков.

— Нет, конечно, не вашей рукой разжигался огонь, но то были ваши люди, и вы, как господин их, несете ответственность.

Сыч, стоял у лестницы в темноте и ловил каждое слово из их разговора.

— Идите в суд, и докажите, что дом ваш спалили мои люди.

Старик развел руками, покачал головой и заговорил:

— Да кто ж в славном и набожном городе Ланне, примет иск от жида, против рыцаря Божьего. Нет тут такого судьи. Да еще за проступок в чужой земле. Нет, не примут и иска даже. Мы писали жалобу курфюрсту Ребенрее, так и там у нас ее брать не хотели, и бургомистр Ференбурга сказал, что сейчас ему не до нас, он только вернулся в город, чума там стихла, и у него много дел и без наших жалоб. Что ему до наших бед.

— И вы пришли мне рассказать, как вы несчастны?

— Нет. Нет.

— Так что вы хотите?

— Вина, есть у вас вино?

Вино у Волкова было, хорошее, почти целая бочка. Которую взял он в Фернебурге, но этому господину он давать его не хотел, кавалер хотел, чтобы старик побыстрее убрался.

— Не дам я вам вина, — холодно сказал он.

— А воды? Дадите? — не отставал Коэн. — У вас тут колодец во дворе хороший.

«Как он в темноте разглядел колодец?» — подумал кавалер и крикнул:

— Марта, — крикнул кавалер, — дай господину стакан воды. — И добавил почти с насмешкой, — Могу дать еще хлеба, коли вы голодны.

— Нет, только воды, — старик даже улыбнулся.

Марта пришла, налила стакан воды из кувшина, поставила перед гостем и вышла. Коэн с удовольствием выпил воду, поставил стакан и сказал:

— Да колодец здесь хороший. Это потому, что он…

— Что вам нужно, — перебил его кавалер, — говорите, ночь уже близка, а вам домой еще идти.

— Я знаю, что дом моего родственника сожгли вы, но я вас не виню, мой родственник нотариус и его дом не первый раз пытались сжечь. Вам это удалось и многие документы, важные документы не восстановить. Но не вы тому виной, вы рука, а не голова. Не будь вас — нашелся бы другой ратный человек, просто у вас это получилось. Вот в чем дело.

— Что вы от меня хотите? — уже начал повышать голос Волков.

— Ничего, я хочу вам помочь.

— Помочь?

— Да помочь, я хочу вам помочь.

— Мне? И как же вы мне поможете? И в чем? Я не нуждаюсь в вашей помощи.

— Нуждаетесь, только пока не знаете этого, — уверено говорил гость.

— Я… — начал было Волков.

— Да подождите. Дайте договорить, — сказал старик с видимым раздражением, — дайте закончить мне.

— Договаривайте.

— Вас хотят обмануть. Это жулики, да жулики, Кальяри, которого вы, наверное, считаете уже другом. Дессель, штатгальтер Ульрик, все это банда мошенников. Завтра вы продаете ратные товары императору. Так?

— Так, — Волков понял, что этот человек знает больше, чем должен.

— Вам дадут вексель, император денег не дает, дает только векселя.

— Я готов принять вексель императора.

— И что вы будете с ним делать?

— Дождусь погашения.

— Три года ждать будете? Не дождетесь. Нет. Пойдете продавать раньше, и пойдете к Кальяри. Он единственный, кроме меня, кто покупает векселя императора. И он предложит вам четверть от стоимости векселя. Вы попытаетесь найти другого покупателя. Но не найдете, император уже шесть лет не платит по векселям, и все, кроме вас, это знают.

— Не платит? — не верил Волков.

— Не платит, и все это знают.

— А зачем же их тогда берут?

— Свободные города берут, чтобы отдать их вместо подати самому императору, я беру, чтобы ввозить железо и вывозить соль без пошлины. Кто чем промышляет, для того их и берут. В общем, не продавайте им свой товар. Лучше выкупите склад, если нужно я дам вам денег, поставьте часть товара себе во двор, продавайте его понемногу, не торопясь, и вы выиграете. Возьмете вексель — они вас обманут.

— Вопрос уже решен, — сухо сказал кавалер, который не верил ни одному слову Наума Коэна. — У меня нет сомнений в честности Кальяри.

— Это потому, что он позволил вам жить в этом прекрасном доме за небольшую плату?

Волков промолчал, но гость угадал. Этот прекрасный дом, да и само отношение банкира его подкупало.

— Этот дом Ренальди и Кальяри отобрали у одного барона и не могут продать уже два года, два года они платили сторожу, а теперь им нет нужды платить, да еще и вы им приплачиваете.

— Как бы там ни было, — продолжил кавалер, — вопрос по продаже трофеев уже решен.

— Решен, значит, уже решен, — задумчиво произнес Наум Коэн, — хорошо, если вы уже залезли в петлю, то оставьте себе хотя бы лазейку, что выскользнуть из нее. Не продавайте им все.

— Что?

— Что самое дорогое среди ваших товаров?

— Пушки и аркебузы.

— Так не продавайте им пушки и аркебузы. Продайте все остальное, черт с ними, но пушки и аркебузы оставьте, у вас большой двор, и большой дом, здесь все поместится, а пушки и аркебузы вы продадите за серебро, а не за бумаги, на такой товар покупатель всегда найдется.

— Я подумаю, — ответил кавалер, ему казалось, теперь, что может и прав этот Наум Коэн. Может быть и прав.

— И еще, — сказал гость, уже вставая, — Кальяри даст вам четверть от вашего векселя, не соглашайтесь. Торгуйтесь, и он накинет сотню, а может и две, и тогда приходите ко мне, я дам вам больше, на две сотни от цены Кальяри больше. Обещаю. Прощайте.

Наум Коэн поднялся с лавки, поклонился и вышел на улицу. Еган проводил его до ворот. Ужин был уже готов и все сели есть. Сели внизу, за один стол. Даже Брунхильда, почти госпожа, сидела со всеми вместе. И вроде была довольна, сидя по правую руку от господина. И все остальные были довольны и ужином и новым домом. Только сам господин был задумчив и серьезен, ел, не глядя в дорогую тарелку. И не радовал его сегодня ни дом, ни ужин.

Старшим писарем при штатгальтере Ульрике служил господин Дессель. Уже с раннего утра пахло от него чесноком и пивом, дорогая одежда его была сплошь заляпана. Лицо было красно от избытка крови, и живот его был велик, так велик, что пуговицы чудом удерживали чрево его в одежде.

Еще затемно Волков со своими людьми все разложил так, чтобы считать было легко, он помнил, что говорил о господине Десселе Фабио Кальяри и готовился вести тяжкий счет. Кавалер показывал рукой Десселю уздечки. Он вывесил уздечки на телегу, пересчитав их, еще когда имперский писарь еще не пришел, и теперь, не считая, говорил:

— Сорок одна уздечка, почти все новые, ремонта ни одна не требует. Прошу по двадцать два крейцера.

Даже не взглянув на уздечки, Дессель сказал писарю, что шел следом за ними с бумагой и пером:

— Пиши, как говорит господин рыцарь.

То есть Дессель не стал ни считать, ни проверять качество, пошел дальше, указывая перстом на стопку тряпок и спрашивая:

— Это?

— Потники, восемьдесят два, не новые, прошу по четыре с половиной крейцера за один.

— Пиши, — он снова не стал считать. — Тут что?

— Стремена. Тридцать одно стремя. Семь крейцеров каждое.

— Пиши, — приказывал Дессель.

Писарь что шел за ними все записывал.

— Седла, — сказал Волков, он решил попробовать завысить цену и поглядеть, что скажет старший писарь штатгальтера. — В двух телегах семьдесят одно седло, ни одному ремонт не нужен. Прошу за каждое талер.

Он попросил вдвое больше, чем стоили седла и ожидал, что вот теперь-то Дессель остановится или возмутится или еще что нибудь, но тот спокойно сказал свое: «Записывай», и пошел дальше, говоря:

— А тут у вас что? А доспехи. Чего и сколько?

Кавалер был удивлен, первый раз в жизни он так торговал, но виду не показывал, он говорил:

— Шлемы сорок шесть штук, наплечники девять, один не парный, рукавицы кольчужные восемь пар, наручи четырнадцать пар, перчатки «пластина» четыре пары. За все прошу двести два талера.

Но вот тут-то Дессель должен был хоть что-то спросить, но Дессель только рукой махнул и писарь заскрипел пером.

Дальше все шло так же. Кирасы и поножи, пики и алебарды, арбалет и болты, и подводы и лошади и все остальное, включая провиант и фураж, не считались и не оценивались. Все записывалось со слов Волкова, и цена ставилась та, которую он просил. Когда все было записано, а случилось это быстро, Дессель сказал:

— Это все?

— Да, — отвечал кавалер.

— А я слышал, у вас были пушки?

— Они не продаются, — сказал Волков, он, честно говоря, немного волновался, ну не выходил у него из головы разговор с Наумом Коэном.

Он оставил себе и пушки и двенадцать аркебуз, и то и другое Сыч уже вез к нему домой.

— Ну, что ж все — так все, — сказал писарь чуть разочарованно. Он помолчал и добавил:

— Нам надо обсудить всякие мелочи, господин рыцарь, знаю хороший кабак тут рядом, кабатчик сам варит пиво, у него и получается.

— Так пройдемте, узнаю, наконец, что такое доброе пиво Ланна, — вот теперь Волков понял, почему Дессель соглашался на любую цену, что просил кавалер.

Они пришли в не самый чистый кабак, что видел кавалер. Сели говорить, но и разговаривать им долго не пришлось:

— Наверное, вас удивил мой способ торговли, — говорил писарь, подтягивая к себе огромную глиняную кружку с пивом.

Волков тоже взял кружку, отпил и вправду хорошего пива, хотя кружка была и не очень чистой, и спросил, недолго думая:

— Сколько, господин писарь?

— Сто серебряных монет, сто талеров нашего славного курфюрста, — отвечал Дессель улыбаясь.

— О! Вы не милосердны, — отвечал кавалер. — Может вас устроят пятьдесят монет нашего славного курфюрста?

— Я с вами, кажется, не торговался, — напомнил старший писарь, улыбаясь неприятно.

— Да вы не торговались, — согласился Волков, — семьдесят монет.

— Накиньте еще десять, и по рукам, — сказал Десель.

— Восемьдесят? — кавалер помолчал, прикидывая прибыль, что получит он от такой славной торговли, и кивнул головой. — Хорошо!

— Ну, значит все решено, и давайте выпьем, господин рыцарь.

— Давайте господин писарь.

Они выпили, и кавалер понял, почему все платье господина старшего писаря в пятнах. А Дессель тут же стряхнул капли пива с груди и пуза, вытер рот и подбородок, причмокнул противно и заговорил:

— Вы получите вексель на две тысячи сто семьдесят семь талеров.

Кавалер кивнул, он и не рассчитывал на такую сумму, он надеялся вместе с пушками взять три, а тут деньги сами плыли в руки.

— Вексель на три года от сего дня.

Волков опять кивнул.

— А хотите вексель с погашением в два года? — Дессель смотрел с хитрецой и чуть улыбался.

— Сколько? — сразу спросил Волков, сразу все поняв.

— Пятьдесят.

— А если с погашением через год?

— О! Это будет уже сложнее, но за сто пятьдесят я устрою. Да, думаю смогу.

— Давайте так, сто монет вам, и вы делаете погашение через год.

— Нет-нет, тут я не решаю, тут торговаться я не могу, это решение будет принимать сам штатгальтер. Я не рискну подойти к нему с такой небольшой компенсацией, — сразу заупрямился старший писарь.

— Значит сто пятьдесят? — уточнил кавалер.

— Только сто пятьдесят, — подытожил Дессель.

— Хорошо, готовьте вексель с погашением в год. Я заплачу.

— С вас двести тридцать монет, — снова противно улыбался неряха-писарь.

Кавалер опять кивнул. У него были деньги, и вексель был очень выгоден. Нужно было брать.

— Вексель на предъявителя? — спросил старший писарь.

— Только на мое имя.

— Ешка, — крикнул Дессель, опять облившись пивом, своему человеку, что сидел за соседним столом и ждал их решения, — беги в канцелярию, пусть господин штатгальтер пишет годовой вексель на имя Иеронима Фолькофа, на сумму… ну так как мы посчитали. Как у тебя записано.

Человек поднялся, поклонился и тут же ушел.

— Вы, наверное, не знаете где наша канцелярия, она на Большой рыночной площади, ни ворот, ни двора нет, вход с площади, вы его узнаете по императорскому гербу, не ошибетесь. Приносите деньги после обеда, бумага будет готова.

— Принесу после обеда, — обещал кавалер.

— Ну, тогда выпьем, надеюсь, что дельце у нас с вами не последнее.

— И я надеюсь, — сказал Волков, он и вправду надеялся, что теперь еще и мушкеты будет продавать императору.

И они выпили.

Тяжелый кошель с серебром он отдал Десселю и тот запихнул деньги себе под обляпанный дублет, и вскоре из рук самого имперского штатгальтера Ульрика, который был молод, раскошен и улыбчив, кавалер получил вексель. Это был настоящий вексель, на дорогой бумаге, с тиснением и гербом в виде черного орла, с желто черной лентой в цвет имперскому штандарту, с красивыми вензелями. Волков прочитал дважды, что там написано и остался доволен. Молодой штатгальтер и писари ему кланялись, когда он уходил.

А снег в городе то выпадал, то таял, и город готовился к Рождеству Господню. Он приехал в свой теплый дом, сел на втором этаже, снова достал и стал перечитывать вексель. Он мог быть счастлив, вексель должен был дать ему две тысячи сто семьдесят семь монет, да три пушки у него во дворе стояли, да двенадцать аркебуз были сложены в шкафы в его покоях. Он вытащил свой большой ларь из-под кровати, положил туда вексель. Серебра осталось совсем мало, но добрая пригоршня золота, что досталась ему от сокровищ колдуна, позволила бы безбедно пожить пару лет. Он стянул синий бархат с шара, потрогал его. Тот был холоден как всегда. Он накинул на шар материю и закрыл ларец на ключ. Затолкнул его под кровать. И пошел вниз. Все было хорошо, и волноваться ему было не о чем.

Брат Родерик ускорил шаг, увидев его. Не доходя до него, он протянул к нему руки и опустился на колени. Так и ждал, пока сам викарий и нунций Святого Престола не подошел к нему и не протянул ему руки для поцелуя. Приор целовал нунцию руки, потом нунций поднял его. Они были старые знакомцы и друзья. Они оба вышли из ордена Креста святого Андрея. Ордена служителей и мучеников. И долгие годы брат Себастиан был наставником брата Родерика.

— Рад, искренне рад видеть вас, сын мой, — говорил немолодой монах, целуя щеки молодого приора и канцлера. — Как вы тут, друг мой?

— Мне не хватает вас, отец мой, — говорил брат Родерик.

Ему и вправду не хватало поддержки этого человека, отец Себастиан был известен всем, как человек железного духа и строгих правил, но и как необыкновенно душевный человек.

Они пошли по длинному коридору аббатства, они были одни.

— Вы же знаете, что за дела творятся, сын мой, Святому Престолу нелегко, — говорил нунций. — Король и император сцепились как два взбесившихся пса. На востоке османы добивают последних ортодоксов, вскоре и мы увидим их полумесяцы. А на юге и западе бесчинствуют сарацины, опустошая прибрежные провинции, пока король и император бьют друг друга. Но главная беда — это еретики. Вы же знаете, все больше чистых людей погружаются во мрак ереси.

— Я рад, что вы приехали, — сказал молодой канцлер, — мне нелегко с ним. Думаю, нам вдвоем будет легче.

— К сожалению, сын мой, я ненадолго. Архиепископ не шлет Престолу денег. Именно теперь, когда они так нужны. Престолу нужны добрые люди. А добрым людям нужно серебро. Последний раз Престол получал из Ланна деньги… — нунций замолчал вспоминая.

— В марте, на Благовещенье Божьей Матери. Я посылал девять тысяч в марте, — напомнил канцлер.

— На Благовещение, а сейчас уже Рождество, — произнес отец Себастиан. — И всего девять тысяч с такой земли, как Ланн. Земли втрое беднее шлют денег втрое больше.

— Казна разорена, император просит и просит денег, оружия, людей. Только за этот год мы выставили ему даром сто сорок лошадей, на севере еретики, нам нужно и своих ратных людей собирать. А на северо-востоке взбунтовались мужики, недавно в бою с ним погиб славный рыцарь Ланна, — говорил Приор.

— Да, я слышал, — отец Себастиан осенил себя святым знамением. — Мир праху его.

— Мир праху его, — повторил брат Родерик.

— Тем не менее, архиепископ нашел людей и средства, чтобы ограбить Ференбург, — продолжал разговор нунций.

— Я предпринял все, что смог, дабы избежать этого. Испробовал все средства, но у меня не вышло. Уж больно ретив и настойчив головорез, которого наняли для этого воровства.

— И кого же нанял архиепископ?

— Нанимал не он, а епископ Вильбурга.

— Ах, вот как, опять он. Престол уже устал увещевать семейство Вуперталей, эти братцы наносят Церкви большой урон, — нунций вздохнул. — Кровная знать на церковных престолах приносит только вред.

Приор брат Родерик не осмелился ни повторить, ни согласиться вслух с такими словами. Но в душе он был полностью солидарен с нунцием.

— Мне нужна аудиенция у архиепископа, — продолжал отец Себастиан. — Но не простая аудиенция. Нужно, чтобы на ней присутствовали все отцы церкви и все аббаты земли Ланн и окрестных земель. Сможете это устроить?

— Конечно, сразу после рождества они все съедутся сюда. Их легко будет собрать на аудиенцию, но зачем нам это?

— Престол желает знать, кто из отцов встанет на его сторону, а кто будет на стороне архиепископа. Чтобы потом мы могли делать выводы.

— Я все сделаю, все отцы будут на вашей аудиенции, но каковы главные цели собрания, — сказал брат Родерик.

— Первым делом мне нужно собрать денег, дело второе вернуть мощи в храм Ференбурга, уворованное да вернется владельцу, третье дело — наказать вора. И главное, — нунций помолчал, — мы должны показать всем святым отцами и пастве, что в земле Ланна и в округах последнее слово будет не за Руперталями с их древней кровью, а за порядком и добродетелью, что несет Святой Престол.

Брат Родерик, приор ордена Креста святого Андрея и канцлер курфюрста Ланна, был согласен с каждым словам своего наставника:

— Буду молить Господа, чтобы так и было.

Город все больше погружался в праздник. Еда и вино заметно подорожала, да и пиво тоже. Брунхильда и Агнес вернулись из церкви утром возбужденные:

— В городе все готовятся к празднику, — заявила Агнес, бросая на стол платок. — Везде свиней режут, баранов.

— До великого поста еще два месяца, отчего же мяса не поесть, — сказал отец Семион.

— А еще в конце улицы у нас сахар стали продавать в лавке, сегодня открылась, — продолжала Агнес, садясь за стол. — Там печенье и фрукты в сахаре.

А Брунхильда была более серьезна:

— Богатые дома пред воротами ели ставят.

— Зачем это еще? — спросил Волков.

— Не знаю, — сказал красавица.

— Древний обычай, идет со времен пращуров наших, — начал объяснять всем брат Ипполит. — Символизирует вечную жизнь, а для верующих попирание смерти и Воскресение Господа нашего.

— Нам тоже нужно поставить елку у ворот, — сказал Брунхильда.

— Ну, нужно, так нужно, — кавалер глянул на слугу: — Еган, найди елку и поставь перед воротами.

Еган скривился, неохота ему было из теплого дома куда-то переться. Искать елку, ставить ее. Он зыркнул зло на Брунхильду. В другой раз и отпустил бы колкость в ее адрес, да теперь уже был учен, вздохнул и стал собираться. С ним вызвался пойти брат Ипполит. Сам напросился. Заодно хотел зайти в магазин, где торговали книгами, теперь он мог себе это позволить, деньга у него завелась, свою долю он получил после дележа трофеев.

А Волков остался сидеть во главе стола, в тепле. Глядел, как кухарка готовит еду, как помогают ей ее дочери, как отец Семион и Сыч тоже что-то пытаются делать для дома. Он любовался красавицей Хильдой, в пол уха слушал Агнес и был сейчас спокоен. Ему не нужно было мерзнуть на ветру, искать себе пропитание, жечь костер, носить броню. Все это осталось в прошлом. Теперь он мог просто жить, и город Ланн подходил ему для жизни.

Игнасио Роха, по прозвищу Скарафаджо, был счастлив. Он тряс бородой, уже выпил с утра, не умолкал. Он развернул тряпку и положил на стол перед кавалером круглую железную палку в три локтя длинной без малого.

— Она ровная, Яро, такая ровная, что ровнее быть не может. Этот жулик кузнец Руммель взял с меня четыре!.. — он показал Волкову четыре пальца, — четыре талера. Но он сделал все как надо, ствол ровный, и дыра в нем точно по центру, понимаешь. Через пару дней у нас будет новый мушкет.

Кавалер взял в руки ствол повертел, посмотрел, он и вправду был хорошо сделан:

— А что ж запальной дыры он не просверлил?

— Это ерунда, Яков проковыряет, — заварил Роха. — Главное, что ствол ровный, через два дня мушкет будет готов, и мы его попробуем за городом.

— А порох есть?

— Найдем, — сказал Скарафаджо. — И попробуем. Ты понимаешь, Яро, какое это будет большое дело? Ведь никто такое не делает у нас.

Волков понимал, он согласно кивнул. Он видел собственными глазами, как бьет мушкет.

— Людям теперь будет наплевать, кто перед ними: рыцарь или жандарм. Пах! И все.

Волков опять кивал.

— А у тебя выпить есть? Есть! Отлично, — не останавливал болтовню Роха. — Да и дом у тебя хороший. Уж не моя конура. Ну, а что ж, ты ведь кавалер.

Марта налила ему вина, а он продолжал болтать, он немного раздражал Волкова своей глупой болтовней, но кавалер его не гнал, ведь, как ни крути, Роха был единственным человеком, кого он знал много лет. И единственным человеком, который видел, кем он был раньше и кем он стал теперь.

В ворота стучали, Сыч сходил, открыл, и на пороге дома появился Брюнхвальд и не один. С ним был рослый юноша, даже, скорее, мальчик. Он был хорошо одет, хорошо сложен, чист и серьезен.

— Дозвольте, кавалер, вам представить моего младшего… да и можно сказать, единственного сына Максимилиана, — произнес Карл Брюнхвальд, подводя мальчика к столу, за которым сидели Волков и Роха.

Мальчик низко и долго кланялся, Волков не поленился встать и протянуть ему руку. Максимилиан ее жал с благоговением.

— Рад, что вы посетили мой дом, — сказал кавалер, — присаживайтесь господа. Марта, стаканы и вино.

— Не спешите, мой друг, — попросил Брюнхвальд старший, — у Максимилиана будет к вам просьба, которую я поддержу.

— Да? И что за просьба? — удивился Волков. Ему было любопытно.

А уж как было любопытно Рохе и всем остальным, кто был в комнате у большого стола и камина. Все затихли, чтобы расслышать слова мальчика. И он заговорил ровным голосом, хорошо выговаривая слова, видимо, готовил речь заранее.

— Господин, всем известно, что вы вышли из солдат, рыцарское достоинство взяв не родословной, а доблестью. Солдаты ваши вас уважали, и вы не бросали их и не бежали, когда было тяжко. Мой отец считает вас честным человеком и храбрым рыцарем, и поэтому я хочу просить вас о большой привилегии для меня.

Кавалер, кажется, начинал понимать, куда клонит мальчишка. Но не перебивал его.

— Я прошу чести носить ваше оружие, и ваш герб на одежде своей.

Максимилиан стал на колено перед Волковым. Его отец стоял рядом с ним. В комнате повисла удивительная тишина, даже дочери кухарки притихли, проникнувшись важностью момента. Только дрова в печи трещали, да варево кипело на печи. Все и Брунхильда, конечно, смотрели на кавалера. И у красавицы был такой величественный вид, словно с просьбой обращались к ней.

Тишина затягивалась, и нужно было что-то отвечать, и Волков заговорил:

— Карл, неужто вы желаете сыну своему той же участи, что в полной мере получили мы с вам? Не знаю я ремесла более тяжкого, чем воинское.

— То его выбор, — отвечал Брюнхвальд. — Я отговаривал, да разве его отговоришь. Хочу, говорит, повторить путь кавалера Фолькофа, хочу стать рыцарем.

Волков понимающе кивнул и продолжил, обращаясь к юноше:

— Друг мой, говорил я вашему отцу, что боле не желаю заниматься воинским ремеслом, кроме достоинства и денег получил я еще хромоту неизлечимую, что изводит меня болью часто, и руку левую, слабую настолько, что сам не могу коня оседлать. И не пожелаю я вам такого же, и даже не посоветую идти в ремесло воинское.

Мальчик смотрел на него растерянно, он, видимо, никак не ожидал такого ответа. А Волков продолжал:

— В оруженосцы я взять вас не могу, так как воевать больше не хочу. Но возьму вас в помощники, коли пожелаете.

Разочарованию Максимилиана не было предела, он оглянулся на отца, а тот только грустно улыбнулся. Подошел к нему поднял с колена и приобнял:

— Говорил я тебе, что кавалер желает уйти на покой и не воевать больше.

— Максимилиан, — продолжил Волков, — еще раз говорю, коли вы пожелаете, возьму вас к себе за дом и хлеб в помощники.

— Ну, — сказал Брюнхвальд-старший, — гляди, какой дом у кавалера. Или будешь жить в со мной в бараках?

— А чем же я буду у вас заниматься? — спросил юноша у Волкова.

— Тем же самым, чем занимаются оруженосцы, во-первых, лошадями, во-вторых, оружием, в-третьих, доспехами и платьем, в-четвертых, разными поручениями.

— А будет ли у меня конь?

— Будет, — обещал Волков. — Но для начала дам вам хорошего мерина.

— А дублет с вашим гербом? И меч?

— Будет, — сказал Волков и засмеялся.

И все засмеялись, а Карл Брюнхвальд опять обнял сына. Честно говоря, он был рад, что сын не пошел в солдаты, и будет жить в доме Волкова. Он знал не понаслышке, что такое воинское ремесло.

Они стали садиться за стол, Марта разливала им вино, Максимилиан был смущен и не очень весел, он рассчитывал на почетную должность оруженосца, а получил должность помощника, а это не одно и то же.

— Ничего, парень, — утешал его Роха. — На войнах я потерял ногу, а ваша нога всегда будет при вас. И с кавалером вы не пропадете. Я его давно знаю.

— Господин, — прервал общее оживление Еган, — на дворе какие-то люди вас спрашивают.

— Что за люди? — насторожился кавалер.

— Богатые, спрашивают, примите ли вы их сейчас?

— Богатые? Ну, зови.

То были и действительно видные люди из обеспеченных горожан. Было их четверо. Они представлялись, снимали береты и шапки, кланялись. Брунхильде кланялись отдельно, восхищались ее красотой, что очень нравилось молодой женщине, она аж раскраснелась. Поглядывала вокруг, видят ли другие, и мужлан Еган особенно, как ее почитают. Имен этих горожан Волков не запомнил, кроме одного, тот был старшим среди гостей, звали его Павлиц. Господа горожане расселись на лавке, что была по левую руку от Волкова, стали выкладывать на стол дорогие вещи. И Павлиц говорил, объясняя происходящее:

— Серебряный кубок с резьбой, то вам, господин рыцарь, от городской коммуны святого Якоба. А вот золотые серьги для вашей жены, те, что побольше, и для вашей дочери, те, что поменьше, от цеха валяльщиков нашего города.

«Жена» и «дочь» переглянулись. А гость продолжал:

— Цех суконщиков и ткачей и община прихода святой Магдалены просят принять вас шелковую шаль для вашей жены и перчатки из замши для вашей дочери, и полфунта черного перца к вашему столу. А гильдия купцов Южных ворот, коих я представляю, преподносят вам это…

Он положил на стол перед Волковым длинную подушечку из красного бархата и на нее один за другим, да с паузами, выложил три штуки великолепных, новеньких золотых дублонов, кои в этих местах не ходят. Поклонился и сел, удовлетворенный тем как на все эти богатство смотрели все присутствующие.

Волков, удивленно молчавший все время, понял, что дальше молчать не прилично. И заговорил:

— Господа, не спутали ли вы меня с кем? Уж не знаю, чем я заслужил ваше расположение. Мне ли эти подарки?

Горожане довольные переглянулись. И Павлиц снова встал:

— От всех перечисленных общин и гильдий мы просим вас, господин рыцарь, досточтимый господин Фолькоф, возглавить Рождественский ход от Южных ворот и до Центральной площади. Все цеха гильдии и общины юга пойдут вам вслед.

Волков никогда не жил в больших городах, он не помнил ничего подобного и не торопился соглашаться. Он глянул на Брюнхвальда, а тот улыбался ему и кивал: «Не волнуйся, принимай предложение». Роха тоже кивал.

— Мне нужно будет только возглавить шествие? — уточнил кавалер.

— Только, только, — кивали депутаты. — Не волнуйтесь. Вы и ваши люди при оружии и конях и знаменах, поедут перед колонной и все.

— Таковы традиции в городах, — успокоил его Карл Брюнхвальд. — В моем городе было так же.

— Ну, хорошо, — согласился Волков. — Я согласен. Марта, вина господам депутатам.

— Ах, как мы рады, — говорил купец Павлиц, — мы боялись, что вас уже кто-нибудь уговорил до нас.

Но Волков все еще настороженно относился к предложению, боялся подвоха, и поэтому предложил:

— А не хотите ли, вы господа, чтобы позади меня шли сорок человек добрых людей? В доспехе и при оружии?

Депутаты переглянулись, пошептались и один из них спросил:

— А сколько то будет стоить?

— Да немного, думаю, ротмистру Брюнхвалду пара талеров, да сержанту моему талер, да всем людям добрым, а их будет сорок, обед рождественский с колбасой и пивом, вот и цена вся, — сказал кавалер.

Депутаты опять пошептались, посчитались, покивали головами, и сообщили:

— То недорого, согласны мы. Пусть добрые люди идут с вами. И у нас гонора будет больше.

Переговоры были закончены. И все обрадовано загудели. Марта ставила стаканы, разливала вино все: Брюнхвальд и сын его, Брунхильда и Агнес, кавалер и Роха, горожане пили вино, и говорили друг другу приятные вещи. А потом депутаты кланялись и ушли.

Как-только они вышли, Брунхильда схватила сережки, стала мерить, а у Агнес были уши не проколоты, и она стала напяливать перчатки, а Волков взял дорогую шаль из шелка посмотреть покрутил ее перед глазами, и кинул на стол перед Рохой:

— Возьми жене своей.

— Чего? — растерялся Скарафаджо. — Жене?

Он глянул на шаль, что лежала перед ним, затем на Брунхильду, что престала мерить сережки и стояла с широко раскрытыми от гнева глазами, уставившись на кавалера.

А тот словно и не замечал ее гнева и продолжал говорить Рохе:

— Ты ж говорил, что у тебя жена есть.

— Есть, — соглашался Роха.

— Ну,так бери, — настоял Волков. — На Рождество подарок.

Роха еще раз глянул на пылающую от гнева красавицу и почти украдкой стянул со стола шаль и спрятал ее себе под дублет.

— Господин, — заговорила Хильда лилейным голосом, — а, может, и не подойдет эта шаль жене этого господина. Может, я ей что-то другое подберу.

— Подойдет, — закончил разговор Волков, взял кубок из серебра и поставил его перед Брюнхвальдом, — это вам, Карл.

— Мне? — удивился Ротмистр.

Волков повторять не стал, он не был щедрым человеком, и подарки он не дарил, он делал вложения, он понимал, что и Роха и Брюнхвальд ему могут пригодиться, лучше, если они будут ему благодарны. И он продолжил, обращаясь к младшему Брюнхвальду:

— Максимилиан, думаю, что дублет в моих цветах и с моим гербом будет вам к лицу, на шествии вы должны быть в нем. Меч я вам подберу, у меня есть неплохой.

— Так времени осталось мало, — мальчишка расстроился, — портной может и не успеть до праздника.

— Нужно, чтобы успел. Еган, сходи с господином Брюнхвальдом к тому портному, что шил нам, — кавалер кинул слуге один из трех великолепных золотых, что лежали на подушечке. — И торгуйся с ним, портной жулик еще тот.

Максимилиан и Еган еще не ушли, а Роха, дыша вином, заговорил вкрадчиво и тихо:

— Слушай, Яро, раз уж я, вроде как, твой сержант, может, и мне такой дублет пошьешь, я тоже хочу дублет с гербом.

Волков и так раздарил уже целое состояние, но в этом Рохе отказывать было глупо. И он сказал:

— Еган, сержанту тоже пусть шьет, и все чтобы было готово до праздников.

— А мне, как сержанту, положен галун из красной тесьмы на левом плече, — бубнил Роха, вылезая из-за стола и опрокидывая стаканы.

Волков его не слушал, они с Брюнхвальдом выпили вина. За окном снова пошел снег, или дождь, а в доме было тепло, и Марта готовила обед.

И все ждали Рождества. Весь город ждал.

Еще не все улеглись, кухарка еще гремела кастрюлями в внизу, когда дверь открылась. Волков не запирал ее сегодня. Ждал ее и она пришла. Поставила свечу на стол, по-хозяйски без слов села на кровать, стала расплетать волосы, снимать одежду, что-то напевая. Скинула платье и нижнюю рубаху, залезла к нему под одеяло:

— Тепло у вас тут, а нам дурень Еган, печку не протопил на ночь.

— Дрова бережет, я ему велел, дрова тут очень дороги, — говорил он, чувствуя ее лобок на своем бедре.

А она потянулась губами к его щеке, и гладила другую щеку рукой:

— Вот зачем вы мою шаль бродяге этому отдали?

— Так то не твоя шаль была. То моей жене дарили, — беззаботно говорил Волков.

— А эти горожане, меня за вашу жену приняли. Уж как мне раскланивались. И вы не сказали им, что я не ваша жена.

— Да угомонись ты, они и Агнес за мою дочь принимают и что? Ты вон золотые серьги получила, и радуйся, — все еще беспечно говорил кавалер.

— Радоваться, — Волкова словно холодом обдало, а красавица чуть от него отстранилась, — чего мне радоваться-то? Вот была бы я жена ваша, я может, и радовалась бы, а сейчас с чего?

— Да какая из тебя жена-то, — кавалер даже удивился, он смеялся, — ты ж ноги пред кем только не раздвигала, тебя кто только за лобок не лапал. И за деньги и за так.

— Так то раньше было, а теперь нет, теперь я честной буду, — Брунхильда стала снова ласковой и нежной, снова гладила его по щеке. Шептала ему в ухо.

— Честной? — Волков опять смеялся. — Да уже была такая честная у меня. Маркитантка одна, красивая была, не старая, деньга у нее водилась, в любви мне клялась, вином поила, мясо покупала мне. Других баб от меня гоняла, и я уж думал, что и обжениться можно, да в один прекрасный день я с караула пришел к ночи, а ее, невесту мою, три ламбрийца ублажают, прямо у костра. Я говорю: «Эй, что тут происходит?» А они мне говорят: «Не лезь, очереди своей жди, мы ей дукат серебряный дали, ты после нас будешь». Вот и вся любовь.

— Я не такая, — зло сказала Хильда. И чуть привстала на локте.

— Да такая, такая, — вальяжно говорил кавалер, все еще не понимал опасности.

И тут же получил по лицу, да звонкую, да еще и по глазу, так что потемнело в нем и круги поплыли. И ведь сильно била кобыла деревенская, она ростом едва ли не с него была. Сильная была, и видно всю силу вложила. У него из глаза слезы полились, он схватился за глаз рукой, заорал:

— Ополоумела, дура?

— Да уж боле не дура, не зовите меня боле… — заорала девица.

Хильда спрыгнула с кровати, стала вещи свои с пола поднимать и, не одевшись, голая кинулась прочь, да еще дверью так хлопнула, что всех в доме перебудила, стала биться в свою комнату и орала:

— Агнес, открой дверь, открой, говорю, чего заперлась, дура косоглазая.

Агнес открыла, и вскоре все стихло. Волков лежал в кровати за глаз держался. А народ в людской переговаривался, обсуждал происшествие тихонько. И все, за исключением Сыча, Брунхильду осуждали, даже и, не зная из за чего шум был. Последнее время, не любили ее. Даже брат Ипполит стал ее побаиваться. Уж больно заносчива стала девка деревенская.

Зимняя темень отползла, серым небо стало. Едва рассвело, а на улице было многолюдно, снега почти не было, только грязь, холодная серая каша. И народ уже пьян. Мальчишки и те уже пьяны. Праздник же. Рождество! У Южных ворот столпотворение, сотни и сотни празднично одетых и уже чуть выпивших, не смотря на утро, людей.

И музыканты тут. Пищат разнообразные флейты, барабанщики, разминаясь, нехотя как бы, бью в огромные военные барабаны. И трубы, длинные, медные, трубачи в яркой одежде балуются: нет-нет, да и дунет в нее, и заревет она. На поле в сражении, они конечно нужны, а тут в городе, кони пугаются, и хоть уши затыкай. Честные горожане в своих лучших одеждах распивают вино прямо на улице, и жены их пьют, не стесняются. И распятия в рост человеческий стоят, ждут своего часа, когда поднимут их и понесут. И иконы огромные, украшенные лентами. Тоже ждут.

Еган, на все это смотрел с открытым ртом, ему всю жизнь прожившему в деревне такое в диковинку. Кавалеру, всю жизнь прожившему в военных лагерях тоже все это в диковинку, да он рта не разевает, не по чину. Сидит в седле гордо. Доспех начищен, люди его в цветах его герба, Максимилиан и Роха еще и с гербами, успел пошить одежду портной, хотя и взял за нее безбожно, Роха штандарт Егану не доверил, пояснил:

— Сержант должен флаг нести.

А Максимилиан отобрал у Егана арбалет, и щит господина с гербом взял себе и копье, теперь все оружие держал при себе, как и положено оруженосцу. Он сидел на крупном мерине, и был горд. А деловые, трезвые мужички раздавали палки и колья, давали деревяхи самым крупным парням.

Волков на это смотрел с подозрением, не понимал, зачем это, а Брюнхвальд-старший говорил, видя его непонимание:

— Это чтобы с других улиц, другие колоны не лезли вперед нашей. Вы, кавалер, в свары не лезьте, вам не по чину.

А он и не собирался, с чего бы ему с городским мужичьем на палках драться.

Наконец все вроде было готово, к нему подбежал бойкий мужичок и сказал:

— Господин, все готово, можно начинать.

Волков поднял руку, и заорал:

— Колонна!

Едва не сказал: «по четверо, за мной».

— Пошли!

И поехал на север по улице. А впереди его шагов на десять ехали Максимилиан и Роха с его штандартом и орали на всю улицу попеременно:

— Дорогу, кавалер Фолькоф едет и люди его. Дорогу.

А за ним ехали Сыч и Еган, в красивых одеждах его цветов, а за ними Брюнхвальд и его люди в доспехах и при оружии пошли.

Забили барабаны и литавры, заревели трубы, запищали флейты, распятия и иконы поднялись над головами и поплыли вслед за кавалером. И пошли и пошли люди. Так началось шествие в честь Рождества.

Когда на пресечении Складской улицы и улицы Красильщиков они встретили такую же колону. И когда люди из чужой колонны пытались выйти вперед, Роха и Максимилиан пригородили им дорогу конями и страшно орали:

— Дорогу, дорогу кавалеру Фолькофу и его людям. Не сметь выходить, а ну стойте, мерзавцы!

Волков и опомнится, не успел, как из его колоны выбежали молодцы с палками и тут же загнали противников обратно на улицу Красильщиков.

Максимилиан и Роха тут же поехали дальше продолжая горланить, а кавалер двинулся следом, и все остальные пошли за ним. Так и шло все до улицы Святого Николая. Тут вдруг Максимилиан и Роха перестали орать, остановились и стали оглядываться на Волкова, и он почти сразу понял почему. С улицы Святого Николая выходила такая же процессия, во главе которой тоже ехал кавалер, при нем были оруженосцы с копьями, и знаменосцы, и еще небольшой отряд добрых людей, что были пеши. И кавалер узнал этого человека, он был на его посвящении в рыцари, на его акколаде. Он обнимал Волкова и называл его братом. Имени его кавалер не помнил, но лицо и доспех запомнил хорошо. А неизвестный рыцарь увидев Волкова сразу поднял руку и остановил свою колону, приложил руку к груди и поклонился. Волков сделал то же самое. И его колона тоже остановилась. Трубы недовольно взревели, барабаны били, но обе колонны стояли, не двигались. Тогда неизвестный рыцарь жестом предложил колонне Волкова пройти вперед, но Волков был тоже галантен, он поклонился и жестом предложил пройти вперед колонне неизвестного рыцаря. Рыцарь снова положил руку на сердце и снова поклонился Волкову и только после этого, дал команду своей колонне двигаться.

Среди людей, что шли за Волковым тут же раздались крики:

— Эй, что там такое? Зачем мы их пропускаем? Давайте врежем им! Куда они лезут вперед нас! — кричали люди.

А из колонны, которую вел неизвестный рыцарь, и что выходила на Складскую улицу, полетели насмешки:

— Стойте-стойте дураки, за нами пойдете, можете поглазеть на наши зады!

Волков спросил у подъехавшего Брюнхвальда:

— Зря я пропустил эту колону? Наши люди злятся.

— К дьяволу их, пусть злятся, вы были вежливы, — отвечал Карл Брюнхвальд, — да и не должны вы драться с каждым добрым человеком который этим бюргерам не уступит место на площади. Это не они вас наняли, а вы оказали им честь.

Они снова двинулись вперед, им дважды встречались еще колонны, но на сей раз без рыцарей, и уж этих-то Волков не пропускал вперед. Так они дошли и до главной площади.

А на огромной площади, между кафедральным собором и ратушей, собрались уже тысячи людей, кавалер был в шлеме и подшлемнике, и то морщился от шума. Трубы и барабаны не умолкали, да еще многие стали стрелять из аркебуз. Шум и сизые клубы порохового дыма наполняли площадь, и при этом многие пили вино или пиво и еще и танцевали в жиже, что осталась от снега. Для Волкова все это казалось необычным и может быть даже интересным. Ему кто-то протянул стакан с горячим вином и корицей. Все ждали появления архиепископа, он должен был сказать рождественскую речь. Конечно, большинство на площади людей ее бы даже не расслышало, поэтому все так торопились прийти на площадь первыми, чтобы занять места у собора. Волков терпеливо ждал появления архиепископа на ступенях храма, и не заметил как в толпе, к нему подошел неизвестный монах, подойдя, прокричал:

— Кавалер, вас просят пройти в храм.

— Мне пройти в храм? — уточнил Волков.

— Да, там для вас и вашей жены есть место, и там будет праздничная служба. Если вы тут один можете послать за вашей женой. Но торопитесь, служба скоро начнется.

— У меня нет жены, — проорал Волков и потрогал глаз, — я буду один.

Архиепископ служил мессу, хоры пели на удивление прекрасно, а лучшие люди Ланна кланялись Волкову. А он кланялся им. Здесь он видел и воинское сословие, тех людей, что были на его акколаде, и купечество, и банкиры среди которых был Фабио Кальяри и городских нобилей, и господ из магистрата, сними же стояли и штатгальтер Ульрик. И многие из этих господ были с женами и жены их тоже ему кланялись и улыбались целомудренно. Монах поставил его справа от кафедры, рядом с великолепной ракой, которую он привез из Ференбурга, чтоб все видели, и его и ее. И он сам разглядывал прекрасные барельефы на серебре, слушая праздничную речь архиепископа. В церкви было немного жарко, а в остальном все было прекрасно. Он чувствовал себя здесь абсолютно естественно, он не был здесь лишним, и занимал свое место заслуженно. Поклоны важных городских особ кавалер воспринимал как должное. Он заслужил их долгими, что провел на войне, он заслужил это место своею храбростью, упорством и доблестью, и подтверждая эти его качества на саамом виду в самом лучшем храме города Ланна стояла великолепная рака из шести пудов серебра с мощами святого Леопольда. И он рядом с ней.

Глава восемнадцатая

После богослужения, когда архиепископ и монахи проходили мимо него, курфюрст остановился рядом с ним, осенил его святым знамением и дал руку для поцелуя, Волков целовал руку святого отца. Было это у всех на виду. И от того внимание курфюрста было еще приятнее. А после к Волкову подошли рыцари и спросили, не желает ли он отобедать с ними в трактире, что был напротив ратуши, и звался «У Вольфа». И он сразу согласился. А потом к нему подходили другие честные люди, и с женами, говорили имена свои и тоже звали на обеды и в гости, он им кланялся и отказывался, говорил, что уже приглашен. И честно говоря, был рад, что рыцари его пригласили первым, с ними он чувствовал себя в своей тарелке. С ними он пошел в трактир, прежде сняв лишний доспех и отдав его Максимилиану, и трактир был хорош, хотя и не дешев, и там они пили вино и ели паштеты и сыры, пока жарилось жаркое. Эти простые господа, были грубы местам, как и положено воинам, и шутки их были сальны, но ему они нравились, и шутки их казались смешными. Он думал о том, что с купцами да городским дворянством, да с их женами он не чествовал бы себя так хорошо и свободно.

А рыцари спрашивали его, с кем и когда воевал он, и под чьими знаменами служил, где и когда сидел в осадах. И он говорил им, хотя и без хвастовства, и ему было чем гордиться. И кавалер видел, что они его уважают. И был он там счастлив, особенно после третьего кувшина вина.

Уже стемнело, и был вечер, когда они разошлись, Волков отлично провел время и рад был новым знакомцам. Максимилиан и Еган дождались его. И они поехали домой. Волков был весел и совсем не пьян. По городу народ уже не ходил, а те, кто ходил, были пьяны. Доехав до дома, кавалер разделся, снял сапоги и сидел за столом, просто пил пиво и не ел, только глядел на то, как едят его люди, и рассказывал им, что было на праздничной мессе. И все интересовались, слушали его особенно Агнес, которая в храм попасть не смогла. А вот Брунхильда и слушать не хотела, и вниз не пришла, велела принести ей еду наверх, где и сидела одна. Волков пошел было к ней, да она сразу ушла в свою комнату и дверь заперла.

Тогда он пошел, себе, и лег, да не спалось ему. Он все переживал события дня, и шествие и праздничную мессу, и внимание архиепископа и обед с рыцарями. И думалось ему, что в былые дни, дни нестерпимой тяжести и холодов и мучений от ран, никогда он и помыслить не мог, что будет ему такой почет и такое богатство. И дом теплый, и слуги, и деньги, да и о рыцарском титуле он не мечтал. И теперь не хотел он все это упускать, но чтобы сохранить все это, ему нужно было что-то, что удержало его в этом статусе. Да, ему нужны были деньги, много денег, и тут он рассчитывал на мушкеты. И тут мысли его перестали быть сладкими, и думал он о том, что дело с мушкетами на Роху возлагать нельзя, нужно самому его вести. И от этих мыслей он протрезвел окончательно, и пошел вниз выпить воды. А внизу уже никого не было кроме Марты, все спать пошли, а она мыла кастрюли. Волков пошел наверх, но у спальни женщин остановился. Постучался, пожелал видеть Брунхильду. Но ему не открыли, он опять постучал, и тогда услышал голос Агнес:

— Господин, Хильда вас видеть не желает. Говорит, чтобы вы шли к себе.

— Открой дверь, — настоял Волков.

— Она говорит, чтоб вы жену себе завели, и к ней больше не ходили, — донеслось из-за двери. — Она вам боле давать не будет.

— Ах вот как, — с угрозой сказал кавалер, и ухмыльнулся.

Больше ничего говорить не стал, а пошел вниз, туда где, стараясь не греметь мыла медную сковороду Марта. Марта увидев его, немного перепугалась, перестала тереть тряпкой сковороду, а Волков подошел к ней, взял за локоть, и забрал из рук сковороду, положил ее на стол.

— Господин, — тихо произнесла Марта, испуганно глядя на него.

А он потянул ее к лестнице, складывала руки, словно умоляла, теряла деревянные башмаки на ступеньках и чуть упираясь, повторяла все время:

— Господин… Господин…

А он не слушал ее, тянул наверх, завел в покои свои, а она все твердила, вроде как умоляла, трясясь от страха или еще отчего:

— Господин, господин…

Он подвел ее к кровати, повернул к себе спиной, толкнул на кровать, поставил ее на колени, на самый край, задрал подол, и с удовольствием, не спеша взялся за женский ее зад. Ее зад был не так хорош, как у Брунхильды, худа она была, и пятки ее были черны, но ему сейчас было все равно. Он ее хотел, хотел и взял, не спеша и с удовольствием, а она так и повторяла тихо все время:

— Господин, господин мой…

После он завалился на кровать, и лежал, а она поправляла платье, и даже в свете свечи он видел, как раскраснелись ее щеки.

— Дай мне кошель, — сказал он, указывая на комод.

Она подала, он не глядя запустил в него руку, и, не считая вытащил кучу мелочи, меди и мелкого серебра, протянул ей. Марта схватила деньги, прижала к груди, поклонилась.

— Ступай, я спать буду, — сказал Волков.

Но она стояла, не уходила.

— Чего? — спросил кавалер.

— Господин… — она волновалась.

— Ну чего тебе?

— Боюсь, госпожа Брунхильда теперь меня погонит, — наконец произнесла она.

— Не бойся, — обещал Волков, — не погонит.

Она не уходила. Не верила.

— Ступай, говорю, не погонит, не жена она мне.

По правую руку от архиепископа сидел его канцлер, приор брат Родерик. По левую — аббат монастыря Святых Вод Ердана и казначей курфюрста брат Илларион. Напротив архиепископа сидел сам викарий Себастиан, нунций Святого Престола, глаза и голос Папы. А рядом с ним, сидел мирской господин, в дорогих одеждах и золотых перстнях, которого пригласил приехать на совет сам нунций, и был это не кто иной, как бургомистр и голова городского совета свободного города Ференбурга магистр Шульц. Так же за большим столом, покрытым драгоценной красной скатертью, сидело еще почти двадцать важных персон, двое из которых были воинского сословия, а остальные все князья церкви: аббаты и епископы. Все, кроме епископа Вильбурга. Канцлер брат Родерик и его не обошел приглашением, да выслал его так, чтобы епископ Вильбурга непременно опоздал. Он и опоздал. Служки, разносили кубки из серебра, ставили их пред святыми отцами и мирянами, разливали вино драгоценное, поставили такой кубок с вином и пред нунцием, да тот, известный аскет, отверг вино, просил воды. Курфюрст подумал, что сей грубый жест ему в укор, назло, и еще больше невзлюбил нового нунция, уже думая, что предыдущий был не так уж и плох.

Потом приезжий викарий прочел короткую молитву, и все условности были соблюдены, медлить далее смысла не было, и брат Себастиан заговорил сразу о деле:

— Прискорбно говорить мне о том, но король и император длят распрю свою в благодатных землях, когда еретики и магометане рвут тела и души детей Истинной Церкви. И здесь и в странах южных.

— То воздаяние нам за грехи наши, — со скорбью в голосе отвечал курфюрст.

— Верно-верно, — соглашался нунций и продолжал, — но долг Церкви по мере сил облегчать и так не простую жизнь детям своим.

— На том и стоим, — соглашался курфюрст. — Молимся за детей наших.

— Молитва великая сила, но мир наш несовершенен, и порой, кроме молитвы, надобен и металл презренный, чтобы люди добрые и сильные духом, не думали о пропитании семей своих и посвящали жизни свои и силы свои сохранению Столпа веры нашей, Святого престола. И я со смирением прошу ваше Высокопреосвященство, принять участие в святом деле этом.

Курфюрст насупился и молчал, конечно, он знал, зачем приехал нунций, но не думал, что он заговорит о деньгах вот так вот сразу. Он взглянул на казначея, как бы давая ему слово, и брат Илларион, человек тихий и спокойный заговорил:

— Казна земли Ланна — пуста, только что императору было дарено сто семьдесят лошадей, война с еретиками опустошила нас.

— Неужто такая богатая земля и тридцати тысяч не соберет? — не верил нунций, начиная с завышенной суммы.

Архиепископ только усмехнулся, а казначей продолжал:

— Тридцать тысяч? Да мы и пяти не сможем собрать, текущие долги земли — сорок шесть тысяч, мы задолжали содержание своим добрым людям уже как за четыре месяца.

— Святой Престол рассчитывал на славную землю Ланн, — продолжал гнуть нунций. — Последний раз вы слали серебро после пасхи, а сейчас уже Рождество миновало, может брат Илларион изыщет хотя бы двадцать тысяч.

— Казна пуста, — со смиренной тихостью говорил брат Илларион. — И коли нет в ней серебра — так нет его, и не появится оно пока таможенные сборы не придут, а придут они лишь по окончании зимы, а с мужиков подати и с земель налог так и вовсе осенью будет, а то что приходит от города, то даже и текущие наши нужды не покрывает, а то что с храмов идет, то мы вам сразу высылаем, присутствующие здесь отцы не дадут мне слукавить, люди поиздержались, торговли нет, ремесла только военные процветают, храмы нищими и страждущими наполнены, казначеи храмов жалуются мне о скудости своей, могу письма их показать у меня их тома уже. Святые отцы, — он обвел рукой присутствующих, — будут свидетелями моими.

Отцы кивали, соглашаясь со скудостью своей, но не рьяно и молча, никто не хотел встревать в распрю между курфюрстом и папой. Бог его знает, как еще все обернется. И то было мудро, ибо нунций был тверд и влиятелен, и он продолжал давить на курфюрста:

— Неужто нет в такой богатой земле людей, что помогут курфюрсту серебром, слово вашего высокопреосвященства стоит дорого, по слову вашему ссудят вас любыми деньгами.

— Долгов у меня и так без меры, да и слово Престола куда весомей моего, — отвечал архиепископ, едва не переходя приличия, — может Престол возьмет денег у щедрых людей, а я к осени, даст Бог, что-нибудь соберу под слово его. И пришлю.

У курфюрста начинало ломить пальцы на ногах, подагра ела их, видно от вина, или от этого нунция, да простит его Господь. Он искал для ног удобного положения, и пока находил, но он знал, что это ненадолго.

А викарий брат Себастиан, словно и не посланник Папы, а посланник сатаны, продолжал гнуть свое:

— Знаю, знаю я о бедственном положении всех земель, что лежат рядом с землями еретиков, да все еще тешу себя надеждой, что изыщет земля Ланн деньги, чтобы помочь папе, ибо долг отцов церкви на плечах своих держать Престол святого Петра.

— Так и держим мы по мере сил, — тихо говорил брат Илларион.

— Значит, сможете собрать помощь, хотя бы пятнадцать тысяч? — не отставал нунций.

— Так разве что вы посуду мою возьмете, — уже теряя терпение, отвечал архиепископ, — и скатерти мои, и утварь из кафедры моей и митру и посох мой тоже, и одежду мою, может так престол будет доволен?

В зале повисла тишина, это был уже открытый вызов. И нунций, глядел на архиепископа в упор, и принимал его:

— Скорблю я, — чуть помедлив начал он, неотрывно глядя на архиепископа, — вижу в земле вашей оскудение, и оттого видно и устои слабнут. Видел я в главном храме вашем стоит драгоценная рака, что взята у хозяев без спроса их. Вот и честный человек из города Ференбурга сидит тут со мной, о том он вам жаловаться хотел.

Бургомистр Шульц встал, поклонился, и произнес:

— Люди города Ференбурга в слезах просит вас вернуть святыни, и покарать вора, который разграбил город, пользуясь тем, что язва опустошила его. Вор Фолькоф пограбил арсенал, главный собор города, казначейства и многие дома. Убил многих добрых горожан и пожег их жилища. О том мы написали письмо императору, союзнику нашему.

— Вот как? — притворно удивился архиепископ. — А я слышал, что город грабили еретики. А кавалер Фолькоф побил их и отнял у них добро из арсенала.

— Богу так было угодно, что часть граждан города нашего впали в ересь, — продолжал бургомистр, — и император о том знает. И курфюрст Ребенрее, в чьих землях лежит наш город, тоже это знает. И они, какие ни есть, а люди наши. А он их бил во множестве и грабил.

Хоть и не нравился Волкову отец Семион, но был он не глуп и правильно сделал, когда отдал большой кошель золота, треть того, что отняли они у колдуна, казначею архиепископа брату Иллариону. Брат Илларион это помнил, и, как и всегда тихим голосом, который все слышат, он произнес:

— А дозволено ли мне будет напомнить, что среди убитых еретиков был и сам Якоб фон Бранц, из рода Ливенбахов, коего Карл Оттон четвертый, курфюрст Ребенрее считал своим личным врагом, а Святая Церковь называла бичом Божим.

Ни нунций, ни бургомистр не нашлись что ответить, а архиепископ спросил удивленно:

— Вот как, наш кавалер Фолькоф убил кого-то из Ливенбахов?

— Так говорят, монсеньор, люди, что с ним были.

— Ну что ж, то похвально, но грабить церкви разве дозволено ему, — наконец сказал нунций.

— Так разве грабил он, а не спасал святыни от поругания? — не отступал казначей. — Рака у нас в соборе стоит. У всех на виду.

— А утварь, там и утварь пропала, все серебро! — добавил бургомистр.

— Три мешка утвари и иконы в серебряных окладах у меня в казне, — отвечал брат Илларион. — В сохранности они. А про деньги слышал я, что переданы они курфюрсту Ребенрее под роспись. Как и пушки из арсенала. Вам сын мой, — говорил он бургомистру, — надо бы к другому курфюрсту обратиться, а не к моему монсеньору. Ехать вам надобно к принцу Карлу Оттону четвертому курфюрсту и герцогу Ребенрее.

На том разговор бы и был бы закончен, не возьми слово канцлер, он, видя, что у викария и бургомистра нет больше доводов, подбросил новых дров в огонь:

— Взял что либо в бою у еретиков, или свершил воровство рыцарь Фолькоф, доподлинно установить трудно будет, теперь. А вот то, что человека осудил он и сжег, права на суд не имея — то факт.

— Именно, — оживился нунций, — кто позволил ему брать на себя роль трибунала инквизиции. Кто дал ему такое право? Может быть вы, монсеньор архиепископ?

Этот вопрос звучал невежливо, архиепископ наливался кровью, словно от пощечины, готов был сжечь взглядом нунция, а хуже всего было то, что ответ на этот вопрос звучал, как оправдание. Он так и не смог ответить, а склонился через ручку кресла к своему канцлеру и зашептал с леденящим холодом:

— А скажи-ка сын мой, кому ты служишь, а? Мне или нунцию?

Другой кто — от такого вопроса и помереть мог, но приор и канцлер его высокопреосвященства брат Родерик был не из таких, он не боялся гнева князей, боялся он только Бога и осуждения наставника своего. И поэтому заговорил он спокойно и тихо, чтобы слышал только курфюрст:

— Монсеньор, два месяца назад, мы отказали просьбе императора где просил он нас о деньгах, и собрали ему только лошадей, а через пару дней наш ландтаг откажет ему в праве собирать солдат в ваших землях до конца всего будущего года, и теперь мы еще будем покрывать головореза, который, по мнению горожан, ограбил их город, так мы совсем разругаемся с императором.

— Ничего, я выбирал его, — говорил архиепископ, но уже без излишней строгости. — Стерпит.

— И стерпел бы, — продолжал канцлер тихо, — будь на вашей стороне папа, так мы и папе в деньгах отказали, и опять же будем покрывать головореза, что презрел дух Святого трибунала, и без благословения церкви сам сжег человека и говорят что у него это был не первый. И нунций папе об этом обязательно доложит. Мудро ли будет перечить и папе и императору одновременно. Даже если и того и другого вы избирали.

Спесь с архиепископа спадала, он был умен, и всю жизнь прекрасно чувствовал себя, искусно играя на извечных противоречиях папы и императора. Курфюрст задумался, сел в кресле ровно, чтобы хоть немного унять нарастающую боль в ногах, а брат Родерик не поленился, встал за креслом своего господина и продолжал говорить:

— Умно ли нам злить папу, он всегда утверждал на приходы тех людей, о которых вы просили, а вдруг будет по-другому, и начнет он нам тасовать приходы. Людей сюда своих ставить. Да и братом вашим вас не попрекал, чтобы тот ни делал.

Он помолчал и продолжил, все еще стоя за креслом курфюрста:

— Да и императора нам злить не надобно, учитывая, что все наши товары идут через его домены беспошлинно. А мы его разозлим обязательно, ибо нет у императора союзников более верных, чем ненавистные нам свободные города.

Каждое слово приора было истиной, курфюрст сначала молчал, а потом спросил, уже сдаваясь:

— И что ты предлагаешь делать?

— Проявить уважение и к папе и к императору, раз уж денег им не даем.

— И как мы его проявим?

— Убьем одной палкой двух куропаток. Головореза арестуем, проведем следствие, — курфюрст было хотел возразить, но канцлер не дал ему сказать, — нет, не волнуйтесь, казнить не будем, пять ударов хлыстом будет довольно, лишим его рыцарского достоинства и титула защитника веры. Посадим под замок, не на цепь в подвал, а в башню, там и мебель есть и очаг, посидит два-три года, а папе и императору напишем, что чтим их интересы, а вор и самоуправец наказан. И имущество будет возвращено. И все будут довольны, что мы их уважили, хоть и денег не дали. Если же не дадим денег, да еще проявим пренебрежение…

Брат Родерик замолчал.

Ничего, ничего не смог возразить архиепископ, сидел, дулся, и хотел побыстрее уйти, чтобы врач наложил мазь на ноги. Все складывалось не так как он хотел, но по-другому не получалось.

— Или соберем денег папе? — продолжал тихо говорить канцлер.

— Нет, нету у нас денег, — рявкнул архиепископ и заговорил тихо. — Объяви, что начнем расследование, и виновных накажем. Утварь церковную отдадим сегодня же. Но раку возвращать не торопись, скажи, что вернем попозже. Народ к ней ходит, сам же видел.

Архиепископ просто не мог отдать такую прекрасную вещь. Канцлер едва заметно поклонился, и стоя за креслом курфюрста произнес:

— Его высокопреосвященство архиепископ и курфюрст города и земли Ланн повелевает, брату Августину и судье города Ланна начать дознание о воровстве в городе Ференбурге. А комтуру брату фон Риделю, взять под стражу кавалера Фолькофа, дабы не подговаривал людей своих к сокрытию воровства, — он сделал паузу, — ну коли оно было, и чтобы не сбежал. И препроводить его в башню. Держать по честному и без цепей. А брату Иллариону, составить доклад, о делах казны, и возможности изыскать денег в помощь Святому Престолу.

Все это не нравилось архиепископу, сидел он надутый и не только от того, что ноги болели, а и оттого, что прямо здесь, перед отцами церкви указали ему место его. А еще думал он, что дознание опять приведет к его брату епископу Вильбурга. И то опять ему будут ставить в укор. Он вздохнул. Были бы деньги, так лучше отдал бы денег.

— И уворованное, надо бы вернуть, хозяевам, — произнес нунций.

Он склонился над столом и поглядел на святых отцов, что сидели по правую от него руку, затем глянул на тех, что сидели по левую от него руку:

— Нет ли среди святых отцов возражений?

Среди лиц духовных, что добились сана епископа или аббата глупцы встречаются редко, и здесь за столом их уж точно не было. никто из святых отцов возражать нунцию не решился. Только кивали согласно. Хотя и надо было бы поддержать своего архиепископа, да уж больно боязно было, неизвестно, как все повернется. Нунций то, пес папин, суров не на шутку. Так что молчали отцы церкви, а архиепископ вид имел побитый, мрачен был и уныл. А нунций продолжал:

— Более вопросов к его преосвященству Святой Престол не имеет, а вас святые отцы, прошу всех посетить меня сегодня и завтра, как у кого время будет, а сейчас я молиться пойду, если кто желает — прошу со мной.

Нунций просто намеренно вел себя вызывающе, показывал всем, что Святой Престол любого согнет, коли нужно будет.

Святые отцы стали вставать из-за стола и расходится, а курфюрст остался сидеть и подумал, что большего унижения он и не испытывал никогда. Приор брат Родерик стоял с ним рядом, и всем видом выказывал скорбь, а в душе радовался. Он был доволен, что этот архиепископ, вышедший из родовых вельмож, прочувствовал силу Матери Церкви. Курфюрст наконец встал, тяжело опираясь на подлокотник кресла, к нему тут же подбежали служки, вязли его под локти.

— Монсеньор, — заговорил приор, — мы сделали все, что в наших силах.

— Ступай, — сухо ответил курфюрст. Не хотел он его слушать больше. Наслушался уже.

Аббат монастыря Святых вод Ердана, древнего монашеского братства, что вело начало свое еще с Первого крестового похода, отец Илларион был еще и казначеем курфюрста. Ибо не было другого человека в земле Ланн, которому архиепископ доверял бы так же. И отцу Иллариону не понравилось, как нунций обошелся с архиепископом, негоже принижать так одного из отцов церкви, того кто избирал папу, да еще в доме его, да еще при людях его. Нет, негоже. А еще отец Илларион не любил канцлера, брата Родерика который старался выглядеть святее папы, а сам водил к себе дев, и не пренебрегал роскошью. И последнее: отец Илларион не забыл, как кавалер Фолькоф прислал человека своего и передал в казну весомую толику золота. Просто прислал золота в казну архиепископа.

В общем, когда Еган открыл калитку, то увидал простого и немолодого монаха, что вымок от зимнего дождя:

— Доложи хозяину, что видеть его желают.

— Кто желает, как доложить? — спросил Еган.

— Скажи монах аббат Илларион, пришел, сосед ваш.

Он вошел в дом осенил себя святым знамением, всем улыбался, поклонился Волкову, подошел к очагу, протянул к нему руки, стал греться и сказал:

— Господин, велите людям вашим уйти, разговор не для ушей слуг и женщин.

— Если угодно вам будет, мы можем наверх подняться. Там нам никто не помешает, — сказал Волков, беря у Егана полотенце и вытираясь.

Он был почти раздет, мылся, так как поздно встал сегодня.

— Дозвольте мне у огня остаться, кости стариковские так быстро промерзают, — просил монах, не отходя от огня.

— Идите все, - сказал кавалер и стал надевать рубаху.

Все стали уходить, а монах остановил брата Ипполита и брата Семиона:

— А вы останьтесь братья мои, вас разговор коснется.

Брат Семоин все понял сразу, а юный брат Ипполит искренне удивился:

— И меня коснется?

— И тебя сын мой, и тебя, — говорил аббат, продолжая греть руки. — Это ведь не без твоего участия сожгли колдуна в Ференбурге?

— Я? Без моего?.. Что? — лепетал брат Ипполит.

— Это ведь ты вел запись допросов колдуна?

— Что? Когда? — спрашивал брат Ипполит, юноша был не на шутку перепуган. — Ах да, я вел. В Ференбурге. А что, я не имел права?

Аббат успокаивающе похлопал его по плечу, и стал рассказывать, как рано утром на церковном совете, нунций и канцлер добились от архиепископа обещания начать дознание, против них за то, что они прав на то не имея, учинили суд, ну и за то, что грабили город Ференбург. И что кавалера Фолькофа, велено взять под стражу. А для братьев монахов Ипполита и Семиона будет собрана епархиальная комиссия, дабы дала она ответ, не зло ли чинили братья Матери Церкви, не в ересь ли они впали. Аббат не жалел красок, чтобы эти трое, и кавалер и монахи, прониклись, и поняли что дело не шуточное. И они прониклись, юный брат Ипполит стоял, ни жив, ни мертв, от одного слова «комиссия» его в жар бросало, и покачивало, а брат Семион, был более опытен в таких делах, потому и собирался он немедля купить коня или мула и бежать прочь из города. А кавалер сидел чернее тучи, смотрел на аббата исподлобья, словно это он, а не нунций с канцлером все это затеяли. И прощался он с этим прекрасным домом, и думал, что делать ему с землей у городской стены, не конфискуют ли ее, и не приостановят ли вексель императорский по суду. А ведь могут. В общем, было ему, о чем грустить. Было.

— Значит, нам бежать надо? — наконец спросил он аббата.

— Ну, коли вас ни что не держит, то бегите, — отвечал аббат, отходя от огня и присаживаясь на лавку за стол, — но я думаю, что вам есть, что тут терять, — он оглядел дом. — И почет у вас есть, и знакомства вы тут уже завели. И расположение архиепископа.

— Так что ж делать нам? — спросил Волков.

— Ну, так делайте от обратного, — сказал аббат, — как говорят в народе, клин клином вышибают. За забором ваши мой монастырь, братство Святых вод Ердана, ступайте туда, найдете брата Иону, он у нас в Ланне комиссар трибунала святой инквизиции. Он знает толк в кострах, пожег дочерей сатаны во множестве. Идите к нему, он ждет вас, поедете с ним на юг, ведьм ловить, а пока ловите, к весне, дело ваше глядишь и утрясется. А если даже и не утрясется, то вернетесь сюда, как люди святого трибунал, понимаете, — он многозначительно поднял палец, — как люди святого трибунала. И брат Иона о вас скажет что вы люди его, и кто ж вас тогда посмеет упрекнуть в том что вы колдуна сожгли, а воровство и вовсе доказать не смогут. Вы же все у еретиков отобрали.

Аббат встал, снова постаял у очага, погрелся:

— И помните, архиепископ не давал добро на это, нунций вынудил его, и канцлер, — он пристально глянул на кавалера и потом на брата Семиона, — не милы вы ему отчего-то. Канцлер упорствовал, рыл землю как хряк под дубом. Вот и все. Пойду, мне пора идти.

— Отец мой, не хотите ли позавтракать? — предложил Волков. — Сейчас будет у нас завтрак.

— Праздно живете сын мой, у людей обед уже вот-вот, — отвечал аббат и пошел к двери, остановился у брата Ипполита и потрепал юношу по щеке, дал поцеловать руку, — не волнуйся сын мой, Бог не выдаст, как говорится… канцлер не съест. Идите к брату Ионе. Ждет он.

— Еган, Сыч, — крикнул Волков, — проводите гостя.

Отец Иона лысел, был немолод, тучен, и чревом велик, и вид имел вовсе не страшный, не таким представлял его кавалер. Сидел он в монастырской столовой один и ел рыбу жареную с луком. Рыбы лежали на большом деревянном блюде, и было их много. Увидав Волкова и Максимилиана, отец Иона махал им рукой, звал за стол, угощал карасями. Волков за стол сел, да не до карасей ему было, не до карасей. А вот брат Иона был вальяжен и празден, ел карасей, заливаясь жиром, и стараясь не подавиться костями, и говорил при том, не вытирая жира с губ и подбородка:

— Отец Илларион хлопотал за вас, хлопотал. Говорит, взять вас ведьм ловить, а я думаю, отчего же не взять, возьмем, конечно, раз нужда у вас есть. Правда, не хотел я до весны ехать. Не люблю я по зиме… холодно. Хотя и в жару я не люблю… Но раз настоятель просит, так кто ж ему откажет, поедем по зиме, брат Николас и брат Иоганн готовы, так что как вы готовы будете, так и поедем, ждать настоятель не велел.

— А что от меня нужно? — спросил кавалер.

— Так охрана и люди расторопные, берите две дюжины пеших, да еще дюжину о конях. В места тихие поедем, на юг по реке Альк и в приток ее до Рунгоффа, и далее на юг. Там народ тихий, богобоязненный. Еретиков нету. Трех дюжин добрых людей будет достаточно. Да две повозки большие возьмите, для трибунала и писарей.

— А платить людям казана будет? — уточнил кавалер.

— Зачем же казна? — продолжал есть карасей отец Иона. — Инквизицию святую кормит сатана и дети его, сын мой. Имущество ведьм, чернокнижников и еретиков — есть имущество дьявола, и пусть оно нам в помощь будет. Да простит нас Господь.

— А поймаем мы ли ведьм каких-нибудь, чтобы затраты покрыть? — не отставал от монаха Волков.

— Да уж не волнуйтесь рыцарь, у меня уже тринадцать доносов есть, а как дознание начнем, так они нам и на других укажут, они всегда перед Божьим судом говорить начинают, — успокоил его отец Иона. — Людишки про ведьм нам пишут, даст Бог ведьмы да колдуны с имуществом будут, авось без серебра нас не оставят. Так что найдите три дюжины людей на три месяца и можем хоть завтра ехать. И про возы для святых отцов и писарей не забудьте.

— Люди будут завтра, — обещал кавалер, вставая, — завтра поутру и поедем.

— Ну что ж, завтра, значит завтра, — отвечал отец Иона, беря новую рыбу, — помолимся да поедем потихоньку сатане на горе.

Волков вышел из монастыря быстрым шагом, он был сосредоточен и скор. Максимилиан едва поспевал за ним, придержал ему стремя, сел на коня сам, Волков глянул на него и сказал:

— К отцу скачите, скажите, работа есть для людей его, пусть найдет коней двенадцать, и два мягких воза, для святых отцов, скажите, чтобы на заре были все готовы выступить из города, уходим на три месяца, на юг пойдем святых отцов охранять и ведьм ловить, деньга будет.

Юный Максимилиан Брюнхвальд только кивал, он чувствовал, что происходит что-то важное и был оттого взволнован. И поскакал по улицам к отцу, а Волков поехал к банкиру Кальяри, посоветоваться, да может быть переоформить землю у стены.

Карл Брюнхвальд узнав от сына о поспешном деле, медлить не стал, пошел на рынок, купил возки, да коней, да провианта на месяц, на всех своих людей. Продавцов послал к Волкову за деньгами. У самого денег на все это не было. А сам с людьми своими уже к вечеру готов был выступать, и люди его рады были — охрана дело легкое, а деньги всем нужны.

И в этот же день, встретился Карл Брюнхвальд с магистром Шульцем, бургомистром города Ференбург, судились и рядились до ругани, и Брюнхвальд отдал расписки на те деньги, что вывез он из казначейства города, и передал офицеру фон Пиллену, а бургомистр ругал его и не верил, что курфюрст Ребенрее те деньги отдаст. А еще Брюнхвальд сказал, что у курфюрста и пушка из городского арсенала. И что пусть бургомистр ее у курфюрста тоже просит вернуть. А бургомистр опять его ругал дурными словами и вел себя не как достойный человек. На том они и разошлись.

Волков сундук, где лежало его золото, взял с собой, оставив денег немного Марте и Агнес. А Брунхильде денег не оставил, сама себе найдет. Спал мало, волновался. Сыч, Еган, Максимилиан тоже спали плохо, видно, волнение хозяина и им передавалось. А уж оба монаха и брат Ипполит и брат Семион и вовсе не спали, всю ночь провели в молитвах.

Утром, на заре, кавалер Фолькоф одет был в старые свои одежды, новые дома оставил, и выехал из города Ланна в южные ворота, и было при нем четыре десятка добрых людей при оружии и конях, и полдюжины святых отцов, что сидели в возках. Кутались в рогожи и одеяла от дождя. И поехали они на юг, ловить ведьм. А в северные ворота выехал бургомистр Ференбурга, магистр Шульц, и были при нем мешки с церковной утварью, и расписки на деньги и на пушку, адрагоценной раки ему не дали, так как повезли ее в другой храм, в другой город, чтобы истинно верующие люди могли целовать раку, где упокоены мощи святого Леопольда. А уж потом обещали раку вернуть в Ференбург. Потом. Сам архиепископ ему это обещал.

Бургомистр вернулся в Ференбург и был зол. И велел мастерам отлить из свинца доски с надписями. И доски те прибить на стены у ворот города. И те, кто читать мог, читали на них слова такие:

Такого то года, от рождества Господа нашего, в ноябре месяце, был в Городе Ференбург вор и разбойник кавалер Иероним Фолькоф, и грабил он арсенал и жилища честных людей, и бил честных людей до смерти. И церковь ругал. Коли кто вора Иеронима Фолькофа, в горд Ференбург приведет, тот получит двадцать четыре талера земли Реберее, или четыре флорина золотом. А вору Иерониму Фолькофу, будут ломаны на колесе руки и ноги, а потом он будет, как вор повешен за шею, пока не издохнет. Таково решение магистрата свободного города Ференбург

Борис Конофальский Хоккенхаймская ведьма

Глава 1

Дороги вымерзли, сплошной лёд, а Брюнхвальд торопился, лошадей купил кованных плоскими, старыми подковами. Поэтому лошадей не гнали, чтобы ноги им на льду не переломать. Ехали медленно. Волков кутался от холодного ветра в свой старый плащ, толстый и тёплый, и подшлемник с головы не снимал. Перчатки ещё от дела в Фёренбурге у него остались, но руки в них мёрзли. Тонкие больно они были.

Зима была холодной настолько, что даже большая река, которая катилась с юга, у берегов обмёрзла. Вода в ней ледяная, тёмная.

Монахи сидели в возах, кутались в рогожи и одеяла, всё равно мёрзли, носы у всех синие. Кавалер невольно усмехнулся и подумал, что если бы святые отцы вылезли из телег и пошли, как шли за телегами солдаты, таща на себе доспех и оружие, что в обоз не влезли, то, может, и не мёрзли бы так. Нет, эти не вылезут, простые братья, может, так и сделали бы, но в возах ехали непростые монахи.

В возах ехал Трибунал Святой Инквизиции славной земли Ланн и славной земли Фридланд.

И ехать им ещё было до вечера, вряд ли они дотемна успеют в Альк. Самому кавалеру дорога давалась тоже трудно. Но не из-за холода, к холоду и голоду за двадцать, без малого, лет солдатской жизни он привык. А вот рана, полученная летом в поединке с одним мерзавцем, так и не зажила до конца. Синее тугое пятно на левой ноге выше колена не давало ему жить спокойно. То ли от долгой дороги, то ли от холода ногу крутило и выворачивало. Не то что бы боль была сильной, просто была бесконечной. Начиналась она, как только он салился в седло, и медленно, как холодное пламя, нарастала к концу дня, выматывая его до состояния тупого отчаяния к вечеру. Стыдно сказать, но прошлым вечером ему помогали слезть с коня слуга Ёган и юный оруженосец Максимилиан. А он едва мог наступить на ногу. И все: и солдаты, и монахи это видели. Вот и сейчас, когда день уже покатился под гору, кавалер растирал и растирал больную ногу, да всё бестолку. Эту боль могла унять только одна девочка. Косоглазая и умная Агнес. Только она могла положить на больное место свои руки с некрасивыми ногтями и, пошептав что-то богомерзкое, отогнать боль, загнать её глубоко внутрь тела. Но она осталась в Ланне, кавалер не решился взять её с собой сопровождать Святой Трибунал, особенно после того, что увидел у неё на крестце под юбкой. А она бы сейчас была очень кстати.

Волков вздохнул, съехал на обочину и остановил коня, жестом дал знак оруженосцу с его штандартом и слугам, Ёгану и Сычу, ехать дальше, сам стал пропускать колону вперёд.

К нему подъехал Карл Брюнхвальд, ротмистр глянул на кавалера, сразу догадался и спросил:

— Рана вас изводит?

Борода наполовину седая, виски тоже, не мальчик он, но двужильный какой-то. Без шапки, без перчаток. Под кирасой стёганка и всё. И холод ему нипочём. Только уши красны. И усталости ни капли.

— Нет, — соврал Волков, — рана ни при чём. Думаю, где вашим людям денег найти, у меня нечем им платить. Только надежда на попов, что они найдут богатого колдуна.

— Мои люди в вас верят, говорят, Иероним Инквизитор удачлив. Значит, деньги найдёт, — Брюнхвальд смеётся.

— Они меня зовут Иероним Инквизитор? — удивился Волков.

— Да, они же знают, что вы сожгли чернокнижника, что будил мертвецов в Фёренбурге. Так вас и зовут с тех пор Инквизитором, — он чуть усмехнулся, наклонился к Волкову и добавил негромко, — а ещё они говорят, что вы и сами знаетесь с колдовством.

— Что за дурь? С чего бы мне знаться с колдовством? — кавалер даже опешил немного.

— Солдаты — люди простые, говорят, что не могли вы с людишками Пруффа одолеть самого Ливенбаха. Да ещё богатств столько взять в городе. Не иначе то было какое-то колдовство.

Волков даже престал мёрзнуть, смотрел на Брюхвальда с каплей раздражения. И головой дёрнул, словно отгонял что-то от лица. Глупость говорил ротмистр.

— Солдаты — люди простые, — продолжал Карл беззлобно, опять усмехаясь, — лично я так не думаю.

— Подгоните людей, — сухо произнёс Волков, — нужно успеть дотемна в Альк.

— Да, ночевать в поле не хотелось бы, — Карл Брюнхвальд пришпорил коня и поехал подгонять солдат.

А кавалер ещё постоял на обочине, растирая больную ногу и думая, что правильно не взял с собой Агнес. Разговоры солдат ему очень не понравились.

А может, и зря не взял. На ветру ледяном ещё и плечо левое заныло, он уж про него забывать стал, а тут на тебе. Эх, хорошо бы было бы вернуться в Ланн, в тёплый дом, под перины к Брунхильде. Да пока нельзя. Никак нельзя.

Альк показался огнями, когда уже темно стало. Хорошо, что постоялый двор был на самом въезде в городок. Двор не имел названия, но был большой. Все лошади и подводы без труда уместились на дворе. Ёган и Сыч снова помогали кавалеру слезть с коня. Опять все смотрели на это. Опираясь на Ёгана, он прошёл в трактир, там, у стола, разделся, Ёган нашёл табурет, чтобы он мог снять сапог и положить на него ногу. Пришёл брат Ипполит, принёс попробовать новую мазь. Тут и хозяин трактира пожаловал, был он, видно, в отлучке, а, увидав столько постояльцев, прибежал выяснять, кто главный и кто за всех будет платить. Звали хозяина Фридрих, был это мужчина крупный и сильный, может, в городе имел влияние, Волкову он кланялся не очень учтиво, святым отцам, что уселись за другой стол, так и вовсе не поклонился, только глянул на них мельком. Немудрено, они были в простом монашеском платье, не Бог весть какие знатные попы.

— Господин мой, — начал он громогласно, — а что ж люди ваши в конюшнях моих спать собираются что ли?

Кавалер хотел ответить, что в покоях им спать дорого будет, но хозяин трактира продолжал:

— А лошади ваши на моём дворе стоять будут, платить за них вы собираетесь, а навоз кто будет убирать? И подводы ваши ещё место всё заняли. И солдатня ваша костёр жечь собирается, дрова у меня воруют, а то у кого же. Других-то дров тут нет. Как всё это считать будем?

Говорил он не то что бы дерзко, но неучтиво точно, почти как с ровней.

Волков уже хотел осадить наглеца, да не успел, за него Ёган заговорил, стал вровень с мужиком, он и сам был не меньше его и говорил тому с ехидцей:

— Ты бы, дядя, прежде чем лай поднимать, хоть узнал бы, кто у тебя на дворе стоит, а то не ровен час, в трибунал тебя потащат за грубость твою и неучтивость.

— Чего? — бурчал хозяин трактира, но уже не так, что бы совсем неучтиво.

— Чего-чего, того, — встрял в разговор Сыч, — перед тобой, дурья башка, сам кавалер Иероним Фолькоф, рыцарь божий, Хранитель Веры и охрана Святого Трибунала Инквизиции.

Если имя кавалера, может, и не произвели на трактирщика впечатления, то последние слова он явно отметил. Повернулся к столу, за которым сидели попы, и поклонился им, на этот раз так, как подобает, низко. Отец Николас благословил его святым знамением и улыбался благосклонно.

А отец Иона увидел мальчишку трактирного и поманил его к себе:

— Сын мой, а подай-ка нам колбасы, есть она у вас здесь?

— Есть, господа. Кровяная, ливерная и свиная, и сосиски есть. И бобы, и горох есть. Что нести вам?

— Вели повару, — говорил отец Иона, — пусть пожарит нам кровяной, нарежет кругами, и что бы с луком жарил, и лука не жалел. И пиво принеси. И хлеба.

Тут к монахам подошёл сам хозяин Фридрих, ещё раз поклонился и сказал:

— А будет ли достойна святых отцов свиная голова к их столу, печёная с чесноком, мозгами и кислой капустой.

— Достойно, достойно, — кивал отец Иона, и остальные отцы вторили ему согласно. — Путникам в тяжком пути сие очень достойно и полезно.

— Сейчас подадим. И пива подадим самого тёмного, — обещал хозяин.

— Трактирщик, — окликнул его Ёган, — а господину моему надобно кресло, чтобы у очага сидеть.

— Сейчас вам принесут, — обещал трактирщик уже совсем другим тоном.

— И ванная на завтра, ему раны греть, — добавил брат Ипполит.

— А к креслу подушки ему дай, — добавил Ёган.

Хозяин поджал губы, но перечить не посмел, поклонился только.

У кавалера то ли от тепла, то ли от мази монаха начала сходить боль в ноге. А ещё он порадовался, что не пришлось ругаться с трактирщиком самому, не ровня он ему. Пусть со слугами его лается.

Он сидел у очага, в кресле с подушками, и ел, Ёган ему помогал, еда была отличной, а пиво тёмным и крепким.

И тут не дождавшись, когда он с едой покончит, к нему подошёл один из младших монахов-писцов протянул бумагу:

— Вам, господин, завтра после рассвета нужно будет зачитать это на самом большом рынке и у самой большой церкви. А потом нужно будет найти бургомистра или старосту и вытребовать нам большое здание, и что бы жаровни с дровами были. И дров что бы побольше. Коли сами прочесть не сможете, я пойду с вами.

Волков, вытер рот и руки салфеткой, бросил её Ёгану, взял бумагу, прочитал быстро, что в бумаге писано было, и сказал:

— Нет нужды в тебе, сам прочту.

Монах пошёл за свой стол есть свиную голову, а кавалер сказал слуге:

— Пойду спать, помоги раздеться, а потом скажи трактирщику, что бы будил нас на рассвете.

Морозным утром, сразу после рассвета, они приехали на рынок. Хоть и недозволенно решением магистрата верхом на рынок въезжать, никто не посмел их остановить, мало того, от бургомистра пришёл мальчик с трубой, обещал, что бургомистр и сам придёт. А потом стал, что есть сил, дуть в трубу. Так звонко дул, что Сыч морщился, обзывал его дураком, а мальчишка всё равно дул, чтобы люди собрались.

Люди собрались во множестве, стали вокруг них, стояли, тихо переговаривались в ожидании плохих новостей. И тогда кавалер развернул бумагу и, что есть силы, громко стал читать:

— Честные люди Алька и гости, те, кто ходит к причастию и верит в непогрешимость Папы, я, рыцарь божий, Иероним Фолькоф, велением архиепископа Ланна, да продлит Господь его дни, прибыл сюда, чтобы сопровождать Святой Трибунал Инквизиции и карать ересь и колдовство. И говорю всем от лица Святого Трибунала. Пусть те, кто занялся с Сатаной, читал чёрные книги, ворожил во зло другим или себе в добро, и те, кто отринул от себя Святую Церковь нашу и впал в блуд реформации, пусть придут до завтра, до конца обедни, к главному в городе храму Господню, и пусть раскаются. И тогда прощены будут. И лёгкой епитимьей искуплены будут. А коли они не придут и не раскаются сами, то взяты будут неласково и держать их будут в железе, и над ними будет учреждено расследование. И епитимья будет им нелёгкой. Так же! Коли честный человек города, кто знает про тех, кто знается Сатаной, или чтит недобрые книги, ворожит и подлости праведным людям колдует, так пусть про того придёт и скажет до конца обедни, что завтра. И тому будет десятина от имущества злого человека. Так же! Кто скажет про того, кто хулу на Церковь и Папу говорил, или говорил и подбивал на иконы плевать, и не чтить святых отцов, кто других склонял к подлости ереси, кто про такого скажет завтра до конца обедни, тому будет десятина от имущества злого человека. Да пусть так и будет от имени Господа.

Кавалер снял подшлемник и перекрестился. За ним крестились и Брюнхальд, и Максимилиан, и Ёган, и Сыч, и даже мальчишка-трубач быстренько осенил себя, раз уж все крестятся. А за ними стали креститься и все люди на рыночной площади, стягивая с голов уборы.

— Где у вас тут главная церковь? — спрашивал Ёган у ближайших мужиков. — Нам ещё там читать надобно.

Те услужливо указывали нужную сторону и предлагали проводить.

Они поехали к церкви, а люди на рынке не расходились, с трепетом и благоговением говорили о Трибунале, говорили о колдунах и еретиках. Стали вспоминать слова, что говорил рыцарь божий, и о его щедрых посулах, и думать, кто у них в городе есть такой, за кем Трибунал мог приехать. Люди вели себя смиренно и чинно, не то, что до приезда Трибунала. Никто не лаялся, не грозился, и торговались все без ругани. Тихо стало на рынке.

У церкви читать сам бумагу он не стал, ещё на рынке охрип, отдал её Максимилиану. Мальчишка предал штандарт кавалера Сычу, чтоб держал, сам взял бумагу и стал читать громко и звонко, так что люди стали из храма выходить смотреть, что происходит. Волкову нравилась, как он читал. Максимилиан уже дошёл до посулов, когда кавалер увидал хлипкого человека в мехах, в чёрных чулках на худых ногах, и дорогих туфлях, и в берете. Человек торопился к ним, скользя по льду дорогими туфлями. За ним, также скользя и чуть не падая, торопился второй человек, не такой богатый, как первый. Второй нёс кипу бумаг и переносную чернильницу с перьями. Первый остановился в пяти шагах от всадников, кланялся, не зная, к кому обратиться.

— Что вам угодно? — спросил Волков, отвечая на поклон, но не так что бы уж очень вежливо, и с коня не слезая.

— Моё имя Гюнтериг, — заговорил человек в мехах, — я бургомистр и голова купеческой гильдии города Альк.

— Моё имя Фолькоф, я рыцарь божий и охрана Святого Трибунала.

— Очень рад, очень рад, — кланялся снова бургомистр, но в лицо рыцарю не смотрел, на коня смотрел, будто с ним разговарвал. — Я так понимаю, что вы сюда приехали чинить дознание.

— Да и от вас нам потребуется место, место хорошее, для проведения дознаний.

— А аренду… — начал было Гюнтериг.

— Нет. Никакой аренды Святая Инквизиция не платит, — пресёк эти разговоры Волков. — Мало того, холодно у вас, нужны будут жаровни и дрова. Дров нужно много. Святые отцы-комиссары не любят мёрзнуть.

— Значит, и дрова за счёт казны? — понимающе кивал бургомистр.

— Так же нужно будет место в вашей тюрьме для задержанных и прокорм им. А ещё нужен будет палач и два подручных.

— Всё за счёт города? — огорчённо уточнил господин Гюнтериг.

— Всё за счёт города, — подтвердил кавалер. — Во всех тратах я подпишусь.

— Конечно, конечно, — снова кивал бургомистр.

— Господин, — вдруг заговорил спутник бургомистра, — дозвольте сказать.

Бургомистр и кавалер уставились на него в ожидании.

— Дозвольте сообщить, что палачей у нас сейчас нет. Один уехал сына женить в деревню, а второй лежит хворый уже месяц как.

— И что же делать? — сурово спросил Волков.

Бургомистр и его человек тихо посоветовались, и бургомистр сказал:

— Жалование нашим палачам сейчас не платится, мы на это жалование попытаемся взять палачей из соседних городов.

К этому времени Максимилиан уже закончил чтение, и собравшиеся вокруг люди прислушивались к разговору городского головы и какого-то важного военного про палача.

— Господин, — заговорил Сыч, — коли будет жалование, то и искать никого не нужно, я сам поработаю за палача.

— А ты справишься? — спросил Волков.

Сыч только хмыкнул в ответ:

— Да уж не волнуйтесь, справлюсь с Божьей помощью. Хоть дело и не простое.

— Вот и хорошо, — обрадовался бургомистр. — И искать никого не нужно. А утром всё будет готово. И дрова, и жаровни, и печи завезём.

— Вот и славно, — произнёс Волков. — Только не забудьте, господин Гюнтериг, отцы-комиссары тепло любят, привезите дров побольше. Пусть будет воз.

Бургомистр и его спутник вздыхали, но кланялись низко. Кто ж захочет перечить Святому Трибуналу.

Глава 2

Отец Иона совсем не походил на главу комиссии Святой Инквизиции. Прелат-комиссар, разве такой должен быть? Тучен он был чрезмерно и на лик добр, и мягок в обхождении. А тучен он был настолько, что, даже когда садился в телегу, просил себе скамеечку, сначала лез на скамеечку и уж потом падал или плюхался в телегу, а там долго ворочался, не мог совладать с тучностью своей и усесться, как подобает святому отцу. И вылезал из телеги он тяжко, причём другие отцы тянули его за руки, при этом усилия прилагали видимые. На радость солдатам, которые на то прибегали смотреть.

— Два беса страшны мне, — жаловался отец Иона смиренно, — за них и спросит с меня Господь, и нечего мне будет ему ответить, потому как нет молитв у меня против этих двух злых бесов. Одного из них зовут Чревоугодие, а второго Гортанобесие.

Съесть отец Иона мог как трое крепких людей. И оттого звучно и подолгу урчало чрево его, и иногда не сдержавшись, неподобающе сану своему, громко пускал он злого духа. Так что все слышали вокруг. От того и нахальники-солдаты за глаза прозвали его Отцом-бомбардой. Насмешники, подлецы.

Отец Иона страдал животом каждое утро, и подолгу сидел в нужнике. Но все ждали его безропотно, ибо этот тучный монах был прелат-комиссаром Святого Трибунала по всей земле Ланн и по земле Фринланад, а так же и в выездных комиссиях во всех епископствах по соседству, которые своего Трибунала не имели. И имел он от всех большое уважение, так как за долгие годы служения своего отправил на костёр сто двадцать шесть ведьм, колдунов и еретиков, не раскаявшихся. А тех, кто покаялся и принял епитимью тяжкую и не очень, и не сосчитать было.

В то морозное утро Волков и люди его как обычно долго ждали, пока отец Иона облегчит себя от обузы чрева своего и сядет в телегу. И поехали они тогда к городскому складу, хранилищу, который купцы арендовали под ценный товар. Там и стены, и двери были крепки, и вода туда не попадал, и крыс не было, а на небольших окнах под потолком имелись железа от воров. С утра люди из магистрата растопили очаг, ставили там жаровни с углями, печи и когда приехали святые отцы, то в помещении было уже не холодно.

— Лавки хорошие, — говорил отец Иона, оглядываюсь.

— Хорошие, хорошие, — вторили ему отцы Иоганн и Николас.

— И столы неплохие, — продолжал осмотр отец Иона.

— Да-да, неплохие, ровные, струганые, писарям будет удобно, — соглашались монахи.

— И свечей хватает, и тепло, вроде, всё хорошо, — резюмировал толстый монах. — Давайте, братья, рассаживаться.

Все монахи-комиссары уселись за стол большой, монахи-писари садились за столы меньшие.

— Братья мои, наверное, все поддержат меня, если я скажу, что бургомистр Гюнтериг честный человек, и он старался для Святого Трибунала.

— Да, мы видим его старания, — говорили монахи. — Честный человек, честный.

Бургомистр Гюнтериг кланялся чуть не до каменного пола.

— Ну что ж. Если до первого колокола заутрени, никто с раскаянием не придёт, — продолжал брат Иона, — инквизицию можно будет начинать.

— Так был уже колокол, — напомнил брат Иоганн. — Ещё как мы сюда приехали, уже колокол был.

— Братья, так кто у нас в этом городе? — вопрошал прелат-комиссар.

Один из писарей вскочил и принёс ему бумагу.

— Так, — начал он, изучая её. — Гертруда Вайс. Вдова. Хозяйка сыроварни. Есть у вас такая, господин бургамистр?

— Вдова Вайс? — искренне удивился бургомистр. — Неужто она ведьма?

— А для того мы и приехали, чтобы узнать, на то мы и инквизиция. В бумаге писано, что вдова эта губит у людей скот, наговаривает болезни детям и привораживает чужих мужей.

Бургомистр, может, и хотел что-то возразить, да не стал. Удивлялся только, глаза в сторону отводил.

— Господин кавалер, — продолжил отец Иона, — коли не пришла она сама с покаянием, так ступайте вы за вдовой Вайс. Приведите её сюда.

Волков только поклонился и пошёл на выход.

Женщина стала белой, стояла она во дворе своего большого дома, с батраком говорила и замерла, замолчала на полуслове, когда увидела кавалера и солдат, что входили во двор. Во дворе пахло молодым сыром, было прибрано. И батрак был опрятен. Сама же женщина была немолода, было ей лет тридцать пять или около того, чиста одеждой, не костлява и очень миловидна. Чепец белоснежный, фартук свежий, доброе платье чистое, несмотря на холод, руки по локоть голые, красивые.

Глаза серые, большие, испуганы.

— Ты ли Гертруда Вайс? — спросил кавалер, оглядываясь вокруг.

— О, Дева Мария, матерь Божья, — залепетала женщина, — добрый господин, зачем вы спрашиваете?

— Отвечай, — Волков был холоден. — Ты ли Гертруда Вайс?

— Да, добрый господин, это я, — медленно произнесла женщина. — Но что же вам нужно от меня?

— Именем Святого Трибунала, я тебя арестовываю, — кавалер дал знак солдатам. — Возьмите её. Только ласково.

Двое солдат с сержантом подошли, вязли её под руки, повели к выходу со двора, а женщина лепетала, всё пыталась сказать кавалеру:

— Да отчего же мне идти с вами? Добрый господин, у меня сыры, куда же я. У меня сыновья, — она не рыдала, говорила спокойно вроде, только по лицу её текли слезы, и была она удивлена. — Коровы у меня.

Волков глядел на неё и вспоминал ведьму из Рютте, страшную и сильную, когда та говорила, крепкие мужи в коленях слабели. Та железа калёного не боялась. Смеялась ему в лицо. А эта… Разве ж она ведьма? Эта была похожа на простую перепуганную женщину.

Максимилиан помог сесть ему на коня, и тут из ворот выскочил мальчишка лет шестнадцати, он кинулся к Волкову, но Максимилиан его оттолкнул, не допустил до рыцаря:

— Куда лезешь?

— Господин, — кричал мальчишка, не пытаясь более приблизится. — Куда вы уводите маму? В чём её вина?

Кавалер не ответил, тогда мальчишка кинулся к матери, которую солдаты усадили в телегу, и даже накрыли рогожей от ветра, но и солдаты его грубо оттолкнули, он повалился на ледяную дорогу, а мать его завыла по-бабьи протяжно.

Смотреть и слушать все это Волкову не хотелось, он тронул коня шпорами поехал вперёд.

Когда вдову везли по городу, стали собираться люди, кто с радостным возбуждением шёл, за телегой, кто с удивлением, а кто и плевал во вдову. Поносил её злым словом. А кто-то и кинул в неё ком грязи ледяной.

— Прочь, — рявкнул на людей кавалер, — прочь пошли, идите, работайте лучше.

— Так она ж ведьма! — крикнул молодой парень.

— Не тебе решать кто ведьма, Святой Трибунал решит, а пока она не ведьма, господин Брюнхвальд, если кто будет злобствовать, того в плети.

— Разойдись, — заорал Брюнхвальд, доставая плеть, — сечь буду.

Народ больше не злобствовал, но так и шёл за телегой, до самого склада.

Глава 3

Отец Николас встретил его у дверей, бодрый и радостный увидал ведьму — заговорил:

— Привезли? Какова! Ишь, глянь-ка на неё, и красива ещё.

Он прямо-таки хотел начать побыстрее.

— Думаете, она ведьма? — спросил кавалер, скидывая плащ и стягивая перчатки.

— Посмотрим-посмотрим, — улыбался монах, — а как вы думаете, раз пригожа и красива и на вид благочестива — значит не ведьма?

Волков пожал плечами, ну ни как он не мог поверить, что эта перепуганная до смерти женщина зналась с Сатаной.

Гертруду Вайс вывели в центр зала, поставили перед большим столом, за которым сидели святые отцы. Позади её была скамейка, но сесть ей не дали. Молодой монашек писарь, положил пред отцом Ионой бумагу. Тот заглянул в неё и начал:

— Так начнём, милостью Господа наше расследование, сиречь инквизицию. Дочь моя, я буду задавать тебе вопросы, а ты отвечай на них, и говори, как говорила бы перед Господом нашим всемилостивым, без подлости отвечай и без лукавства, хорошо?

— Да, господин, — отвечала женщина.

— Не господин я тебе, я тебе отец, святой отец, так и зови меня, а я буду добр и милостив к тебе, как подобает истинному отцу. Поняла?

— Да, святой отец.

— Говори. Ты ли Гертруда Вайс, что живёт в городе Альк и имеет сыроварню и трёх сыновей?

— Да, это я, святой отец.

— А муж твой где?

— Первого мужа я схоронила шестнадцать лет назад, его бык в бок ударил, он помер на шестой день. А второй муж уехал сыр продавать, на ярмарку в Вильбург, и там помер от чумы.

— А, так ты двух схоронила, — уточнил брат Иоганн. По его тону Волков понял, что это отягощает дело вдовы.

Волков сел на лавку, вытянул ногу.

— Так в том нет моей вины, я обоих мужей, что Бог дал, любила всем сердцем, — говорила женщина.

— Конечно-конечно, — соглашался брат Иоганн.

— Веруешь ли ты в Спасителя нашего, веруешь ли ты в непогрешимость папы и святость Матери Церкви нашей? — заговорил брат Николас.

— Верую, святой отец, верую, — кивала вдова.

— Ходишь ли к причастию? Исповедуешься?

— Да, хожу каждую неделю. Исповедуюсь, наш поп… отец Марк, скажет вам, если спросите. Спросите у него, пожалуйста.

— Спросим, спросим, не сомневайся. Позовём пастыря вашего и спросим с него, — обещал отец Иона. — Ты, дочь моя, вот, что мне скажи, только без лукавства говори, знаешься ли ты с Сатаной.

— Господи, прости, Господи прости, — вдова стала истово креститься с показной рьяностью.

— Отвечай, — настоял Отец Иона.

— Нет, Господь свидетель, клянусь вам душой своей бессмертной, — она почти рыдала. — Поверьте мне, поверьте.

— Читала ли ты чёрные книги, творила зелья, смотрела, как кто другой творит такое?

— Нет, нет, клянусь, нет! Я не грамотная, не читаю книг, никогда не читала.

— Говорила ли ты проклятья, сулила ли беды, призывала ли болезни для скота и для детей, чьих-либо? Или для людей?

— Нет, нет, нет. Никогда.

— А приходил ли к тебе во снах человек с лицом чёрным, или о рогах, или о копытах, или о языке длинном, — спрашивал Брат Иоганн. — Говорил ли тебе добрые слова, трогал груди твои, целовал уста твои, живот и лоно твоё? Сулил злато? Приглашал с ним идти? Обещал ли любовь?

— Нет-нет, никогда такого не было. Никогда.

— Ну, хорошо, — продолжал отец Иоганн, — а слушала ты проповеди лжеправедных отцов, что воздвигали хулу на папу, и на Матерь Церковь, и говорили от лица, сына Сатаны, Лютера?

— Нет, да что вы! — вдова старалась говорить искренне. Складывала молитвенно руки. — Да разве это не грех? Да и нет у нас в городе еретиков.

— Не плевала ли ты на иконы, не читала ли молитвы на простом, грешном языке, не ругала отцов святых Церкви дурными словами, и не требовала от них покаяния сатанинского и реформации?

— Никогда, никогда.

— Палач, добрый человек, выйди, — сказал отец Иона.

Вдова, услышав это заплакала. Оглядывалась.

Сыч и с ним два солдата из людей Брюнхвальда, что подвязались помогать палачу за серебро, вышли и низко кланялись Трибуналу.

Сыч был чист, выбрит и горд своей миссией. Кланялся ниже всех.

— Сын мой, встань рядом с этой несчастной. И люди пусть твои встанут.

Сыч исполнил приказ незамедлительно.

— Господи, Господи, — запричитала вдова, — зачем это? Святой отец, зачем вы позвали этих страшных людей?

— Дочь моя, — заговорил отец Иона, — по протоколу мы должны тебя осмотреть, надобно, чтобы ты сняла свою одежду.

— Что, всю одежду? — не верила вдова. Она оглядела дюжину мужчин, что были в зале.

— Дочь моя, пред Святым Трибуналом ты должна стоять, как и перед Господом нашим будешь стоять, ничем не прикрыта. В том не будет тебе укора, коли ты станешь нага здесь.

— Надобно всё снять? — всё ещё сомневалась женщина.

— Да, — говорил отец Иоганн с суровым лицом, — иначе палач снимет с тебя платье неласково.

Гертруда Вайс стала медленно раздеваться. Рыдая при этом.

— Женщина, не трать время наше, разоблачайся быстрее, — крикнул отец Иоганн, — палач, помоги ей.

Сыч подошел, стал раздевать её. Кидать её одежду на лавку. Волков услышал, как за ним кто-то пошевелился. Он повернулся и увидел монаха брата Ипполита, тот отвернулся, смотрел в жаровню с углями, чтобы не видеть женского тела. Шептал что-то.

А Сыч раздел женщину догола, стянул чепец с головы и снял с неё обувь, всё это он делал с серьёзным, даже злым лицом.

— Распусти волосы ей, — командовал отец Иоганн.

Сыч повиновался.

Волков глядел на вполне себе хорошее женское тело. Несмотря на возраст, женщина была аппетитна, только вот атмосфера, что царила в зале, никак не располагала к любовному настроению.

Женщина выла, ни на секунду не умолкала, пыталась руками прикрыть срам, да Сыч не давал, одёргивал её, чтобы руки не поднимала.

— Вдова Гертруда Вайс, сейчас тебя осмотрят честные люди, один из них монах, что не принадлежит к Святому Трибуналу, брат Ипполит, и добрый человек славный своими подвигами божий рыцарь Фолькоф. Не против ли ты, что они будут свидетелями по твоему делу? — заговорил отец Иона.

— Нет, не против, — подвывала женщина.

— Брат Иона, — заговорил отец Николас, — надобно ли брату Ипполиту тут свидетельствовать в таком деле, молод он, нужно ли ему видеть женское тело? К чему соблазны такие.

— Ничего-ничего, пусть укрепляет себя и дух свой, — не согласился брат Иона, и добавил тихо, — да и некогда искать другого, обед скоро.

Брат Николас вздохнул только в ответ.

— Брат монах, и вы господин рыцарь. Подойдите к женщине, поглядите, есть ли на коже у неё родимые пятна, что напоминают рогатую голову, голову пса с пастью, голову козлища с рогами, голову кота?

Волков и краснеющий как пламя брат Ипполит стали оглядывать голую женщину со всех сторон. Никаких родимых пятен у неё не было.

— И под грудями её смотрите, — настаивал брат Иоганн.

Посмотрели под грудями:

— Нет, святой отец, — произнёс Волков, — ни одного родимого пятна нет. Только родинка большая подмышкой, под левой рукой.

— Палач, добрый человек, посади женщину на лавку, пусть свидетели поглядят, нет ли у неё под волосами на голове таких пятен?

Сыч усадил женщину на лавку, а Волков и брат Ипполит оглядели её голову сквозь волосы:

— Нет, святые отцы, на голове тоже нет таких пятен, — сказал кавалер.

— Нет, так нет. Хорошо, — начал было отец Иона, но его остановил отец Иоганн, он что-то шепнул Ионе и тот вспомнил и начал кивать головой. — Ах, да, ведьмы бывают очень хитры. Палач, пусть свидетели посмотрят родимые пятна в волосах у женщины под мышками, в волосах у лона её, и в заднем проходе, ведьма и там может прятать образ господина своего. Такие случаи известны.

— Известны, — кивал отец Николас.

Вдова, подвывая, делала то, что ей говорили, а кавалер и залитый краской монах, осмотрели все, что было необходимо, и первый раз, за всю свою жизнь, созерцание красивого женского тела не принесло Волкову никакого удовольствия.

— Мы не нашли у неё никаких пятен, святые отцы, — сказал кавалер.

— Так, что ж, нет пятен, ясно, — произнёс отец Иона.

— Мне можно одеться, господин? — всхлипывала вдова?

— Зови меня святой отец, а не господин, — терпеливо говорил отец Иона, — а одеваться я тебе ещё не разрешаю. Палач, сын мой, поставь эту женщину на колени, на лавку, и наклони её, что бы свет падал ей на спину в избытке.

Сыч поставил женщину на колени на лавку как просил глава Трибунала, а тот продолжил:

— Добрый рыцарь и ты брат монах, посмотрите, как следует, есть ли у неё на крестце и промеж ягодиц, над задним проходом, шрам как от усечения или как от прижигания?

Волков и монах опять смотрели на вдову, разглядывали на совесть.

Кавалер глянул на монаха, тот только головой помотал и кавалер сказал:

— Нет, шрамов мы не видим.

— Палач, сын мой, а знаешь ли ты как проверять родинку, что на боку у неё? — спросил отец Иона у Сыча.

Волков был удивлён, но его Сыч это знал.

— Да, святой отец, — отвечал Сыч. Тут же достал из шва рубахи на рукаве большую иглу, показал её монахам. — Могу проверить.

— Так делай, добрый человек, — благословил монах.

Сыч подошёл к женщине, деловито поднял её руку и сказал:

— Держи, не опускай.

Вдова тонко завыла, а потом и громко ойкнула, когда большая игла вошла ей в родинку на пол фаланги пальца. Затем Сыч вытащил иглу и стал давить родинку, и когда выдавил каплю крови взял её на палец и показал Трибуналу:

— То не отметина нечистого, тут кровь есть.

— Ну, что ж, — отец Иона сложил руки молитвенно, а писари стали складывать свои бумаги и перья, — на сегодня всё. Одевайся, дочь моя. Господин рыцарь, пусть люди ваши проводят её в крепкий дом, до завтра.

— Держат пусть милостиво, без железа, — добавил отец Николас. — Угрозы мы в ней пока не видим.

— Куда, куда меня? — не понимала женщина, торопливо одеваясь.

— В тюрьму, — коротко отвечал ей Сыч и помогал ей одеться. — Не бойся, велели тебя в кандалы не ковать.

— Так за что же? Разве не убедились, что я не ведьма?

— Святые отцы завтра продолжат Инквизицию, — сказал Волков, — Сыч, проследи, чтобы у вдовы была хорошая солома, и хлеб был.

— Я соломы дам ей из телеги, и рогожу тоже, чтоб не замёрзла за ночь, — обещал Фриц Ламме по прозвищу Сыч.

— Ну, что ж, братия, — выволакивал своё грузное тело из-за стола брат Иона, — раз хорошо сегодня поработали, будем и есть хорошо.

Брат Иоганн и брат Николас согласно кивали, а монахи-писари и вовсе похватали вещи свои и чуть не бегом кинулись прочь из склада, побежали к телеге, удобные места занимать, а то последнему пришлось бы ногами до трактира идти.

Кавалер был удивлён, день только к середине шёл, а члены комиссии уже закончили дела, но не поучать попов, не спрашивать о том не стал. Он охрана Трибунала, а как вести Инквизицию попы и сами знали. Сел на коня и поехал в трактир с Максимилианом и Ёганом. А Брюнхвальд с Сычом повезли вдову в тюрьму.

В трактире монахи позвали его к себе за стол, он согласился. И трактирщик сам стал носить им еду. Горох с толчёным салом и чесноком, кислую капусту, жареную на сале, с кусками колбас и вымени, и рубец со свежим луком, бобы тушёные с говядиной и много пива чёрного, хлеба. Кавалер смотрел и удивлялся тому, как много могут эти монахи сожрать, уж больше чем солдаты. Тем более, когда еда такая вкусная. А уж сколько ел отец Иона, так троим солдатам хватило бы. Он с хрустом корки ломал свежайшего хлеба, и этим куском загребал из большой миски с бобами жижу и отправлял себе в рот, и ложкой закидывал бобы, и тут же выпив пива, брал пальцами кусок рубца, пальцем же мазал его горчицей с мёдом и кидал вслед пиву. Если монахи о чём-то говорили, то отец Иона на слова времени не тратил, он молча придвигал себе блюдо с капустой, и начинал есть её прямо с общего блюда. И никто ему не возражал.

Кавалеру долго любоваться на всё это не хотелось, как следует поев, он откланялся. Но к себе не пошёл, велел трактирщику греть ванну, хотя нога в этот день его почти не донимала.

Глава 4

Ни рогожа, ни солома вдове не помогли. Утром следующего дня привезли её к месту, так она зубами стучала, и синей была. Только тут в зале и согрелась, когда Сыч поставил рядом с ней жаровню. И сидела она там с палачом и его двумя помощниками из солдат. А день уже шёл во всю, петухи отпели давно, и позавтракали все давно, а Инквизиция не начиналась, Трибунал не ехал к месту, потому как отец Иона опять сидел в нужнике.

Наконец, он вышел, вздыхал и кряхтел, и молился тихонько, с трудом пошёл к телеге и как обычно со скамейки полез в неё, а братья монахи ему помогали.

Вдову опять раздели, но осматривать на сей раз не стали. В потолке был крюк, там, в обычные дни весы висели, так Сыч с помощниками туда вставили блок, в него верёвку продели. И по приказу брата Николаса, вдове выкрутили руки назад, и привязали к концу верёвки и теперь, когда брат Николас делал знак, помощники Сыча тянули верёвку, но не сильно, не сильно. Так чтобы рук бабе не выламывать, но чтобы она говорила без лукавства.

— Говори, — бубнил монотонно брат Николас, читая по бумаге, — наговаривала ли ты нездоровье на людей, желала ли смерти скотам их. Огня имуществу их?

— Нет, нет, никогда, — лепетала женщина.

Брат Николас делал знак палачам, и те тянули верёвку вверх, и женщине приходилось вставать на цыпочки, чтобы руки её не вылетели из суставов. А брат Николас повторял вопрос:

— Говори, наговаривала ли ты нездоровье на людей, желала ли смерти скотам их, огня имуществу их?

— Нет, Господи, нет, — стонала вдова. — Никогда такого не делала.

Брат Николас делал знак и палачи чуть отпускали верёвку, но не так, чтобы несчастная могла разогнуться, и дать облечения рукам своим. Она так и стояла, согбенна, смотрела в пол, а руки её были выше её головы.

— Варила ли ты зелья, чтобы травить скот, привораживать чужих мужей, варила ли ты яды, освобождала ли дев незамужних от бремени спицей, отваром, заговором? Смотрела ли ты на детей и беременных злым глазом, лиха им желая?

— Нет, никогда, — шептала женщина.

— Громче говори, громче, — настаивал брат Иоганн. — Господь и мы слышать тебя должны.

— Нет, нет, — кричала вдова, срываюсь на визг.

И тут снова брат Николас делал знак, и палачи снова тянули веревку, почти отрывая вдову от пола. И брат Николас снова читал тот же вопрос:

— Варила ли ты зелья, чтобы травить скот, привораживать чужих мужей, варила ли ты яды, освобождала ли дев незамужних от бремени спицей, отваром, заговором? Смотрела ли ты на детей и беременных злым глазом, лиха им желая?

Каждый вопрос он повторял дважды. И все они были об одном и том же. Волков перестал слушать вопросы, и стал думать о своих делах. Он хотел написать банкиру в Ланн, чтобы тот узнал, всё ещё настаивает ли на его поимке папский нунций. Так же ему хотелось знать, как там живёт его Брунхильда, расстались они с ней не очень ласково. Как она себя ведёт без него. И не стал ли кто к ней ходить. Но об этом он у банкира справиться не мог. Сколько он так размышлял, кавалер не знал. Время потерял.

Да тут палачи, кажется, переборщили, женщина пронзительно закричала, и Волков стал опять прислушиваться к вопросам и приглядываться к происходящему. И он понял, что отец Николас задаёт одни и те же вопросы по кругу. Сначала это его удивило, а потом он понял, что так будет продолжаться и дальше, может и несколько дней подряд, пока силы у того, кто пытается скрыть истину, не кончатся и он начнёт говорить правду, или даже то, что от него хотят услышать. Женщина отвечала всё тише, и невразумительнее, её ответы всё больше походили на долгие всхлипы. Кавалер стал ждать, когда отец Ионе об обеде уже вспомнит.

И отец Иона жестом прекратил дознание, да и дознаться уже было невозможно, вдова только выла и всхлипывала, казалось, что она уже и вопросов не слышит, да и обмочилась под конец. Палачи отпустили верёвку, развязали ей руки, положили на лавку, а женщина даже и не попыталась одеться, так и лежала на лавке нагая, с полузакрытыми глазами, и дышала тяжко, вздрагивала всем телом.

— Ну, что ж, — подвёл итог отец Иона, — пока умысла мы не выявили. Оденьте её и проводите в крепкий дом, и пусть покормят её.

Он стал вылезать из-за стола, так что тяжеленная лавка упала, спешил обедать.

Они вернулись в таверну, и монахи снова позвали кавалера за стол.

Он сидел с ними, и есть ему пока не хотелось, а вот они были голодны. Волков подумал о том, что люди эти крепки духом: бабу замордовали до беспамятства, дело для них привычное, и теперь с нетерпением ждут обеда.

И то ли взгляд его поймал отец Николас, то ли мысли слышал его, в общем, он вдруг заговорил с ним:

— А что печалится наш добрый человек, устали вы, хвораете или никак ведьму жалко?

Волков замялся с ответом. За него заговорил другой.

— Тут любой бы пожалел такую, миловидна она, — сказал отец Иоганна.

— Да, — изрёк отец Иона, — всеми чертами соблазнительна жена сия.

Волков косился на монахов, молчал думая, чтобы ответить, жалеть ведьм ему вроде не пристало, врать он не хотел, но и правильного ответа не находил. А худой отец Николас, полная противоположность отцу Ионе, смотрел на него водянистыми, серыми, проницательными глазами и говорил вопросы ему, как гвозди вбивал:

— А слышал я как вы, друг мой, ведьму до смерти, где-то запытали? Как ещё одну сожгли где-то в землях какого-то барона на западе? А чернокнижника не жалко было в Фёренбурге?

Всё знал о нём отец Николас. И Волков молчал. Боялся он, что этот поп с рыбьими глазами и про Агнес знает. Да поп видно не знал про девочку. Он вдруг изобразил подобие улыбки и сказал:

— Не грустите, рыцарь, вдова не ведьма. Жечь её не придётся.

Волков и представить не мог, какой груз лежал на нём, а как услышал он эти слова, так груз тот исчез, растаял. Он выпрямился, удивлённо и обрадованно переспросил глядя на отца Иону:

— Не ведьма?

— Раз брат Николас говорит, что не ведьма — значит не ведьма, — заверил тот, — нет в наших землях лучшего знатока. Он со взгляда одного их видит.

Волков ещё раз взглянул на отца Николаса, на его худое лицо, лысеющую голову, рыбьи холодные глаза. И подумал, что плохо себя почувствует любой, на кого своими внимательными глазами в Трибунале будет смотреть этот человек. А отец Николас произнёс:

— Не волнуйтесь, рыцарь, вдова не виноват, а бумага, что её обвиняет, так то навет.

Волков чуть подумал и спросил:

— Так, значит, вдову отпустим?

— Да как же так, господин сердца моего, — искренне удивился отец Иона, — сами же меня иссушали вопросами своими о содержании для людей ваших, волновались, кто им заплатит, а тут хотите вдову отпустить?

— Так вроде она ж не виновата, неужто мы её имущества лишим? — удивлялся кавалер.

— Её, нет, коли не выясним какого греха за ней, а вот с того кто навет писал, с того возьмём, милостивы к нему не будем, — заверил отец Иоганн. — Навет то грех большой, коли муж писал, так много возьмём, но тут жена навет писала, от ревности бабьей, думаю, так и с мужа её возьмём, хотя и меньше.

— Завтра розыск начнём, и тут уж вам нужно будет расстараться. Нужно найти клеветника. Не может Трибунал без серебра, — подвёл итог отец Николас. — Вы и сами то знаете.

И с этим кавалер был согласен, ему нужно было почти сто монет в месяц, для солдат Брюнхвальда, да за трактир платить, да за богатый стол для отцов-инквизиторов. Тут им стали носить еду: зайцев в кувшинах печёных с молоком и чесноком и пряными травами, буженину свежайшую в горчице и соли. Хлеба, доброе пиво. Такое доброе, что пролив его на стол, так к столу кружка прилипала — не оторвать.

Вечером за окном выл ветер, вроде как с юга шло тепло. Кавалервалялся на кровати, а брат Ипполит, Сыч, Ёган и Максимилиан сидели у жаровни под свечой и монах читал всем, в какой уже раз, книгу про разных злых существ. Читал про ведьм. Волков знал этот отрывок уже наизусть, слушать ему было лень, да и тоска какая-то на сердце была, всё Брунхильда вспоминалась ему, и он сказал:

— Ёган, иди, запряги телегу, возьми Сыча и езжайте в магистратуру, туда, где эту вдову держат.

Все уставились на кавалера удивлённо, а он продолжал:

— Привезите мне её сюда.

— Ведьму сюда? — удивился Сыч. — К вам?

— Не ко мне, скажи, что святые отцы поговорить с ней хотят.

— Отпустят ли? — сомневался Еган, которому вовсе не хотелось, по ночи и по холоду, таскаться за ведьмой.

— Не отпустят, так не отпустят, идите, — настоял Волков. И кинул им свой плащ. — Накиньте на неё когда повезёте, что б ни кто не видел её тут.

Сыч и Ёган ушли, забрав плащ, нехотя и недовольные, а Максимилиан просил монаха:

— Брат Ипполит, почитай ещё.

— Поздно уже, — отнекивался монах.

— Почитай, уж больно интересно про ведьм, или научи меня читать на языке пращуров, — не отставал молодой человек.

Брат Ипполит покосился на кавалера, и, не услышав его возражений, начал читать дальше.

Кто ж не отпустит ведьму, когда святые отцы из Трибунала просят. Вскоре на пороге комнаты стояла трясущаяся от холода вдова. Сыч стянул с неё плащ. Монах и Максимилиан пошли из комнаты, Волков сказал Ёгану:

— Ступай на кухню, там буженина от ужина осталась, кусок принеси и хлеба и пива.

Когда все ушли, кавалер сказал женщине:

— Подойди к жаровне, согрейся.

Женщина поклонилась, подошла к жаровне и стала греть руки.

— Знаешь, зачем тебя привезли? — спросил Волков.

— Да, господин, не девица малая, знаю, — покорно говорила она, не поднимая глаз на него.

— Так раздевайся.

Она послушно стала снимать платье, осталась в рубахе нижней и спросила:

— Рубаху снимать?

— А чего же не снимать, стесняться тебе нечего, изъянов в тебе нет, всё ладно у тебя. Ты красивая. Да и рассмотрел я тебя всю. Ни одну из баб своих я так не рассматривал, как тебя.

Она сняла рубаху, бросила её на пол рядом с жаровней. Тут Ёган еду принёс.

Волков дал вдове поднос:

— Ешь.

— Это мне всё?

— Да, садись на кровать и ешь.

Она ела быстро и жадно, видать не очень кормили её в тюрьме магистрата.

Грязная, волосы растрёпаны, а всё одно красивая, нечета, конечно Брунхильде, та молодая, здоровая, от той бабья сила так и льётся наружу, но и эта тоже красива. Волкову захотелось её немного успокоить, и он сказал:

— Ты не волнуйся, я святых отцов уговорю, что б тебя отпустили.

Она перестала жевать, хоть и рот был полон еды, уставилась на него, помолчала, осознавая слова его, а потом даже прослезилась.

— Что? — он усмехнулся. — Не бойся, не дам тебя в обиду. Если конечно, ласкова будешь.

Она быстро проглотила еду, молитвенно сложила руки:

— Господин мой, избавьте меня от этого всего, уж буду ласкова с вами, как ни с кем не бывала. Прошу вас, — она схватила его руку, стала целовать и целовать. — Господи, я за вас молиться буду до смерти, и сыновьям своим накажу.

— Ладно, ладно, доедай, — он отнял у неё руку и погладил её по голове и по спине нежно, и по заду. — Доедай. И посмотрим, как ты ласкова можешь быть.

Глава 5

— Сударь мой, недопустимо сие! — тряс подбородками и щеками отец Иона. — Недопустимо! Разве ж это можно? Разве ж так подобает?

Волков не мог понять: это монах так злится или так напуган. Он стоял, молчал, слов оправданий не находил.

— Нет, друг сердца моего, нельзя, возбраняется это, — продолжал монах. — Вы ж рыцарь божий, сила ваша не в крепости рук, а в крепости духа. Как же не устояли вы перед грехом прелюбодеяния. Ничтожна сила духа вашего пред лоном смазливой вдовы. И какой же вы тогда рыцарь?

Они стояли на улице, слава Богу, никто к ним не подходил, и никто не мог слышать их разговора, иначе кавалер сгорел бы со стыда. Волков уже и забыл, когда его вот так отчитывали. Обиднее всего, что монах имел право ему это высказывать, но уж больно хороша вдова оказалась. Впрочем, он за три недели изголодался по женскому телу так, что и менее привлекательная женщина могла его соблазнить.

— Вы уж, друг мой, не взыщите, но наложу я на вас епитимью немилосердную, — продолжал отец Иона, — немилосердную, уж не взыщите: неделю поста, чтобы кровь при виде женщин не кипела. Три дня к заутрене ходить, ждать причастия, по сто поклонов делать, до пола, «отче наш», — отец Иона сделал паузу, чтобы рыцарь прочувствовал, — двести раз читать. Тяжко сие? Зато дух ваш укрепим, да и не тяжко это. Я девицам, что блудят до замужества, и больше поклонов велю класть. Хотя им-то я должен прощать больше вашего, и Господь им прощает больше, женщины как ослицы, естеством живут, а вы муж, вам Господь и силу, и дух дал, так пусть дух ваш страсти ваши сдерживает. Иначе и беде быть.

Волков только поклонился, спорить было бессмысленно.

Утром дурень Ёган не разбудил его, он так и спал до завтрака, а вдова пригрелась рядом с ним, ей-то куда спешить было, не в тюрьму же холодную. Проснувшись, кавалер ещё раз брал её, потом по нужде её повёл Сыч на двор, тут её попы и увидали.

И теперь выговор слушал Волков, смиренно, со всем соглашаясь, но ни о чём не жалея. А Отец Иона всё не унимался:

— И то не прихоть моя, не подумайте, то не заповедь сухая из Святой книги, то мой опыт вам говорит: с ведьмой ложа не дели. Коли душой совей бессмертной дорожишь: не дели, как бы прекрасна не была она, а бывают и такие, что прекрасней этой вдовы. Много прекрасней. Много соблазнительней. Видел я своими глазами, как выгнивают добрейшие и славнейшие мужи, и отцы церкви, и воины те, кто коснулись ведьм. Сначала речи их слушали, они начинают всегда с речей, а потом и ложе делили. И крепкие мужи становились сначала для ведьм возлюбленными, а потом и верными слугами злых женщин, а потом и крепостными холопами им, а дальше и рабами бессловесными, и кончали они зверьми цепными. И то не аллегорию я вам рассказываю, а истину! Своими очами видел: на цепи, ведьма, держала мужа. Некогда доброго и славного, аки зверя, голого и подлого, который гадит там, где ест. И плетью его била, и мочилась на него. А он радовался ей, как пёс хозяину. А когда взяли мы её и в крепкий дом посадили, она велела ему высвободить её. Так он ночью пришел и стражей жизни лишил, взял её и бежал с ней, насилу нашли их. И сожгли обоих.

— Но ведь вдова не ведьма, — возразил Волков, — отец Николас так сказал.

— Кто ж с отцом Николасом спорить станет? Никто. И я не стану, скажу я вам вот, что: коли намёк, коли тень намёка есть, что жена зла, так бегите от неё, добра ей не делайте, на посулы не идите, обещаниям не верьте. И главное, еду у неё не берите, и крова, и ложа не делите. Не делает ведьма добра никому кроме как себе!

— Да, святой отец, я запомню это, — сказал кавалер.

— Я прошу вас — поклянитесь. Нет, не прошу, я требую от вас, как от рыцаря божьего, клянитесь, что ни кров, ни еду, ни ложе не поделите с женою злою, что с Сатаной знаются, — настаивал Брат Иона.

Волков молчал, не клялся. Смотрел на толстого и праведного монаха. Думал.

— Так, что ж вы медлите, друг мой? — удивлялся отец Иона.

— Ах, да, да. Клянусь, что не разделю еды, крова и ложа со злой женой. Не буду слушать её посулов и верить её обещаниям.

— Аминь, вот и славно, — сказал монах, крестя его и давая руку для поцелуя, — пойдёмте завтракать, хотя для вас теперь завтрак будет постен. Да уж, не взыщите, постен.

Они, было, пошли уже в трактир, да тут во двор въехала роскошная карета и два верховых за ней. На карете был герб. Все в этих местах знали его. То был герб принца Карла. Карла Оттона Четвёртого, герцога и курфюрста земли Рбенерее. Конечно, это не мог быть сам герцог, уж слишком мала была свита, но, несомненно, это был кто-то из его ближайшего круга. Слуга слез с запяток и вытащил лесенку, открыл дверь и из кареты выскочил проворный человек, и они со слугой и конюхом стали помогать выйти не старому ещё, но уже седеющему господину, который был видимо хвор. Господин глянул на монаха и Волкова, кавалер и монах поклонились ему, тот едва заметно ответил, и слуги под руки увели его внутрь. А Волков и монах пошли завтракать. И завтрак у кавалера теперь был постен.

Не зря Роха считал Волкова ловкачам. Нет, сам он, конечно, себя таковым не считал, но когда Волков, монахи и Брюнхвальд, сидя за столом, и услышали, как один из слуг приехавшего господина сказал другому, что нужно бы сыскать доктора, то Брюнхвальд и монахи подумали, что, видимо, этот вельможа болен. А вот Волков подумал, что неплохо бы оказать ему, если уж и не услугу, то хотя бы знак вежливости. Мало ли как всё обернётся. И поэтому он позвал к себе брата Ипполита и сказал тихо:

— Сходи к тому господину, что приехал, кланяйся, скажи, что я тебя послал, хочу справиться: не нужна ли ему помощь? Скажешь, что ты лекарь.

— Так не завали меня, — мялся молодой монах. — Может, и без меня обойдутся.

— Иди, говорю, скажешь, что я послал, а отошлёт, так отошлёт, не много потеряем, — настоял кавалер. — Иди сейчас, пока они за доктором не послали.

Монах вздохнул, словно его на казнь отправляли, и пошёл наверх в комнаты для богатых гостей. Даже доесть ему господин кавалер не дал. Ушёл и не вернулся оттуда. Завтрак уже подошёл к концу, даже брат Иона наелся, а юного монаха всё не было.

Не стали его ждать, поехали в место, где шёл Трибунал, там, так и не заехав в тюрьму после ночи с Волковым, ждала своей участи вдова Гертруда Вайс под охраной. Она волновалась, смотря, как рассаживаются святые отцы. Ломала руки. Бледная, хотя Волков велел Сычу её покормить.

Писари как всегда долго что-то раскладывали, перекладывали бумаги, отцы о чём-то тихо говорили, а она вся тряслась от нетерпения узнать свою судьбу, но уже то, что её не раздевали, немного успокаивало женщину.

Наконец, отец Иона взял бумагу, что дал ему главный монах-писарь, и произнёс, глядя на вдову:

— Трибунал Святой Инквизиции постановил: «Ты, Гертруда Вайс, вдова, с Сатаной не зналась, колдовства не творила и не злоумышляла, и подлости не готовила». Свидетелей ни одного из тех дел, что тебе приписаны, мы не видали. Ни один не пришёл на тебя показать. И посему, бумагу сию, — он потряс бумагой, — считаем наветом. И отдаём её божьему рыцарю Фолькофу для розыска. Ты, вдова, Гертруда Вайс, будешь говорить этому рыцарю все, что он спросит, без утайки, как будто перед Святым Трибуналом говоришь. Ясно тебе, вдова Вайс?

Женщина зарыдала, стала кивать головой.

А Волков подошёл к столу, взял бумагу и, поглядев в неё, спросил:

— А как же искать мне этих наветчиков?

— Да просто, — отвечал отец Иоганн, — бабёнка смазлива, узнайте, кто из женатых мужей к ней хаживал. Как узнаете, так жену его берите, не ошибётесь. У нас три четверти доносов бабьих рук дело. А ежели нет, так писаря ищите, — он указал на лист бумаги, — этот навет писарь хороший писал, не староста сельский.

— Долго вдову не спрашивайте, — добавил отец Иона, — намучилась женщина, пусть сегодня дома ночует.

— Хорошо, святые отцы, — Волков поклонился.

— А раз дел у нас больше пока нет, так мы и в трактире посидим, там нам поприятнее будет, — сказал отец Николас, — а вы тут сами сыск ведите, как всех выявите, так и нас позовёте, да только не затягивайте, нам ещё шесть городов объехать нужно.

Волков опять поклонился, и монахи с шумом стали вылезать из-за столов, отодвигая лавки.

Кавалер понял, что теперь всё дело будет делать он. И, честно говоря, это его устроило. Он один, по-хозяйски, расположился за огромным столом. Осмотрел всех, кто остался, и начал сразу по делу:

— Женщина, говори, были у тебя мужи, что ходили к тебе от своих жён?

Эта глупая баба стала столбом, только по сторонам глазела. Косилась то на писарей, то на Сыча с его помощниками и молчала.

— Отвечай, дура, — пхнул её в спину Сыч, — господин спрашивают.

Всё и так было ясно, нужно было только имя его узнать, и Волков настоял:

— Говори, не тяни время, кто был у тебя? Имя его скажи.

Женщина мялась, не хотела говорить.

— Не хочешь говорить? — начинал раздражаться кавалер. — Палач, раздевай её. Не желает говорить по-хорошему, так на дыбе заговорит.

— Нет, нет, господин, не надо, — сразу затараторила вдова, — ходил ко мне Рудольф Липке, подмастерье кузнеца.

Кавалер глянул на монаха-писца, тот всё записывал и он продолжил:

— Он женат?

— Нет, — отвечала вдова, краснея.

— Почему? Он убог?

— Нет, господин, — она опять замолчала. Стала шмыгать носом.

— Чёртова баба, — заорал Волков, врезал кулаком по столу, — из тебя каждое слово тащить? Говори, или велю Сычу тебя на дыбу вешать.

— Он не женат, потому как молод, ему семнадцать лет, — захныкала женщина.

— Может, еще кто ходил к тебе? — спросил кавалер.

— Ходили, — тихо отвечала женщина, смотря в пол.

— Громче, говори, — опять ткнул её Сыч, — господин и писари должны слышать.

— Да ходили ко мне мужчины.

— Мужчины? — Волков смотрел на неё с любопытством. — И сколько их было?

— Ханс Раубе, столяр, — начала перечислять женщина. — Иоганн Раубе, тоже столяр.

— Сын его, что ли? — уточнил кавалер с ещё большим любопытством.

— Брат.

— Они женаты?

— Да, господин, — кивала вдова.

— Дальше.

— Стефан Роненграуф, возничий.

— Женат?

— Женат, господин.

— Ещё кто?

— Вилли Кройсбахер. У него большая коровья ферма.

— Женат?

— Женат, господин.

— Ишь ты, — тихо говорил Брюнхвальд за спиной у Волкова, — а я всё думал, почему такая пригожая женщина и не за мужем.

— Брала ли ты мзду с мужей за то, что давала им? — продолжал допрос кавалер.

— Ну как… Я-то не просила ничего, они сами предлагали.

— Сколько брала.

— Деньгами я не брала, — женщина краснела и от стыда переводила дух, словно бежала долго.

— Ну, два года назад, Ханс и Иоганн Раубе чинили мне крышу, ну, денег у меня только за половину работы было, я обещала им отдать попозже, а они мне предложили рассчитаться по-другому…

— И ты согласилась?

— Согласилась, господин. Денег-то всегда не хватает.

— И всё? Они больше к тебе не ходили?

— Ходили господин, — опять краснела вдова, — то забор надо поправить, то фундамент под чан новый поставить. У меня сыроварня, господин, там всегда работа есть для мужских рук.

— И не только для рук, — язвил Брюнхвальд.

— А с остальных тоже имела прибыток какой?

— Ну, Стефан, он, если в Вильбург ехал, так мои сыры вёз бесплатно, сколько мог взять, — говорила женщина.

— А этот, как его… Фермер, что тебе бесплатно делал?

— Иногда своего молока у меня не хватала, он мне возил, ну, и корма для моих коров помогал заготавливать бесплатно. То есть без денег.

— Так, ну а этот, семнадцатилетний, что он для тебя делал? — продолжал Волков.

Вдова стала совсем пунцовой, стояла, теребила передник:

— Рудольф мне ничего не делал.

— Ясно, этот значит, был для души, а остальные для дела, — сказал кавалер. — Писарь, ты записал имена её хахалей?

Монах писарь положил перед ним лист бумаги. Не заглядывая в него, Волков передал лист Брюнхвальду:

— Карл, берите всех вместе с их бабами.

Брюнхвальд забрал письмо, пошёл к выходу, а вдова вдруг зарыдала.

— Чего, чего ты воешь, дура? — ласково говорил ей кавалер.

— А что вы с ними делать будете? — сквозь слёзы спрашивала она.

— Да ничего, выясню, кто навет на тебя написал.

— Господин, не надо никого наказывать, я их прощаю.

— Прощает она, — кавалер невесело усмехнулся, ему через неделю нужно будет жалование людям Брюнхвальда платить, и уж они его не простят, да за постой в таверне, деньги нужны, монахи то жрут, как не в себя, он вздохнул и сказал, — навет есть большой грех и преступление. Клеветников надобно покарать!

— Смертью? — ужаснулась женщина.

— Это решит Трибунал Святой Инквизиции, — отвечал Волков.

Смерть их была совсем не нужна ни ему, ни Трибуналу, им нужны были деньги.

Первой солдаты Брюнхвальда приволокли жену фермера. Бабищу в семь добрых пудов веса. Видно, по улице её тащить пришлось, была она без чепца и вся в грязи и при этом выла не женским голосом, басом:

— За что, господи, за что меня-то?

Солдаты, видно, с ней намаялись, кинули её на пол, а один пнул её в бок сапогом немилосердно.

Баба продолжая выть громогласно, повторяя своё: «Меня за что?» Озиралась вокруг, пока не увидела вдову. Тут, видно, она нашла виновницу своих бед, с трудом поднялась с пола, вся юбка в грязи, к коленям липнет, и пошла, огромная и завывающая, к женщине, тянула к ней руку:

— Ты, шлюха, ты… Из-за тебя я тут, блудница.

Она даже кинулась на перепуганную до смерти вдову, да налетела на кулак Сыча. А Сыч бить был мастак. Повалилась бабища на пол, лежала, морду рукой закрыла и выла.

— Ну, — произнёс кавалер, — говорить будешь или тебе ещё дать разок?

Баба даже его не услыхала. Так и лежала на полу склада.

— Сыч, приведи её в чувства, — сказал кавалер.

Фриц стал поднимать огромную женщину, помощники ему помогали. А та вдруг стала упираться, вырываться. И началась долгая возня, пока палачи не разозлились и стали бить её уже не милосердно, по лицу и по чреву, разодрали ей платье. Долго возились с ней. И уже полуголую привязали к козлам, накрепко.

Все устали от неё, даже монахи писцы морщились от нескончаемого её воя.

Волков, понимая, что от неё показаний не будет, даже имя своё она не говорила, выла только, зло сказал:

— Сыч, заткни ее, наконец.

Тот и сам был в бешенстве, от этой тупой бабищи, взял кнут из арсенала местного палача и полоснул её по жирной спине. Звонкий щелчок! И кожа вздулась фиолетовым рубцом.

Баба и вовсе взорвалась рёвом, да таким, что кавалер едва уши не закрыл руками. Но после следующего удара, она вдруг перестала выть и стала молить:

— Не надо, Господа ради, не бейте меня более. Хватит мне уже. Не велите ему меня бить, господин.

— Говорить будешь или ещё хочешь кнута? — сурово спросил кавалер.

— Буду господин, скажите, что говорить нужно, — подвывая и истерически всхлипывая, спрашивала толстуха.

Волков задать вопрос не успел, дверь отворилась, и в комнату вошёл Брюнхвальд, следом солдаты его втолкнули в склад мужика бледного, как полотно, а за ним ещё и сухую, видимо, болезную бабу с постным лицом и серыми поджатыми губами. Баба та, как увидала, что толстуха рыдает полуголая растянутая на козлах, а на спине у неё уже синие рубцы, так сразу и заорала истошно:

— Господи, да будь ты проклят, Ханс Раубе!

И закатив глаза, плашмя рухнула на пол, Брюнхвальд едва успел поймать её, что бы она об каменный пол голову не разбила.

А Волков стал жмурить глаза и тереть их пальцами возле переносья, голова у него начинала болеть от всего этого, полдень уже дано прошел, а он ещё и не обедал. И обед, видимо, откладывался.

Брюнхвальд ушёл ловить остальных, а кавалер опрашивать доставленных людей не стал, послал Ёгана в ближайшую харчевню за едой. Он забыл, что брат Иона утром возложил на него епитимью с постом. И поэтому с удовольствием принялся за горох с салом, а потом и за пирог с зайчатиной. Хотя сало прогоркло, а зайчатина в пироге местами была сыра, бывшему солдату вся еда сошла за хорошее. Всё это улучшило его настроение, а пиво, хотя и не очень доброе, вроде как спасло его от головной боли.

А тем временем Брюнхвальд переловил почти всех, кто был у него в списке. Не было только молодого кузнеца Рудольфа Липке, хотя он как раз и не был Волкову нужен: «Вряд ли молодой парень будет писать донос на смазливую бабёнку, которая ему даёт», — размышлял кавалер.

А мужики и бабы сидели тихонько на лавке у стены, бабы поскуливали и едва дышали от страха, даже жену фермера отвязали от козлов. Она куталась в рваные одежды, сидела с разбитой мордой — смирная, тихая.

На улице к этому времени уже темнело, кавалер нехорошим взглядом смотрел на всех этих скулящих и хнычущих женщин, перепуганных мужчин, и вдруг махнул рукой, и сказал Брюнхвальду:

— Карл, тащите их всех к дьяволу, в крепкий дом. Завтра ими займусь. Сегодня сил нет.

— А вдову с ними посадить? — спросил Брюнхвальд тихо. И склонившись к уху кавалера, добавил: — Или, может… — он многозначительно замолчал.

— Чего? — так же тихо спросил Волков. — О чём вы?

— Просто у меня давно бабы не было, — оправдывался старый солдат, — может, я возьму её себе на сегодня. Уж больно она приятна.

— Берите, только не вздумайте её в трактир тащить, а то мне отец Иона всё утро высказывал за неё, епитимью наложил.

— Я видел, — кивал Брюнхвальд.

— Сейчас отпустите её, да скажите, что ночью к ней придёт, чтобы ждала.

— Думаете, не откажет она мне?

— Не откажет, не ей сейчас отказывать, а вздумает кобениться, так скажите, что посадите её в один подвал с этими, — Волков кивнул на баб и мужиков, что сидели у стены. — Уж ей точно с ними в одном подвале сидеть не захочется.

Брюнхвальд слушал и кивал, его лицо озарило восхищение:

— И то верно, хорошо, как вы всё придумали, ох, и умны вы, кавалер.

Его слова Волкову польстили.

Брюнхвальд, видно, с вдовой договорился. Был он в чистых штанах, вымыт, и сапоги его были начищены. Они сидели за столом, но не с монахами. Пред Брюхвальдом стояло пиво, Волков, вспомнив, что ему пост в наказание назначили, сидел с водой кипячёной. И тут к ним подошёл человек в доброй одежде и, поклонившись, сказал:

— Доброго вам вечера, добрые люди. Мой господин барон фон Виттернауф, желает знать, не хотят ли добрые господа разделить с ним ужин?

У Брюнхвальда время ещё, вроде как, было, а Волкову так и вовсе до утра был свободен, они переглянулись и кавалер сказал:

— Мы рады будем хорошей компании.

— А не смутит ли добрых господ, что барон примет их в постели, так как болезнь досаждает ему.

— Мы знаем о болезни твоего господина, — отвечал Волков, — и нас это не смутит.

Слуга ещё раз поклонился и жестом пригласил воинов в самые дорогие покои, что были в этом постоялом дворе.

Стол, придвинутый к кровати барона, был уже накрыт. Сам барон Виттернауф был слаб, но чист. Почти седые бородка и усы красиво подстрижены, барон был приветлив и улыбчив. Рядом с ним стоял брат Ипполит. Господа раскланялись и познакомились с бароном. Уселись за стол. Барон предложил им вина, пока блюда не подадут, Брюнхвальд с радостью согласился, а кавалер отказался вежливо, просил воды.

— Вы не пьёте вина? — удивился барон.

— У кавалера пост, — ответил за Волкова Брюнхвальд.

— Помилуйте, господа, так до Великого поста ещё три недели, — недоумевал барон.

— Кавалер Фолькоф, рыцарь божий, а у них всё не так как у простых людей, — продолжал говорить Карл.

— Ах, вот как, — уважительно произнёс барон, — значит, вы и еду скоромную не отведаете.

— Мне будет достаточно хлеба, — отвечал Волков.

— А не тяжко ли вам будет, друг мой, сидеть за столом, на котором будут пироги и жареная свинина? — спрашивал барон.

— Не волнуйтесь, господин барон, я уже дано привык, — зачем-то соврал кавалер.

Барон понимающе кивал и восхищался, тем временем им подали пирог. Этот пирог был нечета той дряни, что Волков ел днём. И он пожалел, что у него пост, да делать было нечего, пост у рыцаря божьего, он ест хлеб.

А Брюнхвальд не постничал, получал удовольствие.

— Я слышал, господа, что вы охрана Инквизиции.

— Да, — сказал Волков, — нам была оказана сия честь.

— И что же, вы выявили колдуна или ведьму? Будете жечь?

— Выявили, — сказал Брюнхвальд, — да вот костёр отменяется. Оказалась, что это простая вдова, а не ведьма. Оговорили её. Всё это навет был. Теперь наветчиков ищем.

— И как же вы их найдёте? Неужто они под наветом подписались?

— Нет, клеветники так не делают, — усмехнулся кавалер, — вдова приятна наружностью, мы подумали, что привечала чужих мужей.

— Как и положено красивым вдовам, — смеялся барон.

Волков и Брюнхвальд тоже посмеялись. И Волков продолжил:

— Мы выяснили, кого она привечала, Карл их всех уже переловил вместе с жёнами, завтра допросим и выясним, кто писал навет. Думаем, что завтра будем всё знать. А если не узнаем, то будем искать писаря, что писал бумагу.

— Звучит так просто, — удивлялся барон.

Он вдруг задумался, забыл про гостей на минуту, господа уже думали, что, может, ему нездоровится. Но фон Виттернауф вернулся к ним из мыслей своих и спросил:

— И что ж, господа, работа сия не кажется вам сложной?

— Кажется тяжкой и неприятной, — отвечал Волков, — сложной не кажется.

— Неприятной?

— Да кому из рыцарей и воинов приятно будет бабам на дыбе руки выламывать, — продолжил кавалер.

— А как они выть могут! От их воя бежать охота, — добавил Брюнхвальд. — А выть они могут полдня, не замолкая. Даже палач их остановить не может. По мне так уж лучше в осаде сидеть.

Барон смотрел на них внимательно то на одного, то на другого и опять думал. Волков пытался угадать, о чём думает барон, он давно понял, что барона что-то тяготит, и весь этот разговор неспроста. Да и само приглашение, скорее всего, было не случайным.

А Брюнхвальд ни о чём не думал, он с удовольствием ел великолепный пирог, запивал его вином, и заедал хорошим сыром и виноградом, редким в это время года.

— Значит, сия работа вам кажется неприятной, но не сложной, — задумчиво произнёс барон.

— Именно так, — сказал Брюнхвальд.

Кавалеру казалось, что вот-вот, и барон начнёт говорить о том, что его действительно интересовало, Волков очень надеялся, что сможет помочь человеку, который ездит на карете с гербом курфюрста, но барон перевёл разговор на другие темы:

— А вы, господа, раньше не при Инквизиции служили, кажется, вы из военного сословия?

— Да, — согласился Брюнхвальд, — и я, и кавалер из добрых людей.

И разговор потёк в другом русле. Но Волков ловил себя на мысли, что весь разговор складывается из вопросов барона и ответов не в меру, видимо, от вина болтливого Брюнхвальда. Барон узнал о них много, а они о бароне — ничего.

Вскоре Карл стал извиняться и сообщил, что ему пора. Его ждала вдова. Волков тоже откланялся, несмотря на то, что барон уговаривал его остаться. Невмоготу ему было сидеть полуголодным за столом с яствами.

За ними следом пошёл и брат Ипполит.

— Что за хворь у барона? — спросил кавалер.

— Диагноз ещё не ясен, — отвечал юный монах.

— Чего? — не понял Волков.

— Да не ясно, что за хворь у него, то ли кровавый понос, сиречь дизентерия, как говорили наши предки, то ли холера.

— Холера? У барона, как у простого мужика? — удивлялся Волков.

— Так немилосердны болезни и к чёрному люду, и к нобилям, — отвечал монах, — ну, да ничего, я думаю, вылечу его.

— Сколько он пролежит?

— Велю неделю лежать, а там как он захочет. Или как силы будут.

Волков кивнул и пошёл спать.

Глава 6

Утром, после завтрака, кавалер и все другие ждали, пока отец Иона выйдет из нужника, а тот сидел там дольше, чем в другие дни. А когда дождались, то монах, белый, как мел, сказал Волкову:

— Добрый человек, веди расследование сам, болен я сегодня, нехорошо мне. Узнай сам, кто на вдову клеветал, святые отцы и я отдохнём.

«Конечно, нехорошо тебе, — думал Волков, — меня на пост благословил, я хлебом ужинал, на пироги глядючи, а сам вчера один миску кислой, жареной капусты с колбасой съел. Той миски троим хватило бы. Да требухи полмиски. Да пива ещё. Отчего же тебе хорошо-то будет».

Но сказал он монаху другое:

— Не волнуйтесь, святой отец, я всё сделаю по совести.

— Так ступайте, — брат Иона перекрестил его.

Угрюмым и злым Волков ротмистра Брюнхвальда знал ещё по Фёренбургу, а вот веселым и добрым видел впервые. Видно, вдова уж приласкала, так приласкала старого солдафона. Он аж светился весь. Был разговорчив и бодр.

И на радостях он быстро изловил с утра молодого кузнеца Рудольфа Липке, молодой человек был перепуган до смерти. Да более ничего с ним плохого не случилось.

Волков сидел чернее тучи и сходил с ума от брани и стенаний четырёх женщин и клятв четырёх мужчин. Поэтому он решил:

— В том, что вы, мужики, ко вдове ходили, большого греха нет, скажите попу своему, что бы вам епитимью назначил. Всё! Сыч, гони их отсюда. Только баб оставь.

От такой несправедливости бабы завыли ещё дружнее и громче.

И Сычу, и помощникам его приходилось приводить их в чувство кулаками и палками.

И весь остальной день пришлось их мучать по очереди, но без ярости. Без кнута, горячего железа и дыбов. И были они упорны, отпирались все, пока, под вечер, не сказала одна из них, жена столяра Ханса Раубе, что ей об измене мужа рассказала мать кузнеца Рудольфа Липке, Магда Липке, а до этого о том, что муж ходит к вдове Вайс, она и не слыхивала. Так же она сказал, что Магда Липке говорила о том, что нужно собрать денег и вдову Вайс извести. Но жена столяра денег дать ей не хотела, и что было дальше не знает.

Волкову и говорить ничего не пришлось, он только глянул на Брюнхвальда, как тот кивнул и пошёл брать Магду Липке.

Кавалер всё был зол, сидел, ел принесённый Ёганом варёный горох без всего. Даже без соли. Заедал его хлебом и запивал водой. Глядел, как Сыч одну за другой таскает упрямых баб к его столу, а бабы всё запирались, отнекивались, клялись, что ни при чём и про наветы не знают.

На дворе уже темнело, когда Брюнхвальд приволок мать кузнеца, Магду Липке. Жена эта была достойной, по виду и по одежде. Да нравом дурна, и стала говорить кавалеру холодно, и язвила высокомерно. Отнекивалась с вызовом. Не поняла, куда попала, да и не поняла, кто её спрашивает. Думала, что муж её, цеховой голова, человек в городе не последний, авось, никто не посмеет её тронуть. А беда этой женщины была в том, что Волков был раздражён плохой едой и упрямством женщин, и глупой спесью самой Терезы Липке.

Но он дал глупой бабе последний шанс и сам о том предупредил:

— Последний раз спрашиваю тебя ласково, приходила ли ты к жене столяра Раубе Матильде, говорила ей о том, что муж её ходит ко вдове Вайс. Говорила о том, что денег нужно собрать, чтобы вдову Вайс извести?

— Дура она, — холодно отвечала мать кузнеца, — я ей сказала, что муж её ко вдове ходит, про деньги я ей ничего не говорила.

Волков глянул на жену столяра, та сидела, даже головы не подняла, даже взглянуть на Магду Липке боялась.

— Дура она, значит? — переспросил кавалер, теперь он был уверен, что эта Магда Липке точно причастна к делу.

— Так всем понятно, что дура она, — с вызовом говорила мать кузнеца, — непонятно, чего это Святая Инквизиция бабьими распрями занимается?

— Непонятно тебе? — спросил кавалер таким тоном, который и Сыч, и Ёган хорошо знали.

Даже Брюнхвальд глянул на Волкова с опаской. А тот, вставая из-за стола, обещал глупой бабе:

— Сейчас ты всё поймёшь, — и заорал: — Сыч, одёжу с неё долой, на дыбу её.

— Не посмеете! — взвизгнула баба.

Да куда там, Сыч и помощники его, только взглянув на кавалера, поняли, что ласки больше не будет, и стали раздевать Магду Липке. А так как она пыталась сопротивляться и оскорблять их, то платье на ней порвали, а саму голую, тащили к дыбе по полу и били её немилосердно. Вряд ли эта женщина испытывала в жизни такой позор и такое обращение. Затем, заломив ей руки, приподняли над полом, так, что едва на цыпочках стояла она. И орала надрывно от позора и боли.

Сыч взял в руки кнут, глянул на кавалера. Тот поднял один палец, что значило один удар. Сыч и ударил. Откуда только умения набрался. Ударил с оттягом, со щелчком. Конец хлыста лёг как надо, от зада пошёл к лопаткам, пройдя меж заломанных рук и оставляя кровавый рубец вдоль всей спины. Магда Липке заорала от боли, обмочилась, а потом стихла. И в здании стало тихо-тихо.

Волков, уставший от галдежа, стонов и воя аж зажмурился от тишины такой. Так хорошо ему стало, что сидел так, наверное, целую минуту, а открыв глаза с удовлетворением отметил, что все бабы сидят тихо и от страха даже не шевелятся. Даже мать кузнеца, что висела на дыбе, не издавала ни звука, разве что носом шмыгала тихонечко. И монахи перьями не скрипели и не разговаривали.

Он встал размять ногу, ныть стала, пошёл к висящей на дыбе женщине взял её за волосы, задрал её лицо к себе и спросил:

— И где спесь твоя вся теперь?

Женщина не ответила, кряхтела только, так как руки ей верёвка выламывала.

— Взрослая женщина, висишь тут голая, кнутом битая, в позоре и моче своей, — продолжал он, — а все оттого, что дура. Не она дура, — Волков кивнул на жену столяра, — ты дура. И это только начало, Сыч, расскажи ей, что дальше будет.

— Дальше будет тебе не сладко, — обещал Фриц Ламме, — дальше будет тебе кнут, а если кожа сойдёт, то сапог из сыромятной кожи, одену я его тебе, и над жаровней греть стану пока кожа тебе все косточки в ноге не переломает, ходить уже не сможешь. Или железо калить начну, тебе телеса им жечь, кочергу раскалённую в зад хочешь? Или, может, ещё куда тебе её засунуть?

Волков так и не выпускал её волос, смотрел ей в лицо. И она простонала:

— Простите, господин.

— За что? — он уже готов был обрадоваться, но, видно, рано.

— За спесь мою, простите, — с трудом говорила Магда Липке.

— Только за спесь?

— Только! — выдавила она.

Волков выпустил её волосы, и сухо сказал:

— Сыч, поднимай её.

Помощники Сыча потянули верёвку, и ноги женщины совсем оторвались от пола, руки её захрустели, и она истошно заорала.

А Волков поглядел на других женщин, что в ужасе сидели на лавке и ждали своей очереди. Ему в голову пришла простая мысль.

Он подошёл к толстой жене фермера, сильной солдатской лапой схватил её за лицо, сдавил щёки крепко и, заглядывая ей в глаза, спросил:

— Она тебя подбила на клевету?

Он так крепко сдавил ей щёки, что толстуха не могла говорить, она только пыталась трясти головой в знак согласия.

Тогда кавалер выпустил её и спросил ещё раз:

— Говори, чтобы писари слышали тебя, кто тебя подбил на клевету?

— Она, — говорила жена фермера, указывая на висящую на дыбе женщину, — Магда Липке мня подбила.

— Вы вдвоём это делали? — спросил кавалер.

Как только он это спросил, слева от толстой жены фермера завыла жена столяра Иоганна Раубе Петра. Сползла с лавки на пол и там стала рыдать.

— Она? — спросил кавалер у жены фермера.

Та судорожно кивала, говорить от страха не могла.

— Говори, — заорал кавалер, — писари слова твои записывают! Имена всех назови! Громко! Кто навет делал?

— Ма… Ма… Магда Липке, — лепетала толстуха, — Петра Раубе и я. Всё.

— Имя своё назови.

— Вильма Кройсбахер.

— А эти две женщины к делу не причастны? — кавалер указал на жену извозчика и жену столяра Ханса Раубе.

— Нет, господин.

— Хорошо, — произнёс Волков, — хорошо. За то, что запиралась менее других, буду просить святых отцов о снисхождении для тебя.

— О Господи, спаси вас Бог, — толстуха потянулась руку целовать, да Волков руки не дал:

— Э, нет, говори сначала, кто навет писал.

— Писарь Веберкляйн. Из городской магистратуры. Два талера взял, шельмец, за талер не соглашался, говорил, что грех.

— Веберкляйн, Веберкляйн. Прекрасно, — Волков глянул на писарей, те всё записывали. — Значит, за талер писать не хотел, потому что грех, а за два, значит, написал, греха в том не усмотрел. Молодец.

— Да, господин, так и было, господин, а что мне будет за это?

— Святые отцы решат, — отвечал кавалер, — я только дело веду, а судят они.

Волков глянул на Брюнхвальда:

— Карл, берите этого писаря.

— Сюда везти? — спросил ротмистр.

— Нет, поздно уже, в подвал тащите его, и вот этих трёх, а этих, — кавалер указал на двух женщин, жену возничего и жену столяра Ханса Раубе, — этих отпустить, вины их я не нашёл.

Обе женщины вскочили, обе кинулись к рыцарю, целовали руку ему, благодарили, а он сказал:

— Карл, дайте им провожатого, чтобы до дома женщин проводил, поздно уже, темно.

И они его опять благодарили, кланялись ему, называли справедливым человеком.

И сам он себя таким считал.

Ротмистр поехал брать писаря, отвозить баб в тюрьму, а кавалер поехал в трактир. Монахи уже спать легли, и поэтому он через Ёгана заказал себе колбасы, ел её как вор, у себя в покоях, боялся, что увидят монахи. А поев, ждал Брюнхвальда внизу за столом, а тот всё не ехал. Пошел, справился, вернулись ли люди, что были с ротмистром. А люди давно вернулись и сказали, что ротмистр велел им ехать одним, а сам поехал к бабе. И Волков знал, к какой бабе поехал старый солдафон. Он велел Ёгану принести воды помыться, а затем лёг спать. Лежал, завидовал Брюнхвальду, он бы сейчас и сам от приятной вдовы не отказался.

Глава 7

Спал плохо — проснулся злой. Наорал на Ёгана, ругал его лентяем, мерзавцем. Да не помогло. Пошёл вниз, увидел, как монахи завтракают — ещё больше обозлился. С ними за стол не сел, ел еду постною. Дрянь всякую, что мужики едят весной. А хотелось молока, да хлеба белого с мёдом, яиц жареных. Оттого настроение не улучшилось. Пошёл на улицу, а там оттепель, дождь, грязища на дворе. Поскользнулся, едва не упал, всё на виду у своих людей. Стоят бездельники, тридцать шесть человек, да ещё сержант, да ещё сам Брюнхвальд. Попробуй, найди на такую прорву народа денег. А лошади, четырнадцать голов. Овса, сена каждый день дай. А монахи, что жрут бесконечно. О Господи, вернуться бы в Ланн. Интересно как там дела?

Максимилиан подошёл к нему и поклонился:

— Господин кавалер, ваш конь осёдлан. Может еще что-то надобно?

— Найди почту здешнюю, узнай, нет ли писем для меня.

Максимилиан ушёл, ни слова не сказав. А Волков на грязи, на льду, да под дождём стоять не хотел, вернулся в тёплый трактир, ждать пока отец Иона закончит свои утренние дела.

Почта была, видимо, не далеко, вскоре Максимилиан вернулся с бумагой, отдал её Волкову и сказал:

— Письмо три дня уже лежало. От кого, не ясно. Взяли с меня двенадцать крейцеров.

Кавалер молча отдал деньги юноше, поломал сургуч и стал читать.

Он знал от кого это письмо. Писал ему отец Семион, с которым они судили и сожгли чернокнижника в Фёренбурге и который вместе с Волковым за это попал под следствие. В письме было:

Господин и друг мой, добрый человек, рыцарь божий Иероним Фолькоф. Пишу вам я, отец Семион.

«Чёртов пройдоха, — добавлял от себя кавалер».

Со мной всё хорошо, живу в монастыре, добрый аббат Илларион из уважения к вам работами меня не донимает.

Дело наше не кончается, папский нунций всё ещё требует вернуть раку, и нас сыскать, не угомонится никак, а архиепископ раку не думает отдавать никому, ни хозяевам, ни епископу Вильбурга. Хотя тот приезжал, просил её.

«И этот тут, — думал кавалер, — старая сволочь».

Раку возят по городам, ставят в храмах. Народ на неё ходит молиться. Вас все благодарят. А дома у вас не всё хорошо.

«Ну ещё бы».

Ваша Брунхильда проживает в беспутстве с пекарем своим, и ещё один к ней стал ходить, молодой, из благородных, но к нему она пока не благосклонна, до себя не пускает. Она денег просила, говорила, что кончились те, что вы оставили. Как вы и велели, ей денег я не дал, дал пол талера кухарке вашей и талер девице вашей Агнес. А девица ваша Агнес, читает без конца, книги разные, а что читает, мне не показывает, книгу тряпкой закрывает, как я подхожу. Злая стала, может словом осадить любого. Ещё стала ходить по городу одна и возвращается запоздно. Кухарка ваша говорила, что иной раз и ночью приходит. Ничего не боится, где бывает — не говорит. Стала спать в вашей комнате, Брунхильду она ругает последними словами. И Брунхильда и сама кухарка её стали бояться.

А Роха ваш приходил спать к вам, жена его пьяного погнала, спал на лавке возле очага, просил денег, три талера, на уголь для кузни и для кузнеца. Для железа и работ, на мушкеты. Дал ему, как вы велели. Да боюсь, они с кузнецом пьют. Деньги давал из ваших средств, что вы мне оставили.

Более новостей у меня нет, благословенны будьте.

Друг ваш и слуга отец Семион

Вот и как тут хорошему настроению быть. Ну, ни одной доброй новости. Ни одной. Сидел кавалер руки опускались, ни к чему желания нет. И тут из нужника пришёл отец Иона. Шёл тяжело. Вздыхал тяжко и говорил ему:

— Вы, сын мой, ступайте, дознание закончите сами, а мы отлежимся денёк, да бумаги почитаем по делу, которые нам писари вчера принесли. Всё вроде как уже прояснилось, вы только показания со всех баб, что навет удумали, возьмите. Все должны сказать, что признают вину или пусть хоть одна из них скажет, но чтобы она и на других показала. И писарь, что навет писал, пусть тоже скажет. А завтра уже с делом и покончим. А сегодня мне отлежаться надобно. Невмоготу мне.

«Да, уж конечно, невмоготу будет, если жрать так-то», — думал Волков и обещал:

— Всё, что нужно, я сделаю, святой отец.

— На то и благословляю вас, сын мой, — заканчивал отец Иона.

Но раз уж день начался плохо, чего уж удивляться тому, что он и продолжается плохо.

Едва он слез с коня, у склада его встретил хмурый Брюнхвальд.

— И где вы были, Карл? — спросил кавалер. — Похвастайтесь.

— Там вас ждут люди, — не здороваясь, начал ротмистр, — местные, злые.

— Чего хотят? — без тени волнения спросил кавалер.

— Одну из баб, что вчера вечером велено было в тюрьму отвести, перед тем как отвести, взяли силой. Прямо здесь.

— Магду Липке? — Волков стал ещё мрачнее.

Брюнхвалд кивнул.

— Сыч?

Брюнхвальд опять кивнул и добавил:

— И мои два олуха, из тех, что ему помогали.

— Господи, — Волков остановился, стал тереть глаза руками, — да что ж это такое. Досады одна за другой, одна за другой идут. И края им не видать, — он вздохнул. — Люди эти из богатых?

— Да, и при оружии они.

— При оружии? — Волков удивился.

— С мечами и кинжалами. Девять человек.

— Посылайте в трактир за людьми.

— Уже послал.

— Ну, что ж, пойдемте, поглядим на этих бюргеров-вояк.

Провинциальные богачи из мелких городков, одежда дорогая, но не такая как носят в Ланне, теперь Волков уже видел разницу. У одного из пришедших тяжёлая серебряная цепь, он самый старший, остальные глядят с вызовом, особенно четверо самых молодых.

Волков не спесив, поклонился им первый и низко:

— Вы ко мне, честные люди?

Они тоже кланялись, но коротко, без особого почтения.

— К вам, — отвечал тот, что был с цепью, — я Липке,меня здесь все знают, голова гильдии кузнецов, скобянщиков и медников, я требую справедливости! Мою честь поругали ваши люди!

Этот Липке весь кипел, морда красная, не ровен час удар его от злобы хватит, он едва сдерживался. А Волков был напротив, показательно спокоен.

Он прошёл к столу и сел за него по-хозяйски. Гостям же присесть не предложил, чтобы знали кто тут хозяин, а кто проситель.

Брюнхвальд стал рядом. Сыч и два его помощника стояли в стороне. Лица не испуганы, но напряжены, угрюмы. Уже по этим мордам кавалер понял, что эта троица виновна. Такие лица были, обычно, у пойманных дезертиров, которые не боялись ничего, и уже знали, чем всё закончится.

— Кто и как поругал вашу честь? — спокойно спросил кавалер.

— Ваши люди! — заорал один из молодых. Указал пальцем в строну Сыча. — Вон те.

— Это наш палач и его помощники, они люди честные, но бывают, и грубы. Коли оскорбили вас словом, так я за них приношу извинения вам…

— Каким ещё словом?! — заорал один молодой, — они…

Его оттолкнул сам Липке, и заговорил с яростью тряся пальцем:

— Не словом! Не словом! Они надругались над моей женой, все трое, брали её как блудную девку, прямо тут по очереди, как собаки на собачьей свадьбе! А потом поруганную, да в драной одежде вели ночью через весь город. И бросили в холодный подвал.

— И свидетели того, как брали её силой, есть у вас? — холодно спросил кавалер.

— Какие же свидетели, то ночью было, тут было, тут ругались над ней двери заперев, — орал молодой человек, подходя к его столу ближе.

Волков опять растёр лицо ладонями, вздохнул и, ожидая взрыва праведного негодования, отвечал с холодным безразличием:

— Конечно, свидетелей нет. Потому как не было того, что говорите вы. И быть того не может, честные господа, чтобы палач Святого Трибунал брал женщин, что находятся под Инквизицией, силой. Сие невозможно. Да и добром он не мог взять. Разве что она сама им предложила. Такое всё время случается. Может ей самой собачьей свадьбы захотелось. Женщины на всё идут…

Договорить не успел, знал он, что слова его вызовут в пришедших ярость, так оно и случилось.

Все они загалдели дружно и кинулись кто к столу, кто к Сычу и его помощникам. Началась потасовка, Сыча не ударили ни разу, ловок он был, а вот его помощникам досталось. Одного сбили с ног и ударили несколько раз головой об лавку, а другого дважды лягнули в пах, тоже повалили. Топтали.

— Выдай нам осквернителей, — орал Липке. — Выдайте!

— На суд их, собак! — орал ещё кто-то.

Волков сидел, не шевелясь, и ни звука не издавая. А ещё он улыбался с вызовом. Он знал что делал. Самый молодой из пришедших кинулся к нему, перегнулся через стол и замахнулся.

Наверное, и ударил бы, да тут крикнул громко Брюнхвальд:

— Не сметь!

И между молодым и кавалером рассёк воздух меч, тонко звякнул о доски стола.

— Не сметь! На кого руку поднял, подлец?! — продолжал ротмистр свирепо.

В следственный зал вбежал сержант и солдаты. Они стали хватать местных, отнимать у них оружие.

«Болван, Брюнхвальд, — думал, вздыхая кавалер, — всё испортил, а денег то можно было спросить с этих жирных кабанчиков, у них имеются, жаль, что сопляк меня не ударил, а за двух потрёпанных помощников палача много не взять».

Но даже когда у местных солдаты отняли всё оружие, они не унимались:

— Выдайте нам осквернителей, мы их судить будем! — не унимался глава гильдии кузнецов.

Кавалер не оставил надежду, хоть чуть-чуть взять денег с них, встал, опёрся на стол, наклонился вперёд и заговорил холодно глядя на пришедших исподлобья:

— Мятеж устроить хотите? На рыцаря божьего, на хранителя Святого Трибунала руку подняли? Ложью добрых людей поругали, в подлости осквернения их обвинив.

— Они осквернители! — кричал тот молодой, что подбегал к столу. — А вы их покрывать надумали! Видим мы, что вы на их стороне!

— Стоите, злобой дышите, — спокойно продолжал Волков, как будто не слыхал его, — безнаказанностью своей упиваетесь. К справедливости уповаете, а сами бабёнку свою освобождать пришли, знаете уже, что она в навете уличена, так вы пришли, чтобы её от наказания заслуженного освободить.

— Она не врёт, они брали её, как шлюху, а она достойная женщина! — не унимался молодой.

— Она в навете уличена! — заорал кавалер. — Какая же она достойная?

Она вдову оболгала, под костёр её подвести хотела, и на палачей моих клевещет. В чём же достоинство её? Нет у неё достоинства!

— Так вдова шлюха! У неё под подолом весь город был! А может и не только город, — многозначительно заметил один из горожан.

— Так шлюх лечат позорным столбом и плетью, а не костром как ведьм, — Волков сел на лавку. — В железо вас брать не буду, но не надейтесь, что грубость ваша без наказания останется, о случившемся я доложу прелат-комиссару отцу Ионе, и всем остальным отцам из комиссии доложу, и бургомистру вашему тоже, они решат, что делать с вами дальше. Ступайте.

— Ступайте? — заорал молодой. — Ступайте? Вы не отдадите для суда своих людей?

— Ступайте. И благодарите Бога, что не в железе в подвал идёте, а по домам своим, — повторил он холодно.

Оружие горожанам вернули и выпроводили их вон. И только тут кавалер глянул на Сыча и его помощников. И взгляд его, их не обрадовал. А Брюнхвальд и вовсе не поленился подойти к ним и сказать слова такие, что лица помощников Сыча стали кислы.

Кавалер сидел и тёр висок, вздыхал, ещё раз сожалея о том, что сопляк его не ударил, и приступил к делу. А так всё могло хорошо получиться.

Вольфганг Веберкляйн был милым и вежливым юношей, служил он четвёртым писарем при магистратуре города. Ночь, проведённая им в холодной тюрьме, его наставила на путь истинный. Запираться он и не думал. Говорил всё охотно и честно. Писари не успевали за ним писать.

Со слов юноши, к нему пришла Магда Липке, просила написать донос, а он отказался, так как боялся. Она стала сулить деньги, и говорила, что это дело праведное, так как вдова Вайс шлюха, а сыну Магды Липке жениться надобно на хорошей невесте, что выгодно для семейного дела, а он ходит к вдове-шлюхе. Не иначе она его приворожила. А шлюху вдову уже предупреждали. И слова ей постыдные прилюдно говорили. И за космы её уже драли на рынке. В том числе драла и Марта Кройсбахер, толстая жена фермера, что сидит сейчас здесь. А шлюха Вайс всё не отказывалась от распутства своего. И чужих мужей до себя пускала. И тогда женщины собрали деньги и дали ему два талера. И говорили, что она ведьма, что она мужчин привораживает. Поэтому молодой писарь и согласился писать донос.

Марта Кройсбахер жена фермера и Петра Раубе жена столяра его слова подтвердили. Говорили: «Всё так». И все указывали на Магду Липке как на зачинщицу. А та сидела в дорогом разодранном платье, прятала в него срам свой, без чепца, с распущенными волосами. И глядела на всех люто. И ни в чём не сознавалась. Отпиралась и лаялась. Её показания уже и не были нужны, но кавалера она злила, даже спокойного Брюнхвальда раздражала злобой своей и непреклонностью.

— Последний раз говорю тебе, — спрашивал её Волков, — признай ты, что навет твоя затея?

— Ложь всё, и суд твой не праведный, — говорила злая баба заносчиво, — и холопы твои осквернители.

Волков вздохнул и сказал писцам:

— Идите в трактир, дел сегодня нет у вас больше. А вы, Карл, писаря и этих двух баб в крепкий дом ведите. На сегодня всё.

Он дождался, пока все покинут помещение, там остались только Сыч, два его помощника, Магда Липке и он.

— Сыч, — подозвал кавалер.

— Да, экселенц, — Сыч быстро подбежал к нему.

— Глянь на улице, нет ли кого из тех горожан, что приходили спасать бабу эту, — произнёс Волков тихо.

Фриц Ламме кивнул и бегом кинулся к двери. Выскочил наружу.

Его помощники притихли, не знали чего и ожидать. Поглядывали на рыцаря с опаской. А вот Магда Липке почувствовала беду, она ёрзла на лавке, куталась в обрывки одежды, тоже на кавалера пялилась. А кавалер был невозмутим. Ждал Сыча.

Сыч вернулся и сказал:

— Нет, никого вокруг, простой люд по делам ходит, и всё.

Тогда кавалер встал и подошёл к женщине:

— Зря ты злобствовала и упрямствовала, злобы твоей не боюсь. А упрямство твоё тебе боком выйдет.

— Зря мой сын тебя не ударил, жалею о том, — с ненавистью произнесла женщина.

— И я о том жалею, много бы я денег с вас взял бы, если бы он меня ударил, а потом руку я бы ему отрезал, — он чуть помолчал и добавил. — Сыч, берите её ещё раз, видно понравилась ей первая собачья свадьба, раз второй добивается. Только чтобы не орала она, чтобы тихо всё было. А ты так и скажешь потом мужу и сыновьям своим. Скажешь, что я, Иероним Фолькоф велел второй раз тебя брать. Пусть знают, псы, как людей моих без разрешения моего трогать. И как руку на меня поднимать. Слышал Сыч, постарайтесь, сделайте, чтобы ей понравилось.

— Всё сделаем, экселенц, — оскалился Фриц Ламме, — уж не забудет.

Баба смотрела на Волкова с лютой злобой, а когда он повернулся, она плюнула ему в след, непреклонная. А Сыч стянул её с лавки и пнул в бок. Стал одежду с неё срывать. Баба стала биться, выкручиваться. Помощники кинулись ему помогать. Может и не хотелось им больше этой бабы теперь, да разве откажешься, когда господин велит.

Волков остановился и подозвал Сыча к себе:

— Как закончите с ней, в подвал её отведёте, ко мне придёшь.

— Да, экселенц.

— Палку мне хорошую найди, крепкую.

— Найду, экселенц, — обещал Сыч.

Он проводил рыцаря до двери и запер её за ним.

Вернулся и рассказал о неприятном деле святым отцам, рассказал всё, как было, кроме того, что оставил сегодня Магду Липке с Сычом и его помощниками, оставил умышленно, в назидание. И о том рассказал, что дело с наветом решено, писарь и три бабы виноваты, сам писарь и деве бабы вину полностью признали, а одна, зачинщица, злобствует, и вины не признаёт.

Он готовился к тому, что отцы в ужас придут, от того, что горожане в насилии палача обвиняют, а отцы не пришли в ужас. Были спокойны. Не поверили они горожанам. А отец Николас сказал:

— Так всегда и бывает. Коли у осуждённой есть покровители, так они, греха не боясь, всегда противодействуют.

— Да, так всегда и бывает. Не впервой нам, — заверил отец Иоганн.

— Завтра вынесем приговор поутру, — сказал Отец Иона, — хворь моя, слава Богу, отошла, сила во мне есть, вынесем приговор праведный. Послезавтра проследим о его исполнении, поглядим казнь, в обед помолимся, а после обеда и отъедем дальше.

— Казнь? — удивился кавалер.

— Так не до смерти конечно, серебро возьмём, а все виновные будут кнутом биты у столба, — сказал отец Иоганн успокоительно.

— Языки, — добавил отец Николас.

— Ах, да, — вспомнил отец Николас, — конечно. Ещё усечение языка за навет положено.

— Усечение языка? — вслух думал Волков. — Немилосердно, как бабам да без языка?

— А по-другому нет сил бороться со злоязычием, — говорил отец Иона, вздыхая тягостно, — у нас на пять доносов — четыре навета.

— Клевещут людишки друг на друга, хотя клевета и большой грех, а всё равно клевещут, — соглашались святые отцы.

— А вы молодец, — хвалили его попы, — с делом быстро управились, и мятежников усмирили.

— Будем писать отцу Иллариону, что довольны вами, господин рыцарь, — говорил отец Иона, изнывая в ожидании обеда. Глазами ища мальчишку, что кушанья подаёт.

А время уже подошло, им стали подавать еду на стол. Волков заказал себе еду, как положено — постную.

В плохом настроении после простой еды, он валялся раздетый и босой на своей кровати, опять читал письмо от отца Семиона. Когда пришел Сыч и постучался в дверь, Волков велел войти, не вставая с кровати, он спросил:

— Просьбу мою исполнил?

— Всё сделал, как вы просили, теперь эта паскуда, нас до гробовой доски не забудет, — ухмылялся Фриц Ламме. — Мы её по очереди в зад имели, рот ей завязали, чтобы не орала, так она выть стала и глаза таращила так, что они чуть не вывалились, она едва не обделалась, от натуги, а мы от смеха чуть не померли…

Он бы и дальше рассказывал свои весёлые истории, да кавалеру надоело, он перебил его:

— Я не про то тебя спрашивал, я спросил, ты палку принёс мне?

— А, вы про палку? — догадался Сыч, показал ему крепкую узловатую палку. — Вам с ней ходить неудобно будет, лучше состругать удобную. С перекладиной.

Кавалер встал с кровати, взял у Сыча палку, взвесил её в руке и остался ей доволен. Ни сказав не слова, он врезал Сычу, да так крепко и скоро, что тот и увернуться не успел.

— Ох, Господи! — заорал тот.

А Волков стал бить его, бил сильно и приговаривал:

— Руки опустил, я сказал, опустил руки. Пёс шелудивый, паскудник, стань ровно.

Он бил его по ляжкам, по рёбрам, Фриц Ламме поднимал руки, что бы защититься, тогда кавалер замирал с поднятой палкой и говорил снова:

— Я сказал тебе руки опустить.

Сыч послушно опускал руки и получал страшный удар по левой ляжке, от которого его всего продёргивало, и он кривился, силясь не заорать.

Он сгибался, и получал палкой по боку так, что дыханье у него сбивалось. А кавалер не успокаивался, особенно когда вспоминал, что Сыч ещё и к Брунхильде ходил, от того ещё больше бесился.

Он отбил ему ноги, и руки, и спину, и бок, отбил ему всё, только по башке не бил, и остановился, когда Фриц Ламме просто не мог уже стоять, и упал на пол. Скрючился на полу, и трясся от боли и напряжения, а по щеке его текли беззвучные слёзы. Он тяжело дышал, словно бежал долго.

Кавалер поставил ему на спину ногу и спросил:

— Знаешь, за что?

— За бабу эту старую. Паскуду Липке.

— Значит, знаешь.

— Знаю, экселенц, — хрипел Сыч. — Простите. Не знаю, как так произошло, меня эти двое…

— Не ври! Не смей мне врать! — он опять замахнулся палкой, да бить не стал. — Не они тебя подбили, а ты их.

— Да, экселенц, простите.

— Считай, что простил, но если ещё раз меня так подведёшь, на прощение не надейся, сдам тебя родственникам, пускай тебя оскопят и повесят.

— Спасибо, экселенц.

— Убирайся.

Волков откинул в угол палку и лёг на кровать, стал только успокаиваться, да полежать ему не пришлось, в дверь постучали.

— Кто?

— Брюнхвальд, кавалер.

— Входите, Карл.

Брюнхвальд вошёл в комнату, был он при оружии, доспехе и со шлемом в руке.

— Господин кавалер, наша корпорация просит вас быть сейчас у северного выезда из города.

Волков сел на кровати по полному доспеху всё сразу понял:

— Братский суд?

— Братский суд, — кивнул Брюнхвальд.

Когда солдаты Брюнхвальда шли сюда, в Альк, никакого барабана у них Волков не видел, может в обозе везли. Но сейчас барабанщик бил в барабан, когда они с ротмистром приблизились. Волков был в полном доспехе и в шлеме, Брюнхвальд тоже. За ними ехал Максимилиан, вёз штандарт кавалера, он и Ёган были в одежде с гербом и в цветах Волкова.

Барабан забил дробь при их приближении.

Всадники остановились на пригорке.

— Стройся! — орал сержант.

Солдаты строились, а сержант пошёл к всадникам, скользя по грязи. Подойдя, он низко поклонился и заговорил:

— Добрый рыцарь, Иероним Фолькоф, которого все зовут Инквизитором, наша корпорация, что живёт у стены на вашей земле в городе Ланне, просит у вас прощения, за то, что два балована из наших рядов, устроив проказу, взяли силой бабу, без вашего дозволения, чем и подвели вас. Так же и подвели нашего ротмистра. Корпорация наша наказала мне просить вашего прощения. Шкодники будут наказаны, как полагают все воинские корпорации: будут наказаны братским судом. Считаете вы, Иероним Фолькоф, рыцарь по прозвищу Инквизитор, что братского суда будет достаточно для прощения?

Он замолчал, ожидая слов кавалера. Тот выдержал паузу и громко, чтобы все слышали, сказал:

— Считаю.

Сержант повернулся к солдатам:

— Добрые люди, кавалер считает, что братского суда будет достаточно.

Солдаты загудели и застучали оружием о доспехи.

— Стройся в две шеренги, — орал сержант.

Он, было, уже пошёл к солдатам, но Волков его окликнул:

— Сержант!

— Что, господин рыцарь? — он остановился.

— Не усердствуйте, — негромко сказал кавалер.

Сержант молча кивнул и побежал к солдатам.

Барабан бил сигнал «строиться».

Солдаты построились в две шеренги, разошлись на четыре шага и встали лицом к лицу. В руках у них были прутья толщиной в палец.

Два солдата, те, что были помощниками у Сыча, уже скинули рубахи, стояли босые, только в одних портках.

К одному из них подошёл сержант и ещё два солдата, сержант протянул ему небольшую палку, солдат взял её. Потом двое его сослуживцев встали плечом к плечу, провинившийся вздохнул, глянул на всадников и поклонился им.

Волков и Брюнхвальд поклонились в ответ.

Солдат взял палку в зубы, и положил руки свои на плечи сослуживцам, словно обнимал двух друзей сразу. Со стороны казалось, что два товарища ведут раненного или пьяного. Сослуживцы крепко взяли его за руки, каждый за свою.

Барабан забил сигнал «готовьтесь».

Они встали перед коридором из людей, и ждали, пока сержант даст команду. И сержант крикнул:

— Исполняйте!

Барабан стал бить команду «приставной шаг» и сослуживцы повели провинившегося в коридор из солдат с палками.

«Бум», — все пехотинцы знают этот звук барабана. — Первая нога — шаг!

«Бум», — вторая нога — приставил.

«Бум», — первая нога — шаг.

«Бум», — вторая нога — приставил.

Так двигается выученная баталия, сколько бы не было в ней шеренг, и сколько бы не было людей в шеренге, если есть барабан, то все делают свой шаг одновременно. Под этот сигнал барабана баталии идут в бой.

Идут и ждут другого сигнала барабана, который значит: «Пики вперёд».

Но в этот день такого сигнала не будет, как только сослуживцы довели провинившегося до первого солдата из строя, тот замахнулся палкой и…

«Бум», — взмах — и мерзкий звук: жирный шлепок палки по голой спине — бьёт один солдат.

«Бум», — гремит барабан, палка другого солдата с другой стороны занесена в небо — шлепок палки по голой спине.

«Бум», — стучит барабан — новый шаг и новый солдат замахивается палкой. Шлепок, звук противный, и новый рубец на спине.

Тёплый ветер с юго-востока полощет штандарт бело-синий, с чёрным вороном. Всадники молчат — смотрят. Стучит и стучит барабан. Солдаты бьют и бьют брата-солдата палками по спине. И справа, и слева. У провинившегося рубцы от палок на спине, в виде ёлки, от хребта к рёбрам. Некоторые удары рвут кожу, кровь течёт. К концу строя провинившийся уже не идёт сам, а его волокут два солдата. Ноги он едва переставляет по грязи. Но ни стона не издал, палку из зубов не выпустил. Дело кончено.

Его отводят к телеге, кладут в неё, накрывают рогожей. Теперь очередь второго.

Всё повторяется до мелочей, палка в зубы, два товарища кладут его руки себе на плечи, чтобы не падал в конце, бой барабана, звучные шлепки. Телега, рогожа.

Всё, братский суд окончен.

Никто из провинившихся не пискнул, не скулил — добрые солдаты.

И они ещё благодарны будут, что так отделались, могли и из корпорации выгнать. А могло ещё хуже быть. Дело могло кончиться скрещенными оглоблями обозной телеги, которые задраны вверх, да петлёй из грубой веревки, что с них свисает.

Кавалер повернул коня, поехал в город, ротмистр ехал рядом, Максимилиан и Ёган за ними.

Они мало говорили, так и доехали до трактира, а когда кавалер поворачивал к воротам, Брюнхвальд вдруг попрощался.

— Вы куда? — удивился кавалер.

— Завтра с утра буду, — не стал отвечать ротмистр.

— Хорошо, — Волков смотрел ему в след. И думал: «Старый солдафон, никак, к вдове поехал, видать понравилась она ему».

А в трактире его ждал брат Ипполит, он пошёл с Волковым в его комнату, и стоял, смотрел как Максимилиан, снимает с рыцаря доспехи.

— Максимилиан, — говорил кавалер.

— Да господин, — отвечал юноша, отстёгивая наплечник.

— Ты видел сегодня братский суд впервые?

— Да, господин.

— Что думаешь?

— Солдаты вели себя достойно, — отвечал оруженосец. — Я не слышал ни звука.

Это были те слова, что Волков хотел услышать от молодого человека, больше говорить с ним он не собирался. А вот юноше было, что сказать ему, вернее, о чём просить его, и он начал:

— Кавалер.

— Да.

— Говорят, что вы искусный воин, что и мечом, и арбалетом, и копьем владеете в совершенстве.

— И кто же это говорит?

— Все. Ваш слуга Ёган, Фриц Ламме.

— Они-то откуда знают, они со мной на войне не были.

— Ёган видел, как вы дрались на поединке, ночью в одном замке и как ранили хорошего воина. И как били стражников одного барона, какого-то. И как вы зарубили топором упыря. И как вы дрались на арбалетах с самым лучшим рыцарем герцога Ребенрее, и убили его после того, как он вас ранил. Это все видели, — говорил юноша почти восхищённо.

— Глупости всё это, я бился потому, что другого выхода не было у меня. Смог бы так, и не бился бы.

— Ёган говорит, что после того как вы бились ночью на дуэли и победили, знатная и очень красивая дама вас в свои покои пустила, — восхищался Максимилиан Брюнхвальд.

— Болтает, дурень, а ты слушаешь, — отвечал кавалер, как ни странно, все эти рассказы и всё восхищение юноши не вызывали в нём гордости. Только лёгкую досаду. Он и сам не мог понять, почему.

— Всё равно, я хочу просить вас, — не сдавался Максимилиан.

— О чём?

— Я хочу просить вас о нескольких уроках, я брал уроки владения мечом, и хочу, что бы вы мне хоть немного показали.

— Я тебе уже говорил, что воевать больше не желаю, и тебе не советую выбирать воинское ремесло. Твой отец полжизни воюет, а серебра не нажил. И всё что было, потерял, хотя он и добрый воин. А я хоть и нажил немного, да вот ран, что меня изводят, намного больше, чем того серебра. А многие так и вовсе не дожили до лет моих.

— Я помню, господин, — говорил юноша, снимая с больной ноги поножи, — но вдруг мне понадобится меч в делах чести.

— Ладно, но сначала попрактикуйся в стрельбе из арбалета и аркебузы, да и неплохо было бы вам поработать с солдатским тесаком, у вашего отца есть пара солдат, что неплохи в этом деле. Да и копьё с алебардой лишними не будут. Умение воинское не лишнее, даже если и ремесло мирное будет. Поучу.

— Спасибо, господин, — радовался Максимилиан.

— Ну, а тебе чего? — наконец обратил внимание кавалер на монаха.

— Господин барон, коего я лечу, всё время о вас спрашивает.

— Зачем? — насторожился Волков.

— Не говорит, только всё о вас знать желает.

— И что ты сказал уже? Как и Ёган болтаешь, сочиняешь байки обо мне?

— Нет, только правду говорил, что упырей вы извили в Рютте. Что чернокнижника поймали в Фёренбурге.

— Так почему он спрашивает? — не мог понять кавалер.

— Не знаю, иной раз читаю ему книги, чтобы он не скучал, а он меня прервёт, да про вас и спросит. Каков вы, да как вы упырей искали.

— Ясно, так чего ты хочешь? — спросил Волков, вставая и разминая тело после доспеха.

— Барон спрашивает о вас, а я иной раз и сказать не могу, не знаю, дозволите ли вы говорить о вас это.

— Говори, всё, что, правда. И без бахвальства. Только узнай, зачем он спрашивает.

— Да господин.

— Идите, — он завалился на кровать, — Максимилиан, узнай, когда ужин. А ты, монах, сходи к солдатам, там двое прихворали.

Молодые люди кланялись и ушли, а он лежал на перинах и опять немного завидовал ротмистру. Он и сам был не прочь пообщаться с красивой вдовой после ужина.

Глава 8

Он когда-то особо и не разбирался в еде. Еда есть еда, главное чтобы брюхо было сыто. Солдатская заповедь. Но это было до того, как он попал в гвардию. Там он стал привыкать к белому хлебу, к яйцам, к молоку и мёду на завтрак. Привык настолько, что бобы с луком и хлеб, даже на оливковом масле, вызывали у него раздражение. Настроение после такого завтрака было у него плохое. А тут ещё бургомистр пришёл. Господин Гюнтериг, вроде, как и говорил заискивающе, и вид у него был просящий, но на самом деле он упрямо гнул своё:

— Наш город верный слуга императора. Понимаете?

— Все мы верные слуги императора, — сказал кавалер.

— У нас есть грамота от императора, где он записал наши привилегии в торговле сеном и овсом. Когда еретики были у стен Ланна, мы поставляли императору фураж бесплатно.

— Сие похвально.

— Скорбью было бы для нашего города, что жёнам нашим был уготован позор. Мы не хуже других городов.

— Так для любого города было бы скорбью, а от меня вы что хотите? — спрашивала Волков, надеясь, что отец Иона выйдет из нужника и этот разговор можно будет закончить.

— Общество хочет знать, что ожидает жён и юного писаря?

— Так спросите у святых отцов, я только страж. Откуда мне знать.

— Но вы же вели следствие!

— Помогал, только помогал. Тем более, что приговоры выносят отцы, а не я. Так что спрашивайте у членов Святого Трибунала. Отцы комиссары дело уже прочли, наверное, и решение уже приняли.

— Уж больно отцы комиссары суровы, к ним и подойти боязно, — бургомистр не собирался от него отставать, — может, вы мне скажете.

— Не правда, ваша, прелат-комиссар отец Иона добрейшей души человек.

— И всё-таки, я бы от вас хотел услышать, мы всё-таки миряне, нам легче договориться…

Гюнтериг начинал уже раздражать кавалера, Волков понимал, куда тот клонит, да ещё и отец Иона сегодня засиделся. И он спросил напрямую:

— Да что ж вам сказать-то? Чего же вы хотите от меня? Говорите, чего ходите вокруг, да около.

— Надобно, освободить от суровой кары, жён наших, — выпалил бургомистр. — Посодействуйте. Общество просит.

— Общество? А не то ли общество на меня кидалось драться? Не общество ли ваше било палача и людей его? — он замолчал, и, приблизив своё лицо к лицу Гюнтерига, добавил: — Люди ваши на меня, рыцаря божьего, руку поднимали!

— Раскаиваются, — ни капли не смутился Гюнтериг, — господин рыцарь, они раскаиваются. Просят содействовать жёнам.

— Жёнам? Или Магде Липке?

— Магде Липке, родственники очень волнуются за неё.

— Да не за неё они волнуются, они за себя волнуются. Не хотят, чтобы их бабу на площади кнутом били, — он опять приблизился к бургомистру, — то позор большой. Для всей семьи позор.

— Просят они за неё… Сулят, — не отставал бургомистр.

— Сулят! Мне их посулы ни к чему, да и пустое это. Святые отцы больно злы на наветчиков. И я зол. Так что ступайте к святым отцам, за кого другого ещё просил бы, а за Магду Липке я просить не буду. Из-за навета тут сидим, время тратим и деньги, вместо того, чтобы ведьм суду предавать.

— Ну, а за нашего писаря, за Вольфганга Веберкляйна попросите? Родители его так убиваются, так убиваются. Нижайше просят о снисхождении. Он хороший молодой человек, неопытен ещё.

— Хорошо, о нём поговорю, — согласился кавалер, — сколько дадут родители, чтобы ему не было позора?

— Они люди не богатые…

— Сколько?

— Десять талеров, монетой земли Ребенрее.

— Не сильно они за сына волнуются, — кривился Волков.

— Они люди не богатые, — молитвенно сложил руки бургомистр. — Очень надеются на доброту вашу.

— Хорошо, за него я поговорю, — согласился кавалер, тем более что к мальчишке он злости не испытывал. — А за остальных двух женщин не просить?

— Пусть Бог им судьёй будет, — отвечал бургомистр, — и всё-таки, может, походатайствуете насчёт Магды…

— К святым отцам, — перебил его кавалер. — Кстати, бургомистр, вы бы эшафот перед ратушей поставили бы. И палачу деньги вперёд выдайте.

— Да как же так, — искренне удивился бургомистр, — неужто всё на казну города ляжет.

— Именно, комиссия только расследование ведёт, правду ищет, и суд вершит — приговор выносит. А экзекуция то дело власти мирской. Ваше дело.

— Экзекуция? — переспросил бургомистр.

— Исполнение.

— За счёт казны?

— Эшафот и палач за ваш счёт. И не забудьте помост с лавками, для святых отцов, чтобы следить за делом могли. И не делайте грустного лица, мы не сами сюда приехали, это ваши жёны нас сюда пригласили.

Бургомистр и сам начинал ненавидеть баб и их проклятый навет. Он кивал понимающе, а сам подсчитывал расходы городской казны.

Кавалер настраивался на сложный разговор со святыми отцами по поводу писаря Вольфганга Веберкляйна, но разговор вышел на диво лёгкий и быстрый.

— Это тот писарь, что донос писал? — спросил отец Иоганн.

— Да, и семья просит от казни его освободить, — пояснял кавалер.

— За десять монет?

— Да.

— Так мало они дают за язык сына.

— Бургомистр сказал, что семья не богата.

— Не богата? Ну, что ж, берите, что есть, — сказал отец Николас, — нам алчность не к лицу. Ещё штраф ему выпишем десять монет, и будет хорошо.

— Да, да, — кивал отец Иоганн, — будет хорошо. Будет достойно. А только за писаря деньги предлагали?

— Нет, ещё за зачинщицу, — отвечал кавалер, — за Магду Липке, но я отверг. Подлая баба, не раскаялась.

— Ну, что ж, — сказал отец Иоганн, может даже и чуть разочарованный. — Пусть так. А за остальных жён давали?

— Нет, бургомистр сказал, что Бог им судья.

— Ну, что ж, ну, что ж, — отец Иоганн внимательно смотрел на Волкова, и тихо произносил, — сын мой, утаить серебро от Святого Трибунала, есть грех корысти. Не утаил ли ты себе мзду?

— Отец мой, — Волков не отводил глаз и говорил так же тихо, — даже думать о том, что я утаю мзду, для меня оскорбление.

— Да благословен будь, — отец Николас осенил кавалера крестом.

Но Волков не считал, что разговор окончен:

— Святые отцы.

— Да сын мой.

— Куда пойдёт серебро, что мы возьмём тут? Затраты у меня велики, добрым людям платить нечем, как время платить придёт.

— Да знаем мы, знаем, — успокаивал отец Иоганн, — всё серебро, что тут возьмём, пусть людям твоим идёт.

— Не волнуйся, рыцарь, в другом городе найдём ведьм, все затраты покроются, — говорил отец Николас.

— Не было такого, чтобы сатана Святой Трибунал без серебра оставил, — добавил отец Николас.

И оба отца засмеялись, а Волков приободрился, видя, что не волнуются монахи.

Отец Иона бледен был, хворь не отпускала его, поэтому вставал с лавки он тяжело, и говорил не громко. И чтобы было тихо, чтобы слышали его люди, что битком набились в зал, кавалеру пришлось предпринимать усилия, и кое-кого взашей гнать на улицу.

Провинившиеся сидели на лавке, вокруг них солдаты, и монахи сидели, остальные все стояли. Слушали внимательно. А отец Иона говорил:

— Господом, и Святой Церковью, право данное мне судить пусть оспорит кто. Есть такие?

Никто не оспорил. Брат Иона обвёл всех взглядом и продолжал:

— Нет никого? Писарь, пиши, оспаривающих нет. Я, брат ордена Святых вод Ёрдана, ауксиларий славного города Ланна и приор монастыря Святых вод Ёрдана, прелат-комиссар Святого Трибунала Инквизиции брат Иона. И архипресвитер кафедрального собора славного города Ланна и члена комиссии Святого Трибунала Инквизиции, отец Николас. И брат ордена Святых вод Ёрдана, каноник, член комиссии Святого Трибунала Инквизиции, отец Иоганн, взялись вести расследование по делу о навете, и пришли к такому решению: Магда Липке, жена головы гильдии кузнецов города Алька, и Петра Раубе — жена столяра, и Марта Кросбахер, и писарь городского магистрата Вольфганг Веберкляйн, решив сотворить зло, удумали навет, и клеветали против вдовы Гертруды Вайс, что держит сыроварню здесь же в городе Альк.

Инквизиция установила, что зачинщицей была Магда Липке, сама она была на следствии зла, запиралась, говорить не хотела и не каялась. На вдову Вайс она клеветала, так как сын её ко вдове ходил за мужским. И та его привечала. Петра Раубе и Марта Кройсбахер тоже на вдову были злы и клеветали, так как мужья их ходили к вдове за мужским и та их привечала. Обе жены сии говорили неохотно, только после покаялись. Писарь Вольфганг Веберкляйн не запирался, говорил охотно и каялся, зла на вдову не имел, бумагу стал писать за мзду в два талера, что сулили ему жены, что зло затеяли.

Брат Ипполит вздохнул, ещё раз обвёл глазами собравшихся. Все, и женщины, и мужчины, и солдаты, и даже кавалер с ротмистром внимательно слушали, ждали, когда монах продолжит и тот продолжил:

— Святой Трибунал постановил: «Магду Липке бить кнутом у столба пятнадцать раз».

Женщина смотрела на него яростно, а по залу прокатился ропот удивления.

— С мужа Марты Липке взять пятнадцать талеров земли Ребенрее или четырнадцать талеров славного города Ланна. А язык ей усечь, как положено за клевету и наговор.

— Да как же так, это что, праведный суд? — орал кто-то, люди заволновались, а кавалер выглядел орущего и указал на него ротмистру пальцем. — Какая ж в нём праведность. Невинных судят!

Солдаты тут же схватили человека, а он надумал сопротивляться, так на нём платье дорогое тут же порвали и били его в кровь, а он орал:

— Неправедный суд, неправедный!

Его поволокли по полу и выгнали из зала.

— Подлость, — заорала Магда Липке, вскакивая с лавки и придерживая разодранное в лохмотья платье, — подлость, а не суд.

— Будешь ещё Трибунал облаивать, так мы тебе ещё и клеймо присудим, — тоже встал со своего места отец Николас и указал перстом на злую бабу, — на лоб! Угомонись жена, Богом тебя прошу.

Женщина села, но успокоиться, не могла. А брат Иона оглядел всех и продолжил, негромко:

— Петра Раубе, тебя Трибунал приговаривает бить кнутом у столба, десять раз, пусть муж твой заплатит пять талеров земли Рбенерее Трибуналу, также мы приговариваем тебя к усечению языка за навет и клевету.

— А-а-а, — заорала женщина, потом зарыдала.

А отец Иона говорил дальше:

— Марта Кройсбахер, приговариваем тебя бить кнутом у столба десять раз, пусть муж той заплатит за тебя пять талеров, приговариваем тебя, также, к усечению языка.

— О Господи, да за что же, — завыла толстуха, — это они меня подбили на клевету.

— За навет и клевету, — закончил брат Иона.

— Я не виновата, Господи, ну вы хотя бы денег у мужа не берите. Он убьёт меня.

— Не убьёт, — заверил толстуху отец Николас, — то грех, а вот поучить тебя, пускай поучит, чтобы урок был.

— Да и так уже будет, — рыдал женщина. — Не берите денег с него.

— Ему и самому урок будет, как в блуд ходить, — добавил отец Иоганн.

Бабы рыдали, их пришлось тычками затыкать, чтобы не мешали читать приговор отцу Ионе. Только злобная Магда Липке молчала, таращилась на судей да горела внутри огнём злобы.

— Трибунал приговаривает, — продолжал толстый прелат-комиссар тихим голосом, — Вольфганга Веберкляйна, писаря городского магистрата к десяти талерам земли Ребенрее штрафа в пользу Трибунала Святой инквизиции. За корысть. И пусть два талера, что взял за подлое дело, тоже принесёт.

Юноша встал и низко кланялся несколько раз судьям.

Волков думал, что уже закончили, но к его удивлению отец Иона продолжил чтение приговора:

— Святая Инквизиция также постановила, Гертруду Вайс, вдову… Её что-то нету здесь, — удивлялся монах, — ну да ладно, бить её у столба кнутом пять раз и взять с неё два талера земли Ребенрее штрафа в пользу Трибунала. А также пусть она день стоит у столба, чтобы все видели её.

Брюнхвалд озадаченно уставился на Волкова, но тот сам об этом слышал впервые. Он и сам был удивлён.

— Деньги все пусть выплати городской магистрат из казны, а город пусть потом все деньги взыщет с виновных.

Люди из магистрата и сам бургомистр рады такому раскладу не были, стояли с кислыми лицами. Да разве тут поспоришь?

— Святым отцам города Альк, ночью быть при осуждённых, исповедовать их и дать им причастие. На том всё. Трибунал свою работу закончил. Кавалер, добрый человек, проследите, чтобы приговор зачитали на рыночной площади и у главной кирхи города. Да, простит нас Господь.

Люди стали расходиться, женщины завыли снова. И с новой силой. Их потащили в тюрьму. Приговор Волков забрал у писаря и передал Брюнхвальду, а сам поспешил поймать бургомистра, и поймав его сказал:

— Господин бургомистр, деньги мне принесите сегодня, мне нужно будет с трактирщиком рассчитаться.

Господин Гюнтериг кивнул невесело.

— И те десять монет, что обещали мне за содействие вашему писарю. Не забудьте.

Гюнтериг опять кивнул.

— И не забудьте, что к рассвету эшафот на площади должен быть готов. И чтобы лавки для святых отцов были.

На этот раз Гюнтериг даже не кивнул, только смотрел на Волкова, поджав губы.

— И не смотрите на меня так, вон на баб своих так смотрите, — зло говорил кавалер, — если бы не они, нас тут не было бы.

Господин бургомистр и на этот раз промолчал.

Он ещё не доехал до постоялого двора, как его догнал Брюнхвальд и заговорил сразу.

— Отчего попы вдову решили наказать?

Волков глянул на него удивлённо, но ничего не ответил.

— А вы знали, что вдову пороть собираются? — продолжал ротмистр, видно этот вопрос не давал ему покоя.

— Нет, с чего мне знать, я ж не выношу приговоров.

— За что бабу бить будут, не понятно.

— Всё понятно, за блуд.

Волкову было понятно, а вот Брюнхвальду нет, он не соглашался.

— Так не замужем она.

— Карл, я не буду спорить, мне всё рано.

Они въехали во двор трактира, но видимо ротмистр не считал разговор законченным:

— Кнутом бить будут, да ещё два талера возьмут.

— Ничего, не обеднеет, сыр всегда людям нужен будет.

— И ещё у столба стоять весь день, на позоре.

— Карл, что вы хотите? — Волков слез с коня.

— Может попросить попов, чтобы изменили приговор? — предложил Брюнхвальд.

— Вы в своём уме? — Волков стал пристально его разглядывать, — изменить приговор, да Максимилиан его уже на рынке прочёл, теперь у церкви читает, да и с чего бы попам менять приговор.

«А-а, старый вы дурень, Брюнхвальд, — догадался кавалер, — вам что, приглянулась вдова?»

— Причём здесь это, — бурчал ротмистр, — приговор не справедливый.

— А по мне так справедливый.

— Пять ударов кнутом по женской коже? Справедливо?

— Скажем Сычу, чтобы бил милостиво, чтобы не попортил кожу.

— А два талера?

— Карл, я целыми днями думаю о том, чем платить вашим людям и вам, — начинал злиться Волков, — и я даже представить боюсь, сколько ещё с меня попросит трактирщик за постой. И уж я, не задумываясь, возьму с вдовы два талера, а раз вы так за неё переживаете, отдайте эти пару монет сами.

Брюнхвальд насупился, стал таким, каким Волков его увидел в первый раз, суровым и жёстким:

— У столба её будут день привязанной держать.

— Попы уедут, сразу отпустим.

— Позор ей будет.

— Ей уже позор. Весь город знает, что к ней мужики ходили. Да и весь город знать будет, что трём бабам из-за неё языки повырывали.

— Думаете ей лучше уехать? Думаете, что семейство Липке ей не простит этого?

Кавалер развёл руками, мол: «Ты и сам всё понимаешь». Он бросил поводья Ёгану и пошёл в трактир, ему совсем не хотелось продолжать этот разговор, а вот Брюнхвальд ещё, видимо, не закончил. Шёл за ним.

Да на счастье Волкова почти в дверях трактира его встретил брат Ипполит, и, поздоровавшись, произнёс:

— Господин, есть ли у вас время поговорить с бароном?

— Есть, — сразу согласился кавалер. — А что он хочет?

— Думается мне, он вам хочет дело предложить.

— Дело? Один барон мне уже дело предлагал. Мне не понравилось, — Волков готов был отказаться, да нельзя отказывать человеку, который ездит на карете с гербом герцога Рбенрее, даже не выслушав его. — А что за дело, не знаешь?

— Не знаю, думаю, дело будет конфиденциальное.

Брюнхвальд хмурый стоял рядом, ждал, Волков глянул на него и сказал монаху:

— Конфиденциальное. Ну, пойдем, послушаем.

Барон уже не лежал в кровати, выглядел лучше, Волков сразу это отметил:

— Рад, что вы идёте на поправку, барон, — сказал он, садясь в кресло и беря у слуги стакан с вином.

— Всё благодаря вам, кавалер, этот молодой монах на удивление неплохой лекарь, и чтец, и умник, — отвечал фон Виттернауф, садясь в кресло напротив. — Как идёт ваша инквизиция?

— Дело закончено, ведьм не нашли, бабы оклеветали вдову к которой ходили их мужья.

— Как раз тот случай, когда вдова была весёлой, — усмехнулся барон.

— Ну, теперь ей уже не до веселья, получит пять кнутов и ненависть семей, чьим жёнам палач отрежет языки за навет.

— В общем, все получат то, что заслужили.

— Да.

— Вы не пьете вино, — заметил барон, — ах, да, я забыл вы держите какой-то свой пост.

— Святые отцы решили, что я недостаточно свят для их миссии, наложили епитимью, — Волкову было нелегко, речь барона была изыскана и утончённа, в прошлый раз, когда они были тут с Брюнхвальдом, барон говорил проще. Кавалер пытался говорить так же.

— Я позвал вас, чтобы поговорить с вами. Вас это не удивило? — начал барон.

— Судя по тому, сколько вы обо мне расспрашивали, это должно было случиться, — заметил Волков.

— Да, наверное, вы правы, может быть для вас, моё приглашение было очевидным, — едва заметно улыбнулся фон Виттенауф, — понимаете, у меня есть одно дело, но…

Он замолчал. И кавалер продолжил за него:

— Вы бы хотели услышать от меня обещание, что ваше дело будет тайной, и я никому о нём не расскажу?

— Вы удивляете меня соей проницательностью, — сказал барон, — именно об этом я и хотел вас просить.

Волков чуть подумал, вздохнул, и отпил вина, пост — постом, а когда речь идёт о серьёзном деле можно и вина выпить. И начал:

— Барон, у меня сейчас не простое положение, через неделю я должен выплатить людям довольствие, ещё мне нужно будет заплатить за постой в этом трактире, а он не дёшев. Думаю, что мне потребуется сто монет, а Трибунал не собрал в этом городе и пятидесяти. Мало того, я не могу бросить святых отцов и заняться другими делами. Поэтому, я не буду вам ничего обещать, вряд ли я смогу помочь вам. Так что, лучше, не раскрывайте мне своего тайного дела.

— С вашими делами смог справиться и ваш ротмистр, — заметил барон. — Охранять попов не мудрёное дело.

— Да, может быть, но обстоятельства складываются так, что я не могу бросить это дело.

— Я слышал о вас ещё до того, как мне рассказал о вас ваш монах, я, конечно, не знал вашего имени, но случай с дуэлью сделал вас известным при дворе принца.

— Боюсь, что эта слава не послужит мне добром, — отвечал кавалер.

— Да уж, известие о смерти Кранкля огорчило принца. Но он умный человек, уверяю вас. Вы, наверное, догадались, что я близок ко двору курфюрста.

— Карета с его гербом стоит во дворе. Не трудно догадаться.

— Я уполномоченныйпосол Его Высочества герцога Карла Оттона четвёртого курфюртса Ребенрее.

Волков жестом произвёл знак уважения.

— И я, и герцог, и мой друг, канцлер земли Ребенрее Венцель — продолжал барон, — были бы вам признательны, кавалер, если бы вы оказали нам услугу. Я наслышан о ваших подвигах, полагаю, что именно вы нам и нужны.

Барон замолчал, ожидая реакции кавалера.

А вот теперь Волков совсем не хотел оказывать услугу всем этим знатным господам. Подвиги! Нет, что-то не нравилось ему в этом деле. Неужели у такого влиятельного человека как принц Карл, которого считают вторым человеком в империи, не нашлось желающих оказать ему услугу. Не может такого быть. Нет, хватит с него подвигов, за один подвиг он получил пожизненную хромоту и вечную боль в ноге, за второй такой подвиг, папский нунций требовал следствия и устроил ему розыск. Нет, Волков и знать не хотел, что это за дело:

— Дорогой барон, я не могу бросить святых отцов.

— Вы говорили о том, что вам не хватает пятьдесят талеров. Это решаемый вопрос. Моя посольская казна ограничена, но я готов выделить вам деньги.

— Дело не в деньгах. Дело…

Барон его прервал, он уже не был так любезен.

— Кавалер, против вас ведётся дознание в Ланне, бургомистр Фёрнебурга мечтает колесовать вас на площади. Не думаю, я, что в вашем положении следует отталкивать руку дружбы. Тем более, что услуга будет вознаграждена.

— Против меня ведётся дело в Ланне, и магистрат Фёренбурга хочет видеть меня на своей площади именно потому, что я, в своё время, не оттолкнул такой руки, которую вы мне теперь протягиваете, — он встал, передал бокал с вином слуге, — пока я не могу принять вашего предложения, барон. Я служу Святому Трибуналу.

Он поклонился и пошёл к двери, а барон Виттенацф вставать не стал, только кивнул в ответ. Он был явно недоволен переговорами.

А Волков шёл к себе и надеялся, что следующее дело инквизиции, даст ему денег, чтобы полностью расплатиться с людьми ротмистра. И ему не придётся связываться с делами, за которые ему будут благодарны столь влиятельные нобили.

Глава 9

— Тепло совсем уже, — говорил отец Иоганн, оглядывая собравшуюся толпу. — Ветер южный.

— Так дело уже к пасхе пошло, — отвечал ему отец Николас, — скоро великий пост. Надобно до поста поесть, как следует, а то когда ещё разговеешься.

— Надобно, надобно, — кивал отец Иоганн и улыбался. Сообщал доверительно. — Поедим, братия. Сегодня после экзекуции и поедим. Я просил трактирщика жарить нам поросёнка.

При слове «поесть» взгляд бледного отца Ионы загорелся. Он всё ещё хворал нутром, похудел, пил капли и кутался в рогожу, хотя ветер был тёплый, но поесть поросёнка был готов. А что ж, дело сделали, виновных нашли, осудили, отчего не поесть поросёнка.

— Поросёнка это хорошо, — кивал он, — с горчицей и мёдом очень хорошо поросёнка кушать.

— Именно, именно, — соглашались с ним святые отцы.

А народу на площади было уже столько, что солдат на всё не хватало, именно для этого святые отцы и брали столько солдат, в остальные дни надобно было едва четверть от отряда. Люди приезжали с окрестных деревень семьями, с детьми, брали с собой еду. Ехали смотреть казнь.

— Не пускай их сюда, — орал Брюнхвальд своим людям. — На пять шагов к эшафоту не пускай. Эй, ты! Убирай телегу, прочь, не ставь тут.

— Бургомистр скряга, эшафот из палок построил, — говорил кавалер.

— Да и Бог с ним, всё равно завтра разберут его.

— Да простоит ли он до завтра, сейчас взойдут на него шесть человек, как бы не рухнул он.

— Будем Богу молиться — не рухнет, — говорил ротмистр и тут же опять орал. — Куда с телегой прёшь? Сержант, не пускай их сюда с телегами, заворачивай их на улице обратно.

Бургомистр, члены магистрата, местные святые отцы и прочие нобили — все были в сборе. Женщин тоже привели, они стояли у эшафота. Покорные, не рыдали даже. Среди них была и вдова Вайс. Зная, что на эшафоте ей заголят спину, она была только в юбке и полотняной рубахе, и в чепце, да под шалью. Лицо её было бледное, почти белое, подстать её рубахе. Она то и дело бросала взгляды на Брюнхвальда. Тот ей едва заметно кивал. А потом начинал разговор:

— Ваш Сыч-то не подведёт? Не станет с неё кожу снимать?

— Карл, мы уже пять раз говорили об этом, — устало отвечал Волков.

— Я волнуюсь.

— Да не волнуйтесь вы.

Волкова начинала раздражать эта ситуация, не вовремя ротмистр затеял эти игры в любовь. Да и не та была бабёнка, чтобы так за неё волноваться. Повалять такую в перинах — это кто ж против будет, а вот в рыцарство играть-то зачем?

— Старый дурень, — тихо сказал кавалер тихо, чтоб Брюнхвальд не слыхал, — истинно говорят: седина в бороду бес в ребро. Или ещё куда.

— Что? — Не расслышал ротмистр.

— Говорю, все вроде собрались, чего святые отцы не начинают?

Брюнхвальд кивал соглашаясь.

А святые отцы, будто их услыхали, переглянулись и отец Николас сказал:

— Так, все вроде собрались, может и начнём, Богу помолившись.

— Так, почитайте молитву, отец Николас, — предложил отец Иоганн.

— А что ж, почитаю, — отец Николас встал, распевно и громко стал читать короткую молитву, — люди, кто смог, кто был рядом, слушали его и ему вторили, но таких было не много, уж больно людно было на площади. А дочитав, отец Николас кивнул Волкову:

— Кавалер, так начинайте уже дело.

Волков кивнул и сказал Максимилиану:

— Идите на эшафот, прочитайте приговор, но читайте погромче, попробуйте перекричать толпу.

А святые отцы позвали палача. Фриц Ламме выглядел неважно, болел ещё после того, как кавалер избил его палкой. Но, несмотря на это он почти бегом прибежал к святым отцам.

— Ты, добрый человек, бабам языки под корень не режь, — говорил отец Иоганн, — кончик режь, пусть шепелявят, но чтоб говорили.

— Да святой отец, — кивал Сыч.

— Правильно, — соглашался отец Николас, — баба без языка умом тронуться может, муж такую из дома погонит. Не милосердно сие, под корень жёнам языки резать.

Сыч опять кивал.

А Максимилиан тем временем залез на эшафот и начал громко читать приговор, так началась экзекуция.

Со вдовой Сыч закончил быстро, Волкову показалось что уж совсем не бил её палач, а только порвал рубаху на спине и делал вид, что бьёт. Кнутом щёлкал, а она даже и не кричала. Зато Брюнхвальд весь издёргался сидя в седле. Кавалеру даже неприятно смотреть была на это. Грозный и строгий муж, крепкий словом и рукой, тут вдруг чуть не рыдает. Когда вдову свели с эшафота, он к ней хотел бежать, да Волков не дал ему:

— Карл, сидите в седле.

Он послушался, но всё равно пытался с коня разглядеть вдову. А та накрылась шалью, да и присела возле эшафота. А на эшафот вели уже Марту Раубе, женщина не то чтобы умом тронулась, просто потерялась немного. Видно не понимала, что происходит. Когда помощники палача снимали с неё одежду она даже упираться начала, удивлялась. И когда руки её привязывали к столбу, тоже сопротивлялась немного. Оглядывалась удивлённо. А поп, из местных, что на эшафоте был, уговаривал её не упрямиться, покориться. И вот с ней уже Сыч не милосердствовал.

Хлопок кнута, и на всю площадь, раздался женский крик. Крик не боли, а ужаса. И площадь, гомонящая и гудящая, вдруг притихла.

Люди приехали не зря, если с вдовой им было не интересно, то тут они уже вовсю наслаждались спектаклем страдания других людей.

А Сыч бил и бил её. После каждого удара женщина кричала и извивалась у столба. Руки её были привязаны к столбу высоко над головой, она почти висела на нём, и не спрятаться, ни согнуться женщина не могла, так что ей оставалось только извиваться после каждого удара да кричать на всю площадь.

Всё, она получила свои десть ударов, помощники Сыча отвязали её от столба, но одежды не дали, не отпустили. Поп опять говорил ей что-то, а она глядела на него стеклянными глазами, и не слышала будто. Её руки за спину завели, связали, а она стала о чём-то говорить палачам, просить их. Её на колени уже ставили, поп её успокаивал, а она говорила всё, лепетала что-то. Пока не увидала в руках Сыча большие щипцы, какими пользуется коновалы, тут она замолчал, закрыла рот, вытаращила глаза. Замычала. А голову ей запрокинули, и рот ей уже разжимали сильные мужские пальцы помощников. Сыч полез к ней в рот клешами, и на площади так тихо стало, что Волков услышал, как он говорит:

— Тихо, ты, дура, не балуй языком, зубы попорчу же.

Он поймал кончик языка клещами, чуть вытянул его у неё изо рта, и быстро острым ножом отсёк кончик. Её отпустил, стали развязывать ей руки, а она и не кричала даже, только сплёвывала кровь беспрестанно. А Сыч победно поднял над головой клещи, в которых был маленький кусочек плоти. Показал всем и разжал клещи, кинул кусок языка вниз с эшафота.

Площадь облегчённо загудела, люди радовались и тут же кричали:

— Давай другую!

— Следующую веди!

Пока Петру Раубе одевали, помощники волокли на эшафот толстую жену фермера Марту Кройсбахер, она выла, не замолкая и сама идти, не могла, её с трудом тащили три крепких мужчины.

Когда Петру Раубе отдали мужу, толстуху уже призвали к столбу.

Сыч поиграл кнутом, встал, приготовился бить. А ему кричали из толпы:

— Давай уже, чего тянешь, толстозадая заждалась.

Все смеялись, даже Сыч усмехнулся и стал бить кнутом женщину.

А та стала орать, да так, что люди дивились такому могучему голосу. И после каждого удара кнутом, после каждого её крика толпа стала подвывать ей вслед, свистеть. И все смеялись потом.

Кода её отвязали, она не хотела язык давать, просила и просила не резать ей плоть. Умоляла. Да всё напрасно, связали ей руки, поставили на колени, запрокинули голову, и почти сразу Сыч поймал её зык щипцами и сразу отсёк часть его.

Люди на площади радовались, а Сыч гордился собой, и по праву.

Всё он делал быстро и ладно.

Последняя была Магда Липке, она не боялась палача, женщина уже за своё чёрное дело многое получила, и те казни, что ей ещё предстояло пройти, её уже не пугали. На эшафот она шла сама. Твёрдой походкой. Когда с неё снимали её драную одежду, она не стеснялась стоять голой перед тысячей людей. Когда поп говорил ей что-то, она даже на него не взглянула.

Она всех собравшихся раздражала своей заносчивостью. Городские молча наслаждались её позором, никто из городских не крикнул бы ничего, все боялись её родственников, а вот те, что приехали из соседних мест, стали свистеть и кричать:

— Палач, ты ей спесь-то укороти. Чего она такая?

— Крепче бей её! Ишь, выпятила свою мохнатку старую, стоит, гордится!

— Порви ей шкуру-то, а то прежних ты только гладил.

Сыч учёл пожелания людей, да и пожеланий ему не нужно было, он и так ненавидел эту сволочную бабу.

И как только её привязали к столбу, он размахнулся, как следует, со звонким хлопком, врезал ей по спине. Сразу рассёк кожу.

Магда Липке не выдержала, застонала тяжело и протяжно, а народ обрадовался, услышав её стон:

— Ты глянь, проняло, спесивую, завыла!

— Вжарь её ещё палач, что бы прочувствовала!

И каждый следующий удар был соревнованием, палач, старался бить, чтобы женщина выла, а она старалась держаться, чтобы не выть. Но палач победил. Последние страшные удары она вынести не могла, орала на всю площадь, чем радовала толпу. А уж на последнем так и вовсе взмолилась:

— Господин, не бейте больше, простите, сил нет. Нет сил терпеть.

Сыч рад был слышать как она его «господином» зовёт, очень рад, но не простил, и ударил последний раз. А уж как радовались люди на площади:

— Заскулила гордая!

— Палач, пиво тебе от нас будет.

— И свиная нога!

Фриц Ламме кланялся довольный. Но дело ещё было не закончено.

Женщину отвязывали от столба, крутили ей руки, а она говорила как заведённая, глядя на палача:

— Господин, простите меня, простите.

— Рот открой, — сухо говорил Сыч.

Магда Липке послушно открыла рот.

То ли Сыча она уговорила, то ли он выполнял наказ святых отцов, но язык ей он весь резать не стал, отрезал маленький кусочек, как и остальным бабам. Показал всем клещи и крикнул:

— Это всё, последняя, эй кто там обещал мне пива?

Магду Липке несли с эшафота, сама она идти не могла, вся спина её была располосована кнутом до мяса. А толпа смеялась, появились музыканты. Появились торговцы кренделями и сосисками, бочки с пивом. Кто-то стал расходится, а кто-то стал покупать еду.

— А что, — говорил отец Иоганн, — наверное, и поросёнок уже поспел.

— Да-да, — соглашался отец Иона, — должен поспеть.

После казни он, кажется, стал себя чувствовать получше.

Волков поехал в трактир, в телеге туда же поехали и святые отцы. Ёган, брат Ипполит и Максимилиан ехали с кавалером. Сыч остался на площади, обещал скоро быть, а Брюнхвальд исчез ещё до того как Магде Липке отрезали язык. Кавалер так увлёкся действием, что не заметил, как исчез ротмистр. Но кавалер знал, куда тот делся. Потому что с площади исчезла и вдова Вайс.

Было утро, Волков рассчитывал, что, как только святые отцы отобедают, он расплатится с трактирщиком, и уже сегодня они все отправятся дальше на юг, а в дороге им будут встречаться менее дорогие трактиры, чем тот, в котором они живут сейчас.

Кавалер не рассчитывал на поросёнка, у него был этот чёртов пост, попы даже не пригласили его за стол, чтобы не смущать. А поросёнок был очень аппетитный. Волков сидел над тарелкой проса на постном масле, и всё, что мог себе позволить, так это пиво.

И ещё он ждал бургомистра Гюнтерига с деньгами, а потом ему предстоял неприятный разговор с трактирщиком, кавалер даже предположить боялся, какую сумму ему выставит трактирщик. Монахи-то жили на широкую ногу. Спали в хороших комнатах, на перинах и простынях, а уж ели…

Бургомистр принёс положенные пятьдесят два талера. Попрощался. Был вежлив, хотя взгляд его говорил: век бы вас всех не видеть.

Настроение у рыцаря было плохое. Но делать было нечего, и он позвал трактирщика. Трактирщик Фридрих сел напротив него и сухо сказал:

— За всё с вас восемь монет и двадцать два крейцера.

— Что? Сколько? Да ты в своём уме? — удивляйся Волков, он, конечно, подозревал, что денег тут они потратят много, но не столько же!

Видимо, трактирщик был готов к такой реакции, он своей лапой приложил к столу лист бумаги, видно, грамотный был мерзавец и стал грязным ногтем водить по строкам, приговаривая:

— Первый день, комнаты господам, комнаты холопам. Еда господам, еда холопам и солдатам. Фураж лошадям. Вода и уборка лошадям — сами убирали, так я и не приписываю. За еду лишнего не беру, все, что дали вам на стол или солдатам вашим, вот тут записано. Вот все цены. И того за первый день постоя один талер двенадцать крейцеров.

— Талер, двенадцать! — морщился Волков. — Бандит ты.

— Да как же бандит, господин! — возмущался трактирщик. — Вы ж со святыми отцами и с вашим офицером пять хороших комнат занимали, все с кроватями, с перинами, с окнами. Комнаты на ночь вам топили все, а ещё холопов и солдат, да монахов почитай пять десятков всех без малого. А лошади! Отчего же бандит!

— Семь монет дам, не забывай, ты дело богоугодное делал, ты Святую Инквизицию приютил!

— Приютил, оно конечно. Уж вам тут неплохо жилось, — бубнил трактирщик. — Я и так для вас все цены на четверть скинул, а вы семь монет даёте!

И начался унылый торг, в котором каждый считал себя правым.

Закончился он к обоюдному неудовольствию сторон на сумме семь талеров и шестьдесят крейцеров.

Разозлённый трактирщик ушёл, а Волков в плохом настроении сидел за столом и пил пиво, но недолго, вскоре к нему за стол подсел Брюнхвальд. Кавалер сказал ему:

— Наконец-то, где вы ходите, Карл, нам уже скоро выезжать, пора грузить подводы и седлать лошадей.

На что ротмистр ему ответил недолго думая:

— Я не еду, Иероним.

Волков опешил, смотрел на него и не знал, смяться ли ему или орать, поэтому он спросил:

— Что значит, не едете? Мы, вроде как, договорились с вами, и вы, вроде как, работаете на меня.

— Я хотел просить вас об одолжении, я прошу отпустить меня. Мой сержант толковый малый, он сможет меня заменить.

Сержант был и впрямь толковый малый, но кавалера всё равно начало потряхивать, он бледнел от негодования:

— Карл, вы в своём уме? Что за шутки?

— Мне нужно остаться тут, — отвечал Брюнхвальд твёрдо.

— Из-за этой вдовы? Да вы в своём уме, ротмистр? Вы бросаете меня в начале дела. Из-за этой женщины? Карл, у вас треть бороды уже в седине, а вы ведёте себя, как безмозглый юнец!

— Мне нужно остаться тут, — упрямо повторил Брюнхвальд.

— Она вас приворожила! — догадался Волков. — Она точно ведьма!

— Она не ведьма, она добрая женщина и мягкая, она даже вас читает добрым человеком. Хотя никто другой про вас так даже не подумает.

— Она добрая и мягкая? — кривился кавалер.

— Да она добрая и мягкая, — настаивал Брюнхвальд.

Волкова так и подмывало сказать, что вдова настолько мягкая и добрая, что половина города побывало у неё под подолом. Исключительно по доброте душевной. Но благоразумно сдержался.

— Иероним, — продолжал ротмистр серьёзно, — с ней хотят расправиться. В городе куча мерзавцев, которые ненавидят её.

Волкова это ничуть не удивляло. Он готов был уже принять решение Брюнхвальда, к тому же он вдруг вспомнил, что по договору, ротмистр обходился ему в три офицерские порции, то есть один стоил как двенадцать солдат. И кавалер произнёс:

— Ну, что ж, раз так, то оставьте себе пару солдат покрепче, но жалования я вам с сегодняшнего дня больше не плачу.

— Я знал, что на вас можно положиться, мой друг, — как ребёнок обрадовался Брюнхвальд, — пойду, скажу ей, что вы меня отпустили.

Он встал из-за стола.

— Смотрите, что бы вас тут не зарезали, — сказал кавалер всё ещё недовольно.

— Я не позволю этим мерзавцам, — обещал ротмистр.

— Ну, будь по-вашему, ладно. Значит, вас заменит сержант?

— Да, вы ж его знаете, он толковый человек. А меня не зарежут, это ж бюргеры, я и не таких успокаивал. А сержанту я передам дела сейчас же.

— Напоследок скажите ему, что б командовал «сбор», пора собираться, кажется, святые отцы уже прикончили несчастного поросёнка.

Брюнхавльд встал, обошёл стол и вдруг обнял Волкова крепко и сказал:

— Спасибо вам, Иероним.

— Да-да, — отвечал кавалер растерянно, а сам думал: «Вот старый болван, радуется как ребёнок, ладно бы была стоящая баба, а то так — местная потаскуха, которую соседи забьют камнями, если им позволить. Хотя всё дело может быть в сыроварне».

Ротмистр ушёл, вернее, убежал даже, а Волков остался сидеть за столом с кружкой пива. И тут он вспомнил, что у него не так давно тоже была бабенка, которую местные считали шлюхой, и что ему даже пришлось проткнуть ляжку одному сопляку из-за неё на дуэли. Но то была благородная дама! Хотя тоже шлюха, как и вдова. Конечно, сравнивать хозяйку поместья и хозяйку сыроварни было нельзя, это разные женщины, хотя хозяйка сыроварни была чуть симпатичней. В общем, кавалер не пришёл к однозначному выводу, и позвал Ёгана.

— Звали, господин, — спросил тот.

— Сыч пришёл? — спросил Волков.

— Нет, пьянствует на площади с мужичьём. Там его все угощают. Он вроде, как палач!

— Собираться надо, а он пьянствует.

— Уезжаем?

— Да уж, быстрей бы, иначе разорит меня этот трактир. Скажи Максимилиану, чтобы доспех мой собрал. И коня пусть седлает, а ты сундук мой погрузи в большую телегу.

— Да, господин, — ответил Ёган уходя.

— И Сыча найди, — вслед ему кричал кавалер.

— Да, господин.

Волков лежал на лавке у стола, сгибал и разгибал колено левой ноги и прислушивался к ощущениям, нога, вроде, и не болела, но всё равно не давал чувствовать себя хорошо. Долго согнутой была — болела, мёрзла — болела, в седле долго ехать — опять болит. Он сел на лавке, вздохнул, взял тяжёлую глиняную кружку, допил последние капли пива.

Суета отъезда. Верховые лошади уже осёдланы, тягловые впряжены в телеги. Солдаты пришли, стали таскать нехитрый скарб монахов, грузить его в возы, и тут случилась какая-то заминка. Кавалер не прислушивался к разговором монахов и солдат и был удивлён, когда к нему подошёл монах из писарей и робко сказал:

— Господин, отец Николас просит повременить с отъездом.

— Чего? — Волков едва ли не подпрыгнул на лавке. — Что? Как повременить? Вы там в своём уме?

Он даже и мысли допустить не мог тут остаться, одна ночёвка в этом трактире обходилась ему в талер! Минимум в талер!

— Отец Николас просит предать, что отец Иона крепко занедужил, — мямлил монах.

Но Волков его уже не слушал, рискуя заработать боль в ноге, он выбирался из-за стола, так быстро, что опрокинул кружку рукой. Пошёл в покои монахов. У двери покоев отца Ионы толпились братья монахи, он их растолкал бесцеремонно, вошёл в покои.

Там был и брат Иоганн, и брат Николас, его монах, брат Ипполит.

Лицо брата Ипполита было серьёзно, аж брови сдвинул, он сидел на краю кровати и держал за руку брата Иону. Тот был лицом сер. Глаза полуприкрыты, на вид он и не дышал даже.

— Что с ним? — тихо спросил кавалер у отца Николаса.

— Хворь, он давно уже животом скорбен, — отвечал монах. — Ничего, оживёт ещё. Не впервой.

— Кони осёдланы, — напомнил кавалер. — Солдаты ждут.

— Подождут час-другой, как-никак, он прелат-комиссар, — блаженно рассуждал отец Николас. — Как лучше станет, так и поедем, а, может, и до завтра подождём.

Кавалер взял под локоть юного лекаря и поволок его в коридор, там, чтобы никто не слышал, спросил:

— Есть у тебя снадобье какое, чтобы дать ему, пусть он в телеге лежит да хворает.

— Нет, господин, — отвечал брат Ипполит, — боюсь, что никуда его везти нельзя.

— Нельзя?

— Нельзя, кровь у него пошла. Боюсь, в дороге только хуже будет.

— Кровь, какая кровь? — не понимал кавалер.

— Кровь пошла из заднего прохода, видно, кишка какая кровоточит, — объяснял молодой монах.

— Нажрался поросятины, — зло сказал рыцарь.

— Отцы говорят, он один половину поросёнка скушал.

— Вот-вот, — кивал Волков, который постничал уже не первый день. — И что лошадей распрягать?

— Распрягайте, господин, — сказал монах.

Волков пошёл вниз, велел лошадей распрягать. А потом сел за стол и заказал себе жареной колбасы и пива. Больше он не постничал.

Монахи так и толпились у покоев отца Ионы, солдаты бездельничали на дворе, а он ел колбасу с пивом. А затем попросил себе пирог.

А через час прибежал молодой монах из писарей и сообщил ему, что отец Иона почил.

Глава 10

Тучное тело монаха не без труда шестеро солдат вынесли из покоев, положили в гроб, он уже к вечеру был готов, а гроб донесли до телеги. И повезли в церковь на ночь. Для чтения псалтыря и отпевания. Читать взялись братия усопшего, отец Иоганн и отец Николас, также с ним пошёл читать и какой-то местный поп.

А Волков сидел в трактире чернее тучи и надеялся, что утром толстого попа похоронят. И сидеть в этом проклятом городишке им больше не придётся. Он с содроганием думал, что попы затею какой-нибудь траур на три дня, панихиду или траурную трапезу.

Единственное, что его утешало в этой ситуации, так это то, что изрядную зарплату Брюнхвальду платить уже не нужно. А, впрочем, если бы не эти изматывающие мысли о деньгах, он бы грустил. Отец Иона был неплохим человеком.

Так он и сидел мрачный, один за столом, пока не поднял глаз и увидел человека. Кавалер узнал его, это был слуга приболевшего барона.

— Что? — спросил Волков. — Твой барон хочет со мной поговорить?

— Истинно так, господин, — слуга барона кланялся.

— Скажи, зайду. Вечером.

Ему нужно было решать вопросы, вопросы эти были сплошь денежные, и их было много. А для этого он должен был точно знать, что будет дальше.

— Вечером, — повторил он, встал и пошёл в церковь поговорить со святыми отцами.

Отец Иоганн заметил его, оторвался от чтения и подошёл к нему:

— Пришли отдать дань?

— Да, и спросить. Нужно ли будет готовить поминальный обед? Или еще какие-то ритуалы.

— Наш орден, наследник рыцарского орден, и брата павшего мы провожаем пиром, даже во время поста. Но мы в курсе ваших затруднений, мы устроим пир у себя в монастыре, по приезду.

Кавалер кивнул и спросил:

— Нужно ли нам будет соблюсти дни поминовения, три или девять, прежде, чем мы двинемся дальше?

— Двинемся дальше? — удивился отец Иоганн. — Так как же мы двинемся дальше, если в комиссии нет прелат-комиссара? Нет, друг мой, мы возвращаемся. Дело закончено.

— Неужто вы не сможете заменить отца Иону?

— Да кто посмеет без благословения иерархов взять на себя крест сей? — отец Иоганн даже улыбнулся не к месту. — Нет таких храбрецов, что бы без благословения, самопричинно, отважились Трибунал возглавить.

Вообще-то Волков одного такого знал, может быть, из-за такого он сейчас находился не в славном городе Ланне, а в этой дыре под названием Альк.

— Так что ж, мне распускать людей? — спросил он.

— Конечно, иначе они вас разорят. Пусть добрые люди ступают домой. В Ланн, — говорил монах. — А мы после похорон, так тоже домой поедем.

«Вы все домой, в Ланн, а мне куда?» — думал кавалер, которому в Ланн нельзя было.

Впрочем, теперь он должен был отпустить солдат, иначе ему ещё и за следующий день пришлось бы им платить. И он, поклонившись праху отца Ионы, быстро прочёл молитву и поспешил обратно в трактир. Там он нашёл сержанта и сказал ему:

— Дел больше нет, сегодня последний день, что я вам плачу. Завтра идите домой.

— А когда будет расчёт? — спросил один из солдат, что услышал их разговор.

У Волкова даже пятидесяти монет не было, он, конечно, мог заплатить им из своего золота, золотишко у него было в сундуке, но его он трогать не хотел, берёг на чёрный день. Были у него ещё кони и пара крепких телег, купленные в Ланне для похода за ведьмами, можно было расплатится с солдатами после того, как продать всё это.

Но Волков тогда потерял бы на этом походе больше сорока монет.

Сорок монет. Это его жалование за почти полгода в гвардии. Он вздохнул и сказал:

— Может, сегодня, — и пошёл в трактир поговорить с бароном и узнать, что там у него за дело.

Барон словно ждал его, у него всё было готово. Как только Волков пришёл, тот отдал распоряжение подавать обед. Кавалеру тут же поставили кресло, налили вина. На стол положили скатерть. Барон ещё был слаб, но он цвёл и улыбался:

— Я молил Провидение, чтобы вы передумали.

— Провидение было жестоко, — отвечал кавалер, вертя в руках красивый стакана с вином. — Насмешка его зла.

— Да, да, да, уж никак я не мог предположить, что смерть почтенного монаха, станет предлогом нашей встречи. Но так уж было угодно небу.

— Видимо, — нехотя соглашался Волков.

— И так, могу я надеяться, что секрет мой вы сохраните?

Кавалеру не очень-то хотелось знать секреты высокопоставленного вельможи, но он пришёл именно для этого:

— Я сохраню вашу тайну.

— Прекрасно, потому что тайна не совсем моя, — барон улыбался, словно извиняясь.

«Я так и знал, тут замешан не только барон, а, может, и сам курфюрст Карл, — подумал Волков. — Зря я, наверное, лезу в это дело, обошёлся бы как-нибудь и без этих денег».

Да поздно уже было отказываться, фон Виттернауф продолжал:

— Наш человек, — он сказал «наш», и теперь кавалер не сомневался, что речь идёт о государственном деле, — должен был приехать сюда, в Альк, ещё месяц назад. Последнее письмо он написал мне из города Хоккенхайма, знаете, где это?

— Знаю, — Волков был в Хоккенхайме, стоял два дня, когда его герцог, старший дэ Приньи, у которого он служил в гвардии, остановился там после тяжёлого поражения, что нанесли ему и другим герцогам еретики при Мюлле. — Странный город, стен нет, сам длинный. Тем не менее, зовётся городом.

— Верно-верно, — соглашался барон. — Зовётся городом, хотя раньше это были деревни, пять больших деревень, что тянулись между большой рекой и большой дорогой. Потом они разрослись, и сейчас это богатый город, хотя и не имеющий стен.

Он помолчал, наблюдая за кавалером, но тот ничего не спрашивал, фон Виттернауф продолжил:

— Место это пренеприятнейшее, бургомистр умнейший и честный человек не покладая рук его вычищает, воров там казнят каждую неделю, но они всё равно стекаются туда отовсюду.

— Там ведь река Марта, — вспоминал кавалер.

— Да, большая река, большие баржи, а севернее в неё впадает река Эрзе, а вдоль Марты идёт большая дорога, да ещё одна дорога идёт с юго-востока, от Вильбурга, и эта дорога идёт прямо в Хоккенхайм.

— Много купцов? — догадался кавалер.

— Десятки, бургомистр говорил мне, что только барж у пристаней в день останавливается около десяти. А сколько мелких купчишек едет через город на север и на юг, одному Богу известно.

— Значит, и воров там хватает.

— Бургомистр говорил, что виселицы там не простаивают, а плачи зарабатывают больше кузнецов. И это ещё не всё, — барон остановился, чтобы отпить вина, — ещё там кучи паломников, все приезжают посмотреть на святую.

— На мощи?

— Да нет, не на мощи, — барон поморщился, — есть там какая-то старуха немая, чернь считает её святой, хотя никто её, конечно, не канонизировал, бургомистр запретил ей принимать этих дураков и гонит их прочь, а они всё равно едут. Хоть у дома её постоять, помолится.

— В общем, город многолюден, — резюмировал кавалер. — И я должен буду найти в нём вашего человека?

— Нет, думаю, нашего человека вы там не найдёте, — невесело сказал барон. — Там купцы пропадают постоянно, принц Карл велел обер-прокурору и бургомистру устраивать там розыски, и не раз. Последний раз такой розыск был прошлым летом. По просьбе бургомистра был устроен большой розыск в городе, после того, как пропал купец с большой казной. Бургомистр просил роту пехоты у принца, так своей стражи не хватало. Палачи и следователи работали неделю, много воров клеймили и рвали ноздри, двум рубили руки, двух колесовали, и ещё дюжину наверное, повесили, но ни купца, ни казну его не нашли. Купцы там испокон веков пропадают, а если не пропадают, то их там грабят, конечно, если без охраны они.

— Ну, раз вашего человека мне искать нет резона, что ж мне там искать?

Вот тут и пришло время рассказать о том, что нужно было держать в тайне, это Волков понял по паузе, что сделал барон, и по его долгому и внимательному взгляду, которым он мерил Волкова. И барон опять заговорил:

— Якоб Ферье был нашим лучшим другом, что работал на той стороне реки.

Волков знал, что на той стороне Марты начиналось герцогство Эргундия, а дальше и вовсе земли подлого короля, с которым императоры вели войну уже двадцать лет, воевали они, правда, только на юге.

«Значит, Якоб Ферье был шпионом», — догадался кавалер.

— Он переправился через Марту и остановился в трактире «Безногий пёс». Оттуда написал мне письмо, в котором сообщил, что все, что нужно, у него. И как только он отдохнёт, выспится, то поедет в Альк. Он собирался выехать через день. Больше я не получал от него писем.

— Нужно отыскать, то, что у него было? Это ценная вещь? — спросил кавалер.

— Никому из воров они даром не нужны.

— Бумаги? — догадался Волков.

— Бумаги, — барон глядел на него многозначительно.

— Никто не должен о них узнать?

— Никто не должен о них узнать. Иначе дому Ребенрее будет большой урон.

«Этот Якоб Ферье таскался где-то в землях подлого короля, и вёз оттуда бумаги, — размышлял кавалер, пока барон глядел на него и молчал. — Бумаги эти могут нанести вред дому Ребенрее, если о них кто-то узнает. И кто же этот „кто-то“? Ответ очевиден. Это император. И что тогда в бумагах? Тоже очевидно. Переписка курфюрста Ребенрее, принца Карла, с королём Оранции. Курфюрст и король вели переписку за спиной императора!» — Кавалер поставил стакан на стол, стал растирать глаза ладонями, словно отгонял сон. — «Господи, за каким дьяволом я сюда пришёл? Нет уж, я не полезу в это дело за какие-то пятьдесят талеров, нужно вежливо сказать этому господину, что я занят и что дело не по мне. И уйти».

А барон словно мысли его прочёл, он чуть наклонился над столом, и, постукивая по нему пальцами в дорогих перстнях, заговорил:

— Друг мой, не забудьте, вы дали обещание хранить всё в тайне.

— Да, но я не давал обещания лезть в это дело.

— Но вы, как мне кажется, уже догадались, о чем идёт речь, так что вы уже влезли?

— Нет, нет, я ни о чём не догадался, и ещё никуда не влез, — Волков усмехнулся. — Завтра я уеду отсюда и мы никогда с вами не увидимся. А о тайне можете не беспокоится.

— Вы мне не поверите, — барон вдруг стал жёсток, — но именно сохранение тайны меня и беспокоит. И вот, что я скажу вам, кавалер, земля Ребнерее, на которой вы сейчас находитесь, может стать для вас не столь гостеприимной.

— Что ж, я уеду, раз земля Ребенрее будем ко мне негостеприимна.

— Нет, не уедете, — сказал барон насмешливо.

— Не уеду? — кавалер стал наливаться знакомой ему упрямой решимостью. Он пристально глядел в глаза барона. — Кто ж меня остановит?

— Не нужно надувать щёки, кавалер, — сказал фон Виттернауф. — Оставите это для заносчивых сопляков. Не я буду вас останавливать. А кое-кто посильнее.

— Да, и кто же это?

— Да вы сами кавалер, — засмеялся барон, — ваша жадность или ваше честолюбие. Кто-то из них. Вы же жадный, кавалер, жадный.

— Не жаднее других, — бурчал Волоков.

— Жаднее, много жаднее, я о вас поспрашивал, кое-что узнал. Вы из тех солдат, что скопили денег на старость, много знаете вы таких солдат? Нет! Все старые солдаты бедны как церковные мыши. За небольшие деньги вы взялись за страшное дело, и сделали его, извели упырей. Пытали и жгли лютых ведьм. От вида которых другие теряли рассудок. А когда вам пообещали рыцарское достоинство, так вы в чумной город полезли. В чуму! Да ещё, уж не знаю как, заставили или уговорили людей с вами пойти. Я сам не трус, бывал в битвах и сражениях, но в чуму я бы не полез даже за графскую корону. А вы полезли и за меньшее. Что это было: ваше честолюбие или вы там пограбить собирались, я не знаю. Но вот предложить то, что вам нужно, то что вы любите, я смогу.

— Деньги? — спросил кавалер.

— Нет, денег у герцога нет, — отвечал барон. — А вот земля у герцога есть.

— Земля? — это меняло дело, Волков задумался. Теперь он уже не был так грозен и упрям. — Добрая земля никому, конечно, не помешала бы.

— Нет-нет, я не говорил про добрую землю с мужиками, земля, скорее всего, будет малолюдна и небогата, — остановил его размышления барон.

— Да, и зачем она тогда мне? — спросил Волков.

— Богатой вы свою землю сделает сами, попозже, а вот приставку к вашему имени она вам даст сразу, как вам, например: «Кавалер Иероним Фолькоф фон Клеве или кавалер Иероним Фолькоф фон Вюзбах. Или…»

Это было странное чувство. А ведь кавалер и вправду задумался. Кому-то это показалось бы смешным, но эти имена мест из уст барона звучали для него как волшебная музыка. Он, если честно, ещё получал удовольствие, когда его прилюдно величали божьим рыцарем, совсем не наскучило ему это. А тут ещё и эта чудесная приставка «фон». Да, и в правду, предложение барона было заманчиво.

— Ко всему, гарантирую вам в будущем расположение моё и канцлера земли Ребенрее, а, может, и самого курфюрста. Он забудет, что вы убили нечестно его любимца Кранкля.

— Я убил его честно, — сказал Волков.

— Хорошо-хорошо, честно, — не стал спорить барон. — Поймите. Вы войдёте в круг близких людей, что посвящены в тайны принца. А это ближний его круг. Об этом мечтают десятки рыцарей придворных.

— Так пусть эти десятки рыцарей и сделают дело, — продолжал сомневаться кавалер. — Зачем вам я?

— Эти десятки рыцарей могут легко зарезать кого-нибудь, встать во главе отряда или управлять крепостью, но для тонкой работы, для поиска и сыска, ни один из них не пригоден. А вы всегда справлялись с подобными заданиями. Найдите бумаги, и дом Ребенрее будет вам благодарен.

— А если их уже нет?

— Убедитесь, что их нет.

— Как их искать? Кто подтвердит, что их нет? Какие доказательства их отсутствия вы примите?

— Не знаю, не знаю, не знаю, — отвечал барон, жестом подзывая к себе слугу.

Тот уже был готов, он подошёл и положил на край стола рядом с Волковым большой кошелёк.

— Это вам на расходы, пятьдесят талеров. Бумаги Якоб Ферье возил в плоской, кожаной сумке, простой и старой, потёртой. Вряд ли она кого-то из воров соблазнила. Последнее письмо он написал из таверны «Безногий пёс».

— А если я не смогу найти бумаги? — спросил кавалер, поднимая со стола кошелёк.

— Никто вас не упрекнёт, мне будет достаточно вашего слова, что вы сделали всё, что могли, — барон не настаивал, он просил. — Я прошу вас помочь нам, вы окажите большую услугу дому Ребнерее.

— Значит нужно найти эти бумаги, или убедится, что они уничтожены, и сделать это нужно тихо.

— Об этих бумагах не должен знать никто, кроме вас. Никто.

— Хорошо, я попытаюсь, — сказал кавалер, пряча кошелёк. — Не знаю, найду ли ваши бумаги, не знаю, смогу ли убедиться, что их нет, единственное, что я могу вам обещать, так это то, что дело сохраню в тайне и сделаю всё что могу.

— Мне большего и не нужно, — сказал фон Виттернауф, он поднял руку, делая лакеям знак, — давайте уже обед, и вина ещё несите.

Барон был самой обходительностью, а посулы его и обещания были очень заманчивы. Уговаривать и убеждать он умел, не зря был он дипломатом.

Когда после отличного обеда с хорошим вином Волков спустился вниз, то нашёл там за одним из столов всех своих людей. Кавалер остановился около них и стал задумчиво их рассматривать. Он размышлял о деле, и думал, как объяснить своим людям задачу.

А Ёган, Сыч, Максимилиан и брат Ипполит молча ждали, пока он начнёт. Но Ёган не выдержал взгляда господина и заговорил:

— Никак опять что-то удумывают, — озабочено сказал слуга. — Опять дело какое замыслили.

— Откуда знаешь? — спросил его Сыч.

— Взгляд у них злой, когда они что-то придумывают.

— Да у него всегда взгляд злой, — сказал Сыч. — Я нашего рыцаря, почитай и забыл, когда добрым видел.

Максимилиан и монах заулыбались. Но кавалер и не слушал их, он продолжал обдумывать что-то, и, наконец, заговорил:

— Сыч, а как найти вещь, что воры украли, а вещь эта ворам не нужна?

— Так пойти по местам воровским, да посулить за вещь серебра. Коли вещь никому не нужна, так и не продали они её. Значит, вам её принесут, а вещицу можно будет и без денег отнять.

— Нет, — вслух размышлял Волков, — никто не должен знать, что вещь ищут.

— Ну, тогда, пойти в то место, где воровство было, поспрошать людей местных, а после брать всех воров, и как следует поговорить с ними.

— Говорю же тебе, нельзя что бы знал кто про розыск. А ты говоришь поспрошать людей, да брать всех.

Фриц Ламме, чесал горло небритое, смотрел в потолок, стал думать, а кавалер сел на лавку рядом с ним. Ждал. А Сыч всё чесал и спрашивал его:

— А у кого вещь-то уволокли?

— У купчишки одного, а купца, видно, убили. Вещь взяли, да деть её никуда не могут, нам надобно найти её.

— Ну, так давайте найдём тех кто взял её, — предложил Ёган и, сжав кулак, добавил. — И спросим с них. Авось скажут.

— Дурень, так речь о том и идет, чтобы найти их. А как? И так найти, чтобы тихо всё было? — говорил Волков чуть раздражённо.

Ёган вздохнул, замолчал, а Сыч произнёс:

— Есть один способ.

— Что за способ? — оживился Ёган. — Говори уж, не тяни.

— Да просто всё, раз купчишку убили и вещь его забрали, так и поедем туда, где всё это было, а один из нас будет, вроде как, купец. Будет пить гулять, деньгами бахвалиться, воры авось на него и клюнут, а мы приметим их и тихонечко возьмём. А потом в тихом месте спросим про купчишку, что сгинул, авось разговорим их. Может, и узнаем про вещицу.

Сыч замолчал. Волков посидел, немного обдумывая его слова, а потом улыбнулся, схватил Фрица Ламме за шею крепко, стал трясти его, приговаривая:

— Давно тебя повесил бы, да полезен ты бываешь!

Все тоже радовались, а Сыч больше всех, и стал просить:

— Раз полезен бываю, экселенц, так давайте пива выпьем, а то трактирщик нам боле не отпускает.

— Заказывай, — согласили Волков. И приговаривал задумчиво, — что ж, попробую быть купцом.

А монах сказал ему:

— Господин, вряд ли вас за купца кто примет.

— И то верно, — поддержал его Ёган, — какой из вас купец с такой то рожей. Лицом. Вот за бандита вы бы сошли.

— Да, экселенц, купец из вас неважный, — согласился Сыч.

— А из тебя важный? — спросил чуть озадаченный кавалер.

— Не, я тоже никудышней купчина. А вот дурень наш деревенский будет в самый раз.

— Чего дурень-то? — завёлся Ёган, сразу поняв, о ком идёт речь.

— Вылитый мелкий купчишка-жулик, — продолжал Сыч. — Его чуть приодеть да кошель ему побольше повесить, в кошель меди накидать, а сверху серебра, для показа, телегу ему с тюками дать. Вылитый купец-прохиндей будет.

— Сам ты прохиндей, — говорил Ёган, но мысль о новой одежде в стиле купца делал его речь не столь резкой, как обычно.

— Ну, что ж, так и сделаем, — сказал кавалер, — пейте пиво, а потом идите, купите ему одежду, завтра выезжаем. Тут у нас дел больше нет.

В городе, во всех храмах, с самого утра били колокола. Настоятели местных храмов велели так провожать брата Иону. Его отпели за ночь, и на рассвете схоронили, народу было много, местные пришли поглазеть, как хоронят страшного попа, того, что выносит приговоры. На кладбище ему нашли хорошее место, и, так как ветер нагнал тепла с юга, последний лёд потаял, грязи было по колено. Но, слава Богу, схоронили.

Волков попрощался с отцами-инквизиторами, и отец Иоганн, и отец Николас прощались с ним тепло, заверяли в любви и обещали хлопотать за него. А с солдатами он рассчитался ещё вечером, велел им идти домой пешком, коней им не дал, и серебра, что причиталось Брбнхвальду, тоже не дал. Наказал ему продать лошадей и сёдла, которые теперь стали не нужны, и с них взять свою долю, а всё, что сверху, привезти ему. Он по секрету сообщил ротмистру, куда направляется. А ехали он в Хоккенхайм по какому-то делу, о котором кавалер ротмистру не сказал. Ротмистр обещал быть там, как только дела позволят.

Глава 11

Ёган был горд своей ролью, одежду и башмаки ему купили новые, хорошие, купили берет. Мужику — берет! От него он и вовсе счастлив был. Ещё купили десяток мешков с бобами и чечевицей, чтобы пустым не ехал. Теперь он гордо восседал в телеге на мешках, да ещё покрикивал на мужиков, что мешали ему ехать.

Волков, Сыч, Максимилиан верхом и брат Ипполит в телеге ехали в половине мили за ним. Как-бы не с ним, но из виду его не выпуская. А кавалер ещё вёз письмо от барона фон Виттернауфа к бургомистру Хоккенхайма фон Гевену.

От Алька в Хоккенхайм вели две дороги. Одна на север до Фёренбурга, а от него на запад — длинная. Вторая короче, просто на северо-запад через Вильбург. В Вильбург кавалеру ехать не хотелось, там он мог встретить епископа, который, по слухам, был на него зол и грозил ему карой. Но в Фёренбурге его и вовсе грозились колесовать, голова магистрата или бургомистр, кто точно, Волков не знал, сам приезжал в Ланн и просил его выдачи и возврата драгоценной раки. Так, что лучше уж Вильбург.

Через Вильбург и поехали, проехали его благополучно, и через четыре дня, к вечеру, почувствовали запах реки и увидали на западе большой город. Без стен и башен, но с хорошими домами и крепкими фермами вдоль дороги. Такими крепкими, словно тут никогда не было войны, и их никто не грабил. Рядом с фермами лошади и коровы паслись сами, без пастухов. Странно это было, ведь барон рассказывал, что город облюбовали воровские банды и что палачи зарабатывают тут больше кузнецов.

— Богато живут, — говорил Сыч, оглядывая местность.

Ему никто не ответил, Волков глядел, как телега с Ёганаом уже въезжала в город. Ёган ехал в трактир «Безногий пёс». Так было уговорено. Туда же поедет и брат Ипполит, чтобы Ёган не остался без присмотра. Но они будут делать вид, что не знакомы. А Волков, Сыч и Максимилиан найдут себе другое пристанище, тихое, и без лишних глаз. Где можно не спеша потолковать с непонятливым человеком, и поспрашивать у него, что да как.

Чем ближе город, тем больше на дороге возов и телег. А в самом городе и вовсе не протолкнутся. Кто-то едет к пристаням на реке, кто-то от них. А кто-то и по большой дороге, что идёт вдоль реки. И повсюду: и у реки, и у дороги склады, склады, склады. И трактиры. Трактиры, постоялые дворы, таверны, харчевни с комнатами для тех, у кого есть деньга, и лавками для тех, у кого денег мало. И с конюшнями, и с местами для телег. В городе всё для гостей. Много кузниц, а у реки немало лодочных мастерских. Ёган, изображая из себя купчишку, спрашивал местных, и те указали ему трактир, что звался «Безногий пёс». А монах просто ехал за ним, да волновался, как бы в толчее городской не потерять Ёгана из вида. А уж за ними ехал Волков и Сыч с Максимилианом. Они были верхом, всё видели и проводили Ёгана и монаха до самого въезда на двор трактира. Убедились. Сами поехали на север искать тихое место. Пока город не закончился, так его и не нашли. А вот уже за городом, у реки, стоял большой двор на отшибе. У двора раскрытые ворота, а у ворот стоял крепкий мужик в простой одежде и старой несуразной шапке. Мужик, хоть и неказист был, но вёл себя по-хозяйски. На проезжающих смотрел с достоинством. Сыч сказал:

— Поговорю с ним, сколько денег посулить?

— Много не обещай, — говорил кавалер, заглядывая в распахнутые ворота.

На дворе лежали хорошие брёвна, аккуратно сложенные. Доски, бурс и лодки, совсем свежие. Не смолёные ещё.

Сыч долго говорил с мужиком, а вернувшись, сказал разочарованно:

— Дурень, говорит, что постояльцы ему не нужны. И денег не хочет брать, говорит, что руками деньгу зарабатывает достаточную. А больше ему не надо.

Волков видел через забор большие сараи и понимал, что именно такое место ему нужно. Он слез с коня, думал, что мужик заносчив и говорить с ним с коня — выказывать своё высокомерие, а тут нужно было польстить лодочнику.

— Добрый день, тебе, — сказал он, подходя к мужику.

— И вам, господин, — с уважением говорил хозяин.

— Меня зовут Фолькоф, я рыцарь божий, здесь по делу вашего герцога.

— Пусть длятся дни принца Карла, — сказал мужик. — А меня зовут Клаус Венкшоффер, я лодочный мастер.

— Мне необходимо место, и твой дом мне подходит, — он достал три талера из кошелька и протянул их мужику, — всего неделю или две, со мной будут люди, но нам подойдёт и сарай.

— А что ж за дело у вас, господин? — спрашивал мастер, но деньги не брал.

— Волноваться тебе не о чем, мы не разбойники и не воры.

— По вам видно, что вы не вор, не то, что по вашему человеку, что первый подходил, — говорил мужик не спеша. — Значит, дело герцога? А что ж за дело?

— Дело такое, что знать никому о нём не нужно, — Волков так и держал деньги перед ним.

— Ну что ж, — мужик глянул на Максимилиана и Сыча, — раз вы люди принца, отказать я не могу, — он взял аккуратно деньги с руки кавалера, — это за неделю, не то что бы денег у меня не было, я беру потому, как порядок должен быть во всём.

— Мне нужен сарай, в который никто совать носа не будет, — говорил Волков, а сам проклинал себя, думая, что нужно было давать два талера.

— А никто и не будет, один из моих работников уехал к родственникам, а второй вчера руку повредил. Мы тут с моей старухой одни. Дочь к нам по субботам приходит, а сыны так и вовсе редко.

— Пойдем, покажешь сарай, — сказал кавалер.

— У меня есть пустой один, я там доски хранил. Крепкий сарай.

Они пошли пешком вглубь огромного двора мимо недоделанных баркасов и лодок, Максимилиан поехал за ними, вёл в поводу коней, а Сыч вошёл во двор последний и закрыл ворота. Он уже чувствовал себя как дома.

Волкову Ёган-купец не нравился, уж больно разухабистый он получался, нарочитость так и лезла из этого крестьянина. Всё было ненатурально в нём: и оскорбительная манера звать разносчика, и дурная манера кидать деньги на стол. Но ничего посоветовать ему кавалер не мог. Они только наблюдали за ним с Сычом, а Сыч так и вовсе бранил Ёгана. Тот за столом сидел с местной шлюшкой, бабёнка уже успела прилипнуть к нему. Грудастая, не худая, не Бог весть что, но аппетитная. Совсем не старая. Волосы чёсаны, сама и платье чистые. Девка клянчила пиво, Ёган ей покупал, она ластилась к нему, просила есть, Ёган ей покупал. Но вот заметил Сыч, то, что было удивительно, в битком набитом зале, не было больше стола, чтобы за ним было хоть пару свободных мест. А Ёган с девицей сидели за большим столом вдвоём, длинная лавка с другой стороны стола так вовсе была пуста.

— Гляньте, экселенц, и не садится к ним никто, — тихо говорил Фриц Ламме.

— Ну, мало ли… Может, никто не хочет мешать людям, вон как у них всё ладится, — отвечал Волков, глядя, как Ёган своей мужицкой, здоровенной пятернёй лезет девке в лиф платья, а та озорно повизгивая, выпрямляет спину, оттягивает край платья, чтобы купеческая рука туда легче лезла.

— Нет, экселенц, она его опоит. Зелья плеснёт ему и обворует.

— Думаешь? А может, просто девка деньгу свою зарабатывает?

— Ну, посидим — посмотрим, — не верил Сыч.

— А где монах? — спросил кавалер.

— Да вон он в углу сидит, — Сыч смеялся, — не любит наш монах кабаки, я это ещё в Рютте понял.

Волков глянул в угол, там, на самом краю длинной лавки, у стены сидел брат Ипполит, только кружка и локоть монаха были на столе, всю остальную лавку и весь стол занимали разные люди, приличные и не очень. Они выпивали, ели, беседовали, а молодой монах сидел молча со скорбным видом, вздыхал да поглядывал то на Ёгана с девкой, то на кавалера с Сычом.

Тут пришли два новых посетителя, подошли было к столу, где развалился липовый купец и его бабёнка, постояли малость, глянули на девку, а та глянула на них, да так глянула, что пошли они подобру-поздорову искать другие места, хотя Ёган с пьяной купеческой бесшабашностью и звал их сесть.

— Нет, экселенц, непростая это баба, биться об заклад готов, непростая, — говорил Фриц Ламме. — Не хочет она, чтобы за стол с ними кто садился. Видать боится, что увидят чего лишнего.

Ну, теперь и Волкову так казалось, он не ответил, он заказал еду, продолжал пить пиво, слушать разговоры соседей и наблюдать за Ёганом. На улице тем временем уже стемнело. Людишек ещё прибавилось. Шум, смех, чад. А народ в кабаке был обычный, приказчики, купчишки да бюргеры. Ни бедные, ни богатые. Опасных людей кавалер не приметил. Пожалуй, он один здесь был с мечом.

Пришёл музыкант, стал играть на виоле. В кабаке народ попьянел, голоса звучали громче, смех чаще. То и дело взрывы хохота, даже за их собственным столом, пьяная толкотня. Песни. Сесть совсем было негде, кроме стола, за которым сидел Ёган.

Сыча и Волкова это уже не удивляло. Когда им стали носить еду, Ёган был уже изрядно пьян. Он опрокинул кружку, смелся, громко говорил, лапал шлюху, а та в свою очередь то и дело укладывала свою голову ему на плечо, а руку на его промежности и шептала ему что-то, шептала. А когда Ёган пытался её поцеловать в губы — не давалась. Смеялась.

— Налакался, крестьянская душа, — ухмылялся Сыч, принимаясь за жареную колбасу, — пьян, собака, уже. Нет, экселенц, непростая эта бабёнка.

— Ты знаешь, что, — говорил кавалер, поглядывая на Ёгана и шлюху, — иди-ка наверх, кажется, она его уже в покои тащит.

Повторять Сычу не нужно:

— Эх, — с болью в сердце произнёс он, глядя на колбасу, и встал, — и то верно, а то она дверь запрёт и потом даже не узнаем, в каких они покоях будут.

— Ты не дай ей дверь запереть, — сказал кавалер. — Войдём за ней сразу, там и поговорим тихонечко.

— А если упрямиться начнёт? — спросил Сыч.

— Купим вина, напоим её прямо там, да пьяную выведем, к лодочнику отвезём в сарай, и там ты с ней уже потолкуешь обстоятельно.

— Умно, — сказал Сыч и пошёл к лестнице, что вела наверх, к покоям.

И вовремя. Как только Фриц Ламме дошёл до лестницы, шлюха, что сидела с Ёганом, позвала разносчика для расчёта.

Сколько просил разносчик, кавалер не знал, но был уверен, что дурак Ёган переплатил. Он просто сунул руку в кошель и кинул на стол пригоршню денег, в основном медь, но и серебро мелкое блеснуло. Судя по тому, как шлюха смотрела на деньги и по тому, как кланялся разносчик, Ёган переплатил много. А потом этот дурень заорал похабную песню и стал выбираться из-за стола, а бабёнка тащила его за руку к лестнице.

Волков откусил колбасы, хлебнул пива, дождался, пока парочка начнёт подниматься вверх по лестнице, затем сделал знак монаху: «Сиди — жди». И сам встал из-за стола.

В коридоре, на верху, горел всего один светильник, он едва различал парочку впереди себя, а Сыча так и вовсе не видел. Бабёнка уже почти тащила Ёгана, сам он едва переставлял ноги. И хихикал дурнем. Она остановилась возле двери, одной рукой придерживала Ёгана, другой толкнула дверь, они ввалились туда с шумом. Девка ругала пьяного, и с трудом доволокла его до кровати. Бросила, вернулась к двери, чтобы запереть её, да не успела.

— Постой, красавица, не спеши, — Сыч не дал ей запереть дверь, он держал светильник и входил в комнату.

— Куда? — взвизгнула девка. — Не это твои покои. Сейчас людей кликну, куда прёшь?

А Сыч, без долгих людезностей, дал ей кулаком снизу в брюхо, она на пол повалилась, охнула и замолкла сразу. Стояла на карачках, вздохнуть не могла.

Волков тоже вошёл в покои, дверь прикрыл за собой, засов не трогал, стал там же. На косяк опёрся плечом. Покои были небогатые: кровать, комод, пара подсвечников на одну свечу, в которых Сыч зажигал свечи.

Ёган в беспамятстве валялся на кровати, ноги на полу лицом в перину. Баба приходила в себя после удара Сыча.

Кавалер хотел начать спрашивать, но он хорошо знал Фрица Ламме, раз Фриц Ламме молчит, значит, и ему лезть вперёд не нужно. А Сыч тем временем зажёг все свечи, в комнате стало светло, затем он перевернул Ёгана, и своим ножом срезал у него кошелёк, улыбаясь, подбросил его на руке. И сказал:

— А неплохо.

— Это моё, — зло проговорила девка, всё еще не отойдя от полученного удара и стоя на четвереньках. — Мой кошель!

Фриц Ламме толкнул её в бок сапогом, несильно. Чтобы она привернулась к нему лицом. Засмеялся и спросил, потряхивая у неё перед носом кошельком:

— С чего бы так?

Тут девка неожиданно быстро вскочила, вцепилась в кошелёк:

— Я торгаша выгуливала, мой кошель, а не отдадите, так я Гансу Хигелю скажу, пожалеете. Гансу Спесивому, — уточнила она.

— Да? И что ты скажешь? — говорил Сыч, всё ещё усмехаясь. — Это мы кошель у купчишки сняли, а ты, так, шалава приблудная. Клеилась к нему, да не срослось у тебя.

— Я с Гансом работаю, тут он сейчас, позову, и он вам покажет, как его деньгу брать! — свирепела бабёнка. — Думаете…

И тут она первый раз глянула на кавалера, осеклась, словно рот ей кто ладонью накрыл. Лицо её вытянулось. А ведь Волков ни слова ей не сказал, молчал, стоял, а она вдруг заговорила, сменив тон:

— Добрые господа, дозвольте мне уйти.

— А как же Ганс, ты его, кажется, Спесивым звала? — спросил кавалер. — А кошель купчишки забрать уже не хочешь?

— Какой ещё кашель, добрый господин, — ласково заговорила девка, — я за ночь всего тридцать крейцеров беру, а за раз, по-быстрому, так и вовсе десять, ежели вы господа хотите, так я вам без денег дам, прямо тут.

Для убедительности она подобрала юбки до колен.

— Эх, экселенц, вы своим видом всю затею мне попортили, — расстраивался Сыч. Он поглядел на шлюху. — Ганс твой где, курица? Ну, говори.

— Да какой Ганс, господа добрые, брехала я, испугалась, думала воры вы. Вот и решила припугнуть, — лепетала девка.

— А купчишку-то чем опоила? — продолжа Сыч.

— Ничем я его не поила. Сам напился, — твёрдо говорила баба.

— Сам? — Сыч засмеялся. — Я весь вечер за ним считал, он три кружки пива выпил. Такому кабану три кружки — только в нужник сходить, его и шесть не свалят. А тут глянь-ка, он без памяти от трёх кружек, валяется.

— Не поила я его, — твёрдо сказал девка.

— Не поила? Ну, значит, кабатчик ему в пиво зелья плеснул, или разносчик, — предположил кавалер с ехидсвом.

— И их спросим, — обещал Сыч, — но сначала тебя осмотрим, вдруг какую склянку найдём.

Девка молчала, смотрела то на Сыча, то кавалера, что загораживал ей дверь. Раздувала ноздри и молчала. Делала глубокие вздохи.

— Ну, — продолжал Сыч, — сама всё покажешь, или обыскать тебя? Но смотри, обыскивать буду не ласково. Во все дыры загляну.

Девка всё продолжала дышать молча, и лицо её с каждым вздохом, становилось всё темнее, а глаза… Белки глаз её стали вдруг краснеть. Словно от натуги кровью наливались.

Сыч, словно не замечал всего этого, взял было её за руку, но она легко вырвалась, и разодрала ему руку, словно когтями кот.

— Ишь ты, зараза, — выругался Фриц Ламме, разглядывая царапины, — ну уж теперь-то держись.

А она вдруг легко отпрыгнула от него на шаг, почернела лицом, выставила руки, скрючила пальца, глаза алые, безумные. Раскрыла рот широко, все зубы целые, так широко, что люди так не раскрывают, зашипела, словно кошка из нутра, из лёгких, громко, страшно и кинулась к двери.

— Господи, — воскликнул Сыч, шарахаясь от неё, — экселенц, то ведьма.

А кавалер не шарахнулся, как стоял у двери, так и остался стоять, только руку вперёд выставил здоровую. Баба на руку горлом и налетела. А он только пальцы сжал крепко. Она продолжала шипеть, вцепилась в рукав его стёганки ногтями, да нет! Когтями! На пальцах её были кошачьи когти вместо человеческих ногтей. Пыталась драть рукав, да куда там, рукав толст, от меча защитить может, не то, что от когтей. А Волков только глядел ей в страшные глаза да улыбался.

И иссякла она, устала, отшатнулась, вырвалась из его пальцев, отступила, стояла тёрла горло своё, смотрела на него с ненавистью исподлобья. Тут Сыч пришёл в себя. Скалился довольно и говорил:

— Что? Утёрлась? То-то! Экселенц и пострашнее ведьм успокаивал.

— Что вам от меня нужно? — прошипела баба, переводя дыхание и растирая горло.

— Поговорить, — спокойно отвечал кавалер. — Мы поспрошаем, ты отвечаешь.

— И врать даже не думай, — добавил Сыч, — ты ведь с первого взгляда поняла, с кем дело имеешь.

— А если говорить буду, что со мной делать будете? — спрашивала девка, вроде как, успокаиваясь, вроде понимая, что рассказывать придётся.

— Будешь говорить — отпущу, — сказал Волков. — А нет, так в Трибунал отправлю.

— А не врёте? Точно отпустите? — всё тёрла горло баба.

Волков не счёл нужным отвечать, за него ответил Сыч:

— Дура, господин рыцарь божий не врёт никогда, раз сказал — отпустит, значит отпустит.

— А что знать что хотите? — она, кажется, была готова говорить.

— Всё хотим, хотим знать, как тут вы живёте, кто тут у вас верховодит, куда купчишки деваются. Ты ведь всё заешь, вот и нам расскажи, — говорил Сыч ласково. — А расскажешь всё честно, без утайки, так отпустим. Губить не будем. — Тут он изменил тон и сказал сурово: — А врать надумаешь, так с отцами святыми познакомишься, им свои фокусы кошачьи покажешь, они большие охотники, такие фокусы смотреть.

— Хорошо, согласна я, только вы уж потом меня не обманите, отпустите, иначе грех вам будет, — говорила бабёнка, вдруг задирая верхнюю юбку и приговаривая. — Вот, что вам видеть надобно.

Она из кармана на нижней юбке достала небольшой мешочек, как маленький кошелёк. Кавалер даже думал, что деньги достаёт, может откупиться хочет. Но из мешочка на ладонь она высыпала чёрный, вернее, тёмно-серый порошок, подошла с ладонью этой ближе, протянула им, словно показать его хотела. Кавалер и Сыч молча смотрели на неё, ждали. А она вдруг опять потемнела лицом, набрала воздуха и дунула себе на ладонь, да так, что весь этот порошок сразу сдула, и полетел он облаком в лицо и Сычу и Волкову. И всё в лицо, в глаза, и тому и другому.

— Ах, тварь ты такая, ведьма, — орал Сыч, отворачивая лицо. — В инквизицию тебя, на дыбу, на дыбу, падаль ты придорожная.

А Волков ничего не орал, ему словно выжгло глаза, словно зажмурился он и темно стало. Но даже теперь он от двери не отошёл, а по привычке потянул меч из ножен. Хоть не видел сейчас ничего, хоть и тёр глаза левой рукой, но выпускать ведьму из комнаты живой он не собирался.

— Прекрати орать, — сухо скала он Сычу, — не слышу её из-за тебя.

Волков продолжал подпирать дверь. Ему нужно было только услышать её. Только услышать, меч у него был острее бритвы, хоть и говорили его старые друзья, что не надо так меч точить, так его портишь только, но он всегда затачивал меч до страшной остроты. И теперь он знал, ему только попасть нужно, и тварь не уйдёт. Сыч затих. В комнате стало тихо-тихо.

И тут заорала ведьма звонко:

— Сюда, входите уже, пора!

И сразу же в дверь ударили, да с такой силой, что кавалер не удержался на ногах, упал, но меча не выронил, хоть ещё и слеп был, тут же вскочил и пару раз махнул им на уровне живота раз и на уровне коленей, туда-сюда, никого не зацепил. А в комнату ввалились люди, мужи, топали громко сапожищами, рядом совсем. Волков махал мечом на звук, да всё впустую. Отступал, спиной стену нашёл, к ней прислонился спиной, меч вперёд выставил и слушал. А слушать было что, там били Сыча, и видно ведьма в том участвовала, Фриц Ламме орал:

— Уйди паскуда, уйди, уже когти я тебе обломаю. Ай, дьявол, экселенц, бьют меня. Бьют сильно.

Волков слышал грохот от падения. Приглушённую брань мужскую и снова орал Сыч:

— Экселенц, кошель забрали, отняли деньги!

Потом удар и он смолк, а затем негромкий голос ведьмы:

— Этого бросьте, того убить лучше бы, злой он.

Это было про него.

Кто-то буркнул ей, что-то неразборчиво. И кавалер услышал, как кто-то идёт к нему, старается не шуметь. Не стал ждать, смысла не было, хоть и горели глаза его огнём, но он знал куда бить. Шаг от стены, выпад: сверху, справа-вниз, влево. Пустота. Ещё быстрей, шаг вперёд, выпад: сверху, слева-вниз, вправо. И… попал, очень хорошо попал, так что брызги на лицо, липкие, горячие — кровь. Вой чей-то, матерщина, грохот. Кот-то стонет на полу, хрипит.

Два шага назад, нашёл стену, стал к ней спиной, меч вперёд.

— Говорила же вам, говорила, злой он, — орёт ведьма, — убейте его.

Волков слушает, а в комнате все шевелится, но не топают сапогами, люди что-то делают, готовятся его убивать, но без слов, в покоях тихо, только кончается кто-то на полу, хрипит тяжело. Подскуливает противно. Волков, хоть и слеп, и глаза горят, а усмехается. Рад, что хоть одного разрезал.

— Скалится он пёс, — визжит баба, — делайте уже, делайте!

А ему лишь ждать осталось, слушать и ждать. Но он так и ничего не услышал. Прилетело что-то, или подошёл к нему кто, кавалер не понял. В общем, ударило его по голове, словно доской какой, или лавкой. В правый угол лба. Да так, что ноги у него подкосились. И тут же кто-то ударил по руке с мечом. Не удержал он меча, выронил, а сам завалился на стену, стал сползать по ней. Опять его били по голове, пытались бить, почти не попадали, колья все об стену стучали. Кто-то навалился на него, схватил крепко, воняя по-мужски, прижал его, а кто-то справа ударил ему в левый бок ножом, да видно дурень был, в бригантину бил, бригантина удар выдержала. А у бившего рука по ножу скользнула, сам себе он руку своим же ножом и располосовал, завыл, нож выронил. Звякнуло железо. А тот, кто схватил его, сопел, старался, стал тоже ножом тыкать, в горло рыцарю метил, да рыцарь по стене сползал вниз, руки тянул вверх, голову прикрыть, мешал убийце, тот и попадал ему раз за разом то по голове, то по плечу, то по руке. Никак толком достать не мог. А к Волкову тем временем и разум вернулся, вспомнил он себя, потащил из сапога стилет свой. И пытаясь закрыться левой рукой от ударов, сам ударил снизу вверх. И не попасть не мог. Может и не сильно, не глубоко, но стилет воткнул в мясо. Кровь потекла сверху ему на правую руку по стилету. Человек зарычал и отпрыгнул. А кавалер хоть всё ещё слеп был, но уже хоть дышать мог, а то задыхался в объятьях этого мужика. Выставил стилет вперёд, стал левой рукой шарить по полу, меч искать.

— Убейте вы его, — шипела озверевшая баба, — шваль, олухи, слепого убить не можете что ли?

— Сама иди, убей, — зло отвечал ей грубый мужской голос. — Гавкаешь, сука, только под руку.

— Уходить нужно, — говорил другой.

— Убейте его, ублюдки, — не успокаивалась ведьма. — Не убьёте его — пожалеете, — орала баба. — Пожалеете. Все пожалеете.

— Кровь у меня идёт, — отвечал ей мужик.

— Уходим, всё, — закончил дело повелительный грубый голос.

Загремели шаги к выходу, ведьма все материла мужиков, уходила тоже, кого-то потащили прочь из комнаты.

А Волков всё не мог найти меча на полу. Боялся, что врут, что не ушли, что сейчас вернутся и снова ударят по голове. И тогда добьют точно. Но в коридоре уже шумели другие люди, кто-то звал хозяина. Но кавалер не опускал стилета, пока не услышал знакомый голос:

— Боже мой! Господин, вы ранены. А Сыч? Что с Сычом?

— Максимилиан? Ты?

— Да, господин. У вас кровь на лице.

— Я ничего не вижу.

— Да господин, я сейчас позову монаха.

— Меч!

— Что?

— Где мой меч? Смотри на полу, я уронил меч.

Шло время. Максимилиан, что-то делал, но Волков ждать не мог, хоть резь в глазах и проходила, но голова трещала изрядно, и тошнило его сильно. Он встал, не пряча стилета, стоял, держась за стену:

— Ну? Нашёл меч? Где ты там?

— Нет, господин, не нашёл, вашего меча тут нет.

— Твари, — он помолчал, пережидая приступ тошноты. — Твари, они забрали мой меч. Посмотри, что с Сычом?

— Господин, Сыч, кажется жив! — обрадованно сказал молодой человек.

— Мама моя, — услыхал кавалер характерный говор Фрица Ламме. — Святые угодники, они что, меня убили?

— Нет, — отвечал Максимилиан, — башку тебе разбили, но крови не так много, как у господина.

— Они ушли?

— Сбежали, но вы одного убили.

Волков стоял у стены и их почти не слышал, пол раскачивался под ним. А рука стала настолько слаба, что маленький и лёгкий стилет удержать не смогла. Он выпал звякнув об пол.

— Брат Ипполит, — кричал Максимилиан надрывно, — Брат Ипполит, сюда беги скорее.

— Что? Тут я, — отвечал ему монах.

Ещё какие-то люди, что-то говорили, но совсем издалека, из темноты. Их слов кавалер уже разобрать не мог.

Глава 12

Он и позабыл, что совсем недавно был слеп. Открыл глаза. И словно песка в них с размаху кинули. Зажмурился привыкая. Снова открыл. И жёлтыми пятнышками из темноты — они. Волков лежал в телеге тепло укрытый и смотрел на небо в звёздах. Глаза слезились, и рассмотреть эту пыль на небе он не мог, но он знал, что это звёзды. Голова болела, его тошнило, но не сильно. На голове за правым ухом что-то дёргало и саднило. И вся одежда под бригантиной была липкой. Стёганка пропитавшись кровью липла к коже, там, где рубахи нет. Старое, забытое уже чувство.

Монах и Максимилиан разговаривали, искали двор лодочника, в темноте сыскать не могли. Сыч тоже принимал участие в их разговоре, говорил им, где искать, но больше ныл и бранился их бестолковости, боялся, что слепым останется. Донимал монаха разговорами о лечебных глазных мазях. Волков подумал сказать ему, что уже видит немного, но не смог. Вернее говорить не хотелось совсем. Как-то тяжко было. И за ухом саднило, а вот лоб почти не болел.

Нашли, наконец, лодочный двор, цепной пёс разбудил лодочника.

Тот, малость, испугался, увидав телегу с ранеными людьми, но потом он и баба его стали помогать. Принесли тряпок чистых, грели воду, носили со всего дома светильники. Помогали вытаскивать Сыча и кавалера из телеги. Косились на Ёгана. Думали что мертвец, пока тот не стал буровить, что-то в пьяном сне.

А Сыч ныл и причитал, молил Бога, чтобы зрение вернул, пока монах ему не сказал:

— Хватит тебе уже, господин уже прозрел.

— Экселенц, вы уже видите? — с надеждой спрашивал Фриц Ламме.

— Вижу, — сипел кавалер, усаживаясь на табурет.

— Хорошо видите? — не отставал Сыч.

— Оставь господина, — строго сказал монах, — он изранен, ему сейчас не до разговоров. Прозрел он и ты прозреешь.

Монах осветил лицо Волкова, заглянул в глаза и ужаснулся:

— Господи, сохрани, Пречистая Дева.

— Что? — спросил кавалер.

— Красные все глаза, белого нету, ни одной кровяной жилы целой нет, я для вас с Сычом мазь сделаю, и капли сделаю.

— Когда? — тут же интересовался Сыч.

Но монах его проигнорировал, он осматривал голову кавалера:

— Лоб шить придётся? — спросил Волков.

Жена лодочника опрятная, спокойная баба, теплой водой и тряпкой смывала засохшую кровь с лица и шеи кавалера.

— Лоб пустое, — монах оглядывал его со всех сторон, — он у вас крепкий, два стежка и всё, а вот голову придётся шить, как следует, у вас её до черепа разрезали за ухом, от макушки и до шеи.

Теперь кавалер понял, откуда у него столько липкой крови за шиворотом.

Видно достал один из ударов ножа, что сыпались на него сверху.

— И руки тоже зашивать надобно, — продолжал брат Ипполит. — Тут стежок, и тут стежок, всё шить придётся. И на правой руке, вот тут, шить надобно. А эти порезы просто смажем.

— Экселенц, как же вас там кромсали-то? — Спрашивал Сыч. — Как вас не убили?

Волков этого не знал, и ответить не мог, не до похвальбы ему было сейчас. Плохо ему было. Но за него ответил Максимилиан:

— Господин одного из них убил, располосовал от плеча до пуза, а ещё и ранил кого-то. Я когда по лестнице к покоям шёл, так вся лестница в каплях была. И коридор.

— Ишь ты, а я и не помню ничего. — Говорил Сыч. — Ведьма нам в глаза порошок дунула, а потом люди пришли, ударили и всё.

— Ведьма? — Спросил Максимилиан. — Что за ведьма?

— Так, тихо вы, мешаете мне, — оборвал разговор монах. — Максимилиан, держи светильник вот здесь. Чтобы рану видно было. Господин, сейчас я буду волосы вам выбривать за ухом, наверное, больно будет, вы уж крепитесь.

Жена лодочника, он сам и Максимилиан держали светильники, напряжённо молчали, Сыч вздыхал, где-то недалеко храпел Ёган, а кавалер сказал монаху с трудом:

— Давай, брей. Мне не впервой.

Брат Ипполит преступил.

Зелье, что дал ему монах, было не снотворным, а чёрт знает чем. Выпил его кавалер на ночь и не уснул, а перестал существовать. Ни боли не чувствовал, ни снов не видел, не слышал ничего.

Только уже за полдень открыл он глаза, как из омута вынырнул.

В сарае холодно было, хоть укрыт он был изрядно, а всё равно холод его доставал. Полежал немного он, прислушиваясь к себе, боли особо нигде не почувствовал. Саднила рана за ухом. Да рука правая малость побаливала. Ничего особенного. Позвал хрипло:

— Есть кто?

Тут же вылез снизу Сыч, заглянул к нему в телегу:

— Очнулись, экселенц? Хорошо. А то лежите словно покойник, не дышите даже. Я уж вас и позову, и пошумлю, а вам всё ничего.

Волков с ужасом глядел на Фрица Ламме, вернее на его глаза. Глаза у того и впрямь были ужасны. Белков в них не было, зрачок, словно в крови плавал. А по краям и на ресницах каплями желтело что-то, то ли гной, то ли ещё дрянь какая.

— У меня что, такие же глаза как у тебя? — спросил кавалер.

— Красные, экселенц, у вас глаза, но видать не такие как у меня, я то ближе к этой твари стоял, мне оно, конечно, больше зелья досталось.

— А жёлтое на глазах, что?

— А, ну то монах мазь сделал, сказал мазать, я и вам помажу.

Сыч буквально нависал над Волковым и тот сказал:

— Уйди, смотреть на тебя страшно.

— Да уж, красоты во мне мало, — Сыч даже улыбнулся. — Зато живы, экселенц.

— Помоги подняться.

— Давайте.

Кавалер стал вылезать из телеги, Сыч ему помогал, тут сразу и рука правая заныла. Он глянул на неё. Глубокий порез возле мизинца. Монах сшил его одним стежком, но рана покраснела, рука чуть припухла. То было нехорошо. А ещё, как он встал, голова заболела как-то разу.

— Где монах? — спросил кавалер.

— На рынок с Ёганом поехали, травы покупать, он сказал, что вас мутить будет, и голова будет болеть. Лекарства вам потребуются.

Мутить его не мутило, и хотя ему не хотелось есть, он произнёс:

— Еда есть?

После любого ранения нужно есть. Это он твёрдо усвоил с первых своих ранений.

— Есть, экселенц. Баба лодочника нам всем еды наготовила. Добрая еда. Бесплатно, — сообщил Фриц Ламме.

— Бесплатно, — буркнул Волков. — Вчера ему три талера дали, уж еду то, конечно, может дать нам бесплатно.

Ему было отвратительно ощущать на себе холодную бригантину, и пропитанную липкой кровью одежду под ней.

— Ёгана нет, принеси мне воды, помоги снять доспех, и одежду найди мне чистую.

— Экселенц, так нет нужды тут вам ждать, лодочник нас в дом позвал, там и вода есть и еда. И одёжу сыщем. Пойдёмте. А баба у него добрая. Курицу вам зажарила, с чесноком, никому не дала, вам берегла.

Сначала, жареная с чесноком курица никак не шла. Вставала в горле, но потом аппетит пришёл, и пиво пошло, как положено. И ни мутило его, и боль в голове не мешала есть. Сыч мешал, сидел и таращился на него. Вот Максимилиан сидел чуть поодаль, но в тарелку не заглядывал. Только слушал внимательно. А может Сыч курицу хотел? Но Волков ему не предложил — нечего поваживать. А как аппетит пришел, так и про дела кавалер вспомнил:

— Они меч мой забрали, — говорил он, отрывая от курицы длинные ломти белого мяса.

— Сволочи, чего тут сказать.

— Скажи, как найти его. Он денег больших стоит, с ножнами монет на сто потянет.

— Сто монет? — Сыч удивился. — А чего ж вы такую вещь дорогую с собой таскали?

— Дурак, — ответил Волков.

Больше и не нашёлся что сказать, потому, как Сыч был прав. Сам уже не раз думал меч продать, да глупая спесь не позволяла. Всё оттягивал продажу. Нравилось ему видеть, как разные люди смотрят на позолоченный эфес и искусную работу.

— Меч надо найти. Думай.

— А думать тут чего, хозяина трактира брать и толковать с ним. Пусть говорит, где банду этого Ганса Хигеля сыскать. А как найдём этого Ганса, так и ведьму найдём, и меч, и узнаем то, что вам знать надобно о купчишке вашем пропавшем. Мы с самого начала всё угадали, Ёгана им подсунули красиво. Вот только взять их не смогли. Кто ж знал, что бабища — ведьма. Ну да ничего, сыщем их, сволочей.

— Легко у тебя всё, — Волков пододвинул Сычу тарелку с остатками курицы, а сам взялся за пиво.

— Да нет, экселенц, нелегко, — Фриц Ламме радостно потянул к себе тарелку. Всё, что осталось, разорвал на две части, одну предложил Максимилиану, — свою часть начал жадно есть, — боюсь, уйдут они.

— Могут уйти?

— Если умные — уйдут, я бы ушёл, а нет, значит, обязательно сыщем их. Для начал кабатчика возьмём, и всё прояснится. Сегодня брать нужно. Ежели у вас силы ещё нет, я сам возьму, с Ёганом.

— Думаешь, кабатчик с ними заодно?

— Экселенц, — говорил Сыч, обгрызая куриную кость, — ежели в кабаке банда орудует, завсегда хозяин кабака с ними. По-другому не бывает. Ну, так что, взять мне хозяина?

— Вместе возьмём. Ёгана с монахом дождёмся и поедем. Ты пока помыться мне помоги.

— Эх, вкусна курица, — говорил Сыч, выгрызая последние кусочки мяса, — конечно, помогу экселенц. А Максимилиан пока одёжу вам найдёт.

Молодого разносчика они остановили, когда тот из заднего хода вышел помои выплеснуть. Сыч крепко взял его за шиворот и сказал:

— А ну погодь, милок. Давай потолкуем малость.

Молодой человек только глянул на их лица и признал в них вчерашних людей, что человека зарубили в покоях, и сами все в крови из заведения ушли. И лицо у него сразу тоскливым стало:

— Чего вам, люди добрые?

Он с ужасом поглядел в красные, страшные глаза Сыча, а потом в такие же красные и страшные глаза Волкова, и чуть ноги у него не подкосились.

— Вчера тут драка была, слыхал может? — говорил Фриц Ламме.

— Да уж, была, — лепетал молодой человек, — одному мужику брюхо разрубили, так что кишки вон, всю комнату от кровищи мыть пришлось. И лестницу ещё.

— Стража была?

— Была, как без этого. Спрашивали, кто дрался. А я и не знаю.

— Не знаешь?

— Нет, господин, я только неделю тут работаю. Неделю как приехал в город.

— А хозяин знает? — задавал вопросы фриц Ламме. — Нам нужно узнать, кто на нас напал, чьи ты кишки с пола собирал?

— Откуда хозяину-то знать, говорят, что он сюда два раза в год приходит, я хозяина и не видел.

— А кто ж трактиром управляет?

— Руммер, его Ёзефом кличут. Он тут и верховодит.

— Тут он сейчас?

— Тут, он всегда на постоялом дворе, никуда отсюда не ходит.

— Ну, что ж, пойдём его возьмём, — сказал кавалер.

— Стойте, экселенц, не нужно туда ходить, по-тихому возьмём, тут, на заднем дворе, а не то добрые люди ещё стражу позовут, оно нам не нужно. Ты ведь нам поможешь, паренёк? А? — в голосе Сыча слышалась такая угроза, и вид его был так страшен, что парень ответил сразу и головой ещё кивал:

— Помогу, добрые господа. Помогу. Вы ведь по доброму делу помощи просите.

— По-доброму, по-доброму, — заверял его Фриц Ламме, — ты иди, скажи этому Ёзефу, что на задний двор телега заехала. И мужики тут стоят, уходить не хотят, лошадей надумали прямо тут кормить. Выйдет он к нам, как думаешь?

— Выйдет, выйдет, он за порядком глядит, сейчас придёт, — говорил молодой человек.

— А если он не придёт, — многообещающе добавил Сыч, — то мы за тобой придём, понял?

— Понял, вызову его.

Недолго пришлось им ждать, пока на пороге не появился мужик. Был он невысок, пузат, носил грязный фартук. Как увидел их, сразу признал, кинулся было обратно, да Сыч взял его. Повалил наземь, стал натягивать мешок ему на голову. А мужик стал орать, что есть сил:

— Марта, Марта, стражу зови. Убийцы явились! Иоганн, беги за стражей. Где вы там? Сюда, бьют меня! Стражу зовите!

При том он так яростно отбивался, что пришлось Ёгану помогать. Вместе с Сычом они надели на мужика мешок, и от души охаживая его кулаками, уложили в телегу. И поехали на лодочный двор. Тут он начал скулить.

— Чего вы, господа? Чего я вам? К чему? Что я совершил?

На что Сыч отвечал только пинками и ударами по мягким местам.

Привезли его и затащили в сарай. Лодочник только смотрел, видно побаивался такой суеты, но ни о чём не спрашивал, знать не хотел, что происходит на его дворе.

С Руммера сняли мешок, привязали его к доске так, чтоб руки врозь. Он притих, только глядел с опаской и не скули уже. Ждал, когда спрашивать начнут. Сыч его не заставил ждать:

— Узнал ты нас, значит?

— Узнал, господа, узнал. Чего вы меня сюда тащили, я бы там вам всё сказал.

— А купца этого узнал? — продолжал Сыч, кивая на Ёгана.

— Вот его не узнал. Вас узнал, вас разве забудешь, а этого господина не узнаю.

— Шлюха одна вчера его зельем опоила. Грудастая такая, с ним сидела.

— Ах, вы про Шалаву Вильму, была вчера, сидела с кем-то, знаю её, часто у нас бывает.

— А фамилия её как?

— Да кто ж у них, у шлюх, фамилии спрашивает. Её все так и зовут: «Шалава Вильма».

— Она с Гансом Хигелем в банде?

— Не знаю, Ганс Спесивый с ней часто бывает, а вот в банде ли они или просто милуются, не скажу. Не знаю того.

— А где Ганс живёт, знаешь?

— Нет, господа, клянусь, не знаю.

— И про Вилльму, конечно, не знаешь? — не верил Сыч.

— Про Вильму знаю, — вдруг сообщил трактирщик.

— Да? И где же? — Фриц обрадовался.

— В приюте живёт, у святой.

— Что за святая? Что за приют?

— Есть у нас приют, прецептория ордена святой Евгении. Вроде как послушницы там живут, а как монахинями становятся, или постригут их, или как там у них положено, так их в орден переводят, в монастырь куда-то. А пока это вроде приюта для непутёвых баб.

— Что за бабы непутёвые? — интересовался Сыч.

— Ну, девки порченные, которых родители из дома за распутство выперли, или жёнки от мужей беглые. Блаженные разные, все туда собираются, вот Вильма там и живёт.

— А что там за святая? — спросил кавалер?

— Старуха одна, что приют в стародавние времена основала, сама уже не ходит, лежит лёжмя, а все её за святую почитают. Народ прёт к ней за благословениями, а она и не говорит уже, только глазами зыркает, а к ней всё равно народ прёт. Чтоб хоть руку поцеловать, или даже хоть увидеть.

— Месяц назад, у тебя, в твоём трактире, останавливался купец с того берега, звали его Якоб Ферье. Помнишь такого? — спросил кавалер.

— Господа хорошие, да откуда же, у меня таких проходимцев дюжина в день останавливается, и с того берега, и с этого, и что на лодках приплыли, и что на телегах приехали, город-то людный, разве всех упомнишь? — причитал Руммер.

— Не помнишь, значит? — переспросил Волков.

— Господи, да откуда, — продолжал трактирщик. — У меня голова кругом изо дня в день, кого тут упомнишь?

Слушал его кавалер и мало ему верил, скользкий был трактирщик. Не уж-то они так много тут купцов режут, что и упомнить не могут, сколько их было и откуда они. Нет, не верил ему кавалер.

А уж Сыча провести этот прощелыга и вовсе не мог. Сыч смотрел с ехидной улыбкой на Руммера.

— Врёт он, знает он, где Ганса искать, — на ухо Сычу сказал кавалер, — режь его, пока не скажет.

— Резать-то оно конечно… Да, вот я что подумал, — Фриц Ламме помолчал. — А может съездим в приют, поглядим, может там она, вдруг повезёт нам. Вдруг там её застанем. А этого резать всегда успеем, куда он денется.

Как всегда Сыч был прав. Волков глянул на Максимилиана:

— Лошади?

— Не рассёдлывал, господин.

— Так, где твой приют, говоришь? — спросил Сыч у трактирщика.

Глава 13

Вдоль забора сидели люди, хоть и не жарко было на улице. Богомольцы-паломники, что таскаются вечно по святым местам, старухи, хворые, увечные, бабы с детьми. Кто-то молился, кто-то ел крохи последние из тряпицы, кто-то кутался в лохмотья и дремал на ветру. У ворот стояла пара дюжин, в надежде, что пустят до святой. Люди слушали какого-то болтуна-проповедника призывающего каяться. Волков слез с коня, Максимилиан и Сыч распихали перед ним людишек, давая ему возможность пройти к двери. Ёган был при лошадях, монах, его тоже взяли, вдруг ведьму взять удастся, остался в телеге. Сыч рукоятью ножа начал стучать в красивую, крепкую дверь.

— Отворяйте, — орал он.

В двери распахнулось малое окошко, такое малое, только чтобы лицо было видно, и из него заговорил мужичок:

— Чего вы? Матушка почивает, принимать и благословлять не будет сегодня. Ступайте.

— Отворяй, говорю, кавалер Фолькоф желают поглядеть на ваш приют и поговорить с вашей главной, — продолжал Сыч.

— Говорю же, почивает она, приходите к вечеру, — мужичок попытался закрыть окошко, да Волков засунул в него руку и схватил мужика за одежду:

— Отворяй, не нужна мне твоя матушка, — грубо сказал он, — отворяй, или через забор перелезем, и кости тебе поломаем.

— Не велено, — блеял мужик, пытаясь вырваться.

А рука у кавалера была слаба ещё, и порезана вся, не удержал он его. Мужичок вырвался и сказал с достоинством:

— Не балуй. Говорю, не велено, так идите с Богом.

Кавалер глянул на Сыча, кивнул головой: «Давай».

Сыч понял и сказал Максимилиану:

— Подсоби-ка.

— Чего вы удумали? — мужик через окошко пытался увидеть, что там делают эти люди.

— Сейчас-сейчас, — обещал ему Сыч, — сейчас узнаешь, что мы тут удумали, когда кости твои хрустеть будут.

— Открывай по-хорошему, последний раз прошу, — строго сказал кавалер.

И мужик вдруг согласился. Сказал:

— Открываю, супостаты вы.

Лязгнул засов, Максимилиан толкнул тяжёлую дверь, вошёл и грубо отпихнул мужика с прохода, за ним вошёл Сыч и поднёс мужику к носу кулак:

— Я тебе, — пообещал он.

— Да чего вы? — бубнил мужик.

— Кто таков? — грубо спросил Фриц Ламме. — А?

— Михель Кнофф я, — представился мужичок.

— Привратник?

— И привратник, и истопник, и дворник тут.

А Волков же шёл в дом, Максимилиан спешил за ним, они поднялись на пару ступеней, отворили дверь и вошли в большую залу. Тут был камин нетопленый с печкой, окна под потолком стеклёные, длинный, чистый, свежескоблёный стол. За ним две молодых женщины, в одинаковых платьях и чепцах лущили фасоль. Они с удивлением уставились на вошедших мужчин.

Привратник Михель Кнофф семенил за Волковым и говорил просяще:

— Господин, не надобно вам сюда, тут приют бабий, тут мужчинам недозволенно. Тут почитай монастырь.

Волков остановился, глянул на него и спросил:

— Кто тут старший?

— Так-то матушка, но она скорбна болезнью, а ей помогает благочестивая Анхен. Она тут все дела и ведёт.

— И где она? — спросил кавалер.

И тут что-то изменилось вокруг. Словно света больше стало, или тепла в прохладном зале прибавилось. Изменилось всё вокруг, словно солнце вышло и греет всех, и светит на всех. Всё другое стало. И услышал кавалер за своей спиной красивый женский голос:

— Здесь я, добрый господин.

Он обернулся и увидал прекрасную, по-настоящему прекрасную, молодую женщину. Была она свежа, чиста и лицом и одеждой, из-под накрахмаленного чепца смотрели на Волкова огромные глаза цвета дождевой тучи. Серые-пресерые. А ликом она была такой, какимангелы должны быть. Благочестивая Анхен потупила взор и присела низко. Волков тоже ей кланялся. И Сыч кланялся, а Максимилиан, стоял истуканом, рот разинув, смотрел на неё.

Тут она подняла глаза на кавалера, глянула ему в лицо, прямо в глаза и словно увидела, узнала там что-то. Отвела взгляд, торопилась. Стала смотреть на его лоб. На свежий шов.

Волков поглядел на Сыча случайно и опять увидел его красные глаза, страшные, без белков, с кровью глаза. И понял, что его собственные глаза не многим лучше. Вот женщина от них взгляд и отвела. Не очень-то приятно смотреть на такое.

А она заговорила своим удивительным голосом, чистым, звонким, который хочется слушать и слушать:

— Меня зовут Анхен, я помощница матушки нашей, настоятельницы приюта, благочестивой Кримхильды.

— Я Фолькоф, рыцарь божий. А это люди мои, — чуть растеряно отвечал Волков.

— Рыцарь божий Фольокоф, и вы добрые люди, надобна ли вам помощь? Вижу раны на вас, может мази и лечения вам требуются? Или благословение матушки нашей? Многие рыцари перед войной приходят к нам за благословением.

— Нет, ничего такого, — медленно отвечал кавалер, он, если честно и позабыл, зачем он тут.

— Может, еда вам надобна? У нас добрая еда, — продолжал этот ангел, ласково улыбаясь ему.

— Нет-нет, не голодны мы, — продолжал отказываться кавалер, хотя Сыч бросал на него возмущённо-удивлённые взгляды.

— Добрые люди, — теперь благочестивая Анхен улыбалась, словно извинялась, — ночлега или постоя предложить я вам не могу, это женский приют. Мужчинам здесь останавливаться — не к чести нашей.

— Нет, нам не нужен постой. Мы здесь по другому делу.

Кавалер поглядел на Сыча, тот не смотрел на благочестивую Анхен, он любовался ею почти не дыша. А Максимилиан так всё ещё и стоял с раскрытым ртом, совсем мальчишка обалдел от такой красоты, или даже не от красоты, а света, что шёл от этой молодой, прекрасной женщины.

— Что ж вас привело к нам, добрые господа? — спрашивала у него девушка.

И тут Волков почувствовал, что не хочется ему искать здесь Шалаву Вильму, даже говорить тут о ней не хотелось. Но отступать кавалер не собирался. Раз уж пришёл — нужно искать, как бы не была прекрасна, добра и благочестива та женщина, что стояла перед ним, он спросит у неё то, что нужно спросить.

— Вчера в трактире «Безногий пёс» одна женщина опоила купца, хотела его грабить, а как мы её остановили, так она позвала бандитов, одного мы убили. Но остальные ушли, и она ушла. Сказали нам, что живёт она тут. Зовут её Вильма. Хочу забрать её.

— Добрый рыцарь, — отвечала девушка, — Вильма жила с нами, но пред рождеством мы просили её уйти. Больше она сюда не приходила.

— Просили уйти? — переспросил кавалер. — И что ж, вы теперь не знаете, где она живёт?

— Отчего же, знаем, она купила дом. Там и живёт. Дом небольшой, но красивый, стоит у городского колодца, что у Северного рынка, сам дом выбелен, а стропила черны. Вы его сразу узнаете.

— А за что ж вы её погнали? За блуд?

— Дом купила? — удивлялся кавалер.

Попробуй, укупи дом в таком богатом городе как Хоккенхайм. Видно эта Вильма при деньге была.

— Нет, мой господин, за блуд мы жён не гоним, и не судим, нет среди нас таких, которых сей грех миновал, — твёрдо сказала благочестивая Анхен, — каждая сама пред Богом за своё ответит, а мы лишь кров и хлеб даём, говорим, да уговариваем не грешить. Да смотрим, чтобы к причастию все ходили. А уж как какая жена себе хлеб ищет, то не нам судить. Есть среди нас те, что кухарками работают, или няньками, но есть те, что и блудят. Мы не журим, Бог им судья.

«Неужто и ты блудила?», — думал Волков глядя на эту удивительную девушку. «Где же те места, в которых такие ангелы блудят?»

Ему так неловко от этой мысли стало, что начал он левой рукой по привычке эфес меча искать, эфес всегда успокаивал его. А меча-то и не было. Рука как в пустоту упала. Тогда он собрался и спросил:

— А за что же вы Вильму погнали, раз не за блуд?

Благочестивая Анхен глянула на Максимилиана, на Сыча и вдруг положила кавалеру свою руку на плечо и повлекла его в сторону. Отвела на три шага, приблизилась так, что он дыхание её чувствовал, и заговорила тихо:

— Матушка наша увидела, что нечиста она стала.

— Нечиста? — не понял кавалер.

— Перестала она в церковь ходить, — отвечала красавица, — всё отнекивалась, говорила, что недосуг ей.

— А, так вы поняли, что она ведьма, — догадался Волков.

— Тсс, — благочестивая Анхен поднесла палец к губам своим. — Не говорите сие громко. Никто слышать не должен. Большой укор нам, что в доме своём не разглядели мы нечистую.

Волков понимающе кивнул. А девушка продолжала:

— Матушка печалится оттого сильно до сих пор. Я и сама не могу понять, как я не видела её, а уж поводы думать были. И серебро у неё водилось, и недобрыми мужами она верховодила. И хозяева заведений, кабатчики, люди алчные и нечестные, её не иначе как «госпожой» величали. Я такое сама слышала. В общем, просили мы её уйти, а она в ругань, проклинать нас стала. Хулить матушку, — девушка перекрестилась. — Слава Богу — ушла. Но думаю, зло на нас затаила. Вы бы взяли её, добрый господин, нам бы так спокойнее было бы.

— Пойду искать её, — сказал кавалер. — А можно мне вашу матушку поглядеть?

— Конечно, — сразу согласилась благочестивая Анхен. — Думаю, не спит она, благословит вас. Пойдёмте, и вы пойдёмте, добрые люди, — она позвала Сыча и Максимилиана, — матушка Кримхильда и вас благословит.

Их повели в удивительно чистую и светлую комнату, там была большая кровать, и всё было на ней белоснежным. И перины, и простыни. Рядом с кроватью сидела молодая женщина, в таком же платье и чепце, что и благочестивая Анхен. А в кровати лежала старуха, от старости лицо её было тёмным, нос большой, глаза навыкат. Руки её, узловатые как корни деревьев, лежали поверх перины, на старухе была чистейшая рубаха и накрахмаленный чепец.

Анхен подошла к кровати, присела быстро, встала, и сказала:

— Матушка, рыцарь божий и люди его ищут благословения вашего.

Старуха уставилась на вошедших мужчин, оценивая их и ничего не произнося.

— Матушка просит вас подойти, — произнесла Анхен, — юноша, подойдите первый.

Максимилиан волнуясь подошёл к кровати, благочестивая Анхен опустила его на колено рядом с кроватью, сняла с него берет, наклонила ему голову, и после этого рука старухи легла юноше на голову. Провела по волосам.

— Всё, матушка благословила вас, — сказала Анхен молодому человеку, — ступайте.

— Теперь вы, добрый человек, — позвала она волнующегося не на штуку Сыча, — придите.

С ним была проведена та же церемония.

А старуха не поглядела даже ни на юношу, ни на Сыча, она смотрела и смотрела своими старушечьими глазами на кавалера, словно пыталась в нём узнать кого-то.

— Рыцарь, прошу вас, пройдите к матушке, — пригласила его Анхен.

— Она не говорит? — спросил кавалер, тихо подходя к старухе.

— Нет, но всё слышит, и когда хочет, сообщает мне свою волю, — отвечала молодая женщина. — Встаньте на колено, господин.

Легко сказать «встаньте на колено» когда ты молод и здоров. А когда у тебя нога болит уже почти год, и ты лишний раз это колено ни гнуть не хочешь, ни вставать на него, чтобы боль лишний раз не вызывать, то эта задача не так уж и проста будет. Он с трудом и не быстро опустился на колено возле кровати, а правую, изрезанную руку положил на край кровати старухи. Склонился. Он ждал, что матушка положит ему руку на голову, а произошло другое.

Случилось удивительное, старуха схватила его за руку, да так крепко, что не ожидал он старой женщины. Этого, видно, и благочестивая Анхен не ожидала, она смотрела на это с удивлением, и ничего не предпринимала, ждала, чем всё кончится.

А старуха, не выпуская руку кавалера, стала хрипеть, словно сказать, что-то пыталась ему. И глядела неотрывно на него. И всё сильнее сжимала руку.

А Волков не то, чтобы испугался, а почувствовал себя как-то неуверенно, неловко. И тут матушка начал кашлять. Анхен стала гладить её по руке, которой она сжимала руку кавалера, и приговаривала:

— Матушка, отпустите его, отпустите.

Старуха, наконец, ослабла, выпустила, его руку. Он с трудом встал с колена. И благочестивая Анхен стала выпроваживать мужчин из покоев, она была взволнована и говорила:

— Растрогали вы чем-то матушку, как бы припадка не было, ступайте, ступайте. Пусть поспит.

Волков, Сыч и Максимилиан кланялись старухе на выходе. Ушли.

Благочестивая Анхен провожала их до ворот, но была так перепугана чем-то, что прощалась с ними коротко. А как дверь за мужчинами привратник Михель Кнофф закрыл, так она поспешила вернуться в покои матушки Кримхильды. Стала на колени возле её кровати, взяла руку страхи в свои руки и заговорила:

— Матушка, скажи, кто это был? Что за человек? Чем страшен он так?

Старуха кряхтела в ответ, да косилась на неё. Но девушка словно понимала, что она кряхтит, кивала согласно. Ещё одна молодая женщина, что сидела здесь же возле кровати, по лицу Анхен видела, что та всё больше и больше волнуется. Наконец Анхен встала с колен и сказала:

— Марта, матушка просит тебя выйти.

Повторять нужды не было, женщина тут же встала и вышла из комнаты. А Анхен подошла к двери и заперла её на засов. Старуха всё ещё что-то хрипела, но красавица не глядела в её сторону, она стала быстро раздеваться. Разделась догола, бросая вещи на пол. И полезла под кровать, вытащила из-под неё ларец, отперла его ключом и оттуда достала красный бархатный мешок, с ним бесцеремонно уселась на кровать, в которой лежала старуха и из мешка достала шар, белый как молоко, стеклянный. И стала в него смотреть, медленно приближая шар к глазам. А старуха всё кряхтела и кряхтела. Но благочестивая Анхен на неё внимания не обращала. Она всё глубже погружалась в шар.

Глава 14

Трактирщик из «Безногого пса», Ёзеф Руммер, замёрз в большом сарае. Хоть и отвязал его Сыч перед уходом, хоть и жаровня была, и щепок на полу было достаточно, но разжечь огонь ему было нечем.

Он подошёл к двери сарая, стал глядеть в щель между стеной и дверьми. И увидал лодочника. Лодочник Клаус собирался варить смолу, чтобы смолить большую лодку. И тогда трактирщик стал стучать в дверь, надеясь привлечь его внимание. Он думал просить у лодочника огонь, чтобы согреться. А вышло всё ещё лучше. Лодочник пришёл узнать, кто там у него стучит в сарае. Отпер дверь и, увидев трактирщика, немного перепугался:

— Господи, а вы тут откуда?

Увидев, что лодочник перепуган, хитрый трактирщик решил быть посмелее и заговорил:

— Так ты бандит с ними заодно?

— Что? — удивлялся лодочный мастер.

А Ёзеф Риммер уже выскочил из сарая и пошёл быстро к воротам:

— Уже я-то скажу кому нужно, что вы тут бандиствуете!

— Да помилуй Бог, — только и смог ответить Клаус Венкшоффер, глядя, как трактирщик к воротам уже бегом бежит.

Но долго пузатый трактирщик бежать не мог, как только вырвался за ворота на улицу, пошел шагом, обходя длинные лужи в дорожной колее. Но шёл быстро, и шёл он в магистрат доложить страже, что разбойник его в плен брал, а людишки разбойника его пытали. А перед этим, ночью, человека они до смерти зарубили в покоях у себя. Уж лейтенант городской стражи Вайгель знает, что с такими разбойниками делать.

Дом был красивый, чисто выбеленный, стропила и брус чёрные, даже окна небольшие со стёклами в нем были.

— Максимилиан, стучи в дверь, а я сзади зайду, — командовал Сыч.

Он спрыгнул с лошади и протиснулся в узкую щель меду домами, пошел в обход, а Максимилиан пошёл к двери и стал колотить в неё, не стесняясь. Сначала он колотил в дверь, а потом стал прислушиваться, не шумит ли там кто за ней, потом опять стал колотить, и, когда кавалер уже думал, что дверь им не откроют, дверь, наконец, открылась, а на пороге стоял Сыч. Он сделал знак: «Заходите». Волков спрыгнул с коня. Пошёл в дом. Если Максимилиан удивился тому, что дверь открыл Сыч, то он этому не удивлялся, Сыч всегда знал, что делать.

В доме было чисто, и пол был чист, на столе лежала скатерть, лавки были чисты, камин убран: ни углей, ни сажи, подсвечники на комодах без свисающего воска. Свечки в подсвечниках. Богато жила ведьма. Кавалера это удивило, он видел только одно жилище ведьмы, и оно напоминало гниющую свалку. А тут всё идеально, только кошками воняло невыносимо.

— Сбежать хотела через задний ход, — улыбался Сыч, приглашая Волкова в другую комнату.

— Вильма? — обрадовался Волков, идя к нему.

— Если бы, — Сыч качал головой, — девка какая-то. Может, дочь, может, служанка. Сейчас спросим.

Там на полу сидела и попискивала девица лет пятнадцати-шестнадцати. Одета она была небедно, платье чистое, сама опрятна. Волков сел на стул возле окна, огляделся и спросил у неё:

— А чего тут так котами воняет?

Девочка взглянула на него, перепугана, глаза заплаканы, но красивая. Совсем молодая. Нет, не шестнадцать ей, четырнадцать-пятнадцать.

— Вильма любила кошек, — отвечала она.

— А ты? — продолжал кавалер.

— Я тоже любила. Раньше. Этих не люблю, злые очень.

Волков ни одного кота не видел. Только вонь от них стояла. Сыч склонился над ней, погладил по голове сначала, а потом взял девочку за шею и, заглядывая ей в лицо, спросил с угрозой:

— Бежать-то зачем хотела?

— Вильма велела, говорила, если люди незнакомые придут, дверь не отпирай, ломиться будут — через заднюю дверь уйди.

— А потом куда идти?

— В приют к матушке, авось благочестивая Анхен меня бы не прогнала бы.

— И там Вильму ждать?

— Да, — девушка кивнула.

— А где она сама?

— Не знаю, как ушла вчера, так до сих пор и не было её.

— Звать-то тебя как? — спросил Волков.

— Эльза Фукс.

— Ты её Вильмой зовёшь, значит, не мать она тебе? — предположил кавалер.

— И не служанкой ты тут живёшь, — говорил Сыч, беря девушку за ухо и разглядывая золотую серёжку, а потом руку её и разглядывая золотое кольцо. — И не сестра ты её. Кто ж она тебе?

Девочка опасливо глядела на него снизу вверх потом на кавалера, и ничего не отвечала. Видно, боялась, а вот чего — было не ясно.

— Как ты с Вильмой познакомилась? — спросил Волков, пытаясь её разговорить. — Давно ли?

— В прошлом году, — сразу начала Эльза, — мы с родителями и с братом в Эйден ехали, переезжали, там у меня дядя помер, вот мы и поехали к нему, у него пивоварня была. Приехали сюда, тут на ночь стали, а утром ни родителей, ни брата не было уже, и добра нашего не было нигде, и коня не было с телегой. Всё украли.

Она замолчал, но Сыч продолжал спрашивать:

— Ну и?

— Я искать стала, а тут Вильма и говорит, уехали родители твои, бросили тебя, пошли со мной в приют. Я и пошла.

— А останавливалась вы где, в «Безногом псе»? — интересовался Волков.

— Нет, мы остановились в «Старом рыбаке», — отвечала Эльза.

Тут Сыч сел на корточки рядом с ней и, заглядывая девочке в глаза, спросил, как можно более дружелюбно:

— Эльза Фукс, а Вильма с тобой в постель ложилась?

— Что? — удивлялась девочка, заливаясь румянцем и глядя на Сыча. — Как это?

— А как муж с женой лежаться, — отвечал Фриц Ламме. — Нет? Не было такого? А чего ж ты тогда краснеешь так?

Девочка неотрывно смотрела на него и не отвечала.

— Ложилась ведь, да? — продолжал Сыч. — Вильма, видать, мужиков-то не привечает? Ну, чего молчишь-то?

Но девочка всё молчала. Только глядела то на Сыча, то на Волкова. А Сыч продолжал улыбаясь:

— Задаётся мне, что родителей твоих Вильма и убила, а тебя не стала, ты, видно, приглянулась ей. Она тебя и взяла себе. Наверное, и пивоварню дяди твоего как-нибудь приспособила, она ловкая, ведь так?

Эльза Фукс продолжала молчать.

— Ну, чего вылупилась, скажи уже что-нибудь, — улыбался Фриц Ламме.

— Неправда это! — наконец произнесла девушка. — И кто вы такие, чего вы хотите от нас? Откуда вы всё это знаете?

— Да я думаю так, просто, — говорил Сыч, — может, оно и неправда. Только вот одно мне интересно: серёжки да колечко кто тебе подарил? Золотишко-то, я вижу, твоё нестарое, видать не родители тебе его дарили. А может, жених дарил? Так ты скажи, кто он, мы и спросим у него.

Девочка молчала.

— Нет жениха? — Сыч победно улыбался. — Вильма подарила. Она! А с чего бы ей тебе золото дарить, если ты с ней в постель не ложилась, а? Может, от раскаяния, что родителей твоих порешила?

Эльза Фукс смотрела на него с ужасом. А Волков видел, что каждое слово Сыча попадает в цель. Каждое слово достаёт девушку.

— Ну, говори, когда она тебя взяла и где? — продолжал Фриц Ламме, и тут он влепил девчушке пощёчину, звонкую и тяжёлую.

Девушка чуть не повалилась на пол. Едва удержалась, схватилась за щеку, заплакала.

— Порыдай-порыдай, да только знай: я-то добрый и спрашиваю по добру, — он указал пальцем на Волкова, — а вот, господин мой, он не очень добрый, и с ведьмами не церемонится.

Сыч приблизился и почти в ухо говорил ей:

— Я сам видел, как он ведьме одной в пасть раскалённые кочергу совал, так у той губы да язык жарились, а вонь стояла в каморе пыточной жуткая. Хоть беги. И жарил он её пока она не сдохла. Он и с тобой так поступит, ему тебя не жаль. Он ведьм не жалует. Так что ты со мной говори, не дожидайся, пока он спрашивать начнёт.

— А что ж мне сказать-то вам? — испугано лепетала Эльза.

— Всё говори. Говори, когда с Вильмой в постель легла?

Девушка опять молчала. И тут Волков сказал холодно и сурово:

— Говори, или на костёр тебя отправлю.

Она побледнела, видно вид сурового мужчины сыграл своё и девица заговорила:

— Так давно ещё, как в приют она меня привела, так там я с ней и легла. И ложилась в её кровать, как она звала.

— А другие бабы вас не упрекнули в том? — спросил кавалер.

— Так и они все… многие так же ложились друг с другом, — отвечала девица.

«Вот так вот, — всем своим видом показал Сыч, глянув на Волкова. — Такой вот приют».

Волков был удивлён, хоть и не показывал удивления, а Максимилиан, вроде как, и вовсе не понимал, о чём говорит девица, хмурился и слушал изо всех сил. А Сыч продолжал:

— А благочестивая Анхен с другими бабами тоже ложилась?

— Нет, не видела я такого, — отвечал Эльза Фукс. — Помощница её Ульрика на колени пред ней вставала, руки ей лобзала и только. А сама она руки матушке лобзала, и всё.

— Ты дружков Вильмы знаешь? Ганса Хигеля и других?

— Всех знаю, — отвечала девица, — они сюда приходили не раз: и Ганс Спесивый, и конюх Клаус, и Чёрный Маер, и Ёган Нога. Все сюда приходили.

— Где их искать?

— Знаю только, где дом Ганса, я ему от Вильмы иногда послания относила, а где другие живут — не знаю.

— Покажешь, — сказал Сыч.

— Покажу, — кивала Эльза.

Сыч еще, что-то хотел спросить, но Волоков остановил его жестом и сам спросил, глядя на девушку как можно суровее:

— Вильма твоя — ведьма. Ты тоже ведьма?

— Нет, господин, нет, я не ведьма, — сразу заговорила она, — я не способная. Клянусь, я и в церкву хожу. Можете у отца Адриана спросить.

— И что же, ты исповедуешься отцу Адриану? — уточнил Сыч.

— Исповедуюсь. Всё как есть говорю, — отвечал девица.

— И не гонит он тебя из церкви за блуд твой?

— Не гонит, — говорила Эльза. — Ласков со мной.

— Да что ж это за город такой? — искренне удивлялся Сыч, глядя на кавалера.

Волков ему не ответил, он пристально глядел на девушку и говорил:

— Покажи ка мне зад свой.

— Зад показать? — девушке опять стало страшно. А как страху не быть, если человек с красными, как кровь, глазами хочет тебя разглядывать.

— Да, подойди сюда и зад свой мне покажи.

— Господин, там нет ничего, — лепетала она.

Но Волков сразу понял: «Девица знает, что он будет искать у неё под юбкой».

— Нет — так нет, — произнёс он. — Но ты всё равно покажи мне. На слово я тебе не поверю. Иди сюда.

Девушка послушно подошла к Волкову, к окну, повернулась к нему спиной и, стараясь не смотреть ни на Сыча, ни на Максимилиана, стала подбирать юбки, пока её зад не оголился. Волков развернул её к свету и внимательно оглядел совсем не женственный, ещё тощий, как у мальчишки, девичий зад и ничего не нашёл в нём необычного. В ложбинке, меж ягодиц, там, где заканчивалась спина, не было ни шрама, ни пятна. Волков одёрнул её юбки. Встал со стула заглянул ей в лицо и спросил:

— Знаешь, что я искал?

— Знаю, господин, — тихо отвечала девушка.

— У Вильмы он был?

— Шрам там у неё был, господин.

Кавалер понимающе кинул и сказал:

— Собирайся, с нами поедешь.

— В крепкий дом меня повезёте? — спросила Эльза, начиная всхлипывать.

— Думаем мы, что Вильма твоих родителей убила, а у меня меч украла, пока в подвал тебя сажать не буду. При мне будешь, а если поможешь мне меч найти, то и отпущу тебя после дела.

— Отпустите? — девушка пыталась заглянуть ему в глаза.

— Дом этот твой должен быть, на твои деньги его Вильма купила, на то имущество, что у твоих родителей украла. Помоги мне найти её, или, может быть, люба она тебе?

— Нет, не люба, — отвечала девушка, — не люба, она иной раз меня в постель зовёт, а мне скучно с ней идти, и ничего ей делать не охота. Лягу с ней и думаю, быстрей бы уже. А она лезет и лезет… И ногтями вечно царапала мне всё.

Максимилиан аж голову повернул к ней ухом, чтобы всё слышать, ничего не пропустить, так ему интересно было, но кавалер прервал девушку:

— Пошли, поможешь нам тогда, — сказал Волков.

— Можно мне вещи взять свои?

— Бери и пошли.

— Обождите, экселенц, — остановил всех Сыч. — Рано уходить.

И Волков в который раз, в тридцатый, наверное, уже подумал, что правильно сделал, когда не повесил его в Рютте. Сыч сказал, ласково улыбаясь, ну, насколько умел:

— А скажи-ка, девонька, а где Вильма серебро своё хранит?

— А в печке, — тут же ответила Эльза Фукс и указала пальцем, — в дымоходе.

Сыч полез в дымоход, малость перепачкался, но вытащил оттуда грязную жестяную коробку, потряс её, прислушиваясь. Там что-то звенело, немного, но была деньга. Тут же он своим страшным ножом всковырнул крышку коробки и высыпал на стол деньги. Улов был неплох, совсем неплох. Два гульдена, одна крона и тяжёлый, толстый цехин. Доброе всё золото. Да ещё семь с лишним талеров серебра.

— Молодец, Сыч, — сказал Волков и кинул Фрицу Ламме золотой гульден, остальное всё сгрёб себе в кошель.

А уж как Сыч был рад золотому. Улыбался, пошёл с Эльзой её вещи собирать.

Когда вышли на улицу, кавалер на коня не полез, подошёл к монаху и сказал:

— Голова начала болеть.

— Так лекарства дело своё закончило, ещё вам его выпить нужно, — отвечал брат Ипполит.

— Ну так дай ещё.

— Господин, не взял я его, оставили в доме лодочного мастера, — чуть извиняющимся тоном говорил монах.

— Дурень, — беззлобно сказал кавалер и хотел было уйти, но монах поймал его руку, стал озабоченно её рассматривать зашитую рану.

— Чего там? — спросил его кавалер.

— Болит? — спросил его монах.

— Дёргает, — отвечал Волков. — Плохо?

— Нехорошо, горячая она и красная. Как бы резать не пришлось. Ладно, до завтра поглядим, если горячая будет — разрежем.

— Разрежем, — бурчал Волков, идя к коню, — конечно, не тебе ж резать будем.

А Сыч тем временем показал гульден Ёгану:

— Смотри, дурень, что я нашёл. А ты коней стереги, может, тоже что найдёшь.

Ёган только сплюнул от расстройства. А Сыч помог Эльзе усесться к монаху в телегу и тоже сел на коня.

— Откуда у мошенника золото? — спросил Ёган у Максимилиана.

— Господин дал за то, что он деньги в печи нашёл, — отвечал юноша.

— В следующий раз ты коней сторожить будешь, а я с ними буду ходить.

Максимилиан не ответил, он знал, что с господином тот пойдёт, кого он с собой позовёт.

Глава 15

— А как ты догадался, что Вильма девку эту пользует? — спросил Волков у Сыча, когда они поехали домой. — Отчего ты умный такой?

— А я как увидал её серёжки, так сразу смекнул, Вильма ж ведьма.

— Ну и что?

— А я картинку видал про ведьмин шабаш. Там они мётлы промеж ног себе брали и вокруг костра ездили на них, а одни ведьмы у других нижнюю гриву нюхали.

— Чего нюхали? — осмелился спросить Максимилиан, которому все эти разговоры были очень интересны. — Какую гриву?

— Эх ты, — смеялся Сыч, — ту гриву, что промеж ног у баб.

— И зачем её нюхать? — не понимал юноша.

Волков усмехался молча, в такие разговоры ему, рыцарю божьему, встревать было низко, а Сыч с радостью начал объяснять молодому человеку, зачем ведьмы нюхали друг у друга нижние гривы.

— А где ж ты, Сыч, видел такие картинки? — спрашивал Максимилиан.

— Так на каждой ярмарке в углу где-нибудь есть ухарь, у которого такие картинки имеются. А то и не один. И за деньгу медную всем, кто захочет, они показывают. У них и про ведьмин шабаш картинки есть, и как сатанисты живут друг с другом, и как высокородные дамы с кобелями сожительствуют. Всякие есть картинки. Всякие.

Волков молчал, он был удивлён, за всю свою жизнь он ни разу таких картин не видал. И казалось ему, что Фриц Ламме врёт. И то ли от вранья, то ли от головной боли он даже разозлился:

— Брехать-то хватит, — сказал он Сычу, — говори, как узнал, что Вильма девку брала?

— Вас не обманешь, — тот посмеивался, поглядывая на озадаченного Максимилиана, — а догадался я потому, что дело у нас такое было лет шесть назад. Когда я при судье служил. Пришёл к нам лекарь один и говорит: я, мол, колбасника лечу, а кажется мне, что его травят. Уж больно на то всё похоже. Ну, мы, конечно, бабу колбасника и кухарку его взяли, а те ни в какую, отнекиваются, и всё тут. Мы бы их и отпустили, вроде почтенные бабы, обе замужние. В церковь ходят. Но тут старший наш увидал у них в доме служанку, девка молоденькая была, как эта наша, она из сирот была, после войны. Да вот платье у неё было доброе, а ещё серёжки золотые.

Вот и стали её спрашивать: «Откуда, мол, золото? Жених дал?» Нет. Нет у неё жениха. «Может, господин, какой к тебе ходит?» Нет. Не ходит никто. Откуда золото — не понятно. Ну, ясное дело, её малость приласкали, как положено — она и заговорила. Оказывается, жена колбасника и кухарка его давно блудят, лижут друг друга, и её взяли, вроде как, третей. А верховодила всем кухарка, она у них вроде как за мужа была, и, чтобы девка эта не болтала, серёжки ей, и платье, и всякое ещё дарила. Взяли мы бабищ, и под кнутом да под железом они и заговорили. А лекарь, оказывается, прав был, хотели они колбасника извести и жить сами. И извели, помер он вскорости. Вот как я серёжки золотые на этой девке увидал, так сразу тот случай и вспомнил. Сразу подумал: «Откуда?» Вот и спросил, а уж по её мордашке то и понял, что попал верно.

— И что ж с теми бабами было? — спрашивал Максимилиан.

— Что им судья назначил, то и было, — отвечал Сыч. — За отравление положено смерть в кипятке. Кухарку и сварили. А за убийство мужа положено в землю живём баб закапывать. Вот и схоронили её так.

— А с девкой, что? — не отставал юноша.

— Не знаю, может, отпустили, может, в монастырь отправили, не помню уже.

Так они и доехали до лодочного двора, Волков уже предвкушал, что сейчас выпьет лекарства и головная боль утихнет, но как только ворота открылись, он понял, что с лекарством ему придётся подождать.

Он въехал в ворота и увидал людей с оружием, и тут же один из них, что прятался у ворот, схватил его коня под уздцы. И коня Сыча схватили, а вот Ёган увидав это в ворота не поехал, а Максимилиан так и вовсе ловко оттолкнул стражника сапогом, так, что тот алебарду в грязь уронил.

— А ну не балуй, — заорали другие стражники, бросаясь к ним.

Все с алебардами, в стёганках, многие в шлемах. Обычное городское воинство.

— Стоять всем! — рявкнул Волков и поморщился от приступа головной боли. — Старший кто у вас?

— Я старший, — вперёд вышел один из стражников.

Был он в кирасе и без алебарды. На поясе у него висел новый, модный меч, из тех, которые называются «городскими». На голове его был старинный шлем шапель в виде тарелки, а на левой руке белая лента-банда, сержантский знак.

— Я сержант городской стражи Гарденберг, — он подошёл к Волкову. — У меня есть приказ задержать разбойника и его людей.

— Какого ещё разбойника? — Волков старался быть спокойным, он уже огляделся и по привычке сосчитал стражников, без сержанта их было одиннадцать.

— Того, что вчера убил человека в трактире «Безногий пёс», а сегодня схватил почтенного горожанина и пытал его.

Волков сунул к лицу стражнику изрезанную руку:

— Вчера в трактире «Безногий пёс» на меня напал ваш бандит Ганс Спесивый с ведьмой Вильмой. Они ранили меня и украли у меня дорогой меч, а трактирщик, которого ты называешь почтенным горожанином, их сообщник. Он знает, где они. И где мой меч.

— Может, оно и так, — говорил сержант не очень-то вежливо, — только сказано мне доставить вас в магистрат, в крепкий дом, а там уж пусть судья решает, кто из вас прав, вы или трактирщик Руммер.

Кавалер тут подумал, что может этот сержант заодно быть с трактирщиком, ведь они люди этого города, а он чужак. Горожане всегда будут вместе против чужаков. А, может, этот сержант и мзду имеет от трактирщика. Может, и от ведьмы. Нет, нельзя ехать в тюрьму, ни в коем случае, придушат ночью там, и всё. И он сказал:

— Мы поедем к бургомистру.

— А чего не к герцогу? — нагло спросил один из стражников.

Остальные смеялись. Сержант тоже ухмыльнулся и сказал:

— Сказано вести вас в крепкий дом.

— Мне плевать, что тебе сказано, — отвечал Волков высокомерно, он полез в кошель и достал оттуда письмо барона, протянул его сержанту и спросил: — Читать умеешь?

— Умею, — тот хотел было взять письмо, но кавалер не дал его ему в руки.

Сержант стал читать, что было написано на бумаге сверху.

А там было имя бургомистра и имя барона фон Виттернауф.

— Ну и что, — сказал сержант, прочитав, — мало ли кто пишет нашему бургомистру.

— Это барон фон Витернауф, это тебе «не мало ли кто», это ближайший человек герцога, и я здесь по делу герцога, — и тут он заорал стражникам, — слышите, вы, я здесь по велению принца Карала, курфюрста Ребенрее.

Он снизил тон и сказал сержанту:

— Так что ты проводишь меня к бургомистру, а не в магистрат. И не дай тебе Бог, что бы узнал я, что ты был заодно с трактирщиком и ворами, — он склонился с коня так, что бы сержант слышал его хорошо. — И заодно с ведьмой Вильмой. Не дай тебе Бог.

— А кто ж вы такой? — всё ещё сомневался сержант.

И тут на помощь Волкову пришёл Максимилиан, юноша подъехал ближе и сказал с вызовом:

— Болван, ты разговариваешь с божьим рыцарем и хранителем веры, доверенным лицом архиепископа Ланна и принца Карла, перед тобой господин Иеронимом Фолькоф, по прозвищу Инквизитор.

То ли громкие имена, то ли наглый тон юноши сыграл свою роль, но сержант вздохнул, оглядел своих людей и произнёс:

— Пусть так, провожу вас к господину бургомистру.

— Монах, — окликнул брата Ипполита кавалер, — неси мне лекарство, голова болит, не проходит.

Монах быстро пошёл к дому, где на крыльце стоял лодочный мастер и его жена. Все ждали монаха. А Эльза Фукс сидела в телеге и волновалась, девочка и думать не думала, что жизнь её так распорядится, и она окажется в центре странных и страшных событий.

День к вечеру шёл, а бургомистр славного города Хоккенхайма, фон Гевен, проверенный слуга дома Ребенрее, всё ещё ходил по своим покоям в ночной рубахе и в баснословно дорогом халате красного атласа, отороченного соболями. Шапочка на голове его придавал ему вид мудреца. Он и был мудрец, ибо не каждому дано к своим сорока годам достичь такого богатства, коим обладал бургомистр. И того положения, коим он тоже обладал. Услуги, что многократно он оказывал курфюрсту, были неоценимы. Не раз он посылал помощь принцу и деньгами, и войском, и припасами сверх того, что был город должен. И даже расписок с герцога не брал. За то герцог его чтил, а город считал ценнейшим в своей земле. Всё было хорошо у бургомистра, в городском совете врагов он всех извёл, гильдии и цеха к нему на поклон ходили, в надежде получить хоть клок доброй земли. А городской судья так и вовсе был его секретарём в прошлом, штатгальтер императора его приятель был, а коменданта города и начальника стражи он по городскому уложению сам назначал. Ну, а то, что купчишки в городе исчезают, на то всё мелкие негоцианты, которые без охраны товары возят. А воры… Ну, воры выезде есть. Нет таких городов, в которых воров не бывает. Всё было в его городе хорошо.

Поэтому сидел в своём дворце господин фон Гевен, болтал туфлей на ноге, с котом играл и никуда не спешил. Ждал ужина и хорошего вечера, а ещё ждал тепла, чтобы переехать в одно из своих поместий за город. Глядел в окно и радовался весне.

И тут лакей доложил ему, что сержант привел какого-то господина, и говорит, что господин тот разбойник. Но разбойник этот в холодную идти не захотел, а захотел к бургомистру ехать. И что письмо у него к бургомистру, от какого-то вельможи из придворных.

Всё это было совсем некстати, господин фон Гевен был не расположен к делам сегодня, ругал сержанта дураком и грозился погнать его с должности, но разу уж письмо было у разбойника, то согласится бургомистр письмо это читать. А как прочёл он это письмо, так в душе у него стало нехорошо, и звал он к себе этого разбойника поглядеть, что за человек. А как поглядел, так стало ещё хуже.

Был тот человек высок, в плечах широк, в броне тайной, что бригантиной зовётся, сам вида недоброго, сурового. На лбу слева рана зашита, за ухом длинная рана тоже. На виске шрам старый, белый уже. Хром. Руки все изрезаны, а правая так ещё и опухла. Смотрит хмуро, говорит высокомерно. Видно, что не прост, барон в письме так и писал о нём. Назвал себя рыцарем божьим. Совсем неприятный человек. Дурак сержант приволок его сюда, лучше бы в крепкий дом его отправил, а уж потом разобрались бы ним, но что сделано — то сделано.

— Барон пишет, что в деле вашем заинтересован сам принц, но не пишет, что за дело вы тут делаете, — наконец произнёс бургомистр, отрываясь от письма.

— То дело тайное, — отвечал Волков, — если барон не счёл нужным посвятить в него вас, то и мне этого делать не следует.

Бургомистр кивал, соглашаясь, всё понимал. Сбросил кота с колен, встал, пошел, шаркая по жёлтому паркету османскими туфлями без задников. Сел за стол, секретаря звать не стал, сам стал писать. Написал два письма. Подошёл к Волкову протянул ему письма и пояснил:

— Это письмо, отдадите Вацлаву, распорядителю постоялого двора «Георг Четвёртый». Лучшие покои — вам, приют — вашим людям, стол и конюшня за счёт заведения.

— Сие щедро очень, — удивлялся кавалер.

— Так, барон за вас просил радеть, как же я отказать ему посмею, — говорил бургомистр, протягивая кавалеру ещё одно письмо. — Это письмо отдадите лейтенанту Вайгелю, командиру городской стражи. Он даст вам людей столько, сколько для вашего дела надобно будет. И если делу вашему противодействие какое будет, сразу ко мне идите. Буду содействовать.

— Буду писать барону, что вы проявили участие невиданное мною досель, — обещал Волков.

Бургомистр вежливо улыбался и кивал:

— Сержант сказал, что вы вчера дрались в «Безногом псе» и побили там кого-то?

— Воры, меч мой украли, оскорбительно для меня это, меч наградой был, — не стал раскрывать подробностей кавалер. — Собираюсь найти.

— Очень надеюсь, что вам удастся. И, всё-таки, может, я могу вам помочь.

— Будет нужда — сразу сообщу вам.

Бургомистр снова кивал, ласково улыбаясь. Но не нравился ему этот рыцарь божий, очень не нравился. Что за дело тайное приехал делать, чего тут ищет — непонятно. Да разве откажешь барону фон Виттернауфу, когда тот просит. Не откажешь, барон делает для герцога те дела, что зовутся щепетильными. Он близок к герцогу очень. Попробуй отказать. Надо бы этого головореза к ужину позвать, может и выведать, что удастся. Да больно неприятен человек. Пусть в гостинице ест.

На том господа и попрощались. Бургомистр фон Гевен, остался в плохом расположении духа. Очень это неприятно когда к тебе, в твой город, приезжают опасные господа для каких-то тайных дел.

А вот кавалер шёл по роскошным паркетам дворца бургомистра и был в хорошем расположении духа. Ему не нравилось спать в телеге да в сарае. Он уж дано отвык от такого. С тех пор как ушёл из солдат. А тут покои в постоялом дворе и хлеб даром.

А как кавалер ушёл, так бургомистр снова сел за стол, неспокойно было ему, так неспокойно. Тревожил его этот божий рыцарь и его тайное дело. Так тревожил, что ужина он ждать перестал.

Хотел знать городской голова, зачем приехал этот неприятный человек. Он сидел за столом, вертел перо в пальцах, думал. Потом написал он два письма. Одно письмо лейтенанту городской стражи Вайгелю, в котором просил выяснить: кто напал на посланника барона. Кого он побил. И как у него меч украли. Второе же письмо, писал бургомистр очень важному человеку, которого надобно было предупредить о том, что по городу рыщет муж опасный и ищет неизвестно чего. Чтобы человек важный знал о том.

Написав письма, бургомистр немного успокоился и подумал, что много уже всяких людей в город приезжало выискивать и вынюхивать, даже сам обер-прокурор приезжал розыск чинить и от того отбились-откупились, а тут рыцаришка поповский, эка невидаль. Важный человек осилит его, не впервой.

— Там дом его, — указала Эльза Фукс на лачугу, что стояла на самом краю возле спуска к реке.

Волков, Сыч, Максимилиан слезали с коней, пошли в дом. С ними и Ёган увязался. Очень хотелось и ему золотой получить. Не всё же Сычу. Дверь была не заперта. В доме было скудно, взять нечего, не то, что у Вильмы. Видно, Ганс бобылём жил, женской руки в доме не было. Сыч бегло осмотрел домишко, вышел во внутренний двор через заднюю дверь. Там и секунды не стоял, произнёс разочарованно:

— Всё, ушёл Ганс.

— Откуда знаешь? — спроси кавалер.

Сыч кивнул на яму в земле:

— Копали надысь. Может, ночью. Тут он казну держал. Раз казну вырыл — значит, в бега пошёл. Не сыщем его.

Волков шёл обратно мрачный, чувствовал себя он плохо: от одной мысли, что меча не найти, его от злости аж трясти начинало. А, может, не от мысли, а от раны на руке, которая начинала побаливать. Он подошёл к телеге, где сидели монах и девочка Эльза. Он уставился на неё тяжёлым взглядом. Сам думал о том, где меч искать, но она-то этого не знала, думала, что злой господин с ней сейчас что-то недоброе сделает. Стала всхлипывать. А он сказал ей:

— Чего скулишь? Думай лучше, где дружков Вильмы твоей искать, куда Ганс подался и где меч мой достать.

— Меч? — девушка всхлипывать не перестала. — Меч дорог вам?

— Дорог.

— Так объявите за него деньгу, может, он у трактирщиков, они у Вильмы всё покупали, если она цену небольшую просила. Так бывало…

Но кавалер поднял палец, прерывая её. Постоял задумчиво пару мгновений и сказал Максимилиану:

— Едем на рыночную площадь, скажешь там кое-что.

— Да господин, а что сказать?

— Сейчас придумаю.

На рыночной площади, хоть и день шёл к вечеру, народ был.

Распихав людишек конём, Максимилиан выехал в центр и звонким юношеским голосом кричал так громко, как мог:

— Слушайте, люди Хоккенхайма. Иероним Фолькоф, рыцарь божий и хранитель веры, коего кличут Инквизитором, говорит вам: всем, кто скажет, где скрывается воровка и ведьма Вильма, что кличут Шалавой, или кто скажет, где скрывается Ганс Хигель по прозвищу Спесивый, тот получит от господина кавалера десять талеров земли Ребенрее серебром. А кто скажет, где срываются люди из их банды, коих зовут конюх Клаус, Чёрный Маер и Ёган Нога, тот получит пять талеров земли Ребенрее серебром. А кто знает, где есть украденный ими у господина кавалера меч, тот получит десять талеров земли Реберее серебром. Кавалер проживает в трактире «Георг Четвёртый», туда и приходите.

Это он повторил трижды, когда говорил третий раз, вокруг него собрались уже люди. Слушали юношу и косились на кавалера, что сидел на коне чуть позади глашатая. Люди переговаривались, и кавалер не понимал, на чьей стороне они. На стороне обворованного рыцаря, или на стороне воров-земляков. Но деньги — есть деньги. В этом кавалер был уверен.

Когда Максимилиан закончил, он сказал ему:

— Теперь всё это повторим на площади перед кафедральной церковью. А потом поедем ужинать.

Все люди его взбодрились, они хотели есть и знали, что поедут на постоялый двор, а не в лодочный сарай.

«Георг Четвёртый» был не просто трактиром, не простым постоялым двором. Тут, говорят, и вправду двадцать четыре года назад останавливался император Георг. И теперь тут остановился Волков.

Небогатый и разыскиваемый в двух городах рыцарь божий. Но то был рыцарь, которому распорядитель Вацлав открыл лучшие покои, что были в трактире. И покои те были удивительны. В них было две комнаты, и обе огромны. В одной роскошная кровать под балдахином высотой чуть не до пояса кавалеру. А в другой камин, стол на восемь персон под скатертью и с канделябрами на нём. На полу паркеты, на паркетах ковры, а стены дорогим сукном оббиты. Волков даже растерялся, когда услужливый Вацлав кланялся ему и приглашал в покои. А Ёган, как вошёл в них, так стал головёшку свою чесать и спрашивать у кавалера:

— Господин, а нас ни с кем не путают.

— Не знаю, — отвечал Волков, оглядывая роскошь.

— Боюсь, что путают, а как узнают, что мы не принцы, так попрут нас отсюда вместе с вещами.

— Попрут, так попрут, — философски размышлял Сыч. — А пока тут поживём, экселенц, а мы где спать будем?

— Вроде как вам своё место укажут, Ёган, а ты как вещи принесёшь, воду готовь мыться, и насчёт ужина распорядись.

— Да, господин.

Ёган помог Волкову снять сапоги, ушёл. Пришёл монах, уложил его на роскошную кровать, зажёг свечи, стал смотреть резаную руку. А кавалер наслаждался комфортом и теплом. Если бы вчера ему не врезали доской или ещё чем по голове, не порезали руки и голову, и он не потерял бы меч, можно было бы считать, что дело идёт хорошо.

А вот монах так не думал, брат Ипполит хмурился, разглядывая его руку. За ухо он только мельком взглянул, а руку опухшую смотрел и трогал долго. Мял, следя за реакцией кавалера. А потом произнёс:

— Ладно, завтра будет видно.

Тут в дверь постучались и спросили, можно ли еду приносить. Волков дал согласие и босой — по коврам ходить было приятно — пошёл к столу. А на стол ему ставили лакеи в чистой, справной одежде. Кланялись, как входили, носили еду и вино, посуда вся удивительна, а блюдо под пирогом так и вовсе серебро. Икушанья была подстать посуде. Волков ел так, как давно не ел, пока мог. Часть дал Максимилиану. А остальное отдал Ёгану, много осталось. Тот пошёл в людскую, где спали слуги, и там они с Сычом, монахом и девицей Эльзой Фукс ещё лакомились пирогом с зайчатиной. И остатками ветчины.

После, кавалер помылся, отпустил Ёгана и завалился спать, да тут руку начало дёргать, не больно, но неприятно. И голова в который раз заболела. Он уже хотел позвать монаха, да тут в дверь заскреблись. Пришёл Сыч, глядел заискивающе, просить, видно, что-то собирался. Кавалер лежал на кровати и ему был не рад:

— Чего тебе? — спросил он у Сыча.

— Экселенц, я вот о чём спросить хотел, — мялся Фриц Ламме.

— Говори уже.

— Чтобы вы не серчали, как в прошлый раз, хочу спросить у вас, можно мне девицу эту пользовать?

Конечно, чего этот пройдоха ещё желал просить. Молоденькую девицу Эльзу Фокс хотел пользовать. Волков молчал.

— Я так думаю, она уже и не девица, от неё авось не убудет, ежли я попользуюсь, — продолжал Сыч.

Кавалер и сам о ней думал за ужином, она приятна была. Но то ли зад у неё был для него тощий, то ли огня у него не было сегодня, а, скорее всего, чувствовал себя он плохо, вот и не стал звать девушку. А Сыч стоял, ждал его решения. Хоть и неприятно было Волкову, что бы он имел девчонку, но Сыч много делал правильного последнее время, был полезен, и кавалер сказал:

— Ладно, заслужил, бери, но только добром.

— Экселенц, конечно, я тут бабу в Альке брал со злобой, так как она сама зла была, а эту девчонку только лаской.

— Ладно, иди, и скажи монаху, чтобы пришёл, голова у меня болит.

Глава 16

Волков стоял у огромного зеркала в полный рост и рассматривал свои красные глаза. Глаза были страшные, хотя уже и не такие страшные, как вчера. И сегодня, как встал, у него совсем не болела голова. Он с удовольствием мылся, надел чистое бельё и шоссы, удивительно как быстро он привык к ним. Ёган помог подвязать их. Кавалер всю жизнь носил штаны, как солдат или простолюдин, ведь шоссы были всегда намного дороже. Носил штаны, даже когда служил в гвардии. Хоть многие сослуживцы над ним подтрунивали, он штанам не изменял. Под доспех, всё-таки, штаны надевать было удобнее. Сейчас, с яркими шоссами, нарядный колет смотрелся бы лучше, но Волков помнил, что совсем недавно его старая бригантина спасла ему жизнь, остановив нож бандита, и решил надеть её. Да и холодно ещё было, а под бригантину, всё-таки, можно пододеть теплую стёганку. Всё бы ничего, всё бы было хорошо, да вот рука была красна вокруг зашитой раны. И если ею шевелить хоть немного, она побаливала.

Покрасовавшись пред зеркалом, он уселся за стол, стал думать, что будет делать сегодня. Собирался наведаться к командиру городской стражи и ждал, когда Ёган принесёт сапоги, и когда подадут завтрак. Тут в дверь постучали.

— Входите, — сказал кавалер.

Вошёл Максимилиан, поклонился:

— Доброе утро, господин, кони осёдланы, я проверил, кормили их и чистили исправно.

— Хорошо, — задумчиво говорил Волков. — Любопытно, сколько стоит жить в этом постоялом дворе?

— Не знаю, господин, — отвечал юноша, — но люди тут сплошь почтенные. Сидят, завтракают сейчас внизу.

— И много их?

— Изрядно, господин, — говорил Максимилиан.

Кавалер удивлялся, что в таком дорогом месте много посетителей, но молодой Брюнхвальд не уходил.

— Что ещё? — спросил его кавалер.

— К вам старуха пришла, распорядитель её не пускает, а мне она не говорит, зачем пришла. Вас добивается.

— Что за старуха?

— Нищая.

Волоков помолчал, потом указал на комод, там лежал стилет:

— Дай-ка его сюда и зови старуху.

Юноша подал ему оружие и вышел. Положив стилет на красивую скатерть пред собой, он стал ждать. Скажи ему кто-нибудь ещё год назад, что перед тем, как поговорить со старухой, он будет вооружаться, то кавалер смеялся бы над таким дураком. А теперь ему это смешным не казалось. Повидал он уже разных старух, от которых кровь стыла в жилах. Да и «не старуху» одну такую только недавно видел, и теперь после неё лечил глаза и руку. Поэтому со стилетом ему было спокойнее.

Максимилиан привел «старуху». Старухе было лет тридцать пять, замордована она была, одежда совсем худая и зубов верхних у неё половины не было. Говорила она так, что Волкову приходилось больше додумывать, чем слушать. Максимилиан стал за ней, морщился, видимо, от вони.

— Ну, зачем я тебе? — спросил кавалер, после того, как она ему кланялась.

— Вы, господин рыцарь божий, — шепелявила баба, — я сама-то не слыхала, мне соседка сказывала, обещали деньгу, пять монет тому, кто скажет вам, где Маер есть.

— Кто есть? — не понял Волков.

— Маер, Маер, — с пришепётыванием говорила баба.

— Чёрный Маер, это который из банды Спесивого Ганса, — догадался Максимилиан.

— Он, он, молодой господин, — кивала ему баба. — Верно вы говорите.

Кавалер не верил своему счастью:

— И где же он?

— А вы сначала деньги дайте. Дайте пять монет, — она не верила ему.

Волков пошёл по коврам без сапог, взял из кошеля деньги, сел на своё место положил их монеты аккуратно на скатерть.

Баба сразу попыталась их схватить, но он накрыл деньги ладонью:

— Так, где он?

— Так дома у меня лежит, — баба просто изнывала от близости денег и уже готова была всё сказать сразу, не дожидаясь, пока монеты будут у неё, — давайте деньги, господин, я ж вам сказала.

— А вдруг он сбежал уже, пока ты сюда шла.

— Нет, не сбежал. И не сбежит, у него только к утру кровь перестала литься. Видно, кольнул его ножом кто-то намедни, лежит — еле дышит.

— Откуда кровь шла? — спросил Волков.

— Да из-под мошонки его текла, и текла, текла и текла. Думала, сдохнет, а он здоровый как бык, жив, и жрать просит.

— А он тебе муж, что ли? — волков убрал руку с денег.

— Да избавь Бог, племянник, — баба торопилась, поднимала грязными пальцами монеты с богатой скатерти. — Что б он сдох, мать его покойница, сестра моя просила перед смертью приглядеть за ним, так он, как вырос, моего мужика забил до смерти. И меня мучил всё время, управы на него не было. А как страже пожалуюсь, так они его вроде и возьмут, а глядишь — и отпустят на следующий день. А он опять ко мне. Опять драться. А сейчас лежит смирёханький, серый весь.

— Ну, поехали, покажешь, какой он серый, — сказал Волков и заорал: — Ёган, сапоги где?

— А может без меня? — говорила баба, как упрашивала. — Потом он меня изведет, если узнает, что его я вам отдала.

— Он и так узнает, да не бойся, не изведёт уже, — обещал кавалер. — Максимилиан, оружие возьми, арбалет. И с бабы этой глаз не спускай.

Ёган спрыгнул с коня, быстрым шагом дошёл до лачуги, заглянул в окна, да в них не разглядеть было ничего. Он подошёл и стал колотить в хлипкую дверь. Прислушался.

— Да не откроет он вам, — говорила баба, — валяется полудохлый. И в дверь не стучи, не заперта она.

Ёган открыл дверь, заглянул внутрь, он был настороже. К нему подошёл Сыч, вытащил нож и первый вошёл в лачугу. Тут же вышел к двери и крикнул:

— Экселенц, тут он один. Заходите.

Максимилиан снял болт с ложа, спустил тетиву. Волков слез с коня и пошёл в нищий дом.

Света в лачуге почти не было, малюсенькие окна были давно не мыты. Была грязь вокруг и холод с сыростью, дом давно не топили.

И воняло в нём гнилью, испражненьями и кровью. Кавалер как в молодость вернулся, точно так воняли лагеря разбитых армий. Под мерзкими, заскорузлыми тряпками, на убогой кровати лежал крупный черноволосый человек. Совсем недавно он был силён, а сейчас и вправду был сер. Видно, как и сказала баба, кровь из него шла почти полтора дня.

Человек тот, как только глянул на Волкова, так, кажется, сразу узнал его. Лежал, вроде, при смерти, а тут глаз злобой налился. Лежал, сопел.

— Вижу, признал? — спросил кавалер, подходя к кровати.

Мужик не ответил, только зло смотрел.

— Молчаливый, значит. Сыч, а разведи ка огонька, без огня человек говорить не желает.

Сыч подошёл к мужику, пнул кровать и многообещающе сказал ему:

— Ты, братка, потерпи, ты только не подохни, пока я приготовлюсь. Уж дождись раскалённой кочерги, с нею-то тебе всяк веселей подыхать будет.

— Чего тебе? — хрипло спросил мужик у Сыча. Видно, в нем он чувствовал своего, с ним мог говорить, не то, что с господином кавалером.

— Меч где? — Сыч сразу заговорил с ним мягко, присел рядом с кроватью на корточки. — Найти нужно, вернуть, вещь ценная, но денег за неё вам много не дадут.

— У Ганса… он, — тяжело дыша и делая перерывы между словами, заговорил Чёрный Маер.

— А где Ганс?

— Ушёл, Вильма… велела всем уходить из города.

— Вильма велела? Велела? Так это она у вас верховодила? И каково оно, когда вами мохнатка верховодит? А, брат?

Бандит промолчал. Насупился.

— Да, расскажи, чего ты? — в словах Сыча чувствовалась жгучая насмешка. — Суровая она бабёнка была? Кому из вас давала? Она вас, по случаю, затычки для себя вертеть не заставляла?

— Суровая… — зло сказал Чёрный Маер и задышал тяжело, — она бы и тебя затычки… заставила вертеть.

— Меня? — смеялся Сыч. — Так я, может, и не против был бы навертеть ей затычек. — Вдруг он стал серьёзен. — Только вот есть тут человек, который из вашей Вильмы сам затычку сделает, когда найдёт её.

— Не найдёт, — Чёрный Маер даже фыркнул. — Вильма… не дура. Не найдёте вы её. Потому что… нету её уже… в городе. А где… я не знаю. Хоть режьте… меня, хоть жгите…

— Выйдите все, — приказал Волков, его уже бесил раненый бандит, подыхал, а заносчив был, кавалер едва сдерживался.

Все вышли из лачуги. А Волков подошёл ближе и спросил, заглядывая Маеру в лицо:

— Обещаю, что не убью, если ответишь мне на один вопрос, всего на один.

— Спрашиваете, — сухо произнёс бандит.

— Месяц назад останавливался в «Безногом псе» купчишка один с того берега, звали его Якоб Ферье, знаешь такого?

— Я… имён у них… не спрашивал, — говорил Маер. — Вильма с ними говорила. Нас… только для дела звала.

— Так помнишь купца?

— Нет, много их… было, разве всех… упомнишь.

— И что, всех убивали?

— Зачем? Только самых дураков и самых… жадных. Кто с добром… своим по-хорошему… расставаться не хотел. А так… чего зря душегубствовать. Вильма так вообще чаще… спаивала отваром.

— У купца того сумка была кожаная с бумагами. Может, помнишь?

— Не помню, она… хоть пол талера… стоила? — бандит говорил всё тяжелее и тяжелее.

— Нет, не стоила.

— Тогда… выбросили её. Если, конечно… этого купчишку… мы оприходовали. А то… может… и не мы. Не мы одни… в городе… промышляли.

— А меч мой Ганс с собой взял?

— На кой чёрт он ему? Только внимание… привлекать. Тут… кому-то из скупщиков отдал… за дёшево.

— Кому?

— Да мне… откуда знать, тут сволочей этих… в городе больше… чем воров. Каждый трактирщик… да кабатчик… краденое скупают.

Волков всё больше проникался неприязнью к этому человеку, он поднёс к его лицу правую изрезанную руку, с зашитой раной и с угрозой произнёс:

— Я так ничего от тебя и не узнал, и это будет последний мой вопрос: ты меня изрезал, пока я от ведьминого зелья слеп был?

Вопрос был лишний, кавалер не сомневался, что это Маеру он воткнул стилет в мясо. А Маер только нагло ухмыльнулся и ответил:

— Нет… Не знаю, кто… вас резал. Я внизу был… пиво пил.

— Пиво, значит? — кавалер больше не мог сдерживаться.

Больным и израненным кулаком он врезал бандиту сверху вниз в морду, в нос, так, что слышно стало, как кости хрустнули, и хлипкая кровать под бандитской башкой. Маер застонал. А Волков ударял ещё и ещё.

Последние два раза Чёрный Маер, даже не шелохнулся, не кряхтел, он закатил глаза под веки, разинул рот с синими губами и, казалось, не дышал. Кавалер вздохнул глубоко и пошёл на выход. Сапогом пнул хлипкую дверь так, что та чуть не оторвалась и зарычал:

— Сыч, разводи огонь, кали железо, жги эту сволочь, пока не скажет, где мой меч, или не сдохнет.

— Ёган, подсоби, — крикнул Сыч и чуть ли не бегом побежал в лачугу. И уже оттуда стал причитать: — Экселенц, да вы его, кажись, прибили.

— Не прибил, — отвечал Волков, стараясь держать себя в руках, — я его кулаком только.

— Господин, да вы с вашим кулаком и здорового убьёте, а из этого и подавно — дух вон, — бубнил из лачуги Ёган.

— Жив он, — говорил кавалер, разглядывая больной кулак.

Шов на ране чуть разошёлся, и одна за другой наземь скатились две капли крови. Волков подошёл к монаху, тот сидел в телеге, делал вид, что его всё происходящее не касается. Не любил брат Ипполит, когда у кавалера дурное расположение духа. Уж больно страшно было с ним рядом. Но кулак кавалера он осмотрел и сказал с укором:

— Нельзя так, господин, рану беспокоить нельзя, последствия будут.

Волков и сам это знал, он глянул на Эльзу Фукс, что сидела за монахом в телеге и тоже старалась не смотреть на страшного человека. В сторону смотрела, на улицу, теребила конец платка и надеялась, что он на неё внимания не обратит, а Волков обратил:

— Монах, а эту, шалаву сопливую, чего мы с собой возим?

— А что ж, в гостинице её оставить нужно было? Так я думал, лучше взять, а то убежит ещё. А будет, вдруг, нужна вам, — отвечал молодой монах.

— Максимилиан, — позвал кавалер, — проводи девицу к этой… как её… к благочестивой Анхен в приют.

— Меня в приют? — девушка перепугалась. — Добрый господин, не надо меня в приют. Оставьте меня, я домой пойду.

— Домой, — Волков глядел на неё с укором. — А жить, на что будешь? Кормилицей своей торговать по кабакам пойдёшь или думаешь, Вильма вернётся?

— Не знаю, но уж лучше по кабакам, чем в приют, — отвечала Эльза, начиная всхлипывать.

Волков, Максимилиан и брат Ипполит все уставились на неё удивлённо.

— И чем же тебе не мил приют? — спросил кавалер.

Девушка пожала плечами и, всхлипывая, сказала:

— Не знаю, не хочу туда, плохо мне там.

— Другим не плохо, а тебе плохо. Отчего так? — не отставал от неё кавалер.

— Не знаю, Анхен злая, бабы все злые. Матушка, вроде, как мешок лежит, а кажется, что злее всех. Глаза вечно таращит так, что сердце у меня в пятки падало. А можно мне с вами? Я могу помогать вам, стирать, готовить или… — говорила Эльза.

— И много ты стирала? — кавалер взял её руку в свою поглядел на неё. — Что-то не похоже, что ты прачка.

— Ну могу, если нужно ещё что… — робко предложила девушка.

— «Ещё что» — это ты про что? — Волков поглядывал то на неё, то на свою руку, с которой всё ещё падали капли крови.

Девушка мялась, глядела на него смущённо:

— Ну, если я вам приглянулась, могу девкой вашей быть. Или помогать вам с чем-нибудь.

— Девок разных в городе вашем толпы, на все вкусы есть, — отвечал кавалер, — и на мой вкус ты малость костлява. А хочешь помочь, так скажи мне, кому твоя Вильма мой меч могла продать.

— Скажу, — неожиданно произнесла Эльза, — а если сыщем ваш меч, вы меня в приют не отправите?

— Обещаю.

— Ладно, — обрадовалась девочка, — один раз осенью Вильма болела, сама не ходила, её тогда Старая Мария порчами изводила, оттого ноги у неё пухли так, что в башмаки не влазили. И вот сказал она мне одну вещицу золотую в кабак к жиду Бройцу снести. А Бройц её не взял, говорил, что с гербом она, ему такие не нужны. Говорил, мало ли мы кого благородного зарезали. Побоялся. И тогда Вильма велела вещицу эту нести к пекарю Кирхеру, тот ничего не боится, только цену самую низкую в городе даёт. Тот берёт всё, что хоть пару крейцеров дохода даст.

— А что за вещица была? — спросил Волков.

— Да застёжка для плаща, очень красивая. Вот я и думаю, может, вам у пекаря про меч спросить.

Кавалер ласково погладил её по голове и пообещал ещё раз:

— Найдём меч — при себе оставлю.

Девочка радовалась и лезла к монаху в телегу. А Волков пошёл в лачугу узнать, как там дела у Сыча.

— Нет, экселенц, толку не будет от него, еле жив он, я его в разум привожу, а он тут же опять теряется. Ничего спросить не успеваю, — говорил Фриц Ламме. — Куда уж тут железом его жечь?

Кавалер смотрел на едва живого бандита, брезгливо кривил губы и, наконец, принял решение:

— Ладно, поехали, девка сказала, что меч мог купить какой-то пекарь.

— Меч купил пекарь? — удивился Сыч.

— Поехали, проверим, что за пекарь, а этот, — кавалер кивнул на бандита, — пусть малость отживеет — тогда опять с ним поговорим.

— Вот она, пекарня, — сказала Эльза, указывая пальцем на крепкие ворота и высокий забор, — тут пекарь Кирхер живёт.

— Чего-то не пахнет здесь сдобой, — говорил Ёган, оглядывая высокий забор, — и вообще хлебом не пахнет, что ж это за пекарня такая?

— Ну-ка подсоби-ка, — сказал ему Сыч, спрыгивая с коня и направляясь к забору.

Ёган понял, чего тот хотел, встал у забора и помог Сычу забраться на него. Ловкий Фриц Ламме тут же спрыгнул на тут сторону, и сразу же послышался лай здоровенной собаки. Но кавалер не волновался за Сыча. Сыч и стаю собак перерезал бы, случись нужда. Вскоре за лаем послышалась и ругань, но ворота уже открывались. Как только появилась возможность, во двор протиснулся и Ёган, достав тесак из ножен. Волков с удовлетворением заметил, что Ёган уже совсем не тот деревенский мужик, которого он встретил в убогой деревушке. За Ёганом во двор прошёл и Максимилиан, тоже достал оружие. И уже после них, как и положено господину, чуть склонив голову, чтобы не задеть свод ворот, въехал и он сам.

Во дворе огромный пёс рвал крепкую цепь и лаял без устали. И там же сидел на земле мужик, держался за окровавленную голову, рядом валялась дубина. А над ним стоял Сыч, победно поигрывая кистенём, и говорил:

— Я ему говорил не баловать, а он лезет даться.

Во двор вошла и Эльза.

— Это пекарь Кирхер? — спросил у неё Волков.

— Нет, господин, это слуга его, — отвечала девушка. — Кирхер другой.

Тут же Ёган и Максимилиан пошли в дом, Волков слез с коня и пошёл следом.

Большая комната, бывшая пекарня, в которой давно не пекли никакого хлеба, завалена грудами одежды, обуви старой, седлами и хомутами, даже крестьянскими инструментами, грабли и вилы тоже были тут.

За длинным столом, у небольшого окошка, стоял крепкий мужик, больше похожий на франтоватого возничего, чем на пекаря. Он удивлён не был, был насторожён, оглядывал вошедших недобрым взглядом.

Максимилиан разыскал табурет, поставил его на середину помещения, Волков сел, вытянул больную ногу.

Тут и Сыч вломился, втащив за собой мужика с разбитой башкой. Бросил его на пол огляделся и спросил:

— Ну, ты и есть тот самый пекарь Кирхер?

— Может, и я, а вот вы кто? — храбро говорил хозяин.

— Давай так говорить будем, — предложил Сыч, — я спрашиваю, ты отвечаешь, а если ты спрашиваешь, — Фриц Ламме показал мужику кистень с небольшой свинцовой гирей, — вот этой вот гирей получаешь по мусалам.

Мужик только презрительно хмыкнул в ответ, и, заметив это, Сыч подошёл к нему и с размаху врезал ему кистенём по рёбрам, приговаривая:

— А это, чтобы ты не думал, что мы сюда шутить пришли, а ты тут будешь хмыкать.

Мужик, было, попытался закрыться от удара рукой, да попробуй от кистеня закройся. Гиря на верёвке облетела руку, и плотно шмякнула его по рёбрам, по левому боку.

Мужик ойкнул и скрючился, хватаясь за бок.

— Что? Хрустнуло ребрышко-то, хрустнуло никак? — ласково интересовался Сыч. — Ну да ничего, у тебя их, рёбер-то, много, на весь наш разговор хватит.

— Храбрые, я смотрю, вы люди, — тяжело дыша, говорил мужик, опускаясь на лавку. Он обратился к Волкову. — Вы бы господин, своего человека угомонили бы, нельзя так с людьми, люди разные бывают. Иной раз ударишь вот так человека, а потом пожалеешь. Крепко пожалеешь.

— Уж не тебя ли мне бояться? — спросил Волков спокойно. — Уж не ты ли такой человек? Ну, отвечай, или велю моему человеку все кости тебе переломать.

— Да нет, не я… Не я, — говорил мужик пересиливая боль в боку и улыбаясь.

Волков дал Сычу знак и тот быстро подошёл к нему и дал тяжеленую затрещину ему по шее. И спросил:

— Ты пекарь Кирхер?

— Что ж так бьёшь-то тяжело? — мужик чесал шею.

— Говори. Или ещё получишь.

— Я Кирхер. Я.

— А чего же ты Кирхер хлеб не печёшь? Тебя все пекарем зовут, — поинтересовался Волков.

— А я и не пёк его никогда, я пекарню прикупил, так дураки стали меня пекарем звать.

— А кто ж ты, раз не пекарь? — продолжал кавалер.

Мужик морщился и врал:

— Из купцов я.

— Да брешет он, экселенц, — заявил Сыч. — Харя у него воровская. Из воров он, из тех, что поумнее, из тех, что деньгу скопили, да скупкой краденного занялись. Авось не самому на разбой ходить, пусть другие под петлёй ходят, а этот решил тут сидеть, да монету считать.

Кирхер глянул на Сыча, опять ухмыльнулся:

— Ишь, и не соврать даже. Всё ты видишь.

— Да уж, повидал таких.

— А нужно-то вам от меня чего? — Спросил Кирхер.

— Ганс Спесивый тебе меч приносил, это мой меч, он у меня его украл. Верни мне мой меч, — сказал Волков просто.

Он не знал наверняка, приносил ли Ганс меч Кирхеру, но говорил это так уверенно, словно знал об этом. И он угадал.

— Приносил, только не взял я его.

— А почему?

— Он просил за него десять монет, меч конечно богатый, стоит этих денег, только когда у него ножны будут, а без ножен его разве что скупщик хлама купит. Богатый господин, которого он может заинтересовать, без ножен не купит. Я и послал его к кузнецу Тиссену, тот может и хорошие ножны сделать, и меч купить, у него деньга не переводится. Всё, больше не нужен я вам? Могли бы и так спросить, надо было мне из-за этого рёбра ломать?

— Ёган, — сказал Волков, — верёвку поищи, этот пекарь с нами поедет.

— Чего? Нет, уговора такого не было, — Кирхер напрягся, помрачнел.

— У меня с тобой никаких уговоров вообще не было, поедешь со мной и укажешь мне этого кузнеца.

— Не поеду.

Кирхер попытался вскочить, на краю стола лежал нож рядом с блюдом, он к нему потянулся, да Сыч смахнул нож со стола, а Кирхеру на горло накинул верёвку, что соединяла гирю и рукоять кистеня, да стал душить пекаря так, что у того лицо в миг стало синим, а Сыч ещё приговаривал:

— Экселенц сказали поедешь, значит — поедешь.

А Ёган уже тащил верёвку, и как подошёл к Кирхеру которого душил Сыч, дал пекарю кулаком в брюхо, и уже после этого они с Сычом повалили его на пол, и, почти без сопротивления, выкрутили тому руки за спину. И поволокли к телеге. А Сыч ещё и спрашивал его:

— А где нам кузнеца-то найти твоего?

Эльза Фукс испуганно смотрела, как к ней в телегу закинули Кирхера, а вот брат Ипполит ничему не удивлялся, он только подвинулся чуток, чтобы ноги пекаря ему не мешали. И кавалер поехал дальше, искать свой меч. Он подозвал к себе Сыча и сказал:

— Ты поговори с ним, надобно знать, где Вильму искать. Меч — мечом, но мы сюда не из-за меча приехали. Нужно нам и про другой розыск не забывать.

— Так вы, Экселенц, скажите, что ищем-то, мне бы знать, про что спрашивать.

— Спрашивай про купца Якоба Ферье, что месяц назад пропал в «Безногом псе». Нужно узнать кто его убил, и куда делись его вещи.

Сыч кивнул, кинула поводья своего коня Максимилиану, а сам сел в телегу и сказал ласково:

— Госпожа Эльза, пройдитесь пешочком, разомните ножки свои прекрасные, пока я с этим пекарем парой слов не перекинусь.

Девушке повторять нужды не было, она и сама не очень хотела ехать в телеге, где лежал связанный Кирхер. Пошла за телегой пешком.

Большие ворота на двор кузницы были распахнуты настежь. Тут стояли возы, со снятыми для ремонта колёсами и осями, звенели молоты, сновали работники, были тут и коновалы с конями, которым надобны были новые подковы. Работы, видно, было много.

Кавалер пытался найти среди людей хозяина. Старшего. Кузнеца Тисена. Он заехал на двор стал оглядываться, а к нему сразу пошёл здоровенный детина в кожаном фартуке, молодой и деловой с молотком в руке. Руки у него как у некоторых ноги. Силы огромной.

— Что вам надобно, добрый господин, — спросил детина.

Глядел он если не с вызовом, то уж вовсе без почтения. Не поздоровался даже, тем более не кланялся. Стоял, подперев бока, наглый.

— Просто смотрю, — отвечал кавалер.

— А смотреть тут нечего, авось не балаган. Выезжаете со двора и вон, с улицы любуйтесь.

Волков опустил на него глаза, теперь разглядывал его пристально.

А тот не испугался, тоже взгляда не отвёл, стоял молотком поигрывал.

Неизвестно как, то ли по выражению лица кавалера, то ли просто догадался, но Максимилиан стал натягивать тетиву арбалета. Знакомо лязгнул ключ и затрещал, защёлкал замок тревожно. Волков этого не видел, но прекрасно знал, что вот сейчас щёлкнет особенно звонко, это значит, тетива легла в замок, и можно класть болт на ложе. Когда он услышал этот щелчок, он спросил у здоровяка:

— Где кузнец Тиссен?

— А что вам за дело до кузнеца? — отвечал молодец, и это был уже открытый вызов.

— Ты бы, мордоворот, ответил бы лучше на вопрос, не злил бы моего господина, — крикнул Ёган.

— А ты помолчи, холоп, — отвечал здоровяк, — пусть твой господин говорит, а с тобой мне говорить нет желания.

Волков всё больше удивлялся этому городу, народ тут был груб и не пуган. Вот так грубить незнакомцам могли только уверенные в себе люди. Или люди крепко уверенные в городской страже.

— Смотри, дурак, — крикнул Ёган предупредительно, — с огнём играешь.

— Сам дурак, — огрызнулся здоровяк, — говорите, что хотите, или убирайтесь отсюда.

Ёган было хотел продолжить перепалку, но Волков остановил его жестом. И произнёс:

— Где кузнец Тиссен? Последний раз спрашиваю.

И тут здоровяк залихватски свистнул, и так звонко и громко, что все, кто был на дворе кузни, услыхали. Звон сразу стих, и со всех сторон стали к ним подходить люди. Мастера и подмастерья. Молодые и опытные, все с орудиями своего нелёгкого труда. Их оказалось семь человек, остальные, видимо не были кузнецами, были заказчиками, и смотрели на происходящее с интересом. Но со стороны.

А к Волкову не спеша подошёл Сыч, принёс из телеги секиру, сам стал, на копьё опёрся, и заговорил ехидно, и так, чтобы все слышали:

— Экселенц, что, опять, вшивоту местную будем уму разуму учить?

Всё это он делал так естественно, и так обыденно, что многим подумалось, что и впрямь приехавшие это делают чуть ли не ежедневно.

А ещё они смотрели на кавалера, а тот выглядел страшно. Глаза красные, голова вся зашита, рука тоже, а всё равно секиру держит крепко и привычно. Взгляд надменный, взгляд человека, чьё ремесло — война. И Волков наконец заговорил:

— Сыч, приволоки пекаря сюда.

Сыч тут же пошёл за пекарем, а все остальные ждали, чем всё закончится.

Когда пекарь был во дворе, кавалер спросил у него, указывая на здоровяка секирой:

— Этот вот, кузнец Тиссен?

— Нет, — хмурился Кирхер. — Этот сын его старший. Вилли.

— Паскуда ты, — злобно ухмыльнулся сынок кузнеца и показал Кирхеру кулак, — погоди, получишь своё.

— Кто знает, где кузнец Тиссен? — громко спросил кавалер, оглядев присутствующих.

— Он за железом уехал, — отвечал самый старший из кузнецов, с окладистой бородой дядька. — Поехал к купцам на пристань, будет к вечеру.

— Ганс Спесивый принёс ему меч, который у меня украл. Пусть кузнец тот меч вернёт мне, я живу в «Георге Четвёртом».

— Никакого меча мы не брали, — заявил сынок кузнеца Тиссена.

А Волков глянул на него и продолжал громко:

— А этого недоумка, я с собой заберу, чтобы кузнец расторопнее шёл ко мне.

— Никуда я не пойду с тобой, — грубо крикнул сын кузнеца.

Он повернулся было, чтобы уйти, но Волков дал шпоры коню, конь в два шага догнал сынка и кавалер легко дотянулся и обухом топора, несильно, чтобы не проломить голову, дал молодцу по башке. Здоровяк упал наземь, лицом вниз. Присутствующие кузнецы стали яриться.

— Что творишь, господин?

— Стражи не боишься, разбойник!

А один из молодых и ретивых кинулся к Волкову и схватил его коня под уздцы. И тут же поплатился за это. Сразу же в его плечо, под ключицу, впился арбалетный болт. И вышел из лопатки кровавым наконечником.

— А, в меня стрелу кинули, гляньте, — заголосил по-бабьи молодец, хватаясь за оперение болта и выпуская упряжь коня кавалера.

Тот только ухмылялся, а конь заплясал, копытами едва не топча сына кузнеца.

— Зря ты так, господин, — с угрозой говорил бородатый кузнец.

А Волков с коня смотрел на кузнецов высокомерно, поигрывал секирой и говорил:

— Меч мой пусть Тиссен принесёт.

Сыч с Ёганом крутили локти сынку кузнеца, тот даже не успел кровь с лица вытереть. Так и потащили его в телегу окровавленного. Он ещё в себя не пришёл, даже не сопротивлялся.

Эльза Фукс шла за телегой и уже не знала, хочет ли она вернуться в приют к благочестивой Анхен или всё ещё хочет остаться с этим страшным господином, у которого страшные глаза и страшные люди. Девочка косилась на двух мужчин, что молча лежали в телеге со скрученными руками. Ещё эти мужчины были жестоко биты, а у одного вся голова в крови. А монаху, что управлял телегой, было всё равно, он на них и не глядел. Видно такая картина ему виделась не впервой. И страшно было Эльзе Фукс. И уже думала, не пойти ли в ненавистный приют, к святой старухе и строгой госпоже Анхен. А страшный господин ехал впереди, а за ним юноша, который Эльзе казался очень красивым в своём платье сине-белом с чёрной птицей на груди, в добрых сапогах и бархатном берете с белым пером. Он говорил Эльзе «вы», отчего она смущалась. И часто думала о нём. И смотрела на него украдкой. Может поэтому Эльза Фукс и не пошла в приют, а шла за телегой по раскисшей весенней дороге.

Волков дал знак Максимилиану приблизиться, тот пришпорил коня. Мальчишка был горд собой, он только что сделал первый свой выстрел из арбалета в человека и попал так, как хотел, и теперь рассчитывал на похвалу господина. Он поравнялся с Волковым и тот заговорил:

— Хорошо попал. Молодец. Но впредь жди моей команды. Я поднял руку — ты приготовился. Я указал цель, опустил руку — ты выстрелил. Только в подобных ситуациях целься в ногу. Под одеждой может быть хорошая кираса, а ноги всегда видно, всегда.

— Я понял, кавалер, — кивал Максимилиан.

Теперь он ещё больше гордился собой.

А Кавалер поехал к великолепной ратуше, ему нужен был командир городской стражи лейтенант Вайгель. У кавалера к нему было дело. И письмо.

— Господин лейтенант Вайгель? — Волков поклонился, протянул письмо от бургомистра и представился. — Кавалер Фолькоф.

Остальные титулы в воинской среде считались бахвальсвом.

— Фон Вайгель, — поправил глава городской стражи, тоже кланяясь.

Он был из хорошего рода, из городских нобилей, Куннеры из Вильбурга были известным домом, но взять себе имя Вильбурга ни кто бы не посмел. Вильбург был столицей земли Ребенрее, и такой титул могли носить только прямые отпрыски герцогов Ребенрее. Первый сын принца Карла именовался не иначе как фон Вильбург. А сейчас, пока сына у герцога не было, титул носил дядя герцога. Поэтому семья лейтенанта не носила приставки «фон». И лейтенанту пришлось купить маленький, убогий хутор Вайгель из четырёх дворов, чтобы иметь право именоваться Отто Куннер фон Вайгель. И теперь он не забывал поправлять людей, если они произносили его имя недолжным образом. В этом они с Волковым были похожи. Тому тоже очень хотелось получить к своему имени приставку, которая сразу говорит всем остальным, что пред ними человек благородный. А ещё они были оба из воинского сословия. Хотя фон Вайгель никогда не был простым солдатом, тяжкого воинского хлеба съел тоже не мало. Он взял у Волкова письмо и жестом предложил тому сесть. Прочёл его и сказал:

— Бургомистр пишет, что за дело ваше радеют важные персоны.

— Полагаю, что так, — отвечал кавалер.

— Что ж, тогда в распоряжение ваше дам вам четырёх людей и сержанта. Будет ли вам достаточно того?

— Будет, но сержанта прошу дать толкового, такого, который всё и всех в городе знает.

— Будет вам такой сержант, да вы его знаете, он приходил за вами, чтобы в крепкий дом вас брать, — продолжал лейтенант вежливо. — Зовут его Гарденберг.

— Хорошо, что напомнили, мне также нужен будет доступ к тюрьме, я уже двух людишек взял, мне бы под замок их посадить.

— Комендант Альбрехт будет извещён незамедлительно. Крепкий дом будет в вашем распоряжении, — заверил лейтенант фон Вайгель. — А пока не желаете ли вина?

— Недосуг, — отвечал Волков. — Занят сейчас, а вот если вы составите мне компанию за ужином, буду рад с вами выпить. Я остановился, по доброте бургомистра вашего, в трактире «Георг Четвёртый», а кухня там хороша.

— Изрядно хороша, обязательно буду, — обещал глава городской стражи.

Лейтенант не то чтобы очень хотел ужинать с этим рыцарем, пусть даже и в прекрасной гостинице с прекрасной кухней. Просто ему по должности было необходимо знать, зачем сюда приехал этот человек. Ведь наверняка и бургомистр его об этом спросит. Но и Волков не совсем бескорыстно приглашал лейтенанта. Он тоже кое-что хотел выяснить.

В общем, два старых вояки, два тщеславных хитреца собирались друг друга пытать за ужином. На том и раскланялись в предвкушении встречи.

А сержант Гарденберг встретил его тут же и сразу спросил:

— Господин кавалер, какие будут приказы?

— Никаких сегодня, завтра будьте на заре у «Георга Четвёртого». Будем производить розыск.

— Кого будем искать? — интересовался сержант.

— Мой меч, — отвечал Волков, разумно полагая, что говорить сержанту о настоящем деле ненужно.

Комендант Альбрехт носил панцирь и меч. Этот бойкий и здравый старик лет шестидесяти с белыми усами был уже в курсе. И сразу отвёл пекарю Кирхеру и сынку кузнеца камору. Обещал следить за ними как за «своими детьми».

После того, как пленников сдали коменданту, кавалер поехал в гостиницу. Но по дороге сказал Максимилиану:

— Езжайте в лодочную мастерскую, скажите лодочнику, что больше мы у него жить не будем, пусть вернёт два талера из трех, что я ему дал.

Вернувшись в гостиницу, он распорядился об ужине, но немного перекусил, чтобы не сбивать аппетита перед ужином. Потом разделся и лёг. Стал чувствовать себя нехорошо. Опять начинала болеть голова. А ведь раньше такое с ним бывало крайне редко. Видно сильно его ударили. В соседней комнате, в столовой, Ёган чистил его одежду, и ему взялась помогать Эльза. Он послал её мыть господину сапоги. Сыча не было видно, монах пришёл справиться о здоровье, опять глядел его руку. Волков так и задремал незаметно, и спал до вечера, пока Ёган его не разбудил, сказав, что пришёл лейтенант и, сказав, что распорядитель спрашивает, когда подавать ужин. Кавалер просыпался с трудом, уж больно не привык он к господскому сну днём. Он спросил Ёгана не приходил ли кто к нему. Волков надеялся, что может кузнец принёс меч. Но Ёган сказал, что никого не было. Тогда Волков оделся в лучшую одежду и велел просить лейтенанта. А в столовой с удивлением обнаружил Эльзу в красивом бордовом платье доброго сукна. Причёсана была, чиста.

— Чего ты тут? — хмуро спросонья спросил кавалер.

— Ёган сказал, чтобы прислуживала вам за столом, чтобы полезной была.

Волков ничего не сказал, согласился молча. А тут и лейтенант фон Вайгель пришёл. И они сели ужинать. Ужин приготовили им отменный, и вино в трактире было прекрасным. Но когда воины выпили они перешли на солдатское пойло — на пиво. И пили пиво, пока не разошлись, а разошлись они, когда уже ночь была.

Когда Волков и фон Вайгель еще рассказывали друг другу где, когда, и с кем служили, бургомистр уже собирался ложиться. Но тут лакей доложил, что письмо принесли. И он затрепетал сердцем. Некогда он так же получал такие поздние письма. И теперь всё время ждал их. Ждал с нетерпением. Он взял письмо, что принёс ему лакей, и с радостью узнал на нём дорогой почерк. Почерк был плох, буквы разные, словно писал ученик. Линии строк не выдержаны. Да и ошибки в словах бросались в глаза. Но ничто это не волновало бургомистра.

— Одеваться, — крикнул он лакею, едва развернув письмо.

Да, его звали на встречу. На свидание. Конечно на свидание, а куда ещё могут звать на ночь глядя. На свидание, которого он ждал уже с осени.

— Конюху вели, пусть запрягает, а жене скажи, пусть молится и ложится без меня. Я по делам. Скажи к банкиру поеду, если спросит куда я.

Собирался господин, нервничал, нужно ехать было скоро, а он всё платье выбирал, то колет не тот, то шосы не в цвет, то цепь вульгарна. В общем, едва собрался, и всё впопыхах. Сел в карету и поехал. Кучеру даже говорить не пришлось куда. Он и сам знал.

Ночью стражников по городскому уложению в кабаки и трактиры пускать воспрещалось настрого. Ночная стража пить садилась, и пила всю ночь, пили с девками и играли в кости. А улицы не охраняли от злого люда. Теперь большой штраф грозил тому кабатчику, кто пустит стражников ночью, и стражники стояли у входов в кабаки, под фонарями, туда им и пиво разносчики выносили.

Где-то орали гуляки, визгливо смеялись распутные бабёнки, собаки лаяли, а по городу ехала великолепная карета бургомистра. Бургомистр, сидя в ней, волновался как юноша, хотя виски его давно седы были.

Наконец, кучер остановил карету возле красивого забора. В тридцати шагах от ворот, он и раньше так останавливал. Дальше бургомистр шёл пешком. И теперь пошёл. Остановился у двери, вздохнул взволнованно и постучал негромко.

Дверь отворилась сразу, словно ждали его. Привратник Михель низко кланялся, запер дверь и повёл господина бургомистра в дом. Они шли тихо, не переговаривались, как ходили много уже раз.

Михель стукнул для приличия в нужную дверь. Оттуда красивый женский голос произнёс:

— Входите.

Михель распахнул дверь, и так проворно отвернул глаза, словно из темноты на солнце взглянул. Словно до смерти боялся увидеть что-то. А господин фон Гевен, бургомистр, не отвернул глаз, он для того и приехал чтобы видеть это.

В большой комнате, с большой кроватью, у стола, стояла в одной нижней рубахе сама благочестивая Анхен. Стояла она обеими ногами в медном тазу, высоко подобрав полу рубахи. А служанка её, Ульрика, мыла ей ноги. В подсвечнике горело сразу пять свечей, было светло. Привратник Михель, всё ещё отворачиваясь, чтобы не дай Бог не глянуть, закрыл за собой дверь. А бургомистр не мог отрывать от прекрасной женщины глаз, а она, видя, как он смотрит на неё, ещё выше подобрала подол, так что он увидел то, что только мужу видеть должно. Женщина улыбнулась и сказала:

— Чего смотришь так ошалело?

— Уже забыл, какая ты. Не зовёшь меня с осени.

— А ты что, дни считаешь, что ли?

— Считаю.

Она вышла из таза, села в кресло, служанка взяла полотенце, но бургомистр подошел, забрал у неё полотенце, встал перед красавицей на колени и стал сам вытирать её ноги. А она, не стесняясь, давал ему вытирать их, и не прятала от его взгляда себя, напротив, не давала рубахе прикрыть то, что скрыто быть должно. А служанке сказал коротко:

— Поди.

Та поклонилась и ушла. А бургомистр как ждал этого, сразу потянулся к роскошному телу губами. А красавица его голову оттолкнула, а ноги сдвинула, и подол рубахи опустила. Встала. Надела туфли.

— Отчего ты зла так? — удивился бургомистр, тоже вставая.

— Не зла я, — просто отвечала красавица. — Просто матушка волнуется, а когда матушка волнуется, то и мне не до ласк.

Она встала у зеркала, взяла щётку, начала расчёсывать волосы. Он подошёл к ней, обнял сзади, стал трогать её груди. Сжал их крепко. Они были как камень твёрдые, тяжёлые, горячие — молодые. Она была не против, смотрела на него с ухмылкой через зеркало, да волосы свои волшебной красоты чесала.

— Отчего же ты так зла со мной, — сопел от возбуждения бургомистр. — Отчего не зовёшь меня?

Он попытался задрать ей подол рубахи, но этого она не позволила сделать. Оттолкнула его и со смехом сказала:

— Пыл-то свой убавь. Не для того тебя звала.

— А для чего же? — не понимал он.

— Говорю же, матушка волнуется, ты мне писал сегодня, что рыцарь приехал в город, от вельможи какого-то. Розыск какой-то чинить.

— Писал, — нехотя говорил фон Гевен.

— Так вот этот рыцарь у меня сегодня был. Матушку разволновал он, — она вдруг сделалась строга и холодна. — Матушка сказала, что рыцарь этот зол. Зол и опасен нам.

— Да какая в нём опасность? Мошкара, — отвечал небрежно бургомистр. — Приехал и уедет.

— Молчи, дурень! — вдруг резко и грозно крикнула Анхен. — Слова матушки под сомнение берёшь? Или ошибалась она хоть раз?

Фон Гевен помрачнел, он и вправду не мог вспомнить, когда ужасная старуха хоть раз ошибалась.

— Молчишь? То-то, впредь не смей в словах матушки сомневаться.

Вызнай, зачем он приехал, дай ему то и пусть уедет из города, денег дай ему. Золота дай. Только чтобы не было его тут.

Анхен подошла к столу, скинула с себя рубаху, присела на край стола нагая, ноги развела, стала сама себе груди трогать, словно взвешивала и улыбалась бургомистру и продолжала говорить:

— А ещё матушка велела сказать, как проводишь злого человека, так придёшь ко мне, будешь брать меня, сколько захочешь. А может, и две ночи будешь ложиться со мной.

— А может сейчас? Не могу, сгорю я, — клянчил бургомистр.

— Ульрика, — крикнула благочестивая Анхен, и когда служанка отрыла дверь, продолжила, — пусть господин бургомистр возьмёт Бьянку, или ещё кого из наших дев. А то его ещё удар хватит.

Бургомистр не уходил, стоял, смотрел на неё. Она была прекрасна. Так и сидела на краю стола с раздвинутыми ногами. Трогала свою грудь. Только вот глаза холодны. Ульрика стояла рядом с ним и ждала.

Но господин фон Гевен не уходил, ещё надеялся на благосклонность. Но напрасно.

— Ступай, — повелительно сказал красавица, — не то велю и вовсе погнать тебя домой, к жене. А может и вправду к жене тебя отправить?

Бургомистр склонил голову и пошёл как на казнь. А Анхен улыбалась ему вслед, хотя на сердце её было тревожно. Чувствовала она, что добром приезд рыцаря этого может и не кончиться.

Глава 17

С лейтенантом они выпили изрядно. Лейтенант ему бы понравился, да больно он много вопросов задавал, да вина пил много, и кавалеру лил тоже много. И Волков пил с ним не то чтобы допьяна, но и немало. Но от вопросов лейтенанта неспокоен был, как на допросе сидел. Разошлись поздно и недовольные друг другом. После этого спал он крепко и ещё бы спал, но его на заре растолкал Максимилиан:

— Кавалер, кавалер, кавалер, проснитесь.

— Ну, чего? — хрипло бурчал со сна Волков.

— Кузнец Тиссен пришёл.

— Меч принёс? — кавалер перевернулся в мягких перинах, лёг поудобнее.

— Он с людьми пришёл, люди с оружием. Они схватили Ёгана, бьют его.

Сна как не было. Он сел на кровати:

— Воду, одежду, и доспех давай. Топор мой где?

— Я уже распорядился, — отвечал Максимилиан.

Тут же в покои, задом открыв дверь, ввалилась Эльза с тазом воды, а за ней шёл Сыч нёс доспех из сундуков. И секиру. Сам он был уже в кольчуге. Максимилиан тоже нацепил бригантину. Ту бригантину, что обычно носил кавалер. Тут же был и монах. Стоял, заметно волновался. Волков начал умываться:

— Сколько людей пришло с купцом?

— Тридцать восемь! — сказал Максимилиан, сам удивляясь такой цифре.

Волков хмыкнул:

— Чего же не роту собрали со мной биться! И как они?

— Крепкие. Все при оружии, в кирасах и другой доброй броне. Шестеро с алебардами, а двое… двое с аркебузами.

— Штандарт мой где? — спросил кавалер, одеваясь.

Эльза помогала ему подвязывать шосы к поясу. Хотя надо было штаны надеть.

— Штандарт ваш тут, — продолжал Максимилиан, — но древко в телеге, на дворе.

— Монах, бегом за древком! — командовал Волков. — Сыч, стёганку. Кольчугу надевать не буду, Максимилиан, давай кирасу сразу.

Кираса, наплечники, поножи, перчатки, бувигер, шлем. Всё как положено. Сыч приволок его лёгкий кавалерийский щит, да кто им пользоваться будет, когда на дворе тебя ждут аркебузы. Он не взял его, взял секиру. Волков не думал, что кузнец затеет распрю. Но раз тот пришёл с вооружёнными людьми, значит, и он выйдет к нему как положено.

Внизу, в столовой, благородные господа с интересом наблюдали за происходящим, попивая вино за большими столами. А Волкова ждал перепуганный распорядитель гостиницы Вацлав:

— Господин кавалер, — говорил он, кланяясь, — я просил людей из скобяной гильдии сюда не входить с оружием, но со двора я не могу их прогнать.

— Успокойся, любезный, — повелительным тоном отвечал Волков.

Он оглядел всех своих людей, прежде чем открыть дверь на улицу и выговорил Сычу:

— Отберу у тебя одежду со своим гербом, грязная вся, ты жрёшь из неё что ли? Погляди на себя и на Максимилиана… Даже Ёган, и то чище тебя, хоть и деревенщина.

— Я постираю, экселенц, — обещал Сыч.

— Постирает он, позоришь меня, — зло говорил кавалер, толкая дверь на улицу.

А там сразу он увидал Ёгана, тот сидел на земле, лицо было разбито, а за шиворот его держал крепкий человек.

Волков остановился, за ним стал Максимилиан, одной рукой он держал штандарт, в другой руке сжимал взведённый арбалет. Рядом был Сыч с копьём.

А перед кавалером полукольцом стояло почти четыре десятка человек, все в доброй одежде, в кирасах и бригантинах, некоторые в шлемах. Все при городских мечах, были у них и алебарды, а у двоих и аркебузы. И фитили на запястьях дымились. Да всё не войны, только бюргеры, франты городские. Спесь глупая в лицах, желание напугать. Его напугать хотят? Нет, они только холопов напугать могут. Дурачьё.

Навстречу Волкову вышел могучий человек в большой кирасе. Был он тучен, лицо красное, опирался на сучковатую палку, борода почти седа была у него. Вышел и спросил со всей возможной свирепостью:

— Это ты моего сына забрал в заложники?

— Где мой меч? — надменно отвечал им Волков.

— Отвечай, мерзавец, где мой сын? Отвечай! Ты, благородное отродье, испражнение собачье. Говори, где мой сын.

— Мне, рыцарю божьему, лаяться с псами всякими не престало, — отвечал Волков громко и высокомерно, — если вы мой меч не принесли — убирайтесь отсюда.

Он обвёл взглядом собравшихся мужей и видел, что слова его производят на них впечатление, не ждали они, что с ними будут говорить так заносчиво, наверное, надеялись, что испугается он.

— Мы тебе не псы, — крикнул один из тех, кого Волков видел вчера в кузне. — Не смей говорить нам так, мы люди честные, наша гильдия на всю реку славна!

— Люди честные краденое не скупают, — громко сказал Волков, видя, как на двор входит сержант Гарденберг и с ним три человека стражи. И он продолжил: — Если нет при вас моего меча, так ступайте прочь, разговаривать с вами мне не досуг.

Тут один из пришедших кинул на землю меч. Меч, звеня о булыжники, остановился у его ног. Да, это был его меч. Но кавалер не нагнулся за своим оружием. Он с улыбкой оглядел ещё раз всех пришедших и продолжил:

— Вот воры и сознались. Значит, и я сдержу своё слово. Идите к коменданту, он там под замком, скажите, что я отпускаю его. Ступайте, воры.

— Сам ты вор, сын проклятой шлюхи, — орал кузнец Тиссен, подходя к кавалеру на шаг ближе и угрожающе размахивая палкой.

Волков держал в руке свой боевой топор, что он взял в стычке с ламбрийцами в одной убогой харчевне. Оружие это было великолепное. Сейчас он мог сделать шаг навстречу кузнецу и одной рукой, одним секущим движением вдоль плеча кирасы, разрубить ему его бычью шею до половины. Но в убийстве простолюдина ни славы, ни прибытка не было. Да и остальные могли осерчать и кинуться на него, несмотря на стражу. Поэтому, он просто сказал:

— Ты оскорбил меня уже дважды, третьего раза не делай. Убирайся, иди за своим сыном.

— Убираться! Мне, в моём городе, какие-то благородные испражнения говорят убираться? — взбесился кузнец. — Хорошо, я уберусь, но прежде вот тебе!

Он размахнулся и сильно ударил Волкова по шлему палкой. Кавалер всё видел, видел, как он замахивается, и мог закрыться, мог отвести палку топором, но он остался стоять и стоял, гладя, как тяжёлая палка приближается к его лицу. Он не отвёл лица, не закрыл глаз. Стоял и ждал, как палка ударит его по шлему. Она не могла причинить вреда.

Кавалер только руку поднял, чтобы ни Максимилиан, ни Сыч не сделали лишнего, ведь Максимилиан уже поднимал арбалет.

Да тут и сержант заорал на весь двор:

— Господин Тиссен, нельзя так!

Подскочил и встал между Волковым и кузнецом.

— Заткнул бы ты свою пасть, сержант, не то на следующий год должности не получишь, — всё ещё ярился кузнец, размахивая палкой. — Дай мне выбить зубы этому спесивому, благородному куску испражнений!

Но сержант и подоспевший стражник уже держали его.

А кавалер не ответил ни на грубости, ни на удар, он спокойно спросил:

— Ёган, ты запомнил тех людей, что тебя били?

Ёган, всё ещё сидевший на земле, тут же вскочил, вырвавшись из крепких рук, подошёл к Волкову, поднял меч с мостовой и злорадно ухмыляясь сказал, указывая пальцем:

— А то, трое меня били, вон те. Я всех запомнил.

Больше говорить было не о чем, кавалер повернулся и пошёл в гостиницу. Там он небрежно кинул все ещё взволнованному распорядителю, который ждал его у двери:

— Подавайте завтрак.

Тот кивал, а все господа, сидевшие в зале, с уважением провожали кавалера взглядами.

Когда Максимилиан помог ему разоблачиться, завтрак уже был на столе. Кавалер уселся есть, но тут пришёл брат Ипполит и сказал:

— Стражник этот спрашивает, какие будут у вас распоряжения. Или подождать ему, пока вы позавтракаете?

Волков, задумчиво разглядывавший свой меч, уставился на Сыча и спросил:

— Ну, меч-то мы мой нашли, а что теперь делать? Как нам дальше вещицу нужную искать?

Сыч стал чесать небритое горло, потом затылок, напряжённо размышлял, корчил рожи и, вздохнув, произнёс:

— И ниточек нет у нас никаких, вот ежели бы вы сказали, что хоть ищем. Может…

— Нет, — прервал его Волков. — Не скажу.

— Нам бы Вильму сыскать или Ганса Спесивого. Если они в «Безногом псе» орудовали, то и знают про купчишку вашего. Да вот как их сыскать.

— Монах, — чуть подумав, произнёс кавалер, — передай сержанту, пусть кабатчика из «Безногого пса» берёт и в крепкий дом тащит, а ещё Чёрного Маера, если не подох, тоже пусть тащит туда же.

Брат Ипполит кивал запоминая.

— Ну, верно, — соглашался Сыч, — поспрошаем. Может, что и узнаем.

Волков велел жестом всем удалиться, и Эльза спросила у него негромко из-за плеча:

— Распорядитель спрашивает, вам вина, господин, или пива?

— Пива, — отвечал кавалер.

Эльза положила на красивую тарелку жареной ветчины и жареных яиц. А сама, чуть не бегом, кинулась за пивом.

Чёрный Маер едва дышал, соратника Ганса Спесивого пока решили оставить в покое. А вот трактирщика Ёзефа Руммера в кабаке, в «Безногом псе», не было. И дома не было. О том кавалеру сообщил сержант. Волков смотрел на сержанта Гарденберга с подозрением. Честно говоря, он ему не верил. И подумывал, что сержант мог предупредить трактирщика, только вот зачем ему было это нужно. Разве что трактирщик откупился. А сержант под этим взглядом чувствовал себя очень неуютно, он мялся, мялся и вдруг выпалил:

— Найду я вам его, господин.

— Найдёшь? — сомневался кавалер.

— Найду, есть у меня мыслишка. У свояка он. Они дружки старые.

— Оруженосца моего возьмёшь с собой.

— Так возьму если надо, — согласился сержант.

— Максимилиан, ступайте с сержантом. Притащите мне этого проныру трактирщика.

Пока ловили Ёзефа Руммера, он и Сыч пошли в тюрьму, делать было нечего, решили поговорить с пекарем Кирхером о том, о сём. Меч нашёлся, и вопросов, вроде, к нему не было, но почему-то отпускать его Волков не хотел.

Пришли в камору, Сыч дал Кирхеру кусок сыра.

— Сынка кузнеца отпустили, — забубнил тот, беря сыр, — значит, меч вам отдали.

— Отдали меч, отдали, — соглашался Сыч, занося в камеру табурет для кавалера.

— Так и меня отпустите, безвинен я пред вами.

Волков уселся и, глядя на жующего пекаря, сказал:

— Поговорим с тобой сначала, если договоримся — то отпустим.

— Я уже и так наговорил лишку. Эти сволочи Тиссены мне теперь житья не дадут.

— А чего они тебе, ты разбойник, они бюргеры, чего тебе их бояться? — спрашивал Сыч.

— Эх ты, сразу видно, что ты чужой тут. Тиссены из гильдии, а гильдии, если соберутся и решат, то даже бургомистра нагнуть могут, и серебро у них водится, так что лихих людей с ножами сыщут, коли нужда будет. Будь ты хоть разбойник, хоть благородный — ежели решили убить — убьют, — он помолчал. — Да и не разбойник я уже, шестнадцать лет как не разбойник. Купец я.

— А чего из ремесла ушёл, тут разбойникам раздолье.

— Женился и ушёл. Шестнадцать лет уже как.

— Значит, женился. И с тех пор не воруешь шестнадцать лет?

— Да. Не ворую больше. На хлеб хватает и без воровства.

— А Вильму давно знаешь? — спросил Волков.

— Так шестнадцать лет знаю, может, и больше, она меня с женой познакомила. Я ж раньше с Вильмой промышлял.

— А она из приюта была?

— Она — да, они обе из приюта. Там баб, которым мужики любы, мало, но моя как раз из таких была. Вильма нас и свела.

— А Вильма, значит, мужиков не жаловала? — продолжал интересоваться Сыч.

— Нет, какой там. На дух мужиков не переносила, она любительница волосатого пирога прикусить. А мужиков она только спаивала да грабила.

— И убивала, — добавил Волков.

Пекарь Кирхер только глянул на него, ничего не сказал. Съел последний кусок сыра.

— Значит, баба твоя из приюта была, — продолжал Сыч. — А кто ж в те времена приютом заправлял.

— Так красотка Анхен и заправляла.

Волков бы и пропустил это мимо ушей, а вот Сыч был не такой:

— Вроде, не пил, а ерунду буровишь, — он усмехался.

— Чего? — не понимал Кирхер.

Да и Волков не понимал, куда клонит Фриц Ламме.

— Того, сколько по-твоему лет Анхен.

— Не знаю, лет двадцать пять, может, — пожимал плечами пекарь.

— Может, и двадцать пять, хотя я думал, что меньше. Так как она тогда шестнадцать лет назад в приюте верховодила, если ей в те времена было девять лет?

Кирхер смотрел на Сыча, хлопая глазами. А Сыч смеялся:

— Пить тебе тут нечего было, видать, ты просто умом тронулся, любезный. От тишины. Такое бывает.

— От какой тишины? Чего тронулся?

— Того тронулся, — пояснял Фриц Ламме, — даже если ей сейчас тридцать годков, чего быть не может, то с твоих слов она в четырнадцать лет стала приютом командовать.

— Не знаю я, — бурчал недовольно пекарь, — я, когда бабу свою из приюта забирал, нас Анхен благословляла, и старуха тоже. А сколько Анхен было годков, мне почём знать?

Что-то было не так тут, как-то всё не вязалось. Волков даже встал, он не мог понять, что именно не так, но чувствовал, что пекарь не врёт, но не думал, как Сыч, что он ошибается. Пошёл к двери, захромал. Сыч пошёл за ним.

— Эй, добрые господа, а мне дальше сидеть тут? Я вам, вроде, всё сказал, — запричитал пекарь. — Может, отпустите меня?

Кавалер встал у двери, на миг задумался и потом произнёс:

— Нет, ещё посидишь, а то ведь и сбежать можешь.

— Так хоть пива принесите, а то эти тюремщики только воду гнилую дают, с неё животом замаешься.

— Пиво принесём, — обещал кавалер.

Они вышли на улицу, кавалер глянул на весеннее небо. Потом спросил:

— И что теперь делать будем?

— Не знаю, экселенц, нам надобны Вильма, Ганс или трактирщик. Нам хоть одного поймать из них.

— Будем Бога молить, чтобы сержант нашёл трактирщика.

— Будем, экселенц.

Видно, Бог услышал их молитвы, но только к вечеру, когда кавалер уже подумывал отправиться на розыски сержанта и Максимилиана.

Волков был у себя в покоях, когда вошёл усталый Максимилиан и сказал.

— Господин, взяли мы его.

— Долго вы, — кавалер встал из-за стола.

— Насилу нашли, по всему городу за ним ходили, то к свояку его ходили, весь дом ему перевернули, то к тёще. У тёщи он прятался, а стража-то пешком. Вот и долго.

— Где он?

— Коменданту в крепкий дом сдали.

— Молодец, — похвалил юношу кавалер, — что ж, пойдем, поговорим с ним. Ёган, скажи на кухне, что ужинать позже буду.

Сержант Гарденберг был горд собой. Хоть и не сразу, хоть побегать пришлось, но трактирщика Ёзефа Руммера он нашёл. Таких людей нужно поощрять, Волков хлопнул сержанта по плечу и сказал:

— Тут кабачок неподалёку, вроде, не воняет из него, идите, поешьте, тебе и твоим людям ужин с пивом за мой счёт.

— Премного благодарны, — радовался сержант, — а то ребята таскались весь день. Умаялись.

— Только не напивайтесь, ты потом меня найди, я тебе скажу, что делать завтра будем.

— Да, господин.

Трактирщик, видя Сыча, стал улыбаться ему как старому другу. Сыч даже удивился:

— Гляньте-ка, скалится, вошь подлая. Сам сбежал, стражу на нас напустил и лыбится теперь.

— Господа добрые, — трактирщик молитвенно сложил руки, — да разве ж я знал, кто вы? Разве я бы посмел сбегать. Вы ж меня из трактира в мешке увезли, я вас разбойниками полагал. А раз вы такие…

— Какие «такие»? — уточнил Волков, садясь на табурет.

— Важные, — отвечал Ёзеф Руммер.

— Важные? — переспросил Сыч.

— Угу.

— То есть, сбежал ты от нас по незнанию, и бить тебя за то не надо?

— Истинно так.

— И даже по рёбрам ни разу не ударить? — Фриц Ламме сжал кулак, поднёс его к лицу трактирщика.

Кулак был большой у Сыча, на вид тяжёлый.

— А к чему? Я и так всё понял.

— То есть, говорить с нами будешь без вранья, и запираться не будешь, и забывать ничего не будешь.

— Говорить буду как на исповеди, — обещал трактирщик, косясь на такой неприятный кулак.

— Ну, раз так, скажи, где Вильма? — произнёс Волков.

Трактирщик опять сложил руки как на молитву и запричитал:

— Господа, добрые, Богом клянусь, не ведаю где она.

— Не ведаешь?

— Детьми клянусь, что не знаю. Знал бы — сразу её сдал бы. Она мне не родственница.

— Не родственница, значит, а кто она тебе?

— Да никто она мне. Шлюха кабацкая. Её и зовут все шалавой.

— Воровка она, — добавил Сыч.

— Воровка, воровка, — соглашался трактирщик.

— Разбойница, она, вроде как, бандой верховодила, — добавлял Сыч.

— Истинно так. Верховодила.

— И купчишек спаивала зельем, — продолжал Сыч.

— Спаивала, — кивал трактирщик, со всем соглашаясь. — Купцы потом многие на неё жаловались, грозились сыскать её. Покарать.

— А ещё она ведьма, — вдруг сказал Волков.

И кивающий головой трактирщик вдруг замер, рот открыл, но ничего сказал. Смотрел на кавалера и молчал. Только потом рот закрыл.

— Чего ты? — по-дружески мягко спросил у него Сыч, кладя руку на плечо и заглядывая ему в лицо. — Чего примолк, а? Испугался никак? А чего испугался?

— А он знал, что она ведьма, сейчас сидит и думает, кто я? — произнёс кавалер.

— Господа добрые… — начал трактирщик.

— Ну, говори дальше, — предложил Волков.

— Знать-то я не знал… вернее, знал вроде, но разве такое скажешь кому? Разве с кем поговоришь про такое… с ней, с Вильмой, шутки плохи… Я не то, чтобы знал, но думал про это… А один раз я набрался храбрости и говорю ей, что она уж больно часто стала в трактире купчишек потрошить, говорю, слух о нас дурной пойдёт, на постой никто стать не захочет. А она почернела лицом и зафырчала словно кошка. Я чуть не помер, бежать хотел, да не мог, чувства потерял, а как в себя пришёл, так около меня Ганс, паскудник этот, стоит и бьёт меня, и бьёт сапогом. Рёбра поломал, лицо в кровь разбил и говорил мне: «Забудь, что видел, иначе горло перережу, и к госпоже Вильме больше не подходи». Вот так вот. Вот, что было, а разве скажешь кому про такое?

— Бедняга несчастный, — фальшиво сочувствовал Сыч, — а скажи бедолага, долю с воровства ты, случаем, не получал от неё?

Трактирщик покосился на него и не ответил. А Сыч продолжал:

— Долю-долюшечку, малую-малую, нет? Молчишь? А я по глазам вижу, что получал.

Ёзеф Руммер, поджав губы, продолжал молчать.

— Месяц назад, или полтора месяца, в твоём трактире купец с того берега остановился, Якоб Ферье звали, убили его?

— Нет, господин, — трактирщик даже руками замахал, — при мне никого не убивали. Ни разу такого не было. Пропадали купчишки — это да, но убивать — нет, такого не было. Не было. Иного ретивого, кто не заснул, так иной раз били. И били крепко, все покои от кровищи отмывали, но до смерти не били никогда.

— А как пропадали купцы? — спросил Волков.

— А так и пропадали. Рассыльного пошлю в покои спросить, не желает ли чего постоялец поутру, а рассыльный воротится и говорит, что нет боле постояльца. Ни вещичек его нет, ни телеги, ни товара. Был, да сплыл. Нет купчишки. Я только и вспомню, что вокруг него Вильма крутилась. Но я в такое не лез, пропал и пропал, самому бы не пропасть с работой такой.

— А Вильма читать умела? — спросил кавалер.

— Вот чего не знаю, того не знаю, я её с бумагами ни разу не видал.

— А купец Якоб Ферье, был у тебя в кабаке. Он это в письме написал, а больше о нём ни слуха, ни духа.

— Господа хорошие, я его не помню, а раз написал, что в трактире нашем остановился, а потом исчез, — трактирщик вздохнул, — я бы на Вильму думал.

— А как её найти, ты не знаешь? — уточнил Сыч.

— Не знаю, клянусь детьми!

— А Ганса как сыскать?

— Дом у него тут.

— Дома мы были, ушёл он из него, и вещички забрал. Где он может быть ещё? Может, бабенка какая у него есть?

— Бабёнка? — трактирщик на мгновение задумался. — Не помню, вроде, ему сама Вильма давала, а может и не давала… Он за нею, как телок за коровой бегал, вроде как она его бабой была. А вроде, и к другим шлюхам он ходил. Не поймёшь их, воров. Как собаки живут, кто там кому даёт — непонятно. А иногда они бранились. И он к дружку своему от неё на реку сбегал. Неделю там мог сидеть.

— К какому дружку? — насторожился Сыч.

— Иштван Лодочник. Собутыльник его, тоже, вроде, вор.

— А где он живёт, ты не знаешь, конечно?

— Отчего же — знаю, — говорил трактирщик, — десять миль вниз по реке, там изгиб и остров, напротив острова рыбачий хутор, там он и живёт. Ганса не зря Спесивым звали, он как с ней пособачится, так материл её и к Иштвану уезжал от гордости. А как неделька пройдёт, у Вильмы дело какое наклюнется, так она за ним человека и посылала. Кого-нибудь из моих трактирных. Он малость остывал и приезжал. До новой распри.

Волков глянул на Сыча, и тот его сразу понял:

— Экселенц, ночь на дворе. Завтра поутру.

— На заре.

— На заре, — кивал Сыч, — я сержанта предупрежу, возьмём с собой. Чтобы не думали о нас как о разбойниках.

Сыч метался по хутору, лицо злое. Два домишки, и оба пустые. Сети в сарае. Лодки разные вокруг, пристань-мостушка. Баркас к ней ещё встанет, а баржа уже нет. Хорошее место. Да вот нет тут никого.

— Недавно ушли, — говорил Фриц Ламме, озираясь. — Пепел в очаге ещё не осел. Ночевали тут. Навоз у привязи свежий, кто-то конный был. След на дорогу не повёл. Вдоль реки уходил. Таился. А ещё один на лодке, наверное, ушёл. На песке от башмаков следы до воды самой. И след от лодки.

— Тот, что на коне, может быть, Ганс был?

— Может быть, он, а может, и не он, — пожимал плечами Сыч. — Разве угадаешь?

— Думаешь, знали о нас? — мрачно спросил Волков.

— Да Бог их знает, может и предупредил кто, или сложилось так просто.

Кавалер поманил рукой сержанта, который стоял со своими людьми в сторонке. Сержант быстро подошёл.

— Говорил кому о том, что мы сюда едем?

— Нет, господин кавалер, — отвечал сержант.

— Говори без вранья, не то на дыбе спрошу.

— Да не говорил никому, как вы велели, даже людям своим не сказал. Да и некому мне говорить, никто и не спрашивал меня… Кроме лейтенанта.

Волков смотрел на него в упор и больше не спрашивал, сержант сам говорил:

— Путь-то не близкий — пёхом идти, пошёл с ночи к лейтенанту, телегу с конём просить, он и спросил зачем, я сказал, что с вами поеду на реку, Иштвана Лодочника ловить. Он дозволил телегу взять. И всё, боле никому ни слова.

Сыч, подошедший к ним, услыхал конец рассказа и ещё больше обозлился. Но ругаться не стал. Отвёл кавалера в сторону и сказал тихо:

— На лейтенанта грешите?

— А на кого же ещё думать? — отвечал Волков мрачно. Не полюбился ему лейтенант.

— Ничего, есть у меня мыслишка одна.

— Ну, говори.

— Выворачивает меня, как подумаю, что сидит вон на том острове, — Сыч кивнул в сторону реки, — человек и смеётся над нами дураками.

— Считаешь, он там?

— А зачем ему далеко бежать, он перед нами чист, это Гансу от нас бежать нужно. Ганс и убежит подалее. А этому Иштвану долго прятаться от нас резону нет. Уедем мы — он и вернётся.

— Думаешь?

— Думаю. Чего ему там, на острове ночевать-куковать, ночи-то у реки холодные, а тут домишка, печка, перина какая-никакая.

— Думаешь, стоит подождать его?

— Думаю. До утра не придёт — так уедем. Сейчас сделаем вид, что уезжаем, у дороги холм большой, за ним встанем. С холма того и реку должно быть видно, и хуторок его. Посидим на холме — поглядим, постережём до утра, зря в такую даль тащились?

— А на кой он нам сдался этот Иштван? — сомневался Волков.

— Так никого больше нет, мало ли разговорится. Может, скажет, куда Ганс поехал или где Вильма может быть. На безрыбье и рак рыба. Возьмём, а там уже и видно будет.

Волков оставил в гостинице Ёгана, он болел после побоев, Эльза и монах тоже остались там. Кавалер не взял теплых вещей, и сидеть до темноты тут, а потом возвращаться ночью в город ему не очень хотелось. Но Сыч был прав:

— Ладно, на безрыбье и рак рыба, — согласился он. — Давай ловить этого Иштвана. Может, и поймаем.

Всего их было шестеро: он, Сыч, Максимилиан, сержант Гарденбер и двое его людей при телеге. Сделав вид, что уезжают, они выехали на дорогу и, чуть проехав, свернули направо, к холму, который переходил в отвесный берегом реки. Там, в кустах, люди Волкова и расположились. С холма и река, и рыбачий остров были прекрасно видны. Удобное было место. Только вот ветрено было, и ветер был северный. Но ничего, развели костёр на склоне, чтобы с реки видно не было. Волков дал стражникам денег, те пошли к дороге, там телеги и подводы шли непрестанным потоком и в одну, и в другую сторону. Там у пивовара сторговали пива. Лить было некуда, так по солдатскому обычаю лили его себе в шлемы. А у рыбака купили хороших рыб, совсем свежих, принесли, стали на костре рыбу печь. К полудню сходили ещё раз к дорогое, купили хлеба. Обед вышел неплох, хоть соли не было, и пиво быстро кончилось. А потом ветер поутих и тепло стало. Волкова разморило на солнце, он и задремал. Спал он хорошо, уже сумерки накрыли реку, и снова стало свежо. Он проснулся, увидел, как стражники и Сыч доедали рыбу. Сыч тут же заверил его, что ему хороший кусок оставили. Но поесть он не успел, сверху скатился Сержант и зачем-то шёпотом сказал:

— Кавалер, свет в лачуге.

Они с Сычом и сержантом поднялись на вершину холма и присмотрелись:

— Ну вот, — довольно говорил Сыч, — говорил же — вернётся он к ночи.

Волков прекрасно видел, как в сгущающихся сумерках, там, внизу, у реки, в небольшом окошке маленького домика, горел огонёк.

— Теперь не упустить его надобно.

— Да уж, второй раз он не вернётся так скоро, — соглашался Фриц Ламме. — Значит, не упустим.

Пока съехали с холма, да добрались до хутора, ночь настала такая тёмная, что хоть глаз выколи. Холодно опять стало, с реки потянуло сыростью, а Сыч не торопился, всё хотел сделать наверняка, чтобы не ошибиться, чтобы Иштван не ушёл. Ходил сам вокруг хутора, приглядывался да прислушивался. Расставил стражников, к дороге одного, а к лодкам аж двух. Волков и Максимилиана оставили верховыми на дворе, если Иштван побежит. А в дом пошёл с сержантом. Тут же послышалась в доме возня, ругань и грохот, свет погас в окне. Тогда кавалер и Максимилиан спешились и пошли в дом, мало ли, подсобить придётся. Но помощь их не понадобилась, только сержант пропыхтел, возясь в темноте на полу:

— Свету, свету дайте. Не вижу, где вязать.

Максимилиан тут же нашёл что-то, запалил. В лачуге стало светло. Тяжело дыша и матерясь, Сыч и сержант всё-таки скрутили человеку руки.

— Ух и крепок, подлец, — тяжело отдувался Фриц Ламме. — Еле стреножили.

Они подняли человека с пола, тот был невысок, но плечист, чернявый, лет к сорока уже. Глаза карие, острые. Сам смотрит на кавалера, и тут же думает, зачем его взяли.

— Это не Ганс? — с надёжей спросил Волков.

— Нет, — отвечал сержант, — это Иштван Лодочник, тоже вор, но не Ганс.

Тем временем Максимилиан разжёг лампу и из угла лачуги, из-под старых одеял, вытащил девчонку лет четырнадцати. Одетую скудно и в плохой обуви. Девочка стояла спокойно и даже не была, вроде, и напугана. Щурилась от лампы и смотрела на кавалера.

— Так, — сказал Сыч, глядя на неё, — ну а ты кто? Никак дочь его?

— Нет, — отвечал девочка, немного стесняясь оттого, что столько больших и серьёзных мужчин смотрят на неё, — я будто жена его, только ещё не венчанная. Господин мой говорил, что к пасхе венчаемся, и буду настоящей женой.

Иштван молчал, всё ещё дышал тяжело после борьбы.

— А лет-то тебе сколько? — поинтересовался кавалер.

— Вам-то что за дело? — грубо спросил Иштван.

И тут же от Сыча получил тяжеленный удар в брюхо, под правое ребро, и тот ему ещё приговаривал:

— Когда экселенц тебя спросит, тогда и говорить будешь, а пока жену твою спрашивают — ты молчишь? Понял?

У Иштвана ноги покосились после удара, сержант едва удержал его. А Волков продолжил:

— Ну? Так сколько тебе годков.

— Того никто не знает, господин, — отвечала девочка, косясь на несчастного своего «мужа». — благочестивая Анхен сказывала, что мне, наверное, четырнадцать. Пусть так и будет.

— Благочестивая Анхен? — удивился кавалер. — Так ты что, из приюта?

— Из приюта, господин, из приюта, — кивала головой девочка.

— А тут как оказалась?

— На Рождество приехала в приют госпожа Рутт и просила для хорошего человека жену помоложе. Так благочестивая Анхен меня и предложила. Я с рождества тут и живу.

Волков взял её за подбородок, повернул к свету. Разглядел синяк.

— А муж твой бьёт тебя?

— Нет, не бьёт, господин мой добр ко мне, но иногда учит, когда я ленюсь или нерасторопна, учит, чтобы я хорошей женой ему была.

— А звать тебя как?

— Греттель, господин.

— Ну, что ж, Греттель, поехали в город, — сказал Волков, — я там тебя ещё поспрашиваю.

Девочку посадили в телегу, туда же кинули и Иштвана, и по самой темноте поехали обратно в город. Но долго ехать не смогли, ночь была совсем тёмной. Остановились на ночлег в первом попавшемся трактире. Благополучно дождались рассвета и по первой росе поехали в Хоккенхайм. И были в городе уже к завтраку.

Глава 18

Волков доехал до «Георга Четвёртого», помылся, переоделся, после двух дней в седле одежда конюшней воняла. Приказал завтрак подавать. Иштвана он отправил в тюрьму, а юную жену его решил в подвал не сажать. Не за что. И деть её было некуда, потому взял он её к себе. На кухне покормили её, и, пока сам завтракал, сам девочку расспрашивал. Спрашивал про Вильму и про Ганса. Оказалась, что Ганс у них был, а потом приехал человек, которого она не заныла, и сказал, что им уходить нужно, Ганс сел на коня и уехал, а они с Иштваном поехали сети проверили, и на острове посидели, а как темнеть стало, так домой вернулись. Холодно на острове ещё было. А Вильму она знала плохо. Только слышал о ней всякое. Но зато неплохо знала госпожу Рутт. Госпожа Рутт часто в приют приходила.

— А за что же тебя эта госпожа Рутт Иштвану отдала? — спрашивал Волков, ломая красивой вилкой пирог с ревенём под горячим сыром.

Греттель всё глазёнками по сторонам зыркала, впервой она в таких богатых покоях была, всё тут ей было в диковинку:

— А? За что?.. Да не ведаю я, за что. Благочестивая Анхен сказала, что матушка святая наша меня на замужество благословила. И всё. Знаю, что ещё госпожа Рутт, господину моему дала окромя меня серебра двадцать талеров. Он мне их показывал, и обещал платье новое мне справить.

Кавалер это запомнил.

Когда Волков и Ёган приехали в тюрьму, Иштван Лодочник уже висел на дыбе. Но не сильно мучился, до земли ещё ногами доставал. Сыч пока не злобствовал. Только разговаривал с ним о том о сём, о его жизни воровской. Тут же был сержант и два стражника. Один из стражников услужливо поставил табурет перед Волковым. Тот сел и спросил:

— Ну что, говорит?

— Говорит, — сообщил Сыч, — но куда Ганс подался, не знает. И где Вильму искать, не знает.

— А если кнута получит, может, вспомнит, — предположил кавалер.

— Не вспомню я, господин. Ганс сказал, что поедет в Эйден, пока всё не уляжется. И Бог его знает, врал он или нет, — сипел Иштван. — Отвяжите, дышать тяжко. Рёбра ломит. Я и так всё скажу.

— Вильма где?

— Я её последний раз… Кажется, до рождества видал, больше не видел с тех пор.

— Будешь говорить, значит? — уточнил Волков.

— Буду, господин.

Кавалер дал знак Сычу, тот отвязал верёвку, Иштван упал на пол, Сыч развязал ему руки. Он полежал немного, потом сел, стал разминать затёкшие кисти рук.

Волков подождал немного и приступил:

— Ну, говори тогда, за что тебе Рутт подарила девку и двадцать монет серебра.

Лодочник уставился на него изумлённо, мол, это почему его интересует?

А сам кумекал, сидел, соображал, что ответить.

— Чего лупыдры-то пялишь, или вопроса не слыхал? — пнул его Сыч. — Отвечай, дурак!

Иштван продолжал разминать руки и нехотя заговорил:

— Баржу она просила до Эйдена отогнать.

— Рассказывай-рассказывай, — стоял у него над душой Фриц Ламме, явно не с добрыми намерениями поигрывая петлёй из верёвки.

— А чего рассказывать, приехал человек от неё, говорит, Рутт желает меня видеть, я приплыл на следующий день, она спрашивает, баржу в четыре тысячи пудов с товаром до Эйдена спущу. Я говорю, спущу, чего дашь? Она говорит, тридцать монет.

— Тридцать монет? А не много ли? — спросил кавалер.

— Если честно поедешь, лоцманом, так много, а если баржа ворованная, так немного.

— Значит, ворованная баржа? — спрашивал Сыч. — А хозяин где?

— Так про то ты у Рутт спрашивай, я на баржу поднялся ночью, уже ни хозяина баржи, ни купца на ней не было. Мы с ребятами пришли, сели, до Эйдена за два дня доплыли, там нас человек Рутт ждал уже. Вилли Секретарь его кличут.

— Почему так кличут?

— А он с бумагой всегда ходит и пером, у Рутт давно служит, сам как писарь суда одевается. Всё за Рутт считает и пишет всегда.

— А куда купца и хозяина баржи дели? — спросил Волков.

— Эх, господин, — ухмылялся Иштван, — и купца, и его приказчика, и хозяина баржи, и его помощников теперь уж никто, наверное, не сыщет. Рутт за собой хвостов не оставляет.

— А что за товар на барже был? — интересовался Сыч.

— Самый ходовой — хмель, в Эйдене за него хорошую цену дают. А если ещё севернее спустится — так ещё больше получишь.

— И сколько они за баржу с товаром выручили? — спрашивал кавалер.

— Баржа новая совсем, если даром отдавать, так две тысячи дадут, — говорил Иштван, прикидывая в уме, — а четыре тысячи пудов хмеля… тоже по-всякому две тысячи монет получишь. А то и больше.

— Неужто талеров? — не верил сержант.

— Да уж не пфеннигов, — ухмылялся Иштван.

— Да, — размышлял вслух Сыч, — за четыре тысячи монет не то, что пятерых людишек, даже больше зарежешь…

— Я про пятерых не говорил, я не знаю, сколько на барже людей было. Но обычно такой баржей трое управляют, да купец с помощником едет. А, может, там и вовсе их двое на барже было.

— А девчонку ты сам у Рутт просил, или она монету зажала и с тобою девкой рассчиталась? — спрашивал Волков.

— Нет, девку я сам просил, думал, трактир на дороге поставить. Пивом да харчами приторговывать, да пару шлюх завести, вот и просил девку у Рутт. Она и взяла из приюта самую костлявую.

— А Рутт, как и Вильма, из приюта?

— Все они оттуда, — сказал Иштван.

— Все? И что много их? — удивляйся кавалер.

— Да, немало их оттуда вышло, — нехотя говорил Иштван. — Госпожа Рутт…

— Прямо так, «госпожа»? — перебил его Волков. — Вильму вон Шалавой кличут, а эту «госпожой» зовут? Ну-ка рассказывай, почему Рутт «госпожой» называют.

— Так Рутт Вильме не ровня, — продолжал Лодочник, — Вильма шалупонь кабацкая, воровка и шлюха, а Рутт… она с купцами знается, да с судьями, да с банкирами. Большие дела делает. Я помню те времена, когда и она по кабакам волосатым пирогом приторговывала, а звали её тогда Рябая Рутт, так то когда было. Теперь тому, кто это вспомнит, она глаза вырвет. Теперь она госпожа.

— А ещё кто из приюта в город промышляет? — спросил Сыч.

— Ну, Вильма, а из старых Весёлая Рози, Монашка Клара. Ну и молодые девки ещё есть.

— И все из приюта? — не верил Волков.

— Все оттуда.

— Я смотрю, у вас одни баба бандитствуют, — с удивлением спрашивал Сыч. — А мужики тут у вас совсем не верховодят?

— Давно уже нет таких, все мужики или под бабами работают, или ушли на покой, — неожиданно произнёс молчавший до этого сержант.

— Либо в реке, — мрачно добавил Иштван.

Волков поглядел на него и спросил с усмешкой:

— А ты сам-то, как теперь жить тут думаешь, ты же про Рутт нам всё рассказал?

— На дыбе да под калёным железом я бы и так всё рассказал, — отвечал Иштван. — Я уже решил, ежели выйду отсюда живым, сразу подамся на север. Рутт узнает про то, что я языком трепал, так убьёт немилосердно.

— Убьет, значит? — уточнил Волков с улыбкой.

— А вы, господин, зря улыбаетесь, она и вас убьёт, если сможет, у неё не заржавеет, — теперь усмехался Иштван. — Ей будет не впервой.

— И как? Наймёт кого? — интересовался Волоков, не очень пугаясь.

— Не знаю, господин, но если вы ей мешать надумаете, то не сомневайтесь, способ найдёт. Сгинете, как не бывало.

Они ещё долго расспрашивали Иштвана Лодочника о его делишках, о том, как он баржи на реке грабит по ночам. Тот говорил неохотно, но говорил. Впрочем, ничего нужного или интересного Лодочник больше не сообщил, да они с Сычом и не знали, что ещё у него спрашивать. Волков велел его увести. Но сам покидать подвал для допросов не спешил, сидел, уставившись на огонь лампы.

— Экселенц, даже уж не знаю, что делать дальше. Если не найдём Вильмы или Ганса, то и мыслей у меня боле нет, как вашу вещичку искать, — сказал Сыч, поигрывая гирей своего кистеня.

— Не знаешь? — рассеяно спросил Волков. — Сержант, приведи мне сюда этого… трактирщика.

Сыч ничего не сказал, смотрел на кавалера и интересом, а сержант пошёл за трактирщиком и вскоре привёл его. Ёзеф Руммер пришёл, стал, кланялся кавалеру, держался подобострастно и улыбался.

— Так, скажи мне, трактирщик, Вильма грамотна была? — спросил кавалер.

— Господин, так вроде я ж говорил вам, что за чтением её не видал. Не думаю я, что она грамотна, куда ей, — трактирщик продолжал улыбаться.

— Ну, а Рутт грамотна?

— Какая Рутт? — медленно произнёс трактирщик, и улыбка сползла с его лица.

— Рутт, та Рутт, которую все называют Рябой, — сказал Волков.

— Вы уж простите меня, господин, — вкрадчиво начал Ёзеф Руммер, — но Рябой её никто уже давно не зовёт.

— Дела мне нет, как там её зовут теперь, отвечай, грамотна она?

— Грамотна, господин… Кажется. Да ещё у неё и люди есть, которые грамотны, — мямлил трактирщик. Видно, про Рутт он совсем говорить не хотел.

— Чего ты, — говорил Сыч, — никак боишься бабу эту?

— Господа добрые, я и Вильму-то побаивался, а уж про госпожу Рутт я и вовсе говорить не хочу.

— Боишься, подлец, — смеялся Фриц Ламме.

— Я бы на вашем месте тоже опасался, — чуть ли не плакал трактирщик.

— Никогда ты не будешь на нашем месте, — заверил его Волков. — Говори, чего боятся, если решишь с Рябой Рутт связаться.

— Всего, господин, — трактирщик явно не хотел говорить. — Не невольте меня, добрые господа.

— Говори, дурак, на дыбе всё одно — скажешь, — заверил его Сыч.

Но трактирщик в ответ только жалостливые гримасы корчил и молчал. Волков поглядел на сержанта. Тот стоял и разглядывал что-то в тёмном углу, и взгляд его был такой отрешённый, словно всё, что тут происходит, его вовсе не касается.

«Ишь ты, и этот боится Рутт, — подумал кавалер. — Что ж это за баба такая». Но Волков хотел знать, с чем он может столкнуться и поэтому спросил у сержанта:

— Сержант, ну а ты что о Рябой Рутт думаешь?

Сержант скривился и поглядел на свои пальцы, словно кто-то иглой ткнул в его руку. Так и разглядывал её. Но кавалер ждал ответа:

— Оглох, сержант?

Сержант, наконец, собрался и сказал серьёзно:

— Я ничего недоброго о госпоже Рутт сказать не могу, госпожа Рутт достойная женщина, — а потом он и пояснил. — Да и не ведомо мне о ней ничего. А что раньше было… Так я того и не помню.

Волков устал, сидел, смотрел на сержанта и понимал, что тот врёт, думал разбить ему морду, но силы словно кончились. Две ночи спал мало, ел кое-как, откуда силы. Поэтому вздохнул только и, опираясь на руку Сыча, встал и сказал, кивнув на трактирщика:

— Этого в камору, завтра продолжим.

А сержант вдруг поспешил за ним, и на лестнице догнав его, пока никого вокруг не было заговорил тихо:

— Господин кавалер, вы уж не серчайте на меня, я по взгляду вашему видал, что осерчали, но вы съедите с города, а мне тут жить дальше, а с Рутт не забалуешь, сживёт со свету в мгновенье ока.

— И как сживёт?

— Да разве мало способов? — шептал сержант. — Много, господин, много. Уж и не знаю, какой захочет употребить.

— Ну, к примеру, захочет меня сжить со свету. Людей лихих наймёт?

— Нет, вас не отважится резать. Вас отравят, они ж все отравительницы. У каждой склянка с зельем завсегда под юбкой. Все отравительницы, все… А Рутт главная среди них, она первая стала купцов спаивать зельем до беспамятства, когда я ещё только на службу подался.

Тут на лестнице появился Сыч, и сержант сразу же смолк.

Волков вышел на улицу, а там солнце, тепло было, весна пришла уже по-настоящему. День к концу катился, а улица забита возами и телегами так, что разъехаться на перекрёстке не могли. Вдоль улицы бабы в чистых передниках выходили из свежевыбеленных, аккуратных домиков, выставили на табуретках хлеба, колбасы, кренделя с солью и домашнее пиво. Недалеко от здания тюрьмы башмачник вынес целую доску с расставленными на ней добротными башмаками. Дети бегали, ругались и скандалили, все были в хорошей одежде, но уже перепачканной в дорожной грязи. А бабы, расставив снедь на продажу, брали мётлы и мели от своих домов сор на большую дорогу, под колёса бесконечных телег. Хороший город Хоккенхайм, богатый и трудолюбивый. Только вот захотелось Волкову из этого города уехать побыстрее. Больно уж странные дела тут творились. Не хотелось ему сгинуть тут, как купчишке какому.

Пришёл Сыч, стал рядом, стоял, молчал, но недолго:

— Ну, экселенц, что делать будем? Думаю, Вильму и Ганса мы уже не увидим.

Волков понял, что это только начало разговора, хитрый Фриц Ламме заходил издалека. Кавалер смотрел на хитреца, чуть улыбаясь и уже зная, куда буде гнуть Сыч. А тот, увидав усмешку на лице кавалера, замолчал, вздохнул обречённо.

— Что, тебе тоже страшно с Рябой Рутт связываться? — всё ещё улыбаясь, спросил Волков.

— Так вы ж сами видели их морды, когда они об этой бабе говорили, даже сержант, и тот её боится до смерти. Все её боятся. Кроме вас, видно…

Волков стал серьёзен и даже строг и говорил при этом холодно:

— Мы не они, нам бояться не положено.

Фриц Ламме опять вздохнул, почесал щетину на горле:

— Ну, не положено — значит не положено. — Он чуть помолчал, раздумывая, и заговорил снова: — Ну, раз Рябой Рутт будем любопытствовать, нам придётся самим для вас готовить, а то ведь неохота смотреть, как вы корчитесь от отравы. Слыхали, эти все говорили, что она с зельями знается. Теперь пусть Ёган опять вам готовит. Вам не позавидуешь, готовщик он никакой.

Вот тут, впрочем, как и всегда, Сыч был прав. Волков об этом даже и не подумал. Он кивнул согласно:

— Да, сами на базар ходить будем, еду вам покупать. И девку эту приблудную, эту Эльзу Фукс, в покои тоже лучше не допускать. Мало ли, передадут ей дрянь какую-нибудь, намажет стакан ваш.

И тут Фриц Ламме был прав. И он продолжил:

— И броню под одеждой носить, и об оружии быть всё время. И кого-то нужно в покоях оставлять, когда уходить будем.

И опять он был прав. Всегда он был прав.

— Пойдем-ка, поедим доброй еды, пока Ёган готовить не начал, — сказал кавалер.

— Это да, уж поешьте доброй еды. А потом только стряпня Ёгана, или, вон, у баб на улице покупать придется.

Тут раздался звон в небе. Пошёл, полетел над городом, красивый и певучий, раньше кавалер думал, что это церковь к вечерне зовёт, но тут Сыч ему пояснил:

— Ишь, как звенят часы-то на ратуше. Чудное дело — часы.

Волков и сам так считал, но он уже настроился на ужин. Бой часов на ратуше он мог послушать и в седле, едучи в свой дорогой постоялый двор, где впоследний раз собирался заказать хороший ужин.

Глава 19

Господин фон Гевен, бессменный бургомистр города Хоккенхайма, уже устал от работы. Целый день его одолевали посетители, просители и жалобщики, а ещё, он хотел решить вопрос с выделением земли под красильни, о которых уже второй год просила гильдия ткачей и гильдия торговцев сукном. Просили землю рядом с рекой. Вопрос давно назрел, но земли, что они просили, были уж слишком дороги. Да и противников у красильни было много: и трактиры рядом стояли, и лавки, и дома с честными горожанами, а не с голытьбой пришлой. И никто не хотел, чтобы рядом появились вонючие красильни. И дело тут было не в его корысти или желании, красильни действительно были бы неплохи для города, в этом вонючем деле, водились неплохие деньги. И им всегда были нужны рабочие руки. Фон Гевен вздыхал всепонимающе и разводил руками, в очередной раз, слушая представителей ткачей и торговцев сукном. И в очередной раз готов был сказать, что соседи не желают красилен рядом со своими домами.

Он уже про себя решил, что свалит этот вопрос на голову городского совета. Он всегда так дела в затруднительных ситуациях. Ну, а зачем ещё нужны ещё эти дармоеды советники. Да, он так решил, но ещё не сказал о своём решении. Только собирался сказать, как дверь в залу, где он вел беседы с посетителями, отворилась, и без спроса в залу вошёл его секретарь на подносе неся письмо. Чтобы секретарь осмелился на такое, нужны были веские причины. И как только городской голова увидел почерк на письме так понял, что такие причины у секретаря были.

Сердце важного мужчины забилось учащенно, когда он брал письмо с подноса. Но в этот раз причины на то были смешанные. В прошлый раз оно билось от предвкушения романтического свидания, а теперь к этому сладкому чувству ожидания маленького счастья прибавилось ещё и неприятное волнение. Он не выполнил просьбу той, чьё письмо держал в руке. Нет, конечно, он предпринял кое-какие шаги, но выяснить, зачем приехал в город какой-то божий рыцарь — друг важного барона, он не смог. Даже умный его помощник, лейтенант стражи, не смог за долгой беседой с выпивкой разговорить этого рыцаря. Бургомистр, извинившись перед посетителями, развернул письмо и прочитал такие слова:

Здрав будь во веки веков свет глаз моих. Жаль напоминать тебе, но время идёт, а дело-то не делается. Человек, что пришёл в город, оказался резв и хитёр, что крот. Роет ямы вокруг и лезет в сады чужие. Всем досаждает. Около всех ходит. А ты беспечен. Как стемнеет, приходи ко мне, поговорить я с тобой хочу. И хочет матушка слышать хочет голос твой. Она неспокойна.

Твоя А.

Вроде и слова простые, а досточтимый бургомистр фон Гевен побледнел, стало ему душно. Он встал, пошёл к комоду, налил себе вина — попил немного. Ошеломлённые посетители смотрели с удивлением на такое. Даже и думать из них никто не мог, что всесильный и важный бургомистр может быть так взволнован.

Они сидели, переглядывались и думки гадали — отчего такое?

А у бургомистра в голове колоколом звенели слова: «И хочет матушка слышать твой голос».

О Боги, зачем страшной старухе он понадобился. Надо бы перед тем как пойти к ней выведать у Анхен зачем он ей. Может она подскажет ему что.

Он, ещё не твёрдой рукой, поставил стакан с вином на комод, пошёл к посетителям и, взяв себя в руки, произнёс:

— Господа, дело ваше решит городской совет. А пока прошу меня простить.

Господа всё понимали, стали спешно вставать, кланяться, к дверям пошли. А бургомистр рад был, что они ушли, разжёг свечу, а от свечи поджёг письмо. Когда поджигал, рука его всё ещё была не твёрдой. После он поехал домой.

Волков в этот вечер просил себе самой хорошей еды, и пиво решил не пить, пить вино. Но ни еда, ни вино, долго его за столом удержать не могли. Он вымотался за два последних дня. Сидел над тарелкой, клевал носом. Ждал вальдшнепов жареных с чёрным драгоценным перцем, ему принесли их, и были они вкусны необыкновенно, но даже вальдшнепы, еда аристократов, не смогли долго удержать его за столом, вскоре он сказал Ёгану, что идёт спать.

Когда кавалер уже спал, бургомистр сел в карету, он бы всё ещё волновался до дрожи в руках, но призванный лекарь дал ему крепких капель, и от них дрожь его улеглась. И в руках, и в сердце. Но мысли, мысли-то никуда не делись. Он думал и думал, зачем старуха Кримхильда зовёт его? Что ей надо? Он помнил её, знал её ещё тогда, когда она могла ходить и разговаривать. Когда она держала приют для малолетних, да и для взрослых шлюх. Да и не приют то был. Поганая лачуга, где собирались самые грязные и опасные девки города. Там собиралась вся грязь и чахоточные, и в коросте, и спившиеся бабы всю жизнь занимавшиеся своим промыслом. Поговаривали, что там же за лачугой есть маленькое кладбище, где хоронят тех, кто не может платить Кримхильде за постой. Он, в те времена приказчик у одного не сильно богатого купца, даже ходить мимо того дома не любил. Как мимо дома с прокажёнными.

Господин бургомистр до сих пор помнил, как проходя мимо гнилой лачуги увидал девчонку лет пятнадцати. И с ней на крыльце сидела старая беззубая баба, бесстыдно задрав подол до уродливых колен. А девчонка была грязна, боса, без чепца и волосы её давно были не мыты. Она глядела на него как кошка на птицу в клетке и делано улыбалась, и руки её были неимоверно грязны, а в углах её рта были огромные рыжие и влажные заеды. Хриплым, взрослым голосом девица спросила у него:

— А не хочет ли славный господин свежего мясца.

При этом она задрала ветхую, юбку показав ему грязные и тощие ноги и костлявый, неприятный, не поросший волосами лобок.

Господин, тогда ещё просто Гевен, без приставки «фон» сначала остолбенел от такого, а потом почти взвизгнул:

— Прочь, пошла.

Даже бумаги поднял, чтобы закрыться от гадкой картины. Он ускорил шаг, но до его ушей донёсся насмешливый, шепелявый говор, старой беззубой бабы:

— Не трожь его, Вильма. Видишь, он немощный, гляди какие у него худые лытки. Он их еле переставляет. Куда ему лакомиться молодым мясом. Он бы за тарелку гороха и своим поторговал бы.

И баба вместе с мерзкой девицей зло смеялись ему в след.

Да, он помнил это до сих пор. И помнил тот мерзкий гнилой дом. Он так и был гнилым, пока там не появилась Она.

Когда она появилась, бургомистр не знал, просто он увидел её как-то в дождливый день на улице. Всё вокруг было в грязи, а эта молодая женщина шла по улице, легко перепрыгивая через лужи, несла корзину с едой, и была на удивление чиста. Словно грязь не липла к ней. Даже подол платья был чист. Юный приказчик тогда, от этой светлой женщины взгляда оторвать не мог. А она, поймав его взгляд, улыбнулась ему.

И улыбка эта была словно солнце. Он поклонился ей низко, и она ответила присев, и чуть подобрав юбки. И улыбаясь пошла по мокрым улицам. А он смотрел и смотрел ей в след. Только потом он узнал, что эту чистую и светлую девушку зовут Анхен. И он очень удивился, узнав, что она живёт в вонючей и гнилой лачуге, в которой заправляет мрачная и кривобокая баба, которую зовут Кримхильда.

Он и стукнуть в дверь не успел, как она раскрылась. Как привратник узнавал в темноте людей, для него было загадкой.

— Ждут вас, господин, — сказал Михель Кнофф.

Он провёл бургомистра в обеденную залу. Там, за одним из столов, господин фон Гевен увидел двух красивых и богато одетых женщин. Обе были в мехах сброшенных на локти. Платья у них были вызывающе открыты на плечах и груди. И даже шалями их прелести не были прикрыты. С одной из них бургомистр был знаком, когда-то даже и имел её. В городе её знали под именем Весёлая Рози. Начинала она шлюхой, была распутна и весела, могла много выпить и долго плясать. Всегда требовала оплатить музыкантов. И сейчас, для своих лет, выглядела прекрасно. Теперь она смотрела на него как на старого знакомого, и даже немного улыбалась, ожидая, что бургомистр кивнёт ей, но бургомистр отвернулся от неё. Негоже ему знаться со шлюхами да разбойницами. Тем нажил он себе неприятельницу, так как Рози обозлилась на него за такое пренебрежение, улыбка с её лица исчезла.

Но что ему за дело до того. Сейчас он волновался снова, словно лекарь не давал ему капель. Слава Богу, ждать ему долго не пришлось. В зале было тихо, как ангел в нем появилась благочестивая Анхен.

Была она, как и всегда в накрахмаленном фартуке, и накрахмаленном чепце. Платье светлое, строгое, кружева под горло. Распятие на груди из старого, чёрного серебра. Сама чистота.

Коротко, не очень почтительно присела в приветствии, и сказала тоном холодным, не таким, на какой рассчитывал бургомистр:

— Доброй ночи вам, господин, пройдёмте, матушка дожидается вас.

И пошла в покои старухи, а он пошёл за ней следом.

На дворе уже давно ночь была, а покоях матушки было светло, там горело не меньше дюжины свечей.

— Ступай, — сказала Анхен, и женщина, дежурившая у постели старухи бесшумно вышла.

— Стань сюда, — указала Анхен бургомистру место совсем близко к кровати.

Тон её был таков, что он даже не посмел и думать, чтобы ослушаться. Быстро встал туда, где старуха могла его хорошо видеть.

Старуха не то храпела, не то хрипела тихо, глаза её были полуприкрыты.

Анхен встала на колени возле кровати, взяла тёмную руку матушки, всю в старушечьих пятнах, поцеловала ее, и сказал тихо:

— Матушка, пришёл он.

Бургомистр обомлел в это мгновение. Дремавшая старуха вдруг встрепенулась, проснулась, словно от боли, шумно с храпом втянула в себя воздух и с испугом уставилась на бургомистра. Её глаза, карие на выкате, были вовсе не стары, смотрели внимательно и даже со злобой, старуха сопела своим большим носом, и продолжала пялиться на него. А у него сердце встало, он в эти мгновения обливался потом под своими мехами. И пошевелиться не мог. Даже вздохнуть. А она потом захрипела, забуровила что-то нечленораздельное, вроде даже закашляла. Анхен поцеловала её руку, вскочила, поклонилась, и заговорила быстро, и встревоженно выталкивая господина фон Гевена из покоев:

— Прочь, прочь ступай, я сейчас выйду.

Он выскочил из покоев старухи весь белый от волнения, сердце едва не разрывалось. Встал у стены, стянул с головы берет, стал им на себя воздух гнать, словно веером. Никогда в жизни он страха такого не испытывал. Казалось бы, чего бояться старуху, что и встать не может, и говорить не способна, а она на него такого ужаса нагнала, что живот ему скрутило, как от дурной еды. А шлюха и воровка Рози, что была тут же, скалилась, видя его состояние, шептал что-то своей спутнице, такой же воровке и шлюхе. И они над ним потешались. И не прятали потеху свою. Но ему было не до них. Он едва дышать начал. Едва сердце стучать стало.

Тут из покоев вышла Анхен, прекрасное лицо холодно, словно вода в декабре. А глаза холодом обдают, словно декабрьский ветер, что с севера.

— Вон! — негромко сказал она глядя на бургомистра.

Но говорила это она не ему, тому, кому она это сказала, сразу всё поняли. Рози и её подруга тут же, едва ли не бегом кинулись из покоев, оставляя бургомистра наедине с Анхен. У того, снова сердце остановилась, в ногах слабость появилась, хоть от стенки не отходи. А Анхен подошла к нему так близко, что он запах её чувствовал, и заговорила ледяными словами:

— Матушка говорит, что бесполезен ты. Проку в тебе нет, ты только деньги считать можешь. Да и деньги ты уже не считаешь, берёшь мешки даже и не заглядывая в них.

— Как же, как же… — только и смог просипеть господин фон Гевен.

— Сказано тебе было узнать, зачем пришлый сюда явился. Узнал?

— Меч, меч у него украли… Воровка Вильма…

— Не за мечом он сюда явился! — почти взвизгнула Анхен. — Меч уже вернули ему, да не уехал он.

— Я… Я лейтенанта к нему подсылал, он пил с ним, да тот ничего не сказал ему даже когда пьян был. Невозможно узнать.

Тут Анхен схватила его за щеки своими пальчиками, теми пальчиками, что любому мужчине сладость необыкновенную могли принести, но на сей раз острые ноготки на этих пальчиках легко драли кожу на щеках бургомистра, так что кровь тут же выступила, и покатилась редкими каплями вниз к подбородку. А благочестивая Анхен говорила, обдавая холодом:

— Не можешь узнать зачем он тут — убей его!

Она отпустила его щёки, достала платок из рукава, и стала оттирать пальчики от крови, не отводя глаз своих прекрасных от лица бургомистра.

— Убить его? — он стал рукой вытирать кровь со щек своих. — Как же убить то его, я и не знаю…

— Так ты молодость свою вспомни, как ты раньше убивал? — уже спокойно говорила прекрасная женщина. — Неужто забыл, как ты бургомистром становился.

Бургомистр тяжело дышал и вытирал лицо дорогим беретом.

— Ступай, — сказал Анхен, — и помни, что матушка тебе больше не благоволит. Пока не изведёшь пришлого.

Бургомистр пошёл на улицу, и шёл так тяжело, что привратнику пришлось за локоть его придерживать, чтобы не упал когда из ворот на улицу выходил. А навстречу ему входила в ворота дородная, не молодая, но всё ещё красивая и богатая женщина. Она переступала порог, чуть приподняв тяжёлые бархатные юбки, глянула на бургомистра с усмешкой. Кивнула ему в знак приветствия, вот ей бы он ответил, это не Рози какая-то. Но он её просто не видел, шел, покачивался, по лицу кровь размазана, а сам смотрел в землю. Но она не обиделась, только ещё больше усмехалась. И пошла в покои. Её тоже завала матушка. Дело, видно, было серьезное, раз всех звали.

На улице он перепутал кареты, хотел сесть не в свою, да кучер чужой осадил его грубо.

В другой раз он бы выяснил, кто таков, этот подлец, что грубит ему, а тут — нет, побрёл искать свою карету. Хорошо, что его кучер, узнал бургомистра в темноте и помог ему. Усадил туда куда надо и повёз господина в его дворец.

Волкова разбудил Ёган спозаранку, ничего разъяснять не стал, сказал, что сержант пришёл. Кавалер из постели вставать не стал, не велика птица, велел сержанта пустить. За сержантом и Фриц Ламме пожаловал. Бодрый и весёлый отчего-то, видно уже знал про новость, о которой пришёл сообщить сержант.

— Ну? — спросил Волков садясь в перинах.

— Кавалер, нашли, значит Вильму поутру, — сказал сержант, но тон его был не весел, и Волков и радоваться не стал. — Возницы, что муку от мельницы ночью возили, как рассвело, увидали её.

— В реке? — догадался волков.

— Нет, на дереве, повесилась она.

— Повесилась? — переспросил с ехидцей кавалер.

— Повесилась, — подтвердил сержант. — Мужики снимать её не стали, будете смотреть?

— Обязательно будем, — вместо Волкова ответил Сыч, — очень охота посмотреть, как у вас тут ведьмы сами вешаются. В других-то местах такого чуда не увидать.

— Ёган, — крикнул Волков, — умываться, одежду, завтрак. Максимилиан — лошадей.

— Господин, — пришёл из другой комнаты Ёган, — умываться и одежду дам вам, а еды-то нет, я ещё на базар не ходил, а на кухне вы брать не велели.

— А чего ж ты дурень не сходил на базар? — начал цепляется к нему Сыч. — Лежал, либо — отдыхал.

— Сам ты дурень, — огрызался Ёган, — господин денег мне не дал, а по его кошелям я без спроса не копаюсь. Дурень, лается ещё, босяк приблудный.

— Беги на базар, лентяй, хоть хлеба с молоком купи, а одежду я сам экселенцу подам, — распоряжался Сыч.

— Ты не командуй тут, — не соглашался Ёган показывая Сычу здоровенный кулак. — А то я тебе промеж рог-то покомандую.

— Хватит, — рявкнул Волков, — Сыч, давай воду, Ёган, бери деньгу беги на базар. Сержант, вниз иди, скоро буду.

На том все и разошлись, а кавалер полез из кровати, размышляя о странных делах, что в городе этом происходят.

Глава 20

Спуск к реке крутой, а земля сырая и скользкая после холодных, весенних дождей. Там, внизу, под старым деревом, на котором висела ведьма, два стражника жгли костерок — сыростью тянуло от реки. Спустится к полумёртвому дереву хромому человеку было непросто, приходилось скользить по глине сквозь сухие палки прошлогоднего репейника. Максимилиан помогал, придерживал его за руку. Ёган и монах остались с лошадьми, а Сыч уже был внизу, рассматривал ведьму. И всё вокруг.

Платье на Вильме было недешёвое, но порванное, в грязи и в репьях. На ногах только один башмак. Под ногами чурбан валялся, словно она сама его сюда притащила и с него повесилась. Ведьма запрокинула голову вверх, глаза её были полуприкрыты, а вот рот широко открыт. Вид она имела не такой, как все покойники, даже кожа ещё не стала ни серой, ни жёлтой. Если не синюшный след под верёвкой, то и не подумал бы никто, что баба мертва. Просто в небо уставилась или нос задрала, чтобы чихнуть. Волков с удивлением заметил, что зубы у неё хороши, и Сыч тут же сказал:

— А зубы-то как у молодой, хоть орехи грызи.

Сержант кивал головой и добавил:

— Да и сама вся налитая бабёнка-то. Дойки у неё не висят до пупка, хоть замуж её выдавай? — он вздохнул. — Жила, кутила, пила, веселилась, а всё равно повесилась.

Сыч только хмыкнул в ответ и ехидничал:

— Да уж, конечно — повесилась. Похмелья, видать, не перенесла.

— А что же? Не сама она повесилась? — искренне удивился один из стражников.

— А башмак один сама потеряла, в одном сюда пришла, а через репьи кубарем летела. Вся как чёрт, грязная да в репьях.

— А может, и кубарем летела через репьи, может, пьяная была, — не сдавался стражник.

— Ну да, летела кубарем, а пенёк в темноте не потеряла, и пьяная была, а с верёвкой вон как управилась, вон какой узелок себе смастерила, любо дорого смотреть на такой. Тут трезвый захочешь себе такой узел связать, так призадумаешься, как вязать, а она ночью и пьяная связала, — Сыч поверг соперника.

Стражник вздохнул и сказал:

— Ну, всяко может быть.

— Всяко может быть, — передразнил его Сыч, — всяко, да не всяко.

Он замолчал, огляделся вокруг и произнёс:

— Я вот, что думаю, экселенц, зачем её повесили тут? До реки тридцать шагов, кинули бы туда и дело с концом. Всё шито-крыто. А её вздёрнули. На кой?

Волков сразу об этом подумал, как только увидал повешенную. Он тоже огляделся и сказал:

— А то знак тебе, Фридрих Ламме.

— Что за знак? — не понимал Сыч.

— Предупреждение, меч тебе вернули, воровку наказали — убирайся отсюда подобру-поздорову. Её то мы повесили, а ты просто сгинешь в реке. Ты ж, вроде, умный, неужто не понял посыла?

Фриц открыл рот, да не нашёлся что сказать, так и стоял с открытым ртом. А кавалер стал смеяться над ним:

— Чего закаменел, скажи что-нибудь. Или хоть варежку запахни, стоишь, людей смешишь.

— Смеётесь? — наконец заговорил Сыч. — Мне-то не смешно что-то.

— Никак боишься? — тихо спросил Волков, преставая смеяться.

— А чего же не боятся, людишки местные ведьму вон как запросто вздёрнули. И с нами шутить не будут. Хоть и воры простые. Думаю я, почему вы не боитесь? — так же тихо отвечал ему Сыч.

— Тут ты прав, сдаётся мне, что здешний люд шутить не будет, да и непростые это воры, они баржи хмеля воруют, по четыре тысячи монет за них берут, за двадцатую часть такой деньги нас всех в землю живьём закапают. Так что правильно ты боишься, — всё также тихо говорил кавалер.

— Так отчего же вы не боитесь, экселенц?

— Так я свой последний страх, года три-четыре назад потратил, когда с товарищами в пролом пошёл. С тех пор бояться мне нечем стало.

Волков ещё раз огляделся вокруг: и сверху от дороги, из кустов и с реки, где стояли лодки с рыбаками на течении, хорошо было видно, как они с Сычом шепчутся. Те, кто вешал ведьму, могли их сейчас видеть. И он продолжил:

— Правильно делаешь, ты, Фриц Ламме, что боишься. Страх не раз мне жизнь спасал. Может, кто из этих, кто ведьму вешал, сейчас на нас смотрит, вот только мы отсюда не уедем, пусть они хоть всех городских ведьм перевешают.

— А что ж искать-то будем, экселенц?

— Первое, что я хочу точно знать, грамотна ли она была, — Волков кивнул на повешенную.

— Значит, бумаги будем искать, — констатировал Сыч.

Волоков поднёс ему к носу кулак:

— Тихо ты, чего орёшь.

— Понял я, понял, — понизил Фриц Ламме. — Сначала выясним, грамотна ли была Вильма, а если нет, то кому бумаги украденные показать могла.

— Даже если и знала она письмо, бумаги те такие были, что только умному по разуму. Уж никак не воровке. Ничего с ними она бы не смогла сделать, нужно думать, кому из местных людишек эта ведьма могла их отнести, — Волоков подумал немного и добавил: — Если, конечно, они ей в руки вообще попадали.

— А если они ей не попадались?

— Значит, будем искать, пока не узнаем, что нет их вовсе.

— Вот так, значит? — задумался Сыч.

— Да, так. Ну, есть мысли?

— Ну, так теперь есть, — продолжал Сыч задумчиво, — сначала возьмём за зад нашу красавицу.

— Какую ещё красавицу? — удивлялся кавалер.

— Эльзу Фукс, что сидит сейчас в людской, в гостинице нашей. Спросим у неё. Уж кто, как не она знает, грамотна ли была Вильма.

— А дальше?

— А дальше пойдём к коменданту, в тюрьму, и взбодрим наших сидельцев, может, кто из троих скажет, кому Вильма могла умные бумаги отнести.

Вот за это Волков и ценил Сыча, тот всегда мог всю работу выстроить и всё наперёд разложить. И он сказал Сычу:

— Ты когда одежду постираешь?

— Сегодня, экселенц, — привычно обещал Фриц Ламме.

— Опять брешешь, опять меня обманешь!

— Клянусь, экселенц.

— Сыч, отберу у тебя колет с моим гербом. Весь замызган, рукава, словно ты в грязи ковырялся, мне стыдно, что ты мой герб носишь.

— Да клянусь же, экселенц. Сегодня же постираюсь.

Они шли к подъёму, и Максимилиан подбежал к Волкову, чтобы помогать подниматься по скользкой глине. А сержант кричал им вдогон:

— Кавалер, а что с бабой делать?

Он взял алебарду у подчинённого и качнул повешенную.

— Что хочешь, — отвечал Волков, не оборачиваясь, — хоть в реку её.

Ёган был хорошим человеком, нехитрым, но добрым, ответственным и нетрусливым. Он вставал всегда раньше Волкова. Заранее грел ему воду мыться, готовил одежду. Кавалер и не заметил, как перестал относиться к нему, как к простому холопу. Рано или поздно такие слуги, как Ёган, становятся людьми ближнего круга, доверенными людьми. Всё в Ёгане, в этом крупном и сильном деревенском мужике, устраивало Волкова, кроме одного. Этот болван мог угробить самую хорошую еду своей готовкой.

Кавалер недовольно отодвинул тарелку с пережаренной ветчиной.

— Не понравилось? Совсем? — спросил Ёган, делая жалостливое лицо.

— Ты ещё спрашиваешь? Ты куда столько жира налил, зачем так жарил?

— Так она постная совсем, боялся, что сгорит.

— Так в аду грешников не жарят, как ты эту несчастную свинину.

— Может курицу дождётесь? Я поставил вариться.

— Поставил вариться и ушёл? — негодовал Волков.

— Да, — кивал Ёган.

— Вот одно слово к тебе подходит — болван. Понимаешь? Болван, на лбу его себе запиши, чтобы не забывать.

— А что? — не понимал слуга.

— Я, почему не могу есть с кухни? Боюсь, что отравят. Для того ты теперь за повара, а ты мою еду оставил без присмотра. А сам ушёл. Вот скажи мне, на кой чёрт мы тогда сами готовим, если с моей едой на кухне любой может сотворить всё, что угодно? Можешь мне ответить на этот вопрос?

— Ух ты, — сказал Ёган растеряно и поспешил прочь.

— Болван, ты хоть пиво не тут брал? — кричал ему в след Волков.

— Нет, господин, на базаре брал, — кричал ему в ответ слуга уже из коридора. — Пейте спокойно.

Кавалер не поленился, встал, водой сам сполоснул свой стакан, и только после этого налил пива из кувшина. На полу лежал ковёр, и так был чист пол, что даже босиком можно было ходить. Волков босиком не ходил, и в сапогах не ходил, снимал. Ходил в дорогих лёгких туфлях, купленных в Ланне. Он остановился у зеркала. Удивился. Дорогой колет распахнут, под ним батист с орнаментом. Яркие шоссы. Богатая обстановка позади него. Нет, он всё ещё не привык к своему новому виду. К роскоши покоев. Из зеркала на него смотрел уже совсем не солдат, уже не гвардеец и даже не рядовой рыцарь. Из зеркала на него смотрел сеньор, господин, нобиль. Постучались в дверь, то был Сыч, он привёл девицу.

Эльзу Фукс удивило, когда Сыч сказал, что пускать её в покои господин не велел. И теперь она с тревогой поглядывала на кавалера, ждала неприятностей.

Не отходя от зеркала, Волков спросил:

— Эльза, ты говорила, что Вильма посылала весточки Гансу Спесивому, она умела писать?

— Умела, господин, только плохо, — торопилась говорить девица. — И читала не так, как наш поп. Читала долго, по буквам. И Ганс умел, но тоже плохо. Как и Вильма, по буквам.

— А тебя учила читать или писать?

— Нет, господин. Учила травы различать и зелья варить.

— И что за зелья? — интересовался Сыч.

— Сначала рвотное, для очистки нутра от хворей, а потом и сонное, для сна, но я плохо училась, в травах путалась, Вильма меня дурой звала.

— Больше не будет она тебя обзывать, — заверил Сыч.

— Не будет? — переспросила девушка, уставившись на Сыча, ожидая пояснений.

— Повесили её.

— Кто, стражники?

— Да нет, не стражники.

— А кто же тогда? — не понимала Эльза.

— Сама подумай, — говорил Сыч загадочно.

— Ганс Спесивый? — гадала девушка. — Хотя нет, он Вильму слушался.

— Ганс сбежал из города. Кто ещё мог её повесить?

— Не знаю, — задумчиво говорила она, — может, госпожа Рутт?

Волков и Сыч переглянулись. И Сыч спросил:

— А что, Рябая Рутт могла повесить Вильму?

— Не знаю, — Эльза Фукс задумалась, вспоминая. — Ну, когда они с Гансом один раз деньги считали у нас дома, Ганс хотел больше денег взять, а Вильма ему и говорит: «Доиграешься, дурак, Рябая узнает, что долю её зажали, так живьём в землю закопает». Говорит, хочет за пять с половиной талеров с Кривым потолковать.

— С каким Кривым, кто такой? — спросил Волков.

— С госпожой Рутт всегда был человек, большой, шляпу носит и тряпку на правый глаз мотает. Всегда с ножом ходит.

— Значит, Вильма под Рябой Рутт ходила? — уточнил Волков.

— Не знаю, господин. Но деньгу ей всегда относила.

Спрашивать больше было нечего, всё становилось на свои места. Все дорожки вели к Рябой Рутт. И кавалер, и Сыч это отчётливо понимали. Волков стоял, поигрывая стаканом, в котором ещё плескалась капля тёмного пива. Но потом нашёл, что спросить:

— Думаю отправить тебя в приют, согласна?

— Экселенц, — не дал заговорить девушке Сыч, — рано её отводить в приют. Может, ещё она что-то скажет. Ещё что-то вспомнит.

— Ты помолчи, — сказал Волков, — знаю, почему ты не хочешь её отводить в приют, тебе хорошо, когда молодая безотказная бабёнка под боком.

— А что? — ничуть не смутился Фриц Ламме. — Ежели у бабы махнатка есть, то её и иметь нужно, так Господь сказал, и иметь её махнатку нужно как можно чаще, ежели молодых баб не иметь, у них хвори случаются.

— А ты случаем не бабий доктор? — поинтересовался кавалер.

— Нет, у меня другое ремесло, — важно сказал Сыч.

— Ну, так, может, помолчишь тогда, может, дашь девице сказать?

Фриц Ламме сложил руки на груди, всем своим видом показывая: «Пусть скажет, если вам так угодно».

— Ну, говори, пойдёшь в приют или у меня пока останешься? — произнёс Волков, глядя на девушку.

Девушка стала мяться и краснеть, косилась на Сыча и молчала.

— Не бойся, говори. Тебе ничего не угрожает. Всё будет так, как сама захочешь.

— Я и не знаю, — мямлила Эльза Фукс, — я до сих пор сама и не решала ничего.

— Если замордовал тебя Фриц, так и скажи. Чего боишься?

— Господин Фридрих… Он просто меня там, в людской, при других слугах берёт, а они смотрят. А как вас нет, так и сами домогаются. А так, я с вами хочу остаться… Да, лучше с вами, господин.

— А ну-ка, кто там к тебе домогался, — сразу стал яриться Сыч, хватая девушку под руку, — а ну пошли, покажешь.

— Стой ты, дурень, — остановил его Волков, — потом выяснишь, ты мне, Эльза, ответь, почему ты в приход идти не хочешь. Вон тому чумазому давать согласна, а в приход — ни в какую.

Девушка стала вдруг строгой, серьёзной, словно повзрослела сразу, и, глядя на кавалера, произнесла твёрдо:

— Лучше с господином Фридрихом, — она кивнула на Сыча, — чем туда. Душно там, от старухи словно чад идёт, стоишь рядом — вздохнуть не можешь. Одни бабы злобные, дерут друг друга, другие несчастные такие, что в петлю лезут. А Ульрика такая страшная, что сердце рядом с ней стынет.

— Ульрика? Кто она такая? — спросил Волков.

— Помощница Анхен.

— И чем она страшна? — продолжал спрашивать кавалер.

— Тёмная душа, — серьёзно говорила девушка, вспоминая что-то, — один раз меня в столовой заставили столы скоблить с одной бабой, а у бабы той дети с мужем сгорели, и она рыдала день-деньской, поскоблит стол малость, а потом сядет на лавку и рыдает. Ульрика раз ей сказал работать, она, вроде, и начала, и тут же опять села рыдать, она её второй раз сказал, баба та опять начала работать и опять стала рыдать, так Ульрика подошла к ней, погладила по голове, и сказала тихо: «Боль твоя не утихнет, и нам от тебя проку нет, ты ступай к реке, там покой найдёшь». А я глядела на Ульрику, а у неё глаза тёмные, как колодцы ночью, а баба та встала и пошла.

— И что утопилась баба та? — спросил Сыч, внимательно слушавший рассказ.

— Не знаю я, — отвечала Эльза Фукс, — я её больше не видела.

— Ладно, побудешь пока со мной, — задумчиво произнёс Волков, всё ещё играя последней каплей пива в стакане, и тут же продолжил уже другим тоном, тоном господина, — платье постирай, не терплю замарашек. Сыч, обрюхатишь девку — женишься. И собирайся, поедем в тюрьму, поговорим с нашими сидельцами насчёт Рябой Рутт.

— Не волнуйтесь, экселенц, — задорно лыбился Фриц Ламме, выпроваживая девушку из покоев, — с девкой всё будет хорошо, я жениться ещё не надумал. А в тюрьму сейчас поедем. Только выясню, кто к нашей Эльзе клеился, мозги ему вправлю, и поедем.

— Смотри, без кровищи там, — кричал ему в след кавалер.

— Обязательно без кровищи, — обещал Сыч уже из коридора.

Но есть ему хотелось, и поэтому решили они перед тем, как в подвал холодный идти да сидельцев там допрашивать, зайти в какую-нибудь харчевню поесть. Особенно был не против повар Ёган, видно ему самому не очень нравилась собственная стряпня. Там он заказал себе одному миску бобов с мясом такую, что хватило бы двоим. А у Волкова там, в харчевне, может, от пива начала болеть голова. Он, вообще-то, на здоровье не жаловался, если речь не шла о ранах, что получены от оружия. А тут голова. Видно, крепко ему досталось тогда, в «Безногом псе». Глаза у него уже почти прошли, а вот голова давала о себе знать.

— Монах, — окликнул кавалер брата Ипполита, — зелье от болей в голове при себе?

— Со мной, господин, — отвечал монах, — опять боль донимает?

— Давай, накапай капель.

Монах ушёл, сыскал ему воды, принёс стакан, стал отсчитывать капли в воду и говорил:

— Вам бы лечь нужно, полежать, иначе толка не будет. Вам бы в покои вернутся.

Кавалер выпил воду, он и сам знал, что от капель монаха боль-то проходит, но вот голова становится дурная, тяжёлая. Слушаешь, и тут же переспрашивать приходится, словно не слыхал. А услышал, так и позабыл сразу, хоть снова спрашивай. Да и что спрашивать уже не помнишь. Он вздохнул и сказал Сычу:

— Не поедем сегодня в тюрьму, монах велит прилечь, так и сделаю.

Когда вернулись в трактир «Георг Четвёртый», там их встретил управляющий Вацлав, был он огорчён, кланялся и спрашивал:

— Господин кавалер, от чего же вы от нашей кухни отказались, неужто не по нраву вам она пришлась?

— Лучше я не ел, — отвечал кавалер, — даже у герцога де Приньи не так хороши повара, как у вас.

— Так отчего же вы нас презрели? — удивлялся Вацлав. — Отчего человек ваш, на нашей кухне добрую еду в мерзкие кушанья превращает?

Кавалер не нашёлся, что ответить, не мог же он сказать, что боится отравления. А вот Сыч, как всегда, был на высоте:

— Так мы из него решили повара сделать, пусть пока руку набивает, на ваших мастеров глядючи. Ничего, научится. Он у нас хваткий парень, хоть на вид и дурак.

— Сам ты дурак, — огрызнулся Ёган.

На это управляющий ничего сказать не смог, только удивился от души. И поклонился, показывая, что разговор закончен.

Голова от капель монаха к вечеру болеть перестала. Волков, Сыч, монах, Максимилиан, Ёган и даже Эльза — все сидели за столом в покоях кавалера, пили пиво, что принёс Ёган из другого трактира. За окном стало смеркаться, и кавалер велел зажечь все шесть свечей в обоих канделябрах. Монах читал свою книгу о тварях и ведьмах. Читал, и сразу переводил с языка пращуров. И чем дальше он читал, тем чаще кавалер смотрел на Эльзу. Она как будто вслух превратилась, ловила каждое слово монаха, а глаза её были широко раскрыты, вот только смотрели они куда-то в пустоту, вернее в стену.

«А на шабаше ночью, раз в год, они собираются и разоблачаются до гола, и так избирают старшую, что ими будет год править как королева, — читал брат Ипполит. — После чего славят Сатану и поют ему сатанинскую осанну, величают его своим единственным мужем, а всех других мужей лают козлищами и скотами, и поносят их. Пьют вина и запретные зелья, что сами варят, и грибы едят такие, что только они их ведают. А когда пьяны от зелий и грибов становятся, то зовут к себе козлов, и ослов, и псов, и ложатся с ними и противоестественный блуд творят. И кричат, что скоты им милее, чем мужи человеческие. А другие промеж ног берут себе мётлы, палки и чреслами по ним елозят, и оттого в раж входят и в буйство. И потом друг другу чресла лобызают и лижут».

Волков глядел на Эльзу, у девушки лицо каменное, сидит она глаза таращит в стену, и ему показалось, что ей кое-что знакомо из того, о чём читал монах. А вот все остальные, кто с ужасом, как Ёган или Максимилиан, а кто и интересом, как Сыч, слушали про ведьм. А Сыч даже произнёс мечтательно:

— Взглянуть бы на такое!

Монах оторвался от чтения, с укоризной поглядел на Сыча, тот скривился, как-бы извиняясь, но монах нашёл нужное место в тексте и стал читать, делая паузы и назидательно поглядывая на Фрица Ламме: «Коли найден ими будет муж, что видел их, то с ним поступят они по злому. Лишат одежд его, скопят, наденут ошейник или хомут, и будут ездить на нём, понукая плетью и палками, пока не загонят его до смерти. Или лишат одежд его, оскопят, и будут рвать бороду ему по волоску, и скоблить кожу в разных местах до мяса, и сыпать туда будут золу горячую и соль. И другие казни для мужей у них есть».

— Ну, что, хочешь ещё взглянуть на их сход? — иронично поинтересовался Волков.

Сыч кривился и махал рукой пренебрежительно, мол: «Да, ерунда всё это. Сказки».

Но жест этот выглядел ненатуральным и показным. Простым бахвальством. Волков улыбался, хотел ему напомнить, что было с ним, когда ведьму из Рютте брали, да не стал. Пусть бахвалится.

И тут в дверь постучали. Максимилиан пошёл к двери, открыл. На пороге стоял гостиничный слуга, он сообщил, что купец Аппель, желает видеть господина кавалера, если для того не поздно.

— Не поздно, — чуть подумав сказал Волков, — Максимилиан, идите, встретьте купца, Ёган, стань за моим креслом, оружие пусть наготове будет. Все остальные ступайте.

— И мне уйти? — удивился Сыч.

— Колет у тебя грязен, и сам немыт, ступай, не позорь меня, — был сух и холоден кавалер.

— Да я в углу постою, там и света нет, не разглядит он мою грязь, — говорил Фриц Ламме.

— Ступай, — настоял Волков.

Сыч обиделся, пошёл к двери, бурчал что-то. Но Волков был рад такой обиде, по-другому он и не знал, как заставить Сыча стирать одежду и мыться.

Купец Аппель был дороден, почтенен, носил бороду и аккуратную шапочку с «ушами», что носят почтенные горожане, те что образованы. Он поклонился, а Волков со стула не встал, невелика птица, ответил кивком головы. Указал рукой на стул, напротив себя. Приглашал садиться. Спросил:

— Изволите вина?

— Нет-нет, кавалер, отвлекать от дел вечерних вас не посмею, вечером все хотят покоя, зачем посетители вечером, — отвечал купец, подходя к столу.

Максимилиан стал за стулом Волкова. И он, и Ёган были при оружии, что на купца произвело впечатление.

— Чем же обязан я?

— Не вы мне обязаны, а я вам.

Волков с долей удивления наблюдал за купцом и тот пояснил:

— В моём заведении, я владелец трактира «Безногий пёс», вам был причинён урон. От того скорблю я.

— Ах, вот оно что, — понял кавалер. — Значит это ваш кабак, в котором обитала разбойница и ведьма Вильма со своей ватагой.

— Прискорбно, но это так, — извинялся купец. — Я о том скорблю.

— А вы о том не ведали, конечно?

— Что вы! Что вы! Конечно! Ни сном, ни духом. Разве я бы не запретил такое?

Он врал, и Волков чувствовал это, купчишка всё знал, и даже мог иметь долю с грабежа. А купец чувствовал, что Волков ему не верит и продолжал:

— Я уже погнал с должности приказчика Руммера, на место этого подлеца уже другого взял.

— Да, неужели? — язвительно спросил кавалер. — Как это хорошо. Может теперь у меня и голова престанет болеть, и рука быстрее заживёт.

Купец деланно улыбался шутке, но улыбка у него выходила жалкая, он сделал шаг к столу, полез в свой большой кошель и стал доставать оттуда и выкладывать на скатерть монеты, приговаривая:

— Во искупление, так сказать, в знак понимания ваших страданий. Надеюсь это поспособствует…

Чему это должно было поспособствовать, он не договорил, выложил монеты и замер, замолчал, ожидая реакцию кавалера. А реакция у кавалера была той, на которую и рассчитывал купец. Волков сразу узнал монеты, что лежали на краю стола. Это были великолепной чеканки папские флорины. Как о них говорили, самое чистое золото, что знает свет. Хоть и не велики они были, но цена их была весьма высока. Волков даже не знал, сколько талеров серебра можно просить за эти монеты. На скатерти сверкало шесть новеньких флоринов.

Кавалер встал, забрал у Ёгана свой пояс на котором висел меч и кошель, подошёл к столу, стой стороны, где лежали монеты, остановился, уставившись на купца, и сказал потом:

— Что ж, думаю, что вины вашей нет, в том, что напали на меня в трактире.

— Истинно, нет, — кланялся купец, — клянусь вам. Разве я такое допустил бы?

Волков одним движением смахнул золото со стола себе в кошель.

И купец, кланяясь на каждом шагу, пошёл к двери:

— Не смею обременять, доброй вам ночи, кавалер.

— И вам, — кивал ему волков.

А когда он ушёл, Ёган наводя порядок на столе, глядя на дверь заметил:

— А неплохо быть важным кавалером.

— Не плохо, думаешь? — спросил его Волков.

— А то! Чего же плохого, живёшь в королевских покоях задарма, кормят тебя кушаньями задарма, да ещё золото тебе носят за здорово живёшь!

— Ох и дурак ты! — сказал кавалер, удивляясь наивности слуги.

— А чего дурак-то? — в свою очередь удивлялся слуга. — Не правда что ли?

— А то и дурак, — вдруг встрял в их разговор Максимилиан раньше этого не делавший, — господина твоего чуть не убили, резали и били насмерть, чудом жив. Ты вот на его месте остался бы жив, когда слеп был, а тебя ножами кромсали бы?

Ёган не ответил, уже и сам всё понял, но Максимилиан продолжал:

— Нет, лежал бы сейчас холодный. А господин наш, сам одного бандита зарубил. И ещё одного ранил. В городе ненавистников у него много, только недавно к нему приходили мужи с оружием, ты же сам видел, а ты говоришь «задарма». Не каждый золото за такие «дарма» захочет.

Волков удивлённо слушал здравые рассуждения совсем молодого человека, затем указал на юношу пальцем и сказал Ёгану:

— Молод, а всё понимает, не то, что ты, дурень!

Глава 21

Комендант Альбрехт был немолод, но бодр, он увидал кавалера, стал споро вылезать из-за стола, цепляясь за всё мечом ещё более старым, чем меч Волкова. На нём была такая же старая кираса, как и меч. Как он только не мёрз в ней сидя в холодном помещении всё время. Он подошёл к рассерженному кавалеру и заговорил, примирительно, но без всякого заискивания, как воин с воином.

— Вы уж простите меня, друг мой, но и вы и я знаем, что такое дисциплина, сиречь повиновение пред старшими! — он поднял вверх палец.

— И кто же отдал вам приказ? — холодно спросил кавалер.

— Ну, а кто, как не первый секретарь суда, он. Прислал смету на содержание арестантов, а в ней приписка: «Незамедлительно выпустить всех, кто не записан в судебный реестр». То есть все те, кто не ждёт суда, должен быть отпущен. Все бродяги, шлюхи и дебоширы, драчуны и похабники все, все, все — пошли на выход. Вот и ваши тоже пошли, в реестре их не было.

— Могли бы и предупредить меня, — произнёс кавалер с укором.

Старик встал к нему близко, положил ему руки на плечи, и, касаясь седой бородой его одежды, заговорил тихо:

— На словах… На словах велено было вас о том не предупреждать. Но я послал к вам человека днём, но никого из ваших людей в трактире не было, была одна ваша служанка, молодая. Ей и было предано на словах, что людей ваших вечером выпустят. Она вам не сказала разве?

— Что за служанка? — интересовался Волков.

— Почем мне знать, сударь мой, а у вас что, много служанок?

— Сыч, — позвал кавалер, — Эльза тебе что-нибудь передавала про сидельцев наших, то, что их отпускают?

— Ничего, экселенц, — подошёл Сыч, — первый раз слышу.

— А эта, замарашка, как её… Жена Лодочника?

— А, эта, Гретель её звали… — вспомнил Фриц Ламме.

— Точно, она ничего не говорила?

Сыч задумался, а потом озадачено произнёс:

— Так я её со вчерашнего дня и не видел, не ночевала она в людской сегодня.

Волков стал ещё мрачнее, захотелось ему найти виновного, да кто тут виноват, сам не оставил девку в тюрьме. Сам и виноват.

— Ну что, сударь мой, скажете, виноват я, в том, что упустили вы своих сидельцев?

— Скажу. Вы не виноваты. Спасибо вам, господин комендант, — Волков поклонился ему, а старик обнял его как родного.

Сыч придерживал ему стремя, когда он садился на коня и говорил:

— А я думаю, чего сержанта сегодня нет, думаю, проспал подлец, а он видно не проспал, видно он боле не появится. Кажись, надоели мы этому городу.

Волков мрачно молчал, трогая коня шпорами, поехал к трактиру, а Сыч запрыгнул на своего, догнал кавалера и продолжил:

— Что теперь делать будем, экселенц?

— Писать письма, — отвечал Волков, думая о чем-то, о своём.

В трактире их поджидал ещё один сюрприз, как только кавалер вошёл в залу, так к нему тут же устремился распорядитель Вацлав, ещё издали начал кланяться и так старался, что Волков почувствовал недоброе. Так оно и вышло.Вацлав говорил вежливо, и улыбаясь:

— Уж не сочтите за грубость, достославный рыцарь, но по велению хозяина нашего, сказано мне взымать с вас плату за проживание в королевских покоях. Уж сегодняшний день будет для вас бесплатным, а за следующие дни, коли надумаете остаться, придётся платить.

И был так любезен и ласков распорядитель трактира, что захотелось Волкову дать ему в морду, руки чесались, но кавалер сдержался, ни к чему на холопе срываться, коли хочешь господина проучить. А господином тут был бургомистр. Тот самый бургомистр, которого барон фон Виттернауф считал верным человеком.

Внешне Волков остался вежлив и холоден, и съезжать из таких роскошных покоев ему явно не хотелось, и он спросил:

— А сколько же ваши покои будут мне стоить, если я надумаю сам платить?

— Два талера за ночь, — радостно сообщил ему распорядитель, — а так же за людей ваших, что в людской ночуют, и за коней ваших в конюшне ещё талер.

Тут уже кавалеру пришлось приложить усилия, чтобы не влепить мерзавцу оплеуху, за такие-то цены. А мерзавец улыбался всё так же ласково, кавалер скривился, ничего не ответил и пошёл в свои покои, писать барону письмо.

Как пришел, сел за стол, сидел, сцепив пальцы в замок, и уставившись в стену — думал и был зол. Даже сапоги не снял. Ни вина не просил, ни пива. Ёган на цыпочках ходил, зная, что господину в таком расположении духа на глаза попасться — не дай Бог! Сыч же в своём нестираном колете и вовсе сидел в людской, носа в залы не совал, а Эльзе, хоть была она и в чистом платье, да и монаху тоже, передалось тревожное состояние Сыча. Все сидели и ждали, когда господина отпустят бесы. А кавалер сидел и злился на бургомистра, знал он, что все препятствия ему чинит именно бургомистр, видно надоело тому, что кто-то по его городу ездит, людей будоражит и в холодный дом бросает. Там допросы чинит, ищет чего-то, а чего — не говорит. Любой бургомистр осерчал бы. А ещё Волков злился на барона, который считал бургомистра честным человеком, который поможет делу. Нет, делу он не помогал, а мешал, и кавалеру стало ясно: чтобы продолжить розыск, ему требовались полномочия. Чтобы и самого бургомистра, коли потребуется, в рог скрутить можно было.

В общем, долго он сидел, думал, и надумал, что не только барону писать нужно требуя у него полномочий. Ещё написать ротмистру Брюнхвальду надобно, чтобы с добрыми людьми своими пришёл к нему сюда, так как полномочия, не подкреплённые мечами и алебардами, мало чего стоят. И монахам написать в Ланн надумал, отцам из Святого Трибунала, брату Николасу и брату Иоганну, что были с ним в Альке. Им он собирался описать ситуацию в Хоккенхайме, и объяснить, что для Святой Инквизиции работы тут хватит надолго, и работа эта весьма прибыльна будет, так как бабёнок подлых здесь много, и недобрым они промышляют издавна, а посему и серебра у них в достатке будет.

Как всё это он обдумал, потребовал себе чернила и бумагу, и гостиничный слуга всё принёс, но перья были плохи, и Волков тут же капнул на дорогую скатерть чернилами. От того ещё больше злился, хоть скатерть не его, и от злобы этой глупой письма и вовсе не получались.

Давно он не писал таким людям как барон. Грязное и глупое письмо доверенному лицу герцога разве пошлёшь. Приходилось стараться. И как тут стараться, если перья дурно точены. А письма приходилось по два писать, потому, как не знал он, где сейчас барон. Может он ещё в Альке, а может он уже в Вильбурге. Тоже самое было и с Брюнхальдом, может он со вдовой ещё, а может уже в Ланн поехал. А ещё письмо монахам. Так что, пока написал пять писем, все руки перепачкал, кучу бумаги извёл и скатерть заляпал. Он уже проголодался, а ему даже пива никто не принёс. Ёган, и тот сбежал из покоев, видя как бесится кавалер, в очередной раз комкая испорченную бумагу. В довершении ко всему, на рукав дорогого колета попали чернила.

За это он отчитал Максимилиана, не вовремя пришедшего в его покои спросить у него что-то об одном из сёдел, которое требовало ремонта. Волков высказал ему, что он небрежен и отправил его на почту с письмами. А сам зло звал Ёгана, чтобы поменять запачканную одежду. После чего, решил ехать обедать в любой трактир, в котором о нём не знают, и вряд ли будут травить. Всё-таки боялся он отравы. В общем, утро и день были преотвратны.

Лейтенант Вайгель был человек умный, и был он из хорошей семьи. И первое обстоятельство, и второе, содействовало его успешному продвижению по службе. Но в городе Хоккенхайме он достиг пределов карьерного роста. Стать капитаном он не мог, так как по городскому уставу капитаном всех городских войск был штатгальтер императора. И как не пытался изменить это правило герцог Ребенрее, император свою привилегию — назначать городского главнокомандующего, отдавать не хотел. И посему, лейтенанту приходилось мириться с тем фактом, что его непосредственным начальником был не кто иной, как бургомистр, а не император, который тут никогда не появлялся.

Вайгелю, человеку, за плечами которого было несколько военных компаний, подчиняться бургомистру, которого он считал первостатейным жуликом и отъявленным трусом, было непросто. Но уж больно выгодна была должность начальника стражи в богатом городе. Настолько выгодна, что порой он забывал жалование получать. Поэтому приходилось терпеть, и что ещё хуже, участвовать в грязных делах бургомистра. Вот и теперь этот взбалмошный тип вызвал его и стал у него требовать выгнать кавалера, что рыщет по городу с непонятной целью. Но лейтенант, который недавно ужинал с этим кавалером, уже понял, что его просто так не выгнать. Этого кавалера запугать не получится. Лейтенант Вайгель смотрел на бургомистра, который лихорадочно расхаживал по кабинету и придумывал один за другим глупые способы, как избавить город от назойливого пришлого. Лейтенант со скептической миной слушал весь этот бред бургомистра и думал: «Ишь ты, видать, и вправду этот пришлый глубоко суёт свой нос, раз тебя так припекает. Тебя и твою благочестивую старуху, с которой вы весь город доите. И что это ты так разволновался, ведь сам обер-прокурор у тебя в дружках ходит. Или от этого кавалера и обер-прокурор не спасет? Интересно, что же это за кавалер такой?»

И тут бургомистр остановился, перестал нести всякую чушь, и сказал:

— Найдите мне Вайгель, добрых людей, чтобы покончили с ним.

Лейтенант едва успел подумать, что у самого бургомистра под рукой куча всякой сволочи, готовой к такой работе, как бургомистр продолжил:

— Чтобы не местные были, и чтобы хороши были — не разбойники. Разбойников этот пришлый сам режет, даже когда слеп. Как было в «Безногом псе».

Такие знакомые у лейтенанта были. Добрые люди с хорошим оружием, что вечно без денег сидят. С ними он в компании ходил против еретиков.

— И какова плата? — Спросил лейтенант, хотя очень не хотелось лезть ему в это дело.

— Двести талеров, — ошарашил его бургомистр, — но только чтобы люди самые крепкие были.

«Не скупится, подлец, — думал Вайгель, понимая, что за такие деньги его знакомцы могут и небольшую войну начать. — Видать, совсем допекает вора этот пришлый».

Но, с другой стороны, хоть и недолюбливал лейтенант бургомистра, хоть и презирал его, тем не менее, благополучие самого лейтенанта было неразрывно связано с этим вороватым и бесчестным проходимцем, каким-то образом, ставшим самым важным человеком в речном регионе.

— Есть у меня такие люди, — сказал лейтенант. — Буду писать им.

— Пишите немедленно, — говорил бургомистр возбуждённо.

— Напишу, но уж если напишу, так обратного хода не будет, за деньгой они приедут, даже если уже работы не будет.

— Пишите, я дам денег вперёд. Пусть едут сюда.

Лейтенант городской стражи Вайгель встал и, поклонившись, пошёл к себе писать письмо, хоть и не по душе ему всё это было.

Когда рыцарь божий Фолькоф и люди его сели за стол в трактире «У святой Магдалены», а бойкие разносчицы уже носили им еду, лейтенант Вайгель пришёл на почту. Он решил не посылать человека, а дойти до почты самостоятельно, ведь погода стояла прекрасная, солнце согревало город, который всю зиму вымораживали холодные ветра с реки. И он не пожалел о том, что пошёл сам. Пока он обходил большую весеннюю лужу, что разъездили бесконечные подводы, увидал верхового, что остановился у почты. Ещё не подойдя близко, лейтенант узнал его по колету сине-белого цвета и чёрной птице на груди. Это был мальчишка-паж приезжего кавалера, от которого так хотел избавиться городской голова. Мальчишка зашёл в здание почты, вот господин лейтенант решил не спешить и подождать в сторонке. Когда вскоре мальчишка вышел, сел на коня и уехал, то господин Вайгель поспешил на почту сам.

Увидав его, страдающий тучностью почтмейстер не поленился и с трудом выбрался из-за стола. Стал кланяться. Командир городской стражи ему тоже кланялся и улыбался. Они поговорили о погодах, и о цене на дрова, которая вроде как, должна была упасть с приходом весны, а никак не падала. А потом лейтенант, как бы промежду прочим, спросил:

— А что за юноша у вас тут был сейчас, в одежде с гербом красивым на груди?

— Проезжий, не наш, — сказал почтмейстер, начиная понимать, что неспроста лейтенант спрашивает и пришёл сюда он видно неспроста.

— Письмо принёс? — продолжал лейтенант.

— Принёс, принёс, — соглашался почтмейстер, уже начиная кривиться лицом, зная, что сейчас последует неприятная просьба.

И она последовала. Была она неприятна, и только по форме она напоминала просьбу, а по сути это было требование. Лейтенант сказал ему ласково:

— Надобно для пользы города взглянуть на него.

— Взглянуть? — жалостливо переспросил почтмейстер.

— Надобно, друг мой, надобно, для пользы города, только для пользы города.

— Уставом Императорской почты недозволенно то, — начал ныть толстый почтмейстер.

Так оно и было, и вообще, почта не подчинялась городским властям, и даже герцогу-курфюрсту не подчинялась. Почта была сутью империи, и служащие её получали жалование из имперской казны. Но что мог возразить почтмейстер командиру городской стражи? Да ничего, ибо телесами он был хлипок и душою слаб.

— Так, давайте письмо, — настаивал лейтенант, — говорю же, я не прихотью совею прошу его, а надобностью города.

— Якоб, — жалостливо позвал почтмейстер одного из помощников. — Якоб, дай письмо, что принёс юный господин только что.

Служащий тут же ушёл и через несколько мгновений принёс письма, те самые, что привёз на почту Максимилиан. Он с полупоклоном передал письма почтмейстеру и вышел из комнаты. И пока толстый служащий императора снова не принялся ныть про то, что велено, и про то, что нет, лейтенант забрал все пять писем у него из рук, отошёл к окну и, не сомневаясь ни секунды, сломал на первом же из писем сургуч. Стал к свету и начал читать. И его лицо стало не таким уже и ласковым, когда прочитал он, что пришлый господин требует себе полномочий, а полномочия эти бы привели бы бургомистра в ужас, узнай он о них. Лейтенант после сломал новый сургуч и стал читать другое письмо, в котором кавалер просит своего сослуживца вести к нему в помощь добрых людей, и побыстрее. А сколько тех людей, неясно из письма было. И судя по тому, каков это кавалер, а уж лейтенант ещё на ужине понял, что тот не промах и во многих тяжких делах был, то и люди, что придут к нему, будут такие же. И от этого письма, начал лейтенант уже хмурится, и лик его становился тревожен. И видя тревогу на его лице, стал волноваться и почтмейстер, да только ничего он не мог поделать, стоял рядом с господином лейтенантом да тряс третьим подбородком, глядя, как тот ломает сургуч на новом письме. А третье письмо и вовсе худое было. Писал приезжий ни куда-нибудь, а в Святой Трибунал, прося святых отцов, чтобы скорее были, так как в городе, в котором господин Вайгель стражей командовал, ведьм много, и все они богаты. Опустил господин лейтенант письма и уставился в окно отрешённо. Задумался он. Как тут быть ему, что делать? Можно, конечно, письма эти скрыть, не отправлять, а приезжего убить, но случись, что случись. Новый розыск. Случись, что кто спросит у почтмейстера что-то, так разве этот жирный почтмейстер не покажет на него, что мол, господин лейтенант письма забрал. Покажет, уж этот сразу покажет. А во имя чего ему лейтенанту рисковать? Во имя городского головы фон Гевена и старой ведьмы, что уже и ходить не может? Нет-нет, дела в городе были хороши, пока ими не стали интересоваться проворные люди, такие, как кавалера Фолькофа, а уж как такие люди стали здесь рыскать, так пиши пропало, и убивать его смысла нет, не своей волей он тут рыщет. А значит, вместо убитого новый появится. Господин лейтенант протянул почтмейстеру пачку писем и сказал:

— Отправьте по адресу. Сургуч поправьте только.

Почтмейстер взял письма трясущимися руками и отвечал:

— Непременно поправим.

— Ну что ж, тогда не буду вам мешать, — сказал господин лейтенант и поспешил из почты прочь.

У него появились вдруг важные и срочные дела, а то письмо, что он писал своим знакомым добрым людям, когда хотел их в город для дела позвать — порвал, а клочья выбросил в лужу. Он был умный человек, он знал, что делать и торопился.

На площади перед ратушей было не протолкнутся, купцы, лёгкие возки, кареты и снова купцы, купцы. Здесь было чисто, луж не было, купчишки хоть ещё и кутались в меха и пышные береты, но на ногах у них уже мелькали яркие, летние чулки и лёгкие туфли. Местные держались особняком, их было значительно меньше приезжих, собирались они ближе ко входу в ратушу. Туда и поспешил лейтенант. Его там хорошо знали, ему кланялись. И он, собрав вокруг себя многих городских купцов, сказал им, что надобны ему деньги, кредит на двадцать две тысячи талеров. И что под них даст он в залог свой дом и своё имение, что было в трёх милях вверх по реке. А кредит он хочет взять под два процента в месяц. Купцы дивились выгодности предложения, так как знали, что дом и имение главы городской стражи стоят много больше двадцати двух тысяч. Может, и на все двадцать восемь тысяч потянут. Они спрашивали, что за дело затеял лейтенант, но на этот вопрос лейтенант только улыбался и грозил купцам пальцем, явно не желая раскрывать секрета своего дела. Тогда одиннадцать негоциантов тут же учредили ссудную компанию, звали из магистрата чиновника, что ведает городской собственностью, двух нотариусов и попа со Святою Книгой. Чиновник магистрата писал им бумагу, что лейтенант городской стражи Вайгель есть честный житель города Хоккенхайма и не врёт, что ему принадлежит в городе дом и поместье за городом. На то есть запись в книге регистрации собственности. Затем лейтенант клялся перед попом на Святой Книге, что его собственность более нигде не заложена. И сам он долгов не имеет, а уже после всего этого была составлена нотариусами бумага ссудная на двадцать две тысячи талеров серебра земли Ребенрее. Под проценты месячные. И господин лейтенант торжественно её подписал. Торговые дела и дела коммерческие промедления не терпят.

Волков ещё только расплачивался в трактире за неплохой и недешёвый, съеденный им и его людьми обед, а господин лейтенант уже сидел в ратуше и считал свёртки с серебром, что в мешках приносили ему доверенные люди от купцов. Негоцианты всё ещё пытались выяснить, зачем лейтенанту столько денег, но он всё так же загадочно улыбался и не отвечал.

Глава 22

Волков не знал, чем заняться, вернее, он, конечно, знал, но понимал, что в сию минуту то, что ему хотелось бы сделать, сделать будет не так уж просто. Они с Сычом и Максимилианом разузнали, где находится дом Рябой Рутт. Поехали туда украдкой, как будто мимо проезжали. И всё, что смогли разглядеть, так это забор и ворота.

— Да, уж… — произнёс кавалер, разглядывая крепкие ворота. — И через забор такой не перелезть.

Забор был крепок, как и ворота, а по верху его шли острые шипы.

— А мы её на улице возьмём, — обнадёжил его Сыч. — Вот только, думаю, людишки нам понадобятся. Думаю, с ней тоже пара человек будет.

— Ну, вот и выясни, кто с ней бывает.

— Выясню, экселенц, только вот, куда мы её повезём? В тюрьму-то нас уже наверное, комендант не пустит с ней.

— Поедем опять к лодочному мастеру в сарай, — отвечал Волков, но без привычной своей уверенности, он разглядывал острые штыри на крепком заборе. И думал всё-таки не торопиться, дождаться Брюнхвальда с людьми. С каждым днём всё неуютнее было ему в этом городе без Брюнхвальда и четырёх десятков добрых людей с ним.

— Всё выясню, экселенц, — обещал Фриц Ламме. — Узнаю, что она за птица, эта Рутт.

Сыч пришёл вечером, когда Ёган собирал вещи господина и складывал их в сундук. Завтра они собирались съезжать из дорогой гостиницы. Ну, в самом деле, не платить же три монеты за ночь! Это ж где такие цены виданы? Да пусть даже и на этой кровати спал какой-то император, три талера — это уж слишком. Сыч был серьезен, без спроса сел за стол к Волкову и начал:

— Экселенц, я даже и не знаю, как эту Рутт брать. Карета у неё, как у графини какой, слуг двое на запятках, мужики крепкие. Оба при железе. Да кучер тоже немелкий, тоже при ноже, да форейтор имеется. А форейтор и вовсе страшен.

— Страшен? — уточнил кавалер.

— Сам черняв и здоров, бородища чёрная, и конь чёрный. Шляпа с пером, глаз у него один, так сегодня рявкнул на улице, что все возы и телеги прочь с дороги в канаву прыгали, лишь бы дорогу карете дать. Грозный он.

— При мече этот чернявый?

— При мече, но меч не такой, как у вас, а узкий, и вся рукоять в железных вензелях, что бы руку защищать.

— А доспех каков у них?

— Все в платье, доспеха ни видать, может под одёжей прячут. Экселенц, а зачем вы спрашиваете, неужто брать их думаете?

— А что, боишься? — спросил кавалер, усмехаясь.

Ёган престал собирать вещи, стал у двери и прислушивался.

— Я, может, и боюсь, — говорил Фриц Ламме, — да разве ж вас моя боязнь остановит?

— Не-а, не остановит, — со знанием дела сказал Ёган, неодобрительно глядя на хозяина, — сколько их знаю, всё время на рожон лезут, словно два чрева у них, и две головы. И не живых, ни мёртвых не бояться. Их, вроде, бьют и бьют, а им всё нипочём, чуть зажили и опять в свару набиваются.

— Ты сапоги почистить не забудь, — беззлобно сказал Волков, — ни в какие свары я не набиваюсь. Думаю просто.

— Думаете, — бубнил Ёган, уходя в спальню, — уже видно придумали, как чернявого мужика убить.

Но кавалер его не слушал, он повертел головой, разминая шею, и спросил Сыча:

— А Рутт сама какова из себя?

— Графиня, одно слово. И не скажешь, что когда-то волосатым пирогом торговала, да воровала по трактирам.

— Прямо графиня? — не верил кавалер.

— Не меньше, платье — бархат красный, цепь золотая, перстни на перчатках, сама красивая. Я б её поимел.

— Да ты и корову дохлую в овраге поимел бы через неделю воздержания, — крикнул из спальни Ёган.

— Цыц, болван, велел тебе господин сапоги чистить, так чисть, чего разговоры слушаешь, — откликнулся Сыч. — То не про тебя разговоры, как до железа дойдёт, так ты в телеге сидеть будешь, или как в прошлый раз на кровати храпеть.

— Чего, на кровати? Да я на кровати лежал, потому как в беспамятстве был, — прибежал из спальни Ёган, он махал пальцем перед носом у Сыча и говорил, — а вот что ты дела, а? Я так понял, что господин один с разбойниками бился.

И, видно, этими словами он достал Фрица Ламме.

— Ты руками-то, дурак, тут не маши своими, — начинал злиться он, — а то я тебе сам махну.

— Чего ты махнёшь? Махальщик, махнёт он, — начинал заводиться и Ёган. — Я тебе сам так махну…

— А ну тихо вы, — рыкнул кавалер, — угомонились оба, ополоумели? Ты иди сапоги чисть и собирайся, съезжаем завтра, а ты за пивом мне сходи в другой трактир.

Сыч едва до двери дошёл, что-то бурча и обещая что-то Ёгану, как явился Максимилиан и сообщил, что пришли четыре купца, одного из них управляющий Вацлав знает, зовёт господином Аппелем, кланяется ему. И эти купцы, просят дозволения видеть господина кавалера.

Ёган в который раз выглянул из спальни и сказал:

— Честные люди уже ужинать думают, а эти в гости пожаловали, нате вам зарасте, на ночь глядя, с чего бы?

— Займись ты наконец делом, чёртов болван, — рявкнул на него кавалер, — но сначала мне одежду дай и стаканы ставь на стол. Сыч, вина у Вацлава проси, а вы, Максимилиан скажите, что приму купцов.

Купчишки, а было пришло их трое, видно, в гильдии были не в перовом ряду. Нет, не торговцы с рынка, конечно, но и не из негоциантов первой десятки. Одежда у них была исправной, чистой, но без излишеств. Ни золота на пряжках, ни перьев заморских птиц на шапках, ни мехов. Один из них был в перчатках, он и держал небольшую подушку, прикрытую красивой шелковой тряпицей. Все они были люди нестарые, но и не молодые. Они кланялись ему, представились, да кавалер прослушал их имена, он тоже им кланялся, не поленился встать из-за стола. Запомнил имя лишь одного, того, что держал подушку — звали его Рольфус. Он предложил им сесть за стол, да они отнекивались, ссылались на время, не хотели беспокоить господина кавалера в час ужина. Хотя стаканы уже стояли на столе, и графин с вином, и чаша с сушёными фруктами в сахаре тоже.

— Так что ж вас привело, господа купцы? — спрашивал Волков.

Сыч, Максимилиан, Ёган и даже Эльза Фукс тут были, всех интересовало: «Чего купцы припёрлись, да ещё с подушкой?»

И купец, тот, что держал эту самую подушку, сказал:

— Известно нам, господин кавалер, стало, что в нашем городе случилось с вами дело неласковое, что разбойники напали на вас, и вам телесный урон был нанесён. И вот, чтобы дурно о нашем городе вы не думали, решено купеческой гильдией вам сделать подношение в знак уважения нашего к вам.

Купец Рольфус поклонился, сделал знак своему товарищу, что был слева, и тот одним движение стащил тряпицу с подушки. Рольфус шагнул к Волкову.

Кавалер неплохо разбирался в камнях, в своей роте он был первый по камням знаток, ещё в молодости научился знанию этому у первого своего офицера, который любил камни. Все сослуживцы, после удачных грабежей несли камни сначала ему, а не маркитантам, чтобы он дал им оценку, а не жуликоватые торговцы.

Сначала Волков думал, что это гранат, хороший красный гранат. Но как только купец поднёс подушку поближе, он разглядел, что перстень не с гранатом, а с отличным и чистым рубином великолепной огранки. Он в изумлении поднял глаза на купцов — те стояли и сияли, видя его реакцию. Они поняли, что перстень сразил кавалера наповал. По-другому и быть не могло, только золото и работа стоили не менее двадцати талеров. И это без камня. А сколько стоил этот красный, вернее глубоко-розовый камень, кавалер и представить не мог. Пятьдесят монет? Сто?

Да, это был королевский подарок! Королевский!

— Гильдия купцов города Хоккенхайма просит вас принять подарок, господин божий рыцарь, — произнёс довольный купец, протягивая подушку поближе к Волкову. И снова кланяясь.

— Отменный дар, — произнёс кавалер и потянул руку к перстню, — редкий камень.

И тут из-за его плеча вылез Ёган, взглянул на перстень, чуть не носом в него ткнулся, и, разглядев, сказал недовольно:

— Отчего бы ласка такая? То бьют нас тут, то злотом осыпают.

Волков раздражённо ткнул его локтем той руки, что за перстнем тянулся, думал уже осадить за наглость, да вдруг замер. И вопрос слуги, словно клином застрял в голове его. Кавалер замер, уставился на купца всё ещё улыбавшегося ему. А рука так и не взяла престня.

Ёган не был дураком, после тычка господина быстро пошёл в спальню, вещи собирать, а вот Сыч вдруг спросил у купцов:

— А отчего же четвёртый ваш товарищ не поднялся сюда, вы же, вроде, вчетвером пришли?

Купцы переглянулись, вернее два купчишки глянули на того, что держал подушку с перстнем, он, видно, был у них за старшего. А тот вдруг растерялся, смотрел на Волкова, словно это он задал ему вопрос, смотрел и не находил, что ответить.

В покоях повисла странная тишина, Волков стоял и ждал ответа, а купцы ничего не говорили. И эта тишина превратилась в напряжение, и длилось оно, пока дурёха Эльза не выронила поднос. Деревянный поднос для кушаний грохнулся об пол, а девушка ойкнула.

Все посмотрели на неё, кроме кавалера, он продолжал глядеть на купца, что держал подушку с перстнем.

Сыч подошёл к девице и выпихнул её из комнаты прочь. А кавалер, так и не дождавшись ответа на вопрос, спросил, как-бы уточняя:

— Так кто это кольцо мне дарит?

— Гильдия города Хоккенхайма, — отвечал купец Рольфус, но уже не так торжественно, как вначале.

Волков перевёл взгляд на того купца, что стоял по правую руку от него и спросил снова:

— Гильдия купцов города Хоккенхайма? Так ли?

Купчишка обомлел, стал коситься на Рольфуса. И ничего не отвечал.

Кавалер взглянул на третьего купца, а тот и вовсе уставлялся в стену, будто бы всё это его и вовсе не касается. Только вот стоял он, едва дыша.

— Как вас зовут, Рольфус, кажется? — Уточнил Волков, обращаясь к купцу, что держал подушку.

Тот согласно кивал.

— Окажите мне любезность, друг мой, хочу глянуть, как камень играть будет на свету, наденьте перстень.

— Мне надеть перстень? — удивлённо переспросил купец.

— Да, наденьте, а я гляну, каков он на руке, — продолжал кавалер и тут же крикнул. — Ёган, свечи мне и пояс.

Ёган, уже понял, к чему дело идёт, сразу принёс подсвечник, со всеми свечами, и пояс, хотя не пояс нужен был его хозяину. Он подошёл к Волкову и протянул ему меч. Эфесом к хозяину. Не взглянув на слугу, кавалер взял оружие. Он продолжал смотреть на купца и поиграл мечом, привычно разминая руку:

— Ну, так, что же, друг мой, примерите перстень?

В тоне его не слышалось и капли благожелательности.

— Так не по чину мне такой перстень, — наконец вымолвил купчишка.

— По чину, по чину, — убеждал его кавалер, — Ёган, неси мне перчатки.

Рольфус аккуратно взял перстень. Даже в перчатке он держал его двумя пальцами.

— Смелее, мой друг, смелее, только перчаточку снимите, — настаивал Волков. — И надевайте его.

Но Рольфус замер, дальше дело не шло. Он так и держал перстень двумя пальцами. Два других купца косились на него и, очевидно, не понимали, что происходит, один даже сказал тихо:

— Да надень ты его, наконец, раз тебя так просят.

Но Рольфус не собирался это делать. Тем временем Ёган принёс господину перчатки. Волков, положив меч на стол, надел их. И, размяв пальцы, произнёс:

— Максимилиан, Сыч, пока гости меряют перстень, сходите вниз, приведите четвёртого, того, что постеснялся подняться к нам.

Сыч и юноша тут же пошли скорым шагом из покоев. А Волков присел на край стола и спросил у Рольфуса:

— Что, не хочется перстень мерять?

— Не по чину мне такое, — просипел купчишка, он так всё и держал перстень в двух пальцах.

— Не почину, значит, — сказал кавалер вставая.

Глаз он с купца не сводил, и тот от такого внимания, едва не шатался.

Тут вернулись Сыч с Максимилианом.

— Нет его там, экселенц, — сообщил Фриц Ламме. — Что делать будем, искать?

— Обязательно будем искать, но только с этими господами сначала потолкуем.

Волков был выше любого из купцов и тяжелее. За его плечами было двадцать лет войн и сражений, а купчишки…

Первого он свалил с ног, просто толкнув его плечом в грудь, тот улетел к двери. Второму он положил пятерню на лицо и толкнул его к стене, у того ноги едва от пола не отрывались, а Рольфус, чуя беду, бросил подушку и хотел было юркнуть из покоев, но кавалер поймал его за одежду и как тряпку метнул в стену.

И всё стихло, купцы лежали, один трясся, другой молился, а Рольфус сжался и смотрел злым зверьком на всех по очереди.

Волков увидел перстень на полу, поднял его, осмотрел, не увидел ничего необычного и произнёс:

— Максимилиан, а где моя секира?

— Внизу, в телеге, со всем нашим оружием, — отвечал юноша.

— Несите, думаю, она сейчас может пригодиться.

— Да, кавалер.

— Ёган!

— Да, господин.

— Заверни ковёр, чтобы не запачкать, а то заставят за него ещё платить.

Ёган стал быстро сворачивать край ковра.

— О Господи, Господи, Господи, — стал креститься один из купчишек. — За что мне такое.

Волков вдруг подскочил к нему и, схватив за шиворот, потащил в спальню. Затащил туда, закрыл дверь. В спальне было темно, горела только одна свеча на комоде, кавалер взял свечу, навалился на купца коленом, прижав его к полу, и спросил с угрозой:

— Кто тебя послал?

— Аппель, — сразу ответил купчишка сдавлено, — говорит, иди с Рольфусом, отнеси рыцарю подарочек. Я и пошёл.

— Так и сказал «подарочек?»

— Что? А, да, так и сказал. Так и сказал, — кивал купец.

— Деньги обещал?

— Нет, да… Не деньги, обещал за месяц аренду за склад не брать.

— Кто таков этот Аппель?

— Первый из гильдии, все нобили друзья его и банкиры, и купцы все под ним ходят.

— Он с бабёнками дружит?

— С какими бабёнками? — не понял купец.

— Из приюта, с Анхен, с Рябой Рутт.

— Нет, господин, что вы? Зачем они ему, берите выше, он с бургомистром дела делает.

Волков поднялся, поставил свечу на комод и сказал:

— Лежи тут, встанешь — ноги отрублю. Не шучу.

— Господи, Господи, Господи, — снова причитал купец крестясь.

Он притащил и второго купца в спальню, но говорить с тем было трудно, он от страха едва понимал, что происходит, а когда увидел, как Максимилиан протягивал Волкову страшный боевой топор, так и вовсе стал рыдать. И просится к жене и детям, чтобы попрощаться. От него кавалер и вовсе ничего не узнал, а вот Рольфус был в себе, лежал у стены, зыркал по сторонам глазами, не нависай над ним огромный Ёган и крепкий Сыч, так и вовсе попытался бы бежать.

Кавалер сел пред ним на корточки и показал сначала секиру, а потом перстень:

— Ну, выбирай, рубить тебя или твой перстень тебе в пасть затолкать?

Купец молчал, глядел, как кавалер вертит перед его носом перстнем и дышал, словно бежал долго.

— Ясно, — произнёс Волков и схватил его пальцами за щёки, стал разжимать орт, явно намереваясь заснуть туда перстень.

— Да не надо, не надо, — вырывался и бился купчишка. Он извивался, отталкивал руку, закрывался, всячески отдаляя от себя драгоценность. — Не надо же, зачем же…

— Жри тварь, — свирепел кавалер, раздражусь от сопротивления купца. — Сыч, руки ему держи.

— Сейчас, экселенц, накормим гниду, — Сыч стал помогать Волкову, схватил Рольфуса за руки, и тот понял, что теперь уже конец его неминуем, и он взмолился.

— Господин, господин, пощадите.

Волков не отпустил его, не убрал перстня от лица, но дал ему шанс, спросил:

— Кто послал?

— Негоциант Аппель, звал меня к себе и сказал, что проводить вас надобно, зажились в городе, а по добру вы не уходите, говорил, что надобно вас поблагодарить, так чтобы другим неповадно было. Сказал найти двоих, кто поглупее, что бы делегация была, и взять у аптекаря Бределя капли, перстень каплями полить.

— Что за капли? — спросил Сыч.

— Не знаю, склянка синего стекла, велено было три капли внутрь кольца капнуть и дать просохнуть.

— Аптекарь так сказал? — не отставал Сыч.

— Да, аптекарь, и сказал, чтобы без перчаток перстня не брал.

— Аппель зачем с вами приходил? — спросил кавалер.

— Не знаю, боялся, что передумаю. Хотел убедиться, что мы к вам пошли, наверное. Я так думаю.

— Перстень тебе Аппель дал? — интересовался Сыч.

— Он.

— Денег тебе обещал? Сколько?

Тут купчишка разговор прекратил, отворачивался и сопел.

— Знаешь, что курфюрст делает с отравителями? — спросил кавалер.

Рольфус взглянул на него с негодованием:

— То не яд, до смерти травить вас нельзя было. То зелье для хвори. Чтобы вы захворали да домой убрались.

— Так Аппель сказал тебе?

— Нет, так аптекарь сказал.

— И что это за хворь? — спросил Волков.

— Не сказали мне. Не знаю.

— А где пузырёк от зелья? — сыч как всегда был внимателен к мелочам. — У тебя? Или, может, бросил?

— Бросил.

Волков выпустил его. И Сыч отпустил. Они отошли в сторону и тихо заговорили между собой, а купец немного ожил и стал прислушиваться, о нём ли говорят, хотел, подлец, знать, что с ним думают делать.

— Аппеля и аптекаря брать можно, — говорил Фриц Ламме кавалеру почти на ухо.

Но, как ни странно, Волков не поддержал его. Не согласился сразу. Сыч удивился про себя и продолжил:

— Купчина, Аппель может отбрехаться, откупиться, коли есть деньги и связи. А аптекарю куда деваться? Возьмём, прижмём — и всё скажет.

Волков кивнул головой, но вслух опять не одобрил план Сыча.

— Или не так думаете, экселенц? — спросил тот.

— Не так, — кавалер покрутил перед глазами драгоценный перстень. Смотрел, какой он великолепный, и произнёс. — Вообще никого брать не будем. Пока.

— Не будем? — удивился Сыч.

— И этих отпустим, — Волков кивнул на купчишку. — Всех.

Сыч не верил своим ушам, едва от удивления рта не раскрыл.

— Пусть идут, скажи им, а потом пойдёшь к Вацлаву и скажешь, что через три дня отъедем. Затихнуть нужно.

— А, — Сыч улыбнулся, — я-то уж подумал, что вы мудреть стали, думал, неужто, экселенц, вы отступить решили. А вы просто затихнуть хотите. А потом?

— Потом видно будет, — Волоков продолжал крутить перед носом перстень, — не могу я отсюда уйти. Слишком богат город, жадность моя солдатская не позволит мне уйти, не взяв тут хоть немного казны. Ведь и тебе деньжата не помешают, а Фриц Ламме?

— Уж не помешает серебро-то, — соглашался Сыч, — только вот, как бы шеи нам тут не посворачивали, экселенц.

— Вот для этого затихнем и ждать будем.

— А чего ждать?

— Ротмистра и его людей, а ещё разрешения бургомистра взять.

— Брюнхвальд придёт? — обрадовался Сыч.

— Письмо послал уже ему.

— Слава тебе Боже, — Сыч осенил себя знамением, — аж от сердца отлегло.

— Рано отлегло у тебя, — сухо сказал кавалер и крикнул, — Максимилиан, проси купцов прочь, поздно уже, засиделись, пусть домой идут. Ёган, неси воду и уксус, будем перстень дарёный мыть.

Глава 23

У господина фон Гевена тряслись руки, ночь была глубока, а персты его так дрожали, что стакан удержать не мог. Пришлось за лекарем посылать, чтобы капель для спокойствия принёс. И не мудрено, у любого бы задрожали. Только что он получил две плохие вести, да чего уж, плохих — ужасных. Его верный помощник в коммерческих делах купец Аппель, написал ему письмо, в котором доложил, что дело с подарком не выгорело. И потому он, Аппель, отъезжает из города, на неизвестное время, так как нет у него желания никакого сидеть под судом отравителем.

— Дурак, — ругал его бургомистр, читая письмо, — дурак, ну какой суд, я бы любой суд отвёл бы. Ничего бы рыцаришка пришлый не доказал бы. Я бы любого судью успокоил. Побежал куда-то… Дурак!

Весть была плоха, но от неё руки у городского головы не затряслись. Только сон пропал. Но тут верный человек пришёл и доложил ему, что лейтенант Вайгель, глава городской стражи, всё имущество своё сложил в телеги и отвёз на баржу, которую днём нанял. А пред тем ещё и дом с имением загородным заложил недорого. И на барже той, с женой, детьми, любимым конём и слугами отплыл.

— Как отплыл, куда отплыл? — недоумевал городской голова.

— Неведомо куда, — отвечал верный человек, — в темень. Ночью отплывал. Только что.

И вот тут руки бургомистра стали немного потрясываться. Сидел он разинув рот и думал, и в страшном сне господин фон Гевен представить не мог, что два ближайших его человека, вот так вот сбегут. Бросят его. И от кого сбегут-то? Не от обер-прокурора, не от следствия и розыска, а от паршивого рыцаря, у которого и людей-то кот наплакал, а всех полномочий — одно письмо придворного барона. Пусть и близкого к герцогу.

Досадно, что его люди оказались дрянью и разбежались как трусы, но такое он пережил бы. Но вот как подумал он, что с такими вестями ему придётся ехать в приют, к старухе Кримхильде, так руки его стали трястись по-настоящему. Так, что стакан о зубы бился, из которого он вина выпить решил.

Звал он слуг, велел звать лекаря. А ещё велел карету запрягать, и одежду нести. Ох, как не желал он ехать в приют, как не желал, об одной мысли о старухе начинал он ещё и животом скорбеть.

Лекарь, разбуженный ночью, был услужлив, лил капли в стакан, считал их, и давал ему порошок от слабости живота. Слуги носили одежду, а ему всё было плохо. И капли плохи, руки всё дрожат, и одежда не та, и туфли не чищены и в нужник всё одно хотелось. Жена пришла на шум, так накричал на неё. Насилу успокоился. Оделся. Пошёл в карету, а лекарь рядом шёл, за ручку держал, всё пульс щупал.

Бургомистр выдернул у него руку раздражённо, вздохнул, и полез в карету, и поехал в приют, словно на казнь. Страшна была старуха. Для всех, кто знал её, настоящую, страшна была благочестивая Кримхильда. Одна надежда у него была на благочестивую Анхен.

Всё-таки не чужие люди, столько лет знались, и столько лет он призван был к ней. И пусть последние годы не звала она его к себе, всё одно не чужой он ей. Авось заступится. Так думал бургомистр подъезжая к приюту.

Может он и зря боялся. Была ночь, когда красавица Анхен приняла его, к старухе не позвала. Говорила с ним сама и была спокойна. Холодно, правда, говорила, по делу, и руки не подала целовать. Выслушала Анхен все, что говорил он, и про кольцо, что они с Рябой Рутт подарили приезжему рыцарю, и что людишек бургомистра рыцарь разоблачил, но отпустил их, а кольцо, что было травлено зельем, которое госпожа Рутт передала аптекарю, рыцарь оставил себе. Потом он рассказал про то, как лейтенант сбежал с вещами и семьёй, дом задёшево продав. И про купца его, про Аппеля, что тоже сбежал от страха. И даже тут благочестивая Анхен была спокойна. Слушала внимательно, но всё так же холодно. А когда бургомистр закончил, сказала ему одно слово:

— Ступай.

И больше ничего, а фон Гевен и не знал радоваться, что к старухе не позвали или печалиться, что Анхен так холодна.

Решил судьбу не злить, просить милости у благочестивой Анхен не стал, поспешил на двор к карете. И поехал домой, спать.

А вот Анхен долго ещё не ложилась, теперь её трясло. Нет, не руки как у бургомистра тряслись, тряслась вся она. И не от страха, а от злобы. И не было на этом свете никого, кого бы так ненавидела она, как пришлого рыцаря, что приехал сюда и рыскал тут.

Ульрика, верная подруга её, уже в ночной рубахе и простоволосая, сидя на постели звала её:

— Госпожа моя, полночь уже, придёшь ли спать?

— Ложись, покоя мне нет. К матушке пойду, спрошу, что делать?

— Из-за рыцаря того, божьего покоя нет?

— Из-за него. Будь он проклят.

— Ждать ли мне тебя?

— Нет, спи, — сказал Анхен, вставая с лавки. — Я у матушки надолго, разговор непростой будет.

Она пришла не скоро, но Ульрика не спала, ждала её. Когда Анхен пришла, она вскочила из постели, стала помогать госпоже раздеваться. А потом легли они, и Ульрика прижавшись к Анхен спросила, у неё:

— Ну, что сказала матушка?

— Сказала, чтобы сама всё заделала. Иначе не выйдет дела.

— Пойдёшь к этому псу, ляжешь с ним?

— Лягу. А там и убью. А по-другому никак, будь он проклят, иначе его не взять, не прост он, изощрён. Будь он проклят.

Ульрика от жалости к госпоже своей готова была рыдать, стала гладить её по волосам, целовать стала в лоб в щёки её.

А благочестивая Анхен лежала чужая. Лежала, словно не её целовали, и вдруг зажала кулаки и заорала в потолок, да так, что отшатнулась Ульрика, так, что понёсся крик Анхен по покоям и пошёл через толстые стены по коридорам, и все в доме от сна очнулись, лежали в страхе слушали и думали: «Что это?» Хоть многие из женщин, что жили тут давно, знали, кто так орать может, чей ор аж до костей пробирает.

— Что ты, что ты, сердце моё, — снова прижалась к Анхен Ульрика, снова гладила её по волосам как девочку, — что с тобой, отчего так нехорошо тебе?

— Матушка костры видела, — заговорила Анхен, всё ещё глядя в потолок, — костры по городу, и виселицы, а средь них люди да мужи злые дело кровавое делают, и попы, попы, попы. Всюду попы, и рыцарь этот все их сюда позвал.

— Господь наш, истинный отец наш, и муж наш, не допустит, — шептала Ульрика, — не оставит дочерей и жён своих.

— Не оставит, — вдруг успокоилась и стала холодна Анхен, — завтра сама к пришлому пойду и всё заделаю, а господу истинному не до нас, сами мы должны всё делать, сами.

Дальше Ульрика с ней говорить не стала, она хорошо знала, что значит этот тон благочестивой Анхен.

Снова стало тихо, а Михель Кнофф, привратник и единственный мужчина в приюте, сидел в своей коморке, он поставил на лавку, что служила ему столом, полупустую кружку с давно выдохшимся пивом. Рукой прикрыл огонёк лампы, на всякий случай. Бывало, что когда визжала благочестивая Анхен, в лампе огонь тух. Хоть и кричала она далеко, а всё ровно холодом обдавало, словно сквозняком. Огонь гас, вроде как сам по себе. Так и сидел с рукой над лампой. Прислушивался. Дышал тихо-тихо, боясь зашуметь. Он служил здесь давным-давно и знал, если благочестивая Анхен так в ночи кричит, значит, зла она до лютости.

Утром Волков был в прекрасном расположении духа, встал и был голоден. Ёган уже воду подал мыться, и одежду чистую. Кавалер мылся и поглядывал на великолепный перстень. Он вчера с Ёганом и Сычом мыли его в уксусе и воде со щёлочью. Перстень сверкал под лучом солнца, что попадал на него из окна. Не поскупились подлецы на подношение.

Пришёл Максимилиан, спросил седлать ли коней.

— Седлать, едем завтракать, хочу курицу жареную, мёд, молоко и свежий хлеб, — говорил Волков, надевая чистое исподнее.

Эльза Фукс, помогала ему подвязать шосы к поясу, так он её за грудь лапал. Хотя груди у неё почти и не было. И улыбался при том, а девица от неожиданного внимания господина покраснела. И подавая ему туфли тоже улыбалась.

Всем людям его передалось доброе настроение господина. Даже Ёган с Сычом не собачились по своему обыкновению.

Внизу, в большом зале, его увидал управляющий Вацлав, кавалер думал: «Сейчас кинется про деньги говорить». А он только поклонился и улыбался ласково. Волков тоже ему поклонился и пошёл на улицу, хотя не любил он нерешённые вопросы. Надо было бы остановиться и поговорить с управляющим, сказать ему, что пока он съезжать не собирается, больно хороша гостиница, но и денег платить не станет. Что три дня ещё на гостеприимстве поживёт. Но портить прекрасный, весенний и солнечный день пререканиями с этим Вацлавом ему не хотелось.

На улице, сев на коня, кавалер отправил Максимилиана на почту, конечно, знал он, что ответа наего письма ещё быть не может, они только ушли, но мало ли… Может, какие другие письма могли ему прислать. И от отца Семиона, что жил в монастыре в Ланне, а может от барона, в общем, юноша поехал на почту. А сам кавалер со всеми, включая Эльзу поехал в трактир «У мясника Питера». Он слышал, что это хорошее место и еда там всегда свежая.

Деньги у него были, и от серебра, что дал ему на поездку барон, кое-что ещё осталось, были и те славные золотые флорины, что принёс с извинениями купец, хозяин «Безногого пса». В общем, решил он своих людей кормить, и позволил им заказать всё, что хочется. Чтобы знали, как ласков он с ними.

Курицу он брать не стал, хоть и не скоро оно готовилось, взял седло барашка, хозяин божился, что ягнёнок был молод и ещё поутру блеял, и не обманул, Волкову мясо нравилось. Он запивал его вином, не пивом, пиво пусть Ёган с Сычом пьют, и монах с Эльзой тоже от пива не отказывались. Кавалер поглядывал на Эльзу, как девушка с удовольствием ела жареную свинину, пачкалась в жир, как смешно она брала тяжёлую кружку с пивом. Думал кавалер взять её к себе на ночь. Думал, думал и не надумал, не привлекала она его, щуплая, без груди, ляжек нет, зад худой, только мордашка милая да глаза огромные как сливы. Не женственная. Не на чем пальцы сжать. Не то. Не Брунхильда.

Он вспомнил о красавице, которую оставил в Ланне. Немного погрустил, самую малость. Пусть она и несносна, и противна бывает, так что убить хочется, но ни что не сравнится с её великолепным задом, который хочется сжимать пальцами глядя на её спину и затылок.

Вот такие воспоминания придут, и костлявая Эльза красоткой покажется. Волков выпил вина, чтобы хоть чуть отвлечься от бабьего наваждения и огляделся, нет ли в харчевне девок. Да нет ни одной, утро — рано ещё, спят после ночи. А тут и Максимилиан пришёл, сообщил, что писем для кавалера на почте нет, сел есть. И Волков про баб вроде позабыл, поостыл.

Хорошо когда делать ничего не нужно. Всё вроде сделал, что от тебя зависит. Чтобы дальше искать то, что нужно барону, требуются люди, иначе опасно, иначе — голова прочь. Он чувствовал, что весь город злит. Не весь конечно, но тех, кто тут усиделся, укоренился, тех, кто этот шумный и суетный город считают своим. Тех, кто с города имеют хороший доход, и с этим доходом прощаться не желают. Они все думали, что он по их душу тут, а ему нужны были только опасные для курфюрста бумаги, но разве им объяснишь это. Нельзя. Слово он барону фон Виттернауфу дал, что никто про тайну эту не узнает.

Долго сидели в харчевне и много просидели, хозяин тридцать крейцеров за завтрак просил. Тридцать, Волков помнил, что в Рютте, за такие деньги можно было трёх коз купить. Три козы и мешок гороха — роту накормить можно было до отвала. Но торговаться не стал — заплатил.

После отправили монаха и Эльзу в гостиницу, сами поехали по городу проветриться и осмотреться. Мимо дома Рябой Рутт опять проехали. На богатый дом купца Аппеля посмотрели. Первый попавшийся мужик-возница им его показал, видно Аппель был, и впрямь лицо в городе не последнее. Все его знали. И дом тому подтверждение. Не дом — дворец, не то, конечно, что у бургомистра, тот всем дворцам дворец, но тоже ничего себе. Окна большие, стёкла огромные. Комнаты у купца Аппеля, видать, были светлые, до самой ночи свечей не нужно.

Ездили по городу, город был хорош. Дома, много новых, крепкие. С большими стёклами. Храмы хороши, и люди не боятся строить их, хотя до еретиков два дня пути, а вокруг города нет стен. А уж как хороша была ратуша, и высока, и часы на ней со звоном. А к реке съехали, там столпотворение, обозы, телеги, возы снуют туда-сюда. Дороги так забиты, что и пеший не всегда пройдёт. Хорошо, что набережная мощёная, иначе из дороги сделали бы грязную канаву. А баржи, баркасы, корабли, стоят сплошными рядами у пирсов пристаней. И везде люд суетится: таскает, грузит, разгружает, считает-рядится, ругается. А мимо плывут нагруженные баржи, и на север плывут, и на юг.

— Да, — сказал Ёган, оглядываясь вокруг, — суматошное место.

— Да уж, не твоя деревня Рютте, — соглашался Фриц Ламме. — Экселенц, а мы что, с еретиками не воюем уже?

— Воюем, — отвечал Волков, — забыл что ли, с кем в Фёренбурге воевали?

— Помню, оттого и спрашиваю, — пояснял Сыч, — раз воюем, куда баржи то плывут? Там же на севере сплошь еретики живут.

— Не только еретики, — отвечал кавалер, он и сам понять не мог, как такое происходит, и находил лишь одно объяснение, — там и наши тоже живут. Вперемешку там всё. К ним всё и плывёт.

На, а как иначе быть могло, он несколько лет воевал с еретиками, и милости к ним не проявлял, и они дрались с ним так же свирепо, пленных брали редко. И жгли храмы друг другу. Казнили священников. Как же можно торговать с теми, кого люто ненавидишь, и кто ненавидит тебя? Как вообще можно к ним приплыть и сказать: мы конечно при случае вас зарежем, так как вы безбожники, но вот вам наши товары: хлеб, шерсть, железо, хмель и серебро, давайте ваши ткани и кружева, давайте вашу бронзу и листовую медь, стекло и замшу. Нет, такое попросту невозможно. Но тяжелогруженые баржи плыли и плыли на север, гонимые течением. А на юг, по тому берегу тянулись лошадями такие же тяжёлые баржи. И было их немало на реке.

Так потихоньку прошёл в разъездах весь день, и самое удивительное, что Волков устал не меньше обычного, да больше даже, хотя ничего за день не сделал. Только удовольствие получал.

Обедать они не обедали, завтракали долго, а вот как солнце покатилось к горизонту, решили искать себе ужин. Нашли тихую харчевню, где не воняло. Но уж теперь кавалер своих людей решил не баловать, с утра потратились, теперь и бобов поедят. Сели есть, и всё было хорошо, стол был чистый, еда была доброй, пиво было свежее. И глянулась кавалеру местная девка. Молодая, со всеми зубами, одна из всех была не потаскана и опрятна. Она нагло клянчила пиво у приказчиков и мелких купчишек. Улыбалась Волкову и показывала крепкие икры, не стесняясь задирать юбку. Видно и все ноги у неё были крепкие. Да и сама она была ладная и на язык острая. Волков хотел уже позвать её, купить ей пива, да долго раздумывал. Вцепилась деваха в пьяненького купчишку и с ним ушла. Кавалер насупился и сидел не спеша пил пиво в надежде, что купчишка девку долго не удержит, и она придёт в харчевню снова. Но вечер наступил, а та девка так и не появилась. На дворе уже темнело, телеги освободили дороги, а харчевня стала полна народа. Пришли другие гулящие девки, но такой ладной среди них не было. И Волков сказал всем собираться.

Они поехали в гостиницу. Можно, конечно, было поездить по кабакам, поискать на ночь себе девицу, да как-то не захотелось ему. Решил, что позовёт Эльзу, не всё же Сычу ею пользоваться. Ёган принёс воду, забрал несвежую одежду, а Волков налил вина и сказал ему:

— Девчонку приведи ко мне.

Сам стал к зеркалу, пил вино и разглядывал себя. И вдруг заметил то, чего раньше у него не было. А не было у него и намёка на живот. У солдат не бывает животов, не та жизнь у них, чтобы пузо растить. И в гвардии тоже не отрастишь, хоть жизнь там намного легче солдатской. А тут на тебе, вылезло. Он стал боком. Да, живот несомненно появился. Нет, конечно, это не то брюхо, что через ремень висит, но всё-таки есть. Раньше, когда служил в гвардии, он и его сослуживцы, городское ополчение наборное из бюргеров и городской стражи, презрительно называли пузанами. Таких они не считали ни достойными противниками, ни стоящими союзниками. Одно слово — пузаны.

Так и прибывал он в огорчительной растерянности, когда пришёл Ёган и сообщил ему:

— Господин, а девки-то нигде нет.

— Как нет? — удивился Волков.

— Так — нету её. Была только что, Сыч и монах её видели недавно в людской, у своей лавки была, сидела — пела что-то, а сейчас нет, думали, в нужник пошла, так Сыч пошел, глянул, крикнул — и там нет её.

Это известие огорчило Волкова больше, чем появившийся живот. Уж чего точно ему не хотелось, так это одеваться и тащиться куда-то на ночь глядя и искать себе бабёнку.

— Ищите, — строго сказал он, — не найдёте — отправлю вас другую мне искать.

— Ищем, — произнёс Ёган со вздохом и ушёл.

Сам Волков зажёг в подсвечнике все пять свечей, пошёл в спальню и повалился на перины в ожидании. А свечи зажёг, чтобы не заснуть.

И тут в дверь постучались, чуть подождали и ещё раз постучались, то был не Ёган, дурень вечно забывал стучать, видно девчонка нашлась. Дурёха, дверь вроде не заперта, а она стучится. Волков встал и как был бос пошёл к двери, взяв с собой подсвечник. Решил проверить, может дверь он запер.

Нет, дверь была не заперта, и он распахнул её, чтобы впустить Эльзу. Распахнул… И замер поражённый. Стоял, одна рука на ручке распахнутой двери, а во второй подсвечник. А пред ним стояла не девочка с худыми ногами и тощим задом, а стоял перед ним ангел в обличии женском. Ангел, не иначе. Так как свет от неё шёл, и в полутёмном коридоре светло было. Стояла перед ним прекрасная Анхен, которую все звали благочестивой.

Была она в платье изумительном, работы искусной, а лиф его так прозрачен и тонок был, что под ним кавалер разглядывал округлые пятна сосков. Не ткань, а насмешка, грудь её словно и неприкрыта вовсе. А плечи и руки так и совсем голы, только шалью прикрыты такого же тонкого полотна, что и лиф у платья. На голове, на затылке, была заколка из синего шёлка, что так хорошо шёл к её тёмно-серым глазам. А руками своими она платок комкала, от волнения. И щёки её тоже красны были. Улыбалась красавица неловко, смущалась. Ждала, что он заговорит с ней, но кавалер от вида её так растерялся, что и слова молвить не мог. Молчал и подсвечник держал. Да глаза на красоту таращил. Как мальчишка, оторвать глаз не мог от груди её, хотя уже и зрелый муж был.

И тогда заговорила женщина, и говорила, краснея ещё гуще, и словно колокольчиком из серебра чистого звенела:

— Не потревожила ли я вас, рыцарь божий, в час такой?

И вроде как телом своим роскошным к нему подалась, войти наверное хотела.

Он сначала, от волнения только кивнул в ответ, но тут же одумавшись, сказал:

— Нет, отчего же.

Но дверь ей не распахнул, а почему и сам понять не мог, так и стоял на пороге, не приглашая гостью войти. Боялся что ли.

— Как увидала вас у себя в приюте, так всё забыть не могу, — колокольчик чистого серебра звенел, да и только. Она так говорила, что от голоса одного можно было с ума сойти. — Дай думаю зайду, мне женщине одинокой, авось не в укор к мужчине зайти, да поговорить.

— Не в укор, — машинально соглашался Волков. А сам думал, что в укор. — А о чём же вам со мной говорить?

— А хоть о Вильме и делах, что в городе творятся, — неужто мы разговора себе не найдём? — она глядела на него и лукаво улыбалась. Белозубая.

— Найдём мы разговор себе, — кавалер сначала стеснялся, и глянуть на её грудь, а теперь уже смотрел, разглядывал открыто и наполнялся желанием.

А она видела это, и продолжала, говорила быстрее и приближаясь к нему:

— Да, про вас я хочу говорить больше, а не о делах.

Он изумился и на грудь её пялиться перестал, в глаза серые глянул. А женщина продолжила:

— Как пришли вы к нам, так затосковала я, годами одни бабы да девки вокруг, из мужей только привратник, да и какой он муж. Место пустое.

Он стоял и слушал её. Млел он от её слов, словно мальчик от любви. Взгляд оторвать не мог от красавицы. Но ни на шаг не отходил от порога, словно велено было ему кем-то сторожить его.

— То ли дело вы, от вас силою пахнет, — продолжала она. — Хочется, чтобы вы дозволили сапоги вам снять.

Гнули его, её слова, словно кузнец гнёт железо раскалённое. Но что-то держалось в нём крепко.

Волков не мог понять, что тут не так, сам он не знал, почему не схватит её прямо тут за грудь, прямо здесь на пороге, разве ж грудь её плоха? Разве ж будет она против? Нет, не будет против, сама свою грудь ему подставляет. Только руку протяни. И не плоха, таких грудей в век ему не сыскать, не висит совсем, и крупна и тяжела, а торчит как у юной девушки, хотя и не должна быть она юной. И губы, губы её шевелящиеся, манящие тянули его вроде, а вроде и отталкивали, боялся он их словно ядовитых, и тут же целовать хотел так, чтобы зубы касались, и с прикусом, до крови.

— А вы встали надо мной, такой огромный, и руки у вас крепкие, словно из железа, — продолжала говорить красавица, и от говора её серебряного он пьянел словно, — а я говорила с вами, а сама думала, что вот-вот возьмёте вы меня за грудь мою своими руками, а я и не буду против. Да хоть и не за грудь, хоть за зад возьмёте, хочу, чтобы крепко взяли, чтобы синяки потом.

Снова гнула она его, каждым словом гнула. Так и манила к себе, в себя.

Он стоял и слушал ее, словно песню колдовскую, и чувствовал, что слабеет, что прикоснётся к ней вот-вот. Уж прикоснётся. А она сделал шаг к нему, и почти коснулась грудью своей его груди, и слух его ласкала, серебром звенела, и глазами своими тёмно-серыми в его глаза заглядывала, и дышала ему в лицо, и дыхание её было как молоко с мёдом. Но не сдавался он, не отворял он ей дверь. Стоял в проходе. Как будто в строю стоял, в бою, ни на шаг не отходил. А она всё говорила и говорила, серебром осыпала, аж голова кругом — и всё вглубь, всё словно в омут тянула:

— А уж как нам сладко будет, когда решишь брать меня. Истосковалась я, соком женским изошла от мысли о тебе. А знаешь, какова я? Уснуть не дам, просить будешь, чтобы не останавливалась, так до утра не остановлюсь. Тело у меня молодое, а руки нежные, а язык у меня неутомим, не знал ты ласк таких, что дам тебе я. Все, что захочешь — твоё будет.

А кавалер стоял истуканом, туман и жар, одновременно, и подсвечник уже в руке дрожал, огоньки играли, и готов он был уже брать её и любить, плоть просила уже прикоснуться к ней, но что-то не пускало его, где-то тут ложь была. Пряталась тут, рядом, да не мог он найти её. В голове её слова звенели и переплетались с мыслями его, а мысли были странные и страшные. И от мыслей этих он твёрд был. Думал он, что не может тело её быть таким, не может быть молодым, коли долгие годы она в приюте правит помощницей старухи. А тут ещё припоминались её глаза темно-серые, когда первый раз она его увидела. Тогда глаза Волкова больны были, кровь в них стояла, не было белков, после того зелья, что Вильма ему в глаза кинула. И тогда красавица лишь взглянув в них, отвела свой взор, словно знала то, отчего его глаза так красны. Да, верно! Она знала, отчего так красны глаза бывают. Видно и сама такое зелье делать умела. Знала его. Волкова как судорогой дёрнуло от мысли этой. А тут ещё зубы, зубы у красавицы были на удивление хороши, жемчуг, а не зубы.

Кавалер вспомнил Вильму повешенную, висела она, рот её был открыт так, что почти все зубы были видны, и изъяна в них не было, сколько не ищи, а у этой, что тут стояла, на вид зубы ещё лучше были.

И после мыслей этих, заглушая серебряный колокольчик её прекрасного голоса бил колокол, что останавливал его и не давал согнуться. Колокол тот тяжело звенел в голове, одним словом: «Наваждение! Наваждение! Наваждение!»

А ещё зубы, зубы, не давали они ему покоя. Разве ж могут быть у человека такие зубы! Да к тому же из далёка, сквозь шум пьяной от похоти крови, слышал он голос отца Ионы, покойника, как говорит он ему:

«Не дели кров с ведьмой, не дели стол с ведьмой, не дели ложе с ведьмой, иначе сгинешь!»

Нет, не такая она была, как он видел, не та она была, какой казалась.

А красавица не отпускала, говорила, звенела серебром своим, отравляя разум его:

— А язык у меня такой, что вылижу тебя как кошка котёнка новорождённого, меж пальцев у тебя на ногах всё вылижу, и языком тебе чресла вылижу, и зад, и в зад я зыком войду, и так сладко тебе будет, что будешь у меня, потом просить ещё такого.

«Наваждение!» Нет-нет, уже не слышал он её, в пустоту летели сладкие слова женщины, отливал пыл от чресел, и похоть не будоражила кровь уже, только слышалось слово «Наваждение!» Да ещё речь толстого монаха: «Не дели кров с ведьмой, не дели стол с ведьмой, не дели ложе с ведьмой, иначе сгинешь!» Глядел он на неё и вдруг насквозь её увидел. И не прекрасна она была, а темна ликом, страшна. А дыхание её стало смрадом могильным. А ещё он думал, что одной ведьмы ему хватит. Одна хвостатая уже есть у него, и с него того достаточно будет. Он её то не знает куда деть. Что с ней делать. И сказал Волков женщине:

— А зад мне свой покажешь?

— Господин мой, покажу, раз тебе мой зад по нраву, хоть сейчас платье сниму, и смотри, и трогай, и бери его, коли нравится, но не здесь, в покои меня впусти, — ласково улыбалась она и даже стала подбирать подол, и подобрала его бесстыдно, выше колен, чтобы он видел ноги её прекрасные.

Так и стояла в коридоре с подолом поднятым, ждала объятий, рук мужских. И приглашения войти.

А он не смотрел на ноги, смотрел на зубы. И слышал опять: «Наваждение». Не её это зубы, не её ноги, не её груди. «Наваждение всё!».

А она, всё ещё надеясь, что погнёт его, сломит, потянулась к его лицу рукой, словно приласкать хотела, по щеке провести пальцами. Другой какой бы муж, такую руку целовал бы, как пёс языком лизал, но Волкову она рукой лежалого трупа показалась, опасной как алебарда. Он голову убрал привычным движением, что годами службы в нём выработалось, словно не рука женская к нему тянулась, а жало острого копья, голову чуть в сторону, чуть в низ. Не дал себя тронуть.

Тут благочестивая Анхен уже не выдержала, затрясла головой как будто страховала что-то. От ласки и следа в лице не осталось, а от улыбки лишь оскал, щёки впалыми стали, вокруг глаз пятна серые, а сами глаза глубоко в голову ушли и чернели из глубины старыми колодцами. Только зубы всё тот же жемчуг.

Пасть она разинула, да как завизжит:

— Стой на месте, пёс! Не смей шарахаться.

И шагнула на него, руки к нему потянув.

Но он стоять не стал, толкнул её в грудь холодную и костлявую, и дверь захлопнул, на засов закрыл. А за дверью ад разверзся, завизжала она так, что уши заболели, словно ножом острым по гладкому стеклу скребла, а не визжала. И свечи все у него погасли в подсвечнике, он даже не мог понять отчего, от визга её сатанинского или от того, что дверь быстро захлопнул. Он выронил подсвечник, в темноте оказался, только в спальне горела одна свеча. А за дверью тварь бесновалась, только не визжала она уже, шипела, как кошка из нутра шипит. И по двери скреблась, да так, что мурашки у него по спине. Волков на колени встал, стал в темноте по полу руками шарить свечи искать, да руки дрожали, еле собрал их. Пошел, нет побежал в спальню, стал свечи зажигать в подсвечник ставить, а как светлее стало, он сундук платяной открыл, кольчугу оттуда брал, накинул родную, забыл, когда последний раз надевал. И сразу спокойнее стало. Меч из ножен вытащил, осенил себя знамением святым, взял подсвечник и к двери пошёл. Остановился на мгновение, прислушался, за дверью шум был, что-то происходило.

— Ну, паскуда, держись, напугала меня, напугала — молись теперь Сатане своему. Он поставил подсвечник на стол, вздохнул, и тихонько отодвинув засов, резко распахнул дверь. Меч вперёд!

И замер: полный коридор людей, и все с лампами да свечами, светло как днём. На него все смотрят удивлённо. Думают, зачем ему на ночь меч, и зачем он на ночь доспех напялил. А впереди Сыч с Ёганом, за ними управляющий Вацлав. За ними другие люди, слуги гостиничные, и постояльцы.

И молчат. Наверное, вид у кавалера такой решительный был, что спрашивать у него никто ничего не решался. Тогда он сам спросил громко и грозно:

— Где она?

Люди стали приглядываться, осматриваться, не понимали о ком он, и только Ёган отважился спросить в ответ:

— Кто, Эльза?

— Да какая Эльза, — раздосадовано морщился Волков, — где эта тварь, ведьма… Как её?..

Он не мог вспомнить имя той женщины, которая только что была тут, и надеялся, что ему подскажут, но все остальные молчали.

— Ну, эта баба… Вот тут только что была. Что вы уставились на меня, никто не видал, что ли? Полуголая, стояла тут, у двери… Визжала так, что сердце холодело… Что, не слышал что ли никто?

Полуголых баб тут видно и впрямь никто не видал, и за всех вежливо и успокаивающе заговорил управляющий Вацлав:

— Господин рыцарь, — он ещё делал ладонью жест, как будто понизить что-то желал, — сюда, в покои для важных персон, ведёт только одна лестница, что из конюшни, что из столовой, но мимо меня не пройти, а я никаких дам не видал. Ни какая дама вечером наверх не поднималась.

— Да ты видно пьян, — не очень вежливо сказал Волков.

Вацлав сделал жест, призывающий всех собравшихся в свидетели:

— Нисколько, господин рыцарь, и трёх стаканов вина за день не выпил, а коли мне не верите, так других спросите, и слуг из столовой, и с конюшни, не было женщин сегодня.

— А чего же вы все собрались тут? — не верил своим ушам кавалер.

— Так шум большой стоял, все слышали, и слуги, и соседи ваши. Поэтому, за людьми вашими послали, думали, что в покоях ваших резня идёт, — он помолчал и добавил с укоризной, — а может и мебель ломают.

Кавалер уже и сам не мог понять, что было, а чего не было. Стоял растерянный, в кольчуге и с мечом перед разными людьми и видел, что ему не верят, но насмешки в словах не чувствовал. Он оглянулся, поглядел в покои и жестом пригласил Вацлава тоже взглянуть. Тот сделал шаг и обвёл взглядом комнату. Всё было в порядке.

Люди стали расходиться, Вацлав ему кланялся и тоже ушёл, Сыч, монах, Ёган и Максимилиан, остались. Ёган помог ему кольчугу снять. Меч забрал. Кавалер сел на кровать, уставший, словно скакал без остановки весь день. И баб ему больше не хотелось, всё желание, словно рукой сняло. Люди его не решались говорить с ним, не спрашивали ничего, только монах произнёс:

— Не желаете, господин, помолиться на ночь? Могу с вами.

— Сам помолюсь, — буркнул кавалер.

— Может капель дать сонных?

Нет, капли ему сейчас были не нужны, он и сидел-то еле-еле, уже мечтал лечь. Он оглядел своих людей недружелюбно. Те были рядом. Не уходили.

Не нравилось ему всё это, словно провинился он или оступился, а все упрекают его молча, а вслух не говорят. И ждут чего-то.

— Ступайте все, — зло сказал он, — спать буду.

Люди его пошли в людскую, и никто не сказал ему, что Эльзы они не нашли.

Она вышла из гостиницы, мимо кухни, через конюшню, прошла мимо людей, что еду делали и что за конями смотрели, никто в её строну даже не глянули. Словно тень скользила. Хотя, она между ними шла и любого из них могла рукой коснуться. Шла быстро. Как вышла, так сразу за угол свернула в проулок меж домами. На небе луна за облаками спряталась, у гостиницы фонари горели, так то на улице, а в проулке темень — хоть глаз коли. Но она шла уверенно, платье подбирала — лужи перешагивала, в грязь ни разу не ступила. Ночь для нее, что день для людей. За домом её ждали. Возок стоял с крепким мереном, а рядом две женщины. Ждали её.

— А это кто с тобой? — спросила она у одной из них.

— Шлюшка Вильмы покойницы, не помните её, госпожа? — отвечала Ульрика. — Тут её встретила, хромоногий её пригрел, как Вильма умерла. Она ему служит.

Это было неожиданно и хорошо. Анхен приблизилась к девочке, хоть и темно было, заглянула ей в глаза, присмотрелась: та стояла почти не шевелясь, словно спала стоя и с открытыми глазами.

— Глаз у неё стеклянный, ты её тронула? — спросила Анхен.

— Тронула, иначе не хотела со мной идти. Хотела шуметь. Господина своего, дура, звала. Что делать с ней будем, отпустим?

Благочестивая Анхен всматривалась в девичье лицо. Решала, что с ней делать. Сказала:

— Не отпустим. С собой возьмём, пригодится, — отвечала Анхен, уже зная для чего ей девочка.

И пошла.

— А что с козлищем хромоногим? — спросила Ульрика и пошла рядом провожая Анхен к возку. — Как он?

— Как и должно, — сухо отвечала красавица, — от него, как и от всех других мужиков, козлом смердит.

Говорила она зло, едва сдерживаясь, чтобы не закричать. А Ульрика, глупая, не почувствовала злобы госпожи и продолжала:

— Неужто не взяла ты его, госпожа моя?

Анхен, было уже, полезла в возок, да остановилась, лицо её перекосилось от злобы, а больше от стыда, что не смогла она взять мужика хромоногого, да ещё всё это и при Ульрике, при её Ульрике, которая её почитала, больше матушки, которая считала её всемогущей. И так Анхен тяжко стало, что вырвалась вся злость из неё и всё на подругу, на сестру. Анхен схватила её за щеки так, что ногти кожу рвали, и зашипела ей в лицо:

— Не взяла я его, не взяла. Не прост он. Довольна ты?

И толкнула Ульрику. А та, всё равно кинулась к ней, даже крови со щек не оттерев, и, словно извиняясь, заговорила:

— Так по-другому возьмём хромоногого. Не печалься, сердце моё.

— Возьмём? — всё ещё клокотал гнев в красавице. — А что я матушке сейчас скажу? Что слаба? Что не смогла?

— Да уж что-нибудь! — говорила Ульрика успокоительно. — Авось матушка поймёт, добрая она.

— Добрая?! — заорала Анхен удивлённо. — Матушка добрая?! Рехнулась ты совсем?

Ульрика замерла, думала, сейчас ещё получит и оплеуху, но Анхен взяла себя в руки, полезла в возок, и говорила:

— Чего встала? Поехали. И девку забери, а то так и останется тут стоять до утра.

Ульрика полезла за ней. И они поехали, а Эльза Фукс следом шла. Неволею своей шла, а потому что Ульрика тронула её. Ульрика умела так тронуть, что человек и себя не помнил. Теперь девочка слушала её как госпожу и бежала за возком как собачка.

Глава 24

Ночь прошла, словно он и не спал. Утром привычно шумел тазами и кувшинами Ёган, тихо говорил с монахом о чём-то. Он открыл глаза, потянулся рукой к изголовью привычным жестом. Пояс, меч на месте. Сел на кровати, солнце в окно уже льётся, а он как будто и не ложился. Ни свежести утреней в членах, ни ясности в голове, ни настроения бодрого. Хорошо, что хоть не болит нигде, и то, слава Богу. Наверное, так старость приходит. Но сидеть и грустить или думать о старости он не собирался.

— Печаль — грех есть, уныние скорбь родит, — самому себе сказал он, прочёл быстро «Глориа Патри ет Филио»… и крикнул, — Ёган, воду неси.

Решил надеть лучшую одежду, выбирал перед зеркалом, как девица. Самому смешно стало. Да смех не весел был. Не шла из головы страшная баба. Не мог он понять до сих пор, была ли она, или пригрезилась ему. И ночь голову не прояснила. Так что стоял он перед зеркалом, и не столько о колете и шоссах думал, сколько вчерашнем визите, и о том был ли он вообще.

Когда он готов был ехать завтракать, Ёган распахнул ему дверь и пошел, не дожидаясь господина. Волков вслед за слугой вышел в коридор. Но не пошёл за ним. Тут окон не было, всегда царил полумрак. Кавалер закрыл дверь, и остался в коридоре, остановился. Огляделся. Именно тут стояла она, а он в дверях перед ней. Волков повернулся к двери. Поглядел на неё и увидал сразу то, чего вчера, когда люди тут стояли, не разглядел. А надо было лишь приглядеться.

— Ёган, света дай-ка, — сказал Волков, не отрывая глаз от двери.

— А чего там? — слуга уже было прошедший коридор, стал возвращаться.

— Свечу.

Слуга быстро вернулся и вскоре из покоев вынес свечу, поднёс её Волкову. Тот закрыл дверь и осветил ее, приблизив к ней огонь.

Стал приглядываться и Ёган приглядывался с ним. И ни у него, ни у слуги сомнений не было.

Дверь была поцарапана. Словно зверь, какой когти тут точил.

— Видишь? — с каким-то злорадством спрашивал кавалер у слуги.

— Ишь ты, — удивился Ёган. — Дверь то крепкая.

Он даже попытался поскрести её ногтями.

— Нет, ногтём её не взять, — продолжал он, — сразу видно зверюга какой-то дверь карябал.

— Не зверюга, а баба, и баба самая красивая, что я видел, — сказал кавалер, проводя пальцами по отметинам.

— Баба? — удивлялся слуга. Косился с подозрением на господина. Не мог он поверить, что женщина так дверь исцарапать может.

— Нет, не баба, ведьма. Первостатейная ведьмища, ломала меня так, что едва устоял. А вы, дураки, мне не верили.

— Так ни кто ж не видал её, — оправдывался Ёган, — ни Вацлав, ни слуги гостиничные. Вот и не верили…

— Ты-то, дурень, уж мог мне поверить… — победно произнёс Волков, его настроение явно улучшалось.

— Да, надо было, — соглашался слуга, пряча потушенную свечку за пазуху, — и что, какова она была, и впрямь красива?

— Говорю ж тебе…

Они пошли вниз, и пока шли, кавалер рассказывал слуге как всё было. Тот слушал изумлённо. Теперь он верил каждому слову.

Эльза Фукс и сама не знала, как сюда попала. Девушка проснулась на вонючих, слегка влажных тряпках, в полной темноте и сырости. И вокруг были горы такого тряпья. Поначалу она не могла понять даже где стены. Только тряпки вокруг. Иногда заскорузлые. Девочка шарила вокруг себя руками и находила что-то приятное на ощупь. То был, видимо, шёлк, или даже мех. Видно это была одежда. Затем она стала потихоньку передвигаться по кучам тряпья и наткнулась на стену. Поползла по стене и нашла что-то крепкое, невысокое, с острыми углами. Ощупала это и поняла — сундук. Большой, кованый, с замками.

Она посидела возле него, даже поплакала немного и уже собралась кричать, как вверху, почти над головой у неё, чуть правее, звякнул засов. И заскрипела дверь, долго и тяжело. Свет появился маленький, даже не свеча, лампа масляная. Но после темноты для Эльзы и этот свет глаза резал. Она было обрадовалась, да тут услышала голоса. И узнала их сразу. По ступеням вниз ступали две женщины, которых Эльза боялась не меньше, чем смерти.

Встали с лампой у светлого входа и одна из них спросила строго:

— Где ты?

— Тут я, — отвечала девочка.

— Ко мне ступай, — сказала та, что держала лампу.

Спотыкаясь и путаясь в тряпье Эльза Фукс подошла к двери, к женщинам, и, морщась от света, остановилась. Присела низко, с уважением.

Одна из женщин приблизила своё лицо к её лицу, едва носом не коснулась. И Эльза обомлела.

Смотрело на неё лицо ледяного ангела, глаза изучали её, а потом спросил ангел:

— Служила ты хромоногому?

Эльза замерла и понять не могла, о ком спрашивает ледяной ангел, да так строго спрашивает, что и имя забудешь, не то, что на вопрос ответишь.

— Молчит, запираться надумала, — продолжал ангел, — тронь её сестра, под прикосновением спросим. Там запираться не будет.

Эльза хотела сказать, что не поняла вопроса, но вторая женщина протянула к ней два пальца. Коснулась лба её, словно толкнула. И поплыл маленький огонёк у девочки перед глазами, расплылся в большое белое пятно, а из него строгий голос стал говорить с ней.

Спрашивал её о разном, а она говорила ему ответы. И чтобы она не говорила, голос её опять спрашивал, опять пытал. Не отпускал. Сколько так продолжалось, девочка не знала. Вдруг свет исчез, дверь тяжко бухнула, засов звякнул. И тут Эльза пришла в себя. Опять кругом темень ужасная, и тишина. А ей даже по нужде не позволили сходить, и воды не дали. Бросили в темноте. Она села на груду тряпья и заплакала горько. И уже господин кавалер и люди его, казались ей такими родными, так к ним захотелось, что даже приставучий дядька Сыч и тот противен не был. Уж лучше с ним в людской, чем здесь.

Анхен быстро шла по приюту и Ульрика за ней. Анхен говорила:

— К матушке я иду, а ты найди кого-нибудь, из дур наших, что охочи до мужских сосисок. Кого покрасивее возьми себе в помощь.

— Бьянку возьму, она козлищ жалует.

Так и разошлись они, Анхен пошла к старухе, а Ульрика пошла в покои, где нашла весёлую девицу в хорошей одежде. Что была весела, валялась в кровати и пела что-то другим женщинам.

— Пошли, певунья, — сказал Ульрика, — женишок тебе нашёлся.

— Молод ли? — сразу поинтересовалась девица.

— Моложе не бывает. И красив ещё.

— Да и пойду, раз так, — Бьянка встала, и начала править одежду. — А богат? Сколько даст? А делать что ему?

— Бесплатно потрудишься, матушка просит. А делать будешь всё, чтобы голова у него кружилась. Чтобы не в себе был.

— Ну ладно, сделаю, — важно сказала девица, встала к зеркалу, разглядывала себя, что-то правила на лице. — Сейчас мне идти? Куда?

— Сейчас, — отвечала Ульрика, — я с тобой пойду, — она глянула на женщин, что праздно сидели на кроватях, — а вы что сели? Полная печь золы вас дожидается, дрова перенесите в кухню, простыни снимите, на прачку несите. Сидят, зады отращивают, пошли работать!

Они с Бьянкой пошли в богатую часть дома, где жила матушка Ульрика и Анхен. Там, в столовой, сели ждать Анхен. Ждать пришлось недолго, вскоре из покоев благочестивой Кримхильды вышла Анхен. Подошла к ним, и достав из шва рукава платья старую, чёрную от времени иглу, показала её женщинам и спросила:

— Знаете, что это?

— Знаем, — кивнула Ульрика, а Бьянка молчала.

— Знаете, что с ней делать?

— Знаю, госпожа моя, — опять говорила Ульрика.

— Так делайте, — Анхен отдала иглу своей подруге.

— Найдёте того кто нам нужен в центре, у ратуши, я только что его в шаре видала. Ступайте. Уж сделайте это. Иначе плохо нам всем будет.

Ульрика, ничего не сказала, воткнула иглу себе в шов рукава платья, а Бьянка и подавно молчала, ничего не понимала, но чувствовала, что дело серьёзное, раз Анхен так просит.

Ульрика вязала Бьянку за руку и поспешила из покоев на улицу, а потом и в город искать того, кто им нужен был.

Максимилиан Брюнхвальд был горд тем, что ему дозволено было носить сине-белую одежду с великолепным чёрным вороном на груди. Берет у него был с пером, подарок отца. А ещё были сапоги, шоссы и меч. Всё было у него не дорого, но хорошо. А ещё у него был конь, кавалер дал ему настоящего коня, а не мерина. Не каждый молодой человек в пятнадцать лет имел своего коня.

Одежду, особенно колет с гербом господина он держал в чистоте. Не то, что Сыч, колет у юноши был чище даже чем у Ёгана. Сапоги и коня он тоже чистил, не ленился.

Особо гордился Максимилиан, когда кавалер позволял ему нести его штандарт. Ехать впереди в красивом колете со страшным чёрным вороном на груди, нести штандарт и иметь право кричать на всех, кто суетится на дороге — это было истинное удовольствие.

В эти мгновения Максимилиан чувствовал себя настоящим оруженосцем, а не каким-то жалким пажом.

А кавалера он очень уважал, это уважение привил ему отец, который знал кавалера недолго, но был очень высокого мнения о нём как о воине. К тому же, как об удачливым воине.

Юноша, находясь рядом с кавалером, многому учился у него, и манере разговора, и поведению. Жаль, что обращению с оружием он не учил Максимилиана. Но он и не должен был.

Всем остальным юноша был доволен.

Он вышел из почты, где толстый почтмейстер опять ему сообщил, что для кавалера Фолкофа писем нет, и легко запрыгнул на коня. Взял поводья и стал уже поворачиваться, чтобы ехать в трактир где завтракал кавалер, да не поехал, не дал коню шпор, а наоборот притормозил его.

Прямо пред ним стояли две девушки, они держались за руки, одна что-то шептала другой и обе с усмешками смотрели на него.

Он немного растерялся, и хотел поворотить коня, чтобы объехать их. Так они не позволили ему, засмеялись и снова встали у него на пути.

— Добрые госпожи, дозвольте мне проехать, — еле смог от смущения сказать юноша.

— А не дозволим, — вдруг нагло сказала та, что постарше.

И обе они засмеялись.

— Так отчего же? — удивился Максимилиан.

— А хотим знать кто вы такой, юный господин, — заговорила вторая девушка. — Мы всех юных господ в нашем городе знаем, а вас нет.

— Отвечайте, юный господин, кто вы? — говорила та, что постарше.

Он вроде и слышал её, но глаз не мог оторвать от второй. Той, что была моложе. Юноша никогда ещё не видал таких, как она.

— Я… Я Максимилиан Брюнхвальд. Оруженосец кавалера Фолькофа.

У юной ещё девушки, кожа была не такая как у местных девиц, она была смуглее, и волосы её были если не черны, то уж точно темно-каштановые. И вились они красивыми локонами из-под замысловатого чепца. Глаза её были карие и большие, как вишни, а улыбка открывала белые ровные зубы. Она была обворожительна.

— Меня зовут Ульрика, — продолжала вторая девушка, — а это Бьянка. Да я смотрю, вы взгляд от неё не отводите?

Девушки снова засмеялись над ним и даже не скрывали этого.

— Что? Нет, — засмущался Максимилиан. — Я просто смотрю…

— Ах, так вы думаете, что некрасива Бьянка? — наглела девица.

— Что, неужто я некрасива? — притворно скривила божественные губки смуглянка. А сама так и пожирала юношу своими глазами вишнями.

— Да как же вы не красивы, вы очень красивы, — мямлил Максимилиан, не зная как ему быть.

Чтобы он не делал, чтобы не говорил, весёлые девицы всё над ним смеялись. Но были так прекрасны… Особенно Бьянка.

— А где вы живёте? — спросила Ульрика, освобождая юношу от состояния смущения.

— Кавалер живёт в гостинице «Георг Четвёртый», а я при нём.

— «Георг Четвёртый!» — одновременно воскликнули обе девушки. И Бьянка продолжила. — Видно господин ваш богатей, там же останавливался сам император.

Тут юноша почувствовал даже гордость:

— Да, мы там стоим уже неделю, — важно сказал он. — И стоим мы в тех же покоях, в каких стоял император.

— И что же, ваш господин спит на той кровати, что спал сам император? — не верила Ульрика.

— Конечно, — теперь Максимилиан даже улыбнулся. Девушки, конечно, были прекрасны, но и он был не лыком шит. — Кавалер спит на той же кровати и ест из той же посуды, что и государь наш.

Тут девицы не сговариваясь, кинулись к нему одна с одной стороны коня, другая с другой, стали брать его за сапоги и говорить с ним одновременно.

— Господь Всемилостивейший, добрый наш юный господин, дозволь нам поглядеть те покои, как все мечтают хотя бы поглядеть на императорские покои. И нам больше всех. Проведи нас взглянуть одним глазком. Юный наш господин, окажите такую милость.

Максимилиан снова растерялся. Две молодые женщина, одна из которых красива, а вторая и вовсе прекрасна, стояли у его коня, трогали его сапоги, смотрели на него и умоляли его. Как же можно было им отказать, да ещё в такой мелочи?

— Господин наш, так что же, покажете покои? — не отставала от него Ульрика. И сладко улыбалась и говорила дальше: — Уж если покажете, то и Бьянка вам что-нибудь покажет, в долгу мы не окажемся.

И от такого обещания, от взглядов и улыбок дев, веяло чем-то сладостным и томным.

И он уже соглашался. Тем более что нет ничего страшного в том, что он покажет им покои.

— Покажу, отчего же не показать, — произнёс юноша, — только вы ничего не троньте там.

— Не тронем, не тронем, — обещал Бьянка, — и пальцем не коснёмся.

— А вы берите, молодой господин Бьянку к себе на коня, — говорила Ульрика. — А я рядом пойду.

— А поедет ли госпожа Бьянка со мной, — не верил Максимилиан, он заметно волновался даже от мысли о таком.

— Поедет, конечно, любая поедет с таким красивым господином, — уверяла Ульрика, помогая Бьянке влезть на коня. — Только держите её крепче, она неловкая дурёха, расшибётся ещё упав от вас.

Девушка села на коня перед ним, как говорят на луку. Максимилиан аккуратно обнял её за талию, чтобы не обидеть как-нибудь недостойным прикосновением, так она взяла руки его и подтянула их выше, чуть не до грудей, а сама повернулась к нему и смеялась. Её локоны выбивались из под чепца и щекотали ему лицо. Люди поглядывали на них неодобрительно, но юноша того не замечал. Оторваться не мог он от запаха и близости молодой, красивой женщины. А под руками его было такой сладкое и такое крепкое тело. И от чувства этого словно укачивало его. С коня бы не упасть самому, не то что её удержать. Была она, конечно, старше его, и смотрела свысока, но и он ей понравился. Оттого у девушки краснели щёки, а его руки, что сжимали поводья, она подтянула ещё выше талии. Так высоко, что и непристойно уже. И прижала их к себе. И снова смеялась, когда поворачивалась и видела его растерянное, изумлённое лицо. А Ульрика шла рядом и смотрела на них. Но без смеха, внимательно смотрела.

Глава 25

Управляющий гостиницей Вацлав, отдавал распоряжения на кухне и не видал, как от конюшни вышел в зал молодой человек, остановился, оглядел почти пустую столовую и потом подал знак. И тут же захлёбываясь от попыток сдержать смех, две молодые женщина бегом кинулись к лестнице, что вела наверх в богатые покои. Туда они побежали втроём, спотыкаясь и смеясь, пока не скрылись в коридоре. Один из слуг, что мыл стол, взглянул им в след, да и только. Эка невидаль: девок в покои богатым господам повели. Повёл-то не чужой, повёл мальчишка того опасного кавалера, перед которым сам Вацлав заискивал. Слуга и забыл про то тут же. Не его это дело было, он больше о том и не думал. Стол надо было мыть.

— О Господи, как тут хорошо, — защебетала Бьянка, как только Максимилиан распахнул дверь. — А это стаканы, о мой Бог, какие стаканы.

— Хорошие стаканы, — Ульрика взяла один из них, повертела в руках, видно ей и впрямь нравились эти стаканы.

— И ковёр, — восхищалась Бьянка. — Ульрика, смотри какой у них тут ковёр.

Максимилиан всё ещё вспоминал запах Бьянки, а тут ещё и горд стал за те покои, в которых живёт его господин. Словно это были его покои.

— А спальня там? — интересовалась Ульрика, — можно нам и постель поглядеть?

Жестом гостеприимного господина юноша пригласил дам в спальню. И первая побежала туда Бьянка:

— Ульрика, погляди какая тут постель!

К ужасу Максимилиана она запрыгнула на кровать, правда не с ногами, легла на край так, что ноги свисали. Оперлась на локти, чепец с головы почти упал, великолепные волосы струились по плечам и глаза её были так ярки от веселья, что хотелось на них глядеть и глядеть. А ещё юношу радовало, что не полезла она на кровать кавалера с ногами. Ну как такую не любить.

Ульрика вошла в покои огляделась и, улыбаясь, оглядывалась:

— И впрямь тут государю жить. Не врали люди. Не видела я места лучше.

Она подошла к кровати, та была высока, Бьянка так ногами до пола не доставала, тоже присела рядом с подругой, чуть поглядев и на кареглазую красотку с улыбкой произнесла:

— Молодой господин всё показал нам, как мы и желали, видно придётся тебе подруга с ним расчёт вести.

Максимилиан и не понял сразу, какой такой расчёт, а вот Бьянка понимала, улыбалась так, что на щеках ямочки вылезли, раскраснелась, дышала заметно, смотрела на него ласково и говорила:

— Так я и не против с господином Максимилианом рассчитаться. Пусть цену назначит, расплачусь сполна.

Она от него глаз не отводила, рот свой раскрыла, зубы белые, по губам язык скользит — взгляд от неё не оторвать. Вот юноша оторваться и не мог, смотрел на неё как заворожённый. Не двигался и не говорил ничего. А что он сказать ей мог, кроме как лепетать про красоту её ангельскую.

Видя егонерешительность, Ульрика нагнулась, захватила подол подруги и одним махом задрала все юбки Бьянки так, что и чулки стало видно все… И не только чулки, но и всё… И Господь Милосердный, и живот весь.

А Бьянка как лежала на локтях, так и лежала, юбки оправить и не пыталась даже, и ничего что юноша смотрит, пусть любуется рот разинув. Только ещё пуще раскраснелась лицом, ещё глубже дышать стала, не застеснялась даже, улыбалась, словно нравится ей взгляд Максимилиана, да ещё и ноги развела, словно приглашала: «Смотри, мол, какова я». Ульрика же в волосы её, что дозволено видеть только мужу, запустила свои пальцы тонкие, взъерошила их, не смущаясь, как свои, потом поглаживала чёрные завитки и говорила тихо и томно, глядя при том на юношу:

— Ну, так что, молодой господин, возьмёте от Бьянки вот эту плату?

Кто бы отказался бы в его возрасте. Максимилиан и рад бы сказать что возьмёт, да слова пропали у него. Молчал он, остолбенел от вида прекрасной женщины, едва дышал. Руками вспотевшими колет поправил.

— Или не нравится вам Бьянка, — с притворным удивлением говорила Ульрика, все трогая и трогая эти чёрные, соблазнительные волоски на теле смуглой красавицы.

И опять Максимилиан не мог ответить, а ведь ответить так хотел.

Тут Ульрика, самая старшая из всех кто был в спальных покоях, сказала Бьянке:

— Ну, что ты лежишь, развалила лытки, корова, видишь, молодой господин в замешательстве, так помоги ему.

— А что нужно то? — спросила та. Она и сама удивлялась, от чего молодой господин не идёт к ней. Не стремится брать её.

— Так встань, да расплатись с господином ртом, а то он от волнения сам ничего не сделает. Видишь, заробел от красоты твоей, юный господин.

Ульрика засмеялась, а Бьянка, к огорчению Максимилиана, спрыгнула с кровати одёрнув юбки, и тут же к радости его пришла и встала перед ним на колени, снизу на него глазами своими удивительными смотрела, улыбалась, а руки её ловко, и со знанием дела, стали развязывать тесёмки панталонов его.

Максимилиан замер, смотрел на неё с изумлением, и не говорил ничего, не дышал даже. Словно вспугнуть боялся редкого, красивого зверька, что увидал случайно. А она всё делала сама ему, делала и с желанием и с умением. Мастерица была Бьянка в таких делах. Несмотря на то, что молода.

А Ульрика, увидев, что у них всё ладится, отвернулась и стала глазами разглядывать всё вокруг. И взгляд её остановился на кровати. Вернее на высокой, резной спинке её. Это было то, что ей нужно. Она кинула взгляд на Максимилиана — не смотрит ли. Нет, он глядел только на красавицу Бьянку сверху вниз. Не отрывался.

И тогда она достала из шва рукава на платье чёрную, швейную иглу, и, подойдя к изголовью, просунув руку между стеной и спинкой кровати, воткнула с усилием её в дерево спинки. Всё, дело было сделано. Тут же отошла и стала смотреть в окно и жать Бьянку. А умелицу ждать пришлось совсем недолго, она быстро справилась с мальчишкой, девица вдруг замычала, потом смачно плюнула прямо на пол, достала платок из лифа платья и смеясь, стала вытираться.

— Что ж ты смеёшься, дурёха? — с лёгкой укоризной спрашивала её Ульрика.

— Так молодой господин, чуть не потопил меня, — продолжала смеяться смуглянка. Своим платком она вытерла всё Максимилиану и сама стала завязывать на его панталонах тесёмки. И говорила при этом, всё ещё смеясь. — Видно, что господин Максимилиан Великий пост держал, силу копил, вот оно мне всё и досталось, накопленное.

— Так зато и не уморилась ты, всё быстро прошло, — говорила Ульрика, едва пряча насмешку.

Молодые женщины стали звонко смеяться, а юноша только теперь приходил в себя, он тоже улыбался. Но улыбка его была дурная, словно обалдел он.

Когда с гардеробом его она управилась, Бьянка встала с колен и, обхватив его шею руками, поцеловала юношу в щёку.

Он пытался её обнять, и задержать, но Ульрика потянула Бьянку за руку на выход и говорила ему:

— Пара нам, молодой господин, пойдём уже, спасибо, что показали нам покои.

— И вам спасибо, — говорил Максимилиан грустно, он очень хотел поговорить с Бьянкой, и было пошёл за ними.

Но Ульрика его остановила:

— Не провожайте нас, сами дорогу сыщем, доброго дня вам.

— До свидания, — только и ответил юноша. Хотя, дозволь они ему, так и побежал бы за ними.

Но сказали ему женщины не ходить, он и не пошёл, сел на стул, стал растирать лицо руками словно спросонья, посидел немного, приходя в себя и встал, и начал думать, как бы сыскать прекрасную Бьянку, чтобы без Ульрики была, и может хоть поговорить с ней, или подарок ей купить. Любит ли она пряники, или платок какой, или ещё что… Но мыслей как её сыскать у юноши не было. Вот Сыч или кавалер могли бы её найти, будь надобность, они бы сыскали, но им о ней он говорить не хотел. Максимилиан встал и пошёл в конюшню, а оттуда поехал в трактир, где завтракал кавалер.

Безделье. Солдаты, даже бывшие, не понимают, как может надоесть безделье. Праздный день, это день когда можно ничего не делать. Не маршировать, с двумя пудами веса на плечах, потому что телег мало, не ставить или собирать палатки, не искать хворост и не рубить дрова, не готовить еду, не править доспех к бою, не окапывать лагерь, не выходить в дозор или на заставу. Не ждать на стене штурма, не готовиться под стеной к штурму. Праздный день — это день сплошного удовольствия. День, когда нет войны. И ещё это день, когда тебя, скорее всего, не убьют.

Безделье уж точно не тяготило Волкова. Тем более, что и рука зажила и шрам на голове затянулся. И глаза стали как были раньше. Ничего его не тяготило, и он готов был сидеть в чистом, что не по карману многим, кабачке, с хорошей едой и хорошим пивом. Тут были расторопны слуги и услужливый хозяин. Перед ним стояла огромная, тяжёлая кружка из плохой глины. И была она к тому же крива. А вот пиво в ней было свежее, бодрое.

Кавалер ждал курицу, жареную с вином и чесноком. Все отельные его люди ждали бобы с мясной подливой. Тоже пили пиво. Переговаривались, Сыч с Ёганом опять бранились без злобы, монах думал, как выклянчить у господина полтора талера на книгу. Он нашёл очень хорошую книгу, а то его книгу все выучили наизусть. А эта новая была на удивление интересна и с гравюрами чудесными.

А вот про Эльзу Фукс никто не вспоминал. Была, да сплыла, сбежала девка. Ну и Бог ей судья.

Волков поглядывал по сторонам, смотрел на людей, что тоже трапезничали, на ловких разносчиков, на девок, что искали себе работу, не борзо, не нахально. А с шутками, да с подходцами. И одна ему даже приглянулась, хоть и был вчера дурной вечер, да с дурной бабой, но желание то у него не пропало. Бабёнка была не стара, и не костлява, румяна и крепка телом. Она то и дело призывно поглядывала на него, видя его интерес. Он и поманил её к себе пальцем. А та с радостью чуть не бежала, подошла к столу, присела низко.

— Как звать тебя? — спросил Волков.

— Катарина, господин.

— И сколько ж ты денег берёшь, Катарина?

— С вас двадцать крейцеров возьму, вы авось не батрак и не подмастерье, — чуть замялась девка, думая как бы не прогадать с богатым господином.

— Двадцать крейцеров? — кавалер переспросил так удивленно, словно для него были это большие деньги.

— А что ж, много? — ещё больше волновалась она. — Так всю ночь служить вам буду, я не устану.

Он поймал её за юбку, подтянул к себе, приобнял, потом помял ей зад, словно круп лошади смотрел. Зад был твёрд, кавалер улыбнулся.

— У меня и грудь хороша, — сообщила Катарина, — не висит ещё. Берите господин, уж не пожалеете, каждый пфенниг отработаю.

Он похлопал её по заду и сказал:

— Ладно, дам тебе двадцать крейцеров. Как стемнеет, приходи в трактир «Георг Четвёртый», спросишь кавалера Фолькофа.

— Приду, а вы уж меня не забудьте, — она не ушла и продолжила. — Может, задаток мне дадите?

— Пива себе закажи, или еды, я заплачу, ступай, — закончил разговор кавалер.

Она ушла, а кавалер остался с кружкой пива ждать курицу. И безделье ему никак не надоедало. Совсем. Так бы и сидел всю свою жизнь, ждал бы курицу и пил пиво и дожидался бы вечера, чтобы повалиться в мягкие перины с крепкозадой Катариной.

Только вот не в этом городе. Здесь он чувствовал себя как в крепости осаждённой, кольчугу под колет надевал. Туфли не носил, сапоги надевал, в туфлях стилета не спрячешь. Садился лицом к двери. И каждый день обедал в новом кабаке. Как тут жить, если думаешь всё время, что отравить тебя могут. Нет, точно не в этом городе он хотел бы бездельничать.

Пришёл Максмилиан, сказал, что почты не было. Сел за стол, стал от хлеба куски ломать, бобов дождаться не мог. Проголодался. Кавалер попросил снова пива, а что ему ещё было делать, только ждать. Ждать писем и людей. А вот будут ли ждать те, по чью голову он приехал в город, он уверен не был. Скорее всего, они что-то предпримут, одним кольцом отравленным дело точно не кончится. Поэтому и кольчугу он надевал, и с оружием не расставался.

После завтрака, что стал обедом, он и люди его снова проехались по городу, купили книгу, что хотел монах. Волкову и самому хотелось нового, интересного чтива, а книга хоть и стоила огромных денег, была именно такой. Подлец библиотекарь, что торговал книгами, увидев их в своей лавке-библиотеке, сразу смекнул, что книга им нужна. И ни крейцера не уступил, как Волков не торговался с ним, был непреклонен.

— У меня в Рютте, за такие деньги, шесть коров купить можно, — раздражённо бубнил Ёган.

— Так то коровы, а то книга! — философски замечал библиотекарь.

— Шесть! Шесть коров! — не унимался Ёган. Перст к небу вздымал.

— Так ступайте, сударь, да купите коров, — меланхолично замечал торговец. — Коровы, видно, вам милее книг.

— Дать бы тебе по башке, — сжимал огромный мужицкий кулак бывший крестьянин.

— А сие уже не рамках допустимой полемики, — говорил торговец и с опаской косился на кулак. — Так можно и в стражу попасть.

— Стражу, самого тебя надо в стражу, ты жулик, — поддержал Ёгана Сыч. — Вон, морда какая хитрая. Чего в книжке твоей такого ценного, что аж целых полтора талера просишь?

— Господин монах, отчего у вас такие спутники злые и неразумные, не хотите книгу брать, так не берите, а зачем же коров тут считать, кулаками грозиться, — искренне не понимал торговец.

Монах делал жалостливое лицо и смотрел на кавалера. Кавалер хоть и злился, что мошенник не уступил ни монеты, но книгу купил, самому она была интересна.

Приехали домой, Ёган сходил за пивом и все сели за стол. Монах светился от радости, стал читать книгу, показывал всем картинки, они всем направились. В книге писали, как ловить разную нечисть, и гравюры к текстам были просто изумительны.

И Волкову тоже было интересно, да что-то почувствовал он себя нехорошо. Монаху ничего говорить не стал, капель никаких не просил, просто встал, да пошел, лег полежать.

И что-то ногу стало ломить, хотел перевернуться, лечь поудобней, чтобы ноге спокойно было, а тут так в плече кольнуло, словно иглой ткнули. Разозлился, с чего бы так, весь день всё хорошо было. Сел на кровати, позвал Ёгана, тот пришёл, стал помогать раздеться. Сам не мог, ногу не согнуть. А Ёган и говорит:

— Господин, да никак жар у вас. Огнём от вас пышет.

— Ну, тогда скажи монаху, пусть отвар какой даст, — произнёс Волков, он сам понимал, что заболел.

Ёган ушёл и тут же вернулся:

— Господин, там девка пришла, что давеча вы в трактире встретили, гнать её?

— Гони, дай пять крейцеров и гони, — отвечал рыцарь, ему сейчас не до девок стало.

— С чего бы? Не заработала она. Только пришла.

— Дай, говорю, — настоял кавалер, — она свой договор исполнила.

Ёган ушёл, что-то бурча, а Волков стал ждать монаха, хотел выпить настой и закрыть глаза, и чтобы утром проснулся, а всё уже хорошо. И вскоре монах принёс ему такой настой. И был он с сонными каплями, и почти сразу после него Волков заснул, хоть и чувствовал себя плохо.

Глава 26

Давно не видела Ульрика, чтобы Анхен улыбалась. У неё как камень с души упал, когда Анхен вышла из покоев матушки Кримхильды, и была весела.

— Молодец ты, — сказала благочестивая Анхен и ладонью своею по щеке Ульрики провела. Та даже успела ладонь своей госпожи и подруги поцеловать. — Матушка наша довольна. Хромоногий корчится уже.

Но последние слова прекрасная Анхен говорила так, словно дело ещё не доделано. Самую малость осталось сделать.

— Надобно ещё что сделать? — спросила Ульрика.

— Надобно, надобно, — продолжала Анхен внимательно глядя на подругу, — матушка говорит, что крепок хромоногий больно, другой какой, так в три дня от послания нашего помер бы, а этот долго коптить будет. А нам ждать пока издохнет пёс — опасно. Он так две недели пролежать сможет.

Ульрика всё понимала, она согласно кивала и произнесла:

— Дар нужен.

— Нужен, — продолжала Агнес, — принесём дар отцу и мужу нашему, так дело быстрее пойдёт. Приготовь одежду поганую, к камням пойдём на место наше, сейчас же дар принесём. И трёх дней не пройдет как он сдохнет.

Ульрика согласно кивала:

— Сейчас одежду принесу и козла для дара приведу.

— Нет, — вдруг сказал Анхен, — козла мало будет. Принесём отцу дар хороший, чтобы точно принял его.

Ульрика остановилась, не понимая, а Анхен продолжила:

— Девку ту, что в подвале сидит, возьми.

— Девку? Эльзу? — всё ещё не понимала подруга.

— Да, она хорошим даром будет? — отвечала благочестивая Анхен абсолютно спокойно.

Ульрика такого не помнила, не было ещё такого, поэтому и не сразу поняла просьбу, но раз любовь её повелевает, так не ей перечить. Девку, значит девку.

— Да, сердце моё, сейчас приготовлю всё.

И пошла.

Пока Анхен раздевалась, Ульрика принесла в покои и бросила на пол хламиду, какие носят монашки. Одежда была грязна, заскорузла, но Анхен надела её, Ульрика ей помогала, а потом и сама такую же надела.

И пошли они. В дому еще тихо было, темно, женщины спать легли, а они ни свечи, ни лампы не брали. Им не нужно было. Спустились к подвалу, дверь отперли, позвали Эльзу. Девочка с трудом, в кромешной тьме пришла на голос. Обрадовалась она. Думала, что ей хоть воды дадут. Ничего не дали. Стояла она в темноте, как слепая, не понимала, что происходит. А её разглядывали. Разглядев, вынесли вердикт:

— Да, подойдёт для дара. Пошли.

Эльза Фукс всё ещё ничего не видела, но кто-то крепко взял её за руку и сказал:

— Ступеньки тут.

И повел по тёмным коридорам.

Весна весной, а вода в большой реке ещё ледяная, Эльза поёжилась от ветерка с реки, когда её на улицу вывели, зато хоть видно что-то стало, на небе луна сияла. Теперь она видела тех, кто пришёл за ней, это были те женщины, которых она всегда боялась. Да ещё были они одеты в грязную одежду. И лица их были строги.

— Куда мы? — спросила девочка.

Но злая Ульрика только стала её толкать, подгоняя вперёд. И никто ей не ответил. Они шли по бездорожью, между больших валунов и крошеного камня. Ноги можно было поломать тут. А Анхен, что шла впереди, словно и не замечала наваленных камней. Легка была её походка. С камня на камень, с камня на камень. Эльза едва поспевала за ней, а если не поспевала, так Ульрика толкала её в спину. Всё, что понимала девочка так это то, что ведут они её к реке.

И вдруг камни кончились. Нет, не кончились, просто оказались они на ровном месте, а камни были вокруг. Небольшая полянка среди камней. Анхен встала. Эльза тоже остановилась, огляделась, и стало ей ещё хуже. Вертер не мог унести с этого места вонь, кругом гнило что-то, что-то старое, что-то страшное, а луна, хоть и слабо светила, но девочке стали видны кости, рёбра, рога, копыта.

— Господи, зачем мы здесь? — произнесла она и заплакала. — К чему вы меня привели сюда.

Анхен подошла к ней, взяла за подбородок, и заглянула девочке в глаза, смотрела и говорила ласково:

— Не бойся, бояться не надо. И не плачь, ни страх, ни плач ничего не изменят. Что суждено, то сбудется.

Пока она говорила, Ульрика уже скинула монашескую хламиду, стояла на ночном ветру голая. И Анхенс тоже скинула одежду. И не сговариваясь они стали раздевать девочку.

— Господи, Господи, Господи, — причитал та, и не сопротивлялась, но и не помогала себя раздеть, слёзы катились из её глаз. Она пошатывались от страха.

— Хватит причитать, дура, — зло сказала Ульрика, и вдруг в руке у неё появился большой нож. Она им стала резать тесёмки на корсете девочки.

А та, как увидела нож, так ещё пуще стала рыдать, нож был страшен, чёрен и грязен. Так грязен, что даже при луне на нём чёрную, застарелую грязь видно было.

Эльза стала молиться:

— Патер ностер, куэ эс ин сеалес…

Но не успела она и второй строки начать, как пощёчина остановила молитву, а потом и ещё одна, и Анхен проговорила со злобой:

— Не смей, тварь, не смей. Ещё одно слово и велю Ульрике язык тебе вырезать. Плачь, ори, это можно. Но не молись тут.

Девочка уже была раздета догола, Ульрика схватила её за волосы, потянула за них, так что у Эльзы голова запрокинулась к небу, и поставила её на колени. А потом и на корточки, и продолжала крепко держать её за волосы. Сама стала над ней, словно верхом сесть хотела, одной рукой волосы её держала, второй рукой нож страшный. Эльза уже от страха кричала во весь голос, замолкала на мгновение, чтобы перевести дух и попросить:

— Господи, не надо.

И снова орала, чувствуя ужас, но никто её не слышал ночью.

Анхен словно ждала чего-то, глядела на неё с удовлетворением. А вот Ульрику этот ор злил, она трепала девочку за волосы и шипела:

— Заткнись же ты, заткнись.

Но Эльза не унималась, снова и снова повторяла своё:

— Господи не надо, Господи не надо.

И снова начинала орать.

— Сердце моё, может тронуть её, невыносимо слушать, — говорила Ульрика.

Но Анхен мотала головой:

— Нет, пусть не спит, хочу чтобы господин наш слышал её ужас.

И Эльза опять закричала.

Видно тут господин услышал крики несчастной девушки. Теперь Анхен была довольна и сказала:

— Ладно, холодно, режь её сестра, только немного режь, чтобы не сразу сдохла, чтобы угасала медленно.

Эльза услышав это попыталась даже сопротивляться, хотела рукой горло своё закрыть. Да Ульрика свирепо дёрнула её за волосы и зашипела ей в ухо:

— А ну, стой спокойно, не смей псина шевелиться.

И девочка обмякла, словно устала, Ульрика тянула её за волосы, голова её была запрокинута к небу. Она только всхлипывала. И ждала, когда всё закончится. Ждала.

Ульрика подвела нож ей к подбородку, к горлу справа, приставила, и умело дёрнула его на себя. Видно не в первый раз, не зря тут останки зверья разного повсюду валялись.

Эльза даже не вскрикнула, почти и не больно было. Только струйка крови, маленький фонтанчик, брызнул. На землю и камни падали капельки, и в ночи казались они чёрными, а не красными, как спелая вишня.

И тут к ней подошла Анхен, стал на колени рядом, и поднесла под струйку ладони, стала кровь собирать. А сама девочке в глаза смотрела, улыбалась ей и говорила:

— Счастлива быть ты должна, душонка твоя пропащая в дар господину нашему пойдёт.

А Эльза смотрела на свою кровь в ладонях этой красавицы, а потом и на неё саму, и глаза её расширялись от ужаса, так как за всю свою малую жизнь девочка не видела ничего более страшного, чем эта женщина.

Анхен, как крови набрались полные ладони, встала во весь рост и стала кровь девочки по грудям своим размазывать и по животу, и по бёдрам, и по лону, потом выгнулась, застыла, глаза закрыла, и чуть дрожа своим прекрасным телом, стала говорить:

— Господин наш, отец и муж наш, прими мзду нашу, кровь молодую и душу, и не откажи нам в желании нашем, прошу тебя, пусть сила твоя придёт в послание моё, что отправила я козлищу хромоногому, что дочерей и жён твоих пришёл казнить. Пусть чахнет он быстрее, чем старик, чем хворый ребёнок. Пусть не встанет он больше с ложа своего. И пусть ходит и мочится под себя, и пусть корчится от боли бодрствуя, и пусть мечется от ужаса в беспамятстве. Да воля твоя над всем сущим встанет.

Пока она говорила, кровь лилась и лилась из горла девочки, и Анхен снова стала с ней рядом на колени и снова стала набирать кровь в ладони.

А Эльза стала слабнуть, и кровь уже шла у неё изо рта. И Ульрике приходилась силой держать голову её, чтобы не падала она. Как ладони Анхен снова были полны крови, она подошла к своей подруге и стала кровью омывать и её, всё как себе омывала, и бёдра и живот, и всё остальное. А как стала ей лоно мазать кровью, как пальцы Анхен плоти женской коснулись, так Ульрика бросила девочку и нож о камни звякнул. Схватила она Анхен крепко и прижалась животом к животу, грудью к груди, и стало им от крови и близости сладко. Ульрика стала целовать Анхен в губы. И трогать её грудь, и лоно. Но Анхен засмеялась и отстранилась, сказала ласково гладя кровавыми пальцами подругу по щеке:

— Холодно тут, пошли в дом.

Они быстро оделись, Ульрика подняла нож с земли и, взявшись за руку, пошли они к себе в покои, в постель.

Но прежде чем лечь с любимой подругой, Ульрика во всём любившая порядок, заглянула в коморку к привратнику, тот не спал ещё, и сказал ему:

— Там, среди камней, девка какая-то померла, ты снеси её в реку, негоже, чтобы у дома она валялась.

Привратник встал, поклонился в знак, что понял.

А Ульрика поспешила в кровать, где ждала её Анхен, которую все звали не иначе как благочестивой. Ульрика легла с ней, и кровь они с себя не смыли, хоть и засохла она уже.

Если бы где в другом месте она лежала, то и трудов бы для него больших не было. Скольких он уже на тачке к реке отвёз, а в камнях, там, на тачке не проехать. А мёртвого человека как тащить, попробуй-ка, хоть даже и девка молодая. Привратник нашёл ящик, простой, из прутьев сплетённый. И пошёл в камни, а так как темень на улице была, взял лампу. Девку Михель Кнофф нашёл там, где и положено. Лежала она голая лицом вниз, в луже крови, в кругу камней, среди гнилых костей. Ну, лежит и лежит, кровь так кровь, его дело маленькое, сказано девку в реку кинуть, значит нужно кинуть. Он поставил лампу на камень, открыл ящик и стал грузить туда тело, а оно не холодное ещё. И лёгкая она была, худенькая. Но в ящик вся не залезла. Ноги торчали, да и ладно. Взял он за край ящика, решил дёрнуть его вверх на камень и так потихоньку до реки волочь с камня на камень, поднатужился и… крякнул, и бросил ящик. Отшатнулся, схватился за поясницу, да другой рукой лампу задел, свалил её, огонь погас. Стало совсем темно, только ветер да река блестит от луны. Мужик застыл: темень и боль нестерпимая в пояснице, вонь мёртвого места, и ноги девичьи что белели, торча из ящика. И стало ему страшно, так страшно, что лампы он искать не стал, заковылял, как мог быстро к дому через камни, держась за спину.

Вокруг вдруг светло стало. Волков открыл глаза и ничего не мог понять. Свечи — ни одна не горит. За окном чёрная темень, а в покоях светло. Нет, не так конечно светло как днём, но светло. Видно всё. И казалось, стоит кто-то рядом. Кто стоит? Зачем стоит? Не ясно. По привычке, старый вояка хотел потянуться к изголовью, на месте ли железо, мало ли… А не смог. Рука словно из свинца, не двинулась даже. И вторая тоже, словно чужая, словно отлежал. А тот, кто стоит рядом, не уходит. Голову поднять — поглядеть, нет сил, только глазами он мог по сторонам поглядывать. Так это сон.

Конечно сон, что ж ещё может быть? Дурной сон и только. Надо чем-то пошевелить и проснёшься. В тяжких и дурных снах всегда так. Он снова пытается пошевелиться… и тут на край кровати в ноги ему садится девочка. Голая, худая, кожа серая вся. И на него не смотрит, смотрит в стену и поёт какую-то песню. Веселая была бы песня, умей она петь, а она не умеет, не поет, а квакает странно, словно лягушка в тине. И оттого тяжко слушать её.

— Хватит, — пытается сказать кавалер ей.

А получается как у дурака-поберушки, что у церкви побирается: «Хааа…»

И всё.

А девочка тут словно услышала его, повернулась лицом к нему и он её признал:

— Эльза.

Получилось только «Ээаа…»

— Признали, наконец, — квакает Эльза. — Наверное потому, что я серая. Вот вы сразу и не признали. А серая я от того, что убили меня.

— Не искали вы меня, вот меня и убили. Видите? — она запрокидывает голову, показывает ему горло. И вставляет в дыру на горле грязный палец. — Перерезали. Оттого я и квакаю, а не говорю.

— Хэтэо?.. — спрашивает Волков.

— Кто? — догадывается Эльза. — Кто убил меня? — она смеётся, смех её ужасен, тяжек, теперь она ещё и булькает при каждом звуке. — Так вы ж знаете, зачем спрашиваете?

Он молчит, и рад сказать бы что-нибудь, а что тут скажешь.

— Вот не нашли вы меня, — снова говорит девушка и совсем без упрёка, — теперь и сами за мной отправитесь. А я уж думала, что добрый хозяин мне нашёлся. А не получилось ничего. Ну, так Бог судья вам.

Она опять запрокидывает голову и опять пальцами лезет в дырку на горле, изучает её. Потом встаёт:

— Ну, так пора мне, пойду, сейчас к вам она придёт, я боюсь её.

Волков напрягся, собрал в себе все силы только для того чтобы спросить: «Кто придёт». Да всё равно не получилось у него. А она удивилась его незнанию, словно услышала вопрос и произнесла:

— Она за вами придёт. Идёт уже, слышу её. И зря вы меня к себе не звали, я то о вас думала. Прощайте.

И не стало девушки в комнате, будто и не было её.

Её не стало, а в комнате кто-то был. И был этот кто-то тяжел и холоден. Сырой, как земля сыра бывает. Кавалер глазами вращал, пытался по сторонам смотреть, да всё не видел никого. А голову ему не повернуть было, так тяжела, словно каменная стала. Сопел он и дышал уже, будто бежал долго, силился, но все ровно не мог никого увидеть. И когда выбился из сил, тогда услышал, как тяжко заныла половица под чьей-то тяжёлой ногой. Щекой правой он почувствовал холодный туман, и возникла над ним нависая белая фигура. И Волков сразу узнал её, сразу. Стояла над ним, вся в белом, вся, благочестивая матушка Кримхильда. Смотрела на него чёрными без зрачков глазами, изучала, растянув губы в улыбке.

А на ней были не просто одежды, был на ней белый богатый саван. А ещё фата на голове белая и венок из белых цветов, такой, какой надевают умершим девам непорочным, вот только цветы засохли давно. К чему старухе такой венок.

— Зачем пришла, ведьма? — спросил кавалер с трудом. — Рано ещё. Я в девяти осадах выжил. Семь больших битв пережил. Я из чумного города ушёл. Я с твоей хозяйкой, со смертью знакомец, она меня нигде, покамест, не брала.

Матушка Кримхильда стояла и молчала. Нависала над ним не отводя чёрных глаз бездонных.

Тут кавалер силы обрёл, вздохнул глубоко и сказал её:

— Зачем же тебе венок девичий? Не носи его старая тварь, ишь ты, чистою себя мнишь?

Она как будто обиделась, перестала улыбаться, рот свой открыла, а он полон жижи чёрной, не то крови гнилой, не то грязи, и капли этой жижи стали капать на постель кавалеру, да на руку ему.

Он и рад из-под капель руку убрать, но сил только на разговор хватит, на крик:

— Прочь пошла, прочь, говорю. И венок сними, ведьма.

А она не идёт, лицо белое у неё, подстать савану, а рот чёрный у неё, подстать глазам страшным. И пальцами двумя, теми, что самые длинные, к нему тянется, тянется медленно. Не спешит, а куда ей спешить.

— Сгинь ты, — сипит кавалер дыша тяжко и глаз от пальцев не отводя, — сгинь, утро настанет, так приду к тебе, сожгу вместе с кроватью.

Но не боится она, так и тянется к нему двумя перстами, узловаты они, а на них ногти жёлтые, плоские, длинные как у крота. Такими ногтями хорошо могильную землю рыть, легко рыть. А он, где силы то взял, руку поднял и схватил её за саван, и говорил яростно глядя ей в глаза:

— Венок, венок сними тварь, не смей носить его, проклятущая!

И тут его лба перстами она коснулась. Словно железо в кожу вошло. И ожгло его угольями, глаза заломило, захотел он встать и кричать, меч взять и рубить старую, пока куски от неё падать не начнут, да вдруг в комнате темно стало и тихо. Ослабла рука, что саван сжимала, и упала на перину.

Тихо стало. Ночь была. И кроме него никого не было. Ни девушки не было, ни старухи. Ни шороха, ни света. А вот ломота в членах и жжение в глазах было.

Кавалер приподнялся на локте, и это ему не просто далось, и позвал:

— Ёган, монах.

Никто не ответил ему. Да и кто бы ответил, все внизу спали в людской, а он не кричал, а шептал:

— Дьяволы! Монах, Ёган!

И снова никто его не услышал. Тогда надумал он встать, ноги с кровати спустил, сел кое-как, посидел, отдышался и решился.

Собрался с силами и встал. А во рту знакомый вкус железа, и на тебе, потекла кровь из носа. Он рукой её стал вытирать, и не устоял, повалился на кровать, и после на пол. И встать уже не смог, так и остался лежать на холодном полу без памяти, хотя рядом был ковёр.

Монах брат Ипполит, хоть и молод был, уже мнил себя знатоком в болезнях и врачеваниях. Он с детства помогал опытному врачу, тоже монаху, в одном тихом монастыре. Многому, действительно, научился к своим восемнадцати годам. Он прочёл большую кучу медицинских книг. Он легко мог зашить рану или вправить кость. Смешать сонное зелье или зелье от болей, знал, как лечить целую кучу разных болезней. А тут он был бессилен, он даже не мог поставить диагноз.

Кавалера нашли утром на полу, залитом кровью. Ёган был перепуган до смерти, аж руки тряслись у бедолаги. Чуть не уронил господина, когда с Сычом, Максимилианом и Ипполитом укладывали его в постель. Сыч и сам был обескуражен, а мальчишка Максимилиан таращился на кровь вокруг и видно, что тоже был расстроен. Потом все суетились бестолково. Грели воду, зачем-то рвали простыню на тряпки, бегали за едой, вдруг господин очнётся и решит есть. Монах же принёс стул, сел у кровати, смотрел и смотрел на кавалера пытаясь понять, что за хворь с ним приключилась. Отчего он не в себе. Он трогал его за руку, смотрел, есть ли в жилах биение, трогал разные органы, читал о том, что печень от отравлений распухает. Но у кавалера печень была нормальная. Всё время трогал голову, думая, что жар подскажет ему диагноз. Но жара особо и не было: холера, тиф, чума отпадали. Ипполит опять склонялся к отравлению. Решили промывать господину чрево от яда. Намешали тёплой воды с солью, стали вливать её в Волкова. Тот хоть и был без сознания, а воду пить не хотел. Намучились. Ипполит тогда стал пичкать его всеми, что были у него, лекарствами. Ну, а что он ещё мог делать, когда на него все остальные смотрели с надёжей. С последней надеждой. И понятно, времена то непростые. Кому охота остаться без господина. Никому. Вот и давай брат Ипполит выручай людей.

Он и старался. Да знать бы, что делать. А он не знал, вот оттого и руки у него тряслись, и все видели это. И ещё больше грустили. Особенно Ёган был грустен. Глаза на мокром месте, мужик ещё называется. Спрашивал то и дело шмыгая носом:

— Неужто помрёт? А? Помрёт?

— Да заткнись ты уже, корова деревенская, — орал на него Сыч, — и без тебя тошно. Заладил дурак: «Помрёт, помрёт», дай монаху разобраться.

А Максимилиан вдруг взял тряпку и стал с пола кровь вытирать, хотя и не его это, не благородное это дело. Кони и доспехи его, а тряпка половая — нет. А он тёр, и поглядывал на кавалера. А тот спит словно, только рот раскрыл и тяжко дышит.

Может оттого, что мешали они все, Ипполит их из покоев и погнал, говорил:

— Полдень уже, есть идите.

— Пошли все, — командовал Сыч, — не будем мешать учёному человеку.

Монах же поел только к вечеру, сидел, от постели не отходил, ему пришлось принести еды в покои. Ипполит боялся, что отойдет, а кавалер в себя придёт. А ему очень надобно было спросить у него, где боль и каковы чувства его. По-другому узнать, что у Волкова за болезнь он уже и не чаял.

Волков только под вечер в себя пришёл, но ничего про самочувствие монаху не сказал, а просил пить, и пил воду жадно. Ипполит погоревал, что лекарств в воду не подмешал никаких. Стал он потом тихо допрашивать господина, что, мол, и как у него, да где болит. Но как воды господин выпил, так и снова в беспамятство впал. И монаху осталось только молиться.

Следующим днём пришёл распорядитель Вацлав. И вежлив не был. Видно прознал, подлец, про болезнь господина и теперь грубо говорил со слугами его. К нему пошёл брат Ипполит говорить. Ну не Ёгана же посылать. Не Сыча. А Максимилиан заробел. Требовал Вацлав денег за два дня, немало просил, говорил дать ему шесть талеров. Иначе грозился звать стражу. Ипполит просил времени, и пошёл советоваться с остальными. На совете решили денег дать, но немного. Решили дать талер. Пока, а там может и господин отживеет. С талером монах пошёл к Вацлаву, а тот как талер увидел, так стал зол, и стал браниться. Велел завтра все деньги принести, иначе обещал звать стражу. И отвести всех в холодный дом. Но талер забрал.

— Чего он лается, — говорил Сыч, — у нас только лошадей на сто талеров, неужто не расплатимся с ним. Да для господина пять талеров это тьфу…

Хотел всех взбодрить Сыч, но Ёган тут опять стал всхлипывать. И Максимилиан грустен стал. А монах ушёл в покои господина, даже не поев.

— Вот чего ты? — злился Сыч на Ёгана.

— Ничего, — бурчал тот. Отворачивался.

— Корова ты, — не унимался Фриц Ламме. — Дать бы тебе разок, дураку.

А Ёган и не отвечал. Оттого Сыч ещё больше досадовал:

— Вот дурак, а! Не помер ещё господин, не помер.

— Не помер, — соглашался Ёган, — именно, что ещё! Дышит через раз, губы синие. И монах его хвори не знает. А помрёт — так что делать-то будем?

— Дурак ты, вот ты кто, — Сыч аж подпрыгивал со стула. — Сразу видно деревенщина. Зря экселенц тебя в деревне подобрал. Помрёт, помрёт! Заладил, слабоумный! Да у него здоровья больше чему у тебя и меня вместе взятых. Или ты не видел, что не берёт его ничего. Сколько ран на твоей памяти у него было, и что? И ничего, здоровый, как хряк на ярмарке.

— То раньше было, — говорил Ёган, вдруг спокойно, — а теперь никакой он не хряк, лежит, не ест второй день, в память не приходит.

Тут и Сыч сел загрустил, Максимилиан надеялся, что Фриц уж что-нибудь скажет Ёгану против. А тот голову повесил, сидел скатерть гладил рукой. Словно крошки стряхивал, каких не было. И потом заговорил уже невесело:

— Чего уж, у тебя Ёган, деньга то ещё от Фёренбурга осталась, ежели, что с экселенцем будет… поедешь в свою глухомань, к детям. Будешь там в навозе ковыряться. А вот мне куда? Мне и вовсе некуда. Разве, что с кистенём, в артель к лихим людям. Да на большую дорогу, или тут останусь, тут я себе занятие точно сыщу.

Максимилиан тянул шею чтобы всё слышать, внимательно слушал взрослых мужиков которые уже жить и без кавалера собирались. Он сам мог и к отцу вернуться. Но разве этого он хотел?

Ёган встал и ушёл куда-то, Сыч сидел чернее тучи. И юноше не хотелось быть тут, он тоже пошёл. Пошёл коней посмотреть, хотя чего их смотреть, чищены, кормлены, поены, никто второй день их не седлал. Но сидеть с мрачным Сычом он не хотел.

На следующий день господину лучше не стало. Иногда он приходил в себя, просил воды. Оглядывался, словно не понимал где он и с кем, и тут же снова проваливался к себе в темноту или во сны. Монах рядом сидел. Спал на стуле. И видел, как с каждым часом меняется Волков. Щетина из него прёт, как из здорового не пёрла. Горло тёмное от неё уже стало. А щёки ввалились. Как не ввалиться, если не ест человек три дня. А ещё у кавалера глаза до конца не закрывались. Словно он чуть веки прикрыл подремать. А это был дурной знак. А ещё, в комнате стало мочой вонять. И хоть поменяли господину перину, и все простыни поменяли, сухо всё было, а запах не ушёл. Не сказал монах никому, не стал тревожить, хотя знал сам с самых юных лет, с тех лет, когда ещё врачеванию учился, что мочой воняет в покоях тех, кто уже отходит.

И полились у него слёзы. Ему бы молиться, а он только рыдал. Остановиться не мог. Хорошо, что не было никого при этом. Ведь он любил кавалера. Не так как отца любят, а как старшего брата, того, кем гордиться можно, тому, кому служить хочется. Ипполит любил в нём то, что в себе не находил. Его непреклонность, его смелость. Не знал Ипполит никого другого, за кем могли люди так идти. И вдруг на тебе, нет того человека, а тот, что лежит тут, слаб, щетиной порос, рот открыт, губы серые. Дышит тяжко. Глаза как у пьяного, не открыты и не закрыты. Как тут не рыдать. Он и рыдал, только глаза кавалеру прикрыл и всё, больше ничего не мог сделать.

Ночь прошла, он и не заметил, а поутру опять Вацлав пришёл. Опять денег требовал. И теперь уже требовал восемь монет.

И опять ругался и грозился звать стражу, а потом и про коней вспомнил:

— Коли сегодня мне денег не заплатите, так коня у вас заберу. И ждать я не буду. До обеда деньгу несите.

Кошель у Волкова полон денег был, так то господина деньги. Сели они опять вчетвером решать, брать оттуда деньги или не брать. Решили взять, никуда не денешься, отнести распорядителю, а на завтра съехать от таких-то цен. И монах отнёс восемь монет серебра Вацлаву. А тот ещё ковырялся, мол, монеты старые, тёртые, упрекал, и говорил, что в долг больше кормить не будет ни их, ни коней их. За всё теперь деньгу брать вперёд обещал.

Ночью душно стало Анхен, так что дышать невмоготу. Натопила печь прислужница дурёха, а на улице уже весна, ночи уже не холодные. Перину скинула, а всё равно жарко. Пыталась заснуть, да не может. И поняла, что не в жаре дело. Последние дни радостна была, думала, что отвела беду. Но что-то тянуло её сейчас, беспокойство родилось в душе. Она встала, Ульрика голову приподняла, так Анхен руку ей положила на лоб и Ульрика на подушку пала. Госпожа благочестивая, грязную одежду, хламиду монашескую на себя накинула и босая из покоев вышла. Пошла на улицу, нет, к реке пошла, к камням её тянуло.

А небо на востоке уже серело, туман от реки полз холодный. Она хоть и босая была, возвращаться не стала, не могла. Волновалась, а от чего сама не понимала. Сначала шла, а потом и вовсе побежала, через камни, прыгая как молодая. Не знала она, что волнует её так, отчего бегом бежит, пока до места не добежала. А там и ясно ей всё стало.

Увидела она ящик посреди места, а из ящика торчали худые девичьи ноги. И чтобы ей до девки той, но завыла почему-то благочестивая Анхен, словно ранили её. Разорвали ей нутро. Кинулась она в дом, бежала пламенея от злобы, прибежала, крикнула Ульрике перепугав её до смерти:

— Спишь, дура?!

— Душа моя, что с тобой? — вскочила её подруга, стала вещи хватать одеваться. — Что стряслось?

— Девка дохлая лежит в камнях, даже в реку её не кинули, — Анхен схватила Ульрику за космы и давай трепать, — чего добиваешься, пока люди её сыщут, ждёшь?

— Госпожа моя, душа моя, — Ульрика даже не пыталась сопротивляться, — велела я её в реку бросить Михелю, он вроде пошёл, прости, что не проверила за ним.

Анхен бросилась из спальни, бегом летела, рывком открыла дверь в коморку привратнику, заорала:

— Велено тебе было девку в реку бросить, бросил?

Привратник проснулся, вскочил, словно сна и не было, как был в исподнем, полез под полати обувку и одёжку брать, а Анхен орёт:

— Отвечай, велено было тебе или нет?

— Велено, госпожа, велено, — выдавливал из себя привратник. Он пытался штаны надеть и корчился от боли в спине. — Так не смог я, госпожа, спину прихватило так, что разогнуться не могу какой день.

Едва договорил он, как когти Анхен впились ему в лицо и поползли медленно вниз так, что кожа мужика под ними сворачивалась, кровь струями полилась по рукам Анхен, в рукава полилась, а она не останавливалась, привратник глаза таращил на госпожу и молчал, давился от боли и боялся звук издать — терпел, знал, что гавкни он, так ещё хуже будет.

— Иди и кинь эту тухлую девку в реку, — сквозь зубы шипела госпожа, — иначе сам там будешь.

Тут Ульрика прибежала, стала руки госпожи разжимать и говорила успокаивающе:

— Сердце моё, сердце моё, брось, брось его, сдохнет же, где другого искать будем.

Анхен выпустила из когтей лицо Михеля Кноффа и тот как был в исподнем одном, босой и с разорванной мордой кинулся к реке, по дороге заливая всё кровью, и про спину свою позабыл. Бежал он в ужасе, чтобы выполнить то, что пожелала добрая госпожа, правая рука благочестивой матери Кримхильды благочестивая Анхен.

Глава 27

Каждый день Вацлав приходил просить денег, два дня ему давали по три талера. Отказать не смели, уж больно грозен он стал, как кавалер занедужил. Надо было съезжать, пока это мошенник совсем не опустошил кошель господина, да господин так плох был, что монах боялся его шевелить. Он сидел у его постели неотлучно, время от времени трогал жилу на руке, но жила не билась, и Ипполит подносил ко рту Волкова зеркало, зеркало едва запотевало, самую малость. Дыхание было. Жил был кавалер.

Хотя у Ипполита уже не было надежд, уже думал он, что вернётся в Деррингхофф, в монастырь. Но пока дыхание господина оставляло на зеркальце след, он сидел и молился без конца, не останавливаясь.

А когда останавливался, то начинал думать, что ему придётся о болезни кавалера, о том, что не вылечил его, сказать монастырскому лекарю, наставнику своему. Думал, что тот вслух не упрекнёт его, только глядеть будет с укоризной. Как вспоминал об этом он, так снова начинал читать молитвы, уже, наверное, в двухсотый раз за день. А молитва вещь удивительная, когда говоришь её без конца, то и боль уходит, что телесная, что душевная. И состояние такое настаёт, что выше всего человеческого становишься, словно взлетаешь надо всем, только как бы во сне.

Так и говорил он свои молитвы и говорил про себя, и даже ещё не коснулся еды, что принёс ему Ёган. Так увлечён был ими. Как вдруг свет чуть померк, не сильно, словно кто-то у окна стал. Он престал молиться, прислушался. Да, кто-то шелестел, лёгким чем-то. Шёлком.

Монах поднял глаза, и обомлел, в комнате, в трёх шагах от него стояла богатая госпожа. Плащ синий, мехом отороченный, на голове замысловатая шапочка. Лицо чистое, ни веснушки, ни прыща. А глаза знакомые. Он едва смог узнать её.

— Агнес! — воскликнул молодой монах и кинулся к девочке. Схватил её крепко, обнял так, что у неё шапочка едва не упала.

Агнес поджала губы, стойко терпела объятия, Ипполита. Будь кто другой, так шикнула бы, осадила высокомерно. Может даже и господину сказала бы за такую фамильярность слово. А вот монаха терпела. Он добр был с ней всегда, и учил её грамоте, цифре и языку пращуров. Она того не забывала.

Он, наконец, выпустил девушку из объятий, и хотел было говорить с ней, да тут дверь открылась. И в комнату вошёл Вацлав, оглядывался по-хозяйски. Монах сразу скис. А Вацлав увидал Агнес, смерил её взглядом с ног до головы и спросил с вызовом:

— Кто такая?

Девушка лишь глянула на него через плечо, и бросила коротко:

— Вон пошёл.

Низлобы в её словах не было, ни каких других чувств. Тут же она взгляд от него отвернула. Словно больше и не было его в покоях. А Вацлав спесивый, все последние дни, пунцовым стал, а потом будто поломался пополам, согнулся в поклоне таком низком, что и невозможно кланяться так. И задом, задом, не разгибая спины, пошёл к двери. Дошёл, не поднимая лица от пола, и дверь прикрыл так тихо, как возможно, чтобы не подумали, что хлопнул ею.

Монах стоял изумлённый, а Агнес уже и не помнила про распорядителя, встала к монаху спиной и плащ расстегнула. Он едва смог поймать его. Поправила шапочку свою у зеркала и подошла к постели. Глянула на кавалера, а потом на Ипполита с укоризной:

— Господина угробить решили?

Монах молчал.

— Отчего же не лечил? — она смотрела строго.

— Не знаю, что за хворь, — пролепетал он.

А она стала гладить кавалера по заросшей щетиной щеке так, словно жена она ему и говорить при этом:

— Не волнуйтесь, господин мой, с вами уже я, тут уже. Если не яд это, и не хворь неведомая, то найду я причину немощи вашей.

И отлегло, от сердца у Ипполита. Снова он хотел кинуться к девушке. Обнять. Да та жестом остановила его:

— Хватит уже, монах. Иди, мне надобно одной с господином побыть.

Стала она его выпроваживать и дверь за ним закрыла. На засов.

В комнате его встретили все, И Ёган и Сыч и Максимилиан.

— Дурень наш говорит, что Агнес приехала? Говорит, видел её только что внизу, — с надеждой спросил Сыч, кивая на Ёгана.

— Приехала, — радостно сообщил монах. — Велела мне из покоев идти.

— А я сразу говорил, что надо за Агнес послать! — чуть не крикнул Ёган.

— Чего! Чего ты говорил, кому ты говорил, когда? — бубнил Сыч.

— Ну, думал так, — отвечал Ёган, — сразу подумал о ней.

— Подумал он, да ничего ты не думал, слёзы коровьи тут ронял, ходил.

— Да помолчи ты, Сыч, — сказал Максимилиан и добавил, обращаясь к монаху, — что она сказала?

— Сказал уйти, сейчас буде думать, что с господином приключилось.

— Слава тебе Господи, — Ёган перекрестился.

— Да тут как раз не Богу слава, — заметил Сыч.

— Уж и правда, помолчал бы ты, Сыч, — теперь ему это сказал монах.

— Да дурень он, болтает, не затыкается, — добавил Ёган радостно. — А ещё всех других дураками лает.

— Да чего вы, я ж меж своих, — оправдывался Фриц Ламме. И тут же: — Интересно, а что она там делать будет?

— Все, идите отсюда вниз, и я с вами, — взял на себя смелость брат Ипполит. — Не будем ей мешать.

Агнес почему-то была очень рада. И взволнована. Села на постель рядом с кавалером. Туфли скинула с ног. Продолжала его гладить по щеке. И приговаривала негромко:

— Вот, и не больно-то вы грозны теперь. Мечик ваш вас не охранил, не защитил. И броня ваша не защитила. Лежите тихо-тихо, дышите едва, помираете. И кто вас спасёт? Монах может ваш? Нет, плачет он, да и всё. Так кто? Ёган-деревенщина? Нет! Сыч? Нет, дураки они. Я могу, и без меня вам никуда.

Она вдруг лизнула его щёку. По всей щеке языком долго вела. И снова засмеялась:

— Кислый весь, не мытый. Давно видно лежите так.

И вновь лизнула его по щеке, а потом лоб лизнула, и стала лизать как кошка котёнка. Останавливалась на мгновение, влезла на постель, юбки подобрала и села на кавалера сверху, на грудь, нависла над ним, и опять смеялась, волосы её по его лицу рассыпались, она их убрала, затем снова она лизала всё лицо. Смеялась и говорила:

— Ну, так кто главный теперь, а? Кто кому господин? Я, я госпожа ваша, — она брала его пальцами за щёки, — а вы мой мёд сладкий.

И теперь лизала ему глаза.

А потом вдруг остановилась, спрыгнула с постели и стала быстро снимать с себя одежду, лицо покраснело, сама стала дышать часто, словно торопилась. Разделась донага, волосы совсем освободила и полезла под перину к кавалеру. Легла рядом как жена, положила голову ему на плечо, стала рукой грудь его гладить, и всё ниже опускаться. И добралась, наконец, до того к чему тянулась. И шептала ему в щёку:

— А что же, дуре беззубой можно, а мне нет? Чем она лучше, что зад у неё толще, а я-то умна зато. Она вам не верна, шлюха она, а я честная.

Крепкая девичья рука взяла его за чресла подержала, не выпускала, а чресла были безжизненны. Но это девушку не смутило и не расстроило. Откинула она перину, стала рассматривать то, что в руке держала. Кавалер лежал, как и лежал, при смерти он был, так её это не пугало. Она довольна была, жалась к нему всем телом, словно размазать себя по нему хотела. А потом вдруг вскочила, запрокинула ногу и села ему на грудь, сдавила словно жеребца, что без седла был, ногами, и стала ёрзать по нему естеством своим женским, и руками себе помогать. Зубы стиснула, дышать стала часто. И ёрзала, ёрзала всё быстрее, и вперёд, и назад, и из стороны в сторону, словно усесться поудобней хотела, да места не могла правильного сыскать. Волосы с лица откидывала, грудь себе девичью свою сжимала до боли, и так разбередила себя — аж задыхалась, а потом замерла, дышать позабыла, и судороги по телу покатились от живота по спине и груди. Одна за другой, одна за другой. И заскулила Агнес негромко, со всхлипом. Потом замерла, и обмякла — устала. Сидела чуть покачиваясь, потная.

А он так и лежал без памяти, глаза чуть открыты, рот приоткрыт, серый, в щетине. Агнес вдруг, сама не знала зачем, волосы свои опять откинула, склонилась над лицом его и долго, длинно пустила слюну свою, плюнула, и прямо ему в приоткрытый рот. И стало ей так смешно и весело, что зашлась она тихим смехом, аж упала с него на перину и говорила сквозь смех, гладя его щетину:

— Ну, и кто теперь кому господин? Кто? Кто госпожа сердца вашего я или эта лошадь Брунхильда?

И снова смеялась так, как не смеялась она с девства, а может и никогда вовсе.

Затем встала с кровати, подошла к зеркалу, стала себя голую разглядывать, и говорила:

— Ну, хоть так, не зря пять дней ехала, — и улыбалась себе, плела косу. — Ладно, господин мой, буду вас выручать опять, кто ж другой спасёт вас. Уж не дура ваша Брунхильда.

Она стала ходить по комнате из угла в угол, будто знала или чувствовала что-то. Остановится — стоит, слушает. Стала принюхиваться, словно собака голову вверх поднимая. А потом на колени упала, нюхала ковёр, и вовсе на собаку стала похожа. Прогрызла вдоль стены, не поднимаясь с колен, задержалась в углу. Вынюхивала всё что-то. И наготой своей наслаждалась.

Нет, ничего не могла она найти, поднялась на ноги и ещё раз оглядела комнату. Увидала сундук господина и обрадовалась. Там было то, что могло помочь. Но сундук на хитрые замки заперт. Но девушка знала, где ключи. Они были в кошеле, там же где его меч, на поясе, пояс висел на изголовье кровати. Золото, золото, серебро, перстень! Каков красавец, ах, что за камень. Бывают же такие. Подошла к зеркалу снова, посмотреть, как такой перстень будет на руке смотреться. Нет, не по ней, даже на большой палец велик. Как жалко. Отнесла перстень на место. Взяв ключи, она отперла сундук и откинула крышку. Да, то, что нужно было тут. Агнес протянула руку и с наслаждением погладила синий бархат.

Её шар, её стекло, все было тут. И злой господин, теперь не сможет запретить ей глядеть в него.

Схватив синий мешок, она запрыгнула на кровать, вытряхнула шар, стала гладить его как любимого зверька и тут же с головой полетела в него, улыбаясь и подрагивая всем своим стройным телом. О Провидение, сколько тут было всего интересного, весь мир был в нём, но сейчас её интересовало только одно, вернее только одна. Та, которая послала её господину страшное послание.

Агнес быстро вертела шар в руках, искала то, что нужно, иногда встряхивала его, но всё это длилось недолго. Вскоре оторвала взгляд от стекла, ласково положила шар на перину и слезла с кровати. Подошла к изголовью, и просунула руку между стеной и кроватью. И заулыбалась. Вытащила оттуда старую, чёрную иглу. Засмеялась:

— Попалась. Аккуратно положила её на комод, стала быстро одеваться, затем спрятала шар в мешок, а мешок в сундук. Заперла его, положила ключи в кошель Волкова. Всё. Оглядела покои, подошла к господину, и сказала:

— А такой вы мне больше по сердцу.

Снова засмеялась, ещё раз лизнула его в щёку и вышла.

Шла она скорым шагом, через залу обеденную, где богатые гости сидели, да и люди Волкова за одним столом. Все её взглядами провожали. Прошла на кухню. Туда, куда господа и носа не кажут, нашла самый большой очаг с самым ярым пламенем, и, встав с огнём рядом, сломала иглу. Игла сломалась легко, прогнившая была, неровная. И обломки Агнес кинула в огонь. И с рук что-то невидимое стряхнула в огнь. Сказала тихо:

— Всё что желала, пусть тебе воротится.

Улыбалась довольная и пошла с кухни прочь. Никто из поваров или поварят даже не глянул в её сторону, как будто не было её на кухне. Пришла в залу, села за тот стол, за которым сидели все люди Волкова, кивком головы поздоровалась и сказала:

— Господин проснётся скоро, велите похлёбку ему делать пожирнее, а ты, Ёган, воду готовь, грязен господин так, словно слуги у него нет.

Монах вскочил радостный, снова думал обнять девушку, но та отстранилась и даже руку выставила от такого. Ещё когда нет никого — ладно, а тут при людях не вздумай даже. Девок деревенских обнимай, они против не будут.

Но Ипполита это не огорчило, он пошёл и все вскакивали и шли за ним в покои господина. Но сначала ей кланялись. А она гордая, даже кивком головы не отвечала. Не ровня она им, чтобы Сычу, да Ёгану кланяться.

А как убежали все наверх, девушка осталась одна, и увидела Вацлава, тот смотрел на неё насторожённо, поманила его пальцем. И спесивый распорядитель побежал к ней на ходу поклоны кладя. Подбежал, встал и спросил:

— Изволите чего, молодая госпожа.

— Покои мне, лучшие, что есть.

— Будет исполнено, распоряжусь немедленно, — говорил Вацлав.

— И завтрак мне пусть подадут.

— Что пожелаете? Есть вырезка говяжья, с травами печёная. Барана режут уже, через час и седло будет, или котлетки на рёбрах. Окорок, пироги…

— Паштет, и вина самого лучшего, — скромно скала Агнес.

— Будет исполнено, — Вацлав уже думал бежать на кухню.

— И паштет не свиной, гусиный или утиный, и не на жире, на масле оливковом чтобы был.

— Непременно, — кланялся Вацлав.

Агнес едва заметно улыбалась. Жизнь такая ей нравилась.

Глава 28

Анхен вся в делах была, с утра затеяла простыни смотреть после стирки. Бранила дур, баб приютных, говорила им, говорила, что простыни ветхи, стирать их нужно бережно, а они как стирка — так рвут простыни, как стирка — так рвут. Не напасёшься на них простыней:

— На тюфяках спать будете, коровы.

Но бранила она их беззлобно, так как всё хорошо у неё было, и ждала она хороших новостей со дня на день. А может и сегодня весть придёт, кто знает. И тут вдруг закашляла, нет ничего серьёзного, просто подавилась как будто. Словно в горле встало что-то и не отходит. И стала кашлять и кашлять, а оно там всё стоит. Не откашливается.

Бабы, что простыни разбирали и вешали сушить, заволновались, говорят:

— Госпожа, всё ли с вами ладно?

А она рукой им машет, мол, вешайте простыни, а сама продолжает кашлять. Но они смотрят на неё, побросали работу, стоят, волнуются. А она стала кашлем заходиться, аж надрывается, сгибается, разгибается и дерёт себе кашлем горло, смотреть страшно. Бабы за Ульрикой побежали, а она завалилась на только что выжатые простыни и дёргается, дёргается, воздуха ей не хватает. Ей одна из баб хотела воды дать, Анхен и хотела попить, да расплескала на себя всю воду, и продолжала кашлем заходиться. Прекрасное лицо пунцовым стало. Прибежала Ульрика перепуганная, Анхен взяла за плечи, встряхнула, прижала к себе, а та всё кашляла, и заговорила Ульрика тихо и настойчиво, словно ругала кого-то.

— Отойди, отойди, оставь горло её, сними руку с него.

Шептала, шептала, а сама стала сестру прижимать к груди как дитя, поглаживал её по голове, и Анхен вдруг задышала, сразу отлегло, кашель на убыль пошёл, а как смогла говорить благочестивая Анхен, сказала подруге:

— Прахом всё, прахом.

— Что прахом? — спрашивала та волнуясь. — Говори же, сердце моё.

Ничего не ответила Анхен, зарыдала, и прильнула к плечу Ульрики. Прижалась к ней крепко, как от беды спряталась. И остальные бабы, что были тут, тоже почувствовали недоброе, перепугала их старшая сестра, тоже плакать стали, вытирали глаза передниками, стояли вокруг и рыдали глядя на Анхен и Ульрику.

Волков как будто не лежал при смерти, поверить в такое было невозможно, но от болезни только худоба, да усталость страшная остались. Сидел под вечер уже за столом в исподнем. Ел. Сам удивился, без памяти был столько дней, а очнулся — не болен, и чистый ещё, как будто мылся недавно, и одежда чиста. Только бриться нужно. За это он Ёгана хвалил, а Ёган сказал, что мыть его помогал Сыч, и монах, и даже Максимилиан немного — воду носил. Про Агнес ни слова не сказал. Ведь она мыть господина не помогала. Ну, а что ждать от дурака деревенского, впрочем, то, что это она его от лютой болезни спасла кавалер и сам знал.

Костляв, небрит, волосы сальны как у приказчика какого, такого, что в купальню не ходит. Ест ложкой похлёбку из бобов с говядиной, хлеб не ломает на тарелке, кусает горбушку. Рубаха проста как у мужика, исподнее тоже, босые ноги на дорогом ковре смотрятся нелепо. Разве так господин должен жить и есть? Солдафон он и есть солдафон, хоть графом его назначь. Всё не так у него как надобно.

Агнес, сидя за столом напротив, молча смотрит на него, неодобрительно. Он взгляд её поймал, есть не перестал, ложку не бросил. Засмеялся:

— Голодна?

— Сыта. Благодарю вас, — отвечал она, показывая, что недовольна.

— Чего ты зла?

— Отчего же зла, не зла, — отвечала Агнес, — устала с дороги.

— Устала? Да как же ты устала, раз не торопилась, ехала? — говорит он с усмешкой, а сам ест.

Вот тебе и на, вот и благодарность. Агнес летела, возницу замордовала, понукала и понукала, как мерина старого и ленивого. Все бока и зад в тарантасе отбила, спала невесть где, ела невесть что, жизнь ему в который раз, спасла и тут на тебе. Не торопилась! Благодарность, однако!

Девушка аж рот раскрыла от такого. Готова заорать была, Ёган даже нахмурился и сморщился, ожидая визга, да тут кавалер улыбнулся, ложку бросил и сказал:

— Да, ладно, ладно, шучу, молодец ты у меня, — поманил рукой. — Иди сюда.

Надо было бы ей посидеть — подуться, показать, что не собака она, что к хозяину бежит, как только тот поманит, да не выдержала, господин позвал к себе, разве усидишь. Раскраснелась и пошла вокруг стола, и ничего, что его холопы смотрят, как бежит она. Пусть смотрят.

Подошла к нему, он обнял её за талию, прижал к себе, по спине погладил, притянул её головку к себе, поцеловал, в щёку и висок, и говорил:

— Умница ты моя. Спасла опять.

И по голове её гладил.

А не так всё, всё не так, как надо делал он. Не того она ждала. Будь на её месте Брнухильда, так он её бы за зад трогал, а не за спину. Или за грудь брал бы, прямо пред холопами, он не шибко стеснялся, мог Брунхильде грудь пятернёй сдавить. А мог и через юбки за лобок ущипнуть её. Так, что Брунхильда, звала его похабником и смеялась, и краснела совсем не от стыда. А потом гордая уходила господину кукиш показав.

А поцелуйчиков отцовских в щёчку да в лобик, поглаживания спинки ей мало было. Но она постояла рядом, даже обняла его, виду не показав, что не так он её гладит. Тут он её по заду и похлопал, отправляя на своё место. Но не так, опять не так. Так и дочь похлопать можно. А она что, ему дочь что ли? Нет, не дочь!

Волков снова стал есть свой солдатский харч, и ел его с удовольствием, а монах принёс ему лекарство в стакане:

— Пейте.

— Что это? — заглянул в стакан Волков.

— Зелье для силы, имбирь, солодка, ещё кое-что, пейте, и с каких это пор вы стали у меня рецепты спрашивать, — говорил назидательно брат Ипполит.

— Все меня отчитывают, даже монах уже начал, — смеялся кавалер, выпивая зелье.

И все кто был в покоях, улыбались с ним. Все, кроме Агнес. Она-то была серьёзна.

А кавалер как поел, так спать лёг, и то ли от зелья монаха, то ли от слабости, до утра он уже не проснулся. И Вацлав в это день за деньгами не приходил.

Только покои Агнес показал и, узнав, что она довольна покоями осталась, исчез. Агнес и впрямь была довольна жильём. Кровать хороша, и ковёр есть, и стол с посудой, и комод с подсвечником, и жаровня небольшая, и даже таз с кувшином медные, что приличной девушке очень кстати. И ваза ночная, чтобы по нужникам ночью не ходить, коли нужда случится. Только вот прислуги у неё не было. Не самой же с горшком ходить, мыть его. Откуда такое только взялось у деревенской девочки. Об этом она с господином говорить думала, как только встанет он. Комната одна у неё была, ну да ничего, всё остальное в ней было хорошо.

К вечеру она просила себе ужин, его подали ей в покои, и он был изыскан, а вино принесли ей в удивительно красивом, высоком графине белого стекла, что прекрасно звенело, если слегка бить его ножом. Агнес опять ела паштет, и баранье ребро, стучала по графину, так весело ей было, что смялась она, слушая, как звенит графин.

Но после спать она не легла. Дождалась, что придёт человек, уберёт ужин, и зажжёт ей свечи. Как он ушёл, села читать книгу, что нашла в комнате у господина. Такой книги у него раньше не было. Чтиво ей было интересно, но кто бы видел её сразу, то понял, не книга держит её ото сна, не ложится она спать потому, что ждёт чего-то. Времени нужного ждала молодая госпожа. И как время пришло пошла она в покои Волкова. Ступала тихо, юбки подобрав. Максимилиан, что дежурил в его покоях, сразу отпер ей дверь, ни слова не спросил, так как она палец приложила к его губам. И словно сник он, хоть и говорить собирался. Сел на стул, и как будто задумался глубоко о чём-то сразу. А девушка прошла в спальню кавалера, и, заперев засов, стал разоблачаться, не торопясь, по-хозяйски. Словно жена пришла в законные покои, к законному супругу своему. Разделась догола, но под перины не прыгнула. Снова взяла с пояса ключи, отперла сундук, вытащила из мешка шар. Давно она скучала по нему, теперь вот он — в руках, села на постель с ним, смотри хоть до утра, пока глаза не заломит. Ну и стала глядеть в него. И как всегда довольно её лицо было. Но не одних удовольствий искала девочка, не просто посмотреть в стекло хотела, заодно хотела выяснить, кто ж господину её такое послание сильное отправил, что он под ним и недели не протянул бы, не явись она. Знать девочка её хотела, её и искала в стекле. И нашла. Увидела глаза её. Были те глаза необыкновенной красоты. Таких глаз Агнес не видела никогда. И смотрели они на девочку строгие, не злые и с любопытством, так наверное, смотрела старшая, любящая сестра на свою младшую, вдруг нашкодившую.

Агнес не спряталась от прекрасных глаз, шар не убрала, а ответила взглядом смелым, неуступчивым. Дерзкая уже стала девочка, что ещё недавно мыла столы в вонючем трактире далеко в глубоком захолустье. Теперь она считала себя сильной, а почему нет, ей всё удавалось, вот и господина спасла, в который раз. Теперь она чувствовала в себе силу. Потому и не пряталась, смотрела с вызовом. А потом как будто поняла что-то. Оторвалась от хрусталя, погладила шар рукой и спрятала его в мешок, а мешок в сундук, оделась быстро, обулась, и даже не глянув на спящего Волкова, вышла.

Максимилиан жёг свечу, продолжал листать старую книгу брата Ипполита, и даже не взглянул в её сторону, когда она прошла мимо — по темноте, даже головы не поднял, когда дверь негромко за ней стукнула, только пламя свечи качнулось, словно от сквозняка. Спроси кто у него, так он даже и на Священной Книге клялся бы, что никто вечером господина не посещал.

Агнес зашла к себе за плащом, и тенью по лестнице вниз, в конюшню, там её тоже никто не увидал. А оттуда на улицу, хоть и темень была на дворе, хоть город чужой был, шла она уверенно. Знала куда шла.

Ни стучать, ни звонить не пришлось, едва девушка подошла к двери так дверь отворилась, даже руку поднять не успела. Словно ждали её, словно шаг её слушали. На пороге стоял не привратник, на пороге стояла та самая, чьи прекрасные глаза Агнес только что в хрустале видела. И была эта женщина так прекрасна, что Агнес растерялась. А та держала лампу, улыбалась и говорила:

— Ну, здравствуй, сестра, дозволь, взгляну на тебя, а то через стекло не разглядела.

Она осветила девушку, поднеся к ней огонь.

— Здравствуй, сестра, — отвечала Агнес, даже присела вежливо. Ждала терпеливо пока благочестивая Анхен разглядит её.

— Ступай за мной, рада я, что ты пришла. Поговорим.

Они прошли в залу столовую, встали у стола, на стол поставили лампу.

— Значит, ты мой гостинец, что слала я мужику хромому, нашла?

— Значит я, — отвечала Агнес, делая вид, что скромная. Мол: «И сама не знаю, как мне это удалось».

— И сколько лет тебе? Шестнадцати нет?

— Нет.

— А псу хромому, зачем служишь? За серебро?

— Нет, серебра я бы и без него нашла.

— А, — догадалась Анхен, и не поверила своей догадке, — люб он тебе, постель с ним делишь?

Агнес, почему-то не ответила, хотя и знала, что сказать.

— Не уж-то постель? Да как же так, мужи тебе любы? Да и стар он для тебя. Ему уже тридцать три, наверное. И хром он. Что ж в нём тебе? Рост высокий, да плечи широкие?

Агнес опять не ответила, вот теперь она и не знала что сказать. Девочка вдруг сомневаться стала. Но девочке очень приятна красота Анхен была. Глаз от неё не оторвать было.

— Скажу тебе, сестра, что мужики истиной сладости дать не могут, берут женщин зло, пыжатся, пыхтят, да толку мало, только козлом смердят, или псом невыносимо, — при словах этих Ахен подошла к девушке, положила руки ей на плечи. — А разве сёстры не прекрасней мужиков?

И тут она поцеловала Агнес в губы, сладко и долго, и Агнес чувствуя и губы и язык прекрасной женщины оторваться не могла, пока та сама не оторвалась и не сказала ей:

— Ладно, возьму тебя к себе, будешь при мне, сейчас пойдём в постель, а после уже решим, что с твоим псом хромым делать.

При том она улыбалась как госпожа ласковая, и гладила девочке щеку так, словно кошку гладила.

И всё бы прекрасно было, да покоробил Агнес тон этой удивительно красивой женщины. Всего одна фраза, один взгляд, один жест и перевернулось всё. Говорила она с Агнес свысока. Словно с младшей. И очарование сошло тут же. Никто не смел говорить с ней в таком тоне, разве что господин. И не так уж он смердел, даже когда сапоги снимал. Так то господин. Муж! Воин! Под его взглядом у других мужей колени гнулись, а тут ей говорит свысока женщина, пусть и прекрасная, пусть и искусная, но искусство её Агнес, только что разгадала. Отчего же тогда у красавицы этой высокомерие в словах? И ответила она холодно, глядя на красавицу, с достоинством:

— Не досуг мне.

— Что? Как же не досуг, — искренне удивилась Анхен, и в словах её уже не было высокомерия, она стала Агнес за руку брать, руку к себе прижимать. — Куда же ты спешишь, ночь на дворе?

Но Агнес теперь уже было не поворотить назад, не терпела она высокомерия, так как сама была высокомерна. А ещё больше не терпела она снисходительности к себе. Не кошка она, чтобы по щекам её гладить рукой господской. Был у неё уже господин, и того она едва терпела, а уж баб терпеть она точно не собиралась. И сказала Агнес красавице, что ждала её ответа:

— Не досуг мне, да и тебе спешить надобно.

И вырвала у Анхен свою руку.

— Мне спешить? — удивлялась Анхен, и тон её был уже не тот, что прежде, растерянно спрашивал она, — да куда?

— Да уж подальше отсюда, — спокойно отвечала Агнес. — Господин мой не по зубам тебе, он хоть, как ты говоришь, хром, стар и козлом смерит, а ты костром смердеть будешь скоро, коли не уедешь.

И встретились две пары серых глаз, глаза прекрасной женщины смотрели в глаза молодой девушки. И поняла женщина, что девочка не уступит ей ни в чём, что она ровня ей. И Анхен спросила:

— И когда же ехать мне?

— Утром поздно будет, — отвечала Агнес холодно.

Да, девочка была ровней ей, Анхен так и думала теперь глядя на Агнес.

А вот Агнес уже так не считала. Смотрела она в прекрасные глаза и млела от мысли, что гнётся красавица, уступает, что она сильнее её в главном, дух у неё был как железо. Господину подстать.

— Так ты думаешь мне уезжать пора? — уже заискивающе спрашивала благочестивая Анхен.

— Прощай, сестра, — отвечал Агнес, улыбаясь, и пошла к выходу.

А Анхен шла следом, лампу несла, поднимая повыше, чтобы гостье путь освещать, хотя прекрасно знала, что девушка в темноте видит не хуже её. И рука с лампой дрожала.

Когда Агенс вышла на улицу она радовалась, если бы могла громко смеяться, то смеялась бы, поднимала бы глаза к небу и смеялась так, как никогда не смеялась. Только не умела она это делать громко. Всю жизнь смех её был тих, да и мало его было у неё в жизни. Ну и ничего. Всё равно — никогда ещё она не была так счастлива, теперь она знала, что сможет всё. Всё! Нет преград для счастья её. Первый раз в жизни она чувствовала в себе силу. Такую силу, что не только Ёгана или Брунхильду согнёт. Любого на колени поставит. И не было для этой маленькой девочки чувства прекраснее. И этот тёмный город ей очень нравился. Всё самое лучшее, что было с ней, произошло тут.

Она почти бежала в гостиницу. И не знала того, что в это же время к городу подходят измотанные пятью днями переходов, добрые люди, при хорошем железе, при добром доспехе и при обозе из трёх телег. И было их сорок два с двумя сержантами. А впереди них, на уставшем коне, едет старый воин, коего зовут Карл, а по отцу он Брюнхвальд. И спешит он по зову дружка своего, который сейчас спит в самых дорогих покоях, что можно снять в городе за деньги.

Глава 29

— Вставай, — будила Анхен Ульрику, вороша её волосы ласково, — вставай, родная моя.

Та уже давно такой ласки не помнила и даже обрадовалась сначала, а потом огляделась, поняла, что ночь и испугалась:

— Сердце моё, что случилось?

— Вставай, уезжаем мы.

— Что? Как? — переполошилась Ульрика, вскакивая на кровати. — Отец наш, заступись, сердце моё, отчего мы уезжаем?

— Жив пёс хромоногий, и в силе опять, — очень неприятно было говорить это благочестивой Анхен, но сказать было нужно, силён муж, да и силён так, что не под силу ей. А вот о том, что девчонка заносчивая была тут и не покорилась ей, Анхен никогда бы не сказала. Ей о том говорить было стыдно, и она продолжила: — Вставай, дорогая, дел много.

— Сейчас едем? — всё сидела на кровати Ульрика.

— Сейчас! — взвизгнула Анхен. Не было сил этой дуре всё объяснять. — Вставай! Ночью едем, сейчас, утром поздно будет.

— Отец наш, а кто едет, что брать? — наконец Ульрика спрыгнула с кровати, одеваться стала. Путалась в подолах, торопилась. — Постель брать? Кого вперёд будить будем?

Анхен схватила её за лицо и зашептала горячо, чтобы поняла глупая:

— Ни постели не брать, ни посуды, только ценное бери. И будить никого не будем, только Михеля, беги к нему и вели мерина в возок впрячь. Нет, пусть двух впрягает, и в тот воз, на котором парусина надета. В нём поедем. И больше никому! Слышишь?

Напуганная Ульрика кивала, поправляя платье, хотела она спрашивать, много у неё вопросов было, но она понимала, что лучше сейчас вопросов сестре не задавать.

Они разошлись, Ульрика побежала к привратнику. Тот, как увидал её, так перепугался, морда-то ещё не заросла от когтей благочестивой. Но женщина его успокоила, сказала:

— Беги, двух лучших меринов впряги в большой воз тот, что крыт парусиной, и поспешай, а то Анхен гневаться будет.

Мужик побежал, не хотел он видеть гнев благочестивой. А Ульрика поспешила на шум, на шаги, что по дому шелестели. За сестрой своей названой.

Нашла её в покоях матушки Кримхильды. Сиделка спала с открытыми глазами, видно Анхен тронула её, сама же Анхен из-под кровати матушки тянула тяжеленный мешок. А вот матушка не спала, с интересом на них смотрела.

— Доброй ночи, матушка, — присела Ульрика.

— Помогай, — сказала Анхен, и Ульрика потянула мешок с ней вместе.

То было золото, целый мешок золота, а ещё из-под кровати Анхен вытащила мешочек из бархата, раскрыла его, убедилась, что шар чистого хрусталя на месте, и сказала:

— Ну, берись, не подниму одна.

Женщины вцепились в края мешка, но оторвать его от пола не смогли. Вырвался мешок из рук.

— Волоком потащим, — сказал Анхен.

А Ульрика прежде, чем взять край мешка снова, спросила:

— А как мы матушку возьмём, вдвоём не осилим? Надобно ещё кого звать.

Благочестивая Анхен лишь глянула на старуху и спросила:

— А к чему тебе она, пусть тут лежит.

— Что? — удивилась Ульрика. — Мы её не берём?

— Бери мешок, дура, — заорала Анхен. — Ну, потащили.

Они поволокли мешок к выходу. Уже на пороге Ульрика глянула на старуху и удивилась, та из-под чистого накрахмаленного чепца смотрела им в след и улыбалась, глаза безумные, злые и улыбка зла. Словно радовалась старуха, глядя на их суету. И ещё злорадствовала. Был бы голос у неё, так смеялась бы вслед и проклятия кричала. Той улыбке или, вернее, оскала злорадства Ульрика не забыла до конца своих дней. А пока тянули они тяжеленный мешок с золотом по тихому коридору приюта для скорбных жён.

Закинуть мешок без помощи привратника они бы не смогли, он же помогал им сесть на место возницы, хоть и удивлён был, но вопросов не задавал. Не знал он, что госпожа Анхен может таким возом управлять. А она видно могла. Села уверенно на козлы, вожжи взяла. Кнутом поиграла умеючи. Но прежде, чем уехали они и он за ними ворота запер, Ульрика сбегала в покои свои, так как Анхен просила её оружие взять. И сестра из покоев принесла страшный, чёрный от застарелой крови нож.

И когда Ульрика с оружием влезла в воз, она склонилась к сестере и зашептала в ей ухо:

— А сундук с серебром, что в подвале стоит, когда заберём?

— Никогда, неподъёмный он, тут оставим, и втроём его не унесём и вшестером не унесём. А по частям носить — так весь дом перебудим и время потеряем, нам до рассвета из города выехать, а перед тем ещё дело сделать, — отвечала Анхен.

А меж тем привратник ворота распахнул, тогда они и уехали. Даже слова на прощанье ему не кинули. Спасибо не сказали. А он и рад был, закрыл за ними ворота и пошёл, шёл он к себе, согнувшись с болью в пояснице, вспоминал мешок с деньгами и молился, чтобы эти бабы страшные не вернулись никогда.

— И куда мы теперь? — спросила Ульрика.

— Поместье я купила в прошлый год, — отвечала ей сестра, уверенно управляя возом, а для Ульрики это было новостью, — да вот только о том знает один человек, а знать об этом не должен никто.

— И кто это?

— Нотариус Петерс.

— К нему едем? — спросила Ульрика, понимая, зачем им нужен был нож.

— К нему, — сухо ответила Анхен.

Женщины слезли с воза рядом с богатым домом, оправили платья, подошли к воротам. Анхен стала громко и настойчиво стучать в ворота. Для того нож в руку взяла, им стучала. За воротами не сразу, но зашаркали ноги, и злой грубый голос, спросил:

— Ну, кто тут, чего вам, спят господа.

Анхен набрала воздуха побольше и громко, очень чётко выговаривая слова, сказала, делая паузы между ними:

— Отвори… мне… дверь.

Ульрика так не умела и потому с восхищением смотрела на подругу.

— Дверь? — переспросили из-за ворот с удивлением будто.

— Немедля! — почти крикнула Анхен.

Тут же загремели засовы на воротах, и со скрипом отворилась одна створка, Анхен тут же протиснулась в щель и сразу, двумя пальцами ткнула огромного мужика в лоб, приказав ему:

— Стой тут, не шевелись. Жди, пока вернёмся.

И огромный мужик, что был ростом на голову выше её, покорно замер у ворот. А Ульрика прикрыла ворота, и пошли они в дом, хоть темно было, шли уверенно. На второй этаж поднялись, комнату с прислугой прошли, сразу в спальню хозяев.

Там одна маленькая лампа горела на комоде. А в огромной кровати спали муж, жена, а промеж них двое детей. Анхен обошла кровать и заглянула мужу в лицо.

— Он, Ульрика, тронь его, чтобы не шумел, — сказала она, готовя нож, проверила пальцем, острый ли. Нож был остёр.

Ульрика тем временем подошла к мужу и ткнула пальцами его в лоб. Он охнул во сне и дёрнулся, и тут же Анхен повернула его голову лицом от детей, упёрлась левой рукой ему в висок и начала деловито резать нотариусу горло. А мужик, хоть и тронут был, хоть в беспамятстве, глаза стал таращил в ужасе, может силился проснуться, очнуться от сна кошмарного, стонать пытался, хрипеть, стал руки слабые поднимать, отстранятся, сучить ногами, мешать делу.

— Руки ему держи, — говорила Анхен, и Ульрика стала руки его ловить, наваливаться на него и… смеяться. Приговаривал:

— Ишь, и ловкий же какой. Неуёмный.

— Не смеши меня, дурёха, — говорила ей Анхен, разрезая горло нотариусу.

Кровь заливала уже не только подушку, но и её платье. Рукава, так все в крови чёрной были. Брызги горячие и на Ульрику летели, и на подушки, и на перины, и даже на детей, что лежали рядом.

Один из детей, мальчик лет шести, очнулся, открыл глаза, и стал с ужасом смотреть, на то, как какие-то женщины делают что-то страшное с его отцом. Стал шептать что-то матери, Ульрика увидела это и сказала ему с усмешкой и ласково:

— Молча лежи, коли не спишь, не смей рта раскрыть. А то и за тебя примемся.

Мальчик окостенел от ужаса. Отец его уже лежал мёртв, свисая головой с кровати, горло располосовано, от уха до уха — дыра чёрная. А кругом кровь, как на бойне. Всё ею залито. Анхен уже закончила дело. Нож на перину бросила. Стояла с рук кровь стряхивала, на мальчишку смотрела. И Ульрика отпустила руки нотариуса. Тоже вся в крови была.

— Помыться бы, — сказала она.

— Из города выедем и помоемся, — отвечала Анхен, — пошли.

Ульрика с перины нож вязла, обошла кровать, и вложила нож в руку спящей женщины, для смеха. Та проснулась, испугалась, рот открыла кричать, но Ульрика в лоб её пальцами ткнула и сказала строго:

— До утра спи, и ножа из рук не выпускай.

И подруги пошли на выход весёлые. А мальчишка даже смотреть им в след не посмел. У двери мужик огромный стоял, как оставили его. Анхен остановилась рядом с ним, и всё ещё вытирая руки об передник, сказала строго:

— Ворота за нами запри и спи до утра, а про нас забудь.

И пошла на улицу, даже лба его не касалась. Это умение опять восхитило Ульрику.

Сестры сели в возок и поехали на северный выезд. Мимо загулявших пьяниц, горланивших песни, мимо визжащих у кабаков девок, рвущих друг другу космы за не поделённого богатого мужичка. Мимо тусклых огней в маленьких окнах.

Ульрика всё боялась спросить, хоть вопросов у неё была куча, сидела молча. А Анехен уверенно управляла лошадьми, хоть и темно было, знала, куда править. Вскоре пред ними встала городская стража, застава на выезде стояла. Молодой стражник оторвался от костра и звонко крикнул:

— До утра не велено из города выпускать. Спать езжайте.

— Убери рогатки, дурень, — сказала спокойно Анхен.

И негромко, вроде, сказала, а стражники всё услышали, от костра вставали, по голосу видно признали, спешили колья и рогатки с дороги убрать. И ещё кланялись вслед уезжающему в темноту возку.

Ехали они не спеша, и Анхен руку свою временами клала на спину Ульрике, и волосы гладила ей рукою липкой от засохшей крови. И от этого Ульрика готова была ехать хоть куда, лишь бы с ней. С любимой.

А как светать стало, Анхен на пустынной дороге коней остановила.

Спрыгнула с козел, пошла вниз, к реке, в туман, что от реки полз.

Надобно ей было по малой нужде. Села, а вокруг так тихо было, только кони ногами прибирают, да уздой звякают.

И когда дело своё почти закончила, камень увидала. Круглый, ровный и тяжёлый. И позвала Ульрику:

— Родная, иди сюда, облегчись тоже, светает уже, побыстрее поедем, останавливаться не будем.

Ульрику звать дважды не надо, спрыгнула с воза, прибежала довольная, села, подобрав юбки, и что-то спросить собиралась. Да не успела, встала Анхен над ней и ударила её по голове камнем тяжёлым. Сильно ударила, на чепце Ульрики сразу пятно красное растеклось. Ульрика на колено припала, за голову схватилась, глаза на подругу подняла и спросила удивлённо:

— Так за что же, Анхен?

— Не Анхен я боле, и о том, что была ей, знать не должно никому, — спокойно отвечала красавица.

— Я бы и не сказала бы никому, — говорила Ульрика, трогая пятно на чепце.

— Так на дыбе, если попы спросят, разве умолчишь.

И ударила с размаху, сестру и подругу свою, ещё раз тяжким камнем, та повалилась на землю, только рукой ещё упиралась, чтобы совсем не упасть, а второй рукой надумала голову прикрыть и говорила при этом:

— Зря ты так, сердце моё, никто тебя любить не будет, как я.

Но Анхен отвела её руку и стала бить её камнем, ответила:

— Не первая ты, кто мне говорит это. Уж прости, родная. Дальше я сама.

Когда Ульрика уже лежала, не шевелясь, Анхен встала во весь рост, кинула в траву камень, плечи расправила свободно. Осмотрелась, сняла с себя передник, за ночь он много крови впитал, кинула его в репейник, спустилась к реке, у воды села, смыла кровь с рук и лица, с волос, и пошла к возу. Не спешила, поглядывала, как солнце поднимается. Мимо Ульрики прошла, даже и не глянула на неё. Села в воз, взмахнула кнутом, и поехала к новой своей жизни. Не первой уже.

И не боялась никого, хоть была одна на пустынной утренней дороге. Все, кого боялась она, там, за спиной остались, в прошлой жизни.

Глава 30

Не только Брюнхвальд пришёл к Волкову и привёл солдат, приехал к нему и барон фон Виттернауф. Только приехал он утром, а не ночью, как Брюнхвальд. Но сразу отыскал кавалера, почти тогда же, когда его разыскал и Карл.

Они уселись за стол втроём, слуги из гостиницы были скоры и ловки, и Вацлав шмелём кружил тут же, старался угодить важным господам. Он и все остальные видели во дворе карету с гербом Его Высочества, на которой приехал барон. Все видели отряд опытных солдат, что до вечера расположились во дворе гостиницы.

Карл и барон разглядывали Волкова и были удивлены. Не таким они видели его ещё совсем недавно. Кавалер был худ неимоверно, в ворот дорогого колета можно было две таких, как у него, шеи просунуть. Ещё бы: почти неделю в беспамятстве не ел ничего. Выстрижены волосы за правым ухом, и шрам от макушки до шеи, ещё нитки не выдернули. Рука правая зашита. Только глаза всё те же смотрят исподлобья, взгляд неуступчивый.

— Болели? — спросил Карл у Волкова. — Отчего худы так? Не понос ли?

— Не понос, хворь неведомая, — отвечал кавалер. И соврал потом: — Ничего, монах мой при мне был. — Он тут же полез в кашель, вытащил оттуда великолепный перстень, бросил его на стол набережно. — А этим меня отравить хотели.

Карл взял перстень, посмотрел драгоценностьи предал его барону, который тоже хотел взглянуть. Барон с видом знатока отсмотрел камень и сказал:

— Ну, что ж, он вас в серьёз принимали, не скупились. Тридцать гульденов.

Волков знал наверняка, что перстень стоит дороже, но спорить не стал:

— Сначала купчишку с золотом прислали и извинениями. Я взял золото, извинения принял, так они мне целую делегацию прислали с этим перстнем.

— А как вы узнали, что он отравлен? — Спросил Карл.

— Купец, что перстень держал, в перчатках был, вот я и попросил его перстенёк примерить, а тот ни в какую, хоть убивай его, мерить не хотел. А как прижали его, так и рассказал всё.

— И кто же этот отравитель? — барон смотрел в самую суть, не зря послом герцога служил.

— Бургомистр, — коротко ответил Волков, наблюдая за реакцией барона.

Барон ничего не сказал, покосился на Брюнхвальда и стал барабанить пальцами по столу. Слуги ставили тарелки, принесли первый пирог, графин с вином, а барон всё стучал и стучал пальцами по столу, поправлял кружева на вороте, поглядывая то на кавалера, то на ротмистра.

А они молчали, ждали его реакции. И, наконец, Волков не выдержал и заговорил:

— То, что мы ищем, было у одной бабёнки, у оной ведьмы. Она опаивал купцов и грабила их. Если находила бумаги, то и убивала.

— Так возьмите её, — оживился барон.

— Её повесили на берегу реки.

— Кто?

— Думаю, тот, кто не хочет, чтобы мы тут всё ворошили, а это бургомистр, начальник стражи, старуха содержательница приюта для беглых баб, её помощница и ещё пара ведьм, что заправляют бандами.

— Ведьмы, ведьмы, у вас кругом ведьмы, — вдруг раздражённо заговорил фон Витеррнауф. — По сути, вы так ничего и не сделали.

— Сделал, — спокойно отвечал кавалер, — вашего Якоба Ферье опоила ведьма и разбойница Вильма и убила его, а то, что мы ищем, показывала другой ведьме богатой и уважаемой Рябой Рутт.

— Так возьмите эту Рутт, — говорил барон всё ещё раздражённо. — И спросите у неё.

— У неё охрана, и куда мне её взять, к себе в покои? Всех, кого я брал и держал в тюрьме, ваш бургомистр выпустил. Он суёт палки в колёса, — Волков обвёл стол с прекрасными кушаньями. — Мы сидим здесь и не знаем, а где-то тут может быть яд, я не мог есть в одном месте, каждый день ел в разных трактирах, но они всё равно меня достали, не ядом, так хворью.

И ротмистр, да и барон стали оглядывать кушанья.

— Да не волнуйтесь вы, всех нас они отравить не посмеют. Тем более с вами, барон, — продолжал Волков. — Но пока мы не возьмём бургомистра, дела не сделаем.

— Я не могу санкционировать арест бургомистра, — упрямо сказал фон Витеррнауф.

— В таком случае, я считаю своё дело свершённым, — произнёс кавалер. — А вас, барон, прошу оплатить пятидневный марш людей ротмистра из Ланна в Хоккенхайм и обратно.

— Вы не понимаете! — заговорил барон. — Бургомистр близкий друг обер-прокурора. У них общие дела. Много общих дел, он зарабатывает обер-прокурору деньги, понимаете? Обер-прокурор всё закроет дело, если в нём будет фигурировать его дружок.

— Не закроет, — спокойно отвечал кавалер. — Не закроет, если дело будет вести Святой Трибунал.

— Что? — барон вскочил так резво, что тяжёлый стул отъехал. — Никаких попов, вы слышите, — он стал размахивать пальцем, — никаких попов!

— Сядьте, барон, сядьте, — всё так же спокойно продолжал Волков, — я уже отписал святым отцам, не знаю, какое они примут решение, но они уже получили письмо, я жду ответа.

— Какого дьявола вы творите? — кричал барон.

— Я рыцарь божий, я дьявола не творю, я его ищу. Сядьте вы, эй, человек, — он окликнул слугу, что принёс жаркое, — придвинь барону стул.

Расторопный слуга тут же выполнил его просьбу, барон сел. А Волков продолжал:

— Сдаётся мне, что вещица, которую мы ищем, может стоить вам головы. Или должности, по крайней мере. Или опалы. Попы приедут илинет, но вещицу вам нужно сыскать, а мне нужно сжечь это осиное гнездо. У нас общие цели, барон. Так что к чёрту вашего обер-прокурора.

— К чёрту? Я бы рад слать его к чёрту, да вот только он родственник герцога, близкий родственник, он его дядя. И вещица, как вы изволили высказаться, грозит не мне опалой, а всему герцогству большой войной. А у герцога нет денег, совсем нет, только долги. Мы двенадцать лет воевали, нам уже достаточно.

Ротмистр Карл Брюнхвальд сидел с кислой миной, игрался то вилкой, то красивым стаканом, он бы и рад был всего этого не слышать и быть вообще не тут. Но он был тут и всё слышал. Оттого старый вояка вздыхал тяжело.

— Ну так давайте начнём дело, раз война вам не по карману, и попробуем сыскать эту важную вещь. Но поймите, пока те люди, что я вам перечисл, на свободе, найти её будет непросто, — говорил кавалер. — Решайтесь барон.

Барон был мрачен, видно совсем не хотелось ему ссориться с дядей герцога:

— Обещайте, что попы, когда начнет инквизицию, ничего не узнают о нашем деле, — произнёс он, глядя на Волкова.

— Приложу все силы, — отвечал тот.

— Хорошо, — нехотя произнёс фон Виттренауф, — берите всех, кого считаете нужным.

— Вот и прекрасно, начнём сегодня же, — оживился кавалер. — Ротмистр, ваши люди готовы?

— Все готовы, кавалер, — заверил Брюнхвальд.

— Давайте уже есть, — сказал барон, он как-то сник даже, как будто готовился к несладкой участи, — со вечера ничего не ел.

— Давайте, кухня здесь прекрасная, — изображал из себя радушного хозяина Волков. — И вино как на юге.

Он не скрывал радости, очень хотел кавалер разворошить этот гнилой и жирный город.

Сыча за стол не позвали, он стоял рядом, но вина ему налили, стакан он держал в руке и осознавая всю важность момента, Фриц Ламме говорил и делал это обдумано и толково:

— Бургомистра брать днём нельзя, сразу шум по городу пойдёт, брать его надо под утро. И тихо. Сразу вести в холодный дом. И тут же брать командира городской стражи. А стражникам, сержантам, сказать, что теперь они подчиняются нам, тех, кто не согласится, сразу в подвалы. Хорошо бы, — он покосился на барона, — если бы кто-то важный с утра в магистрат поехал и там объяснил депутатам и главам гильдий, что в городе происходит.

— Наверное, надо будет сказать, что это начался розыск по делам Святого Трибунала, — добавил Волков, — так желающих бузить поменьше будет.

Барон знал, что это всё ему говориться, но не отреагировал никак, ел пирог с голубями лениво, смотрел на Сыча. А тот продолжал:

— Потом Рутт нужно брать, она в нашем деле главная теперь после смерти Вильмы. А потом старуху из приюта и её подручную Анхен.

— Откуда вы взяли этого головореза? — спросил барон у Волкова.

— Прибился как-то, — отвечал тот. — Подлец и шельма, но полезен как никто другой.

Сыч довольный такой лестной характеристикой продолжал:

— А на дорогах, на выездах, их у нас тут три, нужно будет заставы нашими людьми укрепить с сержантами. Местная стража куплена-перекуплена, никого ловить не будут, только мзду с воров да ведьм будут брать и выпускать их. И главное — Рябую Рутт не упустить. Нужно будет на каждой заставе пару конных иметь, верёвки хорошие — людишек вязать. Телеги и место в холодном доме, думаю, народа брать придётся много.

Барон морщился от слов Сыча, как будто тот ему зубы рвал. Но он понимал, что все, о чём говорит этот крепкий мужик — всё по делу. И дело нужно было делать.

— Ладно, — барон махнул рукой. — Герцог с меня голову снимет, да делать нечего, делайте, как он говорит. Встряхните этот город, — он встал и погрозил Волкову пальцем: — Но найдите мне то, что нужно.

И, не прощаясь, пошёл в свои покои, которые снял тут же.

— Слышали? — спросил кавалер. — Карл, покупайте лошадей и телеги, верёвки купите, распределите сержантов по выездам, но никуда их до ночи не ставьте. Вы станете на выездах, мне дадите десять человек, бургомистра и лейтенанта, стражи буду сам брать.

— Да, кавалер, — ответил Брюнхвальд, кивая.

— А ты, Фриц Ламме, — он редко называл Сыча по имени, — не упусти мне Рутт. Не упусти! Не знаю, как ты её выслеживать будешь, но не упусти.

— Возьму коня, экселенц, и буду с ней рядом всё время.

Волков рукой отломил большой кусок жаркого и протянул его Сычу:

— Иди, поешь, как следует.

Сыч любил хорошую еду, он был благодарен.

Глава 31

Переполох в доме начался задолго до рассвета. Множество слуг, жена с заспанными детьми, рыдающе домочадцы и приживалы создавали хаос. Выли, суетились, таскали вещи. Зажигали в огромном доме все огни. Солдаты Брюнхвальда, никогда не бывавшие в таких богатых домах, дивились всему, что видели. И коврам, и посуде серебряной, и свечам, что без счёту жгут слуги.

А ещё слуги таскали вещи так, словно господин переезжает куда-то.

— А дозволено ли мне будет взять посуду, — со взглядом бараньего смирения перед злой судьбой говорил господин фон Гевен, всесильный бургомистр города Хоккенхайм.

— Позже, говорю же вам, позже вам привезут, — Волков пытался быть суровым, но в покоях рыдала жена бургомистра, а его дети с ужасом смотрели на него, и он говорил даже сострадательно, — берите тёплую одежду и немного еды.

— А перину, — всхлипывала жена, — перину можно, там же не на чем спать ему будет, или там есть перины? Господин рыцарь, дозвольте ему взять перину, если там есть перины, они наверняка с клопами, пусть он возьмёт свою.

— Да, да, хорошо, — нехотя согласился кавалер, — дозволено ему взять свою перину.

Слуги, сразу трое, кинулись за перинами.

— Господин бургомистр, одевайтесь вы уже, — заговорил Волков, как только слуги скрылись.

Бургомистр, всё ещё в ночной рубахе и колпаке, закричал:

— Ёзеф, платье неси и вели карету мне запрягать, не пешком же мне в тюрьму идти.

На памяти Волкова это был первый случай, когда кто-то едет в холодной дом в карете.

— Вы не забыли? — произнёс кавалер.

— Про что? — спросил Бургомистр.

— Я велел нести сюда вашу казну, я её тоже арестовываю.

— Ах, да, — вспомнил господин фон Гевен, — нести, ничего не нужно. У меня всё здесь.

Он поманил кавалера рукой, тот пошёл за ним и у кровати увидал сундук, небольшой и крепкий, достав из-под рубахи ключ, бургомистр передал его Волкову.

Тот присел, кряхтя и морщась от боли в ноге, отпер сундук. И обомлел, он был почти полон серебра, но между белыми монетами то и дело желтело золото. Деньги просто сваливали в кучу, даже не сортировали.

— И сколько здесь чего? — спросил кавалер, глянув на бургомистра.

Тот всхлипнул и произнёс, глядя в стену:

— Не знаю. Откуда мне знать…

— Так нужно всё посчитать и составить опись, — сказал Волков.

— Так-то не к спеху, я думаю, — говорил бургомистр поникшим голосом.

— Ну, всё равно это нужно будет сделать. Не сейчас, так позже.

— Делайте всё, что нужно, но прошу вас, оставьте моей бедной жене и моим бедным детям хоть сотню талеров на пропитание.

Волков удивлённо поглядел на этого малахольного и понял, что деньги в этом доме давно не считали. Он зачерпнул пригоршню монет и высыпал её на перину — жене и детям, чуть подумав, зачерпнул ещё одну. Затем закрыл сундук, ключ спрятал к себе в кошель и позвал солдат:

— Несите вниз, пусть те, что на дверях стоят — караулят. Глаз чтобы не отрывали.

Два крепких солдата едва оторвали сундук от пола, потащили вниз. А бургомистр, всё ещё не одетый, всхлипывая, просил:

— Добрый, добрый господин кавалер, дозволено ли мне будет написать всего одно письмо?

— Пока не оденетесь, не дозволяю, оденьтесь сначала.

— Ёзеф, — истерично взвизгнула жена бургомистра, — платье господина немедленно и письменный прибор.

Стрый комендант городского арсенала и тюрьмы Альбрехт был на месте, хотя солнце едва только стало подниматься. Он увидел бургомистра, которого вели солдаты, и не удивлён был:

— Хех, — сказал он, задорно дёргая себя за седую бороду, — долетался голубок.

— Не вздумайте его выпустить, — сказал кавалер, отводя коменданта в сторону.

— И чьим же именем его мне держать?

— Моим, — произнёс Волков.

— А кто же вас уполномочил? — не отставал комендант.

— Герцог Карл фон Ребенрее.

— Герцог Карл? Ага, ага, — раздумывал старый вояка, всё ещё теребя бороду. — А бумага у вас есть, какая-нибудь от нашего принца Карла?

— А рыцарского слова вам будет недостаточно?

— Отчего же, достаточно, конечно, достаточно, — говорил комендант, радостно соглашаясь. — На сегодня, а к завтра, вы уж соорудите какую-нибудь бумагу из нашего магистрата. Иначе никак.

— Я что-нибудь придумаю, — обещал кавалер. — А пока приготовьте ещё одну камеру, я приведу вам вашего лейтенанта.

— Лейтенанта? — спросил комендант. — Вайгеля?

— Да, его, его тоже арестуем.

— Нет, это вряд ли, его вам не арестовать, — задорно говорил комендант.

— Думаете… Полагаете, он хорош в бою и мы не возьмём его? — насторожился кавалер. — Думаете, его люди поддержат его?

— Нет, про то, каков он в бою, я не знаю. Но вот, что он умнее некоторых, — комендант Альбрехт кивнул на стоящего в коридоре с тоскливой миной бургомистра, — это точно.

— Говорите уже вы, — болтливый старик начинал злить Волкова.

— Так сбежал уже лейтенант.

— Как сбежал? — опешил кавалер.

— А так и сбежал, домишко и прочее своё имущество заложил купчишкам — дуракам, сел на лодку и фьють… Уплыл вместе с семьёй.

— Уплыл? — только и оставалось спрашивать кавалеру.

— Неделю как, а может, и того раньше.

— Значит, теперь вы будете лейтенантом городской стражи, — пришёл в себя Волков.

— Я? — теперь удивлялся старый комендант.

— Вы.

Старик заулыбался:

— Уж и не думал, что доживу. Жена у меня…

— Потом про жену расскажите, — прервал его Волков, — сейчас немедленно разошлите стражников, пусть соберут городской совет, чтобы были в ратуше раньше, чем колокола на утреню ударят. Я буду там. А пока посадите этого, — он кивнул на бургомистра, — вместе с ним только одного слугу, не больше. И глаз с него не спускайте.

— Это я с радостью, — обещал комендант Альбрехт.

Ещё не рассвело до конца, петухи ещё орали по дворам, и хозяйки только шли в хлева на утреннюю дойку, а по главной дороге, что вела из города на север, с шумом и лихостью летела роскошная карета. Лихой кучер впереди, на запятках двое молодцев, мотались из стороны в сторону от кочек и ухабов. А впереди кареты, на роскошном коне, в великолепной сбруе, летел адского вида форейтор. Плащ развивался за ним, шляпа с перьями, сам чернобород и одноглаз.

Стражники вскакивали, видно, знали форейтора и карету, хотели уже рогатки с дороги убирать, да тут из караулки вышел хмурый с утра ротмистр Брюнхвальд, а за ним четверо его солдат. Брюнхвальд жестом остановил стражников, те и замерли, колья с дороги не убирая.

А форейтор то ли сослепу, то ли от спеси глупой к рогаткам полетел и заорал:

— А ну прочь псы, прочь с дороги.

Ещё и меч из ножен потянул и поехал на стражников. Те врассыпную, а вот люди ротмистра бегать не привыкли, сразу за алебарды взялись. От глупости чернобородый форейтор на одного их них ещё и меч занёс, да тут же получил от другого удар алебардой в бедро. А тот солдат, на кого он замахнулся, алебардой ему правый бок проткнул. Форейтор ударил его по шлему, и участь форейтора была решена, солдаты дружно начали рубить дурака алебардами.

— Тихо, вы, демоны, — кричал перепуганный ротмистр, — коня, коня не раньте.

Коня не ранили, один из солдат поймал его под уздцы, а вот форейтор упал наземь, заливаясь кровью, и тут же умер, а карета остановилась. Стала заворачивать назад, раскорячилась поперёк дороги.

Пока Брюнхвальд садился на своего коня, два молодца с запяток спрыгнули и кинулись бежать в проулок рядом. А вот кучер не убежал, солдаты стянули его с кареты и поволокли к своему офицеру. А вот в карете никого не было.

— Чья карета? — спросил его Брюнхвальд.

— Госпожи Рутт, — отвечал кучер.

— А где она сама?

— Не могу знать, — мрачно буркнул кучер.

— Шкуру спущу, — обещал ротмистр.

— Да не знаю я, велено мне было ехать на север, а она с телегами еще куда-то подалась, сундуки повезла.

— Куда она их повезла? — Брюнхвальд тронул коня, и тот едва не наехал на кучера.

И тут на дороге появился верховой, он ещё издали стал махать рукой и орать что-то.

— Кто это там? — не мог разобрать ротмистр.

— Так это человек кавалера, — сказал один из солдат, смахивая лопухом кровь с алебарды.

Теперь Брюнхвальд и сам признал Сыча. Сыч подлетел и, не слезая с лошади, орал:

— Ротмистр, скорее, уйдет, чёртова ведьма.

— Где она? — кричал Брюнхвальд.

— На большой пирс сундуки повезла, уплыть думает.

Сыч, ротмистр, ещё солдаты на коне и пять солдат в карете поехали, спеша на пирс. Но малость опоздали.

— Вон она, — орал Сыч, указывая на богатую женщину в пышном платье синего атласа, что стояла на палубе корабля и смотрела как на набережную въезжает её карета. — Ушла, ушла, ведьмища, Господи, кавалер с меня голову снимет.

— Хватит орать, — сказал ему Брюнхвальд, слезая с коня, пошёл, разминая ноги, к четырёхвесельному баркасу с мужиком, что перебирал сети тут же.

Не спрашивая у того разрешения, полез в лодку и сказал мужику:

— Эй, ты догонишь ту баржу, получишь талер.

— А гребцы у вас есть? — спросил мужик, кидая сети на землю. — А то я один.

— Поехали, — крикнул Брюнхвальд и солдаты полезли в баркас.

Один остался с лошадьми и каретой. Сыч подобрал со дан баркаса длинный, крепкий багор, побежал на нос лодки, стал орать уходящей барже и грозить кулаком:

— Эй вы, стойте, парус не ставь, говорю, догоню — замордую.

Но мужики на барже поднимали парус, хоть и косились на него.

— Замордую, — свирепел Сыч.

— Эй вы, стойте, — к нему подошёл и Брюнхвальд, — стойте, а то хуже будет.

Но баржа, подняв небольшой парус, всё быстрее, на попутном ветре, уходила по течению.

— Давай, ребята, навались, — командовал хозяин лодки и понимал, что гребцы из солдат так себе, — только вместе. И раз, и раз…

И баркас пошёл всё быстрее. Но не туда, он шёл поперёк реки, а вовсе не за баржей.

— Эй ты, — орал на мужика Сыч, — ты куда плывёшь? Нам за ними.

— Не волнуйтесь, господин, — отвечал тот, — не уйдут, сейчас на быстрину выйдем и вмиг догоним, и парус им не поможет.

Брюнхвальд только погрозил ему пальцем, смотри, мол.

Вскоре баркас и вправду попал в быструю речную струю, солдаты приноровились к вёслам, и они полетели. Кормчий на барже тоже повернул к быстрине, да куда там, пока она развернётся. Баркас быстро догонял баржу. Был всё ближе и ближе, идя к ней наперерез из середины реки.

И вот, видя это, две молодых бабы в хорошей одежде стали отпирать сундуки и стали кидать что-то в воду. На утреннем солнце что-то сверкало и со звоном и шелестом летело в реку.

— Чего они там? — щурился Брюнхвальд, стоя на носу баркаса сразу за Сычом.

— Деньги, — то повернул к ротмистру изумлённое лицо, — деньги в реку кидают.

— Деньги, — изумился ротмистр не меньше, чем Фриц Ламме, и, повернувшись к солдатам, крикнул, — навались, ребята, навались.

А молодухи только и нагибались к сундукам, летели в реку и меховые шубы, и подсвечники серебра, и посуда дорогая.

А вот, Рутт, бабища злобная, не кидала ничего, стала на борт баржи, на самый край, носки над водой, взялась за верёвку и неотрывно смотрела на приближающийся баркас. И шептала что-то сквозь зубы.

Но ни Сыча, ни Брюнхвальда не пугала, Сыч с недавних пор боялся господина своего больше, чем всех ведьм вместе взятых, а Брюнхвальд вообще слово «страх» позабыл. Давно уже.

Десять шагов до баржи, восемь, пять и вот Фриц Ламме уже багром за борт её цепляет, тянет к себе и первый на баржу лезет. Бабёнки последние вещи кинуть не успели, бьёт их Сыч на ходу, а сам к ведьме спешит, схватиться её. Чуть не дотянулся, рука уже почти юбок коснулась, да ведьма крикнула яростно:

— Будьте вы прокляты, — и плашмя рухнула в воду.

— Ах, ты ж, вот крыса, — орал Сыч раздосадовано и прыгнул бы, да плавать не умел. Смотрел, свесившись с борта.

Так бы и потонула Рябая Рутт, да слишком много на ней материй было. Платье атласное, да рубаха под ним, да юбки нижние. Вынырнула она как пробка из воды и плыла рядом с баржей, руками слегка перебирая, ждала, когда тряпьё воды наберёт. А Сыч с Брюнхвальдом с борта на неё смотрели. Пока их мужик с баркаса не подвинул, пришёл и багром за юбку ведьму подтянул, сказал:

— А ну, подсобите, а то она в борт упирается.

На помощь ему пришли солдаты, цепляли бабу багром, та орала благим матом, шипела, вырваться пыталась, да мужик-лодочник на багор юбку намотал и тянул наверх, пока солдаты не схватили её за ногу и за волосы и за одежду не втащили её на палубу.

Уж как радовался Сыч, так и не передать, стал над ней и начал бить её по мордасам кулаком, так мужиков не всех бьют. И бьёт, и бьёт, и приговаривает:

— Под монастырь подвести меня думала, а не вышло. Уже отдам тебя экселенцу, уж он тебя не помилует. Шибко ты нужна ему.

Ведьма молчала, терпела, сдалась, сидела на палубе в лужах воды, растрёпанная, мокрая, ничего не говорила. Сыч, набив ей лицо, повалил её на доски, лицом вниз, достал с пояса свою верёвку, с которой не расставался, стал ей руки крутить. Сам улыбался, счастлив был. Бабёнки, что с ведьмой были, сидели у борта — выли от ужаса.

А солдаты Брюнхвальда собирали деньги с палубы, что не долетали до борта. И блюдо серебряное нашли, и хороший отрез бархата. Всё несли своему ротмистру. Складывали, а баржа уже плыла к берегу, вернуться вверх по течению она уже не могла, так хоть в городе пристать ещё старалась.

Глава 32

Плитка на полу в ратуше была великолепной, сразу видно, делали большие мастера, а заказчики не скупились. Удивительные узоры, гладкость стекла — как по такой ходить грязными сапогами? А на стенах гобелены тончайшей работы с мельчайшими деталями. На них сражения и охоты. Работы цены неимоверной. И мебель полированная, везде резьба, даже большие стулья кажутся невесомыми, настолько они ажурны. Зала огромна, окна огромны. Да, богат город Хоккенхайм.

За столами, на стульях, сидят советники. Члены городского совета. Двадцать человек.

А за ними стоят городские нобили, человек сто. Все поголовно в мехах, в золотых цепях, кружева из-под колетов по горлу торчат по последней моде, дорогие перья на беретах. Лица сумрачны, ничего хорошего не обещают.

И перед ними стоит рыцарь божий, хранитель веры, Иероним Фолькоф по прозвищу Инквизитор. Не один, на шаг позади стоит барон фон Виттернауф. И барон чувствует себя пред недобрыми нобилями плохо. А вот кавалер ничуть не робеет и говорит громко и твёрдо:

— Этой ночью я арестовал бургомистра города Хоккенхайм.

Ни слова, ни шёпота, ни жеста или шелеста — нобили молчат, они и так про это знают.

— Хотел арестовать лейтенанта городской стражи, но он сбежал.

— Кто дал вам право, рыцарю из Ланна, арестовывать нашего бургомистра, чьим именем вы это творите? — холодно спросил голова городского совета. Почтенный муж с седой бородой.

Сам говорить Волоков не стал, глянул через плечо на барона, и тот сделал шаг вперёд.

— Именам принца Карла, Карла Оттона Четвёртого, герцога и курфюрста земли Ребенрее, — не очень уверено говорил барон.

— Мы выясним, так ли это, — с угрозой в голосе пообещал советник.

— Гнать их отсюда, — крикнул кто-то, — пусть обер-прокурор ведёт дела. А не всякие бродяги из Ланна.

— Убирайтесь к себе в Ланн! Слышите, рыцарь!

— Всё должно быть по закону!

Поднялся галдёж.

— Тихо, господа, тихо, — урезонивал он земляков.

Бирон коснулся рукава кавалера, опасливо похлопал его. А Волков только голову упрямо вперёд наклонил и заорал:

— Обер-прокурор сие дело не решит, ваш бургомистр знался с ведьмами, и расследование будет вести Святой Трибунал Инквизиции. Я писал уже архиепископу Ланн, просил слать сюда святых отцов. И они выловят у вас здесь всех ведьм и всех тех, кто служил им и сатане.

— Не бывать тут попам из Ланна, — крикнул один из нобилей, и кавалер узнал его.

То был кузнец Тиссен. Волков поднял палец и, указывая на него, крикнул:

— Так и ты тут, ты меч у меня украл, вор.

— Собака, — орал кузнец, — не воровал я. Я купил его! Зарезать его, пса ланнского.

— И барона тогда режьте, — крикнул Волков, вытаскивая меч. — Мятеж — так мятеж. Только знайте, убьёте вы рыцаря божьего и посланника герцога Ребенрее, архиепископ может вас и еретиками объявить, а как это случится, и двух недель не пройдет, как увидите вы на дороге ландскнехтов императора, господин наш еретиков не жалует, особенно таких, как вы, богатых.

— И неизвестно, кого вы увидите раньше, — вдруг заговорил барон, — ландскнехтов императора или рыцарей герцога. Вам будет непросто, стен-то у вас нет!

На мгновение в ратуше повисла холодная, злая тишина, и Волков сразу воспользовался этим:

— Пока нет бургомистра, кто выполняет его долг?

— По городскому уложению, коли бургомистр болен или отсутствует, — нехотя сказал глава городского совета, — должность его ведёт старший советник. То есть я.

— Вот и прекрасно, берите всё в свои руки, казну и все дела, бургомистра вы долго не увидите, а командиром стражи я просил быть коменданта Альбрехта. Если думаете, что есть более достойный, скажите.

Он говорил это так, как будто вопрос уже решён, и, как ни странно, никто ему не возразил, тогда он поклонился низко нобилям и совету и, подхватив барона под руку, пошёл к выходу. Никто им в след ничего не крикнул.

— Вы сумасшедший — Господи, сохрани — а если они и вправду поднимут мятеж? — выговаривал Волкову барон. — Герцог с меня голову снимет, и поделом будет.

— Бросьте, это ж бюргеры, не посмеют, вы правильно заметили, у них даже стен нет.

— Стен нет, но, когда сюда подходили еретики, они по щелчку пальцев выставили в поле две тысячи двести людей, из них двести арбалетчиков и сто человек с аркебузами. И ещё четыре кулеврины. Нет, с меня точно герцог голову снимет.

— Ну, тогда мы можем уехать, — вдруг предложил кавалер, внезапно вспомнив, что у него в покоях стоит целый сундук серебра, — просто соберёмся и уедем.

— Нет, — твёрдо сказал барон, — сначала бумаги. Но подумайте, может быть, вы отпустите бургомистра.

Самоуправствовать в чужом городе — верный путь обозлить всех городских нобилей, в том приятного мало, да и опасно это. Может, и стило выпустить бургомистра. Но опять ему вспомнился сундук с серебром, и сундук пришлось бы вернуть.

— Нет, — твёрдо отвечал кавалер, — отпустим бургомистра — не найдём бумаг.

— Что ж, будь, что будет, — философски согласился барон, и они сели на лошадей.

Барон глянул на профиль кавалера. Каменный, тяжёлый, рубленый. Выбриты волосы от макушки до уха, там шрам некрасивый, из руки проколотой, которой вожжи сжимает, ещё нитки торчат, но взгляд исподлобья непреклонный. Хоть и худой, не то, что раньше, но сила и упрямство читаются в лице.

«Нет, этот не отступит, — думал барон, — кажется, зря я с ним связался».

И поехали к своей гостинице, и день только начинался.

У гостиницы увидели они богатую карету с четвёркой коней. И отличного вороного жеребца. Барон не знал карету, а вот Волков признал сразу. Да, это была та карета, на которой разъезжала Рябая Рутт. И Сыч стоял тут же, руки в боки, и цвёл всем лицом, кавалер сразу понял, что его ждут хорошие новости. А сейчас он очень нуждался в хороших новостях.

— Экселенц, — улыбался Сыч, подходя и забирая поводья у Волкова, когда тот слезал с лошади, — вы просили — Фриц Ламме сделал.

— Ну, хвались, — говорил Волков, — поймал ведьм?

— А то, как же, поймал, вон она, — он указал рукой.

У забора, при двух солдатах, прямо не земле сидели три бабы со скрученными руками, все в хороших платьях, двух молодых кавалер не знал. А одну с трудом, но вспомнил. Сидела баба, некогда красивая, а сейчас космы свисали на лицо, вся грязная, драная, видать, не добром шла, лицо отекло, синее. Сыч постарался.

За Волковым подошёл барон, Ёган и Максимилиан. Волков даже нагнулся, чтобы в глаза ей заглянуть, чтобы видела она, как он улыбается.

— И кто же эти дамы? — поинтересовался барон.

— Этих двух я не знаю, — говорил Волков, не отрывая глаз от Рутт, — а вот эта знаменитая госпожа Рутт. Рябая Рутт, бывшая шлюха и отравительница, а ныне самая большая разбойница в городе, по мелочи не брала, воровала баржами, купчишку и матросов со шкипером в реку, на дно, а баржу с товаром продаёт, делишки у неё хорошо шли.

— Отлично шли, — продолжил Сыч, потряхивая перед Волковым тряпкой, в которой звенело серебро. — На барже уплыть хотела, а как мы её догонять стали, так эта сволочь, целый сундук серебра в реку побросала. И меха ещё, и разного серебра.

Кавалер взял тряпку, взвесил на руке, раскрыл её, достал оттуда золотой гульден и кинул его Сычу, затем с улыбкой обнял его за плечи, как друга дорогого, и говорил:

— Не будь ты так полезен, повесил бы тебя.

— Да уж, повесте его, шельмеца, господин, — посоветовал Ёган, косясь на золотую монету, что Сыч крутил в пальцах и Ёгану под нос совал.

— Так ты сам её поймал, баржу по реке догонял? — уточнил Кавалер.

— С ротмистром, один бы не догнал её, хитрая, карету в дорогу послала пустую, а сама на баржу прыгнула и поплыла. Насилу догнали, — рассказывал Сыч.

— Молодцы, — говорил кавалер, а затем тихо обратился к барону: — Бумаги воровка Вильма её носила. Теперь мы выясним, куда эта ведьма их дела.

А Рутт смотрела на кавалера так люто, что, будь взгляд оружием, так разорвало кавалера бы как ядром. Но он пуглив не был, говорил ей с улыбкой:

— А ты свои взгляды страшные прибереги для святых отцов, их пугать будешь. А мне бояться по титулу не положено.

После тяжких дней в беспамятстве он постоянно хотел есть. Сел за стол, велел нести себе яйца, жаренные с луком и ветчиной. Пять штук. Пиво, хлеб. Барон сел есть рядом. Кавалер ерзал, не терпелось ему пойти и заняться ведьмой, и барон того ждал.

Пока еду не принесли, проходил мимо распорядитель Вацлав, кланялся чуть ли не до земли, а Ёган, что при хозяине был, зашептал ему на ухо:

— Сволочь, лыбиться ходит, а как вы во хвори лежали без памяти, так тиранил нас ходил, грозился стражу звать, коней у нас брать и выбросить нас отсюда.

— Отчего? — удивился кавалер.

— Денег требовал, и всё вперёд.

— Дали? — мрачнел кавалер. — Сколько?

— Не знаю, монах считался с ним.

Волков поманил Вацлава пальцем, и тот услужливо поспешил к нему.

— Слышал я, ты, пока я болен был, моих людей стражей пугал и деньги с них требовал.

— Не требовал, просил, — залепетал Вацлав, улыбаясь, — лишнего не брал, только по счетам. И то не всё взял, не всё.

— Лишнего не брал, значит? — переспросил кавалер тоном, от которого похолодело сердце у распорядителя.

— Никак не брал, — клялся он.

— Ступай, — сухо закончил разговор Волков, сурово глядя на Вацлава.

Тот, кланяясь, отошёл.

Волкову принесли еду, огромную тарелку с большими яйцами с оранжевыми желтками, ветчиной, ещё шкварчащей горячим жиром, и пиво. Он готов был есть, тянул к себе хлеб свежевший, ломал его с хрустом… И тут появился Брюнхвальд.

— Неплохо, — сказал ротмистр, глядя на тарелку, — а я с новым уловом.

— Спасибо вам, Карл, за ту ведьму, что у забора сидит. Она мне и нужна была.

— Я вам ещё четырёх привёз, — улыбался Брюнхвальд. — Что вы с ними будете делать?

— Четырёх? — Волков удивился, даже хлеб отложил.

— Ну, вы говорили о тех ведьмах из приюта, так вот, четыре из них хотели из города выехать. Подумал я, возьму их, а уж ведьмы они или нет, вы с попами решите.

— А как же вы прознали, что они из приюта?

— На всех платья, чепцы, передники одинаковые, думаю, из приюта они, но вы можете сами решить, их телегу я сюда пригнал.

Волков встал. Ветчина, яичница с луком, пиво, как бы есть ни хотелось — всё может подождать, коли необходимо. Барон, приступая к еде, ещё раз глянул на Волкова и опять подумал: «Нет, этот точно не отступит».

Они с Брюнхвальдом вышли на двор. Там, на телеге, сидели бабы, да они были из приюта. Бабы сидели тихо-тихо, не рыдали, косились изредка на разбитое лицо Рябой Рутт, которая была недалеко от них. На страшных солдат. А как увидели Волкова, так слезали с телеги, приседали низко, склоняли голову и так оставались сидеть.

— Куда ехали, — спросил он, разглядывая их, — кто велел?

— Никуда, добрый госопдин, — заговорила немолодая баба, — думали, монастырь какой сыскать. Туда и податься.

— Карл, вы стояли на северной дороге? — Волков обернулся к Брюнхвальду.

— Именно, — кивал тот.

— Значит, ехали вы на север, к еретикам, и там собирались вы монастырь искать?

— Да, добрый господин, — ни секунды не сомневаясь, говорила баба. Ещё и башкой кивала.

Волков аж перекосило от наглости такой, схватил он её под чепцом за ухо и зло выговаривал:

— Что врёшь-то, дура? Еретики все монастыри давно пограбили, монахов в реки кидали и вешали по сотне за раз, а монашек сначала брали, а потом тоже по деревьям развешивали голыми, дюжинами. Смотреть на то страшно было. Какой же монастырь ты на севере искала, а?

— Так не ведали мы, куда нам ехать, вот туда и поехали, — ничуть не смутилась баба.

— Кто дозволил вам ехать, кто разрешил брать телегу? — не отставал Волков и ухо её не выпускал.

— А никто, матушка Кримхильда, одна осталась, что она бормочет, мы не различаем, а благочестивая Анхен и Ульрика исчезли. Нет их нигде. Вот мы и решили ехать.

— Нету Анхен? — удивился Волков, выпуская ухо бабы.

— Нету, нету, и Ульрики нету, — заговорили все бабы разом. — Уехали, большой воз забрали и ночью уехали.

— Карл, — заговорил Волков быстро, — всех баб к коменданту, поставьте при них двух ваших верных солдат, но чтоб не дурни были. А мне вы и ещё шесть человек понадобитесь сейчас же.

— Едем в приют?

— Немедленно.

— А я думал позавтракать, — философски заметил Брюнхвальд.

— И я думал, — сказал Волков, — Максимилиан, коня. Сыч, Ёган, вы тоже со мной. Монах пусть будет в покоях.

Сыч, как всегда, был хитёр. Едва привратник отворил им дверь, так он его наземь валил, коленом на грудь мужику, и давай его душить помаленьку:

— Говори где? И врать не смей — убью!

— Чего где? — сипел Михель Кнофф, тараща глаза перепугано.

— Врать, говорю, не смей, — Фриц Ламме достал свой мерзкий нож и остриё к скуле под глаз мужика подвёл, придавил, — на лоскуты кожу порежу.

— В подвале, — сипит привратник.

— Всё в подвале? — спрашивает Сыч, ножа не убирая.

— Нет, не всё, золото они ночью вывезли, — говорит Михель Кнофф.

— Кто и куда? — не отпускает его Сыч.

— Благочестивая Анхен и Ульрика собрались ночью, золото забрали и уехали, а куда — мне не сказали.

— Ладно, — говорит Сыч уже не так зло, поднимая с земли мужика, — пойдём-ка, покажешь, что осталось. — И не думай бежать или хитрить, на кол посажу.

Все уже слезли с коней, стояли рядом, смотрели на всё это действо и восхищались Сычом, Брюнхвальд даже головой восхищённо мотнул. Пошли внутрь большого дома. Как ни хотелось Брюнхвальду пойти в подвал, но Волков послал его с людьми собирать всех баб, свести их в большую столовую и там держать под присмотром. Бабы, как только солдаты их стали собирать по покоям, конечно, начали дружно выть. Выли и всё спрашивали, куда их, брать ли им вещи, можно ли хлеба взять? Солдаты и сами не знали, сгоняли их в столовую. Пока Сыч и привратник искали свечи и лампы, кавалер пошёл с Ёганом, Максимилианом и двумя солдатами в покои к благочестивой Кримхильде.

Старуху все бросили. Видно, как уехала Анхен, так и весь порядок в приюте рухнул. Та, о ком ещё вчера говорили с придыханием, сейчас валялась на полу рядом с кроватью, чепец закрывал её лицо, и рубаха её была мокра.

Она не спала, тяжело дышала и смотрела на пришедших мужчин с ненавистью. Лицо, её страшное лицо кавалер узнал сразу, это она являлась к нему ночью. Волков склонился к ней и произнёс:

— Я же говорил тебе, что приду за тобой. Говорил?

Старуха захрипела. Волков засмеялся и приказал:

— На перину её положите и несите в столовую ко всем.

Старуху приволокли в столовую к рыдающим от страха бабам, бросили её на стол. Тут пришёл солдат и сообщил:

— Ваш человек уже в подвале, свечей и ламп у него в достатке, вас зовёт.

Подвал с низким потолком, лестница в десять ступеней, горы тряпья. А в середине стояли Михель Кнофф и Фриц Ламме с лампами.

— Ну, — говорил кавалер, спускаясь вниз, — что тут?

— Кажется, экселенц, вы будете довольны, — говорил Сыч.

Волков подошёл и понял, о чём говорит его человек. Перед ним стоял огромный кованый сундук.

— А ключи? — спросил он.

— Ключи были у благочестивой, — отвечал привратник. — Завсегда при ней.

— Такой сундук не сломать, — сказал Сыч, — нужно наверх тащить.

В подвале полумрак. У сундука четыре ручки, четверо самых крепких солдат взялись за них и едва оторвали сундук от пола. Пришлось тащить волоком, а тряпьё мешало, необходимо было расчисть путь до лестницы, кучи тряпья нужно было разбросать по сторонам. Волоков заметил, как один из солдат нашел вещь, которая ему, видно, приглянулась, и в свете лампы он разглядывал её, вместо того, чтобы тащить сундук. Кавалер вырвал вещь из рук солдата, тот сразу занялся делом, а Волков хотел было откинуть тряпку, да удивился, это был бархат. Да ещё оторочен он был мехом. Света ему было мало, чуть оглядев вещь, кавалер подошёл к привратнику, который стоял в сторонке с подсвечником, и спросил у него:

— А что это за тряпьё тут кругом?

— Одёжа убиенных, — ответил тот.

— Что? Какая одёжа? — не понял Волков.

— Убиенных, — не моргнув глазом, повторил привратник.

Никто не прислушивался к их разговору, солдаты, Сыч и Брюнхвальд были заняты сундуком, они нашли ломы и верёвки и уже втягивали и вталкивали неподъёмный сундук на крутую лестницу.

— Убиенных? Каких ещё убиенных? — не понимал Волков.

— Купчишек.

— Купчишек?

— Ага, их, бедолаг, — говорил привратник даже с сожалением.

У Волкова даже вопросы пропали, нечего ему спросить было, смотрел он в тупые, безвинно-коровьи глаза привратника Михеля Кноффа и не находил слов. Хотя за словом он никогда в карман не лез.

Сундук открыть было непросто, петли внутренние, замки, а их было даже два. Приволокли с большими усилиями сундук к нему в покои. Старуху, баб и привратника Брюнхвальд повёз в тюрьму. Коров и лошадей, что были в приюте, привели на двор гостиницы.

Волков есть хотел зверски, сел есть, а перед ним, откинув ковёр, чтоб не замарать, два кузнеца пытались открыть сундук. Покопались, ушли. Обещали вернуться. Кавалер очень хотел заняться допросами, тем более, что барон фон Виттрнауф уже присылал человека с вопросом. Знать он хотел, когда они пойдут допрашивать ведьму Рутт насчёт искомого. Волков говорил, что скоро. Да о какой там ведьме может идти речь, когда перед тобой такой сундук. Он не доел ещё, когда вернулись кузнецы. Что-то поковыряв, что-то потом подпилив и снова поковыряв, они заулыбались и, чем-то щёлкнув в сундуке, сказали:

— Сделано, господин.

Хотели поднять крышку, но Волоков крикнул:

— Нет, не надо. Сколько вы хотите за работу?

— Работа сия знаний требовала и умений, — говорили кузнецы. — Думаем, что достойно будем полтора талера. А мы вам ещё и ключи к нему сделаем.

Кавалер без разговоров кинул на скатерть три талера.

Кузнецы кланялись, брали деньги и ушли. Сыч, монах и Ёган полагали, что Волков встанет и пойдёт к сундуку смотреть, что там, но он не спеша ел тонко нарезанный острый старый сыр, допивал каплю вина из стакана. И не торопился, раздражая своих людей непонятным бездействием. Хорошо, что скоро вернулся Брюнхвальд. И тогда Волков произнёс:

— Ротмистр, окажите любезность, посмотрите, что там в сундуке?

— А вы ещё не глядели? — удивился Брюнхвальд. — Что ж, — он открыл тяжёлую крышку.

Все, и Ёган, и Сыч, и монах через его плечи заглянули в сундук, и по их лицам кавалер понял, что там именно то, о чем он думал.

— Тут хватит, чтобы собрать хорошую баталию, кавалер, — произнёс Брюнхвальд. — И начать с кем-нибудь войну.

— Возьмите своим людям довольствие на два месяца, Карл, — произнёс Волков без всякого пафоса, чуть подумал и добавил: — Возьмите двойное довольствие. Работы бет много.

— О, мои люди теперь доппельзольднеры. Порадую их, — ротмистр тут же стал на колено возле сундука и начал отсчитывать из него деньги.

— И себе возьмите сверх вашей офицерской порции.

Брюнхвальд остановился и уставился на кавалера, удивлён был:

— А сколько же мне взять?

— А сколько вам нужно?

— Много, — заявил ротмистр смело, — сто монет.

— Берите двести, — говорил кавалер, даже не взглянув на ротмистра. — И садитесь есть, у нас ещё много дел.

Быстро отсчитав деньги, Карл Брюнхвальд сложил их в тряпку, связал её узелком и возбуждённый сел за стол. Начал брать себе еду, класть в тарелку, но есть не мог, то и дел поглядывал на узелок с серебром и, наконец, заговорил, забыв поблагодарить от свалившегося счастья:

— Думаете, это они так оставят?

— Что? — не понял Волков.

— Думаете, они оставят вам эти богатства?

Кавалер поглядел на ротмистра чуть озадаченно.

— По всему городу уже идёт слух, что вы приволокли огромный сундук, и у бургомистра сундук отобрали.

— Да, да… И что вы предлагаете? Забрать серебро и уехать?

— Такое мог бы один вор предложить другому, — чуть заносчиво произнёс Брюнхвальд.

— Так о чём вы тогда? — насторожился Волков.

— В четырёх часа пути пешего отряда, отсюда на восток, стоит большое село, — начал ротмистр.

— И?

— Я там встал на привал, поесть немного, люди уже еле шли, и там же стоял отряд. Человек сто двадцать. Без гроша, ругались за фураж для обозных лошадей с местными мужиками. Я поговорил с их офицером, его звали Бертье.

— Он из-за реки, с запада?

— Да, но он истинно верующий человек, сказал, что денег у них совсем нет и они ждут, что император или герцог с наступлением весны начнут собирать людей для новой компании. Я дал ему два талера, и он мне повторял «спасибо», пока я не ушёл оттуда.

— И что, хороши те люди? — спросил Волков.

— Кавалеристов среди них не видел, — вспоминал ротмистр, — тридцать человек, неплохи, добрые стёганки, видно, и доспех неплох, справные мужи, такие, как у меня, остальные хуже и вовсе не сброд. Но среди них человек двадцать арбалетчиков, и в обозной телеге я видел стволы аркебуз, семь штук.

Волков молчал и Брюнхвальд продолжал:

— Если вы так легко дали мне двести монет, может, предположим, им сотню, чтобы чувствовать себя спокойно.

— Немедленно отправьте к этому Бертье человека. Верхом. Обещайте им сто монет, пусть идут сюда. Ёган! Бумагу, чернила! — приказал кавалер.

А сам вспоминал, как раздражены остались городские нобили его действиями. Его гнусным самоуправством. А теперь ещё весь город говорит, что у него ещё и сундуки с серебром в покоях. Разве это не повод собрать мятеж. Да и какой это будет мятеж. Это будет восстановлением справедливости. И он понял, что попы из трибунала и солдаты ему бы сейчас совсем не помешали. Чуть подумав, кавалер решил написать настоятелю монастыря Святых Вод Ёрдана и по совместительству казначею архиепископа Ланна, святому отцу брату Иллариону, с просьбой как можно скорее прислать сюда Трибунал Инквизиции, так как в здесь просто гнездо мерзких жён. И власти потакают им.

Они быстро написали два письма. И пока ротмистр обедал, Волков пошёл на двор, а там, у великолепной кареты Рябой Рутт, увидел Агнес. Девочка разглядывала карету. Она была хмура, как будто не выспалась. Руки платок комкают раздражённо. И когда Волков подошёл к ней, спросила, не здороваясь, не присев вежливо:

— Чья это карета?

— Пока не понятно, — отвечал кавалер и положил ей руку на плечо. — В городе всё не просто.

Она подняла на него глаза, затем покосилась на руку, что лежала на её плече, и сказала холодно и высокомерно:

— Тут одни крысы в норах, ворону они не противники. Идите своей дорогой, мой господин.

Волков молча смотрел на неё, а она продолжила:

— А карета — моя!

Волков руку с её плеча убрал, не ответил ей ничего и пошёл прочь, ухмыльнувшись, уж больно нагло она требовала карету, хотя, может быть, и заслуживала её. А она смотрела ему вслед, губы поджала зло.

Глава 33

Теперь он не мог оставить свои покои без присмотра. Как оставить такие горы серебра?! И решил, что Ёган и Максимилиан будут в покоях неотлучно. Сторожами. Сыча и монаха взял с собой, с ним поехал в тюрьму. Барон как собака за ним ходил по гостинице с одним и тем же вопросом:

— Когда же вы спросите у Рябой Рутт про документы?

Да, теперь ничего не мешало сделать это. Но вместо этого комендант Альбрехт, противный старикан, стал просить у него бумаги. На всех, кого он ему в тюрьму привёз. Так всех нужно было записывать в тюремную книгу по именам. Хорошо, что Волков монаха взял с собой, стали баб из приюта спрашивать, затем Рутт и её бабёнок, всё записывали, время потеряли кучу. Но комендант, а теперь ещё и лейтенант городской стражи, не унимался. Стал требовать денег на содержание задержанных, так как магистрат на это дело не даёт даже медной монеты. Волков удивлён не был. Дал талер на бобы и хлеб, оставив монаха коменданту для писания бумаг. Кавалер уже пошёл в прекрасно оборудованную залу «для бесед». Там Сыч уже с удовольствием разглядывал разные приспособления, которые заблудшему и неразумному помогли бы найти путь к истине. Но не успели они позвать ведьму, как пришёл человек от барона и сказал:

— Господин барон просит господина кавалера быть в гостинице. Немедля.

Человек барона был взволнован. Видно, ему передалось волнение хозяина.

— Что ещё случилось? — недовольно спросил Волков.

Чуть понизив голос, человек барона сказал с заметной долей трагизма в голосе:

— Обер-прокурор прибыли.

— Ну вот, — произнёс кавалер, — теперь уже и не сбежать.

Он засмеялся на удивление Сыча и человека барона, встал и поехал в гостинцу.

Родовое имя герцогов из Ребенрее было Сольмс. Вильгельм Георг Сольмс, граф Вильбург, фон Ребенрее был родным и единственным дядей принца Карла, герцога и курфюрста Ребенрее.

И, конечно же, он был доверенным лицом герцога. Другому такуюдолжность не доверят. Этот славный муж уже пересёк линию полувека своего существования, он всё уже видел и пробовал, но излишествами себя не отягощал. В хороших покоях, но не таких, как у Волкова, он сидел в кресле, в шубе и берете, под шубой его была видна золотая цепь богатой работы с гербом дома Ребенрее. Лицо тяжёлое, с бородой, глаза холоднее свинца.

Барон был тут же, стоял у окна. На Волкова не глянул даже, делал вид, что его тут нет. Кавалер сразу понял: ему придётся говорить одному. Хорошо, что он надел с утра ни колет и шоссы с туфлями, а стёганку и штаны с сапогами. Он выглядел так, как нужно. Как подобает выглядеть рыцарю божьему.

Кавалер низко поклонился:

— Кавалер Фолькоф, хранитель веры и рыцарь божий.

Но не был удостоен даже кивка. Обер-прокурор сразу начал:

— Кто дал вам право и чьим именем вы совершаете поступки свои? Отчего чините беззаконие и разбои?

Волков понял, что говорить о деле барона сейчас не нужно, барон с испугу замашет руками и начнёт убеждать обер-прокурора, что он тут не при чём. И потому просто сказал:

— Разбоев я не чиню и беззаконие не делаю. Я рыцарь божий и всё делаю по велению Господа.

— Честных людей в застенки кидаете? Имущество их грабите? От имени Господа всё?

— От имени Господа, — твёрдо отвечал Волков, как он благодарил небо, что с утра надел простую солдатскую стёганку и совсем уже не новые сапоги. — Все, кто невиновен, будут отпущены. А виновные понесут наказание.

— А уж не вы ли судьёй будете? — повысил голос граф Вильбург. — Может, герцог наш, наделил вас правом судить у себя в землях, так откройтесь, скажите мне об этом. Мне по должности сие знать полагается.

— Герцог не наделял меня правом судить, — спокойно отвечал Волков. — Я судить и не буду.

— Так отчего вы взяли на себя обязанности стража, кто разрешил вам хватать достойных людей и кидать их в тюрьму? Кто вас вообще сюда звал? — всё сильнее злился граф.

— Я был тут проездом, — Волков говорил спокойно, чтобы хоть как-то сдерживать обер-прокурора. — В гостинце «Безногий пёс» на меня напали, почти ослепили и пытались убить. Это была ведьма Вильма и её банда, они украли у меня меч, — кавалер положил руку на эфес, — этот меч прошёл со мной много битв. Он был дорог для меня, я решил найти его, и принялся искать, как только выздоровел. И ужаснулся тому, что тут творится.

— Не вам, судить! Не вам… — закричал граф. Он даже встал из кресла. — Нашли свой меч, так убирайтесь вон из нашей земли.

— Я бы так и поступил, не будь тут столько ведьм! — холодно произнёс кавалер. — И ведьмам потворствовала власть местная.

— Не вам судить! — крикнул обер-прокурор. — Не вам!

— Не мне, — согласился Волков. — Судить их будет Святой Трибунал Инквизиции. Я уже отписал в Ланн архиепископу, просил прислать сюда Трибунал, ибо подлых жен здесь безмерно.

— Не бывать тут попам из Ланна, — холодно говорил обер-прокурор, — не бывать!

— Так кто же воспрепятствует Святой Инквизиции, — спокойно спросил Волков, глядя на графа исподлобья, — разве что еретик какой?

Вильгельм Георг Сольмс, граф Вильбург, фон Ребенрее и обер-прокурор герцога, подошёл к нему так близко, что Волоков запах его духов чувствовал, и произнёс:

— Завтра утром в ратуше, после заутрени, при мне и городском совете, вы представите неопровержимые доказательства вашим словам, слышите? Неопровержимые доказательства бесчинства подлых жён в городе и связи с ними городского головы. Иначе я велю вас арестовать. И препроводить вас в город Фёренбург, который вы ограбили в прошлом году.

— Я не грабил Фёрнебург, я убил там Левенбаха и тридцать его людей, еретиков. Я спас от поругания священную раку. Я сжёг там чернокнижника и упокоил десятки мёртвых, — отвечал Волков.

— Если завтра вы не убедите меня и городской совет Хоккенхайма в том, что бургомистр и ведьмы знались, вы обо всех своих подвигах расскажите судьям Фёренбурга, — ехидно отвечал обер-прокурор. — А пока вам и вашим людям я запрещаю покидать город.

Волков поклонился и вышел из покоев, и тут же в коридоре его догнал молодой и, видимо, знатный человек из людей графа, он остановил кавалера и сказал достаточно высокомерно:

— Кавалер, граф просит вас освободить для них ваши покои. Они всегда живут в них, когда приезжают в Хокенхайм.

Будь этот человек не так заносчив, Волков не стал бы задираться, но тон молодого человека покоробил его, и он ответил:

— Так отчего граф сам не просил, — ещё и на «ты» обращаясь к посланцу графа, — а тебя прислал. Пусть сам мне о том скажет. И тогда я уступлю ему свои покои.

Молодой человек побледнел и хотел что-то сказать, но Волков перебил его:

— Ступай, скажи своему господину.

Повернулся и пошёл, но ушёл недалеко, ещё на лестнице его догнал барон фон Виттернауф, схватил за рукав стёганки, заговорил быстро и взволновано:

— Отчего же вы были так дерзки с графом, безумец.

— А почему вы меня ни словом не поддержали? — задал барону вопрос Волков.

— Так что же я мог сказать?

— А то, что я действую в городе не своею волею, а вашей! Вашей, и вы говорили мне, что на то есть санкция герцога, а как приехал обер-прокурор, так санкции герцога, вроде, и нет уже. Как так, барон?

— Обер-прокурор не должен знать, что мы тут ищем, — отвечал барон, стараясь говорить тише, чтобы их не слышали. — Не нужно ему знать про это.

— Между прочим, барон, в городе Фёренбурге за меня назначена награда, и там меня грозиться четвертовать, — зло говорил Волков.

— Я не допущу этого, — обещал барон.

— Да уж, не допустите, — едко сказал Волков, — и вообще мне кажется, барон, что только вы заинтересованы в тех бумагах, которые мы тут ищем, эти бумаги — какая-то ваша оплошность, о которой герцог ещё не знает. Так это?

— Нет-нет, — говорил барон, — герцог знает об этих бумагах, он в курсе всех наших дел.

— Хорошо, если так, — сухо сказал кавалер, глядя ему в глаза, — уж очень мне не хочется ехать в Фёренбург.

— Вы только найдите доказательства для обер-прокурора. Найдёте? — барон шёл рядом с Волоковым, забегал вперёд и заглядывал ему в лицо, с надеждой повторял. — Найдёте?

— А что, у меня есть другой путь? — зло спросил Волков, останавливаясь. — Думаю, что нет. Сдаётся мне, что в этом деле, я могу рассчитывать только на себя.

— Нет-нет, герцог вам поможет. Герцог вам поможет.

Кавалер даже не глянул на него, сел на коня и поехал в тюрьму.

Помещение для «бесед», было новым, как и сама тюрьма. Здесь всё было заставлено замысловатыми устройствами, которые помогли бы человеку говорить без лукавства и хитрости. Некоторые из которых Волков в деле даже и представить не мог, так затейливы были они. Но все они были страшны и зловещи. Кавалер сел за стол. Рядом расположился брат Ипполит, положив перед собой кипу бумаги и чернила с перьями. Тут же был Сыч, стояли напротив и местные палачи, люди видных физических достоинств и большого опыта. Все ждали, когда кавалер начнёт, а он не начинал, всё думал и думал, молчал. Ему стоило как следует подумать. Дела его были не просты. Думать или бежать, прихватив сундуки. За реку или к еретикам. В сундуках денег было море. Может, тысяч десять, а то и больше. Может, пятнадцать. Они бы с Брюнхвальдом могли попробовать уйти. Сесть на баржу и уплыть. Если, конечно, Брюнхвальд с его непомерной гордостью согласился бы на это. Или остаться тут, рискуя поехать завтра же в Фёренбург в кандалах, и доказать городскому совету, что бургомистр был в сговоре с ведьмами. Но как это сделать?

— Ну, что, экселенц, — пританцовывал от нетерпения Сыч. — С кого начнём, с ведьмы?

Волков глянул на него и ничего не ответил. Опять погрузился в размышления.

— Или, может, сразу с бургомистра? — не отставал от него Фриц Ламме.

Кавалер вдруг стал барабанить пальцами по столу, выбивая команду «стой, пики вперёд, упереть в ногу». Он принял решение и сказал:

— Нет, не с ведьмы и не с бургомистра.

— А с кого же? — спросил Сыч, не понимая.

Глава 34

Волков уже сбился со счёта, может, воскресенье на дворе. Народа на площади было, как на утро после мессы. И люди не расходились. Ждали чего-то. Может, слухи какие пошли, или увидели дорогую карету обер-прокурора возле ратуши, и ждали событий, в общем, добраться его отряду и двум телегам ко входу в ратушу было нелегко. Народ не молчал, видя его людей и его самого, говорил:

— Вон он какой.

— Ага, гордый.

— Это он бургомистра поймал?

— Он, он, и не забоялся же.

— А кто ж он такой?

— Говорят, рыцарь божий с Ланна.

— Ехал бы он отсюда в свой Ланн лучше, чего он тут рыщет.

— А вояка, видать, грозный, не чета нашим пузотрясам.

Всё это Волков слышал, ехал, прислушивался. Хотя в шлеме не много и услышишь. И он никак не мог понять, на его стороне люди или нет. Он бросал хмурые взгляды по сторонам и был доволен тем, что видел в глазах людей. Кавалер правильно сделал, что надел самую свою старую одежду. На нём была стёганка с изрезанными и заляпанными кровью рукавами, в которой он был в «Одноногом псе». Старые сапоги, до белизны стёртые на сгибах шпорами и стременами, и видавшая виды бригантина. Зато шлем поножи и наручи его сияли на солнце так, что смотреть больно. Он специально надел доспех не для боя, а для вида. Сам был небрит и строг. За ним ехал Максимилиан в колете его цветов и с чёрным вороном на груди. И вез его штандарт. А уж потом ехал Брюнхвальд, после две телеги, накрытые рогожей, а потом шли солдаты.

Люди расступались, пропуская их к ратуше. И они до неё добрались. Максимилиан спрыгнул первый, предал штандарт отцу, а сам помог кавалеру слезть с коня. Волков размялся, словно ехал много часов. Признаться, он волновался. Но оттягивать дело не собирался: дал знак. И всё началось.

Первым в ратушу пошёл Ёган, неся пред собой красивый, тяжёлый стул. За ним, хромая, шёл кавалер. Потом Максимилиан, но без штандарта. Люди Карла Брюнхвальда освободили вход в ратушу от зевак, сам он остановился в проходе.

Ёган вынес стул на середину залы, поставил его и встал рядом.

Крестьянский мужик робел малость пред сотней важных городских господ, разодетых в меха, береты и шляпы с перьями, в золотые цепи, которые стояли напротив него, за спинками стульев, на которых восседали господа городские советники и сам обер-прокурор. Но робел он самую малость, раньше Ёган, может, даже помер бы от страху, если такая куча важных господ смотрела на него так нехорошо. Но теперь он просто побаивался. Немного. Он был уверен, что вот придёт сейчас его господин и урезонит всех этих господ. Да, его господин не лыком шит. В этом он не сомневался.

А его господин уже шёл, хромая и звякая шпорами, по драгоценным плиткам пола ратуши. Остановился у стула, снял шлем и низко поклонился господам, после начал:

— Да храни вас Бог, господа городские нобили, и вас, господин граф, — тут он увидел и барона фон Виттернауфа среди городских господ.

«Ах ты, мерзавец, — про себя сказал кавалер, понимая, что теперь он совсем один, — ну, что ж, чем меньше союзников, тем больше добыча».

Он помолчал мгновение и продолжил:

— Господин обер-прокурор вчера просил дать обоснования моим действиям…

— Вашим беззакониям! — крикнул один из присучивающих господ и остальные ободряющим гулом поддержали его.

Волков повысил голос и снова заговорил:

— Господин обер-прокурор вчера просили обосновать мои действия и представить доказательства преступлений, что творились в городе.

— Ничего здесь не творилось, — снова кричал кто-то, — мы тут жили, и всё было прекрасно, пока ты тут не появился.

— Убирайся отсюда, пёс ланнский.

И снова волна неодобрительного гула покатилась по залу.

— Мы, земля Ребенрее, имеем свои законы и правителей, уезжаете в свой Ланн.

Ни председатель городского совета, что сидел по правую руку от обер-прокурора, ни он сам не останавливали крикунов. И тот, и другой смотрели на Волкова мрачно и спокойно с едва заметной тонкой усмешкой, как на уже осуждённого, который вздумал ещё потрепыхаться.

Волков понял, что эти крики не остановить, они часть игры. И тогда он просто сел на стул, который принёс Ёган, и стал ждать, пока крикуны не накричаться.

— Каков наглец! — кричали нобили.

— Ваше поведение вызывающе!

— Вы сели перед городским советом и обер-прокуроров без разрешения.

Волков сидел и молчал, он был спокоен, а Ёган стоял ни жив ни мёртв от страха.

— Вы проявляете неуважение! — продолжали кричать городские господа.

— Вы нежеланный гость в нашем городе!

Наконец, обер-прокурору это всё надоело, он что-то шепнул председателю, и тот поднял руку, крики стихли, а председатель произнёс:

— Господа, давайте дадим этому… господину высказаться. Нам все интересно, как низко мы пали в бездну беззакония. Ну, говорите, кавалер.

Его слова снова вызвали неодобрительный гул, но Волков понял, что теперь сможет сказать то, что хотел. Он назло городским господам да и самому обер-прокурору не поднялся со стула, а только поднял вверх руку, давая знак ротмистру. Брюнхвальд тоже поднял руку, и тут же в ратушу пошли солдаты, и несли они кипы одежды. Одежда была старой, рваной, гнилой и ветхой. Там были сапоги и плащи, колеты расшитые и нижнее бельё. Всё, всё, всё, что носят или носили люди. Солдаты стали раскладывать её, бросали кучами прямо перед столами, за которым восседал городской совет.

— Что это?

— Что это за хлам?

— Здесь не помойка, — снова кричали нобили.

Но другие с интересом разглядывали старую истлевшую одежду и смотрели на Волкова, ожидая разъяснений. Наконец, вся одежда была рассыпана пред столами, солдаты ушли. И кавалер произнёс:

— Думаете, что это господа? К чему это тут?

— Говорите уже, нет времени у нас!

— Хорошо, скажу, — Волков так и не встал со стула. — Это одежда убитых в вашем городе купцов.

Смех, недоверие, ропот:

— Чушь!

— Кто вам поверит?

— Где вы её взяли?

— Взял я её в подвале приюта для скорбных жён, настоятельницей коего была благочестивая матушка Кримхильда. А её помощницей там была благочестивая Анхен. Надеюсь, все знали этих женщин?

— Враньё!

— Нет, не враньё! — улыбался Волков, понимая, что зря ему дали говорить, теперь он был уверен в себе. — Со мной было два десятка человек, все покажут, что нашли всё это мы там.

— Да мало ли, что могло храниться в подвале! — не верил председатель. — Откуда взяли вы, что сия одежда убитых людей?

Кавалер был готов к этому вопросу, он опять поднял руку и, повернувшись, кивнул ротмистру Брюнхвальду, всё ещё стоявшему у входа. Тот тоже сделал знак. Тут же в проходе появился закованный в кандалы человек. Звякая по полу цепями, кланяясь на каждом шагу и озираясь, в залу вошёл Михель Кнофф, привратник приюта для скорбных жён. За ним, ведя его как пса на верёвке, шёл Фриц Ламме. Фриц вывел привратника перед столами, туда, где сидели городские советники.

— Пред тобой городской совет города Хоккенхайм и сам обер-прокурор земли Ребенрее, — начал Волков. — Говори без хитрости и лукавства, как будешь говорить перед Богом.

Привратник молча кивал, соглашался.

— Скажи, как нарекли тебя отец с матерью.

— Нарекли меня Михелем, в честь святого Михеля, я в тот день родился, а фамилия моя Кнофф, — говорил привратник, поворачиваюсь к Волкову.

— Не мне, не мне говори, господам говори, — произнёс кавалер.

— Нарекли меня Михелем, я в тот…

— Хватит, хватит, мы поняли, — раздражённо прервал его председатель. — Где ты работал?

Многие из присутствующих знали его, он не раз отворял им двери.

— Я работал в приюте матушки Кримхильды истопником, конюхом и привратником, — говорил мужик.

— Скажи, давно ли? — уточнил Волков.

— Двадцать лет, — привратник снова поворачивался к кавалеру, ему говорил.

— Господам, говори, господам, — морщился кавалер. — Я тебя всю ночь слушал, довольно с меня уже.

— Двадцать лет, — повторил Михель для господ.

— А что это такое? — спрашивал его председатель, обводя рукой кипы полуистлевших одежд.

— Это одежда убиенных купцов, — глазом не моргнув, сказал привратник.

Снова пошёл по залу ропот, но теперь этот ропот не пугал Ёгана, это был ропот удивления и возмущения. Он покосился на своего господина и ещё больше уверился в нём. Тот сидел спокойный, как будто дома у себя, в Ланне, за столом ждал обеда.

— Откуда ты знаешь, что это одежда убиенных купцов? — продолжал председатель.

— Так знаю, и всё, — удивлялся такому вопросу Михель Кнофф.

— Расскажи, как убили первого купца, — сказал Волков. — Давно это было?

— Так, двадцать лет назад! Когда благочестивая Анхен в дом матушки Кримхильды пришла, тогда и приюта ещё не было, старый дом ещё был. Вот, а меня взяли, вроде как сторожем.

— Кто тебя взял? — уточнил Волков.

— Так она и взяла, Анхен. Она тогда ещё девкой блудной работала. Но такая бойкая была, стала у матушки Кримхильды, вроде как, помощницей, стала всем заправлять. И по дому стала смотреть, и за другими бабёнками, и по…

— Хватит, говори, как купца первого убили? — прерывал его кавалер.

Михель повернулся к нему, поклонился и продолжил:

— Господам рассказывай, не мне, туда говори.

Михель опять поклонился.

— И вот как-то привезла Рутт одного купца. Совсем молодой был. На телеге привезла. Он лыка не вязал, так пьян был. А мне говорят, неси его в реку. Ну, я и отнёс. Долго ли, река то в пятидесяти шагах с горки. Не велика работа, купчишка-то тоненький был совсем.

Снова ропот в зале.

— И ты кинул его в реку? — уточнил председатель.

— Раздел, в лодку положил, отвёз на серёдку и кинул.

— Он жив был?

— А не ведаю, мёртв или спал, я его в реку кинул он и утоп камнем.

— Одежду зачем снял? — спросил Волков.

— Одежду? — привратник снова поворотился к нему.

— Господам говори болван, — заорал Волков, — господам.

— Так одежа-то хорошая у него была, справная, я думаю, зачем её в реку-то кидать, полежит малость, да продам её. Привёз её, да в подвал кинул.

— И что, это вся одежда тех людей, что ты в реке топил? — удивлялся председатель.

— Нет, не всех, не всех, с некоторых одёжу я не брал, рваная или в крови — так не брал, а зачем. Только справную брал.

В зале повисла тишина.

— И сколько же ты утопил людей? — вдруг спросил его обер-прокурор.

— Так, сколько велели — столько и утопил, — даже глазом не моргнув, говорил привратник. — Может, пятьдесят, может, и сто, разве за двадцать лет всех упомнишь.

— Я записал всех, кого он мог вспомнить, дела я передам для суда, — сказал Волков.

— Быть такого не может! — воскликнул председатель городского совета.

— Может, — осмелился с ним не согласился с ним кавалер, — благочестивая Анхен в городе купцов бить до смерти не велела. Только зельем велела поить. И обирать. А коли у купца, какие бумаги были, векселя или закладные с расписками, так его было велено в приют везти. А там уже решали, что с ним делать. Коли бумаги были ценны, так купчишку в реку, чтобы было время бумаги те оприходовать.

— Откуда вы это знаете? — с расторжением спросил обер-прокурор. — Неужто сами видели?

Волков кивнул Сычу, тот пошёл на улицу, а кавалер откинулся на спинку стула, он устал немного, всю ночь не смыкал глаз, спрашивал и записывал, спрашивал и записывал, вернее, записывал монах, но всё равно устал он побольше монаха. И всё у него было записано. Теперь он не сомневался в успехе. Все терпеливо ждали, когда вернётся Сыч. И он вернулся и привёл с собой одну из баб, что взяли в приюте.

— Говори господам, кто ты, — сказал ей Волков.

Женщина низко присела, она была немолода, и одежда её была неплоха.

— Я Вильгельмина Руннерстаф. Жила в приюте при матушке Кримхильде.

— Ты грамотна? — вел допрос Волков.

— Да, я грамотна.

— Чем ты занималась в приюте?

— Письмами и бумагами.

— Видела ли ты ценные бумаги, векселя, расписки.

— Да, всё время видела. Также видела торговые обязательства и договора на имя разных людей.

— Откуда их брали? Откуда были эти бумаги? Чьи они были? — спрашивал кавалер.

Женщина покосилась на Волкова, несколько мгновений молчала, а потом сказала:

— Этого я не знаю.

— Не знаешь? — с угрозой спросил Волков. — Ну конечно, ладно, об это тебя ещё спросят. Говори, что ты делал с ценными бумагами?

— Отвозила их в Вейден.

— Зачем, кому?

— В торговый дом Лоренца или в банк Кримони, там бумаги смотрели нотариусы, если они им нравились, они их забирали, и купцы дома или банкир выписывали векселя на имя матушки Кримхильды или даже просто на приют. Я привозила векселя сюда и отдавал благочестивой Анхен.

Вопросов у Волова больше не было. А у городского совета больше не было слов. Все молчали.

Кавалер сидел и вертел головой, разминая шею.

И тут задал вопрос обер-прокурор:

— А зачем вы арестовали бургомистра? Он-то к убийствам какое отношение имеет?

— Привратник, — сказал Волков, — ответь господину обер-прокурору, сколько раз ты носил деньги бургомистру фон Гевену?

— Да много раз. Разве всё упомнишь.

— Когда был первый раз?

— Давно-давно, он тогда фон Гевеном и бургомистром не был, секретарям каким-то был. Ходил к благочестивой Анхен, давала она ему. Тогда и приюта ещё не было, бабёнки в кроватях еще по две спали, так они в сарае на дровах миловались. А иногда она слала меня к нему с монетой и запиской. Он бумаги ей какие-то делал. Я ходил туда-сюда. А она потом давала денег больше. А он уже в городском совете был. Иногда давала целый кошель. Я носил, как велено было.

Тут в зале раздался премерзкий скрежет, так тяжёлый стул скрежетал по дорогой плитке, если его резко двинуть по ней.

Волков глянул на звук и увидал, как обер-прокурор встал и уходит, люди его, небрежно распихивая городских нобилей, расчищали ему дорогу.

Волков с удовольствием глядел на эту картину, откинувшись на спинку стула. Теперь он знал, что не едет в Фёренбург. Он это знал наверняка. А ещё он знал, что в покоях его стоят два сундука с серебром, и один из них огромен.

А привратник Михель Кнофф всё ещё что-то бубнил про кошельки и даже мешки с серебром, которые он носил бургомистру.

Глава 35

Он вышел из ратуши на улицу почти счастливый. Солнце заливало большую площадь, а там стояли толпы людей, чего-то ждали. Как он вышел, многие стали его разглядывать. Он оглядел их и крикнул:

— Люди, отчего же вы не работаете?

— Так воскресенье сегодня, — наперебой кричали ему и мужики, и бабы. А дети смеялись его непонятливости.

— Ах, воскресенье, — говорил Волков, садясь на лошадь, — что ж, тогда можно и отдохнуть.

— Эй, рыцарь, а вы кто? — кричали ему люди.

— Кто я? Спаситель ваш, — говорил он и смеялся.

И люди тоже смеялись. Надсмехались над ним и зло шутили, но он их не слушал. Он не спал всю ночь, он почти ничего не ел. И теперь собирался есть много и с удовольствием, а затем лечь спать.

Так и поехали он и все его люди обратно на постоялый двор. И ехали они гордо. Хоть было и безветренно, но Максимилиан чуть наклонял древко, чтобы все видели штандарт кавалера, запомнили его.

Как доехали, ещё с коня Волков не слез, тут же к нему подошли местные стражники, среди них был знакомый ему сержант Гарденберг, они привели странного мужика, платье его было самое что ни на есть простое. Но руки его были не мужицкие, да ещё и кончики пальцев правой руки черны, что не отмыть. Сам он был рыж, немолод и подслеповато щурился, пытаясь разглядеть кавалера.

— Господин, вот, поймали, бежать хотел, — говорил Гарднеберг, подводя мужика к Волкову. — Думали, может, вам сгодится.

— А кто ж это такой, и зачем он мне? — Волков слез с коня, бросил повод Максимилиану, стал разглядывать мужика пристально.

— Это Секретарь Вилли, он у госпожи Рутт служил, — сказал сержант.

Больше Волков его не слышал, он внимательно уставился на рыжего мужичка:

— Ну, не врёт сержант? Ты у Рябой Рутт служил?

— Я Вильгельм Филлерман, я служи секретарём у госпожи Рутт, — говорил мужичок, всё ещё подслеповато жмурясь.

Тихий такой был, спокойный, безобидный.

— Отчего же ты в платье мужицком?

— Думал уехать, — отвечал Вилли Филлерман.

— Да не получилось, — почти сочувственно произнёс Волков.

— Не получилось.

— В тюрьму его, — сказал кавалер уже без намёка на сочувствие, — держать его крепко, к Рутт его не сажать.

При этом он достал из кошеля два талера и протянул сержанту:

— Молодец, если ещё кого увидишь из разбойниц, из баб, что в приюте были, и всех воров, что с ними промышляли — тоже бери, награда будет.

— Вот спасибо, господин, — радовались стражники, — теперь будем брать их.

Не успел он помыться и сесть за стол, предвкушая обед и завтрак одновременно, как пришёл Брюнхвальд и сказал:

— Добрые люди, которым я писал письмо, пришли. Спрашивают, когда вы изволите принять их?

— Пришли, значит? — произнёс Волков без тени удовольствия.

— Пришли, я думал, у них один офицер, оказалось, их двое.

Теперь кавалеру они были не нужны, сейчас уже всё решилось. Но отказываться и гнать людей прочь он не мог. Он их звал сюда, и значит, он заплатит им, хоть немного, но заплатит. Тем более, что в покоях его стояло два сундука с серебром.

— Зовите их к столу, Карл, посмотрим, что за люди.

Прижимистый и небогатый Брюнхвальд на фоне этих двух офицеров выглядел герцогом. Гаэтан Бертье был молод, не больше тридцати, невысок, но крепок, волосы до плеч. Если бы не рваная одежда и давно погибшие сапоги, можно было считать его щёголем. А вот Арисбальдусу Ронэ было уже за сорок, спокойный и рассудительный, он носил недорогую и крепкую одежду, дыры на его сапогах были тщательно зашиты, был он выбрит. Волков и сам был в стёганке нараспашку, в старых сапогах. Вот только перстень он надел драгоценный, которым его отравить пытались. Ещё утром надел перед представлением в ратуше. Так и не снял. Он получал удовольствие, когда прибывшие офицеры с интересом разглядывали драгоценность во время рукопожатия.

Ему понравилось в них то, что ни один из них не мнил себя капитаном. Представились оба как ротмистры.

Они говорили с акцентом, но правильно, низко кланялись ему, кавалер отвечал кивком головы, с удовольствием осознавая себя важным человеком. Но потом он снизошёл — жал им руки, приглашал к отличному столу.

Брюнхвальд уже привык к кухне гостиницы, а вот господа офицеры смотрели на богатый стол с удивлением, даже с недоверием, думали, что вряд ли их позовут к нему. Но Волков позвал: быть щедрым вельможей так приятно, да и как он мог поступить иначе, ведь это были люди его мира, братья солдаты. И о чём же могли говорить эти люди, усевшись за стол? Да всё о том же, как и всегда.

— Первый ряд у нас не плох, — говорил Бертье, скромно накладывая себе в тарелку жареную ветчину с горохом. — Двадцать два человека с доспехом на три четверти и ещё десять человек с хорошей половиной доспеха.

— С кольчугами, — добавлял Ронэ.

— Да-да, с кольчугами, — продолжал Бертье. — И все остальные наши люди хороши, без кирас и шлемов нет никого.

— Только арбалетчики и стрелки из аркебуз, — снова вставил Арсибальдус Ронэ.

— А сколько у вас арбалетов, — спрашивал Волков.

— Арбалетов двадцать два, шестнадцать пик и двенадцать крепких алебард, — говорил Ронэ.

— А аркебуз девять.

— А порох у вас новый или старый?

— Пороха у нас никакого, — вздохнул молодой Бертье.

Волков не стал спрашивать у них, где и с кем они воевали. Если эти господа воевали здесь с еретиками, то скорее всего, они воевали с ним плечом к плечу. А если они воевали в южных войнах, то наверное эти старые солдаты были на стороне короля, и Волков мог видеть их по ту сторону пик и алебард.

Брюнхвальд и сами господа офицеры, видно тоже это понимали, поэтому речь о том, кто с кем и где воевал, не заходила. Зато вино, хорошее вино, они обсуждали рьяно, так же, как и пили его, и вскоре речь за столом стала непринуждённой, товарищеская атмосфера, атмосфера уважающих друг друга профессионалов знающих, людей знающих своё дело, царила в комнате, и все эти люди Волкову нравились. Это были его люди, его мир. Кавалер чувствовал себя отлично, хоть и не спал уже полтора дня подряд. Они пили, ели и рассказывали друг другу анекдоты про полководцев, у которых служили, забавные случаи с ними. Молодой Бертье оказался смешливым малым с заразительным смехом. Так, что смех то и дело оглашал покои.

И Максимилиан, и Ёган с удивлением смотрели на кавалера. Таким весёлым они его никогда не видели. А Сыч после некоторых раздумий констатировал на малом совещании специалистов по настроению кавалера, что проходило за дверью покоев:

— Ржёт как конь, видать надрался экселенц.

Ни Ёган, ни Максимилиан с ним спорить не стали, они согласились с выводом Сыча.

Так бы славно всё и шло, не доложи Ёган, что господин барон фон Виттернауф просит его принять. Барон пришёл, и Волков, хоть и без особой радости, но вежливо пригласил барона к столу, тот галантно отказался и просил кавалера выйти с ним на пару слов. Кавалер вздохнул, он знал, что это будут за слова, но вышел. И не ошибся:

— Дело стоит, — тихо говорил барон, — вы извините, кавалер, что отрываю вас от обеда, но дело стоит.

— Хотел бы вам напомнить, — сухо и даже с раздражением отвечал Волков, — что вместо того, что бы искать ваши документы, я всю ночь искал доказательства правоты моих действий.

— Вы справились блестяще!

— За то вы были не на высоте! Мне там, в ратуше, казалось, что вы совсем не на моей стороне. Я выполнял там вашу работу.

— Да-да, так и должно было казаться, но вы всё сделали отлично, и теперь нужно доделать то, из-за чего мы всё это устроили. Ведьма… Рутт, кажется, у вас в руках? Так ведь?

— И Рябая Рутт, и её секретарь в тюрьме, — сказал Волков.

— Значит, нужно их допросить, вы ведь думаете, что документы были у них?

— Думаю, что были.

— Так займитесь этим.

— Займусь, как только высплюсь, — холодно сказал кавалер.

— Да, конечно-конечно. Отдохните и выясните, где бумаги. Кстати, а что это за люди у вас там?

— Офицеры.

— Это их солдаты во дворе таверны?

— Да, их. И ротмистра Брюнхвальда.

— Знаете, — барон помялся, выбирая слова, — надо бы убрать солдатню со двора, понимаете, тут живут благородные люди и крупные купцы. Обер-прокурор тут живёт, ни к чему здесь вся эта казарма. Распорядитесь убрать их отсюда.

Волков смотрел на него исподлобья.

— Граф был недоволен, его карета въехать не могла, — как бы извиняясь, говорил барон. — Слишком много карет и людей на дворе.

— Я распоряжусь, — обещал кавалер.

Хорошее настроение закончилось. Волков вернулся в свои покои и все это поняли по его лицу. Он заговорил сухо и по-деловому:

— Господа, сейчас я погляжу ваших людей, построите их. Если меня они устроят, я возьму их на полное довольствие, на месяц. Помимо того, выплачу вам месячное содержание — сто талеров. Больше не просите, больше не могу. Воевать, надеюсь, не придётся, будете моей охраной. Если согласны — ротмистр Брюнхвальд составит контракт.

Офицеры переглянулись, конечно, денежное содержание было смехотворным, но, видимо, выбора у них не было.

— А фураж, дрова, постой? Где мы будем стоять? — уточнил Арсибальдус Ронэ.

— Полное довольствие, — повторил Волков, ещё раз глянул на их костюмы и добавил. — Включая расходы на новое обмундирование.

Они опять раз переглянулись, повздыхали, и Ронэ сказал:

— Мы согласны.

— Карл, пишите контракт, включите туда добрую обувь и одежду, а вы, господа, пойдёмте, покажите своих людей.

— Да, кавалер, — сказал Карл Брюнхвальд, встал и едва заметно поклонился.

Офицеры тоже встали и вылезали из-за стола.

На дворе гостиницы всех построить было невозможно, строились на улице. Волков оглядел построившихся солдат быстро и сказал Брюнхвальду негромко:

— Карл, купите всем башмаки. Сержантам сапоги, офицерам хорошие сапоги. И одежду. И пусть пьют пиво. Каждый день пусть пьют пиво. Деньги я вам выдам. Двести монет на всё должно хватить.

— Да, кавалер.

— И ещё уберите их отсюда. Своих людей тоже, обер-прокурору не понравилось столько солдат во дворе.

— Я всё сделаю, кавалер, — кивал Брюнхвальд.

Узнав, что им купят обувь и одежду, солдаты прямо на улице стали его славить, немного пугая прохожих и возниц. Волков морщился и махал на солдат рукой, чтобы не орали. Но, конечно, это было приятно.

Хорошо быть богатым и важным вельможей.

Барон, как дурная собака, не отставал от него, так и ходил, так и ходил, то и дело напоминая, что нужно допросить Рутт. На улицу вышел вместе с Волковым, издали смотрел солдат Бертье и Ронэ.

А как они ушли — так снова принялся за своё.

Волков уже злился на него, он и сам собирался ехать в тюрьму, да тут пришёл важный посыльный. Как только кавалер увидел его — сразу понял, что это к нему. Так и было. Посыльный сообщил кавалеру, что господа из совета просят его быть немедля в ратуше для совещания. Барон видел и слышал это. Стал, руки на груди сложил, хмурился. А Волков взял Максимилиана и шесть солдат Брюнхвальда и поехал в совет, на ходу гадая, чего от него хотят советники.

Приехал, его усадили за стол и начали советоваться. Первый раз в жизни он сидел и решал важные вопросы. Господа советники хотели знать, за чей счёт будут содержаться арестованные. Городской совет считал, если это дело Инквизиции, то пусть Инквизиция и платит. Волков объяснял им, что платить за содержание пленников, оплачивать палачей и казни будут светские власти. А вот имущество осуждённых трибуналом заберёт себе Инквизиция. Услыхав такое, советники огорчились, но спорить не стали, начали утверждать содержание для задержанных. И стали изводить Волкова бесконечными вопросами. Для него, человека, который не спал ночь, это было пыткой, но он терпел и битый час говорил с городским советом, слушая бесконечные прения советников.

И так до ужина. Кое-как к вечеру совет утвердил расходы на содержание задержанных, видно, сами советники проголодались. Глава городского совета обещал Волкову, что на утверждение других расходов по делу его обязательно пригласят.

Он поехал в гостиницу, хотел есть и спать, а сам думал, что нужно написать ещё одно письмо святым отцам, снова просить их приехать, а то смешно получалось: он без отцов церкви сам уже почти начал Инквизицию. Так его и самозванцем могли объявить.

Зря он надеялся лечь спать. Барон пришёл к нему и без приглашения сел к столу, когда он ужинал. Сидел молча с немым укором, пил вино. Очень, очень хотел Иероним Фолькоф, рыцарь божий и хранитель веры, послать к дьяволу барона. Барон фон Виттернауф сильно на то напрашивался, но барон видя, что Волков велел убрать тарелку, заговорил:

— Вижу, друг мой, вижу, что вы уже из сил выбиваетесь. Вижу, что сделали вы очень много, невероятно много, другой бы кто и вполовину не смог бы, — говорил он горячо, убедительно, недаром дипломатом служил. — Но давайте сделаем последний шаг, сегодня закончим дело, и утром я буду писать герцогу, что дом Ребенрее вне опасности и спаситель его — вы. И заслуживаете самой большой награды.

Ну как тут было устоять. Спасти дом Ребенрее! Большая награда! Не зря дипломат свой хлеб ел. И Волков согласился. И что солдату ночь не спать? Бывало такое не раз, придёт позже и ляжет.

Глава 36

Ведьму было не узнать, еще пару дней назад сидела у забора с перекошенным распухшим лицом — Сыч постарался. Волосы — космы грязные, платье мокро, грязно, рвано. Смотрела из-за волос своих распущенных со злобой лютой. И тут на тебе, куда всё делось. И волосы собраны, и на лице ни синяка, ни отёка, свежа, хотя ночь на дворе, улыбчива, красива. И платье, вроде как, подлатала.

— Она ли это? — спросил барон удивлённо у Волкова.

Тот в свою очередь глянул на Сыча.

— Вроде, она, — отвечал Сыч, сам не понимая такой явной перемены.

— Ты ведьма, что зовут Рябой Рутт? — холодно спросил Волков, усаживаясь за стол.

— Зовут меня Рутт, — спокойно и даже мягко отвечала женщина. — Да вот только не ведьма я никакая. Как женщина в купеческом деле преуспела, так её сразу в ведьмы писать?

— Врать будешь, палач с тебя шкуру спустит, — устало произнёс кавалер. — Монах, каждое слов её пиши, хитра тварь, сразу видно. А тебе говорю, всё что скажешь: проверено будет дыбой и кнутом, и словами товарок твоих, что с тобой взяли. Лучше не запирайся, честно всё говори, так палачу работы меньше будет.

— Как на духу всё говорить буду, — спокойно продолжала Рутт.

— Ты ли та Рутт, что жила в приюте для скорбных жён, шлюха и воровка, отравительница купцов, которую раньше звали Рябая Рутт?

— Да, это я всё про меня говорите, — произнесла женщина. — И шлюхой была, и воровкой, и пьяных обирала. А бывало, что с зельем переборщу, так купчишка и Богу душу отдаст. Приходилось его к реке везти.

Это сразу обескуражило кавалера, думал, она запираться да юлить начнёт, а тут на тебе.

— Сама себе головой была, или кто тобой верховодил? — неуверенно спросил Волков.

— Сама себе, но долю носила матушке, чтобы от неудач берегла.

— Старухе Кримхильде?

— Ей. Отдавал Анхен серебро, а уж та сама решала, что и куда.

— Много людей обворовала? Много сгубила?

— Да разве всех за все годы упомнишь, много их было, господин, много.

— Говори всех, кого вспомнишь, — произнёс кавалер, чувствуя, что сил у него на всю ночь не хватит, — говори про тех, кого убила.

Стало тихо, все слушали, что скажет женщина.

Барон ерзал от нетерпения рядом с Волковым на лавке, не это интересовало барона, не это. Какие там ещё убиенные купчишки? Про бумаги спрашивать нужно, про бумаги, но в допрос он не лез, понимал, что допрос должен вести человек сведущий.

А ведьма, ласковая и добрая, заговорила голоском ангельским, негромко сначала, словно нашёптывала, и стала перечислять имена какие-то, одно за другим, и что-то ещё. И повисшая тишина стала волшебной, как в лесу летом. А Рутт и говорила, и говорила, всё ещё тихо, неспешно и хорошо, но после каждой фразу чуть прибавляя голоса, и как будто ручей зажурчал прямо здесь, меж железа пыточного. Каждым своим словом она успокаивала, убаюкивала. Шептала издалека. И так благостно стало ему, что Волков уже и слов не разбирал, сидел, глаза тёр, да на монаха надеялся, что тот всё за ней запишет. Думал, не заснуть бы, не заснуть бы ему. И вдруг среди журчания и сладких перекатов, как камень среди ручья, прозвучали слова иные, твёрдые, рьяные:

— А ну-ка, вели-ка, господин, мне дверь отпереть, не нужна я вам более, всё уже рассказала, и вели стражникам на улицу меня выпустить, пойду я, пора мне.

Сам Волков понял, что не ему она это говорит. Не ему да и ладно. Может, его и не касаемо. Ему-то поспать бы. Стал он на монаха смотреть, что по левую от него руку сидел. И всё морщил нос да тёр глаза свои усталые. А вот барон встал зачем-то. И вылез из-за стола. А Сыч пошёл и постучал в дверь, кричал, чтобы стражник отпер дверь.

И уже лязгал засов, и стражник что-то спрашивал у Сыча, а Рутт стояла рядом с дверью, готовая выйти. И только тут до Волкова дошло, как издали, только тут вопросы в нём проснулись. Как это выйти? Куда она? Кто дозволил?

Кавалер вскочил, как будто спросонья, и заорал стражнику, который был уже готов выпустить бабу:

— Не сметь!

Все, кто был в пыточном зале, вздрогнули, даже сама Рутт. И стали на Волкова глядеть удивлённо, словно пробудил он их ото сна.

— Закрой дверь, — орал Волков стражнику.

Тот сразу бухнул тяжёлой дверью.

И тут ведьму перекосило всю. Злобой лютой от неё, как от печки, жаром пахнуло:

— Да что б ты сдох, — завизжала она, тараща бешеные глаза на кавалера. — Вошь ты ненасытная, за кровью сюда приехал. Всё рушить сюда приехал. Сдохнешь, сдохнешь скоро! Вошь, вошь поганая!

Но теперь Волков уже не спал, глаза протёр:

— Сыч, одежду с неё долой, на дыбу. Максимилиан, помоги ему. И без жалости с ней.

Он сел и глянул на присевшего рядом барона, тот был ошарашен, сидел чуть покачиваясь, и шептал, косясь на Волкова:

— Господи, что же это было, Господи? — и всё замолчать не мог, не мог успокоиться. — Да что же это было?

— Ведьма, это была, — отвечал кавалер устало и обыденно, — обычная ведьма.

А на полу извивалась и визжала, каталась в грязи и пыталась уползти под лавки госпожа Рутт.

Сыч и Максимилиан — даже мальчишка был в ярости — пришли в себя и безжалостно били её и рвали на ней одежду, а она пыталась высвободиться от их рук, пыталась лягнуть их, укусить и непрестанно выла и визжала. И была это уже не госпожа Рутт, та, что с купцами и банкирами знается. Валялась и билась на полу кабацкая девка, воровка и отравительница Рутт Рябая.

Монах и барон смотрели на всё это с ужасом, а Волков сидел и думал, что устал он от крика и шума, но до утра ему всё одно спать не лечь.

Наконец, ведьма из сил выбилась, стреножили её, скрутили, хотели на дыбу повесить, да Волков жестом велел её к себе волочь поближе. Как подволокли, бросили перед столом, Волков сказал:

— Монах, Сыч, Максимилиан, ступайте, за дверью ждите.

Ни сказав не слова, все трое быстро ушли.

А кавалер начал:

— Вильма тебе бумаги и письма в кожаной сумке приносила. Где они?

А Рутт сидела на каменном полу голая и с выкрученными руками, тяжко дышала ещё от недавней возни и глядела на него с удивлением:

— Ах вот, что ты ищешь, значит, из-за них всё?

— Где бумаги, — крикнул барон, — говори!

Но ведьма на него даже не взглянула, так и таращилась на Волкова.

— Скажу — отпустишь? — спросила она с вызовом.

— Кожу сожгу, калёным железом, с ног начну, — спокойно обещал кавалер. — Не сегодня, так завтра скажешь, или послезавтра.

— Вильма, тварь, — зло сказал Рутт, как бы самой себе, — надо же, как подвела всех, потаскуха тупая, что бы твои глаза бесы жрали.

— Её глаза уже черви жрут, — продолжал Волков, — ты о своих глазах думай. Отвечай, где бумаги.

— Нету их, — зло крикнула баб, — нету, принесла эта шалава их, да только прока от них не было, вернули их мы ей обратно.

— «Мы»? Кто это «мы»? — спросил кавалер, уж понимая, что она говорит про своего секретаря Вилли.

— «Мы» — это я и секретарь мой, — отвечала Рутт.

Барон аж подскочил, не думал он, что ещё один человек про бумаги знает, уставился в щёку Волкова, ожидая его реакции, да Волков и ухом не повёл, не взглянул на барона даже и продолжил:

— Кому вы носили бумаги ещё?

Барон опять ёрзал на лавке, а Рутт сдуру замолчала.

— Ну, не тяни, — устало говорилкавалер. — Всё равно скажешь, а от того, что тянешь, я только злее буду.

— Жиду Винхелю, — наконец произнесла она.

— И что вам сказал жид Винхель?

— Как увидел эти бумаги, так руками замахал, сказал, что знать о них ничего не хочет.

Волков закрыл глаза, сидел, вертел головой, разминая шею. Господи, как хорошо было бы откинуться сейчас на спинку, да у лавок нет спинок. А барона как разжигает, начал он было Волкову в ухо шептать:

— Надо взять её секретаря и…

— Барон, — прервал его Волков, — не шепчите в её присутствии ничего мне. Кажется, что они всё слышат, слух у них лучше, чем у крыс.

Барон осёкся на полуслове, замолчал, стал коситься на ведьму, потом на Волкова. Теперь он ещё больше уважал кавалера. Он не знал, что об этом удивительном слухе, как и кошачьем ночном зрении, Волкову прочёл монах в своей книге. В разделе про ведьм.

— А почему Вильма принесла бумаги тебе, — вдруг спросил он у ведьмы, — почему старухе и Анхен не отнесла?

— Анхен забрала бы четыре доли из пяти, — отвечала Рутт нехотя, — она всегда так брала за бумаги. Я брала половину. Поэтому сёстры ко мне ходили.

— Сёстры? — заметил слово Волков. — Кого ты называешь сёстрами?

Ведьма глядела на него с ненавистью и ничего не отвечала.

— Если хоть слово соврала, приду и шкуру спущу, — сказал Волков, вставая из-за стола. — Монах, Сыч, тут останетесь, с ней. Откроет рот, говорить начнёт, Сыч — придуши её. Не церемонься. Максимилиан и вы, господин барон, пойдёмте со мной.

Они прошли по коридору, узнали у стражи, где сидит Секретарь Вилли. Пришли к нему. Этот человек спокойно спал. Он щурился от слабого огня лампы, и, кажется, вовсе не был удивлён ночным визитом.

— Вильма приносила тебе документы в кожаной сумке, — без предисловий начал Волков. — Куда дел?

— Были документы, — сразу согласился секретарь, — одиннадцать писем от…

— Не нужно. Молчите, — прервал его барон. — Слышите, молчите!

— Да-да, — согласился секретарь.

— Куда дел? — повторил вопрос кавалер.

— Носил их Винхелю.

— Кто он?

— Жид, банкир из дома Хиршей.

— И что он?

— Ничего, как имена в бумагах увидел, так мне тотчас вернул, даже читать не стал, — спокойно рассказывал секретарь Рутт.

— Ну и куда потом вы их дели?

— Никуда, Рутт хотела ещё другим людям показать, а я как знал, говорю ей: «Госпожа, не стоит с ними связываться, больно опасные бумаги».

— Куда дели бумаги?

— Вернули Вильме, сказали, чтобы сожгла.

— И что? Сожгла? — задал Волков последний вопрос.

— Я сам того не видел, но думаю, что я её напугал, думаю, что она послушала меня, — отвечал Вилли Секретарь.

Больше вопросов не было. Волков пошёл из каморы, следом пошёл Максимилиан и барон.

Барон поймал его за локоть, остановил прямо в темноте коридора, жестом показал Максимилиану идти дальше, а сам зашептал:

— Что вы собираетесь делать дальше?

— А что тут ещё можно сделать, будем молить Бога, чтобы Вильма сожгла бумаги. В любом случае, нам их не сыскать.

— Я не про бумаги, — как то зловеще сказал барон. — С ними всё ясно.

— А про что? — не понимал кавалер.

— Что будет с ведьмой и секретарём?

— Инквизиция ими займётся, — пожал плечами Волков.

— Да вы с ума сошли? — зашипел барон. — Даже не думайте, что это возможно. Ни в коем случае вы не должны допустить, что бы они попали в руки попов из Ланна. Ни в коем случае.

— И что же вы хотите, барон? — холодно спросил Волков.

— Вы сами знаете, — сухо ответил фон Виттернауф. — Дело должно быть решено сегодня же. Сейчас же.

Волков молчал, а барон всё ещё держал его локоть. Не выпускал, ожидая решения рыцаря.

— Хорошо, — наконец произнёс Волков. — Решим сейчас же.

Они пошли по коридору до пыточной комнаты. Стражник отворил им тяжёлую дверь. И как только они вошли, Рутт подняла на них глаза и с усмешкой спросила:

— Убить меня решили, ублюдки? Ни суда, ни попов не будет?

В пыточной стало тихо, все смотрели на кавалер. И он показал Сычу жест, обозначающий удушение.

Сыч понимающе кивнул, стал с пояса снимать свой кистень.

— Ублюдки, — завизжала ведьма, — ублюдки, прокляты будьте!

Она орала так громко, что во всей тюрьме, наверное, было слышно, а что она ещё могла сделать со связанными руками. Волков поморщился от такого шума. У него опять начинала болелть голова. А она орала и орала:

— Что б ваши дети гнилыми рождались…

Тут уже Сыч накинул ей на горло верёвку, в петлю просунул и рукоять кистеня, стал вертеть его, затягивать верёвку. Ведьма перестала орать, засипела, успела вздохнуть последний раз и замолкла, выпучив глаза. Сидела, таращилась на барона с ненавистью. А Сыч держал и держал рукоять кистеня у неё на затылке, пока она не обмякла. Он снял верёвку с её горла, и она повалилась на пол и замерла на холодном полу в неудобной позе.

Все чего-то ждали, вернее, ждали решения Волкова, а он сидел за столом, не шевелясь. Баловался, проводя пальцами над огоньком лампы. Наконец, он прекратил играть с огнём, взглянул на ведьму, что валялась на полу и сказал:

— Сыч, проверь. А то будет как в Рютте.

Сыч достал из-за пояса свой мерзкий нож. Подошёл к ней. И тут ведьма встрепенулась, снова заорала:

— Твари, дерьмо, дерьмо вы!

Она попыталась лягнуть Сыча, уползти, но он поймал её за волосы, подтянул к себе и воткнул ей нож прямо промеж грудей. С хрустом, в грудину. Удар был сильный, нож вошёл в грудь по рукоятку. И тут же ведьма затихла. Фриц Ламме вытащи нож, стал вытирать его об рваную одежду ведьмы.

— Ну, теперь, кажется, всё, — сказал кавалер, вставая из-за стола и разглядывая чёрную лужу, что растекалась под ведьмой. — Монах, прочитай какую-нибудь молитву, Максимилиан и Сыч, за мной.

Барон всё ещё удивлённо смотрел на труп, наверное ожидая очередного воскрешения.

— Пойдёмте, барон, — сказал Волков, — она больше не оживёт.

Перед тем как войти в камору, где сидел секретарь Вилли, кавалер что-то шепнул Сычу. Тот понимающе кивнул и глянул на Максимилиана. Затем все они вошли внутрь.

Секретарь не спал.

— Я же вроде всё сказал, — прошептал тот прежде, чем Фриц Ламме накинул ему на горло верёвку.

Он придушил секретаря, но не убивал его, Вилли вцепился в верёвку пальцами и держал её. Кое-как дышал, хотя лицо его побагровело. Он даже пытался что-то сказать.

Волков достал из сапога стилет, протянул его Максимилиану и произнёс:

— Кажется, вам по душе воинское ремесло?

— Что? — не понял юноша.

Он растерянно глядел на оружие, потом на кавалера, потом снова на оружие.

— Ну? Так вы сделаете это? — спросил Волков, всё ещё держа стилет пред юношей.

Максимилиан взял у него стилет и теперь поглядел на Вилли, Сыч держал его крепко, лицо секретаря было уже багровым, но он всё ещё был жив и таращился на оружие у Максимилиана в руке. Сипел, пытаясь что-то сказать.

— Ну, чего вы тяните, — спросил Волков, — или вам всё это нравится?

Максимилиан взглянул на него и, собравшись с духом, шагнул секретарю. Он воткнул ему оружие в живот. Струйка почти чёрной крови лизнула руку юноши, и он тут же инстинктивно вытащил стилет из тела секретаря и выронил его на пол. Отшатнулся и поглядел на кавалера.

Тот смотрел на него неодобрительно и спрашивал:

— Вы его пытаете, или убиваете?

Юноша смотрел на него ошарашено, он был не в силах говорить. А кавалер постучал себя пальцем по груди и произнес, показывая место:

— Бейте в сердце и не попадите в грудную кость. На оружии нет гарды, соскользнёт рука, и вы её себе располосуете.

Максимилиан кивнул головой, вздохнул и поднял с пола оружие. Подойдя к секретарю, который всё ещё шипел и сипел придушенный, снова вонзил в него стилет. Жало вышло из спины секретаря, даже чуть кольнуло Сыча в ляжку. На сей раз удар был более точен. Кровь залила юноше руку, но он не выпустил оружия и поглядел на Волкова, ища одобрения. Вилли тут же помер, обмяк. Сыч отпустил веревку, и он сполз на пол. А Максимилиан успел вытащить стилет. Волков смотрел на него и даже при тусклом свете лампы видел, как он бледен, как странно блуждают его глаза, как не хотят они глядеть в сторону мертвеца, словно боятся его разглядеть.

«Ну, что ж, мальчик, ты, кажется, хотел быть воином, — со злорадством думал Волков. — Добро пожаловать в корпорацию, это неприятно, а как ты хотел? Как ты будешь добивать раненых и пленных еретиков. Или, может, отпустишь их?»

Максимилиан протянул ему оружие. И Волков не стал ему выговаривать за то, что стилет был весь липкий от крови. Вытер его сам об мертвеца, а затем отмыл остатками воды, что была в кувшине у кровати. Он совсем не торопился, хотя чувствовал, знал, что и Максимилиану, и барону, и даже Сычу хочется уйти отсюда побыстрее. Нет уж, постойте рядом с трупом. Стойте тут, и ты, заказчик, и вы, убийцы, пока я отмою свой стилет. Они все стояли молча, ждали его.

Наконец, он спрятал чистое оружие себе в сапог и пошёл к выходу.

Там, в коридоре, когда монах уже вышел из пыточного зала, Волков нашёл начальника караула и сказал:

— Ведьма Рутт и её секретарь пытались убить барона, пришлось их успокоить. Похорони их, — он протянул стражнику талер, — и чтобы ни могил, ни надгробий, чтобы всё тихо было. Понял?

— А в реку можно их? — спросил понятливый начальник стражи.

— Да, в реку можно.

Волков пошёл на улицу, думал, что у барона хватит ума больше не лезть к нему хотя бы сегодня, но тот не унимался, догнал его на улице и заговорил, как всегда вкрадчиво и убедительно:

— Как я рад, что встретил вас. Даже не знаю, кто бы ещё мог всё это сделать.

Кавалер сразу понял, что это только начало, барон снова хватал его за рукав, а у него уже не было сил даже чтобы вырвать руку.

— Но нужно завершить дело, нужно сделать последний шаг, слышите, кавалер?

— Чувствую, дело не завершится, пока я не зарежу вас, — холодно сказал Волков.

— Нет, дело завершится только на банкире, — барон его даже остановил, зашептал возбуждённо, — банкир последний, кто видел бумаги.

— Идите к дьяволу, барон, — ответил Волков, даже не скрывая раздражения.

— Подождите, кавалер!

— К дьяволу, я сказал, — на сей раз Волков вырвался из цепких пальцев барона и пошёл к лошадям.

— Дело надо завершить. Понимаете?

— Наймите убийц, в этом гнилом городе это будет не сложно.

— Я уже подумал об этом, но я не знаю тут надёжных людей, — барон всё шёл и шёл рядом, — а если дело сорвётся, и банкир сбежит, что тогда делать?

— Не знаю, я по вашей прихоти уже казнил без суда двух людей. И хоть людишки были дрянь, но мне это успело наскучить. Ищите убийц.

Волков уж вставил ногу в стремя, как барон опять его схватил за рукав:

— Кавалер, — он задумался на мгновение, — у меня есть двадцать два гульдена золота. Больше нету, это последние. Я вам их отдам вперёд дела. И как только вы сделаете дело, я клянусь, что сразу напишу герцогу, сразу же! И буду представлять вас как нашего с ним спасителя. Буду писать о вас в самых прелюбезных формах. Вы узнаете, насколько герцог может быть благодарен. Вы удивитесь его щедрости.

Волков залез в седло. Двадцать два гульдена — не отмахнёшься. Деньги немалые, даже если три сундука серебра стоят у тебя в покоях. У него, в сундуке бургомистра, среди серебра то и дело мелькали золотые. Там явно их было больше. Но двадцать две жёлтых монеты… Да ещё расположение герцога… А Сыч всё сделает за три…

«Вы удивитесь его щедрости».

И расположение герцога…

«Вы удивитесь его щедрости».

Может быть, даже земля с мужиками…

Он смотрел сверху вниз на барона и молчал, хоть и начинало светать уже на востоке, Волков почти не различал его лица.

— Кавалер, — не отставал барон, — герцог будет вам благодарен, благодарен как спасителю.

— Хорошо, — наконец сказал кавалер, не выдержав уговоров и посулов, старого дипломата, — я займусь банкиром. И очень надеюсь, что герцог удивит меня своей щедростью.

Тут на коней сели и Максимилиан, и Сыч, монах залез в свою телегу, а барон поспешил к своей карете, все стали съезжать с тюремного двора и не видели, как в предрассветной мгле стражники грузят в телегу два завёрнутых в дерюгу трупа. Все хотели спать, все торопились.

А город просыпался потихонечку, вставал с кроватей и перин городской люд, вставал под петушиные крики и мычание надоенных коров. И все здесь было на своих местах.

Глава 37

Приходил посыльный из городского совета, но Ёган не пустил его, сказал, что господин не спал два дня, теперь спит. Когда встанет, только Богу известно. Сыч тоже две ночи не спал, отсыпался, а вот молодые брат Ипполит и Максимилиан поспали совсем немного и к обеду встали. Максимилиан уже и забыл о ночном деле и был в хорошем расположении духа, шёл наверх в покои господина, чтобы поговорить с Ёганом о разных мелких делах. И в коридоре столкнулся с госпожой Агнес. Нос к носу. Юноша поклонился ей и сделал шаг в сторону, пропуская девушку, а та не пошла, встала и стояла, на него смотрела странно. Он тогда сделал шаг в сторону, чтобы обойти её в узком коридоре. Но она, как специально, шагнула в ту же сторону и снова оказалась на его пути. Играла с ним, видимо. Он улыбнулся вежливо и сдал шаг в другую сторону, надеясь проскочить. Уж играть с этой странной девушкой он вовсе не хотел. Но Агнес опять преградила ему дорогу.

Максимилиан остановился, поклонился и, всё ещё улыбаясь, спросил:

— Угодно ли что-нибудь молодой госпоже?

— А может, и угодно, — загадочно ответила она, но дорогу ему не освободила.

— Могу ли я помочь чем?

— Можешь-можешь, — сказал она и пояснила: — господин мне карету подарил, а кучера не подарил. Хочу, чтобы ты кучером моим был.

Максимилиан изумился, на секунду задумался, как бы повежливее отказаться, и промолвил с полупоклоном:

— Лестно мне предложение ваше, молодая госпожа, но путь я себе выбрал воинский, и служу уже господину кавалеру оруженосцем. Так и желаю служить впредь.

— Да? Желаешь? — нагло спросила девушка и даже прищурилась. — А не погонит ли тебя наш господин, как узнает, что ты его чуть жизни не лишил?

— Я? Как? Да когда же такое было? — искренне удивился Максимилиан.

— Когда? — едко улыбалась Агнес. — Когда девок блудных к нему в покои приводил. Вот когда!

— Девок? — озадачено переспросил он.

— Да, девок блудных. А девки те и не девки кабацкие были, а ведьмы, и господину нашему проклятие оставили, да такое сильное, что другой и помер бы через три дня. Скажи мне спасибо, я спасла его. Я!

Максимилиан, удивлённо и перепугано молчал, а Агнес продолжала, придвинувшись к нему так, что к стене едва его не придавила, шептала ему зло прямо в лицо:

— Кучером моим быть не хочешь, так служанкой моей будешь, подъюбники да чулки стирать мне будешь и горшок выносить поутру, волосы мне чесать со сна. А иначе скажу господину, что это ты ведьм привел, что это ты его чуть не извёл.

Юноша прижался к стене стоял перепуганный, рот раскрыл, а сказать ничего не мог в ответ, Агнес ему в рот палец засунула и засмеялась, он головой дернул, чтобы от пальца того освободиться. А она вдруг отступила на шаг и сказала спокойно и ласково:

— Ты уж подумай, кем быть желаешь? А госпожой я доброй буду.

Погладила его по щеке и пошла по коридору в свои покои. Улыбалась. А Максимилиан так и стоял у стены, смотрел ей вслед, ждал, когда уйдёт она.

После обеда из городского совета пришёл уже не посыльный, пришёл секретарь казначейства города лично. Просил Ёгана господина будить, так как дела не терпят. Волков встал, как будто и не спал, хмурый, злой. Секретарь принёс ему бумаги на подпись.

— С чего бы мне ваши бумаги подписывать? — бубнил Волоков раздражённо.

А секретарь говорил ему спокойно, объясняя бумаги:

— Городской совет без вашей визы велел сметы на содержание арестованных не приходовать. Содержание стражи и кухарки. Пиво, дрова, горох, хлеб, палачи. Всё тут. Вы ж у нас теперь от Инквизиции, так дайте визу на расход городской казны в пользу Святой Матери церкви.

Волков уже перо взял и остановился. Вот так-то. Поглядел на писаря, перо отложил. Уж чего ему точно не хотелось, так это самозванцем прослыть. Ведь Церковь его не уполномочивала ни расследования вести, ни, тем более, финансовые бумаги подписывать. Он проглядел четыре листа, что принёс ему секретарь. Все сплошь цифры. И сказал:

— Поглядеть мне нужно и посчитать. Сейчас подписывать не буду.

— Хорошо, — неожиданно согласился секретарь, — до завтра дело терпит.

И ушёл.

Волков позвал монаха, стали они бумаги смотреть. Тут пришла Агнес, без спроса села за стол напротив кавалера, сидела, ждала, пока он с ней заговорит. А он даже не глядел в её сторону, не до неё ему было. Уставился в бумаги и думал, не заплатить ли за всё самому деньги, лишь бы не подписывать эти чёртовы счета.

А девушка сидит и ей неймётся. Заговорила, наконец:

— Господин мой.

— Ну?

— Служанка мне нужна.

— Найми, — он достал монету кинул её на скатерть. — За месяц ей плата.

— Талер? — удивилась Агнес, тем не менее, забирая монету. — Так кого я на талер найму? Разве что дуру деревенскую.

— Так и хорошо, — ответил Волков, не отрываюсь от бумаг, — на кой чёрт тебе городские, непроворные они и жадные. Нанимай деревенскую. Постирать и деревенская сможет.

— Так зачем мне деревенщина, с которой и словом не перекинуться, — обозлилась Агнес, — мне нужна хорошая служанка. Мне с ней не коров доить, мне грамотная нужна.

Волков, чтобы не длить этот спор, кинул ей ещё одну монету.

— Так и этого мало, — не отсевала девушка. — Хорошую служанку только за талер в неделю сыскать можно.

— Нет, — закончил разговор кавалер.

— И конюх мне нужен, — не отступала Агнес. — Пусть Максимилиан мне конюхом будет.

Максимилиан тут же был, обомлел, аж в лице изменился и с надеждой глядел на кавалера.

— Нет, он мой оруженосец. Ёган будет конюхом.

— Да не нужен мне этот дурень деревенский, — почти крикнула Агнес. — Максимилиан пусть!

— Ёган будет, — невозмутимо сказал Волков. — Всё, ступай к себе.

И снова он уткнулся в бумагу, что подсунул ему с пояснениями монах.

Но Агнес не пошла, сидела напротив него и взглядом его сверлила насквозь. И видно, почувствовал это взгляд кавалер, поднял на неё глаза, но она свои не отвела, словно в гляделки с ним играла. И тогда он спросил, даже не повысив голоса, но так, что всем в комнате похолодало:

— Я велел тебе идти прочь! Глухая?

И взгляда его девушка не выдержала, посидела чуть и вскочила, быстро пошла из покоев в коридор, шурша платьем, раскраснелась вся, злая.

Кавалер снова уставился в бумаги, а брат Ипполит, Ёган и Максимилиан переглядывались меж собой, облегчённо вздыхали и радовались, радовались тому, что хоть господин эту маленькую, злобную бабу урезонить может. Хотя бы он.

— А где Сыч? — спросил Волков, откладывая бумаги.

Он так и не принял решения по ним. Суммы в счетах были немаленькие.

— Спит в людской ещё, — ответил ему Максимилиан.

— Спит? Господину не до сна, а он спит. Будите его, дело есть.

Когда заспанный и хмурый Сыч пришёл, Волков сказал ему:

— Найди дом банкира Винхеля. Присмотрись к нему, как стемнеет, пойдём его брать. Отведём его в тюрьму…

— Понял, — сказал Фриц Ламме.

— А потом нужно будет с ним вопрос решить, — добавил Волков тихо.

— Решить? — не понял Сыч.

— Решить, — многозначительно повторил кавалер. — Мне барон всю голову проклевал, этот банкир должен замолчать навсегда, но так, что бы никто и ничего не подумал.

— А, так вот вы о чём? — тихо догадался Фриц Ламме.

— Получишь три золотых, думай, как всё сделать.

— Уж я подумаю за три золотых-то, — обещал Сыч, уходя.

Он сел обедать, вернее, ужинать, как пришёл стражник от коменданта Альбрехта и сказал, что мест в тюрьме больше нет. Если они ещё будут столько хватать всякого ворья, то придётся им сидеть на голове друг у друга.

— А кто ж их хватает? — удивился Волков. — Мы уже не хватим.

— Да как же вы не хватаете, — в свою очередь удивлялся стражник, — если только за сегодня вам приволокли двадцать шесть человек.

— Какие ещё двадцать шесть человек? Ты рехнулся?

— Как же, господин? Я ж не придумываю всё это, меня к вам комендант послал! — бубнил стражник обиженно.

Кавалеру стало не до обеда, велел коня седлать. Тут Брюнхвальд подошёл, и они вдвоём поехали в тюрьму. Выяснять.

— Каморы, господа хорошие, у меня битком, — сразу начал бодрый комендант Альбрехт, — раньше кто по одному сидел, теперь по пять сидят. Гороху для них нет, хлеба тоже. Пиво я уже водой заменил, и если они у вас животами начнут маяться, так не взыщите.

— Так откуда их столько, кто их сюда ведёт? — недоумевал Волков.

— Да как же так, господин кавалер, — в свою очередь недоумевал комендант, — вы же стражникам нашим дали денег за поимку секретаря Рябой Рутт, сами и сказали им других ловить, вот они и стараются.

— Не помню, я чтобы говорил им других ловить.

— А они всё оно стараются. Двух бабёнок свирепых поймали уже, и Весёлую Рози схватили, и Монашку Клару. И ещё других, тех, что помельче. Все уже тут сидят. Что ж делать с ними прикажите? Выпустить?

— Ну а что ещё? — нерешительно говорил Волков. — Кормить мне всю эту ораву? Да и не имею я права хватать всех.

— Жаль, жаль, — произнёс комендант с заметным разочарованием. — Тут и конокрады есть, и воры, и другие тёмные людишки, жаль выпускать их, — он продолжил мечтательно. — На баржу бы их, да на середину реки…

— Можно и на баржу, — вдруг сказал Брюнхвальд, — там и держать, если деньги есть, а я бы охрану крепкую поставил бы, никто не убежал бы. И судили бы их понемногу.

— Ну да, а сколько это стоить будет? Не подумали? — спроси его Волков.

— А про это уже не мне думать, а вам, — сразу ответил ротмистр.

— Да уж, мне, — сказал кавалер, недовольно глядя на него.

А к чему всё это ему? Да ни к чему! Зачем он этот мерзкий город от ворья будет чистить, за это ему и спасибо не скажут. Да ещё всё это за свой счёт!

— Ну так, выпускать сволочей? — не успокаивался Альбрехт.

— Ищите баржу, Карл, — сказал Волков, сам не зная, зачем, — а вы, комендант, скажите своим стражникам, что за всех я платить не буду. Всякую мелочь да простых шлюх пусть не хватают. Только за крупную рыбу платить буду.

— Обязательно скажу, — заверил комендант.

— Карл, на баржу берите только сброд, всех баб из приюта оставьте тут. Им с палачами говорить придётся.

— Да, кавалер.

И Волков поехал в гостиницу, наконец, пообедать. Вернее, уже поужинать. А Брюнхвальд поехал искать на пирсах пустую баржу.

Вечером, хоть и спать хотелось, кавалер не ложился, сидел над бумагами, что из городского совета принесли, пока снизу не пришёл Сыч и не сказал:

— Брюнхвальд пришёл, с ним пять человек. Банкир дома. Можем идти брать его.

Пришло время решить последний вопрос. Он очень надеялся, что это будет последний вопрос.

— Максимилиан, кони? — спросил Волков, отодвигая бумаги.

— Под сёдлами, кавалер, — отвечал юноша.

— Поехали.

Как ни странно, дверь им отворили сразу, даже пугать никого не пришлось. Открыла нестарая ещё бабёнка, не в чепце, как положено, а в обычном платке. Сыч её сразу схватил, обнял за шею крепко, прижал голову к груди и заговорил негромко:

— Орать не думай, говори — где хозяин.

А сам препоганую бабу ещё и за грудь хватал.

Баба что-то лепетала ему в грудь, от страха чуть живая, а в дверь уже входили, цепляясь за косяки алебардами, солдаты Брюнхвальда.

В доме сразу вой, переполох, крики. Дети заскулили с перепугу. Прислуга металась бестолково. Один из слуг думал в дверь выскочить, так солдаты его угомонили беспощадно. У двери упал, лицо в крови. Не велено никого выпускать было.

Волков шёл предпоследний, за ним Максимилиан. Сыч Волкова наверх позвал, уже знал, куда иди. Тот пошёл по лестнице, ступеньки высокие, хромал заметно, за перила держался, как старик, и всё это на людях. Оттого обозлился. На втором этаже кабинете был, там банкира и нашли, за столом сидел в ночном уже виде и перепуган был.

Кавалер Сыча из кабинета выпроводил, больше никого не пустил. Не спрашивая разрешения и не здороваясь, сел в кресло напротив хозяина. На столе свечи горели, стал банкира рассматривать. Перепуганный, совсем нестарый, на голове шапочка ночная с тесёмками, что даже дома. Сидит, на Волкова смотрит, кулаки сжимает и разжимает от страха. Наконец не выдерживает:

— За мной пришли?

Волову неприятно всё это, никакого зла к этому человеку он не испытывает, хотя всегда не любил это племя, этих Богоубийц. Впрочем, какая ему разница, нужно было сделать дело, о коротом его так просил барон. И всё.

— За тобой, — сухо отвечает он. — Ты Винхель?

— Да, Винхель. Вы же из Инквизиции? О вас все только и говорят в городе. Вы рыцарь божий?

— Да, — Волков подумал, что надо бы побыстрее заканчивать этот разговор. — Собирайся.

— Люди племени моего из Инквизиции возвращаются редко, — говорит молодой банкир, говорит спокойно, вроде, а у самого пальцы по столу бродят, ни секунды им покоя нет, боится — издали видно.

— По делам вашим вам и воздастся! — отвечал кавалер меланхолично, он и сам не знал, чего он тут высиживает, сказал бы Брюнхвальну, так его солдаты этого жида бы уже по лестнице за ноги тащили. Волков вдохнул и продолжил. — И не лги мне, что притесняют вас за племя ваше, Святой Трибунал занимается только ересью среди паствы своей и ведьмами. А жидов за то, что они жиды, Трибунал никогда не брал.

— Значит, вы пришли за мной… — он замолчал.

— Ты сам знаешь, почему я здесь, — кавалер встал из кресла, нужно было заканчивать. — Собирайся.

Банкир вскочил и заговорил быстро:

— Это всё из-за этих бумаг, этих проклятых бумаг. Ведь так?

— Нет, — произнёс кавалер, разглядывая свой прекрасный перстень. — Нет, это всё из-за того, что с ведьмой знался, серебра хотел нажить, а ведьмино серебро всегда боком выйдет, всегда.

— Я даже не читал их! Слышите, я не стал их читать! Как увидел имена в письмах, так не стал читать дальше, — говорил банкира взволновано.

— Об это ты расскажешь святым отцам, — сказал Волков, понимая, что никаких святых отцов жид не увидит.

Он вскочил, оббежал стол, схватил с него тяжёлую шкатулку, раскрыл ее, показывая Волкову содержимое:

— Здесь сто шестьдесят талеров. Сто шестьдесят два. Я дам вам ещё, отпустите ради… Я дам вам ещё двести, нет, триста монет. Прошу вас. Отпустите. У меня дети.

— Хватит, болван, — зло сказал кавалер, — я здесь не за серебром. Дети у него. Когда мужиков обираешь, чёртов ты ростовщик, ты об их детях думаешь?

— Я никогда, слышите, никогда не давал мужикам денег в рост, только купцам да другим банкирам, я не плохой человек, поверьте. Я больше меняю деньги и веду векселя дома нашего на предъявителя. В рост денег редко даю. Я не плохой человек, — он поставил шкатулку на стол, схватил Волкова за руку, да так крепко, как и подумать на этого заморыша нельзя было. — Я не плохой человек. Слышите?

— Да отстань ты, — кавалер вырвал руку и оттолкнул банкира, — собирайся, говорю. А будешь упрямиться, так солдат позову, поволокут с позором.

— Послушайте, вы думаете, я плохой человек, — продолжал банкир почти в горячке и снова хватал Волкова за руки, — но я не плохой! Думаете, я с госпожой Рутт по своей воле дела вёл, нет! Никогда! Мне от неё дышать невозможно было. В одной комнате с ней задыхался я. А отказать ей и вовсе не мог, да никто не мог ей перечить. Разве были такие в городе, спросите хоть у кого. Она же страшная, только поглядит на тебя, а у тебя пальцы холодеют.

Он вдруг выпустил Волкова, схватил со стола большую книгу, быстро листал, совал её кавалер в лицо и говорил:

— Вот, глядите, вот! Жертвовал я двенадцать монет на приют для скорбных жён, а вот, — он опять листал страницы и снова совал их под нос кавалеру, — вот, покрыл крышу собору Святой Елены, она старая была — сорок семь талеров. Спросите настоятеля отца Томаса, он мне до сих пор благодарен. А вот, смотрите, каждый год даю на богадельню для стариков, по девять талеров каждый год, отец Отий и монахини — все свидетели, спросите у них, послушаете, я не плохой человек, а вот…

— Хватит, — прервал его кавалер и стал из ларца выгребать деньги, — до утра уезжай из города. Увидят тебя тут — зарежут и всё. Даже до тюрьмы не довезут. Вопрос этот решён.

Денег в ларце было много, а кошель у кавалера и так был полон, много денег не влезло, тогда Волков стянул с головы жида его шапочку и остальные деньги вытряс из шкатулки в неё.

— Ты из дома Хиршей? — спросил он банкира.

— Да, добрый господин, — отвечал банкир. — Мой дядя…

— Если не пришлёшь мне триста монет, — перебил его Волков, — найду первого из Хиршей и отниму у него, скажу, что ты должен.

— Нет, нет, не волнуйтесь, в течение недели я всё вам пришлю.

— И запомни, я не шучу, если тебя утром заметят в городе — тебе конец.

Кавалер пошёл на выход, а банкир шёл рядом и всё что-то бубнил, рассказывал, что он не плохой человек, и благодарил рыцаря.

На выходе из кабинета, где его ждали Брюнхвальд, Максимилиан и Сыч, он остановился и сказал им:

— Это не тот, тот уехал уже. Едем к себе.

И протянул узелок с серебром Максимилиану, чтобы он нёс.

Ну не тот — так не тот. Ротмистру и Максимилиану, взявшему тяжёлый узелок, было всё равно, а вот Сыч так расстроился.

— Эх, — вслух грустил он, — три гульдена за плёвое дело. Не сраслось.

Волков покосился на него и стал спускаться по лестнице с высокими ступеньками.

Он думал, что сказать барону, а ещё мог сам себя понять, зачем он этого жида не стал брать, отпустил он его уж точно не за деньги.

Глава 38

Никогда в жизни Волков не радовался так появлению попов как в тот день. Когда Ёган пришёл снизу и сказал, что во дворе видел знакомых попов из Ланна, тут же кавалер кинулся вниз. Сам хотел взглянуть.

И был рад неимоверно, когда увидал внизу дюжину монахов на трёх телегах, и среди них отца Николаса. Того самого, с кем недавно был в городе Альке где выявили навет.

Монах был не спесив и тоже радовался кавалеру. Они обнялись как старые друзья:

— Рад я, что вы приехали. Рад, что аббат и архиепископ вас благословили, — говорил Волков.

— Как получили ваше письмо, так сразу засобирались, думаем, уж кавалер врать не будет. Ведьмы будут.

— Будут, будут, — обещал кавалер, — у меня целая тюрьма этими бабами набита, вам на неделю хватит. Как хорошо, что аббат вас отпустил.

— А он нас не отпустил, — с улыбкой сообщил брат Николас, и добавил заговорщицки, — он тут, с нами приехал, ждёт вас.

— Приехал? — удивился кавалер. — Сам казначей его Высокопреосвященства тут?

— Тут, тут, — кивал брат Николас, — а как же ему не приехать, если о вас и ваших делах только и разговоров в Ланне.

— Откуда ж про мои дела Ланне знают? — удивился Волков.

— Уж не волнуйтесь — знают, — многозначительно сообщил монах, — и следят с интересом. Архиепископ обо всём знает и нас лично в дорогу благословил.

— А где же аббат?

— Пошёл покои себе и нам смотреть, — сообщил брат Николас.

Волков сразу его заметил и удивился. Был он в большой обеденной зале.

Обычно казначей его Высокопреосвященства был одет в грубую монашескую одежду, старые стоптанные сандалии, носил деревянный крест на груди. А тут он стоял и говорил с распорядителем Вацлавом. Был он в великолепной одежде алого шёлка, пояс пурпурный широкий, широкополая шляпа, золотые перстни и распятие золотое, не иначе как простой аббат сан имел кардинальский. Вацлав пред ним стоял полусогнувшись. А как увидел брат Илларион Волкова, так руки ему протянул, заулыбался.

Кавалер руки ему целовал обе, а потом и сам аббат кавалера расцеловал как друга старого и приговаривал:

— А вот и герой наш любезный. Наш Аякс бесстрашный.

— Вы ищите покои для себя, — произнёс Волков, — я могу уступить вам свои, они здесь лучшие.

— Что вы, сын мой, что вы, — махал рукам аббат, — королям да князьям мирским здесь стоять по карману. А мне и братии моей, то большая обуза и грех. Нет, я себе сыщу приют у отцов местных, — он понизил голос и улыбался, — бесплатно побуду, местные отцы богаты, приютят авось. А братьев помещу в местный монастырь, там им и постель будет и стол, нечего деньги на ветер кидать.

«Да, — думал Волков, — с этим монахом не забалуешь! Уж этот жареных поросят есть не станет, не отец Иона покойный».

— Но то после, — продолжал брат Илларион, — а сейчас у меня к вам разговор, и такой, что лучше бы нас никто не слышал больше.

Это ему сразу не понравилось, и как оказалось, предчувствие его не обмануло.

Волков и брат Илларион уселись в покоях Волкова за стол, Ёган принёс им вина, и пока монах удивлённо оглядывал роскошь, кавалер всё пытался угадать, о чём пойдёт речь. Долго ему гадать не пришлось, казначей его Высокопреосвященства отпил вина, поболтал его в стакане, поглядел через него на свет, и сказал:

— А неплохо живут рыцари божьи.

Ещё чуть помолчал и начал:

— Вы как уехали из Ланна, так и хорошо вам, а нунций папский нашего сеньора изводит ежедневно. Видит он в вас угрозу Матери Церкви, о чём и говорит непрестанно. Говорит, что вы грабитель храмов, хуже, чем еретики. Да ещё требует вернуть раку, что вы из кафедрального собора Фёренбурга увезли. Извёл уже архиепископа своими стенаниями и укорами. Требует вас изловить. И наказать примерно.

Да, уж, приятного в словах аббата было мало. И кавалер продолжал слушать.

— Да только знаем мы, что это всё вздор, — продолжал брат Илларион, — не за тем он у нас сидит всю зиму. Хочет он папскую десятину, говорит, что мы Святому Престолу с прошлого лета не шлём серебра. — Аббат чуть придвинулся и усмехнулся лукаво: — И то верно, не шлём. Потому как нету, и до лета не будет.

Волков начинал понимать, куда клонит казначей архиепископа. Но всё ещё не догадывался, чем всё закончится для него. Он думал, что речь пойдёт об имуществе ведьм и всех кто с ними знался. А всё оказалось ещё хуже.

— Думаете: «А что же от меня нужно этому монаху?» — смеялся брат Илларион. — Я скажу вам. Божьим промыслом известно стало нам, что у бургомистра вы изъяли сундук серебра. И то малый сундук, а в приюте для женщин так и вовсе большой нашли. Всё себе взяли.

Волков опешил, едва сил хватило, чтобы рта как дураку не раскрыть, но вот не ёрзать на стуле и не теребить стакан сил не было. А монах видел всё, да усмехался:

— Полноте вам. Вы же умный человек, вы ж понимали, что вам его не оставят. То не ваше, обер-прокурор да казначеи герцога всё одно забрали бы всё у вас. А так Матерь наша Церковь себе в помощь возьмёт.

Всё это было говорено так, как будто и не просит монах ни о чем, а просто объясняет, почему серебро забирает. Сказано тебе, деньги не твои, а церкви, и смирись на том. Вот и всё.

Волоков помрачнел. А брат Илларион продолжал, говорил так, словно дело уже решено:

— Серебро посчитаем, если не хватит — всё одно отвезём нунцию, авось угомонится. Не так рьян будет. Остальное возьмём с имущества ведьм, надобно ему алчному тридцать тысяч собрать, и тогда дело ваше будет закрыто. А как нунций уедет, в город Фёренбург синьор наш пошлёт своего человека. Там епископская кафедра свободна. Без нунция оспаривать нашу кандидатуру некому будет. А как там наш епископ станет, так и решит он ваш вопрос.

Спорить было бессмысленно. Кавалер только и сказал:

— У меня сто шестьдесят шесть человек на содержании, не считая моих людей.

— Ну, так возьмёте сто талеров, — милостиво согласился казначей Его Высокопреосвященства.

— Сто шестьдесят шесть человек, средь них три офицера и восемь сержантов, — требовательно выговаривал Волков. — Триста монет мне на месяц нужно.

— И двухсот довольно будет, — твёрдо отвечал аббат. — Скажите, чтобы умерили алчность.

Так твёрдо сказал, что и не поспоришь с ним.

— Хотите взглянуть на серебро? — спросил Волков, уже попрощавшись с ним.

— Всю жизнь на него гляжу, — отвечал монах-кардинал вставая, — век бы его не видеть. Я братьев своих пришлю, пусть они смотрят.

Пришедшие монахи, шестеро пришло их, были ловки на удивление. Тут же, в покоях, рассыпали серебро на большие рогожи, раскидали монеты мелкие к мелким, большие к большим, старые в отдельную кучу. Тут же считали его проворно, в мешки складывали, сургучом запечатывали. Ёган, Сыч и Волков оглянуться не успели, как всё уже сосчитано было, сложено, верёвками обвязано, сургучом залито. Монахи кланялись и ушли, даже сундуки не оставили, с собой уволокли.

— Какие же проворные до денег люди! — восхищался Ёган.

— Попы, одно слово, — вздыхал Сыч. — По проворству до денег они даже проворнее менял будут.

А последний монах, старший среди них, выложил пред Волковым кошель с деньгами и бумагу, просил расписаться. Оказалось, что это расписка о получении двух сотен талеров. Волков мрачнее тучи был, подписывая это бумагу. Смешно, с него требовали расписку за то, что он получил жалкую часть из денег которые он уже считал своими.

— А сколько же всего денег было? — спросил он у монаха, который прятал расписку в кожаную сумку для бумаг.

— Двенадцать тысяч шестьсот сорок два талера разыми монетами, — сообщил монах. И ушёл.

Кавалер же погрузился в траур. Пришёл в себя и заорал:

— Ёган, а ну зови монаха нашего.

Ёган бегом кинулся бежать и вскоре брат Ипполит перепуганный стоял пред кавалером.

— Ты кому-нибудь пишешь? — спросил Волков, едва разжимая зубы от злости.

— Письма? — спросил юный монах.

— Письма.

— Только настоятелю Деррингхофского монастыря. Отец Матвей духовник мой. И как…

— Про деньги ему писал?

— Про деньги? — удивился брат Ипполит.

— Про деньги, про серебро.

— Нет, а зачем же?

— Не писал? — злился Волков. — Точно?

— Душой своей бессмертной клянусь, и не надобно отцу Матвею про то знать, не интересно ему, — убеждал кавалера монах.

— Ступай, — сказал Волков.

— Господин, — не ушёл монах, — бумаги, те, что из казначейства города прислали, их подписать нужно.

Он выложил счета, те, что вчера Волков подписывать побоялся. Теперь же он их, не раздумывая подписывал. Теперь после приезда Трибунала он уже не был самозванцем. Ещё раз просмотрев счета он произнёс:

— Этого всего мало будет, пусть городской совет ещё денег даёт, у нас теперь не только в тюрьме людишки сидят, но и на барже. Всех кормить нужно, всем палачи нужны.

Монах сел писать бумагу, а кавалер сидел рядом всё ещё мрачный и думал о том, как попы узнали про его деньги. А тут его Ёган позвал:

— Господин, идите поглядеть, тут нашёл я кое-что.

— Не до тебя, — холодно сказал Волков.

— Да идите, взгляните, — настаивал Ёган. — Авось получшеет вам.

Удивлённый такой настойчивостью слуги Волков встал и пошёл в свою спальню, куда звали его. Там Ёган откинул верхнюю перину, а затем и нижнюю, а под ней, на досках кровати…

Валялись золотые монеты, много монет.

Волков уставился с немым вопросом на слугу: Откуда?

— Так вы мне велели деньги сторожить, думаете легко было сидеть тут целыми днями. Тут от безделья с ума сойти можно было, дай думаю, деньги посмотрю. Открыл и вижу среди серебра нет-нет, да и попадётся золотой, вот я и стал их выбирать. Все выбрал. Сюда кидал. Как знал.

— И сколько тут?

— Семьдесят одна, да все монеты разные. Все с разными королями.

Волков обнял за плечи слугу, заулыбался, от сердца печаль сразу ушла:

— Возьми себе две, три бери, любые. Молодец ты.

Ёган тут же стал себе монеты брать, и приглянулись ему огромные дублоны. Но Волкову было не жаль. Сам же сказал любые брать. А уж как Ёган был счастлив. Он уже видел злую морду Сыча, когда он ему такую знатную деньгу покажет.

Кавалер договорился с братом Николасом и братом Иоганном начать дело сразу же после завтрака. Показать им тюрьму, залу для бесед, и ввести их в курс дела. А также познакомиться с третьим монахом входившим в Трибунал. Звали его брат Марк.

Но как только он сел завтракать, так пришёл барон фон Виттернауф. И не здороваясь, заговорил:

— Решили вы вопрос?

— Нет, — сказал Волков, он отложил вилку, всем видом давая барону понять, что он не вовремя, — бежал он.

— Бежал? — переполошился барон. — Да куда же? Как?

— Бежал, не застал я его.

Барон без приглашения сел на стул напротив кавалера и зашептал, склоняясь над столом:

— Искать надобно. Найдите его.

— Попробую, — врал Волков, — он из Хиршей, где-нибудь да объявится.

— Ищите, денег на то не жалейте.

Кавалер поморщился, вопрос денег в это утро с ним было лучше не поднимать. Да барон этого не знал.

— Хорошо, только вот что я скажу вам: «Раз он сбежал, значит испугался, а раз испугался, значит знает за собой грех, и молчать будет».

Барон на мгновение задумался, а потом покачал головой, не соглашаясь и продолжил:

— На волю случая полагаться нельзя, бумаг не нашли, так хоть тех кто их видел надобно успокоить. Нужно начать розыск банкира.

— Вы позволите мне хотя бы позавтракать? — не без едкой доли иронии, спорил кавалер.

— Ах, да, конечно-конечно, — барон встал, — но пообещайте мне, что найдёте его.

— Обещаю, что поищу, — заверил его Волков.

Не собирался он его искать, ну если только банкир обещанных денег не пошлёт. Уж за триста монет кавалер не поленился бы. А сейчас его больше интересовал Трибунал. И в частности, матушка Кримхильда. Он прекрасно помнил, как она являлась к нему в тяжких видениях. Во хвори его. И теперь хотел ей об этом напомнить. При помощи палачей. Ведь он обещал ей.

После завтрака он поспешил в тюрьму, чтобы заняться уже делом.

Глава 39

Дни пошли быстро, уже в полдень на улице становилось жарко и дрова братьям инквизиторам уже были не нужны. Так и в зале для допросов нехолодно было. А братья своё дело знали, только новенький брат Марк был не сведущ, но очень старателен. Брат Николас почти безошибочно отвёл ведьм от простых дурных баб и допрашивали их по-разному. Ведьмы-разбойницы, а их было трое, были крепки и запирались во всём, ни в чём не соглашались. Уж их спрашивали по-строгому, даже палачи от них уставали. Выли они, умоляли, но всё одно не раскаивались. Да на то и нужды не было, разбойники, что в их шайках были, говорили за них, как всё было.

Ничего не таили, надеялись, что за то им поблажка будет.

А одна из ведьм, Весёлая Рози, так песни пела, когда ей на дыбе кнутом спину рвали. И как её ни ломали, как ни жгли, ничего не говорила,так была чертовка хороша собой и весела, что к ней злобы даже монахи не испытывали. Но разбойник Фейбель, старый и кривой бандит, у которого руки по локоть в крови, подручный её, сообщал, что она только за этот год пятерых людей извела. Трёх купчишек и мать с малым дитём. Купчишек травила злым зельем, от которого тех судорогами выворачивало, а она смелась над тем и называла это танцами, а купчишек — танцорами.

А мать с дитём велела зимой в холодной реке утопить, чтобы себе их ферму забрать, так как бумаги на ферму нашла. И забрала.

А Рози только хохотала в ответ на его слова и звала его брехуном и дурнем. Волков и даже монахи только диву давались, что нет у неё ни страха, ни раскаяния. Так ещё хуже того случилось. В один день пришли за ней, а её не было. И не было стражника одного, что ночью на страже в тюрьме был. Сбежали. Уж очень была бабёнка хороша собой. Видно стражник и не устоял. Волков после того коменданту выговаривал. Тот обещал караул удвоить, и запретить пиво пить по ночам. Думали искать, да где там, бабёнка уплыла наверное, деньга то у неё была, а стражник может уже и в реке был. А может и с ней куда поплыл. Кто ж знает.

Теперь день Волкова начинался с того, что к нему утром приходили секретарь городского казначейства, комендант Альбрехт и ротмистр Брюнхвальд. Они согласовывали списки всех взятых людишек, а тех, благодаря стараниям стражников становилось всё больше. Так много, что Брюнхвальд говорил, что скоро места и на барже для них не будет. И по спискам этим утверждались расходы, счета. И Волков эти счета подписывал. Потом он шёл в тюрьму и там с монахами вёл дознания. Инквизицию! Обедал и снова дознавался. Многие из баб ведьмами не были. Кто просто от мужа сбежал, кто мужа до смерти извёл, а были и такие, что мужа извели вместе с детьми. Разные были жёны.

А в один день пришёл человек от брата Иллариона, казначей Его Высокопреосвященства, просил быть после утренней молитвы в ратуше, и в виде торжественном. Ну что ж, аббат просит — значит, кавалер будет. Волков приехал со своими людьми, все в лучших платьях.

А случилось вот что: поняв, что большой суд неизбежен, Вильгельм Георг Сольмс граф Вильбург и обер-прокурор Его Высочества герцога Ребенрее, вызвал из столицы главного казначея земли Ребенрее, судей и следователей. Их приехал целый обоз. А вызвал их для того, чтобы решить, как будет проходить суд. Подсудимых и арестованных было очень много, и имущество их было огромно. Очень не хотел обер-прокурор да и сам герцог, чтобы всех их судил Трибунал Инквизиции. Тогда всё имущество осуждённых перейдёт Церкви. Нет, нет, нет! Никак такого допустить не мог обер-прокурор. Даже и представить он себе не мог тех слов, что ему скажет герцог, случись такое. Поэтому, он звал брат Иллариона на консилиум. Ведь не зря сюда в город приехал сам казначей архиепископа Ланна.

В большом зале ратуши поставили столы. С одной стороны сел сам обер-прокурор, казначей герцога и люди его, судьи герцога и судьи города, глава городского совета и городской казначей. Там же были нотариусы и юристы. С другой стороны сели святые отцы и братья. Во главе, в кардинальском алом облачении и большой шляпе сидел брат Илларион. Аббат и казначей архиепископа Ланна. Волков сидел с монахами.

Сошлись коршуны. Преумнейшие люди герцога и преумнейшие люди архиепископа.

И как только нотариус начал читать список имущества бургомистра, так Волов понял, что по-другому и быть не могло.

— В имущество его входят, — бубнил городской нотариус, — конезавод в шесть тысяч десятин земли выпасов, лугов и покосов.

Шесть тысяч десяти! Кавалер и представить не мог, сколько это, это и за день не объехать. Может и за два не объехать.

— Ежегодный прирост поголовья двести пятьдесят-триста голов лошадей строевых.

Да, это не шутки. Целый полк хороших лошадей, это не крестьянский дешёвый конёк. Самый худший из строевых коней стоит от тридцати монет. Волков с удивлением представлял, сколько денег в год приносил такой конезавод.

— Двенадцать ферм, и к ним пять тысяч двести десятин земли, — продолжал нотариус. — Четыре мельницы, кузня в городе, сыроварня, две пивоварни в городе, пристань, три постоялых двора и гостиница, две баржи, шесть доходных домов. Поместье с охотничьим домом с лесом на две тысячи десятин. И всего другого имущества на предварительную сумму, — тут нотариус сделал многозначительную паузу, чтобы все поняли, — восемьсот десять тысяч серебряных талеров земли Ребенрее.

Шёпот волной прошёл по рядам знатных и влиятельных людей. Даже для них сумма была огромна. И это имущество только самого бургомистра. А ещё было имущество его правой руки, купца Аппеля, сбежавшего. Также имущество тоже сбежавшего лейтенанта Вайгеля, главы городской стражи, а приют, а дома и имущество ведьм и разбойников.

Волков глядел на людей герцога, на людей архиепископа, видел их решительные лица и понимал, что это будет не битва. Это будет тяжёлая, изнурительная война. И ему в этой войне отводится важная роль. Деньги на кону были уж очень большие.

Так оно и вышло. Вместо интересного дела, вместо расследования преступлений, вместо допросов, он целыми днями сидел в ратуше и слушал заунывные прения монахов и юристов. Но даже дремать ему не давали, то и дело к нему обращались и вопрос был один и тот же. Кого он считает ведьмой и кого он считает приспешником ведьм. И он отвечал честно, иногда даже не так, как ожидал от него брат Илларион. И его честность никак не была ему на руку. Аббат иногда смотрел на него с укоризной. А обер-прокурор так и вовсе с неприязнью.

В процессе дебатов один из судей заметил, что у него есть сведения, что рыцарь божий, забрал себе сундуки с серебром из дома бургомистра, и из приюта для женщин. И поэтому ему нельзя доверять безоговорочно. Всё это Волкову предсказывал брат Илларион, и он же на эти упрёки сказал:

— Деньги те, рыцарь не утаил, а передал Святой Матери Церкви и та с благодарностью их приняла.

После этого неприязнь обер-прокурора к нему заметно усилилась.

Как только кавалер начинал говорить, так тот морщился, будто ото лжи, словно говорил всё это лжец.

Но Волкова это не смущало, он так и дальше говорил всё, что думал.

Так продолжалось почти две недели, он приезжал в ратушу каждое утро, сидел там до обеда, обедал и снова сидел там до вечера. Как не упирались монахи, но обер-прокурору они уступили большую часть пойманных. Договорились они с братом Илларионом как будет делить имущество воров, конокрадов, ведьм и разбойников.

И так тому все обрадовались, что городской совет решил для всех господ, что учувствовали в консилиуме устроить пир. Так и поступили. Все городские нобили с жёнами и дочерями были тоже приглашены. Для того в ратуше поставили столы, и даже разрешили простым горожанам заходить и смотреть как там всё будет.

С радостью эту весть восприняли хозяева харчевен, скотобоен, мясники и пивовары, пекари и торговцы вином. Пир начался в обед. В воскресенье. И приглашённых было сто пятьдесят шесть человек. Все люди знатные и уважаемые.

Во главе стола сидел граф Вильбург, обер-прокурор герцога, по левую руку от него Первый судья земли Ребенрее. Справа от графа восседал аббат Илларион, казначей Его Высокопреосвященства архиепископа Ланна и кардинал Святой Матери Церкви. А вот ещё правее, ближайший к нему, сидел, в прошлом простой солдат, а ныне рыцарь божий и хранитель веры, в прошлом Ярослав Волков, а ныне Иероним Фолькоф, по прозвищу Инквизитор.

Сидел он спокойно и с достоинством, ловил на себе взгляды незамужних дам, но не отвечал им ни кивком, ни кубком, ни улыбкой. И не от спеси. Не от высокомерия. Не до молодых дам ему было сейчас. Рождалось в нём странное чувство. Сидел так, словно привык к такому месту с девства, как будто по праву рождения здесь сидел. И никто в этом зале не усомнился в праве его сидеть по правую руку кардинала. Только он сам. Сам не мог поверить, что сидит здесь, сам не мог поверить, что поднимает тосты за графа и кардинала, и за присутствующего тут барона фон Виттернауфа, за городского голову и первого судью земли. И вслед за ним поднимают свои стаканы и бокалы первые нобили города. И словам его кивают и хлопают в ладоши.

Кто бы подумать мог, что четырнадцатилетний мальчишка, который от нищеты пошёл в солдаты, через двадцать лет будет сидеть на этом месте. Да ни кто, разве сам этот мальчишка так думал. Тогда он верил, что такое может быть. И вот сказка, кажется, сбылась.

Столы заставлены были удивительными кушаньями, которые он почти не ел. Виночерпии разливали господам изысканные вина, которые кавалер почти не пил. Ни еда, ни вино ему сейчас было не нужны. Ему достаточно было просто сидеть тут в странном полусне и видеть всё это. И просто понимать, что это всё не сон и не сказка, и место за этим великолепным столом он заслужил по праву. Что это его место. И от этого голова его кружилась больше, чем от вина любого, и сердце его волновалось больше, чем от взглядов знатных красавиц.

Акробаты сменяли певцов, борцы — жонглёров и глотателей огня. Музыка не стихала ни на минуту. Разговоры, и взрывы смеха, шум. Появился распорядитель, объявил танцы. Многие стали искать себе пару. А он так и не взглянул ни на одну из юных дам. И вскоре ушёл к себе в гостиницу.

И завершением этого приятного дня стало то, что в гостинице его встретил человек и с поклоном спросил:

— Вы ли будете рыцарем божьим, коего зовут Иероним Фолькоф?

— Я. Что вы хотели?

— Велено мне передать вам, — незнакомец протянул ему тяжёлую сумку и сказал. — От честного человека — честному человеку.

Волков заглянул в неё. Сумка была полна серебра. Кавалер ответил:

— Передайте честному человеку, что мне приятны люди, что держат слово.

На том они и раскланялись.

Он поднялся к себе, лёг спать и уснул сразу.

А монахи и мирские судьи вместе с палачами времени зря не тратили, дело у них спорилось. Пока большие люди решали, как будут делить имущество ведьм и воров городских. Они дыбой, кнутами, калёным железом, а где и словом добрым уговорили, почти всех ведьм, раскаяться. И не только ведьм, но и мужененавистниц, воров и разбойников. А на тех, что не желали каяться, давали показания те, что уже раскаялись. И от их признаний уже ничего не зависело.

И всего упрямствующих осталось две. Монашка Клара, жестокая и сумасшедшая, так сломлена и не была, а на все призыва покаяться только плевала в святых отцов и говорила, что Матерь Божья каяться ей не велит. Ей вырвали ногти на всех пальцах, на дыбе выломали руки в суставах, кнутом распороли всю кожу на спине, кости в ногах переломали ей чулками из сыромятной кожи, а каждое ребро ей прижгли дважды раскалённым железом, но ничего не смогло её сломить. Разбойники на неё говорили, что она сама пытала жён на глазах мужей, чтобы те принесли ей денег. И убивал женщин, если денег было мало. И при том молилась за спасение душ убитых женщин вместе с рыдающими мужьями. А потом требовала и мужей убить. Убить жестоко. А тела, как водилось, таскали в реку Марту.

В городе едва ли кого боялись больше, чем безумную Монашку Клару. Один старый разбойник, что был с ней смолоду, на дыбе сказал, что она извела четыре, а то и пять дюжин людей. И бабы и дети среди них были. Но Клара так ни в чём и не призналась. Как железом её жгли — орала так, что в глазах у неё сосуды лопались. А как только боль утихала, снова бесилась, плевалась, снова Матерь Божью в свидетели брала, что не совершала греха никакого.

А ещё ни в чём не созналась сама старая Кримхильда. Никакие палачи её взять не могли, даже самые искусные. Только кряхтела старуха, да выла изредка, и никто из бабёнок, что были с ней в приюте, про неё ничего сказать не смогли. Только то, что святая она, твердили. А в чём святость её и сами не знали. Говорили: «Нам так благочестивая Ахен сказывала».

Святые отцы и не знали, что со старухой им делать, написали письмо настоятельнице Ордена святой Евгении благочестивой Тильде с вопросом, кем им считать старуху, что содержала приют, праведной или неправедной. И получили ответ удивительный:

Благочестивая Тильда, настоятельница монастыря Святой Евгении и патронесса того же ордена сказывала, что ни на прецепторию, ни на монастырь, ни на приют с именем Святой Евгении она благословения не давала. И что это самозванцы. И просила святых отцов поступать с ними строго. Дабы в назидание.

Отец Николас чесал голову, читая ответ вслух, а потом с удивлением смотрел на отцов Марка и Иоганна. И говорил:

— Экую крысиную нору разворошил наш рыцарь божий!

— Истинно, истинно, — соглашались с ним святые отцы. — Адская нора. Сатанинское место. Ничего святого.

И постановили они после, что старуха Кримхильда есть главная среди местных ведьм. Но на всякий случай решили узнать мнение кавалера. И Волков, вспомнив видения свои, не сомневаясь ни мгновения сказал:

— Ведьма она презлая. Едва до смерти меня не довела.

После того сели отцы писать приговор. Более сомнений у них ни в чём не было.

Глава 40

Волков думал, что зря выкинул деньги, наняв сто двадцать солдат офицеров Бертье и Ронэ. Хоть те деньги были не его, а из отобранных у него сундуков, всё равно жалел, думая, что лучше бы себе серебро оставил.

Но как только городской суд огласил дату казней, и её утвердил Трибунал Инквизиции, так кавалер сразу понял, что людей у него очень мало. Ведь суд и Трибунал возложили на него заботу о порядке в городе. И задание это оказалось нелёгким, хотя ему в подчинение передали и городскую стражу. Комендант Альбрехт имел представление о порядке в городе, и Волков очень на него рассчитывал.

За два дня до назначенного срока в город начали съезжаться люди со всех окрестных сёл и деревень. И приплывали из-за реки целыми баржами. Даже в баснословно дорогой гостинице «Георг Четвёртый» все места были заняты. Вечером кавалер проходил через обеденную залу, так там не было ни одного свободного стола. Вся окрестная знать тоже съехалась поглядеть на ведьм.

На площади перед ратушей стучали и стучали молотки до самой ночи, возводился эшафоты, телеги везли доски и брус. Народ уже приходил поглазеть. А напротив эшафотов для важных людей ставилась ложа в три ряда. И в первом ряду были не лавки, в первый ряд привезли мягкие дорогие кресла. Волков на ночь поставил там охрану. Мало ли.

А за день до казни и вовсе началось столпотворение. Работы в городе прекратились, словно ярмарка пришла или праздник начался. Телегам по городу проехать было не возможно. На улицах не протолкнуться было. Булочники и пирожники выставляли лотки прямо на улицу, просили за свой товар двойную цену. Но и жирные булки на сливочном масле, и пироги быстро расходились.

Колбасы, сыры — всё торговалось, даже вопреки законам города, прямо на мостовых. И стража торговцев не гоняла. Праздник.

Но больше всего доставляли проблем пивовары, и местные, и приезжие, что приезжали на больших тяжёлых возах, заставленных бочками, и прямо с возов торговавшие пивом. Вокруг них собирались толпы, и пили пиво тут же, кто из чего мог. Волков думал было разогнать пивоваров, но комендант Альбрехт посоветовал ему не делать этого:

— Пусть тут пьют, иначе в переулки пить пойдут, и тогда там всё просто остановится. И драки начнутся.

Пили приезжие деревенские мужики и городские тоже, бабы, и даже дети. На улицах резко запахло мочой, нечистотами. И не мудрено, столько тут народу приехало. Ночью пред казнью люди жгли костры, спали прямо на улице, в телегах да на земле, на соломе, чтобы поутру быть на лучших местах.

А Волкову в эту ночь и вовсе поспать не удалось. Всех арестованных и осуждённых, а их было полторы сотни человек, нужно было накормить, всем дать причаститься, рассортировать. Он ездил туда-сюда между баржой и тюрьмой. Многие отказывались есть, а были и такие, что кидались на попов драться.

Он надеялся всё-таки лечь и поспать хоть немного. Но причащались все очень долго. Все просили отпустить им грехи, хотели исповедоваться, хотя не всем были вынесены смертные приговоры. Так и говорили попы с несчастными почти до рассвета.

А на рассвете на площадь, к тюрьме, приехали большие возы. Пришли стражники те, что не в дежурствах, трубачи, барабанщики, герольды.

Ведьм и тех, кого палачи уж слишком изломали, стали носить в телеги. Старуха Кримхильда и Монашка Клара вовсе шевелиться не могли, и с ними ещё были две таких же упрямицы. Остальным ведьмам, тем что покаялись, надели на головы бумажные колпаки с краткими молитвами на них. Поставили их в телеги стоя, чтобы всем видно было раскаявшихся. И когда всё было готово, комендант велел начинать. Один служка из ближайшей церкви побежал прытко на колокольню и скоро ударили колокола. И тут же колокола ударили и на соседних церквях, и понёсся звон по городу, и едва солнце тронуло крыши домов городских, весь город уже переливался колокольным звоном от края до края.

— Ну, с Богом. Кавалер велите начать? — спросил комендант.

— Начинайте, — сказал Волков.

Тут же, пребывая колокольный звон, заревели трубы. А за ними застучали барабаны. Люди заспанные и едва умывшиеся выскакивали на улицы, ели что-то на ходу, обувались на бегу. Спешили, боялись пропустить интересное.

Телеги поехали, бабы, что стояли в них, как по команде начали выть. Хотели садиться, но палачи, что ехали с ними, того не допускали, грубо ставили их снова на ноги и запрещали колпаки снимать. Остальные бабы и мужики, что в телеги не попали, шли следом, тоже рыдали. Даже лютые разбойники. Чувствовали, что расплата за всё сделанное ими близка.

По сторонам от преступников шли стражники, отпихивая зевак. Впереди — солдаты Брюнхвальда с сержантом дорогу расчищали. С ними шли трубачи и барабанщики. А Волоков с Максимилианом при штандарте с Сычом, Ёганом и четырьмя солдатами замыкали шествие.

Людей с каждым шагом становилось всё больше, и он, Волков, чувствовал на себе их взгляды. Не только ведьм народ разглядывал. Да ещё и Максимилиан покрикивал на тех, кто лез слишком близко:

— Прочь с дороги. Дорогу кавалеру Фолькофу, Инквизитору.

И его слушались, глазели на Волкова со страхом и восторгом.

А барабаны били, колокола звенели, трубы ревели, герольды оглашали улицы и требовали у людей расступиться. Город уже проснулся и готовился к празднику.

На пересечении Главной улицы и Дегтярной их уже ждал Брюнхвальд со своей колонной осуждённых, тех, что сидели в барже. Он пропустил Волкова и пошёл следом. Тут людей было уже столько, что солдатам и стражникам приходилось уже прикладывать усилия, чтобы растолкать их. Главная площадь с эшафота и виселицами была уже рядом. Тут и вовсе было столпотворение, людей пришлось буквально выталкивать с площади, чтобы туда войти. Солдаты Бертье и Ронэ кое-как с этим справлялись, но солдатам Брюнхвальда пришлось им помогать, чтобы ускорить дело. Пришлось выгонять с площади торговцев и даже телегу пивовара убрать, что стоял тут уже с вечера. Только тогда все осуждённые были введены на площадь. Все место на площади, где солдата не держали периметр, было заполонено людским морем.

У окон соседних домов расположились местные и приезжие богачи. А самые ловкие из простых лезли на крыши домов, то и дело роняя черепицу на людей внизу.

Волков слез с коня. Сыч, Ёган и Максимилиан остались внизу, а он поднялся в ложу, которая была на уровне эшафота. Господа должны всё хорошо видеть. Ряды с лавками уже были заняты нобилями города. Он этим людям кланялся.

А вот кресла все ещё пустовали. Самых главных людей тут ещё не было. Волков не стал садиться, стал смотреть сверху на всё, что происходило внизу.

А внизу сдерживаемое алебардами колыхалось шумное людское море, желающее скорее увидеть начало действия.

И он стоял над ними, понимая, что все они здесь благодаря ему. И вообще все, что тут происходит, происходит благодаря нему. Он понимал это, и это было приятно. И это понимали все те, кто тут собрался. Все те, кто видели его над площадью. Это было и вовсе наслаждением.

Наконец, расталкивая людей на площади, появились и те, кого все ждали. Сначала обер-прокурор, судья и казначей земли Ребнрее, за ними ехал глава городского совета, городской казначей и городской судья. Все они поднимались в ложу. Волков им кланялся, они ему тоже. Даже обер-прокурор нехотя кивнул ему. Тут же приехали и отцы из Святого Трибунала. Волков помогал им подняться, провожал к креслам, там отцы Николас, Иоганн и Марк усаживались среди нобилей.

И уже после всех этих господ на площади появились главные лица духовные. То был казначей архиепископа Ланна, аббат, брат Илларион. И епископ города Хоккенхайм, благочестивый отец Еремия. Они ехали через толпу на мулах, духовным лицам роскошь дорогих коней не к лицу.

Кроме мулов, никакой другой смиреной скромности в них не было. Отец Илларион был в великолепном пурпуре кардинала, в огромной шляпе и в золоте. Епископ так же был богато одет, словно на празднично литургии. Крест из золота с зелеными камнями.

Волков встретил их у ступенек, брал их за руки, помогая взойти в ложу, потом эти руки целовал обоим попам.

Господа, что уже сидели в креслах, вставали и тоже целовали отцам руки. И обер-прокурор никуда не делся. Тоже целовал.

Затем святые отцы садились, при этом место по правую руку от себя брат Илларион придержал для Волкова. Волков прежде, чем сесть, подошёл к краю ложи и махнул рукой Брюнхвальду:

— Начинайте.

Заревели трубы, и герольды стали требовать тишины. Не сразу, но над площадью стало заметно тише. На эшафот взошёл главный герольд города и громко, так, что слышно было всем, стал читать приговор. Сначала приговор Трибунала с перечнем всех имён и обвинений. А потом и приговор городского суда. Читал он хорошо, громко и чётко, слышно было каждое словно. И Волков, честно говоря удивился, так как герольд читал долго и даже к концу всего прочитанного не охрип и не сбавил голоса.

И дело началось. Герольд выкрикивал имена и приговоры. Сначала шли самые мелкие преступники и лёгкие проступки. То были воры, скупщики краденого, трактирные игроки и мошенники. Всех их хватали стражники в надежде, что Волков за них заплатит, кавалер не оправдал их надежд, но отпускать воров не стали. И было их больше половины от всех.

Солдаты гнали тех, кого объявил герольд на эшафот, там палачи вязали к столбам и начинали обрабатывать кнутом, быстро и безжалостно. Тут же в жаровнях калилось железо.

Народ радовался. Люди не собирались скрывать того, что довольны. Все жаждали справедливости. Когда кто-то из осуждённых кричал от сильного удара, народ отзывался волной радостного шума и свистом, мол: «Поделом». Жил, не тужил, так получай теперь.

А уж как они веселились, когда некоторых из осуждённых стали прижигать клеймом. Тут почти никто из бедолаг не мог сдержать крика от ужасной боли. И эти крики людей забавляли. Они тут же пытались их повторить, да так, чтобы посмешнее было, кривились над несчастными. И толпа смеялась от души. Иногда так ловко и у кривляк выходило, что даже палачи на эшафоте смеялись. И господа в ложе улыбались милостиво, им тоже нравились шутки черни.

Вскоре все те, что были легко наказаны, были отпущены, с палачами остались на эшафоте лишь два вора, что уже раньше осуждены бывали. Гарольд зачитал, что люди сии злы и в злодеяниях не раскаялись, хоть были уже судимы за воровство, так ворами и остались. Посему добрые судьи города Хоккенхайм, решили образумить их отсечением рук. У обоих правой, коими они воровство делали. Тут же, так же быстро мощный палач топором отрубил им руки по локоть. И пока его один помощник ворам прижигал им раны, второй отрубленные руки поднял и показал. Другим ворам в назидание. И ради шутки кинул их в толпу. В разные стороны.

Людское море колыхнулось, визг и хохот понеслись над площадью. А мальчишки, что половчее, уже бегали с этими руками и чернь ими пугали. Девки визжали, и всем было весело. Господа в ложе опять улыбались. Даже брат Илларион с епископом улыбались, и казначей Его Высокопреосвященства говорил главному священнику города:

— Какие у вас весёлые палачи!

— Да, — соглашался епископ не без гордости за свой город, — палачи у нас затейники.

И действие продолжилось. Дальше герольд объявил злых людей, чьи преступления достойны более тяжкой кары. Тут шли уже конокрады, разбойники, душегубы. И ведьмы молодые из тех, что раскаялись. И кому присудили смерть лёгкую. Через верёвку.

И тут случался казус странный. Молодая, в разодранной нижней рубахе, почти нагая и красивая ведьма закричал весело и звонко:

— Молодой господин, вы что ж меня от смерти не избавили, вы же из важных господ, а я ж вас любила. Неужто вам нехорошо со мной было?

Люди слышали её крик, искали, с кем она говорит, но её уже тянули палачи к виселице. А она не унималась, кричал на всю площадь:

— А вы мне милы были, что ж вы меня не отыскали? Может, я не тут была бы, а с вами! Уж я бы вас любила, я бы ласкала.

И так хорошо её крик слышно было, что вся площадь глазами искала того, кто ведьму от верёвки не уберёг.

А человек тот сидел на коне, у подножия ложи, и держал штандарт своего господина. Сине-белый с чёрным вороном. И от стыда и ужаса голову опустил, смотрел коню на холку. Провалится, был готов, да не проваливался. Ждал, что вот-вот, да его и спросит кто-нибудь: «Отчего тебя ведьма окликает». А ему и нечего будет ответить. Узнал Максимилиан эту девку красивую, узнал и глаза прятал. Боялся встретиться с ней взглядом. Мечтал, что бы быстрее её повесили, чтобы всё кончилось наконец.

И, слава Богу, палач ей уже на шею петлю надел, не успела она больше ничего крикнуть. Два крепких молодца за верёвку потянули, налегли, и полетела красавица к небу, под перекладину, едва рубаха на ней удержалась рваная.

А виселицу то ли от жадности, то ли от глупости поставили узкую. Высокую, крепкую, но узкую. На трёх висельников. А вешать нужно было тридцать шесть человек. Вот и ломали головы палачи, как всех быстрее повесить. Вешали поплотнее друг к другу, так плотно, что висельники касались друг друга. Иногда тот, кого только что подняли, за уже висевших руками цеплялись в нелепой предсмертной надеже спастись. Но плачи это пресекали. Чтобы дело веселее шло, чтобы мёрли они быстрее, крупный палач вис у повешенных на ногах и ещё поддёргивал их к низу, чтобы шея хрустнула, чтобы освободить виселицу. Некогда палачам было ждать, работы было много, ведь герольд уже читал новые имена для вешения, чтобы людишки не томились в ожидании смерти. Народ подбадривал крепыша палача, предлагал помощь. И снова было весело на площади.

Ещё не всех повесили, а уже герольд выкрикивал новые имена и говорил, что эти и вовсе злы были люди. Душегубы, отравительницы, мужеубийцы и детоубийцы. И им уже не петля светила, а кое-что похуже. Шестерых баб, одна из которых вовсе не из приюта была, а жена какого-то нотариуса, укладывали на доски, плотно привязывали, на них клали другие доски, а на те доски стали носить мешки с песком. И свинцовые гири. И носили, пока у баб у тех лица не синели, и они едва вздохнуть могли. Дальше груз не ставили, так оставили лежать. Умирать медленно и натужно, каждый вздох с трудом переживая и с каждым выдохом к смерти приближаясь. Смерть эта тяжкой была. Лежали они иной раз так и пол дня. Мужеубийц и баб, что детей своих умертвили, не миловали.

Дальше шли отравительницы и те злые бабы, что зелья варили, таких было пять. Отравители худшие преступники, и за дело такое смерть ещё более тяжкая, чем за простое убийство. Отравителей в кипятке варят, но Трибунал был милостив, святые отцы добры. Заменили кипяток на простое утопление. Привезли кадку большую на четыреста вёдер. Поставили его под эшафотом, и прямо с эшафота палачи связанных баб в кадку головой вниз кидали. И держали за ноги, ждали, пока утихнет. Как бабёнка затихала, так её вытаскивали и прямо на край эшафота, словно тряпку на гвоздь, вешали, чтобы всем видно было, чтобы никто не усомнился в смерти, а другую брали и кидали в воду. И так, пока всех не потопили.

Дальше шли шесть самых злых, самых свирепых разбойников. Те, что у Рябой Рутт и у Монашки Клары в первых подручных хаживали. На ком крови непомерно было. Уж им на ласку уповать не надо было. Их приговор суров был. Отсечение рук и ног и повешение за шею до смерти. И они, почти все седые и матёрые, не плакали.

Бахвалились, пренебрежение показывали. Кричали, что жили они вольно и умрут весело. Так и не испугали их палачи. Орали они, когда руки и ноги им рубили, но только один зарыдал и пощады попросил. И удалью такой только разозлили они людей на площади:

— Кусками его руби, как телятину, — кричали зеваки палачам, — пусть не бахвалится упырь!

Руки и ноги им отрубали до локтей и колен. И, чтобы кровью не исходили, специальный палач им тут же раны угольями из жаровни прижигал. А потом обрубленных этих людей тащили по лужам крови, что на эшафоте были, по лестнице и земле до виселицы. И там вешали за шею. И только один из них до петли не дожил, помер ещё на эшафоте, но и его повесили, раз приговор таков был.

Теперь герольд снова читал имена. Вычитал имена шести баб из приюта. Все были молоды, но грехов больших за ними не было. Все признались в нелюбви к мужам. Всех их по приговору решено было отправить в строгий монастырь на постриг и покаяние до конца дней.

А дальше на эшафот возвели самого бургомистра. Но вели его по добру, и даже один палач его под руку держал, так ему дурно от крови было. Был он в белой рубахе до пят, на голове колпак бумажный с молитвами, сам бледен не меньше рубахи своей. Встал на колени, лужу крови, с ним по бокам два палача встали. И герольд стал читать ему приговор. Сказал, что суд города Хоккенхайма и Трибунал святой Инквизиции постановили, что хоть бургомистр и вор был, с ведьмами водился, знался с ними в похоти, но делал он всё это от колдовства, что на него наложено было. А так как нет человека, что перед колдовством устоять может, в том и святые отцы свидетели, то бургомистра смертию не казнить, а взять его имущество. В том ему и кара будет.

Волков удивлённо поглядел на аббата. Тот видно знал о таком приговоре и, даже не глянув на кавалера, отвечал:

— Уж очень хлопотал за него граф. Видно, не все сундуки вы у него забрали.

— Видно не все, — невесело согласился Волков.

Не один он остался недоволен приговором, толпа улюлюкала и свистела, пока бургомистр кланялся с эшафота во все стороны. Особенно кланялся он ложе с господами. Потом его быстро свели с эшафота и увели. Шёл он, морщился, кривился, так как к ногам его, подолам, пропитанным кровью, липла рубаха.

На эшафот уже вели привратника приюта Михеля Кноффа, его объявили как верного пса самых злых ведьм, самой старухи Кримхильды и её подручных Анхен, Рябой Рутт и Монашки Клары. Сказывал герольд, что извёл он людей без меры, сам не помнит, сколько народа в реку кинул.

Народ притих, смотрел и дивился. Не понимал, как такой плюгавый и потасканный мужичок таким лютым был. И ему, как самому большому из всех душегубу, казнь назначили тяжкую. На эшафот подняли колесо. Положили его на плаху в удобное место, чтобы крепко лежал. Михеля Коффа разложили на колесе и члены его привязали к нему накрепко. Палач, что старший был, взял прут железный в два пальца толщиной и тем прутом под крики людей стал привратнику ломать кости и в руках, и в ногах, одну за другой, одну за другой. Как бедный привратник орал, сначала громко да звонко, просил у людей прощения и милости, а следом и хрипеть стал, не крик у него из горла шёл, а вой со стоном. Но пока палач кости его в крошево не переломал, так не останавливался.

А когда стих адский привратник, лежал и только дышал тяжко, так сняли его с колеса палачи. Понесли, его к виселице, а он как тряпка был. Только хрипел и хрипел страшно. Так ему место освободили на виселице, двух четвертованных на землю кинули, а его на их место повесили. Но не за шею, чтобы помер, а за живот, чтобы не помирал сразу. Так и весел он тряпкой, руки и ноги словно верёвки бесполезные, так и хрипел. Местные потом говорили, что он до утра живой провисел. На заре только преставился.

Тут и к концу подошло, солдаты стали очищать площадь от зевак в том месте, где в мостовую были вбиты три столба. На площади появилась большая телега, гружённая хворостом. Ловкие работники стали у трёх этих столбов сбрасывать вязанки хвороста. И укладывать аккуратно. Из телег вытащили старуху Кримхильду, она и раньше сама не ходила, теперь её измученную и вовсе носить нужно было. Старая ведьма делал вид, что ума совсем лишилась. Её несли она гыкала мерзко, не то икотой давилась, не то вытошнить пыталась. Да вот не верил ей никто. Все вокруг теперь знали, что не святая она никакая, а самая страшная из ведьм. Только проклятия ей кричали. Стоять она не могла, её с ног вязать к столбу стали. За ней также несли и Монашку Клару. А эта бесноватая, хоть вся поломана палачами была, а дух у неё сломлен не был. Извивалась, кошкой шипела, проклинала всех кого видела. И орала сипло из последних сил. Её привязали, хотели колпак на голову надеть, а она его сбрасывала. Лаялась последними словами, богохульничала. Ей поп распятие принёс, просил раскаяться, так она в распятие плюнула и кричала:

— Ничтожен твой бог, глуп он, глуп. И мать его шлюха. Пшёл, пшёл от меня, пёс церковный. Моча — слова твои.

Люди, что рядом были, морщились от ужаса и мерзости. И палач ударил её в зубы, не выдержал такого смрадного слова.

А вот остальные ведьмы тоже рыдали и кричали, но просили простить их, чуяли ужасную кончину свою. Говорили, что примут на себя любую епитимью, что в монастырь пойдут. Но напрасно то было. Их вязали к столбам. И жалости к ним ни у кого не было.

Когда все были увязаны крепко, по двое к каждому столбу, плачи факела зажгли, стали ждать благословения.

А брат Илларион и епископ Хоккенхайма друг другу этот почёт уступали. Но епископ не сдался и, сославшись на то, что казначей гость, право ему отдал.

Аббат Илларион встал из кресла, достал из широкого пояса кардинальского своего платок белый и крикнул:

— Да смилуется над вами Господь, — махнул платком и добавил: — Палач, добрый человек, начинай. Пусть аутодафе будет.

Палачи под отчаянный, надрывный визг одной из ведьм стали поджигать костры.

Толпа гудела, казни на эшафоте было видно хорошо, а костры нет. Задние напирали на передние ряды, все хотели видеть костры, солдаты и стража едва сдерживали людей. Но костры разгорались быстро. Большинство так ничего и не увидело, кроме языков пламени и дыма. А вот крики услышали все, кто был на площади.

Город в накладе не остался, конечно, львиные доли имущества забрали себе казначеи герцога и Святая Матерь Церковь, но и под руку городского совета тоже кое-что перешло. Роскошный дом Рябой Рутт, пара трактиров, хороший пирс со складами и ещё куча всего по мелочи. И от радостей таких городской совет решил устроить народу фестиваль. Ещё костры дымили, и зеваки подходили ближе, чтобы разглядеть обугленные головёшки, что остались от ведьм, а глашатаи уже оповещали людей, что городом оплачены шестьдесят бочек пива и десять бочек вина, также всем, кто придет, будет выдан крендель с солью, а детям и незамужним девкам по пол пряника на душу. Радостная толпа колыхнулась и с руганью и с толкотнёй потекла с площади на улицу, где их ждали бочки с пивом и телеги с кренделями. Фестиваль начался.

А людей высшего сословия опять ждал пир. Снова ставили столы в главном зале ратуши, снова жарили туши животных, в соседних трактирах разбивали бочки с дорогим вином, пекли белоснежные, воздушные и дорогие хлеба.

Волков, может, и хотел попировать, посмотреть на благородных красавиц. Но перед входом он столкнулся с бароном фон Виттернауфом. И тот сообщил ему, что завтра же на заре поедет в Вильбург и как доедет, так в личной беседе скажет Его Высочеству герцогу самые лестные слова о Волкове. Барон сказал, что дело он сделал большое, большой награды достойное, но напомнил кавалеру, что оно ещё не закончено, пока не решён вопрос с банкиром. Тем не менее, он предложил кавалеру не тянуть, а тоже ехать к герцогу, он заверил Волкова, что награда будет его уже ждать. И награда будет достойная.

Ну как тут было усидеть до вечера, он уже не о дамах думал, а о встрече с герцогом. Как только музыканты стали играть танцы, он попрощался со святыми отцами и покинул пир.

Когда он вошёл в свои покои в гостинице, с удивлением увидал там Агнес. Она поставила стул к окну и сидела с книгой. Волков встал у стула, заглянул в книгу, та была писана языком пращуров. Девушка подняла голову и через плечо спросила у него:

— Ну что, убили всех женщин?

— Казнили всех ведьм, — ответил Волков.

— Что, и старуху сожгли? — она взглянула на него с усмешкой.

— Сожгли.

— Дураки, — сказала девушка и засмеялась.

Волков почему-то разозлился и сказал:

— Спать иди, завтра на заре уезжаем.

Девушка хлопнула книгой и встала:

— Служанку я себе нашла, хочу, чтобы Максимилиан у меня конюхом был.

— Перебьёшься, — сухо ответил кавалер. Уселся за стол. — Ёган, завтра уезжаем, собирайся.

У Агнес губы в нитку, нос заострился, смотрит на Волкова, в глазах ярость. Но кавалер только глянул на неё, и его все её бабские сполохи мало заботили:

— Ступай, я сказал, — кинул он ей беспечно, — завтра выезжаем.

Чуть не бегом девушка кинулась к двери и хлопнула её, что есть силы.

Ёган посмотрел ей в след с опаской, а Волков и не глянул туда:

— Ты мне плащ подготовь дорожный, мало ли, вдруг холодно по утрам будет. Потом ещё ногу от холода заломит.

— Подготовлю, — говорил слуга и всё ещё смотрел на дверь.

Как всегда, с зарёй уехать не получилось, не всё собрано было, люди Бертье и Ронэ пришли с опозданием. Ёган в сундуки не уложил доспех. Кавалера задержал распорядитель Вацлав. Денег за постой больше не просил, ума хватило. Кланялся и просил не поминать злом его гостиницу. А Волков подумал: «А с чего она его стала?» Она же раньше бургомистру принадлежала. Неужто город её ему отдал, или продал? А не благодаря ли кавалеру так ему повезло? Но вслух того не спросил.

Агнес встала поздно, вышла в обеденную залу заспанная и злая. Завтракать желала. Только Карл Брюнхвальд и его люди были вовремя. Как всегда молодцы.

Выступили, когда горожане уже к работе приступали, поев с утра. Шли солдаты, сто шестьдесят человек, все оплачены ещё на неделю были. Кавалер думал, что так будет лучше, если он со столькими людьми к герцогу придёт. Значимость его выше будет.

На главном городском перекрёстке, его догнал Брюнхвальд и удивлённо сказал:

— Кавалер, Вильбург на востоке, мы проехали поворот.

— Я знаю Карл, — отвечал Волков, и не думая останавливаться, — одно дело нужно закончить. Вы дайте моему Сычу двух людей покрепче, он знает, что делать.

— Да, кавалер, — ответил ротмистр и уехал распорядиться.

Хоть и раннее ещё утро было, а двор рабочий кузнеца Тиссена был уже битком забит телегами и возами, что требовали ремонта, и конями для ковки.

Люди суетились и работники тоже не бездельничали, был обычный день, когда на двор резво вошли солдаты, первым шёл Фриц Ламме с верёвкой в руках, он сразу нашёл кузнеца, тот был под навесом у горнов, ткнул в него пальцам и сказал солдатам:

— Вот он, берите его.

Солдаты тут же изумлённого, почтенного мужа брали, он и заругаться не успел, как уже его вытащили на середину двора. Ни сыновья, ни работники не вступились, стояли удивлённые, испуганные, а как тут вступишься, если солдат полон двор и все при оружии, и все не шутят.

Сыч на правую руку кузнеца петлю накинул, верёвку натянул, а трое солдат самого кузнеца держали крепко за шею и левую руку, придушили кузнеца, так, что тот и пошевелиться не мог.

Волков слез с коня, остановился и спросил у него:

— Помнишь меня? Я в прошлую нашу встречу в шлеме был.

Кузнец глядел зло, не отвечал.

— По глазам вижу, помнишь, — продолжал кавалер, доставая меч. — Архиепископ Ланна сам меня по шее ударил, когда рыцарским званием облекал, и сказал: «Пусть мой удар будет последним, на который ты не ответишь». А ты, при людях моих, меня палкой как пса бил. Куражился. Дурак спесивый. Думал, я на такое не отвечу? Думал, забуду?

Купец таращился на него и продолжал молчать.

— Раз взялся, так убить меня нужно было, а теперь ответишь…

Солдаты крепко держали его, а Сыч натянул верёвку, и теперь рука купца была удобно вытянута.

— Больше ты этой рукой никого не ударишь, — сказал Волков и одним взмахом отсёк кузнецу руку по локоть.

Вот тут кузнец и заорал что есть мочи, солдаты бросили его и он, обхватывая обрубок, повалился наземь заливая себя кровью. Сыновья и работники кинулись к нему помогать. А Сыч озорник, разбрызгивая кровь, раскрутил руку на верёвке и закинул её на перекладину, что над воротами была, рука повисла, а он привязал конец верёвки к крюку ворот и крикнул:

— Чтобы день не снимали, до завтрашней зори, а кто снимет раньше, тому самому руку отрубим. Чтобы помнили кавалера Иеронима Фолькова, коего прозывают Инквизитором.

Больше тут делать было нечего. Волков вытер меч, заготовленной заранее тряпкой, сел на коня и выехал со двора, а за ним уходили солдаты. А почти все, кто был на кузнечном двору, смотрели изумлённо на руку, что качалась на воротах.

Сам кавалер ехал на великолепном коне, что когда-то служил одноглазому форейтору Рябой Рутт. Максимилиан с его флагом ехал в голове колоны. Агнес ехала в шикарной карете, в которой когда-то разъезжала сама ведьма. И четвёрка коней в карете тоже была хороша. Ёган был на передке, кое-как управлялся. Хоть и не просто ему было, но он справлялся. Ехал и улыбался чему-то своему.

— Чего ты такой довольный? — спросил у него кавалер.

— Сыч говорит, что нам это на небе зачтётся.

— Что вам зачтётся?

— Да куда мы с вами не приедем, так везде всякую сволочь под корень выводим. Теперь и Хоккенхайм очистили. Вот Сыч и говорит, что это зачтётся. А вы как думаете, господин?

— Не знаю, наверное.

— Нет, не наверное, — не согласился Ёган, — наверняка зачтётся. А как по-другому. Бог он всё видит.

Волков усмехнулся и чуть притормозил коня, поравнялся с каретой и заглянул в неё. Там с видом величественным сидела Агнес. Гордая. Графиня, не меньше. Откуда такой вид взяла, ещё год назад столы в трактире мыла, а тут на тебе. Напротив неё сидела бабёнка молодая, видно та самая служанка, о которой она говорила. Сама рыхла, едва не жирна, лицо блином сальным, рябая, курносая, волосы из-под чепца тонкими рыжими прядями падали. Хотя в платье добром. Из городских видно. Глаза серы. Невзрачная бабёнка Волкова увидала, признала, кланяясь, едва с сиденья не сползла.Волков ей ответил кивком милостиво. Нет, совсем не приглянулась она ему. А Агнес это сразу заметила, улыбнулась едва заметно. Так и нужно, такую и искала.

Он теперь глянул на Агнес, у неё профиль точёный, холодный, платье — парча, рукав золотом пошит, из окна кареты свисает, точно графиня.

— Давно хотел спросить, да всё забывал, кто тебя сюда позвал? Как додумалась, что приехать надобно? — спросил он у неё.

— Сон приснился, — отвечала Агнес и кажется неохотно.

— Что за сон?

— Девка одна снилась.

— Какая девка? — не отставал кавалер.

— Да почём мне знать, тощая какая-то, голая, с горлом разрезанным.

Она замолчала, но кавалер глядел на неё, ждал продолжения.

— Хрипела мне что-то, да я поначалу разобрать не могла. А потом поняла, что о вас говорит, говорит, что хворы тяжко, что помираете, я проснулась, у отца Семиона спросила, где вы. Как он ответил, так тут же и поехала.

— А что ж за хворь со мной случилась?

— Хворь? — Агнес ухмыльнулась.

Да так многозначительно, что кавалеру это не понравилось, уж больно спесива была усмешка, высокомерна, словно с глупым ребёнком она говорила. Потом она продолжила, со значимостью, которую Волков должен был прочувствовать:

— То не хворь была, то проклятие было, пагуба. От сильной женщины.

«Женщины», — отметил про себя кавалер, она не произнесла слово «ведьма».

— От старухи Кримхильды было проклятие?

Агнес опять засмеялась:

— Ох, и несведущи вы. Нет, старуха просто дура больная была, бревном лежал себе и лежала. Она так и вовсе думала, что вы её спасать приехали. А вы её спалили.

— А кто же тогда? Что за ведьма? — догадался Волков.

И поглядел на девушку с неприязнью. Неприятно ему было слышать, что он сжёг несчастную и невиновную старуху.

— Имени я её не знаю, имён у неё было много, и сейчас она далеко.

Волков косился на неё и молчал, а сам думал: «Врёт, не врёт? Разве поймёшь. Точно, ведьма она не малая, да не ведьма, ведьмища. Хлебну я с ней лиха, ох хлебну». Но вслух произнёс иное:

— Спасибо тебе, выручила.

— Да не впервой, уже, — почти ехидно напомнила девушка.

Кавалер тронул коня шпорами и неспешно поехал в средину колоны. Задумчивый.

Там поравнялся с Брюнхвальдом и тот, увидев его, обрадовался и заговорил:

— Вы слышали кавалер? Войско Ланна и Фриндланда разбито где-то между Хофом и Эльсницем. У какого-то озера.

— Кем? — удивился Волков. — Еретиками?

— Мужиками, взбунтовавшимся мужичьём.

Волков припомнил, что осенью он уже слышал что-то подобное:

— Мужичьём? То не в первый раз. И кто ж мужиками командовал? Под чьими знамёнами они воюют?

— У них свои знамёна, — отвечал ротмистр.

— У мужиков свои знамёна? — не верил кавалер. — Кто вам всё это рассказал?

— Один человек из Ланна, офицер, вчера посидел с ним в трактире.

— Интересно, а что у мужиков может быть нарисовано на флагах?

— Вы будете смяться, но на флагах у них нарисованы башмаки, — усмехался ротмистр.

— Башмаки?

— Да, башмаки.

— Хорошо, что не коровьи лепёшки.

Они засмеялись.

— Ну и чёрт с ними, — вдруг произнёс Волков.

— Говорят, ими командует какой-то рыцарь, у которого железная рука, зовут его, по-моему, Эйнц фон Ирлихген. Говорят, что он какой-то колдун.

— К дьяволу их всех, ротмистр, — кавалер вдруг стал серьёзен, — к дьяволу.

Нет, нет, нет. Волкова совсем не интересовали все эти войны, взбунтовавшиеся мужики, рыцари с железными руками, его интересовала только награда, земля, что он собирался получить от герцога. А ещё его радовало золото и серебро, которое он увёз из Хоккенхайма в своём сундуке, а ещё хорошие кони, дорогая карета, перстень великолепный, и он повторил ротмистру:

— К дьяволу их всех, я уже навоевался, и от важных заданий влиятельных особ у меня шрамы на голове едва заросли. С меня хватит.

— Я просто рассказал вам новости, — произнёс Брюнхвальд.

И поехал вперёд, в голову колонны.

А Волков посмотрел ему вслед и, усмехнувшись, сказал негромко:

— Надо же, додумались дурни: «Башмаки на флагах».

Борис Конофальский ВАССАЛ И ГОСПОДИН

Глава 1

В Вильбурге Его Высочества не оказалось. Он отбыл со двором в свою резиденцию в Маленберг, в замок, что находился в половине дня пути на юг от Вильбурга. Полдня пути. Всего полдня. Пусть он со своими людьми придет к ночи, но лучше добраться к ночи, чем здесь, в Вильбурге, встретить Адольфа фон Филенбурга. Этого жирного и истеричного вильбургского епископа.

Аббат Илларион, посмеиваясь, рассказывал Волкову во время пиров в Хоккенхайме, что епископ зеленеет лицом и трясет своими подбородками, когда слышит имя кавалера. Епископ всех уверяет, что Волков вовсе не рыцарь, а вор, который его обокрал, выманив у бедняги пятьдесят талеров на дело, которое не сделал. И что сам он, епископ Вильбурга, не просил своего брата, архиепископа Ланна, производить этого проходимца в рыцари. И что письмо, которое привез мошенник от него, подложное. В общем, встречаться с этим жирным попом Волков не хотел ни при каких обстоятельствах и задерживаться в Вильбурге не стал.

С ним были офицеры Рене и Бертье и их люди, почти сто шестьдесят человек. Дело в том, что еще в Хоккенхайме он выдал им деньги вперед за месяц, и месяц этот заканчивался только через неделю.

Можно, конечно, было их отпустить с Богом, все равно они ему были особо и не нужны, но Волков потащил с собой всех этих людей. Ему почему-то казалось, что приди он к курфюрсту не один, а с хорошим отрядом, курфюрст выкажет ему больше уважения. А может, и награда будет побольше. Вот и не отпускал он их, даже несмотря на то, что «кров и прокорм» были за ним. И все это не считая людей Карла Брюнхвальда. Они тоже были оплачены вперед. Их было еще почти сорок человек. В общем, затрат было немало, но он готов был нести эти траты, лишь бы прийти к герцогу во главе отряда. Гордыня? Да, гордыня. Но пусть герцог знает, что он способен вести и содержать без малого две сотни людей, да еще с тремя офицерами.

Так он и выехал из Вильбурга впереди колонны солдат. А с ними был и обоз, во главе которого ехала роскошная карета некогда страшной ведьмы Рябой Рут из города Хоккенхайма, из окна которой поглядывала на всех, одетая в парчу, совсем молодая женщина. Она не была красавицей, но все говорило в ней о ее высоком происхождении. И вид ее был притягателен, многие мужчины сочли бы ее желанной. Лик ее, осанка и высокомерный взгляд заставляли простых людей кланяться карете. Все, кто знал девушку, обращались к ней не иначе, как госпожа Агнес. А те, кто не знал, завали ее госпожа Фолькоф, считая ее какой-то родственницей рыцаря. На что она благосклонно отвечала и не исправляла обратившегося. Видимо, она была не против, чтобы все так и считали. А вот те, кто знал, где рыцарь ее подобрал, и Сыч, и Ёган, так они вообще без необходимости к ней не обращались. И хотели бы держаться от нее подальше.

— Ну ее к черту, — коротко выразился Фриц Ламме по прозвищу Сыч.

И Ёган, человек, который никогда с Сычем не соглашался ни по каким вопросам, тут был с ним абсолютно солидарен:

— Дьяволова баба, жду не дождусь, когда господин ее попрет от себя.

Но сейчас Ёгану было непросто ее избегать. Господин не дал Агнес денег нанять кучера, и кучером пришлось быть ему. А он всю свою крестьянскую жизнь управлял только телегой. А тут на тебе, карета. Да еще в четыре коня. Шутка ли? Он старался, как мог, но за каждую яму на дороге за каждое резкое движение или крен кареты в спину ему летел выговор. Выговаривала ему не сама Агнес. А новая служанка ее, некрасивая, но молодая бабенка с жирным лицом и сильными плечами, как у мужика. Госпожа звала ее Астрид.

Она и говорила ему, хоть и громко, но постным голосом без чувства в словах:

— Неумение своим ты госпоже докучаешь. Беспечный ты кучер.

Здоровенный мужик ростом едва ли не выше Волкова и уж точно толще его, разъевшийся на хозяйских хлебах, втягивал голову в плечи, словно его хлыстом ожгли. Морщился и вздыхал, как мог старался объезжать ямы, чтобы только не злить лишний раз важную госпожу Агнес. Ту самую Агнес, которою год назад рыцарь нашел в трактире в Рютте, когда она мыла там заблеванные полы и грязные столы.

* * *

Максимилиан, сын Карла Брюнхвальда, что со штандартом Волкова ехал в голове колонны, обернулся и крикнул отцу и рыцарю, что ехали на десять шагов после него:

— Господа, замок!

Брюнхвальд и Волков, занятые беспредметным разговором подняли головы, поглядели туда, куда указывал юноша. Они за день видели много замков, наверное четыре, не меньше, но этот замок, несомненно принадлежал Его Высочеству.

Маленберг стоял на скале, возвышался над лесом. Родовой замок дома Ребенрее был виден из далека.

— Надо бы добраться до него до темна, — сказал кавалер.

Очень ему хотелось, что бы герцог увидал его отряд.

— Успеем, — заверил его Карл Брюнхвальд и, обернувшись назад крикнул: — шире шаг, ребята. Скоро постой. Вон у того замка встанем.

* * *

А кругом было на удивление хорошо. Поля со всходами, луга, кони пасутся, коровы. Дома мужиков вовсе не хибары. Побелены, крепки. Кирхи не бедные. Коров вокруг много, на каждом клочке земли вдоль дорог, там, где есть трава — корова. Ветряки мельниц то тут, то там. Богатая земля, богатая. Одно слово — родовой домен герцога. И великолепный замок на горе. Замок новый, крепкий, высокий, как скала, красивый. Брать его — только зубы ломать, на горе стоит, вокруг него даже пушек не поставить. Разве только предместья пограбить. В общем, все здесь хорошо и красиво. Видно, ни разу сюда еретики с войной не доходили.

* * *

Как стали ближе подъезжать к замку, навстречу им рысью прискакали два господина. Ретивые, но вежливые. Сначала у Максимилиана спросили, чей стяг он держит. Строго спрашивали, но без грубости. А как он им сказал, так они подъехали к Волкову и Брюнхвальду. Поздоровались, представились и спросили, зачем это они ведут столько добрых, оружных людей к замку Его Высочества.

— Это рыцарь божий Фолькоф, — за Волкова сказал Брюнхвальд, — а то люди и офицеры его. Идет он к замку Его Высочества, так как барон фон Виттернауф звал его, чтобы герцог мог наградить рыцаря по его заслугам.

Один из господ сказал тогда:

— Станьте под замком, там постоялых дворов довольно, и велите людям вашим вести себя смирно, простой люд не обижать и ждать, когда принц вас пригласит.

Брюнхвальд, видно собирался ему ответить, что они и не думали этого делать, чай не разбойники, но Волков его опередил и сказал:

— Так мы и поступим. Предайте Его Высочеству, что я в смирении жду его аудиенции. И передайте барону фон Виттернауфу, что я прибыл.

— Мы все передадим, — обещали господа и уехали в замок.

Под горой, на которой стоял замком, было большое село, да и не село уже, скорее город, просто без стен. Город, да и только. И дома у него каменные, и ратуша большая, рынки, церкви. Чем не город? Там постоялые дворы были. А один и вовсе не плох. Волков снял комнаты всем своим офицерам. И Бертье, и Рене, и Брюнхвальд были комнатами довольны. Солдаты, по разрешению хозяина, за малую плату расположились в палатках на скошенном поле возле села. Они ставили котлы с бобами на огонь, резали двух баранов, что купил им кавалер, пили пиво и ели свежий, белый хлеб. И все были довольны. Все, кроме Агнес.

А чего ей быть довольной? Комнату господин ей снял маленькую, с узкой кроватью и без стола. Столоваться ей внизу велел со всем постоялым людом. А ее служанку Астрид так и вовсе оправил спать в людскою со всякой сволочью, с лакеями и холопами. Авось, не барыня. Госпожа Агнес хотела по лавкам хорошим пройтись, слава Богу, они тут были. Она видела из кареты хороший лен, да еще и шелковую лавку. Так господин денег не дал. Отчего же ей быть в добром расположении духа? Так и ходила по трактиру после ужина злая. Встретила в коридоре Максимилиана. Говорить с ним хотела, да он убежать норовил, говорил, что по делам господина старается. Так от злобы она ущипнула его за щеку. Сильно. А он взвизгнул, отпихнул ее и убежал. А она посмеялась немного, хоть чуть развеселилась и пошла Ёгана искать. Решила отчитать его за нерадивость и неумение водить карету.

Не нашла, пошла в покои господина, а там с ним мужчины за столом. Офицеры. Ей очень нравилось, что эти господа всегда вставали и кланялись ей, когда она входила в комнату, шурша своими дорогими платьями. Все вставали, только кавалер не вставал, говорил с ней неучтиво. А мог и вовсе, коли в дурном духе был, из-за стола ее выпроводить бесцеремонной фразой: «Спать ступай, к себе иди».

Все ее чтили, все ей кланялись, и господа, и холопы, даже те, кто видел ее первый раз, а он как со служанкой с ней говорил. Или еще хуже, как с ребенком. И еще при людях небрежно протягивал ей руку для поцелуя. И она целовала эту руку с поклоном. И в этот момент сама она не знала, нравится ли ей при людях ее целовать или злится она на него за такое унижение. Скорее, и злилась она, и нравилось ей. Все сразу.

Иногда он дозволял ей посидеть с ними за столом. Выпить вина. Но недолго. Затем всегда отсылал ее. И опять обидно отсылал, словно она была дите неразумное. А она вовсе не дите. Может, ей и интересно было поговорить с господами офицерами. И блеснуть званиями своими. Увидеть в их лицах удивление и восхищение. Зря она, что ли, книги читала одну за другой. А господин говорить ей не давал, гнал ее безжалостно. Или шутливо спрашивал господ офицеров, не знают ли те кого, кто взял бы Агнес замуж. Те отвечали, что таких богатеев среди своих знакомых не знают и что госпоже Агнес в мужья пойдет только граф, никак не меньше. И тогда господин говорил, что графов он не знает и за неимением таких выдаст ее, наверное, за Сыча или Ёгана. И тут следовал смех.

Солдафоны, чего от них взять.

И вот от этого она уже точно на него злилась. Краснела и говорила ему слова негрубые, но тоном дерзким, отчего все мужчины смеялись от души еще больше, и кавалер ее выпроваживал прочь. Вот и в этот вечер в постоялом дворе Волков и офицеры посмеялись, и он опять выгнал ее из-за стола. Она выпила вина и была зла, раскраснелась, даже стала хороша собой. Вскочила и убежала, как обычно, даже не пожелав ему спокойного сна, а после нее Брюнхвальд, Рене и Бертье тоже откланялись и пошли по своим комнатам.

Трактирные лакеи быстро убрали посуду и остатки ужина со стола, ушли. А Ёган взялся смотреть одежду господина. Приговаривая:

— Это чистое. И это чистое. И это еще поносите.

— Ты не забывай, что завтра меня может герцог звать, не дай Бог у меня одежда грязная будет, — напомнил ему Волков.

— Все, что нужно, сейчас прачке снесу, ждет она, — обещал слуга, — сапоги вычищу, завтра будете сами как герцог.

— Туфли тоже приготовь, может, в туфлях пойду, — задумчиво произнес кавалер и добавил, — сундук мой дай.

Ёган бросил копаться в тряпках господина и приволок к столу тяжелый сундук.

Волков достал из кошеля ключ и отпер его. Откинул крышку. Сундук был железный, кованый, с хитрым замком и очень крепкий. Внутри было много отделений, но занято всего три. Одно, самое большое, занимал мешок синего бархата, в котором лежал голубоватый стеклянный шар. Его кавалер трогать не стал. Он не любил эту вещь и без необходимости даже не прикасался к ней.

А вот все остальное из сундука достал, выложил на стол.

И теперь перед ним на столе лежал, расплываясь от тяжести, большой суконный кошель и кожаный плоский кошель для важных бумаг. Там был имперский вексель на тысячу с лишним монет. Он его и доставать не стал, проверил, на месте ли, и все. А вот из холщевого кошеля содержимое он вывалил на скатерть.

Золото! Никакого серебра, только золото!

Он и так знал, сколько у него этих славных монет, но решил еще раз пересчитать их. Стал раскладывать их столбиками. Гульдены, флорины, тяжелые цехины, флорины папской чеканки, эгемские кроны, королевские экю и даже старинный «пеший франк». И самые ценные из всех, тяжелые дублоны. Четыреста две золотых монеты. Волков не мог сказать точно, но приблизительно они стоили восемнадцать тысяч талеров Ребенрее. А значит, все двадцать тысяч талеров Ланна и Фринланда. Да, это были хорошие деньги. Очень хорошие. И все это он заработал всего за один год. Год был, конечно, непростой, но и награда была намного больше, чем он заработал за двадцать лет в солдатах и гвардии. В разы больше.

И это не считая векселя, кое-какой брони, аркебуз и арбалетов, что лежат у него в доме в Ланне. А еще кусочек земли в Ланне с кузницей. А еще карета, хорошие кони. Да-да, еще и серебришко в кошельке. Там монет полторы сотни. Не меньше. Черт, еще пушки! Три пушки, что он вывез из Ференбурга, они тоже стоят больших денег. И все это не считая связей и знакомств, которыми он оброс. Несомненно, Бог был к нему милостив и воздал ему по делам его, хотя и нелегко ему все это далось. И это еще не все, завтра он получит то, о чем мечтал всегда, с самых первых времен в солдатах.

Да, он мечтал о земле, всегда мечтал. Он заразился этой мечтой от офицеров, у которых служил в молодости. Все они до единого, всегда копили деньги, и копили только на одно. А придворные, он насмотрелся на них в годы своей гвардейской службы, готовы были на любые подлости и на самоубийственные безрассудства, только чтобы сеньор дал им землю. Все эти твердые, жесткие, жадные люди мечтали бросить свое ремесло или удалиться от двора, как только накопят достаточно денег на клочок земли. Земли с мужиками, чтобы больше никогда не нуждаться. Чтобы до конца дней своих быть господином. И умереть господином.

И Волков тоже заболел этой болезнью. Думал о земле всегда: длинными ночами в караулах, и стоя в конце штурмовой колонны с арбалетом в руках, и на привалах, экономя деньги в кабаках, и торгуясь с маркитантками, он все время копил. Все это время мечтал о земле. И вот теперь эта мечта была совсем рядом. Если, конечно, барон Виттернауф его не обманул. Нет, он не обманет, не посмеет. Барон стал его уважать, может даже побаиваться, после того, как Волков на его глазах ловко и хладнокровно разбирался в тюремных подвалах Хоккенхайма с тамошними хитрыми и злобными ведьмами.

Нет, барон сделает все, что обещал. Если, конечно, герцог не будет против и даст обещанную землю. И тогда… Тогда деньги ему будут кстати. Вряд ли ему дадут очень хорошую землю, никто не будет раздавать добрую землю с мужиками. Дать-то дадут, но или земля будет плоха или мужиков на ней будет мало. Мало того, еще и потребуют, что бы спасибо говорил до самой смерти. И служил. Ну и черт с ними, лишь бы дали, лишь бы не обманули. А уж он как-нибудь поднимет ее. Тут Волков в себе не сомневался.

— Лишь бы дали. — произнес он, сгребая золото в кошель.

— Это вы про что? — полюбопытствовал Ёган.

— Да про землю, может, герцог мне земельки даст, — сказал кавалер.

— Земля! — слуга замер с новым колетом господина в руках. — Земля — это очень хорошо. Особенно если с мужичьем.

— А на кой черт она мне без мужиков.

— Это да, — соглашался Ёган. — Это да, только вы и без мужиков берите, не отказываетесь.

— Брать?

— Обязательно. Если крепостных не будет, так свободные набегут, безлошадные да безземельные. Лошадок им купим, покос выделим, лужок какой дадим под козу, оброк честный положим, опять же, дозволим хворост собирать, глину жечь, запруды на ручьях под рыбу ставить, обязательно мужички набегут. А если скажем, что первые пару лет без барщины будут жить, так и много набежит. Лишь бы земля была не камень, да не болото.

— Думаешь, справимся? — спросил Волков в первый раз наверное, всерьез рассчитывая на своего слугу.

— Эх, господин, — растянулся в улыбке Ёган, — вы думайте, как мечом махать да ведьм палить, а в мужицком деле я разберусь. Всю жизнь им занимаюсь.

— Ладно, — Волков вздохнул и захлопнул сундук и запер его на ключ. — Давай спать, на рассвете встанем.

— Давайте, господин, — согласился слуга, — сейчас только вещи к прачке занесу и тоже лягу.

Он ушел, а кавалер запер дверь и завалился в кровать. Кровать была далеко не так хороша, как кровать, на которой он спал в Хоккенхайме. Но человеку, который много лет своей жизни проспал на солдатском тюфяке или на земле, и такая кровать — счастье. Хоть и волновался он, хоть и думал о завтрашнем дне, но заснул сразу, как и положено бывшему солдату.

Глава 2

На заре он просил себе завтрак в покои. Пригласил офицеров, а Максимилиана послал в замок, узнать, когда курфюрст его примет.

Еще в Хоккенхайме Волков безвозмездно выдал Рене и Бертье деньги, видя их бедственное положение. Он считал укором себе, что его офицеры ходят в разорванных солдатских башмаках и что колеты у них в локтях и на манжетах протерты. А на их шляпы он и вовсе смотреть не мог. Оттого и не поскупился, выдав им в подарок по пять талеров. Тогда денег у него были сундуки целые. Пока их попы не отняли. И если взрослый и взвешенный Арсибальдус Рене деньги потратил с толком и теперь выглядел вполне прилично, хоть и небогато, веселый и голосистый Гаэтан Бертье деньги потратил как минимум оригинально. Вместо нового колета, он купил себе рубашек с тончайшим кружевом, вызывающе красные сапоги выше колен и роскошный алый кушак. И теперь поверх растрепанных в нитки манжетов и воротника у него торчали роскошные кружева. А видавшие виды широченные зеленые панталоны никак не гармонировали с красными сапогом и кушаком алого шелка. Ничуть не смущаясь, этот диссонанс он решил с солдатской простотой, он напялил на себя свою кирасу. Рубленую и кое-где мятую, но начищенную до зеркального блеска.

Как ни странно, но Рене и Брюнхвальд также явились к завтраку в кирасах. Чуть подумав, Волков решил, что это даже неплохо. Он, конечно, пойдет на прием без доспехов, но эти кирасы подчеркнут этакую бравость его людей. Правда, надеялся кавалер, что веселый Бертье не осмелится при герцоге надевать свою рваную шляпу.

И когда они ели молодой сыр, топленое молоко, белый хлеб и окорок, прибежал Максимилиан и рассказал им:

— Поначалу меня в замок не пускал сержант, — юноша с трудом переводил дух, — но как я сказал, что меня послали вы и что вас пригласил барон, так сразу пустили и сказали, где найти барона. Думал, барон еще спит, а он не спал, я ему сказал, что вы ждете дозволения герцога, а он сказал, что ждать не нужно, а нужно через час прийти к его обеденному залу, пока герцог завтракать будет, и тогда он вас представит.

— И все? — спросил Волков, чувствуя, что от волнения начинает гореть лицом.

— Нет, еще сказал, что вопрос ваш у него решен, — проговорил Максимилиан. — И чтобы вы не волновались. Сказал, что все будет по уговору.

— А что же за вопрос? — пылкий и шумный Бертье даже усидеть не мог на стуле, вскочил. — Ну, кавалер, расскажите!

Волков не говорил офицерам о награде, вернее, говорил, что награда будет, но не говорил им, какая именно. Даже Брюнхвальду, кажется, про землю не говорил.

— Узнаете, господа, — ответил он с напускным спокойствием, хотя у самого кипела кровь от волнения. Просто он вида не показывал. — Придет время, и узнаете.

Кавалер даже смог улыбнуться.

— Вот какой же вы холодный человек! — восхитился Бертье.

— Хладнокровие очень важное качество для офицера, — нравоучительно заметил ему Рене. — Вам, Гаэтан, есть чему поучиться у кавалера.

Но Волков только показывал, что он спокоен. На самом деле он волновался. Так волновался, что расхотел заканчивать завтрак, и, чтобы избавиться от гостей, крикнул:

— Ёган, подавай одеваться.

Гости тут же встали и пошли из покоев, а Ёган принес от прачки чистую и лучшую одежду господину. Кавалер оделся, стал осматривать себя, пока слуга держал для него зеркало. Колет, шитый серебром, был изумителен, панталоны в меру широки, из бархата. Сапоги решил не надевать, до замка недалеко, поедет в туфлях, авось грязи нет, не запачкается.

Перед тем, как ехать, он решил взглянуть и на своих людей, и был ими доволен. Даже неряха Сыч, и тот был чист и брит. А уж Максимилиан и вовсе был образцовым знаменосцем. Видно, Карл Брюнхвальд проследил за тем как выглядит сын.

Так и поехали. Дорога была не крута, но все время шла в гору.

Волков и офицеры разглядывали замок герцога и пришли к выводу, что в нем легко можно разместить и тысячу солдат — так велик был замок. И все сошлись на мнении, что этот замок штурмом не взять и что просидеть под ним можно годы — и все будет без толку.

Мост был опущен, и решетка поднята. Едва Максимилиан крикнул, что едет кавалер Фолькоф, офицеры и люди его, сержант сразу отошел с дороги, пропуская их и указывая рукой:

— Езжайте к восточной коновязи. Там гости ставят коней.

Двор был велик и мощен ровным камнем. На удивление чист. Даже под коновязями было чисто, словно лошади сами разумели чистоту. Такой чистоты Волков не видал ни при дворе де Приньи, ни при дворе архиепископа. Остальных тоже поразило это. И стены были выбелены, двери чистые, словно новые везде.

Тут же во дворе их встретил мажордом. Неюный муж солидного вида и с большой тростью, что была завершена серебряным набалдашником. Кроме серьезной трости о важности этого человека говорила не только добрая одежда, но и золотая цепь гульденов на двадцать.

— Я прибыл по приглашению барона фон Виттернауфа, — сказал Волков, бросая повода Сычу.

— Барон дожидается вас, — с едва заметным поклоном величаво отвечал мажордом.

— Ишь ты, серьезный какой, — тихо сказал Ёган, — и не поклонится даже толком.

— И не говори, боится, спина переломиться, — согласился с ним Сыч, с интересом разглядывая цепь мажордома. — Вон сколько золота на себе носит, важная видать птица.

Они с Сычем так и остались при лошадях.

А всех остальных мажордом жестом пригласил следовать за ним. И все пошли. Шел он подлец так, что Волков едва поспевал за ним, непросто ему было хромать по высоким и вычищенным ступеням. Да еще если они не кончались. Подъем — коридор, подъем — коридор. Подъем — длинный коридор. Кавалер покрылся испариной, сжал губы в нитку. Ногу на ступенях стало выворачивать, словно он уже целый день ходил, становился он на нее все тяжелее. Но просить мажордома не спешить он не хотел. Не к лицу рыцарю божьему выглядеть немощным. А вот по шее мажордому он дать хотел. Но вряд ли бы это вышло, угнаться ему за ретивым мужем не было никакой возможности. Да и догони он его — сдержался бы. Ничего, он потерпит, не для того он здесь, чтобы слуг герцога задирать. Вот и шел он за мажордомом, сопя и стискивая зубы. Терпел боль в ноге и обиду в сердце.

Наконец, они пришли. Наверное, на четвертом этаже замка, в гулкой зале, с большим столом и огромным камином, мажордом остановился у больших дверей. Трижды стукнул в них посохом.

— Рыцарь Фолькоф к вам, барон! — звонко крикнул он.

— Проси, — донеслось из-за двери.

Волков подумал, что и герцог там, за дверью, быстро вытер пот с лица и пошел к двери, стараясь не хромать сильно. Мажордом услужливо открыл ему дверь, хотя это и должен был делать лакей.

Жестом пригласил его войти, бесцеремонно останавливая всех господ офицеров, что собирались следовать за кавалером.

Те послушно остановилась. Стали разглядывать гобелены на стенах. А Бертье не постеснялся, взял стеклянный кувшин со стола, потряс его и радостно сообщил:

— Господа — вино!

Рене, Брюнхвальд и Максимилиан ничего ему не ответили и смотрели на него осуждающе. Бертье вздохнул и поставил кувшин на стол.

Барон, как увидал кавалера, так встал из-за стола и развел руки для объятий, словно встретил старого друга.

— Кавалер, ну вот вы и добрались сюда. Рад вам, рад.

Они обнялись. И Волков, отстраняясь от барона, вдруг увидал на нем золотую цепь, еще более тяжелую, чем была на мажордоме. Заканчивалась цепь медалью с изображением подковы. Волков удивленно глядел на медаль и, указав на нее пальцем, спросил:

— Обер-шталмейстер?

Они уселись за стол.

— Да, — расплылся в улыбке барон. — Его Высочество счел, что мои старания заслуживают награды. И теперь я Первый Конюший двора. Но вы не волнуйтесь, кавалер, ваши старания тоже не остались без внимания. Герцог и канцлер приняли решение, правда…

Барон замялся, немного сморщился, как от неудовольствия.

— Что? Говорите, барон.

— Был у вас недоброжелатель. И многое он сказал против вас.

— Это обер-прокурор, — догадался Волков, вспоминая лицо графа на суде в Хоккенхайме.

— Да, это граф фон Вильбург, дядя нашего герцога.

— И что же за упреки он приводил?

— И то, что вы чинили неправедный суд в Хоккенхайме, и то, что вы разграбили Ференбург, и то, что вы убили лучшего чемпиона герцога в нелепом поединке.

Волков молчал, хотя ему было, что сказать на каждое из этих обвинений. А барон продолжал:

— Но на все это у меня был ответ, и тогда граф Вильбург высказал тезу, которую мне парировать было нечем.

— И что же это за теза?

— Вильгельм Георг фон Сольмс, граф Вильбурга, сказал, что вы рыцарь Божий и человек курфюрста Ланна и Фринланда, доброго брата нашего герцога.

Волков помолчал и спросил:

— А они что, и вправду братья?

— Да какой там, — барон наклонился к Волкову и зашептал, — курфюрст Ланна и Фринланда урожденный Руперталь. Это древний род из старых дюков такой же, как и Бюловы или Филленбурги. В общем, все родовитые курфюрсты, чей род, хоть раз занимал императорский трон. Ребенрее ни разу не сидели на этом троне. А имя предков нашего герцога Мален. Двести лет назад о Маленах и не слышал никто. Имя Ребенрее они носят всего сто пятьдесят лет, — он поднял палец вверх: — Но не вздумайте это где-нибудь упомянуть, сразу наживете себе десяток влиятельных врагов.

Кавалер кивнул, и барон продолжил:

— В общем, мне нечего было ответить графу по поводу вашей преданности архиепископу Ланна. И герцог с канцлером сказали, что примут решение, поговорив с вами.

— И когда они хотят поговорить со мной? — спросил Волков, мрачнея.

Никогда, никогда и ничего не проходило в его жизни гладко.

— К концу завтрака, ко второй перемене блюд. То есть сейчас.

Барон встал, и Волков с трудом поднялся со стула. Ну, хоть не пришлось ждать. И то хорошо.

Глава 3

Они вышли из комнаты, вышли из богатой залы, захватив с собой всех пришедших с Волковым, и направились к столовой герцога. А путь к ней вел через длинный балкон, что тянулся на четвертом этаже замка вдоль восточной стены. Барон не спешил, как мажордом, видимо, из чувства такта, и Волков был ему благодарен.

Он все больше проникался расположением к этому человеку.

А на балконе, чем дальше они шли, тем больше было важных людей. Нобили, влиятельный горожане, придворные — они стояли группками и с интересом наблюдали за Волковым и его офицерами. Если кавалер глядел на них, то эти господа ему слегка кланялись, он так же отвечал им поклоном. А барон улыбался и кланялся всем. Видимо, знал тут каждого. Когда Волков и сопровождавшие его офицеры проходили, господа начинали шептаться им в след. А в конце коридора так и вовсе было не протолкнуться. Там стояли молодые люди, разодетые в меха, шелка и бархат, их пальцы были в золоте, и уже с десяти шагов кавалер почувствовал запах благовоний и духов. Все до единого были при оружии. У всех модные мечи с затейливыми гардами. Да и кинжалы у многих. Эти господа на вид были столь же прекрасны, как и опасны. Волков служил в гвардии герцога да Приньи, он знал, что это за люди. Они везде были одинаковыми. Только назывались по-разному, где-то они звались Молодым двором, где-то просто Выездом, а кое-где Чемпионами или Ближними рыцарями. Это были безземельные младшие сыновья, вечные участники рыцарских турниров, дуэлей, интриг и убийств. В общем, беспринципная, жадная свора опасных людей, которые ждут ласки синьора, ждут, что им выпадет удача и сюзерен даст им землю за какое-нибудь грязное дельце, или же им удастся выгодно жениться. В общем, опасная сволочь. От таких господ кавалер желал держаться подальше. Он старался пройти, даже не взглянув в их сторону. Так бы все и вышло, господа рыцари учтиво расступались перед бароном, который, видимо всех их знал. Если-бы один из них вдруг не сказал, обращаясь к Волкову:

— Извините, добрый господин, но ваше лицо, кажется мне знакомым. Мы нигде не встречались?

Всем пришлось остановиться, даже барону. Кавалер сразу узнал этого господина, но говорить с ним ему совсем не хотелось, он ответил:

— Наверное, мы встречались на юге. Я провел там двенадцать лет.

— Да нет же, я там не бывал, — продолжал молодой господин. Он нахмурил брови, вспоминая и не очень-то вежливо указывая на Волкова пальцем. — Вы, кажется, коннетабль из Рютте. Точно, вы служите у барона фон Рютте.

Волков не мог вспомнить имени этого господина, но несомненно помнил его лицо, он был одним из тех, кто приезжал в Рютте еще с двумя мерзавцами его убить. Он стоял и думал, что бы этому человеку ответить. Скорее всего, это была бы колкость, но ему не дал ее произнести барон:

— Господа, — громко сказал он, — этот добрый человек божий рыцарь Иероним Фолькоф. Он прибыл сюда по приглашению Его Высочества, чтобы получить награду, что он заслужил деяниями своими в Хоккенхайме.

— А, так это вы тот самый ловкач, что палил баб в Хоккенхайме? — язвительно поинтересовался один из рыцарей, высокий молодой красавец в роскошном берете с дорогим пером.

Его вопрос был встречен остальными господами с интересом и весельем.

А кавалер расценил этот вопрос как вызов. Ну а как иначе, слово «ловкач» в устах этого господина носило смысл уничижительный, даже презрительный. Безусловно, это был вызов. Вот только кавалеру не было понятно, этот господин хочет его проверить или хочет драться. И то и другое было возможно, от этих господ всего можно было ожидать. И теперь этот человек с вызывающей улыбкой ждал от него ответа.

И остальные заметно посмеивались. Тоже ждали, пребывали в любопытстве. На их благородных лицах играли надменные улыбки, усмешки, светились высокомерие и интерес. Но Волков знал, что им ответить. Никогда, да благословен будь Господь, что научил его читать, никогда он не лез за словом в карман. Глазами он нашел того, кто задал ему этот вопрос, сделал к нему шаг и спросил у него вкрадчиво:

— А не из тех ли вы господ, что мнят себя ведьмозаступниками?

— Что? — не понял сразу сути вопроса молодой господин, только что считавший себя удачным шутником.

— Не из тех ли вы господ, что считают, что к ведьмам надобно проявлять милосердие?

Шутник молчал удивленно, явно не ожидал он, что разговор так обернется.

— А может, вы считаете, что Матери Церкви нужна реформация? — повысил голос Волков, все еще сверля взглядом молодого рыцаря. И делая еще один шаг к нему.

— Да нет же, — промямли тот в ответ. — Это была шутка.

— Шутка? Вы шутите над Святой Инквизицией, которая спасает верующих от козней ведьм и ереси? — кавалер оглядывался и видел, как с лиц рыцарей исчезают улыбки, и с внутренним удовлетворением он продолжал, обращаясь к барону:

— Горько мне видеть, что среди рыцарей курфюрста, опоры трона императора, есть люди, для которых Матерь наша Святая Церковь является объектом шуток.

— Не огорчайтесь, друг мой, — сказал барон, взяв Волкова под руку и погрозив молодым придворным пальцем, — это глупцы, повесы. Попрошу нашего герцога сделать им внушение. Распоясались. Пойдемте, пойдемте, друг мой.

Больше ни один из рыцарей не произнес им в след ни одного слова.

Когда Волков и его офицеры оказались в отдельной комнате, где лакеи суетились подносами и кушаньями, а дверь на балкон за ними затворилась, Бертье перевел дух и сказал:

— Фу, прошел между ними, словно штурм стены отбил.

— Да уж… — многозначительно поддержал его Рене.

— Не волнуйтесь, господа, — произнес Брюнхвальд спокойно, — кавалер Фолькоф владеет словом не хуже, чем мечом или арбалетом.

— И, слава Богу, а я уж думал, что дуэли не избежать, — сказал Бертье. — А то я стоял среди этих господ, как будто голый среди стаи волков.

— Да уж… — повторил Рене.

А Брюнхвальд только посмеялся тихо, и его смех кавалер расценил как похвалу.

А барон тем временем ушел в обеденную залу, но тотчас вернулся и сказал важно и громко:

— Его Высочество курфюрст Ребенрее соблаговолит принять вас немедленно, кавалер.

Волков оправил одежду, сжал и разжал кулаки. Вздохнул и шагнул в столовую залу, барон сразу зашел за ним и прикрыл дверь.

* * *

Удивительные окна под потолок пропускали в залу много света. Там пахло кофе. Редкое зелье в этих северных краях. За столом, уставленным кушаньями, сидел один человек. Одет он был на удивление просто. Менее богато, чем лакей, стоявший за его спиной и намного менее богато господина в мехах, поверх которых лежала тяжелая золотая цепь. Господин в мехах и золоте читал сидевшему за столом документы ровно до той секунды, пока в залу не вошел Волков.

Чтец остановился и уставился на вошедших. Волков низко поклонился человеку, что сидел за столом. Лицо у того было выразительное. Глаза навыкат и внимательные. Нос, длинный нос был фамильным знаком Ребенрее. Даже дамы этого рода не могли избежать этой характерной родовой черты. А еще эта фамилия плохо переносила оспу. Болела этой болезнью тяжело. Вот и лицо герцога было изъедено этой болезнью.

— Рыцарь Божий, хранитель веры, коего многие заслуженно зовут Инквизитором, Иероним Фолькоф. — Представил Волкова барон.

Герцог и господин в мехах поклонились ему в ответ. Вернее, господин поклонился, а герцог выразил свою благосклонность милостивым кивком.

Барон начал расхваливать кавалера, говорил, что рыцарь, принял близко к сердцу то положение, в которое попал двор, и сделал все, что было можно, чтобы положение сие не усугубилось.

Он говорил и говорил, нахваливал, Волкова, рассказывал, что он претерпел, в Хоккенхайме, а герцог тем временем встал и, подойдя к Волкову вплотную, заглянул ему в лицо и спросил негромко:

— Так это вы убили моего лучшего рыцаря?

Барон замолчал. В зале стало тихо. И только кавалер стоял напротив герцога. Лицом к лицу. Мог, конечно, кавалер начать спрашивать мол, кого, когда. Но это было бы глупо и низко, словно он юлит и боится. И он ответил просто:

— На то была воля Божья.

— Божья? — на изъеденном оспой лице герцога появилась недобрая улыбка.

— Не я искал ссоры. Не я приехал к нему. — твердо сказал Волков. — Он искал меня.

— А арсенал, что вы разграбили в Ференбурге, тоже искал вас? — продолжал улыбаться курфюрст. — А храм там же тоже вас искал?

— Раку из кафедрального собора Ференбурга я забрал по велению епископа Вильбурга. Он дал мне денег и велел собрать людей, чтобы сделать это. А арсенал города я не грабил, я отбил его у рыцаря Левенбаха, врага вашего, и рыцаря этого я убил. В моем обозе его шатер. А то, что люди мои взяли себе что-то из арсенала, так пусть лучше им достанется, чем врагам Господа, еретикам. К тому же, одну пушку, отличную, новую полукартауну из хорошей бронзы через офицера вашего, я предал Вашему высочеству.

Герцог обернулся к господину в мехах и тот подтверждающее кивнул: «Да, было такое».

Курфюрст понимающе кивнул пару раз и сделал рукой жест: «Давайте, несите сюда».

Тут же господин в мехах взял со стола подушку черного бархата, та была покрыта шелковой тряпицей. Он сдернул тряпицу и понес ее герцогу. Волков сначала не мог понять, что там, а потом и разглядел: на черной подушке сияла белым цветом роскошная серебряная цепь из красивых медалей. С гербом дома Ребенрее в конце.

— Склоните голову, — тихо сказал барон.

И Волков наклонился. А герцог взял цепь с подушки и надел ее на шею кавалера. Вроде, и цепь та была великолепна, и стоила только в серебре, без работы, талеров пятьдесят, но все-таки думал кавалер, слоняясь еще ниже в поклоне, что денег из Хоккенхайма герцог получил столько, что и на золотую мог расщедриться.

Да, золотая цепь ему очень бы пошла.

А герцог тем временем вернулся за стол и заговорил:

— Барон уверяет меня, что вы и впредь будете полезны дому Ребенрее, мой канцлер тоже так считает.

Господин в мехах опять кивнул головой соглашаясь.

Барон взял в руку удивительную белоснежностью чашку с черно коричневой жидкостью.

А курфюрст продолжил:

— Они полагают, что лен будет хорошей платой за ваши деяния. Готовы вы принять лен и стать моим вассалом?

— Для меня великой наградой была бы и чашка кофе из ваших рук, Ваше Высочество. А уж земля, так будет для меня неискупимым долгом перед вами, — смиренно сказал Волков.

Все присутствующие, включая герцога, засмеялись. И герцог после этого сказал:

— Что ж, раз так, то и тянуть не будем. Канцлер уже подготовил бумаги и согласовал с нами землю, что вы получите.

Кровь зашумела в его ушах. Господи! Кажется ему это, сон это или явь? Кавалер едва не покачнулся. Не злая ли это шутка? Не шутят ли эти господа над ним? Он растерянно глядел то на герцога, то на канцлера, то на барона. Те улыбались ласково ему и были доброжелательны. Ни в чем не видал кавалер подвоха. Неужто все наяву?

Черт с ней, с цепью, пусть серебро, пусть ее совсем не будет, лишь бы не обманули с землей.

— Если вы согласитесь принять мое старшинство, мою синьорию, — продолжал курфюрст, — то дело за малым, остается только принести присягу.

— Ваше высочество, я готов принести ее прямо сейчас, — с трудом и сипло произнес кавалер.

— Нет, кавалер, — тут же сказал канцлер, — все должно быть по правилам. Для клятвы мы подготовили часовню, там, перед святыми образами, вы и будете клясться. Святые отцы и рыцари свидетели ждут нас.

— Я готов, — повторил Волков, взяв себя в руки и переборов волнение.

— Так не будем тянуть, — сказал герцог, вставая, — у нас сегодня еще много дел, не так ли, канцлер?

— Именно, — согласился господин в мехах и золоте.

Глава 4

Как и все в этом замке, часовня была светла и чиста. И поп был чист и благочинен. И служки, и даже мальчишки из хора были благовидны. В часовне не было амвона и не было кафедры, сразу перед образами расстелили ковер, на ковре стояло кресло, оббитое в цветах дома Ребенрее. Тут же перед ним лежала подушка. А народу в небольшую часовню набилось много, человек тридцать или сорок даже, разве всех сочтешь. И брат Ипполит каким-то образом сюда проник, стоял едва ли не в первом ряду. Осеняя святым знамением кавалера исподтишка. Офицеры, что пришли с кавалером, стояли в задних рядах, их ему видно не было. Сам он стоял рядом с попом, и поп ему что-то говорил милостиво улыбаясь. Волков, убей Бог, не понимал ни слова. То ли от духоты, что была в часовне, толи от волнения. Он только кивал согласно и старался усмирить в себе кровь, что приливала к лицу и шумела в ушах. Но все тщетно. Разве можно быть спокойным человеку в такую минут.

Карл Оттон Четвертый герцог и курфюрст Ребенрее пришел в часовню в одежде, которую можно считать официальной. Только он, кроме попа, был в головном уборе, богатом берете черного бархата. Но его герцогу сняли, водрузив на голову небольшую, корону из золота. Сам он был в длинной собольей шубе, подбитой горностаями, поверх которой висела тяжелая и старая золотая цепь.

Гул в часовне сразу стих, как только он приклонил колено пред образами, перекрестился, поцеловал руку попу и сел в свое кресло. Канцлер встал рядом. А сразу за спиной у Волкова появился человек.

Стало тихо. Поп стал читать молитву. Читал расторопно, но внятно и хорошо. Все слушали, и где было нужно, крестились. И соглашались с попом: «Амэн».

Затем, красиво запел небольшой хор, и как только он стих, поп нараспев сказал, глядя на Волкова:

— Кто ты, человек добрый? Как нарекли тебя, и чьей ты семьи? Говори, как перед Господом говорить будешь, без утайки и лукавства или подлости.

— Назовите имя свое, — прошептал человек, стоявший за кавалером почти ему в ухо.

— Имя мое Фолькоф, а нарекли меня Иеронимом, — твердо, почти без волнения сказал он, он не хотел говорить другого.

— Имеешь ли ты достоинство, что дается по рождению, или берется доблестью? — продолжал поп.

— Говорите, что вы рыцарь, — шептал человек за спиной.

— Я рыцарь Божий. Достоинство рыцарское возложил на меня архиепископ Ланна.

— Подайте мне меч свой, — сказал поп. — Пред сеньором на клятве без оружия будьте.

Человек за спиной произнес:

— Отдайте слуге Господа меч с ножнами вместе.

Волков быстро отвязал ножны с мечом от пояса и передал их священнику.

— Ступайте сюда, — пригласил его канцлер, после этого указывая место на ковре перед троном.

И он собственноручно положил подушку у ног герцога.

— Поставьте колено на подушку, — шептал человек за спиной.

Волков подошел к подушке и не без труда опустил на нее колено здоровой ноги. Теперь он стоял пред герцогом на колене.

— Сложите руки в молитве, — шептал человек за спиной.

Волков повиновался, он сложил ладони перед собой, словно молил Бога.

И тогда герцог взял его ладони в свои руки, крепко сжал их и спросил, громко и четко выговаривая слова:

— Скажи мне, рыцарь, перед лицом других рыцарей, и нобилей, и других свободных людей, принимаешь ли ты мое старшинство?

— Громко скажите: «Принимаю», — послышался шепот за спиной.

— Принимаю! — повторил Волков.

— Принимаешь ли мой сеньорат над собой?

— Скажите громко: «Принимаю».

— Принимаю!

— Скажешь ли ты без утайки при других рыцарях, нобилях и при свободных людях, что я твой сеньор?

— Скажите: «Вы мой сеньор».

— Вы мой сеньор! — повторил кавалер.

— Клянешься ли, что будешь чтить меня как названного отца или старшего брата?

— Повторите дословно, — шептали из-за спины.

— Клянусь, что буду чтить вас как названного отца или старшего брата.

— Клянешься, что по первому зову моему, придешь ко мне конно, людно, оружно и станешь под знамя мое.

— Повторяйте дословно, — говорил человек, но Волков уже не прислушивался к нему.

— Клянусь, что приду по первому зову вашему конно, людно, оружно и встану под знамя ваше.

— Клянешься не замышлять против дома моего, людей моих, замков моих? Не служить врагам моим?

— Клянусь, не замышлять против дома вашего, людей ваших, замков ваших. Клянусь не служить врагам вашим.

— Клянешься быть знанием и советом со мной? Клянешься, что не утаишь от меня знаний своих и поможешь советом своим.

— Клянусь быть знанием и советом с вами. Клянусь, что не утаю знаний от вас и поделюсь советом с вами.

— Клянешься, что будешь мечом и щитом моим?

— Клянусь, что буду мечом и щитом вашим.

— Примешь ли суд мой, как суд отца своего.

— Приму суд ваш как суд отца своего.

Герцог сделал паузу, заглядывая кавалеру в глаза, видимо остался доволен смиренным взглядом Волкова и продолжил:

— Верую клятвам твоим, ибо сказаны они рыцарем, перед рыцарями, нобилем перед нобилями и свободным человеком перед свободными людьми. — произнес герцог. Он встал. — И даю тебе в лен землю, что с юга и востока омывается быстрыми водами реки Марты и что зовется Эшбахтом. Или как ее еще зовут Западным Шмитцингеном. И так и будет до дня, что держишь клятву ты.

Среди собравшихся в часовне прошел ропот удивления. Но Волков ничего уже не слышал. Он завороженно повторял про себя название своей земли: «Эшбахт. Эшбахт». Как удивительно и приятно оно звучало.

— Встань, друг и брат мой, — сказал курфюрст. — Отныне, пусть все зовут тебя Иероним Фолькоф господин Эшбахта. А ты будь добрым господином и справедливым судьей людям Эшбахта.

Он помог Волкову встать и дважды поцеловал его в щеки. И громко проговорил, обращаясь к собравшимся:

— Господа, перед вами Иероним фон Эшбахт.

Люди зашумели, Бертье звонко и неподобающе громко для церкви кричал: «Виват». Но кавалер не слышал ничего больше.

Не слышал он и хоров, что запели «Осанну» по такому случаю, и как громко, почти над головой ударили колокола в его, видимо, честь. Он почти не отвечал на поздравления, только стоял истуканом и улыбался, слегка кивая головой. И повторял про себя всего одну фразу: «Иероним Фолькоф фон Эшбахт. Иероним Фолькоф фон Эшбахт». Как удивительно и красиво теперь звучало его имя.

Он очнулся от своего чудесного забытья, когда стоял уже во дворе замка, окруженный своими и чужими людьми, среди них все еще было много вельмож, и все тех же рыцарей Молодого двора. Один из молодых придворных кричал ему:

— Послушайте… — он видимо хотел польстить Волкову, — Эшбахт, с вашей стороны было бы невежливым не устроить пир.

Остальные, особенно молодые рыцари Выезда, громко поддержали предложение своего товарища.

Волков согласно кивал, хотя страшно не хотел ни тратиться, ни пировать с этими господами, он для вида соглашался, но тут же оговаривал пир и, слава Богу, у него была такая возможность:

— Добрые господа, прошу заметить, что вино и пиво на пиру подаваться не может.

— И что ж это за пир без выпивки? — удалялись вельможи и рыцари.

— Господа, господа, — кавалер поднял палец как в назидание, — пост господа, не будем про него забывать. Пост. Надеюсь, что среди нас нет таких, кто ради радостей мирских готов рисковать бессмертной душой?

Лица господ рыцарей сразу стали кислы. А Волков продолжал:

— Думаю, что хорошие бобы с луговыми травами, репа, нежирный сыр, будут уместны за столом даже в пост, или… — Он оглядел собравшихся, — или я клянусь, что устрою настоящий пир с вином и медом, и самыми дорогими кушаньями, но только после поста.

— Уж лучше дождемся конца поста, — разочарованно соглашались придворные. — Репу, да бобы, пусть мужичье жует.

А тут пришел слуга, очень кстати, и сообщил ему, что его ожидает канцлер. И этим он избавил кавалера от продолжения этого неприятного разговора с этими неприятными людьми.

* * *

Лакей, это не мажордом, лакей шел не торопясь, чтобы господин Эшбахт не морщился на каждой высокой ступени замка. Он привел Волкова к большой зале, в которой находился огромный стол и стеллажи с книгами. Там его ждал человек в мехах и золоте, звали его Рудольф фон Венцель, фон Фезенклевер канцлер его высочества. Правда, меха он снял, оставив на себе только золото. Он, несмотря на утро, уже поигрывал вином в высоком стакане. И увидав кавалера, заговорил, тон его был скорее деловой, чем приятельский:

— Проходите, Фолькоф, вина?

— Нет. Спасибо.

— Ну и прекрасно, — он жестом предложил Волкову пройти к огромному столу, что тянулся вдоль всей залы.

На столе расторопный молодой человек раскладывал карту.

Постучав по карте ладонью, фон Венцель произнес:

— Все это земля нашего господина, она обширна и местами богата.

А вот и ваша земля, — он ткнул в самый край карты перстом в хорошем перстне.

О, это было самое интересное, что только могло быть. Кавалер стал разглядывать свою землю.

— Ваша земля обширна, так как обширно не всякое графство, — продолжал канцлер. — Смотрите, — он водил пальцем, — с севера на юг, миль тридцать, день пути всадника. А с запада на восток полдня, не меньше, ну или чуть меньше…

— Мои владения огромны! — негромко произнес Волков, разглядывая карту с замиранием сердца. — не знаю даже, как и отблагодарить сеньора.

— Вам обязательно представится возможность это сделать, — заверил его фон Вецель, глядя на кавалера едва не с усмешкой, и продолжая, — владения ваши с востока через реку Марту граничат с Фриландом. Герцоги Фриланды семьдесят лет самонадеянно считают вашу землю своей и называют ее Западный Шмитценген.

Волков глядел на канцлера удивленно, и тот, заметив удивление, опять усмехнулся и продолжил:

— Река по низине поворачивает на запад, огибая вашу землю с юга, за ней, — он сделал паузу, и опять пальцем в перстне стал стучать по карте, — за ней свободные кантоны. Горцы.

— Еретики! — догадался Волков.

— Да, свободные кантоны стали прибежищем всем безбожникам, но и праведные люди там тоже живут.

Волков стал, кажется, догадываться. Не могло быть все гладко. Не могло! Ну, а с чего бы ему в лен дали такую большую землю. Столько лет он пытался отвязаться, убежать от войны, стать помещиком или бюргером или… да кем угодно, лишь бы больше не видеть оружия. Но его тянули и тянули назад, на коня и в доспехи. Его настроение сразу ухудшилось, он спросил мрачно:

— И моей земле, придется быть аванпостом на юге?

— Ни в коем случае, — твердо сказал канцлер, — слышите, ни в коем случае вы не должны враждовать с кантонами.

У кавалера камень упал с сердца. И он уточнил:

— То есть, мне не придется воевать?

— Только не с соседями, — канцлер положил руку ему на плечо и продолжал, — дом Ребенрее воюет двадцать лет, еще отец нашего сюзерена начал воевать, помогая императору, сначала в южных войнах, потом в войнах с еретиками. Дом оскудел, дом изможден, если все пойдет хорошо, то герцогу удастся расплатиться с долгами только через одиннадцать лет. И дорогой мой Эшбахт, самое меньшее, что нам сейчас нужно, так это то, чтобы какой-то вассал устроил нам новую войну с кантонами. Надеюсь, вы меня поняли?

— Я сам устал от войн, — сказал Волков. — И давно мечтаю хоть немного пожить в мире.

— Хоть немного пожить в мире, — повторил фон Венцель. — Да, да. О большем я и просить вас не смею, — улыбаясь, произнес канцлер.

Глава 5

— С запада от вас проживают два барона и несколько мелких владетелей, люди все хорошие, верные слуги нашего герцога. Один из них мой старший брат Георг фон Фезенклевер. Он будет рад хорошему соседу. Ну а на севере от вас земли графа фон Малена. Кстати, ваша земля входит в его графство. В случае войны сбор поместного ополчения проводит он, он же и дает оценку вам. Добрейший старик хлебосольный, но первый раз постарайтесь предстать пред ним бравым и во всей красе, очень он любит рыцарей и чтобы послуживцы у них были добрые, и кони, и доспех. Если есть возможность, прибудьте к нему в полном копье, он возлюбит вас как сына, тем более что с родными сыновьями у него долгие распри.

Кавалер понимающе кивал, он мог собрать полное рыцарское копье сам, выступая рыцарем. Хотя рыцарским копьем как оружием он не владел вообще. И не пробовал никогда даже. Коней, доспехов и оружия у него хватало. Вот только мужик Ёган никак не тянул на боевого послуживца, как и Сыч, разве что Максимилианом сошел бы за второго оруженосца, но кто их будет проверять под доспехом, если войны не предвидится. Все будут в хорошем доспехе, на хороших лошадях, с хорошим оружием. Как говорится, он прибудет к графу конно, людно и оружно. Четыре закованных в латы всадника — это, считай, копье.

— Но это только для показа? — уточнил Волков.

— Только для показа, покажитесь графу во всей красе и все, — подтвердил канцлер, — до графа доведены пожелания герцога, как и до вас — хранить мир всеми силами.

Кавалер кивнул. Это его устраивало. Но он уточнил:

— А не будут ли злы соседи, не будут ли покушаться? Вы говорили, что Фринланды считают эту землю своею.

Канцлер поглядел на него, как галдят на дитя неразумное, вздохнул и произнес:

— Дорогой мой Эшбахт, скажу вам честно, будь ваша земля богата, так иссушили бы они нас своими придирками. А ваша земля не богата, хоть и обширна. Пашен в ней мало, лугов и покосов немного, лесов тоже немного. Так, что вспоминают они о ней больше для острастки в переговорах, чем по делу. Не волнуйтесь, никто на вас не покусится.

Вот и новость. Он не нашелся, что сказать. Вот так вот. Земля у него обширна и бедна. Он сначала даже расстроился, услыхав это, но тут же одумался. Да как бы бедна она ни была, всяко и пашни есть и луга и леса, хоть всего этого и немного, но не отказываться же. Ничего-ничего, он хозяин рачительный, всегда был таким. Он и из малого сделает хорошо. Лишь бы… Да-да, самое главное он чуть не упустил!

— А мужики там в крепости? — спросил Волков. — И сколько их?

— Все в крепости, — ответил канцлер, но как-то странно. Вроде, даже отвернулся от кавалера. — Но сколько их, я сказать не берусь. Семь лет назад и пять лет назад еретики из кантонов дважды ходили на Мален, второй раз взяли его. И ходили через вашу землю. А потом там чума прошлась немилосердно, а прошлый год так и вовсе дождями все смыл, там вдоль реки, по востоку вашей земли болота стояли. И сколько там сейчас мужиков живет, не знаю. Поедете и посчитаете.

Волков был человеком недоверчивым. Столько раз его обманывали, уж научился. Кавалер потихоньку стал распознавать лицемерие, ложь или недосказанность. И теперь чувствовал, что канцлер ему не говорит правду.

— А отчего же у этой земли нет хозяина? — спросил он.

— Так был один человек. Дали ему лен три года назад. Звал его граф на смотр, не приходил. Говорил, что болен. А когда два года назад начался мятеж в Ференбурге, усмирить его надобно было, его позвал герцог, так он опять не пришел, сказал, что коня у него нет. Герцог и граф ему сказали о неудовольствии, а у него как раз и жена погибла, так он и вовсе бросил лен и уехал за реку, на юг, к еретикам подался.

Волков понимающе кивал и, когда канцлер, закончил он спросил:

— Значит, земля моя небогата?

— Дорогой мой Эшбахт, отчего же ей быть богатой, если земля ваша это предгорья. Камень повсюду, овраги от весенних вод. Но доход она может давать, всегда давала, хоть и небольшой.

Вот теперь канцлер, кажется, не врал. Небольшой так небольшой. Пусть так, Волков кивнул понимающе. Он был уверен, что справится, он не боится трудностей, он готов взять эту землю. Лишь бы мужички были. Тем более что, если там когда то был хозяин, может, и замок какой-никакой от него остался.

— До города Малена отсюда полтора дня пути, а от него еще полдня и граница ваших владений. — продолжал канцлер. — В Малене найдите имперского землемера Куртца, он поедет с вами и покажет вам всю вашу землю.

— Имперский землемер? — удивился Волков.

— Именно, все земли империи, что граничат с соседними государствами, всегда показывает имперский чиновник. Чтобы не было лишних споров и конфликтов с соседями. Императору, как и нашему герцогу, совсем не нужны сейчас лишние войны. Поэтому ваши владения вам и покажет имперский землемер. Вот письмо для него.

Канцлер протянул кавалеру свиток.

— А это вам, — он протянул Волкову еще один свиток, только с печатью и лентой, — это вассальный пакт, подтверждающий ваше владение землей.

Волков с поклоном взял свиток.

— Вы уже вписаны в реестр земли Ребенрее как землевладелец. И в вассальный статут нашего курфюрста. Езжайте, друг мой, владейте своей землей и помните главное — меньше всего сейчас дому Ребенрее нужны новые войны. Храните мир с соседями, какими бы они ни были. Кстати, будете в Малене — посетите Епископа Маленского, отца Теодора. Предобрейший человек. Передайте от меня поклон.

На том дело было и кончено. Иероним Фолькоф, рыцарь Божий и господин Эшбахта, забрал у канцлера свои бумаги и письмо к имперскому землемеру и откланялся. Вышел из залы, и еще постоял рядом с дверью. Перечитывал свой пакт. Рассматривал печати. И был, кажется, поначалу всем доволен. Но потом задумался.

* * *

Брюнхвальд и все остальные очень хотели знать, что делал кавалер Волков так долго у канцлера, но Волков сел на лошадь молча, и всю дорогу до трактира задумчиво молчал.

Никто его тревожить не решился, только когда он уселся внизу в общей столовой, а не пошел к себе в покои, Брюнхвальд отважился его спросить:

— Кавалер, отчего вы так задумчивы?

Волков положил пред ним на стол свиток, мол, читайте.

Брюнхвальд взял его с благоговением, прочел внимательно и сказал:

— Так отчего же вы грустите? Получи такой свиток, я бы благодарил Бога до конца дней.

Офицеры Рене и Бертье брали свиток и тоже читали, даже монах и Максимилиан заглядывали им через плечо, тоже желая знать, что там написано. Все были в восторге.

— Дьявол, что нужно сделать, чтобы получать лен? Я готов на все! — заявлял пылкий Бертье. — Да вот до сих пор случая не представилось. Ни разу мне никто такого не предлагал.

А вот серьезный и взрослый Рене молчал и шевели губами.

— Так чем же вы огорчены? — все не понимал Брюнхвальд, садясь за стол напротив Волкова.

— Ничем, добрый друг мой, ничем, просто задумчив я, — отвечал Волков, — отчего же мне грустить, разве от того, что земля моя велика, но не богата, оказывается, так пусть, мне много и не надо.

— А найдется ли на вашей земле место, где я мог бы поставить сыроварню, и выпас, где я мог бы пасти коров? На выгодных для вас, кавалер, условиях, конечно? — спросил Брюнхвальд.

— Сыроварню? — удивился Волков.

— Вы же знаете, что я женился недавно, и жена моя, Гертруда, держит сыроварню в городе Альк, — пояснил Брюнхвальд, — вы ж знаете мою жену?

— Конечно, конечно знаю, — все еще удивленно говорил кавалер.

— В городе, после суда, люди ей больше не рады, — невесело сказал Брюнхвальд, — мы решили продать сыроварню и уехать. Думали переехать в Ланн, там и поставить сыроварню, но глава цеха сыроваров Ланна сказал, что за вступление в цех нужно будет внести в цеховую казну пятьсот сорок талеров и платить в цех десятину. И это не считая городских налогов и налогов церковных. В общем, я подумал, что вы, может, не будете против, если я поставлю сыроварню на вашей земле и арендую у вас выпас для десятка коров или, может, дюжины…

Волков помолчал немного и, видя, что Брюнхвальд, да и Рене с Бертье тоже ждут его ответа, сказал:

— Друг мой, сегодня Бог щедр ко мне, почту за честь помочь вам. Я рад, что вы поедете со мной.

— Человек, — звонко крикнул Брюнхвальд, — вина нам! Немедля!

— Ах, как это здорово, господа, — говорил Бертье. — А что же нам с Рене делать?

Волкову захотелось сделать что-то и для этих офицеров хорошее, и он произнес:

— Господа, с сего часа считаю, что контракт ваш закончен, вы и ваши люди свободны от обязательств передо мной. Забирайте провиант, все бобы и весь горох, остатки солонины, там еще бочонок свиного жира есть… Муку тоже забирайте. Соль. Это вам подарок от меня, вы свободны. Этого вашим людям должно хватить на две недели.

— О, это очень щедро, — сказал Рене и поклонился. — Нам это точно не помешает. Наши люди будут вам благодарно, господин кавалер. Храни вас Бог.

А Бертье вдруг фыркнул весело и, кажется, раздраженно, схватил Рене за рукав и потащил от стола прочь. Они стали в темном углу и молодой Бертье стал о чем-то горячо говорить Рене, безжалостно тыча ему в живот пальцем. Тот смотрел на него и молчал, внимательно слушал и пытался отвести от себя палец товарища.

А на стол, расторопный лакей поставил уже кувшин с вином и стаканы. Появилась и Агнес, она, не спрашивая разрешения, села за стол рядом с Волковым, совсем близко к нему, неуместно близко, и опять же без разрешения взяла свиток владения. Прочла и положила его на стол.

— И что, не порадуешься новости такой? — спросил у нее кавалер.

— Так то для вас новость. — сказал девушка с улыбкой и свысока глянула на своего господина. — А для меня и не новость это. Всегда про то знала наперед.

Пока Волков смотрел на нее удивленно, а она потянулась за стаканом с вином и рукой своей, как-бы невзначай, оперлась на его бедро. Так не всякая жена ведет себя с мужем. И все это при людях его, при Ёгане, Сыче, Максимилиане и монахе, что все еще стояли у стола. Может, и не видели они этого, но Волков ее руку со своей ноги скинул без всякого почтения. Чтобы не думала себе ничего.

А она только засмеялась и стала пить вино, глядя на него поверх стакана. И все вокруг видели, какая она стала, и злая, и смелая, и даже красивая.

Волков глядел на нее и удивлялся про себя. И не замечал он изменений этих прежде. Нищенская худоба ушла. Губы полны, красны. И грудь под платьем заметна стала. Волосы чисты и ухожены, сложены затейливо под богатый чепец. Да и не чепец это, это дорогой гребень под шелковым шарфом. Последнее время она вся стала заметно круглее, добрая еда у господина, хорошая одежда, уход — все красило ее. Даже косоглазие, кажется, стало менее заметным. Откуда только взялась вся эта приятность в ней.

Пока он глядел на нее удивленно да думал о ней еще более удивленно, Бертье и Рене договорились и подошли к столу. И Бертье заговорил, как всегда горячо и быстро, и от того его акцент стал еще более заметен.

— Кавалер! Мы с моим другом Арисбальдусом Рене договорились вас просить.

— О чем же, господа? — спросил Волков, горячо надеясь, что денег они у него просить не будут.

— Раз ротмистру Брюнхвальду вы предоставляете землю под сыроварню, значит дозволите и дом поставить на своей земле.

— Ну а как же женатому человеку без дома? Дом ему обязательно нужен, — сказал кавалер.

— А может, и нам позволите у вас жить, домов у нас нет, ни у меня, ни у Рене. Может, и мы в земле вашей дома поставим? И мы будем добрыми соседями Брюнхвальду.

— Глупцом нужно быть, чтобы отказаться от двух хороших офицеров, — обрадовался кавалер, что у него не попросили денег. И от радости сам предложил. — Господа, коли пойдете жить в мою землю, возьмете и вы, Карл, и вы, господа, камня, глины и леса столько, сколько на добрый дом идет, и все бесплатно, коли есть все это в моей земле.

Рене и Бертье переглянулись, а Брюнхвальд и вовсе рот раскрыл.

— Так вы не шутите кавалер? — уточнил Бертье.

— К дьяволу, какие еще могут быть шутки, — сказал за Волкова неожиданно разгорячившийся Брюнхвальд. — Кавалер никогда так не шутит.

— Тогда выпьем, господа! — заорал Бертье стащил с головы шляпу и подкинул ее к потолку.

Уже поздно вечером, кутеж стоял в трактире, и музыканты играли уже из последних сил, а стол Волкова был залит вином, так как не раз на него опрокидывали кувшины и стаканы, пьяные руки, которые пытались обнять его. Рене вскакивая орал песни, хлопая пьяного Брюнхвальда по плечу, и даже монах брат Ипполит был изрядно навеселе. И когда пьяный Арисбальдус Рене тыкал пьяного Волкова в грудь пальцем и непрестанно повторял: «Вы очень хороший человек, господин Фолькоф».

Тут в трактир вошли два господина. То были рыцари из Выезда герцога, молодые и бедные. Один из их сразу заприметил веселье и, указав на стол, за которым сидели господа офицеры и новоиспеченный помещик, сказал:

— А не тот ли это святоша, что отказал нам в пире, сославшись на пост?

— Точно, это он, хитрый мерзавец, — ответил второй. — Этот святоша предлагал нам подождать до конца поста. Сам, видимо, не дождался.

— Пойдем-ка к нему, — сказал первый.

Они двинулись к столу, то ли хотели погулять, то ли затеять ссору, но Волков уже встал из-за стола, веселая Агнес и Ёган с Сычом помогли ему подняться и повели его по лестнице в покои. Кавалер неумело пел ту же песню, что пел Бертье, он так и не узнал, чем в тот вечер все закончилось.

Агнес и Ёган довели господина своего до покоев, Ёган дверь открыл и хотел пройти внутрь вместе с хозяином, но Агнес вдруг дорогу ему перегородила. И сказала:

— Ступай, я сама.

— Так я его уложить… Пьян он.

Начал было слуга, но девица как рявкнет на него:

— Вижу, что пьян. Сказала же, сама!

И глядит на Ёгана, а из глаз злоба такая, что обжечь может.

Он и побоялся перечить.

И Агнес закрыла дверь на ключ, и господина не удержала. Попробуй удержать его, он едва меньше коня. Тот и упал с грохотом на пол. Да забурчал что-то пьяно. А девица залилась смехом. И вправду смешно было. Кое-как, с трудом подняла его да дотащила до кровати. Повалила его навзничь, встала рядом. Щеки горят, дышит часто. Стоит на него смотрит. А потом взялась все свечи к комнате поджечь, пока поджигала, платье с себя скинула. И башмачки сафьяновые. И нижнюю рубаху скинула и волосы освободила. Теперь вся одежа и валялась по комнате. Как свечи были зажжены, так она нагая и простоволосая подошла к кровати. Не без труда перевернула господина своего на спину, залезла, рядом с ним стала на колени. В лицо ему стала смотреть. И все нравилось ей в нем, ничего, что пьян, что вином разит, ничего, ей он и такой по нраву. Она хотела уже лизнуть его лицо, да вдруг в колене больно стало. Она опустила руку, что там под коленом? И вытащила на свет ключ. То не простой был ключ, тот ключ выпал из кошеля господина. И был тот ключ от заветного его сундука. И от этого она в лице изменилась сразу. Уж и румянец почти спал с лица. Она то на господина поглядит, то на сундук, что стоял в углу, в темноте за кроватью. И решиться не могла. И тайные страсти разрывали девицу. Не знала, что выбрать.

И так сидела она и сидела, и все-таки решилась. Господин, конечно, ей интересен был, волновал ей кровь, хотя и злил ее изрядно, но… Не сегодня…

Она сползла с кровати и села у сундука. Легко, отперла его и не без труда, отварила крышку. Заглянула внутрь, поднеся к сундуку свечу. И там, на дне в темноте в не завязанном, расползшемся кошеле мерцало желтым золото. О, она очень любила золото, может, даже больше, чем почести и уважение, и в другой раз не удержалась бы, но не сейчас. Девушка запустила руку в темноту и с замиранием сердца нащупала там благородную нежность бархата. Да, да, да… Это было именно то, что она искала. Чего она вожделел больше, чем своего господина. Она потянули из сундука тяжелый мешок синено бархата. Вытянула и вытряхнула из него на перину рядом со спящим кавалером голубоватый шар. Она уселась поудобней, взяла шар в руки. Дураки считали, что он холодный, нет, он был теплый. Дураки говорили, что от него тошнит, если в него глядеть, а у нее от этого только приятно кружилась голова. Она даже не взглянула больше на господина своего, что спал рядом. Ее плечи передернулись от приятных мурашек, и она заглянула в шар. И начала улыбаться.

Глава 6

Ни секунды Волков не сомневался, что мошенник ему врет. А тот не отступал, делал серьезное лицо и говорил:

— Господин хороший, да как же так, наели, напили и теперь платить не хотите.

— Талер сорок два крейцера? — в который раз спрашивал кавалер. — Что ж мы ели у тебя? Чего в твоей дыре можно наесть на талер и сорок два крейцера?

— Так вы пили много, руки устали вам вино носить, вы-то ушли, а ваши дружки, да гости, требовали и требовали вина. Едва к утру разошлись. У меня уже спину ломит, а ваши все кричат: «Трактирщик, вина тащи». И вино все лучшее просят. А я им говорю: «Господа, ночь на дворе, вы за выпитое еще не заплатили», а они угрожать, звали меня по скверному, и все одно, требовали вина. А я людишек-то своих отпустил и носил им вино сам, а у меня спина болит, думаете, моей спине полезно в погреб и обратно по десять раз за ночь, лазить. У меня спина…

— Заткнись ты со своей спиной, — морщился Волков, закрывая глаза ладонью. Голова его вот-вот должна была треснуть. — Вино твое — дрянь, от него помереть можно. Не может оно столько стоить.

Он зажмуривается. А глаза у него все равно болят. Лучше бы пиво вчера пили, и голова бы не так болела, и денег этот мошенник просил бы в два раза меньше.

Вошел Ёган, и бесцеремонно отодвинув трактирщика, поставил пред господином чашку с густым супом и кружку с пивом.

— Ешьте, поможет, — обещал он и пояснил, — похлебка, чечевица на говядине и пиво. Враз оживете.

Волков нехотя взял ложку.

— Господин хороший, — загнусавил трактирщик, — ну так как же насчет талера и сорока двух крейцеров?

— Заплачу, уйди, — простонал Волков.

А Ёган стал выпихивать трактирщика из комнаты, приговаривая:

— Иди, дядя, иди, не доводи до греха, хозяин мой добрый-добрый, а осерчает — так даст, что голова прочь отлетит.

— А деньги? — ныл трактирщик.

— Будут тебе деньги, потом, иди пока что.

Выпроводив трактирщика, он запер дверь и подошел к столу. И сказал со знанием дела:

— Вы похлебку-то кушайте, и пиво пейте, иначе не отпустит.

— А кто у меня был ночью? — спросил кавалер и, собравшись с силами, сделал два больших глотка из кружки.

— Был? У вас? — спросил Ёган.

Но спросил он это так неловко, что Волков сразу заметил фальшь. Хоть и больной, но все видит.

— Наблевано возле кровати, — произнес Волков.

— Так может это вы, — говорил Ёган, стараясь не смотреть на кавалера.

А тот так и сверлил слугу больными глазами. И ведь не отвернется, не поморщится, так и смотрит. Глаз не отводит.

— Так может то вы? — предложил Ёган нерешительно и со вздохом.

— Дурак, — рявкнул господин, и встрепенулся. И тут же поморщился от приступа боли в голове. И переждав ее продолжил. — Дурак! Говорю, со мной такого не было с детства, как в лучниках пить начал, так не было такого. Говори, кто был у меня ночью?

— Может, Агнес была, — нехотя ответил слуга.

В это «может» Волков опять не поверил. Не умел Ёган врать.

— Агнес была тут ночью? — уточнил кавалер.

— Да, вроде, — сказал Ёган и начал подбирать с пола вещи господина.

Хоть и было ему тяжко, кавалер сразу встал, сразу нашел кошель свой, достал из него ключ, и к сундуку пошел. Переступая через наблеванное, подошел к сундуку, раскрыл его, и только тогда успокоился, когда нашел шар на своем месте. Он и золотишко проверил. На «глаз», так и оно было целым.

Пошел за стол, сел, еще выпил пива. А Ёган на него косится и, вроде как даже доволен, чертяка, что господин волновался. Радуется про себя.

— Как пьян буду, — сказал Волков, — так до меня ее не пускай. Понял?

— Да попробуй ее не пусти, — кисло отвечал слуга.

— Бабы боишься? — заорал вдруг кавалер, опять поморщился от боли, но не унялся, и продолжил орать. — Да не бабы боишься, девки, что от тебя в половину будет.

— Да не баба она, и не девка, сатана она злобная, — вдруг храбро забубнил слуга, — и не я ее боюсь, а все ее боятся. Один вы, от глупой храбрости своей, ничего не боитесь, видно всю боязнь вам на войнах вместе с головой отбили, и не видите, что она демоница злобная, ведьмища… Погубит она вас. Она же…

— Заткнись, — зашипел на него Волков, и грохнул кулаком по столу, — прикуси язык. Дурак деревенский. Раскудахтался. Чтобы слов таких я не слышал. Сам подлец — трус, так хоть других не пугай. Пошел вон отсюда.

Ёган подошел к двери и сказал:

— Бедой от нее несет, как от падали тухлятиной, вы может и принюхались уже, а другие-то чувствуют.

— Убирайся, — зло сказал Волков. — И язык свой прикуси.

Прежде чем выйти, слуга добавил:

— Господа офицеры вас с утра дожидаются. Сказать им что?

— Умываться неси, — все еще не по-доброму говорил кавалер, — и одежду чистую.

* * *

То ли пиво подействовало, то ли похлебка, а может и просто здоровье его крепкое, но через полчаса кавалер спустился вниз вполне бодрым и в чистой одежде.

Господа офицеры встали из-за стола, когда он пришел к ним. И тоже они не все были бодры. Брюнхвальд был зелен лицом, а Бертье грустно морщился, словно проглотил что-то невыносимо кислое. Только немолодой уже Рене был свеж и подтянут, словно и не пил вчера, он и начал разговор после взаимных приветствий.

— Кавалер, поутру мы сказали своим людям, что вы им от щедрот своих передали все продовольствие, что есть у вас в обозе. Они были превелико рады, благодарят вас.

Волков этим словам ротмистра удивился. Он этого припомнить не мог. Неужто он отдал три телеги продовольствия «за здорово живешь». Но удивился он про себя, все равно, обратно ведь не попросишь. Поэтому продолжал слушать.

— И когда мы людям нашим сказали, что вы даете нам землю под дома бесплатно, — продолжал Арсибальдус Рене, — и обещаете помощь, наши люди собрались, поговорили, и решили спросить вас, а не будет ли на вашей земле еще места и для них?

— Земля моя огромна, — ответил Волков, чуть подумав, он как раз был бы не против, если бы хорошие солдаты поселились бы на его земле. Вот только… — Но, сколько их, многим я помочь не смогу.

— Много, — сказал Рене, — те солдаты, что имеют семьи и дома, решили идти к себе, воевать вроде никто из здешних господ не собирается, работы нам нет, а те, кому идти некуда просят у вас дозволения жить на вашей земле.

— Так, сколько же их, сколько? — не мог понять Волков.

— Сто двадцать шесть человек, — сказал Рене, и тут же словно испугался, такой большой цифры, стал Волкова заверять. — Люди, люди все очень хорошие. Послушные, смирные, лодырей и воров мы никогда не держали, — он кивнул на Бертье. — Гаэтан не даст соврать. И солдаты крепкие, арбалетчики есть и аркебузиры.

Сто двадцать человек солдат?! Нет, нет и еще раз нет! Это пусть господа ротмистры кому другому про смирных и послушных солдат говорят, но уж точно не ему. Волков сидел и молчал, он знал, что смирение и кротость солдат длится совсем не долго. Тяжело быть кротким, когда тебе хочется есть, а нечего, и у тебя на поясе тесак, которым ты умеешь, и главное не боишься, пользоваться.

Он прекрасно помнил свою молодость, и как на юге солдаты из его баталии, взбешенные трехмесячным отсутствием жалования, на алебарды подняли собственного капитана, думая, что он зажимал их деньги. Да еще отрубили пальцы сержанту, что пытался их остановить. Капитана раздели и бросили в канаву собакам. Его палатку и личные телеги разграбили. Денег правда не нашли, но не сильно расстроились, тут же выбрали из ротмистров нового капитана, и нанялись служить новому господину.

Нет, столько ратных людей ему точно было не нужно, и он сказал:

— Я бы рад всех ваших людей взять себе в землю, да только сказали мне, что земля моя скудна, и помочь я ничем им не смогу. Не смогу дать им ни ремесла, ни прокорма с земли. Если вам, господа, я обещал, что все, что нужно для постройки дома вы возьмете из земли моей бесплатно, то на такую ораву мне может и не хватить.

— А так им ничего и не нужно, — почему-то обрадовался Рене, — они сами себе все соберут и соорудят, и инструмент у нас есть, и умение. Только дозволение жить на вашей земле надобно.

Волков глянул на других господ офицеров. Бертье, хоть и невесел был от болезни, согласно кивал головой, и Брюнхвальд вроде был не против. Ну как тут было отказать.

— Скажите людям своим, что я строг, — решил припугнуть он. — И шалостей в своей земле не допущу.

— Так все про то знают, — заверил его Арсибальдус Рене, — все знают, что нрав у вас нелегок. Но все знают, что вы добры и честны.

«Дурь какая-то, — подумал кавалер, — кто это думает, что я добр?»

Но иного ответа, как согласие, он дать уже не мог, Рене Бертье откровенно радовались и даже Карл Брюнхвальд улыбался.

— Скажите людям своим, что дозволю я жить им на своей земле, — произнес Волков, уже о дозволении своем сожалея.

И тут он понял, что господа, кроме дозволения его ждут еще кое-чего и крикнул лакею:

— Эй, человек, подавай сюда завтрак.

Все три ротмистра и Рене, и Бертье, и Брюнхвальд сразу оживились и обрадовались, как услышали эти его слова.

Хоть он и поел похлебки, но от хорошего мягкого козьего сыра и меда не отказался, да и от яиц с белым хлебом тоже, и господа офицеры не отставали. Болезнь болезнью, а в дорогу нужно поесть.

А тут появилась и Агнес. Куда только служанка ее смотрела. Платье в пятнах, видно и рубаха под ним скомкана, сама бела как мел, волосы нечесаны, вокруг глаз круги и так черны, словно углями их рисовали. А губы серые и сама не красива. Пришла, села на край лавки, как всегда позволения не спросив. Господа офицеры чинно встали, кланялись, а она и не глянула на них. Они поулыбались глядя на цвет ее лица, да продолжили завтрак, а она тоже есть попыталась. Взяла хлеб, да сыр: нет, не пошло. Подумала молока попить, но тоже не по нраву оно пришлось. Сидела, поджав губы. На весь свет в обиде.

И тогда кавалер ее позвал к себе, поманил пальцем. Нехотя встала, подошла, спросила:

— Ну?

— Что делала в покоях моих? — шепотом и зло спросил он.

Она глянула на него устало, и ответила хоть и тихо, но нагло:

— Спала, а что ж там еще делать.

— Доиграешься, дрянь, — бледнея и теперь уже не от болезни винной, сказал он, — ох, доиграешься.

Пальцем по краю стола постучал:

— Выпей пива, поешь и собирайся, как колокола от заутренней прозвонят, так чтобы в карете была. Едем.

— Куда?! — воскликнула девушка.

— В Мален, — зло ответил ей кавалер.

— Не могу я, дурно мне, хворая я, — заныла Агнес, — мне суп служанка варит, мне ванну лакей готовит, воду греет. У меня рубах чистых нет.

— В грязных поедешь, — заорал Волков.

Господа офицеры, да и прочий люд, что был в трактире, изо всех сил старался не смотреть в их сторону, уж больно страшно орал кавалер:

— Без ванны и без супа! И как заутреня отзвонит, чтобы в карете была, иначе, клянусь распятием, поднимусь к тебе в покои и провожу до кареты плетью. Слышала? Отвечай!

Агнес завыла протяжно, запрокинула голову к потолку, слезы потекли из ее глаз. Очень ей было обидно, что господин так с нею при людях говорит, и побежала в свои покои. Злиться, рыдать и собираться.

Глава 7

Уже ближе к вечеру Карл Брюнхвальд ехал со своим сыном чуть впереди Волкова. И на небольшом подъеме поравнялся с большой телегой, что везла здоровенные корзины с древесным углем. Карл спросил у мужика-возницы, указывая на юг плетью:

— Человек, а не город ли там, что зовется Мален?

— Именно, господин, — мужик оглянулся, поклонился и, увидав пеших и конных людей во множестве да еще с обозом и каретою, повернул свою телегу на обочину, уступая дорогу. — Мален и есть, господин, Мален и есть.

— А не пожар ли там? — спросил у него Максимилиан, разглядывая дымку над городом.

— Да нет, — мужик засмеялся, — то кузни. Мастерских там много, все чадят, вот издали, когда ветра нет, так и кажется, что пожар. А так не пожар, нет. Вот я им, опять же, уголек везу.

* * *

Город Мален был сер, то ли сумерки так легли, то ли и вправду сажи на домах хватало. В общем, Волкову город не приглянулся, хотя все отмечали, что лачуг тут нет и нищих на улицах не видать. Но вот что мостовые в городе покрыты золой, а стены копотью — то, опять же, все видели. Солдаты остались за городской стеной с Бертье лагерь разбивать, а все остальные, поспрашивав у местных, нашли добрый трактир и в нем встали. Звался он нехорошо: «У пьяной монашки». Но был он чист, и лакеи в нем были чисты. И конюшня, и двор были просторны.

Не успел кавалер поглядеть для себя покои, спуститься вниз к столам и заказать ужин, как в трактир вошли люди при броне и железе, наверное, стража местная, и старший из них, видимо офицер или сержант, вежливо спросил у господ, кто из них будет предводитель.

— Я буду, — произнес Волков, заглядывая в тарелку с сыром, что ставил перед ним трактирный лакей, — я Иероним Фолькоф, рыцарь Божий. А что нужно вам?

— А не ваш ли отряд из добрых людей разбил лагерь под стенами города?

— Мой, — сказал кавалер, беря принесенную кружку пива.

— А позвольте спросить вас, куда двигаетесь вы и ваш отряд?

— Да кто вы такой и отчего вы изводите нас своими вопросами?! — возмутился Брюнхвальд.

— Я офицер стражи Шмидт и прибыл по приказу капитана городской стражи узнать, отчего по графству ходит большой отряд солдат.

— Так передайте своему командиру, что кавалер Иероним Фолькоф фон Эшбахт едет к себе в поместье, и его офицеры, и его люди с ним, — важно сказал Брюнхвальд.

— Фон Эшбахт!? — глаза офицера округлились от удивления, он поклонился Волкову и сказал. — Немедля передам эту новость командиру стражи и графу.

И ушел. А господа офицеры баловались сыром, ветчиной и пивом в ожидании жаркого из кабана, когда снова пришел тот же офицер и поклонившись, произнес:

— Господин фон Эшбахт, господин граф фон Мален просит вас и ваших офицеров быть к нему в гости к ужину.

Как ни хотелось кавалеру отказаться, как ни устал он после дороги, но разве можно отказать графу в его графстве? Хотел он к графу первый раз явиться во всей красе, в броне и со свитой, но не вышло.

— Показывайте, куда ехать, — произнес Волков, вставая из-за стола.

* * *

Дом графа был стар, приземист, но велик, широк и крепок. Окна, не окна, а узкие бойницы, забор вокруг — стена крепостная. Древний дом. Такие уже в городах давно не строят.

Мажордом встретил Волкова, Рене, Брюнхвальда и Максимилиана во дворе с лампой, так как уже стемнело. Он проводил их на второй этаж, где в большой зале с большим столом и камином их ждал граф Фердинанд фон Мален. Как и все Малены, он был родственник герцога и его доверенное лицо. Он был уже немолод, его звезда жизни катилась уже под гору. Седина покрыла его голову, и граф прожил уже не меньше шестидесяти лет. Тем не менее, был он бодр и здрав рассудком. И зубы еще были у него в достатке.

Раскланявшись и познакомившись с графом, рыцарь и господа офицеры рассаживались за стол, звеня шпорами и мечами. Слуги подали вино. Граф говорил с ними, спрашивал о здоровье герцога, о дорогах, о канцлере. А потом он и спросил, как бы невзначай:

— А зачем вам, господин фон Эшбахт, такой отряд солдат?

— Они и господа офицеры идут в мое поместье со мной, чтобы жить там. Все они люди проверенные, и коли будет нужда, так они станут доброй помощью.

— Не сомневаюсь, не сомневаюсь, что будут они доброй помощью в лихое время, — кивал граф, но, видимо, что-то его беспокоило, — только вот не будут ли они опасны соседям нашим? Сумеете ли вы держать их в строгости и благоразумии?

— Дозволите ли сказать мне, граф? — произнес Рене вставая.

— Конечно же! Говорите, друг мой, — разрешил граф.

— Те люди, что идут снами, так же крепки в бою, как кротки в мире. Никакого воровства и бесчинства от них соседям не будет.

— И то хорошо, — кивал Фердинанд фон Мален. И тут же он повернулся к кавалеру и негромко добавил. — Мне будет достаточно слова вашего господин Эшбахт, что вы присмотрите за своими людьми.

— Присмотрю, не допущу беспокойства ни вам, ни соседям, — хоть и нехотя, но обещал Волков.

— Так и прекрасно тогда, — заулыбался граф и вдруг добавил твердо. — Герцогом мне дело доверено: «Не допустить распри с соседями и блюсти мир, во что бы то ни стало». И если на востоке, во Фринланде, соседи к вам не воинственны будут, а может даже и дружны, то на юге от вас, за Мартой, они злобны и сильны. И повода ищут непрестанно. Так не дайте им повода.

Кавалер помолчал немного и ответил:

— Лучшим средством от алчущих соседей есть не одно миролюбие, но и крепкие роты.

— Истинно, — подхватил его мысль Брюнхвальд.

— Истинно, — согласился Бертье.

— Согласен с вами, господа, — кивал довольный граф и поднял кубок. — Выпьем тогда за крепкие роты дома Ребенрее.

Все встали, и сам граф тоже. Выпили.

И ужин продолжился. И граф всем понравился. Был он любезен и со всеми поговорил, даже с юного Максимилиана спросил, что за путь в жизни он выбрал. И выслушал его, кивая и одобряя его выбор. И Волкову он понравился. Был он и вправду добр, как говорил канцлер, а еще он был очень непритязателен, ибо такого повара, как у графа, сам Волков бы гнал взашей, да еще и виночерпия выгнал бы. А во всем остальном вечер был прекрасен.

А когда господа офицеры уже вставали, раскланивались и шли к выходу, граф остановил кавалера и сказал негромко:

— Вот что я скажу вам, фон Эшбахт, — он секунду думал. — Скажу вам, что герцог добр, но считает, что лучшее средство от спеси вассалов — меч палача. Не забывайте про это.

— Я понял, — кивнул Кавалер и поклонился.

— Храните мир с соседями, друг мой.

— Буду хранить, Ваше Сиятельство, — обещал рыцарь Божий, господин Эшбахта.

* * *

Как ни хотел Волков побыстрее поехать в свое поместье, но канцлер рекомендовал ему посетить епископа города Малена отца Теодора. И это дело кавалер полагал полезным и нужным. Он давным-давно понял, что связи всегда помогают, и уж тем более, никогда лишними не будут связи со святыми отцами.

Святой отец был уже в возрасте весьма почтенном и принял его сразу и без церемоний, говорил ласково, но не так, чтобы очень уж любезно. Спрашивал что-то, улыбался чему-то. Говорил, что рад знакомству с новым господином земли Эшбахт и что долг Волкова, как господина, привести землю к процветанию. А еще, что мужики тамошние как дети ему быть должны, так что кавалер должен заботился о них. И что главная беда — это волки, что докучают местным мужикам. А также всякие другие бессмысленные слова. Из путного все, что поведал старый поп, было лишь то, что в земле его нет ни одного прихода и что он, Волков, должен приложить все усилия, чтобы это исправить.

— Так как же так случилось, что нет в земле моей приходов? — искренне удивился кавалер и подумал, что поп ввиду старости умом уже слабнет.

— Земля ваша скудна, — умиротворенно отвечал епископ, — кирхи, что там были, безбожники пограбили и пожгли за два похода, а новых не поставили за ненадобностью из-за малолюдства.

— И как же люди там живут без света, что церковь несет?

— А благость Божию людишкам вашим несет брат Бенедикт. Святой человек монашеского звания, что живет среди ваших земель и земель ваших соседей. По хуторам и выселкам ходит и мужикам писание читает, обряды правит: кому свадьбы, кому похороны, а больше света Божьего в земле вашей нет.

— Я попробую восстановить хоть один храм, — обещал Волков.

Он уже попрощался и шел к выходу, думая, что нужно будет выписать из Ланна отца Семиона — нечего ему на монастырских хлебах толстеть — когда его окликнул монах-прислужник.

Волков обернулся и увидал, что епископ спешит к нему, и лицо его удивлено, он подошел и спросил:

— Рыцарь, а не вы тот самый рыцарь, что устроил Инквизицию в Хоккенхайме?

— Это я, святой отец, — Волков был немного удивлен переменой.

— Ах, друг мой, так позвольте же вас обнять, — епископ кинулся обнимать Волкова, — я, старый дурень, и не вспомнил сразу, хорошо, что братья мои напомнили имя ваше. Как я рад! Как я рад видеть вас! Пойдемте же, пойдемте, я велю стол накрыть, хочу сам услышать историю о ведьмах Хоккенхаймских.

— Святой отец, — кавалер был смущен, но вынужден был продолжить, — простите, но сегодня я хотел в земли свои отъехать и до темна там быть. Людей со мной много идет, все пешие. А вот в следующий раз…

— Понимаю, понимаю, сын мой. Конечно, конечно идите, но обещайте, что как будете у нас Малене, так сразу будете у меня, я вас с нетерпеньем буду ждать. Уж больно хочется услышать про дело ваше.

— Клянусь распятием, — улыбнулся Волков.

Он опять уже хотел пойти, но опять его не отпустил епископ. Держал за рукав, а сам завал монаха-служку.

— Ларец, ларец неси сюда, что оружейник подарил, — приказал он монаху, а Волкову говорил, — пождите, сын мой, подождите немного.

Монах чуть не бегом принес из другой комнаты красивый плоский ларец.

— Открой, открой же его, — настаивал епископ, все не выпуская рукава Волкова.

Монах распахнул ларец и поднес его к кавалеру, чтобы тот увидел содержимое. Волков сразу понял, что это. Вещь это была редкая и дорогая.

— Берите, — произнес епископ. — Подарок вам.

— Да не посмею я, — начла отказываться кавалер. — Вещь…

Но отказ этот был игрой. Волкову очень нравилась эта дорогая и нужная вещица.

— Берите, настаиваю, — продолжал старик, — как помру — так украдут. А вы мне за это в следующую встречу расскажите все свои истории. Берите.

Волков взял руку епископа, поцеловал ее и только после этого принял ларец. И уже с ним покинул дом епископа.

У покоев его ждал Максимилиан, он отдал ларец юноше и спросил:

— Вот, епископ подарил. Знаешь, что это?

Максимилиан на ходу открыл ларец и ахнул:

— Боже, какая прекрасная вещь! Это же самопальный колесцовый пистоль!

— Интересно, сколько он стоит? — размышлял Волков, тоже заглядывая в ларец.

Великолепной работы оружие все было в инкрустациях и серебре с позолотой. Много серебра было на шаре. Кажется, шар на рукояти был отлит целиком из серебра.

— Талеров пятьдесят, — сказал Юноша.

— Больше, — ответил Волков, он в ценах разбирался хорошо. — Больше. Нужно научиться им пользоваться.

Юноша только кивнул в ответ и закрыл ларец. Он подумал, что такой ларец кому угодно не подарят, такие прекрасные подарки дарят только настоящим воинам. И он еще больше укрепился в своих целях и в желании идти ратным путем.

Глава 8

Они поехали по городу. Лавки мясников открыты, булочные пахнут топленым маслом, румяные колбасники прямо на улицы выставляют палки, на которых висят колбаса и гроздья сосисок, зельцы в больших деревянных лотках стоят на бочках. И никто ничего не ворует. Кабаки отворяют двери, еще и полудня нет, а людишки там уже гомонят внутри, и душистый пивной запах идет из открытых дверей с запахом жареной, кислой капусты. Нормальный город, да и весьма не бедный. Тут и там вывески портных, а много портных в бедных городах не бывает. Портные верный признак того, что тут богатые купчишки водятся, и нобили городские, и местная земельная знать, помещики сюда заезжают. Кавалер смотрит вокруг, может вчера ему тут и не нравилось, но сейчас он так уже не думает. Нет, конечно! Это не пышный и роскошный Ланн, с великолепными соборами и домами знати. И не спесивый Вильбург с ровной брусчаткой на площадях и сливами вдоль улиц. Малену до них далеко, но что-то тут есть в нем, доброе, крепкое, даже уютное. Да, точно! Нищих не видно нигде, даже на папертях у храмов. Только вот серое все. Сажи здесь видно в достатке. Даже больше, чем золы под ногами.

И верно, свернули на одну улицу, так словно в пелену въехали. Аж глаза режет. Кузни, кузни, кузни, стук молотков, в открытых воротах большие дворы с верстками и наковальнями, горны с красными углями, крепкие люди в кожаных фартуках, тяжкое дыхание огромных мехов. Мастера и подмастерья: крики и ругань кое-где. Шипение воды на горячем металле. И такова вся улица. Повсюду в бочках алебарды, кирасы, шлемы. Оружейники.

— Вот откуда богатство у города, — сказал Волков.

— Что? — не расслышал его Максимилиан.

— Ничего, задохнуться можно тут, поехали отсюда быстрее.

Они, лавируя между больших телег с корзинами угля, или полосами литья, дурного, не кованного еще железа, пришпорили коней и поторопились прочь с этой улицы.

Кавалер может и был уже не молод, но глаз его был все еще остр, как в те годы, когда он попал в арбалетчики. И на главной площади среди толпы горожан, он сразу заприметил брата Ипполита.

— Монах, — окликнул он его.

Тот, увидев его и Максимилиана сразу подошел, поклонился:

— Храни вас Бог, господин.

— Отчего ты тут? — кивнув в знак приветствия, спросил Волков.

— Почту ищу. Отправить письма в монастырь и просить аббата, чтобы теперь слал мне письма сюда, в Мален. Мы ж будем теперь тут рядом жить? — монах указал на крепкое кирпичное здание с императорским орлом под крышей. — Думаю там она.

Кавалер давно начал подумывать о том, что монах много писем пишет своему духовнику в Деррингхофский монастырь. Он волновался, что там, в письмах, есть лишнее, то, что попам, может и знать не нужно. Но запретить монаху писать он не мог. Честно говоря, боялся кавалер потерять такого хорошего человека, и лекаря, а может быть даже и друга, с кем можно вечером почитать книги, и обсудить то, что прочел. Других таких у него больше не было.

— Да, пусть сюда шлет, — сказал кавалер, хотя и без особой радости, — кстати, спроси у почтальона, где сыскать нам имперского землемера. Они, имперские чиновники, всегда держатся вместе, почтальон наверняка знает, где живет землемер.

— Да, господин, — поклонился молодой монах и пошел к кирпичному зданию.

* * *

Она ходила по лавкам и злилась. Ей приходилось то тут, то там, кривить губы и делать вид, что ей что-то не нравится. И высокий костяной гребень редкой красоты, который мог изумительно смотреться в ее волосах под шелковым шарфом. И великолепные батистовые нижние юбки, да и еще кое-что она отложила с таким видом, как будто ей сначала эта вещь приглянулась, а разглядев ее как следует, она в ней разочаровалась. А все отчего? Оттого, что господин ей давал совсем мало денег. Как же ей было не злиться.

Да еще служанка Астрид рядом ходила и вздыхала, делала вид, что сожалеет о бедственном положении госпожи. Дура. Агнес не нужно было ее сожаление. Агнес чуть не при каждом тяжком вздохе служанки, ловила себя на желании дать овце этой оплеуху по обвислым щекам. Да сдерживалась. Подумала, что даст ей по морде потом, при случае, уж это поход по лавкам она ей не забудет, а сейчас, вроде, и не за что.

Тут Агнес увидала вывеску в виде книги на одном старом доме. Ей стало интересно, книги она любила, и уже начинала понимать их силу, и девушка сказала служанке:

— Давай зайдем.

— Так то книги, — это дура чуть не скривилась от презрения к таким глупым и бесполезным желаниям госпожи. — Чего нам книги смотреть, мы же не старики слепые.

Агнес глядела на служанку и улыбалась, Агнес была очень молода, сколько лет ей было точно, доподлинно девушка не знала, не было записи в приходской книге о ее рождении, наверно ей уже перевалило за пятнадцать. А иногда, судя по страстям, что бушевали в душе ее, что ее одолевали, думала она, что может ей уже и все шестнадцать. Но не более. И поэтому память у Анеес была необыкновенно остра. Она легко запоминала целые страницы Писания, да и прочих книг наизусть. Притом что они писаны были на языке пращуров, но все равно, хоть ночью ее разбуди — она ответит. И прочтет, и переведет, и пояснит, если непонятно кому будет. И уж это замечание охамевшей служанки она тоже не забудет. Девушка решила надавать служанке по морде, как только вернутся они в трактир. Для такого она все кольца и перстни свои наденет, хоть и убогие они все за исключением одного. Наденет не для красоты, а чтобы рука тяжелее была, чтобы брызги кровавые летели. Нужно проучить ее раз и навсегда. Чтобы впредь не думала, эта корова дебелая, что кривиться она может от желаний госпожи, что мнение свое говорить может. Что может презирать волю господскую. Злоба белым огоньком загорелась в душе девушки, но девушка, хоть и была юна совсем, но была не проста и сильна характером, и тому огоньку могла дать жить, могла и погасить его, а могла лелеять его и холить, оберегать до времени нужного. И она сказал своей служанке просто:

— Напрасно ты перечишь. Не я служанка тебе, а ты мне.

— Простите, госпожа, — ответила Астрид без должного раскаяния сказала, словно отмахнулась.

Дура без почтения ответила, без поклона или приседания. Еще и губы поджала. Что ж, белый огонек в душе молодой девушки стал гореть еще ярче. Она только взглянула на служанку свою и пошла в лавку, переступая через высокий порог, подобрав юбки.

* * *

Хоть и весна уже к концу клонилась, хоть и лампы горели по углам, но в старом доме было прохладно. Торговец книгами Ганс Эгельман, был уже не молод, от этого он кутался в меха и уютную шапочку с головы не снимал. Эгельман был немало удивлен, когда в его лавку вошли две молодые женщины. По виду женщин он понял, что одна из них богата, и оттого пошел к ней навстречу, шел среди груд книг, что лежали на столах. И кланялся еще издали.

Девушки тоже ему приседали, как принято у благородных, но не так, чтобы низко. Только из вежливости. И он, подойдя, спросил:

— Какого ангела я должен благодарить, что вижу таких прелестных созданий в своей лавке?

Девицы улыбались и та, что была в дорогом платье, отвечала:

— Зашла поглядеть книги, может найду себе какую по вкусу.

— О, конечно, конечно молодая госпожа, у меня много разных книг, что могут быть по вкусу молодым дамам, — заверил книготорговец. — Как хорошо, что молодым дамам нынче дозволено читать. Вот, прошу вас, соблаговолите пройти к этому столу. Тут у меня романы.

— Романы? — спросила Агнес, проходя к большому столу, что был завален разными книгами. — И о чем же они?

— Так о чем же могут быть романы, если не о любви прекрасных дам и доблестных рыцарей. Или любви прекрасных дам и пажей, или трубадуров или менестрелей, что сладкими песнями разбудили неугасимый огонь любви в сердцах прекрасных дам, и за что поплатились от их мужей. Романов много и…

— И все это про любовь? — спросила Агнес с интересом.

— Да, да, — кивал книготорговец, он чуть наклонился к ней и заговорщицки добавил, — у меня есть и пикантные романы. Если, конечно, ваш папенька дозволит вам такие читать.

— Пикантные? — удивилась девушка, а ее служанка так и вовсе превратилась в слух. — И что же в этих пикантных романах?

— Это разные романы, — продолжал книготорговец почти шепотом, — в которых описываются приключения доблестных рыцарей в сарацинских землях во время освобождения Гроба Господня, как те рыцари захватывали дворцы важных сарацинов и… — Он заговорил еще тише и еще многозначительнее. — И их гаремы.

Агнес много знала об освобождении Гроба Господня, но ничего не знала о гаремах, и чтобы не прослыть невежей скривила носик и спросила:

— А еще, какие есть пикантные романы у вас?

— Так вот, — книготорговец взял в руки увесистый том. — Роман о рыцаре Адольфе и рыцаре Конраде, и их любви к прекрасной графине Дафне.

Он раскрыл книгу и показал первую же гравюру молодой госпоже. На гравюре были два рыцаря в латах с мечами и щитами, они бились, а судьей их битвы была обнаженная дама. На даме кроме диадемы и не было ничего.

— И в чем же суть романа? — Агнес с интересом разглядывала картинку, и служанка, не удержавшись от любопытства, глядела ей через плечо.

— Рыцари воспылали страстью к графине, но та не могла отдать предпочтение ни одному из них. И тогда они решили, что спор их разрешит поединок. Но были они равны и в силе и в храбрости, и стали оба изнемогать в бою, и вот когда силы и жизни стали их покидать, графиня попросила их остановить бой, обещав, что будет благосклонна к обоим. Только чтобы они прекратили поединок.

— Господи, стыдоба какая! — воскликнула Астрид.

А Агнес глянула на нее очень нехорошо, и еще пару оплеух прибавила служанке на будущее, и сказала продавцу:

— И сколько она стоит?

— Шесть талеров, — улыбался Ганс Эгельман, он всегда знал, что нужно покупателям.

О, Агнес очень хотелось знать историю о двух рыцарях и графини, у нее даже щеки покраснели от приятного волнения, но шесть талеров…

— На шесть талеров можно двенадцать коров купить, — заметила служанка Астрид скептически. — Отчего же так ломите вы цену?

— Так книги всегда дороги, книги это ж вещи не для черни, — заметил хитрый книготорговец, улыбаясь.

Господи, какой позор, Агнес захотелось выцарапать ей глаза, ну хотя бы один глаз, она даже стала сомневаться, что дотерпит до трактира, а не устроит расправу над служанкой прямо тут. Едва смогла взять себя в руки и сказала так, как будто роман ее больше не интересует:

— А книги для разумных мужей у вас имеются?

— Для разумных мужей? — искренне удивился книготорговец.

Он положил роман в груду книг и пошел к другому столу.

Глава 9

Она давно мучилась. Те книги, что были у господина, или, вернее, у монаха, да еще и Писание она прочла, по многу раз прочла. Книгу, что монах чтил больше, чем Писание, она знала почти наизусть. И этого ей было давно мало. Она искала другие книг, что расскажут ей то, что прочим другим и знать не положено. Тех книг, что помогут ей. А может, расскажут ей и про нее саму. Про ту силу, что живет в ней, растет в ней день ото дня. Про те страсти, что иногда бушуют у нее в душе и с которыми она порой не может совладать.

— Вот, эти книги о древней мудрости, — сказал книготорговец и раскрыл одну из книг.

Он подсунул ее девушке, надеясь в душе, что посмеется над ней, так как книга была писана языком пращуров.

А девушка заглянула в нее и вдруг стала читать, сразу переводя сказанное в книге:

— «А Пятый Легион, что зовется легионом Жаворонков, он велел ставить правым флангом к изгибу реки, тогда как Шестой легион, тот, что зовется Железным, он ставил вторым строем, так как после четырех месяцев компании, многие его когорты были малочисленны», — она подняла глаза на Ганса Эгельмана. — И про кого это все, мне непонятно тут многое. Это книга про деяния Цезаря, кажется?

— Именно, — промямлил господин Эгельман.

Вот чего он точно не ожидал, так это того, что сия юная особа так легко будет переводить сложный текст. Хотя даже и не понимала его толком. Он не знал, что и учитель ее ученый монах, и ее господин удивлялись, как быстро и хорошо она учит старый язык.

И пока книготорговец прибывал в замешательстве, Агнес заглядывая ему прямо в глаза, спросила негромко:

— А есть ли у вас книги, такие, что хранят таинства, которые простым людям знать не надобно?

Улыбка удивления медленно сползла с лица немолодого уже человека. И он спросил медленно:

— И что же это за книги вас интересуют, молодая госпожа?

И тут его как холодом обдало, так девушка глянула, такой ледяной голос у нее стал, что поежился он в шубе своей как от лютого сквозняка, что задувает в щели декабрьской ночью.

— Глухой ты, что ли? — спросила она вдруг без всякого и намека на вежливость, говорила высокомерно и холодно, не отводя злых глаз от него. — Спросила же, есть ли у тебя книги, что в коих открываются разные тайны, что людям простым знать не надобно.

— Я… У меня… — начал мямлить книготорговец.

А она улыбалась ему в лицо и видела то, что любила видеть в глазах других, она увидала в его глазах растерянность, а за нею и страх. Да. Это был он. Страх! Она уже научилась чувствовать его, распознавать, слышать его в едва уловимом дрожании голоса человека, и даже ощущать его запах. Запас страха. Она недавно поняла, что страх пахнет мочой и крысами. И этот запах как-то вдруг для нее стал приятен. Он так приятно щекотал ей ноздри. От него раздувались легкие под платьем. Кровь приливала к голове, и давала ощущение странной силы. Так, наверное, чужой страх чувствуют кошки, которых она стала, почему-то, любить совсем недавно. Так же как кошки наслаждаются страхом птиц или мышей, она стала наслаждаться страхом людей. Ощущая чужой страх не иначе как собственную силу. Вот и теперь она видела, как страх рождается в сердце этого старого человека, и она решила разжечь его еще сильнее.

— Отвечай мне, глупый человек, есть ли у тебя книги, что надобно беречь от людских глаз? — с угрозой в голосе спросила девушка.

И в это мгновение чем-то внутри себя, и не разумом вовсе, не поняла, а почувствовала, что нужно добавить еще немного, для усиления того, что растет в сердце этого глупого человека. Она приблизилась к нему и как кошка, коротко и резко ударила его по щеке. Со шлепком, звонко! И взвизгнула прямо ему в лицо:

— Отвечай мне, есть ли черные книги у тебя?

Хотя ответ ей был не нужен, она и так знала, что хоть одна такая книга у него есть. Иначе он бы не боялся так.

Он дернулся от удара и словно ожил, сразу пошел в другой угол комнаты, там отпер маленькую дверь и скрылся на несколько секунд.

Астрид стояла как столб, не шевелясь, замерла истуканом, а Агнес показалось, что книготорговец, может и воспрянуть, может людей или стражу кликнуть, а может и с палкой прийти. И что тогда ей делать? Она даже немного заволновалась. Но он уже вышел из коморки, неся перед собой большой фолиант. Глаза его, стеклянные от страха, на девушку даже смотреть не могли.

Он молча положил перед ней на другие книги этот фолиант и стал поодаль, на шаг.

— Иоганус Тоттенхоф, — прочитала Агнес имя, что было в заглавии. — «Знание трав и растений, что растут в лесах и полях, и на кладбищах. И создание микстур, настоев и зелий, что придают человеку сил и лишают его их».

Она перевернула первую страницу и чуть не обомлела, там, на гравюре, во весь лист был изображен человек, живот его был разрезан, и все его внутренности были разложены вокруг разверзнутого чрева. И все были помечены сносками с пояснениями. А наверху листа была надпись:

«Глава первая, из которой следует нам уяснить, где и какие органы в человеке есть, и какие вещества на них влияют».

Агнес даже на мгновенье забылась, словно заснула и сон видела, даже дышать перестала: так ей стало интересно, что хоть проси стул и тут читай. Куда там всяким романам про рыцарей и распутных графинь. Ничего интересней, чем это, она в жизни не видела. Девушка, как пришла от радостного удивления в себя, подняла глаза на книготорговца и сказала:

— Это книга мне по душе, а есть еще что такое же?

— Госпожа, сия книга… — он помялся, — сия книга Святой Инквизицией не одобряется, святые отцы считают ее книгой отравителей, попала она ко мне по случаю, купил выгодно иначе и касаться бы не стал, и других темных книг я не держу.

Агнес видела, что он говорит правду, до сих пор стояла, чуть наклонившись над книгой, а тут повернулась к нему и заговорила:

— А у кого еще такие книги есть?

— Ну, это мне не известно… — начал мяться Ганс Эгельман.

— У кого? — взвизгнула Агнес.

Да так взвизгнула, что книготорговец присел, и даже закрылся руками от крика такого, и после заговорил торопливо:

— Не знаю точно, госпожа, но такие книги могут быть у Эрика Гобергофа из Вильбурга и у Удо Люббеля из Ланна, у Люббеля скорее всего, он знаток таких книг. И знает, у кого еще они водятся, может частные библиотеки вам указать, где они есть.

— Удо Люббель, — задумчиво говорила Агнес самой себе, не глядя на книготорговца, — и Эрик Гобергоф из Вильбурга.

Она глянула на служанку и указала ей на фолиант:

— Бери книгу.

— И зачем же нам такая книга? — вдруг забубнила та. — Еще увидит кто, может роман про графиню лучше возьмем?

— Сними передник и заверни книгу в него, — почти ласково произнесла Агнес, уже предвкушая, как будет разбивать лицо служанке. — И не перечь мне, пожалуйста.

Она снова повернулась к продавцу:

— А скажи мне, человек, кто изготавливает стеклянные шары, где мне такой купить?

— Стеклянные шары? — не понял Ганс Эгельман.

— Да, стеклянные шары, в которых якобы что-то можно увидеть, — продолжала девушка.

— Вы говорите про хрустальный шар, что зовется ведьминым оком?

— Наверное, — кивнула Агнес.

— Госпожа, такие опасные вещи вы в книжных лавках не сыщите, — с придыханием и тихо говорил книготорговец. — То можно только у звездочетов искать или у алхимиков. То вещь чародейская, опасная. Где такую искать, может только Удо Люббель знать. Он знаток всего тайного.

— А ты его хорошо знаешь? — спросила девушка задумчиво.

— Не знаю, и знать не желаю, говорят, за ним страшные дела водятся, о которых доброму человеку даже слышать не хочется.

— И кто ж это говорит? — не оступалась Агнес.

— Стэфан Роэм, книготорговец из Хоккенхайма. Я с ним давно в переписке состою. Он мне про Люббеля и писал, говорил, что у него любые книги можно найти, — охотно рассказывал Ганс Эгельман.

Он все готов был рассказать, лишь бы эта неприятная дева, побыстрее ушла из его лавки.

— Значит только Удо Люббель из Ланна? — переспросила она задумчиво.

— Да, госпожа, только Удо Люббель из Ланна.

— А рассказать мне про него может только Стэфан Роэм из Хоккенхайма.

— Он, он сведущий человек. Его лавка находится на улице Мыловаров.

— Что ж, ладно, прощайте, — сказала девушка, и отправилась к двери, и служанка ее пошла за ней, неся тяжелую книгу завернутую, от глаз людских, в передник.

— Госпожа, — вдруг робко окликнул Агнес книготорговец.

Она повернулась к нему, улыбаясь заранее, ибо знала, о чем он сейчас говорить начнет:

— Ну?

— Госпожа, — начал Ганс Эгельман, чей страх был отчасти побежден жадностью, — книга сия обошлась мне не дешево.

— Ты же сказал, что купил ее выгодно!

— Да, но… — он начал делать жалостливое лицо и протягивать к ней руку, словно хотел милостыню просить.

— Сколько же ты за нее хочешь? — интересовалась девушка, все еще улыбаясь.

— Полагаю, что сорок два талера будет честной ценой.

Астрид фыркнула от возмущения. Ее лицо искривилось.

Но ее госпожа даже не взглянула на служанку:

— Сорок два талера? Всего-то? Хорошо, — вдруг сказала она, продолжая улыбаться. — Приходи в трактир «У пьяной монашки», спросишь там господина моего Иеронима Фолькофа, рыцаря Божьего, которого люди прозвали Инквизитором, скажешь, что продал мне эту книгу. Попроси плату у него. Он человек честный, он тебе воздаст по справедливости.

И она засмеялась. Ах, какой он был забавный, этот старый дурак.

— Господин Иероним… — книготорговец запнулся.

— Фолькоф, рыцарь Божий, по прозвищу Инквизитор, — напомнила ему Агнес, все еще смеясь, — да поспеши, не иначе, как завтра, мы съедем к себе в поместье.

Она все еще смеялась, толкая дверь на улицу. Вышла на свет, и задышала легко и глубоко, так ей было хорошо на душе, не хуже чем в тот раз, когда она ночью говорила с той красивой женщиной, в Хоккенхайме, которая называл ее сестрой. А может даже и лучше. И пошла она радостная, изредка поворачиваясь и глядя на свою служанку. Придумывая и предвкушая, как будет эту корову приводить в повиновение. И от этого предвкушения Агнес радовалась еще больше. Она шла по засыпанным золой улицам, чуть подобрав юбки, и буквально цвела от счастья. И многие мужчины, и старые, и молодые, смотрели на нее с алчным мужским интересом, и девушка видела это, и от этого становилась еще счастливее.

Глава 10

Фриц Ламме сидел в трактире и пил пиво. Мало того, что сидел и ничего не делал, так еще каких-то двоих прощелыг угощал. Сидел важный, в доброй и чистой одежде, рассказывал им, как хорошо он устроился. И что теперь ему день и ночь за деньгой гоняться нет нужды, и что господин платит за корм и ночлег, одежду дает хорошую и дает денег столько, сколько нужно. А все отчего? А все от того, что он Фриц Ламме, очень нужный ему и полезный человек. Вот так-то! Два господина не очень приличной наружности — один щетиной зарос, шляпа на глаза, другой лыс и лопоух, оба мрачные, в одежде не новой, слушали его, завидовали, пили пиво. А тут и хозяин появился:

— Сыч, опять бездельничаешь? — сказал кавалер, входя в трактир. Он остановился и поглядел на собутыльников Сыча пристально и спросил. — Вы никак кого зарезать задумали?

Максимилиан, что шел следом за кавалером, засмеялся. И вправду, уж больно вид этой троицы настораживал. Разбойники, да и только.

Сыч руками замахал:

— Да что вы, экселенц, это ж люди моего цеха, судейские!

— А на вид разбойники с большой дороги, — заметил Максимилиан.

— Это все от того, что у судейских жалование скудно, а жизнь тяжелая, — пояснил Фриц Ламме.

— Ясно, вот тебе дело, чтобы не сидел, — сказал Волков и кинул Сычу талер, — обыщи хоть весь город, но найди купца, что кофе торгует, я как у герцога его почуял, так забыть не могу. Не может быть, что бы в таком городе хоть у одного купца кофе не было. Знаешь, что такое кофе?

— Знаю, — сказал Сыч, поймав деньгу, — жижа вонючая.

— Верно, иди и найди мне этой жижи, да смотри, торгуйся. Сразу не бери.

— Сейчас сделаю, экселенц, — обещал Фриц Ламме, вставая из-за стола и на ходу допивая пиво. — А что, мы сегодня не уедем?

— Нет, завтра, — сказал Волков и пошел с Максимилианом на задний двор проверять пистолет.

А Сыч со своими новыми приятелями пошел в город искать господину этот дурацкий кофе.

* * *

Он уселся на колоду, что стояла на заднем дворе, Максимилиан принес порох, а пули были в мешочке, что лежал в ларце, в специальном отделении.

Они с интересом зарядили пистоль, взвели ключом замок. Кавалер оттянул пружину:

— Ну, куда стреляем?

Максимилиан сбегал в конец двора вытянул из поленицы большое полено:

— Пойдет?

— Ставь!

Из задней двери трактира лакеи и кухонные высовывали головы — посмотреть, что там задумали господа.

Максимилиан отбежал от полена, и Волков поднял оружие, прицелился. Нажал спуск. Колесико завертелось с бешеной скоростью, с писком высекая живую струйку белых искр прямо на полку с порохом. И не успел бы он сказать бы слово, как пистолет звонко бахнул. Полено качнулось и упало.

— О-ох, — восклицали зеваки. Восхищаясь точностью кавалера.

— Дьявол! — сам кавалер восхитился оружием. Он с интересом разглядывал пистолет. — А ну-ка, Максимилиан, заряжайте еще!

— Вам понравилось? — спросил юноша, забирая оружие.

— Удивительно. Вы понимаете, что это значит?

— Нет, а что?

— Секунда, мгновение, всего мгновение и выстрел! И стрелял я одной рукой. Второй можно держать повод коня, или щит, или секиру, да что угодно!

— Удивительное оружие, — согласился Максимилиан, тоже восхищаясь. — Зарядить?

Кавалер кивнул и на радость зевкам успел выстрелить еще один раз, еще немного повосхищаться, прежде чем на дворе появился брат Ипполит.

— Ну, — спросил его Волков, поигрывая оружием, — нашел, где живет землемер?

— И искать не пришлось, он на почте служит, там и место у него. — ответил монах. — Я ему сказал о деле вашем, так он сам вызвался к вам прийти.

— Вот как, и где он?

— В трактире, ждет, пока разыщу я вас.

* * *

Волков сразу понял, кто это. Понял по первому взгляду, что за человек перед ним. Большой берет, видавший виды и давно уже без перьев. Широкие «резаные» штаны на яркой подкладке, чулки штопанные, ветхая, некогда яркая куртка и стоптанные башмаки. Меч.

А на лице от вмятой правой скулы, через всю щеку до уха длинный, глубокий, старый шрам.

Землемер поклонился, не снимая берета. Кавалер, кланяться не стал, он пальцем постучал себя по правой скуле, намекая на правую скулу собеседника и спросил:

— Пика?

— Именно так, господин.

— Вы из ландскнехтов?

— Имел честь стоять под знаменами императора, — не без гордости отвечал землемер.

— Были на юге?

— Четыре кампании на юге, одна кампания на севере против еретиков и одна здесь, в предгорьях, против горной сволочи.

Волков улыбнулся, землемер, как и он сам, не любил горцев, это было хорошо, мелочь, казалась бы, но хорошая мелочь, и он сказал, протягивая руку:

— Десять кампаний на юге и пять против еретиков на севере. Меня зовут кавалер Фолькоф.

Землемер пожал его руку крепко, как положено солдату, и ответил:

— Карпорал Южной роты Ребенрее, Стефан Куртц, — и добавил: — Карпорал, правда, уже в прошлом.

— Ничего подобного, — сказал Волков, увлекая его к столу, — «прошлых» карпоралов не бывает. Рассказывайте, где бывали?

Они уселись за стол, заказали пива. И пока пива еще не принесли, они стали говорить. Как это ни странно, но война связывает мужчин, как ни что другое. Казалось бы, они совсем незнакомы, но тут же начали вспоминать, где были, в каких осадах и сражениях участвовали, под знаменами каких командиров стояли. Радовались, когда оказывалось, что стояли они рядом на осадах или в какой-то стычке были под знаменем одного командира. И все, им этого было достаточно, чтобы проникнуться друг к другу уважением и симпатией. К концу второй кружки пива они наговорились о прошлом и перешли к делу:

— Ну, расскажите, что там у меня за земля? — произнес Волков. — Канцлер говорил, что она нехороша.

— Предгорья, кавалер. И не те предгорья, что будут у вас за рекой, у чертовых горцев, где сплошные луга, а плохие предгорья, — землемер достал карту и разложил ее на столе. — Вот, он ткнул пальцем, с востока и юга у вас река Марта, весь восток ваших владений это низина, там Марта разливается по весне, а болота не высыхают до конца лета.

— Так, ну а на западе, что у меня? — мрачно глядел на карту Волков.

— А на западе все как раз наоборот, тут начинаются холмы, — Куртц снова показывал, водя пальцем по карте, — земля честно говоря — дрянь, холмы, камень…

— Камень? — переспросил кавалер.

— Да, камень, скала по кускам из земли прет промеж холмов. Так горы начинаются. Леса почти нет, порубили весь, что был, а вот кустов просто много, все в кустах, все кустом заросло от севера и до самого юга. Вернее, лес есть у вас немного, у самой реки. Но там, я вам покажу границу, не весь ваш лес, вот здесь, — он постучал ногтем по карте, — в изгибе реки, часть земли принадлежит не вам, хотя она и на вашей стороне.

— А кому она принадлежит?

— Кантону Брегген. Вашим соседям с юга.

— Еретикам? — спросил Волков.

— Чертовым еретикам, — уточнил землемер, — правда, они еретики на две трети, но и те, что не еретики, а люди нашей веры, не сильно лучше еретиков, такие же горные свиньи.

Они посмеялись. И Куртц продолжил:

— Так что не вздумайте рубить их лес, даже если он на вашей стороне реки.

— Так, — сказал Волков невесело, — а чем же мне жить на этой земле? Пашни-то у меня есть?

— Пашни есть, — оживился землемер, — прокормиться сможете, но кушать будете не так, чтобы жирно. Вот тут, тут, тут, и еще здесь, — он тыкал пальцем в карту. — Пашни у вас тридцать тысяч десятин, а может, и больше, вот может и тут пахать будет можно, если вода сойдет. Я нечасто у вас там бывал.

— Тридцать тысяч? — настроение кавалера сразу улучшилось. Это была огромная земля. — Точно есть тридцать тысяч?

— Думаю больше, я не знаю сколько, но точно больше, земля-то у вас огромная. На коне за день едва объехать. Вот только… — Куртц замялся.

— Ну? — не терпел паузы кавалер.

— Земля ваша дрянь. Суглинок, камень, низины болотистые.

— Так можно ее пахать или нет? — начинал раздражаться Волков.

— Можно, конечно можно, мужики как-то там у вас живут. Только вот пшеница, я слышал, там не растет. Рожь.

— И ничего, — вдруг из-за спины заговорил Ёган.

Волков и Куртц даже не заметили, как он подошел.

— Ничего господин, была бы землица, а мы и на ржи разживемся.

— Так рожь дешевле пшеницы раза в два, — прикидывал кавалер.

— Так раза в три, — уточнил Ёган, — и ничего, господин что-нибудь придумает.

Оптимизм Ёгана Волкову понравился. Авось знает, что говорит, всю жизнь в мужиках на земле прожил. И тут он вспомнил:

— А мужики-то там у меня есть? Сколько мужиков у меня? Канцер мне не сказал.

— До войны с еретиками были мужики, а после войны, после чумы, так оскудела земелька ваша, — сказал землемер. — Мало людей там.

— И сколько там людей у меня? — кавалер хотел слышать цифры.

— Это когда же было, — задумался Куртц, глаза к потолку поднял, — кажись года три назад, я нового господина туда возил, так было тогда там… Кажется дворов двадцать. Да, где-то так. Двадцать.

— Двадцать дворов? — воскликнул Волков. — На такую огромную землю двадцать дворов?

— Так скажите спасибо, что по уговору с императором кантоны прекратили принимать беглых мужиков, не то и двадцати не было бы, — разумно заметил Куртц, — да и подумайте сами, две войны через вашу землю прокатилось, откуда люду взяться.

Кавалер помолчал, обдумывая что-то, и сказал потом:

— Ладно, можете мне дать эту карту? Поеду, погляжу завтра, что там у меня за земля с мужиками. Погляжу, чем меня герцог облагодетельствовал.

— Карту я вам дам, только поеду я с вами, — произнес Куртц.

— Со мной поедете? — удивился Волков.

— По специальному эдикту императора я, как землемер, должен указать вам точно границы владений ваших, если они являются границами империи, чтобы вы ненужными распрями с соседями из-за клочка земли не учинили лишней войны.

— Вот как? Хорошо. Когда выезжаем? — задумчиво спрашивал кавалер.

— Поутру, до утренней службы и поедем. Чтобы к обеду в Эшбахте быть.

— Со мною пешие будут и обоз, — сказал Волков.

— Ах вот как, тогда соберемся до рассвета. На рассвете, как ворота откроют, так и тронемся. — отвечал землемер.

На том и порешили.

* * *

Агнес была вся в нетерпении, так она хотела скорее начать читать книгу, что не шла, а почти бежала, а эта корова, что тащила фолиант сзади, скулила, что не поспевает, и просила госпожу идти помедленнее. Агнес только злилась сильнее и прибавляла шаг, в то же время, оборачиваясь и ласково улыбаясь служанке. Уж она ей задаст, когда они придут домой. Все ей вспомнит, и это нытье тоже.

Благо трактир был недалеко, и скоро они были там.

Господин ее сидел, пил пиво с каким-то мрачным мужем с истерзанной мордой. Так она им и не кивнула даже, побежала бегом вверх по ступеням к себе в покои. Корова служанка еще шла по лестнице, когда она сама скинула с себя платье, туфли, гребень вытащила и шарф сняла, волосы распустив. Все успела, пока Астрид шла в покои. И служанка, ни слова не сказав, плюхнулась на стул отдышаться. А книгу небрежно кинула на комод перед этим.

И это небрежение Агнес отметила, сама стала к зеркалу, начала себе волосы чесать. Сама! Дуру дебелую не попросив, а та и рада была, сидела на стуле красная вся, махала на себя рукой для прохлады.

— Расселась чего? — уже начала выходить из себя Агнес.

— Ох, госпожа, дайте дух перевести, помру иначе.

Нет, не такой сначала показалась ей служанка, когда нанимала она ее. Сначала думала Агнес, что та из хорошего дома. Раз грамоте обучена, так и говорить может, как господа говорят, ан нет, купчиха причем из низких. Из бюргеров, а может быть, и из мужиков, что в город подались да на торговлишке какой-то и разжирели.

— Не сиди, иди в кухни сходи, вели вина мне принести хорошего, и окорок, и булок. И чтобы булки на масле были, с орехами.

— Ой, да дайте вы мне дух перевести, — нагло, даже с раздражением, заявила Астрид.

— Иди! — заорала Агнес так, что в соседних комнатах и в коридоре было слышно. Так, что притихли все, кто слышал, и дальше прислушивались, пытаясь понять, что это было.

— Чего вы горланите? — все еще нагло спросила служанка, но со стула встала. — Схожу я. Господи, орут как резаные, чего орать-то…

И вышла.

Последние слова говорила она тихо, почти себе под нос, да не знала девица, что когда Агнес взволнована, то слышит она лучше чем кошка, она и шорох мыши за стеной услышит, не то, что, слова дерзкие.

Глава 11

А Агнес стала в зеркало смотреть и видела, как по лицу ее пятна пошли от последних слов служанки. От злости стала она дышать носом, едва сдерживаясь, чтобы по зеркалу не ударить. Открыла свой ларец, где ее кольца лежали, и обозлилась вдвое больше. Медь, медь да олово, вот и все сокровища ее. Как у нищеты деревенской. Ни золота, ни серебра даже. Вот как, господин, скупость он ходячая, ее ценит. А она сколько раз его выручала. Девица стала кольца на пальцы надевать, напялила все, что влезали. На каждый палец по три налезло. А корова дебелая не идет все, словно на базар пошла, а не вниз в кухню. И от этого Агнес еще сильнее распалялась, так уже стала зла, что на себя в зеркало смотреть не могла.

Ну, наконец-то пришла, толстомясая. Загудела, как вошла:

— Приказала, но булок у них с орехами нет, мед дадут вам. Сейчас принесут.

Тут Агнес вид на себя спокойный возложила, хоть и не просто это было, и говорит, негромко, с рассудком, чуть не улыбаясь:

— Пойди ко мне, Астрид.

— Чего? — спросила служанка, подошла, но шла осторожно, видно стала что-то подозревать, и встала от Агнес в двух шагах.

— Отчего ты перечишь мне, Астрид, — едва ли не ласково спросила ее хозяйка, делая к ней шаг, — отчего не слушаешь меня, отчего говоришь мне помыслы свои и желания? Разве я у тебя советов прошу, или дозволений? Или может я тебе служанка, а не ты мне?

Астрид убедилась, что опасения ее не напрасны. Стояла она рядом с хозяйкой, и была в два раза более нее. И по глупости боялась лишь одного, что хозяйка погонит ее от себя. Пойди потом, место теплое найди. Ну, а что еще эта худотелая ей могла сделать! Вот и забубнила Астрид, вроде и извиняясь, а вроде и спеси не поубавив:

— Да что ж вам надо-то, я…

И не договорила. Раз! И звонкая оплеуха колыхнула ее щеку, да так, что и голова мотнулась.

— Ой! — воскликнула служанка. — Что ж вы это!

Она схватила свою горящую щеку:

— Негоже так, не дозволю я так…

И осеклась на слове. Замолчала, как только глянула в глаза девицы юной, а смотрела Агнес на нее исподлобья, и смотрела так, что слова в горле служанки застряли, затихли выдохом.

Не в глаза взглянула Астрид, а в колодцы бездонные, в колодцы темные, холодные. Замерла служанка, рот открыв, и так загляделась она, что позабыла про руку хозяйскую. А вот Агнес ничегоне забывала. Следила она за служанкой, как кошка следит за птицей глупой. Ни звука лишнего, ни жеста.

А как время пришло…

Раз! Наотмашь! И еще одна тяжкая оплеуха, и снова по той же щеке. И кольца, что господские пальцы унизывали, на щеке толстой полосы оставили.

— А-а, — болью ожгло служанку, заорала она сильно, снова хватаясь за щеку. — Не дозволю…

А Агнес ей не отвечает, смотрит на нее все так же исподлобья и молчит, губы сжала, как улыбается. Ждет.

— Не собака я вам… — воет служанка.

А Агнес молчит. Смотрит. И каждая секунда ей нравится. Точно, точно как кошка она сейчас, мышь поймала, теперь играет.

— Уж лучше на улицу пойду, — пугает ревом своим ее служанка. — На что мне такая хозяйка?

Но Агнес знает, что никуда она не уйдет, не дозволит она ей уйти, видит Агнес, как ломается коровища, трещит нутро ее, хоть и орет она, хоть и пугает. Но больше от страха. Страх выползает из грубых телес этой девицы наружу, и Агнес чувствует, как она, покрываясь липким потом, начинает вонять страхом, и ждет Агнес, ждет с улыбочкой, когда страх совсем ее пожрет.

— Чего? Чего я вам… — воет Астрид. — Чего вы так на меня смотрите?

Агнес молчит, смотрит и улыбается. Ничего-ничего, пусть повоет. Ледяной, высокомерный взгляд ее сжигает служанку.

— Господи, Господи… Да чего вам надо? — служанка, только что оравшая, переходит на жалкий скулеж. Все ее крупное лицо покрыла испарина.

А хозяйка опять молчит.

— Если я вам плохо сделал, так простите, — хнычет Астрид.

Агнес молчит, ждет. Вот, вот теперь уже ближе. Ближе эта здоровенная девица к нужной черте. Надо и дальше ждать.

— Может нерасторопна я была… Так вы скажите когда, я поправлюсь… Чего же вы молчите?

Она начинает искать свою вину и снова рыдает. А Агнес еще на шаг ближе. Но она продолжает молчать и смотреть.

— Простите, госпожа, — заскулила служанка. — Простите…

Вот то, что нужно. Еще немного.

— Простите, за глупость мою, простите…

И еще шаг. Агнес упивается своей силой и слезами девки. И это все без слов, все взглядом одним.

И дальше она смотрит, глаз от Астрид не отрывая.

— Да что ж вам надо-то? — завыла служанка, не зная, что делать ей. Руки ее тряслись, и плечи вздрагивали, а лицо заливали слезы.

Запахом страха вся комната наполнилась. Вот этого и ждала Агнес.

И сказала она служанке, да не сказала, а прошипела сквозь зубы:

— На колени!

Астрид замерла, даже выть перестала.

Так и стоят обе. Одна ждет, другая замерла полуживая от страха.

И видя, что служанка еще колеблется, Агнес шипит опять:

— На колени, тварь.

И не выдерживает Астрид, медленно подгибая ноги, становится на колени. О, как это сладко, слаще меда, слаще, чем мечты о господине, или может слаще, чем губы юного Максимилиана. Ничего и никогда не приносило ей столько приятности, как эта маленькая победа над большой девицей. Но нет, дело еще не кончено.

Как только служанка стала ниже нее, так бить ее было сподручнее.

Забылась Астрид, и девушка снова, да с оттягом, врезала ей опять, да по той же щеке так, что у самой рука заныла.

— А-аоу-у-у, — с неестественным для себя визгом завыла девка.

— Выть не смей, — снова шипела Агнес. — Не смей!

Уж больно надоел ей вой служанки, да и люди вокруг могли услышать. Зачем это ей?

Астрид сомкнула губы, глаза выкатила, а в них ужас. Настоящий нутряной, звериный. Дышать она даже боялась. Дышала носом и давилась теперь своими воплями, про себя выла.

Агнес снова занесла руку, а служанка, увидев, попыталась закрыть лицо. И тогда Агнес замерла:

— И заслоняться не смей, руки вниз опусти.

Поскуливая и всхлипывая, Астрид послушно опустила руки. О, как все это нравилось юной женщине. Как она упивалась своей силой. Только бы не улыбнуться, не засмеяться от счастья. Не испортить ужас служанки. Теперь, когда она заносила руку, все, что делала Астрид, это только вздрагивала да зажмуривалась, прежде чем господская ручка в дешевых перстнях разбивала ей щеку.

И Агнес с удовольствием била и била ее по лицу. Еще, еще и еще! Пока под кольцами пальцы не заломило. Устала. Остановилась.

А на мокром лице служанки багровый отек во всю левую половину.

И полосы, полосы, полосы от колец госпожи.

Она отдышалась и сказала уже не зло даже:

— Ложись лицом на пол.

Кулем повалилась Астрид на пол, не сдержалась, завыла не про себя, хотя и негромко, думала, что госпожа ее теперь топтать будет. Легла лицом вниз, руки под себя взяла. На все согласная.

Агнес встала на нее. Одной ногой на спину толстую, другой на голову большую и заговорила:

— Сказала ты, что не собака, так теперь собакой будешь, спать будешь у постели моей, чтобы, когда ночью я ноги вниз опустила, так под ними ты была.

Агнес чуть подпрыгнула. И служанка тут же содрогнулась всем телом.

— Слышишь меня, собака?

— Да, госпожа, — кряхтела под ее ногами Астрид.

— Лай, хочу слышать, как ты лаешь!

Агнес притопнула ногой по спинище служанки, и та попыталась лаять, да выходило у нее плохо, от страха и перекошенного лица получалось только глупое «ойканье» в пол.

— О, о, о, — вырывалось из под нее.

Агнес засмеялась.

— Дура, а еще перечила мне. На каждое мое слово огрызалась, а сама волю должна была мою исполнять, — и заорала, снова ногой притопнула: — И все! Слышишь, волю мою исполнять!

И опять посмеялась, чувствуя, как вздрагивает от страха под ее стопами спина служанки.

— Отныне, будешь собакой моей, — продолжала она. — И имя у тебя будет собачье. Утой будешь. Слышишь?

— Да, госпожа, — в пол пробубнила Астрид.

— Как звать тебя?

— Звать меня Ута. — глухо сказал служанка.

— Громче!

— Утой меня звать, — отвечала служанка громче.

— И кто ты?

— Собака… Я собака ваша.

— Молодец, — удовлетворенно произнесла Агнес, слезая со спины служанки, — встань на колени.

Та быстро повиновалась. Агнес как увидела синеющую щеку ее, так опять засмеялась, но тут же взяла себя в руки и заговорила строго:

— И бежать не думай от меня, — она с наслаждением стала говорить служанке, заглядывая ей в глаза. — Я найду тебя, коли сбежишь. Найду и покараю. Сначала через дыру твою вырву из тебя твою бабью требуху, затем пальцами этими, — она поднесла к самым глазам служанки скрюченные пальцы свои, — один за другим выдавлю глаза твои коровьи, а после разрежу тебе грудь, и достану твое сердце вместе с бессмертной душой твоей и сожру его сырым. Ясно тебе?

Астрид, а вернее уже Ута, мелко кивала головой, соглашаясь и дрожа от страха.

— Отныне и навек, будешь ты псиной моей, при ноге моей. До смерти. Повтори!

— Да, госпожа, — прошептала служанка, — псина я ваша, навек.

— Вот и хорошо, — вдруг абсолютно спокойно продолжила Агнес.

Она пошла, забралась на кровать и сказала:

— Книгу сюда подай, и поднос мне с едой неси.

Ута вскочила и бегом кинулась исполнять приказание, а Агнес сидела на кровати и была счастлива. Только вот рука у нее стала болеть, пальцы под кольцами опухли, и кольца теперь слезать не хотели.

Ута принесла ей книгу и поднос с едой и вином, поставила ей его на кровать. Делала она это расторопно, не то, что раньше.

— Принеси мне масла с кухни, а то кольца не снимаются, отбила об рыло твое всю руку себе.

Служанка бегом побежала, а девушка осталась в комнате одна на кровати с вином, едой и книгой. И в минуту эту была она счастлива. Так счастлива, как никогда еще не была. Еще бы! За один день она получила себе две нужные вещи — книгу, интересную и нужную, и рабыню на века. За один всего день!

Глава 12

Заспанный сержант городской стражи велел людям своим отпереть ворота, хоть и не по уставу это было, ведь солнце еще не встало.

Волков, все его люди, офицеры Брюнхвальд, Рене и Бертье и землемер Куртц выехали из города, а за ними на своей великолепной карете ехала Агнес и ее служанка Ута. Агнес была весела и бодра, хоть и темень еще на дворе стояла такая, что петухи еще не кричали. Она ехала в поместье своего господина и радовалась. Вот только она это поместье уже своим полагала. И ничего, что оно принадлежит ее господину. Ничего! Он для нее господин, конечно, но для всех других она госпожой будет. Ей не терпелось доехать. Уж всему тамошнему мужичью она покажет, кто у них хозяин. Уж кланяться она их научит.

Напротив, с фиолетовой левой половиной лица сидела служанка. Она была невесела, не выспалась, спала в одежде, на полу, прямо у ночного горшка, без подушки и без одеяла, по-собачьи, как и наказывала госпожа. Спала дурно, но ничего не попишешь, сама виновата, раз госпоже осмелиться перечить. Тем более, что госпожа утром обещала ей подстилку найти. Только не оттого, что жалко ей было служанку, а оттого, что платье и передник служанки от пола стали грязными, так как пол был не шибко чист. Лицо она пыталась замазать белилами. Да разве такое замажешь? Хорошо, что темно, а то все смотрели бы.

Думали, что людей Бертье и Рене вместе с обозом ждать придется, но нет, люди были дисциплинированы. Вместе с обозом они уже ждали кавалера и офицеров у ворот. Это Волкову понравилось. Не врали Бертье и Рене, хорошие у них сержанты и солдаты. Сразу и двинулись. Темно еще было, а дорога худа. Держались так, чтобы солнце по левому плечу вставало.

Поехали на юг в ту землю, что зовется Эшбахт и которую иные называют западным Шмитценгеном. В общем, ехали они в имение, в жалованный удел рыцаря Божьего, Хранителя веры, Иеронима Фолькофа, которого прозывают Инквизитором.

* * *

Возбуждение, волнение и желание скорее увидеть свою награду, что жило в нем уже несколько дней и что не могли унять все разговоры о скудости его земли, сразу пошли на убыль, как только стало светать.

Едва солнце осветило их путь, так он увидел дорогу на юг, дорогу, что вела к Эшбахту. И тянулась туда не дорога, а жалкая нитка, две почти заросших колеи от колес мужицких телег, что вели мимо бесконечных невысоких холмов, заросших жестким и корявым кустарником.

Вниз — вверх, вниз — вверх и так до бесконечности.

— Весной тут в низинах вода стоит? — спросил Волков у землемера Куртца, разглядывая окрестности.

— И осенью стоит. Весной от паводка, если снег ляжет, а осенью от дождей.

— Тут, наверное, на телеге не проехать?

— Только верхом, — подтвердил землемер.

— И как же мужики урожай вывозят? — кисло спрашивал кавалер, не очень-то надеясь на ответ.

— То мне не ведомо, — отвечал Куртц, он вдруг поднял руку и указал на восток, — может по реке, вон она, Марта начинается. Тут ее истоки.

С холма открылся вид на реку, в проплешине меж холмов и кустов, в лучах восходящего солнца блеснула вода. Не река, а ручей еще, десять шагов, не шире.

— Марта! — воскликнул Брюнхвальд. — Вот как она начинается, а в Хоккенхайме так широка, что в утренней дымке другого берега и не рассмотреть. А тут ручей — ручьем.

— Кавалер, — произнес землемер, указывая вперед, он уже и карту достал, развернул ее, — видите тот холм?

— Да, — сказал Волков невесело. — Прекрасный холм.

Холм, как холм, разве что выше всех других, дорога его оббегала слева. Ничего особенного.

— Там, где он кончается, — Куртц показал ему карту, указывая линию пальцем, — там начинается ваша земля.

Вот она, оказывается, какая его земля. Бурьян, репей в низинах да унылые холмы, заросшие барбарисом, козьей ивой и шиповником.

Да и кусты-то чахлые кроме ореха, тот рос высокий. Кроме него только лопухи вокруг хороши.

А на срезах холмов земля виднеется, вся желтая или красная.

Волков тем временем объехал холм, реку ему видно уже не было, да и не было у него желания смотреть. Он повернулся и позвал Ёгана. Тот тут же подъехал.

— Ну, видишь, что за земля вокруг?

— Дрянь земля, — беззаботно отвечал тот. — Суглинок поганый.

— Суглинок, — мрачно повторил Волков оглядываясь. — Ни пахоты, ни лугов, ни покосов. Бурьян да орешник.

Говорил так, словно это Ёган виноват. Словно этот он ему лен даровал.

— Холмы есть, — вдруг сказал тот, — трава под кустами есть. Мало-мало, а есть, козы прокормятся, а может, и коровы где поедят.

— Дурак, — сказал кавалер, — я по-твоему что, коз разводить должен?

— А что? А хоть и коз, — не унывал Ёган, — чем плохи козы?

Он на секунду задумался и продолжил:

— Коза — она очень неприхотливая скотина. Болота, камень, лес — ей все нипочем, везде себе пропитание найдет. А от нее молоко, шерсть да шкура какая-никакая под конец. И мясо еще, чуть не забыл!

Волков обернулся за спину на людей что шли за ним, там их было чуть не полторы сотни, шли они в надежде, что им будет в его земле прокорм. Тащили и везли в обозе свой нехитрый солдатский скарб, инструменты, палатки, котлы да одеяла.

Конечно, не упрекнут они его. Ведь он не звал их с собой — ни их, ни их офицеров, он даже Карла Брюнхвальда не звал. Ничего им не обещал. Сами попросились. Но все равно было ему неприятно, что ведет он их в такую пустыню.

А еще было ему немного стыдно. Стыдно оттого, что все эти люди вдруг увидят, что наградили его землей бросовой. Кинули ему безделицу, мол, и так ему сойдет. Мол, каков сам, такая и награда, и вот от этих мыслей ему совсем тяжко становилось. И начинал он потихоньку свирепеть, как только увидел землю свою. Ехал, глядел на все угрюмо, думая, что его обманули.

А Ёган, не видя уныния господина, все еще болтал:

— Коза — она животное нужное, как по мне, так козий сыр он самый вкусный и полезный, вот помню, дед мой покойник…

— Уйди, дурак, — рявкнул Волков.

Ёган сразу смолк и придержал коня, отстал. Ну его к лешему, господина, когда он в таком расположении.

— Чего он? — спросил у него Сыч, когда они поравнялись.

— Да как обычно — бесится, — с видом знатока отвечал слуга.

— Чего ему беситься? Весь в серебре, в золоте, землю ему дали, а он все бесится. А он все равно беситься, — рассуждал Сыч. — непонятно.

— Говорю же, блажной он у нас. Неугомонный. Думаю, ему Брунхильду надо, — предположил Ёган.

— Да ну! — не согласился Сыч. — Он от нее еще больше звереет иногда.

— Ну, тогда я не знаю, что ему надобно, — сказал Ёган.

— И я не знаю, — ответил Сыч.

* * *

День уже шел к полудню, а дорога почти не изменилась. Только холмы те, что справа, стали заметно выше, а те, что слева, те, что у реки, стали исчезать. Река стала пошире, и видно ее с дороги было получше. А почти прямая до сих пор дорога стала извиваться, чтобы обойти глубокие и резкие овраги, что тянулись с запада к востоку, к реке. Деревьев было мало да и те все молоды. Кустарник стал гуще, к Волкову подъехал как всегда веселый Бертье и сказал:

— Я так понял, что это уже ваша земля пошла?

— Да, — невесело отвечал кавалер. — Землемер говорит, что моя.

Не хотелось ему разговаривать с ним, ответил только из вежливости. Куртц только кивнул в подтверждение.

— Хотел спросить, может, я тороплюсь, но очень хочу знать, дозволите ли вы нам охотиться на ваших землях?

— А вы что, любитель охоты? — все еще из чувства такта интересовался Волков.

— Страстный, — заверил Бертье. — Мой старший брат выгнал меня из поместья за то, что я охотился. Он мне воспрещал, он и сам был любитель, но я удержаться не мог. Как-то убил хорошего оленя, а егерь каналья донес на меня, брат меня и просил уехать в тот же день.

— А тут-то вы на кого собираетесь охотиться? — спросил кавалер. — Уж, не на щеглов ли? Кто тут может водиться?

— Да полноте! — воскликнул Бертье. — Вы что ж, слепой? Разве вы не видите, что кабаний помет вокруг, следы дорогу пересекали раз десть. Они тут повсюду, такая земля, — он обвел рукой, — самая кабаном любимая. А еще волков тут много. Много.

— Да, волками этот край славится, — согласился с ним Куртц. — Поэтому местные мужики скотину и не держат. Говорят, от нее глаз нельзя отвести, тут же волки ею полакомятся.

Кавалер никаких следов не замечал, охотник он был так себе, охота — дело господское, а не солдатское. Но слова о местных волках он уже слышал не первый раз, поэтому и сказал Бертье:

— Охотьтесь, конечно, Бертье, но за одного убитого кабана, я хочу получить две волчьих головы. Или на волков вы не охотитесь?

— Отчего же, конечно охочусь, только вот… — он замялся. Поморщился.

Кавалер кожей почувствовал, что будет он сейчас деньги просить. Так и вышло:

— На волков охотиться я тоже не против, своя забава и в них есть, но вот без собак охотиться невозможно, особенно на волков. Да и шкуры их неплохи, в зиму очень даже неплохи шубы из них.

Вот и началось. Волкова теперь интересовало, сколько денег он попросит. Бертье и сказал:

— Денег вот только у меня нет, но вот если бы вы дали мне семь талеров, то, как раз на малую свору и хватило бы.

— Судя по деньгам, то не такая уж и малая ваша малая свора, — произнес кавалер невесело.

— Друг мой, так сразу видно, что не знаете вы цен на собак! — воскликнул Бертье горячо. — Семь талеров самая малая сумма, что возможна. Две суки за пять, да два кобеля по монете, и то будут самые плохие собаки. Щенки будут необученные.

— Зачем же брать плохих? — не понимал Волков.

— Так хорошие суки от десяти талеров идут. Да и не хорошие то, а средние. Хорошие, молодые трехлетки двадцать стоят. А кабели, у которых нюх выставлен и выучка есть, так тоже не меньше десяти. А если еще и порода, стать с экстерьером добрые, то их на расплод берут, такие суки и все тридцать тянут, сорок бывает. То, что я прошу, так то за щенков.

Очень не хотелось кавалеру деньги давать на такую блажь, и он еще раз уточнил:

— Так точно тут волки есть?

— Есть, много, — сказал Куртц. — Иной раз едешь, а они на холм взойдут и сверху смотрят на тебя, стаями ходят.

— Неужто вы не видите следов? Они же повсюду, — горячо воскликнул Бертье. Он обвел рукой окрестности.

Ничего Волков не видел. Не до следов ему было всю дорогу. Любовался он пустыней, дикостью да скудостью земли, что лежала вокруг. Но, кажется, дать денег на собак придется. Если и в правду тут волки резвятся, коровники ставить нет смысла. А без коров и сыроварне тут делать нечего. А без сыроварни и Брюнхвальд уедет отсюда.

Почему-то, Волков уже не сомневался, что Бертье, Рене и их люди уйдут, как только осмотрятся и поймут, куда он их привел. Так пусть хоть Брюнхвальд останется.

— Я дам денег на собак.

— Отлично, — обрадовался Бертье, — и не пожалеет, окупятся собачки, поначалу кабанятиной и шкурами волчьим, а затем и приплодом своим. Уж вы, друг мой, не волнуйтесь, будет у вас псарня не хуже, чем у других, я сам этим займусь, — говорил он, как бы успокаивая Волкова. — Я собак люблю даже больше, чем лошадей.

Он глядел на кавалера улыбаясь и в ожидании:

— Ну?

— Что? — спросил тот.

— Давайте деньги, раз решились.

— Вы сейчас хотите? — удивился Волков.

— А что тянуть, мне ж обратно в город за ними ехать! — пояснил Бертье.

Волков вздохнул и достал их кошеля семь монет, вложил их в руку ротмистра.

— Телегу из обоза возьму и одного человека, — уже поворачивая коня, крикнул тот.

И ускакал тут же. По дороге что-то крикнул своему старшему приятелю и поехал на север.

Взрослый и разумный Рене, который, как и положено офицеру, всю дорогу ехал пред своим людьми, поглядел ему вслед и решил догнать кавалера, а догнав, спросил у него:

— Кавалер, дело к обеду идет, люди мои на ногах с рассвета, не угодно ли вам будет дать им отдохнуть и сделать привал?

Не успел Волков ответить, его опередил Куртц:

— В том нет нужды, господа, — он поднял руку, указывая вперед, — вон за той лощиной уже Эшбахт будет. Там и остановимся.

— Прекрасно, — сказал Рене и повернул к своим людям.

— Прекрасно, — мрачно повторил Волков, глядя вперед.

Глава 13

Смотрел он и не верил своим глазам. Эшбахт! Звучит как! Городские стены, башни. Ну, как минимум большое село с кирхой и замком на горизонте. На слух Эшбахт — так это город целый, а тут…

Он уставился на землемера, не перепутал ли он чего, а тот сидел и сидел понурый, словно пойманный его на лжи. Словно он больного коня за доброго выдавал, а ложь раскрылась.

— Вы говорили, что двадцать дворов тут? — наконец произнес Волков, разглядывая покосившиеся и сгнившие от влаги лачуги.

— Так то до чумы было, — отвечал землемер, стараясь не смотреть на кавалера.

— А дома, дома тоже чума унесла? — не понимал Волков. — Домов-то всего восемь.

— Не могу знать, куда дома делись, раньше больше было, — отвечал землемер.

Пришел Максимилиан и сказал:

— Мужики почти все в поле, бабы да дети в домах. Я велел за старостой послать, мальчишка побежал уже.

— Значит, есть у них пашни? — с едкостью произнес Волков.

— Да есть, есть, я ж вам говорил и показывал на карте, — сказал Куртц. — И немало их у вас есть!

Хотел ему Волков сказать, что он ему и про двадцать дворов говорил, да не стал. Спросил про другое:

— Думаю, что замка тут нет, ну так хоть дом тут есть? Где господа проживали раньше?

— Так вон он, — землемер повернулся в седле и указал на ближайший холм. — Там все господа и проживали.

Кавалер даже поворачиваться в ту сторону не стал. Еще когда въезжал в сюда, заприметил большой дом из крупных сырых и старых бревен. Уж никак он не мог подумать, что это дом его. Он его принял за старый скотный двор с большой конюшней, хлевом, овином и некогда крепкими воротами.

— Так это не овин с амбаром? Не конюшня? — переспросил он на всякий случай.

— Так все там, и конюшня и амбар, и хлев, и дом с печью и спальней, — говорил землемер.

Он говорил, вроде, без злобы и без ехидства, а Волкову казалось, что смеется он, издевается.

Солдаты тем временем разбивали лагерь, кто-то платки ставил, кто-то за хворостом собирался. Рене с корпоралами взялись отсчитывать съестное на сегодня. Повара пошли за водой. Ёган и Сыч бродили по округе. Местные бабы с грудными детьми и детьми, что уже бегать могут, высыпали на улицы смотреть на прибывших, особенно они глазели на карету дорогую, здесь невиданную, и кланялись молодой госпоже. Брюнхвальд уже поехал место искать под сыроварню и дом. Все суетились. При деле были, а вот ему почему-то захотелось уехать отсюда прочь. Как глянет он на местных баб босых, замордованных, да на тощих детей, так повернуть коня охота и поехать отсюда на север, а потом на восток. В Ланн. В большой дом, в большую постель, в перины к Брунхильде, у которой бедра как печь горячи.

А тут… Грош цена обещаниям барона. Да пропади пропадом такая милость герцога. Не тот это лен, не тот удел, за который он герцогу ежегодно служить должен сорок дней конно, людно и оружно.

— Господин, а тот дом наш что ли? — указал на холм Ёган.

— Ваш, — зло ответил Волков.

— Ну, тогда пойду, погляжу, — говорил слуга. — Сыч, идешь со мной?

— Пойдем, глянем, — соглашается Фриц Ламме.

А Волкову и глядеть на дом этот нет охоты. Ему охота уехать отсюда. Но он слез с коня, решил пройтись, похромать, размять ногу. Прошелся и тоже пошел свой дом новый смотреть.

Ворота свалены, лежат. Двери настежь. Непонятно, на чем висят, непонятно, как ветром не оторвало. Дом был брошен давно, в бревнах мох поселился, в маленьких окнах когда-то стекла были.

А сейчас нет. Ничего нет, ни лавок-полатей, ни мебели какой, крыша частью провалилась, воняет, нагадил кто-то. А Ёган стоит посреди дома на досках пола подпрыгивает и говорит дурак:

— А что, дом-то неплох. Пол не сгнил, стены без щелей, камин хороший, его почисть только.

— Неплох, неплох, — неожиданно поддерживает его Сыч.

— Болваны, тут даже крыши нет. Худая-то крыша, — говорит кавалер. — Или не видите?

А Ёган смеется:

— Да разве ж это нет? Эх, господин, вы еще худых крыш не видали. Смотрите, стропила-то все целые, толстые, крепкие, на них тес положим, проконопатим, утеплим — вот вам и чердак, а потом и крышей займемся. Дранку положить — дело одного дня, будет тес, гвозди, дранка да инструмент, я за два дня управлюсь.

— Сыро, воняет тут, — продолжал Волков, начиная думать, что может Ёган и прав.

— Сыро, так пусть Сыч камин протопит, только как следует. Пусть вычистит его, трубу пробьет и топит хорошим огнем, три дня и сухо будет, вони не останется. Все равно ему делать нечего.

— Сыч, — произнес Волков, — Ёгану в помощь пойдешь.

Не мог Фриц Лемме такого перенести. Хотел было возмутиться, но осекся на полуслове, замер. Сначала кавалер и не понял, чего он, а потом взгляд Сыча поймал и обернулся. На пороге дома стояла Агнес. Юбки подобрала, словно через грязь шла, губы в нитку, нос принюхивается, глаза косят. Огляделась и говорит:

— Что это? Тут мне жить что ли?

— Ничего, поживешь, — холодно говорит Волков.

— Уж увольте, я вам не корова, чтобы в хлеву ночевать, — нагло заявляет девица.

Кавалер и без нее мрачен, а тут она еще, он как заорет:

— Это тебе не коровник и не хлев!

— Так и не лошадь я, — продолжает девица дерзкая, — не буду я в конюшне спать.

— На дворе спать будешь! — орет Волков.

А Агнес ему спокойно и отвечает:

— Денег мне дайте, лучше я в Ланн поеду.

В другой раз он бы не дал, а тут так осерчал, что достал из кошеля пригоршню денег, нашел старый гульден и сунул его ей:

— С глаз долой!

Агнес золотой взяла, низко присела, голову склонила, вроде как смиренность выказывает. А сама улыбается, но так, чтобы господин не видал. И тут же говорит:

— Пусть меня Максимилиан в Ланн отвезет.

— До Малена довезет, а там наймешь себе человека, — зло говорит Волков. — Вон пошла.

А Агнес и рада, кинулась Максимилиана искать. Сама даже раскраснелась.

Сыч глянул на Ёгана, а тот счастлив, что теперь не ему Агнес возить.

Да Сыч и сам был рад, что эта злобная девица, что вечно ищет свары, уезжает.

«К черту ее, блажную, хорошо, что уезжает», — подумал Фриц Ламме, тоже радуясь ее отъезду.

* * *

Агнес нашла Максимилиана, он был около лошадей. Занимался сбруей дорого хозяйского коня. Сразу подошла, с удовольствием сказала:

— Максимилиан, господин велел вам отвезти меня в Ланн, — начала она вежливо.

— Что? — спросил он, поворачиваюсь к ней и удивленно глядя на нее. Не ожидал он такого никак.

— Велено вам меня отвезти, — повторила Агнес, но уже про Ланн не сказала. Понимая, что побежит юноша уточнять распоряжение.

— Отвезти вас? — растерянно переспросил он.

— Да что ж ты, переспрашиваешь все? — начала сердиться Агнес, про вежливость тут же забыв. — Поехали уже, нужно до ночи тебе меня в Мален довезти. Уезжаю я, а Ёган господину надобен.

— До Мален? — снова спрашивал Максимилиан. До Малена еще куда не шло. Хотя и туда очень не хотелось ему ехать с ней.

— До Малена, до Малена, — уже зло сказала она и пошла к карете.

Говорила она так, что не посмел он ей перечить, лишь бы не злить ее лишний раз.

И так он расстроился, что не подумал ни о чем больше, как о своем печально задании, не пошел спросить уточнений у господина об этом деле, не подумал, что карету он никогда не водил. Ни коня не взял для обратного пути, ни еды, ни оружия, кроме кинжала, что весел у него на поясе.

Побрел за Агнес. Помог девушке сесть в карету, залез на козлы сам, взял хлыст длинный, что был там, и прикрикнув на лошадей, тронулся в обратную дорогу. Агнес сидела, локоток из окна кареты чуть свисал. Сама чуть высунулась, поглядела на спину юноши. Видно, что довольна была.

* * *

Сыч, Ёган и Волков ходили по господскому двору, смотрели постройки. Там, где кавалер видел гниль и разруху, Ёган, крестьянствовавший всю свою жизнь, находил крепкое строение, требующее ремонта.

— Ишь, как умно ясли сделаны! Умно, умно, — восхищался он, когда они в хлеву были. — Телята в холода нипочем не померзнут. И для коз свой угол есть. Хорошо все сделано.

Ему и овин нравился, и сарай для мужицких инструментов, и конюшня. Конюшня, впрочем, и Волкову самому понравилась. И амбар просторный Ёгану по душе пришелся.

— Вот какой амбар просторный, значит и урожай тут бывает неплохой, — говорил он, оглядывая все и трогая все руками, — и крепкое все. Видно, на века ставили.

Да и Сыч тоже не был грустен, казалось, что ему тоже все нравится.

— Хорошее поместье, — соглашался он с Ёганом. — Неплохое.

Это настроение его людей немного успокаивали Волкова. Но несильно, все равно двери кривые, провисшие, крыши проваленные. Запустение. И главное — не было тут ни мужиков, ни хорошей земли, ни даже леса, чтобы напилить его на дранку да крышу сделать.

— А мебель, тут даже мебели нет, — говорил он, — ни кроватей, ни лавок со столами.

Уж о креслах и перинах с зеркалами он и не мечтал.

— Господин, так лавки и стол я вам смастерю, какой-никакой, но стол поставлю, — обещал слуга.

— Какой-никакой, — передразнил его Волков. — Какой-никакой мне не нужен, мне хороший нужен.

Он уже понимал, что все покупать придется, даже тес и дранку, чтобы крыши покрыть. Не говоря уже про стекла в окошки, сундуки, комоды, лампы, посуду, перины и постельное белье. Все покупать, на все деньги тратить. А зачем ему это? Лен вассалу сеньор в прокорм давал, чтобы он себя прокормил и пару служивых людей в придачу. Чтобы, когда война придет, приехал он на нее в помощь сеньору не один, а с людьми ратными. А это что? Это не в прокорм ему дали, а в растрату. Он опять стал думать о том, что его обманули. И о том, что надо бы плюнуть на клятву, да уехать отсюда.

Тут пришли мужики. Трое их было, одежда у всех ветхая, обуви нет, худые все. Старший из них лет на пятьдесят был. Сам уже от седины пег, костист, высок. Взгляд усталый. Нашел глазами кавалера, поклонился ему. Двое других тоже кланялись.

— Кто старший, как звать? — без доброты в голосе спросил Волков.

— Михаэль Мюллер меня звать, господин, — сказал пегий мужик, — я здесь староста.

— Кто мой дом пограбил? — спросил кавалер у него сразу.

— Никто, господин, бывший господин, когда уезжал, все забрал.

— Бывший господин? — не верил Волков. — Неужто он и стекла из окон вынул.

— Вынул их я, — сказал Михаэль, — но велел это сделать мне он.

Врет — не врет, разве тут угадаешь, а допрос учинять Волков пока не хотел:

— И что, мебель тоже он забрал?

— Все забрал, все, — отвечал Михаэль, — вот мужики соврать не дадут. Сами ему в возы все грузили.

Мужики согласно кивали. Мол, так и было все.

— А отчего он уехал? — спросил кавалер.

— От скудости, господин, — развел руки Михаэль, — прибытков от здешней земли немного. Земля плоха. Пшеницу мы не сеем, только рожь. Скота у нас после еретиков не осталась, они весь скот побрали в прошлый приход.

— А люди где? — спросил Волков. — Землемер говорил, у вас тут три года назад двадцать дворов было.

— Так и было, господин, больше было, так потом померло много от чумы, а те, что не померли, на юг побежали в кантоны от голода.

— А дома их где? Почему всего восемь домов осталось?

Мужики стояли, печами пожимали.

— На нужды и дрова разбирали, канальи, — сразу догадался Ёган.

— Господин, — стал просить Михаэль, — может, отпустите нас, потом поговорим, а то мы коней взяли в долг у господина барона Фезенклевера, землю вспахать.

— А у вас своих коней нет?

— Откуда, господин? Ни коней, ни коров у нас нету. Все как еретики забрали, так и нет. Уже три года как. А то, что спрятать нам от них удалось, так все волки порезали. Теперь из скотины на всю деревню и десяти коз не насчитаешь.

— А что ж вы пашете так поздно? — спросил Ёган. — Яровые так месяц назад уже пахать нужно было. У вас же может не уродиться до осени.

— Так пахотная земля у нас в низине, ждали, пока вода сойдет, чтобы зерно не погнило.

— Господин, дозвольте я с ними пойду, погляжу, что они там пашут, — спросил Ёган.

— Коня возьми, — сказал Волков.

Он был рад сейчас, что у него есть Ёган.

Глава 14

Агнес рада была, что уехала. Хоть и тянуло ее к господину, хоть и хотелось ей лечь с ним, но все-таки, не могла она быть собой рядом с ним. Не чувствовала она рядом с ним воли. Так и висел над нею несгибаемый дух его. Очень был силен ее господин. И манил и отталкивал одновременно. И обижал еще, своим пренебрежением и нежеланием видеть в ней женщину.

Она выглядывала из окна кареты, чтобы увидеть бок Максимилиана. Он ей тоже нравился. Не так, конечно, как господин, господину хотелось подчиняться и быть покорной. Иногда. А вот юноша красив был. Губы нежные. Она бы их ему искусала. Да, искусает при первой возможности, до крови. Хорошо бы его тоже себе в лакеи взять, как и эту дебелую служанку Уту. И изводить его и изводить, до тех пор, пока он тоже, как и Ута не станет перед ней на коленях ползать. Она была уверена, что и его ей покорить удастся. Нет в нем той силы, что есть в господине. А вот в ней она была. Девушка все больше в себе чувствовала эту силу. Силу что людей заставляет покоряться. Да, хорошо бы было, взять себе Максимилиана, да разве господин позволит.

— Останови карету, — крикнула Агнес, голосом твердым и даже гневным, испытывая юношу. Хотел видеть как быстро он будет ее приказы выполнять. Еще хотела знать, испугается ли он, а может вздрогнет, может обозлится или досаду выкажет? Все это было важно. Зорко следила девушка за тем, как люди слушают ее, всегда в лица глядела пристально, мельчайшие изменения замечая.

И уже из этого решала, как ей продолжать разговор. Поэтому служанку не просила, сама кричала.

Юноша глянул на нее сверху и потянул вожжи. Нелегко ему было первый раз управлять каретой из четырех коней, он заметно устал, был хмур. Не в радость ему пришлось задание это. Карета встала.

— Дверь отвори! — рыкнула на него Агнес, глаз не отрывая от юноши.

— К чему вам? — нехотя спросил он. — Зачем встали тут, вон дичь вокруг какая. Ехать нужно. Не случилось бы чего.

— Отвори, говорю! — повысила голос Агнес, все следя за ним.

Если не слезет сразу, а начнет оговариваться, значит, не просто с ним будет.

— Да к чему вам? — и не думает он слезать с козел.

Косится на нее с неприязнью. Сидит арапником играет. Хотя длинный хлыст намного удобнее. Думает, что с арапником он смелым выглядит.

Агнес злится про себя: «Плохо, артачится, подлец, за госпожу ее не чтит. Но она уже знает, как давить! Теперь ей нужно ему в глаза заглянуть. Смутить его нужно. А лучше и испугать. Она знает, как это сделать».

Никто ее этому не учил. И не в книгах она это прочла. И ничего не придумывает, она просто знает. Не нужно ей придумывать. Все эти знания вытекают из ее женской натуры. Прямо из сердца.

— По нужде надобно мне, — кричит Агнес со злостью, — этого ты, дурак, услышать хотел?

Он соскакивает уже расторопно, отворяет ей дверь, и откидывает ступени, чтобы сошла она.

— Руку подай, — грубо требует Агнес.

Он подает ей руку, нехотя. Она пытается ему в глаза заглянуть, а он голову опустил, отворачивается. Подлец.

Агнес пошла к обочине, к кустам, взбесилась и крикнула:

— За мной ступай, боюсь одна идти.

— Не пойду я, — говорит Максимилиан нагло с вызовом, — пусть служанка ваша идет.

Наглость эта еще больше ее злит.

А Максимилиан еще служанкой ее распоряжаться вздумал, говорит Уте:

— Иди с госпожою, чего расселась?

Но та без слова госпожи дышать не станет, сидит сидмя. Глаза от страха круглые не знает, что делать.

— Иди же, со мной, — кричит Агнес и не служанке, а ему, — вдруг в кустах звери дикие.

— Да не тебе их бояться, а им тебя, — негромко говорит Максимилиан, вздыхает, но идет следом за девицей.

А та первый раз улыбнулась незаметно. Все же пошел он, хоть и не хотел. Заставила.

Не пошла далеко, юбки подобрала, села прямо у дороги, за кустом. Вовсе не стесняясь молодого человека. И смотрит на него исподтишка, в надежде взгляд его поймать. Ох, как ей хотелось, чтобы он взглянул. Уж она бы нашла, что ему сказать тогда. А он нет, отвернулся, таращится вдоль дороги.

Как все сделала, встала, платье оправила и идет к карете, юноша рядом пошел, и как стал он совсем близко, так Агнес, быстро, его левой рукой за шею обвивает, так, что не вырваться ему, притягивает его, что есть силы к себе, и губами своими в его губы впивается. Да только в первый миг целует и тут же кусать ему губы начинает. Да не стесняется, больно кусает, грызет. Сначала опешил он, растерялся и не противился ей. Но потом, как больно ему стало, стал ее отпихивать. А ей все так это нравится, что она словно звереет. Еще сильнее кусать хочет. Он голову свою от нее оторвал, отворачивается. Больше губ своих не дает, а она одной рукой шею все его еще держит, а второй, от злости, что не уступает он, что не дает своих губ больше, за чресла его схватила. Так быстро нашла, как будто сто раз до этого хватала мужчин. И сжала пальцы сильно, со злостью, с улыбкой дикой. Тут он вскрикнул, и если сдерживался раньше, тот тут уже не сдержался, пихнул ее в грудь сильно, едва наземь не свалил. И как заорет на нее:

— Ополоумела?

А сам уже стоит настороже, опасается ее, она по глазам его видит, что боится.

И от этого ей так хорошо вдруг стало, так весело на душе, что засмеялась она, и говорит:

— Чего же ты как девица, это не я тебя, а ты меня лапать должен.

— Не должен я ничего, — говорит он с опаской, которая так веселит сердце ее. — Садитесь в карету.

— Так руку мне дай, — говорит она, — помоги подняться.

А он стоит, смотрит на нее, и приблизиться к ней не решается.

— Да не бойся ты, — смеется Агнес. — Иди сюда, не трону я тебя, девицу нежную.

— Не боюсь я, — говори Максимилиан. — И не девица я.

А сам подходит с опаской, руку подает издалека.

Девушка на руку почти не опирается, пальцы пальцев едва касаются, и когда она уже поднялась в карету, а он готов был уже ступени поднять, и забылся. Агнес вдруг наклонилась, и что есть силы, ногтями впивается ему в щеки, раздирая их до крови. И шипит по кошачьи, слова тянет сквозь зубы:

— Вот тебе, паскудник, будешь знать, как противиться мне.

Он остановился на дороге, и стоит, щеки разодраны, губы изгрызены, руки липки от крови. И в глазах его страх. А Агнес, усаживается поудобней в подушки, видит все это, и сердце ее поет от радости. Она улыбается, говорит ему, как ни в чем не бывало:

— Так, поехали уже, до города еще не близко, а дело к вечеру пошло.

Он вытер кровь с лица пятерней. Огляделся, эх, сбежать бы, да нельзя, господин задание дал. Никак нельзя. Он подошел, закрыл дверцу кареты, стараясь не смотреть на девицу. Потом забрался на козлы, куда ж деваться, присвистнул и встряхнул вожжи:

— Но, ленивые.

Агнес улыбалась. Она вдруг подумала, что раньше она мало улыбалась.

Да, до того как она встретила господина улыбаться ей было не от чего. А теперь она улыбалась, и даже смеялась часто. Раньше она и подумать не могла, что будет в карете ездить, и носить бархатные платья. Размышляя об этом, она погладила подол своего платья — как приятно руке от бархата. Потрогала батистовую рубашку, кружева на манжетах, и гребень в волосах черепаший, высокий, и шарф шелковый, что гребень накрывает. Все у нее ладно, все красиво. Так чего же ей было не улыбаться. А то, что Максимилиан артачится, так это дело времени. Он никуда от нее не денется. Будет, будет ей ноги целовать. А вот господин… Господин, другое дело, с ним не просто придется… Задумалась она, замечталась.

Ута сидела напротив, не шевелясь и не смотря на хозяйку. Она боялась смотреть на нее лишний раз. Невозможно было знать, что замышляет ее хозяйка, когда так страшно улыбается.

* * *

Ветер встречный быстро высушил царапины на лице Максимилиана. На молодых раны заживают быстро. Так же быстро, как он гнал карету на север. Хотел юноша побыстрее сделать дело, довести эту полоумную девку до Малена. Там и расстаться с нею.

Поэтому гнал лошадей, хотя и не умел, как следует управлять ими.

На то специальная сноровка нужна. Но Бог к нему был милостив, вскоре показались стены и башни города.

Немного ошибся он, взял на развилке левее, оттого не к южным воротам выехал, а сделал небольшой крюк и поехал к западным.

А вдоль западной дороги стояли виселицы. Там разбойников, беглых мужиков и конокрадов вешали. Ну не в город же их тащить, в самом деле.

Там, у одной из не занятых виселиц, сидел на колоде, из тех, что ставят под ноги висельникам, немолодой стражник, с кривой и ржавой алебардой и большим ножом на поясе. А в пяти шагах, перед ним, на земле, сидел мужик. Черная, понурая голова, и кисти рук его торчали из тяжких колодок, что были заперты на висячий замок.

Карета шла тут не очень быстро и Агнес устав от кустов да оврагов заинтересовалась мужиком и стражником. Решила выйти, до города уже почти доехали, спешить некуда, и посмотреть, может его вешать будут.

— Вели остановиться, — сказала она негромко, не отрывая взгляда от мужика-колодника.

Ута тут же кинулась кричать Максимилиану:

— Остановите, остановите, госпожа велит встать!

Нехотя, юноша натянул вожжи. Карета остановилась, проехав чуть дальше колодника.

Он спустился, и, открыв дверь, откинул ступеньки, осторожно, чтобы не дать оцарапать себя еще раз, подал руку как бы издали.

Агнес с презрением глянула на него и, оперевшись на его руку, спустилась из кареты. Пошла, выгибаясь и разминая затекшее тело. Пошла к колоднику. Посмотреть его.

Даже издали он был ужасен. Черные сальные волосы, жесткие, как щетина, заросшее лицо в глубоких оспинах. Но заросло оно не все. Левая щека его была давно разодрана, да так, что дыра сквозная в щеке имелась такая, что палец просунуть можно, в которую видны были желтые зубы.

— Госпожа, — окликнул ее стражник озабоченно, — стойте от него подальше, он душегуб. Он девку убил.

— Врешь, — гортанно и хрипло, но негромко отвечал мужик.

— И говорят не одну, работал конюхом кладбищенским, мертвяков возил, бродяг, да нищих мертвых собирал, говорят шлюх за кабаками мучил, говорят и убивал, но то разговоры все были, а тут, на последней его и поймали, — продолжал стражник. — Осудили.

— Брешешь, пес, — зло сказал мужик.

На сей раз, стражник его услышал, не поленился, поднялся, пошел, и как следует двинул мужика в ребра древком алебарды, сел на место и сказал:

— Погавкай мне еще, палачей не дождусь, сам тебя прибью.

Мужик скривился и оскалился от боли, но ничего больше стражнику не сказал.

— Значит, вешать его собираетесь? — спросила Агнес.

— Именно, — кивнул стражник, — только вот палачи сволочи, обещали после обеда быть, я их уже тут полдня дожидаюсь, не дай Бог забыли про меня, я потом, им покажу подлецам…

Глава 15

Агнес его слушать не стала, что-то привлекло ее в этом страшном мужике, она подошла ближе, склонилась, и заглянула ему в глаза. Глаза быликарие, с красными жилами, с желтизной в белках. Взгляд его был взглядом животного, что в капкан попало.

— Убивал баб? — тихо спросила она, наклоняясь к нему.

Спросила тихо, да мужик поежился, не будь на нем колодок в палец толщиной, так почесался бы, наверное, так неуютно ему стало под взглядом девушки.

— Отвечай без вранья, — продолжала она, не отрывая от него своих глаз.

А он отвернулся, не выдержав ее взгляда. И промолчал.

— Вы подальше от него встаньте. — продолжал стражник. — Мало ли…

Но Агнес даже не глянула на него, и продолжила:

— Глаза ко мне повороти, на меня смотри.

Мужик чуть поупрямился и опять на нее поглядел.

А она и спрашивает:

— Каково ремесло твое?

— Конюх я, сызмальства при конях, — ответил он.

— А с моими конями управишься?

Мужик с удивлением посмотрел на нее, потом на ее карету и лошадей, затем снова на нее, и ответил:

— Управлюсь, не велика наука.

Агнес смотрит как у него в дыре, что на щеке, зубы двигаются, очень ей это любопытно, но сама дела своего не забывает и дальше спрашивает:

— Так пойдешь ко мне конюхом?

А он глядит на нее и молчит. Смотрит и молчит. Он не смеется, верит ей, что она от петли его избавить может. Сразу как глянул ей в глаза, так и поверил.

— Чего ж ты молчишь, дурак, под виселицей сидишь, или забыл? — говорит дева, торопя его.

— Уж не знаю, госпожа, что лучше, — вдруг хрипло отвечает он, — к вам пойти или тут остаться.

— Дурак, — зло сказала Агнес, — повиснешь сегодня и поделом тебе. То я тебе наперед предрекаю. Завтра вороны клевать тебя возьмутся. Оставайся.

— Нет, нет, госпожа, — вдруг встрепенулся мужик, — к вам хочу. К вам в услужение.

— Хочешь? — спросила она распрямляясь. — Поклянись, что до гроба служить мне будешь.

А он опять молчит. Словно уже и не рад, что освободят его от виселицы. Глаза бегают у подлеца.

— Клянись, говорю, — шипит ему девушка. — И даже не думай, что поклянешься и от клятвы уйдешь. Клянись! Ну! Или палачи скоро придут, тогда уже мне не спасти тебя будет.

— Клянусь, — наконец выдавали мужик.

— То-то, дурак, — зло сказал она, и пошла к стражнику, чуть подбирая юбки.

А стражнику очень интересно было, о чем это она с висельником шепталась, и он ждал пока девушка подойдет.

А она подошла и спросила ласково, как только могла:

— Как звать тебя, добрый человек?

— Иоганном крещен, добрая госпожа, — отвечал стражник с удивлением. Не ожидал он ласки от такой высокой госпожи.

Не каждый день, госпожа, что ездит в карете с четверкой дорогих коней с ним говорит. А может и вообще никогда такая с ним не разговаривала за всю жизнь его. От такого он растерялся так, что даже встать с колоды своей забыл. Говорил с ней сидя.

А она, видя это, произносит с улыбкой, поднося ручку свою к лицу его:

— На ладонь мою смотри, Иоганн. Сюда, следи за ней.

А тот дурень даже и не спросил, зачем ему за ее ладонью следить.

Агнес перед лицом его провела ладонью пару раз туда и сюда.

— Следи Иоганн, следи, — говорит она, а в голосе железо приказа, твердость не женская. — За пальцами следи.

Стражник за ее пальцами глазами водит, старается, и ничего не понимает.

А Агнес, как момента какого ждала, а когда поняла, что готово, тут же, двумя перстами его в лоб и толкнула:

— Спи Иоганн, оставь заботы, забудь обо всем.

Так толкнула, что голова его откинулась, и замер он на секунду с откинутой головой, словно в небе разглядывал что-то.

А потом голову опустил, поглядел на девицу удивленно, и уронил плохую свою алебарду на траву, обмякнув, сполз с колоды, уселся у места своего наземь и замер. Но глаза не закрыл, а стал в траве, что-то рассматривать. Голову низко наклонил.

Спроси кто у Агнес в этот момент, как она так смогла стражника утихомирить, откуда дар у нее такой, девушка бы и не ответила.

Не знала она, откуда эта сила в ней взялась, просто, когда карета встала у виселиц, как висельника она увидела, так знала уже, что делать будет.

И висельник, и Максимилиан смотрели на нее, мужик с восхищением, а юноша замер от удивления и страха. Рот открыв. Это было приятно ей. Особенно, что Максимилиан так смотрит на нее. Агнес и говорит ему:

— Что рот-то раззявил, найди у стражника ключ, отопри колодки, выпусти человека.

— Не слышали вы что ли? — отвечает он ей. — Душегуб это. Вешать его нужно.

А она смотрит на него с упреком и ухмылкой, и спрашивает:

— А ты сам не душегуб?

Обомлел Максимилиан, побледнел, вспомнил он ночь в тюрьме Хоккенхайма, стоит, застыл и понять не может, откуда она про то знает, ее же не было там.

А она и не знала ничего, просто угадала, угадывать тайны людские направилось ей.

— Так душегуб ты или нет? — спрашивает девушка улыбаясь.

А сама уже все знает по лицу его. И машет на него рукой:

— Не дождешься тебя, — говорит ему девица с досадой, садясь возле стражника, — ни в чем от тебя прока нет. Никудышный.

Находит ключи от колодок в его кошельке, быстро идет и отпирает колодки, приговаривая:

— Торопиться нам надо, скоро люд здесь будет.

Мужик еле встал, распрямился, руки растирает, головой вертит.

А сам идет к стражнику, склоняется над ним, и с пояса его нож вытаскивает.

Агнес только на Максимилиана поглядела, как взгляд юноши увидела и руку его на рукояти кинжала, так крикнула мужику:

— Не смей!

Мальчишка-то пылок был, он мог на висельника и кинуться, хоть висельник в два раза его шире, но Максимилиан целыми днями с оружием упражнялся. Еще неизвестно чья бы взяла. И поэтому Агнес повторила твердо, пока мужик еще не сделал дела:

— Не смей! Ко мне ступай!

Мужик тут же пошел к ней.

— На колени встань!

Тот сразу повиновался, не раздумывая.

— Имя свое скажи! — сказал она, и протянула ему руку к лицу.

— Игнатий Вальковский меня зовут, госпожа.

— Целуй руку, Игнатий, ибо до конца дней своих поклялся мне быть слугой.

Игнатий сунул себе нож подмышку, огромными своими черными руками взял белую руку своей госпожи и поднес к губам.

— Раб я ваш навек, — сказал он и едва прикоснулся к белой коже, чтоб щетиной не царапать ее.

— Не забывай клятву свою, забудешь, проклят будешь, — сказал она. — Все, ехать нужно. Садись на козлы.

И пошла к карете.

— Госпожа, только в Мален мне ехать не резон, — шел за ней следом Игнатий.

— Так поедем в Хоккенхайм, если ночи не боишься? — сказала она, садясь в карету, причем у Максимилиана не попросив руки.

— Так ночь — мое время, — оскалился Игнатий, забрал грубо из руки юноши хлыст и полез на козлы.

А Агнес глянула на Максимилиана из окна кареты и произнесла, губу нижнюю выпятив:

— К господину ступай, увалень никчемный.

Щелкнул хлыст, и уставшие кони почувствовали опытную руку. Карета тронулась, и стала отворачивать от города. И быстро поехала вдаль. А Максимилиан стоял на обочине, он остался один, и к вечеру, и без коня, и почти без денег, с разодранными щеками и погрызенными губами, вдали от своих людей и господина. Но он был несказанно рад, и благодарил небо, что наконец распрощался с госпожой Агнес. Век бы ее больше не видать.

А потом, он поглядел на приближающуюся телегу с мужиками, на стражника, что сидел у колоды на траве, и пошел прочь побыстрее. И то ли от спешки, то ли от глупости не пошел он в город, где мог бы переночевать, а пошел на юг, обратно в Эшбахт.

* * *

Сыч собрал хворост. Велено протопить камин, ну значит будет топить. Волков сидел мрачный у обоза и глядел, как солдаты Рене ставят ему палатку. Дома, в Ланне, у него шатер прекрасный был, но не в Ланн же за ним ехать. Ничего, поживет в палатке, пока сырость и вонь из дома не выветрятся. Пока Ёган крышу не покроет, пока мебель не привезут, пока стекла не вставят, пока… Пока… Пока…

«Вот тебе и лен в прокорм, — в который раз думал он, раздражаясь, — вот тебе и награда, от добрых сеньоров. Лживые люди, служить им — глупость, верить еще большая глупость, особенно барону».

Он глядел на солдат, которые вовсе не были так грустны как он, наоборот, отчего-то веселы они были, и дело делали так споро, что и сержантам за ними приглядывать было не нужно. Одни ставили палатки, другие рубили кустарник, что рос вокруг, складывали его в большие кучи. Это про запас, через пару дней высохнет на солнце и пойдет в костер. Другие искали деревья, которых было совсем немного вокруг, да и те были совсем молодые, и рубили их на нужды. И все они находились в добром расположении духа. Словно пришли домой из долгого похода.

«Радуются, дураки, — думал Волков, — чего радуются, чем кормиться тут будут в пустыне этой?»

И тут приехал Бертье. Еще один счастливый дурак. Радуется, улыбается. Лошадь еле жива от усталости, не иначе, как гнал ее понапрасну. А лошадь-то Волкова.

К луке седла привязаны три мешка — шевелятся, потявкивают.

Бертье эти мешки к нему несет, хвалится:

— Кавалер, честное слово, удача нам была. Не зря я вас уговорил, не зря поехал.

Злит он своей веселой физиономией кавалера, и тем, что лошадь гнал, и даже акцентом своим злит, но кавалер виду не подает, спрашивает:

— В чем же удача наша, ротмистр?

— Поглядите, что досталось нам за семь монет, — радостно говорит Бертье и высыпает из мешков одну за другой четырех собак, и приговаривает, — это месье Цезарь, прыток, прыток как! А это, поглядите, морда какая благородная, это Филипп Второй, не иначе. Видите, как серьезен. А это мадмуазель Пенелопа, умна очень. Хоть в шахматы с ней играй. А это Милашка Бель. Разве не красавица?!

С этими словами он поцеловал собаку.

Волкову от души хотелось дать Бертье оплеуху, целуется с собаками, дурак, да собак этих пинками разогнать, но он вздохнул и спросил:

— А не молоды ли?

— Конечно, молоды, конечно, — залопотал ротмистр, тиская последнюю собаку, как ребенка любимого, — молоды мы, молоды, но зато сами поставим им ход и нюх, я сам все им поставлю. Поглядите, какой экстерьер, лапы — главное на лапы поглядите, это же не собаки — львы. Видите, как широки, а ведь они еще щенки. Из двух пометов таких хороших собак взял и так дешево, у меня на родине такие щенки по три талера пойдут, а Бель так за пять пошла бы одна. Думаю, что пока без псарни побудут, а потом мы им соорудим отличный домик, ведь они заслуживают хороший домик, да, мои милые? Заслуживаете.

Он стал их гладить и сюсюкаться с ними, собаки, кажется, тоже были ему рады.

А для Волкова все это было невыносимо, он встал и сделал вид, что уходит по делам, сам же шел прочь, лишь бы не видеть этого дурака с его чертовыми собаками.

Глава 16

Солнце начало садиться, он пошел на юг, пройтись, ноги размять, и увидал Ёгана, который ехал на лошади во главе нескольких крестьян, что вели в поводу двух лошадей с телегой.

Ёган обрадовался, увидев Волкова, подъехал к нему, слез с лошади. Как и все вокруг был он доволен и первым делом сообщил господину радостно:

— А земля-то у вас и вправду дрянь, господин.

Бертье кавалер ударить не мог, а вот этому дурню, он очень даже мог дать оплеуху. Еле сдержался.

А тот и не видит беды, дальше говорит все так же радостно:

— Вся земля красная, суглинок, пшеницу тут сеять бестолку. Нипочем не взойдет, семена все равно, что выбросишь.

Волков стоял и ждал, что еще веселого скажет это недоумок деревенский. А того как разжигает:

— А вы поглядите, чем они пашут!

Он указал на телегу проезжавшую мимо, но кавалер даже не взглянул в ту строну:

— Сохой пашут! Без отвала, даже нож железом не оббит. Палка одна. Себя мучают и лошадей мордуют, — рассказывал слуга, весело возмущаясь дуростью местных мужиков. — Дурачье!

Волков продолжал молчать и смотреть на него. Тут Ёган начал, кажется, что-то смекать. Он изменил тон. Заговорил серьезно:

— Плуг нужен, господин, хороший, с лемехом, с отвалом. И борона нужна, у них и бороны нет, и пара лошадей крепких, иначе хорошего урожая не будет. На такой-то земле постараться придется, чтобы хоть что-то из нее вышло.

Волков молча повернулся и пошел к деревне, а Ёган пошл за ним все еще говоря ему:

— А земли много, они и четверть того поля не распахивают, спрашивают дураки, зачем им. А вот овес там взойдет, даже если сейчас сеять начнем, думаю и гороха бросить — посмотреть, что выйдет. Горох — он трава неприхотливая. Вдруг пойдет.

Волков почти не слышит, что он говорит. А слуга не унимается.

— Если плуг и семена купим, ничего, что поздно, земля мокрая еще, можно больше ржи распахать, а дальше овес и чутка, десятин пять, на горох пустить. На проверку. Можем даже и тысячу десятин засеять. Земля-то ваша, чего бояться. Никому за нее платить не надобно! Только на семена потратиться. Как вы считаете?

Кавалер остановился, посмотрел на него и сказал строго:

— Ничего не нужно, земля это бросовая, в оскорбление мне дана, в пренебрежение, мне такая не надобна. Завтра поедем отсюда!

— Господин, — Ёган перепугался, аж в лице переменился, удивился сильно, — да вы что? Чего вы? Как так? Как бросовая, как поедем? Кто ж со своей земли уезжает? Какая-никакая, а своя, прокормимся с нее, да еще и как. И козы будут, и коровы, и сыр варить Брюнхвальд начнет. Все будет, тут нужно руки малость приложить и все будет.

Волков стоял-стоял, думал-думал и сказал ему:

— Руки, говоришь, приложить? Ну так приложи, будешь управляющим, раз так нравится тут тебе, и не дай тебе Бог, — он потряс пальцем пред носом слуги, — не добыть тут достатку.

— Господи! — глаза слуги округлились. Только что удивлялся, а тут перепугался. — Я управляющий?

— Ты. Раз так усердствуешь!

— Я? — не верил Ёган.

— Да ты глухой, что ли, дурень. Кто ж еще, тут более нет никого, тебе говорю, — злился Волков.

— Так неграмотный я, — Ёган схватился руками за голову от ужаса.

— К монаху ступай, он научит, он учитель хороший, — сказал Волков и снова пошел. — Всех учит и тебя выучит.

— Господи, Господи, что же мне теперь делать? Что делать?

— Первым делом найди мне человека проворного, вместо себя, а потом список составь, что тебе нужно будет. Семена эти твои, плуги, лошади, — стараясь сохранять спокойствие, говорил кавалер.

— Список? — Ёган все еще сжимал голову руками и говорил сипло от волнения. — Это бумагу что ли написать? Так как же я ее напишу, если я писать не умею?

— К монаху иди, дурак, к монаху! — заорал Волков и быстро пошел от него, как только мог быстро, не хотел он больше никого ни видеть, ни слышать.

И так в этот вечер он был суров и мрачен, что больше никто с ним заговорить не решился. Сторонились его и слуги, и офицеры. Как стемнело, так он, отужинав, быстро ушел в сою платку и лег спать.

* * *

Зря он в город не пошел ночевать, там трактир бы нашел. Денег бы на хлеб и на палатки в людской с лакеями хватило бы. А тут вон как…

Ночь уже близится, солнце за холм садится. Дороги скоро видно не будет. Ее и днем-то не очень разберешь. Травой зарастает местами. Никого кругом, смотри, не смотри — ни мужика, ни купчишки на этой дороге. Ни коров, ни домишек вокруг. Дичь да пустыня. И тишина, птицы уже умолкли. Только комары звенят.

Максимилиан ускорил шаг. Есть ему хотелось, ел он еще днем, как приехали в Эшбахт. Да и чего там он ел, кусок хлеба солдатского, да немного сыра. Но это ничего, пуще голода его жажда мучила. Он взглядом искал воды, очень пить хотелось. На ручей он и не рассчитывал, уже и луже был бы рад. Лужи в низинах на дороге были, в колеях вода стояла. Вернее, не вода — грязь, лужи почти высохли. Так что до темна, он очень хотел найти лужу с чистой водой. Торопился.

Уже света было мало, когда он нашел глубокую лужу у дороги. Кое-как напился, вода была мутноватой с заметным привкусом. Глина.

Он уже хотел встать от лужи, как услышал шелест. То шелестели кусты. Хоть и не рядом они были, но тишина вокруг стояла такая, что слышалось ему все отчетливо. Юноша встал, стал вглядываться в кустарник, на всякий случай руку на рукоять кинжала положил.

Но ничего не увидел и решил поторопиться. Идти ему нужно было полночи, не меньше, так что пошел он быстрым шагом. А солнце уже спряталось почти, но на краю неба, на востоке, засветилась луна.

Слава Богу, небо чистое, хоть что-то будет видно, иначе свалишься в чертополох в темноте-то. А еще и в овраг какой, их тут тьма-тьмущая.

Максимилиан шел, думая, что придет в полночь в деревню и поест что-нибудь у солдат. Хорошо бы бобов с салом и чесноком.

Застрекотали сверчки. Ну, хоть какие-то звуки, а то только шаги его слышно было да комаров звон. И как сверчки застрекотали, так стало совсем по ночному темно. Лишь луна светила. Да толку от этого немного было, там, где свет ее падал на землю, еще что-то различить можно было, а где тень, да низины там темень, хоть глаз коли. Чернота.

И тут снова шелест. В тех кустах, что справа за спиной. Откуда? Ветра-то нет. Кусты неблизко те, но юношу страхом пронзило от пяток до макушки, как кипятком прошло, а на затылке волосы зашевелились, словно тронул кто. Словно ветер был. Он обернулся резко, руку снова на кинжал, рука вспотела сразу, но не дрожит. Сам он глядит в ту сторону, откуда звук был, а там ничего. Тишина и темнота. На всякий случай молодой человек стал читать «Патер ностер^[19]». То, что на ум пришло, хотя знал он и другие молитвы. В том числе и солдатские, что просят дух укрепить. Прочитав ее быстро, сделал несколько шагов спиной назад, да разве так идти можно, повернулся и пошел быстро, благо луна разгорелась и кажется светлее стало.

Наверное, показалось ему, не было ничего, но рука вспотевшая рукоять кинжала сжимала крепко, так идти ему было спокойнее.

И он снова пошел, да так быстро, как только мог.

Но прошел юноша немного, сто шагов, не больше, и снова услыхал шелест и шум за спиной, снова прошиб его страх от пяток до макушки. Резко обернулся он и снова ничего. Только луна да сверчки заливаются. Снова он стоял, снова читал молитву, всю ту же «Патер ностер».

И на ветер бы ему подумать хотелось, да нет никакого ветра.

Стоял он в нерешительности, не знал, что ему и думать, понять не мог — играет ли кто с ним, крадется ли за ним или кажешься ему все это.

Максимилиан всю свою сознательную жизнь готовил себя к ратному ремеслу. А в нем не преуспеть труса празднуя. И собравшись с духом, он крикнул в темноту:

— Эй, не прячься, выходи, коли не трус!

А сам кинжал ухватил покрепче.

И еще страшнее ему стало, так одиноко и жалко звучал голос его в этой темной пустыне.

Никто не ответил ему. Ни звука в ответ не донеслось.

Сверчки замолкли на мгновенье, перепуганные его криком, и тут же опять зазвенели. И ничего больше.

Но теперь он не верил, что ему чудятся эти звуки. Он повернулся и пошел опять шагом быстрым. Шел считая шаги, не слыша ничего опасного, но кожей на спине чувствуя, что кто-то идет за ним. А перед ним низина, свет луны туда не достает, там темень непроглядная. Максимилиан стал быстрее идти, не разбирая дороги, лишь бы темноту скорее пройти. Побежал, даже не боясь споткнуться, и когда уже пробежал низину, как что-то будто подтолкнуло его к тому, и он резко обернулся.

Тот страх, что он чувствовал до сих пор и не страхом был, а робость легкая. А теперь его страх пронзил, как холод, что сковывает до полной недвижимости. Едва дышал, как будто камнем тяжким ему грудь придавило. И глаз оторвать не мог от того, что видел. А видел он, казалось бы, немногое.

Из сумрака, куда луна не проникает, да нет, не из сумрака, из мглы черной, изливаясь желтым светом, смотрели на него два глаза нечеловеческих. Смотрители именно на него. Смотрели пристально, неотрывно, бесстрастно. Едва ли не в глаза ему. И ничего в этих бездонных глазах не было кроме холода.

И он не вынес взгляда этого страшного, словно с ума сошел, забыв разум человеческий, кинулся Максимилиан бежать. Спотыкаясь в темноте, с дороги сбежал, влетел в кусты и едва не упал, об корни ногой зацепившись. А за кустами овраг, а там земля с камнями, и он по этой земле вниз скатился и стал дальше бежать, вверх из оврага полез, кинжалом себе помогая. И только как вылез, решился назад обернуться.

И лучше ему не стало, ждал он, что глаза те исчезнут, как наваждение, а они вдруг рядом оказались. Десять шагов, на той стороне оврага они, опять за ним смотрят.

Тут он закричал:

— Что тебе, что? — и кинжал над головой поднял. — Не походи, коли жить хочешь!

И тут к нему стал разум возвращаться, подумал юноша: «Разве бы кавалер так бежал бы? Разве отец его так от зверя бежал бы?»

И вспомнил, как однажды сказал ему кавалер: «Бежать — не позор, позор — от страха голову терять».

И хоть колотилось его сердце, и хоть приближались к нему страшные глаза, стал он думать быстро, торопя себя:

«Что ж это за зверь: видно, что велик, видно, что страшен, но каков он?» — размышлял юноша. — «Бежать от него глупо, догонит, на спину прыгнет, и тогда смерть. Сражаться? Эх, была бы хоть кольчуга, тогда можно было бы, а так, с кинжалом одним! А вдруг он велик? Да велик он, велик! По глазам видать! Разорвет, кинжалом от такого не отмашешься. Эх! Не повезло. Может, укрытие искать? Да где тут?»

А тут он еще и дыхание зверя услыхал. Дышал он низко да с рыком. Большой это зверь. Как только юноша его сразу не расслышал.

Нет, не отмахаться от такого кинжалом. Максимилиан сжимал оружие крепко и, стараясь не отрывать надолго взгляда от желтых, страшных пятен во тьме, стал поглядывать по сторонам. И тут удача его ждала. Луна так стала ярко светить, что на холме, в десяти шагах от себя, он увидел белое дерево. Дерево было старое, сухое, без коры уже, оттого и белело. И ветки на нем были низкие и удобные, чтобы схватится. Тут же и кинулся юноша к нему, и услышал за спиной рык глубокий и недовольный. И хруст по кустам за собой.

Да такой хруст был, так трещали ветки, как будто животное не меньше коровы по кустам бежало.

Не оглядываясь назад, молясь о том, лишь бы не споткнутся в темноте, добежал, и с разбегу прыгнул он на нижнюю ветку. Ветка без коры, сырая от вечерней росы, скользкая, едва не упал, едва из руки кинжала не уронил. Чудом схватился. Подтянулся. И тут же вверх, на другую, а с нее на следующую, выше. И выше. Одежда трещит на нем. И так лез он, скользя по древу башмаками, пока мог. Пока ветки его держали и не трещали под ним. И на высоте в четыре человеческих роста, уселся на ветку и обнял ствол дерева. Только теперь осмелился вниз взглянуть.

Там едва различимо двигалось что-то огромное. Может, и не с корову, но немногим меньше. Только глаза полыхали желтым в черноте. И смотрели глаза по-прежнему на Максимилиана. И приближались. И приближались, не торопясь. Он еще крепче прижался к стволу дерева. Еще крепче стиснул кинжал.

И тут это темное пятно, вдруг рвануло к древу и ударилось о него.

Крепко было дерево, толст его ствол, не сгнил еще. Но юноша почувствовал, как колыхнулось оно, вздрогнуло от тяжкого удара.

Подумал Максимилиан, что это страшное существо стрясти его с дерева желает, как яблоко спелое с яблони.

— Вон пошел, — заорал он как можно более громко.

Вдруг исчезло все, вернее, глаз в темноте перестало быть.

Но вот дыхание было слышно, не ушло оно никуда, хрипело рядом, под деревом.

И показалось ему, что хрип этот удаляется, но то всего секунду казалось. Тут же глаза засветились вновь, тут же хрип и рык, послышались. И кинулось животное к дереву. Нет! Не к дереву, а на дерево. Тяжкий удар вновь колыхнул стол, а за ним скрежет, и скрежет глухой. Растерялся юноша, не понимал, что происходит, только вниз пялился на то, как снизу, под скрежет этот, глаза желтые, адские, все ближе и ближе. Да так быстро все было, что и крикнуть он не успел. А они вот уже, рядом, присядь да руку протяни. И вдруг хруст, снова скрежет, глухой удар и рык раздраженный. А до юноши дошла волна смрада, что только от животного быть может. И понял он, как близко к нему зверь был.

Он полез выше, хотя уже и опасно было лезть, там все ветки тонкие. Но он ставил ноги на них у самого ствола, где не переломятся. И залез еще на один человечески рост выше. Дальше лезть было некуда.

И вовремя, снова тяжкая поступь, снова глаза желтые снизу на него глядят. И снова дерево содрогнулось, скрежет опять тоже. Понял юноша, что когти зверя так об дерево скребут, снова ближе и ближе глаза. Но теперь Максимилиан вдруг бояться перестал, он вспомнил, что рыцарь его, вообще, кажется, ничего не боялся. Неужто же ему, оруженосцу Инквизитора, трусом прослыть? Не будет он дрожать.

Нет! Присел он на ветке, держа ствол левой рукой, а правую, с кинжалом, над головой занес клинком вниз. И ждал, когда глаза приблизятся. Чтобы проткнуть один из них сильным ударом. А то и не одним, если успеет.

Но опять под скрежет когтей и звучный рык зверь, не добравшись до него, завис на мгновение на дереве, скобля когтями ствол, снова упал вниз и снова глухо ударился оземь. И снова только звериная вонь от него осталась.

— Жаль, что ты не долез, — крикнул Максимилиан, сам своей дерзости изумляясь. — Уж больно хотелось твою кровь на моем кинжале увидать, чертов демон!

Ни рыка, ни хрипа в ответ. И глаз больше в темноте было не видно.

Где-то шагах в двадцати в ночной тиши хрустнула ветка. И больше ничего, только луна, звезды, сверчки да комары.

Максимилиан, все еще боясь упасть, спрятал кинжал в ножны и не без труда снял с себя пояс. И поясом своим, благо пояс был нужной длины, привязал себя к стволу дерева. И при этом не уронил ни кинжала, ни кошеля. Слезать с дерева он точно не собирался, пока солнце не взойдет. И только тут он заметил, что берета на голове его нет. И от этого он сильно расстроился. То был хороший берет, подарок кавалера.

Глава 17

Они встали до зари, еще до петухов. Землемер Куртц сказал кавалеру, что им, чтобы объехать его земли и вернуться до ночи, нужно выехать затемно. Так и сделали, по-солдатски быстро поели и поехали. Много народа брать не стали, кроме него и Куртца поехал Сыч и Ёган. Ёгану, раз он теперь управляющий, надобно было знать, чем он управляет. Поехали просто, при оружии, но доспехов никто не надел, даже сам Волков. К чему? Авось, дома у себя.

Куртц предложил ехать на запад, посмотреть границы с соседями.

С теми соседями, что, как и Волков, являются вассалами герцога.

Пока выезжали, рассвело. А как рассвело, у кавалера опять настроение расстроилось. Ехали они все время в гору, вернее в холмы, и ничего кроме холмов и оврагов между холмами там не было. Все это густо поросло кустарником: шиповником, барбарисом да орешником, он был богат. Через час езды землемер остановился:

— Западная часть ваших земель, — Куртц указывал рукой, — она вся такая: предгорья.

— Вы говорили, что пахотной земли у меня десять тысяч, — мрачно напомнил ему кавалер.

— Больше, — уверено сказал землемер, — много больше. И сейчас я вам покажу большое поле на тринадцать тысячи десятин, вон за тем холмимо оно.

Они взобрались на холм, и с него кавалеру отрылось поле. Действительно большое. Чуть не до горизонта. Лежало оно меж холмов, как долина в горах. Ровное, удобное. Вот только брошенное, заросшее бурьяном. Унылое, без людей.

— Вот, — говорил Куртц, разворачивая карту, — наверное, лучшее ваше поле, так как к городу, к дороге близко.

— Отчего же мужики его не пашут? — спросил Сыч, внимательно слушавший их разговор.

— Так южное поле много к их дому ближе, — пояснил Куртц, — хотя тут урожай знатнее будет.

— И где же дорога, — вслух размышлял Ёган, — как урожай отсюда вывозить?

— Дорога есть, — сказал землемер, указывая рукой на запад, — недалеко отсюда, правда, она уже во владениях барона фон Деница. Его земля начинается почти сразу за полем. Я его знаю, он добрый человек и не будет против, если вы будете возить урожай по его дороге.

— А добрый человек не даст своих мужиков, чтобы это поле вспахать? — едко поинтересовался Волков оглядывая поле.

Куртц заметил его едкость и вздохнул. А что он мог сказать? Что еще он мог сделать для этого кавалера? Он просто имперский чиновник, он просто показывает границы владений господам. И вынужден их терпеть.

— А это кто там? — вдруг произнес Сыч и указал на юг.

Все поглядели в сторону, в которую он указал.

Там спускался с холма человек, он тащил тачку на двух колесах, впрягшись в нее вместо лошади или мула.

Куртц пригляделся и сказал:

— А, так это брат Бенедикт. Он здесь вместо попа. И ваших людишек и людей барона фон Деница, что живут тут на хуторах, он словом Божьим окормляет. Святой человек, сколько лет уже один тут в пустыне проживает. К нему из Малена и даже из Вильбурга за благословениями приходят.

— Ах, вот как, — произнес кавалер и направил коня навстречу монаху. — Мне благословение не помешает.

Более бедного человека трудно было себе представить. Грубая, некогда монашеская одежда была ветха от старости. Сандалии из куска толстой кожи и веревки, на груди деревянный крест, висевший на веревке. Сам он был возраста неопределенного, худ, но как говорят, жилист, тащил телегу в гору не хуже мула. Увидав всадников, остановился и еще издали стал кланяться, не раз и не два.

— Добрый тебе день, брат Бенедикт, — еще издали крикнул Куртц.

— И вам хорошего дня, добрые господа.

Он пригляделся и спросил у Куртца:

— Я вас, кажется, помню. Мы встречались ведь?

— Да, святой отец, — Куртц спрыгнул с лошади и, подойдя к монаху, склонил одно колено, присел. — Я здешний землемер, вы благословляли меня три года назад, я говорил, что беременность у моей жены была тяжелая. Вы говорили, что помолитесь за жену.

— И как же разрешилась беременность та? — спросил монах.

— Слава Богу, разрешилась хорошо, спасибо вам, дозвольте руку целовать.

— Полноте, полноте, — монах, улыбался, но не подал руку, — не прелат я и не епископ, чтобы мне руки лобзать, и благодарить меня нет нужды, Бога благодарите, сын мой.

Волков заметил, что руки у монаха грязны очень. И заметил он кое-что еще.

Куртц встал и все-таки поймал монаха за руку, поцеловал ее и, повернувшись к кавалеру, представил его монаху:

— А это кавалер Фолькоф, рыцарь божий, милостью курфюрста новый хозяин Эшбахта.

Монах, видно было, сразу обрадовался, еще раз низко поклонился и произнес:

— Ах, как это хорошо. Услышала, значит, заступница наша, Матерь божья, молитвы мои. Сколько лет я просил, чтобы послал Господь сюда господина хорошего. Доброго и деятельного, а уж о том, что он будет рыцарь Божий я и желать не смел.

Волков ему тоже поклонился, но берета не снимал, с лошади не слезал:

— Спасибо, святой отец, что несете слово Божье людям моим.

— А как же иначе, — говорил монах, — то долг мой. А люди ваши жили в страшных лишениях, без слова Божьего и не выжить им было.

— В лишениях? — спросил кавалер.

— В лишения, добрый господин, в страшных лишениях. За десять лет две войны через их землю прошло, да чума не милосердствовала, два года неурожая, дождями вон сколько оврагов намыло, — он обвел рукой окрестности. — И после этого всего ничего у них не осталось, все у соседей просят, а соседи безжалостны. Лошадей для вспашки поля дадут, так втридорога просят. Семена дадут, так опять втридорога берут. Люди ваши живут в кабале. И вот же еще беда, — брат Бенедикт обернулся и указал на свою тележку, — волки округу одолевают, никакую скотину нельзя оставить без присмотра. И детей нельзя, да и за взрослых боязно.

Все заглянули в его тележку и увидали труп разодранного в клочья козла. То, что это козел, лишь по голове с рогами угадать можно было.

— Нашел поутру, видно, с хутора соседнего убежал на погибель свою, — продолжал монах, — теперь вот, похлебкой моей станет, бобы с луком у меня есть, не желаете ли господа ко мне в гости? Дом мой тут недалеко.

— Недосуг нам, — сказал землемер, — извините, святой отец, но нужно мне новому господину границы его земли показать.

— Про волков я наслышан от епископа вашего, — сказал кавалер. — Друг мой, что приехал со мной, уже купил собак, грозиться извести волков вскорости.

— Благослови его Бог и друга вашего и нашего епископа доброго, то радость большая всей округе будет, — обрадовался монах, — благослови их Бог.

— А кто ж из соседей моих мужиков в кабалу загоняет? — этот вопрос волновал Волкова почему-то больше, чем какие-то волки.

Монах ответил не сразу, помялся немного и только после сказал:

— Да он неплохой человек, но уж больно алчен, меры в сребролюбии не знает. Своих мужиков не милует, а чужих еще пуще обирает.

— Так кто же это?

— То барон фон Фезенклевер, — нехотя произнес монах. И тут же начал говорить с жаром. — Но как по душе его смотреть, то он человек незлобивый, жадность его самого ест, сам он от нее страдает.

— Это родственник канцлера, — шепнул землемер Волкову, — извел все графство своим стяжательством. Даже граф на него управу найти не может. Судится и рядится со всеми соседями, знает, что канцлер его всегда выручит. Все судьи за него. И он кичится этим.

— Но главная беда ваших мест не барон — волки, вот беда так беда, — продолжал монах. — Истинная кара египетская, не меньше. И если соседи ваши на своих землях худо-бедно их бьют, то в вашей земле раздолье им. Ни страху у них нет, ни разума.

— Я ими займусь, — обещал Волков.

— Уж прошу вас о том, — произнес монах, крестя кавалера, — благослови вас на то Бог.

На том они и расстались.

Монах пошел на север, к жилищу своему, а всадники поехали вдоль западной границы на юг.

— А что у монаха с левой рукой? — спросил Сыч у Куртца, когда они отъехали подальше.

— Точно! — вспомнил Волков. — У него вся рука изрублена. И пальцы, и кисть. Кажется, пальцы у него не разгибаются.

— Говорят, что несколько лет назад напали на него волки, — сказал землемер, — и руку погрызли. Тут в пустынях ваших их и вправду много.

— Волки, волки, волки, — бубнил кавалер и тут же добавил насмешливо, — только и слышу, но не видел пока ни одного.

— Да как же! — воскликнул землемер удивленно. — Лошади храпят, чуют их дух, не слышите, что ли? Следы то и дело нашу дорогу пересекали. Не видели?

— Нет, я не охотник, следов не различаю, — отвечал Волков.

— То-то и не любит монах волков, что они ему руку погрызли, — произнес Ёган.

— Здесь все не любят волков, — заметил ему Куртц.

Глава 18

Поехали дальше на юг, вдоль границы, и не весел для Волкова путь был, куда ни глянь овраги да репей с чертополохом. Лошадям — и тем не весело, дорога тяжкая. А через час заехали на крутой холм и с него увидали хутор из пяти домишек. Огороды, пару коров. Мужички чего-то шевелятся внизу. Работают.

— То, конечно, не моя земля? — с какой-то грустной завистью спросил кавалер.

— Нет, — отвечал землемер, на всякий случай заглянув в карту, — это хутор барона Фезенклевера.

Волков уже хотел коня поворотить на юг, чтобы ехать дальше, как Сыч и говорит, указывая рукой:

— А вон не он ли скачет, сам барон?

И вправду, мужик, приказчик или еще кто так скакать не мог. Скакали по дороге три всадника, скакали резво, видно, что все на хороших конях. Ехали в их сторону.

И Волков поднял руку в знак приветствия. И первый из них тоже помахал им рукой.

— Едем навстречу, — произнес кавалер, — иначе невежливо будет.

Он стал спускаться с холма первый, все остальные за ним.

Сыч был прав, и как только приблизились всадники, Волков понял, что пред ним человек важный. Все трое были при железе, хотя и без доспеха. На первом из них, коему не было еще и сорока, была золотая цепь, и конь его стоил не меньше, чем конь у Волкова самого. А этого коня Волкову Брюнхвальд добыл, отняв его у форейтора Рябой Рут.

— Сам! — негромко сказал землемер.

— Здравствуйте, добрый господин, — сразу заговорил барон, обращаясь к Волкову, остальных он мимолетным взглядом отметил как недостойных.

Землемер был в одежде прост, а на Сыче и Ёгане была одежда в цветах герба кавалера. Да и по лошади с оружием всегда господина различишь.

— Рад видеть вас, господин барон, — отвечал Волков. — Зовут меня Иероним Фолькоф, я рыцарь божий, милостью герцога господин Эшбахта. Сосед ваш.

— Ах, ну наконец-то, — говорит важный господин важным тоном, — я, как вы уже знаете, барон Фезенклевер. И я рад приветствовать вас, сосед.

На том ласка барона и закончилась. Думал кавалер, что он ему руку протянет, а барон не протянул и заговорил тоном, из которого спесь лезла.

— Хорошо, что наконец Его Высочество нашел сей земле нового господина, прошлые-то сбегали, даром герцога пренебрегая.

Говорил он так, словно намекал, что и Волков сбежит.

— Надеюсь, что вы наведете порядок в земле своей и не будет она больше досадой для всех соседей.

Сказанного, да еще сказанного таким тоном, было достаточно, чтобы разозлить Волкова. И слова, и тон его, конечно, задели, но решил он быть вежливым, не зря так господин этот спесив, видно, силу в себе чувствует. Поэтому кавалер спросил вежливо:

— А какова же досада соседям от земли моей, позвольте узнать?

— А досада такова, что мы в своих землях волков извели, так с вашей земли они ходят и скот наш режут.

— И не только скот, — заговорил один из спутников барона, молодой и красивый человек на отличном коне.

— Верно, — вспомнил барон, — месяц как девчонку пастушку задрали до смерти. Не здесь правда, а севернее, но я уверен, что они от вас приходили, так как у себя мы с людьми моими своих волков извели.

— Я уже купил собак, — произнес кавалер, думая, что правильно дал денег на собак, — мне еще епископ о волках говорил.

— Вот и хорошо, — произнес барон, все тем же отвратительным тоном, — а как вы смотрите на то, чтобы вернуть долги мужиков ваших? Или то вас не касается, и пусть они сами долг возвращают?

— Отчего же не касается, люди мои, и значит все меня касается. Сколько же они вам задолжали, и за что?

— Двадцать один талер и шестьдесят крейцеров, — сразу выпалил барон.

— Помилуй меня Господь, — воскликнул Волков удивленно, — да как же такое быть может? Это же почти что на золотой цехин тянет! Что ж эти подлецы у вас могли набрать на такие деньги? На такие деньги можно четырех меринов купить или сорок коров! А у них ни коров, ни меринов нету.

— Не помню, я, — пробурчал барон, — семена вроде брали, лошадей на посев брали.

— Семена? Семена ржи? — продолжал удивляться кавалер. — Так на цехин таких семян можно десять возов купить.

— Тринадцать, — заметил Ёган.

Волков указал на слугу пальцем как на свидетеля и продолжил:

— Тринадцать! А вы точно, барон, им столько семян давали? Может у вас, барон, расписки имеются?

— Расписки? — барон скривился. В его голосе послышалось раздражение. — Вы что же, слову моему не верите?

— Да разве я посмею? — взмахнул руками Волков. — Конечно, я верю вам, но хочу дознаться, куда столько денег мои мужики дели. Узнаю, уж я с них спрошу.

— Узнайте, — кривясь, произнес барон.

— Узнаю, узнаю, — обещал Волков, — а вы, как готовы будете, так милости прошу ко мне, если расписок не будет у вас, так мне вашего слова достаточно будет, но хочу, чтобы вы его при моих мужиках сказали, чтобы не вздумали отпираться они, подлецы.

— Не привык я тянуть, когда дело касается слова моего. Завтра же буду в вас в Эшбахте, — обещал барон с гордостью неуместной. Так говорил, будто кто-то оскорбил его. — К обеду.

— Рад буду видеть вас, — улыбался ему кавалер.

Когда разъехались они, и барон был уже далеко, Куртц все еще тихо, словно боясь, что его могут услышать произнес:

— Видали каков? Говорят, он так со всеми соседями задирается. Сквалыга и скупердяй.

Волков счел недостойным говорить с ним о бароне, тем более возводить на того хулу. Пусть даже у него к барону фон Фезенклевер расположение сложилось худое, так как тон барона был неучтив и слова его походили на нравоучения, но говорить об этом с землемером кавалер не собирался. Он только поглядел на Куртца осуждающе и промолчал.

Видно, Куртц понял, что зря болтал такое, и тоже примолк. Он понял, что одно дело — рассказать местные сплетни, а другое дело — за глаза облаивать господ. Такое только холопам по чину, но уж никак не Божьим рыцарям.

* * *

Проехали они еще, Куртц опять взглянул в карту и, указав рукой на запад, сказал:

— А здесь земли господина Гренера будут.

— Чем знаменит? — спросил кавалер.

— Да ничем, — землемер пожал плечами. — Земелька его захудалая и много меньше вашей будет, — и тут он вспомнил. — А, знаменит он тем, что у него шесть сыновей. Говорят, нищие и злые, всем он им лошадей купил и доспех, отправлял герцогу служить. А когда у одного из них убили лошадь, так отец другую ему покупать отказался, он в ландскнехтах служил. В Маленской роте.

— Вот как, — произнес Волков, и поехали они дальше.

Ехали они недолго, когда землемер снова заглянул в карту и произнес:

— Ну вот, кажется, за теми пригорками и река будет.

Так и случилось, солнце было уже высоко, когда они выехали на холм. А оттуда им видно было, как на солнце блестела гладью еще неширокая, но уже быстрая река, что несет свои воды сначала на запад, а потом и на север до самого Холодного моря. То была река Марта, река, что делила земли короля и императора.

— А там, что, — спросил Ёган, указывая на берег реки, — никак деревня какая? Домишки, вроде, на берегу?

— Там раньше людишки ваши жили, — сказал Куртц Волкову, — до первой войны, так их горцы к себе угнали. Теперь дома пустые, сгнили.

— Сгнили? — спросил кавалер, вглядываясь в поселение. Глаза гвардейца-арбалетчика были еще остры. — А откуда же дыму в сгнивших домах взяться?

— Дым? — удивленно спросил землемер.

— Дым, — потвердел Сыч, тоже приглядываясь, — точно дым.

— Откуда же ему там быть? — все удивлялся Куртц.

Не слушая их больше, Волков тронул коня и поехал к реке, к заброшенной деревне, где был виден дым. Сначала он был виден, а потом и стал чувствоваться:

— Никак коптят что-то, — принюхивался Сыч к дыму, что доносил до них ветерок с реки.

Да, там на берегу, были люди, и они коптили рыбу. Волков проехал мимо сгнивших, черных лачуг с проваленными крышами и почти упавшими заборами. Выехал на прекрасный, белый песок берега. И увидел там людей, крепких мужиков, не меньше, чем полдюжины. А еще увидал четыре большие лодки у берега.

Сети в кучу брошенные, бочки и коптильни из железа. Мужички вскакивали, смотри на кавалера удивленно и недружелюбно.

И было их не полдюжины, как казалось сначала, бежали к ним новые отовсюду. Стало их тринадцать, и среди них заводилой был молодой и высокий человек с хорошим тесаком на поясе.

И видя, что идут они все к нему, кто с веслом, кто с вилами, а кто и острогой, Волковсмотрел на этих людей и размышлял, на всякий случай, трогая эфес меча:

«Вот и думай после этого, что ты дома, что кираса и шлем тебе не понадобятся».

И понимая, что молчать больше нельзя громко, чтобы эти мужики его слышали все, спросил:

— Землемер Куртц, а это берег все еще земля Эшбахта?

— Да, кавалер! — так же громко отвечал землемер и в знак правоты своих слов, поднимая карту над головой. — Все, что по правую сторону реки Марты, кроме Линхаймского леса, то земля господ Маленов и их вассалов. И земля Эшбахт длится до реки Марты. И все это есть герцогство Ребенрее. И говорю это я, землемер Его Императорского Величества, Стефан Куртц.

Мужики молчали, косились на своего высокого вождя. Но при том ухмылялись вызывающе. Видно, плевать они хотели и на карты землемера и на герцога и даже на Его Императорское Величество.

— Кто вы такие и что вы тут делает? — спросил тогда Волков.

— А ты кто таков? — в свою очередь спросил высокий мужчина с тесаком на поясе.

Он отстранил одного из своих и приблизился к Волкову. В его движениях чувствовалась отвага, смотрел он исподлобья и с ухмылкой. А обращение на «ты» было явной грубостью, видно был он из задир. Стал он близко от коня кавалера. Так близко, что еще один шаг и мог схватить коня под уздцы. И, чтобы не было у него такой охоты, кавалер положил руку на эфес меча.

Заговорил без тени сомнений в голосе:

— Милостью Господней я рыцарь Божий, а милостью герцога я новый хозяин Эшбахта, зовут меня Иероним Фолькоф. А теперь назовитесь вы!

Тут молодой и высокий, окинул всех своих соратников взглядом и с дерзостью заговорил:

— А мы милостью Господней свободные люди свободных городов Рюмикона и Висликофена. Мы как раз те люди, что всяких папских кавалеров привыкли на пики насаживать!

Волков знал этих людей. Нет, не их лично, но таких, как они. Он видел их много раз, много лет подряд по ту сторону алебард и пик.

С ними он воевал долгие десять лет в южных войнах. Их нанимал король против императора. Их нанимали города друг против друга. Их нанимали все, у кого были деньги. И никогда они не воевали на стороне Волкова.

Да, судя по всему, это были те самые люди, его давние противники — горная сволочь, чертовы горцы, горные безбожники — люди, не знающие чести.

Волков покосился на Куртца, тот был из ландскнехтов, заклятых врагов горцев, кавалер немного волновался: лишь бы он не учудил тут чего. Конечно, Волков успел бы убить молодого и высокого одним ударом, уж больно вальяжно тот стоял, руки в боки и нагло таращился, смотрел так, словно ругань выкрикивал, кавалер убил бы его, прежде чем тот успел бы за тесак схватиться, а дальше что? Была бы кираса со шлемом — еще куда ни шло, а так… Получить вилами, острогой в бок или веслом по голове никакой охоты у него не было. Четверо против тринадцати? Верная смерть. Да и герцогу он обещал, что будет хранить мир с соседями.

И поэтому он вздохнул и продолжил:

— И что же такие свободные жители Рюмикона и Висликофена делают на такой не свободной земле? На моей земле?

— А разве ты не видишь, кавалер, — продолжал дерзить высокий с той же своей ухмылочкой, — рыбу ловим, солим да коптим. Или ослепли твои благородные очи?

— Отчего вы ловите и коптите рыбу на моей земле? — хладнокровно спросил Волков.

— Оттого, что она тут есть, — ответил высокий едко. — И место тут удобное для сетей.

Тут все его соратники стали смеяться. Оборзели, бахвалились.

Волков поймал на себе испуганный взгляд Ёгана, во взгляде так и читалось: «Господи, хоть бы кавалер не начал свару». Нет, Ёган волновался напрасно. Волков был холоден и спокоен, не собирался он тут погибать за пару бочек рыбы. Он сказал твердо и громко произнес:

— Свободные люди Рюмикона и Виселкофена, вы нарушили границы моих владений, прошу вас уйти отсюда.

— Немедля уйдем, — все еще ерничая, обещал высокий. — Вот только сети снимем и уйдем, кавалер.

— А не хотите ли рыбки у нас купить? — так же с вызовом вдруг крикнул один из мужиков.

— Благодарю вас, нет, — холодно отвечал Волков, — речную рыбу едят нищие и прочая сволочь. Тем более, я не буду покупать ее у воров.

Лица рыбаков сразу изменились, даже высокий перестал скалиться. Волков знал, что этим их заденет, но ничего поделать с собой не мог. Не сдержался. И добавил тут же:

— И все-таки, я прошу вас покинуть мои владения.

И не дожидаясь ответа, повернул коня и поехал прочь. Ёган, Сыч и Куртц поехали за ним. Мужики что-то кричали ему вслед, но он их не слушал, он был спокоен и холоден.

* * *

Чуть отъехав и заехав за очередной холм, Волков остановился и сказал Сычу:

— Сыч, останься тут, пригляди за ними, если уйдут, скачи в Эшбахт, а нет, так жди до ночи. И тогда тоже скачи в Эшбахт. Надобно знать мне, уедут они до утра или нет.

— Да, экселенц, — ответил Фриц Ламме понимающе. — Все выясню.

— Опять что-то затеваете? — забубнил Ёган. — Вот нужно оно вам?

— Молчи, дурень, — беззлобно ответил ему Волков. — На моей земле грабит меня и мне дерзит мужичье поганое. Думаешь, нужно спустить им?

— Так злые они, вон какие, раз такие злые значит в силе, чего их еще злить?

— Да не буду я их злить, коли уйдут, — обещал кавалер.

— Ох, не можете вы без свар, — вздохнул слуга.

— Эта погань горская всех тут задевает, — вдруг сказал землемер со злобой, — и никого не боится. Это потому, что герцог боится мир с ними нарушить.

Но Волков не стал говорить с ним на эту тему. Мало ли, куда потом его слова дойдут. Он помнил, что обещал и герцогу, и канцлеру, и графу фон Мален. А обещал он им всем, что свар с соседями не допустит. И поэтому только и произнес:

— Сыч, ты смотри, не попадись им.

— Уж не волнуйтесь, экселенц, — обещал Сыч.

Глава 19

Вдоль реки они поехали на восток, оставив Сыча приглядывать за рыбаками, и уже через час Ёган воскликнул, указывая рукой вперед:

— Там лес!

Кавалер поглядел и увидал темное пятно, что выделилось на всей остальной местности. Да, это был настоящий лес. И деревья в нем были не чета всем остальным заморышам, что ютились изредка на краях оврагов. То были крепкие и высокие ели. Отличный это был лес, хоть видно и небольшой.

— То не ваш лес, — сказал землемер кисло, чтобы не радовался Ёган сильно. — То лес кантона Брегген, единственная земля кантона на этом берегу.

Он проткнул Волкову карту, и тот мимолетом взглянул на нее. Да, граница была проведена по реке и лесу.

— Жалко, сказал Ёган, — хорошие елки.

— Раньше их много больше было, да видно прошлый хозяин продал все.

— А что это? — вдруг закричал Ёган, указывая на реку. — Глядите, что это?

Куртц глянул на реку, а потом поглядел на Ёгана с ухмылкой, мол чего так орать-то, и произнес, поясняя:

— То плоты, так горцы лес сплавляют.

Сам Волков тоже видел такое впервые — на связанных меж собой бревнах сидели людишки, и шалаши были на тех бревнах, и даже рули из длинных досок. Таких плотов, в цепь связано было четыре, на каждом сидело по два человека. Река неспешно тащила бревна на запад. Людишки лениво шевелили рулями, выбирая середину реки. Другие варили что-то на кострах, прямо на бревнах, не хуже, если бы сидели они на твердой земле. Так и ехали себе вниз по течению.

— Ишь ты, а мы всегда бревна волоком возили! — восхитился Ёган.

— У этих горных сволочей лесом все горы поросли, вот на нем они все богатство свое и делают, — говорил Куртц завистливо. — Такие плоты чуть не каждый день на север плывут.

— А ну-ка, Куртц, дайте-ка мне на карту взглянуть, — сказал Волков, выслушав все это.

Он пару секунд разглядывал карту и потом спросил, указывая пальцем:

— А этот длинный остров мы, кажется, уже проехали?

— Да. Это тот остров, где рыбаки были, почти напротив заброшенной деревни, — пояснил землемер.

Кавалер вернул ему карту, и Ёган, служивший господину уже немало месяцев, заметил, что в лице того появилось знакомое злорадное удовольствие от увиденного.

— Вы никак опять чего-то затеять собираетесь? — озабоченно спросил он у господина.

— Посмотрим, — многообещающе произнес кавалер.

Ох, не понравилось это «посмотрим» новоиспеченному управляющему, и не понравилось ему выражение лица господина, когда он это говорил. Но говорить ему Ёган ничего не стал, ну его к шутам, опять наорет, последнее время у кавалера дурное расположение духа.

Так они и поехали молча по берегу реки к лесу. А как до леса доехали, как запахло елками, землемер вдруг говорит:

— А ну стойте-ка!

Он останавливает коня, слазит с него. И снова лезет к себе в карту и приговаривает:

— Постойте-постойте, так-так-так.

Наконец он отрывается от карты и радостно сообщает:

— Ну, кавалер, повезло, вам, что я сюда с вами приехал.

— Говорите вы уже! — изнывает нетерпеливый Ёган. — Чего нам радоваться?

— А вот чего! — восклицает землемер, еще раз заглядывая в карту. — Лес кантона простирается только до острого камня, видите его, вон он? А все что севернее его — так то ваш лес.

— Ах, вот как, — приятно удивляется Ёган.

— Не очень и много того леса, — кисло замечает Волков.

— Ну, много — немного, а пару сотен бревен будет, — замечает Куртц.

— Уж точно лишними не будут, — заявляет Ёган. — Все порубим и свезем в Эшбахт, всяк не покупать.

— Путь-то неблизкий, — заметил кавалер.

— Ничего-ничего, из Малена не ближе будет везти, а это свое, срубил, привязал бревнышко да привез, срубил, привязал да привез. Так и перевозим за зиму по снежку, чего мужику зимой-то делать.

— Тут снег не всю зиму лежит, — напомнил Куртц.

— Ничего, и по земельке перетащим, — заверил его Ёган.

Тут он был прав, и Волков с ним спорить не стал, сказал просто:

— Уже за полдень, давайте поедим, что ли?

— А я уже думаю, когда же вы проголодаетесь, — обрадовался Ёган.

Не то, что бы он сильно проголодался. Он бы потерпел до вечера, ему как раз становилось интересно, что еще в его земле есть. Но опять все то же. Опять начинала ныть нога. Он уже доставал ее из стремени незаметно, и ехал вытянув ее, а потом ехал согнув ее в колене, и незаметно, чтобы никто не видел, старался размять больную, тугую область пальцами. Но это только отводило боль не намного, а потом она возвращалась. Ему нужно было сесть, вытянуть и расслабить ногу хоть на полчаса.

Они никуда дальше не поехали, остались на опушке леса. Ёган достал снедь из седельных сумок. Сели есть сыр, вареные яйца, ветчину, хлеб и пиво из жбана. Пока ели, Ёган взял кусок, но сидеть не стал, а кусая хлеб на ходу, как положено управляющему, пошел в лес, начал считать деревья, что росли севернее камня, но сосчитать не смог, сбился, когда больше ста насчитал, пришел и сказал довольно:

— За сто деревьев у нас будет. Очень будут они, кстати, для стройки. Низы на стропила и доски пойдут, верхи на тес, — разумно говорил он, упиваясь своей разумностью и тем, что кавалер его внимательно слушает. — На тес все бревна пускать не будем — жалко. На стропила, на доски. Да. Такие хорошие бревна… Да на что угодно они пойдут…

Волков промолчал, он видел неподдельный интерес Ёгана. И кажется, заражался этим интересом. Он уже не был так недоволен землей. Да, земелька, конечно, дрянь, но жить тут можно. Тем более что у него появились мыслишки кое-какие. В общем, еще больше захотелось ему узнать, что еще есть в его земле интересного.

* * *

Карл Брюнхвальд почти всю свою жизнь провел среди солдат. Начинал он в городском ополчении еще в двенадцать лет барабанщиком. Его туда пристроил отец. Человек в городе уважаемый. Отец был из старого городского рода, поэтому удалось пристроить сына столь удачно. Уже тогда юный Карл привык рано вставать, спать урывками и даже стоя, есть, что дадут и когда дадут, мерзнуть и изнывать от жары без особого ущерба для себя. И был настолько вынослив, что мог не снимать доспеха, находясь в страже даже целым суткам.

С младых ногтей, как говорится, Карл понял, что основанная институция в армии — это дисциплина. Ни деньги, ни преданность господину или корпорации, ни вера в Господа всемогущего так не цементировало роту, как ежедневная и не ослабляемая сила дисциплины. Дисциплина была его вторым богом, оттого и роты его всегда были самыми стойкими, сержанты самыми знающими и твердыми, а корпоралы и ротные старшины самыми честными и справедливыми.

Карл Брюнхвальд не терпел среди своих людей трусов, горлодеров и особенно лентяев. Жалобы подчиненных он никогда не слушал, к чему это? Для того чтобы высказывать ему свои пожелания солдаты и выбирали из старшин, из самых старых и уважаемых солдат представителей своей корпорации — корпоралов. Они и сержанты могли обращаться к нему и высказывать все, что считали нужным. Они же и делили добычу, коли та была. Тем не менее, среди солдат он пользовался большим уважением, так как берег своих людей и был храбр и хладнокровен. И еще, что немаловажно, он был безупречно честен в расчетах с подчиненными и нанимателями. В общем, к своим сорока трем годам Карл Брюнхвальд, один из славного рода Брюнхвальдов, был офицером и человеком практически безупречным.

И поэтому он был обескуражен и удивлен, когда увидел перед собой младшего своего сына. Брюнхвальд с ротмистром Рене объезжали окрестности, выбирая себе места для домов. Заодно Брюнхвальд присматривал место и под сыроварню. Он еще из Малена после разговора с кавалером отписал жене, что дело решено и чтобы она продавала сыроварню, ехала с сыновьями в Эшбахт, где они теперь собирались жить.

И вот когда они с Арсибальдусом Рене в предвкушении радостных хлопот обсуждали важные вопросы и разные мелочи, он его и увидел.

Рене что-то говорил ему о колодцах, о том, что глубоко тут копать нет нужды, а Брюнхвальд уже смотрел на сына и мрачнел от увиденного.

Максимилиан поклонился господам офицерам. Рене тронул край шляпы в знак приветствия, а ротмистр Брюнхвальд только спросил сухо:

— Уж не та ли это одежда на вас, которую даровал вам кавалер, в которой вы должны носить знамя его?

Сине-белый колет с черным вороном на груди был грязен неимоверно.

— Я немедля постираю одежду, — робко произнес Максимилиан, неотрывно глядя на отца.

Он постирает! Да разве ж можно отстирать такую грязь, тут и опытная прачка спасовала бы. Да и это только полбеды! Четверть беды! Одежда вся была подрана, особенно шитье пострадало, черный ворон на груди был весь содран. Сплошные нитки висят. Да и широкие рукава тоже хоть оторви да выбрось.

— Постираете? — приходя в гнев, переспорил ротмистр.

Терпеть не мог Карл Брюнхвальд нерях. Неряха либо дурак, либо лентяй, а скорее всего и то и другое вместе. И вот вам его сын, за которого он поручался и просил уважаемого человека, приходит в таком виде. Да еще все это на виду у господина Рене.

— Ваши чулки разодраны, даже туфли ваши разодраны, — продолжал ротмистр. — Вы что, проиграли сражение?

— Отец, я просто шел ночью по дороге… — начал Максимилиан.

— Ночью? По дороге? — Брюнхвальд кривился. — Так что заставило вас разгуливать по дрогам ночью?

— Кавалер дал мне задание доставить госпожу Агнес в Мален. Вот я и…

— А лицо вам случайно не госпожа Агнес расцарапал? — едко поинтересовался отец.

Максимилиан вдруг подумал, что, скажи он правду, господа офицеры его на смех поднимут.

— Надо бы было в городе остаться, я не подумал там и пошел на ночь глядя домой. Я… На меня ночью напали волки и я…

— А где ваш берет? — прервал его отец.

Юноша только вздохнул в ответ.

— Ваш берет был из бархата и на подкладке из атласа, цена ему талер, не меньше, где же он?

Максимилиан молчал.

— Уж не волки ли его забрали? — продолжал ехидничать отец.

Самое смешное было бы, скажи он правду. Скажи он отцу, что когда спустился с древа, так берета он нигде не нашел, как ни искал. И вправду получалось, что берет его забрали волки. Вернее, волк. Или может демон.

Лицо ему исцарапала бесноватая и хохочущая госпожа Агнес, берет его забрал волк, с глазом желтым. Да все это, может, и звучит смешно, но на самом деле все это было страшно. Даже вспоминать было страшно.

— Завтра же отпрошу вас у кавалера, поедете со мной в город, — сухо сказал отец, — исправите одежду у портного и купите берет. А до того чтобы не смели являться в таком виде к нему. Идите к солдатам и говорите, что больны. — И добавил с обидным презрением: — Знаменосец.

Карл Брюнхвальд повернул коня и поехал к лагерю. И Рене с ним. Но Рене не был строг и подмигнул юноше, мол ничего друг, бывает.

И Максимилиан пошел за ними следом. Только очень ему хотелось поговорить обо всем, что случилось вчера с тем, кто это будет слушать и не будет смеяться. А такой человек тут был только один.

И звали его брат Ипполит.

Глава 20

Брата Ипполита любили все, кто его знал. Человек он был неспесивый и благосклонный, мудрый не по годам. И эта его мудрость была не кичливым всезнайством или холодной бесстрастностью, а теплой мудростью внимания и понимания, без всякого налета поповского поучения. Он был старше Максимилиана на несколько лет, года на четыре, и не потешался над ним, слушая его рассказ и про ночные приключения и про госпожу Агнес, про погубленную одежду и неудовольствие отца.

И рассказ юноши не оставил молодого монаха равнодушным. Он сказал Максимилиану сразу:

— У меня есть два талера, коли нужно вам, один талер могу дать вам на поправку платья.

— Да нет же, я не о том вам говорил, — поморщился Максимилиан, — то мне отец купит. Я же про госпожу Агнес…

— О том молчите, — тихо, но твердо сказал монах, — все замечают, что госпожа Агнес стала сама не своя.

— Слава Богу, что хоть уехала, — произнес юноша, — проходу мне не давала еще в Хоккенхайме.

— Молчите, говорю вам, — настоял брат Ипполит. Он, как и все, замечал, как на глазах меняется тихая и богобоязненная девочка из Рютте.

И знал он о ней такое, о чем Максимилиан и не догадывался, также знал, что господин на все изменения и странности Агнес, смотрит сквозь пальцы. Может потому, что Агнес могла боли в его ранах унять. Или может потому, что Агнес умела заглядывать в шар. Это было особенно богомерзко, но об этом брат Ипполит не писал даже своему духовнику аббату Деррингхофского монастыря. Молчал. Хотя и терзался, от того что приходилось это скрывать.

— О госпоже Агнес никому, ничего не говорите, может, к вам она льнет, от того, что сердцем она к вам благосклонна, — предположил брат Ипполит.

— Сердцем! — фыркнул Максимилиан, вспоминая, как хватала она его пальцами цепкими, как грызла его зубами. Сердцем это не про госпожу Агнес.

— А насчет волка у меня мысль есть, нужно книгу мою посмотреть. Сейчас меня мужик местный ждет, ребенок у него захворал, а вот после возьмем книгу и обязательно почитаем, про то, какие волки бывают. Может, вы простого волка видели.

Весь вид юноши выражал: «Ну да, как же, простого. Такого простого, что на дерево прыгал».

Но раз монах так считал, он произнес:

— А я пойду к солдатам, поем, — сказал и пожал плечами, мол я сказал вам, а вы уж сами думайте, — а то со вчерашнего обеда не ел ничего. Только воду из луж пил.

* * *

Нога не болела ровно до того момента, как снова нужно было садиться на коня. Волков вздохнул, сколько ни высиживай, ни оттягивай неприятный момент, а на коня сесть придется.

Ёган помог ему сесть, и они поехали дальше смотреть границы.

Ехали от леса на восток, вверх по реке. Места тут были все такие же дикие и пустынные. Только кострища да обрывки сетей на берегу говорили, что иногда тут бывают рыбаки. Так доехали они до места, где река резко заворачивала на север.

— Все, — сказал Куртц, — вот и вся ваша южная граница, граница с кантоном Брегген закончилась. Вся граница у вас с ним по реке. Кроме куска где лес растет.

— А там? — спросил кавалер, указывая на восток.

— Фринлнад. Фамильные вотчины курфюрстов Ланна.

Они повернули на север и поехали вдоль реки. Река стала заметно уже и заметно быстрее. И места по берегу ее были совсем иные, чем на западе его земель. Там холмы и овраги, а тут сплошные низины вдоль реки. По оврагам с запада сюда стекли десятки ручьев, и земля была от этого сыра. Так сыра, что следы от конских копыт начинали заполняться водой. И трава во многих местах росла не полевая, а болотная. Во многих других местах стояли большие и давние лужи, заросшие желтой, склизкой тиной. И в которых резвились разные гады. Унылы были места эти, никак не веселее, чем заросшие репейником и кустами овраги на западе. Хотя сама земля была не так красна как на западе.

Волков опять мрачен и от боли в ноге, и от земли такой бедной. Казалось бы, чему тут радоваться, а Ёган вдруг говорит довольно:

— Вон сколько тут земли, глазом не обвести.

— Так разве то земля? — спросил у него кавалер.

— А что же? — удивляется новоиспеченные управляющий.

— Болото. Тут и не вырастит ничего.

— Так болото оно почему? — опять радостно спрашивает Ёган.

— Почему?

— Из-за лени. Вот, помнится, барон Рютте, вы ж его помните, отобрал у нас выпас. Он однажды нам говорит, что выпаса больше нам не даст. Не он сам, конечно, говорил, а управляющий, тот, которого вы того… — Ёган показал многозначительный жест. — Говорил, мол, самому барону нужно. Так вот, а мы и говорим: «То болото, что у реки, отдадите нам?». Он говорит: «Да берите хоть навек». Ну, мы с мужиками собрались и за неделю канав нарыли, через месяц вода и ушла, теперь там луга были лучше, чем у барона. Вот.

Волков и про ногу забыл, смотрит на Ёгана с интересом:

— И что, тут тоже можно из болот луга сделать?

— А как же, конечно можно.

— И что для этого нужно? — спрашивает кавалер.

— Хороший дрын, — заявляет управляющий.

— Какой еще дрын? — не понимает Волков и хмуриться, ему кажется, что Ёган над ним смеется.

— Дрын, что хорошо от лени помогает, — заявляет управляющий. — Ничего, сейчас поле вспашем, у мужиков время появиться, и этими болотами я займусь.

Кавалер смотрел на него недоверчиво, и Ёган, видя это продолжал:

— Земля, конечно, вам досталась небогатая, но и на ней жить можно, ежели руки-то приложить. А ежели лежать да ленится, то и на богатой земле в нищете прозябать будешь.

— Истинно, — заметил землемер, который прислушивался к их разговору, — тем более, что не так уж земля ваша и бедна, — он указал на зеленые поляны, что лежали западнее их пути. — Вон, Южные Поляны, двенадцать тысяч десятин хорошей, самой лучшей вашей пахоты.

— Так отчего же не ее пашут мужики? — спросил Волков.

— Так далеко до Эшбахта, — объяснил Куртц. — Два часа верхом, а для телеги и вовсе нет дороги. Даже если урожай и будет, как с ним быть? Куда деть?

— Эх, дураки, — сказал Ёган, — дороги нет, а река-то течет прям тут. Чего урожай в Эшбахт тащить, когда купчишки по реке шныряют. Амбар какой-никакой на берегу поставь, мостушки, чтобы причалить можно было поставь, да кликни купчишек, так они сами приплывут. Еще и в драку будут брать. Паши земельку да продавай урожай, чего тут мудреного? Говорю же, здесь руки надо приложить малость.

И опять слова Ёгана Волкову казались дельными, он молчал, но думал обо всем сказанном все больше.

И тут он остановился и спросил у Куртца, указывая на берег реки:

— А это что? Это тропинка, что ли?

— Да, — сказал тот, приглядевшись, — тут река быстра, плыть против течения невозможно, тут баржи тянут по берегу наемные мужики с конями. В упряжь баржу берут и тянут вверх. Тот берег крут, и течение там быстрее, вот они по вашему берегу и ходят. Вниз-то баржи по течению плывут, а вот обратно их тягать приходиться. Вот мужичков с конями для того и нанимают.

— И кто же их нанимает?

— Так кто же, как не купчишки из Фринланда.

— Купчишки, значит из Фринланда? — переспросил Волков, хотя ответ ему был уже, кажется, и не нужен.

Да, он смотрел на быстрые воды реки, как у другого берега вода водовороты вертит, и опять думал, что наверное Ёган-то прав. Нет нужды злиться да обиду лелеять, тут можно ужиться. Нужно только руки приложить. А кое-где и кулак не помешает. Главное — больших свар с соседями не учинять, чтобы герцога с канцлером не злить. И все. И тут Волкову даже лучше стало, веселее, словно вещь дорогую нашел, на которую думал, что потерялась она.

— Что ж, теперь мне понятно, какова земля моя, — он взглянул на Ёгана. — Значит, говоришь, нужно руки приложить?

— Да уже не без этого. Придется ручки приложить. Придется.

После этого они поехали в Эшбахт, уже не останавливаясь, чтобы быть там к ужину. И все были в добром расположении духа. И даже нога у кавалера не так болела. Временами, за мыслями о земле своей, он про нее и вовсе забывал.

Глава 21

Игнатий Вальковский и вправду знал толк в лошадях. Он выпряг их из кареты и, стреножив, пустил пастись. Неясно, конечно, чья это была земля, так до утра хозяин всяк не объявится. Он развел костер и пригласил свою спасительницу и ее служанку к огню. Ночи Агнес давно уже не боялась, так как в темноте, как ей казалось, у нее у нее никогда не болят глаза, а вот на свету такое случалось, особенно на солнце.

И тут у костра ей было очень хорошо, они купили молоко и хлеб у мужика на окраине деревни, и голодна она не была. А вот уважение, что выказывали ей и Ута, и Игнатий было как раз тем, что она так искала. Ну, со служанкой было все уже ясно, а вот большой и крепкий мужчина, что склонял голову и беспрекословно шел к ней, как только она звала его — это особенно радовало девичье сердце. Повелевать, оказывается, было так сладко.

Служанка укрыла ее одеялом, что они украли в постоялом дворе еще в Малене, до присяги господина. И уже под ним Агнес опять раскрыла книгу, которую читала всю дорогу, несмотря на ухабы и кочки. Иоганус Тотенхоф, «Знание трав и растений. Создание зелий, настоев и микстур, что придают человеку сил или отнимают их». Ах, как это прекрасно звучит, по одному названию видно, что писал книгу мудрый человек. Казалась, книга огромна, но как быстро читаются эти большие страницы. Она уже осилила треть. Порой Агнес откладывала книгу, чтобы остановиться и растянуть удовольствие. Но долго это продолжаться не могло. Книга словно манила ее, и сидеть просто так рядом с ней было для девушки невыносимо. Попробуй усидеть, если ты дошел до главы, в которой говорилось: «Как любого самого сильного мужа сделать бессильным временно, чтобы члены его были ему непокорны и лишь разум и зрение повиновались только». Она уже хотела это попробовать. Сотворить его и посмотреть, как люди бессильны пред ним. Но о многом она еще не знала. Казалось бы, все знают о болиголове, и вдруг их оказалось три вида. И каждый действует по-разному. Попробуй сотворить, если не знаешь, какой тебе нужен. Одним можно отравить, другим обездвижить, третьим продлить мужскую страсть. Просто нужно знать, как и с чем их смешивать.

А еще она прочитала, что никакой волчьей ягоды нет! Девушка удивилась, узнав, что так называют пять разных растений, что даже и не похожи друг на друга. Особенно ей интересна была та волчья ягода, что на самом деле звалась Вороний глаз. Три раза перечитала о нем и настойке из него, что вызывала у выпившего сначала радость, затем сонность, а потом, после сна, полное беспамятство. Такое, что человек три последних дня вспомнить никак не мог. И всего-то для человека нужно три капли той настойки. Три капли и памяти нет.

Она читала это и все запоминала сразу, память у нее была редкостная, перечитывала скорее для удовольствия и для размышления. И думала она о том, что ей нужна специальная посуда для изготовления микстур и зелий, о которой все время писал Иоганус Тотенхоф. Вот и думай, где ее взять. И был еще один вопрос, который она сама разрешить не могла. Она не так уж хорошо разбиралась в травах и местах, где их нужно искать. Да, в книжке были картинки, и увидев растение, она бы его сразу узнала, но растение-то нужно было еще увидеть. И это опять не все. На какой рецепт ни глянь, так в нем нужна мандрагора. Ну, конечно, не во всех рецептах она была надобна, но уж точно в половине. И все, что о ней было написано, так это что растет она под висельниками. Что редко она цветком выходит, почти весь ее рост уходит в корень.

Она остановиться в своих мыслях не могла. Столько всего было нового, интересного, столько всего, что открывало для нее огромные возможности. Только разобраться во всем нужно было. Все попробовать и все испытать. О, как эта книга была ей интересна, она даже не заметила, как заснула.

* * *

У Волкова было лицо человека, которого только что обманули и который от обманов уже устал. Максимилиан молчал, он все рассказал как было, только про госпожу Агнес не стал, монах его от этого предостерег, что ж тут было еще добавить. Брат Ипполит сидел рядом с кавалером, держа на коленях отрытую свою любимую книгу, которую он читал чаще Писания, наверное.

Он снова произнес, пытаясь обратить на себя внимание Волкова:

— Может, то и не ликантропус^[20] был. Вот в «Молоте тварей» писано, что меняет он облик по истечению месяца, то есть в полнолуние. А до полнолуния еще четыре дня.

Волков поглядел на него и не ответил, а монах продолжил:

— Может, то и не ликантропус был. А простой волк. Просто большой и…

— И который просто по деревьям скачет? — договорил кавалер.

Теперь не ответил монах, а что тут скажешь?

— Значит, глаза у него были желтые? — задумчиво спросил кавалер у юноши.

— Именно так, кавалер. — ответил Максимилиан.

— А случилось это с тобой уже в моей земле, или то было еще в землях Малена?

— Города уже видно не было, — сказал Максимилиан, припоминая, — но я от него недалеко ушел. Не могу сказать точно, кавалер.

Волков задумчиво покачал головой и растер лицо ладонями, как ото сна. И вот как тут быть? Сначала казалось, что земелька дрянь, пустыня, потом, вроде, и ничего, если руки приложить. А теперь вот тебе еще досада, да какая. Вервольф! Оборотень! Словно Провидение над ним издевается. И тут, видя его уныние, монах повторил, в который раз:

— Так, может, то не ликантропус был. Может, и нет нужды беспокоиться.

— А кто же тот, у кого глаза желтые и кто по ночам за людьми рыщет, да еще на деревья лазит за ними? — спросил Волков.

— Ну, может, демон какой, — предложил брат Ипполит нерешительно.

— Демон? — Волков в изумлении уставился на него. — Вот так ты меня точно успокоил, брат-монах.

Он бы и еще что сказал бы монаху, да тут увидал, что к лагерю подъехал Сыч. Волков встал и сказал Максимилиану и монаху:

— Об этом никому ни слова.

— Да, кавалер, — сказал оруженосец.

— Да, господин, — добавил монах и продолжил: — Дозвольте мне идти, хочу ребенка местного посмотреть, хвор он.

— Чем хвор? — опять насторожился кавалер.

— Холера, господин, — отвечал монах. — Откуда взялась, понять не могу. Велел матери держать его отдельно от других детей.

— Выживет? — Волкову еще один нож в сердце. Холеры ему тут еще не хватало.

— Молю о том Бога, — отвечал брат Ипполит. — Дети от холеры часто выживают, но то дети, что не отощали. А здесь все дети тощие, и бабы тоже тощие, вчера одна беременная баба была в огороде, так раньше времени разрешилась чадом мертвым. Думаю, это от худобы. Люди — кожа да кости. В чем дух живет — не понятно. Как погляжу…

— Ступайте, — вдруг резко сказал Волков, не дав ему закончить.

Максимилиан и монах молча поклонились и тут же ушли. Кавалер не в духе, уж лучше удалиться.

И действительно, господин зол был неимоверно. Едва сдерживался. И опять чувствовал себя обманутым. А как таким себя не чувствовать если жалованная земля — дрянь. И мужиков мало, а те, что есть, дохнут от хвори и голода. Чуть не раздавил он свой серебряный кубок с вином, тот, что купчишки из Ланна ему дарили, хорошо, что опомнился.

В самый раз тут Сыч приехал.

* * *

— Верите, нет, экселенц, два раза чуть в овраг не упал. Считай, на ощупь ехал. Овраг на овраге, овраг на овраге, — бубнил Сыч о своем подвиге. — Чуть шею не свернул.

— Хватит, дурень, будешь причитать теперь, я и сам знаю, что у меня за земля, говори: «Ушли рыбаки?»

— Какой там, на вечерней зорьке сети проверили, рыбу взяли, какую в посолку, какую в коптильню, снова сети поставили. До утра не стронутся.

Действовать ему захотелось. За делом и злость можно утолить. Это было как раз то, что ему сейчас нужно. Сыч еще что-то говорил ему вслед, а Волков уже шел к большой палатке, туда, где у костра сидели офицеры.

— Карл, — произнес кавалер, подойдя, — мне потребуются двадцать людей, найдутся среди ваших охотники? Правда, денег много не дам, мне люди нужны будут на один день.

— И когда же они вам нужны будут? — спросил Брюнхвальд вставая.

— Немедля, — отвечал Волков. — Выходим сейчас.

— А что за дело? — поинтересовался Рене.

— Браконьеров прогнать надобно, что на моем берегу рыбачат.

— Так будут вам охотники, — сказал Карл. — Немедля будут.

— Если у господина Брюнхвальда охотников не сыщется, так у нас обязательно найдутся, — сообщил Бертье, который сидел на одеяле в окружении молодых собак и ласкал их одну за другой словно детей своих. — И если вам надобно, я могу пойти с вами офицером.

— И я могу, — сообщил Рене.

— Господа, да нет в том нужды, там тринадцать мужиков без брони и железа, просил их добром уйти — не ушли, хочу их палками выпроводить. Не баталию же мне собирать против них. Еще и вас таскать в безделицу.

— Так нам не трудно, — заверил Арсибальдус Рене.

— Господа, — Брюнхвальд встал. — Мои люди и я сегодня пойдут с кавалером, вам нет нужды беспокоиться.

На том и решили, но Волкову было очень приятно, что все эти офицеры сразу и сами предложили свои услуги. С ними он чувствовал себя заметно увереннее. Он даже подумал, вот окажись он сейчас один на своей этой новой земле с Сычем, Ёганом, с монахом и Максимилианом, что бы он делал? И пришлось бы ему воевать с браконьерами. Пришлось бы вчетвером идти. А браконьеры, кажется, не пугливы, четверых бы не испугались. И воевать пришлось бы по-настоящему. С железом. А когда в ход пошло железо, а не палки, то уж без крови и не обойтись. А кровь это как раз то, с чего начинаются свары. А свар с соседями ему велено было избегать.

— Карл, доспех взять полный, но оружие не применять, погоним их кулаками и палками, а еще возьмите две телеги, заберем у них все, и ламп возьмите, дороги туда хорошей нет, Сыч чуть не убился, а поедем мы в ночь.

— Сейчас выходим?

Как Волкову это нравилась, Брюнхвальд даже не спросил, сколько он заплатит его людям, не спросил, как поделят добычу, если она будет, он только спросил, когда они выходят. Определенно Карл Брюнхвальд ему очень нравился.

— Сейчас, — сказал Волков и крикнул: — Максимилиан, доспех мне и коня.

— А мне что делать? — спросил Фриц Ламме, очень надеясь, что его не потащат туда, откуда он только что приехал.

— Ты тоже с нами.

Фриц махнул рукой в сердцах. Ну что уж, с таким господином жить — спокойствия не видать.

* * *

Он уже надел доспех, как вспомнил о деле одном. Он вспомнил, что землемер Куртц сказал, что на заре уедет, и надумал с ним проститься, так как до зари вернуться не смог бы.

Он нашел его в кругу солдат у костра. Солдаты будут очень приветливы к тебе, если ты тоже солдат. Так и бывает всегда, стоит подсесть к какому-нибудь костру, да сказать, где ты был и с кем служил, так обязательно найдутся такие, что служили там же или рядом. Или ходили под теми же знаменами. Или знали того, кто служил где-то рядом. А уж если узнают, что на одном поле в бою бывали, можно не сомневаться, что и ужин и ночлег, пусть и плохой, но у тебя будет. Куртц, как бывший ландскнехт, хотя они бывшими не бывают, в любой момент император может просить встать под знамя его, пользовался у солдат уважением, и ему быстро дали место у самого огня и оловянную, солдатскую миску с бобами. Он уже был сыт, когда Волков позвал его отойти в сторону.

— Ишь, ты! — Куртц удивленно глянул, на доспех, в который уже облачился кавалер. Тот надел все, кроме шлема. Ночь была теплой, в подшлемнике было бы жарко. — Видать, вы спать не собираетесь, или уж очень сильно боитесь тутошних комаров.

— Они тут сущие звери, — сказал Волков и протянул Куртцу деньги. — Держите.

От костра света долетало немного, но даже при том свете землемер рассмотрел, что денег-то в ладони у Волкова немало.

— Сколько тут? — спросил землемер, не трогая денег.

— Берите, корпорал, — говорит Волков. — Тут пять монет.

— Вообще-то вы не обязаны. Я рассчитывал на один талер в благодарность, — Куртц так и не решался протянуть руку за деньгами.

— Бери, брат-солдат, у меня они не последние, — настаивал Волков.

— Так вы из наших? — спросил землемер. — Из солдат?

— Тянул эту лямку пятнадцать лет без малого. Пока в гвардию не подался, так и там еще послужил. Не всегда я был рыцарем.

— А я и чувствую, что спеси в вас мало для благородного, не гнушаетесь, говорите со мной вежливо. Я все гадал — отчего так?

— Бери деньги, — произнес Волков.

— Спасибо вам, — сказал Куртц. — Семья у меня немаленькая, лишними не будут.

Уж чего-чего, а жадности Волкову было не занимать, но что он всегда знал, что он всегда тонко чувствовал, так это то, когда нужно сквалыжничать за каждый крейцер, а когда можно и щедрым быть.

И сейчас он не прогадал.

— Как начнутся осенние фестивали по поводу урожая, приезжайте в Мален, — заговорил Куртц, пряча деньги поглубже в одежду. — Там в «Ощипанном гусе» четвертого и пятого октября собираются старики из Южной роты Ребенрее пить пиво с острой колбасой и калачами, я там заместитель председателя. Я вас познакомлю со всеми ребятами. И с почтмейстером, и с Первым писарем штатгальтера Его Императорского Величества, и с другими нужными людьми.

— Обязательно приеду, — обещал Волков.

— Мы празднуем два дня, — продолжал землемер, — вы не пожалеете, что там ни говори, кавалер вы или нет, а старые солдаты должны держаться вместе.

— Истинно, — сказал Волков и протянул землемеру руку.

Тот пожал ее крепко, как и подобает ландскнехту императора.

* * *

Утро было тихое-тихое. Из оврагов вместе с ручьями вытекал туман, заливая все окрестности белым озером, из которого торчали лишь верхушки кустарника, да репейника. И те все мокры были от обильной росы.

Еще птицы петь не стали в небе, еще солнце едва-едва показалось на востоке, когда Волков, Брюнхвальд и их люди (двадцать два добрых человека), подошли к реке. Люди были в дурном расположении духа. Еще бы, почти всю ночь тащились там, где черт ногу сломит, да еще с телегами. Хорошо, что лампы взяли. Да к тому же под утро все промокли насквозь от росы, что лилась на них с кустов. Башмаки и чулки хоть выжимай. У стеганок рукава тяжелы, словно из железа они.

И вот дошли. Лошадей возницы держали под уздцы, чтобы не дай Бог не заржали. По ночи, по туману да рядом с рекой очень далеко лошадиное ржание слышно будет. Волков спешился и с Брюнхвальдом, с Сычем и с сержантом пошли на холм поглядеть, как там браконьеры.

А те почти все спали. Дым от прогоревшего костра полз к реке, мешаясь с туманом, только один из воров встал по нужде, да потягивался теперь, у реки стоял.

— Не все тут, — сказал Сыч. — К вечеру я их четырнадцать насчитывал. У костра только восемь дрыхнут. Всего получается девять.

— А лодки все? — спросил Волков.

— Да все четыре тут.

— Значит, никто не уплыл, значит, где-то в лачугах прячутся.

— А пахнет как вкусно, — сказал Брюнхвальд.

— Да не то слово, господин, — согласился Сыч. — Это от коптилен, вон, видите, дымятся. Я тут до вечера нюхал это все, а ведь с утра не жрамши, думал помру от пытки такой.

— Думаю, я с десятью людьми выйду и начну брать этих, — сказал Волков, разглядывая спящих, — а вы, Карл, с остальными обойдите лачуги с севера, вдруг они там, если выскочат, так тоже их берите.

— Как прикажите, кавалер.

— Сержант, продолжал Волков, — скажи людям, чтобы не усердствовали, ребра и кости не ломали, зубы и глаза не выбивали. Нам с тем берегом распря не нужна. Все заберем у них да выгоним на свой берег.

— Сделаем, господин, — обещал сержант.

Глава 22

Так почти и вышло все. Успел, правда тот, что был у реки, крикнуть, да толку от этого не было. Всех остальных, кто просыпался, малость били. Без злобы, для острастки больше. А те, что в лачуге спали и среди которых был долговязый грубиян, тем уже больше досталось. Вздумал долговязый предводитель лягаться, да за нож хвататься, так люди, что с Брюнхвальдом были, его угомонили, пару раз дав ему как следует древком алебарды, у того прыть и прошла. Заодно и товарищам его, что спали в лачуге, тоже пару раз дали, чтобы предводителю не обидно было.

Приволокли долговязого, бросили у ног коня Волкова, а Сыч тут как тут:

— А неплоха у него шапка, — и шапку с головы высокого стащил, на себя напялил. — Как раз мне в пору.

— Не тронь, — начал было долговязый.

Но Сыч к его носу кулак поднес, а кулак у Сыча немаленький:

— Молчи, вор, а не то не отпустим с миром, а в Мален повезем на суд к графу.

И эта мысль Волкову показалась неплохой.

— Не посмеешь, — зло сказал долговязый.

И говорил он это уже не Сычу, говорил он это Волкову, да еще смотрел на него зло, с вызовом:

— Не посмеешь, у меня отец в городском совете Рюмикона и брат мой лейтенант ополчения коммуны Висликофена. Мы потом тебе кишки выпустим, — чуть не со смехом говорил он.

Волков вспомнил хороший кавалерийский прием, когда оружие занято, а пеший враг пытается коня под уздцы взять, то действовать надо ногой. Хороший удар сапогом с разгиба в лицо, любого здоровяка остановит. Пусть нога даже и не в доспехе будет. Все равно ему не устоять, будет на земле под конскими копытами лежать. Кавалер уже для того и правую ногу из стремени вытащил, и тронул коня, чтобы тот один шаг к долговязому сделал. И готов был уже, да тут крикнул ему Брюнхвальд:

— Нет в том нужды, кавалер.

Он подъехал и протянул плетью по шее долговязого. Говоря ему:

— Бахвалишься папашей своим?

— А-а, — заорал долговязый, хватаясь за шею.

— Зря бахвалишься, в следующий раз, поймаем тебя за воровство и в Мален отвезем к графу. И пусть папаша твой тебя от него забирает.

— Ах вы, сволочи благородные, — подвывал долговязый, растирая шею, — мало мы вам кишок выпускали…

— В лодки их, — скомандовал Брюнхвальд. — Ничего им не давать, то наше теперь все.

— И лодок им всего две дать, уместятся, и по одному веслу, — радостно орал Сыч. — Остальные наши будут. И пустькатятся к себе на свой берег.

Волков молчал, а что ему говорить, если и Брюнхвальд, и Сыч без него все правильно разрешили. Разве что…

— Спасибо, Карл, — сказал Волков негромко Брюнхвальду, — уберегли меня от лишней горячности.

— Рад вам услужить, — ответил тот и тут же добавил. — Эй, ребята, а ну-ка гляньте, что у них там в коптильнях.

Рыбаков кулаками и пинками загнали в две лодки, хотя все тринадцать могли и в одну уместится, так велики они были. И смотрели рыбаки зло, как солдаты, Сыч и Максимилиан рыскают по бочкам, что стоят на берегу рядами и радостно сообщают:

— Полная бочка соленой рыбы. Щука.

— Бочонок соли! Наполовину полный!

— Лини копченые, два ящика! Или это лещи.

— Эй, дураки, — орал Сыч уплывавшим браконьерам, размахивая копченым линем, — спасибо за рыбу.

— Чтоб ты подавился ею, — орали ему те.

— Да, и за лодки, и сети, и за бочки тоже спасибо!

— Чтоб ты сдох, — отвечали ему те, отплывая все дальше. — Мы еще вернемся.

— Ага, на суд к графу! Милости просим!

Сыч красовался на берегу в новой шапке, размахивая копченым линем, и свистел в след долговязому и его шайке.

— Любезный друг, — окликнул его Брюнхвальд, — а рыба-то вкусная?

— А то как же, — отвечал Сыч, облизывая жирные пальцы, говорил он это громко, так, чтобы на лодках слышно было, — дуракам этим спасибо скажем за такую приятную для чрева рыбу.

Все смеялись, даже Волков. И Брюнхвальд крикнул сержанту:

— А хлеб-то у нас есть?

— Как же иначе, господин ротмистр, — отвечал сержант.

— Что ж, кавалер, давайте завтракать, или зря мы, что ли, тащились полночи по оврагам.

* * *

Сети из воды достали, там еще немало рыбы было. Берег был местом рыбным. Думали лодки бросить, проломить днища да утопить, так как девать их было некуда, иначе браконьеры за ними вернулись бы, да больно хороши они были. Сержанту и десяти солдатам велели тащить их вверх по течению, по берегу. В лодки положили весла, сети, две больших коптильни и часть бочек с рыбой. Все остальное погрузили в телеги и поехали в Эшбахт. Браконьеров разогнали удачно. Шесть бочек соленой, шесть ящиков вяленой рыбы и пол-бочонка соли. Одной соли взяли на три талера, да лодки, да сети, да коптильни. Все были довольны.

Приехали в Эшбахт еще до обеда. Нога почти и не болела. Оттого кавалер был рад. Рыба, хоть еще и не просолилась, сильно порадовала солдат, солонина да горох с бобами поднадоели. Волков позвал местных баб, разрешил брать из бочки рыбы столько, сколько унесут. Те от милости такой ошалели и старались изо всех сил. Бабенки оказались проворные и злые, пришли с детьми и почитай три четверти бочки забрали. Последних отгонять пришлось, уже руки все у них заняты, и подолах рыба, а все лезли в бочку за щукам и лещами и даже повалили ее — так они были жадны до дармовой рыбы.

Вяленую рыбу решено было оставить к офицерскому столу.

В общем, и в лагере, и в местных лачугах утро проходило радостно.

Волков пообедал вместе с господами офицерами и послал за Ёганом и старостой, те были на пахоте. Он хотел знать, что им нужно: семена, плуги, бороны? Что там еще требуется для того чтобы засеять поле? Ему нужен был список, чтобы понимать, сколько денег от него потребуется. Дождаться он их не успел, как солдаты, что по привычке несли караул на окраине деревни, хотя он был и не нужен, закричали:

— Караульного офицера на караул! Офицера на караул!

Волков и Рене сразу встали, пошли к караульным — узнать, что приключилось.

Заметно хромая и придерживая меч, кавалер взошел на небольшой холмик, что был на краю деревни, и там караульные показали ему на людей, что ехали в Эшбахт с запада.

— Никак рыцари едут к вам в гости, — сразу определил Рене.

Да и не мудрено было узнать этих людей. Даже издали было видно, что кони у них высоки, в холке в рост человеческий.

Солдаты на таких конях не ездят. А еще одежды да знамя.

Да, это был нобиль с выездом. И тут Волков вспомнил, что к нему обещался барон быть. Слава Богу, что успел вернуться. Они ж уговаривались на обед встретиться.

— Да, это гости, — запоздало ответил кавалер. — Это барон Фезенклевер, едет ко мне о долгах моих мужиков говорить.

— Какие красавцы. Он весь свой выезд взял, думает вас удивить своими рыцарями, — продолжал Рене.

«Удивить» — сказал он, но старые вояки поняли друг друга, под словом «удивить» Рене подразумевал «напугать».

— Истинно, — согласился Волков, не отрывая глаз от кавалькады. — Думает, что, «удивив» меня, ему проще будет решать денежные тяжбы. Да и впечатление желает произвести, чтобы сразу было ясно, кто в этих местах главный.

— А может, и мы его удивим? — предложил Рене с загадочной улыбкой.

Волков поглядел на него непонимающе, вопросительно. И ротмистр объяснил:

— У нас с Брюнхвальдом без малого сто семьдесят человек, прикажем доспех одеть да с оружием построиться под знаменем вашим. Посмотрим, может этот барон удивится побольше нашего.

Волков засмеялся:

— Делайте, ротмистр. Я этих господ тут подожду, а вы стройте людей.

Рене кивнул и поспешно пошел к лагерю.

Да, все было точно так, как они и предполагали, и чем ближе подъезжали всадники, тем больше в том убеждался Волков.

Два караульных солдата поглядывали то на него, то на всадников, пытаясь понять, что все это значит и зачем в лагере суматоха, почему их товарищи спешно вооружаются. Но видя благодушие Волкова, они особо не волновались. Раз кавалер спокоен, то и им волноваться ни к чему.

А барон и его люди подъезжали все ближе. Хоть и хороши были их кони, они не торопились. Дороги тут почти не было, так что ехали они не спеша.

Да, это были настоящие рыцари. Бархат, шубы — как они не запарились в такой жаркий день — перстни на перчатках, отличные кони, отличное оружие. Почти у всех модные бородки «эспаньолки». Да, Волкову с его, хоть и дорогим, но древним мечом, они были не чета. Неизвестно, конечно, каковы эти господа были в бою, но вид у них был роскошный.

Знаменосец, идущий первым, въехал на холм, где стоял Волков, и крикнул громко и яростно:

— Барон Георг фон Фезенклевер!

Волков улыбнулся ему по-хозяйски радушно, он тоже, наверное, из рыцарей, сделал шаг навстречу барону, что поднимался на холм вслед за своим знаменосцем.

Волков улыбался и поклонился барону.

Тот ответил кивком головы и заговорил:

— Обещал я быть, чтобы решить наши вопросы, вот и приехал. Я слово свое держу неукоснительно.

Говорил он это высокомерно, с претензией, подчеркивая каждым словом, каков он молодец. При этом даже не смотрел на собеседника. А еще говорил он, не слезая с лошади, при том, что Волков стоял перед ним пеший. Во всем его поведении сквозил вызов. И два десятка рыцарей, что приехали с ним, это только подчеркивали. Они сидели с такими же спесивыми физиономиями на своих великих конях и чуть не с презрением поглядывали на Волкова. На его простую рубаху, не новые шоссы и потертые сапоги.

Но он улыбался им в ответ и говорил:

— Добро пожаловать, господа, обед уже у нас был, но быть может, вы захотите выпить вина с дороги, у меня есть немого.

И жестом он пригласил ехать к его дому.

Барон не то что бы хотел слезть с коня и пойти рядом с хозяином, он еще дал шпоры и поехал вперед со всеми своими людьми, оставив хромать хозяина в пыли от копыт коней.

Но и на это Волков только улыбнулся.

«Скачите, скачите. Поглядим, что вы скажете, когда вас встретит ротмистр Рене».

А ротмистр Рене встретил барона Фезенклевера и его выезд так, что Волков бы и сам лучше не придумал.

Знаменосец и сам барон, они были впереди, как выехали на дорогу, что вела вдоль хибар мужиков к дому Волкова, так и остановили коней. Справа от них во всей красе, сверкая доспехами и при оружии, ровными рядами стояли солдаты. Словно ждали их, а перед ними стоял ротмистр Рене, тоже в кирасе и шлеме.

Вся кавалькада барона остановилась в удивлении. Смотрели они на эти сверкающие ряды и молчали. И барон молчал, и даже знаменосец не орал, что мол едет сам барон Фезенклевер.

И тогда заговорил Рене. Сделав шаг вперед, он громко и строго спросил:

— Кто вы такие, господа и отчего вы ездите по земле кавалера Фолькофа?

И тон его был не менее грозен, чем те солдаты, что стояли с пиками и алебардами за его спиной. От такой строгости барон опешил и не знал что сказать? И в его выезде не оказалось никого, кто бы ответил.

— Так, значит, вы запираетесь и не желаете назвать своих имен? — кричал им Рене. — Арбалетчики! Арбалеты взвести! Болты на ложе класть! Аркебузиры! Аркебузы зарядить! Фитили запалить!

Вся свита барона и он сам в том числе застыли, как окаменели. Только кони их глупые перебирали ногами да трясли головами и хвостами от мух.

А тут еще и Брюнхвальд бегом прибежал, придерживая меч, и спросил удивленно у Рене:

— Ротмистр, а что тут у вас происходит?

А Рене и говорит:

— Да вот, господин Брюнхвальд, приехали эти господа, имен не называют, зачем приехали, не говорят, сдается мне, что они разбойники.

— Ах вот как, — говорит Брюнхвальд, сам он был не большой хитрец, но догадался, что это опять какая-то хитрость Волкова и продолжил, выходя вперед. — Господа, немедля назовитесь, или будем считать, что вы разбойники!

— Разбойники! — тут уже барон не выдержал. Да как тут выдержать, если арбалетчики взводят арбалеты и на тебя поглядывают недружелюбно. Он покраснел и выкрикнул обиженно. — Я барон Фезенклевер, а со мной рыцари мои, тут мы по приглашению… — он, конечно, не помнил имени Волкова. — По приглашению господина Эшбахта.

— Ах вот как, — опять сказал Брюнхвальд, — сейчас мы разыщем кавалера.

Но искать Волкова не пришлось, он как раз вышел, хромая из-за лачуг, и подходя ко всем, сказал непринужденно:

— Барон, так вы уже познакомились с моими друзьями и офицерами?

— Нет еще, — кисло отвечал барон. — Я лишь успел представиться, своих имен эти господа не назвали.

Волоков про себя откровенно радовался этой кислой его физиономии, хорошо, что сдержался и не засмеялся.

— Это ротмистр Рене, а это ротмистр Брюнхвальд. А где Бертье? — спросил он у офицеров.

— С утра поехал на охоту, волков бить, как вы его просили, — ответил ему Рене.

— А это, — кавалер показал на блестящие ряды солдат, — добрые люди, что покрывали себя славой в войне с еретиками. Ну, а меня вы знаете. Прошу вас, господа, спешивайтесь, — говорил он барону и его рыцарям, — у меня есть копченые лини и щуки, а еще пол-бочонка неплохого вина.

Нехотя рыцари начали слезать с коней, за ними спустился с лошади и барон. Лицо его все еще было кислым, видно, не так он себе представлял эту встречу, совсем не так.

Глава 23

Господам рыцарям нашли лавки, они расселись позади барона. Пока им разливали вино в солдатские стаканы с отбитыми краями, они морщились, но от вина не отказывались, уж больно жарко им было в мехах. Людям Брюнхвальда, Рене и Бертье тоже было жарко в доспехах. Денек шел к полудню и солнце палило.

Кавалер уселся напротив барона и был радушным хозяином.

— Не хотите ли рыбы копченой, господа, свежая, очень вкусная, — он предлагал им рыбу, которую подносили господам повара.

Но большинство господ морщилось, глядя на щук и линей, что лежали порезанные на подносах. Не все взяли себе кусок попробовать. Вообще, кажется, они чувствовали себя не очень уютно в окружении стольких вооруженных солдат.

Уж точно не к такому раскладу они готовились.

— И что же, господин барон, — улыбался Волков, — привезли вы расписки моих мужиков?

— Нет, — бурчал тот, раздраженно болтая вином в серебряном кубке, — моего слова, что же, не достаточно вам будет?

— Я ж сказал, что достаточно, — говорил кавалер, — просто хочу знать, куда эти подлецы столько денег девали.

Барон не ответил, поджал губы. А Волков вздохнул, он не торопился. За старостой уже послали. Нужно было подождать.

Слава Богу, ждать пришлось недолго, не успел кавалер расспросить барона о том, хорошо ли они доехали и не видали ли в пути волков, как мокрый и запыхавшийся староста пришел в лагерь.

С ним бы и Ёган. Он стал за спиной у кавалера, а староста поклонился и стал про меж господ, стоял мрачен, предчувствуя тяжкий разговор.

Всю свою нелегкую крепостную жизнь Михаэль Мюллер прожил здесь, в Эшбахте, и видел много господ. И знал наверняка, коли позвали тебя господа на разговор — жди беды. Либо отнимут что-то, что до того еще не отобрали, либо пороть будут. От господ другого не жди.

— Господин барон фон Фезенклевер, — сразу начал Волков, — говорит, что вы задолжали ему двадцать один талер.

— И шестьдесят крейцеров, — напомнил барон.

Он давно начинал уже раздражать Волкова, а тут раздражение стало еще и расти, кавалер покосился на барона, но говорить стал он со старостой:

— Так должны вы или нет?

— Ну, раз господин барон так говорит, значит должны, — отвечал тот с тяжким вздохом.

— Отчего же так много денег вы должны господину барону? — спрашивал кавалер.

— Да не помню я уже, — отвечал мужик, глядя в землю.

Корова глупая! Никак про себя по-другому и назвать-то его Волов не мог. Вот как тут можно правды доискаться, коли староста такой дурак? Придется на слово барону верить. Тем более что этот увалень на все соглашается сразу. А тут Ёган, что стоял за Волковым, наклонился и в ухо ему сказал:

— Вспахано тут сто двадцать десятин, не больше. С нас управляющий в Рютте брал за сто десятин полтора талера, если давал на вспашку лошадей и плуг с лемехом, а за семена с бороной еще два талера. Так тут плуга нет, пашут сохой, бороны нет, думаю за все не больше двух талеров они ему задолжали. И то если считать с семенами.

Ну вот, Волков и сам думал, что барон его мужиков обдирал безжалостно. А тут уже и думать было нечего.

— Отчего же так много вы задолжали? — не унимался он. — Сколько же вы раз просили лошадей у барона?

— Два года подряд, — за старосту отвечал барон, — озимые и яровые на моих лошадях пахали.

— Неужели на двадцать талеров напахали? — притворно и едко удивлялся кавалер. — Уж не тех ли лошадей, господин барон, вы им в пахоту давали на которых вы и ваши рыцари приехали?

— Не тех, — сухо отвечал фон Фезенклевер. Он прекрасно чувствовал тон Волкова. — Те лошади рыцарские, мужичью таких доверять нельзя. Но давал я им тоже добрых коней. И еще семена давал. Говори мужик, давал я тебе семена?

— Давали, — сразу согласился староста.

— А горох, шесть мешков гороха давал зимой? Когда ты пришел и говорил, что зиму не переживете? — продолжал барон.

— Давали? — опять соглашался Михаэль Мюллер.

— А то, что лошадей вы мне осенью вернули с потертой шеей? Было?

— Там только одна такая была, да и то оттого, что хомут ваш плох был, — вяло отговаривался староста.

Волков глядел на все это с отвращением и понимал, что опротестовать эту большую сумму без ругани и обид у него точно не получится. А ругаться с соседями вот так сразу он не хотел. Продолжать эти разборы стало делом бессмысленным и, как ни жалко ему было этих денег, он решил заплатить все барону, на том и закончить.

— Я выплачу вам все деньги, — сказал он барону, вставая, и тут же обратился к старосте, — а ты… — он потряс перед ним пальцем, — вы вернете мне все до пфеннига.

— Ну, что ж, — вздохнул тот, не глядя на Волкова и не очень-то в это веря, ответил, — вернем, господин.

Этот мужик мог быть сильным человеком, но был слишком худ и костляв для этого.

Волков отсчитал деньги и дал их Ёгану, сам отдавать их барону не захотел. Барон с видом победителя забрал у Ёгана деньги сам, не гнушался взять своей рукой и с радостью, видно и вправду было жаден. Тут же господа рыцари собрались. Кажется, не по душе было им в гостях с солдатами, сразу уехали.

А когда они уже отъехали, к Волкову подошел мудрый Рене и произнес, глядя им вслед:

— Деньги вы, кавалер, потеряли, но друзей не приобрели.

Волков глянул на этого опытного и кажется умного офицера раздраженно и ничего не ответил. Но злился он не на него, даже не на спесивого фон Фезенклевера. Злился он на тех людей, что жаловали ему эту землю в прокорм, такую землю, где мужики едва живы от голода.

Волков позвал к себе старосту, хотел отчитать дурака за то, что не мог и слова попрек барону сказать, заодно поспрашивать хотел про жизнь, но как староста пришел, тут же к нему подошли Рене и Брюнхваль, последний сказал:

— Люди наши желают говорить с вами, кавалер. Говорят, пока они при броне и оружии хотят начать с вами разговор.

— Разговор? Что за разговор? — спросил Волков, понимая, что, если солдаты при оружии, значит разговор будет официальный.

— Хотят говорить о земле.

— О земле? — казалось, этот вопрос не должен был Волкову быть в новость. Знал он, что люди об этом спросят. Но не думал он, что так скоро. А почему нет? Люди пришли с ним в надежде на спокойное житье, спросили у местных насчет земли, местные сказали им, что земли тут пахать — не перепахать, хоть и плоха она. Вот они и интересуются. Да, вопрос видно, назрел. И он сказал офицерам: — Что ж, давайте поговорим, зовите людей.

* * *

Он уселся на то место, на котором сидел, когда говорил с бароном.

Ему поставили стол, за ним стали Брюнхвальд и Рене, а солдаты построились пред ними. Стали в четыре линии. Причем люди Рене и Бертье стали вместе с людьми Брюнхвальда. Кажется, были они заодно. Вперед к нему вышли сержанты, избранные корпоралы и старые уважаемы солдаты — старшины. Кланялись ему. Им он лавок не предложил, чтобы стояли и понимали, кто тут господин. Было их всех без малого двадцать. Самый старый из сержантов поклонился еще раз и заговорил нараспев и громко, чтобы всем было слышно:

— Звать меня сержант Руффельдорф. Уполномочили меня люди из рот господина Рене, господина Бертье и господина Брюнхвальда говорить за всех них.

— Меня вы знаете, — так же громко и коротко ответил Волков. — Говори.

— Пришли мы сюда с вами, чтобы найти себе здесь пристанище…

Волков поднял руку, прервал его и чтобы не было потом упреков каких, напомнил:

— Я вас сюда не звал, пришли вы сюда своею волей.

Руффельдорф обернулся к солдатам, словно искал там поддержку, солдаты напряженно молчали, стояли тихо, ни шороха, ни возгласа, а сержант снова повернулся к Волкову и офицерам и продолжил.

— Знаем мы, что земли у вас непаханой много.

— Много, — согласился Волков.

— Хотим мы знать, дадите ли вы нам пахать ту землю?

Вопрос был, кажется, простым, но это только на первый взгляд. Только на первый взгляд. Он сидел и молчал, понимая, что сотни глаз смотрят на него и сотни ушей ждут его слов. Но говорить им он не торопился. Он еще сам не знал, что делать. Он продолжал считать, что земля эта — насмешка над ним. Удел этот — наказание.

Не в кормление ему его дали, а в позор и разорение. И он еще ничего не решил, он вообще подумывал о том, чтобы отказаться от милости такой. А если сейчас согласиться и дать солдатам и офицерам землю, это все равно, что дать им обещание. Каков же он будет потом, когда надумает бросить эту землю и уехать отсюда в Ланн. Что тогда он скажет всем этим людям? Идите куда хотите, а я уезжаю. Потому он молчал, не давал своего согласия. А солдаты стояли в тягостном напряжении, ожидая слов его. Не знали они, почему молчит он, и просто ждали его решения.

Он не мог определиться сам, не задай солдаты ему этот вопрос, так еще неделю бы мучился. Но вопрос был задан. Почти две сотни людей стояли и ждали его решения. И для него это были не просто люди, сам он вышел из этих людей. И ближе у него не было никого многие годы. И теперь его желания больше роли не играли. Не мог Волков им отказать, он сказал:

— Земли много, хоть и нехороша она, но ежели без лени к ней относиться, то прокормит она. Дам вам землю. Никто без земли не окажется.

По рядам солдат прокатилась волна радостного гомона. Один из сержантов крикнул:

— Здравия господину Эшбахта!

— Здравия, здравия, — понеслось над рядами.

Но от этого настроение у кавалера от этого ничуть не улучшилось, думалось ему, чувствовал он, что решение это ему еще отзовется. Ой, как отзовется. Не знал он, откуда взялось это чувство, знал, что верное оно, словно кто-то только что предупредил его. И он вздохнул, как вздыхают перед большим делом.

Глава 24

Как возгласы стихли, так сержант снова заговорил:

— Только, чтобы вы знали, кавалер, вы мы к вам не в холопы просимся. Только в арендаторы.

— Это понятно, — согласился Волков, — люди достоинства воинского холопами быть не могут.

— Тогда вопрос следующий: какую мзду просить будет от нас за землю вашу?

Волков знал, что обычно нежадный хозяин с крепостных берет две пятых со всего взятого от земли господина. То есть две пятых от всего, что прибудет крепостному мужику за год, он должен отдать. Конечно, на такое солдаты не согласятся, но начинать нужно было с еще большего, как и положено на торгах. И он предложил:

— Половина, того что с моей земли возьмете, пусть моя будет.

Реакцию солдат он предвидел, поэтому когда по рядам прошел неодобрительный и даже возмущенный гомон, он даже усмехнулся весело. Но тут же прогнал веселье и стал серьезен.

— Чрезмерно, чрезмерно, — доносились возгласы из строя.

И сержант Руффельдорф, сделав скорбную мину, заявил:

— Сие неприемлемо. Что же нам останется, а вдруг нам какой имперский налог платить придется, а вдруг герцогу?

— Нет, никаких других налогов платить вам не придется, только подать на торговлю в городе, да и то если надумаете там торговать, а если приезжим купчишкам все продадите, так и не будете платить ничего. Только десятину попам.

Снова неодобрительное «о-о-о» прокатилось по рядам солдат.

— Вот, а про попов то мы и забыли, — вспомнил сержант. — Излишне много вы требуете, господин фон Эшбахт.

Да, Волков уже начинал привыкать к этому имени. А сержант продолжал:

— Вам половину, десятину попам, подать на торговлю в городе, а что же останется нам?

— Так сколько же вы хотите? — спросил кавалер громко.

— Четверть вам, — громко крикнул кто-то из строя.

Волков даже привстал, чтобы увидеть этого голосистого наглеца.

— Да, — поддержали крикуна другие солдаты, — четверть будет достойной платой. Да, достойной… Достойной…

Рыцарь Божий Иероним Фолькоф фон Эшбахт по прозвищу Инквизитор не присел и обведя людей воинских взглядом, сказал громко:

— Будь по-вашему, пусть будет четверть, только если я попрошу вас, так встанете вы под знамена мои и уклоняться не будете.

— Согласны, согласны, — орали те солдаты, что попроще, а те, что поумнее, сержанты да корпоралы, те говорили хитро: — Контракт напишем и в нем все оговорим.

Уж в этом Волков не сомневался, вроде, и простые люди, солдаты, а за годы беспрерывных войн старшины и корпоралы в договорах поднаторели. Солдаты говорили меж собой, кричали, ряды смешались, кажется настроение было у них хорошее. Шум стоял большой. Кто-то даже то ли от радости, то ли с дуру в барабан стал бить.

— Хорошо, но в контракте тогда запишите, какое поле себе берете, — произнес Волков солдатским представителям, так как других перекричать не мог.

— А вот та земля… Рядом с той, что ваши мужики пашут? — спросил один из старшин и все отсталые стали замолкать. Прислушиваться. — Не для нас она?

— Нет, ту землю я сам распашу, — отвечал Волков.

— А нам что? — спрашивал сержант.

— У меня два больших поля, берите на выбор. Одно в часе езды отсюда на северо-запад. До города Малена оттуда два часа езды верхом. И огромное поле в двух часах езды отсюда на юг. Рядом с рекой. Рядом с лугами. И земля там хороша, там лучшая моя земля.

Кавалер расхваливал южную свою землю, надеясь, что солдаты соблазняться на нее. Но те не были дураками и сразу спросили:

— А дорога туда хороша?

— Дороги туда нет, — ответил Волков, — да и чего вам печалиться, через месяц уже сами протопчете туда путь, а через полгода к осени, так и телегами все разъездите. Вот вам и дорога. Да и река там близко, купчишки по реке плавают, может к реке урожай возить будете.

Все может быть, но солдаты не дураки все-таки. Старшины, сержанты и корпоралы собрались в кружок посовещались, и сержант Руффельдорф закончил дело:

— Решились мы, кавалер, взять поле северное, то что ближе к городу. Сейчас сядем писать контракт.

— Как готов будет — приносите, — сказал Волков и, повернувшись к офицерам, сказал: — Могу вам, господа, выделить по тысяче десятин на таких же условиях. Северное поле немаленькое, там и вам места хватит.

— А мы уже думали вас о том просить, — сказал Рене.

— Если вы дадите мне эту землю не только для покосов, то я уж точно не откажусь, — сказал Брюнхвальд, — но покосы и пастбища мне нужнее, я коров держать собираюсь.

— Будут вам покосы, Карл, — обещал кавалер.

Он пошел к своему сырому дому, из которого через крышу (а не через трубу) валил дым. Пошел не потому что хотел посмотреть, что там делает Сыч, а чтобы побыть одному, чтобы подумать о том, на что он сейчас решился и от чего ему теперь не отступить. Он оглядывал свой сырой и полуразрушенный дом из черных бревен, ворота, что почти упали с петель. Оглядывал холмы за домом, что напрочь заросли репьем и чертополохом, красную, неплодородную землю, что видна в прогалинах. И понимал, что никуда теперь от этого всего ему не деться. И что жизнь его легче не станет от того, что теперь он барин и господин. Да и ладно, никогда она у него легка и не была. Все, что помнил он о себе, так только то, что с юных лет он был в солдатах. А теперь он стал офицером, и две сотни людей, солдаты и местные мужики, от него зависят. А больше ничего и не изменилось. Ну и ладно, взял эту землю, поглядел на нее и ума отказаться от такой земли не нашел, вот и тяни теперь эту лямку.

Как говорил Ёган: «Руки к земле приложить нужно». Значит, придется приложить. Хорошо, кстати, что у него есть Ёган. Эта мысль так его обрадовала, что повернулся от дома вонючего и сырого, не пошел к нему, а пошел искать своего Ёгана. Много у Волкова к нему было вопросов.

* * *

Деньги. Хорошо, когда они есть.

За наскоро сбитый стол, за которым сидел Волков, сели Ёган и монах, а за ними староста. Боялся, что ли садиться, стеснялся в общем, не привык сидеть за одним столом с господином, крепостному холопу то не пристало, но Волков настоял. Он не хотел, что бы этот худой и долговязый мужик стоял над душой. Разговор предстоял долгий.

Монах взял перо и бумагу, под диктовку Ёгана стал записывать то, что нужно купить в городе. А Ёган не стеснялся, мысли и у него были правильные, здравые. Да только Волков сидел от мыслей этих мрачный. Косился в бумагу монаха, особенно на цифры.

Сначала записали все, что нужно для ремонта дома: доски, брус, тес на крышу — вышло много всего, три больших воза. Да к этому мебель и посуду для стола, да для готовки что-то, да перины с одеялами. И это было только начало. Затем плуги, а их нужно было три — один мужикам, два солдатам. Еще бороны, семена, семена разные. Ёган хотел попробовать помимо ржи тут и овес посеять, для хороших лошадей одного сена мало, господа для своих коней овес покупают. А еще черные бобы и горох, может даже и просо.

— Для всего потребуется нам три пары меринов, — говорил Ёган, он был рад, что все его слушают беспрекословно, — сильные нам не нужны, для крестьянской работы нужны невысокие, но выносливые, чтобы от рассвета до заката плуг таскать могли.

— Нет, — вдруг сказал Волков, до сих пор он сидел молча, — меринов брать не будем, возьмем двух коней и две пары кобылок трехлеток.

Он давно мечтал заняться разведением лошадей, чего же не попробовать теперь, когда у него вон сколько земли. Все посмотрели на него и никто ему не возразил. Хотя мерины посильнее кобыл будут и поспокойнее коней.

Ёган продолжил перечислять, что нужно еще купить, как Волков опять его перебил:

— А сколько корова дает молока в день?

— Хорошая — так ведро, — сказал управляющий.

— У нас тут мужиков — восемь дворов, купим им по корове, — произнес Волков, — дети тощие, смотреть на них невмоготу, как живы — не понятно.

— Вот это правильно, как сам не подумал, — одобрил Ёган, — и чтобы каждый день нам два ведра были. Слышишь, староста?

Михаэль Мюллер смотрел то на управляющего, то на нового господина удивленно, не мигая.

— Слышишь, говорю? — продолжал Ёган. — По корове господин вам жалует для молочка, для детишек. А вы что бы два ведра в день ему приносили молока, понял?

— Да, господин, — наконец ответил староста.

— Пиши, монах, — повелевал управляющий, все больше вживаясь в роль, — восемь коров — четыре талера. И еще бык хороший нужен, еще четыре, то есть еще восемь монет.

— Еще и бык? — переспросил Волков.

— А как же? — Ёган даже обрадовался, начал объяснять: — Это вы хорошо с коровами придумали — купим восемь коровок и доброго бычка, при хорошем раскладе уже к следующей весне у нас коров не восемь будет, а четырнадцать. Главное, чтобы с быком не обмануться, с быком… Это дело тонкое. Будет бык хороший, так и приплод пойдет. — Он чуть подумал и добавил: — А еще куры нужны. Хотя бы сотня.

— Сотня? — на всякий случай Волков заглянул в список монаха и охнул. — Еще и кур купить хочешь, тут и так уже на двести талеров.

— А еще поросят думал, — радостно сообщил управляющий.

Он уже злил кавалера, и тот собрался сказать ему пару слов о том, что деньги ему нелегко даются, но тут по лагерю солдат шум пошел, и возгласы удивленные и радостные стали до них долетать.

— Чего это там? — повернулся к шуму Ёган.

— Кажется, ротмистр Бертье с охоты приехал, — сказал монах.

Так и было, и это привело к оживлению в лагере, Бертье и еще пара людей сидели на конях с важным видом, а солдаты их окружали, о чем-то радостно переговаривались. Все, включая старосту, встали и пошли смотреть, что там происходит.

Глава 25

Кабан был огромен, так велик, что палку, к которой он был привязан, едва поднимали два крепких солдата. Да еще он был черен, как черт, и вонял дьявольски. Но солдата такая мелочь, как вонь, остановить не могла, тут же нашлись охотники, что начали его разделывать. А Бертье, гордый, слез с лошади и не без гордости говорил:

— Силен, силен был, неимоверно. Шесть или семь болтов ему досталось, а он все бегал по оврагам и кустам, и орал как сумасшедший. Кровью истекал, а мы ждали, близко не подходили, чтобы ни собак, ни коней не запорол. Так он сам на нас от злобы кинулся, как понял, что слабеет. Пришлось его копьем усмирять.

Бертье даже показал копье, каким убил эту зверюгу.

Волков, как и другие, слушал его рассказ, но без восхищения: счет, что они написали до этого, уж больно печалил его. Из головы не шли двести талеров с лишним. Двести талеров! Какое уж тут веселье. Да и с чего веселиться, от такого вонючего зверя, а когда Бертье повернулся к нему, так он его и спросил:

— А волков видали?

— Следы видал, — сразу стал серьезен Бертье, — и пару раз собачки наши, к коням жались, прямо под копыта лезли.

— Отчего же?

— Так значит, волки рядом были, — объяснил Бертье, — волчий запах был значит свеж.

— И что же это за собаки, если мы их купили волков искать, а они тех самых волков боятся? — невесело удивлялся кавалер.

— Так они же еще щенки, — с жаром стал объяснять ему ротмистр, — вот подрастут…

— Некогда ждать нам, — сказал Волков, — завтра еду в Мален, не хотите ли со мной поехать, взрослых собак посмотреть?

— Купить еще собак? — Бертье даже обрадовался.

— Да, — сказал кавалер, раздраженно, — купить собак, коров, быка, кровати и доски, и купить еще что-нибудь, пока у меня еще есть деньги. Пока эта земля меня не разорила окончательно, нужно успеть купить и собак.

Бертье видя такое дурное расположение духа кавалера, радоваться перестал, и сказал, ну чтобы совсем ему не весело было:

— А еще мы мертвяка нашли. Погрызенного.

Волков только уставился на него устало и молчал.

— Час езды отсюда, на запад. Мертвяк еще не старый, хотя волки, или кабаны, его обглодали. Месяца три ему, не больше.

— Откуда же вы знаете, что три месяца ему? — невесело спросил Волков.

— Так я ж на войне десять лет, — отвечал ротмистр, — мертвяков повидал, что под стенами после штурмов лежат, уж знаю, что если кости не побелели, так значит недолго лежат. И волосы на голове не истлели еще.

Кавалер поворотился к старосте, что стоял за ним и спросил:

— Не пропадал ли кто за три месяца у тебя?

— Нет, пропадал давно, — отвечал староста, вспоминая, — по осени. Мальчонка десяти лет, Гансом звали, коз пас, так ни его, ни коз мы с тех пор не видали.

— Нет, то не мальчонка был, может и не крупный, но мужик. Точно не мальчонка десяти лет, — сказал один из солдат, что был с ротмистром.

— Вы его не похоронили, молитву не прочли? — влез в разговор брат Ипполит.

— Так некогда было, за кабаном ехали, — пояснил солдат.

— Вспомните то место? — не отставал монах.

— Вспомним, — отвечал ему Бертье, — только путь туда не близкий, до темноты туда доедем, а вот обратно придется по темну ехать. Завтра можно будет.

— Потом съездите, похороните, — сказал Волков монаху. — Завтра в Мален едем.

Он пошел к себе за стол, не пригласив ни Бертье, ни Рене, ни Брюнхвальда. Не то было у него настроение. Попросил ужин у Ёгана. А тот сказал, что ужин еще и не готовил, так как занят был весь день.

И ругать его было не за что, хоть и хотелось. Потому, что это была правда, и все, что мог сказать Волков Ёгану, так только то, что просит его уже не первый раз найти ему слугу, а тому все недосуг. И Ёган опять ему обещал слугу найти. Завтра же.

* * *

Сначала Агнес даже нравилось, что люди побаиваются ее кучера.

Сторонятся его, и стараются даже не смотреть лишний раз. Уж больно зверообразен был лик, да и весь вид Игнатия Вальковского.

Его истлевшая рубаха, его драные, широкие панталоны, черные, сто лет не мытые ноги, пугали людей. Но особенно пугала людей разодранная щека, чуть поросшая жесткой щетиной.

Но когда ему перед ночью, даже не открыли ворота постоялого двора, оставив их опять ночевать на улице, Агнес решила, что надобно ему вид иметь приятный. Не разбойница она, чтобы люди ее чурались, а госпожа. Пусть боятся, да кланяются, а не боятся, да разбегаются.

Позвала она его к себе, поглядела на него сначала долго, и даже рукой своею по щеке его провела, а потом и говорит, брезгливо пальчики платком вытирая:

— Грязен ты, как нищий на паперти, и смердишь так же. Как в первый город приедем, так в купальню ступай.

— В купальню? — удивленно переспросил кучер.

— А потом к цирюльнику. — продолжала молодая госпожа, кидая платок служанке. — Только вели ему бороду тебе не брить, пусть щетина на щеке отрастет, уж больно ты страшен дырой своей. А потом одежду я тебе справлю такую, чтобы знали все, что ты не разбойник и не зверь дикий, а кучер и конюх доброй госпожи.

— Как пожелаете, — отвечал Игнатий.

Вот только в одном был вопрос. Все мелкие деньги, кроме монеты в десять крейцеров, что были у нее, она потратила до гроша медного, и оставался у нее всего один золотой, да эта мелкая монетка. А гульден, он был старый, потертый от времени, и уже потерявший часть своей стоимости, дал ей ее господин.

И больше денег у нее не было. Но это почему-то ее не волновало. Ей и в голову не приходило, что она будет испытывать нужду. Она была уверена, что найдет денег столько, сколько ей надобно будет. Как? Того она еще не ведала. Но знала, что придумает способ. Деньги… деньги они у людишек водятся, а людишки… а людишки ее боятся. А значит, не будет она без денег.

Карета остановилась на перекрестке дорог. Там, на перекрестке, сидел мужик, торговал корзинами и деревянными башмаками.

И пока Игнатий, спустившись с козел, ходил и смотрел сбрую на лошадях и поправлял ее, Агнес вышла из кареты размять ноги.

Вышла, потянулась, выгибая спину, а потом, поглядев на деревянные башмаки, спросила у мужика:

— Далеко ли до Хоккенхайма будет?

— Денек еще ехать вам, госпожа, — с поклоном отвечал тот. Он указал на запад. — Туда вам ехать.

— А там тоже город, кажется? — Агнес приглядывалась к дороге, что вела на север.

— Истинно, госпожа, — говорил мужик, — Клевен вот-вот будет, три версты и он, но городок-то небольшой, а если вам большой нужен, так дальше, в двух днях пути, если по реке ехать, и Фернебург будет.

— А что это за Клевен? — спросила Агнес.

— Городишко мелкий, хоть и со стенами, но Хоккенхайму не чета.

— А купцы, портные там есть?

— Эх, молодая госпожа, да куда ж без них-то, — засмеялся мужик, — купчишки они как клопы, без них никуда. Они везде заводятся. И портные там тоже есть.

Агнес повернулась и пошла к карете, на ходу кинув кучеру:

— На север поедем, в Клевен. Мужик говорит, что тут недалеко.

— Да, госпожа, — ответил Игнатий и полез на козлы.

* * *

Городишко Клевен был и вправду Хоккенхайму не чета. Город был мал, стены старые, ров давно зарос и осыпался, ворота перекошены, да и стражники на въезде, кажется, пьяны были. Видно, что город был не богат. Церкви без блеска, на улицах в грязи свиньи спят. Иногда и карете не проехать. Нашли трактир, там и стали. Вонь, тараканы пешком по столам ходят, не боятся. Трактирщик дремал, сидел, на забулдыг покрикивал, когда просыпался, а как Агнес увидал так засуетился. Побежал к ней сам, улыбался и кланялся. А та носик морщит, на тараканов глядит и фыркает. Еле он ее уговорил за стол сесть, собственным фартуком его протерев. И лавку заодно.

Она села, просила окорок, и пиво. Да спросила, оглядываясь с презрением:

— А с гульдена у тебя сдача будет?

— Не извольте беспокоиться, — заверил трактирщик. — Найдется.

— Так неси, тогда, — велела Агнес, нерешительно присаживаясь на край лавки.

— Слышал, дурень, бегом беги, — сказал трактирщик мальчишке-разносчику и для острастки дав ему подзатыльник.

— Ночевать тут не будем, — говорила молодая госпожа служанке, — не хочу, чтобы по мне тараканы ползали ночью, или клопы мной обедали. Вещи не разгружай, скажи кучеру, пусть идет купальню сыщет и цирюльника, да быстро все делает. Передай ему. — Она сунула служанке последнюю мелкую монету в десять крейцеров.

Остался у нее только старый гульден.

Ута ушла, а к столу девушки прыщавый мальчишка подал окорок, нарезанный тонкими ломтями, и хлеб, и пиво. Она оглядела все это придирчиво, со всех сторон заглянула, прежде руками не трогая, и показалось ей, что есть это можно и окорок мухами не засижен и по краям не пожелтел, хлеб не стар, и огромная кружка с пивом не грязна. И уже после того, взяв кружку двумя руками, уж больно она тяжела была, Агнес с удовольствием отпила пива прохладного. Облизала губу от пены и принялась есть окорок, обязательно беря те куски, на которых было сальце. И очень ей было вкусно, и окорок и пиво были неплохи.

Тут она случайно подняла глаза и заметила, что трактирщик на нее смотрит и улыбается подобострастно. Улыбкой своей беззубой говоря, что готов любому ее желанию служить. Не любила девушка когда смотрят на нее во время еды. Тем более такие вот мужики. Хотела нахмуриться, чтобы мерзавец зенки свои отвел, не пялился, да вдруг не стала, мысль ей тут в голову пришла одна.

Снова берет она кружку большую, снова пьет пиво, а поверх кружки на трактирщика смотрит неотрывно. А тот и дела свои бросил, тряпкой руки вытирает, да улыбается ей и даже кланяется.

А Агнес не ставит кружку на стол, а пальчик указательный чуть отвела и стала трактирщика им к себе манить. Поди, мол, сюда, любезный, поди. И смотрит поверх кружки на него ласково. А тот и рад служить, пошел к ней, да быстро подошел, согнулся в поклоне и стоит молча повеления ждет. Девушка ставит кружку на стол, не торопится, смотрит на него, прямо в глаза ему и спрашивает:

— Неплох твой окорок, и пиво неплохое, сколько с меня возьмешь?

А трактирщик и рад, за услужливость и поклоны он с этой госпожи много больше, чем обычно взять хотел, а раз ей все понравилось, так и вдвое брать собрался, чего уж мелочиться. И говорит он девушке:

— Пяти крейцеров, госпожа, довольно будет.

— Пять крейцеров? — спрашивает Агнес, и сама прямо в глаза трактирщику заглядывает. — Так получи.

И протягивает ему руку как будто с деньгами.

А тот ладонь протягивает, и она пальчиками своими, собрав их в щепоть, ладонь его и тронула. Как будто положила что-то. И улыбается ему, и продолжает в глаза смотреть. А он, наконец, глаза отвел, на ладонь свою пустую, уставился и вроде как не понимает, что происходит. Кажется, госпожа ему денег дала, а кажется их и нет. А Агнес ему и говорит негромко, но твердо:

— Сдачу себе оставь, — и добавляет с улыбкой милой, — за расторопность.

Сначала он смотрел на нее и смотрел так, словно удивляйся чему-то. И когда она уже подумала, что сейчас он станет говорить, что ошибка вышла, что денег он не видит, трактирщик вдруг сказал:

— Премного обязан.

И кланяться стал. И задом, задом попятился. А сам на руку смотрит, и мало того, начал себе по ладони водить пальцем, и при том губами шевелить, словно монеты считая, которые в руке у него как будто лежали. А потом пустую ладонь в кошель себе сунул, будто ссыпал туда деньги. И пошел на место свое, все еще улыбаясь юной и щедрой госпоже.

Девушка, у которой на все это время сердце от волнения почти остановилось, теперь вздохнула свободно, и задышала всей грудью, и радостно стало ей, что хоть пой или танцуй. Получилось, получилось у нее! Все, как и задумывала она. Даже еще лучше. И пусть прибыль не велика, главное — получилось. Да еще и быстро, да еще и просто. Как таракана со стола смахнуть.

Она опять схватила большую кружку двумя руками и долго пила из нее вкусное пиво. Ушки и щеки ее были красны, а глаза светились, и в себе столько сил она почувствовала, что готова была еще попробовать этот свой фокус. Но помимо этой своей ловкости, она еще и умна была, и как ни хотелось ей повторить этот трюк, девушка понимала, что это будет глупость. Опасная глупость.

И потому просто поставила на стол кружку и схватила кусок окорока, и стала обгрызать с него вкусный жирок, грызла она и урчала, как кошка довольная. Совсем не так госпоже подобает кушать, но она о приличиях не думала, она вспоминала и наслаждалась теми чувствами, которые только что пережила. И от этого приятно в животе ставилось. И хотелось… кажется, целоваться. Она перестала есть, огляделась вокруг и разочарованно хмыкнула. Пара забулдыг, пьянь, прыщавый и грязный мальчишка разносчик, да трактирщик сам мерзкий. Нет, красавчиков, подобных Максимилиану, тутне было, а уж про таких мужчин, как господин ее, так и подавно мечты напрасны были бы. Таких мужчин, от взгляда которых слабеешь ногами, да и всем телом, вообще мало. И она, вздохнув разочарованно, снова принялась за окорок.

Глава 26

Кучера все не было. Агнес наелась, напилась, отдала остатки окорока служанке, та с радостью доела его и хлеб, остатки пива допила. Трактир был мерзок, и на тараканов глядеть ей невмоготу стало. Да и прогорклым воняло тут.

— Пошли, лавки посмотрим здешние, — сказала она, вставая.

Последний кусок на бегу Ута засунула в рот и поспешила за госпожой.

А на улице город жизнью своей живет, на нее глазеют, видят, что не местная. Город-то махонький, все друг друга знают, все местные богатые девы на виду. Она на зевак не смотрит, идет гордо. Рынок на площади увидали. Пошли по рядам.

Ничего интересного, гниль да рвань, еда для бедняков. Так по всем прилавкам, кроме одного. Агнес остановилась у прилавка, из-за которого было чуть видно старуху. Старуха вся в черном была, скрючена спиной, скособочена. Лица ее и не видать. Агнес увидела то, что ее очень интересовало — над прилавком развешены были пучки трав сухих, корни замысловатые, ягоды сушеные. Агнес остановилась и стала разглядывать травы.

— Ищите что? — донеслось до нее из-за прилавка.

Девушка взглянула и увидела, что старуха скособоченная и не старуха вовсе, бабенка лет тридцати, и скособочена она не от старости, а от горба. И лицо у нее приятное, только вот белое, как полотно новое. И глаза умные, серые. Бабенке неприятно, кажется, было, что девушка ее так рассматривает. Но она стояла, терпела и ждала. И Агнес от нее взгляд наконец оторвала и ткнув пальцем в коричневую палочку, висящую на нитке, спросила:

— Сие что?

— То солодки корневище, от грудных хворей помощь, от кашлей с мокротами, от задыханий частых, — сразу ответила горбунья.

— А это? — девушка указала на пучок сухой травы.

— Это шалфей, он от язв на деснах и от слабости, тем кому нужно, бодрость дает, прыщи с лица девам убирает.

— Полезная трава, — сказал Агнес.

— Кому как. Кому в пользу, а кому так и во зло будет, — отвечала женщина. — Беременным да кормящим он ни к чему, и старикам, что головой маются, тоже.

— Вижу я, что в травах ты сведуща и в хворях, — задумчиво говорила девушка, рассматривая другие товары горбуньи.

— У аптекаря с девства работала кухаркой, вот и поднаторела.

— А отчего сейчас не работаешь? Погнал?

— Помер, а сын его жену привел, та бойкая, во мне нужды не имела.

Агнес замерла и теперь уже внимательно поглядела на женщину:

— А если надобно будет, вороний глаз сыщешь?

— Сыщу, — отвечала ей горбунья.

— А корень ландыша?

— Его только весной ранней брать, иначе толку не будет.

Агнес смотрела на нее пристально, ловя каждое движение в бледном лице, словно разгадать пыталась, о чем баба думает, а сама вспомнила рецепт зелья интересного из своей книги и спросила:

— А тараканий ус сыщешь?

Кажется, горбуньи стала понимать, что пред ней не простая покупательница трав.

— Черный надобен? — чуть помедлив спросила она, глаз своих от девушки не пряча.

— Черный, — сказала ей та.

— Что ж, найду. Найду, коли цена достойная будет.

Молодая женщина и женщина взрослая смотрели друга на друга неотрывно, многое уже друг о друге понимая. И Агнес чуть склонилась над прилавком и спросила едва слышно:

— А мандрагору? Корень ее сыщешь?

Тут лицо горбуньи и дрогнуло. Покосилась она по сторонам и ответила также тихо:

— Это уж нет. Это уж вы сами.

— Скажи, как найти его.

— Под висельниками ищите, — кажется, торговка хотела закончить разговор. — Висельников много у дорог, да за стенами городов висит.

— Говорят, что трудно сыскать, — не собиралась его заканчивать Агнес. — Как найти его?

— Ищите висельника, что протек.

— Протек? — не поняла девушка.

— Да, как висельник разбухнет, как завоняет, как из мертвяка от гнили сок потечет, тогда и мандрагора вырасти может, а под свежим не ищите. И под высохшим не ищите, — быстро говорила горбунья, надеясь, что на этом все и закончится.

— Найдешь мне? — тихо спросила Агнес.

— Нет уж, это вы сами, — женщина замотала головой.

— А за талер?

— Нет, госпожа.

— А за два?

— Нет.

— А за три?

— Нет, госпожа, — упрямо твердила горбунья.

— Чего ж ты боишься, дура кособокая? — начинала злиться Агнес. — Кто ж тебе еще даст столько денег, да и за что?

— Даже и за три мне к попам в подвал нет охоты попадать. Если донесет кто, то уж точно в подвале мне быть.

— И кто же донести может? — шипела Агнес.

— Мало ли, меня и так ведьмой ругают.

Ведьма. Это слово начинало Агнес злить. Не понимала она, отчего все так боятся даже говорить его лишний раз. И сейчас девушка думала: «Чем же купить эту бабу, коли серебро ей не мило?» Она помолчала, не то со злостью, не то с презрением глядя на горбунью, и сказала:

— Дня через четыре снова тут буду, если найдешь то, что мне надобно, так пять талеров дам тебе.

Нет, не польстилась кособокая на ее предложение, стояла криво и молчала. И тогда Агнес и говорит:

— Или мужа тебе найду.

И тут же она поняла, что угадала. Да, точно угадала. Лицо горбуньи переменилось вдруг и сразу, странная улыбка по лицу прошла, как тень. Глаза бегали, словно свидетелей их разговора искали или даже от смущения она их прятала. И после говорит горбунья:

— Да кто ж на меня такую позарится?

Тут уже Агнес силу свою найдя, говорит ей уверенно:

— Будешь служить мне, так и муж тебе будет.

— Служить?

— Буду здесь, когда обратно поеду, может через три дня, а может через неделю, — теперь уже повелительно говорила Агнес, — коли хочешь мужа иметь, так найди мне мандрагору. Это тебе испытание будет.

Горбунья рот раскрыла, да девушка уже повернулась к ней спиной и пошла в трактир, нечего было ей тут смотреть, и Ута, служанка ее, шла за ней следом.

* * *

Что ж, Игнатий потратил честно все выданные ему деньги и после купальни и цирюльника стал выглядеть лучше. Хотя звериного в нем не много убавлюсь, просто чище стал, и волосы стали пригляднее.

— Ладно, — сказал Агнес, оглядев его, — теперь одежу надобно тебе справить, негоже кучеру моему как вору трактирному ходить. Видел ли ты лавки с одеждой тут?

— Тут прямо, недалеко, госпожа, — отвечал кучер.

— Так поехали.

* * *

Нечасто к купцу Ленгфельду заходили такие юные госпожи. В его городке таких немного было, а проезжих так и еще меньше. По карете, что перегородила улицу, видно было, что госпожа и богата и знатна. А уж как по ее лицу это было видно! Зашла, огляделась, носик наморщила от запаха плесени. Не привыкла, видать, к такому. Сразу видно, в золотой люльке лежала, с серебра ела и пила сызмальства. Не иначе, как в графской семье родилась.

Ленгфельд кланялся ей в пол, пытался угодить, как мог, хотя и понимал, глядя на ее платье, шарф и кружева, что угодить ей будет непросто.

Она только тронула ноготком лучшую его ткань, как он кинулся и, поднеся лампу, размотал рулон, чтобы госпожа как следует рассмотрела ее. Но она отвернулась без слов, пошла по лавке дальше. Служанка за ней. Он последовал за ними с лампой в руке, не зная, что бы еще ей предложить, и как он рад был, когда она, наконец, произнесла:

— Надобно мне кучера одеть, одежду он свою потерял, есть ли у тебя платье для мужей статных и крепких?

Конечно, у него оно было. Если такую изысканную деву ему и нечем было удивить, так для кучера у него всегда нашлось бы платье. Хоть и не новое, хоть и молью где-то битое, но нашлось бы.

— Да, госпожа, разумеется есть у меня платье. Не мужицкое, ландскнехтов достойное.

— И чулки нужны, и рубахи, и башмаки, — лениво говорила юная госпожа, — и шляпа.

— Все отыщу, — обещал купчина, кланяясь, прикидывая, что с этой девицы он-то уж денег возьмет.

— Зови Игнатия, — сказал Агнес служанке, и та мигом выполнила распоряжение.

Вид пришедшего возницы смутил купца, а кого бы не смутил? Но госпожа говорила с кучером так, что купец подумал сразу, что верен он ей, и побаиваться его перестал, а стал доставать и показывать товар. И показывал он не кучеру, а госпоже, и та только говорила, указывая перстом:

— Те чулки мне по нраву, впору ли будут ему?

— Впору, госпожа, впору, — убеждал ее купчишка, — то на великих людей шиты чулки. Коли желает примерить, так пусть берет.

— А колет этот впору ему будет? — спрашивала она.

— Примерим немедля, — заверял купец, помогая кучеру одеться.

Все брала ему она одежду и брала: и панталоны огромные, все в разрезах, и рубахи с кружевными манжетами, и берет с пером, так как доброй шляпы по размеру сыскать не удалось, и пояс шелковый. А купец был рад, вещи-то все недешевые. И главное, что юная госпожа ни разу даже цену не спросила. У купца уже руки от предвкушения тряслись, кучер уже одет был с головы до ног и башмаки отличные примерял, купец боялся, что сейчас скажет ей цену, а она в крик ударится, он паузу сделал, прежде чем сказать:

— Четыре талера, шестьдесят шесть крейцеров, — он улыбался, склонился до роста ее, чтобы в глаза госпоже заглянуть.

Ждал ответа, торговаться был готов, готов был до трех талеров отступить, если торг пойдет, а то и до двух восьмидесяти, но торговаться не пришлось, юная госпожа сказала ему, беря шаль с лотка:

— Хорошо, только еще шаль эту возьму для дуры своей, — она небрежно кинула шаль своей служанке и достала из кошеля на поясе золотую монету. Показала ему. — Сдача у тебя будет?

Купчишка на монету глянул, опытный он был в торговых делах и в денежных тоже, сразу заметил, что монета стара, и решил еще и на этом заработать:

— Госпожа, гульден ваш не нов, весу много потерял за годы хождения, цена его едва ли больше пятнадцати талеров будет, — изображая большое сожаление на лице, врал Ленгфельд.

И тут девушка заглянула ему в глаза с прищуром, да так, словно до дна души заглянула, сурово спросила его:

— А не врешь ли ты мне, купец?

Будь у купчишки совесть, так он от нее бы покраснел, а так покраснел он от волнения, что вся его торговля может прахом пойти. И он, выдавив из себя улыбку кривую и жалкую, пролепетал:

— Да разве я бы осмелился?

Она смотрела на него подозрительно, ищя подвоха, и лишь подождав, сунула ему в руку потертый талер, на который он даже не взглянул от радости, и произнесла:

— Так сдачу считай.

— Немедля, — кланялся он, отчитывая серебро, — немедля госпожа отсчитаю.

Быстро, пока удача идет, посчитал все, предал серебро ей в ручку бережно и опять поклонился.

Юная госпожа деньги не пересчитала, ссыпала их себе в кошель и пошла к двери, конюх пошел впереди ее, а служанка в новой шали на плечах позади. А купец Ленгфельд шел за ними и говорил, что Бога благодарит, что такие покупатели его посетили, и кланялся, и кланялся. Так до самой кареты дошел, убедился, что госпожа в нее благополучного села, и еще и тогда кланялся и махал рукой вслед.

А Агнес крикнула кучеру сама, хоть обычно о том служанку просила:

— Гони, ночевать здесь не будем.

Карета тронулась и полетела по узким улочкам городка. А девушка упала на мягкий диван и стала смеяться, так ей весело стало, что башмачок она с ноги скинула и ногу служанке протянула, что сидела на диване напротив, ногу дала от веселья и в знак расположения. Та схватила ножку госпожи в красном чулке, чуть целовать ее от счастья не начала. Хоть и не понимала, отчего так рада госпожа.

А госпожа рада была оттого, что в кулаке у нее зажат был старый и потертый гульден, что дал ей господин. А в кошеле звенели талеры, что взяла она на сдачу, отчего же ей было не веселиться? Отчего не смеяться, когда она, девочка из глухомани, что мыла столы да полы в гадком трактире едет теперь в карете при четверке коней, при наряженном кучере и покорной служанке, а в кошеле у нее серебро и золото имеется. А помимо всего этого радовалась она оттого, что в ней сила есть такая, которая мало у кого есть. И осознание силы этой, обладание силой этой было для нее слаще золота и карет.

А служанка Ута, видя, как радуется госпожа, а еще оттого, что подарила она ей шаль, сама счастлива была настолько, что и вправду целовала ногу своей повелительницы. Не брезговала. А та и не отнимала, смотрела на служанку с улыбкой.

И от этого Ута едва ли не счастливее госпожи своей была. И вправду становилась она ее собакой верной. И ничуть от того не печалилась.

Глава 27

Он знал, что потратит больше двух сотен талеров на покупки, но и думать не мог, что затраты перевалят за три. Как хорошо ему было, когда он покупал железо. Думал, что потратит меньше, чем запланировал. Плуги, бороны, гвозди — инструменты в Малене были очень дешевы, и не мудрено, когда тут были целые улиц кузниц и мастерских. Но как дело коснулось всего остального, так все переменилось. Цены на фураж и семена стали для них неприятным сюрпризом:

— Где же это видано, чтобы мешок гороха в три пуда стоил двадцать крейцеров! — возмущался Ёган, поднимая брови от удивления.

— Так то не горох, — меланхолично отвечал ему мужик, — то семена. Отборные!

— Отборные, — передразнил его Ёган, — красная цена гороха два крейцера пуд.

— Так и хорошо, добрый господин, давайте я у вас куплю по два крейцера, — говорил мужик невозмутимо, — где ваш горох семенной по два крейцера? Что ж, пудов пятьдесят возьму, не думая.

— Дурак, — злился Ёган и говорил Волкову: — пойдемте, господин, другой горох найдем.

— Так доброго пути вам, — пожелал мужик им вслед, зная, что другого семенного гороха им на этом базаре не найти.

И так было со всем остальным. И если семян нужно было относительно немного, вернее, стоили они относительно немного, то со скотом все плохо было.

На рынке, что был за городской стеной, на котором торговали скотом, их ждали совсем плохие цены. За корову так просили семьдесят крейцеров, да и то не за лучшую. Что ни бык, так пять талеров, хорошо, что он один нужен был.

А за коней так тридцать талеров, за кобыл совсем немногим меньше. А поверх того еще доски, тес, брус, с мебелью долго торговались, посуда и многое другое, что нужно человеку в хозяйстве. А еще собаки.

Ехал в город Волков невесел, а как подсчитал, сколько денег выложил, так и вовсе темен лицом стал. Пришлось поменять девять золотых монет, чтобы все расходы покрыть. Дважды к менялам ходил. Вот тебе, рыцарь, земля в кормление. Непонятно, кто кого кормит. Уже далеко за полдень выехали из города.

Кавалер глядел на караван из десятка возов, на коров и лошадей, на кровать и перины, что высились над телегами. Он глядел на своих тощих мужиков, что взволнованы были хозяйскими прихотями, на Ёгана, которому власть кружила голову, отчего он суеты и крика много разводил, кавалер опять думал о том, что лучше бы ему было в Ланн уехать, к Брунхильде, пока она там замуж не вышла еще. Там и жить, чтобы не видеть всего этого, забыть про все.

Но то были мысли глупые. Сожаление — чувство бабье, не пристало божьему рыцарю сожалеть. Грусть от себя он погнал.

Нет толку от грусти. Теперь разве повернешь время вспять. Все, деньги потрачены. И от мысли, что деньги потрачены и что кровать его большую с перинами теперь не вернуть, он вдруг злиться начал. Даже небо, кажется, посветлело. Так вдруг ему хорошо от злости стало, так уверено себя он почувствовал. Что попадись кто сейчас под руку, так живым бы не ушел. Решил он для себя, что вернет все деньги до последнего пфеннига. Выжмет до последней гнутой монеты из этих голодных мужиков, из дурака Ёгана, из солдат, что пришли к нему жить.

А тут как раз новая перина, что дурно привязана была к телеге, свалилась в пыль на ухабе. Так Волков аж обрадовался, догнал он мужичка, что телегой правил, и, чуть склонившись с коня, перетянул его плетью вдоль спины, спрашивая:

— Спишь, ленивый?

— Не заметил, господин, — почесывал спину мужик, тут же перину поднял, стал ее на место вязать, — простите, господин.

— Все слушайте, — заорал Волков так, что у проезжавшего рядом Бертье собаки перепугались и затявкали, — за добром следите, потратите — строго спрошу. Миловать не буду.

Ёган даже незаметно перекрестился — господина, видно, опять бесы одолевают.

— Сейчас к нему под руку не суйся. — сказал он одному из мужиков.

— Да уж видно, — испугано согласился тот. — Лютый.

А кавалер, от приступа злости отойдя, почувствовал себя лучше и даже вспомнил, что завтракал только на заре. И поехал к первой из телег, посмотреть там съестное.

* * *

— Тут, — сказал Бертье, указывая на подножье большого холма.

Волков огляделся — жуть. Заросло все орешником и боярышником, лопухами и чертополохом, место дикое, безлюдное. Лошади, правда, ведут себя тихо, скорее всего, волков не чувствуют, да четыре собаки, что вчера купил Бертье недорого, тоже не взволнованы. Просто рыщут по кустам вокруг.

— Место здесь, кажется, безлюдное, заросшее, — продолжал Бертье, — как раз для кабанов.

Кавалер поехал, заехал на холм, на самую верхушку. Там остановился, стал оглядывать окрестности. Смотрел и не узнавал места. Кажется, не ездили они тут с землемером.

— Мертвяк тут, внизу, — кричал ему Бертье снизу холма.

— Это, кажется, уже не моя земля, — в ответ крикнул ему Волков.

— Не ваша? А чья?

Надо было, конечно, старосту взять с собой, но у него с Ёганом и так дел было полно, они поехали пробовать новый плуг, потом собирались делить коров по дворам, в общем, заняты были.

— Да, кажется, это уже земля, — он вспоминал имя, — барона Деница… или как-то так.

Нужно было карту хотя бы взять. Но он ее позабыл.

Волков не спеша, чтобы не дай Бог не повредить ног коня, съехал с холма вниз, а там уже брат Ипполит и два солдата нашли останки человека. А Сыч уже начал высказывать свои мысли:

— Экселенц, не иначе, как волки его задрали, — говорил он, присев на корточки. — Ногу оторвали… О, и обе руки оторвали. Нету ни одной.

Кавалер не без труда слез с лошади, нога уже болела. Обычно ему Ёган помогал, а без него чуть не упал, ухватился за куст колючий, руку разодрал.

Бертье тоже с лошади слез, он оглядел кости и сказал:

— Да, месяца три им, не больше.

— Интересно, кто этот несчастный, — произнес монах.

— У вас есть молитва, которую читают над неизвестным? — спросил его Бертье.

— Есть, есть, — кивал тот.

— Надобно знать, кто его убил? — произнес кавалер, вытирая каплю крови с ладони.

— Так волки, экселенц, вон, на черепушке следы. Видно, что грызли, — говорил Сыч. — Рук с ногами нет, растащили.

— Я как-то оленя ранил, — сказал тут Бертье, — он убежал, я за ним до вечера по следу шел, а пришел, так увидал, что ему весь бок обглодали. А кто, думаете? Волков и медведей у нас в поместье не было.

Все смотрели на него с интересом, ожидая продолжения.

— Так это свиньи его пожрали, — сообщил ротмистр, довольный тем, что его рассказ так всех заинтересовал.

Кавалер еще раз огляделся вокруг, и ему стало жаль этого беднягу — кто загнал его сюда в эту пустошь, как он здесь погибал? Видно, страшно ему тут было, на помощь он даже и надеяться не мог. Тут даже и кричи — никто не услышит, и не потому что нет никого, а потому что холм да кусты крику и улететь не дадут. Будешь гудеть как в бочке.

— Ладно, — сказал он двум солдатам, что были с ними, — закапывайте.

Те быстро и по-солдатски умело стали копать землю в двух шагах от останков. Брат Ипполит сложил руки и стал читать молитву. И тут один из солдат наклонился и поднял что-то с земли. Поглядел, что это, и передал вещь монаху. Вещица была мелкая. Тот перестал молиться и взял ее, сказал:

— Серебро.

И, подойдя, протянул вещь Волкову. Тот взял ее. Это был крестик, небольшой, но хорошей работы. Бертье с первого взгляда определил:

— То крест не мужицкий, двадцать крейцеров стоит, может купчишка какой был. Ехал куда-нибудь.

Волков покосился на него, он подумал:

«Какого дьявола купцу в такой глуши делать, здесь и дороги-то нет, откуда и куда он мог тут ехать?»

Но вслух ничего не сказал, вернул крестик монаху и махнул рукой солдатам — хороните.

Мертвяка похоронили. Сели на лошадей, поехали в Эшбахт. Бертье ехал рядом с кавалером и всю дорогу докучал ему своими рассказами про охоту. Рассказывать он был мастер. Если он и вправду такой охотник был, то местным волкам кавалер не позавидовал бы. А монах тем временем делал многозначительное лицо, всем видом показывал, что ему есть, что сказать, но при ротмистре ему это говорить неудобно.

Так доехали до дома. И уже там, когда Волков слез с лошади и уже сидел за столом, монах пришел и спросил, не занят ли он.

Волков был не занят, если не считать больной ноги, которую он пытался разминать. Он указал брату Ипполиту на лавку. Монах сел.

Кавалер думал, что монах будет говорить о покойнике, крестике и волках, но тот достал из-за пазухи хорошо исписанную бумагу.

— То от духовника моего, — сказал юный монах.

Кто его духовник, Волков помнил. Это был аббат Деррингхофского монастыря — отец Матвей. А брат Ипполит развернул письмо и сказал:

— Вчера, когда в городе были, я на почту успел сходить, вот и письмо получил. Аббат вас вспоминает в каждом письме, всегда про вас спрашивает, а тут так и вовсе вам написал, — он сразу начал читать. — «А господину коннетаблю передай, что госпожа Анна фон Деррингхоф, месяц как разрешилась от бремени удачно и принесла дочь. Девочка здорова и хороша. Крещена именем Ангелика. Госпожа Анна шлет коннетаблю свой поклон и говорит, что помнит про него и молиться за него».

Ничего он не понял, нахмурился и спросил с пренебрежением:

— Что? О чем это все?

Он, конечно, помнил аббата, помнил и госпожу Анна, но это были люди из прошлого, словно из другой, далекой его жизни, ему и не до них сейчас было, его волки интересовали, а тут девочка какая-то…

Монах растерялся, он потряс немного лисом бумаги и сказал:

— Аббат написал, что… госпожа Анна разрешилась…

Кавалер только рукой на него махнул, пустое:

— Ты лучше скажи, как ликантропуса найти. Как убить его? Если он не выдумка Максимилиана.

— Ликантропуса? — растеряно переспросил брат Ипполит. — Ну, как и всех остальных чудищ, серебром первородным. Осталась у вас хоть одна стрела с серебром?

— Это болт, а не стрела, балда, — сказал Волков, усмехаясь глупости монаха. — Надо будет у Ёгана спросить, по-моему, ни одного не осталось. Нужно будет сделать.

— А еще вы ж помните, в книге сказано, что его можно убить, когда он в облике человеческом. Тогда его просто убить, как человек. Простым железом.

— Да уж это я смогу, только надобно знать, кто он.

— Если тут такой есть, — сказал монах, чуть подумав, — то узнаем, найдем. Людей тут очень мало, ликантропусу тут и затеряться негде будет.

— Хотелось бы, чтобы не было тут никого, кроме обычных волков, их бы и Бертье перебил бы.

Юный монах помолчал, еще раз заглянул в бумагу и спросил:

— А что же, для вас привет от госпожи Анны и аббата не важен совсем?

— Важен, важен, — почти небрежно сказал кавалер, — напиши им, что и я за них молюсь. И рад, что госпожа Анна удачно разрешилась.

Монах странно посмотрел на него и думал еще что-то сказать, но пришел Ёган и бесцеремонно перебил его:

— Господин, пойдемте, поглядите, как быка в хлеву поставить, чтобы ему там просторно было и чтобы место для коров осталось. Вот, думаю, завтра двух мужиков на покос оправить, бык-то здоров, ему много сена зимой потребно будет.

Волков, хоть и нехотя, но встал и пошел с ним смотреть, какой быку загон в хлеву выстроить.

А монах остался сидеть за столом все еще удивленный.

* * *

Засыпал он всегда быстро, до двадцати досчитать не смог бы, как сон овладевал им. А тут лег, вроде, и нога не болела, а мысли в голову все лезли и лезли. У палатки костер, там два солдата не спят. И он не спит. Ворочается с бока на бок. Нет, о потраченных деньгах он уже не думал, он знал, что выжмет из этой земли все, что потратил, а вот волки ему докучали, даже в мыслях покоя не давали. Если мальчишка Брюнхвальд ничего не путает и если здесь и вправду бродит ликантропус, то людишки отсюда могут и разбежаться. Хотя нет, крепостным никуда не уйти, они считай на привязи. А солдаты… так они люди не робкого десятка, это еще неизвестно, кто кого напугает — волк их или они волка. Но все равно нужно будет заняться им. Нужно пару болтов из серебра заказать. Дьявол, он забыл у Ёгана спросить, может, в сундуках где или в мешках с доспехами и оружием валяется, еще тот болт из Рютте. Он как раз тут вспомнил про Рютте и зачем-то про письмо аббата. И тут же про госпожу Анну фон Деррингхоф подумал. Вспомнил, подумал, и тут сон, что подкрадывался к нему даже через тревожные мыли, сразу отлетел. И только одна мысль осталась в голове его. Зачем же госпожа Анна привет ему предавал? Зачем эта красивая и благородная женщина говорила, что молится за него? Отчего не забыла его? И зачем написали ему, что дочь у нее родилась. Зачем? И тут мысль ему в голову пришла, как болт арбалетный прилетела, звонко щелкнув о шлем, и такая она была яркая, что, позабыв, что вставать ему нужно спокойно, чтобы ногу не бередить, вскочил он на солдатской кровати своей.

Сел, сначала посидел обалдело, а потом закричал:

— Ёган!

Вскочил и вышел из палатки босиком и в исподнем.

— Ну, чего вам, чего не спится, болеете? — раздалось озабоченное бухтение в соседней палатке.

— Монах где? — Волков заглянул к Ёгану в палатку.

— Тут он, рядом, дальше в платке. Чего же вам не спится-то, а? И еще меня будят, у меня дел столько было, что ноги отнимаются. А они опять будят посреди ночи.

— Молчи, нашел бы мне слугу, я тебя о том сколько дней уже прошу, я бы тебя и не будил, — сказал Волков и ушел.

Брат Ипполит тоже спал, но письмо Волкову он нашел сразу, как только зажег лампу. Сам встал рядом, моргая на свет. Кавалер схватил то письмо и стал искать место про себя. Про душу и спасение — не то, про службу и про паству — не то, про новые лекарства — не то… Вот:

А господину коннетаблю передай, что госпожа Анна фон Деррингхоф месяц как разрешилась от бремени удачно и принесла дочь. Девочка здорова и хороша. Крещена именем Ангелика. Госпожа Анна шлет коннетаблю свой поклон и говорит, что помнит про него и молиться за него.

Прочел это, а затем еще раз, замер. Монах стоял рядом, не говоря ничего и почти не шевелясь, а Волков стал считать в голове. «… месяц как разрешилась от бремени удачно…» То есть в апреле? Да, в апреле. Значит… Он стал перечислять месяцы назад и досчитал до августа. Или даже до июля?

Монах терпеливо молчал, не убирая лампы. Пока Волков не глянул на него и не спросил:

— А есть ли у тебя бумага и перо с чернилами?

Что за вопрос, как могло не быть бумаги и чернил у брата Ипполита?

Глава 28

С самого утра Ёган отправился на поле поглядеть, как мужики пашут новым плугом да на хороших конях. Отдав распоряжение про то, как сеять овес и как боронить, он вернулся в Эшбахт. Ходил по дворам, орал на баб и детишек, потому что полдень уже, а они так и не решили, кто коров будет на выпас водить, коровы во дворах стоят вместо того, что бы траву есть. Хотя сам должен был пастуха выбрать. И в одном из домов увидал мальчишку лет четырнадцати-пятнадцати. Он возле коровы крутился, кормил пучками травы и притащил ей воды ведро. Он показался управляющему прилежным и тот поговорил с ним о том о сем, спрашивал, сможет ли он при коровах быть.

Хотел сначала его Ёган в пастухи взять, мальчик, вроде был смышлен и резв, но тут он про кавалера вспомнил и спросил у мальчишки:

— Как жить желаешь, жизнью крестьянскою или в услужение к господину пойдешь?

— В услужение, — сразу сказал мальчишка.

Кто ж захочет жизни крестьянской?

— Ладно, а звать тебя как?

— Яков, господин, — сказал мальчик.

— У кавалера нрав непрост и рука тяжела, — говорил Ёган.

— А чего мне? У батьки тоже рука нелегкая, да и мамка меня с детства хворостиной охаживала, ничего, выдюжу, — отвечал Яков, ничуть не волнуясь.

— Кавалер любит расторопность и чистоту, лени, глупости да безалаберности он не потерпит. Стирать, убирать, вещи собирать — все придется делать. Господин только важные дела делает, с другими господами говорит, книжки читает с монахом или убивает кого, а ты должен будешь и за столом прислуживать, и комнаты мести, и за рубашками следить, чтобы чисты были, и воду ему к мытью греть, еду носить.

— Так я расторопен, — заверял Ёгана мальчишка, видно хотелось ему на должность, — а уж чего не знаю, так научусь.

— Пошли, — сказал ему управляющий.

* * *

Волков еще с утра отправил монаха с письмом в город, сам же немного волновался и уже ждал ответа, хоть и понимал, что много дней пройдет, пока ответ пробует. Он сидел с Бертье, который собирался на охоту, и показал тому карту.

— Вот тут ваше солдатское поле, а тут уже граница, вы вдоль нее пройдитесь. И до вот этого места, там кажется, большой овраг.

— Пройдусь. Если следов будет много, так соберемся и организуем большой загон. А нет, так накопаем волчьих ям.

— Загон?

— Да, это когда вы и еще два десятка конных с собаками поднимете стаю и погоните ее, а я и еще два десятка людей будут ждать волков с арбалетами в узком месте.

— Лучше я буду с арбалетом ждать, — сказал Волков.

— Хорошо, — сразу согласился Гаэтан Бертье. — Ну, поеду, не хочу по темноте возвращаться.

Он и еще три солдата с ним сели на лошадей. Собаки стали тявкать, зная, что предстоит им дело. Не успели они отъехать, как появился Ёган с мальчишкой.

— Вот, из всех местных самый разумный и резвый.

— Не молод ли? — с сомнением смотрел на мальчишку Волов.

— Остальные тут дураки, господин, — сказал Ёган.

— Звать как? — спросил кавалер.

— Яков, — ответил мальчишка.

— Надо говорить «господин», — пихнул его в спину Ёган.

— Господин, — повторил Яков.

— Ладно, — согласился Волков, — будешь проворен, так и жалование назначу. — И крикнул: — Максимилиан!

— Да, кавалер, — тут же пришел тот, он был в одной рубахе и бос. Как и положено оруженосцу, занимался конями.

— Ёган теперь мне больше не слуга, сами знаете, он управляющий, — говорил кавалер, — вы все знаете, так объясните моему новому слуге его обязанности.

— Будет исполнено, — сказал Максимилиан и добавил, говоря Якову. — Со мной иди, покажу тебе сундуки господина твоего.

— Справится, думаешь? — спросил Волков, глядя им вслед.

— Не справится, так нового искать будем, — ответил Ёган и предложил. — Пойдемте господин, поглядим, как эти безрукие тес на крышу кладут, — предложил он.

— Думаешь, плохо кладут? — вставал из-за стола кавалер.

— Плохие здесь мужики, ленивые, — говорил управляющий, — за каждым следить нужно, все делают через пень да колоду, рукава спустив. Коров им дали, паси да дои молоко, часть отдай, а остальное детей своих пои, так они рядиться вздумали, кому их пасти. Да как молоко собирать, да кто его носить вам будет.

— Плохие мужики, говоришь? — Волков поглядел на него с тревогой.

— Ленивые, делать ничего не хотят, я уж им сулю все, что можно, так нет, все одно — не хотят от лени лишний раз хребет согнуть.

— И что делать?

— Не волнуйтесь, господин, есть одно средство против лени да праздности. Дрын зовется. Уж у меня не заленятся. Я и из своего клочка земли в Рютте прибыток имел, а уж тут и подавно развернусь, этих лежебок растормошу, не отстану.

Они пришли на двор и, задрав головы, стали смотреть, что там два мужика на крыше наделали.

— Ты им за это денег обещал? — спросил Волков, не очень довольный увиденным.

— Денег? Еще чего! Я им два дня в неделю барщину назначил, то по-божески, — ответил Ёган и заорал. — Эй, не видишь, что криво кладешь? Не приму такой работы, весь ряд этот криво лежит, отдирай — переделывай. И аккуратно отдирай, не поломай тесины.

Он еще собирался и дальше кричать, но замер, увидав за спиной кавалера что-то. И сказал:

— К вам, видать.

Волков повернулся и увидал трех верховых. Были они в платье хорошем, не грязном, но простом. И лошади были у них просты, а один и вовсе на мерине. Встретившись с Волковым глазами, видно, признав его, они стали слезать с лошадей, кланяться и улыбаться. Волков глянул на старшего из них, он улыбался, а верхняя губа слева рвана, под ней пары зубов нет. На правой руке сверху шрам белый. Сразу видно, из рыцарства или из добрых людей. И с ним двое, хоть и молоды, тоже с виду крепки духом и на вид бывалые.

Подошли, старший и сказал:

— Вы ли, добрый господин, хозяин Эшбахта новый?

— Я, — ответил Волков, — рыцарь божий, Фолькоф.

— А я, сосед ваш, Гренер Иоахим, а то сыновья мои старшие, Франк и Гюнтер.

Молодые люди поклонились, а старшему Волков протянул руку:

— Прошу вас, господа, принять по стакану вина с дороги, и прошу простить меня, что стол в лагере, дом, как видите, еще не готов.

— Ничего, мы к лагерям привыкшие, — сказал Иоахим, — вы, я вижу, добрых людей привели сюда во множестве. Кажется, они тут жить намереваются?

— Да, — отвечал кавалер, успокаивая гостей, — так в том никому притеснений не будет, они у меня землю просили, будут фермерствовать.

— Так то же прекрасно, — вдруг сказал Гренер, — то прекрасно, что люди ваши тут вами будут. Холопы мне сказал, что некий господин с добрыми людьми горную сволочь, воров рыбных, проводил с берега палками, так я тому рад несказанно. И холопы мои за вас молятся.

— Досаждают соседи? — спросил кавалер, усаживаясь за стол и предлагая господам садиться.

— Досаждают воры, — говорил Гренер, — изводят воровством. Рыбу так постоянно крадут с нашего берега. И отпору дать им не могу, из шести сыновей так только два у меня взрослых, а они, как приезжают, так лодок пять, и людей полторы дюжины. Попробуй прогнать.

— А графу говорили? — спросил Волков.

— Говорил. Так в том проку нет. Отвечает, что герцог велел с кантоном не ссориться. И все. Говорит воспрещать им, но без железа. А тут радость такая, я как услыхал про вас, так на заре к вам собрался.

— На заре? Так вы с утра в дороге? — спросил Волков, эти люди ему сразу понравились.

Это были простые люди, бедные воины, совсем не как барон фон Фезенклевер. Он повернулся к Ёгану и, кажется, впервые назвав его на «вы», сказал:

— Управляющий, распорядитесь, чтобы нам подали к вину что-нибудь. И готовили обед. Господа с дороги.

— Немедля распоряжусь, — от чести такой Ёган не знал, как и поклониться, бегом кинулся исполнять поручение.

Глава 29

Управляющий гостинцы Вацлав ее признал сразу. Попробовал бы не признать. Он предложил ей хорошие покои из двух комнат, и она согласилась. Говорил, что даст ей хорошую скидку, и просил всего шестьдесят крейцеров за день. Это со столом, но без фуража для лошадей.

Девушка сразу согласилась, чего ей беречь деньги — теперь у нее их было много. И она была уверена, что будет еще больше, будет столько, сколько ей потребуется. И первым делом просила себе на обед бараньи котлеты и вино. Затем, как кучер освободился, отправила его искать купальни. Как пообедала, так Игнатий уже вернулся, рассказав, что купальни тут прямо рядом есть и что дороги они. Такие ей и были нужны. Она прошлась по лавкам, купив себе всякого, что девам нужно. Все, что приказчики в лавках просили за товары, платила сразу, не торгуясь. И без ловкости своей, разумно полагая, что по мелочи такой ловкость свою пользовать не нужно.

В купальнях мылась долго, там среди других дам и их служанок она чувствовала себя прекрасно. Так как была она не хуже их. Ута натирала ее мылом и маслами несколько раз, терла жесткой тряпкой, мыла ей волосы.

Лежала она на горячих плитах, плескалась в бассейне с теплой водой. И пила вино, что приносили разносчики, слушала музыку, что доносилась из-за ширмы, за которой сидели музыканты.

Вышла из купальни она к вечеру уже чистая, легкая, в новом нижнем белье. Шла довольная, чуть пьяная и уставшая. Пришла, велела себе пирог принести и, едва дождавшись его и съев кусочек еле-еле, пошла спать, а то глаза слипались.

* * *

Встала поздно, валялась в пастели, листала книгу. Ута принесла ей молоко с медом. И так хорошо ей было в богатых покоях гостиницы, что хоть не выходи. Но лежать она не могла, не то чтобы не хотела еще валяться, просто не могла Агнес улежать, когда тут недалеко было то дело, за которым она приехала сюда. Ута ждала ее в другой комнате, она звала ее:

— Горшок ночной принеси, воду мыться, и одеваться подавай, платье из парчи, багровое, и шарф черный, и чулки черные, — повелел она. — И скажи, чтобы завтрак с пирогом, какой вчера был, приготовили.

* * *

Улица Мыловаров была так узка, что по ней повозка в одну лошадь едва проходила, а уж карете с четверкой коней нипочем по улице той не протиснуться.

Узнав об этом, карету Агнес брать не стала, но кучеру велела с ней идти. Так ей спокойнее было. А улица чиста была, стены домов чисты, и мостовая метена. На улице вывески, вывески и вывески.

Мыло и масла, и тут же парфюмеры товары в лавках предлагают.

Булавки и заколки, гребни и диадемы, столько всего интересного, но Агнес шла мимо, даже не глядя на прекрасные и нужные вещи.

Шла и глазами искала вывеску, на которой книга есть. В гостинице ей сказали, что по вывеске она узнает, где лавка Стефана Роэма.

И она нашла вывеску в виде книги. У дверей в лавку, на пороге, замерла, знала, что сила ее тут ей потребна будет. И, стоя у двери, она как будто с силами собиралась. Игнатий тяжелую дверь ей отворил и она вошла.

Лавка эта была похожа на ту, что видела она в Малене. Те же столы, заваленные книгами, лампы по стенам. Только тут люди были. Двое мужей, что книги листали и голов к ней не поворотили, а один, что кутался в шубу, что был остроглаз и нос у которого был крючком, так сразу к ней пошел. Был он неулыбчив, строг и волосы имел седеющие до плеч. И Агнес отчего-то показалось, что с этим человеком ей нелегко будет.

— Доброго дня вам, юная госпожа, — сипло проговорил муж в шубе, подойдя к ней.

— И вам доброго дня, — отвечала Агнес.

— Что привело вас туда, куда дамы заходят не часто?

Агнес еще на пороге лавки решила, как говорить с ним будет, но не думала она, что тут другие люди будут, они планы ей путали. Да и глаза книготорговца были тверды. И теперь пришлось ей по-другому говорить. Пришлось все иначе делать:

— Ищу я то, что другие редко ищут. Ищу книги, что мудрость несут.

— Что ж, книги такие у меня есть, — спокойно говорил муж, пристально глядя на девушку. — Что интересует вас, юная госпожа? Может быть, алгебра или наука архитектура вас интересуют? Может, богословие? Если так, то подобных книг у меня достаточно. — Говорил он и в каждом слове его сиплого голоса слышалась едкая усмешка. И глаза его карие и острые были насмешливы, словно заранее знал он, что не эти знания ищет дева. И что такие знания ей будут не по плечу. Не по разуму.

Ах, как не нравился ей он, и это его высокомерие стало злить Агнес, но злость как раз то чувство и было, в котором она нуждалась сейчас. Девушка и говорит ему в лицо негромко:

— Не те мне книги надобны. А может, и не только книги мне нужны. Может, поговорить я с вами желаю.

— О чем же? — спросил книготорговец, улыбаясь высокомерно.

— О разном: о знакомствах ваших, о вещах редких, о редких книгах.

— О знакомствах моих? — тут Стефан Роэм и улыбаться престал. — О книгах редких?

— Да, — сказала девушка со всей невинностью, словно о пустяке просила. — О знакомствах и о книгах.

— И о каких же знакомствах моих вы знать желаете? — И глаза его стали недобрые, колючие стали. — Какими книгами интересуетесь?

— Знать хочу я об Удо Люббеле, — говорит ему Агнес, почти улыбаясь. — И книги мне интересны те, что у него бывают.

— С Удо Люббелем я не знаюсь, — вдруг резко сказал книготорговец. — И книг подобных тем, что вы ищете, у меня нет и быть не может. Коли ничего другого покупать не думаете, так ступайте.

— Поговорить мне надобно с вами, — твердо сказала девушка.

— Вам надобно поболтать, так ступайте на базар или в купальню, туда, где бабы разговаривают. Или товарку себе заведите, с ней и болтайте.

Агнес от дерзости такой пятнами пошла, кулачки сжали и цедит ему сквозь зубы:

— Вели людишкам, чтобы ушли, я тогда и скажу тебе, что мне от тебя нужно.

— Отчего же мне людей гнать, юная госпожа? — насмешливо спросил он, но видно покоробило его, что говорила она ему «ты». — Может, мне лучше вас попросить отсюда?

Это было оскорбительно, но она и это стерпела и сказала примирительно:

— Вели им уйти, и тогда разговор наш последним будет, не увидишь ты меня больше. Обещаю.

— Лучше уж вы уйдите, если ничего покупать не думаете, — заносчиво отвечал книготорговец.

Ах, как хорошо ей вдруг стало, захлестнула ее злость, и ушки ее покраснели и щеки, и словно купалась она в злости своей, упиваясь ею, и тут же от это этого у нее разум чист стал, словно распогодилось в день непогожий, и сказала она спокойно, даже с ласково:

— Отчего же ты дерзок так, Стефан Роэм?

Она приблизилась к нему на шаг, заглянула в глаза и ручкой своею промеж его мехов как змеей, скользнула и к панталонам книготорговца пробралась. И сразу чресла его нашла, уже знала она, где у мужей место их заветное, ей и искать не пришлось, схватила она его чресла крепко, через ткань панталонов чувствуя их, и продолжила шипеть ему в лицо:

— От чего спесив так, когда не знаешь, с кем говоришь? Неразумно это.

И все поменялось сразу, сразу глаз у книготорговца другой стал, лицо изменилось, он на покупателей косится, ища видно помощи. А сам руку ее грубо от себя отвел и отвечает:

— Вижу я, что приезжая вы, — говорит он громко, чтобы все другие в лавке слышали, а сам шаг от нее делает, — не знаете вы, что у нас в городе было недавно.

А она молчит, шаг к нему опять делает. Опять стала рядом и заглядывает в глаза. А он опять шагает от нее и говорит все так же громко:

— А не знаете вы, что недавно у нас ведьм жгли. И люди одни говорят, что поделом им, а многие говорят, что мало их пожгли.

И тут девушка засмеялась, повернулась и пошла к выходу, и служанка ее, что у двери стояла, дверь ей раскрыла. И она вышла, даже головы не повернув, даже не глянув больше на книготорговца.

А тот руку свою поднял, поглядел на нее и увидел, что тряслись пальцы его, и не по себе стало Стефану Роэму, когда вспомнил он, что девка эта страшная знала имя Удо Люббеля, и что еще хуже было, так она и его имя знала. Значит, не просто зашлаона к нему, по улице гуляя.

Книготорговец подошел к своему постоянному покупателю, что книгу читал под лампой и спроси его:

— Вы видели, как она груба была?

— Кто? — удивленно спросил тот, отрываясь от книги.

— Ну вот, девка эта, со страшным голосом, что только что вышла отсюда.

— Какая девка? — продолжал удивляться покупатель, оглядываясь по сторонам.

Второй покупатель, молодой человек, стоявший с книгой, тоже стал их разговор слушать и тоже удивлялся, не понимая, о чем спрашивает книготорговец, а тот и к нему обратился:

— А вы? Вы ее видели?

— Нет, — молодой человек мотал головой.

Он тоже не знал, о каких девках говорит хозяин лавки.

И видя их недоумение, Стефан Роэм сказал, потирая себе виски:

— Господа, что-то неможется мне, думаю закрыть лавку на сегодня. Ступайте, господа, прошу вас, завтра приходите.

* * *

Агнес шла по улице и была зла и весела одновременно. Шла так быстро, что слуги едва поспевали за ней. Она вспоминала разговор с книготорговцем, от этого сжимала кулачки и скалила зубки не то в улыбке, не то в гримасе ненависти. Она очень надеялась пройтись по морде Стефана Роэма ногтями в самое ближайшее время. А может, и кинжалом. Ее будоражило предвкушение следующего разговора. Она уже придумывала, как и где он состоится.

Вдруг девушка остановилась, да так, что Ута, которая размашисто шагала за ней, чуть не налетела на нее. Агнес поглядела на нее и сказала:

— Ступай, найди лавку одежную, плащи купи, чтобы с капюшонами были, по размеру бери мне, себе и Игнатию, потом лампу купи потайную, — она помедлила и достала из кошеля два талера. — Да не плати сразу, торгуйся.

Служанка безмолвно взяла деньги и, поклонившись, пошла искать одежную лавку.

А Агнес, сделав знак кучеру, поманила его, тот сразу подошел, стал слушать ее.

— Запомни улицу эту и дом, в котором мы были.

— Так я помню, госпожа, — сказал кучер.

— Хорошо запомни, чтобы ночью найти мог.

— Найду, госпожа.

— А сейчас пошли оружейную лавку сыщем, хочу себе кинжал купить.

* * *

Долго искать и не пришлось — спросили у местного, он подсказал. Они чуть прошли, свернули на улицу Святого Избавления, и там прямо напротив церкви были лавки оружейные. Агнес остановилась у одной из них и подумал:

«Если получится взять, что нужно, денег не отдав, значит, и ночью у меня все выйдет».

Подумала и вошла в лавку. Только вошла, только увидела молодого человека, что был в лавке приказчиком, лишь улыбнулась ему и уже знала, что возьмет самый лучший кинжал, денег не заплатив.

* * *

Долго в лавке она не была, молодой приказчик сразу выложил пред ней великолепный кинжал. Сам он был узок и остр, железо его блистало в свете лампы так, что будь он не узок, а широк, так в него как в зеркало можно было бы смотреться. Рукоять его была удобна и вся покрыта черненым серебром великолепной работы.

И ножны были под стать оружию. В общем, от кинжала глаз не отвести было.

Пока молодой человек раскладывал оружие пред ней, она подняла на него глаза и сказала сладко, как только могла:

— Что же вы хотите от меня за кинжал этот?

И сама пальчиками своими водила по серебру рукояти и невзначай касалась ими руки торговца.

— Хозяин велит за него четырнадцать талеров просить, — отвечал приказчик так, словно оправдывался.

Агнес выгребла из кошеля все серебро и держала его на руке, словно показывая. И говорила при этом с сожалением:

— Хорош кинжал, но и цена велика, не знаю, сыщу ли столько денег.

— А вы не волнуйтесь, молодая госпожа, хозяина в лавке нет, я отпущу вам его за двенадцать, — говорил молодой человек.

— Ах, как вы добры, — сказала Агнес и начала на глазах его считать деньги, отсчитала двенадцать монет и вдруг спросила. — А женаты ли вы, господин?

Он, чуть обескураженный таким вопросом, замялся сначала в неловкости и ответил, чуть погодя:

— Два года как.

Она вдруг протянула к его лицу руку и погладила молодого человека по щеке, нежно, едва касаясь. И мурлыкала при этом:

— Счастливица, видно, жена ваша.

— Счастливица, — тут же и не без гордости согласился приказчик, заливаясь румянцем. Да, такой мол я.

— Что ж, раз так, то пойду я, — сказала Агнес. — Даст Бог, еще зайду, если дело будет.

— Премного рад тому буду, — отвечал ей приказчик, улыбаясь. И добавил многозначительно. — Заходите… даже и без дела.

Ах, какой милой эта девушка ему показалась. Какой ласковой.

Она у порога последний раз улыбнулась ему и ушла.

Игнатий шел следом за ней. Молчал — пораженный, удивлялся тому, что только что видел. Не мог он того понять, как ей удалось и кинжал взять и деньги не отдать. Что сотворила она с приказчиком такого, что словно спал он наяву. Опоить не могла, ничего не давала она ему пить, только говорила с ним и все.

Игнатий, про себя все больше восхищался этой маленькой, совсем молодой женщиной. Смотрел ей вслед, на ее хрупкую фигурку и начинал понимать, что сильна она очень. Вот только не понял он еще, на удачу или на беду остался он служить у нее.

Но эти мысли Игнатий гнал от себя. Пока что он ей восхищался.

Глава 30

Она волновалась, дожидаясь вечера. Даже аппетит потеряла. А ее слуги — нет, спокойны были. Ута была, как всегда подобострастна и старательна. Купила плащи, хоть и плохие, зато недорого, а вот лампу купила хорошую. И кучер ее тоже спокоен был, ушел в людскую и завалился спать. А что же еще делать, коли лошади не надобны будут до самой ночи.

Так и валялась она в постели до самого вечера с книгой. И есть не ела, и пить не пила. Пригубит вина каплю, отломит крошку от сыра и книгу листает рассеяно. Не читает, картинки смотрит. А что ей ее читать, если всю ее уже прочла три раза, а некоторые места и по десять раз. Думала все о деле. И ничего не придумала, кроме того, что пойдет в ночь эту к книготорговцу и уже там решит, как дальше все будет.

К вечеру так измаялась, что заснула ненадолго. А уже в сумерках пришел Игнатий и сказал, что лошади запряжены. Встала, оправилась, в зеркало поглядев, кинжал к поясу привязала, подумав, что на будущее под такой кинжал ей и пояс другой нужен будет. Допила вино и позвала Уту:

— Плащ подай.

Надела его, накинула капюшон и опять перед зеркалом повертелась. Что ж, хороша, хоть и плащ ее был убог, но в ночи да темени разве кто разглядит, что он беден.

— Пошли, — кинула она служанке и потушила лампу в комнате.

Пока ехали, все думала: заезжать ли в улицу узкую на карете или нет, и надумала, хотя и без решительности, что не умно то будет. И сказала кучеру, перед тем как он повернул на улицу Мыловаров:

— Тут жди, дальше мы сами пойдем. Тихо себя веди.

— Не извольте волноваться, — заверил кучер.

И они с Утой пошли.

Как с площади, на которой кабаки шумели, и над которыми лампы горели, свернули, так в темноту попали кромешную.

И тут заволновалась Агнес уже не в шутку. Не то, что днем на кровати было. Куда она шла, кто вел ее, зачем, и что от книготорговца ей нужно? И другие вопросы так и закружились в ее голове. И она, вдруг встала в темноте. И Ута налетела на нее, чуть-чуть толкнув.

— Куда прешь, нелепая? — зло сказала Агнес.

— Простите, госпожа, — пролепетала служанка. — Псина я глупая, не углядела в темноте.

— Лампа тебе на что? Зачем ее под плащ прячешь, если взяла.

— Простите госпожа, глупа, — повторила Ута.

И достала лампу из-под плаща, над головой ее подняла. И тут поняла Агнес, что раз уж пришла сюда, так нечего стоять. Решила — так делай. И волнение в душе, что ее донимало, вдруг обратилось волною теплой. И пришло к ней тут что-то, что уже раз приходило к ней. Приходило здесь же, в этом же городе, так же, ночью. Когда господину ее помощь нужна была. И пришло к ней ощущение.

Вдруг стала она видеть все вокруг и без всякого фонаря. Только без цвета все было, серое. И лужи она видела, и крыс, что в помоях за корку соперничают, и стены обшарпанные.

Она потянула носиком в себя воздух, замечая все запахи, что были на улице. И бочку для помоев, что стояла дальше, и что нечистоты кто-то выплеснул из окна на мостовую час назад, и как кто-то рядом ест кислую капусту, пожарив ее с кровяной колбасой, и то, как пахнет страхом ее служанка. Все, все, все чувствовала она, и все, все, все видела она. Даже о том она уже знала, что за углом ближайшего проулка стоят два мужа. Молча стоят, притаились, и пахнут они отнюдь не страхом. Прячут под одеждой железо и ждут путника, что в час ночной отважится там пойти.

Агнес повернулась к служанке и рассмотрела ее. Ута стояла, приказа ожидая, и над ней словно воздух над огнем дрожал ее запах, исходил от большого тела ее волнами вверх.

Запах этот был запахом страха, и Агнес знала, что не темноты и не дела предстоящего боится служанка, а ее боится, Агнес. И это было правильно. Было хорошо.

— За мной иди, сказала ей Агнес, — да под ноги себе свети, мне свет не нужен.

И они пошли вперед. Агнес дошла до проулка, и остановившись, произнесла громко, чтобы слышали ее те двое, что прятались в темноте.

— Эй, вы, вижу вас, не прячетесь, прочь пошли, псы.

И два мужа, что ни темноты, ни крови не боялись, не палача не боялись, замерли прижавшись к стене. Один другого за руку схватил крепко.

— Не прячьтесь, говорю, прокляну, так язвами изойдете. Убирайтесь, пока не разозлили меня, — продолжила девушка.

Мужи в этом городе долгие годы знали таких как она, и голос ее, и слова ее, не оставили у них сомнений в силе ее. Один повернулся и пошел прочь, и второй судьбу не стал пытать, побрел за товарищем.

Агнес выпустила рукоять кинжала, который так и не достала из ножен и пошла дальше, улыбаясь. А служанка с фонарем шла следом. Она даже и не видела, кому говорила в темноту ее госпожа. И не интересно ей было это.

* * *

Наконец Агнес остановилась у широкой двери, над которой висела жестяная развернутая «книга».

— К стене стань, и фонарь под плащ спрячь, — негромко сказала девушка.

Служанка тут же это исполнила. И Агнес, не замедлившись ни на миг, не вздохнув даже, постучала в дверь. Постучала кулачком, а не кольцом специальным, что на двери весело.

Никто не ответил ей, да она недолго и ждала, стала опять стучаться, и стучаться настойчиво.

Наконец за дверью послышались шаги, и из-за двери донесся, хоть и не мужской, но грубый голос:

— А ну, пошли отсюда, сейчас стражу кликну!

— Добрая госпожа, простите, что тревожу вас, работала и темноты не заметила, а теперь заблудилась я, не знаю, куда в темноте идти.

— А кто ты, девочка? — донеслось из-за двери, и голос этот уже не был суров. — Отчего ты так поздно идешь домой.

Ута, служанка госпожи Агнес, стояла от нее в двух шагах, пряча под плащ лампу. Она знала свою госпожу, она тут же слышала ее голос. Но если бы кто-то спросил Уту, кто это стоит у двери, кто это просит помощи, то сказала бы Ута, что это девочка десяти годов, никак не больше. И на том она могла бы не думая, на Писании поклясться. А как такое быть могло, она и не думала.

А Агнес говорила:

— Я Марта Функель, младшая дочь колбасника Петера Функеля, что живет напротив гостиницы «Георг IV». Настоятель мне велел воск с пола убрать, вот я в храме и задержалась, а как вышла, так уже темно стало. Пошла домой, да видно свернула не туда.

— Петера Функеля дочь? — донеслось из-за двери. — Ах, это ты, так тебе нужно идти отсюда, от двери налево. До площади, а там повернешь на Главную улицу к ратуше направо, так и дойдешь.

— Добрая госпожа, а не дадите вы мне самой маленькой свечи или лампы, — продолжала Агнес так жалобно, что Ута едва сдержалась, чтобы свою лампу ей не протянуть. — А то, кажется, крысы шуршат в темноте. Боюсь я их. Я лампу вам завтра обязательно верну.

— Эх ты, — ворчала женщина из-за двери, но ворчала она так, как ворчат люди, когда нехотя соглашаются, — что ж ты такая раззява, стой там, сейчас тебе свечу вынесу.

Агнес стала у самой двери, теперь нужно было просто дождаться, пока она откроется. Девушка была спокойна. Просто стояла опустив голову и ждала пока дверь откроется.

А за дверью шаркали ноги, из-под нее пробилась тонкая полоска света, стукнул засов. И без скрипа дверь отварилась, и свет от свечи осветил порог:

— Ну, где ты тут? — сказала крупная баба, пытаясь разглядеть девочку в темноте.

— Тут я, — сказала Агнес, крепко хватая левой свое рукой ее за руку, в которой та держала огарок свечи.

— Чего ты? — изумилась баба, но руку вырвать даже не пыталась, удивлялась. — Зачем?

А Агнес двумя перстами, сложив их, толкнула бабу в лоб, словно клюнула и резко при том сказала:

— Спи!

У бабы от того голова запрокинулась вверх. И она замерла, свечу выронив за порог дома.

Агнес прошла в дом и обернувшись, спросила у служанки:

— Ждешь кого, нелепая?

Та встрепенулась и тоже прошла в дом, закрыла за собой дверь, сама додумалась на засов ее запереть. А баба тем временем ногами ослабла, сначала села на пол, а потом и вовсе легла, разбросав руки и ноги, для удобства сложив одна на другую. И заснула.

Агнес огляделась — столы, книги. Увидала лестницу, пошла к ней, Ута пошла следом, поднялись наверх и там нашли того, кто нужен им был.

В небольшой комнате было две кровати, одна большая, в которой под периной спали четверо детей и другая маленькая, в которой ютился книготорговец Стефан Роэм со своей женой.

— Свети мне, — сказал Агнес, подходя к нему.

Ей самой свет был не нужен, но она хотела, чтобы он, когда откроет глаза, ее увидел.

Она приложила руку к его лицу, рот ему зажала, и сказала:

— Молчи.

И убрала руку от его лица.

Книготорговец глаза открыл, выкатил их от ужаса или от удивления, смотрел на девушку, а та даже капюшон скинула, наклонилась над ним, чтобы он лучше ее рассмотрел. Чтобы понял, кто к нему пришел. Стефан Роэм рот раскрыл, крикнуть хотел, жену позвать или служанку, да только просипел жалко. Так и остался с открытым ртом и вытаращенными глазами лежать. А Агнес ему и говорит:

— Кричать не вздумай, разбудишь ежели кого, так мне его угомонить придется, — и показала ему кинжал, прямо к глазам поднесла, — понял меня?

Книготорговец сделал над собой усилие — кивнул.

— Дозволяю тебе говорить, отвечай на мои вопросы, слышишь меня?

— Слышу, — сказал книготорговец сипло.

— Днем давился от спеси ты, глупый пес, не хотел говорить со мной, так поговорю я с тобой ночью, — неожиданно ласково говорила девушка. — А я к тебе издали ехала, думала, ты мне поможешь. А ты и через губу не переплевывал, словно с дурой говорил.

— То… Помутнение было со мной, — прошептал книготорговец.

— Помутнение? — Агнес оскалилась страшно. — Что ж, зато теперь у тебя разум чист видно. Говори, есть ли у тебя книги, про знания редкие?

— Нет, госпожа, нету, — сипел Стефан Роэм, косясь на кинжал, что был у глаза его. — Были до недавнего, а тут приехал один инквизитор, стал в городе розыски ведьм вести, да жечь их, так я все подобные книги отправил в другие города, от греха подальше.

— Куда отправил?

— В Мален и в Ференбург… — он замолчал. — Тамошним книготорговцам, с которыми состою в переписке.

— А в Ланн, Удо Люббелю отправлял?

— Отправлял.

— Говорят ты друг его.

— Нет, — сразу ответил Роэм, — не друг я ему. Я его не знаю даже.

И тут Агнес почувствовала, что врет он. Она кинжал к глазу приложила и говорит:

— Врать мне не думай. Вижу я, когда врут мне. Говори про него.

— Что же говорить мне? — вдруг замямлил книготорговец. — Что знать про него желаете?

— Говорят, что он любые книги и любые вещи может сыскать.

— Да-да, связи у него обширны. Что у него спросите, все найдет.

Нет, он точно что-то не договаривал, и девушка это видела, словно в книге читала.

— Не хочешь ты мне все говорить, что о нем знаешь, да? — спросила она, начиная на скуле его острым лезвием кожу разрезать медленно. — Может, хочешь, чтобы дети твои проснулись? Может, с ними ты быстрее вспоминать будешь?

— Нет, госпожа, нет, — заскулил книготорговец, когда по его небритой щеке покатилась капля гутой темной крови. — Я все про него знаю, скажу немедля.

— Ну? — Агнес остановилась, но кинжал от лица его не отвела.

— Никакой он не Удо Люббель, он Игнаас ван Боттерен. Из Бреды. Он еретик. Вот кто он.

Нет, это была не вся правда. Агнес это видела, она снова стала резать ему кожу.

Он схватил ее за руку, чтобы остановить, но девушка налегла на него, навалилась, кинжал не отвела от лица и зашипела как змея:

— А ну, руку не тронь, иначе глаз тебе вырежу, говори вошь, правду мне говори.

— Господи! Зачем вы меня мучите?

— Это все оттого, что не стал ты со мной говорить, когда по-хорошему я говорить с тобой хотела. Не хотел по-хорошему, будешь вот так говорить, с кинжалом у глаза.

— Я скажу, — выдохнул книготорговец, убирая свою руку от нее. — Он…

— Впредь прикоснешься ко мне, так жену твою проткну, а потом детей одного за другим, — не дала договорить ему девушка. — Ну, говори.

— Зовут его Игнаас ван Боттерен, он из Бреды. Но потом бежал из города.

— От чего же бежал он? Из-за тайных книг?

— Нет-нет, не из-за книг. Он детей брал.

— Что? Как это?

— Ну, брал, как женщин берут. Пользовал. Имел их. Заманивал их к себе, опаивал и брал. Но то все слухи были. Сами дети того не помнили. За этим его никто поймать и не мог. Хотя, все на него думали. А однажды родители одной девочки сказали, что видели, как он их дочь семилетнюю в дом свой ввел. Людей собрали, ломали ему двери, требовали дом показать. Он пустил, показал. И никого в его доме, поначалу не нашли. Люди разошлись, но родители не успокаивались. И он собрал вещи, книги и бежал из Бреды. А родители на следующий день нашли свою дочь в бочке голой. Он ее в бочке с водой во дворе своем утопил, и одежда ее там же была. Он сверху на девочку камень положил, чтобы не всплыла, вот поэтому ее сразу и не нашли. Он потом в Гюлинге жил, но и там не прижился. Мал городок, для него оказался. Он в Ланн и подался. Живет там, на улице Ткачей. Дом с иконой святого Марка.

Вот теперь он не врал. Агнес несколько мгновений обдумывала все, что сказал ей Роэм и потом спросила:

— А вправду у него книги тайные есть?

— Если и нет, то он найдет, он все о таких книгах знает, и многих тех он знал, что их писали, — говорил книготорговец. — Мне другой такой знаток тайных книг не ведом, он лучший.

Это было все, что она, кажется, хотела вызнать от него. Девушка задумалась и после произнесла:

— Если бы ты мне это сразу сказал, дурак, то и не пришла бы я к тебе, а раз ты заставил меня к тебе прийти второй раз, то уж оставлю я тебе след навсегда, чтобы помнил меня. А если хоть пискнешь при этом, то вовсе убью тебя.

Он косился на нее с ужасом, и молчал.

Взяла она кинжал крепко, и повела его по лбу от виска до виска разрезая ему кожу на лбу до самой кости, а книготорговец, замер, оскалился от боли, кряхтел, зубы стиснув, но другого звука не издал, хоть кровь заливала ему все лицо и стекала на подушку. Так он ее сейчас боялся, что даже пальцем не пошевелил, пока не закончила она.

— Молодец, стерпел, — сказала Агнес, смеясь. И после ткнула пальцами его в лоб, добавила. — А теперь спи.

Глаза книготорговца сразу закатились, а рот открылся. А девушка, вытирая пальцы о перину пошла к выходу.

Дело было сделано. Они со служанкой спустились вниз, и прежде чем уйти Агнес остановилась, и стала брать книги со столов. Смотрела на них и те, что ей нравились, предавала Уте. Та принимала книги и лампой освещала другие, которые Агнес еще не смотрела. Так они выбрали четыре больших и тяжелых книги. Нужных среди них не было, то были романы куртуазные, но от скуки и их почитать было можно.

А уж после этого они и вышли из лавки, переступив на пороге через спящую бабу. Прикрыли дверь, и ушли в ночь обе довольные. Одна от того, что много узнала нужного, а другая оттого, что первая довольна.

Агнес шла, глядела на суетящихся у помоек крыс и повторяла имя, которое только что узнала:

«Игнаас ван Боттерен из Брэды. Игнаас ван Боттерен».

Так и дошли они до кареты, Игнатий помог ей сесть в нее и поехали кое-как по темноте в гостиницу, спать.

Глава 31

Завтрак у Агнес был, когда у других обед бывает. А потом позвала она управляющего Вацлава считаться. Тот шельмец кланялся и лебезил, а насчитал два талера с лишним, вор. Это за две ночи-то! За дуру ее держал, не иначе. При этом и Ута была, и Игнатий были. Но девушка спорить с ним не стала, улыбалась только. Деньги достала, перед носом его повертела, по щеке бритой похлопала и заболтала его умеючи, денег ему так не отдав. А Вацлав кланялся, улыбался думая, что провел простушку и хорошую лишку взял с нее. Внизу, уже у кареты, Игнатий, когда нес ее вещи, сказал о ей восхищенно:

— Как с малыми детьми вы с дураками этими.

Польстило ей это. Вроде холоп ее похвалил, а все одно — польстило. Ута теперь и слова лишнего не говорила, пока не прикажут ей, поэтому слова Игнатия в сердце ей запали. Ехала она по городу и цвела. Даже книги не трогала, что рядом лежали, просто в окно кареты смотрела.

А на главной площади, у ратуши вроде, торговля тут воспрещена, но людно было. Да все люди богатые. Дела обсуждали прямо на улице. У стены ратуши, под навесами от солнца, полдюжины менял свои банки расставили. Деньги столбиками мелкие на банках стоят. Сидят менялы, клиентов ждут, от жары изнемогают, платками обмахиваются. Они все одеты богато, в шелках да мехах, хоть, день и теплый. Кое-кому из них лакеи обед прямо сюда принесли из трактиров, время-то обеденное. Агнес поглядела на них и крикнула кучеру.

— К менялам вези меня.

Надумала она перед отъездом из города взять денег у менялы какого-нибудь. Такую она в себе силу чувствовала после ночи прошедшей, что без лишних денег из этого богатого города ехать не хотела. Решила поживиться напоследок. Чего ж деньги упускать.

Игнатий карету остановил прямо в двадцати шагах от входа в ратушу. Ближе не подъехать. Все менялы, даже те, что обедали, повыскакивали, к карете подходили, наперебой услуги свои ей предлагали.

Но она поняла, что так ей неудобно дело будет делать и отогнав их от кареты, сама к ним вышла. Выбрала того, что шумел больше всех. Меняла был крупен, толст и голосист. В шубе новой и большом берете был. Остальные разочарованно возвращались к своим обедам и разговорам.

— Госпожа, дам вам цену лучшую, — обещал большой меняла, вытирая лицо платком и возвращаясь к своей банке, туда же ее жестом приглашая.

— И сколько дашь? — спросила она, говоря ему «ты» умышленно, чтобы знал, что не ровня он ей. И при этом достала из кошеля все тот же гульден и покрутила у него его перед носом.

А меняла свое дело знал, прищурился, глядя на золото, и сказал:

— Дозвольте в руку взять, вес понять, тогда скажу.

Нет, не так она все себе думала, но делать было нечего, дала ему монету в руку. А сама пальцами у него пред глазами провела, плавно слева-направо, словно муху отогнала.

Они шли к его банке, а меняла монету на ладони взвешивал на ходу и говорил:

— Шестнадцать талеров земли Ребнерее и еще двадцать крейцеров серебром дам за ваш гульден.

Она тут же гульден из руки у него выхватила проворно и обиженно сказала:

— Обмануть желаешь? Тридцать крейцеров давай.

И снова ручкой машет, словно муху отгоняет. Прямо перед носом у него.

— Будь, по-вашему, — сразу говорит меняла глазами моргая, и щурясь словно в глаза песок ему попал.

— Отсчитывай, — повелевает Агнес, а монету все перед ним вертит, чтобы он ее видел.

Меняла быстро деньги достал, в одно мгновение, даже не глядя на них, отсчитал столько сколько нужно, пальцами их зная, и протянул серебро Агнес. Дева деньги сгребла, не считая, бросила их в кошель, а гульден протянула к ладони менялы, который ждал его. Да только не положила она его в руку, а лишь коснулась золотом ладони и тут же отняла его.

И тут же выговаривает ему высокомерно:

— Думаю, обманул ты меня, но то пусть на совести твоей будет.

— Госпожа, — возмутился тот, — как же обманул, цену дал я вам отличную!

Она повернулась и пошла, его не слушая больше, а он следом пошел и все говорил и говорил:

— Отличную цену дал, никто другой вам такой цены не даст. Гульден ваш не нов, от прежнего веса не все осталось. А я не поскупился. Не считайте меня мошенником. Поглядите, золото ваше стерлось от старости…

И тут он ладонь свою поднял, чтобы убедиться в словах своих, чтобы еще раз посмотреть монету… А монеты в руке и нет! Глаза его непонимающие круглы стали от удивления. Ничего он не понимает. Идет, губами шевелит, словно считает он что-то. Шепчет о чем-то.

А Агнес идет к карете, его не слушает. Шаг ускорила.

А он следом удивленный спешит и говорит:

— Позвольте, молодая госпожа, а где же деньги ваши?

А она молчит, лица к нему не воротит, к карете спешит, до нее уже немного осталось. Игнатий уже с козел спрыгнул, дверь ей распахивает и ждет, а меняла тут и заорал, указывая на Агнес перстом:

— Так то наваждение! То обман! Ведьмин промысел! Так вы ведьма!

Уж в этом городе люди про ведьм наслышаны были, уж в Хоккенхайме про ведьм знали. И меняла тоже знал.

Поэтому орал он так, что все, кто на площади были, разговоры прекратили, к ним повернулись. И некоторые поближе подойти решились.

— Ведьма! — продолжал орать меняла, все еще тыча в ее сторону пальцем.

Агнес дышала тяжело, видела, как все смотрят на нее. По ногам девушки страх оковами пополз. Но она с духом собралась, лицо к нему повернула: а оно черно как туча, и глаза на нем горят алым. И зашипела ему по-кошачьи в его круглю морду:

— Пшел пес, не тронь меня. Прокляну, так язвами изойдешь.

И отшатнулся меняла огромный от девочки маленькой и хрупкой, отшатнулся, словно дьявола увидал. Но орать не перестал, еще громче заорал:

— Хватайте ее, ведьма это. Ведьма!

* * *

А до кареты ей пять шагов осталось. Уже видит она испуганные глаза служанки своей.

И тут один муж, что при оружии был, из-за кареты выходит, и Агнес под локоть берет:

— А ну-ка, постойте, госпожа.

И тут Агнес растерялась. Подняла глаза на этого человека и замерла. То, видно, стражник был, и не из простых, а из офицеров.

Голос у него строгий, глаз недобрый и страха в нем нет. Держит ее локоть крепко. Так крепко, что у девушки ноги ослабли, так крепко, что перепугалась она. И вся та сила ее, которой Агнес кичилась, враз и пропала.

— Кто вы такая? — спрашивает строгий муж. — Отвечайте немедля.

А сам оглядывает ее с головы до ног, думает, откуда она такая взялась. Да еще на карете, которую в городе все знали.

Не успела Агнес ему ответить, не нашлась, что сказать, стояла перепуганная, так перепугана была, что и не поняла, что дальше произошло. Шло все странно, как будто медленный сон она смотрела.

Не видела Агнес, как тесак кучера ее, Игнатия, распорол руку того господина, что держал ее. Как заорал он, заливая кровью городскую мостовую и девушку выпуская. Не видела она, как Ута, служанка ее, схватила ее за руки и чуть не волоком втащила в карету, захлопнула за ней дверцу. Не слышал она, как хлопнул бич, как свистит Игнатий и как кричит он лошадям:

— А ну выручайте, квелые.

Как орут мужи важные на площади, требуют догнать карету, как бегут к ним люди злые, как летит карета по улицам, распугивая горожан, всего этого не видела она и не слышала. А слышала она только крик менялы страшный: «Хватайте ее, ведьма это. Ведьма!»

«Хватайте ее, ведьма это. Ведьма!»

«Хватайте ее, ведьма это. Ведьма!»

Сидела она на полу в карете у ног служанки своей почти в беспамятстве и леденела душой девочка от этих слов. И не чувствовала она, что ее юбки нижние мокры стали.

* * *

В перелеске, что был уже далеко от города Хоккенхайма, пришлось остановиться, хоть и хороши кони у нее были, но и им отдых желателен. Тихо было, с дороги их не видно, птицы пели. Агнес пришла в себя. Велела Уте одежду ей дать новую. Пока Игнатий лошадей ласкал да сбрую поправлял, так она переоделась и пришла в себя. Девушка изменилась, от заносчивости и следа не осталось. То, что испытала она в Хоккенхайме, вспоминала и говорила:

— Молодец ты, Игнатий, не зря я тебя из-под виселицы вывела, — и дала ему талер.

— Слуга я ваш, — ответил он и добавил, с поклоном беря деньги, — благодарствую, госпожа. Но не я вас вынес из города, лошади у вас хороши, они нас унесли. Но сидеть тут нельзя, не дай Бог погоню пустят, хоть и хороши кони у нас, но от верховых не уйти нам будет.

— Так поехали, — произнесла она взволновано.

От одной мысли, что за ними погоню пустить могут, опять страх проникал ей в душу.

— Куда едем, госпожа? — спросил кучер.

— В Клевен, в тот город, что мы на пути в Хоккенхайм посещали.

— Помню, госпожа, — сказал кучер и помог ей подняться в карету.

И карета покатилась на восток.

Все переменилось в ней за один только этот день. Теперь это была уже другая Агнес. От спеси и заносчивости, от высокомерия и надменности и следа в ней не осталось. Она с ужасом думала о том, что с ней было бы, схвати ее стража. Чтобы спрашивали они, о чем с ней говорили? А если бы они ей подол задрали или обнажили да отсмотрели ее со всех сторон. Да увидели то, чего она стеснялась и то, что прятала. Тогда что? Тогда инквизиция и в лучшем случае монастырь строгий. А там стены толстые, кельи холодные, посты да молитвы до конца дней.

Нет, нет, нет. Так не годится. Теперь она по-другому будет жить. Тихо и праведно. Уж научил ее случай сегодняшний. И теперь еще больше ей нужны были знания тайные и снадобья секретные. А для снадобий нужны были ей травы и горбунья. Потому и ехала она в Клевен за ней.

Доехали до Клевена лишь на следующий день.

Помнила Агнес, что в городе этом обманула она купца на большие деньги, когда костюм для кучера своего брала, и велела ему в плащ облачиться, не дай Бог тот узнал бы вещи свои. И сама тоже плащ накинула, когда на базар пошла.

Там, на том же месте, встретила она горбунью. И та ее сразу признала, хоть Агнес теперь в другом платье и в плаще с капюшоном была:

— Не нашла я вам мандрагору, — сразу сказал горбунья, таясь. — Все виселицы в округе обошла, ни одного нужного висельника нет.

— И пусть, — ответила ей девушка. — Собирайся, найдем еще.

— Так вы обещали мне мужа найти, — напоминала ей торговка.

— Обещала — так поищу, — сказала Агнес. — Собирайся, едем сейчас же.

— Уж и не знаю, — сомневалась женщина.

— Ты же еще и кухарка? Хороша ли?

— Да, уж на мою стряпню, как и на мои зелья, никто не жаловался.

— Жалование тебе назначу, талер в месяц, и при полном содержании.

— У меня трав и кореньев много, мне быстро не собраться, — говорила горбунья с сомнением. — Бросить мне их?

— Нет, все заберем, все мне надобно будет. Сундуки купим, все сложим, все заберем.

— Ну, что ж, будь по-вашему, — согласилась горбунья. — Только помните, что вы мне мужа сыскать обещали.

— Сказала же, поищу, — произнесла Агнес.

Они пошли к сундучному мастеру и купили два больших сундука, и за все Агнес заплатила серебром. На этот раз без обмана.

Когда все травы и коренья горбуньи были сложены, а сундуки поставлены на карету, горбунья спросила новую свою госпожу:

— А куда же мы едем?

— В Ланн, — ответила Агнес. — А как звать тебя, женщина?

— Зовите меня Зельда, — отвечала горбунья. — Зельда, по батюшке Кухман.

— Что ж, поехали в дом мой, Зельда Кухман, — произнесла Агнес и велела кучеру ехать в Ланн.

Глава 32

Не сразу и не с радостью втягивался Волков в новую свою жизнь. Жизнь помещика и господина.

Может, где-то в другом месте, где поля и луга есть добрые, где дороги вместо оврагов, где леса есть вместо колючих кустов, он бы сразу себя нашел. А тут стала нравиться ему его новая жизнь не сразу. С руганью, с печалями, с хлопотами, но она начала затягивать его в себя, увлекая ежедневными делами и ежедневными новыми планами, конца которым не было. Но больше всего бодрости и радости ему приносили первые результаты его и Ёгана трудов.

И коровы, что он разудал своим мужикам, и большие поля, что они вспахали новыми плугами. Посеянный овес и горох тоже радовали.

А как порадовала его отремонтированная крыша! После ремонта крыши Сыч, без конца рубивший окрестные кусты, наконец протопил дом так, что он высох изнутри. В доме появился приятный запах дыма и тепла. Кавалер послал в город монаха, он поехал и привез стекольщика. Тот прорезал в доме новые окна и вставил большие стекла, за что взял пять талеров. Но дом от этого выиграл, светлый стал. Ёган пригнал местных баб, и они полы помыли, паутину и копоть убрали. Дом стал еще светлее — огромный, светлый, чистый. Под крышей, рядом с трубой камина, получился еще и второй этаж. Расставили мебель, развесили кастрюли и чаны, на крюках расставили посуду на полках и…

Дом Волкову понравился! Тут топали сапожищами его офицеры, сюда приходили мужики с просьбами, солдаты тоже. Всех можно было принять и со всеми говорить, и не стыдно уже было, если бы вдруг приехал кто из соседей. Это, конечно, был не дворец, но уже и не мужицкая хибара. Совсем не хибара. Новый слуга его, мальчишка Яков, был ни рыба ни мясо. Скажешь — все сделает, не скажешь, так будет сидеть за домом на завалинке. Сам работу себе не искал, коли бросить грязные сапоги, так он будет через них перешагивать, пока ему не скажешь. Зато был смышлен, кавалер думал, что, повзрослев немного, он будет уже без напоминаний делать свою работу. А пока мирился и не бранил его строго.

Наконец, господа офицеры определились с местом, где поставят дома свои. Волков удивился, но селиться они решили не в Эшбахте, а чуть восточнее, поближе к реке на холмах. Там Брюнхвальд надумал ставить сыроварню, рядом с нешироким, но бойким ручьем. И Рене, и Бертье решили ставить дома там же. Ну, решили так решили, он их отговаривать не стал. Брюнхвальд ждал свою жену с сыновьями, Рене занимался солдатами и их делами, даже пытался руководить вспашкой Северного поля. А Бертье, собрав банду таких же, как и он любителей охоты, с утра до вечера катался по оврагам, и не безрезультатно. Сначала возил все кабанов, а как собачки заматерели да попривыкли к кустам местным, стал привозить и волков. Волки были велики. Бертье растягивал шкуры на сушку, так в шкуру такую ребенка десяти лет завернуть можно было. А еще кавалеру пришло письмо, и было оно таким, что и не знал кавалер, радоваться ему или печалиться. Ждал он его с волнением и, дождавшись, стал волноваться еще больше. Было то письмо ответом на его, а писал он свое письмо благородной даме Анне фон Деррингхоф. Когда монах приехал из города, то привез почту и сказал Волкову, что ему пришло письмо. Так тот руку за ним протянуть стеснялся. Крепкая рука воина и рыцаря, что не дрожала ни при каких делах и ни в каких схватках, тут дрожала, словно у труса. Так то заметно было, что он сам письмо у монаха не взял, а велел его на стол положить. А монаха проводил. И уж после этого, когда один остался, только и осмелился взять письмо и открыть его.

Госпожа Анна писала ему, что вышла замуж за хорошего, но небогатого человека благородной крови, и что новорожденная дочь Ангелика ему люба, словно он ее отец.

«А кто ее настоящий отец, вы и сами знаете», — было написано в письме.

Волков сидел на стуле возле окна, ногу больную удобно вытянув, и перечитывал письмо раз за разом. Потом встал и заходил по дому, письмо из руки не выпуская. Вот так, значит. Сколько было у него в жизни женщин? Сотни. И разбитные маркитантки, что жили с ним, пока у него деньги не кончались. И девки блудные, и те бабенки, которых брал он по праву войны. Этих было особенно много. Он бы всех и припомнить не смог бы. А были такие, что сами искали его общества. Богатые горожанки и вдовые селянки не раз звали высокого и ловкого юношу в гости. Долгие, долгие годы его военной молодости не проходили без женщин, может, и дети от него рождались. Да, скорее всего так и было. Но вот не знал он о них ничего. А тут узнал, и аж руки затряслись. Конечно, дочь госпожи Деррингхоф — не чета дочери изнасилованной под телегой крестьянки. Да и не знал он о других. А об этом ребенке знал, вот и волновался.

— Яков, — заорал он, — Яков!

Орал долго, прежде чем слуга пришел.

— Рядом будь, — сказал ему кавалер, — чтобы я горло не драл, тебя разыскивая.

— Ага, — сказал мальчишка.

— «Ага», дурак, — передразнил его кавалер. — Говори: «Будет исполнено» или «Как пожелаете».

— Как пожелаете, — тут же повторил сообразительный слуга.

— Монаха мне найди, да быстро.

— Как пожелаете, — повторил Яков и ушел.

Когда монах был найден, Волков спросил у него:

— В Мален завтра поедешь?

— Так не к чему мне, господин, — отвечал брат Ипполит. — Письма я уже получил и отправил.

Кавалер молча выложил на стол десять золотых монет и сказал:

— Найдешь банк, поспрашивай у местных, может, в Малене он не один есть, так выберешь лучший и сделаешь перевод. Отправишь девице Ангелине фон Деррингхоф эти деньги от кавалера Фолькофа на приданное. От банка попроси уведомление.

— Большие деньги, — сказал брат Ипполит, не решаясь трогать золото.

— Большие, — Волков помолчал, но сейчас был как раз тот случай, когда даже такой замкнутый человек, как он, нуждался в разговоре. — Из писем следует, что госпожа Анна родила ребенка… И ее муж, кажется, не его отец.

Он заметно мучился, выбирая слова, но монах вдруг сказал ему просто:

— Мой духовник и наставник, настоятель Деррингховского монастыря, считает, что девочка эта чистоты ангельской, рождена не без вашего участия, господин. Он друг госпожи Анны. Уж он-то знает.

Волков помолчал, большего ему знать и не нужно было, и он произнес, облегченно вздохнув:

— Ну, так чего же ты стоишь, бери деньги, завтра же езжай в Мален.

— Хорошо, — монах сгреб золото со стола, поклонился и ушел.

Но Волков не удержался и написал еще и письмо госпоже Анне.

Писал он в волнении, и письмо вышло излишне вежливым и глупым.

А через три дня Карл Брюнхвальд уехал в город. А еще через два дня Волков, Ёган и Максимилиан поехали на Северное поле, то что он дал в аренду солдатам, посмотреть, как у солдат дела. И был огорчен. Огорчил его Ёган:

— Дураки, — говорил тот, — земля вспахана дурно, глубоко, зря лошадей мучили, так глубоко пахать не нужно. А еще борозды редки. Лучше бы наоборот было. И зерно брошено в сухую землю. Надо было им южное поле пахать, там до сих пор земля сырая.

— Что совсем все плохо? — спросил Волков.

Ёган махнул рукой:

— Не будет им урожая. Готовьтесь им на зиму еду покупать. А то с голоду солдаты ваши передохнут.

— На кабанятине выживут, — сказал Максимилиан. — Бертье им через день по свинье бьет.

— Так вы им хоть бобов тогда прикупите.

«Прикупите!» Волков зло глянул на него. Он уже и так накупил всего больше, чем на триста талеров. «Прикупите!»

Да, все было не совсем так, как он думал раньше. Раньше он думал, что солдат, за что не возьмется, все у него получиться. А оказалось что это не так. Смотрел он на те домишки, что строили себе солдаты и морщился. Издали поглядишь — так ничего, вроде, и неплохи, беленькие да чистенькие, а как ближе подъедешь, так хоть плачь. Стены из орешника тонки, кулаком проломишь, обмазаны глиной неровно, бугристы, углы кривы, окошки малы. Крыши тяжелы для таких стен и стропил, похоже, их из фашин делали. Вот точно из фашин. Что умели солдаты всю свою жизнь делать, то и делали. В общем, у мужиков даже лачуги лучше.

И Ёган, кажется, был прав, придется ему на зиму купить хотя бы пять возов бобов и гороха, а то и вправду голодать дураки будут.

* * *

Приехали в Эшбахт и увидели обоз, что идет в него с севера, из Малена. Десяток телег, не меньше — это Карл Брюнхвальд жену вез и сыновей ее. А еще вез все, что нужно для сырного дела. Одних котлов медных четыре штуки. Огромны так, что в любом из них купаться можно, да еще чаны деревянные и ушаты огромные, да трубы и ведра железные, много всего, много.

Жена Брюнхвальда, Гертруда, Волкова увидала, слезла с телеги и сыновей своих позвала. К Волкову подошла и приседала низко. Сыновья ее тоже ему кланялись. Волков, вспоминая их знакомство, чувствовал себя немного неловко, и она, кажется, тоже. А вот Карл Брюнхвальд ничего такого не чувствовал, он так просто цвел. Человек, суровый и поседевший в войнах, улыбался и радовался от счастья, то и дело обнимая жену. Поглядишь со стороны, дурак дураком. Но женщина Гертруда была приятная, и кавалер даже немного завидовал Карлу.

Как-то само собой то случилось, но однажды, встав на заре, он вышел на двор и понял, что эта жизнь простая ему по нраву. Куры на дворе, быка еще не выгнал Ёган к пастуху в стадо, баба молоко ему в ведре несет. Кони ржут, ждут, когда их пастись отпустят. И все это ему нравилось. И ничего, что хлопот много, что не успевают они с Ёганом за день всех дел передать. Все ничего, все ему по нраву. И уже и надел его не так уж плох. Хотя забот полно. Коней, лошадок и меринов у него двадцать три, быки, коровы у мужиков. За всем этим глаз нужен. Недели не проходило, чтобы у раззявы пастуха корова или лошадь в какой-нибудь овраг не падала и сама вылезти из него не могла. А еще строились все, господа офицеры пришли к нему денег просить на стройку. Халупы, какие солдаты себе построили, господа офицеры такие не захотели лепить. Хотели дома хорошие. Просили денег на лес себе. Волкову давать деньги было жалко, хоть офицеры божились, что отдадут. И он предложил им срубить сто деревьев из того леса, что рос у него на юге.

— Только рубите сто штук, не более, — говорил он, показывая им карту, — вот здесь. Землемер Куртц сказывал, что сто деревьев на моей земле растут, а остальные на земле кантона.

Господа офицеры изучали карту, кивали головами.

— Себе возьмете, сколько вам потребно, остальное мне сюда доставите. А потом мы с вами посчитаемся.

И на это Брюнхвальд, Рене и Бертье были согласны.

Как-то вечером пришли мужики, четверо. Стали во дворе, просили через мальчишку Якова его выйти. Он не пошел к ним, велел им к нему в дом зайти, они заартачились и вновь просили его выйти поговорить. Не понимая этого мужицкого упрямства, он вышел во двор к ним. А один из них и говорит:

— Господин, дозволите ли вы вашему человеку ребра поломать малость?

— Дурак ты, что ли? — хмурится Волков. — Чего это вы надумали? Кому что ломать собираетесь?

— Человеку вашему, — продолжает мужик, — которого Фрицем кличут.

Ну конечно, этот и тут уже отметился, кажется, Волков даже знал, за что мужики его бить надумали. Но нужно было спросить:

— Что он натворил?

— Ходит, до баб наших домогается, —обиженно заговорил другой.

— Сначала к девкам незамужним лез, так они ему от ворот поворот дали. Он к замужним лезет, стервец. Нахальничает, как хорек в курятнике.

— Как какой мужик из дома, так он ходит вдоль заборов кочетом, заглядывает, с бабами разговоры затевает. — продолжал обиженный мужик. — Бабы в огороде работать не могут. Стесняются.

— А еще он гулять зовет, — вдруг грубо заговорил еще один, — подарки сулит. А наши бабы подарками не избалованы. Могут и не устоять.

— Мы ему говорили, чтобы не шастал, а он смеется только.

— Дозвольте мы ему ребра поломаем! — закончил тот мужик, что начинал разговор.

— Никому ничего не ломайте, мне скажите, я поговорю с ним, — сказал Волков. — Ступайте, если еще раз к вашим бабам придет, так опять приходите.

Мужики, кажется, ушли довольные, а Волков пошел искать Сыча.

Нашел и спросил у него:

— Опять до баб домогаешься?

— Чего? Кого? — начал отнекиваться Фриц Ламме.

— Чего? Кого? — передразнивал его Волков. — Доиграешься, проломают тебя мужики, уже приходили разрешения спрашивать тебя бить.

— Меня бить? — удивлялся Сыч и, кажется, искренне. — Так за что же? Пальцем никого еще не тронул.

— Не ходи к замужним бабам, — сказал кавалер, а потом и спросил с интересом. — А молодые девки есть тут красивые, я что-то не припомню?

— Да откуда, — махал рукой Сыч, — тощие, одни мослы торчат, без слез и не полезешь на такую.

— Что, совсем плохи?

— Экселенц, да я уже всех посмотрел, — говорил Фриц Ламме. — Из взрослых только две тут незамужних есть. И обе, как дохлые лошади в канаве, и та менее костлява. Ну… — он вспоминал.

— Что?

— Мария, дочь старосты, та хоть лицом мила, но тоже кожа да кости. Зада нет, как не было, сисек тоже. Ключицы только торчат и все. А больше в вашей земле и поглядеть не на кого.

— Ты, Сыч, не лезь больше к мужицким бабам, уж лучше возьми коня да в город езжай, к блудным, если невмоготу, а может, там себе жену найдешь.

— Жену? — скалится Сыч. Смеется. — Так я и не против, да куда мне ее привести, я ж гол как сокол, какая на меня позарится.

— Ладно, ступай, только помни, что тебе сказал, баб местных не трогай.

Сыч ушел, а Волков позвал Якова.

— Чего вам? — спросил тот меланхолично. Видно, Волков его от важных дел отнял. Видно, на завалинке опять себе дудку мастерил.

Очень захотелось дать ему оплеуху кавалеру, но не стал, сказал:

— Дочь старосты Марию приведи ко мне.

— А не пойдет если? — все так же спрашивал Яков.

— Ты что, дурак, не слышал? — начинал свирепеть Волков. — Бегом беги, чтобы сейчас же была.

И таки дождался мальчишка оплеухи, а рука у кавалер тяжелая, дурень после этого перепугался и бегом побежал. И уже вскоре перепуганная девка стояла пред столом, за которым сидел Волков.

Эх, а Сыч-то был прав. Мелкая, худая, но глазастая. Глаза большие серые. Юбка застирана и коротка, нитки понизу мотаются, нижней юбки вовсе нет, рубаха тоже не новая, а ноги сбиты все, видно, давно обуви не видела.

Стоит, молчит, на кавалера глазищи свои огромные пялит. Да, прав был Сыч, интереса в ней нет. И ничего другого Волков сказать не нашелся:

— При дому будешь, дворовой.

Она всхлипнула вдруг. Заскулила.

— Чего еще? — спросил он. — Чего скулишь?

— Брать меня будете?

Он поморщился даже:

— Дура, на кой ты мне, костями твоими греметь? Иди, Ёгана найди, он знает, что я люблю, объяснит тебе. Но главное запомни, я чистоту люблю. Поняла?

— Да, господин, — мямлила девка.

— Ступай.

На том все и закончилось. Он взял письмо, что прислал ему прекрасная госпожа Анна, и опять стал его читать. В двадцатый раз, наверное.

Глава 33

— Не пойму я, чего ему надо. Земля сыра была, когда сеяли, чего он не поднимается? — говорил Ёган, сидя на корточках рядом с гороховым полем. — Рожь, вон, как дружно пошла, и овес хорош, и ячмень, а это, ты глянь, какая беда… Чахлое все.

Волков ездил с ним с утра по полям и был доволен тем, что увидел. Всем, кроме этого. Горох и вправду не дал ростков, хоть посеяли его две недели как.

Ёган встал, отряхнул руки и пошел к коню:

— Надо было у стариков спросить про горох, не сеял я его никогда, бобы да фасоль сеял.

Они поехали домой. День был теплый, к обеду шел, на подъезде к Эшбахту местный мужик коров гнал на новый выпас. Бабы кусты режут на хворост, дети малые с ним. Два солдата понесли больше пучки длинного орешника, строятся. Все хорошо, спокойно, все при деле. Уже когда подъехали, Ёган и сказал кавалеру, указывая рукой:

— А это кто там?

Волок поглядел и удивился. У ворот его дома, рядом с Арсибальдусом Рене, увидал он высокую женщину в темном строгом, платье. Женщина была явно из благородных. Воротник из кружев, на голове светлый шарф, но волосы роскошные видны, понятно, что не замужняя та женщина была. В руках она держала книгу. Видно, писание, прижимала его к груди, а еще четки были на ее руке. Они с Рене разговаривали, Волков подумал, что, может, она к нему приехала.

А тут ротмистр его увидал и об этом женщине сказал, та вернулась к нему, присев низко, голову склонила в поклоне, а Волков обомлел. Он никогда бы ее не узнал издали. И никогда бы не догадался бы, что это Брунхильда. Она так и ждала его, низко присев и склонив голову.

Он спрыгнул с лошади, подошел к ней, обнял, а она улыбаясь ему, взяла его руку и поцеловала ее, а он стал поцеловать ее в щеки.

Ах, как она пахла, этот женский дурман закружил ему голову. Не было на этой земле никого сейчас, кому бы он так радовался как этой прекрасной женщине. Обнял он ее так сильно, что всхлипнула она. А Рене и другие люди, что были тут, косились на них и усмехались стыдливо. А Волков ощущал ее грудь через одежды. Видел ее прекрасное лицо. Больше терпеть он не мог.

Он взял ее за руку и повел к себе в дом. Выгнал девку Марию, что мыла посуду у камина, подвел Брунхильду к кровати. Усадил.

Она не сопротивлялась, только покраснела. Когда это она краснеть научилась, до сих пор бесстыжей была. Он хотел ее повалить уже на кровать, а она уже чуть заупрямилась, сама юбки подобрала, открыв прекрасные ноги выше колен и сказала:

— Дозвольте, господин мой, хоть платье снять и башмачки.

— Сам, — ответил он, и сев перед ней на колено, стал разувать ее.

* * *

Встав с ложа, помывшись и одевшись, она села к столу. Волков звал Якова и Марию, чтобы несли все, что есть из еды. Кавалер сел рядом, налюбоваться ею не мог, брал ее за руку и говорил с ней.

И девушка вдруг совсем иной ему показалась. Спокойной и набожной:

— Спасибо брату Ипполиту, что читать меня научил, — говорила Брунхильда. — Теперь я Писание читаю, вижу, что дурной раньше была. Это все от желаний моих дерзких и глупых.

— А теперь как жить думаешь? — Волков не узнавал ее. Точно ли она это была, та взбалмошная и распутная девица, что с мужами любыми готова была идти за деньги небольшие? — Что теперь хочешь?

— Замуж хочу. Если вы, мой господин, замуж меня не возьмете, так найдите мне мужа честного. На кого укажете, за того я и пойду, — говорила девушка абсолютно серьезно.

Нет, нет, нет теперь уж точно он не собирался искать ей мужа, уж очень красива стала она, как такое сокровище отдавать кому-то.

Он погладил ее по щеке, а она мельком коснулась его ладони губами и продолжила:

— А пока не найдете, так я при вас буду. Раньше я к вам в жены набивалась, теперь просто жить при вас буду в смирении. Служить вам буду.

— Для этого приехала, значит? — спросил кавалер.

— Да, а еще оттого, что Агнес в Ланн вернулась.

— Вот как, и что она? — сразу стал серьезным Волков.

— Раньше зла была… — говорит ему Брунхильда. — Криклива.

— А сейчас?

— А сейчас… — девушка на мгновение задумалась. — Темна стала.

— Это как?

— Не знаю, как сказать. При деньгах живет, кухарку нашу погнала, свою горбатую привезла. Долги за дом выплатила, господина Роху от Дома отвадила, на порог его не пустила. Больше не ругается, а глядит так, что лучше бы облаяла. Жить с ней в доме одном сил не стало.

— Ну и хорошо, что так. Рад я тому, что она тебя выжила из дома. Рад я, что ты приехала.

— И я рада, нужно мне было с вами ехать, а не дома сидеть, так вы не велели.

* * *

Как она приехала, так все сразу переменилось. Сразу дом другим стал. Посуда не так мыта, и не та вообще. Стол не тут стоит, кресла далеки от каминов. Еду не так готовят. Дом нужно стенами разгородить. Кавалеру пришлось дать ей денег. Она взяла монаха, Сыча и Марию, поехала в город, привезла новую посуду. Купила гобелены, ковер, лампы, подсвечники, постельное белье «как у людей, а не как у солдат в палатке». И вино. На двадцать шесть талеров всего вышло. А еще одела служанку Марию, чтобы не выглядела как нищенка. Все-таки, при доме состоит. Та потом по деревне ходила в новом платье да к тому же и в обуви, нахвалиться не могла.

В общем, приезд Брунхильды добавил Волкову, да и всем остальным, суеты и денежных трат. Ну и пусть, зато он теперь рад был от дел непрекращающихся домой возвращаться. Дом стал на дом походить, а не на берлогу.

Тут и гобелены на станах, и ковер. И лампы по вечерам горели, а господа офицеры Бертье и Рене ждали приглашения к столу его. Они оба очарованы ею были. Бертье даже пару шкур волчьих ей в подарок принес. Она их у кровати положила. Да и у жены Карла Брюнхвальда, Гертруды, завелась хоть какая-то подруга, отчего она веселой была и часто приходила в их дом даже без мужа. Поболтать. И Брунхильда тоже, кажется, счастливой стала. Хотя в улучшении дома угомониться не могла. Распоряжалась всем в доме и Волкова даже не спрашивала. Просила у Ёгана мужиков для работ, а у Волкова денег все время. То стену задумает поставить, то второй этаж решит улучшить. А чего его улучшать, там никто не живет, чего там жить, под крышей, когда дом и так велик. Но ни Ёган, ни Волков ей не отказывали. Она и старалась. Утром, едва рассветало, выходила встречать баб, что несли им молоко, сама собирала яйца из-под кур, смотрела, как Мария хлеб замешивает, советовала ей, сама садилась масло бить. И притом читала Писание вслух.

Волков теперь рано не вставал. Ваялся в перинах и ждал, когда она придет звать его к столу. А Яков, слуга, уже к тому времени, воду приготовив и чистую одежду, тоже ждал. И жизнь такая стала нравиться Волкову все больше. А чего еще желать человеку? Земля у него есть, женщина красивая есть, крыша над головой имеется, мужички вокруг суетятся. Даже хлеб растет, какой-никакой, коровы доятся. Так и старость можно было встречать.

Наверное, уже месяц прошел, как Брунхильда приехала, и тут днем, чуть после обеда, пришел слуга Яков и сказал:

— Господин, там с юга какой-то господин, не наш, едет, и военный при нем.

Кто это мог быть? Волков вышел из-за стола и пошел на улицу смотреть, кто это там пожаловал. Жарко было, пошел он по-простому, в рубахе, и даже меча не взял.

Господин был так тучен, что на коня, наверное, влезть не мог, ехал он на несчастном осле. А за ним ехал солдат со знаменем, которого Волков не знал. На штандарте том на белом поле был красный муж с алебардой. Волков сложил руки на груди и ждал, пока эти люди подъедут к нему.

Толстяк подъехал, камзол его был заляпан, волосы жирны, а берет его имел обглоданное кем-то перо. Был он неприятен, жирные щеки его зарастали клочковатой щетиной. И как только кавалер рассмотрел его, так сразу понял по спесивой нижней губе, что прибыл он не с добром.

Пока толстяк слезал с несчастного осла, знаменосец выехал вперед и громко сказал:

— Советник славного города Рюмикон, помощник судьи города Рюмикон и глава Линхаймской коммуны лесорубов и сплавщиков леса, секретарь купеческой гильдии леса и угля кантона Бреген, господин Вальдсдорф.

Господин Вальдсдорф слез наконец с осла, отдал повод своему спутнику, и вытирая потные руки о свой замызганы колет, пошел к Волкову.

Тот так и стоял со скрещенными на груди руками, гадая, зачем этот чиновник из кантона пожаловал к нему.

— Вы ли хозяин Эшбахта? — обратился толстяк, подойдя к нему без поклона. И даже берета не сняв.

— Да, — отвечал кавалер. — Что вам угодно?

— Мне и кантону Бреген, а так же Линхаймской коммуне лесорубов угодно, чтобы восстановилась справедливость.

— Что за справедливость, о чем вы? — сухо спросил Волков.

— Наши люди сообщили нам, что вы на той неделе начали рубить лес, что есть на вашем берегу, но который принадлежит Линнхамской коммуне лесорубов. И рубили вы этот лес почти две недели бесправно.

Да, Рене и Бертье со своими людьми рубили лес и волоком таскали бревна от самой южной части его земли сюда в Эшбахт, часть они забрали себе, часть отдали Брюнхвальду на дом и сыроварню, а двенадцать бревен завезли ему. Он настрого наказал офицерам рубить только сто самых северных деревьев. И был уверен, что они не ошиблись и не обсчитались, поэтому произнес:

— Имперский землемер Куртц сказал мне, что сто деревьев растут на моей земле. А остальные я велел не трогать.

— Мне не ведомо, что там вам говорил этот имперский землемер, — высокомерно начал Вальдсдорф, — только говорю я вам, что пятьдесят две сосны люди ваши срубили бесправно. То засвидетельствовал наш лесник Петерс. Коли вам будет угодно, можете проследовать к лесу и посчитать пни тех деревьев. Те, что помечены краской, те порублены бесправно.

Волков не знал, что и сказать, он только хмурился да злился. Хотя и злиться не знал на кого, то ли на землемера, то ли на офицеров, то ли на этих чинуш из кантона, то ли на себя, дурака. А чиновник продолжал:

— Пятьдесят два хлыста строевого леса будут стоить вам двадцать талеров девяносто шесть крейцеров.

— Уж не рехнулись ли вы? — только и смог выговорить Волков.

А чиновник даже и не заметил грубости такой, спокойно продолжал:

— А по закону кантона Бреген, так всякого, кто вздумает лес рубить беззаконно, штрафовать втрое от ущерба, что нанес он. Итого с вас будет семьдесят четыре талера и восемьдесят восемь крейцеров.

— Семьдесят пять талеров? — переспросил кавалер и даже поморщился от несусветности такой.

— Именно, но без двенадцати крейцеров.

— Да ты пьян, видно? — сурово спросил Волков.

— Отчего же, — усмехался толстяк, — со вчерашнего, пива не пил.

— Ладно, дам вам пятнадцать талеров за ваш лес, да и то, нужно проверить еще, не врете ли вы, ваш ли я лес порубил или свой, — нехотя говорил кавалер.

— Так для этого вам следует лесника нашего позвать, он вам все покажет. Но пятнадцатью талерами вы не откупитесь, уж не и думайте даже, — с ухмылкой отвечал Вальдсдорф.

— Нет? — спросил у него кавалер.

— Нет, — ухмылялся толстяк.

И Волков понял по тону его, что артачится он неспроста.

— А отчего же так немилосердны вы? — спросил он толстяка.

— А от грубости вашей, — отвечал тот без тени улыбки и даже как бы с угрозой в голосе.

— Что? От какой еще грубости?

— А той грубости, с какой вы рыбаков наших гнали с земли вашей.

Вот теперь все становилось на свои места.

— Ах, вот вы о чем? — понял Волков. — Про воров своих вспомнили.

— Не про воров, а про грубость вашу, что к людям уважаемым была допущена, — теперь чиновник опять улыбался, улыбался высокомерно и торжествующе.

— Сначала я их миром просил уйти, так бахвалились, задирались и не пошли, и лишь потом я их проводил как гостей непрошеных.

— Ваше право, — улыбался толстяк, — ваше право, только вот теперь заплатите все сполна за грубость свою.

И улыбочка так кавалера разозлила, что сказал он ему:

— А может, врешь ты, и не рубил я твоих деревьев? Напридумывал все от мести за браконьеров своих.

— А вот и нет, — вдруг обрадовался Вальдсдорф, — все по честному было, я велел леснику все дважды проверить, не пошел бы я к вам не будь уверен в воровстве вашем. Хотите, так зовите землемера, пусть удостоверится, что порубили вы лес на нашей земле. А мы ему навстречу нашего лесника и нашего землемера пришлем.

— Вот и ладно, — зло сказал кавалер.

— Но не думайте, что дело вы затянете да спустите его не спеша, не думайте, что не заплатите, все до крейцера с вас возьмем.

— Убирайся с земли моей, — холодно сказал Волков.

— И за злобу вашу вам еще припомнится.

— Убирайся, говорю, не то палки прикажу людям моим взять да проводить тебя, как и браконьеров твоих.

— Господин, — вдруг подал голос спутник чиновника, — мы здесь под знаменем и по официальной причине, прошу вас не запугивать нас.

— Так забирайте этого толстяка и уезжайте с моей земли, — заорал в ответ ему Волков. — Говорить больше с вами не желаю!

Люди вокруг собрались, местные бабы и солдаты, и Брунхильда вышла из ворот посмотреть, как тяжко советник славного города Рюмикон, помощник судьи города Рюмикон и глава Линхаймской коммуны лесорубов и сплавщиков леса, секретарь купеческой гильдии леса и угля кантона Бреген, господин Вальдсдорф, лезет на своего осла. Смеялись все над ним, а он только улыбался в ответ улыбкой многозначительной. И многообещающей. И поехали эти двое с флагом своим, да только почему-то не на юг, откуда приехали, а на север. И сначала Волков этому значения и не придал.

Глава 34

Утром он валялся в постели, и Брунхильда его еще к завтраку не звала, когда пришел Яков и сказал, что к нему верховой приехал. Волков сразу встал и пошел на двор. Там был человек в одежде, которого кавалер сразу признал цвета графа фон Малена. Так оно и было, человек передал ему письмо от графа, и в письме было всего несколько слов:

Друг мой, господин фон Эшбахт, незамедлительно прошу быть вас у меня в моем поместье Белендорф. Дело безотлагательно.

Граф фон Мален

— Что передать моему господину? — спросил посыльный.

— Скажи, буду немедля, — обещал Волков.

Он расспросил посыльного, где находится поместье графа и отпустил того. Приказал Максимилиану седлать коней, а Сычу собираться с ним. Сам стал мыться. Потом и завтрак поспел, он сел есть и все думал, отчего граф так поспешно зовет его. И ничего другого, как вчерашняя свара с жирным чиновником из кантона, на ум ему не приходило.

Позавтракав, они с Сычем и Максимилианом поехали в поместье графа. А поместье было поближе города, и было на удивление хорошо. Поля все вспаханы, всходы дружно пошли, дороги хороши, мельницы три штуки крыльями машут. И все ладненько и странненько, на каждом клочке травы то корова, то коза, мужики все при деле. Дома у них хорошие, а заборы и плетни… Ни один не покосился.

И замок графа был хорош — стоял на холме и велик был неимоверно, едва ли намного меньше, чем замок самого герцога.

Их сразу пустили во двор, и к нему немедля вышел мажордом и проводил его в покои.

И что же, конечно был он прав, когда думал, что весь этот визит и вся эта поспешность — происки не иначе, как советника Вальдсдорфа.

Он был там, стоял у окна и торжествующе улыбался. Весь его вид так и говорил: «Что ж, и как вам это?»

Волков и так был не весел, а тут и совсем стал угрюм. Хоть сам граф, улыбаясь, обнимал его за плечи как старого друга и спрашивал:

— Сразу ли нашли мое поместье?

— Да, и сие нетрудно было, уж такой красоты больше по всей округе, кажется, нет.

Граф был почти на полголовы ниже кавалера и говорил с ним, закидывая голову:

— Ну, у вашего соседа, барона фон Фезенклевер, поместье не хуже, хотя и поменьше моего будет, но он рачительный хозяин, порядок у него во всем.

Волков молчал, он приехал сюда не про порядок в поместьях разговаривать. Не будь здесь этого мерзавца из кантона, он бы, может, и поговорил бы, но в присутствии этой наглой и ухмыляющейся морды, вести вежливые разговоры о красоте поместий кавалеру никак не хотелось.

Граф повертел своею седой головой, поглядывая то на кавалера, то на советника, и понял, что нужно перейти к делу.

— Впрочем, думаю, что вы понимаете, друг мой фон Эшбахт, к чему я просил вас быть.

— Да уж, понимаю, — мрачно произнес Волков и добавил с видимым презрением, — из-за кляуз вот этого господинчика.

— Не из-за кляуз, а из-за праведной претензии, — сказал граф, поднимая палец.

— Обещаю вам, господин граф, что разберусь с этим делом, сегодня же пошлю за землемером Куртцем и он уж скажет наверняка, правильно ли люди мои рубили лес или неправильно. И если в том будет моя вина, то обещаю заплатить за все бревна, что срублены неправомерно. Отдам по пятьдесят крейцеров за каждое бревно.

— Друг мой, — заговорил тихо граф, беря Волкова под руку и отводя его вглубь покоев, вдаль от советника, — неприятно мне это так же, как и вам, но мы с вами должны выполнять наказ Его Высочества неукоснительно. И не провоцировать распри с кантонами. Если вдруг случится война по нашей с вами причине, герцог уже не преминет найти виноватых. И ими будем я и вы. А герцог бывает крут, уверяю вас.

— Понимаете, — заговорил Волков также тихо, как и граф, — то месть, они мстят мне, за то, что я браконьеров с того берега кулаками прогнал, он мне так и сказал, этот… — он кивнул в сторону окна.

А граф ему и отвечает, словно не слыхал его даже:

— Герцог бывает крут, уж поверьте, вы-то птица легкая, подниметесь и в Ланн к себе подадитесь, а мне куда прикажете? В тюрьму? Нет, любезный мой фон Эшбахт, мы наказ герцога исполним и поступим мы так.

Он подошел к столу и взял с него кошелек, жестом позвал к себе толстяка советника:

— Советник, тут в кошельке семьдесят пять талеров земли Ребнерее, вот вам за порубленный лес и штраф вместе с тем. А ежели имперский землемер посчитает, что ваши претензии не правомерны, господин Эшбахт через суд, востребует деньги обратно.

— Сие мудро, это то решение, на которое я мог только уповать, — быстро подойдя к графу и забрав деньги, сказал советник. — А господин фон Эшбахт может его, конечно, опротестовать через суд города Рюмикон…

— Где ты, мерзавец, служишь помощником судьи, — прорычал Волков.

— Тише, тише, друг мой, — успокаивал его граф.

А советник продолжал, как ни в чем не бывало, видно, привычен он был к подобным оскорблениям:

— Так как случай этот будет как раз в юрисдикции суда этого славного города.

Притом он улыбался кавалеру так высокомерно, что тот стал думать о величине свой руки, которая, хоть и была велика, но которой точно не хватило бы, чтобы охватить жирное горло Вальдсдорфа.

— Так и порешим, так и порешим, — примирительно говорил граф, заканчивая дело и выпроваживая советника из покоев, — ступайте, советник, ступайте. Главное, что мы решили все миром, что и впредь будем делать.

А тот улыбался и кивал графу. Прощался с ним, на Волкова даже не взглянул.

Закрыв за ним дверь граф, подошел к кавалеру и сказал:

— Видно, не знакомы вы с подлостью горцев, раз так смеете говорить с ними. Они вам это припомнят.

— Как же не знаком? Знаком. И видел я их не раз сквозь пики.

— Ах, вот как, — произнес граф, — значит, повоевали вы с ними.

— В южных войнах они главные участники, подручные королей, вечные наши враги.

— Верно, верно, но то там, здесь нам с вами нужен мир.

— Это я понимаю, мне самому не хотелось бы воевать с соседями, — произнес кавалер, — но как же нам быть с деньгами, господин граф?

— Вернете мне семьдесят пять монет по мере возможности, — отвечал ему граф, — если у вас нет, то порекомендую вам банкира.

Волков уже понял, что этим все и закончится, что плакали его денежки. Ни через какой суд он их не вернет. И мелькнула у него здесь мысль одна. Вспомнил он, что из поместья графа выехать, дорога на юг пойдет через места глухие, места безлюдные. Там овраги начинаются да кусты. И вдруг понял он, что ничего ему не стоит догнать подлеца… И мысль ему эта понравилась, захотел он узнать, так ли будет толстяк ухмыляться, когда в месте тихом его увидит. Уже загорелся он этой мыслью, когда граф, словно прочитав на лице его недоброе, произнес:

— А вас, друг мой, я без обеда не отпущу.

— Без обеда? — рассеяно спросил кавалер.

Не до обеда ему сейчас было, другие желания в нем жили, но граф взял его под локоть крепко и сказал, потянув за собой:

— Ждут нас уже, заждались, пойдемте, пойдемте.

Вырываться и отказываться было совсем невежливо, нехотя кавалер согласился. Пошел с ним.

В другой раз кавалер и рад был бы, что его пригласил сам граф, но теперь он не мог ни о чем думать, кроме как о подлеце советнике и о семидесяти пяти талерах, что ему придется вернуть графу и которые он уже никогда не отсудит обратно.

Поэтому, когда граф его представлял тем дамам и господам, что уже сидели за столом, он имен их запомнить не мог, а мог только кивать им рассеяно, да говорить всем: «Эшбахт, кавалер Фолькоф из Эшбахта».

Насколько он вспомнить потом мог, то все они были родственниками графа: дети его жены, мужья детей его и еще кто-то. Из всех единственной, кого он запомнил, была дочь графа, и лишь потому он запомнил ее имя, что посадили его рядом с ней. И звали ту девушку Элеонора Августа фон Мален.

Была она не юна отнюдь. Лет ей было двадцать шесть или двадцать семь, но голову она почти не покрывала, как незамужняя. И правильно, потому что волосы ее были чудесны. Густы, длинны и причудливо скручены под заколкой. Они были редкого цвета, цвета средины соломы золотой с жемчугом белым.

Больше в ней ничего не было привлекательного, и сначала говорила она с Волковым холодно, из вежливости только, и косилась на него и рассматривала исподтишка, а потом вдруг стала говорить ласково. Увидев, что он не взял себе одного блюда, что лакей разносил, она произнесла:

— Напрасно вы бараньими котлетами пренебрегаете, господин Эшбахт. То бараны наши, и у нас они хороши, папенька сам старых баранов не любит, оттого котлеты берут от самых молодых.

— Не премину попробовать в следующий раз, — заверил ее кавалер, хотя было ему совсем не до котлет сейчас. Он все еще не мог отойти от потери денег и того стыда, с какой он испытывал, когда с ними расставался. Память об унижении, что пережил он недавно, его особенно терзала, хоть два стакана вина ее чуть и притупили.

— Отчего же ждать до следующего раза, — громко сказала Элеонора Августа. — Лакей, подай котлеты господину Эшбахту.

Все посмотрели в их сторону, а граф спросила с улыбкой:

— Вам понравились котлеты, кавалер?

— Он забыл их взять, папенька, — объяснила Элеонора Августа.

— Так следите за гостем, Элеонора, — сказала граф. — Надо, чтобы он все попробовал. Повара у нас лучшие в округе, только у Епископа Маленского не хуже, да и то вряд ли.

— Да, папенька.

— Да-да, дорогая моя, приглядывайте за ним, кавалер пережил тяжкий разговор, — сказал граф, посмеиваясь, — лицо его было таковым, что я боялся, что за железо он возьмется. Жирному бюргеру было бы несдобровать, не отведи я нашего гостя от него.

— Да, папенька, пригляжу, — обещала девушка.

— Неужто по моему лицу было видно, что желаю я разрубить голову этого мерзавца? — спросил Волков.

— Да от ваших глаз можно было свечи разжигать, — ответил граф и все за столом рассмеялись.

После, когда обед был законен, граф и его старший сын встали, Волкова проводить, и Элеонора Августа была при них. А у дверей уже граф, как радушный хозяин, спросил:

— Понравился ли вам обед, кавалер?

— То был лучший обед, что был у меня в этом году, — ответил Волков.

— Вот и прекрасно, — обрадовался младший граф фон Мален, Волков вспоминал, что, кажется, звали его Теодор Иоганн, — раз так, то приглашаем вас к нам в Мален на день святых Петра и Павла двадцать девятого числа. То дни, в которые наш епископ читает проповедь сам, а также в городе будут празднования. Коммуны и гильдии будут ходить по городу, а вечером буду плясать на Главной площади. Приезжайте к нам в Мален.

Хоть и было это приглашение крайне лестное, но Волкову было не до празднеств. Он все еще трясся от мысли, что какой-то подлец из кантона отобрал у него кучу денег, и было то не без участия старшего графа.

— Если изыщу возможность, то обязательно буду, — уклончиво ответил он.

— Нет-нет, так не пойдет, — сказал граф отец. — Вы уж обещайте, вот и Элеонора Августа вас о том просит.

— Обещайте, кавалер, — подтвердила его дочь.

— Обещаю быть в Малене к празднику святых Петра и Павла, — согласился Волков. Ну, а как он мог отказаться?

— Отлично, мы отведем вам хорошие покои, — сказал молодой граф.

На том они и распрощались.

Максимилиана и Сыча тоже отменно накормили и напоили. Они возвращались в Эшбахт немного навеселе, чем Волкова только раздражали.

Глава 35

Вернулись они ближе к вечеру. И все: и Брунхильда, и Бертье, и слуги сразу заметили, что кавалер в дурном расположении духа. Бертье пришел похвастаться волком, что он добыл, уж тот был велик. Но Волков только глянул на него самого хмуро, а зверя смотреть не пошел. Бертье ушел к себе, хотя думал поужинать у кавалера. А он, сидя за столом со стаканом вина в руке, думал только об одном, только о потере денег и унижении, что причинил ему советник Вальдсдорф. И вино ему не помогало, как подумает он о том, что деньги надо графу вернуть, как вспомнит, как улыбался победно советник, так захлестывала его злоба, волнами шла, голод и сон отгоняя.

Даже Брунхильда, и та его успокоить не могла. Так он и просидел чуть не до ночи, пока голова не начала болеть. Раньше, до стычки в Хоккенхайме, почти никогда не болела. А тут уже не в первый раз. То ли старость так приходила, то ли от ран все, то ли вино дурное.

В общем, встал он и пошел спать под теплый бок красавицы.

* * *

А утром встал, на дворе солнце, петухи орут, а он так же сумрачен, как и вчера. Брунхильда молчит, по дому суетится, к нему не лезет. Обняла один раз и все. Поумнела, кажется.

А он все про деньги думает. А что тут думать, делать нечего, нужно графу деньги отдавать, семьдесят пять монет. Глянул в кошель, а серебра и полстолька нет у него. Полез в сундук, стал золото считать.

Посчитал и охнул. Из Хоккенхайма выезжал после Инквизиции, так больше четырехсот золотых было у него. То не деньги, то деньжищи были, а сейчас пересчитал — так едва триста шестьдесят осталось. Таяли деньги на глазах. Графу семьдесят пять талеров вернуть — вот и еще четыре золотых. А для расходов еще хоть немного серебра и себе нужно. Так что четырьмя не обойтись.

Позвал монаха к себе. Положил пред ним на стол пять золотых, три гульдена, два флорина и сказал:

— Езжай в Мален, найди менял или банкиров, поменяй золото на серебро. Оттуда поедешь в усадьбу графа, отдашь ему семьдесят пять талеров. То долг мой. Остальное мне привезешь, кстати, ты походи по менялам, сразу не меняй, поищи лучшую цену.

— Да, господин. А как мне найти имение графа?

— Максимилиана с собой возьми. Он там был вчера, — отвечал Волков. — Да, и скажи ему, чтобы при оружии был, деньги все-таки, будете возить.

— Так он всегда при оружии, — отвечал монах.

— Пусть доброе оружие берет.

— Хорошо, — сказал брат Ипполит и ушел.

Когда монах удалился, Волков позвал Сыча и сказал ему:

— Собирайся, дельце есть. Еды возьми, на день уедем.

— Дельце? — без азарта интересовался Сыч.

Не очень ему, конечно, хотелось куда-то ехать, хорошо ему лежалось, но дело есть дело. Пошел седлать коней да просить у Брунхильды еды.

Волков тоже собрался. Когда уже выезжали, приехал Брюнхвальд, пригласил смотреть его дом, который только что закончили строить, жена Брюнхвальда кланялась и звала их с Брунхильдой в гости на пирог, а заодно посмотреть, как поставили чаны в сыроварне. Но кавалер был вынужден отказаться. Сказал, что едет на юг поместья и будет к ночи. Ротмистр тогда спросил, не нужна ли его помощь, на что Волков ответил, что возможно понадобятся люди для прибыльного дельца, но попозже. На том и разъехались.

* * *

Да, поместье его было велико, к реке, к заброшенной деревне, приехали они уже за полдень. Причем всю дорогу он, усмехаясь, издевался над Сычем, не говоря ему, зачем они едут.

— Экселенц, все, приехали, говорите — зачем тащились в такую даль? — произнес Фриц Ламме, как только они добрались до лачуг.

— Посмотреть, только посмотреть, — отвечал кавалер, когда они выехали на берег.

Они спешились, Волков достал карту. Уселся на песок и стал рассматривать ее, время от времени поглядывая на реку.

— Ну, вы скажите, чего удумали? Или так и будете меня томить?

— Да… Хорошо. Это прекрасное место.

— Да чем же оно прекрасно? — не унимался Фриц Ламме.

— А ты знаешь, что эти мерзавцы тут сплавляют лес?

— Чего? — не понял Сыч.

— Горцы сплавляют тут лес, плоты гонят к Хоккенхайму и ниже на север. Знаешь о том?

— Ну, может, и так, а нам-то что с того?

— А то, что гонят они свои плоты по моей части реки. Вон остров, видишь? — Волков указал рукой на реку.

— Вижу.

— Так вот, остров, вернее, западная его часть — это уже моя земля. И река с этой стороны острова моя.

— Ну и что?

— Пойдешь на тот берег, — произнес кавалер, не глядя на Сыча, все еще разглядывая реку.

— Ну?

— Выяснишь, отчего они не плавают, по своей стороне реки.

Он полез в кошель и достал оттуда пару талеров:

— Разговорить там кого-нибудь, сможешь?

— Это уж не беспокойтесь. А когда мне туда?

— Да вот поедим и давай… Плавать же ты умеешь?

Сычу, конечно, не нравилась вся эта затея, да делать нечего, он встал, подошел к воде, поглядел на нее, потрогал рукой и сказал:

— Не холодная… Течение быстрое, но одолею.

— Ты не только про плоты там узнавай, ты про все говори, все спрашивай. А лучше найди человека, что все там знает, денег ему посули.

— Уж о том не волнуйтесь, экселенц. Найду, поговорю, посулю.

— Да, думаю в этом ты, мошенник, больше моего смыслишь.

— Так что вы задумали, экселенц? — Сыч с опаской поглядел на него, усаживаясь рядом.

— Пока ничего, — ответил кавалер, он сам еще толком ничего не решил. Он просто думал, как ему вернуть свои деньги и искал способы. — Давай поедим, и плыви.

— Мне, может пару дней там пробыть придется, — сказал Фриц Ламме, встал и снял с лошади сумку с едой.

— Значит, пробудь там пару дней. Я ждать тебя тут не буду, сам вернешься.

— Сделаю экселенц, — заверил Сыч. — Все сделаю.

Ели неспеша, а Фриц всматривался в другой берег, но ничего там не видел. Кусты да камыш на берегу. Они, обговаривая мелочи этого дела, поели сыра с хлебом и жареной курицы, выпили флягу разбавленного вина. День уже к вечеру пошел, когда Фриц Ламме сказал:

— Ну, пойду, что ли.

Волков хлопнул его по плечу:

— Давай.

Он снял колет и башмаки, связал все это в узел, подошел к реке, и перекрестившись, полез в воду.

Волков не без волнения смотрел, как быстро течение сносит Сыча на запад. Тем не менее, Фриц уверенно переплывал реку.

Кавалер дождался, пока Сыч, цепляясь за речную траву, не вылез на другой берег, и не помахал ему рукой. Мол, все в порядке.

Волков забрал лошадей и поехал в Эшбахт.

* * *

Приехал уже в темноте, а там кутерьма. Брюнхвальд с парой солдат седлал лошадей и собирал людей, солдаты у амбара крутили факела. А Бертье выводил собак из псарни.

— Что тут у вас? — удивлялся кавалер этой суете.

Мальчишка Яков сообщил ему:

— Брат Ипполит вернулся один, ваш оруженосец отстал, на них волки напали.

— Где он? — спросил кавалер, слезая с коня.

— В доме, господин.

Волков пошел в дом. Там за столом сидел взволнованный молодой монах, его окружали Брунхильда, служанка Мария, Рене и пара солдат.

— Так где он остался? — спрашивал Рене у монаха. — Далеко?

— Да нет, нет. То недалеко было… — говорил монах, отпивая из кружки молоко от волнения. — Я недолго ехал и огни на усадьбе увидал.

— Что произошло?

— На него волки напали, — сообщила радостно служанка Мария.

Волков сурово глянул на нее, она сразу замолчала.

— Я все сделал, как вы сказали, — начал брат Ипполит, — деньги поменял, цену самую лучшую выбрал, там у одного менялы получилось…

— Ты про волков говори, — прервал его Волков.

— Ну вот, заехал я к графу, он долго меня не принимал, когда принял, я ему все отдал, он спросил, нужна ли мне расписка, я просил дать ее…

— Про волков! — рявкнул кавалер.

— Мы уже по темну ехали, когда я случайно обернулся и у видал глаза в темноте. Я сказал об этом Максимилиану, он тоже поглядел назад и сказал, что это его знакомец.

— Что? — не понял Рене.

— Так и сказал. Это, говорит, знакомец его старый. И говорит мне: «Скачи, брат монах, он не отстанет, а я с ним поговорю». Я хотел с ним остаться, так он на меня накричал, говорил скакать отсюда, что он в броне, а я нет. Дал мне кинжал, а сам снял арбалет и поворотил коня обратно.

Тут пришел Карл Брюнхвальд, он был строг, но спокоен, словно речь шла не о его сыне:

— Факела готовы? — спросил у него Волков.

— Факела готовы, кони оседланы, люди и собаки готовы.

— Монах, собирайся, поедем, покажешь, где все было, — сказал Волков и пошел к двери.

Все пошли за ним. На выходе его поймала за руку Брунхильда и вложила ему в руку тряпицу, в которой был хлеб с жареной свининой и луком. Очень это было кстати. И поцеловала его в щеку украдкой.

* * *

Крики, лай собак, лошади ржут, суета. Отряд в десять человек при оружии, арбалеты взяли с собой, хоть в темноте много не настреляешь, выехали на сервер. Мужики и бабы в деревне переполошилась, выходили к заборам смотреть, чего это в ночь господину и людям его не спится.

— Ну, где вы были? — спрашивал Волков у брата Ипполита, когда они выехали за околицу.

— Тут недалеко должно быть, я недолго ехал, прежде чем увидал огни в окнах вашего дома.

Они ехали по дороге, что вела к городу. Собаки заливались радостным лаем и кружились по кустам рядом с отрядом, словно охоту чуяли. На небе высыпали звезды, и сияла огромная луна, чуть не в полнеба.

Было свежо и хорошо, звуки разносились далеко. Они отъехали едва ли на пару-тройку миль, как монах и сказал, оглядываясь:

— Тут. Кажется, тут это случилось. Только стемнело, и мне шум за спиной показался, будто спешил за нами кто-то, не конный, пеший. Я обернулся и вот, кажется, там, — он указал на холмы, — увидал глаза желтые. В темноте под ними, кажется, кусты. Я Максимилиану и сказал: «Глаза такие же, как вы мне рассказывали, позади нас, на нас смотрят». Он обернулся и ответил сразу: «Они, точно они! То мой знакомец». И сам арбалет из-за спины достал. И говорит: «Езжай в деревню, скажи кавалеру».

Я ему говорю: «Нет, поехали со мной. Уедем». А он сказал: «Не даст он нам уйти, спеши к господину, а я спрошу у этого желтоглазого демона насчет своего берета». Так и сказал.

— Мальчишка! — не без гордости произнес Карл Брюнхвальд, рассказ монаха хоть и печалил его, но и радовал тоже, что сын бал так хладнокровен и смел. — Глупец!

Волков пока думал, как начинать поиски, и вдруг насторожился, спросил:

— Бертье, а отчего собаки примолкли?

— Сам не пойму, — удивлялся ротмистр. — Может, набегались да спать захотели.

Кавалер такой ответ совсем не устроил, он помолчал мгновение и сказал:

— Берите своих собак, Гаэтан, и пару людей, езжайте к тем холмам, может, собаки возьмут след зверя. Вы, Карл, с монахом поезжайте дальше по дороге, а вы, Рене, прошу вас спешиться с парой людей и поглядеть в кустах придорожных, тут же рядом. И покрикивайте. Может, он на крик отзовется.

Люди стали разъезжаться и, насколько это возможно, искать хоть что-нибудь в ночной темноте. От факелов в кустах проку немного, да и прогорали они слишком быстро. Кавалер был невесел. Он уже привязался к юноше. Он был именно такой, какой и нужен ему был. Всегда собран, тщателен, опрятен. За лошадьми и доспехом следил безукоризненно, хотя лошадей у Волкова было много. Конечно, не за всеми, он следил только за верховыми, обозные и остальные не его были делом. Но уж за своими он следил очень хорошо. А еще Максимилиан был единственным сыном Брюнхвальда, который его не предал и остался с отцом. Потеря такого человека была бы бедой большой. Конечно, ему нужно было прислушаться к рассказу Максимилиана о встрече с демоном. Может, даже и не посылать их в дорогу одних. Нужно самому было ехать. Но кто ж знал, что граф задержит их так долго и что не вернутся они с монахом засветло.

И тут крики раздались, кажется, радостны они были.

— Что там? — кричали солдаты из кустов.

— Нашли! — отвечали им люди с дороги.

— Живой?

— Передайте кавалеру, что нашелся его оруженосец, живой, — долетело до него из темноты.

И как-то сразу стало легче Волкову, отлегло от сердца, и за мальчишку он рад был, и за его отца.

Глава 36

У мальчишки был разбит затылок, все волосы в запекшейся крови.

Он был одет в отличную ламбрийскую кольчугу Волкова и великолепные ламбрийские наручи были на нем, в руке он держал грязный солдатский тесак. Кольчуга, да и наручи были ему великоваты. Они были на Волкова, но тем не менее, вид у юноши был боевой. Он был чумаз, бодр и, кажется, гордился своим приключением:

— Это меня конь подвел, — говорил он, трогая затылок, — испугался демона. Понес, а я уж слишком поводья тянул, так он и встал на дыбы. А я арбалет в одной руке держал, вот и не удержался. Хотя повода не выпустил.

— И что же? — спрашивал кто-то.

И Максимилиан с жаром рассказывал. Видно, и впрямь гордился, тем, что столько взрослых мужей, в том числе и кавалер, и отец, и другие офицеры его с интересом слушают.

— Луна как раз вышла, и светло стало, я его и увидал. Не только глаза его, а его всего.

— И кто то был? — спросил Рене.

— То волк, демон огромный. Бежал молча, следом… Ничего… Ни рычал, ни сопел, ни звука от него не было. Хорошо, что монах его увидал. Повезло… Он сначала на коня кинулся, да конь не дурак, на копыта задние его принял и дал деру через кусты. А демон так тоже в кусты отлетел. Видно, конь ему хорошо дал. Он встал не сразу. А как встал, так на меня пошел. А у меня уже арбалет взведен. Я ему болт прямо в грудь и уложил. А ему нипочем. Не заметил даже болта. Я едва встать успел да меч выхватить.

Он показал всем свой грязный тесак, а кавалер подумал: «Хорошо, что это не меч, а тесак, он вдове короче меча. Длинный меч он мог и не успеть вытащить, сидя на земле или вскакивая».

— Он одним прыжком как прыгнет ко мне, на меня кинется. А я как щитом закрылся рукой, вот, — он показал левую руку, — и еле устоял, чтобы не упасть. Хорошо, что поручи у кавалера очень крепки, не смог адский пес прокусить, стал грызть и мотать меня туда-сюда, сам грызет, а сам воняет. Я раз его по ребрам раз, чувствую, горячая кровь по руке течет, и течет много, как будто из ведра льют. А я ему еще раз и еще, уж даже незнаю, сколько раз попал, весь бок ему и шею изрубил, вон, — он опять поднял руку, чтобы видно было ее в свете факелов. Весь правый наруч и правый рукав у него и вправду были черны, он понюхал рукав и продолжил, — вон, до сих пор кровищей воняет.

— Бертье, собаки ваши возьмут след? — спросил кавалер.

— А вы что, решили его искать? — искреннее удивился Максимилиан.

— А как иначе, он разбойничает уже на моей земле, — ответил он юноше и повторил вопрос: — Бертье, так найдут его ваши собаки, пока он ранен?

— Нет, кавалер, — отвечал тот, — видите, они под копыта коней лезут, ни одна не тявкнет даже, это от страха, чувствуют кровь этого демона. Лучше сами, как рассветет, поищем.

Все ждали решения кавалера, а он, оглядев еще раз юношу, спросил:

— А арбалет мой где?

Максимилиан вздохнул, и обвел местность рукой:

— Где-то здесь, кавалер, в кустах, там, где я с ним дрался.

— Надеюсь, вы найдете это место?

Юноша промолчал, а за него сказал Рене:

— Думаю, лучше его при свете искать.

Конь отличный, арбалет восхитительный, взятый в бою у ламбрийцев в Рютте. Все это стоило денег немалых, пятьдесят талеров, не меньше. Но Рене тут был прав, искать в кустах и оврагах да по темноте — это занятие бессмысленное. И главное, некого в потерях винить. И тогда он сказал:

— Ладно, приедем сюда на рассвете.

И, кажется, за это были ему благодарны и люди, и собаки, и лошади.

Поехали домой, переночевали, поспали самую малость, чуть свет собрались и поехали обратно.

* * *

Коня искали совсем недолго, был он жив, хотя и изрядно поцарапался в кустах. Умное животное само стало ржать, услышав людей и собачий лай. Он намертво зацепился поводьями за корневище куста и был рад своему высвобождению. А вот с арбалетом пришлось повозиться. Только когда собаки попривыкли, а солнце тогда уже встало высоко, только тогда они взяли след зверя. Видно, запах выветрился, потерял от росы силу, и собаки перестали его бояться. Сначала затявкали слегка, а позже и с азартом. Стали брать след и нашли черные пятна крови на листьях боярышника, которые уже облюбовали мухи. Так по каплям собаки дошли до места, где и дрался с волками Максимилиан. Там был и арбалет, целехонек.

Все обрадовались, думали, что теперь и домой можно будет ехать, но кавалер сказал:

— Нет, нужно искать его, — он оглядел солдат и офицеров и продолжил, — то не шутки, господа, то уже около дома моего было. Что ж, теперь не проехать от города до моего дома? Так и будет он на дороге разбойничать.

— Думаю, что издох он, — сказал Рене. — Болт в груди да бок порубленный, никакой волк бы не выжил. Вон, крови сколько тут.

Да, крови было немало, все кусты черны от нее, но это Волкова не успокаивало, уже согласен он был с Максимилианом, что не простой это зверь:

— Хорошо бы, если так, но я хочу убедиться.

— Так давайте, — согласился Бертье, — собачки след, я думаю, возьмут, уже не боятся его.

И вправду, днем собаки уже не лезли от страха под копыта коней, не жались к людям, они уже весело лаяли и носились по кустам. Как им сказал Бертье, так они сразу азартно взяли след.

Все поехали за ними, хоть продираться меж кустов было и непросто — и кони страдали, и люди, и одежда. Они продолжали путь на запад, по следу зверя. И чем больше ехали, тем меньше находили пятен крови, а вскоре они и вовсе исчезли, только нюхом собаки определяли направление.

— Боюсь, что я был неправ, — говорил Рене, — видно, не подох он, силы в нем есть, гляньте, сколько с ранами пробежал.

И после этого они еще долго ехали на запад, и чем дальше ехали, тем труднее становилась дорога, так как оврагов было на пути все больше. И земля это была уже давно не его. Но Волков не хотел останавливаться, он думал, что собаки все-таки приведут его к зверю. Но ошибся. Вся свора, сбежав в один овраг, вдруг из него не вышла, собаки бегали внизу. Были растеряны.

— Потеряли след, — сказал Бертье, слезая с коня. — Ничего, сейчас подумаем, куда он деться мог.

Он и один солдат спустились к собакам в овраг, стали осматриваться. Все их ждали, и тут солдат наклонился и поднял над головой что-то, сказал:

— Ты глянь, он его вытащил!

— Кавалер не мог глазам своим поверить, но это был арбалетный болт.

— Да как же он сподобился? — вопрошал Брюнхвальд.

Бертье взял у солдата болт и осмотрел его:

— Странно, господа, вы не поверите, но зубов на нем нет. Кровь до середины болта, думаю, глубоко вошел, наконечник погнут, видно, через кости шел. Наконечник не закреплен, как он внутри не остался, когда он болт из себя вытаскивал? Не пойму.

— Неужто протолкнуть через себя додумался? — не поверил Рене.

— Рене, то ж волк, а не хирург, — усмехался Бертье. — Да и как бы он его из спины лапами доставал.

— Господа, — произнес Максимилиан с жаром, — то не простой волк.

Волков глянул на него хмуро, и юноша замолчал. Понял, что не нужно того, что бы среди солдат пошли разговоры. И кавалер тогда сказал:

— Хорошо, Бертье, вылезайте оттуда, нужно дальше ехать, нужно его отыскать.

Но отыскать его не получилось, как ни пытались они, как ни крутились в округе, собаки так след и не взяли больше.

— Как обрубило, — удивленно говорил Бертье с долей вины в голосе.

Как будто это он, а не собаки, не мог взять следа.

Как это ни злило кавалера, но к полудню пришлось к себе, в свою землю повернуть, так и не найдя зверя.

— Значит волк говоришь? — задумчиво спрашивал он у Максимилиана, когда они ехали домой.

— Пес огромный, я масть в темноте не разглядел, видел, что лапы у него огромны и грудь широка… И башка тоже велика. Зубы велики, на железе так звонко клацнули, думаю, не будь наруча, так и через кольчугу все кости перегрыз бы.

Волков неожиданно протянул руку и взворошил юноше волосы. И сказал:

— Вы молодец, Максимилиан.

Ласки такой юноша даже от отца не видал, и едва не прослезился он от ласки такой и гордости:

— Рад служить вам, кавалер, — срывающимся голосом сказал он. — Для меня то честь.

— Подберите себе доспех из того, что есть у меня, как поедем в город, найдете мастера, погоните все по себе, кольчуга, наручи и все остальное должны быть в размер, негоже моему знаменосцу не свое носить.

Максимилиан не смог ничего ответить из-за кома в горле, только кивал согласно.

Кавалер опять взъерошил ему волосы и тут же опять стал думать о том, что зверя придется ему изловить, иначе покоя в его пределах не будет. Только как это сделать, он не знал. А пока решил запретить всем ездить по дороге в Мален после захода солнца. И о том он тут же офицерам сказал, чтобы до людей своих довели.

Глава 37

Через два дня явился Сыч. Был он грязен и, кажется, доволен собой. Волков пригласил его за стол, несмотря на грязное платье — дело прежде всего. А Брунхильда на правах хозяйки дома выказала ему неудовольствие:

— Куда ты, чумазый?! Еще за стол в таком виде лезешь! Помылся бы хоть прежде… Одежу постирал бы, что ли.

— И помоюсь, и постираю, сначала о деле доложу и мыться пойду, — обещал ей Сыч.

Но говорил он с ней странно, не так как раньше. Не знал он точно, как с красавицей ему теперь говорить, как в былые времена, или как с госпожой, на «вы» и вежливо.

— Ну, говори, — сказал Волков.

— Сначала про плоты, — заговорил Фриц Ламме, — на том берегу озеро есть. В него они поначалу весь лес сплавляют, а уж там плоты вяжут. И из этого самого озера уже плоты по речонке выгоняют в большую реку. Вяжут по двадцать хлыстов в плот, и потом связывают по четыре таких плота.

Волков не перебивал, хоть и думал, что это все лишнее.

— Гоняют плоты два-три в неделю, но когда купец есть, так и по плоту в день бывает, — продолжал Сыч. — Плавают они по вашей стороне реки оттого, что их сторона реки, между островом и берегом, узка, и течение там много сильнее. А еще там есть камень и отмель. И ежели зазеваться, то либо за камень зацепишься, либо за отмель. И тогда все! Конец! Течение быстрое, и плот сразу разорвет, бревна ералашем встанут и разлетятся по всей реке, ищи их потом. Вот поэтому, экселенц, они по вашей стороне плоты и гоняют.

Это было как раз то, что Волков и наделся услышать.

— Молодец, Сыч.

— Это не все еще, — продолжил Фриц Ламме, — еще познакомился я с пареньком одним, на той стороне живет. Помогать нам он согласился. Он хоть и молодой, да смышленый.

— Тоже плоты гоняет?

— Нет, свинопас он, сирота бездомная. Я ему талер дал, так он рад был радеханек. Говорит: «Скажите, что господин вам надобно, все вам расскажу». А он там по всему берегу свиней гоняет, он все видит.

— Да, — задумчиво произнес кавалер, — этот парень может нам пригодиться. Молодец Сыч, дважды молодец.

И Фриц Ламме продолжил, но интонация его поменялась:

— Экселенц, я там походил, да побродил… С людьми разными потолковал…

— Ну? — Волков покосился на него с подозрением.

— Потратился я, экселенц, — продолжил Сыч, делая жалостливое лицо. — Даже свои личные и то потратил, опять же свинопасу талер дал.

Волков уже не первый день знал его, и думал, что скорее всего Сыч врет:

— Врешь ведь, — сказал он, — по трактирам пару дней посидел, да мальчишке дал немного денег, а говоришь, что потратился.

— Экселенц! — возмутился Сыч.

Но кавалер уже доставал из кошеля деньги, кинул на стол три монеты. Сыч оскалился довольный, сгреб деньги и стал вылезать из-за стола:

— Спасибо, экселенц.

— Иди уже, помойся, — сказал Волков, — а то госпожа Брунхильда морщится от тебя.

— Обязательно, экселенц, лишь бы госпоже Брунхильде угодить.

Он, кажется, первый раз назвал ее «госпожой». И Брунхильда это отметила. Загордилась. Вот теперь и Сыч ее госпожой признавал, оставался еще Ёган.

Она уже освоилась в доме, уже все слуги, и Яков и Мария слушали ее больше, чем самого Волкова. За мелкую монету стала она звать местных баб чистить дом, скоблить стены, потолок от сажи. Дом совсем уже не походил на тот огромный и крепкий сарай, которым он был поначалу. Он стал теплым и пах хорошей едой. И все вокруг, даже господа офицеры, беспрекословно выполняли ее просьбы. Она во все лезла, что касалось хозяйства, и во всем разбиралась. Ежедневно принимала молоко от местных баб, собирала сама яйца, следила как Мария замешивает хлеб, и все, все прочее делала. А еще она стала читать, да не просто, а монах еще в Ланне выучил ее читать на языке пращуров, она и увлеклась, теперь могла и любую молитву из Писания прочесть и перевести, не дура авось. Баб местных собирала, читала им из книги, и детей местных привечала, то хлебом белым, то каплей меда. Они часто во дворе дома крутились. И звали ее не иначе как «милой госпожой». Быстро стали ее любить тут все.

И чем тогда она не госпожа? Госпожа. Кто же в том усомнится, когда помимо всего она еще каждый день ложилась с господином в кровать. Только вот пока не венчаная, а так настоящая госпожа.

И Волкова не удивило, когда как-то однажды пришли мужики, и не к нему пришли, а к ней. Как к заступнице, и стали говорить с Брунхильдой о делах, что ее не касались.

— Вы уж вступитесь за нас, госпожа, — невесело бубнил один из них. — Уж утихомирьте вашего управляющего.

А она не отправила их к господину, проявила участие:

— И что же он?

— Неволит, госпожа, поначалу как приехали, господин обещал, что барщина будет два раза в неделю, а управляющий свирепствует, почитай каждый день гоняет: то на сено, то канавы в болоте рыть гоняет.

— Каждый день гоняет? — интересовалась искренне девушка.

Волков прислушивался поначалу к этому разговору, а потом встал и подошел:

— Значит, гоняет вас на барщину?

— Гоняет, господин, нешто у нас своих дел нету?

— А какие же у вас дела, поля вспахали, засеяли, заборонили, что за дела у вас?

— Ну, в огороде так всякие дела… — начал было мужик.

— В каком еще огороде, никогда не видал вас в огородах, там и бабы ваши управляются.

— Ну, со скотиной дела разные… — говорил мужик.

— С какой еще скотиной дела? — не верил Волков. — Баба твоя с утра ее подоила, да к пастуху выгнала, и вечером подоила, у тебя какие дела со скотиной? Ты и не видишь ее. Только молоко от нее видишь. И косишь сено ты не для меня, ты для себя, скотине на зиму косишь…

— Как же для себя! Две трети сена управляющий вам возит.

— Так лошадям зимой есть нужно будет, а лошадьми ты пользовался, когда поле пахал.

— Так то не наши лошади! То ваши лошади, — загалдели мужики.

— Ах, вот как, а кто за вас долги выплатил барону соседскому.

Мужики не отвечали, стояли сопели.

— Что молчите? Забыли? Вот и косите сено мне, не то будете лошадей в долг у барона брать.

— А как же канавы? — вспомнил один из пришедших.

— Будете копать, — строго сказал Волков, — не для меня копаете, а для себя, там вам выпасы дам, коли из болота луга получатся.

— О! — мужики в такое не верили, стали махать руками. — Никогда там лугов не будет.

— Будете копать, — повторил Волков. — Если вас не заставлять, так вы с печи слезать не будете. Управляющий говорит, что вы лентяи все.

Мужики насупились еще больше.

— Господин мой, — вмешалась Брунхильда, — может, поговорить с управляющим, может людям дать передых, может у них и вправду по дому дела есть.

Лезла она не в свое дело, но так она была красива и мила, что не смог он ей ответить отказом, махнул рукой и сказал:

— Ну, скажи Ёгану, пусть даст послабление. Только зря это все, нет у них никаких дел.

— Я поговорю с управляющим, — улыбаясь говорила Брунхильда, — ступайте.

— Вот спасибо вам, милая госпожа, — кланялись ей мужики. — Отрада вы наша.

Дурь, конечно, это была бабья, нечего было этих мужичков жалеть. Прав был Ёган, прохиндеи они и лентяи, но так рада была Брунхильда, так довольна собой, что Волков ничего не стал ей выговаривать. Она довольна, ну и он доволен. Пусть по ее будет.

* * *

Еще через день к нему пришли солдаты, те, что из людей Рене и Бертье, было их немало, человек двадцать, они вызвали его во двор, и сержант от лица всех начал:

— Господин, дело крестьянское скудное, вот мы походили по округам вашим, пригляделись и поняли, что можно тут безбедно жить коли руки иметь.

— Так, и что вы нашли? — Волков всерьез заинтересовался, чем это можно поживиться в его бедной земле.

— Походили мы, значит, по оврагам, и поняли, что глины тут видимо-невидимо, и глина та хороша.

У Волкова сразу интерес поубавился, и он спросил кисло:

— Вы никак горшки лепить собрались?

— Нет, горшки нам ни к чему, — отвечал сержант. — На горшки того спросу нет, что нам нужен. Надумали кирпич и черепицу жечь.

А вот это была неплохая идея. Любому городу кирпич нужен в невероятных количествах. Только давай. Это было отличная идея.

— И вот мы подумали, что если вы дадите добро, так мы бы взялись, — продолжал сержант.

— Ну, что ж, дело хорошее, давайте. Думаю, что доля моя будет как и с земли — четверть.

— Вот о том мы и хотели поговорить, — мягко не согласился сержант. — Четверть это многовато.

— Многовато?

— Многовато, господин. Понимаете, посчитали мы все, и цену в Малене на кирпич узнали, и расценки на извоз, в общем, если вам еще отдать четверть, то нам совсем мало остается.

Волков молчал, а сержант, видя это, начал ему объяснять:

— Когда в землю зерно бросил, оно само растет, а тут не так будет, глина сама не вырастет, ее выкапывать надо, носить к печам, а то и возить придется. И печи сами гореть не будут, сначала куст нарубить надо, да сложить его, да высушить, с сырого куста жара не будет, а осенью под навесом его держать. И все ручками, ручками.

— Ну и сколько вы думает дать мне? — спросил кавалер.

— Думаем каждый десятый кирпич и черепица ваши будут.

Сержант замолчал, и солдаты ждали, в напряженном нетерпении, что он скажет, сколько выторговывать у них будет.

Десятина. Мало конечно, он бы хотел иметь больше, но с другой стороны Волков рад был, что люди сами себе ищут дело. И нашли. Так не будет же он душить его, пусть всего десятина ему идет. Дело-то неплохое, кажется. И он не стал торговаться:

— Будь по-вашему. Идите к монаху, пусть пишет договор.

Солдаты по военному обрадовались, трижды крикнули: «Виват кавалеру», и пошли со двора.

Да, Ёган был прав, земля его была плоха, но и на ней жить можно, если руки приложить.

* * *

Как-то к обеду уже дело шло. Волков вернулся домой. Был с Ёганом на солдатских полях, где смотрели рожь, которая плохо всходила.

Он уселся за стол и позвал монаха, поговорить о делах, как Брунхильда подошла и положила перед ним бумагу. То было письмо со сломанной печатью.

— Посыльный привез от графа, — сказал Брунхильда.

— Письмо, вроде, для меня написано, — недовольно начал Волков.

— Для вас, для кого же еще, — сразу согласилась она.

— Так отчего же оно раскрыто, кто сургуч сломал?

— Я, — ничуть не сомневаюсь, сказал Брунхильда.

— Кто ж тебе дозволил мои письма раскрывать?

— А чего в том дурного? — искренне удивлюсь девушка. — Я просто прочла.

— Запрещаю тебе впредь делать так, — сурово сказал он.

— Да, а чего? — не понимала она.

— А ничего, — продолжал он злиться. — Дозволять себе много стала, вот чего. Не смей впредь письма открывать.

— Как пожелаете, — сказала она чуть обижено, поклонилась и пошла на двор.

А письмо то было не от графа, как думал Волков поначалу, писала ему дочь графа Элеонора Августа и в письме была ласкова:

Друг наш любезный, кавалер Иероним Фолькоф фон Эшбахт, папенька просил напомнить вам, что я с радостью и делаю, что уже к следующей субботе, обещали вы быть в Малене, на празднестве, что будет в городе проходить в честь святых Петра и Павла. Сам епископ будет читать проповедь, а проповеди у него хороши так, что люди со всей округи на них едут. И еще просил папенька напомнить, что мы ждем вас у себя с нетерпением. Уповаем, что слова своего вы не отмените и будете у нас. Благослови вас Бог.

Девица Элеонора Августа, урожденная фон Мален

Он чуть обернулся, что-то показалось ему за спиной, и вздрогнул, за ним стояла Брунхильда, заглядывая ему через плечо. Читала письмо с ним снова. Вот и учи этих баб грамоте.

— Что за дурь! — рявкнул он. — Зачем подходишь так.

— Простите, что напугала вас, — она низко присела в извинениях, — просто хотела спросить.

— Ну, чего?

— Не возьмете ли меня тоже на праздник?

Волков задумался — к чему это, нет наверное, не нужно ее брать. Как он в дом графа ее поведет? Кем представит? Невестой? Женой? Девкой? Все что ни придумай, все плохо. Нет, не нужно этого всего. Ничего путного из этого не выйдет. Да и груба она в речи, крестьянское детство не вытравить, и не знает, как за столом себя вести. Смиренна она стала, и вроде набожна, но разве этого достаточно? Нет, ничего из ее затеи путного не выйдет.

А Брунхильда словно по лицу его все мысли его, разгадав, заговорила:

— Я обузой не буду, хочу просто праздник увидать. Проповедь епископа услышать. После Ланна мне в Эшбахте не хватает этого.

И говорила она это с такой мольбой, что Волков морщился, мотал головой, но уже в душе готов был согласиться.

А Брунхильда, словно почуяв его слабость, упала на колени и взяв его руку в свои поцеловала ее и продолжила:

— Буду тиха я, так тиха, что вы про меня и не вспомните, только возьмите на праздник.

Как ей отказать? Да невозможно сие, нет такого сердца мужского, что смогло бы не дрогнуть от слов этой двадцатилетней красавицы.

Да еще когда она немного и так забавно шепелявит из-за потерянного в детстве еще зуба. Нет, отказать он не смог, погладил ее по щеке и сказал:

— Хорошо, поедешь со мной.

И тут же переменилась она, встала с колен, отряхнула юбку и деловито произнесла:

— Только вот платье мне нужно новое, мое на рукавах уже потерлось, его только дома носить. Да и кружева не свежи, потрепались уже. Нужно будет на день раньше поехать, чтобы я по лавкам пройтись успела. И шаль мне новая нужна.

Вот сейчас она сильно его раздражала, только палец ей дай… Но перечить он ей не стал. С ней невозможно спорить стало.

Глава 38

Мальчишка Яков пропал. Вечером был, а утром Брунхильда его дозваться не смогла. Искали, кричали, нет его. Уж и домой посылали, может, домой пошел. Нет, и дома не нашли. Куда мог деться? После завтрака Максимилиан пошел на конюшню, прибежал взволнованный и говорит:

— Кавалер, ваш лучший конь пропал.

Он вскочил, чуть ногу не подвернул, пошел с Максимилианом и Сычем на конюшню, и точно, нет ни коня его лучшего, ни седла самого дорогого. Конь один больше ста талеров стоил, Волков думал его на племя брать. И седло было непростым. И тут его словно обожгло. Побежал в дом, хромая, схватил кошель, а он легок. Пуст. Встряхнул, перевернул его, и ничего оттуда не выпало, кроме ключа от сундука. Ни единой монеты не было в нем, даже медной. А ведь были деньги, у него еще немного было, монах ему сдачу привез с пяти золотых. Слава Богу, хоть ключ остался. Волков кинулся к сундуку, открывал, так руки дрожали: нет, все на месте. И шар хрустальный, и золото в шелковом мешке, и бумаги на собственность, и в Ланне, и на Эшбахт тоже, и вексель имперский цел. Не было только тех денег, что в кошеле у него у кровати на комоде лежали. Сколько там было точно, он не знал, талеров двадцать, наверное, набралось бы.

Он запер сундук, поднялся с колена и был мрачен:

— Сыч, Бертье на охоте?

— Нет, экселенц, утром приходил кормить собак, ушел потом, сказал, что к вечерку поедет за солдатское поле, за кабаном, когда кабан нажрется и ляжет отдыхать.

— Максимилиан, седлайте коней, Сыч, найди Бертье.

— Ловить будем? — спросил Фриц Ламме.

— Нет! — заорал Волков. — На прогулку поедем!

— Я сейчас, экселенц, сейчас, — заверил Сыч и исчез.

Максимилиан тоже кинулся в конюшни. Повторять нужды не было.

* * *

Кажется, собаки взяли след. Да и мужик один сказал, что видал Якова верхом, ехал он на восток, к реке. Так и было, чуть проехав, нашли следы: подковы конские на глине. До самой реки следы довели, а там — все. В реку зашли и пропали. Пришлось через реку перебираться во Фринланд, благо, тут она была неширока. А на том берегу, ничего не нашли, как ни искали. Рыскали по берегу, вниз и вверх по течению, все впустую. Словно в воду канул, утонул вместе с конем мошенник. Уже от голода во второй половине дня, хоть люди его о том и не просили, распорядился ехать домой.

Ехал домой чернее черного, на людей исподлобья смотрел. Ногу от целого дня в седле выкручивало, хоть зубы сжимай, может, оттого от него волнами злоба разлеталась такая, что с ним рядом ехать никто не хотел.

А он только о том и думал, что обманули его, что землю ему поганую в награду дали, на которой только подлый народ жить может. Ехал Волков, оглядывая унылые виды своего удела, и злился еще больше. Вот только что был он за рекой, во Фринладне, а там трава вокруг, вдоль берег шли луга да покосы, а тут что? Шиповник да репей с лопухами. И казалось ему, что ничего хорошего здесь ему не будет, что только убытки тут могут быть.

Конь племенной — сто талеров, а то и больше, седло рыцарское, деньги: всего на сто пятьдесят монет убытков. Не считая самого подлеца Якова. Ох, как дорого ему обходилась земелька эта. Трат на шесть сотен уже набралось. Вот так награду ему дали. Вот так прибыток.

* * *

Приехал домой, а все не мило ему там, только Брунхильда мила. Она вышла во двор, помогла ему с коня слезть, повела в дом, все молча, без причитаний. Уложила на постель, сапоги сняла, сама рядом села, ногу, как могла, мяла, но конечно не так, как Агнес, но старалась. Велела вина горячего с медом ему сделать, пока обед грелся.

Но было в нем то, чего у многих других нет. То, чем он еще в солдатах, в молодости выделялся. У некоторых от неудач руки опускаются, другие на неудачах учатся, а у него от неудач кулаки сжимались, он еще злее становился и еще неуступчивей.

Долго кавалер в постели не лежал, как только чуть нога отпустила, позвал он всех офицеров к себе на обед. И те пришли.

Говорил он с ними о том, что человек ему смышленый и честный нужен будет на дело одно, спрашивал, есть ли среди их людей такой. И все сказал, что есть. И у Брюнхвальда такой имелся, и Бертье с Рене подобного же предложили. Волков послушал офицеров, все, что сказали офицеры, обдумал и выбрал того, которого рекомендовали Рене и Бертье. То был сержант Жанзуан.

И он произнес:

— Пусть на рассвете сержант этот и десять охотников будут готовы с подводой и едой на три дня. Поеду с ним на юг, к острову, рыбу ловить. Сети надобно взять и одну лодку. Пара солдат на ней вниз по реке поедет, остальные со мной пойдут. Всем жалование будет небольшое.

— Хорошо, — сказал Рене.

Спрашивать Волкова дальше о рыбалке из господ офицеров никто не решился, уж больно мрачен он был. Господа доедали обед и говорили только промеж себя и с госпожой Брунхильдой, с Волковым не говорили.

* * *

На рассвете сержант Жанзуан пришел к нему и доложил, что все готово, что два человека уже пошли на восток к реке и оттуда на лодке повезут сети на юг. А остальные с ним пойдут. Все ждут его.

Волков позавтракал не спеша, велел Максимилиану сложить доспех и оружие в свою телегу, на всякий случай, и как позавтракал, поцеловал Брунхильду и сел на коня:

— Я уеду дня на три, — сказал он, — Ёган тебе в помощь останется, Сыча заберу, если случится что, так за господами офицерами посылай.

— Да, мой господин, — отвечала девушка, — не волнуйтесь, все будет у меня хорошо, езжайте.

И поцеловала ему руку.

* * *

Жанзуан был немолод, лет ему за сорок, слыл он строгим, въедливым и исполнительным, тем Волкову и понравился.

Носил дурацкие усы и дорогую сержантскую алебарду и вечно хмурился. Но вот сержантская лента на руке у него всегда была так чиста, как будто только что он ее стирал.

* * *

Еще до полудня приехали они к острову, те два солдата, что на лодке плыли, уже их ждали. Стали лагерем.

— Кавалер, прикажете расседлать коней? — спросил Максимилиан.

— Нет, — ответил Волков, направляясь к воде, — И держи арбалет наготове.

Максимилиан удивился, но спрашивать ничего не стал. Он знал, что кавалер частенько что-то задумывает, при этом ничего поначалу не говорит. Будет надобно — так скажет. А пока юноша надел тетиву на арбалета.

— Сержант, — говорил Волков, разглядывая карту своей земли. — Вели срубить пять, а лучше шесть кольев по три сажени и заострить их.

— Толстые колья понадобятся? — спросил сержант.

Он оглядывался вокруг, хороших деревьев вокруг было немного.

— Нет, нам сетями надобно перегородить реку до острова. Сильно толстые не нужны. — отвечал кавалер. — Будем рыбу ловить.

Один из солдат, что был тут же рядом, и сказал ему:

— Господин, ежели дозволите, то я скажу…

— Ну, говори.

— Рыбу так поймать будет непросто, сетями реку перегораживать не нужно, сети ставят к берегу наискосок, у берега рыбы больше, чем на середке.

— Это смотря какую рыбу ловить, — загадочно ответил ему Волков. — Рубите колья, перегораживаете реку, как я сказал.

Пара солдат стала собирать хворост и готовить еду, еще пара занялась платками, а остальные искали хоть какие-нибудь деревья, что пойдут на колья.

И вскоре уже забивали первый кол в мелководье в берег, вязали к нему сеть, а потом сели на лодку и вбивали следующий кол уже в воде, снова вязали к нему сеть. Так дальше, до самого берега острова. Двумя сетями перегородили реку.

— Вот то, что мне и нужно, — сказал Волков. — Осталось только рыбы дождаться.

И в это же день еще до вечера первая рыба и пришла.

Они уже пообедали бобами с салом, когда один солдат, что из лодки лишнюю воду вычерпывал, закричал:

— Плот, плот гонят!

Да, это было как раз то, чего Волков и дожидался. Он валялся на горячем песке со стаканом вина в руке и как услыхал крик солдата, так стакан вкопал в песок, а сам вскочил и пошел быстро к реке. И как увидела плот выше по течению, закричал, что было сил, размахивая рукой:

— Стой! Куда?! Поворачивай. Поворачивай, говорю!

Плот, связанный из четырех меньших плотов, не спеша плыл по реке, людей там было восемь, а на среднем плоту был шалаш и даже костерок с котелком над ним. Люди, крепкие мужики, смотрели на Волкова, кто недружелюбно, а кто и просто с удивлением, они переглядывались и не понимали, чего он от них хочет.

— А ну стой, не смей, — продолжал орать Волков и солдаты стали махать руками и тоже кричать людям на плоту, — стойте, дураки, у нас тут сети, стойте!

А плот уже подплыл к сетям и, зацепив одну из них, поволок и легко выдернул колья, также увлекая их за собой. А плот так и плыл себе дальше.

— Максимилиан, — заорал Волков, — коня! Сержант, в лодку!

* * *

Максимилиан как знал, что так будет, сам уже сидел на коне и вел Волову его коня в поводу.

Кавалер, забираясь в седло сказал только:

— Арбалет!

И поскакал вдоль реки за плотом. А Максимилиан поехал за ним, на ходу ключом натягивая тетиву и доставая болт.

А сержант и четверо солдат уже садись в лодку.

Он нагнал плот быстро, когда догнал, закричал:

— Остановитесь, к берегу станьте!

Но люди на плоту не торопились исполнять его требование.

— К берегу, говорю, делайте! — продолжал орать он, так и скача за ними.

Но опять люди только смотрели с плота и не собирались приставать к берегу.

Тогда он забрал у Максимилиана арбалет, поднял его и почти не целясь, нажал на спуск.

Может, он и не был лучшим мечником при дворе герцога де Приньи, но уж стрелком он был одним из лучших.

Болт пробил у котелка, что висел на тлеющими углями, обе стенки и застрял в нем. Капли варева тут же потекли на угли через дыры и оттого пошел над плотом белый дым.

— Стойте, говорю, к берегу плывите, — орал Волков, передавая арбалет Максимилиану для перезарядки, — иначе следующий болт у вас у кого-нибудь в ляжке будет!

А тут и сержант на лодке догнал плот. Мужики нехотя взялись за огромные весла, что были на первом и на последнем плоту, аккуратно пристали к пологому берегу, к пляжу, что лежал уже у заброшенной деревни, где кавалер ловил браконьеров.

Глава 39

— Ну, и кто из вас старший? — сурово спросил он, не слезая с лошади.

Один, нестарый еще мужик, лапы у него как те весла, видно всю жизнь плоты гонял по реке, сказал недовольно:

— Ну, я.

— И что, ты не слышал, когда мы тебе кричали, что у нас там сети?

— Не слышал, — бурчит мужик.

— Врешь, — продолжает Волков.

— Не вру, — говорит мужик, — не слышал ничего я. Никогда там сетей никто не ставил. Я тут на реке сызмальства.

— Теперь будут там сети, — говорит Волков, — людям моим рыба нужна, а вы плавайте теперь по своей воде, с той стороны острова.

— Как с той? — удивлялись другие мужики с других плотов.

— А так, теперь мы тут рыбу ловить будем, и нам не нужно, что бы вы своими бревнами нам сети рвали.

Один из солдат снял обрывок сети с бревен и показал его мужикам, под нос совал им:

— Вот она, сеть наша.

Те косились на сеть хмуро, словно им дохлую крысы показывали. А Волков и произнес:

— На первый раз я вас прощаю, за порванную сеть брать денег не буду, чтобы жить с вами в мире. Вас отпускаю. Но одного из вас я на ваш берег отвезу, чтобы шел к своим и сказал, что теперь по нашему берегу, до самого острова мы сети ставить будем, чтобы плавали вы по своему берегу.

Мужики молчали.

— Ну, кого из своих дашь? — спросил Волков главного.

— Мне все для дела нужны, — бурчал тот.

— Тогда сам выберу, — настаивал кавалер.

— Ладно, — произнес старший, — Михель, ты поедешь.

Самый молодой из мужиков кивнул.

— Сержант, — произнес Волков, — отвези этого на их берег, а ты, Михель, скажи своим, что бы отныне плавали по своему берегу. Наш берег нам самим надобен.

Сержант посадил мужика в лодку и поплыл на противоположный берег, а плот тронулся вниз по реке, на самом последнем плоту стоял старший и смотрел на Волкова зло. И Волков на него смотрел, глаз не отводил, не тот он был человек, которого чей-то взгляд смутит. Он знал, что все только начинается. Хотя и не знал, чем все закончиться.

— Эй, — наконец крикнул он солдатам, когда плот отплыл уже далеко, — чего стали, ищите новые колья, ставить сеть будем, когда сержант приплывет.

— Так они нам сеть порвали, сеть дырява, — отвечал ему один из солдат.

— Для нашей рыбы подойдет, — отвечал он им. — Ищите колья.

* * *

Рыбы и вправду ловилось совсем немного, не то что у браконьеров, но вечером проверили оставшиеся сети и набрали щук и судаков на одну коптильню. Запалили ее, уже ближе к сумеркам по берегу пополз удивительный запах копченой рыбы, и все было хорошо.

Они уже все сети проверили, рыбу, что осталась, выпотрошили и посолили, поели. Солнце уже садиться начало. Волков уже в палатку к себе собирался, как вдруг солдат один закричал и стал указывать рукой вниз по течению. И кавалер увидал, как по берегу идет четверка лошадей, и ведет ее мужик-конюх. А за лошадями тянется толстая веревка, к которой привязана баржа. Конюх как солдат увидал, так стал останавливаться.

— Кто такие? — спросил у него кавалер.

А болван только головой мотал да на баржу оглядывался. И тогда с баржи закричали:

— Я Якоб Кронерхаузен, купец из славной земли Фринланд, иду к себе, а вы кто?

— Я господин Эшбахта, божий рыцарь Фолькоф. Не хочешь ли пристать к берегу, купец, у нас ужин поспел?

— Честь вам и уважение, господин Эшбахт. Но буду плыть, пока темнеть не начнет, хочу завтра дома быть до вечера.

— Хорошо, но постойте немного, у нас там сети, — кричал ему кавалер, — сержант, помогите купцу пройти через сети.

Вообще-то Волков собирался и с этими господами поближе пообщаться, купцы — дело доходное, но сначала нужно было решить вопрос с плотами. Нельзя все сразу делать, так и надорваться можно, поэтому он был милостив и вежлив.

Вскоре лошади прошли через их лагерь, и баржа проплыла вверх по реке. А тут и ночь пришла.

* * *

А утром, когда солдаты снова стали проверять сети, из-за острова показалась лодка с людьми, сначала солдаты браться за оружие стали, но как пригляделись, так успокоились, в лодке был всего один при железе, остальные мирные были. И было их трое.

И плыли они к ним.

— Ну, вот и настоящая рыба пошла, кажется, — сказал Волков, вглядываясь в приближающуюся лодку, и потребовал у Максимилиана одежду и оружие.

Толстяка Вальдсдорфа среди них не было, были другие. Один был уже стар, лицом спесив и богат, сам в мехах, все пальцы в перстнях, другие моложе, но тоже заносчивы. Волкову они имена свои говорили скороговоркой, словно одолжение делали. А он так учтив с ним был.

— Не желаете ли рыбы копченой? — спросил он прибывших господ.

— Не за тем мы здесь, — старик пождал серые губы свои. — Хотим мы знать, отчего вы вздумали нашим людям препятствия чинить?

— Так не чиню я им препятствий, коли они по своей стороне плоты свои гонять будут. А у себя я здесь рыбу ловлю для людишек своих. Какие же от меня препятствия, если я на своей реке, на своем берегу рыбу себе ловлю.

— Мы испокон веков тут плоты спускаем, — заговорил другой, тот, что с бородавкой на губе.

— Так что же, теперь по своему берегу сплавляйте, — невозмутимо сказал кавалер. — Я к вам не лезу, и вы сети мои не тревожьте. Так будет нам мир и любовь.

Говоря так, он уже знал, что теперь ему грозить будут. И оказался прав.

— Нет, никак мира не будет, если вы так бесчестно с нами поступаете, — заговорил третий с пафосом и угрозой в голосе.

— Помилуйте, в чем же бесчестье ваше, если я прошу на своей стороне реки, у своего берега сети мои не рушить? Неужто вы будете мне воспрещать рыбу ловить?

— Нет, не будем, но мы просим вас нам не досаждать, — сухо сказал старик, — и плотам нашим предпястий не чинить, быть соседом добрым, не то и до железа дойти может.

Тут Волков глаза на него поднял, и смотря на него хладно, сказал ему смиренно:

— Не я разговор про железо затеял, но раз уж вы начали, то скажу вам, я и людишки мои железа не боимся, всю жизнь при железе были. Коли угодно вам, так будем железом баловаться. Тогда буду я ваши плоты у реки ловить и себе брать, а ваших людей за выкуп отдавать. А если с войском придете, так поднимусь и уйду во Фридланд, к архиепископу. Он не выдаст. А когда ваше войско уйдет, так я опять к вам наведуюсь. И опять буду плоты ваши себе брать.

— Ах, так вы разбойник! — вскричал тот, что с бородавкой.

— Так какой же я разбойник, это вы меня на моей земле железом увещевать стали. Вы сюда со склокой пришли, вместо соседской дружбы! Хотите людей моих последнего хлеба лишить. И чтобы склоку не длить, прошу вас полюбовно не рушить нашего соседства, дайте нам пропитание со скудной земли нашей, — четко выговаривал слова кавалер.

Он знал, что подходит решающая минута и сейчас заговорит старик.

— Что же вы хотите от нас? — спросил спесивый старик.

— Так, если любви между нами быть, то прошу я немногого, дайте людям моим пропитание, на хлеб и бобы только.

— Так говорите же, чего желаете?

— Лишнего не хочу от вас, — сказал Волков почти умоляюще, даже руки как при молитве сложил, — прошу только один талер с плота, что будет по моей воде проходить.

Говорил, а сам видел, как наливаются гневом праведным и так недобрые лица приплывших людей.

— Что? — вскричал один из них.

— Да вы, господин Эшбахт, разбойник! — крикнул тот, что был с бородавкой.

— Не будет такого, — сказал старик, но без злобы, скорее задумчиво.

— Никогда мы за то не платили, и впредь платить не будем!

— Слыханное ли это дело!

— Мы уходим, — сказал старик и пошел к лодке.

Остальные пошли за ним.

— Прощайте, господа, буду ждать вестей от вас, — со всем радушием, на которое был способен, крикнул им Волков.

Никто из господ даже не обернулся, не ответил ему.

И сержант Жанзуан, и все солдаты, слышавшие разговор, стояли ошарашенные, а Максимилиан спросил чуть ошарашено:

— Кавалер, неужто воевать будем?

— Отчего же воевать? — спросил у него Волков.

— Так господа эти пугали войной, злы ушли!

Волков поморщился и сказал с презрением:

— Будь то люди благородные, так может и пошли бы на войну из чести, а это купчишки, сволочь. Побежали считаться. Сейчас сядут считать, что дороже: платить или драться. Драться для них дороже будет, я с них не многого прошу. Поэтому побегут жаловаться, а когда не поможет, будут торговаться, чтобы еще дешевле отделаться.

Говорил он это, усмехаясь, тем солдат и сержанта успокоил, а Максимилиана, кажется, огорчил, тому очень хоть какой-нибудь войны хотелось.

— Да не будет никакой войны, — уверенно сказал всем Сыч. — Поверьте мне, экселенц знает, что говорит, я его не первый год знаю.

— Что вы стали, — он оглядел солдат, что собрались вокруг него, — стройте лагерь, вы тут надолго.

И когда люди стали расходиться, кавалер тайно поманил Сыча пальцем, чтобы другие не видали. И когда они остались вдвоем, сказал ему тихо:

— Купчишки больно заносчивы, злы ушли, ты ночью плыви на тот берег, посмотри, послушай, что делать собираются. Может, и вправду думают добрых людей собирать, если так, то мне о том знать надобно. Я тут еще два дня пробуду, через день возвращайся.

— Сплаваю, — заверил Фриц Ламме, — посмотрю, послушаю, да дружка свинопаса проведаю.

Так и решили. Фриц опять тихонечко переплыл реку. Стало тихо на реке, больше плотов по его стороне реки за два дня не проплывало. И кавалер решил тут не сидеть.

Он оставил людей своих на берегу, а сам поехал в Эшбахт, наказав сержанту:

— Как плот поплывет, так ты кричи ему и ругай, требуй, чтобы пристал к берегу, но сам его не лови и не стреляй в людей, пусть уплывают. Шуми для вида. Как человек мой вернется, скажи, чтобы ко мне в имение побыстрее скакал. Жду я его.

— Сделаю, как пожелаете, — отвечал сержант Жанзуан.

Глава 40

Как он и ждал, ему уже письмо привезли. От кого? Конечно же от графа. Говорил быть к нему по делу к четвергу, к обеду. Значит, купчишки уже до графа добрались — нажаловались.

— Собирайся, — сказал он Брунхильде, прочитав письмо, — едем в Мален.

— Епископа слушать? — обрадовалась та.

— И епископа тоже, — отвечал он, — завтра поутру выезжаем. А пока мне воды пусть нагреют, мыться буду.

— Велю чан нести и воду таскать, — обещала весело Брунхильда, — сама вас помою.

А девушка радовалась, позвала Марию смотреть, какое платье чистое, а какое стирать надобно, пока сама пела от радости.

В тот же день приехал Сыч, рассказывал долго о том, что творится на чужом брегу.

— Об этом только и говорят все в кабаках, мужики и купчишки вас ругают. По всему Рюмикону гул идет, так вас чихвостят. Купчишки кричат спьяну, что пора дескать, и поучить вас.

— И что за купцы? Большие?

— Де нет, мелочь, — презрительно морщился Сыч. — Вояки кабацкие, что от меди едва в серебро перешли, но пыжатся, негодуют. Кричат, что деньгу на людей добрых дадут. Говорят, проучат вас.

— Значит, проучить собираются? — мрачно ухмылялся Волков.

— Ага, — кивал Сыч, — говорят, пора мол, благородную кровь по реке пустить, чтобы плавалось по ней полегче. Но то все по пьяной лавочке шумят.

— А людей добрых собирают? — спросил кавалер, хотя знал, что это маловероятно, раз его на суд к графу зовут.

— Так некому там собираться. Король месяц как кликнул клич, так с кантона почти тысячу человек собралось да на юг подалось с нашим императором воевать, — рассказывал Фриц Ламме. — Все лишние добрые люди ушли. Один одноглазый говорил, что король в кантоне две тысячи людей собрал, да думаю — врет.

— А ополчение с городов? Может они собираются? Может гильдии кого нанимают?

— Нет, об том и речи не было, а коли будут людишки с железом на том берегу собираться, так свинопас нам сразу весточку привезет. Он мальчишка смышленый. Я ж ему еще денег дал.

— Ну, а в городах, друзей не заводишь?

— Сговорился, с парочкой, выпивал с ними, да людишки больно ненадежные, игроки кабацкие, жулики. Продадут за кружку пива.

— Хорошо, ты молодец, Фриц Ламме.

— Спасибо, экселенц, — улыбался Сыч. И тут же корчил жалостливое лицо, — экселенц…

— Знаю, — Волков достал три талера, дорого конечно, все это давалось ему, — на, держи.

— Всего три? — лицо Сыча не делалось счастливым.

— Ступай, и тому рад будь, у меня сейчас нет лишнего серебра.

* * *

Он еще домыться не успел. Сидел на лавке, Брунхильда емуголову полотенцем вытирала, когда пришел Рене и сказал:

— Вора вашего привели.

— Якова? — не поверил кавалер, освобождаясь от рук и полотенца Брунхильды и беря рубаху с лавки.

— Его, — говорит Рене.

— Кто же его поймал?

— Во Фринланде его поймали, сюда привели. Сержант его привел. На дворе стоит, ждет вашего дозволения войти.

— Зовите.

Сержант из Фринланда был высок и статен, как и положено быть настоящему сержанту. На цепи за собой он ввел в дом мальчишку Якова. Тот был руками и шеей заточен в колодки. Может, колодки были тяжелы, может, просто стыдно ему было, но головы вор не поднимал.

— Господин Эшбахт, — важно начал сержант, — согласно договору, что есть межу землей Ребенрее и Фринландом, о возврате беглых крепостных, и по решению судьи Кальнса, что судит милостью архиепископа Ланна и Фринланда, возвращаю вам вашего крепостного, что взят был у нас в городе Эвельратте без бумаг и имущества.

— Спасибо тебе, сержант, что поймали вора, — говорил кавалер, и в голосе его не было ничего хорошего для Якова. — А конь при нем был?

— Мне о том не ведомо, — отвечал сержант, — пьян он был, валялся в кабаке два дня, пока кабатчик стражу не позвал. Сказал, что деньги за пиво не платит. Стража учинила розыск, он и сознался, что беглый от вас. По суду велено вернуть вам его.

— Где мой конь? — спросил Волков без всяких эмоций.

Юноша буркнул что-то, не поднимая глаз от пола. Никто не понял, что он ответил.

Тогда Сыч подошел и дал ему в ребра:

— Говори, паскуда, громко, когда господин спрашивает.

— Украли, — срываясь на рыдания, уже громко отвечал Яков. — В постоялом дворе.

— А деньги мои где?

— Нету, — Яков стал рыдать, — все украли.

— Врет, — вдруг сказал сержант, — не крали у него деньги, проиграл он их. Трактирщик говорил, что он два дня в кости пьяный играл.

— Двадцать талеров тебе всего на два дня хватило? — возмутился Сыч. — Ах, ты, вошь поганая, мне за пять талеров приходится иной раз жизнью рисковать, а ты… Вошь поганая… — Он опять дал в ребра мальчишки кулаком.

Тот стал рыдать, а сержант стал снимать с него колодки и говорить:

— Я тогда пойду, надо до ночи хоть реку переплыть.

Волков встал, достал из кошеля ему серебра на пол талера, вложил в руку:

— Спасибо, сержант.

— Вам спасибо, господин, — отвечал тот кланяясь. И, кивая на юношу, спросил. — А с этим что сделаете?

— То, что положено делать с ворами. Он увел у меня племенного коня, в сто талеров стоимостью, — зло говорил кавалер. — Он вытащил серебра монет двадцать, и все это растратил. А мне такие деньги давались нелегко, почти всю жизнь меня за них резали, рубили и кололи. И мне скопить удалось сто монет… А он такие деньжищи… За четыре дня промотал все, вор. Как господин твой и судья, осуждаю тебя на смерть, так как вор ты. Ты будешь повешен.

Мальчишка по его голосу вдруг понял, что пощады ему не будет и завыл тоскливо.

— Справедливо, — сказал Рене.

— Правильно, экселенц, — сказал Сыч, хватая мальчишку за шиворот. — На заре его и повешу.

— Нет, — спокойно произнес кавалер. — Завтра утром мы уезжаем, ты со мной едешь, ты мне понадобишься, сейчас с делом покончи.

— Сейчас, так сейчас, — говорил Фриц Ламме, выволакивая Якова на улицу.

— Раз так, я и задержусь, сказал сержант, погляжу, как вора вешают.

— Максимилиан!

— Да, кавалер.

— Соберите народ, а Сычу скажите, чтобы вора сначала к попу отвел исповедоваться.

— Господин, — тут заговорила Брунхильда, беря его за руку.

— Ну, — Волков уже по глазам ее знал, о чем она сейчас говорить будет.

Глаза девушки были мокры от слез:

— Он совсем молод, не знал что творит, может…

— Простить его? — закончил Волков.

— Нет, не простить, а кару другую выбрать, такую, что жизнь не отнимает. Может его клеймить, или в работы тяжкие отдать?

И тут Рене, что еще не вышел на улицу и слышал их разговор, сказал:

— Прекраснейшая из добрейших, госпожа Брунхильда, дозвольте отвечу вам я, вместо господина кавалера: «Люди, что мужики, что солдаты, знать должны твердо, что за такой проступок как воровство, кара будет жестокой. Иначе, не быть дисциплине, не быть закону. И уж поверьте, в солдатском обществе, вор еще порадуется такой мягкой участи, как повешенье. И господин кавалер наш, не жестокосерден, я бы того вора, что нанес мне столь тяжкий ущерб не повесил, я бы его сжег».

Брунхильда смотрела на офицера удивленно, а потом повернулась к Волкову, молча вопрошая его.

— Нет, дорогая моя, — сказал тот как можно мягче. — Уж больно тяжек проступок. Иди, собирай платья свои.

Когда все разошлись, он вдруг увидал бабу. Простую. Может по дому приходила помогать Брунхильде. Обычная баба из местных крепостных. Худа, лицо костисто, глаза серы, блеклы. Платок, простой, юбка ветхая, ноги сбиты все, оттого что обуви давно не знали. Она просто стояла в углу незаметная. Ждала пока он освободится. Щеки впалые от слез мокры. Стояла и смотрела на него, руки свои от волнения на животе тискала.

— Чего? — зло спросил у нее Волков.

А она, дура, стояла и ничего не отвечала ему. Только губы поджала, чтобы не закричать, рыдала беззвучно.

Он подошел к ней и сказал все так же зло:

— Нельзя, не могу я, понимаешь, не могу!

Полез в кошель, достал целый талер, стал ей в заскорузлую от тяжкой работы руку его совать и повторял:

— Нельзя, не могу. Он вор. Нельзя прощать.

— Он не со зла, — вдруг заговорила баба, — всю жизнь в бедности жил, он добрый. Досыта не ел. А тут вы, тут деньги на виду, вот только руку протяни. Да еще конь какой, разве ж тут устоишь, не устоять ему было, молод он больно, молод, все оттого…

И от этих слов Волков еще больше злился, словно его она обвиняла.

Словно он виноват в том, что мальчишка покусился на его добро.

От этого он стал ее выталкивать в дверь:

— Ступай, говорю, серебро на похороны и на отпевание, иди.

Она ушла, а через час собрался народ, и Якова повесили. Вешал его Сыч и два солдата ему помогали. Волков на казнь идти не хотел, не хотел той бабы видеть больше, но не пойти не мог, раз уж осудил, так присутствуй. А еще пришлось Сычу и помощникам его два талера дать. Недешево ему обходилось жизнь в поместье. Ох, не дешево.

* * *

Выехали рано, еще не рассвело. К городу подъехали, а там телеги на всех дорогах, мужичье окрестное на праздник в город уже съезжается. В городе улицы тоже забиты, барабаны бьют, до празднований еще день, а люд нарядны и праздны. Пиво на улицах продают. Музыканты бродят с музыками. А как же иначе, завтра праздник, большой день, день Первоверховных Апостолов Петра и Павла. И конец длинного летнего поста. Тут уж даже женщины пьют. Так положено. Брунхильда едет в телеге, телега в подушках и перинах накрыта добрым сукном.

— Госпожа, госпожа, — бежит рядом с ней молодой торговец, несет полную кружку тягучего и темного напитка с пеной, — отведайте пива.

— А, ну пошел! — орет Максимилиан, он едет сразу за телегой госпожи, и замахивается на торговца плетью. — Пошел, говорю!

— Нет в том нужды, господин Максимилиан, — улыбается Брунхильда, — давай свое пиво, человек.

Она достает деньги, отдает торговцу, берет у него тяжелую кружку, а зеваки со всех сторон смотрят, как она отпивает глоток, и радостно кричат, когда она отрывается от кружки и вытерев коричневую пену с прекрасных губ, говорит:

— Ах, как крепко пиво, не для дев оно, а для мужей.

Все смеются, а она отдает кружку торговцу, тот едва успел взять ее, как из его рук ловко вырывает кружку Сыч:

— Чего уж, давай допью, раз уплочено.

Торговец глядит на него изумленно. А Сыч выпивает жадно, разом и до дна, с коня не слезая. Все опять смеются, от ловкости и жадности Сыча.

Волков коня остановил, смотрит, чуть улыбаясь. Не лезет.

А тут, один из богатых людей города, что стоял у дверей лавки, кажется, с женой под руку, и кричит Брунхильде:

— А кто же вы, прекрасная госпожа? Отчего мы не видали вас в нашем городе раньше?

А Брунхильда и смутилась от его вопроса. Смотрит на мужчину, ресницами хлопает, слова для ответа ищет. И Максимилиан молчит, и Сыч, и как назло на улице музыка смолкла. И вся, кажется, улица на нее смотрит и ее ответа как будто ждет. Да, всем интересно кто же эта красавица. И молодой торговец с кружкой стоит тут же рот раскрыл. И другие люди. И даже Бертье, что увязался за ними в город и тот, кажется, ждал, что она ответит. И видя, что все этого ждут, Волков и заговорил. Ему надо было сказать: «Поехали». На том бы все и закончилось, а он на всю улицу сказал:

— Это Брунхильда Фолькоф, сестра кавалера Фолькофа, господина Эшбахата.

Кто-то закричал: «Ах, что за красота, эта Брунхильда Фолькоф!»

И люди на улице загалдели, соглашаясь с этим. Снова забил где-то рядом барабан. Запиликала музыка. Сыч поехал вперед. Брат Ипполит потянул вожжи и телега Брунхильды двинулась за ним, а она повернулась и поглядела на Волкова. И во взгляде этом не было уж той Брунхильды, что видел он все последнее время, взгляд ее был холоден, что лед в декабре.

Волков понял, что зря он сестрой ее назвал. Думал, что ей это честь будет. Да видно ошибался он. Вообще зря он взял ее в город. Сидела бы в Эшбахте.

Глава 41

Они торопились, проезд по городу был непрост, люди гуляли, весь город на улице, но к дому графа приехали как раз к обеду. И на церкви, что рядом была, колокол пробил полдень. Волков Брунхильду во дворе в телеге хотел оставить, а потом ей найти гостиницу, но вышло все иначе. Во доре сам граф был, гостей каких-то провожал. Богатых купцов по виду. А как Волкова и его людей увидал, так со своим человеком к нему пошел. Мельком взглянул на телегу с красавицей, и взгляд свой на ней задержал. А уж когда разглядел Брунхильду, так и на Волкова смотреть перестал, глаз от девушки не отрывал:

— Ах, Бог ты мой. Что же за нимфа, что за наяда посетила дом мой? — говорил он, протягивая ей руки.

И был он так галантен, что Брунхильда растерялась, но обе руки ему протянула. И на одной ее руке болталось распятие на четках.

— Еще и набожны вы? — восхитился граф, беря ее руки со всей возможной куртуазностью. Сам же он повернулся к Волкову и спросил. — Кто же этот ангел?

Волков молчал, вот теперь он уже точно уже наверняка знал, что зря взял ее с собой в город. Так она сама теперь стала говорить, уже на него не оглядываясь:

— Имя мое Брунхильда Фолькоф. Я сестра господина Эшбахта.

— Сестра! — вскричал барон. Он отвел от нее глаза, посмотрел на Волкова, потом опять на девушку и снова на Волкова. — Ах, ну конечно же, тут и слепой родство увидит. Так отчего же вы, Эшбахт, не сказали, что у вас ангел в сестрах имеется? Отчего ангела такого в свет не выводили?

Где там граф между ним и Брунхильдой сходство увидел, Волков не знал, опять промолчал, а Брунхильда обнаглела, косилась на него и продолжала говорить за них двоих:

— Это все от нелюдимости его солдатской. Всю жизнь при солдатах, да при других грубых людях, при конях. Как с дамами себя вести не знает, учить его надобно, да некому. Папенька помер давно.

Говорила она с ехидством, не столько графу, сколько Волкову.

— А меня зовут Фердинанд фон Мален, — говорил граф, кланяясь и целуя ей руку, — я хозяин дома этого. Прошу вас, разрешите мне быть вашим слугой, дозвольте показать вам его.

Граф помог девушке выбраться из перин и вылезти из телеги:

— Отчего же, Эшбахт, вы не сказали, что приедете с сестрой, мы и не подумали приготовить еще одни покои.

— Ничего, — буркнул Волков, слезая с коня и морщась от боли в ноге. — Нам одних будет довольно.

— Мы издавна к одной постели привыкли, — невинно сказала Брунхильда. — Ничего, поспим опять вместе.

«Дура», — подумал Волков, разозлился на нее, но вида старался не показывать.

— Нет же, не быть такому, — сказал граф, — сейчас же распоряжусь приготовить покои, для молодой госпожи. К чему ютиться? Лучшие будут вам покои, что в доме найдутся.

Он взял девушку за руку и повел в дом, что-то говоря ей. А она в другой руке несла Библию, слушала графа и улыбалась, но скромно, так чтобы отсутствия зуба сразу графу не показать. А на гостя граф больше и не глянул даже. Волков и Бертье пошли следом. Максимилиан, брат Ипполит и Сыч остались во дворе разбираться с лошадями и сундуками.

* * *

— Ах, прекрасный ангел, — заговорил граф, когда они остановились в большой зале, — прошу прощения, забыл совсем, старый глупец, но вынужден покинуть вас, дела ждут меня и вашего брата, мой мажордом проводит вас в ваши покои. — Он не, отрывая глаз от Брунхильды, произнес: — Генрих, госпожа будет жить в правом крыле, в тех покоях, что с балконом. Пусть вещи ее туда несут.

Мажордом поклонился графу и рукой указал девушке куда идти.

Граф поманил Волкова за собой в ближайшую дверь, говоря при том:

— Думаю, догадываетесь, Эшбахт, зачем я звал вас?

И в тоне, и голосе его уже не было и сотой доли той любезности, с которой говорил он с Брунхильдой.

— Неужто опять жалобщики вам докучают? — не стал притворяться Волков.

— Третий день вижу их в доме своем, — чуть не сквозь зубы сказал граф. Он остановился и повторил многозначительно. — Третий день. В городе праздник, а я по вашей милости должен лицезреть эти постные физиономии и слушать причитания этих… господ.

Последнее слово он произнес именно с тем выражением лица, с каким чистокровный аристократ и должен говорить о наглой черни, что вдруг решила зваться «господами».

— Что там произошло у вас с ними? Отчего вы не пускаете плавать их по реке.

— Людишек со мной пришло немало, люди ратные, проверенные, господину герцогу всегда пригодны будут. Так вот решили они рыбу ловить, ловят только на своей стороне реки, на чужую не лезут. Так эти сплавщики леса им по сетям раз за разом ездят. Сети рвут. Я просил соседей только об одном — плавать по своей стороне реки. И более ничего.

— А деньги? Деньги с них брать намеревались.

— Так предложил им, предложил брать по самой скромности. Не от корысти, а на пропитание людишкам своим. Талер с плота, раз хотят по моей стороне реки плавать.

— Я так и знал, — граф погрозил ему пальцем. — Я так и знал. Пойдемте, я как вас увидал, так сразу понял, что ждать мне хлопот от вас. Ждать хлопот. Не из тех вы, что смирно себя ведут, вы так и будете задирать соседей. На лице у вас то написано.

Волков молчал, а граф фон Мален продолжил:

— Помните, о чем вас канцлер просил?

— Помню. Блюсти мир.

— Я не напрасно вам про канцлера напомнил, скажу вам по секрету, что лучше разозлить самого нашего курфюрста, да продлит Господь его лета, чем его канцлера. Канцлер не спустит и не забудет, такой он человек. Еще раз спрашиваю вас, не устроите ли вы нам войну?

— Войны не будет, — заверил графа Волков. — Обещаю, коли яриться начнут, так я отступлю. Да и некому там сейчас воевать, тысяча человек из кантона на юг с королем ушли, воюют с нашим императором.

— Ах, вот как? Откуда сие известно?

— Известно сие наверняка. Люди были на том берегу. Знают.

— Хорошо, но не доводите до войны, — сказал граф фон Мален и открыл дверь.

* * *

Они вошли в залу, в кабинет, а там уже было трое господ. Все люди достойные, одного из них Волков уже видел. Это был тот господин, на губе которого была бородавка. Теперь имя его Волков расслышал и запомнил. То был не кто иной, как выборный Глава Гильдии Торговцев лесом, древесным углем и дегтем города Рюмикона, также был он еще и членом консулата кантона Брегген от того же города Рюмикона. Человек, видно, был не последний, имя его было Вехнер.

Господа были злы и, судя по их лицам, не собирались идти на уступки.

— Все, чего прошу я, так это не рвать мне сети. Даль людям моим пропитание, — примирительно говорил Волков.

— А кто просил талер за плот?! — воскликнул один из гостей.

— Так то, чтобы только примирение найти, — отвечал кавалер. — А нет, так плывите вокруг острова, по своей воде.

— То невозможно, там камни, там плоты рвутся, — говорил Вехнер, он, кажется, был самым умным из купцов.

Одни и те же речи звучали в зале несколько раз.

Волков говорил, что ему нужно рыбу ловить и просил купцов гонять плоты по своей стороне реки. Купцы ярились и ругались, грозились войной и говорили, что испокон веков гоняли плоты там, где им нужно, так и впредь такое будет.

Граф не встревал в разговор, видно ждал пока купчишки устанут. Только согласно кивал их праведному гневу.

Но Волков не уступал, был он вежлив и доброжелателен, как мог, но тверд, на крик и угрозы отвечал одно — что людишки его к войнам привычны, а коли их хлеба лишат, так и воевать готовы.

Хоть и казалось, что разговор выходит пустой, но так на самом деле не было. И Волков уже понял, что двое младших — это крикуны, горлодеры. Пугают они войной, говорят, что не потерпят, но если бы силы у них были на войну, то уже развернулись бы да пошли. А раз не уходят и кричат, значит, нет у них сил воевать или не дали им права начинать войну. А когда пришло время, приумолкнули эти двое, говорить начал Вехнер. Уж он точно был самым хладнокровным среди купцов, на крик не переходил, говорил мало, хоть и с жаром. Волков ждал этого и был рад, что граф все понимал, только ладонью крик понижал, мол, тише господа, но не встревал в разговор, разве что упрашивал господ купцов не распаляться, чтобы те к ругани не перешли.

Все шло как нужно, и когда уже мысли и желания всеми были высказаны трижды, когда доводы прозвучали четырежды, Волков и вымолвил:

— Так готов я уступить вам, из любви к миру и чтобы прослыть добрым соседом, прошу от вас людям своим на прокорм восемьдесят крейцеров с плота проходящего.

Он начал торговаться, это была его главная надежда. Для купчишки торговля за цену — главное ремесло, многие в нем преуспевают. И он очень надеялся, что они торговаться начнут, сдвинутся от неприступной своей позиции. Если стронутся хоть на самую малость, то он победит. И теперь он, кинув им слова свои, с замиранием сердца ждал, начнут они торг или так и будут твердить про то, что плавали они там испокон веков и плавать будут, а иначе война. Того же ждал и граф.

Но один из младших купцов продолжил, что лучше война, что им честь дороже, что ни перед кем они не склонялись и уж тем более сейчас не склонятся. А Волков говорил новые слова:

— Так ради мира я готов и семьдесят крейцеров с плота брать. Лишь бы свару не длить. Лишь бы вы, господа, зла обо мне не думали. Лишь о хлебе прошу для людей своих несчастных. Не более.

А глава гильдии лесоторговцев господин Вехнер и говорит:

— Лишь из любви к миру, лишь для того чтобы не плодить раздоров меж соседями, дадим мы с плота оного двадцать крейцеров.

Вот началось то, чего ждал кавалер. И тут он начал делать то, что делать в таких встречах не принято, он встал, не говоря ни слова, а сам за лицами купцов наблюдал и видел в них обескураженность, удивление. То, что надо ему. А он стол обошел, подошел к господину Вехнеру и за руку его взял как друга:

— Так позвольте мне вас обнять.

Купец встал, и Волков его обнял, как бы от стола в сторону повел. Вехнер не понял, даже поначалу идти не хотел, кавалер его, все-таки, отвел к окну и там говорит так тихо, что другим в зале и не расслышать:

— Так прошу вас дать мне шестьдесят крейцеров с плота, а вам один плот и вовсе бесплатно проходить будет раз в месяц.

Купец смотрит на него, затем косится на своих товарищей и так же тихо говорит Волкову:

— Так в месяц я не меньше двух плотов отправляю.

— Хорошо, два ваших плота бесплатно, остальные по шестьдесят крейцеров.

— По пятьдесят, — шепчет Вехнер.

— Не жадничайте, — улыбается Волков.

— Иначе не могу, иначе думать на меня начнут, места выборного лишусь.

— Хорошо, — кавалер опять обнял его и добавил уже громко, — раз вы не можете уступить, то я приму вашу цену, пятьдесят так пятьдесят.

Товарищи Вехнера переглянулись, но ничего не сказали. Видно, и впрямь он был у них старшим. И старшинство его было беспрекословно.

— Господин граф, — произнес Волков, — со мной монах был ученый, велите его разыскать, пусть договор напишет, чтобы потом не было кривотолков и расхождений.

— Хорошо, — сказал граф довольный, что все разрешилось без войны, — и еще велю вина принести, а то жарко было мне от баталий ваших, господа.

Все уже не злились, все улыбались шутке графа. Так все и разрешилось. А когда бумага была подписана, вино выпито, а купцы ушли, граф вдруг стал строг и сказал:

— А вам говорили, кавалер, что вы ловкач?

— Нет, не каждый мне такое сказать осмелился бы, — отвечал Волков, хотя такое он о себе слыхал.

— Да, по краю ходили, в шаге от распри, но все полюбовно сгладили. Ах да, я и забыл, вы же рыцарь Божий. Молодец вы, хитростям у попов научились?

— Жизнь учила, — скромно отвечал кавалер.

— Но больше прошу вас не связываться с кантоном. От греха подальше, как говориться. На этот раз обошлось. И все пошло по-вашему, но имейте в виду, что на войну горцы очень скоры. И воюют со всей злобой, беспощадно.

— Об этом я знаю, не раз с ними встречался, — сказал Волков.

— Ну, пойдемте, — сказал граф фон Мален, беря его под руку. — Обед уже поспел.

Глава 42

Граф был радушным хозяином, за столом его сидело не менее двадцати господ, тут нашлось место и Бертье, посадили его в самом конце стола. Как-то так получилось, что опять Волков сидел рядом с Элеонорой Августой, дочерью графа. Она была по правую руку от него, а по левую сидел барон фон Эвальд, молодой господин лет девятнадцати. Видимо, небедный.

А вот Брунхильда, кавалер не поверил бы, если бы сам этого не видел, сидела по правую руку от графа, на месте жены или старшего сына. И та ничуть не смущалась. Граф говорил с ней, и она бойко ему отвечала, да так, что все остальные господа, в том числе и молодой граф, который сидела напротив нее, слева от отца, слушали девушку. У нее под рукой лежало Писание. Она то и дело, касалась его рукой. Но о чем они говорят, он почти не слышал, потому что Элеонора Августа, увидав его, обрадовалась и стала говорить с ним как со старым знакомцем, почти без умолку.

Он хотел послушать, что говорит Брунхильда графу, но слышал только свою соседку. И сделать ничего не мог.

— Господа, а вы будете на турнире? — спрашивала она.

— На турнире? — удивлялся Волков.

— Я буду, — говорил молодой барон фон Эвальд.

— Ну а как же без вас, — сказала Элеонора Августа, — а вы, Эшбахт, будете?

— Не знаю даже, — отвечал он, Волков не очень жаловал эти сборища знати. Еще по службе в гвардии он знал, что там, за пределами арены, молодые господа рыцари, распаленные играми, соперничеством и вином хватаются за железо, там, где в другом случае лишь усмехнулись бы. На турниры вечно собирались безземельные господа, чтобы показав себя на арене с копьем или мечом, найти себе жену с хорошим куском земли в приданом. Или сеньора хотя бы, что позовет ко двору. Кроме земельной аристократии там вечно бывали бретеры, чемпионы и дуэлянты, что ездят от турнира к турниру. В общем, люди опасные, от которых нужно бы держаться подальше.

— Конечно же, вам надо быть там, нельзя быть затворником, — говорила дочь графа, — и сестре вашей надобно бывать в свете. Такую красоту нельзя прятать от общества.

— Истинно! — поддержал степенный господин, что сидел напротив Волкова и имени которого он не запомнил.

Он поднял бокал в честь своих слов, и Волкову пришлось сделать тоже самое. Заодно с ними выпил и молодой барон, что сидел по левую от него руку, и Элеонора Августа. А там, во главе стола, во все своей красе царствовала Брунхильда. Граф, его сын и прочие первые нобили земли Мален говорили с ней, задавали вопросы, с интересом слушали, что она отвечала, и тут же восхищались ее ответами. Даже хлопали в ладоши, когда она что-то читала им из Писания и сразу же переводила.

Когда только научилась, мерзавка, языку пращуров, что так писание читать может! Волков очень хотел расслышать, что она там рассказывает, боялся, что наболтает лишнего чего, но слушать ему приходилось Элеонору Августу.

— Обязательно вам нужно быть на турнире, — говорила она, — этот турнир в честь именин жены герцога нашего, моего троюродного дяди. Он иногда приезжает на него, бывало, что и с герцогиней. Турнир как раз через две недели бывает после праздника святых Петра и Павла.

— Обязательно буду, — сказал он, но тут же добавлял, — если изыщется возможность.

Лакеи несли следующие смены блюд, подливали вино, а Волков согласно кивал головой дочери графа, все еще пытаясь услышать, о чем там с графом и другими нобилями говорит молодая красавица, которую он сюда привез. Но скорее слышал, о чем болтает Бертье в конце стола, который нашел себе товарищей из тех, что, как и он увлечены охотой, он говорил с ним об отличных собаках, что купил недавно задешево.

Этот бесконечный обед стал для него пыткой. Он видел, как от вина и граф, и его сын, и еще два достойных мужа, что сидели вокруг Брунхильды, стали свободнее, веселее. Да и сама она раскраснелась, была болтлива и смешлива.

«Господи, не допусти», — думал кавалер, надеясь, что она не наболтает ничего лишнего. А сам тут же и, возможно, невпопад, кивал Элеоноре Августе, пытаясь ответить на очередной ее вопрос.

Еле дождался он окончания этого обеда. Не в радость он ему был, если бы кто спросил, что за блюда он там ел, он бы и не вспомнил.

Наконец, все стали вставать из-за стола, в зале заиграла музыка.

А Волков стал раздражаться, к Брунхильде было не подступиться. Граф и другие господа не отходили от нее. Хоть за руку ее отводи от них. Да видно, ей пришлось отойти, лакей пришел и с поклоном повел ее показывать ей ее покои.

Тут уж Волков ее и догнал и начал раздраженно:

— Ты что там болтала весь обед?

— Ах, это вы? — отвечал она, глянув на него мимолетно. — Господа спрашивали, зачем я собой Писание ношу, так я отвечала.

— Бахвалилась!

— Нет, они спрашивали, неужто я читаю его, так я и говорила как есть, что читаю и понимаю многое в нем, хоть и не нашим языком писано. — Едва ли не заносчиво отвечала Брунхильда.

— А еще что спрашивали у тебя господа?

— Да многое что, да не волнуйтесь вы так, ничего лишнего я не сказала, сказала, что папеньку нашего не помню, что сгинул он, когда я мала была. И что вы с малолетства при попах да при солдатах были, оттого и грамотны, и в воинском деле преуспели, больше про вас ничего не сказала.

Тут лакей довел их до покоев красавицы, открыл ей дверь. Волков тоже захотел войти, да она вдруг стала в дверях и сказала:

— К чему вам за мной ходить? Вам свои покои выделил граф.

— Что? — растерялся кавалер.

— В свои покои ступайте, — нагло заявила она.

— Рехнулась, что ли? — возмутился Волков и вознамерился войти.

Да не тут-то было, Брунхильда стала на его пути, глаза злые, щеки алые, вином пахнет, отступать и не думает, цедит ему сквозь зубы:

— Нечего, братцам по покоям сестер ходить, а то есть такие братцы, что сестер своих в постель к себе просят да любят, чтобы сестры нагие к ним в постель шли. Не по мне такое, сатанинское это. Так что к себе ступайте, — и добавила так едко, как только могла, — братец.

И захлопнула перед ним дверь. Он уже хотел стучать, да в коридоре появились другие господа, пришлось уйти, хоть и корчило его от злости.

Шел к себе и говорил на нее: «Дура, холопка». Да другие злые слова, что в голову ему приходили, особенно вспоминал распутство ее.

* * *

В таком расположении духа сидеть в своих покоях у него желания не было, да и вниз, в общую залу, где были все гости, спускаться не хотелось. Пошел в людскую, там нашел Сыча, монаха и Максимилиана. Максимилиану велел коней оседлать. Решил, пока не стемнело, поехать город посмотреть, а может, и девок по кабакам поискать.

А на улицах города шум, конец поста. Пьяные кругом, веселые, месяц люди держались.

Волков и сам бы выпил, уже и место присматривал, но от толпы, что заполонила танцами и музыкой большую улицу, свернул влево, на улицу узкую. Улица была тиха и чиста, дома на ней все опрятные, двери крепкие, окна везде большие, со стеклами. Хорошая улица была, ни одного кабака на ней.

И на одном из домов он увидал знак, то был циркуль и угольник.

Что такое циркуль он знал не очень хорошо, знал о нем только то, что это инструмент строителей. На многих лучших крепостях в южных войнах он видал такой символ.

Он сразу понял, кто тут живет. Волков уже думал найти время и поискать в городе такого человека, а тут само провидение его привело сюда. Другое дело, что праздник вокруг, найдет ли мастер время для него сейчас? Подумав чуть, он, не слезая с коня, стал стучать в большие и крепкие двери рукоятью плети.

Скоро окошко в двери открылось, и из него, выглядывая и стараясь увидать, кто там стучит, баба спросила:

— Кто там, чего вам?

— Мастер дома ли? — громко произнес Волков. — Скажи, заказчик к нему. Примет или нет?

— А кто вы? — донеслось из окошка.

— Заказчик, говорю, — рявкнул Волков раздраженно.

— Сейчас узнаю, — пообещал баба.

Вскоре дверь растворилась, и они с Максимилианом въехали в большой и красивый двор. Точно, что мастер был человеком не бедным.

Максимилиан остался при конях, а баба провела кавалера в дом, где его ждал сам хозяин. Он был крепок, хоть и невысок, не стар еще, носил платье до пят, какие носят ученые мужи, а рубаха под ним была совершено чиста. Комната была немала, вся в шкафах, а в них все книги, книги. В углу был стол с тремя подсвечниками, огромный, и на нем опять книги да еще широкие листы бумаги. Да на всех рисунки домов и дворцов. Нарисованы на удивление хорошо.

— Кавалер Фолькоф, — представился Волков, оглядываясь.

— Магистр архитектуры, член гильдии вольных каменщиков земли Ребенрее архитектор Драбенфурс, — представился хозяин с поклоном.

— Извините, что отвлекаю вас в праздник, просто увидал знак на вашем доме… — начал Волков, с интересом глядя на рисунок красивого дворца.

— Ничего-ничего, гость в дом — Бог в дом. Велю вина подать, думаю, что вы не от праздности пришли, разговор будет не скор.

Пока служанка принесла вино и разливала его с серебряные стаканы, Волков объяснял архитектору, зачем пожаловал:

— Думаю замок себе поставить, вы ж замки строите?

— И замки, и дома, и дворцы, и церкви, и аббатства, — говорил Драбенфурс, предлагая Волкову вино.

— Сейчас покажу вам.

Он стащил с полки огромный рулон бумаг, кинул его на стол, развернул:

— Вот, этот замок будет недорог, но хорош. Просторный двор. Складов в достатке. На сколько людей и лошадей вы думаете строиться?

— Нет, — сразу отверг предложение Волков, едва взглянув на рисунок. — Стены тонки, башни только по углам, слаб замок.

— А этот как вам? — архитектор открыл новый рисунок.

— Слаб. Мне нужен на пятьдесят солдат и на тридцать лошадей конюшни. Хлев большой. Пакгаузы вместительные.

— Вот этот?

— Нет, все не то, на этом башни малы, где пушки ставить?

— Этот?

— Нет, опять не то, на юге так уже не строят.

— Вы, видно собираетесь воевать от души, — говорил Драбенфурс, показывая новый замок.

— Нет, не то. Я собираюсь спокойно жить, но чтобы жить спокойно, нужно иметь хороший замок.

Магистр перевернул лист и показал ему новый замок.

— Вот! — сказал Волков и ткнул пальцем. — Он! Только тут перед воротами нужен будет равелин^[21]. И тогда это будет то, что ищу.

— Это замок на сто солдат, — отвечал ему архитектор.

— Пусть на сто, сколько это будет стоить?

— Ну, ежели вы пожелаете еще и равелин, так будет это…

Магистр Драбенфурс задумался. Сам водил пальцем по эскизу замка. Словно узоры рисовал. Волков его не подгонял, смотрел на него и ждал, пока тот все подсчитает. И тот, наконец, кивнул головой, словно соглашался с кем-то и, оторвавшись от рисунка, произнес медленно, отстраненно глядя в стену:

— Девятнадцать тысяч…

Девятнадцать тысяч? Кавалер все еще изучающе разглядывал загадочное выражение лица архитектора, он отчего-то не был уверен, что речь идет о серебряных талерах земли Ребенрее. И его сомнения оправдались.

— Флоринов, — закончил архитектор.

— Флоринов? — переспросил кавалер в надежде, что магистр говорит о небольших и легких монетах южного, славного города.

Он ошибся.

— Девятнадцать тысяч папских флоринов, — уточнил архитектор.

Здоровенные, тяжелые монеты из прекрасного золота, что чеканятся при дворе Его Святейшества.

— То есть, это… — Волков быстро вычислял в голове. — Это примерно двадцать шесть тысяч золотых гульденов еретиков.

— Да, где-то так. Или двадцать восемь тысяч эгемских крон, — кивал ему архитектор и тут же пояснял эту огромную цену. — Но вы же выбрали, хоть и небольшую, но мощную крепость, это же не простой замок на холме. Вы желаете с угловыми бастионами. И башни с площадками для пушек. Да равелин еще. Да крепкие просторные приворотные башни с решеткой и коридором за воротами. Простой замок стоил бы всего шесть с половиной тысяч.

— Флоринов, конечно же? — язвительно интересовался кавалер.

— Флоринов, — опять кивал архитектор. — И то, нужно еще выехать к вам в землю и посмотреть на месте, где ему лучше встать и не нужно ли еще каких работ под него делать. Вы же из графства Мален? Тут собираетесь строить?

— Из графства Мален. Да, — задумчиво отвечал кавалер, понимая, что затея его невыполнима.

— А из какой же вы земли, кавалер? — интересовался архитектор.

— Я? Я из Эшбахта, — ответил Волков. — Я господин Эшбахта.

— Ах, вот как, — сказал архитектор, да не просто сказал, сказал он это разочарованно, не будь он вежлив, так еще бы и скривился, как от чего-то надоедливого или скучного.

Его разочарование было так очевидно, что задело Волкова. Он не мог понять, что это значит.

— Кажется, вам не мила та земля? — спросил он сухо, едва сдерживаясь, чтобы не начать грубить.

— Нет, не так бы я сказал, — тут же стал поправляться магистр Драбенфурс, — просто вы третий из господ Эшбахта, кто приезжает ко мне говорить про замок, первый приезжал лет эдак пятнадцать назад. Я же ездил туда многократно, и место отличное нашел, где можно сэкономить на фундаменте, но все было тщетно. Земля та скудна, господа те были плохи, не рачительны. Так что ничего с ними не выходило. Пусты были хлопоты мои.

Опять, опять архитектор невольно кольнул Волкова, сравнивая его с прежними господами, последний из которых, так просто сбежал из земли своей.

— А где же вы место приглядели под замок? — спросил Волков все также холодно.

— Там, где река поворачивает на запад.

Кавалер припоминал то место.

— Там прямой угол получатся. Замок с двух сторон будет защищен рекой. С третьей стороны овраги идут до самого прибрежного песка, тоже место неудобное. Один путь к нему, только с севера будет. Там ворота сделать, равелин там же ставить. К тому же в том месте и фундамент не нужен будет сложный. Прямо на скалу и поставил бы. Встал бы на века.

— Раз фундамент не нужен будет, так и цена ниже должна быть, — сразу считал в уме Волков.

— Да. Две тысячи отнимайте, — говорил архитектор.

— Двадцать четыре тысячи гульденов? — уточнил кавалер.

— Да, еще в те же деньги я поставлю мебель, — обещал Драбенфурс.

Волков понимающе покивал, чуть постоял, поставил стакан с почти не тронутым вином и пошел к выходу, уже на пороге сказав:

— До свидания.

Больше ничего.

* * *

Они ехали по праздничному городу, уже стемнело. Кабаки и трактиры — двери настежь. Там свет, гул, музыка, танцы, бесстыдный смех разгоряченных вином женщин. Одна из бабенок, кажется, кричала ему что-то, он не поглядел на нее даже.

Отчего-то Ярослав Волков, сын пропавшего в море шкипера, был грустен. Задел, задел его этот архитектор своим пренебрежением.

Казалось ему совсем недавно, что он рыцарь, что он господин, что земля у него своя есть, людишки какие-никакие имеются, в свет он выезжает, при дворе графа его принимают ласково, а вот архитектор какой-то морду от него кривит. Отчего так? А оттого, что достоинство у него имеется, земля имеется, а вот третьей части, что надобна, для того, чтобы зваться нобилем, у него нет. Нет замка? Так построй. Не на что строить? Так спесь свою прикуси да знай свое место. Да не злись, когда всякий архитектор при тебе губы кривит.

Потому как так и есть — нет у тебя замка, а значит и земли ты можешь в любой момент лишиться по прихоти чьей-то.

Всю дорогу молчал, Максимилиану слова не сказал. В таком расположении духа добрался до дворца графа, думал, что, может, Брунхильда в покоях его ждать будет, так не было бабы вредной. И он лег спать.

Глава 43

Волков любил такие дни, с самой зари по городу несся колокольный звон, от которого он проснулся. Открыл глаза, а тут и Брунхильда уже рядом.

— Отчего ж вы не встаете? — говорит она возмущенно. — не слышите, что ли, как звонари надрываются, все уже к столу идут, лакеи завтракать звали.

Он хватает ее за руку, пытается подтащить к себе, она упрямится:

— Отпустите, чего вы! Платье мне попортите, кружева порвете, — и тут же с укоризной продолжает, — служанки-то нет у меня, сама все делала. Еще солнце не встало, а я кружева пришивала. Да отпустите же.

Вырывается — не удержать. Такая сильная. Не может Волков ее в постель к себе затащить.

— Прям и не потискать тебя, — говорит он, — ишь, гордая.

Она, наконец, врывает руку из его пальцев, все-таки сильная девица, и говорит:

— Тискайтесь там, где были вчера вечером.

А сама от борьбы раскраснелась, грудь вздымается. Платье оправляет. Красивая.

Значит, заходила к нему, раз знает, что его вчера в покоях не было.

От этого ему становится чуть веселее на душе.

— Ну, вставайте, братец, скоро уж епископ проповедь праздничную начнет, а мы еще и завтракать не садились.

Он ее еще раз попытался поймать, да она увернулась, ушла, дверью хлопнув, пред тем крикнув:

— Вставайте, братец!

* * *

Он надел свою лучшую одежду. Ёгана, разумеется, ему очень не хватало. Поверх колета надел цепь серебряную, что подарил ему герцог. Шосы, панталоны, перчатки, берет, перстень, туфли — все самое лучшее, что у него было. Тем не менее, среди господ, что выходили из дома графа пешком, так как храм был неподалеку, он вид имел небогатый. Самый небогатый. И колет, некогда роскошный и шитый серебром, уже потерял свой блеск, потерся. И шосы выцвели и были не так ярки, как прежде, и бархат на берете, и перо уже не так хороши были. Да и цепь была бедна, большинство господ носили золото. Даже его драгоценный меч, и тот был уже нехорош на фоне иного, дорогого и замысловатого оружия, что носили при себе господа. Единственная вещь, что была у него не хуже, чем у других, так был тот перстень, которым его пытались отправить на тот свет в Хоккенхайме.

А вот Брунхильда вовсе не выглядела небогатой. Она казалась, скорее, чопорной и набожной в своем темно-зеленом платье, недорогого, но крепкого сукна, украшенного самыми дорогими кружевами. На голове ее был замысловатый головной убор из дорогого шелкового шарфа. И был он так искусно и затейливо свернут, что люди и понять по нему не могли, девица она или замужняя госпожа. А в руках у нее опять было Писание и четки. И бедной она совсем не выглядела. Выглядела она набожной и прекрасной молодой женщиной, полной сил и свежести.

Ну, раз других сокровищ у него не было, он довольствовался тем сокровищем, что шло с ним под руку. Не хотел он в первые ряды садиться, их самые знатные люди занимали, хотел подальше сесть, но граф позвал их сесть рядом с ним в первый ряд. И Волков подумал, что это из-за Брунхилды, которую фон Мален усадил рядом с собой. А вот сам Волков сидел по левую руку от соседа своего, барона фон Фезенклевер, с которым он раскланялся по-соседски.

Тут и епископ появился, не пошел сразу к алтарю, хотя служки уже для того все подготовили, а пошел к пастве, к графу. Тот брал руку святого отца, становился на колено, целовал ее. И тут епископ увидал Брунхильду, спросил ее ласково, подавая руку для поцелуя и ей:

— А вас я не знаю, кто вы, чистое дитя?

Девушка сразу присела низко, рук пастырю целовала, говорила:

— Девица Фолькоф, сестра кавалера Фолькофа, господина Эшбахта.

Она указала епископу на Волкова.

— Ах, и вы тут, — обрадовался епископ, увидав его. — А вы мне нужны, обещали, что будете у меня, а сами не идете.

— Простите, святой отец, — Волков низко склонился, — дела не отпускают.

— Ну, ничего, — епископ положил руку ему на голову, что-то прошептал, — после проповеди не уходите, не поговорив со мной.

— Да, святой отец.

Больше епископ ни с кем не говорил, церковь была уже полна людьми, все было готово, и он приступил к делу.

Речь его и вправду была интересна и не слишком длинна, и многие, особенно женщины, плакали над несладкой участью Петра и Павла.

А когда все кончилось, хоры допели последнюю осанну и люди, утирая слезы, стали расходиться, к Волкову подошел служка и сказал, что епископ желает его видеть у себя за амвоном.

Никогда кавалер не заходил туда, куда простым смертным вход заказан. Там, в ризнице, епископа разоблачали от дорогих одежд служки, сам он сидела на лавочке и, увидав Волкова, показал на стол, там стоял красивый ларь и сказал:

— Тот ларец для вас.

— Для меня? — удивился кавалер.

— Нет, не для вас лично, но предназначается вам, — говорил епископ. — Берите его. Посмотрите, что там.

Кавалер открыл ларец. Тот доверху был заполнен серебром. Он непонимающе уставился на старого попа ища у того объяснений.

— Ступайте, все, — сказал епископ служкам, и те тут же покинули ризницу, сам он уже был в простой одежде. Встал с лавки и подошел к кавалеру. — То не вам, то на ваш храм. На деньги эти постройте у себя в Эшбахте храм.

Блеклые старческие глаза пристально смотрели на Волкова, епископ устал после службы, но старался быть бодрым. Он продолжал:

— Я кое-что узнал про вас.

Волков молчал, ему, конечно, было интересно, что скажет старик, но торопить его он не собирался.

— Вы простолюдин, — продолжал поп. Это звучало как укор, ну так Волкову показалось. И он продолжал молчать.

— Да, простолюдин, — продолжил епископ. И тут же добавил: — Так же, как и я. Я знаю, как мне было нелегко добиться моего сана, думаю, что и вам было также трудно достичь ваших высот. Я про ваши подвиги наслышан, поэтому мы, простолюдины, должны помогать друг другу, здесь, — он постучал по ларцу, — четыреста талеров, или чуть меньше, я не знаю, на небольшую церквушку хватит с лихвой.

— Спасибо, монсеньер, — Волковхотел взять его руку и поцеловать, но епископ не дал.

— Бросьте, это лишнее, то на людях надобно делать, а тут нет нужды.

— Еще раз спасибо.

— Не благодарите, пусть они пойдут на доброе дело, иначе папский легат отправит их к Святому Престолу или их украдут после моей смерти мои помощники.

— Раз так, то прошу вас тогда на приход в Эшбахт утвердить нужного мне священника, — сказал кавалер.

— Он праведен, честен?

— Он неправеден и нечестен, с прихода его изгнали.

— За какие проступки?

— Он любит вино и женщин. За женщин его и изгнали.

— Ну, не самый тяжкий грех, — сказал епископ, — хорошо, присылайте его, поговорю с ним. Но отчего же вы хотите такого себе? Чем он хорош?

— Он один был, кто духа не терял в Ференбурге, когда вокруг нас мертвецы ходили. Знал, что сказать людям, чтобы дух их угасший воскрес. Был опорой мне. А именно это мне сейчас и потребуется. В земле моей, кажется, оборотень лютует.

— Оборотень? Уверены? — насторожился старый поп.

— Уверен, мой человек с ним встретился.

— И живой ушел?

— Ушел.

— Крепкие у вас люди.

— Крепкие, — подтвердил кавалер.

— Значит, все-таки ликантропус, — задумчиво произнес святой отец.

— Вы знали об этом? — спросил его Волков. — Может, догадывались?

— Писал мне брат Бенедикт, но все вскользь, не точно, намеками. Да, кажется, два раза мне о том писал, писал, что волк не такой, как все есть в местах тех. Но понимаете, он же отшельник, такие близкие к Богу люди, они не всегда отличают, где мысли их, а где мирское естество. Вот я и не придавал значения письмам его.

— Значит, я пришлю своего священника?

— Хорошо, хорошо, присылайте его мне. Но раз уж я вам одолжение делаю, то и вы мне сделайте.

— Говорите, — сразу согласился Волков.

— Кажется, что среди людишек моих, не на кого мне понадеяться. Прискорбно, но не на кого. А уж на почту местную тем более надежды нету. А нужно мне письмо в Ланн, к архиепископу доставить. Вернее, канцлеру его. И ответа дождаться.

— Самому мне письмо отвезти или с верным человеком отправить? — спросил Волков.

— Письмишко важное. Сами за дело возьмитесь, никого другого послать не могу. Некого мне больше просить.

— Когда отправляться?

— Так хоть завтра и собирайтесь. — ответил епископ и достал из одежд своих письмо. — не допустите, чтобы герцог или даже граф о том письме прознали.

Он протянул конверт кавалеру. Тот по всем углам в сургуче, а в центре еще одна сургучная печать. Конверт толст. Пять печатей с символом Епископа Маленского. Волков спрятал письмо под колет. Не очень-то он желал лезть в это дело, но уж больно нужен был ему ларец с талерами. И расположение епископа ему было необходимо, ведь никого он не хотел видеть на приходе в Эшбахта кроме отца Семиона. А тут без епископа — никуда. Но и это было еще не все, он знал, что если ты возишь секретные послания, значит тебе доверяют, значит ты сопричастен и очень близко стоишь у тронов великих нобилей. Стоять там опасно, но очень выгодно. Это письмо дорогого стоило.

— Тогда прямо сейчас и поеду, — сказал Волков, застегивая колет.

Не хотелось ему с подобным письмом прохлаждаться у графа в доме. Не дай Бог к тому в руки попадет. За такое письмо можно и свободой, а может, и головой поплатиться. Кто его знает, что там написал епископ.

— Что ж, это мудро. Езжайте сейчас, — епископ взял его за щеки наклонил к себе и поцеловал в лоб. — Спешите, сын мой. А как доедете, как в канцелярии будете, так скажите слово «» и скажите, что от меня. Запомните слово?

Волков прекрасно знал, что значит это слово. «Немедленно».

Да, значит, в письме было и впрямь что-то важное.

Глава 44

— Собирайся, — сказал он Брунхильде.

— Куда? — сразу огорчилась девушка.

Он пошел по дому в свои покои, а она подбирая юбки, устремилась за ним, готовая спорить.

— Ты едешь домой.

— А вы?

Губки поджала, глаза злые, брови хмурит. Давно он ее такой не видел, эта была та, прежняя Брунхильда, капризная и своенравная, та о которой он стал уже забывать.

— Я тоже уезжаю. Но не в Эшбахт, а по делам.

— Не могу я, — вдруг твердо заявила девица.

— Что? — он даже остановился от дерзости такой. — Что это значит?

— Граф просит нас остаться погостить на недельку, — говорит Брунхильда.

— Думать не смей, — обрезал разговор кавалер.

Он снова пошел к себе в покои, а она снова пошла за ним, шаг в шаг шла, готова была спорить дальше.

— Отчего же вы уезжать надумали?

— Дела, — он не собирался ей все объяснять, то не бабье дело.

— А вы знаете, что мы приглашены к графу в гости через две недели. У него в поместье будет турнир.

— Нет, не знаю.

— Так знайте. На три дня. Будет турнир днем, а вечером балы.

Они дошли до его покоев, зашли внутрь, он стал осматриваться, собирать вещи.

— И что? Мы поедем? — не отставала от него девушка.

— Посмотрим. Ступай, лучше Максимилиана найди, скажи, чтобы коней седлал да телегу тебе собирал, и вещи пусть монах с Сычем носят.

Она пошла было к двери, да не ушла, а заперла ее на засов. Волков остановился, глядел на нее и ждал, что будет дальше. А девушка пошла, на ходу снимая шаль с головы, кинула ее на комод, распустила волосы. Затем прошла к кровати, села на нее задрала юбки и стала разуваться, выставляя ему на обозрение ноги выше колен. И говоря при этом:

— Граф говорит, после турниров будут обеды, а после и балы. Все знатные люди со всего графства будут и другие приедут. Много известных рыцарей со всех земель соседних приедет.

Ни рыцари с соседних земель, ни обеды, ни балы, кавалера не интересовали. Уж балы-то точно не интересовали, он еще тот был танцор со своей ногой. Но вот от того, как Брунхильда легла на кровать, так что видно все ноги, не прикрытые юбками, он взгляда оторвать не мог.

— Хотел просить вас, чтобы взяли меня на турнир, — говорила девушка. — Может, один только раз мне удастся на балу побывать.

— А чего это ты заголилась? — спросил он, подходя к кровати. — Вчера так шипела на меня как змея, братцем называла, а тут вон, всю красоту на свет выложила? Уже не стесняешься перед братцем?

— Так поедем мы к графу на турнир? — словно и не слышала она его вопроса.

— Ладно, поедем, — говорит он, влезая к ней на кровать. — Снимай платье.

— Подождите, — вдруг говорит Брунхильда, да еще и юбки одергивая, пряча ноги. — Подождите. Ежели мы на бал едем, то мне два платья нужно с собой. И платья хорошие.

— Два платья? — Волков поморщился.

— Балы будут два дня, — объясняет девица.

— А если балы три дня будут, так тебе три платья понадобятся?

— А как же, но граф сказал, что два балы будут идти. Мне на платья четыре талера надобно, а еще на шарфы и туфли четыре, на перчатки талер.

— На перчатки талер?

— Они шелковые!

— Ладно, дам, — сказал Волков и попытался задрать ей юбки.

Черт с ними с этими талерами, лишь бы она… Лишь бы обняла его крепко. И ногами своими крепкими и длинными обхватила.

— Стойте, стойте, — не дала она задрать себе юбку. — Подождите.

— Ну! — он уже начинал злиться.

— Танцев я не знаю, но в городе тут учитель есть, я уже узнала. За неделю выучусь у него.

— Одну тебя тут не оставлю, — обрезал Волков. — То не прилично, не должна девица из хорошей семьи одна жить. А ты вроде теперь из моей фамилии.

— Ну, монаха со мной оставьте, мне нужно, господин мой, — она стала гладить его по щеке и целовать в губы, едва-едва касаясь их. — Господин мой, как же мне на бал идти, если я танцев не знаю.

Нет, нужно было ее в Эшбахт отправить. И трат бы не было ему, и волнений. Но как? Как отказать ей? То невозможно было. Кто бы смог отказать такой женщине, из которой юность, любовь и нега фонтанами бьет, заливая все вокруг сладостью жизни? От запаха которой, если рядом сидит, голова кружится.

— Ладно, — наконец сказал он.

И получил то, чего ждал. Девушка так обняла его крепко, так сладко поцеловала, что не жалел он уже о тех деньгах, что тратил на нее, и не думал о них даже.

— Снять платье? — спросила она, отрываясь от губ его.

— Все снимай, — ответил он, не отрывая глаз от ее прекрасного лица.

* * *

Не было никого на этом свете, кому он доверял бы больше, чем ему. Волков не знал другого человека, которого любили и уважали все остальные люди. К которому шли и за советом, и за утешением, и за лечением. Солдаты и местные бабы с орущими детьми с утра заходили к нему в пустующий овин, который он использовал и как спальню свою, и как келью для приема больных. И никому он никогда не отказывал. Казалось, что брат Ипполит вообще не умел этого делать. Простодушное лицо молодого человека никак не отражало больших знаний и пытливого ума. Зато говорило всем, что человек сей добр до святости и терпелив без меры.

— Не смей дразнить его, — говорил Волков со всей серьезностью в голосе.

— Да разве я дразнила когда? Никого не дразнила, — врала Брунхильда.

— Не ври мне, сам видел, как ты из озорства перед ним подол до колен задирала, чтобы его смущать.

— Так то когда было, — тут же выкрутилась девушка. — Уж я не такая больше.

Вилков погрозил ей пальцем, сказал:

— Монах.

— Да, господин, — брат Ипполит тут же подошел к нему.

— Деньги ей не давай, — он протянул монаху один золотой.

У Брунхильды от такой несправедливости округлились глаза. Но кавалер и не глянул на нее, продолжал говорить монаху:

— Купишь ей два платья, два шарфа и одни туфли, больше ничего.

Девушка молчала, но по виду ее уже было ясно, что из монаха она вытрясет столько денег, сколько ей потребуется. А вовсе не столько, сколько господин велит.

— Снимешь комнату на неделю, да не в трактире, сам при ней будь. Она к учителю танцев будет ходить, так ты с ней.

Монах понимающе кивал.

— Раньше я к ней не лез, сама была себе хозяйской, а здесь она под моей фамилией ходит. Смотри, чтобы не опозорила она меня.

Девица фыркнула и закатила глаза, так и говоря без слов: «Господи, да что он несет?»

— За мерином и телегой следи, смотри, чтобы не украли. Через неделю отвези ее в Эшбахт, я может ко времени тому уже вернусь туда сам.

— Все исполню, господин, — говорил монах. — Да хранит вас Господь в пути.

— Дозвольте хоть поцеловать вас, братец, — сказал Брунхильда.

Они расцеловались чинно, совсем не так, как целовались недавно, скромно. И Максимилиан придержал ему стремя, помогая Волкову сесть на коня.

Глава 45

Уж чего не нужно было Агнес, так это вторых уроков. Она и с первого раза все усваивала и все запоминала. Хватило ей того случая в Хоккенхайме, когда она от страха быть схваченной едва жива была, когда ноги да и все тело одеревенели. Мыслей в голове не осталось, а жил в голове ужас, который по членам растекался параличом. То свое состояние она запомнила навсегда.

Поэтому, решила вести себя тихо, быть острожной, быть такой, как и другие. Ходить в церковь, завести духовника, жениха завести. А может, и мужа себе выбрать, тихого да покладистого. Чтобы рта не раскрывал и покорен ее воле был. И главное — здесь, в Ланне, своих сил не проявлять никогда. Никогда без необходимости.

Вот и теперь она сидела за столом и слушала приказчика, что пришел от банкира и говорил ей:

— Угодно ли будет госпоже дом освободить по истечению месяца, или будет госпоже угодно принять новую цену за аренду?

— Новую? — спросила Агнес. — Отчего же она новая, почему вдруг?

— Господа мои считают, что цена сегодняшняя излишне низка.

У них есть желающие за большую цену дом снимать, — с миной невыразимой скуки на лице вещал приказчик. — Ежели госпоже не по душе новая цена, так может она до конца месяца дом себе новый подыскать, господа мои говорят, что если до конца месяца она дом себе не найдет, то времени ей дадут еще месяц, чтобы пожить по той же цене. А потом надобно ей будет съехать.

Он и его манера говорить подчеркнуто скучно, безразлично, и его непочтение выводили ее из себя, в былое время она уже вскочила бы и пошла к нему, пылая злобой от одного его тона. Но теперь она сидела и слушала его, подавляя свои порывы.

— И какова же будет новая цена? — спокойно спросила Агнес, когда он закончил.

— Отныне, вам платить придется одиннадцать талеров, — холодно сообщил приказчик.

Тон его был безапелляционен. Агнес спорить не стала, хотя хотела уже выцарапать ему глаза. Нужно было терпеть.

— Одиннадцать так одиннадцать. Ута, — позвал она служанку, — возьми в кошеле одиннадцать талеров, передай их приказчику.

Служанка быстро выполнила приказ и высыпала деньги в руку приказчика. И тот взял их без поклона и благодарности, так как будто он одолжение ей делал.

Она бы могла ему не дать ни пфеннига, обмануть, задурить его за одну только постную его морду, за тон его высокомерный, но Агнес не стала этого делать. Расплатилась сполна. И казала:

— Следующий месяц оплачен, ступай.

Опять не поклонившись, приказчик попрощался и пошел из дома.

Как он вышел, Агнес произнесла:

— Ута, кошель подай.

Служанка быстро принесла ей кошель и положила его перед ней на стол. Да, он был почти пуст. Был в нем всего один талер да серебра мелкого на пол-талера. Конечно, у нее был еще гульден, но его тратить нельзя было. Все. Можно, конечно, было послать Игнатия к господину в Эшбахт, просить денег, но она не хотела. Она уже решила, что и сама может себя обеспечить. Не зря же она с Зельдой-горбуньей зелья варила. Книгу изучала Агнес, а ингредиенты искала Зельда. Да, не все получалось поначалу, но потом все вышло. Варили они два зелья, одно из них было таково, что выпив всего пару капель человек лишался памяти. Нипочем не мог он вспомнить, что с ним было вчера. То она проверила дважды на служанке. Лишь выпивала воды стакан, в которой было всего четыре капли, Ута тут же засыпала непробудным сном. Таким, что не просыпалась, даже когда Агнес пальцы ей свечой жгла. Когда поутру вставала, больна была головою и ничего вспомнить не могла, хоть Агнес у нее выпытывала немилосердно. Даже не могла сказать, откуда у нее на пальцах ожоги. А второе зелье было еще более хитрое, с ним ей долго пришлось повозиться. И обошлось он ей недешево. Оно было так ценно для нее, что она не поскупилась и купила под него два красивых флакончика из хрусталя с резными крышками. Она хранила их в шкатулке, и эта шкатулка стояла перед ней на столе. Девушка была очень довольна тем, что у нее получилось. А уж как горбунья была довольна, так и словами не передать. Зелье это из книги Агнес взяла. И звалось оно там: «Эликсир страсти».

Стоило женщине едва две капли себе на шею капнуть, как мужчины, что ее запах вдыхали, начинали ей интересоваться. А если три, то и вожделеть. Зелье сие рождало похоть в мужах. Как сварили они его с горбуньей, так стали нюхать, ничего в запахе том для себя не находя приятного — то ли кошкой, то ли подмышками воняло. И сначала Агнес даже подумала, что это дурь, неправда в книге, но решила все-таки испытать. И брызнула несколько капель на горбунью. На шею, под платком, да на лицо ей.

Та не противилась, даже бледное лицо ее раскраснелось от всяких мыслей. И после этого велела ей перебирать фасоль, белую от красной отделить. А в помощь ей позвала не Уту, а Игнатия. Кучер подивился такому заданию, но спорить не стал, сел рядом с горбуньей фасоль перебирать.

Агнес же позвала Уту с собой наверх в покои. Но сама туда не пошла, прислонилась к стене на лестнице, стала тенью невесомой, из-за угла стала смотрела на спины Зельды и Игнатия, которые фасолью занимались. И прекрасно видела, как могучей свое рукой кучер вдруг взял горбунью за руку, та руку не отняла. Только посмотрела на него. И тогда он схватил ее за платок, за волосы, запрокинул ей голову и стал лицо ей целовать, а та только пищала по-заячьи. А он ей уже подол задирал, ноги ее голые гладил, лоно ее лапал грубо, затем валил с лавки на пол, исцеловал ей лицо, царапая его своей бородой, и брал прямо на полу. Агнес стояла, смотрела на то, как берет конюх горбунью и как та рыдает от счастья, и думала, что хорошее зелье у нее вышло и что Зельда теперь при ней накрепко будет. И что без денег теперь с такими-то зельями она не останется.

* * *

Ларец с зельями похоти ей так дорог был, что ставила она его перед собой на стол по вечерам и за стаканом вина доставала флаконы и разглядывала, как переливаются лучами они в свете свечи. Это были первые трудные зелья. Зелья, которые варились без нужной посуды, без весов. Не в маленькой печи, какая изображена на картинке в книге, а в большом камине. Но, тем не менее, они получились. Вышли такими, какими и нужно.

В этот вечер она уже думала о том, куда поехать, где и как их лучше использовать, чтобы заработать денег. Тут девушка услышала, как кто-то ломится в ворота. И Зельда с Утой тоже были тут, они услыхали стук. Смотрели на нее, ожидая распоряжения.

— Ута, возьми лампу и позови Игнатия, идите, поглядите, что за наглец на ночь глядя ломает ворота.

* * *

А стук в ворота продолжался. Стучали борзо. Еще и ругались в темноте.

— Вот я стукну сейчас, я стукну, — гаркнул Игнатий, беря на всякий случай палку с собой.

— Открывай, говорю, — заорали за воротами.

И так заорали, что Игнатий малость и притих, уж больно голос был дерзок.

— А кто там? Вы кто? — спросил он.

— Господин кавалер Фолькоф, хозяин дома, вот кто! — донесся из-за ворот звонкий молодой голос. — Отворяй немедля.

— Ну, раз так, — Игнатий отодвинул засовы.

Сразу же въехали люди, въезжали так словно не первый раз тут они. Один тут же спрыгнул с коня, стал другому помогать слезть, а тот как слез сразу сказал Игнатию и Уте:

— А ну-ка, вы двое, ко мне подойдите.

Третий приехавший тоже с лошади спрыгнул, у Уты лампу забрал и стал ее к ней и к Игнатию, к лицам подносить, разглядывать, сказал:

— Ишь ты, вон они какие, а этот и вовсе зарос как зверь, а ну, говорите, кто вы такие?

— Я служанка госпожи Агнес, — отвечал Ута, приседая, видно, она признала Волкова.

— Конюх госпожи Агнес, кучер еще, — сказал Игнатий.

— Этого я знаю, — произнес Максимилиан, приглядевшись. — Кажется, его Агнес от виселицы забрала.

Волков пригляделся к конюху, тот стоял, не шевелясь, ждал, что дальше будет, но кавалер ничего не сказал, пошел в дом.

Там на хозяйском месте во главе стола сидела Агнес с вином, ларцом и книгой.

Как увидела Волкова, так сразу вскочила, пошла к нему, присела так низко, что почти села на пол перед ним:

— Рада видеть вас, господин.

— Здравствуй, Агнес, — отвечал кавалер и кивнул на Зельду, что стояла, в почтении склонив голову. — Это еще кто?

— То кухарка моя, Зельда.

— Прислуги у тебя больше, чем у меня, — сказал Волков и пошел к тому месту, где только что сидела Агнес.

Уселся на стул, заглянул в книгу, что была раскрыта, чуть почитал и вытянув ноги сказал:

— Агнес, слуги у меня нет сейчас, помоги-ка сапоги снять.

Ута и Зельда видели, как без разговоров и вопросов высокомерная суровая их госпожа пошла к гостю и, став на колени перед ним, стала снимать с него сапоги. А он морщился от боли. Агнес как увидала, что он боль терпит, так отбросив сапоги, тут же стала ему по ноге руками водиться, гладить и мять место чуть выше левого колена.

И суровый муж на глаза тут же подобрел. Даже госпожу Агнес погладил по голове, словно дочь свою, и спросил:

— Ну, как ты тут без меня?

— Справляюсь, слава Богу. Все, слава Богу, хорошо у меня. Молюсь за вас. Поминаю вас ежечасно.

— Да? А денег хватает тебе? — сказал он и снова поглядел на книгу, что лежала на столе перед ним.

— Хватает, — отвечала Агнес. — Больше не трачу денег я понапрасну.

— Значит, хватает? — Перепросил кавалер, видимо, не веря девушке. — На слуг, на дом, на коней и на книги такие?

— Всего у меня в достатке, — отвечала та спокойно. — Нужды ни в чем нет.

Волков открыл ларец и взял один из флаконов, что лежал в ларце:

— А это что? — рассматривая флакон, спросил он.

— Духи, господин, — тут же отвечала Агнес. — Благовония. Сама варила.

Она уже ругала себя за то, что не спрятала их с глаз долой.

— Духи? А не из этой ли книги эти духи? — с интересом спрашивал он.

— Из этой, господин.

— Дороги ли такие духи, сколько стоят, талер?

— Тридцать, господин, — отвечала Агнес, говорила то с умыслом, чтобы господин больше не спрашивал, откуда у нее деньги на слуг и коней.

— Тридцать? — удивился Волков, еще внимательнее разглядывая флакон. — Что ж в них такого?

— То госпожи покупают, коли на себя ими брызнут, так у мужей любовный раж просыпается, какого прежде и не было, — врала девушка, ни одного флакона она не продала.

— А ты проверяла? — спросил Волков.

— Конечно, — Агнес кивнула. — На горбунью свою брызгала, так конюх мой ее тут же на пол повалил, скакал на ней не хуже, чем на лошади. Она три дня потом счастливая ходила. Теперь только о муже и мечтает.

Волков посмотрел на Зельду, та стояла вся красная, глаза потупила. Руками платок комкала. Видно, про кучера не врала Агнес.

— Заберу себе один, — сказал Волков. — И, притянув к себе Агнес, тихо добавил суровым голосом: — Не вздумай на мне сие пробовать.

— Я бы не посмела, — так же тихо ответила девушка.

— Ладно, вели своим людям воду мне греть и ужин давать, устал я с дороги.

Зельда оказалась хорошей кухаркой. Ужином он остался доволен, пирог с кроликом и мягким сыром был хорошо выпечен, жирен и прян, хлеб свеж, а вино Агнес покупала хорошее.

Пока он ел, ему согрели воду, Игнатий наносил из колодца большой чан, Агнес его мыла сама, а Ута и Зельда помогали ей. Любое его желание выполняюсь беспрекословно. А как иначе, хозяин приехал.

Пока мылся, он говорил с Агнес про дела, про цены, про коней и про то, что банкиры за аренду стали больше просить. И Агнес говорила с ним обо всем разумно. Скоро ей шестнадцать лет должно уже быть, не ребенок уже. И то, что она не ребенок, глазастая Зельда заметила, когда Агнес господина мыла. Видно Зельде было, что для Агнес кавалер не просто господин, уж очень ласково она ему помогала. Старалась не от услужливости. Что рада она оттого, что так близко к телу господина допущена.

Но на мытье все и закончилось. Спать кавалер ушел в свои покои один. А Агнес уже в своих покоях надавала пощечин Уте, видно, та опять была нерасторопна.

Глава 46

Канцлер его Высокопреосвященства, викарий брат Родерик, давно не получал писем от епископа Вильбургского. Тот, видно, все еще дулся на архиепископа, брата своего единоутробного за то, что архиепископ присвоил себе прекрасную раку из Ференбурна. Он давно перестал писать канцлеру, и тот имел мало сведений о том, что происходит в верхах земли Рбенерее, чем дышат нобили той земли.

Поэтому он был рад, что Иероним Фолькоф, рыцарь божий, хранитель веры, господин фон Эшбахт по прозвищу Инквизитор привез ему письмо от епископа Маленского. Письмо то было объемно и писалось в нем о многом и о многих. Но суть была тревожна. Вот что писал канцлеру старый епископ:

Купцы и гильдии мастеровые изнуряют курфюрста постоянными просьбами о разрешениях торговать с севером. С землями, в коих проживают еретики. И городские нобили, и банки их в таких просьбах поддерживают. А земельные нобили, опора трона, такому совсем не противятся, так как тоже ищут сбыта своих богатств в землях, что стоят по реке Марте севернее. В землях еретиков. Поддавшись просьбам, герцог фон Ребенрее уже дозволил вернуться еретикам в дома свои в городе Ференбурге.

А их там без малого четверть было. А значит, дозволил им свои святилища богомерзкие поставить в те места, что им раньше принадлежали. Как без этого?

А еще курфюрст Ребенрее всячески ищет сближения и с еретиками на юге. Считая те земли богатыми и не без основания. Хочет с кантонами мир заключить, себе в корысть и назло церкви и императору.

Святая Матерь Церковь на сие пренебрежение безмолвно глядеть не может. Думаю, что надобно противиться тому. И для этого употребить человека того, что письмо вам привезет, он верен Матери Церкви и ловок, и умен при том. Делами своими он и Ференбурге и в Хоккенхайме себя проявил. А еще курфюрст ему жаловал лен, как раз в самом юге земли своей, на границе с кантонами. И то Церкви на руку будет. Если просить человека этого, то он устроит так, что мир между кантонами и землей Ребенрее возможным быть перестанет. И в том я вижу большую радость для Престола Господня.

И много другого было в письме удручающего. И было печально канцлеру от того, что самый старый из всех епископов был прав в каждом слове своем. Канцлер давно видел, что в Ребенрее все меньше праведного огня. И что герцог все чаще с благосклонностью глядит на еретиков, которые готовы пополнить его казну.

Письмо было столь важным, что брат Родерик застыл над ним, только потирая ладонями лицо. Секретари-монахи не решались тревожить его и напоминать, что у него полная приемная важных людей.

Наконец он решил, что письмо епископа важно настолько, что надобно о нем знать самому архиепископу. И сказал секретарям:

— Сообщите посетителям, что сегодня приема более не будет. Надобно мне у архиепископа быть.

Монахи возражать не посмели, хотя и думали об этом неодобрительно.

* * *

Август Вильгельм герцог фон Руперталь граф фон Филенбруг курфюрст и архиепископ Ланна был человеком сильным. Настолько сильным, что дух архиепископа не могла сломить истязающая его многие годы болезнь. Приступ этой болезни снова отравлял ему жизнь, он не мог ходить без помощи двух монахов, и доктор, и старая монахиня были при нем, но как только викарий принес важное письмо, он тут же принял его. Болезнь и боль не повод отлынивать от дел.

Архиепископ вынужден был сидеть, так чтобы ноги измученные подагрой все время были в тазу с отваром лечебных трав.

— Читай, — сказал он своему канцлеру.

И брат Родерик стал читать письмо от епископа Маленского в четвертый раз кряду.

— Кого он имеет в виду? — спросил архиепископ, когда викарий закончил чтение.

— Это тот головорез, что привез нам раку из Ференбурга, — ответил канцлер.

— А, кажется, его звали кавалер Фолькоф, — стал припоминать курфюрст.

Брат Родерик был немало удивлен тем, что курфюрст помнит имя этого человека. Он улыбнулся и сказал:

— Восхищаюсь вашей памятью.

Архиепископ не любил лесть, он подвигал ногами в тазу, не очень-то, видимо, довольный этим лечением, махнул на викария рукой, и, поморщившись от боли, сказал:

— А еще он устроил Инквизицию в Хоккенхайме, и наш казначей говорит, что сильно помог нам избавиться от надоедливого нунция Его Святейшества, да простит меня Господь.

— Именно так, монсеньор.

— И ты, с епископом из Малена готовите ему новое дело?

— То было бы разумно, нам нельзя допустить того, чтобы курфюрст Ребенрее сдружился с еретиками.

— А как ты собираешься заставить этого головореза устроить свару на границе? Это ведь дело опасное, либо еретики его убьют, либо сеньор его в тюрьму кинет. Зачем ему это? Или ты дашь ему денег?

— В казне нет денег, — отвечал викарий, — думал я, что вам надобно его просить, вам он отказать не посмеет. Тем более, что дела опасные ему привычны.

— То есть, тебе нечего ему предложить, но ты собираешься просить его за тебя повоевать и просишь его поссориться со своим сюзереном? — архиепископ смотрел на викария с усмешкой.

Викарий молчал, он не понимал, почему бы головорезу не повоевать за интересы Святой Матери Церкви.

— Кто наградил его за Инквизицию в Хоккенхайме? — продолжал архиепископ.

— Наш казначей, брат Илларион говорил, что ему досталась часть денег из тех, что у ведьм взяты были.

— То есть, мы дали ему немного денег из тех, что он нам добыл? — курфюрст понимающе кивал головой. — А почести? Ты поблагодарил его?

— Думаю, что его поблагодарил брат Илларион, — сказал викарий.

Архиепископ вяло и разочарованно махнул на него рукой:

— Нет, не был бы ты великим государем, даже родись ты в семье государей, никто из великих мужей не стоял бы у твоего трона.

Он повернулся к одному из монахов.

— Брат Александр, вели принести мне мои доспехи. Кажется этот головорез, этот Фолькоф, моего роста?

Он немного льстил себе. Архиепископ был высок, но кавалер был выше, но об этом викарий говорить монсеньору не стал. Он только заметил:

— Если Ваше Высокопреосвященство думает подарить их головорезу, то я напомню, что за этот доспех мы заплатили шесть сот золотых эгемских крон мастеру.

— Безумная расточительность, — вздохнул епископ, — шестьсот крон, а надевал я его всего один раз, шесть лет назад, когда еретики стояли под стенами Ланна. Теперь я в него не влезу даже.

— Может это исправить, нам нужно найти мастера и попросить расширить кирасу.

— Расширить придется все, — неожиданно зло сказал архиепископ. — А что ты прикажешь мне делать с моими ногами? Может, найдешь мастера, чтобы и их исправить?

Викарий благоразумно не стал развивать эту тему, только поклонился.

— И продать его не удастся за хорошую цену, — продолжал курфюрст. — Так что подарим доспех головорезу. Какие цвета его герба?

— Лазурь с серебром, и черный ворон с факелом в когтях, — сразу и без запинки вспомнил канцлер.

— Вели найти шелка в моих кладовых: лазурь и серебро. Когда он явится за ответом?

— Завтра, монсеньор.

— Пусть к его приходу будет готов фальтрок^[22] в его цветах, который можно буде носить поверх доспеха. И новый штандарт с его гербом. А на штандарте пусть будет крест, он ведь у нас еще и хранитель веры, кажется.

— Именно так, я распоряжусь немедля, — викарий снова поклонился.

— Перстень присмотри какой-нибудь в кладовой, да не очень дешевый выбери. — продолжал архиепископ. — Попробую уговорить его завтра.

— Я все сделаю, монсеньор, — сказал канцлер брат Родерик и пошел выполнять распоряжения.

* * *

Аббата отца Иллариона в монастыре не было, наверное, был он по своим казначейским делам. А вот брата Семиона он там отыскал, и тот был рад кавалеру неимоверно. Полез обниматься. Хоть Волков и не так ему был рад, но отстраняться не стал. И сказал после того как монах уже успокоился от радости и готов был слушать:

— Засиделся ты тут, я смотрю, салом оброс на монашеских харчах.

— А что, дело есть для меня? — сразу догадался брат Семион.

— Есть, епископ Маленский хочет тебя возвести на приход.

— Где? — обрадовался монах.

— В Эшбахте. У меня в поместье.

— А велик ваш Эшбахт? — спросил брат Семион.

— Глазом не обвесть, — отвечал ему Волков усмехаясь.

— А где?

— В земле Ребенрее, в графстве Мален.

— И какова там церковь? Новая, старая? — очень все хотел знать монах.

— Церкви там нет, строить будешь.

— Строить? — глаза монаха загорелись. — Сам?

— Не сам, рабочих наймешь, — Волков уже едва сдерживался от смеха, видя, как от алчности вращаются глаза брата Семиона. Как в голове его рождаются планы.

— А деньги на это богоугодное дело есть? — спросил монах.

— Есть, четыреста монет, да только забудь про них, я сам буду платить за все, — и не дожидаясь разочарования у монаха, продолжил. — Ты лучше расскажи, как тут все без меня было. Как Роха?

— Ну, — начал брат Семион. — Роха с кузнецом сдружился, тот вам оружие делает, а Роха с ним пьет. Те деньги, что вы мне оставили, так почитай все ваш Роха и забрал, говорил, что на кузню. То железа купить, то угля, то еще чего. У меня все его расписки сохранились, вам покажу. А еще Брунхильда приходила, брала пару раз, но не мелочилась. Последний раз, так три талера взяла, говорила, что к вам поедет. Расписки от нее тоже имеются.

— А Агнес?

— Госпожу Агнес, как вы уехали, так я, кажется, и не видал. За деньгами она точно не приходила.

Волков, пока монах болтал обо всем другом, об этом стал думать, не мог он понять, откуда у девушки деньга заводилась.

Может и вправду она зельями да снадобьями стала торговать. А монах ему рассказывал всякие сплетни, что доходили до него от дворца архиепископа или из города. Но то все были пустые новости, неинтересные. А монах говорил, пока кавалер его не прервал:

— Ладно, с аббатом попрощайся, и ко мне в дом ступай. Как канцлер меня отпустит, так назад, в Эшбахт поедем.

— Не терпится уже, — отвечал брат Семион.

— А Роха, где обычно бывает?

— Либо у кузни вашей с кузнецом, либо дома, на кабаки у него денег давно уже нет.

* * *

Раньше коридор между заборов, что вел к его кузнице, был завален всякой дрянью и гнилью, а теперь весь, до середины заборов был засыпан золой. Так, что ехали они по совсем узкой от золы тропинке. Кавалер думал, что услышит молотки кузнечные, а там тишина была. Приехали, и не встретил их за воротами никто.

— Никого, что ли? — оглядывался Максимилиан.

— Вон, бродит одна, — сказал Сыч, спрыгивая с лошади.

Волков увидал у стены молоденькую бабенку, она видно по нужде ходила и не ждала тут гостей, была в нижней рубахе, голова ее была не покрыта и руки ее были голы. Увидав их, она заголосила:

— Яков, Яков тут люди какие-то!

Кузнец Яков Рудермаер сам был высок, и раздет по пояс, тут же появился на пороге кузни с молотком на длинной рукояти. Но узнал Волкова и стал кланяться. Баба это увидела, побежала в хибары одеваться.

— Здравы будьте, господин, — сказал кузнец, и тоже вынес рубаху из кузницы.

— Здравствуй, Яков. — отвечал кавалер. — Я смотрю золы вокруг много, вижу, что без дела ты не сидел.

— Уж не волнуйтесь, пока уголь был, не сидел, — заверил его кузнец. — А как деньги кончились, так уже две недели сижу, бездельничаю.

— Сделал мне мушкетов?

— Сделал, — сказал он с гордостью и даже с упреком, чего мол сомневаетесь?

— И сколько?

— Двадцать восемь! — и опять в голосе кузнеца гордость.

— Хороши?

— Роха все проверял, те что с изъянами были, так мне на перековку приносил обратно.

— И где они?

— Роха говорил, что вам в дом все носит. Там ищите. Или у него спросите.

— Спрошу, — сказал Волков.

— Господин, — произнес кузнец.

— Да.

— Думаю, что пришло время, расплатиться вам со мной. Жениться я надумал, деньга нужна мне.

— И чего ты просишь?

— Лишнего просить не буду, думаю три талера с мушкета, за работу будет довольно.

— Немало ты просишь, — отвечал Волков, прикидывал, что это будут большие деньги.

— Так немало и работал я, — сказал Яков Рудермаер, кузнец-оружейник.

— Найди Роху, приходи вечером ко мне, посчитаемся.

— Приду, господин, — сказал кузнец, и оглянулся на подошедшую к нему женщину.

— И женщину свою тоже приводи к ужину, — сказал Волков.

— Спасибо, господин, — поклонился кузнец.

— Спасибо, господин, — поклонилась его женщина.

Глава 47

— Хилли и Вилли просили у меня мушкет, когда с нашими ходили воевать. Ты же знаешь, что наших опять мужичье побило? — Радостно говорил Игнасио Роха, скалясь непонятно чему.

Он вонял перегаром и чесноком и был, кажется, в самом деле рад, что Волков приехал. Поначалу даже целоваться полез.

— Знаю, — отвечал тот. — И что?

— Я не дал им мушкет, — говорил Роха. — Я сказал им, что это твой мушкет.

Волков мог вспомнить только двух людей, что обращались к нему на «ты». Один из них был сам архиепископ, а второй — вот этот вот заросший черной щетиной, вонючий и одноногий тип по прозвищу Скарафаджо.

— Ты бы их видел, когда они вернулись, — смеялся Роха, — мужичье неплохо им там надавало. Мальчишки совсем другие пришли, уже не те, что уходили.

— А где все мушкеты? — спросил Волков.

— Так здесь, у тебя. В чулане, я туда их складывал.

Сыч, кучер Игнатий, Максимилиан и кузнец Рудермаер стали ходить в чулан, выносить оттуда мушкеты, класть их на стол. А также тащили оттуда аркебузы и арбалеты, про которые Волков уже и позабыл.

— Вы что, сделали другой приклад? — заметил кавалер, беря один из мушкетов в руки.

— Да, Роха сказал, что так ему удобнее целиться, — отвечал кузнец. — Я делал, как он просил.

— Да, так и вправду легче целиться.

Волков смотрел новый мушкет. Сделан он был хорошо, был крепок, железо плотно прилегало к дереву. Само железо было хорошо ковано и ствол у него был ровно просверлен. А под запальным отверстием приделана была удобная полка под затравочный порох. К мушкету шел еще и крепкий шомпол.

— Ну? — не мог уже ждать похвалы Роха. — Как тебе?

Волков приставил приклад к плечу:

— Удобно, но надо бы проверить.

— Хилли и Вилли и их сброд, все до единого проверили, мы весь порох, что у тебя был в чулане, на проверки извели, — спешил сообщить Скарафаджо. — У мальчишек теперь своя банда, всем им нравятся наши мушкеты, иногда собиралось пострелять из них по двадцать человек.

— И что, хорошая у них банда? — интересовался Волков.

— Сопляки, бродяги — сброд, — отвечал Роха. — Хилли и Вилли среди них кажутся матерыми.

Он поглаживал один из мушкетов, кузнец Рудермаер и его женщина сидели молча.

Волков знал, чего они ждут:

— Что ж, кузнец, — начал он, — значит, ты хочешь за свою работу три талера с мушкета?

— Именно так, господин, я работал от рассвета и до заката, — господин Роха подтвердит.

Волков еще раз взял оружие в руки. Да, оно было сделано на совесть. Он согласно покачал головой, положил мушкет и выложил на стол рядом с кузнецом четыре золотых.

Это было меньше, чем просил Рудермаер на шесть талеров. Но золото произвело на кузнеца, на его женщину да и на Роху такое впечатление, что они все не смели даже пошевелиться поначалу. Только смотрели на желтые кружочки. И уже потом кузнец, осмелев, стал брать гульдены в руки, стал давать их подержать своей бабе. Та чуть не целовала монеты, так рада была.

Роха тут подвинулся к Волкову, навалился на стол и заговорил заискивающе, дыша чесноком:

— Слушай, Фолькоф. Я тоже вложил в дело немало денег.

— Немало денег? — удивился тот. — И сколько же?

— Да какая разница? — морщился Скарафаджо. — Это же наше дело, не забывай, это я тебе его предложил.

— Да, я это помню, но мы еще не продали мушкеты. Ни одного не продали. А с кузнецом я расплатился, потому что он свою работу выполнил. А ты будешь ждать, когда у нас будет с них прибыль. И тогда только мы посчитаемся и поделим деньги.

Роха тяжко вздохнул, тут ему сказать было нечего, но он не унывал:

— Послушай, Фолькоф, тут дело такое… Надобно мне немного денег, — он посмотрел, как кузнец и его женщина все играются золотыми монетами. Как детей их лелеют. И продолжил: — Понимаешь, опять долги, опять кредиторы…

— Ты что, пропил все деньги? У тебя же целая куча серебра была, когда мы из Ференбурга вернулись.

— Понимаешь, брат-солдат, то да се… Как вода сквозь пальцы.

— Ты пропил все деньги, — сурово повторил Волков.

— Тебе легко говорить, — стал объяснять Роха, — а у меня уже четверо спиногрызов и жена злобная. С ними разве посидишь дома?! С ними с ума можно сойти!

— Ты болван, даже шляпу новую купить не смог!

— Ты говоришь как моя жена, — кривился Роха.

— Ты потратил кучу денег!

— Да, и прошу у тебя хотя бы двадцать монет в долг. Иначе меня хозяин выгонит из дома, я уже три месяца за него не платил.

— Максимилиан, — не отрывая глаз от Рохи, произнес Волков.

— Да, кавалер, — отозвался оруженосец.

— Поедешь к госпоже Рохе, к жене вот этого вот господина, спросишь сколько она задолжала хозяину, сколько булочнику и мяснику. Столько ей денег и дашь.

— Да, кавалер.

Роха, слыша это, опять кривился:

— Ну а мне? Хоть пять монет?

— На выпивку? — спросил Волков.

Роха не ответил. Тогда кавалер вытащил один талер и кинул его товарищу. Тот поймал монету и повертел ее в пальцах. Вид его был не очень радостен.

— Завтра меня будет ждать канцлер с утра. А после, как освобожусь, хочу посмотреть, как стреляют новые мушкеты, — сказал Волков, не заботясь настроением Рохи.

— Ладно, — кисло сказал Скарафаджо, все еще вертя в пальцах одинокую монету, — найду Хилли и Вилли. Они всегда рады пострелять.

Тут пришла Агнес, села по правую руку от господина и была приветлива со всеми. Особенно улыбалась Максимилиану. Но тот ей не улыбался и взглядов девушки избегал. Зельда с Утой стали подавать на стол. И утку жареную с вином, и зайца печеного в горшке, и говяжью печень с горохом, и жирные пироги с капустой и свиным салом, и сыры, и вина, и пиво, и хлеба. И все вкус имело отменный. Горбунья, что ни говори, готовила отлично. Так хорошо, что Волков, наевшись, позвал ее к себе и при всех хвалил ее. Зельда цвела от счастья, да и Агнес улыбалась.

А когда гости разошлись, Максимилиан, Сыч, Игнатий уши уже в людскую спать, а Зельда с Утой убирали со стола и мыли посуду, Волков спросил у Агнес, что скромно сидела рядом.

— Так значит, в деньгах ты теперь не нуждаешься?

— Нет, господин, уже не буду я денег просить. У меня теперь свое ремесло, — говорила девушка.

И смотрела на кавалера таким взором чистым, что и не подумал бы он о ней, что промышляет она чем-то недобрым.

— Варить зелья — ремесло дурное, — не очень-то уверенно говорил он.

— Не во зло его делаю, и не привораживает оно, только желание в мужьях пробуждает. Для жен, что мужей вниманием обделены, то в радость большую, — спокойно и убежденно говорила девушка.

Так убежденно, что Волков и сомневаться в ее словах не мог.

— Все одно, осторожна будь. Смотри, чтобы не донесли.

— О том не печальтесь, никто не донесет, — улыбалась Агнес и сама в том была уверена.

Она прекрасно знала, что никто на нее не донесет.

— И слава Богу, — сказал кавалер, успокоившись, и встал. — Спать пойду, завтра важный день.

Он поцеловал ее в лоб, она поцеловала ему руку. Он пошел к себе, а Агнес велела принести себе еще вина и свою любимую книгу.

Еще посидеть чуть-чуть хотела.

* * *

Он сразу узнал банкира Ренальди из дома Ренальди и Кальяри. И тот его тоже признал сразу. Банкир выходил из приемной канцлера, а Волков как раз стоял и ждал, когда его позовут. Банкир раскинул руки для объятий. Он улыбался и был заметно рад Волкову. Волков тоже был рад ему. Банкир не стал говорить о том, что совсем недавно он поднял аренду на дом, который кавалер у него арендовал. К чему обсуждать эти мелочи? Как и положено, Кальяри спросил про здоровье, про ногу Волкова. Покивал с сочувствием и вниманием, восхитился его подвигом в Хоккенхайме, о котором до сих пор еще в городе судачили, порадовался его статусу помещика, спросил, хорош лилен, а потом как будто вспомнил и заговорил о другом:

— Друг мой, помните, вы просили меня разузнать, что сталось с вашими родственниками, с вашей матерью и сестрами?

— Помню, вы разузнали? — еще бы он не помнил, он даже денег на то банкиру давал, хоть и немного, но давал.

И банкир, начал говорить:

— Два дня назад получил корреспонденцию. Видимо, я огорчу вас и обрадую, друг мой. Наш представитель в Лютцофе нашел ваших родных, но матушки вашей, да примет ее душу Господь, среди живых уже нет. И одной сестры нет, старшей. Она с мужем и двумя дочерями померла от чумы. Но от нее остался сын двенадцати лет. Мальчик живет с теткой, она ваша младшая сестра, Тереза Видль, урожденная Фолькоф. У нее две дочери. А муж ее тоже помер, не от чумы, а от чахотки. Живут — бедствуют.

Держать все в уме, оперировать десятками страниц текста и цифр было для банкиров обычным делом. Имена, цифры, города — все это в голове. Только в голове, не все можно доверить бумагам. Ренальди, хоть был и не молод, не заглядывал в бумажку, когда рассказывал кавалеру о его семье, он словно выучил все это. И Волков удивился бы такой памяти, но ему сейчас было не до того. Он немного опешил от всего, что слышал.

Банкир говорил ему о каких-то людях, которых кавалер даже не помнил, по сути, и не знал, ну кроме матери. Разве можно немолодую женщину, которой уже тридцать лет, считать своей сестрой, если ты помнишь ее совсем маленькой девочкой и вспоминаешь с трудом? Можно ли считать родственниками каких-то детей, о существовании которых ты только что узнал? Близкими людьми? Оказывается можно. Хоть и чувствовал он себя сейчас странно. Оказывается, он очень хотел их всех увидеть. И единственную сестру и племянников. Тем более, если они бедствуют.

— Кавалер, вас ожидает Его Высокопреосвященство.

Волков обернулся — рядом с ним стоял немолодой монах.

Полная приемная людей, важные господа стоят, ждут, но монах приглашает именно его.

— Да-да, — говорит он монаху рассеяно и тут же говорит банкиру: — Друг мой, прошу вас немедля писать своему человеку, чтобы передал им денег и чтобы сестру мою и племянников отправил ко мне, в землю Ребенрее, графство Мален, в пределы мои, в поместье Эшбахт.

При этом он достал из кошеля пять талеров и протянул их банкиру.

Тот сразу взял деньги и ответил:

— Ни минуты не волнуйтесь, сегодня же письмо пойдет в Лютцоф с вечерней почтой. Через пять дней ваша сестра получит деньги и ваш наказ ехать в ваше поместье.

Волков пожал ему руку, поблагодарил его и пошел за монахом. Его зачем-то ждал сам архиепископ, но сейчас кавалера это заботило мало, сейчас он думал только о своей сестре и племянниках.

Глава 48

— Ну, подойди ко мне, — говорил курфюрст, с трудом поднимаясь из кресла. — Сюда, сюда, к свету иди.

Окна в его недавно построенном дворце были огромны, под самый потолок. Свету много без ламп и свечей. Он вылез из кресла, ждал, пока Волков приблизится. Один из монахов поддерживал его под локоть. Тут же был и викарий, брат Родерик, канцлер Его Высокопреосвященства. Он улыбался кавалеру пустой улыбкой каменной статуи. Волков подумал, что викарий по-другому, наверное, и не может улыбаться.

— Чертовы ноги, не будь они так слабы, сам бы пошел к тебе навстречу, — говорил архиепископ, распахивая Волкову объятья и обнимая его. — Ну, как ты себя чувствуешь, наш герой? Казначей говорит, что ты сначала был ранен в Хокеенхайме разбойниками, а потом ведьмы наслал на тебя тяжкую хворь. Ты едва выжил.

— Все позади, монсеньер, — отвечал Волков и понимал, что эти вопросы не просто вежливость. Из уст курфюрста они звучали как теплое, человеческое участие. И от этого он еще больше проникался приязнью к архиепископу. — Сейчас уже здоровье мое хорошо.

— Ну и славно, славно, — говорил курфюрст и при этом гладил его по щеке и по волосам, — вижу, ты все тот же молодец. Крепок, горд.

Так гладил бы, наверное, Волкова его отец, будь он жив.

— Но я недоволен тобой, да, не смотри на меня так, недоволен, — говорил архиепископ, возвращаясь в свое кресло. — Ревность и зависть меня гложат, словно жену брошенную.

Волков теперь не понимал его. Он ждал пояснений.

Курфюрст уселся, монахиня помогла поставить ему ноги так, что бы меньше болели, сняла с него туфли, и он продолжил:

— Отчего же ты не к нам поехал сразу, а к этому Ребенрее. Неужели оттого, что этот мошенник жаловал тебе удел?

Теперь кавалер понял, куда клонит курфюрст, но пока не находил, что ответить.

— Да, да, я все знаю, как и то, что удел он тебе дал пустяшный, жалкий. Я бы такой жаловать постеснялся бы.

И вот тут Волков подумал, что полностью согласен с архиепископом. Да, он тоже бы постеснялся бы дать человеку заслуженному такие пустоши.

— Ну да ладно, Бог ему судья, а тебе, дураку, наука будет, — усмехался курфюрст. — Я тебе пока… — он сделал паузу и повторил многозначительно. — Пока! Земли жаловать не буду. Раз уж ты присягал Ребенрее, — он повернулся к монаху и сделал знак рукой. — У меня для тебя другой подарок.

Два монаха не без труда внесли что-то под тряпкой, то что было роста человеческого. Поставили к окну, к свету. И брат Родерик тряпку сорвал.

— Это тебе, — сказал Архиепископ. — Думаю, впору будет.

Волков поначалу подумал, что это ошибка. На шесте с «плечами» висел доспех. То был доспех лучший из тех, что кавалер видел вблизи. Кираса, шлем, поножи, наголенники^[23], все в нем было великолепно. А уж как хороши были перчатки, так и описать невозможно. Доспех был темного железа с золотым кантом и узором по всей поверхности. С золотым узором. А на груди два ангела держали круг, на котором была надпись на языке пращуров:

«Во славу Господа. Именем его».

Кавалер разглядывал доспех, глаз не мог оторвать. Но даже прикоснуться боялся, хоть и стоял рядом.

— Ну что ж ты молчишь? — наконец произнес архиепископ. — Нравится тебе мой подарок?

— Это мне? — только и смог спросить Волков.

— Да уже не викарию, — засмеялся курфюрст, кивая на своего канцлера. — Тебе, тебе конечно. Это мои латы, один раз надевал всего. Сколько мы за него заплатили, викарий?

— Шестьсот золотых крон.

— Вот, деньги немалые, этот доспех делал лучший мастер Эгемии. Не помню имени его, да и ладно. Я бы тебе денег дал, может, деньги тебе нужнее, но у меня нет. Ты сам знаешь, подлец нунций выпотрошил мою казну, осушил досуха. Ну, говори, нравится?

— Лучше доспеха я не видел.

— И я не видел, даже у императора нет такого. Доспех тебе впору будет?

— Кажется, будет как раз, — произнес Волков, все еще не очень веря тому, что это великолепие предназначается ему.

— Это еще не все, — архиепископ опять сделал знак рукой, и монахи принесли из конца залы вещь из великолепного шелка. — Это фальтрок тебе к доспеху или как там вы, люди воинского ремесла, его называете.

— Ваффенрок, — сказал Волков, не отрывая глаза от прекрасной одежды из безупречно белых и ярко синих квадратов.

— Да, да, ваффенрок, точно, — вспомнил архиепископ. — И еще знамя, — он повернулся к монахам, — братья, несите штандарт кавалера.

Монахи тут же принесли ему большой и красивый штандарт с его гербом. Он тоже был безупречен.

— Видишь, распятие там, не каждый государь имеет право носить распятие на гербе, а ты же рыцарь божий и хранитель веры, долг свой чтишь неотступно, а значит, благословляю тебя казнь божью носить на знамени твоем. В реестровую книгу рыцарей Ланна и Фринланда будет записано, что достоин ты носить на гербе своем распятие Господа нашего. Отныне носи.

Волков подошел к креслу, где сидел архиепископ, стал на колено и когда курфюрст осенил его крестным знамением, он поймал его руку и поцеловал.

— Жаль, жаль, что Господь не послал мне сына такого, — со слезой в голосе говорил архиепископ. — Мои-то сыновья беспечны да распутны. Турниры, балы да пиры, вот, пожалуй, и все, на что они способны. Да еще свары разводить из-за владений. Из-за любой мелочи, из-за любого пустяка склочничают и грызутся.

Он вдруг снял с пальца перстень, золотой.

— Держи, надевай. Мне он от деда достался. Нашей фамилии перстень. Денег у меня нет, так его забери. Носи. Вспоминай меня.

— Спасибо, монсеньор, — сказал Волков и опять поцеловал руку архиепископа.

Он едва сдерживал слезы. Никогда в жизни его так не осыпали подарками и так не хвалили. Жаль, что слишком мало было свидетелей этих похвал.

— Надевай при мне, — сказал курфюрст и тут же вырвал перстень из рук кавалера, — дай я тебе сам его надену. Носи сам и не вздумай его дарить бабам, как бы хороши не были эти плутовки, это рыцарский перстень моих предков.

Он надел перстень на палец Волкова.

— Отлично сел, как будто хозяина нашел.

Кавалер опять поцеловал его руку. А архиепископ поцеловал его в макушку, словно сына своего целовал, и проговорил:

— Все, уходи, не то я слез не утаю. Забирай подарки и ступай. И не забывай меня старика.

Волков поднялся с колен, монахи принесли ящик и быстро уложили туда доспех, штандарт и ваффенрок, они уже даже пошли к двери с ящиком, Волков тоже кланялся и хотел было уже уходить, но тут заговорил канцлер брат Родерик.

— Монсеньор, может, пока рыцарь тут, попросим его о нашем деле.

Волков остановился.

— О каком еще деле? — не мог припомнить архиепископ.

— О том, о котором я вам говорил. Про герцога Ребенрее и еретиков.

— Ах, вот ты о чем, — вспомнил курфюрст. — Да, да. Сын мой, — он заговорил с Волковым, — сеньор твой, герцог фон Ребенрее, стал сближаться с еретиками, на севере ведет переговоры с Левенбахами, дозволил еретикам вернуться в Ференбург, на юге думает мириться с кантонами, с проклятыми горцами… Мы видим в том угрозу нашей Матери Церкви. Примирение с теми, кто вешал монахов и святых отцов и грабил монастыри и храмы недопустимо. Ни Его Святейшеству папе, ни Его Величеству императору подобный мир неугоден.

Кавалер не понимал, к чему курфюрст ведет, а тот продолжал:

— Жалованный тебе удел как раз на границе земли Реберее и кантонов?

— Да, через реку.

— И как ты с горцами живешь?

— Дважды они уже жаловались графу на меня.

— Вот и прекрасно, — заулыбался курфюрст. — Пусть и дальше жалуются. Не давай подлому миру случиться. Бери у них все, грабь их людишек.

— Грабить? — удивился Волков.

— Да, грабь. Для благородного человека в грабеже укора нет, грабеж с открытым забралом это не воровство, так что грабь их, бери что нужно, купчишек под залог хватай, досаждай, как только можешь, пусть к графу ездят, жалуются.

— Но мой сюзерен настрого запретил мне досаждать соседям, — растерянно произнес Волков. — Герцог фон Ребенрее…

— Герцог фон Ребенрее! — курфюрст вскочил, забыв про больные ноги, подошел к кавалеру, и заглядывая ему в глаза, заговорил с жаром: — Герцоги фон Ребенрее еще сто пятьдесят лет назад были просто Маленами. Никакими не герцогами, просто фон Маленами. А триста лет назад эти Малены собственноручно землю пахали. Мои предки Рупертали ходили в крестовые походы и строили бурги, а Малены ковырялись в земле и навозе. А теперь они будут решать, быть ли миру между империей и кантонами? — он помахал пальцем пред носом у Волкова. — Нет, не будут. И не дозволишь им сделать этого именно ты.

Курфюрст с трудом пошел к своему креслу, монах тут же стал помогать ему.

— Я знаю, герцог Ребенрее крут, — говорил архиепископ, усаживаясь в кресло и морщась притом от боли. — Вассалам своим рубит головы за все, что считает предательством. Но тебе нечего бояться, святая матерь церковь не даст тебя в обиду. Епископ города Малена будет твоей опорой, он сам вызвался. А если надо будет, так и императору напишем, уж ему мир с горцами точно не нужен. Так что не волнуйся, грабь.

То, что император и горцы друг друга ненавидели, Волков знал, во всех войнах горцы всегда вставали как раз против императора. Ненависть между домом императора и кантонами длилась уже лет этак двести. Но все равно кавалер еще сомневался.

— Не бойся, говорю тебе, — продолжал архиепископ. — Мы не дадим тебя в обиду.

— Напрасно вы думаете, что я боюсь, — не без высокомерия сказал Волков.

— Да, я неправильно выразился. Уж в чем, в чем, а в храбрости твоей никто не сомневается. Но вижу я сомнения в тебе.

— Конечно видите, я клялся пред рыцарями в верности сеньору. Говорил, что приму его суд и назову братом старшим.

— А вы и не предавайте, — вдруг сказал брат Родерик, до сих пор молчавший, — одно дело предательство, а совсем другое дело ослушание. Тем более что вы уже ослушались вашего сеньора, раз горцы уже дважды приходили на вас жаловаться графу.

— Вот тебе и ответ, — поддержал его архиепископ, — грабь их. Бери все себе или со всего бери мзду. А кто из купчишек противиться будет, так самого его бери по выкупу. А если герцог решит тебя судить, так мы выручим, — произнес курфюрст и добавил с пафосом. — От лица Святой Матери Церкви обещаю тебе спасение.

— Все, что по реке плывет, все мое? А купцов из Фринланда тоже грабить? — все еще сомневался кавалер.

— Фринланд — вотчина Его Высокопреосвященства, — заговорил канцлер, — о том и речи быть не может.

Но архиепископ махнул на него рукой и сказал Волкову:

— Грабь. Грабь и их.

И канцлер, и Волков смотрели на него с удивлением. А он, улыбаясь, пояснял:

— Зажирели купчишки, золотишком обросли. Шесть лет как война их не трогает, так забогатели, спесью обзавелись. Лишний раз не поклонятся, пошлины платить не желают, все вокруг таможни проскочить норовят. Бери с них мзду за проход по реке, а заупрямятся, так грабь безжалостно, грабь их до тех пор, пока они к моему трону на карачках не приползут и слезно не попросят защитить от тебя.

Волков молчал удивленный.

— Нет у меня денег дать тебе в награду, — продолжал архиепископ, — так сам их на реке возьми. Слава Богу, рука у тебя крепка и людишки верные имеются. Иди и стань богатым. А если кантон или герцог на тебя разъярятся и войной на тебя кто пойдет, так уходи ко мне во Фринланд, я не выдам. Слово мое на то даю. Канцлер напишет письмо к капитану моему, зовут его фон Финк. Отвезешь ему письмо и познакомишься с ним. И ни о чем больше не волнуйся, Святая Матерь Церковь с тобой, а значит, и Господь с тобой.

* * *

Волков стоял во дворе дворца курфюрста и смотрел, как красивый ящик с доспехом слуги грузят в телегу. Максимилиан подвел ему коня. Он видел, что с ним что-то не так, и спросил:

— Кавалер, все ли в порядке с вами?

— А что такое?

— Вид у вас не такой, как обычно.

— Просто думаю, что мне замок будет нужен. И замок не маленький.

— Замок?! — обрадовался юноша. — Замок — это прекрасно.

— Да, прекрасно, — повторил Волков задумчиво. — И безопасно к тому же. Поехали, нужно пообедать и проверить, что за мушкеты сделали мне кузнец с Рохой. Кажется, эти мушкеты нам понадобятся.

Глава 49

Да кто бы смог удержаться, приехав домой, тут же не начать примерять на себя великолепный доспех? Как ящик открыли, как выложили части доспеха на стол, так Максимилиан, Сыч да и все, кто был в зале, даже Агнес, стали восхищаться этой роскошью.

Волков сел на лавку, и Максимилиан с Сычем стали надевать на него латы. Он не стал надевать ни кольчугу под доспех, ни стеганку.

Надевал его на одежду, но даже так ему ничто нигде не мешало, не терло, не впивалось в тело. Все было продумано и удобно, хоть спать в нем ложись. Когда все было уже на нем, кроме шлема, он сказал:

— Зеркало мне.

Ута и Игнатий принесли сверху, из покоев, зеркало, поставили его перед ним, а он стал смотреть на себя, поворачивался боками, приседал чуть-чуть, выставлял ноги, то одну, то другую. И не мог насмотреться, нарадоваться. Не было упрека этому доспеху ни в чем. Он тогда велел Максимилиану шлем надевать. И даже в глухом шлеме с закрытым забралом он не чувствовал он себя неудобно. Только звуки стали заметно глуше, и обзор заметно поубавился. Но случись надобность, он бы в этих латах долго бы смог простоять. Хотя заметил он, что этот доспех, доспех рыцарский, намного тяжелее его пехотного доспеха. Но и крепость его была с пехотным доспехом несравнима.

— Кавалер, о чем вы думаете? — спросил его Максимилиан, когда он минуту неотрывно смотрел на себя в зеркало, сняв только шлем.

— Думаю, выдержит ли эта кираса или шлем пули из аркебузы в упор. Болта из арбалета выдержит ли?

— И что надумали?

— Не удивлюсь, если выдержит. Уж больно хорошо железо и безупречна работа.

А тут и Роха пришел, увидал доспех, стал восхищаться и охать, спрашивать, где он взял такую красоту. Волков хвалился, что архиепископ ему это подарил. И так ему доспех нравился, что когда Зельда стала обед подавать, так он за стол сел, лат не снимая, кроме шлема. И ел в латах, словно обедал на поле боя.

А после обеда велел Игнатию запрягать телегу. В ту телегу сложил все мушкеты, аркебузы, арбалеты и остатки пороха с пулями. И поехали они к западным воротам, где их ждали Хилли, Вилли и те люди, которых они звали, чтобы мушкеты проверить.

Волков ехал по городу в доспехе, не стал его снимать, не смог, надев поверх него прекрасный ваффенрок в бело-голубых квадратах. И конь его был под стать седоку. Кавалер ловил восхищенные взгляды простонародья, радушно кланялся знакомым лицам уважаемых людей. За ним ехали Роха, Максимилиан и Сыч на телеге. Так выехали они за западные ворота, где и повстречали Хельмута и Вильгельма. И еще пять десятков людей, что они привели с собой.

Хельмут и Вильгельм выросли заметно, в прошлый раз, когда шли они с ним в Ференбург, там были они едва ему по плечо. А сейчас вытянулись на солдатских харчах, стали долговязы, уже пух на подбородках стал на щетину похож. Они радовались встрече и кланялись кавалеру, рассказывали наперебой, как неудачно с городским ополчением ходили на восток бить взбунтовавшихся мужиков и как не были довольны офицерами, как те офицеры плохи были по сравнению с ним. Они много ему наговорили приятного и сами заметили, как хорош его доспех.

Потом стали мишени ставить и стрелять из мушкетов. Волков сидел на пустом бочонке и смотрел. Людишки, что пришли с Хилли и Вилли, были так себе — бродяги да шваль. Суетились, толкались, собачились, мало попадали.

Роха уселся рядом с ним на траву, и посмотрев на его лицо, сказал понимающе:

— Да, людишки — дрянь, не солдаты. Ну, так весь сброд с города собрался.

— Если с такими мы ходим воевать, то и не мудрено, что мужичье нас бьет, — сказал Волков.

— Разогнать их, может? — спросил Роха. — Все одно — порох лишь понапрасну переводят.

Волов промолчал.

Тогда Роха заорал:

— Хилли, Вилли, идите сюда.

Молодые солдаты быстро пошли к нему. Стали рядом, готовые слушать приказы и выполнять их.

— Господину не нравится этот сброд, — сказал Роха.

— Нам и самим не нравится, — отвечал Вильгельм, оглядываясь на городских бродяг.

— Что, разогнать их всех? — спросил Хельмут.

Волков помолчал немного и ответил:

— А сколько вам потребуется времени, чтобы сделать из них стрелков?

Казалось, вопрос прост. Но Хилли и Вилли удивленно уставились на Роху, мол ты старший, ты и говори. А Игнасио Роха по прозвищу Скарафаджо также удивленно смотрел на Волкова.

— Ну, — произнес тот, — чего замолчали? Что вам надо, чтобы из этих бродяг сделать хороших солдат?

— Кажется, ты опять что-то затеваешь? — сказал, наконец, Роха, почесывая бороду. — И сдается мне, что дельце будет опять опасное, но прибыльное.

Хилли и Вилли ждали ответа Волкова, взгляды их выражали и надежду, и испуг одновременно, и он, увидав выражения их молодых лиц, отчего-то засмеялся. Вильгельм и Хельмут тоже стали смеяться. Только немного неуверенно и нервно. И Роха тогда громко захохотал с ними, широко раззевая рот.

А людишки города Ланна, что пришли с Хельмутом и Вильгельмом в надежде, что их возьмут в солдаты, смотрели, как их господин в драгоценных доспехах, какой-то чернобородый и одноногий его помощник и два молодых солдата отчего-то хохочут весело.

Они не понимали, отчего они смеются. И думали, что над ними, но не обижались. Пусть господа смеются, лишь бы взяли в солдаты. У солдат жизнь сытая и веселая. Хоть и недолгая.

* * *

Утром, едва светать начало, Агнес целовала руку господина, провожала его до ворот. Кавалер и люди его уезжали, забрав из дома все оружие, кроме пушек, что стояли на дворе. Девушка обещала в его отсутствие блюсти дом и пушки и не бедокурить. Она, вроде, и грустила, что господин уезжает, но тут же радовалась тому, что снова остается одна за хозяйку в большом и красивом доме.

Когда Игнатий запер ворота, она вернулась в дом, села у камина за стол, поставила перед собой шкатулку и открыла ее. Там лежали всего две вещи, два флакона. Один красивый: то было зелье возбуждения, то зелье, что у мужей порождает страсть. И второй флакон, флакон кривой, из плохого стекла. То было зелье затмения, то зелье, что у человека отбивает память. Так отбивает, что не может он вспомнить, что с ним было вчера вечером и днем. Совсем не может.

Агнес не могла решить, что ей делать дальше. Очень девушке хотелось нанести визит книготорговцу Удо Люббелю. Много, много было у нее к нему вопросов. Но вот денег у девушки осталось совсем мало. Только один золотой гульден и один талер, а остальное она потратила на еду и питье для господина и его людей.

Агнес посидела немного, подумала, как быть ей и, решив, крикнула:

— Собака, горбунья, рваная морда, все сюда идите.

Ута, Зельда и Игнатий тут же пришли, встали у стола и слушали ее.

— Завтра поутру выезжаем. Карета и лошади что бы готовы были к рассвету. Еду в дорогу надо взять. И одежду мне лучшую с чулками и рубахами. Собирайтесь, за деньгами едем, на заработки.

Борис Конофальский РАУБРИТТЕР^[24]

Глава 1

Пошли быстро. Волков подумал и повел людей не на юго-запад, в Мален, а на юг, в столицу Фринланда, в город Эмельратт. Прежде, чем начать, кавалер хотел знать, куда ему придется бежать при случае.

Он вез письмо для капитана фон Финка, с ним он хотел познакомиться поближе. Заодно он хотел посмотреть людишек, что набрали ему Хилли и Вилли в Ланне.

На вид людишки были дрянь, пятьдесят два оборванца — голытьба и сволочь, худые да оборванные, кто-то даже без башмаков. Ну, хоть старых не было, и то хорошо.

Шли почти за хлеб, большего он им и не сулил, так они тешили себя мечтами, что получится им грабить всласть. Об этом они говорили во время маршей, он сам слышал. Эти разговоры он не пресекал, это были хорошие разговоры. Вечная мечта любого солдата — как следует пограбить. Без нее солдат и жить не может.

Содержание, конечно, вещь нужная, но кроме хлеба и жалования у человека, что играет со смертью, должна быть мечта.

Людишек он не жалел, сразу пошел бодро. Переходы делал большие, привалы делал маленькие. И на привалах валяться не давал. Как только вставали на отдых и перекус, так Роха гнал людей к телегам. Там брали мушкеты, аркебузы, арбалеты и начинали стрелять в деревья, пни и в камни. Ни пороха, ни пуль он велел не жалеть. Уже к вечеру первого дня веселья у бродяг из Ланна поубавилось, начали они понимать, что солдатский хлеб нелегок.

Волков усмехался, видя их кислые морды, когда Роха после нелегкого дня пути заставил их ставить настоящий военный лагерь у дороги. Ничего, пусть привыкают. Зато кормил он их от души.

Порции гороха с толченым салом и чесноком, фасоли с солониной Роха давал им хорошие. И пиво было, и хлеб, даже по куску сыра выдавал. Но насчет караулов был немилосерден. Караулы ночью несли, как положено, а Хилли и Вилли дежурили и проверяли людей, чтобы те не спали. А после первой же ночи, как по рассвету и росе принялись людей поднимать, так двоих и не досчитались.

Ушли. Роха задал трепку Хилли и Вилли, как мол у них караулы стояли, как стражу несли, если людишки из лагеря сбежали? Хилли и Вилли сами этого не понимали. Стояли, насупившись, даже не оправдывались. Волков в эту учебу не лез.

Ротмистром был у них Роха, пусть он выговаривает. Беглых ловить не стали. Черт с ними, но после утренней стрельбы кавалер велел построить людей, и сказал им:

— Этих двоих ловить не буду, но вам скажу. Коли тяжко вам вчера было, так сейчас уходите. Дальше будет еще тяжелее. Тем, кто слаб да ленив, тот пусть ищет себе другой судьбы. Солдатский хлеб слабым и ленивым не придется по нраву.

Послушали его люди и пошли есть горох с салом. Никто не ушел, но Волков знал, что убегут еще людишки. Не может так быть, чтобы из пятидесяти двух новобранцев пятьдесят осталось. Никогда так не бывало на его памяти. Ну, если не считать гвардию. Оттуда никто не бежал вовсе.

Ему подали завтрака на перевернутой бочке рядом с обозными телегами. Зажарили тощую, старую курицу, что купили у местного мужика. Максимилиан принес из телеги вино и серебряный стакан.

Брат Семион был тут же со своим стаканом, сел скромненько рядом на мешок, ел хлеб солдатский, запивал вином. Волков нехотя ел эту жесткую птицу, думал. А надумав, позвал Роху. Когда Роха, по прозвищу Скарафаджо, пришел, то сразу сел на землю рядом с кавалером, стоять на своей деревяшке он не любил.

— Думаю, Хилли и Вилли чином сержантов жаловать.

— Их? — не поверил Роха. — Да помилуй Бог, какие из них сержанты? Сопляки. Куда им в сержанты?

— У них по две компании уже за плечами.

— Вот именно, что по две, а нужно, что бы по десять было.

— И где ты возьмешь таких, у которых по десять компаний было? Такие только у императора или короля жалование получают. Я королевского жалования платить не смогу.

— Они не знают строя, не знают шага, не знают команд и барабанов. Какие из них сержанты?

— На кой черт им шаги и барабаны, они стрелки, они не будут ходить в строю. Им главное стрелять и бегать.

Роха не нашелся, что сказать. Задумался.

Тут в их беседу влез и монах:

— «Так дайте молодым повод дерзать, и удивитесь вы дерзновениям их».

— Кто это сказал? — спросил Волков.

— Не помню, из пращуров кто-то, — ответил монах.

— Слышал? — спросил кавалер у Рохи. — Доверься молодым, может, и будет толк.

— А может, ты и прав, — вдруг согласился Роха. — Дадим чин, а жалование оставим солдатское. Но пообещаем сержантскую порцию в добыче, так они носом землю рыть будут.

— Уж расстараются, — заверил брат Семион. — Самые яростные в вере это те молодые братья, что первый раз на приход поставлены. Уж более старательных в богослужении отцов и не бывает.

— Правильно, ты прав, поп, — сказал Волков. — Максимилиан!

Юноша тут же пришел.

— Там, в подарках архиепископа, есть ткань, такая же, из которой пошит мой фальтрок. Отрежь от материала две банды, ленты в ладонь шириной.

— Да, кавалер.

Волков еще не доел свою старую курицу, когда Максимилиан вернулся с лентами.

— Такие банды нужны?

Волков взял ленты, осмотрел их, кивнул и сказал Рохе:

— Строй людей.

Вскоре все люди были построены в четыре ряда. Хилли и Вилли стояли в первом ряду. Они единственные среди этого сброда походили на солдат. И доспех у них был, захваченный еще в арсенале Ференбурга, и оружие было.

Все замерли и ждали. Волков все дело возложил на Роху, тому помогал важный Сыч. Волков сидел на бочке, вытянув больную ногу, за ним стоял Максимилиан с новым и роскошным штандартом кавалера, с тем, который подарил ему архиепископ.

— Хельмут и Вильгельм из Ланна, выходите ко мне, — командовал Роха.

Юноши переглянулись удивленно и, придерживая тесаки на поясе, почти бегом двинулись к Рохе. Остановились около него, все еще не понимая, что тут происходит.

— Шапки долой! — командовал Роха.

Молодые люди сняли шлемы, стянули подшлемники.

— Рыцарь божий и хранитель веры Иероним Фолькоф по прозвищу Инквизитор…

— И господин Эшбахта, — добавил Сыч.

— Да, и господин Эшбахта, — продолжил Роха, — жалует вам обоим сержантский чин.

Оба юноши открыли рты от удивления.

— Вильгельм из Ланна, подойди ко мне, — продолжал Роха.

Вилли тут же подошел к Скарафаджо, тот повязал ему на левую руку выше локтя банду.

— Хельмут из Ланна, подойди ко мне! — командовал Роха дальше.

Хилли вышел, сразу протягивая Рохе руку. Роха повязал ленту и ему.

— От имени кавалера Фолькофа, господина Эшбахта, я вам присваиваю чин сержанта обоим. И будете вы сержантами среди стрелков в роте моей, — громко сказал Скрафаджо. — Я вот, что вам скажу, — продолжил он уже тише, — не вздумайте опозорить меня и мою роту перед кавалером. Иначе вы и до первого дела у меня не доживете, я сам вас прикончу. Идите, благодарите кавалера.

Хилли и Вилли пошли кланяться Волкову. Тот им кивнул и без особой теплоты сказал:

— Вы не радуйтесь сильно, возможно, что звания ваши преждевременны. Жалование у вас пока будет солдатское, а вот из добычи вы смеете просить порцию сержантскую. Кто-нибудь из вас грамотен?

Молодые люди переглянулись, и, глядя на их дурные физиономии, он понял, что грамоте они не учены.

— Писать, читать и считать чтобы выучились, — без всякой мягкости сказал Волков.

— Писать? — скорчил жалобную физиономию Вилли и опять глянул на своего друга.

— Нет в учении печали, — сказал брат Семион. — Я вас выучу, добрые отроки. Не хуже других будете.

Новоиспеченные сержанты глянули на святого отца, как голодные собаки смотрят на доброго человека, что отламывает им хлеб.

— Не спускаете с этого сброда глаз, — Волков указал на людей, что все еще стояли в строю. — Мне нужно, чтобы они научились стрелять быстро и метко. Нужно, чтобы они научились быстро перезаряжать оружие, быстро выходить на позицию и быстро уходить с нее. Нужно, чтобы они стали солдатами.

— Господин, мы все… — начал Вилли.

Но кавалер жестом прервал его. Встал и пошел, хромая, к людям:

— Еще раз говорю тем, кто слаб и думает уйти. Уходите сейчас.

Люди стали приглядываться, некоторые наклонялись, чтобы видеть весь ряд, может, кто из ряда выйдет, но никто не вышел.

Нет, эти мерзавцы хотели делить добычу. Они еще не понимали, куда попали.

— Хорошо, — сказал кавалер, когда так никто из строя и не вышел.

Он еще раз отсмотрел этих людей и ни на секунду не усомнился, что кто-то из них еще сбежит.

Они шли на юг, еще утром вошли в землю Фриннланд. Ничем эта земля не отличалась от земли Ланн, только дороги здесь были хуже. Городов тут больших не было, вокруг поля да пастбища, даже столица Фринланада, Эвельрат, и та была, кажется, невелика, не чета ни Малену, ни Вильбургу, ни Ланну.

Шли хорошим солдатским шагом. Волков не хотел давать поблажки, но вскоре Роха подъехал к нему и сказал, что людишки приустали.

— Привал? — удивился кавалер. — Мы только пошли.

— Они к такому шагу непривычны, горожане, лентяи. Были бы мужики, то шли бы и дальше, а эти уже едва плетутся, — пояснял Скарафаджо.

— Ни доспеха не несут, ни оружия, ни провианта и уже на второй день марша едва плетутся?

Игнасио развел руками, но он оказался прав. Почти тут же к квазару подошел Вилли и сказал:

— Господин, у нас один не может идти.

Волков повернул коня и увидал одного из людей полулежащего на обочине дороги. Кавалер подъехал к нему:

— Ну, что с тобой?

— Господин… — вздыхал бледный, как полотно, человек. — Не могу больше идти.

Он после каждого слова вздыхал и держался за бок.

— Сыч, — крикнул Волков, — дай ему кусок хлеба, и пусть идет куда хочет.

Но и это было еще не все, до полудня двое просили разрешения уйти, у обоих были сбиты ноги в кровь, в мясо. Башмаки были у них совсем никудышные. Сыч им тоже выдал хлеба. Когда по полудню стали на привал, людишек оставалось всего сорок семь.

Но даже на привале им не дали валяться. Новые сержанты часть людей отправили на сбор дров и готовку еды, а остальные пошли учиться стрелять.

На третий день, когда до Эвельрата оставалось пару часов пути, еще один отказался идти. Сказал, что больше не может. Кусок хлеба и катись к черту. Остальные ныли, что угробили свою обувь, но шли. Уставали, но на каждом привале и на ночевке успевали пострелять. Бодро расстреливая и пули, и порох. Стреляли они все еще не очень хорошо, но Волков замечал, что в руках у них уже появилась сноровка. Люди учились быстро заряжать мушкеты и аркебузы.

Глава 2

Конечно, стража и близко не подпустила его банду к воротам города. Даже приходил офицер стражи узнать, кто и зачем шастает под стенами города. Но, поговорив с кавалером и узнав, что у него есть письмо к капитану фон Финку от самого архиепископа, он успокоился и был не против того, чтобы они разбили лагерь у западных ворот.

Волков оставил Роху в лагере за старшего и, взяв Сыча, Максимилиана и брата Семиона, поехал в город. И с капитаном поговорить, и купить всякого нужного, да и поесть нормальной еды, не солдатского гороха и старых куриц, а еды тонкой, к которой он уже признаться стал привыкать.

Капитан — мужчина был суровый, многоопытный и грузный, с седыми висками и усами, учтивостью он посетителей не баловал, даже если у них были письма от его сеньора. Он указал кавалеру на стул и что-то буркнул ему в виде приветствия. Фон Финк прочитал письмо раз, поглядел на Волкова, прочитал второй раз, опять поглядел на Волкова и прочитал письмо третий раз, только после этого спросил:

— Так вы думаете грабить купчишек из нашей земли, который будут по реке Марте вокруг ваших владений плавать?

— А как написано в письме? — сухо спросил кавалер.

Фон Финк не ответил, он, кажется, еще раз собирался читать письмо. А Волкову это уже надоело, он устал с дроги и хотел есть:

— Вы, если что-то желаете уточнить, так пишите архиепископу. Все это дело не моя придумка, я лишь волю Матери Церкви исполняю.

Капитан смерил его тяжелым взглядом, видно было, что вся эта затея ему не по душе. Но он был солдатом, поэтому просто сказал:

— У меня двести человек, сказано, чтобы я по мере сил поддержал вас и, коли надобность будет, послал к вам людей с железом под знамя ваше.

— Так могу я рассчитывать на ваших людей?

— Можете, но люди мои хороши, я их берегу.

— Я тоже берегу своих людей, без нужды ваших людей не попрошу.

— Еще в письме сказано, что если вы искать убежища будете, то не выдавать вас никому, кто бы ни просил, даже под угрозой войны, — он, конечно хотел знать, что все это значит, но спрашивать не решался и продолжал: — Можете на прибежище рассчитывать.

Волков кивнул.

— Еще в письме сказано, что вы будете обижать купцов, так защиты нашим купцам от вас не давать.

Волков опять кивнул.

— Как же так? Отчего так? — не понимал капитан.

Этим непониманием и этими вопросами он уже начинал раздражать кавалера.

— В письме сказано, я вам говорить не должен. Коли знать хотите, так пишите архиепископу.

Видно, другого ответа капитан и не ожидал, сказал только:

— Об одном попрошу, купчишек наших обирайте без крови и лютости, последнего не берите. Купчишки наши с городскими нобилями в родствах состоят, с земельными сеньорами в близкой дружбе, как бы они не собрались вам отпор дать и без меня.

— Хорошо, — сказал Волков. — Все будет по-божески.

Больше говорить было не о чем, на том и расстались. И ушел от капитана Волков, не очень на того надеясь, уж больно не нравилась капитану вся эта затея архиепископа. Капитан этого и не скрывал.

Они нашли первый попавшийся кабак, который можно было считать более или менее приличным, расположились там и заказали еду.

Потом он помылся, Сыч ему помог, и лег спать.

Тут, в Эвельрате, он решил купить то, что было ему нужно. Он походил с утра по лавкам и понял, что цены здесь не выше, чем в Малене, поэтому он и начал покупать. Хоть и жалко было ему денег, но эти покупки были необходимы. Начал с башмаков и сапог. Его люди были действительно плохо обуты, да и одеты плохо. А для того, чтобы хорошо ходить, нужна обувь. Все старые башмаки, все латаные сапоги, все, что можно было купить по бросовой цене, он стал покупать. Сапожники и старьевщики, прознав про то, тащили ему все старье, все заплатанное и все дурно сделанное. Затем и одежду ему понесли. Сыч и монах помогали ему, брали только крепкую. Панталоны, штаны, куртки, рубахи, чулки и носки — все, все, все. Все, что завалялось, все, что криво сшито, лишь бы было крепкое и дешевое. Пришлось послать Максимилиана за телегой, так много всякого хлама нанесли ему горожане. А затем он прошелся и по мастерским. Брал у мастеров стеганки и куртки из плотного войлока — лучшую одежда для стрелка. Купил и шлемов двенадцать штук. Кое-где кривые, а какие и ржавые. Ничего, выпрямят и почистят. Как в деле окажутся, так и кривому шлему рады будут. Брал и железо, всякую рухлядь, тесаки без ножен да кривые ножи, те, что побольше. Набрал всего целый воз с верхом.

А заплатил всего двенадцать монет серебра. И посчитал, что это была хорошая торговля. Так за делом торговым весь день у него и пролетел, не заметил, как проголодался.

Следующим утром он с приодетым людом на заре пошел на запад, к городу Лейдениц, что стоял на реке Марте. Городом Лейдениц не был, хотя и церкви в нем были, и ратуша, но не было стен. Да и мал он был. Стоял он на реке Марте и имел пристани, на которых ютилось несколько барж да дюжина лодок.

Река тут была совсем невелика — тридцать шагов, мальчишка камнем перекинет. А за рекой был его Эшбахт. Да, он уже привык, что это его Эшбахт, ехал он туда, как домой. Скорее всего, через несколько месяцев ему придется оттуда бежать, возвращаться сюда, в этот убогий Лейдениц, но он об этом не думал. Пока что Эшбахт был его домом, и он ехал домой.

Прежде, чем начать грузить на баржу телеги, он пошел купить еще пороха. Людишки расстреливали порох с неимоверной быстротой. Пули тоже. По глупости он не купил всего этого в Эвельрате, вот и пришлось покупать тут втридорога. А пуль для мушкетов тут и вовсе не нашлось. Купил свинца два пуда и опять переплатил.

Переправились на свой берег. Там он расплатился с хозяином баржи и с лодочниками. Деньги просто, как вода сквозь пальцы. До Эшбахта было всего ничего, но это если есть дорога, а дороги тут не было никакой, поэтому дома они были уже после полудни.

А Эшбахт изменился, ему это сейчас в глаза бросилось. Мальчишка коз гнал на выпас, коровы мычали во дворах, женщины гнулись в огородах, солдат из людей Рене вез целый воз рубленого куста, девки бежали по делам. Суета, жизнь кругом.

Не было и намека на то уныние, что тут царило, когда Волков только сюда приехал. Роха, Хилли, Вилли и людишки, что шли с ними, смотрели на все это с интересом. Они все жители города, для многих деревня была в диковинку. Брунхильда стояла на пороге дома, роскошная красавица. Платье новое, синее, яркое. Кружева белые, все ей к лицу. На голове высокая шляпа с фатой по моде последней. Она знала, что ли, что он едет, или все время так по дому ходила? Улыбалась ему, вся румяная — видно ждала. Захотелось спрыгнуть с лошади побежать к ней, обнимать и целовать. Но нельзя. Люди кругом. Да и не мог он побежать, мог только жалко прихромать к ней. Кавалер ждал, пока Максимилиан подойдет и придержит стремя, поможет слезть с коня. А на заборе были прибиты две шкуры волчьи. Одна из них огромная, гайская.

— Бертье добыл? — спросил он у брата Ипполита, который тоже вышел его встречать и кланяться ему.

— Да, господин Бертье большое проворство в ловле зверей имеет. Каждый день с добычей приходит: либо с волком, либо с кабаном.

Он подошел к Брунхильде, обнял и поцеловал два раза в щеки. По-братски. А то все смотрят вокруг.

— Господи, да как вы долго, я жду-жду, а вас все нет, граф уже письмо прислал, напоминает, что турнир начнется через три дня, а вас нет. А я и не знаю, куда писать вам, — щебетала красавица.

Она за руку привела его к столу, усадила и сама стала ему тарелки ставить. Сама украдкой его по волосам погладит или подойдет, сядет рядом, руку ему поцелует, тут же вскочит и за другой тарелкой пойдет. И болтает, и болтает.

— А я танцы разучила, господин Пануччи все танцы знает, ах, какие это удивительные танцы. Я так хочу потанцевать. Вот, к примеру павана^[25], ах, какой благородный танец, кавалер даму даже за руку не возьмет за весь танец, только к рукаву платья может прикасаться, а дама так за весь танец даже не поглядит на кавалера. Только под конец танца они могут чуть-чуть пальцами прикоснуться. Не то, что в деревнях, где парни так и норовят девицу за зад схватит, а некоторые охальники так и за передок щипают, и такое бывает. Их с танцев старики взашей гонят.

Волков молчит, смотрит на нее, хоть и голоден, хоть и устал с дороги, а он деревенских парней прекрасно понимает. Он бы сейчас и сам эту роскошную девиц за ее твердый зад схватил бы двумя руками, да так, что ягодицы разошлись бы, так, что от пальцев бы синяки остались, за передок ущипнул бы с удовольствием. Он едва сдерживался.

— А вот в сюите бранлей^[26]… там полная фривольность, так кавалер может держать даму за руку и даже пожимать ее, — продолжала Брунхильда, ставя перед ним поднос с нарезанным хлебом и благоухая при этом, разнося вокруг себя с каждым движением удивительный и терпкий запах молодой и сильной женщины. Он наверное не выдержал бы, да тут, как раз Роха пришел, стал у двери ожидая приглашения.

— Зови сюда Хилли и Вилли, — сказал ему Волков, не отрывая взгляда от рук и грудей Брунхильды, которая так и порхала вокруг него.

Юноши пришли, кланялись Брунхильде, принимая ее за госпожу, робко садились за стол. Брунхильда ставила на стол приборы для них. Они никогда не сидели за столом, на котором стояли стаканы цветного стекла, красивая посуда, а перед хозяином стола так и вовсе стоял кубок из серебра. Девка разлила мужчинам вино. Что-то шкворчало на огне, очень хорошо пахло дорогой едой.

— Сегодня ставьте лагерь, а завтра займитесь делом, — сказал Волков, пробуя вино из кубка.

— Заняться стрельбой? — робко поинтересовался Вильгельм.

— Дурень, — сказал Роха. — Стрельба — это само собой.

— Завтра выделите кашеваров, а после завтрака сразу отправляйте людей копать глину и рубить орешник, — произнес кавалер.

— Будем строит бараки? — догадался Игнасио Роха.

— Да, потом закажем дерева и построим людям жилье. С печками, тюфяками и нарами, зима уже не за горами.

Начали обсуждать это, а тут и Брюнхвальд пожаловал, Волков и его пригласил за стол. Рад ему был. И стали военные люди говорить о делах. Потом пришел отец Семион, тоже сел за стол. И Рене пришел, и Ёган, и брат Ипполит. И его, и Сыча — всех Волков звал за стол, всем находилось место и кусок хлеба свином. Уже вечером, когда совсем стемнело, когда люди за столом были сыты, разгорячены вином и пивом, пришел и последний из его людей — приехал с охоты Бертье. Он вонял лошадьми и кровью и хвастался, что убил за день двух волчиц. Ему наливали полные стаканы и поздравляли. Потом пришла и жена Брюнхвальда, все еще недурна собой, хоть и заметно располнела.

И тут кавалер вдруг заметил, что все эти люди выглядят счастливыми. И Брюнхвальд, который уже закончил строить сыроварню для жены, и теперь сидел, держал ее руку в своей руке, и Рене, все улучшавший свой дом и говоривший о стеклах и рамах, и Бертье, пропадавший целыми днями на охоте. Да и все остальные. Даже приехавший с Волковым отец Семион, и тот уже готовился завтра ехать в Мален для утверждения на приход. Все они жили своей жизнью и были этой жизнью, кажется, довольны.

Никто не спросил у него, зачем он привел столько людей с собой.

Никто не хотел знать, что он замышляет. Нет. Все они ели и пили, болтали и смеялись. А он собрал их для того, чтобы сказать им, что скоро будет у них дело. И не какие-то сыроварни, стекла в окна и охоты с собаками, а настоящее дело, которым они занимались всю свою сознательную жизнь, и просит об этом деле сам архиепископ Ланна. Нет, ничего такого говорить ему теперь не хотелось.

В кавалера и в самого стала проникать эта теплота благодушия и мира, что исходила от всех этих людей. Особенно, когда он видел свою красавицу рядом с собой. Она стояла или сидела рядом, и обида за бросовый лен, что ему жаловал герцог, была уже не так остра. Она смеялась, прикрывая рот, чтобы не показывать отсутствие зуба, и желание пограбить, награбить денег утихало. И дорогущий замок, что прибавлял любому человеку небывало высокий статус, вроде как, не так уже и нужен, когда эта женщина невзначай касается его. Живут же другие без замков. Все его боевое настроение таяло. Он, конечно, еще спросил у Брюнхвальда:

— Карл, а как ваши люди, коли надобность будет, возьмутся за железо?

— За вас или для вас — непременно, — коротко ответил Брюнхвальд и снова продолжил свой глупый рассказ о том, как его жена прекрасно делает сыр.

— Рене, а как ваши люди? — спросил Волков.

— Очень плохо, — отвечал, чуть подумав, ротмистр, — рожь у них не взялась. Живут на молоке да кабанах, что бьет им Бертье. Вас благодарят за горох и просо, просят еще им купить. В общем, живут в безденежье.

— Обязательно куплю, — обещал Волков. — И проса, и бобов, и гороха, и муки. Так они готовы в случае надобности взяться за дело?

— Так, а что же им еще делать, не всем нравится глину копать да кирпичи с черепицей жечь.

— Не далее, как два дня тому назад, люди спрашивали меня, нет ли где поблизости какой войны, — вставил Бертье. — Думаю, что они бы не отказались от пары монет.

— Но разбегаться не думают, — добавил Рене.

— Нет, разбегаться не думают, — согласился его товарищ. — Просто деньги им нужны, а так им тут очень нравится.

Волков замолчал и больше не разговаривал за вечер, пил вино, но был трезв, слушал шутки и почти не смеялся. Он вдруг подумал, что просьба епископа не так уж и важна. Может быть, не так уж и важна! Может, ему лучше остаться тут, в этой убогой земле, в этом бедном доме, с этой красивой женщиной, которая когда-то была блудной девкой. Наплевать на архиепископа, на грабежи и деньги, на желание иметь замок. Авось, мужики и Ёган его прокормят.

Он вдруг растерялся. Может, ему и вправду остаться тут жить, жить тихонько. Ведь, что не говори, жить тут можно, и люди все эти, что сидят за его столом, не так и плохи. Роха выглядел приличным человеком, говорил с женщинами вежливо и даже галантно, хотя пил за двоих.

Что ему было делать? Отправить Хилли и Вилли в Ланн вместе со всеми набранными людьми? На эти вопросы кавалер ответов не имел.

Он вышел всех проводить до ворот, все разошлись, в темноте с фонарем стоял только Сыч и Роха.

— Вижу, что ты им ничего еще не говорил, — произнес Игнасио.

— О чем? — спросил у него Волков.

— О деле, что ты задумал.

Роха, хоть и выпил много, а говорил как трезвый.

— О деле? О каком еще деле? — кавалер начинал немного раздражаться. Ему не нравилось, что Роха спрашивает о том, о чем он сам еще не принял решения.

— Для которого ты нас сюда привел, — говорил Скарафаджо, — я ж слышал, как ты спрашивал ротмистров о готовности их людей. Не просто так ты спрашивал.

— Я просто спросил, — сказал Волков.

— Ты никогда и ничего не делал просто, — усмехнулся Роха. — Дури вон этих простаков ротмистров, а я-то тебя десять лет уже знаю. Еще с южных компаний.

Все это он говорил еще и при Сыче, который слышал весь их разговор.

— Прикусил бы ты язык, Скарафаджо, — зло сказал кавалер. — Болтаешь, как баба.

— Я нем, как могила. Только хотел бы знать, что мне делать?

— Я тебе все сказал, завтра займись постройкой бараков.

— Как прикажешь, Яро, как прикажешь.

— Господин мой, — в свете дверного проема стояла Брунхильда. — Господин мой, идите уже домой.

— Чего тебе неймется, Яро? Чего ты все ищешь, ведь у тебя все есть для счастья. И холопы, и баба, и деньги. А ты опять что-то затеваешь. Я бы на твоем месте…

— На моем месте?.. Займись бараками, дурак, — зло сказал Волков, повернулся и пошел на свет открытой двери.

Глава 3

Он поздно лег, да еще и долго любил Брунхильду, все никак не мог насладиться ею. А она сама еще вставала из кровати и голой ходила за водой, да все при свечах, как тут остановиться? В общем, встал он, когда пришел Ёган, сел у очага и стал говорить с Брунхильдой, которая встала еще с петухами. Встал, когда услышал, как Ёган жалуется:

— Корову задрали волки. За нее деньги плачены, мужик плачет, без молока детей волк оставил.

— Дай поспать господину, — шипит на него красавица. — Чего уж теперь плакать, чего господина будить, корову-то волк не вернет.

— У кого волк задрал корову? — встал с постели Волков.

— Ну, разбудил, дурень, — злилась Брунхильда.

— Господин, у мужика вашего, Михеля, — сразу стал объяснять ситуацию Ёган, — вчера заблудилась корова, убежала от пастуха, сегодня мужики пошли искать — нашли в овраге погрызенную.

— За Бертье посылал? — морщился Волков, он пришел и сел за стол босой, только в нижней одежде.

— Нет, сначала вам решил доложить.

— Вот и дурень, шел бы к Бертье, чего господина всякой ерундой беспокоить, — бурчит Брунхильда, ставя на стол перед кавалером таз с теплой водой.

— Скажи Максимилиану, чтобы к Бертье ехал, — говорит Волков. — Пусть тот сюда приедет, нужно это дело с волками закончить.

Ёган ушел, а Брунхильда подошла к кавалеру сзади, обняла своими сильными руками, зашептала в ухо:

— Чуть не убили вы меня вчера, едва жива осталась. Так меня трясли, что у меня дух перехватывало. Думала, задохнусь.

Она поцеловала его в щеку, а он поцеловал ей руку. Пока мылся и завтракал, приехал Бертье, позвал двух своих людей из солдат, что были всегда с ним на охотах, стали готовить собак. Лай стоял на весь двор, собаки волновались, чуяли дело. Как кавалер закончил, так и поехали.

— Господи, хоть отдохнули бы, — говорила Брунхильда, стоя на пороге.

Но он ее только улыбался в ответ, даже не прикоснулся. На людях не нужно этого.

Волков, Бертье, Максимилиан и Ёган верхом, псари пешие, Бертье и Максимилиан с арбалетами.

Ехали недолго, за Эшбахтом, на запад и вверх, потянулся длинный овраг, так вдоль него и поехали. И получаса не прошло, как Ёган указал рукой на густые заросли барбариса под холмом:

— Кажись, там.

Так и было, там два мужика рубили топором то, что волки не догрызли, складывали мясо в мешки. Бертье с псарями сразу взялись за дело, псари с собаками полезли в кусты да в овраги, Бертье заехал на ближайший холм осмотреться. Мужики, завидев господина, бросили свое дело, кланялись.

— Чья? — коротко спросил кавалер.

— Моя, господин, — сказал тот, что был постарше.

— Я тебе корову дал, чтобы ты молоком детей своих подкормил, а ты прозевал ее. Угробил.

— Господин, — мужик перепугался, даже протянул руку к Ёгану. — Никак не я, вот и управляющий соврать не даст, я вчерась весь день канаву на болоте копал. Барщину тянул.

— Да не он это, — сказал Ёган, — это пастух-олух корову потерял.

— Ты мне… — Волков обратился к мужику, пальцем на него указывая, — вырезку мне домой принеси, если волки ее не сгрызли.

— Не сгрызли, господин, вымя да требуху поели, мясо не трогали, — говорил мужик, кивая, — принесу вам, принесу.

— Ёган.

— Да, господин.

— Коли мужик не виновен, дай ему денег, пусть новую корову себе купит.

— Ох, спасибо, господин, ох, спасибо, — оба мужика стали кланяться.

— В долг ему дай, — произнес кавалер с ухмылкой, — то, что им на дармовщину дается, они не берегут.

— Господин, так разве то мы? — сразу скисли мужики.

Он не слушал их, он говорил Ёгану:

— Сычу скажи, пусть пастуху плетей даст.

— Я и сам ему всыплю с удовольствием, — обещал Ёган. — Не спущу дураку ущерба.

— Только не злобствуй, десяти плетей хватит.

— Ну, не злобствовать, так не злобствовать, хотя я бы больше ему дал. Уж больно нерасторопны они тут, больно ленивы, спустя рукава все делают, без боязни.

— Не злобствуй, говорю, чтобы не свалился он потом в горячке.

— Как пожелаете.

— Кавалер, — крикнул один из псарей, тот, что залез в самую гущу кустов, — собачки, кажись, след берут.

— Так берут или тебе кажется? — в ответ кричал ему Бертье.

— Берут, берут, — отвечал псарь.

— Ну, пускай.

— Пускаю.

Собаки пошли резво, с задорным лаем, так, что псари едва за ними поспевали, да и Волков, Бертье и Максимилиан тоже, хотя были верхом. Собаки кидались и в овраги, и в кусты, а люди должны были обходить и объезжать препятствия.

От такой езды, то в овраг, то из него, когда все время нужно вставать в стременах, у кавалера вскоре заныла нога. Но что делать, просить собак бежать помедленнее? Или просить псарей придерживать? Нет, позориться перед более молодым Бертье и совсем юным Максимилианом он не желал, злился и на псарей, и на дурных собак, но терпел и ехал.

А собаки след держали крепко, кое-где они петляли, конечно, но не оттого, что теряли след, а оттого, что волки бродили кругами. И вели их собаки на запад, шли южнее большого поля, которое кавалер отдал под пашни солдатам Бертье и Рене, отчего теперь это поле все называли солдатским. Они проехали все белые мазанки, в которых селились солдаты, и ехали все дальше на запад.

Тут пошли совсем крутые холмы и овраги им под стать, в такой заедешь — так не выедешь потом. Еще тяжелее стало Волкову. Уже второй час такой езды пошел, он был чернее тучи. Он был уже готов остановиться, до границ его владений оставалось всего ничего, как вдруг собаки престали лаять. Волков остановил коня и дух перевел, обрадовался, что, наконец, нагнали волков, а Бертье и говорит расстроенно:

— Неужто потеряли.

— След? — спрашивает кавалер.

— След, след, — говорит Бертье и кричит: — Клаус, Фольф, что там?

— Потеряли, — вместе отвечают ему псари.

Собаки кидаются все из стороны в сторону, нюхают, нюхают, убежали в кусты, вернулись тут же, одна из собак так просто взяла и легла. Мол, все, надоело. Нет следа. И остальные стали присаживаться. Сидят, языки высунули, дышат. Сразу тихо стало без их лая. А Волков молчал и думал, кого бы ему убить. Почти два часа пытки закончились вот так вот! Чертовы собаки, лучше бы вообще не брали следа.

А Максимилиан тем временем заехал на самый близкий холм и, оглядевшись с него, крикнул:

— Кавалер, тут тропинка на север ведет.

Волкову страшно не хотелось ему отвечать, ему хотелось раздавить чье-нибудь горло, но не отвечать было бы невежливо:

— Эта тропинка ведет к дому монаха, здешнего отшельника, святого человека.

— Кавалер, а можно мне к нему съездить? — кричал Максимилиан с горы. — Все равно пока никуда не едем.

— Верно, — вдруг поддержал юношу Гаэтан Бертье. — Если он тут живет, может, знает, где у этих зверей тут лежбища. Давайте съездим, кавалер.

Волков ему не ответил, развернул коня на север, дал шпоры и поехал к дому монаха. Бертье тоже повернул коня. Псари и собаки пошли за ними. Это был никак не дом, так, лачуга из орешника, обмазанного глиной. Окон нет, только глиняная труба дымохода.

— Теплая еще, — сказал один из псарей, потрогав трубу, что выходила из стены.

— На солнце нагрелась, — ответил ему другой.

Максимилиан спрыгнул с лошади подошел к двери.

— Замок. Нет его дома.

Волков и так это понял, он сразу приметил крепкий, но ржавый замок на дверях. Нужно было уезжать, нога продолжала болеть.

Собаки, почуяв отдых, развалились на земле. А Максимилиан пошел вокруг дома. Волков ждал и уже думал, что выскажет юноше что-нибудь с раздражением, но тот вышел с другой стороны дома и сказал:

— А за домом еще одна тропа, в кусты ведет.

Бертье сразу поехал за дом монаха, псари пошли за ним, а Волкову страшно не хотелось туда ехать, он хотел слезть с лошади и посидеть хоть на камне, только чтобы выпрямить ногу.

Но не пришлось, уже вскоре прибежал один из псарей и сказал ему:

— Господин, ротмистр просит вас туда.

— Что там еще? — хмуро смотрел на него кавалер.

— Там кладбище, господин.

В двадцати шагах от лачуги монаха, за густыми и колючими кустами шиповника и вправду было кладбище. Маленькое, с самодельной и низкой оградой из камней. С деревянными крестами и простыми камнями на могилах.

— Двенадцать душ тут упокоено, — сказал Бертье.

Волков, наконец, слез с коня. Его чуть не перекосило от боли, пришлось даже замереть и постоять, пока боль не утихла. Потом он все-таки пошел, тяжело припадая на левую ногу, зашел на кладбище. Кресты из палок, могильные камни — просто камни с нацарапанными на них крестами. В углу у ограды старая деревянная лопата. На могилах никаких надписей, все могилы, коме одной, старые. Лишь на одной, той, что ближе всех к выходу, холмик не сравнялся с землей. Волков подошел к лопате, взял ее, сел на ограду из камней, вытянул ногу и стал рассматривать лопату.

— Интересно, кого он тут хоронил? — спросил Бертье.

— Бедолаг каких-то, — ответил ему один из псарей.

Ничего в лопате необычного не было, простая деревянная мужицкая лопата, старая только.

— Бродяг, что волки задрали, — отвечал ему второй псарь.

Волков поднял лопату, указал ее на самую свежую могилу и сказал:

— Мелковата могила для бродяги.

— Иди ты! — восхитился один из псарей и тут же осекся, уж больно грубо отреагировал на слова кавалера. — То есть, и вправду могила-то махонькая.

— Да, — сказал Бертье, — так и есть, ребенка там похоронил.

Максимилиан ничего не сказал, он пошарил по ближайшим кустам, но ничего не нашел там, боль в ноге у кавалера улеглась, но не до конца, ехать было можно, он поставил лопату на место и сел на коня. Они поехали в Эшбахт. Ну, не ждать же монаха тут до ночи.

Глава 4

Приехал домой, еле слез с лошади, еле дошел до лавки и сел за стол.

Не успела еще служанка Мария ему на стол хлеб поставить, как прибежал мальчишка со двора, брат Марии, и сказал, что его посыльный спрашивает.

— Проси, — сказал Волков, думая, кого еще принесло.

Он сидел, щипал хлеб, как вошел молодец в хорошем платье цвета графа.

— От графа письмо господину Эшбахту. И письмо госпоже девице Фолькоф.

Волков жестом позвал его к себе, мол, я Эшбахт, давай сюда письмо. Тот сразу письмо ему вручил. А тут и Брунхильда говорит:

— Я та госпожа, что ты ищешь, я девица Фолькоф. Давай письмо. От кого мне оно?

— От его сиятельства графа фон Малена, госпожа, — сказал официальным тоном гонец.

— Будешь ли ждать ответ? — спросил Волков, а сам с удивлением поглядывал на Брунхильду, как та раскрасневшись и волнуясь, ломает сургуч на бумаге.

— Ждать бумагу не велено, велено дождаться от вас слов.

Волков все еще поглядывая на красавицу, стал читать письмо от графа. Граф писал:

Друг сердца моего, милый Эшбахт, к четвергу, как я вам и говорил ранее, у меня в поместье Млендорф, как и во многие годы прошлые, будет рыцарский турнир, а после ужины и балы, так два дня. На тех турнирах будут все господа графства нашего, и вас там быть прошу. И прошу вас быть там конно, людно, оружно. Со всем вашим копьем, со всеми вашими рыцарями, со всеми вашими послуживцами, с кашеварами, посошной ратью и с вашим обозом. При всем доспехе и при всем железе, при барабанах и трубах. Так как к турниру прибудет сам первый маршал Его Высочества фон Дерилинг со своими гауптманами, чтобы произвести смотр ленного рыцарства нашего графства. Жду вас во всей красе вашей.

«Еще и обжиться не дали, а уже ждут меня на смотр, да еще во все красе, неровен час, как и на войну потянут», — думал Волков, бросая письмо на стол, и сказал посыльному:

— Скажи графу, что непременно буду, — чуть подумал и добавил: — Буду во всей красе.

Посыльный поклонился, хотел уйти.

— Мария, — крикнул Волков, — дай человеку пива и сыра с хлебом.

Служанка быстро стал исполнять приказание, а Брунхильда дочитывала письмо от графа, улыбалась. Кавалер протянул к ней руку и произнес:

— Дай-ка, погляжу, что он тебе там пишет.

— Зачем же вам смотреть, — вдруг нагло заявила красавица. — То мне письмо, а не вам, я ваши не смотрю, так и вы мои не смотрите.

От неожиданности, от дерзости такой он даже рот открыл, был так этим ответом обескуражен, что, увидав его лицо, служанка, которая наливала пиво гонцу, прыснула со смеху. Служанка! Над ним смеялась! Он бы кулаком по столу дал, заорал бы на эту девку дерзкую, да нельзя при посыльном, этот обязательно расскажет графу. А Брунхильда с улыбочкой наглой сложила письмо и спрятала его себе в рукав платья.

— Дура, — тихо сказал кавалер.

Когда посыльный уехал, он сидел за столом и молча ел, Брунхильда пыталась с ним говорить, но он ей не отвечал. Все не мог успокоиться. Как вспоминал смех служанки, так его передергивало от обиды. Так и хотелось встать и натаскать ее за космы.

Еще до обеда он послал Максимилиана собрать господ офицеров.

Первым пришел Роха, за ним приехали все остальные. Как все собрались, так он и начал. Для начала прочел всем письмо графа, а потом спросил:

— Найдутся среди ваших людей охотники сходить со мной на смотр? Прокорм за мой счет еще и по десять крейцеров за день жалования.

— Ну, смотр — не война, все согласятся, — сказал Рене.

— Еще и обрадуются, — добавил Бертье.

— Из моих людей будет столько, сколь вам потребно, — сказал Брюнхвальд.

— А из моих, так все будут рады хоть какой-нибудь деньге, — засмеялся Роха.

— Тогда подготовьте по двадцать человек лучших, и с сержантами. И чтобы доспех начищен и оружие сверкало.

— Все лучшие будут с вами, — заверил Брюнхвальд.

— Мы подготовим людей, — сказал Рене.

Они стали расходиться, кавалер вышел их проводить, и на глаза ему вдруг попались Максимилиан с Сычом. Они сидели у забора и зубоскалили, смеялись над чем-то.

Он поманил их к себе.

— Да, экселенц, — сразу откликнулся Сыч.

И Максимилиан тоже подошел.

— Максимилиан, завтра покажи Сычу лачугу монаха, а ты, Фриц, сходи за лачугу, посмотри кладбище за ней, может, монаха встретишь, поговори с ним. Спроси, кого он там хоронит и что думает про волков.

— Да, кавалер, — сказал Максимилиан.

— Но не тяните, потом возвращайтесь и подготовьтесь к смотру. Мы едем к графу. Вы, Максимилиан, поедете моим знаменосцем. А ты, Сыч, поедешь оруженосцем, одежду выстирать, помыться побриться, коней вычистить. Нас будет первый маршал герцога смотреть. В общем, дел много.

— Не волнуйтесь, экселенц, все успеем, — заверил Сыч.

— Да, кавалер, — сказал Максимилиан.

Это хорошо, что в Эвельрате он купил людишкам Рохи хоть какую-то одежду, не иначе, как чувствовал. Теперь хоть два десятка этих людей можно было одеть и обуть так, что за них стыдно не было.

Отобрали из них два десятка лучших, самых высоких и тех, что не шибко тощи. Шлемы, стеганки, войлочные куртки им раздали, выдали чулки и башмаки, раздали мушкеты, построили в два ряда.

Хилли и Вилли сержантами в начало строя стали. Так они и вовсе в доспехе начищенном красавцы. И Роха с ними со всеми ротмистром. Бородища черная, платье потрепано, нога деревянная, сам на добром коне, прямо как из похода. На вид, так бывалый офицер, отец солдата, да и только. Поглядел на них Волков и подумал, что, может, не так уж все плохи они. На вид, конечно, какими в деле они будут — так то одному Богу известно.

Бертье и Рене привели своих сорок человек с двумя сержантами. Тоже все как на подбор, тоже ни в чем упрекнуть. Да еще два барабанщика с ними были. Вот это было действительно хорошо. Пусть даже и не большие мастера были барабанщики, но уж походный шаг выбивать умели, а больше от них пока и не требовалось.

Последними в Эшбахт пришли люди Брюнхвальда. Вот уж кто хорош был, так это они. Доспех они еще сразу после Ференбурга брали, у людей Пруфа за бесценок покупали то, что те в арсенале города захватили. Десяток был в полном доспехе, а второй десяток в доспехе на три четверти. Половина при алебардах, алебарды не из простого железа, кованые, каленые, начищенные, на солнце сверкают. Остальные при копьях, клевцах и секирах. Отличные солдаты, настоящие доппельзольдеры^[27].

Все они построились вдоль дороги, красавцы стоят такие, что бабы и дети прибежали смотреть. Волков ехал вдоль строя, рассматривая их. И сердце у него замирало. Замирало, когда он видел лица и глаза этих людей, что смотрели на него. Смотрели с верой, смотрели с готовностью. Замирало от того его сердце, что уверен он был, что если скажет он им: «Пойдемте на реку купчишек грабить», так те и пойдут. Скажет им: «Пойдем на тот берег грабить горскую сволочь», так тоже не откажутся. Они готовы, а многие так и ждут, что он позовет. А он сам еще не знал, что делать будет. Полночи вчера не спал, вспоминал слова архиепископа и, как ни странно, Рохи, по прозвищу Скарафаджо.

Архиепископ говорил ему: «Иди и возьми себе все, что хочешь, а я буду щитом твоим и убежищем». А пьяница и храбрец Роха говорил: «Какого черта тебе еще нужно, все у тебя есть, живи и радуйся. Отчего тебе все мало?»

И вот ехал он пред этими людьми, что не раз смотрели в глаза смерти и решить не мог: жить с тем, что есть, или мало ему всего этого? Мало холопов, мало хорошей земли, мало Брунхильды? Оттого и замирало сердце, что никак он не мог ответить на этот вопрос.

Так доехал он до конца строя и понял, что ему есть, с чем показаться на смотре. Может, и рыцарей у него нет, но уж никто не упрекнет его в том, что он никчемен, раз восемьдесят таких молодцов может привести с собой.

Но так и не решил, что делать дальше, эти мысли ему не давали покоя. И от них он становился еще злее, чем обычно.

А вот Брунхильда была в прекрасном расположении духа. Она пела, не преставая, и готовилась. То и дело делала танцевальные па, вспоминая недавно разученные танцы. Она крахмалила кружева, гладила платья, указывала Марии, как правильно штопать чулки, чтобы швов не было видно, сама стирала нижние юбки, так как была недовольна тем, как Мария это делала. Она готовилась к балам, к обедам и к веселью. К танцам и вниманию мужчин.

Других мужчин.

Потом Мария стала таскать воду в большую деревянную ванну, госпожа собиралась еще и мыться, ведь господам негоже быть в грязи, не холопы же. Ну, хоть к этому ее приучил Волков.

Он смотрел на все ее приготовления без всякого удовольствия. И едко ухмылялся едва заметно, представляя, как скажет ей, что не возьмет к графу. Его так и подмывало, сказать ей об этом. Но он так не и не сделал этого. Он все равно не смог бы ей в этом отказать.

Да и вообще, он давно уже понял, что мало в чем может отказать этой женщине, хотя временами, кажется, терпеть ее не мог.

Сыч и Максимилиан приехали после обеда.

— Ну? — спросил Волков, пригласив их за стол.

Сыч так сразу схватил хлеб, грязной рукой потянулся за куском сыра, что утром привез Волкову Брюнхвальд со своей сыроварни.

Волков оттолкнул его руку от большой тарелки, в которой лежал сыр, нарезанный крупными кусками:

— Говори.

— А что тут говорить, — произнес Фриц Ламме. — Ну, были мы у монаха, ну, видел я кладбище. В последней могиле ребенок похоронен.

Он опять потянулся к тарелке с сыром и продолжал:

— Места там жуткие, дичь, глушь, как он один там живет, я бы там ночью рехнулся бы со страха.

— А он там точно живет? — спросил Волков.

— Живет, живет, — говорил Сыч, кусая сыр как яблоко. — О, а ничего баба Брюнхвальда сыр-то делает, соленый. Я люблю, когда соленый. Иной сыр возьмешь, особо тот, что господа едят, так он никакой, что ешь его, что нет, так… Только брюхо набить, и то без всякого удовольствия.

— Вы видели монаха? — спросил кавалер у Максимилиана.

— Нет, опять дверь была заперта, — отвечал юноша. — Только вот Сыч сказал, что он ночью там был.

— Откуда знаешь? — Волков опять глянул на Сыча, который очень охотно и с большим чувством ел сыр.

— Золу он выбрасывал, и выбрасывал ее после росы, — говорил тот. — Как уже солнце встало, иначе бы ее росой смыло.

— А что с могилой маленькой?

— Могила как могила, малехонькая, детская. А что там с ней не так? — удивлялся Сыч.

— Я думал, ты мне скажешь.

— Нет, про могилу нечего мне сказать.

— Нужно узнать, кто там похоронен. Поездить по окрестным деревням. Спросить, не пропадали ли дети недавно.

— Это можно, — сразу согласился Сыч, — только зачем?

— Узнаем, кто там.

— Ну, узнаем, и что? — говорил Фриц Ламме лениво.

Он своим этим тоном безразличия начинал раздражать Волкова.

Кавалер смотрел на него уже недружелюбно.

— Ты узнай, болван, что за ребенок там похоронен.

— Узнаю, экселенц.

— Да узнай, когда он пропал. Потом спросим у монаха, где он его нашел.

— Так там про каждого похороненного у монаха надобно спросить. Уж больно их там много. Только вот сыскать его сначала надо.

— Надо. Найти и поговорить с ним было бы неплохо, — задумчиво произнес Волков. — Значит, вы там ничего не выяснили?

— Ничего, экселенц, — отвечал Сыч Волкову, а сам опять смотрел на тарелку с сыром. — А вот кое-какая мысль интересная у меня появилась.

И Волков и Максимилиан с интересом уставились на Сыча. Волков спросил:

— Говори, что за мысль?

— Монах, вроде как, беден, я в щелочку над дверью поглядел, так там нищета. Чашка кривая из глины да ложка деревянная.

— Ну, так и есть, я беднее монаха не видал, — сказал кавалер. — Говорят, он святой человек.

— Вот то-то и оно же! — ухмылялся Сыч. Он даже пальцем погрозил кому-то. — То-то и оно!

— Да не тяни ты!

— Монах, святой человек, сам беднее церковной крысы, а лачугу свою, зачем-то запирает. От кого, зачем? Что он там ховает?

— Может, деньги у него там, — предположил Максимилиан. — Или думаешь, что нет у монаха денег?

— У монаха? У святого, к которому, как говорят, со всей округи люди ходят? Думаю — есть, думаю серебришко у него водится. Людишки таким святым и последнее при нужде принесут.

— Ну, так он и запирает деньги в доме, — говорит юноша.

— И ты бы, что ли, так сделал? — скалится Сыч.

— Ну, а как? — спрашивает Максимилиан.

— А как? — передразнивает его Фриц Ламме и смеется. — Эх, ты, дурень, это от молодости у тебя.

— А как бы ты сделал? — с обидой спрашивает Максимилиан.

— А я бы, — сразу становится серьезным Сыч, — закопал бы их где-нибудь у кладбищенской оградки. Но уж никак не в лачуге.

— Ладно, это понятно, а что запирает монах в своем доме? — спросил Волков. — Что прячет?

— Ну, кабы знать, экселенц, кабы знать, — разводил руками Сыч. — Думаю монаха подловить да напроситься к нему в гости. Вдруг пустит. А как по-другому?

— А так, — сказал Волков спокойно, — как время будет, так поеду туда и дверь ту выбью вместе с замком. Лачуга его на моей земле, если я хочу узнать, что он там прячет — так узнаю.

— О! — тут же согласился Сыч и потянулся за вторым куском сыра. — Можно, конечно, и так. Тоже хороший способ.

— Ладно, быстро ешьте и приводите одежду в порядок, завтра на смотр поедем, чтобы были красавцами у меня.

— А когда по-другому было? — ухмылялся Сыч.

— Красавцами, я сказал! — рявкнул Волков. — И чтобы кони были чищены!

Сыч и Максимилиан тут же вылези из-за стола, пошли на двор.

Знали оба, что, когда так говорит кавалер, лучше быть от него подальше.

Глава 5

Мелендорф, как и в прошлое посещение, произвел на Волкова впечатление. Дороги, мосты, мельницы, мужицкие дома — все было исправное, добротное, крепкое. Но на подъезде к замку все менялось. То тут, то там, вдоль дороги разбиты были палатки, настоящие военные палатки. То тут, то там паслись кони, обозные телеги стояли под деревьями в теньке, их с мужицкими не спутаешь, оси железные, сами большие. В телегах военный люд спит, только ноги свисают. У палаток оружие, и глазастые мужи при нем, с проезжих глаз не сводят. И чем ближе к замку, тем больше всякого такого. И главное — шатры стали появляться. Шатры красивые, с гербами и флагами рядом. Тут же у шатров коновязи, а там и кони, что по сто талеров и больше. Их конюхи чистят, начищают до блеска, начищают так, что бока этих больших и дорогих животных на солнце чуть не сверкают.

У Волкова у самого пара отличных коней имеется. Но тут такие попадаются, что и ему не по карману. Настоящие турнирные дэстрие^[28]. Такие, что среднему человеку, мужчине, макушкой с их холкой не сравниться. Кони выше будут.

А впереди уже шумит многолюдно арена. До нее еще ехать и ехать, а людской гомон уже тут слышен. Арена из крепкого дерева, вся во флагах, вся в драпировках. И те драпировки все в цветах фамилии Маленов да в гербах их. Тут и гербы графа, и гербы самого герцога, их не меньше. Да, видно — богат граф. Одной материи сколько потратил, а дерева на арену сколько ушло. Волков даже считать не стал. А ему так хорошее дерево было нужно. В его-то земле леса совсем не было.

Трубы зазвенели, и снова до кавалера донесся шум большой толпы.

И тут два всадника, что были у дороги, сидели в седлах да болтали непринужденно, увидали Волкова и его людей и поехали к нему.

Оба опять же в цветах графа.

— Господин, ваши ли это добрые люди, те, что следуют за вами?

— Мои, — сказал Волков. — А кто вы, господа?

— Мы помощники распорядителя турнира. И просим вас и ваших людей стать на том поле, — одни из них указал ему рукой на свободный участок вытоптанного поля. — И ждать распоряжений. А мы сейчас же доложим о вас графу и распорядителю, как о вас сказать?

— Скажите, что прибыл Эшбахт со своими людьми. Меня просил граф привести своих людей.

— Да-да, на турнир прибыл сам первый маршал, он уже тут, сразу после турнира начнется смотр.

Они откланялись, а Волков указал ехавшему за ним Брюнхвальду, куда тому направлять своих людей на постой.

— Туда, Карл, вон наше место.

За людьми Брюнхвальда шли и все остальные, туда же сворачивали и обозные телеги. И телега, в которой ехала Брунхильда. И она была не рада, что ее везут не в замок, а на пыльное поле, на котором какие-то лошади съели уже всю траву.

Для любого военного лагеря это было обычным делом. Каждый офицер знал то место, которое ему и его отряду отводят командиры. Командирам лучше знать, где кому ставить палатки.

Но вот красавица об этих военных правилах знать ничего не хотела.

— Господин мой, — кричала она Волкову с явным раздражением, — отчего же мне не в замок ехать, а на пыль эту? Словно я баба деревенская, что на ярмарку тетка привезла. Я в замок хочу, меня граф ждет.

— Нет графа в замке, не ждет он вас, — так же с раздражением отвечал кавалер, — на ристалище он, поединки смотрит, а после будет смотреть местное рыцарство вместе с маршалом, так что пока тут со мной посидите.

— В пылище этой? — с еще большим раздражением кричал ему красавица.

— В пылище этой, — так же зло говорил он ей.

— Я уж лучше в замок поеду, там подожду, — не сдавалась Брунхильда.

— Будьте тут! — заорал он так, что соседи по полю его, кажется, услыхали.

Зла на эту упрямую бабу у него иногда не хватало. Своевольна и упряма неимоверно.

Поехала она, конечно, туда, куда он хотел, но при том рожи корчила:

— Спасибо вам, братец, как раз я кружево крахмалила под пыль такую.

И все это перед людьми, перед солдатами и слугами. Она просто унижала его своей дерзостью, никто не осмеливался так говорить с ним, кроме этой спесивой и своенравной бабенки. И ладно бы была из старой какой фамилии, из той фамилии, чьи предки Гроб Господень освобождали, а то ведь из харчевни, из хлева выползла и осмеливается ему дерзить при всех.

Он ничего не сказал ей в ответ, только глядел на нее зло.

Солдаты Рене поставили ему его прекрасный шатер. Тот самый, что он захватил в Ференбурге. Шатер этот был настолько богат, что затмил все шатры, что были разбросаны вдоль дороги. Он был велик, высок и вызывающе богат. Сколько на него ушло крепкой красной материи, с алым бархатом да с вышитыми гербами Левенбахов…

Кавалер был доволен шатром, он даже престал злиться на свою женщину, как ему поставили шатер. Он отошел на десяток шагов к дороге. Да, шатер с дороги должно быть отлично видно.

— Сыч, Максимилиан, поставьте пред шатром мой штандарт, тот, что подарил мне архиепископ. И не дай вам Бог, если его ветром повалит, пусть даже ураган будет, — сказал он и добавил: — А потом помогите мне надеть доспех.

В землю вкопали крепкий кол и уже к нему накрепко привязали его штандарт. Легкий летний ветерок едва мог колебать тяжелое бело-голубое полотнище с черным вороном.

А под стягом, стараясь попасть в тенек, Брунхильда поставила легкое раскладное кресло, что привезла с собой, а солдаты Брюнхвальда тут же сколотили ей стол из досок, за которые Волкову пришлось платить втридорога пронырливому купчишке, который сновал между шатрами приехавших господ и делал неплохие деньги на всякой такой ерунде.

Служанка Мария, без которой госпожа уже не могла обходиться, тут же покрыла этот стол простой материей и поставила на него кувшин с вином. Злая Брунхильда села за стол и сидела там, попивая вино. Пила и ждала возможности еще нагрубить кавалеру.

Сам же Волков зашел в шатер. За ним Сыч и Максимилиан внесли дорогой красивый ящик с дорогими и красивыми доспехами.

Достали их и стали облачать кавалера.

Брунхильда пила вино и была в дурном расположении духа. Так и дальше было бы, не остановись у дороги четыре всадника. То были молодые господа, по коням и одежде сразу было видно, что это люди из хороших семей, все они были юны, старшему едва ли было восемнадцать.

Именно он спешился и, подойдя к красавице, низко поклонился и спросил с максимальной учтивостью:

— Дозволено ли будет мне и моим друзьям поприветствовать столь прекрасную госпожу?

Она посмотрела на красивого юношу поверх стакана и сказала не без высокомерия, присущего красивым женщинам:

— Дозволяю, приветствуйте.

— А не будет ваш муж, или батюшка, или брат против, если я и мои друзья поговорят с вами? — все так же вежливо говорил молодой человек, снова кланяясь.

— Батюшки у меня нет, — сказала красавица и после прибавила голоса, чтобы и в шатре ее было слышно. — Мужа у меня тоже нет, а если братцу моему что не по нраву будет, так ничего — потерпит. Говорите, добрый господин, что вы хотели?

Все остальные господа тоже спешились, один остался при конях, а двое других присоединились к разговору.

Сначала они все представились, но Брунхильда запомнила лишь имя первого заговорившего с ней — фон Литтен.

— Госпожа, не соблаговолите назвать ваше имя, — начал он вести разговор на правах старшего изо всех.

— Имя мое Фолькоф. Девица Брунхильда Фолькоф, а братец мой Иероним Фолькоф — владетель Эшбахта.

— Ах, вот как! — юные господа переглянулись.

И один из них продолжил:

— А почему же тогда вы поставили шатер с фамильными гербами Ливенбахов?

— Да, — поддержал его другой, — все интересуются, где же вы взяли этот шатер?

— Почем мне знать, — Брунхильда пожала плечами. — У моего братца много всяких вещей, что были когда-то не его.

— Он их покупает? — осторожно поинтересовался самый юный из господ.

— Вот уж нет, — засмеялась красавица, чем очень обрадовала юных господ, им по нраву пришелся ее смех. — Не большой он любитель покупать, он все больше отнимает.

— Так шатер он тоже отнял? — с сомнением спросил фон Литтен.

— Уж точно не купил, — продолжала смеяться Брунхильда. — Убить кого-нибудь да отнять — это он мастер…

Она не успела договорить, полог шатра отлетел в сторону и из него вышел Волков, а за ним Сыч и Максимилиан. Кавалер был облачен в тот прекрасный доспех, что подарил ему архиепископ. Только шлема он не надевал.

— Господа, я фон Эшбахт, чем могу помочь? — начал он без особой любезности.

Юные господа все представились ему. Они раскланялись, и фон Литтен произнес:

— Господин Эшбахт, ваш шатер взывает много вопросов у окружающих. Вот мы и решили узнать о нем. И госпожа Брунхильда милостиво соизволила нам рассказать про него.

Волков был весьма недоволен всем этим, он взглянул быстро на красавицу и спросил у юноши:

— Госпожа Брунхильда по женскому слабоумию села на солнце вино пить. Много ли умного она могла вам сказать?

— Мы просто хотели узнать, не из Ливенбахов ли вы? Странно было бы видеть многолетних врагов нашего герцога в нашем графстве.

— Нет, я Фолькоф, а шатер я взял в бою.

— В бою? Неужели кто-то из Ливенбахов сбежал, бросив свой шатер? — удивился один из молодых людей. — Ливенбахи бахвалятся своей храбростью.

— Никуда он не сбежал, — холодно произнес кавалер, — я убил его.

— Убили? — вот тут молодые господа уже точно ему не верили.

Они приглядывались и, кажется, улыбались теми улыбками, которыми вежливые люди маскирую свое недоверие.

— И как же вы его убили? В поединке? Копьем?

— Его убил мой стрелок, пуля попала Ливенбаху в открытое забрало, стрелок, кстати, здесь со мной. А через пару дней я разгромил отряд Ливенбаха, часть людей убил, часть взял в плен. И сам видел труп Ливенбаха. Я взял еще его знамена и его обоз.

— А где это случилось?

— В Ференбурге, еще во время чумы, когда весь город был завален мертвецами, а Ливенбах грабил его.

Он говорил так твердо и убедительно, что у юношей, кажется, не осталось сомнений.

А вот прекрасная девица Фолькоф так и сидела со стаканом в руке и закатывала глаза, удивляясь и восхищаясь тем, как кавалер мастерски хвастается. Она то и дело фыркала или хмыкала так по-женски ненавязчиво, привлекая к себе внимание юных господ.

— Здесь помимо стрелка где-то ходит и ротмистр Брюнхвальд, — продолжал Волков, — он там тоже был в то время.

— А доспех вам не от Ливенбаха достался? — поинтересовался один из юношей.

— Нет, — отвечал кавалер, — это награда от архиепископа Ланна за деяния во славу Матери нашей, Святой Церкви.

— И меч тоже от архиепископа?

— Этот мечом меня наградил старый герцог де Приньи после сражения у озера Боло.

Больше вопросов у юных господ не нашлось, и тогда фон Литтен сказал:

— А не соблаговолите ли вы быть с госпожой Брунхильдой к нашему шатру на ужин?

— Не соблаговолят они, — бесцеремонно влезла в разговор мужчин красавица, — они приглашены на ужин и бал во дворец графа.

— Как прекрасно, — воскликнул один из юношей, — мы и забыли про бал, значит, прекрасная Брунхильда будет на балу?

— А танцы вы уже расписали? — робко спросил самый юный из господ, который до сих пор все больше молчал.

— Расписали? Это как? — не поняла девушка.

— Кто те счастливцы, что будут танцевать с вами? Есть ли господа, которым вы отдали свои танцы? Кто танцует с вами первый? — робко продолжал юноша.

Волков смотрел на этого сопляка и чуть не морщился, так ему было это противно, а вот Брунхильда так прямо и расцветала от внимания молодых людей.

— Нет, никому я свои танцы не обещала, — сказал она.

Тут же фон Литтен подошел к ней, поклонился и сказал:

— Могу ли я надеяться, что вы окажите мне милость и будете танцевать свой первый танец со мной?

— Хорошо, — чуть покраснев, отвечала красавица.

И тут же второй, тот, что был робок, попросил второй танец у нее, и третий юноша тоже просил танец. И она всем обещала, после чего они стали целовать ей руку, и Волков всем своим видом показывал, как это все ему не нравится, хоть он и молчит.

Кавалер уже думал, как побыстрее от них избавиться, но так, чтобы это не выглядело невежливым, как тут приехали помощники распорядителя, и один из них сказал:

— Господин Эшбахт, турнир на сегодня закончился, остальные выезды будут уже завтра, а сейчас распорядитель просит вас с вашими людьми идти к арене, маршал и граф будут смотреть всех там. Дайте знать, как будете готовы.

— Я и мои люди готовы, мы идем немедля.

Глава 6

Он думал, как ему лучше: выехать, надев на прекрасные доспехи фальтрок, или показать их во всей красе. Но решил, что скромность будет ему украшением, а доспех и так будет виден в виде поручей, перчаток и наголенников. Тем более что фальтрок, этот бело-голубой халат из великолепного шелка, и сам был весьма неплох.

Только шлем он надевать не стал. Шлем и отличную его секиру вез за ним Сыч.

Люди его построились, все понимали важность момента, офицеры короткими окриками выравнивали строй. Сначала Брюнхвальд и его великолепные люди, настоящие доппельзольднеры. Затем люди Рене и Бертье, которые были тоже неплохи, а уже последними стояли люди Рохи.

Может, и неказисты на первый взгляд, но каждый при отличном мушкете. Все офицеры в бело-голубых шарфах, сержанты с бело-голубыми бандами на левой руке. Барабанщики тоже. А первым стоял Максимилиан с роскошным бело-голубым знаменем, на котором черный ворон сжимал в когтистых лапах факел.

«Долго ли придется ждать?» — только подумал Волков, как из ворот арены быстро вышел распорядитель и громко крикнул:

— Ступайте! Ваше время.

Стал призывно махать руками, зазывая кавалера на арену.

Кавалер на мгновение задумался, понял было руку, чтобы дать команду, но это было бы неправильным действием. Люди сзади его бы не увидали. Но вот Брюнхвальд знал, что делать:

— Барабанщики! — заорал он. — Походный шаг бить!

Быстрая барабанная дробь и…

Бум-м… Бум-м… Бум, бу-рум, бум, бум, бум…

Максимилиан тронул коня, Волков поехал за ним, оборачиваясь ивидя, как колыхнулись ряды его людей, как поднял руку Брюнхвальд, а за ним и Рене, и люди пошли.

Максимилиан молодец, кираса сияла, голова повернута к трибунам, подбородок поднят. Весь вид мальчишки говорил о том, что он горд быть знаменосцем. Волков тоже повернул лицо к главной трибуне. А там дамы, дамы, дамы — все прекрасны, нарядны, все в парче, перьях и золоте. Все на него смотрят, все ему улыбаются благосклонно. Он тоже отвечает им улыбкой. Господа, конечно, там тоже есть, но он их не замечает, пока не доезжает до середины трибуны. Там, в задрапированной ложе с балдахином от солнца, сидят важные люди. Там и граф с семьей, и важные господа в золотых цепях, не иначе, как маршал и гауптманы. И старый Епископ Маленский. А рядом с креслом его два монаха, один незнакомый, а один… Волков на секунду опешил даже. По левую руку от кресла епископа стоял пройдоха брат Семион и улыбался ему. Ручкой ему помахивал.

Впрочем, все ему улыбались благосклонно. И граф, и епископ, и, кажется, маршал. Он свернул к трибуне, остановил коня перед ложей и поклонился.

Один из людей графа тут же подошел к перилам и крикнул ему:

— Кавалер, как проведете своих людей, так приходите сюда, граф и маршал будут ждать вас.

— Непременно, — обещал Волков.

Он поехал и встал на свое место. В конце арены Максимилиан развернулся и поехал по другую строну барьера, у другой трибуны.

Там люд был попроще, но и приветствовали они Волкова и его людей намного радостней.

Его люди отлично прошли, все без исключения, даже стрелки были молодцами. Роха, Хилли и Вилли все делали правильно. Никто не отстал и не зазевался.

Когда они выходили с арены, туда готовился войти не кто иной, как барон фон Фезенклевер со своим рыцарским выездом. Признаться, два десятка всадников в хорошей броне и на хороших лошадях в шелках и в перьях произвели на Волкова впечатление.

Барон и Волков раскланялись, улыбались друг другу, все-таки соседи.

Волков отправил всех обратно в лагерь, только Максимилиана и Сыча оставил с собой. Когда он готов был уже повернуть и ехать к стойлам за ареной, чтобы там спешиться, его окликнул Брюнхвальд:

— Кавалер, вы уделите мне минуту вашего времени?

— Да, друг мой, что вы хотели? — остановил коня Волков.

— Я взял сыра с собой, — начал ротмистр.

— Я видел, вы взяли целый воз хороших сыров. Понять не мог, зачем.

— То для графа, отвезу этот сыр к его двору. В подарок.

— Это разумно, Карл, это разумно.

— Но я хотел бы, чтобы вы с ним поговорили обо мне, — продолжал Брюнхвальд, заметно смущаясь, видно, что этот разговор старому солдату давался нелегко. — Понимаете, ездил я в Мален недавно.

— Так, и что?

— Хотел выкупить или арендовать себе место на рынке, поставить туда сына для торговли сыром. Так мне отсоветовали.

— Отчего же и кто вам отсоветовал?

— Отсоветовал мне старший городской советник, сказал, что пока не урегулирую вопрос с гильдией молочников и сыроваров, лучше мне деньги на аренду не тратить.

— Ясно, гильдия не дозволит вам торговать в стенах города, пока вы не станете членом гильдии.

— Именно.

— Вы, конечно, пошли в гильдию.

— Пошел.

Брюнхвальд невесело вздохнул.

— И сколько они запросили?

— Даже говорить о том не хочу.

— Сколько? — настоял Волков.

— Восемьсот двадцать талеров земли Ребенрее за вступление и еще годовой взнос, про него я и спрашивать не стал, — произнес с очередным вздохом ротмистр. — Вот я и подумал, не могли бы поговорить с графом по моему делу.

— Я обязательно поговорю по вашему делу с графом, только сразу скажу, что это вряд ли поможет, Карл.

— Я буду вам очень признателен, кавалер, — сказал ротмистр.

— Но после этого разговора мы будем знать, что делать дальше.

На том они и расстались.

В стойлах за ареной он оставил коней и Сыча, а Максимилиана взял с собой и пошел с ним наверх, в графскую ложу.

Там его сразу отвели к графу и маршалу, он им кланялся, и они были с ним любезны. А маршал, грузный и седой человек с золотой цепью на груди, так и вовсе сказал:

— Отличных людей вы привели. Отличных.

— Вы их наняли для смотра, кавалер? — спросил один из серьезных мужей, что сидел сразу за маршалом, видимо, один из гауптманов. — Если так, то это будет неправильно.

— Нет, они живут в моей земле, я выделил им наделы, — ответил Волков.

— Неужто в вашем плохом поместье нашлось столько хорошей земли, — удивлялся граф.

— Хорошей земли у меня вовсе нет, на моей глине только рожь растет, но солдаты неприхотливы, им и рожь в радость.

— А чем же вы прельстили офицеров, они у вас, кажется, тоже неплохи? Ну, на первый взгляд, — спросил маршал.

— Мои офицеры отличны и тоже просты, как и солдаты, им я тоже выделил наделы и участки под дома. Вот они со мной и остались.

— Мудро, мудро, — говорил маршал. — Говорят, что вы много где в войнах бывали.

— Много, господин маршал, много в войнах мне быть довелось, — отвечал Волков. — И люди, что перед вами шли, тоже во многих компаниях отметились.

— Нам добрые люди всегда нужны, — заметил все тот же неприветливый гауптман, — но если вы полагаете, что за приведенных сверх меры людей вам будет из казны вспомоществование, то ждете вы напрасно. В казне денег нет.

— Я не уповаю на награду, — скромно отвечал Волков.

Тут граф покосился на маршала, по-товарищески похлопал того по руке и сказал:

— Ну, какое-нибудь вспомоществование я от своей казны выделю, — он улыбнулся Волкову. — Тройку возов с бобами, пару бочек с толченым салом, пару возов муки да хороший баран, думаю, лишними не будет.

— Премного вам признателен, — сказал Волков с поклоном. — Мои люди не избалованы, ваш приз будет для них большой радостью.

— Ну, раз так, — сказал маршал, — то путь и от меня будет им пол свиньи и пару бочек пива, — он обернулся на своих помощников, — гауптман Фильшнер, распорядитесь.

— Распоряжусь немедленно, господин маршал, — сказал неприветливый гауптман.

Волков поклонился и маршалу. Кажется, все дела были закончены, он думал уже поцеловать руку епископу и убраться отсюда, все-таки, здесь он чувствовал себя не совсем уверенно, уж слишком важны были люди, что сидели в ложе. Но старший сын графа, Теодор Иоганн Девятый граф фон Мален, поймал кавалера за локоть и, усмехаясь, сказал:

— Собираетесь сбежать? Даже и не надейтесь, вас ждут.

— Кто же? — искренне удивился Волков.

Но молодой граф не ответил, он только указал рукой, продолжая загадочно усмехаться:

— Вам туда, кавалер.

Теодор Иоганн был молод, но искушен. Он прекрасно чувствовал себя с седыми мужами рядом, выделяясь и умом, и характером. И умел лишь тоном своим, а не только словами, повелевать. Волков даже и не подумал ослушаться его.

Он развернулся в ту сторону, в какую указывал молодой фон Мален и сразу понял, о чем тот говорил.

Ему улыбалась сама Элеонора Августа, девица фон Мален, четвертая дочь графа. Незамужняя дочь. Она сидела рядом с красивой женщиной с рыжими волосами, которая тоже ему улыбалась. Немного… нет, не робея, с чего бы ему робеть перед женщинами? Он не спеша он двинулся к ней, на каждом шагу кланяясь тем дамам и господам, что сидели в ложе до нее. Нелегко в латах и при мече, никого не коснуться и не задеть, пробираясь между кресел. Так дошел до Элеоноры с красивой дамой, остановился и поклонился им низко.

— Бригитт, уступите кавалеру место, — сказала Элеонора Августа, улыбаясь ему ласково.

Красивая женщина тут же встала, ее лицо в веснушках было приветливо, она улыбалась, стараясь сгладить неловкость и освобождая ему место, но Волков не сел в освободившееся кресло.

— Что же вы, кавалер? — настаивала Элеонора, похлопав ладонью по подлокотнику. — Садитесь, Бригитт моя служанка, она постоит.

— Госпожа, я так не могу, — улыбался Волков.

— Садитесь, кавалер, — произнесла рыжая Бригитт. — Садитесь, я просто берегла место.

— Нет, госпожа, — настоял он. — То не достойно будет.

— Ах, как вы щепетильны, — сказала Элеонора и на ее лице мелькнула тень недовольства. Видно, не привыкла дочь графа, чтобы кто-то не выполнял ее просьб. Но она не стала настаивать. — Лакеи, лакеи, кресло рыцарю!

Кресло нашлось сразу, но вот чтобы поставить его, втиснуть меж других, пришлось многим господам привстать. Ничего, Волков о том не волновался, а вот красивая женщина Бригитт краснела и стеснялась от доставляемых всем неудобств.

— Спасибо, — сказал Бригитт негромко.

Кавалер в ответ молча поклонился.

Наконец, все расселись, и Волков стал разговаривать с дочерью графа. И опять заметил, что она неглупа, хотя очень своенравна.

Она с удовольствием смеялась его шуткам, Бригитт тоже, хотя намного скромнее. Особенно им нравилось, когда он шутил над важным видом господ рыцарей, что один за другим с людьми своими выходили, чтобы пройти пред маршалом и гауптманами.

И все было бы хорошо, только вот жарко ему было сидеть в доспехах да еще в фальтроке поверх них. Хорошо, что лакеи разносили разбавленное вино с ледяной крошкой. И хорошо, что не стал он под доспех надевать стеганку, а надел их прямо на рубаху. Не на войну же шел. Впрочем, ничего, ему было не привыкать, на службе в гвардии иногда так стоял он в доспехе часами на солнце, и ничего, не помер.

Сидеть пришлось недолго, оказывается, он со своими людьми проходил где-то в середине. За ним не так уж много господ было.

Из тех, что он увидал, были все неплохи. Кавалер за шутками с дамами заметил, что только с этого графства можно собрать не менее тысячи хороших бойцов.

Протрубили трубы, все, конец. Герольд прокричал, что завтра на заре начнется второй день турнира, где и встретятся все те, кто сегодня одержал победу, и попросил всех расходиться.

— Кавалер, друг мой, — его поймал граф, когда все расходились из ложи, — не убегайте, скажите, осчастливите ли вы меня?

— Чем же господин граф? — удивился Волков.

— Маршал, — продолжал граф, обращаясь уже не к Волкову, — вы представить себе не можете, какой бриллиант хранит этот счастливец.

— Какой же? — продолжал не понимать кавалер.

— Да про сестру я говорю про вашу, про Брунхильду! — граф молитвенно сложил руки и поглядел на небо. — Ах, вот поистине ангельская красота, вы не поверите, маршал, она сочетает в себе силу и жизненность простой крестьянки и благороднейшую красоту прекрасной девы. Жизнь, жизнь так и струится из нее!

Тут граф был прав, Волков тоже так считал, только высказаться он так не смог бы.

— Так привезли вы свою сестру? — полюбопытствовал маршал.

— Да, господа, привез, — ответил кавалер.

— Так отчего же она не была с нами в ложе? — негодовал граф.

— Она охраняла мой шатер! — спокойно и с улыбкой ответил кавалер.

— Варвар! Дикарь! — закричал граф. — Немедля ее ко мне во дворец, я буду танцевать с ней.

— И я, если она действительно так прекрасна, — добавил маршал.

— Хорошо, но первые танцы она уже обещала, — сказал Волков.

— Обещала? Да кому же? — неистовствовал фон Мален.

— Каким-то трем юнцам.

— Имена, вспомните их имена, я велю не пускать этих мерзавцев во дворец, — притворно злился граф, и все господа, стоявшие рядом и слышавшие их разговор, смеялись.

И Волков смеялся. Так же, как и эти господа, он вдруг поймал себя на мысли, что они не отличают его от себя, принимают его за такого же, как они. Да, он стал таким же, как они, и ни один из них даже не вздумает этого оспаривать. Он был им ровней. Он мог шутить с графом! С графом! С господином целой земли. Он запросто говорил с первым маршалом курфюрста, большого сеньора.

Раньше, пять лет назад, он мог только кланяться ему и выполнять его приказы. Даже ценой своей жизни. А теперь этот маршал стоит и с улыбкой рассуждает об очереди на танец с его «сестрой».

— Скорее, скачите за Брунхильдой, кавалер! Нам не терпится видеть вашу сестру.

Волков поклонился:

— Загоню коня, но доставлю ее вам, господа, к первому танцу, — сказал он.

Все присутствующие опять смеялись, но этот смех не был обидным, они все смеялись не над ним, а над его шуткой.

Что ни говори, а над человеком, который может поставить под руку свою восемьдесят добрых людей, не сильно и посмеешься. А вот шутки его всегда будут казаться смешными.

Глава 7

Зал обеденный был огромен, у герцога де Приньи и то такого зала не было. Нет, не беден был граф, не беден. Столы стояли так, что граф фон Мален, сидевший в центре главного, видел всех людей, которые были в зале. А гостей было под сотню. Два десятка лакеев едва успевали носить кушанья и разливать вина.

Жареные поросята, печеные с травами бараны, голуби и вальдшнепы, пироги, пироги, пироги. Волков уже не считал, сколько их было. Оленьи паштеты, паштеты из гусиных печенок.

Томленые кабаньи ноги, зайцы и куропатки.

И ко всему этому соусы: и белые, и красные, и острые, и винные, и с чесноком, и из сливок. Было даже пять видов вин: красное двух урожаев, белое, херес и портвейн. Самое плохое из этих вин было изысканней, чем то, что покупал себе Волков.

А потом были фрукты и сладости. Сто лет кавалер не ел апельсинов и гранатов. С тех пор, как подался с юга в гвардию.

И он почти не разговаривал, он в основном слушал, как говорит Элеонора Августа. Она, кажется, знала всех людей, что были в зале, молодая женщина была умна и остра на язык. Она рассказала ему обо всех гостях. Ну, конечно, о тех, что были достойны ее внимания. Кавалер разглядывал присутствующих, и вдруг с тоской понял, что он, кажется, единственный за столами, кто нацепил на себя серебряную цепь. У всех остальных цепи были либо золотые, либо их не было вовсе. Он уже подумывал, как бы снять ее тайком между переменами блюд.

Уж больно часто люди посматривали на него. Не из-за этой ли простой и не очень дорогой цепи, которую носят, возможно, одни бедные провинциалы. Или, может, смотрели они на него по другому поводу. Может, потому, что по правую руку от графа сидел старый епископ Малена, отец Теодор, а по левую руку графа сидел вовсе не его гость, не первый маршал Его Высочества и не сын его, молодой граф фон Мален, а сидела там девица Брунхильда Фолькоф. Вот и хотели все господа графства знать, кто они — эти брат и сестра? Отчего такая милость им? Почему девица сидит рядом с графом? Потому что у брата ее самый сильный отряд в графстве или оттого, что она самая красивая в графстве женщина?

И тут на балконе заиграла музыка, и это были не лютни тихие, что и так играли во время обеда, а настоящий оркестр. Он стал играть громко и призывно.

— Ну, наконец-то! — воскликнула Элеонора Августа, отпихивая от себя чашку с фруктами, залитыми медом и присыпанными льдом. — Танцы! Бал, господа! Хватит есть!

Лакей кинулся отодвигать ей стул, и Волков тоже стал вставать.

Вставал он со своей ногой, видимо, неуклюже, и дочь графа это заметила:

— Ах, да, вы наверное танцевать не будете?

— Думаю, что это удовольствие мне недоступно, — с сожалением улыбнулся Волков. — Но я буду смотреть, как танцуете вы.

Тут женщина подняла призывно руку и крикнула:

— Барон, барон, идите ко мне!

Высокий человек увидал ее и с улыбкой двинулся к ним. Это был великолепно одетый господин, совсем еще нестарый, ему не было и тридцати. Был он высок, едва ли не выше Волкова, цепь у него была золотая. Он подошел, учтиво кланяясь и улыбаясь. И сначала Волкову он не понравился. Ну, всем был хорош этот барон. Просто записной красавец.

— Вы знакомы, господа? — спросила Элеонора.

— Не имел чести, хотя много слышал о вас, господин Эшбахт, — учтиво сказал барон.

— Кавалер, это ваш сосед, кажется… Я права, барон?

— Да, наши владения граничат, — кивнул красавец.

— Да. Значит, вы соседи, это кавалер Иероним Фолькоф фон Эшбахт, — продолжала дочь графа. — А это Адольф Фридрих Баль, барон фон Дениц, — она чуть понизила голос добавляя. — Не ссорьтесь с ним, он лучший рыцарь нашего графства.

— А вы, кавалер, выезжаете к барьеру? — спросил барон.

— К сожалению, нет, — ответил Волков.

— Ах, простите мою бестактность, я совсем забыл, мне говорили о ваших ранах, — барон положил руку ему на плечо. — Я забыл, что вы получали свои раны в настоящих делах, конечно вам не до глупых забав богатых повес.

Кавалер не нашелся, что ответить, он не понимал, говорит ли барон с сарказмом или искренне, а барон продолжал:

— Кстати, у вас редкая цепь.

Волков уже ожидал, что вот теперь-то и начнутся шуточки насчет его серебряной цепи. Он жалел, что не снял ее.

— В этом зале всего две такие цепи, — рассказывал фон Дениц. — Одна у вас, а другая у гауптмана Линкера. Гауптман получил ее от герцога за оборону Клюнебурга. Он просидел там в осаде полтора года, отразив девять штурмов еретиков. А вы за что получили такую цепь?

Волков опять не понимал, язвит ли барон или и вправду интересуется. Кажется, барон язвил, сравнивая его ловлю ведьм с настоящим военным делом. Но Волков не собирался что-то скрывать или стесняться своих деяний.

— Я сжег кучу ведьм в Хоккенхайме, — твердо и спокойно сказал он.

— О! Видно, для этого потребовалось много мужества, — сказал барон, кажется, впечатленный таким деянием.

— Уж поверьте, немало, — произнес кавалер.

— Господа, хватит болтать, — воскликнула Элеонора. — Танец, вы приглашаете меня, барон?

— Я для этого и приехал на этот бал, — с улыбкой сказал фон Дениц, взяв дочь графа за руку, и добавил. — А вы, кавалер, завидуйте мне.

— Буду завидовать и печалиться, — обещал Волков.

Элеонора Августа вдруг взглянула на него серьезно и произнесла негромко:

— Очень надеюсь, что так и будет.

Лакеи к тому времени уже убрали часть столов, а другую часть с винами, закускам и свечами поставили к стенам, освободив место для танцев. Пары становились в центре зала, и Брунхильда была среди танцующих. Наконец, с балкона полилась музыка, и бал начался. Кавалер нашел себе стул у стены, стоять долго ему не хотелось. Уселся, думая поглядеть на танцующих, но разглядеть танцы ему не довелось. К нему с радостной улыбочкой подошел не кто иной, как брат Семион.

— Ну, наконец-то вы один, уже и не знал, как к вам подступиться, — заговорил он, пытаясь перекрикивать музыку.

— Пойдем отсюда, — сухо сказал Волков, и они вышли из зала.

Нашли себе тихое место на балконе внутреннего двора. Волков облокотился на перила:

— Как ты тут оказался?

— Поехал в Мален к епископу, как вы и велели. А он, оказывается, поехал сюда. Пришлось ехать за ним.

Монах говорил абсолютно спокойно. Он был в великолепной сутане из темно-синего бархата. Такие под стать епископам. Он носил серебряное распятие на серебряной цепи, мягкие туфли вместо сандалий, и еще он благоухал. Он не выделялся на фоне господ на балу. Он выглядел здесь как свой.

Волков оглядел его и спросил:

— Ну, я видел, что ты был с епископом в ложе, ты поговорил с ним?

— Да, — отвечал монах, — и епископ был к нам благосклонен.

— Он утвердил тебя на приход?

— Да, утвердил. Он очень ценит вас, господин, очень ценит, любую вашу просьбу готов поддержать.

— Да?

— Да, господин, да. И для вас у меня еще две хорошие вести.

— И что же это за вести?

— Кроме того, что он утвердил меня на приход Эшбахта, так он еще и дал денег на постройку прихода.

— Денег? — удивился кавалер.

— Кроме тех, что он уже дал вам, он еще дает денег на постройку костела.

Теперь Волкова интересовало только одно:

— Сколько?

— Две тысячи двести талеров, — сообщил брат Семион с улыбкой. — Только…

— Что еще? — Кавалер даже не успел обрадоваться.

— Я на эти деньги и вправду буду строить костел, — продолжал монах. — Те четыреста монет, что вам дал, пусть останутся вам, а на эти деньги мы построим небольшой, но красивый храм. Уж не взыщите, господин.

— Я бы тебе поверил, мерзавец, если бы ты не стащил у меня ларца с золотом, что мы вывезли из Ференбурга.

— Господин! — воскликнул монах. — Но ведь я вернул вам вашу долю, а остальным распорядился так хорошо, как только было возможно.

— Угу, так хорошо, что ты до сих пор ходишь в бархате и носишь серебро.

Монах воздел руки к небу, словно призывая Господа в свидетели таких несправедливых слов.

— Ладно, посмотрим, что ты там настроишь, не думай, что тебе удастся много украсть.

— Я и не думал даже о таком, я хочу построить себе хороший костел. Себе, вам и пастве.

— Да-да, чтобы было, куда баб водить, — с сарказмом заметил Волков.

Монах промолчал.

— А как тебе удалось выклянчить у епископа столько денег?

— Он спросил, собираете ли вы войско для Богоугодного дела?

— Спросил, значит? — вслух думал кавалер. Ему не очень нравилось, что епископ так интересуется его делами.

— Я сказал, что вы привели хороший отряд из Ланна и что с теми людьми, что уже живут у вас в поместье, их будет четыреста. А если они все переженятся и начнут рожать детей, то вскоре их будет больше тысячи. И тот маленький храм, что вы построите на четыреста талеров, всех нипочем не вместит.

— И он решил выдать тебе еще денег?

— Да, господин, — улыбался брат Семион. — Восемь сотен серебром и вексель на тысячу четыреста монет. Он говорит, что его вексель примет любой банкир или меняла в Малене.

Кавалер молчал. Думал.

— Епископ очень верит, что вы сможете сделать то дело, на которое вас благословил архиепископ, — заговорщицки тихо добавил брат Семион.

Волков покосился на него с заметной неприязнью и спросил с тем же чувством:

— И тебе что, известно, что это за дело?

— Известно, господин, известно, — кивал монах и тихо продолжал. — Знаю, что велено вам не допустить дружбы герцога и кантонов еретических. И не допустить сближения герцога и короля. И за то вам не только Святая Матерь Церковь благодарна будет, но и сам император. И мне наказано быть вам опорой и поддержкой.

Уже стемнело, ламп на балконе было мало, а свет из зала почти не попадал сюда, только музыка долетала из открытых дверей.

— А еще тебе наказано следить за мной, — сказал Волков, пытаясь разглядеть лицо монаха в сумерках.

Но монах не собирался лукавить:

— Конечно, приказано, — сразу согласился он, — и аббат Илларион просил писать о вас ему в Ланн, и епископ Малена просил сообщать ему о вас. Вы всех интересуете, чего ж тут удивляться? Но я вам что скажу, писать я им буду то, что мы с вами сами решим написать Волков не очень верил ему, уж больно хитер был этот человек.

Мало того, что брат Семион был большой плут, так еще теперь и следить за ним приставлен, следить да подталкивать. А ведь он все еще так и не решил, что ему делать. Может, он и не захочет затевать распри с соседями. Может, он надумает жить тихо и незаметно. А теперь что? Как теперь ему не начать распри, если к нему отныне будет этот плут вечно приставлен.

А плут словно мысли его опять услышал и сказал:

— Я скажу вам, господин, что для меня вы лучше всех святых отцов, в Фернебурге вы мне другом были, а им я всегда слугой был.

Волков поморщился от этих слов хитрого попа. Все равно не верил он пройдохе. Но этого хитрого монаха лучше было держать при себе и делать вид, что доверяешь ему.

— Ладно, — сказал кавалер. — При мне будь. Но имей в виду, в земле моей, кажется, рыщет оборотень, — он сделал многозначительную паузу, — ты уж служи мне честно, а то не дай Бог, найдут тебя в овраге с растерзанным чревом… или и вовсе не найдут.

— Вы во мне не разочаруетесь, господин, — заверил его брат Семион.

Ох, ушлый был монах. За ним глаза да глаз был нужен.

А бал гремел музыкой, Волков вернулся в зал, а там духота страшная, уже и окна открыты, но сотни свечей горят, десятки людей танцуют. Он стал у стены, и как ураган на него налетела Брунхильда. Глаза горят, щеки пылают, вином пахнет. Подбежала, обняла:

— Ах, где же вы были, я уже четыре танца станцевала, а вас все не видела, — она обмахивал себя рукой. — Господи, как мне жарко, человек, человек вина со льдом мне!

— Может, хватит тебе? — спросил Волков, ловя на себе взгляды людей. — Может, поедем к себе?

— Хватит? — воскликнула красавица. — Бал только начался. А у меня пять танцев наперед расписаны, — она зашептала ему на ухо. — А сейчас… Следующий танец я с графом танцую.

Волков на мгновение задумался. Он смотрел в темно-синие, а в темноте так почти сиреневые глаза этой красивой и молодой женщины и принимал решение, и решение это было для него непростым. Кажется, он начинал понимать, что прощается с ней.

Волков полез в свой кошель и достал оттуда склянку. Тот самый красивый флакон, что забрал он у Агнес. Он не без усилия откупорил флакон и всего пол капли капнул себе на палец.

— Что это? — спросила Брунхильда, отпивая холодного вина.

— Благовония, — ответил он и одним движением эту каплю растер по ее горлу. — Иди, танцуй, только не умори этого старого хрыча.

Бал кончился едва ли не к полночи. Элеонора Августа давно попрощалась с Волковым и ушла спать, а Брунхильда все танцевала и танцевала, меняя кавалеров. И между танцами граф не отходил от нее, как, впрочем, и другие мужчины. На зависть всем госпожам, сегодня королевой бала была крестьянка, дочь содержателя харчевни и блудная девка. А он сидел на стуле возле стены, смотрел на танцы, пил вино и только ходил по нужде от этих вин, но почти не пьянел.

А когда все закончилось, он забрал уставшую подругу и поехал к своему шатру. Они ехали под небом, засыпанным тысячами звезд.

И она была счастлива, валялась на перинах в своей телеге, и все болтала, даже не ругала Сыча, когда тот направлял телегу в ямы. А он ехал на своем коне рядом, все молчал и слушал ее. Молчал и слушал.

А когда они приехали и вошли в шатер, так она разделась быстрее него и сама стала к нему ластиться. Дышала на него вином и страстью, обнимая его и целуя. А руки у нее сильные, груди тяжелые, губы горячие, лоно жаждущее. И было в ней любви столько, что хватило бы на трех других женщин. И хоть устал он в тот вечер, но как в волосы ее попал, то будто в волны окунулся, что сил придали. Как запах ее вдохнул, почуял, так стал он ее брать и об усталости уже не думал. Хоть и нога у него болела, так он позабыл про боль. И брал ее, и брал, не мог уняться очень долго.

Откуда только силы брались?

Глава 8

— Господин мой, — щурилась Брунхильда на ночник, — что же вам не спится, петухи только проорали. Темень еще. — И тут же охнула: — Ох, как голова болит. Словно в ней колокол бьет.

— Спи, — ухмыльнулся Волков. Он погладил ее по роскошному заду, что не был прикрыт одеялом, и вышел из шатра. — Максимилиан, Сыч, где вода? Мыться подавайте.

Едва всходило солнце, ехали они в замок. Волков не забывал свои обещания. Он ехал поговорить с графом по делу Брюнхвальда.

А во дворе замка уже суета, второй день турнира, распорядители готовятся, слугам дают распоряжения.

Он думал, что может застать графа, пока тот не уехал на арену, и еле успел. В приемной графа уже толпились люди, то и дело слуга просил кого-то из них пройти в кабинет.

— Доложи, что Эшбахт просит аудиенции, — сказал Волков слуге, когда тот выпускал очередного посетителя.

Слуга кивнул, закрыл дверь, и почти сразу дверь снова открылась, из кабинета тут же вышел граф. Он был румян и бодр.

— Эшбахт, друг мой, здравствуйте! — раскрыв объятия, он сразу пошел к кавалеру и обнял его, словно год не видел. — Что привело вас ко мне в столь ранний час?

— Дело моего друга, моего офицера.

— Пойдемте, пойдемте. Сейчас вы мне все расскажете.

Они уселись за стол, тут же на стол лакеи поставили закуски, холодное мясо, молоко с медом.

— Угощайтесь и рассказывайте, — говорил граф с удивительным вниманием.

Волков угощался, рассказывал и, честно говоря, не думал о том, отчего граф к нему так благоволит. Он принимал это за природное радушие графа.

Но в процессе рассказа лицо графа менялось. От абсолютного радушия до гримасы сожаления. Еще не закончив рассказ о делах Брюнхвальда, кавалер понял, что граф не поможет ему, и оказался прав:

— Друг мой, — с сожалением начал фон Мален, — как это ни прискорбно, но на дела городские влияние мое весьма ограничено. Я не могу влиять на городские гильдии. Да, все эти мерзавцы из городского консулата то и дело стоят у меня в приемной, но как только пытаюсь сделать что-то в городе, так они как цепные псы кидаются на меня и суют мне под нос Хартию Вольного города, подписанную еще моим дедом. Хорошо бы их всех перевешать, да все руки не доходят.

— Значит, моему другу все-таки придется платить гильдии молочников и сыроваров, чтобы торговать своим сыром в городе? — Подвел итог их беседы Волков.

Граф задумался на секунду, потом улыбнулся и сказал:

— Знаете что? Мы этим сквалыгам подложим небольшую свинью. Мои земли доходят до города, прямо до восточных ворот. В землях своих я сам себе глава гильдии, пусть ваш друг ставит лавку в пятидесяти шагах от восточных ворот, там у меня стоит трактир, так вот, пусть прямо за трактиром ставит. И пусть там торгует своим сыром. Если сыр у него хорош, как вы говорите, и цена будет достойна, то уж людишки как-нибудь дойдут до него.

— Спасибо вам, граф, — сказал Волков, — а сыр у него отличный, он привез вам воз сыра на пробу. А как же ему благодарить вас?

— Ах, да пусть хоть двенадцать талеров в год платит для порядка, — отмахнулся граф и тут же забыл это дело, словно его волновало что-то другое, а дело про сыр было лишь помехой для этого. — Эшбахт, как вы считаете, понравился ли вашей сестер вчерашний бал? Говорила ли она что-нибудь про него?

— Так это был первый бал в ее жизни, она о нем всю дорогу только и говорила.

Тут пришел слуга и что-то шепнул на ухо графу.

— Господи, да неужели нельзя без меня этот вопрос решить?! Распорядись, чтобы повара сами рассчитались! — раздраженно говорил тот и, когда слуга быстро ушел, продолжил: — Извините, друг мой. Сами понимаете, много гостей — много хлопот.

Волков понимающе кивал головой.

— Значит, говорила? — то ли задумчиво, то ли осторожно продолжал фон Мален. — Она вчера много танцевала, кажется.

— По-моему, все танцы, — вспомнил Волков.

— Да-да, — говорил граф. — Все танцы. Все танцы. Друг мой, а нет ли у нее женихов, не обручена ли она с кем-нибудь? Может, сватается к ней кто?

— Так до вчерашнего дня ее не знал никто, — отвечал ему кавалер. — А теперь, думаю, палками придется женихов от нее отгонять, вчера вокруг нее коршунами кружили.

— Именно, именно коршунами, — говорил граф с чувством. — И вы гоните их палками, гоните, сейчас молодые люди такие неприличные, что к честной девице таких близко подпускать нельзя. Повесы.

Он чуть помолчал.

— Ну, а за рукой вашей сестры к вам еще никто не обращался?

— Пока нет, — сказал кавалер, — но думаю, что ждать мне недолго.

— Да-да, и мне так кажется, — соглашался граф и тут же оживился. — Друг мой, завтра все разъедутся, а вы оставайтесь с сестрой. Тут будет тихо и хорошо. И мы с вами поедем на охоту.

Вот только охоты Волкову не хватало. Он и так не мог больше пары часов в седле сидеть, это по хорошей дороге, не торопясь. А на охоте вскачь да по полям и оврагам ему ногу через пятнадцать минут выкрутит так, что захочет он остановиться.

— Нет, господин граф, никак сие не возможно, — отвечал он. — Дел премного.

— Кабана завтра затравим, — уговаривал граф, — а после, дня через два, егеря оленя выгонят, поедем на оленя!

— Нет-нет, граф, никак, никак такое невозможно, дела заставляют сегодня до вечера же отъехать, — с видимым сожалением говорил кавалер.

— До вечера? — с сожалением спрашивал граф.

— Чтобы дотемна быть у себя, — разводил Волков руками.

— Но я могу рассчитывать, что увижу вас у себя в гостях, может, на следующей неделе? Или хоть через две?

— Для меня то будет большая честь, граф, большая честь. Но о том мы договоримся после.

Поле этого Волков ушел от заметно расстроенного графа. Он шел по длинному балкону, спускался по лестницам и думал. Думал он о графе и Брунхильде, о себе и о деле, что затевал. И ничего придумать не мог, понимал только, что запутывается все больше.

От этих раздумий его отвлек брат Семион, он встретил кавалера внизу, во дворе, у коновязи.

— Господин, как хорошо, что я нашел вас, — обрадовался монах, — а не то пришлось бы искать ваш шатер. Хотя ваш шатер так знаменит, что найти его было бы легко.

— Мой шатер знаменит? — мрачно спросил Волков, уставившись на монаха. — И чем же?

— Да помилуйте, все только и говорят, что о вашем шатре. Да и о вас.

— Обо мне говорят? И что говорят? — Волков остановился и уставился на брата Семиона, ожидая ответа.

— Так и говорят, что шатер ваш раскошен и что этот шатер вы то ли украли, то ли отняли у какого-то знаменитого рыцаря.

— Украл? Я взял его с боем!

— Я-то это знаю, но люди не все готовы верить в это, а еще говорят про ваш доспех. Говорят, что даже у графа такого нет. И что своих людей вы привели, заплатив им, что это не ваши люди и что случись нужда, так они при вас не будут.

— А еще что? — спросил кавалер, у него и так настроение было нерадостным, а тут такие приятные слухи до него дошли.

— И все судачат о графе и госпоже Брунхильде.

— Ну, что говорят?

— Говорят, что вы ее специально графу подсунули, чтобы вскружить ему голову.

Волков усмехнулся. Может, сплетники были и недалеки от истины. Он еще и сам, правда, не решил, насколько они были недалеки.

— Говорят, что граф не танцевал лет двадцать уже, — продолжал монах, — а вчера так он на три или четыре танца с ней выходил. А еще говорят, что два молодых господина повздорили из-за госпожи Брунхильды, из-за очереди на танец с нею.

Тут Волков поглядел на него скорее удивленно. Да, он не сомневался, что Брунхильда прекрасна. Уж ему бы этого не знать, он-то видел ее во всей красе. Но чтобы ее успех был так очевиден и ярок… Чтобы до ссор из-за танца! Ведь на балу были и другие красивые и молодые дамы. Он отметил для себя двух как минимум. И, не обращая внимания на все еще что-то говорившего монаха, он машинально полез в кошель и достал из него маленький красивый флакон. Оглядел и его. Ничего удивительно, резной флакон из чистого белого стекла, в таких флаконах дамы носят благовония. Может, все дело в этом… Неужто Агнес и вправду так искусна?

— А что это, господин? — спросил брат Семион, заметив флакон.

— Ничего, — ответил кавалер и спрятал флакон. — Пошли, в бальной зале ставят столы, надо позавтракать.

— Господин, — сразу стал серьезен монах, — после завтрака нужно нам с вами ехать в Мален без промедления.

— Зачем еще? — удивился кавалер.

— Епископ на заре уже туда отъехал, нам за ним надо спешить.

Волков смотрел на него, не понимая, к чему ему ехать в Мален да еще и торопиться, и тот пояснял:

— Деньги, господин, деньги ждут нас. Две тысячи двести талеров, что обещал нам епископ на кирху. Нужно забрать их, пока старик не передумал, или не забыл, или, прости Господи, не умер. Куй железо, пока горячо!

Монах был прав, никакой бал и никакой турнир не стоил двух тысяч двухсот талеров.

— Да, — сказал Волков, подумав, — да, поедем немедля, как только поедим.

Но не довелось им позавтракать. Едва повернулись они, чтобы двинуться к обеденной зале, так перед ним встал важный господин, то был, кажется, канцлер графа, он важно и с поклоном произнес:

— Кавалер и господин Эшбахт, Девятый граф Теодор Иоганн фон Мален просят вас уделить им время для важного разговора.

— И когда же граф желает говорить со мной? — пытаясь скрыть удивление, спросил кавалер.

— Коли будет вам угодно, то немедля.

— Я готов говорить сейчас, — сказал Волков, обернувшись к монаху, и добавил. — Со мной иди.

Он шел и гадал, что за серьезный разговор затеял молодой граф.

И, признаться, он тревожился. Если старик граф казался ему дружелюбным и радушным, то старший сын совсем таким не казался. Был он на вид жесток и, кажется, умен. Глаз у него был холоден и внимателен. А еще был он немногословен и умерен в вине. Это Волков заметил на пиру. О чем этот человек хотел с ним говорить? Уж не о вчерашних ли танцах Брунхильды?

Канцлер провел его в небольшую и светлую комнату, там оказались дамы. Одна из них была полная и важная, но незнакомая ему, а также там была Элеонора Августа фон Мален и ее спутница, та, что была на турнире, кажется, звали ее Бригитт. Кавалер обрадовался знакомым лицам. Думал, что Элеонора подойдет поздороваться к нему, вчера так она и руку его брала при всех, и за столом с ним смеялась, как будто друг он ее старый. А тут потупила глаза и присела так низко, будто хотела на пол сесть. И глаз на него так и подняла. И Бригитт тоже присела, только дородная дама ему вежливо улыбалась и что-то пробурчала в приветствие.

— Кавалер, прошу вас, сюда, — сам открыл дверь канцлер и пропустил Волкова в роскошный кабинет с большим столом. Монах прошел за ним, а уж после и сам канцлер вошел внутрь, затворив за собой дверь.

Там их ждал молодой граф и, слава Богу, он радушно улыбался Волкову. Значит, разговор их будет не столь неприятен, как поначалу думал Волков.

— Друг мой, садитесь, — предложил граф.

Глава 9

Волков и брат Семион уселись на одной стороне стола, сам граф, канцлер и еще один человек сели напротив. Третий человек со стороны графа был ученым или юристом. Или еще кем-то из тех людей, у которых пальцы всегда темны от чернил.

— Уж простите меня, что с утра прошу у вас времени для дела, но думаю, что сие и для вас может быть важно, — начал хозяин. Он указал на человека с грязными пальцами. — Это секретарь коллегии адвокатов Малена, Нотариус Броденс. Он с моего и, конечно же, вашего соизволения будет делать записи, вы не возражаете?

— Отчего же мне возражать, — все еще недоумевал Волков. — Или против меня затевается тяжба?

— Избавь Бог, что вы, кавалер, никто не осмелился приглашать человека в гости, что затеять тяжбу. Но вопрос, о котором пойдет речь дальше, весьма щепетилен. И требует он того, чтобы был при разговоре юрист и документ был составлен по всем правилам.

Кавалера разбирало любопытство, и он сказал:

— Что ж, так давайте, господа, перейдем к делу.

— Прежде, чем мы начнем, — начал негромко нотариус, — хочу, чтобы знали вы, коли вопрос вам покажется бестактным или глупым, так на него вы в праве не отвечать. И в любой монет беседу прервать и уйти, никто не остановит вас.

— Начинайте уже, я весь в нетерпении, — сказал Волков. Он поглядел на своего спутника, брата Семиона, монах тоже был заинтригован.

— Имя ваше Иероним Фолькоф, рыцарь божий и господин Эшбахата, которого прочие зовут Инквизитором? — стал спрашивать юрист.

— Да.

— Были ли имена у вас другие?

— Раньше звался я Ярославом. Был Яро Фолькоф.

— Отчего поменяли имя?

— Болван-монах при возведении меня в рыцарское достоинство записал меня в реестр рыцарей города Ланна как Иеронима по дурости своей и переписывать отказался. Я оспаривать не стал.

— Хорошо, скажите, кавалер, правда, что всю жизнь свою вы провели на войнах и в походах, и там ран и увечий во множестве сникали.

— Сие правда.

— Скажите, кавалер, были ли у вас раны и увечья, что мешали бы вам вожделеть дев и жен. Любезны ли вам девы и жены?

Волков покосился на своего монаха тот сидел с остекленевшим от удивления лицом.

— Таких ран у меня нет, — ответил, наконец, кавалер. — Жены и девы мне любезны, вожделел их и вожделею, как Господом положено.

— Есть ли у вас пред Богом или пред людьми обязательства брака или обязательства безбрачия, есть ли обещания или обручения?

— Никому ничего подобного не обещал, — ответил Волков. Он, кажется, начинал догадываться, о чем идет речь.

— Что ж, на том первое дело мы и закончим, — сказал нотариус. — Вот, соизвольте поставить имя свое на этой бумаге.

Он положил на стол исписанный лист. Брат Семион тут же вскочил, взял бумагу, но Волкову ее не отдал сразу, а стал читать ее, словно поверенный у кавалера. И кавалер, как ни странно, был в этом ему признателен.

— Все верно, господин, можно подписывать, лишних слов здесь не записано, только ваши слова, — тихо сказал монах, кладя бумагу перед Волковым.

Нотариус все равно услыхал его слова и злобно глянул на монаха, оскорбленный таким подозрением.

Волков обмакнул перо в чернила и подписал бумагу.

— Что ж, — продолжил нотариус, забирая бумагу и пряча ей в папку. — Тогда перейдем к главному вопросу. Дозволите ли вы мне, граф, вести его, или будете сами говорить?

— Скажу сам, — произнес молодой фон Мален. Он чуть помолчал, улыбаясь, гладя на Волкова и обдумывая, кажется, слова, а потом начал. — Не далее, как вчера, наш епископ, отец Теодор, говорил с моим отцом и сказал, что Богу неугодно, когда столь славный воин, как вы, и столь знатная девица, как моя сестра Элеонора Августа, пропадают в печальном одиночестве. И отец мой, и я считаем, что сие плохо не только для Бога, но и для государя нашего, Его Высочества герцога.

Волков внимательно слушал, не произнося ни звука. Его лицо не выражало ни малейших чувств. А фон Мален продолжал:

— А неоднократно подмечая приязнь и душевность, что установилась между вами и моей сестрой, думаю, что будет правильным от лица фамилии предложить вам ее руку.

Кавалер опять покосился на своего спутника, тот все также сидел с изумленным лицом и вылупленными от удивления глазами.

А вот он сам был на удивление спокоен. Да, это было для него неожиданностью, но отнюдь не чудом. Когда-то о таком он и мечтать не мог. Слыхано ли дело — дочь графа! Пусть третья, четвертая, да пусть даже девятая, но это дочь графа! И ему предлагают ее в жены. Небесная, заоблачная высота для солдата или даже для гвардейца. А теперь… Теперь он совсем не тот солдат, каким был когда-то. Он будет слушать спокойно и внимательно.

Даже если предложение ему будет делать второй человек в графстве, тот, кто через какое-то время сам будет графом. Будет слушать и думать. Это предложение ему, конечно, льстит, но чудом… Нет, чудом для него оно уже не было. Это предложение стало для него подтверждением его нынешнего статуса. И уж точно он не собирался, обливаясь слезами, кидаться лобзать руку молодого графа как благодетеля. Он молчал, сидел и ждал продолжения. И, видя, что кавалер никак не реагирует на его слова, граф посмотрел на канцлера, как бы передавая тому право дальше вести беседу. Канцлер в свою очередь достал лист бумаги и спросил у Волкова:

— Желает ли кавалер знать наше предложение?

— Желаю, — просто ответил Волков.

— Прекрасно, — сказал канцлер и начал читать. — В приданое за девицейЭлеонорой Августой фон Мален дано будет: карета, четверка добрых коней без болезней и изъянов, сервиз из четырех тарелок из серебра, четырех кубков из серебра, четырех вилок с серебряными рукоятями, четырех ножей с серебряными рукоятями, кувшин и два подноса из серебра. Дано будет двенадцать перин пуха тонкого и двенадцать подушек. Двенадцать простыней батистовых и две атласные. Покрывала атласных два и одно меховое, беличье.

Канцлер поднял глаза от бумаги.

— Из белки красной, — и продолжил читать: — Шубы две. Бархата два отреза. Шелка два отреза. Парчи тоже два отреза, красный и синий. Батиста для нижних рубах и юбок восемь отрезов. Кружев один отрез. Вина доброго десятилетнего шесть двадцативедерных бочек. Масла оливкового две двадцативедерных бочки. Также в приданое будет дан за девицей фон Мален десяток коров хороших с бычком. Пять свиней хороших с боровом. Десять коз с козлом. Десять овец тонкорунных с бараном. Четыре крепких мерина и две большие телеги. Медная ванна, два медных кувшина, два чана больших, два медных таза, двадцать полотенец.

Тут канцлер опять сделал паузу. Он опять поглядел на Волкова и, опять не найдя в его лице каких либо эмоций и не услыхав от него вопросов, продолжил:

— Ко двору жениха будет передано в крепость четыре мужика дворовых, без изъянов, здоровых, не старше сорока годов. И будет передано в крепость четыре дворовые девки без изъянов и болезней, не старше сорока годов. Также в содержание невесты будет передано тысяча талеров серебра чеканки земли Ребенрее. А жениху от дома Маленов будет дано шестьсот гульденов золотом в приз по свершению таинства венчания.

На этом канцлер закончил, он положил лист бумаги на стол перед Волковым. Но тот бумагу не трогал, а взял ее брат Семион. И, не читая ее, даже не заглядывая в нее, сразу задал вопрос, как раз тот, который хотел бы задать кавалер:

— Уделов и сел за невестой не будет? Полей, покосов, выпасов, лугов или, может, лесов? Ничего?

— Ничего такого, — сказал молодой граф. — Только то, что в списке. Поместий лишних у фамилии нет. Они все и так оспариваются моими братьями и другими родственниками. — Девица рода фон Мален — и так награда немалая, многие бы взяли ее и без приданого, только за кровь и честь.

— С этим я согласен, — наконец произнес Волков. — Я и сам считаю, что фамилия Мален оказывает мне честь, предлагая свою девицу мне в жены.

Все, кто сидел напротив, закивали головами, даже нотариус, и тот мотал головой.

— Но мне надобно время, чтобы подумать, — продолжал Волков. — Никто из вас, господа, не будет осуждать меня, если попрошу время на размышление?

— Нет-нет, никто вас не осудит, — сказал графа. — Это у холопов женитьбы — дело веселое.

— Да, чего им, попа позвали, пива выпили да и легли под куст, — смеялся канцлер. — А может, и попа звать не стали.

Все смеялись, атмосфера явно переставала быть сугубо деловой.

— Да, — соглашался граф, — у холопов жизнь проста и легка, женись на том, кто приглянулся, а для нас брак — это политика. Мы были бы рады видеть столь сильного мужа, как вы, в нашей фамилии. Да и вы, наверное, хотели бы видеть в родственниках графа.

— Не стану врать, об этом и не мечтал я даже, — сказал Волков.

— Так соглашайтесь, и граф вам будет отцом названным, а я названным старшим братом, — продолжал граф.

— Еще раз прошу у вас времени на раздумье, — отвечал ему кавалер.

— Конечно-конечно, мы все понимаем, — улыбался фон Мален.

А канцлер, также улыбаясь, добавлял:

— Только хотелось бы нам услышать ваш ответ до конца уборочной, до фестивалей у мужиков. А уборочная уже начинается, вам две недели хватит на раздумья?

— Хватит.

— Что ж, тогда будем ждать вашего решения, — сказал канцлер. — А если по приданому у вас будут какие-то пожелания, то мы готовы рассмотреть их.

— Я за две недели все обдумаю и сообщу вам.

Все стали вставать из-за стола, раскланиваться. А на выходе его ждала Элеонора Августа с теми же женщинами. Элеонора снова почти уселась на пол, когда он вошел в комнату. Но на сей раз он не прошел мимо, а подошел к ней, взял за руку и помог подняться.

Она все равно не поднимала глаз, смотрела в пол.

— Вы знаете, о чем я говорил сейчас с вашим братом? — спросил Волков у нее.

— Знаю, — тихо отвечала девушка.

— Желаете ли, чтобы это случилось?

— Жены из рода Маленов не желают ничего, чего бы не желали их отцы, братья и мужья, — нравоучительно сказала дородная дама.

Но Волков и не глянул на нее, он ждал ответа от Элеоноры.

— Что угодно папеньке, то угодно и мне, — наконец ответила та и подняла на него глаза.

И кавалер вдруг понял, что она на его вкус совсем не красива. Куда ей до Брунхильды?

— Хорошо, — сказал он, — этого для меня довольно. До свидания.

Он шел вниз по лестнице и думал о словах этой женщины, а монах шел и говорил:

— Теперь ясно, зачем сюда епископ приезжал, зачем на разговор графа звал.

Волков остановился, повернулся к нему так быстро, что монах едва не налетел на него:

— Так ты думаешь, это затея епископа?

— Да уж ни мгновения не сомневаюсь, — отвечал брат Семион. — Да и дочка графа в девках засиделась, Малены тоже рады будут, тут все одно к оному. А вам и приданое давать не нужно, и так возьмете.

Вы ж не откажитесь от нее.

— А зачем это епископу? — не понимал Волков.

— Да как же зачем, господин, тут же все на поверхности лежит, — искренне удивлялся монах. — Вы свару с кантоном затеете, герцог на вас обозлиться, решит покарать или в тюрьму бросить, а граф, родственничек ваш, выгораживать вас станет. А как вас не выгораживать, если вы муж его дочери? Нет, епископ хоть стар, а наперед смотрит. Он вам опору готовит в графстве.

— Чертовы попы, — произнес Волков.

Он буквально почувствовал, как его толкают в спину, приговаривая:

«Ну, давай, давай, начинай свару, затевай войну».

— А если я не захочу воевать? — спросил он глядя в хитрое лицо монаха.

А тот и ответил сразу, не моргая и не размышляя ни секунды:

— Тогда вам тем более на графской дочке жениться нужно. Если уж вы надумали против воли церковных сеньоров идти, так тогда хоть с мирскими сеньорами подружитесь. Родственники такие вам никак не помешают.

Кавалер повернулся и пошел, размышляя на ходу над словами монаха.

— И нечего вам печалиться, — продолжал монах, идя за ним. — Все у вас есть, и еще больше будет, главное — голову не терять.

— Думаешь?

— Конечно, вы ж с серебряной ложкой во рту родились.

Волкова аж передернуло от этих слов, он опять повернулся к монаху и зарычал:

— С ложкой родился? С ложкой? С какой еще ложкой? Один сеньор, сидя в Ланне, другому сеньору, сидящему в Вильбурге, пакость строит, а я рискую головой, я или на войне погибну, или на плахе, или в тюрьму попаду, или мне бежать придется. И где тут ложка? Где ложка, болван?

Монах молчал.

— Это у них там ложки, — он указывал пальцем в сторону раскошенного бального зала, — у них, а я родился с куском железа в руке. Чувствую, что и умирать мне придется с ним же и с еще одним куском железа в брюхе.

Они вышли из замка, кажется, кавалер немного успокоился.

— Не вздумай об этом разговоре сказать епископу, — произнес он, влезая на коня и чуть опираясь на плечо Максимилиана.

— Я и не помыслил бы об этом, — отвечал монах, — но вот то, что граф предложил вам руку его дочери, обязательно упомяну, когда мы приедем за деньгами. Это он должен знать.

— Об этом скажи, — согласился Волков.

— Экселенц! — Сыч смотрел на Волкова во все глаза. — Вам что, предложили жениться на дочери этого? — он кивнул на замок. — На дочери графа?

— Держите языки за зубами, — ответил Волков.

— Да, конечно, экселенц. Конечно, — обещал Фриц Ламме.

— Конечно, кавалер, — кивнул Максимилиан, тоже садясь на коня.

— Сейчас снимаем лагерь, — произнес кавалер, — вы двое поедете со мной в Мален, остальные пойдут домой.

— Господин, — кричал монах, — подождите меня, мне нужно найти свою лошадь.

— Догонишь, — не оборачиваясь, крикнул Волков.

Глава 10

Брунхильда уже сидела у зеркала и красилась, рубаха так тонка и прозрачна на ней, что не заметить этого никак нельзя было. Как специально такие носила. Мария ей помогала, платье обновляла, кружева замывала.

— Ах, вот и вы, где же вы пропадете все утро? — красавица подняла на него глаза.

Даже сравнивать ее с Элеонорой нельзя, словно сравнивать лань лесную с коровой. Глаза у нее припухли от выпитого вчера, волосы не прибраны, а все равно красивее не найти. Может, красивее нее была только дочь барона, Ядвига. Да и не помнит он ту Ядвигу уже, а эта вот она тут сидит, с плеча прозрачная ткань падает. Через эту материю соски темнеют.

Необыкновенно красива она. Да, уж Элеоноре до нее далеко.

— Господин мой, что ж вы молчите, или случилось что? — она опять поворачивает к нему свое красивое лицо, и ее опухшие глаза кажутся ему такими милыми. Прямо взял бы ее лицо в ладони и стал бы целовать эти глаза. Но не сейчас, сейчас ему тоскливо.

Даже видеть ее тоскливо.

— Собирайся, уезжаем мы, — говорит он.

— Как? — кричит красавица, вскакивает и подбегает к нему. — Турнир сейчас, меня граф в ложе ждет. У меня на вечер, на бал, уже десять танцев обещано!

Теперь он еще и темный низ ее живота через легкую ткань видит.

Кавалер отворачивается, говорит мрачно и холодно:

— Поедешь и попрощаешься с графом, а потом сразу сюда, мы уезжаем.

— Да как же так? Я же танцы обещала…

Он вдруг поворачивается к ней. Быстро лезет в кошель, сразу находит там флакон Агнес. Пол-капли, всего пол-капли он вытрясает из флакона на палец. И эти пол-капли размазывает под шеей красавицы, от ключицы до ключицы.

Заглядывает ей в глаза и целует в губы. И уходит быстро из шатра.

Вышел и сразу крикнул:

— Максимилиан, Сыч, езжайте с госпожой Брунхильдой к арене, она будет прощаться с графом. Потом сразу сюда. Хилли, Вилли, скажите господам офицерам, что снимаем лагерь. Уходим.

Он сам хотел побыть один, посидеть где-нибудь хоть минуту, но брат Семион тут же за ним увязался. Идет за ним, а сам читает тот список, что им канцлер дал, и говорит Волкову:

— Не сказано тут, кто свадьбу оплачивать будет, а это в такую деньгу влетит, что поморщимся потом. Уж я с деревенского старосты за одно венчание пять талеров брал, а тут сама дочь графа.

Волков шел вперед, уже хотел грубостью какую-то ему сказать, но тут догнал их Хилли.

— Господин, там два господина вас почти с рассвета дожидаются.

Как вы ушли, так они пришли и сидят теперь, все вас ждут.

— Скажи им, что я тут, пусть сюда идут, — сказал Волков, усаживаясь на пустую бочку из-под пива.

Монах опять что-то нашел в списке, но кавалер жестом ему велел заткнуться. Ничего он сейчас не хотел слышать про свадьбу.

Ждать двух господ долго не пришлось, и господа те были странными. Вернее, странным был один. А второй был вполне себе приятный молодой человек из знатной семьи, он сразу представился:

— Меня зовут фон Гроссшвулле, — он поклонился.

Волкову было просто лень слезать с бочки, и он вел себя почти грубо, кивнул господину Гроссшвулле и без всякого почтения сказал:

— Фон Эшбахт. Чем обязан, господа?

— Господин фон Эшбахт, все тут только и говорят о вас, только и слышно о том, какой вы знаменитый воин, такой, что у Ливенбахаов отнимает шатры. И что вы убили на поединке лучшего чемпиона герцога. И еще…

— Будет вам, будет, — сказал Волков и поморщился, — я все свои подвиги и так знаю, что вам угодно, господин Гроссшвулле?

— Пришел я просить за своего брата, — Гроссшвулле повернулся ко второму господину. — За вот этого вот человека.

Второй господин был весьма заметен, ростом он был даже выше Волкова, а еще был он крупен телом. Вид у него был печален, хотя в его годы, а было ему лет семнадцать, люди печалятся не так уж и часто.

— Он наш седьмой в семье, последний и неприкаянный. Отдавали мы его в пажи известному господину, так его погнали оттуда, господин сказал, что он увалень, отдавали в учение в университет, так только зря деньги потратили, в монастырь, так он и там не прижился, монахи его через месяц домой сами привезли.

— И что же вы хотите от меня? — уточнил Волков.

— Заберите его в солдаты. Другого толка от него не будет. Говорят, что в солдатах сержанты очень строги, пусть они будут с ним построже.

Кавалер глянул на большие деревянные башмаки увальня, поморщился и сказал:

— В таких башмаках он собьет себе ноги на первом же переходе в кровь, и придется его бросить на дороге.

— А пусть сержанты его гонят, пусть босиком идет.

— Нет, — кавалер покачал головой, — пустая трата на прокорм, слишком он рыхлый для солдата, не вынесет службы.

— На первое время для его прокорма я готов дать талер! А там, может, приспособите его куда-нибудь, — продолжал просить господин Гроссшвулле.

— Не отказывайтесь, господин, — прошептал Волкову на ухо монах. — Талер не будет помехой, а человека приспособим куда-нибудь.

— Ну, разве что большим щитом, чтобы вражески арбалетчики на него болты переводили, — усмехнулся кавалер.

— А хоть и так, — усмехался за ним монах.

— Подойдите ко мне, — приказал Волков юноше.

Тот сразу повиновался.

— Вы не трус? — спросил у него кавалер, разглядывая его.

— Не знаю, господин, — вылупив глаза, отвечал здоровяк. — Не было случая узнать.

— Хотите служить мне?

— Нет, господин, солдатское дело очень хлопотное, — честно признался увалень. — У меня к нему не лежит душа.

— Теперь поздно думать, куда там лежит ваша душа, теперь брат ваш мне денег предложил.

— Это понятно, — вздохнул здоровяк.

— Перед тем, как взять вас, хочу знать, как вас убивать, когда вы струсите в бою?

— Что? — не понял молодой Гроссшвулле, он стоял и таращил глаза на Волкова.

А тот был абсолютно серьезен, ему сейчас совсем не хотелось шутить.

— Спрашиваю вас, как предпочитаете умереть, с проколотым брюхом, с перерезанным горлом или с разбитой головой?

— Я даже не знаю, господин, — проговорил увалень.

— Ладно, я сам выберу, — сказал Волков и приказал. — Хилли! Возьми этого человека и проследи, чтобы он дошел до Эшбахта и чтобы ноги его не были в крови.

— Прослежу, господин, — обещал молодой сержант.

— А вы, увалень, имейте в виду, что у сержантов на редкость дурной характер, особенно когда дело касается новобранцев и дезертиров. — Ухмылялся кавалер.

Здоровяк смотрел на него со страхом и разинутым ртом.

— Пойдем, — сказал Хилли, схватил его за рукав и поволок растерянного парня к своим солдатам.

— С вас талер, — сказал Волков его брату, когда увалень ушел подгоняемый сержантом.

Гроссшвулле сразу достал монету, словно приготовил ее заранее.

Протянул серебро кавалеру, но тот даже не потрудился взять деньги. Деньги забрал брат Семион. А Гроссшвулле еще кланялся за это и благодарил Волкова. А когда он ушел, монах, вертя монету перед носом, произнес:

— Вот так вот, сначала вы работали на славу, кавалер, теперь слава работает на вас.

Может, он и был прав, но сейчас Волкову было плевать и на славу, и на монету. Сейчас он думал только о Брунхильде.

* * *

Долго она не раздумывала. На запад ехать было нельзя, там Фернебург, Вильбург и Хоккенхайм, ни один их этих городов она посещать не хотела.

— Игнатий, ты был в Эксонии?

— Конечно, госпожа, — отвечал кучер, поправляя сбрую на лошади. — Я сюда через те места добирался.

— Говорят, там много серебра.

— Это точно госпожа, даже у тамошних хамов серебра больше, чем у хамов здешних, уж не говоря про господ.

— Говорят, это из-за серебряных рудников, что там имеются в избытке.

— Говорят, что там их пропасть сколько, — соглашался конюх, открывая ей дверь в карету и откидывая ступеньку.

— Ну, что ж, значит, туда и поедем, — она взглянула на служанок. — Ута, Зельда, у вас все готово?

— Да, госпожа, — сказала Ута, — все, что вы велели, все сложено.

— У меня все готово, — сказала кухарка. — На день еды хватит.

— Ну, тогда поехали, — Агнес передала шкатулку конюху, оперлась на руку, влезла в карету и забрала драгоценный ларец. Положила его себе на колени. Дождалась, когда Ута и Зельда влезут за ней, и уже тогда крикнула: — Трогай!

Городом Штраубинг звался напрасно. Захолустье, глушь, кроме ратуши да кирхи нет ничего. Домишки крепенькие, старенькие, но чистенькие, видно, городской совет за этим следил. Улицы метены.

Больше ничего, ни лавок хороших, ни гильдий. Только дорога большая, что шла через город с юга на север. Нипочем бы здесь не остановилась, не скажи ей Игнатий, что коням передых и корм с водой нужны.

Трактир вонюч был и грязен, тараканы в палец, и прогорклым маслом недельной давности с кухни несет, хоть нос затыкай.

Людишки за столами — шваль придорожная. Игрочишки, конокрады, воры. Ножи да кистеня за пазухами прячут. Как она вошла, так все на нее уставились, но Агнес этих людей не боялась ничуть.

Пошла, села за свободный стол. Драгоценный свой ларец на лавку рядом поставила и руку на него положила, не сказать, что боялась, что украдут, просто так спокойнее ей было. Сидела, брезгливо разглядывая пивные лужи на столе, думала, а не сидит ли она на такой же грязной лавке, не придется ли потом Уте платье ее стирать. Тут пришла баба в грязном переднике, спросила, что госпоже подать.

— Пива, — коротко бросила девушка. — Только кружку помой, неряха.

Баба буркнула что-то и ушла.

Агнес осмотрелась — да, место ужасное, надо было искать другое, да уж теперь что грустить, кони распряжены, пьют и едят. Ничего, посидит тут час, не умрет. За соседними столами небритые рожи, в грязных руках липкие от дурного пива кружки. Но она их взглядов не боялась, наоборот, искала их, чтобы встретиться глазами, чтобы видеть, как разбойники эти от ее глаз свои отводят. Отвратно ей тут было в грязи сидеть. Настроение у нее было такое, что хотелось морду кому-нибудь располосовать. Думала, что кто-то из местных прощелыг к ней придет, обмануть или обворовать попробует, но нет, те отворачивались от нее. Принимали за благородную, наверное, побаивались.

И лишь один человек показался ей во всем кабаке приятным. То был господин в хорошей, но не слишком богатой одежде. Он взгляд ее встретил когда, так привстал из-за стола и, сняв берет, поклонился. Она благосклонно ему улыбнулась и кивнула головой в ответ. А подумав чуть, поманила рукой, предлагая ему сесть к ней за стол.

Тот сразу согласился и с кружкой своей перешел к ней за стол, кланяясь и благодаря.

— Мое имя Ринхель, кожевник и торговец кожами из Мелегана, может, слыхали про мой город, госпожа?

— Нет, не слыхала, я Вильма фон Резенротт поместье мое рядом с Ференбургом, — сразу придумала себе имя Агнес, отвечала ему не без гордости.

— И как там? Чума улеглась? — интересовался торговец кожей.

— Давно уже, год как, а почему вы в месте таком, Ринхель? — тут баба принесла ей кружку с пивом, и та кружка была так тяжела, что девушку пришлось брать ее двумя руками. — Для купцов сие место не очень хорошо.

— Так оно не просто нехорошо, оно очень даже дурное, тут кругом разбойники. Не захромай у меня лошадь, никогда бы тут не встал. Жду теперь, когда кузнец выправит подкову. Он скоро обещал управиться.

— А куда же вы едете? — спросила Агнес, отпивая пиво.

— Везу кожи и сафьян своему партнеру в Лебенсдорф. Надеюсь до вечера там быть.

— Лебенсдорф? — обрадовалась Вильма фон Резенротт. — Как это хорошо, я же тоже туда еду, а кучер мой, дурень, дороги не знает, может мы за вами поедем?

— Конечно, конечно, — тоже радовался торговец кожами.

Он, правда, вздрогнул, когда эта молодая и благородная госпожа провела у него перед глазами рукой. Вздрогнул, но значения этому не придавал. И продолжал говорить:

— А дорога туда совсем проста: по этой дороге, что идет вдоль улицы, так все на восток и на восток, к вечеру уже будет Лебенсдорф. А там я покажу вам отличный постоялый двор, а не такой грязный притон.

— Значит, все на восток и на восток? — спокойно спрашивала молодая госпожа, а сама, не таясь даже, из склянки себе на палец капала темные капли.

Прощелыги этого видеть не могли, а торговец кожами как будто тоже, хотя это дело и происходило прямо пред его глазами.

— Да, госпожа фон Резенротт, прямо и прямо на восток.

А девица подняла палец и посмотрела на три темно-коричневые маслянистые и густые капли, что лежали на нем. А потом вдруг спокойно опустила палец в кружку торговца кожами. И даже помешала им его пиво. И при этом спрашивала:

— А что же не пьете вы, или пиво тут кислое?

— Пиво тут обычное, — отвечал ее купец, отпивая из кружки, — я его обязательно выпью, у меня, знаете ли, привычка такая, коли за что заплатил, так обязательно то выпью, не люблю денег на ветер бросать.

— Это полезная привычка, полезная, — говорила девушка и сама брала свою тяжелую кружку, — так давайте пить.

— За знакомство, молодая госпожа, хорошо в дороге встретить доброго человека, — говорил Ринхель, начиная пить пиво.

— Это большая удача, господин купец, — улыбалась ему благородная девица.

Глава 11

Два мерина тянули телегу торговца кожами, были они неплохи и ехали резво. Карета Агнес тянулась за ними, а дорога была совсем не безлюдна, то и дело они встречали другие повозки и телеги.

И Агнес была недовольна. Только вот упрекнуть ей было некого.

— Мало, мало я дала ему зелья, — тихо говорила она, то и дело выглядывая в окно кареты и смотря вслед телеги торговца.

Торговец был бодр, сидел и весело помахивал кнутом, объезжая колдобины на дороге.

Не могло же зелье так быстро испортиться, ведь она его проверяла.

На служанке зелье работало. А этот, вон, едет… Едет уже сколько.

Нет, точно нужно было капать капель больше. Больше, чем три.

Говорилось, что до рвоты и даже до смерти оно довести может.

А карета вдруг стала останавливаться. И встала, съехав на заросшую травой обочину.

— Что? — высунулась Агнес из окна. — Что встал?

— Заснул, кажись, — с козел крикнул Игнатий и указал кнутом вперед.

Девушка поглядела вперед и увидала, как телега с торговцем кожами съехала в поле, что было под парами, справа от дороги.

Поначалу кони еще тянули ее, а потом, поняв, что хозяин ими не управляет, так и стали там шагах в пятидесяти от дороги.

— За мной иди, — коротко бросила Агнес служанке и, не дожидаясь, пока конюх откроет ей дверь и откинет ступеньку, выпрыгнула из кареты и быстро пошла к телеге.

Ута быстро шла за ней. Агнес подошла к телеге, кожевенник Ринхель лежал в телеге, крепко сжимая вожжи, берет с головы упал, а костяшки на кулаках побелели. Словно силился остановить лошадей в последнем порыве.

— Деньги ищи, — сказала Агнес служанке.

А ее саму интересовало другое — не умер ли дурак этот. И было все на то похоже. Щеки его ввалились, стали желты. Глаза полуприкрыты. Нет, не могла она ошибиться в рецепте. Неужели в пропорциях ошибка вышла? Она наклонилась над ним, прикоснулась к щеке — теплая. Взяла за кисть его, как в книге писано, пальцами нащупала жилу сердечную. Нет, жив, жив дурак. В беспамятстве просто. Но все равно нужно ей было специальную посуду аптекарскую и аптекарские весы покупать.

По-другому зелья варить никак нельзя.

— Госпожа, — Ута протянула ей на ладони деньги, — все, что в кошеле нашлось.

На широкой ладони большой девицы лежал всего один талер да еще мелкого серебра на столько же.

— Не все, еще ищи, еще должно серебро быть, — сказала Агнес, забирая деньги. — В башмаках смотри, в рукавах, в полах платья.

Служанка начала смотреть, где велено, но ничего не находила.

— Быстрее, — сказал Агнес, увидав вдалеке мужицкую телегу.

— Нет, нет больше денег, госпожа, — подвывала Ута, ворочая купчика с боку на бок и ощупывая его одежду.

Агнес на секунду задумалась, она, конечно, злилась на эту корову, но что та могла сделать, если денег больше нет? Но Агнес почему-то не верила, что денег у купца не было. Она подумала пару мгновений и ловкой рукой сразу пролезла к нему в панталоны, в гульфик.

Конечно, конечно они были там, девица вытащила маленький кошелек. Сунула его под нос служанке, сказала зло:

— Дура.

— Господи, да кто ж знал… Да откуда мне знать.

Агнес откинула рогожу с телеги, там все кожи и кожи. И толстые, дубленые, какие солдатам надобны и на подметки башмачникам идут. И мягкие, те, что надобны сапожникам и седельщикам, что мастера по конской сбруе. И два рулона, что в сукно завернуты.

Неспроста их так богато укутали. Отодвинула она сукно. Сафьян! Да еще и алый. Такой тонкий, что бумаги тоньше. То большим господам на перчатки, на охотничьи лосины и на сапоги идет.

— Бери! — ткнула она пальцем. — Бери оба.

Служанка сразу хватает нелегкие рулоны.

— В карету неси, — говорит Агнес и сама идет к карете.

Заодно смотрит, далеко ли телега с мужиком. А телега уже и недалеко. Она оборачивается к Уте:

— А ну, бегом рыхлая, бегом говорю.

Служанка кинулась бежать, с трудом удерживая под мышками нелегкие рулоны сафьяна.

Игнатий уже двери кареты открыл, ступеньку опустил, ждет.

Добежали, сели. Кучер прыгнул на козлы. Щелкнул кнут, карета дернулась и понеслась вперед. Ута тяжело дышала, на полу валялись два рулона дорогой кожи, а Агнес считала деньги.

Насчитала всего десять талеров. Негусто. Ничего, лиха беда начало.

В Лебенсдорф они не поехали, свернули на север к Мюнзингену. То город был немаленький, известный своим купечеством. Там девица фон Резенротт решила заночевать. А пока ехали, заставила всех выучить ее новое имя и место, откуда она родом. И настрого наказала, чтобы при людях в дороге называли ее только по-новому.

В Мюзинген они приехали, когда стража ворота закрывала, едва успели. Трактир искали в темноте, но нашли, и был он неплох.

Пока кучер распрягал, чистил и кормил лошадей, а Зельда и Ута занимались ее вещами и покоями, Агнес сидела в столовой и ждала ужина. Народу в гостинице было немало, многие столы были заняты приличной публикой. Была там даже ужинавшая семья из благородных людей, которые, увидав, что Агнес в одиночестве сидит, через посыльного пригласили ее к себе за стол, на что Агнес с благодарностью ответила отказом. Не до ужинов в семейном кругу ей было.

Она, попивая вино, поверх стакана глядела и уже выбирала себе жертву. Вернее, уже выбрала. И думала, как начать со своим избранником разговор.

Человек тот был, во-первых, один, ну, если не читать слуги, что приходил к нему пару раз. Во-вторых, одежда на нем была хороша, судя по ней, он был из городских нобилей, перстни на пальцах были. Никак не простой бюргер. У него перьев на берете было талера на три, не меньше, и берет он этот во время еды не снимал.

Был мужчина немолод, тучен и полнокровен, так, что кровь приливала к его лицу, отчего лицо его было пунцовым. Ел он много и пил он под стать.

Поймав первый взгляд Агнес, мужчина улыбнулся ей и отсалютовал кубком вина. Она тоже ему улыбнулась и тоже подняла за него стакан. Поняв, что он ее заметил, девушка, недолго думая, полезла в ларец свой, что стоял подле нее на лавке, достала оттуда красивый флакон с тем зельем, которое в мужах разжигает любовное горение. Вытряхнула из него пару маслянистых капель и размазала их у себя по шее.

Теперь она села так, чтобы тот дородный господин мог ее видеть, чуть выставила ножку свою из-под стола и как бы невзначай подобрала подол своего дорогого платья вместе с нижними юбками. Да так, что красный чулок ее был виден намного выше ее башмачка. Чуть не до середины голени.

Быть такого не могло, чтобы сей конфуз был не замечен дородным господином. Красный, девичий чулок сразу бросился ему в глаза.

Он таращился на него, как на невидаль, а Агнес, увидав его взгляд, сразу оправила платье, стыдливо потупила взор, а потом улыбнулась ему как можно более радушно.

Наживка была брошена. Сеть расставлена. Теперь ей нужно было просто ждать. Даже если бы сей господин и не соблазнился ее юными прелестями, уж точно поговорить с ней он захотел. В дороге всегда хочется с кем-нибудь поговорить хотя бы за ужином.

Тут же господин позвал трактирного лакея и сказал ему что-то.

Лакей незамедлительно подошел к Агнес и, низко поклонившись, произнес:

— Добрый господин спрашивает, не желаете ли молодая госпожа присоединиться к его столу, он просит о том с превеликим почтением.

— Что ж, скажи, что мне скучно и я приму его предложение.

Лакей тут же ушел и доложил о пожелании дамы дородному господину.

Господин сразу встал, подошел к столу Агнес, снял свой великолепный берет и, поклонившись, сказал:

— Имя мое Готфрид Викельбраун. Я глава консулата города Шоненбурга, сударыня, если соизволите разделить со мной мой ужин, я буду счастлив.

— А я Вильма фон Резенротт, девица, поместье папеньки моего мое под Фернебургом. Я приму ваше приглашение, так как скучно мне очень, а спать идти рано, в карете выспалась.

— Прошу вас, госпожа фон Резенротт, — дородный господин подал ей руку, чтобы она могла выйти из-за стола. — Я счастлив, что кареты сейчас стали столь удобны, что юные девы могут спать в них на ходу, иначе у меня не было такой очаровательно собеседницы сегодня.

Он проводил ее к своему столу и хотел усадить через стол напротив, но Агнес отказалась.

— Сяду рядом с вами, мне так лучше будет.

— Почту то за честь, — господин Викельбраун совсем не против был, что бы столь юная и благородная особа сидела с ним рядом.

Беседа сложилась у них сразу, член консулата города Шоненбурга велел нести еще вина, причем самого лучшего, и еще хорошего сыра, и бараньих котлет, и пирожных слоеных на меду, и кислой воды с лимонами, и конфет из жареного сахара, и всего остального, что так любят молодые госпожи.

Он хотел спросить, откуда она едет и куда, да все как-то не складывалось, девица больно любопытна была, и просила все время рассказывать ему о его городе да о делах его, о семье. И так она была мила с ним, что могла и его по руке погладить, и сама ему вина налить, а не ждать лакея. И, кажется, от этой ее приязни не спесивой, а еще и от вина, наверное, стала девица эта ему очень мила. Так мила, что он осмелился и вдруг под столом своей ногой, ее ноги коснулся. А она словно и не заметила этого, ноги своей не убрала. И от этого стало его сердце биться сильнее. Он вдруг разволновался, жарко ему стало, берет снял.

А девица смотрела на него и цвела, улыбалась ему. Хоть и волосы у него росли из носа, хоть чесноком и вином от него разило, хоть лицо было все красно от полнокровия, она улыбалась ему, даже когда он руку ее на колено положил. И только когда господин стал ближе к ней продвигаться, так, что это другие люди могли в трактире увидать, она сказала:

— Будет вам, будет, господин Викельбраун.

— Ах, простите меня, старика, это от вина и духоты, — застыдился он. — Но уж больно прекрасна вы, больно молода.

— А вы видели мои чулки? — спросила она, обворожительно улыбаясь.

— Конечно, но то случайно было. Случайно.

— А поможете мне сегодня снять их, служанки мои ленивы, может, и спать уже легли, — продолжала улыбаться Агнес.

— Я… Я… А будет ли то пристойно, — заикаясь, говорил мужчина. — Не оскорбительно ли будет?

— А кто же тем оскорбится, мужа у меня нет, или может снимать чулки с дев младых для вас в тягость?

— Ах, что же вы… То не в тягость, то честь для меня, я с радостью.

— Или, может, сил у вас нет после дороги?

— Силы я в себе такие чувствую, каких давно таких не чувствовал, — хвалился господин Викельбраун.

Агнес засмеялась:

— Так идите к себе в покои и выгоните слуг, не люблю я, когда слуги меня видят.

— Сию минуту, только за стол расплачусь да вина, воды и конфет в покои прикажу отнести. И ждать вас буду.

Он ушел, а она еще посидела немного, девушка еще не могла понять, как много нужно времени ее зелью забвения, чтобы оно действовать начало. Купец, что кожами торговал, так час или более продержался. А этот мужчина был больше. Конечно, она ему и капель больше в вино бросила, но все равно лучше дождаться, пока он засыпать начнет, чем с ним в постель ложиться.

Выждав время и выпив кислой воды, девица встала и пошла наверх. Там нашла нужную комнату, приоткрыла дверь:

— Господин Викельбраун.

Тихо, никто не ответил.

— Господин Викельбраун.

Тишина. Тогда Агнес вошла в покои и закрыла за собой дверь на ключ. Прошла в спальню и увидала его. Он сидел на краю кровати, сняв одну туфлю. Берет валялся тут же на кровати. Сам он спал, свесив большую, седую голову на грудь.

Агнес толкнула его, а он не упал. Пришлось толкнуть еще раз прежде, чем мужчина завалился на кровать.

Кошель его был тяжел и полон. Девушка очень надеялась найти там золото, но не нашла. Зато талеров там было во множестве. А перстни у него и распятия на шее были золотые, их она тоже сняла с него. Заодно нашла ключ и обыскала сундук. В сундуке ничего нужного не было. Хотела перья с берета отрывать, они ей сразу понравились, да уж больно крепко пришиты были, только поломала их и все. После этого вышла из покоев господина Викельбрауна и заперла их на ключ.

Пришла в свои покои и нашла там Уту:

— Найди Игнатия, скажи, чтобы карета была готова до зари, как только отопрут ворота, чтобы мы выехали из них без задержки.

Не раздеваясь, она повалилась на кровать. Закрыла глаза. У нее было несколько часов до рассвета. Она устала, ей хотелось отдохнуть. Но здесь, где совсем недалеко спал человек, которого она обобрала, это было невозможно. Она знала, что сможет хорошо поспать только тогда, когда покинет этот город.

Глава 12

Приехали в Мален уже после обеда, пока постоялый двор нашли, пока разместились, пока поели, дело уже к вечеру пошло. Но тянуть не стали, поехали ко двору епископа. А епископ их принял сразу, звал к ужину, но ни Волков, ни брат Семион не голодны были, стали отказываться и говорить, что недосуг им, что по делу приехали. Епископ брата Семиона отправил к своему казначею, а сам усадил кавалер в кресло и стал говорить с ним, пока секретарь выписывал вексель. И весь разговор его сводился к одному — говорил он о том, что хорошо защищен тот, кто служит Господу и Матери церкви.

Понимал кавалер, куда клонит чертов поп, кивал, соглашаясь. А сам думал и думал о власти, о герцоге. О том, каково жить герцогу в своей земле, если тут же, в твоей земле, живут люди, что твою власть оспаривают, в дела твои вмешиваются и волю твою попирают, а сделать с ними ты ничего не можешь. Ну что мог герцог сделать этому престарелому епископу? Да ничего. А вот ему, Волкову, очень даже мог голову отрубить или в острог закинуть на годы. А поп и дальше тут сидеть будет, других храбрецов искать, пока Господь его не призовет.

— А говорил ли наш граф с вами, сын мой? — вдруг сменил тему епископ.

— Молодой граф предложил мне породниться через сестру свою, Элеонору Августу, — сразу догадался, к чему ведет епископ, Волков.

— И что же вы думаете? — заинтересовался старик.

— Просил две недели на принятие решения.

— О чем же вы думаете, сын мой? — кажется, искренне удивлялся поп. — Вы рода незнатного, а невеста ваша знаменитой фамилии.

Она из Маленов, Малены — курфюрсты, их фамилия среди тех, кто избирает императора. Иметь такую жену вам все равно, что городу иметь крепостную стену.

— Вы правы, вы правы, святой отец, — отвечал Волков.

— Так не медлите, — говорил епископ. — К чему эта медлительность, берите ее к себе. Девица она бойкая, вам хорошей опорой будет.

И Волкову этот разговор не нравился, кажется, поп хотел, что бы кавалер дал ему слово, что женится на Элеоноре. А ему почему-то не хотелось этого делать. Он и сам не понимал, чему упрямится.

Но… Но упрямился. Уж ли не из-за беззубой ли крестьянской девки? Неужели из-за распутной и своенравной красавицы?

Слава Богу, тут пришел брат Семион с большим и тяжелым мешком. Серебро! Лицо монаха выражало удивительное смирение. Его вид так и кричал: «То не мне мзда, то Господу».

А тут и секретарь закончил с векселем. Он только подал бумагу под перстень епископа, тот сделал оттиск, а потом передал ее монаху.

Брат Семион взял документ с тем же смирением и вдруг спросил:

— Ваше преосвященство, кавалера ждут непростые дела, и затея его будет хлопотна и затратна, ведь знаем мы, что ратный люд алчен до серебра.

— И что же? — заинтересовался епископ. — У меня серебра больше нет, я вам вексель выдал, за который еще год расплачиваться буду.

— Дайте ему благословение на займ. Напишите поручительство.

— Поручительство? — спросил секретарь епископа.

— Пусть оно будет нейтральное, в виде рекомендации, — стал пояснять брат Семион, — и без выраженной суммы. Вы просто пообещаете, что поможете во взыскании долга в случае просрочки выплат процентов.

— Не понимаю я, о чем ты говоришь, мудрый брат мой, — сказал монаху епископ.

— А вам, ваше преосвященство, того и не надо понимать, — успокоил его брат Семион, — то банкиры поймут. Но вы юридически по нему нести ответственность не будете.

Епископ немного подумал, внимательно глядя на него, а потом махнул рукой и сказал секретарю:

— Напиши ему все, что он хочет, — и тут же повернулся к брату Семиону. — А ты, премудрый брат мой, не загони мою епархию в долги, смотри.

— Не волнуйтесь, ваше преосвященство, ничего такого не случится.

Они с секретарем отошли к столу, за которым принялись составлять бумагу, а епископ, глядя на них, спросил у Волкова:

— Откуда у вас, сын мой, столь мудрый друг, где вы нашли его?

— Архиепископ мне его подсунул, — сказал Волков.

— Архиепископа конюшня много ретивых жеребцов имеет, — задумчиво произнес епископ, а потом как будто вспомнил. — Сын мой, а что с дьявольским зверем, о котором много писал мне божий человек из ваших владений, ловите его?

— Ловлю, — отвечал кавалер, невесело, — мне бы с этим монахом встретиться, да все недосуг, ездил к нему, но так не застал его.

— Непременно найдите его, не пренебрегайте делом этим. Не дозволяйте отродью дьявольскому агнцами питаться. Вы в ответе за них, не забывайте.

— Так когда же мне делать все это? Вы на свадьбу меня подбиваете и распри затевать велите, а еще и оборотня ловить заставляете, а мне еще лен свой поднимать да церковь строить! Разве ж все это одному человеку под силу? — говорил Волков, едва сдерживая возмущение свое.

— Простому человеку не под силу, а вам под силу, — смеялся епископ.

— Мне под силу? Да кем вы меня считаете? — удивлялся кавалер.

— Победителем ведьм Хокенхаймских, усмирителем упыря из Рютте, упокоителем мертвецов из Ференбурга. Героем, храбрецом, вершителем, Инквизитором. По-простому говоря, Дланью Господней.

— Кем? — не верил своим ушам кавалер.

— Дланью Господа, сын мой, — просто повторил старый епископ. — Дланью Господа. И поэтому считаю, что все вам по силам.

Волков смотрел на него и не понимал, шутит старик или нет. А тот добавил:

— Только за монахом своим приглядывайте, сын мой, уж больно он прыток, необыкновенно ретив.

Он давно понял, что брат Семион умен и образован, многое знает и может быть полезен, но помимо этого кавалер понимал, что монах этот себе на уме, непонятно кому предан. И вообще предан ли хоть кому-нибудь.

Они выходили из резиденции епископа, когда уже стемнело, на дворе их ждали Максимилиан, Сыч, Хилли и Вилли. Мешок с деньгами Волков поручил молодым сержантам. Те были рьяны и ответственны, как и все молодые сержанты. Им он доверял и доверием этим возвышал еще больше. А от такого доверия и возвышения молодые люди становились еще более ответственные.

Садясь на лошадь, Волков спросил у монаха с заметным недовольством:

— К чему это ты затеял это поручительство? Зачем оно?

— Коли вы решитесь начать то, о чем вас просят святые отцы, так деньги нам не помешают, а это поручительство и сумму займа увеличит, и процент по займу уменьшит. Всегда хорошо, когда большой сеньор вашу просьбу благословляет. Дело идет легче.

— А если я не захочу волю святых отцов выполнять? — с еще большим недовольством сказал кавалер.

— Так сожжем эту бумагу или для своих нужд денег займем, ни к чему она нас не обязывает, а с займом может помочь.

Волков помолчал и опять спросил:

— Откуда ты знаешь про все эти банковские дела?

— В епархии Лемурга, где я начинал службу, епископ был из благородных, сам дела никакие вести не хотел, не до того ему было, а в деньгах вечно нуждался, вот я все дела и вел, там я и поднаторел, — отвечал брат Семион.

— Да, а отчего же ты там не остался, раз поднаторел?

— Грешен, — кротко отвечал монах.

Волкову хотелось знать, в чем же был грех монаха: в том, что к его ловким рукам прилипало епископское серебро или его поймали с девкой. Но спрашивать он не стал, а монах не стал дальше о том говорить. Так они и поехали молча на постоялый двор — спать.

Утром рано, едва солнце взошло, они уже завтракали. А как позавтракали, поехали в ратушу. Там, в большой торговой палате, с рассвета сидели менялы и банкиры. Крупные купцы и руководители городских гильдий. Народу было немало. Три десятка важных господ. Банкиры и менялы сидели, банки свои расставив вдоль стен. Остальные сидели на лавках или стояли и беседовали в центре большого зала. Были они все до единого в шубах, хоть и лето еще стояло жаркое, в беретах из бархата или в бархатных шапочках с «ушами». Все в перстнях золотых и дорогой одежде под шубами.

Говорили все тихо, порой слышно было, как скрипят перья да звенят разные монеты на столах менял и банкиров. Тихо было в огромном зале.

И Волков бы стал думать, к кому подойти и поговорить, а вот монах думать не стал. Брат Семион вышел на середину зала и громко произнес:

— От имени кавалер Иеронима Фолкофа, владетеля Эшбахта, спрашиваю, кто из господ банкиров обналичит вексель епископа Малена?

Все господа, что были в торговой палате, обернулись на них, Волков даже на мгновение растерялся от внимания стольких особ.

Не зная, что делать, он низко поклонился. И все господа стали и ему кланяться.

А самый старый, уже седой господин, который сидел у стены, что была прямо напротив входа, сказал:

— Святой отец, дозвольте взглянуть на вексель, что надобно вам обналичить.

Брат Семион прошел под взглядами богатых господ к столу седого банкира и положил перед тем бумагу.

Седой господин взял бумагу в руки. Тут же три других господина поспешили к нему, тоже стали заглядывать в бумагу. Седой господин что-тонегромко сказал, и те господа, что были с ним рядом, стали согласно кивать головами.

Седой господин положил бумагу перед собой и, улыбаясь, произнес:

— Сомнений нет, это вексель нашего епископа, да хранит его Господь. Господа, вексель на тысячу четыреста монет под два процента на два года.

Седой господин продолжал:

— Господин фон Эшбахт, дозвольте поинтересоваться, на какую цель господин епископ выделяет деньги? Конечно, если это не секрет.

— Секрета тут нет. В моем поместье еретики сожгли кирху и разрушили ее до основания. Епископ был так добр, что решил восстановить церковь за свой счет.

— Лучшего применения деньгам и придумать нельзя, — произнес седой господин. — Господа, есть ли желающие вступить в компанию?

— Я войду в компанию на шестьдесят талеров, — тут же откликнулся один из господ.

— И я на шестьдесят, — сразу сказал другой.

— Готов вступить на сто тридцать…

— Вступлю на сорок…

Не прошло и минуты, как вексель был покрыт. Два процента, конечно, было немного, но то был вексель епископа. Желающих вступить в компанию было предостаточно.

Седой господин забрал вексель, спрятал его в твердую папку, секретари уже писали списки компании, считали проценты и выписывали акции участия, а господа подходили к столу, раскрывали кошели и вовсю звенели серебром.

Волкову быстро принесли раскладной стул, чтобы кавалер не стоял, но посидеть толком он не успел. Вскоре брат Семион уже пересчитывал серебро и кидал его в большие и крепкие холщовые мешки, которые тут же ставились у ног кавалера. Вышло три мешка.

Дело закончено.

— Господин фон Эшбахт, — звал Волкова к столу седой господин. — Серебро отсчитано, извольте поставить подпись в получении.

— Тут все? — спросил Волков у монаха.

— Все до монеты, — заварил его брат Семион. — Я все пересчитал.

Кавалер поставил на бумаге свою подпись. Сыч и сержанты Хилли и Вилли не без труда поднимали с пола тяжелые мешки. Вместе с теми, что получили вчера у епископа, получилось две тысячи двести талеров, и деньги эти весили совсем немало.

После этого они сразу отправились к магистру архитектуры, господину Драбенфурсту, чтобы оговорить с ним величину, форму и стоимость церкви.

И тут брат Семион оказался сведущ. Он говорил с архитектором так, словно за свою жизнь заказал пару церквей как минимум. И к немалому удивлению монах заказал помимо самой кирхи еще и приходской «домик» для проживания священника. А «домик», что они заказывал, был в два этажа да с конюшней, хлевом и всем остальным, что нужно в деревне. Вплоть до двора с воротами и с личным колодцем. А еще скромный монах попросил архитектора, что бы «домик» строился вперед, раньше кирхи, чтобы святой отец мог «жить сам и не мешаться при дворе господина Эшбахта».

Выделенных епископом денег на все это могло и не хватить.

— Почему же ты хочешь дом строить вперед церкви? — уже на улице спрашивал у монаха Волков.

— Если я дострою церковь и не дострою дом, то епископ вряд ли еще даст нам денег, а если мы достроим дом и чуточку не достоим кирху, то мы еще попросим у епископа, он, добрая душа, может, и еще даст.

Волков считал себя человеком неглупым, но понимал, что тягаться с этим пройдохой не смог бы. Он смотрел на монаха исподлобья и только качал головой, потом сел на коня, так и не сказав тому ни слова. Им нужно было спешить в Эшбахт. Дел у них было по горло.

Глава 13

Дома он только с коня слез, как увидал женщину во дворе, она воду несла. Не из его крестьян, но, видно, из простых. Женщина, как его увидала, так ведро поставила и кланяться стала. И смотреть на него странно, вроде, улыбалась ему, а вроде, и стеснялась.

— А это кто? — спросил он у Ёгана, кивнув на женщину.

— А, приехали два дня назад эта госпожа и ее детей трое, говорит, что сестра ваша, говорит, что вы ее пригласили.

Волков сначала растерялся, сначала и не знал, что делать, постоял в растерянности, но глаз от приезжей не отводил. И не понимал, что с ним происходит, женщину эту он видел первый раз, простая, заезженная тяжелой жизнью. Первый раз он ее видел, а сердце сжалось так, что дыхание перехватило. Неужели это его сестра?

Нет, не помнил он ее совсем. С другой стороны, он и мать свою уже не мог вспомнить. Иногда, ложась ночью в постель, пытался, но лицо матери так и не явилось ему. Отца еще вспоминал, тот был большой, сильный, бородатый, дом отлично помнил. А мать не мог. И сестер толком не мог вспомнить, помнил двух маленьких девочек, что носили белые платья. Неужели это одна из них? Нет, не узнавал он в ней ничего. В этой усталой и худощавой женщине ну никак он не мог узнать ребенка в белом платьице. А женщина так и стояла все с той же улыбкой вымученной, руки на животе сложив, ладони от волнения сжав.

Наконец, кавалер сдал к ней несколько шагов и спросил:

— Добрый день, как вас зовут?

— Тереза Видль, господин, — отвечала женщина срывающимся голосом.

— Урожденная?..

— Фолькоф, господин.

— Фолькоф? — как бы уточнял Волков.

— Да, но матушка все время говорила нам, что наш батюшка был шкипер, родом он был из восточных земель, настоящая фамилия Волков, — торопясь рассказывала женщина.

— А меня вы помните? — медленно, словно боялся вспугнуть ее, спрашивал кавалер.

— Нет, не очень… — женщина стала мять руки от неловкости. — Но матушка говорила, что вы ушли на заработки и когда вернетесь, то у нас будет вдоволь хлеба и не дадите нас никому в обиду.

— У вас была нелегкая жизнь?

— Нелегкая, господин, — говорила она, — особенно как у нас забрали дом. Так пришлось нам с матушкой жить на кухне трактира несколько лет. Ели мы то, что оставалось от посетителей, мыли трактир каждый день.

— Дом? А помните, где был ваш… Наш дом? — спросил Волков.

Он прекрасно помнил свой дом до сих пор.

— Да, господин, дом был между церковью Воскрешения Господня и мостом Медников.

Да, там их дом и стоял. Волков вдруг почувствовал неудержимой желание обнять эту женщину, обнял и почувствовал, как худа спина его сестры, как костлявы плечи и ключицы. Как тонки ее руки.

Видно, давно она не ела досыта.

Наконец, он оторвался от нее и увидал, как слезы текут по ее лицу. Он сам вытер ей их своей рукой.

— Пойдемте, сестра, — сказал он, — я хочу поглядеть на своих племянников. Они в доме?

— Да, господин, — сказал Тереза и подняла ведро с земли.

Волков остановился, забрал у нее ведро:

— Отныне вы не будете носить ведра.

Он взял ее за руку и повел в дом, а ведро нес сам.

Хилли и Вилли несли за ним мешки с серебром, а за ними уже шел и брат Семион, и Сыч, и Максимилиан, и Ёган.

Дома за столом сидели три ребенка: мальчик лет тринадцати и две девочки одиннадцати и семи лет на вид. Брунхильда по-домашнему, в одной нижней рубахе, вертелась у зеркала, а служанка Мария у очага.

— Дети, встаньте, — поспешно сказала Тереза, — это ваш дядя, господин Фолькоф.

— Ах, наконец-то! — воскликнула красавица с негодованием, увидев его. — Отчего вы не сказал мне, что едете в город?

— Я ездил по делам, — строго ответил он ей, усаживаясь в свое кресло, что стояло во главе стола. Он отвязал меч, положил его на стол и наделся, что разговор на этом закончен.

— Мне тоже нужно было по делам, — нет, Брунхильде еще было, что сказать. — Вы не знаете того, но граф будет тут в субботу. А меня нет нового платья! Мне нужно пройтись по лавкам!

— Да? — тут Волков удивился. — Граф будет к нам в гости?

— Он сказал, что у него к вам важное дело.

— Ладно, ладно, — Волков сделал знак рукой, мол, помолчи. — Потом поговорим.

Теперь он сделал другой знак рукой. Теперь он подзывал к себе детей.

— Идите к господину, — подталкивала детей его сестра.

Те робели и кланялись, но Тереза не успокаивались, первым вытолкнула к нему мальчика.

— Как тебя звать? — спросил его Волков.

— Бруно, господин, — негромко ответил мальчик.

— Фамилию скажи.

— Дейснер, господин.

— Что умеешь?

— Ничего особенного, господин, — робея, произнес мальчик.

— Он был разносчиком в трактире, — сказала сестра Тереза.

— Грамотен? — Волков был заметно разочарован. Разносчик — худшая из всех профессий, дело сугубо холопское.

— Нет, господин, — отвечал юноша.

Волков протянул ему руку и тот сразу ее поцеловал с поклоном.

Затем к нему подошла девочка, что постарше:

— Урсула Видль, — она поклонилась. Кажется, она была умненькой, говорила хорошо, не робея. — Работала при матушке. Со столов убирала. Могу и с другой работой управится, если научат.

Он протянул ей для поцелуя руку. Она поцеловала руку и поклонилась. А он поманил рукой самую младшую:

— Ну, а ты кто?

— Катарина Видль, — сказала самая младшая. Она, кажется, боялась его меньше всех, она улыбалась ему.

— И чем же занималась ты?

— Я маме помогла, — сказал девочка, все еще улыбаясь. — Посуду мыла или тарелки какие-нибудь. Или еще что по работе маминой.

— Или тарелки какие-нибудь? — усмехался Волков. — А меня ты не боишься, кажется?

— Нет, не боюсь. Мама говорила, что вы добрый человек, раз нас нашли, еще она говорила, что у вас всего много, вон, какое у вас хозяйство. И еды, и бобов, и хлеба у нас теперь будет в достатке. Может, и спать будем не на полу, а то на полу зимой очень холодно.

Он опять усмехнулся, как это ни странно, ему даже захотелось обнять эту девочку, но он постеснялся, только протянул ей руку для поцелуя.

Девочка звонко чмокнула руку, чем вызвала у всех улыбки. И низко и быстро поклонилась.

— Юные госпожи не кланяются, — улыбаясь, сказал кавалер. — Разве ты не знала, Катарина?

— Не кланяются? — удивилась девочка.

— Нет, госпожи делают книксен, — Волков указал на Брунхильду, которая уже оделась и пришла к столу, — госпожа Брунхильда, ваша тетя, вас научит.

— Научу, — сказал Брунхильда, — все госпожи должны уметь это делать.

— А мы что, теперь госпожи? — удивлялась девочка во все глаза, разглядывая прекрасную молодую женщину.

— Да, вы теперь госпожи, — сказал Волков.

— И со столов теперь убирать не будем, полы мыть не будем? — все еще не верила девочка.

— Нет, — сказал кавалер.

— А что же мы будем делать?

Тут как раз к случаю в дом вошел юный монах брат Ипполит.

— Вот этот добрый человек, он не только хороший врач, он еще и хороший учитель, он вас теперь будет учить.

— Учить, — удивлялась Катарина, — да чтоб я сдохла!

Все засмеялись, а матери девочки стало стыдно. Она отвела ее от кавалера, приговаривая:

— Нельзя тебе так говорить теперь. Ты теперь госпожа. Госпожи так не говорят.

А Волков посмеялся и поманил к себе сестру, когда та подошла, он сказал ее негромко:

— Вдруг придется где говорить, так не забудь, Брунхильда — это наша сестра.

— Госпожа наша сестра? — Тереза Видль с удивлением покосилась на Брунхильду.

— Да, твоя младшая сестра. Запомни это.

— Хорошо, господин, — кивнула Тереза.

— Да, еще зови меня теперь брат.

— Да, господин… Как пожелаете, брат, — сказала Тереза.

В тот день они сидели за столом почти до вечера, вроде, все весело было, а когда нужно уже ко сну отходить, когда сестра, племянники и все другие из-за стола уже вышли, Брунхильда сказал ему негромко:

— Коли дети тут с нами спать будут, так вы ко мне не лезьте.

— Чего ты, они лягут в другой половине дома, — попытался уговорить ее кавалер, который уже соскучился по красавице.

— Нет, и не думайте даже. Стройте стену или не лезьте ко мне.

— Да когда же мне стену-то строить?

— Да хоть сейчас!

Волков понимал, что дело тут не в сестре и детях, они бы все легли за очагом, так и все нормально было бы, но красавица артачилась.

— Что ты бесишься опять? — Волков пытался погладить ее по руке.

— А не знаете вы, зачем к нам граф намеревается? — спросила она и свысока поглядела, словно пригвоздила его. — О чем говорить с вами хочет?

Спрашивала с подковыркой, с бабьей въедливостью.

— Почем же мне знать?

— Ох, врать вы мастер, — она скорчила рожицу. — Слухи ходят, что скоро мы с графом породнимся. Вот только знать бы как?

— Кто тебе об этом сказал? — сразу стал серьезен Волков.

— Сорока на хвосте принесла.

— Говори.

— Да к черту вы ступайте, — нагло заявила девица и попыталась встать и уйти.

Он поймал ее за руку.

— Ну, хватит, — заговорил он примирительно. — Говори, кто тебе сказал про это?

— А может, и сам граф, — свысока говорила красавица, не желая садиться. — Умолял остаться на бал, руки мне целовал.

— Руки целовал? — удивлялся кавалер.

Брунхильда протянула к нему руки и растопырила пальцы, сказала чуть ли не с гордостью:

— Каждый палец мне обслюнявил дурень старый. Говорил, что не было у него такой страсти за всю жизнь, просил меня остаться у него гостить, говорил, что породнимся мы скоро, что я, если захочу, хозяйкой его замка стану.

Волков даже рот раскрыл от удивления.

— Чего вы рот-то раззявили, чего невинную простоту изображаете? — зло ухмылялась Брунхильда. — Уж не думайте, что я поверю, будто вы о том не знали. Будто не поговорив с вами наперед, он стал мне такое говорить. Ну, чего зенки-то на меня пялите? Уже сосватали меня за старика, а сами теперь прикидываются.

— Да, я клянусь…

Но она его не дослушала и сказала:

— Пока стены не будет, так ног для вас не раздвину, а лезть будете, так на лавку спать от вас уйду.

Сказала, вильнула подолом да ушла, увернулась от его руки, когда он хотел ее поймать.

— Ёган, монах, — сразу крикнул кавалер.

Оба монаха откликнулись: и Илларион, и Семион. Они сидели у стены и оживленно беседовали. Семион говорил своему молодому товарищу, что потребна его помощь будет в богослужениях, когда храм готов будет, а брат Илларион с удовольствием соглашался помогать.

— Ты, ты, — указал кавалер на брата Семиона. — И ты, Ёган. Завтра в город езжайте, найдите архитектора, пусть подмастерья какого посоветует, чтобы дом этот поделить.

— Да, господин, — сказал Ёган. — Съезжу, нам еще и амбары большие потребуются, заодно о них поговорю.

— Да, съезжу, — согласился брат Семион. — Как раз место под церковь выбрал, думаю его в дерене ставить, на выезде.

— Сразу и материал купите, — сказал Волков и усмехнулся. — Деньги теперь у монаха есть.

Брат Семион поджал губы, видно, что деньги, полученные от епископа, на нужды господина ему тратить, может, и не хотелось, да ничего не попишешь.

— И мне нужно в город, — тут же вернулась Брунхильда. — Деньги давайте, мне юбки новые нижние нужны. И туфли новые. Иначе гость дорогой приедет меня смотреть, а я как нищенка, может и развернутся.

Волкова от этой мысли едва не передернуло, но он сдержался, чтобы не нагрубить, и сказал холодно:

— Терезу с племянниками возьми, им тоже одежду купи, чтобы выглядели подобающе.

— Как изволите, — ядовито отвечала красавица.

Уже тихо было в доме, сестра с племянниками улеглась за очагом, у кухонных столов, на сдвинутые лавки, и Брунхильда уже разбросала руки и ноги на перинах. В доме жара, она спит раскрытая, почти в прозрачной рубахе, а он все сидел за столом, хоть и хотелось лечь к этой строптивой женщине. Только еще служанка Мария, стараясь не шуметь, в кадке мыла посуду. Он составил кулак на кулак и опустил на них голову. Мыслей было столько, что передумать их все и трех голов не хватило бы. В голове сумбур. Тут и постройка церкви и дома, и распри с кантонами, все попы от него войны ждут, и женитьба на дочери графа, и сватовство самого графа, если не привирает Брунхильда, и волк.

Да разве все это осмыслить можно? Все продумать, все предусмотреть. И ведь никто не поможет, не разрешит за него ни одного дела. Попы только повелевать могут, а делать, а решать это все ему. Ему думать и решения принимать. Ему вести за собой людей. Ему брать на себя ответственность. И за распри, и за женитьбу, и за деньги, что на церковь получены. За все. А значит, и кара будет ему. А как иначе? Горцы обозлятся, герцог рассвирепеет, купчишки из Фринланда, и те могут деньги собрать и войско нанять. Как тут не призадуматься?

И главное, что все это: и попы, и женитьбы, и деньги, и волки, и церкви — все это сплелось в один клубок, который катится и его за собой тянет. А так не хочется распрю затевать, осточертели ему войны. Давно надоели. А от него только их и ждут.

Но почему, почему чертовы попы толкают его к этому? Разве не видят, что он давно устал, разве не понимают, что ему это все не под силу? Может, не видят, а может, им просто плевать, гнут свое, и все. Они и сеньоров в бараний рог при надобности скрутят, что им бывший солдат? Бросить бы все ему.

Если бы не боялся он потерять все, чего уже достиг: и славу свою, и имя, и землю — так собрался бы, взял деньги, Брунхильду с сестрой, да сбежал бы, куда глаза глядят. Но он так поступить не мог, уж больно дорого досталось ему положение его и его имя, чтобы вот так вот его потерять, бросить его. Он от своего уже не отступит, как разогнавшийся в атаке рыцарь, что несется на ряды пик, не может уже остановиться, даже предвидя свою погибель, не может. Так и он не мог. Видел ряды пик, продолжал нестись вперед и, кажется, уже не надеялся на то, что все обойдется. Он уже чувствовал, что не удастся ему пожить мирно. Не удастся.

Почему? А может, потому, что он и вправду Длань Господня?

Кавалер усмехнулся. Надо же, придумает поп тоже — «Длань Господня». За дурака его держит, думает, глупой лестью потешить его самолюбие.

Тут раздался грохот, он поднял голову. Горшок Мария на пол уронила. Теперь перепугано смотрела на него, а он поманил ее к себе.

— Простите, господин, — тихо сказала служанка, подходя к нему.

Он поймал ее за руку, притянул к себе, хоть она и упрямилась, попыталась не пойти, он все равно притянул, похлопал по заду и спросил:

— Ну, тяжко тебе одной весь дом вести?

— Тяжко, господин, — отвечала та, а сама ни жива, ни мертва, стояла и думала со страхом, что затевает господин.

Он достал из кошеля талер протянул ей.

— За что? — с испугом спросила девушка, деньги не брала.

— Да не бойся, ты, — произнес он, вкладывая деньги ей в руку, — это за старание твое, за работу.

Он опять похлопал ее по заду. Зад у девицы был тощий.

— Спасибо, — сказала она.

Он отпустил ее, а она вдруг не ушла. Осталась стоять.

— Ну? — удивился он, только что чуть не врывалась, а тут стоит.

— Люди в деревне говорят, что Бог вас послал, сначала думали, что вы лютовать будете, а солдаты ваши будут буйствовать, что барщиной да оброком изведете, а вы все в меру требуете, и солдаты ваши смирны, вот и говорят, что никак Господь вас послал нам за многотерпение наше. Говорят, что добрый вы.

— Далеко не добрый я, — вдруг сказал кавалер и засмеялся тихо, — Длань Господня.

Мария не поняла его, стояла и смотрела удивленно. А он продолжал ухмыляться:

— Ладно, иди, ложись.

Сам тоже встал не без труда из кресла и, тяжело хромая, пошел к кровати, к Брунхильде. Очень она не любила, когда ее будили, злилась от этого, но он решил сейчас рискнуть. И заранее улыбался, собираясь слушать ругань красавицы.

Глава 14

Поутру много народу направлялось в город. Три телеги. Брат Семион с Ёганом ехали к архитектору, сестра Тереза с детьми, еще одна телега, и Брунхильде тоже. Она ни с кем в одной телеге ехать не пожелал. Завалилась на перины госпожа, да и только. К тому же была на Волкова зла и не хотела с ним даже говорить. Помимо всех ехал в город и Брюнхвальд с двумя сыновьями.

Ехали они ставить лавку у восточных ворот города, чтобы торговать сыром. Очень Карл Брюнхвальд был признателен Волкову, что тот ему место для торговли выбил, и очень торопился начать дело.

Сыры-то у него уже скопились в изрядном количестве. Со всеми телегами решил кавалер отправить Максимилиана. Пусть и молод, зато ответственен он был не по годам. Ему кавалер доверил десять талеров на нужды сестры с племянниками и Брунхильды. Велел ему деньги экономить. Чем, естественно, вызвал еще большую злость красавицы.

Как они все уехали, так стало в доме тихо. Только одна Мария готовила обед, да Сыч от безделья валялся на лавке.

Говорят, что дела сами не делаются, а тут вдруг прибежал мальчишка со двора, что за скотом следил, глаза выпучил и кричит:

— Господин! Святой пришел, вас спрашивает.

— Святой? — удивился Волков. — Что за святой?

— Святой человек, отшельник, — продолжал кричать малец.

— Ну, зови его, — вставал с лавки Сыч.

С тех пор, как они видели монаха, тот нисколько не разбогател. Был все так же беден, на нем была все та же монашеская хламида, веревка вместо пояса, ужасные сандалии и торба за спиной.

— Благослови Бог дом этот, — сказал он, низко кланяясь.

Тут же к нему кинулась Мария, упала на колени перед ним:

— Благословите, святой отец!

— Благословляю, дочка, — монах положил ей на голову руку и быстро прочел короткую молитву.

Рукава его хламиды стары, но чисты, длинны, едва пальцы из них торчат. Тут прибежал брат Ипполит, кланялся брату Бенедикту, целовал ему руку. А тот целовал его в щеки и говорил после:

— Все люди здешние благодарят Бога, что вы, брат мой, приехали сюда, говорят, что вы во врачевании сведущи.

— Учился у великих врачевателей, — скромно отвечал молодой монах.

— Да, уже наслышан, — улыбался ласково отшельник, — лечите хорошо, а еще, что и роды тяжкие принимали недавно, причем и плод жив, и роженица выжила. Так ли это?

— Так, святой отец, Бог милостив, выжила, — Ипполит был явно польщен вниманием и похвалой отшельника.

Только Сыч ни о чем монаха не просил и не говорил ему ничего, смотрел своим внимательным колючим взглядом, словно изучал.

— Прошу вас к столу, — пригласил его Волков, когда они закончили с благословениями и похвалами. — Не хотите ли отзавтракать? Свежий хлеб, окорок, молоко топленое, масло, мед и сыр.

— Ах, какие роскошества, как жаль, что я уже поел, — говорил монах, скромно присаживаюсь на край лавки.

— Так давайте мы вам соберем еды с собой, святой отец, — предложил Волков.

— Ах, то было бы очень хорошо для меня, если бы вы дали мне немного муки и проса, — сказал монах, заметно стесняясь.

— Мария, — произнес кавалер, — собери святому отцу еды.

Девушка тут же кинулась к монаху и сама стянула с его плеч котомку. Ушла собирать еду.

А брат Бенедикт вздохнул, как перед делом тяжким, и сказал:

— Пришел я к дому своему недавно, а там все следы и следы, и от подков у дома, и на кладбище моем башмаки оттиснулись в земле. Думаю, был тут кто-то. Сразу на вас подумал, может дело у вас ко мне, вот пришел узнать.

— Да, — сказал Волков, — волк задрал корову, мы пошли по следу, и пришли к вашему дому, святой отец. А там след потеряли, стали вокруг осматриваться, нашли ваше кладбище. Откуда у вас там столько покойников?

— Так это все люди, что я за пять последних лет нашел. Кое-кто из ближайших мест, а кто-то и пришлый был, неизвестный мне и без имени. Отпевать их пришлось молитвой: «Их же имена извеси тебе, Господи, прими рабов твоих».

— А последняя могила? — поинтересовался Сыч. — Мала она, там, кажется, ребенок.

— Истинно, там дева двенадцати лет, не более. Она с хутора Волинга. У дороги в земле господина барона фон Деница хутор есть, там кузнец Волинг со своей семьей живет, вот она оттуда.

— Дочь кузнеца? — уточнил Сыч.

— Нет, сиротка приблудная, — говорил монах. — Прижил ее кузнец, она ему скотину пасла. Потерялась, искали три дня, не нашли, так я ее нашел через две недели.

— Растерзанную?

— По частям собирал. Кости ломаны и грызены были.

— Волки? — уточнил кавалер.

— Они, сатанинские отродья.

— Или один волк? — уточнил Сыч.

Монах замолчал, потом вздохнул и сказал:

— Думаю, что один, то ли верховодит он всеми другими, то ли сам зверствует.

— Вы писали епископу, что подозрения у вас есть. Откуда они?

Опять вздохнул монах и опять не сразу ответил:

— Приходил он ко мне. Ночью.

— К вам? — сразу уточнил Волков. — Зачем?

— К дому моему, стоял под дверью. Но дверь я колом подпер, не открывал.

— Откуда знаете, что это он был?

— Так по зловонию и сопению, рыку, он дышит с рыком, когда не таится. А еще видел я его, огромен он.

— А глаза желтые?

— Белые^[29], в ночи сияют.

— Так и Максимилиан говорил, — вспомнил брат Ипполит, — говорил, что глаза в ночи огнем белым горели, словно лампы.

— Говорил? — отшельник с удивлением посмотрел на собрата монаха. — Он что, встретил чудище и жив остался?

— Да, он юноша сословия воинского, дал зверю отпор. Поранил его, много крови потом нашли.

— Ах, какой славный человек! — восхитился монах. — И как он сейчас себя чувствует. Не хворал он?

— Да, кажется, в добром здравии.

— И слава Богу, слава Богу.

— Так, где же волка этого искать? — спросил кавалер.

— Не в вашей земле, — вдруг твердо сказал отшельник.

— Почему так думаете?

— Был бы он в вашей земле, так я бы его место вам указал, я тут все знаю. Но и недалеко, рядом он. Но что вы делать будете, когда сыщите его?

— Убью, — просто сказал Волков. — А что же еще с ним делать?

— Тогда лучше его ловить, когда он в образе человеческом прибудет.

— Значит, так и будет.

— И поделом, — сказал монах. — И поделом.

— Так вы поможет нам найти его?

— Помогу, — твердо сказал монах. — Только похожу да посмотрю, подумаю да проверю кое-что. И как надумаю, так приду к вам.

— Мы будем вам благодарны, — произнес Волков.

— Да не вам меня благодарить, а мне вас, устал уже людей да детей по оврагам собирать и хоронить. Надобно это прекратить, а вы единственный из господ, кто за это берется.

Мария принесла котомку монаха, поставила ее на стол. Мешок был полон под завязку.

— Ишь ты, сыр! — восхитился отшельник, вставая и заглядывая в нее.

— Славен будь Господь наш. Спасибо вам, господин. Да не оскудеет рука дающего.

— Не оставит Господь нас, — заверил его юный монах. — Его преосвященство дал денег на храм, брат Семион уже выбрал место, поехал к архитектору.

— Слава Богу! Одна новость лучше другой, — обрадовался отшельник.

Он глядел на кавалера и осенял его святым знамением.

— Храни вас Бог. Нет, не иначе, как сам Господь послал вас нам, господин. Не иначе!

Волков посмотрел на него с удивлением и даже с подозрением.

Они, эти попы, словно сговорились. Но возражать не стал. Пусть говорит это чаще. Если эта слава и среди его людей укорениться, это будет ему в помощь.

Когда монах, сгибаясь под грузом своей полной котомки, раскланялся всем и вышел, у всех от него осталось хорошее впечатление.

«Добрый человек. Хорошо, что он у меня во владениях живет», — думал Волков.

И так он бы и продолжать думать, если бы на Сыча не взглянул. Тот тоже на него смотрел да ухмылялся так, как только он умел. В ухмылке его одно светится: «Знаю я вас всех, подлецов. И праведных отшельников тоже знаю».

— Что? — почти грубо спросил у него кавалер.

— Хитрый монашек, да я эту хитрость за версту виду. Авось, не проведет, — Сыч сидит вальяжно, видя, как все его слушают, подлец, посмеивается еще.

— Говори толком, — почти злился Волков.

— У всех монахов на одеже рукава как рукава, а у этого длинны, пальцев не видать, — говорит Сыч.

Волков фыркает. Дурь говорит Сыч, мало ли у кого какие рукава. А брат Ипполит и вовсе сказал в защиту собрата:

— Так, может, устав у них в братстве такой, может, такие рукава им по уставу положены, у каждого братства монашеского свои причуды.

— Может, и так, — не сдается Сыч и продолжает, чуть прищурившись, как будто размышляет. — Вот только заметил я, что рукой-то он только одной как следует шевелит, только правой, целовать всегда правую подает, берет все правой, левой слегка помогает, даже когда котомку накидывал, все правой делал. Левую только просовывал в лямки.

— К чему это ты?

— Да к тому, что левая у него рука увечная.

— Увечная? — переспросил Волков.

— Об заклад побьюсь, — говорит Сыч, — два талера против оного поставлю, что клешня у него изувечена^[30].

— Мало ли. Может и так, и что?

— А то! Мало ли где монах руку повредил, быть такое может?

— Может, а вот зачем он ее прячет тогда?

— Может, он и не прячет, просто рукав такой.

— Может, и рукав, — Фриц Ламме опять ухмыляется. — А вот зачем монаху, отшельнику, святому и божьему человеку ключи?

— Ты же сам видел, он дверь запирает, — говорит Волков. — От двери ключ.

— Один-то от двери, а второй от чего?

— Какой еще второй? — удивляется кавалер.

— Эх, экселенц, вот, вроде, и глаза у вас у всех есть, а смотреть ими не умеете. Даже если на поверхности все висит, вы не видите.

— Да говори ты, болван, толком, чего ты там увидал?

— Прямо на поясе, то есть на веревке, которой он был подпоясан, два, — Сыч даже пальцами показал, — два ключа висело.

— Я это тоже заметил, — сказал брат Ипполит.

— Вот и ученый человек два ключа у него увидал, а ну скажи ученый человек, зачем святому лишенцу и отшельнику столько ключей, сколько не у всякой ключницы бывает?

Брат Ипполит посмотрел на Волкова, словно помощи искал. Но и Волков не знал, что сказать. Так и сидели оба, насупившись и задумавшись.

— Вот то-то, — продолжает Сыч многозначительно, а сам скалится, упивается своей победой над двумя любителями книг. — Призадумались вы, вижу. Вот и я призадумался. И думаю, что непростой это монах, непростой.

* * *

Рене, когда был на смотре в поместье у графа, за свой счет купил пива, целую бочку в двадцать ведер. Пива крепкого, хоть и молодого, такого яростного, что бочку едва обручи сдерживали.

Купил солдатам, хотел выдать на следующий день, но не выдал, кавалер отправил их домой, теперь с этой бочкой пива Арисбальдус Рене появился в Эшбахте. Бог его знает, что там случилось с ним, наверное, понял, что самому ему, даже с другом Бертье, эту бочку не осилить, он стал это пиво раздавать местным бабам, мужикам и солдатам, прямо с телеги разливал. Причем и своим солдатам давал, и солдатам Брюнхвальда, и новобранцам Рохи. И сам с ними пил понемногу. И к этой радости сбегались все, кто про то прознал. А местные мужики, раз управляющий господин Ёган отъехал в город, так и вовсе обрадовались. Работы все побросали и прибежали пить дармовое пиво. И все это было на главной деревенской улице. И то увидел Роха. А Роха проезжал на коне мимо, и был он как раз из тех людей, что немного жадны даже до чужого добра. Стало ему жаль того пива, что раздает Рене, и он сказал ему:

— Друг мой, какого же дьявола вы всех поите, а нашего друга рыцаря не угощаете, — он указал на дом Волкова. — Может, оставите хоть одно ведро для него?

— Как раз одно ведро и осталось! — радостно сообщил Рене. — Забирайте вместе с бочкой.

Роха, конечно, обрадовался, огляделся и увидал, что был тут как раз один человек из его людей, ему тоже пива досталось. И он стоял у забора и хлебал пиво из деревянного ковша. Был это высоченный и крупный парень, которого Волков нашел где-то на турнире.

— Эй, ты, оглобля, — рявкнул Роха. — Бери бочку и неси ее в дом кавалера.

— Я? — сказал парень и престал пить. — Вы мне говорите?

— Да нет же, — орал Роха, — твоему папаше, что родил такого олуха. Иди сюда, бери бочку и неси ее в тот дом.

Молодой человек подошел к телеге, все присутствующие замерли, довольные представлением. Бабы хихикали, мужики и солдаты подбадривали здоровяка. Пивная бочка и сама по себе не легка, попробуй-ка, подними ее, а там еще и ведро пива плескается. Но здоровяк взялся за бочку снизу, поднатужился и снял ее с телеги.

— О-о, — загудела толпа. — Ишь ты, крепок!

— Давай за мной! — заорал Роха и поехал вперед.

А крепкий юноша пошел следом, неся пред собой огромную двадцативедерную бочку с остатками пива.

Рене поехал на телеге за ним, люди пошли следом, радостно обсуждая и споря, донесет ли этот крепкий малый бочку до дома господина или не донесет.

— Господин, господин, к вам люди идут, — с тревогой сообщил мальчишка, вбегая в дом.

Это был тот мальчишка, что смотрел за хлевом и вечно отирался на хозяйском дворе или сразу за воротами, когда был свободен от работы по уборке хлева.

Волкову, который хотел сесть и спокойно пересчитать все деньги, что у него сейчас были, пришлось встать и на всякий случай снять со спинки кресла меч.

— И что там за люди? — спросил он мальчишку, идя к дверям.

— Люди-то все наши, — сообщал парень, — но что-то сюда несут.

Волков пошел к воротам и увидел целую процессию, что направлялась к его дому. Он понял, что зря брал меч. Впереди, радостно скаля зубы, ехал на коне Роха, а за ним весь красный отдувался и пыхтел тот самый увалень, за которого его брат отдал ему талер. Он тащил здоровенную бочку. А за ним, стоя в телеге, ехал ротмистр Рене, и шли люди.

— Что за дьявольщина? — тихо спросил Волков.

Глава 15

Парень бочку дотащил до самых ворот, тут ее почти бросил, стоял, отдуваясь и наслаждаясь всеобщим восхищением.

— Кавалер, мы к вам, — кричал Роха, — не желаете ли пива?

— Вы заходите, — Волков пригласил Роху и Рене в гости, а всем остальным собравшимся крикнул, — идите работать, лентяи.

— Кавалер, а этого силача, может, тоже пригласите? — спросил Рене.

— Он старался.

— Ну, заходи, увалень, — Волков пригласил и здорового парня.

А в бочке-то было совсем не ведро пива, там было почти два. Опять же здоровяк вылил его из бочки в принесенные Марией ведра, сели вчетвером пить.

— Как тебя звать? — поинтересовался Волков у парня. — Кажется…

— Я из рода Гроссшвулле, — скромно ответил тот.

— А имя есть у тебя?

— Есть, господин, родители нарекли меня Александром.

— О-хо-хо-хо, — обрадовался образованный и уже изрядно пьяный Рене. Он хлопнул парня по большому плечу и сказал: — Теперь нам будет не страшно и на войну пойти. Давайте выпьем! За Александра, господа!

Роха явно не понимал, о чем идет речь, но выпить не отказывался:

— За Александра, — он поднял кружку.

Мария принесла тарелку сыра, сыры у Брюнхвальда были и вправду неплохи, тут же Александр стал закидывать его себе в рот, один кусок за другим. Закидывал так, словно не ел три дня.

— Эй-эй! — закричав ему Рене со смехом. — Полегче, друг мой, полегче, вы тут не один.

— Эх, так же мне и монахи говорили, прежде чем выгнали, — вздохнул Александр.

Рене стал смеяться в голос, а за ним подхватили Роха и кавалер. И даже Мария смеялась у очага, хоть и не знала, над чем смеются господа.

Хорошо было вот так с утра ничего не делать, с приятными тебе людьми сидеть за столом и пить пиво. Да еще смеяться над этим большим дурнем.

И главное, что в это время можно не думать о надобности принимать какие-то решения. Главные решения. Сиди себе да пей, и пусть все идет также, пусть все не меняется. И к черту попов и синьоров, пусть сами разбираются, без него. А он и так проживет.

Землица у него есть какая-никакая, людишки есть, хоть и мало, рожь растет, овес и ячмень, слава Богу, тоже. Ну, если конечно, Ёган не врет. А зачем ему врать, он вообще говорит, что большие амбары нужны, говорит, что урожай будет славный. Горцы за проводку плотов худо-бедно, но платят, и у солдат, что кирпич затеяли жечь, вроде как, дела налаживаются. И на кой ему черт нужно волю попов исполнять? Будет он лучше вот так пиво пить, о былых славных делах вспоминать да жить помаленьку, хорошо себя чувствовать. Пиво после обеда кончилось, так кавалер велел вина нести, чего уж.

Так за пивом просидели до полудня, а там Мария бобов с жареной свининой и луком подала. Поели и продолжили пить. Да еще стали и песни петь. А тут и вечер подошел, вернулись те, кто в Мален ездили.

— О-о, — сказал Брунхильда, появившись на пороге, — залили значит зенки?

Сестра с племянниками, все в обновках, тоже стояли в дверях.

— Душа моя, — орал ей Волков, — изволь идти к столу. Мы вас заждались. И вы, сестра, идите сюда!

— Да вы никак весь день сидите? Уже и в уме у вас от хмеля потемнело, — Брунхильда явно не собиралась присоединиться. Она повернулась к Марии. — Это что за ведра? Они что, целыми ведрами хлебают?

Служанка только кивала головой. Ей, между прочим, тоже пива перепало, ее даже за стол с господами добрый господин Рене пытался усадить, да она побоялась. Мало чего пьяные господа с ней сотворить могут.

— Устроили кабак! — злилась красавица.

— Дорогая моя… — начал было Роха на свое несчастье.

— Не дорогая я тебе, — шипела Брунхильда, — забирай свою деревяху и прочь убирайся. И вы, ротмистр Рене, тоже спать ступайте. Нагулялись и хватит.

— Сию минуту ухожу, — заверил ее Рене, вскакивая за Рохой следом.

— И борова своего забирайте, — красавица ткнула пальцем в присмиревшего от такой свирепости Александра Гроссшвулле. — А то расселся тут, сидит на дармовых харчах, бока наедает.

Громыхая деревянной своей ногой, Роха стал поспешно вылезать из-за стола, и Рене не стал рассиживаться, молодой увалень тоже.

— Ступайте-ступайте, ишь, бражники, устроили здесь кабак, здесь теперь и женщины приличные живут, и дети, — вслед увещевала их Брунхильда.

Когда все ушли, Волков поймал ее за руку и с пьяной улыбкой начал:

— Душа моя, как ты прекрасна. Я так рад…

— Спать идите… — прикрикнула на него красавица. — Рад он, поглядите на него. Идите спать, говорю. Не по душе мне с вами с пьяным разговаривать. Мария, ужин подавай, проголодалась мы с дороги.

Волков еще раз попытался заговорить с ней, да все без толку.

Только разозлил ее еще больше. Злобная баба, своенравная.

Зараза.

Утором он мылся, натаскали ему воды полную деревянную ванну, Мария грела, выливала в ноги, чтобы не обжечь. Он сидел не злой, скорее насупившийся, но не от дурноты пивной, а больше той мысли, что завтра граф к нему в гости будет. Зачем едет, какого черта ему тут надобно? А еще Брунхильда злая, как собака. Не говорит — лает. С утра уже и Марии досталось, и Ёгану, и монахам, что приходили к нему. Сестра Тереза дышать боялась, детей с утра на двор отправила, там они с братом Ипполитом начали буквы учить.

Как вылез из ванны, так жизнь и пошла своим чередом. Монахи привезли молодого архитектора, досок с брусом и пару мастеров.

Архитектор первым делом спросил у Волкова, как ему дом поделить. И пока кавалер размышлял, так пришла Брунхильда и все всем объяснила. И началось: Ёган еще мужиков прислал и солдат нанял. Оказалось, что ему второй этаж в доме решили пристроить.

И что бы с большими окнами был, и что бы теплый. Архитектор так заломил за все сто тридцать талеров. Волков и слова сказать не успел, даже не поторговался.

Госпожа Брунхильда повелела:

— Делайте, да побыстрее.

Суета, грохот, доски, люди, молотки. На кухне чад. Большая готовка началась, завтра граф приедет. Пару баб позвали помогать. Сестра Тереза к готовке способна оказалась. И всем этим шумом и суетой госпожа Брунхильда руководила.

Волкову в этом аду с его нездоровьем сидеть не хотелось:

— Седлайте коней, — сказал он Максимилиану и Сычу, — Ёгана зовите, хочу поля посмотреть. Говорит он, что урожай у нас будет добрый, так хоть глянуть его надо.

Как только поехали, встретили Брюнхвальда. Он и его помощники, нагрузив целую телегу сыром, ехали в Мален.

— Как у вас дела, Карл? — скорее из вежливости спросил Волков.

— Хорошо, кавалер. Я вчера арендовал коморку в соседнем трактире для хранения, везу вот сыр. Надеюсь, что пока доедем, прилавок мой будет уже готов. Хочу начать торговлю сегодня.

— Прекрасно, Карл.

— Думаю еще поставить маслобойню, масло в Малене по хорошей цене.

— Это мудро, Карал.

Волкову больше не хотелось болтать с ним, хотя ему надо было бы знать, как идут дела у Брюнхвальда. Все-таки, Карл и ему обещал какую-то долю с прибылей. Но не сейчас, нет.

Рожь была и вправду хороша. Еще две недели назад проезжал он тут, и была она совсем зелена, а сегодня уже поспела, стала цвета смеси серебра и бронзы. Колосья тяжелые, от ветра гнутся.

— Хороший урожай? — уточнил Волков у Ёгана.

— Лучше не бывает, господин, — отвечал тот, — думаю, с понедельника убирать начинать, с северного конца. Надо-бы с юга начать, там уже скоро зерно из колосьев сыпаться начнет, да там возить до Эшбахта дольше. А если поставим амбары у реки, так много выгадаем. Ведь смысла нам нет ее в Мален возить, а на реке купчишки…

— Сколько денег надо? — перебил его Волков.

— Нужно хорошие амбары строить, с мостками, чтобы баржи могли становиться.

— Сколько?

— Вот этот вот ухарь, что сейчас ваш дом перестраивает, сказал, что за двести монет построит. Говорит, что будь материал под рукой, так за сто взялся бы, да лесу тут нет, все придется из Малена везти.

Да на кой черт это нужно, у нас по реке этого леса столько плывет, сто амбаров построить можно. Надо поговорить с горцами, может, мы еще и сами лес в Мален будем продавать.

Волков покосился на него и ничего не сказал. Может, Ёган был и прав.

— Так что, господин, — не унимался Ёган, — будем амбары на берегу строить?

— Скажи архитектору, что будем. А с лесом, — он помолчал, — с лесом решим, чуть погодя.

Дальше шел овес, овес был хорош, не так, как рожь, конечно, но хорош. И ячмень тоже неплох был.

— А вот горох отчего-то не пошел, — говорил Ёган, — нет, ну соберем конечно пару возков, но не пошел. Видно, земля для гороха эта плоха. Вроде, и не суха была, когда горох кидали. Больше не буду его сеять.

Осмотрев мужицкие поля, поехали они на запад. К полям, что дал он солдатам Рене с Бертье в уделы. А там все совсем не так хорошо было. И рожь у них не поднялась как надо, и овес чахлый был.

— Может, земля у них здесь не такая? — размышлял Волков, глядя на все это уныние.

— Руки у них не такие, — сказал Ёган, — мало того, что поздно взялись пахать, так еще и пахали погано. То глубоко, то нет, и борозды широки, нет, не дело это.

А солдаты копались в поле, а кто и огороды разбил, у ветхих белых домишек из орешника, обмазанного глиной, куры бегали. А где в пыли и свинья лежала. Как-то обживалась его земля, хоть и не очень успешно, но обживалась.

Зато те, кто кирпич жег, у тех все хорошо было, целые штабеля кирпича тянулись вдоль оврагов. Тут солдаты преуспевали.

— Много нажгли, — восхищался Сыч. — Интересно, на сколько же денег тут кирпича?

— Нажечь-то — дело не хитрое, — сразу объяснил все Ёган. — Денут-то они его куда? Дороги нет, на подводах возить отсюда будет нелегко, да и куда повезут, в Мален или к реке? Через месяц дождипойдут, лошади в глине убиваться будут, а никуда груженую подводу не сдвинут, нипочем они его по распутице не увезут, тут будет этот кирпич всю зиму стоять, до лета следующего.

— Ёган, черт бы тебя побрал, — вдруг разозлился Волков. — А чего же ты людям этого не скажешь?

— А я им говорил про рожь, говорил, что не так пашут, что тянуть нельзя, что пахать нужно пока земля сыра, так они на меня рукой махали, мол не учи, так и про кирпич чего им говорить, тоже рукой махнут. Им хоть говори, хоть нет — все едино. Сами умные.

Волков поглядел на него и понял, что солдат придется к весне ему кормить.

— Ты, все-таки, скажи им, что кирпич нужно уже начинать возить, если думают его продать в этом году, — произнес Волков.

— Сделаю, господин, — обещал управляющий.

Глава 16

В доме доски и молотки. Куча людей, стук молотков, пилы шуршат.

Тут не до приема гостей. Волков велел поставить его знаменитый шатер. Пусть граф знает, каков он и у кого шатры отнимал. Его большой стол вынесли на улицу, поставили под навес шатра.

Женщины с утра занимались готовкой. Все, кроме Брунхильды.

Та села за стол под навес и у зеркала занималась собой. Только и бегала в шатер платья менять. Готовилась. Волков за ней наблюдал украдкой. Да, видно, она и впрямь ждала графа.

А графа все не было. Утро прошло, а его все нет.

— А точно он сказал тебе, что сегодня будет? — поинтересовался Волков у красавицы.

Лучше бы не спрашивал. Ее чуть не вывернуло, аж пятнами пошла от злости:

— Езжайте да сами спросите, — зашипела Брунхильда сквозь зубы.

Уже и обед готов, а графа нет. Уже думали садиться за стол обедать, как прискакал мальчишка с северной дороги и закричал:

— Граф едет!

Люди из деревни и солдаты, что были тут, выходили к дороге смотреть графа, да разве его разглядишь. Граф уже немолодой, он в карете ездит. Карета подкатила к самому шатру, форейторы открыли дверь, откинули ступеньку. Разминая ноги, из нее вышел граф. Волков и все остальные низко кланялись ему. А граф сразу подошел к кавалеру, взял за плечи, обнял, жал руку и улыбался.

Кавалер пригласил его к столу.

— А где же несравненная Брунхильда? — интересовался граф, усаживаясь на почетное место. Волков ему даже свое кресло уступил.

— Тут, в шатре, Максимилиан, пригласите госпожу.

Максимилиан едва начал говорить, что гости прибыли и ждут госпожу, как из шатра раздался такой крик, что и Волков и граф его прекрасно слышали:

— Подождут! Как надобно будет, так и выйду.

— Не в духе? — с улыбкой поинтересовался граф.

— Второй день платья мерит, вчера в городе была, купила что-то и, кажется, опять все не то, — сказал Волков.

И господа понимающе засмеялись.

Но граф смеялся не очень живо, находился он в волнении, то было заметно. И видя такое волнение, Волков и вправду стал думать, что Брунхильда права насчет намерений графа.

Они сидели под навесом, на легком ветерке, Мария принесла им стаканы с вином, тарелки с сыром и ветчиной, с привезенными вчера из города фруктами. Поначалу они стали говорить о пустяках: об урожае и о погоде, о скорой жатве и видах на урожай.

Кавалер начал было хвастать, что рожь и овес у него уродились, хороши, но граф слушал его вполуха, а к угощению даже не прикасался. Только вино пил, да и то пару глотков от волнения.

И тогда Волков спросил его напрямую:

— Господин граф, вижу, что-то гнетет вас, вы уж скажите?

— Да-да, — сказал граф, словно собираясь с духом, — да, для того и приехал. Хотел людей послать, да подумал, что лучше сам вам все скажу.

— Так уж говорите, чего вы стесняетесь, если смогу, так помогу вам, — Волков, кажется и сам начинал волноваться.

— Приехал я говорить по делу щепетильному, — он замолчал, вздохнул и продолжил, — приехал говорить о сестре вашей.

«Решился, все-таки, старый хрыч, — подумал кавалер с неприязнью. — Значит, права была Брунхильда. Головой дурак тронулся на старости лет».

— Все мысли в последнее время только о ней, о вашей сестре. Спать ложусь и о ней грежу, — продолжал фон Мален.

Волков молчал, слушал этого немолодого человека.

— Вы, как мужчина, должны меня понять, я словно в молодость вернулся, — он склонится к кавалеру, — мне она стала сниться, и знаете, я стал снова чувствовать в себе силу.

— Я рад, граф, — чуть настороженно произнес кавалер, — что Брунхильда пробудила в вас юношу.

— Да-да, точно, я словно помолодел, — он помолчал. — Помолодел. Вот и… Хотел поговорить с вами.

— Я слушаю, граф.

— Думаю, что вы бы осчастливили бы меня, если бы соблаговолили отдать сестру вашу, девицу Брунхильду Фолькоф, за меня замуж.

«Черт старый, — Волкову граф вдруг стал противен, — приехал забрать у меня мою женщину. А не размозжить ли тебе твою старую башку?»

— Если бы вы согласились, то сделали бы меня счастливейшим из людей, — продолжал граф с поспешностью юноши.

Он словно уговаривал Волкова, торопился все сказать ему, прежде чем кавалер откажет.

А Волков молчал.

— И найдете во мне преданнейшего друга и родственника.

Кавалер прикидывал все «за» и «против». Да, о лучшем союзнике, чем граф, и мечтать не приходилось, но отдавать за него Брунхильду… Было жалко. Очень жалко. Кавалер вдруг понял, что за последнее время она стала ему очень дорога, из всех людей, что окружали его, больше всего он дорожил именно этой распутной, хитрой и взбалмошной женщиной. Она была ему дорога, едва ли не больше золота, что хранилось в его сундуке.

И тут же его кольнула мысль неприятная мысль, таких мыслей ему в голову раньше и вовсе не приходило: может, Брунхильде будет и лучше стать женой графа. Для девушки, родившейся в вонючей харчевне, это будет доля неслыханная, судьба сказочная. Но пока он еще не был готов решиться на такое и дать согласие. Не мог он так просто отпустить свою ненаглядную женщину. Он еще подумал о том, что она, роскошная, ляжет на кровать к этому старому дураку, у которого уже половины зубов нет. И ляжет на перины, как привыкла ложиться летом в жару, без всякой одежды. А старик будет гладить ее по заду, как Волков гладит. Да прикасаться к ее лону, трогать волосы внизу ее живота.

«Размозжить бы тебе башку, старый дурак, — подумал Волков, глядя на графа, — взять бы клевец да дать с размаха тебе по макушке, чтобы железо ушло, утонуло в твоей глупой черепушке».

Но так он только думал, говорил графу он совсем другое:

— Друг мой, может, вы и удивитесь, но после бала у вас многие достойные господа графства стали считать мою сестру, Брунхильду Фолькоф, достойной для себя партией.

— Ни секунды в том не сомневаюсь, — заверил его фон Мален. — Иначе и быть не могло. На балу не было девы прекраснее вашей сестры.

— А вы как я понимаю, уже были женаты? — продолжал Волков.

— Дважды, друг мой, дважды.

— И дети ваши все ваше имущество унаследуют.

— Уже, друг мой, все поделено.

— А что же будет с моей сестрой и, если даст Бог, с ее детьми, когда Господь призовет вас? Молодой граф просто выгонит ее из замка, куда она пойдет с детьми?

— Это абсолютно справедливый вопрос, — сказал граф.

— Поэтому иные соискатели руки моей сестры более предпочтительны для нас. Пусть и не так знатны они, как вы, имя их не так знаменито, но в их владениях сестра моя будет первой дамой и госпожой, дети ее будут первыми наследниками тех владений, ей не придется нищенствовать после смерти мужа.

— Это абсолютно справедливое замечание, — опять согласился фон Мален.

Это было странно слышать, но он соглашался. И продолжал:

— А если я решу этот противоречие, и противоречие сие будет разрешено к удовольствию вашей фамилии, тогда я могу рассчитывать на благосклонность вашу, как ее опекуна?

— Возможно, — сказал Волков. — Думаю, что в случае гарантий, вы будете первым претендентом на руку моей сестры.

— Большего от вас я услышать и не хотел, — сказал граф вздыхая. — Как хорошо это будет, когда я возьму замуж вашу сестру, а вы возьмете замуж мою дочь.

— Уза наши станут неразрывны, — сказал Волков, улыбаясь, а сам подумал, что обмен этот совсем не равноценен. Сравнивать Брунхильду и Элеонору Августу было смешно.

Поэтому он хотел знать, что предложит его Брунхильде граф.

И фон Мален, словно слыша его мысли, сказал:

— Не хочу тянуть, завтра же пришлю к вам людей с моим предложением, уверен, что вам непросто будет его отклонить.

— Очень на то надеюсь, — сказал Волков, вставая. — Пойду, потороплю сестру.

Он вошел в шатер и увидел ее. Красавица стояла посреди шатра, свет падал на нее через откинутый в крыше шатра полог. Кажется, никогда она не выглядела прекрасней. Высока, талия узка и широки бедра. Длинноногая дева с красивыми плечами и тяжелой грудью. Была она в темно-синем платье из бархата, что хорошо лежал по фигуре, к синему бархату хорошо смотрелись белые кружева. Небольшой и простой головной убор незамужней девушки с белоснежным легким газом, что падал на прекрасные волосы цвета спелой пшеницы. И ко всему этому имела она лицо надменного и недоброго ангела.

Глядела на Волкова она так нехорошо, что невольно смутился он на мгновение. Но тут же взял себя в руки и, подойдя к ней, попытался поцеловать ее в губы. А она лицо отвернула, и мина на ее лице была такова, будто к ней целоваться прокаженный лез. И спросила, хоть и не громко, но с презрением:

— Что? Отдаете меня?

— Пока нет, — сказал он, схватил ее и потянулся целовать.

Но она губ так и не дала. И лицо убирала, Волков лишь смог ее шею поцеловать.

— Пока нет? Торгуетесь, еще значит? — продолжала девушка, говоря это ему с презрением. — Торговаться вы мастер, любого купчишку переплюнете.

— Молчи, глупая, — Волков не выпускал ее из рук, смотрел на нее и удивлялся красоте ее. — Не для себя это делаю.

— А для кого же? — зло спрашивала красавица, пытаясь вырывать свои плечи из его рук.

— Да стань ты спокойно, — сказал он строго и выпустил ее.

Она послушно встала и спросила:

— Значит, отдадите меня за графа?

— Пока не отдаю, — он достал заветный флакон с зельем Агнес, вытряс каплю на палец и размазал каплю по горлу красавицы, после этого сказал строго:

— Сядешь подле графа.

Она глянула на него с ненавистью.

— И будешь мила, — так же строго говорил он.

Сказал, взял за руку и поволок ее из шатра.

Граф как увидал ее, так вскочил и кланялся низко ей, как, наверное, только герцогу да епископу кланялся.

— Ах, госпожа моего сердца. Вы солнце затмеваете.

Брунхильда кланяться ему вовсе не стала, улыбнулась графу, но не так, чтобы совсем тепло, скорее, сдержано:

— Рада видеть вас, господин граф.

— Господь свидетель, для меня не было радости большей, чем вас видеть, моя госпожа, — рассыпался в любезностях граф.

Он повернулся к своему человеку, что стоял невдалеке и сделал ему знак. Тот торопливо приблизился и что-то передал графу. И граф это самое показал девушке, сказал с поклоном:

— Проявите милость, примите сию безделицу.

Брунхильда глянула на то, что было у графа в руке, а потом с детской растерянностью посмотрела на Волкова, как будто искала совета. И сказала:

— Видно, то вещь дорогая, невозможно мне принять ее.

Волков аж чуть не подпрыгнул от радости, он не видел, что предлагал ей фон Мален, но радовался, что у красавицы хватило ума не вцепиться в подарок. Нет, она и вправду была умницей, его Брунхильда, она не взяла, не взяла, чтобы там он ей ни предлагал.

— Госпожа, — расстроился граф и лепетал, — осчастливьте меня, соблаговолите принять… В дар… Только лишь для благосклонности… Он так пойдет к вашим глазам…

Но Брунхильда только улыбалась и не прикасалась к подарку.

— Друг мой, — чуть не с мольбой граф повернулся к Волкову. — Убедите вашу прекрасную сестру, что это подношение от чистоты помыслов, а вовсе не с укором ее чести будет.

Кавалер, наконец, увидел то, что предлагал граф. Это была брошь, в ней сиял великолепный, глубоко синий сапфир редкостной красоты в тяжелом злотом обрамлении.

«Триста талеров один камень!» — сразу прикинул Волков. Он еще с южных войн стал разбираться в камнях.

Он поймал взгляд Брунхильды и кивнул: «Бери».

— Госпожа, прошу вас, — мямлил граф. — От чистоты сердца.

Брунхильда еще раз поглядела на кавалера и лишь после этого взяла брошь.

— Благодарю вас, граф, — сказала она и низко присела перед графом. — Никто и никогда не дарил мне таких хороших вещиц.

Старый граф сиял, как золотой:

— Госпожа моя, сделайте милость, наденьте.

Красавица ловко прицепила украшение прямо на грудь. Так ловко она это сделала, словно всю жизнь носила подобные драгоценности.

— Лучше места для этой броши не найти и на всем белом свете, — умилился фон Мален, глядя на грудь Брунхильды.

— Давайте обедать, граф, а то мы заждались вас, — сказал Волков, приглашая графа к столу.

— Конечно-конечно, — с радостью согласился старик.

Он был счастлив, когда Брунхильда села рядом с ним, хотя за столом они были втроем, и места вокруг было предостаточно.

Обед шел хорошо, даже настроение у красавицы стало лучше, видно, Брунхильде понравилась брошь стоимостью в пятьсот коров.

И все было хорошо.

Во время обеда их побеспокоил Карл Брюнхвальд, извиняясь и кланяясь, он приблизился к столу.

— Карл, что вы там, идите к нам, — милостиво говорил кавалер. — Я познакомлю вас с графом. Это он дозволил вашей жене ставить сырную лавку у ворот города.

— То для меня огромная честь, — сказал Брюнхвальд и поклонился графу два раза. — Госпожа, — он поклонился и Брунхильде.

— Садитесь, Карл, — предложил ему Волков.

— К сожалению, не располагаю временем, кавалер, — отказался Брюнхвальд и заговорил совсем тихо. — Я пришел просить у вас дозволения.

— О чем вы, ротмистр?

— Дозволите ли вы взять мне лодки, что мы отобрали у браконьеров?

— Ну, берите, да к чему они вам?

— Повезу сыры на ярмарку. Говорят, в Милликоне началась ярмарка, там говорят купцы с севера скупают сыр в любых количествах, сколько ни привези. И дают хорошую цену. А у меня сыра того уже двести шестьдесят голов, я их в лавке у ворот не распродам и до рождества.

— Ну берите конечно лодки, раз надо, смотрите не продешевите там.

— Уж постараюсь, — сказал Брюнхвальд и откланялся.

А Волков, Брунхильда и граф остались обедать, и обед вовсе не был тяжел из-за нрава Брунхильды, как поначалу думал Волков, так как, получив брошь и выпив вина, красавица заметно повеселела, сидела и время от времени поглаживала драгоценность, участвовала в разговоре и даже улыбалась. И только поглядывала на кавалера зло, да и то мельком.

Глава 17

Даже и думать он о таком не смел, но как отъехал граф после обеда, так Брунхильда сама позвала его в шатер, сама стала раздеваться. Лицо у нее было при том такое заносчивое и высокомерное, что он удивлялся. Казалось, и не нужны ей ласки его, а делает это она для какого-то дела. Но Волков не отказался от прекрасной женщины, плевать, что нее на уме, и какое там и нее лицо. Солдат в боевой молодости своей брал женщин и не с такими лицами. Хоть она и делала вид, что все это ее не касается, он наслаждался красавицей по полной, пока силы были.

А на следующий день дом был готов. Архитектор поделил его на три части, кухню и обеденный стол он отделил от спальни, а еще, настелив на стропила доски, под потолком у камина сделал комнату, прорубив в крыше и застеклив большое окно. Получилось очень уютно.

— Тут я буду жить, пока замуж не выйду, — едко сказала Брунхильда. — Велите мне сюда кровать купить.

— Денег нет у меня на кровати, — буркнул Волков. — Архитектор и так из меня все серебро вытряс.

— Ой, не врите мне, — сказал красавица с раздражением. — Серебра у вас мешки, а в сундуке еще и золото имеется.

Ничего ей не сказав, он пошел торговаться с молодым архитектором, хотел договориться с ним по поводу большого амбара и пристани на реке, что течет по востоку его владений.

Да не успел он с ним поговорить, вдруг во двор в распахнутые ворота въехала карета графа. Волков даже расстроиться успел, думая, что опять придется слушать сопливые вздохи влюбленного старика, но слава Богу, то был не он. А был это нотариус, тот самый нотариус, что во время обсуждения его женитьбы на Элеоноре Августе сидел рядом с молодым графом. С ним был еще один ученый человек, только моложе.

— Рад приветствовать вас, кавалер, — кланялись приехавшие господа, выбравшись из кареты, — мое имя Меделус, я нотариус гильдии нотариусов и адвокатов графства Мален. Это мой помощник, Финкель.

— Я вас помню. Чем же обязан, господа? — без излишней любезности спросил Волков.

— Мы здесь по поручительству его сиятельства Конрада Густава Малена, Восьмого графа фон Мален, с предложением для кавалера Фолькофа относительно его сестры, девицы Брунхильды Фолькоф. Граф готов сделать вам предложение.

— Уже? — удивился Волков. — Быстро вы.

— Граф в этом деле проявляет удивительную поспешность и настойчивость, — улыбнулся нотариус.

— Ну, что ж, проходите в дом, господа.

Прежде, чем войти в дом, кавалер крикнул Сычу, что сидел у забора на бревнах и грелся на солнце:

— Сыч, быстро найди мне брата Семиона.

— Сейчас, экселенц.

Он провел юристов в дом и усадил за стол, но предлагать им ничего не стал.

— Слушаю вас, господа.

— Господин Конрад Густав, Восьмой граф фон Мален, проявляет большое уважение к вам, господин кавалер, и почтение к прекраснейшей вашей сестре, предлагает ей во Вдовий Ценз имение Грюнефельде в случае принятия госпожой Брунхильдой предложенной господином графом руки.

— Не понял, ничего не понял, — нахмурился кавалер, — больно мудрено говорите, что такое Вдовий Ценз?

— Вдовий Ценз — форма договора о наследовании женой имущества мужа после его смерти, — пояснил молодой нотариус под одобрительное кивание старящего товарища.

— То есть?

— То есть госпожа девица Брунхильда Фолькоф после вступления в брак с графом фон Маленом унаследует поместье Грюнефельде после его смерти. То есть она не останется без имущества после того, как станет вдовой, — продолжал молодой юрист.

— Мало того, согласно Цензу, госпожа Фолькоф после кончины графа сохранит право на титул графиня, — сообщил мэтр Меделус.

Волков помолчал, обдумывая услышанное и спросил:

— Хорошо, и каково это поместье?

— Поместье сие невелико, но превосходно, — заговорил юрист, разворачивая бумагу.

А тут и брат Семион пожаловал, поклонившись нотариусам, он сел рядом с кавалером.

Меделус начал читать:

— Девице Брунхильде Фолькоф в случае, если примет она руку графа фон Малена, будет передано в имение во Вдовий Ценз поместье Грюнефельде. В поместье том пахотной земли четыре тысячи десятин. Лугов, покосов, выпасов, опушек и полян пять тысяч десятин. Охотничьих угодий и лесов двенадцать тысяч десятин. Мужицких хозяйств двадцать два, семнадцать дворов в крепости, остальные свободные. Также имеется мельница на воде, что принадлежит владетелю поместья. Через поместье проходит хорошая дорога, стоит там трактир и кузня. Но те имеют своих хозяев и только приносят аренду. Поместье дает доход в девятьсот талеров в год урожайный.

Юрист сделал паузу, посмотрел на Волкова и продолжил:

— После кончины графа графиня вступит во владение Вдовьим Цензом, если к тому времени разродится ребенком любого пола или будет обременена.

— Дозвольте взглянуть документ, — сказал брат Семион, когда нотариус закончил чтение.

Девятьсот талеров годового дохода! Семнадцать дворов крепостных мужиков! Это в два раза больше, чем было мужиков у него самого. Да, не мелочился граф. Видно, и вправду Брунхильда крепко присушила его. Волков даже стал уважать старого графа. Не жадничал старик. Уж, если что-то хотел, то не скупился.

— Что ж, — произнес брат Семион, — вижу, что на этом документе печать гильдии Нотариусов города Малена. Значит, намерения графа серьезны.

— Смею вас заверить, — произнес Меделус, — что намерения графа более, чем серьезны. Граф в нетерпении ждет вашего ответа и молит Господа, чтобы вы были к нему благосклонны. Граф передает вам, что все расходы по свадьбе берет на себя. И в свадебный дар передаст невесте еще и две тысячи талеров серебра. А приданного от вас потребует две перины и две нижних рубахи для девицы Фолькоф, больше ничего. Но просит вас об отказе от пышных свадебных тожеств. Свадьба будет проста и тиха. Он не хочет большого шума. У него и так будет много прений по поводу этой женитьбы с его родственниками. — Нотариус понизил голос, — сами понимаете, кавалер, его наследники будут не в восторге от того, что такой лакомый кусок, как Грюнефельде, уйдет вашей сестре.

— Я подумаю, прошу на размышление три дня, но коли согласие дам, выставляю условие, я хочу, чтобы таинство венчания проводил сам Епископ Маленский, — твердо говорил Волков. — И чтобы венчание было в кафедрале города Малена, а таинство было записано в кафедральную регистрационную книгу.

— Сие приемлемое требование, — согласились нотариусы, переглянувшись. — Мы передадим его графу, и думается нам, что никто против вашего желания возражать не будет.

— Ну, а раз так, то теперь, господа, прошу вас быть моими гостями и отобедать со мной.

— Мы бы с радостью, — заверил его старший нотариус, — но хотим вернуться к графу сегодня, чтобы передать ваш ответ, а если сядем тут обедать, так до ночи вернуться не успеем.

Как уехали они, Волкову стали подавать обед, рядом сидел умный монах и в какой уже раз перечитывал бумагу.

— Очень щедрое предложение, — говорил он, — госпожа Брунхильда получит достойное вспомоществование после смерти графа, главное — ей понести и родить. Но при ее-то привлекательности даже старый граф на то сподобится.

Он явно был доволен, будто это ему предлагали поместье. Он буквально светился. Так улыбался, что кавалеру захотелось сжать свой рыцарский кулак и дать ему по его сияющей физиономии. Все дело было в том, что Волкову плевать было на поместье. Плевать!

Он не собирался отдавать Брунхильду. И чем сильнее ее просили, чем больше ей сулили, тем меньше он хотел ее отдавать. Сейчас он сидел и думал, как отказать графу. Только лишь об этом. А еще он думал о том, что она станет графиней и получит свадебный приз в две тысячи талеров и поместье по Вдовьему Цензу. И, может, так ей будет лучше, но… Станет ли лучше ему без нее? Нет. Перебьется она без графского достоинства.

Перебьется без серебра и поместья. Она останется при нем. И даже уже женитьба на ней перестала казаться ему оскорбительной. Он уже и не вспоминал, что она была трактирной девкой когда-то.

Когда же то было! Плевать на то. Все, чего он сейчас хотел, так это чтобы она всегда была при нем, больше ничего. И если при этом она потребует от него вести ее под венец, то… Он согласится.

И он нашел способ отказать графу. Он собрался сказать тому, что она ему вовсе не сестра, а беспутная девица, подобранная им в деревне Рютте.

— …И неплохо было бы в то поместье съездить, посмотреть, каково оно, — бубнил брат Семион.

— Дай-ка мне бумагу и перо, — сказал Волков, не слушая его.

Пока монах отходил за письменными принадлежностями, на дворе раздался шум. Крики какие-то, и явно звучало его имя. Он насторожился и прислушался. Так и было:

— Господин дома? Дома? — кричал высокий голос, обладатель которого готов был сорваться на плач.

— Что там еще? — Волков встал. — Мария, кто там?

— Я сейчас выясню, — обещал монах и быстро пошел к двери.

Но не успел до нее дойти. Сначала в дом влетела перепуганная Мария, потом вошел Максимилиан, а за ним вбежал мальчишка.

Это был младший сын жены Брюнхвальда. Кавалер не знал его имени. Он не мог говорить, от волнения он подвывал и задыхался.

— Прекрати выть и успокойся. Говори, что случилось? — строго сказал кавалер.

— Господин, — всхлипывал мальчишка и тут же подвывал, — господин, ротмистра убили!

Тот страх, к которому Волков почти подготовился, навалился на него:

— Кого? — строго спросил он. — Да прекрати ты выть! Кого, говорю?

— Брю… Брюнхвальда, господин! Ротмистра Брюнхвальда.

— Кто? — мрачнея, спросил кавалер.

— Ротмистра Брюнхвальда, господин, — мальчишка, уже не сдерживался, он начал рыдать.

— Дурень, я спрашиваю, кто убил его? — заорал Волков. — Где он?

— Дома!

— Дома? У себя дома?

Но мальчишка завыл и, залившись слезами, отошел от него и сел на лавку, словно и не слыша кавалера.

Волков стал холоден, сух и деловит. Ни тени волнения, ни эмоций, он опоясывался мечом, колючим взглядом осматривая своих людей. Все они смотрели на него, ждали его слова, и он сказал абсолютно бесстрастно:

— Максимилиан, какого дьявола ждете? Бригантину, наручи, шлем, коня и побыстрее. Сами тоже оденьтесь, арбалет и пистолет не забудьте.

— Сыч, поможешь мне? — крикнул Максимилиан, кидаясь к ящику с доспехами.

— Побегу коней седлать, — сказал Сыч и выскочил из дома.

До дома Брюнхвальда было неблизко, он находился за большим полем и стоял ближе к реке, там же, где были дома Рене, Бертье и нескольких солдат. Но брат Ипполит, пока седлали коней и надевали доспех, уже умудрился поспеть туда.

У входа в дом, на лавке, сидел молодой здоровяк Гроссшвулле, перед ним стояло ведро с водой, он этой водой и тряпкой смывал с себя кровь. Крови было предостаточно, из рассеченного лба, из скулы, из оторванного уха кровь текла и текла снова, как только он выбирал ее.

Увидав Волкова, он сразу встал во весь свой рост. Лицо в крови и угрюмое.

Максимилиан помог Волкову слезть с лошади.

— Ну, что случилось?

— Побили нас, — вымолвил здоровяк, заливаясь кровью.

— А почему ты поехал с ротмистром? Зачем?

— Просил он, сказал сыры таскать, денег сулил. Меня господин Роха отпустил.

Кровь стекала по левой стороне лица и со лба по носу. Волков подошел поближе, отсмотрел его:

— Ты эту кровь тряпкой не остановишь, рассекли тебе кожу до кости, штопать нужно. А что с Карлом? Убит?

— Привез еще живым, там он, — здоровяк кивнул на дом.

— Что с ним?

— Голова вся разбита, рука одна как тряпка, на одном боку лежать не может, и кровь изо рта идет.

— Горцы били?

— Угу, местные, — кивал здоровяк, а с его подборка капали капли крови.

— На том берегу? За что били?

— Да на том берегу, а били за сыр.

— Как за сыр, не понял, почему за сыр?

— Мы не ярмарку приехали от реки, от лодок. Стали возле и хотели место для торговли искать, но пришли какие-то люди и сказали, чтобы ехали мы с ярмарки прочь, что не дозволят торговать нам. А ротмистр сказал им, что не поедем, и пошел управляющего ярмаркой искать, а прибежали еще люди, были злы они, стали телеги с сыром опрокидывать и кидать сыр в грязь. Я стал им не давать то делать, сыр-то жалко мне, сыр-то хороший, а они стали меня бить, пасынков ротмистра бить тоже стали. Ну, я им тоже стал давать по мордам. А потом еще прибежали мужики с палками и стража. И тоже кинулись меня бить. Но тут пришел ротмистр и стал за меня заступаться, тоже не давать сыр в грязь кидать. Они на него все накинулись, а он стал отбиваться, бил их тоже хорошо, тогда они все на него кинулись и били его палками, особенно стража, кольями била.

Никто его не перебивал, все слушали внимательно. Кавалер только перчатки снял. Он слушал увальня, чуть прищурившись и глядя на того исподлобья, медленно наливался ненавистью. И не дослушал его, повернулся и пошел к двери, без стука толкнул ее и без спроса вошел в дом.

Глава 18

В доме тихий вой, жена Брюнхвальда да еще и служака, заливаясь слезами, суетятся, носят воду в тазах и тряпки. Да еще сын жены тоже в слезах. Жена Брюнхвальда, Гертруда, в слезах кинулась к Волкову и сказала:

— Господин, он… Он даже говорить не может…

Максимилиан, сын Карла Брюнхвальда, был бел, как полотно, стоял рядом с кроватью, на которой лежал его отец.

— Ну, — холодно спросил кавалер, — вы все еще не передумали, выбирая воинское ремесло? Если нет, то привыкайте, вам еще придется стоять так не раз.

Максимилиан взглянул на него испуганно и отвел глаза.

— Говорят, ваш монах творит чудеса, — всхлипывала женщина. — Скажите, господин, он поможет, он спасет Карла? Господи, я не выдержу этого, за что мне такое.

Волков ненавидел сейчас эту рыдающую и причитающую дуру, но сдержался и кивнул, сделал это настолько спокойно и холодно, что женщина даже удивилась. Затем он отстранил удивленную жену и подошел к брату Ипполиту, который колдовал над раненым.

Голова ротмистра была черна от запекшейся крови, монах отмывал ее, чтобы рассмотреть раны и рассечения.

— Ну? — коротко спросил кавалер.

— Палками били, — сказал брат Ипполит, — не милосердствовали. Обе руки сломаны, ребра… Даже не знаю, сколько поломали. Не могу осмотреть, он сознание теряет все время. Но главное — голова. Молю Бога, чтобы проломов больших не было. Затылок еще не осматривал. Те, что видел, не смертельны.

Кавалер еще раз взглянул на избитого товарища. Повернулся и осмотрел всех присутствующих. Жена, служанка, пасынки и Максимилиан ждали от него слов, но он молчал. Лицо его было каменно-спокойным, таким, что у всех рыдавших слезы прекратили литься. Помолчав, он двинулся к выходу, задевая на ходу мечом своим мебель и ноги людей. Только на пороге он остановился, повернулся и сказал:

— Монах, постарайся, он мне нужен.

— Я сделаю, все, что в моих силах, — обещал брат Ипполит.

Волков вышел на улицу, Максимилиан шел за ним. А там уже был ротмистр Рене, а Роха слезал с коня. Они здоровались с ним, но кавалер даже не взглянул на них. Он опять подошел к здоровяку, который все сидел на лавке у дома. Тот сразу встал и, вытирая кровь, ждал, что скажет кавалер.

Волков сжал кулак и поднес его к лицу молодого человека:

— Как так случилось, что ты жив, руки и ноги твои целы, а офицер твой при смерти? А?

— Я… Я… — мямлил здоровяк.

— Я спрашиваю, как так произошло? Струсил, подлец?

— Замялся…

— Замялся? Замялся. Прятался, под телегу уполз?

— Растерялся, господин, — говорил здоровяк. — Много их было, насели.

На лице кавалера отразилось чувство глубокого презрения, он кулаком ткнул здоровяка в лицо, не ударил, а толкнул, чтобы тот сел на лавку свою, к тряпке и к тазу своему. Кавалер постоял еще пару мгновений и все с тем же выражением презрения сказал этому Гроссшвулле сквозь зубы:

— Еще раз струсишь — повешу.

И отошел от него к офицерам.

— Ну, что, — спросил его Роха, — значит, идем на тот берег?

Волков посмотрел сначала на него, затем на Рене и сказал:

— Господа, я женюсь.

— Поздравляю вас, — удивленно произнес Рене, видно, никак он не мог понять, к чему сейчас об этом говорить. Время ли оповещать о женитьбе.

— На госпоже Брунхильде? — осторожно уточнил Роха.

— Нет, на Элеоноре Августе, девице фон Мален. Третьей дочери графа Малена, — спокойно отвечал кавалер.

— Поздравляю вас, — еще более удивился Рене.

— Ишь, ты! — восхитился Роха. — Значится, на дочери графа! А Брунхильда получается… Того…

— Госпожа Брунхильда Фолькоф выходит замуж за самого графа, — сказал кавалер и пошел к лошади.

И Рене, и Роха стояли и удивленно смотрели ему вслед, не произнося ни слова. Только переглядывались. Очень они были удивлены и самим событием, и временем, которое Волков выбрал, чтобы сообщить им о нем.

Когда он сел на коня, то повернулся к ним и сказал:

— Я приглашаю вас быть моими шаферами, господа, и предайте ротмистру Бертье, что его приглашаю тоже.

Может, только самые старые и самые опытные солдаты, давно загрубевшие от войн и походов, не волнуются пред сражениями.

Они все видели много раз. Они видели и тяжелые осады, и большие сражения, и длительные компании с бесконечной чередой кровавых стычек и схваток. Они знали и хмельные от вседозволенности победы, и горькие от крови и потерь поражения.

Таких людей уже не испугать и не удивить. Но даже они не любили неопределенности. Для них всегда необходимо что-то делать, шевелиться: либо идти вперед, упираясь, стоять насмерть, либо лезть на стену, либо восстанавливать ее после пролома, либо копать бесконечные траншеи, либо бросать все и бежать. Но нужно, нужно что-то делать. А для этого нужен приказ. Приказ дает ясность, убивает неопределенность. А неопределенность всегда страшна. Неопределенность разъедает солдата не хуже, чем безделье. Тут неопределенность вдруг закончилась, появилась строгая и беспощадная ясность. Все, наконец, стало для него на свои места. Никаких тебе «или».

И все его метания, его желание найти правильное решение, эта глупая надежда, что все обойдется без усилий и, смешно сказать, без крови, что ему удастся жить спокойно, как живут другие господа в своих поместьях, вдруг все это закончилось. Сразу и бесповоротно. Словно барабан за его спиной сыграл сигнал «внимание». Дробь прокатилась и смолкла, одно мгновение, послышится другой сигнал: «Атака, средним шагом вперед».

Сейчас заорут сержанты и строй солдат двинется вперед.

И нападение на Брюнхвальда стало этим сигналом, этой барабанной дробью. И ничего теперь уже ничего нельзя было изменить.

— Видит Бог, я этого не хотел, — сказал он сам себе негромко.

— Что? — не расслышал его Максимилиан.

— Вычисти одежду, говорю, возьми малое знамя, возьми монаха, брата Семиона и поезжай в поместье Мелендорф, к графу, отдашь письмо, что я тебе напишу, скажешь, что то, чего он так настойчиво искал, будет принадлежать ему. Я согласен. А еще скажешь, что я готов взять его дочь, Элеонору Августу, замуж на тех условиях, что они предлагают, — он говорил невежливо с молодым человеком, обращался к нему на «ты», делал это намеренно.

Юноша смотрел на него чуть не с испугом.

— Я думал, вы дозволите мне побыть с отцом, — сказал он.

— Ты врачеватель? — сухо поинтересовался кавалер.

— Нет, но я…

— Тогда займись своим делом и выполняй то, что должен выполнять, — зарычал на него Волков.

— Да, кавалер, — сказал Максимилиан, опуская глаза.

Он помолчал, потом опять взглянул на Волкова и спросил:

— А мы отомстим за отца?

— А как ты думаешь? — в свою очередь спросил у него Волков.

— Зная вас, думаю, что вы так им это так не спустите, — сказал юноша, — но это… Это я так думаю, может… Вы ведь вдруг свадьбу, кажется, затеваете. А я хотел бы знать.

— Ты ничего не должен знать, — строго сказал кавалер. — Я твой капитан, а может, и полковник, а ты мой солдат, а солдат не должен знать ничего лишнего.

— Да, кавалер, — понял Максимилиан и замолчал.

— Сыч, — окликнул помощника Волков.

Сыч ехал сзади, он сразу пришпорил коня и поравнялся с господином:

— Да, экселенц.

— Сегодня же поедешь на тот берег, там сержант, кажется, Жанзуан его фамилия, собирает серебро с плотов. Найдешь его, он поможет тебе незаметно перебраться на тот берег.

— Значится, опять на тот берег, — со вздохом произнес Сыч.

— Чего ты вздыхаешь?

— Да не люблю тот берег, все там не как у людей, да и сами людишки сволочи. Муторно там.

— Сволочи?

— Еретики, каждый второй! А то и двое из трех! А что делать мне там? — спрашивал Сыч.

— Сходи на ярмарку, посмотри, что там и как, посмотри, где сидят менялы и торговцы мехами, ну, и все дороги посмотри, что ведут к ярмарке.

— Сделаю, экселенц, — обещал Сыч.

Волков взглянул на Максимилиана, тот улыбался. Улыбался с гордостью.

Глава 19

Наверное, епископ Малена был рад больше всех. И больше Волкова, и больше невесты, и больше ее брата, молодого графа фон Мален. Теодор Иоганн, девятый граф фон Мален, брат невесты, надумал Волкова вразумить и объяснить ему, что если не разослать всем приглашения на свадьбу за месяц, то многие не приедут, а многие станут думать, что были к ним пренебрежительны. Но кавалер настоял на том, чтобы свадьба была через неделю и что больше ему ждать нельзя, так как у него есть дела.

Это вызвало у графа раздражение, и он сказал ему высокомерно:

— Сие невозможно, добрый господин.

Волков спорить с ним не стал, а тут же молча встал и пошел к графу-отцу. Сказал ему, что свадьба графа с его сестрой Брунхильдой состоится сразу после его свадьбы с Элеонорой Августой. Граф-отец заварил его, что приложит все усилия, чтобы ускорить дело.

Но кавалеру и этого показалось мало. И он поехал в Мален, там говорил с епископом. Сказал ему, что он готов задеть еретиков горных, но хочет начать дело сразу после свадьбы с дочерью графа, а молодой граф чинит препятствия, придумывая отсрочки. Старый епископ аж из сутаны чуть не выпрыгнул, велел при нем собирать карету, тут же отправился к молодому графу.

И уже утром следующего дня кавалер получил письмо от молодого графа. В нем написал граф, что отец и епископ убедили его и что принимает он желание кавалера жениться через неделю, но предупреждает Волкова, что не все гости, каких пригласить на торжество подобает, будут на нем из-за необоснованной торопливости жениха.

Не знал Теодор Иоганн, девятый граф фон Мален, что на сей раз кавалеру наплевать на приличия и наличие важных господ на свадьбе. В другой раз, конечно, он ждал всех, он выдержал бы все положенные сроки, но не теперь. Волков понимал, как важны связи в обществе. Но не сейчас. Сейчас каждый час жизни жил он, сжигая нутро себе синим огнем холодной ярости. И даже то, что Брюнхвальд шел на поправку и что говорил уже и ел, даже пытался шутить по-солдафонски глупо, ничего не меняло. Когда Волков видел его руки, притянутые бинтами к досточкам, как видел обритую его голову, зашитую в четырех местах, так ненависть к горцам, к поганым еретикам, только возгоралась с новой силой.

Нет, он не показывал ее, даже старался прятать, говорил со всеми вежливо, улыбался, если получалось, но все это получалась это у него плохо. Даже Брунхильда в эти дни не осмеливались ему дерзить. Даже она ежилась от тяжелого его взгляда. А тут он сказал ей, что выдает ее замуж за графа. Красавица, бесилась, ядом исходить надумала, думала, что будет его изводить, что больше не будет его допускать до себя. Да не вышло, господин ее к ней не прикасался больше, не звал к себе, не тянулся с поцелуем и не говорил ей почти ничего.

Говорил он теперь только с офицерами своими, шептался да шушукался. Только Рене, Бертье да Роха говорили с ним. Ёган приходил к нему с делами, архитектор приходил, но всех ждал один ответ:

— Позже, недосуг мне сейчас.

Брунхильда видела, как утром одного дня вернулся Сыч, которого не было несколько дней. Тот был заросший щетиной и грязный, так господин его не погнал прочь, как обычно, а звал за стол.

Сразу пригласил господ офицеров, и те быстро пришли. И сидели они за столом, долго шушукались. И Сыч больше других говорил, и еще на листе бумаги что-то рисовал и показывал всем им.

А когда господа офицеры и Сыч стали расходиться, так господин сказал им:

— Подготовьтесь, господа, со всей должной тщательностью.

— Не извольте волноваться, кавалер, — за всех ответил самый старший по возрасту Рене.

— Роха, а ты пришли мне этого увальня, — чуть помедлив, сказал Волков, — толку от него в стрелках будет не так много, так пусть при мне состоит.

— Да, кавалер, — сказал Роха.

И господа ротмистры ушли.

Брунхильда уже намеревалась начать тот разговор, о котором давно думала, да тут пришел молодой верзила с зашитой мордой и головой. Стал в дверях:

— Господин, звали?

— Максимилиан, — разглядывая здоровяка, произнес Волков, — а ну-ка, погляди, у нас в ящике есть доспех, что подошел ему бы?

— И глядеть нечего, — с уверенностью сказал Максимилиан, — он больно велик, даже ваши доспехи ему малы будут, разве что если сразу на рубаху их надевать. А бригантина ваша ему и на рубаху не налезет, вернее не застегнется на нем. И стеганки ему не подойдут, а шлем ваш старый налезет только без подшлемника.

Он был прав.

— Увалень, — сказал Волков, — завтра еду в город, поедешь со мной.

Максимилиан, выбери ему самого крепкого мерина.

Брунхильду распирало желание поговорить, а он все молчал и молчал. Только выводил ее из себя таким пренебрежением к ней.

Она уже думала кричать на него от злости, в волосы ему вцепиться, лишь бы он обратил внимание на нее. Да разве осмелишься, когда он с таким лицом сидит, что смотреть на него боязно?

Уже когда стало тихо в доме, сестра Тереза уложила детей спать и Мария тоже угомонилась и больше не гремела на кухне тазами, Брунхильда расчесала волосы, привела себя в порядок и, раздевшись догола, легла на перины сверху. Жарко же. Уж так-то он не посмеет не обратить на не внимания.

Он пришел, сел на кровать, стал стягивать сапог с больной ноги.

Сопел, останавливался для передышки. Снять сапог сам он мог, но для него это было дело непростое. Она встала и помогла — подошла, взялась за сапог. Он вытянул ногу, и она легко стащила сапог с ноги. Он оглядел ее с ног до головы. Она, как, впрочем, и всегда, была прекрасна. Положил руку на ее бедро, погладил живот и спросил:

— Поздно уже, чего не спишь?

А она не отошла и не отстранилась, наконец, получила возможность заговорить с ним:

— Не спится, как же девице спать перед выданьем?

Волков посадил ее рядом с собой. Стал глядеть на нее и гладить по волосам, по спине.

— Ну, что молчите? — она заглядывала ему в глаза. — Скажите уж, если не нужна вам.

— Нужна, — сказал он, — такой, как ты, у меня не было никогда.

— Так берите меня сами замуж, — заговорила девушка со страстью, — а не хотите, так не берете, просто буду при вас жить. Хоть и не любо мне то, но согласна жить, как сейчас живу.

— Нет, — сказал он спокойно, продолжая гладить ее волосы и глаз от нее не отрывая, — за графа пойдешь.

— Вижу, что люба вам, — сказала она зло, — а за старика меня отдаете. Видно, много он вам предложил. Уж хоть сказали бы, сколько за меня выручили. Ну, скажите? Мне, может, для спеси знать хочется, сколько стою я?

Волков встал и в одном сапоге подошел к сундуку, отпер его, достал из него бумагу, развернул и, подойдя к Брунхильде, протянул его ей:

— Читай, ты ж теперь грамотна.

Она схватила бумагу ручками своими цепкими, кинулась к лампе, села, стала читать. Прочла, подняла голову:

— Поместье? Вам будет?

— Почему мне-то? — он усмехнулся. — Читай, бестолочь. Видишь, написано, Вдовий Ценз.

— А что это?

— Это то, что ты получишь по смерти графа. То, что будет тебе и детям твоим после его смерти.

— Так то не вам?

— Нет, то тебе, и еще две тысячи талеров серебра получишь послевенчания.

— А может, мне всего того и не нужно, — вдруг сказала красавица и небрежно кинула бумагу на перину.

— Дура, — сказал кавалер беззлобно, — не понимаешь, что ли, до конца дней будешь с серебра есть. Дети твои будут детьми графа, они будут Маленами, понимаешь? Маленами! Родственниками герцога! Имение твое в год хороший будет давать тысячу талеров. Тысячу! Харчевня твоего папаши сколько приносила? Тридцать шесть талеров в год, сорок?

— Да плевать мне на ваши тысячи, — сказал Брунхильда высокомерно. — И на имения тоже. Я с вами быть желаю, а не со стариком.

— Со мной? — да, кавалеру польстили ей слова, даже несмотря на ее дерзкий тон. — Со мной не выйдет. Сразу после твоего венчаний я начну войну.

— Войну?! — воскликнула она. — Я так и знала! А то думаю, чего они шушукаются все время, чего затевают. Значит, войну затеваете. Из-за дурака этого Брюнхвальда? Да?

— Нет. Не за него. Хотя, и за него можно было бы войну начинать, он хороший товарищ.

— А за что же, раз не за него?

— За честь и за имя, — сказал Волков. — Они избили до полусмерти моего человека. То оскорбление имени моему.

— Значит, отдаете меня графу из-за войны?

— Да пойми ты, глупая, — начал Волков с горячностью, — горцы — люди свирепые, бойцы хорошие, завтра или послезавтра получу я арбалетный болт в лицо, или удар копья в подмышку, или… Или еще что-нибудь, или в плен попаду, а пленных они не щадят, а с тобой что будет, ты куда пойдешь? — О том, что и герцог его мог в тюрьму или даже не плаху отправить, он говорить ей не стал. — Герцог мой феод другому отдаст, тебя выкинут отсюда, куда денешься?

— Пристроюсь куда-нибудь, уж найдутся желающие.

— Конечно, найдутся. Опять в кабак пристроишься, мохнаткой своей торговать.

— Дурак вы, — закричал она, очень девушка не любила, когда он ей напоминал об этом, — ненавижу вас.

— За графа пойдешь, я сказал! — рявкнул он. — Графиней будешь! Графиней с каретами и слугами, с землей и холопами, годовым доходом в тысячу талеров! И до конца дней своих меня будешь благодарить. Да-да, вспоминать и благодарить.

Она вдруг кинулась к нему, вцепилась в него сильными своими руками, обняла крепко, стала целовать и целовать ему лицо и говорить быстро:

— Давайте уедем. Денег у вас, вон, мешки лежат.

— То на церковь даны.

— И золото еще в сундуке, он от денег неподъемный. Заберем все и уедем далеко, где нас никто не знает, имена себе другие возьмем. А старые забудем. Никто нас не найдет. Только сестру вашу с детьми возьмем и все, заживем хорошо. Я вам женой буду самой верной. Поутру соберемся и уедем, кто нас искать будет?

Он молчал. Имя забыть?! Он ради имени своего, ради положения нынешнего на смерть шел, год за годом, тяжкую службу нес, а она предлагает ему все это забыть, словно пустое то все было.

— Честь моя задета, — успел вставить он меж слов ее. — Имя мое посрамлено.

— Да забудьте вы про честь, а имя… так новое себе заведете. А это все от лукавого, от гордыни, забудем все, заживем тихо и хорошо, и ни войн, ни упырей, ни господ спесивых у нас в жизни больше не будет.

Нет! Ни за что такое случиться не могло! Никогда! Он не собирался ни от чести своей, ни от имени отказываться. Волков вдруг понял, что лучше ему умереть с именем своим и в рыцарском достоинстве завтра, чем прожить еще тридцать лет жирным бюргером в каком-то поганом городишке. Лучше погибнуть в бою! Или даже на плахе!

И еще он думал о том, что больше всего на свете он хочет не денег и не замка, даже не эту красавицу, а хочет он ответить, посчитаться с горской сволочью именно за честь свою. И он пойдет на тот берег не за повеление архиепископа Ланна, даже не за побитого товарища, а за честь свою. У него до сих пор кулаки сжимались, а сердце наливалось холодом ненависти, когда он представлял злорадные морды тех ублюдков, что били кольями Брюнхвальда, словно это они его били. Он уже трясся от злобы и не слушал ее больше, он уже был готов идти на тот берег хоть сейчас.

А она все что-то говорила и говорила, когда кавалер убрал ее руки от себя и сказал строго:

— Пойдешь за графа, дело решенное.

— И когда же я выйду за графа? — тихо спросила она, кажется, смиряясь со своей судьбой.

— Послезавтра, — он помолчал. — И радуйся. Ты будешь венчаться в главном соборе Малена, а венчать тебя будет сам епископ. Завтра едем в город, ты купишь себе все, что захочешь. Все, о чем только мечтала.

Волков думал, что она хоть что-нибудь спросит у него, о чем-то заговорит. Но она сразу сникла, замолчала, отошла от него, пошла и легла на перины сверху, она сдалась. Легла на спину, но перинами не укрылась, оставив свою красоту освещенной лампой неприкрытой. Если господин захочет — пусть берет. Недолго ему любить ее оставалось.

* * *

Таинство было быстрым, епископ был добр и улыбчив, а граф был румян и свеж, несмотря на свой возраст, он сиял. Рядом с высокой и ослепительной красавицей он выглядел не таким уже и сиятельным вельможей, несмотря на свои меха, золотые цепи, перстни и роскошный алый шелк. Нет, никто на него не смотрел, когда рядом с ним стояла Брунхильда в платье черного бархата, расшитого серебром.

Господа офицера косились на Волкова и не понимали его, как можно было отдать из своих рук такую красоту, женщину, которая чуть не слепит всех своей красотой, из которой жизнь и сила бьют фонтанами такими, что даже старики рядом с ней молодеют.

Господа офицеры не знали, что в последний момент возле храма кавалер предпринял попытку, последнюю попытку оставить Брунхильду себе.

Когда карета графа прибыла и тот выскочил из нее, он первым делом подошел к кавалеру и спросил, улыбаясь от нетерпения:

— Сын, мой, а где же мой ненаглядный ангел?

Его улыбочка, его это нетерпение, которое больше пошло бы юноше, а не седому, шестидесятилетнему старику да и весь его напыщенный вид вызывал у Волкова только раздражение. И кавалер вдруг решился, он поклонился ему и сказал негромко:

— Перед тем, как свершится таинство, решил я вам сказать то, что жениху о невесте знать должно.

Волков с удовольствием видел, как лицо графа меняется от радостного ожидания до удивленной напряженности:

— И что же я должен узнать? — медленно спросил фон Мален.

— То, что Брунхильда вовсе не моя сестра.

— Не ваша сестра? — удивленно переспросил граф. — А кто же она?

— Она дочь жалкого трактирщика из Рютте, я подобрал ее там пару лет назад.

Лицо графа стало каменным. Кавалер уже думал, что сейчас он закричит, назовет его мошенником, пообещает ему все кары Господни и человеческие.

— И все это время, — продолжал Волков, — она…

— Ни слова больше, — вдруг прервал его граф и поднял даже руку для убедительности, — ни сейчас и ни в будущем я не желаю знать и слышать о ней ничего дурного.

— Но я должен был вас предупредить…

— И то прекрасно, — строго сказал фон Мален, — вы меня предупредили, я все слышал. Но впредь я прошу вас больше о том никому не говорить, никому и никогда. Прошу вас дать мне слово.

— Я обещаю вам, граф, — сказал Волков не сразу.

Он был разочарован, он надеялся, что граф откажется от Брунхильды, но тот готов был взять ее любой, какая бы она не была. После этого разговора граф, что забирал у него красавицу, не стал ему нравиться больше, но Волков стал больше его уважать.

Впрочем, он графа не винил и был ему даже признателен за то, что у Брунхильды все теперь будет хорошо. Кавалер вовсе не был уверен, что вся эта интрига попов из Ланна против герцога Ребенрее закончится для него самого добром. Впрочем, теперь, когда Брунхильда была пристроена, ему было легче затевать войну.

Как говорится, с легкой душой.

Когда немногочисленные гости, из которых Волков мало кого знал или даже видел, ехали в городскую резиденцию, граф уже был там.

Он встретил всех один, без молодой жены. И, поклонившись, сказал тоном извиняющимся:

— Друзья мои, со всем прискорбием вам говорю, что графиня занемогла и просит немедля отвезти ее домой в поместье. Окажите великодушное понимание и простите нас, но нам со всей скоростью надобно отъехать. Мой дом, мои повара и погреба к вашим услугам, господа.

Многие гости с удрученными лицами пошли к нему справляться о здоровье графини и выражать сочувствие. А Волков с господами офицерами остался в стороне. И после граф подошел к нему сам:

— Друг мой, — говорил он тихо, — уж извините меня, но я уезжаю, простите, но послезавтра дочь мою под венец поведет мой старший сын, меня на свадьбе не будет.

— Понимаю, — спокойно сказал Волков.

— А то у ангела моего дурное расположение духа нынче, — объяснял граф.

«Ты еще не видал ее дурного расположения духа, старый дурак», — со злорадством думал кавалер и опять говорил, кивая головой:

— Понимаю, граф.

Так, даже не показав лика из кареты, новоиспеченная графиня уехала в поместье своего мужа. Даже рукой не помахала ему, дрянь, а ведь это он для нее все устроил. Для нее.

А повара тут, в Малене, были дурны. Это Волков еще в первый раз отметил, не чета тем, что были в поместье. А вот винные погреба с окороками и с сырами у графа были на высоте. Только вино кавалера и утешало в тот вечер.

Глава 20

Попробуй еще подобрать доспех на такого здоровяка, каким был Увалень. Теперь его все так и завали. Волков поехал утром по мастерским, кузням и лавкам оружейников. Но, слава Богу, Мален, казалось, весь состоял из них. Тут можно было найти все, что надобно. Кавалер очень любил ходить по таким лавкам. Больше, чем девы младые любят ходить по лавкам с одеждами. Это отвлекало от грустных дум, и он был рад отвлечься.

Первым делом они с Максимилианом нашли здоровяку огромную стеганку с длинными рукавами. Она закрывала тело от горла и ниже колен, стеганка была толста и крепка необычайно. Полы и весь подл ее были обшиты войлоком, а «подмышки» так и вовсе были забраны кольчужными вставками.

— Ну, как? — спросил Волков у Увальня. — Нигде не мала?

— Нет, господин, — бубнил тот. — Но уж больно жарко мне в ней.

— К этому привыкать придется, — сказал кавалер, вспоминая, как на юге в страшную жару даже самые крепкие солдаты падали в строю без чувств. А в бою при осадах, при жарком деле, приходилось воду в бочках арбалетчикам возить, чтобы те себе могли ее за шиворот лить.

Он вспомнил об этом и невольно улыбнулся, то были славные времена, бедные, но славные.

— Ладно, беру, — сказал Волков, — приказчик, а шлем, подшлемник, кираса на этого мальчугана найдется у тебя?

Подшлемник нашелся, огромный и крепкий шлем по размеру, больше ничего на Увальня в этой лавке не было. Они пошли дальше.

В небольшой кузне нашли на него кирасу. Как раз, чтобы сверху надеть ее на стеганку, села хорошо, нашли наручи и отличные кольчужные рукавицы. Все было в пору.

В следующей лавке нашли бувигер^[31] по размеру, горжет^[32] удачно встал под огромный шлем Увальня. Теперь в голову парню можно было даже не целиться. Тонкая щель между шлемом и бувигером была очень сложной целью и для арбалетного болта, и для ручного оружия.

— А ну, держи это, — Волков взял из стойки от стены отличную алебарду.

Алебарда была и не длинна, и не коротка, древко плоское, мореное, железо отличное. Секира сама невелика, но отменно остра на углах, на обухе тоже острый крюк и трехгранная пика в локоть длиной хорошо закалена. Всем она была хороша, но многим показалась бы излишне тяжелой.

— Ну, не тяжела? — спросил Волков.

— Нет, господин, — пробурчал из шлама Увалень. — Даже если бы втрое была тяжелее, осилил бы.

— Ты не хвастай, дурень, — говорил кавалер, осматривая его, — иной раз такую в руках часами держать приходилось, так руки к вечеру ее уже удержать не могли.

— Хоть целый день продержу, — бубнил из шлема здоровяк.

— Ладно.

В той же лавке купили они еще и наголенники^[33], пошли дальше.

В следующем торговом дворе выбрали Увальню сапоги с коваными носами и задниками, а еще пояс. И на пояс крепкий тесак в два локтя длинной, с ножнами.

Надели все это на Увальня и переглянулись, даже мастер, что все это делал, и тот восхитился. Так велик и страшен был этот молодой человек в боевом облачении и с мощной алебардой, что даже сам кавалер, встреть его на поле боя, так предпочел бы себе другого врага найти. Но это если, конечно, он не знал бы, что на Увальня доспехи надеты в первый раз.

— Ведаешь, сколько я в твой доспех денег положил? — спросил кавалер, когда уже рассчитался с последним мастером.

— Не ведаю, господин, — доносилось из-под брони.

— Почитай, двенадцать талеров. Это не считая оружия.

— То много, господин, — бубнил здоровяк.

— В деле мне все отработаешь, — сказал Волков.

— Отработаю, если не помру от жары, — заверил его Увалень. — А пока дела нет, дозвольте мне все это снять.

— Шлем сними с подшлемником, к остальному привыкай. Обнашивай.

— Понял, — сказал молодой человек, с радостью стягивая шлем и подшлемник.

— И пеший теперь все время ходи, — добавил кавалер, садясь на коня.

— Это чтобы он попривык к доспеху? — спросил Максимилиан.

— Да, и еще мне мерина моего жалко.

Они засмеялись. Волков не смеялся уже очень давно. И он, кажется, первый раз забыл, что отдал замуж свою Брунхильду.

В главном соборе города Малена собрались люди, да все не последние, все знатные. И многие господа со всего графства съехались, и городские нобили пришли, люди Волкова были, кроме Брюнхвальда. Все в лучших одеждах. Колокола на соборе отбивали «радость», как и положено в свадебный день. Старый Епископ Маленский, отец Теодор, и его викарий были в своих парадных одеждах. Святые отцы и служки — все тоже в торжественном.

Словно праздник какой святой был. Епископ стоять устал, так ему стул принесли прямо на кафедру.

Колокола звенели, простой люд, зеваки, сбирались у входа, в храм их не допускали, господа ждали в церкви. Жених ждал стоя, хотя надо было бы сесть. И вот, наконец, к собору подъехала кавалькада в два десятка верховых в цветах графа, а за ней две кареты. Когда открывалась дверь одной из карет, трубачи сыграли «внимание».

Из кареты вышел молодой граф фон Мален. Не лакеи, а он сам подал руку выходящей за ним женщине. Голова и лицо ее были покрыты прозрачной вуалью из легких кружев. Платье было алым с золотым шитьем. Под звон труб и ликование простолюдинов граф ввел женщину в церковь и торжественно повел по проходу к алтарю. Только там он передал ее руку Волкову. Начался, наконец, ритуал. Когда-то в молодости он представлял себе свою свадьбу, то было на теплом юге. И тогда он не мечтал о дочке графа, тогда он мечтал об одной темноволосой красотке, жене колбасника, глупого, но богатого, в сараях которого они стояли на постое. Жена колбасника была ласкова к Волкову, и ему она полюбилась, хоть и была старше его лет на десять. Вот на ней он и мечтал жениться.

Всего один раз в жизни. И свадьбу он себе другой представлял.

Потом, правда, вся эта дурь из головы у него улетучилась. Хуже ничего нет, как солдату таскать по войнам и компаниям свою жену.

Иной раз бежать надобно, ноги уносить, а тебе жену по обозам искать. А еще кормить ее, одевать да смотреть, чтобы кто к ней под подол не наведывался. Нет, жениться было делом абсолютно глупым. Да и невесты, честно говоря, были не те, что ему требовались.

Он покосился на свою будущую жену. Она едва доставала ему до плеча. Рука в шелковой белой перчатке, на перчатках дорогие кольца, лицо накрыто вуалью, платье из восточной парчи ценой коров в сорок. Он отвел глаза и вдруг подумал, что совсем не волнует его эта свадьба. Он стоит и слушает епископа, который распевно отчитывает свадебный ритуал на языке пращуров, и кавалер радуется, что все слова, что говорит этот поп своим высоким старческим голосом, он понимает. Вот, что его радует, а не то, что дочь графа держит его за пальцы. Только вот молодой граф, что стоит за невестой, бросает на него недоброжелательные взгляды. С чего бы?

Снова городская резиденция, теперь уже Волков и его молодая жена сидят во главе стола, гостей столько, что сидят так, что коленями друг друга касаются. На свадьбе старого графа и половины от этого не было. Тут как раз Волков и выяснил, отчего молодой граф на него смотрит зло. Когда кавалер вставал из-за стола, Теодор Иоганн, Девятый граф Мален, подошел к нему и с заметным недовольством сказал:

— Отчего же вы не сказали мне, брат мой, что отец мой не далее, как два дня тому назад, обвенчался с вашей сестрой. Отчего на торжество меня не пригласили, отчего втайне от меня сие хранили?

Волков пожал плечами и сказал не без удивления:

— Так отец ваш просил о том, чтобы свадьба была тиха, я-то как раз против был. Но граф настоял на тихом венчании.

— Отчего же он так хотел? — чуть не шипел от злости молодой граф.

— Не знаю, видно, не хотел, чтобы вы про то прознали раньше времени.

— А вы и рады были?

— Нет, не рад, — вдруг твердо и без всякого дружелюбия ответил кавалер. — Не рад! Я до последней минуты его отговаривал. У нас и другие партии были.

— И чем же он сломил ваше сопротивление? Что было предложено вашей сестре во Вдовий Ценз? — говорил все так же ядовито граф.

— Моей сестре было предложено поместье Грюнефельде.

— Грюнефельде!? — глаза молодого фон Малена чуть не вылезли из орбит, его лицо покраснело, словно кавалер его оскорбил сейчас, Волков думал, что он сейчас сорвется на крик или кинется на него, но это все же был граф, достоинство, присущие высшему сословию, терять его они при посторонних очень не любят. Фон Мален сдержался и просто прошипел. — Прекрасно.

Он кивнул Волкову, показывая, что разговор закончен, и ушел.

Праздник был в самом разгаре, когда по традиции, под шутки и аплодисменты гостей, под тосты и сальные пожелания, молодых отправили в опочивальню. Окна в комнате были зашторены, горели лампы. Он разделся сам, лег и долго ждал, пока в соседней комнате шурша одеждой и выговаривая служанке, к первому их совместному ложу готовится его жена. Странно это звучало — «жена».

Но так и было, там, в соседней комнате, шевелилась и ругалась его жена. Наконец, она приоткрыла дверь, молча подошла к кровати и легла рядом поверх одеяла. Была она в рубахе из батиста и нитяных носках, а на голове у нее был белый ночной чепец. Никак не походила она на жаркую любовницу.

Кавалер поглядел на нее, взял за руку и, привстав на локте, чтобы заглянуть ей в лицо, сказал с улыбкой вежливости:

— Госпожа сердца моего, было бы мне любо, если бы вы разоблачились от рубахи, так было бы мне сподручнее, так страсть в сердце бы проснулась быстрее.

— Не подобает мне сие, — сухо отвечала дочь графа, даже голову не повернув к мужу.

Так и лежала она, смотря в потолок и не предпринимая никаких попыток ответить мужу хоть даже рукопожатием.

Ну, нет так нет.

Волков одним движением задрал ей подол, жена послушно развела ноги, чуть согнув их в коленях. А он вдруг подумал, что Элеонора Августа совсем не похожа была на Брунхильду, а похожа она на дохлую лягушку, что перевернута кверху белым брюхом.

А еще… Еще она и близко не была девственницей.

А потом они лежали на кровати вместе, совсем не разговаривая, пока он не заснул.

Утром его ротмистров к столу на завтрак не пригласили. Были только близкие придворные, всего двое, имен этих людей кавалер не помнил. И второй сын графа, молодой человек лет восемнадцати, имя его Волков помнил, звали его Гюнтер Дирк фон Гебенбург, еще там была подруга новоявленной госпожи фон Эшбахт, так как служанок за стол не сажают, Бригитт Ланге. Сам господин фон Эшбахт сел рядом с женой. Все завтракали молча.

Молодой граф был с ним сух с самого начала, кивнул едва, спросил, хорошо ли спал кавалер, и все.

Элеонора Августа уже была в головном уборе замужней дамы. Она делано улыбалась ему, даже привстала из-за стола и, присев, склонила голову, когда он вошел в обеденную залу. Муж, все-таки.

Госпожа Ланге поступила так же. И все, разговоров за столом почти не было. В зале висела тишина, и ощущалось недовольство хозяина. И кавалер догадывался, кем и чем недоволен этот хозяин.

Сидеть тут с этой новой и недовольной родней ему совсем не хотелось, он и сказал:

— Жена моя, сегодня у меня будут дела в городе, а завтра до рассвета готовы будьте, мы отъедем в мое имение.

— Как пожелаете, мой господин, — ответила жена с показной покорностью.

Волков ничего не сказал ей больше, он уже знал, чего стоит ее эта деланная покорность. Кавалер допил топленое молоко и, извинившись и мечом задевая мебель, вылез из-за стола.

Брат Семион по лицу кавалера понял, что сейчас его лучше не поздравлять, только спросил:

— Так чем займемся, господин?

— Это я у тебя хотел спросить, — отвечал Волков. — Это ты мне вчера сказал, что у нас осталось одно важное дело.

— Было такое, и раз у вас есть время, то предлагаю пойти и занять денег у местных купчишек. И занять побольше, — сказал монах и поглядел на Волкова, ожидая от того вопросов.

— Объясни, — сухо потребовал кавалер.

— А объяснение тут простое, — говорил брат Семион и словно картину перед кавалером рисовал. — Нет на этом свете никого другого, кто будет заботиться о вас больше, чем ваши кредиторы. Даже любящие родители, и те не так следят за безопасностью чад своих, как кредиторы следят за своими заемщиками. Уж будьте уверены. И чем больше мы займем у них, тем драгоценнее для них будем. Купчишки трепетно хранят свои вложения, и даже герцогу в обиду их не дадут. Так возьмем у них пять тысяч золотых, пусть город Мален будет за нас, если герцог будет на нас разъярен. Подумайте сами, граф — ваш родственник, консулат и нобилитет города Малена тоже на вашей стороне, непросто герцогу будет вас осадить, коли на вашей стороне столь сильные синьоры, как граф и город.

Волков смотрел на умного монаха и думал, что хитрый мерзавец прав, что поддержка местных банкиров и купцов ему никак не повредит. Уж эти господа даже и герцога не убоятся ради денег своих, от герцога его будут прикрывать, а если он попадет вдруг в плен, так сделают все, чтобы его высвободить.

— Коли возьмем у городских нобилей и гильдий заем на пять тысяч золотом, то не будет у нас друзей надежней, — продолжал монах.

— Дадут ли? — с сомнением произнес кавалер. — Нам нечего заложить. Уж не мою землю, моя глина столько не стоит.

— Попытаемся, господин, — рассуждал хитрец. — И закладывать ничего не будем, возьмем под ваше имя. Вы ведь теперь не просто помещик фон Эшбахт, вы теперь зять графа, а еще у нас есть поручительство от епископа, не зря же я его выклянчивал у его преосвященства. Не посмеют отказать, хоть что-нибудь, но дадут.

Волков молча обдумывал то, что предлагал брат Семион. Он задумчиво чесал щетину на подбородке, с прищуром смотрел на этого хитрого монаха и все никак не мог принять решения. Монах также молчал. Ждал, ждал, ждал и, так и не дождавшись решения господина, назвал последний довод:

— А коли совсем плохо будет, так бежать лучше с деньгами, чем без денег. А с такими деньжищами и в землях короля, и у еретиков, и еще Бог знает где, можно удобно обосноваться.

А Волков все равно молчал, думал и думал. Но склонялся к правоте монаха. Чего уж там, чертов монах был, конечно, прав. К чему отказываться от денег, раз они сами в руки плывут. Он теперь зять графа и доверенное лицо епископа, его имя известно всему графству, отчего же не пользоваться этим? А с деньгами ему и вправду будет спокойнее. Ну, а если они не пригодятся, так он вернет заем. А уж с процентами он как-нибудь тоже расплатится.

Да, чертов монах был как всегда прав!

Он отошел от брата Семиона и, подойдя к офицерам, что ждали его, крикнул:

— Сыч!

— Да, экселенц, — отозвался тот, подходя к нему.

— Найди землемера Курца, спросишь про него на почте. Спроси у него, какая харчевня в городе лучшая, а как он ответит, так пригласи его и пятьдесят его бывших сослуживцев на пир в честь моей свадьбы. Потом спеши в ту харчевню и закажи лучший ужин для пира. И не скупись, — он протянул Сычу десять талеров и, подумав, достал еще два, — скажи, чтобы вино было самое лучшее.

— Сделаю, экселенц, — обещал Сыч.

— Господа офицеры, — продолжил Волков, обращаясь к Бертье, Рохе и Рене. — Сыч сообщит вам, где будет пир. Встретимся там вечером.

Посмотрим на здешних господ, что служили у императора в ландскнехтах. Максимилиан и Увалень, вы со мной.

Он вернулся к монаху, помолчал и, взглянув на него, сказал:

— Что ж, давай попробуем завести себе ангелов хранителей в этом славном городе.

Глава 21

Не так уж просты были купчишки, банкиры и главы гильдий. Будь они просты, никогда им не стать городскими нобилями. Как ни был красноречив монах, как ни говорил им о важности рыцаря божьего, что он теперь еще и родственник графа, не хотели они давать пять тысяч золотых без обеспечения. И поручительство старого епископа, хоть и помогало в деле, но не слишком. А с другой стороны ничего не дать, все-таки, они не могли. Особенно после того, как монах напомнил отцам города, что господин фон Эшбахт может легко выставить триста добрых людей в броне, с железом и огненным боем, таких хороших, что городскому ополчению до них далеко будет. Тут, конечно, нобилям ответить было нечего. После двух осад города за последние десять лет не было в городе такого человека, что не понимал бы, что всем нужны хорошие друзья, особенно такие, у которых есть триста добрых и крепких людей с сержантами и офицерами вместе.

Дали ему денег под великий процент. Под четыре сотых в год, всего тысячу двести гульденов, но дали. Бумаги составляли и считали деньги весь день без обеда. И уже к вечеру два тяжелых мешка Максимилиан и Увалень тащили из ратуши к коновязи.

Волков шел позади них. Он был доволен. Золото!

Ничего лучше, чем трактир «Веселая грешница», Сыч не нашел.

Трактирчик этот был не Бог весть что, но именно его посоветовал землемер Куртц. И гостей пришло намного больше, чем собирался пригласить Волков. Зато гости были как раз такие, что надо.

Офицеры, сержанты, корпоралы и старшины из ландскнехтов Его Величества Императора, что служили в Южной роте Ребенрее.

Некогда это были грозные воины, а сейчас все они были почтальонами и таможенниками, счетоводами в имперских складах и писарями при государевых службах. И среди этих резаных, колотых и увечных людей, прошедших тяжкие горнила войн, он и все его офицеры чувствовали себя прекрасно. Не то, что среди спесивой знати. Это были его люди, с ними он с удовольствием пил, им он заказывал самые лучшие кушанья. И пиво, и вино лилось в тот вечер рекой. И он им нравился, он чувствовал их приязнь. Кавалер не скрывал, что начинал простым солдатом, и ему было приятно видеть удивление на лицах этих смелых людей, когда они узнавали об этом.

И этим людям он нравился не потому, что угощал их, а потому что он одним был из них, вышел из них и по-прежнему не чурается их общества.

Он был пьян и весел, орал вместе с ними тосты за здравие Императора, кричал во славу Имперскому домену, родине всех ландскнехтов. А еще и пел с ними похабные солдатские песни, когда они уже расходились по домам ночью.

Он смеялся с ними, когда они желали ему ехать домой и как следует натянуть графскую дочку, раз пришелся такой случай. Он обещал им так и сделать.

После того, как все разбрелись, он садился со своими офицерами на коней и ехал по ночному Малену к резиденции графа. Ехал и все еще улыбался, вспоминая веселый вечер. Да, он потратил кучу денег на него, да и черт с ними, денег у него дома мешки стоят.

Главное, что теперь, если герцог фон Ребенрее решит собрать здесь, в Малене, ополчение, мало кто из местной роты ландскнехтов встанет под его знамена. Не пойдут солдаты против собрата. Ну, во всяком случае, не все.

Он поймал какого-то лакея, что еще не спал, и потащил к себе в спальню, чтобы тот помог снять ему сапоги, за что лакей был премирован талером от щедрот зятя графа. Естественно, они немного пошумели, роняя на пол и меч, и сапоги, и стул еще, чем разбудили госпожу.

Госпожа фон Эшбахт выразила недовольство, что господин фон Эшбахт ее будит посреди ночи. Но сделала она это зря, так как господину фон Эшбахту была плевать на ее недовольство. И он, узнав, что она не спит, сообщил ей, что намерен взять то, что принадлежит ему по праву, если даже госпожа фон Эшбахт и будет тем недовольна. Госпожа фон Эшбахт пыталась отказаться от чести, сказав, что это ей не по нарву и что она хочет спать. Но господин фон Эшбахт сообщил ей, что ему все равно, что она сейчас хочет, пусть она даже спит, если ей так будет угодно, а он будет делать то, что ему советовали господа ландскнехты Его Величества из Южной роты Ребенрее. Госпожа фон Эшбахт поинтересовалась, что же посоветовали господину фон Эшбахту его дружки и собутыльники, бродяги и ландскнехты Его Величества. На это господин фон Эшбахт отвечал ей, что добрые и набожные господа-ландскнехты посоветовали ему как следует натянуть графскую дочку на то, что другим человеческим дочерям по сердцу, и он это сделает, даже если графской дочери это будет не мило. И госпожа фон Эшбахт, услышав непреклонный тон господина фон Эшбахата, смирилась с участью своей и принимала его покорно, даже когда почувствовала, что от господина фон Эшбахта несет, как от пивной бочки.

Уехать с рассветом, конечно же, не получилось. Начали грузить на телеги все приданое жены, так телег не хватило. Пришлось в город посылать людей для найма других телег. Мебель, посуда, спальные принадлежности, одежда, материя, еда, вино. Мешки, тюки, телеги — все это таскалось и пересчитывалось. Управляющий для этого приехал из поместья графа, он сообщил Волкову, что скот и восемь крепостных-дворовых, четверо каждого пола, положенные по брачному контракту за Элеонорой Августой, уже направлены в поместье Эшбахт.

— А деньги? — спросил Волков, осматривая отличную медную посуду для кухни, что укалываясь на телеги. — Когда мне передадут золото, что причитается за женой, и серебро ей в содержание?

— А про это мне не ведомо, — заявил управляющий. — То не ко мне, то к молодому графу, я только за скот, крепостных и другое грубое имущество отвечаю.

Кавалер пошел разбираться, а Теодор Иоганн, Девятый граф фон Мален, его не принимал. Граф почивать еще изволил. А юная жена графа сообщила, что он может так и до обеда проспать.

Раз речь шла о золоте, ни о какой вежливости и манерах кавалер и думать не желал. И он зло сказал лакею:

— Ступай, проси графиню графа будить, скажи, что мне ждать до обеда недосуг, желаю отъехать я скорее.

Лакей ушел и вернулся, сообщив, что граф его примет.

Но ждать пришлось почти час. Уже все было погружено, серебряный сервиз, шубы и все-все-все было посчитано, уложено и привязано, прежде чем молодой граф вышел к нему в приемную сам. Граф был в домашнем платье, то ли он так к кавалеру, как к родственнику, вышел, то ли демонстрировал пренебрежение.

Они сухо раскланялись, фон Мален положил кошель на стол, опять же не в руку отдал.

— Серебро, что в приданое сестер обещано, она уже взяла, — сообщил граф с видимым высокомерием, — золото тут.

— Тут? — удивился Волков, указывая перстом на кошелек. Не таков должен был быть кошель, в котором лежали шестьсот гульденов.

Это он знал наверняка, у него в телеге под охраной Увальня и Максимилиана лежали два мешка золота.

— Тут сто шесть монет, что полагаются в приданое за моей сестрой, — ничуть не смутившись, отвечал граф. — Остальное получите позже.

Граф кивнул ему, полагая разговор законченным.

Волков взял тяжелый кошель, подержал его на руке, он не собирался уходить:

— Соизвольте назвать дату, когда я смогу получить остальное, господин граф.

— Я сообщу вам дату позже, — уже с раздражением сказал фон Мален.

— Прошу вас с этим не затягивать, — почти с вызовом отвечал ему Волков, — я нуждаюсь в деньгах, так как собираюсь строить замок для вашей сестры.

— Я очень счастлив за мою глубоко любимую сестру, — едко сообщил граф.

Волков был рад, когда ему сообщили, что госпожа фон Эшбахт уже идет. Он хотел побыстрее ухать к себе из этого большого и старого дома, который совсем не казался ему гостеприимным. Карета была подана ко входу. Он стоял рядом с ней, ждал жену.

Элеонора Августа вышла из дому не одна. И были с ней вовсе не ее братья. С ней была все та же ее служанка и подруга Бригитт Ланге.

Красивая женщина по возрасту чуть старше Элеоноры. То, что она не простая служанка, говорило ее платье. И уж очень близка была она к дочери графа, что бы быть простой подлой девкой. Явно она была из людей непростых.

Волков сам, без лакея, помог жене сесть в карету.

— Благодарю вас, — сказала она.

Он также помог сесть в карету и Бригитт. Та тоже его поблагодарила.

И уже когда он садился на коня и, наконец, хотел кивнуть кучеру, из окна кареты высунулась его жена и сказала томно:

— Господин мой, велите ехать по улице Красильщиков.

— Зачем же нам по ней ехать, госпожа сердца моего, та улица ведет на запад, а нам надобно к южным воротам, — удивился кавалер. — Да и дух там дурной.

— Хочу приглядеть себе шарф синий. Он будет мне к лицу, — невинно отвечала жена.

— Как пожелаете, — кивнул он и, повернувшись к Рене, сказал. — Ротмистр, езжайте к южным воротам.

— Потом надобно будет заехать на улицу Святой Матильды, — продолжала Элеонора.

— Зачем же нам туда? — опять удивлялся Волков.

— Там, в пекарне Бренера, хочу купить себе хлебов.

— Хлебов?

— Да, хлебов и пряников.

— Помилуйте, сударыня, в обозе пять или шесть корзин с едой, там и хлеба есть. И… Чего там только нет, — не понимал Волков.

— Я хочу пряников! — твердо сказал госпожа фон Эшбахт, глядя прямо в глаза мужу.

— Так, может, пошлем кого-нибудь, — предложи ей он. — Пока вы будете выбирать шарф, вам купят пряники.

— Я сама хочу выбрать себе и шарф, и пряники, — говорила она, и по ее тону Волков понимал, что она не уступит.

— Нас будут ждать мои офицеры, — произнес он наконец, — это будет невежливо.

— Подождут, — зло сказала жена, — ничего, со мной, например, этой ночью тоже обошлись невежливо, и я смиренно ждала, когда все закончится. И офицеры ваши подождут, пока ваша жена покупает пряники.

Больше ему сказать было нечего, разве что только кучеру:

— На улицу красильщиков езжай.

Карета тронулась, а жена его победно на него глянула из окна проезжающее кареты. А Сыч вздохнул и спросил:

— Теперь госпожа с нами будет жить?

— А как ты думаешь, болван? — зло ответил Волков и дал шпоры лошади.

Когда карета остановилась во дворе его дома, кавалер чуть не расхохотался, глядя на выражение лица свой жены. Максимилиан держал ему стремя, когда он вытаскивал из него больную ногу, а сам он губу закусил, пытаясь сдержать смех. Но это было непросто, если хоть краем глаза взглянуть на вытаращенные глаза и на перекошенное лицо молодой женщины.

— Господин мой, — орала она, все еще торча из кареты. — Это постоялый двор какой-то?

А по двору, меж ног лошадей, бодро бегали перепуганные таким нашествием куры, в хлеву трубно замычал бык, а на пороге стояла худощавая девица, босоногая и в потрепанном платье.

Волков усмехнулся и ответил, разминая спину после долгой езды:

— Нет, госпожа, это и есть поместье, хозяйкой которого вы являетесь.

— Что, этот мой дом? Мне что тут жить? — не верила Элеонора Августа. — Вы шутите, муж мой?

Тут же из другого окна кареты выглядывало лицо Бригитт. Она как раз была спокойна, и ее лицо выражало больше интереса, чем негодования.

Все еще усмехаясь и поглядывая на женщин, то на одну, то на другую, кавалер сказал:

— Ну, если у вас нет другого мужа, то придется вам пожить тут.

— Господь милосердный, — взвизгнула дочь графа, но нет, она не просила помощи у Господа, она пылала яростью, — в поместье моего отца даже подлые, и то в лучших домах живут.

— Уверяю, внутри намного лучше, — стал уговаривать ее Волков, открывая ей дверь кареты. — Выходите и посмотрите дом изнутри.

— Нет, я уеду домой, буду жить там, пока вы не построите дом, подобающий женщине из рода фон Маленов, — кричала она, пытаясь захлопнуть дверцу.

— Нет, вы не уедите, — наконец изменил тон кавалер, — выходите и займитесь размещением.

— Нет, не выйду, — упрямилась жена.

— Хорошо, — с нехорошей ухмылкой произнес Волков, он повернулся, прошел пару шагов и заговорил с кучером, который все еще сидел на козлах. — Ну, а тебя тоже нужно уговаривать?

— Меня? — удивился кучер. — Мне тоже в дом идти?

— Лошадей распрягай, дурень! — заорал Волков. — В конюшню их веди, пои, корми и чисть!

— Ах, вы про то! — обрадовался кучер госпожи и полез с козел.

— Не смей! — закричала из кареты Элеонора Августа. — Не забывай, чей ты слуга!

Кучер замер, но стал коситься на Волкова. А Волков ничего ему говорить не стал, просто показал крепкий рыцарский кулак, ну а лицо его говорило само за себя. И кучер сразу понял, кто тут хозяин, недолго думая, спрыгнул с козел и стал выпрягать коней из кареты.

— Не смей, а ну, не распрягай лошадей, холоп! — кричала ему его бывшая хозяйка, но он словно не слышал, озирался немного испуганно и пожимал плечами. Мол, не я виноват.

А кавалер, подойдя к открытой дверце кареты, произнес, протягивая руку:

— Госпожа, пойдемте в дом.

— Нет! — взвизгнула Элеонора Августа. — Уберите руку, не пойду в холопскую хату.

— Ну, что ж, сидите, коли нравится, — сказал кавалер, — колодец вон там, уборная здесь, рядом с конюшней.

Он повернулся и пошел в дом, ему хотелось поесть и отдохнуть, у него впереди было много дел. Очень много.

Глава 22

Все было готово, тянуть больше смысла не было. В тот же день, что они вернулись домой, Волков позвал офицеров на ужин, и после того, как недовольная его жена, ее молчаливая подруга и сестра Тереза с детьми вышли из-за стола, он сказал офицерам:

— Господа, думаю, пришло время ответить поганым горцам за товарища нашего. Скажите людям своим, что те, кто пойдет со мной, не пожалеют, а те, кто со мной не пойдет на тот берег, те жить на моей земле не будут.

Все офицеры понимающе кивали. Это воодушевило Волкова.

Значит, все все понимали и были готовы. Только Бертье поинтересовался:

— Пойдем в набег?

Волков на мгновение задумался. Грабить села и предместья городов — дело веселое, бывало, что и прибыльное, но уходить вглубь вражеской земли он не хотел, поэтому ответил:

— Нет, Карла били на ярмарке, ярмарку мы и ограбим.

— Отличная мысль, — сказал Рене.

— Дело прибыльное, — согласился Роха.

— Одним днем все быстро сделаем, — продолжал Волков. — Вышли, оцепили, взяли все, что дорого и в лодки влезть может, ушли.

— Все, что дорого? — уточнил Бертье.

— Первым делом нужно переловить всех менял и купцов, деньги — главное. Второе — торговцы мехами и шубами, третье — торговца перцем, четвертое — торговцы материей, парча и шелк нынче в хорошей цене.

— Сыч нам рисовал, где ярмарка, где пристани и подъезды к ней, но он не сказал нам, где кто сидит, — сказал Рене.

— Он еще нарисует, — обещал кавалер. — Память у него прекрасная. Но для начала нужно знать, сколько у нас людей?

— Сто пятьдесят два человека, — сразу сказал Рене. — Шесть больны, еще двух оставим с ними. — В поход готовы выйти сто сорок четыре.

— Пятьдесят два стрелка, — сказал Роха, — все пойдут.

— Сколько людей у Брюнхвальда?

— Двадцать восемь, кажется, — вспомнил Рене.

— Двести двадцать четыре человека, нас и моих людей еще десяток. Десять лошадей. Итого… — Волков задумался, считая в уме. — Итого нам нужно десяток лодок и две баржи. Рене, берите деньги, езжайте в Лейдениц, наймете десяток лодок и пару барж. Как наймете, так своих людей грузите и спускаете их по реке до заброшенной рыбацкой деревни.

— Понял, кавалер.

— Бертье, вы все окрестности знаете лучше меня, — продолжал Волков. — Езжайте-ка на юг, до рыбацкой деревни. Как следует разведайте пути, где может провести обоз, чтобы телеги не поломать и лошадей не угробить. Возьмите людей, если где-то придется подсыпать грунта или порубить кустарник, так сделайте это.

— Я знаю, как туда ехать. Я все проверю, — обещал Бертье.

— Роха, собери все телеги, какие есть, проверь все, дорога, сам понимаешь, будет тяжелой, обратно даст Бог, поедем груженые. Проверь все оси и втулки. Найди Ёгана, скажешь, чтобы дал хороших лошадей к каждой подводе. Все телеги и лошади — твоя ответственность.

— Понял. Займусь сейчас же.

— С собой ничего не берем, идем налегке и одним днем, по куску хлеба, не больше. Оружие и броню берем по полной.

Вроде, все, но тут же у господ офицеров стали возникать вопросы.

И Волков сидел с ними допоздна. Все говорили и говорили. А его сестра Тереза с детьми и госпожа Бригитт Ланге сидели на лавке у стены. Ждали, пока господа разойдутся, так как спать им приходилось в этом зале. Госпожа Элеонора Августа фон Эшбахт давно поднялась на второй этаж, который только что закончил архитектор. Там теперь у Волкова была спальня. Кухня была отделена, а вот столовая стала спальней для его сестры Терезы, детей и теперь еще для госпожи Бригитт. Не отправлять же госпожу Бригитт в людскую, где спали Сыч, Максимилиан, Мария, а теперь еще и Увалень. Теперь она спала на лавках с детьми и Терезой, на лавках, на которых сейчас сидели офицеры.

Когда они, наконец, разошлись, Мария, сестра и Бригитт стали сдвигать лавки и стелить на них перины. Дети стали укладываться, а самая маленькая племянница его, Катарина, взобралась к нему на колени и спросила:

— Дядя, а вы собираетесь делать какое-то дело?

— Откуда ты знаешь? — усмехался Волков.

— Мама сказала, чтобы мы не шумели и не мешали вам разговаривать и делать дело. Какое вы собираетесь делать дело?

Он опять засмеялся:

— Я собираюсь наказать злых еретиков, что избили палками моего товарища.

Глаза девочки стали круглыми. Она стала говорить о том, что там, где она жила раньше, половина людей была еретиками. И что ей было страшно там жить, так как там церкви без святых отцов. А здесь все церкви со святыми отцами, здесь ей спокойно. Честно говоря, он подумывал, что и сестра Тереза, и дети — все они приехали с севера, так что, наверное, и крещены дети в еретической вере. Только Волков предпочитал не спрашивать сестру о том. Потом как-нибудь. Он засмеялся. Другие дети тоже подошли послушать их разговор. Он расспросил их о том, как они учатся, не тяжело ли им, не мучает ли их брат Ипполит? Нет, им тут нравилось, да и немудрено, прежняя жизнь их больше походила на рабство, ни дома у них не было, ни еды вдоволь. Еда — объедки.

Работа в трактире с утра до вечера. Сон на кухне, под столами.

Одежда — лохмотья.

Наконец, постели были постелены, и мать позвала девочек спать.

Волков тоже встал, прежде чем подняться в опочивальню к жене, он остановился перед Бригитт Ланге:

— Потерпите немного, поспите пока с моими племянниками, — сказал он ей, — скоро будет построен дом, и у вас будет комната.

Она даже, кажется, испугалась такого внимания. И, улыбаясь смущенно, отвечала:

— Господин, не стоит вам волноваться из-за меня. Я могу и на лавке спать, мне не впервой.

Он только кивнул, ничего не сказал больше, пошел наверх, в спальню.

Жена еще не спала, лампа с ее стороны кровати горела. Она то ли читала, то ли делал вид, что читает книгу. И теперь она смотрела на него недобрым взглядом.

— Отчего вы, госпожа моя, не в радости?

— Отчего же мне быть в радости, если живу я как холопка, не в покоях, а в хлеву каком-то.

— Потерпите, я дом велел строить, — сказал кавалер, стягивая сапог.

— Надумала я, — говорит ему Элеонора Августа, — что пока дома у меня подобающего не будет, к себе я вас допускать не буду.

— Отчего же так? — усмехался кавалер, снимая панталоны.

— Оттого, что детям моим в таком доме рождаться не должно. — Заносчиво сказала жена.

— А теперь, госпожа сердца моего, — начал он, залезая к ней на кровать, — запоминайте, что я вам говорю. Брать я вас буду когда хочу и где хочу, потому что право это мое, данное мне Господом и батюшкой вашим. Вас не силком под венец вели, и церковь мое право освятила.

Он откинул перину, схватил жену за ноги и рывком подтянул к себе, она только вскрикнула с испуга. А он спокойно продолжал, задирая ей подол рубахи, она снова была похожа на лягушку, что валяется кверху брюхом:

— А рожать вы будете там, где получится. Хоть в шатре, хоть в этом доме, хоть в обозной телеге, знали вы, за кого шли. Знали вы, что выходили вы замуж за воина, а не за сеньора или вельможу придворного.

Она что-то хотела ответить, но он ладонью закрыл ее рот:

— Молчите и подчиняйтесь!

День был полон хлопот, в последний момент выяснилось, что многие телеги плохи и что на те телеги, которые хороши, лошадей здоровых не хватает, а еще что людей будет меньше.

И что лодок столько, сколько нужно, нанять не удалось. А те, что, вроде как, соглашаются, хотят знать, куда им плыть и что возить. А говорить лодочникам о том было нельзя. А если им не сказать, то они наниматься отказываются. Приходилось врать.

Вопросов появилось много, все нужно было решать. Только к вечеру все разрешилось, когда приехал Бертье и сказал, что дороги по сути нет, но он проведет груженый обоз от юга, от Рыбацкой деревни, до Эшбахта.

Офицеры разошлись к людям своим. Максимилиан, Увалень и Сыч стали носить доспехи и оружие в телегу, понесли ящик с его драгоценным успехом, его штандарт.

Госпожа фон Эшбахт за ужином слова не произнесла, только косилась на людей, что сновали по ее дому, таская секиры, доспехи и алебарды. Как будто все это ей не интересно. Она только переговаривалась тихо с госпожой Ланге. И та, наконец, отважилась задать ему вопрос, как будто от себя, но понятно было, что тот вопрос интересовал жену:

— Господин кавалер, — заговорила Бригитт вкрадчиво, даже стесняясь, — дозвольте задать вам вопрос.

— Конечно, госпожа Ланге, спрашивайте.

— Видно всем, что собираетесь вы и люди ваши куда-то? Может, скажете, куда? К чему такие приготовления?

— На охоту едем.

— Когда же?

— В ночь едем.

Жена что-то прошептала ей. Бригитт кивнула и продолжила расспросы:

— А к чему вы берете столько оружия? И, кажется, доспех тоже берете.

— Зверь большой, — ответил кавалер.

Жена фыркнула:

— Уж не на дракона собираетесь охотиться, господин мой?

— Именно, — улыбнулся он.

Сестра и дети, что сидели за столом с ними, вытаращили глаза, а маленькая Катарина тихо спросила у матери:

— Так господин идет убивать дракона или еретиков бить?

— Тихо, Катарина, молчи, — отвечала ей мать. — Не смей лезть в разговоры взрослых.

Но девочка не удержалась, сползла с лавки, как мать отвлеклась, и под столом доползла до дяди. Тут вылезла и спросила:

— Господин, так вы на дракона идете или на еретиков?

Он засмеялся и сказал:

— А там видно будет, кто первый попадется.

— Катарина, немедля или сюда! — заметила отсутствие младшей дочери Тереза.

— Ничего, пусть у меня посидит, — сказал Волков, сажая девочку себе на колено.

Он вдруг подумал, что ему нравится сидеть с этой девочкой и что другие люди за столом тоже ему нравятся. И тихие дети, и красивая и скромная госпожа Ланге. Даже спесивая и не очень красивая жена его, что сидит по правую руку от него, поджав губы, с кислым лицом, тоже ему не противна. Ничего, что глупа и заносчива.

Ничего, и с ней все образуется. И тут он понял, что уезжать от них он не хочет. Но уже через час, до темноты, он сядет на коня и поедет на войну.

Волков вдруг понял, что должен оставить распоряжения на случай, если ему не придется вернуться из этого похода. Он быстро ссадил Катарину с колен, встал и, не сказав никому ни слова, быстро пошел наверх, в спальню, к своему сундуку.

Да, денег у него было сейчас столько, что он себе раньше и представить не мог. Одного золота у него была целая гора.

Это были его монеты, которые он заполучил еще в Ференубурге и Хоккенхайме, да еще те, что он занял у городских нобилей, да еще те, что получил в приданое за жену. Он сложил в мешки более тысячи семисот монет. Да еще серебро! Те деньги, что епископ давал ему, да еще и те, что брату Семиону. Этих денег было так много, что он даже считать их не стал. В отдельное место в сундуке он спрятал серебряную цепь, что жаловал ему герцог. И все перстни тоже положил туда же. Сверху стал бросать мешки с серебром.

Крышка сундука еле закрылась. Он даже думал выкинуть из сундука хрустальный сатанинский шар. Пойти, закопать его во дворе, но передумал. Кавалер спрятал ключи себе в кошель.

Попробовал поднять сундук хоть за одну ручку, но даже от пола его оторвать не смог. Да, даже в самых своих смелых мечтах, даже в самом юном возрасте не мог он представить, что станет обладателем стольких сокровищ.

Потом он взялся за перо и написал три письма. Позвал к себе монахов, Ёгана, Сыча и Максимилиана. Все пришли к нему.

— Иду в поход. Если не вернусь, вы двое будете моими душеприказчиками, — сказал кавалер, указывая на монахов. — Максимилиан, вы прочтете эти письма. Имущество мое поделите, как тут писано.

С сомнением сказал. Один из монахов был еще тот мошенник, а другой был простой болван, лекарь да книжник, хоть в честности его сомнений не было.

— Понемногу всем оставил, — продолжал Волков. — Все по трудам своим получат.

Все молчали, кивали понимающе. И только Ёган сказал один:

— Господин, на кой дьявол оно вам нужно, зачем вам поход этот? Авось, Брюнхвальд жив, и то хорошо. Господь милостив будет, так оклемается. И вам воевать не нужно. Урожай хороший, да и без войн ваших проживем.

— Дело решенное, — он предал письмо брату Семиону. — Молитесь за меня.

Уже через час, как стали сумерки приходить, к нему в дом заехал ротмистр Рене и доложил:

— Кавалер, люди и лошади на лодки и баржи погружены, вас ждут, чтобы плыть. Бертье и Роха сухим путем еще час назад пошли. Нам пора.

Волков обнял жену, что вышла его провожать, и сестру с детьми.

Всех обнял. Сестра стала плакать, а глаза жены были сухи.

Глава 23

К хозяевам лодок и двух барж пришлось приставить охрану из надежных людей и пообещать им еще денег. Потому что ныли они и скулили все время, поняв, что попали в опасное дело. Чтобы не привлечь, не дай Бог, внимания, еще до рассвета стали лагерем на мысе, в том месте, где река Марта поворачивает с севера на запад.

Солдат загнали за кусты, если вдруг кто увидит лодки, чтобы солдат не увидал. Оставив Рене в лагере старшим, сам кавалер с Сычем, Максимилианом, Увальнем и двумя верными солдатами из людей Рене на одной лодке поплыл дальше до Рыбачий деревни, уже на рассвете был там.

К этому же времени туда же пришел Роха со стрелками и людьми Брюнхвальда и сказал ему, что Бертье с обозом тоже недалеко.

Лагерь поставили за деревней, за кустами, у оврагов. Так, чтобы его не было видно с реки. На виду остался только сержант Жанзуан со своими людьми, что давно тут уже обжился, собирая проездную дань с плотов, он остался на месте, как ни в чем не бывало. Ничего, кроме одной лодки, появившейся на берегу, не говорило о том, что тут неподалеку есть восемь десятков добрых людей при обозе, броне, железе и огненном бое.

Волков пришел в лагерь завтракать. Ни шатра он не брал с собой, ни мебели. Сел есть вместе с людьми Рохи. Сел бы один, да увидал, что людишки волнуются, а сержанты Хилли и Вилли сами еще молоды, чтобы успокоить их. Поэтому сел и говорил с людьми.

Знал, что нет ничего лучше уверенного командира перед делом.

К нему, взяв миски с бобами и стаканы с вином, подсел Роха с Бертье.

Волков, с удовольствием поедая бобы, разогретые на толченом сале с чесноком, сказал:

— У Бертье и Рене люди хороши, люди Брюнхвальда так и вовсе отличны, а твои людишки, ротмистр Роха, дрожат.

— То по первости. Не были в деле, вот и дрожат. Ничего, это до первой крови, — отвечал чернобородый ротмистр по прозвищу Скарафаджо.

— Смотри, чтобы до дела не разбежались.

— Бошки поотрываю, — обещал Роха, так уминая бобы, что вся борода была в них.

Вот в этом Волков был уверен, уж кем-кем, а трусом Скарафаджо не был, и мягким его назвать ну никак язык бы у кавалера не повернулся. Сказал, что поотрывает — значит поотрывает. В нем Волков был уверен больше, чем в Рене и Бертье, их-то он в деле не видал.

Он, конечно, надеялся, что никакого настоящего дела не будет, Сыч говорил, что ярмарка стоит на отшибе, никакого крупного города рядом нет, только села, значит, большого отряда врага ждать им не нужно, но все равно готовым надо быть всегда. И готовым, и острожным. И если нужно, то чтобы стрелки в тяжкий момент стреляли, а не разбегались. И Волков не знал второго такого человека, который трусов остановит лучше, чем Роха.

Слова Сыча это одно, а видеть все своими глазами — это совсем другое. Он взял Сыча, Максимилиана и еще шестерых солдат с собою в лодку и поплыл вниз по реке, к ярмарке, к деревне Милликон.

Плыли недолго, прежде, чем Сыч заговорил, указывая на левый берег:

— Вот, экселенц, место, лучше которого нам не сыскать.

Берег был покат и удобен для остановки лодок и барж, а за берегом обширный луг.

— И дорога тянется, тянется отсюда до самой ярмарки, — продолжал Фриц Ламме. — Одна миля, и мы там. А места для стоянки тут предостаточно.

Да, так и было, Волков это и сам видел.

— А чуть дальше все, — говорил Сыч, указывая рукой, — вон, уже мостушки начинаются, там толчея, лодки и баржи борт к борту стоят.

Река медленно несла их, поднося все ближе к ярмарке, что растянулась вдоль берега. И вправду, весь берег был застроен пирсами, причалами, мостками для швартовки всего, что может плавать по реке. И почти все места были заняты. Лодок и барж было так много, что в некоторых местах невозможно было пристроить к причалам еще одну даже самую узенькую лодчонку.

— Богатая, видно, ярмарка, — разглядывал причалы кавалер.

— О! — Сыч рукой махнул. — Народу тьмы. Там, на берегу, одних корзин с углем тысячи необъятные. А еще бочки с дегтем да доски с брусом горами сложены. Там есть, что взять.

— Ты что, дурак? — вдруг насторожился Волков. Он даже развернулся к Сычу. — Мы же не за дегтем с углем сюда пришли, там что-нибудь ценное-то есть?

— Да не волнуйтесь, экселенц, там менял целая улица сидит, торговцев мехами тоже, есть, что там взять, есть, — засмеялся Фриц Ламме, видя, как встревожился кавалер. — Пограбим вволю.

Тут их обогнала лодка, а еще одна проплыла им на встречу. По берегу бурлаки тянули баржу, в лодках и на баржах, что стояли у пирсов, копошились люди, что-то грузили в них, что-то выгружали.

Так они проплыли всю ярмарку, и никто на них не обращал внимания. Тут таких лодок были десятки.

— Все, — наконец произнес Сыч, — вон он, конец. Кончилась ярмарка.

Вот теперь Волкову было все ясно, он увидал то, что хотел увидеть.

Он еще поразглядывал левый берег: людей, штабеля товаров, лодки у реки и лавки, что стоят наверху, над рекой, в общем, ему все было ясно, он сказал:

— Поворачиваем.

Вниз течением их несло, теперь же солдатам пришлось налечь на весла. Когда лодка проплывала мимо удобного для высадки места, о котором говорил ему Сыч, кавалер сказал двум солдатам, что не сидели на веслах:

— Вот, вы двое, мы вас сейчас высадим, соберите дров, как стемнеет, запалите костер. Дров соберите, чтобы надолго хватило.

Мы высаживаться ночью будем, должны точно знать, где в темноте высаживаться.

— Умно, экселенц, — согласится Сыч. — Как увидим огонь, значит, напротив наше место и будет.

Они высадили солдат и уплыли к Рыбацкой деревне. Там и сошли на берег. Оттуда кавалер послал человека вверх по реке, к лагерю Рене, с приказом плыть вниз, как только начнут спускаться сумерки.

Ночь была теплая и звездная. Солдаты выгоняли обоз на самый берег. Выходили, сами ждали лодок и барж Рене. Ни суеты, ни шума, все на удивление было тихо и толково. Словно люди, собравшиеся с ним, делали это уже не раз. Максимилиан и Увалень помогали Волкову надеть доспех и ваффенрок^[34] поверх лат, опоясаться мечом.

Первая баржа с людьми Рене пристала к берегу, и он сразу взошел на нее. Там был его конь, именно на ней Волков и отплыл вниз по течению, к месту высадки.

Солдаты, оставленные на правом берегу жечь костер, делали то, что требовалось. Еще издали все его увидели. Волков и Рене были на носу баржи. С ними были Максимилиан и один из сержантов Рене.

— Держись ближе к левому берегу, — крикнул кавалер.

Баржа послушно пошла налево. Кормчий сам стоял на руле.

Он, конечно, был недоволен всем этим предприятием, знай он раньше, в какую авантюру его втягивают, никогда бы не согласился, но теперь перечить не смел, уж больно серьезны были господа, что руководили делом. Попробуй, откажи таким — полетишь за борт с распоротым брюхом.

Теперь было самое волнительное время. Берег, земля врага — вот она. И именно сейчас и станет ясно, как пройдет их рейд. Не встретит ли земля врага их арбалетными болтами из темноты, пулями аркебузными, пиками и алебардами на берегу. Знает ли враг об их деле или спит себе спокойно под теплыми перинами?

Вот это волновало кавалера. Он всматривался в темноту.

Вслушивался, сняв шлем и подшлемник. Нет. Ничего. Темнота.

Тишина. Никто, кажется, не ждал их. Если это так, если враг не знает о его замысле, то это уже половина успеха. Пусть они и дальше спят под своими перинами.

И вскоре нос тяжелой посудины с шелестом ткнулся в песок. Как раз напротив яркого костра, что горел на противоположном берегу.

С носа баржи тут же упал на землю сходень, и как он этого и хотел, Волков первый пошел по нему.

Все, что они делали до сих пор, было их личной забавой: они водили солдат по своей земле, плавать по общей реке тоже не возбранялось, но теперь… Теперь все было по-другому, он, Иероним Фолькоф, рыцарь божий и вассал герцога Ребенрее, с оружием в руках вступал на землю кантона. Это было преступление. И, зная об этом, он даже с удовольствием первый ступил на землю врага. За ним шел Максимилиан.

— Максимилиан, коня. И будьте при мне, штандарт должен быть с вами.

— Да, кавалер, — отвечал юноша.

Волков даже в темноте по голосу заметил, что юноша был взволнован. Не мудрено, это было его первое дело.

— Увалень, если я стою или еду шагом, вам всегда надлежит быть у моего левого стремени.

— Да, господин, — бурчал здоровяк.

Ему, видно, тоже было не по себе.

Волкову солдаты уже вели по сходням слегка упирающегося от страха коня, когда Рене кричал стоя по колено в воде:

— Какого дьявола вы все в кучу сбиваетесь? Вторая лодка и третья, левее барж становитесь, левее.

Ну, хоть этот человек знал, что делать и не волновался. Это было очень важно, люди всегда хотят знать, что при них есть человек, который всегда знает, что делать.

Солдаты уже вылезали из лодок. И луна вышла под конец ночи и осветила все. Одна за другой баржи и лодки причаливали к берегу.

И опять, очень то Волкову нравилось — ни шума, ни суеты. Звякает оружие о латы, негромкий говор, четкие приказы. Только кони ржут немного испугано, когда их из барж выводят, но ничего, кругом ночь, нет никого вокруг, никто не услышит. И все это в темноте. Но Рене так хорош, что Волкову даже не нужно влезать в дело выгрузки людей. Ротмистр сам всем прекрасно руководит.

Все вылезли, баржи остались, а лодки отплыли, чтобы забрать с другого берега Бертье, Роху и их людей.

Ждать пришлось недолго. Тут было недалеко, так что вскоре лодки появились в бликах лунного света, когда плыли обратно.

Уже почти рассвело, когда все его люди и все офицеры были на левом берегу. На земле кантона Брегген. На земле врага.

— Гаэтан Бертье, — позвал ротмистра Волков.

— Да, кавалер. — Сразу отозвался тот.

— Останетесь при лодках. Возьмете всех людей Брюнхвальда, всех ваших арбалетчиков и аркебузиров. Дожидайтесь нас.

— Есть, кавалер.

— Не сидите, сложа руки, рубите засеку и рогатки.

— Перегородить дорогу?

— Да, мы уходим на запад, а вы перегородите дорогу с востока.

— Понял, — кивал как никогда серьезный Бертье.

— Все ценное, что поедет оттуда, забирайте и сразу грузите в баржи.

Если появятся противник, так сразу шлите ко мне гонца.

— Есть, кавалер.

— И это… Без лишней лютости, — Волков чуть задумался. — Гаэтан, без лишней крови, если людишки не будут буйствовать сильно, не режьте их.

— Понял, резать не будем, если не будет солдат врага, — обещал Бертье. — Обойдемся без железа, палками да древками управимся.

— Именно, палками и древками, как они с Карлом, — кивнул Волков и, повернувшись к Рене, сказал. — Арчибальдус, начинайте движение. А то мы опоздаем на ярмарку. Негоже опаздывать на дело.

Роха и Рене засмеялись.

— Максимилиан, мой шлем. Держите мой штандарт повыше.

Рене дал команду, и колонна скорым шагом пошла по дороге на запад.

Утро, едва солнце взошло, а народу, телег и скота полным-полно вокруг. Все с удивлением смотрят на отряд Волкова.

Переспрашивают друг у друга, кто это, что за знамя, какого города, чей это черный ворон.

Невдомек пока дуракам, что не города герб на бело-голубом знамени, что это герб рыцаря, которых горцы так не любили.

Которых на дух не переносили.

Но ничего совсем немного осталось им не понимать, кто к ним в гости пожаловал.

У самого въезда в ярмарку стражники, парочка ленивых бездельников, увидали колону, решили выяснить, кто это пожаловал. Один, кажется, старший, идет к кавалеру, болван руку поднял, чтобы остановить его. Волков Александру Гроссшвулле, Увальню, что идет у левого стремени его, объяснил, что тому делать. И теперь хочет посмотреть, справится ли здоровяк со своим первым делом.

— А ну стойте, — кричит стражник еще издали, становясь перед конем кавалера. — Вы куда, верховым на ярмарку нельзя.

А народ, что перед въездом на ярмарку скопился, ждет, что будет.

Кто-то рот от интереса открыл, кто и на телегу влез, чтобы видеть, что там за ругань.

Но Волков даже и не притормозил коня.

— Стойте, говорю, куда прете? Кто такие? — идет к ним дурень, чувствует себя начальником, думает коня Волкова под уздцы взять.

Все еще не понимает он, что происходит. Волков же на Увальня посматривает. Думает, не оплошает ли тот.

И как остается уже два шага, как стражник руку уже к узде потянул, так Увалень не оплошал, сделал то, о чем его кавалер просил. Без слов и объяснений, перевернул он свою тяжелую алебарду и крепким древком с размаху врезал стражнику. Тот не ожидал удара. Успел только рукой закрыться, да крикнуть:

— Чего ты?

А потом упал он на землю. Шлем слетел с него прочь, рука сломана. Смотрит удивленно на кавалера да от боли морщится.

А чуть ли не на ноги ему выезжает вперед Максимилиан и кричит, что есть сил, чтобы все слыхали:

— За то, что били здесь Карла Брюнхвальда, офицера кавалера Иеронима Фолкофа, и тем честь кавалера попрали, приехал он сам, Иероним Фолькоф, что прозван Инквизитором, вам воздать то, что заслужили вы!

— Кто приехал?

— Кого били? — не понимали люди.

— Что делать он будет?

— Чью честь попрали? — спрашивали люди те, что были поначалу вдалеке и все не расслышали.

— Узнаете сейчас, — крикнул им Волков, затем повернулся назад, поднял руку и крикнул: — Бери их, ребята. Вперед!

И махнул рукой. Двести с лишним солдат только этого и ждали.

— За мной! — кричал Рене и, объехав Волкова и Максимилиана, первым въехал на ярмарку.

— За мной! — кричал Роха, отправляясь за ним.

— Пошли, ребята! — кричал Бертье.

И дело началось.

Вся ярмарка представляла собой длинную дорогу вдоль реки и пристаней. Они въехали на нее и бесцеремонно палками стали разгонять с прохода людей. Те с криками и руганью разбегались и с удивленным непониманием сопровождали колонну солдат, желая знать, что происходит.

— Да кто вы такие, дьяволы?

— Кто разрешил вам?

Рене ехал впереди, его отряд шел быстро за ним. Зеваки тут же снова выскакивали на дорогу. Все спрашивали и лезли к ним.

Волков и Максимилиан расталкивали людей конями, а юный Максимилиан еще кричал на них:

— С дороги, шваль, с дороги! Дорогу кавалеру Фолькофу!

А кто не понимал или не успевал, так тех потчевали сапогами, петлями и палками.

И это Волкову направилось, а вот Увалень, что шел быстро слева от него, что-то никак не решался с людишками быть погорячее, каким был со стражником.

«Добрый слишком», — думал кавалер, глядя как здоровяк дает пройти какому-то мужику перед собой вместо того, что бы древком алебарды того вразумить.

Многие местные еще не понимали, что происходит. И думая, что это какая-то ошибка, все еще кричали:

— Стойте, тут верховым нельзя!

— Куда вы прете?

— Тут место для телег!

Но никакой ошибки не было, все люди Волкова знали, что делают.

— Ротмистр, господин Роха, сюда, здесь они, — кричал Сыч, указывая на палатки и навесы, под которыми сидели важные менялы в хороших шубах. — Вот они, пауки!

— Ух, паскудники, сидят! — радостно орал Скарафаджо. — А ну, ребята, хватай их, кровососов.

И дело сразу пошло. Может, поначалу люди Рохи набранные недавно в Ланне и волновались, робели, а тут вдруг орлами стали.

Воевать-то не нужно, только грабить, а грабить — дело приятное.

Первого менялу, что сидел под навесом и намеревался по дурости не отдать им деньги, начал прятать серебро, так его хватали за бороду и тащили его на центр дороги под удивленные восклицания прочих людей. Солдаты вытащили за бороду, стянули с него шубу и берет, били его кулаками и прикладами ружей своих.

А другие стрелки Рохи уже потрошили остальных менял. У одного из менял нашелся охранник или слуга, и тот от глупого бахвальства или от непонимания за железо взялся.

Волков, уехавший уже вперед, услыхал знакомый звук. Он поворотил коня, уставился туда, откуда звук пришел. И он увидал, как на дороге среди расступившихся людишек и голосящих баб лежит господин в хорошем платье и в крови.

Кавалер пришпорил коня, подъехал, рявкнул, чтобы из шлема слышно было:

— Кто стрелял?

— Я господин, — вышел вперед его немолодой солдат с еще дымящимся мушкетом.

— Я же приказал без лютости!

Другой солдат нагнулся и поднял с земли красивый и длинный кинжал:

— Господин, так он сам кинулся.

Волков оглядел всех собравшихся и крикнул:

— Кинжал предлежит стрелявшему. Его добыча. Грабь их, ребята, коли упорствовать в жадности своей будут, так бейте их немилосердно. А коли упрямствовать начнут и противиться, так бейте до смерти. Вперед! Грабьте!

И солдаты принялись дальше отнимать у менял, которые по дури еще не разбежалась, оставшиеся деньги.

Тут к кавалеру, расталкивая людей, стали выходит господа в шубах и со стражей, передний, самый важный и богатый из них, так просто кипел от злости. Они еще издали, указывая перстом на Волкова, кричал:

— Кто таков? Я спрашиваю, кто таков? Отвечай немедля!

Волков до него не снизошел, чего ему, рыцарю, говорить с купчишкой или бюргером, который в глупости свой осмеливается в него пальцем тыкать и с грубостью говорить. Молча ждал, когда тот ближе подойдет, чтобы плетью или сапогом подлеца потчевать.

А за Волкова ответил тот, кому должно. Максимилиан, что держал его штандарт, крикнул с гордостью такой, что сам кавалер собой загордился:

— Пред вами Иероним Фолькоф. Рыцарь божий, Хранитель веры и опора Святого престола по прозвищу Инквизитор, милостью Господа нашего господин фон Эшбахт. А вы кто будете, грубый господин?

— Не буду я называть тебе свое имя, вор! — заорал спесивый господин. — Я тебе…

Да осекся, удар ружейного приклада прервал его. Приклад приложился к его спесивой голове, раскровянив глупую рожу и свалив его наземь. Один из людей Рохи аркебузой хотел еще ему дать, да кавалер жестом остановил его. А стража спесивого дурака тем временем безропотно отдавала оружие солдатам Рохи.

— А ну-ка, Увалень, тащи хама сюда, — приказал Волков.

Здоровяк сразу пошел и схватил спесивого господина, что сидел на земле и размазывал кровь по лицу. Поволок его к коню кавалера.

А то все уняться не мог, так и ярился, шипел:

— Безумствуешь, Эшбахт? Отольются тебе безумства твои.

— Снимай с него шубу, Увалень, — только усмехался его словам кавалер. — Шуба у него хороша.

— Ответишь ты за воровство свое, — продолжал господин.

— Сначала вы ответите за воровство и бесчестие.

— Бесчестие? Какое еще бесчестие мы тебе нанесли, Эшбахт?

— Какое? А ну, скажите ему, Максимилиан!

Лицо юноши стразу стало жестким и злорадным, глаза его запылали местью, и с радостью стал выговаривать он спесивому господину:

— Двух недель еще не прошло, как вы и людишки ваши палками били отца моего, Карла Брюнхвальда, на въезде на ярмарку, за то, что он к вам сюда сыры привез. Не помните такого?

— Не помню я ничего! — воскликнул господин. — Не было такого. Навет, ложь все!

— Эй, вы, зачем врете, — вдруг закричал Увалень, он вышел вперед и схватив одного из стражников, что был усат и высок ростом, он подтащил его ближе к рыцарю. — Вот, господин, этот бил и меня и ротмистра. А вон тот, — он указал на другого стражника, — еще и подначивал всех других людей бить нас. Говорил, что собакам благородным собачья участь, и палка собакам благородным — самое нужное, чтобы благородные свое место знали.

— Ну, а ты, хам, говоришь, что не было такого, — ухмылялся кавалер. — А виновные так сами на суд пришли, вот вам, еретикам, и правда Господня. — Он закричал: — Ясно теперь вам, безбожники, за кого Господь? И псам злым этим за злобу сейчас он воздаст, как должно. Людей моих, товарища моего, офицера моего палками били, глумились и потешались? Так примите воздаяние!

Он уже и руку поднял, но сказать не успел ничего.

— Стойте, стойте, — закричал спесивый господин, и был он уже не так и спесив. Был теперь вежлив, а в лице его появился испуг. — То миром можно разрешить, мы за вашу честь заплатим, и за сыры ваши заплатим, — он спешил говорить, словно времени у него не было. — За товарища побитого заплатим. Заплатим за поруганную честь вашу, рыцарь.

Волков склонился к нему с коня и, заглядывая ему в лицо, из шлема своего пообещал негромко:

— Уж заплатите. Бог свидетель, что все вы заплатите мне за оскорбление.

Глава 24

Он не говорил о том никому, но был рад, что так все сложилось с Брюнхвальдом. Все было ему на руку, словно его сам Бог вел. И теперь перед всеми не он виновником свары будет, а вот эти дураки спесивые и злые. Это они все глупой заносчивостью своею затеяли.

Ну, а Брюнхвальд… Ничего, Карл крепкий, он поправится.

Стражники и спесивый хам уже свое получили, и он поехал дальше.

Увалень, Максимилиан и еще пара солдат с ним были.

Народец с ярмарки разбегался, как кто мог. Бежали к Милликону или к реке. Один хороший сержант из людей Рене с двумя десятками людей перекрыл дорогу, что вела на юг. Еще один с людьми перекрыл ту, что вела на запад. Но люди, у которых не было товара, бежали и к реке, к лодкам, и на юг, к недалеким селам, через поляны и перелески. Их никто не ловил, на кой черт они нужны. Но все равно многие людишки, поняв, что тут за дело творится, бежали с ярмарки прочь.

Но вот товары, товар никто с собой уволочь не мог. Вот кавалер и не ловил людей. Дело делалось по-другому.

Только менял и банкиров переловили сразу, прямо у их палаток.

Грабили хорошо. Рохе поначалу принесли, было, ларец, чтобы складывать серебро. Да он набит был сразу, а деньги все еще несли и несли, пришлось их просто ссыпать на рогожу в телегу. Среди серебра то и дело мелькало и золотишко. Богатых купцов, банкиров и менял, всех тех, что были в шубах, ловили по ярмарке первым делом. Сразу забирали кошельки и отнимали шубы.

Умников, что деньги успевали припрятать, били. Ловят такого хитреца, сам он весь в шелках и бархате, только шубейку да берет скинул, а серебришко припрятал.

Вот с такими не церемонились.

Люди Рохи нашли мед, двенадцать бочек. Все рады были, бочка меда денег стоит огромных. Солдаты ели мед вместе с сотами, с лотков, катали бочки к телегам. А еще и вино нашли. Волков попробовал. Почти все — дрянь, только две бочки себе взял, но сержантам сказал, чтобы солдатам пить много не давали. А дальше, как пес по запаху, Бертье нашел перец. Мешки перца, корицы и еще черт знает чего. Бертье божился, что все это денег стоит огромных. Грузил на подводы все это чуть ли не собственноручно, ощупывая и обнюхивая каждый мешок.

Рене дальше заехал в один ряд торговый, так и обрадовался: шубы и шубы, а за ними меха. Меха разные: и рвань всякая, и шкурки драгоценные — все это тюками, тюками.

— Эй, Лавэн, — крикнул Рене своему сержанту, — давай-ка подводу сюда. Да нет, давай две, в одну все не влезет.

Разбирались с мехами, а дальше ряды медников.

Там и тазы, и подсвечники, и кувшины. Все из бронзы и работы искусной. А уж сколько всякой меди, так не пересмотреть всего.

Это все тоже денег немалых стоит. А рядом серебро. И подносы, и кубки, и вилки с ножами.

— Лавэн, еще подводы ищи.

Роха тоже нашел ценное, тоже грузит в телеги товар дорогой.

Грязные руки солдатские швыряют в телеги мужицкие драгоценный шелк, тончайший батист, бархат, парчу, простое сукно тоже летит в телеги и даже простой лен. Ничего, все пригодится.

Руки у солдат грязны, лица потны и запылены, но ни на одном, что пришел на ярмарку, нет старых башмаков. На всех обувь уже новая, колеты самые дорогие, панталоны новые, шосы и чулки самые яркие, что нашлись, они по две пары себе за пазуху, под кирасы насовали, а кое-кто и переодеться успел. Одежда в общий котел не идет, тут каждый солдат себе все берет.

Волков ехал по улице не спеша, он почти не волновался. Стража, что была на ярмарке, избита и валяется в пыли. Охрана богатых купчишек попряталась. Больших городов рядом нет. А с окрестных сел собрать добрых людей — время нужно. Много времени. Пока они соберутся, он уже уйдет на свой берег. Волноваться ему не о чем было.

Он ехал и разглядывал, как дела его идут, с одной стороны, вроде, и неплохо: одна за другой телеги с ярмарки отправляются на восток, туда, к Бертье, к лодкам. А с другой стороны он видит, что не все делом заняты. Кавалер наблюдает за немолодым солдатом.

Вроде, уже поживший человек, а все кровь в нем играет. Тащит он упитанную бабенку за угол, за лавку, в сторону реки. Бабенка орет, как резаная, выкручивается, отбивается, цепляется за все, что можно. Чепец слетел с голов, волосы растрепаны, лицо от натуги ее красно. Но солдату приходит на помощь дурой солдат. Они затаскивают ее за угол, бросают наземь. Баба проклинает их, ревет так, что на всю ярмарку слышно, но проклятия на солдат не действуют, они без всякой жалости успокаивают ее кулаками и оплеухами. И прямо тут же задираю ей подол. Она затыкается, наконец, только тихо воет, а к ним бежит уже и третий, очередь занимает. Тут же невдалеке на земле сидит мужик. Лицо окровавленными руками закрыл, вся голова кровью залита, сидит, качается. Наверное, муж той бабенки. Полез, дурак, бабу свою у солдат отнимать не от большого ума. Вот теперь кровищу, сидит, по морде размазывает.

Для кавалера-то картина обычная. Он такие картины всю жизнь смотрел. А Максимилиан на это все таращится с изумлением.

Волков, видя его взгляд, невольно усмехается.

Ему и самому это не нравится. Но не нравится это ему потому, что дело, дело надо делать, а не развлекаться. Но он ничего не говорит сержанту, что выискивает что-то тут же в торговых рядах, копошится в тряпках. У солдат нет жен, в Эшбахте нет баб, даже денег у них нет на блудных девок. А женщины — такая же добыча, как деньги, вино или одежда. Солдаты имеют на них право.

Он поехал дальше и увидал чистые бочки, но с потеками. И воняли они вовсе не дегтем. Запах этих бочек он знал с юности.

— Вилли! — крикнул он сержанту, что грузил с людьми рулоны крепкой кожи на телегу.

Тот сразу подбежал к нему:

— Да, господин.

— А в тех бочках не масло ли?

— Сейчас, господин, проверю.

Он побежал к бочкам, там был черпак, он понюхал его, попробовал пальцем и крикнул:

— Масло, господин.

— Оливковое? — уточнил Волков.

— Не знаю, господин, — Вилли приволок черпак кавалеру.

Тот понюхал его. Да, это было оно. В тех местах, где его делали, Волков провел много лет. Обычно его не разливали в бочки. Но ничего, ему и из бочки оно по нраву.

— Вилли, грузи бочки, это хорошее масло.

— Да, господин, — обещал молодой сержант.

Тут приехал верховой от Бертье и сказал ему:

— Господин, баржи почти полны, а все лодки ротмистр на наш берег уже отправил выгрузить взятое. Когда они вернутся, возьмут то, что уже на берегу сложено. Ротмистр говорит, что довольно, больше товара не увезем.

— Хорошо, — сказал Волков, — будем заканчивать.

Он поехал к западному выходу с ярмарки, чтобы забрать оттуда западную заставу из двадцати человек. Но как доехал до конца, так увидал, что там торговали скотом. И среди трех десятков лошадей увидал их. Ах, как были хороши две кобылки и один жеребчик. Все молоды, двухлетки. И масть, и экстерьер. Он даже слез с коня, чтобы посмотреть зубы и ноги. На обратном пути не удержался, велел солдатам взять трех лошадок с собой, на племя. Или на продажу, если с разведением не выйдет. Любая из лошадей тянула на шестьдесят талеров. Взял бы больше, там еще хорошие лошадки были, да в баржах места уже не было, как говорил Бертье.

Он ехал последний, с ним был Максимилиан, он вез его штандарт, и Увалень, кавалер остановил коня посреди ярмарки. Он видел людей, что выглядывали из-за лавок, из-за стеллажей, досок, из-за бесконечных корзин с древесным углем. Он даже приподнялся на стременах, чтобы его лучше было видно и дальше слышно, прокричал:

— Я Иероним Фолькоф, рыцарь божий, господин фон Эшбахт, пришел к вам по требованию чести и справедливости. Это все вам за то, что были вы злы и спесивы, чести не знаете. То вам расчет был за Карла Брюнхвальда и честь мою. Считаю, что теперь мы квиты.

— Что б ты сдох! — донесся в ответ ему звонкий женский голос.

— Ты ответишь за свое зло, пес благородный, — донесся мужской.

— Благородная сволочь!

— Греть тебе в аду!

— Папист, сатана!

Он ехал вдоль ярмарки, а хула и проклятия неслись ему в след.

Кое-кто из местных, расхрабрившись, выходил из укрытия ему в след и кидали камни. Но кидали издалека, а стоило Увальню, что шел рядом с Волковым, поворотиться, так «храбрецы» сразу прятались.

Так под проклятия и угрозы он и выехал с ярмарки и направился к лагерю, к лодкам.

На подъезде к лагерю они нагнали последние телеги, что ехали туда. В одной из телег лежала девка. Лежала лицо зареванное, в слезах. Была она совсем молода, лет пятнадцати. Волков удивился, но проехал дальше, пока не доехал до солдата, который тащил с собой на веревке еще одну девку. Солдат уже был немолодой, щетина на подбородке белая. А девка, видно, что из крестьян, так ей лет семнадцать было. Выла она в голос. Заливалась слезами.

— На кой черт ты ее с собой тащишь? — спросил Волков у солдата. — Бери ее тут и отпускай к родителям.

— Господин, — заголосила девка, — велите ему меня отпустить.

— Нет, господин, — наотрез отказался солдат. — С собой возьму.

— Да зачем она тебе? Только место в лодке займет.

— Женюсь на ней, — сказал солдат.

— У меня жених есть, — завизжала девица. И врезала по каске солдата кулачком от злости. — А ты старый!

Но тот только засмеялся, не выпустил ее, сказал:

— Ничего, я хоть и старый, но покрепче ваших деревенских и молодых буду. Ничего, довольна будешь, как обвенчаемся.

— Господин, — завыла девка еще громче, — велите меня отпустить. Жених у меня…

А солдат глянул на него испуганно, словно Волков у него что-то ценное, очень ценное сейчас отнимать будет.

Он ничего не сказал, поехал вперед. Пусть солдат себе жену заведет молодую. Жизнь солдатская нелегкая, так пусть к сединам хоть чуть-чуть счастливыми побудут.

А подъехал к лагерю, так там полтора десятка молодых баб сидят серди куч захваченного добра. Сидят все воют. Горе по щекам размазывают.

Волков к Бертье подъезжает, сам удивлен:

— Зачем они здесь?

— Люди натащили.

— Вижу, что не сами пришли. Вы дозволили?

— Я. Но я разрешил только незамужних брать.

— Вы никак на наш берег этих коров везти собираетесь? — все еще удивлялся кавалер.

— Именно, солдаты себе их в жены наловили. Понимаете кавалер, людям бабы нужны для любви и для хозяйства, — объяснял Бертье Волкову, словно он этого не понимал.

— А они место в лодках не займут, что ли? — не соглашался кавалер, хотя причина его несогласия была, конечно, другая.

Тут к ним подъехал Рене, он поморщился, словно ему неопрятно было это говорить, но он говорит:

— Кавалер, солдатам нелегко, урожай не получился, работа на обжиге кирпиче тяжела, многие думают уходить. Пусть они себе баб заводят, от хорошей жены и от дома еще никто не уходил.

— Как же они делить их собираются? — все еще не сдавался Волков.

— Никак, кто какую поймал — тот на ней и женится, — ответил Бертье.

Кавалер махнул рукой, черт с ними, может, они и правы. И поехал к той куче вещей, которую солдаты уже стали носить в только что приплывшие лодки.

— Эх, — вдруг сказал Увалень с досадой.

— А ты-то чего? — глянул на него кавалер.

— Знал бы, что разрешите, так я бы себе тоже бабенку поймал бы. Мне еще на ярмарке одна приглянулась. Красивая была.

— В следующий раз теперь, — ответил Волков.

Глава 25

К обеду все было закончено, никакого сопротивления они не встретили, лишь Бертье видел один отряд человек в сорок, с одним офицером, что шел с востока. Но офицер, увидав рогатки на дороге и добрых людей, отвел своих людей обратно. Так что рейд получился удачный. Но произошел и неприятный случай. Один из сержантов, что был при обозе, заметил, что во время перегрузки меха с лодок на телеги, один солдат закинул тюк меха в высокий прибережный куст.

То было воровство. Сержант то ли был честным, то ли умным, подумал, что все тюки офицеры могли и пересчитывать, и о проступке этом сообщил Бертье, когда тот с последними лодками пристал к правому берег. Дело было неприятное, его бы можно было решить в своей корпорации солдатским судом, палками, но Рене и Бертье не захотели, чтобы об их людях пошли слухи, что они воры. И Рене о деле этом сообщил Волкову.

— Будь вы одни, — сказал тот, — и дел бы никому о том не было бы. Прогнали бы через строй и все. Но кроме вас на деле были еще и люди Брюнхвальда, и люди Рохи.

— Собрать старшин на суд? — спросил Рене.

— Выхода другого не вижу, — ответил кавалер.

Собрались старшины: корпоралы и сержанты с трех отрядов. От Рохи пришли Хилли и Вилли, на фоне остальных стариков они смотрелись мальчишками, случайно попавшими на важный совет.

Но у них хватило ума молчать и не влезать в разговоры солдатских старшин. Да и влезать-то особо не пришлось. Все решили два сержанта и корпорал, что пришли от людей Брюнхвальда. Это были люди, поседевшие в войнах, они сказали:

— Хуже воровства у братьев своих только трусость. Наказание должно быть примерным, чтобы впредь все знали.

Даже люди из отряда Бертье и Рене, из которых и был вор, и те не смоги возразить. А Хилли и Вилли только кивали головами. Не им возражать старикам в таких делах.

Дело закончили быстро. Пришли старшины к офицерам, объявили свое решение. Никто им не возразил. Тут же виновнику дали помолиться, он снял кирасу и шлем. На телеге подняли оглобли вверх, скрестили их и связали в самом верху. Через скрещенные оглобли перекинули веревку с петлей. Виновный, человек средних лет, не ныл и не скулил, был солдатом добрым. Извинился, сказал, что бес попутал его, поблагодарил общество и попрощался без лишних слов. Тут же ему петлю на горло накинули и два сержанта потянули его на оглоблях.

Дело было сделано. Тут же сослуживцы за мгновение выкопали ему не очень глубокую могилу и закопали его. Волков, как старший офицер, в отсутствие попа прочел короткую молитву. Солдаты перекрестились. Одного человека не стало. Вот и все потери за этот рейд.

Зато добыча была огромна. Бертье сказал, что слишком много в телеги класть нельзя, дороги нет, телеги поломать можно. Кое-что разложили на плечи солдат, захваченных девок и лошадей тоже отправили пешком с Бертье и Рохой, но даже после этого осталось очень много добычи. И все пришлось снова загружать в баржи и лодки, но и те были сильно перегружены. Тогда решено было, что солдаты пойдут по берегу пешим ходом, а лодки и баржи будут тянуть на веревках. Так и пошли.

Солдаты ни привала, ни обеда не просили, ели на ходу, все хотели вернуться домой до ночи, но не смогли. Пришлось встать на ночь.

Снялись на рассвете, и только поздним утром баржи и лодки дошли до нужного места, стали выгружаться как раз напротив своих пристаней у Леденица, прямо на только что сделанный по заказу Ёгана удобный причал.

— Ишь ты, как проворен это молодой архитектор, — восхитился причалом Рене, — когда мы отправлялись, так тут только сваи битьначинали. Что-нибудь еще тут думаете поставить, кавалер?

— Ёган хочет здесь поставить амбары, говорит, что тогда купчишек тут появятся больше, а значит, и цену сможем просить повыше, — отвечал Волков.

— Сие очень разумно, — соглашался ротмистр. — Конечно, ваш Ёган прав…

Он продолжил рассуждать о здравомыслии управляющего, говорил уже не о набеге и не о добыче, а о простых делах в поместье. И, казалось бы, значило это, что вот теперь дело было сделано. Набег закончился успешно, можно и успокоиться. Только вот успокаиваться кавалер не собирался. Он знал, что дело только начинается. Поэтому про амбары и пристани говорить он совсем не хотел. А Рене видя, что Волков задумчив и неразговорчив, продолжать не стал.

Солдаты радостно сгружали с барж захваченное добро на берег, сержанты следили за этим и все считали. Рене уже раздобыл бумагу и перо с чернилами, ему соорудили из бочки стол, он стал записывать все посчитанное красивым и ровным почерком.

Роха и Бертье приехали уже с пустыми телегами, они еще вчера добрались до Эшбахта, разгрузились, переночевали и сегодня приехали сюда. И среди солдат, и среди офицеров царило радостное возбуждение в предвкушении дележа добычи. Их всех можно было понять, добыча была богатой. И вместе со всеми радовались и Сыч, и Максимилиан, и Увалень. Только Волков сидел на войлоке, на солнышке, удобно вытянув больную ногу. Он пил вино, варварски отламывал кусочки от большой головки сыра и без всякого восторга смотрел, как суетятся на берегу люди, как они радуются. Он удивлялся. Ладно, солдаты, но офицеры-то должны были понимать, что вся эта добыча — начало большой и кровавой войны, в которую они уже погружаются.

Неужели Рене, Бертье и Роха, что так веселы сейчас, не понимают, что кантон их грабеж так не оставит? Нет. Горцы не простят им этого ни за что. Волков готов был биться об заклад, что они придут с ответным визитом. Вот только он не мог сказать, когда именно.

И это лишь полбеды. Только половина. Вторая половина — это герцог. И трех дней не пройдет, как обо всем будет известно графу, еще день или два, сколько там будет нужно гонцу, чтобы до Вильбурга добраться, и герцог будет о его подвиге знать. И что герцог сделает?

Пригласит его к себе вежливым письмом для начала или сразу пришлет отряд добрых людей? Нет, совсем невесело было ему. И совсем не радовала его вся эта большая добыча. Он даже раздражаться начинал, когда видел всю эту радостную суету вокруг.

— Сыч, — крикнул он, когда увидал Фрица Ламме, что проходил с двумя солдатами недалеко от него.

— Да, экселенц, — отвечал он, присаживаясь рядом.

От него уже пахло вином. Еще и полудня нет, а он уже успел где-то выпить, не иначе, как к бочке кавалера приложился.

— Ты чего радостный такой? — зло спросил у него Волков.

— Так праздник какой, экселенц, добыча какая, все вокруг веселы.

— Всем им, дуракам, положено веселиться, а у тебя, вроде как, мозги имелись, или ты их уже пропил?

— Да ничего я не пропил, — разводил руками Сыч, — при мне все.

— Были бы при тебе, ты бы понимал, что нужно ответа ждать. Или думаешь, что эта сволочь с гор нам это так спустит? — зло выговаривал ему кавалер.

— Не думаю, экселенц, — сразу стал серьезен Сыч. — А что нужно, вы объясните?

— Нужно мне знать наверняка, где и когда горцы ответить захотят и сколько их будет. Посмотри на людей, присмотрись, поговори с солдатами, найди пару смышленых, чтобы на тот берег пошли. Обещай им жалование.

— Экселенц, так вы что, запамятовали? У нас же есть там паренек ловкий, — напомнил Сыч. — Он глазастый и хитрый, нипочем не забудет, когда надо будет нас предупредить. Переплывет и скажет, я ему десять талеров посулил.

— Мальчишка-свинопас который?

— Да, экселенц. Про него говорю.

— То мало, нужны другие, чтобы в городах посидели, послушали да посмотрели, сколько людей готовится, какие люди пойдут. Пешие, конные, арбалетов сколько, сколько сержантов, с обозом или налегке. Еще и сколько лодок нанимают, где высаживаться думают.

Все это знать мне надобно. Говорю тебе, посмотри среди солдат.

Нужны умные, с глазами да с ушами, чтобы других за кружкой пива разговорить могли.

— Да не бывает среди солдат таких. Экселенц, на кой нам эти дуболомы, — чуть поразмыслив, отвечал Фриц Ламме, — голову кому-нибудь проломить, так это они смогут, а тут работа, вижу, тонкая нужна. Ну и…

Он замолчал и задумался.

— Что?

— Есть у меня парочка человек проворных и глазастых.

— Проворные? Откуда же? Кто? — хотел узнать все сразу кавалер.

— Да вы их видели со мной в кабаке, в Малене. Ну, такие, невзрачные, вы их еще за разбойников приняли.

— А, те судейские что ли? — вспоминал Волков.

— Точно, они, — говорил Сыч, удивлялась про себя памяти кавалера. — Они еще тогда спрашивали про должность, нет ли при вас какой должности. Если им жалование дадим, так пойдут, думаю.

— А людишки проворные? — уточнил Волков.

— Людишки ушлые, при судье по двадцать лет состоят, ушлые, не волнуйтесь.

Волков чуть подумал и сказал:

— Скажи, жалование назначу по пять талеров в месяц. Но чтобы на тот берег ушли и там были постоянно. Чтобы и денно, и нощно слушали и смотрели, чтобы сразу мне все, что меня касаемо, сообщали.

— За пять-то талеров, они, экселенц, спать не будут, — сообщил Сыч. — То деньги для них большие, согласятся наверняка.

— А ты найдешь их?

— Не волнуйтесь, экселенц, коли не померли, найду, адресочки они мне оставили.

— Не тяни, езжай сейчас.

— Сделаю, экселенц, — заверил Фриц Ламме, но тут же добавил: — Только вы, экселенц, долю мою из добычи правильно посчитайте.

— Получишь долю знаменосца, то есть прапорщика, — обещал Волков.

— Знаменосца? А это много?

— Это доля Первого сержанта или прапорщика… Это половина офицерской доли.

— Это значит, что мне причитается чуть меньше, чем Рохе? А сколько же это будет в монетах? — начал прикидывать Сыч.

— Хватит, — рыкнул на него кавалер, — займись делом, езжай в Мален немедля. И запомни, это дело не шуточное, дело серьезное. Враг у нас лютый и беспощадный. Недоглядим за ним — беда будет. Проснемся, а на дворе у нас будут псы с гор.

— Все сделаю, экселенц, — обещал Сыч. — Перекушу только малость перед дорогой и поеду.

Обезопасить себя от вторжения горцев он, конечно, не мог, но мог их встретить, если удобно будет, или уйти от них. В том позора нет, что от сильного врага уходишь. Главное знать, когда он придет.

Но горцы были только половиной его бед.

Он встал, сделал знак Максимилиану и Увальню, чтобы сидели, и со стаканом в руке пошел к офицерам. Роха и Бертье о чем-то весело разговаривали, стоя рядом с бочкой, за которой сидел и что-то записывал Рене.

— Рене, — произнес Волков, подойдя к ним, — вы серебро уже пересчитали?

— Так точно, — отвечал ротмистр, — корпоралы считали, говорят, что серебра разной чеканки будет почти на пять тысяч монет земли Ребенерее. И еще четыреста две монеты золотом. Тоже разных чеканок.

Волков чуть помолчал и сказал:

— Треть этого нужно будет отдать.

— Графу? — спросил Рене.

— Граф обойдется, — ответил Волков. — Герцогу.

— О! — сказал Роха и засмеялся. — Герцогу то на один зуб будет.

— Герцогу вся наша добыча на один зуб будет, — невесело сказал кавалер. — Но в знак уважения все-таки пошлем.

— Это мудро, — сказал Бертье.

— Да, это мудро, — согласился с ним Рене.

Роха ничего не сказал, чего там говорить попусту. Раз надо, то надо.

Никто из офицеров не знал, что герцог самолично запрещал ему устраивать свары с горцами. И герцог ему об этом говорил, и канцлер его ему говорил об этом, и граф раз десять уже. И в то, что ему удастся избежать гнева герцога, что ему удастся откупиться подачкой в две тысячи талеров и сто тридцать золотых монет, он не верил. Тем не менее, деньги нужно было герцогу послать. А графу…

Графу нужно было сообщить об удачном деле раньше, чем о грабеже сообщат ему сами ограбленные.

— Максимилиан, Увалень, собирайтесь, седлайте коней, — сказал он и допил вино.

— Едем в Эшбахт? — спросил Максимилиан.

— Сначала в Эшбахт, сразу потом в поместье Мелендорф.

— Мы едем к графу? — удивился юноша.

— Да.

Глава 26

Как въехал во двор, так сразу заметил неладное. В глаза бросилось, что те люди дворовые, которых дали в приданое за Элеонорой Августой, у забора в теньке сидят. И бабы, и мужики сидят себе, лясы точат. Смеются чему-то, весело им, лодырям. Господина увидали, а у того лицо злое, так вскочили, разбежались, кто за что стал хвататься, вроде как, все при деле. Странно это было, он огляделся, а во дворе кареты нет.

Тут одна девка молодая как раз с метлой мимо шла, он ее окликнул:

— Ну-ка, ты, стой.

— Да, господин, — кланялась та.

— Госпожа где?

— Не знаю, — отвечала та перепугано.

— Уехала? Куда?

— Не знаю, — пищит девка.

Волков с коня спрыгнул, идет в дом:

— Мария, Мария. Где ты?

— Тут, — выскакивает служанка из-за печи. — Здравствуйте, господин.

— Где госпожа?

— Не знаю, не сказали мне ничего.

— Когда уехала?

— Так вы уехали в ночь, а она на утро поднялась.

— Не сказала?

— Нет, сидели они с госпожой Бригитт, весь вечер шушукались, а утром ни свет ни заря поднялись и уехали.

Тут стал он злостью наливаться. Не понимал он, как жена его осмелилась на такое. Как смогла без мужа, без сопровождения, без разрешения из дома отлучиться. Дом бросила, без господского глаза оставила. Чувствовал он, что начинает ему докучать, своеволием своим эта графская дочь.

Мало, мало у него голова болела из-за герцога и из-за горцев, так теперь еще из-за бабы этой непутевой покоя не знать.

— Мыться, одежду чистую, — сухо сказал он Марии.

— Сейчас, господин, седлаю, только подождать придется, пока воду наношу да очаг разожгу.

— У тебя целый двор дармоедов у забора сидят праздные, разговаривают. Пусть они носят, ты одеждой займись.

— Они меня не слушают, господин, говорят, что у них своя хозяйка есть, и она им указа, а не я, — говорила Мария, хватая ведра.

— Стой, — мрачно произнес он.

Она остановилась в дверях.

— Что?

— Так и говорят, что у них хозяйка своя есть? — медленно спрашивал он, идя к своему креслу.

— Ну, всякое говорят, — отвечала Мария нехотя, понимая, что лишнего сказала.

— Не выкручивайся, отвечай, — он сел в кресло, вытянул ногу, положил ее поудобнее, а эфесом меча стал поигрывать, крутя его. — Рассказывай, что они тебе говорили.

— Ну, говорили, что я им не указ, что они слушаться будут только госпожу, — произнесла служанка. — Как госпожа повелит, так они и сделают.

— Увалень, — произнес кавалер, а самого лицо словно из камня.

— Тут я, господин, — сразу откликнулся тот, он сидел на лавке возле самого входа, встал, как только его окликнули.

— Всех дворовых сюда, не медля, — сказал Волков тоном, от которого даже у Максимилиана мурашки по спине побежали, а уж у Марии так и ноги отняться могли.

— Сейчас, господин, — сказал здоровяк и вышел.

Он быстро вернулся, дворовые тоже пришли. Стали у входа, ожидая слов хозяина.

— Я слышал, что вы не хотите выполнять волю Марии? — спросил их господин.

Сначала никто ему не ответил, стояли холопы приглядывались. И тогда заговорил старший, решился:

— Господин, хозяйка наша Элеонора Августа, сказала нам, что волю только ее исполнять. А уж потом…

Он замолчал.

— А уж потом мою? — догадался Волков.

Мужик ему не ответил.

— Так вот знайте, — холодно начал кавалер, — не жена моя хозяйка вам, а я! По брачному договору вы мне в ее приданное даны. — Он встал и заорал: — Вы мне даны в ее приданное. Вы мои! И отныне запомните — все распоряжения по дому, что дает вам Мария, даны мной. Пренебрегаете ее волей — пренебрегаете моей! Пренебрежения я не прощу. А если думаете, что добрый я, так то зря. Шкуру с ослушника спущу.

— Ясно, господин, — ответил старший из дворовых.

— Мария, раздай задание людям и готовь мне одежду.

— Хорошо, господин, — ответила служанка.

Все дворовые, получив здания, наконец, убрались из дома, а кавалер пригласил Увальня и Максимилиана за стол поесть чего-нибудь, что Мария собрала. Увалень сидел и ухмылялся чему-то.

— Чего ты? — Заметил его усмешку Волков.

— Да про то, что вы дворовым сказали. Как вспомню, так смеюсь.

— И чего же смешного в моих словах было? — хмурился кавалер, с хрустом прокатывая вареное яйцо по столу.

— Ну, про то, что вы добрый. Про то, что они могут думать, что вы добрый, — говорил Гроссшвулле, все еще улыбаясь.

— А что, я не добрый? — спросил кавалер.

— Да какой же вы добрый? — уже чуть не в голос смеялся Увалень. — От вас у людей колени подгибаются. Я как узнал, что брат мой меня к вам ведет, так чуть не зарыдал. Шутка ли, к Инквизитору в солдаты идти.

Волков скривился и поглядел на Максимилиана:

— Максимилиан, а вы что думаете? Добрый я?

Максимилиан, сидевший и евший хлеб с куском соленого сала, обрезанного с окорока, услышав вопрос, так отложил еду. Вытер руки о тряпку, вздохнул и сказал:

— Что ж, бываете и добрым иногда.

Отчего-то этот ответ Волкова разозлил. Он надеялся, что хотя бы этот молодой человек, к которому он, кажется, был добрее, чем ко всем другим, подтвердит его доброту. И на тебе! Иногда. Он сказал этим двоим:

— А коней вы расседлали?

— Так поедем же к графу сегодня, — ответил Максимилиан, понимая, что нужно было что-то другое говорить.

— Так не на этих поедем, к чему этих мучать, они полдня под седлом, или вам лень свежих коней седлать?

— Нет, не лень, — сказал Максимилиан. — Переседлаем.

— Так ступайте и седлайте, бездельники, — произнес кавалер.

Молодые люди сразу встали и, хватая напоследок куски, пошли из дома.

— Мария, — заорал Волков, — готова вода?

— Греется, господин, — отвечала служанка.

А он отодвинул тарелку, что-то есть ему расхотелось.

Глава 27

В поместье Мелендорф графа не оказалось. Он приехал туда уже поздно, и о том, что граф с молодой женой уехал в Мален, ему сообщил мажордом. Волков к тому времени устал неимоверно, за последние трое суток он спал урывками, то на берегу, то в баржах, где-нибудь в углу, и от этого он был не быстр в мыслях. Сам спросить забыл, так мажордом ему сказал:

— А жена ваша тут, господин Эшбахт.

— Где она? — спросил Волков, слезая с коня.

— Остановилась в своих покоях, а где находится в сей час, мне не ведомо, — вежливо говорил мажордом.

Он устал, и нога его по обыкновению ныла. Но ему пришлось побегать. Пришел в покои жены в надежде побыстрее лечь спать.

А там кроме перепуганной служанки никого.

— Где жена моя? — спросил у нее Волков.

— Кто? Жена? — служанка подрагивала то ли со сна, то ли от страха, дура. — Госпожа? Так тут она.

— А госпожа Ланге? Подруга ее тут?

— Тут, тут, — кивнула девица. — Тут они.

— Где тут? — начинал злиться кавалер и еще раз поглядел на пустую кровать в покоях.

— Может, по нужде, — пролепетала служанка.

Волков не думал, что его избалованная жена пойдет ночью по нужде, когда за ширмой у нее ваза ночная есть.

— Вдвоем они пошли, что ли?

— Не знаю. Может, и вдвоем.

— Так ты ее разоблачала ко сну? — не отставал он.

— Нет, господин.

— Так где же она? — сказал он тихо сквозь зубы. И от тихого голоса высокого и страшного господина служанка едва дух не потеряла.

— Не знаю, — одними губами ответила перепуганная девка.

Говорить с дурой дальше смысла нет. Волков взял лампу и думал найти мажордома, его расспросить. Нога болит, ему бы лечь, а он бегать по лестницам огромного замка должен. Зря Максимилиана с Увальнем сразу в людскую спать отпустил, да кто ж знать мог. И вот он шел один по темному замку, вокруг никого, кое-где лампы горят, последний лакей что-то нес мимо. Прошел мимо, не поклонился, подлец.

Шел кавалер по балкону, к большой зале, как услыхал где-то внизу музыку. Звуки лютни совсем легкие были. Кто-то тронет струны одним движением и все. И тут же женские голоса, что говорят негромко. Смех, звякнул бокал об тарелку.

Он повернул не к покоям мажордома, а решил поглядеть, кто это там, в бальной зале, ночью музицирует и пирует. Пошел вниз, неся лампу. Шаг у него к вечеру тяжек стал, нога уже слушалась плохо.

Шел он медленно. Уже к лестнице, что ведет к бальной зале, выходил. И тут вдруг все стихло: и музыка, и голоса. А вот то, что он услышал, так это были быстрые шаги, отдающиеся эхом. И дверь скрипнула небольшая, что вела из залы в нижние этажи. Тихо хлопнула, словно ее придерживали.

Пять шагов, и он вошел в залу, освещая ее полумрак лампой, и увидал, что за большим столом, за которым пиры проходят, в самом его начале свеча горит и две женщины сидят. Он сразу понял, что это жена его и госпожа Ланге.

— Добрый вечер, госпожи мои, — сказал он, подходя к столу.

И одна, и другая, смотрели на него едва ли не с ужасом. Жена силилась улыбнуться ему, а госпожа Ланге так окаменела лицом, будто приведение увидала.

— Добрый вечер, супруг мой, — отвечала Элеонора, голос потеряв.

— Отчего же вы не спите, на дворе ночь давно? — поинтересовался он, садясь к ним за стол без приглашения.

— Не спится, — тихо ответила его жена.

— Служанка сказала, что вы по нужде вдвоем пошли. Не хвораете ли вы?

Сразу в глаза ему бросилось, что среди блюд с закусками и сладостями стоит четыре бокала. Он поставил свою лампу и взял один из бокалов, заглянул в него, понюхал — сладкое вино.

— Дура она, — пыталась улыбнуться Элеонора. — В покоях жара, окна не открыть, комары летят. Не спалось мне, решила вина выпить.

А Волков, слушая ее, все чей-то бокал в руке крутит.

— И с кем вы пили?

— С братом, — сразу ответила Элеонора Августа, еще и так сразу, как будто придумала ответ и ждала, когда спросят.

— Молодой граф с вами был? — не очень-то верилось Волкову.

Вовсе не похож наследник титула на того, кто вот так запросто будет по ночам сидеть с сестрой и пить вино.

— Нет, с младшим, с Дирком фон Гебенбургом.

Волков его, конечно, видел пару раз, то был мальчишка семнадцати лет, беспечный и наглый, как и положено избалованному младшему сыну графа.

Он встал и повернулся к госпоже Ланге, навис над ней, так что ей пришлось запрокинуть голову, чтобы смотреть ему в глаза, а он спросил:

— А тут четыре бокала, кто же еще был с вами?

А рыжая красавица свои зеленые глаза косит на Элеонору и не отвечает ему, кажется, так ей страшно, что дышит она часто и только носом. Волнуется.

— Господин мой, — Элеонора Августа встала и подошла к нему, взяла под руку, — то был друг брата моего, что гостит у него сейчас.

— Друг брата? — переспросил Волков, но на жену не смотрит, продолжает смотреть на госпожу Ланге.

— Муж мой, — волнуясь, говорила дочь графа, — поздно уже, не время расспросов, пойдемте в покои, спать я желаю.

Он взглянул на нее и сказал:

— И то верно, пойдемте, — ответил он, беря лампу со стола.

А госпожа Ланге осталась сидеть за столом, как в оцепенении каком-то, только когда Волков выходил уже из залы, он на нее поворотился. И та смотрела ему вслед. И хоть и света было мало, но в лице ее он опять увидал страх.

Когда он лег, жена, разбудив служанку, разделась быстро и пришла к нему. И пришла, сняв с себя все одежды. Первый раз пришла совсем нагой. Легла рядом, чтобы касаться его и спросила:

— Супруг мой, желаете ли брать меня сегодня?

— Нет, — ответил он, — трое суток в седле, устал, и хворь донимает.

— Как досадно, — сказала жена.

А он ей не сказал более ничего.

Врал он, не донимала его уже хворь, усталость ушла, следа не оставив. Просто ярость клокотала в нем. Такая ярость, что на поединок выходи. Хоть за меч берись. Эта ярость не давала ему уснуть еще долго, даже когда супруга его уже спала, он все думал и думал о том, что жена ему врала, в каждом своем слове врала.

И что там, где звенели струны и лилось вино, вовсе не брат ее сидел с ней за столом.

Всякий раз, когда его корпорации в виде добычи доставались книги, сослуживцы несли их ему. Он, хоть и молод был, но уже тогда понимал, что книги дорого стоят, только покупателя надо подождать. Он, конечно, найдется, но не сразу. А у солдат времени на ожидание нет, девки и вино ждать не могут.

Вот он и покупал у товарищей книги, иногда и за бесценок. Порой и не хотел, но товарищи предлагали такую хорошую цену, что он соглашался отдать последние гроши, но книгу забирал.

Тогда-то он и стал понемногу их читать. И даже одно время стал увлекаться рыцарскими романами. Потом, правда, продал собранную коллекцию книготорговцу, простому солдату не так уж и легко таскать с собой книги. В ротных обозных телегах места и для нужных вещей всегда не хватало, а тут книги.

В общем, еще в молодости он уяснил из куртуазных романов, что ревнивые мужья всегда выглядят дураками. Да к тому же домашними деспотами, бессильными истериками, а как доходило до дела, так еще и трусами. Никогда, если у благородной дамы был муж, никогда он не был в романах достойным человеком, а всегда был посмешищем и ничтожеством. В лучшем случае трусливым, но хитрым подлецом.

Ни посмешищем, ни ничтожеством Волков быть не желал. А трусливым он и не был. Утром, как ему ни хотелось, как его ни разжигало, он не задал жене ни единого вопроса касательно вчерашней ночи. Он был вежлив и учтив, но не более.

А вот Элеонора Августа за завтраком была говорлива и внимательна к нему так, как была только до свадьбы, на балу.

Бригитт Ланге тоже присутствовала за завтраком. Слушая свою все время говорящую жену, он то и дело бросал взгляд на рыжеволосую женщину. Та все время завтрака молчала, сказала едва ли десяток слов. А когда он смотрел на нее, так отводила сразу глаза и смотрела в тарелку.

Заканчивая завтрак, Волков сказал:

— Госпожа моя, полагаю, лучше будет для вас вернуться в поместье.

— Как пожелаете, мой супруг, — отвечала Элеонора Августа и кланялась с показным и фальшивым смирением.

Волкову это было противно видеть, но он ничего не сказал. Только улыбался ей такой же притворной улыбкой.

— Супруг мой, — произнесла она, — а вы разве со мной не поедете?

— Нет, еду в Мален, к тестю, он там, у меня к нему дело.

— Может, мне с вами поехать? — Предложила жена.

— Нет, — твердо и уже без всяких улыбок сказал кавалер, — езжайте в поместье, жена моя.

— Как пожелаете, — Элеонора Августа снова поклонилась.

Кавалер смотрел на эту не очень-то красивую женщину. Как хорошо было бы вот так просто сейчас встать подойти к ней, взять ее за горло и задушить. Он бы задушил ее левой рукой, рукой, которая после многих травм была слабее правой, душил бы левой, чтобы душить ее подольше. Чтобы не сразу умерла. Других чувств к этой женщине он сейчас не испытывал.

Но еще ночью, бесконечной этой ночью, лежа рядом с этой женщиной, он решил не горячиться. Сначала нужно было все выяснить, узнать правду. А еще нужно было посоветоваться с епископом. А уже потом принимать решение.

А Бригитт, подруга ее, так и сидела, уткнувшись в тарелку и не произнося ни слова, словно это она в чем-то провинилась. Это еще больше укрепляло Волкова в его подозрениях.

«Обязательно нужно поговорить с епископом об этом. Если он даст добро на развод… Это было бы великолепно», — думал Волков. С каким удовольствием он вернул бы эту женщину ее спесивому братцу. Ах, как кавалер хотел бы поглядеть на его физиономию в тот момент. Или, все-таки, лучше ее…

— Думаю, что вам лучше ехать в поместье теперь, — сказал он, вставая из-за стола.

— Велю собираться прямо сейчас.

Почти сразу после завтрака кавалер поспешил в Мален и уже после обеда был у графа.

Кажется, граф не верил своим ушам, он даже зажмуривался.

Наверное, думал, что, зажмурься он, все испарится, как наваждение. Он морщился словно от боли, когда открывал глаза и видел кавалера все на том же месте, где он и был.

— Друг мой, а вы понимаете, что после того, что вы рассказали, должно мне заточить вас в подвал. — Наконец произнес он. — Сообщить о деяниях ваших герцогу и ждать от него распоряжений.

«Хорошо, что я успел к нему первым с этой новостью», — думал Волков и говорил проникновенно:

— Граф, вы же благородный человек, что же мне было делать, как ответить на это оскорбление?

— Так не набегом же! — воскликнул граф. — Приехали бы ко мне, мы позвали их человека, он в Малене живет. Представитель кантонов.

— Били палками моего офицера, который поехал сопровождать обоз, как на такое ответить мне было иначе, не мог я стерпеть!

Били палкам как пса и потешались всей ярмаркой.

— Не будь вы мой родственник, так быть бы вам уже в цепях, — говорил фон Мален, с раздражением стуча пальцем по столу. — В цепях, любезный господин Эшбахт!

Да, скорее всего так и было бы. В этом Волков почти не сомневался.

— И что мне теперь писать герцогу? Соизвольте придумать, — продолжал он.

— А так и отпишите, что произошел случай неприятный, что горцы схватили моего офицера на ярмарке, схватили не по праву, лишь за то, что он привез к ним на ярмарку сыр, и учинили над ним расправу. А я его у них отбил, а, чтобы покрыть убытки, немного взял и у них.

— Уж не думаете ли вы, что курфюрст наш или канцлер его дураки, — язвительно спрашивал граф, — что они, коли до них дойдет жалоба из кантона Брегген, не проверят мои слова?

— А вы скажите, что письмо пишете с моих слов, — продолжал Волков, — а я сегодня же тоже напишу курфюрсту, а к письму отправлю серебра немного. Для убедительности, тысячи две.

— Для убедительности? — все еще язвительно переспросил фон Мален.

— Для убедительности, — кивал Волков.

Граф фон Мален смотрел на него и морщился, как от кислого, опять стучал ногтем по столу:

— Не будь вы мой родственник… Не хочу опечаливать вашу… сестру и мою дочь… Иначе…

А Волков, стоя пред ним в позе смирения и с заискивающей улыбочкой, подумал, что, может, его дочь не так уж и сильно опечалилась бы. Скорее всего, совсем не опечалилась бы.

— Единственное, о чем вас просили, так это не устраивать свар с соседями, единственное!

— То было дело чести, я не мог не ответить, — продолжал Волков. — Когда они меня грабили, так я терпел, вы же знаете…

— Ничего я не знаю, — резко ответил граф.

— Ну как же, я же говорил вам, что браконьеры ловили рыбу в моих водах, что подлецы взяли втридорога за каждое порубленное мной дерево, я и это стерпел, выплатил им все…

— Зато теперь, думается мне, вы поквитались с ними сполна.

— Только во справедливость взял я с них.

— Убирайтесь прочь с моих глаз, — поморщился граф. — И не забудьте немедля, немедля отписать письмо курфюрсту, а я пока напишу канцлеру, он мой хороший приятель, но и он, уверяю вас, будет очень вами недоволен. Молите Бога, чтобы все сошло вам с рук.

«Да, без Бога тут не обойтись», — думал Волков, сразу после графа намереваясь посетить и епископа.

Он поклонился и пошел к дверям.

— Да, кстати, а как там моя дочь? — уже чуть ли не в дверях окликну его граф.

Волков повернулся и ответил:

— Сегодня за завтраком была в прекрасном расположении духа, все утро чирикала, как птичка.

Граф махнул ему рукой, и он вышел.

А вот епископ был несказанно рад, что дело сдвинулась. Старик обещал написать о радости такой архиепископу в Ланн. Был уже поздний вечер, а он потащил кавалера за стол. Видно, бессонница была у старика.

Усадил его вместе с Максимилианом и Увальнем и потчевал до ночи. Спрашивал все, как дело было, хотел знать подробности.

И говорил все время:

— Вы истинный рыцарь Божий, длань Господа.

Волкову было, конечно, приятно это слышать, но сейчас ему было не до похвал. Сейчас ему нужна была поддержка епископа. И тот обещал, что сделает все возможное. Хотя… Хотя епископ Вильбурга очень не хорошо относится к кавалеру после случая с мощами. Но ничего, Бог, как говорится, не выдаст, так свинья не съест. Епископ обещал содействовать и отписать герцогу, что святые отцы графства просят не бранить рыцаря за восстановление своей чести.

Епископ отпустил их, когда Увалень стал засыпать прямо за столом, и предоставил им кельи в доме своем. Волков отвык уже спать без перин, но он так устал за последнее время, что заснул почти сразу, как Максимилиан помог ему стянуть сапоги.

Глава 28

Жадность — дело хорошее, но иногда нужно и наплевать на деньги.

Не цепляться за каждый крейцер, да еще не пытаться быть более спесивым, чем известный местный спесивец. Хорошо, что он разошелся без обид и претензий с бароном фон Фезенклевером, своим соседом. На дороге из Малена как раз встретил его. Узнал его еще издали по выезду в десяток рыцарей.

Думал раскланяться да проехать мимо, даже хотел дорогу уступить, чтобы пропустить кавалькаду барона, а не получилось. Барон остановил коня и улыбался ему, как старому и хорошему знакомому:

— Рад видеть вас, сосед, — он милостиво кивнул Волкову.

— Рад видеть вас, барон, — Волков кланялся в ответ ему.

— Ах, наделали вы шума.

— Вы о…

— О вашем рейде в кантон Брегген, кажется, вы нанесли визит на городишко Милликон.

— Был недавно проездом, — скромно сказал кавалер.

— И как вам там? Понравилось?

— Очень радушные и щедрые люди, — все также скромно говорил Волков.

— Щедрые, — засмеялся барон, и с ними стали смеяться рыцари из его свиты. — Щедрые, вы слышали господа? Какова острота.

— Значит, слухи уже разошлись по округе? — спросил Волков, довольный своей шуткой.

— Только о вас и говорят. Вас сейчас у нас в графстве поминают чаще, чем Сатану. Я еду в Мален, там собираются первые сеньоры графства, чтобы обсудить ситуацию.

— Интересное сравнение, — сказал Волков чуть обескураженный. — Значит, первые сеньоры графства будут обсуждать мои действия.

— А как же, вы, черт вас возьми, развязываете войну, нам надо знать, что делать, — говорил барон, но сам при этом, как ни странно, улыбался ему.

— Значит, будет война? — спросил Волков, вздыхая и думая, что архиепископ в Ланне будет им доволен.

— Нет-нет, — барон фон Фезенклевер мотал головой, — никакой войны не будет, граф и первые сеньоры графства подпишем петицию о мире, напишем, что вы самовольничали и мы тут ни при чем, только вы сами будете за свой рейд нести ответственность.

Все это пошлем этим горным свиньям в Рюммикон, а с ними уж вы сами будете разбираться, когда они к вам явятся, раз вы такой храбрец.

— Что ж, это будет не первая моя встреча с горцами, — сказал кавалер. — Как-нибудь и переживу.

— Думаете, что переживете? — не очень-то верил барон. — Впрочем, может быть. Ну, а гнев курфюрста тоже переживете?

— Я думал послать пару тысяч монет герцогу с извинениями.

— Пару тысяч? — Фон Фезенклевер засмеялся. — Ваших пару тысяч Его Высочеству хватит на два часа. Нет. Сразу видно, что вы хороший грабитель, но плохой царедворец. Не вздумайте посылать герцогу деньги, его такой сумой не проймешь, пошлите их моему брату. Он даже к таким деньгам отнесется со вниманием, а еще приложите к подарку хорошего меха. Он у меня большой любитель мехов.

— Я так и сделаю, — сказал кавалер, чуть подумав.

— Я тоже напишу ему, напишу, что вы глупы, но храбрости отменной, люди ваши хороши, и что такие рыцари земле Ребенрее потребны.

— Я буду вам очень признателен, барон, — произнес кавалер.

— Не благодарите, Эшбахт, нет, не нужно, эти свиньи девять лет назад взяли мой замок и сожгли его дотла, все поместье мое превратили в пустыню. Как, впрочем, и все графство. Помня это, я по мере сил буду помогать вам.

Он кивнул, закончив разговор, и поехал по дороге в Мален. Рыцари поехали за ним. Волков еще смотрел ему вслед, как вдруг увидал около себя немолодого господина из свиты барона. Рыцарь был по виду богат и влиятелен, он поклонился Волкову и произнес:

— Мое имя Леммер, я кавалер из свиты барона.

— Я помню вас, вы приезжали с бароном в мое поместье.

— Да, я был с ним тогда. И теперь я хочу сказать от лица многих рыцарей и сыновей сеньоров графства, что мы все на вашей стороне, господин Эшбахт. Молодежь так просто восхищена вами.

— Лестно мне слышать такое, — отвечал Волков, с удовольствием думая, что такие похвалы слышит и Максимилиан, и Увалень.

— И еще я хочу сказать, что граф и бароны на вашу сторону не станут, но многие другие благородные люди в случае, если горцы придут к вам, встанут под ваши знамена, если вы позовете.

— Вот как? — Волков, честно говоря, был немало удивлен этими словами.

— Как возникнет у вас нужда, так пришлите человека ко мне, я живу в поместье Фезенклевер при бароне.

— А не будет ли барон зол, если я позову вас? — осторожничал Волков.

— Я барону не холоп, — не без высокомерья заметил Леммер и протянул Волкову руку.

Два рыцаря без лишних слов пожали друг другу руки. Это было крепкое рыцарское рукопожатие.

Случайно Волков посмотрел на Максимилиана. Тот глядел на них, широко раскрыв глаза, как смотрел бы на каких-то былинных рыцарей или сказочных паладинов. Именно такими, кажется, виделись юноше эти двое мужчин, эти воины.

***

Да, это были те самые прощелыги, что он видел с Сычом в трактире в Малене. Один был почти лыс и ушаст, звали его Ганс Круле. Второго звали Удо Глешмель. Был он мордат, широкоплеч и носил шапку на глаза. Одного взгляда на этих ухарей было достаточно, чтобы понять — доброго от них не жди. Таких людей во всех поганых кабаках всегда навалом, игрочишки в кости да воры. А может, и ножи за пазухой держат. Никак не подумаешь, что они при судье Малена служат. В общем, то что надо.

— Думаешь, справятся? — спросил Волков у Сыча.

Он сидел в кресле, а эти двое стояли перед ним в ожидании участи своей. Сыч фамильярно уселся за стол рядом с кавалером без приглашения, этим показывая Круле и Глешмелю свою значимость.

Видите мол, я к господину за стол без приглашения сажусь, вот я каков. Кавалер не стал ему ничего говорить.

— Экселенц, они калачи тертые, справятся.

— Знаете, что делать? — спросил Волков уже у судейских.

— Малость пояснить надо бы, господин, — отвечал за двоих лопоухий.

— На юг, за реку, к горцам пойдете.

— Это понятно, — произнес Круле, — там-то что делать?

— Пиво пить, — сказал Сыч, ухмыляясь.

— Это мы умеем, — заверил тот и почесал на горле недельную щетину.

— Смотреть и слушать, — серьезно сказал Волков. — Смотреть и слушать. Чертовы еретики будут собирать войско против меня.

Надобно мне знать, сколько их будет, какие они будут и откуда думают начать. Ходите, смотрите, слушайте. В кабаках знакомьтесь с людьми. С военными, с купцами, с подрядчиками. Угощайте их, особенно купцов, то народишко жадный и болтливый.

Он достал из кошеля деньги и выложил на стол две стопки по три талера.

— Вперед даю, на жизнь и на дело. Жалование по пять монет получите, как месяц кончится.

— Ясно, господин, — сказал Круле, сгребая свою стопку монет. — А если услышим, что они собираться к вам, дальше что делать?

— Узнайте, сколько их будет, спрашивайте, как будто сами с ними думаете пойти. Первым делом узнайте, кто командовать будет, чем он знаменит и сколько народа будет собирать. Потом узнайте, сколько телег обозных будет, сколько палаток покупают, сколько лодок нанимают, сколько барж под лошадей.

— Узнаем, а дальше что? Господину Ламме все передать? — спросил Удо Глешмель.

— Да, он раз в неделю будет в Рюмиконе появляться.

— Раз в неделю? — удивился Сыч. — А разве я с ними не пойду?

— Нет, у тебя тут дело будет. Ты туда раз в неделю будешь наведываться.

— А-а, — сказал Сыч.

— А вы деньгами не сорите, деньги Сыч вам раз в неделю будет возить. И еще, если вдруг что-то срочно нужно будет сообщить, то переплывете реку у острова. Там сержанта Жанзуана лагерь. Он там с плотов деньгу собирает, при нем лошадь есть. Скажите, что весточка для Инквизитора, он мне ту весть сразу привезет.

— Все сделаем, господин, — заверил его Ганс Круле.

— Главные вопросы: сколько их будет и где собираются высаживаться, — настоятельно говорил Волков. — Это главное.

— Ясно, господин, ясно, — кивали ловкачи.

— Мне их на юг отвезти? — спросил Сыч. — К сержанту Жанзуану?

— Нет, пусть на восток идут сами до амбаров, там переправитесь в Лейдениц, а оттуда уже с купцом каким-нибудь плывите до Милликонской ярмарки. Один пусть в Милликоне отсеется, а другой пусть в Рюммикон отправляется.

— Ясно вам? — спросил у шпионов Сыч.

— Чего же неясного? Все ясно, — отвечали шпионы.

— Провожу их до реки, — сказал Фриц Ламме, — наставления еще кое-какие дам.

— Возвращайся быстрее, — сказал Волков, — дело не терпит.

Как только они ушли, так госпожа Эшбахт со всей возможной любезностью спросила у него:

— Господин мой, велите ли обед подавать?

— Велю, подавайте, госпожа моя, — тоже вежливо, но без лишней теплоты отвечал кавалер.

И она, и его сестра Тереза, и дети, и госпожа Ланге садились за стол.

Мария подала простую, крестьянскую, но очень вкусную похлебку из жирного каплуна. Еда крестьянская, но так она вкусна была, что даже дочь графа ее ела с удовольствием. А вот он ел похлебку без удовольствия. Поглядывал на жену и еле шевелил ложкой густое и жирное варево. Только куски хлеба отламывал, макал в бульон и ел их, но делал он это, не ведая ни вкуса, ни удовольствия.

Обед еще не закончился, когда вернулся Сыч:

— Ну, что за дело, экселенц? — говорил он, хватая без проса хлеб со стола.

— Что за дело? — не сразу ответил он. — Дело такое, что о нем знать никто не должен.

— Ну, — ухмылялся Фриц Ламме, — других у нас и не бывает.

— Пошли, — сказал кавалер, вставая из-за стола.

— Может, хоть поесть дадите? — жалостливо произнес Сыч, заглядывая в горшок с похлебкой.

— После.

Они вышли на двор, отошли к колодцу, встали рядом с ним. Никто из дворовых к ним не приближался, все занимались своими делами.

— Ну, экселенц, так что за дело? — Сычу явно не терпелось.

А кавалер не мог начать. Кажется, даже стеснялся он говорить об этом, так как в деле этом был большой позор. Но не говорить о нем — не решить дело, оставить все Волков не мог по одной простой причине — позорное дело это выматывало его. Выедало изнутри. Не горцы и не герцоги занимали все мысли его, занимало его только это дело. Только о нем он думал днем и ночью. Он все время думал о своей жене.

И даже не о том, что легла она на брачное ложе не целой. О том он, конечно, помнил бы и того ей никогда не простил бы. Но уже речи никогда бы про то не завел. Что было, то быльем поросло. Он понимал, что глупо было ждать от женщины в двадцать шесть лет, что она будет чиста в свои годы. Но вот то, что она продолжила беспутствовать и после свадьбы, тут уж никакого понимания она от него точно не дождется.

Кавалер был уверен, что ночью в большой бальной зале за столом сидели с ней и ее подругой мужчины. И был это вовсе не младший брат ее. Не играют дети графов на лютнях, а он прекрасно слышал звон струн. И то, что он не застал их — это все из-за его хромоты. Они услышали его походку. Его хромоту всегда слышно, его шаги ни с какими другим не спутаешь, да и меч его слишком длинен, чтобы не звякать железным наконечником на ножнах о ступени.

Тянуть дальше не было смысла, и Волков начал:

— Поедешь в Мелнедорф.

— К графу? — удивился Фриц Ламме.

— К графу.

— И что сказать ему?

— Ничего ему не говори, узнай все, что можно, о моей жене.

— О вашей жене? — еще больше удивлялся Сыч.

— Да. Спроси лакеев, — кавалер достал пригоршню серебра, — плати и узнай, все что можно. Сдается, что неверна она мне.

Сыч вылупил глаза от удивления, сгреб с его руки деньги, спрятал к себе за пазуху:

— Вон оно как, думаете, что неверна она вам?

— Ты глаза-то не потеряй, дурень, — зло сказал Волков, — ты не раздумывай, а узнай наверняка.

— Все сделаю, экселенц, все сделаю. Сейчас же поеду, только поем малость.

Дома сидеть ему не хотелось, думал поехать к Брюнхвальду, проведать товарища. Тот уже был в себе и стал хорошо говорить, жена сказала, что есть уже тоже хорошо начал. И Карл Брюнхвальд стал говорить ему, что благодарен очень, что большей милости ему в жизни никто не делал, что никак не ожидал, что за его честь, честь Брюнхвальда, так крепко кавалер врагам ответит, и что ему очень приятно, что грабили ярмарку в честь его имени. Ему о том сын его рассказал все.

— Ничего, Карл, поправляйтесь, у нас еще много разных дел будет, — отвечал Волков.

А то, что Брюнхвальд был лишь отличным поводом для рейда, конечно, говорить ему не стал. Ни к чему это.

Когда кавалер выходил из дома, так жена ротмистра схватила кавалера за руку и, плача, целовала ее, повторяя:

— Спасибо вам, благодетель, он так гордится тем, что вы его честь восстановили, так гордится… На вас молимся и уповаем.

— Не нужно этого, не нужно, госпожа Брюнхвальд, — вырывал руку Волков. — Как поправится, так в гости приходите да сыра своего возьмите, нам по душе он.

Глава 29

У дома Брюнхвальда кавалер встретил Роху:

— Я как раз за тобой собрался посылать, — сказал тот, по-прежнему обращаясь к Волкову на «ты», хоть тот ему уже на это указывал.

— И к чему вам я? — не стал кавалер ему опять про это напоминать.

— У Рене сейчас все соберутся. Солдатские старшины придут добычу делить. Все сосчитано.

«Добычу делить» — сладкие слова, для солдата нет слов лучше. В былые времена Волков первым бы для дела такого пришел бы. А сейчас ему плевать было. И вовсе не потому, что у него и так дома в опочивальне его стоит целый сундук серебра и золота, а только из-за жены беспутной. Словно болезнь все удовольствие от жизни из него выпила.

Неохота ему было сейчас считаться да рядиться, высчитывать, кому сколько причитается. Но домой, к ней, к этой распутной женщине, ему еще меньше хотелось.

От дома Брюнхвальда до дома Рене ехать всего нечего, дом Рене ближе к реке стоял. Можно было и пешком пройтись, но не хотелось хромать. Поехали. У реки, у пристани, рабочие уже бревна обтесывают. Бревна все длинные, их много. Видно, немаленькие амбары Ёган затеял строить.

И тут вдруг там же повозки распряженные стоят. Такие, в каких купчишки мелкие разъезжают. А еще дальше повозки так и вовсе цветные. В таких за войском маркитантки ездят. Там же и девки в пестрых, фривольных платьях.

— А эти откуда тут взялись? — с удивлением спрашивает кавалер. — Кто их звал?

Роха, черт одноногий, засмеялся:

— Честноеслово, Фолькоф, ты ж на военной службе не менее моего, пора бы знать уже, что маркитантов и шлюх звать не надо. Они, как и вши, сами заводятся, лишь только серебром позвени.

— Значит, уже все знают, — задумчиво произнес Волков.

— Кавалер, да ты же главную ярмарку в округе ограбил, о тебе трезвон по все реке идет, думаю, что уже даже в Ланне о тебе знают. И эти, — Скарафаджо кивнул в сторону, — ждут, сидят.

Недалеко от дома Рене, у которого толпились солдаты, на пригорке, сидели две веселые бабенки. Самим по виду уже за тридцать, а простоволосы и головных уборов не носят. Груди чуть не все на показ, и ноги свои бесстыжие распутницы выставили так, что подвязки чулок видны на коленях. Смотрят на солдат, на солнышке греются.

— Сидят, — смеется Роха, — словно рыбу ловят, вон какую приманку на солнце разложили. Ждут, когда солдаты свое сольдо получат.

В другой раз Волков присмотрелся бы к бабенкам, даже не для того, что бы звать их с собой, а просто посмотреть, может какая красивая среди них есть. На красивую бабу просто и посмотреть приятно, а тут даже не взглянул. Поехал мимо.

В доме у Рене душно, хотя дверь открыта. Бертье уже там, за столом с Рене, а вокруг сержанты и копроралы. Все солдаты старые, седые.

Волков и Роха вошли, перед ними расступались, давали проход к столу. Но сидеть долго тут ему не хотелось, и он сказал:

— Сычу считайте долю знаменосца, он заслужил. Он ярмарку разведал. Карлу Брюнхвальду считайте офицерскую долю. Путь его с нами и не было, но не будь его, так мы бы вообще на тот берег не пошли бы, — врал Волков. — А моему послуживцу Увальню считайте долю сержанта.

Никто ему не возражал, Рене все за ним записывал. И он продолжил:

— Из меха тридцать шкур лучших выберите и две тысячи монет отсчитайте. Это подарок канцлеру будет, он должен меня от гнева герцога избавить. Я письмо к дарам приложу, пусть два сержанта хороших подарок в Вильбург к канцлеру отвезут. Остальное все считайте, как положено у солдат и ландскнехтов, считайте по кодексу кондотьеров. Рене, вы не спешите все продавать, не продешевите. Лучшее товар придержать, чем отдать за бесценок.

Волков договорил и встал, закончив дело.

— Постойте, кавалер! — вскочил за ним Бертье.

— Да, — встал и Рене. — Не спешите.

— Ну, что еще? — хмуро глядел на них кавалер.

— Дозвольте нам сказать, — начал Рене, но Бертье перебил товарища и заговорил пылко: — От солдат и офицеров просим вас принять подарки. Те подарки будут вне всякой доли, поверх доли вашей, это вам за разумность вашу и твердость, от большого нашего уважения.

— Хорошо, спасибо, — сухо ответил Волков.

Но ему опять не дали уйти, Рене стал читать список причитавшихся ему подарков:

— Шубу, что нашлась во взятом, лучшая — кавалеру. Шубу лучшую его жене, сервиз из шести вещей серебра черненого и жеребца лучшего. Все это от солдатских корпораций и господ офицеров, что были при деле на Милликонской ярмарке.

— Спасибо всем: и офицерам, и корпорациям, — ответил Волков, едва улыбаясь через силу, — Максимилиан, заберите подарки, отвезите их домой.

Когда он вышел, все молчали, людям, кажется, даже обидно стало, что кавалер так холодно принял дары, что дарились всеми от чистого сердца.

— Что это с ним? — спросил Бертье у Рохи.

— Да черт его знает, обычно злой, как собака, а тут тихий какой-то, — отвечал тот.

Максимилиан подарки положил на стол. И Тереза, и дети, и Элеонора Августа, и госпожа Ланге сразу прибежали смотреть. Дети хватали серебряные кубки, сестра рассматривала поднос.

— А кому шубы? — сразу спросила Элеонора Августа, проводя рукой по меху одной из них.

— Корпорации подарили одну мне, одну моей супруге, — отвечал Волков.

— А какая мне? — спросила жена радостно.

— Какую пожелаете.

— Вот эту, — она схватила одну из шуб, — это же соболь?

— Они обе из соболя, выбирайте по размеру, — спокойно отвечал кавалер.

Она стала мерить и, хоть обе шубы были ей велики, одну из них забрала, вдруг повернувшись к его сестре, Терезе сказала:

— Сестра моя, а вам я отдам свою. К чему мне три шубы.

— Мне? — удивилась, а может, и испугалась женщина, которая всю жизнь тяжело работала и даже представить себе не могла, что ей подарят шубу.

— Бригитт, принесите шубу из черной лисы, она моей сестре будет к лицу.

— Да, Элеонора, — сказал госпожа Ланге, тут же встала и пошла наверх в спальню.

— И вы, милые мои, тоже не останетесь без подарков, — надев роскошную шубу, которая была ей, конечно, велика, говорила Элеонора Августа детям.

— Это тебе, — продолжала она, доставая из кошелька деньги и протягивая талер мальчику.

— Благодарю вас, госпожа Эшбахт, — отвечал Бруно и по знаку тетки Терезы низко кланялся.

— Зови меня тетя Элеонора, — сказала она.

— Как вам будет угодно, — говорил племянник Волкова. — Тетя Элеонора.

А она уже доставала новые монеты и давала их девочкам, те тоже кланялись, тоже звали ее тетей Элеонорой.

А потом госпожа Ланге принесла сверху шубу и стала помогать сестре Терезе надеть ее.

Тереза поверить не могла в это, то и дело косилась на брата: можно ли ей взять такое. Волков едва заметно кивал. И только тогда она согласилась, когда Элеонора Августа, улыбаясь и разглядывая Терезу, сказала:

— Как вам в ней хорошо, дарю вам ее, сестра моя.

«Сестра моя». Она повторила это несколько раз, а девочек называла прекрасными племянницами. И благодушие, и приязнь так и изливались из Элеоноры. Вот только почему-то случилось это первый раз сегодня. А до его отъезда в рейд дочь графа выходила к столу, едва удостоив кивка головы низкий поклон сестры и низкие поклоны племянников. Она, кажется, даже ни разу не заговорила с ними. Только раз при знакомстве сказала что-то Терезе, да и то было сказано из высокомерной вежливости. Других случаев кавалер и вспомнить не смог. А тут вдруг на тебе: «сестра», «племянники», «тетя Элеонора», подарки.

Нет, все это благодушие было показным. Волков насквозь это видел.

Он то и дело поглядывал на Бригитт Ланге, та сидела и вымучивала из себя улыбку. И когда ловила взгляд Волкова, так сразу отводила глаза, словно со стыда или от страха.

А Элеонора что-то щебетала и щебетала, но Волков чувствовал в каждом ее слове, в каждой улыбке гниль и фальшь. Гниль и фальшь.

Но он был с ней вежлив, даже ласков. Он согласно кивал ее словам, улыбался ее радости и веселью детей, он брал на колени младшую племянницу Катарину, на первый взгляд просто ждал ужина, но на самом деле он ждал возвращения Сыча и считал про себя часы.

К ночи Элеонора Августа пришла в спальню, села у зеркала и ждала, пока Бригитт причешет ее перед сном. Но в этот день ночной чепец надевать не стала и, дождавшись, пока госпожа Ланге, попрощавшись, уйдет, скинула рубаху и обнаженная пошла в кровать к кавалеру с явным намерением искать расположения мужа. Но Волков был не в том настроении. Прелести жены не соблазнили его.

Он даже не повернул к ней головы. Даже взгляда косого не бросил на нее.

— Отчего же вы так ко мне холодны? — говорила Элеонора Августа, ложась рядом с ним поверх перин. — Господин мой.

Она лежала совсем рядом и заглядывала ему в лицо.

— Говорил же вам вчера, госпожа моя, — отвечал он ей вполне учтиво, но и без лишней ласки, — что хворь меня донимает от лишней езды верхом.

— И когда же уляжется ваша хворь? — произнесла жена, просовывая руку под перину и кладя ее ему на живот. — Может, я боль вашу успокою?

Так ласкова она никогда с ним еще не была. Она положила голову ему на плечо, а сама стала гладить ему живот, забираясь под рубаху. И вела на себя вовсе не как молодая жена, что вышла замуж две недели назад, а как очень даже опытная женщина.

— Не думаю, — отвечал он, беря и отводя ее руку от себя. — Эту боль даже брат Ипполит успокоить не может, умный монах.

Тут вся ласка ее сразу и закончилась. Ласковая жена умерла и проснулась опять в ней дочь графа:

— И сколько же мне теперь ждать, пока ваша хворь пройдет, — говорила она с привычным для себя и высокомерием. — Долго ли вы пренебрегать мною будете?

— Недолго, — отвечал Волков спокойно, — неделю или две. Может и три, но не больше.

— Три недели? — воскликнула она.

— А что, разве вам тяжело без внимания мужа три недели прожить? Интересно, как же вы до лет своих дожили без мужа, если три недели без ласки прожить вам в тягость? — Едва ли не с насмешкой говорил он, да еще и улыбался при том.

Она смотрела на него едва ли не с ненавистью, не говорила ему, а шипела:

— Когда замуж шла за вас, так знала, что за старика иду, да не знала, что этот старик еще и немощен! Хвор и немощен!

А он вдруг засмеялся и, повернув к ней лицо, сказал:

— Может, и так, только напомню я вам, что перед Богом клялись вы меня любить и в болезни, и в здравии.

Она что-то зло пробурчала и отвернулась от него. А он посмотрел на ее спину, на ее зад и подумал, что был бы не прочь взять ее прямо сейчас. Но нет, он потерпит, он дождется Сыча.

Элеонора Августа в эту ночь от злости долго не могла уснуть, а кавалер — напротив. Первый, кажется, раз за всю неделю спал крепко. И проспал до самого рассвета, ни разу не проснувшись.

Сыч уехал вчера днем. Значит, в поместье графа он добрался уже вечером, ближе к ночи. Если сегодня они займутся делом и ему повезет, вернуться он сможет только к вечеру. Сидеть и ждать его у себя дома вместе с молодой и разъяренной женой, Волкову вовсе не хотелось. И решил он заняться тем, что он откладывал все время. А именно волком. Монах-отшельник обещал, что подумает, как волка найти. Обещал и исчез, забыл, наверное, про обещание свое. Ну, ничего, кавалер ему напомнит. Хоть и не любил он по оврагам ездить, но не сидеть же с женой дома. Велел Максимилиану и Увальню седлать коней.

Денек отличный был, он не спешил никуда, ехали, лошадей не гнали. Проезжая мимо Солдатского поля, посмотрели, как солдаты убирают свой жидкий урожай. Рожь и вправду у них была убога. Не в пример той густой и крепкой ржи, что собирали его мужики под руководством ушлого в этом деле Ёгана. Кавалер остановился, поздоровался с солдатами, поговорили про урожай и про то, что хорошо, что сходил к горцам, а то при таком урожае солдатам зиму было бы не пережить. Поболтали с сержантами и поехали дальше, к хижине монаха.

А у хижины было все так же. Дверь на замке, никого нет. Они на кладбище сходили, а там ничего не изменилось. Только самая свежая и маленькая могила стала зарастать и походить на старые.

Даже следов свежих нигде не видать было. Тихо и дико было вокруг, словно не было тут никогда людей.

Они поднялись на пологий и длинный холм, что был недалеко от хижины. Огляделись.

— Солдаты сюда еще не добрались, — сказал кавалер, рассматривая роскошные орешники вокруг. — А не то пустили бы орех на дома или на обжиг кирпича.

— Там что, дорога, кажется? — сказал Максимилиан, показывая дальше на запад.

— Кажется.

— Там еще ваша земля?

— Точно не знаю, но давай-ка проедемся туда, я там еще не бывал, хочу посмотреть.

И они поехали дальше на запад, и так, объезжая заросли разного кустарника и разной глубины овраги, по холмам доехали до дороги.

Жарко было, лошади уже хотели пить, а Увалень, скорее всего и есть, время-то шло к обеду, но Волков почему-то не остановился, хоть и понимал, что заехал уже на чужую землю. А на дороге увидали следы от копыт, следы свежие, еще ветром не засыпанные. То были подковы крестьянского меринка.

— Поехали, посмотрим, кто тут ездит в этой глуши, кроме нас, — сказал кавалер, и они поехали по дороге на север.

Глава 30

Дорога быстро привела их на хутор из трех домов. Все дома были крепкие, хорошие, а один из них был с большим двором и кузней.

Телега как раз заехала в этот двор.

И сразу их заметили мальчишки, заголосили что-то, и тут же из кузницы вышел им навстречу мужик в переднике из кожи и шапке.

Сам он был худ, но крепок, и еще, кажется, немало удивлен.

Он поклонился Волкову.

Волков слез с коня и уселся на изрубленную, старую колоду для рубки дров:

— Я Эшбахт. Можно присесть у тебя?

— А я Ганс Волинг, кузнец местный. Сидите, господин, сейчас же велю ваших коней напоить, — он повернулся и крикнул одному из мальчишек: — Эй, Карл, Людвиг, напоите коней добрых господ.

— Вот как, значит, это уже земля барона фон Деница? — спросил кавалер, ставя меч рядом и разминая ногу.

— Истинно, господин, — кивал кузнец. — В пять верст отсюда на юг будет село Баль, а если поехать на закат, так там будет замок Дениц.

— И далеко до замка? — спросил кавалер.

— Нет, на телеге два часа езды, а верхом так и часа не будет, если напрямик.

— А ты разбираешься в часах? — удивился Волков.

— А как же, — отвечал кузнец явно гордый, что заезжий господин интересуется им и удивляется его знаниям, — я же механик, я с часами хорошо знаком. Коли надобность будет, так на ратушу вам поставлю часы с боем, на всю округу слышно будет.

— Вот как? Механик, значит, — произнес кавалер с заметным интересом. — Жаль, что у меня нет ратуши.

— Да, господин, я механик, и если у вас будут сложные заказы по железному делу, так я с радостью возьмусь и сделаю все дешевле, чем делают эти жулики из города.

— Угу-угу, — многозначительно говорил Волков, — а скажи-ка, кузнец, ты и замки дверные делаешь?

— Конечно, — говорил Ганс Волинг, — то работа для меня простая, я и для сундуков замки делаю, и механизмы для мельниц, и колеса зубчатые кую, с любой работой по железу приходите, господин. Даже могу меч такой, как у вас, починить, на что он работы тонкой и закалки сложной, все равно возьмусь и все сделаю дешевле, чем в городе.

— Меч мой пока не сломан, — задумчиво отвечал кавалер. — А скажи-ка, кузнец, местного монаха-отшельника ты знаешь? Его тут будто бы все знают.

— Брата Бенедикта? — он сразу догадался, о ком говорит кавалер. — Конечно, знаю, святой человек, как не знать? Его вся округа его знает, за благословениями к нему все ходят. Или если нужда в обрядах есть, а попа нет, опять же к нему идут. Он бесплатно отпевает мертвых, если у родственников денег нет.

— А замок на хибару его ты делал? — спросил Волков.

— Замок на хибару? — переспросил кузнец. — Я. Да, два замка он у меня, просил, я ему сделал. Правда, давно это было.

— Два замка? — уточнил кавалер.

— Два, и по два ключа к ним… И клетку еще.

— Клетку? — опять удивился Волков. — Что за клетку?

— Ну, такие, в каких воров держат или перевозят, или блудных девок на площадях подвешивают для позора. Знаете, клетки с прутьями и замком на двери. — Объяснял кузнец.

— Ну и зачем же монаху, святому человеку, такая клетка? — Волков все больше начинал интересоваться этим монахом, неужто Сыч был прав, считая его не таким уж и простым. — Он что, подвешивал в ней блудных девок для позора?

— Вообще-то, я у него не стал спрашивать, думаю, раз надо, так сделаю, но он мне сам сказал, — загадочно произнес кузнец.

— Ну, не томи, — ждал рассказа кавалер.

— Он сказал, что клетка ему нужна для умерщвления плоти и чтобы посты терпеть, говорил, что иной раз его демоны одолевают, донимают его даже в пустыне его, а когда ему совсем невмоготу становится, так он себя запирает в клетке и молится.

— Вон оно что, — произнес кавалер, не очень-то в этот рассказ веря. Какой смысл запирать себя в клетку, если у тебя же ключ от нее?

Все это казалось ему странным, он сидел, думал и поглядывал по сторонам во время разговора. Отмечал про себя, что вокруг все ладно и крепко. Ворота крепкие, двери крепкие, ставни на окнах крепкие. Неудивительно, люди на хуторе живут, рядом нет никого, так и должно быть. Но кавалер решил уточнить:

— А что, кузнец, разбойнички тут бывают?

— Разбойники? — удивился кузнец и засмеялся. — Да нет, господин, откуда? Барон наш фон Дениц, да продлит господь его дни, быстр да скор на расправу, у нас тут и воров-то нет, не то, что разбойников. Последний раз тут разбойничали еретики с гор, да и то когда это было.

— Разбойников нет, воров тоже, еретики столько лет из-за речки не вылезают, а отчего же у тебя двери в кулак толщиной, да ставни такие же, засовы везде, как на крепостных воротах, чего боишься, кузнец? — спрашивал Волков, пристально глядя на Ганса Волинга.

Только что тот ухмылялся самодовольно, про барона рассказывая, но вдруг переменился в лице. Замолчал, бороденку почесывал, задумался о чем-то, никак, видно, не решит, говорить неместному господину про что-то или нет.

Волков решил ему помочь:

— Засовами и ставнями не от волка ли бережешься?

— От него, — как будто нехотя согласился Ганс Волинг.

— Донимает, значит?

— Раз в месяц приходит. А иногда и чаще, — все так же нехотя говорил кузнец, — поэтому перед темнотой все запираю. Все проверяю.

— Видел его? — вдруг спросил Максимилиан.

Никогда себе такого не позволял, никогда не лез в разговор Волкова без спроса, а тут вдруг заговорил.

— Видел, — ответил Волинг, вспоминая, — ну, не его самого, его во тьме не видать, глаза его видал пару раз.

— И какие они? — не отставал юноша.

Очень его этот вопрос интересовал.

— Белые, как луна. Их издали видать. Пару раз их видел, может три раза, через ставни смотрю, если не сплю. Иногда он вокруг дома ходит. Тихо ходит, неслышно совсем, но скотина биться в хлеву начинает, если он близко подходит. А иначе только по следам утром о том узнаю, что был нынче ночью, что рыскал вокруг.

— А барону своему говорил о том? — спросил кавалер.

Кузнец ухмыльнулся и рукой с досады махнул:

— Да сто раз говорил ему и его людям.

— И что, не верит?

— Почему же, верит, — продолжил кузнец, — верит, он у нас не дурак, сам все видит. Десять раз он на зверя облавы устраивал, а может, и всю дюжину. С псарями, с собаками, со всеми кавалерами его, охота человек в тридцать по округе по три дня скакала.

— И ничего?

— И ничего, как поскачет, как поищет барон, так волка нет пару недель, а потом спишь ночью, а коровы в хлеву так посреди ночи выть и начнут. И воют так, что кровь в жилах стынет, кони биться начинают, калечатся. Собаки прячутся, не тявкнут даже, ни-ни… Все, вставай, значит, пожаловал сатана. Так иной раз и сижу у дверей. Или к окнам хожу через ставни наружу смотреть.

— Но видел ты только глаза? — опять спросил Максимилиан.

— Да, но один раз я его слышал и нюхал даже, — кузнец замолчал на мгновение, видимо, вспоминая тот случай. — Один, значит, раз собаки стали метаться в сенях и скулить, так я встал, лампу взял, нож взял, пошел посмотреть. Дверь из сеней открыл, а они чуть меня с ног не сбили, я чуть лампу не уронил, побежали в дом, что я им настрого запрещаю, бью их за то. Но в этот раз меня они не забоялись, обе под кровать кинулись. Я сразу понял, что демон этот пришел. Стою, сам в сени не иду, прислушиваюсь. Все тихо, ничего не слыхать. Думаю, дай, пойду, засовы на двери проверю, не забыл ли запереть. Подхожу тихохонько к двери, засовы смотрю, пробую: все хорошо, все заперто, и тут я его услыхал.

— Он, никак, завыл? — спросил Увалень, который со вниманием и ужасом слушал кузнеца.

— Да нет, какой там, — махнул рукой тот, — он сопел, стоял прямо за дверью, нюхал меня через дверь. — Он чуть помолчал и добавил. — Нюхал и вонял.

— И чем же вонял, — снова поинтересовался Увалень, — поди, псом вонял?

— Да нет, не псом, — Ганс Волинг замолчал, даже кривился, пытаясь придумать слово, чтобы объяснить, чем вонял зверь.

— Кровью он смердит старой, — вдруг говорит Максимилиан.

— Истинно, — оживился кузнец, — точно, кровищей смердел. Я словно у мясника на бойне был.

— Кровью и гнилью, — стоит и, кажется, вспоминает юноша.

— Кровью и гнилью, — согласился Ганс Волинг и спросил у Максимилиана, — а вы откуда то, господин, ведаете?

— Встречался с ним пару раз, — не без гордости ответил оруженосец Волкова. — И второй раз он у меня свое получил.

— Два раза встречались и живым остались? — не верил, кажется, ему кузнец.

— Думаю, что волку досталось больше, чем моему оруженосцу, — заметил кавалер, — мы потом волчью кровь утром нашли, а Максимилиан был почти цел.

Юноша стоял и цвел после таких слов рыцаря. Он задрал нос и свысока смотрел на неверующего кузнеца. Волков никогда его таким не видел, чуть не засмеялся даже.

— Ладно, — он усмехнулся и продолжил, — ты расскажи, кузнец, про девочку.

— Про какую? — спросил тот.

— Про батрачку. Монах сказал, что похоронил девчонку, что волк разорвал. Говорил, что она у тебя батрачила.

— Было такое, — невесело вздохнул кузнец, — жила у меня сирота. Звали ее Эльке. Жила, коз пасла, по дому помогала, один раза сказал коз до большого оврага отвести, рядом с домом они уже все объели, а после обеда привести их обратно. Дуреха привела пять коз, а одну потеряла где-то. Я говорю: «Иди, найди, но до темна не ходи, засветло возвращайся, даже если не найдешь козу, сама знаешь, что по темноте у нас ходить нельзя». Так она ушла и не вернулась. Утром с собаками пошел ее искать, так собаки заупрямились идти. Пинками их гнал до оврага. Обшарил большой овраг, ни козы, ни Эльке не было. И следов никаких собаки не нашли. С тех пор не видал ее, пока святой человек не сказал мне, что нашел девочку, порванную на куски, говорил, что руки и ноги — все погрызено было, все разбросано. Он собрал все, что нашел, и схоронил ее у своего дома.

Мальчишки тем временем наполи коней Волкова и его спутников, стали рядом и интересом слушали рассказ.

— Вот так вот, — продолжал кузнец, — и не ясно, как Эльке так далеко уйти смогла за ночь, где большой овраг, а где дом монаха. Почему пошла от дома в вашу землю — непонятно.

Волкову тоже было непонятно, и особенно было ему не ясно, к чему монаху замки и клетка.

— Ладно, кузнец, спасибо за рассказ и воду, — произнес он, вставая, — поеду я.

— Доброго пути вам, господин, доброго пути, — кланялся кузнец и его молодые помощники.

Поехал он обратно и снова заехал к лачуге отшельника. Спешились возле нее, монаха опять дома не было. Походили вокруг, позаглядывали в щели, ничего не разглядели. Увалень хлипкую дверь потолкал — заперта.

— Выломаешь? — спросил у него Волков.

— Раз плюнуть, господин, — бахвалился тот.

Кавалер подумал немного. Хотелось ему конечно, клетку посмотреть, но выламывать дверь в доме бедного монаха было нехорошо.

— Ну, ломать, господин? — спросил здоровяк, уже прикидывая, как это сделать лучше.

— Нет, — махнул рукой кавалер, нехорошо то было бы, — поехали домой, обедать уже хочу.

Сел на коня, еще раз огляделся. Тихо тут было, дикая земля. Кусты колючие, овраги от глины красные, чертополох и лопухи с репьем.

Летом невесело, а каково же тут зимой тогда? Как тут одному жить — непонятно. Видно, и впрямь отшельник — святой человек, раз не боится ни зверя, ни тоски.

Хотелось кавалеру с ним встретиться, много к этому святому человеку у него вопросов появилось и помимо клетки. А еще он подумал: «Жаль, что Сыча сегодня не было, был бы Сыч, так вопросов к монаху было бы еще больше».

Глава 31

А Эшбахт, его убогий Эшбахт, на глазах менялся. Солдаты потихонечку стали дома свои тут ставить, прямо вдоль дороги.

Дома были дрянь, из орешника и глины: один очаг, два окна и дверь, сверху побелка — вот и весь дом. Но на фоне старых, крестьянских лачуг смотрелись они чистенькими и уютными.

Но главное — в них стали появляться женщины. Молодые женщины.

Из тех, что солдаты захватили на том берегу. Женщина сразу придавала вид обжитого жилища солдатскому, мужскому, скудному дому. Хотя и рыдали они все, не преставая. А как им не рыдать, если взяли их силком из дома, оторвали от родных, привезли в глушь да еще силой взяли замуж. И мужья у всех них были либо старые, некоторым и под сорок годков было, либо увечны. Мало кому из двух десятков женщин повезло, что бы у мужа было хотя бы лицо без шрамов и все пальцы целы. И все при этом еще и бедны. А многие девки были из зажиточных крестьянских сел, а многие были из городских семей. А тут их ждал дом из глины и палок, даже кровати в нем нет. Муж немолодой и уродливый, да еще и небогатый. На венчании девки выли в голос, отказывались к попу подходить. Кого-то приходилось и кулаками уговаривать. И только так они стоять соглашалась при таинстве. Но брат Семион был глух к слезам молодых женщин.

Венчал без всякой пощады, как бы невеста не визжала и не рыдала.

Только уже совсем буйных просил успокоить, тех, что бились и орали на таинстве, тех и успокаивали без всякого снисхождения, используя оплеухи и тумаки.

И денег с солдат за ритуал святой отец не брал совсем. Не за корысть старался, а за совесть. И это при том, что чуть ли не треть девок состояли в церкви реформаторской, церкви сатанинской.

Таких он быстро перекрещивал, даже если девка и была против.

Перекрещивал и венчал. Ничего, стерпится — слюбится. Уживутся как-нибудь. Брат Семион был молодец.

Но среди новых нищих солдатских домов скалой возвышался новый строящийся дом.

«Домишко какой-никакой построю при церкви, чтобы господина не стеснять», — говорил брат Семион, Епископу Маленскому, когда деньги клянчил на церковь, при том смирено закатывал глазки к небу.

И «домишко какой-никакой» получался каменный, с подвалом, в два этажа, а размерами он был больше, чем дом самого господина Эшбахта. Находился он в удобном месте, на въезде в деревню. И под него монах просил отдать хороший такой участок в четыре десятины. Наверное, под дворик просил.

Волков остановил коня, смотрел, как суетятся на строительстве приезжие мастера и кое-кто из солдат, ставших уже местными.

Брат Семион был тут как тут, кланялся издали и поспешно шагал к нему. Не иначе, как деньги просить собирался. Он деньги Волкову отдал на хранение, и теперь, как надобность возникала, так приходил за ними. А больше кавалер его и не видел последние дни. Очень увлекался брат Семион, пока строил свое «домишко какое-никакое».

— Благослови вас Бог, — сразу начал монах.

Все одеяние его было грязным. Немудрено, денно и нощно он пропадал на стройке.

— Здравствуй, монах.

— Сегодня стропила взялись тесать для второго этажа, а получается, что не хватит двух, архитектор, оказывается, на амбары к реке два бревна забрал, не хватало ему. Опять в город ехать надо, — начал брат Семион. — Да еще архитектор говорит, что на второй этаж уже покупать надо, и на крышу еще. А еще печника вызывать пора, пока крышу не поставили, надо трубы для печей и каминов выводить.

— И много у тебя печей да каминов будет? — удивлялся Волков, у него-то в доме всего одна печь была, он же и камин, и плита кухонная.

— Нет, — скромно отвечал монах, — печь кухонная да камин на первом этаже, ну, и печь на втором.

— Вижу, ты размахнулся, — сказал Волков и тронул коня. — Церковь-то на что будешь строить?

— Авось, Бог не оставит, — уверенно сказал монах и пошел с ним рядом. — Вы, господин, дайте мне еще сто двадцать шесть талеров на текущие нужды, думаю еще и черепицу завтра оплатить, пока наши солдатики за нее много не просят.

Волков все записывал, что монах уже взял из денег, что ему епископ на церковь дал:

— Ты уже шестьсот двадцать талеров взял. На что храм строить будешь?

— Найду господин, найду, — обещал ушлый монах, помахивая рукой, мол не волнуйтесь вы, не волнуйтесь.

— Чувствую я, что храм Эшбахта будет меньше твоего дома.

Сказал Волков, а сам подумал: «Если, конечно, поганые горцы сюда не придут и не спалят тут к чертям и церковь, и дом. И все дома и строения, что тут только есть».

Людей, скот, скарб какой-нибудь он намеревался увести, унести, но дома-то с собой не заберешь. Эти собаки горные все спалят, если придут. А еще он подумал, что если горцы к нему не доберутся, то домишко он у монаха заберет, к чему нищенцу божьему дом, который больше дома господина?

Вот на церковь ему денег не хватит, Волков ему денег даст, а взамен заберет новый и каменный дом, а в старом, в бревенчатом, пускай сам живет. Монаху и старый его дом неплох будет. А пока…

Пусть строит.

Госпожа Эшбахт нелюдима была, сидела за столом с госпожой Ланге. Обед уже был, так, видно, они ужин ждали. От скуки за вышивание взялись. Волков и монах поздоровались вежливо, пошли на второй этаж, отперли сундук, стали деньги считать, записывать расходы.

— Вы тут, экселенц? — на лестнице появляется голова Сыча.

— Тут, иди сюда, — сказал Волков и захлопнул сундук.

Брат Семион спрятал деньги под подрясник, за пазуху. Он хотел уйти, но Волков сделал ему знак, чтобы тот сел рядом. Монах послушно сел на стул. Волков сел на кровать, на край, удобно вытянул ногу.

Сыч поднялся в покои, кивнул монаху и кавалеру, уселся на сундук, поглядывая то на одного, то на другого, не понимая, что ему делать.

Волков подумал, что брат Семион может помочь в этом деле, этот хитрый поп всяко умом и знаниям не обделен, а в хитрости может даже Сыча превзойти.

— Говори, Фриц, что узнал, — сказал Волков.

— Говорить? То есть… Все говорить? — засомневался Сыч и покосился на монаха.

— Все говори, — твердо сказал кавалер. — Пусть брат послушает, может, что предложит.

Монах смотрел на них настороженно, понял, что сейчас станет соучастником какой-то тайны. Лицо его будто заострилось, глаза тоже остры, чуть прищурены: «Еще одной тайны? Не много ли тайн у одного человека?»

Сыч кивнул: «Как прикажете экселенц». С видимым нежеланием заговорил:

— Был я в поместье графа, посидел там в трактире и на конюшне побыл, и в складе побыл, говорил, что работу ищу. Поговорил кое с кем, нашел прачку старую, она мне все и рассказала.

— Ну? — Волкову надоело предисловие. Он был мрачен, понимал, что Сыч тянет, потому что знает, что узнанное им господина не обрадует.

Фриц Ламме вздохнул и произнес:

— В общем, экселенц, товар нам всучили не только лежалый, но еще и порченый.

Волкова, как дошел до него смысл слов Сыча, так чуть не вывернуло. «Товар», «лежалый», «порченый», как пощечины, как будто хлещет его кто-то наотмашь по лицу. Он даже покраснел от обиды. Встать бы да дать Сычу в морду, чтобы впредь знал, как с господином говорить и какие слова для разговора подбирать. Но было в речи Сыча одно слово, за которое он тут его простил. И слово то было «нам». «Нам» — говорил Сыч, а значит, и ему тоже всучили дрянь, так как он себя, кажется, от господина не отделял.

— Она еще с молодых годков хвостом крутила, — продолжал Сыч, кажется, не замечая состояния кавалера. — Один лакей сказал, что годов с семнадцати, еще тогда скандал вышел с одним молодым сеньором. А последние пару лет, — он не был уверен, что пару, — или года четыре она с фон Шаубергом любилась, и о том все при дворе графа знали. Этот Шауберг два раза ее руки у графа просил, но брат ее был всегда против.

— Молодой граф? — уточнил брат Семион.

— Наследник который, — ответил Сыч и продолжил, — так после скандалов другие господа ее уже брать в жены не хотели, а за всяких оборванцев семья ее отдавать не хотела, а тут как раз и мы появились, вот нам ее и всучили.

— Сволочь епископ, это он все устроил, — сказал Волков негромко, но брат Семион его услышал и с испугом поглядел на него. Но Волков продолжал: — Знал ведь, старый черт, что она гулящая. Знал, и убеждал меня жениться на ней. Говорил, что так для дела хорошо будет.

— А почему же ее не отдали за этого… За фон Шауберга? — спросил брат Семион. — Он дважды ее руки просил.

— Так кто ж за шута дочь графскую отдаст, даже если она непутевая. — с усмешкой говорил Фриц Ламме.

— Так он шут?! — Волков даже скривился, словно от боли, словно ему ногу судорогой скрутило.

Мысль о том, что его жена отдается шуту, пусть даже и благородного происхождения, была ему омерзительна. Это было тяжелейшее для него оскорбление.

— Ну, не шут, как их там зовут… Ну, которые песенки сочиняют, на лютне бренчат… — Сыч не мог вспомнить.

— Поэт, — догадался брат Семион.

— О, точно! Говорят, ходит целый день, слоняется по замку, на лютне своей звякает, к ужину к графу идет да веселит его, басенки ему травит да песенки поет за столом. Граф его не гонит, вино с ним пьет.

— Ну, это не шут, — говорит монах, — это миннезингер^[35]. Это благородный человек.

— Благородный, благородный, — согласился Фриц Ламме, — при мече ходит. Упражняется с младшими сыновьями графа, учится значит, как им лучше махать. Говорят, на двух дуэлях был, обидчив и спесив. Не дай Бог, что не по его, так за меч хватается.

Все, все, что ненавидел и презирал Волков, каким-то образом было смешано в одном человеке. И придворный он был, и дуэлянт, и музыкант-поэт. Мерзкое месиво: придворный лизоблюд, тренированный убийца, музыкант-рифмоплет и соблазнитель чужих жен. Что хуже-то может быть?

Кавалер чувствовал, что, даже не видев этого человека ни разу, он начал его ненавидеть. Может, он не стал бы относиться к нему так, если бы отношения между его женой и господином фон Шаубергом закончились в день ее свадьбы. Что было, то быльем поросло. Но Волков прекрасно помнил, как мелодично звенели струны в пустом огромном помещении, когда он походкой хромоногого приближался к бальной зале в замке графа, где ночью пила вино его жена. Теперь он знал, кто играл на лютне в ту ночь.

— В общем, вот такая, экселенц, нам госпожа досталась, — с заметным сожалением заканчивал свой рассказ Сыч.

Волков молчал, ему все это было неприятно, сожаления Сыча тоже были неприятны, не нужно было ему это сочувствие. И поп молчал, но этот смотрел в пол, лицо напряженное, сразу видно — думает шельмец. Только вот о чем он думает, разве угадаешь.

— Да, и по ее подруге этой рыжей все сразу ясно становится, — продолжил Сыч, не вынеся такого тягостного молчания. — Как говорится, с кем поведешься…

— А что, ты про нее что-то узнал? — нехотя спросил кавалер.

— Нет, про нее никто ничего дурного не сказал, — тут же сообщил Фриц Ламме. — Но она же рыжая!

— И что? — не понял Волков. — Причем здесь рыжая?

Фриц заулыбался похабненько:

— Экселенц, не зря люди говорят, что если чердак ржавый, то и подвал всегда течет.

— Чего? — опять не понял кавалер.

— Ну, в смысле, что рыжие они всегда на передок слабы, — пояснил Сыч. — Рыжую уговорить — так только пальцем поманить.

Волков поморщился, к дьяволу всю это холопскую мудрость. Ему нужна была мудрость другого рода.

— Может, мне ее отцу и брату вернуть, а у епископа просить развода? — спросил он, обращаясь больше к брату Семиону.

Тот покосился на него осуждающе, стал лицом строг и потом сказал:

— Коли собираетесь графов Маленов своими смертельными врагами сделать, так способа лучше и не придумать. И развода вам никто не даст, разводы сам Папа визирует, разводы не всем королям дают, а вам-то на такое и вовсе рассчитывать не следует.

Можно, конечно, окулировать факт таинства венчания, так и то только в том случае, если выяснится, что жена ваша была замужем, когда под венец с вами шла. А такое трудно устроить будет и дорого.

— И что мне делать? — спросил Волков, понимая, что монах прав.

И монах задумался над этим вопросом. А пока он думал, решение предложил Фриц Ламме. Решение то было незатейливым, как и все его решения.

— А может ее того… — он сдала убедительный жест.

И Волков, и брат Семион так на него поглядели, что он пояснил:

— Тихохонько, чтобы и помыслов на нас не было. Мало ли, пошла до колодца да поскользнулась на мокром камне. Бултых, не услышал ее никто, и дело с концом. Утопла.

— С чего бы это дочери графа, с которой восемь человек дворовых в приданное дают, до колодцев самой ходить? — поинтересовался монах.

— Ну, не знаю тогда, — чуть недовольно сказал Сыч.

— Не знаешь, сын мой, так советов не давай, — назидательно произнес монах.

— Ну, так ты дай, святой отец, — кривляя монаха, говорил ему Сыч. — Может, от тебя, что умное услышим.

— И дам, — сказал монах, не торопясь и не замечая кривляний Сыча, — только попозже, обдумать все нужно. А пока нужно делать вид, что мы ничего не знаем. Но…

Он замолчал. Волков и Сыч ждали, когда он продолжит, и брат Семион сказал:

— Только жену свою на ложе не берите. Воздержитесь до ее следующих женских дней.

Волков сразу понял, куда клонит монах, он сам додумался до этого, уже не прикасался к жене с тех пор, как она уехала в поместье отца.

А вот Сыч не понял и спросил у попа:

— Это еще почему?

— А потому, сын мой безмозглый, — разъяснял монах, — что если госпожа наша обременена, то скажет она потом, что чадо от господина нашего. И чтобы такого не было, чтобы не могла она обмануть господина, брать ему ее до ее женских дней не следует. Нам ведь всем известно, что как только господин наш пошел в набег на горцев, так госпожа наша отъехала в поместье отца, но вовсе не к отцу, а к подлому человеку, к прелюбодею своему. И думаю, что имела там с ним близость, а значит?

Он смотрел на Сыча, но тот только непонимающе глядел на него.

— А значит, госпожа наша может понести не от господина нашего, — продолжал монах, спокойно и обыденно выговорив те слова, от которых у Волкова сжималась кулаки и лицо превращалось в маску ненависти. — И вот тут, сын мой слабоумный, потребуются твои способности.

— Какие еще мои способности? — лицо Сыча тоже становилось мрачным.

Тут монах наклонился чуть к Сычу и сказал тихо, но страшно:

— Недопустимо сие, что бы на поместье Эшбахт вперед чад нашего господина сел ублюдок фон Шауберга, этого шута графского, — он помолчал, глядя сычу в глаза. — И тут, господин Фриц Ламме, дело будет за тобой.

Вот тут Сыч уже все понимал. Он только кивнул согласно и сказал мрачно:

— Сделаю, что нужно, не быть ублюдку на поместье нашего господина.

Волкову, то ли от злости, то ли от позора, то ли чувства уязвленной чести, воздуха точно не хватало, задыхался кавалер, хоть рубаху рви на себе. Он уже хотел выгнать их обоих отсюда и звать Марию, чтобы окно ему открыла.

Но монах не замечал состояния господина и продолжал, откидываюсь на спинку стула:

— Только быть все тихо должно, ни словом, ни жестом мы себя выдать не должны. Вы, кавалер, любезны будьте с женой, ласковы.

Не выдавайте гнева своего до тех самых дней, пока не станет ясно, обременена ли она или нет, а если понесет, так еще ласковее будьте. Радуйтесь бремени ее, словно своему.

— Голову ей, кажется, размозжу, — произнес Волков сквозь зубы.

— Нет, вы жену не убьете, не по рангу рыцарю баб убивать, — спокойно сказал монах. — Если, конечно, она не ведьма.

Как ни странно, но эти слова подействовали на Волкова успокаивающе. И вправду, он рыцарь, чего ему его рыцарское достоинство подлым поступком ронять. Не так оно легко ему далось, чтобы вот так глупо замарать его.

А монах продолжал:

— И главное, что надобно сделать, господин, так это врага обратить в друга.

— Это кого? Жену, что ли? — спросил Волков зло, уже готовый сорваться и наорать на монаха, если он так считает.

— Нет, жена вам пока другом не станет, может с годами, может, и после, — спокойно продолжал брат Семион. — Сделайте другом Бригитт Ланге.

— Рыжую? — удивился Сыч.

— Рыжую, рыжую, — кивал монах. — Нет на этом свете никого, кто про вашу жену больше знает, чем она.

— И как же мне ее сделать другом? — спросил Волков, понимая, что в словах монаха есть суть. — Серебром?

— Можно и серебром. Можно и сутью вашей мужской, она женщина одинокая, всяк внимание такого видного мужа ей будет лестно. А можно, — он взглянул на Сыча и усмехнулся, — и этого на нее натравить, он ее быстро в ужас приведет. А лучше будет и одно, и другое, и третье. Пусть Сыч ее попугает, а вы потом начинайте ее брать втайне от жены, с лаской да со словами любви, на подарочки не скупитесь, и через месяц-другой не будет у вас служанки более верной. И все вы будет о своей жене знать, что она от вас скрыть желает.

— Так и сделаем, — сказал Волков, он был чуть ошарашен от хитрости монаха.

Даже дышаться ему стало легче, словно в безвыходной ситуации в страшном сражении вдруг открылся ему путь к спасению от верной смерти.

— Ох и подлый ты поп, — с восхищением ухмылялся Фриц Ламме. — Хитрый, как дьявол. Гореть тебе в аду.

— Вместе, сын мой безмозглый, вместе будем там гореть, рядышком, — улыбаясь, отвечал брат Семион.

Глава 32

Они спустились все вниз. Там так и сидели за рукоделием и Элеонора Августа, и госпожа Ланге. Сыч и монах им откланялись.

Уже у дверей Сыч глянул на господина заговорщицким взглядом, а потом на глянул на госпожу Ланге. Они уже все решили насчет нее.

Глянул и пошел вслед за монахом. А Волков сел к столу. Как ни странно, но теперь у него в душе сложилось холодное спокойствие.

Он спокойно слушал эту лживую женщину, которая была его женой, и ласково ей отвечал. А сам то и дело косился на рыжую Бригитт. Раньше он ее не воспринимал как женщину, отметил, что она хороша, и на этом все. Теперь же нет. Теперь он на нее смотрел иначе.

«Интересно, а насчет „ржавых чердаков и мокрых подвалов“ не наврал ли Сыч?»

Нет, она совсем не походила на Брунхильду. Та была молодая кобылица. Жизни в ней на троих хватило бы, ноги такие сильные, что обхватив мужчину своими длинными ногами во время страсти, причинить боль могла. Обнимала, так не вздохнуть было.

Своенравная, сильная, упрямая была. А Бригитт Ланге совсем не такая. Милое лицо в веснушках, непослушные вьющиеся волосы так густы, что уложить их нет никакой возможности. Грудь невелика, ростом невелика, но жива и изящна. Станом крепкая и…

И кажется хитрая. Всегда молчит, всегда улыбается ему. На ее фоне распутная его жена была совсем не хороша собой. Курносая, с вислыми щечками, маленькая и излишне полная, какая-то рыхлая.

И, украдкой поглядывая на Бригитт, Волков вдруг понял, что она ему нравится и он ее желает.

За ужином он выпил вина и стал все пристальнее смотреть на Бригитт. А та стала замечать его взгляды и кажется, бояться их.

Стала отводить глаза. Смотреть в тарелку и говорить только с Элеонорой Августой. Волков ухмылялся, он знал, что будет дальше, и ждал ночи.

Госпожа Эшбахт в тот вечер снова возжелал внимания мужа, а муж снова отказывался. А она раздражалась.

— Когда же эта ваша хворь утихнет? — зло говорила Элеонора Августа.

— Я же говорил вам уже, две или три недели, — отвечал кавалер и признаться находил в этих разговорах даже какое-то развлечения для себя.

— Господи, послал Бог мужа! — продолжала злиться жена. — Не уж так болит ваша нога, что вы ни к чему не годны?

— Так страдаю, — говорил Волков, — что даже чары ваши женские бессильны те страданияунять.

— Те страдания унять? — Элеонора Августа с презрением смотрела на него и вздыхала. — Святая дева, Матерь Господня, за что мне такое.

— Может, есть за что? — невинно спросил кавалер. — Может, вам помолиться?

— Молилась я, — зло говорила жена, отворачиваясь от него и забираясь под перину.

А Волков только улыбался и ждал, когда же она заснет.

Уж на это Сыч был мастер. Схватить, придушить, притащить, запугать — все это он умел.

Бригитт Ланге спала на сдвинутых лавках рядом со столом, рядом тут же с ней спали его сестра и племянники, а она спала на самом краю. Спала без чепца, в доме жарко, волосы по подушке словно лучи от солнца в разные стороны разлетаются. Красивая. Волков стоял, держал лампу и любовался ею.

Брать ее было удобно. Сыч подошел к ней совсем неслышно и пятерней своею зажал ей рот так крепко, что она только лишь и могла, что мычать. А он одним движением выдернул ее перепуганную из-под перины. Она ручками своими махала, пыталась лицо свое от его лапы освободить, да тщетно. Он поволок ее к двери так легко, словно она совсем невесома. Волков удивился опять тому, как все Сыч ладно делает. Под той же периной дети спали, так ни один даже не зашевелился. Когда кавалер выходил из дома, он обернулся, только Мария, что спала на полу у печи, подняла голову.

— Спи, — строго сказал ей он и вышел на улицу вслед за Сычем.

На небе звезды, тепло, тихо, сверчки звенят в ночи. А Фриц Ламме тем временем тащит полумертвую от страха женщину к колодцу. Ее нижняя рубаха белеет в ночи. Она даже не кричит, хотя теперь может, Сыч рот ей не затыкает, она причитает, молится негромко и плачет, всхлипывает.

А Сыч ее до колодца доволок и животом положил на край, чтобы голова ее вниз, в черноту бездонную свисала и говорит:

— Ну, хватит уже причитать, хватит.

— Господи, да что же вам нужно? — из колодца голос госпожи Ланге словно издалека прилетал.

Волков подошел, поставил лампу на колодец. И говорит, к ней в колодец заглядывая:

— Нужно, что вы нам ответили на пару вопросов.

— Я скажу вам все, отпустите только, живот больно, — всхлипывает Бригитт.

Волков делает знак, Сыч вытаскивает ее из колодца.

— С кем вы были тогда, когда я застал вас в бальной зале? — сразу спросил кавалер, это был первый вопрос, который его интересовал.

— Я… Я была с младшим из Маленом, Гюнтером Дирком фон Гебенбургом, — лепетала женщина.

— А жена моя? — холодно спрашивал он. — С кем была?

Тут госпожа Ланге стала рыдать:

— Господи, Господи, святые угодники и заступники, — она вытирала слезы и, кажется, не собиралась говорить.

— Сыч, — коротко сказал кавалер.

Фриц Ламме все понял, он опять схватил ее и снова перегнул через стенку колодца, только теперь он опустил ее еще ниже, так что приходилось ему держать ее за бедра и рубаху. Волков заволновался даже, не уронит ли дурень ее туда. Но, кажется, тот держал он ее крепко. Бригитт кричал в голос, да разве из колодца докричишься до кого? Нет, только Волков и Сыч слышали ее крик.

— Ну, — спрашивал женщину Фриц Ламме. — Скажешь, кто еще был с вами, кто был с госпожой Эшбахт?

— Скажу, скажу, вытащите меня, Христа ради! — молила Бригитт.

Сыч выволок ее, пока вытаскивал, чуть не стянул с нее ее рубаху.

Хоть и темно было, лампа и звезды немного света давали, но кавалеру понравилось то, что он увидел. Красивое плечо, красивая небольшая грудь. А Бригитт как ее из колодца вытащили, вместо того, чтобы сказать то, что от нее хотели узнать, стала вдруг причитать:

— Господи, не могу я сказать. Она ко мне добра всегда была. С юных лет мы вместе. Она и подруга, и госпожа моя.

— Ах, вот как ты запела, шкура рыжая! — Сыч схватил ее за волосы на затылке рывком, так, что она вскрикнула, поставил на колени, сам присел рядом и зашипел ей в ухо страшным голосом. — Играться со мной надумала? Так знай, господин здесь только один. И это рыцарь Фолькоф, и если он велит тебя повесить, так я повешу. Будь ты хоть трижды подруга дочери графа. Но перед тем, как повесить тебя, я тебя истязать буду, шкуру твою веснушчатую спущу на сапоги себе, хочу чтобы веснушки со спины твоей на голенищах моих было видно. А уж потом повешу тебя ошкуренную.

Он по-прежнему крепко держал ее за волосы. Женщина косилась на него с ужасом, Волков видел, как ей страшно, и даже появлялось у кавалера желание отвести руку Сыча от ее волос и успокоить ее.

Но он не лез в работу Сыча, чего-чего, а нагнать страху и получать нужное лучше Сыча вряд ли кто смог бы. Разве что другой какой-нибудь… Палач.

— Говори, шкуренка, с кем была госпожа в замке? — шипел Фриц Ламме, встряхивая Бригитт немилосердно. — Говори, ты кого защищаешь, госпожу свою? Так про нее мы уже знаем, а может, ты хахаля ее защищаешь? Так зачем? Скажи кто он, и все закончится.

— Вы не упрямьтесь, — Волков присел рядом с ней, посветил ей фонарем на лицо, — я знаю, это благородно, защищать свою госпожу и подругу, только вот подруга ваша не благородна. И то, что вы сейчас секрет ее раскроете, то она от нас об этом не узнает, обещаю вам.

Но женщина только подвывала в ответ. Молчала, ни слова не говорила.

— Запираешься, — обозлился Сыч и снова потянул ее за волосы к колодцу, а у колодца остановился и, выхватив из-за пояса нож и приставив его к щеке женщины, сказал: — Экселенц, дозвольте мне кожу ее взять. Больно мне нравятся ее веснушки.

— Режь, — сразу согласился Волков, понимая, что Сыч пугает женщину.

— Только в колодец ее не бросай, не нужна мне падаль в колодце, потом новый копать придется.

— Я ее за амбарами закопаю, под навозной кучей, — обещал Фриц Ламме. — Освежую, а к утру закопаю. Скажем, что вышла до ветра, да видно, волк ее уволок.

— Хорошо, — и, вроде как, собрался уходить.

— Вы мне только фонарь оставьте, — окликнул его Сыч. В темноте кромсать ее несподручно будет.

Тут уже женщина не выражала, закричала от страха в голос, так громко, что Сычу пришлось рот ей опять затыкать.

— Тихо, тихо ты, шалава рыжая, — шипел он. — Людей перебудишь.

Но она мычала и мычала из-под его руки.

— Что? Хочешь сказать что-то? — спросил Фриц Ламме.

Она кивала головой.

— Ну, — он убрал лапищу свою с женского лица, — говори.

— Так с кем была жена моя в ту ночь?

Она тяжело дышала.

— Ну, так вы скажите?

— Это… Был…

— Ну?

— Это был фон… Шауберг.

— Шут графа? — Волков улыбнулся.

— Не говорите ему про это, не то он позовет вас на дуэль, — сказала женщина.

— Да, я уже слышал, что он обидчив.

— Так вы что, знали про него? — удивилась она.

— Конечно, Сыч за пол талера разговорил лакея и прачку, они все рассказали ему.

— Так зачем же вы меня о том спрашивали? — удивлялась она.

— А затем, госпожа Ланге, чтобы вы поняли, что дому Маленов вы больше не служите, — он встал и навис над нею, а она так и осталась стоять на коленях, он смотрел на нее сверху вниз и продолжал, — а служите вы теперь только мне. А если вы вздумаете играть со мной, так я скажу своей жене, что о ее любовнике мне сообщили именно вы. И, зная ее мерзкий нрав, уж не думаю, что вам это сойдет с рук. Вам ясно?

— Да, — ответила она.

— Надо говорить «да, господин», — толкнул ее в спину Сыч.

— Да, господин, — послушно повторила она.

— Целуй руку господина, — опять толкнул ее в спину Фриц Ламме.

Бригитт Ланге без всякого раздумья, сама взяла руку Волкова и поцеловала ее.

— Вот и хорошо, — сказал он и, склонившись к ней, прошептал. — Теперь вы моя и душой, и телом.

И поцеловал ее в губы. Совсем легко, едва прикоснувшись к ним.

— Ступайте спать, — произнес он. — Сыч, а ты впредь обращайся к госпоже Ланге вежливо. На «вы».

— Конечно, экселенц.

Женщина быстро встала пошла от колодца к дому. Когда ее белая рубаха исчезла за дверью. Сыч говорил кавалеру, чуть не с упреком:

— А монах говорил, что ее нужно еще и взять. Чего вы ее так отпустили? Почему не взяли ее?

— Позже, — ответил Волков, не хотел он говорить Сычу, что стало ему эту бабенку жалко.

— Вот и зря, — произнес Фриц Ламме, — вот взяли бы ее, так она спать счастливой пошла бы.

— Никуда она теперь не денется, — сказал кавалер.

— Это точно, — согласился Сыч.

Глава 33

А землишка его скудная оживала прямо на глазах. Он еще не завтракал, еще коровы мычали не доенные, а к нему уже пришел купец. Пришел говорить об овсе. Спрашивал, не отдаст ли ему Волков овес уродившийся. Хитрый, мерзавец, думал, что с Волковым ему будет легче договориться, чем с Ёганом. Думал, купчишка, что господин вояка, дурак, ему серебра посулить, так он сразу все отдаст, цену не спросив. Да не на того напал. «Полтора крейцера за пуд?»

Волков все цены знал. Все и на все. В Малене в трактирах останавливался, всегда у трактирщиков цену овса, что лошадям его засыпают, спрашивал. Трактирщики говорили, что по четыре крейцера за пуд платят. Врали. Но даже если и врали, то все равно в городе овес был по три монеты. А этот хитрый, полторы предлагал: «Ступай, ищи другого дурака».

С купцом говорил, дожидаясь завтрака, а сам на госпожу Ланге поглядывал. Как она? А она и виду не подавала, что с нею вчера что-то случилось. Мила и спокойна как обычно, с женой его разговаривает. Кавалер решил, что нужно ее от жены отрывать помаленьку. И тогда он ей говорит:

— Госпожа Ланге, после завтрака съездили бы вы к госпоже Брюнхвальд, выбирали бы у нее сыров.

Бригитт и ответить не успела.

Лицо его жены вытянулось от такого, глазенки она свои вылупила на него, видно, что злоба ее охватила, и она заговорила быстро:

— Не холопка она вам, холопов в доме хватает, чего госпожу Ланге тревожите просьбами своими глупыми?

А госпожа Ланге положила свою руку на руку его жены и сказала примирительно:

— Элеонора, для меня в том труда нет. С удовольствием съезжу, посмотрю сыры.

— Пусть холопы съездят, — не сдавалась Элеонора Августа.

— Холопы в сырах не сильно разбираются, — сказал Волков, доставая и протягивая Бригитт талер. — Выберете у нее сыров самых старых.

— Съезжу, конечно, — сказала та, забирая деньги. — Выберу.

— Не дозволю я! — воскликнула госпожа Эшбахт.

— А вашего дозволения мне и не нужно, я тут хозяин, — насмешливо сказал Волков. И крикнул: — Увалень, вели запрягать карету госпожи Эшбахт, после завтрака на ней с госпожой Ланге поедете за сыром для меня.

— Да, господин, — сказал Гроссшвулле, привычно сидевший на лавке у стены.

Элеонора Августа поджала губы, ее лицо покрылось пятнами от негодования. Но ничего она не сказала.

— Заодно, госпожа Ланге, справьтесь о здравии ротмистра, — продолжал Волков с улыбкой, специально не замечая негодования жены. — Хочу знать, идет ли он на поправку?

— Конечно, господин Эшбахт, — отвечала Бригитт.

— С ней я поеду, — вдруг сказала жена его.

Такого он не ожидал, и не предвидел такого. И пришлось ему думать быстро, и ничего лучшего не придумал как это:

— Сидите дома, — сказал он ей едко, — волнуюсь я, когда не дома вы.

— Нет, я поеду! — воскликнула она.

— Увалень, поедете с госпожой Ланге вдвоем, — твердо сказал Волков.

— Да, господин, — привычно отвечал Увалень.

Госпожа Эшбахт сидела напротив и смотрела на него. И по ее лицу покатились слезы. И, кажется, всем стало ее жалко, и госпоже Ланге, и даже Увальню, а вот Волкову ее совсем жалко не было.

А тут как раз Мария и Тереза стали подавать на стол, а Тереза позвала племянников со двора завтракать. И всем стало не до слез госпожи Эшбахт.

После завтрака новый проситель ждал. Тоже купчишка. Пришел просить разрешения поставить в Эшбахте трактир. Предложил десятину с прибылей. Трактир? Трактир дело хорошее. А что, народа теперь тут много, солдат по окрестностям живет много, дома ставятся, люди женятся, да и девки гулящие появились после рейда на ярмарку. Купчишки, подрядчики, строители из города, всех стало много. Кому-то кров надобен, кому-то стол, а кому и выпивка с девицами. В общем, трактир дело хорошее. Только вот не мог понять кавалер, отчего купчишка не боится, что его трактир не спалят горцы, когда наведаются сюда с ответным визитом.

Неужто он думает, что кавалер такого не допустит? Ладно, Бог с ними, с горцами. Придут они или нет, еще не ясно.

— Ставь, за полторы десятины с прибыли, — сказал Волков купцу. — Место с управляющим согласуй только. Только не думай, что дурачить меня сможешь, я как-то имел дело с одним трактирщиком и знаю, сколько трактир приносить может.

Не успел купчишка уйти, как новый человек к нему. Век бы человека этого не видеть. Гонец от графа. Письмо привез. Волков даже открывать его не хотел. Открыл и скривился. Как знал. Граф немедля требовал его к себе. И, судя по тону письма, не очень он был ласков. Туда, обратно, день пути в седле. Нога к вечеру будет болеть, а делать нечего. Одна радость: «Может Брунхильду удастся повидать».

— Максимилиан, седлайте коней, — невесело сказал он.

* * *

У графа аж ручки тряслись, когда он говорил с Волковым. Так он волновался, а что еще хуже, так это старый граф и молодого позвал.

Правда, Теодор Иоганн Девятый граф фон Мален поначалу молчал больше.

— Друг мой, говорили мне вы, что деяние ваше было ответом на грубость, что горцев вы карали за бесчестье.

— Так и было, граф, так и было, — отвечал Волков.

— Отчего же вы грабили других людей? — воскликнул граф. — Вы грабили еще и подданных нашего герцога, например, купцов из Хоккенхайма! Из Вильбурга! Из Брокенау! Вам все равно кого грабить! Вы разбойник! Вы просто раубриттер!

Кавалер поморщился:

— Господин граф, да как же мне их разбирать было? Солдаты люди не шибко грамотные, хватали что придется.

— И нахватали немало, немало! — горячился фон Мален. — Мне пишет голова городского совета Милликона, что вы награбили на тридцать тысяч талеров.

Волков опять морщится, как от кислого:

— Врет вдесятеро. Я бы и увезти столько не смог бы. Тридцать тысяч, — он смеется. — Надо же, какие лжецы! Взяли только деньги у менял, да меха, да немного хороших тканей. Мед, вино, масло, да пару лошадей. Ну шубы еще забирали. Откуда там тридцать тысяч.

— Вот именно! Вот именно! — воскликнул граф в негодовании. — Отнимали шубы у достойных людей кантона! Многих били беспощадно. Одного ранили!

— Били тех, кто в избиении моего ротмистра участвовал, а также тех, кто в жадности упорствовал. А ранили одного, так тот на человека моего с железом кинулся. И получил по заслугам.

— А бабы! — продолжал граф. Он даже усидеть не смог, вскочил, и подбежал к Волкову, которому стула не продолжили сразу. — Вы же забрали два десятка баб!

— Господин граф, да как же мужчинам без баб? Невозможно это, — отвечал тот. — Вы ж сами понимаете.

— Понимаю, понимаю, — с жаром говорил фон Мален. — Но брали бы баб там. Зачем же вы их с собой забрали. Теперь семьи этих баб ярятся, возмездия требуют. Требуют покарать вас, на войско деньги готовы давать.

— Чего ж они ярятся, дураки, — усмехался кавалер, — замужних баб солдаты не брали, а их девок мои люди уже замуж берут.

— Верните их, верните немедля, — требовал граф, даже кулак сжимал.

— Обязательно верну, — сказал Волков зная, что никого не вернет, — верну всех, что не повенчаны.

— И деньги верните, — настаивал граф, — меха, шубы верните. А я напишу купцам и в консулат кантона напишу, что вы раскаиваетесь, и готовы все вернуть.

— Хорошо, — опять соглашался кавалер, — все, что солдаты не поделили, верну.

— Так заберите у солдат то, что они уже поделили.

— Так то по купцам и девкам уже разошлось, этого не собрать, господин граф, то что к солдатам попало, то сгинуло.

— Хорошо, соберите и верните все, что сможете, особенно баб, — граф фон Мален вдруг остановился. — Что-то в затылке у меня заломило, опять шум в ушах. Ни к чему мне все эти волнения.

— Присядьте, отец, — молодой граф встал, взял отца под руку и провел его к стулу. И заговорил, обращаясь к Волкову. — Досаду большую, вы брат мой, — он сказал «брат» и кавалер это отметил про себя, — доставили и нам, и герцогу. Понимаем мы, что вы человек войны, и привыкли делать так, как диктует вам ваша честь, но теперь вы господин, о людях ваших, что проживают в Эшбахте, думать должны, горцев злить, все равно что собак свирепых дразнить. А еще и о сеньоре своем думать должны. И о семье своей.

Все бы ничего, да говорил он это с привычным для него высокомерием, такого высокомерия в его отце и близко не было.

Теодор Иоганн Девятый граф фон Мален не говорил все это, а выговаривал, словно мальчишке, словно подчиненному. А подчиненным Волков ему не был. Он был вассалом самого курфюрста, а не графов Маленов. Да и по возрасту этот молодой граф Волкову и в сыновья мог годиться. Сколько ему было? На вид двадцать два, двадцать четыре. Он был младше своей сестры Элеоноры Августы. Но с ним, с Волковым, молодой граф говорил свысока, и даже то, что он обращался к кавалеру словом «брат», от его спесивого высокомерия, совсем не спасало.

— Ступайте, брат мой, — все с той же спесью сказал ему молодой граф, Так сказал, словно слугу отправил прочь.

— Прощайте, граф, — сказал Волков и поклонился старому графу.

— Вы рано прощаетесь, — сказал граф молодой, — вам отведены ваши покои. Оставайтесь.

— Извините, граф, но у меня есть дела.

— Вы уже наделали дел, — заявил Теодор Иоганн, — будет с вас. Отцу нужен отдых, а вы к ужину будьте, может отец разговор захочет продолжить.

Как Волков ни злился от такого выговора, но злиться ему приходилось про себя. Он только поклонился и вышел из залы. Да еще Максимилиану сказал с раздражением:

— Коней все еще не расседлали вы?

— Нет, кавалер. Думал сразу домой поедем.

— Так расседлайте, остаемся здесь ночевать.

Он пошел к себе в покои, те покои, в которых всегда останавливался тут. Стянул с себя сапоги. Отвязал меч. Завалился на кровать, не раздеваясь, и не укрываясь. Лежал, думал о разговоре с фон Маленами. Злился на молодого графа и думал, что со старым графом, даст Бог ему здоровья, ему дела иметь сподручнее. И, кажется, задремал.

Он проснулся от настойчивого, но негромкого стука в дверь.

Странно то было. Время ужина еще не наступило. Он встал, меч по привычке взял и, не обуваясь, прошел к двери и отпер засов.

О чем мечтал он, когда ехал сюда, и о чем позабыл, когда с графом поговорил. Пред ним стояла она, да не стояла, а сразу вошла, заперла дверь и кинулась ему на шею. Сильная, горячая, запах от нее дурманящий. В губы его целует сразу. Брунхильда! Графиня!

Отстранилась от него, наконец, смотрит, улыбается — а сама красива, что глаз не оторвать.

— Что же вы меня бросили? — говорит она с укором. — Забыли меня уже, с молодой женой? — и по щеке его рукой гладит.

— Да разве тебя забудешь? — говорит он совсем не весело.

Она стала смеяться.

— Что смешного? — спрашивает он и хмурится.

— Вижу, что грустите по мне, по голосу вашему слышу. — Говорит графиня и идет от двери к кровати. — Вот и радостно мне.

Она подошла, и повалилась на его кровать, как раньше это делала.

А он так и остался стоять и просто глядеть на нее.

— Что смотрите на меня? — спросила Брунхильда и согнула ногу в колене, юбки задрались так, что подвязку под коленом видно ему стало.

Вид красивой ее ноги в черном шелковом чулке порадовал бы его раньше, но теперь… Теперь она дама замужняя. Ему видеть ее ноги не пристало. Но, видно, ее это замужество волновало мало.

— Ну, — говорит она с удивлением, — что ждете? Ко мне идите.

— Ни к чему это, — спокойно отвечает он.

— Что? — она садится на кровати. Удивлена безмерно. И даже кажется обиженной. — Не желаете меня?

— Желаю, только я желаю девицу Брунхильду, а ты теперь графиня фон Мален.

— Ах, позабыла я, — язвительно говорит красавица, — вы же рыцарь божий, человек благородный.

— Именно так.

— Конечно, — чуть раздражено сказала красавица, — легко вам быть благородным, не то, что мне, бабе распутной.

— А тебе что тяжелого?

— А ничего, легко все, живу, радуюсь, да только ненавидят меня все тут. Все, и сынок его, граф молодой самый первый ненавистник, да и все остальные родственнички тоже, чтоб они передохли. Сидят за столом, так они все смотрят, как я ем, как пью, ухмыляются. Шушукаются. Лакеи и те мне презрение свое выказывают, даже служанка моя и та подлая, зубоскалила, пришлось по морде ей надавать. Теперь присмирела. Если бы не граф, так уже убили бы меня.

— Терпи, — сказал кавалер, а сам глаз оторвать от длинной ноги красавицы не смел, особенно ему то место нравилось, где чулок кончался. — Не все дается легко, тем более поместья.

— А может, вы боитесь, что граф хватится меня? Так не волнуйтесь, он, конечно, меня на шаг от себя не отпускает, смешно сказать, даже в нужник за мной, иной раз ходит, стоит и ждет у дверей, как дите малое мамку, но сейчас он лежит в болезни, опять слег от избытка крови. Доктор ему опять руку резал, он так до ужина пролежит, точно не встанет. Идите ко мне, тосковала я по вам, — она протянула руку, поманила его, — ждала вас, молила Бога, чтобы вы приехали. И вы как раз вовремя приехали.

— Нет, не хочу в доме графа брать то, что принадлежит ему.

— Не от желания своего бабьего прошу, а по делу, — сказала она вдруг серьезно.

— Что ж это за дело? — заинтересовался Волков.

— Дело такое: «Сказано во Вдовьем Цензе, что имение мне полагаться будет, если я принесу младенца мужского рода». — Заговорила графиня, и в голосе ее уже не было ни игривости, ни ласки особой, а было лишь дело и серьезность. Взгляд стал строг. — А муж мой слаб. В делах любовных от него проку не много. Он все больше слюнявит меня, и лапает. Елозит по мне, елозит, — она даже скривилась, — а как до дела, так семени от него мало совсем. С таким семенем мне беременной не стать. Плохое семя, да и случается оно у него редко.

Говорила она это все с неприязнью, на лице отвращение. Видно, что нелегко давалось ей замужество.

Волков не выдержал, подошел, сел рядом, взял за руку, поцеловал:

— Что, нелегко тебе быть графской женой?

— Ох, нелегко, — говорит она и целует его в ответ, — иногда он мне грудь сжимает, шею мне облизывает, а я глаза закрою, чтобы не видеть его, а уши-то, чтобы не слышать сопение не прикрыть. И нос не заткнуть, чтобы запаха стариковского не нюхать. Так и лежу. Дышу через раз. Иногда думаю: «В петлю не лучше ли будет».

— Рехнулась что ли? — зло говорит Волков. — Терпи, стар он, видишь, хвор уже.

— Терплю, — говорит графиня. — Только беременеть мне нужно. Чтобы поместье после его смерти мне досталось, и…

— И?

— И как беременна стану, так его к себе не буду подпускать, причина будет. Беременность мне нужна очень. Раньше Господа просила, чтобы не забеременеть, а теперь буду молиться наоборот. Ну… Давайте… От вас чадо хочу. Больше ни от кого.

И пока говорила все это, встала красавица на колени, на край постели, юбки подобрала так, что все ноги ее в дорогих чулках и зад ее великолепный ему видны стали:

— Ну… Не сидите, господин мой, берите меня, у меня как раз самые дни для этого лучшие.

Все это было убедительно, весьма! Особенно роскошное тело красавицы. Но даже в этом случае он не стал бы брать жену человека, в доме которого был гостем. Не стал бы до того случая, пока фамилия Маленов не подсунула ему его непутевую жену.

Теперь быть с ними честными было бы глупо.

Он положил свою руку на ее роскошный зад. Лучше женского зада он не видал.

После, когда он лежал на кровати, она, задрав юбки, стояла и вытирала промеж ног у себя большим шелковым платком, и при том приговаривал тихо:

— Господи, Матерь Божья, заступница наша, благослови чрево мое. Святая Терезия, покровительница всех матерей, способствуй чреву моему, благости пошли ему, пошли мне чадо здоровое и мужеского пола.

Она вытерлась, оправила юбки, спрятала грязный платок в рукав платья. Все, готова, красива. Подошла к кровати, поцеловала его быстро и пошла.

— Да, чуть не забыла сказать вам, господин, — перед дверью вспомнила она, — граф меня с собой везде таскает, даже на советы, только лишь бы с ним была, сижу там рукоделием занимаюсь или Писание читаю, так вот, вчера решили они с молодым графом и с канцлером, что дождутся они гонца от герцога. Гонца они к нему посылали, и гонец тот должен не сегодня-завтра вернуться. И вот пока он не вернется, решено вас не отпускать. Так и решили, пусть говорят, тут побудет, пока ответ от герцога не придет, а там станет ясно, что с ним делать.

— Чего ж ты сразу этого не сказала? — Волков вскочил, схватился за сапоги. И добавил беззлобно: — Вот, дура!

— Дурой я раньше была, — с вызовом заявила красавица. — Теперь я графиня фон Мален.

Она открыла дверь, выглянула в коридор и потом, глянув на него, и помахав ему рукой на прощание, вышла из покоев.

А он спешно натягивал на себя сапоги. И ругал про себя эту красивую женщину.

Глава 34

Все боялся, пока седлали они коней с Максимилианом, что остановит их стража на выходе из замка. Нет, не глянули даже на них стражники.

Когда немного отъехали от замка, так Волков приостановился.

Подумал немного. До поместья, до дома, было не близко, засветло точно не доехать. Вечерело уже. До города намного ближе. А еще очень ему захотелось поговорить с епископом. Они поехали в Мален. Но до темноты в город не успели. Стража ворота заперла.

Пришлось спать в таверне у восточных ворот.

Утром, позавтракав, направился к епископу, и тот принял его сразу после утренней службы, которую служил сам.

— Рад, рад, сын мой, видеть вас. Все мои прихожане только и говорят о деянии вашем, — говорил отец Теодор, старый Епископ города Малена, протягивая рыцарю руку для поцелуя. — Всю неделю только и разговоров, что о вас.

Волков поклонился и поцеловал руку старика.

— Садитесь, — предложил епископ, — вы завтракали?

— Да, — сказал кавалер серьезно, усаживаясь в кресло напротив епископа.

— Вижу, что вы встревожены, — участливо сказал тот.

— А разве мне не нужно быть таким? — не без претензии заметил Волков.

— Говорите, что вас тревожит, сын мой?

— Я только что от графа. И он был в бешенстве. Велел мне не покидать его замок, а сам ждал вестей от герцога. Я ослушался и уехал.

— Ничего другого и быть не могло, — заметил епископ. — Вы же знали, что так будет.

— Догадывался, но не знал, что начнется так сразу.

— Вы правильно сделал, что уехали. И правильно сделали, что приехали ко мне, — говорил старик, не без труда поднимаясь из кресла. — Я написал о вашем славном деянии Его Высокопреосвященству. Думаю, он тоже, как и я, будет доволен вами. А значит, Святая Матерь Церковь с вами, и даже если вас схватят и отправят в Вильбург к герцогу и тот упрячет вас в тюрьму, мы будем ходатайствовать за вас. Церковь не оставит вас.

Это, конечно, успокаивало кавалера, но не так, чтобы очень.

Хорошо иметь таких заступников, но один из них в далеком Ланне, а второй, честно говоря, стар. И никто не поручится, что уже завтра Бог не призовет его.

— Но это не значит, что вы в безопасности, — продолжал святой отец, не спеша прохаживаясь за креслом Волкова. — Малены не были бы ни герцогами, ни курфюрстами, если бы они были просты, добры и незлобивы. Они всегда шли к своей цели, используя все возможности. И браки и войны и подкуп и кинжал и яд.

— И что это значит? — Волков даже повернулся к старику, который был у него за спиной.

— Это значит, что вы должны быть настороже, все время настороже. Часто Малены вершат суд не по закону. И добиваются своей цели не в рыцарском противостоянии. И скажу вам больше, сейчас в глазах всех людей графства, вы герой. И горожане помнят приход горцев, и земельные сеньоры. Сеньоры вспоминают их набеги с ужасом, горожане вспоминают с ужасом осады… Вы знаете, что кантоны дважды за десять лет осаждали Мален?

— Я слышал об этом.

— И один раз они ворвались в город: резали и грабили. И герцог ни первый раз, ни второй, не приходил горожанам на помощь. И тут вы. Приходите и даете горцам такую звонкую пощечину. Для всех вокруг вы герой. Но Малены не любят, когда кто-то мешает их планам. Пусть он даже трижды герой, — епископ помолчал и сказал спокойно. — Вас могут отравить. Будьте внимательны, принимая пищу в доме графа.

— У меня теперь и в моем доме, с вашего благословения, живет одна госпожа из рода Маленов, — едко заметил Волков.

— Поэтому я и предупреждаю вас, — как ни в чем не бывало, продолжал старик. — Будьте внимательны даже в своем доме.

— Я благодарен вам за вашу заботу, — продолжал язвить кавалер. — Жаль, что перед свадьбой вы мне этого не сказали.

И опять епископ не услышал его дурного тона:

— От яда я вас спасти не могу, тут вам самому придется стараться. А вот с другим я вам помогу. Кое-что вам даст мой хороший знакомый, его зовут Стефано Гандольфини и живет он на улице Пекарей. Езжайте к нему, возьмите у него все, что вам будет по нраву. У него для меня открыт кредит, так что все для вас будет бесплатно.

— И чем же он торгует, позвольте узнать? — спросил Волков.

— Тем, что вам может пригодиться — тайной броней.

* * *

Небольшой, двухэтажный, крепкий домишко с небольшими окнами, дверь прямо на улице. Никакого двора нет, коней пришлось оставить на улице, и Максимилиана с ними.

Хозяин был невысок, подвижен и темноволос, радушен и разговорчив. А когда узнал, что Волков пришел от епископа, так и вовсе стал сама любезность.

Он говорил с заметным, южным и знакомым акцентом.

— Лобмарди? — сразу спросил кавалер, переходя на знакомый ему ламбрийский язык.

— О! Сеньор кавалер знает мой язык? Были там? — отвечал торговец на ламбрийском.

— Приходилось, — отвечал с удовольствием Волков, давно он не говорил на этом красивом языке.

— Ах, как приятно услышать язык моей родины. Что привело вас сеньор? — радовался Стефано Гандольфини и многозначительно подмигивал. — Раз вас послал епископ, значит, вам нужна хорошая одежда.

— Одежда? — удивился кавалер. — Епископ говорил о какой-то защите.

— Именно, сеньор, именно. Пройдемте, я покажу вам, что у меня есть. Как хорошо, что у меня есть ваш размер.

Он провел Волкова на второй этаж в мастерскую. Это была удивительная мастерская, на первый взгляд это было место оружейника, тут была и небольшая наковальня, и небольшой горн, и инструменты по металлу. Но тут же было все, что присуще мастерской портного. И материи и кожи и иглы и ножницы.

На объемном манекене висел неплохой колет из крепкого синего сукна.

— Думаю, что вам будет как раз, — приглядывался к Волкову ламбриец снимая колет с манекена. — Давайте примерим.

— Это для меня? — удивлялся кавалер.

— Да, снимайте вашу одежду.

Сначала он не понял, отчего этот колет был так, на удивление, тяжел.

А Стефано Гандольфини тем временем застегивал на Волкове одежду, немного возясь с еще новыми, красивыми, серебряными пуговицами. Волков стал понимать, что колет непрост сразу, но только когда под его подбородком ламбриец застегнул последнюю пуговицу, он понял, насколько непроста эта одежда.

— Кольчуга, — произнес он.

— Именно, — улыбался Стефано, — и кольчуга, которую делал я! Она самая мелкая из всех, которые видел этот свет, и каждое кольцо закалено и запаяно. Нужно иметь очень крепкую руку и очень хороший кинжал, чтобы пробить ее.

Кружева закрывали часть руки и все горло до подбородка, а кольчуга прикрывал все тело, от подбородка до низа живота.

— Кружева можно отпороть и стирать, я взял не самую хорошую ткань, — продолжал мастер. — Парча или шелк долго не прослужат, а сукно служит долго. Ну как вам?

Он подвел Волкова к зеркалу. Да. Колет сидел на нем великолепно. Никак не ограничивая движение. Хоть в гимнастический зал в нем иди. И никто бы не подумал, что под сукном кольчуга.

— Великолепно, — сказал он на ламбрийском. — Сколько он стоит.

— Сорок талеров, — тут же ответил Стефано Гандольфини.

— Сорок талеров? — Волков даже развернулся к мастеру, чтобы видеть того. — За сорок талеров, здесь, в Малене, можно купить пять хороших кольчуг.

— Да, но не таких как моя, — нагло заявил ламбриец.

Впрочем, чего Волкову волноваться, епископ сказал, что все оплатит. И он сказал, разглядывая себя в зеркале:

— Я беру его.

— Отлично, — улыбался мастер, — как хорошо, что у меня он уже был готов, и вам не пришлось ждать. Но кроме этого колета я предложу вам еще кое-что. — Он открыл ларец и достал из него отличные перчатки черной замши: — Попробуйте.

Волков взял их. Перчатки были тоже тяжелы, значит и в них была вшита кольчуга. Он надел перчатки и стал разглядывать их.

— Вы правша? — спросил ламбриец.

— Правша.

— Значит, это для вас. Правая перчатка защитит только внешнюю часть руки, кольчуга только сверху, вы же будете сжимать меч, а вот левая… — он развернул руку, чтобы Волков видел свою ладонь, — левая защищает и ладонь. В случае надобности, вы можете схватить лезвие меча врага. Оно не причинит вам вреда, каким бы острым оно не было.

— Не причинит? — не верил кавалер.

— Клянусь, мою кольчугу можно пробить только колющим ударом. Ни режущий, ни даже рубящий удар ее не пробьет.

— Беру. Сколько?

— Двадцать восемь талеров, — улыбался Стефано.

Волков посмотрел на него осуждающе.

— Платит же епископ, — продолжал улыбаться тот.

Он был прав. Не предложи епископ помощь, наверное, кавалер не купил бы здесь ничего.

Но этот пройдоха Стефано, не был бы ламбрийцем, если бы не попытался всучить Волкову еще одну вещицу.

— Не может быть, чтобы у такого видного сеньора, не было бы прекрасной сеньориты, о которой не знала бы жена, — хитро улыбался мастер.

— О чем ты? — спросил Волков.

— А вот о чем, — сказал Стефано и достал из коробочки недлинную золотую цепочку. — Браслетка. Безделица, но именно такие часто склоняют сердце красавицы в вашу сторону.

Он протянул цепочку Волкову и тот взял украшение. Разглядел его.

Да, цепочка была красива, золото было хорошим, плетение было искусным, застежка изящной, а главное, такая вещь была редкостью в этих местах.

— В старые времена знаменитые кондотьеры дарили такие браслетки своим возлюбленным, на которых не могли жениться. Это знак вечных оков любви, что были между возлюбленными.

Волков подумал немного и решил, что эта вещица может ему полезна быть:

— Сколько?

— Шестьдесят талеров, — улыбался мошенник.

— Да ты рехнулся, кажется, — недружелюбно произнес кавалер.

— Сеньор, тут золота на два цехина. Это уже сорок талеров.

Волков прикинул вес не руке, наверное, там и было золота на два цехина. Но все равно это было очень дорого, да и не стоили два цехина сорок талеров:

— Два цехина стоят тридцать пять талеров, пусть даже тридцать шесть. Откуда твои шестьдесят?

— Платит же епископ, — не моргнув глазом отвечал Стефано Гондольфини и улыбнулся кавалеру.

Много ли человеку нужно? Да нет, сущая мелочь. Волков вышел к Максимилиану и передал ему тяжелую сумку. Он был доволен, настроение у него было хорошее. У него не было сомнений, что служить Господу и Церкви, дело хоть и опасное, но точно прибыльное. Только что он набрал бесплатно прекрасных, дорогих и нужных вещей, не заплатив за них ни крейцера.

Что ни говори, а Господь щедро платит своим слугам. А значит, те, у кого есть сила в руках, храбрость в сердце, и вера в душе, не опустят меча своего и впредь. И если во славу Матери Церкви нужно и дальше ворошить осиное гнездо кантона Брегген, он будет его ворошить. Пока осы не разъярятся совсем.

— Не потеряй, тут вещи дорогие, — сказал Волков Максимилиану, садясь на коня.

— Не волнуйтесь, кавалер, — ответил юноша, отмечая про себя, что рыцарь божий, Защитник Веры, Иероним Фолькоф, по прозвищу Инквизитор, и волею Господа господин фон Эшбахта находится во нраве добром и веселом. И совсем не хмурится, как обычно.

Глава 35

Она стала плохо спать. Часто, почти каждую ночь, ей снились дурные сны. Тревожные, глупые, непонятные. Поначалу Агнес думала, что это все оттого, что спит она каждый день в разных местах или ест часто нехорошую еду. Но все это было не так.

Просто она чувствовала, что с господином ее что-то происходит.

Что-то важное. От этого и снились ей эти сны тревожные. Во снах этих она видела его по-разному: то отцом строгим, то властным возлюбленным. И от непонимания, когда и кто он ей, просыпалась она в поту и с трепетом сердца.

А когда она не спала, то начинала думать о нем, хотя и гнала от себя мысли эти. Но до конца прогнать их не могла. И дела ее, что поначалу хорошо шли, с первых двух людей удалось ей взять семьдесят три талера, то дальше пошли заметно хуже. Либо у богатых на вид людей, оказывались кошельки почти пусты. Либо, что-то мешало ей до кошельков добраться. То слуга своего господина спасет, то трактирщик. А один раз так проворный кабацкий вор ее опередил, забрав кошелек у купчишки, которого она подпаивала. Хотела она того вора сыскать да покарать, так разве его сыщешь. Вот если бы стекло было. Она также скучала по голубоватому стеклу хрустального шара, как пьяница скучает по вину. Но стекла у нее не было, к стеклу господин ее не допускал.

Опять господин, опять он. Ни ночью, ни днем от него ее покоя не было. Господин вел себя как злой папаша, что мешает дочери праздно жить. А должен был быть возлюбленным. Да, возлюбленным, а не папашей. Хотя, иногда она думала, что может быть и смазливый Максимилиан ей был бы кстати. Но о нем девушка думала совсем не так, как о господине. Нет, господин — это господин.

Она, валялась в каком-то захолустье, в плохих покоях какого-то дрянного трактира, на влажной перине. За окном шумел дождь, осень совсем близко. Длинные лужи уже на дорогах. Небо серое.

Трактир грязный. В покоях сыро. Агнес лежала и думала о том, как это, наверное, хорошо, лечь с господином в теплую постель, под сухие перины. В которых нет клопов! Прижаться к нему, непременно голым телом и нюхать его кожу.

У него кожа так пахнет… Странно. Даже и не разберешь, манит этот запах или отталкивает. Она ненавидела Брунхильду так, что каждый день желала ей смерти. И не только потому, что та была высока и красива. А потому, что господин ходил спать к ней, к этой долговязой беззубой дуре, что читать-то толком едва умела. А к ней, умной, никогда не приходил. Вот! Опять, опять она думала о нем. Агнес аж разозлилась. Чтобы снова о нем не думать, решила чем-нибудь заняться. Взялась пересчитывать деньги. Чего их считать, новых не прибавилось, только потратила за последние два дня. Всего насчитала сто семнадцать талеров. Читать? Но те книги, что лежали тут же на кровати, читать ей совсем не хотелось.

Сколько можно? Уже наизусть их знала. Новых книг у нее не было.

Позвала Уту, чтобы та принесла ей зеркало. Служанка тут же его ей принесла. Стала девушка смотреть, нет ли прыщей у нее. Она не знала точно, сколько ей лет, шестнадцать или пятнадцать, но всем говорила, что шестнадцать. И наверное от возраста стали на лице ее появляться прыщи. Новых прыщей не было. Но один торчал на подбородке. Всего один. Все равно захотелось поплакать. Плакать, и теплого вина с медом и пряностями. Вот то, что ей сейчас хотелось.

Она стала корчить в зеркало гримасы, натягивать кожу, чтобы красного прыща стало не видно. Кожа на лице ее растянулась, и прыщ и вправду исчез. Словно не было его никогда. Кожа белая и все. Даже если и так, ей что, теперь все время лицо держать, чтобы эту дрянь не видеть? Она вздохнула. Да, поплакать и немного вина.

Ута, дура дебелая, разве догадается принести ей горячего вина?

Нет, слуги у нее — дрянь. Совсем не думают о своей госпоже, хоть она их кормит и поит. Снова ей захотелось плакать. Взялась опять смотреть в зеркало. Поняла, что лицо у нее некрасивое. Вот если бы губы не были так тонки, а щеки были толще, то было бы лучше.

А еще скулы слишком остры. Она стала чуть надувать щеки. И рассматривать себя то с одной стороны, то с другой. Да, так ей было бы лучше. И стала выпячивать губы. Да и губы такие лучше.

Агнес подумала, что хорошо было бы так их и оставить. И… Так их и оставила. Она сама не могла понять, как так получилось, но лицо ее стало вдруг другим. Чуть более округлым и чуть более красивым. И это ей так понравилось, что грусть и хандру ее как рукой сняло. И главное, ей совсем не приходилось крепиться или пыжиться, чтобы лицо снова не стало прежним. Просто нужно было его «держать», помнить какими лицо ей по нраву: щеки и губы, они такими и будут. Вот и все. А «держать» его не так уж и сложно.

— Ута, — закричала девушка, стараясь и дальше «держать» новое лицо, — сюда иди!

Служанка пришла и сначала никак новые губы Агнес не замечала, только когда Агнес стала с ней говорить про вино горячее, только тут Ута стала с изумлением коситься на нее.

— Что? — спросила Агнес, не отрывая глаз от служаки.

Очень хотелось ей знать, как служанка отнесется к ее изменениям.

Мужчина, может, и не заметил бы их поначалу, но женщины все изменения друг в друге подмечают сразу.

— Припухли вы чего-то? — сказал служанка. — Уж не хворы ли? Или просто со сна отлежали лицо.

— Ступай за вином, дура, — сказала Агнес разочарованно вздохнула и стала снова смотреть на себя в зеркало.

Нет, ничего не понимала эта корова бестолковая. Агнес в новом виде стала заметно красивее, а вовсе не припухла. Она стала отпускать свой новый вид, возвращаясь к себе прежней и снова принимать новый вид. Это было не очень сложно, не сложнее, чем нахмуриться. Или, например, как сжимать и разжимать кулак. Несложно, однако утомительно, если держать новый вид все время.

Но как это было ей интересно, просто словами этого не передать. А еще ей перестал нравиться лоб. Что за лоб такой дурацкий, высокий, хоть котят об него бей. Но и его, оказывается, можно было исправить. Чуть-чуть приподнять брови — и вот он уже не такой и высокий. Главное, чтобы морщины на лоб не ложились. Да, вот так хорошо. С таким лбом ей много лучше. Или еще чуточку поднять брови? Или нет? Или в первый раз было лучше? И ведь подсказать некому. Она даже не могла понять как ей лучше. Не могла сама разобраться, как ей больше идет. Жаль, что нет у нее хорошей служанки. Ну, не Уту безмозглую ей звать, в самом-то деле, чтобы та сказала с каким ей лбом лучше. Уж она насоветует.

Фу, устала, Агнес кинула на перину зеркало, а сама потянулась сладко.

Скука ушла. Девушка стала размышлять о том, можно ли ей так же будет нос менять, и подбородок тоже, и все остальное. И когда Ута принесла ей теплое вино с корицей и медом, Агнес уже ни о чем не думала, она спала.

Ута поставила стаканна стул рядом с кроватью и на цыпочках вышла. Очень она любила, когда госпожа спала, тогда у нее было время и поесть, и подремать. Но в этот раз подремать ей не пришлось, едва на кухне поесть успела, поднялась в покои, а госпожа уже зовет.

— Да, госпожа, — сказал Ута, привычно приседая в книксене.

— Вели Игнатию карету запрягать, и пусть горбатая еды соберет, — сказала Агнес, не поворачивая к ней головы. — Надоело. Домой едем.

— В Ланн? — уточнила служанка.

— А у меня, по-твоему, есть еще где дома? — без всякой злости спросила Агнес и снова взяла зеркало.

— Нет, госпожа, простите, — Ута снова сделала книксен. — Я не подумала об том.

— «Об том», — повторила Агнес с презрением. — Иди платья мои собирай, дура. Да не забудь ничего, а то получишь по щекам.

Служанка ушла, а девушка снова стала смотреть в зеркало.

Сомнений у нее не было, лоб лучше немного уменьшить. А вот что делать с носом. А с ним делать что-то нужно. Излишне он костляв.

Но с носом так сразу, как со щеками и губами, не выходило. Тут все было иначе.

Занявшись этим, она совсем про время забыла, от зеркала не отрывалась. Опомнилась она только, когда пришла служанка и сказала, что все готово.

Агнес отложила зеркало, и произнесла все еще «держа» на лице новый нос:

— Так одевай меня.

Глава 36

Как хорошо приехать домой. Во дворе стоят запылившиеся пушки, что господин приволок откуда-то. Давно стоят, кажется, и не нужны ему больше… Кучер Игнатий уже распрягал лошадей. Пошла в дом, а в нем сыро. Расплатилась со сторожем, что дом хранил, пока ее не было. Села за стол, стала смотреть, как горбатая кухарка Зельда разводит огонь в очаге. Она устала. Ута принесла перины, подушки и простыни к огню сушить. Зельда огонь развела, сразу ушла к мяснику, булочнику, молочнику и бакалейщику. Об ужине уже думает. А Агнес сама разделась, и сама подтянула кресло к огню.

Хорошо дома. Вытащила кошелек. Снова стала считать деньги.

Дорога ест деньги. Было сто семнадцать, пока ехали, четыре дня, потратили два талера. Сто пятнадцать. Еще золотой гульден, что дал господин. Если ничего не покупать, этих деньжищ, с учетом платы за дом, и на полгода ей хватит. Игнатию и горбунье на жалование, Уте и без денег при ней хорошо. Еды себе, слугам и лошадям. Но разве может молодая девушка ничего себе не покупать, когда вокруг столько всего нужного. Когда столько книг интересных, платьев красивых, туфель и шарфов, нижних рубах и головных уборов. Но пока Агнес решила экономить, ничего лишнего, тем более, что она нашла себе очень интересное занятие.

Да, она всю дорогу забавлялась тем, что на глазах изумленных своих служанок, что ехали в карете напротив нее, то и дело меняла свое лицо. Сначала только губы и рот, потом щеки и лоб, а потом и нос с подбородком. Горбунья молчала и таращилась поначалу, а потом и нехотя восхищаться начинала, глядя на госпожу. А Ута, та глядела с испугом, и шептать что-то начинала, никак молитву. Дура скудоумная. Агнес она только веселила своим испугом. Девушка смеялась, глядя на нее, и потом смотрела в зеркало. Да, кажется, ей удавалось себя менять. Не так, конечно, чтобы совсем себя не узнавать, но и не так, чтобы не замечать перемен во внешности.

Служанки никак не могли понять, как ей это удается. А Ута один раз даже прошептала, так что и Агнес, и горбунья услыхали:

— Колдовство.

Да, толстомясая, колдовство. Агнес опять смотрела на себя в зеркало, на себя новую, на себя необычную, потом на испуганную служанку и смеялась от души. Этот страх служанки лишний раз говорил ей, что она не такая как они все. Что она сильная, и сила ее растет.

Она училась все дольше и дольше «держать» на лице новый вид, и вид этот менять все сильнее и сильнее. За четыре дня, что они ехали, Агнес по щелчку пальцев могла сотворить себе новое лицо.

И лицо это было совсем не похоже на ее лицо настоящее. Ах, как ее это радовало. И сейчас думая об этом, она вдруг поняла, что ей еще не все ясно. Ей захотелось знать, а сможет ли она не только лицо менять, а руки? А ноги? А грудь? А зад? Девушка встала, взяла кошелек со стола, и пошла к двери. В дверях столкнулась с горбуньей, Зельда тащила домой большую корзину со съестным.

— Куда вы, госпожа? — спросила она.

— В доме зеркала нет, хочу большое зеркало, — задумчиво говорила Агнес. — Чтобы всю себя видеть можно было. Пойду в Крысиный переулок, там иноземец большие зеркала продает. Погляжу.

— Большие зеркала денег стоят, — причитала Зельда, ставя корзину на стол. — Да и дождь собирается, может, вы завтра пойдете.

Агнес ее слушать не стала.

— Так хоть Уту с собой возьмите.

Агнес не слышала, уже выходила со двора, под удивленным взглядом конюха.

* * *

Думала она деньги экономить, да где же это видано, чтобы девица молодая и способная умела деньги экономить. Торговец зеркалами, тут же ей большое зеркало продал. Запросил с нее двенадцать талеров, она сразу заплатила. Зеркала денег больших всегда стоили. Можно, конечно, было бы и не платить, торговца одурачить. Но решила Агнес еще раньше, в Ланне, больше дар свой не пробовать. А торговаться девушка не любила. Вот и выложила двенадцать монет. Хоть и жалко было. Поставила зеркало в своих покоях, прямо перед кроватью. С ним пару дней забавлялась, меняя себе лицо то так, то эдак. Выходила к столу каждый раз с новым лицом. Пугала Уту, удивляла Зельду и Игнатия. Тем себя и веселила.

Но стала ей эта забава надоедать. Нет, не надоедать, а обычным делом стала. Уже даже и Ута ее новых лиц пугаться перестала. И тогда она подумала, что есть у нее дельце интересное. А имя у того дельца было Уддо Люббель, он же Игнаас Ван Боттерен из Бреды, книготорговец, что проживал в Ланне на улице Ткачей. Кажется, человек этот был плохой, если, конечно, все, что о нем говорили, было правдой. Но он мог найти то, что было ей нужно. И поэтому как-то в хороший и не жаркий день она, взяв с собой служанку, пошла поглядеть, что это за Уддо Люббель. Пошла познакомиться.

На карете туда лучше и не соваться. Карету пришлось оставить.

Улицу Ткачей в Ланне, что тянется вдоль северной городской стены, и которую в двух местах пересекает вонючий ручей, без необходимости вряд ли кто из добрых людей посещать захочет.

Улица узка, а повозок, конных, и тачек ручных, много. Сутолока, крики, работники. Конные бочки с водой. Вонь мочи, плохого войлока и вонючей шерсти. Грязь под ногами даже летом в сушь. И ругань, не прекращающаяся до ночи. Богатство Ланна, пышность и блеск, именно на таких улицах оно и делается.

Кто видел Агнес и Уту тут, тот удивлялся. Богатой госпоже со служанкой нечего тут было делать. Агнес шла подобрав юбки и преступая через зловонные лужи, морщила носик, зло смотрела в глаза всяким дуракам на телегах, что мешали ей идти. Дураки, как взгляд этой хрупкой девушки ловили, так старались убраться прочь, если конечно могли. Так как взгляд ее ничего доброго не сулил.

Наконец, они пришли туда, куда нужно. Агнес и спрашивать не пришлось ни у кого. Одного взгляда ей хватило, чтобы понять, что дом тот, которой она ищет, перед ней.

Везде суета. Окна, двери нараспашку: люди, люди, люди, корзины с шерстью, рулоны материи, лошади и мулы. А тут никого, ставни закрыты, двери заперты, дом кособокий, одной стороной на улице Ткачей, другой стороной в темном и вонючем переулке, куда тухлятину со всей улицы сносят. Удобное местечко для подозрительного книготорговца, что торгует подозрительными книгами. Агнес не сразу пошла к двери, постояла немного.

Огляделась. Да, именно тут должен жить такой, как Игнаас ван Боттерен из Бреды. Лучшего места детоубийце вряд ли найти. Она уже думала шагнуть к двери и постучать, как дверь сама отворилась. Кажется, он с улицы следил за ней. На пороге, днем, но с лампой, стоял высокий и худой человек лет пятидесяти. Был он в поношенной, засаленной шубе, и в хороших, подбитых мехом, башмаках. А еще был плешив ото лба. И глаза у него были глубоко посажены, а нос хрящеват и длинен. Серая щетина покрывала низ его лица. Холодные глаза, выпяченная в презрении губа, и весь остальной вид его говорил о том, что он человек не добрый. Уж точно никто бы, увидав его глаза, не назвал бы такого добряком. А многие даже напугались бы, увидав этого человека в сумерках, не иначе за пазухой у него нож имеется.

А когда он заговорил, так и еще ухудшил впечатление о себе:

— Что вам угодно, молодая госпожа, — говорил он с едва скрываемым раздражением и сильно шепелявил при этом. И вид, и голос его, так и кричали, что ему эти гости совсем не в радость, и с удовольствием он погонит таких гостей палками отсюда.

Передних зубов у него было мало. И снизу, и сверху. А те, что еще были, цвет имели и желтый, и коричневый, и черный. Губы его были слюнявы. Вроде и говорил он вежливые слова, но в голосе его слышалась явная грубость.

— Я ищу книготорговца Уддо Люббеля, — сказала Агнес со всей добротой, что имела.

Человек сразу переменился, как будто ждал, чтобы сбросить маску вежливости, он вмиг стал невежлив, стал говорить ей «ты»:

— Ты нашла его, — он поглядел на нее, а потом на Уту. — Эта с тобой?

— Со мной, — спокойно отвечала Агнес.

— Не стой на улице, нечего тешить зевак, заходи и эту свою… заводи.

Ута, в другой раз бы и испугалась такого человека и его мрачного дома, но пожив с Агнес она была уже не так пуглива, и когда госпожа сделала ей знак идти первой, она, ничуть не смутившись, вошла в дом. Агнес шагнула через порог за ней, на всякий случай, нащупав свой великолепный кинжал в рукаве платья.

Дверь крепкая закрылась, звякнул замок, затем ударил засов. Ключ книготорговец спрятал в одежде и ухмыльнулся, думая, что его ухмылку в темноте Агнес не увидит. Теперь ни выйти, ни войти.

Было тут темно. Лампу Уддо Люббель прикрыл рукой:

— Сюда, за мной идите, к лестнице, тут я, — шепелявил он.

Неспроста лампу прикрывал. Прятал от глаз гостей что-то. Но девушке лампы не нужны, как и кошке, она все видела. Вокруг, вдоль стен, на столах, были горы хлама: тряпье, бочки, ведра, ломаная мебель и дрова. А у одной стены ничего такого, зато в стену вбиты два железных кольца. Агнес совсем не удивилась бы, если бы здесь, в этом мусоре, нашлись бы цепи и кандалы. А еще тут воняло отхожим местом, словно хозяин тут нужник устроил.

Хорошо, что он не задержал их тут, а повел наверх. А наверху было значительно уютнее и не так сыро. Печь еще теплой была. На ней кастрюля с каким-то варевом. Да и не воняло тут испражнениями.

Здесь книготорговец подошел к ней и стал так близко, как будто собирался ее обнюхать, осматривал ее с интересом, смотрел на ее волосы и говорил при этом с вызовом и грубостью:

— Ну? И кто ты?

На мгновение девушка растерялась, давно с ней так никто не разговаривал, а после ответила чуть сбивчиво:

— Я Вильма фон Резенротт.

Глаза книготорговца были холодными, он скривился и произнес:

— Резенротт, Резенкротт, хватит мне врать! Я брехню за милю чувствую. Коли не хочешь называться, так совсем не называйся, но не ври мне. Но имей ввиду — я знаю, кто ты и знаю зачем ты пришла.

Тут уж Агнес окончательно пришла в себя от первой растерянности.

Лицо ее стало холодным, под стать лицу Люббеля. Хоть и был он на голову выше нее, хоть и смотрела она на него снизу вверх, это ничего не значило.

— Знаешь, зачем я здесь? — неспеша спросила она, отходя от него на шаг и осматриваясь. — А ну-ка расскажи, зачем же мне приходить в такую помойку? Мне даже самой интересно.

Наглый тон и уверенное поведение девушки чуть смутили книготорговца, никак не ожидал он, что столь юное создание будет себя так вести. Пусть даже в присутствии служанки.

— Если ты привела ко мне эту корову, — сказал он, кивнув на Уту, — то значит ей нужно вычистить брюхо от плода, а если пришла сама, то видно решила избавиться от сатанинского отростка, что растет у тебя из задницы.

Агнес стояла к нему боком, рассматривала книги и странные предметы на полках и столах, а тут сразу обернулась, зло уставилась на него, словно он тайну ее заветную открыл. А так оно и было, никто не знал про то, что росло у нее из крестца, кроме Уты и господина. Больше ни перед кем она не осмеливалась раздеваться.

Книготорговец оскалил остатки своих зубов и еще больше зашепелявил, видимо от радости, что угадал:

— Что, думала, я тебя не распознаю? Ты ведь из сестер. Да-да, ты из этих злобных бабенок, которых попы ловят и жгут. От тебя колдовством за милю воняет.

Он так радовался, что изо рта при разговоре у него вылетали капли слюны.

— Ну? Что, я прав? — продолжал скалиться Уддо Люббель.

Он снова подошел к ней вплотную и почти заглядывал ей в лицо.

Девушка даже чувствовала вонь из его рта.

— Вообще-то, я пришла, чтобы ты для меня кое-что нашел, — отвечала Агнес, снова отходя от него.

— И что же это? — спросил он.

— Мне нужны тайные книги, набор алхимической посуды, если нет такого, так и аптекарская подойдет, кое-какие снадобья и… — она замолчала.

— И? Что еще?

— И хрустальный шар, — закончила Агнес.

— Тебе нужен хрустальный шар, который зовется ведьминым оком? — он засмеялся. — Глупая, кем ты себя возомнила? Думаешь, ты совладаешь с ведьминым оком? Да шар выжрет тебя изнутри, сразу, как ты в него заглянешь. Все знают, кроме тебя, только самые сильные сестры могут заглядывать в шар. А ты, уж о себе подумала, что тебе это под силу? Или хочешь попробовать?

— Так есть у тебя книги какие-нибудь? — не обращая внимания на насмешки книготорговца, спокойно говорила девушка. И ей было очень лестно слышать, что с хрустальным шаром могут управляться только самые искусные сестры. Значит, она из них. Но хвастаться этим пред таким уродом она не собиралась. — Или что другое, что мне требуется?

— У меня кое-что есть, а чего нет, так я могу найти, — не без гордости заявил Уддо Люббель, и добавил. — Если монета будет, то я тебе все найду. Ну, так что насчет отростка?

— Странные вы все, господа книготорговцы, — она опять стала рассматривать те интересные, и даже страшные вещи, что были разложены на полках вокруг. — Какого книготорговца ни встречу, тот упрям как осел, груб и дерзок. А ты еще, кажется, и туп. В вашу гильдию других не берут, что ли?

А он словно не слышит ее, продолжает про хвост говорить:

— Я уберу его. Я не раз это делал. Отрежу и прижгу, останется белое пятно, и пару лет хвост тебя беспокоить не будет. Всего за пять монет и… Еще я поимею тебя, — он опять противно оскалился. — В зад. И это я возьму авансом. И тебе будет больно, и когда буду резать хвост, и когда буду брать аванс.

Он засмеялся. Все его черные зубы стали видны.

— В зад? — спокойно произнесла Агнес. — Меня?

— Ну, не твою же служанку. Он взглянул на Уту, — я толстозадых не люблю.

— Я знаю об этом, — все так же спокойно продолжала девушка, — толстозадые не для тебя. Тебе нравятся зады маленькие, такие как у детей, да? — она повернулась и пристально посмотрела на него.

Ухмылка на его лице исчезла вмиг. Лицо книготорговца вытянулось, стало длинным, худым, мрачным:

— Кто ты такая, а? — спросил он, и в голосе его слышалась явная угроза.

— Я та, с кем тебе надо бы быть повежливее, — спокойной произнесла Агнес. Она достала кошель и потрясла его. В нем звякали монеты. — Во-первых, я покупатель, что приносит тебе серебро, а во-вторых… — она стала холодной и резкой, — а во вторых, очень неумно грубить людям, которых совсем не знаешь.

— С чего это я тебя не знаю, я тебя знаю, — снова оскалился книготорговец, на сей раз еще и прищуриваясь, он опять подошел к ней и почти ткнул пальцем ей в лицо, совсем немного не достал, — ты вонючая ведьма. Я, тебя, косоглазая, сразу раскусил, как только увидал, и ты спесь свою убавь, не то выгоню, и не вздумай на мне свои колдовские уловки пробовать, они на меня не действуют, ты меня ими не проймешь! А осмелишься, так сразу стражу позову.

— Хорошо, не буду, — спокойно отвечал девушка, — ну так что, есть у тебя для меня что-нибудь.

— Сначала ты скажешь мне кто ты такая, и откуда про меня знаешь?

— Скажу, скажу, — обещала она, — но после того, как ты покажешь мне что-нибудь интересное. Покажешь — скажу.

Он молча, а потом как-бы нехотя, подошел к полке, взял оттуда сверток рогожи, развернул его и достал оттуда фолиант:

— Вот, что ищет каждая молодая сестра и каждый молодой чернокнижник, но только из тех, что знают язык мудрости, на котором говорили наши предки, — сказал он, протягивая ей книгу. — За эту книгу вы, ведьмы, душу продадите. Держу как раз для таких, как ты.

Словно голодный маленький зверек, девушка вцепилась ручками в тяжелую книгу.

«Корнелиус Крон. Метаморфозы», — прочитала про себя Агнес, открыв книгу, и тут же перелистнула страницу, дальше-дальше. За два-три мгновения, прочла предисловие от автора. Ах, как стало ей интересно. Тут бы села читать. Беззубый выродок был прав. Это было то, что ей нужно. Она стала листать страницы еще дальше, там были картинки. Картинки с описаниями…

— Но-но, хватит, ишь понравилось ей, — стал вырывать книгу у нее из рук Уддо Люббель. — Сначала заплати.

И делал он это с видимым злорадством.

Но девушка книгу не выпускала:

— Сколько хочешь за книгу?

— Сто монет, — радостно сообщил он. — И еще, поиметь тебя в зад.

Агнес молча держала книгу, пристально смотря ему в глаза.

— Сто монет! И никак иначе, — продолжал Уддо Люббель. — Что, нет у тебя таких денег? Ничего, я найду тебе работу…

Ута, стоявшая в стороне, смотрела на их разговор со стороны, не вслушиваясь в их слова. Просто смотрела на них. И ей совсем не нравился, этот Уддо Люббель: слюнявый, беззубый, вонючий, наглый старик. Он очень был груб с ее госпожой. И ей было еще и интересно, чем это все закончится. Что случится вскоре с этим дураком. Как госпожа его покарает.

И служанка с удовольствием увидала, как госпожа ее, не прячась, словно дразня, прямо на глазах у книготорговца достала из рукава платья кинжал, оставив ножны в рукаве. Сталь блестит. Кинжал у госпожи был нешуточный, хоть и считался дамским. Это только на вид он выглядел как игрушка. А на самом деле кучер наточил оружие и, попробовав ногтем, сказал: «Острее чем у брадобреев, уж полоснет, так полоснет».

Госпожа достала и держала его так, что Люббель непременно должен был кинжал увидеть, а этот дурак зачем-то дергал и кувыркал в своих руках большую книгу, вертел ей перед носом Агнес. К чему он это делал, непонятно. Смех один на него глядеть.

Стоял, вытворял нелепости, бубнил что-то негромко, но хамским тоном и совсем не обращая внимания на опасное оружие в руках девушки. Как будто пренебрегал.

— Сто талеров и мой зад за эту книгу? — немного удивленно спросила Агнес и потянула книгу на себя. — Такова твоя цена?

— Да, дай сюда, — Уддо Люббель сопел носом от натуги, силился вырвать книгу из слабеньких девичьих пальцев, но девчонка держала ее словно клещами. — Ишь ты, как вцепилась, ведьмища, видно понравилась она тебе.

Тут Агнес берет и одним движением, одним взмахом, проводит кинжалом так, что острие распарывает одежду и кожу на обеих ляжках книготорговца, чуть ниже причинного места. Может, это было и не самое красивое и ловкое движение, но взмах был быстр, словно девушка муху на лету ловила, а кинжал был остр неимоверно. Из дыр в панталонах и коже сразу полилась кровь, да с брызгами. Побежали струйки по чулкам на башмаки, и на грязный пол.

— А-а-а-а, — заорал книготорговец, и выгнулся зачем-то, словно его в спину ударили, голову запрокинул, и как был, плашмя упал навзничь, между старым столом и кособоким стулом. С грохотом, так, что стул упал тоже, а стол хоть и был велик, и тот сдвинулся. И книгу он уронил. Стал между стулом и столом барахтаться, перекатываться. Встать пытался, а сам руками раны свои на ляжках хватал.

Агнес рогожу с пола подняла и протерла кинжал не спеша, потом присела напротив стонущего уже наполовину под столом книготорговца, и, заглядывая ему в лицо, чтобы глаза его увидеть, спросила, улыбаясь:

— Ну что, пес, говоришь, не подействуют на тебя мои уловки? Даже и пытаться мне не следует?

Уддо Люббель заливался кровью и в ответ ей орал благим матом так, что на глотке его жилы вылезли:

— Стража! Стража! Убивают. Люди, кликните стражу, зовите сержанта и старшину улицы. Убила, убила косоглазая меня! В доме моем ведьма! Ведьма.

Уте сначала страшно было глядеть на это, а потом вдруг стало смешно. Бьется человек под столом, кровью заливается, стулом упавшим гремит и рот свой мерзкий с половиной зубов разевает, разевает, раззевает. Как будто песню какую-то поет изо всех сил, а звуков издать не может, словно рыба на берегу. А он глазки пучит, тужится, поет с надрывом, на шее вены вздулись от старания. А только сипение его слышно, да дыхание старика уморившегося, и все. Смешно, честное слово. А сколько спеси в нем было совсем недавно. Сколько грубости.

Глава 37

А госпожа «певца» не слушает, и не смотрит на него, она тем временем присела, книгу с пола подняла, и огорчилась. Обложка книги кровью перемазана. Тут уже девушка не погнушалась свой платок достать, стала книгу вытирать, морщить носик. Ута было хотела ей в этом помочь, чтобы она господские пальчики в грязь эту не пачкала, но госпожа не дала и сказала:

— Сама я, лучше золы в печи найди, засыпь ею ему раны, а то он юшкой своей вонючей весь пол уже залил и книгу мне.

А книготорговец уже перестал рот раззевать, лежал в луже крови, штаны от нее мокры, дышал тяжело и с ненавистью смотрел на девушку, так ненавидел он ее, что судороги лицо его издергали. Но ей на его ненависть плевать было. Как и на былое бахвальство его.

Ее сейчас только книга интересовала. Она, подобрав юбки, чтобы их не запачкать и присев в двух шагах от него, листала страницы, одну за другой. Остановиться не могла.

И когда пришла Ута, принесла совок золы из печи и стала засыпать Люббелю рану на ляжках этой золой, Агнес сказала ему, как ни в чем не бывало:

— Что ж, и правду книга сия для меня интересна.

Она поднялась, залезла в кошель, и достала серебро, отсчитала десять монет и кинула их небрежно на пол рядом с книготорговцем.

— Больше не дам, не проси, ибо знаю, что вы все книготорговцы воры, которые честную цену в десять раз задирают.

— До конца улицы не дойдешь… Не дойдешь, ведьма косоглазая, — тяжело прохрипел Уддо Люббель, — у меня тут все стражники в друзьях. — Он погрозил ей окровавленным пальцем. — Все, слышишь… Все… У меня сам глава гильдии ткачей в друзьях. И сержант стражи Брумель тоже. Через две недели гореть тебе на костре, косоглазая.

— Глава гильдии? Сержант стражи? Никак вы все вместе детей пользуете? — поинтересовалась Агнес, заворачивая книгу в дерюгу. — Может, расскажешь про то?

А он лежал и только глаза на нее таращил в дьявольской злобе. Да руками раны свои сжимал.

Она отдала книгу служанке и снова присела на корточки рядом с ним и заговорила насмешливо:

— Будь у тебя дурака зубы, так заскрипел бы, кажется. Да? — она засмеялась. — Не пойму! Как ты при подлости своей, таким дураком до седин дожил, не пойму, хоть убей. Будь кто другой на моем месте, вор какой-нибудь, так распорол бы тебе брюхо, как мясник свинье, за одни эти угрозы твои. И никого ты и позвать не успел бы. Я же убивать тебя не стану, лишь потому, что нужен ты мне.

— На костер пойдешь, — прохрипел книготорговец.

— На костер? — переспросила Агнес начиная злиться и наклоняясь к нему. — Я? Безмозглый ты дурак, я Агнес Фолькоф, племянница кавалера Фолькофа, рыцаря божьего, Хранителя Веры и любимца архиепископа, который всех попов в Ланне знает, которого инквизиторы в охрану себе берут, и думаешь ты, что его племянница на костер пойдет? И ты думаешь, что меня сожгут? Даже если тебе псу, поверят, так я раскаяньем отделаюсь и епитимьей, да в монастырь пойду.

Книготорговец смотрел на нее теперь удивленно.

— А вот что с тобой будет, — продолжала девушка, — если я стражу позову? А? Что с тобой будет? С тобой, с похитителем детей, с детоубийцей, у тебя вон кольца в стену вбиты, ты и тут детей воруешь, не так ли?

Она склонялась еще ниже, чтобы заглянуть ему в его мерзкие глаза. Смотрела пристально, словно в душу ему заглядывала и шептала что-то. Он попытался от ее страшных глаз свои глаза отвести, а она за подбородок его схватила и не давала ему это сделать:

— Смотри на меня, пес, смотри, не смей глаз отводить!

И дальше смотрела, глубже заглядывала, и как будто, увидала там что-то:

— О-о, да ты и здесь уже отличился, и здесь кого-то убил, — заговорила Агнес, брезгливо убирая свою руку с его физиономии. — Ребенка убил что ли? Говори душегуб! Ну! Где он? Наверное, там, в темном проулке, что за твоим домом, бросил труп, или до речки отволок.

— Уйди, уйди ведьма, — сипел в ужасе книготорговец. Пытаясь лягнуть Агнес слабою ногой. — Никого я не убивал, врешь все, язык у тебя лживый, ведьмин язык.

Агнес поднялась, встала над ним и на лице ее засияла улыбка высокомерная:

— Теперь подумай, Игнаас ван Боттрен из Бреды, кто из нас с тобой на костер попадет? Я, девица Агнес Фолькоф, чей дядя рыцарь божий и господин Эшбахта или ты, детоубийца, насильник и чернокнижник. Да! Чуть не забыла, еще и еретик, что принял ересь реформации, — она засмеялась. — Ну, так кто?

Книготорговец смотрел на нее с ужасом. А она спрашивала, смеясь ему в лицо:

— Что таращишься, душегуб? Отчего замолчал? Страшно тебе, Игнаас ван Боттерен из Бреды? Страшно уже тебе, душегуб? Или все еще хочешь стражу позвать? Крикнуть что-то хочешь? Дозволяю, кричи всем горлом. Ну! Кричи! Молчишь, пес? Говори! Хочешь еще сто талеров и зад мой в придачу?

Он молчал сначала. Пока девица над ним потешалась. Ни от хамства его, ни от заносчивости и следа не осталось. Все, что ей в ответ смог сказать он так это:

— Денег за такую книгу мало.

— Говори мне «госпожа», пес, — повелительно сказала девушка, с угрозою склоняясь к нему. — Не то… — она показала ему торчащую из рукава платья рукоять кинжала. — Распорю еще и рыло тебе.

— Мало дали денег, госпожа, — поправился книготорговец.

Агнес достала одну монету, и небрежно кинула ее. Талер упал на залитый кровью грязный пол:

— Позови лекаря, пусть зашьет тебе шкуру, не то начнешь гнить и сдохнешь. А ты мне пока нужен. И не забудь, первым делом мне надобна посуда для варки зелий, та, которая есть у любого аптекаря. Сыщи мне такую, найдешь — заплачу. Затем мне нужны книги, составь список тайных книг, что есть у других книготорговцев, и цены на них узнай, — она сделал паузу. — И главное, ищи мне стекло. Слышишь? Шар — самое главное. Больше всего мне он нужен.

— Да, госпожа, — нехотя отвечал Уддо Люббель.

— Ну, вот мы и познакомились, ты не бойся, душегуб, я не всегда бываю зла. Я могу быть и доброй госпожой. И могу быть щедрой. Будешь псом хорошим, так и хрящи получать будешь, и кости мясные. А гавкать будешь или лениться, погублю пагубой лютой. Запомни это, душегуб из Бреды.

Она протянула к нему руку без всяких слов. И Игнаас ван Боттерен ее понял. Он полез своей рукой окровавленной под шубу свою мерзкую и достал оттуда ключ.

Девушка с презрением и брезгливостью взяла его двумя пальчиками, встала, подобрала юбки, чтобы не задеть подолом черные лужицы, и пошла к выходу. Ута пошла за ней, несла книгу.

Задерживая дыхание, чтобы вонь не нюхать, прошли они первый этаж дома. Тут была темень, но Агнес уже давно научилась видеть в темноте. Даже успела поглядеть на кольца железные, что были вбиты в стену. Она дошла уже до двери, когда Ута, запнулась и чуть не упала, она-то в темноте не видела.

— Госпожа, куда идти мне, — хныкала она, видно в месте этом ей было не по себе. — Не вижу ничего.

Агнес глянула и увидала, что запнулась она о цепи, что валялись у стены, точно книготорговец приковывал кого-то тут.

— Сюда иди. На голос мой иди, дурища, — сказал девушка и, подойдя к двери, отперла ее, отодвинула засов. Как появился свет, так Ута почти бегом кинулась к нему. Да и не мудрено, первый этаж дома книготорговца был премерзок и страшен.

Они вышли на улицу, и теперь даже грязная и вонючая улица Ткачей, казалась им чистой, и запах был терпим. И люди суетой своей уже не раздражали.

Агнес шла чуть впереди, следом шла Ута, прижимая к груди большую книгу, завернутую в дерюгу. Агнес обернулась на служанку, поглядела на ее лицо и невольно улыбнулась, а потом спросила:

— Думаю, замуж тебя отдать за книготорговца? Пойдешь?

Ута аж остановилась от такого вопроса, глаза от ужаса выпучила, рот открыла, да ничего сказать не смогла. Так и стояла посреди улицы с раскрытым ртом.

— Пошли, дурища, пошли, — говорила Агнес, смеясь, — шучу я. Не нужна ты ему. Ему детишки нужны, те, что помладше.

Ей пришлось хватать служанку за рукав, и тянуть поначалу, прежде чем та пришла в себя и пошла сама.

— Что? Страшный он? — Улыбалась девушка глядя на служанку.

— Не приведи Господи, — Ута даже перекрестилась, что делала не часто. — И премерзок, и престрашен! Прямо, как наш поп говорил про Сатану.

— Верно-верно, — соглашалась Агнес, думая о чем-то, о своем, — зато служить будет верно, за страх служить будет, и не денется никуда, и не донесет.

Уж в этом она не сомневалась. Так они дошли до конца улицы, где их ждала карета. Садясь в нее, Агнес думала даже не о книге интересной, и не о том, что книготорговец теперь никуда от нее не денется. Она думала о его словах, про то, что в стекло могут заглядывать лишь лучшие сестры. Лучшие! И значит, она была одной из лучших. Ах, как приятно было это знать. Одно было плохо, что никому об этом сказать нельзя. Ну не Уте же о том хвалиться, не Зельде, не Игнатию. Они и так ее силу знают, и так ее боготворят.

Да и не поймут они. Господину бы о том сказать. Перед ним похвалиться бы. Похвала его была для нее сладка неимоверно.

Мгновенная теплота его была желанна всем ее сердцем. А его поцелуй, пусть даже отцовский, в висок или лоб, сердце ее тревожили, даже долгое время спустя, воспоминаниями сладкими по ночам. Ну, а если не пред господином похвастаться, так перед другими… сестрами, чтобы поняли ее и оценили. Вот это тоже было бы хорошо.

С этими мыслями она ехала по Ланну, смотрела рассеяно из окна кареты на улицы и чуть заметно улыбалась.

Глава 38

Время урожая — самое жаркое время в любом поместье. Работы и суеты много, даже господину праздному и то хватает. А уж непраздный трудится не меньше своего холопа. Нет, конечно, не косит он, и снопы не вяжет, не обмолачивает их, солому не собирает и на ветру зерно не веет. А веять его нужно, за не провеянное от мякины и мелких гадов зерно купчишки цену совсем не ту дают, что хочет господин. Так что Ёган эту неделю почти не спал, но все равно не успевал везде. И Волкову пришлось мотаться между полем Эшбахта и новыми Амбарами, то там пригляд нужен, то здесь. Мужики и нанятые на уборку солдаты не хотят стараться лишний раз для господина, работают спустя рукава. Если к ним сержанта не приставить, то будут лодырничать. Вот пригляд за ними и нужен. Пригляд и подсчет. А как же в хозяйстве без счета?

Никак нельзя.

Но до этого за неделю, когда он вернулся из Малена, решил кавалер исполнить задумку хитроумного своего монаха брата Семиона и из врага сделать друга.

Вечером того же дня он собрал к себе господ офицеров на ужин.

Все были, кроме Брюнхвальда, тот еще был нездоров. Разговор был хороший, в основном говорили о том, сколько всего будет денег от проданной добычи. Рене сказал, что одних мехов они продали на три тысячи талеров. Солдаты, прознав про это, приходили просить авансы, но офицеры и корпоралы им не давали денег. Зная, что спустят все в новом, едва построенном кабаке, где жадные девки и ушлые кабатчики уже ждут этих простофиль.

Говорили солдатам, что надо дождаться, пока вся добыча будет распродана, тянули время, и в том был резон, не хотели командиры, чтобы солдаты пропили все деньги до зимы, а в зиму остались без хлеба. А еще выяснялось, что денег с добычи будет достаточно, еще пряностей были ящики немалые. Волков и Рене поглядывая на них, сошлись во мнении, что две тысячи они за них выручат. А еще ткани, вино, масло, лошади отличные и еще много чего. В общем, решили купить хороший сундук, и от имени солдатских старшин офицеры просили Волкова хранить все серебро у себя, более надежного места в Эшбахте не было.

Все эти приятные разговоры за пивом и вином шли, уже когда стемнело, и жена его Элеонора Августа всю эту скуку слушать не пожелав, попрощалась со всеми, позвала служанку и пошла наверх спать. Это было как раз то, на что кавалер и рассчитывал. Господа офицеры проводив госпожу Эшбахт вставанием из-за и стола снова сели пить, раз кавалер ко сну идти не собирался. Пить и продолжать приятные разговоры о хорошей добыче. А вот сестра его, Тереза, и госпожа Ланге, спать не ложились, сидели после ужина в конце стола и говорили негромко о чем-то женском.

Этого Волков и добивался. Не было иного способа оторвать Бригитт Ланге от Элеоноры Августы. Лишь посидев еще немного, кавалер сказал офицерам, что и ему уже пора спать. Те сразу засобирались, а как они ушли, то дворовые стали отодвигать стол и сдвигать лавки, стелить постели. А кавалер, поймав взгляд госпожи Ланге, сделал ей знак, чтобы вышла она из дома на улицу. Женщина сразу взволновалась. Стала суетиться. Платок достала, спрятала. Снова достала, руки не знала куда деть, волосы стала поправлять. Не мудрено, после последней ночной ее встречи с Волковым и Сычом на ее месте любой бы заволновался. Наконец, она встала, взяла лампу и пошла на двор. Кавалер уже вышел туда до нее.

Там, у угла конюшни, он ее поймал за руку, она чуть лампу не уронила, даже вскрикнула тихо.

— Не бойтесь, — произнес он.

— Напугали вы меня, — выдохнула она, поглядывая вокруг, видно Сыча искала в темноте.

Недолго раздумывая, он достал из кошеля браслетку, что купил вместе с хитрым колетом и перчатками. Поднес золото к лампе, чтобы она разглядела браслет и сказал:

— Это вам.

— Мне? — не поверила она.

— Вам.

— Но за что? — говорила она удивленно и даже кажется испуганно.

И к украшению не прикасалась, сторонилась, словно боялась его.

Лет двадцать назад, там, за горными хребтами, далеко на юге, когда он уже вовсю брился, он стал замечать, что некоторые женщины в городах и деревнях стали к нему добры и благосклонны. Может, оттого это было, что он ростом и широкими плечами превосходил почти всех других. А может оттого, что он был грамотен и легко говорил слова, которые другие говорить не могли. А может оттого, что был он близок к офицерам и, имея кое-какую деньгу, тратил ее на одежду, такую же, что носят офицеры.

Но, скорее всего, что все это было вместе. Да к тому же не имел он ни сала лишнего, ни брюха вислого. В общем, денег он уже тогда женщинам не платил, и горячие южанки иной раз сами звали его.

Чаще то были девы солдатские, молодые и не очень: маркитантки, швеи, поварихи. Все те, что обычно в обозе солдатском идут. Но и местные женщины им интересовались.

И девки крестьянские, и девки городские, вдовы особенно ласки его искали и даже предлагали себя замуж, одна имела бакалею и была зажиточной. Но больно тучна была и стара для него, было ей тогда уже за тридцать. И даже замужние, что мужей обманывать были рады. Всякие были у него женщины. И еще бы! Прочтя много романов, к своим годам он выучил и стиль, и слова, и целые фразы, что говорили кавалеры прекрасным дамам, и часто этим пользовался, чтобы получить постой и постель. Вот и теперь ему приходилось вспоминать старое.

— Госпожа, провидение жестоко, оно выбрало мне жену, а не я, — произнес он, — если бы выбирало мое сердце, то жена моя была бы другой.

— Что? — переспросила она, как будто не расслышав. — Господин, что вы такое говорите?

При этом голос ее чуть срывался, стала она дышать так, словно бежала перед этим.

— Я даже не понимаю, о чем вы говорите, — продолжала она.

А Волков тем временем поймал ее руку и стал надевать на нее браслет.

— Это очень дорого для меня, — говорила при этом госпожа Ланге.

Она даже предприняла слабую попытку высвободить свою руку, но он не дал ей и застегнул застежку. Тяжелый браслет красиво смотрелся на изящной ее руке. Плетение было великолепно. Ну, золото есть золото.

Женщина смотрела на свою руку едва ли не с ужасом. У него не было сомнений, что никто и никогда не дарил ей и десятой доли от этого браслета. Да, хорошо, что торговец предложил ему эту дорогую безделицу, а еще лучше, что епископ за нее заплатил.

— Такие браслетки в давние времена великие кондотьеры дарили тем своим возлюбленным, на которых не могли жениться. Это символ оков, что сковывали их, порой крепче, чем таинство венчания.

Бригитт Ланге теперь смотрела на браслет как завороженная. Даже в скудном свете лампы Волков видел, как ее шея и ее ушки стали буквально алыми.

— Нет, я не могу принять такой подарок! — наконец произнесла она.

— Так бросьте его в колодец, я не возьму его обратно, — спокойно отвечал он. — Дарить мне его больше некому.

Она взглянула на него едва ли не с мольбой:

— Но что же я скажу Элеоноре? Или мне прятать его от нее?

— Зачем же! Носите его в открытую, а если она спросит, то скажите, что его вам подарил Увалень.

— Увалень? — она удивилась. — Вот этот вот молодой человек, что…

— Да, его зовут Александр, я его обо всем предупредил, если его спросят, то он скажет, что браслетку эту отнял у торговца на ярмарке, когда мы были в набеге.

— Но за что же он мне ее подарил? — удивлялась Бригитт.

— За что? — Волков тоже удивился. — Ну, например, за самые красивые волосы, что ярче самой дорогой меди, за удивительные веснушки на носике, за зеленые глаза… Может, за это за все. Разве этого мало?

— Неужели это он вам такое сказал? — спросила она, разглядывая браслет на своей руке в свете лампы.

— Я его об этом и не спрашивал, — ответил он.

Кажется, она собиралась что-то еще спросить, но он не дал ей. Он нежно взял ее головку, притянул к себе и поцеловал в губы. Тоже нежно. Она на поцелуй почти не ответила, но и не отстранилась, совсем уже холодна не была.

Когда он отпустил ее, Бригитт, кажется, была в ужасе, она покраснела вся и стала махать на себя рукой свободной от лампы так, как будто ей не хватало воздуха, хотя ночь уже не была жаркой, и приговаривала при этом:

— Господи, прости меня. Господи… Я сейчас сгорю… Элеонора меня убьет.

На руке ее золотом поблескивал браслет. Он даже засмеялся, наблюдая за ней:

— Она не убьет вас. Вы не сгорите, прекрасная Бригитт. У вас нет вины перед Богом, и перед ней вы ни в чем не виноваты. Вы ничего не сделали, вы даже не ответили на мой поцелуй.

— Не виновата? — она с наивной надеждой взглянула на него.

— Не виноваты. Успокойтесь, Бригитт, это все моя вина, — сказал он, обнял ее и провел рукой по волосам, — успокойтесь и идите спать.

— Вы меня… отпускаете? — удивилась она.

— Отпускаю, ступайте.

— Спасибо вам, господин, — она быстро присела в поклоне, поклонилась и пошла к дому.

— Бригитт, — окликнул он ее, когда она уже дошла до угла конюшни.

— Да, господин, — остановилась она.

— Когда я застал госпожу Эшбахт в бальном зале ночью, она была с этим… С Шаубергом?

Бригитт помолчала немного, словно собиралась с духом и потом сказала:

— Все три дня, что мы жили в замке, господин Шауберг ночевал в ее покоях. А когда она услышала ваши шаги, вернее, как ваш меч бьется о ступеньки, так тогда она сидела у него на коленях.

— Спасибо, Бригитт, — сказал он, — ступайте спать.

Она еще раз присела, поклонилась и скрылась за углом конюшни, оставив его в темноте.

Благодарил он ее спокойно и глядел, как она скрылась, тоже спокойно. Но спокойствие это было видимое. Если бы кто прикоснулся к нему, так почувствовал, как дрожит он всем телом.

Ему пришлось немало постоять еще, чтобы хоть чуть унять дрожь и ярость в себе. Не желал он ничего большего сейчас, как встретить этого господина Шауберга. Встретить и непременно его убить. Он пошел в дом, когда вошел, все уже улеглись. Он запер дверь и поднялся к себе наверх, в спальню. Там, в его кровати, безмятежно похрапывала та женщина, которую он так сейчас ненавидел.

Волков сел на кровать, скинул туфли, стал раздеваться, комната была освещена совсем скудно. Но он прекрасно видел длинный ящик у стены. Ящик тот стоял как раз между его сундуком с деньгами и бумагами и дорогим ящиком, в котором хранился его драгоценный доспех с его роскошными штандартами и фальтроком. В этом ящике он хранил…

Как он был бос и почти раздет, кавалер встал и подошел к ящику.

Откинул крышку его, запустил руку внутрь, в темноту, и оттуда потащил первое, что ему попалось.

То был пехотный клевец доброй ламбрийской работы. Или, как его еще называли на юге: вороний клюв. Он был с длинным древком, Волкову до плеча, крепок и удобно лежал в руке. Железо темное, закалено так, что крепче не бывает. Таким оружием при удачном попадании кавалер легко пробил бы самый крепкий и тяжелый кавалерийский шлем. А уж глупую голову блудной бабы так размозжил бы по подушке в кашу, даже и препятствия не заметив.

А блудная баба опять всхрапнула, спала себе, ни о чем не волновалась. Не знала дура, что в трех шагах от ее кровати стоит ее обманутый муж, что Богом ей дан. Стоит со страшным оружием в руках, что по лицу его катаются желваки от ненависти и злости.

Баба спит и не знает, что темнеет у него в глазах, когда думает он, что в чреве этой распутной твари растет чадо, что сядет на его поместье вместо законного его ребенка. Что ублюдок какого-то шута может сесть на место, которое по рождению, по праву Салического^[36] первородства должно принадлежать его первенцу. Его сыну! И все из-за ее бабьей похоти. Потому что ей так захотелось, потому что бесы ее бередили? Неужели Бог такое допустит? В чем же тогда справедливость?

И что же тогда получается? Что всю свою жизнь, всю жизнь, сколько он себя помнил, он воевал, воевал и воевал. Он терпел невзгоды и изнуряющий голод в долгих осадах. Получал тяжкие раны, от которых спать не мог, которые потом лечил месяцами, хромцом на всю жизнь остался. Заглядывал в глаза лютым и кровавым ведьмам, в общем, ходил по острию ножа всю жизнь. И все для того, чтобы ублюдок поганого шута стал хозяином Эшбахта?

Нет. Не допустит Господь такого. Такому не бывать. Никогда, пока он жив, не бывать такому!

Только вот поганить благородное оружие кровью распутной бабы — недостойно. Не заслужило оно такого. Волков чуть подумал и положил великолепный клевец обратно в оружейный ящик.

Закрыл крышку. Постоял еще, чуть глядя на Элеонору Августу фон Эшбахт, которая все еще храпелабеззаботно в перинах. И потом лег рядом с ней, с ненавистной. И стал думать, как ему быть.

Заснуть он не мог до самых петухов.

* * *

Жатва была в разгаре, и на его поле уродилось все, кроме гороха.

Особенно хорош был овес. Ёган молодец был, что построил амбары на реке. Иначе все, что выросло, пришлось бы возить в три раза дальше до Эшбахта — лошадей да телеги ломать. А тут все радом было. В одном только он просчитался. Трех больших амбаров на такой урожай не хватило.

За время сбора урожая устал, словно войну вел. Мужики его, Ёган, лошади и солдаты, которых он нанял, тоже уставали, но все, кроме лошадей конечно, понимали, что все им окупится.

Но усталость — ладно бы, ничего, не привыкать ему, другие его заботы тяготили. И первая из них — горцы! Горцы злы, не может быть такого, чтобы они за ярмарку ему не ответили.

Если не пришли в течение двух первых недель, так значит, пытаются с графом да герцогом поговорить, выяснить: чья в грабеже вина. Большие сеньоры к ней подстрекали или то личная дерзость новоприбывшего рыцаря.

— Сыч, — звал он помощника своего, — собирайся на тот берег проверить дружков своих.

— Не рано ли? — сомневался тот. — Мало, что они узнать могли. Времени немного прошло.

— Нет. Собирайся, Фриц, — говорил Волков, — ни спать, ни есть не могу. Все время о них, о еретиках, думаю. Надо мне хоть что-то знать, не могут они не собираться к нам в гости.

— Как пожелаете, экселенц, — говорил Сыч нехотя.

— Чего ты морщишься? — спрашивал кавалер, видя его нежелание.

— Не любо мне это, — отвечал Сыч, — чужое там все, враги все, дерзкие, наглые, бахвальные. Бога не боятся. Над святыми надсмехаются. Одно слово — еретики. Даже и пиво у них не такое.

— Надо, Сыч, — настаивал Волков. — Проспим их приход — всем нам смерть будет, кроме мужиков. Пленных они не берут. Все здесь пожгут, все заберут.

— Да, ясно, экселенц, ясно, — говорил Фриц Ламме.

Так кавалер об этом деле волновался, что поехал с Сычем до Рыбацкой деревни, хоть туда и обратно день пути был.

Там у сержанта Жанзуана и заночевал. Сыч ночью реку переплыл.

Только утром Волков забрал деньги у сержанта, что тот за проход плотов собрал, и поехал в Эшбахт. Кстати, денег было не так и мало.

Семнадцать талеров чистыми. А перед тем, как уехать, Волков сержанту сказал:

— Живешь праздно, в лени. У тебя четыре человека, целыми днями лежите на песке, плоты ждете.

— А что же делать, господин? — спросил Сержант Жанзуан. — Другого дела у нас нет.

— Заставу ставьте вот здесь, на этом холме, — Волков указал сержанту на холм. — Жалование вам из денег, что вы собираете, платится, так делайте.

— Есть, — сказал сержант, — будем по возможности делать.

— По возможности? — зло спросил кавалер. — Я бы на вашем месте поторопился. Горцы из кантона придут, а лошадь у вас одна. Все не убежите. Так что, ломайте лачуги, ищите любое дерево, ставьте частокол на холме. Бараки на двадцать человек, склады, колодец копайте. Готовьтесь.

— Значит, воевать будем? — со вздохом спросил старый солдат, что слышал их разговор.

— А что, у тебя когда-то по-другому было?

— Никогда, — отвечал тот, — думал, может, хоть сейчас, под старость, тихонько поживу.

— Забудь. Не привыкай, — строго сказал кавалер и крикнул: — Максимилиан, коня!

Глава 39

Сам он всегда хотел жить тихо, да никак у него это не получалось.

Даже когда со службы ушел, не получалось. Коли был кто из больших сеньоров с ним рядом, так вечно просил от него какой-нибудь войны, какой-нибудь кровавой работы. Волков уже с тем смирился, война стала для него обычным, простым делом. Ну, а что: то горцы, то жена, то герцог — и все это изо дня в день, изо дня в день. А еще письма от разных и влиятельных попов, всем им что-то нужно. А еще оборотень, урожай, купчишки просят принять. Не успевал с рассветом встать и дела поделать, как уже ночь на дворе.

И герцог не давал о себе забыть, как без него? Сеньор, все-таки.

Кавалер приехал с юга, все мысли о горцах, сам устал, а у привязи чужой не его конь.

— Кто тут? — спросил он у дворового мужика, что чистил коровник.

— Не могу знать, господин какой-то в богатом платье. Госпожа его кормит.

Уж не знал, что и думать, пошел в дом. А там за столом человек в цветах герцога и с сумкой через плечо. Сидит, бобы ест не без удовольствия. Кружка пива у тарелки. Хлеб свежий. А кавалер уже и не знает, грустить или радоваться. Хорошо, что хоть не хахаль жены. А с другой стороны, что хорошего? Может, хахаль и лучше был бы. Хахаля можно было бы прямо тут и зарезать. А с герцогом так не выйдет.

— Я от Его Высочества герцога, — вставал и кланялся человек, увидав Волкова.

Это и так кавалеру ясно, он даже знает, зачем тут этот человек. Он молча протягивает руку. Человек лезет в сумку и достает оттуда два письма, одно большое с лентой и оттиском герба герцога на сургуче, второе совсем маленькое и простое.

Он уселся за стол и первым делом, конечно, сломал сургуч на послании курфюрста.

Милый друг мой, зная о ваших делах, прошу вас быть ко двору моему в Вильбург со всей возможной поспешностью. Желаю слушать вас и говорить с вами о житие вашем в вашей земле.

Карл Оттон, Четвертый курфюрст Ребенрее

Какой у писаря почерк красивый — залюбуешься. А герцог не поленился перстень приложить. Подписываться не стал.

Волков сидел, задумавшись, перед ним лежало письмо сеньора: «Вот что ему нужно было сейчас делать? Бросить все и скакать к герцогу? Четыре дня туда, четыре обратно, сидеть и там ждать аудиенции. А сколько ее ждать придется? А вдруг Его Высочество возьмет и просто кинет его в тюрьму? До выяснения. А там обер-прокурор, который Волкова еще по Хоккенхайму невзлюбил. Уж он порадуется, все сделает, чтобы Волков в холоде подольше посидел. А тем временем горцы переплывут реку? Он даже деньги свои вывезти не успеет. Все этим псам из-за реки достанется. Не-ет, нет-нет-нет. Так не пойдет. А как пойдет?»

Думы тяжкие, думы тяжкие. Что делать? Осмелиться отказать герцогу или собираться в дорогу? Так он думал несколько минут, а посыльный терпеливо ждал его.

Ничего не надумав, Волков небрежно кинул на стол письмо герцога и взял второй конверт. Сломал сургуч, развернул послание.

А там всего два слова:

«Не торопитесь». И все. Ни подписи, ни числа. Прочитав написанное раза три и повертев бумагу, он поднял глаза на гонца:

— Кто дал тебе это письмо?

Того этот вопрос, кажется, удивил, и он ответил:

— Оба письма мне дал канцлер Его Высочества.

Канцлер! Ну конечно. Видно, не зря он отправил канцлеру фон Фезенклевер серебро и хорошие меха.

Волков подумал немного и решил последовать его совету. Канцлер как никто другой знал, что нужно делать, когда получаешь подобные письма от курфюрста.

— Я напишу герцогу ответ сейчас же, — произнес кавалер посланцу и сказал. — Монах, бумагу мне, чернила, сургуч, свечу.

Брат Ипполит, что как раз посадил его племянников за другой конец стола для учения грамоте, сразу принес ему требуемое.

И Волков написал герцогу:

Рад, Ваше Высочество, что вы не забываете про своего вассала.

Кланяюсь вам, как благодетелю, и молюсь за вас ежедневно, как за отца своего. Премного рад, что зовете вы меня ко двору, потому что видеть вас для меня удовольствие превысшее. Но недуг тяжкий, что истязает плоть мою, не дает мне тут же сесть в седло и ехать к вам. Лекарь говорит, что хворь отступит через неделю или две. И я тут же буду к вам, как вы и велите. Нижайше прошу простить вассала вашего за его нерасторопность.

Иероним Фолькоф рыцарь божий, Защитник Веры и опора Церкви, коего многие прозывают Инквизитором

Божьей и вашей милостью господин Эшбахта

Он запечатал письмо и отдал его гонцу. Неплохо было бы, что бы гонец ехал медленно, Волкову сейчас каждый день был дорог. Он достал из кошеля талер и кинул его гонцу:

— Переночуй тут. И в Малене задержись на денек.

Тот поймал монету, поглядел на нее и сказал:

— Могу и на два дня, если пожелаете. Скажу, что конь захромал.

— Да, скажи что захромал, — задумчиво произнес Волков.

И тут же забыл о посыльном. Ему было, о чем задумываться.

Конечно, к герцогу ехать было нельзя. Говорят, что норов у него крут. Вдруг его объяснение герцога не удовлетворит. Что ждет ослушника? Острог. А в острог ой как не хочется. Но и пренебрегать его просьбами тоже дело рискованное. Уж точно курфюрсту это не понравится. Волков очень надеялся, что канцлер знает, что советует. Ну, а как иначе, как уехать, если ждешь со дня на день таких гостей, как горцы. Герцог и горцы. Это был как раз тот случай, когда вспоминают молот и наковальню.

Кто-то сзади подошел и погладил его по волосам. Он даже вздрогнул от неожиданности. Так только Брунхильда делала, когда в хорошем настроении была. Жена? Так та так не делает, да и зла она на него все время. А с утра так слуг била, с чего бы ей сейчас ластиться? Он обернулся. Нет, конечно, это не Брунхильда. За спиной стояла Тереза, сестра.

— Очень вы печальны, брат мой, — произнесла она. — Веселым вас совсем не вижу. Хмуры все время, тревожны.

— Не до веселья сейчас, — отвечает он. Глядит на нее и совсем не может вспомнить ее маленькой, той, какая она была, когда отец был жив еще, он спрашивает у нее. — Вы помните имя мое? Настоящее имя мое.

— Конечно, — сестра улыбается. — Ярославом вас батюшка назвал.

— Да, Ярославом, — кивал Волков. — А отца помните?

— Нет, совсем не помню, помню, что бородат был и велик, — отвечает Тереза. — А вы помните его, матушку, сестру нашу?

— Помню, — врет Волков. — Конечно, помню.

Никого он не помнит, давно все было, сто лет назад, даже обрывков уже в памяти не осталось. Только мутные образы.

Он смотрит на сестру и вдруг замечает, что она похорошела заметно. Когда приехала, то кожа да кости были, руки страшные от тяжкой работы, пальцы узловатые, грубые. Теперь потолстела. Синева из-под глаз исчезла. Румяна даже, не стара. Зубы-то все передние целы. Да, положительно она красива.

— На платье-то швы расходятся, — с улыбкой замечает он.

— Ой, не говорите, салом обросла, никогда такой не была, — смеется сестра. — И дети тоже едва в платья влезают. Растолстели на ваших харчах.

Он становится серьезным:

— Дам вам пятьсот талеров, поедете в Мален.

— Платье детям купить? — удивлялась такой сумме сестра.

— Нет. Найдете банкиров Мецони и Блехера. Положите по двести пятьдесят монет каждому на свое имя. Соберите все свои вещи и держите их собранными, чтобы по первому слову моему вы могли отсюда уехать.

— Уехать? Куда? Что-то должно произойти? — начала спрашивать сестра, явно взволнованная словами кавалера.

— Нет, ничего, — отвечал он, садясь за стол и закрывая лицо руками.

— Это я на всякий случай говорю. Ступайте, сестра.

На всякий случай. Да, ей нужно будет обязательно дать денег.

Вдруг с ним что-то произойдет. Может, ему придется бежать, а может его ждет тюрьма. А еще он может… и погибнуть!

Волков поднял глаза, посмотрел на детей, что сидели в конце стола и без всякого желания заглядывали в книгу и за монахом тихонько повторяли буквы, складывая из них слова древнего языка.

Да, дети заметно потолстели, теперь они вовсе не походили на тех несчастных, худых и замордованных беспросветной жизнью детей, которых сюда привезли на старой телеге.

Мальчик стал в плечах шире. Он старательно водил в книге пальцем, что-то шептал про себя.

— Монах, — позвал кавалер.

Брат Ипполит тут же вылез из-за стола, подошел.

— Как учится племянник?

— В счете и цифрах на удивление, — похвалил мальчика монах.

— А в письме? Язык пращуров учит?

— Он старателен, — нейтрально отвечал брат Ипполит. — Старателен, но быстро устает.

— Бруно, — сказал Волков, — подойдите.

Мальчик поспешил к нему, подойдя, поклонился. Волосы его были темны, совсем не как у сестер. Вид он имел ребенка тихого.

— Кем себя полагаете? — спросил кавалер.

Мальчик с заметным страхом покосился на учителя, монах же ему улыбался:

— Отвечайте, господину.

— Полагаю посвятить себя ремеслу воинскому, — он обернулся и Волков понял, что смотрит он на Максимилиана.

Максимилиан за последнее время заметно вытянулся, возмужал, в плечах стал шире. Сейчас он стоял у двери, в уже маленьком ему по размеру бело-голубом колете, руки в боки, при мече. Красив, конечно, взглядом дерзок, со служанкой Марией говорит о чем-то с повелительной улыбкой. Юный воин, да и только.

— Для меня вы, господин, пример во всем, — продолжает Бруно.

Но Волкова эта детская лесть не трогает:

— Забудьте, — говорит он. — Учитель ваш сказывал, что в счете и цифрах вы хороши, так это сделайте своим ремеслом. Купцы и банкиры на войны не ездят, там не гибнут, ран не получают, а богаче королей и императоров бывают.

— Но я… — начал было мальчик.

Но кавалер прервал его:

— Ступайте, учите язык пращуров получше. И ты, монах, ступай.

Он закрыл глаза и подумал о том, что надо бы к нотариусу поехать и записать мальчишку наследником поместья. Кто знает, как все дальше сложится. А вот тогда и вправду придется ему учить ремесло воинское.

Он не успел все это обдумать, как пришел Увалень со двора и сказал, что к нему приехали господа. Просят принять.

— Господа? Что еще за господа? — удивлялся кавалер.

— Не сказали, кто они, но по одежке видно, что из города, — сказал Увалень.

— Ну, проси.

Да, они приехали из города. Вернее, город к нему сам приехал.

Меха, золото, парча, камни в перстнях. Волков имена их не помнил, но лица помнил. Это были городские нобили, одни из тех, кто занимал ему золото. Зачем приехали? А зачем же еще: сели, посидели, поговорили про урожай для вида и стали просить свои деньги обратно. Кавалер велел принести господам вина. Но не до вина им было. Стали они говорить, что деньги они давали не для того, чтобы он войны затевал. Если бы знали они, что он соседей задирать начнет и курфюрста злить, так нипочем бы не дали. А Волков говорил им, что ничего страшного не произошло, что о деньгах им волноваться нечего. Решил он ничего им не отдавать.

Все-таки, подумывал он о том, что придется ему отсюда бежать. А бежать лучше было с деньгами. А господа все сидели и сидели, все просили вернуть золото, все спрашивали, куда он его дел. Волков говорил, что отдал его архитектору, что замок собирается строить.

Что в такой лачуге, он обвел рукой свое жилище, жена его, дочь графа, жить не желает. А на мысе, который огибает река Марта с двух сторон, как раз хорошее место для замка. А приезжие купцы и банкиры спрашивали его, кто тот архитектор, да давал ли он расписку, что взял деньги, да где та расписка, да можно ли ее посмотреть. А кавалер говорил им, что расписки он не брал, а лучше им посмотреть, какие он построил амбары у реки и как они полны сейчас. И что, может, им подумать надо про то, что бы построить от города до его амбаров дорогу, так как неплохо бы было возить товары к реке. Вон, как купцы из Фринланада по реке плавают, чуть не через день баржа вниз плывет, до самого Хоккенхайма. Чем же хуже товары из Малена, чем товары из Эвельрата. Купцы и банкиры заметно раздражались, но Волков отдать деньги все равно отказывался. Нет уж, ему эти деньги очень кстати могут быть. Обед уже был, жена злая уже наверх себе обед потребовала. А они все сидели и рядились с ним. Наседали, а он говорил, что злятся они зря, так как договор, что подписывали и он, и они, кавалер не нарушает. В общем, пока не сказал он им, что время уже за полдень пошло давно и что засветло они в город могут не поспеть, они не уезжали. А когда уехали, так он вздохнул облегченно, потребовал обед у слуг, а у брата Ипполита отвар от головной боли.

Глава 40

Бригитт Ланге носила браслет напоказ, больше золотых украшений у нее не было, у нее вообще было их не много. А еще когда никто не видел, она выразительно смотрела на кавалера, как бы говоря ему: «У меня есть, что сказать».

Обычно это были всякие мелочи про Элеонору, о которых Бригитт с радостью и тайком стала ему рассказывать. Мелочи. Такие мелочи не могли убедить его, что она и вправду стала ему другом. Она ведь могла и хитрить, делать вид, что следит за его женой, а сама быть с ней в сговоре. Она запросто рассказала, сколько Элеонора лет была влюблена в Шауберга. Что тот просил ее руки у графа, и старый граф колебался, а молодой граф, хоть и было ему тогда совсем немного лет, так воспротивился. Полагая, что найдет сестре лучшую партию.

После этого, Волков еще больше возненавидел Теодора Иоганна Девятого графа фон Малена. А потом Бригитт рассказала, что Элеонора два года назад так и вовсе забеременела от Шауберга, и как тот ни молил ему родить ребенка, рожать побоялась. А ездила с Бригитт к местной ведьме. Та давала графской дочери страшный настой и та, как девка крестьянская, валялась в грязи и рвоте в доме ведьмы на полу, каталась и билась, пока плод из нее кровью не вышел. Волков все это слушал внимательно, хоть и знал, что после каждого такого рассказа будет наливаться ненавистью на целый день. И злобой своей будет отравлять все вокруг. Все время думая, что жена беременна от Шауберга. И когда такая мысль его касалась, так сразу вспоминал он об оружейном ящике. А глупая жена его, словно не замечая, что с ним творится, еще и колкости ему говорила. Публично, и перед офицерами, и перед людьми несогласие свое выпячивала, гордыню глупую. Волков спрашивал у Бригитт каждый день, когда та проходила мимо: «Беременна?»

И госпожа Ланге, понимала по слову одному, о ком он спрашивает, и тихо говорила ему: «Не знает сама».

Отчего он снова впадал в уныние и злость.

А из-за реки тем временем Сыч вернулся. Сели они вдвоем там, где дворовые садятся бездельничать. Сели на завалинку у забора. И Фриц Ламме стал рассказывать, что выведал.

— Решились они, — говорил Сыч серьезно. — Ландаманн, это у них вроде как глава земли, получил одобрение совета кантона, это у них вроде как наш ландтаг. И кантон выделил денег на поход к нам.

— Сколько? — сразу спросил Волков.

— Говорят, что двести франков.

— Двести франков? — переспросил кавалер, не веря в такую цифру. — Кого можно нанять на двести франков, франк он едва чуть больше половины талера стоил.

— Да погодите, экселенц, — продолжал Сыч, — то только для затравки. Коммуны собирают деньги, особенно злится на вас Мелликон, те ярятся, голову вашу требуют, сколько соберут, никто не знает. А еще ландаманн назначил офицера по имени Пювер.

— Пювер? — Волков не мог вспомнить такого. — Кто он, гауптман? Оберст?

— Не ведаю, экселенц, — отвечал Сыч.

— Да как же ты не узнал, кого к нам пошлют, — злился Волков. — Капитана или полковника? То первое нужно узнавать. Я же тебе говорил, что первое, что знать надобно, кто командир будет.

— Не понял я, экселенц, — сразу загрустил Фриц Ламме. — Запамятовал.

— Ладно, еще что узнал?

— Ну, еще узнал, что этот Пювер разослал по городам и селам сбор ополчения.

— Дьявол. К какому дню им велено собираться?

— Не знаю, — ответил Сыч.

— Не знаешь? — опять злился Волков. — А что ж ты знаешь?

— Знаю, что с Рюмикона будет тридцать пикинеров и восемь арбалетчиков.

Что против него горцы собирают войско Волков и сам догадывался.

Сыч ничего нового не сказал ему.

— Что был ты там, что не был, — зло выговаривал ему кавалер. — И эти два олуха, дружки твои, сидят там пиво попивают, тоже ничего не выведали. Деньги им дал, что в реку кинул.

— Экселенц, — морщился как от боли Фриц Ламме, — то дело для них новое, да и для меня тоже, да и опасное к тому же.

— Знать, дурья твоя башка, — выговаривал ему Волков, — знать мне надобно все о них, чтобы понимать, что делать, у кантона сил против меня не вдесятеро, в сто раз больше! Понимаешь? Сколько их будет, триста или тысяча? Что делать? Бежать, всех уводить или драться? А как мне решение принять, если ты мне ничего не говоришь по делу.

— Уж извините, экселенц, — смущенно говорил Сыч. — Не смог.

— Извинения твои вздор, — сказал Волков, — иди на тот берег, выясни мне все.

— Опять на тот берег? — развел руками Фриц Ламме.

— Опять! — заорал Волков. — Опять. Вызнай мне, сколько их будет, когда начнут, и где реку перейдут.

— Ну ладно, — вздохнул Сыч. — Переночую, помоюсь, поем, да пойду.

— Нет, — коротко бросил кавалер, полез в кошель и, не считая, достал оттуда пригоршню серебра, высыпал их Сычу в руку, — поешь и сейчас иди. Сегодня. Еще раз говорю, вызнай мне, сколько их, когда пойдут и где к реке подойдут.

Сыч еще раз вздохнул и покивал согласно головой, а когда Волков пошел к дому, потряс серебро на руке. Кажется, не очень-то был он ему рад.

Так и жил он в изматывающем ожидании. В ожидании неотвратимых бед. День за днем, день за днем. При том, что вокруг все радовались. Радовались мужики хорошему урожаю, радовались солдаты, в ожидании раздела добычи. Офицеры тоже были довольны. Кажется, из всех, кто жил в Эшбахте, были недовольны только два человека — Господин Эшбахта и госпожа Эшбахта.

Да, госпожа Эшбахта была недовольна своей жизнью. Хоть не грозили ей ни горцы, ни немилость сеньора. Горе ее было женским. Она ложилась в постель и сразу заводила разговор о том, что муж ее пренебрегает. И каждый раз разговор заканчивался злыми упреками. И от упреков этих, он начинал злиться, едва сдерживался, чтобы не ответить ей так же, или еще хуже: сказать ей, что знает о ее распутстве, а может и вовсе покарать несчастную прямо в супружеском ложе. Посему, последнюю неделю Волков не шел в постель пока госпожа Эшбахт не заснет.

Приехал к нему Рене, привез большой сундук, и сказал, что все распродали. Четыре солдата затащили сундук в его спальню, поставили к стене, где уже стояли его сундук и ящики с доспехами и оружием. Рене, довольный и счастливый, отпер сундук, а там мешки с серебром.

— Вот эти мешки ваши: вот, вот и вот, — говорил он, и заглядывал Волкову в лицо, надеясь, что тот рад будет, — как и положено по уложению кондотьеров ваша доля капитанская — четверть. То есть, две тысячи восемьсот шестьдесят шесть талеров, кавалер.

Волков покивал головой, выдавил улыбку — рад, я рад. Ответил ротмистру:

— Отлично.

А сам вспоминал, каким злым было лицо жены только что, когда смотрела она, как солдаты затаскивают большой сундук к ним в спальню. Оно у нее все время было таким в последние дни.

Серебро. Две тысячи восемьсот шестьдесят шесть талеров. Если бы лет пять назад ему посулили хоть половину от этого, и сказали, что за это ему нужно встать в первый ряд штурмовой колонны, которая идет в пролом стены осажденного города, так он встал бы не раздумывая. Ни мгновения бы не думал. А сейчас он даже смотреть деньги не стал, ни к одному мешку не прикоснулся.

Рене это заметил, и, кажется, уже не удивлялся, что кавалеру, будто все равно.

— Завтра раздадим деньги, — говорил он, — пока пусть у вас полежат.

— Хорошо.

И все.

Все-таки Рене ушел озадаченный. И Волков это видел. Очень это было нехорошо, не должны подчиненные видеть в нем человека растерянного, испугавшегося или даже отстраненного. Но он ничего не мог с собой сейчас поделать. Он все время думал… Нет, не о его сеньоре, разгневанном герцоге, и не о горцах, его свирепых и мстительных соседях. Его выматывали мысли о возможной беременности его жены. И ни сон, ни еда, ни деньги для него сейчас не были радостью… Ревность, уязвленное достоинство, растоптанная честь и боязнь, что на его поместье сядет не его сын, просто заставляли кровь закипать. Он мрачнел, как только вспоминал об этом, а пальцы сжимались в кулаках до хруста. И он представлял с удовольствием, как они сжимаются на нежном, белом горле распутной женщины. Никогда он доселе не испытывал таких сильных чувств. Кавалер буквально болел от них.

Он даже женщин сейчас не хотел. Хотя не старая еще, ровесницей жены или чуть старше, рыжеволосая госпожа Ланге была весьма привлекательна. Ходила рядом, сидела с ним за одним столом, и делала ему тайные знаки, если хотела поговорить.

Он легко мог взять ее, как только представилась бы возможность, никуда бы она не делась. Но не трогал, не до нее ему было.

Так он и жил в эти дни: не радуясь ни серебру, ни вину, ни жирному мясу и не желая женщин. Словно грешный старик перед смертью.

Пришел к нему солдат еще до обеда. Чего ему нужно было? Хоть поначалу и не хотел, думал, что клянчить что-то хочет, но согласился принять. Сел за стол свой, велел звать просителя.

Солдат был молод, звали его Михель Греннет, он поклонился и сказал:

— Господин, дозволите ли вы лодки ваши взять, что на пристани у амбаров стоят? Хочу кирпич в Фринланд возить. Там открыть продажу в Эвельрате.

— Эвельрат не близко, чего его в такую даль возить, кирпич и мне нужен, — сказал Волков. — Мне церковь строить еще, монаху моему дом достраивать.

— Монах ваш дом уже достроил — стены стоят, печи стоят, черепицы мы ему еще нажжем, сколько нужно будет, а кирпич ему больше не нужен. А как церковь строить начнете, так вы свой можете тратить. У нас того кирпича, что вам причитается, много. На костел небольшой хватит.

— И что, во Фринланде кирпич ваш брать будут? — без всякого интереса спрашивал Волков.

— Будут, господин, будут, — говорил солдат уверенно. — Купчишки их тут все время около нас трутся, все норовят купить кирпичи наши. И цену дают, но сдается мне, что там у них за речкой цена получше будет. Иначе, тут бы у нас кирпич не клянчили. Думаю, туда поехать с первой партией. Поглядеть, как торговля пойдет.

Брат Ипполит, что за другим концом стола сидел с детьми над книгами, разговор их слышал. Обычно он в господские разговоры не лез, а тут оживился, подошел к кавалеру и просил слово сказать.

— Ну? — спросил Волков.

— Пусть солдат племянника вашего возьмет в компанию, — заговорил монах, склонившись к уху господина. — Юноша к цифрам и счету боек. Возрастом уже к делам способен. Ему, кажется, тринадцать уже. Может к делу купеческому способность у него проявится.

А монах, может, был и прав. Щуплый все еще мальчик к воинскому делу был не приспособлен, но по возрасту уже мог попробовать другое ремесло.

— А грамоте ты его уже научил? — с некоторым сомнением спросил кавалер.

— Писать и читать может плохо, но память у него хороша, и считает хорошо.

Солдат терпеливо ждал, а Волков поманил к себе племянника:

— Знаешь, что брат Ипполит мне предлагает?

— Не ведаю, господин, — отвечал юноша.

— Брат Ипполит говорит, что ты к делу купеческому предрасположен. Что память твоя хороша, и что считаешь ты хорошо.

— Хочу я ремеслу воинскому учиться, — сказал Бруно Дейснер.

— Нет, о том и не помышляй, — сказал кавалер без обычной твердости. — Солдат, бери моего племянника с собой помощником, пусть учится торговать. За это лодки мои бери без всякой платы.

— Что ж, мне помощник будет кстати. Беру, конечно, — сразу согласился солдат. Глупо ему было бы не брать к себе в помощь племянника господина.

Волков достал два талера и протянул юноше:

— Это тебе на содержание, — положил в руку тому одну монету. — А это тебе на дело. Иди, смотри, что можно купить дешево там, и продать дорого тут. И наоборот. И запомни, в деле купеческом главное — это знание, — положив вторую монету, он помолчал. — Это во всех делах главное. Слушай, смотри, считай, запоминай. Знай цены.

— Да, дядя, — отвечал без всякой радости Бруно, зажимая деньги в руке. — Как пожелаете.

— Так и пожелаю, ступайте.

Оба они ушли на двор договариваться, и тут же пришла сестра, уже все знает, глаза мокрые, стоит с упреком смотрит на брата.

— Хватит, — сказал Волков. Махнул на нее рукой. — Не на войну уходит. А в дело торговое.

Она только покивала головой. Вроде как понимала.

Он вспомнил себя. Волков чуть старше был, когда ушел в солдаты.

И денег ему никто не дал, и компаньона старшего у него не было.

И ничего, выжил.

— Успокойтесь, сестра, успокойтесь, — говорил он, — даст Бог все у него получится.

Она согласно кивала, понимала, что так хорошо для мальчика будет, и пошла на двор, поговорить с ним.

Волков встал, пошел на двор глянуть, где его Максимилиан и Увалень пропадают. А они на дворе, там еще и все офицеры собрались. Даже Карл Брюнхвальд, и тот в телеге приехал. Ни ходить он еще не мог, ни на коне ездить. Одна рука еще досками стянута. А за воротами двора солдаты собрались. Улица людьми забита. Кажется, все здесь собрались. И тут кавалер вспомнил, что сегодня день расчета. День дележа добычи. Пришли за деньгами.

Он стоял почти на пороге, когда мимо него, бочком — бочком протискивалась госпожа Ланге, неся простыни в комок завязанные.

И она тихо сказал ему слова, от которых он вдруг ожил сразу:

— Госпожа Эшбахт не обременена.

Сказала, и пошла к сараям. А ему потребовалось время, чтобы понять смысл этих слов.

Глава 41

Гора с плеч. По-другому и не скажешь. И причем самая большая гора. Самая тяжкая та, что пригибала до самой земли. И вот нет ее.

Не обременена! Чисто чрево ее. Значит, для Сыча дела нет. И слава Богу, что без него все обошлось. Сыч, человек безжалостный. Он легко придушил-бы новорожденного младенца, роди госпожа Эшбахт мальчика. Придушил и опять в колыбель положил, словно само чадо померло. И спать пошел бы спокойно, перед этим заглянув к Марии на кухню, поесть чего-нибудь. Но сам Сыч ничего бы делать не стал. Отдавать приказ о душегубстве, о детоубийстве, пришлось бы ему, Волкову. А ему страсть как не хотелось бы такие приказы отдавать. Не хотелось. Он за свою жизнь и так людей поубивал в избытке. Но детей среди них не было. Но тут, случись нужда… Он бы не задумался ни на секунду.

— Хорошо, — тихо сказал кавалер, и глянул в след уходящей рыжей красавице. — Спасибо, госпожа Ланге. За весть добрую будете вознаграждены.

Брат Семион, словно с ума сошел, на дом свой все деньги потратил, что у епископа на костел выпросил. Из двух тысяч двухсот отличных серебряных монет чеканки земли Ребенрее, на дом свой потратил он уже тысяча семьсот, и опять пришел брать деньги.

— Куда же ты их деваешь? — спрашивал Волков, думая, а не прячет ли монах часть их для себя.

— Закажу изразцы для печей. Мастер приехал, готов по божеской цене мне все печи обложить изразцами.

— Уж не князем ли Матери Церкви ты себя возомнил? — усмехался Волков. Но деньги ему давал.

— Так всю жизнь жил в святой простоте, хочется радости для глаз и сердца, — смирено отвечал монах, забирая деньги цепкой рукой.

Ничего, пусть строит, пусть старается. Волков не жалел денег епископа. Лишь бы горцы все эти старания монаха не спалили. Он опять усмехался и снова спрашивал:

— А на что ты будешь костел возводить? Скажи-ка мне, святой человек.

— Да уж коли Бог не оставит, так сыщу на что, — отвечал монах, пряча серебро под сутану.

Волков понимающе покивал, настроение после доброй вести у него было хорошее:

— Ну-ну, только не забывай монах, что на приход в Эшбахт тебя епископ назначил по моей просьбе, ты уж меня не подведи, друг сердечный.

— Не подведу, господин, не подведу, — все так же беззаботно отвечал брат Семион, спускаясь по лестнице на первый этаж, — денно и нощно молю Бога, чтобы разрешил вопрос с костелом.

Волков сундук закрыл и спустился за монахом следом. А там, внизу, за столом, все женщины его — госпожа Эшбахт, ликом сумрачна сидит. Сестра Тереза старается не злить ее еще больше. Госпожа Ланге, украдкой косится на кавалера. И племянницы тут же. Все занимаются рукоделием. Вышивают. Мария и две бабы дворовые готовят обед. На дворе офицеры и старшины солдатские считают серебро. К ним он идти не захотел. Народу слишком много. Суета.

Свое серебро он уже получил.

Сел за стол на свое место. А пока к нему шел, так жену свою ласково тронул, за руку. Та взглянула на него недобрым взглядом, в глазах нелюбовь. А он ей улыбнулся в ответ.

Зато младшая племянница ему всегда рада была, бросила рукоделие свое, хоть и мать ее окликнула, не послушалась, пошла к дяде на колени. Стала говорить ему, что теленок бодал ворота.

Дядя кивал, а сам поглядывал на госпожу Ланге украдкой, и та, ловя его взгляд, краснела, и глаза опускала к шитью.

— Мария, ну скоро там у тебя обед? — крикнул он.

— Свинину уже ставлю жарить, — отвечал служанка.

— Ты не забыла? Сегодня господа офицеры будут!

— Да разве про них забудешь, они тут уже с утра со своими солдатами, — за служанку отвечала госпожа Эшбахт. — На двор не выйти.

Опять она была недовольна. Но Волкова это мало волновало.

Главное, чтобы обед побыстрее подавали.

Первый раз Волков увидал, что Максимилиан выпил много вина.

Он сидел в конце стола с Увальнем до самого вечера. И пили почти наравне с офицерами. Наверное, от радости. Максимилиан Брюнхвальд и Александр Гроссшвулле получили свои доли за рейд в Милликон. И если Гроссшвулле получил долю сержантскую, то Максимилиан получил долю прапорщика, двести сорок монет, деньги для юноши немыслимые. Они оба все тосты за офицерами поднимали. И к ночи были совсем навеселе.

Жене кавалера все эти офицерские пирушки не полюбились сразу.

Сестра кавалера, Тереза, сидела чуть покраснев. Жена Карла Брюнхвальда тоже довольна была. Госпожа Ланге раскраснелась и цвела. Пила и смеялась вместе со всеми. А вот дочь графа сидеть за столом со всеми не хотела. Поела, попила, посидела немного, а как стемнело на дворе, так сказала, вроде как Волкову, но так чтобы все слышали:

— Спать пойду, вы тоже, господин мой, не засиживайтесь, гостям скажите, что надо честь знать.

— Скажу-скажу, — обещал Волков. — Не засидятся гости. Ступайте почивать, жена.

Но она еще по лестнице понималась в покои, а он уже на Бригитт смотрел, смотрел и любовался ею. Та как раз смеялась над шуткой веселого Бертье. Главного весельчака за столом. И тут на кавалера взгляд бросила. И как увидала его глаза, что ее поедом ели, и даже испугалась. Глаза его были пьяны и алчны. От взгляда этого она еще сильнее покраснела, смеяться перестала, стала на себя руками махать, чтобы не так ей жарко было. Потом хотела стакан взять, да не схватила, опрокинула стакан на стол. Вино пролила под веселые шутки, стала стакан поднимать. Все смеялись, и она тоже. Сама стакан подняла, держала его, пока ей Рене вина наливал, на Волкова косилась. А он не смеется, кажется, один за столом, он глаз от нее не отрывает.

И Бригитт Ланге еще сильнее стала волноваться. Кажется, так сильно, что только в молодости, давно так же волновалась.

Потом с госпожой Брюнхвальд и госпожой Терезой они выходили на улицу. Подышать, в дому уже слишком жарко стало. От жары могло нехорошо стать. И вот когда они уже пошли в дом обратно, так госпожа Ланге у двери встала, пропуская вперед подруг. И как те вперед прошли, и она уже хотела в дверь входить, как ее схватил кто-то за руку. Схватил крепко из темноты. Так крепко, что у женщины сердце зашлось от страха. Ноги едва не подкосились и она прошептала:

— Ой, Господи!

Темно на дворе было, ночь была не лунная, не видела она того, кто ее схватил, но знала кто это. То ли по запаху, то ли сердцем чуяла.

И повел ее он за угол, за амбар. Она пошла послушно на мягких ногах, сердце чуть не выскакивало. И споткнулась, в темноте. Упала на колени.

«Ну не дура ли? — сама себе сказала. — Была бы не пьяна, так со стыда бы умерла бы». А вслух опять сказала, словно других слов не знала:

— Ой, Господи.

Истинно, дура.

Сильные руки ее подняли, а она смеяться стала, юбку отряхивать. А он ей лицо поднял, взял за щеки горячие. Она замерла и про юбку тут же позабыла.

И тут он ее поцеловал. В губы. И все равно ей было, что щетина колется, и все равно ей было, что вином пах он. Так сладко ей стало, так хорошо, что до кончиков пальцев на ногах по телу ее волна прошла. Такая волна, что ноги опять стали слабы, хоть на землю ложись. Но нет, не дали ей руки сильные лечь, они приподняли ее и к стене амбара поставили. Руки эти стали ей грудь мять, сжимать, но совсем не больно. А потом и живот трогать, низ живота, юбку ей тянуть кверху и комкать. А губы горячие целовали ее в губы, в шею, в щеки, в глаза. А руки его в ее юбках путались. И чтобы помочь ему она сама свои юбки подобрала. Так высоко подобрала как нужно ему. Совсем высоко.

А потом, когда все кончилось, тихо смеялась в темноте. Отряхиваясь и поправляя одежду.

— Чего вы? — спросил Волков.

— Как на свет идти, не знаю, — говорила Бригитт, все посмеиваясь, — вся как холопка грязна и сверху и изнутри. Платье все грязно.

— Я вам новое куплю, самое лучшее, что найдете в Мален.

— Я не про то, господин, я про то, что люди увидят, — пояснила госпожа Ланге, отряхивая юбку.

— И черт с ним, жена спит, а остальные пьяны, не до того им.

— Пойду, а то подумаю еще чего.

— Ступайте, — сказал он.

Она сама поцеловала его в губы и пошла в дом, а он еще постоял, подождал немного.

Утром следующего дня он чувствовал себя на удивление хорошо.

Ничуть от вчерашнего не страдая. А вот госпожа Ланге хорошо себя не чувствовала. И госпожа Эшбахт с удовольствием ей за это высказывала:

— Поменьше бы сидели с господами офицерами. Может, и не тошнило бы вас поутру, и голова бы не болела.

— Вы правы, госпожа, — отвечала Бригитт. — Больше не буду.

— Да кто ж тогда вам золото будет дарить, если вы пить вино с ними не станете? — едко замечала Элеонора Августа, косясь на браслет, что поблескивал на руке госпожи Ланге.

— Извиняйте, — сказала Бригитт. Вылезла из-за стола, и вышла из дома, даже не поглядев в сторону Волкова.

«Неужто рыжую раскаяние мучает?» — думал кавалер.

Он надеялся, что не в этом дело, а винной болезни, что со всеми случается после больших возлияний.

* * *

После завтрака пришел Ёган. Он похудел заметно, стал серьезен.

Резок. Одежда пообтрепалась, лицо черно от солнца. Все лето на коне, да в поле был. Видно не просто давалась ему новая должность. Раньше был добряк, ругался только с Сычем, а сейчас и мужиков, и нанятых солдат готов был палками лупить, если ленились и отлынивали. Они сели за стол, Ёган выкладывал на стол обрывки бумаги и рассказал, сколько всего собрали ржи, ячменя, овса и даже гороха. Гороха тоже немного было, хоть он и не уродился как надо. Брат Ипполит научил Ёгана писать, как только они сюда приехали. Теперь он все записывал корявым почерком, чтобы не забыть и показать господину. Стали решать, что делать с урожаем. Ёган твердил и твердил, что сейчас продавать ничего не нужно.

— Господин, ржи у нас один амбар до потолка. С мужиками рассчитался, солдатам, что помогали, тоже все отдал. И три тысячи пудов осталось, собрали, наши значит. Купчишки дают по два крейцера и два пфеннига за пуд. Воры, собаки! Нипочем по такой цене отдавать нельзя. Попомните мои слова: «К рождеству три будут давать».

— Продавай, Ёган, — сказал Волков, чуть подумав.

— Не слышите вы меня что ли? — управляющий от досады аж ладонью по столу хлопнул. Племянниц на другом конце стола напугал, дурень. — Говорю же, к рождеству три крейцера давать будут. А у нас еще полный амбар у реки ячменя и овса. И вам сюда полный амбар овса насыпал. То, что в амбары не влезло, то продать можно, если вам так деньги нужны, остальное все пусть лежит до зимы. Амбары у нас новые все, хорошие, не протекают, авось зерно не заплесневеет, и мыши его сильно не поедят, зачем его сейчас-то по дешевке продавать?

Кавалер слушал его, слушал, и потом спросил негромко:

— А ты слышал, что я ярмарку пограбил за рекой?

— Да кто ж этого не слышал, все это слышали, мужики ваши, так в ужасе до сих пор от лихости вашей, они горцев до смерти боятся. Удивляются, как вы осмелились, — говорил Ёган.

— Правильно, что боятся, — все так же тихо говорил Волков. — Горцы люди свирепые и обидчивые. Они придут сюда скоро. Что делать будем, когда придут?

Ёган смотрел на него, удивленно, хлопал глазами. Видно такая мысль ему в голову не приходила.

— Ну, — начал он медленно, — так вы их может, погоните.

— Погоню, если двести их будет, а если их будет пятьсот?

Управляющий молчал. Думал.

— Продавай все, — сказал Волков, подождав немного. — Деньги в кошель положил, да поехал, а зерно с собой не увезешь.

— Так значит и амбары наши новые пожгут.

— Обязательно пожгут, — заверил его кавалер, — если туда доберутся. И амбары, и дом этот, и все дома вокруг. И ты готов будь, что когда случится это, все быстро собрать, и у меня, и у мужиков, все собрать и бежать на север к Малену.

— И имущество значит, и скот, все значит, собирать придется.

— И имущество и скот. Все. А зерно все, что не нужно нам на зиму, все продай и мужикам с солдатами накажи, чтобы так же делали. Чтобы телеги в порядке держали, чтобы лошади здоровыми были.

— Вон оно как, значит, — Ёган был обескуражен. — Значит, зерно продавать будем.

— И побыстрее, — сказал Волков.

В этот день пришло сразу два письма, одно злое, и было от нобилей городских, в котором те просили его быть к ним на совет.

Хотели знать городские нобили, будет ли он и дальше длить свару с кантоном Брегген. И не хочет ли он раньше срока договора вернуть деньги те, что они ему дали. То письмо он выкинул, даже дочитывать не стал. А вот то письмо, что привез ему гонец из Фринланда, так хоть другим читай. Писал ему сам Его Высокопреосвященство архиепископ и курфюрст Ланна и писал так:

Сын мой, лучший из сынов моих, рыцарь и паладин, хранитель Веры и опора Трона Господня, мир наполнен славою деяний твоих.

Слышали все люди богобоязненные, что опять указал ты Сатане место его, опять попрал еретиков, что в мерзких горах своих живут в подлости ереси, теша господина своего Люцифера зловонного мерзостью реформаторства. Слуги Сатаны Лютер и Кальвин слезы льют за господина своего попранного. А мы возликовали со всеми людьми веры истинной, и в честь тебя на всех колокольнях славного города Ланна велели бить «праздник». А в проповедях все отцы святые читали тебе «славу» и упоминали, как хранителя веры и рыцаря божьего, чтобы все агнцы божьи за тебя молились, как молюсь о тебе я ежедневно.

Любой бы хвалился таким письмом, и Волков хвалился бы, если бы не было там приписки:

А еще, сын мой, прошу тебя про уговор наш насчет купчишек Фринланада вспомнить. Про тех, что от спеси своей про уважение к господину своему позабыли. Сделай им так, чтобы вспомнили они.

Бери с них серебро без всякого милосердия, за то, что по твоей реке плавают. То будет дело Богоугодное, так как отглупой гордыни спесивцев отворотит. А письмо мое сожги от греха подальше. И благословен будь.

Архиепископ и курфюрст славного города Ланна

Волков встал, подошел к очагу, над которым Мария готовила еду, и кинул письмо в огонь. Он не собирался выполнять просьбу архиепископа. Нет. Уж точно не сейчас. Герцог Ребенрее и граф и так на него злы, а начни он грабить купчишек, так и вовсе взбесятся.

И могло так случиться, что добрых людей от герцога, он увидел бы раньше, чем злобных горцев. А Волкову ну никак не хотелось доводить дело до войны с герцогом. Это поначалу, ему казалось, что Эшбахт поместье нищее, никчемное, которое можно бросить да уйти. А теперь он уже так не считал. Обжился, свыкся с землей этой, собрал урожай, построил кое-что, родней обзавелся, какой-никакой. Хотя почему никакой? Родней он обзавелся знатной, самой знатной, что есть в округе. Деньгу получал с реки, с кирпичей. Зачем же такое бросать? Только лишь потому, что поп из Ланна просил? Хватит попу и того, что он распрю с горцами по его велению затеял. Ну, а если он горцев угомонит, так может быть и за купчишек примется. Купцы это деньги, кто ж от денег отказывается? Уж точно не он.

За обедом Элеонора Августа сказал вдруг:

— Господин мой, дозволите ли вы мне съездить в город?

Говорила она без привычной своей злости, вполне себе мирно.

— Коли есть нужда у вас в городе быть, так я с вами поеду, — отвечал Волков. Он точно не собирался ее отпускать одну. — Могу сегодня, время у меня есть.

— Ах, чего же вам лишний раз тревожиться, раны свои ездой бередить, нужно мне купить женских мелочей, если не желаете меня пускать одну, так я дома останусь, пусть Бригитт съездит без меня. Она и сама все купит.

Кавалер глянул на госпожу Ланге и по лицу ее сразу понял, что тут дело не простое. И сказал:

— Ну что ж, пусть госпожа Ланге едет. Дам ей провожатого.

— Спасибо вам, супруг мой, — говорила Элеонора Августа.

Была она сама ласковость. И даже улыбалась ему первый раз за многие дни.

А госпожа Ланге после обеда сделал ему знак и как только смогли остаться наедине, так она достала из рукава платья сложенный вчетверо листок бумаги и протянула ему. Он развернул листок. Он сразу понял, от кого это письмо и кому. Еще когда разворачивал его. А уж как развернул, так с первых букв его догадки подтвердились:

Друг сердца моего, на вечные времена, пишет вам та, кто без дум о вас и дня не живет. Пишу вам, чтобы сказать, как скучаю без вас, без песен ваших, без рук ваших, без поцелуев ваших. Здесь, в дикости Эшбахта, живу без музыки и стихов, без ночных пиров и танцев, но то бы я все снесла, если бы вы, мой милый, были со мной. Или хотя бы изредка приезжали ко мне. Но сие невозможно, супруг мой — деспот, стихов от него никогда не услышишь.

Пиров у него не бывает, поэтов и певцов тут не привечают, людишки его низки, чернь, да солдафоны. Хоть и моется он каждый день, так все одно смердит от него потом конским и кровью людской, видно на всю жизнь уже этим провонял. И от этого и от того, что вас нет, тоскливо мне тут, жизнь для меня кончилась.

Живу одной лишь надеждой, что сгинет в какой-нибудь войне, или издохнет от своих ран. Ходят слухи, что сюда, в Эшбахт, горцы явятся, молюсь, чтобы пришли его и прибили. А еще надеюсь, что папенька позовет его и меня к себе в поместье, где я буду счастлива видеть вас, на веки вечные, друг мой сердечный.

Навсегда ваша Элеонора

Как это ни странно, но он не злился уже, его не затрясло, кулаки его не сжались и сердце не забилось. Он словно весть от лазутчиков своих получил о том, что враг не смирился, что враг продолжает войну. В этом письме было все, что ему нужно было знать про свою жену. Он понял, что она опять отдастся своему любовнику при первой возможности. И что она ждет его смерти. Но вот только ли смиренно ждет? А еще он понял, что рыжая красавица Бригитт на его стороне. Волков взглянул на нее, Бригитт стояла рядом смотрела на него и ждала, она была похожа на ребенка, что совершил хороший поступок и ждет похвалы от взрослого.

— Вы молодец, — сказал кавалер и погладил ее по волосам.

Поглядел на нее и понял, что ждала она не этого. Тогда он поцеловал ее в губы, потом полез в кошель и достал из него пять талеров:

— Кажется, недавно вы испачкали платье?

— Да, — она улыбнулась и покраснела немного, — и еще нижние юбки.

— Купите себе всего побольше, — сказал он, вкладывая ей в руки деньги, — теперь вы часто будете пачкаться.

Она схватила деньги с радостью, спрятала их в платье. Кажется, была довольна. А он продолжал:

— Отдайте письмо тому, кому оно написано, а на словах добавьте, что как только будет случай, как только муж покинет Эшбахт, так Элеонора его сюда призовет.

Лицо Бригитт сразу изменилось:

— Так вы задумали его… Заманить его.

Заманить? Она придумала странное слово. Ну, что ж, пусть будет «заманить».

— Конечно, — Волков уже все решил, когда еще читал письмо, — а вы мне в этом поможете. Вы ведь поможете мне в этом, Бригитт?

Он смотрел на нее не отрываясь, прямо в ее зеленые глаза, и женщина не смогла ему отказать, она кивнула:

— Да, господин.

— Вот и хорошо. Так, что вы ему передадите на словах?

— Передам, что… Что, как только вы покинете Эшбахт, так Элеонора даст ему знать…

— Чтобы он?.. — уточнил кавалер.

— Чтобы он приехал к ней, — не сразу закончила госпожа Ланге.

— Именно, — закончил разговор Волков, еще раз поцеловал ее и пошел в дом.

Вскоре она собралась, села в карету своей госпожи и подруги и уехала. А Волков позвал Максимилиана и Увальня и сказал им:

— Давненько я не стрелял, Максимилиан, несите мне мой пистолет и арбалет, а вы, Увалень, найдите чурбан побольше и волоките его за амбары.

Он стрелял долго, и из пистолета и из арбалета. Причем стрелял хорошо, как и раньше. Стрельбой своею, удивляя своих оруженосцев. Ни один, ни другой и близко не могли стрелять так точно, как это делал старый солдат. Хотя с пистолетом он был знаком не многим больше чем молодые люди.

Они стреляли, пока не появился брат Ипполит. Он встал в стороне и ждал, пока кавалер обратит на него внимание.

— Ты что-то хочешь, монах? — спросил у него тот, натягивая арбалетную тетиву.

— Господин, я был сегодня в Малене.

— И как? Стоит город?

— Слава Богу, господин, стоит. Я заходил на почту.

— Ты все еще пишешь своему настоятелю?

— Пишу, господин, все еще пишу, — говорил монах, — почтальон спросил меня, не захвачу ли я вам письмо, раз еду в Эшбахт.

— Письмо для меня? — спросил Волков, поднимая арбалет и сразу выпуская болт.

Болт впился в самый центр чурбака. То был отличный выстрел.

— О! — сказал Максимилиан.

У него так не получалось. А Увалень даже говорить ничего не стал.

Вообще, судя по всему, стрельба была не его делом.

— Письмо для вас, господин, — сказал монах, тоже повосхищавшись точным выстрелом. — И судя по почерку оно от нашей Брунхильды.

— От Брунхильды? — кавалер сразу отдал арбалет Увальню. И пошел к монаху. — Давай сюда.

Да, почерк был коряв, был скорее детский, чем взрослый, но брат Ипполит узнал его сразу, ведь это он учил Брунхильду грамоте.

Волков развернул письмо:

Любезный брат мой, я и мой супруг граф желаем поделиться с вами радостью нашей. Хочу обрадовать вас вестью, что беременна я, и это доктор наш подтвердил. Молю Бога, и вас прошу молить Его, чтобы даровал мне сына. И верую я, что родись у меня сын, так порадуетесь и вы вместе со мной, и надеюсь, что это будет ваш племянник наилюбимейший.

Сестра ваша, Брунхильда графиня фон Мален

Он прочел это и растерялся. Все в этом письме было просто, но только на первый взгляд. Он пошел и сел на одну из телег, что стояли за амбарами. Молодые люди: и монах, и Максимилиан, и Увалень переглядывались и не понимали, что с господином произошло. Что такого странного могло быть в письме госпожи Брунхильды? Отчего он молчит, отчего сел и задумался?

А он опять поднял бумагу и прочел последнюю строку: «И верую я, что родись у меня сын, так порадуетесь и вы вместе со мной, и надеюсь, что это будет ваш племянник наилюбимейший».

Да, молодые люди не понимали, что происходит с ним. Да и никто не смог бы понять, что с ним, кроме его самого и графини Брунхильды фон Мален.

Больше кавалер стрелять не хотел, Максимилиан уже зарядил пистолет, и выстрелил в колоду. А он пошел в дом. А там, у порога, стояла его сестра Тереза, как будто ждала его. Она явно была встревожена. Щеки красны, руками платок комкает. А он не заметил того, прошел мимо в дом, а там за столом с госпожой Эшбахт вел вежливую беседу ротмистр Арсибальдус Рене. Хоть и не до того Волкову было, но он заметил, что ротмистр зачем-то в кирасе. Кираса начищена так, что не любое зеркало таким бывает.

А еще подпоясан он офицерским шарфом, и сапоги его, и одежда вычищены. Словно ко смотру приготовился. Как кавалер вошел, так ротмистр встал. Стоял со шляпой в руках.

— Вы ко мне? — спросил кавалер не очень ласково.

Сейчас его занимало только письмо Брунхильды. А Элеонора Августа лукаво поглядела на него. Как будто она что-то знала.

Кавалер даже взглядом ее не удостоил. После ее письма, что давала ему прочесть Бригитт, ему жену видеть не хотелось. Будь она хоть трижды его жена перед Богом и людьми.

— Да, — отвечал Рене, чуть смущаясь, — прошу вас уделить мне время, кавалер.

— Садитесь, — предложил ему Волков и сам сел.

Гремя мечом и кирасой, ротмистр сел за стол рядом с Волковым.

Помолчал, потом откашлялся, и, заметно волнуясь, произнес:

— Думаю, просить вас кавалер об одолжении.

«Неужто денег собрался просить, он же только вчера долю офицерскую за ярмарку получил, денег там целый мешок вышел, зачем же ему еще?» — думал кавалер не без удивления.

— Хочу просить вас о большой милости и большой чести, — продолжал Рене медленно и все так же смущаясь.

— Да говорите уже, Рене, — торопил его Волков. — Будь вы в деле так нерасторопны и нерешительны, так я бы вам уже выговорил бы.

— Да-да, — соглашался ротмистр, — вы правы, тянуть тут нет нужды, решительным шагом вперед. Да будет Господь со мной, в общем, решил я просить у вас руки женщины из вашего дома.

«Этот старый дурень никак на рыжую Бригитт нацелился, — подумал Волков. — Ну, уж нет». Эту красотку он не собирался отдавать никому. Достаточно того, что он отдал одному такому вот господину свою «сестрицу» Брунхильду. Нет, он не хотел отпускать Бригитт. Он стал уже думать, как отказать ротмистру, а тот продолжал торопливо и сбивчиво:

— Я знаю, что то большая честь, что я не так уже и молод, и совсем не богат, хотя сами знаете, кое-что у меня есть из серебра, но все-таки прошу вас о такой милости, прошу сделать меня счастливым, и отдать мне в жены вашу сестру.

— Сестру? — удивился Волков. Он даже обернулся к двери, где надеялся увидеть сестру.

Но там ее не было.

— Да, вашу сестру, госпожу Терезу, — продолжал Рене с волнением.

У кавалера от сердца отлегло, нет, Рене не собирался увести у него рыжую Бригитт. А сестру…

— А вы говорили с моей сестрой? — спросил он у ротмистра.

— Да-да, — кивал тот. — Она согласна, согласна. Она давно согласна, я бы у вас раньше ее руки просил, да ждал, когда разделим добычу. Чтобы были деньги на свадьбу.

«У него усы наполовину седые, плешь на голове, куда ему жениться? Зачем? Он почти старик, с правой стороны лица выбиты зубы, на щеке шрам. Он старше Волкова лет на десять, ему может пятьдесят через два три года будет. Он не думал, что его сестра захочет замуж, ей уже тоже далеко за тридцать, не девица на выданье давно. Неужели она согласна?»

— Увалень, — говорит кавалер, — на дворе моя сестра, зовите ее.

Увалень тут же уходит, а Рене сидит и все бубнит что-то, бубнит. А сам мнет шляпу, волнуется.

Пришла сестра, она точно знала о разговоре, румяная, тоже платок теребит.

— Сестра, господин ротмистр пришел просить вашей руки, — он помолчал, осматривая ее с ног до головы, — и вижу, что это для вас не новость.

— Ах, — она краснеет еще больше, — я вам о том не говорила, но господин ротмистр уже со мной две недели назад об этом говорил.

— И что же вы решили, сестра?

— Так, что же мне решать, господин ротмистр человек не бедный…

«Да уж не бедный, конечно, весной мне ему приходилось сапоги покупать», — вспомнил Волков.

— …и щедрый, — она из под платья достает тонкую золотую цепочку с распятием, — это мне господин ротмистр подарил.

— Вот оно как, — кивает кавалер.

— И еще он такой обходительный человек, сразу видно из благородной семьи.

— Ну, так вы согласны выйти за него?

— Конечно. Отчего же нет? — говорит она. — Сердце мое к нему лежит.

Волков смотрит на притихшего Рене. «Сердце лежит? К нему? К бедному, плешивому старику которому скоро пятьдесят, человеку с перекошенным лицом и домом из орешника и глины? Да, этих женщин не поймешь, а ведь она сама еще ничего, высокая, не тощая, ладно сложенная».

Видя сомнения брата, и расстроенное лицо ротмистра, госпожа Тереза заговорила быстро:

— Брат мой, другого себе жениха я не ищу, мне этот мил, и девочек моих он, говорит, что любит. И они его полюбили.

— И девочки его полюбили? — удивляется кавалер. — Когда же вы все это успели?

Сестра и Рене молчат, словно виноватые.

— Зачем же вы счастью сестры своей препятствуете? — вдруг заговорила госпожа Эшбахт, что молчала все время до этого, — может господин ротмистр мил сердцу ее.

Волков смотрит на нее.

— Мил мне ротмистр, мил, — кивает сестра.

— Ну, хорошо, — с видимой неохотой соглашается кавалер, — раз вы себе другого счастья не видите, то конечно. Ротмистр, берите мою сестру замуж.

— Ах, кавалер, ах… — Рене вскакивает, стоит за столом, чуть ли не слезы в глазах, шляпу к груди прижимает, — вы кавалер… Нашли себе самого верного товарища.

Сестра тоже прослезилась, кинулась к нему, схватила руку брата, стала целовать.

— Ну, будет вам, будет, — говорит он, — давайте, что ли, вина выпьем. Мария принеси нам вина.

Глава 43

Госпожа Ланге вернулась только через день. Была она в новом платье, новом интересном головном уборе, по которому и не поймешь замужем она или нет. Была она на первый взгляд довольна, и когда смогла, сказал кавалеру:

— Письму госпожи рад был, ответ написал ей, хотела вам ответ тот дать, но Элеонора у меня его забрала, когда я еще из кареты не вышла. А на словах я его спросила: «Не побоится ли он приехать к Элеоноре, если вы отъедете». Он сказал: «Приедет сразу, как она позовет». Говорит: «Пусть только весточку даст».

— Что ж, прекрасно, — сказал Волков тоном, не сулящим господину Шаумбургу ничего прекрасного. — Вы молодец, Бригитт, свое дело вы делаете хорошо. Я награжу вас, как все закончится.

Красавица покосилась на него с опаской, уж больно страшно он говорил эти слова, и чуть подумав, она добавила:

— У супруги вашей женские дни прошли.

Он поглядел на Бригитт со вниманием, ожидая, что она скажет дальше.

— Просите, чтобы допустила до себя, вам лучше каждый день просить ее о том, если вы собирается завести наследника.

Он смотрел на эту красивую женщину пристально и едва заметно кивал головой: «Да, да, он собирался заводить наследника». Кажется, это для него стало самым важным делом в последнее время.

— Да, госпожа Ланге, именно это я и собираюсь сделать. Хорошо, что вы мне сказали о том.

Она, кажется, была довольна, что он ее хвалит. Была даже горда этим. Красавица Бригитт Ланге едва заметно улыбалась, когда шла в дом после разговора с кавалером.

Ёган принес деньги, высыпал кучу серебра на стол, положил свои обрывки бумаг с записями.

— Сто семь талеров за весь наш овес, что был в амбарах, и за полторы тысячи пудов ячменя. Вот, все посчитал, удалось выторговать еще пять пфеннигов на пуде овса. Овса у нас больше в тех амбарах у реки нет, остался только в вашем личном амбаре, его вашим лошадкам до следующего года должно хватить.

Волков смотрел на Ёгана, тот брови сдвинув, и шевеля губами начал считать деньги, складывая их в столбики по десять монет.

Этот мужик из деревни Рютте оказался не промах. Он взял на себя все заботы по поместью, освободив кавалеру время для других, более важных дел.

— Вот, сто семь талеров, — сказал Ёган, закончив счет.

Кавалер стал сгребать один за другим столбики из монет к себе, сгребал их в кучу перед собой, пока на столе не осталось три столбика. Два полных и один, в котором было семь монет.

— Это твое, — сказал он Ёгану. — И купи себе хорошую одежду, ты все-таки управляющий, мое лицо, а тебя от мужика не сразу отличишь.

— Это мне? — спросил Ёган глядя на деньги.

— А что, мало? Ты сколько в год в мужиках зарабатывал?

— Шесть талеров, господин, так я еще в свободных был, а те мужики, что в крепости были, так те и вовсе по четыре монеты в год имели, — вспоминал Ёган. — Так что это немало.

— Ты только одежду хорошую купи. Помнишь, как одевался управляющий в Рютте.

— Ну-у, вы вспомнили, — маханул управляющий рукой, — тот сам почти господином был. А я такую одежу куплю, так угваздаю ее. Денег жалко.

— Купи, говорю, — настаивал Волков. — Хоть в церковь будешь, как человек ходить, или ко мне за стол одеваться, а то сейчас тебя даже к столу не позвать, госпожа тебя за столом в таком виде не потерпит.

Ёган сгреб деньги, спрятал их и сказал:

— Господин, может мне детей сюда перевезти? Баба моя в монастырь ушла и оттуда не выходит, хворает, еле ходит говорят. Дети у брата, вот я думаю, может сюда их взять?

— Пока не бери, — ответил кавалер, собирая со стола деньги и пряча их в кошель. — Не ровен час, что их отсюда придется увозить и увозить быстро. Погоди немного, поглядим, как все сложится. Ты лучше продавай все зерно, что осталось.

— Эх, жалко, — сказал в сердцах Ёган. — столько денег уже потеряли на овсе, теперь еще и рожь за полцены отдавать.

— Продавай все подчистую.

— Да понял я, понял. Как пожелаете, господин.

Вечером, после ужина, когда жена пошла в спальню, Волков ждать тоже не стал. Одна из девок дворовых помогала ей раздеваться, когда он пришел в спальню. Жена разоблачилась, но как прежде, рубаху нижнюю снимать не стала, и легла сразу под перину, хоть в покоях было жарко.

— Вы, как я погляжу, больше ко мне не расположены? — спросил Волков, тоже раздеваясь.

— Так вы хворы все время, — с безразличием говорила госпожа Эшбахт.

— Больше не хвор я, — сказал он, скидывая колет.

— А теперь я приболела, кажется, — сказала ему жена и отвернулась от него, легла на бок. — Ничем вам сегодня не помогу.

— А мне помощь ваша и не нужна, — произнес он, залез на кровать, рывком откинул перину и развернул госпожу Эшбахт на спину.

— Оставьте меня, — заорала она зло, — нет у меня к вам расположения!

Думала, что он отстанет, если на него крикнуть. Зря она так думала.

Волков задрал ей рубаху и сказал насмешливо:

— А мне и расположение ваше не нужно. Обойдусь и без него. Богом и вашими родственниками мне даны права на вас. И я это право возьму. Смиритесь.

Глаза ее в секунду наполнились слезами, она попыталась вырываться, сопротивляться, но тщетно, все, что могла она сделать, так это только плакать и говорить ему:

— Вы разбойник, раубриттер, не милы вы мне, ненавижу вас. Не милы вы мне. Не смейте меня касаться!

А он только ухмылялся. Вся ее семейка считала его разбойником, раубриттером. И пусть. Пусть графы и их избалованные дочери, пусть даже герцоги ему запрещают что-либо. Пусть тешат себя мыслью, что могут что-то ему воспретить. Он их слушать не будет.

Он только сказал ей:

— Моя обязанность перед Богом быть судьей и хранителем Эшбахта, Ваша — рожать наследников. Извольте выполнять вашу обязанность. Ибо это богоугодно.

Но пока он брал ее, она все рыдала и рыдала. Успокоиться не могла графская дочка, что не тот человек над нею сейчас. Не могла она смириться и с участью своею. Ну, да ничего. Ничего, он был солдатом всю жизнь, ему к бабьим слезам было не привыкать.

* * *

Сыч был грязен. Грязнее обычного, зарос щетиной до глаз, похудел.

На левой скуле ссадина хорошая. Видно приложился кто-то.

Едва Волков его на дворе увидал, так понял: «Все. Началось».

И не ошибся. Они прошли в дом, сели за стол.

— Не ел со вчерашнего дня, — говорил Фриц Ламме, хватая кусок хлеба, — как пообедал, так все, ни крошки во рту.

Он с удовольствием жевал хлеб, а Волков придвинул ему миску с остатками вкусной похлебки из жирного каплуна.

— Все выяснил, экселенц, — говорил Сыч, чавкая. — Значит, как я вам уже говорил, главным у них будет Пювер. Он капитан, гауптман по-нашему. Говорят, старик боевой. Бывалый. И главное, наши места знает. Он на Мален уже ходил. Лет десять назад. Или не десять, не знаю, короче, был тут.

Волкова это не удивило. Так и должно было быть, всегда выберут командира, который знаком с местностью.

— Значит, гауптман? — задумчиво переспросил кавалер. — Сколько людей собрали?

— Вот это никак не узнать, экселенц, — говорил Фриц Ламме допивая из миски бульон похлебки, — никак того не узнать, потому что каждая коммуна сама решает сколько людей выделить. Рюммикон дает тридцать восемь человек. Так это город. А деревня Флейшер, небольшая сама, обязалась поставить восьмерых. Не мог же я со своими людьми все деревни, да села оббежать. Да и подозрительно это было бы.

— Верно. Ладно, и так понятно, сколько их будет, — произнес Волков все так же задумчиво.

— Откуда же вам ясно? — удивился Сыч. — Как по мне, так совсем не ясно, сколько их припрется.

— Капитан — одна малая баталия, две больших роты или три маленьких. Четыреста или пятьсот человек, редко когда у капитана горцев солдат в баталии больше. Бывает, конечно, и больше, но это если других капитанов поубивали. Обычно четыреста с лишним.

— А у нас сколько? — сразу насторожился Сыч.

— Хорошо, если двести пятьдесят сейчас наберем, — ответил Волков.

— Так то ж мало, экселенц, — у Сыча даже лицо от нехорошего удивления вытянулось. — Как мы пятьсот человек одолеем, если у нас всего двести пятьдесят.

Волков не ответил ему, он был по-прежнему задумчив, а Сыч пока господин его не спрашивал больше, пошел к Марии, просить еще еды. А когда вернулся с тарелкой бобов, что служанка приготовила дворовым, кавалер его спросил:

— Ты главное узнал? Когда собираются?

— Узнал, — сказал Сыч, и тут же исправился, — ну думаю, что узнал. Значит, они лодки наняли, а лодочникам велено быть на пристанях в Мелликоне в четверг.

— В четверг? В Мелликоне? — повторил кавалер и сказал, обернувшись к Увальню, что валялся на лавке у двери. — Увалень, найди Максимилиана, и соберите ко мне офицеров.

— Господин, вечер уже, — напомнил ему оруженосец. — Они могут уже спать лечь.

— Немедля всех ко мне, — повторил кавалер. — И Ёгана тоже.

Уже жена его спать ушла давно, уже девочки племянницы устав улеглись на лавках, и давно спали, когда дворня в людской угомонилась, а из слуг осталась лишь Мария, только тогда все офицеры собрались у него. По глупости даже Карла Брюнхвальда оповестили. Он приехал, вернее его привезли жена и старший пасынок, так как ходил он еще плохо.

Все расселись за столом, все были серьезны. Кроме весельчака Бертье.

— Господин управляющий, и вы господин Сыч, — говорил он с заметной иронией, — вижу, что лики ваше омрачает тревога. Отчего так встревожены вы.

И вправду, и Сыч и Ёган были заметно напряжены. Нет, конечно, им обоим льстило, что их пригласили на военный совет, но тревожности эта лесть не затмевала.

Они ничего не ответили Гаэтану Бертье.

— Тем не менее, рад приветствовать вас на нашем военном совете, — продолжал шутник, — надеюсь, с такими советниками, мы сразу придумает, как победить мерзких горцев.

Ёган вылупил на него глаза, он видимо не понимал поначалу, что случилось, а потом спросил у Сыча тихо:

— Никак война?

— Война-война, — бурчал Сыч с видом человека все знающего и снисходящего до невежи.

— Сыч, расскажи господам офицерам, что мне рассказал, — произнес Волков, начиная совет.

Сыч пересказал все, что выведал, и закончил рассказ так:

— Уж извините, господа, кавалер просил выяснить, где враги высаживаться будут, так этого я не узнал.

— Не извиняйтесь, господин Ламме. Это кавалер просил вас узнать предположительно, — сказал Рене, — в точности вы это узнать не могли, это и сам их капитан пока не знает. Думаю, он поедет завтра сам рекогносцировку делать, а уж потом и решит.

— Что делать? — не разобрал Сыч.

— Место, место для высадки искать, друг мой, — отвечал ему Рене.

— Вы лучше скажите, любезный Сыч, — заговорил Брюнхвальд, — сколько лодок они наняли.

— Десять, — сразу сказал Фриц Ламме.

— А еще будут лодки?

— То не знаю я, а надо было вызнать?

— Конечно, друг мой, конечно, — сказал Бертье, — то знать необходимо, чтобы понять все сразу, они высадятся, или будут всю ночь по десять дюжин возить.

— Думаете, они ночью начнут? — спросил у него Рене.

— Ну, мы-то ночью высаживались, они всяко не глупее нашего, — отвечал Бертье. — Ночью всех перевезут и с утра пойдут к нам. Вот знать бы точно, где будут высаживаться.

— Так лодки велено гнать к Мелликону, там прямо напротив и высадятся, — предположил Сыч.

— Нет, там не Эшбахт уже, там чужие владения, — не согласился Рене.

— Так им не все равно, они и в чужих высадятся.

— Нет, оттуда идти далеко, дороги нет, если с обозом пойдут, так намучаются, — сказал Бертье. — Я там кабанов ловлю, там овраги сплошные. Холмы крутые, кустом все заросло, там и верхом не просто, а уж пешком и с обозом — вовсе пропадешь. Они высадятся ближе. Выше по реке.

— Несомненно, выше, — согласия с ним Волков.

— Думаете, у острова? — спросил Брюнхвальд.

— Нет, там, у заброшенной деревни, сержант Жанзуан поставил заставу.

— Неужели хорошую заставу поставил? — спросил Рене.

— Да какой там! — усмехнулся Бертье. — Видел я ее, эту заставу. Смех один, палки, да ямы. Там не из чего ставить ее было. Налепил кое-как.

— Все равно на нее время им тратить придется, а пока они ее ломать будут, так сержант нас предупредит. Значит, там они высаживаться не будут. Высадятся еще выше, у леса, — вслух размышлял Волков.

— Да, — согласился с ним Брюнхвальд. — Либо у острова, либо у леса.

— Значит там, на переправе, их и встретим, — сказал Рене.

— Другого выхода у нас и нет, — сказал Бертье.

— Значит, завтра с утра собираем людей и выходим? — спросил Брюнхвальд.

— Нет, Карл, вы еще не здоровы, — твердо сказал Волков. — Вы сами едва ходите. Вы никуда не идете.

Это было сказано таким тоном, что Брюнхвальд не смог и возразить ничего.

— И людей завтра никуда не собираем.

— Не собираем? — спросил Роха, который все время молчал, больше слушал.

— Нет, у меня полон Эшбахт купчишек всяких, — сказал Волков. — Готов биться об заклад, что среди них есть лазутчики из кантона. Как только выйдем, так они кинутся предупреждать горцев, что мы пошли, что мы про их планы знаем, и тогда горцы осторожны будут, и мы их точно не сможем на переправе перехватить. Выйдем в четверг, к вечеру ближе. Если лазутчик тут есть, и решит их предупредить, так вперед нас не успеет, даже если по реке поплывет. Людей начинайте готовить в четверг с утра, но тихонечко. Без шума.

— Верно, — согласился Рене.

— Умно, — сказал Роха.

— Да, так и сделаем, — сказал Бертье.

— Если мы их на переправе не сможем поймать, так будем скорым шагом отступать, ты Ёган, жди гонца, тогда хватай все, что подороже. Бери госпожу, сестру, племянниц всех, мужиков со скотом тоже собирай и беги к Малену. За городскую стену.

— Ясно, господин, — кивал серьезный Ёган.

— А вы, Бертье, возьмите десяток людей, всех конных, собак возьмите, словно на охоту собрались, и скачите завтра поутру к реке. Смотрите лодки, берег их, смотрите кострища, или скопление лошадей пасущихся, или телеги где увидите. Только так, чтобы вас с того берега не видели, все тихонечко делайте.

— Я понимаю, кавалер, — кивал Гаэтан Бертье. — Уже делал я такое.

— Отлично, а в четверг к вечеру навстречу мне пошлете гонцов, чтобы знал я, куда мне нужно идти, к лесу или к острову.

— Я понял, кавалер, — говорил ротмистр. — Я все сделаю, не волнуйтесь.

— Готовимся, господа, но так, чтобы не было этого видно со стороны, — сказал Волков.

Внешне он был абсолютно спокоен. Он хотел, чтобы все видели, что он спокоен и знает что делать.

И ему было отрадно видеть, что господа офицеры, когда расходились, шутили даже. Конечно, шутил весельчак Бертье, Шутил он над Ёганом, который был чересчур серьезен. И все смеялись, даже сам Ёган.

Глава 44

Все делали тихо, без шума. Так, чтобы никто и не догадался, что готовится поход. Просто во вторник собралось десять телег и мужики, а не солдаты, поехали в них на юг, к южному полю. Мало ли куда мужики едут в сентябре на телегах. Может не все с полей вывезли. В условном и тихом месте у глубокого и длинного оврага, почти на половине пути до реки, телеги встретили солдаты из людей Бертье, там встали лагерем, распрягли лошадей, и мужики вернулись домой. Потом туда же привезли еды для двухсот пятидесяти людей на четыре дня, и кое-какое оружие. И в тот же день туда пришли люди ротмистра Брюнхвальда.

А Ёган тем временем вовсю сбывал оставшуюся рожь и ячмень.

Купцов понаехало — как мух налетело. И с Малена были, и с востока, из-за реки приплывали, из Фринланда, и даже какой-то купчишка с севера из самого Вильбурга сюда добрался. Все хотели зерна купить, видно, слух пошел, что управляющий в Эшбахте дурень, торговаться — не торгуется, берет сколько дают. Одна беда была, купчишки зерно покупали, да вывезти не могли, в дереве ни у мужиков, ни у господина, ни подвод, ни лошадей не было. А баржи на реке не укупишь: и фрахт осенью дорог, да и не было на реке свободных барж. Осень же, урожай, все при деле. Так что Ёган все распродал, деньги собрал, а зерно так и лежало в амбарах. Купцы ему за то выговаривали. Но управляющий просил купцов обождать, так как подводы все при деле, последнее с полей забирают.

А господин Эшбахата и офицеры его были на вид праздны и беспечны, и часто пили. Господин появлялся в деревне и на реке у Амбаров в одной рубахе, словно с постели встал только что. И случилось так, что ехал иной раз по деревне на коне и был при том босой, как мальчишка, что на пастбище едет, или словно мужик простой.

Во вторник все офицеры с господином пришли на открытие трактира. И пили там весело, трактирщик их угощал.

А на следующий день завершилась жатва, брат Семион ходил по Эшбахту и хвалил всех, говорил, что Бог мужиками доволен, послал им урожай, так как они трудолюбивы, а значит и господин ими доволен будет. Мужики от этого были веселы, урожай удался, а раз господин доволен, значит, по старинному обычаю, господин должен устроить им фестиваль с пивом, хоть упейся, жареным мясом и пирогами. А для девок и детей пряников купить медовых.

Господин это сам лично обещал, все слышали.

И управляющий подтвердил, что фестивали будут.

Но вот вдруг в четверг, еще до обеда, вместо подвод с пивом, и всем остальным нужным для праздника, в Эшбахте стали собираться добрые люди при доспехе и железе. Собирались, строились и бодрым шагом уходили на юг отряд за отрядом. И офицеры были при них. Первым уехал ротмистр Роха и за ним ушли его пятьдесят стрелков. Потом был большой отряд счастливого жениха ротмистра Рене. Бабы, дети и праздные мужики выходили из домов, смотрели на солдат. Купчишки, что сидели и ждали зерна, тоже выходили из трактира, начинали волноваться.

— Неужто война у господина Эшбахта? — спрашивали одни у других.

— Да нет, солдаты без обоза идут, — вслух размышляли другие.

— Может рядом, где дело будет, может с соседями рядиться надумал. Идут одним днем.

— Нет, — догадывались самые умные, — обоз вперед ушел, вот поэтому нет ни телег, ни коней в Эшбахте.

В общем, полетело по деревне слово, и скоро добралось до господского подворья. И там дворовые поначалу, а потом и все уже так и говорили: «Война».

В доме тревога, хлопоты, у баб глаза на мокром месте. Сестра Волкова, госпожа Тереза, дура, молится и молится. Молится и всхлипывает. Кавалер на нее взгляд бросит, мол, прекратите, она вроде притихнет, а потом все по-новой. Жена сидит, надулась, молчит. Радуется, наверное, что муж на войну уходит. Но спрашивать о том не желает. И радости не показывает. Мужики дворовые выносят из дома ящик с доспехом, вино, корзину со съестным. Оруженосцы грузят в телегу ящик с оружием господина, сами серьезны, молчаливы, надевают ратный наряд. Уже напялили стеганки, бухают по полу тяжелыми сапогами. Потом пришел Максимилиан, смотрел новый красивый штандарт. Готовил его.

Сам господин уже не был бос, с утра помывшись, он сел есть обед раньше обычного. Сел один. Никого за стол не звал, никто сам не осмелился, кроме племянниц, те сели к дяде, хотели говорить, но он только молчал. Сестра, все еще шепча молитвы, детей увела.

Еще два дня назад госпожа Ланге шепнула ему, что сейчас у жены его лучшие дни для зачатия. И все последние дни господин пользовался правом мужа. Госпожа каждую ночь, при этом, плакала, ругала его, говорила ему, что он не мил ей, и просила дать ей покоя. Но на все это господин говорил ей, что обязанность ее рожать наследников, и для этого он брал ее в жены, и как она родит ему наследников, так он больше к ней не прикоснется, раз она того не желает.

Он видел, что Элеонора Августа его ненавидит, лицо от него воротит как от мерзкого, говорит с ним едва уважительно, едва на грубость не переходит. Он проклинал и епископа, и молодого графа, что едва ли не принудили его к этому браку. Но теперь сделать он ничего уже не мог. Не убивать же эту избалованную, капризную бабу. После обеда, он сказал ей:

— Госпожа моя, я уезжаю, не знаю сколько меня не будет. И перед отъездом хочу, чтобы вы меня приняли.

Дуре согласиться бы принять его, как доброй жене положено, после проводить на войну, чтобы ему спокойнее там было. А уж потом молиться Господу, чтобы он там голову сложил. Так нет…

Она опять начала причитать, плакать, говорить, что она несчастна, но он не собирался идти у нее на поводу и потакать ее презрению, он настоял и потребовал своего законного:

— Извольте исполнять свой долг, перед Богом и своею семьей. Большего я от вас не прошу.

И чуть не силой вел ее в спальню. А она рыдала при этом словно на эшафот шла. И все это было на глазах у всех. У Бригитт, у Терезы, у Увальня и у прислуги. Даже племянницы на все это смотрели, раскрыв рты от удивления.

Но Волков был неумолим. Пусть хоть лицо у нее от слез треснет.

Ему нужен был наследник, в происхождении которого он был бы уверен. Поэтому и волок госпожу Эшбахт вверх по лестнице в спальню, невзирая на ее вой и слезы.

Самому то было не в удовольствие, ложиться с ней и брать эту опухшую и проклинающую его бабищу, было так же приятно, как на обед глину есть. Помимо глупости своей и неласковости, так еще и красавицей она не была.

То и дело ловил он себя на мысли, что не желает ее лицо видеть, слышать ее завываний не желает. Хотелось пятерней ей рот ее от злобы лающий заткнуть. Отвернуть от себя опухшие глаза, что ненависти полны. Но никуда он деться не мог. Любое чадо, что она родит от кого угодно, будет претендовать на поместье, попробуй потом докажи, что рождено оно во грехе и распутстве. Ничего не докажешь, когда за него фамилия Маленов будет. А вот его чадо, что родит ему другая женщина, так сразу будет объявлено ублюдком. И потом ему, папаше, придется еще просить сеньора, чтобы тот облагодетельствовал его чадо, и признал его наследником.

После он спустился вниз и звал Максимилиана с Увальнем одеваться. Сразу весь доспех решил не надевать. До утра в седле в полном доспехе утомишься непременно. Кольчугу надел, да и ту без стеганки, прямо на рубаху. Поножи, наголенники, горжет. Все, решил ехать так. Остальное перед делом. Пока оруженосцы его одевали, он был задумчив и мрачен. Не так в его представлении должны были выглядеть проводы рыцаря на дело. Не должна жена с распухшим от слез лицом валяться в перинах, когда муж уезжает на войну.

— Все собрали? — спросил он, вставая со стула потягиваясь и разминаясь, чтобы доспех лучше сел.

— Шатер и ящик с оружием уже погружены, вино ваше тоже, — говорил Максимилиан, протягивая ему берет.

— Ну, так поехали, — он оглянулся.

Бригитт, Тереза и племянницы, даже Мария с одной из дворовых девок, все ему кланялись, сестра хотела еще что-то сказать, но он остановил ее жестом: «Не надо слов перед дорогой».

А сам сказал:

— Благословенны будьте, и молитесь за нас.

Только самая маленькая из женщин, пользуясь его вечным к ней расположением, подошла и, поймав его за руку спросила:

— Дядя, все говорят, что вы на войну едете.

Он ей улыбнулся и, потрепав ее по волосам, ответил:

— Горцы думают на наш берег вылезти, поеду прогоню их за речку обратно.

— Прогоните их и вернетесь?

— Если вы будете за меня молиться, — он опять улыбнулся, опять потрепал ее волосы и тяжелым шагом пошел к двери.

Максимилиан и Увалень, тоже уже одетые в доспехи шли за ним.

Если бы он обернулся, то увидел, что и сестра Тереза крестит его вслед и плачет. И у госпожи Ланге слезы в глазах. И даже у служанок глаза на мокром месте. И не мудрено. Господин Эшбахта уходил на войну. И никто из женщин не знал, что будет с ними, если он не вернется.

Но Волков уже не думал о женщинах. Теперь он даже о жене и наследниках не думал. Максимилиан подвел ему коня, придержал стремя, помогая сесть в седло.

— Ёган, — сказал Волков усевшись.

— Да, господин, — отозвался управляющий, подходя ближе.

— Ты помнишь, что делать, если я не вернусь?

— У меня две подводы и два мерина, забрать деньги и всех ваших женщин, собрать мужиков и скот, и всех вести в Мален. В Малене не задерживаться и оттуда с вашей женой и сестрой ехать в Ланн.

— Молодец, ты всегда был хорошим слугой, я рад, что встретил тебя.

Он протянул Ёгану руку. А тот, бестолочь, поначалу даже не понял, что происходит и смотрел на протянутую руку как баран на новые ворота. Только когда Волков засмеялся, он схватил ее и стал жать.

— Господин… — произнес Ёган.

Но кавалер его уже не слышал, он поехал со двора. Максимилиан со штандартом, и Увалень за ним. А за ними телега с вином, едой, шатром, доспехом и оружием господина. А уже за ней пошли шестнадцать солдат из людей Брюнхвальда.

Господин ехал на войну.

На выходе из деревни их ждали два монаха, брат Ипполит с большой торбой, и брат Семион.

— А ты куда собрался? — удивился кавалер, увидев брата Семиона.

С Ипполитом все ясно, Волков брал его как лекаря. А второй куда шел?

— Как же вы без меня, говорят, вы на войну собрались, думаю, что со мной вам будет спокойнее, — отвечал монах, идя рядом с кавалером и держась за его стремя.

— Думаешь?

— Ну, в Ференбурге я же вам пригодился, вам и тут пригожусь, — отвечал умный монах. Он всегда знал как правильно ответить.

Волков вспомнил тяжелое и неприятное дело в том чумном городе.

Да, там брат Семион лишним не был, делал все, что в силах его.

Честно говоря, кавалер надеялся, что монах останется в Эшбахте, в помощь Ёгану, мало ли что тут случиться может. Но раз уж он сам просится:

— Хорошо, — ответил кавалер, — пошли.

Монах сразу взялся за дело и решил все сразу выяснить, и спросил у господина:

— Хотел узнать у вас, господин.

— Что?

— Слышал я, что солдаты и офицеры получили изрядное серебро, после дела на ярмарке.

Волков смотрел на него, еще не понимая, куда клонит поп:

— Что?

— Раз уж я иду с вами, — ничуть не смущаясь его взгляда, продолжал брат Ипполит, — можно ли мне будет в случае успеха получить какую-нибудь долю? Можно ли мне офицерскую долю, раз я с вами иду?

— Чего? — кавалер так глянул на него, что монах все сразу понял.

— И даже сержантская мне не положена? — почти что жалобно спрашивал брат Семион, все еще не выпуская стремени господина.

Волков даже не ответил ему. Он смотрел, как брат Ипполит тащит на себе свою большую торбу с лекарским принадлежностями, и думал о том, что ему-то как раз и надо дать сержантскую долю. Уж он то, точно ее заслуживает.

— Эй, монах, — крикнул кавалер брату Ипполиту, — какого черта ты надрываешься? Бросай ношу в мою телегу.

— Спасибо, господин, — обрадовался молодой монах.

Глава 45

Он почти не волновался, предупредить горцев, вряд ли какой лазутчик уже смог бы. Бежать по земле, так это шпиону пришлось бы через лагерь ехать, а если по реке плыть, садиться у Амбаров, так то больше дня пути получалось бы. А это значит, что если горцы на сегодня высадку надумали, то никто их о его приближении предупредить уже не успеет. Только бы сегодня в ночь они дело начали, только бы сегодня! О том он Бога и молил, больше ни о чем.

До большого оврага дошли быстро, там и был лагерь. Рене и Роха ждали его, а еще все ждали вестей от Бертье.

Солдат накормили, дали еще с собой хлеба. Телеги из лагеря было решено не брать, решили идти налегке. Налегке: по холмам, по оврагам, по зарослям кустарника, с пиками и алебардами и в броне. Ничего, солдатам не привыкать. Вот только идти придется долго по такой местности. Волков поговорил с Рене. Решили гонца от Бертье не ждать. Времени не было. И пока еще солнце высоко было, стали из лагеря выходить.

Прошли на юг немного, еще даже сумерки не стали сгущаться, как приехал гонец от Бертье.

Роха, Рене и кавалер стали спрашивать его:

— Ну, где высаживаться будут? — не терпелось знать Рохе.

— Все лодки пригнали от Мелликона вверх по течению, они сейчас напротив леса.

— Много лодок? — спросил Волков.

— Много, восемь маленьких и четыре больших. Ротмистр говорит, что в большие по пятнадцать человек влезает при броне и оружии. Еще и баржа есть, ротмистр сказал, что всего одна, значит, лошадей будет немного.

— А точно, что у леса они будут, может, просто туда лодки перегнали, может еще куда после погонят. — сомневался Роха.

— О том я не знаю, но сам видел, что на том берегу, напротив леса, ночью лагерь стоял, там костры были. Кони ржали.

— Господь всемогущий, пусть все так и будет, — сказал Рене и перекрестился.

Мысленно Волков к нему присоединился, а вслух крикнул:

— Монахи, святые люди, молите Господа, чтобы враг сегодня у леса решил высаживаться.Может Господь вас услышит. Брат Семион, начинай богослужение.

Брату Семиону повторять нужды не было:

— Дети мои, — закричал он и пошел вдоль стоящих в ряд солдат, — Господу помолимся!

Солдаты стали стягивать с голов подшлемники и шлемы.

— Только не затягивай, — кричал ему вслед Волков слезая с коня, и, как и все остальные, снимая берет. Нам уже выходить нужно.

После, повернули на юго-восток, к лесу. Шли поначалу быстро, но солдаты сразу устали, дорог не было вовсе. Зачастую приходилось продираться сквозь кустарник, или терять время, перебираясь через какой-нибудь овражек с ручьем. А как стемнело, так пошли еще медленнее, слава Богу, идти уже было недалеко. Вскоре их встретил Бертье. Колонна остановилась. Солдаты садились на землю. Отдыхали. Офицерам отдыхать было некогда.

— Вы знали, что мы здесь выйдем? — удивлялся кавалер.

— Вы так шумели и грохотали, что вас и на том берегу, боюсь, слышно было, вот я и поехал вам на встречу.

— Ну, что, противник на месте? — этот вопрос волновал Волкова больше всего.

— На месте, на месте, — успокаивал его Гаэтан Бертье.

— Я хочу сам убедиться.

— Тогда нам лучше спешиться. До реки всего миля отсюда.

Да, это было верное решение, конь может испугаться в темноте, заржать или даже захрапеть. Ночью на реке эти звуки хорошо и далеко будут слышны.

Непросто хромому и в доспехе ходить по песку и по прибрежным кустам. Да еще так, чтобы звуков лишних не издавать. Даже мечом о поножи звякнуть нельзя. Да все это почти в темноте, луна показалась едва. Но Волков все равно сам хотел убедиться, что враг на той стороне, и готовится. А Рохе было еще тяжелее на его деревянной-то ноге. Ничего, пошел со всеми.

Было тихо, костров на той стороне не было видно, но вот запах дыма чувствовался прекрасно. Костров было не видно, но понятно, что за рекой их много.

— Здесь они, сволочи, — сказал Игнасио Роха, вытирая шею над кирасой и тяжело дыша, — по запаху чую эту горскую сволочь.

Волков вглядывался в темноту, лодок на реке он не видел:

— Лодок я не вижу.

— Тут они, тут, господин, — заверил его солдат, что был с Бертье в разведке. — Перед вашим приходом лодочники переговаривались, и воду из лодок вычерпывали, я слышал все. Они там, у берега, в тени, вот их и не видно.

— Здесь значит будут вылезать? — проговорил Рене, тоже вглядываясь в темень на реке.

— А тут негде больше, — отвечал Бертье. — Справа берег высок, там обрыв, не каждый в броне взберется. Слева… А там лес прямо к берегу выходит.

— Точно, тут на песочек полезут, — произнес Роха с какой-то даже радостью.

— Кавалер, как будем действовать? — спросил Рене.

— Просто. Вы, Рене, возьмете шестьдесят человек и встанете у леса. Все остальные пойдут со мной и с Бертье, мы встанем за тем холмом на берегу, справа. Ты, Роха, пойдешь как раз отсюда, тут тебе раздолье для стрельбы будет, как они вылезут, как лодки отвалят от берега, так ты выйдешь отсюда, подходишь на пятьдесят шагов и бьешь залпами. Стоишь и бьешь. Главное, не забудь, дождись, чтобы лодки за второй партией пошли, чтобы те, что уже высадились, обратно в лодки не запрыгнули.

— Так они на меня пойдут, — сказал Роха. — Не станут же они ждать, пока я всех их перебью.

— Верно, пойдут, построятся и пойдут, как раз боком ко мне встанут, я спущусь с холма и раздавлю их. А Рене с другого бока мне поможет, — говорил Волков. — Так что, не бойся Роха, стреляй и стреляй, мы их раздавим.

— Какой клич будет? — спросил Бертье. — А то Роха и нас постреляет в темноте.

— «Эшбахт», — предложил Роха.

— Да, «Эшбахт» будет хорошо слышно, — согласился с ним Рене.

Волкову было приятно, что офицеры избрали именно такой клич.

— Господин, — сказал солдат разведчик, — кажется, они начинают.

И вправду, на реке послышались приглушенные голоса. Всплеск весла. Что-то звякнуло. Да, противоположный берег оживал.

— Господа, идем на цыпочках, на цыпочках, всем людям своим скажите, тишина — это главное, вспугнем их — все, считай, проиграли, — говорил кавалер.

Офицеры все понимали, молча пожали друг другу руки и разошлись.

А лето кончилось. По реке странными клочьями поплыл туман.

Сразу стало зябко. Кажется, плечо заныло. Он уже пожалел, что не надел стеганку под кольчугу. Солдаты пошли на юго-запад к реке, за холм, старались идти неслышно. Все все понимали. Самый глупый из солдат понимал, что противника намного больше, и лучше бить его будет по кускам, а значит бить внезапно, как только высадится на берег первая партия. Волков, тем временем, позвал Максимилиана и Увальня, стал одеваться. На этот раз стеганку он надел и был ей рад. Стало сразу тепло. Кольчуга, кираса, бувигер, наплечники, наручи, перчатки. Сверху, на роскошный доспех, он надел свой удивительно красивый фальтрок^[37] в больших бело-голубых квадратах. В цветах его герба. Жаль, что было темно, жаль, что люди его не видели. Он был великолепен в своей броне и под своим знаменем.

Прибежал солдат от Бертье и сказал:

— Господин, они, кажется, грузятся на лодки.

— Ну, что ж, тогда нам пора, — сказал Волков. — Максимилиан, вы поедете на коне с моим штандартом, но держитесь сзади. Увалень, мы с вами идем пешими. С Богом, господа, молитесь, кто знает молитвы.

Бертье лежал на краю холма и всматривался в реку. Дело это было абсолютно бессмысленное. Может от луны и звезд был какой-то свет, но туман, расползавшийся по реке, все сводил на нет. Серая непроглядная муть текла вместе с течением реки на запад.

— Ну, и что вы тут увидели? — спросил Волков приседая рядом с Бертье.

— Только если призрак своей сумасшедшей мамаши я мог бы тут увидать, — усмехался Гаэтан, — но зато я слышу… Прислушайтесь.

Туман глушил и звуки, но даже через него можно было кое-что расслышать.

— Слышите? — спросил ротмистр.

— Слышу, но что это?

Волков и вправду кое-что слышал, но распознать звуки не мог, хоть был и без шлема и без подшлемника.

— Бухнуло, слышите, вот, — Бертье сделал паузу, — вот бухают, это башмаки солдат о дно лодки, древко алебарды о борт ударилось.

Хлюпает вода, это волны от борта в борт бьются, когда в лодку кто-то садится.

Да, сам бы Волков эти звуки не распознал, а теперь Бертье ему все объяснил, все было похоже.

— Ну, будем строить солдат? Кажется, пора? — спросил ротмистр, поворачиваясь к кавалеру.

— Да, пора, стройте людей, только тихо, скажите сержантам, чтобы ставили их в четыре линии.

— В четыре? Вы уверены, кавалер? — удивлялся Бертье.

— Да, уверен, их будет всего сто — сто двадцать человек.

— Значит, без пик пойдем?

— С алебардами, — отвечал Волков, все пытаясь хоть что-то разглядеть в мутной серости на реке. — Некогда в пики воевать, встанем с пиками, упремся в них, а они в нас, а тем временем с того берега вторую партию солдат привезут. Нет, навалимся в топоры и в алебарды. Чтобы сразу смять, загнать в реку.

— Значит, четыре линии?

— Да. И хорошо бы чтобы Роха хоть четыре залпа успел перед этим дать.

— В такой туман? — в голосе Бертье звучало большое сомнение.

Сомнение ротмистра были вполне обоснованы. Туман явно все портил.

— Может, когда небо посветлеет? — продолжил ротмистр, вставая и направляясь к своим людям.

— Не хотелось бы ждать до рассвета, — самому себе, или Увальню, сказал Волков.

А время шло, с противоположного берега шум все еще доносился.

Но уже не так часто долетали оттуда звуки. А туман стал тем временем выплескиваться из реки на берег. Восток над лесом стал серый. Солдаты стояли, в низине, под холмом, уже построившись.

Стояли тихо, без движений и разговоров. А лодки все не плыли.

Отвратительное чувство, отвратительное. Казалось, вот-вот и начнется то, чего ты так ждешь. А оно все не начинается и не начинается. Господь словно проверят тебя, твою стойкость, выдержку.

Увалень уронил на траву его шлем. Из-за напряжения захотелось наорать на него. Увалень нагнулся, взял уже его, но Волков вырвал шлем у него из рук. Положил на песок перед собой. А Увалень и говорит:

— Плещется, господин.

— Что? — не понял Волков.

— Всплески на воде, слышите?

Кавалер прислушивался, прислушивался, и продолжал слушать…

Кажется, и вправду всплески. Ах, неужели, неужели поплыли. Его сердце заколотилось от тревожной радости. Первый раз за ночь так заколотилось. Он от волнения даже лицо вытер подшлемником.

Оно, кажется, стало влажным от тумана, что стал забираться уже и на холм. А сам молил Бога: «Господи, пусть так и будет».

Только об этом он его просил. Только бы это было правдой, только бы эти свирепые горцы плыли к нему в ловушку.

И они плыли, он в этом уже не сомневался, когда до него донесся с реки тихий и злой голос:

— Первый, бери к течению круче, сносит же… Не видишь, что ли, дурак?

Уже небо стало на востоке краснеть. И лодки подплывали к берегу все ближе.

Да, сомнений быть не могло, они плыли к нему в ловушку. И плыли прямо туда, куда ему было нужно. Кавалер почти ничего не видел на реке. Но он уже слышал как звонко, для такого тумана, скрипнула уключина, которую забыли смочить, как шлепнуло в неумелых руках весло об воду. Как потом зашипел песок, когда нос лодки выезжал на берег, как из лодки с шумом и лязгом прыгали солдаты на берег. Теперь они уже не боялись греметь.

Бог его услышал, и сделал все, как он просил. Но, видимо, Господь был еще тот шутник, и ко всему тому, он решил напустить тумана еще больше, чем было. Туман заливал уже весь берег, и такой он был, что кончиков пальцев на вытянутой руке Волков рассмотреть не мог. Ирония Господа: «Я, конечно, сделаю все, что ты просишь, но не думай, что тебе будет легко».

Как? Как теперь Рохе стрелять в таком тумане. В кого он может попасть.

Волков начинал злиться. Ругаться про себя.

Как начинать дело? Или подождать восхода солнца? А пока ждешь, тебе еще сто человек этих горных свиней с того берега подвезут.

Прибежал Бертье — озабоченный, тоже все понимает:

— Что будем делать, кавалер?

А что тут можно сделать. Лодки, те, что первые к берегу пристали, уже всех солдат высадили. Заскрипели уключинами, поплыли назад.

Волков не ответил, повернулся:

— Увалень, Максимилиан, ко мне, быстро. Быстро!

А сам снова смотрит на реку. Но все еще ничего не видит. Солнце едва показывается из-за леса. Может минут через тридцать туман оно разгонит. Да только вот нет у него тридцати минут.

Прибежал Максимилиан.

— Скачите к Рохе, скажите, чтобы не стрелял, времени нет ждать, пока туман рассеется, мы начинаем, затем скачите к Рене, он у леса, скажите, чтобы тоже начинал, ударим их с двух сторон, обойдемся без стрелков. Наш клич помните?

— Эшбахт.

— Да, скачите, да только аккуратнее, не переломайте ноги лошадям в таком тумане.

— Бертье.

— Да, кавалер.

— Поднимайте солдат на холм, прямо отсюда и пойдем.

— Да, кавалер, — сказал Бертье и скатился с холма в туман.

— Ну, что, Александр Гроссшвулле, боязно? — спросил Волков Увальня, когда они остались вдвоем.

— Волнительно, — отвечал верзила, перекладывая алебарду из руки в руку от волнения.

— Не волнуйтесь, Гроссшвулле, умирать — это быстро. Горцы не дадут вам помучаться, — Волков надел подшлемник и завязал тесемки. — Быстро, но больно. Шлем!

Увалень помог надеть ему шлем и застегнул застежки.

Тем временем, у вершины холма появилась первая линия солдат, хоть было еще темно, хоть шли они на холм, но шли хорошо, ровно.

Сержанты знали свое дело.

— Гроссшвулле!

— Да, кавалер.

— Держитесь на шаг за моим левым плечом, не давайте никому ни колоть, ни бить меня слева. Рубите и колите всякого, кто осмелится.

Он достал меч. Дьявол, нужно было взять что-нибудь другое, в телеге целый ящик хорошего оружия. Но кто ж мог знать, что придется идти в бой. Ладно, ничего, он и мечом кое-что может показать.

За первой линией солдат пришла вторая, и с ней Бертье, он увидал Волкова, разглядел-таки его меч и, подбежав к нему, удивленно спросил:

— Кавалер, вы что надумали? Куда вы? Ваше место на коне, под штандартом. Чтобы любой мог вас видеть.

— Так бы и было, Бертье, так бы и было, не будь этого дьявольского тумана, в нем ни меня, ни знамени не разглядеть. Так что, я пойду вперед. Эй, ребята, в первом ряду, не воткните мне алебарду в спину.

— Не волнуйтесь, кавалер, — кричали ему солдаты. — Не волнуйтесь, господин, вы приметный.

— Ну, с Богом, ребята, — сказал он и шагнул вниз с холма, в серое месиво тумана и рассветных сумерек.

— Во славу Господа! — заорал кто-то невдалеке.

Волков с удивлением узнал голос брата Семиона.

— Именем его! — орали солдаты.

Волков слышал, как следом за ним, с холма, одна за другой сходят тяжким шагом линии солдат.

Сам он шел шагов на тридцать впереди, он слышал, как сразу за левым его плечом сопит Увалень. А еще он слышал, как впереди, сразу перед ним, кричат удивленные люди. Враги, что вышли на его берег. Ступили на его землю. И пусть пощады они даже не просят.

Кавалер закрыл забрало шлема. Так он чувствовал себя увереннее.

И тут, в его правый наплечник, щелкнул арбалетный болт.

Дело началось.

Глава 46

Он даже смотреть на плечо не стал. Рыцарский доспех, много крепче, чем доспех пехотинца. А у него был не просто рыцарский доспех, у него был доспех курфюрста. Принца. Сделанный каким-то неведомым мастером, за немыслимые деньги, а значит непременно одним из лучших мастеров. Другому бы такое дело не доверили. Так что, кому-то нужно очень постараться, чтобы пробить это железо из арбалета. Тем более наплечник.

Он шел с запада на восток. Идти в тяжелом доспехе, да по песку, да если одна из ног у тебя не так уж и хороша, непросто. Но он еще не старик, силы в нем достаточно, а двадцать лет войн сделали его настолько выносливым, что и среди молодых таких выносливых еще поискать. Вон, Увалень, молод и здоров, а уже на песочке, идя за ним и стараясь не отстать, запыхтел как старый мерин на крутом подъеме. А Волков торопился, он спешил начать дело, пока горцы не пришли в себя и не успели построиться. И значит, он один быстро шел сейчас на сотню врагов. В надежде, что Бертье быстро идет за ним. Ну не один, за ним месил песок, стараясь не отстать от него, Увалень, у которого это дело было первым, ну если не считать ярмарки.

Первые лучи солнца через верхушки леса уже пробивались на берег реки, но они ничего не могли сделать с густым молоком речного тумана и последних сумерек. Он уже слышал крики, это кричали враги, они не понимали, что делать, кто-то уже выпрыгнул из лодок, кто-то думал, выпрыгивать ему или нет. А кто-то из них, что есть сил орал, чтобы его услышали на своем брегу:

— Засада! Засада!

Да, горные вы свиньи, да, это засада! Почти всю свою жизнь Волков воевал с горцами. И в южных войнах, и потом в войнах с еретиками, они всегда то за короля, то за этих сволочных детей сатаны, что отвергли Бога и Матерь Церковь. И теперь ему нравилось, что в голосе человека кричащего «Засада!» есть и обида и отчаяние.

Неясная тень в тумане вдруг уменьшилась вполовину, словно человек согнулся. Уж кто-кто, а он-то знал, что это значит, недаром ему в плечо болт попал. Это был арбалетчик, что натягивал тетиву арбалета. Даже боль в ноге не помешала ему прибавить шаг.

Арбалетчик только разогнулся, только поднял арбалет, не видел рыцаря, когда он полоснул его мечом. Справа налево. По руке, по плечу. Враг заорал, выронил, вернее отбросил арбалет. Словно он был горячий. Отрубить руку Волков ему не смог. Он был в хорошей стеганке. Да, кажется, еще и обшитой на руках и животе плотным войлоком. Горцы-арбалетчики железо на себе не носят, но стеганки у них отличные. Такую мечом не так просто рассечь. Кавалер занес меч, теперь думал рубить ему шею, бить под шлем, да арбалетчик заорал и кинулся прочь, в туман, прижимая к себе поврежденную руку. Жаль, надо было убивать, это был хороший арбалетчик. В тумане, на слух стреляя, попал в Волкова.

И тут же за ним еще один. Стоит, арбалет поднял. Целится мимо кавалера, в приближающиеся линии солдат, что ведет Бертье. Два шага к нему. Нет, теперь рубить он не будет, только колоть. Но подлец выстрелил и тут же разглядел в тумане кавалера. Все, что успел Волков сделать, так это в длинном выпаде самым кончиком меча ткнуть его в правый бок. Достал, но не глубоко, этот тоже заорал и тоже кинулся к реке в туман.

Кавалер обернулся:

— Ты тут?

Увалень пыхтел, но старался поспевать за ним.

— Тут, господин.

Справа, в пятнадцати или двадцати шагах от них гремела и лязгала каждым своим движением, темная, едва различимая в туманном рассвете, ощетинившаяся алебардами и копьями первая линия их солдат. Барабана у них не было, так что были отчетливо слышны резкие команды сержантов, помогающие солдатам держать линии ровными, то был «строевой шаг»:

— Шаг! Шаг! Раз-два, шаг!

Они шли, как живая стена, которая сдвинет любое препятствие, вот только шли они медленно. Волков думал, что сейчас там, у самой реки, сержанты горцев строят свою стену из людей. Чтобы его стена не опрокинула, не загнала их в реку. И поэтому он пошел вперед крикнув:

— За мной, Увалень.

Не прошел и двадцати шагов, как увидал в тумане рослого врага.

Он сразу понял, что это враг. А кто еще мог идти ему навстречу от реки. Шел один, храбрец чертов. Видно хотел глянуть, где противник. Не иначе офицер. Даже в тумане кавалер понял, что враг, идущий нему навстречу, без наголенников. Волков уже знал, как будет его убивать. Нет. Он не даст ему убежать как арбалетчикам. Отведя меч назад и вниз, чуть выставив вперед левую руку для защиты, он шел на врага. А тот убегать не собирался, замахнувшись каким-то оружием, так же шел на кавалера. Что у него было за оружие, Волков в тумане разглядеть не мог. Он видел, что враг держит его одной рукой. И что бы там ни было: клевец, топор, молот или тесак, все это было одноручным оружием и не представляло для опытного бойца в отличной броне большой опасности. Даже если враг ударит первым, то он примет его удар на левую руку, на наручи и отличную перчатку. А потом он нашинкует ему незащищенную левую ногу.

А враг, что шел к нему, вдруг кинулся на него со всей возможной быстротой и нанес удар. Бил он предсказуемо в шлем. Как и хотел кавалер, выставил руку, закрыл шлем от удара, оружие врага налетело на его крепкую руку в отличной броне… И… Стало темно.

И из этой тошнотной темноты пришла боль. Боль в левой части головы. Там, за ухом, даже ближе к шее появилась и росла боль.

Острая боль, которую дополнял тонкий и нудный звон. Он не помнил, как упал на колено, он даже не понимал, что стоит на колене. Он чисто машинально, сам того не понимая, отмахнулся мечом задев что-то. Потом махнул им еще раз. И получил еще один удар, на этот раз, слава Богу, не по шлему, а по левому наплечнику и горжету. Только тут он стал приходить в себя. Он почти ничего не видел, шлем от удара чуть сдвинулся, подшлемник съехал, закрыв обзор, да еще и дышать мешал. Он открыл забрало и буквально одним глазом увидал ногу. Крепкую левую ногу, в крепком башмаке, что упиралась в речной песок. Не думая ни секунды, он нанес удар, короткий, секущий, по икре, по мощной и твердой от напряжения икре, и тут же еще один, и еще. Нет ничего страшнее для открытой плоти, чем острый, как бритва, меч. Даже если удары не размашисты, а коротки и слабы, все равно благородное оружие оставляет страшные раны. Три расползающихся в коже дыры изливались потоками крови, сразу залив весь низ ноги. И тут враг стал убегать, да, медленно, но побежал, поганый еретик, припадая на свою растерзанную ногу, иногда так сильно, что чуть не приседал на ней. И одним глазом кавалер видел, как за ним топает огромными сапожищами с железными вставками Увалень. Он догоняет плохо бегущего, вихляющегося на бегу врага, и абсолютно глупо, и неумело, бьет того в спину алебардой, рубит прямо в кирасу, без всякой надежды пробить ее. Но враг не смог устоять, полетел лицом на песок, и Увалень начинает его рубить и рубить, бить сильно, но все так же неточно.

— Ноги, — орет Волков через сбившийся на лицо подшлемник, — ноги ему руби, болван.

Ни одного слова до Увальня, конечно, не долетело, но, кажется, он и сам справился. Тяжеленные удары большой алебарды, кромсали и ломали доспехи, вместе с костями горца. Волков попытался поправить шлем, но сильная боль пронзила затылок и шею за левым ухом. Боль так была глубока, так глубоко уходила внутрь него, словно шла острым шилом вдоль хребта до самой поясницы.

Головы не поднять, спину не выгнуть. Он, казалось, задыхался, и не только оттого, что сбившийся подшлемник закрывал ему рот, он просто не мог вздохнуть всей грудью. Как будто не умел этого делать. Волков бросил меч, сбросил перчатки и попытался непослушными пальцами найти застежки шлема. И тут его в спину сильно толкнули, он едва не упал, мимо него прошли ноги. И опять его толкнули, вдавили в песок его перчатку, снова толкнули, наступили ему на меч, опять толкнули. Это почти по нему прошли ряды его солдат. Они прошли, толкая и топча его, даже если и знали, что это он. Таков устав, никто не имел права останавливаться в строю. Нет такой причины, которая дозволила бы солдату остановиться во время движения в строю.

— Шаг! Шаг! Шаг! — мерно кричат сержанты, раз барабана нет.

И солдаты ровными рядами идут дальше.

А вот Увальню не было нужды шагать, он кинулся к Волкову, протискиваясь сквозь ряды солдат повторяя:

— Пропустите, я к кавалеру, пропустите. Он ранен, кажется, пропустите.

— Шлем, — хрипел Волков, — помоги… Шлем.

— Сейчас, господин, сейчас, — он стал своими толстыми пальцами ковыряться в застежках, приговаривая. — Сейчас. Я сейчас.

Волков чувствовал, как ослабло напряжение, а еще он чувствовал, как за шиворот ему течет горячая кровь. Как становится липкой и противной одежда.

— Снимай уже, — хрипел он.

— Все, готово, — Увалень потянул шлем с его головы.

И новая резкая боль прострелила его, и опять до поясницы. Но особенно его вывернуло от боли в шее, в левой ее части, сразу под затылком.

— А, дьявол, что так… что у меня там, половины башки что ли нет? — рычал он.

— Нет, господин, но тут у вас рана, все в крови, говорил Увалень, разглядывая затылок кавалера.

— Чем он меня так, а? Как он смог? — сквозь зубы и боль говорил Волков. — Что там у него было? Что за оружие?

— Шарик на цепи у него был, — отвечал оруженосец.

— Шарик? — удивлялся кавалер, ощупывая здоровенный, липкий отек на левой части затылка.

Увалень вскочил и тут же вернулся, сунул к лицу рыцаря оружие врага.

Дьявол, вот оно, что. Вот почему он не смог закрыться от удара. От такого оружия не закроешься рукой. Оно было придумано, чтобы бить поверх щита, когда они были еще в ходу. Перед его лицом раскачивался шар весь утыканный острыми шипами в палец длинной. Шар висел на крепкой цепи в локоть длинной, а цепь крепилась к мощному древку. Малый цеп, железный кистень, моргенштерн^[38]. Такого оружия давно Волков не видал. А у этого проклятого горца он был. Кавалер только древко своею левой рукой смог остановить, а тяжелый и шипастый шар так и полетел дальше, прямо ему в затылок, в его драгоценный шлем.

— Вот, господин, — Увалень протянул ему шлем, показывая его.

Из левой затылочной части шлема торчал обломанный шип. Он застрял в крепком железе. Он пробил его и впивался в шею кавалера, пока с него не стянули шлем.

Волков все еще трогал свой залитый кровью затылок, но уже приходил в себя. Он надевал перчатки и брал в руки меч.

Дело еще не было закончено.

Глава 47

— Эшбахт! Эшбахт! — кричали солдаты, что ушли вперед.

Это были люди Бертье.

— Эшбахт! — кричали люди Рене, что шли от леса.

Дело началось. Шум боя. Он состоял из бесконечного крика и лязга железа. Кричали все. И те, кто выигрывал, и те, кто проигрывал.

— Шаг! Шаг! Шаг! — орали сержанты почти идеальным хором, в надежде, что упершиеся во врага солдаты смогут сделать еще один шаг вперед. И в ритм крику солдатская стена делала движение вперед, словно волна, накатываясь на врага. Обычно друг в друга упирались длинными пиками, но Волков решил кончить дело быстро. Пики оставили, работали алебардами и коротким железом.

— Шаг! Шаг! — орут сержанты Эшбахта.

И солдаты все оттесняют горцев все ближе к воде. Алебарды все чаще и чаще попадают по железу и плоти. Короткие копья и топоры тоже работают. Но сейчас, когда стена людей уперлась в стену других людей, оружие почти не наносит вреда.

— Шаг! Шаг! — орут сержанты Эшбахта.

— Не отдавай! — орут сержанты горцев. — Не отдавай ни шага.

Когда только эти горские свиньи успели построиться. Нет, что ни говори, а солдаты они отличные. Стоят, упираются, не отдают. Хотя, людей Бертье больше, но они не могут столкнуть горцев в реку.

Вернее, не могли, пока от леса не пришел Рене со своими шестидесятью людьми, он навалился на правый фланг горцев, стал его сминать. Да, там у того фланга их стали быстро убивать, одного за другим. А те, кого не убили, стали пятиться в реку.

А тут на помощь еще подошел Роха. Он ехал на коне, перед ним, в двух цепях, шли его стрелки. Вели их Хилли и Вилли. С ними был и Максимилиан.

Уже стало заметно светлее, почти светло, и первый утренний ветерок уже разгонял туман.

— Моим орлам так и не довелось пострелять сегодня, сказал Роха, подъезжая к Волкову, — Бертье и Рене и так их перетопят всех, без нас.

Тут Роха округлил глаза:

— Кавалер, тебе, кажется, досталось?

Волков не ответил, он садился на коня, которого ему отдал приехавший Максимилиан. Чувствовал он себя не очень хорошо, в основном из-за того, что умудрился получить ранение тогда, когда даже простых солдат раненых еще не было. А он, командир, уже получил по шлему.

Он повернулся к своим людям:

— А ну-ка, ребята, ступайте к реке, сейчас они все кинутся уплывать, постреляйте в них, потренируйтесь, слава Богу, туман рассеивается.

Но пострелять стрелкам Рохи все же пришлось. От Рене, что был у самой реки, прибежал сержант и заорал еще, не добежав до командира:

— Господин! Лодки! Лодки плывут сюда. Полные! Оттуда плывут.

Солдат указал направление, откуда плыли лодки.

Волков только глянул на Роху. Роха привстал в стременах:

— Ребята, наше дело пошло, бегом к реке, туда, — он указал направление.

Кавалер и Роха поскакали к реке, Увалень и Максимилиан побежали за ними, а за ними бежали стрелки.

Да, на помощь своим собратьям плыли одна за другой переполненные три лодки. Народа в них было много, от этого они еле пыли, борясь с течением.

— Первая линия, фитили палить! — выскочил на берег Вилли.

Его линия построилась, едва зайдя ногами в воду. Фитили уже дымились привязанные к кистям рук, мушкетеры ставили мушкеты на рогатки, целились. Аркебузиры целились без рогаток.

— Пали! — заорал Вилли.

Шипели струи, со свистом вырываясь из запальных отверстий.

Захлопали выстрелы. Волков про себя отметил, что четыре или пять пуль выбили фонтаны из воды, не долетев до лодки. Да, уж. Серый дым пороха смешивается с остатками тумана. Пятьдесят шагов, а они в лодку попасть не могут. Может это из-за тумана, который еще не до конца рассеялся. Но другие, кажется, попадали. От борта лодки отлетела большая щепа, кто-то в лодке заорал, кто-то завалился на гребца.

А тем временем строилась линия Хилли, а люди Вилли быстро отошли с позиции, и быстро заряжали свое оружие.

— Пали! — кричит Хилли.

Снова хлопают выстрелы. И снова несколько пуль бьют в воду.

Волков зло смотрит на молодого сержанта, но зря. Этот залп был удачнее первого. Многим горцам на этот раз досталось. В лодке крики и ругань. Теперь в ней гребут всего три весла. Лодку сносит течением. И она мешает плыть второй и третьей лодке.

А тем временем перезарядилась первая линия. Она строится у воды.

— Целься! — орет Хилли.

— Во вторую, — говорит Волков. Видя, что первая к берегу уже не движется, а плывет просто по течению, там, кажется, много раненых.

— Во вторую, — орет Роха, — цельтесь во вторую лодку.

— Во вторую лодку! Целься! Пали! — кричит Хилли.

Снова выстрелы, снова дым, снова крики на приближающейся лодке. Это был хороший залп. Кажется, и вторая лодка дальше плыть передумала. Замерла, вроде гребцы гребут, но не так, чтобы очень стараются. Глупее ничего с их стороны и быть не может. Надо либо плыть к врагу и высаживаться, либо убираться к себе. Не то получишь…

Еще один залп. И снова неплохой. Кажется, наловчились его стрелки бить по лодкам.

Остается третья. Ее еще плохо видно в тумане, да она еще прячется за второй лодкой.

Стрелки торопятся, перезаряжают оружие, уже все готовы, линия Хилли снова у воды, готова стрелять.

Но и вторая и третья лодки повернули обратно, уплывали в туман.

Волков понял, что дело кончено.

Рене и Бертье загнали последних горцев в реку и безжалостно их добивали, к ним побежали стрелки, чтобы не разряжать оружие в воду или в воздух, а подстрелить тех горцев, который пытались уплыть. Теперь на горцев охотились, с радостными криками резали последних. Добивали их в воде лихими ударами, одиночными выстрелами. Офицеры бойню не останавливали.

Пощады горцам не было. Уж больно сами они были беспощадны, вот и их не жалели.

— Кавалер, дело сделано, — улыбаясь, сказал Роха.

Волков глянул на него. Говорить кавалеру не хотелось, а кивнуть головой он не мог. Болела шея и затылок.

Солдаты тащили и укладывали на песок своих раненых товарищей.

Их было на удивление немного.

— Максимилиан, — позвал Волков, — спросите у господ офицеров, сколько у нас убитых?

Максимилиан кинулся бегом исполнять приказ.

Пришел Брат Ипполит со своим баулом, стал осматривать раненых.

А солдаты развлекались тем, что смотрели, как стрелки стреляют в последнего горца, что пытался уплыть в туман. Стрелки один за другим стреляли и не попадали.

Солдаты смеялись над ними:

— Криворукие! Давай ты, косоглазый, попади!

Но никто не попал в горца, тот доплыл до стремнины, и течение его быстро унесло в туман.

— Эх, вы, болваны! — смеялись беззлобно солдаты.

Прибежал Максимилиан и доложил:

— Ни у Бертье, ни у Рене убитых нет.

— Так то провидение Господне, — сказал брат Семион, неизвестно когда появившийся рядом с Волковым и Рохой.

Он пошел к солдатам. Его дорогая бархатная сутана развевалась на легком ветру, он поднял руку, и отлично поставленным голосом умелого попа кричал так, что слышно, наверное, было на том берегу:

— То провидение Господне. Слышите меня, дети мои! Ни один воин истинно верующий не сложил головы своей сегодня. А все потому, что вел вас в бой господин Эшбахт. И я скажу вам, что слышал про него от самого Епископа Маленского, а тот говорил про нашего господина: «Говорил епископ умудренный, что кавалер Длань Господа. Рука Господа». А разве есть который, что устоит перед Богом нашим всемогущим. Нет таких, и не будет во веки веков.

Солдаты и стрелки оборачивались на монаха, а он шел к ним и продолжал говорить:

— Иероним Фолькоф, рыцарь божий, опора Церкви, защитник Веры и Инквизитор. И волею Господа сеньор Эшбахта. И нет для него преград потому, что он Длань Господня.

И, кажется, солдаты верили ему.

— Он Длань Господня, — повторяли и повторяли они, снимали шлемы, стягивали подшлемники. Кивали мокрыми от пота головами. — Истинно, истинно Длань Господня.

Борис Конофальский. Длань Господня

Глава 1

Монах долго осматривал его затылок и шею, просил крутить головой, наклонять и задирать её, трогал и трогал отек пальцами, выдавливая из раны кровь и после этого сказал:

— Думаю… Слава Богу, кость в шее цела и зашивать рану не нужно… Вдруг начнёт гнить, отставлю гною выход. Волосы вокруг выбрею. Так рана будет чище. Смажу серной мазью с шалфеем. Болит?

— Терпеть можно, — отвечал кавалер, пробуя вертеть шеей.

Рене, Роха и Бертье стояли тут же, молчали, смотрели и слушали монаха, и Максимилиан был тут, и ещё сержанты. И поэтому разговор, который начал Рене, был Волкову особенно неприятен.

— Какая в вашей храбрости была необходимость? — Спросил Рене, вертя его помятый шлем в руках. — Я у Бертье спросил, так он говорит, что вы пошли вперёд сами.

— Туман был, — сухо ответил Волков.

— Туман? А может, ты храбрость свою показывал? Так тут и так все знают, что ты храбр до безрассудства. — На правах строгого знакомца фамильярно «тыкал» ему Игнасио Роха. Он взял из рук Рене шлем Волкова и попытался пальцами вытащить застрявший в «затылке» обломанный шип моргенштерна. У него не вышло, шип сидел намертво.

— Вся наша блестящая победа ничего бы не стоила, если бы вы сейчас были мертвы, — продолжал Рене.

Эти нравоучения раздражали кавалера, а ещё монах так противно выскребал рану бритвой, что хотелось заорать на него. Он едва сдерживался, чтобы не послать офицеров к чёрту. Только Бертье встал на его сторону:

— Да будет вам, господа, ничего же не произошло, иной раз мне самому хочется встать в первый ряд, взять топор да позабавиться немного, тем более что кавалер пошёл вперёд из-за тумана. Я ему сказал, что его место под знаменем, а он сказал, что в таком тумане никто его там не увидит и что нужно поглядеть, кто там впереди.

— Кавалер, — продолжил Рене, — мы не смели бы вас упрекать в другом случае, это было бы вашим делом, где вам быть во время сражения, но вы наш вождь, а ещё наш сеньор. Вы дали нам место для домов на вашей земле, дали нам землю для пахоты, и нам не хочется этого терять. Если вас убьют, а вы не оставите наследника, на Эшбахт сядет другой господин. Он может привести своих людей, а нас попросит вон. Так что ваша жизнь… Она не только ваша.

— Он прав, Фолькоф, — сказал Роха всё так же фамильярно. — Ты уж либо заведи наследника, либо не лезь на рожон.

Кавалер молчал. Будь они хоть трижды правы, слушать их ему надоело. Волков оттолкнул руку монаха, который, кажется, закончил брить ему затылок, встал и пошёл прочь от них. За ним отважился пойти только Максимилиан. Да ещё монах.

— Господин, дозвольте смазать рану. — Брат Ипполит бежал за ним с вонючей склянкой.

Кавалер остановился, дал монаху закончить работу. И тут к нему пришёл немолодой сержант из людей Брюнхвальда. Волков помнил его ещё по Фёренбургу:

— Господин, эти сволочи машут тряпками с того берега.

— Машут? — Волков повернулся, стал приглядываться.

Солнце уже встало, тумана на реке почти не осталось, дымка лёгкая, да и только. Другой берег уже можно рассмотреть. Да, с того берега кто-то размахивал белым полотном. И ещё один был, махал большой зелёной веткой.

— Вы бы не стояли так, господин, — сказал сержант и встал перед Волковым. — Не дай бог, найдётся у них хороший арбалетчик, а вы без шлема.

— Нет, — отвечал кавалер, — они стрелять не будут, они хотят мертвяков забрать.

— И что? Отдадим? — Спросил сержант.

— Пусть забирают, но ты спроси, чего хотят.

Сержант быстрым шагом пошёл к реке:

— Эй вы, безбожники, чего вам? — Орал он, подходя к воде.

— Парламентёр к вам, примете? — Кричали с того берега.

— Господин, — обернулся к Волкову сержант, — они спрашивают…

— Пусть едет, — сразу сказал кавалер, он всё слышал.

— Господин Эшбахта дозволяет вам, безбожники, ступить на его землю. — Прокричал сержант.

***

На лодке с двумя гребцами приплыл с того берега офицер и горнист, немолодой офицер и горнист. У обоих белые ленты на левых руках. Волков принимал их сидя, Рене, Бертье, Роха стояли за его спиной.

Трубач протрубил «внимание», офицер поклонился и сказал:

— Я ротмистр Майлинг из Перенгира.

— И что вам надобно, ротмистр Майлинг из Перенгира? — Спросил Волков и был с ним невежлив, не стал представляться.

— Жёны наших людей хотят знать, есть ли такие из наших людей, что остались живы и что сейчас находятся в вашем плену.

— Жёны? — Злорадно хмыкнул Роха.

— Ваши жёны, наверное, знают, что их мужья всегда вели «плохую войну», никого в плен не брали. Отчего же ваши жёны думают, что с вами будут вести «войну честную»? — Ответил Волков.

— Значит, пленных наших у вас нет? — Уточнил прибывший офицер.

— Ни единого.

Офицер помолчал, вздохнул и сказал:

— Дозволите ли вы забрать тело капитана Пювера? И других павших.

Сначала кавалер не понял, о чём просит приехавший, а когда понял, так едва сдержался, чтобы не выказать радость. Неужели и капитан их тут погиб? Какая это радостная новость была. Но при этом горце Волков радоваться не стал, сдержавшись, он только сказал великодушно.

— Забирайте всех.

— Вы излишне добры к этим еретикам, кавалер, — сказал Роха, весьма недружелюбно глядя на парламентёра и трубача, — нужно было послать их к чёрту. Он их папаша, кажется. А вот этих вот двоих повесить.

Волков только махнул рукой. Нет, он не собирался усугублять неприязнь. Он подумывал о том, что впоследствии, если не придётся отсюда бежать, с горцами лучше жить в мире. Ни к чему делать из них кровных врагов. Одно дело — война, и совсем другое дело — ненависть.

— Забирайте, но я не знаю где ваш капитан, — сказал он. — Может, он в реке.

Когда бой закончился, весь берег у воды был засыпан оружием и доспехами, которые горцы сбрасывали с себя, прежде чем кинуться в воду. Доспехи и оружие уже собрали. Мертвяки были уже не нужны, солдаты стащили с них доспехи и одежду, если она была хороша.

На берегу валялось девятнадцать человек. Еще семеро были изрублены в трёх лодках, и были ещё мёртвые в воде, но тех никто не считал, может, капитан был среди них.

— Я позову сюда людей, — сказал парламентёр, — мы поищем капитана.

— Шестерых будет довольно, — ответил кавалер, — и чтобы все были без железа.

— Как пожелаете, господин Эшбахт. — Офицер горцев поклонился и пошёл к лодке.

— Так мы что, и капитана их зарезали? — Тихо спросил Бертье, когда парламентёр ещё не отошёл далеко.

— Кажется, что так, — ответил Волков.

— Ах, какое славное вышло дело, — скалился Роха. — Ни одного убитого у нас, а мы их целую кучу набили, да ещё и капитана прикончили. Будут теперь знать, чёртовы безбожники, как к нам соваться.

— И то верно, — сказал брат Семион, неожиданно для всех появившийся среди офицеров, — подумают теперь дети сатаны, как оспаривать волю Божью, как противиться Длани Господней.

Все были с ним согласны. Все улыбались, может быть, и иронически, но спорить со святым отцом никто не собирался. И Волков, не боли у него шея, тоже улыбался бы. А сейчас он только морщился от боли, пытаясь крутить головой.

***

Люди Волкова стали готовить завтрак, все после дела были голодны. Горцы приплыли, стали собирать мёртвых. Помимо тех, что были убиты на берегу и в лодках, нашли ещё одиннадцать мёртвых в реке. Перед тем, как отдать этих, Роха пошёл и потребовал, что бы с найденных в реке сняли доспехи.

— Моим ребятам не хватает доспехов, — говорил Скарафаджо, словно специально злил приплывших горцев, — ваши доспехи нам буду кстати.

Ещё и смеялся при этом.

Горцы с мрачными лицами выполнили его требование беспрекословно, хотя он был с ними не только насмешлив, но и груб.

Трижды они плавали на свой берег, отвозили полную лодку своих павших. Но своего капитана так и не нашли.

— Многие потонули в реке, там, где глубже, — сказал Бертье, глядя на последнюю уплывающую лодку с мертвецами, — как мы их смяли и загнали в воду, так многие стали уплывать. Видно, не все успели весь доспех снять или не все умели плавать хорошо. Вот и капитан их там же, на дне, наверное.

— Лишь бы не выплыл, — сказал Роха.

— Да, — согласился с ним Рене, — лучше он пусть там лежит, чем здесь ходит.

***

Когда солдаты и офицеры стали есть, он есть не мог. Во-первых, болела шея, голову не повернуть, во-вторых, он не знал, что будут делать горцы дальше. Где они? Часть их всё ещё торчала на берегу.

Лодок у них теперь, конечно, было мало, но чёрт их знает, может, ещё пригонят от Милликона. Там, у пирсов, этих лодок и барж десятки. А вдруг сунутся опять, только не в этом месте. Вряд ли, конечно, такое случится. В этот раз так им дали крепко, что теперь только самый сильный командир осмелится ещё раз пробовать высадиться. Интересно, вправду ли капитан их погиб, или они врут, задумав что-то.

— Чёрта с два они теперь сунутся. — Убедительно говорил Роха.

— Да, — соглашался с ним Берте, — разбредутся по своим домам, будут раны зализывать.

— Хорошо бы, если бы так было, — поддерживал разговор Рене, — если действительно их капитан погиб, точно разбредутся, пока нового не выберут им.

Волков ушёл от них, был на берегу, смотрел на реку, на весёлых обедающих солдат. Которым, кстати, нужно было платить за этот поход. Если офицерам он платить не собирался, они всё понимали, знали, что воюют за свои домишки и наделы земли, что он им жаловал. А вот с солдатами такое не прошло бы. Двести пятьдесят монет, а то и триста, будь добр, приготовь. И чем больше дней он будет держать их на берегу, тем больше ему придётся заплатить. Вместо радости от победы одолевали его все эти мысли да боль в шее.

Но Господь милостив, прибежал дозорный солдат с западного холма и сказал, что кавалера спрашивают господа, но дозорные их задержали.

— Представились? — Насторожился Волков.

— Ага, говорят, что они соседи ваши, зовут их Гренеры.

— Пусти.

Да, это был его сосед и один из его сыновей.

— Идите, идите и кланяйтесь, Карл, — говорил сосед своему сыну слезая с лошади. — Кланяйтесь этому рыцарю. И я ему поклоняюсь.

Оба они кланялись немного обескураженному Волкову. Тот поклонился им в ответ.

— Надеюсь, вы помните меня, сосед, — говорил пожилой мужчина, — я был у вас по весне с двумя моими младшими сыновьями.

— Помню, помню, — отвечал кавалер, хотя помнил этого господина смутно, — только имени вашего не припоминаю.

— Гренер, Иоахим Гренер, а это мой сын Карл, мы из поместья Гренер, что в десяти милях отсюда вниз по реке. — Говорил пожилой помещик.

— И что же вас привело сюда, друг мой? — Спросил его кавалер. — Может, какая нужда?

— Да какая же нужда, наоборот, счастье, добрый мой сосед, счастье, которого я ждал многие годы, и виновник этого счастья — вы.

— Неужели? — Не понимал Волков.

— Мужики мои ставят сети прямо сразу за вашей границей, пошли сегодня проверять их, а там мертвяк! Даже два! И по одёжке совсем не наши, не лодочники, мы их по исподнему опознали, собаки горные, чтоб им пусто было. Я как раз недалеко был, они меня и позвали. А пока ехали, так ещё нашли двоих, их течениемвытолкнуло к траве, к берегу прибило утопленников. Плавают притопленные. Я уже думал, что баржа или лодка перевернулась, может, от жадности её перегрузили дураки, а она и потони. Но нет. Вижу, порубленные двое. Видно, резали их перед тем, как в реку бросить.

Волков молчал, ничего не говорил, только чуть улыбался, глядя на соседа. И Максимилиан молчал. Стоял за его спиной. И сын соседа молчал, слушал отца почтительно.

А Гренер всё говорил:

— Гляжу, как туман с реки сошёл, так плывёт лодка у моего берега, там эти псы горные, мертвяков своих ищут. Кричат нам, не видали ли мы людей, не спасся ли кто. Ну, мы и говорим, вон, дохлые плавают, забирайте, на кой нам их дохлятина. Ну, стали они вылавливать мёртвых своих. И тут мы из их слов поняли, что крепко они получили. Говорили они, что столько много потонуло их, говорили, что всех не выловить. Я сразу на вас подумал. Думаю, никак это мой сосед их проучил. Все же слышали, что вы их ярмарку пограбили, думаю, решили эти дураки сдачи дать, сунулись, а сосед-то мой не промах, опять их умыл. Вот я и крикнул сыну, говорю: «Седлай, Карл, коней, поедем, узнаем, как дело было». Всего час езды, и мы тут. Вот и приехали узнать подробности и поздравить вас. Уж расскажите, как тут было, я тоже в седле не один год провёл под знамёнами нашего герцога.

Вся эта речь была полна восхищения, и очень радовала кавалера. Правда, последние слова Гренер произнёс без должного почтения. Волкову показалось, что не очень-то сосед жалует курфюрста.

— Рассказывать особо нечего, — отвечал он соседу, — узнал я, что они лодки пригнали сюда, решил поглядеть, к чему это, пришёл, а они тут высаживаются. Ну, мы им высадиться не дали. Скинули в реку тех, кто вылез. Вон, три лодки от них тут остались.

— Ах, какой же вы молодец, нам такого тут и надо было, — опять заговорил Гренер. — Не было от них, от задир, житья, разбойники и воры, и сколько на них мы ни жаловались и графу, и герцогу, те отмахивались. Говорили мириться с ними. А как мириться с вором? Разве что ещё больше ему отдать? А тут вы их и побили.

— Боюсь, дело ещё не кончено, — произнёс кавалер.

— Не кончено, не кончено, — тут же согласился Гренер, — они злобу затаят, но вот, что я вам скажу. Теперь-то вы не один, если они ещё надумают, так мы, все местные сеньоры, ну, кроме графа, конечно, на помощь вам придём без всякого промедления. Только позовите. Раньше, когда горцы озорничали, так все ждали, что граф позовёт в ополчение, а граф и не звал. А других таких, кто позвал бы, не было. Хотя многие пришли бы. Да, все мои соседи пришли бы, если бы кто позвал их. Вот так они нам опротивели, воры эти горные.

— Что ж, ряд я, что вам угодил, коли будет нужда, так уж не сомневайтесь, позову теперь воевать. — Отвечал соседу Волков.

— Уж угодили, угодили, — улыбался Гренер, хватая руку кавалера и пожимая её с жаром. — И зовите нас, придём, уж больно радостно было нам видеть, как они из воды своего дохлого капитана вылавливали.

— Капитана? — Оживился кавалер. — Вы точно знаете, что капитан их утонул?

— Точно, — впервые заговорил молодой Гренер, — я сам слышал, как они в лодке говорили, что нашли капитана, кажется, звали его… — Юноша замолчал, вспоминая.

— Пювер. — Напомнил кавалер.

— Точно, точно, — вспомнил Карл Гренер, — Пювер. Один на лодке так и сказал: «Это Пювер, наш капитан».

Вот теперь Волкову стало спокойно, вот только теперь он успокоился. Можно было уже не волноваться, теперь уже стало ясно, что горцы разойдутся по домам, пока не выберут нового командира.

— Господа, — произнёс кавалер, — я ещё не обедал, прошу вас к столу. Но еда у меня самая простая, солдатская.

— С удовольствием принимаем ваше приглашение, — сказал сосед. — Ничего, что еда солдатская, я пол-жизни такую ем. И сыну моему не привыкать.

Волков повёл их к господам офицерам, настроение у него изменилось, тревога покинула его, он уже проголодался и был не против поесть.

Глава 2

Сидеть на берегу больше не было смысла, если капитан у горцев погиб, значит, как сказал Бертье, «разбредутся они по домам раны зализывать».

И держать тут столько народа не было нужды. Да и дорого. Он решил вернуться в Эшбахт. Оставил только дозоры на реке да сержанта Жанзуана в рыбачьей деревне, чтобы плоты по его воде бесплатно не плавали.

Первый, кажется, раз за день он заметил, что рядом нет здоровяка Александра Гроссшвюлле, когда уже садился на коня.

— А где Увалень? — Спросил он у Максимилиана.

— Так он ранен, — отвечал тот. — Сначала, вроде, крепился, крепился, а потом как кирасу снял, а у него вся стёганка кровью пропиталась. Ипполит дыры в нём зашивал, велел в телеге ехать.

— А ну, поехали, посмотрим, что с ним. — Сказал Волков и подумал, что и сам не прочь поехать обратно в телеге.

Но ему этого делать было нельзя. Нет, он должен ехать впереди своего оруженосца, под своим знаменем. Он же теперь Длань Господня. С лёгкой руки болтливого монаха.

Увальню в телеге нравилось, других раненых в ней не было, лёжа на соломе, всяко приятнее ехать, чем сидя в седле. Там же рядом был его доспех и оружие. Только вот на сей раз этот щекастый и краснолицый парень был бледен, хотя и улыбался. Голова его была перевязана, но больше всего тряпок ушло на его плечо.

— Это кто же вас? — Спросил Волков, разглядывая его бледность.

— Так тот же, что и вас ударил, он, он, скотина, — сообщил Увалень со слабой улыбкой. — Он как вас первый раз ударил, как вы на колени присели, он ещё раз вас ударить замахнулся, а вы же мне сказали всех бить, что на вас замахиваются, я его алебардой и ткнул. Вот он на меня и обозлился, вас бросил. Алебарду мою левой рукой схватил, да так крепко схватил, что я и выдернуть её не мог, так схватил, а сам меня бьёт и бьёт своею колючкой, — с этими словами парень полез в солому и достал из неё моргенштерн, показал его Волкову и Максимилиану, — вот этой вот. Слава Богу, что вы ему ногу изрубили, я уж думал, он меня ею забьёт насмерть.

Волков не очень хорошо помнил всё это, он тогда задыхался, кажется, и мало видел в перекошенном шлеме и сбившимся под ним подшлемником.

— А как вы ему всю ногу изрубили, так он кинулся бежать, — продолжал Увалень, — а куда он на разрубленной ноге-то убежит.

Я его догнал и убил.

— Твой первый убитый, — сказал Волков.

— Да, — ответил Увалень не без гордости.

Он, вроде, даже этим кичился, красовался перед Максимилианом.

Максимилиан молчал, хмурил брови и слушал.

Он всегда и во всём превосходил Увальня, был старшим и по знаниям, и опыту, хотя по возрасту был младше его. И тут на тебе: Увалень убил в бою горца. И, чтобы ещё потешить самолюбие здоровяка, Волков сказал:

— Гордись, ты убил очень сильного врага. Очень сильного.

Увалень буквально расцвёл в своей соломе и с вызовом глянул на Максимилиана, мол, слыхал.

Максимилиан даже отвернулся.

***

К вечеру того же дня он оставил солдат, что ещё тащились по оврагам и кустам, на попечение офицеров, а сам к сумеркам был уже дома.

И не только желание побыстрее лечь в нормальную постель двигало им, у него к вечеру начала болеть шея. Чёртов горец со своим моргенштерном, будь он проклят. Ещё и нога напомнила о себе, куда же без неё. В общем, когда доехали, Максимилиану и брату Ипполиту пришлось помогать ему слезать с коня.

***

Полный дом женщин ждал его. Сестра, госпожа Ланге, племянницы и даже служанка Мария — все ему были рады. Госпожа Ланге так и вовсе прослезилась вместе с сестрой. А племянницы прыгали и лезли к нему, даже старшая. А вот жена едва сказала:

— Вернулись, господин мой? — Сказала, лицо скривила, словно он в нужник на двор ходил. И больше ничего, взяла вышивку свою и стала дальше рукодельничать.

Да и чёрт бы с ней, но как ни странно, Волкову, почему-то хотелось, чтобы она узнала о его победе, посочувствовала его страданиям от ран и тягот. Но этой женщине, что была его женой перед людьми и Богом, было всё равно.

— Мария, вели мне воду греть, — сказал кавалер и, тяжко хромая после долгой дороги, пошёл наверх, — одежду приготовь.

— Господин, — ужин ещё тёплый.

— Сначала мыться.

После мытья и мазей монаха ему чуть полегчало. Сел он есть, племянницы стали его расспрашивать про злых горцев, про то, как он рану получил. Все его слушали, даже дворовые пришли и толпились в проходе, желая хоть краем уха услышать, как дело было. Но Волков больше шутил, смешил племянниц, пока не припомнил, что ему какой-то святой помог горцев победить.

Как про святого он заговорил, так сестра его Тереза вспомнила:

— Брат мой, так к нам тоже святой приходил сегодня поутру.

— Ах, да! — Тоже вспоминала госпожа Ланге. — Конечно, был у нас утром святой человек, отшельник местный, вас спрашивал. Но мы сказали ему, что вы на войну пошли, так он за вас молился.

— А что он сказал, зачем приходил?

— Говорил, что дело ваше знает. — Вспоминала сестра. — Про само дело ничего не сказал.

— Да, так и сказал, — добавила Бригитт. — Говорил, что дело ваше знает, говорил, что Бога молил и тот послал ему откровение.

Это была хорошая новость. Да, хорошая. Если бы ему удалось после своей победы над горцами ещё и зверя изловить, то герцогу пришлось подумать, прежде чем проявлять свою немилость к нему.

— Не сказал, куда ушёл или когда придёт опять? — Спросил Волков после некоторого раздумья.

— Ничего не говорил. — Сказала сестра.

— Ничего, — подтвердила госпожа Ланге.

— Максимилиан, завтра, если силы будут, съездим к нему, и шлем мой возьмите, завезём его кузнецу, он хвастался, что всё может починить. Посмотрим, не врал ли.

— Да, кавалер, — ответил Максимилиан.

Волков отодвинул тарелку и взглянул на жену. Она сидела за столом, далеко ото всех, сидела, уткнувшись в свою вышивку, вид у неё был такой, будто всё, что происходит, её совсем не касается, ей не интересно.

Не хотелось кавалеру её трогать, опять начинать домашнюю склоку с воем и руганью, но ему был нужен наследник. Очень нужен, и он сказал:

— Госпожа моя, не соблаговолите проводить меня в спальню?

Элеонора Августа подняла на него глаза, и он подумал, что вот-вот закричит она, браниться начнёт, так яростен был её взгляд, но она встала, кинула своё рукоделие на стол, ещё раз поглядела на него с явным презрением и пошла по лестнице в спальню, подобрав юбки.

И хоть болела у него нога, и хоть в затылке как шилом ворошили, дело он своё сделал. Ну, слава Богу, хоть обошлось всё без слёз и ругани. Только со злостью и брезгливостью на лице жены. Ничего, ради наследника он готов был терпеть.

***

Ещё не рассвело, ещё Мария завтрак не подавала, как пришёл Ёган. Сел за стол, ждал, когда кавалер помоется. Болтал с его племянницами.

— Ну? — Спросил его Волков, видя, что управляющий не просто так пришёл.

— Купчишки волнуются, — заговорил Ёган, — всё знать хотят, когда мы им зерно возить начнём.

Волков задумался, вытер лицо большим полотенцем. Дворовая девка помогла ему надеть сапоги, брат Ипполит осматривал ему рану, смазывал её какой-то вонючей мазью. Как он закончил и сапоги были надеты, кавалер спросил:

— Думаешь, что к Рождеству цена будет в половину больше от нынешней?

— А тут и думать нечего, в половину, а то и вдвое. Так завсегда было, если урожай не шибко большой вышел.

— А сколько ты с купцов денег собрал?

— Сто девять монет набрал.

Волков помолчал, а после сказал с уверенностью:

— Возвращай им деньги.

— Возвращать деньгу? — Удивился управляющий.

— Будем цену ждать, — сказал кавалер и пояснил, — траты у меня большие, очень большие, мне сейчас каждый талер дорог.

— Обозлятся, боюсь. Прождали ячменя да ржи четыре дня, а зря. — Раздумывал Ёган.

— Ничего, кто особо злиться начнёт, так позови кого-нибудь из ротмистров, чтобы усмирил.

— Хорошо, так и сделаю. — Ёган встал. — Побегу.

— Может, поешь? — предложил кавалер.

— Так я ещё до петухов завтракал, — сообщил управляющий, — побегу, нужно поле посмотреть, кажется, уже пора озимые пахать.

***

Зато Сыч поесть не отказался, уселся за стол и, шмыгая носом, сказал:

— Экселенц, вы, вроде, обещали мне долю с ярмарки, говорили, что доля моя будет как у сержанта, если я про горцев всё выведаю. — Он улыбался, весь сиял, мол, я всё выведал, деньгу давайте.

«Хорошо, что зерно не отдал за бросовую цену», — подумал кавалер и со вздохом полез в кошель.

Он молча отсчитал Сычу шестьдесят талеров, конечно, это было намного меньше, чем получил старший сержант, но Фриц Ламме был и этому несказанно рад:

— Вы мои дорогие! — Сгребал он со стола талеры. — Идите к своему старику. Давненько у меня столько серебра не было.

— Ты их все-то не пропивай и на баб не спускай. А то оставишь всё в новом трактире.

— Да разве столько можно пропить, — говорил Сыч, пряча деньги за пазуху, — нет, все не пропью, спрячу. А пропью немного, малость самую, — он, кажется, уже предвкушал веселье с вином и кабацкими девками.

— Ты ешь, разулыбался он, — сказал Волков, — со мной поедешь.

— Куда? — Сразу перестал улыбаться Фриц Ламме, видно, планы его рушились.

— К монаху, к отшельнику, был он вечера тут, меня ждал, говорил, что дело решил. Думаю, это он про зверя.

— Ну, ладно, поедем, поговорим со святым человеком, — согласился Сыч нехотя, и полез в кашу ложкой.

***

Не успели они уехать, как приехал Рене, стал говорить с ним насчёт свадьбы. Старому дурню не терпелось взять замуж его сестру побыстрее. Он спрашивал, не слишком ли будет торопливо играть свадьбу в субботу. Это всё по-прежнему не нравилось кавалеру, но раз уж дал согласие, то теперь не мешать же делу.

— Идите к брату Семиону. — Сказал Волков, лишь бы Рене отстал от него. — Договоритесь с ним о дне.

Рене, чёртов жених, начал бубнить ему о благодарности своей.

— Не задерживайте меня, Арсибальдус, — хмурился кавалер, желая избавиться от него, — у меня и без вас много дел.

Он собирался ехать к монаху, путь был неблизкий, а нога ещё от вчерашней езды не отошла.

— Да-да, конечно кавалер, — сказал Рене, кланяясь.

— Вот неймётся ему, — шептал Волков, садясь на коня.

— Надеюсь, вы будете на свадьбе? — Не отставал от него ротмистр, даже когда кавалер уже сидел в седле.

— Да, буду, конечно, как мне не быть на свадьбе сестры? — Отвечал Волков, думая о том, что раньше Рене казался ему умным и трезвым человеком.

Глава 3

— Зараза, опять его нет дома, — ещё издали заметил замок на двери Сыч. — Который уже раз к нему ездим дверь его целовать.

Волков тоже злился, путь-то не близкий, ему он нелегко давался.

Сыч спрыгнул с коня и подошёл к двери, подёргал замок:

— Крепкий.

Привстал на цыпочки, заглянул в щель, смотрел, смотрел:

— Темень, ни хрена не видать. — Он принюхался. — Хотя был недавно, кашу просяную с точёным салом жрал, святой человек.

Он достал свой мерзкий нож, и вырезал на старой двери белую зарубку, пояснил:

— Чтобы знал, что мы тут были. Может, смекнёт опять к нам прийти.

— Ладно, — сказал Волков, — поехали, доедем до кузнеца, на обратном пути опять сюда заглянем.

***

Ганс Волинг обрадовался, когда увидел кавалера. А ещё больше обрадовался, когда Максимилиан достал из мешка мятый шлем и протянул его кузнецу.

— Ишь, ты, вот так да, вот так невидаль! — Сразу обрадовался Волинг, вертя в руках великолепный шлем. — Даже у наших баронов такой красоты нету. — Он осматривал шлем со всех сторон и продолжал бормотать. — Ты погляди, какое железо хорошее, глянь, и его пробили, видать, в лихом деле шлем побывал. Посидите, господа, спешивайтесь и посидите в доме, я только погляжу на эту работу, велю коней ваших напоить.

Волков спешился, решил походить по двору, ногу размять. Дошёл до ворот, встал, повертел головой, прислушиваясь к ощущениям в шее, но не очень рьяно, так, чтобы кровь опять не пошла из раны. Потрогал отёк на затылке рядом с ухом. Было больно, но не так, как вчера, кровь из раны не пошла. Он посмотрел на дорогу и увидал четырёх всадников вдалеке.

Даже издали он понял, что это местный сеньор или какой-нибудь важный господин, что тут проездом. Конечно, это был не выезд барона фон Фезенклевера из десятка рыцарей. Но, тем не менее, четверо господ на хороших конях и в хорошей одежде быстро приближались к кузнице с запада.

Как ближе подъехали, так Волков уже знал, кто это едет, это был сам хозяин местной земли, господин поместья Балль, молодой и красивый Адольф Фридрих Балль, барон фон Дениц. Их знакомила его жена Элеонора Августа на балу у графа. Он тогда Волкову не понравился. Обыкновенный, заносчивый молодой сеньор. Хотя, какой он молодой, лет тридцать ему уже было. Волкову не хотелось с ним говорить, но делать было нечего.

Барон подъехал и без помощи кого бы то ни было слез с лошади, коротко кивнул кавалеру и, подойдя ближе, протянул ему руку и без всякой шутливости в голосе сказал:

— Большая честь для меня и для моих рыцарей видеть вас, кавалер, на моей земле. Господа, это кавалер Фолькоф, господин Эшбахт.

Рыцари подходили к Волкову, жали ему руку, представлялись, последним был самый из них старший кавалер Рёдль, он, не выпуская руки Волкова, произнёс:

— Для нас, как и для барона, честь видеть вас и жать вашу руку. Мы восхищены вашей победой на реке.

Уж чего-чего, а такого Волков никак не ожидал услышать от заносчивого барона и его рыцарей. В общем-то, он был не из тех людей, что лезут в карман за словом, и всегда знал, что ответить, но подобное благорасположение заставило его немного смутиться, и вместо ответной любезности кавалер пробормотал лишь:

— Вот, заехал к вашему кузнецу шлем починить. У меня-то кузнеца нету.

— Вам повредили ваш шлем? — Воскликнул фон Дениц и пошёл во двор кузни прямо к кузнецу. — Тот ваш великолепный шлем, в котором вы были на смотре?

Волков пошёл за ним, и приехавшие рыцари тоже пошли в кузню.

— А ну-ка, Ганс дай взглянуть? — Барон дошёл до кузнеца, который ему низко кланялся, и взял из его рук шлем. Стал рассматривать его. — Ах, Бог ты мой, какая прелесть. Кавалер, откуда у вас деньги на такое роскошество?

— Это… — Волков хотел сказать «награда», но почему-то сказал: — Подарок.

— Если подарок от женщины… Даже не знаю, как вам удалось заслужить его, — засмеялся барон, рыцари его тоже улыбались.

Кавалера так и подмывало сказать, что подарил ему доспех сам архиепископ Ланна, но это выглядело бы как бахвальство высокими связями, и он не стал распространяться о дарителе.

— И это повреждение вы получили вчера на реке? — Продолжал рассматривать шлем барон.

— Да, вчера на рассвете.

— Поймали горцев на высадке? — Спросил один из рыцарей.

— Именно, как раз они высадились на мой берег первой партией.

— И вы как следует им врезали? Причём убили их капитана? — Говорил барон, передавая шлем кузнецу и ожидая ответа Волкова.

— Я смотрю, новости здесь распространяются быстро, — заметил Волков.

— Самое интересное в нашей глуши — это новости. — Сказал фон Дениц. — Ну, расскажите, как было, хотя бы вкратце. Как вы узнали, что они готовят набег?

Волков не стал говорить, что у него на том берегу есть свои люди. Это ему показалось излишним.

— Мои дозорные сообщили, что напротив леса собрано много лодок. Я их после ярмарки всё время ждал. Поспешил туда. Так и есть, за рекой был их лагерь. — Волков рассказывал об этом так просто и буднично, словно описывал обед, и обед отнюдь не праздничный. — Мы подошли к реке тихо, там было всего одно удобное место для высадки, я разбил моих людей на три части, дал всем им слезть с лодок, ударил по ним с трёх сторон. Сбросил в воду. Они послали помощь, но мои стрелки расстреляли лодки, что плыли на наш берег. Наш с вами сосед Гренер сказал, что горцы потом выловили своего капитана из реки. Вот, в общем, и всё.

Волкову казалось, что барон пару раз бросал внимательный взгляд на Максимилиана, что был тут же и слушал их разговор. Сначала думал, мало ли, но потом понял, что юноша заинтересовал барона.

— А вы, мой юный друг, — заговорил фон Дениц, обращаясь к молодому человеку, — вы тоже были при деле на реке?

— Да, господин барон, — ответил молодой Брюнхвальд.

— Вы оруженосец господина Эшбахта?

— Имею честь им быть, — не без гордости отвечал Максимилиан.

— Да, кажется, это и вправду честь — состоять при таком славном воине, — без всякой иронии согласился барон, подходя к юноше и глядя на него пристально. — Ваш рыцарь, я вижу, был ранен, он сражался, а вам, мой юный друг, удалось обнажить меч?

— Нет, — с обидой в голосе отвечал Максимилиан, — кавалер отослал мня к стрелкам, а они запоздали к атаке, я не видел, как его ранили.

— А позвольте взглянуть ваш меч, — вдруг произнёс барон и протянул руку.

Юноша растерялся, он не знал, как поступить, и покосился на Волкова, тот едва заметно кивнул. Тогда Максимилиан достал из ножен свой меч, протянул его фон Деницу. Это, конечно, был не простой солдатский тесак, но и не выдающееся оружие. Простенький, хорошо заточенный меч с простой гардой и незамысловатым эфесом. Странно, что барон заинтересовался таким оружием. А барон рассмотрел меч как следует, что он в нём находил — для всех было непонятно. Потом он вернул оружие юноше.

— Не расстраиваетесь, мой юный друг, — произнес фон Дениц, возвращая Максимилиану оружие, — уверен, что вам ещё представится случай проявить себя в бою.

При этих словах он вдруг похлопал юношу по щеке. Вроде, и по отечески, но как-то уж очень… ласково. Максимилиан спрятал оружие в ножны и даже растерялся от прикосновения барона, он уставился на кавалера, думая, что тот ему что-то объяснит. Но взгляд Волкова был невыразителен, он словно не видел, как барон прикоснулся к юноше.

— Ганс, — заговорил барон, обращаясь к кузнецу, — с господина Эшбахта плату за ремонт шлема не брать.

— Как изволите, господин барон, — сразу ответил кузнец.

— В этом нет необходимости, — заявил Волков достаточно твёрдо.

Ему не нужны были всякие жесты и милости местных сеньоров.

— Позвольте мне хоть как-то поучаствовать, — заговорил барон проникновенно. — Быть хоть самую незначительную малость причастным к вашему славному делу у реки. Тем более что мы с Гансом старые приятели, у нас много общих дел. Мы с ним посчитаемся как нужно. Ганс, я запрещаю тебе брать деньги за ремонт этого прекрасного шлема.

— Не возьму ни пфеннига, — заверил кузнец.

Волкову было неудобно настаивать, теперь его желание заплатить выглядело бы невежливым.

— Я благодарен вам, барон, — с поклоном сказал он.

— Нет, это я благодарен вам, кавалер, за то, что вы проучили этих хамов из-за реки, на что никак не отваживался наш герцог. И не только я, все мы натерпелись от них обид. Я очень надеюсь, что вы примете моё приглашение на обед. Я и мои рыцари мечтают услышать о вчерашнем деле во всех подробностях.

— Именно так, — поддержал сеньора кавалер Рёдль, — мы стоим и гадаем, чем вам пробили шлем?

— Никогда не отгадаете, господа! — Волков даже засмеялся.

— Так пробить можно было только клевцом, — предположил один из рыцарей. — Дыра совсем маленькая. Били справа, прицельно.

— Не угадали. — Смеялся Волков. — Клевец я бы остановил рукой.

— Молот? Топор? Хотя нет, вмятина была бы больше, — гадали рыцари.

— Вы не поверите, господа, но это был моргенштерн, — улыбался кавалер.

— Неужели эти хамы ещё ими пользуются? — Удивился барон.

— Я тоже думал, что они в прошлом, — сказал Волков. — И не будь со мной моего второго оруженосца, так и умер бы, полагая, что это оружие уже ушло в прошлое. Уж очень был ловок этот горец.

Все засмеялись, а барон сказал:

— Всё, собираемся, Эшбахт, прошу вас быть гостем в моём замке. Обещаю вам хороший обед и отличное вино.

Волков стал серьезен, хоть и изменилось его отношение к барону, хоть и нравились ему его рыцари, но он произнёс:

— Господа, барон, не сочтите за невежливость, но я вынужден отказаться, обстоятельства требуют от меня быть всё время дома. Да ещё я хотел обязательно посетить отшельника на обратном пути.

— Вот как, — сказал барон с заметным разочарованием, — очень жаль.

— А святого человека вы хотите просить о чём-то? — Спросил Рёдль. — Я так всегда прошу его, что бы молился за мою победу на турнирах.

Рыцари опять засмеялись.

Волков задумался на мгновение, но решил сказать. Эти господа могли ему даже и помочь:

— Епископ маленский просил меня о деле, он считает, что здешние места изводит оборотень. И он просил меня того оборотня изловить.

— Оборотень? — Спросил Рёдль удивлённо. — Мы думали, это волки так расплодились в ваших пустошах, пока там не было хозяина.

— Думаю, что вы ошибаетесь, господа. — Сказал Волков серьёзно.

— Да ну, не может быть, — отмахнулся барон, ухмыляясь, — будь у нас тут оборотень, так не было бы здесь так скучно. Уж мы бы устроили на него хорошую охоту и нашли бы его.

— К сожалению, он тут есть, вот господин Брюнхвальд так дважды с ним сталкивался. — Волков указал на Максимилиана.

Все с удивлением смотрели на юношу, и тот опять стал смущаться.

— Вы видели зверя? — Всё с тем же удивлением спрашивал Рёдль.

— Кажется, да, — неуверенно отвечал юноша. — Два раза.

— Два раза? — Рёдль уже не скрывал улыбки. — Два раза видели вервольфа и всё ещё живы?

— Да, — опять неуверенно отвечал Максимилиан.

— Но говорят, что такой зверь необыкновенно свиреп, — заговорил другой рыцарь, — как же вам удалось уцелеть?

— Ну, первый раз, я залез на дерево… — Рассказывал Максимилиан, — а второй раз его сильно лягнул мой конь.

Тут рыцари и барон стали откровенно смеяться. Они, кажется, не верили ни единому слову юноши.

— Значит, ваш конь лягнул оборотня? — Успокоившись после смеха, сказал барон. Он опять подошёл к Максимилиану и положил руку ему на плечо. — Видно, это был какой-то слабый оборотень. Ну, да и Бог с ним, вы скажите, кавалер, а зачем вам к отшельнику?

— Я просил его помочь с поисками, он знает все окрестности и всех людей лучше кого бы то ни было. Он обещал подумать. Вчера, пока я был на реке, он приходил ко мне и передал, что он с делом разобрался. Думаю, что он вызнал про зверя. Вот, хочу с ним поговорить.

— Ну, что ж, желаю вам удачи, прошу вас обещать мне, что как только вы соберётесь ловить зверя, позовёте меня и моих рыцарей. Мы с удовольствием поохотимся. — Сказал барон.

— Да, — заговорил Рёдль, как только барон закончил, — а ещё я прошу вас звать нас обязательно, когда соберётесь бить горцев.

— Я обязательно позову вас, — обещал Волков.

— Да-да-да, — поддержал своего рыцаря барон, — всякие оборотни и лешие — это, конечно, интересно, это уж как получится, но вот если что-то касается горцев, мы настоятельно просим приглашать нас к делу. Это не бахвальство, кавалер, мы действительно просим вас звать нас, если понадобимся. Мы сочтём это за честь — стать под ваше знамя.

— Я обязательно позову вас, господа, — обещал Волков, — и вы будете драться под своим знаменем.

Они друг другу кланялись.

Глава 4

Когда поехали обратно, Сыч, который весь разговор с бароном и рыцарями молчал, заговорил:

— А ну, дай-ка, Максимилиан, твой меч глянуть.

Максимилиан молча протянул Сычу меч, ему было интересно, что Сыч с мечом делать будет, Волкову тоже было интересно. А Фриц Ламме ничего и не делал, осмотрел его, как барон осматривал, и вернул Максимилиану.

— Ну, и что ты там увидал? — Спросил юноша.

— В том-то и дело, что ничего, — отвечает Сыч, — пара мелких зазубрин и всё, понять не могу, чего его барон нюхал.

— Нюхал? — Удивился Максимилиан.

— Ну, рассматривал, — ответил Сыч, поморщившись от такого непонимания. — Вон, у кавалера какой меч, сплошное золото, а он твой взялся смотреть. К чему бы это?

— Что ты имеешь в виду? — Волков внимательно взглянул на Сыча.

— Да ничего, — отвечал Фриц Ламме. — Просто думаю.

— Думаешь… — Волков сделал паузу. — Думаешь, барон…

— Да нет… — Сыч сомневался. — Хотя всякое может быть. Если так, то всё складывается. Но уж больно легко он про то говорил, не сильно его этот вопрос заинтересовал.

— О чём вы? — Произнёс Максимилиан. — Думаете, что барон и есть оборотень?

Волков не ответил, стал думать, Сыч тоже молчал.

— Ну, Фриц, скажи, что ты думаешь? — Не отставал Максимилиан.

Фриц вдруг оскалился с противным ехидством, так он скалился, когда что-то сальное сказать собирался:

— Думаю, что барон из этих.

— Из каких, из этих? — Спросил юноша.

— Из тех, что не любят бабьи передки, да любят мальчишечьи задки. — Сказал Фриц Ламме и засмеялся.

— Чего? — Не понял Максимилиан. Сначала не понял. Потом посмотрел на Сыча и сказал. — Да не может быть.

— А ты что, не увидал этого, он едва тебя целовать не стал, — ехидничал Сыч.

— Кавалер! — Юноша обернулся к Волкову.

— Всякое случается, — серьёзно ответил Волков, ему сейчас было не до того, он думал о том, может ли барон быть оборотнем.

А Сыч все скалился и цеплялся к Максимилиану:

— А ты, Максимилиан, скажи, тебе бабёнки-то милы бывают, я что-то не припомню, чтобы ты бабёнок тискал, хотя возраст у тебя подходящий, может, ты сам такой же, как барон?

Максимилиан покраснел, немного у него было опыта. Самый яркий случай произошёл с ним в Фёренбурге. Да, две девицы были очень хороши, их он вспоминал, особенно черноглазую, жаль, что они оказались ведьмами и их казнили. А про сумасшедшую Агнес и её звериные ласки так вспоминать не хотелось. А ещё ему нравилась одна женщина сейчас. Он о ней думал и даже мечтал о ней. Но она была много старше его, лет на десять, наверное. А ещё она часто украдкой шепталась о чём-то с господином, когда думала, что их никто не видит. Он специально приходил в дом господина рано утром. Женщина спала внизу на лавках, иногда она ещё не успевала одеваться, пару раз он видел её в одной нижней рубахе.

Он садился на лавку к стене и делал вид, что не смотрит на неё, пока она быстро надевала платье. Иной раз он успевал увидеть её ключицы и большой ворот рубахи, или даже темные пятна сосков или низа живота, что просвечивались через тонкую дорогую ткань.

Надев платье, она быстро и не без труда прятала под чепец свои пышные и непослушные волосы. И если ненароком ловила его взгляд, то едва заметно улыбалась ему. Он для этого и вставал ни свет, ни заря. Мылся и чистил одежду в темноте, причёсывался. И всё только для того, чтобы увидеть её в нижней сорочке и улыбку на её веснушчатом лице.

— Ну, так что, Максимилиан? — Не отстаивал от него Сыч. — Есть бабенки, что тебе нравятся? Или ты как этот барон?

— Дурак ты, Сыч, — беззлобно ответил юноша, он больше не собирался говорить с ним на эту тему.

Кавалер никогда на такие темы не говорил, значит, и ему не следует. Он во всём хотел походить на кавалера.

***

Сделали крюк, снова заехали к монаху, но дверь опять была на замке. Сыч поглядел следы и сказал, что как они тут утром были, так больше здесь никто не появлялся. После поехали домой.

Как приехали, нога разболелась. Но к этому Волков уже привык. А вот то, что он к вечеру почувствовал озноб, хоть дома было даже жарко, так это монаха напугало. Брат Ипполит долго смотрел рану на шее, молчал, ничего не объяснял, давил её. Принёс инструмент свой врачебный, достал свой специальный нож. Но, подумав, резать рану не стал. Дал Волкову настойку сонную и отправил спать. Госпожа Эшбахт была рада, что господин Эшбахт в тот вечер не искал её благосклонности.

***

Вести разносятся быстро. Утром он чувствовал себя всё ещё не как всегда. Есть ему не очень хотелось, что было странно, едва заставил себя съесть два варёных яйца, да две ложки проса на молоке и мёде. Тогда пришла госпожа Ланге со двора и сказала, что к нему прибыл гонец от графа.

Ему и сургуч на письме ломать было не нужно, чтобы знать, о чём там писано. Конечно, граф в письме был зол и требовал его к себе в замок для объяснений. Конечно, никуда он ехать не собирался. Отписал графу, что болен. А когда начал писать, так тут же брат Ипполит пришёл опять осмотреть ему рану. И гонец это видел, поэтому графу подтвердит его хворь.

Монах опять был недоволен. Пробовал у кавалера голову, не горяча ли. Снова смешал в стакане снадобья, поставил кипятиться воду для отваров. А Волкову впервые, кажется, за многие дни не было нужды никуда ехать и ни о чем печалиться. Те заботы, что были насущны, он разрешил, а те, что были ещё не разрешены, так те были далеки. Где там ещё гнев герцога, где злоба горцев? Пока можно обо всём этом не думать. Пока госпожа Эшбахт и её подруга госпожа Ланге были на дворе и отчитывали дворовых девок за лень и нерадивость, он сидел за столом и маялся от скуки и неприятного озноба в теле. Всегда так: как нога не болит, так ещё что-то прихватит. Вот озноб какой-то, неужто от раны в шее?

— Монах, — сказал он, закидывая голову вверх, проверяя, не заболит ли, — а нет ли у нас каких книг?

Брат Ипполит в это время толок в чашке какой-то корень. Он даже остановился от удивления, как давно господин не говорил с ним о книгах.

— Так у меня только одна книга, что вам интересна, остальные все по медицине, — ответил монах.

— Хочешь, поедем в Мален да купим книг каких, — предложил Волков.

— Каких книг? — Сразу оживился брат Ипполит.

— Да каких хочешь, — предложил кавалер, — и мне какую-нибудь интересную.

— Нет, — чуть подумав, отвечал брат Ипполит, конечно книг ему очень хотелось, но здоровье кавалера поважнее будет, — вам сейчас лучше в седло не садиться.

— А я карету жены возьму, — сказал Волков, — брошу туда перин, да поедем.

— Нет, завтра поедем, если лучше будет ваша шея. — Твёрдо ответил молодой монах.

Пришёл брат Семион, чуть послушав, о чем они говорят сразу, сказал:

— Завтра свадьба у ротмистра Рене, а вот послезавтра вы и поезжайте, сейчас если вы, кавалер, телегу мне дадите, я съезжу к епископу.

— Зачем это ты к нему поедешь? — Спросил Волков, хотя и так знал, зачем хитрому монаху нужно ехать к доброму епископу.

— Поговорить о церковной утвари, никак без неё не возможно мне службы служить. — Отвечал брат Семион смиренно. — Может, епископ даст мне что-нибудь, что ему в приходе его не нужен.

— Так епископ дал тебе, кажется, две тысячи двести талеров, — изобразил притворное удивление кавалер, — деньги большие, неужто ты даже церковной утвари не купил?

— Так всё на стройку уходит, как в прорву: то кирпич, то балки… — начал монах.

— Ну да, ну да, — кивал ему Волков понимающе, — а то и печи, которые в храме не нужны, надобно дорогими изразцами отделать.

— Так вы, господин, телегу-то дадите мне? — Решил закончить этот неприятный разговор настоятель недостроенного храма.

— Бери-бери, — дозволил кавалер, с удовлетворением понимая, что он ещё на шаг ближе становится к неплохому дому, что уже почти построил поп. — Езжай к епископу, может, даст он тебе утварь.

Знал Волков, что помимо утвари хитрый поп попробует выклянчить у епископа ещё денег. И надеялся, что епископ не даст.

И то ли от снадобий брата Ипполита, то ли от интереса, но ему вдруг полегчало. Озноб прошёл, и шея, кажется, престала гореть. Он позвал Максимилиана и пошёл на улицу. Коней седлать не стали, идти было недалеко. Пошёл он смотреть дом, что строил брат Семион. Дом, который Волков уже считал своим.

И дом, и двор, и все дворовые пристройки ему понравились. То ли монах был так сведущ, то ли молодой архитектор так искусен, в общем, строение показалось кавалеру весьма пристойным и уже почти готовым к проживанию. Кавалер понадеялся, что епископ денег брату Семину больше не даст. А ещё он думал, ходя с Максимилианом по красивому и светлому дому среди работников, уже заканчивающих дело, что этот дом нельзя отдавать горцам. Никак нельзя. Больно он хорош.

***

А к вечеру опять вернулся жар в шее, наверное, от кислого лица жены, что сиднем сидела за столом с рукоделием. А ещё приехал брат Семион из города и привёз старую утварь церковную. Но вид его был невесел. Это немного порадовало Волкова:

— Отчего же ты невесел? — Спросил он монаха, едва скрывая улыбку. — Тебе же епископ дал утварь.

Брат Семион только вздохнул в ответ.

— Утварь дал, а денег, видно, не дал, — смеялся кавалер.

— Не дал, — признался монах.

— Так на что будешь церковь строить, твоих денег у меня осталось сто семьдесят талеров? Или, может, службы во дворце твоём служить будем?

— Авось, Бог не выдаст, — сказал монах. — Как-нибудь да сложится.

— Ну-ну, — кивал Волков, он уже даже знал, как всё сложится.

— А, чуть не забыл, — вспомнил брат Семион. — Епископ просил вас быть к воскресной мессе в Малене.

— К утренней? — Удивился Волков.

— К утренней, к утренней, — говорил монах, — просил вас быть под знаменем и при лучшем своём доспехе, с сотней лучших своих людей и офицерами. Быть всем у южных ворот. Говорил, что вам от этого польза большая будет.

— Это ещё зачем? Какая ещё польза? — Продолжал удивляться Волков.

— Мне он не сказал. Сказал, чтобы были обязательно.

— Ну, хорошо. — Медленно произнёс кавалер, раздумывая о затее епископа. — Раз нужно, так буду.

Глава 5

Ах, как чудесна была эта книга. Даже название в ней было чудесным: «Метаморфозы». Его так и хотелось повторять и повторять. Метаморфозы. Прелесть. А уж от содержания так и вовсе нельзя было оторваться. И очень кстати книга ей эта пришлась, словно подарок того, кто угадал… или знал её чаяния.

Она читала страницу за страницей, поесть забывая. Да как же тут оторваться возможно, если этот Корнелиус Крон словно про неё писал. Все её чувства описывал и желания. И что делать дальше говорил.

Он писал о том, что она совсем недавно сама в себе обнаружила, о том, как она сама может менять себя. Писал о том, что она без красок, подкладок, румян и других женских ухищрений, а лишь волею своею может себя изменить до неузнаваемости. Лишь одним желанием неистовым своим поменять себя на другую. На такую, какой захочет себя видеть.

И с радостью узнавала Агнес, что менять она может и лицо, и руки, и ноги, и зад. И это не всё! И рост, и ширину бёдер, даже волосы! Волосы! Как можно поменять на себе волосы, возможно ли это? А этот великий чародей и магистр писал, что умному человеку или даровитой жене, что ощутили в себе дар, всё им подвластно. И коли дар их велик, а не скуден, то не только плоть грубую могут они менять, не только становиться выше и толще, но и глаза и волосы по желанию своему изменить на нужные им смогут.

И цвет волос? И длину? И густоту? Ах, как захотелось ей знать, даровитая ли она жена или дар в ней слаб.

Агнес вскочила с постели:

— Ута! — Закричала она, скидывая с себя дорогую нижнюю рубаху небрежно. — Ута, сюда иди!

Сама стала к зеркалу нагая и разглядывала себя. И всё, что видела она, не нравилось ей. Ноги худы, дыра промеж них, кулак проходит, лобок едва порос редкими волосами, груди тверды и не висят, но малы, а ещё рёбра, а ещё ключицы, а ещё таза кости острые торчат, как у дохлой лошади, что лежит неделю в придорожной канаве.

Девушка, хоть и молода была, а понимала, нет, не желанна она, чего же удивляться, что господин на неё не смотрел, когда рядом эта Брунхильда была. У той-то силы и красоты как у кобылицы молодой. Всё у этой дуры беззубой было: и зад, и грудь, и ноги красивые, и лицо, и лобок чёрен от волос, и рост.

— Ута! — Заорала Агнес. — Бегом сюда беги, корова ты дебелая, иначе морду разобью!

Тут же затопала рахоба за дверью, запыхтела, видно, что бежала по лестнице, дверь отворила:

— Госпожа, звали? Что, ужин подавать?

— Свечи неси, — рявкнула Агнес.

— Сколько? — Спросила служанка.

— Много, дюжину неси!

Расставила свечи вокруг, зажгла их. Стала к зеркалу, постояла: да, теперь всё хорошо видно. Взяла книгу, раскрыла на том месте, где остановилась. Стала опять читать, читала про себя, лишь губы от волнения шевелились.

— Волосы, волосы, волосы, — шептал она, подняв глаза от книги в зеркало, — «не глупой силой рук, а лишь дерзновением души, всё презирающей, и волей неуклонной», — повторила она последние строки в абзаце. — «Дерзновением души».

Она смотрела и смотрела в зеркало, ничего не делая, не шевелилась. Едва дышала носом, стояла и просто смотрела на себя исподлобья, чуть наклонив вперёд голову. Повторяя про себя: «Лишь дерзновением души. Лишь дерзновением души».

Свечи помалу оплывать стали, капать воском. За дверью ходила на цыпочках тяжёлая Ута. Прислушивалась, что там у хозяйки. А она всё смотрела и смотрела на себя в зеркало, пока ломить глаза не стало. Кажется… Кажется…

— Ута! — Закричала она.

— Да, госпожа, — тут же отозвалась Ута, отворяя дверь.

— Сюда иди, — сказала Агнес и наклонила голову, словно собиралась боднуть служанку. — Смотри!

— Куда? — С испугом спросила, глупа служанка.

— На волосы смотри, дура!

— А что там? — Подвывала Ута.

Агнес захотелось её убить.

— Смотри, дура, потемнели ли волосы? — Еле сдерживаясь, произнесла Агнес.

— Ах! Да! Потемнели, стали темны в корнях возле пробора!

— Потемнели или почернели?

— Ох, дайте разглядеть. Потемнели.

Ах, как ей стало хорошо, хоть и устала она отчего-то, словно целый день в карете ехала, но всё равно хорошо ей было сейчас, значит, не ошиблась она. И не соврал Корнелиус Корн. Девушка снова стала разглядывать себя в зеркале, разгребая волосы пальцами. Нет, не ошиблась, её русые, сероватые волосы немного изменились. У корней волосы стали заметно темнее. Они были всего на вершок от головы темны, остальные цвета прежнего, но изменились, темны у корней.

— Госпожа, да как вы так смогли? — Бубнила Ута, всё ещё приглядываясь к её волосам.

— Вон пошла, — сказала счастливая Агнес и поплелась к кровати.

Упала на неё, прямо на перину. Так устала, что укрыться сил не было, все, на что хватило сил, так это крикнуть уходящей служанке:

— Пошла куда? Свечи-то потуши, скудоумная.

Утром, когда ещё темно на дворе было, она, ни поев, ни помывшись, ни одевшись даже, опять к зеркалу, опять за книгу. Как была голая, стала перед зеркалом, даже не стала служанку звать, сама лампы и свечи зажгла. И снова стала читать книгу. Запоминать слова и делать то, что в книге писано. И теперь ей всё легче давалось. Лицо так по взмаху руки меняла. Пока одно научилась быстро делать. Посмотрит на себя в зеркало, и так, и эдак, и справа и слева, а потом рукой перед глазами проведёт — раз! И иная девица стоит в зеркале. Как это удивительно и прекрасно было.Перед ней другая, с лицом не таким, как у неё, с лицом красивым. И её в этом лице нипочём не узнать, разве что по глазу, который косит немного. Да, прекрасно, прекрасно, но этого мало. Она хотела плечи иные. Чтобы как у Брунхильды. Чтобы ключицы не торчали. И грудь больше, и живот красивый, и бёдра! Ну, что у неё за бёдра? Костлявые, угловатые. И ноги! Книга, конечно, книга её поможет. Девушка снова раскрывала книгу, читала и читала. И тут же пыталась сделать, как сказано. Но не всё получалось, как ей хотелось. Уже за окнами посветлело, уже за дверью шебуршала служанка, пахло из кухни завтраком давно, а она всё пыталась так себя выгнуть изнутри, так себя растянуть, чтобы стать новой, саму себя удивить. Выгибалась, напрягалась, старалась, пока силы её не покинули. Даже книга из рук выпала. Мало что сегодня получилось у неё, мало. Пошла она и повалилась на кровать разочарованная.

В дверь поскреблась Ута:

— Госпожа, мыться желаете?

— Прочь! — Крикнула она зло, хотя злиться на служанку было глупо.

Ну, не она же в её неудачах виновата. Да и можно ли её старания считать неудачными? Кое-что у неё получалось.

Как была без одежды и простоволосая, так босиком пошла вниз к завтраку. Её дурное расположение духа все сразу почувствовали.

Зельда Горбунья так от плиты не отворачивалась, жарила колбасу. Ута изо всех сил чистила подолы её нижних юбок, головы не поднимала. А Игнатий, как увидал, что госпожа спустилась из спальни нагая, так уже уйти в людскую собирался от греха подальше, уже встал. Так Агнес не дала ему уйти, окрикнула:

— Стой, Игнатий. Ко мне иди.

Он замер поначалу, а потом пошёл к госпоже неуклюже боком, и так шёл, чтобы ни дай Бог глаз на неё поднять.

А Агнес мостилась на твёрдом стуле, голой сидеть на нём неудобно. Тощим задом ёрзала, да всё без толку, и тогда крикнула:

— Ута, подушек мне принеси.

Служанка бегом кинулась, по голосу госпожи знала, что сейчас её лучше не гневить.

Агнес же после подняла глаза на кучера своего:

— Расскажи мне, Игнатий, зачем ты баб убивал? К чему это? Другие мужики баб не убивают, пользуют их и всё. А ты зачем душегубствовал?

— Что? Баб? — Растерялся конюх.

— Не думай врать мне! — Взвизгнула Агнес. И так на него уставилась, что он щекой своею небритой, через бороду густую взгляд её чувствовал. — Говори, зачем баб убивал?

— Ну так… Это от мужской немощи… — Заговорил конюх, говорил явно нехотя и поглядывая при этом на Зельду, что стояла к нему спиной у плиты, — ну… там… когда бабу я хотел… А у меня силы мужской не было… Пока я её…

— Что? — Продолжала за него Агнес, привставая со стула, чтобы Ута уложила на него подушки. — Душить не начинал? Или бить?

— И бить, и душить, — сказал кучер, — в общем, пока она скулить не начнёт.

— А дальше? — Усевшись удобно, продолжала девушка.

— Ну, а дальше… Ну, там или душил их, или бил, пока они чувства не теряли.

— Зачем?

— Так по-другому разрешиться не мог. — Бубнил здоровенный конюх. — А как она с синей мордой хрипеть начинала или кровью давиться, так у меня всё и разрешалось. Только так и получалось.

— Да ты зверь, Игнатий, — засмеялась Агнес. — Скольких же ты баб убил вот так вот?

— Да не так, чтобы много, обычно всё без душегубства было, редко не сдержусь и распалюсь совсем… Тогда и выходило… А так обычно бабы сами ещё… Уползали потихоньку живыми. Да и были почти все они гулящие.

— А что, и не гулящих баб ты убивал?

— Ну, было пару раз… — Отвечал Игнатий.

— А как же ты горбунью нашу берёшь, если не душишь? — Удивлялась Агнес.

— Сам не пойму, иной раз такой чёс у меня, что горит всё, как её охота. Никогда с другими бабами такого не было. — Искренне отвечал конюх.

Ну, эту тайну Агнес и сама могла раскрыть. Когда она была довольна Зельдой или ей просто было скучно, так она звала к себе горбунью, откапывала заветный ларец, брала заветную склянку и своим зельем, что мужей привлекает, мазала ей шею и за ушами. И тут же счастливая Зельда шла к конюху, ходила рядом или садилась с ним, и тут же Игнатий интерес к ней являл нешуточный. И чуть посидев, тащил горбунью в людскую. А та сразу становилась румяна и не сильно-то противилась грубым ласкам конюха. А за ними, чуть погодя, и сама Агнес шла поглазеть да посмеяться над уродами. И Ута тоже ходила постоять в уголке да позаглядывать.

Так что Агнес знала, почему Игнатий больше баб не бьёт, как, впрочем, и Зельда.

— А ну, пойди ко мне, — без веской уже ласки произнесла девушка.

Он подошёл к ней ближе, но всё ещё стоял к ней боком, старался не смотреть на неё.

— Ближе, говорю, — продолжала Агнес.

Он подошёл совсем близко, уже у стула её стоял.

— Глянь-ка на меня, — говорит ему девушка.

Он послушно стал смотреть ей в лицо, стараясь не смотреть ниже, и наклонился даже, чтобы ей удобнее было его видеть.

— А может, ты и меня хочешь измордовать и убить? — Спросила Агнес с опасной вкрадчивостью.

— Что вы, госпожа, что вы, — тряс головой конюх. — Даже в мыслях такого не было.

И девушка аж с наслаждением почувствовала, как могучее тело конюха наполняется страхом. Да, этот человек, чьи плечи были в два раза шире чем её, чьи руки были похожи на могучие корни деревьев, боялся Агнес. Он стоял рядом и вонял лошадьми, чесноком и самым постыдным бабским страхом. Таким едким… что Агнес вдыхала его с удовольствием. Она видела его заросшее чёрной бородой лицо, его телячьи глаза, его дыру в щеке. В эту дыру она запустила палец и, не почувствовав и капли брезгливости, притянула его голову к себе ещё ближе:

— А не думал ли ты, Игнатий, сбежать от меня?

— Госпожа, да куда же! Не было у меня такой сытной и спокойной жизни никогда, я с вами на веки вечные.

— Смотри мне, — сказал Агнес, с удовлетворением отмечая, что он ей не врёт, — если вдруг бежать надумаешь, так имей ввиду — отыщу. Найду и кожу по кускам срезать буду. — Она отпустила его и добавила громко: — Это всех касается.

И Ута, и Зельда обернулись и кивали.

Игнатий, кланяясь и всё ещё стараясь на неё не смотреть, отошёл в сторону. А настроение у Агнес заметно улучшилось. Она чуть подумала и сказала:

— Ута, мыться и одеваться. Зельда, завтрак подавай. Игнатий, карету запрягай.

— Как запрягать, на долгую езду? — Спросил кучер.

— Нет, по городу поедем, с одним душегубом я сегодня уже поговорила, теперь хочу с другим поговорить.

Глава 6

Теперь ублюдок Удо Люббель с ней плохо говорить не осмеливался. У него до сих пор ляжки не зажили, и при виде Агнес едва снова кровотечение не открылось. Теперь он кланялся, лебезил, но девушка чувствовала, что этот человек опасен. Много он хуже и подлее, чем даже душегуб Игнатий. Для этого ей и выспрашивать у него что-либо не было нужды. Она видела его насквозь. Хитрый и коварный, лживый в каждом слове, он затаился и сейчас кланялся, но без размышлений или даже с наслаждением он предал бы её, отправил бы на костер, если бы смог. Если бы уверен был, что выйдет это у него. Агнес почти была уверена, что этот выродок узнавал насчёт неё и насчёт кавалера Фолькова у своих знакомых. И видно, узнал то, что ему не понравилось, поэтому он затаился и кланялся ей, и кланялся на каждом шагу, хоть ноги Удо Люббеля, замотанные грязными тряпками, слушались его ещё плохо.

Агнес смотрела на него, разглядывала. Смотрела на его улыбающийся беззубый рот, на обветренные и облезлые губы. Наверное, детям было не только страшно, когда он их ловил, но было ещё и мерзко, когда он их трогал, целовал. Она заглядывала в его холодные рыбьи глаза и думала о том, что он её ненавидит. И все-таки не хочет она ему брюхо резать, мерзко ей второй раз в его вонючую кровь пачкаться. Когда он ей не нужен станет, так она велит Игнатию его убить. Самой противно.

Он освободил от всякого хлама стул, скинул всё на пол и с поклоном предложил ей сесть. Стул был грязен, запылён, и Агнес сделала жест Уте, указала ей на стул. Та, сразу всё поняла, быстро подошла и передником своим протёрла стул. Только после этого девушка с гримасой брезгливости села на стул.

— Я всё вызнал для вас, — шепелявил Игнаас ван Боттерен, или Удо Люббель. — Желаете заказать посуду аптекарскую, большой набор, со всеми колбами, ретортами и печами малыми, со всем, со всем, что есть и может понадобиться, это будет вам стоить пятьдесят два талера. — Он помолчал и добавил. — Это без моих услуг и доставки.

Агнес посмотрела на него, как на какое-то насекомое мерзкое и заговорила не о деле, заговорила совсем о другом:

— Отчего у тебя так воняет на первом этаже? Такая там вонь, аж глаза разъедает, ты что, подлец, не можешь горшок в окно выплеснуть, гадишь прямо в дому у себя? Я и сама теперь воняю, словно в нужнике побывала.

Девушка скорчила гримасу отвращения.

И Удо Люббель скорчил гримасу, правда, не понять было, что он хотел выразить ею, то ли тоже отвращение, то ли весёлости вопросу придать хотел. Он стоял и скалился, а потом с неловкостью продолжил:

— А ещё я разослал письма всем известным мне букинистам насчёт редких книг, что вам потребны.

Но девушка почти не слышала его, за его гримасой, за его тоном, она разглядела то, что чувствовала в людях лучше всего. Мерзавец был не из робкого десятка, а тут, как заговорили про нужник, что он устроил у себя на первом этаже, так в нём страх ожил. Да-да, это был именно страх. Хоть и глубоко он его прятал, хоть и заговаривал он его словами, но страх в нём присутствовал. А чего же он боялся? Ну, кроме неё, конечно. И чем больше она на него смотрела пристально, тем сильнее его страх становился.

— Просил указать, какие редкие книги у них есть и сколько они за них хотят. — Продолжал книготорговец.

Он говорил и говорил, а она не сводила с него глаз. Ловя каждое его движение, каждую его гримасу.

— И когда они ответят, у вас, госпожа, будет возможность выбрать то, что вам нужно, и посмотреть… — Он не договорил, замолчал, съёжился под её взглядом.

Так и стоял молча, как стоял бы смирившийся с участью осуждённый на эшафоте перед палачом.

— У тебя что, мертвяк там? — Спросила его Агнес, не отрывая глаз от него своих страшных.

От слов её он и вовсе оцепенел. Теперь он смотрел на неё с ужасом. Словно смерть свою видел. Точно так же и на эшафоте себя бы чувствовал.

— Оттого ты и гадишь там, что завонял мертвяк у тебя, чтобы запах мертвечины перебить. — Догадалась Агнес.

Девушка смотрела на старика, а тот на неё не смотрел, взгляд отводил.

— Отчего же ты его не вынесешь? — Медленно продолжала девушка. — Убил опять ребёнка? Так зачем ты его труп в доме держишь, недоумок ты старый?

В её голосе показались нотки злости, от этого он, кажется, в себя пришёл.

— Так два месяца назад, — начал, запинаясь, Удо Люббель, — два месяца, как я уже одного ребёнка, мальчонку одного, в проулке выбросил. Так его нашли, родители буйствовали, коммуна местная тоже в ярости была, сержантам стражи велено за проулком смотреть, они так и рыскают по нему ночью. Боязно мне теперь выносить его. Случая удобного жду.

Теперь она смотрела на него, не скрывая злобы, так и горели её глаза яростью. Ублюдок этот стал для неё опасность представлять, без всякого сомнения. Схватят его поздно или рано, а как начнёт с него палач, кожу сдирать на дыбе, так он про неё обязательно вспомнит. Из подлости души своей поганой. Чтобы не одному на колесе лежать на площади.

— Не жди случая, — сказал Агнес, голоса не повышая. Говорила она ровно, но от говора её даже у Уты мурашки по спине побежали, не то, что у книготорговца. — Не жди. Мертвяка порежь на куски сегодня же. Куски заворачивай в тряпки, камни туда клади. И начинай ночью выносить, всё в ручьи и канавы с водой бросай, и не рядом с домом, подальше относи. Только без одежды, одежду и обувь сожги. Этаж первый вычисти, сам мой или баб каких найми, но чтобы вони в нём не было. Но прежде убедись, что бабы ничего страшного не найдут. На всё тебе три дня даю. Не исполнишь, так лучше беги из города. — Она повернулась к нему. — Хотя куда ты от меня убежишь?

— Я всё сделаю, госпожа, как вы велите. — Промямлил книготорговец.

Только вот всё это она говорила ему, чтобы он не волновался. Она уже всё решила. Она собиралась наведаться к нему сегодня же вечером. Или, вернее, ночью.

Агнес встала. Пошла к двери. Она, когда шла к нему, хотела с ним поговорить о деле деликатном. О том, что её волновало сильно, как молодую женщину. Хотела она говорить об отростке своём, что уже на два мизинца вырос из её крестца. И который уже никак было не спрятать, если снимать с себя одежду. Хотела девушка, чтобы он помог ей от него избавиться. Он, вроде, хвастался в прошлый раз, что такое уже делал. Но теперь, думая, что этот грязный и вонючий выродок к ней хоть пальцем прикоснётся, её начинало тошнить.

— Госпожа, — окликнул её Удо Люббель.

Она остановилась у двери, даже голову к нему не повернув.

— Госпожа, я написал мастерам, что могут сделать хрустальный шар.

А вот тут она повернула к нему голову, это было ей очень, очень интересно. И книготорговец, видя её интерес, сразу продолжил:

— Стеклодув Шварц, что известен своим мастерством среди алхимиков, отписался мне, что готов такой шар сделать.

— Говори. — Сказала Агнес и повернулась к нему.

— Сказал, что сделает такой шар за неделю, просит за него всего сорок талеров.

— А хорошо ли ты его знаешь? — Спросила девушка. — Поручишься ли ты за него? Сорок монет — деньги немалые.

— Нет-нет, госпожа, — отвечал Люббель, — я его знаю только понаслышке, ручаться за него не могу.

— Тогда отпиши ему, что денег вперёд слать не будем, пусть товар привезёт. Тогда я ему и пятьдесят дам. Только пусть наперёд напишет, что везёт его.

— Так и напишу, госпожа, — кивал книготорговец, он даже вдохнул с облегчением, словно чувствовал что-то. — Так и напишу.

— А есть ли в Ланне хорошие хирурги? — Спросила у него Агнес, словно вспомнила внезапно.

— Конечно, тут живёт знаменитый хирург Отто Лейбус, я его книг продал немало.

— Где он живёт?

— На улице святой Магдалины. Прямо напротив околотка стражи. Прямо на околотке изображение святой. Не перепутаете.

Агнес пошла на выход, но, остановившись у двери, сказала:

— Ты стеклодуву про стекло напиши, конечно, но не забывай: три дня у тебя. — Она показал ему три пальца. — Три дня.

— Я помню, госпожа, — Удо Люббель низко поклонился ей. — Я всё сделаю, как вы велели.

***

Он смотрел на неё внимательно, взгляд его был хуже десятка вопросов, он ждал, что она ещё скажет:

— Агнес, — повторила она, — я племянница кавалера Фолькофа. Может быть, вы о нём слыхали?

— Как же не слыхать? Конечно, я слыхал о нём, это он привёз серебряную раку из Фёренбурга, я даже знал его немного, он был как-то у меня перед поездкой в чумной город. — Спокойно говорил знаменитый врачеватель, всё ещё внимательно разглядывая девушку.

Вот как? Старик хирург знал её господина? Это всё меняло, теперь ей уже расхотелось разговаривать с ним на ту тему, ради которой она к нему пришла. Она встала:

— Спасибо, что приняли, думаю, что зря вас побеспокоила. Интерес мой пустой был, пойду я.

— Стойте, — строго сказал он. — Вижу я, что вы взволнованы, думаю, что интерес ваш был не пустой.

Девушка остановилась в нерешительности. Кажется, врачеватель внушал ей доверие. Да и дом у него был интересен, большие окна, лампы красивые, стол со столешницей из белого камня, книги, книги, книги повсюду, исписанные бумаги, странные инструменты, человеческий скелет в углу.

— Коли вы пришли с тайной хворью, — продолжал Отто Лейбус, его явно заинтриговала эта умная девушка, — клянусь распятием, что тайна ваша останется тут.

— А если тайная хворь такова, что удивит вас, и вы откажитесь мне помогать, так вы тоже тайну сохраните? — В нерешительности спросила Агнес.

— Клянусь, ваша тайна останется со мной. — Он улыбался. — Да и нет таких хворей, ни у мужей, ни у жён, что я ещё не видал. Уж вы мне поверьте.

— Нет таких хворей? — Переспросила Агнес.

— Все болезни людские, что описаны, все я видел. — Не без гордости говорил хирург. — А те, что не описаны… Ну, таких я не знаю…

— Раз вы хирург, — сказала девушка, — то, видимо, удаляли…

— Что? Опухоли, родинки, бородавки, жировики, вросшие ногти, костные наросты?

— Ну… — она не решалась ему сказать.

— Ну, говорите, не стесняйтесь, — продолжал Отто Лейбус, — я всё удалял, если бы вы знали, сколько я отрезал рук и ног, говорите, что вас беспокоит.

— Меня беспокоит одна вещь… Которой быть не должно.

— Покажите.

— Она в таком месте…

— Понимаю, в таком месте, которое видеть должно только мужу.

— Да. — Сказал Агнес с каким-то даже облечением. — Именно.

— И доктору. Понимаю, для девицы перед замужеством очень важно, чтобы всё было красиво, чтобы жених не отвернулся на брачном ложе от неё.

— Да. — Согласилась девушка.

— Показывайте, я сейчас зажгу лампы, — сказал он вставая.

— Но это… В таком месте… — Она опять говорила это нерешительно, даже стесняясь, что было совсем не в её нраве.

— Ах, дитя моё, вряд ли вы меня чем-нибудь удивите, — говорил старый хирург, зажигая необычные лампы одну за другой и ставя их на стол, — я всё уже видел и у мужей, и у жён тысячу раз. Где эта ваша «вещь», которую надобно удалить?

— Она у меня… — Она вздохнула. — На крестце.

— Влезайте на стол, становитесь на колени, я взгляну и скажу, можно ли её удалить. Прошу вас, вот скамеечка, вставайте и влезайте на стол.

Агнес делала то, что он велит. И очень при этом волновалась, она даже поискала глазами Уту, кажется, нуждаясь в поддержке, но Уту врачеватель не впустил. Наконец, она залезла на стол и стала на колени. А он подошёл к ней сзади, поставив рядом лампы:

— Давненько, давненько я не задирал девицам юбок, — сказал хирург, копаясь в её одежде, — уж и забыл, как это делается.

Тон его был спокоен, а вот Агнес волновалась. Наконец он поднял её юбки. И… застыл! Агнес вдруг улыбнулась, хоть её поза и не располагала к улыбкам. Она не видела его лица, но буквально чувствовала его растерянность. Девушка одёрнула юбки, слезла со стола, уставилась теперь уже в серьёзное лицо старого врачевателя:

— Так что, доктор? Видали вы такое? Сможете мне помочь? — Агнес едва не смеялась, видя его растерянность. Хотя смеяться ей не надо было бы. Дело-то не очень и смешное вышло бы, донеси он на неё. — Ну, господин Лейбус, сможете?

Он молчал. Тогда Агнес полезла в кошель и достала из него маленький красивый флакончик:

— Коли сможете мне помочь, расплачусь с вами вот этим.

— А что это? — Рассеяно спросил старик.

— Это снадобье, если его намазать на шею женщины, то оно рождает в ближних к ней мужчинах страсть неуёмную и придаёт им мужских сил. Впрочем, могу заплатить и серебром.

— Приходите завтра, госпожа, утром, пока света много и глаза мои ещё видят. — Сказал он, чуть подумав. — С собой возьмите тряпок побольше.

— Так какую плату вы пожелаете? — Спросила девушка, чуть улыбаясь. — Снадобье или серебро?

— Хочу испытать снадобье. Хочу знать, неужели такое возможно.

Выходя от хирурга, Агнес думала о том, что всё у неё, кажется, получилось. И можно было бы довольной быть сегодняшним днём, вот только поняла она, что денег у неё было мало. Сто талеров да один золотой! Что это? Этого ни на что не хватит. Ведь ей и посуда аптекарская, и шар хрустальный, и, может быть, услуги хирурга нужны. Очень нужны. И на всё это деньги надобны. А жить ещё нужно, людишек своих содержать, лошадям корм, они жрут как не в себя, за дом платить, платьев новых хочется, книг. Всего хочется. И на всё деньги, деньги, деньги нужны. Серебро хотя бы. А лучше золото. Да, денег ей нужно было много, очень много. Так и садилась она в карету с лицом задумчивым. И дума у неё была лишь одна.

Глава 7

Странным был человеком брат Семион. Смотрел на него Волков и удивлялся. Как будто два разных человека жили в этом немолодом, начинающем уже лысеть монахе тридцати с лишним лет. Иной раз так удивлял он кавалера умениями своими, знаниями и продуманностью. О чём бы ни говорил — про всё знал. А чего не знал, так про то и не заикался. Во всём продуманность была, обо всём, кажется, уже подумал наперёд. Писание знал едва ли не наизусть. При таком бы уме ему епископом быть, но нет. В жадности своей пределов не знал, до глупости скатывался.

Дом тому пример, взял и почти все деньги, что епископ ему на церковь выделил, на дом для себя потратил. Да ещё не зная наперёд, не придётся ли отсюда бежать, бросив дом под факела горцев. Не дурак ли? А ещё запойный он был. Как начинал вино пить, так одним стаканом не обходился. Пил допьяна. Мог не пить месяц, а как пригубит, так его как прорывало. И ещё одна беда у него была — даже трезвый не мог он мимо баб спокойно ходить.

Всякую, что молодая и что старая, он желал причастить да исповедовать. Да ещё «в шутку», коли муж не видит, за грудь приласкать, а то и за зад ущипнуть. И это если трезв. А уж если пьян, то совсем был дурак. Кабак едва-едва открылся в деревне, а кабатчик уже приходил жаловаться, что поп ходит туда часто. И ладно, если бы просто пил. Так он девок местных, стращая геенной огненной за блуд, тут же к блуду склоняет. И за дело их не давая им ничего. Ни крейцера. Но обещая молиться за них и причащать их, исповедовать, грехи им отпускать.

Да и чёрт бы с ними, и с девками, и кабатчиком, но что это за поп, что за святой отец, если он по кабацким девкам ходит? В чём тогда святость его, если он в кабаке с девками якшается? Волкову пришлось делать ему выговор.

Как всегда брат Семион с лёгкостью дал ему обещание с этим покончить. Да, вот только Волков уже знал цену его обещаниям.

И пригрозил ему, что попросит у епископа другого попа на приход Эшбахта, если он не образумится. Тут уже монах призадумался. Знал, что кавалер слов на ветер не бросает.

***

Но когда было нужно, дело своё брат Семион знал. Со свадьбой Рене он опростоволоситься не хотел и начал приготовления к ней загодя. Так как церкви не было, он испросил разрешения провести церемонию во дворе господского дома. Двор-то немаленький, сколько бы людей не пришло — все бы влезли. Господин Эшбахта хоть не рад был тому, да отказать не мог, никак сестра родная замуж выходит. Двор подмели, лишнее убрали, соорудили амвон, тряпкой накрыли, алтарь соорудили. Всё ещё вечером было сделано. Волков сестре в приданое дал четыреста монет. Жалко было, конечно. Но не мог же он своей сестре дать меньше. А ещё отписал ей в приданое одну девку дворовую, самую визгливую и суматошную, что его вечно раздражала нытьём и оговорками. И болван Рене, как о том узнал, пришёл благодарить, пришёл с Бертье. Старый дурак стоял, шляпу мял, в глазах у него слёзы стояли, говорил, что благодарит Бога, что встретил Волкова на склоне своих лет. А кавалер только раздражался от этого. Он и так не очень рад был тому, что отдаёт сестру за него.

— Будет вам, хватит, Арсибальдус, — морщился кавалер, отмахиваясь от него. — Прекратите вы это.

— Он просто благодарен вам, брат, — заступалась за жениха Тереза. — Он говорил мне, что я сама большая драгоценность, а тут ещё и деньги вы за меня дали, и холопку. Вот он и расчувствовался.

— Вот так вот! — Удивлялся Бертье, слушая это всё. — Это же какой вы, оказывается, ловкач, Рене. И жену приятную себе ухватили, так ещё и приданое с холопкой за жену взяли. Ну, вы ловки как угорь, Рене.

— Да не ловкач я, о чём вы, друг мой? — Отвечал ротмистр, прикладывая руку к сердцу. — Я только на сестру господина Эшбахта претендовал, а приданное он сам выписал. От щедрот своих.

— Как же вам повезло, Рене, — не успокаивался Бертье и тут же оживился, — кавалер, а сколько лет вашей старшей племяннице? Может, вы за меня её отдадите?

Говорил он это, кажется, серьёзно, и при том, что обе племянницы стояли тут же и слушали разговоры взрослых.

— Идите вы к чёрту, Бертье, — зло сказал Волков, которого уже начинала раздражать вся эта ситуация.

— Господи, Гаэтан, — махала на Бертье рукой Тереза, мать девочки, — что вы, у неё ещё и кровь не пошла.

— Ну, через год, другой пойдёт, — беззаботно заявил Бертье, — пока же можно и обручиться, а я подожду, когда невеста станет для свадьбы пригодна.

— К чёрту, Бертье, — только и мог ответить Волков.

А Тереза так и вовсе не нашлась, что сказать весёлому ротмистру, только смотрела на него ошарашенно.

— Мама, так я не поняла, дядя меня отдаёт замуж или нет? — Спрашивала девочка у матери то ли со страхом, то ли с восторгом, как только офицеры покинули дом.

— Нет, — за мать отвечал ей Волков, — молода ещё. Учи грамоту пока.

На том дело не кончилось. Когда, вроде, всё успокоилось, так госпожа Эшбахт, кривя губы, стал господину Эшбахта выговорить:

— Что это вы моих холопок раздаёте?

Это всё Тереза, его сестра, слышала, которой та девка в приданое полагалась. Волков ответил жене едва ли не грубо:

— Не ваша она, всех хлопов ваш отец дал за вами в приданное мне. — И добавил, подчёркивая: — Дал мне! Все холопы дворовые — мои. Хочу — отдаю, хочу — продаю. И вас о том спрашивать мне не надобно.

Госпожа Эшбахт не ответила, но продолжила сидеть злая. Делала вид, что рукоделием занимается.

Волков же сидел за столом и слушал, как девочки с братом Ипполитом учат слова, которыми писана Святая книга. И, кажется, он опять ненавидел эту женщину.

***

Господский двор был велик, а всё равно все желающие поглазеть на свадьбу ротмистра Рене и сестры господина Эшбахта во двор не влезали. Одних солдат из рот Рене и Бертье пришло человек сто пятьдесят. Волков велел вперёд баб пускать. Пришли местные бабы и те, которых силком из-за речки привезли. Многие уже пузатые. Женщины и дети стояли в первых рядах.

А самыми первыми стояли блудные девки из трактира, им-то свои свадьбы даже во снах не увидать было, так хоть чужую хотели посмотреть. Позавидовать. А ещё народ шёл, так как знал, что ротмистр заказал из города угощений и их уже привезли. В общем, для всех был праздник.

Перед алтарём было поставлено два кресла: для господина Эшбахта и для госпожи, ещё был стул для Карла Брюнхвальда, он был не совсем крепок после ран. Все остальные стояли. Брату Семиону помогал, конечно же, брат Ипполит да ещё два мальчишки из местных, а также особо верующий солдат из людей Бертье.

Брат Семион был великолепен и торжественен, когда это было нужно, и остроумен, когда возможно. Невеста была прекрасна, румяна и свежа, как и положено невесте, несмотря на её немолодые годы.

А жених был торжественен и серьёзен. И счастлив. И на невесту смотрел совсем как молодой.

Поп закончил дело быстро, всем не терпелось перейти к угощениям, кажется, и сам брат Семион был к этому расположен. А вот Волкова к концу церемонии стал опять бить озноб. И шея стала гореть, будь она неладна. Поэтому со всеми за столы он не пошёл, напомнил офицерам, чтобы изрядно не пили, так как завтра им надобно быть к утренней службе в Малене в лучшем виде и с лучшими людьми. Их там ждать будут, поэтому придётся выйти затемно. Офицеры ему пообещали быть во время, и тогда кавалер с братом Ипполитом пошёл к себе в дом, где монах стал снова его лечить.

Глава 8

Уже рассвело, хмурые, наверное, от утренней прохлады стражники со скрипом волокли огромные двери южных ворот в разные стороны, уже поехали в город первые телеги, на которых мужики везли в город всякое. Всё везли: от дров до гусей. Телеги начали было выстраиваться в очередь на въезд, мужики и купцы собачились из-за места поближе к воротам, грозились, хватались за кнуты. Но стражник, что был на башне, вдруг прокричали что-то. И сержант, что должен был осматривать телеги, закричал мужикам и купчишкам, чтобы они дорогу освободили побыстрее.

Люди думали, съезжая с дороги: не граф ли едет, отчего спешка такая. И тут на южной дороге появились добрые люди. Шли они колонной по четыре, все в хорошем доспехе, все при добром железе, с пиками и алебардами, а последние двадцать при мушкетах на плечах. По краям колоны и впереди сержанты, их сразу видно, они с белыми лентами на локтях. А главный сержант, прапорщик, нес ротный баннер бело-голубой. Перед ними ехали офицеры. Их трое, все на хороших лошадях. Все тоже при железе, в шляпах, бело-голубые ленты поверх кирас. А уже перед офицерами ехали два оруженосца, люди молодые и видные, один велик, другой красив. Тот, что красив, держал большой штандарт бело-голубой, а на нём чёрный ворон с факелом в лапах и злым глазом. А уже перед ними на коне-красавце ехал рыцарь. Сам он в доспехе, что покрыт узором диковинным, но доспеха не видно, только «руки» да «ноги» видны, так как поверх доспеха надет был бело-голубой халат, что зовётся фальтрок. На голове у него берет чёрного бархата с пером белым.

Сам он важен, строг. А пред ним на простой лошадке ехал неприятного вида мужичок со злыми глазами, сам в хорошем платье, едет и орёт, людей пугая:

— Прочь! Прочь с дороги! Кавалер Фолькоф едет! Кавалер, которого кличут Инквизитором.

— Кто таков? — Спрашивали друг у друга мужики и купцы.

— Да как же, — отвечали им те, кто знает, — то Инквизитор, говорят, он в Хоккенхайме всех ведьм пожог. Вы что, не слыхали? Этой весной же было. Все о том говорили.

— Да нет, это тот, что на Марте горцев побил крепко. — Говорили другие.

— Горцев? Из кантонов? Из-за реки? — Не верили люди.

— Их, их.

— Да когда же такое было? — Всё сомневались мужики и купчишки. — Что не помнится такое.

— Да неделю как… — Смеялись над теми, кто не знал эту новость. — Вы что же, не слыхали, все на рынке только о том и говорили всю неделю. Видно, вы из глуши приехали.

Дальше не успели люди поговорить.

Наверное, все, кто был на дороге и у ворот, вздрогнули, когда с башен вдруг резко и пронзительно завыли трубы. А потом глашатай хорошо поставленным голосом закричал сверху, чтобы всем было слышно:

— Город Мален, все коммуны его, святые отцы и епископ, консулат и нобили, гильдии и свободные мастера, торговцы и черный люд — все приветствуют славного кавалера Фолькофа и его людей, что побили еретиков, воров и собак из кантона Брегген, которые надумали вылезти на землю графства Мален.

— Вот. Ясно вам теперь, кто это? — Говорили люди друг другу. — Говорю же, побил он еретиков на Марте.

Ну, теперь-то всем было ясно.

Снова завыли трубы, а за воротами ударили барабаны. Когда Волков въехал в ворота, его встретили двенадцать барабанщиков и толпы народа. Тут же на ближайшей колокольне ударили колокола. Барабанщики шли впереди, выбивая «походный шаг», который время от времени прерывался какими-то замысловатыми барабанными фокусами. Это было красиво, барабанщики дело своё знали. Звенели колокола, люди выходили к улице, по которой он ехал, все его приветствовали, а он всем кивал головой, но не очень уж милостиво. Только людям видным, что попадались по пути, он кивал вежливо. А некоторым, лица которых помнил, он даже махал рукой. Всё это напоминало ему тот день, когда он привёз раку в Ланн. Только вот Ланн раза в два больше Малена.

Поэтому доехал он до главного собора города в два раза быстрее.

Как в Ланне встречал его на ступенях собора архиепископ, так и в Малене встречал его на ступенях собора епископ. Как и в Ланне, площадь окружало не менее тысячи зевак. Барабаны били, трубы звенели, колокола звонили, зеваки кричали кавалеру славу. Не часто им в Малене доводилось встречать тех, кто побил злобных горцев. А Роха от озорства велел стрелкам зарядить мушкеты порохом, но без пуль, и дать залп в воздух. К шуму добавились ещё и клубы серого дыма.

Волков спешился, подошёл к епископу и стал перед ним на колено, склонил голову, сняв берет. Старый епископ, отец Теодор, благословил его святым знамением, а потом поднял с колена, стал целовать троекратно и говорил при этом:

— Не знаю, были ли дни у меня радостнее, чем этот. Может, и были, да их я не помню уже. Пойдёмте, пойдёмте, сын мой, буду читать мессу я в честь вас, все лучшие люди города уже собрались, ждут.

Они так и вошли в храм рука об руку. Шли медленно и торжественно по проходу меж лавок. Волкову и епископу все кланялись. В храме черни не было, даже в последних рядах были люди достойные, с жёнами и детьми пришли. Епископ и Волков всем отвечали. А уж те, кто был в первых рядах, у амвона, так то были всё городские нобили. Были и те, что Волкову денег занимали, были и те, кто приезжал к нему заем обратно требовать. Всем, всем кавалер улыбался и кланялся. Ему отвели место прямо между бургомистром и имперским штатгальтером. За ними сразу сидел первый городской судья и казначей городской палаты консулов, а также другие важные люди, а во втором ряду, сидел барон фон Фезенклевер. Рядом с ним другие земельные сеньоры, которых Волков видал на смотре и турнире у графа. Кавалер махал баронам и сеньорам рукой как старым знакомцам. Улыбался остальным.

Епископ был стар и мудр. Мессу затягивать не стал, ни к чему это было, говорил ярко и кратко. Говорил о тех, кто утратил веру, сошёл с пути истинного, стал яриться и упрямиться в неверии своём. Епископ говорил о том, что таких, кто упорствует в ереси своей, достанет кара господня:

— Остерегайтесь в слепоте своей, дерзостью своею гневить Господа нашего всемогущего, ибо всегда на дерзкого найдётся кара. Всегда дотянется до всякого еретика длань господня. И в то утро на реке Марте Дланью Господа был этот рыцарь Божий, — епископ указал на Волкова, — что сейчас сидит среди нас. Имя его Иероним Фолькоф фон Эшбахт. Он и есть Длань Господа, так пусть он и будет ею впредь. Аминь!

— Аминь! Аминь! Аминь! — Неслось по рядам, люди вставали на колени, начинали креститься.

Было, нахваливали его, но совсем не так. Этот раз был проникновеннее. Трогал сердце его суровое. Он подумал, что нужно было сюда жену свою взять. Может, стала бы она уважать его больше после того, что тут о нём говорили. Не боли у него шея, так был бы счастлив. Ещё бы, епископ при всей знати графства звал его Дланью Господней. Было от чего возгордиться. Конечно, он не знал, чем всё закончится, может, его убьют горцы, а может, герцог отправит в тюрьму, но ради таких минут стоило идти к реке, стоило драться в тумане на рассвете. Стоило рисковать жизнью.

Он стоял вместе со всеми знатными людьми графства Мален, стоял в первом ряду и молился с ними вместе. Ну, конечно же, стоило. Только бы вот шея не болела бы, и всё вообще было прекрасно.

И когда епископ закончил, и подошло время причащаться, первым к причастию был позван Волков. И никто не думал оспаривать этого, ни один из городских нобилей не посмел стать первый к вину и хлебу. Все признали его первенство, во всяком случае, в этот день.

— Не уезжайте сразу, — сказал ему епископ, тихо давая ему «кровь и плоть» Господню. — Я велел приготовить обед, на нём будут все достойные люди графства. Разве что графа самого не будет. Офицеры пусть с вами будут. И для людей всех, что пришли с вами, тоже накроют столы.

Это было бы прекрасно, да вот всё та же шея не давал ему покоя.

— Да, я буду, — отвечал кавалер. — Если недуг не заставит меня искать уединения.

— Неужто так силен ваш недуг? — Участливо спрашивал епископ.

— Рана совсем мелкая, а докучает как большая, — отвечал Волков, разглаживая ноющую шею.

— Страдайте, страдайте, сын мой, в страдании сила ваша, как жар рождает хороший меч, так страдание рождает сильного человека, — сказал мудрый поп.

Волков взглянул на него нехорошо и едва не спросил, мол, не хочет ли старик прийти и пострадать вместе с ним хоть немного, когда горцы опять переплывут реку, но не спросил, ума хватило, он только вздохнул и промолчал.

***

Пир был ранний и не такой богатый, как давали власти Хоккенхайма после сожжения ведьм. Но тоже проходил в городской ратуше и тоже был многолюдный. Волкова посадили между епископом и бургомистром. Все славили его, поднимали за его здоровье кубки, играла музыка негромко, важные господа интересовались подробностями речного дела, внимательно слушали его рассказ, хоть и был он немногословен. Все спрашивали про рану, желали выздоровления. Ближайшие госпожи, жёны и дочери лучших людей Малена, спрашивали у него дважды, отчего он без жены, может, беременна она. И когда узнавали, что нет, то желали ей скорейшего бремени, а ему здорового наследника. Он благодарил женщин вполне искренне, они желали ему как раз того, чего и он сам себе желал всем сердцем.

А тут после второй перемены блюд какая-то суета прошла в дверях ратуши, даже музыка прервалась на несколько секунд. Стало в огромном зале вдруг тихо и полетели слова негромкие:

— Графиня.

— Там графиня?

А Волков суете значения не придавал, говорил он с важным господином, имени которого даже не помнил, о всякой ерунде, что касалась вооружения городской стражи. А епископ, похлопав его по руке, говорил:

— Вот так гости. Не к вам ли, кавалер?

Волков поднял глаза и увидел её. Это была графиня. Брунхильда шла по залу в сопровождении двух молодых женщин среди столов и лавок. Шла уверенная в себе красавица, румяная, улыбающаяся, чуть располневшая, шагала бодро, чуть подбирая дорогущие юбки. По залу шла сама графиня фон Мален. Все мужи вставали, когда она проходила мимо, кланялись ей, а она кивала и милостиво улыбалась, а глазами искала его. Конечно, его. А увидав, стала обходить столы. Волков едва успел вылезти из-за стола, встать из кресла, как она, не стесняясь сотен глаз, кинулась ему на шею, обняла крепко, как умела, и как раз на рану пришлись объятия её. Ох и крепки были её руки, больно стало, но он терпел боль, только приговаривал негромко:

— Ну, довольно уже, хватит, весь город смотрит.

А сам так и стоял бы с ней и стоял.

Она оторвалась, наконец, от него и заговорила громко, словно тут никого не было, с укором:

— Опять вы за своё, братец? Опять войну затеяли? Граф просил вас с горцами мириться, а вы их опять били? Господи, немолоды ведь уже, другие господа, вон, охотой развлекаются, а у вас другой забавы, кроме войны, и нет.

— Да, что ты, глупая, — улыбался Волков, не выпуская её рук из своих и глядя ей в лицо, — порадовалась бы за меня, а ты упрекаешь! Победил же я!

— Хватит уже побед с вас, сколько можно? За славой своею гонитесь всё, говорят, вас опять ранили, опять вы в самую свалку лезли. А ведь мало ли что на войне может приключиться, — она взяла его руку и положила себе на живот, — и племянник своего дядю даже не увидит никогда.

Он стоял и боялся пошевелиться, чувствуя под рукой своею её живот.

Все, кто слышал их разговор, улыбались и смеялись, так хорошо сестра отчитывала старшего и влиятельного брата, словно он ребёнок был неразумный. И женщины, видя такую сестринскую любовь, тоже улыбались. Молодец графиня. Так его, пусть оправдывается.

— Так не я же к ним пришёл, дорогая моя, они ко мне, — говорил Волков, не отрывая руки от живота Брунхильды.

А тем временем епископ просил гостей пересесть на одно место от себя, чтобы освободить графине кресло. Лакеи стали переставлять тарелки и кубки гостей. А гости беспрекословно просьбу епископа выполнили. Старый поп предложил своё место графине.

Снова зазвучала музыка, Брунхильда села подле «брата» и смотрела на него, глаз не отрывая, говорила негромко:

— А граф на вас зол, и молодой граф зол, всё думают, как быть с вами, давно бы уже вас к герцогу отправили, да все в графстве за вас: и сеньоры, и чернь, и купцы. Вот они и не решаются.

— Да чёрт с ними, — махнул рукой Волков, он и так об этом догадывался, — ты скажи, как ты, как чрево твоё?

— Повитухи говорят, что я крепка, как кобыла, чрево доброе, плод растёт как надобно. Только плачу всё время да тошнит часто.

— Плачешь? — Удивился кавалер. — Отчего же графине плакать?

— Плачу, плачу. Всё время глаза на мокром месте. — Гаворила она и вдруг в голосе её слёзы послышались. — Как про вас услышу, так плачу, слух пришёл, что вы воевали, муж в злобе, я рыдаю, думаю, не убили бы вас.

— Глупая, — сказал кавалер, — ему захотелось успокоить её, прикоснуться к щеке рукой, да люди вокруг, — хорошо всё со мной, рана небольшая. Ты, вон, меня сильнее, чем горцы, сейчас душила.

— Так отчего же не пишите мне? — Заговорила Брунхильда, платок доставая и вытирая глаза. — От купчишки виноторговца узнала, что сегодня в Малене обед в честь вас давать будут.

— Буду писать, — обещал Волков.

— Пишите, — говорила она чуть не с мольбой, — а не то плохо мне в замке, оттого и рыдаю целыми днями, столько рыдала за месяц, сколько за всю жизнь не рыдала.

— Так отчего ты же рыдаешь? — Не понимал Волков.

Она приблизилась совсем близко и заговорила:

— Живу во злобе, смотрят на меня все в замке и ненавидят.

— Да, кто же?

— Да все! Все, кроме супруга. Сыновья его не любят меня, жёны их гримасы корчат, особенно молодой граф не любит. Он говорит со мной, как сквозь зубы цедит. Рыцари графа и двор его тоже, родственники-приживалы тоже, даже лакеи и холопы мне своё пренебрежение показывают. Перины мои мокры были, просила просушить, так бросили их в угол, весь день там пролежали, я видела, а к вечеру положили их в кровать, говорят — высохли. И морды заносчивые, с ухмылочками. Живу среди змей.

Волков от всех этих слов наливался злостью, темнел лицом на глазах. Уже не рад был, что отдал её за графа.

— Семейку графа — терпи, зубы стисни и терпи, — говорил он уже тем тоном, которым всегда говорил, когда решения принимал, тоном тяжким и холодным, — а для холопов хлыст заведи, рука у тебя тяжёлая, мало им не будет, не жалей скотов. Одного прикорми, который поразумнее, побалуй серебром, чтобы был у тебя человек хоть один верный. Но так дело веди, чтобы все остальные о том не знали. Деньги есть у тебя?

— Есть, есть, — говорила она, — у супруга денег столько, сколько и у вас не видала, мне ни в чём не отказывает. Любит. Он хороший человек, единственный хороший во всём доме.

— Так заведи себе друзей среди холопов. Кроме мужа пусть ещё друзья будут, и терпи, главное — роди наследника графу, и поместье Грюнефильде на века твоё будет. Ничьё больше, только твоё!

— Да, да, — говорила Брунхильда и кивала, — рожу, коли Бог даст, а завтра к герцогу уедем, зовёт к себе в Вильбург. Хоть неделю этих родственников видеть не буду.

— К герцогу? — Насторожился Волков. — А знаешь, зачем он графа зовёт?

— Так всё из-за вас, зачем же ещё. Как в замке узнали, что вы горцев побили, так там суматоха два дня стояла. Не знали, что делать. Боялись, что война начнётся. Герцог мужу каждый день письма присылает, спрашивает, не пришли ли люди от горцев войну объявлять, муж ему отвечает, что нет пока.

Волков полез в кошель, нащупал там маленький флакончик, достал и вложил его вруку красавицы:

— Это редкий эликсир, от него любой муж к жене, что им помазала шею, страстью воспылает.

— И где же вы взяли такое? — Едко поинтересовалась графиня.

— Агнес сварила, — ответил кавалер.

— Ах, конечно, без этой ведьмищи оно не обойдётся, — Брунхильда привычно поджала губы.

— Я тебя им мазал, когда к графу ездили.

— Да помню я, — отвечала графиня, тайком разглядывая флакон. — Вот отчего он на меня слюной-то исходил.

— Он бы и так изошёл бы, это просто дело ускорило, — сказал Волков, — теперь поедешь к герцогу, так тоже помажься, околдуй и его, чтобы был помилостивее.

— Спать мне с ним? — Удивилась Брунхильда. — С герцогом? Да вы рехнулись, братец. Меня тошнит всё время и без мужчин старых.

Она поморщилась и отпила вина их кубка.

— Да не спать, очаруй его, ты же умеешь.

— Ладно, — сказала она, пряча флакон, за лиф платья, — лишь бы муженёк мой от зелья этого не зверел. Я его от себя отвадила на время бремени, говорю, что тяжко и так, тошнит всё время. А он всё равно лезет, хоть раз за день да под юбку полезет пощупать, как там всё. Старый, а неугомонный.

Она говорила как будто специально, ещё и улыбалась при этом, хотя по лицу кавалера видела, что не нравится это ему. А ей нравилось как будто.

— Ладно уж, возьмусь за герцога, — сказала графиня благосклонно.

Она была довольна, и он был доволен, кажется, встречей. Хотя чуть-чуть были грустны и под столом они держали друг друга за руки.

Глава 9

Долго Брунхильда просидеть не смогла, поела кое-чего поначалу с аппетитом, и вскоре ей стало душно, и она, поцеловав кавалера по-сестрински, откланялась. Господа снова вставали, когда она уходила. Уехала к себе в поместье. Завтра далеко с мужем ехать ей.

То ли от радости видеть её, то ли от вина шея у него прошла. Но настроение не улучшилось. А тут ещё к нему пришли просители, и просители такие, что сразу и не откажешь.

— Кавалер, не соблаговолите ли вы выслушать просьбу достойного человека? — Шептал ему на ухо бургомистр.

Волков тут же понял, что просьба будет обременительна, но разве скажешь «нет» бургомистру?

— Отчего же, конечно, выслушаю. — Отвечал он.

Бургомистр сделал кому-то знак и снова заговорил:

— Добрейший господин Фейлинг, важный член города, дважды был в консулате, вы его знаете, вот, он идёт, он будет просить вас о чести.

И действительно, к столу, за которым сидел кавалер, шёл дородный и высокий господин, а с ним шли два молодых человека, явно не из простых. И да, Волков помнил этого господина, он был одним из тех, кто ссужал ему золото. С ним шли к столу два молодых человека. Все трое, встав с другой стороны стола, поклонились кавалеру и бургомистру. Старший, тот, что занимал Волкову денег, заговорил после поклона:

— Славный рыцарь, смею ли я надеяться на высокую честь, что вы окажете моему четвёртому и моему пятому сыну и возьмёте их в обучение?

В зале стояла тишина, музыка смолкла, разговоры затихли, женщины тянули шеи, пытаясь расслышать слова, а некоторые из мужей так и вовсе вставали с мест и шли поближе к разговору.

Волков даже растерялся немного от такой неожиданной просьбы и ответил чуть удивлённо:

— Друг мой, а какому же ремеслу я их обучу? Пекарь или гончар из меня никудышный.

По залу покатился смех, люди стали передавать его слова тем кто не расслышал.

Господин Фейлинг тоже улыбался, он ответ воспринял как шутку, как и все вокруг. И продолжал с улыбкой:

— Не пекарскому ремеслу прошу я учить моих сыновей, а искусству, которым вы владеете в совершенстве. Прошу учить их делу воинскому.

— Прямо так и в совершенстве? — Поморщился кавалер. Он повнимательнее оглядел молодых людей, что стояли пред ним и брать в услужение не захотел. — Отчего же вы так думаете? По делу одному обо мне судите. А может, то всё случай удачный был?

— Так мы про вас всё узнали. — Заверил его бургомистр. — Мы про ваши дела и Фёренбурге вызнали. Вы и там еретиков крепко били, знаменитого рыцаря Ливенбаха убили, шатёр его забрали. Будьте уверены, кавалер, господин Фейлинг кому попало своих чад в обучение не доверит.

Волков посмотрел на бургомистра, потом ещё раз на молодых господ Фейлингов. Одному лет шестнадцать — стар уже учиться-то. Второму лет четырнадцать. Типичные городские барчуки. Бархат да кружева. Какое им дело воинское?

— Если думаете, что пойдут они к вам пустые и будут обузой, — продолжал господин Фейлинг-отец, поймав его взгляд, — то не думайте так, пойдут они к вам в полном доспехе и при полном оружии, на хороших конях. А при них будут ещё и по два послуживца, тоже конные. Тоже при доспехе и оружии.

Шесть человек да шесть коней? И всё на его счёт? Нет, уж точно не хотел он брать никаких людей к себе в учение. В бою от этих юных господ, что всю жизнь жили в сытости и достатке, прока, скорее всего, не будет, а расходы на них ежедневные будут обязательно. Все в зале ждали его ответа.

— Живу я бедно, замка у меня нет, — наконец начал он после раздумий, — оруженосцы мои спят в людской, вместе с холопами. Ходят за моими лошадьми вместо конюхов, едят то же, что и холопы едят: и бобы, и горох, и даже просо. Не будет вам, юные господа, отдельных покоев и изысканных кушаний. И ласки от меня не ждите, люди мои меня добрым не считают, сами мне о том говорили.

— Дозвольте мне сказать, отец, — произнёс негромко старший из сыновей.

Отец кивнул ему в ответ.

— Господин рыцарь, — заговорил юноша, — вы в наших краях человек новый, и о том не знаете, что род Фейлингов уже три сотни лет служат городу и гербу Маленов. И среди наших предков были известные воины. Я, Эрнст Фейлинг, говорю вам: фамилию Фейлинг не напугают лишения и тяготы, для нас будет честь жить при вас там, где вы укажите.

— Друг мой, — зашептал в левое ухо кавалеру бургомистр, — не отказывайте Фейлингу, он человек влиятельный, да и в самом деле, нашему городу нужны толковые офицеры. Пусть молодёжь у вас поживёт, пусть среди ваших людей побудет, поучится, вам сие зачтётся, зачтётся, не сомневайтесь.

В словах бургомистра был смысл, кавалер задумался.

И тут же… Волков даже вздрогнул от неожиданности, когда за спинкой его стула появился брат Семион и зашептал ему настойчиво в ухо правое:

— Берите, берите их, господин. Берите всех, кто попросится. Чем больше у вас будет знатных людей графства, тем тяжелее будет герцогу вас сгрызть. Поживут у вас до весны, авось, прокормите, не пригодятся — так попросите до дома ехать, а если горцы опять сунутся, так шесть всадников лишними не будут. И горожан порадуете, что не брезговали ими.

С этим монахом спорить было невозможно, всегда продумана речь его, всегда логична. Да, несомненно, кавалер прокормит шесть людей и шесть лошадей. И они буду полезны, когда… Когда придут горцы. И в другом монах опять прав: кавалеру нужно крепить узы с городом, кажется, в графстве по своему влиянию город был значительнее самого графа. Крепить узы…

— Господин, Фейлинг, — заговорил он после раздумья, — думаю, нет нужды говорить вам, что не берусь обещать, что сыновья ваши и живы, и здоровы будут при мне. Сами знаете, что смерть и увечья к воинскому ремеслу прилагаются.

— Знаю, кавалер, я то знаю, — отвечал Фейлинг, оглядывая зал и обводя его рукой. — И про то все знают, что в деле у реки вы сами получили рану. О том все говорят, что сами вы шли в первом ряду людей свих. А раз вы сами получили рану, то и другие могут. Могут и рану получить, и смерть принять.

— Ну, что ж, я предупредил вас, а коли с сыновьями вашими случится что, то ни от вас, ни от женщин рода вашего я укора не приму.

— Да будет так! — Воскликнул Фейлинг-старший.

— А вы, вы, — Волков указал пальцем на самого молодого из Фейгелей, — не боитесь смерти? Не испугаетесь сражения?

— Не боюсь, кавалер, — отвечал юноша. — Совсем не боюсь.

— Молодость никогда не боится смерти, — с улыбкой заметил епископ и вздохнул. — Ах, молодость. Прекрасная пора.

Все стали улыбаться вместе со старым попом. А юноша вдруг опять заговорил, заговорил звонко, на весь зал, чтобы перекричать гул:

— Кавалер, если вы меня возьмёте, то для меня это будет тройная честь, я клянусь, что не испугаюсь, будь против меня хоть дюжина горцев.

— Тройная? — Улыбаясь, спросил бургомистр. — Расскажите же про три ваших чести.

Все притихли в зале, всем было интересно узнать.

— Первая честь — служить своему роду, — гордо начал юноша, — вторая — служить своему городу, а третья — встать под ваши знамёна, кавалер.

Тут все начали ему хлопать, хлопали и улыбались, кто-то поднимал бокалы за здоровье юноши, а Волков смотрел на него серьёзно, и только качал головой, словно соглашался с кем-то:

— Как вас зовут, молодой человек? — Спросил он, перекрикивая шум в зале.

— Меня зовут Курт Фейлинг, — отвечал юноша.

— Я беру вас и вашего брата в учение, — произнёс кавалер.

И зал ещё больше оживился. Виночерпиям и лакеям пришлось пошевелиться, все требовали вина.

***

У выхода столпились важные горожане, прохода ему не давали, многие желали засвидетельствовать своё почтение. А кое-кто и нет. То были его кредиторы. Эти господа желали говорить о своих вложениях. Говорили, что деньги они давали не на войны, а на строительство замка. И знай они, что он затеет войну, так не дали бы. Но с ними кавалер был лаконичен, и на попытку их заговорить с ним о возврате золота отвечал так, как шептал ему брат Семион из-за спины:

— Всё будет так, как писано в договоре. Ждите свои проценты. По времени прописанному будет вам ваше золото.

— А пока молитесь, господа, за кавалера, и уповайте на Господа нашего, — смиренно говорил, закатывая глазки к небу, брат Семион.

Они пытались ещё что-то говорить, но кавалер больше их не слушал, шёл к выходу, где его остановили другие важные горожане. Кредиторов оттеснили от него его офицеры: нахальный Бертье и мрачный Роха. К дьяволу кредиторов.

Почти в дверях зала его остановили господа важные. Было их семеро. Стали представляться, все они были из мастеровых гильдий, не купцы, не банкиры, но тоже люди не последние. Тоже из городского нобилитета. Все в золоте и мехах. Имён их Волков потом и не вспомнил бы, но всё остальное про них запоминал хорошо. Когда-то купцы, а тем более банкиры, на цеха мастеровых смотрели свысока, но не теперь, не в Малене. Теперь главы промышленных цехов и гильдий играли в городе едва ли скромную роль. И вот они стояли перед Волковым.

— Бейцель, — говорил один. — Цех литейщиков и рудников города Малена, шестьдесят два члена мастеров и подмастерий. С коммуной Литейной улицы даём городу шестнадцать добрых людей.

— Роппербах, — кланялся другой. — Цех оружейников Южных ворот, сорок два члена, даём городу двадцать восемь добрых людей.

— Биллен, — говорил третий. — Гильдия оружейников Малена и коммуна Нозельнауф, даём городу сорок добрых людей, шесть из которых конные.

— Кавалер Фолькоф, — скромно отвечал Волков каждому и жал руки.

Всего глав гильдий было семь.

— Рад, что познакомился с вами, — сказал кавалер, пожав руку последнего. Руку сухого господина в отличной шубе, что звался Шонер и занимался свинцом.

Он хотел было уже откланяться, но они, видно, не просто его остановили.

— Господин Эшбахт, — заговорил оружейник Биллен, — купчишки наши говорят, что на реке вы ставили амбары и причал, так ли это?

— Да, ровно на восток от Эшбахта пришлось поставить амбары для зерна и небольшую пристань. Уж больно купцы нашего графства, что приезжают ко мне за зерном, скупы. Пришлые купцы, что приплывают, пощедрее будут. — Отвечал Волков.

— Нам, людям, что дело имеют с металлами, очень интересна ваша затея, — заговорил свинцовых дел мастер. — Я делаю пули и картечь, трубы и листы, а также прочую всячину из свинца. А возить всё приходится в Хоккенхайм, четыре дня до Вильбурга, а потом ещё четыре дня до Хоккенхайма. А товары мои, — он обвёл рукой все присутствующих, — да и у всех у нас, тяжелы. Подводы нужны крепкие, по две лошади в каждой, возницы за наш товар просят цену большую. Едут долго, ещё и дорого. Нам накладно выходит.

Волков начал понимать, куда клонят господа цеховые головы. И это разговор ему нравился:

— Что ж, я буду рад видеть ваши товары у себя на пристани.

— Да, но купцы говорят, что дороги у вас плохи. — Сказал господин Бейцель. — Они говорят, что по таким дорогам только телеги ломать да лошадей надрывать.

Они были правы, дороги от Эшбахта до амбаров почти не было. Тянулись две разъезжие колеи с холма на холм, с холма на холм да в овраг. Когда дожди пойдут, а они вот-вот пойдут уже, так никакая коняга по грязи телегу из оврага не вытянет, на холм не затащит.

— Не думали ли вы о том, господин Эшбахт, что бы дорогу свою улучшить? — Продолжал глава гильдии свинцовых дел Шонер.

И пока кавалер раздумывал над ответом, брат Семион опять был тут как тут, он всё слышал, всё понимал, всегда знал, что сказать:

— Господа, так дорога, что тянется от Эшбахта до реки вдесятеро короче, чем та дорога, что тянется от Эшбахта до Малена. И дорога до Малена тоже нехороша. Какой в том резон, чтобы делать малую дорогу хорошей, когда большая дорога, что ведёт к малой, будет плоха?

Речь монаха удивила господ промышленников, они удивлённо приглядывались, Волков был доволен, что монах об этом вспомнил, он удовлетворённо глядел на господ, пока господин Бейцель не сказал:

— Мы как раз думали об этом. Мы думаем, что до ваших владений можем проложить дорогу сами, а уж от границ ваших владений, то забота ваша, господин кавалер.

— Господа, видно забыли, — смиренно продолжал монах, не давая Волкову рта раскрыть и этим уже, кажется, раздражая господ-промышленников, — что господин Эшбахта войну ведёт с еретиками и что в средствах ограничен весьма. Думаю, справедливо было бы, чтобы до границ Эшбахта дорогу строил славный город Мален, город богат весьма, серебра у него в достатке, что для него дорогу построить! А уж от границ поместья и до самого Эшбахта могли бы взяться и вы, господа, а уже от Эшбахта до амбаров дорогу делал бы сам хозяин поместья. Так, мне кажется, было бы справедливо.

Ему кажется! Господа промышленники смотрели на монаха неодобрительно, не так они собирались строить беседу, не к таким выводам о справедливости должна она была привести.

Зато Волков был доволен, монах правильно мыслил, он бы так всё не смог бы вывернуть и взялся бы, наверное, всё строить сам, только предложи ему это промышленники. А брат Семион продолжал, пока господа не опомнились:

— И думается мне, что те господа, что будут учувствовать в строительстве дороги по поместью, будут за свои траты вознаграждены всяческими преференциями. Уж в этом пусть никто не сомневается, доброта и щедрость господина Эшбахта всем известна.

— Что ж, хорошо, что мы поговорили и всё выяснили, — задумчиво произнёс за всех голова гильдии свинцовых дел Шонер.

На том они и раскланялись. Как Волков и монах отошли, так господа принялись живо обсуждать предложения монаха. А Волков шёл и косился на брата Семиона:

— Не откажутся ли?

— Куда им деться? — Злорадно хмыкнул монах. — Придут с согласием, только поначалу торг затеют. Надобно будет все цены на подобные работы вызнать у архитектора.

— Думаешь, не откажутся?

— Нипочём не откажутся. Цена на извоз посуху раз в пять дороже извоза по воде. — Заявил монах.

Да, тут он был прав.

Глава 10

Прямо на главной площади, не успел он сесть на коня, к нему подошли люди, среди них был старый его знакомец землемер Куртц. Их было шестеро. Волков, увидав их, на коня садиться не стал, подошёл к ним. Те стали его поздравлять. Принесли кубок из серебра, говорили, что это подарок от всей Южной Роты имперских ландскнехтов земли Ребенрее. Волков брал приз и жал всем руки, говорил с ними, ласково называя каждого не иначе, как брат-солдат. А, чуть подумав, и сказал им:

— Господа ландскнехты, а не собрать ли нам пир, зовите всех своих однополчан сейчас в лучшую харчевню, что есть в городе. Пир будет за мой счёт, пусть все придут.

Не то, что бы он хотел есть, да и вино в нём ещё бродило, но дружить с имперскими служащими, которые некогда были лучшими солдатами императора, было необходимо. Куртц и его товарищи с радостью согласились, стали рассылать мальчишек за другими ландскнехтами и выбирать место для гуляний.

К ним с радостью присоединились и офицеры Волкова, которые, посовещавшись, решили взять на пир ещё и сержантов, что пришли с ними в город. Так впервые Хельмут и Вильгельм, что служили сержантами в стрелковой роте господина Рохи, попали на настоящий пир старых воинов.

Трактир выбрали не самый лучший, но самый в городе большой.

Звался он «Юбки толстой вдовы». И уже через пару часов эти «юбки» были битком набиты бывшими ландскнехтами и блудными девками со всего города, прознавшими про славный пир, что даёт известный кавалер. В кабаке висел гомон, заздравные речи, пьяные крики и «виваты». Было жарко. Бегали лакеи, нося и нося бесконечные подносы с пивом, в больших очагах жарились свиньи целиком на вертелах, на столы высыпались ливерные, кровяные, свиные колбасы с чесноком и резаный большими кусками хлеб из лучшей пшеницы, и всё целыми тазами. Волков велел хозяину готовить соусы и не жалеть специй. Тот улыбался и радовался такому прибыльному дню, и вскоре целые чашки острых соусов стояли на столах. Вино носилось, ну, для тех, кто любил вино. Женщины, раскрасневшись от вина, пива, острой еды и распутства, уже скидывали чепцы и распускали волосы, приспускали лифы платьев, оголяя плечи, а некоторые и вовсе так сидели, подобрав юбки, что было видно чулки у них. Смех, пиво, еда, женщины, корзины яиц варёных, сыры молодые и старые, жареные курицы, тем, кто не мог дождаться свинины с вертелов, дорогая селёдка, лук, чеснок, горчица и оливковое масло — всего сколько хочешь. Всё было, как положено.

А потом и музыканты пришли.

Ландскнехты стали петь свои грубые и сальны песни, прославлять Волкова и его офицеров. Они всегда были заклятыми врагами горцев, императоры и создали эти войска, собрали этих людей, так как никто кроме ландскнехтов не мог противостоять горцам в открытом поле. Горцы были извечные и заклятые враги. И поэтому ландскнехты так радовались тому, что Волков разбил этих «свиней» на реке Марте. Офицеры и сержанты кавалера радовались веселью и хорошему приёму. А сам он радовался тому, что случись сбор городского ополчения против него, так не соберёт герцог среди этих сильных людей, что пьют сейчас за его здоровье, и дюжины желающих.

В общем, всё было прекрасно, все были довольны. И даже шея его почти не беспокоила.

И тут увидал он молодого человека лет двадцати в хорошем, но недорогом платье, при железе. Тот человек подошёл к столу и поклонился ему. Волков ему кивнул и продолжил смотреть на него, ожидая, что человек ему скажет, кто он и зачем пришёл.

— Меня Клаузевиц зовут, — представился молодой человек. — Кавалер Георг фон Клаузевиц.

— Меня зовут Фолькоф, — ответил Волков, — я слышал вашу фамилию, у вас известные родственники, прошу вас, господин Клаузевиц, садитесь пировать с нами.

Это человек не был похож на тех, кто ищет бесплатных застолий. Он держался с достоинством, меч у него, судя по эфесу, был не из плохих. И человек не поспешил сесть за стол, хотя один из сержантов Волкова подвинулся на лавке, давая ему место.

— Уж, простите меня, кавалер, — продолжал Клаузевиц, — что в столь весёлый час пришёл я, может, мне подождать с делом моим. Оно потерпит до утра.

Но Волкову стало интересно, что за дело к нему у этого рыцаря:

— Говорите сейчас о деле своём, я ещё не пьян.

— Хорошо, скажу. — Он обернулся, уж очень шумно было в трактире, подойдя ближе, произнёс. — Прошу вас принять меня на службу к себе. Я неплохо управляюсь копьём и конём, имею призы со многих турниров, в том числе и с тех, что учреждал сам курфюрст. Я приучен к любому оружию, в том числе и пехотному. Готов в случае нужды быть вашим чемпионом и принимать на себя вызовы, что осмелится вам бросить кто-либо.

Наверное, он не хвастался. На вид молодой человек был крепок, хоть и не так высок, как сам Волков.

— Готов доказать делом свои умения и в ристалище, и в битве. — Продолжал Клаузевиц. — Я воевал в двух кампаниях под знамёнами господина фон Бока и знамёнами самого курфюрста. Одна кампания была здесь, против горских псов, против этих поганых еретиков из-за реки.

Последние слова рыцаря были очень горячи.

— Не любите горцев? — Поинтересовался Волков.

— Они убили моего названного брата, когда он, израненный, попал к ним в плен.

— Да, они такие, законы доброй войны им неизвестны.

— Думаю, что от вас они просто так не отстанут, раз вы дважды их побили, они ещё раз придут, в упрямстве им равных нет.

Конечно, это было правдой, и Волков это знал, но он не мог взять этого рыцаря к себе:

— Друг мой, — чуть подумав, отвечал господин Эшбахта, — для меня честь, что такой человек как вы, просится на службу ко мне, но я не так богат, чтобы содержать рыцарский выезд и чемпионов. Земля моя убога, а мужиков не ней почти нет. Всё, что имею я, брал я мечом, и если войны не будет, или не будет эта война приносить серебра, то есть мне, моим офицерам и прочим людям моим придётся просо.

— Я знаю, что земля ваша бедна, — продолжал рыцарь, — но я знаю, что вы офицерам своим даёте тысячу десятин в прокорм.

— Без мужиков, — замети Волков, поднимая палец. — Без мужиков.

— Да-да, — кивал фон Клаузевиц, — я знаю, все знают, что мужиков у вас очень мало. Но я попрошу вас всё равно меня взять к себе, дать мне тоже земли и ещё долю в добыче… Даже не офицерскую, поначалу я согласен на сержантскую, пока не проявлю себя. Вам всё равно придётся воевать, а лучше иметь таких людей как я, при себе, чем нанимать второпях, когда нужда будет.

Кавалер молчал, смотрел на молодого человека и думал.

И тут же, тут же за спинкой его стула замаячила фигура монаха. Он зашептал на ухо Волкову:

— Брать его надобно, раз ничего кроме земли не просит. Земли то у вас нераспаханной куча, чего её жалеть, а не придётся он вам по вкусу, так всегда можно будет погнать.

— Дурак, это холопа можно погнать, а с рыцарем ещё объясняться придётся, — сказал кавалер раздражённо, — да и откуда ты всё знаешь, откуда ты знаешь, что у меня земли непаханой куча?

— Так Ёган мне жалуется всё время, что рук у него свободных нет, земля, мол, простаивает непаханная.

Волков отмахнулся от него и сказал рыцарю:

— Сегодня решения принимать не буду, садитесь за стол пока, завтра всё решу.

Кавалер Георг фон Клаузевиц поклонился ему и сел за стол.

Глава 11

Утром он, конечно же, дал согласие, брат Семион проклевал ему всю голову, что нужно брать рыцаря на службу. Причём голова у Волкова болела, а чёртов монах был бодр, здоров и свежевыбрит.

Рыцарь оказался не один, был у него послуживец или, может быть, оруженосец с конём, и ещё у него был вьючный конь, на котором возился доспех и прочий рыцарский скарб. А помимо рыцаря к Волкову приехали братья Курт и Эрнст Вейлинги, тоже с людьми, с ним было четверо хорошо вооружённых конных послуживцев, а также телега с возницей. Все они стали ждать на улице господина Эшбахта, почти перекрыв на ней движение, а он, как назло, когда мылся, дёрнул шеей, да так, что боль пронзила его опять чуть не до поясницы. Кое-как брат Ипполит привёл его в чувство обезболивающей и вонючей мазью.

Волков думал, что неплохо было бы ему ехать домой в карете, жаль, нельзя. За старика начнут почитать. Даже на телеге было бы хорошо, кинул бы перину да лёг. И лежи себе, пока не приехал. И шея не шевелится лишний раз, и ногу не крутит через час езды.

Нет, нельзя. Скажут, что стар. Старик за собой людей повести не может. И дело тут не в праве и не в уважении. Старик не может напугать. Крикнет он: «Стой на месте и сражайся, иначе убью!» Кто будет сражаться и не побежит, кто послушается? Кто старика испугается? А командира должны не только уважать, но и бояться. Поэтому кавалер и ездил на коне, хотя так хотелось в перине на телеге хотя бы, раз кареты нет.

Урожай давно был собран, даже уже частично продан, мужики в Эшбахте вместе с солдатами ждали от господина фестиваля. Но на рынок Волкову за пивом и съестным самому ехать было невмоготу. Послал туда Рене, пусть престарелый муженёк его сестры помогает по-родственному. Не зря же он ему в приданое за сестру холопа дал.

Домой шли с целым обозом из телег. Одного пива двадцать две двадцативедёрных бочки. Не считая больших корзин с колбасами и сырами, мяса в полутушах, хлебов, пирогов и пряников для девок и детей, даже бочонка мёда, Волков дал Рене тридцать монет, так тот всё и потратил. Кавалер не хотел экономить в мелочах, ему было нужно, чтобы мужики и солдаты, все солдаты всех офицеров, были довольны жизнью на его земле. Не думали разбегаться, искать лучшей жизни, замерзая по ночам в своих жалких домишках. Господин должен быть и строг, и добр, должен и спрашивать, и награждать. И без крайностей: без жадной лютости, но и без попустительства.

Никто этому Волкова не учил, не был он сеньором в пятом поколении, просто он это понимал, так же как понимал, где искать выгоду и стоять на своём, а где и не жадничать. Пусть, пусть людишки порадуются напоследок. Пусть пожируют за счёт господина Эшбахта. Октябрь на дворе, уже октябрь, вот-вот с севера дожди полетят, а с юга, с гор, холодные туманы с ледяными ветрами. Волков вздохнул, а за холодными туманами могут и горцы прийти. Поэтому солдаты должны быть счастливы, счастливы, иначе начнут разбегаться.

Приехал домой, как всегда ногу крутит, сил нет самому слезть с коня. Теперь ещё новые люди всё это видели. Все: и фон Клаузевиц, и братья Курт и Эрнст Фейлинги, и все их люди тоже. Волков на них глянул так зло, что все, кто был во дворе и смотрел на него, сразу глаза отвели. А он, скалясь от боли и разминая ногу, пошёл в дом, крикнув перед этим:

— Монах, за мной ступай.

За ним кинулся брат Ипполит, кавалер поморщился:

— Да не ты, мошенника этого, брата Семиона позови, — и, подумав, добавил: — Хотя ты тоже понадобишься.

— Шея? — Спросил брат Ипполит.

— Нет, шея не болит, нога донимает.

Жена едва голову подняла, когда он вошёл, не встала даже:

— Здравы будьте, господин мой.

И снова уткнулась в шитьё. Сама бледная, ещё к бледности своей надела платье чёрного бархата, холодная, словно рыба дохлая. Некрасивая.

Зато Бригитт вскочила, присела низко, голову склонила, так в него глазами стрельнула, что понял Волков: есть у нее, что ему сказать. Но до ночи вряд ли представится случай с ней поговорить.

Он велел греть себе воду — мыться. Воды греть много. А сам пока с Ёганом поговорил о делах. Тот намеревался, пока дожди не пришли, отправить мужиков рубить куст на дрова. Дров на зиму было совсем мало. Ещё о всякой мелочи поговорил, говорил бы ещё час, да Волков прервал его. Ему было не до того. Хозяин думал, где ему восьмерых людей разместить, трое из которых господа. Ну не в людской же с холопами, в самом деле. Пока они на улице были, он их в дом не звал. Не звал из-за того, что говорить собирался с братом Семионом, и разговор мог выйти неприятный.

Тот как чувствовал это, пришёл, присел на край лавки и, пока господину дворовый мужик стягивал сапоги, а брат Ипполит осматривал шею, молился, перебирая чётки и закатывая к потолку глаза в праведном, но лёгком исступлении.

— Знаешь, о чём меня спрашивал епископ? — Начал Волков, когда брат Ипполит, наконец, престал разглядывать рану на его шее.

— Так чего же тут гадать, загадка тут небольшая, — сказал смиренно брат Семион, — видно, спрашивал он вас про костёл, построен ли.

— Именно, — сказал Волков, он врал, епископ и речи о том не заводил. — И знаешь, что я ему сказал?

— Наверное, сказали, что строится. — Отвечал монах.

— Опять угадал. — Продолжал врать кавалер. — А сколько денег у тебя на храм осталось, помнишь?

— Сотни две, — произнёс брат Семион, чуть подумав.

— Сто шестьдесят семь монет, — напомнил Волков и повторил серьезно, делая на это ударение, — сто шестьдесят семь монет от двух тысяч и двух сотен.

Монах только вздохнул в ответ. Он посмотрел на Волкова, кажется, понимая, куда тот клонит.

— Завтра, позовёшь сюда ко мне архитектора, он, кажется, дом доделал? — Продолжал кавалер. — Поговорим о храме, денег я на него дам. Две тысячи монет, думаю, будет достаточно. Но считать буду сам, тебе, дураку, веры больше нет. Твой дом я забираю…

Брат Семион сидел понурый, а тут вскинул на Волкова глаза, тот даже подумал, что сейчас он спорить начнёт или даже просить будет. Но нет, монах лишь пожал плечами и опять опустил голову.

— Забираю твой, но тебе свой отдаю. — Продолжи кавалер.

Монах снова ожил, уставился на Волкова, обрадовался, кажется:

— Ваш дом мне пойдёт?

— Только дом, амбары, овины, хлева и конюшни мои будут, но и ты можешь ими пользоваться, телеги я тоже тут на дворе буду держать, колодец мой будет, мне скот поить надобно, а огород твой. Холопы будут тут же жить, в людской, одну девку тебе в прислугу дам. Но в прислугу, — Волков поднял палец, предостерегающе, — пользовать её не будешь, а начнешь, и она пожалуется, так я её у тебя заберу.

Кажется, всё пока устраивало хитрого попа. Он понимающе кивал, на всё соглашался.

— А ещё тут у тебя будут господа кавалеры жить, сам мне их насоветовал брать, тут внизу будут жить, твои покои вверху, послуживцы их будут с холопами жить в людской.

Вот это, кажется, брата Семиона не устраивало, скривился едва заметно, видно, один хотел жить в огромном доме. Но кавалера его недовольство мало заботило, тем более что он кое-чем готов был монаха успокоить:

— Сто шестьдесят монет, что остались от денег на церковь, оставишь себе на обустройство. — Волков замолчал и потом добавил серьёзно. — И займись уже костёлом, займись уже. Дождёшься, попрошу у епископа другого попа на приход.

На том разговор был закончен. Все, включая дворню и жену, весь этот разговор слышали. Госпожа Бригитт не удержалась, встала и начала выходить из-за стола. Рука у Волкова лежала на подлокотнике кресла, так она как бы невзначай руки его коснулась бедром. Стала извиняться и говорить:

— Господин, так мы что, переезжаем в тот красивый дом, что у края деревни стоит?

Этот вопрос интересовал всех присутствующих, включая жену его, которая тоже хотела это знать, да от спеси не хотела сама спрашивать.

— Да, — сказал Волков, — теперь вы, госпожа Ланге, на лавках спать не будете, у вас будут свои покои.

— Правда? — Обрадовалась та, едва не запрыгала. — А можно мне узнать, какие мне покои положены?

— Выберете сами после того, как госпожа Эшбахт выберет нам спальню.

— Ах, Господи, как это хорошо, — никого не стесняясь, вроде как в благодарность госпожа Ланге склонилась и с грациозным приседанием поцеловала руку Волкова. — Спасибо вам, господин.

— Можно ли нам с госпожой Эшбахт уже посмотреть дом?

— Идите, — сказал кавалер, — посмотрите, решите чего в доме не хватает. Потом скажете.

Жена, хоть и не благодарила его, но сразу бросила своё рукоделие и пошла с Бригитт смотреть новый дом. Даже Мария, отодвинув сковороды с огня, пошла очаг и печи смотреть, а все дворовые за ней побежали.

Он и сам пошёл. С ним шли все: и Максимилиан, и Увалень, и Сыч, и оба монаха. Забор высок, ворота крепки, двор огромен, хоть тридцать телег сюда ставь. Амбары, конюшни, хлева большие — и всё это крепкое, новое. Двор настоящего хозяина. И колодец, и привязь, и поилка для коней. Курятник таков, что сто кур тут проживут, тесноты не зная.

Дом уже почти готов был, мастера кое-что правили по мелочи уже, мыли да собирали всё, что лишнее осталось. Молодой архитектор уже ходил по дому, показывая его госпоже Эшбахт и её подруге. Как Волкова увидал, так стал ему кланяться. Взволновался.

Стал ему показывать дом. Дом был и вправду хорош, был он на вид не меньше старого, но в два настоящих этажа с чердаком и подвалами большими под вино и прочее съестное. Полы из хороших досок вощёных, стены чисты, белены. Окна огромны. Двери в две створки, хоть свадьбу выводи через них, крепки и широки, с красивыми бронзовыми ручками. Печи с плитами удобны, другие печи, что с дымоходами для обогрева дома, и вовсе в изразцовой плитке с замысловатыми рисунками. Камин огромен, в него войти может даже сам хозяин, головы не склонит. В нём кабана целиком можно зажарить. Максимилиан в удивлении вытащил меч, поднял его, потянулся им вверх и до потолка не достал. Все посмотрели на это и увидали на блоке красивую люстру под двенадцать свечей. А стропил не увидели, потолок был ровен и побелен, как и стены.

Две тысячи талеров! Две тысячи. Теперь ясно было кавалеру, на что этот чокнутый монах потратил столько денег. Столько, что на эти деньги можно было выстроить небольшой костёл на пятьсот прихожан.

Дальше пошли по широкой лестнице с красивыми перилами наверх, а там ещё один зал, да ещё какой. Вдоль всего зала огромные окна, свет просто льётся в залу, его так много, что ламп не придётся зажигать до самой густой темени. Там тоже обедать можно, только мебель купи. Там же двери в покои и опочивальни.

— Здесь будут мои покои, — сказала госпожа Эшбахт таким тоном, что вряд ли бы кто решился ей перечить.

А вот кавалер решился:

— Покои ваши будут там же, где и мои, те, самые большие, — он указал на большую и пустую комнату, — нам с вами подойдут.

Жена его только фыркнула как злобная кошка, все видом своим выражая пренебрежение и даже, может быть, презрение к словам супруга своего, сказала, кривя рот и с апломбом:

— За что же мне кары-то такие?

При всех людях его, оскорбив господина Эшбахта, она пошла дальше, заглядывая в комнаты.

Повисла плохая тишина, все, кто тут был, почувствовали себя неловко. А архитектор, что вот-вот заливался соловьём, рассказывая про своё детище, тут же замолчал, стоял с виноватой улыбкой. Госпожа Ланге искоса бросила многозначительный взгляд на Волкова. И был в этом взгляде смысл и знание общей тайны. А потом она пошла вслед за подругой. Она всё правильно делала.

Волков, не проронив ни слова, повернулся и пошёл к лестнице, за ним пошли все его люди, а архитектор, в растерянности постояв немного, пошёл за госпожой Эшбахт. Ну, а что ему ещё делать было?

***

Вечером, когда Мария собирала посуду со стола сразу после ужина, госпожа Эшбахт встала и, сделав лицо высокомерное, сказала едва не сквозь зубы:

— Спокойных всем снов. И прошу вас, господин, меня сегодня не тревожить. Не будет в том вам резону.

И пошла наверх.

Волков посмотрел ей вслед, а затем посмотрел на госпожу Ланге, ожидая пояснений. И та сказала, не смотря ему в глаза и тоном таким, каким сообщают плохие вести:

— Госпожа не обременена.

— Что? — Сразу не понял Волков.

— Элеонора Августа не беременна. — Тихо повторила Бригитт, всё не поднимая глаз. — У неё нынче кровь пошла.

Как будто ударили его. Не сразу даже слова эти в голове его улеглись, так, чтобы понял он их. Хуже новости для него сегодня быть не могло. У него плечи опустились, он сгорбился и стал смотреть в стол, растирая больное место на ноге. Никому он того бы не сказал, но каждый день, каждый божий день пред тем, как заснуть, молил он Господа о том, что бы даровал он Элеоноре бремя. Редко он молился, он всегда редко молился, обычно перед делом. И обычно просил у Господа только две вещи: простить его грехи да быстрой смерти, уж если смерть его достанет. Ну, а что ещё может просить солдат? А тут изо дня в день он просил и просил о том, что бы Господь послал ему чадо. Сына, конечно, но можно и дочь, в крайнем случае. Пусть дочь для начала, он согласен и на дочь, лишь бы была. Но ничего на этот раз не вышло.

Словно смеялся Бог над ним. И славу, и почёт, и деньги, и жену родовитую, и землю — всё дал! Всё! А наследника не даёт. Издёвка, смеётся над ним лукавый старик, не иначе. Или, может, в том жена его виновата. Брунхильде, молодой кобылице, одного раза было достаточно, чтобы понести. Захотела и понесла. И госпожа Анна фон Дерингхоф из Рютте писала ему, что тоже понесла.

А эта квёлая да рыхлая не может. Видно, нездоровая она. Всучили ему её распутную, так ещё и больную. У него лицо потемнело, кулаки сжались.

Как называют тех, кто наследника произвести не может, как называют тех, кто без чужой помощи с коня не может слезть. Нет, их называют вовсе не стариками. Есть у таких название похуже, злое и насмешливое название, такое, которое в лицо никто не скажет, зовут таких «Мягкий меч».

Стариков ещё можно уважать, а если ты Мягкий меч, то уважения не жди. Никто не пойдёт за тобой в бой. Никто не будет уважать твоё право. А зачем, всё равно новый господин будет на месте твоём, наследников-то нет. Одно слово — Мягкий меч. И как ни будь ты силён и славен, всё одно — ты временный человек, человек не на своём месте. И, чтобы место было твоё, ты должен в него корни пустить. А корни — это сыновья, такие же суровые и сильные, как и отец. С которыми, как и с отцом, никто не захочет связываться.

Да разве заведёшь их при такой жене?

Было тихо в доме. Сестра Тереза с племянницами переехала к мужу, Мария понесла с кухни кадку на улицу. Других дворовых тоже не было, даже Увалень, что обычно валялся на лавке возле входа, и тот куда-то ушёл, видно, спать. Никого не было вокруг. Такое случалось крайне редко. Только он да госпожа Ланге. Она тут встала, подошла и села ближе, совсем близко к нему. И положила свою руку ему на руку, а он сжал её пальцы. Тогда она поднялась и обняла его за шею, поцеловала в висок. А он гладил её по спине и заду. И не выпускала, пока в сенях не послышался шум. То возвращалась со двора Мария.

Когда служанка пришла и стала греметь у печи чистой уже посудой, он сказал Бригитт негромко, но твёрдо:

— Пока жена не способна, буду вас брать.

— Как пожелаете, господин, — отвечала та сразу, она согласно кивнула, явно не испугавшись и не тяготясь этим его желанием.

— Жалею, что не вы моя жена, — произнёс Волков, не отводя от неё глаз.

Она изумлённо уставилась не него и не нашлась, что ответить.

Глава 12

На следующий день уже начали переезжать потихоньку. И, как ни странно, самым рьяным в деле переезда был брат Семион. Торопился заселиться в старое жилище господина Эшбахта, которое теперь считал своим.

В дом нужно было мебель покупать, ту, что он купил в старый дом, в новый дом совсем не подходила. Стол на всю залу из толстенных досок, даже из бруса, тяжеленые лавки, что ночью становились кроватями, да и тяжёлые кровати не шли никак к новому дому. А посуда, а гобелены на стены, шкуры или ковры на полы, подсвечники, лампы — разве всё вспомнишь сразу. Он пошёл к себе в спальню и отпер сундуки.

Достал деньги и обомлел. Вдруг понял, что серебра-то у него осталось немного совсем. Да, были две тысячи монет в двух больших мешках. Так они на постройку церкви должны были пойти. Ещё были деньги, которые он обещал оставить брату Семиону в меленьком мешочке. Ещё был полупустой мешок, там почти пять сотен, вот и всё серебро. Остальные деньги — золото, которое ему очень не хотелось тратить. Поначалу он даже перепугался. Куда деньги делись!? Потерял? Своровали?

Ещё недавно он получил за ограбление ярмарки в Милликоне почти три тысячи монет приза. Три тысячи! А перед этим ещё от епископа четыре сотни! Куда же дел он их? Ну да, за дом придётся отдать две тысячи из этого приза, это главная его трата. Сестре в приданое ушла куча монет. Половина мешка без малого. Потом солдатам дал серебра, за сражение на реке выплатил почти три сотни. За поход в город тоже дал двадцать четыре монеты серебром. Не будут солдаты таскаться туда-сюда просто так. Офицерам он не платил, те сами знали, за что воевали и для чего в город ездили, а вот солдатам пришлось платить.

Амбары строил и пристань, они в копеечку вышли. Столько пришлось леса из города везти. Лес до́рог, перевоз до́рог. Всё дорого. А фестиваль мужикам устраивал, второй день в деревне пьяный гул стоит. Пир ландскнехтам тоже не дёшев был. Подлец трактирщик просил тридцать восемь монет. А когда Волков сказал, что даст двадцать пять и ни пфеннигом больше, так схватил эти деньги и ни слова не возразил. И ещё радовался вор. Видно, даже так хорошую лишку взял. А ещё людям Сыча, что на том берегу сидят, и самому Сычу много денег шло.

И ещё по мелочи, по мелочи, по мелочи. Нет. Не терял он денег, и никто его не обворовывал. Нет. Просто текут они сквозь пальцы, как вода. Не удержать. Он засыпал серебра себе в кошель, опять даже не считал его, две полных пригоршни. Надо будет Бригитт дать пять монет на женские нужды. Бригитт. Не женщина, а удовольствие. Не зря говорят про рыжих, что в них огонь дьявольский. Вчера ночью ещё неизвестно кто кого брал, он её или она его. Словно бес в ней любовный был: и царапалась, и кусалась, словно зверёк. А ещё выла сквозь зубы, чтобы не кричать, дом не пробудить. Такую бы ему жену, раз Брунхильды нет. От неё были бы хорошие дети, дочери были бы красивые, а сыновья яростные. А ему досталась эта бледная немощь, вечно недовольная и вечно препирающаяся с ним. Надо будет Бригитт десять монет дать. Она ему нужна. Он вздохнул и опять вспомнил про деньги.

Война, стройки, пиры, покупки. Ох, недешевое это дело — быть господином. Захлопнул сундуки, запер их и пошёл вниз смотреть, как дворовые собирают скарб для переезда.

Сел в кресло. Как и договаривались ещё вчера, пришли к нему Ёган и господин фон Клаузевиц.

— Ёган, господину рыцарю обещано мной тысяча десятин пахоты. На солдатском поле ещё есть земля, что не распахивается? Свободная там есть земля? Или солдаты всё распахали?

— О, какой там, — Ёган махнул рукой, — там много целины, бурьяна столько, что коня измордуешь, пока всё поднимешь.

— Выдели господину Клаузевицу лучшую тысячу.

Рыцарь поклонился Волкову.

— Хорошо, землицу-то найдём не самую худшую, а кто же ему пахать-то будет, мужиков-то у нас лишних нет.

— Ну, может, он солдат наймёт, а ты скажешь им, как и когда лучше пахать и что сеять.

— Ну, ясно, — сказал Ёган без всякой радости.

А чего ему радоваться, ещё одна забота.

— Господин Клаузевиц, — продолжал Волков, — а думаете ли вы строить дом, или тут у меня будете жить?

Рыцарь задумался и сказал после:

— Дом не по карману. Ваш этот дом вполне пригоден для жилья. Я не из тех спесивцев, что требуют личных апартаментов.

— Да, но здесь помимо вас будут жить и другие люди: и мой поп, которому теперь будет принадлежать дом, и молодые господа из города. И мои оруженосцы.

— Ничего, я не дерзкий человек и напрасных свар не затеваю,тем более что из всех ваших людей я буду старшим, а значит, должен быть им примером.

— Хорошо, но имейте в виду, что для дома вы можете брать всё, что найдёте на моей земле, бесплатно. Мои офицеры поначалу, пока не было кирпича у нас, строили свои дома из орешника и глины, хорошего леса на них уходило немного, дома были просты, но удобны и даже красивы, если их побелить. А теперь у нас и кирпич свой, солдаты жгут его во множестве, он дёшев.

— Вот как? — Задумался фон Клаузевиц. — И где же мне будет позволено ставить дом, если надумаю?

— Да где захотите, хоть тут, в Эшбахте, хоть у сыроварни.

— У сыроварни это…

— Это как ехать к амбарам, к реке, на восток, там дома всех моих офицеров. Впрочем, если вас не тяготит жить с другими господами тут, то живите, я просто предложил вам.

— Спасибо, — рыцарь поклонился, — я буду думать.

***

Пришли из нового дома госпожа Эшбахт и госпожа Ланге. Бригитт весела, радостна, вся светится от переезда и от того, что у неё будут свои покои. Даже Элеонора Августа, и та не так недовольна, как обычно. Даже сама заговорила с Волковым. Стала говорить, что надобно купить в дом.

— Будет, будет вам, — морщился кавалер, слушая разговоры и причитания женщин. — Перин и простыней у нас достаточно с приданого госпожи. Посуды у нас столько, что лишняя есть. Коли гости придут, так всем серебряных стаканов хватит.

— А кровати, — с возмущением говорил жена, — мне… Нам нужна новая кровать. А Бригитт кровать? Я хочу, чтобы у Бригитт была хорошая кровать. А ещё гобелены на стены.

— Хорошо-хорошо, — вздыхал кавалер, — будет госпоже Ланге хорошая кровать и хорошие перины с простынями. Все будет.

Госпожа Ланге улыбалась довольная. А Волков подсчитывал в уме расходы. Тут пришёл Максимилиан и сказал:

— Кавалер, к вам гонец.

Волков даже спрашивать не стал: что это за гонец, от кого или как выглядит. Он и так знал, от кого. И не ошибся. Опять был гонец от самого курфюрста. Гонец стоял в трёх шагах от кавалера с пакетом в руке, а Волков письма не брал. Тогда Максимилиан забрал письмо и положил его перед ним.

Скажи ему, кто лет, этак, десть назад, да какие десять, пять лет назад, что писать ему будет герцог, да не простой герцог, а настоящий курфюрст, так не поверил бы. А может, и в морду дал бы говорившему, посчитав его слова за насмешку. А вот прошло время, и вот оно, письмо от курфюрста. Лежит перед ним, и никакого трепета у него перед этой бумагой нет. Наоборот, век бы её не видеть. Да, многое в его жизни с тех пор, как он служил в гвардии, переменилось. А письмо всё лежит. Гонец стоит терпеливо, кухарку Марию рассматривает. Максимилиан отошёл к стене, сел на лавку.

А Волков бумагу всё не брал, сторонился, как будто она с проказой или чумой. Сидел и тёр глаза руками, словно спать хотел, хотя совсем недавно лишь завтракал.

Но сколько так глаза не три, а письмо не исчезнет, и гонец не растает. Взял он, наконец, бумагу, посмотрел на ленту, на печать. Развернул её нехотя:

«Сын мой, писали вы мне, что недужите и так ваш недуг тяжек, что ехать ко мне не можете от того, что немощны. А мне говорят, что недуг ваш не тяжек и немощь ваша сошла совсем. И так не тяжек недуг ваш, что соседи от вас плачут слезами горькими и пишут мне жалобы, послов-жалобщиков шлют с просьбой, чтобы унял я вас.

Многое о вас говорят дурного, много злого. Хочу сам от вас самого слышать, как дела у вас в Эшбахте идут. Как с соседями вы живёте? Как мир храните?

Поэтому прошу вас слёзно быть ко мне, немедля, иначе я к вам буду.

Вильбург. Курфюрст Карл».

Перстень герцога приложен — считай приказ. Как думал Волков, так и было: уже не просто письмо, уже повеление сеньора. И не просто повеление, уже и угроза в нём. Попробуй, дерзкий, только ослушаться, так сам приду. Конечно, сам он не придёт, но уж людишек своих точно пошлёт, гадать о том не надо.

А гонец стоит над душой, ждёт. Нужно ответ герцогу сочинять. А сочинять нечего, только всё тоже писать, что уже первый раз писал. Ну не ехать же к курфюрсту, в самом-то деле.

Взял бумагу, перо, монах, как увидал гонца, так принёс всё без напоминания. Стал писать:

«Государь мой, хотел вам сам писать, да всё ещё хвор был. Живу здесь как на войне, и двух недель не прошло, как воры из-за реки, те, что из кантона Брегген, вышли на берег мой все в железе и доспехе, были они во множестве. Думали грабить, как раньше грабили. Пришлось идти на них со всеми людишками моими и гнать их обратно за реку, чтобы не дать грабежу случиться. Так еле отбился от них, так как воров было премного. Сам же был ими побит, ранен в шею и снова хвор стал, в чём клянусь вам Богом. Лекарь мой, честный монах Деррингфоского монастыря брат Ипполит, вам подтвердит и тоже поклянётся, что говорил он мне на коня не садиться много дней, так горячка от раны может быть. И буду я к вам, как только смогу по делам и здоровью. Уповаю на Бога и на вас, как на заступника.

Вассал ваш, Иероним Фолькоф, кавалер. Милостью Бога и вашей милостью господин Эшбахта».

Он поднял глаза на гонца:

— Ты ли мне в прошлый раз письмо доставлял от герцога?

— Я, господин, — отвечал гонец.

Волков достал талер и показал её гонцу:

— Значит, знаешь, что с этим делать?

— Прогулять его в Малене, гулять два дня, — улыбался посланник.

— Молодец, — Волков кинул ему монету. — Вези письмо не спеша.

Хотя вряд ли такая задержка могла его спасти, но он готов был цепляться за любую возможность отсрочить следующее от герцога письмо, а тем более людей от него.

Гонец ушёл, а кавалер остался в думах нелёгких сидеть, брат Ипполит стал его рану смотреть, а он даже не морщился, когда лекарь рану давил и мял. Не до раны ему сейчас было. Он бы на две таких согласился, лишь бы герцог про него забыл хотя бы на год.

Глава 13

Он совсем позабыл про него за всеми этими делами и заботами, не появись мальчик, так неизвестно когда бы вспомнил. А Бруно Дейснер приехал и был, кажется, горд собой. Михель Цеберинг вперёд не лез, стоял чуть поодаль, хоть и был старшим в деле. Дал мальчику похвалиться перед дядей. Бруно подошёл к столу и выложил перед кавалером два талера, чуть подождав, чтобы тот всё понял, стал выкладывать перед ним ещё монеты. Выложил шестьдесят семь крейцеров. И замер, ожидая похвалы.

— Ну, что это, объясни, — произнёс кавалера, глядя на серебро.

— Вы дали мне два талера, господин…

— Не называй меня господин, — прервал его Волков, — ты сын моей сестры, ты моя семья, зови меня дядей или кавалером.

— Да, дядя, — сказал юноша, — это два талера, что вы мне дали перед тем, как отправили с Михелем.

— Да, помню.

— А эти крейцеры — это прибыток, дядя.

— Это неплохой прибыток. На чём ты его заработал?

— Сначала мы взяли кирпичи, отвезли их на ту сторону реки, во Фринланд. Там удачно продали, и двух дней ждать не пришлось, могли бы сразу за новыми поехать, но встретили одного купца из Эвельрата, он сказал нам, что едет в Рюммикон за брусом и доской, и что если мы сделаем заказ и подождём три дня, то он нам сделает хорошую скидку. Мы подождали, он вернулся и привёз нам разного леса. Мы тут же погрузили его и привезли сюда, архитектор ваш, его купил у нас сразу и сказал, что купит ещё вдесятеро больше, говорит на новую церковь пойдёт.

Волков во время рассказа поглядывал на молодого, пронырливого солдата Михаэля Цеберинга, который вдруг из солдат пошёл в торговцы кирпичом. Он слушал рассказ племянника господина и кивал, соглашаясь.

— Это хорошо, — выслушав рассказ, похвалил племянника Волков, — ты молодец. А ты знаешь, что я переезжаю в новый дом? Тебе нужно посмотреть себе там место.

— Господин… То есть кавалер, — заговорил мальчик, — мне некогда тут обживаться, думаем мы сегодня же ехать в Мален.

— В Мален? Зачем же?

— Нужно поговорить с промышленниками и строителями, надобно цены вызнать. У нас с Михелем есть задумки.

— Это хорошо, — говорил Волков и сам действительно был рад.

— Дядя, мы хотели просить у вас телегу с конём, за те, что мы брали в прошлый раз для перевозки кирпича, мы с Ёганом расплатились. А сейчас спросили, а Ёган сказал, чтобы у вас спросили.

— Берите. — Сказал кавалер. — И когда вы собираетесь ехать?

— Сейчас, дядя. Михель говорит, что талеры никого ждать не будут.

— Это верно, — произнёс Волков, этот мальчишка ему нравился всё больше, — талеры высокомерны и заносчивы, они никого ждать не будут, за ними нужно побегать, их нужно хватать быстро, но перед дорогой вы хотя бы поешьте. Мария, покорми этих уважаемых купцов.

Племянник с товарищем поели и уехали, торопились, чтобы до ночи быть в Малене. А Волков неспеша пошёл по своей деревне и глядел, как она приходит в себя после двухдневного праздника урожая. С ним пошли Максимилиан и Увалень, он бы ещё и Сыча хотел увидеть, но тот пропал ещё позавчера, как только в город въехал обоз с пивом и съестным. Больше не появлялся. Мужиков видно не было, наверное, Ёган угнал их на барщину. Солдат тоже: кто кирпич жёг, кто ещё чем занимался. Бабы местные, да и молодые солдатки уже начинали мести дворы, ковыряться в огородах, если ещё что было в них не убрано пред осенью, кто занимался кровником своим, кто свинарником. Когда видели через заборы господина — кланялись, спасибо говорили за фестиваль. Волков отвечал кивком, поглядывая на привычную деревенскую жизнь, дошёл до нового своего дома, а там суета. Дворовые и строители ходят туда-сюда, что-то делают, носят, моют, кричат, чего-то просят. Короче, приводят дом господский в порядок. Последние дела доделывают и уже даже скарб раскладывают принесённый. Суетятся, стараются.

А Волков вдруг засмеялся, только смех не веселый это был. Про весёлый смех он позабыл давно.

— Отчего смешно вам, кавалер? — Спросил Александра Гроссшвюлле, поглядывая на него, ему, кажется, тоже хотелось посмеяться.

Волков потряс только головой в ответ, мол, ничего. Не станет же он говорить Увальню, что думает он о том, что суета эта может быть совсем пустой. Через месяц, через два или даже через три явятся сюда полтысячи горцев. И придётся им всем бежать либо в Мален, либо за реку во Фринланд. А дом этот красивый, да и старый тоже, эти псы горные пожгут к чертям собачьим. И всё вокруг пожгут, с них, собак, станется. Уж не упустят они своего. Вот и смеялся он над глупой суетой своих холопов и людей архитектора.

Вся работа их пустая, архитекторов люди хоть деньгу получат, а его дураки напрасно стараются. А ещё над собой, ведь он всей этой красоты лишится, да и денег тоже. Нет, он, конечно, сделает всё, чтобы этого не вышло, но если горцев будет пол-тысячи, то что он сможет сделать? Только бежать. Только бежать.

А тут Сыч ещё появился, грязный, небритый, шапка, некогда красивая, — сейчас дурацкая тряпка на башке. А ещё воняет.

— Чего смеётесь, экселенц? — Спросил он у господина.

— Ты где был два дня? — Спросил у него господин.

— Да тут я был. В деревне. С народом веселился. Всё видел, всё слышал. Во всём учувствовал.

— В чём ты учувствовал?

— В веселье, экселенц, в веселье. Мужики пьют как в последний раз, когда на халяву. Так не поверите, бабы тоже не отстают. И солдатня туда же. Даже дети, и те дармовому пиву рады. Тоже втихаря хлебают, пока мамки не видят. Пряники прячут на потом, а сами на пиво налегают да на колбасу. Правда, после лежат у заборов да блюют, но так то после.

— Пили, значит?

— Ваши дворовые от ворот до дома дойти не могли, — заметил Максимилиан, — ночь на дворе, на холоде спали. Даже наш Увалень пьян был.

Гроссшвюлле покосился на Максимилиана неодобрительно, но ничего не сказал.

— Ну, а что не пить, — продолжал Сыч, — если господин задарма поит. Двадцать бочек пива, кажется, было, так и всё пиво крепкое. Вусмерть пьют. Потом баб своих либо бьют, либо имеют, — он засмеялся, вспоминая, — и смех, и грех, прямо где пили, там и укладывают, едва не посреди дороги.

Волков посмотрел на него исподлобья и спросил:

— Так ты, наверное, тоже поучаствовал?

— Чего? — Сразу насторожился Фриц Ламме.

— «Чего», — передразнил его Волков, — лез, говорю, к чужим да пьяным бабам под подол?

— Чего? Кто? Я? — Искренне удивлялся Сыч.

— Не ври мне, по морде вижу. Знаю тебя, подлеца, не дай Бог, мне на тебя пожалуются. — Волков показал ему кулак.

— Да не пожалуются, экселенц, не пожалуются. — Заверил Сыч.

— Дрались люди?

— Дрались, дрались. — Кивал Фриц Ламме и рад был, что сменилась тема. — Как же с такого пьяну не драться. Но без лютости, хотя солдаты за ножи и хватались — никого не убили. Зубы там, морды в кровище — по мелочи, в общем. Последнего били сегодня утром.

— Утром? За что? — Удивился Волков. Вроде, праздник уже кончился.

— Так то пастух наш был. Привёл стадо ещё вчера, а коровы одной нет. А хозяева пьяны были, про неё и не вспомнили, и не спросили. Утром только спохватились. Побежали к пастуху, а он и говорит, что она в овраг упала. Кусты жрала и скатилась. А он, подлец, тоже пьяный был, хотел народ позвать — вытащить её, да спьяну забыл. Утром мужики побежали её вытаскивать, а её нет уже.

— Нет? Выбралась, что ли? — Спросил Увалень, заинтересовавшийся историей с пастухом.

— Какой там, волки её пожрали, размотали по всему оврагу, копыта, рога да шкура лишь осталась, вот пастуха за то и били всем светом, говорят, что господин за дареную корову спросит.

Вот и ещё одно дело, Волков снова стал тереть глаза и лицо ладонью. Как будто сон прогнать хотел. Волк. А он про него совсем забыл. Волк, будь он неладен.

— Максимилиан, Увалень, коней седлайте, Сыч, ты тоже с нами поедешь, пошлите кого-нибудь к Бертье, пусть возьмёт собак, едет на место и посмотрит, что там за волки корову съели.

— Экселенц, — Сыч приложил руку к сердцу, сделал жалостливое лицо, — честное слово, я вот…

— Ты поедешь, — не дал договорить ему Волков, — только помоешься сначала.

***

Ганс Волинг хоть и неплохим, кажется, был кузнецом, но не таким, как тот, что делал доспех. До того мастера ему было далеко. Дыру он в шлеме заделал, железо вытянул хорошо, но место, где была дыра, было заметно. Железо там было другое, а уж от роскошного узора, что лежал на всё остальном шлеме в том месте и следа не осталось. Кузнец стоял и ждал, что скажет кавалер, видно было, что волновался.

Волков ничего ему говорить не стал. Огорчать не хотелось, хвалить было не за что. Сунул шлем Увальню, тот положил его в мешок на седле.

— Монах к тебе не заходил? — Спросил у кузнеца кавалер.

— Заходил, — кивал тот, — заходил два дня как. Просо брал, муку, масла немного взял.

— Два дня? — Переспросил Сыч. Был он мрачен немного, видно, ещё пиво, что он пил два дня, в нём своё не отгуляло. — Ничего не говорил? Может, ещё что хотел, кроме еды?

— Хотел, хотел, — кивал кузнец, — новый замок. Я ему клетку делал железную с замком, так этот замок забился. То ли ржой, то ли грязью. Я обещал глянуть или новый сделать.

— А зверь у тебя не объявлялся? — Спросил кавалер.

— Нет, после разговора с вами так и не было его ни разу.

— Не было?

— Даже следов вокруг дома не стало. И собаки потявкивать стали по ночам, раньше такого не бывало. Раньше только выли, а сейчас расхрабрились чего-то. — Говорил с радостью кузнец.

Платить кузнецу было не нужно, барон в прошлый раз на том настоял, Волков простился с ним и поехал от него к монаху.

Он ещё издали увидал, как только поднялся на холм, слава Богу, глаза ещё не подводили, что монах дома. В огороде, который был разбит справа от дома, ближе к кладбищу, стояла лопата, воткнутая в землю, а дверь лачуги была приоткрыта. Совсем чуть-чуть, но замка на двери не было точно.

Подъехали — ничего. Тихо. Только октябрьский ветер качает кусты на холмах.

— Эй, — заорал Сыч, — святой человек, ты тут?

Тишина, ветер на холмах чуть заметно теребит кусты, одна из лошадей трясёт головой, узда позвякивает еле слышно.

— Святой человек. — Орёт Сыч. — Ты тут?

Нет. Не слышит.

Сыч понял, что всё придётся делать ему, подъехал ближе, совсем к двери, посмотрел на неё, слез с коня. Подошёл к лачуге и вдруг остановился. Замер. Потом повернул голову, приложился щекой к двери, прислушался.

— Ну, чего? — Не терпится знать Волкову. — Чего там?

Сыч поворачивает к нему лицо и говорит:

— Кровищей воняет, экселенц.

— Человеческой? — Спрашивает Увалень с заметной тревогой.

— Да разве я тебе пёс, чтобы разобрать, — со злым весельем отвечает Фриц Ламме. — Вот дурень, а.

Увалень молчит, все молчат. А Сыч достал из рукава свой мерзкий нож и его лезвием аккуратно отворил дверь лачуги, тут же заглядывая внутрь и долго смотрит.

— Ну, видно что?

— Темень, но теперь точно скажу, кровищей оттуда несёт. Из халупы его. Максимилиан, ты бы соорудил свет какой. Так ни черта не видать. Окон-то нет.

— Да как же я тебе его сооружу, нет у меня лампы. — Сказал юноша.

— Ну, может, факел какой, — продолжил Сыч, всё ещё пытаясь разглядеть, что там внутри.

— Да из чего? — Всё упрямился Максимилиан.

— Найдите, — сказал Волков резко и добавил Увальню, — и вы, Александр, помогите ему, веток сухих найдите.

Оруженосцы послушно и резво слезли с лошадей, начали искать сухие ветки, полезли в кусты. А кавалер сидел на коне и думал, что зря он забросил свою привычку носить кольчугу. Раньше повсюду был в ней, и ничего, что рубахи под нею изнашивались быстро, так зато он всегда себя спокойно чувствовал в кольчужке-то. А один раз, в секрете когда стояли, так она ему жизнь спасла, когда враг про секрет вызнал и налетел внезапно.

А сейчас колет надел и ездит по поместью, словно у себя по дому ходит. Волков привычно потянулся к эфесу меча. Побарабанил по нему пальцами. Ну, хоть меч был при нём.

Глава 14

Тишина весела над округой, тишина недобрая. А чему удивляться? Место дикое, пустошь, домишко меж холмов стоит в кустах колючих, при кладбище. Невесёлое место и так, а тут ещё Сыч говорит, что кровью воняет. Оруженосцы кусты ломают, ветки сухие ищут, и тут Увалень говорит:

— Матерь Святая Заступница, нога!

Негромко сказал, но вокруг так тихо было, что все услышали. Повернулись к нему, Максимилиан тоже перестал ветку ломать.

— Нога, говорю, вот она. — Продолжает Увалень, смотрит вниз и от куста отходит.

Все тоже замерли, как остекленели. Кроме кавалера.

— Где? — Рявкнул Волков, чтобы их в себя привести. — Где нога?

Все: и Сыч, и Максимилиан, и Увалень вздрогнули от его окрика. А он только обозлился их робостью и сказал ещё громче и ещё злее:

— Покажи, где нога, ну!

— Так вот она, — Увалень стал веткой выскребать ногу из-под куста, пока не вытащил её на открытое место.

Кавалер подъехал на пару шагов ближе. Волков не раз видел отрубленные ноги. Эта была не отрубленная. Он не мог сказать, как её отделили от человека в районе колена, по суставу, но точно не отрубили.

— Ну, чего застыли-то? — Снова заговорил он, рассмотрев ногу. — Давайте уже посмотрим дом.

Пришлось ему самому слезать с лошади. Сыч достал огниво и разжёг пучок сухих веток, что собрали оруженосцы. Волков забрал у него огонь и отворил дверь лачуги. Да, острый запах, который не с чем не спутаешь, так и ударил в нос. Кровища, как сказал Сыч.

Он поднял быстро прогорающий факел из сухих прутьев повыше. Домишко был скуден, постель из глины, заваленная старыми козьими шкурами, над постелью образа да распятие. На постели писание лежит. Сама постель рядом с очагом, котёл над очагом. Всё самодельное, грубое, сделанное без искусства. А вот стол был хорош. Был крепок и велик. На четверть дома. Сыч, вошедший за кавалером следом, тут же нашёл на нём лампу среди посуды. Сразу зажёг её. И тут же выругался, увидав то, что Волков уже видел:

— Дьявол, это что, монах наш?

— Ну, а кто ещё? — Ответил кавалер.

На большом и крепком столе стояла огромная клетка из крепких кованых прутьев с дверью, с петлями для замка. Была она похожа на те клетки, в которых держат птиц, только в эту клетку легко бы уселся, поджав ноги или встав во весь рост, взрослый человек, лечь бы он в ней не смог. Уселся бы и закрылся в ней сам. Или его туда усадил бы кто. Там и был монах, святой человек, отшельник. Сидел, привалившись на прутья. Голова запрокинута, лицо белее бумаги с серым оттенком. Глаза открыты, смотрят в закопчённый потолок. Дверь клетки заперта. Замок висит. Но всё, всё, всё вокруг залито кровью. И одежда его грубая, и стол, и пол. Кровь уже запеклась давно, стала чёрной.

— Не уберегла его клетушка-то. — Говорит Сыч, поднося лампу поближе.

Да, не уберегла. На полу рядом со столом лежит рука, оторванная в локте, ее, так же как и ногу, не резали, не рубили. Рвали её от человека, рвали с хрустом, кости в локте в крошево превращая.

— Грыз его зверь, — Фриц Ламме присел на корточки и стал рассматривать руку, а затем полез под стол и достал оттуда вторую руку. — Вот, значит, и вторая. Он монаха за руку ловил, через клетку вытягивал и отгрызал. Не приведи Господи такой конец, вот уж натерпелся святой человек. Уж лучше на четвертование, там хоть топор острый.

— А вторая нога есть у него? — Из дверей спросил Увалень.

— Вы бы там свет не закрывали. Отойдите с прохода, — ответил Сыч ему и Максимилиану, — и так не видно ни хрена.

— Максимилиан, езжайте в деревню, возьмите телегу и четверых солдат, скажите, что заплачу, но что за дело не говорите. — Распорядился Волков. — И попа какого-нибудь захватите, чтобы отшельника схоронить.

— Да, кавалер. — Сказал юноша и ушёл.

— А вот и вторая нога, — нашёл ногу Сыч. Та была в клетке, монах на ней сидел, но нога тоже была почти оторвана. — И ключ вот. Да, не уберегла клетушка святого человека. Видно, тутошний зверёк посильнее его святости был. Не совладал, значит, монашек.

Фриц Ламме говорил всё это, не выпуская лампы из руки, не переставая заглядывать под стол, рассматривать клетку и убиенного. Он всё высматривал и выискивал что-то.

— Ну? — Спросил у него кавалер. — Чего ищешь-то?

— Думал, хоть клок шерсти оставит зверюга. Ничего нет. Надо собачек сюда.

— Не берут его след собаки. Сам же видел, хвосты поджимают и под копыта конские лезут, даже не тявкают.

— Это да, — задумчиво говорил Сыч, разглядывая мертвеца, — это да. Боятся его, а чего же не бояться, вон каков. Интересно, сколько он тут, дня три?

Волков мертвяков на своём веку повидал достаточно.

— Да нет. День, может два, не больше. Кровь ещё воняет, а не гниль.

— День-два? Значит, совсем немного не поспели мы. — Размышлял Сыч, всё ещё разглядывая лачугу.

Он стал копаться в вещах монаха, рыскать по лачуге, заглядывать в углы.

— Ну, и на кого думаешь?

— На того же, на кого и вы, экселенц.

— На барона?

— На него, на него. Неплохо бы в замке у него посмотреть.

— Звал он меня. Как раз в тот день я его у кузнеца встретил, тогда я и сказал ему, что к монаху хочу поехать, что монах мне про зверя что-то сказать хотел.

— Вот, вот оно всё и складывается. — Говорил Фриц Ламме. — Может, напишите ему, что согласны в гости наведаться. Напроситесь в гости, а я с вами поеду. Посмотрю, что там да как.

— Потом ты там разнюхивать будешь, а тебя заметят, так нас с тобой из этого замка живыми не выпустят, или как этого монаха, по кускам разнесут, раскидают по округе.

Сыч покосился на него.

— Или ты думаешь, что барон нас выпустит, если прознает, что мы к нему шпионить приехали?

— Да, — продолжал Сыч задумчиво, — не выпустит. Монаха, святого человека, и того порвал, а уж с ним церемониться и подавно не будет. Думаю, что и людишки его про это знают, не могут не знать, что он зверь. Ну, если мы, конечно, думаем на барона правильно.

— Может, епископу про то сказать? — Предложил Волков.

— Это можно, но сказать нужно только, что думаем на него, а другого у нас ничего нет, кроме думок. Вот если бы человечишку его какого-нибудь из близких схватить. Вот это было бы дело. Да, заставить его говорить… Тогда и в Инквизицию можно было бы писать.

Это была хорошая мысль. Вот только как схватить человека, что входит в ближний круг барона? Задача.

Они погасили лампу, вышли из хибары, сели на склон холма. Стали говорить и думать. Любопытствующий Увалень рядом сел. Они говорили, пока из Эшбахта Максимилиан телегу не привёл. С телегой были четыре солдата для работы и брат Семион для ритуала. Максимилиан додумался съестного взять, умный был юноша. Пока Волков, Сыч и Увалень ели, Максимилиан делом руководил. Сыч пошёл в хибару помогать.

— Отшельника тут похороним? — Спросил у брата Семиона кавалер.

— Да, что вы, нет! — Монах даже испугался. — Неразумно это будет. Это же прах отшельника, невинно убиенного сатанинским детищем, это же ценность большая, повезём в Эшбахт, похороним рядом с храмом, обязательно часовенку соорудим над могилкой. Храм его именем назовём, испросим дозволения причислить его к лику святых. Если епископ похлопочет, а архиепископ согласится, то у вас в Эшбахте свой святой будет. Пусть даже местный, но почитаемый. Кто из местных сеньоров таким похвастается?

Волков подумал, что это мысль хорошая. Молодец монах, голова у него умная, жаль, что на вино, деньги и баб падок.

Из лачуги клетку железную вынесли. Достали из неё останки отшельника, завернули их в рогожи, гроба-то не было, собрали руки ноги, положили туда же. Брат Семион читал молитвы над останками и рассказывал, что солдатам воздастся благодати за то, что к мощам отшельника прикасались. И так убедительно он это говорил, что даже Увалень подержал руку на оторванной ноге, которую он же и нашёл. Посмотрев на него, и Максимилиан тоже не устоял. А вот Сыч как зашёл в лачугу, так оттуда и не выходил. И, кажется, благодать его не интересовала. Волков-то знал, чего он там делает. Когда на телегу погрузили клетку, Фриц Ламме как раз и вышел из дома, лицо его было подозрительным и хитрым. И при этом он делал вид, что ничего не произошло. Волков уже к коню шёл, но остановил его:

— Нашёл?

— Что нашёл? — Удивлялся Сыч, опять корчил невинную морду.

— Нашёл, говорю? — Уже с угрозой произнёс кавалер.

— Ну, нашёл, — вздохнул Сыч.

— Золото есть?

— Не-ет… — Фриц Ламме достал из-за пояса тряпицы, развернул её, — нищий он был, и вправду святой человек.

На тряпке лежали несколько талеров и куча мелкого серебра. Всего не набралось бы и на десять монет.

— Расплатишься с солдатами, — сказал Волков и сел на коня.

— Расплачусь, кавалер, конечно, — заверил его Фриц Ламме.

Приехали в Эшбахт совсем поздно, уже стемнело. Элеонора Августа уже ушла в новую опочивальню. Да и слава Богу, всё равно она не могла принимать мужа. И муж, поев на ночь как следует, пошёл не сразу в свои покои, к жене, а пошёл к госпоже Ланге, которая не спала ещё.

***

Уж если Господь и решает проверить у кого-то силу веры, так поверяет, как следует. Мало было ему горцев, мало герцога, мало оборотня, что рыскает по окрестностям и мало пустого чрева жены.

Так послал он ещё ему и соперника. Претендента на лоно жены его, к которому сама жена была благосклоннее, чем к мужу. Когда он сидел с монахом и диктовал тому на бумагу, что надобно купить ему в городе для нового дома, пришла госпожа Ланге и зашептала ему в ухо так, что ему тепло и приятно было от её дыхания:

— Снова она ему письмо отписала, снова жалуется на вас. Хочет, чтобы я в поместье папеньки её ехала, то письмо возлюбленному передала.

Бригитт сказала «возлюбленному». Возлюбленному! Его едва не вывернуло наизнанку от этого слова. Специально дрянь рыжая так говорила. Волков знал, что специально. Словно уколоть она его хотела. Он даже позабыл, что диктовал монаху и что вообще делал.

А она смотрит своими зелёными, словно июльская трава, глазами, как ни в чём не бывало. И ждёт, что он скажет. А ему нечего сказать, он не знает, что делать. И тогда Бригитт прошептала:

— Господин, пока не убьёте вы его, так и не прекратится это.

— Что? — Растерянно спросил он.

— Убить его надо, иначе так и будет она его поминать, — прошептала госпожа Ланге. — И отдаваться ему, как только случай представится, как только вы отвернётесь.

«Возлюбленный», «отдаваться ему» — самые мерзкие слова для него выбирает. Да, она взбесить его надумала, не иначе.

И сморит на Волкова своими красивыми глазами, как будто не о смерти человека говорит, а о каплуне, что в суп разделать собираются. И лицо её красивое с веснушками спокойно, и локоны красные из-под чепца выбиваются. И весь её вид, как у ангела, говорит о чистоте и спокойствии.

— И как же мне его убить? Вызвать его на поединок? — Наконец спрашивает он у Бригитт тихо.

— К чему глупости такие, — продолжила Бригитт, и тон её такой, что она уже, кажется, всё придумала, — скажу я ему, что вы опять войну затеваете, и что Элеонора Августа будет его ждать в поместье.

Волков молча продолжал её слушать.

— А вы его на дороге с верными людьми встретите да убьёте, вот и дело с концом. Места у нас тут страшные, глухие, говорят, зверь сатанинский лютует, кто его хватится? Да никто. — Говорила Бригитт всё так же близко от уха его.

— Неужто поверит он? — Сомневается Волков.

— А чему он не поверит? Тому, что вы войну затеваете? Так о вас только и говорят, что вы без войны жить не можете. Или тому, что она его ждёт, глаза проплакала? Так он об этом из её письма узнает. — Она показала бумагу. — Вот тут всё написано. А всё остальное я ему наговорю, в моих словах он не усомнится, уж поверьте.

Он снова смотрит в лицо её. Нет, ничего ужасного нет, чистый ангел. Красивая женщина. И подвоха он в её словах не видит. К чему ей-то всё это?

— Видно, не любите вы жену мою? — Вдруг догадывается Волков.

И вот тут то лицо ангела холодным становится. Глаза колючие, губы в нитку вытянулись, она ему говорит холодно:

— А с чего бы мне любить её, с чего? Мать моя, между прочим, родная сестра отца её. Я кузина ей, а она меня едва в горничных не держит. Бывало такое, что и горшок ночной заставляла выносить, и при людях из-за стола меня выгоняла, чтобы место моё рядом с ней другому отдать.

Волков вдруг увидал такую женщину, которую до сих пор в ней не замечал.

— Ну, господин, вам решать, скажете, так я всё устрою. Нет — так забудем про разговор этот.

Кавалер молчал.

— Только знайте, что не кончится ваша мука никогда, пока любовничек её жив. Так и будете думать, чьи это дети рядом с вами. До конца дней будете о том гадать. — Госпожа Ланге так выговаривала эти слова, словно щипала и проворачивала, словно вкручивала в него обиды и страхи, словно специально пыталась его разозлить обидными словами.

И пусть он вида не показывал, а лицо его было как камень, но слова эти его ранили не хуже арбалетных болтов. И Бригитт это видела по белым костяшкам его пальцев, которыми он вцепился в край стола. Видела и знала, что он примет её помощь.

Глава 15

Может, и права была Бригитт в каждом слове своём, может, и нужно было последовать её совету, но кавалер не торопился соглашаться. Он не любил принимать важные решения, не подумав. Сначала сомнение. Отчего вдруг Бригитт так старается? Дело затевает нешуточное. К чему это ей? Как там ни крути, а фон Шоуберг придворный поэт графа. Да и знакомец её старинный, близкий друг её госпожи и подруги, и вдруг на тебе — убейте его, господин.

— К чему вам это? — Наконец спросил он.

— При доме вашем хочу быть полезна вам, и место при вас занимать достойное хочу. — Твёрдо ответила женщина. Так твёрдо, что не каждый муж такую твёрдость имеет.

— Место достойное? — Переспросил Волков. — Это место моей жены.

— Значит, второе достойное место, после вашей жены, — ничуть не смутилась Бригитт, — дайте мне список, что вы с монахом написали, я поеду в город всё куплю, на обратном пути завезу письмо вашей жены фон Шоубергу.

— Я ещё ничего не решил.

— И не нужно, раз думать хотите, так думайте, а письмо я всё равно должна отвезти. Давайте список и деньги. И пусть со мной кто-либо из ваших людей поедет для надёжности. — Твёрдо говорила госпожа Ланге.

Да, сумма там выходила немалая, сопровождающий ей был нужен.

— Деньги дам, найдите Ёгана, пусть вам четыре подводы выделит с мужиками, возьмёте монаха и Увальня. Езжайте в город, купите всё, потом заедете к графу, отдадите… — он запнулся даже, не смог выговорить этого имени, — отдадите этому господину письмо. Дождётесь ответа, ответ прежде мне покажете, жене сразу не отдавайте. А уже потом я решу, как быть дальше.

Госпожа Ланге встала с лавки чуть подобрав юбки, церемонно сделала ему книксен и поклонилась, потом заговорщицки огляделась, не видит ли её кто, и, пока монах смотрел в бумаги, быстро и не робея, словно она его жена, обняла за шею и поцеловала в висок. И пошла, улыбаясь, на двор.

***

Прибежал мальчишка, Максимилиан прозевал его, он к господину подбежал:

— Господин, поп вас зовёт.

— Это куда ещё он меня зовёт? — Спрашивал Волков, в последний раз с братом Ипполитом проверяя список того, что надобно купить в новый дом.

— Поп на похороны зовёт.

— На похороны?

Теперь и брат Ипполит смотрел на мальчишку.

— А что, хоронят его уже? — Спросила Мария, у очага что-то делая и прекратив работу. Кажется, даже как-то с испугом.

Никогда она не лезла в разговоры господина, а тут вон — вставила своё.

— Так кого хоронят-то?

— Да как же, — закричал мальчишка, — святого человека хоронят, отшельника. Невинноубиенного, которого адский зверь погрыз.

Мария тут же дела свои прекратила и, не спросив дозволения, быстро пошла из дома, поправляя на себе чепец и юбки.

— Поп вас просит быть, говорит, господин запамятовал, видно, беги, говорит, зови его. — Продолжал мальчик возбуждённо.

— Хорошо-хорошо, иду, — сказал Волков, вставая. — Монах, позови госпожу Эшбахт. Может, хоть это ей интересно будет.

На въезде в Эшбахт с севера собрался народ. Много было людей, человек двести, солдаты и местные, купцы и девки из трактира, офицеры приехали с жёнами, у кого они были. На пригорке у дороги уже выкопали могилу, принесли большой крест.

Волков приехал, пешком далеко было идти, хотя, и не очень далеко, просто не хотелось ему хромать у всех на виду. А жена с госпожой Ланге шли пешком, пройтись им хотелось.

Брат Семион, как зачинщик, был деловит и расторопен. Вид у него был серьёзен, ряса свежестиранная, сам он выбрит. Останки святого человека лежали на лавке, накрытой рогожей, тут же руки его и ноги, чтобы каждый сам мог убедиться, что отшельник растерзан зверем адским и никак иначе.

Мужики, солдаты, дети подходили смотреть, дивились, ужасались, крестились. Бабы и девки тоже подходили, но не задерживались, рты зажимали, слёзы лили, отходили подальше. Всё шло хорошо, все присутствующие, проникались святостью случая. Жёны офицеров, госпожа Брюнхвальд и госпожа Рене, кланялись госпоже Эшбахт и госпоже Ланге, все вместе в сопровождении брата Семиона и брата Ипполита, шли тоже смотреть убиенного. А Волков, его оруженосцы, рыцарь Клаузевиц, все офицеры, все взятые в учение господа городские, а также Ёган и Сыч шли уже за дамами.

Всё было церемонно и траурно, жаль, что только церкви не было с колоколами. Почти все женщины плакали, а мужи были печальны.

— Ах, как всё хорошо идёт, — шептал брат Семион Волкову, — будет в Эшбахте свой святой, я прямо сердцем чувствую, что будет.

— Да ты уж расстарайся, — шептал Волков в ответ.

— Вы тоже, господин, без содействия архиепископа то невозможно будет, а вам архиепископ благоволит, так вы уж ему отпишите.

— Отпишу, ты скажи только, что писать.

Монах кивнул и пошёл. Он зашёл на холм и отличным голосом своим стал говорить всем о благости и святости отшельника, рассказывать, как «благость его костию в горле зверином стояла у сатаны, не вынес святости отшельника сатана и послал пса своего к нему». Хорошо рассказывал. Уж что умел брат Семион, то умел. Говорил он так, что простой человек слушал его, рот раззявив.

Потом поп стал молитву заупокойную читать. Брат Ипполит ему вторил и переводил, чтобы простые люди тоже понятие имели, о чем молитва.

Потом стали останки в гроб класть, гроб забивать. Стали его закапывать и водружать крест над могилой. Хорошо получилось, большой крест на пригорке далеко видно было.

После Волков, хоть и жалко было денег, но позвал он к себе хозяина трактира и сказал:

— Поминки устрой, я оплачу.

— Всем, кто пожелает? И мужикам, и солдатам?

— Да.

— Чем угощать?

— Кусок сыра или колбасы, кружку пива. Девкам и детям пряники или конфету сахарную, молоко, воду на меду.

— Только вот пряников и конфет у меня нет. — Сказал трактирщик. — Всё другое исполнено будет.

— За пряниками отправь, пусть хоть завтра, но будут.

— Исполню, господин, — обещал трактирщик и уже, кажется, прибыль в уме считал. Ему хоть на поминках, хоть на свадьбах — всё одно, лишь бы прибыль была.

— Ты на большую мзду не рассчитывай, — прервал его сладкие мысли кавалер, — цены я знаю, лишнего не дам.

— Я на этом деле мзды и не ищу, понимаю, что дело святое, — заверил трактирщик.

Когда он поговорил с трактирщиком, вокруг него собрались все видные люди Эшбахта.

— Кавалер, — начал Рене как самый старший, — брат Семион сказал, что вы желаете часовню святому человеку ставить.

— Думал о том. — Отвечал Волков.

— Может, согласитесь вы и на наше участие, мы тоже все по мере сил хотим на строительство часовни положить денег.

— Да разве же может господин Эшбахта в том кому противиться? — За Волкова отвечал вездесущий брат Семион. — Каждый пусть по силам своим внесёт. Вот тут архитектор наш, он покажет картинку часовни и скажет, сколько серебра надобно будет на неё.

Молодой архитектор был тут же, кланялся всем и говорил:

— В святом деле ничего себе иметь не хочу, только за материалы и работы посчитаю.

Все кивали ему и улыбались, все чувствовали свою сопричастность к хорошему и доброму делу, радовались, когда и другие такое же чувствовали. Кажется, первый раз за всё время и госпожа Эшбахт не была недовольна, а со всеми была мила, даже прослезилась от жалости к бедному отшельнику.

Волков же слёз не лил, не по чину. Помимо всех остальных тяжких дум теперь ещё одна не будет ему покоя давать. Как покарать убийцу святого человека? Но об этом он попозже думать будет, а пока он, оглядывая первых людей Эшбахта, говорил:

— Господа, приглашаю вас всех быть к ужину, помянем святого человека. Пока в старом доме поминать будем. В новом ещё мебели нет.

***

Гости собрались к ужину, и столько их всех было, что едва большого стола хватило, чтобы все уселись.

Волков смотрел на всех на них и думал о том, что хорошие у него люди. Рене уже родственник, на него можно надеяться. Брюнхвальд строгий и всегда готов на просьбу любую откликнуться. Он словно ждёт случая, чтобы Волкову помочь. Бертье весёлый и храбрый, Максимилиан ответственный и всегда готов к походу, Увалень сильный и, скорее всего, будет очень преданным. Роха, кажется, здесь, в Эшбахте, пить меньше стал, как стал ротмистром, так трезвый ходит и много занимается своими стрелками. Порох и пули изводил бочками. Брат Семион хитроумный, ума палата, жаль, что не всегда он в этой палате проживает. Честный и тоже умный брат Ипполит, вечно при книгах и при бумагах, если не лечит кого-то. И новые господа: кавалер Клаузевиц, юные господа Фейлинги — все они, кажется, приехали к нему воевать. И думал Волков с сожалением, что повоевать им удастся. Последние за столом были Ёган и Сыч. Ну, без них он никуда. Сыч — глаза его, уши и палач, как без такого. Другой бы господин и близко не пустил Фрица Ламме за стол, но Волков был не таков. У кавалера ума было больше, чем спеси и гордыни. Хоть и противен Сыч бывает, хоть и грязен порой или пьян, но польза от него большая. А раз так, то и за одним столом с господами сидеть достоин. Ёган… Брат Ипполит говорит, что Ёган очень старается в учении грамоты. Когда только успевает? Целыми днями по хозяйству хлопочет. Без него кавалер не знал бы, что с имением делать. Он, впрочем, и сейчас не знает. Пропади Ёган, так зарастёт всё бурьяном опять. И архитектор тут же был, с Ёганом сидел рядом. Имени его Волков не помнил, но пусть тоже сидит, полезный человек.

Долго не сидели, не будь тут женщин, так все пили бы без остановки и допьяна, орали бы тосты и песни, и Бертье, не добежав до нужника, опять мочился бы с крыльца, но тут была и госпожа Эшбахт, и госпожа Рене, и госпожа Брюнхвальд, и госпожа Ланге, так что веселья из поминок не вышло, разошлись все трезвые и благочинные. Даже такие пьяницы, как Роха, Сыч и брат Семион, трезвы были.

Глава 16

На рассвете обоз из четырёх телег поехал в Мален, была при нём госпожа Ланге, ехала она как старшая, деньги на покупки кавалер доверил ей. С нею монах брат Ипполит, для ведения счёта и записи. Часть мебели пришлось бы на заказ делать, всё надо записать, чтобы не забыть, у кого и что купили. Охраной поехал с ними Александр Гроссшвюлле, был он своею миссией горд. А с ним поехал ещё и брат Семион. Ехал он к епископу хлопотать о святости убиенного отшельника.

Волков вышел поглядеть, как они уезжают, и увидал свою жену там же. Госпожа Эшбахт шепталась с госпожой Ланге, лицо её было серьёзно. Бригитт слушала тоже с лицом серьёзным, и кавалер от них взгляда не отрывал. А потом Бригитт увидала, что Волков на них смотрит и, кажется, сказала о том Элеоноре Августе. Жена взглянула на него нехорошо и, видно, разговор свой прекратила, стала госпожу Ланге целовать в щёки и перекрещивать на дорогу.

Когда они уехали, а Элеонора Августа пошла в дом и проходила мимо него, Волков спросил её:

— И что же вы пожелали госпоже Ланге в дорогу?

— Ах, то всё мелочи, сказала ей, что мне в городе купить, — ответила жена, даже не остановившись рядом с ним.

Она пошла в дом, там всё ещё шли хлопоты переезда. А он так и смотрел ей вслед, больную шею разминая. Будь она чуть поумнее, увидев его взгляд тяжёлый, задумалась бы, графская дочь. Но Элеонора Августа была не большого ума, спесь родовая весь её ум затмевала, и шла она в дом свой, не заметив тяжёлого взгляда мужа. Заметила бы — так насторожилась бы.

Так бы и стоял он, поедаемый своею злостью, не приди к нему Игнасио Роха, по прозвищу Скарафаджо.

Приехал трезвый совсем, хоть вчера и пили, чистый, ну, насколько он мог быть таковым. Слез с коня, поздоровался.

— Поговорить с тобой хочу, Фолькоф, — всё в той же фамильярной манере начал он, допрыгав до Волкова на своей деревяшке.

— Ну, говори. — Сказал Волков, разглядывая его.

— Разговор серьёзный будет, — заверил его Скарафаджо.

— Вижу-вижу, — кавалер ухмыльнулся, — ты, кажется, тряпкисвои почистил, даже бородищу свою грязную расчесал для разговора.

— Ты заметил, да? — Роха оскалился.

— Заметил, заметил. Ну, говори, что пришёл просить.

— Да, пришёл просить тебя… — Роха замолчал.

— Ну?

— Я, вроде, у тебя как ротмистром служу.

— Вроде как…

— А у других ротмистров вроде как земелька есть, какая-никакая. У Рене есть, у Бертье есть, а у Брюнхвальда такой выпас хороший, коровы, сыроварня. Опять же этому кавалеру новому ты клок земли дал, может, и я свой клочок заслужил? А?

— Землицу, значит, хочешь? — Продолжал ухмыляться кавалер.

— А чего? Хочу! Не хуже других я, я тебе мушкеты сделал, я с тобой в Фёренбурге был, а там очень несладко было. Вспоминаю мертвяков чумных, что ходили по городу, так мороз по коже. Было же такое?

— Было, было, — кивал Волков. — Значит землицу тебе надобно? А зачем она тебе, ты с последнего набега на ярмарку кучу серебра получил, пить, вроде, стал меньше, живёшь либо у солдатского котла, либо у меня столуешься, чего тебе ещё нужно?

— Да-да, так всё, так, — кивал Роха, — только вот понимаешь, хочу сюда бабу свою из Ланна перевезти с детьми.

— Бабу? — Кавалер удивился. — Так ты, кажется, спьяну при мне её убить обещал как-то. Говорил, что ведьма из тебя все соки попила. И детей своих иначе, как спиногрызами, не звал, а тут на тебе, перевезти их сюда из Ланна надумал. С чего бы так?

— Да, говорил, грозился. — Роха стягивает шляпу, разговор ему непросто даётся, вытирает лоб, кивает своею кудлатой башкой. — Всё так и было, но вот вчера все при жёнах сидели: и ты, и Брюнхвальд, и Рене… И я подумал, может, и моя так же будет сидеть. А то понимаешь, давным-давно она меня хорошими словами не звала, только дурак да пьяница, дурак да пьяница. А она у меня из хорошей семьи, из идальго.

Волков слушал его внимательно. Он уже знал, что даст землю Рохе, Ёган ему сказал, когда выделял землю рыцарю Клаузевицу, что на солдатском поле ещё есть целина. А южное поле, что в двух часа езды от Эшбахта, там земли пахать — не перепахать. Оно всё свободно.

— А тут у меня землица будет, — продолжал Скарафаджо, — дом я уже построил, хоть и плохой, но свой, хозяину за него не платить. И мужика себе куплю, лошадку, буду хоть и маленький, но сеньор. Жена уже звать меня дураком не будет.

— Хорошо, дам я тебе землю, дам тысячу десятин. Только земля вся у меня плохая.

— Да пусть хоть какая будет, — обрадовался Роха и затеребил шляпу, — какой-нибудь прокорм семье даст, и ладно. Твой Ёган и с такой худой земли урожай собрал.

— И ты за эту землю у меня ещё кровью умоешься, — злорадно обещал ему Волков. — Еще послужишь за неё.

— Я согласен, — без всяких размышлений отвечал Роха. — Согласен.

— Ладно, езжай в Ланн, навести кузнеца нашего, забери у него все мушкеты, что он успел сделать. Также найди капитана Пруффа, помнишь его? Артиллериста?

— Да, помню, конечно, в Фёренбурге с нами был, я тебе его нашёл. Как не помнить?

— Да, так вот, пусть своих людей берёт и идёт сюда, скажи, что деньги его людям платить не буду пока, за стол и кров пусть уговорит их, а ему дам пятнадцать талеров в месяц содержание.

— А пойдёт ли он? — Сомневался Роха. — Пойдут ли людишки?

— Уговори. — Произнёс Волков строго. — Скажи, что дело будет — так и серебро будет, а лежать на боку можно за стол и кров.

— Это да, — согласился Скарафаджо и задумался, а потом спросил: — Думаешь, горцы опять придут?

— А ты что, думаешь, что нет?

— Думаю, придут дьяволы. — Нехотя согласился Роха.

— Уж не сомневайся, — заверил его Волков, — потому и говорю, что за мою землицу ты ещё кровью умоешься.

— Поеду в Ланн прямо сейчас, — сказал ротмистр Роха и нахлобучил шляпу, не прощаясь, пошёл к лошади своей.

— Пушки! — Вспомнил кавалер. — Потом заедешь на двор ко мне, заберёшь пушки. Уговоришь Пруффа, он поможет, купите лошадей и тащите пушки сюда.

— Хорошо, — кивал ротмистр, уже собираясь уходить.

— Роха, чуть не забыл, — окликнул его Волков.

— Чего?

— Набери в Ланне ещё человек пятьдесят оборванцев себе в роту, мушкеты новые же будут. — Волков полез в кошель за серебром. — Сейчас на прокорм, на дорогу и на обоз дам тебе денег.

— Так не будет пятьдесят мушкетов у кузнеца, нипочём не будет. — Удивился ротмистр. — Не успел бы он столько наделать.

— Ничего, арбалеты раздадим. Собери полсотни, люди нужны будут. — Высыпая Рохе в руку три десятка монет, сказал Волков. — Тут на всё должно хватить. А приедешь, так пойдёшь с Ёганом землю себе смотреть.

— Всё сделаю, — обещал Роха, садясь на коня. — Только тогда Хилли с собой возьму сержантом, он, вроде, пообвыкся уже на должности. А Вилли тут за старшего оставлю, он позлее будет, его и без меня побаиваются.

Волков не стал с ним прощаться. Только кивнул и пошёл в дом.

Он шёл и думал, что и кузнеца-оружейника, что делает ему мушкеты, неплохо бы сюда привезти, да боязно. Всё та же боязнь, что придут и сожгут ему тут всё горцы. Ладно-ладно, время покажет, может, так всё сложится, что и его перевезёт он. Бог-то милостив к своим слугам.

До обеда ещё приехал сосед с юга Иоахим Гренер с сыном Карлом.

Кавалер встретил их во дворе и уже по их виду, знал, что просить будут о чём-то, он даже догадывался, о чём.

Волков не сказать, что не рад был, просто устал, шея разболелась, потому к обеду их звать не стал, хотя обед уже подали. Вернее, ничего он не устал. Не хотел хозяин Эшбахта, чтобы ещё и соседи видели, что у него с супругой разлад, что сидит она за обедом и слова не проронит, взгляда в сторону супруга не бросит. Холодна и надменна, словно с чужими и низкими сидит, словно все ей тут не ровня. Не хотел он славы такой на всю округу, на всё графство. Хотя и понимал, что всё равно слава сия его не минет. Будут люди те, что были за его столом, говорить, что нет мира в доме его. Вот и не звал лишний раз людей к себе за стол, чтобы позора такого не иметь. И говорил с ними во дворе, хотя перед тем соврал:

— Уж простите меня, что не зову вас в дом, у меня переезд, кутерьма, благородных людей и посадить некуда.

— Ничего-ничего. Понимаем. Я с просьбой к вам, сосед драгоценный, — заговорил Гренер старший, как с коня слез и поздоровался.

Волков знал о том. Он поглядел на коней, на которых приехал сосед и его сын. Мерины. На таких мужики землю пашут. Значит, на коней у этих господ денег нет.

— О чём же просьба ваша будет, сосед? — Спросил кавалер.

— Дорогой сосед, — начал Гренер, чуть подумав, — старшему сыну оставлю я поместье…

Точно, Волков угадал, сейчас сосед за сына будет просить. За того, что с ним приехал.

— Второй мой сын при графе состоит, третий женился на горожанке. Теперь бюргерствует, у него и лавка, и конюшни, а это мой, — отец указал на сына, — последний сын. Нет, у меня ещё есть сынок, но тот ещё мал, незаконный он. Так вот, хотел я просить, чтобы взяли вы моего Карла к себе в учение, уж больно не хочу я отдавать его Фезенклеверу, чему тот его может научить? Разве что чванству.

Волков понимающе кивал, но молчал. Этот Иоахим Гренер ему нравился, кавалер сразу почувствовал в нём старого вояку, ещё в первые их встречи. С первого их знакомства немолодой помещик произвел на него хорошее впечатление. Честный и открытый человек. Совсем иной, чем здешние заносчивые бароны.

— Кавалер, я слышал, вы уже взяли молодых людей, может, и мой ко двору придётся? — Спрашивал Гренер с надеждой.

— Придётся, придётся, — отвечал Волков, рассматривая юношу.

Невысок, но крепок, как раз всё для кавалериста. Плохонькая кираса, шлем тоже убог, подшлемник под ним стар, края торчат, нитки вылезли. Рукавицы из стёганой ткани сверху войлоком обшиты. Тесак у него пехотный, короток такой для кавалериста. Копьё в руке неплохое, да и то пехотное, опять для кавалериста коротко.

— Он у меня в седле сидит хорошо, — расхваливал сына Гренер, — сидит как привязанный, и коня не мучает, видите, ростом-то не велик. И храбр, ну, это вы в деле сами увидите. Самый храбрый у нас в фамилии. Я ему даже говорю, что бы потише был.

Волков соседа не слушал, он думал, что парень-то, может быть, и неплох, но ему нужно и оружие, и доспех покупать. С тем, что у него есть, он только позорить кавалера будет. Да кормить его и ещё его коня — всё это деньги. Всё это деньги, будь они неладны.

— Хорошо, сосед, хорошо, — говорил кавалер, очень этим радуя старого кавалериста, — возьму я вашего Карла, пусть живёт с моими оруженосцами, я посмотрю, на что он способен.

— Он способен, кавалер, способен, — радовался сосед, — уж не сомневайтесь. И раз так, то я пришлю гороха, бобов, сала, постного масла, чтобы он для вас обузой не был. Он привычен у меня к простой еде.

А вот от этого Волков уж точно отказываться не собирался. Этому он был рад. Последнее, что он сделал, так это задал всего один вопрос юноше:

— Так желаете ли вы, Карл Гренер, состоять при мне? Или это мечты вашего батюшки?

— Нет, не мечты это батюшки, это мои мечты, это я его просил, чтобы хлопотал он о том. Нет у меня других мечтаний, кроме как воинское дело знать, а уж других учителей тут в округе нет, что с вами тягались бы в знании воинском. Отец сказал, что таких не знает.

Хороший ответ, вроде, и льстивый, но сказано то было так честно, что тронуло кавалера.

Волков покивал головой, да, ему нравились господа Гренеры, и настолько нравились, что он решил плюнуть на кислое лицо жены, пусть хоть помрёт от своей спеси и заносчивости прямо за столом, но он пригласит соседей на обед. Подумал и сказал:

— Пойдёмте-ка есть, хоть и переезд у меня, а обед уже готов должен быть.

И жена его не разочаровала, едва кивнула графская дочь, бедным соседям. Только лишь кивнула и всё, больше для неё их не существовало, соседи от такого приёма оробели, сидели чопорно, лишний раз сказать, что-то боялись. Слава Богу, госпожа Эшбахт вскоре поднялась. Сказала что-то сквозь зубы, когда из-за стола выходила и ушла наверх. Такая вот радушная ему хозяйка досталась. Зато как ушла, так пришёл к ним всегда голодный Увалень, и всё стало по-другому. Без неё было лучше, и о госпоже больше никто не вспоминал. Говорили мужи о делах военных, и даже Увальня кавалер похвалил прилюдно за дело на реке, отчего тот краснел и важно надувал щёки перед новым юношей и его отцом.

Глава 17

Агнес стояла на коленях на столе, опершись на руки. Колени болели от твёрдого стола, да ещё и юбки все её были закинуты на спину. Она дышала носом и терпела своё положение. Хотя всякие злые мысли уже лезли ей в голову. Её уже начинал злить этот старый хирург. Девушке казалось, что он держит её в таком положении специально, для унижения. Давно уже он мог рассмотреть, как заживает рана на месте её крестца. Давно он мог её отпустить, а он всё держал её в таком позоре и держал. Не иначе, как специально. Или, может, нравятся старому развратнику тощие зады юных дев?

— Ну, так что же видите вы там? — Не скрывая ехидства и раздражения, спросила она.

Но он словно слов её и не слыхал, встал, отошёл от стола, повторяя:

— Удивительно, удивительно.

— Можно мне уже подол опустить? — Произнесла Агнес ещё злее, чем прежде.

— Нет! — Крикнул магистр Лейбус грозно. — Стойте так! Стойте так!

Он выхватил из кучи книг и бумаг кусок толстого стекла, стал вытирать его о рукав мантии. Протёр и заглянул в него. Агнес увидала огромный глаз старика через стекло. А он подошёл к ней и опять стал разглядывать её зад. Вернее, то место где начинается ложбинка между ягодицами. И опять говорит это своё:

— Удивительно!

— Чего же там удивительного? — Воскликнула Агнес, у которой от стояния такого колени уже болели.

— Вижу я у вас регенерацию.

— Что? — Удивилась девушка и повернула к нему лицо. — Регенерация?

— Да, настоящая регенерация. Наверное, вы о таком не слыхали, наверное, даже слова такого не слыхивали, — продолжал Отто Лейбус продолжая разглядывать её зад через своё стекло.

Агнес терпеть не могла, когда её считали дурой. И она прекрасно знала слово «регенерация» в её книгах. Не вытерпела, зря, наверное, но, всё-таки, сказала старику зло:

— Сиречь восстановление. Сие любой школяр знает, кто язык пращуров учит.

Хирург отрывался от её зада и уставился на неё озадаченно, а сказал потом:

— Да нет, сие не любой школяр знает.

— Так что, опять он растёт?

— Признаться да, первый раз в моей практике такое вижу, чтобы ампутированный член продолжал свой рост.

— Зря резали, — сказал Агнес, спрыгивая со стола, — зря боль терпела.

Она оправила юбки, наконец, ей бы успокоиться, а она всё злилась: получается, напрасно страдала, напрасно такое ценное зелье отдала. Вспомнила.

Она повернулась к хирургу и спросила:

— Зелье-то моё опробовали?

Мудрец, убелённый сединами, знаменитый человек, писатель трактатов стал вдруг другим. Стал улыбаться мерзко, стал потирать руки, как будто в волнении. И заговорил противно, не так, как говорил до этого:

— Признаться, опробовал, думал, враньё, решился и… Да, то хорошее зелье, настоящее.

— Значит, всё получилось? — Спросила Агнес, которой приятно было ещё раз услышать подтверждение своего мастерства от столь видного учёного.

— Да-да, — кивал хирург, теперь уже беря себя в руки и возвращаясь к своему нормальному состоянию. — Зелье ваше всяких похвал достойно. Я даже рассказал одному человеку о нём. И этот человек спросил меня, не могу ли такое зелье и ему у вас взять… Купить?

Агнес замерла, ожидая продолжения.

У неё остался один флакончик, вернее, пол флакона, из него она мазала свою кухарку, когда хотела её наградить. Тогда горбунья или предавалась страсти с кучером прямо в людской, или вовсе ходила по мерзким трактирам по ночам. И всегда возвращалась оттуда счастливой.

У Агнес осталось всего половина флакона. И девушка не хотела бы продешевить и назвать цену первой.

— Мой знакомый предложил вам десять талеров. — Наконец, не выдержал молчания Отто Лейбус.

Агнес закатила глаза к потолку. Точно так, как закатывала глаза Брунхильда, когда ей оказывал знаки внимания тот кавалер, у которого не было на неё никаких шансов. Более резкого отказа и придумать было нельзя.

— На базар ступайте, там всякого такого полно, купите и дешевле, — чуть не с презрением ответила девушка.

— Хорошо, я понял, это цена не вашего товара, — хирург поднял руки примирительно. — Мой знакомый велел предложить вам цехин.

Девушка молча повернулась и пошла к двери. Впрочем, она подумала о том, что половину флакончика, может, и стоит отдать за толстый и тяжёлый цехин. Но хорошо, что она не согласилась:

— Стойте, стойте, — заговорил ей в след Отто Лейбус, — это просто проверял я вас, мой знакомый и я понимаем, что такое зелье сделать нелегко.

— Ну, раз понимаете, — сказала она, развернувшись к нему лицом, — так дайте правильную цену.

— Он сказал, что не пожалеет за такое зелье десяти папских флоринов.

Как хорошо, что она не согласилась на цехин. Девушка не знала точно, но, кажется, десять флоринов, отчеканенных в монетном дворе Его Святейшества, стоят раз этак в шесть дороже самого нового, самого не потёртого и тяжёлого цехина.

Но сейчас вовсе не вес золота её интересовал. Нет, с золотом всё было ясно. Агнес медленно пошла к хирургу, стараясь заглянуть ему в глаза, говоря при этом:

— А кто же сей господин, что готов платить золотом за такую безделицу.

Тут всё и поменялось в мгновение, теперь не лекарь с пациентом говорили, а охотник и добыча вдруг оказались в комнате. И старый хирург хребтом своим это почувствовал.

— Этого вам знать не надобно, — произнёс старый лекарь чуть медленнее, чем обычно говорил, и старался он при этом не поглядеть ей в глаза.

— Да уже сама я решу, что мне знать надобно, а что не надобно, — говорила девица, приближалась к нему и так и норовила его взгляд поймать. — А ну-ка, ну-ка, погляди не меня, старик, погляди. Не отводи глаза-то, и так почти слепы они, а ты ещё их прячешь — И крикнула резко, как ударила: — На меня взгляни.

— Что с вами, — Отто Лейбус решил тут её осадить, — не лезьте ко мне, слуг позову.

И по недоумению глаза не неё поднял, поднял и скис тут же, словно запьянел. Обмяк, хотел шаг назад сделать да в стол свой огромный упёрся. Замер и смотрел на девушку, а та вдруг заулыбалась и заговорила ласково-ласково:

— Ну, говори, кому мой эликсир понадобился, да так, что он готов за него столько золота отдать, что можно упряжь коней хороших купить.

Он молчал, у него голова стала кружиться от глаз её. Рот разинет и закроет, разинет и закроет.

— Ну, говори лекарь, не то так и буду тут стоять, а скажешь, так уйду сразу.

— Это… — он замолчал. — Это для пациента моего.

— Ну? А имя-то у пациента есть?

— Он… Святой отец, брат Бернард. — Он попытался зажмуриться, да не смог, словно кто пальцами ему веки расширял, пытался лицо в сторону отвернуть.

— Богатые попы в городе Ланне. Откуда у него столько денег? — Говорила Агнес и пальцем перед глазами старика водила. — Ты, лекарь, глаз-то не отводи, не отводи. На меня смотри. Сюда, тут я, тут.

— Он епископ, — продолжал хирург, дыхание переводя.

— Ах, епископ? — Говорил Агнес. — Тогда всё ясно.

— Он настоятель храма святого Николая. — Он пытался жмуриться.

— Не прячь глаз, не прячь! — Кричала девушка. — Тот самый, что на площади святого Николая стоит?

— Тот, тот, — кивал Отто Лейбус, готовый сказать всё, лишь бы эта чёртова девка больше не пялилась на него, невыносимо это было, словно она заглядывала ему прямо в голову, в мозги смотрела.

Вот он, вроде, всё сказал, что она знать хотела, а вроде, и не всё, девушка видела, что не всё. Да-да, он что-то не говорил ей.

— Ну, старик, — она всё ещё не «отпускала» его глаз, — говори, говори дальше, что ты там прячешь.

— Ничего, — лепетал хирург, — всё сказал, всё, нечего мне больше сказать.

— Врёшь! — Вдруг взвизгнула она. — Врёшь, старик!

Подошла совсем близко, схватила его за подбородок и стала ещё пристальнее, ещё злее «заглядывать» в него.

— Говори, иначе ночами буду приходить к тебе во снах. Будешь по нужде вставать по десять раз за ночь. Или сон от тебя прогоню, неделями спать не сможешь, изведу тебя … Если не скажешь мне. Ну, говори.

Она уже пальцы сложила на руке, чтобы своё умение «Касание» на стрике испробовать, но тут он сам заговорил:

— Ох, что же мне сказать, — заныл Отто Лейбус, — что же… Ну, разве то, что епископ платье женское надевает. Молодых мужчин к себе водит, а сам для них женщиной бывает, и для этого… Для этих мужчин ему зелье ваше очень надобно. Я ему каплю дал, так он меня просьбами извёл, что такое же зелье хочет.

— Откуда же ты всё это знаешь, может, и сам ты из таких? — С интересом спрашивала Агнес.

— Нет-нет, он пациент мой, лечу я ему его задний проход, геморрои его и трещины… И всё прочее… — Говорил старик. — Вот и дал ему каплю вашего зелья на пробу, так он уже замучил меня своим просьбами.

Вот как всё просто, оказывается, было. Девушка отпустила хирурга, даже похлопала его по старческой, чуть заросшей белой щетиной щеке:

— Ну, вот, и стоило ли запираться. Я ж никому ничего не скажу, — она улыбнулась, — я тайны хранить умею, я сама почти лекарь. Да и у меня у самой тайн достаточно.

Старый хирург вздохнул так глубоко, что голова закружилась.

— И мы с вами друзьями будем, — продолжа девушка, — вы мне будете помогать, а я вам… по мере сил, — и вдруг опять она глазом своим чёрным заглянула ему в глаза. — Будем друзьями хорошими? А, старик?

— Будем, молодая госпожа, будем, — говорил он ей, тряся головой, он сейчас ей всё, что угодно сказал бы, лишь бы она побыстрее ушла отсюда. — Будем друзьями, и я буду вам помогать во всём, в чём пожелаете.

— Вот и хорошо, я люблю заводить друзей. Ну, до свидания, магистр, — она повернулась, пошла к двери и, не поворачиваясь, крикнула: — А епископу, отцу Бернарду, я сама зелье продам, вам беспокоиться не нужно.

Как дверь за ней прикрылась, так он опёрся рукою на край стола и слабым голосом позвал слугу. Как тот пришёл, он велел ему налить его капли в воду, старый хирург выпил всё до дна и пошёл шагом усталого старика к креслу. Хотел хоть чуть-чуть посидеть и дух перевести, а то сердце едва из груди не выскакивало, и в ушах приближался шум, от которого потом начиналась в голове боль. Ох и пациентка, ох и пациентка. Будь он помоложе, так, может быть, и город сменил бы, чтобы от такой подруги подальше быть. Но мыслей на неё донести у него в голове не было. Об этом и думать не хотелось, уж очень страшно было даже думать о таком.

Старик оказался добычей лёгкой. А ещё муж, называется, учёный, умудрённый. Даже усилий не приложила, только в глаза поглядела и раздавила его, как клопа, едва дышал от страха. С другими дольше возилась. Девушка улыбалась от осознания своей силы. Теперь будет он ей помогать. Будет, никуда не денется. Главное — не мучать, чтобы не помер раньше времени. Он полезный.

Но пройдя десяток шагов, она уже про лекаря позабыла, невелика была победа. Теперь она думала о настоятеле храма Святого Николая Угодника, отце Бенедикте. Вот он её интересовал, девушка пока и сама не могла понять, зачем ей этот сановитый поп, но знала, что пойдёт к нему знакомиться. Может, и не сейчас, но обязательно пойдёт.

Глава 18

Вернулась она домой довольная. Ей только что привезли в дом ящики с посудой аптекарской, поставили их внизу. Игнатий топором раскрывал ящики, а там сено пахучее. А в нём… Ах, что же это за радость была — брать из соломы и смотреть все эти чудные вещи. Колбы, весы, реторты, пробирки, чашки для смешивания, маленькие очаги и маленькие печи, пестики и чаши для размельчения. Она все названия знала по книгам, всё знала о посуде этой. Весы! Какая прелесть. Наверное, другие девы так шёлку радовались, как она этим весам. Да, теперь она будет варить зелья не на глаз, а как в книгах писано, взвешивая и считая пропорции. Теперь она ещё лучше зелье сварит с такой-то посудой.

Игнатий и Ута стали всё наверх носить, в ту комнату, в которой раньше они с Брунхильдой жили. Эх, опять траты: пришлось столы и тумбы заказать столяру. На то остатки дня потратила. Ну, не на полу же такую прекрасную посуду держать. Так она увлекалась этим.

Так увлеклась занятиями, что про ужин ей Ута два раза напоминала. И после него шла спать — едва ноги переставляя от усталости. А Ута её раздевала, Агнес подавала ей ноги, чтобы служанка стягивала чулки. И была она сонная, что глаза закрывались сами, но тут на кровати увидала девушка книгу, от которой неделями оторваться не могла, да, это была её любимая книга Корнелиуса Крона «Метаморфозы». Она забыла про неё! Она сегодня даже не стояла нагая у зеркала, не упражнялась в искусстве изменения себя! Вот как увлекла её посуда. Ну, а сейчас у неё просто не было ни на что сил, девица завалилась в перины, Ута накрыла её. Потом, потом, она будет заниматься изменениями себя, завтра.

Ох, как нелегко молодой девице жить. Ни на что не хватит времени. И денег…

Обычно Агнес думала о господине, когда ложилась спать, о том случае в Хоккенхайме, когда ей удалось лечь с ним в постель. Иногда думала о красавчике Максимилиане, но в этот раз о них она подумать не успела, вспомнила лишь про время, которого не хватает, и про деньги… И всё…

Утром, едва молочница принесла молоко, так она уже на ногах была. Не ждала, пока Ута принесёт воду мыться, не завтракала, волос не прибирала, скинула нижнюю рубаху и встала к зеркалу. У неё уже много лучше всё выходило, а главное — она поняла, как меняться так, чтобы не пыжиться и не дуться от усилий. Особенно хорошо у неё стали получаться волосы.

Волосы выходили на удивление хорошо. Ей всегда хотелось волос тёмных, так вот они и были темны. Прямые, но не чёрные, они были цвета молодого гнедого коня, их было много. Так много, что в руку все не взять. И лицо к ним она делал красивое, чтобы щёки и губы пухлы, а глаза синие. И главное — что лоб был не слишком выпуклый, не такой, как у неё на самом деле. А с остальным телом было ещё проще, она уже научилась делать себя высокой, не такой, конечно, дылдой, как Брунхильда, к чему такой быть, только в глаза бросаться, но на полголовы выше себя она «вырастала». И бедра делала красивые, грудь такую, что самой было приятно в руки взять и приподнять, подержать. И плечи широкие, чтобы ключицы из них не торчали. Такие, какие по её понятию мужчины бы целовать хотели. На всё она смотрела, за всем следила, не упускала мелочей. И зад делала, и волосы подмышками. Они ей тоже нравились, а особенно любила волосы на лобке себе делать. То, что росло у неё внизу живота, так и волосами звать можно было разве что с усмешкой. Не волосы, волосинки, каждая сама по себе: редкие да серые. Мужской взгляд и не остановится, задери она подол. Там она себе сделала волосы чёрные, такие, что чернее не бывает, густые и кучерявые. Стояла и рассматривала свой живот в зеркале, и всё ей нравилось. Красавица, да и только. Придраться не к чему.

И Ута, хоть и дура, но ей подтверждала, смотрела на неё удивлённо, и всякий раз охала и ахала, а один раз так и высказалась:

— Господи, вот бы мне так.

Агнес восприняла это за настоящую похвалу, а после, днём, даже дала служанке монету, чтобы та купила себе чего-нибудь. Вот только так держать себя всё время в новом виде дело было нелёгким. Первые разы так больше десяти минут не могла, потом надо было лечь, полежать, отдышаться. Полежать немного, так сильно начинало болеть всё, словно от работы тяжелейшей. И суставы болели, и спина, и мышцы, а по лицу скользили быстро гримасы судорог. Но с каждым днём она всё дольше могла держать себя в новом виде. Всё легче она «входила» в него. Девушка стала по дому ходить голая, таская с собой всё время зеркало небольшое, всё время осматривая себя со всех возможных сторон. Уты и Зельды она уже не стеснялась, да и Игнатия тоже, пусть смотрит, если хочет, ей это даже нравилось. Но кучер смотреть на неё не смотрел, словно опасался чего, стал уходить в людскую или в конюшню, когда она выходила вниз голая.

А бабы её новым видом не переставали восхищаться. И толстая Ута, и кривобокая Зельда о теле настоящей Агнес мечтать не могли, а уж о новом теле красавицы Агнес и подавно. Девушка даже подумывала о том, что они из зависти могут и донести на неё, но гнала эти мысли. Нет, это вряд ли, будут завидовать молча. Так и ела она за столом голая и завтрак, и обед, и ужин. Привыкала к виду новому. Училась держать его как можно дольше без отдыха.

Этим утром сразу взялась за дело. Встала у зеркала и смотрела то с одного бока, то с другого, как темнеют прямо на глазах её волосы, как из жидких и серых становятся густыми и тёмно-каштановыми. Как словно соком наливаются её груди и бёдра, темнеет от волос лобок, как она растёт потихонечку, но заметно для глаза. Всё было хорошо, всё делалось быстро. Одно было плохо — не могла она остановиться в успехе своём, всё казалось девушке, что можно ещё немного улучшить что-то, то в животе, то в лице, то ещё где. Всё ещё искала она в себе несовершенства. Не будь такого у неё желания менять хорошее на лучшее, ещё быстрее шло бы дело.

Ну, справилась она с новым видом, на этот раз чуть поправив в себе глаза. Больно близко сидели они к носу. Тут Ута принесла воду, стала ей помогать мыться, а потом расчёсывала волосы. Рассказывала:

— Зельда пироги с зайчатиной и яйцами жирные делает, как вы любите. Уж, наверное, готовы будут сейчас. Игнатий к коновалу пошёл, у одной лошади брюхо раздулось. Ах, забыла сразу сказать, поутру приходил от хозяина человек, хотел просить деньгу за этот месяц. Припёрся на заре, не спится ему, подлецу. Требовал вас будить, да Игнатий на него шикнул, он ушёл, обещал, что позже придёт.

По дому и вправду полз запах печи, топлёного молока и пирогов.

Утро могло бы быть прекрасным, не расскажи её служанка, что приходил мерзавец за деньгами.

Агнес вздохнула, отвела руку служанки с гребнем от своих волос.

Стала смотреть в зеркало. Хорошо, конечно, но какой смысл в такой красоте, если у тебя нет денег. Без денег и в красоте нет радости. Да, ей нужны были деньги. И не каких-то сто талеров, что удалось ей заработать, обворовывая купчишек по округе. А настоящие деньги. Большие деньги. Такие, что в сундуках хранят. Агнес подумала, что надоело ей за дом платить, и решила, что неплохо бы было дом этот выкупить. Он уже ей как родной стал. По сути это был первый дом в её жизни, о котором она думала, как о доме.

— Ступай, поторопи Зельду с завтраком, — сказала Агнес, всё ещё рассматривая себя в зеркале. — Пока есть буду, платье готовь и сама готовься, дел у меня сегодня будет много.

Как ни жалко ей было, но на удивительную посуду, что привезли вчера, у неё сегодня времени позаниматься, наверное, не будет.

Девушка чуть посидела, а потом спустилась вниз и сказала кухарке, не поздоровавшись:

— Зелье варить хочу, а корня мандрагоры у меня нет больше.

Горбунья сразу замерла, уставилась на красивую и голую хозяйку, что прошла мимо неё к своему месту за столом. Зельде совсем не хотелось искать корень. Работа такая была мало того, что противная, кому охота под висельниками протёкшими копаться, это всё равно, что руки в чрево гниющего трупа запускать, так ещё и запретное. Донесёт кто, и за такое сразу потащат в стражу, а стражники, недолго думая, отправят к попам. А уже с ними не забалуешь. Зельда к тому же чувствовала, что помимо всего дело это богомерзкое. Почти колдовство, почти смертный грех, а она, всё-таки, ещё боялась Бога.

— Что? — Взглянула на неё Агнес. — Чего смотришь?

— Нет, госпожа, ничего, — не осмелилась возражать Зельда.

— Возьмёшь Игнатия, карету и поедешь как госпожа, висельников поищешь, я тебе скажу, что мне ещё надобно для зелья будет, так найдёшь мне всё. И не смотри так, я и для тебя зелье варить буду.

Зельда только поклонилась коротко, хотя лицо её было, кажется, недовольно.

— Любишь ведь, когда я тебя зельем этим мажу, когда Игнатий тебя берёт.

Кухарка опять не ответила, а Агнес это разозлило.

— Думаешь, не знаю я, как ты по ночам в трактиры самые поганые ходишь и там с мужиками грязными прямо на полу, под столами в лужах валяешься? Знаю всё. И знаю, почему мужики тебя такую горбатую берут. Это из-за зелья моего только. Из-за зелья! Значит, пользоваться зельем любишь, а как делать зелье, так у тебя в носу от праведности свербит?

— Я всё сделаю, госпожа. — Ответила, наконец, кухарка, понимая, что лучше госпожу не злить. — Сыщу корень.

— Два найди! — Коротко бросила Агнес. — И подавай еду уже, некогда мне. Ута! Одежду неси.

Пока Зельда быстро собирала на стол, а Ута бегом носила одежду и обувь из верхних покоев, девушка медленно меняла свой красивый вид на свой первозданный. Служанки косились на неё и дивились молча и со страхом, видя, как буквально «сдувается» её красота. И как она превращается в себя настоящую, из яркой красавицы в блёклую девицу шестнадцати лет.

***

Пока одевалась, прибежал мальчишка посыльный. Принёс короткое письмо от книготорговца:

«Товар, что вам так надобен, доставлен, ждёт вас».

Сердце её заколотилось так, что не у каждой девы колотится пред свадьбой. «Товар» — это то, чего она жаждала больше, чем своего господина. Был бы выбор перед ней: замуж идти за него или этот предмет вожделенный получить во владение своё, так ещё бы думала. Да нет, не думала бы, выбрала бы этот «товар». С ним она была бы так сильна, что любого мужа себе сама бы выбирала.

Да и кто бы устоял перед ней, кто бы не возжелал её с её-то новым видом, видом красавицы редкой. С её головокружащими зельями, что даже таких стариков, как Отто Лейбус, взволновать могут, с её знанием и провидением, которые даст ей стекло. Нет такого мужа на свете, кто не покорится ей.

Она встала, не доев:

— Корова, одевай меня, — крикнула она Уте, — идём в поганый дом, а ты, горбунья, как конюх придёт, немедля отправляйся искать мне мандрагору и всё, что сказала я тебе.

***

Дожди в городе всем в радость, только сильные дожди могут вымыть из улиц городских смрад, нечистоты и мусор, хоть ненадолго. Даже если это не очень тёплые дожди октября, лишь бы посильнее были. Чтобы поток воды смыл всё в канавы и ручьи, а уж оттуда вымыл всю грязь из города прочь, за городские стены.

Только Агнес дождю рада не была, платье надела она и всё, ни плаща, ни накидки меховой при ней не было. Промокли обе до нижних юбок. Спрятаться негде было, когда ливень холодный нагрянул, платье сразу стало тяжёлым невыносимо. И дорогие туфли с шёлковыми чулками вымочил поток, что нес всякую грязь в соседнюю канаву. Шла она к дому книготорговца Уддо Люббеля злая. Подрагивала на свежем ветерке. А вот Уте всё нипочём, от коровы толстомясой от плеч и спины только пар шёл, так она горяча была. Даже лужи не перепрыгивала, шлёпала по ним своими огромными ножищами.

Но всё раздражение её, вся злость на непогоду и служанку тут же улетали от девушки, как только думала она о том, что у книготорговца стекло есть. Да какой там дождь, она бы за ним и в метель самую яростную пошла в одном платье.

Мерзкий Уддо Люббель отворил им дверь, даже стучать не пришлось. Кланялся:

— Доброго дня вам, госпожа, доброго дня.

Он держал в руке самую тусклую лампу, что только может быть. Не хотел, чтобы она видела, как он по её велению уборку сделал на первом своём этаже. Дурак всё хитрил с ней, а она очень, очень этого не любила. Ей свет не надобен был, чтобы видеть. Ей только нужно было сосчитать до пяти, как глаза к темноте привыкали. И видела она в темноте лучше прочих кошек. А к тому же нос, нос у неё всё чувствовал, все запахи различал. Как вошла она в его дом, так поняла, порядок он навёл. Хлам и мертвечину убрал, кто-то ему тут даже помыл всё. Хоть плохо, но помыл, тут книготорговец и его пленники теперь не испражнялись на пол.

Она постояла пару мгновений, принюхалась и сказала:

— Чтобы впредь так же было, только купи чеснока или лаванды, чтобы запах мерзкий совсем ушёл.

— Как пожелаете, госпожа, — снова кланялся Уддо Люббель.

— Пошли уже, — девушке не терпелось скорее увидеть стекло.

— Конечно, госпожа, конечно, — книготорговец пошёл вперёд, освещая путь только Уте.

Они поднялись к нему в верхние комнаты, он стал растворять ставни на окнах, чтобы легче было госпоже рассмотреть удивительную вещь.

— Да покажи ты мне его, — прикрикнула Агнес не в силах больше ждать.

— Да-да, госпожа, конечно, — он кинулся к столу и из-под него достал короб небольшой. Стал раскрывать его. — Тут он, только-только привезли. Как привезли, я сразу за вами послал.

— Это шар стеклодув Шварц сделал? — Спросила Агнес, заглядывая ему под руку.

— Нет, госпожа, Шварц ещё не ответил, это умный жид Вешель мне прислал, он большой мастер, у него нет половины лица и головы, а всё живёт, не помирает, говорят, он большой колдун и знахарь. А как иначе без половины головы прожить, — книготорговец, наконец, раскрыл коробку и достал оттуда рогожу.

Ту рогожу стал разворачивать, что-то приговаривая, да девица его не слушала, она глаз от рогожи не отрывала. И вот из неё на свет появился шар. Ах, небеса, что это была за красота! Шар был не так велик, как тот, что рыцарь хранил у себя в сундуке. Он был чуть поменьше, с голову трёхлетнего ребёнка, а цвет его был просто удивителен. Казалось, что он так чист, что чище самой чистой воды. Но на удивление белым стекло не было, отливало оно нежно-голубым. Чистым голубым. Дивным голубым. Трясущимися руками Агнес забрала стекло из грязных рук книготорговца, уж больно не шла такая светлая голубизна к жёлтым его ногтям с каймой из чёрной грязи. Взяла и сначала к груди его прижала, гладила словно живого. А затем, не думая ни о Уте, что стояла в дверях, ни о Люббеле, что таращился на неё, она стала в него смотреть, стараясь как обычно заглянуть внутрь, нырнуть в него. Смотрела, слегка улыбаясь, смотрела… И улыбка стала с её лица сползать. И глаза она от стекла оторвала и подняла их на книготорговца. А в глазах вдруг злоба, и такая, что Люббель губы свои обветренные облизнул и дышать перестал. Шар скатился с руки девушки и гулко стукнулся об пол. Замер на месте.

— Говоришь, умный жид его тебе прислал? — Спросила она его таким голосом, что у него спина похолодела.

— Я… Я клянусь, госпожа, — заблеял он, — у меня и письмо от него есть, я сейчас найду, покажу вам.

Он кинулся к столу, стал рыться в бумагах и выхватил одну из них, стал махать ею, как флагом:

— Вот же читайте, госпожа, читайте.

Она читать не стала, даже в руки не взяла бумагу, и так знала, что книготорговец не врёт, не его это ложь, не его придумка, иначе она бы его уже убила бы, девушка лишь сказала ему, выговаривая каждую букву:

— Шар пуст, стекляшка глупая, из меня твой умный жид дуру хотел сделать. Сколько денег за него просил?

— Десять гульденов желал, — лепетал Люббель. — Тут, в письме, всё писано. Вот, читайте.

— Этот шар ему отошли обратно, скажи, чтобы настоящий прислал, иначе… — Она помолчала и продолжила смакуя. — Иначе я ему весточку пошлю, да такую, что с последней половины его головы кожа оползёт.

Она не врала, казалось, что не будь у неё шара, так и не найдёт она хитрого жида, не сможет без стекла ему проклятие послать, но у неё уже была мысль, как наказать мошенника.

— Слышишь, Люббель, напиши, что я от него настоящее стекло жду, иначе пожалеет он.

Она сказала, повернулась и пошла прочь из этого вонючего дома.

Глава 19

Волков никогда бы такую мебель не купил бы. И простыни такие не купил бы. Всё, что привезла госпожа Ланге, было красивое и дорогое. Ему было жаль денег, он бы пожадничал такие кресла и такую кровать с балдахином покупать. Впрочем, госпожа Ланге не знала того, что всё это в один день, возможно, будет украдено или сгорит, когда сюда придут горцы. Она стояла у входа в новый дом, смотрела, как дворовые заносят мебель, и всем видом показывала, что ждёт от него похвалы. Волков уже думал похвалить её, но тут прибежала Элеонора Августа. Прибежала дочь графская, торопилась, запыхалась, волосы растрепались, как у крестьянки простой. Схватила Бригитт под руку и, хитрыми глазами поглядывая на мужа, поволокла её по лестнице наверх. Глупая, глупая женщина. Всё в тайны играла. Он ухмыльнулся, глядя вслед своей жене.

Кавалер прекрасно знал, что это значит. Его жене не терпелось получить письмо от любовника, которое должна была привезти госпожа Ланге и о котором её муж всё знал.

Дьявол. Нужно было письмо у Бригитт брать да читать, а не стулья рассматривать красивые. Как он мог забыть про это, нужно было прочесть письмо прежде, чем жена его получит. Теперь оно у неё в руках. Кавалер вздохнул. Надеялся он на то, что Бригитт передаст на словах его содержание. А пока он взял один из новых ажурных стульев, поднял его, взвешивая. Стул был на удивление лёгок. Волков сел в него. Он был удобен. Красив, удобен, подлокотники хороши, жаль, что украдут его горцы. Конечно, украдут, жечь не станут такую красоту.

Он недавно позавтракал, дел и просителей у него сейчас не было, сидел он и смотрел, как мужики и бабы дворовые носят из телег новые вещи. Он хотел уж рявкнуть на глупую бабу, что неаккуратно несла гобелен, но к нему пришла Мария и сказала:

— Опять к вам гонец, господин. Приехал в старый дом, я его сюда привела.

«Опять!» Кажется, даже кухарка уже узнавала гонцов от герцога.

— Тот же, что и всегда?

— Нет, одёжа та же самая, красивая, а сам другой, — сказала Мария. — Звать?

— Зови, — вздохнул Волков.

Он знал, что гонец от герцога и что привезти он мог только дурные вести. Гонец и вправду был другой, он достал из сумки бумагу. Нет, не свиток с лентой цветов Ребенрее, нет, просто бумага, сложенная вчетверо, даже без сургуча. Он развернул её. Текст в письме был прост и понятен кавалеру:

«Граф с женой, что гостит тут, завтра отправится домой, а вслед ему пойдёт гауптман Фильшнер со ста двадцатью людьми, чтобы брать вас и вести к герцогу. Так как вы крепки и людей у вас достаточно, то при гауптмане будет предписание властям города Мален дать ему ещё людей двести и арбалетчиков, сколько выйдет. И граф должен будет собрать ополчение первого порядка в тридцать рыцарей или пятьдесят конных людей с послугой. Также у гауптмана будет при себе пятьдесят талеров, если нужда настанет собрать среди горожан и имперских слуг ещё охотников против вас. Наказано гауптману Фильшнеру, коли вы сбежите в другую землю, так встать у вас на Эшбахте лагерем на постой и брать стол и кров из вашей земли. И ждать вас, пока вы не явитесь с покорностью. Сим письмом благодарность свою пред вами полагаю исполненной».

Подписи или экслибриса не было. Но они и не нужны были. Конечно, это письмо было от канцлера. Он всего два письма Волкову написал.

«Сим письмом благодарность свою пред вами полагаю исполненной».

Дорогие письма получались. Две тысячи талеров и куча отличных мехов была послана ему в подарок. Очень дорогие письма получались, но вот это письмо, то, что Волков держал в руках, было весьма ценным. Оно не только давало ему время.

Кавалер вздохнул, сегодня он думал заняться новым домом, побездельничать хоть немного. Нет, ничего не выйдет. Он сказал гонцу, снова заглядывая в письмо:

— Передай господину, что послал мне это письмо, мою большую благодарность. Пусть тебя покормят, и езжай, ответа не будет.

Гонец поклонился, а Волков крикнул, не отрывая глаз от бумаги:

— Эй, кто-нибудь, Максимилиана ко мне.

Он вчитывался в строки, прикидывая время, что у него есть. Да, суров герцог, суров. Одно письмо — просьба, второе письмо — приказ, а третьего письма… не будет. Вместо него будут у тебя вассал, добрые люди при железе и славном капитане Фильшнере.

И поволочёт сей капитан тебя к герцогу на суд, хорошо, если не в кандалах. Нет-нет, не выйдет ничего у капитана. Письмо давало Волкову время. Он уже знал, что будет делать. Слава Богу, что не жадничал, не поскупился на подарки для канцлера.

— Кавалер, звали? — Появился Максимилиан.

— Собирайте людей. Офицеров ко мне, скажите, что жду немедля, сами собирайтесь в дорогу: вы, Увалень, Сыч, кавалер Клаузевиц, господа Фейлинги оба, господин Гренер. — Волков на мгновение прервал перечисление. — Вы, Максимилиан, выдайте господину Гренеру коня из моих конюшен, из тех, что поплоше, а его мерина, на котором он приехал, отдайте в конюшню Ёгану.

Волков не хотел, чтобы кто-то из его выезда ездил с ним на мерине. Да, теперь его людей уже можно было считать настоящим выездом, хоть он и не хотел его себе заводить, но раз уж есть у него всадники, то пусть будут похожи на кавалеров, а не на мужиков, что вздумали ездить верхом на своих меринах.

— Кавалер, — не уходил Максимилиан, прячаулыбку, — а дорога будет дальняя, едем в Мален?

— И в Мален, и в Мелендорф, к графу, и во Фринланд, дорога, в общем, будет неблизкая, пару дней нас не будет.

Максимилиан поклонился и ушёл выполнять распоряжения.

А он остался сидеть в удобном, красивом стуле посреди красивой залы в красивом доме, и не замечал всей этой красоты. Он перебирал в уме все возможные варианты событий, намечал встречи, думал, какие слова и кому будет говорить. А тут в дом пришёл брат Семион, и был на вид счастлив, сразу заговорил:

— Да благословит вас Бог, кавалер. Свободны вы, уделите мне время? У меня есть хорошие новости.

Волков оторвался от размышлений, поглядел на монаха. А тот, словно этого и ждал:

— Говорил я с епископом, он принимал меня долго и ласково, очень грустил поначалу, что брат Бенедикт, блаженный наш отшельник, почил безвинно убиенный зверем сатанинским. Но когда я сказал Его Преосвященству, что надумали мы его канонизировать и сделать местным святым, поставить ему часовню, так епископ возликовал. Сказал, что мудры мы необыкновенно и что придумка наша очень хороша. Велел с утра сегодня во всех церквах на заутрене читать за упокой и славу невинно убиенного брата Бенедикта, бить траур на всех колокольнях города. Сегодня уже весь Мален знает о том. Готов поставить десять талеров против одного, что к нам пойдут людишки со всего графства на молебны к мощам. Да что там… Готов ставить талер против крейцера, что уже на следующей неделе богомольцы к нам пойдут. Дело, считайте, решённое, я сказал, что опишу подвиг брата Бенедикта и подам его епископу, он подпишет и пошлёт архиепископу, говорю вам, дело пошло.

Волков смотрел на сияющее лицо монаха и, когда тот замолчал, спросил у него:

— Ты опять у епископа денег выклянчил?

Монах сразу престал светиться, вздохнул и закатил глаза блаженный в невинности своей. Вздыхал и молчал.

— Сколько взял у него? — Не отставал кавалер.

— Только на часовенку маленькую, — сказал монах, так глаз от неба и не опуская.

— Двести монет?

— Да что вы, господин, откуда двести, дал старый скряга всего сто двадцать. Только лишь на часовенку.

— На часовенку? Это не на ту ли, которую архитектор грозился строить бесплатно? И на которую все господа Эшбахата, мои офицеры, хотели дать денег, на которую ты у солдат уже выпросил кирпич задарма? — Поинтересовался Волков.

Монах опять стал рассматривать потолок и вздыхать.

— Давай восемьдесят монет мне. — Без всяких церемоний заявил Волков.

— Господин мой, да побойтесь вы Бога, — возопил брат Семион, — уж и дом забрали, и последние крохи отбираете?

— Дурак, — беззлобно сказал кавалер и протянул ему письмо от канцлера, — читай.

Монах схватил бумагу, быстро прочёл её и посмотрел на Волкова.

— Дом у него отняли, — недовольно продолжал Волков, — дом твой сгорит к весне, как горцы сюда пожалуют, забыл что ли, что воюем мы. И теперь не только с псами горными, теперь ещё враг есть у нас, такой, что похлеще горцев будет.

Монах вздохнул:

— Так сколько денег заберёте?

— Дай хоть восемьдесят, найму на них людей из Фринланада.

Монах вернул кавалеру письмо, достал большой кошель из-под сутаны, стал тут же считать деньги, выкладывая их на новый, только что поставленный стол.

— И не уходи никуда, — говорил ему Волков, — сейчас в Мален со мной поедешь убеждать бургомистра и нобилей тамошних, чтобы этому капитану солдат не давали.

Монах кивал согласно, продолжая отсчитывать серебро. Ничего против не говорил, понимал, что дело серьёзное.

Глава 20

Офицеры собрались не сразу, он хотел ехать быстрее, да пришлось их ждать, хоть день уже за полдень пошёл. Приехал Брюнхвальд, Рене и Бертье. Вместо Рохи был молодой сержант Вильгельм, коего все звали Вилли. Он заметно робел, когда ему Максимилиан предложил сесть вместе с теми людьми, что собрались за столом кавалера. Тут же был и брат Семион, его Волков не погнал: умный, всегда знает, что сказать. Кавалеру тянуть было некогда, его уже люди почти на конях ждали, он сразу всё и объяснил собравшимся: так и так, господа офицеры, сеньор мой посылает за мною видного гауптмана своего с людьми и при железе с приказом меня взять. Ещё он людей в городе взять хочет и ещё ему граф призыв из помещиков соберёт.

Он договорил и стал ждать, кто и что ему скажет. А ему никто ничего не говорит, все офицеры молчат, думают. Одно дело — с горцами воевать, а другое дело — с законным сюзереном целой земли, которую из края в край за неделю не проехать. Не шутка, тут господам офицерам подумать захотелось. Только молодой да глупый Вилли посмотрел на старших товарищей, и, хоть не по чину то было, первый кавалеру ответил:

— Мне герцог не указ, я не с герцогом в Фёрнебурге Ливенбаха и мертвяков бил, не с герцогом на обоих берегах реки горцев учил. Скажу вам от всех стрелков, господин — все, когда надо будет, встанем под руку вашу.

Молодец был Вилли, но ждал Волков не его слова. И тогда сказал Брюнхвальд:

— Герцог мне милостей не оказывал, я, и люди мои, с вашей земли кормимся, солдаты вас Дланью Господней зовут. Вам верят, и меня не поймут, если я к вам не стану под знамя ваше… И моих людей вы под знаменем своим увидите.

— Так, все мы будем у вас, — сказал Бертье, он всегда говорил раньше, чем думал, — жаль, конечно, что с герцогом не сложилось. Так ничего тут не поделаешь. А тяжко будет — так уйдём, хотя обвыклись мы тут уже. Нам тут уже нравиться стало. Людишкам нашим тоже.

— Конечно, — заговорил Рене не очень уверенно, — раз по другому спор с Его Высочеством не разрешить, придётся решать железом. Но, может, ещё всё образуется, не придётся вам с сеньором воевать?

Вот тебе и родственник, а Волков думал, что он первый за него будет. Лучше бы Вилли в его родственниках был или Карл Брюнхвальд.

— Воевать не будем, — сказал кавалер, сразу всех успокаивая. — Но всех людей для того соберите, всех, кого сможете.

— Господин, а как же так, — не понимал Вилли, — воевать не будем, а людей собрать надобно.

Все остальные тоже, кажется, не понимали его замысла, только умный монах понял, и он сказал им, чуть улыбаясь:

— Пращуры наши велики умом были, ещё тогда говорили: «Хочешь мира — готовься к войне». И чем лучше подготовишься, тем крепче мир будет.

— Больно премудро для меня, — отвечал простодушный молодой сержант.

— Соберите всех людей, что сможете, — Волков закончил совет, вставая. — Через четыре дня чтобы были все тут, в Эшбахте. Все до единого.

***

В Мален едва поспели до закрытия ворот, пришлось под конец лошадей шпорить. Легли спать в первом попавшемся трактире, трактир тот был домом всех самых свирепых клопов города Малена. Волков спал так худо, как давно не спал, остальные его спутники все тоже спали плохо, да они все молоды были и здоровы, не в пример ему. На заре встали голодные, а он еле поднялся, дорога измучила, а выспаться не пришлось. Они есть сели, каждый ел за двоих, даже монах разговелся на колбасу жареную, а Волков едва молоко с мёдом и хлебом тёплым осилил.

Едва горожане пошли из церквей с утреней молитвы, как он со своими людьми уже был у ратуши, весь свой выезд брать не стал. В ратушу пошёл, только взяв Максимилиана и рыцаря Клаузевица, вид у них был представительный и солидный, да ещё монаха. Тот не только бархатную рясу носил, но и голову на плечах. Сразу его заметили торговые господа и главы гильдий и банков, все оборачивались, кланялись, улыбались.

Волков отвечал на поклоны, но шёл быстро к столу, за которым заседали бургомистр, секретарь городского совета и один из господ банкиров, что больше всех дал ему денег в долг. Все остальные смотрели на него удивлённо, а он, подойдя к банкиру, заговорил негромко и серьёзно:

— Господин банкир, соберите всех, кто давал мне денег, у меня для них весть.

Уж чего не любят банкиры, так это вот таких вот вестей, лицо у банкира вытянулось сразу. Он и без подобных вестей всегда недоволен был, а тут посерел на глазах. Писари тут же побежали по ратуше собирать всех, кого надо, а Волков отошёл в сторону и стал ждать. По огромной зале ратуши покатился взволнованный шёпот, шарканье башмаков по дорогим паркетам, важные люди стали сбиваться в кучки и переговариваться. Все хотели знать, что случилось, но не всех пригласили на разговор. А к нему уже вылезли из-за стола и поспешили сам бургомистр и секретарь городского совета, они считали, что имеют право знать, что происходит, и бургомистр ещё издали спрашивать стал:

— Кавалер, может, эта весть ваша касается и города, раз она коснётся лучших людей наших?

— Коснётся, коснётся, — многозначительно обещал кавалер. — К моему глубокому сожалению, и города коснётся.

— Неужто горцы высадились? — Побледнел бургомистр. Он даже, кажется, покачнулся от мысли такой ужасной.

И секретарь остолбенел, и другие господа, что слышали их разговор, напряглись и побледнели от ужаса. Готовы уже были кинуться прочь, чтобы вещи собирать.

«Горцы?»

«Он сказал, горцы высадились?»

«Что, горцы опять?»

— Да какие горцы! — Волков поморщился, как от мелочи, от досадной ерунды, махнул рукой пренебрежительно. — Такой бы малостью я бы не осмелился вас беспокоить. Дело хуже.

Их стали окружать важные господа города, как раз те, кто к делу был причастен, да и другие любопытствовали.

— Да что же хуже может быть? — С ужасом вопрошал главный его кредитор.

— Разве враги наши из-за реки не самое страшное? — Говорил секретарь.

— Враги из-за реки? Нет же! — Он опять морщился. — Дело в том, что герцог в благодарность, что я бью врагов его, послал за мною добрых людей, чтобы меня в кандалах доставить к нему в Вильбург, — говорил Волков с пафосом.

Кажется, у лучших людей города отлегло от сердца, они стали перешёптываться, а некоторые даже крестились, что отвёл Господь беду. А несчастья какого-то сеньора с юга для них была не беда.

А бургомистр перестал бледнеть и начал улыбаться, с вежливой улыбкой стал спрашивать у кавалера:

— А то весть правдива ли? А точно ли посланы за вами люди?

И только банкиры, главы гильдий городских, главы коммун и купцы, что ссужали ему деньги, оставались взволнованы. Они-то беду чувствовали. Вот они и были его главными союзниками в городе. Молодец брат Семион, надоумил денег у них занять, хитёр монах, вперёд умеет видеть. Теперь нужно было тех, кто ему денег в долг давал, напугать посильнее.

— Правда, весть верная. — Говорил Волков. — Идёт к вам гауптман Фильшнер.

— Фильшнер? — Спрашивали его господа, кажется, это имя было им хорошо известно. — Это хороший офицер.

— И что же вы, господин Эшбахт, от нас хотите? — Интересовался бургомистр, уже волнуясь, как бы не быть городу втянутым в ненужные городу хлопоты и распри.

— Может, иммунитета городского вы ищите? — Предположил секретарь. — Ну, так это невозможно, иммунитет от власти герцога имеют только избранные члены городского совета и члены консулата города.

— Да нет же! — Сказал Волков. — Это мне ни к чему.

— А может, вы думаете, что город даст вам людей против герцога? — Удивился бургомистр.

— Как раз наоборот, — произнёс Волков. — У капитана Фильшнера есть предписание для города, чтобы город выделил ему добрых людей, двести человек и арбалетчиков. Так вот, если вы дадите ему людей, так я буду с капитаном Фильшнером биться и людей ваших побью во множестве. Нужно ли такое городу?

— Ну, а что же мы можем поделать, дорогой наш господин Эшбахт, — улыбался бургомистр, — наш город не входит в лигу свободных городов, в союз городов Имперской Короны, увы, тоже не входит, город Мален — такой же вассал нашего курфюрста, как и вы. И мы не можем ослушаться веления Его Высочества.

Вот и всё. Ещё и двух недель не прошло, как все эти господа устраивали молебны и пиры в его честь, лезли к нему в знакомство, а как дошло до дела, так все только улыбались ему вежливо, да руками разводили. Мол, что же мы можем сделать?

И тут заговорил монах, сделал лицо скорбное и заговорил:

— Не знаю уже, нужна ли городу такая распря, но вот те господа, кто ссужал деньги господину Эшбахту, те точно от распри этой пострадают. Господин Эшбахт нравом обладает пылким, в войне всегда ведёт своих людей вперед сам, сам среди первых идёт. Он и рану у реки получил, идя впереди своих людей, то все знают. И капитана Фильшнера кавалер побьет, скорее всего, а значит и побьёт людей городских. А если не побьёт, то погибнет или попадёт в плен к герцогу. И коли так будет, кто господам заёмщикам вернет золото?

Он сделал паузу, надеясь, что кто-то ему возразит, но банкиры и главы гильдий молчали, лица их были мрачны. Они начинали понимать, куда он клонит.

— Может, герцог возместит господам тысячу двести золотых монет? — Продолжал монах. — Или может, они взыщут собственность господина Эшбахта? Но в его роскошном поместье вряд ли они соберут даже и на пять десятков золотых. Или господа думают, что взыщут деньги со вдовы? С дочери графа?

— Так что же вы от нас хотите? — Наконец спросил бургомистр, когда брат Семион закончил.

— Не давайте капитану Фильшнеру людей, — чётко выговаривая слова, произнёс кавалер. — Не давайте ему арбалетчиков. Не давайте ничего.

— Так как же мы ему не дадим людей, если герцог распорядился дать, мы не можем ослушаться. — Улыбался бургомистр.

— Скажите, что вы отправили часть людей ловить разбойников.

— Разбойников? Каких разбойников? — Начал говорить бургомистр, но не договорил…

Его за рукав богатой шубы хватает тот самый банкир, который дал Волкову больше всех денег, он тянет бесцеремонно бургомистра к себе и начинает что-то ему говорить тихо, но с раздражением. Бургомистр сделал вид скорбный, при этом покосился на Волкова.

На мгновение кавалеру показалось, что они замышляют что-то против него, может, и схватить его надумают, но это было не так.

Бургомистр покивал согласно головой и произнес, наконец:

— Город не даст капитану герцога всех нужных тому людей. Город даст сотню человек.

Волков вздохнул:

— Что ж, и на том спасибо, я знал, что в городе у меня есть друзья.

Он улыбнулся и пошёл из ратуши прочь. Важные городские господа расступались перед ним и кланялись ему.

На улице, когда он уже садился на коня, к нему подошёл кавалер фон Клаузевиц, взял его стремя, чтобы придержать его. Это был знак уважения. Сказал искренне:

— Я восхищён вами, кавалер, я знаю суть, слышал урывки разговоров. И, кажется, начинаю понимать, что вы задумали.

— Спасибо вам, Клаузевиц, ваше восхищение мне льстит, — ответил Волков, — но дело ещё не сделано. Нужно спешить.

— Да-да, конечно… Куда теперь? — Спросил молодой рыцарь.

— Теперь мне нужно перекинуться парой слов с господами ландскнехтами города Малена. Нам нужен землемер Куртц.

***

Куртца пришлось поискать, на месте его не было, но кавалеру сказали, что землемер с его закадычным другом почтмейстером пошли в тихий кабачок. Звонко стуча копытами по мостовой, кавалькада всадников во главе с Волковым поехала туда, куда им указали. И в этом кабаке он и нашёл бывших ландскнехтов его Императорского величества. Он хорошо уже знал обоих, пировал с ними уже не раз, и они, увидев его, обрадовались, как старому другу, с уважением звали к себе за стол. Он отказался и сказал:

— Спасибо, братья-солдаты, некогда выпивать, я к вам по делу.

— Ну, так говорите, кавалер.

Он уселся к ним за стол и начал:

— Герцог капитана Фильшнера послал за мной, с ним люди будут.

— Знаем этого капитана, хороший капитан. — Сказал Куртц серьёзно.

— За вами?! — Изумился почтмейстер. — За что же в немилость вы попали?

— За то, что горцев побил, — отвечал Волков, — он сразу не велел мне их трогать, говорил мир с ними держать, а как их не трогать, если они на моей земле разбойничали и офицера моего чуть до смерти не убили?

— Да псы они поганые, — произнёс почтмейстер. — Воры, и всегда ворами были.

— Сволочь безбожная. — Добавил землемер. — Хуже еретиков свет не видывал. Один их людоед Кальвин чего стоит.

— Кальвин, да, сын Сатаны, — соглашались и почтмейстер, и Волков.

— Ну, а чем же нам помочь вам, кавалер? — Спрашивал Куртц.

— У Фильшнера людишек против меня будет немного, он тут в городе хочет взять, да ополчение граф ему собрать должен, а ещё ему деньги выданы, чтобы в городе охотников найти.

— Вон оно как, охотников, значит. — Задумчиво сказал Куртц и усмехнулся, в его этой задумчивости и в ухмылке было много сомнения в том, что гауптман Фильшнер тут найдёт добровольцев.

— Из ландскнехтов никто не пойдёт против вас, кавалер, — заверил Волкова почтмейстер, — мы под знамёнами императора всю жизнь бились с еретиками да горными свиньями, а теперь что? Вас, обидчика горцев, бить пойдём? Не бывать такому! Сегодня же людей соберём и примем решение, чтобы ни один ландскнехт Южной Роты Ребенрее, пусть даже от самой жестокой нужды, не пошёл против вас. Это я говорю вам как заместитель председателя коммуны ветеранов города Малена.

— Это я и хотел от вас услышать, братья-солдаты, — произнёс Волков, доставая немалый кошель с серебром и кидая его небрежно на стол. — Тут двадцать монет, самым нуждающимся ветеранам купите хлеба, мяса или дров для дома. Но в городе есть ещё и добрые люди, что не были в ландскнехтах, вы про них тоже не забывайте. Пусть каждый, кто не пойдёт против меня, получит кружку пива, пол-свиной ноги с кислой капустой и ломоть хлеба за мой счёт.

— Мы сделаем всё, брат-солдат, — сказал почтмейстер, — чтобы никто из города не пошёл против вас.

Волков встал и пожимал старым солдатам руки, они тоже встали, этим людям больше слов говорить нужды не было. Уже всё сказано.

Когда кавалер садился на коня, Максимилиан спросил у него:

— Кавалер, а теперь куда?

— К графу, придётся нам поторопиться, чтобы быть там дотемна.

Но когда они ехали по одной из улиц уже к восточным воротам города, кавалер увидал вывеску портного и остановился:

— Брат Семион, — окликнул он не очень-то весёлого от скачки и спешки монаха.

— Да, господин, что могу сделать для вас? — Невесело спрашивал тот.

— Вижу, езда верхом тебе не очень нравится, ступай к портному, пусть сошьёт четыре штандарта для моих рот.

— Сшить четыре бело-голубых знамени? — Уточнил монах.

— Да, дождись, пока он закончит, и отвези их в Эшбахт.

— Слава Богу, что вы меня тут оставляете. Только денег дайте на знамёна.

— Свои заплати, — сказал кавалер и пришпорил коня. — Я потом тебе верну.

Его люди тоже поскакали за ним по узким улицам города. А монах, хоть и поджимал губы, глядя ему вслед, а всё-таки слез с лошади и постучался в дверь портного.

Глава 21

Конечно, до ночи не успели они доехать до Мелендорфа. В замке мост подняли уже, когда они въезжали в поместье. Быстро поужинав, легли спать опять в таверне. Ну, хоть тут клопы не свирепствовали, зато трактирщик, мерзавец, экономил на дровах, а ночь уже прохладная была. Но ничего, терпеть холод старому солдату не впервой, если бы нога не разболелась к ночи. А потом и шея стала ныть. Еле-еле уснул на кровати жёсткой, на тощей перине, накрывшись другой тощей периной.

Утром, как только открыли ворота замка, пока люди его сели завтракать, он стал одевать тот колет со вшитой кольчугой, что оплатил ему епископ, перчатки такие же надел. Меч, заряженный пистолет, дорогой кинжал, стилет в сапоге. Да, так он и собирался идти в дом родственника своего, своего зятя и своего тестя, графа фон Малена.

И чтобы чувствовать себя спокойнее, взял он с собой всех этих юных господ, что были при нём в свите. Если граф захочет по воле герцога схватить его в доме своём, он возьмётся за оружие, людям графа вместе с Волковым придётся убивать всех его людей, а молодые господа, приехавшие с кавалером, не так просты, чтобы убивать их всех безнаказанно. Убивая по своей воле, без суда, молодых дворян, граф рисковал навлечь на себя неприязнь всех дворян графства. А ведь в свите кавалера были ещё и знатные горожане. Тут ещё и горожан обозлишь. Нет, не решится граф хватать его в замке своём, не только потому, что поступком таким свой дом опозорит, а ещё и потому, что не захочет крови благородных юношей, убитых в его доме.

— Ешьте, наедайтесь, как следует. — Сказал Волков, присаживаясь на край лавки и беря куски еды себе в тарелку. Он уже был готов. — Нам сегодня весь день в дороге быть.

— Куда мы едем, кавалер? — Спросил Максимилиан на правах старшего оруженосца.

— Далеко-далеко, господа.

***

Теодор Иоганн, девятый граф фон Мален, молодой граф, встретил кавалера и его людей с лицом, не выражающим ничего. В лице его читалась скука, а может, даже и брезгливость. Но её молодой граф всё же старался прятать. За этим постным выражением лица он пытался скрыть то, что Волкову было понятно ещё с первых встреч с ним — граф терпеть не может своего нового родственника. Но пока Волкова это не волновало. Сейчас его волновал только гауптман Фильшнер.

— О, да вы обзавелись свитой, дорогой родственник, — без поклона, не скрывая язвительности, спросил молодой граф, когда встретил Волкова и его людей в одном из коридоров замка.

Он стоял с одним из своих приближённых и разглядывал молодых господ из свиты кавалера.

— Да, господин граф, — Волков поклонился ему, все его люди тоже стали кланяться. — Времена нынче тяжелы, враги лютуют, сеньоры раздражены. Приходится окружать себя смелыми юношами.

— Сеньоры раздражены? — Молодой Теодор Иоганн улыбнулся. — Так, не пренебрегай вассалы своим долгом повиновения, может, и сеньоры бы не были злы? Как вы считаете, брат?

— Может быть. Может, вы и правы, — отвечал Волков, которому этот разговор был совсем не нужен, — извините, брат, спешу повидать свою сестру перед дорогой.

— Отъезжаете, брат? — Уже вслед ему спрашивал родственник.

— Совсем ненадолго, совсем ненадолго, брат, — на ходу отвечал кавалера.

Брунхильда еще, кажется, пополнела, но, как ни странно, полнота её не портила, лицо молодой женщины, и так всегда красивое, стало ещё более выразительное. А когда она увидала его, так и ещё вспыхнула краской и красотой, она кинулась к нему на шею, не стесняясь сидевшего у камина мужа. Обняла так крепко, словно у неё были руки мужа, а не прекрасной женщины. Обняла прямо за рану на шее, ему пришлось зубы стиснуть, чтобы не зарычать от острой боли, но ничего, стерпел, а она вдруг заплакала ему в ухо.

— Сестра моя, да что с тобой? — Заговорил он, пытаясь освободиться от её рук и заглянуть в глаза. — Отчего ты плачешь?

— Ничего-ничего, — говорила она, выпуская его, — сон видала дурной про вас, а тут и вы приехали. Значит, не сбудется, значит, всё хорошо будет.

А граф уже встал от камина и шёл к ним:

— Моя красавица слезлива стала очень, — говорил он с виноватой улыбкой, — но врачи говорят, что сие бывает у молодых женщин, обременённых в первый раз. А за здоровье сестры не волнуйтесь, кавалер, врачи говорят, что не видели ещё такой крепкой здоровьем женщины.

Брунхильда уже вытирала слёзы, кажется, успокаиваясь:

— Как хорошо, что вы приехали, брат, завтрак вот-вот подавать будут.

— Не до завтрака мне, — сказал Волков и повернулся к хозяину замка, — я по делу к вам, граф.

— Чем же могу вам помочь? — Тут же тон старого графа поменялся.

Уже не было в нём теплоты и заботы, пред кавалером стоял сеньор и вельможа, и тон его стал соответствующий.

Волков подумал немного и решил действовать без всякой хитрости, без витиеватых намёков и разговоров вокруг да около, он решил говорить по-солдатски прямо:

— Узнал я, что герцог послал за мной капитана, чтобы доставить меня в Вильбург.

— И почему-то меня это не удивляет? — Улыбался фон Мален. — Чего же вы хотите от меня, крова и убежища? Моего заступничества или посредничества?

— Ничего такого, идёт сюда капитан Фильшнер…

— О, Фильшнер, это хороший капитан, видно, Его Высочество высокого о вас мнения.

— И у него есть предписание, чтобы вы, граф, собрали первый призыв ополчения ему в помощь и…

Волков не договорил, граф резко перебил его, сделал к нему шаг и, заглядывая в глаза, спросил:

— Откуда вам сие известно?

— Об этом я вам не скажу, — твёрдо отвечал кавалер, не отводя глаз.

Граф помолчал немного, потом посмотрел на жену, она, кажется, была взволнована тоном, которым разговаривали мужчины, он отошёл от Волкова, подошёл к ней и сказал ей, беря её за руку:

— Не волнуйтесь, мой ангел, это просто беседа. Мне вообще нравится ваш прямолинейный брат. Ни притворства в нём нет, ни хитрости, да и царедворец он никудышный, грубиян, солдафон.

— Он очень добрый, — сказала Брунхильда искренне, чем, признаться, удивила кавалера. — И вы должны, супруг, ему помочь.

— Должен? — Удивлялся хозяин замка.

— Должны, — настояла его жена.

— А вы и вправду считаете добрым своего брата, мой ангел?

— Вы его не знаете, господин мой, он очень добрый.

— Добрый? — Граф с большим сомнением покосился на Волкова. — Думаю, что добрый он далеко не ко всем.

Фон Мален, не выпуская рук жены, повернулся к кавалеру и спросил:

— Так чем же я должен помочь своему горячо любимому родственнику?

— Вы просто должны уехать, — произнёс Волков твёрдо, — просто уехать, тогда Фильшнер не соберёт нужных людей.

— Ему даст город людей, — сказал граф, нисколько в этом не сомневаясь.

— Даст, но мало, ему не хватит.

Граф, кажется, удивился уверенности Волкова, но продолжал:

— У него должны быть деньги, сержанты хорошие при нём будут, а людей он в городе наберёт, сколько ему угодно будет.

— Не наберёт. — Всё так же твёрдо говорил кавалер.

— Откуда вы знаете?

— Ниоткуда, — кавалер поглядел на графа пристально, — ничего я не знаю, просто прошу вас уехать.

— Да я только что вернулся из Вильбурга, куда мне ехать?

— В Ланн, — вдруг сказал Брунхильда.

Мужчины удивлённо уставились на неё.

— Ангел мой, — произнёс граф, — так зачем же нам ехать в Ланн? Мы только что вернулись, да и герцог будет злиться, если я не выполню его предписания.

— Ничего, герцог ко мне был весьма расположен, я за вас заступлюсь, муж мой. А ехать нам в Ланн нужно на богомолье, — сразу ответила красавица. — В церкви святого Марка есть икона святой Агафьи Лиарийской, Блаженной Чадоносицы, так она благостна для всех жён, страждущих понести и уже понёсших материнское бремя, все обременённые к ней едут для счастливого избавления от бремени.

— Душа моя, до Ланна три дня езды. — Поморщился граф. — Неужто у нас в Малене нет какой-нибудь иконы для беременных?

— Не хотите, так не езжайте, — сказала Брунхильда твёрдо, — коли плод мой вам безразличен, сидите дома, я одна поеду.

— Ангел мой, конечно, я поеду с вами, — сказал граф и недружелюбно поглядел на Волкова. — Но Ланн этот так далеко.

— Велите собираться. — Прикрикнула на него Брунхильда. — И велите запрягать карету, после завтрака хочу отъехать.

Граф только вздохнул в ответ. А Волков, не скрывая радости, подошёл к красавице и обнял её, прошептал ей на ухо:

— Спасибо тебе.

— Да нет, то вам спасибо. Не могу тут быть, куда угодно поеду, лишь бы не сидеть здесь. Страшно мне, боюсь, изведут меня тут, — тихо и быстро говорила Брунхильда.

— Молодой граф?

— Все, все они тут меня ненавидят, кроме мужа, он меня любит. Всё, ступайте, брат мой, — она оторвалась от него, в глазах её были слёзы. — Идите, делайте свои дела.

Волков поклонился недовольному графу и пошёл из покоев. Кажется, и с графом у капитана Фильшнера ничего не выйдет. Не видать капитану дворянского ополчения.

Но, как ни странно, теперь он шёл и думал уже не о капитане. Теперь он думал о ней, об этой красивой женщине, что оставалась со стариком в большом замке, в котором её сильно не любили.

Глава 22

Так и думая о Брунхильде, он поехал на восток. Ехал быстро.

Можно было, конечно, поехать на юг, через Эшбахт, а уже оттуда к амбарам, там переправиться через реку. Но это был крюк, а у него времени не было. Не было совсем, он прикидывал, что капитан Фильшнер уже на подходе к Малену, а может, уже и в городе, и шлёт сейчас письмо графу с просьбой собрать ополчение. Поэтому Волков торопился. Нога ещё вчера в дороге заныла, к утру, вроде, успокоилась, а сейчас опять начала болеть, снова колено выворачивало от быстрой скачки. Волков знал, что это только начало. Уже и шея его не так беспокоила, как нога проклятущая, чем дальше ехал, тем сильнее донимала. Но он не останавливался, пока не доехали до реки. Уже к полудню поглаживания и растирания не помогали, да и много ли разомнёшь в ноге, коли из седла не вылезаешь? Тяжёлая, бесконечная судорога сводила и корёжила ногу, и Бог бы с ней, так она ещё доставляла боль. Боль эту терпеть было можно, но не целый же день. Когда, ближе к вечеру, они подъехали к реке, он был бледен как полотно, а его лицо ещё и мокрым было от холодного пота, что выступал не от накрапывающего дождя, не от усталости, а от бесконечного и раздражающего нытья в выворачиваемой судорогой ноге.

Брод, который им указали, оказался непроходимым из-за дождей, пришлось проскакать ещё три мили вверх по реке, к мосту, и только там они переправились во Фринланд. Там же, рядом с мостом, был и трактир. И хоть ему и было очень тяжело, но он улыбался.

Очень, очень ему не нравился вид молодых господ, что теперь являлись его выездом. И Максимилиан, и Увалень, и городские господа братья Фейлинги, и даже бравый рыцарь фон Клаузевиц вид имели весьма не парадный. Даже фон Клаузевиц был уставший, запылённый и хмурый. Трёхдневные скачки нелегко, совсем нелегко им всем давались. И ноги они уже натёрли и седалища, и спины болели у них, и руки. Волков даже про свою боль позабыл, с удовольствием подмечал, что молодые господа, любому из которых он годится в отцы, его, старика, ни в чём не превосходят. Ему через пять лет уже сорок исполнится, но он им не уступал ни в силе, ни в выносливости. Единственный, кто из них ещё бодр, так это был сын соседа, Карл Гренер. Это от бедности, наверное, Гренеры были бедны, мальчишка рос почти как крестьянин, был так же неприхотлив, может, поэтому. А может, пошёл в папашу, в вояку. В общем, когда кавалер слезал с лошади, хоть приходилось ему скалить зубы от боли, но вид у него был не самый худший из всех тех, кто заехал в тот вечер в трактир.

Хоть и уставал он сильно, но спал плохо, из-за ноги и плохого места для сна. Заказал себе покои над кухней, чтобы не мёрзнуть, так ещё хуже получилось. Пока тепло было — нога спать не давала, как нога к утру успокоилась, так на кухне что-то жарить стали, не спалось мерзавцам, ни свет ни заря. Весь чад, вся кухонная вонь, вся утренняя ругань у него в покоях была. Особенно донимал злобный повар с визгливым голосом, распекавший поварёнка. Кавалер уже подумывал встать да пойти убить урода, да сил не было. Заснул кое-как, а уже вставать скоро.

***

Седой капитан фон Финк вовсе ему рад не был. Старый вояка смотрел на Волкова как на досаду и хлопоты. Ему и так было хорошо, а тут под вечер в Эвельрате появляется человек, которого капитан и знать не хочет, весь грязный и пропахший конём, да ещё злой и невежливый. И ещё начал от него чего-то требовать.

Конечно, капитан знал его, кто ж этого господина в верховьях Марты не знал. Уже заявил этот новый Эшбахт о себе. Только и разговоров по всей реке, что о нём, о суматошном. То ярмарку ограбит, то побьёт кого. Капитан знал его, и ещё в первую встречу этот господин капитану не понравился. Мало того, что сам создаёт на реке суету, раздор и войну, так теперь ещё и его в это дело тащит. Нет, не хотел капитан ни сам в кутерьму лезть, ни людей своих давать.

А Эшбахт настаивал, перед носом старого капитана бумагой тряс:

— Вот, письмо от архиепископа, читайте, капитан, вот оттиск его кольца, вот печать его канцелярии на сургуче, или и печати, не верите?

Капитан вздыхал, всё это он ещё читал, когда этот Эшбахт каких-то бродяг вёл в свои земли через его края. Всё он в этой бумаге помнил, только не хотел он лезть в эту суету.

— И сколько же вам людей надобно? — Нехотя спрашивал фон Финк.

— Да сколько есть, дайте хоть двести человек.

— О! — Фон Финк сделал горестное лицо. — Где же их столько взять? У меня столько по всем гарнизонам не наберётся.

— Архиепископ говорил мне, что у вас три сотни людей, не считая арбалетчиков. — Врал Волков. — А вы говорите, что у вас и двух сотен нет.

— Да, когда же такое было? Не было такого никогда, — искренне удивлялся капитан. — Слыханное ли дело, триста человек! Да ещё арбалетчики. Нет у меня столько людей, а те, что есть, все по гарнизонам стоят, по всему Фринланду, их собирать — так неделя понадобится.

— Так собирайте тех, что рядом, хоть пару сотен людей.

— Да и то у меня не получится, ни телег сейчас для обоза нет, ни лошадей.

— Я напишу архиепископу, что помощи от вас в нужный момент не дождался.

— Да уже пишите, что же делать, видно, пора мне на покой, — смирено отвечал старый капитан.

Да, оставался последний способ убедить капитана. Волков еле сдержался, чтобы не дать ему в морду, но выдохнул и сказал:

— Двадцать талеров вам, по десять вашим офицерам, по пять сержантам, и всем людям, что пойдут, по талеру. И всё только за то, чтобы постоять да покрасоваться. Вам и меча обнажать не придётся.

По пять монет сержантам — это было очень щедро, но по-другому тут, видно, не получалось никак. Мало того, говорил он это громко, так как в приёмной капитана сидели два сержанта, они должны были слышать то, что предлагал Волков. И офицер, сидевший тут же, тоже слыхал про десять талеров.

Двести пятьдесят монет могли сыграть свою роль. Да, столько серебра у него не было, и кавалеру пришлось бы уже залезать в своё золото, чтобы расплатиться, но по-другому с этим капитаном никак не получалось, и своего сеньора архиепископа он, кажется, не очень боялся. Денег было очень жалко, но Волкову нужны были люди, позарез нужны.

Тут офицер, сидевший у стены и молчавший до сих пор, встал, подошёл к капитану и сказал тому что-то на ухо. Капитан сначала поморщился, потом махнул на офицера рукой и произнёс:

— Так с кем вы затеяли кутерьму, не с горцами ли?

— Нет, придёт человек от герцога меня брать, вы просто постоите рядом под моими флагами и всё.

— И всё? — Переспросил фон Финк.

— И всё! — Ответил ему Волков.

И тут вместо капитана сказал его офицер:

— Триста пятьдесят монет, и двести солдат и тридцать арбалетчиков будут у вас под вашими знамёнами. И мы готовы будем даже подраться за вас немного, если речь идёт не о горцах, конечно.

— Триста пятьдесят? — Произнёс кавалер задумчиво. Эти мерзавцы его просто грабили. Но делать было нечего. — Ладно, но я хочу, чтобы уже завтра утром ваши люди вышли из Эвельрата.

— Нет, — сказал офицер, — выйдем в полдень, быстрее не собраться. Но уже к утру будем в Лейденице, а к обеду будем на вашей стороне реки, у ваших амбаров.

— Хорошо, — произнёс кавалер.

— Да, но мы бы хотели половину получить вперёд, — продолжал офицер, и капитан, слыша его требование, качал согласно головой.

— Хорошо, — произнёс кавалер и полез в кошель.

Хорошо, что помимо серебра, что он забрал у брата Семиона, он прихватил ещё и своего золота, иначе ему бы не хватило.

***

Соврал этот офицер, немного, но соврал, к обеду не вышли солдаты из Эвельрата, а только стали собираться у западных его ворот. И то были не все обещанные, а всего лишь сто семьдесят семь человек. Волков ждать не мог больше, офицера оставил ждать остальных, а сам с капитаном фон Финком и с теми, что собрались, пошёл на запад, к Лейденицу, к переправе. Солдаты были не очень, даже похуже, чем у Бертье и Рене, и уж совсем не чета людям Брюнхвальда, но сейчас это никакой роли не играло. Доспех был так себе, оружие так себе, ленивые они были. Как ни понукал их капитан, плелись они шагом неторопливым, словно не боялись совсем своего командира. И, конечно же, до ночи они к Лейденицу не попали. А дошли туда только к обеду следующего дня, где Волкову опять пришлось платить, он уже оплатил этой куче народа обед и ужин, так ещё за переправу людей с него лодочники взяли шесть талеров! Чёртова война, никаких денег на неё не хватит. К вечеру этого же дня они пришли в Эшбахт, где их уже ждали Брюнхвальд, Рене, Бертье и сержант стрелков, Вильгельм из Ланна. Все были при людях. Лагерь, который пришлось разбить на холмах, что лежали восточнее Эшбахта получился весьма внушительный. В этот же вечер Волков позвал к себе Карла Гренера и Увальня, у этих двоих ещё были силы, сказал им:

— Господа, вы оказались выносливее иных, ещё и места вокруг хорошо знаете, поэтому вас пошлю. Поедете на север, в сторону Малена, туда, где кончается моя земля, начинаются холмы. Надобно мне знать, что из Малена ко мне вышел отряд, как увидите его у моих границ, так скачите ко мне. Лошадей возьмите новых, наши уже ноги едва переставляют, припасов возьмите на два дня, более не потребуется, думаю. Езжайте немедля.

Хоть и устали оба молодых человека, но от задания никто не отказывался, даже и не попросили ничего, сказали:

— Выполним.

И ушли. Только после этого он поехал домой, в новый дом. С коня едва слезть смог, Максимилиан помогал, как всегда. На ногу не ступить было. Останавливаться приходилось, от боли зубы стискивал и сопел носом, чтобы дух перевести. Так и шёл к дому, поддерживаемый Максимилианом. Было уже поздно, дворня вся спала уже, жена не вышла его встречать, лишь Мария хлопотала у плиты, стряпая ему ужин, да госпожа Ланге помогала Марии покормить господина. Еле до кресла дошёл, что во главе стола стояло. Госпожа Ланге стала помогать ему тоже. Так вдвоём они с Максимилианом довели его до кресла. И ничего, он помощью женщины не брезговал, не до того ему было. Украдкой, когда Мария не видела, она обняла Волкова и как уже делала, поцеловала его в висок и в небритую щёку. Провела рукой по волосам его. И, кажется, всё равно ей было, что на нём дорожной грязи слой толщиной в ноготь и что дурной запах от него, резкий запах нестираной одежды, запах его пота и коня. Всё равно целовала она его. И не по просьбе, не по велению, а по желанию своему.

Он ел, а Бригитт сидела рядом, подливала ему вина и смотрела на него, хоть и знала, что он этого не любит.

От еды, а скорее всего, от вина, на мгновение усталость ушла, и ногу больше не крутило, видно, от покоя. Он поймал её за руку, оглянулся, не видит ли Мария, та возилась у бадьи с посудой, не смотрела на них. Он потянул к себе, она послушно встала рядом, а Волков обнял её за талию, потом и к заду руку опустил. Бригитт покраснела, как краснеть умеют только рыжие (и шеей, и ушами, и лицом), улыбалась виновато да поглядывала в сторону кухарки. А он нагнулся, зацепил подол её платья и стал его задирать вверх, ведя туда же и руку, и, как поднял руку выше её колен, в том месте, где кончались её чулки, так она встрепенулась, как будто вспомнила что. Руку его оттолкнула, подол одёрнула и, расправив юбки, сказала негромко:

— У супруги вашей сейчас дни для зачатия лучшие, к ней ступайте.

— Да к дьяволу её, даже не вышла встретить мужа, спит пусть, — отмахнулся он и снова попытался схватить за юбки.

Но Бригитт не далась, была, вдруг, строга с ним:

— Нет, все только и говорят, что наследника у вас нет, что наследник вам нужен, так идите и делайте его.

— И кто же это говорит? — Поинтересовался Волков.

— Все! И офицеры ваши первые так говорят. Идите к жене, а как у неё лучшие дни пройдут, так ко мне будете ходить. Я подожду вас.

При этом госпожа Ланге сама, не брезгуя чёрной работой, стала убирать со стола посуду за ним, этим сообщая ему, что разговор закончен.

Она была права, конечно. Он поймал её руку, милую, тонкую руку в редких светлых веснушках, и поцеловал её. Она потом руку забрала и понесла посуду к Марии. А он поднялся и, тяжко хромая, пошёл по лестнице наверх, в опочивальню. Комната была не заперта. На тумбе у стены тонкой жёлтой ниточкой горел ночник. Он подошёл к кровати и стал глядеть на жену. Только голова видна из перин. Нет, не Брунхильда и не Бригитт. Спит курносая, щёчки пухлые, волосы сальные из-под чепца торчат, рот открыт, храпит ещё. Нет, не Бригитт и не Брунхильда. Но поместью нужен наследник, он сел, на свою половину кровати, стиснув зубы, стянул сапог с больной ноги, отдышался, снял второй, снял шоссы, панталоны и, кинув всё это на пол, полез к жене под перину. Только он прикоснулся к ней, едва взял её за грудь, так она проснулась и сразу стала недовольна. Сразу голос у неё был обижен:

— Да что же вы будите опять меня!

— Потому что вы мне жена, а я только что приехал, вот и бужу я вас, — отвечал он, стараясь задрать ей ночную рубаху, — и не будь у меня нужды, так я бы вас и не будил.

А она, придерживая свою ночную рубаху и крепко сдвигая ноги, отвечала ему раздражённо:

— Господи, да когда же вы меня оставите в покое?

— Извольте исполнять свой долг, — зло сказал кавалер.

— Оставьте же меня, от вас смердит конюшней, словно с конём лежу в кровати, — хныкала Элеонора Августа.

Она стала еще и сопротивляться ему, вырываться, словно он был ей не муж, а чужой мужчина.

Он устал, не мыться же ему идти сейчас, сил у него больше не осталось. Он оторвался от жены и лёг на спину. Значит, конём он смердит? Ну, а чем ещё должен пахнуть рыцарь, как не конём и кровью? Вы, госпожа Эшбахт, не за царедворца выходили замуж. Уж не помадами муж ваш должен пахнуть!

Да и чёрт с ней, с этой дурой. Пусть спит. Завтра он помоется, и пусть она хоть что-нибудь попробует ему возразить на его законные требования.

Он закрыл глаза и сразу уснул. Первый раз за последние четыре ночи он заснул по-настоящему крепко.

Глава 23

Завтрак он проспал, приходили его будить к столу, да он гнал всех прочь, так не высыпа́лся за последние дни, что сейчас встать не мог.

Насилу к десяти часам утра вылез из перин, не обуваясь и не одеваясь толком, похромал вниз. Пить хотел. Там, за столом, жена и Бригитт сидели, к ним сестра приехала, говорили о чём-то своём, о женском. Надо было, конечно, в чистое одеться, как подобает, да лень было, сел за стол в недельной рубахе, как был, женщины стали ему предлагать еду. Он был голоден, всего хотел, но перед этим приказал:

— Мария, вели дворовым воду греть, мыться буду.

Жена сидела, губы поджав, смотрела на него неодобрительно, сестра так и старалась хоть что-то для него сделать сама, а госпожа Ланге следила за всем этим внимательно, то на госпожу Эшбахта поглядит, то на господина Эшбахта глянет многозначительно.

По взгляду её Волков понял, что Бригитт есть,что ему сказать. Но пока тут же жена сидит с видом недовольным, она будет молчать.

Сестра Тереза, с недавних пор носившая фамилию Рене, забрала у Марии миску с варёными яйцами, сама стала брату чистить их, пока он ел очень вкусную фасоль в хлебной подливе с жареным салом и луком. Мария уже поставила на стол чашку с топлёным молоком и мёд в маленьком горшочке, хлеб ещё тёплый положила на стол, прикрыв его рушником.

Отличная домашняя еда, теплая вода в огромней кадке, хороший дом, заботливые женщины — это было бы прекрасное утро для стареющего отставного солдата тридцати пяти лет. Если бы не кислый вид жены и мысли о непростом будущем, так можно было считать себя счастливым. Он с удовольствием взял почищенное сестрой яйцо, оно было ещё тёплым:

— Сестра, а почему вы пришли без моих племянниц?

— Приведу, когда пожелаете, — отвечала Тереза пододвигая ему маслёнку, чтобы он мог бросить масла на яйцо.

— Приводите, я скучаю по ним, — сказал он и уже хотел откусить яйцо, как дверь в обеденную залу отворилась, на пороге показался Максимилиан.

Волков так и замер с этим аппетитным яйцом. Он уставился на своего оруженосца с укоризной, видя, что тот пришёл по делу:

— Ну?

— Увалень с Гренером приехали, торопятся вас видеть.

Кавалер отложил яйцо, вздохнул и сказал:

— Зови.

Хорошие были эти молодые господа, и Увалень был хорош по-своему, и Карл Гренер тоже, но толком говорить они не умели. Говорили сбивчиво, бестолково и по-разному.

Волков понял из их слов, что они сторожили дорогу на холмах, как и велел кавалер, и поутру встретили купчишку, что вёз в Эшбахт соль и всякое другое, а этот купчишка сказал им, что следом за ним из Малена по южной дороге пошли добрые люди при доспехе и железе. При них обоз и два господина верхом, было их три сотни.

— Три сотни их? — Перепросил Волков.

— Купчишка так сказал, — говорил Гренер.

— Он их утром видел?

— На рассвете, — сказал Увалень.

— Вот проворный этот чёрт Фильшнер, уже бежит, дьявол, — ругался Волков, забыв про присутствие женщин. — Максимилиан, доспех, господа, идите к офицерам, скажите, чтобы строили людей, через полчаса выходим.

Он встал.

— Господин, а колбаса жареная? — Удивлялась Мария, стоя со сковородой, в которой шипела на масле кровяная колбаса. — А ванна как же?

— После, всё после, — отвечал ей Волков, вылезая из-за стола, — Увалень, бегите к господам кавалеристам, скажите, чтобы немедля коней поили и седлали. Гренер, вы мне коня оседлайте, я поеду на вороном, седло возьмите лучшее, то, что серебром подбито.

— Да, кавалер, — сказал Гренер.

И всё сразу ожило в его доме и селе.

— Что там опять у господина? Отчего беготня по всей деревне? Верховые скачут, солдаты с пиками уходят на дорогу. Чего случилось? — Крикнул проезжавший по улице мимо господского дома мужик. Он даже остановил у ворот телегу и кричал суетящимся у телег дворовым людям.

— А то что же, как обычно, — весело отвечал один из дворовых мужиков, — у господина занятие завсегда одно и то же.

— И что же? — Не отставал от дворовых мужик.

— Так война, что же ещё? — Смеялись дворовые.

— Война? Опять? — Уважительно говорил мужик.

— А у господ других занятий и нету, война да охота, всё. Да ты не бойся, мужик, тебя-то это не коснётся.

— И слава Богу, — сказал мужик и поехал по своим делам.

***

Графство Мален не было ни большим и ни маленьким, ни бедным и ни богатым. Стояло оно особняком, на южном краю земли Ребенрее, торговые пути шли мимо него, хотя и проходили совсем рядом. В общем, давало оно кое-какой доход графу, да и герцогу перепадало серебра. А когда было нужно, графство могло собрать ополчение из земель местных сеньоров. Бог весть сколько хороших рыцарей и хороших кавалеристов было тут, впрочем, рыцари были здесь не хуже, чем у многих других. И неплохую пехоту могло собрать графство со своих городов, крепкую, ведь в Малене было много оружейных мастерских. И всё оружие здесь было своё.

Казалось, что в таком графстве граф легко соберёт тридцать всадников по первому сбору, когда герцог его попросит. Да вот только не был граф дома. Оказывается, за день до прибытия капитана отъехал он с молодой женой на богомолье куда-то, а когда приедет не сказал. Молодой граф и рад бы помочь был капитану, да как же он сеньоров позовёт на войну, когда отец его ещё жив, так и отца прогневить можно не на шутку. Да и кто из сеньоров откликнулся бы на зов молодого графа, когда никто ему присяги не приносил. Вот и уехал капитан из поместья Мелендорф ни с чем и в дурном расположении духа. А ещё оно ухудшилось, когда власти города Малена, вместо трёх сотен людей, что он просил дали ему сто тридцать человек. Сто тридцать вместо трёх сотен с арбалетчиками и аркебузирами. Да ещё когда увидел он этих солдат, так обозлился даже. Те солдаты были молодые и в плохом доспехе и железе. Сброд, что даже стоя не знает. Пустое место, а не солдаты. Сержанты с ними, и те были пьяны. Обозлился гауптман, пошёл к начальнику городской стражи ругаться. А тот плечами пожимает, город денег не выдал, солдаты по кабакам сидят да разбойников по округе ловят. Если капитан подождёт недельку-другую, так к концу октября народишко, может быть, и соберётся.

— Недельку-другую?! — Орал капитан в возмущении. — Вот как вы герцогу служите, мошенники!

— Знаете что, капитан, а не пойти ли вам… к казначею, — еле сдерживался начальник стражи. — Или к секретарю городского совета, спросить у них, почему не дают денег на солдат вам.

Про это Фильшнер и слушать не хотел. Как ненавистны ему, солдату, были эти председатели всякие да эти хитрые крысы из городских советов, из магистратов и канцелярий дурацких. Они его злили до бешенства прижимистостью своей и жадностью, знанием законов глупых и изворотливостью, лицемерием и хитростью. Злили они его даже больше, чем дезертиры или трусы. Поэтому ни к какому председателю он не пошёл, а пошёл к своим людям, собрал сержантов, достал всё серебро, что у него было, и сказал:

— Вот вам деньги. Соберите всех, кого сможете, надобно человек сто, пусть любой сброд будет, сулите полталера за три дня каждому, даже если у него из доспеха будут одни штаны драные, а из оружия палка. — Конечно, он так говорил для красного словца, но все его понимали правильно: брать можно любых солдат. — Больше нам не потребуется. Я выйду на утро, встану в пяти часах пути на юг, а вы как соберёте кого, так догоняйте, но выходите не позже полудня.

Сержанты всё понимали, брали деньги, расходились по городу, собирать по кабакам людей — нелёгкое дело.

***

Сначала он торопился, гнал солдат вперёд, чтобы встретить капитана подальше от дома. Шли люди быстро, даже солдаты капитана фон Финка шли бодро, не так, как до реки. Старый капитан был хитёр, ещё на марше догнал Волкова и стал говорить с ним о том, что надо бы ещё до дела ему деньги выдать, все, что кавалер ему обещал.

Волков косился на него и думал. Триста пятьдесят монет обещал он ему за дело, из которых он выдал фон Финку и его офицеру уже сто восемьдесят. И вот этот седой хитрец уже завёл речь про остальные деньги. И это при том, что офицер должен был привести ещё как минимум пятьдесят людей, из которых тридцать это арбалетчики, и до сих пор не привёл их.

Можно было и послать капитана фон Финка к дьяволу, да, можно, но кто бы тогда мог гарантировать, что он не повернёт своих людей тут же обратно. Никто не мог.

Волков стянул перчатку и полез в кошель, под фальтрок, достал оттуда восемь монет, восемь золотых гульденов. Протянул их капитану:

— Теперь мы в расчёте? — Спросил он у капитана, зная, что там получается даже больше.

— Да-да, — радостно отвечал тот, пряча деньги, — теперь мы в полном расчёте, кавалер! В полном! Кстати, хотел сказать, что у вас прекрасный доспех, кажется, я где-то такой же уже видел.

— Вы видели его на архиепископе, наверное.

— Может быть, может быть, — начинал вспоминать фон Финк.

— Кстати, капитан, если вы надумаете меня теперь предать… — начал Волков таким тоном, что любой бы призадумался, услышав его.

— Ну что вы, кавалер… — стал успокаивать Волкова капитан. — Успокойтесь.

Но кавалер не собирался успокаиваться:

— Эти глиняные холмы и эти уродливые кусты — всё это будет последним, что вы и ваши люди увидите перед смертью.

— Вам абсолютно не о чем беспокоиться, кавалер, — отвечал спокойно фон Финк. — Абсолютно не о чем.

Глава 24

Чуть не дойдя до границы своих владений, Волков велел ставить лагерь. Место было удобное, дорога как раз шла между двух холмов. Кавалер вместе с Клаузевицем и Брюнхвальдом заехал на один из холмов и посмотрел на север. Оттуда, из Малена, должен был идти Фильшнер. Пошёл дождь. Мелкий, холодный дождь конца октября.

— Отличное место, — сказал Брюнхвальд, вытирая ладонью промокшие усы. — Если кто осмелится, так легко его тут остановим. Велю рубить рогатки для лагеря, на частокол тут леса не найдём.

Волкову даже добавить было нечего. Хорошо, что у него есть Брюнхвальд.

— Прикажите шатёр мой разбить на этом холме.

— Тут? — Удивился ротмистр.

— Да, хочу, чтобы его было видно издали. Пусть люди Фильшнера издали видят меня. И знают, с кем будут иметь дело.

— Как пожелаете, кавалер, — отвечал Карл Брюнхвальд.

***

Они прождали весь остаток дня, но до наступления темноты отряд Фильшнера не появился. Дождь усилился, стало холодно. Уже в сумерках Волков со всеми офицерами обходил лагерь и окрестности. Дорога покрылась лужами, глина на холмах раскисла, холмы стали скользки. Мерзкие колючие кусты стали ещё и мокрыми. Было нехорошо вокруг, даже солдатские костры толком не горели, всё больше дымили.

— Наверное, уже не придут, — сказал Брюнхвальд, когда опять они лезли на холм. — Может, дозволим солдатам снять доспехи и ложиться отдыхать?

— Да, вряд ли уже придут, — соглашался кавалер, он не без труда залез по мокрой глине на вершину холма, всматривался вдаль. — Рене, поставьте заставы из десяти человек на каждый холм, и на дорогу, дорогу пригородите рогатками. На каждую заставу по сержанту.

— Будет исполнено, кавалер. — Отвечал родственник.

— Вильгельм.

— Я тут, господин. — Откликнулся молодой сержант роты стрелков.

— На каждую заставу по пять стрелков. Пусть идут аркебузиры в первую очередь, накажите, чтобы порох сухим был всю ночь, после полуночи сходите, проверьте. — Распорядился Волков.

— Будет исполнено, господин. — Заверил сержант.

Он пошёл к себе в шатёр. Там Максимилиан разжёг огонь в жаровне, горели лампы. Было сухо, светло и тепло. На столе из перевёрнутой бочки стояла еда в большой тарелке — телятина, лук, чеснок, хлеб, оливковое масло и вино в большом стакане из стекла.

Он по-солдатски быстро поел и завалился на кровать, не снимая ни сапог, ни доспеха. Ничего, ему не привыкать, он далеко не первый раз так спал. Бывало, что и голодный спал, и мокрый насквозь.

Меч под левой рукой, шлем и подшлемник под правой, всё в порядке. Кони стоят, не рассёдланы. Дежурный по лагерю Бертье, ему можно доверять, спать страже и дозорам не даст. А значит, он может спать спокойно, ну, если, конечно, у него получится заснуть.

По полотну шатра шелестели капли, хороший шатёр он отобрал у Ливенбаха. Где-то совсем рядом переговаривались солдаты из роты Брюнхвальда, теперь они были его охраной, пахло влажным дымом плохо горящего костра, конь стряхивал воду с гривы, звенела узда. Всё было как когда-то в молодости, точно так же. Только тогда не болела нога и шея… А теперь приходилось ворочаться и искать для членов своих неспокойных удобное положение, а попробуй его найди, если на тебе столько железа. Он уже подумывать начал, что неплохо бы позвать Увальня или Максимилиана, чтобы снять доспех да заснул под шорох дождя.

***

Гауптман Фильшнер негодовал. Всё это на первый взгляд простое дело шло наперекосяк. Все словно сговорились ему вредить или хотя бы не помогать. Он вышел из города, при нём было едва двести пятьдесят человек, хотя он намеревался иметь четыре сотни вместе с дворянским ополчением. Пройдя неспеша половину пути и не дойдя до границ Эшбахта, он поставил лагерь, чтобы дождаться сержантов, что остались в Малене нанять ещё людишек.

Все сержанты, кроме одного, вернулись с очень плохим уловом. Вернулись поздно, намного позже полудня. Привели они тридцать нищих и бродяг, которые согласились за пол-талера куда-то идти.

Фильшнер начал ругать своих сержантов, хотя знал, что сержанты его вовсе не виноваты.

А сержанты ему отвечали, что других людей в городе нет. К ним вообще никто не хотел идти из добрых людей, даже если сержанты предлагали им целый талер за три дня, особенно не хотели, когда узнавали, что идти придётся против фон Эшбахта.

Фильшнер плюнул и пошёл к себе. Он стал ждать последнего сержанта, который ещё не пришёл. А его всё не было. Что там с ним произошло — капитан мог только гадать. Может, он запил с горячими кабацкими девками. А может, его обворовали. Может, проигрался, всякое бывает. А может, он дезертировал с денежками, хотя в это гауптман не верил, его сержанты были люди проверенные, семейные, все из Вильбурга.

Но сержант так и не объявился до вечера, его роте пришлось ночевать на дороге, под дождём. И утром его не было, что удивило капитана ещё больше.

Солдаты Фильшнера на рассвете встали, рубили мокрые кусты и хотели готовить еду, но гауптман решил не ждать, чтобы поберечь свой провиант и пообедать в Эшбахте, за счёт хозяина и его мужиков. Тем более что хода туда было всего четыре часа. Ну, учитывая, что дорога стала от дождя плоха — шесть. Недовольные, голодные и промокшие солдаты, ворча, пошли дальше на юг. И если его солдаты ворчали тихо, то те мерзавцы, что дал бургомистр Малена, ворчали, рыл своих не пряча. Одного пришлось успокаивать плетью.

Впрочем, ни плохая погода, ни плохая дорога, ни солдаты недовольные решимости и уверенности Фильшнера не колебали. Капитан видел людей этого Эшбахта на смотринах у графа. Да, солдаты были у него неплохи, да уж чего там — хороши были его солдаты. Но было их всего около сотни, может, чуть больше. А гауптман вёл к нему не таких хороших солдат, но в два, два с половиной раза больше, этот Эшбахт никуда от него не денется.

Они часа не шли ещё, как приехал из авангарда его офицер и сказал капитану:

— Кажется, ждут нас, гауптман.

— Кто? Что? — Не понял тот поначалу. — Нас ждут?

— Точно так, дальше на холме шатёр, — офицер указал на юг плетью, — видите?

Сквозь пелену дождя немолодой глаз Фильшнера разглядеть шатёр не смог, офицер поехал вперёд, обгоняя колонну.

Да, как проехал немного, так увидал отличный алый шатёр на холме, а ещё людей под холмом, их было много.

Капитан стал приглядываться внимательно, а после, кажется, и злиться начал, он погнал коня дальше, вперёд, вперёд. И чем дальше ехал, тем мрачнее становился. Как проехал ещё сто шагов, так рассмотрел за дождём он не только шатёр роскошный, не только людишек конных вокруг него, а ещё и стройные ряды людей пеших, людей добрых, что были при латах хороших. Увидал пики длинные и алебарды. Одна рота у подножья правого холма в двести человек и одна рота на невысоком левом холме, тоже двести человек. Да ещё полсотни людей прямо за рогатками на дороге. А на самом холме, рядом с шатром — рыцари. Дюжина, не меньше. И знаменосец там же, стоит с большим стягом. Чуть наклонил его, чтобы намокшее от дождя полотнище к древку не липло, чтобы его хорошо недруги видели и друзья. И все остальные люди стоят под штандартами бело-голубыми.

Хоть и дождь идёт, люди построены, флаги развёрнуты, все издали видны.

И те, кому нужно было видеть, всё это увидали. Солдаты капитана Фильшнера и так не очень веселы были, а тут и вовсе стали шаг замедлять. И не удивительно. Они отлично видели железные ряды, считать они умели. И считали сквозь дождь. Людей у этого Эшбахта мало того, что больше в два раза, так ещё и стояли они на холмах. Ещё и кавалерия при них была.

Капитан продолжал ехать вперед, не зная ещё, что же ему теперь делать. Как брать наглеца и упрямца Эшбахта, когда солдат у того больше намного? А к нему, разбрызгивая воду из луж, скакал его помощник.

«Вот тебе и пообедал в Эшбахте», — подумал капитан Фильшнер и, стряхнув воду с полей шляпы, сказал подъехавшему офицеру:

— Остановите колонну.

— Шесть знамён, капитан, главный штандарт, штандарт кавалерии и ещё четыре. Дьявол, как же так, — начал ротмистр вглядываясь вперёд, — мы же думали, что у него сто людей!

— Остановите колонну, ротмистр, — повторил капитан, он и сам умел считать флаги, сам всё видел. — Остановите колонну и будьте тут, — он тяжело вздохнул и поехал вперёд.

***

— Никак не будет их три сотни, — сразу сказал Брюнхвальд, глазом опытного офицера оценив колонну гауптмана Фильшнера.

Они все увидали, как от колонны противника отделился всадник.

— Едва двести восемьдесят, — сказал Волков.

Может, нога, шея и всё остальное его и мучило, но глаза бывшего арбалетчика были всё ещё остры.

— Максимилиан, останетесь при знамени, Клаузевиц и Увалень едете со мной. Брюнхвальд, вы за старшего.

Волков тронул коня и тот, умный, осторожно стал спускаться с холма, передними ногами тормозя и оставляя в скользкой глине борозды от копыт.

За ним так же осторожно стали спускаться Клаузевиц и Гроссшвюлле. Они ехали навстречу капитану. Тот остановился на краю дороги и у длинной лужи стал ждать их.

— Какая встреча, — Волков снял из вежливости шлем, но так как капитан был в шляпе, подшлемник снимать не стал, — я вас видел, кажется, на смотре у графа, вы были в свите маршала?

— Да-да, — отвечал ему гауптман, отвечал не очень вежливо, словно хотел закончить этот пустой разговор побыстрее, — а ещё на балу у графа. Меня зовут Фильшнер, я капитан Его Высочества герцога Ребенрее, да продлит Господь его дни.

— Воистину! — Со всей возможной любезностью отвечал кавалер. — А меня Фолькоф. Это мои владения, добрый капитан… Фильшнер.

— Я знаю, что это ваши владения… — сказал капитан. — И мне кажется, вы знаете, зачем я здесь.

— Может, и знаю, какая разница, раз уж вы пришли, то я приглашаю вас быть моим гостем. — Волков поклонился капитану, насколько это позволял сделать доспех.

— Гостем? — Чуть ли не с удивлением переспросил Фильшнер.

— Гостем, — подтвердил Волков.

— Это так вы встречаете гостей, Эшбахт? — Капитан указал на стройные ряды солдат кавалера. — Четырьмя сотнями людей при добром железе?

— Вообще-то пятью сотнями, одной сотни вы не видите, — соврал кавалер, — а гостей я встречаю так, как они заслуживают. Недавно тут были одни гости… Из-за реки приплывали, не очень-то желанны были… Так их капитан, кажется, в реке потонул, говорят, так и не нашли беднягу.

Увалень, дурак, не сдержал смеха, едва не засмеялся в голос, слава Богу, хоть фон Клаузевиц ограничился сдержанной улыбкой.

— Никак вы осмелитесь поднять оружие на посланника сеньора своего? — Насупился капитан. Ему очень не нравился этот разговор. Он недобрым взглядом смотрел на молодых людей, что сопровождали кавалера и позволяли себе ухмылочки при серьёзном деле. И он продолжил: — Неужто дерзнёте?

— Никогда не осмелюсь, если посланник этот ко мне в гости пойдёт.

— Я не в гости к вам иду, у меня есть приказ арестовать вас и доставить в Вильбург, на суд Его Высочества. И вы, как его верный вассал, должны повиноваться его воле. Значит, и мне, как носителю его воли.

— Я, как его вассал готов повиноваться, но вот в чем препятствие, мои офицеры ему вовсе не вассалы, они злы и своенравны, не хотят, чтобы меня куда-то увозили, когда я воюю с горными безбожниками. — Вежливо улыбаясь, объяснял Волков.

— Значит, ваши офицеры не дозволят? — Недружелюбно спросил капитан.

Волков тронул коня и знаком попросил Фильшнера отъехать. Тот подумал немного и согласился.

Они отъехали и сблизились, чтобы никто их не мог ни слышать, ни видеть из-за кустов.

— Хватит, Фильшнер, — теперь Волков говорил с капитаном без всякого лукавства и глупой деликатности, — вам меня не взять, а попробуете, так… — он сжал свою великолепную перчатку из отличного железа и показал кулак капитану, — раздавлю ваших людей за час. Половина ваших солдат — дрянь, будь вас даже больше, я бы не испугался. Так вас ещё почти в два раза меньше.

— Могли бы и миром поехать, герцог милостив, простил бы вас. А так только сеньора своего злите.

— Куда? Куда мне ехать, если жду горцев со дня на день? Знаете ведь сами, с ними шутки плохи. — Тут кавалер достал из-под одежды небольшой кошелёк и высыпал часть его содержимого себе в перчатку, это были золотые гульдены. — Берите, это вам.

— Да вы с ума сошли?! — Больше удивился, чем возмутился капитан.

Он даже отстранился от кошелька, словно тот был из нечистот.

— Берите и уезжайте. — Настаивал кавалер. — Не затевайте ссору, в которой только и сможете сделать, как людей погубить. Вы же не из тех людей, что в прихоти своей готовы людей десятками класть в могилы?

— Но у меня же приказ герцога, — опять отказывался брать золото капитан. — Что я ему скажу?

— Скажите правду, скажите, что у меня было пять сотен людей, а у вас всего две, что город хороших людей дать отказался, у вас сто причин есть, — говорил кавалер, буквально запихивая кошелёк в руку Фильшнера.

— И что вам это даст? — Капитан так и держал кошелёк, не сжимая руки и не пряча золота. Он смотрел на Волкова и не понимал его. — Через месяц или через два герцог пошлёт к вам уже полковника с семью сотнями людей.

— Месяц? А ещё лучше два! Хорошо бы, если так, хорошо бы два месяца получить отсрочки. — Говорил кавалер мечтательно.

— И что же изменится за два месяца? — Спросил его капитан. — Думаете, герцог за два месяца забудет про вас? Он не таков, он злопамятен, нипочём не простит отступника или упрямца.

— Нет, не думаю, что простит, но, может, я уже уеду отсюда к тому времени или меня уже убьют. — Сказал кавалер спокойно. — В общем, два месяца — для меня это очень много.

— Вы безумец, как вы только уговариваете людей идти за вами, если вы так спокойно говорите о смерти? Им-то с вами зачем погибать? — Не понимал Фильшнер, возвращая золото Волкову.

— Они верят, что я удачлив и что Бог со мной. Говорят, что Длань Господня. — Волков не убирал золота, снова протягивал его капитану. — Берите, вам говорю, кто без страха и упрёка, тот всегда не при деньгах. А с монетами вам легче будет придумывать, что сказать курфюрсту.

— Вот как? С вами, говорите, Бог? Хорошо, возьму, но знайте, я и без этого вашего золота нашёл бы, что сказать герцогу. — Он хмурился, стеснялся, даже поглядывал по сторонам, словно делал что-то постыдное. Движения его были неловки, когда он брал и прятал кошелёк. И спрятав его, капитан сказал: — Эшбахт, вы мне нравитесь, говорят, вы храбрец, солдаты вас любят, но, когда в следующий раз я за вами приду, вы уж не взыщите.

Он протянул Волкову руку.

— Вы мне тоже нарвитесь, капитан, и в следующий раз, когда придете, делайте, что должно.

Он пожал Фильшнеру руку, это было рукопожатие двух старых солдат, что уважают друг друга.

Глава 25

Волков смотрел, как мокрые и замёрзшие солдаты, что шли его арестовывать, дождавшись командира, начинали разворачиваться. И они вовсе не выглядели разочарованными. Кажется, даже они обратно в город пошли веселее, чем шли из него. Кавалер улыбался, глядя на них, он готов был биться об заклад, что эти бродяги благодарят Господа, что им не пришлось иметь дело с его людьми.

Колонна Фильшнера повернулась и потянулась по размокшей и скользкой дороге обратно в Мален. И капитан ушёл тоже незлой, а с тяжёлым кошельком под кирасой.

А у подножия холма перед железными рядами солдат в большой шляпе, что по рангу носить епископу, уже шлёпал по мокрой глине дорогими туфлями брат Семион и кричал вслед уходящим солдатам Фильшнера, кричал так, чтобы слышали люди Волкова:

— Поглядите на них, дети мои, поглядите на этих дураков! Эти глупцы шли сюда бросить вызов нашему господину, кавалеру Фолькову, что прозван давно Инквизитором, а недавно Дланью Господней. Поглядите на этих детей, безмозглых отцов и безумных мамаш!

Солдаты улюлюкали и свистели вслед уходящей колонне.

— Много ли мозгов в их бараньих головах, — продолжал монах громко, — если решились они на дерзость такую, что возомнили одолеть нашего господина, кавалера Фолькова? Человека, которого Святая Матерь Церковь считает опорою своею и хранителем веры. Это всё равно, что осмелиться противиться Богу, ведь господин наш есть Длань Господня, рука Господа. Вижу я, что Бог покинул этих болванов, ибо головы их пусты, как старые бочки. Солдаты от души смеялись, слушая его, и ничего, что были они мокры и что дождь не прекращался.

***

Ещё одно дело было решено, решено хорошо, решено так, как он и задумывал, он не довёл дело до крови, не поднял оружие на людей герцога, значит, и герцог не будет свирепеть. Ну не получилось вассала вразумить, но и вассал не был злобен, до железа не дошло же.

Не дошло. Значит, пять дней тяжкой, непрерывной езды и трудных переговоров были не напрасны, серебро с золотом не брошено на ветер. Он прикупил себе ещё времени, так нужного ему времени. Когда теперь опять соберётся герцог послать за ним людей? Может, через месяц, а может, и через два, а может, ему повезет, Бог будет милостив, курфюрст лишь к весне соберётся. Да, к весне было бы очень хорошо.

— Кавалер, — обратился к нему Клаузевиц.

— Да, — ответил Волков, всё ещё глядя на хвост колонны солдат, что растворялся в мелком осеннем дожде.

— Поначалу я не понимал, что вы затеваете, я думал, что нам придётся драться с людьми герцога, — продолжал молодой рыцарь. — Но сейчас я понял, вы хотели сделать всё, чтобы не поднимать оружия на людей своего сеньора, и в то же время победить. Это было великолепно!

— Ну, что ж, рад, что вы поняли, кавалер, — ответил Волков. Это признание молодого рыцаря было ему, признаться, приятно. И он продолжил: — Запомните, Клаузевиц, победа без железа и крови — тоже победа.

— Я слышал, о вас говорили, что вы смелый и искусный воин, а теперь я сам видел, что вы умелый и хитрый дипломат.

— Да, кавалер, очень всё вышло хорошо, — добавил Увалень, что слушал их разговор, — я-то думал, что драки не избежать.

Волков кивнул головой ему и Клаузевицу в ответ, принимая восхищение юных господ с благодарностью и достоинством.

***

Настроение у него было прекрасным, давно он так не был доволен. Порадоваться победой на реке ему не довелось из-за раны в шее и тревоги, что всё ещё не кончено. А теперь радовался, шлем отдал Увальню, подшлемник стянул, жарко ему было, с открытой головой под дождём ехал.

И всё бы хорошо было, да вот только дорого ему это обошлось. Ведь он ещё своим солдатам не платил, а им нужно было хоть немного денег дать, хоть пятьдесят монет на всех. На реке он хоть доспехов и оружия собрал немало, солдатам раздал, так те довольны были, а тут трофеев не было совсем — одни расходы. И львиную долю его денег заграбастал себе хитрый фон Финк и его офицер. Мало того, что цену заломили без всякого милосердия, мало того, что взяли вперёд дела, так ещё и обманули его. Обещали двести солдат и тридцать арбалетчиков, а солдаты были только те, что пришли с капитаном, офицер так и не догнал их, то есть людей было на пятьдесят человек меньше. Бог бы с ними, с фринландцами. Ну, жадны они до серебра безмерно, а у него было положение безвыходное. Выкрутили ему руки, взяли втридорога, тут не поделать нечего, уговор есть уговор. Ничего бы он им не сказал бы, если бы только они своё слово сдержали. Но они не сдержали, обманули его, а вот этого Волков этим прохвостам из Фринланда спускать не хотел.

Фон Финк прогуливался по лагерю, смотрел, как солдаты снимают лагерь и грузят вещи в телеги, когда Волков подъехал к нему. Он не обрадовался кавалеру, как будто знал наперёд, что за разговор будет, сразу нахохлился, даже вид у него стал колючий.

И Волков начал сразу, без всяких церемоний:

— Фон Финк, ваш офицер не пришёл и людей не привёл. Не хотите ли вернуть мне лишние деньги? Вернёте талеров пятьдесят? Думаю, то справедливо будет. — Спросил Волков у фон Финка. Причём спрашивал он, с коня не слезая.

Может, то, что говорил он свысока, а может, от жадности, но капитан вдруг разозлился, отвечал кавалеру горячо:

— Дело сделано было и без моих других людей, хватило тех, что со мной были, а вы вместо благодарности ещё взялись попрекать, подобно купчишке какому, новые расчёты считать.

— Отчего же мне не считать, когда вы продавали мне одно, а продали другое. — Стараясь не злить капитана больше, продолжал Волков. — И справедливо прошу я вернуть то, что взяли вы сверху обещанного.

— Как погляжу я, считать вы мастак, каких мало. Вам бы лавку менялы открыть, у вас, думаю, дела бы хорошо пошли. — Продолжал фон Финк запальчиво.

Мало того, что дерзкие вещи, так он ещё их и с вызовом говорил, явно оскорбить намеревался.

Такой ярости на пустом месте и подобных оскорблений Волков не ожидал, нет бы сдержаться ему, но по глупости не сдержался и потерял хладнокровие. Стал выговаривать слова в ответ для капитана обидные:

— Зато у вас с лавкой бы ничего не вышло, обещаете вы одно, плату за то берёте, а делаете мало из того, что обещали. И такие люди, как вы, называются… Знаете как?

— И как же? — Зло спросил капитан.

— Не буду говорить вам, чтобы не прослыть грубияном таким, как вы. — Отвечал кавалер.

— Грубияном? Да? — Заорал капитан. — Я вам сказал, что вы похожи на менялу, так как вы считаетесь не хуже, чем они. Так воины себя не ведут!

Сначала солдаты перестали снимать лагерь, стали собираться вокруг ругающихся офицеров, стали слушать их, что было совсем недопустимо. Но Волкову уже гнев заливал глаза, он ничего вокруг не видел, сравнение его с менялой или купцом сильно его задело, и он уже орал на капитана:

— А как ведут себя воины Фринланда, расскажите мне, — кричал Волков, — как мошенники, что обманывают доверчивых людей?

— Мошенники? — В ответ орал фон Финк. — Кто мошенник? Я? Я?! Человек, что пришёл вам на помощь?

— Помощь? Хороша помощь! Чёртов благодетель, на помощь он пришёл, оказывается! Триста пятьдесят талеров, чтобы нанять двести тридцать солдат на три дня! Да ещё и обмануть при этом! Привести всего сто восемьдесят. Это что, помощь? Это не помощь, это называется мошенничеством!

К ним, скользя по мокрой глине, спешили Брюнхвальд и Бертье:

— Господа, господа! — Говорил им Бертье, подбегая первым. — Недопустимо сие при подчинённых.

Но Волков очень хотел, чтобы солдаты и сержанты фон Финка слышали о сумме, которую взял их капитан за этот короткий поход.

— Триста пятьдесят монет — это не помощь, это грабёж! И вместо двухсот тридцати солдат вы привели всего сто восемьдесят! Было бы честно, если бы вы вернули хотя бы пятьдесят талеров! Иначе вы не имеете права называть себя честным человеком!

— Господа, лучше бы вам поговорить о том в шатре, — предложил Брюнхвальд. — Солдатам не пристало слышать распри командиров.

— Я спас вас, — заорал фон Финк, багровея, не слушая других офицеров, — а вы меня теперь оскорбляете? Оскорбляете? Ничего вы не получите! Ни пфеннига!

— Вы отдадите мне пятьдесят монет или…

— Кавалер, кавалер, не надо, — уговаривал Волкова Брюнхвальд, — на вас смотрят солдаты.

— Или что? Вы что, хотите меня вызвать? Что? Хотите? Я готов принять ваш вызов! — Кипятился капитан, хватаясь за меч.

— Ах, вызов, значит? Значит, вы заговорили о вызове? — Бледнел Волков. Теперь, кажется, хладнокровие начало возвращаться к нему. — Хотите драться, значит? Хорошо, старый вы болван. Видит Бог, я этого не хотел!

Кавалер смотрел на престарелого капитана, тот был, может, и высок ростом, может, он и был когда-то силён, но сейчас ему было далеко за пятьдесят. Даже при равных возможностях, даже не будь у Волкова такого хорошего доспеха, у капитана не было ни единого шанса против него. Зря капитан завёл этот разговор. В голосе кавалера послышался такой металл, что всем, кто его слышал, стало не по себе.

— Стойте! Да вы с ума сошли, господа! — Закричал Бертье. — Неужто вы будете драться из-за пятидесяти монет?

— Дело не в деньгах, — кричал фон Финк, — этот господин называл меня мошенником.

— После того, как вы называли меня купчишкой и менялой!

— Стойте, остановитесь, господа, — вдруг заговорил ранее молчавший фон Клаузевиц. — Стойте! Пока не поздно, остановитесь!

Он не постеснялся вступить в распрю, хоть по возрасту не имел на это права. Любой из спорящих годился ему в отцы. Все уставились на молодого рыцаря.

— Кавалер, вы не можете драться с капитаном. — Продолжал Клаузевиц спокойно, хоть и понимал свою дерзость, вставая между ним и фон Финком.

— Это ещё почему? — Зло спросил Волков, уже слезая с лошади.

— Вы пригласили капитана на свою землю, значит он ваш гость, — сказал молодой рыцарь, — не должно вам скрещивать оружие с гостем.

— Откуда ему знать о законах гостеприимства, — ехидно заметил капитан. — Он всё больше в счёте практикуется.

Волков на эфес меча положил руку, если бы взгляд убивал, так он уже разорвал бы капитана на месте одними глазами. Кавалер сжал эфес в руке. Дальше терпеть оскорбления он не собирался, даже несмотря на неписаные законы, о которых говорил его рыцарь.

Но Клаузевиц вдруг сделал то, что делать ему бы не следовало. Он положи свою руку на руку Волкова, не давая тому тянуть меч из ножен. Сделав такой непочтительный жест, молодой рыцарь глянул Волкову в глаза и продолжил речь, обращаясь к фон Финку:

— Очень это самонадеянно и очень дерзко, пользуясь неприкосновенностью гостя, оскорблять хозяина земли, ведь за хозяина вызов могут принять его люди, если, капитан, вы не прекратите оскорбления моего сеньора, я буду вынужден расценить ваши дерзости как своё личное оскорбление.

— Ах, вот как! — С пренебрежительной усмешкой воскликнул фон Финк. — У нашего героя нашёлся чемпион! Купчишкам как без охраны жить?

— Замолчите, капитан, — продолжал фон Клаузевиц очень твердо и сделал шаг к капитану, — господин Эшбахт не имеет права с вами драться, но я имею. И если вы не прекратите свои оскорбления, я убью вас.

Голос и поведение молодого человека были так явны, так серьёзны, что фон Финк не решился больше рассыпать оскорбления. Он посмотрел на собравшихся офицеров, на Клаузевица, на Увальня, поклонился едва заметно и пошёл прочь, даже не глянув на Волкова.

Солдаты, что наблюдали перепалку, стали тоже расходиться переговариваясь. А вот Волков ещё стоял и стоял, глядя в спину удаляющегося капитана. Слишком было сильным оскорбление, чтобы он его позабыл так сразу. Конечно, об этом и речи быть не могло.

— Бросьте, кавалер, этот напыщенный дурак даже не понимает, что едва не лишился жизни, — начал было успокаивать его Бертье.

— Оставьте это, Бертье, — ответил Волков таким тоном, что ротмистр поклонился и быстро ушёл.

Впрочем, сам он не понял, почему, но он очень быстро успокоился. Нет, не забыл. Как такое оскорбление, нанесённое при его людях, можно вообще было забыть. Но вот уже через пару минут кровь больше не вскипала, приливая к лицу, красными пятнами, а злоба уже не захлёстывала его волнами вместе с приходящими неприятными воспоминаниями. И он, кажется, даже был благодарен, что в распрю вмешался это молодой наглец Клаузевиц, который набрался смелости касаться его руки и останавливать его меч в такой серьёзный момент.

Нужно было бы, конечно, поблагодарить молодого рыцаря, но то, что он осмелился остановить руку сеньора… это перечёркивало всю его заслугу. Волков просто ничего ему не сказал. Ни упрека, ни благодарности. А Увальню и Максимилиану сказал:

— Господа, мне пора снять доспех.

***

Когда лагерь, наконец, снялся, капитан фон Финк со своими солдатами полчаса как ушёл, а люди Волкова становились в походные колонны, чтобы идти домой, Волков уже почти забыл про инцидент. Уже и ругань та казалась ему вздорной, а оскорбления не казались столь обидными. Если не воспоминать про деньги и обман, так можно было и забыть всё.

Да разве можно забыть про деньги, когда они нужны всё время. Волков глядел на солдат, что встают в колонны за обозом и понимал, что каждый из них ждёт от него хоть немного серебра. Не зря же они бросали свои хлипкие лачуги, тяжёлую работу на обжиге кирпича, бросали своих женщин и тащились в эту даль по мокрой глине, ночевали в сырости. И стояли в неприятном ожидании, глядя на противника и думая, решится ли он на атаку или нет. Да, каждому нужно будет дать хоть по четверти талера. А их тут двести сорок человек, не считая сержантов. Иначе в следующий раз, когда будет нужно, очень-очень нужно, они просто не пойдут.

Волков вздохнул. Нет, про деньги он никогда не забывал. Ему такая возможность просто не представлялась.

Тем не менее, садился на коня кавалер, разоблачившись от доспехов, с радостью предвкушал, как вскоре будет у себя и примет такую долгожданную и горячую ванну. Неделя в хлопотах и долгих скачках, ночи в грязных трактирах с клопами и сон в доспехах, признаться, утомили его. Но опять Волкова радовало то, что хоть и старше он всех молодых людей из его выезда, но на коня он садится легче, чем они. Хоть и нога его изводила, но сил и прыти у него больше, чем у них. Что там ни говори, а если человек смог прожить двадцать лет в солдатах и гвардейцах, если не помер от тяжкой жизни, от чумы, чахотки, оспы или кровавого поноса, если не скрючил его жар от гнилых ран, если не доконали его другие болезни или увечья, то любому молодому он не уступит ни в выносливости, ни в неприхотливости. Это уж точно.

Волков ждать солдат не стал, их офицеры повели, а он поехал домой со своим выездом.

Ехал, не чувствовал боли в ноге, а о распре с капитаном и о том, что горцы придут, о том, что герцог разозлится ещё больше, даже вспоминать не хотел. Был в самом хорошем расположении духа, хоть и вымок весь, пока доехал из-за непрекращающегося дождя.

Как приехал, так сразу в дом. А там жена и госпожа Ланге за столом с рукоделием. Он берет кинул на комод, скинул плащ, а сам к женщинам:

— Здравствуйте, добрые госпожи.

Госпожа Ланге сразу вскочила, начала книксены делать, кланяться, румяна стала, рада его видеть:

— Ах, господин, вы! Распоряжусь обед подавать немедля.

— Воду греть велите, — говорит ей Волков.

— Распоряжусь, — снова сделала книксен Бригитт.

А жена смотрит на него как на мужика какого-то дворового, не муж приехал, а не пойми кто, сама от шитья не отрывается, только лишь сказала:

— Здравы будьте, господин.

Хорошо, что хоть помнит, кто он тут есть. Кавалер подходит к ней сзади, кладёт руки на плечи ей, спрашивает у жены:

— Ну, как вы тут?

А она глаза от рукоделия отрывает, голову к нему чуть поворачивает, носик морщит и отвечает:

— Вы никак убить меня решили?

— Что? — Не понимает Волков. — Убить?

— Отступитесь от меня, не то задохнусь от вони вашей, — говорит госпожа Эшбахт и всё морщит носик. — Несёт от вас конюшней, словно конюх какой, и живёте там среди коней.

— Конюх? — Удивляется Волков. — Живу, говорите, там?

— Конечно, конюх, не иначе. Отступитесь от меня, а то от духа вашего глаза режет. — Высокомерно говорила жена.

Он вдруг берёт её рукоделие и вырывает его из женских рук. Бросает его на стол. И при этом снова спрашивает:

— Значит, конюх?

— Чего вам? — Зло восклицает жена.

— Ничего, — говорит господин Эшбахт, крепко беря госпожу Эшбахт за локоть и вытаскивая её из-за стола. — Просто весь день меня оскорбляют, то купчишкой зовут, то конюхом.

— Да что вам надо? — Пищала Элеонора Августа.

Госпожа Ланге смотрит удивлённо, как господин Эшбахт неучтиво тащит супругу свою вверх по лестнице. Тащит её без сожаления всякого, едва ли не за волосы. А та причитает:

— Не хочу я, зачем вы так грубы? Да что вам нужно от меня?

— Ничего такого, что противно было бы законам Божьим и людским. — Едко посмеиваясь, отвечал ей Волков.

Он затолкал жену в опочивальню, она вырваться пыталась, да куда там. Кинул он её на кровать, лицом вниз, чтобы едкий запах конюшни, не так терзал нежные ноздри графской дочери.

— Зачем вы это? — Хныкала она и пыталась сопротивляться, когда он задирал ей подол. — Почему вы так злы со мной?

— Затем, что мне, фамилии вашей, моим офицерам и рыцарям… — Говорил он, кладя могучую руку ей на голову и вдавливая её щёку в перины. — Всем требуется наследник на поместье моём. А ещё чтобы знали вы, как оскорблять мужа. Хватит с меня на сегодня оскорблений, то купчишка я, то конюх. Смиритесь.

— Я вас ненавижу, — пищала из перин госпожа Эшбахт.

— Я тоже не сгораю от страсти к вам, мне просто нужен наследник. — Отвечал ей господин Эшбахт. — Потерпите, сударыня.

Когда дело было кончено, он, улыбаясь, вышел из покоев и, спускаясь по лестнице, крикнул:

— Госпожа Ланге, готов ли обед?

Глава 26

— Эй, глухие что ли? — Кричала Агнес, приоткрыв дверь своей мастерской, где она занималась зельями. — Не слышите что ли, в ворота ломятся?

— Слышим, госпожа, слышим, — отзывается снизу Зельда Кухман, её кухарка, — Игнатий уже пошёл смотреть, кого там чёрт принёс.

Девушка немного зла, она хочет продолжить дело своё, у неё не всё получается, да видно, пришёл кто-то к ней. Кто это может быть? Приказчик хозяина дома был недавно, денег получил. Может, посыльный от книготорговца?

Так он бы так в ворота тарабанить не осмелился. Кто же там?

И тут она узнаёт грубый, чуть хриплый голос одного человека, что любит выпить:

— Ну, хозяйка где? — Гремит этот голос уже на кухне.

Слышен стук палки об пол. Да, так и есть, этот чёртов болван с нечесаной чёрной бородой и деревянной ногой. Приятель её господина, Роха, по прозвищу Скарафаджо.

— А к чему вам госпожа наша? — Интересуется Зельда.

— Не твоё собачье дело, — грубит мерзавец её прислуге, — иди и доложи, что я приехал от господина по делу.

Агнес вздохнула, она понимает, что важное варево нужно снять с огня, не то переварится, а там драгоценная мандрагора. А ещё девушке надо одеться. Она ведь стала свой вид менять, очень ей нравилось на себя новую смотреть, поэтому ещё себе зеркало купила и поставила в комнате, в которой над зельями корпела. И теперь на ней ничего, кроме чулок да туфель, не было.

— Ута, — позвала она негромко. — Одежду неси.

— Несу, госпожа, — отвечала служанка.

Пока Ута собиралаодежду её, она подошла к зеркалу, глубоко вздохнула, тут же выдохнула воздух. И на глазах стала меняться, превращаясь в себя настоящую. Из красавицы темноволосой и с формами великолепными, становилась девицей худощавой, бледной, серой. Становиться нормальной было несложно. Просто так же, как тяжкий груз на землю сбросить. Это чтобы красавицей стать, нужно силы приложить, держать себя в красоте сложно, а вернуться к себе настоящей дело плёвое.

Пока Ута несла ей одежду, так она свой вид уже приняла. Нижнюю рубаху и подъюбник надевать не стала, причёсываться не стала, чепец на волосы накинула небрежно. Авось, этот Роха — не велика птица, так и пошла вниз.

Вниз пришла, встала в дверях. Дождалась, пока этот дьявол колченогий вылезет из-за стола со своей деревяшкой, встанет и поклонится ей. Только после того пошла в комнату, сказав ему:

— Здрав будь, господин Роха. Зачем пожаловал?

— Здравствуйте, госпожа. Приехал я от вашего господина, во-первых, справиться о вас.

— Со мною всё хорошо, не хвораю, деньги есть, слуги мои меня чтят. — Отвечала девушка, думая, что Роха опять будет денег клянчить, как было уже не раз. — Какое же второе дело у тебя ко мне?

— Второе? — Роха как будто забыл, да тут же вспомнил. — Так кавалер просил меня забрать пушки со двора.

«Пушки? Хорошо это. Пусть, конечно, он забирает эти уродливые штуки, что едва не половину двора занимают, запылённые, грязные, иной раз так они мешают карете с лошадьми развернуться во дворе. Конечно, пусть берёт их».

— Господин что, опять войну затевает? — Спросила девушка, садясь в своё кресло и жестом прося у горбуньи вино на стол.

— Войну затевает? Хех… — Роха засмеялся. — Да разве он без войны может? Он уже воюет вовсю. Я иной раз думаю, что не будь никакой войны рядом, так он помрёт от тоски.

— Ну и как он? — Спросила Агнес. — Счастлив ли?

— Он-то? Да так… Всё есть у него: и земля, и мужики. Дом достроил красивый. Почёт, слава, солдаты и офицеры, кавалеры… Одно слово — владетель. — Рассказывал Роха.

— А живёт с кем? Всё с это кабацкой девкой, с Брунхильдой? — Интересовалась Агнес и брала стакан с вином с подноса, что ставила перед ней Зельда.

— С девкой? — Удивился Роха. — Так вы что, не слыхали? Кавалер уже женат, уже месяца два как.

— Женат?! — Воскликнула девушка, ставят стакан обратно, не отпив из него ни глотка. — Он на Брунхильде женился?

— Да на какой там Брунхильде, — Роха, даже на неё рукой махнул, — скажете тоже, на дочери графа Малена, вот на ком он женился.

Агнес так от новости такой взволновалась, что пятнами пошла красными. Её господин женился, а она не знала. От волнения не знала, что с рукам своими делать. Стала платок комкать. Одно лишь радовало её — лишь то, что и Брунхильда с носом осталась.

— И что, хороша та дочь графа? — Волнуясь, спрашивала девушка.

— Да как тут скажешь, — мялся Роха, — по мне так ничего, сойдёт, да, сойдёт, приятная женщина. Но Брунхильде-то конечно в этом деле она не ровня. Но она же дочь графа! А тут уж… Сами понимаете, госпожа Агнес.

— А Брунхильда, значит, своего не добилась, замуж за господина проползти не получилось у змеюки. Наверное, слёзы льёт? В петлю-то не полезла? — Спрашивала девушка, кажется, даже с надеждой в голосе.

— В петлю? Брунхильда? — Роха даже встал из-за стола и стал смеяться. — А-ха-ха! Да вы, госпожа Агнес, совсем ничего не знаете?

— Так говори же, господин Роха, — зло сказала девушка. — Чего я там ещё не знаю?

— Так господин нашу Брунхильду выдал замуж за старого графа.

— За графа? Эту трактирную потаскуху за графа выдал? — Не верила своим ушам Агнес. — За графа? Быть такого не может, неужто граф взял её…

— Да клянусь вам, что так. Как увидал её, так полюбил горячо, приезжал к господину свататься, просить её руки, так, говорят, драгоценности ей дарил. Золото дарил. Говорят, поместье ей завещал какое-то. Но про то я точно не знаю. Врать не буду.

— Поместье? — Агнес, словно пьяная была и не всё сразу понимала, поэтому и переспрашивала. — Брунхильде поместье и золото? Потаскухе этой?

— Да, ей, так граф-то не знает, что она потасканная, он-то думал, что она сестра кавалера Фолькофа. Господин-то её как сестру выдавал.

— Сестру? — Агнес смотрела на него круглыми глазами.

— Сестру, сестру. Вот так-то, а вы говорите в петлю ей лезть, нет, чего ей в петлю лезть, она теперь графиня.

Девушка вдруг стала серьёзной, её растерянность прошла, как рукой сняли, она спросила строго:

— Так ты за пушками приехал, господин Роха?

— Что? А, да, за пушками, за пушками, — кивал Роха.

— Так не сиди тут, иди, забирай их.

— Забирать? — Он немного растерялся от такой смены настроения у хозяйки.

— Ступай, ступай, иди к пушкам, некогда мне с тобой тут сидеть, — сказала она, вставая, — дела у меня. Много дел.

***

Так всё поменялось разом для неё, что у неё и слов не было. Сидела Агнес задумчивая. Казалось, всё идёт как обычно и вдруг вот такие перемены. Да такие, к которым она и не готова была. Не захотела по глупости остаться в той глуши с господином, и вот, она, уже на отшибе оказалась. А жизнь мимо течёт рекой стремительной. И для некоторых, вон, как русло её изгибается. Брунхильда, кобыляка беззубая, дура неграмотная, девка кабацкая, которую брал, кто хотел за десять крейцеров, вдруг графиня? Да как такое случиться могло? Это же и в сказках такого не бывало. А ещё господин вдруг взял и женился. Нет, конечно, она думала, что он женится, даже иногда думала, что не на ней, но чтобы вот так быстро, даже её на свадьбу не позвав. Это было… обидно. Так обидно, что Агнес стала плакать, но совсем немного.

Чего слёзы-то лить, дело надо делать. Плачь — не плачь, а за графа, сидючи дома в нищете, замуж не выйдешь. Обидно, обидно, но забыть надо об обидах. Думать надо. Думать. Как беззубая замуж вышла? А вышла она, во-первых, потому, что мужи на неё с открытым ртом смотрели, хоть и зуба у неё не было, во-вторых, потому, что господин её своею сестрой называл, никак не иначе. Агнес посидела да решила, что и ей нужно пошевелиться. Теперь, когда она могла менять свою внешность, ей не составило бы труда прослыть красавицей. Нет, конечно, не менять себя полностью, в роскошную темноволосую девицу, в ту девицу, которой она по дому голая расхаживает, а придать себе настоящей чуть-чуть красоты. Чтобы изменения в глаза тем, кто её уже видел, не сильно бросались. Да, это ей по силам: лоб, скулы, нос, плечи грудь… Всё, что нужно, чтобы быть привлекательной, она сделает, она даже уже прикидывала, как будет выглядеть. И уже знала, кто поможет ей попасть в высший свет города Ланна. Оставалась сущая безделица: нужны ей были платья новые да украшения. Платья нужны из парчи и шёлка. Ещё золото нужно на пальцы. Не может племянница рыцаря божьего и господина фон Эшбахта в оловянных перстеньках со словами из молитв в свет идти.

Она случайно взглянула на Уту и Зельду, что шушукались у плиты. Им тоже нужна была хорошая одежда. Не могут же слуги богатой госпожи ходить в обносках. В общем, ей нужны были деньги. И не та мелочь, что собрала она, катаясь в карете по округе и обирая купчишек. Нет, ей нужны были настоящие деньги.

Она встала, дело было решённым, но пока ей надобно было доделать зелье. То самое зелье, что вскружит голову любому мужчине, как только нос мужчины его почует.

***

Роха приехал с людьми и лошадьми, пушки со двора вывез, сразу столько места освободилось. Игнатий вышел, подмёл за ними, так чисто стало на дворе. Хорошо стало. Лошадям и её карете теперь было где развернуться.

А зелье не шло, перегрела, что ли. Загустела основа, потемнела.

А она по дурости туда вылила выварку из мандрагоры. Так обидно было, Зельда с Игнатием её неделю искали, а она по глупости половину такой ценности извела. Еще и три дня кропотливой работы псу под хвост. Как досадно это было! Тут Ута под руку попалась, пришла, спрашивала что-то, так нахлестала ей по щекам от огорчения. Села потом, поплакала даже. После подошла к зеркалу, слёзы вытерла. Успокоилась. Даже заплаканная была красива. Но сделала бёдра чуть пошире. Ну, и потом скулы чуть-чуть повыше.

Тут пришла зарёванная Ута и сказала, что от книготорговца прибежал мальчишка посыльный.

Агнес накинула платье, даже чепец на голову не надела, не велик гость, приняла свой настоящий вид и спустилась вниз:

— Ну, что тебе?

— Господин Люббель просил вас быть. — Говорил мальчишка, низко кланяясь перед этим.

— Хорошо, буду, — сказала Агнес, — ступай.

А мальчишка не уходил, глаза косил, стоял да кланялся опять.

— Зельда, — догадалась госпожа, — дай ему крейцер.

Видно, что мелочный мерзавец Люббель сам денег не дал, решил, что она заплатит посыльному.

— Один? — Скривился мальчишка, беря монетку и пряча её за щеку.

— Одного будет довольно, — сказала горбунья, выталкивая мальчишку в дверь. — Ступай.

Агнес вздохнула, нужно, конечно, было снова делать выварку из оставшейся мандрагоры, да было что-то лень. Вот и решила она развеяться:

— Игнатий, карету готовь, Ута, одежду неси. Поеду по городу прокачусь до ужина.

***

Как всегда, Удо Люббель был неприятен и дурно пах, новые зубы у него не выросли, а те, что ещё оставались, не побелели вдруг. Но что тут поделаешь, других людишек на такую работу сыскать было трудно. Не всякий отважится отыскивать такие книги и такие вещи, что были ей нужны. Да и не всякий знает, где такие искать. Вот и терпела она его, морщила нос, смотреть на него не могла, но терпела. Сама она на его фоне гляделась ангелом во плоти. Стала девушка себе стати добавлять. В плечи, в бёдра, в зад. Роста прибавила, лицу округлости. Вся чистая была и телом, и одеждой. С кожи все прыщи, все пятна и оспины, всё, что портить её могло, убирала. Лицо чистое, ангел, да и только. И главное — теперь быть такой ей труда не составляло. Да хоть весь день она так проходить могла. До самой ночи не устала бы такую простенькую красоту держать.

— Вы ослепительны, прекрасная госпожа, — шепелявил книготорговец, низко кланяясь.

Нет, не врал ублюдок, не льстил, она щекой чувствовала, как смотрит и смотрит он на неё, словно жрёт её погаными глазами своими. Ах, как приятно было красавицей быть. Только платье нужно новое, это для такого её роста коротко уже было. Ещё и старо оно, подол и манжеты уже обтрепались, да и не носят такие уже в Ланне.

— Показывай то, зачем звал, — холодно сказала Агнес.

— Вот, молодая госпожа, вот, что прислал мне один мастер, — он начал из ящика с соломой доставать дерюгу, рассказывал при этом. — То мастер хороший, хороший, госпожа. Его один раз инквизиция брала, так ему бежать пришлось.

Люббель развернул дерюгу и показал девушке шар. Это был небольшой, молочно-белый шар. Это был удивительно красивый шар. На грязной руке книготорговца он выглядел беззащитно. Чёрные ободки его давно нестриженых ногтей гляделись на молочной поверхности шара кощунством.

Агнес поторопилась взять этот чудесный шар из грязной лапы, так торопилась, словно спасала это волшебное стекло. Вырвав шар, она сразу принялась глядеть в него, приближая стекло к глазам и отдаляя его.

— Это мастер прославлен своим искусством. — Продолжал книготорговец вздыхая. — Боюсь, госпожа, даже цену вам сказать, что он просит за шар.

— Да уж не стесняйся, говори, — произнесла девушка, не отрывая глаз от белого стекла.

— Хочет он сто двадцать талеров. — Заискивающе произнёс Люббель.

— Он хочет или ты хочешь? — Уточнила Агнес, всё ещё не отрываясь от шара.

— Он, госпожа, он, моей корысти тут нету.

Тут девушка, наконец, оторвалась от стекла, размахнулась и ударила шаром о каменную стену. Так ударила, что осколки брызнули в разные стороны, а она сказала:

— Сто двадцать талеров многовато за красивую стекляшку, в которой нет жизни.

— Госпожа моя, — Люббель растерянно осматривал пол, на котором валялись крупные и мелкие белые куски стекла, — госпожа моя, а что же я скажу… мастеру?

— Скажи, что везёт ему сильно, не буду я его наказывать за обман его. — Она взяла из кошеля талер и кинула его Люббелю. — Собери стекло да отправь ему обратно. И напиши, что если он недоволен будет, так пусть приедет сюда и скажет мне о своём недовольстве. А уж я найду, что ему ответить.

Она повернулась и пошла к двери, но на ходу, головы не оборачивая, спросила:

— Книги интересные ищешь мне?

— Ищу, госпожа, ищу, — невесело отвечал ей книготорговец, глядя на куски стекла на своём полу, — кажется, нашёл вам «Манипуляции» Маллера.

Агнес сразу остановилась, развернулась к нему, она знала это слово:

— Манипуляции? Что за книга?

— О! Это знаменитая книга, инквизиция её воспретила, за одну эту книгу можно попасть в лапы попов. — Говорил Люббель. — Там писано, как управлять людьми помимо их воли и желанием своим подчинять себе слабых.

— Хочу эту книгу. — Сразу сказала Агнес. Она уже умела кое-что из этого делать, но делала это по женскому наитию, не зная тонкостей.

— За ту книгу отдать придётся много денег, — предостерёг её книготорговец.

— Сколько?

— Не знаю, не знаю, госпожа, книга это редкая, за неё могут и пятьдесят монет попросить.

— Соглашайся. — Сразу сказала Агнес.

— Госпожа, — Люббель сразу перестал грустить по поводу разбитого шара, его голос стал заискивающим.

— Что?

— Мне тоже нужно на что-то существовать, мои потребности скромны, но они есть…

— Получишь пять монет, — сразу сказала Агнес.

Кажется, эта была не та сумма, на которую Люббель рассчитывал, но спорить он не стал.

— Хорошо, госпожа, книгу я велю везти нам, по почте её слать неразумно будет, хозяин сам её привезёт.

— Хорошо.

— И ещё меня… Меня… — Он мялся.

— Что ещё?

— Мастер, что делал шар, будет разгневан, боюсь, что… Как бы… Он… Не осерчал и не потребовал…

— Пусть молится, чтобы я не осерчала за то, что обмануть меня хотел, — сказала Агнес. Она снова хотела уже уходить, но опять остановилась. — А знаешь ли ты что-нибудь о епископе Бернарде?

— Настоятеле храма святого Николая Угодника?

— Да, о нём знаешь что?

— Богат, из рода знатного. Карета у него великолепная.

— А ещё что? — Не отставала Агнес.

— Больше ничего, госпожа. Я в тот собор не хожу, далеко. — Отвечал Отто Люббель. — Причащаюсь в церкви, что рядом, за углом.

— Ты ещё и в церковь ходишь? — Усмехнулась девушка, глядя на него.

— А как же, — улыбался книготорговец, — обязательно хожу каждое воскресенье. И по праздникам тоже.

— Зачем, ты же уже душу свою погубил? Ты же детоубийца! Зачем тебе причастие?

— Выделяться нельзя, госпожа, — помрачнел книготорговец. — Никак нельзя выделяться.

Агнес повернулась и пошла из его дома. Она вышла на улицу, шла, рассеянно поглядывая по сторонам и приподнимая подол платья, когда перешагивала через лужи. И в голове девушке так и звучали слова этого ублюдка: «Выделяться нельзя, госпожа. Никак нельзя выделяться».

А ведь он был прав.

Глава 27

Деньги. Вот, что ей сейчас было нужно. И не те жалкие монеты, что выскребала она у мелких купчишек по трактирам. А настоящие, большие деньги. Такие деньги, получив которые, ей долго нуждаться не придётся. Чтобы как у господина, чтобы сундуки серебра у неё стояли дома. Сейчас она сварит зелье, продаст его за золото, выгодно продаст попу, что любит в женские платья рядиться. Другому продаст, третьему. Но тогда она будет торговка зельями. Занятие постыдное. Как и зелья, которыми она будет торговать, пока на неё не донесут в инквизицию. Даже если и не донесут, подобных торговок на порог дома и то не всякий пустит, а ей же надо, чтобы лучшие люди ей кланялись, знались с ней, в гости её звали.

Нет, торговку зельями никто в гости звать не будет. Позовёшь такую прилюдно, так потом, случись что, и отравителем прослыть немудрено. Нет, торговать зельями она не будет. Или будет, но очень не часто, только знакомым. Таким, как это епископ, с которым она собиралась вскоре завести знакомство. Но для этого… Опять нужны деньги.

Агнес вернулась домой злая. Ута боялась дышать, помогая ей раздеться. Игнатий спрятался в конюшне, Зельда гремела посудой, стараясь не поворачиваться к девушке, не смотреть на неё.

А она не поспешила как обычно в комнату, где была её мастерская, не занялась вываркой драгоценной мандрагоры, а разделась донага по своему последнему обыкновению и села за стол, задумалась.

Денег столько, сколько ей надобно было, просто так не найти. Купчишки с сундуками серебра не путешествуют, такие деньги у больших купцов бывают, у нобилей городских, у банкиров. Вот у тех мерзавцев, что дом ей сдают, такие сундуки имеются, обязательно имеются. Жаль, что трогать их нельзя. Нет-нет, тут, в Ланне, никого трогать нельзя, тут она племянница кавалера Фолькофа. Ну, а где тогда сундуки искать?

Были у неё, конечно, мысли на этот случай. Вспоминала она, что один купчишка, перед тем, как в сон удариться, успел перед ней похвастаться, дескать, представляет он дом Бабенбургов по всему северу Фринланда. Тех самых Бабенбургов, что из Кледенца. Говорил, что нет в тех местах дома богаче. Говорил, что и земли у них с мужиками, и пристани в Кледенце, и мастерские, и лавки, и банки. Так они могущественны, что в тяжкий момент могут двести добрых людей выставить при доспехе и железе. Кледенц. Он не так, кажется, далеко. На реке, на каком-то из притоков Эрзэ. Город небольшой, но богат торговлей своей, так как оттуда начинается русло судоходное, к которому все сухопутные дороги ведут. Всё это Агнес помнила со слов того купчишки. Что ж, кажется, она готова была поехать и посмотреть, так ли влиятелен и силен этот дом.

— Ута, — сказала девушка, обдумав всё как следует, — кликни Игнатия.

Служанка кинулась повеление исполнять, а Агнес продолжала сидеть за столом в своём кресле, сосредоточенно глядя перед собой. Она то ли не захотела, то ли забыла новый свой вид принять, и когда Игнатий пришёл, так стал в дверях, взгляд потупив, чтобы ненароком на взглянуть на госпожу свою, которая сидела совсем без одежды.

— Езжай, Игнатий, в город Кледенц, слыхал о таком? — Произнесла девушка задумчиво.

— Нет, госпожа, не знаю такого города, но найду, не дурак. — Отвечал Игнатий.

— Верхом езжай, он тут недалеко должен быть.

— Как пожелаете, госпожа, а что мне там делать?

— Узнай, где там проживает семья Бабенбургов. Послушай, что о них говорят, посмотри жилище их. Кто в той семье глава, узнай, кто ещё в неё входит.

— Про Бабенбургов, значит, узнать? — Сказал конюх и повторил, чтобы не позабыть. — Бабенбурги, Бабенбурги. Поспрашиваю.

— Да, узнай да возвращайся, запомнив всё. Только так спрашивай, чтобы тебе не запомнили. — Она подняла глаза. — Ута, дай Игнатию талер.

— Да, госпожа, понял я.

— Сейчас езжай, всё узнай, всё посмотри, — сказал Агнес и, не стесняясь конюха, встала из кресла.

Ей было всё равно, увидит он её голой или нет, сейчас она уже о другом думала. Пошла к себе, только об одном помышляя, как хороший вывар из мандрагоры сделать, чтобы не испортить, как в первый раз. Не потратить драгоценность напрасно.

Да, перед тем, как за деньгами отправиться, нужно было доделать зелье. Негоже начинать новое дело, не закончив начатое. А ещё кое-какие зелья ей при деле понадобятся.

***

Денег, на которые она собиралась жить полгода, осталось всего ничего. Это всё покупки и зелья, а ей нужно было платье и всякие другие вещи, что нужны молодой женщине. Платья у неё были, но как только она принимала свой новый вид, так все её платья оказывались коротки до неприличия. Любой мог её туфли увидать. Да и узки были так, что не вздохнуть. Она опять пересчитала серебро, но считай или не считай его, больше монет не станет. До этого она зашла к двум своим любимым портным и сказала им, что завтра придёт от неё родственница, приехавшая из деревни, и пусть они ей платье подберут. Оба портных рады были видеть эту «родственницу».

Агнес утром встала, позавтракала, пошла к себе в спальню, где, став перед зеркалом, приняла вид новый. Опять чуть-чуть подправила в себе кое-что. На этот раз ей не очень он нравился. И волосы не такие, и живот не такой. А уж на лицо и смотреть не хотелось.

Но править дальше времени не было. Она не стала надевать чепца, незамужним девам его носить необязательно. Волосы пышные Ута ей уложила замысловато, лентами перевязала. Агнес покрутилась перед зеркалом: что ж, красиво. Платье позорно коротко, словно на вырост брали, и переросла девица его. А во всём остальном… Хорошо. Она хотела проверить, как будут смотреть на неё мужчины да и женщины тоже. Уту брать не стала, пошла одна.

Девушка открыла дверь в воротах и выглянула на улицу. Прохладный осенний день, лужи. Пешего народа на этой улице никогда много не было. И сейчас улица была почти пуста. Слуги богатых домов, спешащие по делам, да два монаха, шлёпающие по мостовой к своему монастырю.

Агнес вышла на улицу и закрыла за собой дверь. Монахи и не глянули в её сторону. Прошли мимо, о чём-то разговаривая. Святые люди, что с них взять. Слугам и служанкам тоже было не до неё.

Но вот в конце улицы показалась карета. Агнес знала эту карету. На ней ездило одно богатое семейство, что имело дом в конце улицы, за монастырём. Вскоре карета подъехал к ней ближе, и девушка отошла к забору, уступая дорогу. И тут она увидала, как из кареты на неё глядит богатый господин с седой бородкой и в роскошном чёрном берете с пером. Она с ним не зналась, хоть они и жили недалеко друг от друга. Знакома не была, но с недавних пор они раскланивались по-соседски, когда разъезжались каретами на неширокой улице. Взгляд господина был не восхищённый, нет, скорее удивлённый. Он удивился, увидев её, и улыбнулся, кажется, даже он хотел ей сделать знак рукой в перчатке, но… Тут из глубины кареты на неё уставились колючие глаза немолодой дамы. Неприязнь в её взгляде легко читалась, словно дама гада мерзкого видит, и так же, как и у господина, удивление в глазах. Взгляд её так и кричал: «Это что такое, откуда такое здесь взялось на нашей улице? Не должно тут такого быть».

Господин, уже руку было поднявший для приветствия, сжал её в кулак и отвернулся от Агнес, мол, неинтересно, мало ли на улицах всяких девиц. А вот госпожа так чуть шею не свернула себе, голову воротила и воротила назад, всё разглядывая девушку у забора.

Агнес была довольна. Да, особенно тем, как женщина крутила своей головой, и её недовольным взглядом.

Она пошла дальше по улице. До ближайшего портного идти было недалеко. Нужно было свернуть налево, на улицу булочников, и свернуть затем направо. Идти всего ничего. Пошёл дождик, хоть был он не сильный, она немного прибавила шаг, не хотела, чтобы причёска мокла. На улице булочников суета, утренние хлеба уже давно развезены, но даже теперь крепкие мужики, белые от муки, тягают мешки с тележек, тоже торопятся, не хотят, чтобы мука мокла. Кто-то прямо на улице месит новое тесто в широкой и низкой кадке, кто-то выносит гроздья горячих кренделей на шестах и тоже прячет их под рогожу от падающей с неба воды. Всё это Агнес не интересует, видела всё не раз, но ей нравится запах, что царит на этой улице, и она идет, наклонив голову, вдыхая аромат свежего теста и сладкого сдобного и простого дрожжевого теста. Идёт и думает о своём. Она даже поначалу не слышит, как кто-то кричит ей:

— Прекрасная госпожа, возьмите кренделёк!

Нет, она не обращает на это внимания, идет себе и идёт быстро, чтобы добежать побыстрее до портного.

— Госпожа, госпожа, — доносится настойчивый голос. — Да погодите вы! Остановитесь!

Только тут она поняла, что кричат это ей, и подняла голову, чуть обернулась на крик. За ней спешил молодой человек.

— Погодите, госпожа, я хочу вас угостить новыми кренделями, они не такие, как обычно. Они сверху не солёны.

Агнес только потрясла головой, мол: «Нет нужды, спасибо».

Но человек не отставал, шёл рядом и говорил.

— Добрая госпожа, это бесплатно, испекли новые кренделя, хозяин желает знать, будут ли они людям по вкусу или нет, попробуйте, они сладкие.

Он протягивал ей крендель, и что ей понравилось, так это что рука его была чиста, а ногти коротко стрижены.

Агнес остановилась, подняла голову и впервые взглянула ему в лицо. То был совсем молодой человек лет семнадцати, он держал крендель и улыбался ей. Лицо его было на удивление чистым, ни единого прыща и главное — зубы. Зубы его были почти белы и хороши. Сам он был крепкий и ладный, сбитый. Плечи его были широки, а руки сильны. Невольно Агнес сравнила его… Нет, конечно, не с господином, куда булочнику до него. Но вот с Максимилианом, да, наверное. У того тоже на лице прыщей почти не было, и зубы были хороши. Но вот Максимилиан был выше, а ещё он носил военную одежду, пояс и меч. Конечно, Максимилиан был получше, но от него всегда пахло лошадьми, а от этого, кажется… маслом топлёным. Девушка чуть подумала и взяла угощение. Сказал ему:

— Благодарю вас, молодой господин.

— Ах, как вы добры, — воскликнул юноша, — никто меня не звал ещё добрым господином. Как же зовут вас, прекраснейшая из дев, что появлялась на нашей улице?

— Меня? — Агнес даже, кажется, удивилась. И поначалу не придумала, что ответить, молчала.

— Ну, назовите же имя, прекрасная молодая госпожа, — настаивал булочник, — вот меня зовут Петер Майер, я работаю у Ганса Вальдера, лучшего пироженщика Ланна.

Конечно Петер Майер, ну, не Августом и не Карлом, не Иеронимом и не Максимилианом же ему быть. Глупо было бы ждать чего-то другого от юного мужчины, перепачканного мукой. Тем не менее, он был мил и улыбался своими белыми, прекрасными зубами.

— Сивилла, — негромко произнесла Агнес, спроси её кто, зачем выдумала такое имя, так и не ответила бы она.

Наверное, стеснялась она того, что платье сейчас было ей коротко и в подоле, и в рукавах, она же себя высокой делала. А может, вовсе и не от этого. Ещё и узко, так узко, что груди наверх лезли наголо.

— Ах, какое удивительное у вас имя, прямо подстать вашей удивительной красоте. — Продолжал юноша, не отрывая от её лица своих глаз, — Сивилла. Звучит как колокол на колокольне, что в монастыре на соседней улице.

А Агнес подумала вдруг такую глупость, что покраснела от неё невольно. Девушка подумала о том, что, если пригласит этого пекаря, или кто он там, к себе в дом, будет ли это достойно. Она ещё сильнее покраснела:

А если она… Ляжет с ним? С булочником? С булочником!? Да хоть и ляжет, вон, Брунхильда с кем только не ложилась, а теперь с графом ложится. Просто в тайне всё это нужно будет держать. От мыслей этих и краснела девица, уже прикидывая, как ляжет в постель с булочником, какие условия ему скажет и что будут они перед постелью делать. Столько мыслей сразу в голове.

— Госпожа, любите ли вы пирожные? — продолжал Петер Майер, не догадываясь, что пирожные уже особо и не нужны.

— Люблю, — ответила Агнес, отрываясь от своих постыдных помыслов. — И как будет время, так зайду сюда и найду вас.

— А не смеётесь ли вы надо мной, прекрасная госпожа, — не верил пирожник, даже руки сложил как в молитве, всем видом говоря, что уже ждёт её прихода, — когда же вы зайдёте? Скажите же, до воскресения зайдёте?

— Не знаю, — улыбалась Агнес. — Но обязательно зайду к вам, Петер Майер, думаю попробовать ваших пирожных.

Она повернулась и пошла, кусая на ходу крендель.

— Я буду ждать вас каждый день, прекрасная госпожа, — кричал ей вслед пирожник.

А она шла и улыбалась, вот как, значит, работает красота. И зелий удивительных не надо, и платьев по росту, и золотых колец с серёжками.

Глава 28

Госпожа Ланге, не в пример жене, ему рада была, нежна, неугомонна. Улыбалась и ластилась, наготы своей не стеснялась, а, наоборот, при всяком случае себя показывала.

Уже давно ночь была, а она всё не унималась. То погладит по щеке, то поцелует. В новом доме всё удобно было, жена в опочивальне, он у Бригитт был. Глаза у Волкова уже закрывались, спать хотелось после стольких дней в дрогах и делах, за одну ночь не отоспался. Он на кровати сел, стал сапоги искать. Лампа тусклая, шарил в темноте, едва нашёл один.

— Куда? — Сразу спросила она.

— К себе пойду. — Ответил кавалер. — Иначе тут засну.

— Не уходите, господин. — Бригитт обняла его сзади, крепко обняла, вцепилась, хоть ручки у неё и тонкие, а обнимает сильно. — Спите. Оставайтесь тут спать.

— С ума сошли вы, что ли? — Он даже сапог выронил на пол. — Как мне тут спать, что жена подумает? Что слуги подумают?

— Холопское дело — молчать, а то, что думает он, так то никому не интересно, — сразу заговорила госпожа Ланге, она перелезла с его спины и умостилась ему на колени, голая, гибкая, изящная, зашептала жарко прямо в лицо ему, — а жена… Так благоприятные дни для обременения прошли уже, теперь стараться вам не к чему, чего вам у неё спать, а что она говорить будет, так разве не всё вам равно.

При этом поглаживала его по щеке, как горячего коня успокаивала.

— А вам? — Он удивился и посмотрел на неё. — Неужто вам всё равно, что ваша подруга о вас скажет?

— Подруга? — Она засмеялась, но совсем невесело. — Какая я ей подруга. Я ей… Даже не знаю, кто. Я при ней и при её сестрах, а их ещё две было, сызмальства состояла, я старшей у них была и за всех отвечала. Вместо няньки у них была. И мамаша их, графиня покойная, так не раз мне лицо перстнями в кровь разбивала. То одна упадёт с качелей, то другая дорогое платье кровью месячной испоганит, то третьей молодой дворянин в саду под подол залезет, И каждый раз за них мне или волосы дерут, или лицо бьют. Как холопке.

— Вот как, а я думал, вы ей родственница какая-то, — чуть удивлённо произнёс Волков.

— Родственница-родственница, — продолжала Бригитт, — я ей сестра двоюродная. Только неправильная сестра, укладочная. Мамаша моя, родная сестра старого графа, опростоволосилась. Слюбилась с низкородным, совсем с низкородным, с ним сбежать хотела, да поймали их. С папаши моего, говорят, кожу спустили на конюшне, а мамашу в монастырь сослали. А меня потом граф из великой милости в дом взял, не то родственницей, не то холопкой.

— Вот как, значит, — повторил опять кавалер.

Ну, а что тут ещё можно было сказать? А вот Бригитт было, что добавить.

— Так и росла у них, и от Элеоноры я обид стерпела больше, чем от других её сестёр, так как те подобрее были, чем эта змея спесивая. — говорила она, беря его правую руку и кладя себе на грудь. — Так что всё равно мне, что Элеонора обо мне думать будет, лишь бы вы, господин, мною довольны были.

Грудь у неё небольшая, но формы идеальной, как раз ему под ладонь. Но нет, он её легко поднял, как дитя, и рядом на кровать посадил:

— Нет, пойду я. Просыпаться я должен в постели с госпожой Эшбахт, чтобы не было кривотолков ни у холопов, ни у людей.

— С госпожой Эшбахт, значит? — Вдруг со злой издёвкой спросила она и улыбнулась. — Может, вы и храбрец, как о вас сказывают, может, и воин искусный, да только не видите того, что под носом у вас. Слепец вы.

— И что же под носом у меня? Чего я не вижу? — Недовольно спросил кавалер.

— А то, что со змеёй вы в постели просыпаться хотите.

Волков только пренебрежительно рукой махнул, этот бабий вздор слушать ему не очень-то хотелось, он снова стал сапог искать возле кровати во тьме.

Тут она вскочила, хоть и темно в покоях, а видно волосы её пружинами, спиралями вьются вокруг стройного стана, даже в тусклом свете пламенеют дорогой медью. Движения её быстрые, ловкие, стала в одежде своей копаться и достала оттуда клочок бумаги:

— Вот, хотела вам отдать, ещё когда приехала, да вы заняты были со своими офицерами, не подступиться. Да и Элеонора меня от себя не отпускала.

Бригитт протянула ему бумагу.

— И что это? — Волков взял, но не разворачивал. Смотрел на красавицу, у которой из одежды были лишь рыжие вьющиеся волосы.

Бригитт схватила лампу и поднесла её к нему, сама примостилась рядом, подбородок положив ему на плечо:

— А вы прочитайте.

Он развернул лист. Лист был исписан самым мелким почерком почти полностью, в письме было много помарок и ошибок.

«Голубка моя сизокрылая, дня не проходит, что бы ни помнил я вас, арфа мне грустна и лютня мне не мила. Не беру их в руки, а коли беру, так только печальные мелодии родятся у меня. Граф просит веселить его за обедом новыми стихами, а у меня только грустные выходят. И всё из-за того, что вас, госпожа сердца моего, рядом нет. Плачу я ночами и не сплю, вспоминая те ночи, что были вы со мною рядом. Как подумаю я, что волею судеб отданы вы в чужбину, человеку свирепому и злому, который рыцарство своё вымучил лишь грубостью и жестокостью, как страдаете вы там, среди злых, грубых и низкородных людей его, так сна лишаюсь я сразу. А как вспомню я, что берет он вас в постели без любви и ласки, а только лишь грубостью и правом мужа, так я вскакиваю и от ярости и стоять не могу, хожу по покоям из угла в угол, хочу пронзить ему сердце тут же».

Волков оторвался от письма, посмотрел в темноту взглядом тяжёлым и мрачным и сказал:

— Ишь, какой! Прямо сердце пронзить хочет.

И продолжил чтение.

«И нет у меня мысли иной, как освободить вас от грубого человека. И освободить ценою любою. Как счастливо тогда мы зажили бы. Каждый бы день мог я ваши руки в своих руках держать, каждый день мог глядеть бы в глаза прекрасные ваши, и не было бы счастья для меня большего. Если вы так же страдаете, если вы жить не можете без меня, как я без вас, так напишите, готовы ли вы. И буду я думать, как освободить вас от грубого мужа вашего. Живу с помыслами только о вас, и в сердце у меня только вы.

Вечно ваш, Леопольд фон Шауберг».

Волков оторвал глаза от бумаги и поглядел на госпожу Ланге. Она сидела рядом с ним с видом гордым, ждала похвалы, но он не торопился её хвалить:

— Так вы не отдали Элеоноре Августе это письмо?

— Отдала, она уже сожгла его при мне, но перед тем, как отдать письмо, я распечатала его и переписала, это я писала.

— Распечатали? И она не спросила у вас, почему сургуч сломан?

— Спросила, я сказал, что неловка была, когда письмо прятала под корсет. Она мне поверила. — Отвечала госпожа Ланге.

Волков отвёл её спиралями падающие волосы от лица, поцеловал в висок. Погладил по спине и по заду. Похвалил её:

— Вы не только красивы, вы ещё и умны, Бригитт.

Хотя он не был уверен, что письмо это она не написала сама, не выдумала его, он ею был доволен. Очень доволен. Кажется, она была ему предана, как говорится, и душой, и прекрасным телом.

Она улыбалась от удовольствия.

— И что решила госпожа Эшбахт, ответ она ему уже писала? — Продолжил Волков, вновь начиная читать текст.

— Элеонора, хоть и глупой кажется, да не так глупа, — сказал Бригитт. — Элеонора знает, что если вас извести раньше, чем у вас наследник родится, так феод будет опротестован и вернётся в домен герцога.

— Это она вам сказал? — Спросил Волков, отрываясь от чтения и задумываясь.

— Она. — Кивала госпожа Ланге. — И тогда она останется без поместья. Прежде, чем вас изводить, нужно ей наследника родить. Законного. Тогда и поместье будет её, будет принадлежать вашему сыну по праву сеньората, ваш наследник станет вассалом герцога по наследству, а уже она может выходить замуж за кого захочет, и будет госпожой Эшбахта до совершеннолетия сына.

— Вот оно, значит, как, этот шут собирается стать господин Эшбахта? — Волкова начинала заливать ярость. Он стал ещё мрачнее, голос его стал холоден, а слова были словно тяжёлые камни. — И как же он собирается меня извести, на поединок позовёт? Неужели не побоится ссору затеять?

— К чему это ему, — Бригитт едва не засмеялась, — не дурак же он, все о вас знают, что сильны вы, зачем ему рисковать на поединке, ему поместье нужно ваше, а не помереть.

— А как иначе, войной пойдёт? — Не понимал кавалер. — Где денег на людей возьмёт?

— Вы всё по себе людей считаете: поединок, война! — С укором отвечала ему Бригитт. — Говорила уже вам, вы как дитя малое, когда это Малены на поединках дрались, вся земля Ребенрее собрана ими браками выгодными да убийствами подлыми. Отравят они вас, просто отравят. Вы и знать не будете, когда и кто вам яда в стакан кинет.

«Верно! — Волкова как осенило. — Верно-верно, и епископ про семейство Маленов говорил, что они отравители старинные».

Он поднял на неё глаза и сказал:

— Знаю я, кто яда мне в стакан кинет.

— Да, — сказал Бригитт, — я тоже знаю, сама она на такое не пойдёт, — она обняла его за шею, — мне поручит.

— Тебе, — согласился Волков. — Больше некому.

— Я лучше ей кину, — сказала она спокойно.

— Никто никому яда кидать не будет, — произнёс он строго. — Нет, не опущусь я до яда, не допущу я, чтобы в моём доме травили кого-то, тем более мою жену. Нет, невозможно сие.

— А что же делать будем? Будем ждать, пока она сама решится?

— Нет, сделаем то, что вы сначала предлагали.

— А что я предлагала? — Спросила Бригитт.

— Вызовете его сюда, а тут я его убью.

— Может, так и хорошо будет, — как-то нехотя согласилась Бригитт.

— Заманите его сюда, надо придумать только, как мы это сделаем.

— Придумаю, — отвечала госпожа Ланге и заговорила быстро, с озабоченностью в голосе. — Только убейте его как пса, на поединок не зовите, не достоин он, отравитель и вор он, раздавите его как вошь. Не нужно с ним благородным быть.

— Ладно-ладно, — обещал ей кавалер, обнимая красавицу и целуя её в губы, — а что вы за помощь и преданность хотите?

— Чего хочу я? — Сразу оживилась Бригитт. — Так со мной спать ложитесь, вот чего хочу я. И пусть все о том знают.

— Нет, этого не просите, другого чего хотите?

Она сразу, вроде, и расхотела просить, сидела, чуть от него отвернувшись.

— Ну, неужто другого ничего нет, что вам хотелось бы? — Он продолжал гладить её по волосам.

— Платье хотела, в городе видела, да дорого оно.

— Сколько стоит?

— Из зелёной парчи оно, с лифом из атласа зелёного, который расшит бисером и жемчугом мелким, красивое это платье очень. Мне к лицу будет.

— Сколько стоит? — Повторил он.

— Просит подлец-портняжка за него семнадцать талеров. Думаю, за пятнадцать уступит. — Ответила Бригитт.

Волков встал.

«Чёртов портной, и вправду подлец, такие цены заламывает, слыхано ли дело, женское платье за целое стадо коров продавать».

Он нашёл на полу свой пояс с кошелем, достал оттуда гульден, подошёл и протянул его Бригитт.

Он и заметить не успел, как она быстро схватила золотой, словно кошка лапой сгребла, секунду, меньше даже, подержала его пред глазами и спрятала в кулачке, сидела теперь счастливая.

Он нагнулся и поцеловал её, сказал:

— Вот гульден, меньше чем за восемнадцать талеров не отдавайте. Вы, конечно, большего стоите, но пока я вам большего дать не могу.

Бригитт, кажется, была горда. Мало когда и мало от кого слышала она такие слова в своей жизни, а может, и никогда не слышала.

Когда он пришёл в покои, жена, конечно, давно спала. Он взял лампу и подошёл к ней, стал рядом, смотрел и думал, как эта женщина, которая со своим любовником замышляет его извести, может так спокойно спать.

Глава 29

Следующим утром, едва завтракать сел он, прибыл гонец из Ланна. Кто ж мог ему прислать гонца из Ланна? Простой бы человек так почтой бы послал письмо, а тут гонец. То мог быть только один человек. Конечно, письмо было от архиепископа. Писано, естественно, не его рукой, но оттиск был от его кольца:

«Возлюбленный сын мой, ведаю я о деяниях ваших, знаю, что преуспеваете вы в них, так как слава ваша и до нас доходит, и вижу я в этом промысел Божий и молюсь за вас ежедневно. Бейте и дальше псов безбожных, что с гор своих поганых ересь несут, да укрепит Господь ту руку, что меч карающий сжимает. Храни вас Бог, сын мой.

Жалею я лишь об одном, о том, что позабыли вы о просьбе моей. Жаль, что о купчишках моих нерадивых вы не вспоминаете, а пока вы о них не помните, они и обо мне не помнят. А мне нужно, чтобы помнили они, кто их покровитель».

Видно, архиепископ опять нуждался в деньгах, а купцы юга Фринланда сверх положенного давать ему не желали. И для этого Волков должен был грабить их, чтобы они побежали к курфюрсту своему искать защиты, побежали с подарками. Только вот кавалеру сейчас было не до фринландских купцов. Только их ему сейчас недоставало: с герцогом едва-едва разобрался, а уже горцев ждать надо, к ним, проклятущим, готовиться, а тут ещё купцами архиепископа займись. И неизвестно, как ещё на это посмотрит этот грубиян фон Финк, а то ведь и войной пойдёт. И будет у Волкова не только два врага на севере и на юге, а ещё и третий на востоке появится. Случись нужда, ему и бежать тогда некуда будет.

Он поднял глаза от письма и заметил, как на него смотрит Бригитт. Смотрела она с заметной тревогой. Рыжая красавица, видя, что письмо его озадачило, есть перестала, сидела, замерев. И впрямь волновалась за него. Даже госпожа Эшбахт, что к его делам и к нему самому равнодушная, и та не ела, тоже смотрела на мужа.

— Мария, — крикнул он, — тарелку человеку поставь. Гонец, садись, ешь. Увалень, монаха найди.

— Какого из них, кавалер? — Отвечал Увалень, вылезая из-за стола.

— Молодого, пусть бумагу и чернила несёт.

Волков отодвинул тарелку, не до еды ему стало, и госпоже Эшбахт стало не до еды. Она резко поднялась. Волков знал, из-за чего. Знал, что не будет дочь графа сидеть за столом с каким-то гонцом, в другой раз и отпустил бы её, раз так горда, но на сей раз он сказал жене:

— Сядьте, госпожа моя, ешьте спокойно.

И тон его так был твёрд, что перечить жена не осмелилась. Даже не сказала ничего. Села на место. Хоть и есть уже не стала.

А он взялся дочитывать письмо от архиепископа:

А мне нужно, чтобы помнили они, кто их покровитель. Так вы, любимый из сынов моих, уже напомните им, что без меня им ни радости, ни достатка не будет. Что дни их будут горьки, а торговля скудна. А я уже за вас похлопочу при случае, а молиться и дальше буду ежедневно.

Архиепископ Ланна. Август Вильгельм

фон Руператль, фон Филенбург,

курфюрст Ланна и Фринланда, герцог Фринланда

Личной подписи Его Высокопреосвященства не было, только экслибрис — оттиск его кольца. А дальше шла приписка:

«Бумагу сию по ненадобности сожгите».

Волков свернул бумагу, положил её на стол перед собой.

Увидев это, тут же встал гонец и сказал:

— Велено мне напомнить вам, чтобы вы исполнили то, что в конце письма писано.

— Не волнуйся, ешь, всё я сделаю, — обещал Волков. — Только ещё раз прочту письмо.

Потом он молчал и думал. Архиепископ настаивал на грабежах, но пока кавалер не собирался затеватьграбежей. Конечно, деньги ему сейчас очень нужны, очень. Но не слишком ли многого хотел от него знатный поп? Хотел архиепископ и горцам докучать, и герцогу Ребенрее покоя не давать, и купчишек учить уму-разуму. И всё это Волков должен делать во славу Церкви? Служение Святой Матери Церкви — дело, безусловно, благое, но и у кавалера свои интересы были. И уж ими-то он не собирался пренебрегать.

Если попу так надобно, чтобы он его купчишек потряс, то пусть и поп ему послужит. Волков смекнул, что тут у него появляется неплохая возможность…

Он собирался ею воспользоваться. Брат Ипполит поторопился и принёс ему письменные принадлежности, разложил перед ним бумагу, поставил чернильницу, положил три хорошо точеных пера и сел на другом конце стола, ожидая, вдруг что ещё кавалеру понадобится. А Волков взялся писать архиепископу ответ.

Отец мой и сеньор мой по Господу, рад вашей похвале, как ничему другому не радуюсь, уповаю на заботу вашу и молитву вашу, тем и живу. Все хлопоты только ради вас и затеваю. Все труды и заботы про Святую Матерь Церковь и про вас, отца моего.

Просьбы ваши о врагах Матери Церкви я выполняю, дважды уже бил их и у них на земле, и на земле своей. И оба раза бил их с позором, чтобы знали они, что Господь не с ними, а с нами. И рвением своим я уже сеньора своего обозлил, обозлил так, что он за мною присылал добрых людей, насилу от них отделался. И при этом ваш капитан фон Финк брался мне помогать, а за помощь взял с меня серебра премного больше, чем помог. И когда я просил его часть серебра вернуть, так капитан браниться стал грубо. Обиды говорил, как пьяный простолюдин, всё при людях моих и при солдатах моих, все его лай слышали. Убивать я его за то хотел, да не смог, он человек ваш, только то его и спасло. И теперь мне просьбу вашу никак не выполнить, я уже воюю за вас и за Церковь и с горскими псами, и с сеньором своим. Ещё одного врага мне не осилить. Может, вы, отец мой во Господе, найдёте управу на капитана своего, тогда я сразу возьмусь ваших купчишек в разумение и уважение приводить. А иначе мне с тремя воевать, так и конец мне будет быстрый.

А ещё, отец мой, я напомнить вам осмелюсь, монах брат Семион уже писал и вам, и архиепископу Малена о деле канонизации, прошу вас поторопить дело, прошу вас ускорить по возможности причисление невинно убиенного брата Бенедикта к лику святых. Сие очень важно и для меня, и для людей местных будет. Уповаю на заботы и молитвы ваши.

Рыцарь божий,

Иероним Фолькоф фон Эшбахт

Брат Ипполит помог ему запечатать письмо, Волков взглянул на гонца, который уже доедал то, что ему положила в тарелку Мария.

— Отдашь господину своему, — сказал кавалер, когда брат Ипполит передавал гонцу конверт. — А на словах скажешь, что я тотчас исполню его просьбу, как только он урезонит человека своего. Но только я точно должен знать о том, что человек тот мне больше не помеха.

— Передам слово в слово, — обещал гонец, вставая из-за стола.

А ещё Волков подумал и решил, что жечь письмо архиепископа не будет, пусть полежит пока. Он положил его в сундук, не в большой сундук, где обычно хранил мешки с серебром, а в малый, заветный, к стеклянному шару и золоту. У этого сундука был хитрый и надёжный замок. За него он был спокоен. Да, пусть письмо полежит пока… Мало ли что…

***

Едва он ушёл, как Волков оглядел стол, словно ища чего-то и не находя. Потом сказал:

— У нас никогда не бывает риса.

— Риса? — С удивлением спросила Бригитт.

— Да, никогда не бывает риса. Я, когда воевал на юге, часто ел рис.

— Ну, да, рис вкусен, — согласилась рыжая красавица.

— И никогда у нас не бывает кофе, вы пили когда-нибудь кофе, госпожа Ланге?

— В доме графа подавали кофе как-то раз, но он никому не понравился, — ответила Бригитт.

Госпожа Эшбахт же смотрела на него с интересом, ей этот разговор был любопытен.

— А я люблю кофе, — заговорил Волков, явно вспоминая что-то приятное, — при осаде Фрего мы на полгода стали в одном городке на зимних квартирах, там был маленький порт, а в этом порту таверну держал один мавр, там сарацинские купцы всё время варили кофе, у них я к нему привык. К нему и к рису, тушёному с сарацинскими специями.

— Рис ещё есть можно, коли совсем голодна, — скривилась Элеонора Августа. — А кофе… так это пойло, что пить невозможно. Горькое и терпкое, словно отвар коры дуба, что в детстве лекарь от хвори в животе мне давал. Только маврам да грубым солдатам оно может прийтись по вкусу.

— Одна госпожа подавала его с сахаром и сливками, это было вкусно. — Продолжал Волков, не замечая слов жены. Он уставился на Бригитт. — Госпожа Ланге, прощу вас взять на себя управление домом, так как госпожа Эшбахт сильно занята своим вечным рукоделием.

Бригитт с удивлением перевела взгляд с него на Элеонору Августу, не решаясь дать согласия. Элеонора скривила губы, она была зла и не скрывала этого.

— Госпожа Ланге, — продолжал кавалер, — Мария старается, но она не может управлять домом, она из мужиков, ей управлять благородным домом не под силу, а вам под силу. Отчего же вы не соглашаетесь?

Бригитт встала, сделал книксен с поклоном и ответила, всё ещё поглядывая на Элеонору Августу:

— Как пожелаете, господин Эшбахт. Отказаться я не смею. Для меня служить вашему дому — честь. А не соглашалась я оттого, что боялась, что не справлюсь.

— Кто ж справится, если не вы? — Произнёс с улыбкой Волков, он полез в кошель и достал оттуда золотой, положил его на край стола, — приступайте немедля. Я хочу, чтобы в доме у меня были специи, рис, кофе и сахар. Хочу пить кофе по утрам, узнайте у купца, как его варят.

— Да, господин Эшбахт, — Бригитт снова сделала книксен и взяла со стола монету, — отправлюсь в город сейчас же.

— Только экономьте мои деньги, госпожа Ланге.

— Буду беречь их, — обещала Бригитт.

— Кстати, езжайте не на телеге, на карете езжайте. — Сказал кавалер, когда Бригитт уже поворачивалась, чтобы идти. — Возьмите с собой Увальня.

— На карете? — Возмутилась Элеонора Августа. Она не была довольна всей этой затеей, а уж то, что госпожа Ланге ещё и её карету возьмёт, так это вовсе был вздор! Наглость! Она стала говорить с жаром и с гонором. — Это моя карета! Я не дозволяю ей ездить на моей карете, с моими лошадями и с моим кучером. На телеге поедет!

— Нет, — спокойно и холодно отвечал ей её супруг, — она дом мой представлять будет и имя моё. И поедет она на карете, а вы не будьте так жадны, не то в следующий раз сами на телеге поедете, госпожа сердца моего.

Элеонора вскочила, что-то хотела сказать, но Волков жестом прерывал её:

— Будет вам, прекратите оспаривать мои слова, я хозяин Эшбахта, а вы жена моя. И всегда тут будет по-моему. Вы упрямством своим и дерзостью только позорите себя.

Элеонора Августа ответила невежливым, почти невидимым кивком ему, повернулась и пошла из обеденной залы, она была зла. А вот госпожа Ланге была оживлена и едва могла скрывать радость. Она пошла на конюшню, чтобы отдать распоряжение запрягать карету и седлать коня вместе с Увальнем, хоть тот и один мог управиться.

Волков остался сидеть за столом. Мария с помощницей стали убирать со стола, а к господину пришёл Ёган говорить о делах и о том овсе, что у них остался, что до следующего урожая его может и не хватить с такими расходами.

А когда госпожа Ланге спускалась сверху, уже облачившись в дорожный плащ, она украдкой показала кавалеру бумагу. Всего на мгновение мелькнула в её руке бумага и исчезла под плащом, но кавалер знал, что это.

Конечно, он не мог разглядеть ни почерка, ни слов, что были на конверте, но он и так знал, кем и для кого написано это письмо.

Да, это было письмо его жены, которое она написала своему любовнику. И ничего другого тут и быть не могло. Он едва заметно кивнул Бригитт, и та пошла на двор, пряча бумагу в одежды. Увалень шёл за ней.

Глава 30

Торговое дело, дело купеческое, быстро затягивает тех, кому оно пришлось по душе. Деньги есть деньги, мало кому удаётся избегнуть их чар. Ещё недавно, месяц назад, хрупкий, худой мальчишка-недокормыш стоял перед ним и едва не рыдал, когда кавалер сказал, что военное дело ему не надобно, что дело мальчику он хочет дать торговое. А теперь… Нет, мальчик почти не потолстел, хотя заметно подрос, колет короток в рукавах был. Но теперь это был другой юноша. Всё было в нём иное, и говорил не так, как прежде, уверенно говорил:

— Дядя, я опять к вам телег просить, телеги с лошадьми сейчас не заняты, хлеба с полей дано свезли, они без дела стоят, дозвольте взять пять телег, те, что покрепче, те, что из вашего военного обоза, меринов тоже.

Ловкий, по лицу видно, пройдоха Михель Цеберинг в разговор дяди и племянника не лез, стоял сзади, берет в руках держал.

Волков молчит, решение принимать не торопился, конечно, он даст телеги, но он хочет знать, что затевают эти двое. А Бруно Дейснер, его племянник, продолжал говорить:

— Дело вышло удачное, господин де Йонг сразу у нас весь брус и всю доску купил, что мы привезли. Прямо здесь, нам даже не пришлось везти товар в Мален.

— А кто такой этот господин де Йонг? — Поинтересовался Волков, ему было интересно, кто это у него в его земле стал торговать по крупному строительными материалами.

— Да как же, дядя, это же ваш архитектор, что сейчас церковь у вас строит, — удивлялся племянник.

— Ах, вот кто это. — Кавалер, признаться, никак его имя запомнить не мог, хотя отвечал на поклоны архитектора.

— Да, и господин де Йонг сказал, что нужно ему будет леса втрое больше того, что мы ему продали, и готов у нас всё купить, так как цену мы ему дали лучшую. — Сообщал Бруно Дейснер по-мальчишески радостно.

Тут у кавалера мелькнула одна мыслишка, опасение одно, он решил дальше спрашивать:

— Лес вы продали, а зачем же вам телеги с меринами?

— А мы кроме леса ещё взяли шестьдесят корзин угля. Стоят они сейчас в Амбарах, прямо на пирсах, — с радостью и не без гордости рассказывал племянник, — а от дождя древесный уголь портится, мы, конечно, его накрыли рогожами, но нужно быстрее его в Мален везти, там отличную цену за него дают, будем иметь по двенадцать крейцеров дохода с корзины!

Волков помнил эти корзины, такие стояли в Милликоне во множестве, когда он грабил ярмарку. Те корзины были велики, едва ли не в рост человека.

— Шестьдесят корзин? — Переспросил он. — А как же вы привезли ко мне в Амбары шестьдесят корзин угля да ещё и леса, никак баржу нанимали?

— Нанимали, дядя, конечно, нанимали, — кивал племянник.

— А денег где столько взяли, чтобы целую баржу товаров купить? Я вам, племянник, столько денег не давал.

Племянник тут и осёкся, он повернулся и посмотрел на своего компаньона, мол, а что сейчас говорить?

И тут заговорил Михель Цеберинг:

— Господин, денег нам дали купцы из Эвельрата и Лейденица.

Тут пришлось Волкову удивиться:

— Прямо вот так вот просто купцы из Фринланда дали вам денег? — Не верил кавалер. — Пришли вы, кланялись им, попросили у них денег, а они от щедрот своих легко выдали вам серебра на целую баржу товаров?

— Ну, — замялся Михель Цеберинг.

Он не закончил, посмотрел на Бруно Дейснера, и тот за него договорил:

— Они знали, что вы мой дядя. Мы им сказали…

Вот тут всё и прояснилось. Волков помрачнел сразу:

— То есть вы от великого ума своего заняли под моё имя денег, взяли их и поехали за товаром… Куда вы поехали?

Купцы молчали.

— Где вы купили товар, болваны, где вы взяли лес и уголь, который привезли сюда? — Уже повышал голос Волков.

— Ну, дядя… Мы поехали туда, где лес дёшев… — Начал объяснять племянник.

— Куда?

— В Рюммикон, дядя.

Так он и знал, так он и знал. Волков помолчал и начал.

— А знаете ли вы, господа купцы, что недавно я грабил ярмарку в Милликоне?

— Да, дядя, — отвечал Бруно.

— А после этого бил горцев на своём берегу?

Племянник невесело кивал головой, про это он слышал, конечно.

— То есть известно вам, что я воюю с кантоном, а Рюммикон один из городов кантона, и вы, мой племянник, тем не менее, берёте деньги под моё имя и плывёте к моим врагам за товаром?

И юноша, и молодой купец молчали, не было у них ответа на такой вопрос. А кавалер всё так же злобно продолжал:

— А знаете, что будет с вами, узнай горцы, что вы мой племянник?

Бруно потряс головой:

— Нет, не знаю.

— Узнай они об этом, так вы бы тот час были бы в колодках на базаре в Милликоне у позорной стены. И с меня за вас требовали бы огромный выкуп и мир на позорных условиях. А с тобой, — Волков указал пальцем на Михеля Цеберинга, — с тобой и церемониться не стали бы, переломали все кости железным прутом да бросили бы в канаву на радость бродячим псам.

И племянник, и Гренер смотрели на него с грустью и даже со страхом, с раскаянием. Продолжать отчитывать их было бессмысленно, кажется, до обоих дошло понятие глупости своего поступка.

— Подводы и меринов берите, — продолжал Волков, чуть успокоившись, — уголь везите в Мален. С купцами, что вам дали деньги, рассчитайтесь сполна. И ищите себе прибыток тут, не залезая в земли моих врагов.

— Очень жаль, дядя, — сказал Бруно грустно и вздохнул, — уж очень хороши были прибыли с леса и угля.

Прибыли. Кавалер понимал, отчего юноша так вздыхает. Прибыли. Да, прибыли были ему тоже нужны, очень нужны, он чуть подумал и сказал:

— Так вы помните тех купцов у кого в Рюммиконе покупали лес и уголь?

— Помним, — купцы приглянулись, — да, дядя конечно помним.

Волков опять немного подумал и начал:

— Так пишите им письма. Пишите, что я, Иероним Фолькоф, рыцарь божий и господин фон Эшбахт гарантирую им неприкосновенность на моём берегу, пусть их лодки и баржи швартуются в Амбарах, что обещаю не брать пошлину с их товаров, если товары они будут продавать моему племяннику Бруно Дейснеру.

— Ах, дядя, что за прекрасная мысль! — Воскликнул юноша. — Они согласятся, у них непроданных товаров горы стоят на берегу. Говорят, что до весны так стоять будут. А лесу и углю долго стоять нельзя, отсыреет.

— Да-да, господин, — поддержал компаньона Михель Цеберинг, — думаю, что поплывут они сюда, только вот не будет ли граф или герцог против, что товары мы к ним везём без пошлины в Мален.

— Так поговорите с купцами в Малене, как лучше к ним возить товары, чтобы не платить герцогу пошлины, — произнёс кавалер, — тамошние купцы тоже не большие любители лишний раз платить, они подскажут, а у меня на границе таможен нет, путь до Малена свободен.

— Мы сейчас же напишем купцам из Рюммикона письма, дядя, — сказал Бруно и тут же призадумался, — но кто их отвезёт туда?

— Об этом не волнуйтесь, идите, пишите, — ответил Волков. — Кстати, племянник, в этом доме покоев лишних нет, будете жить в старом доме, там живут господа кавалеристы, не ссорьтесь с ними.

— Да, дядя.

Когда купцы ушли, Волков крикнул:

— Максимилиан!

— Да, кавалер, — пришёл в обеденную залу оруженосец.

— Найди-ка мне Сыча, давненько он мне на глаза не попадался.

— Он в новом кабаке прохлаждается целыми днями. В кости там играет да с бабами гулящими валяется на конюшне.

— Он ещё и в кости стал играть?

— Брат Семион говорил, что Сыч всё время там играет.

— Интересно, — сказал кавалер, удивляясь, — а брат Семион что там всё время делает? Неужто Сыча от грехов отговаривает?

Максимилиан засмеялся, пожал плечами и ничего не ответил.

— Пусть Сыч ко мне идёт. — Сказал Волков.

— Да, кавалер.

***

Волков услышал в прихожей тихую ругань, даже Мария вышла глянуть, что там. За нею и кавалер пошёл. Там, в прихожей, препирались Максимилиан и Сыч, Сыч идти не хотел, а Максимилиан тащил его едва ли не силком и говорил при этом:

— Иди уже, кавалер ждёт… Зол с утра.

— Да он всегда зол, дурья твоя башка… — Бубнил Фриц Ламме и упирался. — Дай мне умыться хоть. Мария, дай воды тёплой.

У Волкова отличные были глаза, он как Сыча увидал, так сразу скривился. По вороту куртки у Сыча ползла вошь, крупная такая, отъевшаяся.

— Максимилиан, вы что, не видите, что он во вшах, гоните его к чёрту отсюда, весь дом мне завшивит, — разозлился кавалер.

— Извините, кавалер, не увидал, — сказал Максимилиан. — Он валялся в кабаке, таким и взял его там.

Фриц Ламме зарос щетиной, от него даже за два шага воняло старым перегаром и чесноком.

— Вот и я ему о том говорю, экселенц, — забубнил Сыч, — дай, говорю, хоть в себя прийти, дай хоть помыться, а он тащит, дурень, здоровый вырос…

Волков только плюнул:

— Висельник, бродяга, сволочь, как тебя в дом пускать такого грязного, денег же полные карманы серебра, а не можешь себя в человеческом обличии держать…

— Экселенц, после обеда буду как принц, клянусь распятием.

— Вон пошёл, ещё и распятием клянётся, богохульник, чёрт вшивый! Через час чтобы был в одежде чистой, выбрит был, вымыт и без вшей. Через час у меня! — Сказал Волков и пошёл в залу из прихожей.

— Ну, рад, балда? — Выговаривал Сыч Максимилиану. — Зачем тащил только.

— Видел же, что он зол. Вот и тащил, чтобы ещё больше не злился, — объяснял ему Максимилиан.

— Балда ты, он всегда зол… Вот теперь времени нет на помывку, одёжу чистую нужно искать, помогай теперь. — Бубнил Фриц Ламме, выходя на двор и снимая с себя колет. — Мария, вода-то есть у тебя горячая?

— Одёжу со вшами можно в кипятке выварить, — сказала Мария, едва удерживаясь от смеха.

— А с ним самим что делать? На нём тоже вши копошатся, — заметил Максимилиан.

— Так и его в кипяток, — засмеялась девушка.

Максимилиан тоже посмеивался.

— Дура, — ругался Сыч, раздеваясь, — одно слово — баба, дурь какую скажет и «ха-ха-ха»… Смешно ей очень. И этот дурень тоже смеётся, ей Богу, как дети…

Пришёл он к Волкову в мокрой одежде, хоть на улице совсем не жарко было. Был выбрит и даже причёсан, но всё равно господин смотрел на него с неудовольствием.

— Экселенц, да не серчайте вы так, — объяснял он кавалеру, — дома у меня нет, а в старом вашем доме не повернуться. Там и монахи, и кавалеры живут всякие, и солдаты их в людской спят, и ваши дворовые, спят там все плечом к плечу, не развернуться, не продыхнуть, вот и ночую иной раз в кабаке на лавке. Вот и подцепил зверей от бродяг каких-то.

От него даже уже и пивом не так несло, но Волков смотрел на него всё равно неодобрительно и спросил вдруг:

— Дома, говоришь, у тебя нет? А куда ты тогда все деньги свои деваешь?

— Деньги, что за деньги? — Не понимал Фриц Ламме.

— Не крути, деньги, говорю, куда деваешь, у тебя денег должно быть чуть меньше, чему офицеров, ты от меня серебра получал кучи, за одно дело на ярмарке гору серебра взял, на них дом можно было поставить не хуже, чем у Брюнхвальда.

— Эк, вы хватили, дом как у Брюнхвальда, — Сыч даже засмеялся, — там такие хоромы, у него жена, что гусыня золотая, деньги носит и носит, а у меня и вовсе нет жены.

— Оно и видно, все деньги на кости, на девок кабацких да на выпивку спустил. Максимилиан говорит, что ты живёшь в кабаке. В кости играешь, на местных девках там едва не женился уже.

— Брешет, экселенц, если три раза в неделю там отдыхаю, так и то хорошо, — Сыч явно врал. — Играю совсем по маленькой, а девки… Люблю, конечно… Трачу, оно, конечно, так. Ну, а как не тратиться на них, без них жить невмоготу, жены-то у меня нет.

Волков не хотел и дальше с ним пререкаться, отвернулся, махнул на него рукой, чёрт с ним. Потом вздохнул и сказал:

— Знаешь, зачем звал?

— Да уже догадался, — невесело сказал Сыч и без приглашения господина, а, когда речь пошла о деле, уже было можно, сел к нему за стол, — на тот берег плыть.

— Да, на тот берег плыть. — Произнёс Волков. Конечно, больше всего думы его занимали горцы, не жена с любовником, не герцог, не архиепископ с купцами со своими. Он немного медлил, обдумывая слова. — Проверишь людишек своих. Они там зажились за мой счёт, спроси, что делали, что узнали.

— Ясно, спрошу, экселенц. И вправду хорошо они устроились, живут, хлеб жуют да пивко попивают за наш счёт, ничего не делают. — Соглашался Фриц Ламме.

— Должны горцы затевать что-нибудь, не могут они так всё оставить. — Продолжал Волков.

— Быть того не может, чтобы не затевали, — уверенно говорил Сыч, — я как на них погляжу, сразу вижу, обидчивые сволочи, злопамятные, нипочём они нам не спустят, что мы им на реке резню устроили.

— Вот, и мы должны точно знать… — Он замолчал, ожидая от Сыча продолжения.

— Где, когда и сколько их будет. — Договорил Сыч.

Пьяница, распутник, игрок в кости, грубиян и грязнуля — всё, конечно, так, но при том Фриц Ламме дело своё знал крепко, за то Волков его и держал при себе, не то давно бы погнал.

— Да, ещё тебе письмо купчишкам тамошним передать нужно будет.

— А письмишко от вас будет? — Сразу насторожился Сыч.

И Волков прекрасно его понимал, попади с таким письмом в руки стражи, не весело Сычу придётся.

— От меня, поэтому сам его не носи, не знаю я, как на моё письмо купцы те посмотрят, может быть, и стражу кликнут, — продолжал кавалер задумчиво.

— Ясно, велю кому-нибудь из людей моих письмо отдать, а сам издали посмотрю, что дальше будет.

— Верно, собирайся, сегодня, сержанту Жанзуану скажи, пусть переправит тебя ночью на лодке, чтобы ты в воде не мок, холодно уже на улице.

— Экселенц, — не уходил Фриц Ламме, улыбался, смотрел на господина настолько застенчиво, насколько только мог при всей своей бандитской морде.

Волков знал, чего он ждёт, полез в кошель, достал две монеты. Серебра у него уже больше не было, это были гульдены:

— Это на троих. Тебе и людям твоим.

— Вот теперь и на тот берег не страшно, — сказал Сыч, скалясь в подобии улыбки и жадно хватая золото. — Сегодня же переплыву.

— Письма дождись.

— Конечно, господин.

Глава 31

Сыч отъедался на три дня вперед, пока дождался писем от Бруно Дейснера и Михаэля Гренера. Ел всё, что Мария ему приносила. С набитым ртом рассказывал кавалеру о дурацких нравах, что царят за рекой у еретиков. Волков слушал его в вполуха, плевать ему было на то, как молятся горцы, какие у них церкви и как они ведут себя в трактирах. Он просто слушал Сыча из уважения, зная, что дело у того будет нелёгкое. Опасное дело.

Пришёл трактирщик, за которым он посылал, разменял Сычу золото на серебро, пытался жадничать, да кавалер его приструнил.

— Ну, теперь всё, — сказал Фриц Ламме, пряча деньги и едва переводя дух после съеденного, — можно собираться в путь.

— Максимилиан, проводите Фридриха Ламме до сержанта Жанзуана, — Волков, чтобы проявить уважение, назвал Сыча полным именем, Сыч это заметил, был горд, — проследите, чтобы сержант переправил его на тот берег.

— Да, кавалер, — привычно ответил оруженосец и, уже обращаясь к не спешащему вылезать из-за стола Сычу, сказал:

— Ну, пошли, что ли. Собирайся, только вшей своих не забудь.

Он потянул Сыча за локоть.

— Но-но, повежливее, — сказал Сыч с важностью, — ты что, не слышал, как ко мне обращается экселенц?

Беззлобно препираясь, они ушли на конюшню.

Вечером приехала Бригитт. Уже стемнело, уже ужин подала Мария, Волков думал, что госпожа Ланге останется ночевать в городе или в поместье у графа, когда услыхал со двора грубый голос Увальня и стук в ворота:

— А ну, отпирай, говорю, спите что ли, ленивые?

Элеонора Августа, что до сих пор сидела за столом, глаз не подняв за весь ужин, вдруг встрепенулась. Проворно выскочила из-за стола и поспешила на двор, даже не накрыв плечи платком, хотя уже зябко на улице было.

И вскоре приволокла за руку госпожу Ланге, хотела её дальше наверх увести, но Бригитт остановилась, сделала перед Волковым книксен и поклонилась:

— Господин, всё, что велено вами, я исполнила, всё, что нужно, купила, хоть и поискать пришлось ваш кофе.

Госпожа Эшбахт, видно, на дворе в темноте не разглядела, а тут увидала и спросила растерянно:

— А вы платье себе купили новое?

Бригитт улыбалась и цвела. То ли от нового, необыкновенно богатого платья зелёных тонов, то ли от того, что Элеонора так растерялась, увидев её в новом платье, то ли просто от счастья. Госпожа Ланге буквально сияла, как новенький золотой флорин. Волков не отрывал глаз от неё. Может… Может, в это мгновение эта рыжая женщина не уступила бы в красоте даже Брунхильде, и дело тут было вовсе не в платье.

— Так где вы платье взяли? И сколько такое стоит? — Вернула госпожу Ланге из счастливого забвения Элеонора Августа. Вернула тоном недобрым, даже, кажется, завистливым. — У вас что, кавалер завёлся?

Она смотрела на неё внимательно и недоверчиво, с непониманием, словно та совершила что-то предосудительное.

— Ах, — краснела Бригитт и махала ручкой, — есть у меня поклонник. Достойный человек.

Она это так сказала, будто дальше ничего говорить не хочет. Только покосилась на вошедшего в покои Увальня.

Она ещё что-то хотела сказать уже не о платье и поклоннике, а что-то тайное и только Волкову. Но госпожа Эшбахт, тоже поглядев на Увальня, схватила Бригитт за руку и поволокла наверх. Видно, распирало её любопытство.

— Вы бы хоть дали госпоже Ланге поужинать, — крикнул им вслед Волков.

Но жена не соизволила даже ответить ему.

***

Он долго ждал, пока женщины наговорятся. Мария поставила приборы на двоих, но госпожа Ланге сверху в обеденную залу не спускалась, Элеонора её, видно, не отпускала. Увалень ел один и по возможности рассказывал, где они сегодня были и что делали. Александр Гроссшвюлле был плохим рассказчиком, и кавалер начал уже засыпать, когда, шурша роскошными юбками, на лестнице появилась Бригитт.

— Ах, как я голодна, — говорила она, садясь за стол и многозначительно поглядывая на Волкова.

Живая, голодная, кажется, весёлая, она стала с удовольствием есть остывшую уже давно жареную кровяную колбасу с луком и рассказывать, как торговалась за рис, как искала кофе, как торопилась и требовала у портного, что бы он тотчас подогнал платье ей по фигуре. И всё это делать так, чтобы ещё заехать в имение к графу и до ночи успеть вернуться домой.

Он любовался ею молча, слушал, почти не задавая вопросов, только уже когда Увалень откланялся и ушёл спать, он ей сказал негромко, беря при этом украдкой за руку:

— Кажется, вы даже лучше, чем я думал о вас.

На столе горела лампа, Мария затихла где-то на кухне. Стало тихо в доме. Бригитт залилась краской так, что даже веснушек на лице и шее не видно стало, а потом поднесла его руку к губам, поцеловала и ответила:

— Тогда, ночью, у колодца, я клялась, что буду вам верна и душой, и телом, я свою клятву не забыла.

— Вас Бог мне послал, — сказал он.

— Бог, Бог, — весело согласилась она и отпила пива, поставила стакана и продолжила: — и сегодня я докажу вам это.

— Вы опять переписали письмо… от этого… — Он даже не хотел произносить имя любовника жены.

Она кивала, жуя колбасу и хлебом собирая жир с тарелки:

— Леопольд написал письмо, я переписала. Снова сломала сургуч, но Элеонора не обратила на это внимания, волновалась очень.

— Леопольд. — Волков скривился. Ему даже это красивое имя было противно. — Что он ей пишет? Дело уже решённое? Дайте письмо.

Бригитт отодвинула тарелку, настроение у нее, было, кажется, игривым, она опять краснела:

— Дело ещё не решённое, бумага у меня спрятана под юбками. Прикажете здесь доставать, или поднимемся в покои мои?

Ему было сейчас совсем не до веселья, он желал знать как можно быстрее, что затевает жена и её любовник, но обижать Бригитт ему не хотелось, он ответил:

— Я сам хочу достать письмо, только вот уснула ли госпожа Эшбахт?

— Она ещё при мне начала зевать, — радостно сообщила Бригитт, вставая из-за стола, схватила его за руку и потащила наверх в свои покои.

Он завалился на её кровать, а она стала перед ним, задрала подол, и достала переписанное письмо. И он видел её чулки, подвязки и ляжки, но сейчас, к её разочарованию, его интересовало только письмо, Бригитт опустила подол платья, вздохнула и села рядом.

Волков развернул бумагу.

«Горлица моя сизокрылая, день за днём проходит жизнь моя в тоске, пусты все дни, ибо вас я не вижу. Не вижу глаз ваших сияющих, уст ваших алых».

Кавалер хмыкнул, где этот мерзавец увидал сияющие глаза и алые уста на его жене? Она вечно недовольна, глаза злы, губы блёклые, вечно искривлены в пренебрежении. Он продолжил читать.

«Страдаю я в ожидании видеть вас и прикасаться к вам. Целовать руки ваши и лицо ваше. Всё надеюсь я, что одиночество моё может закончиться».

— Одиночество его может закончиться, — мрачно ухмылялся Волков.

— Да не одинок он, врёт он ей, — сказала Бригитт, говорила это она с заметной радостью, — мне верные люди во дворце сказали, что одна знатная госпожа к нему благосклонна, когда бывает при дворе у графа, а когда её нет, так он ко вдове мельника ходит, там и ночует иной раз по три ночи кряду. А ей врёт, голову морочит, уж в этом он мастак.

Волкова это не удивило, он посмотрел на Бригитт, та сидела рядом, прижимаясь к нему плечом. Он погладил её по щеке и продолжил читать:

«Одиночество моё может закончиться лишь по одному слову вашему. Для того решено всё уже, верные люди уже назвали мне хитрую старуху, что сильна в тайных знаниях. Нужно мне лишь ваше согласие и то, чтобы особа одна, вам известная, согласна на дело была…»

— Уж не вы ли та особа, что тут вспоминается? — Сказал Волков, снова глядя на Бригитт.

— И я так подумала, сама-то Элеонора в деле таком мараться не пожелает или побоится, вот они на меня и думают, — улыбалась не без гордости госпожа Ланге. — Думают меня уговорить на такое, даже интересно, что они мне за это предложат? Предлагать-то им нечего, если только обещать на будущее будут.

Волков кивнул, соглашаясь со всем, что она говорит. Бригитт действительно была умна. И он продолжил чтение:

«… и если она согласна будет, то я начну искать деньги, чтобы заплатить старухе».

Кавалер опять с презрением хмыкнул. Что это за ничтожество собиралось его изжить со света? Что за низкий и жалкий человек, у которого даже нет трёх или, может, пяти талеров, чтобы отравить мужа своей возлюбленной? Волкову всё это было очень неприятно.

Неприятно, что жена ему не верна, он бы понял Элеонору, будь её избранник иным. Если бы писал он ей: «Я приеду и вызову вашего мужа на поединок». Или даже: «Я приеду и зарежу его, как только он отвернётся». Даже и это он понял бы. «Я пойду займу денег на яд, а вы уговорите компаньонку, чтобы она налила яда в стакан вашего мужа…» — такого он не понимал.

Это было отвратительно, и больше всего ему было омерзительно то, что Элеонора выбрала это ничтожество. Предпочла ему отравителя.

Бригитт словно почувствовала его настроение и положила свою руку на его, стала заглядывать ему в глаза. Волкову совсем не нужно было ни её участия, ни её жалости. Ему сейчас нужен был топор в руки и этого ничтожного человека сюда. Ярость и обида клокотали в нём.

Но Бригитт, умная и красивая Бригитт, заслуживала его внимания как никто другой, она заслуживала того, чтобы он задавил в себе свою ярость и повернулся к ней. Он кинул письмо на перины, что там ещё читать, обнял её за плечи и поцеловал в висок и в щёку.

И повалил на перины. А она вдруг стала вырваться из его рук:

— Стойте, стойте мой господин, да подождите вы…

— Что? Что не так? — Волков ещё больше помрачнел, у него и так было дурное настроение.

— Платье, — сказал госпожа Ланге, вставая с кровати и начиная быстро снимать платье, — испачкаете платье моё или, не дай ещё Бог, порвёте, вы же яростный как медведь.

Глава 32

Ноябрь зарядил холодными дождями. Дороги размокли, через глину вода не уходила. Лужи стояли повсюду. Как это ни удивительно, но холодные ветра в этих местах дули не с севера, а с юга, с гор.

Кавалер не мог спокойно сидеть дома, дом-то как раз получился тёплый, без сквозняков. Но даже в тёплом доме попробуй посидеть за одним столом с женою, которая со своим любовником затевают тебя убить. И не просто убить, а отравить. Он не очень хотел её видеть. И не потому, что не мил ей, сердцу не прикажешь, конечно. А потому, что предпочла ему какого-то мерзавца. Иной раз, забываясь, он так смотрел на жену зло за обедом, что госпоже Ланге приходилось делать ему знаки, чтобы он успокоился и не пугал всех своей злостью, так как все домашние и ближние люди его мрачность замечали.

Бригитт, конечно, в последние дни стала потихоньку брать в руки управлением домом, стала командовать, осмеливалась и ему что-то выговаривать. Она даже стала проявлять характер. Каждый вечер упрямо просила его остаться у неё в покоях спать, а когда он не соглашался, обиженно замолкала. Отчего-то ей всё больше хотелось показать всем, что господин к ней благосклонен. Делала многое, то, что он скрыть хотел, делала напоказ. Вечером, как-то, оставшись с кавалером за столом одна, стала его волосы трогать и по рассечённой правой брови пальцем водить. Будь то в спальне, пусть бы трогала хоть сколько, но тут, в обеденной зале… Притом, что Мария собирала посуду со стола прямо в трёх шага от них.

Служанка, скорее всего, всё видела, да виду не показала, умная была. А Волков обозлился на Бригитт. Высказал ей за глупость её и пошёл не к ней в спальню, а сразу к жене. Но утром уже опять был ей рад, снова любовался ею украдкой. А она каждый день спрашивала его, решил он, что делать с женой и любовником, или нет. И он не мог никак решиться. Всё думал об этом и думал. Как ни злился он на жену, её он виноватой всё равно не считал. Что с неё взять, Бог её такой создал, ничего тут не поделаешь.

А убить шута этого… Как кавалер его вспоминал, так кулаки сжимались. Вот его бы, его он с удовольствием убил бы, но не топором, не мечом, не арбалетным болтом, нет. Стилетом. Чтобы кровь на руку лилась. Вонзал бы свой любимый стилет ему в кишки до самой рукояти раз за разом, а потом радовался бы его крови на своих руках. Но и на это решиться было не просто. Как ни крути, а это придворный графа, человек его дома. И, кажется, даже близкий его человек, настолько близкий, что ужинает с графом ежедневно.

Не осерчает ли граф, если просто его убить? Осерчает, конечно. Ещё как раз графа ему во враги не доставало.

Значит, только на поединок шута звать. А поединок — дело серьёзное. Только Бог знает, чем может он закончиться. Тем более что Бригитт сама говорила, что шут чёртов в залах фехтовальных пропадает часто с другими придворными, а сам Волков сто лет уже не упражнялся. Да, поединок — вещь серьёзная. Надо всё было обдумать. А Бригитт каждый день спрашивала и спрашивала, словно подгоняла его, словно понукала.

И из всех её вопросов стало казаться кавалеру, что не столько она не любит фон Шоуберга, сколько не мила ей Элеонора Августа. Что именно графскую дочь Бригитт считает главной виновницей измены, хотя и выглядит её лучшей подругой, когда та рядом.

В общем, сидеть с двумя этими бабами даже в тёплом доме ему не хотелось, он взял с собой Максимилиана и рыцаря фон Клаузевица и поехал по дождю на юг своей земли, к сержанту Жанзуану, забрать у того деньги, что он собирал с проплывающих плотов.

Деньги были, конечно, но было их мало, едва двенадцать монет набралось. А ещё на пригорке, за Рыбацкой деревней, Жанзуан и его люди поставил форт. Да нет, не форт, конечно, заставу. И застава была плохонькая, так как дерева вокруг почти не было.

Но стояла она высоко, и окопали её неплохо, так что с наскока заставу взять было нельзя. Хочешь — не хочешь, а лестницы делай.

А попробуй их сделай, если вокруг одни кусты. В общем, лагерь на удобном этом берегу просто не поставишь, пока заставу не возьмёшь, а на заставу время потратишь точно.

Волков подумал. Хоть и жалко ему было, но все деньги, что собрал сержант, он ему вернул:

— Подели с людьми, я пришлю вам провианта и полдюжины арбалетчиков. Следите за тем берегом. Не может быть, что они снова не соберутся.

— Премного благодарны вам, господин. — Говорили солдаты, радуясь нежданной прибыли. — Вы не волнуйтесь, господин, мы за ними всё время следим, как за этими псами не следить, нам и самим наши жизни дороги.

— Воистину, — сказал Волков, — храни вас Бог.

***

Когда промокший и усталый он приехал домой, увидал в Эшбахте, у трактира, толпы народа, на улицах телеги в ряд, а люди были все новые, неместные. Кавалер узнал не без радости, что это вернулся Роха из Ланна, привёз пушки, привёз новые мушкеты от кузнеца. Немало их привёз, двадцать две штуки. Ещё он привёл много народа с собой, более полусотни, то были бродяги, каких в огромном Ланне множество. Солдат среди них почти не было, зато всех взял за корм, кров и талер в месяц, пока войны нет. Очень дёшево. А ещё привёл капитана Пруффа с его людьми. Тех ещё было три десятка.

Сторговался Роха с Пруффом, вроде, и недорого. Тот за последнее время, что Волков его не видел, почти не изменился. Усы его были так же жёстки, лицо такое же красное, вот только платье его заметно пообтрепалось, видно, что не жировал капитан артиллерии, поэтому и недорого Роха его сторговал. Волков пригласил капитана и Роху к себе на ужин. Угощал от души, но Пруфф сидел, насупившись. Только с женщинами был приветлив, насколько умел, Элеоноре Августе и Бригитт отвечал, как подобает человеку вежливому. А Рохе и ему не очень. Кавалеру казалось, что он так его и не простил за делёж добычи, что досталась им в Фёренбурге. Видно, капитан злопамятный был, пошёл снова в наём к Волкову из большой нужды.

Тем не менее, Волков был ему рад, как рад и людям его, и пушкам, и мушкетам.

Как женщины ушли, так за стол были приглашены молодые господа из города и господин Гренер, кавалер фон Клаузевиц, все офицеры, Максимилиан и Увалень. А ещё позвали сержантов Хельмута и Вильгельма, они должны были обучать новоприбывших солдат.

Когда все собрались, места за столом едва хватило, садились все по рангу: Брюнхвальд, Рене, Роха, Пруфф и Бертье первые от Волкова сидели, дальше шли все остальные, Хилли и Вилли мостились на углу стола, но всё равно были горды, что их звали на совещание.

Мария и дворовые девки-помощницы расставляли стаканы и тарелки, носили еду, пиво, вино. А за ними стояла старшей сама госпожа Бригитт. Красивая, в роскошном новом платье, она не стеснялась указывать прислуге, так и хотела показать всем присутствующим, что это она домом управляет. Она, а не кто-то другой.

А вопросов и дел было много у господ офицеров. Первые — куда прибывших людей деть. В лагере на улице оставить под дождём да на ветру с гор — так это погубить их немалую часть ещё до Рождества. Решили бараки строить. Снова деньги… Кирпич свой есть, так ещё же и лес нужен, брус, доска — всё привозное. Немалые деньги. Провиант на восемьдесят человек купить. Деньги. Башмаков и одежды доброй у них нет, оборванцы. Деньги. Доспех хоть какой-то, шлемы, стёганки. Большие деньги. Порох нужен, много пороха, чтобы учить стрелять прибывших. Пули для мушкетов, для аркебуз, арбалетные болты, ядра, картечь, картечь мелкая. Посчитали, так пороха одного нужно двенадцать бочонков.

Это только для упражнений, а ещё и на войну держать запас надобно. Деньги. Деньги. Деньги. Волков слушал, прикидывал, сколько серебра нужно, так потом плюнул, монахов звал, те примостились на лавке рядом за его спиной, стали считать, записывать всё. Как всё посчитали, монахи положили перед ним бумагу, кавалер глянул в неё и чуть в глазах у него не потемнело.

Как говорится, вынь да положь четыреста тридцать шесть талеров.

Офицеры ещё что-то говорили, а он и не слушал их больше. Смотрел на расчёты. И знал, что серебра у него уже нет, и что ему придётся тратить своё золото. А он даже не знал, сколько у него этого золота осталось. На одни бараки нужно было сто восемьдесят талеров, это считал брат Семион, может, и прикрутил лишнего, чтобы украсть, но не слишком много, это точно. Тут не сэкономишь, на башмаках, одежде, стёганках тоже, ну, можно мяса новобранцам не давать, на бобах и просе проживут, так тоже экономия не велика. Порох? Не сэкономишь. Пули, болты, картечь, ядра? Тоже ничего.

А офицеры всё ещё что-то говорили, делали предложения, обсуждали что-то. А он тёр лицо руками. Отрывал руки, открывал глаза и хоть снова закрывай. Тяжко было, тяжко. Только один взгляд он находил сочувственный. Жалели его только одни глаза. Глаза зелёные. Госпожа Ланге стояла у стены, в разговоры мужчин не лезла, только и делала, что на него смотрела. И, кажется, жалела его всей душой.

Пока он с рыжей красавицей в гляделки играл, так офицеры и монахи ему ещё десяток талеров начитали. И приплюсовали их к этой немалой сумме. Нужно было это заканчивать всё. Во-первых, устал он, а во-вторых… Очень ему хотелось к госпоже Ланге. Хотелось обнять её, зарыться в длинные пружины её медных волос, вдыхать их запах и забыть про всех этих суровых и нудных мужчин. И про их правильные, быть может, придумки.

Он долго сидеть не стал, вскоре закончил ужин, предложив господам разойтись. Но и в эту ночь он не остался у госпожи Ланге спать, а ушёл в спальню к жене.

***

Как он его увидел, так понял, что произошло, что-то плохое. Волков его сразу признал, это был один из людей сержанта Жанзуана. Был он мокр от дождя, накрыт таким же мокрым плащом, сидел на мокром коне.

— Ну, чего? — Спросил у него кавалер, не спускаясь с крыльца.

— Сержант велел вам вот этого доставить, ночью переплыл с того берега. — Сказал солдат, кивая себе за спину.

И из-за лошади, торопясь, кланяясь и стягивая с головы шапку, к нему вышел человек, накрытый промокшей рогожей. И его кавалер признал сразу. Это был один из тех двух ловких людей, что Сыч ему представлял, перед тем, как отправить за реку. Имени, убей Бог, он его не помнил, но лысую и ушастую голову помнил отлично.

Как только Волков увидал его, сразу понял, ещё больше стал думать о плохом. Он стал думать, что горцы переправляются. То было самое плохое, что только быть могло.

— Ну, они собрались, а вы не узнали? — С угрозой в голосе спросил у лопоухого кавалер.

— Кто? Еретики? А, нет, господин, слава Богу, нет, — затараторил приехавший с того брега, — но дела тоже плохи.

Он покосился на солдата и на мужиков дворовых, что тоже тут стояли и смотрели на них.

— Пошли в дом, — пригласил его Волков.

Когда пришли, предложил человеку, указывая на стул подле себя:

— Садись.

— Сюда? — Не верил лысый. — С вами?

— Садись, говорю, — сурово продолжал кавалер.

— Спасибо, господин, — говорил лысый, с опаской садясь на дорогой стул грязными штанами, — судья никогда не предлагал сесть с ним.

— Госпожа Ланге, распорядитесь дать ему еду.

Бригитт даже приказывать не пришлось, Мария сама принесла лысому миску отличной фасоли с мучной подливой на крепком говяжьем бульоне. Он сразу взялся есть, будто не ел три дня кряду.

— Говори, что случилось. — Не давал ему забываться Волков.

— Да, господин, конечно, — отрывался от еды лопоухий, — господина Сыча и товарища моего Малька взяли. Ну, Малька-то я точно не знаю, думаю так, а вот господина Сыча точно взяли. Сам видал.

— Взяли? Кто взял?

— Известно кто. Стража, господин, стража.

— Рассказывай.

— Ну, приехал господин Сыч, так и так, говорит, письма нужно важным господам от господина нашего передать. Поехали мы в Рюммикон, нашли тех господ, кому письма отдать нужно, и господин Сыч говорит, что дело не простое, опасное, пойдёт Малёк с письмом к одному, а Ёж, то есть это я, понесёт письмо другому. А я вас тут покараулю. И остался в кабаке одном нас ждать. Я сразу своего купчишку нашёл, письмецо ему сунул да ушёл, господин Сыч ответа ждать не велел. Пришёл в тот кабак, сел за стол один, господина Сыча вижу, но мы как бы не знаемся с ним.

Я сам по себе, вроде. Я полкружки выпить не успел, как приходят стражники, да не одни, а с офицером, зашли, сразу к господину Сычу, как знали его. Офицер так и сказал: «Вот он, берите его, ребята». И пальцем на него показал.

Волков молча продолжал его слушать.

— Господин Сыч ушёл бы, он этих дуроломов так покидал на пол всех вместе с офицером, сам побежал из кабака, но стражники, паскуды, стали кричать, чтобы держали его, а тут в дверях как раз лесорубы оказались, ему никак через них не пройти было. Схватили его. Били. — Продолжал лопоухий, не забывая про фасоль.

Вот так вот. Волков на сей раз даже не знал, что и делать. Признаться, растерялся даже. Фриц Ламме, эдакий похабник, хитрюга, подлец, такой грязнуля, что вонял невыносимо иной раз, ещё и вшей носил. Пьяница и бабник, игрок в кости, а может, и вор, а вот его нет, и кавалеру словно глаз выбили.

Лопоухий Ёж уже и фасоль доел, тарелку отодвинул, а Волков всё молчал в растерянности.

— Господин, так что делать будем? — Спросил его, наконец, лопоухий.

— Ёж, Сыч, Малёк. У вас всех, у судейских, клички как у собак или бандитов? — Спросил вдруг Волков.

— Так уж повелось, — отвечал лопоухий Ёж. — Всегда так было.

— Имя-то у тебя есть, господин Ёж? — Всё ещё он словно пытался не думать о деле серьёзном, словно хотел говорить о пустяках всяких ненужных.

— Есть, господин, кличут меня Гансом. Я Ганс Круле из Малена. Но привычнее мне, когда зовут меня Ёж, господин. Так лучше, господин. Так мне привычнее.

— Ладно, Ёж. — Кавалер стряхнул с себя оцепенение, Сыча, конечно жалко, людей и соратников всегда терять жалко, даже если ты их не знал, но дело не было кончено. — Ты скажи-ка, Ёж, мне вот что. Кантон собирается со мной воевать?

— С вами? — Как будто удивился лопоухий, как будто в первый раз это слышал. — С вами да, конечно, их ландсраат, земельный парламент, выделил сорок флоринов на райслауферов.

— Что ты несёшь? — Не поверил Волков. — Они что, против меня собираются ещё и наёмников нанимать? У них и своих людей много, без труда и тысячу смогут набрать.

— Да, господин, было так, да на той неделе король ещё призыв объявил, прислал денег, многие из местных подались на юг воевать за короля.

Волков даже перекрестился, хоть какая-то хорошая новость:

— Славен будь, Господь милосердый.

Ёж тоже перекрестился и продолжил:

— Аминь. Так они уже начали наёмников собирать.

— Начали? — Задумчиво переспросил кавалер.

— Да-да, начали уже. — Говорил лопоухий.

— Сорок флоринов, говоришь?

— Да, господин. Сорок золотых.

— Из других кантонов людишек набирают?

— А откуда же ещё?

— А горцы — солдаты дорогие, больше двух сотен на месяц им на такие деньги не нанять. — Вслух размышлял Волков. — Или сотню на два месяца.

Он посмотрел на Ежа. Только кавалер глаза на шпиона поднял, как тот, кажется, сразу понял его взгляд. Лицо лопоухого стало сначала испуганным, а потом и жалостливым сразу. Чуть-чуть и заплачет.

И Волков знал, отчего так. Он полез в кошель, достал оттуда гульден. Повертел его перед носом Ежа:

— Вот, что я тебе скажу, Ганс Круле, по прозвищу Ёж. Ты сам понимаешь, что не могу я сейчас без глаз остаться, война идёт ко мне, и мне очень нужно знать, сколько людей хотят нанять, сколько их будет всего. Понимаешь, Ёж? Ты мой последний глаз на том берегу.

— Господин, уж больно опасно там стало, — морщился шпион, поглядывая на столь близкое к нему золото, — господина Сыча и Малька палачи начнут кромсать, так они и про меня вспомнят. Искать будут. Схватят меня, господин.

— Нет у меня сейчас больше никого, понимаешь? — Говорил кавалер, кладя золотой на стол перед лопоухим. — Нет никого, некого мне туда послать. На тебя вся надежда.

— Эх, — Ёж сгрёб деньгу, — ладно, попробую. Ей Богу, господин, схватят меня, золото своё всё равно, что в реку бросаете.

— Ты осторожней будь.

— Да уж придётся.

Ёж встал.

— И если будет возможность, узнай, куда они Сыча дели.

— А тут и узнавать нет нужды, в столицу кантона их повезли, в Шаффенхаузен.

— Точно?

— Точно-точно, конечно, я слыхал, что там лучшие палачи кантона. — Заверил кавалера Ёж.

Глава 33

Думай о Сыче или не думай, плачь, злись, грусти, а дни, как Богу угодно, дальше идут. Жалко Сыча, как без глаз остался без него, но дела-то нужно было делать. За него, за господина, эти дела делать никто не будет. Хотелось бросить всё и забыться, но он звал монахов к себе, те брали бумаги, чернила, перья, шли к сундукам, садилась с ними рядом, начинали считать, что в них осталось.

Словно мало ему было потери Сыча, так ещё одна печаль выявилась. Дело с деньгами было ещё хуже, чем он думал. От гор серебра только пустые мешки остались, на дне валялись. Золото, то золото, что он занял у банкиров, купцов и других патрициев Малена, было всё цело. А вот из того, что он вывез из Хоккенхайма, он уже потратил немало. Было у него больше четырёх сотен золотых монет, а осталось всего триста шестьдесят. И дело шло к тому, что будут и дальше они тратиться и тратиться. Если другим офицерам он жалованья не платил, землёй откупился Пруфу и его людям, то всем людям Рохи надо хоть немного, но платить, а ещё корм им надобен, а едят они каждый день. А ещё все господа из выезда его, что живут с монахами в старом доме, да ещё их послуживцы.

От них просом и жидким пивом не отделаешься, им мясо, колбасу подавай. А кони их? Все здоровенные, крепкие. Сеном такие не наедаются, от сена такие худеть начнут, это не коняга, меринок мужицкий, это кони боевые, овсом их корми. А ещё дом его. Содержание дома, пиво, вино, пряности, а теперь ещё рис и кофе.

Стали с монахами считать. Монахи умные были, всё посчитали, всех людей его, всех коней его, всё сосчитали, что не забыли. Пока считали, говорили и советовались. Посчитали — замолчали. Монахи молчали, сидели, боялись слова сказать, молча брат Семион сунул ему листок, а он глядел на цифры и ужаснулся. Траты его были огромны! Четыре с половиной серебряных талера в день! Четыре дня — нет злотого гульдена! Четыре дня — ещё одного гульдена нет! Золото течёт сквозь пальцы его, война выпивает из него все деньги. И ни перерывов, ни праздников в этом течении не предвидится. Четыре дня — нет злотого гульдена! Четыре дня — ещё одного гульдена нет! А монахи, ещё не посчитали проценты, что шли от взятого в долг золота.

Сидел кавалер и думал, брат Семион сказал, что нужно поискать, на чём бы сэкономить, но Волков ему не ответил, это и так ясно, да только на чём? Наконец, он спросил:

— Архитектор твой, кажется, церковь начал уже строить?

— Котлован для фундамента вырыл, да я просил его часовню, для убиенного монаха начать созидать. — Ответил брат Семион.

— Пересчитайте смету на церковь, уменьши её на сто восемьдесят талеров, пусть бросит часовню, пусть бараки строить начнёт, людям под дождём да на ветру спать не сладко. И пусть дёшево строит, Рохе и капитану Пруффу скажи, чтобы людей своих на строительство дали.

— Как прикажете, господин, — отвечал брат Семион.

— Ступайте, — сказал кавалер.

Брат Семион и брат Ипполит ушли, а он сложил золото в сундук, запер его, задул свечу и остался сидеть в полумраке. За окном был день, но тучи висели низко, мелкий дождик медленными каплями стекал по стеклу, настроение у него было под стать погоде.

Всё, всё висело на плечах его тяжким грузом, собиралось огромным комом, давило и давило книзу. И чем дальше всё шло, тем тяжелее становился этот ком. Вот теперь ещё и Сыча у него нет, когда он нужнее всего. А деньги? Чёртовы деньги. Как, как без них жить? Да жить-то ещё ладно, он бы прожил, будь он один или даже с этой женой, пропитался бы на то, что поместье давало. Но он-то не один, у него три сотни, да больше даже, всяких людей: и простых, и благородных. Как тут без денег быть? Ах, да ещё и жена у него есть, как он забыть про неё мог. Точно, точно испытывает его Господь, не иначе. Не то другую бы жену ему дал. Женушка спать с ним не желает, дескать, груб он для дочери графской, кривится от него, словно он прокажённый какой, а ещё с ничтожным человеком извести его задумывают. И герцог после пустой попытки его взять озлобится только, а как иначе, всякий бы озлобился, если младший тебе перечит и при всяком случае непокорность показывает. Тут любой сеньор осерчает. А ко всему этому архиепископ просит, чтобы он его купцов вразумлял. Просит. Этот поп так попросит, что попробуй ещё отказать ему в просьбе его. Впрочем, дело с деньгами складывалось так, что кавалер, кажется, начинал склоняться к удовлетворению просьб епископа. Но нужно было всё как следует обдумать.

Волков сидел и думал, думал о делах своих. Дела его были нехороши. Положение его, конечно, было незавидным, но вот в чём он силён был, так это в упорстве своём. За все годы в солдатах и гвардии ему ни разу не приходилось сдаваться. Ни в осадах, когда без хлеба приходилось есть старую, твёрдую конину. Ни в проигранных сражениях, когда почти в безвыходных ситуациях он всё-таки пробивался к своим или дожидался темноты и уходил с поля боя, пока победивший враг грабил мёртвых. В общем, не умел он сдаваться раньше, да и сейчас учиться не собирался.

Всё бы у него могло выйти, всё получиться, лишь бы горцы не затягивали с новым вторжением. Сколько бы их ни пришло, много или мало, лишь бы не тянули. Победа или поражение, пусть всё рассудит Бог, но лишь бы побыстрее, лишь бы не ждать.

Четыре дня — нет злотого гульдена! Четыре дня — ещё одного гульдена нет!

***

Сидеть-высиживать да тосковать он не хотел, не любил он этого, попы правильно говорят: уныние — грех. Нужно дело делать, нужно знать всё самому, а не со слов кого-то. Решил разобраться, сколько сена и овса в день на лошадей его уходит. Из всех трат хотя бы про эту трату узнать. Да и узнать до точности, сколько всего коней у него разных. У него ведь и боевые кони, и тягловые для обоза, и мерины рабочие для пахоты есть. Конюшни все битком, а он даже не знал, кто у него главный конюх. Кавалер спустился вниз, там госпожа Ланге дворовую бабу по мордасам охаживает, как он из слов понял, за посуду плохо мытую. Он был рад, что нашёл Бригитт занятие важное: и она при важном деле занята, и дом будет в порядке. Ведь госпожа Эшбахт домом не занималась, не приучена графская дочь ко всякой работе.

Он звал с собой Максимилиана, пошёл в конюшню посчитать лошадей. Спросил у оруженосца:

— Кто у нас за всех коней отвечает?

— Отвечает? — Не понял сразу Максимилиана.

— Да, кто у нас главный конюший в поместье? — Спросил Волков, понимая, что такого нет. Он же сам такого назначить должен был.

— Нет у нас такого, — подтвердил юноша. — Вашими конями я и Увалень занимаемся, а рабочими Ёган, его мужики. А всеми конями, что для кареты госпожи, так кучер госпожи и занимается.

— А овёс, сено для корма, всё Ёган даёт?

— Да, кавалер, — сказал Максимилиан.

Во дворе как обычно всё, один мужик носил воду в дом от колодца, баба тут же хворост с дровами, мужик у конюшни с телеги вилами сено в конюшню носил. Волков пошёл к нему и почти уже дошёл, но тут во двор въехал верховой. Был он не беден, хоть и не богат, конь у него был неплох, но ни парчи, ни бархата на господине не было.

Кавалер и Максимилиан остановились, стали на приезжего смотреть. А тот их увидал, они оба при мечах были, подъехал, спешился и поклонился:

— Надеюсь, вижу я господина Эшбахта?

— Да, я Эшбахт, чем обязан? — Вежливо спросил Волков.

— Я капитан Тайленрих из Лейденица, глава военной гильдии стражей Южного Фринланда.

— А, соседи, рад видеть, прошу в дом, — произнёс Волков, — Максимилиан, примите у господина Тайленриха коня.

Хорошо, что он велел госпоже Ланге руководить домом. Госпожа Эшбахт, увидав гостя, так едва кивнула ему, сидела, нахохлившись, как курица на насесте в холод, губы в презрении поджала, всё своим рукодельем дурацким занималась. А Бригитт сама подошла к капитану, шляпу у него взяла, не погнушалась, была вежлива и приветлива. Как только мужчины сели за стол, так велела вина принести и тарелку капитану, так как он с дороги мог быть голоден. Умница, всё правильно делала, Волков виду не показывал, но был ей очень доволен. А ещё ему было интересно, зачем этот капитан приехал к нему. Но он его не торопил, ждал, пока тот сам начнёт рассказ, и тот начал:

— Просили меня о визите к вам уважаемые люди.

— Уважаемые люди какого места? — Спросил Волков.

— Те люди, что на нашей реке и в наших местах хорошо известны, — сказал капитан, глядя, как Мария под присмотром госпожи Ланге кладёт капитану на тарелку хорошую еду.

Но Волков ждал имён, и Тайленрих их назвал:

— Господа Плетт, Фульман и сам господин Вальдсдорф о том меня просили.

— Плетт — это торговец углём, кажется, — сразу вспомнил Волков, это ему писал письмо его племянник.

— Именно, известный и богатый лесоторговец и торговец углём, — отвечал капитан.

— А Вальдсдорф — это толстяк из городского совета города Рюммикон, — вспоминал Волков этого неприятного человека.

— Именно, именно, — кивал капитан, — а ещё он глава Линдхаймской коммуны лесорубов и лесоторговцев. С ними ещё и господин Фульман был, он тоже крупный купец и владелец пристаней и складов в Рюммиконе.

— И что же нужно этим достойным господам от меня? — Волков поначалу даже и предположить не мог, к чему этот визит и весь этот разговор.

— Эти достойные господа огорчены тем, что ваших людей, что привезли в Рюммикон письма от племянника вашего, взяла стража.

— А уж как я огорчён, — сухо заметил кавалер, он уже начал догадываться, что сейчас у него будут просить деньги за освобождение Сыча.

Волков был готов отдать много денег за своего человека. И не только потому, что Фриц Ламме был ему очень полезен, но и потому, что успел к нему уже привыкнуть. Тем не менее, он собирался хорошо торговаться. Теперь нужно было узнать цену.

Но капитан вдруг сказал:

— Господа из Рюммикона просили сказать, что письмо, адресованное одному из купцов, пришло не вовремя. Он недавно потерял племянника в сражении на реке, когда вы разбили горцев. Траур ещё не прошёл, боль ещё не утихла. Вот он и позвал стражу. Но господа Фульман, Плетт и Вальдсдорф хотят знать, ваш интерес к углю и лесу ещё не охладел?

— Интерес моего племянника к углю и лесу ещё не охладел, — отвечал Волков, он был рад, что дело продолжается.

— В таком случае господа спрашивают, не соблаговолите ли вы и ваш племянник встретиться с ними?

— Я так полагаю, что встретиться они хотят на вашей территории?

— Да, именно, — кивал капитан. — Они считают, что не могут приплыть к вам, а вам неблагоразумно будет ехать в кантон. Потому они просили меня быть посредником и организовать встречу в Лейденице, а уже там обговорить все вопросы. Я со своей стороны гарантирую вам безопасность.

Это было то, что ему нужно, ему нужны были связи в кантоне, даже если торговля и не выгорит.

— Я буду у вас.

— Тогда в воскресенье, допустим, пополудни я жду вас на пирсах в Лейденице.

— При мне будет дюжина людей.

Капитан помолчал, а сказал потом:

— Чтож, я понимаю ваше недоверие. Хорошо, пусть будет двенадцать людей.

— Ну, тогда выпьем, — сказал Волков, поднимая стакан, он был доволен. — Ваше здоровье, капитан!

Конечно, его могли заманивать в ловушку, ну он-то подготовится к ней. А если то не ловушка, то очень и очень нужное дело.

— Конечно, — отвечал капитан, поднимая стакан, — ваше здоровье, господин фон Эшбахт, и здоровье вашей прекрасной супруги.

Он поклонился госпоже Ланге, что была тут же, хотя за стол из скромности с мужами и не садилась. Бригитт от слов этих вся расцвела.

Глава 34

Кавалер фон Клаузевиц, Максимилиан Брюнхвальд и Александр Гроссшвюлле были избраны им в ближний круг, то есть должны неотлучно при нём быть, куда бы его ни пригласили. Все остальные: и братья Курт и Эрнст Фейлинги со своими шестью людьми, и Карл Гренер, и оруженосец кавалера Клаузевица — все должны были быть наготове и рядом. После того, как кавалер объяснил всем им их обязанности, он сказал:

— И приведите, господа, свою одежду и доспехи в порядок.

Это были, конечно, ещё не все приготовления, ещё на рассвете он отправил лодку с Брюнхвальдом и десятком его людей в Лейдениц на всякий случай. Пусть там, возле пирсов, будут. А ещё два десятка людей и Бертье должны были сидеть в лодках на его берегу, а ещё одна лодка со стрелками и сержантом Вильгельмом тоже с ними. Конечно, кавалер не думал, что это будет западня, но, даже если и не думаешь, готовым нужно быть всегда.

Сам он ещё с утра велел достать из ящика и стал смотреть свои доспехи и фальтрок, решил ехать в них. И, честно говоря, не потому что боялся, а потому что уж очень были роскошны его доспехи, да продлит Господь дни Его Высокопреосвященства.

Пока он завтракал и рассказывал жене, которая слушала его вполуха, о своих ближайших намерениях, госпожа Бригитт делала ему знаки, давая понять, что у неё к нему есть разговор.

Как им только удалось уединиться, так она начала с жаром и волнением:

— Кажется, Элеонора решилась, — говорила она быстро, так как времени было у них не много.

— На что? — Спросил Волков, хотя сам прекрасно понимал, на что решилась его жена.

— Утром я ей волосы расчёсывала, а она у меня и спрашивает: «Бригитт, а ты меня любишь?» Я ей говорю: «Конечно Элеонора, кого мне тут любить, как не вас». А она говорит: «А предана ли ты мне, можешь дело одно для меня сделать?» Я ей говорю: «Конечно, а что за дело?» А она мне: «Я тебе пока сказать не могу, но дело такое, что очень важно для меня, и ты, если сделаешь его, то щедро вознаграждена будешь». Я ей говорю: «Так хорошо же, только скажите уже, что за дело». А она говорить сама не стала, говорит мне: «Как постылый тебя пошлёт в город, так заедешь к отцу моему в поместье, найдёшь Леопольда, он тебе скажет, что сделать надобно». Я ей говорю: «Как пожелаете, Элеонора». А она вскакивает, обнимает меня и плачет, говорит, коли дело я сделаю, так она вечно мне благодарна будет. Не иначе, как приеду туда, Шоуберг меня на дело мерзкое подбивать будет. Может, яд он уже прикупил.

Бригитт замолчала, стояла, заметно волнуясь, ожидая, что скажет кавалер. И он сказал, вернее, спросил о том, о чём госпожа Ланге и подумать не могла:

— А она меня всегда постылым зовёт?

Бригитт растерялась сначала, а потом и ответила:

— Постылым? Да почти всегда вас так величает. Мужем редко зовёт вас и господином редко, супругом тоже. Обычно постылым и зовёт, — и тут у Бригитт сделались глаза злыми, и злилась она вовсе не на него, — а когда на вас сердится, так зовёт вас хамом.

Это Волкова не удивило, может, он для дочери графа и хам, хотя так звать мужа при других — это большая грубость, неуважение явное. От этого ему стало печально, а ещё от того, что так всё с его женой складывается плохо. Не по любви всё, да и Бог бы с ней, с любовью, было бы хоть всё по согласию, по чести. Ведь всё, что ему нужно от неё было, так это что бы детей она без противления рожала, как велит закон человеческий и Божий. Но не хотела Элеонора Августа ни чести, ни согласия. Каждый раз приходилось ему своё брать, как на войне. И в этом он винил только поганца Леопольда фон Шоуберга, придворного шута и певца графа фон Малена. Только его. И всё это дело стало ему вдруг омерзительно, так омерзительно, что даже красивая Бригитт, что смотрела на него сейчас с преданностью и ждала его решения, как причастная ко всему этому, была ему сейчас не мила.

— Вы знаете, где госпожа Эшбахт хранит письма от этого мерзавца? — Наконец спросил Волков у рыжей красавицы.

— Конечно, господин, — отвечала та, — там она хранит их, куда ни один муж не полезет, в сундуках с нижними юбками и рубахами, на самом дне.

— Пока пусть там и лежат, не трогайте их, но как нужно будет, так возьмёте их для меня, — сказал, наконец, он.

— Конечно, господин мой, — сказала Бригитт и рукой хотела погладить его по щеке, — не печальтесь так, не выйдет у них ничего.

Но всё ещё не мила была она ему, он руку её схватил, отвел от лица своего и тут же понял, что напрасно так был груб с ней.

Быстро поцеловал её в губы и сказал:

— Поеду по делам в Лейдениц, приеду, так решу, что делать.

— Как пожелаете, мой господин.

Бригитт сделала низкий книксен, она бы и руку ему поцеловала, да не отважилась на то.

***

Он позвал своих оруженосцев, и они помогли ему облачиться в доспех, поверх надел фальтрок, штандарт брать не стал, не на войну же едет.

Но после разговора с Бригитт Ланге был он печален из-за жены, на коня садился, а не шла она из его головы, и не от того он грустил, что Элеонора Августа его не любила, тут уж ничего не поделать, а вот её предательство сильно его расстраивало. Так и ехал он, мрачен и хмур. Племянник и все его люди видели его хмурость, поэтому расспросами его в дороге никто не донимал.

***

Капитан Тайленрих ждал его прямо на пристани. Как только лодка с Волковым и его многочисленной свитой пристала к пирсам, капитан подошёл и протянул кавалеру руку, помогая вылезти из лодки.

— Господа купцы прибыли? — Волков гремел латами и мечом, вылезая на пирсы.

Бруно Дейснер, его племянник, и молодой купчишка Михель Цеберинг шли за Волковым и заметно волновались. Один совсем мальчишка, другой ещё недавно был солдатом, одет как простолюдин. Ещё бы им не волноваться при такой встрече.

— Господин Эшбахт и вы, господа, — говорил им Тайленрих, — господа купцы уже ждут вас.

Племянник расширенными глазами косился на дядю, а тот был серьёзен и сосредоточен. А то, что Бруно и компаньон его волнуются, так то хорошо, серьезнее будут относиться к делу, урок им будет.

Волков едва заметно кивнул Карлу Брюнхвальду который был тут же и проследовал со своими людьми туда, куда приглашал его капитан.

А приглашал он его в закрытый большой склад:

— Купцы очень просили сохранить в тайне встречу с вами, сие предприятие для них небезопасно, — продолжал капитан. — Поэтому было решено, что встреча пройдёт в тихом месте, где нет зевак.

— Я понимаю, — ответил кавалер.

***

Конечно, он помнил советника Вальдсдорфа этого неопрятного толстяка как же забыть. А вот то, что он уже знаком с господином Фульманом, Волков не знал, пока его не увидал. Вспомнил он этого господина, уже с ним как то встречался у графа, когда разбирался из-за сплава плотов. При купцах были добрые люди при железе, было их шесть человек, но держались они поодаль, за спинами купцов, и в дело не лезли.

Все поздоровались. Капитан Тайленрих указал им на их место за столом, кавалер излишнюю вежливость показывать не стал, сел первый. Он не купчишка какой. Купцы тоже стали садиться.

Племянник и его компаньон Цеберинг сели возле Волкова. Он пожалел, что не взял с собой брата Семиона. Этот умник сейчас был бы кстати. Не подумал, ладно, и без него поговорит.

— Думаю, что выскажу общую мысль, если скажу, что время для распрей проходит, — начал советник Вальдсдорф.

Толстяк, кажется, привык везде говорить первым. Пусть говорит, Волков не стал оспаривать его слова. А ещё по неписаному кодексу советник должен был говорить извинения за то, что люди Рюммикона схватили людей Волкова. Так было бы вежливо. Но и на это смолчал кавалер, не стал он толстяка вежливости учить.

— Да, время распрей прошло, война нам не нужна, но не о ней собрались мы тут говорить. — Сказал он. — Мой племянник выбрал своим ремеслом дело купеческое и, побывав у вас, решил, что выгодно будет ему покупать у вас лес и уголь.

— И мы тому рады, видим мы, что ваш племянник не по годам умён, — отвечал кавалеру лесоторговец Плетт, заодно кланяясь юному Бруно Дейснеру.

Мальчишка покраснел, вытянулся и от волнения даже не ответил тому поклоном. А Плетт продолжал улыбаясь:

— Жаль, что меж нами распря, иначе всё было просто. Но даже так мы готовы поставлять вам и лес, и древесный уголь по хорошей цене. По самой хорошей цене, если вы…

— Если я что? — Спросил кавалер.

— Если вы возьмёте на себя все таможенные расходы.

— Таможен Его Высочества на моей земле нет, — сказал Волков, — а уже дальше племянник сам с таможнями разберётся. Так что мы будем просить самую низкую цену, что вы готовы давать.

— Коли так, то мы просить будем всего восемнадцать крейцеров за корзину угля, дешевле никто вам на нашей реке не предложит, — заявил Плетт. — И лес для вас самый дешёвый будет.

— А у вас мы готовы брать все сёдла, всю сбрую, какая бывает, и всю кожу, что готовы вы нам продать, но и у вас мы будем просить цену низкую. — Добавил господин Фульман.

— Мы выясним цены на кожу и всё остальное, только вот как мы всё это будем возить друг другу? Моему племяннику к вам ездить небезопасно, а у вас меня могут увидать и донести. — Сомневался кавалер.

— Верно-верно, — кивали купцы головами, и за всех отвечал советник Вальдсдорф, — но если по цене мы сойдёмся, если таможня нас не обложит, то есть купеческие способы, всем давно известные.

— Я не купец, мне они неизвестны.

— У нас есть доверенные люди из местных, — сказал советник, — капитан Тайленрих их знает. Это местные купцы и хозяева лодок. Они и к нам заплывать могут, и к вам без боязни. За свою долю они с удовольствием за дело такое возьмутся.

— Ах, вот как, значит, купцы и лодочники из Фринланда будут возить товары, — произнёс кавалер, — что ж, это мудро.

Он на мгновение замолчал, раздумывая. А подумать было о чём.

Для герцога пока что он был всего-навсего ослушником, нерадивым вассалом, что затевает войны на границах. Дело, конечно, неприятное, но нередкое и простительное. Воинственным вассалам многое прощалась. Война для благородного человека — вещь обыденная. А непослушание сеньору — проступок, конечно, но проступок не из тех, за которые сразу рубят голову. А вот контрабанда — этот уже совсем другое дело. Это удар не по престижу сеньора, а по его кошельку. Вот тут сеньор и впрямь может обозлиться не на шутку. На кой чёрт человеку такой вассал, который его совсем не слушается, затевает войны да ещё его же и обворовывает. Да, не нужен был герцогу такой вассал, но, к сожалению, Волкову были нужны деньги. И он сказал:

— Да, нам нужна самая низкая цена на всё, а про таможню забудьте.

— Вот и отлично, — обрадовались купцы, — значит, дело будет. Дело пойдёт.

Глава 35

Кажется, толстяк Вальдсдорф не был таким уж неприятным человеком. Наоборот, всячески старался расположить к себе кавалера. Он рассказал ему некоторую важную информацию о том, как собирают пошлины в Малене и на границах земли Ребенрее. Купцы также советовали Волкову, как складировать и разгружать товар.

Оказалось, что его прекрасные, новые амбары, что стоят возле пирсов, совсем не подходят для хранения угля и леса.

Ему придётся строить навесы для их хранения, так как уголь и лес не терпят дождя. А ещё у него слишком короткий пирс для приёма барж с длинными досками и брусом, ему нужно будет удлинять его. В общем, он понял, что его ждут новые траты. Но он был на них согласен, так как и прибыли маячили весьма и весьма значительные. Купчишки и сами загорелись, он это видел. А эти господа чуют прибыль как никто другой. Когда встреча, наконец, закончилась, и Волков шёл уже к пирсам, он сказал племяннику:

— Хорошо, что вы заехали в Рюммикон, хорошо, что познакомились с купцами, теперь уж не упустите выгоды, кажется, большие деньги в этом деле могут быть.

— Да, дядя, — говорил Бруно Дейснер, юноша был взволнован, — я всё буду делать сам, за всем сам буду следить, и Михель мне поможет.

— Не дай вам Бог испортить мне дело, — сказал кавалер им обоим.

Михель Цеберинг шёл рядом, косился на кавалера, и вид у него был едва ли не испуганный. Волков невольно усмехнулся. Этому Михелю вряд ли было больше двадцати. А дело, в которое он влез, было для мужей солидных, мужей опытных. Как те, с которыми они только что встречались.

И племянник, и Михель Цеберинг должны были волноваться.

— Завтра же поутру поезжайте в Мален, там поговорите с теми, кто покупает уголь и доски. Нужны твёрдые цены. — Сказал Волков. — Возьмите с собой монаха, брата Семиона. Он премудр. Нужно всё посчитать, как следует.

— Я уже говорил, дядя, цех оружейников-латников готов брать уголь, они же взяли у нас первую партию. — Говорил Бруно. — А ещё один купец готов у нас забирать весь уголь по тридцать четыре крейцера.

— Один цех и хитрый купчишка, что готов у вас покупать товар задёшево? — Волков поглядел на юношу и скривился. — Да вы, мой дорогой родственник, дурень! Город кишит кузнецами, там несколько цехов и даже коммун, которые покупают уголь. Полгорода — это кузни. Так узнайте, почём будут брать самые крупные цеха. А этого хитрого купчишку, что обещает вам тридцать четыре крейцера, посылайте к чёрту.

— Я выясню, дядя. — Говорил племянник так, как будто пытался запомнить указания. — А купчишку, значит, к чёрту…

— Вы платили ввозной сбор, когда провозили товары в город?

— Платили, дядя.

— Сержант на воротах не спрашивал вас о земельных пошлинах?

— Нет, не спрашивал.

— Если повезёте целыми обозами — спросит, нужно выведать у местных купцов, как получить бумаги от таможенников, узнайте в городе, кто этим промышляет, всегда есть люди, с которыми можно договориться, ищите таких людей.

— Да, дядя. — Мальчишка кивал, но вид у него был такой, что готов он был, кажется, запаниковать. Уж больно много ответственности для его лет выпало ему.

Но кавалер не собирался его жалеть или щадить. Сам он в его возрасте пошёл в солдаты и в этом своём тяжком ремесле он не встретил ни одного человека, что его пожалел. Ничего, разберётся, брат Ипполит говорил, что он смышлён и хорош в цифрах, а значит, разберётся. Тот, кто дружен с цифрами, во всём разберётся.

Они уже дошли до пристани, кавалер сделал знак Брюнхвальду, что надо уходить, потом повернулся к капитану Тайленриху:

— Спасибо, капитан.

— Рад был услужить вам, господин фон Эшбахт, — сказал капитан кланяясь.

Волков не поспешил сесть в лодку, он огляделся и спросил капитана:

— Много народа, баржи, лодки, весь пирс завален товарами, бочки и тюки всюду, словно весна. Купчишки у вас что, и зимой торгуют?

— Да, река в наших местах не замерзает, торговля идёт круглый год. Сейчас император с королём снова воюют, а по весне говорят, так ещё жарче война пойдёт, вот все готовятся, ежедневно одной солонины вниз по реке уходит целая баржа, не считая всякого иного.

— Значит, процветают купцы местные? — Продолжал расспросы Волков.

— Процветают, если не сказать, что зажрались, — усмехался Тайленрих.

— Ну, и вам, наверное, перепадает что-либо, а, капитан?

— Нет, наша гильдия небогата, раньше бывало, да, хорошо жили, когда горцы озоровали на реке, так никой купец без охраны не то, что баржу, а лодку с сеном вниз не отправлял, а теперь тихо тут стало, купчишки с нами на этот год ни одного контракта на груз не заключили.

— И никто их не трогает? — Удивлялся кавалер.

— Если и щиплют этих жирных каплунов, так не тут, — он махнул рукой, — там, на севере, у Хоккенхайма, а тут тихо всё.

— Может, всё ещё переменится, — произнёс Волков, протягивая капитану руку.

— Молим о том Господа ежечасно, — отвечал тот, пожимая её.

***

Волков уселся в лодку, племянник прыгнул за ним, уселся рядом, так и крутился возле него, надеясь улучить момент и поговорить. Мальчишка волновался и всё хотел его расспросить о том, как дела делать, что и у кого можно спросить в городе, к кому обратиться, ведь дядя всех нобилей городских знает, всех важных людей, но сейчас дяде было не до племянника, и говорить с ним не собирался. Опять стал хмур, даже не глядел на Бруно. Да вообще ни на кого не глядел.

Поездка была очень полезна, купчишки из Рюммикона ему ещё пригодятся, даже если торговля и не заладится. А ещё он просил их выяснить, где его люди, которых недавно схватили. И купцы обещали это сделать. Для укрепления дружбы, так сказать. Если это они сделают, то можно будет похлопотать и об освобождении Сыча с товарищем. Ну, хотя бы попытаться. Всё-таки, что там не говори, а Сыч ему нужен, да и привык он к нему. Привык. Не мог он его оставить в тюрьме. Тем более что тюрьма эта закончится плахой. В общем, нужная это был встреча. Нужная и важная. Возможно, это был маленький шажок к прекращению войны. Нет-нет, он не питал глупых иллюзий. С таким остервенелым врагом, как горцы, всё так быстро закончиться не могло, но… Но ведь у всего есть конец.

Всё, в лодку сел и забыл он про встречу. Больше она мысли его не занимала. Поэтому и бесполезны были все усилия племянника. Дядя про дела купеческие больше не думал, а думал он теперь только о жене и её любовнике. Ему предстояло принять решение. Дело было не простое, и решение простым не выходило.

***

Когда он вернулся домой, уже стемнело. Никого к ужину звать не стал. За столом с ним были лишь жена и госпожа Ланге. Бригитт что-то пыталась говорить про домашние дела, но он её не слушал и почти не отвечал ей, просто ел. Бригитт тоже замолчала. А он продолжал есть, изредка поглядывая на жену. Так в тишине ужин и прошёл. А как прошел, госпожа Эшбахт встала и, сухо попрощавшись, ушла, оставив госпожу Ланге и Волкова вдвоём. Кажется, Бригитт этого и ждала, ей не терпелось что-то ему сказать. Но Волков, глядя вслед жене, что поднималась в покои, негромко спросил у неё:

— Когда у госпожи Эшбахт лучшие дни для зачатия?

— Лучшие дни? — Переспросила Бригитт. Кажется, этот вопрос застал её врасплох, но она тут же нашлась. — Так на той неделе у неё была кровь, значит, уже для зачатия дни хорошие.

Он всё не мог никак принять решения, что же ему делать с женой и её любовником. Как это ни странно, но жену ему бы даже жалко, она была тут одна, в чужом для неё доме, с чужими для неё людьми. И была у неё одна Бригитт, на которую, как Элеоноре казалось, она может положиться. Да, а на Бригитт как раз ей полагаться было нельзя.

— Сегодня я к вам не приду, — сказал Волков госпоже Ланге.

— К жене пойдёте? — Бригитт была, кажется, даже удивлена его решением.

Волков не счёл нужным отвечать на этот вопрос, а красавица подождала ответа и, не получив его, полезла себе под юбки и на стол перед кавалером положила пачку исписанных бумаг.

Положила и замерла, ничего не поясняя ему. А ему и не нужно было пояснять, он взял их, небрежно посмотрел, читать не стал, бросил их обратно на стол и спросил:

— Это письма фон Шоуберга к моей жене?

— Да, господин, — говорила Бригитт и, кажется, она была очень довольна собой.

А Волков вдруг разозлился:

— Я же велел вам не трогать их пока. — Тихо и сквозь зубы выговаривал он ей.

— Я… Я положу на место, она не заметит, что их брали, — растерянно говорила Бригитт.

Да, кавалер был зол, и не только из-за того, Бригитт его ослушалась, а ещё и из-за того, что Бригитт… предавала свою подругу, сестру или кем там ей доводилась Элеонора Августа.

Но не взять письма он не мог, не мог он их оставить, не прочитав. Да и кто бы мог устоять на его месте, он поднял бумаги и начал читать одно письмо за другим.

Как он думал о Шоуберге плохо, так ещё хуже начинал думать о нём после каждой прочитанной строчки. И каждая новая сточка стала менять его отношение и к Элеоноре. Теперь она не казалась ему такой уж несчастной и одинокой. Вся жалость к этой женщине пропала уже после первого письма.

То, что любовники ненавидели его, это и так было ясно, но то, что Шоуберг в письмах над ним смеялся, выдумывая ему презрительные прозвища, терпеть было не просто. Он едва сдерживался, чтобы не разбить стакан об стол. И ещё более обидным оказалось то, что, судя по всему, и жена над ним смелась в ответных письмах, которые Волкову были недоступны. Но и по тем бумагам, что сейчас он держал в руках, кавалер понимал, они его презирают, насмехаются над ним.

А ещё они собираются его убить.

Он дочитал до конца все бумаги и нашёл в себе силы не сделать чего-либо глупого. Волков даже похвалил себя за такую выдержку.

Наконец он спокойно положил бумаги на стол и поднял глаза на Бригитт. Красавица смотрела на него, не отрываясь, и в её взгляде он находил и сочувствие, и понимание, и жалость. Она положила свою руку на его руку, стала гладить нежно. Едва заметно прикасаясь своими изящными пальцами к его тяжёлой, словно каменной руке. А Волков вдруг подумал, что она очень красива, её зеленые глаза так добры, добры… И тут он словно книгу открыл и прочёл в ней о том, о чём не знал до последней секунды.

За зеленью прекрасных глаз Бригитт пряталось глубокое коварство, живой ум и удивительная, присущая только женщинам хитрость.

Волков удивился, как он этого раньше за ней не замечал. Кавалер захотел узнать, что же эта женщина задумала. Он поднял её руку, поцеловал красивые пальцы и спросил у неё:

— Так что же мне делать, госпожа Ланге?

— Убить, — сразу ответила она. — Чего же ещё делать, когда вашу честь задели?

— Убить? — Волков хотел знать, что она думает. — Кого убить?

Теперь он её видел по-другому, это всё благодаря письмам. Неспроста она ослушалась его и взяла их. Она думала, что письма его разозлят, подтолкнут туда, куда ей нужно. Осталось только узнать, куда она собиралась его подталкивать.

— Так кого же мне убить? — Повторил он, видя, что Бригитт раздумывает.

— Шоуберга, кого же ещё, — наконец ответила красавица. — Он вам бесчестье доставляет.

Нет, не дура эта рыжая красотка. Он думал, она скажет, что убить нужно обоих: и Шоуберга, и Элеонору. Но она не глупа. Хотя Волков был уверен, что Элеонору Бригитт ненавидит намного больше, чем шута графа.

— Думаешь, легко это? — Спросил кавалер.

— А чего же сложного? — Искренне удивилась госпожа Ланге.

— Так расскажите, мне интересно, — спрашивал Волков, всё ещё не выпуская её руки.

— Просто всё. Завтра скажете за завтраком, что уезжаете на несколько дней. Хоть куда, по делам. А меня пошлите в город за какой-нибудь безделицей, хоть за вином. Элеонора обрадуется и Шоубергу письма писать станет. А я отвезу ему письмо и уговорю его приехать сюда, пока вас нет. Скажу, что тут сядем втроём да все дела и обсудим.

— Дела? — Не понял Волков.

— Ну, как с вами быть, решим. Они, вроде как, меня о чём-то просить хотят. Так его уговорю, чтобы приехал. И день ему назначу.

— А… — теперь он понял, о чём она.

— Вот, а вы уж ждите его, людей у вас там сколько, легко его убьёте. — Продолжала Бригитт. — Убейте да киньте в кусты, волки его и растащат за неделю, никто подлеца и не найдёт боле. Был, да сплыл шут графский. Волки съели, авось, не первый кого они кушают.

Она закончила и, кажется, была довольна и горда своей придумкой.

Волков только теперь отпустил её руку. Думал он о глупости своей, о том, что до сих пор не мог разглядеть в Бригитт такого ума и хитрости.

— А вы уверены, что сможете уговорить Шоуберга приехать?

— Господин мой, я постараюсь, я всё сделаю, чтобы вам угодить, — обещала Бригитт.

— Ну, что ж, так и поступим, — не то, чтобы эта затея ему нравилась. Но после прочитанных писем ничего другого он не хотел так горячо. Даже победить горцев не так желал. — Убьём негодяя.

Он поднялся.

— Убьём, господин мой, — с радостью согласилась Бригитт.

Она тоже встала.

— Письма пока положите на место, но потом они мне понадобятся. — Он поцеловал её в щёку и пошёл наверх. — Спокойной ночи, госпожа Ланге.

— Господин мой, а вы разве не в мою спальню пойдете? — Спросила Бригитт.

Волков остановился на лестнице, поглядел на неё. Красавица стояла у стола с бумагами в руках, и вид у неё был удивлённый, растерянный.

— Вы же сами сказали, что сейчас у госпожи Эшбахт хорошие дни для зачатия, — ответил он.

— Так и есть, запамятовала я. — Вспомнила она и сделала глубокий книксен с поклоном.

***

А жена, кажется, делала вид, что спит, и как только он разоблачился и стал к ней прикасаться, так перестала притворяться и стала в обыкновении своём причитать и отнекиваться. Но он был неумолим в настойчивости своей, хоть обладать этой женщиной ему вовсе не было охоты. А её стоны, причитания и упрёки раздражали, вызывали гнев, который ему приходилось гасить в себе, так это бесконечное нытьё и гнев его ещё и крепкому телу мешали. Но ему нужен был наследник. Ему нужен был наследник и ничего ему не должно стать помехой в этом деле. И кавалер сдерживал в себе злобу, старался не слушать причитания и ругань, старался не видеть слёз. Ему нужен был наследник. Всё! И пусть госпожа Эшбахт потерпит его общество.

Когда дело было кончено, она отвернулась от него и накрылась периной, он тоже не сказал ей ничего, но злоба клокотала в нём.

Даже сегодня эта женщина унижала его своими стонами, слезами и нытьём. Даже в малом не могла терпеть она его и выказывала своё пренебрежение мужем, хотя в благосклонности супружеской был её долг перед Богом и людьми.

Больше не было у него к ней никакой жалости, никакого сочувствия. А была эта всё ещё всхлипывающая рядом баба ему чужда до невыносимости. Так неприятна, что он встал, взял одежду и вышел из опочивальни. А иначе от ярости, он мог бы не сдержаться и разбить ей лицо тяжеленным солдатским кулаком после очередного её тяжкого проклятого стона или жалостливого всхлипа. Страдалица чёртова.

Прошёл по дому и постучал в дверь покоев Бригитт. Та словно ждала за дверью, стояла уже с лампой в тонкой нижней рубахе, простоволосая, была рада ему. И не собиралась этого скрывать.

— Господин мой, — она обвила его рукой за шею, стала целовать.

— Погодите,Бригитт, я просто спать пришёл, — сказал он.

— Конечно-конечно, идите в мою постель, — сразу сказала она и повела к своей кровати.

Кровать у неё была узкая, не то, что в его спальне. Красавица была рядом, прикасалась к нему, была она горяча, как печка, жарко с ней было лежать под перинами. Она прислонялась к нему, гладила его по лицу и целовала. И шептала при этом:

— Спите, мой господин, спите. Жарко вам, так я откину перину.

— Бригитт, — произнёс он, перед тем как заснуть.

— Что, господин?

— Я убью Шоуберга, убью свинью.

— И поделом псу, пусть не зарится на чужое. — Сразу ответила госпожа Ланге. — А то он, небось, ваше поместье уже под себя примеряет.

— Ты уж уговори его, чтобы он приехал.

— Уговорю господин, уговорю, они с Элеонорой мне верят. Не волнуйтесь, спите, мой господин.

Глава 36

Утром, ещё до завтрака, что-то бахнуло невдалеке. Волков удивлённо уставился на Максимилиана.

— Капитан Пруфф. Вчера вечером порох привёз, видно, решил поучить людей своих. — Сразу догадался тот.

— Болван, он что, на околице палит? — Выругался Волков, он не хотел, что бы все купчишки, что приезжают в Эшбахт, знали про его пушки, эдак, и горцы про них узнают через три дня. — Ступайте, найдите его и скажите, чтобы отъехал подальше от деревни.

Роха никогда так близко свои учения не проводил, он забирался в один большой овраг на востоке от Эшбахта и там упражнял своих людей в построениях и стрельбе, иной раз за день расстреливая пол-бочонка пороха, но об этом мало кто знал. А это старый дурень… Ещё бы прямо у дома его стрелять бы начал.

Жена спустилась к завтраку, как и обычно, едва удостоив приветствием и его, и госпожу Ланге. Ей, кажется, было всё равно, где ночевал муж, а может, она и не знала, что он не спал сегодня в своей постели. Всё было как обычно.

И когда дворовая баба стала носить еду на стол, кавалер сказал:

— Я уеду на несколько дней, может, на пять дней, а вы, госпожа Ланге, сегодня езжайте в Мален, купите мне вина.

— Какого вина купить, господин? — Спросила Бригитт.

— Токайского, — ответил он.

— Хорошо, у нас ещё и базилик закончился, — произнесла госпожа Ланге, — как позавтракаю, так и поеду.

А госпожа Эшбахт так вся в лице переменилась. Кажется, заторопилась куда-то, кажется, и завтрак ей не нужен. Она что-то шепнула Бригитт, вышла из-за стола и пошла наверх.

— Пошла письмо писать, — прошептала Бригитт.

Он ждать жену не стал, ушла и ушла, завтракал без неё. И Бригитт тоже ела, хотя и не так, как обычно, почти без аппетита, Волков понял, что красавица немного волнуется. Когда он выходил из-за стола, так он украдкой сжал её руку, ободрить хотел, чтобы она не волновалась. Оставил ей денег в талер мелочью, а на выходе сказал:

— Увалень, поедете с госпожой Ланге в город.

— Как пожелаете, кавалер, — ответил тот.

Он видел, что Бригитт всё ещё волнуется, ему хотелось её обнять, но это было невозможно при людях, он только поглядел на неё и вышел.

Сначала они с Максимилианом поехали на окраину Эшбахта посмотреть, как строятся бараки. Архитектор был молодец, строил быстро. Они с ним раскланялись, но лезть к нему с разговорами Волков не стал, занят человек.

— А где Роха сейчас? — Спросил он у Максимилиана.

— Каждый день в овраге порох изводит со своей бандой. — Отвечал оруженосец.

— Поехали, посмотрим, как у него получается.

***

Овраг был недалеко от Эшбахта, вешние воды размывали его много лет, края в нём были пологи, а сам он широк. Там Роха и проводил свои учения. Удобное было место, что ни говори.

Сам Игнасио Роха, по прозвищу Скарафаджо, сидел на пустом бочонке из-под пороха, вытянув удобно свою деревяшку. В руке, видимо, вместо завтрака он держал большую глиняную кружку с тёмным пивом. Тут же стояли стол, кувшин и тарелка с варёными яйцами и хлебом. Волков был уверен, что тренирует Роха своих людей далеко не первый день, яичной скорлупы на песке и глине вокруг него было предостаточно. Два его сержанта Хельмут и Вильгельм занимались с солдатами, а Роха за этим наблюдал. И Роха, и сержанты сразу заприметили Волкова и Максимилиана, когда те появились на краю обрыва. Роха хотел встать, но кавалер жестом руки сделал знак: «Сиди там».

И стал спускаться вниз.

Появление господина внесло некоторую нервозность в ряды солдат.

— Аркебузиры, первый ряд, на линию, — звонко кричал сержант Вильгельм. — Второй ряд, заряжать аркебузы. Мушкетёрам готовиться!

— Первая линия, фитили палить! — Кричал молодой сержант Хельмут.

Первая полоска солдат с аркебузами стали на линию, подняли мушкеты и стали раздувать фитили, что были привязаны к их правым рукам.

— Целься! — Орал Хельмут.

Волков подъехал к Рохе, не слезая с коня, протянул ему руку, тот привстал и пожал её. Рукопожатие — знак расположения, кавалер хотел дать понять людям Рохи, что их командир — человек уважаемый.

— Порох пали! — Прокричал сержант.

Один за другим покатились по оврагу хлопки, клубы серого дыма с резким шипением вырывались из стволов.

— Первый ряд, назад, оружие заряжать, второй ряд, на стрельбу! — Командовал Вильгельм.

Волков смотрел, как рассеивается серый дым, и там, за дымом, он видел вбитые в глину тёмные колья. Кое-какие из них белели свежими надломами и выщерблинами.

— Кажется, кто-то попал. — Произнёс Волков, разглядывая колья.

— Болваны, — махнул рукой Роха. — Столько пороха уже перевели, а они всё едва попадают, — но он тут же успокоил кавалера, — но раньше вообще не попадали.

Волков подумал, что попасть в кол в человеческую руку толщиной с тридцати шагов не так уж и просто. В общем, не так плохо солдаты и стреляли.

— Порох пали! — Кричит Хельмут.

Снова залп покатился по оврагу. Снова поплыл тёмно-серый дым.

— Мушкетёры, первый ряд, на линию, — командовал Вильгельм.

— А у тебя что, оружия на всех не хватает, что ли? — Удивился кавалер, разглядывая шеренги солдат.

— Здравствуйте, проснулись они! — Язвительно говорит Роха. — Иной раз думаю, что ты совет собираешь, а то, что тебе на нём говорят, не слушаешь. Я ж тебе сто раз говорил, мушкетов у меня сейчас сорок два, аркебуз пятьдесят шесть, двенадцать арбалетов. А народа сто тридцать шесть человек.

— Много ты набрал народа.

Волков смотрел на солдат Рохи. Первые, те, что пришли с ним из Ланна, уже пообтесались, уже и в стёганках были, что достались им после ярмарки и сражения на реке, и в шлемах были, а кое-кто и в кирасах. И обувь у них хорошая была. Они и были с мушкетами. А те, что привёл Роха совсем недавно, и на солдат похожи не были. Кому-то достались старые поношенные стёганки, и всё, обувь — рвань, одёжа такая, что мёрзли они, стоя на осеннем ветерке.

Волков был недоволен видом новых солдат.

— Что, разогнать лишних? — Спрашивает ротмистр.

— Нет, пусть будут, а ты чего им обувь не купил, я ж денег дал.

— Целься! — Орёт Хельмут.

— Завтра собирался их в город вести, там всё и купить. И обувь, и, может, ещё на одёжку кому хватит. Заодно и посмотреть, как они на скором марше идти будут, не будут ли падать. Хотел без обоза идти, но с оружием и порохом.

— Хорошая мысль, ты их не жалей, особенно новых, пусть Хилли и Вилли им поблажек не дают.

— Порох пали! — Орёт Хельмут.

Глухие и мощные выстрелы проносятся по оврагу. Это не аркебузы, это мушкеты, и даже дыма от них, вроде как, больше.

— Второй ряд на линию, первый назад, заряжаться!

— Жаль, мушкетов мало, — говорит Волков, глядя, как солдаты пристраиваются.

Мушкетёры всё делают проворнее, движутся, меняются местами на линии, заряжают мушкеты быстро. Сразу видно, эти уже неоднократно всё это делали, уже в привычку движения у солдат входят. Это хорошо.

— Так я все, что были у кузнеца, забрал, он говорил, что если ему ученика нанять и покупать уже кованые заготовки, так будет делать два мушкет за неделю. — Сказал Роха.

— Знаешь, что, — говорит Волков задумчиво, — ты завтра солдат в город не води.

— Нет? — Удивляется Скарафаджо.

— Нет. Ты мне тут понадобишься.

— Я? — Снова удивляется Роха.

— Ты-ты, — говорит кавалер. — Кто у тебя лучшие стрелки?

— Хилли и Вилли, они уже поднаторели. Лучше них никого нет. — Сказал ротмистр. — С тридцати шагов в кол две из трёх пуль кладут.

— Отлично. И ещё четверых возьмёшь, на дело одно со мной пойдёте.

— За оборотнем, что ли? — С опаской интересуется Роха.

Волков смотрит на него нехорошо, не отвечает.

— Я просто интересуюсь, как одеваться, кирасы, шлемы брать? — Поясняет Скарафаджо. — Как на войну идём?

— Да. Всё брать, идём, как на войну.

— Целься! — Кричит сержант Хилли.

— Значит, нашёл ты зверя? — Спрашивает Роха.

— Может быть, — уклончиво отвечал Волков.

— Порох пали! — Орал молодой сержант.

И снова загрохотали выстрелы в овраге.

Не хотел кавалер брать своих людей из выезда на это дело. Он собирался просто убить Шоуберга, просто взять и убить без лишних церемоний. А всем этим юношам из хороших семей такое ни к чему. Они ещё носы воротить будут. Особенно такой, как фон Клаузевиц. Посчитают это убийство унижением своего достоинства, пятном для их чести.

Нет, тут ему был нужен такой, как Роха. Это был простой солдат, хоть и хвастался всем, что он идальго. Но если надо будет, так горло кому угодно перережет без всякой этой глупой чести, и плевать ему на всякое достоинство. А уж приказать пальнуть из мушкета, так это для него как пива выпить полкружки. Да, лучше Рохи на это дело никто не подходил. С ним он и пойдёт. С ним, а не с Максимилианом или фон Клаузевицом.

— Хорошо, Фолькоф, — сказал Роха, — что бы ты там ни задумал, я буду с тобой.

Это были как раз те слова, что кавалер и хотел от него слышать.

— А ну, Хилли, Вилли, — заорал Роха, — гоните их копать пули.

— Копать пули? — Удивился Волков.

— Да, я велел им выкапывать пули из песка и глины за кольями. Не то мы тебя ещё и на пулях разорять будем. — Похвастался придумкой Скарафаджо.

— И много пуль вы так откапываете?

— Не очень много, но половину, думаю, откапываем, часть из них ещё и не расплющена, ещё разок стрельнуть ими можно.

— Жаль, что порох откопать нельзя, — сказал кавалер.

Дорого стоил порох.

— Порох! — Роха засмеялся. — Нет, дорогой мой кавалер. За порох тебе придётся платить сполна.

— Мне за всё приходится платить сполна, — ответил ему Волков и поехал из оврага.

***

— Кавалер, — окликнул его Максимилиан, когда они выехали из оврага и уже направлялись к Эшбахту.

— Что?

— Я слышал, что вы с ротмистром и его людьми собираетесь ехать за зверем?

— И что? — Неохотно ответил кавалер.

— А нельзя ли мне с вами?

— Зачем вам? — Рассеяно спросил Волков.

— Хочу с ним поквитаться.

— Думаю, что с таким зверем, за которым я поеду, вам квитаться ещё рано.

— Рано? — Удивился оруженосец, в его голосе звучало непонимание.

Волков посмотрел на него осуждающе, но ничего не ответил, а Максимилиан больше ничего и не спрашивал.

Глава 37

Вечером приехала Бригитт, едва до темноты успела. Карета въехала во двор, ещё остановиться не успела, как она уже дверь открывала. Волков по случайности тут же во дворе был и увидал рыжую красавицу. И увидал её не такой, какой привык видеть. Он её видел, но она его нет. Дверь кареты она распахнула сама, а прямо перед ней лужа, не сошедшая ещё после дождя, а на ней платье, хоть и не любимое — драгоценное, но тоже хорошее и новое, жаль подол пачкать, она и крикнула:

— Увалень, руку-то дайте мне.

Властно крикнула, строго.

А Александр Гроссшвюлле ещё только с коня слезал, так госпожа Ланге поморщилась от досады из-за его нерасторопности и мужика дворового, что рядом был, позвала:

— Ну, что пнём встал, не видишь, что ли, сюда ступай, помоги сойти.

А в голосе звон железный, не у каждого мужа такой.

Мужик кинулся ей помогать, да неловкий был. Побоялся её ухватить как следует да снять с подножки кареты, госпожа подол в луже и намочила. Бригитт отчитала его, дурака криворукого, чуть по щекам не дала. И лицо её не было мягким и добрым, было оно, хоть и красивым, но злым. И глаза её, такие ласковые обычно, стали глазами голодной и хищной кошки. Смотрит с прищуром, у мужика от взгляда такого душа в пятки. Стоит, лопочет оправдания. А она уже не смотрит на мужика, она Волкова увидала. И сразу другая Бригитт, сразу покорная и послушная, господина чтущая, сразу ноги её в низкий книксен скрестились, голова в долгий поклон опустилась. И ничего, что подол в луже, ничего.

Поднимается — другая женщина. От злой кошки и запаха не осталось. Щёки алые, глаза как у лани, на него смотрят, любуются им — не налюбуются. И говорит она ласково ему голоском своим нежным:

— Господин, всё, как велели вы, сделала, вина вам привезла токайского. И всех, кого надобно, видала.

— Пойдёмте, — говорит Волков, ему не терпится всё знать.

— Человек, из кареты вино возьми, на кухню неси, — говорит госпожа Ланге и спешит за Волковым, поднимая промокшие понизу юбки.

— Ну, отвезли письмо от Элеоноры этому… — Спросил кавалер, когда они остались одни в прихожей зале.

— Отвезла, и переписала всё для вас. И то, что он ей послал, тоже переписала, все здесь, у меня, — она похлопала себя по животу.

— Говорили вы с ним о поездке в гости?

Этот, именно этот вопрос волновал его больше всего. Отважится ли проклятущий Шоуберг ехать к его жене, как только он отлучится, отважится ли его жена принимать гостей в его отсутствие.

— Наглый он, как сказала ему, что вы дом покинуть думаете, так он сегодня со мною ехать хотел, — радостно сообщила госпожа Ланге. — Едва отговорила наглеца, сказала, что вы только завтра поутру уедете. Так он ещё посмел смеяться над вами. Говорил, что вашу постель ему проверить пора.

Вот оно как. Злоба хладная залила сердце кавалера. Значит, постель он его проверить хотел. Ну, теперь по-другому уже никак. Иначе, кроме как убийством подлеца, дело это разрешить ему не удастся. Не получится по-другому, и пусть он хоть трижды будет придворным графа. Он должен сдохнуть.

А как по-другому? Как жену одну оставить, когда вокруг такие мерзавцы рыщут? Ждут его отъезда.

Как на войну ехать? Как воевать, если ты думаешь всё время: а не проверяет ли такой подлец твою постель? И не сядет ли ублюдок этого полдеца на твоё поместье вместо твоих детей?

Если и были в нём какие-то ещё сомнения, если и хотел поначалу он как-то завершить это дело без крови, то теперь-то уже без крови как? Рука его левая на эфес меча легла. Только не стал бы он меча о поганца марать, будь он тут, зарезал бы свинью стилетом. Пять-шесть ударов, но не в сердце, в брюхо, чтобы свалился, но сразу не подыхал. Чтобы бледнел с каждым часом, чтобы дышал всё реже, чтобы исходил своею поганой кровью до утра. А впрочем, нет, будет всё по-другому. Нечего ему мараться.

Снова мрачен он был: как мысли о жене, так ангелы печали и ненависти одолевали его. Он голову опустил и смотрел на всё исподлобья, не видел ничего вокруг, только думал одно и то же: «Что ж, для людей Рохи будет завтра работа».

Каждому за добрый выстрел по талеру даст он. И бросит этого мерзавца в кусты, пусть его поганый труп волки жрут и птицы, иного Шоуберг не заслуживает.

— Спасибо, госпожа Ланге, — наконец сказал он холодно и пошёл в обеденную залу.

Может, и не такой малой благодарности ждала красавица. Но о большем просить не стала. Подумала она, что ещё подождёт свою награду.

За ужином он почти не ел ничего, только пил, так был мрачен, что даже жена это заметила. Но после ужина всё равно пошёл в спальню с женой. Ненависть, злость, презрение — то всё эмоции. Он сколько душе угодно мог презирать эту женщину, но ему нужен был наследник. И он всё для того делал, он брал свою жену и думал о том, что завтра устроит засаду её любовнику. Может, от этого, видя его взгляд, полный холодного презрения, она не причитала и не плакала, а сносила его страсть безропотно в этот раз.

***

Ещё небо не стало светлым, утро едва пробиралось сквозь осеннюю серость, как на дворе уже был Роха. С ним были сержанты Хельмут и Вильгельм, а с ними ещё четыре человека.

Все при мушкетах, в панцирях и шлемах.

— Мои лучшие стрелки, — сказал Роха, увидев, что Волков рассматривает солдат.

— Максимилиан, — крикнул кавалер.

— Да.

— Всем им лошадей, — он указал на солдат, — мне сделайте гнедую, она спокойная.

— Кавалер, может, и меня возьмёте? — Попросил оруженосец на всякий случай, вдруг получится.

— Выполняйте, что вам велено, — холодно ответил Волков и пошёл в дом завтракать.

— Да, кавалер, — поклонился ему Максимилиан.

***

Завтрак ему так же пошел, как и вчера ужин. Едва смог он съесть варёное яйцо, запить его тёплым молоком с мёдом. Жена сидела тихая, а вот Бригитт так ерзала на кресле, словно угнездиться не могла. Кулачки свои сжимала над тарелкой. Тоже волновалась, глядела и глядела на кавалера. И, как и он, почти не ела ничего.

Волков хотел уже вина попросить, но тут пришёл Максимилиан и сказал, что кони осёдланы. Волков отодвинул тарелку и пошёл к себе одеваться. На улице холодно уже было. Он надел рубаху шерстяную, грубую, теплую. Такие же, но только из худшего сукна мужики носят. Но сейчас именно такая ему и нужна была. Поверх рубахи кавалер надел свой новый «тайный» колет, тот, что сверху изящен и красив, а изнутри крепок, как железо. Потому крепок, что под дорогой материей была тонкая и крепкая кольчуга. Застегнул пуговицы, подошёл к зеркалу. Колет отлично сел на него. Кирасу и другой доспех он брать не собирался, авось, не воевать шёл, шёл охотиться на вора поганого. Поэтому колет пришёлся кстати. Он также надел перчатки, которые тоже были с кольчугой внутри. Тоже хороши были. Сверху чёрная замша дорогая, а под ней тончайшее, абсолютно не мешающее руке кольчужное плетение. Он сжал и разжал кулаки — перчатки сидят отлично. Серебряную цепь с гербом Ребенрее, которой наградил его герцог, берет чёрного бархата, позолоченный эфес меча, шоссы, панталоны, сапоги, великолепная шуба из тех, что захвачена была на ярмарке. Сапоги, правда, не самые роскошные надел, грубые, те, что с большими каблуками. Эти сапоги лучшие для езды верхом. Ещё раз поглядел на себя в зеркало.

Хорош, не к чему придраться. Он разглядывал себя в зеркало и надеялся, что Шоуберг сразу не сдохнет, что перед смертью он увидит того, кто приказал его убить. Нет-нет. Не сам убил! Не сам! В том много чести будет подлецу. Приказал убить! Убить, как убивают пойманного вора, как бешеную собаку или как свинью.

Обычно он одевался просто, как солдат. Если тепло, то простой колет, если холодно, то нет ничего лучше крепкой солдатской стёганки, на плечах и боках обшитой войлоком. Разве что только шуба может быть теплее. Но стёганка много удобнее.

Носил он удобные, простые сапоги с большими каблуками, которые так цепко держат стремя во время долгой езды верхом. Сапоги, а не изысканные туфли. Зачастую мужицкие штаны предпочитал он благородным шоссам. Может, поэтому жена упрекала его в низкородстве, называла его солдафоном. Ей, привыкшей к роскоши придворных кавалеров, его повседневный вид претил. Хотя, конечно, не поэтому. Точно не из-за одежды.

А теперь он выглядел роскошно, ничем не хуже, чем его соседи барон фон Фезенклевер и барон фон Дениц. А шуба его, может, была даже лучше, чем у них. Его-то шуба была из соболя. Так и спустился он из верхних покоев в обеденную залу.

И жена, что занималась, привычным ей рукоделием, и госпожа Ланге, что сейчас оказалась тут вопреки делам, обе смотрели на него с удивлением.

Не привыкли они видеть его таким. Волков прошёл и сел в своё кресло, ему нужно было сделать неприятное дело, дальше тянуть он его не хотел, ему это было в тягость. И поэтому он начал:

— Госпожа Эшбахт…

Элеонора Августа почувствовала по холодному тону его и по важному его виду, что разговор будет сейчас серьёзный, и отложила рукоделие.

— … давно уже известно мне, что состоите вы в подлой связи с шутом вашего батюшки, с неким Шоубергом.

— Что… Что вы такое говорите? — Пролепетала Элеонора Августа.

— Не лгите мне и не изворачивайтесь. — Строго произнёс кавалер. — Я всё знаю.

Госпожа Эшбахт поглядела на замершую госпожу Ланге. Та стояла у стола, чуть поодаль от неё, лицо Бригитт было удивлённым и даже испуганным. Видно, и для неё этот разговор был неожиданностью. Сама она не шевелилась, кажется, даже не дышала.

— Я не понимаю о чём вы? — Наконец с вызовом сказала Элеонора Августа. — То всё глупые наветы, я уже и не помню, когда видела господина фон Шоуберга.

— Значит, не видались с ним давно? — Зловеще переспросил её кавалер. — Что ж, может, вы с ним и не виделись, с последней вашей встречи в замке вашего отца, но письма вы ему пишите постоянно.

— Вздор! — Элерона Августа вскочила. — Навет и вздор!

Женщина покраснела, она смотрела на мужа и просто пылала, словно её поймали на низком и постыдном поступке.

— Навет? — Волков усмехнулся, ему её сейчас даже жалко не было. И он сказал твёрдо. — Госпожа Ланге, ступайте в покои госпожи Эшбахт и возьмите бумаги, что лежат в сундуках у неё.

— Не смейте, Бригитт! — Воскликнула госпожа Эшбахт. Повернулась к кавалеру и заговорила возбуждённо. — Неужели вы осмелитесь? Это низкий поступок даже для вас!

Бригитта с ужасом смотрела на него и не двигалась.

Волков опять усмехнулся, его начинала забавлять эта ситуация. Наглость его жены не знала пределов.

— Ступайте, госпожа Ланге, ступайте, и принесите мне бумаги, что лежат в сундуках госпожи Эшбахт.

— Я сама пойду, — воскликнула Элеонора Августа и стала выбираться из-за стола.

— Остановитесь, — рявкнул Волков и ударил рукой по столу, — я запрещаю вам двигаться. Идите, госпожа Ланге, и принесите мне бумаги.

— Не делайте этого, Бригитт, — прошептала Элеонора Августа.

— Принесите мне бумаги, госпожа Ланге, не то я велю моим людям их принести, неужели вы хотите, чтобы мужчины капались в сундуках госпожи Эшбахт.

Бригитт колебалась, и тогда Волков повысил голос:

— Ступайте, госпожа Ланге, немедля, я приказываю вам.

Она поклонилась молча и пошла, а Элеонора Августа рухнула на свой стул, закрыла лицо руками и зарыдала. Но слёзы эти не вызывали у кавалера жалости. Опять ему было скорее смешно, чем жалко.

Он ещё ночью решил, что убьёт Шоуберга, но скрывать этого не будет. Скрывать это низко, ему скрываться нет нужды, не вор он. Наоборот, он всем об этом заявит. Пусть все знают о том, что кавалер Фолькоф приказал убить этого подлеца. И для этого ему и нужны были письма Шоуберга.

Бригитт, наконец, спустилась в обеденную залу, неся пачку знакомых Волкову бумаг. Молча положила письма пред ним на стол. Да, это были те самые письма.

— И что вы собираетесь с ними делать? — Оторвала руки от заплаканного лица Элерона Августа. — Отвезёте их отцу, чтобы он судил его, или, может, отвезёте их вашим любимым попам, чтобы просить развода?

— Зачем мне это, мне не нужны чужие суды: ни мирские, ни церковные. Здесь, в Эшбахте, я сам сеньор, сам судья, — отвечал кавалер, улыбаясь ей. — Я сам вас осужу и повешу на воротах.

— Вы… — Глаза Элеоноры округлились, она не могла поверить в это. — Вы не посмеете казнить женщину.

— Отчего же? — Он вдруг резко встал, и на его лице и тени благодушия не осталось, он стал страшен, лицом стал тёмен. — Видно, вы не слыхали о прозвище моём, не знаете того, с кем делите стол и постель. Так узнайте, кличут меня Инквизитором, но не потому что я сан святой имею или Святому Розыску служу, а потому что я уже жёг подлых бабёнок, — он произносил эти слова, тщательно выговаривая их, — казнил их огнём ещё до того, как меня святые отцы к себе в Розыск пригласили. Неужто думаете, вас не казню? Вы, наверное, уже по одежде моей поняли, что дело серьёзно, ведь не часто я так одеваюсь, поняли уже, что собрался я вас судить.

— Вы не посмеете, — прошептала Элерона Августа, — я дочь графа, я из дома Маленов, весь мой дом на вас ополчится.

— Дом ваш? — Говорил он всё так же холодно. — Я кантонов горских, и тех не боюсь, хотя знаю, что они никого в плен не берут, вы и вправду думаете, что я семьи вашей испугаюсь?

— Все будут против вас, все, и церковь тоже, — шептала она в ужасе. — Не смеете вы меня судить.

— Все будут против меня? — Он, наконец, успокоился и снова опустился в кресло.

Элеонора Августа до сих пор держалась за край стола, чтобы не упасть, она была бледна и голова её кружилась. Как супруг её сел, так и она хотела сесть, ноги её не держали, но Волков ударил по столу ладонью:

— Не дозволяю вам сидеть, стойте!

— Я… Я Элеонора Августа фон Мален, — прошептала она, — я не буду стоять, когда вы сидите.

— Будете стоять, пока я вам велю, — рычал Волков, — вы, Элеонора Августа фон Мален, отравительница. И вы будете стоять в моём доме, пока я не дозволю вам сесть.

Она раскрыла рот, словно не хватала ей воздуха, словно вода кругом, и нечем ей дышать.

В доме висела гробовая тишина, госпожа Ланге тоже словно не дышала, дворовые люди не шевелились в кухне, даже кони за окном, и те не храпели и не звенели уздой.

— Это… Это неправда, — наконец произнесла Элеонора Августа. — Это неправда, я не отравительница. Вы на меня наговариваете. Пусть люди решат, так ли это… Пусть суд меня судит. Люди, а не вы…

— Люди? — Волков засмеялся. — Всё дураком меня считаете, думаете, суд графства Мален судить вас будет? Суд с вашими судьишками, что вашему батюшке руки целуют? Нет, я попрошу сюда Священный Суд Инквизиции, — он наклонился к ней и сообщил радостно. — Святые отцы судить вас будут. Такого суда вы хотите?

И, чтобы вы знали, по закону земле Ребенрее отравителя казнят через варение в кипятке.

Элеонора Августа покачнулась, схватилась за грудь, глаза её были раскрыты широко, смотрела она на мужа, и в глазах был ужас. Не подхвати её госпожа Ланге, так упала бы она мимо кресла. Бригитт усадила её, а Волков с удивлением заметил, что в красивом лице Госпожи Ланге и намёка на жалость нет. Презрение, злорадство, холодность — всё, что угодно, но только не жалость. И подхватила она её не из дружелюбия, а больше по привычке.

— Успокойтесь, госпожа Эшбахт, — наконец произнёс Волков. — Никакого суда не будет. Госпожа Ланге, принесите супруге моей пива.

Бригитт быстрым шагом ушла на кухню, а Элеонора смотрела и, кажется, не верила ему.

— Благодарите Бога, и помните, я прощу вас и больше в том не упрекну, вас я не виню, во всём виноват шут вашего батюшки, и коли вы свой супружеский долг обязуетесь выполнять, — продолжал кавалер, — то всё меж нами впредь будет хорошо.

И тут она негромко, но так, что отлично слышал он, сказала:

— Леопольд фон Шобуерг никакой вам не шут, а человек благородный, он благороднее вас вдесятеро.

Больше говорить было не о чем. Он взял письма, что так и лежали перед ним, расстегнул колет и спрятал бумаги на груди.

Бригитт тем временем принесла пива, дала его Элеоноре. Та отпила пару глотков и поставила стакан на стол. Она подняла глаза на Волкова, и увидел он, что никакого согласия, никакого раскаяния в них нет. Так и смотрела она на него с ненавистью, как на врага. И ничего не говорила ему больше. Но в её некрасивом лице и так он читал все мысли и чувства её. И не было там того, что ему было нужно. И близко не было.

Кавалер встал:

— Что ж, пусть будет, как будет. И каждому пусть воздастся то, что должно.

Он вышел из залы и пошёл во двор.

Глава 38

Он велел одного коня расседлать, а вместо него запрячь телегу, так и поехали они по дороге на север, на Мален. Роха ничего у него не спрашивал. Бородатый и одноногий старый солдат и сам был неболтлив. Молчит кавалер, значит, так надо, приедем — узнаем, зачем ехали. Но, как ни крути, а поговорить в дороге придётся, ехать-то долго.

— Так что мне с лишними людьми в роте делать? — Спрашивал Роха.

— А что с ними делать, почему они лишние? — Рассеяно спрашивал в ответ Волков.

— Ну, как же, — удивлялся Скарафаджо, — ты же видел у меня в роте людей без оружия, может, их в роту Брюнхвальда перевести?

— А, ты про это? — Вспомнил кавалер. — Нет, поедешь в Мален, купишь аркебуз, сколько нужно будет.

Он тут остановил коня. Стал оглядываться. Роха, а за ним и все остальные тоже остановись.

Два холма, макушки лысые у подножия чуть барбарисом поросли, и дорога рядом с ними извивается. Разъезженные лужи в колеях. Кустов мало, только на восточной стороне дороги. Отличное место для убийства.

— Отличное место, — повторил Волков уже вслух.

— Для чего? — Спросил у него Роха, он просто так это спросил, он и так всё понимал. Место было пустынное, тихое и мрачное.

— Для убийства. — Ответил кавалер и достал из седельной сумки пистолет и зарядный мешок, что подарил ему епископ. Протянул всё это сержанту Вилли. — Знаешь, как заряжать?

— Разберусь, господин, — ответил тот, беря оружие.

Пока он заряжал пистолет, кавалер произнёс, всё ещё оглядывая местность:

— Здесь поедет один господин… Один мерзавец, мы его просто застрелим. Стрелять будете с холмов, но я выйду к нему навстречу.

Он указал на дорогу:

— Вот сюда, вот здесь я его встречу.

Вилли поднял глаза на холм, потом посмотрел на место, что указывал кавалер:

— Двадцать шагов, стрелять сверху, отличная позиция, любой из нас попадёт этому господину в голову.

— Вы только мне в голову не попадите. — Мрачно сказал Волков.

Солдаты приняли это за шутку и засмеялись.

— Телегу и коней за этот холм, — указал рукой Волков. — Хилли, бери двух людей, сядьте на том холме, мушкеты зарядите, но фитили пока не запаливайте.

— Да, господин. — Ответил сержант и с двумя солдатами пошёл на дальний холм.

— Хилли, — окликнул его Волков. — Это хорошие стрелки?

— Лучшие в роте, господин, — отвечал молодой сержант, обернувшись.

— Хорошо, — Волков повысил голос, чтобы его слышали все, — знайте, коли дело закончится так, как нужно, каждый получит по монете.

— А мне на тот холм, господин? — Спросил сержант Вилли.

— Да, попадёшь в верхового с того холма, если он будет стоять тут?

— Думаю, что попаду, господин, — отвечал Вилли. — Только вы его не загораживайте.

— В конце концов, убьём ему лошадь, так никуда он отсюда не денется, — сказал Роха, — не волнуйтесь, кавалер. — Он тоже огляделся. — Это отличное место для кладбища.

— Стрелять только как я подниму руку, не раньше, — крикнул Волков уходящим на холмы солдатам.

— Да, кавалер, — кричал ему Вилли.

— Да, господин, — кричал ему Хилли.

Холмы из размокшей глины скользкие, попробуй ещё влезть на такой, если ты хром да ещё в дорогущей шубе, которую не хочешь пачкать.

Пока залез — вспотел, хорошо, что надел грубые кавалерийские сапоги с большими каблуками. Подошва у них к тому же подбита гвоздями. Будь на нём сапоги дорогие, изящные сапоги с гладкой подошвой, что носят знатные люди, так, наверное, не смог бы влезть на холм.

Один солдат расседлал лошадь, внёс на холм седло, накрыл седло сложенным потником. Получилось кресло какое-никакое. Волков сел, удобно вытянув ногу. Такое же кресло соорудили и Рохе.

Только они уселись, как Роха сказал:

— Эй, Хилли, пошли кого-нибудь к моему коню, там у меня фляга, забыл её сразу взять.

Так и сидели они с флягой. Ничего, сидеть можно, грязно только было и сыро, но шубу не снять, ветерок ноябрьский весьма прохладен был.

Проехал мужик, вёз бочку с чем-то. Он удивлённо и с опаской поглядывал на господ, что сидели на холме. Но, узнав в них господина, успокоился, поклонился и поехал дальше в Эшбахт.

Во фляге у Рохи был портвейн, он всегда его пил. Дрянь, не столько для веселья и удовольствия, сколько для пьянства вино. Винцо забористое было, а он пьянеть не хотел, кавалер сделал всего пять или шесть глотков. Смотрел на север, туда, где кончаются его владения и начинаются владения графа. От этого места до поместья Мелендорф верхом, если не спешить, то за два часа доедешь. Учитывая, что это придворный шут, который ночи напролёт таскается по кутежам и пьянкам, то встаёт он не с рассветом. И если он встал даже после утреней молитвы, то вот-вот должен появиться на дороге. Волков сидел и вычитывал часы.

Должен, должен он уже появиться. Но проехали два купчишки. Может, это один был с помощником, просто на двух телегах товары вёз.

— Слушай, — заговорил Роха негромко, так чтобы солдаты и сержант не слышали, — а кого мы убиваем? Что за господин?

Волков мог бы не говорить, зачем Рохе знать про его семейные дела. Он бы не сказал ему из-за позора, как ни хотелось бы ему поделиться своей бедой. Выглядеть обманутым мужем, ничтожным человеком и посмешищем ему очень не хотелось. Но Роха, всё-таки, был его доверенным лицом и чтобы показать, как он ему доверяет, как ценит его, кавалер произнёс:

— Это придворный графа. Любитель залезть под подол моей жены.

Рот Скарафаджо раскрылся, но ни единого звука оттуда не донеслось. Глаза были круглы от удивления.

— Я сказал жене, что уезжаю на несколько дней, так она ему писала, и он решил её навестить.

— Ах, он ублюдок! — Сказал Роха с такой яростью, будто это к его жене ехал любовник. — И ты всего-навсего решил его застрелить?

— Да, — сказал кавалер и вздохнул. — Решил застрелить.

— Ты слишком добрый, Фолькоф! — Говорил Роха с жаром. — Слишком добрый.

Волков посмотрел на него, и в его глазах Скарафаджо увидал вопрос:

— Давай возьмём его живым, слышишь, лучше не стрелять в него. Возьмём живым, разденем ублюдка и посадим на кол.

— На кол? — Волков даже удивлялся тому, как Игнасио Роха принял близко к сердцу его беду.

— На кол, на кол ублюдка, — повторил Роха скалясь в предвкушении, — я сам загоню кол ему в зад, сам срублю, сам заточу и сам обожгу кол на огне, я знаю, как это делать, я знаю, как загонять кол в зад, чтобы он сразу не подох, чтобы покорячился на палке живым пару дней.

— На таком холоде он два дня не протянет, — разумно заметил кавалер.

— И чёрт с ним, вкопаем кол прямо тут на холме, чтобы все с дороги видели, как лазить под юбку госпоже Эшбахт. Пусть сгниёт на этом колу, а ты не дозволишь попам его отпевать.

— Хорошая мысль, Скарафаджо, хорошая мысль, — задумчиво говорил кавалер, — только вот ублюдок этот из ближайшего круга графа. Граф с ним ужинает каждый день. Посадим на кол его шута, так он и обидится, хоть и родственник мне.

— Сволочь, — разочарованно выругался Роха то ли на графа, то ли на его шута.

— Так что придётся его просто пристрелить. — Не менее разочарованно произнёс Волков.

Он хорошо видел и вблизи, и вдали. Глаза его не подводили практически никогда. Он ещё не договорил свою фразу, как уже понял, что просто пристрелить фон Шоуберга, скорее всего, не получится. Роха что-то ещё говорил ему, он его уже не слушал, он вглядывался вдаль, на север, где на дороге появилось тёмное, вернее, почти чёрное пятнышко.

Человек с обычными глазами мог сказать, что это кто-то едет. А Волков уже мог сказать, что это всадники, сколько их, он ещё разглядеть не мог, но это были всадники, их было больше двух, и были эти всадники людьми благородными. Ни секунды он не сомневался, что один из них Шоуберг, ни секунды он не сомневался, что его отличный план уже не работает. Нельзя убивать кучу дворян, даже если они на твоей земле и один из них едет к твоей жене.

Он встал с седла, Роха, что-то ещё говоривший, замолчал на полуслове. Он стал приглядываться, но, видно, не мог рассмотреть приближающихся всадников.

— Эй, Хилли, глаз у тебя молодой, что там увидел кавалер? — Спросил он молодого сержанта.

— Там? — Хилли тоже стал вглядываться вдаль. — Там всадники, кажись, из благородных. Трое. Или нет… А, да, трое, трое их.

Теперь и Волков уже их разглядел. Их действительно было трое. Что за дурак! Как он мог не подумать об этом, это же было так очевидно. Этот ублюдок Шоуберг не поедет один. Нипочём один не поедет. Просто из соображений безопасности.

Эх! Ничего и никогда у него не выходило так, как ему хотелось бы. Так, как он задумывал. Всегда всё шло не так.

Роха тоже встал:

— И кого из них убивать?

Волков не ответил ему, он присматривался и присматривался к подъезжающим всадникам, пока не сказал:

— Фитили запалите и спускаетесь чуть попозже за мной. Стреляйте только, когда крикну или подниму руку.

— Да в кого же, в какого из них? — Вслед ему кричал Роха. — Или всех бить? Что? Всех бьём?

Тем и хорош был Роха, тем и хорош, тем и отличался он от молодых, благородных господ, что были в его выезде, что плевать ему было, кто там, коли сказал бы Волков бить всех, так и бил бы он всех без всякого разбора и всякой жалости. За то и ценил его Волков.

Но сейчас кавалер не мог ему сказать, кого бить. Он и самого Шоуберга помнил плохо, а тут их трое. Надо было спуститься с холма, надо было увидеть их, различить, надо было решить, кого из них бить и бить ли вообще кого-нибудь. И кроме него никто бы этого не сделал.

И стал по скользкой глине Волков скатываться вниз, к своему коню.

Он не знал, что теперь делать, как быть дальше. Он жалел о том, что никогда и ничего у него не получалось так, как он задумывал.

И главное — худшее, что могло с ним сейчас произойти, кажется, происходило. Кажется, начинало сердце его биться намного чаще, чем нужно.

Кажется, начинал он волноваться от одной мысли о том, что сейчас он увидит лицо его. Сейчас он будет говорить с тем, кто за глаза оскорблял его, кто насмехался над ним, кто поносил его в письмах, которые писал его жене. С тем, кто раздевал его жену, укладывал ее на постель, кто раздвигал ей ноги.

Нет, он ничего не мог с собой поделать. От этих картин и этих мыслей, как ни пытался он это остановить, но наливался он лютой, холодной злобой. Такой сильной злобой, которая и рассудок на мгновение помутить могла.

И не было у него ни сил, ни способов бороться с этим всеобъемлющим чувством. У него руки дрожали, когда он садился в седло. Дал шпоры слишком резко, конь так вперёд рванул, что он едва не выпал из седла. Вот смеху-то было бы.

«Возьми себя в руки, дурак», — прошептал он, выезжая из-за холма на дорогу, и тут он вспомнил то, что успокаивало его хоть немного даже пред самыми тяжкими сражениями.

— «Отче наш, Иже еси на небесех,

Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое…»

Да, это всегда срабатывало. Не сказать, что совсем успокаивало, но кое-что давало. Не зря он выучил ещё в молодости эту молитву на непонятном ещё тогда ему языке.

Теперь же, дочитав её до конца он, нет, не успокоился, но взял себя в руки, как перед делом, перед боем.

Волков остановился на дороге и похлопал коня по шее:

— Ну, успокойся, тебе-то точно ничего не грозит.

И трое господ, что ехали к нему его уже увидали. Все трое смотрели на него пристально и, судя по их лицам, они не рады были его тут видеть.

Молодые красавцы, щёголи, шубы, замша, парча, белоснежные перья на беретах. Дорогие лошади в дорогой сбруе. Слава Богу, слава Богу, что он не отдал приказа стрелять. Одного из этих господ он узнал первым, ещё издалека, ещё Шоуберга не рассмотрел, а его уже признал. Признал и ещё раз поблагодарил Бога, что отвёл руку с оружием. Это был младший сын самого Конрада Густава фон Мелендорфа, Восьмого графа Фердинанда фон Мален, зятя и тестя кавалера Фолькофа. Да, это был он, родственник Волкова, юный Гюнтер Дирк Мален фон Гебенбург.

Избалованный графский сын, этот родственничек шестнадцати-семнадцати лет тоже узнал его, ещё издали он помахал ему рукой. Подъехав и едва заметно поклонившись, сказал с мальчишеским вызовом:

— А, брат мой, вы? А мы как раз к вам, я решил проведать мою сестру. Примете нас?

Волков не сразу ему отвели, он смотрел на двух других господ, одного он не знал, и Бог с ним, а вот второго видел и слышал не раз, в общем, знал его. Да, это и был мерзавец Леопольд фон Шоуберг. Красавчик, что не говори. Лицо открытое, черты правильные. Улыбается, все зубы целы. Тщательно подстриженная бородка, белоснежные кружева вокруг горла, в ухе серьга, как у бабы, с большой жемчужиной серьга. Куда там Волкову с его шрамами. У кавалера шрам на лбу, с правой стороны, под левой скулой тёмное пятно, на шее ещё новая, едва зажившая рана. Нога хромая, левое больное плечо, если приглядеться, ниже правого.

Нет, и рядом ему с эти красавчиком не встать. Да ещё и лютня за спиной у него под плащом. Какая женщина устоит?

Тут кавалер словно проснулся и, вежливо улыбаясь юному своему родственнику, ответил:

— Вам, брат мой, я всегда рад. Прошу вас быть моим гостем. — И тут он уставился на Шоуберга. — А вы, господин менестрель, тоже хотите быть моим гостем?

Ничего больше ему и говорить не пришлось, взгляд его за него всё сказал. Шоуберг, наглец, глаз не отвёл, но ему не ответил, и тогда он продолжил:

— Или, быть может, вы желаете быть гостем моей жены?

— Что? — Переспросил фон Шоуберг, и в его вопросе так и сквозило презрение. Презрение и насмешка. — Что вы такое говорите? Или вы пьяны, господин Эшбахт?

Напряжение росло, сын графа и неизвестный господин видели это.

— О чём вы, брат мой? — Тоном, которым он пытался смягчить ситуацию, сказал Гюнтер Дирк фон Гебенбург. Хоть и был он самым младшим, но сейчас он тут был самым разумным. — Господа, кажется, у нас тут есть недопонимание.

Неизвестный господин молчал, разумно предпочитая не встревать в такие неприятные разговоры, но мерзавец Шоуберг смотрел на всё происходящее с надменной улыбкой, которая всё больше раздражала кавалера. Он-то как раз всё понимал.

— Недопонимание?

Волков скривился. Он начинал закипать. Недопонимание?

— Кажется, у нас тут действительно есть недопонимание.

И тут лица господ путешественников изменились. И неизвестный господин, и юный сын графа смотрели Волкову за спину. И взгляды их были столь серьёзны, что кавалер невольно повернулся, чтобы взглянуть — что там?

А там, в десяти шагах за ним, в вязкую глину воткнул рогатину Вилли, а на развилку деловито положил мушкет. И лицо молодого сержанта было столь выразительно, что ни у кого не осталось сомнений в его решимости выстрелить, если надобно будет. А за ним, чуть поодаль, также клали на подпорки своё оружие другие люди Волкова. Становились они полукругом так, чтобы приезжие господа были под прицелом, но кавалер не был на линии огня, а за ними на коне сидел мрачный человек при доспехе и железе, в старой шляпе, с деревянной ногой и чёрной бородой.

Молодец Роха, правильно сделал, что подошёл и подвёл людей, очень вовремя вышло.

Наконец, Гюнтер Дирк Мален фон Гебенбург, оторваввзгляд от вооружённых людей, удивлённо спросил у Волкова:

— Что всё это значит, Эшбахт?

Тот пожал плечами и спокойно ответил:

— Вам не о чем волноваться, брат. Я просто ловлю воров. — Он снова поглядел на Шоуберга и добавил холодно. — Вернее, одного вора.

— Вора? Какого вора? — Удивлённо спросил фон Гебенбург.

— Того вора, что шатается по моей земле и приходит в мой дом, когда хозяина нет, — холодно и твёрдо говорил кавалер, — и берёт то, что ему не принадлежит.

— О чём вы, брат мой? — Недоумевал сын графа.

— Вы не знаете, брат мой? — С притворным удивлением произнёс Волков. — А вот, кажется, господин музыкант знает.

При этом он смотрел и смотрел на Шоуберга. А тот также смотрел на него. Смотрел всё с той же омерзительно ухмылкой, полной презрения.

— Шоуберг, вы понимаете, о чём говорит Эшбахт? — Спросил Дирк фон Гебенбург.

— Я же говорил вам, господа, что он пьян, — с презрением сказал поэт и менестрель графа.

Мало того, что форма этой фразы граничила с неучтивостью, так ещё на его губах была всё та же отвратительная ухмылка.

Это и предрешило дело. Если Волков до сих пор про себя никак не мог решить, как ему быть в этой ситуации, что ему делать. То теперь он понял, чего хочет. Да, он принял решение, он решил закончить всё это дело тут и сейчас немедля.

Он чувствовал, что мерзкая ухмылочка поганого шута выводит его из себя, да какой там, она просто начинает сводить его с ума. Он поймал себя на мысли, что хочет подъехать к нему и перчаткой, всей пятернёй, схватить того за лицо, стереть её с его губ. И ему уже всё равно стало, как он её сотрёт с ненавистного лица: при помощи мушкетов его людей или при помощи своего собственного меча.

— Вы ехали к моей жене, надеясь, что меня нет дома, — произнёс кавалер на удивление спокойно.

Шоуберг даже не соизволил ответить, он опять ухмылялся, почему-то этот человек не чувствовал опасности или был безрассудно храбр.

И именно это буквально взорвало Волкова. Этот мерзавец даже не счёл нужным оправдываться. Он просто ухмылялся.

— Вы любовник моей жены, — продолжал кавалер, которого уже просто бесило высокомерие мерзавца, Шоуберг был так нагл, что даже не отвечал ему, и Волков, всё ещё надеясь на ответ мерзавца, продолжал. — Вы бесчестный человек.

Но Шоуберг снова молчал.

А ещё кавалер вдруг понял по лицам спутников Шоуберга, что они знали, что жена Волкова ему не верна. И незнакомый господин это знал, и Гюнтер Дирк Мален фон Гебенбург, брат Элеоноры Августы, тоже.

Они все это знали, они ехали к нему в надежде, что его нет дома.

И тут ярость, клокотавшая в нём, полыхавшая словно пламя большого костра вдруг утихла, как будто кто-то залил костёр холодной водой. Он понял, что у него нет выхода, они все знали про порочность его жены, они все считали его посмешищем. Кавалер понял, что его позор никак не смыть иначе, чем кровью.

Шоуберг не должен уехать отсюда живым, иначе на его репутации навсегда будет поставлен крест.

— Шут, а как вы очаровываете женщин? Поёте песенки? Наверное, много песен знаете? Вы, шуты, такие мастера попеть.

— Что? — Ухмылка сползал с лица Шоуберг.

— Брат мой, это было неучтиво, — сказал Гюнтер Дирк Мален фон Гебенбург.

— Вы, кажется, при своём инструменте? А ну-ка, спойте мне, — продолжал Волков, не обращая внимания на слова фон Гебенбурга. — Ну, берите свою виолу, лютню, как там у вас, у шутов, называется эта ваша чертовщина.

— Надеетесь меня оскорбить? — Наконец заговорил фон Шоуберг, прищуриваясь.

— Пытаюсь, да видно, оскорбить подобного господина будет не просто. — Заявил кавалер, теперь пришло время усмехаться ему.

— Вы напрасно это затеваете, Эшбахт, — сказал неизвестный господин. — Леопольд один из лучших мастеров графа.

Волков даже не взглянул на него. Ему уже было всё равно, ему некуда было отступать.

— Отнюдь, вам это удалось, — наконец сказал фон Шоуберг. — Только драться мы будем по правилам и не тут.

— Вы при оружии и не больны, — твёрдо сказал кавалер, — драться мы будем здесь и сейчас.

— Я сказал нет, — твёрдо ответил Шоуберг.

— Он вправе выбирать оружие и место, брат, — напомнил Волкову Гюнтер Дирк Мален фон Гебенбург, которому всё происходящее жутко не нравилось.

А Волков вдруг достал из-за пояса пистолет и взвёл курок:

— Драться мы будем здесь и сейчас. Если вы, господин шут, надумаете повернуться и уехать, я выстрелю вам в спину без всякого поединка. Если я вдруг промахнусь, то я прикажу моим людям стрелять в него.

— Вы забываетесь, Эшбахт, — проговорил фон Гебенбург. — Вы забыли, что господин фон Шоуберг личный друг графа.

— Он подлец и мерзавец, он здоров и при оружии, — твёрдо сказал кавалер, — либо он будет драться, либо я убью его как труса.

— Я не понимаю… — Начал было незнакомый господин.

Но Шоуберг прервал его:

— Я буду драться, если господину обманутому мужу так будет угодно. — Он замолчал, а потом прибавил негромко. — Эти низкородные господа до смешного заносчивы.

В его голосе опять сквозило и высокомерие, и презрение.

— Вот и славно, — сказал Волков и подозвал к себе Хилли, — возьми поводья.

Глава 39

Когда он служил в гвардии герцога де Приньи, герцог поощрял занятия своих гвардейцев в атлетических и фехтовальных залах. Господин поощрял выездку, стрельбу, фехтование и даже игру в мяч. Он часто устраивал конкурсы на владение тем или иным оружием с неплохими призовыми. Меньше всего Волков упражнялся как раз с мечом, разумно полагая, что в сомкнутом строю против закованных в железо людей меч ему может понадобиться в последнюю очередь. Пика, копьё, алебарда, молот, тесак — да всё, что угодно, всё нужно, всё может пригодиться. Но не меч. И поэтому во владении мечом он был далеко не среди первых. Кто ж мог знать, что ему предстоит стать господином и с мечом в руках отсеивать свою честь. Знай бы он об этом в те времена…

Подъехал Роха, забрал у него шубу и пистолет:

— Может, ты зря это затеял, а, Фолькоф? — Негромко говорил он.

— Может, и зря, — ответил кавалер, отвязывая ножны от пояса и предавая их товарищу.

— Хочешь, я прикажу Хилли и Вилли пристрелить его, а ты будешь в стороне, вроде как, — предложил Скарафаджо, забирая ножны.

— Не неси чушь, дурень, — сказал Волков и зло глянул на него, — это моё дело.

— Чёрта с два это твоё дело, — также зло отвечал ему Роха, чуть склоняясь к нему с коня, — тебя, дурака, сейчас зарежут, а что будет со всеми теми, кто живёт на твоей земле? Появится новый хозяин и всех разгонит оттуда, заберёт у нас у всех наши наделы, и куда нам с офицерами и солдатами идти?

Волков промолчал, он сделал несколько движений, разминая кисть. Да, давно он не занимался этим делом. Кисть может и устать с непривычки.

— К тому же ты хромой, а он вон, молодой бык, здоровый, — продолжал бубнить Роха.

Волков невольно глянул на фон Шоуберга, тот уже слез с коня и снимал плащ. Да нет, на быка он не тянул, высок, но ниже Волкова, крепок, но и тут Волков заметно крепче. Да, кавалер хром, но он с удовольствием отметил, что Шоуберг поскользнулся на мокрой глине, когда перекидывал плащ через седло. Его изящные сапожки были предназначены для паркетов бальных зал, а не для поединков на мокрой глине. И Волков благодарил Бога за свои грубые и некрасивые кавалерийские сапоги с каблуками и гвоздями в подошве. И ничего, что он хром, эти сапоги сглаживали преимущество шута в подвижности.

Но больше, чем Господа, он благодарил старого епископа Малена отца Теодора, за его роскошные подарки. За колет и перчатки со вшитой в них кольчугой. Вот! Вот на них-то он больше всего и уповал. Поэтому и требовал он поединка здесь и сейчас, а не когда-нибудь в фехтовальном зале, где пришлось бы снять всё до рубахи, и где на них смотрела бы куча народа. Нет, именно тут и сейчас он хотел драться с шутом, пока его тело затянуто тончайшей и незаметной кольчугой от паха и до подбородка. А его руки в перчатках чёрной замши, могут перенести безболезненно прикосновение даже самого остро отточенного железа.

Ну конечно, этого можно было ждать. У шута этот новомодный меч, что на родине Рохи зовётся эспадой, а тут зовётся дворцовым мечом. Он узок, его гарда почти полностью закрывает руку. Он лёгок и быстр. И на первых минутах, пока Шоуберг будет свеж, преимущество будет за ним. Главное для Волкова в эти первые минуты не дать ему возможности понять, что на кавалере кольчуга.

Волков, рассекая мечом воздух, пошёл на открытое место между холмом и дорогой, где не было кустов. Он остановился там, продолжая разминать руку.

Шоуберг что-то сказал своим спутникам и тоже пошёл на то место.

Кавалер с удовольствием наблюдал, как тот не спешит, почти семенит по грязи, боясь делать большие шаги.

— Господа, — кричал юный Гюнтер Дирк Мален фон Гебенбург, — возможно ли примирение между вами, может ли что-либо предотвратить поединок?

Голос его чуть не срывался, молодой человек заметно волновался.

— Нет, — крикнул Волков.

— Обиженные мужья никогда не могут успокоиться, пока не начнут харкать кровью, — язвительно произнёс фон Шоуберг.

Он опять ухмылялся.

Волков уже взял себя в руки после недавнего приступа ярости, он был уже почти спокоен, это было важно, очень важно. Но это замечание снова его задело, и, словно видя это, Шоуберг продолжал:

— Эти низкородные господа очень переживают из-за того, что их жёны предпочитают раздвигать ноги пред другими мужчинами.

Даже его спутники не засмеялись над этой шуткой. А Волкова снова залило ненавистью, аж в глазах побелело, и это было плохо. Ярость в поединке к беде. Ему нужно было собраться. Собраться и держать себя в руках. Особенно в первые секунды.

— Не убивайте этого несчастного, Шоуберг, — крикнул неизвестный господин.

— Хорошо, — кричал тот в ответ нагло, — отрежу кое-что ненужное ему и отпущу.

Волков пропустил это, он делал глубокие вздохи, пытаясь привести себя в состояние холодного покоя.

Гюнтер Дирк Мален фон Гебенбург поморщился от таких разговоров, он почему-то не был так весел, как его приятели:

— Господа, разрешите уже свой спор.

Всё, дело началось. И Волков, и Шоуберг подняли оружие и стали сближаться. Уже по тому, как враг держал оружие, уже было всё ясно. Шоуберг развернулся к нему правым боком, упор на правую, чуть согнутую в колене ногу, левая подпирает как бы сзади, меч он держал на первых шагах остриём вниз, к земле, так можно экономить силы в руке. Без всяких сомнений, это был сильный и опытный фехтовальщик.

У Волкова не было сомнения, что враг знает много хитрых приёмов, которые он часами, а может, и днями разучивал в зале с такими же, как и он. И эти приёмы он не преминет использовать против него, Волкову нужно было быть настороже.

Ещё шаг и Шоуберг поднял меч. Всё, сейчас кончики оружия соприкоснутся. И они не соприкоснулись, быстрым и длинным выпадом вперёд, обойдя железо кавалера, враг ударил его прямо в кисть. Острая сталь сразу распорола ткань рукава, чуть выше кисти. Не будь под ней кольчуги, кровь бы уже полилась на жёлтую глину.

Может, и не полилась бы, может только капала бы, но удар он пропустил, хоть и готовился к нему. Шут действительно был ловок, действительно был мастером.

Он ещё нанёс два удара вслед первому, но теперь кавалер уже был готов. Удары были как раз туда, где у Волкова не было защиты, Шоуберг дважды пытался колоть ему его здоровую правую ногу. Колол в бедро. Волков шагнул назад, отбил и первый, и второй, после сам быстро ударил. Как ему казалось быстро. Но недостаточно быстро для шута, тот легко отскочил назад. Меч рассёк воздух. Только теперь кавалеру стало ясно, настолько опасный стоял перед ним человек. А ведь поединок только начался. Шоуберг водил мечом туда и сюда, словно ища хода к телу Волкова. Поводил, поводил и снова шаг к нему, и снова шаг очень быстрый, снова удар, удар, удар. Звон железа, снова враг кидает жало своего меча в него. По бедру, по бедру и вдруг прямой и длинный выпад, укол в живот.

Всё, что мог сделать Волков, так это только отвести все три удара, Шоуберг был так быстр, что о контрвыпаде он даже и не помышлял. Только защищался. Да, лёгкий меч давал шуту большое преимущество.

И снова враги замерли. Снова остриё вражеского меча маятником качается пред глазами кавалера. Туда-сюда. Из стороны в сторону.

Шоуберг делает шаг вперёд и тут же делает шаг назад. Сволочь, отчего же ты не скользишь по мокрой глине, как ты так легко движешься.

И снова длинный шаг, снова удар в правое бедро, кавалер отбивает. Ещё один, кавалер снова отбивает, этот шут так приучает Волкова, старый приём, теперь все будет начинаться с удара в бедро.

Удар, снова длинный выпад.

Кажется, новый секущий удар справа, удар всё в тоже правое бедро, кавалер наготове, его меч готов отвести и парировать выпад. А парировать, вдруг, нечего, его оружие разрезает воздух, оружия врага не встречая.

Едва-едва какими-то своими древними навыками, теми, что он обрёл в годы своей молодости и не позабыл до сих пор, теми навыками, что приходили из глубины сознания, он пользовался в этот момент, чтобы просто отпрянуть. Отскочить назад у него не выйдет, с его левой ногой не слишком попрыгаешь. Отпрянуть и попытаться поднять меч, чтобы… Чтобы не умереть.

Узкая и быстрая шпага Шоуберга, делая воздухе полукруг снизу вверх, с неимоверной быстротой летит ему в голову справа.

То, что он резко начал клонится влево, то, что он успел хоть как-то заслониться своим мечом, спасло ему жизнь. Меч смягчил удар, но это не уберегло его от раны. Хоть и потеряв силу, острое лезвие меча врага рассекло ему кожу на правом виске и поранило ухо.

Боль? Да какая это боль — ерунда. Шок? Что за бред, никакого шока. Старый солдат не стал бы старым, испытывай он шок из-за каждой царапины. Растерянность? Да к дьяволу вашу растерянность.

Он не видел, как Гюнтер Дирк Мален фон Гебенбург восхищался выпадом и хлопал в ладоши, как неизвестный господин кричит:

— Блестяще, Шоуберг, это было блестяще!

Волков всего этого не слышал и не видел, он, собравшись с духом уверенно, отвёл ещё два удара шута. Отвёл и сам сделал вполне себе неплохой выпад. Такой, что пришлось и шуту напрячься, чтобы его отразить.

— Эшбахт, вы весь в крови, — кричал Волкову Гюнтер Дирк Мален фон Гебенбург. — Может, остановитесь?

Но Волков только помотал головой.

Шоуберг отскочил и остановился:

— Ну, что, муж обиженный, вам ещё и вправду мало?

Волков не собирался ему отвечать, заметно припадая на свою больную ногу, он сделал два шага к врагу.

Шут сделал шаг назад:

— От вас куски отваливаются, глупец, может, вам уже хватит?

Волков чувствовал, что его правая часть лица и шеи залиты кровью, но не знал, что верхняя треть его правого уха болтается на остатках кожи. Нет, даже пусть всё ухо отрублено будет, он не собирался останавливаться. Он опять сдал шаг вперёд.

Глава 40

И снова продолжился поединок. Снова Шоуберг коротко и быстро атаковал его. Теперь же наученный горьким опытом Волков не пытался парировать все его удары. Он, заливаясь кровью, пытался отходить настолько, насколько это позволяла ему его нога. А Шоуберг наседал, думал, дурень, что кавалер старше его да ещё теряет кровь, быстрее устанет. Нет. Ветер быстро высушил рану, она саднила, но кровь уже не шла из неё. Рана пустячная, Волков, полон сил, он до вечера так топтаться сможет.

Удар, удар, длинный выпад. Волков отбивает и отходит на два шага. Выпад приходится в пустоту. Кавалер отмахивается, шут останавливается, чтобы не попасть под отмашку. Пауза, снова они собираются с силами. И снова шут водит клинком из стороны в сторону, ищет, откуда начать. И начинает.

Шаг! Удар, удар и вдруг снова попытка закончить серию коварным, рубящим ударом в голову справа. Нет, дорогой шут, второй раз старый солдат на такой красивый фокус не попадётся. Мало того, удачно встретив меч врага и поймав его на противоходе, Волков делает шаг ему навстречу, они сталкиваются плечами. Оружие у обоих опущено вниз. Глаза в глаза, мгновение, но старый солдат опытнее шута. Сейчас ему плевать на усмешки и на презрения во взгляде Шоуберга. Кавалер той же правой рукой, что он сжимал меч, вернее, локтем этой руки, неожиданно бьёт шута в лицо, в левую часть.

Ах, как это хорошо у него получилось!

«Что, шут, не ждал ты такого грубого солдатского приёма. Такому тебя в манежах и фехтовальных залах не обучат».

Шут явно такого не ждал.

У Шоуберга от неожиданности округлились глаза, он потерял равновесие и Волков нанёс первый отличный удар. Вернее, укол, он колол его точно в брюхо. Но слишком хорош был шут графа.

Даже, почти падая, перебирая по скользкой глине своими дорогими сапогами, он всё равно отвёл клинком страшный укол кавалера в сторону и смог сделать шаг назад. Волков делал шаг к нему и снова колол его, но тот снова отводил удар, отходя ещё на шаг. Кавалер колол ещё раз, и снова каким-то чудом Шоуберг отводил опасность, словно дьявол помогал подлецу. И уже надрывая ногу, вытягиваясь, как только можно, чтобы дотянуться до врага, он выкинул руку с мечом вперёд, понимая, что уже рискует, что сам уже находится в уязвимой для контратаки позиции, он всё ещё тянулся к врагу…

И тут, наконец, хвала Господу, дорогой и почти без каблука сапог Шоуберга наконец поехал по глине, а сам он опять потерял равновесие. Левая нога его задержалась всего на мгновение. Именно этого мгновения Волкову было достаточно. Он дотянулся до его ноги. Острый, как бритва, меч, прошёл через тонкую кожу сапога, как через бумагу. Прошёл он через ткани, не задев кости.

— Ах, дьявол, он, кажется, попал! — Воскликнул незнакомый кавалеру господин.

Волков успел вытащить из раны лезвие и отвести руку, прежде чем Шоуберг отмахнулся. Лезвие меча Шоуберга промелькнуло в ногте от правой брови кавалера. Но кавалер успел отпрянуть, выпрямиться и встать, расправив плечи. А потом отошёл на два шага назад. Теперь он мог переводить дух и злорадствовать. Теперь и на его мече были капли крови.

— Шоуберг ранен, — не унимался незнакомый господин.

Гюнтер Дирк Мален фон Гебенбург ничего не говорил, он был весь во власти зрелища. Смотрел во все глаза, не отрываясь.

Хотя пока смотреть было нечего, противники замерли, Шоуберг, видно, привыкал к новым ощущениям в ноге, не атаковал, а Волкову теперь это и вовсе было ненужно. Теперь он мог ждать, пока противник истечёт кровью. Кавалер очень надеялся, что проколол важную жилу в ноге врага, ведь он так удачно попал.

«Что-то ты, кажется, печалиться начал, шут».

Нет, не печалиться. Лицо Шоуберга не было печальным, но уже и не было столь высокомерным и заносчивым. Теперь он был просто зол. И ничего в лице этом не было, кроме желания убить Волкова.

Наконец, враг сделал шаг. Да, он ещё был достаточно твёрд, ногу ставил уверенно.

«Ну, ничего, посмотрим, надолго ли тебя хватит».

Выпад, кавалер отбил. Шаг, длинный выпад, быстрый и опасный, едва Волков его успел отвести, как рубящий удар. Кавалер отпрянул и отмахнулся, чтобы не было следующего удара. Да, этот шут прекрасный мастер. И, кажется, рана в ноге его не так уж и беспокоит. Единственное, что порадовало Волкова, так это то, что после этой атаки шут опустил меч к земле.

Это верный признак того, что рука у него начинает уставать. Меч его, конечно, легче, чем у Волкова, но Волков был сильнее, а главное — выносливее его. Кавалеру нужно было тянуть время.

Шаг, выпад — Волков отводит удар, отходит. Шаг, удар, шаг, выпад, Волков отводит, отходит назад.

Но Шоуберг не унимается, он стал торопиться. Значит, с ногой не так всё хорошо. Значит, кавалеру нужно тянуть и дальше. Хотя от всей этой забавы и у него самого начинает крутить левое колено, очень не вовремя, очень. Он надеялся, что это начнётся попозже. А теперь уже неизвестно, кто из них первый остановится и будет не в силах дальше передвигаться.

Чёртов Шоуберг наседает, словно понял, что у Волкова начала болеть нога.

Шаг, удар, Волков пятится. Шаг, удар, удар. Волков отбивает, снова пятится. И снова серия ударов и вдруг, казалась, вот она и закончилась, вдруг выпад!

Простой, незатейливый, длинный, выпад. Это одно из первых упражнение в фехтовании. Это быстрый укол на всю длину меча и с приседание на опорную ногу. Очень опасный приём, рассчитанный на верное попадание, иначе наносящий этот удар боец оказывается в позиции, в которой почти невозможно защищаться. Но это простой приём наносил мастер, настоящий мастер. Он с филигранно рассчитал всё, он знал, что тяжёлый меч кавалера не успеет блокировать укол, а больная нога не позволит ему быстро отпрянуть. И Шоуберг дотянулся, попал. Единственное, что не учёл шут, так это, что под дорогой тканью колета противника спрятана тончайшая и прочнейшая кольчуга. Иначе кончик его шпаги вошёл бы Волкову в грудь, под левую ключицу, на целый палец.

— Отлично, Шоуберг! — Воскликнул неизвестный господин.

Он не знал, что кавалер невредим. А молодой сын графа всё молчал, в волнении терзая свои перчатки.

Волков поздно среагировал и ответил на выпад, когда нога шута уже распрямилась, он снова был в удобной для обороны стойке.

А ещё лицо Шоуберга выражало досаду, он не понял, что попал в кольчугу, кажется, он думал, что просто попал в кость, которую не смог разрубить.

Всё-таки, этот мерзавец был очень опасен. Волков собрался, ему опять везло, но везение не могло быть вечным. И опять он заметил, что шут опустил меч на мгновение. Потряс им, как бы расслабляя кисть.

«Что? Устаёт ручонка? А у меня ещё нет, да у меня меч можно держать и двумя руками, эфеса хватит».

— Шоуберг, заканчивайте, он ждёт, пока вы устанете, — волнуясь, кричал неизвестный господин.

Но шут и не собирался тянуть, видно, в его рукаве были припрятаны ещё пара фехтовальных фокусов. И он опять пошёл вперёд. Волков отражал удары и пятился.

И тут он после двух быстрых ударов снова сделал выпад. Почти такой же, что и тот, который был почти успешен. Но Волков отвёл удар. Два раза он на один и тот же фокус попадаться не собирался. А это был уже другой фокус.

Когда кавалер отвёл удар, Шоуберг исполнил мечом полукруг, такой же, как и вначале поединка, ударил Волкова наотмашь в лицо, только теперь с левой стороны.

Это получилось само, остановить бритвенно-острое железо своим железом он уже не мог, он просто поймал его перчаткой и зажал.

Это приём у Шоуберга вызвал удивление. Он смотрел и не понимал, как это Волкову удалось остановить его оружие. И пока тот удивлялся, Волков быстрым взмахом поднял меч и, потянув на себя клинок шута левой рукой, рубанул ему по руке. Шоуберг попытался убрать руку из-под железа, но Волков дотянулся и рассёк её чуть выше кисти самым кончиком меча.

Шоуберг с силой дёрнул своё оружие и выдернул лезвие из руки кавалера. Отскочил. Волков поднял перчатку, посмотрел на «ладонь». Замша была рассечена. Не будь под ней кольчуги, у него сейчас, возможно, не было бы пальцев, а может, и половины ладони. А так рука просто побаливала, он протряс её, сжал и разжал кулак. Ничего, всё в порядке. Он снова готов был драться.

Неизвестный господин на сей раз даже не сказал ничего, он и сын графа просто с ужасом смотрели на происходящее, понимая, что дела у их спутника были плохи.

Рука Шоуберга была залита кровью. Он переложил меч в левую руку и собирался продолжить поединок. Теперь и намёка на пренебрежение на высокомерие или на насмешку в его лице не было.

— Что, уже не кажутся вам обманутые мужья ничтожными и смешными? — Спросил его Волков.

Но шут только сверкнул на него глазами и не соизволил ответить. Теперь у него не было времени и сил на перепалки, он хотел побыстрее продолжить, ведь положение его было удручающим, он терял кровь и вынужден был драться левой рукой.

И он пошёл в атаку… но поскользнулся. Нога в дорогом сапоге опять поехала по глине. Чтобы удержать равновесие, он взмахнул рукой с мечом, слишком поднял её… И поединок был закончен.

Волков быстро сделал простой шаг ему навстречу и коротким движение выбросил меч вперёд. Укол пришёлся в левый бок под рёбра. Меч вошёл на ладонь. Шоуберг не устоял и упал на колено.

Он взмахнул своим мечом и попытался ответить, но кавалер уже отступил на шаг обратно.

— Боже мой! Шоуберг! — Кричал неизвестный гражданин. — Вставайте!

— О Господи, Шоуберг, — даже Гюнтер Дирк Мален фон Гебенбург заговорил. — Держитесь, друг мой.

— Ну, наконец-то, — прорычал даже Роха. — Фольков, дьявол, вот нужно было столько тянуть с этим хлыщом? Я аж взмок.

Но Волков не слышал ни друзей шута, ни своего старого приятеля, он смотрел, как окровавленной правой рукой, шут пытается закрыть рану в левом боку.

Он знал, что сейчас Шоуберг пойдёт в последнюю атаку. Ему нужно было быть настороже. Он был собран и сосредоточен, ему не хотелось из-за небрежности или нелепости умереть в выигранном поединке.

Шоуберг встал и кинулся, именно кинулся на кавалера, видно, сил у него совсем мало оставалось. И при этом весь свой удивительный фехтовальный багаж он как будто позабыл. Он просто бросился на Волкова, замахнувшись мечом. И это на скользкой глине. Волков сделал шаг в сторону и коротким рубящим движением с оттягом рубанул его по глупо вытянутой вперёд руке. Он не знал, как это его движение, его этот приём выглядит со стороны. А выглядел он страшно.

— О, мой, Бог! — Прошептал неизвестный господин.

Гюнтер Дирк Мален фон Гебенбург схватил свою перчатку зубами.

Даже суровый Роха и тот им восхитился:

— Хорош, чёртов проныра, всегда был таким.

Шоуберг упал на землю, окровавленной правой рукой он держался уже не за левый кровоточащий бок, он сжимал ею обрубок левой руки. И он кричал:

— Ах, дьявол, дьявол… Будь ты проклят, чёртов выскочка.

Волков был весь забрызган кровью шута, всё лицо его было в красных каплях. Он наклонился к Шоубергу и сказал:

— Проклятые проклясть не могут.

— Безродный пёс, чтоб ты сдох.

— После вас, добрый господин, — отвечал он ему.

— Думаешь, ты победил меня, да? — Шипел сквозь зубы от боли шут. — Нет, не думай так! Даже когда я умру, ты будешь помнить, что я задирал подол и раздвигал ноги твоей жене, и мы с ней смеялись над тобой, чёртов ты безродный выскочка.

Кровь он зажать не мог, из руки она текла и текла. Но Волкову после последних его слов этой крови было мало. Он распрямился, взмахнул мечом, и разнёс Шоубергу лицо, всю нижнюю челюсть превратил в кровавое месиво с обломками костей и зубов.

— Что вы делаете?! — Кричал неизвестный господин. — Это бесчестно. Это низко! Остановитесь!

— Удар милосердия, — прошептал Гюнтер Дирк Мален фон Гебенбург, выпуская из зубов перчатку. — Удар милосердия.

— Удар милосердия! — Услышав его, закричал неизвестный господин. — Слышите, Эшбахт. Удар милосердия.

И только после этого Волков склонился над Шоубергом. Встал на колено. Нижняя часть лица у того была просто свежесрубленным мясом с обломками костей, но глаза его были живы, он смотрел на кавалера с ненавистью. И кавалер сказал ему, доставая из сапога стилет:

— Плевать мне на вас, да хоть сто раз вы задирали подол моей жены, меня это мало заботит, моя честь восстановлена, а вы сейчас умрёте. И умрёте вы с мыслью о том, что на мне была кольчуга. — Он усмехнулся. — Умрите, глупец.

Волков воткнул свой старый стилет прямо в сердце мерзавца и смотрел, как в глазах того затихает жизнь. Раз, два, три… Всё.

Кавалер вытащил оружие из тела шута, вытер его об одежду мертвеца и спрятал в сапог, на место. Не без труда поднялся с больного колена и пошёл к товарищам Шоуберга. Он весь был в своей крови и крови врага. Всё платье, всё лицо и волосы. И по роскошному лезвию драгоценного меча скатывались последние капли. Он был страшен, и это он видел по их лицам. Когда кавалер подошёл к господам, он спросил с удивительной для него вежливостью:

— Надеюсь, господа, вы всё ещё мои гости?

— Что? — Удивился неизвестный господин.

— Господа, моё приглашение всё ещё в силе. Думаю, что госпожа Эшбахт будет рада вашему визиту. — Продолжал Волков, почти улыбаясь и смотря при этом на сына графа.

— Полагаю, что визиты в данной ситуации будут неуместны, — выдавил из себя Гюнтер Дирк Мален фон Гебенбург.

Он был бледен, ему совсем не хотелось ехать с этим окровавленным человеком куда-либо.

— Очень жаль, господа, но я всегда буду рад вас видеть у себя в имении, — сказал Волков и не очень-то галантно вырвал из рук неизвестного господина узду коня Шоуберга. — Извините, но это теперь мой конь.

Неизвестный господин ничего ему не ответил.

Глава 41

Он стал разглядывать то, что было на седле коня, первым делом взял плащ Шоуберга, плащ был хорош.

— Вилли, — он полуобернулся к своим людям, — тебе нужен новый плащ, отличный плащ?

— Конечно, господин, — отвечал сержант. Подойдя к Волкову, он взял у него прекрасный и тёплый плащ, стал его с удовольствием рассматривать.

Явно плащ пришёлся ему по вкусу.

— Хилли, — продолжал кавалер, беря с седла музыкальный инструмент шута, — на, может, научишься играть! А нет, так продашь, вещь, видно, не дешёвая. И берет. Возьми берет у любителя чужих жён, тоже недешёвый. Вон, какой бархат.

Хилли чуть не бегом к кавалеру побежал за подарками.

Всё это он делал на глазах у господ, это зрелище им было явно не по вкусу, но это ему и нравилось.

К Волкову подъехал Роха и сказал:

— Постой чуток.

Он достал из-за пояса кинжал, склонился к кавалеру, наклонил ему голову и что-то сделал. Это было Волкову явно неприятно:

— Что там?

— Вот, — Роха протянул ему окровавленный кусочек.

— Что это? — Поморщился кавалер и взял кусочек в руки.

— Твоё ухо, — сказал Роха, — болталось на коже.

— Выброси его, болван, на кой чёрт ты мне это суёшь?

— Ну, мало ли… Вдруг твой волшебный умник монах тебе его пришьёт. — Роха выбросил кусок уха. — Да и голова за ухом у тебя разрублена так, что костяшка видна, тебе и впрямь нужно к монаху, само не зарастёт. Зашить это нужно.

— Ну, хорошо, едем домой, — сказал кавалер.

— Эшбахт, — окликнул его Гюнтер Дирк Мален фон Гебенбург, — а что будет с прахом?

— Не волнуйтесь, у меня телега, — сообщил кавалер. — Я заберу эту тушу.

— Тогда, до свидания, — сказал молодой сын графа с заметной неприязнью.

— Храни вас Бог, господа. — Волков даже помахал им рукой, ведь у него, в отличие от Гюнтера Дирка Малена фон Гебенбурга и его спутника, сейчас было прекрасное настроение.

Пусть и впредь у него будет хорошее настроение, а не у них.

Когда господа развернули коней и поехали обратно, он крикнул:

— Эй, Хилли, скажи людям, чтобы мертвяка закинули в телегу и куски от него не забыли, и главное — меч, меч его не забудьте.

— Ты бы умылся, ты весь в кровище. — Сказал Роха и достал флягу со своим отвратительным портвейном. — Подойди сюда.

Волков подошёл к нему и тот залил его рану крепким вином. А кавалер осторожно попытался смыть засохшую кровь. Потом помыл вином и руки.

Затем один из солдат принёс из телеги воду и Волков умылся и смыл вино.

— Вот, так будет получше. — Сказал Скарафаджо, глядя на него и допивая остатки портвейна. — И насчёт плаща…

— Что ещё? Насчёт какого плаща? — Спросил кавалер, просовывая руки в рукава шубы, которую держал солдат.

— Жирно будет сопляку Вилли такой плащ таскать, угробит он его. Будет в нём на земле у костра валяться. Лучше бы мне отдал.

— Оставь плащ Вилли, — сказал Волков, садясь в седло, — коня себе возьми.

— Коня? — Переспросил Роха и повернулся, чтобы взглянуть на коня Шоуберга. — Коня это ублюдка? Мне?

Он, кажется, не верил, что ему может достаться конь стоимостью в пятьдесят талеров.

— Бери, — сказал Волков. — Только дашь своим солдатам, что были с нами, по талеру из своего кармана.

— Дам. — Сразу согласился Роха. — Тогда и поеду на нём прямо сейчас.

— Поехали уже, мне к монаху надо, — сказал кавалер, — а то ухо горит.

Нет, не только из-за уха торопился он домой, была у него ещё одна причина.

***

Он выслал одного человека в Эшбахт, чтобы заранее нашёл брата Ипполита и тот успел приготовиться. Иной раз лекарь бродил по домам простых мужиков или солдат, не сразу его разыщешь, а тут он ещё на въезде ждал хозяина.

— Покажите, — потребовал монах, когда Волков подъехал.

Тот склонился к нему с коня, показывая рану.

— Матерь божья, заступница наша, да когда вы уже перестанете драться? У вас ещё шея до конца не зажила, а вы…

— Ну, хватит тебе причитать, — Волков выпрямился в седле, — ты приготовил всё, что нужно?

— Дома у вас всё уже готово.

Они поехали к дому, а следом за ним бежали деревенские мальчишки и кричали:

— Господин мертвяка привёз. В телеге у господина мертвяк! Весь порубленный.

Волков и Роха проезжали вперёд, а люди, которые были на улице, подходили к телеге взглянуть на рубленного мертвяка. Охали, крестились, отходили. Шептались:

— Кто это его так?

— Это господин его порубал, они с ним на мечах дрались. — Поясняли солдаты, что шли за телегой.

— Ишь ты, вон оно как!

— Крепко порубал бедолагу!

— А господин, вроде, цел весь.

— Не цел, — говорили солдаты, — мертвяк господину ухо отрубил.

— Ишь ты, ухо! — Удивлялись люди и спешили догнать господина, чтобы увидеть, как ему с отрубленным ухом.

Когда к дому подъезжали, за телегой шло полтора десятка людей всех возрастов и всякого пола. А что же? Событие, всё-таки, в скучной деревенской жизни. Тем более в такое скучное время, как поздняя осень.

Такого, кажется, не было никогда, но Элеонора Августа встречала его на пороге. То ли рукоделие ей осточертело, то ли… Он стал с коня слезать, а она смотрела на него, не отрываясь. А тут и телега с мертвяком во двор въехала. Въехала и встала у забора. А дворовые в телегу заглядывают и крестятся в ужасе. И сразу она про него забыла, пошла к телеге быстрым шагом, юбки подобрав. Подошла и замерла. Смотрела, смотрела, а потом снова на Волкова взглянула, и взгляд был такой, словно не понимала она, что это и как такое быть может. Волков смотрел на неё. Но взгляд у него другой был, с насмешкой был взгляд, а в нём вопрос:

«Ну, что, узнаёшь своего любовничка, нравится он тебе такой? Залитый поганой своею юшкой и с разрубленной мордой, с отрубленной рукой, нравится? С ним ты хотела жить, когда меня со света сживёте?»

Госпожа Эшбахт потрясла головой, словно наваждение отгоняла, а потом не выдержала, закрыла рот рукою, а другой рукой стала мертвеца касаться, гладить его.

При всех! При всех трогала мёртвого мерзавца, стыд позабыв! При муже, при Рохе, при сержантах, при монахе, при дворовых людях. Даже при местных людях, что зашли на мертвеца поглазеть. А потом не выдержала и зарыдала в голос. Завыла! Не заплакала тихо, как положено дочери графа сокрушаться над мёртвым мужем, а завыла, как простая баба крестьянская воет, мужа своего потеряв. Так и стояла она, воя и не убирая руки от мертвеца.

Большего позора Волкову в жизни не приходилось испытывать. Но, на удивление, он легко это пережил. Пусть все знают, что она распутна. То ему упрёк был, пока был жив любовник, но любовничек за мерзость свою поплатился, теперь это только её позор, только её пятно на честь.

Но не мог он этого оставить, выворачивало его от злобы, и, чтобы досадить ей, он окликнул сержанта Хельмута:

— Хилли!

— Да, господин, — сразу подошёл тот. У него за спиной болтался музыкальный инструмент.

— Возьми мертвяка, найди верёвку и повесь его.

— Повесить? — Удивился Хилли, но тут же спохватился и спросил. — А куда?

Волков на мгновение задумался, но, взглянув на рыдающую жену, ухмыльнулся и сказал:

— На забор его повесь со стороны улицы. И человека поставь, чтобы всем говорил, что это Шоуберг — вор. За чужим добром ехал, да господин его поймал. И что со всеми иными ворами так же будет.

— Да, господин, — кивнул молодой сержант и пошёл за верёвкой.

Волков уже пошёл в дом, когда раздались крики, он обернулся.

Кричала Элеонора Августа, она пыталась не дать солдатам вытащить тело Шоуберга из телеги:

— Вон пошли, не троньте его. Пошли прочь, псы.

Но тут на дворе появилась госпожа Ланге и чуть не силком оторвала Элеонору от телеги и повела в дом, приговаривая:

— Госпожа, на вас все смотрят, утешитесь. Госпожа, вы позорите своё имя.

Элеонора, ещё оборачивалась назад, тянула руку, словно прощалась с Шоубергом, и рыдала ещё громче, видя, как солдаты бесцеремонно вытащили его труп из телеги и вяжут ему на шею верёвку.

Она закричала, но Бригитт закрыла ладонью Элеоноре рот и, схватив за одежду, буквально волоком потащила её в дом.

Оказывается, немало сил было у Бригитт, хотя не казалась она сильной, наоборот, даже хрупкой казалось.

На всю эту мерзость, что вытворяла его жена, когда на людях прощалась с воем и слезами со своим любовником, на всё это Волков смотрел молча, смотрел с холодным презрением, даже с брезгливостью. Но на Бригитт он смотрел с удовольствием и благодарностью.

Красивая, холодная, беспощадная Бригитт знала, что делать. И всё сделала быстро и как надо. Он был благодарен этой красивой рыжей женщине. Волков был благодарен ей, что она прекратила весь этот балаган, этот позор. И готов был опять награждать её. Ведь это она всё так хорошо устроила с Шоубергом и женой. Он пока не знал ещё, чем её наградить.

— Господин, надо уже заняться вашим ухом, — попомнил ему брат Ипполит.

— Да-да, — сказал он и крикнул, — Роха, захвати меч мерзавца, он в телеге.

Прежде, чем зайти в дом, он всё же остановился и посмотрел, как солдаты вынесли со двора труп Шоуберга, а потом перекинули через забор верёвку, подтянули и привязали её со стороны двора. Вскоре в воротах появился Хилли и сказал:

— Господин, всё сделано. Висит, как вы и приказали.

Вот теперь можно было заняться и ухом.

Пока монах брил ему правую сторону головы, чтобы наложить на рану швы, Роха кричал на кухню:

— Мария, твой господин, думается мне, голоден, у него был нелёгкий денёк, неси что-нибудь нам уже.

Волков всегда молча переносил лечение, но тут спросил:

— Что там? Чего так долго возишься?

Монах взял щипцы и что-то вытащил из раны, что-то маленькое, в ноготь длинной, и розовое.

— Что это? — Спросил кавалер.

— Кость вашего черепа. Хорошо, что такая маленькая. Он не только вам пол уха обрубил он ещё и чуть череп вам не раскроил.

— Чёртов ублюдок, надо его было просто пристрелить, — прорычал Роха и, помолчав, добавил. — Слушай, Фолькоф, заканчивай ты с этими дуэлями. Не ровен час, и не повезти тебе может.

Кавалер промолчал, ему было не до того, монах шил ему ухо, это было неприятно. Он буквально слышал, как толстая игла с хрустом проходит через твёрдый хрящ.

А тем временем дворовая баба стала быстро носить еду. Мария сама принесла и поставила на стол сковороду с жареной свининой с луком.

— О! — Сказал Роха. — Хвала всем святым, удачный денёк: и коня получил, и свинину. А пиво? Мария, где пиво?

Он не стал ждать хозяина дома, не такой уж Игнасио Роха был галантный человек, чтобы знать всякие такие тонкости. Он с удовольствием стал есть свинину и запивать её пивом. И вовсе его не смущали окровавленные тряпки на столе возле него и медицинское шитьё, что происходило рядом. А кавалеру ещё пришлось посидеть пока и помучаться. Лечение — дело не из приятных.

Наконец, когда монах закончил, они уселись за стол.

— Надеюсь, у тебя поста нет, — спросил он у монаха.

— Шесть дней ещё до Рождественского поста. — Сообщил монах.

— Слава Богу, — сказал Роха и перекрестился, — а то я уже думал, что нарушил пост.

— А я что-то не припомню, что бы ты постился, — сказал Волков, выкладывая себе в тарелку мясо.

Он не успел приступить к еде, как дворовая баба пришла и сказала, что пришёл к нему господин.

— Господин? Какой ещё господин? — Не понимал кавалер.

— Из ваших, — сообщила баба.

— Ну, зови.

Это был Георг фон Клаузевиц. Рыцарь остановился в трёх шагах от стола и поклонился.

— Прошу вас, кавалер, — сказал Волков, указывая ему на стул за столом.

— Благодарю вас кавалер, я сыт, — сказал молодой рыцарь. — Я по делу… Вернее…

— Говорите. — Произнёс хозяин Эшбахта.

— Я видел, что на вашем заборе висит человек.

— Висит, — согласился Волков.

— Лица я его не разобрал, оно разрублено сильно, но солдат сказал, что это фон Шоуберг. Я хотел бы знать, что это за Шоуберг. Это Леопольд фон Шоуберг?

— Кажется, да, имени я его в точности не помню, но, кажется, его так звали, — произнёс кавалер. — Лучше вам справиться у моей жены.

— У жены? — Удивился фон Клаузевиц. — Она его родственница?

— Ну, наверно, можно и так сказать, а что вы хотели, кавалер?

— Просто я его знал.

— Я тоже, но больше по письмам, — сказал Волков.

— Просто я не понимаю, вы повесили его тело на заборе…

— Да, и что, у вас от этого аппетит пропал?

— Я не понимаю, неужто он заслуживает такого обращения? Почему вы так с ним обходитесь, он был благородным человеком.

— Думаю, либо вы не всё знаете, либо у нас разные представления о благородстве.

— Вот поэтому я и здесь, я хотел бы разъяснений.

— Разъяснений? — Переспросил Волков.

Лицо его изменилось. Вот именно этого он терпеть не хотел. Именно из-за этого он и не хотел брать слишком благородных молодых людей к себе в учение и в оруженосцы. Теперь каждый благородный из его выезда будет требовать у него объяснений его действий, потому что его действия, видите ли, могут не соответствовать их пониманию чести или ещё какой-нибудь чепухе. Но на сей раз он решил объясниться.

— Ну, что ж, — начал Волков, — значит, по-вашему, Шоуберг был человеком благородным?

— Безусловно, иначе я бы не пришёл сюда и не начал бы этот разговор. — Отвечал молодой рыцарь.

— В таком случае у нас разные представления о благородстве, так как ваш Шоуберг был любовником моей жены, и на сей раз он ехал к ней в надежде, что меня не будет дома.

— Этого не может быть, — спокойно отвечал фон Клаузевиц.

Волков вытащил из сапога стилет и положил его на стол:

— Прежде чем я воткнул этот стилет ему в сердце, он улыбался и говорил мне, что с радостью думает о том, что я до конца жизни буду вспоминать, что он задирал подол и раздвигал ноги моей жене.

Фон Клаузевиц не ответил, кажется, он не верил в это.

— Может, желаете прочитать письма, что он писал моей жене? — Вдруг с улыбкой предложил Волков молодому человеку.

— Нет-нет, — поспешно отвечал рыцарь, — не желаю.

Он молчал, глядел то на хозяина Эшбахта, то наРоху, а потом сказал:

— Если так, то вы имели полное право его убить, но вывешивать его на заборе как конокрада излишне.

А Волков вдруг обозлился:

— Он ни чем не лучше конокрада или какого-то другого вора. Он вор, который ехал брать моё, и он будет висеть на моём заборе.

— Что ж, вы тут хозяин, вам решать, — ответил фон Клаузевиц.

Он поклонился и вышел.

А Волкову даже есть расхотелось после этого разговора. Видя это, монах налил в стакан воды, накапал туда капель и поднёс кавалеру стакан:

— Выпейте?

— Что тут?

— Успокоительное.

Волков выпил.

— Может, и вправду снимем этого хлыща, — предложил Роха. — А то ещё граф разобидится за него.

— Пусть висит, — сказал кавалер таким тоном, что просить дальше у Рохи желание отпало.

Он хотел, чтобы жена знала, что её Шоуберг ещё висит на заборе.

Да, пусть ещё повисит. Волков встал и пошёл к лестнице, что вела в спальные покои.

— Спокойной ночи, кавалер, — сказал ему Роха.

— Храни вас Бог, — сказал ему монах.

А он им ничего не ответил, словно не слышал их. Он дошёл до покоев, открыл дверь. Там, на кровати, валялась в слезах госпожа Эшбахт, рядом, как и положено лучшей подруге, сидела госпожа Ланге и гладила её по голове.

Бригитт увидав его, сразу встала, сдала книксен и быстро вышла из комнаты. А Элеонора подняла заплаканное лицо и увидала мужа. Её его появление явно не обрадовало:

— Да как вы смеете? Убирайтесь!

— Убираться? — Притворно удивился кавалер. — Отчего же я должен убираться из своей спальни?

— Убирайтесь, я прошу вас. — Всхлипывала она.

— Чёрта с два, — холодно ответил он, — кажется ваш любовничек не в духе, я попытаюсь его заменить.

— Вы никогда не сможете его заменить, — рыдала женщина.

— Но уверяю вас, я буду пытаться, — сказал кавалер уже насмешливо, подходя к кровати и снимая пояс.

— Неужели даже в такой день вы не оставите меня в покое?

— Для меня это счастливый день, — отвечал кавалер, садясь на кровать и снимая сапоги.

— Я ненавижу вас, — воскликнула госпожа Эшбахт, продолжая рыдать. — Ненавижу. Понимаете?

— Ну, я вас тоже не обожаю, ничего страшного, не всем удаётся брак по любви. Такие, обычно, только у холопов выходят.

Он откровенно смеялся над её слезами:

— Ну, идите сюда, моя дорогая, ваш Шоуберг перед смертью рассказывал, как раздвигал вам ноги, мне самому даже захотелось.

— Я не хочу вас видеть, не хочу вас видеть, — выла Элеонора Августа.

Но Волков тянул её к себе:

— Это легко устроить, повернитесь ко мне… Спиной.

— Вы просто вонючее животное, просто животное, — кричала она ему.

— Мы отличная пара, вонючее животное и распутная бабёнка-отравительница. — Со смехом отвечал он ей. — Не зря Господь свёл нас.

Глава 42

Конечно, капитан гильдии стражи Тайленрих видел висевший на заборе труп. Не мог не видеть, ведь мимо в обед проезжал. Поглядел — подивился. Но речи об этом не заводил. Поднаторевший в переговорах и политике человек считал, что у всех свои обычаи, и ежели нравится какому-то сеньору вешать на заборе своём изувеченных мертвяков в дорогих сапогах, то пусть вешает, сколько ему заблагорассудится — сам он хозяин в своих пределах.

И рассечённую голову сеньора он тоже предпочитал не замечать. Ну, порубили ему голову и порубили, дело обычное для человека со стремлениями. Всем известно, что сеньор Эшбахта воинственен. Был бы тих, была бы и голова цела. Сеньоры разные бывают, бывают тихие, бывают воинственные и буйные, что или из войн, или из турниров не вылезают. Вот этот так в войнах и сварах живёт, отчего же его голове целой быть.

И вообще, не для того он сюда приехал, чтобы мертвяками на заборе и ранами сеньора интересоваться. У господина Тайленриха было своё дело.

В доме пахло кофе. Тайленрих к запаху такому был непривычен, и он показался ему, хоть и не противным, но резким. Волков с утра сидел, теплое одеяло на плечи накинув, хотя в доме тепло было. Перед ним стола чашка с кофе, в которой плавал и таял большой кусок самых густых сливок. Кавалера знобило с утра, и от этого монах был неспокоен. Не отходил брат Ипполит от хозяина Эшбахта, был тут же, всё мешая и мешая снадобья в толстой глиняной миске.

Обедать было ещё рано, а от предложенного кофе капитан отказался, согласившись на хорошую кружку пива, с дороги хорошо выпить пива.

А господин Эшбахта начал было гадать о цели визита капитана из Фринланда. Разумно полагая, что его купчишки прислали с новостями о затеянном недавно торговом деле.

Нет, не угадал он. Капитан был по другому делу, по очень приятному для кавалера делу:

— Недавно вышел меж вами и капитаном фон Финком раздор. — Заговорил Тайленрих после того, как Волков предложил ему сесть.

Волков кивнул: «Да было такое».

— Капитан обдумал всё на досуге и согласился с тем, что правы были вы, а не он.

«Обдумал на досуге? Ничего он не обдумывал. Видно, что письмо кавалера дошло до архиепископа, и тот в свою очередь написал фон Финку. Так ласково написал, что уже и гонец от фон Финка у Волкова сидит».

— Что ж, лучше поздно, чем никогда, — произнёс кавалер.

— И помня, что раздор вышел из-за пустяка…

«Богатый вы, видимо, человек, Тайленрих, если для вас пятьдесят талеров это пустяк».

Тайленрих полез под плащ и достал оттуда увесистый кошелёк.

— То капитан фон Финк просит принять эти пятьдесят монет с его глубочайшими сожалениями о раздоре и с извинения за его несдержанные слова.

Он положил деньги на край стола.

— Рад, очень я рад, что капитан нашёл в себе мужество признать свою ошибку, — заговорил Волков. — Вот только одно меня удручает.

— Видимо то, что он сам к вам не приехал, — сразу догадался Тайленрих.

— Именно, именно, — соглашался кавалер. — Поэтому денег я этих от вас не приму, и жду капитана ко мне в гости.

— Вот как, — нейтрально и без всякой эмоции произнёс капитан.

— Да, так и передайте господину фон Финку, скажите, что я жду его в гости. — Он чуть подумал и добавил. — И был бы я рад, если бы был он ко мне без промедления.

Тон, которым Волков сказал это, немного обескуражил приезжего капитана. Он показался ему излишне заносчивым. Но кавалер знал, что делал. У него не было никаких сомнений, что не доброю волею капитан фон Финк ищет примирения. Никак тут не обошлось без писем архиепископа, и поэтому он продолжал:

— Скажите, что жду я его к себе в гости и буду рад ему, как другу. Только пусть поторопится.

— Я предам господину капитану ваши пожелания, — не без удивления отвечал капитан наёмной стражи.

***

В этот день это был не последний гость, что посетил имение Эшбахт. Не успел Тайленрих уехать, как приехали трое господ.

То были люди графа. Были они злы, хотя и вели себя вежливо.

Начали было возмущаться тому, что тело господина фон Шоуберга висит на заборе его дома, как будто это какой-то подлый человек или холоп, провинившийся перед господином. На что Волков им ответил:

— Может, и по рождению он был благороден, но, по сути души своей ничем от подлого люда он не отличался. Был он любовником моей жены и кичился этим, и воздалось ему по заслугам.

— Всё равно нельзя вешать благородного человека на заборе как вора, — тем не менее говорили ему приехавшие господа.

И Волков им отвечал:

— Я хочу, чтобы знали все! Все те, кто думает, что залезать под юбку жены хозяина Эшбахта дело приятное и забавное, знали ещё, что дело это и опасное.

— Всей округе, всему графству о том уже известно, хотя молодой граф хочет узнать причину дуэли доподлинно. — Говорили ему господа. — И мы просим вас отдать нам тело Леопольда фон Шоуберга для погребения по закону божьему.

— Тело забирайте, — отвечал Волков. — А причину я уже сообщил вам.

Господа раскланялись и ушли, но по их тону их взглядам Волков понял, что дело совсем не закончено и ему впредь без охраны в имение графа лучше не ездить. Убить одного из придворных — верный способ обозлить всех остальных. Те господа, что состоят при дворах и не имеют своих уделов, всегда будут недолюбливать тех, у кого удел есть. А тут ещё и повод для нелюбви такой замечательный.

Труп Шоуберга они сняли и, уложив его в телегу, которую, кстати, дал им Волков, уехали. А госпожа Эшбахт, стоя в своих покоях у окна, смотрела на уезжающую телегу и опять рыдала, она по глупости бабьей даже порывалась бежать вниз и прощаться с Шоубергом, да умная Бригитт не пустила её.

***

На следующее утро Роха взял десяток своих людей и сержанта Вилли, взял денег у кавалера, который чуть не плакал, отдавая ему золото, и ещё затемно отправился в Мален, чтобы купить недостающих в роте аркебуз, а заодно пороха, пуль и болтов для арбалетов.

Может, Волков и сам бы поехал в город, не доверив Рохе столь важно дела, как покупка новых аркебуз, но с утра его стал бить озноб. И, кажется, начался жар. Монах снова осмотрел раны, и взгляд его был весьма выразителен.

— Что? — Спросил у него кавалер.

— Швы в состоянии хорошем. Не воспалены. — Монах внешней стороной ладони прикоснулся к щеке Волкова. — Значит, дело не в них. Сейчас будет вам отвар из шиповника с мёдом, будете пить большую кружку три раза в день. А ещё будете есть его, толчёный шиповник с мёдом ещё полезнее, чем отвар будет, а шиповник тут лучший, что я встречал.

Волков морщился, слушая его, он не любил отчего-то весь этот шиповник, но у монаха с недавних пор появился союзник, то была госпожа Ланге, она поддерживала брата Ипполита:

— Господину болеть нельзя, хворый господин — хворый дом. И коли учёный человек говорит, что надобно для выздоровления, так и слушайте его.

***

После обеда он решил даже пойти прилечь, но тут вернулся Роха из города.

«Быстро он сходил туда и обратно, а ведь с ним пешие были, видно, люди у него готовы к таким переходам», — отметил про себя Волков.

А Роха сказал ему:

— Слушай, там, в городе, прохлаждались людишки, по виду хорошие людишки, слышу их говор — ламбрийцы. Дай, думаю, спрошу, кто и откуда. Оказалось арбалетчики. Ищут работу на зиму, говорят, что совсем без денег остались. Сказали, что денег нет даже на дорогу домой.

— Сколько их? — Сразу заинтересовался Волков.

— Сказывали, что их пять дюжин. — Отвечал Роха. — По виду очень хорошие людишки.

И он, и Роха знали, что арбалетчики из ламбрии лучшие арбалетчики, что известны в мире, который чтит истинного Бога. Только вот и ценник у этих господ был наивысший, что бывает у арбалетчиков.

Волков поморщился теперь вовсе не от шиповника, что был у него в кружке.

— Они обдерут меня, обглодают, как волки труп лошади. У меня нет денег, чтобы нанимать ламбрийцев.

— Я их ротмистру так и сказал, — скалился Роха, — я сказал ему, что ты прижимист и даже жаден, но он сказал, что всё равно хочет с тобой поговорить.

— Ладно, — кавалер махнул рукой, — не до того мне, всё равно я не поеду сейчас в город, завтра тоже. Мне монах не велит садиться в седло.

— А тебе и не придётся, — улыбался Роха, — ротмистр их сам приехал со мной.

— Он тут? — Удивился кавалер.

— За дверью, — кивал Скарафаджо. — Ждёт дозволения войти.

Но Волков вдруг разозлился, он не собирался нанимать столь дорогих солдат, для него был каждый золотой дорог, мало того, что утром Роха взял кучу денег на аркебузы, так ещё и это:

— Какого дьявола ты его сюда приволок?

— Поговори с ним, поговори, — уговорил кавалера ротмистр, — от тебя же не убудет.

— Ну, зови, — без всякой радости сказал кавалер.

Ему бы сейчас прилечь, а не людей принимать.

Арбалетчик был невысок, не стар, но крепок. Смугл, но сероглаз, как и многие выходцы из Ламбрии. Носил он маленькую бородку. Одежда его ещё сохраняла некоторые черты шика, но была уже весьма потрёпана. Волков сразу взглянул на пальцы.

Нет, сам этот господин из арбалета не стрелял. Арбалетчиков всегда можно узнать по самым загрубелым в мире пальцам. Руки тех, кто всю жизнь натягивает тетиву арбалета, можно использовать как грабли или даже как заступы. Когда-то Волков удивлял девушек тем, что, немного покрутив в пальцах грецкий орех, мог раздавить его скорлупу. У этого господина были пальцы совсем не такие.

— Стефано Джентиле, ротмистр Фарнийской сотни арбалетчиков, рад приветствовать вас, сеньор, — вежливо произнёс вошедший с поклоном человек.

— Кавалер Фолькоф фон Эшбахт, — отвечал Волков, он вставать из кресла не стал, лишь кивнул головой. — Так вы из Фарно?

Он указал на стул возле себя.

— Да, — сказал ламбриец, — я и вся моя рота из Фарно.

— Я был там, — Волков перешёл на ламбрийскй язык, ему нравилось говорить на нём, — я осаждал это город.

— О! Как прекрасно! — Восхитился Джентиле. Но не было понятно, восхищался ли он тем, что слышал родную речь, или тем, что Волков принимал участие в осаде его города. — А в какой из осад вы участвовали?

— А что их было много? — В свою очередь удивлялся кавалер.

— На моей памяти четыре, — отвечал Джентиле.

— Я был в той, которую устроил Базил де Авгута де ла Силва. Роха, ты ведь же тоже там был?

— Да, был, как раз нашу терцию привезли тогда с Острова и высадили у Фарно, — сказал Роха на ламбрийском.

Но его язык был намного хуже, чем у Волкова.

— Ах, так это была вторая осада, я в ней участия ещё не принимал, — сообщил ламбриец, — король тогда ещё не поссорился с папой и не платил нам. Так что мы не были с вами, господа, на разных сторонах поля боя.

Даже если бы и были, это ничего не меняло, люди воинского сословия не испытывали неприязни к своим коллегам, даже если когда-то и воевали за разные флаги. Ну, если не считать поганых безбожников горцев или других еретиков.

— Мария, подай вина, — крикнул Волков и продолжил: — Я слышал, вы ищете контракт, сеньор Джентиле?

— Да, мы оказались в бедственном положении, Его Высочество не смог расплатиться с нами и мы решили уйти, но в дороге поиздержались.

Мария поставила стаканы, разлила по ним вино, и арбалетчик с видимым удовольствием взял свой стакан и отпил из него.

— Мне нечего вам предложить, — сразу сказал кавалер.

— Но я слышал, что вы воюете с соседним кантонам. — Не собирался сдаваться ламбриец. — И война ваша не закончена. Или вы думаете, что до весны они не начнут?

— Думаю, что начнут, — произнёс кавалер, — но какая разница, что я думаю, главное — что я знаю. И знаю я, что у меня нет денег на таких солдат, как ваши. А обманывать своих братьев-солдат я ещё не научился. В общем, кроме хорошего ужина мне нечего вам предложить, ротмистр.

— Ах, какая досада, — произнёс Джентиле. — Мы согласились бы даже за двенадцать флоринов в месяц вам послужить.

— Нет, это невозможно, — твёрдо отвечал Волков, — я трачу только на еду и содержание коней своих людей в день четыре талера, и, если я отдам вам двенадцать флоринов, мне придётся распустить всех остальных моих солдат уже к весне.

— Дьявол, — задумчиво сказал ламбриец, — нам бы только найти денег на дорогу. Сами понимаете, через земли горцев мы пойти не можем, а идти через земли императора — немалый крюк. Идти придётся месяц.

— Да, именно так, — сказал кавалер.

— Тут не пограбишь, вот и ищу я хоть немного денег. — Он замолчал и, посмотрев на Волкова, продолжил. — Если хотите, мы возьмёмся поработать и за шесть флоринов. У нас четыре телеги в обозе, двадцать щитов, две тысячи болтов с разными наконечниками. И всего попросим за месяц шесть флоринов, стол, кров, овса и сена.

Волков только покачал головой:

— Будь у меня эти шесть лишних флоринов, так согласился бы, не задумываясь.

Он опять покачал головой. Нет.

Джентиле поужинал, и Волков предложил ему остаться ночевать в старом доме с господами кавалеристами, не гнать же человека на ночь глядя.

А когда все разошлись, пришла госпожа Ланге и без объяснений поставила перед Волковым на стол странную вещицу из тёмного стекла и положила красивый небольшой кошелёк из красного шёлка. Встала рядом, ожидая, что скажет господин, стояла и молчала. Как по виду её, так была она собою довольна.

Кавалер подумал, что это шахматная фигура, но пригляделся — нет.

Гадать ему не хотелось, раньше он сидел, крепился, а тут болезнь начинала его донимать, во рту всё сохло, он спросил, чтобы не тянуть:

— Что это?

— То людишки ваши у Шоуберга нашли, а я их порасспросила про это. Хоть и запирались они поначалу, но потом сознались, и я у них это забрала, но думается мне, что деньги они не все вернули, а это… — Бригитт взяла в руки вещицу и потрясла её перед носом Волкова. — Не видите разве, это яд. Это флакон Шоуберг мне вёз. — Она помолчала и добавила многозначительно. — Это для вас.

Волков взял кошелёк, на флакон с ядом не взглянул. Кошель был тяжёл.

— Правильно вы подлеца убили, — сказала Бригитт, — подлый он человек был. — И тут её лицо переменилось, она вдруг заметила, что Волкову нехорошо. — Что это, господин? Дурно вам?

Она позволила себе то, что до сих пор не позволяла. Прямо при монахе взяла и приложила руку ко лбу кавалера:

— Бог мой, господин, да у вас жар! — Она уставилась на монаха. — Брат Ипполит, что же это? Отчего так?

— То от раны. — Сказал монах, заметно удивляясь фривольному поведению госпожи Ланге. — Я уже даю господину лекарство.

Волков бросил на стол кошелёк с деньгами, а флакон с ядом у Бригитт забрал. А она вдруг стала ласково гладить Волкова по голове и что-то шептать, совсем при этом не стеснялась монаха.

***

А как идти ко сну, кавалер расхворался совсем, жар у него стал столь высок, что брат Ипполит остался ночевать при нём в доме, а кавалеру потребовал отдельную кровать, чтобы спал он отдельно от жены. Бригитт отдала ему свою, сказав, что место себе найдёт, но спать она не собиралась, велела принести стул, села рядом с ним. Жар не давал Волкову уснуть, и он просил у Бригитт пить. И всё пил и пил отвар из шиповника, ворочался, откидывая перины из-за жары. Так и не заснул бы, наверное, до утра, не разбуди Бригитт монаха, и не накапай ему монах сонных капель.

Глава 43

Утром, как обычно бывает, ему стало легче, жар уменьшился. Госпожа Ланге была довольна ровно до того момента, как монах сказал ей, что ничего ещё не кончено, что болезнь ещё не отступила и только вечером будет ясно, выздоравливает ли господин. Госпожа Ланге, стала невесела и ушла распоряжаться о завтраке.

***

Видно, Его Высокопреосвященство курфюрст Ланна написал своему капитану фон Финку письмо весьма проникновенное. Настолько проникновенное, что после просьбы Волкова прибыть к нему лично, тот не стал тянуть. Капитан приехал с утра и ждал, пока Волков его примет. Хоть кавалер и был ещё не в полной силе, он решил быть весёлым и радушным, сделал вид, что позабыл все дурные слова, которые говорил ему фон Финк. Сейчас нужно было задавить в себе все обиды, капитан фон Финк был ему очень нужен. Он встал ему навстречу как старинному приятелю и первым протянул ему руку:

— Рад, что откликнулись вы на моё приглашение, искренне рад, — говорил он, сжимая руку капитана, — идёмте к столу.

— Уж я хотел извиниться… — Бубнил капитан. — Приехал… Думаю, извинюсь… Думаю, нехорошо тогда получилось…

— Садитесь, садитесь, — усаживал его за стол Волков.

Фон Финк сел:

— Я уже хотел сказать вам, что те слова мои обидные были глупостью…

— Да бросьте, — Волков махнул рукой, — мы оба не сдержаны на язык были, как будто мы с вами дураки двадцати лет.

— Да-да, — кивал капитан, — как дураки, как дураки…

— Но я отметил, что вы отчаянный храбрец! — Продолжал кавалер. — Не побоялись поединка со мной, не многие молодые люди так же храбры.

— Я храбрец? — Говорил фон Финк. — Ах, да, да… Я слышал, что вы недавно дрались опять, вон, рана у вас ещё не зажила.

— Да, пришлось. Оказалась, что жена мне не верна и водит шашни с одним придворным графа фон Малена, пришлось вызвать его и убить. — Быстро рассказал историю кавалер.

— Каков подлец, поделом ему! — Воскликнул капитан. Кажется, он был обескуражен той легкостью, с которой кавалер рассказывал об этом пикантном, мягко говоря, случае в своей семье. Не каждый вот так будет рассказывать о том, что жена ему неверна.

Тут капитан полез за пояс и достал оттуда кошелёк:

— Вот, я привёз вам то, что послужило поводом нашей распри.

— Пятьдесят талеров? — Догадался Волков.

— Именно, именно, — фон Финк протянул кошелёк кавалеру. — И преподношу вам их с моими глубочайшими извинениями.

Он поклонился Волкову, протягивая ему кошель.

И страшно удивился, когда кавалер отвёл от себя руку с кошельком и сказал:

— Не надобно мне того, оставьте серебро себе.

— Не надобно? — Искренне удивился капитан. — А что же тогда? Зачем же тогда вы меня звали?

— Да уж не из-за этих жалких пятидесяти монет, — усмехался кавалер.

— Так для чего же? — Недоумевал капитан, начиная подозревать, что этим серебром дело не кончится.

Вот теперь только и начинался настоящий разговор. Волков подводил дело к тому, зачем и пригласил фон Финка. Кавалер сделал паузу и начал:

— Деньги эти оставьте себе, дорогой мой капитана, мне надобно от вас другое.

— Что же, говорите уже. — Капитан уже волновался.

Тянуть дальше смысла не было, кавалер сказал:

— Мне нужны ваши солдаты…

— О! — Только и смог ответить капитан. — Опять?

— Да. Я хочу, чтобы вы пришли ко мне и привели двести тридцать своих людей, когда то будет мне надобно.

Фон Финк молчал, стал тереть щетину на подбородке. Волков видел, что эта затея и это его пожелание капитану совсем не нравится, но не торопил его, ждал ответа, а капитана после долгой паузы спросил:

— А нужны они вам будут как в прошлый раз, для показа, или для дела?

— Да уж не для показа, капитан, не для показа. — Говорил кавалер, видя, что это ещё больше фон Финку не нравится. Но он продолжал. — Скоро ко мне явятся горцы, я хочу, чтобы по первому моему зову вы явились ко мне на помощь.

Фон Финк выпрямился, стал важен:

— Нет, — твёрдо ответил он. — Волею сеньора мне запрещено ввязываться в свары с соседями. Велено мне хранить мир, тем более с кантонами.

— Так и будет, мира вы не нарушите, — тут же произнёс кавалер, зная, что капитан так скажет, — вы же будете воевать не под знамёнами Фринланда, а под моими знамёнами, я вам дам денег. То есть это будет не война Фринланда и кантонов, а просто вы и люди ваши будут у меня на контракте. Фринланд будет ни при чём.

Нет-нет. Фон Финку всё равно это не нравилось, не хотел он влезать в эту войну. Скорее всего, он попросту боялся, что горцы побьют много его солдат, а за горцами такое водилось, уж воевать они умели.

— К сожалению, все, что я могу сделать для вас, — он снова протянул Волкову кошелёк, — это вот…

— Нет, друг мой, нет, — кавалер и не думал соглашаться, он не собирался принимать отказ, по сути, он только начинал разговор, — это не вы мне дадите денег, это я вам предложу четыреста монет, если вы придёте мне на помощь.

— Это невозможно, — помотал головой фон Финк.

— Возможно, мой друг, возможно, — улыбался ему кавалер, он знал, что капитан будет отказываться, кому охота лезть в свару с горцами, поэтому заранее приготовил слова, что скажет капитану в случае отказа. — Иначе мне придётся опять писать архиепископу. Буду писать, что вы в деле моём мне не помогаете, а противитесь всячески и волю курфюрста не выполняете. Я же помню, что писал он вам в самом первом письме, что я вам привёз, а писано было там, что бы вы помогали мне по мере сил.

Кавалер сказал это и замолчал: «Ну, а теперь что ты скажешь?»

Лицо капитана сразу стало таким же, как в тот день, когда они ссорились. Он поджал губы и скривился.

— Не думаю, что это вам поможет, — с неприязнью произнёс фон Финк.

Он глядел на Волкова неодобрительно. Весьма неодобрительно.

Но кавалера это не остановило, нужно было и дальше давить на этого упрямца:

— А ещё завтра же, слышите, завтра же, я начну грабить ваших купцов, что плавают мимо моих берегов, — с улыбкой продолжал Волков. — И каждому из них я буду говорить, что причина их бед — вы! Что граблю я их для восстановления справедливости и чести. Обещаю вам, что буду забирать у них десятину с каждой баржи и с каждой лодки, что проплывёт мимо меня, и каждый раз вспоминать при этом ваше имя.

Лицо капитана сразу стало серым. Он встал со стула и положил кошелёк с талерами на стол возле руки кавалера.

— Так ли поступают достойные люди? — Произнёс он.

Волков тоже встал и продолжил гнуть своё, не обращая внимания на упрёк:

— Выбирайте, капитан, друга в моём лице, пятьдесят этих талеров и ещё двадцать гульденов золотом, или врага, раздражение архиепископа и озлобленных торговых людей, многие их которых ваши знакомые.

Теперь, кажется, фон Финк стал сомневаться. Конечно, сейчас он стоял и ненавидел кавалера, но тот знал, что золото потом сведёт на нет всю эту ненависть… Если, конечно, ему удастся победить горцев.

— Ну, капитан, решайтесь, — сказал Волков.

— Сначала вы сказали, что дадите четыреста талеров, а теперь говорите, что дадите всего двадцать гульденов. — Произнёс фон Финк.

— Хорошо, двадцать два гульдена, даже двадцать три. — Сказал кавалер. — За двадцать три гульдена вы согласны помочь?

— Солдаты не пойдут за мной, если я скажу что мы идём воевать с горцами, и офицеры не пойдут, — наконец ответил фон Финк, он всё ещё сомневался.

— Пойдут-пойдут, — заварил его кавалер, он достал из-под рубахи маленький кошелёк, из него высыпал на стол злотые монеты, там было меньше двадцати трёх, но даже эти монеты произвели на капитана впечатление, — скажите, что я уже бил горцев и в следующий раз побью. И покажите им это. И они пойдут за вами, капитан. А деньги я заплачу вам вперёд. Забирайте золото, капитан. Сейчас я принесу вам остальные.

По лицу капитана Волков понимал, что он его ненавидит. Губы капитана скривились ещё больше, уж не плюнуть ли он собирался в ответ. Нет, не плюнул. Кто ж сможет плюнуть на золото, гнев архиепископа и на злобу купцов. Капитан, наконец, разлепил свои губы и сказал:

— И когда же будет дело, к какому дню мне готовить людей?

— До рождества они должны начать, так что начинайте готовить уже сейчас. Соберите как можно быстрее их со всех зимних квартир поближе к берегу. Держите наготове.

Фон Финк сгрёб золото в ладонь и забрал серебро со стола и, покачивая головой, произнёс, вздыхая:

— Дал же Бог такого соседа.

— Какого такого? — Интересовался кавалер.

— Такого… — капитан не сразу подобрал слово, видно, на уме у него слова были все бранные. — Такого… Неспокойного.

— Ну, капитан, потому я и не спокоен, что беден, будь я богат, так вы бы обо мне и не услышали. Вот как разбогатею…

Волков улыбался ему как лучшему другу, хотя жар у него, кажется, снова начинался, и фон Финку он не очень-то доверял.

Ведь было видно, что фон Финк не был доволен тем, что против его воли его вовлекают в такое неприятное и опасное дело, но перед тем, как уйти, он всё же сказал:

— Людей начну собирать сегодня же, но фураж и продовольствие, что пойдёт им сверх обычного, вы оплатите.

— Оплачу мой друг, всё оплачу. — Заварил его кавалер.

***

Он был так учтив, что вышел провожать капитана, хоть физиономия у того была весьма неприветлива. И не уходил, пока фон Финк со своим сопровождающим не уехал со двора.

А на дворе у конюшни как раз оказался Роха, он болтал с Максимилианом и фон Клаузевицем о коне, что достался ему после дуэли Волкова с Шоубергом. Те осматривали подарок кавалера и восхищались конём, советовали Рохе, как такого коня кормить и как поить, как седлать, когда в долгую дорогу едешь.

Кавалер постоял, немного подумал, сейчас он вывалил фон Финку целую кучу золота за не самых лучших солдат. Волков прикинул, что переплатил как минимум вдвое. Да, переплатил, да вот деваться ему было некуда. Он аккуратно потрогал рану на голове и ухе. И крикнул:

— Роха!

— Да, кавалер! — Откликнулся тот и повернулся к нему.

— Нравится конь?

— Лучший, что у меня был, — отвечал ротмистр.

— Ну, так садись на него и скачи в город.

— В город? — Спросил Роха.

— Да, найди ламбрийца, скажи, что я нашёл шесть золотых. Пусть идёт ко мне вместе со всеми людьми.

И Клаузевиц, и Максимилиан замерли, стояли и смотрели на него, а Роха спросил:

— Что, кавалер, дело скоро будет?

Волков ничего ему не ответил. Если лопоухий Малёк не соврал и не ошибся, и кантон Брегген выделил деньги и уже начал собирать райслауферов-наёмников, значит, дело будет скоро.

— Господин, мой, — выскочила на крыльцо Бригитт, была она зла, — что же вы встали на улице, в одной рубахе на ледяном ветру стоите, неужто жар у вас спал совсем?

Она подбежала к нему и, взяв его под руку, поволокла в дом как будто ребёнка.

— Роха, — кричал Волков, — скачи немедля.

— Да, господин Эшбахт, уже еду. — Кричал Роха ему вслед.

Глава 44

Можно было всё это и пораньше начать, да, пораньше. Ему же сказал лопоухий Ганс Круле, по прозвищу Ёж, что земельный совет кантона выделил деньги на наёмников, и наёмников уже стали брать на контракт.

Можно было сразу начать приготовления, да не получалось. Фон Финк не спешил с извинениями и ламбрийские арбалетчики ещё тогда не появились. В общем, всё началось неожиданно и завертелось быстро.

Когда госпожа Ланге укладывала его в постель, а брат Ипполит повторял ей, как и когда ему давать снадобья, что стояли на комоде рядом с кроватью, в дверь покоев постучали.

— Уходите все, — крикнула госпожа Ланге. — Болен господин.

— Кто там? — Отозвался Волков.

Пришёл Максимилиан и, явно стесняясь того, что беспокоит больного, произнёс:

— Кавалер, вас там какой-то холоп видеть желает.

— Господин Максимилиан, — строго сказал Бригитт, — у господина третий день жар стоит, ему в постели лежать и снадобья пить, а гости всё едут и едут. Так-то всякие важные гости, а тут вы уже и о холопах докладываете?

Максимилиан сам всё понимал, он поклонился и хотел уйти, но кавалер остановил его:

— Что за холоп?

— Мальчишка, оборванец, не из наших, даже не знаю, откуда он тут, говорит, что к вам у него очень важное дело. — Ответил Максимилиан.

— Пусть подождёт пару дней, — продолжала строго говорить Бригитт под одобрительные кивки брата Ипполита.

— Оборванец, говорите, не из наших? — Насторожился Волков.

— Точно так, кавалер, — сказал Максимилиан, — не из наших.

— Давайте его сюда.

Госпожа Ланге смотрела на него с укоризной, даже сдержанный брат Ипполит, и тот был, очевидно, недоволен. Но дело, кажется, было слишком серьёзным, чтобы ждать. Волков это чувствовал.

Как ему казалось, так и вышло, перед ним был худой мальчишка лет четырнадцати в драной одежде и в деревянных башмаках на толстый вязаный носок. Да ещё и говорил он с заметным акцентом.

— Ты свинопас из Мелликона? — Сразу догадался Волков, увидав его.

— Нет, господин, я свинопас из Бирлинга, — сказал мальчишка, кланяясь.

— Бирлинг?

— Деревня такая — Бирлинг, я как раз оттуда. Это за две версты по дороге к горам от Мелликона, господин.

— Звать как?

— Клаус Швайнштайгер, господин.

— Говори быстро, что хотел сказать, Клаус Швайнштайгер. — Строго сказал госпожа Ланге. — Господин болен, ему надобно отдыхать.

Свинопас понимающе кивал, он и сам всё видел.

Госпожа Ланге, Максимилиан, Волков и брат Ипполит ждали, пока мальчишка начнёт, а тот не сразу смог сказать, что хотел, он волновался оттого, что приходилось говорить ему в присутствии стольких знатных господ.

— Ну! — Прикрикнула Бригитт. — Давай уже, дурень, скажи, зачем пришёл, или язык у тебя отсох?

— Сказать? Нет, госпожа, не отсох, не отсох… Да, да. — Кивал головой и поглядывал на всех свинопас. — Ага. Вот, что я хотел сказать, добрый господин и добрые господа. Человек один, господин Сыч, сказал мне, что если я увижу, что на берегу… Ну или где-то близко от реки будут собираться ратные люди и я об том скажу господину Эшбахта, то он даст мне три талера Ребенрее.

— Три талера! Экий ты болван… — Начал Бригитт.

Но Волков её перебил, остановил её жестом:

— Ратные люди?

— Да, господин, так и сказал, если много будет людей при броне и оружии на берегу, так беги в Эшбахт, к господину. Он даст тебе три талера.

Волков, который уже удобно устроился в перинах сел на кровати, опустил ноги на пол. Бригитт готова была испепелить мальчишку взглядом, а тот продолжал:

— Господин, я долго к вам бежал, целый день, а перед тем ещё реку переплыл, холодно мне было, на коряге плыл. Господин Сыч сказывал, что вы мне три талера дадите… Вы хоть один талер мне дадите?

— Сколько было тех людей? — Спрашивал кавалер, ища у кровати панталоны.

— Господин, я не знаю, у меня больше двух дюжин свиней никогда не бывало. Я дальше и считать не умею. А людей было больше двух дюжин, много больше.

— Как же ты деньги считать будешь, дурень, если господин тебе их мелочью даст? — Усмехалась госпожа Ланге.

Но Волкову было не до шуток, он был абсолютно серьёзно:

— Палатки, шатры были?

— Были, господин. Много.

— Сколько?

— Не считал, господин.

— Телеги видел?

— Видел, господин.

— Тоже не посчитал?

— Не посчитал, — тряс головой мальчишка.

— Коней тоже не считал?

Мальчишка начал понимать, что задание своё выполнил плохо, он стал корчить жалостливое лицо и снова тряс головой:

— Нет!

— Флаги были?

— Были, были. Красные с чёрными медведями, что на задних лапах стоят.

Наёмники. Райслауферы. То были соседи кантона Брегген, флаги кантона были другие.

— Далеко от берега реки те люди?

— В версте, господин. Стоят у дороги.

— На одежде белые кресты были, на ляжках, на куртках нашиты у них?

— Точно, господин, нашиты, нашиты кресты. — Вспомнил мальчишка.

Волков напяливал панталоны:

— Не заработал ты, пока, три талера, будешь, пока, при мне. Тут.

— Господин мой, неужто дело не подождёт? — Произнесла госпожа Ланге, она прикоснулась к щеке кавалера внешней стороной ладони. — Вы горите.

— Это как раз то дело, что не будет ждать, — отвечал Волков, вставая, — шоссы мои найдите и сапоги. И собирайтесь в дорогу, госпожа Ланге.

— В дорогу? — Спросила Бригитт удивлённо.

— Да, возьмете Увальня и отвезёте мои сундуки и жену к епископу в Мален. Сами вернётесь, вы мне тут будете нужны, дам вам двадцать золотых, поменяете на серебро, оно мне может понадобиться.

— Как пожелаете. — Сказал Бригитт с волнением.

— И госпожу Эшбахт не в имение к отцу отвезёте, а именно к епископу. Просите, чтобы следил за ней и не отпускал её.

— Всё исполню, господин мой. — Произнесла красавица.

— Максимилиан, вы седлайте коней, едем к реке смотреть, как там дела, поговорить с сержантом Жанзуаном. Может, он что-то видел. Но перед этим отправьте человека к капитану фон Финку в Эмельратт. Пусть срочно ведёт всех людей ко мне, пора. А к вечеру соберите всех господ офицеров и сержантов, пусть будут к ужину в моём старом доме.

— Монах, снадобье какое-нибудь, чтобы я лучше в седле сидел, сделай мне, кажется, придётся мне поездить.

Бригитт с надеждой посмотрела на брата Ипполита, надеялась она, что скажет тот господину, чтобы дома сидел, в кровати лежал, что нельзя с жаром в седло садиться. Но монах дольше знал кавалера, чем рыжая красавица. И он ответил ему:

— Дам вам снадобье такое, есть у меня отвар, что будет бодрить и сил придавать. Но перед этим я хотел бы вам шов за ухом вскрыть, покраснел он, набух, я хотел посмотреть пару дней, может, отёк спадёт, но если вы в седло надумали сесть, то лучше я сразу вам рану почищу.

— Да, режь, я чувствую, как будто тянет кожу, — сказал кавалер. — Давай, пока Максимилиан коней седлает.

— Господин мой, — Бригитт сложила руки на груди, — так зачем же вы собираетесь куда-то, вам лежать надо, монах, скажи ему. Чего же ты потакаешь такому безрассудству?

Последние слова, что обращены были к брату Ипполиту, Бригитт сказала строго, даже сурово.

Монах замер, теперь он и не знал, что делать. Смотрел то на нее, то на Волкова.

«Ишь ты, как она взяла всё тут под себя, — удивлённо думал кавалер, — неужели теперь ещё и монах слушаться будет её больше, чем меня».

А монах и впрямь стоял в нерешительности.

— Ну, чего ты? — Повысил на него голос кавалер. — Давай, неси свет, инструменты, ты же шов вскрыть хотел?

— Может, вам вправду дома лучше быть? — Произнёс брат Ипполит.

Волков привстал с кровати и прямо на виду у монаха и мальчишки свинопаса поймал красавицу за руку и притянул её к себе. Обнял за талию и, заглядывая ей в глаза, произнёс:

— Госпожа Ланге, время пришло, которое и решит сейчас все наши судьбы. Горцы уже наняли людей, значит, уже скоро начнут. Думал, надеялся, что после Рождества начнут, так нет, уже люди их у реки лагерь поставили. Люди те за деньги воевать пришли, им в радость, когда войны нет, а серебро платится, только вот горцы скупердяи ещё те, они просто так деньгу платить не будут, наёмников всегда нанимают в последний момент, чтобы не переплачивать лишку. Значит, они вот-вот начнут. Нет у меня времени в постели лежать и болеть. Нужно ехать к реке: смотреть, гадать, где они высадятся, когда начнут.

— Так у вас офицеров полдюжины и, кажется, хорошие среди них есть. — Говорила Бригитт, явно понимая его и уже сдаваясь. — Пусть Брюнхвальд едет за вас.

— Некому за меня мою работу делать. Никто лучше меня её не сделает. — Ответил он ей.

Да, можно было послать кого-нибудь, но в этот раз он хотел всё видеть сам. Это дело, наверное, было главным делом в его жизни, сложнейшим делом его жизни. Кому он мог его передоверить? Не было таких людей у него. Брюнхвальд — приспешник дисциплины, но простодушен, иной раз как ребёнок, его любой обманет, Рене хитрее, но слишком уж осторожен, будет сгущать краски, Бертье — храбрец, но человек неосмотрительный, просмотрит что-нибудь обязательно. Роха никогда не был даже сержантом. Пруфф — артиллерист. И никто из них не имел такого опыта, как он. Даже Рене и Брюнхвальд, которые были много старше него, не воевали столько лет, сколько воевал он.

Нет, некого ему было послать. И Бригитт, хоть и говорила послать кого-нибудь, но чутьём женским понимала, что не зря кавалер среди офицеров пользуется таким уважением. Неспроста. Не за красоту кирасы и шлема офицеры так уважали Волкова. Поэтому никого он не пошлёт, а поедет на место сам. Сам будет всё смотреть.

— Дозволите ли вы мне с вами поехать? — Спросила она.

— Что за глупости? — Строго ответил он, отпуская её и отодвигая от себя. — Место ли женщине на войне? Тут останетесь. Если буду я бит, так вы с Ёганом будете добро увозить. Людей, скот уводить. Вам будет, чем заняться и тут.

Она промолчала, а кавалер взглянул на монаха:

— Ну, ты так и будешь стоять как истукан, ты же хотел швы вскрыть, рану чистить. Или передумал? Давай, а то скоро Максимилиан придёт звать меня.

— Нет-нет, — вспомнил монах. — Сейчас всё сделаю.

Видно, Максимилиан кому-то сказал из его выезда, что он едет, так за ним все увязались. И фон Клаузевиц, и братья Фейлинги, и Карл Гренер. Думали развеяться от осенней скуки верховой прогулкой. Волков не стал господ отговаривать. Пусть едут, не всё им его провиант проедать. Монах снова зашил ему рану, она саднила. Донимала. Монах обезболивающее питьё давать не стал. В дорогу такое не дают, не то и заснуть можно в седле. Наоборот, дал бодрящее, чтобы слабость от жара кавалера в пути не донимала.

Волков посмотрел, как вырядились молодые господа, что собрались ехать с ним, так ухмыльнулся. Он-то надел простую, грубую рубаху, длинную стёганку почти по колено. Никаких беретов на голову: стёганый подшлемник. Широченные солдатские штаны вместе шоссов. Свои крепкие кавалерийские сапоги. Кольчугу на всякий случай. Максимилиан оделся почти так же, понимал, что сейчас не до красот. А остальные дурни вырядились как на прогулку. Даже, казалось бы, взрослый и умный фон Клаузевиц, и тот напялил шубу и берет с самым дорогим пером.

Но ничего, поехали. И поехали не медленно, кавалер надеялся вернуться засветло, ведь на вечер у него было запланировано совещание с офицерами.

Местность свою он уже приблизительно знал. Не раз уже тут ездил.

Теперь, правда, большинство кустов потеряло листву, земля его от этого выглядела ещё менее привлекательно.

Везде лужи ледяные, мутные, в глине вода стоит долго. Морозов ещё нет даже ночью, лужи не замерзают, но холодно всё равно. Ветер пробирает. Хорошо, что надел стёганку.

Волков смотрел и смотрел вокруг, всё запоминал, пока ехал. Иной раз останавливался на холмах, чтобы оглядеться. И многое ему нравилось. Особенно нравилось, что много воды в низинах между холмами и на дне оврагов. Даже хорошо подкованные кони и те тут скользят и вязнут в лужах. А пешему человеку в тяжком доспехе так и вовсе будет не просто.

Тем более что вода в ложбинах и оврагах может и до колена доходить. Земля его тяжела для всякого путешественника. А уж для пешего…

Да, именно на это он и рассчитывал. Не на людей Рене, Бертье или фон Финка, не на мушкеты Рохи и не на пушки Пруффа, а именно на воду и глину, на холмы и овраги, на бесконечные страшные и корявые кусты. Отъехав от Эшбахта, уже на полпути к реке, он не без труда загнал коня на самый высокий холм, что тут был. За ним осмелился заехать только Максимилиан.

Волков осмотрелся и спросил у оруженосца:

— Знаете, в чём сила горцев?

— Это всем известно, — отвечал тот, — они лучше всех держат строй в баталии. И они самые твёрдые в бою, никогда без приказа не отступают. Поэтому они и лучшие.

Кавалер усмехнулся:

— Будь тут кто-нибудь из ландскнехтов, вы бы получили зуботычину после последних слов, — усмехнулся Волков. — Ладно, вы правы, а где бы вы тут построили баталию в пятьсот человек?

— Баталию в пятьсот человек? — Переспорил Максимилиан и удивлённо посмотрел на него. — Кавалер, баталию построить тут негде. Овраги одни, холмы с кустами.

— Верно. — Продолжал кавалер задумчиво, разглядывая при этом окрестности. — Коли они встанут правильно с пиками, с копьями, с алебардами, арбалетчики и аркебузиры по флангам, так нам и конец сразу будет. Нет у нас солдат, чтобы выстоять против них. И пушек у нас мало, и мушкетов. Они нас за полчаса поломают, сомнут.

— Так вы думаете их сюда привести? — Спросил Максимилиан.

— Сюда, если на высадке не удастся их перехватить, как в прошлый раз. Или не сюда, а к большому оврагу, что отсюда чуть на юг будет.

— Тут драться тяжело и нам будет, — сказал оруженосец. — Эх, хорошо бы их и впрямь на высадке поймать.

— Два раза с ними такого не получится, не дураки они. — Не верил кавалер.

— А как же мы их сюда заманим?

— Сам бы знать это хотел. — Он, несмотря на сильный и холодный ветер, снял подшлемник и стал выбирать лицо рукой.

— Кавалер, вам плохо? — Спросил Максимилиан.

— Ничего, до вечера должен продержаться. — Ответил Волков.

— Тогда нужно спешить, — сказал Максимилиан.

— Да, едем, — согласился кавалер.

Глава 45

Поехали быстрее, остановились только в одном месте, у большого оврага. Это был самый большой овраг на всей его земле. Самый глубокий. Он тянулся от границы его земли и почти до реки на востоке. Глубиной он был в человеческий рост. И единственным местом, где можно было его легко перейти, была ложбина меж двух высоких холмов. Именно тут Бертье и Роха вели солдат, тащили обоз перед сражением на реке.

Но даже тут дорога не была простой. Нужно было спуститься с одного холма в этот самый овраг и подняться по склону другого. Тут и телеги проходили. Но то было летом, когда было сухо. Во всех других местах стены оврага были почти отвесны. По скользкой глине даже пешему человеку в доспехе выбраться из оврага было непросто.

Волков снова заставил коня буквально карабкаться на северный холм, с него он смотрел на запад. Нет, там точно не пройти, сплошной стеной по краю оврага рос барбарис. Вот на востоке другое дело, там есть пологие места, есть выходы из оврага.

Там, на востоке, хоть и не без труда, но овраг можно перейти.

Максимилиан заехал на холм и тоже огляделся, потом, наконец, спросил:

— Драться будем тут?

— Если сильно повезёт. — Ответил кавалер.

— А может повезти?

— Будем надеяться на то, что среди них не будет людей, которые тут уже были, и нам удастся их сюда завести.

После поехали дальше. И чем южнее ехали, тем спокойнее становилась местность. Кусты сменялись кое-где деревьями, поляны появлялись, овраги были не так глубоки. Здесь враг мог легко найти место для боя. Места эти были неровные, но вовсе не такие непроходимые для солдатских колонн, как те, что лежали чуть севернее. Здесь ни в коем случае нельзя было ввязываться с горцами в драку.

***

Ещё до полудня приехали в Рыбацкую деревню. Сержант Жанзуан вышел их встречать. Вывел своих людей для смотра. Жанзуан был отличный сержант, все его двенадцать солдат и шесть арбалетчиков выглядели хорошо, всё вокруг казалось уже не таким заброшенным, как раньше, всё казалось обжитым.

Особенно кавалера порадовала застава. Видно, что сержант не давал солдатам сидеть, сложа руки. Застава, хоть и совсем не напоминала крепкий форт, но уже было видно, что с налёта её не взять. Частокол, конечно, был дрянной, что говорить, но откуда ему взяться хорошему, если леса-то вокруг хорошего не было совсем, лепили стену из кривых жердин. Но даже они выглядели крепко. Удобные ходы на частоколе, укрытия, места для стрелков, как положено. Но главное — этот частокол был хорошо окопан. Вся застава по периметру окопана рвом в человеческий рост, рогатки повсюду. Нет, непросто будет её брать. Это надо высаживаться, искать лес для лестниц, идти на штурм, терять людей и время. Молодец сержант Жанзуан.

— Деньги с плотов собрал, есть серебришко? — Спросил кавалер у сержанта.

— Да, господин, есть, девять талеров с мелким серебром. — Сержант достал деньги, завёрнутые в тряпицу.

— О, значит, лес плывёт? — Удивился Волков.

— Плывёт, господин, почитай каждый день по плоту тут проплывает.

— А кроме леса? — Спросил Волков, проходя и разминая на ходу ногу.

— Вот! — Вдруг сказал сержант. — Тихо было, вроде, проходила баржа в день да пара лодок, может, три или четыре за день. И всё гружёные плавают туда-сюда. А тут уже третий день кряду плывут и плывут на юг, к Мелликону. И всё пустые, пустые. И баржи, и лодки. Я бы и не задумался, да обратно-то не плывут они. Ни пустые, ни полные. Странно это.

— К Мелликону плывут пустые? — Спросил кавалер задумчиво.

— Пустые, господин, все пустые. Полную баржу завсегда видать, она в воде по самую кромку сидит. А пустая она вся на виду, вся из воды торчит. Ну, а лодку и так видно, пустая или полная.

— И что ты думаешь?

— А думать ту нечего, господин, может, они каждую зиму так плывут, кто их знает. Но я решил вчера одного человека вниз по реке отправить, посмотреть. Он поехал, в землю соседа вашего заехал, доехал до самого Мелликона. Там они все. На пирсах в Мелликоне стоят и лодки, и баржи. Человек наш посидел, посмотрел, что на них грузят. Грузят на них солонину и горох, овёс в мешках.

— Вот как? И зачем им солонина? — Спросил Волков, хотя и сам знал ответ.

Сержант Жанзуан засмеялся:

— Господин, чего же вы спрашиваете, уж кому, как не вам, знать, зачем нужны солонина и горох. То любому известно, что это еда солдатская. А овёс берут для кавалерии и обозных лошадок.

— Значит, воевать собираются? — Опять задал кавалер вопрос, на который не нужно было отвечать.

Но сержант ответил:

— Да нет, господин. Если они уже провиант грузят, то уже не собираются, уже воюют. И если овёс грузят, если обоз с собой потянут, то это не в набег идут, решились воевать не на шутку.

— Думаешь? — Волков усмехнулся, нравился ему этот умный сержант.

— Думаю, что вы тут неспроста. А если к этому ещё и горцы, поганцы, затеяли провиант грузить, значит, началось.

Кавалер молча покивал головой. Да, верно. Всё верно. Верно, что началось и что готовятся воевать не в шутку. Молодец сержант.

Теперь и у него самого не было сомнений. Он продолжил:

— Человека, что ездил туда, опять туда отправь, пусть на берегу сидит и считает, сколько и чего. Главное, что мне нужно знать, сколько телег и сколько лошадей будет.

— Сейчас же отправлю. — Сказал сержант.

Волков помолчал, оглядывая берег. Потом посмотрел на сержанта:

— Если они с телегами будут, то удобнее, чем тут, места для высадки поблизости нет.

— Истинно, господин. — Отвечал сержант. — Тут вылезут, безбожники чёртовы.

Отвечал он с удивительным спокойствием.

Оба они были старыми солдатами. Они всё понимали без лишних слов. Оба понимали, что те полтора десятка солдат, что есть у сержанта, высадку не остановят. Они даже свою хлипкую заставу не смогут отстоять, если её будет штурмовать больше пяти десятков человек. Заставу их возьмут, это только дело времени. И сержант это понимал, и Волков это понимал. Они оба всё понимали. Прекрасно понимали, что горцы по обычаю поганому своему пленных не берут.

— Я пришлю тебе ещё десяток людей. — Сказал Волков, всё ещё глядя на холодную реку.

— Вот это дело, господин, очень они уместны будут, — ответил Жанзуан.

И тут Волков сделал то, что господа обычно не делают, он протянул сержанту руку:

— Держись тут.

— Простою, сколько смогу, — ответил сержант, по-солдатски крепко пожимая руку Волкова.

— Храни тебя Бог.

— И вас, господин, и вас.

***

До дома еле доехал, ногу опять крутило, жар опять пришёл. Перед Эшбахтом его уже качало в седле. Хорошо, что темнело, а его спутники устали и не видели, но у дома Максимилиану пришлось его придерживать, чтобы не опозорился господин и из седла не выпал.

Хоть его ждали все офицеры, среди которых теперь был ещё и ротмистр Джентиле, совет решено было перенести на утро.

Бригитт, то причитая, то ругая, укладывала его в кровать. Она и монахи, теперь к нему припёрся ещё и брат Семион, готовили ему лекарства и еду. Лекарства он кое-как выпил, а вот съесть почти ничего не смог, воротило. После этого заснул, а госпожа Ланге в ярости пошла и ругала Максимилиана за то, что он не берёг господина. Она кричала на него, звала его «болваном» и «бездельником».

А тот стоял перед ней, хлопал глазами и лишь повторял дурень:

— Простите меня, госпожа. Простите меня, добрая госпожа.

Она же насладилась его смирением и ушла наверх, в покои к господину, насилу там женщина успокоилась.

***

Утром он смог едва встать. Нет ничего хуже, чем немощность командира. Кто за тобой пойдёт на смерть, если тебя трясёт в ознобе? Кого ты сможешь увлечь, если ты едва можешь говорить?

— Монах, дай мне вчерашнего пойла, — шептал он, едва усевшись на краю кровати.

— Да, господин, но это средство выпивает силы из человека, — отвечал, волнуясь, брат Ипполит. — Всё время его пить нельзя.

— Господи, отчего же вы не лежите? — Начала плакать Бригитт. — Зачем вы встаёте?

— Молчите, не донимайте меня, — шептал Волков, — ступайте, принесите мне воды, чтобы мыться и одежду.

— Господи, господи… — Плакала Бригитт.

— Не донимайте меня, делайте, что велено!

Она ушла, причитая и молясь Господу.

— Увалень! Офицеры собрались?

— Ждут с самого рассвета. — Отвечал молодой человек.

Это было понятно, но сейчас его волновал главный вопрос:

— Вчера посылали человека к фон Финку, он вернулся?

— Да, кавалер, фон Финк обещал быть в самом скором времени.

Это ровным счётом ничего не значило. Пока он сам, собственными глазами не увидит солдат из Фринланда, он не сможет успокоиться.

— Арбалетчики прибыли?

— Вчера к ночи пришли. Ох, какие красавцы! — Отвечал Александр Гроссшвюлле. — Кавалер, дозволите сказать.

— Да.

— К вам просится фон Клаузевиц с самого утра.

— Что ему? — Волков поморщился, его потрясывало.

Сейчас он не хотел видеть этого чересчур правильного рыцаря.

— Он хочет уехать в Мален.

В этот момент брат Ипполит поднёс Волкову чашу с зельем, так он от удивления, хоть и болен был, пить не смог:

— В Мален? Он хочет уехать?

— Говорит, что… Говорит, что в Малене у него есть дружки, что готовы будут помочь нам. Говорит, что они добрые молодые люди, среди которых есть и рыцари. — Рассказал Увалень.

— Ах, вот как, — сказал кавалер, забирая лекарство у монаха, — зови.

***

Фон Клаузевиц поклонился, стал у двери. Он глядел на кавалера, кажется, был удивлён его состоянием.

— У вас есть друзья, что готовы помочь нам? — Сразу спросил кавалер.

— Да, — кивнул фон Клаузевиц. — То мои друзья, люди лучших семей города и графства. Они ищут турниров и дуэлей, предложу им войну. Уверен, что кое-кто согласится.

— Отлично, хорошее дело, может, кого и уговорите. А вот на обратной дороге, будьте добры, заскочите в замок Баль, к барону фон Деницу, он хвалился, что готов сражаться, если горцы придут. Скажите, что горцы уже грузятся на баржи.

— Они уже грузятся? — Удивился молодой рыцарь.

Волков кивнул, отпивая противное зелье и продолжил:

— А потом заскочите к барону фон Фезенклеверу. Сам он, конечно, не поедет, но один из его рыцарей, не помню, как его зовут, тоже обещал приехать. Вдруг он не забыл о своём обещании.

— Я всё сделаю, кавалер. — Фон Клаузевиц поклонился и открыл дверь.

— Клаузевиц, — окликнул его кавалер.

— Да.

— Никому о моей болезни ни слова. — Сказал Волков. — Никто об этом знать не должен.

— Разумеется, кавалер, — ответил рыцарь, снова поклонился и вышел.

— Увалень.

— Да, кавалер.

— Никто не должен знать, что я болен.

— Ага, я понял, кавалер. Понял.

Глава 46

От зелья монаха, вроде, становилось легче, кажется, появлялись силы, вот только от заметной дрожи, которая иной раз пробегала по спине волной, зелье не избавляло, а глаза продолжали слезиться. Но это всё ерунда. На совет он пришёл, и никто не замечал, что он болен. Ну, или все делали вид, что не замечают его хвори.

Все собрались в старом доме, в новом для стольких людей удобного места не было, пришли офицеры, старшины, знаменосцы. Офицеры расселись за столом, все остальные стояли у стен.

Совет к его удовольствию не затянулся. Он рассказал собравшимся, в чём дело. Говорил коротко и по делу. Так и так, враг уже поставил лагерь невдалеке от реки, скорее всего, это не люди кантона, а райслауферы. У Мелликона на баржи и лодки грузят солонину и овёс. Овёс! Никому не нужно было объяснять, зачем грузится овёс в мешках. Затем представил ротмистра Джентиле, чем откровенно порадовал офицеров. Господа офицеры и старшины знали, что шесть десятков арбалетчиков, тем более ламбрийских, в бою точно лишними не будут. Всем всё было ясно, и никто, ну, кроме нудного капитана Пруффа, лишних вопросов не задавал. Все понимали, что происходит, и знали, что делать. Решение приняли быстро. Решили попытаться, как и в прошлый раз, поймать горцев на переправе, первыми оказаться на берегу реки и выяснить, где враг думает вылезти на него. Нужно было действовать быстро. Конечно, никто этого вслух не сказал, но над столом, за которым сидели офицеры, так и летало выражение: «Ну, наконец-то». Видно, что ожидание нападения тяготило не только его.

Совет завершился, все разошлись собирать солдат, готовить провиант, телеги, лошадей. А Волков пошёл домой собираться.

Волков решил не ждать никого со своим выездом и без обоза выехать тут же к реке. Ему нужно было выяснить, где решат высадиться горцы.

В доме царила суматоха. Господин опять уезжал на войну. Мария и кухонные бабы под руководством госпожи Ланге готовили еду в дорогу. Господ молодых ехало с кавалером много, и еды нужно было много. Пеклись вовсю хлеба, резались куры, толклось сало с чесноком и солью, резались кусками отличные сыры, что делала жена Брюнхвальда, из погреба выносилось пиво. Молодые господа из выезда кавалера уже в доспехе ходили по дому, звеня латами и мечами, они приносили с собой большие кавалерийские фляги, в них наливалось пиво. Юноши были взволнованы и веселы.

Это была их первая война.

Ёган и дворовые мужики выдавали пришедшим сержантам лошадей из конюшен господина, телеги для обоза, тут же быстро и умело подправляли колёса, мазали ступицы дёгтем и салом. Путь был неблизким, дорога нелёгкой. Да её, впрочем, как таковой, и не было.

Он сел на табурет и сидел пока Максимилиан и Увалень надевали на него стёганку и кольчугу под кирасу.

— Монах, мне надобно будет много твоего зелья.

— Я приготовил, господин, — со вздохом отвечал брат Ипполит. — Только ещё раз говорю вам, всё время бодрить оно вас не будет.

— Ничего, если горцы уже грузятся, значит, будут со дня на день. — Отвечал кавалер. — Мне бы три дня на нём продержаться. Как думаешь, продержусь?

— Человек вы на удивление крепкий, — отвечал монах, — может, и продержитесь… Если…

— Если? — Произнёс Волков, пытаясь вертеть головой после того, как Максимилиан затянул горжет.

— Ну, если ваша горячка на свалит вас, и вы не впадёте в лихорадку и беспамятство. Господин, поймите, зелье моё не лечит вашу болезнь, а лишь бодрит вас. — Отвечал брат Ипполит.

Волков покосился на него, взгляд его был весьма хмур:

— Монах, сейчас нужно мне в силах и в памяти быть. Понимаешь?

— Понимаю. — Ответил брат Ипполит. — Так пейте тогда моё лекарство, что и я и госпожа Ланге вам даёт. И не отказываетесь, ешьте, как следует, вы же есть перестали.

— Хорошо, буду есть, ну, и пить твою бурду, — обещал ему кавалер, хотя это было для него непростым делом. Он всегда любил поесть, а в последние дни из-за жара едва что-то мог проглотить. А если это и получалось, проглоченное тут же просилось обратно.

— Я намешаю вам жирного молока с мёдом, — сказала появившаяся в покоях Бригитт.

— Да, это будет хорошо, — согласился монах.

Волкову даже думать о таком пойле сейчас не хотелось, он поморщился, но не ей он ответил, а сказал Максимилиану:

— Максимилиан, отстегните горжет, не поеду я в нём, мне в нём голову не повернуть.

***

Ничего не бывает просто, когда дело доходит до настоящей войны. Люди не всегда делают то, что обязаны. Приехал Рене и доложил:

— У нас почти тридцать человек на войну идти отказываются.

— Как так? — Искренне удивился кавалер. — Я же дал им наделы, коров и свиней покупал им, я помогал им кормом, я одного гороха за осень девятнадцать возов купил, сала три бочки. Как же они теперь отказываются. Я же им дома дозволил строить на моей земле.

— Некоторые говорят, что больны, другие, что женаты. Мол, жёны у них брюхаты, им помирать и калечиться никак нельзя. — Рассказывал Рене.

— Ладно, разберусь с ними после, — сказал Волков и добавил негромко, — перевешаю псов. Не до них сейчас.

То услыхал брат Семион, что был тут же при разговоре.

— Господин, людей понять можно, боятся они.

— Солдаты они! — Заорал кавалер. — Им бояться по ремеслу не положено. — Схватил монаха за рукав, притянул к себе и заговорил зло. — Ты всё говорил им, что я Длань Господня. Чего же им бояться, если я рука Господа?

— Обженились они, зажили мирной жизнью, домишками и имуществом обросли, не хотят больше хлеба солдатского, — пояснял умный монах.

— Больше не будет им мирной жизни, не для того я им наделы и скот раздавал, чтобы они теперь, как враг идёт к нам, по домам сидели, и в этом… — Волков погрозил пальцем брату Симону, — в этом я и твою вину вижу. В кабаке сидишь, серебро краденое пропиваешь с потаскухами, а должен по дома ходить, с солдатами и их бабами говорить.

— Может, и правы вы, — смиренно закатывал глазки к потолку брат Семион.

Вот только кавалер не верил этому его смирению, как и его раскаянью.

— Иди, ободряй людей, — зло сказал Волков.

То же самое было в и отряде Брюнхвальда, но у этого офицера всё было иначе. Отряд его был много меньше, чем отряд Рене и Бертье, отказников было всего двое. Один солдат преуспевал в деле обжига кирпича, считал, что война ему больше не нужна. А у второго солдата жена была беременна, не хотела, чтобы тот шёл воевать. Брюнхвальд жаловаться к кавалеру не побежал, а поступил просто, сначала предложил им занять место в строю. И когда эти двое опять отказались — принял решение. К тому, у которого была беременна жена, он был милосерден, просто выгнал его.

— Бери свою бабу и ступай куда хочешь, больше тут тебе ни дома, ни надела не будет.

А со вторым он уже не церемонился. Зажрался солдатик, в купцы выбиваться надумал, так не получится.

— Сержанты, скажите людям, что братского суда не будет, так как кавалер уже нас призвал и уже война идёт. Поэтому судить буду сам. И сужу одно. Повесить подлеца, так как дезертир он.

И ни один из его людей ему не возразил, никому не хотелось в грязь и холод идти воевать с горцами. Но все шли, а этот умный самый, видите ли, отказывался. Ну, так пусть и получит офицерский суд и петлю. Этим дело и закончилось, об этом Волков узнал уже позже.

***

И это было не всё. Никогда ты не знаешь, что тебе нужно, пока ты не начал воевать. Оказалось, что часть лошадей больна, а ещё нужно оставить лошадей и подводы на случай поражения, чтобы Ёган и госпожа Ланге могли вывезти ценности из Эшбахта. А ценностей у него оказалось не так уж и мало, одной серебряной посуды и шуб на целый воз. Сундуки, одежды, другая посуда, скатерти и простыни, всё не перечесть, всё это вывозить нужно будет. Но не это волновало сейчас кавалера. Чёрт с ним, с добром, самое главное и самое ценное Бригитт увезёт в карете. Он волновался лишь о капитане фон Финке. От него так и не было вестей.

«Придёт или не придёт? Придёт или не придёт?» — Так крутилось в голове, не покидал его этот вопрос.

А ещё пушки. Пришёл капитан Пруфф и с глупым вызовом и претензией стал говорить, скорее, даже, выговаривать, что четырёх лошадей для огромной полукартауны мало будет. И хоть раздражал он кавалера, кавалер понял, что он прав. Один бронзовый ствол пушки поднимало не без труда восемь человек, а ещё лафет. Он вспомнил дорогу, которой нет, вместо которой были глинистые лужи, тянущиеся меж кустов, так сразу Волкову стало ясно, что четырёх выделенных лошадей для такой большой пушки будет мало, хотя для кулеврин хватило и по паре.

Согласился на шесть, а под шесть лошадей упряжи нет, придётся верёвками вязать. А ещё оказалось, что мало лошадей для картечи, ядер и бочек с порохом, всё нужное не увезти, по такой грязи очень легко будет лошадей надорвать. Лошадей требовалось ещё больше. Так и шло всё: одно за другим, одно за другим.

Но всё это было не страшно. Лошадей не хватало? А когда их в обозах хватало? Ничего, просто медленнее пойдёт обоз. Грязь и дороги нет, а у солдат обувка плоха? Всегда так было. Враг страшен, а ещё и неизвестно, сколько его? И это дело привычное. На то он и враг, чтобы в тайне себя хранить и страшным быть. Всё это обычнее дело, волновало Волкова только одно, и то даже не болезнь его была. Болезнь? Он выдержит, выдержит, стиснет зубы и держаться будет, сколько нужно. Лишь бы у монаха бодрящее зелье не кончалось, сейчас он был как раз бодр, на коня садился.

Молодые господа из его выезда уже дожидались его. Монах, брат Ипполит, тоже с ним ехал. И тут… Истинное чудо свершилось. Словно солнце хмурь с неба разогнало и осветило двор. На крыльцо вышла сама госпожа Эшбахт. Была она в чёрном платье из бархата, лиф из серебра. Это платье ей шло. Он уже и забыл про неё, последние ночи в покоях Бригитт спал и не виделся с женой, живя с ней в одном доме. Она же вниз почти не спускалась с того дня, когда он Шоуберга на заборе повесил. Общалась лишь со слугами, Бригитт да братом Семионом. А теперь вышла, стояла у дверей. Лицо её было бледное, холодное, руки сцепила на животе. Стояла и смотрела на него. Он уже уселся в седо, подъехал к ней и сказал:

— Рад видеть вас, госпожа моя.

— Слышала, вы на войну едете, супруг? — Вежливо, но холодно спросила она.

— Да, горцы, мерзавцы, опять затевают свару. Опять желают к нам на наш берег переплыть.

— Так угомоните их уже, господин мой, чтобы неповадно было им впредь. — Произнесла Элеонора Августа.

Это её поведение, хоть и удивляло кавалера, но и радовало его.

Не было в поведении её некой приязни, что иногда бывает меж мужем и женою, которые любят друг друга, но и не было злобы и спеси. Ни в словах, ни в жестах её.

— Я постараюсь, чтобы они до Эшбахта не дошли. Чтобы вас, супруга моя, эти нечестивцы не побеспокоили. — Сказал кавалер.

На пороге дома появилась и Бригитт, но, увидев Элеонору, она повела себя как должно, была скромна и молчала.

— Я буду молиться за вас, супруг мой. — Всё также холодно сказала Элеонора Августа и сделала глубокий книксен с поклоном.

Бригитт сделала то же самое и произнесла:

— Я тоже буду за вас молиться, господин.

Он тоже склонил голову, отвечая женщинам.

***

А на выезде из деревни нагнал его всадник незнакомый:

— Вы господин Эшбахта?

— Да, что тебе?

— Я послан капитаном фон Финком. — Произнёс посыльный.

Сердце кавалера зашлось, и не от болезни, а от волнения. Но вида он не показал:

— Что передал капитан?

Спросил, а сам боялся, что посыльный скажет, что капитан фон Финк извиняется, что быть он никак не может, или что будет позже, так как солдат собрать быстро не может, или ещё что-нибудь такое. И посыльный сказал:

— Капитан спрашивает вас, как ему солдат переправлять, на лодках или баржи ждать.

— Что? — Не понял ещё слов его кавалер.

— Капитан фон Финк говорит, что на лодках может начать солдат переправлять, но это дорого будет, а может баржи ждать, они дешевле получатся, но их сейчас свободных нет.

— А что, солдаты уже пришли к реке?

— Пять часов назад, когда я был на берегу, так ещё их не было, но были они на марше. А сейчас думаю, уже к Леденицу подходят.

— И фон Финк с ними? — Боясь радоваться, спросил Волков.

— Нет, фон Финк ещё раньше в Леденице был, задолго до прихода солдат, искал перевозчиков заранее. Ну, так что мне ему сказать? — Спрашивал посыльный.

— Про что?

— Про деньги, фон Финк спрашивает, если на лодках будет солдат перевозить, вы за лодки заплатите, или ему баржи искать?

— Ладно, пусть перевозит на лодках, я заплачу, — ответил кавалер, у него от сердца отлегло.

Чёрт с ними, с деньгами, лишь бы вёл солдат. Очень, очень на этих солдат рассчитывал Волков.

***

До сумерек едва добрались до заставы. Рыбачья деревня, встретила их тишиной, солдаты уже предпочитали спать за стенами заставы. Хоть и не Бог весть какие, а всё равно стены. Мало ли что. А то тихо придут с того берега, пристанет к песочку пара лодок и всё. Вылезут из них три десятка человек, молодые и лихие, до крови жадные… Нет, лучше на заставе, там, хоть и неудобно, но спокойнее.

Кавалер и его свита ночевала там же. Вечером действие зелья брата Ипполита закончилось. Оно заканчиваться началось, когда они ещё в пути были, а там, на заставе, стало его трясти, руки так тряслись, что из стакана расплёскивал питьё, поесть толком не смог. Напоил его монах лечебным и снотворным, так и уснул, не поев.

Утром снова трясло, монах целый котёл снадобья ещё до рассвета стал варить, думая, что того, что он взял с собой, не хватит. На этот раз кавалер заставил себя есть. Ел телятину холодную с хреном и горчицей из кислых яблок. Раньше бы вдовое больше съел бы и не заметил, но сейчас монах и этому был рад.

Утром по ледяной росе, что от реки за утро налетела, поехали по своему берегу на запад во владения Гренеров.

— Эти места ваши, — сказал он Карлу Гренеру, что служил при нём, — ведите, я-то тут был всего один раз.

— Да, кавалер, я всё покажу вам, — юный Гренер был рад, что к нему в гости едут, старался быть радушным хозяином. — Думаю, отец нам обрадуется и присоединится, если и впрямь горцы осмелятся к нам сунуться. Следующую ночь можем переночевать в имении отца.

Волков, честно говоря, рассчитывал на то, что старший Гренер тоже к ним присоединится. Отец Карла, Иоахим, был, кажется, опытным кавалеристом и немало повоевал за герцога и императора.

Но первым делом они на берегу реки, напротив Мелликона, разыскали солдата, которого сержант Жанзуан отправил считать лошадей, что погрузят на баржи горцы.

— Лошадей нет пока, господин, — сообщил солдат Волкову, когда тот подобрался к нему в удобное для наблюдения место. — Но во-о-он на ту баржу затолкали четыре телеги, на ту еще две. А лошадей не видал.

— А что грузят?

— Жратву, господин. А овса нет, вчера не грузили, сегодня тоже. Я так кумекаю, что народу будет немало, а кавалерии вряд ли много у них будет. — Говорил старый опытный солдат.

Горцы никогда и не славились кавалерией. Не было у них рыцарей, вернее, почти не было.

Глава 47

Отца Карла Гренера, хозяина поместья, им дома застать не удалось, он с сыновьями отъехал. Но управляющий поместьем, дородный и седой Кулинс, был весьма гостеприимен и в отсутствии хозяина радушно кормил их простой, но сытной крестьянской едой. И кормил их лошадей. Юноша очень хотел дождаться отца, но Волков сказал, что нужно ехать. Он хотел вернуться в Рыбацкую деревню, по его расчётам уже к утру следующего дня туда должны были подходить солдаты Рене и Бертье. И как ни просили его Карл Гренер и управляющий поместьем остаться ночевать, они всё-таки поехали обратно.

И зря, в дороге ему стало тяжко, темнело в это время быстро. Немного не успели они, на подъезде к границе владений их накрыла ночь. Ночь была холодной, ветреной и безлунной. И он, хоть и не ехал первый, всё равно рисковал упасть, так как заметно ослаб.

У одного из оврагов уставшая лошадь его наткнулась на впереди стоявшую лошадь, и он так сильно покачнулся, что едва не выпал из седла, его под руку схватил фон Клаузевиц.

— Кавалер, вы устали? — Спросил молодой рыцарь.

— Да нет, задумался, — заговорил Волков.

Сейчас он не очень хорошо понимал, что происходит. Все остановились, собрались вокруг него. Скрывать недуг было бессмысленно, все присутствующие давно про его болезнь уже прознали. Ещё на обеде за столом в поместье они замечали, что ему нездоровится. Когда все молодые люди из его выезда, голодные с дороги, ели за троих, он едва ковырялся в пище. И монах к нему подходил, что-то наливал кавалеру в стакан. Да и вид его не был обычным.

Волков склонился, почти завалился на луку седла, на шею коню. Нет, конечно, он не упадёт, он не ранен и не мёртв, он не вывалится кулем, как старик или пьяница, просто ему нужно несколько минут отдохнуть.

— Монах, — крикнул фон Клаузевиц, — езжай сюда, где ты там?

Брат Ипполит ехал на своём стареньком меринке последним. Мерин был слеповат и видел в темноте плохо, поэтому монах его не гнал, авось, и так поспеет за кавалером и его молодыми спутниками, тем более что уж недалеко было до места.

Он подъехал к Волкову в темноте, нашёл его щёку. Сразу понял — к ночи жар вернулся, действие зелья закончилась.

— Дай мне выпить настойки, монах, — сказал Волков.

— Нет, господин, больше нельзя, вы окончательно силы потеряете, микстура сильна неимоверно, аралия сама по себе, хоть и слабый, но яд, а я делал её, дважды перегоняя. Удивляюсь я, как вы до сих пор ещё не слегли. Нет-нет. Никак больше нельзя вам её пить.

— Глупый монах, — сквозь зубы из последних сил ругался кавалер, — ты что, не видишь, что мне она нужна, я даже до места не доеду без неё, болван ты учёный.

— Мы поможем вам, кавалер, — сказал Клаузевиц, — господин Брюнхвальд!

— Да, — отозвался немного растерявшийся Максимилиан.

— У вас хорошие глаза, езжайте первым. Господин Гроссшвюлле.

— Я тут, — отозвался Увалень.

— Езжайте от кавалера справа, а я поеду слева, следите за ним. Так и будем держаться. Тут, кажется, недалеко уже.

— Да, я буду за ним следить, — обещал Увалень.

— Господа, держитесь за нами, а ты, монах, тоже не отставай, чтобы потом не пришлось тебя искать в темноте. — Распорядился фон Клаузевиц.

Так и поехали. Как они доехали до заставы, Волков не знал, вспомнить потом не смог бы.

***

Утром у него не было сил встать, хотя жара сильного у него и не было.

— Это оттого, что вы плохо ели последнее время. — Говорил монах, снова что-то намешивая ему.

— Не могу есть, — сказал Волков, — мутит от еды.

Он лежал на охапке веток, на которые была положена попона, а укрыт он был старым солдатским одеялом. Сарай из жердин с дырами в палец толщиной мало защищал от холода.

Поэтому на полу тлел костёр.

— Монах, — наконец произнёс кавалер.

— Тут я.

— Неужели это от этой раны такая хворь у меня?

— Других причин я не вижу, — отвечал брат Ипполит, отставляя ступку с желтоватым порошком.

— Рана же пустячная.

— Да уже не пустячная она. Рана глубокая была, до кости. И опять набухла, я уже думаю, не вскрыть ли её снова.

— Чёртов Шоуберг. — Волков потрогал рану за ухом. — Может, у него был клинок отравлен?

— Не думаю так. Яды иные хвори приносят.

— Надо было рану землёй сразу замазать.

— Дикость! От вас, от образованного человека, слышать такое мне странно, — нравоучительно произнёс молодой человек. — Уж если нечем зашить рану, так промойте её настоем шалфея, зверобоя или на худой конец кипячёной водой.

— Не было у меня никакого шалфея.

— Ехали драться, так взяли бы, или меня с собой позвали, я бы взял.

— Кто ж знал, что я драться буду.

— Зная свой глупый норов, вам всё время нужно с собой аптечный ящик возить.

— Да, надо было, — согласился Волков.

— Надо вам было дома остаться, раз уж рану получили, — с укором продолжал монах.

— Болван ты, монах, — произнёс кавалер устало, — знаешь же, враг рядом, как можно мне дома лежать.

Эта «усталость» в голосе господина напугала монаха побольше, чем жар. Он обернулся и уставился на него с удивлением:

— Толку от вас не будет, если меня не будете слушаться, завтра вы уже и ругаться не сможете, сил не останется, хорошо, если в памяти будете.

Тут к ним в сарайчик заглянул сержант Жанзуан.

— Чего тебе, сын мой? — Сказал молодой монах старому сержанту.

— Слыхал, что неможется господину, — стал говорить сержант, — вот думаю, дай загляну, может, что нужно будет.

— Бульон крепкий можешь сварить? — спросил монах. — Мясо выварить хорошо сможешь?

— Мяса у нас тут давно не было, а вот рыбы наварить смогу, у нас тут её навалом всякой. И лук в достатке, и соль есть. Варить?

— Вари, и покрепче.

— Сделаем, святой отец. — Сержант прикрыл за собой полог, что был вместо двери.

— Вы пока это пейте, — сказал монах, протягивая кавалеру чашу.

— А что это? — Спросил кавалер, увидав сероватую бурду в чашке.

— Пейте, — настоял брат Ипполит.

***

То ли от нового лекарства, то ли от хорошей порции бульона с варёной рыбой, которую ему удалось съесть, но к обеду у Волкова получилось встать и выйти из сарая. Рыбу он не особо жаловал, а речную и подавно, считал её холопской едой, а тут съел всё.

Пришёл солдат и доложил, что с севера идут люди. Он, откуда силы взялись, взобрался на мостки, что приставлены к стене для арбалетчиков, оттуда увидал всадников. Сразу узнал Роху и Бертье. За ними шла колонна солдат, а за солдатами стрелки Рохи. Обоза видно не было.

Он сел на коня и выехал их встретить, заехал на ближайший холм, с ним приехал и Максимилиан. Он додумался развернуть знамя. Сейчас было очень важно, чтобы солдаты видели своего командира здоровым и сильным под развевающимся на холодном ветру знамени.

А вот жар даже после хорошей еды не отступил. Он сидел на этом ветру в распахнутой стёганке и без головного убора, смотрел на солдат, что шли у подножия холма и приветствовали его.

— Запахнитесь немедленно, — запыхавшись, говорил брат Ипполит.

— Жарко, — отозвался Волков.

Видно, бежал на холм, перевёл дух и продолжил:

— Ветер ледяной. Немедля запахнитесь и шапку наденьте. Если к горячке вашей вы ещё кашлять начнёте, то не подниму я вас уже не только к войне, а совсем не подниму.

Волков запахнулся, надел подшлемник, но всё равно не стал завязывать тесёмки. Ему и вправду было очень жарко.

— Максимилиан, что вы не следите за ним? — Продолжал монах. — Болен господин.

— Да-да, — растерянно говорил оруженосец. Честно говоря, не знал он, как следить за своенравным господином.

— Приглядывайте за ним. Хворь его нелегка, не каждый смог бы с постели встать при такой хвори, а он на ветру на коне сидит.

— Да-да, я понял, буду приглядывать, — обещал оруженосец.

***

Они поздоровались.

— Всё хорошо в пути было? — Спросил кавалер.

— Всё хорошо, — сказал Бертье. — Только обозным непросто — грязь.

— Там так кусты растут, что иной раз их рубить приходится, иначе телеги не пройдут, — продолжил за Бертье Роха, — мы обоз ждать не стали, взяли провианта немного и налегке пошли, мало ли, пораньше будем нужны.

— Нет, вчера я посмотрел на них, они только грузятся на баржи. — Сказал Волков. — Вы лагерь ставьте подальше от берега, чтобы вас не было видно с той стороны.

— Мы так и думали, — произнёс Бертье.

— Что, опять думаете их на высадке поймать? — спросил Роха.

— А вдруг получится, — ответил кавалер, но его сейчас волновал только один вопрос. — А фон Финка видели?

— Нет, там, как вы и приказывали, остался Брюнхвальд, он сказал перед нашим уходом, что фон Финк уже начал переправлять своих людей на нашу строну. — Рассказал Бертье.

— Брюнхвальд сам вам это сказал, он сам видел? — Всё ещё не верил Волков.

Он хотел знать наверняка, что фон Финк со своими людьми придёт.

— Да-да, — кивали и Бертье, и Роха уверенно. — Сам Брюнхвальд приехал и сказал нам про это.

От сердца отлегло, но не до конца, всё ещё сомневался он. Так и будет дальше сомневаться, пока не увидит людей фон Финка здесь, на берегу.

— А Пруфф что? — Спросил он.

После этого вопроса Бертье засмеялся, Роха скорчил гримасу.

— Редкостный человек этот Пруфф. — Сказал Гаэтан Бертье. — Много говорит разного.

— Чёрт бы его драл, ноет и ноет, — более конкретно выразился Роха. — Всё ему не так, всё не эдак, всё неправильно.

— Он вышел вслед за вами, кавалер, — продолжал Бертье, — на следующий день вышли мы на заре. Так до полудня мы его нагнали, он еле плёлся.

Роха продолжил рассказ:

— Говорю ему: «Капитан, надобно идти быстрее». А он собачиться начал, орал, чёрт красномордый. Чтоб его…

— Когда мы его обогнали, он и четверти пути не прошёл. — Теперь опять говорил Бертье.

Вот! Вот ещё один повод ему поволноваться. Мало ему болезни, мало ненадёжного фон Финка, так ещё теперь и этот вечно недовольный спесивый дурак Пруфф. На кой чёрт нужно тащить пушки, если к началу дела они не успеют? Вся надежа на то, что ещё пару дней горцы дела не затеют, и этот болван всё-таки притащит сюда его артиллерию.

— Бертье.

— Да, кавалер. — Отозвался ротмистр.

А Волков молчал, думая, но тот догадался сам:

— Вернуться и поторопить его?

— Да… Вы же везде тут охотились, всё знаете тут лучше меня, возьмитесь за это дело.

— Не волнуйтесь, кавалер, возьму десяток людей, пару лошадей из обоза и помогу капитану Пруффу.

— Да, именно. Поторопитесь, Гаэтан, пушки могут нам очень пригодиться, если до дела дойдёт.

Бертье поклонился и стал поворачивать коня.

— Стойте, Гаэтан, — окликнул его кавалер, — поешьте сначала хотя бы.

— Ничего, на ходу поем. — Ответил Бертье.

***

А к вечеру ему опять стало хуже, что он едва смог поесть, выйти встретить прибывшего Рене и Джентиле с его арбалетчиками и обозом он уже не смог. Обрадовался, что обоз, наконец, дотащился, и лёг спать.

Забылся дурным, беспокойным сном, вот только до утра он не проспал. Ночью проснулся от того, что брат Ипполит и сержант Жанзуан переговаривались прямо у входа. Монах не хотел будить кавалера, но сержант настаивал.

— Сержант, — хрипло со сна спросил он, — что там?

— Господин, кажись, они тронулись, — ответил сержант через плечо монаха, который уже понял, что сна больше не будет, и разжигал лампу.

Волков сразу сел на своей постели, словно забыл про жар и озноб. Не до хвори ему, раз начинается дело:

— Откуда знаешь?

— Человек мой пришёл, тот, что у реки сидел у Мелликона, говорит, что баржа одна отошла.

— Одна баржа?

— Одну он видел.

— Сюда его зови. — Сказал кавалер вставая.

Солдат был тут же за пологом. Вошёл, поклонился.

— Ну, говори, — произнёс кавалер, которому монах помогал обуть сапоги.

— Я уже спать надумал, — начал солдат, — а тут шум.

— Шум?

— Ага, шум, топают по пирсам. Спать, вроде, должны, а топают, ветерок-то притих, тихо было, весь их топот слышно. Я подошёл поближе, сморю там суета вовсю, лошади ржут неподалёку. В общем, людно, хотя ночь уже была.

— Дальше. — Требовал кавалер.

— Посидел малость, смотрю, кричат, мол, отваливай. Куда, думаю, отваливают. Плыть решили? И точно, в темноте думали проплыть, но как раз тут чуток светлее стало. Посветлело, я и увидал её, пошла баржа.

Волков уже был одет и обут, на вид бодр, но его немного трясло, непонятно отчего, от волнения или от болезни, никак не мог меч привязать от дрожи в руках. От этого раздражался:

— Монах, зелье приготовь. Эй, солдат, а поплыла баржа сама или потянули её? Надобно знать, куда она поплыла.

— Не скажу, господин, темно было, поначалу я смотрел, как она от берега отваливала, а потом я ушёл, к вам поспешил.

— Давно это было?

— Я в часах, господин, не разбираюсь. — Сказал солдат. — Но начали они почти сразу после заката, и я, не останавливаясь, шёл до вас.

— Два часа. — Прикинул кавалер. — Сержант, буди мой выезд и беги в лагерь, буди офицеров.

Монах был в дурном расположении духа, ещё вечером ему казалось, что господин уснул в поту. Это был хороший знак, знак, что господин пошёл на поправку и что к утру будет в здоровье его улучшение, а тут вот как всё обернулось. Он налил в чашку бодрящего зелья и вздохнул, протягивая его кавалеру.

Тот выпил всё разом. Даже по виду его брат Ипполит понял, что уговаривать его беречь себя, смысла нет никакого.

Глава 48

Всё зашевелилось вокруг, несмотря на темноту. На заставе солдаты просыпались, и выезд его просыпался. Почти тут же из лагеря, что был в трёхстах шагах от берега, за холмами, пришли Рене и Джентиле, за ними приковылял Роха.

— Кажется, поехали они, одна из барж отошла два часа назад от пирсов.

— А где думают высадиться? — Спросил Рене.

— Знать бы, — мечтательно ответил ему кавалер. — Поеду по берегу посмотрю. Вы же будьте готовы, если найду, сразу пришлю за вами.

— Брюнхвальда и фон Финка ждать не будем? — Спросил Роха.

— Да как же их ждать, если горцы уже начали высадку? — Ответил Волков. — Будем ждать, так они все тут вылезут, попробуй потом сбросить их в реку. Нет. Ударим сразу, ударим тем, что есть. Готовьтесь, господа. Чтобы к рассвету были готовы.

На этом совет и закончился. Максимилиан и Увалень на удивление быстро облачили его в доспех, только шлем надевать не стал. Он за делом этим съел хлеба с кровяной колбасой и луком, что монах ему принёс, но не всё, только то, что смог. А вот молока с мёдом выпил столько, сколько положено пить перед трудным днём.

Все люди его выезда уже были в сёдлах, он и сам сел. Усевшись в седло, он сказал:

— Я первый не поеду, господа, коли враг высадился, так поставил уже секреты. Мне сейчас в засаду попадать нельзя, перед сражением погибать и раны получать — недосуг. Даже если ранен буду я, сражение уже проиграно. Господа Гренер и Фейлинг старший, поедете впереди вы, прошу вас смотреть во все глаза, особенно пока не рассветёт. Едем на восток, вдоль берега, ищите баржи и лодки у нашей земли.

Молодые люди волновались. Враг рядом. Но не так рядом, как им думалось. Думали они, война — это лихие рубки и пиры.

Нет, совсем не так выглядит война, война — это большая суета. Пока до рубки дойдёт, так ноги стешешь свои, ну, или коню ноги собьёшь. Война начинается в суете, в беготне, в поисках, в волнениях. И состоит она сплошь из отставших обозов, из нерадивых офицеров, из вечно недовольных солдат. А ещё состоит она из плохих дорог и хитрых врагов, норовящих ударить неожиданно. Вот это и есть война. Большая, большая суета. И суета эта будет длиться и длиться, не закончится до самого того момента, когда противники встанут друг перед другом, лицом к лицу.

Но до этого врага нужно найти.

Хлопотно? Да. Но ничего, хотели войны — вот она. Вот и первое дело. Первое дело на войне — выведать, где находится враг. С важностью этого дела ничто не сравнится. Так что вперёд, господа!

Поехали по темноте неспеша. От воды холод шёл, но холодно никому поначалу не было. Когда за каждым кустом хитрый затаившийся враг мерещится, не до холода. Отъехали от Рыбачьей деревни — никого. Луны почти и не видно. Как назло ещё и туман ледяной от реки пополз.

Совсем плохо стало видно. Поехали ещё медленнее, тёмные места у зарослей объезжая. Нет, тишина на реке гробовая, ни ночных птиц не слыхать,ни всплеска. Нет никого, никто не может так тихо высаживаться. Едут они дальше, камыш едва слышно от ветра шуршит. Ночь. Нет никого.

Так и ехали, пока светать не начало. Так неспешно и осторожно ехали, что у Волкова даже ноги стали в сапогах мёрзнуть. И от его жара следа не осталось, он вскоре весь зябнуть стал.

На рассвете доехали до самого Линхаймского леса. Того самого, из-за которого вся распря с кантоном и началась. Не было тут врага. Нигде. И ни лодка, ни баржа вверх по течению мимо них не проплыла. Вниз по течению проплыла одна на рассвете, тяжко гружёная досками, и всё.

Дальше ехать смысла не было. Остановились, кавалер думал и оглядывался, но толку не было. Берег девственно чист и пуст. Ни следов, ни шорохов. А люди смотрели на него и ждали решения.

Ничего он не понимал, уже думал, что солдат, может, что-то перепутал. Что та баржа, которая отбыла из Мелликона ночью, была торговая. Может, купчишки в ночь решили отплыть, солдат всполошил всех зря.

— Ладно, — наконец произнёс он, — едем в лагерь, господа.

Молодые господа с тихой радостью приняли его приказ, всем хотелось слезть с коней, за ночь-то наездились уже. И ещё поесть чего-нибудь теплого и выпить, за ночь-то намёрзлись. В общем, обратно ехали и веселее, и быстрее.

А как доехали, так всё и разрешилось. Всё стало понятно.

Отец Карла Гренера, Иоахим Гренер, по-отцовски быстро поцеловал сына в висок и потрепал по шее.

— Ну, как ты, не позоришь отца?

— Нет, батюшка. Стараюсь во всём быть, как вы велели. — Отвечал молодой человек.

Иоахим кивнул и повернулся к Волкову:

— Кавалер, я два часа как жду вас, ваши офицеры сказали, что вы всю ночь горцев искали на своём берегу, в то время как они вылезли на моей земле.

Вот этого как раз Волков совсем не ожидал. Он даже растерялся на мгновение:

— На вашей?

— На моей, да, на моей, — продолжал сосед. — Я ещё спал, как прибежал один мой мужик, Ганс Кноле, — Гренер обратился к сыну, — ты же его помнишь, Карл, это тот Кноле, что живёт у реки.

Молодой Гренер кивал, он помнил мужика. Гренер старший продолжал:

— Прибежал — кричит: «Господин, кто-то рубит ваш лес. Я в темноте не видел, кто, но всё слышал. Рубят сволочи». А лесу-то у меня кот наплакал, меньше, чем у вас, господин Эшбахт, я, конечно же, на коня, сыновей с собой взял. Еду к реке, тороплюсь по рассвету, а как доехал, так увидал…

Он сдал паузу, а Волков молчал и ждал, пока он продолжит.

— А там всё в лодках. Весь мой берег в лодках, палатки уже поставлены. И лес мой, собаки, рубят на рогатки и частокол.

Дьявол! Дьявол! Дьявол! Ну как он мог быть таким глупым. Как он мог не подумать о том, что эти псы высадятся не на его, а на чужой земле. Им, поганым, всё равно ведь! Что его поместье, что Гренера, им всё равно, кого разорять. Если надо, высадятся у Гренера и порубят его лес, даже если он им ничего плохого не делал. Додумайся он до этого, пойди он туда ночью, как только солдат ему рассказал про баржу, так уже победу бы праздновал, уже скинул бы еретиков в реку, уже бы трофеи по берегу собирал. Дьявол! Перехитрили они его. Казалось, торопился он, гнал солдат и успел, но перехитрили его враги. Он готов был расцарапать себе лицо. Верная победа была упущена. Упущена! А как будет дальше — неизвестно.

— Но я вам вот, что скажу, пусть они мой лес рубят, пусть подавятся, чёрт с ним, — продолжал Гренер, не замечая задумчивости кавалера и его печали, — я буду драться с ними, поэтому и привёл двух своих сыновей и своего слугу, считайте, что у вас, кавалер, четыре хороших всадника.

— Я признателен вам, друг мой, — рассеяно ответил Волков, — буду ждать вас к завтраку.

Всё не шла у него из головы эта вражья хитрость. Даже хворь его не так печалила, как эта оплошность.

Но в это утро у него случились и две радости. Хоть и не перевесили они его неудачу, но утро скрасили. Солдаты поставили его шатёр, обозные кашевары приготовили завтрак. Монах наварил ему новое зелье, от которого у него проснулся аппетит.

Когда он сидел за завтраком с Гренером, офицерами и другими господами, пришёл один из сержантов и сказал:

— Господин, с севера идёт кто-то под вашим штандартом.

Все вышли смотреть, кто идёт, и увидали большой отряд, спускающийся с холма. И действительно, впереди его ехал офицер со знаменосцем.

— Это отец! — Сказал Максимилиан не без гордости.

Да, это был Брюнхвальд, и, судя по величине отряда, там был ещё и фон Финк.

— Господа, а где Пруфф, где Бертье, где мои пушки? — Спрашивал Волков у фон Финка и Брюнхвальда, когда они уже усаживались за стол завтракать.

— Мы обогнали их вчера, когда они только думали, как переправить через большой овраг картауну. — Отвечал капитан фон Финк, с предвкушением и желанием беря себе кусок холодной жареной курицы.

— Не думаю, что они сегодня будут, — добавил ротмистр Брюнхвальд, тоже накладывая себе курицу. — Дорога слишком плоха для больших пушек. Грязь. Если бы только кулеврины у него были, так уже был бы здесь.

— Да, так и есть, — согласился фон Финк.

Пока сидели и решали, что и как, пока прибывшие солдаты становились лагерем, случилась ещё одна радость. С той же северной стороны показался немалый отряд кавалеристов.

Увалень позвал Волкова поглядеть на отряд. Тот поспешил и увидал всадников. Вот это была и вправду неожиданная радость. Три десятка кавалеристов двигались к ним, а ещё вели с собой не менее дюжины коней в поводу.

— Рыцари? — Спросил Увалень у Волкова. — Неужто фон Клаузевиц собрал столько?

— Рыцари. — Ответил тот, продолжая вглядываться. — Значит, собрал всех, кого смог. Больше, чем я думал.

Он стал спускаться от заставы к ним на встречу. Как командир и как благородный господин, он должен был встречать их лично.

Одним из первых, рядом с фон Клаузевицем, ехал Альфред Фридрих Баль, барон фон Дениц. Волков сразу заприметил красного льва на щите, который держал его оруженосец. Сам приехал воевать, не соврал. С ним с такими же красными львами были ещё два человека, видно, его выезд. Одного из них Волков помнил, это был кавалер Рёдль. Он издали помахал Волкову рукой, как старому приятелю, тот махал ему в ответ. Были ещё неизвестные господа, гербов он их не знал. Их было пятеро, кажется, это были те городские рыцари, которых обещал привести фон Клаузевиц. А ещё было два рыцаря с гербами Фезенклевера. Со всеми с ними шли оруженосцы и послужильцы на конях, все при хорошем доспехе.

Но шесть человек, включая барона фон Деница и кавалера фон Клаузевица, были в доспехе отличном, они были как раз из тех, кого называют рыцарями первого ряда. Теми рыцарями, что становятся в первый ряд при атаке.

Их прибытие было большой удачей. И даже не сам их вес в бою был сейчас значим, до боя ещё было далеко, а значимо было то, что видели их солдаты. Вот это было важно. Всякому солдату, кавалер это знал по себе и по старой памяти, легче дышится, если с тобой кавалерия, а тем более рыцари. Хоть и ненадёжны они в бою, хоть уходят с поля боя первыми, всё равно хорошо, что знать, с ног до головы закованная в железо, воюет на твоей стороне. Их прибытие в лагерь подняло боевой дух, а это сейчас было важно.

И когда он готов был уже, улыбаясь, распахнуть объятия для прибывших, послышались крики от реки. Он обернулся и увидал двух солдат, что бежали к нему от берега и кричали, указывая на реку:

— Господин, господин, вон они.

Волков только тут разглядел на воде лодку, а в ней человек шесть на вёслах и пара праздных, наверное, офицеры. Один из них даже встал во весь рост, чтобы лучше всё рассмотреть, все остальные тоже смотрели на приближающихся рыцарей.

— Арбалетчики, — заорал Волков. — Чего ждёте?

Те, что были на стенах в заставе, кричали и ему в ответ:

— Не достанем, господин. Неблизко до них, ветер от них к нам.

Он и сам это понимал, поморщился, увидал Роху, выходящего из-за стен заставы:

— Роха, мушкетёров сюда.

— Уже послал, — сразу ответил тот.

Но это всё было долго. Люди в лодке спокойно смотрели на то, что творится на берегу, не торопились убегать. Пока кто-то добежал до лагеря, пока нашёл сержанта Вилли, пока тот с дюжиной мушкетёров прибежал к реке, лодка уже развернулась и поплыла вниз по течению. Пара человек пальнула им вслед, но это были больше выстрелы для острастки. Лодка отплыла далеко.

— Что, они видели нас? — Спросил барон фон Денниц, слезая с коня.

— Да, — ответил кавалер, протягивая ему руку, — к сожалению. Я хотел, чтобы вы были для них сюрпризом.

— Чёрт! Какая у вас горячая рука, друг мой. Вы не больны?

— Немного нездоровится. — Соврал Волков. — Пустяки, хорошая война пойдёт мне на пользу.

— Надеюсь, надеюсь. — Улыбался барон. — Позвольте, я представлю вам моих людей, кавалер.

Началось знакомство с прибывшими, всех, конечно, Волков не запомнил. Последним к нему подошёл фон Клаузевиц. Волков обнял его и сказал негромко:

— Спасибо вам, друг мой, большую услугу вы мне оказали, собрав всех этих господ.

— Людей было бы в два раза больше, — отвечал ему Георг фон Клаузевиц со скептической миной на лице, — не повесь вы Шоуберга на заборе. Многие господа из-за этого отказалась ехать.

Волков кивнул понимающе и повторил:

— Всё равно вы сделали очень много. Я не ожидал.

***

Всё-таки госпожа Ланге была умницей. Волков и не знал, а она положила в телегу бочонок вина. Хоть и не очень хорошего, но вина. А ещё, когда он собирался, велела зарезать свинью самую большую и освежёванную тушу этой свиньи тоже велела класть в обозную телегу к вину. Словно знала, что кавалеру придётся встречать знатных гостей, многое другое нужное для хорошего стола положила. Умница.

Кашевары рубили свинину большими кусками и жарили её на углях. Выбили у бочки дно, разливали вино. Но людей для такой небольшой бочки оказалось много. Офицеры, рыцари и оруженосцы быстро выпили всё вино и перешли на пиво. Половина свиньи не продержалась долго, но к вечеру все перезнакомились, а как обед перешёл в ужин, так он превратился в совет. И ни пиво, ни вино помехой ему не стали. Волков пил немного и был почти трезв.

— И как же мы будем воевать? — Спросил у него один из молодых рыцарей, который только что приехал из города.

Вопрос был важный, все замолчали, даже совсем молодые люди из оруженосцев и свиты господ. Только тогда Волков заговорил:

— Господа, я искренне признателен вам, что вы пришли по моей просьбе, но это не значит, что я допущу разброда и глупого многовластия. Хоть вы мне не вассалы, а я вам не сеньор, но прошу вас всех решения мои принимать неукоснительно и не оспаривать их. Те, кто считает себя в деле войны опытнее меня, пусть сразу об этом скажет.

— Вряд ли есть тут кто опытнее вас, — за всех сказал Брюнхвальд. — Думаю, что даже ротмистр Рене с вами в опыте не поспорит.

— Нет-нет, — сразу сказал Рене, — у меня всего девять кампаний за плечами, мне с вами, кавалер, не тягаться.

Но это было и так понятно, Волков боялся, что барон начнет что-либо говорить, будет его старшинство оспаривать, он среди собравшихся был самым знатным, но барон тоже его поддержал:

— Никто не оспорит ваше руководство. И первая победа ваша над горцами свидетельство, что воин вы опытный.

Больше никто ничего не говорил, этим кавалер был удовлетворён, он добавил:

— Отныне мои пожелания, господа, прошу воспринимать до конца кампании как пожелания отца или старшего брата. Не иначе! Кто с сим не согласен, тому надобно поутру из лагеря отъехать.

— Это мудро, — сказал барон фон Дениц.

И этим очень порадовал Волкова, ведь барон среди местной знати был большой авторитет.

— Да, это мудро, — повторил за ним Брюнхвальд.

И все остальные господа с этим соглашались, в знак согласия поднимали кубки с пивом. Он тоже поднял свой кубок. Если бы ещё не болезнь и не дрожащие пальцы, можно было считать себя счастливым человеком.

Это было признание его командиром. И он был горд. Вот только, кажется, ему нужна была новая порция микстуры, но он готов был потерпеть. Ну не станет же он пить лекарства при всех! Что подумают эти знатные молодые люди, если он начнёт тут пить лекарства. Нет, он потерпит до конца ужина.

Глава 49

На бочки были положены доски-днища из телег: таковы были столы. По периметру столов, на вбитых кольях натянуты полотнища от палаток, чтобы защитить сидящих от холодного ветра — таковы были стены. Разожжены костры для тепла — таковы камины и печи. Так пировали и совещались господа офицеры и господа кавалеры. На столах блюд и тарелок нет, на всех бы их не хватило, поэтому решено было совсем не ставить, чтобы никого не выделять. Прямо на досках лежат куски жареной свинины, сыры, хлеба́, рубленый лук, яблочная горчица в плошках и пиво в простых кружках. Всё без излишеств, по-военному. Все были уже сыты.

***

— Так что, дадим сражение тут? — Спросил Рене, когда с вопросом старшинства было решено.

— Нужно обязательно дождаться пушек, — сказал фон Финк.

— Да, дождёмся орудий, тогда можно будет и подраться, — соглашались другие.

— Надо будет подготовить позицию, — предлагали третьи.

Волков молчал, слушал предложения и молчал. На первый взгляд казалось, что офицеры и рыцари говорят дело. Вот только, видно, нечасто дрались они с чёртовыми горцами. А уж он-то их повидал, не раз сталкивался, знал, как они дерутся. Если на удобном месте дать им построить свою баталию в сто человек в ряд и в шесть рядов в глубину, так их будет не остановить. Ощетинятся пиками, копьями и алебардами, как железный ёж, поставят арбалетчиков и аркебузиров по флангам, так и покатятся под барабанный бой вперёд — медленно, но неотвратимо. Как двинется эта «коробка» из людей, так и будет идти безмолвно, только барабаны будут бить да сержанты кричать. И эта масса народа опрокинет на своём пути всех, кого встретит. Ни арбалеты, ни аркебузы, ни даже пушки в расчёт принимать горцы не будут, никакие потери их никогда не останавливали. Живые переступят через павших и своим приставным шагом продолжат путь дальше.

Единственные, кто эту их баталию в поле останавливал, так это ландскнехты или соотечественники Рохи с их крепкими терциями.

А кто у него был? Солдаты Рене и Бертье? Солдаты фон Финка? Волков усмехнулся про себя. Горцы, наверное, и не заметили бы ни тех, ни других. Прошли бы по ним, как по пшеничному полю. Хорошие солдаты были у Брюнхвальда, так их было меньше сорока. Нет, всё то, что предлагали другие, никак для победы не годилось.

И предложения, наконец, стихли, все ждали его решения. Те, что сидели от него вдалеке, склонялись над столами, чтобы увидеть его, когда он начнёт говорить. И он начал. Говорил громко, чтобы все его слышали, даже те, кто сидел на конце стола.

— Господа, коли дождёмся тут горцев, так проиграем неминуемо, даже все наши молитвы Господу нас не спасут. Не допущу я, что бы самые храбрые люди графства, а другие не посмели бы кинуть вызов свирепым горцам, — эта фраза вызвала одобрительный гул среди рыцарей, — и лучшие мои друзья-офицеры погибли на этом холодном берегу. Не подарю я лёгкую победу этим горным псам. Не хочу я, что бы вы, господа рыцари, погибли на пиках и под алебардами этих мерзавцев, половина из которых ещё и еретики.

Он льстил им, конечно, случись тут беда, так эти благородные господа первыми покинут поле боя, как всегда и делали благородные, оставляя солдатню на забой в случае поражения.

Но эти его слова снова вызвали одобрение у собравшихся. И он продолжал:

— И сначала, прежде чем я приму решение, я попрошу господина Гренера, — Волков ладонью вверх, как положено по этикету, указал на него, чтобы все знали, о ком идёт речь, — попрошу его провести разведку.

Иоахим Гренер встал, чтобы его увидели, и поклонился всем присутствующим на три стороны.

— Иоахим Гренер — хозяин поместья Гренер, в котором сейчас находятся горцы, — объяснил кавалер, — нет никого, кто лучше бы знал эти места. Господин Гренер, возьмите себе десяток людей из кавалеров или благородных юношей и произведите рекогносцировку, узнайте, сколько врага пришло. Вам по силам такая моя просьба?

— По силам, кавалер, — отвечал старый кавалерист. — Я всё выясню.

— Это хорошо, надобно мне знать, сколько их всего пришло и сколько у них коней, сколько из тех коней строевых, а сколько обозных.

— Отъеду до зари, кавалер, — отвечал Гренер.

— Нет, — вдруг твёрдо сказал Волков, — надобно мне знать это утром. Я хочу, чтобы всё было ясно мне до завтрака. Прошу вас, добрый мой Иоахим, ехать немедля.

— Немедля? — Спросил Гренер, для которого, видно, эта просьба была неожиданна.

— Да, друг мой, немедля, хочу завтра начать дело после завтрака. — Всё также твёрдо продолжал кавалер.

— Да-да, поеду, раз так, — отвечал Гренер. — А кого же мне взять с собой?

— Любого, кого пожелаете. — Сказал Волков, заканчивая с ним. — Ротмистр Рене.

— Да, кавалер. — Рене тоже встал.

— Прошу вас, дабы обезопасить нас от ночной атаки, на восточной тропе поставить пикет в тридцать человек и два секрета там же. А ещё два секрета на севере и два на востоке от лагеря. И поставить в секреты лучших сержантов.

— Будет сделано, господин кавалер.

— Господин фон Финк, — продолжал Волков, — прошу вас выставить наблюдателей на реку на всю ночь, на всём протяжении лагеря.

— Как пожелаете, кавалер, — отвечал капитан, привставая с места.

— Ротмистр Роха, а вас попрошу выделить десять стрелков в пикет и по два стрелка в каждый секрет.

— Будет сделано, кавалер. — Отвечал Роха. Даже он привстал, хоть с его палкой это было и нелегко.

— Господа, разрешите откланяться. — Теперь встал и сам Волков, он поклонился всем собравшимся. — Завтра будет день нелёгкий, прошу вас всех долго не сидеть.

После он ушёл, но не только потому, что завтрашний день обещал быть тяжким, но и из-за того, что сидеть там было ему тяжело, и становилось ещё тяжелее с каждой минутой. Максимилиан проводил его до шатра, а там кавалера уже ждал брат Ипполит.

— Монах, — Волков сел на кровать, — дай мне такое зелье, такое крепкое, чтобы завтра я весь день мог просидеть в седле и не свалиться ни разу.

Монах скептически поджал губы. «Где бы такое зелье взять?»

И протянул кавалеру чашку с бурой жидкостью.

— Снотворное, — узнал Волков.

— Снотворное и потогонное, — сказал брат Ипполит, — буду молить Господа, чтобы завтра вы хотя бы смогли встать с постели.

***

Утром монаху снова пришлось его поить лекарствами, Волков, не вылезая из-под одеяла, пил всю эту мерзость, что мешал ему брат Ипполит, а иначе он не встал бы с постели, его заметно трясло. Максимилиан и Увалень смотрели на него так, как ему совсем не нравилось. Увалень с жалостью и испугом, а юный Брюнхвальд удручённо или даже опечаленно. Но ни жалость, ни печаль ему были не нужны. Во-первых, он этого не выносил, не нужна была ему их жалость. А во-вторых, это были совсем не те чувства, что должны испытывать его подчинённые перед большим, большим делом. Его неожиданно накрыло волной раздражения, и этому раздражению он был рад. Сам внутри себя стал его распалять. Он смотрел на них зло и сиплым и слабым голосом стал им выговорить за то, что доспех его не был вычищен. То ли от лекарств, то ли от этой своей злости, но стало ему лучше. Юноши кинулись чистить латы, а монах помог ему одеться. Вскоре он облачился. Доспех весь был на нём, не считая шлема и перчаток. Поверх доспеха надел свой бело-голубой роскошный ваффенрок. Вышел из шатра с непокрытой головой и пошёл по лагерю. Ничего, что холодно, что ветер, он так и шел, неся подшлемник в руке. Все должны были видеть, что он полон сил и здоров.

За ним шли Увалень и Максимилиан. Максимилиан нёс его шлем, Увалень его перчатки. Взгляд кавалера был хмур, на всех смотрел он взглядом таким, каким ищут в подчинённых недочёты и упущения. Солдаты при его приближении вставали, подтягивались, становились серьёзны, желали ему здоровья и просили Бога беречь его.

— Храни вас Бог, господин, — кричали они ему.

Все они знали, что от него зависит их жизнь в бою, как тут не пожелать, чтобы Господь его уберёг. Они смотрели на него с уважением и даже с боязнью. Вот! Вот так подчинённые должны смотреть на своего командира. Он отвечал им кивком головы. Этого солдатам было достаточно. Но и встречающимся на его пути кавалерам и офицерам он не сильно кланялся. На их приветствия отвечал тоже кивком, но более долгим, но не останавливался и ничего не говорил. Только встретив фон Деница, он остановился, с бароном пришлось поговорить.

Он обошёл весь лагерь, посмотрел заодно и на людей фон Финка.

Хоть и не его это были люди, но, кажется, и у них он пользовался уважением. Они тоже вставали в его присутствии, тоже приветствовали его.

Обойдя весь лагерь, он решил завтракать. Завтракал он не в шатре, сел на улице. Так, чтобы его было хорошо видно.

На завтрак кашевар принёс ему кусок вчерашней отличной жареной свинины. Молодец, сберёг для господина. Также подал варёные яйца, кусок серой, ливерной колбасы с луком и пиво. К завтраку он никого не позвал, ел один.

Волков пожалел, что сел у всех на виду. Есть ему не хотелось совсем. Даже отличный, жирный, хорошо прожаренный на углях кусок холодной свинины аппетита у него не вызывал. Но он ел, ел все, что было на столе. Иной раз давился, иной раз его едва не выворачивало, но он запивал всё пивом, заедал свежим луком и проглатывал. Было непросто, но он как следует поел и наелся.

Только после этого он встал и пошёл в свой роскошный шатёр.

***

Приехал Гренер из разведки. Кавалер велел всем офицерам собраться на совет. Из кавалеров он позвал только фон Деница. Молодёжь звать не стал.

Как только расселись, Иоахим Гренер заговорил:

— Они снялись. Но идут не к нам.

— Что? — Как будто не расслышал Волков.

Он был застигнут врасплох этой новостью.

— Снялись и пошли по дороге на север. К Фезенклеверу. — Произнёс Гренер.

Стало тихо, офицеры смотрели на то, как был растерян кавалер. Молчали все, молчал Волков, молчал Гренер. Стало тихо. Только ветер трепал полотно, что закрывало господ от холода да в кострах щёлкали дрова.

Этого не могло случиться. Так не должно было быть. Он никак не ожидал, что они так быстро начнут. Мало того, он никак не ожидал, что они пойдут не на него, а на север. Он надеялся, что они двинутся к нему, чтобы драться. Но враг не захотел давать бой, а пошёл на север, во владения фон Фезенклевера, а оттуда пойдёт во владения фон Деница, откуда свернёт на восток и уже через два дня будут в Эшбахте. Через два дня! Они будут в его Эшбахте!

Лицо его по-прежнему было непроницаемо, но он выдавал себя тем, что сжимал и разжимал кулаки, все видели, что эта новость оказалась для него весьма нежданной.

Барон фон Фезенклевер с ними воевать не станет, зачем ему это, да и они с ним тоже. Нечего им злить всю знать в округе, когда враг у них только он. В замок барон их не пустит, но они с ним договорятся. Горцы пообещают не трогать его добро в его поместье, а он пообещает не трогать их обозы, горцы просто пройдут через его землю. Дальше фон Дениц. С ним они не договорятся, потому что он сидит по левую руку от Волкова. И бежать договариваться с ними сейчас ему не позволит честь. Те его кавалеры, что остались в замке, ворота не откроют, но они беспрепятственно пропустят этих сволочей дальше. Конечно, покричат им что-нибудь обидное со стен, да и то не обязательно.

И что ему в этой ситуации остаётся? Что? Только одно. Ему срочно придётся сейчас же бежать в Эшбахт и там ждать их. Конечно же, нужно попытаться успеть докатить до Эшбахта пушки быстрее, чем горцы придут туда. И там ему придётся дать сражение. Нет, совсем не дураки эти сволочи. В первый раз ему удалось их перехитрить, но на этот раз всё будет иначе. К его глубокому сожалению нужно побыстрее послать в Эшбахт гонца, чтобы люди уходили оттуда и уводили скот. Всё, что у них есть из вещей, придётся уносить, ведь все телеги он забрал в свой обоз.

Да-а, это был очень удачный ход врага, он рушил все, все, все его планы. Всё то, на чём он собирался выигрывать у них, всё это осталось в стороне.

Хорошо, что его лицо с утра было угрюмо и теперь оно не изменилось. Всё тот же тяжёлый взгляд из-под бровей. Даже ещё более тяжёлый. И этот взгляд его спасал, иначе сейчас его лицо выглядело бы растерянным.

Ему хотелось, чтобы сейчас тут никого не было, чтобы он был один, в одиночестве ему хорошо думалось. И ещё ему нужно было время, много времени, чтобы всё обдумать хорошенько. Но времени у него и не было. Дальше молчать было нельзя.

— Иоахим, друг мой, — наконец начал кавалер, — а сколько же их всего?

— В лагере я начитал пятьдесят палаток, — отвечал Гренер. — Или, может, ещё пара была.

Пятьдесят? Волков приободрился. Даже если палатки большие, то это пятьсот человек. И это не считая того, что офицеры живут в отдельных палатках. Но сосед его тут же разочаровал:

— Но многие спали в лодках.

— В лодках? — Уточнил кавалер.

— Нет, друг мой, нет, их вовсе не так мало, — продолжал Гренер, — как они построились утром в маршевую колонну, так я посчитал штандарты, их пять!

— Пять?

— Пять, четыре штандарта — это кантон Брегген, а один штандарт — это людишки из Фульда. Я их знамёна знаю.

— Красное поле с чёрным медведем? — Уточнил Волков.

— Точно, да. С чёрным, мать его, медведем, — кивал Гренер.

— И сколько же их всего?

— Не хочу ошибиться, друг мой, но их не менее семи сотен.

— Семь сотен? — Тут даже хладнокровный Брюнхвальд не выдержал.

— Да, семь сотен, — кажется, Иоахиму Гренеру надоело, что его переспрашивают после каждого слова, и он добавил. — И это без арбалетчиков, арбалетчиков ещё восемь десятков. Кавалерии нет совсем. Лошади только обозные. А аркебуз едва десяток будет.

Гренер закончил. Никто больше его ни о чём не спрашивал, и Волков молчал. Думал.

Кавалерии нет. Думают, что обойдутся. Не взяли, чтобы овёс с собой не тащить. Ну, хоть какое-то утешение. Но всё равно цифры удручающие. Семь сотен отличной горной пехоты и восемь десятков неплохих арбалетчиков. Это слишком для него.

У Рене и Бертье едва двести человек собралось. У фон Финка, хоть он и обещал привести двести тридцать человек, всего сто девяносто солдат и восемнадцать арбалетчиков. Три десятка у Брюнхвальда. Ламбрийских арбалетчиков было всего пятьдесят восемь вместе с ротмистром Стефано Джентиле и его офицером.

Конечно, у Рохи было сто шестьдесят человек. Но это всё были стрелки, да и не самые хорошие к тому же. Стрелки были даже неопытные. В общем, в прямом столкновении Волков против горцев и часа не простоял бы даже с пушками.

— Ах, да, чуть не забыл, ещё человек пятьдесят в лагере осталось. — Вспомнил Гренер.

— И думаете вы, друг мой, что пошли они быстрым маршем на север, в Фезенклевер? — Задумчив спросил Волков.

— Самым быстрым маршем, сосед, — отвечал Иоахим, — при двенадцати телегах в обозе они быстро пойдут.

— Что? — Вдруг оживился кавалер. — У них в обозе двенадцать телег?

— Да, двенадцать.

— Этот точно? — Не верил Волков. — Точно у них всего двенадцать телег?

— Да, точно, — воскликнул Гренер, его действительно уже злило то, что после каждого слова его переспрашивают, — я сам считал. Всего двенадцать телег у них в обозе.

У кавалера вдруг родилась надежда. Как маленький язычок пламени на ветру она колебалась, вот-вот готова была потухнуть, но была.

— Значит, всего двенадцать телег. — Задумчиво повторил Волков.

Двенадцать телег на восемь сотен человек? Что они смогут увезти в них? Полная телега возьмёт съестного столько, сколько двести человек съедят за день. А ведь нужно не только еду везти, нужны котлы, палатки, запасное оружие, арбалетные болты, запасные колёса и ступицы. Пусть они идут без овса для лошадей, пусть лошади жрут зимнюю жухлую траву, всё равно телег очень мало.

В общем, еды они взяли с собой на три дня, не больше. Или они собираются разбить его за три дня и поживиться в Эшбахте, или им придётся грабить всех вокруг.

Волков поднял голову и в первый раз за день улыбнулся:

— Друг мой и сосед, снова буду я вас просить об одолжении.

— Да кавалер, говорите. — Произнёс Гренер.

— Надобно мне точно знать, что они ушли все в Фезенклевер. Прошу вас ехать к вам в землю и убедиться, что они ушли.

— Сейчас? — Удивился Иоахим Гренер.

— Умоляю вас ехать немедля.

— Что ж, раз для дела надо… — Сказал Гренер, вставая, он был человек конечно немолодой, но ещё крепкий. Может, и тяжело ему было, ночь просидев в седле, снова туда садиться. Но отказаться он не мог. — Я поеду и всё узнаю.

— Прекрасно, — произнёс Волков и обратился к офицерам, — а вы, господа, поднимайте солдат. Лагерь снимать не будем, обоз трогать не будем, идём через час, пусть все будут готовы. А пока помолимся, чтобы господин Гренер всё удачно разведал, и всё было именно так, как он говорит.

А пока они собирались, в лагерь приехал Гаэтан Бертье. Он сказал кавалеру:

— Пруффу я больше не нужен, он уже близко, сам свои пушки дотащит. Вечером тут будет с ними. Я лучше с вами, кавалер, поеду, Рене говорит, что дело намечается весёлое.

Он улыбался. Он всегда улыбался, этот весёлый человек. Надо было Волкову ему, конечно, высказать за то, что дело не довел до конца, что оставил Пруффа. Но разве этому, храброму и весёлому человеку, можно высказывать что-то?

— Я буду рад, что вы идёте со мной, Гаэтан. — Отвечал ему Волков.

Глава 50

Он оставил в лагере почти пятьдесят человек под руководством сержанта Жанзуана со строгим наказом — быть настороже. Половине людей — быть за стенами заставы и следить за рекой, а второй половине — выставить караулы и секреты и делать обходы. Главное — сторожить лагерь и обозных лошадей с телегами.

Сам же скорым шагом пошёл на восток, в землю Гренеров.

То с юга, с гор, то с запада дул ветер, принося то дождь холодный, то снег, земля раскисла совсем. Хорошо, что обоза не взяли с собой. У солдат промокла одежда и башмаки, но никому холодно не было. Наоборот, командир гнал всех так быстро, что всем было жарко. Не гнать было нельзя. Волков очень, очень надеялся успеть. Он не верил, что горцы с запасом еды на три дня отважатся пойти на Эшбахт. Чересчур это самоуверенно. Поэтому они могут вернуться, а до того, как они вернутся, он должен был сделать то, что дало бы ему хоть какой-то шанс на победу в этой кампании. Поэтому кавалер и гнал солдат едва не бегом.

Иоахим Гренер встретил их в назначенном месте. Волкова в это тихое местечко привёл его сын Карл.

Они аккуратно выехали из зарослей:

— Нет их, ушли, я проехал чуть по дороге на север, они так и шли по ней. — Говорил Иоахим Гренер, показывая в сторону севера плетью.

— А там ваше поместье? — Спросил кавалер, указывая на запад, где виднелись строения.

— Точно, оно. Сволочи как раз мимо него прошли. Греха на душу брать не стану, скажу, что ничего моего не тронули. Управляющему сказали, что ко мне у них злобы нет. — Продолжал сосед.

— А лагерь их где? — Спросил Волков. Он сильно волновался, хотя этого никто бы не заметил. Разве что наблюдательная госпожа Ланге, но её тут сейчас не было. Потому волнение его осталось для всех тайной. Не волноваться он не мог, это был очень важный момент. — Там?

Он тоже поднял плеть. Указал на запад, на реку.

— Точно, прямо за теми ивами, миля отсюда. Стоит на холмике, а под ним лодки и баржи. — Сказал Гренер.

— И вы считаете, что в лагере пятьдесят человек?

— Точно не скажу, но думаю, что так.

Всё было ясно, Волков тянуть не стал, каждая минуты была важна:

— Максимилиан, просите господ офицеров ко мне.

Долго ждать не пришлось, офицеры были невдалеке, за кустами. Выехали и стали рядом.

Волков указал на строения:

— Господин фон Финк и господин Роха, там, — он указал на север, — вдоль имения господина Гренера идёт дорога, я был бы вам обязан, если бы вы перекрыли её.

— Там удобное есть место, — сказал хозяин поместья. — Как раз промеж холмов.

— Господа, велите рубить рогатки, — продолжил кавалер, — перегородите дорогу, выставьте пикет на пятьсот шагов на север и секрет ещё на пятьсот дальше.

Фон Финк и Роха внимательно слушали, фон Финке ещё и головой кивал в знак понимания. Волков продолжал:

— Коли появится враг, так задержите его, но не упорствуйте сильно, коли начнёт наседать, так отойдите. Главное — предупредите меня, что враг на дороге. Главным в отряде будет капитан фон Финк. Максимилиан, просите молодого господина Гренера быть с капитаном фон Финком, капитану не помешает человек, знающий эти места.

— Всё выполним, кавалер, — поклонился фон Финк.

Роха поклонился молча.

Их люди стали быстро выходить из зарослей и хорошими колоннами и скорым шагом направились на север, к поместью.

— Барон, — окликнул Волков фон Деница.

— Да, кавалер.

— Прошу отправить полдюжины из молодых господ, из тех, что рассудительны, вдоль берега, на запад, мы идём на лагерь горцев, я не хочу, чтобы где-то на пути нас неожиданно встретил неприятель. Пусть проверят наш путь.

— Я распоряжусь немедля, — обещал барон.

— Господа офицеры, — теперь он говорил всем остальным, — велите людям своим скорости шага не понижать. Идём на их лагерь. Очень нужно нам его взять. Сеньор Джентиле, пусть арбалетчики ваши идут первыми не колонной, а рассыпным строем, пусть болты и арбалеты держат наготове.

Волков отъехал чуть в сторону, чтобы не мешать выходящим на берег колоннам. Стоял под знаменем, пропуская солдат вперёд,

Он был немного удивлён, что Брюнхвальд, Рене и Бертье вдруг, отстав от своих частей, подъехали к нему, и Брюнхвальд, видимо, на правах старшего заговорил:

— Кавалер, мы подумали и решились вас просить… — Он замолчал, видимо, не находя нужного слова.

— О чём, господа? — Спросил он у них.

— Мы хотели вас просить о том, чтобы вы вперёд сами не шли, — за Брюнхвальда договорил Бертье. — Нет нужды вам биться самому.

— Да-да, — сказал Брюнхвальд. — В том нет нужды. Храбрость ваша и так всем известна, солдаты и так вас уважают и чтут. А коли лично нужно будет солдат увлечь, так мы сами увлечём. Вы при знамени будьте.

— Именно. Лучше вам быть под штандартом. Так нам всем спокойнее будет, — закончил Рене.

Это было немного обидно, получается, что его офицеры считали его сумасбродом или даже искателем показной храбрости, но он обиды не показал и отвечал милостиво:

— Что ж, возможно и правы вы, господа, пусть по-вашему будет. Стану у штандарта своего.

А ещё он не показал своего волнения, хорошо, что перчатки латные надел, в них не видно как пальцы дрожат.

***

Фон Дениц по недоумению своему отправил в дозор шестерых самых молодых господ. Среди них старшим он поставил такого же молодого. И умных среди них не оказалось. Господа, что посланы были дозором вперёд, первыми добрались до лагеря врага и решили из глупой отваги своей захватить вход в лагерь. И, не дожидаясь всех остальных, эти храбрецы кинулись с копьями на стражу, что поначалу их не заметила.

Одного из стражников им сразу удалось убить, но один из господ сразу налетел на рогатку, сам упал наземь весьма крепко, а конь его тут же на рогатке и умер. Стражники сразу подняли тревогу и звали подмогу, а тому господину, что остался без коня, пришлось нелегко. Хорошо, что другие не ускакали и помогли ему отбиться от наседавших горцев. Когда арбалетчики Джентиле подоспели к ним на помощь, так трое из этих господ были ранены, и все они потеряли своих коней.

После такой глупости по-хорошему нужно было сделать выговор их командиру. Как он додумался ни одного взрослого с ними не послать? Но кто будет выговаривать барону? Волков, конечно, не стал ничего говорить барону, а вот Гренеру сказал:

— Вы, сосед, приглядывайте за ним, сдаётся мне, что это… — Он едва не сказал «турнирный воин». — Не самый опытный командир в графстве.

Гренер покосился, всё поняв, но ничего не ответил, только кивнул.

А в проходе, у частокола, уже началась давка. Волков думал, что Гренер ошибается, так и оказалось. Вовсе не пятьдесят горцев осталось в лагере, а сто как минимум. Другие побежали бы сразу к лодкам и уплыли отсюда, а эти нет. Решили упереться, видно, среди них офицер был. Крепко встали, сержанты у них всегда хороши были, построили солдат быстро. Сразу перестраиваясь из походной колонны, на них навалился Рене, у которого людей было вдвое больше. Но горцы и на шаг не отошли. Джентиле велел стрелять своим арбалетчикам с десяти шагов. А горцы падали, но всё равно стояли. Они бы так полчаса продержались, да Брюнхвальд со своими людьми уже обошёл частокол по воде и уже хозяйничал в лагере. А именно убивал всех, кто попадался ему под руку. А попадались ему хозяева лодок и барж, обозные и кашевары.

Видя, что делу конец, офицер горцев велел отступать к лодкам, ну, а как они из прохода отошли, так арбалетчики и люди Рене стали заходить к ним во фланги и бить их без всякой пощады. До лодок едва дошло человек шестьдесят, а у лодок ещё и офицер у них убит был, убил его сам Бертье. Пробился одним из первых к лодкам и разбил ему шлем и голову топором. Горцы прыгали в лодки и отплывали, да и то лишь те, кого не успевали схватить, а и уплывшие ещё своё получали от арбалетчиков. Так и уплывали, утыканные болтами. Пленных не было, пощады никто не просил, ну, кроме лодочников. Их не убивали, многие из них были вообще не из кантона, а из Фринланда. Шли по найму, зачем таких убивать. У таких только лодки отбирали, чтобы впредь неповадно было врагу служить. А вот из горцев милости никто не просил, на милость никто из них не рассчитывал. Плохая война.

На берегу и в воде осталось лежать пятьдесят три человека. И это из солдат, а сколько других было, так никто того не считал. Тут же на берегу было три баржи и ещё восемь лодок. А ещё мешки с овсом, просом, горохом, мукой, масло в бочках, пиво, вино, солонина и сухое мясо, сухофрукты с изюмом и сыры. А ещё палатки, котлы, телеги запасные. Даже дров, и тех собрали возов пять. Всего было в достатке. Нет, не в Эшбахт отправились горцы.

— Грузите всё, что сможете, в баржи, — приказал кавалер, — только быстро, вернуться они должны.

— И просо брать? — Спрашивал Бертье. Видимо, не хотел он терять время на такой невкусной еде.

— Всё грузите. Но сначала ценное. Просо в последнюю очередь.

Солдаты хватали палатки, котлы, бочки, кучей накидывали их в лодки, вязали к лодкам верёвки и тут же впрягались в них. И волокли их вверх по течению.

Волков спешился, уселся на бочку. Максимилиан со штандартом встал за ним, тут же при конях был и Увалень. Все они смотрели, как три сотни людей грузят лодки и баржи. Внешне он был спокоен, но он очень волновался. Так и подмывало его вскочить и закричать что-нибудь. Хоть сам руководи погрузкой. Ведь обязательно среди этих сотен людей были те, что делали что-то не так, как надо, или медленно. Но он сидел, молчал или вздыхал над человеческой глупостью.

Набили одну баржу кое-как, тоже поволокли вверх по реке. Лодки почти все ушли уже. Грузили ещё одну.

Пришёл Брюнхвальд и сказал:

— Вон в той барже вода, в неё ничего грузить нельзя, потонет, как отплывёт. Кажется, там дыра.

— Сжигайте, — сказал кавалер.

— И всё забрать не сможем. — Продолжи Брюнхвальд. — Даже если бы баржа была цела, всё равно всё не влезло бы.

— Всё лишнее жгите.

Прибежал мужичонка тут же. Стал просить не жечь баржу, он ведь сам из Фринланда, не горец, баржа — его единственный прокорм, а у него четверо детей.

Волков дальше слушать не стал, разозлился только, и Увалень мужика того гнал взашей с тумаками.

И двух часов не прошло, как всё, что можно было забрать, сложили в лодки и баржи и уволокли к себе.

Оставшееся просо, как и муку, высыпали на песок. Горох сыпали в реку, пусть рыбам корм будет. Пиво сразу солдаты выпили, а всё остальное подожгли.

И только когда стали выходить из дымящегося лагеря, как языки стали подниматься над телегами с дровами, так только тут он успокаиваться стал. Он видел довольные от пива лица солдат, видел улыбающихся офицеров и понимал, дело вышло.

Теперь не только противник ослаблен, оставлен без продовольствия, теперь ещё он и победил его в очередной раз.

Да, это хоть и маленькая, но победа. Его солдаты ещё больше убеждаются в его умении воевать. В его офицерах крепнет понимание того, его приказы не обсуждаются. И все они верят, что он и вправду Длань Господня. Ну, а иначе как у него всё получается?

***

Дойдя до условного места, он отправил людей снять заслон с дороги и сказать, чтобы фон Финк и Роха отходили побыстрее.

Пока ждали их, повалил снег, он был всё такой же мокрый, как и утром. Он падал и тут же таял. Земля стала ещё более мокрой и вязкой. И это было как раз ему на руку. Вскоре из снежной пелены вышли солдаты фон Финка и Рохи. Их встречали радостными криками, а они спрашивали, как всё прошло в лагере врага. А те солдаты, что были в лагере горцев, хвалились славным дельцем.

Волков поставил в арьергард Брюнхвальда и быстро пошёл к себе в Рыбачью деревню.

Ему бы порадоваться, да опять стала донимать его хворь. Ехал, старался в седле держаться ровно и не раскачиваться, чтобы со стороны все думали, что с ним всё в порядке. Даже нога так его не донимала, как этот чёртов жар. Он сопел и молчал, так и ехал, ни с кем не желая говорить. Роха подъезжал, что-то спрашивал, так он едва отвечал ему. Фон Клаузевиц тоже, он ему лишь кивнул. Наверное, они подумали, что он размышляет о чём-то или чем-то недоволен. Но он просто старался не упасть.

Ему было так жарко, что хоть снимай с себя всё. Но раздеваться было нельзя. Так и ехал до самого лагеря.

В лагере, собрав последние силы, слез с коня, хоть и не без помощи Максимилиана. В праздновании победы, что хотели устроить барон и господа кавалеры, вежливо отказался. Собрал все силы, без помощи и, как ему казалось, твёрдой походкой дошёл до шатра. И лишь когда полог за ним сомкнулся и он остался с братом Ипполитом и Увальнем, лишь тогда он, не снимая доспеха и не отвязывая меча, с шумом и лязгом рухнул на кровать.

Сил у него больше не было.

— Не засыпайте, господин, — теребил его монах и фамильярно тряс его за голову, схватив за нижнюю челюсть, — не закрывайте глаз, нужно выпить зелье. Не выпьете, так завтра встать не сможете. Не сможете встать! Слышите, что я вам говорю?

Только лишь это вернуло его в сознание. Нет, конечно, он выпьет зелье, выпьет. Враг не даст ему полежать и поболеть. Он должен быть в силах. Он должен к утру быть готовым ко всему, поэтому он пил. Он пил мелкими глотками мутную кисло-солёную бурду, а сам последними всполохами сознания строил планы наследующий день.

Ведь у него было много дел. Так много дел…

Глава 51

Опять зелье помогло ему. Утром он нашёл в себе силы встать. Мог бы дольше валяться, да пришёл Максимилиан и доложил, что Пруфф наконец притащил пушки в лагерь. Пришёл на заре, и, несмотря на раннее утро, как всегда был раздражён и сварлив.

Просил Волкова принять его. Максимилиан по возможности оттягивал доклад, так как Волков спал, но капитан Пруфф сел возле шатра и ждал, пока кавалер проснётся.

Монах помогал ему одеться, Увалень принёс тёплой воды для мытья. Волков не спешил, ему нужно было прийти в себя. К тому же рана над обрубком уха саднила. И даже горела.

— А ну, взгляни, что там с ухом, — сказал он монаху, когда уже был и умыт и одет.

— Господи! — Сразу воскликнул тот, как только взглянул на рану, сразу добавил. — Воспалилась! Капитану Пруффу придётся подождать ещё, пока буду её вскрывать и чистить.

— Нет, — Волков знал, что ждать капитану некогда, у него есть неотложное и срочное дело. — Увалень, зовите капитана.

Пруфф был явно недоволен. Печать извечного его недовольства и заносчивости как обычно осеняла его лик.

Волков смотрел на него, склонив голову на бок, так как монах в это время, ничуть не заботясь встречей господ, рассматривал рану на его голове.

После низкого поклона капитан начал:

— Просьбу вашу, быть к вам со всей возможной поспешностью, я выполнил. Но хотел бы вам при том заметить…

Капитан Пруфф не договорил. Замолчал.

Брат Ипполит сильно стал давить на рану, чем вызвал у кавалера гримасу раздражения. Волков оттолкнул руку монаха и встал:

— Я признателен вам, капитан, что вы привезли сюда мои пушки, понимаю, каких трудов вам это стоило.

— Нет, вы не понимаете… — начал было Пруфф.

Но Волков прервал его жестом:

— Жаль, что не мог сказать вам об этом раньше, но диспозиция поменялась.

— Что это значит, кавалер? — Насторожился капитан.

— Вчера нам удалось разгромить лагерь врага.

— Я об этом слышал и поздравляю вас с этой победой. Но…

— И оставить его без провианта. — Продолжа кавалер.

— И что это значит?

— А это значит, что вам немедля придётся везти орудия обратно.

— Что? — Пруфф выкатил глаза. Он стал похож на старого кота. — Обратно? В Эшбахт?

Кавалер едва сдержался, чтобы не усмехнуться. Но взял себя в руки и холодно ответил:

— Нет, не в Эшбахт. А к большому оврагу.

Пруфф несколько мгновений молчал.

— Если сие шутка, то мне она не кажется смешной. — Сказал он с наивысшей степенью своего недовольства на лице.

— Мне не до шуток, капитан. — Строго сказал Волков. — Мне совсем не до шуток. Враг идёт в мой дом, неужто вы думаете, что я шучу? Нет, дорогой мой, мне нынче вовсе не до шуток. Враг где-то рядом.

— Идёт в ваш дом? Где-то рядом? Вы ведь даже не знаете, где сейчас наш противник? — Кривился Пруфф.

— Знаю, — спокойно сказал кавалер, — либо он сейчас вышел из поместья Фезенклевер и идёт к замку Баль, в земли барона фон Деница, либо он возвращается к реке, чтобы посмотреть, что мы там ему устроили.

— Думаю, что послезавтра они будут в вашем Эшбахте и сожгут его. — Поджимая губы, произнёс капитан.

— И чёрт с ним, — продолжил кавалер, — ещё вчера я послал туда человека с наказом ко всем, чтобы они уходили оттуда на север, к Малену, и уводили скот. Пусть горцы сожгут там всё, но еды они там не найдут, а у них еда закончится уже завтра. Не мне вам рассказывать, капитан, как ведут себя солдаты, у которых пару дней не было гороховой каши с толчёным салом. И как хорошо они будут шагать и воевать, когда еды у них не будет неделю.

— И вы думаете их встретить у большого оврага, когда они пойдут обратно? — Капитан, кажется, оценил его план. В его лице недовольства и скепсиса поубавилось.

— Да. — Коротко ответил Волков.

— А если они пойдут обратно по той дороге, по которой идут в Эшбахт?

— Мы встретим их здесь.

— То есть мне опять придётся тащить пушки сюда от большого оврага? — Лицо Пруффа снова стало недовольным.

— Да, мой дорогой капитан, да, если они будут возвращаться не через мои земли, а через земли соседей, вам опять придётся снова тащить пушки сюда.

— Это нелепость! — Воскликнул капитан. — Вы просто издеваетесь надо мной и моими людьми!

Почему? Почему? Почему он должен каждому что-то объяснять, что-то доказывать и в чём-то убеждать? Чему-то учить и уговаривать, и уговаривать. Ведь это отнимает у него столько сил. Сил, которых и так мало, которые и так сжирает его болезнь. Руки у другого опустились бы… Но ему в такие моменты на помощь, как это часто бывало, приходила его злость. Злость и природное упрямство.

— Это не нелепость, — заорал он, — это называется война! Вам бы в ваши годы пора о том знать! Вы же зовёте себя капитаном, если мне не изменяет память, так и ведите себя как капитан. Выполняйте моё распоряжение!

— Не смейте на меня кричать! — Пруфф тоже вскочил. — Я вам не мальчишка-паж!

— Не паж, так идите в обоз, берите ещё двух лошадей и тащите чёртовы пушки на север, как вам велено!

— Это бессмысленная работа!

— Не смейте обсуждать мои распоряжения! Выполняйте! — Орал Волков так, что Максимилиан прибежал с улицы посмотреть, что происходит.

Капитан ничего больше не сказал и в бешенстве выскочил из шатра Волкова.

— Максимилиан, — едва переводя дух, сказал кавалер, — проследите, что будет делать капитан. Я ему не доверяю, боюсь, как бы он не дезертировал со своими людьми.

— Да, кавалер. Прослежу.

— Только незаметно.

— Да, кавалер, — ответил оруженосец и вышел.

— Монах, так что там с моим ухом? — Волков пошел и сел на своё место.

— Надобно вскрывать и чистить. — Отвечал брат Ипполит.

— Делай, — произнёс Волков. — Увалень, а вы распорядитесь о завтраке.

Александр Гроссшвюлле молча кивнул и пошёл из шатра к кашеварам.

***

Кажется, он и вправду был Рукой Господа. Волков и сам начинал иногда в это верить, сам себе удивлялся. А как иначе, если не чудом и Божьим промыслом можно было объяснить его удивительное предвидение. Нет. Не зря он орал на Пруффа, не зря гнал его обратно, не дав ни ему, ни его людям, ни его лошадям отдохнуть даже дня.

Пруфф злился и ругал его сумасбродом и грубияном при многих своих подчинённых и даже при Максимилиане, не стеснялся быть непочтительным. Но прав в итоге оказался кавалер.

Ещё до обеда в лагерь влетел молодой офицер из людей фон Финка. Быстро ехал, конь в мыле. Сам был так взволнован, что нашёл Волков и, не слезая с коня, говорить начал.

Волков не одёрнул молодого офицера за его забывчивость. Видел, по лицу, что дело серьёзное.

— Кавалер, я из секрета, что велел выставить капитан фон Финк!

— Ну? — Волков знал это, он сам распоряжался о том. Он велел поставить секрет на западе в часе ходьбы от лагеря. На дозоры и разъезды у него не было кавалерии. Ну, не рыцарей же на подобные занятия посылать. Рыцари такой работой побрезгуют. — И что же?

— Горцы, кавалер!

— И сколько же их? — Волков смотрел на молодого человека, кажется, с недоверием.

— Все идут! Не знаю, сколько, их большая колонна, идёт сюда. Всю колонну с холма видел, много их, тысяча, наверное.

«Тоже мне, офицер. Сопляк. Всю колону видел, а сколько их, сказать не может точно. Даже приблизительно не сосчитал! Тысяча! Наверное! Болван! Хорошо, если седло не испачкал от страха».

— С обозом идут?

— С обозом, с обозом!

— А где остальные ваши люди, что в секрете с вами были?

— Бегут следом, они пешие, а я вперёд поскакал.

— Благодарю вас, — холодно сказал Волков и задумался.

— Будем драться? — Спросил Рене, который вместе с Брюнхвальдом присутствовали при этом разговоре.

Но Волков ему не ответил, он опять обратился к молодому офицеру:

— Сколько у них кавалеристов? Не сосчитали?

— Кажется… — вспоминал тот. — Кажется, вовсе не видел у них кавалерии, только офицеры у них верхом.

«Кажется! Он точно болван!»

Тут даже Брюнхвальд и Рене поморщились.

— Благодарю вас, — продолжал Волков, — ступайте к капитану фон Финку и скажите, чтобы срочно снимал лагерь, впрягал лошадей. Мы уходим.

— Так драться не будем сегодня? — Снова спросил Рене.

— Я думал, вы шутите, ротмистр, — отвечал Волков. — Или вы вздумали умереть сегодня?

— Нет-нет, таких планов я не строю. — Заверил Рене.

— Тогда бегите к своим людям, снимаем лагерь и уходим на север.

— Я тоже пойду собираться. — Сказал Брюнхвальд.

— Поторопитесь, Карл, вы и ваши люди мне понадобитесь.

— Думаете поставить меня в арьергард?

— Именно, равных вам и вашим людям у меня нет, Роха будет с вами. Джентиле тоже.

— Я не очень силён в этом деле, — признался Брюнхвальд.

— Не волнуйтесь, Карл, я тоже буду с вами.

— Раз так… — Брюнхвальд кивнул и ушёл к своим солдатам.

Враг близко! И пяти минут не прошло, как все об этом знали. Враг близко, и командир не хочет сейчас с ним драться.

Он ходил по лагерю, смотрел на всё, лез во всё, ругал всех. Кого за глупость, кого за нерасторопность. Враг близко! Но за руганью, даже когда отчитывал сержантов, он не волновался и не спешил, он был спокоен. И хотел, что бы все, все до последнего кашевара и обозного мужика видели его спокойствие. Никакой суеты! Спешка? Да, надо спешить! Но и намёка не должно быть на панику. Ни намёка! Враг близко, но командир спокоен и знает, что делает.

Лагерь собирался. Лошади впрягались, палатки, кухни и провиант собирались в телеги. Боевые кони седлались.

Приковылял Роха, тут же за ним пришёл Джентиле. Они остановились у телеги с большими ротными котлами.

— Что ты надумал? — С привычной ему фамильярностью начал Скарафаджо. — Возню затеваешь, что ли?

«Возня». Все они: и Волков, и Роха, и ламбриец Джентиле прекрасно знали, что это значит. У любого из них за плечами был десяток, а то и больше лет разнообразных войн. Они всё понимали. «Вознёй» на солдатском языке называлась нудная и изматывающая тактика беспрерывных мелких стычек, беспокоящих малокровных, но нудных и сковывающих противника атак и засад.

— Именно, — сказал Волков, — не хочу, что бы эти собаки думали, что это будет прогулкой.

— Пойдут только стрелки и арбалетчики? — Спросил Роха.

— Нет, ещё с нами будет Карл.

— С нами? — Переспросил Джентиле.

— Колонну поведёт фон Финк, в авангарде пойдёт барон и Гренер с кавалерией. Я останусь с вами. — Ответил Волков.

— А, так ты останешься с нами? — Сразу переменил тон Роха, теперь он был доволен.

И эта перемена в настроении старого товарища польстила Волкову.

Роха ценил его как командира и не скрывал этого.

Роха сразу приободрился, чем придал уверенности и ламбрийцу.

Тут прибежал к ним сержант Жанзуан, бесцеремонно встал в трёх шагах от разговаривающих офицеров, стал ждать, пока на него обратят внимание.

Волков обратил, кивнул ему:

— Ну?

— Кавалер, дозволите спросить?

— Спрашивай, сержант, только быстро.

— А мне, что делать?

Вопрос был непростой. Кавалер на секунду задумался. Конечно, было бы правильно оставить гарнизон заставы тут.

Лодок у горцев сейчас нет, продовольствия нет. Но со временем, завтра или послезавтра, они найдут новые лодки. Втридорога, но найдут, и решат возить провиант сюда, на берег, поближе к своей армии. И тут очень будет им мешать эта застава на холме.

Они её непременно возьмут. Потратят время, день или два, угробят людей, но обязательно возьмут. И обязательно убьют всех, кто там окажется.

Жанзуан смотрел на Волков, затаив дыхание. Видно, что очень не хотелось ему оставаться охранять заставу.

— Собирайтесь, — наконец сказал Волков, — пойдёте в роту ротмистра Брюнхвальда.

Он отвернулся к офицерам, а Жанзуан всё понимал, сразу не ушёл:

— Спасибо вам, господин, от всех людей моих поклон вам в ноги. Храни вас Бог, господин.

— Ты ещё тут? — Разозлился Волков. — Бегом к Брюнхвальду, не то передумаю.

***

Когда лагерь был уже почти собран и первые телеги с первой колонной уже пошли на север, пришёл Бертье и сказал:

— Лодки уже ушли, всё лишнее мы в них сложили. Но вот баржи…

— Что с ними?

— Больно тяжело они гружёные. После дождей и снега течение в реке сильное. Тянули их вчера не без труда. Медленно. И сегодня воды прибыло.

Волков и сам это знал:

— Ну?

— Не утянем мы их. Сержант, что тянул их вчера, говорит, что догонят их горцы.

Очень, очень было ему жалко такого хорошего добра, что лежало в баржах, но отдавать столько провизии врагу было категорически нельзя:

— Значит, не утянут баржи ваши люди?

— Нет, кавалер. — Отвечал Бертье. — Не утянут, боюсь, догонят их чертовы собаки.

— Пробейте им днища и оттолкните от берега.

Жалко было, ну, а что ещё можно было с ними сделать?

Тут с запада прибежали солдаты фон Финка из тех, что были в секрете, сразу нашли его.

— Близко? — Спросил он их.

— Близко, господин, — говорил старший, едва отдышавшись после быстрой ходьбы.

— Много их?

— Много, господин, семь сотен или больше чуть.

Вот этому немолодому солдату Волков верил больше, чем молодому офицеру.

— Спасибо, догоняйте своего командира.

Солдаты ушли, а кавалер обратился к Брюнхвальду, Рохе и Джентиле:

— Господа, пришло наше время. Надеюсь, вы готовы.

Глава 52

Стрелков с аркебузами, старшим у них был сержант Хельмут, которого все звали Хилли, он рассадил по кустам, что были севернее Рыбачьей деревни, с ними оставил Брюнхвальда с его людьми. Роха с Вилли и мушкетёрами встали на холм, прямо отличное для них место было. По той самой тропе, по которой Волков ходил в земли Гренера, к нему шёл враг. Как раз он должен был выйти под мушкеты. Мушкетёры должны были начать. А потом по команде враг должен был получить залп из кустов от аркебузиров Хилли. А чуть северо-западнее, в зарослях у оврага, прятался Джентиле, он прикрывал их с фланга, а заодно должен был прикрывать отход на север. Дело должно было выйти удачным.

Волков нашёл себе хорошее место. Холмик, поросший барбарисом. Там ни его, ни Максимилиана, ни Увальня с тропинки видно не было, а ему видно было всё.

Теперь нужно было дождаться врага. Вскоре появились люди, что шли быстрым шагом. Было их шестеро.

— Это наши, — крикнул Роха, он был ближе всего к ним, — люди фон Финка.

— Тысяча шагов за нами, — доложил один раскрасневшийся от быстрой ходьбы солдат. — Идут. Впереди отряд охранения.

— Кавалерия? — Всё ещё сомневался по этому поводу Волков.

— Нету, нету, господин, только офицеры верхом. — Заверил солдат.

— Хорошо, ступай на север за своими.

Тысяча шагов, и начнётся. Кавалер ждал. Увалень и Максимилиан молчали. Волков знал, что они волнуются, хотя сам был спокоен. Если что-то его и заботило, так это его хворь. Кони от нечего делать пытались щипать с кустов оставшиеся на них листья. От реки несло сырым холодом. А он думал о Пруффе и пушках. Это точно было Провидение. Ничем другим своё решение он объяснить не мог.

Ждали не так уж и долго. У него не успели замёрзнуть пальцы в латных перчатках, как на западе, там, где был Джентиле со своими арбалетчиками, послышались крики, началась суета.

— Что за дьявол?! — Зло сказал он.

Думал уже туда отправить Увальня, но увидал ламбрийца, бегущего к нему с арбалетом. Тот добежал и сказал, не переводя духа и тяжело дыша, на ломаном местном языке:

— Сеньор капитан, дозор… Дозор выходил на нас…

— Говори на своём, — произнёс Волков на ламбрийском.

— Синьор капитан, — затараторил арбалетчик, — на нас выскочил их дозор. Дюжина с сержантом. Мы им накидали болтов — они отошли. Но те, что шли по дороге — встали. Они теперь знают, что мы их ждём.

Досада, вот как это называется. И главное — винить-то некого, сам так людей расставил. Впрочем, он понимал это, его вины тут не было, он всё правильно сделал, просто враг-то у него не абы кто. Враг-то у него сильнейший, опытнейший, закалённый своим суровым горным краем и сотнями лет почти непрерывных войн.

Кавалер видел, как на западной стороне Рыбачьей деревни появились солдаты. Выходили осторожно, сомкнутыми группами, как для боя. Пики и копья вперёд. Ожидали атаки. За ними россыпью арбалетчики. Арбалеты взведены, все наготове.

Теперь с ними придётся драться. Настроение у Волкова испортилось окончательно. Нет, драться тут он с ними не будет, он не хотел терять людей. Ни единого человека не хотел тут терять.

— Скажи ротмистру, чтобы отходил не спеша к северной тропе, — сказал он ждущему его решения арбалетчику. — Но пусть не торопится, пусть идёт медленно и сторожит фланг, пока вас Брюнхвальд со своими людьми не догонит.

— Да, сеньор, — сказал арбалетчик и убежал.

— Увалень.

— Да, кавалер. — Отозвался оруженосец.

— Езжайте к Брюнхвальду и Рохе, скажите, пусть отходят к тропе. Но Рохе скажите, пусть идёт не торопясь, пусть даст Брюнхвальду его нагнать.

— Да, кавалер.

И тут он увидал, как с запада из кустов выехали всадники. Сначала сердце у него забилось. Кавалерия? Неужто недосмотрели дозорные? С кавалерией шутки плохи. Догонять отступающих любимое дело всей кавалерии. Насядет на отстающих стрелков — порубит многих. Даже в кустах нелегко будет от них отбиться. Нет, кажется, нет. Нет! Слава Господу! Он перевёл дух. Верховых было всего шестеро. Офицеры. И первый среди них, видно, был самый главный. Он уверенно выехал на пригорок, стал осматривать местность. И потом рукой указывал куда-то, отдавая другим всадникам приказания.

«А не ты ли тот дурень, что проспал свой лагерь?» — Волков усмехнулся.

Нет, так нельзя. Насмехаться над своим противником — любимая забава солдат. Но он-то давно уже не солдат. Тем более что засаду-то его офицер обнаружил. А значит, он правильно организовал дозоры.

Раздались выстрелы. Над кустами ветер погнал серый дым. То были мушкеты. Пустое. До врага двести шагов. Даже лошадей им не ранили. Тут же постреляли и аркебузы. Правильно, обозначили себя, дали понять, что их много. Теперь на них сходу не кинутся, должны отойти без потерь.

Дождавшись, когда его люди стали появляться у дороги, он и сам поехал с холма вниз.

Уже на тропе, что вела на север, он поравнялся с Джентиле, и тот рассказал ему, как произошла стычка в кустах. Волков ещё раз убедился, что враг у него опытен.

— Вы убили хоть кого-нибудь?

— Двоих, — отвечал ротмистр, не задумываясь. — И ещё троим или четверым накидали болтов в спины.

— Убитых сами видели? — Не отставал от него кавалер.

— Нет, но я так думаю… Думаю, что двух мы убили, — беззаботно отвечал Джентиле.

Да, что тут скажешь, не удалась засада. Не удалась. Но Волков выиграл время. Без потерь выиграл полчаса. А значит, его пушки и горцев будет разделять лишних полчаса.

***

Отошли на север, нашли удобный овражек и высокий холм. Снова стали в засаду. Тут он снова почти не волновался, обойти его с флангов практически было невозможно. Он снова собирался дать пару залпов, чтобы противник перестроился из маршевых колонн в атакующие группы. И тогда он снова отойдёт на север. А это время. Время. Но время шло, а горцы не появлялись. И вот тут он стал волноваться.

«Неужели они остались на берегу, разбили новый лагерь, чтобы дожидаться лодок с провизией?»

Да, это было неплохое решение. Возможно, что он и сам так поступил бы в такой ситуации. Но тогда… Нет, он не даст им спокойно ждать новых лодок на берегу. На то возня и затевается, чтобы враг ни на минуту не чувствовал себя спокойно. Нужно злить его и злить. Раздражать, убивая хоть по одному солдату за стычку. Не оставлять врага ни на минуту. Чтобы солдаты противника и его офицеры были напряжены, чтобы напряжение передалось их командиру, и тот пожелал покончить с этим как можно быстрее, чтобы поторопился, сделал неосмотрительный, необдуманный ход. Например, такой, как с лагерем.

Он уже взглянул на Увальня. День давно перевалил за середину, через два часа начнёт темнеть. Но Волков не собирался ждать следующего утра. Раз враг не шёл к нему, так он пойдёт к врагу, он пойдёт обратно на юг к Рыбачьей деревне:

— Увалень!

— Да, кавалер, — отзывался тот.

Волков не успел ничего сказать. Через кусты к ним продрался стрелок с аркебузой и, не дожилась разрешения, сипло зашептал:

— Господин, ротмистр Роха просил передать — идут!

У него отлегло от сердца, нет, не так уж и умён враг, слава Богу! Мог бы остаться на берегу, но полез в эти дебри дальше, полез в ловушку.

«Господи, лишь бы они не останавливались и шли дальше на север».

Он перекрестился. И, глядя на него, за ним повторяя, стал креститься и стрелок, и Увалень, и Максимилиан.

— Ступай на своё место, — произнёс Волков стрелку. — Скажи ротмистру, пусть мне присылает доклады.

Враг подошёл. И началась на первый взгляд глупая игра. Неразбериха. Залп ружей, дым, крики. Ни враг не видел, где они, ни люди Волкова не видели, где враг.

— Кажись, справа они, за шиповником.

Следовали выстрелы.

— Слева, оттуда летят болты, там их арбалетчики.

Снова выстрелы.

— Да справа же.

Неразбериха. Дым. Пальба. Кавалер послал Увальня к Брюнхвальду, чтобы хоть тот сказал, что там происходит, но тот ответил, что сам ничего не понимает. Враг подошёл, но за кустами его не видно. Слышно было, что много, но сколько, он не знает.

Нет. Так продолжаться не могло. Это не бой, это дрянь какая-то.

— Увалень, — раздражённо говорил Волков, — скажите Рохе, чтобы отходил, это не дело. Максимилиан, скачите к Джентиле, пусть тоже отходит к Брюнхвальду сразу после Рохи.

«Если не знаешь, что происходит, лучше отойти», — разумно полагал он.

Чёрт с ним, на севере ещё будут хорошие позиции, на которых он может подождать горцев, лишь бы они шли дальше.

И опять он оказался прав. Эта его осторожность уберегла ламбрийцев от беды. Как только они отошли к тропе, так сразу на тропу из кустов на видное место вышла вражеских группа солдат в хороших латах.

Их было человек шестьдесят, может быть, и больше, дальше Волкову было не видно. Они шли бодро и отрезали бы арбалетчиков от тропы, не уйди те за десять минут до этого.

Их остановил хороший залп Рохи, Волкову даже показалось, что кто-то упал. Но арбалетчики врага тут же засыпали кусты, где были стрелки Рохи, болтами. Кавалер даже заволновался, как бы не убили кого, так густо стреляли горцы.

Нет, правильно, правильно он сделал, что решил отойти. Собаки горные даже тут слабины не давали. Снова двинулись вперёд без барабанов, и при этом не рассыпая строя. Отличные у них сержанты, что ни говори. Рохе с его людьми пришлось бежать, бежать к Брюнхвальду. Даже второго залпа дать не успели.

В арьергарде дозорным он оставил Хилли с двадцатью аркебузирами, он казался ему самым умным из молодых сержантов. А тут как раз нужен был молодой, солдаты с ним были такие же молодые.

— Я должен знать, где они. Видеть их нет нужды, но слышать их ты должен. Иди быстро, но останавливайся, слушай, идут ли за тобой. Стой, слушай, лязг лат далеко слышно. Коней тоже. Встал, услышал что идут — дальше беги.

— Да, господин, — кивал молодой сержант, дело для него было сложное, новое, он волновался.

— И не дай себя обойти по флангу, отрезать от нас, отрежут — вам конец, будь настороже. Случится что, так сразу ко мне вестового шли, я буду недалеко от тебя, ровно на север. — Давал наставления кавалер.

— Да, господин.

— Не опозорь мою роту, — сказал Роха, проезжая мимо него и хлопая по шлему.

— Не опозорю, господин.

— Справится? — Спросил у Рохи Волков. — Дозор и арьергард вещи сложные.

— Либо справится, либо сдохнет, — философски рассуждал тот.

— Не молод ли? — Сомневался кавалер.

— Чего там, ты-то не младше был, когда в солдаты пошёл?

— Так я в его годы и сержантом не был.

— Так пусть радуется, что он в свои годы уже сержант. Пусть старается.

Ну, вот так и поговорили.

***

Нашли новое место у ручья. Место было так себе. Не очень хорошее. Заросли кустарника были так тут густы, что даже зимой, при наполовину облетевшей листве в десяти шагах ничего не было видно. Враг сам бы тебя не увидел, но и ты его приближение не распознал бы. Волков решил, что при приближении горцев даст пару залпов через заросли и сразу начнёт отходить, не дожидаясь сближения. Но пришёл Хилли со своими дозорными и сказал:

— Они встали лагерем, господин.

— Точно? Прямо в кустах лагерь поставили? — Не верил Волков.

— Сам видал, господин, поставили лагерь вокруг большого холма.

Кавалер задумался.

— Ну, что будем делать? — Спросил Роха.

Все офицеры и Хилли ждали его решения.

— Ну, так что, пойдём к их лагерю и ночью пуганём их малость или поставим тут свой лагерь и поспим чутка? — Не отставал Роха.

Понятное дело, все устали, беготня, марши, тревожные ожидание, снова беготня и марши, снова ожидание. Но Волков, в отличие от всех других, знал главную задачу. Ему было нужно, чтобы враг дошёл до большого оврага. Именно там он даст ему бой. Это и есть главная задача. А Роха как всегда торопился.

— Да подожди ты, не торопи! — Разозлился кавалер. — Вечно спешишь. Дай подумать!

— Думай, думай, — примирительно сказал Скарафаджо.

Эх, знать бы мысли командира горцев, заглянуть бы ему в его горную башку и посмотреть, что там? Сейчас бы ему Агнес совсем не помешала.

А знать он хотел, куда пойдут горцы дальше. За ним, на север, к большому оврагу, или… Вдруг такое может случиться! Ну, мало ли, как бывает. Повернёт к реке за провизией. Нет, конечно, такого быть не может. Не зря они сюда бежали, сломя голову, в надежде отомстить за разграбленный лагерь и убитых там солдат. Нет, не повернут они обратно. Не повернут.

И он решил:

— Хилли, останешься тут со своими людьми в дозоре. Караул на ночь удвой, слушай их. Как двинутся они на рассвете, так пошлёшь ко мне вестового. Я хочу знать, куда они пойдут. Понял?

— Да, господин, всё понял, — отвечал молодой сержант.

— А мы куда? — Не унимался Роха.

— Догони колонну, нам нужно за ночь дотащить пушки до оврага.

— Значит, спать не будем? — Невесело спросил Скарафаджо.

— Ты всё лето спал, неужто не выспался? — Сказал Волков, поворачивая коня на север.

— Выспался, выспался, — бурчал Роха и, проезжая мимо Хилли, снова хлопнул его по шлему, снова повторил: — Смотри, не опозорь роту, Хельмут.

— Не волнуйтесь, ротмистр, — уже вслед ему кричал молодой сержант. — Не опозорю.

Глава 53

Луны нет, темень, дождь моросит холодный. Под копытами коней глина скользкая, кусты в рост всадника с конём. Ничего не видно, даже неба. Но Волков гнал свою колонну на север, чтобы догнать ушедших вперёд, едва ли не на ощупь. Хворь, усталость, боль в ноге — всё потом, потом. Сейчас надо оторваться от противника хотя бы на один переход. Пока жар донимал его не так сильно, как день или два назад. Сейчас его мучала нога. Не мудрено, он с раннего утра из седла не вылезал, вот её и выкручивает. Но лучше нога, чем жар. От жара в голове туман, в членах слабость, а нога… Ну, нога просто болит, иной раз приступы накатывают до зубного скрежета, но это просто боль. Боль можно терпеть. Он потерпит. Потом он отдохнёт, потом отоспится.

И ещё полуночи не было, когда впередиидущих окрикнули часовые:

— А ну, стой! Кто там? Отвечай, кто идёт? — Кричали из мрака ночи.

— Эшбахт! А вы кто?

— Фон Финк.

О! С каким удовольствием он слез с лошади, хотя и знал, что это ненадолго. Нога ниже колена ничего не чувствовала, хоть жги её, и едва слушалась его, он уселся на бочку, вытянул её. Пока собирали офицеров, он попросил Увальня снять наколенник и набедренную пластину, чтобы монах мог размять ногу. Пока брат Ипполит помогал ему, собрались все офицеры.

Ночной ветер рвал пламя в лампах и факелах, офицеры были хмуры со сна. Все понимали, что не просто так их разбудили. Да, не просто так:

— До горцев два часа хода, — сухо сказал Волков. Он знал, что он им скажет дальше, и знал, что они ему будут говорить. Но продолжал, этот ритуал надо было выдержать. — Поднимайте людей, до рассвета мы должны быть у большого оврага.

— Поднимать людей? Они вымотаны. Мы даже ужин не готовили, так они устали. — Говорил фон Финк после небольшой паузы.

Волков знал, что именно это ему и будут говорить. А ещё ему сейчас скажут, что лошади тоже устали.

— Хотелось бы вам заметить, кавалер, — едко начал капитан Пруфф, — что мои лошади падают от усталости, четыре дня надрываются, и вы опять готовы гнать их в ночь.

Он был готов к этому замечанию:

— Часть обоза бросим тут, три-четыре телеги попрячем по кустам, всё ценное унесём с собой, освободившихся лошадей забирайте на смену, впрягайте в пушки.

— Но люди шли по глине… — попытался продолжить бессмысленный разговор теперь Рене.

— Я это слышал, — повысил голос Волков. — Да-да, люди устали, они тащились по глине, они не кормлены, а лошади выбились из сил, ещё я знаю, что они порвали всю сбрую, и теперь она требует ремонта. Так было всегда и везде с первого дня моей службы. Я всё это слышал, Рене, слышал.

Он помолчал, поморщился, монах уж очень сильно мял ногу:

— Но ещё я знаю, что восемь сотен горных псов стоят в двух часа отсюда, и они в бешенстве, потому что мы разбили их лагерь и поубивали кучу их дружков И их командир жаждет встречи с нами. Да, господа, да. Они рядом, мне не удалось их задержать. И завтра, если мы не подготовим позицию для этих ваших людей, за которых вы так переживаете, горцы втопчут их в эту самую глину. Да и вас тоже, господа, вас тоже. Надеюсь, что вы все знаете о том, что они не берут пленных для выкупа.

Он замолчал, ожидая возражений, но ни один из офицеров и рыцарей ему не возразил. Все молчали, только ветер трепал пламя на факелах да шуршал остатками листвы в кустах.

— Ну, раз вы все молчите, значит, всё понимаете, будите людей, господа, будите людей. У нас мало времени.

***

Они еле плелись. Ночью по мокрому бездорожью да с тяжеленной пушкой, с обозами да с телегами, в которых везли бочки с ядрами и картечью. Эти телеги утопали в грязи иной раз, их приходилось выдёргивать людям, лошади сами не справлялись. И всё это тащилось сквозь кусты со злобой, проклятьями и сквернословием.

Он знал, что солдаты его про себя костерили, не говоря уже про артиллеристов и обозных мужиков. Он сам так же ругал и ненавидел своих командиров когда-то. Давно, правда, это было.

Но делать было нечего. Пусть ругают, пусть проклинают, главное, чтобы слушались и тащили обоз и пушки на север.

Ему нужно было до утра добраться до оврага. Конечно, поутру, по свету, горцы эту же дорогу пройдут в два раза быстрее, да, пройдут они быстрее, но он к тому времени, когда они появятся, уже будет на северной стороне большой канавы, что проточила в глине вода, бегущая с холмов.

Он ничего никому не говорил, и никто с ним не заговаривал, он то и дело ездил из конца колонны в начало и молча смотрел за тем, как мучаются на этой адской ночной дороге, как кряхтят и ругаются, вытаскивая мокрые башмаки из липкой глины его люди. Максимилиан и Увалень мрачными тенями следовали за ним, небольшими лампами пытаясь хоть как-то освещать эту тяжкую картину.

Так и прошла вся ночь. Уже утром, за два часа до рассвета, Волков оставил свою колонну на Брюнхвальда и поехал вперёд. До оврага было совсем немного.

***

Да, это было прекрасное место, чтобы остановить непобедимую пехоту горцев. Им тут даже построиться негде было. Им придётся атаковать не баталией, а колонной не более пятнадцати человек. Им придётся спускаться с южного холма по пологому спуску в овраг и по пологому спуску подниматься на северный холм, на котором он собирался поставить пушки. А перед северным холмом Волков собирался ставить людей Рене. Да. Двести с лишним человек Рене как раз хорошо тут встанут. Жаль, что пик у Рене немного. Впрочем, восемь рядов в баталии будет достаточно, с лихвой хватит, чтобы закрыть удобный подъём на холм. Он надеялся, что сил у Рене будет достаточно, чтобы остановить колону горцев. Обойти Рене тут негде, овраг глубок. Роха и Джентиле встанут у Рене по флангам. Засыплют наступающую колонну болтами и пулями. А ещё прямо с холма по ней будут бить пушки. Сначала ядрами, потом крупной картечью, а потом, когда они будут в ста шагах, и мелкой.

Мелкая картечь вблизи — вещь страшная.

«Посмотрим, как вы сломаете тут зубы, чёртовы собаки».

Он уже представлял, как голова колонны спустится в овраг, упрётся на подъёме в Рене и встанет. И будет стоять, пока пушки, Джентиле и Роха будут прореживать и прореживать их ряды.

А ещё у него будет двести человек фон Финка в резерве. И если горцы потеснят Рене, и колонна врага сдвинет его с места, то фон Финк ударит в голову колонны с двух сторон сразу.

И напоследок у него на всякий непредвиденный случай останется Брюнхвальд с его отличными, но немногочисленными солдатами и более тридцати кавалеров и молодых господ. Да, он надеялся, что до них дело не дойдёт. Но пусть лучше будут.

В общем, если горцы не обойдут его с флангов, то тут, меж холмов, он сможет их остановить. Остановить и нанести тяжкий урон. Он был уверен, что им придётся тут его атаковать. Ведь они должны торопиться. По его подсчётам у них должна уже кончиться провизия. Они должны торопиться.

«Господи, пусть они начнут дело именно здесь».

Он прочёл про себя Отче наш и перекрестился.

***

Многое нужно было ему увидеть. Всё посмотреть своими глазами.

Заглянуть в овраги, узнать, где и как глубоко. Заехать на холм, оглядеться, посмотреть проходы меж холмов, как пологи и как мокры, как тяжело будет врагу подниматься на них. Пока осматривался, пока разъезжал туда и сюда по холмам и кустам на уставшем коне, он не замечал в себе слабости. А как всё отсмотрел, как спешился, так и пришла она. Даже нога заболела. Это от усталости, наверное. Уселся на холме, там, где посуше, ногу вытянул, снял перчатку и стал сжимать кулак, а он едва сжимается. Так пальцы слабы, что, понадобись ему сейчас меч, так он не удержал бы его. А ещё в глазах пятна плавают. И тихое шуршание в ушах, словно шёпоты отдалённые. Так и сидел он на кочке, на грани света и сумрака, что едва услышал:

— Кавалер, колонна появилась. Наши идут. — Произнёс Максимилиан.

— Что? Кто? — Не понял он, с трудом возвращая себя в мир света из полузабытья.

— Колонна, наши идут.

— Монаха мне, — тихо сказал он.

Так тихо, что Максимилиан не расслышал и вынужден был склониться к нему:

— Что, кавалер?

— Монаха ко мне немедля, — всё также тихо отвечал ему Волков.

***

— Святые угодники, Святая Матерь Божья, заступница, — говорил монах, доставая из сундука банки и склянки. — Он белый, как кружева, что еретики делают, вы что же, господа, не видели? Он же едва в разумении, вы что, господа, этого не заметили? Как он с коня-то у вас не упал?

Увалень и Максимилиан молчали, оба хмурые, недобрые взгляды у обоих, они и сами в седлах едва держались при таком-то командире.

Монах тем временем намешал одно зелье, дал его Волкову выпить, сам приговаривал:

— Это от упадка сил. Но не поможет оно, если не ляжете отдыхать. Поспать вам нужно.

Тот пил, кажется, даже питьё ему непросто давалось.

Брат Ипполит намешал другое зелье:

— Вот, а это от жара, он у вас ещё не прошёл.

Кавалер и то пил, а сам через край чаши уставшими глазами смотрел, как первые солдаты спускаются с южного холма к оврагу.

И не нравилось ему, что идут они спокойно. Не боятся упасть, не скользят. Идут как по мостовой. Неужто глина так от утреннего холода затвердела?

— Теперь вам нужно лечь спать. — Сказал брат Ипполит.

Но Волков словно не слышит его:

— Монах, дай мне зелье, что сил придаёт, что бодрит. Оно мне сейчас больше других нужно.

Монах смотрит и в глазах его упрямство:

— Нельзя вам, преставитесь. От усталости и хвори преставитесь. Нет у вас сил, нет жизни больше в вас для зелья такого.

— Я тебе в отцы, может, сгожусь, а сил во мне вдвое против твоего, понял? — Волков говорил резко, едва ли не грубо. — Слушай меня… Мне сейчас нужно… И нельзя мне спать. Если враг за мной идёт, значит, после полудня тут будет. — Он потряс пальцем перед носом Брата Ипполита. — Враг не шуточный. Понимаешь? Мне готовым быть нужно. Чтобы все видели меня не спящим, а на коне, под знаменем моим. Давай мне зелье, иначе завтра к утру мне никаких зелий уже не понадобится, да и тебе, если не убежишь, тоже…

— Я вам дам зелье, — монах недовольно полез в сундук, а сам нехорошо смотрел на кавалера. — То, что Господь дал вам сил, как двоим полагалось, так это дар большой. А вы всё равно на себя ношу берёте, что и троим не осилить. От гордыни это или от глупости — не пойму. Но убьёте вы себя такой ношей.

Волков не стал с ним спорить, он просто выпил последнюю чашу, что дал ему монах.

— Обязательно поешьте жирного сала толчёного с хлебом. Молока топлёного с маслом и мёдом, иначе сил у вас от зелья не прибавится. — Он помолчал. — Под доспехом не видать, но лицо у вас худое, такое худое, как было, когда вы в монастыре без памяти лежали.

***

Даже чтобы есть, ему нужно было прилагать силы. Но раз монах сказал, он ел. Давился, но ел. Сидя в седле, ел. Максимилиан держал крынку с толчёным салом и чесноком подмышкой, доставал его оттуда, брал у Увальня ломти хлеба и густо клал, а не мазал на хлеб сало, и уже эти ломти подавал ему.

Простая солдатская еда всегда ему нравилась, но теперь он едва мог проглатывать её. Приходилось запивать, одновременно ещё говорить с подъезжающими офицерами.

— Рене, — он указал на склон холма, куском хлеба, — это место ваше.

— Хорошее место, — сказал ротмистр, оглядываясь.

— Прикажите рубить рогатки.

Рене опять огляделся:

— Рогатки? Но из чего их рубить, тут совсем нет деревьев?

— Рубите то, что есть, рубите кусты, какие потолще. Молодые деревья вон там есть. Чаще ставьте, глубже врывайте их, но пусть хоть что-то будет.

— Как прикажете, кавалер.

— Пруфф, тот холм ваш. — Он указал как раз подъехавшему капитану на северный холм.

Тот поглядел на холм весьма удивлённо, а потом так же удивлённо капитан поглядел на Волкова:

— Хотите, чтобы я заволок по глине картауну на эту гору?

— Да, и картауну, и обе кулеврины, и ядра, и порох, и картечь вы должны размесить на вершине холма. Это место будет очень удобно для ведения огня. Оттуда видно всё.

— Как вы себе это представляете? — Снова усы Пруффа стали топорщиться от этой его проклятой гримасы. — Как мне затащить туда полукартауну?

Вот только спорить с ним сил у Волкова не было. Он повернулся к Бертье:

— Гаэтан, возьмите своих людей у ротмистра Рене и покажите капитану Пруффу, как на холм втащить пушку. Верёвки и лошадей можете брать в обозе.

— Займусь немедля, кавалер. — Отвечал Бертье.

Пруфф запыхтел, но Волков не обращал на него внимания:

— Капитан фон Финк.

— Да, кавалер, — отвечал капитан.

— Я видел шанцевый инструмент у вас в обозе.

— Да, у меня есть и кирки и лопаты.

— Отлично, там, — Волков поднял руку, — триста шагов на север и одна миля на юг отсюда, есть пологие места у оврага. Враг не глуп и не преминет возможностью обойти нас. Сройте пологий северный склон оврага и вкопайте на подъёме рогаток.

— Хорошо, сейчас же и начну, — обещал фон Финк.

Как хорошо, как хорошо, что никто из офицеров не стал снова ему рассказывать о том, что люди их не спали и что они не завтракали, что они едва стоят на ногах.

Он и сам всё это знал.

— А моя диспозиция уже вам ясна, кавалер? — Вежливо спросил на ламбрийском Стефано Джентиле.

— Да, станете по левую руку от ротмистра Рене.

— То есть, не за ним? — Удивился командир арбалетчиков.

— Да, вот тут и встанете, — они как раз стояли на этом месте. — Я хочу, чтобы вы били им во фланг, в бока и ляжки, а не сверху, в шлемы и наплечники.

— Что ж, как прикажете, — без особой радости отвечал ламбриец.

Волков, как старый арбалетчик, прекрасно понимал его настроение.

На южной стороне оврага сплошные заросли кустов, а тут склоны холма почти лысы. Если подойдут вражеские арбалетчики, то они будут в кустах, а ламбрийцы на склоне холма будут как на ладони.

Ничего, нет никого лучшее лабрийцев в стрельбе из-за большого щита. Они уже лет четыреста в этой стрельбе практикуются. Зато они будут чуть выше противника.

— Роха.

— Я тут.

— Станешь по правую руку от Рене, первые ряды аркебузиров, мушкетёры за ними. Ты тоже поставь рогатки перед собой, склон пологий, до тебя могут дойти.

— Я так и думал, — сказал Скарафаджо. — Ещё возьму лопат у фон Финка, как он закончит, окапаю овраг перед собой.

Он развернулся, поехал к своим людям.

— Господа, — кавалер обернулся к фон Деницу, Гренеру и Брюнхвальду. — Вы мой резерв. Вы, кавалеры, езжайте на западную строну холма и спрячьтесь там. Но вы, господин Гренер, найдите место, где вы сможете перейти овраг незаметно. Вдруг мне понадобится ударить врага на той стороне оврага.

— Не волнуйтесь, кавалер, вам нужно быть спокойнее, вы так серьёзно отнеситесь ко всему… Впрочем… Ваше серьёзное отношение к войне достойно восхищения. Не волнуйтесь, всё будет хорошо, — заверил Волкова беспечный барон.

— Я найду проход в овраге, — обещал Гренер. — И мы будем ждать ваших пожеланий, кавалер.

И они с фон Деницем уехали.

— Ну, а вы, Карл, будьте при мне.

— Да, кавалер.

Они смотрели вслед уезжающим господам:

— Как вам барон? — Наконец спросил кавалер.

— Для этих сеньоров война всегда была развлечением. — Сухо ответил Брюнхвальд.

— Верно, ротмистр, верно, — Волков тронул коня, — остаётесь за меня, Карл, я поеду, погляжу, начал ли фон Финк окапывать овраг, что в миле отсюда.

— Как пожелаете, кавалер.

Глава 54

Время шло к обеду, кашевары уже вовсю дымили кострами и по холмам, оврагам и кустам холодный ветер разносил дурманящий запах горячей еды. А вот ему было не до сладостных запахов. Волков уже начал волноваться, всерьёз волноваться. Вестей о противнике не было. Кавалер начал уже сомневаться. Может, он зря устроил такую суету? Усталые и не выспавшиеся солдаты рубят кусты на рогатки и дрова, срывают северные склоны оврагов, делая их более отвесными, чтобы тяжелее было по ним подниматься. А враг взял и повернул обратно на юг, к Рыбачьей деревне, к реке, к провианту. И тогда вся работа, что делают сейчас люди, окажется ненужной. Он даже представить себе не мог тех слов, которыми будут его проклинать солдаты, когда командиры скажут им, что они снимаются иидут вслед за врагом, на юг.

О-о… Это будут самые тяжкие слова из тех, что знают солдаты.

Он опять молился, но только про себя. Волков совсем не хотел походить на тех командиров, что публично молятся перед важным делом. Уже тогда, когда он сам был солдатом, он подобных офицеров считал шутами, а их молитвы показухой. Кому-то публичные молитвы внушали уважение, а он над ними потешался. И сам таким набожным командиром выглядеть не желал. Конечно, он молился редко. Очень редко, полагая, что докучать Господу всякой мелочью нельзя. Просить его нужно по делу, по большому и важному делу, как, например, сейчас. И просил Господа только об одном — чтобы враг не пошёл на юг, а шёл сюда, к нему. Только об этом, и ни о чём другом.

***

Слава Господу, слава Создателю, приехал посыльный и сказал, что сержант Хилли ищет его. Осталось узнать, какие вести принёс сержант. Он стоял рядом с Рохой и Брюнхвальдом, когда кавалер подъезжал.

Сердце у него замирало, но выглядел он спокойно, до самого того момента, когда Хилли, устало сняв шлем и вытерев подшлемником потное лицо, произнёс:

— До них тысяча шагов… или полторы. Скоро они тут будут.

Волков не поленился тоже снять подшлемник и на глазах у всех перекрестился, подняв глаза к небу, шёпотом благодарил Создателя. И лишь после этого сказал:

— Господа, Бог за нас. Он сделал для нас почти всё, нам осталось доделать немногое.

— Слава Господу, — крестился Роха.

— Слава Господу, — за ним повторил Брюнхвальд.

И все, кто был тут, начали повторять за ними и креститься.

***

Возня, манёвры, переходы, ожидание — всё это волнует каждого, кто принимает в этом участие. Но ничто не волнует так, как близость врага и неминуемость сражения. Скоро, всё случится скоро. Не сегодня, так завтра все построятся, станут лицом к лицу и выяснят, кто крепче и упорнее.

И неизвестно, кто перед сражением волнуется больше: те, кто уже бывал в таких делах, или те, кто по незнанию ещё не представляют, что будет.

А вот он не волновался. К тому времени и не без большого труда сотня людей уже затащили полукартауну на холм, окопали её, чтобы не откатилась во время отдачи. Приготовили порох, ядра, картечь, натаскали в две бочки воды и разбавили её укусом. Всё было готово.

Волков не поленился, сам заехал на холм, посмотрел вниз, на юг, на противолежащий холм, на низину, на те кусты, откуда должен был появиться противник.

Место у Пруффа было отличным. Всё как на ладони.

— Приказа не ждите, как появится хорошая цель — бейте. — Сказал он перед тем, как уехать. — Они и так знают, что у нас тут есть пушки, они и так попытаются найти другой ход, чтобы обойти эту ложбину под холмами. Не думайте ни о чем, напугайте их. Убивайте их при первой возможности.

— Не сомневайтесь, кавалер, — ответил капитан Пруфф опять таким тоном, словно спорил с ним.

Волков и не сомневался. Он поехал к кухням посмотреть на настроение солдат.

— Господин! — Кричали ему они. — Говорят, враг рядом!

— Ешьте спокойно, он рядом. Вот только есть ему нечего, мы же забрали у него всю провизию, так что он вам завидует. — Кричал Волков.

— Господин! — Кричали другие солдаты. — А они сегодня начнут?

— Будь у меня еда, я бы ждал утра, — отвечал Волков. — Но кто этих горных псов знает, тем более, когда они голодные. Не сомневайтесь, в любой момент они с удовольствием придут, чтобы заглянуть к вам в тарелки. Будьте начеку!

Люди смеялись. Они волновались, но им льстило, что командир готов отвечать на их вопросы и шутить. А он ехал дальше, чтобы словами и шутками перекинуться с другими солдатами. Ему было важно, очень важно, чтобы все до последнего кашевара в лагере видели, что он полон сил и спокоен.

Когда он приостановился у котла, за которым сидели люди фон Финка и тот что-то говорил им, прямо над головой, на холме, оглушительно звонко хлопнула полукартауна.

Ядро с шипением пролетело над ними и улетело к южному холму, в кусты. Увалень вжал голову в плечи, Максимилиан чуть не выронил его штандарт, оттого, что конь испугался и затанцевал, а солдаты перестали есть, привставали и смотрели на юг. Потом с изумлением поглядели на кавалера, а один из них спросил:

— Господин, так что, началось?

Волков неодобрительно посмотрел на Увальня, на Максимилиана. Его-то конь не затанцевал и от выстрела он не вздрогнул. Конь знает, что его ездок такого не любит.

Потом посмотрел на солдат и ответил:

— Доедайте и идите строиться. Кажется, они начали.

И поехал к Рене и Рохе.

— Кавалер, так что, они начали? — Не терпелось узнать Максимилиану.

И он, и Увалень заметно волновались.

— Вряд ли, — отвечал он с холодной вальяжностью. — До заката три часа, а они только пришли и совсем не знают места. Они, конечно, голодны, ни ужинать, ни завтракать им нечем, но вряд ли они начнут сразу. Нам сильно повезет, если они отважатся на атаку прямо сейчас.

Конечно, не дураки они, чтобы сломя голову кинуться с марша в атаку. Нет, они оглядятся, всё рассмотрят и всё обдумают.

И почти так всё и было.

***

Первыми пришли к оврагу арбалетчики врага. Подошли так близко, что начали кидать в людей фон Финка, что сидели у подножья холма, болты. Те бросили еду, отошли, позвали ламбрийцев. Те, как положено, пришли с большими щитами, основательно разместились, принесли пучки болтов и, пользуясь тем, что они выше, стали кидать болты в кусты, туда, где прятались арбалетчики горцев.

В довершении Пруфф, прикинув, где больше всего горцев, бахнул по тем кустам крупной картечью. Судя по крикам и возне, что там началась, кажется, кого-то даже задел.

Вот так просто и началось сражение, которое брат Семион впишет в приходскую книгу Эшбахта под называнием «Славное сражение у Большого оврага».

***

Волков в начале дела не вмешивался. Он хотел поглядеть, как без его указаний дело пойдёт, и оно пошло как надо. Все и без его указаний делали всё правильно. Народ у него оказался не так уж и плох. Солдаты не трусливы, офицеры опытны.

После того, как отогнали арбалетчиков, у подножья южного холма появились всадники. На сей раз всадников было девять. Кавалер опять увидел их командира. Они осматривали его позиции.

Волков невольно улыбнулся, представляя их лица. Он был уверен, что увиденное им не понравилось. Да, это было не их место, тут негде было построить хорошую баталию в двадцать шеренг. Место узкое. Только колонна шириной в пятнадцать человек тут смогла бы развернуться. Так что поначалу боя из всех их семи сотен прекрасных пехотинцев драться смогут только первые четыре ряда, только шестьдесят человек. А остальные просто будут стоять в колонне под огнём пушек, аркебуз, арбалетов и мушкетов. Стоять и ждать. Да и атаковать им придётся в гору.

Волков хорошо видел их, и у него не было сомнений, что и они видят его. Позади него был Максимилиан с его знаменем, сам он был в своём прекрасном бело-голубом ваффенроке, тут и слепой его увидал бы.

Снова на холме звонко бахнула полукартауна. Волков мог поклясться, что видел, как ядро величиной с самый большой апельсин полетело в сторону всадников. Но он знал, что оно ни в кого не попадёт. Уж слишком это было бы хорошо. Волков не увидел, куда упало ядро, и всадники не обратили на выстрел внимания. Они продолжали рассматривать местность и переговариваться. Сейчас они, кажется, начали понимать, что забрались в ловушку.

Кавалер не знал, что они предпримут, что им вообще делать в такой ситуации. Но он знал, что нужно делать ему. Вернее, он знал, что нужно ему не делать. Ему нужно было не суетиться. И ждать.

Любое решение противника ухудшало его положение. Атака его позиций — неминуемая неудача с потерями. Возможно, что с потерями немаленькими. Попытка обойти его, попытка двигаться вдоль оврага по кустам и бездорожью что на запад, что на восток — потеря времени и остатков провианта — голод. А их солдаты и так не жируют. Через пару дней они будут с трудом волочить ноги. Попытка вернуться к реке? Тогда он насядет на их арьергард. А стрелков у него в три раза больше, чем у них. Ближе к берегу кустов меньше, там и кавалерии есть, где развернуться. Там Роха и Джентиле будут просто рвать их арьергард. Наседая и наседая на уходящих горцев сзади. И сразу отходя, если те попробуют остановиться и дать бой.

На их месте он прямо сейчас развернулся бы, бросил обоз и самым скорым шагом пошёл к провизии, к своей земле поближе, на юг, к Рыбачьей деревне. Но горцы спесивы. Они всегда мнили себя непобедимыми, они не побегут. А что они предпримут? Эх, знать бы!

Снова бахнула пушка на холме. Каждое ядро двадцать три крейцера. Пороха ещё крейцеров на тридцать. И главное — с такой дистанции вероятность попасть весьма невелика. Жалко денег. Пруфф уже расстрелял талер. Кавалер вздохнул. Он знал, что артиллеристам нужно стрелять. И лучше пристреливать местность сейчас, а не тогда, когда начнётся дело.

Время тянулось, а офицеры врага всё не уезжали. Судя по всему, им совсем не нравилось то, что они увидали.

— Кавалер, так уже скоро темнеть начнёт, они сегодня точно драку не затеют? — Всё ещё сомневался Увалень.

Он редко задавал вопросы, кажется, волнение у молодых людей ещё не утихло.

— Сейчас ляжем отдыхать. Нужно поесть и отдохнуть.

— Значит, начнут они с утра?

— Нет, они начнут ночью. Попробуют перелезть через овраг.

— А где? — Удивился Максимилиан. — В каком месте?

Волков поглядел на него с укором и ответил:

— Иногда, Брюнхвальд, вы мне кажетесь умным.

— Извините, кавалер, — ответил Максимилиан.

Волков помолчал и сказал:

— Я бы заплатил пять золотых, если бы кто-нибудь мне об этом мог сказать. Пойдёмте, господа, нужно сказать фон Финку и Рохе, чтобы распределили секреты вдоль оврага на ночь.

***

Откуда он это знал? Откуда он знал, что ночью враг попробует перебраться через овраг? Кавалер не знал этого, просто врагу ничего другого не оставалось.

Он моментально заснул. Ещё не стемнело, как он, поев немного, лёг в телегу прямо в доспехе и заснул. Даже зелья у монаха не просил. Тот только пришёл и накрыл его одеялами от холодного ветра.

Ещё до полуночи время не дошло, как его разбудили. Из секрета с запада прибежал солдат и доложил, что на той стороне оврага шум. Кони были под сёдлами, только подпругу подтянуть нужно.

И через три минуты он уже ехал в полной темноте на запад. Коня под уздцы вёл солдат из людей Рохи. Роха был тут же, с ним ещё пятьдесят стрелков. Был с ним и Брюнхвальд со всеми своими людьми. Ехали не очень быстро — темень, хоть глаз коли. А огонь зажигать боялись. Ещё не доехали, как услыхали выстрелы. Били аркебузы. Одна… Другая… Чуть позже третья. А потом рассыпать из десятка выстрелов. Крики, команды. Пока добрались до места, было ещё несколько выстрелов.

Но ничего страшного не произошло. Просто солдаты из секрета услышали шорохи за оврагом. Поняли, что это враг и он приближается. Подождали немного, пока шорохи усилятся.

И когда, как солдатам казалось, горцы подошли к оврагу совсем близко, стрелки начали стрелять. Стреляли не прицельно, на шум в темноту. Обратно прилетело пару арбалетных болтов, вот и всё. Никого не задело. Противник отошёл. Снова стало тихо, даже ветер стих.

Волков подождал немного, подождал, а потом из тех людей, что пришли с ним, отправил ещё дальше на запад, вдоль оврага, вдруг враги дальше пошли. И стал возвращаться назад в лагерь.

Он только вылез из седла, как опять прибежал солдат, на сей раз с востока. И то же самое говорил — за оврагом, напротив них, кажись, шевелятся, сволочи.

Снова в седло. Это было как раз то место, которое Волкову не нравилось. Тут овраг изгибался немного, вода размыла стены.

Стены стали пологи, да ещё и совсем невысоки, по пояс мужчине.

Удобное место для атаки. Именно тут он приказал фон Финку срыть северный склон и набить вокруг него рогаток в землю.

Именно там и началась заваруха. Когда Волков подошёл с помощью, выстрелы уже не смолкали. Ещё на подходе к месту Волков увидел бивуак, тут располагался секрет. За кустами горела лампа, рядом лежал человек, над ним склонился другой.

— Он ранен? — Прямо через кусты спросил кавалер.

— Нет, господин, — отвечал ему солдат, вставая, — насмерть хлопнули, болт прямо в лоб, под шлем прилетел.

Вот и первый убитый.

— Максимилиан, шлем. — Приказал он. Дело, кажется, начиналось.

Пока кавалер разговаривал и надевал шлем, люди Рохи и Брюнхвальда, звеня оружием и доспехом, обогнали его, прошли дальше.

А над оврагом летали арбалетные болты и пули. Когда кавалер подъехал к месту, к нему подошёл спешившийся Брюнхвальд и сказал:

— Судя по всему, за оврагом народа немало. Они к чему-то готовятся.

— Вы видели? — Спросил Волков.

— Слышал. Команды слышал.

Тут же с давно знакомым им обоим звуком и быстрым шелестом прилетел арбалетный болт, звонко щёлкнул Волкова под шлем, в горжет.

Конечно, его броню он пробить не смог.

— Дьявол! — Выругался Брюнхвальд. — Вам лучше отъехать за кусты, кавалер, будет обидно, если ранят коня.

Это было разумное предложение. Конь кавалера стоил шесть десятков талеров.

Волков встал за кустами невдалеке, так, чтобы быть рядом, а Брюнхвальд ушёл к оврагу.

И тут кавалер услыхал команду, голос знакомый, зычный, властный, с характерным своим «р», таким голосом отдавал команду Роха:

— Ребята, они целятся по фитилям, фитили прятать! И товсь! Аркебузы к плечу!

Ох, не орал бы он так. Дьявол одноногий. Волков и сам был не дурак, чтобы пустить болт на звук.

При осадах это было обычным делом. Бывало, что под стенами поутру находили вот такого вот крикуна, который думал, что темнота его укроет от смерти. А она не укрывала. И утром лежал такой с двумя болтами в животе и ещё одним в ноге.

Но Роха продолжал орать:

— Аркебузы к плечу! Ребята, бери чуть ниже. Нечего нам свои пули плющить об их кирасы! Целься! Первый ряд, пали!

Залп аркебуз прокатился над темнотой ярким всполохом. И Волков сам, своими глазами всё увидал. Всего в тридцати шагах от себя он увидал тусклый блеск железа. Ряды доспехов, ряды кирас и шлемов среди полуопавшей листвы кустарников.

Брюнхвальд был прав. Противник что-то тут задумывал.

— Второй ряд, видали их? — Продолжал орать Роха. — А ну-ка, дайте им, псам! Целься, ребята, лучше! Целься по памяти! Пали!

Гадать, ждать и размышлять, что задумал враг, он не собирался.

Пойди, угадай, пока угадаешь, он уже перелезет через овраг. Нет, так не пойдёт.

— Максимилиан. — Он обернулся к оруженосцу. — Капитана фон Финка со всеми его людьми сюда. И пусть не медлит!

Стрельба продолжалась до самого прихода фон Финка. И как только он подошёл, болты с той стороны оврага перестали прилетать. Всё стихло. Итог всей этой суеты — один из его людей был убит и шесть человек ранены.

Волков оставил фон Финка на этом месте на всякий случай, а сам с Рохой и Брюнхвальдом отправился в лагерь, под холм.

И только когда приехал туда, узнал, что на позиции Рене, прямо через овраг, противник совершил вылазку.

— Их было человек сто, не больше, — рассказывал Бертье, у которого рука была замотана окровавленной тряпкой. — Подошли очень тихо. Наши, конечно, их прозевали, но успели поднять тревогу. Я подошёл, за мной пришли арбалетчики, в общем, отбили их. Они ушли.

— Сколько убитых? — Сразу спросил кавалер.

— Двое, ещё шесть ранено, — сообщил Рене.

— Проведите перекличку. — Сухо произнёс он.

Как он и думал, двух солдат не хватало. Теперь горцы узнают все, что им нужно.

Что ж, враг был опытен и умел. А разве он думал, что будет иначе?

Глава 55

Он давненько не просыпался от этого звука. Бог знает, когда такое было. Звук доносится издалека. Кажется, он сливается с гомоном и шумом лагеря, становится почти неуловим, но нет, этот звук он ни с чем не перепутает. Даже на смертном одре его узнает.

Бум. Бум. Бум-бум-бум…

У него затекло всё тело оттого, что спал в доспехе, ещё чешется спина. Он откинул одеяла, привстал на локте. Зараза, кажется, сразу закружилась голова. Уже светает. Рядом с телегой на корточках сидит брат Ипполит. Он опять что-то мешает в чашке.

— Почему меня не разбудили? — Сразу спросил Волков, пытаясь хоть чуть-чуть размять члены. Он вертит головой, в шее чувствует застарелую боль, рана над ухом опять саднит.

— Я не дозволял вас будить. Ни к чему было. Горцы всю ночь и утро тихо сидели, только что зашевелились. — Отвечал монах. — Вот. — Он встал и поднёс кавалеру чашу с мутным питьём.

Волков уже знает, что это, молча берёт чашку и пьёт. Затем, вытерев рот, вылезает из телеги, бросает коротко:

— Умыться.

У него чешется спина, бок. Но, чтобы почесать их, ему придётся снять ваффенрок, кирасу, горжет, кольчугу, стёганку. Придётся терпеть. Как в молодости.

Пока умывался, пришёл Брюнхвальд и Гренер.

— Что, пора? — Спросил Волков, беря у монаха зачерствевший кусок хлеба и стакан выдохшегося пива.

— Пора, кавалер, — ответил Карл Брюнхвальд.

Да он и сам знал, что пора. Там, за оврагом, барабан стал бить построение:

Бум-бум-бум-бум-бум. Бум-буб-бум.

— Играют «в колонну стройся». — Сказал Брюнхвальд.

— Я слышу, Карл, слышу. А где мои оруженосцы, где мой конь?

Они были недалеко. Уже через пару минут он был в седле и под своим штандартом. Он ехал через лагерь, в котором царила суматоха, грыз чёрствый хлеб и отвечал на приветствие солдат.

За ним ехали Брюнхвальд и Гренер.

Волков был спокоен, он сделал всё, чтобы это сражение состоялось именно тут и на его условиях. Оставалось дело за малым — осталось выдержать страшный удар непобедимых горских пехотинцев и разбить их.

Единственное, что его волновало, так это то, что у него кружилась голова.

— Рене начал строиться, — сказал Брюнхвальд и указал рукой на склон холма. — И фон Финк уже становится в колонну.

Мимо пробежали стрелки Рохи с Вилли во главе, они тоже спешили к холму. Ламбрийцы тащили туда же свои огромные щиты и пучки болтов.

Там, на юге, барабаны всё били и били «в колонну стройся».

— Гренер, — окликнул старого кавалериста Волков.

— Да, сосед.

— Я прошу вас, друг мой, я вас умоляю… — Начал кавалер.

— Говорите же, сосед.

— Не дайте фон Деницу совершать сумасбродства.

— Это нелёгкая задача, — не сразу ответил Иоахим Гренер.

Поэтому он и просил его. От барона можно было ждать всего.

— Пусть ждёт моей команды и ничего без меня не делает. — Волков даже положил руку на поручень кавалериста. — Слышите, Иоахим, удержите его от сумасбродства.

— Я сделаю все, что в моих силах.

— Не дайте ему угробить моих людей.

— Я сделаю всё, что в моих силах, сосед, — ответил Гренер и уехал.

— Карл, вы будьте при мне.

— Да, кавалер. Конечно.

***

Бахнула картауна. Началось. Большая проблема была в том, что вокруг южного холма растительности было намного больше, чем на их северной стороне. Арбалетчики горцев уже пришли к оврагу, и с той стороны в левое плечо баталии Рене полетели болты.

Конечно, тут же в ответ начали стрелять и арбалетчики Стефано Джентиле, они были выше противника и, прячась за щитами, стали кидать в заросли болт за болтом, но непросто, непросто попадать в тех, кто укрыт кустами. И болты, пролетая через жёсткие ветки, теряли свою грозную силу. Тем не менее, после появления на склоне ламбрийцев, арбалетчики врага стали вести себя заметно скромнее.

Снова бахнула картауна. И тут же за ней следом такие же звонкие хлопки, только более высокие. Кулеврины.

Значит, противник уже рядом. Так и есть, слева от южного холма появились люди, мелькают среди почти голых веток. А над кустами четыре штандарта кантона Брегген.

А барабаны всё бьют и бьют это бесконечное «в колонны стройся».

Казалось, они так и будут тянуть, тянуть и тянуть.

Быстрее бы уже. Люди Волкова все давно построились, ждут. Это начинало кавалера раздражать. И тут, отделившись от своих людей, ротмистр Бертье развернул коня и поехал к нему.

Подъезжает и, улыбаясь, здоровается. Они не виделись с утра.

— Рад вас видеть, Гаэтан. — Сухо говорит Волков.

— Кавалер, — тут же по-деловому и уже без улыбок продолжил Бертье, — там флаги кантона.

— Я вижу их, ротмистр. — Отвечает Волков и вдруг начинает понимать.

Да, Бертье-то прав, флаги кантона тут. А где же флаги райслауферов? Лицо кавалера сразу поменялось. Он поворнулся к фон Финку:

— Капитан, вы помните то место, где я вчера велел вам срыть склон оврага и набить там рогаток поверху?

— Конечно, кавалер, ночью там была перестрелка.

— Именно. Так вот, идите туда со всеми своими людьми самым скорым шагом.

— Мне сняться с позиции? — Переспросил фон Финк.

— Бегом бегите. — Заорал Волков. — Роха!

— Тут я. — Отзывался командир стрелков.

— Дайте капитану пятьдесят стрелков с аркебузами и хорошим сержантом.

— Выполню немедля. — Сказал Роха.

А Волков стал думать, не опоздал ли он, не поздно ли послал людей к тому месту. Там, конечно, был десяток человек, но что такое десяток, когда триста человек опытных горцев-наёмников полезут на них из оврага?

Люди фон Финка и сержант Вилли с пятью десятками стрелков быстро уходили на запад вдоль оврага.

«Быстрее, быстрее вы, ленивые черти», — думал про себя кавалер, стараясь делать лицо спокойным. Никто не должен был видеть его волнения.

Снова ударила картауна, и сразу после этого противник стал выходить на склон холма. Барабан стал бить уже другую команду:

Бара-бам, бара-бам, бара-бам-пам-пам…

Ну, вот, кажется, дело и начинается. Брюнхвальд вздохнул. Он тоже волновался и тоже старался не показывать вида, но сразу заёрзал в седле, когда услышал новый бой.

И Волков, и Брюнхвальд, и Бертье, и Рене, даже все солдаты знали, что значит эта команда. И она значила: «Стройся в линии».

Следующая команда уже будет: «Шагом вперёд!»

И эта команда и будет командой атаки.

Они вышли на склон и быстро построились, хоть и неровное место было, но очень быстро. Отличные солдаты, отличные сержанты.

Пики вверх. Как много у них пик, не меньше полутора сотен. Флаги на ветру, офицеры под флагами.

Вот только, кажется… Нет ему не казалось, так и было. Они немного неправильно построились. Слишком много людей в первых линиях.

Часть из них на флангах драться не сможет, они просто окажутся в овраге, они не влезут в проход на склонах оврага.

Это и хорошо.

Снова стреляет пушка. По лицу кавалера пробегает гримаса недовольства. Теперь он прекрасно видит, куда падает ядро. Оно недолетало. Плюхнулось перед строем врага, в десяти шагах от него, раскидав фонтаном жидкую глину.

Теперь-то что мешало попасть? Враг на виду, как на ладони. Стоит, собравшись в колонну. Чего мазать? Чего деньги выкидывать?

И тут же два хлопка, один за другим. Кулеврины.

Вот и первая кровь этого сражения.

Одно из ядер попадет колонну. Двум солдатам, что стояли с левого фланга в первом и втором ряду… Обоим оторвало по ноге.

Минус два из восьми сотен. И это ещё неизвестно, сколько их погибло в ночных стычках.

Раненых тут же унесли обозные, а колонна построилась. Барабанная дробь. Приготовиться. Их сержанты закричали так, что даже тут было слышно. И всё… Они пошли.

Наконец-то. Начали.

— Шлем, — сказал Волков.

Увалень тут же протянул ему шлем, помог застегнуть.

И уже через открытое забрало он видел, как единым движением, словно огромное животное, колыхнулась вся эта масса народа из четырёх сотен людей. Колыхнулись пики. И бум… Ударил барабан.

Они все делают шаг. Словно один человек одной ногой шагнул. Бум — шаг. Бум — шаг.

От них взгляд отвести нельзя. Ровные линии железа. Даже пики, и те торчат вверх, словно их специально рукой выравнивали. Этими людьми можно любоваться, даже понимая, что это враг.

Волков переводит взгляд на людей Рене, что стоят на склоне и ждут их. И вдруг он со всей остротой ощущает страх, словно он стоит среди солдат ротмистра Рене и их глазами видит надвигающуюся на себя железную зверюгу, ощетинившеюся пиками, копьями и алебардами.

И эта самая железная зверюга, настолько совершенна и хороша, что в её страшном теле невозможно найти изъяна.

Бум — шаг. Бум — шаг.

Волков на своей шкуре почувствовал, как страшна эта приближающаяся колонна горцев.

Бум — шаг. Бум — шаг.

Она колышется после каждого шага и приближается.

Дьявол, что же молчит Пруфф. Какого чёрта столько дней таскали по глине и кустам пушки, если теперь в самый нужный момент они не стреляют.

Бум-шаг. Бум-шаг.

Они с каждым ударом барабана всё ближе.

Нет, не устоят люди Рене, они боятся горцев. Даже храбрец Бертье не сможет поднять их дух.

— Максимилиан, — не поворачивая головы от приближающегося врага, начал кавалер. — Скачите к фон Деницу, пусть немедля, слышите, немедля переходит овраг и строится вон у тех кустов на западе. Пусть станет на левом фланге, у колонны врага, прямо на виду у них. Пусть они его видят, но он пусть ждёт, не атакует, просто станет и ждёт. Вы поняли?

Он был уверен, что почти четыре десятка кавалеров во фланге, одним своим присутствием испортят настроение кому угодно. Даже пехоте горцев. Видом они не испугают, но стоять к кавалерам боком или даже спиной никому не захочется.

— Да, кавалер. — Ответил оруженосец.

— Скачите.

Мимо него к телегам пронесли раненого арбалетчика, скорее всего, уже не жилец. Болт, вернее, оперение болта торчало у него из правой части живота. Даже если монах и вытащит наконечник, с дырявым животом очень легко отправиться на встречу с Богом.

У арбалетчиков было жарко, у них бой уже шёл вовсю, все остальные всё ещё любовались отличной выучкой горцев. Ждали.

Снова на холме бахнула пушка. Ядро летит с шипением, а вот крупная картечь пролетает с рёвом, переходящим в отдаляющийся вой. Страшный звук.

Именно для этого эти тяжеленные штуки и нужны. Для этого их и таскают с собой, надрывая коней и прислугу. Теперь всё чаще и чаще пушки становятся участниками полевых сражений, а не только осад.

Крупная картечь с воем накрыла правый фланг колонны горцев. Пруфф стрелял на максимальной для картечи дальности и попал исключительно удачно.

Человек восемь или даже десять, что шли с самого края колонны, повалились наземь. Все враз, все дружно. А за ними и на них также стали падать, держась за лицо или голову, ещё столько же людей из второго ряда от края. И дальше ещё падали, кто-то исчез чуть ли не из середины колонны.

Один удачный выстрел и сразу не менее двадцати врагов валяются на земле, убитые или раненые.

Обычно баталия горцев молча продолжала идти, сколько бы людей не упало. Ряды молча или под крики сержантов смыкались, и неотвратимые движения продолжалось под монотонный бой барабана. Этим они были и страшны, чёртовы горцы, ничто не могло их остановить.

Но на сей раз колонна ещё немного прошла, и из-за того, что правое плечо пошло дальше, а левое натыкалось на мёртвых и раненых, колонну перекосило.

Барабаны забили команду «стоять на месте».

Сержанты кинулись выправлять ряды, но тут прогремел ещё один удачный выстрел. На сей раз отличилась прислуга одной из кулеврин. Ядро этой пушки чуть больше яблока. Но летело оно точно в колону, чтобы убить или покалечить там ещё кого-нибудь.

И на пути его попался один из сержантов горцев. Ядро ударило его в бок и разорвало надвое, кинув останки в общую кучу мертвых горцев.

Все это видели. Если после первого удачного попадания солдаты Волкова и молчали, наверное, от неожиданности, то тут, как убило этого сержанта, над рядами покатились радостные крики и возгласы:

— Ну, дураки горные, как вам каша наша? — Орали остряки.

— Как его разворотило!

— Ага, и кишки из него вон!

А кто-то, по голосу, кажется, это был Гаэтан Бертье, закричал, перекрикивая всех:

— Эшбахт! Эшбахт!

— Эшбахт! — Отзывались в рядах стрелков.

— Эшбахт! — Орали с холма артиллеристы.

«Эшбахт, Эшбахт, Эшбахт», — неслось отовсюду.

Максимилиан так разволновался, так расчувствовался, что и сам хотел крикнуть, но, взглянув на лицо кавалера, сразу раздумал.

У того на лице в открытом забрале была такая кислая мина, что кислее и не придумать.

Весь его вид так и говорил:

«Чего? Чего орут? Дело и не началось ещё даже. Ещё и пик не опустили. Горцы ещё только злее стали. Чему все радуются? Двум удачным попаданиям?»

Тем временем обозные уволокли почти всех раненых солдат с поля. Сержанты выправили строй. И снова горцы стали напоминать опасного железного зверя, ощетинившегося колючками. Снова барабаны забили «шаг».

И снова колонна двинулась вперёд.

Глава 56

Горцы всегда идут молча: ни крика, ни песни, ни шутки — только барабан и крики сержантов. Резкие, как удары хлыста. Железное животное всё ближе к оврагу. Скоро оно, не останавливаясь ни на миг, спустится в размытый дождями овраг и снизу, не замедляя шага, с хрустом и железным скрежетом врежется в первые ряды людей Рене. Только послушно выполнит приказ какого-нибудь старшего сержанта: «Пики вперёд».

Они уже близко. Дошло дело и до Рохи. Характерным шипением хлопнул мушкетный выстрел. Это пристрелочно.

Видимо, он удовлетворил Роху, тот тут же закричал:

— Мушкеты! Товсь! Пали по готовности!

Стрелки выходят, встают ближе к оврагу, перед солдатами Рене. Там им удобнее. Ставят упоры, раздувают фитили, прицеливаются.

Хлопки, темный дым поплыл над холодной землёй. Один за другим стали стрелять мушкеты. Ряд сменяет ряд, снова хлопки и дым, но враг идёт, как ни в чём не бывало. Или далеко ещё было, или броня крепка у первых рядов горцев, или стрелки никудышные, в общем, колонна идёт и идёт вперёд.

— Прочь, прочь, кривые уродцы! — Командует Роха.

Он поворачивается и смотрит на Волкова. Тот смотрит на него. Взгляд Волкова очень выразителен.

— Аркебузы! — Уже со злостью орёт Роха. — Товсь! На линию, на линию, лентяи!

Правильно злится. Если будет такая возможность, если они переживут этот день, то кавалер непременно всё выскажет и ему, и этим ослам, его сержантам.

Пока мушкетёры уходят заряжать оружие, их место занимают аркебузиры. Ну, на этих ещё меньше надежды. Их больше, чем мушкетёров почти в два раза, даже с учётом того, что треть ушла с фон Финком. Выстрелы аркебуз много тише, но дымом от них заволокло весь склон холма.

И как ни странно, один враг упал, а ещё один, из левого флага, схватился за колено и вышел из строя. Сел на землю, стал рассматривать рану.

Ну, хоть что-то. Впрочем, и это никак не изменило неумолимое приближение врага.

«Дьявол, ну почему так долго заряжаются пушки».

Волков захотел пить, так захотел, словно не пил целый день, наверное, это от напряжения.

И вдруг, он сначала не поверил своим глазам, колонна встала.

Нет, да не может такого быть, они никогда не останавливались, а тут в одной атаке они встали второй раз. Или ему кажется? Да нет же, стоят. И барабаны бьют «Стоять на месте».

— Кавалеры! — Радостно говорит Максимилиан. Почти кричит.

Говорит с облегчением. С радостью. Жаль, что шлем мешает Волкову повернуться и глянуть на оруженосца с укоризной. Но юноша прав. Там, далеко, в трёх сотнях шагов от холмов, из зарослей начали выезжать кавалеры. Красавцы, даже солнца не нужно, чтобы понять, как блестят их доспехи. Даже отсюда видно роскошь их вафенроков и яркость их плюмажей.

Места для атаки рыцарей не самое удачное, придётся атаковать, при том, что правое крыло будет на склоне холма, а левое почти в овраге, но лучше в его земле не найти.

Ах, какие они всё-таки красавцы. Лошади в ярких попонах, на копьях длинные ленты. Выезжают один за другим, становятся сапог к сапогу, совсем рядом. В первом ряду — самые лучшие! Заглядеться можно.

«Что, собаки горные, в спеси своей высокомерной ухмылялись, поход планируя, без кавалерии шли, сэкономить хотели, думали, и так справитесь, думали, что лёгкая прогулка вам предстоит? Ну? И что теперь скажете?»

Он улыбался, да, у него появилась надежда. Нет, он прекрасно понимал, что четыреста горцев легко выстоят, легко отразят атаку кавалеров, если будут стоять к атаке фронтом. Но рыцари строились как раз на левом фланге колонны. И местность позволяла им вообще заехать колонне в тыл.

Главное, главное, главное — чтобы фон Дениц не наделал сейчас глупостей.

«Господи, помоги Иоахиму Гренеру обуздать своенравного барона!»

Пусть так и стоит. И горцы пусть так же стоят.

Бахнула пушка на холме.

«Ну, наконец-то».

Не так хорошо, как в первое попадание, но опять накрыла горцев картечью. Валятся, валятся псы наземь.

И кулеврины стреляют, обе попадают. А ещё мушкетёры Рохи, наконец, начали попадать.

— Ну, господа, — шепчет Волков. — Продолжите атаку или так и будете стоять?

Время идёт, пушечки заряжаются, и мушкеты бьют всё злее. Вон, один из первого ряда так и рухнул на землю и больше не пошевелился. А в первом ряду стоят люди с лучшей бронёй. Значит, пробивают её мушкеты. Пробивают.

— Ну, давайте, идите вперёд, позвольте фон Деницу заехать вам в спину. — Снова шептал он.

Волков прекрасно знал, что кавалерам нет большего счастья, чем на всём скаку, с хрустом и скрежетом врезаться в мягкий тыл колонны или баталии.

После таких атак они хвастались на пирах, кто до какого ряда проехал и сколько при этом потоптал конём врагов. Ну, и скольких при этом нанизал на копьё.

— Кавалер, — заговорил Увалень, голос его срывался, он волновался тоже, — что же они теперь будут делать?

Волков секунду подумал и ответил:

— Я бы послал арбалетчиков отгонять кавалеров и стал бы отступать.

— О-о, — с уважением говорит Увалень.

И снова бьёт пушка. Какое счастье. Этот звук — звук труб архангелов.

Снова колонну накрывает картечь. Снова валятся на землю горцы. Стойте-стойте, скоро тут уже некому будет стоять.

Волков опять молил Бога, прося только об одном, только об одном.

Он просил, что бы фон Дениц так стоял, нависая над левым флангом колонны врага. Стоял и ничего больше не делал.

Волков не заметил, как на взмыленной лошади скакал воль оврага к нему один из посыльных фон Финка.

Подлетел, осадил коня, да так, что на кавалера полетели куски мокрой глины.

— Господин, дозвольте сказать.

— Ну, — через забрало приходилось кричать, посыльный остановился в десяти шагах, — говори!

— Капитан фон Финк просит помощи, на нас вышло триста горцев, уже построились, лезут через овраг. Нам их не сдержать!

Как он мог забыть про них. Радовался, как дурак, когда падали наземь горцы. А ничего ещё не кончено. Ничего.

— Господин, господин… — бубнит посыльный, не дождавшись его ответа. — Что передать капитану?

Волков ему не ответил, он развернулся к Брюнхвальду:

— Карл, останетесь тут вместо меня. Увалень, скачите к Рохе, скажите, чтобы послал со мной всех мушкетёров с сержантом.

— Вы заберёте мушкетёров? — Спросил Брюнхвальд.

— Да, попробую остановить наёмников у оврага. А вам хватит аркебузиров и арбалетчиков, скоро их арбалетчики уйдут, ламбрийцы освободятся.

— Но знамя, мне кажется, лучше оставить тут. — Сказал ротмистр.

Волков подумал секунду. Да Брюнхвальд был прав. Знамя должно быть тут, любой солдат, повернув голову, должен видеть бело-голубое полотнище.

— Максимилиан, вы со знаменем останетесь с отцом. Увалень, вы едете со мной.

— Да, кавалер, — отвечал Максимилиан Брюнхвальд.

— Да, кавалер, — отвечал Александр Гроссшвюлле и уже повернулся, чтобы выполнять приказ.

— Увалень, — окликнул его Волков, — просите господина ротмистра Бертье ехать со мной. Он может там пригодиться.

— Да кавалер.

***

Ещё когда он не доехал, он увидал двух раненых, что шли ему навстречу. Они обнялись, чтобы поддерживать друг друга, и, заливаясь кровью, шли к лагерю.

Волков остановился:

— Что там?

— Тяжко, господин, у них народа на сто человек больше нашего, пик больше, наши зацепились на самом краю оврага, но многих уже побили, — говорил один из раненых, тот, который был пободрее, — спешите, господин.

— Увалень, провожатого им до лагеря найдите. — Распорядился Волков и поскакал дальше.

Пешком бежать за всадником совсем нелегко, когда ты в стёганке, в шлеме, да ещё и в кирасе. Ко всему ещё тяжеленный мушкет, упор, пороховницы на перевязи, пули в мешке на поясе.

Нет, совсем нелегко. Но мушкетёры старались не отставать от господина, а тот не гнал коня слишком.

До места было уже недалеко, уже хорошо были слышны выстрелы.

— Вон они, — крикнул Бертье, указывая рукой на восток.

И даже через забрало Волков увидал проклятый красный штандарт с чёрным медведем на задних лапах. Он вызывающе возвышался над зарослями.

— Ребята, — заорал Бертье, — шире шаг, мы близко, пойдём в дело, в бою отдышитесь.

Некоторые солдаты смеялись, едва переводя дух, и из последних сил прибавляли шаг.

Может, поэтому успели. Успели в самый последний момент.

Чёртовы горцы не побоялись спуститься в овраг под пули аркебуз и под пики солдат, а оттуда полезли на линии фон Финка. Мерзавцы настырные, ничего не боящиеся гады. Лезли и лезли, нанизывая снизу солдат фон Финка на свои многочисленные пики. Они карабкались наверх.

Сам фон Финк уже дрался среди своих людей на правом фланге. А левый его фланг совсем размяк, слишком много тут было раненых и мало длинных пик. Люди пятились. И горцы уже вплотную подошли к северному склону оврага, уже руками пробовали глину, цеплялись за рогатки, собирались карабкаться вверх, выжидали удобный момент.

И тут к левому флангу прискакал Бертье:

— Это что такое, — сразу заорал он, — выровнялись, что это за строй, эй, вы, с алебардами, ближе к ним идите, не бойтесь вы этих пик.

И чтобы доказать, что пики не так уж и страшны, спрыгнул с коня, и, даже не привязав его, пошёл деловито прямо к оврагу, помахивая боевым одноручным топором.

За ним уверенным шагом и, кажется, подражая Бертье и в походке, и в поведении, шёл сержант Вилли, держа на плече протазан. Он повернулся к своим стрелкам и кивнул своим людям:

— Давай, ребята, шевелись, без нас тут пропадают.

Он точно подражал Бертье даже в интонациях.

Всё сразу переменилось, как только появился Волков, Бертье и мушкетёры.

Солдаты приободрились. Бертье выровнял левый фланг, потом отобрал пику у одного из солдат, отдав ему свой топор, и встал в строй первым.

А мушкетёры начали просто сносить фланг противника. Они подходили к краю обрыва и без упора опускали мушкет, стреляли вниз с десяти-пятнадцати шагов. Убили и ранили за первый залп трёх сержантов, не считая других солдат. Волков отметил, что каждый второй выстрел вычёркивает одного врага. Он сам стоял на самом краю обрыва, только шагов на пятьдесят на запад и всё видел, всё считал. Нет, теперь он был в этом уверен: теперь эти псы не перелезут овраг в этом месте.

А ещё на войне бывают удачи, Бог посылает так свою милость.

В общем, ему страшно повезло. К обрыву с той стороны, к самому краю подъехал капитан наёмников и его знаменосец.

Подъехал он, чтобы понять, почему его люди ещё не вылезли на тот край оврага, отчего дело застопорилось и нельзя ли его подправить.

И как раз в это момент Вилли увидал его, он не мог упустить такой возможности и заорал так, что было слышно всем:

— Стрелки, у кого заряжено оружие, по знамени пали!

И уставшие аркебузиры, и только что пришедшие мушкетёры, что были готовы, стали стрелять в знаменосца. И одна из первых пуль попала в него. Убила или нет, Волков не видел, но шлем с его головы пуля сорвала. Он подлетел вверх, а сам знаменосец, повалился с коня на землю мешком. Прямо на своё знамя, которое он так и не выпустил из рук. И это было ещё не всё, тут же несколько пуль попали в коня капитана. Раненое и перепуганное животное поднялось на дыбы, и капитан едва удержался в седле.

А глупый конь, пройдя на задних ногах несколько шагов решил вернуться в нормальное состояние, но не вышло — он слишком близко подошёл к оврагу. Его передние копыта проскользнули по сырой глине, и конь с капитаном прямо вниз головой полетели в овраг, а в них стали стрелять стрелки.

Капитан, кажется, остался жив, коня тут же добили. Но за пару мгновений до этого мертвое животное придавило ногу капитана. Тот орал что-то, но больше от злобы, нежели от боли. Барахтался в грязи, пытаясь выбраться из-под коня.

Вот это было его время. Вот тут он уже должен был себя показать. Волков даже уже вытащил ногу из стремени, чтобы спешиться. Но его качнула в седле слабость. Нет, он не полезет туда. Куда ему с такой слабостью, его самого придётся вытаскивать потом из этого оврага, может, даже мёртвым. Очень жаль, очень, очень жаль, как хорошо бы сейчас было помахать секирой. Такое славное и хорошее дело уж точно позволило бы ему снять напряжение.

Слава Богу, при нём был Бертье. Он считался охотником и записным храбрецом у солдат и у молодых людей из выезда кавалера. Так он и повёл себя подобающе:

— А ну-ка, ребята, — заорал Бертье, отбрасывая пику и снова забирая у солдат свой топор, — зарежем эту горную свинью. За мной. Кавалер даст пять талеров тому, кто её прикончит!

Конечно, даст. Волков дал бы и больше.

И, даже не посмотрев, идёт ли кто за ним, храбрец спрыгнул в переполненный врагами овраг.

— Добрый господин, не хотите ли помочь ротмистру? — Спросил Волков, чуть развернувшись к Увальню.

— Кто, я? — Удивлённо спросил тот.

— Да нет же, — едко отвечал кавалер, — брат Ипполит ему поможет, не сбегаете ли за монахом?

Увалень уловил иронию, быстро слез с коня и, бухая сапожищами, побежал к оврагу.

Глава 57

И ещё три храбреца из солдат фон Финка, один из которых был сержант, спрыгнули за Бертье в овраг, и там началось дело, в котором уже не строй и выучка приносит успех, а владение оружием, сила, ловкость и качество доспеха. И тут уже с Бертье мало кто мог справиться.

К капитану на помощь бросились солдаты, что уже были в овраге, кто-то из его близких людей тоже спрыгнул туда. Одни из них пытались приподнять мёртвую лошадь, другие схватили капитана за плечи и руки и пытались его из-под неё вытащить.

Одного из тех, кто поднимали лошадь, Бертье зарубил сразу, ударом топора сзади по шее, под шлем. Вторым ударом он ранил ещё одного, лишь после того, как он ударил третьего, сбив его с ног и, кажется, ранив, на него кинулись другие горцы. Завязалась настоящая рубка, на Бертье посыпались удар за ударом. Ему уже на помощь пришёл сержант и два солдата из людей фон Финка, но пробиться к капитану они не могли. Капитана снова начали вытаскивать из-под коня, на помощьпришли горцы, которые вышли из строя. А тут и Увалень подоспел.

Ах, этот Александр Гроссшвюлле. Волков морщился глядя на него. Он был выше Бертье на голову. Он был, кажется, выше всех, кто дрался сейчас в овраге, но вот только драться он совсем не умел.

Полез туда с тесаком, ещё бы с ножом полез. Мог бы взять у кавалера хоть его секиру, что была приторочена к седлу. Впрочем, это была его, Волкова, вина, мог бы сам предложить дурню топор, а не отправлять его туда почти безоружным. Но Увалень был совсем не бесполезен в деле. Здоровенный боец в отличном доспехе даже и без особого опыта будет опасен. Так и было. Он пропускал удары, но просто не замечал их и сам махал своим тесаком с завидной силой. Бертье стало намного легче, когда половина всех ударов адресовалась этому здоровяку. Он изловчился и тяжко ранил ещё одного солдата горцев, глубоко разрубив ему незащищённую бронёй ногу. Бертье был мастер, что тут говорить, не чета здоровенному дурню. А тому всё доставалось.

Один из горцев со всего размаха, старым солдатским приёмом, когда бьют из-за плеча впереди стоящего товарища, со всей силы ударил Увальня алебардой. Попал бы в голову, так, может, и убил бы, но лезвие врезалось в плечо кирасы. Увалень даже не покачнулся. Со всей силы врезал солдату, стоявшему перед ним по шлему тесаком. Сбив шлем с головы.

Но ни Бертье, ни Увалень не могли продавить ту массу солдат, что была между ними и убитым конём, из-под которого горцы уже вытаскивали своего капитана. Мерзавцы уже приподняли коня и стали тянуть своего командира, но, видно, нога застряла в стремени, и дело не шло.

А на самом краю оврага, в десяти шагах от сечи, широко расставив ноги, стоял сержант Вилли с протазаном на плече. И пританцовывал от нетерпения, что ли. Кажется, он собирался спрыгнуть в овраг, но перед этим опасливо обернулся на Волкова. И тот, поймав его взгляд, крикнул, что было силы:

— Занимайся своим делом, сержант!

Вилли кивнул головой. Волков продолжал смотреть на него. Да-да, молодой человек, у каждого в бою есть своё дело. Именно своё! Знаменосец держит и охраняет знамя. Командир руководит, а сержант стрелков командует своими подчинёнными. И они, стрелки, были сейчас там, наверху, были намного важнее для Бертье, чем сержант с протазаном в овраге.

— Цельтесь лучше, ребята, не заденьте своих! — Закричал Вилли, поняв взгляд и тон командира.

Жалкую горстку людей Бертье горцы давно бы смяли и всех убили бы, если бы не стрелки, что стояли над оврагом, спешно перезаряжали оружие и стреляли, и стреляли, и стреляли в овраг.

Одному из храбрых ловкачей, который наседал и наседал на смелого сержанта фон Финка, стрелок из аркебузы влепил пулю в ляжку. Горец оскалился от боли, крутанулся на месте, выронил свой тяжёлый молот и стал прыгать на одной ноге, поджав раненую, а потом и вовсе встал на четвереньки и пополз, оставляя на глине кровавый след.

Ещё один боец врага получил пулю из мушкета в бок. Он охнул и на мгновение опустил алебарду, сразу получив такой же от солдата фон Финка, что бился с ним. Свалился наземь и получил ещё один удар алебардой в кирасу. Колющий удар алебарды был столь страшен, что пробил железо и убил горца.

Пули из мушкетов и аркебуз сыпались на горцев дождём. Но эти мерзавцы всё равно не хотели отдавать своего капитана. Падали под пулями и железом, но на место павших из строя входили новые, чтобы драться с Бертье и Увальнем и тоже пасть в овраге.

А тем временем капитану высвободили ногу из стремени, но нога была сломана, сам он, видно, идти не мог. Его стали тащить к краю оврага. И этого Бертье вынести не мог, неужели он тут дрался зря? И этот залитый кровью храбрец просто кинулся в кучу врагов, рубя направо и налево и расталкивая врагов, чтобы добраться до уплывающего приза. Пять шагов, даже меньше, меньше было до раненого командира горцев, ещё чуть-чуть. Ещё самую малость, и он врежет ему топором напоследок. Хоть один раз, но дотянется…

Но его остановили. Он получил тяжкий удар алебарды по рукам, от которого ротмистр выронил топор, ещё удар один колющий удар годендагом пробил ему кирасу на плече. Его ударили в лицо кулаком в кольчужной перчатке, притом так сильно, что он не устоял и встал на одно колено.

И со всех сторон на его голову и плечи посыпались удары. Он только и мог, что закрываться рукой и пытаться встать. Слава Богу, как это часто бывает, враги больше мешали друг другу. Был бы он один, так, наверное, не вышел бы Бертье из оврага живым, а тут к нему на помощь пришёл Увалень. Он просто распихал и растолкал всех врагов, что были вокруг ротмистра. Он сбивал их с ног, а уже на земле их лупили солдаты и сержант фон Финка.

Но Бертье… Кажется, он был упрямее самого Волкова. Внизу, стоя на колене, в грязи и среди павших бойцов, он нашёл, скорее, нащупал древко пики и сразу схватился за него.

Капитана тем временем уже подтащили к краю оврага, сверху его уже схватили за руки два солдата, тянули к себе. Бертье вдруг понял, что возле него нет врагов, вскочил, и, сделав всего два шага…

Дотянулся-таки до заветной цели. Этой длинной палкой в три человеческих роста, с маленьким наконечником на конце. Дотянулся в последний момент.

Капитана тянули наверх так, что лицо его было обращено к оврагу, к Бертье, его подсаживали снизу и сверху тянули за руки. У Бертье была всего одна возможность и всего одно место, куда он мог нанести удар. Он туда и попал. Маленькое остриё пики, похожее на жало, попало чуть выше паха и чуть ниже края дорогой кирасы. Оно легко прошло через кольчугу, через стёганку, вошло в живот капитана полностью. На ладонь.

Большего Бертье сделать не дали, его снова стали колотить со всех сторон, снова Увальню пришлось его отбивать. Но Бертье орал при этом:

— Я достал его! Я достал его!

Он кричал это немножко смешно, со свойственным ему акцентом. Но никто бы сейчас не подумал бы смеяться.

— Я достал его, кавалер!

Орал он так, что перекрывал, кажется, шум боя и даже непрекращающиеся выстрелы. Все, кто был рядом, слышали его крик: и люди фон Финка, и стрелки, и Волков, и враги. Горцы озверели, они кучами покидали строй, и все, кто был рядом, кинулись на Бертье, Увальня и тех храбрецов, что были там. Но те стали отступать, отбиваясь от наседавших врагов и продвигаясь к своему склону. К своим, под свои мушкеты и аркебузы. И именно мушкеты и аркебузы их и спасли. Пули просто выкашивали горцев. Даже аркебузная маленькая пуля с десяти шагов иной раз и пробивала броню, а уж кольчугу или стёганку так и запросто.

***

Враг отступил, храбрецам помогли выбраться из оврага. Бертье улыбался, он был страшен. Шлем измят, кираса пробита в двух местах, наручи измяты. Рука… Левая кисть вся синяя. Из-под шлема на переносицу вытекала кровь. На щеке багровыми точками отпечаталась кольчужная перчатка врага. А он улыбался:

— С вас пять талеров, кавалер!

— Пятьдесят, — ответил Волков, — и поделите с теми, кто был в овраге.

— Конечно, конечно. — Обещал ротмистр.

Он улыбался.

Волков смотрел на него и восхищался:

— Как вы, друг мой?

— Нормально, всё нормально, кавалер.

— А рука?

— Рука… — Гаэтан посмотрел на свою левую руку. — Рука, кажется… Да. Кажется, кости немого поломаны. Когда пику мне выбивали, так попали по руке. Думаю, ваш монах, исправит.

— Исправит, не волнуйтесь, он хороший лекарь, а если нет, поедете в Ланн, там живёт знаменитый костоправ, не помню, как его зовут. Уж он точно всё исправит. Вы сможете сидеть в седле?

— Вы шутите, кавалер? — Гаэтан Бертье засмеялся.

Этот смех был немного наигранным. Волков это прекрасно чувствовал. Бертье досталось, досталось немало, просто он никогда не покажет, что ему плохо.

Волков кивнул и повернулся к Увальню.

— Александр, к вашей силе ещё бы хоть чуточку умения…

— Я был плох? — Спросил Увалень очень взволнованно. Видно, что мнение кавалера было для него важно.

— Нет, конечно, вы не были плохи, вы спасли ротмистра, без вас он бы не дошёл до врага. Вы были великолепны, Александр, но с оружием вам нужно будет ещё позаниматься. Умей вы драться, вы бы были просто ужасающи.

Он разговаривал так спокойно со своими людьми, потому что дело, если честно, уже было кончено. Аркебузы и особенно мушкеты просто выкашивали горцев. От левого их фланга, того, где как раз и были стрелки, почти ничего не осталось. Здесь, у этой стороны оврага, у врага не осталось ни одного сержанта, офицеров тут тоже не было. Первый раз за всю свою жизнь кавалер наблюдал такую картину, когда непобедимые горцы без приказа и без строя, без знамён и барабанного боя начинали выходить из сражения. Просто поворачиваться и уходить. А некоторые ещё при этом бросали пики. Он не мог поверить своим глазам, но это было правдой. Вскоре это позорное отступление приобрело лавинообразный характер. Теперь даже сержанты не останавливали солдат. А офицеров так и вовсе не было видно.

К нему подъехал сам фон Финк. По нему было видно, что старик и сам немного поучаствовал в деле.

— Поздравляю вас, капитан, — сказал ему кавалер, — не каждый может похвастать, что разбил горцев так, что они разбегались.

Капитан принял поздравление как должное, но ничего не сказал Волкову о том, что, не подоспей он со стрелками и не рань их капитана, то дело кончилось бы совсем не так. Он подбоченился и со всей важностью, на какую был способен, ответил:

— Прикажете догонять их, кавалер?

— Нет, никуда они без лодок не денутся, сейчас нам лучше поспешить к Рене и Брюнхвальду.

Пока они разговаривали, солдаты фон Финка и стрелки спрыгивали в овраг, добивали раненых. Никаких пленных. Пусть горцы знают, что и с ними никто церемониться не будет. Заодно солдаты обшаривали карманы мертвецов и раздевали их. Доспех-то, если ты взял его на поле боя и надел на себя, у тебя уже никто не отберёт. Это твоя добыча, которую не будут считать сержанты.

— Пусть всё оружие тоже заберут, — сказал Волков фон Финку, глядя на эту картину.

— Я уже распорядился, — заверил его капитан.

А смелый сержант Вилли решил вылезти на южный склон оврага и поискать что-нибудь там. И его храбрость была вознаграждена.

Он нашёл убитого знаменосца. Тот, как и положено столь уважаемому человеку, был в отличных доспехах, а под ним был великолепный флаг. Красный с чёрным медведем на задних лапах.

Эти болваны даже забыли про свой флаг, когда вытаскивали своего капитана.

Отличные доспехи, кошель знаменосца и знамя врага! В это день молодой сержант стрелков Вилли сразу для всех остальных солдат и даже сержантов стал уважаемым и состоятельным человеком.

Ах, какое же всё-таки сладкое ремесло — война.

Волков перед тем, как повернуть коня на запад, ещё раз заглянул в овраг. Весь он был завален раздетыми телами врагов, там было их не менее сорока. А значит, и раненых ещё столько, если не вдвое больше. С райслауферами было покончено. Теперь он ехал, чтобы покончить с войсками кантона. Он торопился.

***

Они слышали, как бьют и бьют пушки, значит, бой ещё шёл, а когда они были уже близко, то к ним навстречу прискакал вестовой:

— Господин, — доложил тот, — ротмистр Брюнхвальд просил вам сказать, что горцы добрались до оврага и мнут его, он не простоит.

— А кавалеры что? — Зло спросил Волков.

— Кавалеры кинулись на вражеских арбалетчиков, теперь я не знаю, где они. Господин, поторопитесь, господин Рене не выстоит. Сомнут нас еретики. — просил посыльный.

Просить было не нужно:

— Офицеры, поторопите солдат, шире шаг. Шире! — Кричал кавалер. — Вилли, Вилли, ты где?

Нагруженный трофейными доспехами, прибежал молодой сержант, таща за собой ещё и знамя горцев:

— Брось ты это всё, — говорил ему Волков. — Беги на помощь Рохе, Рене и Брюнхвальду.

— Нет, господин, побежать я смогу, но не брошу, ничего не брошу. Эй, ребята, на помощь ротмистру Рохе… Надобно будет пробежаться.

Он погнал стрелков вперёд.

— Фон Финк, со всей возможной поспешностью… Со всей возможной… — Крикнул кавалер и поскакал обгоняя стрелков.

— Не извольте волноваться, кавалер, — вслед ему кричал капитан, — бежим, бежим.

Рене не выдержал удара. Несмотря на страшные потери от пушек и арбалетов ламбрийцев, как только кавалеры ускакали гонять докучавших им арбалетчиков, колонна горцев пошла вперёд. Пошла быстро. Не потеряв ни секунды, спустилась по пологому склону оврага и полезла на холм. Теперь пушки могли достать только её хвост. А голова впилась в линии Рене.

Пики в пики, навал, хруст и ругань. Хоть и нужно было лезть вверх, горцы лезли с таким остервенением, что линии в центре стали сразу гнуться. Рене сам кинулся выправлять дело, но не выходило, сразу появилась куча раненых, пик у горцев было больше, доспех у них был лучше, да и самих их было больше. Пушки били, но рвали они только хвост колонны, а остальные упрямо лезли вверх. Хотя и им доставалось от арбалетчиков, бившим по ним почти в упор. Уже через десять минут линии Рене стали смешиваться. Сержанты надрывались, орали, били людей, но ничего сделать не могли. Горцы мяли их. Тут уже и Брюнхвальд полез, не поспеши он, так центр разорвали бы уже через несколько минут. Но он перед тем, как залезть в свалку, послал гонца к кавалеру.

И Роха тут был, орал так, что надувались жилы на горле под черной щетиной, его люди стреляли и стреляли, быстро, как только могли, но ничего не могло остановить баталию непобедимых горцев.

Брюнхвальд проклинал себя, думая, что поздно послал посыльного к кавалеру. Он уже сам был среди солдат, сам какое-то время помогал удержать этих настырных чертей в овраге. Но надежд у него не было. Карл думал только о сыне. Он наделся, что у Максимилиана хватит ума уехать, а не лезть в кашу, когда горцы продавят у Рене центр, только об этом думал старый ротмистр.

И тут у восточного склона холма запыхавшиеся от быстрой ходьбы появились стрелки. И перед ними в своём роскошном бело-голубом наряде на великолепном коне и в драгоценных доспехах ехал сам кавалер Иероним Фолькоф, господин фон Эшбахт, Защитник Веры, сам Инквизитор.

— Эшбахт! — Заорал рядом с Брюнхвальдом какой-то солдат.

Так заорал, что ротмистр вздрогнул. Вздрогнул и подхватил клич, сам крикнул, что есть силы:

— Эшбахт! Ребята, держись, тут он, тут наша Длань Господня!

— Эшбахт! — Понеслось над рядами.

— Эшбахт!

— Длань Господня!

— С нами, ребята, он с нами!

И стали подбегать стрелки, становиться рядом и раскуривать еле тлеющие фитили. Хлопнул первый выстрел, за ним второй.

И всё вдруг переменилось.

— Эшбахт!

— Длань Господня!

А там, на западе, перестраиваясь из походной колонны в штурмовую, шёл фон Финк.

— Эшбахт! — Кричали солдаты, чувствуя, как железный натиск горцев начинает слабеть.

— Длань Господня! С нами он!

И вдруг барабаны врага заиграли «приставной шаг назад».

Нет, они не стали расходиться как райслауферы, но они поняли, что проиграли и стали отступать. Отступать, как положено истинным воинам, истинным горцам, не теряя строя под знамёнами и барабанами. Отступать с честью.

По ним стали бить пушки, нанося страшные потери, стрелки Рохи и он сам, арбалетчики Джентиле вместе с ним самим кинулись за ними, как собаки за дичью, стали перебираться на ту строну оврага, подходить к колонне поближе, чтобы стрелять и стрелять в отступающих горцев.

— Увалень, — произнёс Волков устало. — Помогите снять шлем.

Александр стал помогать ему, а как шлем был снят, кавалер снял и подшлемник, им вытер себе лицо.

К нему подошёл Брюнхвальд:

— Кавалер, сегодня была лучшая битва, что я видел за всю жизнь.

Волков тяжело посмотрел на него и сказал:

— Карл, мне нужно прилечь. Вы… — Он замолчал.

— Вы ранены, друг мой?

— Нет-нет, — Волков махнул рукой, — просто устал. Вы идите за ними, не давайте им остановиться, бросьте обоз, гоните их к реке… Главное — не давайте останавливаться. Там, — он указал на восток, — ещё недобитые райслауферы. — Не допустите их соединения. Утопите их всех в реке, Карл.

— Я всё сделаю, господин Эшбахт. — Официальным тоном произнёс Брюнхвальд.

Волков тяжело слез с коня, Увалень ему помогал, пошёл прямо к ближайшей телеге. Там, с помощью Увальня, он влез в телегу и завалился прямо на мешки с мукой. Откуда-то пришёл монах, брат Ипполит уже шёл с расправленным одеялом и, как только кавалер улёгся, монах накрыл его, а он всё повторял:

— Александр, напомните Брюнхвальду, чтобы не давал им останавливаться. Пусть гонит их до реки.

— Я напомню, кавалер, напомню, — обещал Увалень.

Борис Конофальский Путь инквизитора 7

Глава 1

Он и вспомнить не мог, как снимал доспех, но доспеха на нём не было, а он лежал на перине, в уютной телеге с большими бортами, как в колыбели, и под шубами. Лежал и слышал, как совсем рядом лошадь хрустит овсом, и кто-то недалеко рубит дрова. Кто-то разговаривает невдалеке, кто-то скребёт чан песком. И ещё пахнет сыростью, и дымом костра, и горелым луком, и холодной рекой. Эти запахи возвращали его в молодость, так пахло тогда… Давным-давно. Лежать бы так и лежать, не вылезать из-под шуб и перин, но ему было нужно. Нужно. Ему всегда было что-то нужно, и сейчас ему просто необходимо было знать, чем всё закончилось и что он проспал.

Кавалер откинул шубу. А рука-то слабая, силы в ней нет совсем. Сел. Огляделся. Кругом лагерь, что ж ещё. Кругом его солдаты, он узнал их сразу. Кругом его земля, его река, её сразу узнал, узнал и заставу на холме, которую построил сержант Жанзуан. Всё вокруг его. Серый холодный день, дождь со снегом едва-едва идёт, кругом обычная грязь. Света мало из-за низких туч. Скоро Рождество. Темное время.

— Кавалер проснулся! — звонко кричит кто-то.

Его заметили. Волков оборачивается на крик, это один из сержантов Рене. Сержант пучком соломы чистит бока хорошему коню неподалёку. Видно, взял в трофеях. Это хороший сержант, Волков его помнит. Сержант радостно ему кланяется. Он машет сержанту: «Не кричи, дурак!» Но уже поздно.

— Кавалер проснулся! — кричит кто-то дальше и ещё громче.

Тут же из-за кустов, как будто там и ждал, звякая мечом о поножи, выходит Брюнхвальд. Он не улыбается, он вообще редко улыбается или смеётся. Сейчас он важен, идёт к кавалеру, на лице печать торжественности. Видно, собирается делать доклад. Нет, доклад будет после, теперь Карл Брюнхвальд подходит к телеге и говорит негромко:

— Друг мой, как вы себя чувствуете?

Волкову, может, и хотелось бы пожаловаться, что, мол, слаб, что в голове ясности нет, что рубаха грязна, он её дня три или четыре не снимал, но разве он себе такое позволит:

— Достаточно хорошо для дела, — отвечает он.

— А нога ваша, не докучает?

Нога? Он даже позабыл про неё:

— Нога не докучает, и силы, кажется, возвращаются, вы лучше скажите, Карл, как неприятель? Где он?

— В ваших землях никакого неприятеля больше нет, — сообщает Брюнхвальд. Теперь он и улыбается, и важен одновременно. — Горцы биты, биты так, что немногие смогли уйти к себе, добравшись до лодок. Во владениях ваших горцы есть лишь пленные, скорбные болезнями и ранами и о милости не просящие. Мы взяли весь их обоз, лодки, что были у берега. Много оружия, арбалетов, доспехов, они всё бросали, когда кидались в реку.

К телеге подбежал младший из Брюнхвальдов. Он в разговор старших не влезает, но видно, что рад он видеть рыцаря бодрствующим.

— Впрочем, делами вам докучать не буду, вы бледны ещё, друг мой, — говорит Карл Брюнхвальд. — Вам нужен хороший обед.

— Обед, а разве сейчас не утро? — Волков кутается в шубу и смотрит на небо, с которого ему на лицо падают мокрые снежинки.

— Нет, кавалер, — говорит Максимилиан, — не утро, уже скоро день к вечеру пойдёт. Сейчас распоряжусь вам обед подать. Теплая вода есть. Мыться будете?

— Конечно будет, — за Волкова говорит старший Брюнхвальд, — распорядитесь, Максимилиан, и найдите монаха, чтобы тот проверил здоровье кавалера.

— И сапоги, — напоминает Волков, пока мальчишка не убежал. — И бельё чистое.

— Сейчас всё будет исполнено, — обещает юноша и убегает.

Волков и Брюнхвальд смотрят ему вслед.

— Ваш сын почти вырос, Карл, — говорит кавалер.

— Я рад, что он рос у вас в учении, — отвечал ротмистр.

Кавалер спускает ноги с телеги:

— Значит, мы их побили?

— Побили, кавалер.

— Крепко?

— Крепче быть не может, из тех, кто сюда пришёл, и трети уйти не пришлось. А из тех, кто ушёл, так многие ещё и в реке потонули.

— Расскажите, как дело было.

— Как вы и велели, когда они только повернули, я приказал всем нашим строиться сначала в баталию на склоне, думал, они перестроятся и опять колонной на нас пойдут, но они стали уходить за холм, а пушки их ещё побили. Признаться, мы попадали и попадали. И я приказал Рохе идти за ними.

— Рохе? — удивился Волков. — А отчего же вы не велели кавалерам на вражеский арьергард навалиться?

Тут Брюнхвальд вдруг замолчал, чем удивил Волкова немало.

— Что же с кавалерами было, ротмистр? — спросил он, видя, что Брюнхвальд молчит.

— Кавалеры к тому времени пребывали в полной расстроенности, совсем растеряли строй, — ответил ротмистр.

Тут как раз пришёл Максимилиан с двумя солдатами, они несли воду, сапоги и одежду. Волков скинул несвежую рубаху, стал мыться, вытираться, он больше ни о чём не спрашивал у Брюнхвальда. А тот, видно, не собирался оправдываться за других, тоже молчал и ждал, пока кавалер закончит туалет.

Свежая рубаха, стёганка, кольчугу и берет надевать не стал, надел простой солдатский подшлемник с тесёмками, было холодно. Сапоги, перчатки, меч. Он, хоть и был слаб, да кто о том знает, с виду он был как всегда бодр и строг.

— Максимилиан, распорядитесь об обеде.

— Уже, кавалер, но повара вам обед ещё готовить не начали, придётся подождать.

— Ждать некогда, у солдат обед готов? Бобы остались, горох, сало?

— Пообедали уже, но что-нибудь найдём.

— Побыстрее.

Волков поворачивается к Брюнхвальду:

— Надеюсь, Гренер жив и здравствует?

— Здравствует, здравствует, — заверил его Брюнхвальд.

Но тон у Брюнхвальда был уже другой.

— Максимилиан, Гренера ко мне. Немедля.

Солдаты из роты Брюнхвальда уже ставили его шатёр, искали мебель по обозу, но ему не терпелось. Он был голоден, но голод он перетерпел бы. Он надеялся, что, поев, он быстрее избавится от слабости, которая его раздражала. Ему уже несли бобы в хлебной подливе, толчёное сало с чесноком и свежим хлебом, сухофрукты, два вида сыра и вино. Всё ставили прямо на бочку из-под пороха. Кавалер сел есть, во время обеда со всех концов лагеря собирались офицеры и молодые люди из его выезда. Все спешили к нему, чтобы поздравить его с победой. Тут был и капитан фон Финк, и Рене, и Бертье.

Они кланялись, поздравляли его, останавливались неподалёку, переговаривались. Он отвечал им всем и улыбками, и поднятием кубка. Только Роха, болван, допрыгал до него на своей деревяшке и полез обниматься:

— Жив? Чёртов Фолькоф, я уж думал, что ты не вылезешь из-под чёртовых перин, совсем был белый, когда с тебя снимали латы. Белый, и пальцы такие холодные были, как у покойника. Да, монах у тебя молодец, молодец. В который раз убеждаюсь.

От него несло луком, дешёвым винищем и потом. Кавалер всем видом показывал ему, что сие поведение сейчас недопустимо, но Роха крепко держал его:

— Ты что, болван, щупал меня, пока я был в беспамятстве? — спросил Волков, морщась от таких душистых объятий.

— Ну, не то чтобы щупал, пожал руку на прощание, думал, что ты преставишься, уж больно бледен ты был и холоден, — он выпустил кавалера из объятий.

Он не отошёл и продолжал:

— А мы им крепко врезали, друг, крепко, жаль, что ты не видел этот берег позавчера, — Роха повёл рукой. — Тут всё, всё было завалено мертвяками. А ещё сколько водой унесло — не сосчитать. У нас пленных полторы сотни, ребята ждут твоего решения — что с ними делать.

— Хотят их перерезать? — спросил Волков.

— А как же, перерезать или покидать их в холодную воду, или ещё что похуже.

— Значит, плохая война? — спросил кавалер, отпивая вина.

— Истинно так, брат, плохая война.

Тут среди господ офицеров появился Максимилиан, за ним шёл Иоахим Гренер. Доспехи его видали и лучшие времена, а сапоги и плащ были откровенно стары. Гренер был не весел, вид он имел человека, который знает о своих ошибках. Он поклонился кавалеру:

— Рад видеть вас в здравии, сосед.

Волков ответил ему кивком и, опять отпивая вина, спросил:

— Друг, скажите мне, отчего люди ваши не смогли преследовать отступающего врага, отчего не заходили ему во фланг по ходу движения, отчего не наезжали на его арьергард, на обоз?

Гренер снял шляпу, приложил её к груди и тяжело вздохнул. Но отвечать, кажется, не собирался.

— Слушай, Фолькоф, всё и так получилось хорошо, — забубнил Роха, собираясь, кажется, выгораживать Гренера, — ничего, мы и без кавалеров управились.

— Помолчи, Роха, дозволь ответить моему доброму соседу, — произнёс Волков.

— А он тебе ничего не скажет, — продолжал Скарафаджо как всегда фамильярно.

— Да помолчи ты! — рявкнул кавалер. — Гренер, вы можете сами рассказать, что было? Или мне слушать этого болтуна, этого глупого адвоката с деревяшкой вместо ноги?

— Да, — нехотя отвечал старый кавалерист. — Что ж, скажу, раз так…

— Прошу вас, уж просветите меня.

— Как вы и велели, когда колонна горцев стала наседать, я вывел своих людей. Поставил справа от холма, чтобы смотреть горцам в правый фланг колонны. Построил в три ряда, как положено: первый ряд — кавалеры, второй ряд — оруженосцы и послуживые, в третий ряд поставил всех молодых и с плохим доспехом. Колонна горцев сразу замялась, остановилась.

— Это я ещё видел, — вспомнил Волков.

— Ну, как вы и приказали, я просто стоял, всем своим людям говоря, что без приказа мы и шагу ступать не должны. Я ж всё понимал, — говорил Гренер, продолжая прижимать шляпу к кирасе, — я помнил всё, что вы мне говорили. Главное — дать работать стрелкам, арбалетчикам и пушкам.

— Ну правильно, и что же было дальше?

— А дальше, — вставил Роха, — их арбалетчики от нас убежали и побежали через поле к Гренеру.

— Да, — сказал Иоахим Гренер, — они пришли к нам и стали кидать в нас болты.

— Я бы тоже так поступил, — сказал Волков, — я тоже захотел бы вас спровоцировать на атаку.

Старый кавалерист вздохнул.

— И что случилось дальше?

— Кавалеры стали волноваться. Им не нравилось стоять под арбалетными болтами, хотя арбалетчики били с предельной дистанции, а латы у всех и в первом, и во втором ряду были хорошие. Я поехал вдоль рядов, я пытался их успокоить, но они меня мало слушали. Да ещё у меня… Как раз тут мне и убили коня. Не поверите, сосед, прямо в яремную жилу попал болт, почти сразу конь умер. А конь был хороший. Да, хороший был конь.

Волков не мог припомнить ни одного хорошего коня у Гренера. Он молчал и слушал.

— Кавалеры стали кричать, что им побьют коней, что надо сбить арбалетчиков.

— Это кричали люди барона? — уточнил Волков.

— И люди барона, и другие рыцари, все, все кричали, не хотели стоять.

— Так надо было отвести их обратно в кусты! — не выдержал и крикнул Волков. — Отвести в заросли.

— Я пытался, но они меня не слушали, — произнёс Гренер печально.

«Пытался. Ты, скорее всего, оплакивал своего старого мерина, которого ты звал конём», — думал кавалер, глядя на него.

— И что же произошло дальше?

— Но тут барон кричит: «Господа, думаю, надо атаковать!»

Волков взглянул на Роху, надеясь, что тот это подтвердит, но тот молчал, да и как он мог это подтвердить, между стрелками и кавалерией было полмили расстояния.

— Я слышал, как трубили в рог, — вдруг вспомнил Скарафаджо. — Так трубили, что перекрывали весь шум на поле.

— Верно-верно, — оживился Гренер, — это кавалер Рёдль трубил «атаку», когда барон дал ему знак.

Это была его, Волкова, ошибка. Это он назначил командиром человека, который, безусловно, опытнее всех других, но который не может приказать, а тем более потребовать от благородных рыцарей выполнить приказание, так как не обладает ни особым статусом, ни славной родословной.

— Они кинулись в атаку? — спросил кавалер.

— Именно так, не послушались меня и кинулись в атаку, — ответил Гренер печально.

— А арбалетчики побежали, спрятались за колонну, и рыцари налетели на пики? — догадался Волков.

— Да-да, так и было, хорошо, что горцы не успели перестроиться, — продолжал старый кавалерист.

— Сколько погибло кавалеров?

— Один, — сказал Роха, — я видел на поле одного убитого.

— Один из молодых рыцарей, что приехал с господином бароном, погиб, я же говорю, горцы не успели перестроиться и переложить пики на фланг, это их и спасло. Но коней мы потеряли много, треть коней в этой атаке погибла или получила раны.

— А господа кавалеры рассеялись, и собрать до конца сражения вы их уже не смогли?

Гренер кинул головой.

«Болваны. Безмозглое, благородное, спесивое дурачьё, жизнь их ничему не учит, так и будут кидаться в драку без приказа и уходить с поля боя без разрешения. Нет, их время проходит, может быть, даже уже прошло».

Он вздохнул и показал пустой кубок солдату, что стоял за его спиной, чтобы тот налил ему ещё вина. Он пил вино молча, поглядывал на Гренера, на господ офицеров, что стояли поодаль, на Роху. И по виду Рохи, и по виду Гренера он вдруг понял, что это ещё не весь рассказ:

— Ну, что ещё?

Роха покосился на Гренера, мол, спроси у него. Волков уставился на соседа.

— Ещё… К сожалению, был ранен барон.

— Адольф Фридрих Балль, барон фон Дениц, был ранен в той атаке? — уточнил Волков.

— Да, — сказал Гренер, — он заколол одного горца и сломал копьё, отъехал и… поднял забрало.

— И ему в лицо попал арбалетный болт, — закончил за Гренера кавалер.

— Да, — сказал старый кавалерист.

— Куда?

— Говорят, под левый глаз.

Волков выпил вина:

— Что говорит брат Ипполит?

Это был праздный вопрос. Что мог сказать в такой ситуации самый искусный целитель? То же самое, что и сам Волков.

Но Гренер удивил его:

— Ваш лекарь его не осматривал.

Кавалер уставился на него, и взгляд его был немым вопросом.

— Господин барон и кавалер Рёдль тут же покинули поле боя и поехали на север. Наверное, домой.

— Болт вошёл глубоко? — спросил Волков.

— Я не видел, но говорят, что почти до оперения.

«Конечно, до оперения, наверное, наконечник вышел и упёрся в заднюю стенку шлема, возможно, что у барона есть шанс».

Не хватало чтобы ещё барон погиб здесь. Волков недавно убил и повесил на своём заборе одного придворного графа, местной знати это не понравилось. И ему совсем не хотелось, чтобы любимец всего графства, один из лучших турнирных рыцарей графства, погиб под его знаменем.

— Вы послали человека справиться о здравии барона? — спросил Волков.

Старый кавалерист стоял растерянно и всё ещё прижимал старую шляпу к кирасе. Стоял и молчал.

«Господи, какой болван». Кавалер вздохнул:

— Немедленно пошлите человека к барону в замок.

— Я немедленно пошлю человека в замок к барону, — Иоахим Гренер поклонился и хотел уйти.

— Сосед, — окликнул его Волков.

— Да, кавалер, — тот остановился.

— Передайте Максимилиану, что я велел выдать вам коня из моих конюшен вместо погибшего.

— О, сосед, друг мой…, - Гренер уже сделал к нему шаг, протянул руки. Кажется, обниматься хотел.

— Ступайте, ступайте, — Волков поморщился.

Глава 2

То ли от вина, то ли от хорошей еды, но после обеда он стал чувствовать себя получше. Брат Ипполит как раз пришел, когда он заканчивал. Монах щупал ему лоб, держал руку, спрашивал, спрашивал, спрашивал о самочувствии что-то. Волков с ним говорил и был ему рад, как бывают рады близкому, молодому и умному родственнику.

Монах долго щупал обрубок уха, не горячий ли, и шею посмотрел, но там уже был хороший синий рубец на месте ранения. Потом он пальцами прикоснулся к небритой щеке кавалера:

— Хорошо. Хорошо, что румянец есть, а жара нет. Вы, как поели, тошноты не чувствовали, позывов ко рвоте не было?

Волков поглядел на него из-под бровей и строго с недоумением сказал:

— Тошноты?

— Лекарство слишком крепкое пили долго, может нутро воротить и слабить чрево и стул, — пояснил юный врачеватель. — Так не воротит вас от еды?

Кавалер продолжал молча смотреть на молодого человека.

«Монашек уже не тот, что прибежал за мной в замок госпожи Анны».

Брат Ипполит возмужал. Ему и бриться уже можно. Лицо обветренное, руки зачерствелые, как у мужика. И сильные. Одежда монаха уже совсем стара, из рукавов нитки торчат, свисают. Капюшон, кем-то оторванный, наполовину пришит криво и простыми грубыми стежками, шерстяные носки, которые он надел под сандалии, мокры совсем. Деревянный крест на бечёвке, сам подпоясан верёвкой. Монашеская одежда спереди и все рукава в тёмных потёках — врачевал раненых.

Волков на вопрос его не отвечает, сам спрашивает:

— Нуждаешься ли ты в деньгах?

— Я? В деньгах? — кажется, брат Ипполит удивлён. — Так вы мне на книгу давали, у меня сдача ещё с тех пор лежит. В деньгах я не нуждаюсь. Господь от корысти миловал.

— Совсем тебе деньги не нужны? — удивляется Волков, понимая, как ему повезло встретить такого человека.

— Господин, живу я лучше, чем в монастыре братия живёт, сплю в перинах и тепле, братья спят в кельях на досках и тюфяках, даже зимой кельи не топятся. Разве что лампадой согреваются, да и то если ключник масла даст. Ем еду всякую, которой братья лишь по праздникам балуются, занимаюсь делом любимым, ни аббата, ни приора надо мной нет, чего же мне ещё желать, чего Бога гневить глупыми желаниями?

Волков встал, взъерошил волосы у молодого человека на голове:

— Всё равно возьмёшь денег, купишь себе хорошую одежду. Брата Семиона видел?

— О! — произнёс юный монах, кажется, с восхищением.

— Ну, не такую, может, как у него, но хорошую одежду купи. Купишь крест себе серебряный или хотя бы медный. И чтобы одежду новую берёг, кровищей и гноем не поганил, при мне должен состоять человек умный, статный и опрятный.

Волков пошёл к офицерам, что всё ещё ждали его.

— Господин, — монах пошёл рядом. — Серебряный крест — это хорошо, но, может, дадите лучше мне денег на книгу. Очень нужная книга. Та, что у меня есть, не так хороша, нужен мне атлас по всем костям человеческим, я такую у великого костоправа Отто Лейбуса видел, помните костоправа из Ланна?

— Помню-помню. Хорошо, деньги на книгу получишь, но одежду всё равно купи, — закончил кавалер, подходя к офицерам.

Он стал пожимать им руки, всем до единого. Начинал с Брюнхвальда и не пренебрёг молодыми людьми из его выезда и рыцарями, говорил при этом:

— Господа, все мы — участники славного дела, первый раз били их на реке, так злые языки, я слышал, говорили, что то был бой нечестный, что исподтишка да на переправе их побили. А теперь всем говорунам и сказать нечего будет. Отцы и деды смотрят на нас без укоризны, посему прикажу к завтрашнему дню готовить пир.

Ещё не закончил он руки пожимать всем людям своим, как началось то, чем всегда кончаются победы.

— Кавалер, — капитан фон Финк говорил приглушённо, — дозволите ли мне поговорить с вами наедине?

Волков вздохнул, он уже знал, о чём пойдёт речь:

— Что ж, прошу вас.

— Кавалер, для меня честь быть на вашем пиру, но мне пора уже и домой идти.

— Очень жаль, капитан, очень жаль, — отвечал Волков.

— Но прежде чем уйти, я хотел бы получить часть добычи, что причитается мне и моим людям.

— Помилуйте, друг мой, — кавалер сделал вид, что удивляется, — так разве же я не выплатил вам денег вперёд?

— Да, выплатили, выплатили, — соглашался капитан, — но по уложению кондотьеров, по которому до сих пор живут все люди воинского ремесла, всё равно нам причитается часть добычи, взятая железом, а не переговорами.

Волков поморщился, он и сам наизусть знал воинские правила. Просто не думал, что капитан будет мелочиться:

— И что же вы хотите делить? В лагере горцев мы много не взяли, только то, что смогли унести, большую часть потопили и пожгли. Обоз у них был мал.

— Верно, верно, — соглашался фон Финк, — из лагеря взяли только то, что на баржу влезло. Но и того немало было. А обоз у них был мал, это так, это так, но вот лодок на берегу одиннадцать, а ещё и три баржи, всё нами взято, и доспех, что по берегу раскидан и с мёртвых снят, и оружие, ротмистр Рене говорил, что одних арбалетов семьдесят две штуки собрано.

Он уже начинал раздражать Волкова, но тот вида не показывал:

— Капитан, только что вы мне про уложение кондотьеров говорили, так давайте ему и будем следовать. Всё, что взято, будет делиться по чести старшими офицерами в присутствии солдатских старшин и избранных корпоралов.

— Я об этом и говорю, об этом и говорю, — продолжал капитан. — Мне надобно уходить, а раздел добычи нескоро будет, может, вы мне мою долю сейчас, вперёд выдадите?

«Чёртов мошенник».

— То невозможно, — говорит кавалер. — Так как нет у меня денег при себе, и к тому же, как же мне знать, какова будет ваша доля.

— За многим я не гонюсь, не гонюсь, — капитан говорил вкрадчиво и даже заискивающе, — считал я в уме, что по солдатам, сержантам и офицерам доля моя будет семьсот талеров Ребенрее. И того я у вас не прошу, думаю, что по-божески и по чести будет взять мне шесть сотен монет. А коли нет у вас их при себе, то достаточно мне будет от вас векселя за вашим именем.

«Чёртов мошенник! Ты бы так дрался, как торгуешься, и был бы ты лучшим генералом, что видел свет божий».

— Нет, — твёрдо ответил кавалер, — нет, сидите и ждите своей доли; как всё поделится, как всё продастся, так своё и возьмёте, а ежели торопитесь, так оставьте от себя офицера, а от людей своих корпоралов.

Фон Финк поджал губы, всем сим видом выказывая разочарование:

— Очень жаль, кавалер, очень, что не выходит у нас с вами сердечная дружба.

Волков не удержался и фыркнул, чуть не засмеявшись:

— Что ж это за дружба такая, которую вы векселями измеряете?

Фон Финк не удостоил его ответом.

Солдаты собирались или вставали от костров и поднимали вверх оружие, когда он с офицерами шёл мимо:

— Эшбахт! Эшбахт! — неслось над лагерем.

Это его имя выкрикивали солдаты. Да, его новое имя. В его честь звонили колокола больших городов, его имя кричали глашатаи и зеваки, но никогда его имя не кричали те люди, которых когда-то он считал своими братьями.

— Эшбахт! — неслось над лагерем.

О чём он мечтал длинными и холодными ночами в караулах и секретах… Не об этом ли?

Даже и близко такого не было, сначала он мечтал о ста талерах, потом о доме с женой и небольшом капитале, о лавке с пряностями, об оружейной мастерской в тихом и узком переулке. В лучшем случае о небольшом конном заводике на двадцать коней. О победах над горцами? Никогда.

— Эшбахт! — рычали охрипшие и простуженные солдатские глотки, орали так, что спасшиеся горцы на той стороне реки слышали.

А он шёл среди них спокойный, холодный, невосприимчивый ни к страху, ни к лести, ни к славе.

Он, Рыцарь Божий, хранитель веры, Иероним Фолькоф фон Эшбахт, коего кличут Инквизитором, заслужил эти крики и эту славу. Он заслужил восхищение этих смелых и жестоких людей. Это он вёл их к победе вопреки всему, он заставлял их надрываться в невыносимых усилиях, чтобы победить. Он заставил их сделать то, во что сами они не верили. Это он заставил их победить непобедимых. Так пусть славят его ещё громче, чтобы женщины, пришедшие узнать, что сталось с их мужьями, знали, кого им проклинать. Чтобы по всей реке, по всей огромной реке шла о нём слава, пусть лодочники и купцы разнесут весть до самого холодного моря, что он, кавалер Иероним Фолькоф фон Эшбахт, дважды разбил сильнейшего врага. Врага, перед которым склонялись короли, герцоги и даже сам император.

— Эшбахт! — продолжали кричать солдаты.

Он кивал им и шёл мимо, даже когда ему хотелось остановиться и поговорить со знакомым солдатом или сержантом. Нельзя, нельзя этого делать, иначе они и в бою захотят перекинуться с ним парой слов или, не дай Бог, посоветовать ему что-нибудь или оспорить его приказ. Он шёл дальше, дальше к воде, туда, куда вёл его ротмистр Рене. Только один раз он остановился.

— Эшбахт! — крикнул один высокий и ещё нестарый солдат с перевязанной рукой.

Волков остановился, и все офицеры остановились с ним:

— Я помню тебя, ты из людей фон Финка, из тех, кто не побоялся спрыгнуть в овраг, когда убивали капитана райслауферов.

— Именно так, господин. Это я, — чуть робея, отвечал солдат.

— Тебе и тем, кто был с тобой в овраге, ротмистр Бертье обещал по пять талеров. Я не забыл. Вы получите деньги.

— Спасибо, господин, спасибо, — кланялся солдат. — А не найдётся ли места у вас для меня, я слыхал, что вы своим солдатам даёте немного земли и разрешение жечь кирпич, может, один из ваших офицеров возьмёт меня к себе в роту, а с солдатами я договорюсь.

— Как тебя звать, солдат?

— Биргер, господин, Ганс Биргер.

— Мне нужны храбрецы, Ганс Биргер, — произнёс Волков и невесело подумал о том, что это сражение было не последним его сражением. — Когда вернёмся в Эшбахт, попросишь у моего знаменосца ленту.

— Ленту? — не понял солдат. — Какую ленту, господин?

— Бело-голубую ленту цвета моего знамени, такую, какие носят на руке мои сержанты, — сказал кавалер и пошёл дальше.

— Ленту? — Ганс Биргер ещё недоумевал, но солдаты, что были с ним рядом, уже всё поняли, начали его поздравлять.

Они хлопали его по плечам, по-дружески стучали кулаками ему по спине, требуя с него выпивку.

Пленных держали на берегу, там их легче было охранять. И плевать, что с воды дул ледяной ветер, а пленные были раздеты и многие из них ранены. Плохая война — это есть плохая война. Их всё равно ждала смерть. Горцы сами всегда казнили пленных, даже благородных, за которых можно было взять выкуп, и то убивали, а уж с солдатнёй так и вовсе не церемонились. И сами они теперь на пощаду не рассчитывали. Они сидели, сбившись в кучи, плотно прижимаясь друг к другу, стараясь так беречь тепло, раненые лежали тут же, без всякой помощи.

— Я приказал их не кормить, к чему тратить хлеб, солдаты грозятся их перебить и без приказа, — сказал ротмистр Рене, которому было поручено охранять врагов.

Волкова не удивило то, что солдаты уже точат ножи на пленных, его как раз удивило то, что их не перебили сразу.

— Всего их сто двенадцать, шесть сержантов и два офицера, это всё местные, с кантона Брегген.И ещё тридцать три райслауфера с соседних кантонов.

— Господин, — крикнул один из людей Рене, один из тех, кто сторожил пленных, — когда можно будет пустить их поплавать? Осточертело их сторожить.

— Выполняй, что приказано, — сухо откликнулся кавалер.

Были времена, когда он люто ненавидел горцев, люто, и ни одной лишней секунды не дал бы им прожить. Но в те времена он был солдатом, простым солдатом. А сейчас всё было по-другому. Теперь он должен был думать, думать наперёд.

— Рене, — позвал он.

— Да, кавалер.

— Дайте им хлеба и разрешите жечь костры.

— Хлеба? — удивился ротмистр.

— Да, и ещё дайте знать на тот берег, что я приму парламентёров, — всё так же твёрдо продолжал кавалер.

— Парламентёров? — переспросил Рене.

— Именно, Рене, пусть приезжают сюда, я хочу говорить с ними. И пока не поговорю, пленных резать не дозволяю.

Офицеры, все, кто слышал его, были в недоумении. Они переглядывались. Даже командир арбалетчиков Стефано Джентиле был удивлён. Хотя какое ему, ламбрийцу, было дело до местных обычаев и правил.

— Роты будут недовольны таким решением, — заметил Бертье.

— Роты всегда чем-то недовольны, — назидательно ответил Волков, — вам бы пора уже знать, ротмистр, что в ротах есть офицеры, которые знают, как угомонить недовольных болванов, — и видя, что этим смутил храбреца, повернулся к нему и спросил: — Как вы, Гаэтан? Вижу, ваши раны тяжелее, чем мне казалось.

Лицо ротмистра было сильно разбито, едва начало заживать, подбородок вообще был зашит одним стежком, толстая чёрная нитка стягивала разошедшуюся от рассечения кожу. Рука его была перемотана тряпкой. Волков помнил, что Бертье досталось в овраге, но крепыш держался молодцом.

— Ваш монах просто колдун, кавалер, он мне вернул здоровье за день, а ссадины сойдут, я готов уже к новому сражению.

— Господа, — произнёс Волков, — не все это видели, но наш славный Бертье приложил сил для победы больше, чем кто-либо из нас.

Офицеры кивали головами, хлопали ротмистра по плечам.

— Я сам не трусливого десятка, но даже я крепко бы подумал, прежде чем прыгнуть в овраг, переполненный горскими свиньями, — продолжил кавалер. — Это он умудрился убить капитана наёмников, причём оружием наёмников. Думаю, что выражу общее мнение, когда скажу, что вы, Гаэтан, достойны большей награды из добычи, чем все остальные, хотя и все остальные делали, что должно, и упрекнуть мне некого.

Волков не стал упоминать Гренера, это было ни к чему. Славная победа всё равно свершилась, хоть кавалерия почти не внесла своей лепты в общее дело.

Офицеры радовались, а кавалер почувствовал, как в нём заканчивается та благость, что дало ему вино или простая солдатская пища. Тут ему на ум пришли вопросы брата Ипполита о тошноте. Он позвал к себе Максимилиана:

— Шатёр мой поставили?

— Должны были, — сообщил тот. — Я схожу, проверю.

— Нет нужды, — остановил его кавалер. — Господа, на сегодня более сил у меня нет, хворь ещё не отпустила меня, прошу простить, я пойду прилягу.

Офицеры ему кланялись, а он офицерам.

В шатре печь уже пылала, было там тепло. Максимилиан помогал ему раздеться, стаскивал сапоги, хоть и тошнило кавалера, но говорил:

— Вы теперь мне не оруженосец и не паж, вы теперь мой знаменосец.

— Я знаменосец? — не поверил юноша. Он так и застыл с сапогом Волкова в руках.

— Ну, ты же носишь моё знамя?

— Носил, пока более достойных не было.

— Более достойных я и сейчас не вижу. Сапоги отныне уже не ваша забота, сыщите мне денщика. А оруженосцем будет Увалень. Кстати, а где он?

— Послан в Мален к епископу и госпоже Эшбахт с вестью о победе, — ответил Максимилиан.

— Хорошо, хорошо, — произнёс кавалер. — Но за конями всё равно следи, мне нравится, как ты следишь за моими конями.

— Спасибо, кавалер, спасибо, — юный знаменосец схватил его руку и поцеловал. — Для меня большая честь служить при вас.

Волков лёг на свою походную кровать, а Максимилиан накрыл его периной.

Глава 3

Волков чувствовал себя всё ещё нехорошо. Но тошнота — бабья болезнь, в его представлении она не была причиной для лени и безделья. Едва рассвело и едва он позавтракал, как к нему пришёл Карл Брюнхвальд со списками всего захваченного у горцев.

Трофеев было не так, чтобы много. Из ценного только оружие и доспехи, ну, и лодки с баржами. Всё остальное провиант, но и его было немного.

Закончив перечисление, ротмистр спросил:

— А что будем делать с пленными? Солдаты будут рады, если вы отдадите пленных им.

Волков сидел на кровати, кутался в шубу, несмотря на то что в шатре была печь. Он молчал. Да, он понимал солдат и их вековую ненависть к горцам. Он тоже ненавидел этих жёстких и спесивых мерзавцев с гор. Но кавалер давно не был солдатом, он даже уже не был офицером, он не имел права ни на эмоции, ни на желания. Он должен был думать о будущем. Пойти на поводу у солдат и перерезать полторы сотни горных свиней — это, конечно, приятно, это потешит его самолюбие, и солдаты будут довольны своим командиром. Только ничего этого не будет. Он должен думать о будущем. А какое у него будущее? Бесконечная война с кантоном, который в десять раз сильнее и в сто раз богаче его? И что ждёт его в таком будущем, кроме бегства или смерти? Нет, он должен был думать наперёд.

— Кормите их, — наконец сказал он Брюнхвальду, — разрешайте жечь костры. Раненых, что умерли, сложите на берегу, чтобы с того берега их было видно.

Ротмистр его решения, кажется, не одобрил, но возражать не стал:

— Как пожелаете, кавалер.

Он поклонился и вышел. Тут же в шатре появился Максимилиан:

— Кавалер.

— Да.

— К вам отец и сын Гренеры, примете их?

Волков поморщился от приступа тошноты:

— Что им нужно?

— Младший Гренер только что прибыл из замка барона фон Деница.

— А… Ну, зовите, но сначала принесите мне вина, — кавалеру казалось, что вино прогонит тошноту, что докучала ему всё утро. Он чуть подумал, — и скажите поварам, чтобы согрели мне его со специями.

Иоахим Гренер и его сын Карл стояли в его шатре и ждали, пока Максимилиан нальёт ему в кубок горячего вина. А сам Волков смотрел на них и ничего не понимал:

— Что значит — барона нет в замке? — наконец спросил он, когда вино было налито.

— Управляющий сказал, что господин барон и его рыцари как уехали на войну, так ещё не возвращались.

— И кавалера Рёдля тоже нет в замке? — продолжал удивляться Волков. — Иоахим, вы же сказали, что Рёдль уехал вместе с бароном, как только тот получил ранение.

— Именно так и было, кавалер, — отвечал старший Гренер.

— Да-да, я сам это видел, это случилось рядом со мной. Я видел, как был ранен барон. Я даже хотел помочь ему, но они с кавалером Рёдлем быстро уехали, — добавил молодой Карл Гренер.

Волков отпил вина и взглянул на Максимилиана, что стоял рядом с ним с кувшином в руках. Тот, судя по виду, тоже ничего не понимал.

— Значит, барон фон Дениц был ранен в лицо из арбалета, и кавалер Рёдль… — начал Волков медленно.

— …подхватил его под руку, взял повод коня барона, и они поехали через овраг на север. — закончил за кавалера Карл Гренер.

— Но до замка они не доехали даже сегодня, хотя от холмов до замка барона меньше, чем полдня пути.

— На свежем коне часа четыре, — сказал молодой Гренер.

Вот этого ему сейчас ещё и не хватало. Волков опять морщился от приступа тошноты. Вино с мёдом и специями ему пока что не помогало.

«Чёртов барон».

Всё складывалось очень нехорошо. Уж лучше бы он просто налетел на пику горца и скончался бы прямо на поле боя. Во всяком случае, это была бы достойная смерть славного рыцаря из славного рода.

А если он умер от раны по пути домой, то теперь его труп придётся искать по всем кустам вокруг холмов.

«Как всё нехорошо получается. Чёртов барон, кто его гнал в эту бессмысленную атаку?»

— Максимилиан, позовите ротмистра Бертье, — наконец говорит Волков. — А вы, господа, присаживайтесь.

Отец и сын Гренеры садятся на раскладные стулья. Младший Гренер спокоен и серьёзен, а его отец расстроен, он чувствует и свою вину в произошедшем.

Вскоре появляется Гаэтан Бертье, лицо его всё ещё выглядит ужасно, и рука его ещё перемотана тряпкой, но сам он весел. Он всегда бодр и весел. Это кавалеру и нравится в нём.

— Друг мой, как вы себя чувствуете? — спрашивает Волков, когда ротмистр появляется в шатре.

— Отлично, кавалер, отчего вы спрашиваете?

— Ваш вид не так хорош, как ваш дух, — замечает Волков.

— Чепуха, я готов к новому сражению, а рука… Ерунда, пустое.

— А лицо, голова?

— Говорю же вам, пустое, синяки, и только, старший брат мне ставил синяки поярче и почаще.

— Ну хорошо, — Волков чуть подумал. — Гаэтан, вы ведь мои земли знаете лучше меня.

— Думаю, что так и есть, — согласился Бертье. — Если бы вы любили охоту, то, может, знали бы свои земли не хуже. Но ведь вы не любите охотиться…

— Да, не люблю, не люблю… И сейчас как раз потребуется ваше знание окрестностей. Вы ведь охотились вокруг холмов.

— Конечно, я же убил там огромного волка, я привозил его в Эшбахт, его шкура у вас дома. Да, того волка я как раз убил чуть южнее южного холма. И кабанов я там бил во множестве, в кустах их сотни.

— Прекрасно. Значит, вы с теми местами знакомы. — подытожил Волков. — Гаэтан, прошу вас, друг мой, возьмите полдюжины людей из ваших, что охотились с вами, езжайте в Эшбахт; я надеюсь, Ёган не угнал моих лошадей и собак в Мален. Возьмите лошадей и собак и езжайте к холмам, — тут кавалер замолчал.

— И что, набить побольше кабанов? — поинтересовался Бертье.

«Ну какие ещё кабаны? Эх, этому храброму и лихому человеку ещё бы ума немного». Волков изобразил кислую мину:

— Нет, Гаэтан. Пропал барон Дениц и его друг кавалер Рёдль.

— Я слышал, что барон был ранен и отправился к себе домой.

— Да, но до дома он не доехал. Мы можем только гадать, где он.

— Я понял, мне нужно его найти, — догадался Бертье.

— Да, нужно его найти, может, ему нужна помощь, нужно обыскать окрестности от холмов до лачуги монаха и до самой границы моих владений.

— Я отправляюсь немедленно, — сказал ротмистр.

— Я очень на вас рассчитываю, Гаэтан, — произнёс кавалер.

Не успели ещё уйти Бертье и Гренеры, не успел Волков допить вино из кубка, как появился Максимилиан и доложил:

— Парламентёры с того берега просят разрешения прибыть к нам.

— Подавайте одеваться, Максимилиан, — ответил кавалер.

Всё было как положено, всё было согласно воинским ритуалам. Победитель говорил с побеждёнными. Он сидел на стуле у своего роскошного шатра, под своим роскошным знаменем, в своих роскошных доспехах. Весь его выезд стоял за ним, все офицеры были тут же, подле него.

Погода стала совсем дурная, повалил снег большими мокрыми хлопьями, река стала тёмной и серой, как старый свинец. Парламентёров было трое. Двое военных и один седой, видно, из важных господ, он был в шубе и большом дорогом берете.

Лодке с парламентёрами велели причалить там, где на берегу были сложены умершие от ран пленные. Пусть видят.

От лодки до шатра их вели под конвоем из шести лучших человек, конвоем руководил сам Карл Брюнхвальд.

Когда они подошли к шатру, Волков узнал того, что был в шубе. По бородавке на губе узнал, это был глава гильдии лесоторговцев и член консулата кантона Брегген Вехнер. Он торговался с ним из-за плотов, что проплывали по его половине реки.

Пришедшие, взобравшись на холм, на котором стоял шатёр, поклонились кавалеру. Он не удостоил их ответом. Нечего, пусть знают своё место. Тогда один из офицеров, что шёл с Вехнером, представился и представил своих спутников.

— Рыцарь Божий, Защитник Веры и меч Господа, Иероним Фолькоф фон Эшбахт, коего прозывают Инквизитором! — звонко прокричал Максимилиан, выйдя чуть вперёд.

— Мы знаем, с кем имеем дело, — произнёс Вехнер. — Зачем вы нас звали, господин Эшбахт?

Он стоял на холодном ветру под мокрым снегом в одних тонких чулках и лёгких туфлях. Кажется, он не предвидел погоду и теперь торопился уехать с этого холодного и негостеприимного берега.

Волков взглянул на его промокшие чулки и ответил:

— Я Рыцарь Божий, слуга Святой Матери Церкви, мне претит зверообразная жестокость, коей славятся все племена, что проживают в горах. Я надеюсь, что среди пленных не все еретики, предавшие Бога, а есть и истинные верующие и почитающие Папу, наместника божьего. А также я верю, что и среди пленённых мною, отрёкшихся от Бога, найдутся честные сердца, которые найдут путь обратно в лоно Матери Церкви. И посему я не уподоблюсь вашей дикой ярости и звериной кровожадности, убивать пленных не стану. Я предлагаю кантону Брегген выкупить всех своих пленных. За каждого пленного солдата я прошу десять талеров, за сержанта двадцать, за офицера сто.

Он сделал знак Рене, и тот вынес и протянул Вехнеру бумаги:

— Списки взятых в плен и всё ещё живых, — сказал Рене.

Член консулата кантона Брегген и глава гильдии лесоторговцев взял бумаги и, даже не взглянув на них, сообщил с пафосом:

— Совет кантона Брегген рассмотрит ваше предложение на первом же заседании.

Волкова перекосило от такого высокомерия.

«Рассмотрит на первом же заседании? Ах, так?»

Но виду он не подал, а произнёс холодно и спокойно:

— Хотелось бы добавить, что с сего дня я больше не буду кормить ваших людей, так как хлеба и моим людям не хватает. Да хранит Господь тех, кто верует в него.

«Ну что, это ускорит рассмотрение моего предложения?»

Вехнер, видно, не ожидал такого поворота, взгляд его стал немного испуганный, и, видя это, кавалер продолжил:

— Тех, что помрут, да примет Господь их заблудшие души, я велю выкладывать на берег, чтобы с вашей стороны их было видно, пусть матери и жёны придут попрощаться.

Теперь и Вехнер, и оба офицера, что были с ним, стояли мрачные, под стать погоде. Ветер трепал бумаги в руке члена консулата, и тот долго не находил, что сказать. Пока, наконец, не произнёс:

— Я сделаю всё, чтобы ускорить решение по этому вопросу.

— Я очень на то рассчитываю; кстати, если завтра мне вернут всех моих людей, что схвачены на вашем берегу, то я буду кормить ваших людей целых три дня, — добавил вальяжно Волков, словно это не очень его волнует.

— И скольких ваших людей мы, по-вашему, удерживаем? — поинтересовался Вехнер.

Это был вопрос с подвохом. Как ни ответь на него, всё равно дашь врагу нужную ему информацию. Волков на такие хитрости никогда бы не попался.

«Ты ещё и хитрить тут надумал!»

Он уже не собирался разыгрывать из себя святого человека, он уже рычал:

— Запомните, Вехнер, если не вернёте мне моих людей до завтрашнего утра, я не только престану кормить ваших, я ещё и запрещу им жечь костры, а каждое утро я буду выкладывать их трупы на берег, пока не уложу тут всех до единого. Вы слышите меня, Вехнер?

Этот его рык произвёл впечатление даже на приехавших с консулом офицеров. Они внимательно слушали каждое его слово, и когда он закончил, один из офицеров стал что-то шептать на ухо Вехнеру. Тот рассеяно кивал и потом произнёс:

— Мы соберём экстренное заседание совета.

— Это здравая мысль, — уже абсолютно спокойно и едва ли не дружелюбно отвечал кавалер. — Надеюсь, вы примете правильное решение. Да вразумит вас Господь, если вы всё ещё верите в него.

— Разрешите ли вы нам поговорить с нашими людьми, которых вы удерживаете? — вдруг спросил один из офицеров.

— Конечно, — сразу согласился Волков. — Как только вы дадите мне поговорить с моими людьми, которых удерживаете вы.

Всё было ясно, больше у парламентёров вопросов не было. Они раскланялись и пошли к своей лодке.

— Кажется, всё прошло хорошо, — сказал Волков негромко.

Говорил он самому себе, но Брюнхвальд, стоявший рядом, всё расслышал:

— Да, всё прошло прекрасно, но боюсь, наши люди будут недовольны тем, что мы отпустим их заклятых врагов.

— Скажите людям, что они получат часть выкупа, — произнёс Волков, морщась от приступа тошноты, от этого недуга он стал раздражаться и крикнул — Максимилиан! Позовите мне монаха немедля, чёрт бы всё это побрал!

Глава 4

Как хорошо просыпаться и знать, что всё самое тяжёлое уже позади. Ну, хотя бы в ближайшее время нет нужды надрываться, рвать в себе жилы. А ещё он в это утро почувствовал себя здоровым. Таким здоровым, каким не чувствовал себя давно. У него не саднило обрубленное ухо, не болела нога, хоть и холод на улице был, но, видимо, то, что он не садился в седло и не нагружал её сильно, благоприятно влияло на ногу. И если сильно не вертеть головой, то и об острой боли в шее можно позабыть. И тошнота, докучавшая ему прошлый день, закончилась. Многие люди и понять не могут, как это хорошо, когда у тебя просто ничего не болит.

— Максимилиан, — позвал он, слыша голос своего знаменосца за полотнищем шатра.

Полог откинулся, и юноша появился внутри:

— Да, кавалер.

— Это вы с Увальнем сейчас говорили?

— Да, кавалер. Он приехал.

— Зовите его, — Волков сел на постели. Максимилиан был молодцом, на улице зима, а в шатре печка так горяча, что можно ходить без одежды. — И несите мыться.

Александр Гроссшвюлле вошёл и занял едва ли не половину шатра. Большой человек. Некогда безвольный и рыхлый малый, которого сплавил кавалеру родственник, превратился в могучего молодого человека. От жирных боков, щёк и двойного подбородка и следа не осталось. Он похудел, его лицо обветрилось, а сам он стал взрослее. Дни в седле напролёт, еда когда придётся и сон урывками сделали своё дело.

«Война сало сгонит».

Стёганка нараспашку, шапки нет, большие оббитые железом сапоги, тесак на поясе, кинжал за ним, боевые рукавицы в руках — да, вид у него залихватский. Дурень-родственник ещё и талер Волкову дал, чтобы только Увальня сбагрить. А он каков стал.

Александр поклонился:

— Звали, кавалер?

— Вы храбро дрались в овраге, — начал Волков, — думаю, без вас Бертье не удалось бы убить капитана наёмников. Думаю, что без вас его бы там самого убили. За тот бой вы заслужили награду. И по воинскому укладу вы получите долю сержанта.

— Спасибо, кавалер. А правда, что теперь Максимилиан у нас будет за знаменосца?

— Да, он и раньше носил моё знамя, но был оруженосцем. Теперь он будет знаменосцем.

— Ясно, — сказал Увалень.

— А вы будете смотреть за моим оружием и доспехом.

— Спасибо, кавалер, — молодой человек поклонился.

— Дрались вы храбро, — продолжал Волков, — стояли, как вкопанный, когда на вас наседали, и удары сносили достойно, спасли Бертье, когда он упал, но вот умения вам всё ещё не хватает.

Александр понимающе кивал.

— Поговорите с Бертье, он мастерски владеет многими видами оружия. Пусть вас поучит, вам с вашей статью и силой равных будет мало.

— Да, кавалер, я попрошу учения у ротмистра.

— Ладно, вы были у епископа, как там вас встретили? — тут солдат принёс воду, Волков стал умываться.

— Епископ был рад. Очень. Говорил, что вы Длань Господня. Хвалил вас, меня кормил и всё выспрашивал про вас и про то, как дело было.

— Вы видели госпожу Эшбахт?

— Конечно, она же проживает у епископа, — Увалень чуть прибавил многозначительности, — и госпожа Ланге была там же.

— Так они не поехали в дом Маленов и остановились во дворце у епископа? — Волков вспоминал, что так и наказывал Бригитт, но не был уверен, что ей удастся уговорить жену жить у епископа, а не в доме отца.

«Бригитт молодец, видно, пересилила жену. Вот и славно».

Это его порадовало. Он отпустил солдата, и тот унёс воду и таз.

— Вот, кавалер, письмо от епископа, — сказал Увалень, доставая бумагу. — Сразу позабыл отдать.

Волков вытер и лицо, и руки, прежде чем взял письмо.

Приятно получать письма после победы. Волков сел к огню, что горел в маленькой печке, устроился удобно, развернул бумагу.

Конечно, епископ его нахваливал. Звал «спасителем» и «истинной Дланью Господней». Говорил, что пишет о его подвиге в Ланн, к архиепископу. Писал и о том, как умолкли в городе те крикуны, что хулили кавалера за раздор с соседями. Оказывается, были и такие. И теперь в городе, да и во всём графстве, а может, и во всей земле о нём иначе, как о полководце, и не говорят.

Всё было хорошо, вот только епископ ни единым словом не обмолвился о его жене, что у него гостила.

— А госпожа Эшбахт мне письмо не передавала? — спросил он у всё ещё стоящего у входа Увальня.

— Нет, госпожа Ланге просила сказать вам на словах, что молится денно и нощно за вас и целует вам руки. А госпожа Эшбахт ничего не передавала.

Странно это было, и не хотел он в этом признаваться, но подчёркнутое небрежение жены кольнуло его прямо в сердце.

«Всю жизнь будет помнить мне Шоуберга. Высокомерие своё мне показывает и показывать будет. Нет, правильно я этого пса, любовника её, на заборе повесил. Надо было ещё у навозной кучи его похоронить. И прямо на куче ему крест поставить».

Да нет, конечно, он этого не сделал бы. Не сделал бы… Но вот если бы он мог ещё раз убить Шоуберга — он убил бы. Ни секунды не медля и ни о чём не задумываясь.

— Значит, госпожа Ланге была рада вестям обо мне? — наконец спросил он у оруженосца.

— И того не скрывала, — заговорщицки понизив голос, произнёс Увалень.

— Хорошо, ступайте, Александр, позовите ко мне монаха, пусть принесёт чернильницу и бумагу, епископ просит рассказать ему, как было дело.

— Да, кавалер.

— А ещё скажите повару, чтобы подавал завтрак.

— Да, кавалер.

Поесть он не успел. Ещё не остыли жареные яйца с кругами жареной кровяной колбасы, как от Рене прибежал сержант и сказал, что с того берега плывёт к ним лодка.

— И кто там?

— Не могу знать, господин, люди какие-то, — ответил сержант.

Чуть подумав, кавалер оставил еду, никуда она не денется, накинул на плечи шубу и надел на голову подшлемник, пошёл смотреть, кто там к нему плывёт. Он очень надеялся, что горцы не будут артачиться и согласятся выкупить пленных всех разом, не то ему придётся долго продавать их поодиночке родственникам. Это, возможно, было бы и повыгоднее, ведь за каждого солдата можно просить побольше серебра, но уж очень то было бы долго. А ему нужны были деньги сразу. И не себе те деньги он хотел забрать, он рассчитывал раздать их солдатам и офицерам. И это помимо лодок, доспехов и оружия, что они уже собирались делить. Пусть берут. Пусть трясут серебром перед своими бабами, пусть бахвалятся. Пусть потом всё пропьют в кабаке в Эшбахте, но пусть все знают, что он щедр. Все вокруг должны знать, что он не просто хороший командир, а что он ещё и щедрый командир. Он чувствовал, что такая слава ему ещё пригодится.

Он шёл к реке в сопровождении Максимилиана и кавалера Георга фон Клаузевица и поначалу не мог понять, кто плывёт к его берегу в большой лодке.

Только когда лодка причалила и на берег через её высокие борта полезли люди, кавалер, кажется, узнал одного из них. Хоть было ещё далеко, но он — слава Богу, глаза его не подводили — узнал человека, укутанного в тряпки, хотя тот и сильно поменялся внешне.

Да, это был сам Фриц Ламме, но он уже не был тем крепышом, что при небольшом росте был плечами шире самого кавалера. Сейчас он был худ и зарос по глаза пегой щетиной. Сыч кутался в тряпьё на холодном ветру и немного кашлял. С ним был ещё один мужичок из тех, что помогал Сычу в шпионском деле, но имени которого Волков не помнил; прозвище у того было, кажется, Ёж.

Кавалер и его сопровождающие остановились на возвышенности и ждали, когда прибывшие сами подойдут к ним. Тут же к офицерам подошёл и Рене, и ротмистр арбалетчиков Джентиле.

Первым, утопая в сыром песке тяжёлыми сапогами, шествовал высокий офицер из горцев.

Он остановился у подножия невысокого холма, на котором стоял кавалер, и прокричал:

— Господин Эшбахт, я капитан Франц Роденталь, капитан ополчения Шаффенхаузена, привёл вам ваших людей, как было уговорено. И прошу вас явить добрую волю и отпустить раненых, чтобы они не погибли на берегу без тепла и ухода.

Кричал всё это капитан дерзко, как будто требовал. Так дерзко кричал, что захотелось кавалеру ответить ему, мол, зря ты так нахален, капитан, война-то ещё не кончилась, бережёт тебя лишь знак парламентёра, что несёт за тобой твой сержант. Но не стал он этого говорить, а усмехнулся и сказал:

— Ну, что ты там стоишь, чёртов мошенник, иди сюда уже.

Сыч оскалился, так он улыбался, и полез на холмик к своему господину, Волков не побрезговал, протянул ему руку, помогая подняться. Да уж, худ он был, а руки его были синими, особенно страшны, почти черны, были запястья. А ещё справа, когда он улыбался, видно было, что нет двух зубов, но, когда уходил на тот берег, зубы эти у него были.

— Ну, изменился ты, я смотрю. Видно, несладко тебе там было без моих харчей, — ухмылялся кавалер.

— Да уж, не мёд, экселенц, — Сыч тоже засмеялся.

— А вот воняешь ты по-прежнему, — принюхивается Волков.

Сыч опять скалится беззубо:

— Да уж, хряк сдобой пахнуть не начнёт.

Он смеется и ёжится от налетевшего порыва ветра. Волков молча снимает шубу и накидывает её ему на плечи:

— Держи. Максимилиан, найдите какой-нибудь одежды ему… И этому тоже, как там его зовут, — Волков кивает на второго человека, которого привёл капитан горцев.

— Ежом его кличут, — говорит Сыч, лицо его скорее удивлённое, чем радостное, он пытается всунуть больные и страшные свои руки в рукава шубы. — Экселенц, а это мне навсегда или поносить?

— Болван, неужто ты думаешь, что я после вшивого тебя надевать буду? — кавалер смеётся. — Носи уже.

Волкову не жалко, это не лучшая его шуба. Зато все видят, что тем, кто претерпел за него, по заслугам воздастся.

— Экселенц! — Сыч едва не прослезился, он уже напялил шубу и кланялся, кажется, руку надумал целовать.

Но Волков не дал:

— Ступай к поварам, а потом помойся, Фриц Ламме, вечером расскажешь, как там у горцев, — он повернулся к парламентёру и крикнул: — Так что решил кантон по поводу денег за пленных?

— Сегодня соберётся совет в Шаффенхаузене, — отвечал капитан горцев, — там всё сегодня и решится.

— Пусть поторопятся, Господь велит мне быть милостивым даже к еретикам, но кормить я их с завтрашнего утра перестану.

— Если ваш Бог велит вам быть милостивым, может, отдадите мне раненых, тех, что уже без сил? — кричал капитан.

Волков ему ничего не ответил, он повернулся и пошёл к себе в шатёр, ему ещё нужно было написать ответ епископу. А капитан постоял-постоял, да пошёл к лодке, убрался вон с его земли.

Пока он писал, снова приходил фон Финк, снова говорил, что ему пора уходить и снова просил вексель, на что Волков вновь ему отказал.

Говорил тот, что согласен и на пятьсот талеров, и как он об этом сказал, так кавалер обо всём догадался.

Волков теперь понял, почему фон Финк хочет от него вексель. Он сейчас увёл бы солдат во Фринланд, а потом полученные от кавалера по векселю деньги забрал бы себе, сказав солдатам, что кавалер, дескать, ничего не дал.

«Да ты, братец, мошенник, из тех, что обворовывают своих солдат! Нет, так не пойдёт».

— Ждите подсчёта и раздела добычи, — сухо ответил кавалер.

Фон Финк ушёл недовольный. Он оставил корпоралов, чтобы они приняли участие в дележе добычи, а сам в тот же час увёл своих людей на север, в Эшбахт, а оттуда и на восток, в их родной Фринланд.

А Волков был тому и рад. Дописав письмо епископу, сидел некоторое время в раздумьях. Всё не мог решиться никак, а потом всё же взялся и написал письмо жене.

«Госпожа моя, с радостью сообщаю вам, что дом наш пока в безопасности, злой враг повержен и не сможет собраться для новой войны. Если на то ваша воля будет, так возвращайтесь, дом без вас пуст, и мне одному в нём будет невесело.

Муж ваш, Господом данный, кавалер Иероним Фолькоф фон Эшбахт».

Он посидел, подумал, не слишком ли он в письме добр и ласков. Не подумает ли Элеонора Августа, что он заискивает перед ней. Может, лучше будет просто повелеть ей ехать домой? А, ладно, пусть будет доброе письмо. И он тут же начал писать ещё одно:

«Дорогая моя, рад, что вы мои интересы помните, и вижу, что усилия ваши увенчались успехом, что жена моя живёт в доме епископа, а не в городском доме отца своего. Теперь прошу вас отвезти её домой в Эшбахт, не давайте ей уехать в поместье к отцу, иначе мне её потом будет непросто оттуда забрать, зная её норов и нелюбовь ко мне, может она заупрямиться и у графа остаться.

Да и вам пора домой, дом без вас — сирота без присмотра, и голоса вашего в нем не хватает. Как мне не хватает вас, дорогая Бригитт.

Иероним Фолькоф фон Эшбахт».

Он позвал к себе Увальня:

— Александр, раз дорога вам знакома, так скачите к епископу снова. Вот эти два письма отдадите ему и моей жене. А это, — он показал Увальню бумагу, — отдадите госпоже Ланге, но чтобы никто не видел. Вы поняли, Александр?

— Да, кавалер, повезу их в разных местах, чтобы не перепутать.

Волков кивнул, а когда Гроссшвюлле ушёл, он вдруг понял, что день давно перевалил за полдень и что ему уже и обедать пора. И настроение у него было на удивление хорошее, может, из-за того, что у него второй уже день не болело почти ничего, разве что нога, и то самую малость донимала, когда он на пригорок забирался.

А добыча делиться уже начала сама собой; ещё когда кавалер обедал, пришёл Брюнхвальд и Стефано Джентиле.

— Хотите ли пообедать? — предложил им Волков.

— Нет, кавалер, спасибо, — за обоих ответил Брюнхвальд, — мы только что отобедали.

Мы подождём, пока вы закончите.

— Нет, вы мне не мешаете, господа, — сказал Волков и положил себе ещё кусок солонины, разогретой в пряном бульоне, налил ещё вина. — Говорите, зачем пришли.

— Господин Джентиле хочет выкупить все арбалеты, что мы захватили у врага, — произнёс Брюнхвальд.

— Вот как? — удивился Волков. — Сеньор Джентиле, а мне помнится, что вы говорили, что у вас совсем нет денег, когда нанимались ко мне. Говорили, что едва находите денег на прокорм вашим людям. А тут вдруг хотите купить…, — кавалер обратился к Брюнхвальду. — Карл, сколько там арбалетов нам удалось захватить?

— По списку семьдесят два, кавалер, — отвечал ротмистр.

— И вы найдёте деньги на эти арбалеты, сеньор Джентиле?

— У меня есть друзья в Малене, — скромно отвечал ротмистр ламбрийских арбалетчиков. — Думаю, что они рады будут мне помочь.

— Не сомневаюсь, — произнёс Волков, чуть улыбаясь. — Нисколько в этом не сомневаюсь.

— Я давно подумывал увеличить отряд, — продолжал Джентиле, — и если мне удастся купить эти арбалеты, я смогу найти ещё людей. И в будущем ещё послужу вам, кавалер.

— Конечно, конечно, — кивал головой Волков, соглашаясь с ним, — а не скажете, по какой цене вы готовы купить эти арбалеты?

— Если вы будете не против, кавалер, то я хотел бы купить их по три талера за штуку.

«Ах, мошенник, я так и знал.»

— По три талера? — переспросил Волков.

— Если вам так будет угодно, — отвечал ламбриец.

— Помилуйте, друг мой, в мою молодость и то таких цен на арбалеты не было. А горцы славны своим доспехом и оружием, или вы думаете, что их арбалеты плохи?

— Нет, я так не думаю, — отвечал Джентиле, чуть помявшись, — но вряд ли я найду деньги, если буду покупать арбалеты за полную стоимость.

«Конечно не найдёшь, твои приятели-торговцы и менялы не дадут денег, если цена не будет сладкой».

— Арбалеты у горцев всегда были хороши, не многим хуже, чем у вас, у ламбрийцев, — начал Волков, — а вы просите за свои арбалеты восемь, а то и девять талеров. Почему же хотите эти купить за три?

Стефано Джентиле развёл руками:

— Может оттого, что они уже были в пользовании.

— Даже бабу, если она хороша, вы возьмёте себе, пусть она и была до вас в пользовании, а уж про оружие и говорить не нужно. Там же нет ломаных арбалетов?

Ламбриец молчал.

— В общем, если вы готовы купить, то берите их по пять талеров.

Ротмистр арбалетчиков, поглядывая на Волкова, думал, а потом сказал:

— Поеду в Мален, если предложу моим друзьям по четыре пятьдесят, думаю, они согласятся.

— Езжайте. Предложите по четыре пятьдесят, — согласился кавалер.

Ротмистры поклонились и вышли из его шатра.

Вечером долго-долго в его шатре сидел вымытый Сыч и его приятель, что был с ним в тюрьме. Сыч всё говорил и говорил про тюремную жизнь. Говорил он весело и так интересно, что и Максимилиан, и юный Гренер, и даже серьёзный фон Клаузевиц его слушали и смеялись. Монах брат Ипполит пришёл, смеялся со всеми так, что позабыл про пост, стал пить вино. И другие молодые господа стали проситься в шатёр, а Волков всех пускал, не гнать же. И вскоре в шатре места не было, где присесть, и так в шатре тепло стало, что кавалеру пришлось раздеться до рубахи. И он всё требовал и требовал вина, пока оно не кончилось. Всё выпили мо́лодцы, а Сыч, не снимая шубы в жаре, всё не унимался, рассказывал и рассказывал разные случаи из своей жизни. И Волков видел его пьяное веселье и был рад, что отживел он, что был уже не таким, каким его привезли утром. Вот только худоба да отсутствующие зубы говорили, что Фриц Ламме недавно был в тюрьме.

Глава 5

На рассвете пленным раздали хлеб и просо, дали котлы, разрешили варить еду. Кавалер не успел отдать приказ, чтобы их больше не кормили, как с того берега приплыл посыльный и сказал, что совет кантона Брегген просит и дальше кормить пленных, так как решение принято, и сейчас советники только думают, брать деньги из казны или объявить сбор с гильдий, селений и коммун.

Волков тряс пальцем у приехавшего горца перед носом и отчитывал его, хотя понимал, что это всего-навсего посыльный:

— Думаете, я ваши хитрости не вижу, умными себя полагаете? Думаете, дурачить меня будете без времени? Не надейтесь, сегодня последний день, что я кормлю ваших людишек из своего кармана, завтра всё это велю прекратить. Так и передайте этим пышным господам из вашего совета.

— Я… я передам… всё передам, — мямлил посыльный.

— Ишь ты, — глядя вслед уплывающей лодке, говорил Волков, — думают, что я буду ждать, пока они объявят сбор да начнут собирать деньги.

— Думаете, привезут деньги завтра? — спросил у него фон Клаузевиц.

— Надеюсь, что так, — ответил Волков. — Господин Рене.

— Я здесь, кавалер, — откликнулся ротмистр.

— Вы, кажется, говорили, что солдаты ваши жаждали резать горцев.

— И сейчас будут не против, — заверил его Рене.

— Скажите им, что каждый, кто был в бою у холмов, получит долю от выкупа пленных. Может, это остудит их кровожадность.

— Думаю, что это их порадует, — произнёс Рене.

Нужно было посчитать, сколько всего остального они захватили, и для этого Рене, Роха и Брюнхвальд пришли в его шатёр. Только расселись с бумагами, как вернулся Максимилиан и сообщил, что приехал Бертье. Уже по виду молодого знаменосца кавалер понял, что дело странное. Максимилиан, если и не был напуган, то уж точно был удивлён или обескуражен:

— Кавалер, — говорил он заметно тише обычного, словно не хотел, чтобы слышал его какой-нибудь посторонний, — Бертье приехал, встал чуть севернее лагеря.

Волков, ещё не понимая этого странного поведения молодого человека, сказал:

— И зачем же он там встал? Пусть сюда едет.

— Он просит вас быть к нему, — всё так же загадочно говорил Максимилиан. — Дело важное.

Все, все, кто был в шатре, смотрели на него с непониманием. А Роха, который был небольшим любителем бумаг и всякой писанины, сказал:

— Господа, вы тут занимайтесь делами, а я пойду к Бертье, узнаю, чего ему нужно и почему он не идёт в лагерь.

— Нет-нет, — сразу запротестовал Максимилиан, — Бертье просил кавалера.

Волков бросил на стол перо, которое крутил до сих пор в пальцах, и прикрикнул на молодого человека:

— Да скажите же вы, в чём дело, если вам это известно!

— Известно, — кивнул Максимилиан.

— Ну? И в чём же? — продолжал Волков.

— Ротмистр нашёл кавалера Рёдля. — ответил Максимилиан.

— Нашёл? — Волков пристально смотрел на него. — Рёдль мёртв?

Максимилиан только кивнул в ответ.

«Дьявол, этого мне как раз сейчас и не хватало».

Кавалер сидел несколько секунд молча. Ещё бы. Весь блеск его победы тускнел от этой глупой смерти Рёдля.

— Но как же так, кто ж его убил? — удивлялся Брюнхвальд, видя, что Волков находится в замешательстве. — Гренер говорил, что сам видел, как Рёдль живой и здоровый уезжал с бароном с поля боя.

Все смотрели на Максимилиана, а тот не знал, что сказать, и только разводил руками и непонимающе качал головой. И, видя это его странное состояние, кавалер спросил довольно грубо:

— Что вы машете головой, как баран, почему не говорите, вы видели тело?

Молодой человек кивнул вместо того, чтобы сказать. Это взбесило Волкова:

«Что это за ярмарочный балаган, один болван не едет в лагерь почему-то, другой не может ничего сказать толком!»

Он вскочил и закричал:

— Я вас просил, Максимилиан, найти мне лакея, слугу, денщика… Хоть кого-нибудь! Вы мне нашли человека?

— Ещё нет, кавалер, — быстро заговорил молодой человек, — нет подходящих.

— Так дайте мне шубу сами. Где остановился Бертье? Далеко? Конь понадобится?

— Нет-нет, — говорил Максимилиан, вытаскивая шубу из сундука. — Тут рядом.

Господа офицеры тоже вставали, собирались идти с ним, но Волков махнул рукой:

— Занимайтесь делом, господа, я сам схожу.

Бертье со своими людьми и вправду был недалеко от лагеря, в ста шагах. Они расположились в кустах, в зарослях барбариса, листья которого до сих пор не облетели и хорошо скрывали их от случайных взглядов. Тут и были солдаты Бертье, стояли мрачные, держали коней под уздцы, только кланялись командиру.

И ротмистр, с на редкость серьёзным лицом, молча поклонился Волкову, а тот протянул ему руку со словами:

— Ну, где он?

Бертье провел его за ближайший куст и показал мерина, через спину которого было перекинуто тело в хорошем доспехе. Тут-то Волков и понял, откуда берётся и мрачная молчаливость Бертье, и растерянность Максимилиана. Выше привязанных к подпруге коня рук мертвеца ничего не было, что сразу бросалось в глаза.

Кавалер подошёл ближе, чтобы рассмотреть всё как следует.

Проще говоря, труп был обезглавлен. Ладный и крепкий доспех рыцаря был в полном порядке, чёрный от старой крови горжет был на месте, а вот головы и шлема не было. И ещё раз кавалер был удивлён тем, что увидел, заглянув за кромку горжета. От такого удивления он ещё больше мрачнел. И не мудрено, ведь голова рыцаря не была отрублена и не была отрезана. Ткани мяса и кожи тянулись так, словно голову Рёдлю оторвали или, вернее, открутили.

Волков покосился на Бертье, что стоял рядом, ища у него каких-то пояснений или мыслей, но весельчак и храбрец Бертье вовсе не был славен своими умозаключениями. Он насупился и молчал, отводил глаза, стараясь не поймать взгляд кавалера.

— Где вы его нашли? — наконец спросил Волков.

— В десяти милях от поля боя, — ответил ротмистр. — Собаки след не брали, дожди со снегом, какой тут след. Ну, я подумал, что барон с Рёдлем направятся домой, и поехал на северо-запад.

— В десяти милях? — Волков прикинул что-то в уме. — Это рядом с лачугой монаха?

— На две мили западнее, ближе к границе владений барона.

Волков опять задумался, чуть постоял молча и стал принюхиваться. Нет, он не почувствовал запаха разложения:

— Когда вы его нашли?

— Вчера к вечеру ближе, но думаю, он там давно лежит, — пояснил ротмистр. — А не пахнет из-за холода, здесь, у реки, теплее, а за холмами вода ночью замерзает.

Как всё нехорошо выходило, как нехорошо. Два благородных человека уехали с поля боя живыми, и на его земле…

— Кстати, а что с бароном?

— Ах, да, — Бертье отошёл и стал рыться в мешке, что был приторочен к седлу его коня, наконец он достал оттуда вещь, — вот, думаю, что это барона.

Это был великолепный наголенник с «коленом» от отличного доспеха. Волков знал, что эта часть не принадлежит доспеху Рёдля, но всё же обошёл мерина, чтобы поглядеть на ноги трупа. Конечно нет, на ногах рыцаря были свои наголенники. Тот, что он держал в руках, был лучше качеством.

— Вы нашли это там же, где было и тело? — спросил он у ротмистра.

— Да, там же, не очень далеко. Много воды, все запахи смыты, это всё, что удалось найти, — отвечал тот.

Волков стоял и думал, что делать со всем этим. Всё выходило очень нехорошо. Попробуй теперь объясни всей местной знати, как погибли два благородных человека на его земле. Причём два человека, которые пришли к нему на помощь в трудную минуту.

— Может, его похоронить? — предложил Бертье.

Волков покачал головой. Нет.

— Людям велим молчать, и никто не узнает, — продолжал Бертье.

— Нет, — сухо отвечал кавалер, он взглянул на ротмистра. — А вы молодец, Бертье, вы поступили правильно, что не поехали в лагерь с мертвецом, но я не буду скрывать смерть Рёдля и барона. Я отвезу труп в замок. Сам отвезу и всё расскажу, как было, чтобы потом меня никто ни в чём не мог упрекнуть. Но вам, мой дорогой Бертье, придётся опять ехать туда и продолжить поиски.

— Поискать барона? Или.

Бертье не договорил, он не произнёс того слова, которое Волков, по его мнению, слышать не хотел.

— Поискать то. Всё, что найдёте, — сказал кавалер, но он не боялся слов. — Голову Рёдля, самого барона, его доспехи или следы оборотня, в конце концов.

Бертье кивнул. Он не говорил об этом кавалеру, но не сомневался, что это всё дело рук или лап оборотня. Судя по серьёзным и хмурым лицам солдат, они были того же мнения.

— Как только я закончу дело с горцами, я прочешу всю округу вокруг лачуги монаха, а вы, Гаэтан, пока возьмите еще людей на всякий случай и начинайте искать.

Бертье снова кивнул, он понимал, что дело важное и серьёзное, и больше ничего кавалеру не советовал.

Когда Волков с Максимилианом вернулись в шатёр, офицеры уже закончили подсчёты и готовы были показать итог, но он отмахнулся и, видя их озадаченные лица, сказал:

— Господа, я должен буду уехать, Карл, вам придётся вести дела за меня. Все переговоры с горцами о пленных будете вести вы.

Офицеры замерли в удивлении, явно ожидая от него пояснений.

— Господа, — сказал он, садясь на своё место, — Бертье нашёл Рёдля.

— Мёртвого? — сразу спросил Роха.

— И без головы, — ответил кавалер и, уже зная, что последуют и другие вопросы, продолжил: — Голову ему отрывали, от барона ничего, кроме наголенника, не нашли. В общем, я хочу сам отвезти труп в замок. Возьму только Гренера с собой.

Есливопросы у господ офицеров и были, то они не торопились их озвучивать.

Только Карл Брюнхвальд произнёс:

— Кавалер, дозволите ли вы мне высказать моё мнение?

— Разумеется, Карл, говорите.

— Когда вы просили меня стать у холма и сдержать удар колонны горцев, я, хоть и без радости, но выполнил вашу просьбу. Без радости, потому что сомневался, что смогу удержать людей в строю столь долго, сколько вам нужно. Когда вы просили меня догонять врага и бить его, я согласился с радостью, так как был уверен, что исполню просьбу безукоризненно. Теперь же вы просите меня взяться за дело переговоров. Взяться за дело, в котором, по разумению моему, я не достиг и звания сержанта. И в котором вы, несомненно, достигли звания генерала. Думаю, что мне надобно отказаться от столь высокого доверия.

— О чём вы, Карл? — раздражался Волков.

— А он прав, Фолькоф, — встал на строну Брюнхвальда Роха, — в деле чесания языком ты любому из нас нос утрёшь. Лучше тебе не уезжать, а то эти черти из-за реки пронюхают, что ты уехал, начнут ещё юлить, от выплат отлынивать.

Волков понял, что в словах ротмистров есть здравый смысл, конечно, ему лучше не уезжать сейчас отсюда. Но тогда…

— Я сам отвезу тело Рёдля в замок Балль, — предложил Брюнхвальд. — Передам его со всеми почестями. Это мне не трудно.

— Хорошо, — согласился Волков. — Вы правы, мне нужно выжать деньги из горцев, это сейчас главное.

Карл Брюнхвальд встал:

— Тут все наши расчёты по добыче, тут доспех, тут лодки и баржи, тут захваченный провиант.

— Хорошо, я посмотрю, — сказал Волков, — а вы, Карл, берите с собой Гренера, людей и телегу и езжайте в замок немедленно.

Офицеры кланялись ему, выходя из шатра. А он, оставшись один, сидел невесел. Очень ему портили вкус победы этот проклятый барон и его безголовый рыцарь.

Глава 6

На следующее утро всё решилось; едва он позавтракал, как прибежал солдат и сказал, что на той стороне реки знатные люди садятся в лодку и просят дозволения приплыть на их берег.

Волков быстро оделся, накинул шубу и, позвав Рене, Джентиле, который уже вернулся из Малена с деньгами на арбалеты, фон Клаузевица и Максимилиана, пошёл на берег. Господа уже были там, возглавлял делегацию всё тот же глава гильдии лесоторговцев и член консулата кантона Брегген — Вехнер.

Кресло кавалеру не принесли, не успели, поэтому он опять забрался на холмик и ждал горцев.

Они подошли и поклонились, но не так низко, как им должно было. Опять горская спесь в них взыграла. Один из прибывших что-то бубнил, называл имена других господ, но это Волкова сейчас не интересовало, кавалер смотрел на рослого солдата, что приплыл с ними, который держал в руке немалый и тяжёлый мешок.

«Значит, привезли денежки».

Тот говорливый человек всё ещё «выражал волю совета кантона Брегген», но кавалер, стоя на своём холмике, на него внимания не обращал.

— Вы привезли деньги? — крикнул он.

Болтун осёкся на полуслове, замолчал, и только теперь заговорил сам Вехнер. Он сделал шаг вперёд, едва заметно кивнул Волкову и сказал:

— Совет кантона Брегген решил пойти на ваши условия и выплатить выкуп за пленённых вами наших людей в размерах, вами требуемых. Но не высокомерием вашим мы покорены, а лишь заботою о наших людях идём мы на такое унижение.

— Да-да, знаю, знаю, — небрежно крикнул ему кавалер со своего холмика, — давайте уже деньги. Несите сюда моё серебро.

Вехнер сделал знак солдату, что держал мешок, и тот прошёл вперёд, отдал мешок одному из сержантов Рене.

— Ротмистр, — специально громко произнёс Волков, — пересчитайте деньги, я этим людям не доверяю.

— Конечно, — отвечал Рене. — Сейчас же.

Услыхав это, Вехнер состроил высокомерную мину, глядя, как серебро из мешка высыпается на дерюгу для пересчёта, и, чуть помедлив, снова начал:

— Совет кантона Брегген постановил выплатить вам деньги за граждан кантона Брегген, но не платить за всех остальных.

Волков, уже косившийся на кучу серебра, перевёл удивлённый взгляд на члена совета:

— Что это значит, Вехнер?

— Сие значит, что народ кантона Брегген не будет платить за райслауферов, — с каким- то глупым высокомерием отвечал глава гильдии лесоторговцев и член консулата кантона Брегген. — Возьмите выкуп с их семей.

— Не будет? — удивлённо переспросил кавалер.

— Нет, не будет, — чуть ли не радостно подтвердил Вехнер. — Совет и эти деньги выдал из-за спешки, выдал без одобрения ландсраата кантона, на свой страх и риск.

— Ах вот как! — негромко сказал Волков.

И все, кто знал его, сразу по его тону поняли, что добром это не кончится. И Максимилиан, и ротмистр Рене смотрели на кавалера с опаской. Этот его тон они знали.

«Значит, кантон не хочет выкупать своих наёмников? Ну, что ж, тем хуже для наёмников и для кантона».

То ли мелочность и жадность этих богатеев из кантона, то ли тон Вехнера, то ли то, что ему не достались все деньги, а может, и всё это вместе кавалера разозлило.

— Рене, — негромко позвал он.

— Я тут, кавалер, — откликнулся ротмистр.

— Ваши солдаты ещё хотят отомстить горцам за их жесткости?

— Уверен, что желающие найдутся, — сразу ответил Рене

— Что ж, господин Вехнер и кантон Брегген вашим солдатам дают право насладиться местью, — с ледяной улыбкой произнёс кавалер. — Максимилиан.

— Да, кавалер.

— Сыча мне сюда.

— Я здесь, экселенц, — тут же отозвался Фриц Ламме.

Он был недалеко и сразу пошёл к Волкову:

— Что надобно, экселенц? Порезать солдатишек, за которых эти горные господа не заплатили?

Волков всё ещё не мог привыкнуть, что его Фриц Ламме вдруг стал чуть шепелявить из-за выбитых зубов и что на крепком некогда теле шуба висит мешком. Кавалер положил руку Сычу на плечо:

— Нет, не так, Фриц, — он говорил так, чтобы все приплывшие с того берега господа слышали, — я хочу, чтобы вся река знала о том, как благороден и великодушен кантон Брегген.

— Ну так кинем их в воду, экселенц, — тут же предложил Сыч.

— Они потонут.

— Привяжем к ним чурки, с чурками они далеко уплывут, — размышлял вслух Фриц Ламме, — да, до самого Хоккенхайма доплывут.

— Вот и отлично, — согласился кавалер, — возьми у ротмистра Рене охотников в помощь и делай.

— Сделаю, экселенц, уж сделаю, я этим собакам горным всё припомню.

— Шубу не попорть, — напомнил ему Волков.

— Ни в коем случае, экселенц, ни в коем случае, — обещал Фриц Ламме.

Пока офицеры Волкова считали деньги, а приехавшие господа сверяли список, что у них был, на наличие оставшихся в живых, чтобы не переплатить за умерших, с райслауферами начали расправляться прямо тут же, на берегу.

Наёмники из других кантонов, что пошли воевать за Брегген, уже всё поняли. В живых к этому часу их осталось не больше тридцати, остальные померли, к своему счастью. Добровольцы из людей Рене бодро нарезали верёвки и брали из собранных дров поленья побольше.

— Эй, Брегген, что ж, за нас трёх сотен талеров не нашли?! — со злобой кричал один из пленных.

Господа из Бреггена делали вид, что не слышат. Они ходили со списками среди своих пленных, выспрашивая их по именам, чтобы никто чужой не затесался. Переплачивать нельзя!

— Сволочи, будьте вы прокляты! — орал другой.

— Заплатили бы за нас, мы бы вам потом вернули! — кричал третий.

А тем временем первого и самого горластого из наёмников уже схватили солдаты, выломав ему руки за спину, вязали к ним небольшой чурбан. Вязали крепко, со злобой, так что кости у несчастного ломались от верёвок. Чтобы те горцы, что живы остались, другим рассказали, что за их злобу, за злую войну, за убийство пленных, за пытки, за изуверское добивание раненых и им может воздаться.

Первого связанного с чурбаном за спиной затолкали в воду по пояс, и для пущей надёжности, а может, просто от злобы один из солдат ударил его шипом алебарды в почку, так что шип вышел из живота.

— Плыви, паскуда горная! — крикнул солдат, и наёмник повалился в серую, ледяную, зимнюю воду реки.

Без стона и крика плюхнулся и поплыл, отставляя после себя тонкий бурый след.

А солдаты уже крутили руки другому, и следующему, и следующему.

Так дело и шло. Пока господа из кантона всех своих людей пересчитали; пока требовали часть денег назад, потому как несколько человек померло, а за мёртвых они ничего платить не собирались; пока первых пленных стали на лодки грузить, Сыч и солдаты из роты ротмистра Рене уже два десятка наёмников по реке вниз пустили. И не просто они их спускали, руки к дровинам привязав, обязательно их перед этим либо прокалывали копьём или алебардой, либо и вовсе животы вспарывали.

Так и плыли выкупленные жители кантона Брегген в лодках к себе домой, а райслауферы с привязанными к рукам палками вниз по реке.

А господа, как приплыли за своими людьми, так и делали вид, что они ничего этого не видят.

Волков не уходил с берега, ветер разогнал облака, и за многие дни впервые появилось на небе солнце.

Это был хороший день. Он смотрел, как отплывают пленные, как уплывают в ледяной воде наёмники, как деловито суетятся приплывшие с того берега чиновники и его офицеры, считая людей и деньги.

Да, это был хороший день. И чёрт с ними, с тремя сотнями талеров, что он не выручил за райслауферов. Ничего, он обойдётся.

А вот если кантон Брегген захочет ещё найти людей повоевать за его интересы, так их после сегодняшнего дня ему найти будет непросто, а те, что и согласятся, запросят денег вдвое больше обычного. Особенно если кантон будет звать их воевать против господина Эшбахта. Так что день и вправду был неплох, да ещё и солнце пригревало, ни ветра тебе, ни дождя со снегом.

Вскоре всё дело было закончено. Пленные уплыли к себе на свой берег, наёмники пущены по реке, все до единого. Ещё в реку пришлось бросить всех умерших от ран и холода горцев. Вехнер просил отдать их, чтобы захоронить по обряду, но платить за них отказался, даже по талеру за мертвеца. Говорил, что не уполномочен выкупать мёртвых, и поэтому Волков их не отдал, а приказал скинуть мертвецов, пусть плывут вслед за наёмниками.

Горцы уплыли злые, да и чёрт с ними, уж от кого он не ждал ни добра, ни милости, так это от них, и впредь ждать не будет. Кавалер знал, что они злопамятны, и ему этого дня они не простят, и что война совсем не кончена, и что к лету надо готовиться к новой кампании.

Но пока день был хорош, перед ним лежал большой мешок, в котором мягко звенело серебро. И солдаты, и офицеры его были довольны. И это сейчас было главным. Настолько это было главнее всего другого, что он позвал к себе Рене, Джентиле и Роху и сказал им:

— Передайте людям своим и людям фон Финка, что всё, что взято нами в этой войне, и это серебро тоже, всё будет поделено по солдатскому закону, а я от своей доли отказываюсь, делите и мою долю меж себя честно.

— Слава Эшбахту! — закричал сержант из людей Рене, что слышал эти его слова.

Солдаты, что были рядом, собирались ближе, спрашивали и переспрашивали, о чём говорят офицеры, и когда узнавали, тоже кричали и славили его.

— Эшбахт! Эшбахт! — неслось над рекой.

Горцы, что плыли в последней лодке, оборачивалась испуганно, а те, что сидели устало на своём берегу, ожидая родных или помощи, смотрели угрюмо на ненавистный им берег, когда слышали ненавидимое ими имя.

А Волков поклонился всем и пошёл в свой шатёр, так как ему сообщили, что приехал господин Увалень и ждёт его.

Письма были очень хорошие, в одном епископ сообщал, что написал архиепископу и всем своим соседям, в том числе и доброму епископу Вильбурга (тут Волков даже посмеялся, представив, как затрясутся подбородки того епископа) о славном деле у холмов и о том, как хорош Иероним Фолькоф, коего кличут Инквизитором, а деяния его так успешны, что он не иначе, как истинная Длань Господня, что по делам карает еретиков горных, что чтят людоеда Кальвина и не чтят Папу, Наместника Божьего. Дальше добрый старый епископ писал, что также напишет и самому курфюрсту Карлу, чтобы искать мир между ним и его славным вассалом.

Да, а вот это Волкову никак не помешало бы, хорошо бы было, если бы епископ заступился перед герцогом за него. И не только он, а ещё и другие попы. Враждовать с сеньором, воюя с горцами, ой как непросто ему было.

Дальше епископ писал, чтобы Волков непременно на Рождество был при всей своей «красоте» — то есть при выезде, при знамёнах и при лучших своих людях — в Малене, что будет сам старый епископ встречать его у ворот города и вести с крестными знамениями до кафедрала, где будет служить мессу в честь него.

Это тоже ему было в большое благо. Пусть горожане видят в нём большого воина и победителя. Все и всегда хотят дружить с победителями. Пусть так и будет. Хорошо, что на его стороне такой умный епископ.

Дальше он развернул другое письмо, и оно тоже было хорошим.

Писала ему огнегривая его красавица и верная помощница Бригитт.

Писала, что ей не сладок дворец епископа, потому как в нём нет господина сердца её, что считает она дни, когда сможет видеть его и целовать руки его. Волков читал и, сам того не желая, вспомнил её тяжёлые и красные, как медь, волосы. И захотелось ему прикоснуться к белой щеке в веснушках. К её небольшой, но такой твёрдой и красивой груди, к её крепким и горячим ягодицам. Ах, как хорошо бы сейчас было. Он вздохнул и решил, что сидеть у реки больше смысла нет, нужно снимать лагерь. И настроение от этой мысли у него улучшилось. Да, надо собираться домой, хотя бы потому, что солдаты дома будут есть свою еду, а не его. И, конечно, он увидит свою Бригитт. Рыжую и красивую, стройную и умную Бригитт. Да, всё было прекрасно, кроме одного, и это одно, может, даже перевешивало всё хорошее. Он стеснялся спросить об этом у Александра Гроссшвюлле, боялся, что это покажется проявлением дурной слабости, но не выдержал:

— А от госпожи Эшбахт письма не было?

— Нет, кавалер, не было, — отвечал Увалень, вставая с сундука, на котором сидел.

«Зачем спрашивал, дурак, будь там письмо, так Увалень уже отдал бы его тебе».

И он опять от обиды, от досады задаёт глупый вопрос:

— А моё письмо вы госпоже Эшбахт передали?

«Да как же он мог не передать?»

— Конечно, кавалер, в руки, при епископе то было, за столом они сидели.

— И что она сказала?

— «Благодарю вас».

— «Благодарю вас»? И всё?

— И всё.

— И не читала? — Волков начинал раздражаться. Куда только девалось благодушие и приятное расположение духа от двух писем.

— При мне нет, — начал вспоминать Увалень. — Спрятала в рукав.

«Мерзавка, всем поведением своим норовит уколоть, всяким движением показывает высокомерие своё графское. Семейная спесь так из неё и лезет наружу. Ты хоть в лепёшку расшибись, хоть сарацинского султана победи, всё равно она губу будет кривить в небрежении, ведь она из рода графского, а ты выскочка из бюргеров, из городских простолюдинов. Или, может, она так холодна из-за Шоуберга, но так то уже в прошлом, чего о нём думать, или она до сих пор по нему сохнет?»

Эх, жаль, что нет другого «Шоуберга», чтобы ей насолить, он бы и его повесил на заборе.

Волков встал:

— Вы свободны, Александр.

Накинул шубу и решил пройтись перед обедом по лагерю, подойти к реке. Настроение у него было дурным, но его скрашивало то, что у него почти не болела нога при ходьбе.

«Как хорошо это и удивительно, когда у тебя ничего не болит», — в который уже раз думал он.

Волков остановился около воды, поглядел, как по ледяной воде тянутся один за другим четыре плота, по течению на запад. А плоты те все из хорошего леса, на плотах по щиколотку в ледяной зимней воде стоят сплавщики, и ничего, не холодно им, все краснощёки так, что с его берега видно. Он проводил плоты взглядом: война — войной, а плоты плывут. Ничего, пусть пока плывут, раз деньги платят. Пусть плывут и догоняют мертвяков, что сегодня он покидал в эту реку.

Плоты уплыли, а кавалер уставился на неказистую заставу, что построил сержант Жанзуан на возвышенности за заброшенной деревней. Тут к нему подошёл Рене, что-то хотел сказать про делёж добычи, но кавалер его опередил:

— Как вам эта застава, ротмистр?

— Шалаш, — ответил Рене.

— Шалаш? — Волков засмеялся и вдруг стал строг. — Именно шалаш. А шалаши мне тут не нужны. Из того серебра, что привезли сегодня горцы, возьмите денег, сколько будет нужно, и купите леса, покупайте те плоты, что тут проплывают. Поставьте на месте шалаша форт, и чтобы в три человеческих роста, чтобы был вал и ров хороший, башни по углам для арбалетчиков и мост. Ров копайте до тех пор, пока вода не появится, река близко, долго копать не придётся. Форт пусть будет на тридцать человек — двадцать солдат и десять арбалетчиков. Завтра я сниму лагерь и пойду в Эшбахт, а вы, родственник, останьтесь здесь со своими людьми и вернётесь, как закончите.

Рене стоял чуть растерянный, он уже и забыл, что хотел сказать кавалеру.

Видя его растерянность, Волков едва заметно усмехнулся:

— За старшего в форте оставите сержанта Жанзуана. Он тут уже прижился.

— Как пожелаете, — только и ответил Рене.

Кавалер повернутся и пошёл к себе в шатёр, время было уже обедать.

Глава 7

Утром стали снимать лагерь, собираться в Эшбахт. Пока запрягали первые телеги и пока собирали палатки, приехали Брюнхвальд и Гренер. Они отвозили безголовое тело кавалера Рёдля в замок барона фон Деница. Волков сидел на раскладном стуле рядом с бочкой, на которой лежали списки трофеев и стояла кружка с пивом. Списки он давно изучил и теперь смотрел, как четверо солдат под руководством Максимилиана снимали его драгоценный шатёр.

Как только он взглянул на приближающихся к нему офицеров, так сразу понял, что у них для него что-то есть. Да, они знают что-то такое, чем хотят немедленно поделиться с ним. Карл Брюнхвальд, да и Гренер тоже, оба ему нравились как офицеры и как люди, но их обоих Волков считал простаками. У них что на уме, то и на языке, то и на лице. И сейчас они шли к нему с лицами весьма озабоченными.

«Ну что ещё, мне опять ждать плохого?»

Офицеры поклонились, и после обычного приветствия Карл Брюнхвальд сразу начал:

— Рад сообщить вам, кавалер, что барон Адольф Фридрих Балль фон Дениц жив.

Волков смотрел на него из-под бровей взглядом нехорошим:

«Шутит ротмистр? Да нет, он и шутить-то не умеет, сколько его знаю, от него шуток не слыхал, да и старый кавалерист Гренер взволнован и серьёзен».

— И что же, вы его сами видели, господа?

— Нет, — говорит Брюнхвальд. — Нас до него не пустили.

— Привратник был больно строг, — вставил Гренер.

— Что? Как так, почему? — кавалер всё больше удивлялся.

— Это был не привратник, больно важен он был для привратника, — рассуждал Карл Брюнхвальд. — Видно, родственник барона какой-то.

— Может и так, — согласился Гренер.

— И что же вам сказал этот родственник-привратник?

— Сказал, что барон будет благодарен за то, что привезли тело Рёдля, так как барон имел сильную привязанность к этому рыцарю.

Это Волков и сам замечал, он видел, что отношения барона и кавалера вовсе не походили на отношения сеньора и вассала. Не знай Волков о любовных похождениях барона, так подумал бы, что у этих двух достойных господ противоестественная связь. Уж больно они были близки, словно братья. Как-то, когда барон со своими людьми приехал только к нему в лагерь, ещё на пиру до сражения, кавалер заметил, что барон, допив вино из своего бокала, стал отнимать бокал у Рёдля, а тот свой бокал не отдавал, пока вино не расплескалось, и тогда Рёдль просто выплеснул остатки вина в лицо барону. И тот всего- навсего засмеялся и, вытерев лицо, назвал кавалера свиньёй, а тот в ответ обозвал барона дураком, на этом всё и закончилось. Такое поведение было присуще мальчишкам, но никак не взрослым господам, коих считали лучшими турнирными мастерами и гордостью графства. Да, не знай он, что барон был любителем женщин, он так и подумал бы, что у барона и кавалера Рёдля своеобразные отношения. Но он был в этом уверен ещё с первой встречи на балу в дворце Маленов, он заметил, что у его жены Элеоноры Августы и у барона отношения намного свободнее, чем предполагает этикет. Они вели себя так, как ведут себя бывшие любовники. Он с ней шутил, а она смеялась его шуткам и была к нему весьма благосклонна. Может, поэтому Волков не очень жаловал барона, кроме того, тот ещё был злым на язык.

Сейчас же он сидел и ковырял ногтем ржавый обруч бочки и, вспомнив всё, что мог, про барона, наконец спросил:

— Так вы не видели барона, господа?

— Нет, — ответил Брюнхвальд, — тот господин сказал, что барон тяжко болен после ранения и Господь ещё не определился с будущим барона.

— Он так и сказал: «Господь ещё не определился с будущим барона»?

— Именно так и сказал, — кивали головами господа офицеры.

Так обычно говорили врачи, когда жизнь пациента висела на волоске и ещё нельзя было понять, выживет ли больной или нет.

— Ну хорошо, господа, — наконец произнёс кавалер, — спасибо, что избавили меня от скорбной обязанности.

— Рады были послужить, кавалер, — отвечал за двоих Карл Брюнхвальд.

Лагерь снимался, Волков не стал по военному обычаю собирать весь обоз в единое целое. Авось уже не война, он велел тем телегам, что уже готовы, ехать в Эшбахт и не ждать других. Так будет меньше толчеи в кустах, глине и на подъёмах у холмов.

Он увидал среди других молодых людей, что уже седлали своих коней, Увальня и подошёл к нему:

— Александр, дорога для вас знакома, прошу вас, скачите в Мален, к епископу, к жене, передайте ей, что дело сделано, война закончена, я возвращаюсь домой и прошу её возвращаться.

По лицу Увальня кавалер понял, что тому уже не очень-то хочется снова провести день в седле, а потом ещё полдня на обратном пути, но это кавалера заботило мало, он усмехнулся и пошёл искать своего коня, которого Максимилиан уже оседлал.

А в Эшбахте началась пьянка. Офицеры раздали серебро, что получено было за пленных. Кое-что забрал Рене на постройку заставы. Много забрали офицеры, ещё часть забрали сержанты. Но даже так выходило, что каждому простому причитается по талеру. Это не считая оружия, доспехов, лодок, телег и провианта, что ещё не были проданы. Так что солдаты, особенно те, что не успели жениться, шли в кабак. А куда же ещё идти солдату? Там его всегда встретит добрый кабатчик да покладистые бабы, все будут ему рады за самую мелкую серебряную монету. И ничего, что у тех баб не все зубы на месте или морды биты. Солдаты — люди неприхотливые, им и такие нравятся. А тем, кто с претензией, кому подавай дам мытых и приятного вида, так своё тоже получали. Сразу, как только слухи дошли, что войско с победой идёт домой, так из города Малена, из Леденица и даже из Эвельрата приехали в повозках вездесущих торговцев дамы самые разнообразные. На все вкусы и все кошельки. Были среди них и такие, что просили за благосклонность и полталера, и были они так пригожи и опрятны, что ими и офицеры не побрезговали бы.

В общем, в кабаке было не протолкнуться, даже порой и не войти. Люди пили прямо на дороге перед кабаком, тут же ели и тут же, за воняющими мочой углами кабака, на радость местной детворе ушлые дамы одаривали ласками пьяных солдат.

Дело было весёлое, так все веселились, и к вечеру Волков послал Максимилиана к Брюнхвальду, чтобы тот выставил на ночь своих сержантов, что были трезвы, дабы не случилось чего нехорошего. А как иначе, пьяные солдаты злы бывают, когда у них кончаются деньги, а выпивку или женщин ещё хочется.

А талер кончается быстро — два дня, и нет монеты, теперь она у кабатчика да у ловких баб.

К вечеру во двор въехала карета. Было в доме тихо. Дворовых он почти и не видел, как приехал, только Мария суетилась у плиты да по дому. Она и сапоги ему снять помогала.

А тут, только карета во двор въехала, и жизнь в дом вернулась.

Бригитт первая в дом взбежала, яркая, простоволосая, хоть и немолодая уже, но ей можно волосами хвалиться, так как незамужняя она, а волосы у неё красоты необычайной. Он встал с кресла, а она села пред ним в книксен, голову склонила и, не скрывая, что рада его видеть, схватила его руку и поцеловала, так долго держала руку его, что Мария это заметила. Девка эта всё всегда замечала, что в доме происходило.

— Я Богу за вас молилась, господин, — говорила Бригитт, нехотя отпуская его руку, — я с самого начала знала, что вы врага одолеете.

— Я очень по вам скучал, госпожа Ланге, — негромко сказал он ей в ответ.

— Честно? — спрашивает госпожа Ланге так же тихо, а веснушки на её лице и шее заливаются красным.

— Богом клянусь, что думал о ваших волосах. И не только о них.

Бригитт женщина уже взрослая, ей уже двадцать шесть, кажется, а на улицу убежала как девочка. Бегом кинулась.

Суета, дворовые мужики сундуки тащат наверх в покои, Бригитт их бранит, если стены углами задевают, царапают.

А вот и его жена в дверях появилась. Едва кивнула ему и через губу, как одолжение сделала, спросила:

— В добром ли вы здравии, господин мой, не ранены ли вы? — говорит она, при этом едва присев, в тоне её даже намёка на интерес нет.

Он берёт её за руки, обнимает. А она лицо отворачивает.

— Я в порядке, хворал немного от старой раны, но сейчас хворь прошла. А вы как, госпожа моя?

Госпожа Эшбахт молча морщится, как вошла, так вся не в духе, требует у Марии вина, так как в дороге её укачало. И лишь получив желаемое, говорит:

— Дорога дурна, ухабы, холод, лужи ужасные, устала от неё, — Элеонора Августа скидывает шубу и садится в кресло у стола. Пьёт вино. — То всё вы виноваты, гоняете меня туда-сюда. И отчего вы мне не велели в доме папеньки жить? Отчего я как странница жила в чужом доме?

— Разве вам плохо было в доме доброго епископа?

— Плохо, почему мне в моём доме не жить? В доме отца?

— Так мне было спокойнее, — отвечает Волков, мог бы он сказать ей сейчас, что в большом доме своего отца она себе и помимо Шоуберга ещё кого-нибудь из старых своих знакомцев могла сыскать да в постели своей приютить, но не стал ей такого говорить, чтобы не злить её ещё больше.

— А мне было бы спокойнее, если бы вы замок имели и я не бегала от всякого разбойника как бездомная, — и в эту фразу она вложила всю желчь, которая в ней была, всё своё дурное самочувствие.

— Я постараюсь построить замок, госпожа моя.

— Ох, увижу ли я его, ваш замок, — Элеонора Августа встала и пошла наверх. — Мария, вели мне воду греть и скажи, чтобы бельё и рубахи мне чистые несли.

А к ужину она вообще не вышла. Волков сел ужинать с Бригитт, но тут приехал Бертье со своими людьми.

Дворовый мужик сообщил, что ротмистр на дворе желает видеть господина, и Волков, зная, какую большую работу проделал Гаэтан, в награду велел звать офицера к столу.

Бертье пришёл в дом, был он невыносимо грязен и совсем провонял конём. Даже кавалер это почувствовал, уже не говоря про госпожу Ланге, которая, хоть и улыбалась ротмистру душевно, но исподтишка морщила свой веснушчатый носик. При Бертье был большой, звенящий железом мешок, который он опустил на пол и поклонился.

— Так иди же к нам, ротмистр, — продолжал приглашать его Волков.

— Не посмею, — отвечал Бертье, косясь на Бригитт, — в следующие разы непременно отужинаю с вами, господа. Лучше вы, кавалер, ступайте ко мне.

Волков встал и подошёл к нему. Бертье присел на корточки и стал из мешка доставать части хорошего доспеха. Кавалер сразу признал этот доспех, одну его часть, а именно наголенник с «коленом», ротмистр ему уже показывал недавно.

— Доспехи барона? — скорее сказал, чем спросил Волков.

— Его, — ответил Гаэтан Бертье, выкладывая панцирь и вытаскивая из мешка отличную кольчугу из мелких паяных колец, по рукаву и подолу железной рубахи шло изысканное золочение. — Кольчуга не хуже вашей, такой ни у кого в округе не было, кроме как у барона.

— Перчатки его, — согласился кавалер, сам присел у мешка и взял из него в руки латную перчатку, — а это чья?

— Думаю, Рёдля, — ответил Бертье, — я нашёл её там же, где и весь этот доспех.

— То есть не у холмов, где мы дрались?

— Нет, дальше на северо-восток, ближе к лачуге монаха, но не доезжая до границы.

Волков молча кивал, понимая, о чём он говорит:

— А голову не находили?

— Нет, ни шлема, ни головы Рёдля я не нашёл, как, впрочем, и тела барона тоже.

— Тело барона уже в замке Балль, — заметил Волков и с удовольствием наблюдал, как меняется лицо ротмистра.

— Барона нашли? Кто же? — искренне удивлялся Бертье.

— Понятия не имею, может, он сам нашёлся?

— Сам? — продолжал удивляться ротмистр. — Как сам?

— А вот так, барон жив, хотя и тяжко хворает после раны.

— Ну уж…, - произнёс Бертье задумчиво. — После арбалетного болта в лицо любой прихворнёт.

— Это так.

— А вы не спросили у него, что случилось с кавалером Рёдлем?

— Нет, я не видел его, я не мог поехать, нужно было закончить дело с горцами, послал Брюнхвальда и Гренера отвезти тело, так их какой-то господин даже на порог замка не впустил. Забрал тело, поблагодарил, и всё.

— Всё это странно, не кажется ли вам, кавалер? — спросил Бертье.

— Более чем, Гаэтан, — у Волкова начала ныть нога, и он поднялся с корточек, — более чем. Оставьте доспехи мне, я отвезу их и попробую увидеться с бароном.

— Хорошо, тогда я, пожалуй, пойду, — отвечал ротмистр, тоже вставая. — До свидания, кавалер.

— До свидания, друг мой. И кстати, доля ваша из добытого будет для вас приятна. Заберёте её у Брюнхвальда.

— Отлично, деньги мне будут кстати.

Они пожали друг другу руки, и Бертье ушёл.

А Волков вернулся за стол доедать простую жирную похлёбку из старого петуха и клёцок, заправленную жареным луком.

Когда никто не видел, Бригитт положила свою тонкую руку на его руку и произнесла негромко:

— Желаете ли ночевать у меня сегодня, господин мой?

Он руку свою не убрал, хоть совсем рядом, в соседней с обеденной залой комнате, Мария ругала дворовую девку. Не убирая руки, он спросил:

— А благоприятны ли сегодня дни у жены моей?

Бригитт сразу изменилась, стала строга и поджала губы, руку с его руки убрала и лишь после этого сказала:

— В точности не знаю, может быть и так.

— Тогда сегодня я буду ночевать у жены.

— Тогда доброй ночи вам, — ответила красавица и встала из-за стола.

Волков вздохнул, но ничего поделать он не мог. Может быть, он и сам предпочёл бы постель, где по перинам и подушкам будут пламенем гореть красные локоны. Но прежде всего дело, а после уже прихоти. Ему нужен наследник. Законный наследник. И поэтому он будет, когда нужно, спать в покоях своей законной жены, как бы ни взбрыкивала эта красивая рыжая кобылка.

Он поднялся по лестнице и без стука вошёл в покои почти на цыпочках.

— Не крадитесь, вы всё равно топаете, как рыцарский конь, — сказала Элеонора Августа раздражённо.

— Вы не спите, моя госпожа? — вежливо спросил он, присаживаясь на край постели и раздеваясь.

— Не сплю! Вас дожидаюсь.

— Рад это слышать!

— Не радуйтесь, не от благосклонности жду я вас. Я после дороги недомогаю, но знаю, что вы придёте за своим, вот и терплю, не смыкая глаз.

— Очень жалею, что заставил вас ждать.

— Не жаль вам. И если бы я и спала, вы бы разве не разбудили меня? Разве вы бы хранили мой сон?

— Увы, моя госпожа, — отвечал кавалер, — не хранил бы. Мы с вами должны сделать дело, что требуют от нас законы людские и божьи.

— Так делайте и дайте мне спать, — Элеонора Августа откинула перину. — Что мне сделать, чтобы вы быстрее начали?

— Что? — немного растерялся кавалер.

— Ну, что делать мне, может, стать по-собачьи, просто лежать или снять рубаху, чтобы вы своё дело быстрее закончили? — говорила жена с заметным раздражением, подбирая подол рубахи и сгибая ноги в коленях.

— Просто лежите, — ответил Волков всё также растерянно, — я постараюсь не задерживать вас.

Глава 8

Агнес, как ни хотелось ей, но всё время вида нового, прекрасного не носила. Она была умной девицей. Понимала, что нужно и в своём обличие ходить. Тем более что те, кто её знал и помнил, в новом обличии красавицы темноволосой её просто не признали бы. Да и опасно это было. Вдруг кто из знакомцев или соседей, что видят её из окон домов, с удивлением заметят, что девица, что жила рядом, стала совсем другой. А принимать вид, который ей нравится, она научилась почти мгновенно. В иное утро, как проснётся, так ещё под периной, не вставая с постели, обращалась она в красавицу и, лишь обратившись, вставала и шла к зеркалу проверить, так ли всё, как ей надобно. И почти всегда было всё хорошо. И теперь она проснулась от колоколов и, едва потянувшись под жаркой периной, сразу стала менять себя, чуть приподнимая перину, чтобы ещё видеть изменения. Ей нравилось смотреть, как грудь, живот и бёдра становятся другими прямо на глазах. И ничего, что от этого у неё была ломота по телу, словно от вчерашней тяжкой работы, это с утра всегда так, сейчас ломота утихнет, как только тело её закончит меняться.

Агнес наконец откидывает перину и вылазит из кровати. Ох, как хорошо ей сейчас, она опять потягивается, новая её грудь, не в пример её настоящей груди, покачивается, вздрагивает манящей тяжестью при каждом шаге. Она босая подходит к зеркалу, осматривает себя с ног до головы. Хороша, придраться не к чему, так хороша, сама бы такую возжелала. Ну, разве что волос погуще внизу живота себе сделать.

А колокола, что разбудили её, всё звонят и звонят. Агнес смотрит на дверь:

— Ута!

Она ждёт, но никто ей не отвечает. Тогда девушка идёт к двери, отворяет её и кричит грозно:

— Ута! Где ты?

— Тут, тут, госпожа, — снизу, с лестницы, доносится испуганный голос и тяжёлое топанье, — рубаху вам готовила свежую.

Прибежала запыхавшаяся, поклонилась.

— Отчего колокола бьют, праздник какой? Так я не помню никаких праздников, — Агнес все праздники знает. До рождества ещё несколько дней, а других праздников нет сейчас.

Ута таращит свои коровьи глаза. Она не знает, почему всё утро в городе на всех колокольнях звонят колокола. Конечно, откуда этой дуре дебелой знать.

— Не знаю, госпожа, — наконец отвечает служанка.

— Ты никогда ничего не знаешь, собака ты глупая, — говорит без всякой злости Агнес.

— Пойти узнать? — спрашивает служанка.

— Иди уже, — говорит девушка, — но сначала одежду подготовь.

Ута, топая по лестнице, сбегает вниз, и Агнес идёт вслед за ней. Как была босая, нагая и простоволосая, так и выходит к большому столу. Тут тепло, у плиты суетится горбунья Зельда. Она поздоровалась с госпожой. Конюх Игнатий сразу ушёл, то ли в людскую, то ли на конюшню, он никогда тут не оставался, если появлялась госпожа.

— Что госпожа желает? — спросила горбунья. — Вчерашний заяц, печёный в горшке, остался. Есть яйца варёные, колбаски, можно бекона пожарить, хлебец свежайший булочник принёс.

Агнес ещё не знала, что она хочет. Девицу некому было одёрнуть, и села она так, как совсем сидеть девушке не подобает. Развалилась сама на подушках, что были на стуле, а ногу одну положила на подлокотник стула, сидела, кудри свои роскошные на палец наматывала. И сказала:

— А пряник у тебя есть?

— Есть, госпожа, — спокойно отвечала Зельда, её в поведении госпожи уже давно ничего не удивляло. Ни изменения в облике, ни странные занятия наверху, ни то, что юная дева по дому нагая ходит. Зельда давно поняла, с кем имеет дело, ещё с тех самых пор, как юная госпожа, ещё почти девочка, заставила её искать себе мандрагору. Так что пусть она сидит в своём доме как хочет. — Велите подать пряник?

— Ну подай, — отвечала Агнес так, словно Зельда её уговаривала этот пряник взять.

Кухарка налила в красивую миску молока, которое совсем недавно принёс молочник, взяла молока с самого верха, самого жирного. И достала четверть пряника, что делал пряничник Ланна. Кусок был величиной с ладонь взрослого мужчины. Раньше госпожа нипочём бы такой не съела, но с тех пор, как она всё время меняла облик, стала девушка есть едва ли не вдвое больше прежнего.

Горбунья поставила миску перед госпожой и положила твёрдый пряник краем в молоко, чтобы размокал:

— Ещё что-нибудь пожелаете?

— Отчего колокола бьют, знаешь? — спросила Агнес.

— Нет, госпожа, ни молочник, ни булочник тоже не знали, — отвечала кухарка.

Наконец Агнес опустила ногу с подлокотника и схватила пряник из миски. Стала его есть, пряник ещё в молоке не размок как следует, так она его грызла белыми своими зубами.

Зельде нравился аппетит госпожи в последнее время. Не зря она старалась и готовила. Госпожа ела всё, ела много, ела с удовольствием. И иногда, хорошо поев, девушка говорила ей:

— Ох, накормила, накормила. Как буду варить зелье, что мужчин привлекает, отолью тебе немного.

Зельда отвечала ей:

— Да я и так вам, госпожа, готовить рада.

А сама краснела и очень надеялась, что госпожа своих слов не забудет. Очень горбунье нравилось это зелье.

Пришла Ута, раскраснелась, глаза вытаращены, видно, что весть её взволновала. Стоит у стола, ждёт, когда госпожа на неё внимание обратит. Видно, что вестью ей поделиться не терпится.

— Ну, — говорит Агнес, отрываясь от пряника и облизывая губы от молока. — Что за звон?

— Госпожа, не поверите, колокола звонят в честь вашего дядюшки.

— Что? — Агнес поначалу даже не поняла, о чём речь идёт. — Какого ещё дядюшки?

— Иероним Фолькоф, Рыцарь Божий, в далёких землях побил горных еретиков, о чём всем добрым людям, что чтят Святую Матерь Церковь, знать надобно, сейчас во всех храмах читают за здравие ему.

Агнес бросила твёрдый ещё пряник в миску и спросила с удивлением:

— Что? Что ты там несёшь, корова ты говорящая?

— Да мне остиарий нашей церкви сам сказал, — продолжала Ута на удивление уверенно, — Иероним Фолькоф, Рыцарь Божий, бил еретиков горных, в честь него и звонят.

— Одеваться мне подавай, — сразу сказала девушка, вставая из-за стола. — Одежду для старого обличия.

Теперь ей нужно было вернуть свой настоящий вид. Она подумала, что могут быть к ней гости.

Вернуть свой вид — это было совсем легко, нужно просто себя не «держать», и ты из темноволосой высокой красавицы, переполненной красотой и жизнью, возвращаешься в свой обычный вид мелкорослой, худосочной девицы с обычным лицом, тощими бёдрами и лобком с редкими серыми волосиками.

Она взбежала вверх, к зеркалу. Пока бежала, превратилась в себя настоящую. Стала у зеркала, губы скривила. Ну уж нет. Это невыносимо. После полногрудой и крутобёдрой «Агнес» настоящая Агнес мышью серой кажется.

И тогда стала себя править, чтобы похоже было на настоящую Агнес, но и так, чтобы поярче быть. Постояла немного, повертелась перед зеркалом, всё в меру, что и лик её остался, и красоты прибавилось. Вроде и она, а вроде и милее вышла. И губы полнее, нос красивее, рост выше, не удержалась, волос, бёдер и груди прибавила. Ладно, пойдёт, остальное помадами и румянами пририсует.

Пока одевалась, поняла, что для вида этого платье её маловато и грудь наружу лезет, а ещё коротковато стало. Ох, на все её виды платьев не напасёшься. Снова подошла к зеркалу. Ну ничего, зато хороша. Хорошо, что грудь такую сделала, она сразу в глаза бросается. Пока делала себя да одевалась — устала, есть захотела.

Как только вниз спустилась, как только сказала Зельде колбасы жареной себе подать, так пришёл кучер Игнатий и сказал, что у ворот стоит банкир, хозяин дома, спрашивает, примет ли она его.

— Молодой или старый? — спросила она.

— Молодой, госпожа, — ответил Игнатий.

Это хорошо, что молодой. Это Энрике Ренальди, роскошный и утончённый, всегда прекрасно одетый и обходительный старший сын главы банковского дома Ренальди и Кальяри. Молодым его можно было считать отчасти, ему уж было за тридцать пять лет, но на фоне седого шестидесятилетнего старика Кальяри он был молод.

Кальяри она не любила за то, что тот никогда не разговаривал с ней про кавалера, не называл его «ваш дядюшка». Видно, знал старый мерзавец, что Агнес рыцарю никакая не племянница. А вот обходительный и утончённый Ренальди всегда упоминал рыцаря не иначе, как её дядю. И поэтому она была рада ему, а не противному старикану.

— Зови, — сказала Агнес, вставая и идя к двери.

Её никто этому не учил, но она знала, что важных гостей нужно встречать на пороге дома, а не сидя за столом.

— Ах, как вы похорошели, юная госпожа, — банкир снял берет и кланялся ей.

От него пахло духами, а пышным кружевам, что торчали из ворота расшитого колета, позавидовали бы все модницы Ланна. Явно кружева были не местные, как и приталенная шуба, обшитая синим атласом.

— Рада вас видеть, господин Ренальди, в добром здравии, как ваша жена, как дети, не хворают ли? — Агнес протянула ему руку.

— Слава Богу, слава Богу, — говорил банкир, беря её руку своею рукой, что была затянута в дорогую перчатку из тончайшей чёрной замши. Он целовал её руку. — Все мои домочадцы здоровы. Надеюсь, и вы во здравии.

— Я тоже здорова, — отвечала Агнес. — Прошу вас к столу. Велите подать вам завтрак?

— Нет-нет, — отвечал банкир, присаживаясь, — только глоток вина.

Зельда кинулась исполнять его волю, не дожидаясь приказа госпожи. Ута стояла в дверях, прячась за косяком и стараясь услышать господский разговор.

Агнес уселась на своё место, и вся была во внимании.

— Рад был слышать, что дядюшка ваш опять прославился, опять по всем честным землям славят победу его, — начал Ренальди.

— Дядюшка мой в стремлениях своих непреклонен и неутомим, и в вере своей твёрд, посему Господь ведёт его, — с гордостью за «свою» фамилию говорила Агнес.

— Истинно так, истинно так, — кивал банкир, снимая перчатку и беря принесённое ему вино. — Мы знаем о силе веры вашего дядюшки, люди со слабой верой из тех проклятых мест, откуда он возвращался с победами, вовсе не возвращаются.

Девушка согласно кивала.

— Мы, дом Кальяри и Ренальди, — продолжал банкир, — хотим выразить свою благодарность рыцарю за подвиги его и за славу, что он несёт оружием своим Матери Церкви, и в благодарность за это сделать для фамилии его посильный приз.

Агнес любила призы и очень хотела знать, что за приз для «её» фамилии учредили банкиры. Но на лице её и намёка на любопытство не было. Только вежливая улыбка.

— Мы решили не взымать плату за аренду дома за следующий месяц, — сказал Ренальди.

«Всего-то? Пять талеров? — подумала Агнес. — Впрочем, и то хорошо, денег-то у меня совсем немного осталось, но могли бы и на пару месяцев освободить от уплаты».

Но лицо её не выразило ни единого чувства, всё также было спокойно. И она сказала ему:

— Хоть дядюшка и не оставляет меня вниманием своим, хоть и нет для меня в том нужды, но приз ваш я принимаю с радостью. Спасибо вам, господин Ренальди.

Тут банкир полез к себе в шубу и достал красивую бархатную тряпицу, красный бархат он положил на стол, рядом с тарелкой Агнес.

— Это вам лично, юная госпожа, — сказал он с улыбкой.

Агнес очень хотелось знать, что там, аж ладошки зачесались, но вида она опять не подавала, не к лицу ей, девице из славной фамилии, волноваться и суетиться, тряпицу она не тронула и пальцем, а спросила:

— И что же там?

— Прошу вас взглянуть на эту чудную вещицу, — сказал банкир и, видя, что девушка не разворачивает тряпицу, развернул сам, — это работа одного из лучших мастеров, что сейчас живы, это работа Пауло Гвидиче.

На бархате лежал и вправду удивительной красоты серебряный браслет с золотыми подвесками в виде святых ликов.

Ах, как он был хорош. И несомненно, он был ей впору.

— Прошу вас, юная госпожа, примерьте, — ласково говорил Ренальди.

Агнес надо было сначала вежливо поблагодарить, но не выдержала, схватила браслет и, чуть-чуть осмотрев, начала его приспосабливать к левой руке, а Ренальди вскочил и стал ей помогать с застёжкой.

Да, браслетка с изображениями ликов святых была великолепной. И маленькие золотые иконы так красиво свешивались и болтались с лёгким позвякиванием, что хотелось трясти и трясти рукой. Девушка улыбалась и была весьма довольна подарком.

Видя, что застёжка крепка, а подарок произвёл должное впечатление, банкир сел на свой стул, отпил вина и вкрадчиво заговорил:

— Юная госпожа, вы молоды и красивы, не буду ли я дерзок, если поинтересуюсь о ваших привязанностях.

— Что? — Агнес подняла руку и потрясла ею, с улыбкою глядя на браслет. — Что вас интересует, господин Ренальди?

— Вы молоды, и не только я хотел бы знать, не занято ли ваше сердце? Есть ли кто- нибудь, кто претендует на него?

— Отчего же вы спрашиваете меня об этом? — удивилась Агнес.

— Оттого, что вы уже давно в тех годах, — он взглянул на неё и несомненно заметил, что её платье в груди ей уже мало, — когда юным девам пора подумать о спутнике, с которым они пройдут путь, отпущенный им Господом.

Агнес поняла, о чём он, и теперь смотрела на него ещё более удивлённо:

— Так разве вы, господин Ренальди, не женаты?

— Ах, что вы, — банкир засмеялся, — конечно же, я женат, речь идёт не обо мне, просто моему третьему сыну в нынешнем году исполнится пятнадцать, и поэтому и я, и мой отец, и мой дядя — все интересуются, не свободно ли ваше сердце, не может ли мой сын стать претендентом на вашу руку?

Агнес от такой неожиданности растерялась и даже разозлилась немного, видно от этого, чуть помолчав, сказала немного резко:

— Девушки нашей семьи сами себе женихов не выбирают. Вам нужно с дядей моим говорить, как он решит, так и будет.

— Да-да, — кивал банкир, — в этом мы не сомневались, просто хотели узнать, нет ли у вас каких предпочтений, прежде чем писать вашему дядюшке.

— У меня никаких предпочтений нет. И сердце моё никем не занято, — говорила Агнес строго. — И я, хоть и живу одна, но держу себя в божьем и праведном целомудрии.

— Да, да, да, — понимающе кивал банкир, — ни секунды в этом мы не сомневались.

— И коли вам надобна рука моя, так говорите с дядей, если же он решит, что ваш сын для меня хорошая партия, так тому и быть.

— Я понял, понял, — говорил банкир. — А когда дядя ваш намеревается быть в Ланне?

— То мне не ведомо, но знаю я, что дядя ведёт войну, думаю, что вскорости его тут не будет.

Отчего-то тут девушке вдруг стало даже обидно. И вправду, сколько писем господин написал ей за всё время? Сколько весточек присылал? Один раз приезжал Максимилиан да один раз этот противный одноногий Роха. Большего она и припомнить не смогла.

И о его победах узнаёт она вот так, как сейчас — от посторонних людей да через церковные колокола. А Брунхильда, кобыла эта, графиня из свинарника, всё знает. Она во дворце живёт и с господином уж связь имеет. Это он её в графини пристроил, не иначе. Девушка вздохнула. Что ж, значит, ей самой придётся себе дворец подыскивать, уж ей никто помогать не будет.

— Госпожа Агнес, — вернул её внимание банкир, — коли вам будет угодно, то мы рады будем видеть вас у нас на ужине послезавтра.

— Послезавтра? — спросила девушка. Она взглянула на мужчину. Да, никто ей дворца не подарит, всё придётся ей делать самой. Да и захотелось ей взглянуть на того, кого ей прочат в женихи. — Послезавтра я буду у вас.

— Прекрасно, — Энрике Ренальди улыбался, — дом Ренальди будет ждать вас.

— Господин Ренальди, а знакомы вы с епископом Бернардом? — вдруг спросила девушка.

Банкир даже растерялся, видно, совсем он не был готов к такому вопросу:

— С Бернардом?

— Да, с настоятелем храма Святого Николая угодника, знакомы?

— Да, знаком, — наконец произнёс Ренальди.

Агнес в словах банкира почувствовала удивление и даже замешательство, но это её не останавливало. Агнес кое-что прознала про епископа, но то были слухи, ей хотелось знать, насколько они правдивы:

— Говорят, сей святой отец преуспел в теологических знаниях и знаменит острым умом своим.

— Заменит умом своим? — тут банкир даже осмелился улыбнуться.

— Да, — уверенно продолжала девушка, несмотря на его усмешки. — И он настолько твёрд перед грехами и соблазнами, что ему доверили патронат и прецепториат над женским монастырём кармелиток, что находится тут, в Ланне.

— А, ну, это так, это так, я слыхал об этом, — стал серьёзен банкир.

— Сможете ли вы представить меня святому отцу? — спросила Агнес.

— Конечно, буду рад служить вам, — отвечал Ренальди.

— А я буду вам признательна, — произнесла девушка с учтивой улыбкой. — И обязательно буду у вас на ужине послезавтра.

— Мы будем тому очень рады, молодая госпожа, — банкир встал и начал кланяться.

Когда он ушёл, Агнес вдруг стало ещё печальнее. Нет, не из-за дворца, а из-за того, что у неё и платьев-то хороших идти в свет не было. Было одно, так его уже весь город видел, да и подол на нём обтрепался. И ещё при новом росте, который ей теперь нравился, платье то ещё и коротко ей было. И главное — денег, денег у неё было мало, совсем мало. А кобылица Брунхильда в замке живёт, графиня! И платьев у неё уйма, и всего у неё уйма. Агнес тут стало себя жалко. Захотелось плакать. Так захотелось, что едва сдержала слёзы. И она поняла, кто за все её беды ответит:

— Ута, корова дебелая, сюда ступай.

— Да, госпожа, — появилась в дверях служанка, она уже по тону хозяйки знала, что надобно ждать беды.

— Я тебе велела у платья золотистого подол обметать, ты сделала, или я как холопка буду и дальше с нитками на подоле ходить? — спокойно и медленно говорила Агнес.

От этого спокойствия похолодела спина у служанки, она знала, чем обернётся это спокойствие.

— Так вы то платье не снимаете, госпожа, — лепетала Ута, — я так думала, как постираем его, так я подол и обметаю.

— Думала ты? — спросила Агнес с улыбкой и встала из кресла. — Подойди-ка ко мне.

— Госпожа, — захныкала большая Ута.

— Сюда, я сказала! — взвизгнула Агнес.

Глава 9

Всё возвращается на круги своя. Ночью вода в лужах замёрзла, глина тоже. А к утру, хоть и солнце взошло, всё равно не потеплело.

Лужи — лёд. На глине сверху ледяная корка. Слава Богу, что перед походом на горцев Максимилиан расстарался, привёз кузнеца, и всех коней перековали на зимние подковы. С летними сейчас было бы плохо.

Пальцы мёрзнут в перчатках. Он берёт поводья в левую руку, правую прячет в шубу, чтобы отогреть. Хорошо, что Бригитт дала ему каль — лёгкую шапочку с тесёмками под берет, а он ещё брать не хотел стариковскую одежду, а теперь благодарен был этой рыжей красавице. Ветер с проклятых гор заливает всё холодом, а берет у него не для тепла, для красоты. Каль выручает.

С юга опять всё дул и дул ветер. Южный ветер тёплый? Нет, никогда ветер с гор не бывает тёплым. Хоть кругом заросли кустарника, вроде ветру и разгуляться негде, а всё равно всё вымораживает вокруг. Не прошло и часа, они ещё до лачуги монаха не доехали, а в ноге начались прострелы. Нет, боль в старой ране может утихнуть, но никогда уже не пройдёт окончательно. Вот она и вернулась. Волков трёт ногу выше колена, на мгновение боль отступает. Но только на мгновение, потом опять вернётся и будет изводить до конца поездки.

Он едет дальше. За ним брат Ипполит на низеньком мерине, с ним же едет и Максимилиан, и молодой Гренер, и красавиц фон Клаузевиц, и Увалень. Хотел ещё взять Сыча, у того глаз на людей есть, он их видит, но Фриц Ламме ещё не отошёл от тюрьмы, не отъелся. Худой, беззубый, взгляд ещё какой-то загнанный. Пусть пока дома посидит.

Дверь у лачуги открыта, её перекосило, даже ветром не шатает.

Максимилиан, не слезая с коня, заглядывает внутрь:

— А клетки-то нет уже.

Клетка у монаха была из железа. Железо — вещь недешёвая. Клетка ещё и с замком была. Конечно, утащили её. Те же люди Рене и Бертье её и унесли, до поля, на котором они растили рожь, отсюда всего час ходьбы.

— Бог с ней, с клеткой, поедем дальше, нам ещё три часа до замка барона скакать, — сказал Волков.

Никто ему не возражал.

Зря он скакал по холоду, зря ногу морозил. В замок их не пустили, даже ворот не распахнули. Заставили ждать на ветру. Ни вина, ни хлеба не предложили людям с дороги. То было невежливо. Но Волков стерпел, понимая, что барону сейчас не до визитов.

Стражник вышел из ворот, забрал мешок с доспехами барона и сказал:

— Господин сейчас к вам спустится.

— Господин? — не понял Волков. — Барон к нам спустится?

— Нет, не барон, к нам пожаловал господин Верлингер, дядя барона из Вильбурга. Он велел передать, что к вам выйдет, как только поговорит с доктором.

Сказав это, солдат взвалил мешок на плечо и скрылся в воротах замка, а кавалер и его люди остались у ворот, на ветру. Опять пришлось ждать у закрытых дверей.

Ждать пришлось долго, в замке словно ждали, что они замёрзнут, что им надоест и они уберутся прочь. Но Волков ехал сюда четыре часа и уезжать, ничего не выяснив, не собирался. Он спешился и ходил не спеша, прятался в шубу, поднимая воротник, и «расхаживал» ногу, надеясь, что та перестанет ныть.

Наконец тяжёлая створка ворот, скрипнув, отворилась, и к ним вышел немолодой господин, был он бледен и кутался в одежды от ветра.

— Господин Фолькоф?

— Господин Верлингер?

Они раскланялись, и пожилой господин заговорил:

— Фамилия Балль признательна вам за вашу заботу, кавалер. И наша фамилия горда тем, что представитель её имел честь плечом к плечу с вами и другими добрыми господами нашей земли участвовать в столь знаменитом деле, что было у холмов.

— И я рад, что в трудную минуту член вашей славной фамилии пришёл мне на помощь, — произнёс Волков. — Как самочувствие барона?

— Он тяжек, — сухо ответил дядя барона.

— А смогу ли я с ним поговорить? Прискорбный случай, что приключился с кавалером Рёдлем, был на моей земле. И на мне, как на господине той земли, лежит ответственность за случившееся.

Господин Верлингер скривился, он мотнул головой, демонстрируя отказ:

— Сие невозможно. Барон чаще бывает в беспамятстве, чем в чувствах.

— У него жар? Наконечник болта удалили? — проявлял заинтересованность кавалер.

— Да, наконечник болта удалён, — явно нехотя говорил господин Верлингер. — И у него жар, рана воспалена.

— Со мною отличный врач, — продолжал Волков. — Он может осмотреть рану.

— Я благодарен вам, кавалер, но у нас тоже врач не из последних, — заносчиво отвечал дядя барона.

Дальше предлагать что-либо или просить о встрече было бы невежливым, но вот задать пару вопросов он ещё мог:

— Господин Верлингер, а как же барон вернулся сам в замок со столь тяжкой раной? Они с кавалером Рёдлем уехали вдвоём, кавалера Рёдля мы нашли без головы, голову так и вовсе не сыскали, хоть искали два дня. Доспехи барона нашли. А сам он как-то добрался до замка.

— Приехал, — сухо отвечал Верлингер, — сам приехал, вы тут человек новый, видно, того не знаете, но барон был известен всем как самый крепкий человек графства.

— А про кавалера Рёдля ничего сказать он не успел?

— Нет, — ответил Верлингер тем тоном, которым люди обычно желают закончить разговор.

Дальше говорить смысла не было:

— Ещё раз выражаю вашему дому мою благодарность, — произнёс Волков, чуть кланяясь, — все мы будем молиться за скорейшее выздоровление барона. И о том же я буду просить и епископа Малена.

— Дом Баллей принимает вашу благодарность не как вежливость, а как дружбу, — важно сказал дядя барона.

На этом всё было закончено, дело вышло пустое. По сути, он мог отправить солдата с телегой, в которой бы тот привёз в замок доспехи барона. Смысла тащиться в эту даль самому у него почти не было.

Ну разве что на обратном пути, когда они проезжали мимо кузницы, его догнал сам кузнец Волинг и просил разрешения говорить:

— Говори, — разрешил Волков, останавливая коня.

— Господин, дозвольте узнать, будет ли у вас в Эшбахте место для моей кузни?

— Ты, что, хочешь переехать в мою землю? — удивился кавалер.

— А что же, — говорил кузнец, ничуть не смущаясь и не понимая удивления рыцаря, — народу у вас много, купчишки через вас поехали, говорят, пристань ставите, а на пристани уже корзины с углём стоят. И солдаты у вас живут, без дела не останусь.

— Неужели у тебя тут мало работы? — не верил Волков.

— И работы тут мало, и уголь покупаю втридорога, — кузнец Волинг сделал паузу и потом прибавил с опаской, — да и жить что-то тут совсем стало страшно.

— Страшно? Отчего же?

— Да как же отчего?! Мужики из замка говорили, что кавалера Рёдля без головы привезли, а голова у него была не отрублена. Говорят, то зверь опять озорничал. А разве вы о том не знаете?

Волков молчал, просто смотрел на кузнеца, и тот, не дождавшись ответа, продолжал:

— Вот я и думаю, если благородных людей зверь кушать надумал, то что уж нам, простым, остаётся. Так что прошу у вас разрешения кузню к вам привезти. А чтобы звоном вас не беспокоить, я её поставлю у края Эшбахта, на выезде к реке.

— Нет, не дозволяю, — нехотя сказал Волков.

— Не дозволяете? — искренне удивился кузнец. — Я же кузнец, а кузнец очень в хозяйстве полезен. Я даже готов вам деньгу платить, какую оговорим за аренду земельки.

Волков уже повернул коня и поехал, а Волинг что-то ещё говорил, в чём-то его ещё убеждал.

Конечно, кузнец был прав. Он мог бы приносить Эшбахту большую пользу, и кавалер сам думал найти себе кузнеца или перевезти своего из Ланна. Вот только не мог он у другого господина из земли уводить мастера. Ни мужика, ни бондаря, ни пивовара, ни сыровара, ни кожевенника уводить у соседа нельзя. А тем более нельзя уводить кузнеца. Иначе прослывёшь соседом недобрым.

А уж уводить мастера из земли того, кто пришёл к тебе на помощь в трудную минуту, так ещё и нечестным прослывёшь и неблагодарным.

Они вернулись к вечеру замёрзшие, уставшие и очень голодные. А ещё и злые, так как ничего не смогли выяснить. Во всяком случае, Волков был зол. А как вошёл в дом, увидал мальчишку лет четырнадцати, был он одет в цвета дома Маленов и разговаривал он с женой его. Сразу кавалер подумал, что гонца прислали к ней из дома. Не к добру это было, ему это не нравилось.

— От графа? — спросил он у Бригитт, которая вышла снимать с него шубу.

— От графини, — ответила та, забирая шубу, — привёз письмо, никому взглянуть не даёт, говорит, что только вам в руки даст.

Волков вошёл в комнаты, поклонился жене и сразу отвёл юношу в сторону:

— Кто вы такой?

— Меня зовут Теодор Бренхофер. С соизволения графа Малена назначен пажом графини Мален, — говорил юноша со всей возможной важностью. — Надеюсь, вы — господин Эшбахт, брат графини?

— Да. Давайте письмо, я Эшбахт, я брат графини.

Юноша достал из-под колета бумагу с сургучом, протянул её Волкову:

— Извольте.

Кавалер тут же сломал сургуч, подошёл к подсвечнику, графиня писала плохо, неровно и с ошибками, письмо явно давалось ей с трудом, но это была её рука, видно, никого не решалась просить помочь ей в написании. Он стал читать:

«Брат мой и господин мой, дворовые были рады, как услыхали, что безбожных горцев вы сильно побили. От них я о победе вашей узнала, а не от мужа и родственников, но молодой граф настрого запретил дворовым и слугам о ваших победах говорить и им радоваться, злился от этого. А ещё я однажды слышала, что ругал он вас псом бездомным и безродным, поповским прихвостнем. Говорил, что от вас одна в земле суета ненужная, что герцог слаб, раз вас придержать не может. Но я вас с победой поздравляю и очень горжусь таким братом. И руки вам целую.

А со вчерашнего дня во дворец мужа моего съезжались разные господа со всего графства, собирал их молодой граф. И на собрание они звали мужа моего. О чём было собрание, они не говорили, держали в тайне, только пытая мужа, я узнала, сказал он, сильно нехотя, что говорили они о вас. Говорили, что вы не их, а чужой и что война с горцами никому не нужна, что победами этими вы кичиться будете, что человек вы бесчестный, так как они говорят, что Шоуберга убили нечестно и поступили с ним плохо и зло.

И многие говорили, что за то, как вы обошлись с Шоубергом, вас нужно звать на суд дворянской чести.

И порешили, что позовут. На днях пошлют к вам гонцов. Только вы не езжайте, так как решено вас там схватить и выдать на суд герцогу Ребенрее…»

Волков оторвался от письма: «Ах, Брунхильда, моя ты умница, не зря я тебя сосватал за графа, не зря».

«А у меня без вас, брат мой, всё плохо, слуги со мной обращаются дурно, иной раз простыни мокрые на постели менять не идут, хоть зову их и зову, ужины и обеды мне в мои покои не подают, как я ни прошу, только когда муж на них прикрикнет, да и то мужа моего по старости бояться совсем перестали. Все теперь слушаются молодого графа, а он мне не друг. Не любит меня, при всех, когда мужа моего нет, ругает глупой. А вчера, когда я к обеду не успела, мне от бремени дурно было, так они есть стали без меня, а когда я пришла, так сноха моя, жена среднего сына моего мужа, вскочила из-за стола, сказала, что от меня её тошнит и что я невыносима, и выбежала. А муж мой молчал. За меня не заступался и не бранил её, уже и сил у него нет на это, а они этим и пользуются. И уже верховодит всем молодой граф, иной раз мужа моего не зовёт за советом, а сам всё решает. А когда встречает меня в замке, так делает вид, что меня не видит, словно я дух бестелесный. И так я живу изо дня в день, и только в муже и в мыслях о вас утешение нахожу. А тяжесть моя уже велика, уповаю на Матерь божью, что разрешусь к февралю или чуть позже, и, ежели решит Господь, то вам к февралю племянник или племянница будет. Повитуха сказала, что мальчик, она по чреву моему так решила. Поди врёт, она стара, уже и из ума, кажется, выжила. Но в феврале всяк узнаем, если, конечно, не сживут меня со света родственнички мои. Целую ваши руки и молю Господа, чтобы увидеть вас, но в замок к нам не приезжайте, тут вас беда ждать будет. А мальчику можете доверять, он единственный, кто меня тут в замке жалеет.

Графиня Брунхильда фон Мален».

Глава 10

У Волкова кулаки сжались так, что скомкал он письмо, захлестнула его такая злоба, что аж вздохнуть было невмоготу. Пришлось даже на стену рукой опереться. Мальчишка- паж, что стоял рядом, был ни жив ни мёртв, шевелиться боялся, видя, как лицо кавалера становилось белым, когда он чтение заканчивал. Лютая ненависть клокотала в груди кавалера, заливала его злобой до самой макушки. Всех! Всех холопов, что нашёл бы в замке, всех бил бы, и не руками бил, а кол взял бы, выбивал из быдла всю их спесь вместе с поганой их требухой, а самых злобных и заносчивых, тех, что больше всех донимали его Брунхильду, так с крепостной стены кидал бы в ров. И родственничкам не спустил бы, пусть они самые благородные. Уж поганое семя Маленов не простил бы, а ту дуру, сноху, что своё бабье небрежение его Брунхильде так открыто выказывала, так солдатам отдал бы. Уж потешились бы солдаты благородным мясом.

И вправду, ему двух сотен солдат хватило бы, чтобы взять замок графа. Замок этот скорее для красоты, чем для войны. Его полукартауна любую стену замка за день развалит. Только пожелай он, и все получат по заслугам. Да вот желать он этого не будет. Не поведёт солдат, не потащит к замку пушки. Нет. Хоть и кипела в нём ещё кровь, хладный его ум уже брал своё. Он думал и думал, что ему делать. И казалось бы, что тут сделать можно, когда, несмотря на победы твои, местная земельная знать тебя и близко своим считать не желает, а желает расправы над тобой, хоть не своими руками, так руками сеньора?

«Оскалились волки, и граф молодой их предводитель. Выскочкой меня прозывают, псом безродным, не по нраву я им. Боятся моих побед, горцев боятся, что горцы придут и в их наделы, что силен я, сильнее любого из них, всё это им не по нутру».

А разве по-другому быть могло? Конечно нет, и Волков понимал это. И чтобы выжить тут, чтобы не пасть в бою с горцами, в застенках курфюрста не очутиться, ему нужно быть ещё сильнее, ещё хитрее. И, как это ни странно, но ситуация с Брунхильдой и с её притеснениями в замке графа была ему на руку.

Юный паж уже устал ожидать, когда кавалер наконец прекратит скрипеть зубами от злобы и что-нибудь скажет ему. И Волков разжал кулак со скомканным письмом и заговорил:

— Графиня пишет, что я могу вам доверять.

— Графиня добра ко мне, я буду служить ей и старому графу, как должно, — важно отвечал Теодор Бренхофер. — Соизволите ли писать ответ?

— Нет, на словах передадите. Запомните слова мои.

Юноша понимающе кивнул.

— Госпоже графине скажите, что беды её я принимаю как свои, что найду способ за всё взыскать с её обидчиков.

— Беды её вы принимаете как свои, — кивнул паж. — И за всё взыщете с обидчиков.

— И ещё скажите, чтобы держалась как могла, ибо до февраля не так много времени осталось. Рождество, и вот он уже февраль. Скажите, что родить ей лучше в доме мужа. А уж как родит и в приходской книге запишет чадо, так можно будет и сюда уезжать, тут ей спокойнее будет.

— Я это запомнил, — кивал мальчишка. — Родить ей лучше в доме мужа, а потом и сюда в Эшбахт переезжать можно будет.

— Ещё скажите, что спасла она меня, предупредив о подлости, что она любимая моя сестра и что я как никто другой жду своего племянника.

— И это я запомню.

Волков достал два талера, один протянул пажу:

— Ничего не забудьте, передайте всё, как я сказал.

— Не волнуйтесь, кавалер, всё передам, — обещал паж, принимая монету с поклоном.

— Берегите графиню, — продолжал Волков, протягивая ему второй талер, — и за каждую неделю я вам буду ещё платить по монете. Будьте настороже. Если вы увидите, что госпоже графине угрожает опасность, так хватайте её и везите сюда немедля.

— Я всё исполню, как вам нужно, я не брошу графиню в беде.

— Скажите, а старый граф совсем уже без сил?

— Господин граф стал засыпать на обеде, — только и ответил паж.

Да, Брунхильда оставалась почти одна в окружении злых людей, мальчишка-паж и старый муж были не в счёт. Но ей нужно было прожить там всего полтора месяца. Всего полтора месяца до родов.

— Умеете этим пользоваться? — спросил он у пажа, прикоснувшись к рукояти кинжала, что висел у того на поясе.

— Я брал несколько уроков, — уверенно сказал Теодор Бренхофер. — И ещё я часто хожу в гимнастический зал смотреть, как господа упражняются.

Волков вздохнул:

— Не отходите от графини. Будьте при ней, даже когда она идёт в дамскую комнату. Стойте у двери. Её жизнь и жизнь её чада в ваших руках.

— Я понимаю это, кавалер.

Что Волков мог ещё сделать для Брунхильды? Да почти ничего, он мог её, конечно, забрать к себе, но тогда права графини и её ребёнка, рождённого ею вне дома, легко можно будет оспаривать. Старый граф умрёт, и зная, кому принадлежит суд в графстве, нетрудно будет догадаться, что графине и её ребенку будет очень непросто претендовать на поместье, обещанное ей по брачному договору в случае смерти графа.

— Берегите графиню, — в который раз повторил Волков, — сейчас идите в бревенчатый дом на холме, там живут господа из моего выезда, переночуйте там, а завтра на рассвете езжайте в замок. И будьте при ней неотлучно.

— Я так и сделаю, — обещал паж.

Он ушёл, а кавалер вернулся в обеденную залу, где за столом сидели Бригитт и Элеонора Августа. Они ужинали. Кавалер посмотрел на жену, а та по глупости своей ещё и мину кислую скорчила. Отвернулась, ему своё пренебрежение демонстрируя. Его от этого вида её высокомерного аж передёрнуло. Не сгори в нём вся злоба ещё недавно, так не сдержался бы он, схватил бы он это семя поганого рода Маленов за лицо своими железными пальцами и давил бы, пока её челюсть не хрустнула бы под ними. Но теперь он был холоден. Всё желание ладить с женой, что появилось в нем недавно, исчезло. Он ничего ей не сказал, но в эту ночь не пошёл ночевать в её покои, чему Бригитт была рада.

Он думал к себе Ёгана позвать, узнать, как дела, так тот на следующее утро сам пришёл. Пришёл спозаранку, на дворе ещё темень была, ещё петухи орали, девки гремели вёдрами, шли на утреннюю дойку, а он уже сидел в прихожей. Волков впустил его, ещё не закончив завтрака. Хмурый он был, весь в делах непроходящих и заботах. Рассказал, что глупое мужичьё то ли зимы такой холодной не знало, то ли скотины у него никогда не было, скотине в морозы нужно подстилку из соломы делать, иначе она за ночь так промерзает, что не вся утром подняться может на ноги, в общем, нужно коновала в Эшбахт звать, так как скоту, что мужичью господин раздал, лечение нужно. Ещё говорил, что озимых хороших не будет, так как снега нет, а мороз землю вымораживает:

— Говорил дуракам, говорил, что глубже пахать нужно, а они: «Мы уже век пашем на ладонь, и ничего, всё хорошо было». А оно вон как развернулось, теперь дураки затылки чешут.

Волков его не перебивал, хотя ему сейчас было совсем не до больных коров и не до помёрзших озимых. Он с утра сам не свой был всё ещё от письма Брунхильды. От того, что беременная она среди людей, что её ненавидят, и что она там почти одна, так как муж её слаб и стар. Уповал он только на то, что ретива она всегда была и непреклонна. Может, и на сей раз выдержит. А тут Ёган со своими мёрзлыми коровами. Всё бубнит и бубнит про нерадивых и ленивых мужиков.

— Ты Брунхильду вспоминаешь? — вдруг перебил кавалер управляющего.

— О! — Ёган сделал уважительное лицо. — Оно иной раз вспоминается. Шебутная была, не то, что теперь. Теперь оно вон как… Графиня — одно слово. Да, кем была и кем стала. Вот как жизнь распорядилась.

— Сейчас она одна в замке графа, тяжко ей, — сказал Волков.

— Что? Одна? В замке? — Ёган вдруг смеётся. — Вот уж тяжесть, графиней жить в замке при дюжине слуг да при муже графе. Да при поварах, лакеях. Уж насмешили, господин. Тяжко ей.

Волков рассчитывал совсем на другие слова. Он хмурится, а Ёган по простоте своей этого не замечает, снова начинает талдычить про озимые и про то, что телеги из похода пришли все переломанные, либо колёса новые нужны, либо оси менять, ни одной целой телеги из всех, что в поход брали, нет. Что кузнеца выездного приглашать придётся, а те какую деньгу за выезд просят! И что мужики ленивы и не хотят по весне снова копать канавы для осушения прибрежных болот, а молодые господа из выезда, что живут в старом доме с попом, просят свинину каждый день, от говядины воротятся. А ещё просят овса больше, а не сена. Говорят, что кони от сена слабеют, а чего им слабеть, если с войны уже пришли и они их с тех пор ничего не седлали

Обрывать на полуслове старого знакомца кавалер не хочет, всё-таки не чужой ему, кавалер радуется, когда в покоях появляется Максимилиан с бумагой.

— Ну? — спрашивает он у молодого человека.

— Кавалер, письмо от епископа.

— Давай.

— Господин, — волнуется Ёган, понимая, что дальше господин будет заниматься другими делами, — а мои дела как решим? Что со скотом, что с телегами делать?

— Скот лечить, телеги ремонтировать, на всё деньги дам. Что с твоими озимыми делать, я не знаю, — закончил Волков. — А мужикам скажи, что если по весне нечего будет убирать, так и есть им нечего будет.

Он уже начал разворачивать конверт, но Ёган не успокаивался:

— Господин, ещё дельце есть одно.

— Говори.

— Я же детей из Рютте привёз. Жену себе в дом подыскиваю, моя-то хвороба в монастырь подалась, совсем руки у неё распухли, решили, что там ей лучше будет.

— Зато у тебя дом есть свой и дети, — ободрил Ёгана Волков.

— Есть, есть, — соглашался Ёган. — Только вот я из дома выхожу — дети спят, домой прихожу — дети опять спят.

— Так от меня-то тебе чего надобно, детей твоих мне будить, что ли? — чуть раздражается кавалер.

— Да нет же, к чему это. Я про то, что мне бы помощника завести, я думал, вот зима придёт и отдохну, хоть отосплюсь, а тут вот как всё одно за одним тащится: то война, то морозы, то скот, то телеги, то жалобы, я продыху от дел не вижу. Хозяйство-то большое.

Волков смотрит на него и уже не скрывает раздражения:

— А жалование из своего кармана платить помощнику думаешь?

— Не хотелось бы, — сразу скучно говорит Ёган.

— У меня сейчас нет лишних денег, — заканчивает Волков. — Война прибытку не даёт, только тянет из меня и тянет. Так что помощника можешь за свой счёт нанимать.

Больше он на эту тему говорить не собирался.

Кавалер разворачивает письмо и начинает читать. Ёган, чуть повздыхав, вылазит из- за стола и идёт по своим делам.

Добрый епископ пишет ему, что за два дня до рождества просит его быть в Малене в лучшем виде своём, при знамёнах и людях своих. На заре епископ хочет встретить его у ворот и с крестным ходом вести по городу, чествуя победителя. Также епископ писал, что муниципия города согласна оплатить ему для шествия барабанщиков и трубачей. Ещё будут городские ополченцы-стрелки палить в его честь из аркебуз. Порох тоже оплачивает город.

Это письмо сильно ободрило кавалера. Может, местная земельная знать и злится на него, ненавидит его за Шоуберга или ещё Бог знает за что, но пока на его стороне епископ, он будет готов к сопротивлению. Попы всегда большая сила. И своевременно пришло письмецо, вовремя.

Волков тут же просит бумагу и перо, пересказывает святому отцу всё то, что ему рассказала Брунхильда. И о том, что её притесняют в замке мужа родственники, и о том, что молодой граф собирается звать его на дворянский суд за убийство Шоуберга. И просит у епископа совета, как ему быть. Под конец Волков сообщает, что с радостью будет в Малене со своими людьми перед Рождеством, как того просит епископ.

Когда письмо было закончено, он отдаёт его Максимилиану:

— Гонец, что привёз письмо, ещё тут?

— Тут, кавалер, дожидается ответа.

— Езжайте с ним, дождитесь ответа епископа, а заодно купите красивой материи, синей и белой. На ленты сержантам, на шарфы офицерам и на сюрко для выезда моего. Знамёна у нас хороши? Не грязны, не рваны?

— Новое, большое знамя так очень хорошо, а два старых… Тоже неплохи ещё, все чистые, — говорит Максимилиан. — А что, будет шествие?

— Да, епископ готовит нам праздник, и этот праздник мне нужен. Посчитайте, сколько всего нужно материала. Мы должны там выступить во всей красе.

— Кавалер, — Максимилиан был немного встревожен, — да как же мне точно посчитать, сколько материала нужно?

Тут в обеденную залу вошла госпожа Ланге, она с утра хлопотала по дому, раздавала дворовым бабам задания и оплеухи.

За нею шла девка и несла стопку чистого постельного белья и скатертей.

— Как господа стол освободят, так тут скатерть сменишь, — негромко, чтобы не мешать Волкову, распоряжалась Бригитт, — а пока иди в мои покои, поменяй простыни и наволочки, перины взбей на улице, оставь их там, путь на морозе полежат.

— Госпожа Ланге, — окликнул её Волков.

— Да, господин мой, — Бригитт подошла быстро и сделала книксен.

Она была учтива, и намёка на то, что ещё совсем недавно она спала, обнимая господина, а её огненные волосы рассыпались по его плечам, не было. Волкову нравилось, что Бригитт не выпячивает свою с ним близость перед другими людьми его дома.

— Госпожа Ланге, — начал он, — моему знаменосцу нужна помощь.

— Вашему знаменосцу нужна помощь от женщины? — она покосилась на Максимилиана, слегка улыбаясь. — Может, мне знамя подержать?

Тот заметно покраснел, но заметно это было только ей, а Волков продолжал:

— Нет, знамени моего вам держать не нужно. Но епископ благоволит к нам и желает мне и моим людям устроить шествие перед Рождеством в Малене.

— Ах, как мудр наш епископ! — с улыбкой произнесла красавица.

— Да, мудр, мудр, — соглашался с ней кавалер, — в общем, нужно купить ткани, синей и белой, для шарфов офицеров, для лент сержантов, для сюрко, а господин Максимилиан Брюнхвальд не большой знаток лавок и портных в городе. Не согласитесь ли вы ему помочь, Бригитт? Нужно будет съездить со знаменосцем в город и подготовиться к шествию.

— А жене вашей надобно быть с вами на шествии? — сразу спросила Бригитт.

Об этом кавалер совсем не подумал. Он понял, что правильно сделал, что обратился к госпоже Ланге.

— Коли жене надобно быть с вами, так в карете ей ехать или пешком идти? Если в карете, то нужно и карету в ваши цвета выкрасить.

И это было правильно задумано. Госпожа Эшбахт, судя по лицу её, мужа едва терпеть могла, но показать всем, что дочь графа с ним в шествии участвует, было весьма разумным. Ничего, потерпит, посидит в карете, помашет платочком городскому люду.

— Да, — после некоторого раздумья сказал он, — как хорошо, госпожа Ланге, что у меня хватило ума обратиться к вам, вы всегда всё хорошо придумываете. Значит, вы поможете моему знаменосцу?

— Конечно, и если нужно, съезжу с господином Максимилианом в город, — сказала рыжеволосая красавица, улыбаясь, как улыбаются люди, гордые собой. — Господин знаменосец, сколько нужно будет пошить сюрко, сколько офицеров будет в шествии, сколько сержантов?

Юноша растерянно уставился на Волкова, откуда он мог это знать, он ещё никогда в жизни не планировал шествия:

— Все мои офицеры, весь мой выезд и двенадцать сержантов будет достаточно, — ответил кавалер.

— А сколько нужно…, - начал было Максимилиан.

Но Волков остановил его жестом.

— Пойдёмте, Максимилиан, — произнесла Бригитт, — сами всё посчитаем. Не будем мешать господину.

Глава 11

Вскоре она велела запрягать карету, и они с Максимилианом поехали в Мален, обещая вернуться сегодня же.

Волков звал было брата Семиона. Хитрый монах, кажется, собирался с ним на войну, ходил, солдат вдохновлял, готовился. С важным видом рассуждал о том, что Бог на правой стороне. Но за все дни, что шла кампания, он ни разу не попался Волкову на глаза. Ни в обозе, ни в лагере, ни на пиру в честь победы его не было. Кавалер хотел узнать у него, где же он был всё это время. Вроде на войну вместе со всеми собирался, неужто, не веря в победу господина, убоялся гнева еретиков? Да, попов горцы не жаловали, но брат Ипполит был в войске безотлучно. А вот этот.

Как только брат Семион пожаловал, и Волков готов был уже начать с ним разговор, так из своих покоев спустилась госпожа Эшбахт. Едва кивнула мужу и монаху, хотя те ей кланялись, а муж так и вовсе из-за стола встал. И, больше не поднимая головы, молча уселась за столом с рукодельем. Стала вышивать что-то, позвав к себе одну из дворовых баб для разговора и помощи.

Говорить кавалеру сразу расхотелось, жена сидела тут с таким видом, с такой кислой миной, что какие уж тут разговоры. Она так кривила губы, что и не понять было, отчего сие происходит. Оттого, что дурно ей, оттого, что муж ей ненавистен, или оттого, что она ненавидит здесь всё. И так стало кисло от её нехорошего и тоскливого лица в обеденной зале, что, будь зимой мухи, так они бы дохнуть стали.

— Господин, так я пришёл, чтобы сказать вам, что вы хотели знать? — спросил брат Семион.

— Ничего, — зло ответил Волков, — хотел сказать, чтобы ты готовился к шествию и крестному ходу, которые нам устраивает епископ.

— Ах, как он добр…, - начал монах.

— Добр, конечно, ступай, — оборвал его кавалер. — Найди заодно Увальня, скажи, чтобы мне и себе седлал коней.

— Сейчас же, — обещал монах, кланяясь и уходя.

«Уж быстрее бы».

Очень не хотелось Волкову тут сидеть с такой «кислой» женой, которая вдруг бросила на стол рукоделие и стала рыдать, вытирая горькие слёзы платком, хоть никто поперёк ей и слова не сказал.

Монах быстренько засеменил к выходу, а за ним и кавалер поднялся.

Волков долго думал, куда ему деться. Хотел пойти в кабак или посидеть в доме с господами из выезда, но всё это было глупо. Поэтому поехал он к реке, к амбарам, посмотреть, началось ли строительство причала, такого, какого хотели торговцы углём и лесом из Рюммикона. По сути, враги его. Заодно думал заехать к сестре, которую давно не видел, и к Брюнхвальду, все его офицеры как раз жили ближе к реке, чем к Эшбахту.

От реки сильный ветер, холодный, промозглый. А на берегу работа кипит. Мастеровые ставят столбы под навесы. Эти навесы для леса, кажется. А лес из кантона Брегген, с которым он воюет. Война войной, а торговля должна идти. Купчишки жадные, им дела до войны нет, им прибыль нужна. Впрочем, и ему нужна. На войну.

На пригорке над рекой маленькая фигурка, завёрнутая в странные одежды. На голове у него каль с развязанными тесёмками. Ветер треплет человека, тесёмки развеваются, но он не уходит с берега, смотрит на работы. Кавалер направляет к нему коня, Увалень едет за ним. Человек увидел их и сразу пошёл навстречу. Тут Волков понял, что это его племянник, Бруно Дейснер. Мальчик ещё издали стал кланяться ему. В руках у него был старый, засаленный и жёлтый, исписанный углём для письма лист бумаги.

— Что на вас надето? — недовольно спросил кавалер у племянника.

На хрупком юноше был надет какой-то старый хук из дрянной овчины, такой, какие носят богатые мужики. Одеяние было юноше сильно велико и подпоясано простой верёвкой.

— Это. Это мне дала тётушка, чтобы я не мёрз, — отвечал племянник.

«Конечно, сестра ему дала то, что было, они и сами с Рене живут не очень богато».

— Когда холодно и у вас нет шубы, так носите стёганку, — нравоучительно говорит кавалер, он вспомнил, что давал племяннику деньги на одежду, но то было ещё летом, кажется, — лучше носить солдатскую стёганку, чем мужицкий наряд. Вот, поглядите на господина Гроссшвюлле, каков молодец, простая стёганка, а вид весьма грозен у него. Если у вас нет стёганки, так зайдите ко мне, у меня, кажется, есть. Или купим.

— Да, дядя, я непременно зайду.

— А вы при оружии, Бруно?

— Нет, — признался юноша, понимая, что опять огорчает дядю.

— Вы всегда должны носить при себе оружие, если не меч, так хоть короткий фальшион или кинжал хотя бы.

— Да, дядя, я буду носить оружие.

— А что вы тут делаете на таком ветру? — спросил кавалер.

— Во-первых, жду баржу из Фринланда, господин Фульман из Рюммикона ещё вчера прислал мне сообщение, что отправил баржу с углями. Она сегодня уже должна быть в Лейденице, значит, сегодня будет уже у нас. Михель поехал в Лейдениц её встречать.

— А вы уже продали тот уголь, что был в первой барже?

— Мы продали его, едва разгрузив, — похвастался Бруно Дейснер. — Его купили тут, мы даже за доставку в Мален не платили. Торговец свинцом Шоннер прислал своего представителя, коммуна Нозельнауф тоже, так они едва не поссорились из-за нашего угля. И тот, и другой хотели купить его весь. Пришлось делить.

— Вот как? И что, хороша вышла прибыль?

— Двадцать четыре крейцера с корзины, это больше, чем мы думали.

— Двадцать четыре крейцера? — Волков задумался. — А корзин было в барже шестьдесят?

— Шестьдесят четыре, дядя, — отвечал племянник чуть не с гордостью.

«Пятнадцать с лишним талеров с одной баржи? Очень неплохо. Очень».

Тут кавалеру пришла в голову одна мысль. Он подумал о том, что курфюрст был бы вовсе не против, поставь Волков на своей земле, прямо у амбаров, таможню для него, с которой герцог стал бы собирать таможенный сбор.

«Да, с сеньором, конечно, придётся делиться, но это будет хороший повод для примирения. Святым отцам это не понравится. Они всё надеются, что я втяну герцога в войну с кантонами. Господь с ними, пусть надеются. Их надежды пусты, герцог не хочет никаких войн. Он скорее меня бросит в застенок, чем ответит кантонам. Да и я уже устал. В самом же деле, не может один рыцарь вечно воевать с целым кантоном, который больше графства Мален раза этак в два, по населению в четыре, а по деньгам раз в десять, святые отцы должны понимать, что рано или поздно горцы меня разобьют, схватят и казнят. Впрочем, святые отцы найдут иной способ, как стравливать курфюрста и горных еретиков. За ними не станется».

Волков ещё раз посмотрел на реку, на суету рабочих у пристани. В общем, всё, что делалось на берегу, ему было нужно.

— А что это у вас за бумага? — спросил он и, склонясь с коня, забрал лист у племянника.

Цифры, цифры, перечёркнутые столбцы, буквы, обрывки слов. Всё написано корявым почерком человека, не умеющего толком писать.

— Что всё это значит?

— Кажется, дядя, что наш архитектор, господин де Йонг, нас обворовывает, — медленно произнёс Бруно Дейснер.

А вот это было очень хорошо, нет, не то, что их обворовывают, а то, что этот мальчишка уже стал думать об этом.

— Вы сами об этом подумали или вас надоумил кто? — спросил Волков, всё ещё изучая лист с каракулями.

— Сам, дядя, кто ж меня мог надоумить, — отвечал племянник.

А это ещё больше порадовало дядю. То есть у юноши совсем трезвый, склонный к доброму недоверию разум. Кавалер даже не нашёлся, что сказать в похвалу юноше. А ведь совсем недавно, может, ещё весной, брат Ипполит говорил ему, что племянник не очень охоч до наук, а тут вон как всё обернулось.

— Показалось мне, дядя, что господин де Йонг берёт с нас за материалы больше, чем расходует. Вот я и решил посчитать тёс и столбы, что пойдут на навесы, и сравнить с тем, что он купил.

Волков понимающе кивал головой, одобряя каждое слово юноши, а потом спросил:

— А вы только де Йонгу не доверяете? Или, быть может…

— Нет, не только, и купцам, что у нас покупали уголь, не доверяю, и этим господам из Рюммикона тоже, в прошлый раз оказалось, что не все корзины полны углём доверху, как должно. И лодочникам, в прошлый раз, как тёснам везли, так крали у нас. Вот поэтому я думаю, что за всеми всегда считать надобно.

— А за компаньоном своим, как там его.

— За Цеберингом? И за Михелем считаю, но так, чтобы он не видел. Он хитёр и пронырлив, за ним всё время нужно считать.

— Что ж, скажу вам, племянник, — произнёс кавалер с удовольствием, — что никак не ожидал от вас такой разумности. Для ваших лет разум — дарование редкое. Я тоже стал считать всё, что только возможно, с ваших лет, с тех самых пор, как украли первый заработанный мною талер.

— У вас украли первый ваш талер? — воскликнул юноша. — И кто же был тот вор?

Волков махнул рукой, нечего вспоминать, то былое. Он впервые смотрел на племянника как на близкого человека. Словно только разглядел его. Раньше тот для него был какой-то глупый костлявый малец, что по скудости ума детского мнил себя в военном ремесле и который к тому же был плох в учёбе. Он и не думал о нём как о родственнике. Сын умершей сестры, которую кавалер и припомнить не мог. А вот теперь он почувствовал, что мальчишка похож на него. Нет, не внешне, но по складу ума. Волков тоже в его годы всё подсчитывал, но ещё был глуп и не любил науки. Потом, потом он будет хватать книги, учить языки, на которых они писаны, читать и перечитывать. Возможно, и этот мальчишка захочет того же.

— Вы выгодно продали уголь, ещё, кажется, и доски возили, у вас должны быть деньги. Отчего же вы не купили себе одежду?

— У нас уже восемнадцать талеров, — с гордостью сказал племянник. — Михель предлагал всё поделить на троих. Отдать вашу часть вам, а оставшееся поделить на два. Но я подумал, что деньги лучше дальше в деле оборачивать. Фульман и Плетт в долг дают товаров только на одну баржу, и то по нехорошей цене; если платить за товар вперёд, так можно дешевле взять. А менялы из Эвельрата деньги давать готовы, но ведь не бесплатно, они свой интерес соблюдают. Вот я и подумал, что пока мы обойдёмся, соберём серебра, чтобы постоянно оборотные были, чтобы свои телеги, свои мерины имелись, чтобы сбыт налажен был, чтобы место своё в Малене для склада было.

— Неужто вы это всё опять сами сообразили? — не верил кавалер, что юноша может так разумен быть.

— Нет, — признался юноша, — глава цеха оружейников Малена Ропербах мне это всё разъяснял, когда вы к нему меня посылали насчёт сбыта угля.

Раньше из всех приехавших к нему родственников мила ему была лишь самая маленькая племянница Катарина, сестра по душе пришлась, так как добра оказалась и скромна, а тут вдруг и племянник ему понравился. Оказывается, когда они все в его старом доме жили, в тесноте неимоверной, то ему эта теснота не в тягость была. С сестрой и двумя племянницами в доме было лучше и теплее, чем в новом и дорогом доме с женой его недовольной, с этой дочкой графа.

Он взглянул на племянника:

— Оденьтесь как подобает и найдите отца Семиона, он книгу приходскую завёл, пусть запишет вас как Бруно Фолькоф.

— Что? — мальчишка открыл рот. — Дядя, спасибо… Вы не пожалеете.

— Носите моё имя, но не вздумайте позорить его. И чтобы всегда были при оружии, не забывайте этого.

— Дядя. — пролепетал Бруно. — Да-да, конечно.

— Можете не стесняться и при нужде называть себя так, и в споре, и при разногласиях ведите себя достойно, и, если нужно будет, ссылайтесь на меня.

— Дядя, — Бруно кинулся к нему и схватил его руку, которая сжимала поводья, поцеловал её, — лучшего дядю я придумать для себя не мог.

— Не забудьте, приведите себя в порядок, вы теперь Фолькоф, а не мужик и не купчишка бедный.

От берега он свернул налево, к Брюнхвальду он потом решил заехать, а сейчас поехал проведать сестру и взглянуть, не подросли ли племянницы.

Вечереет в это время быстро. Он едва приехал домой, сел ужинать, как вспомнил, что Максимилиан и Бригитт обещали в этот же день вернуться обратно, а уже темень на дворе. Хоть и не хотелось в мороз и ветер идти снова на улицу, но он решил выехать и встретить карету Бригитт.

Увальня он посадил с собой ужинать, чтобы не так было тоскливо за одним столом с женой, и, когда ещё тот не доел, стал говорить ему:

— Александр, придётся нам ехать сейчас, темно уже, седлайте коней, зовите Гренера и братьев Фейлингов.

Элеонора, до сего момента сидевшая безучастно и смотревшая в свою тарелку, тут подняла голову, стала прислушиваться.

— Велите всем брать фонари, — продолжал кавалер.

— Да, кавалер, — сказал Увалень, встал и на ходу закинул себе в рот кусок колбасы.

— Куда же это вы? — почти крикнула госпожа Эшбахта.

Александр, думая, что вопрос адресован ему, так и застыл с колбасой во рту, он уставился на Волкова.

— Темно, дорога замёрзла, сплошной лёд, Максимилиан и госпожа Ланге поехали в город, обещали вернуться до темноты, но что-то нет их, поеду навстречу с огнями.

— Других пошлите, отчего вы всё сами делаете, или у вас людей нет? — вдруг спросила жена. — Неужто вашего Максимилиана и вашу госпожу Ланге не встретят?

«Вашу госпожу Ланге» — это Элеонора Августа произнесла особенно отчётливо.

— Александр, идите седлать коней, — произнёс Волков и уже жене добавил: — лучше меня дорогу знает только Бертье, а он у реки живёт, за ним самим ехать нужно. Так что лучше я сам съезжу.

— Вам просто дома не сидится, вот что! — вдруг крикнула госпожа Эшбахт. — Жена вам не мила.

Увалень сразу поспешил покинуть залу. А она вскочила:

— В покои к жене не ходите, говорить с женой — не говорите, дома быть не желаете.

Кавалер даже не знал, что на это всё ответить.

— Ах, как мне всё здесь не мило! — кричала жена, кидаясь к лестнице. — Не мой это дом, не мой! Он даже ночью уходит, всё войны у него, всё войны, всё дела, даже ночью дела у него, разве такой муж добрый должен быть?

Он глядел, как она, подбирая юбки, взбежала наверх, и слышал, как хлопнула дверь её покоев. Сидел, ковырял ножом кусок колбасы в тарелке и ничего не понимал.

Глава 12

Ждать долго не пришлось. Уже следующим утром, когда Волков и его офицеры у него дома за столом рассматривали шарфы и обсуждали, кому и сколько людей брать на шествие, в залу вошёл мужик, встал у дверей перепуганный и сообщил едва не шёпотом, что во дворе важные господа просят доложить, что ищут аудиенции у господина Эшбахта.

Волков, который только что был почти весел, рассматривал материал, прикидывал, как будут выглядеть бело-голубые шарфы на офицерах и как будет готовиться к празднику, тут же стал мрачен.

Он знал, зачем пожаловали господа. Не письмо послали, а сами приехали. Хотел бы он ошибаться, да разве после письма Брунхильды тут ошибёшься?

Кавалер молчал и ничего не отвечал мужику. Господа офицеры сразу заметили такую перемену, веселье и шутки стихли, они тоже становились серьёзны. От предпраздничного настроения и следа в зале не осталось. А мужик на пороге так и ждал распоряжений. И тогда госпожа Ланге, что была тут, показывала офицерам шарфы и раздавала им же ленты для их сержантов, произнесла:

— Дурень, в следующий раз запоминай имена господ, что просятся.

— Так я это… — начал оправдываться мужик.

— Ладно, раз не запомнил, так безымянных зови, — распорядилась Бригитт, видя, что кавалер опять молчит.

— Кавалер, следует ли оставить вас? — спросил за всех офицеров Карл Брюнхвальд.

— Да, господа, — произнёс Волков. — Думаю, что лучше вам уйти.

Офицеры стали подниматься, гремя мечами, стали брать шляпы со столов. А тут госпожа Ланге и говорит:

— А что же господам уходить? Я уже и обед велела на всех готовить. Каплуна велела забить, клёцки уже трут. Господин мой, пусть господа офицеры остаются. Дело разве ж тайное у вас?

И говорила она это так уверенно и так громко, словно не приглашала их к столу, не оставляла их на обед, как радушная домоправительница, а отдавала приказы, как уважаемый командир. Брюнхвальд, Рене, Роха, Бертье и Джентиле замерли. Люди, которые всю свою жизнь провели в войнах, мужи, что видели сотни и даже тысячи смертей, сами битые, колотые и рубленые бессчётно, замерли от слов молодой бабёнки, что и госпожой дома не является.

И, ничуть не смущаясь этим удивлённым замешательством мужчин, Бригитт сама стала быстро собирать ленты, шарфы и материю со стола, приговаривая при этом:

— Что же вы стали, господа, садитесь, садитесь. Я велю сейчас ещё вина нести.

Ловкая и спорая, она тут же убрала стол и крикнула в кухню:

— Мария, Стефания, вина ещё господам и стаканов новым гостям несите.

Господа офицеры в нерешительности стали снова занимать свои стулья, а Волков смотрел на ловкую и смелую Бригитт, смотрел хмуро, но ничего против не говорил. Он хотел было вылезти из-за стола и пойти в прихожую встречать гостей, но и тут медноволосая красавица всё взяла в свои цепкие ручки.

— Господин мой, сидите, я пойду встречу гостей.

И опять Волков промолчал, вставать не стал, остался в кресле.

И встал из него, только когда четыре господина вошли в залу и стали кланяться. Волков и господа офицеры тоже кланялись, началась церемония знакомства. Двоих господ Волков не раз видел в замке графа. Одним из них был молодой и заносчивый фон Хугген, хлыщ из свиты молодого графа. Вторым был фон Эдель, седеющий господин и вечный спутник графа старого. Двоих других Волков не помнил.

Оба они были молоды, и вид у них был нахальный настолько, что у Волкова стала закрадываться мысль, что они приехали сюда, чтобы затеять ссору.

— Прошу вас к столу, господа, думаю, вы устали с дороги. Или, может, поставить вам кресла к камину? — как можно более радушно произнёс кавалер.

— Нет нужды, — отвечал холодно фон Хугген. — И рассиживаться у нас нет времени.

Он умышленно не поблагодарил Волкова за предложение, эту грубость заметили все.

— Да, желаем мы до темноты быть в замке графа, — уже более миролюбиво продолжал фон Эдель.

«Ну что ж, не хотите быть вежливыми, так и я с вами не буду».

— А я тогда сяду, — сказал Волков, улыбаясь и усаживаясь в кресло, — вы уж простите меня, но врач мой говорит мне сидеть, дабы не вызывать в ноге судорог.

Это прибывшим господам совсем не понравилось, они будут стоять, а он пред ними будет сидеть, словно сеньор. Господа стали переглядываться и кривить губы, но кавалеру на то было плевать, сами начали.

— Так что же вас привело ко мне, господа? — спросил он, беря стакан с вином, что подала ему Бригитт.

— Привел нас сюда печальный случай, что приключился в земле вашей недавно с добрым господином фон Шоубергом.

— Ах вот оно что! Тот самый случай, что произошёл с добрым господином Шоубергом, значит… — Волков сделал вид, что удивлён. — И что же вас в этом деле удивило — то, что он ехал к моей жене, или то, что он до неё не доехал?

— Говорят, что тот поединок был нечестным! — заявил фон Хугген, и заявил это с заносчивостью, как оскорбление кинул.

— И кто это говорит? — неожиданно для всех захрипел Игнасио Роха.

Он стоял руки в боки, широко расставив ногу и деревяшку. Чёрная борода вперёд, взгляд недобрый. Не дождавшись ответа, он продолжает:

— Вы там были, добрые господа?

— Мы там не были, — ответил фон Эдель опять вежливо, видно, хотел смягчить тон беседы. — Но уважаемые люди, что присутствовали там, говорят, что поединок был нечестный.

— Ваш Шоуберг не хотел драться и хотел уехать, и кавалер обещал вашему Шоубергу, что если он поедет прочь, то он выстрелит ему в спину, — вот и вся нечестность. А в остальном они дрались, как положено мужчинам, — заявил Роха.

— Прекрасно, — вдруг заявил фон Эдель. — Всё это нужно будет вам, кавалер, рассказать на дворянском собрании, что собралось у графа в замке Мелендорф.

— И когда же? — Волков опять изображает удивление.

— Завтра, вас ждут в замке завтра, — сказал посланник графа.

— Завтра? — ещё больше удивился кавалер.

— Завтра, завтра, — настойчиво повторил фон Хугген. — И прошу вас, господин Эшбахт, не пренебрегать желанием благородного собрания видеть вас.

— Я бы и не осмелился, — произнёс Волков с почтительностью, — но видно вы, господа, о том не знаете, что я уже многие дни веду войну с грубыми соседями своими. И у меня, к сожалению, нет никакой возможности покинуть владения свои.

— Даже на один день? — не верил фон Хугген.

— Даже на один час, — отвечал кавалер. — Добрый мой господин, поверьте, по всем границам держу людей и жду вторжения в пределы мои во всякий возможный час.

— Так вы не поедете в дворянское собрание? — радостно и зло спросил фон Хугген. — Пренебрегаете волей всех благородных людей графства?

— Ни в коей мере, наоборот, прошу быть всё собрание ко мне, чтобы раз и навсегда разъяснить дело о поединке и положить конец всем разговорам.

— Это возмутительно, — сказал фон Хугген, — не было ещё такого в нашей земле, что подозреваемый в нечестности отказывался быть в собрании.

— Я просто не могу покинуть свои пределы на радость горцам, пока их лагерь стоит в миле от реки, — твёрдо сказал кавалер. — Но если господам будет угодно, завтра в полдень я могу быть на границе своих владений и владений графа.

— Мы передадим это благородному собранию и лично его сиятельству, — заверил фон Эдель разочарованно и безо всякого участия в голосе, а только из вежливости.

А фон Хугген и вовсе только фыркнул, словно и думать о таком исходе визита ему было смешно.

— Надеюсь, я найду понимание благородного собрания и самого графа, — ответил Волков, вставая и давая понять, что разговор закончен.

Приезжие господа с каменными лицами кланялись молча, не думали они, что кто-то их осмелится не послушать, ведь они говорили от лица собрания всех благородных землевладельцев графства, включая самого графа. Господа офицеры тоже им кланялись и тоже молчали, только кавалер и госпожа Ланге желали приезжим доброй дороги.

Как они вышли и провожавший их кавалер вернулся в залу, так Брюнхвальд спросил у него:

— Может, стоило вам явиться на их приглашение?

— Нет, мне писали, чтобы я не ездил в замок, там меня собираются схватить и выдать курфюрсту, — ответил Волков.

— О! — удивился Брюнхвальд. — Каковы хитрецы. Неужто это граф всё затеял?

— Не знаю, думаю, что не он, — спокойно отвечал Волков.

— Ну и что мы будем делать? — спросил Роха.

— Да, — согласился с ним Карл Брюнхвальд. — Что мы предпримем, кавалер?

Волков не знал, что и ответить, он уселся в кресло, вздохнул и взял стакан с вином, но ему понравилось то, что его офицеры думали о его неприятностях, как о своих. Они ждали его ответа, но он только смог сказать:

— Не знаю я, что делать. Подумаю пока.

— А что же здесь знать? — неожиданно для всех произнесла госпожа Ланге, которая так и не уходила из залы, хоть ей тут и не место было.

Все удивлённо посмотрели на красивую женщину. Кто она такая, чтобы говорить? По статусу ей бы молчать, она даже не госпожа Эшбахта. Но взгляды мужчин ничуть Бригитт не смутили, и она, как ни в чём ни бывало, продолжала:

— Возьмите, господин мой, солдатиков, сколько немало будет, да езжайте завтра на то место, что указали господам. И ждите господ сеньоров и господина графа.

— Они не приедут, — Волков был недоволен таким вызывающим поведением Бригитт, поэтому говорил строго, чтобы женщина замолчала.

Но и это Бригитт не остановило, дерзкая женщина продолжала:

— И пусть не приедут, а вы будьте, как условлено. До полудня пробудете там, а потом пошлёте гонца в замок. Дескать: «Отчего же вы, господа, не приехали, я вас ждал».

И неожиданно для кавалера Роха произнёс:

— Госпожа права. Съездим, ноги у солдат не отвалятся. А то пьянствуют какой день.

«Да, не отвалятся, верно, но даже за такую малую работу всё равно платить солдатам придётся, хоть малость серебра, да заплати, и платить, Роха, придётся не тебе», — думал Волков, при этом находя, что Бригитт, хоть и дерзка была, но отчасти была и права.

Он некоторое время молчал, глядя на стакан свой неотрывно, и с ним молчали все, кто был в зале, понимая, что не просто так он молчит.

Наконец он произнёс:

— Да, господа, следует нам завтра поутру быть на въезде в мои пределы. Возьмите по три десятка людей, из тех, что потрезвее будут, чтобы завтра на заре готовы были идти.

— Это верное решение, кавалер, — сказал Брюнхвальд. — Мы там будем, а уж они пусть сами решают, ехать к вам или нет.

Нет, Волков был на такое не согласен. Не сами господа сеньоры должны решать, не сами. И когда господа офицеры вышли, он звал к себе Максимилиана:

— Езжайте к графине.

— Письмо отвезти?

— Нет, бумаге не доверю, на словах скажете, — он чуть подумал. — Скажите, что нужно мне, чтобы граф и господа из дворянского собрания завтра были на моей границе, чтобы не я к ним ехал, а они ко мне. Если не поедут господа, просите её уговорить мужа, хоть один пусть приедет. Да, именно. Скажите ей, что пусть даже один приедет, но будет там. Скажите ей, что хоть за бороду пусть его тащит, но чтоб был.

Максимилиан всё понимал, он по тону кавалера видел, что дело серьёзное. Он кивал головой, запоминая каждое слово.

— Я всё сделаю, — обещал юноша, когда Волков закончил.

— Да, кстати, Брунхильде нелегко в доме мужа, поговорите с ней, она, думаю, будет рада старому знакомцу. Скажите ей, что каждый день молюсь за неё и плод её жду, как ничего не ждал.

— Так и сделаю, кавалер, — обещал Максимилиан.

Вечером того же дня он вернулся обратно и сообщил:

— Госпожа графиня графа уговорила ехать. Граф при мне дал обещание быть, но не обещал, что другие господа из дворянского собрания будут.

— Значит, обещал быть? — Волкова это радовало. — Как себя чувствовал граф?

— У него всё время слезятся глаза.

— Он совсем стар?

— Да, кавалер.

— С Брунхильдой говорили?

— Графиня несчастна, кавалер, жёны сыновей, что живут при дворе, всё время ей дерзят, а слуги совсем не слушаются её, пренебрегают её просьбами. Госпожа графиня часто плачет, говорит, что только муж её жалеет.

Волков слушал это всё, словно в упрёк себе, как будто юноша его во всех несчастьях графини винил, кавалер насупился. Он потянулся к графину с вином, но графин был пуст. Тогда он взглянул на госпожу Ланге, которая была тут же. Вина в графине нет.

А та лишь вскользь посмотрела на господина, повернулась к юноше и сказала:

— Благодарю вас, Максимилиан. Поешьте на кухне, там для вас оставлено.

И опять случилось неслыханное. Максимилиан, хоть кавалер его и не отпускал, поклонился и молча пошёл прочь из залы. Он послушался Бригитт, а не его. Волков в искреннем удивлении смотрел на огнегривую красавицу, не понимая, как она смогла взять власть в его доме. А та, ничуть не смущаясь, а, быть может, даже и возгордясь от его взгляда, подошла и положила свою руку на его:

— Господин мой, пойдёмте спать, я велела нам сегодня простыни свежие стелить.

— Простыни? — переспросил он.

— Пойдёмте, господин, — она тянула его за руку. — Ляжем спать сейчас же, завтра нам с вами вставать рано.

И был при этом так мила и красива, а голос её был так нежен и ласков, что ни отчитывать её, ни выговаривать ей он был не в силах. Встал и пошёл, как просили.

И когда пришли в покои, она сама, словно комнатная слуга, помогла ему снять туфли, шоссы и прочую одежду, при этом обнимала крепко, уложила в перины и сама стала раздеваться так быстро, как только может раздеваться женщина, легла к нему, прижалась своим душистым телом в новой нижней сорочке. Горячая и сильная, как всегда. Волосы медные по подушкам ручьями, и она, не стесняясь желаний своих, стала его трогать и целовать в висок и щёку, и при этом шептала:

— А о завтрашнем не печальтесь, господин мой. С вами я поеду, и если господа сеньоры приедут, я уж найду, что им сказать про Шоуберга, уж не понравится им, уж не дам я хозяина сердца моего им в обиду.

Её крепкая и цепкая ручка вцепилась в тело его, а губы красавицы стали касаться его губ и даже кусать их, словно от жадности, в страсти своей эта женщина ещё и боль ему причиняла, но он не останавливал её. Как ни вспоминал Волков, но не мог вспомнить он женщины более страстной, чем Бригитт.

Глава 13

Чтобы не платить лишку, он взял только сто человек с собой и выезд из молодых господ. Пошли с флагами, хоть и не война, взяли с собою его шатёр. Утром вышли и пошли не спеша по морозцу. Спешить особо было некуда.

За отрядом поехала и Бригитт Ланге, она с утра собирала его и собиралась сама. Он надел лучшую свою шубу, думал-думал и решил доспех не надевать, и так слишком всё будет воинственно выглядеть, сеньоры графства решат, что он их пугать приехал. Решат? Да приедут ли они вообще? Волков очень на то рассчитывал.

Ему нужно было закончить распрю или хотя бы пригасить, не длить и не ворошить её для пущего огня. Обозлить местный сеньорат ему никак не хотелось. Может, сеньоры и позабудут про мерзавца Шоуберга со временем. Для того он и просил Брунхильду, чтобы она привезла на место встречи графа, мужа своего. Один он, конечно, не поедет, увяжутся за ним подхалимы, соседи и приближённые, но с ними-то и собирался говорить кавалер. Для этого он и взял флакон с ядом, который через жену Шоуберг передал Бригитт для преступления страшного. А ещё и письмо от него же, в котором он писал его жене, что собирается купить яд у какой-то старой ведьмы. Да, Волков ехал не с пустыми руками, повод убить любовника жены у него был. И повод был, и доказательства низости Шоуберга у него были. Мало того, убить мерзавца он мог и без поединка, даже в этом его мало кто упрекнул бы. Но вот вешать благородного человека на заборе… Вот за это с него и спросят. Если, конечно, приедут. Но ему казалось, что Шоуберг — это всего лишь повод, только повод, и ничего более. В действительности сеньорам в графстве, скорее всего, не нравилась вся та война, что он тут затеял. Вот истинная причина, почему они хотели выдать его герцогу. Никому из местных господ не хотелось, чтобы разъярённые горцы опустошали их пределы. А то, что горцы после двух или даже трёх унизительных поражений будут раздражены, уж никто не сомневался.

Волков вздохнул и потёр горло. Он надел тот самый колет со вшитой кольчугой, в котором дрался с Шоубергом, а за кружевным высоким воротом колета прятался крепкий обруч из железа, который защищал горло и шею. Он-то и впивался в горло, но ничего, кавалер готов был потерпеть. Всяко это легче, чем целый день носить кирасу и горжет. В самый последний момент, когда он уже надел колет и перчатки, Бригитт заметила на одежды порезы, которые остались от меча Шоуберга, но Волков не стал снимать эту отличную одежду, решил, что шуба всё скроет. Так и поехал.

А госпожа Ланге надела самое дорогое своё платье, все украшения, что у неё были, включая золотой браслет, что дарил ей Волков, надела шубу. Велела запрячь себе карету госпожи Эшбахт, не в телеге же ей ехать.

Садилась в неё, высоко подбирая дорогие юбки, чтобы не запачкать. Настроение у неё с самого утра было строгое. Собиралась в дорогу так, что бранью не ограничивалась, дворовые бабы оплеухи получали чаще, чем обычно. Только звон по дому стоял. Лицо красавицы было холодным и даже злым; когда она уселась в карету, даже Волкову она не улыбалась. Куда только делась вся ласка, вся нежность, что так и лились из неё ночью?

Но даже зла и холодна она была прекрасна.

И опять кавалера удивило то, что не его распоряжения ждал кучер и молодые господа из выезда, что уже сидели в сёдлах, а ждали, пока она, усевшись на подушках и расправив платье, негромко скажет: «Трогай уже».

Хлыст щёлкнул, и карета покатила со двора. И все поехали, не дожидаясь приказа от господина.

Удивительно, как она так могла всё в доме поставить, что не госпожа Эшбахт всем тут заправляла, а незаконнорожденная её родственница. Но не об этом сейчас он думал, не до этого ему сейчас было.

Шатёр разбили на холме, почти на том самом месте, где он дрался с Шоубергом. Может, чуть южнее. До полудня ещё было много времени. Стали рубить кусты, жечь костры. Опять же предусмотрительностью госпожи Ланге, которая велела взять две свиные туши, хлеба и бобы, стали готовить еду господам и солдатам. Над поросшими кустарником глинистыми холмами поплыл приятный запах печёного на углях мяса.

Хоть и завтракал он дома весьма хорошо, как перед любым походом, но на ветру он захотел этого вкусного мяса с пивом, которое, опять же, додумалась взять умная Бригитт.

Но не успел он расположиться вместе с госпожой Ланге за походным столом на походных креслах подле шатра, не успел и раза укусить от сочного большого куска мяса с салом, как солдат, что стоял в пикете на дороге, замахал рукой и закричал:

— Едут! Едут, господа!

Волков сразу вскочил. Он волновался, какая уж тут еда. Но Бригитт поймала его за руку:

— Отчего же вы встали? Сядьте, господин мой, негоже господину Эшбахта, Рыцарю Божьему, Хранителю Веры и победителю свирепых горцев, прерывать обед, не Папа и не император по дороге едет, а такие же, как и вы, сеньоры и кавалеры. Сядьте и кушайте. А как пришлют гонца, так и поедете к ним.

То холодное спокойствие, с которым говорила эта красивая женщина, вдруг и Волкова успокоило. Он послушался её и сел, она, не выпуская его руки и чуть наклонившись к нему, продолжала:

— За Шоуберга вам будут говорить, так не переживайте о том, господин сердца моего. Зовите меня сразу, я уж всё им про него скажу, так скажу, что больше и не спросят. А надо будет, так и на писании Святом повторю. А пока ешьте. Дозвольте, я вам порежу мясо.

Она взяла нож и на глазах многих его людей стала в его тарелке резать ему еду, словно матушка помогала малому и любимому дитю.

— Оставьте это, — сказал он чуть сконфуженно, — я ещё при руках и при силе.

Но она нож не выпустила. И нарезала ему его кусок и сказала:

— Вот, кушайте, господин мой. Кушайте и не думайте о господах этих, я уже о них подумала.

Воистину было это странно. Странно слышать было ему такое. Ему, человеку, что провёл почти всю свою жизнь в войнах, предлагала своё заступничество женщина.

Он взял кусок и съел его, да, мясо было прекрасным, и женщина, что сидела перед ним, была прекрасна, и шатёр, чью стену трепал ветер, был прекрасным. И всё это было его: и кони у коновязи, и офицеры, и солдаты, и унылые холмы вокруг. Да, он был здесь господином, и к нему ехали господа, такие же, как и он, в этом Бригитт была права. Так чего ему волноваться?

Теперь и он их видел. Кавалькада появилась на дороге, всадники и карета. Кони, отсюда видно, очень хороши, полсотни, не меньше, и карета с гербами графа.

Ах, какая же молодец была Брунхильда, какая же молодец, выволокла графа из замка, а уже за ним поехали и другие сеньоры.

Карета графа встала у пригорка, тут же лакей снял с задника раскладное кресло, оно было поставлено так, чтобы граф, сидя в нём, был скрыт от декабрьского ветра и кустами, и пригорком. Пока лакеи помогали вылезти из кареты графу и его близким дворянам, остальные господа, что были в кавалькаде, спешивались и, разминая ноги, прохаживались подле кареты. Волков прикинул и на первый взгляд понял, что господ с графом приехал едва ли десяток, всё остальное — это благородные выезды сеньоров и их неблагородные свиты. Но среди этих господ были те, что недавно приезжали к нему. Да, уехали они в дурном расположении духа, и вряд ли оно к этому дню переменилось.

Но что было хуже всего, все недовольные господа, кроме господина фон Эделя, который был при старом графе, были подле графа молодого, и фон Хугген был там же. Он так и распинался, жестикулировал и всячески пытался разговором своим увлечь молодого графа, но тот был не в духе и, скрестив на груди руки, только рассеяно кивал ему.

С Теодором Иоганном, девятым графом фон Мален, у Волкова сразу сложилась неприязнь. Граф был заносчив и спесив, и при этом, как это ни странно, был неглуп и вечно носил на лице печать скуки. Всем своим видом, каждым жестом и каждой гримасой своего бледного лица он подчёркивал, что кавалер ему не ровня, даже если он и родственник, даже если он дважды родственник, он всё равно должен знать своё место. Простота в общении, что была присуща его отцу, ему была неведома. Волков тоже не любил молодого графа, и теперь не любил его ещё больше, чем раньше, чего уж тут скрывать, и причина его нелюбви скрывалась вовсе не в спеси Теодора Иоганна, на спесь кавалеру было плевать, и даже не в том была, что он сосватал непутёвую и распутную Элеонору Августу за него, и это Волков пережил бы, а вот то, что в доме графа притесняли Брунхильду, он пережить никогда бы не смог. И с этим он примиряться не собирался. Едва увидал родственника, едва вспомнил письма графини, так сразу он отметил, что прямо на ходу, с каждым его шагом в нём растёт и наливается злоба. Тяжёлая и чёрная злоба к Теодору Иоганну. А ещё и раздражение на графа старого, что тот не мог своих дочерей и снох успокоить и защитить жену от брани и пренебрежения.

Как он отошёл от шатра и спустился вниз, так за ним, без приказаний и просьб, сразу пошли офицеры. Волков, услыхав привычное постукивание мечей о сапоги и поножи, чуть оглянулся и вдруг усмехнулся. Идут. Брюнхвальд, Бертье, Рене… Тут же шли господа из выезда: Увалень, Гренер-младший, Максимилиан, фон Клаузевиц, а за всеми ними уже прыгал на своей деревяшке Роха. Волков усмехался от того, что невольно сравнивал приехавших господ сеньоров и своих господ офицеров. Лучшие люди графства щеголяли в шубах и роскошных бархатных беретах, в перчатках и сапогах из тончайшей замши, сверкали перстнями и цепями. Его же люди… Карл Брюнхвальд в мятом доспехе и кирасе, которую, возможно, носил его дед. Рене почти такой же. Бертье в своих невыносимо красных сапогах, цвет, который он, кажется, предпочитал всем другим цветам, в мятом шлеме и помятом правом наплечнике, да ещё с лицом, на котором красовались не сошедшие ещё после сражения ссадины. Увалень, большой, без шапки и со шлемом подмышкой, вид имел свирепый и напоминал мелкопоместного дворянчика, что вздумал от нищеты разбойничать на дорогах. Только фон Клаузевиц и Максимилиан выглядели прилично, но бедный их вид говорил скорее, что они либо пажи, либо оруженосцы, но которые уже побывали в деле. В общем, вся его свита на фоне приехавших господ выглядела бедно, но грозно.

Когда они подошли к стулу, на котором сидел граф, Волков поклонился первым, все его люди тоже стали кланяться.

В ответ приехавшие господа тоже кланялись, но не так низко, как Волков и его люди. А молодой граф так и вовсе не кивнул. Смотрел на людей кавалера холодно из-под опущенных век и с неизменной надменностью держал руки на груди.

Граф же, не вставая из кресла, протянул Волкову руку для рукопожатия:

— Здравствуйте, сын мой.

Тот не стал её пожимать, а, не боясь грязи и боли в ноге, встал на колено и поцеловал перстень на перчатке графа.

— Здравствуйте, отец мой. Дочь ваша, Элеонора Августа, пребывает в добром здравии, но в дурном расположении духа, шлёт вам привет.

— Это хорошо, что она в добром здравии, хорошо, - улыбался старый граф.

А Волков выпустив руку графа, тут и понял, отчего Брунхильда не находит в муже помощи. Перчатка была заметно велика графу, и волос в его бороде было много меньше, чем в прошлый раз, как кавалер его видел. И шея его была уже тонка для ворота его колета. Граф старел и по-старчески усыхал, у него действительно слезились глаза.

— Как скоро мне ждать от дочери любимой моей внуков? — продолжал граф.

— Как будет то угодно Господу, но я со своей стороны тружусь над тем неустанно. Хоть иногда госпожа фон Эшбахт и ленится.

Бертье засмеялся, другие офицеры тоже улыбались, даже кое-кто из приехавших господ улыбался вместе со старым графом, а вот молодой граф только презрительно скривился, и люди, что были с ним, остались с лицами каменными.

— А как же поживает госпожа графиня? — в свою очередь поинтересовался кавалер.

— Хорошо, хорошо поживает, — самому себе кивал граф, — всем домом заправляет, всем спуску не даёт.

И ведь не врал старый граф, совсем не врал. Он и сам верил в то, что говорил. Видно, старость уже не только тело тронула, но и разума коснулась. А граф с радостью сообщал:

— Господа, вы знаете, как велико её бремя? — он показал руками, как велик живот Брунхильды. — Как колесо телеги. Едва ходит мой ангел. Видно, чадо будет велико, видно, пошло в вашу породу, кавалер.

Теперь же улыбались все, кроме молодого графа и Волкова. Теодор Иоганн по своему обыкновению, а Волков от пришедшей мысли, что граф постарел очень быстро, едва ли не за полгода, и следующие полгода он, может, и не переживёт.

— Рад это слышать, господин граф, — произнёс он. — И рад видеть вас и всех других господ в моих землях.

— Рады? — вдруг вступил в разговор молодой граф, видно, ему надоело ждать, когда закончатся все эти любезности. — Так рады, что привели на встречу с родственниками десять дюжин солдат?

— Мой дорогой брат, видно, вы не слышали, — отвечал кавалер со всем возможным спокойствием, — но я уже который месяц веду войну со свирепыми соседями и всегда держу при себе верных людей, чтобы в любой момент отправиться на юг, если враг снова ступит в пределы мои.

— Слушайся вы сеньора своего, так не было бы меж вами и вашими соседями никакой войны, — высокопарно заявил Теодор Иоганн, девятый граф фон Мален.

— Видит Бог, что я самый послушный из вассалов сеньора моего, — говорил кавалер, — и ваш отец тому свидетель, я беспрекословно выплатил нечестный штраф, что назначили мне соседи за случайно вырубленный лес, я велел пальцем не трогать браконьеров, что грабили землю мою, так как герцог велел мне блюсти мир.

Старый граф согласно кивал, слушая Волкова и соглашаясь с ним, и этим только злил своего сына.

— И граф, помня слова герцога, увещевал меня не длить обид и мириться с мерзавцами, и я мирился, но, видно, моя умиротворённость только раззадоривала врага, мой мирный нрав считали они, видно, трусостью, и тогда они до полусмерти избили одного из моих господ офицеров. Большего я снести не смог и решил сам вступиться за себя, раз сеньор мой за меня не вступается.

— Как бы там ни было, — воскликнул молодой граф, — вам надобно немедля ехать к сеньору и предстать перед его судом. Сегодня же езжайте!

И сказано это было тоном повелительным, это было уже проявлением невежливым. С чего это Теодор Иоганн, девятый граф фон Мален, решил, что может указывать Волкову, что ему делать, да ещё на его, Волкова, земле. Нельзя было ему давать так разговаривать с собой. Кавалер пристально взглянул на родственника и ответил:

— Ищи я ссоры, так спросил бы вас, дорогой мой брат, отчего вы так говорите со мной, неужто я вассал или, может, холоп ваш? Но я считаю, что распри среди родственников — это худшие распри, поэтому на ваши слова я отвечу по-другому и скажу вам, что не могу я откликнуться на просьбу герцога и не могу поехать к нему, так как враг мой, по мнению шпионов моих, снова собирает лагерь на берегу реки, и одному Богу известно, когда он решит напасть. Вот потому я и не могу покинуть свои земли.

По презрительной ухмылке было видно, что молодой граф не поверил ни единому его слову, тем не менее, сказать ему было нечего. Он только фыркнул, а после состроил гримасу высокомерия на лице.

Глава 14

Пауза была недолгой, как только Теодор Иоганн закончил, так сразу заговорил фон Хугген:

— Отчего вы не дали фон Шоубергу возможность выбрать время для поединка?

— Почему же я должен был давать время этому мерзавцу? — с удивлением спросил Волков. — Сей подлец ехал к замужней даме, к моей жене.

— Он ехал с другими господами, один из которых был её брат, это был просто визит к родственнице! — крикнул запальчиво один молодой дворянин, имени которого Волков не помнил.

— От души желаю вам, молодой человек, чтобы и к вашей жене приезжали подобные «родственнички» с подобными визитами, — язвительно отвечал кавалер.

— Не смейте так говорить! — продолжал кричать молодой дворянин. — Ваш злой язык кидает тень на благороднейшую семью земли Ребенрее.

Тут Волков понял, что орёт он неспроста. Он криком своим распалял приехавших господ и распалялся сам. И делал он это только для одного. Кавалеру показалось, что этот дворянин собирался затеять ссору, которая приведёт к поединку.

«Не мытьём, так катаньем».

Значит, если они его не передадут в руки герцога, то убьют на поединке.

«Интересно, этот сопляк меня вызовет, или найдут кого поопытнее?»

Волков вздохнул, и видя, что он не отвечает, молодой дворянин продолжил так же громко:

— Я не потреплю, чтобы в моём присутствии очерняли фамилию моего сеньора! Я требую, чтобы вы извинились перед сеньором моим.

— Я бы тоже не хотел очернять мою жену, — спокойно отвечал кавалер, — мне, как мужу, тяжко переживать такой позор. Я бы с удовольствием извинился десять раз, но что мне сделать с двумя письмами Шоуберга, которые он писал моей жене, и что мне сделать с письмом моей жены, что она писала Шоубергу?

Повисла пауза. Молодой дворянин, который вот только что кричал, всё более распаляясь, вдруг смолк, не зная, что и ответить. Другие господа тоже молчали. Видно, к такому обороту никто из них готов не был.

— Если желаете, господа, я готов зачитать письма, хоть почерк в них и не очень разборчив, — продолжал кавалер, стараясь, чтобы радость победы не проступала на лице его.

Тут молодой дворянин, что неистово кричал минуту назад, обернулся и растерянно поглядел на молодого графа, и во взгляде юного глупца так и читался вопрос: а теперь мне что делать? Что говорить?

И этот его глупый, детский взгляд вдруг открыл для Волкова всю картину, которую до сих пор он не видел.

Нет, это дело затеяли не сеньоры графства, которые боялись, что горцы дойдут до их владений. И даже не герцог. Всё это было делом рук Теодора Иоганна, девятого графа Мален. Именно его. И теперь, когда всё пошло не по плану, выученные заранее роли уже не вели дело к нужной оконцовке. Вот поэтому молодой дворянин и смотрел на своего сеньора так растерянно.

Кавалер взглянул на графа. И в первый раз на бледном лице этого человека он увидел… Нет, не страх, а опасение. И раздражение.

Волков ждал, что граф наконец что-то скажет, но тот молчал, и, выручая его, заговорил умный и старый фон Эдель. И говорил он примирительно:

— Нет смысла читать те письма, ведь они могут быть поддельными, история знает много таких случаев.

— Да, — воскликнул обрадованно фон Хугген. — Откуда нам знать, что письма не поддельны?

— Неужто вы думаете, что я и письма подделал? — от удивления Волков даже засмеялся.

— Ах, вы ещё смеётесь! — воскликнул молодой дворянин. — Вы смеётесь, над благородным собранием смеётесь? Сначала вы игнорировали наше приглашение, заставили нас ехать к вам, а теперь ещё и потешаетесь над нами?

«Сопляк и дальше будет искать повод для драки, — понял кавалер. — Он не угомонится, не для того его сюда привезли».

— Эти письма подлинные! — уже серьёзно сказал он. — И господин Шоуберг получил по заслугам.

— По заслугам? — возмутился один сеньор, которого звали фон Клейст. Он весь разговор стоял за креслом графа, а тут вдруг заговорил. — Даже изменников, коли они благородны, Его Высочество казнит не так свирепо. Если человек благороден, так ему отсекают голову, а после хоронят по церковному обычаю, но уж никак не вешают на заборах, как вора или конокрада.

Волков знал, что ему этого никогда не простят, уже тогда, когда приказывал повесить труп Шоуберга на заборе. Но ничего не мог с собой поделать, больно ему хотелось уязвить жену в то время. Понимал, что это глупо, да не смог с собой совладать.

— Фон Шоуберг был подлый человек, — только и мог ответить кавалер.

— Подлый? — воскликнул фон Клейст. — Он был честный и благородный человек. Он был не способен на подлость!

— Откуда вы знаете? — не согласился кавалер.

— Потому что я его дядя, и он вырос на моих глазах, а вы убили его, не дав даже выбрать время, место и оружие.

— Да! — с вызовом крикнул молодой дворянин, снова нашедший повод для распри. — По закону рыцарства вы должны были дать ему право выбора оружия? Вы дали? Нет! А право места поединка? Дали ему выбрать? Нет! А может, он был болен в тот день?

— А ведь вы ещё убили Кранкля! — вставил фон Эдель. — Он тоже был подл? Кажется, вы благородно убили его из арбалета?

В голосе сеньора слышалось презрение.

«О! Они про Кранкля вспомнили, видно, и вправду серьёзно готовились к встрече».

— Между прочим, господин Кранкль стрелял первым, — напомнил Волков, — и убить меня из арбалета он не считал зазорным.

— А как в вашей земле погиб благородный кавалер Рёдль? Один из лучших рыцарей графства? — спросил молодой граф. — Он и его сеньор защищали цвета нашего дома на всех турнирах и были непревзойдёнными бойцами.

«Чёрт, они и это сюда приплели».

— Мне о том неизвестно, — вот на это ему и вправду нечего было ответить. — Я буду искать виновных.

Граф опять презрительно хмыкнул:

— Как же так вышло, что одному из них в ваших владениях отрубили голову?

«Отрубили? Они не знают, что голову ему оторвали. Слава Богу».

Может и зря он это сделал, но всё-таки он произнёс:

— Я найду виновных.

— Конечно, найдёте, — зло сказал фон Клейст, он даже невежливо указывал на Волкова пальцем, продолжая говорить, — а скорее назначите. Как это было с Шоубергом. Вы ведь просто убили его! Не дав ему права выбора места и оружия!

Волков поморщился от этих слов, как от глупости.

— Не смейте гримасничать! — закричал молодой дворянин. И при этом тоже стал указывать на кавалера пальцем. — Извольте выслушать тех, чей дом вы оскорбили.

Волков молчал, опасаясь, что начни он говорить, он не сдержится и скажет наглецу то, из-за чего вспыхнет ссора. А молодец всё не унимался, и уже сделал шаг к Волкову, и всё так же нагло указывал на него пальцем:

— А если я сделаю вам вызов, и не позволю вам выбрать арбалет? Примете ли вы его или спрячетесь за спины своих сволочей, что вы притащили с собой?

А вот это уже была откровенная грубость.

— Эй вы! — воскликнул Бертье. — Кого это вы соизволили назвать сволочью?

Чувствуя, что дело идёт к большим, большим неприятностям, Волков повернулся к Бертье и поднял руку:

— Прошу вас, Гаэтан.

— Пусть этот господин соизволит ответить на мой вопрос! — не отставал Бертье.

— О, простите, — нахально и с показной вежливостью отвечал молодой дворянин, — конечно же, я не имел в виду вас, господа, а только ваших солдат.

Это было вызывающее поведение, но по букве его ответ был поясняющим извинением. Бертье молча поклонился. Так как должен был быть удовлетворён таким пояснением. Молодой господин поклонился в ответ и тут жепродолжил:

— Ну так что, Эшбахт, вы примете мой вызов, если я не дозволю вам делать выбор оружия?

Деваться было некуда, Волков уже готов был согласиться.

«Чёртов Шоуберг».

И тут заговорил старый граф:

— Господа, господа, остановитесь! Вижу я, что в вас, юный Вельтман, клокочет гнев, но вы ведь даже не родственник Шоубергу.

Молодой дворянин поклонился графу и сказал:

— Вы правы, господин граф, но я не хочу терпеть такого высокомерия от господина Эшбахта, эдак любого из нас он убьёт по своему решению и беззаконно, и повесит на своём заборе! И я вовсе не стремлюсь к раздору, но хочу узнать, как он ответит на честный вызов. Просто хочу узнать.

— Полно вам, Вельтман, полно…, - сказал граф и махнул старческой рукой, — вы ведь и не родственник Шоубергу.

— Так я родственник Шоубергу, — вдруг заговорил один из незнакомых Волкову сеньоров.

Был он много взрослее задиры Вельдмана, и выглядел много опытнее. До сих пор он молчал, просто стоял тут, держа руку на эфесе меча, словно его это всё не касается, а тут заговорил — и говорил с такой спокойной уверенностью, что Волков понял, насколько он опаснее, чем молодой глупец.

И он продолжал:

— Я, Отто Герхард фон Зейдлиц, — родственник фон Шоуберга и считаю, что вы, Эшбахт, убили его нечестно и по смерти его были с ним не честны. И коли вы пожелаете выбрать оружие, то пусть так и будет. Если думаете взять арбалет, так я готов драться оружием холопов.

Вот теперь деваться ему было некуда, если молодого болвана мог удержать граф, то теперь всё было предельно ясно. Этого Зейдлица было не остановить.

«Что ж, арбалет мне знаком всяко лучше, чем ему, поэтому будем стреляться».

И тут произошло то, чего не ожидал ни Волков, ни молодой граф, ни все другие господа, включая офицеров.

Вперёд вышел Георг фон Клаузевиц. Вышел и сказал:

— Господа, думаю, что поступлю честно, если на правах вассала господина фон Эшбахта приму ваши вызовы. И ваш, фон Вельдман, и ваш, господин фон Зейдлиц. Никаких арбалетов не нужно, драться будем благородным оружием, мечами и кинжалами, и без всякого доспеха. Хоть до крови, хоть до смерти, то вам выбирать. Кто пожелает драться первым, так тоже выберете промеж себя.

И сразу заметил Волков перемену в лицах храбрецов, что говорили о вызовах, и главное, перемену в лице молодого графа, он был явно обескуражен поступком рыцаря и сразу начал говорить:

— С чего это, Клаузевиц, вы решились стать чемпионом Эшбахта? Он просил вас о том?

— Нет, не просил, то моё решение, — отвечал молодой рыцарь с заметным поклоном графу.

— Надеетесь, что Эшбахт отблагодарит вас землями и мужиками? — умудрённый сединами фон Эдель откровенно не понимал поведения молодого рыцаря.

— Нет, не надеюсь, господин фон Эдель.

— Так отчего же вы готовы биться за Эшбахта? — всё ещё не понимал фон Эдель.

В словах фон Эделя так и слышалось недоумение: Вы же наш, Клаузевиц! Наш! Как и Шоуберг, будь он неладен. А этот… Он здесь чужой! Хоть и успел породниться с самой именитой фамилией. Он не нашего круга. Он пришлый! Так, почему, Клаузевиц? Почему?

— Господин Эшбахт — лучший командир, под знаменем которого я служил, при мне никто так не бил горцев, как он. И я не позволю в самый разгар войны с горными псами ранить или убить его.

Сказал всё это молодой рыцарь так твёрдо, что ни у кого не осталось сомнений в его решительности.

У молодого задиры фон Вельдмана весь запал как-то и прошёл, кажется, ему уже не интересно стало, какое оружие выберет Волков, если он, Вельдман, вызовет его на поединок. А вот фон Зейдлиц всё ещё не успокаивался, его лицо стало высокомерным, подбородок он держал вверх и говорил он свои слова, руководствуясь выражением «будь что будет».

— Значит, вы, Клаузевиц, примете мой вызов?

— Выходит, что так, — отвечал молодой рыцарь.

— Господа, господа, — говорил граф, всё больше волнуясь, — не для того мы сюда ехали, разве в этом есть необходимость? Мы же приехали, чтобы разобраться, а не драться. Зачем же, зачем лучшие бойцы нашей земли будут драться меж собой, в чём причина?

Но молодой граф не разделял миролюбия отца:

— Господин Эшбахт вёл себя бесчестно, Зейдлиц имеет право требовать сатисфакции. И если фон Клаузевиц, к нашему глубочайшему сожалению, готов принять вызов вместо своего сеньора, то пусть так и будет.

Глава 15

Ну теперь-то у Волкова и последние сомнения исчезли, что всё это дело затеял Теодор Иоганн. Кавалер просто не знал, зачем молодому графу это нужно, неужто он хотел выслужиться перед курфюрстом? Неужели для того, чтобы показать себя перед герцогом, он даст согласие на поединок, который может закончиться и смертью этих смелых людей?

— Когда и где господам будет угодно встретиться? — спокойно продолжал молодой граф.

«Конечно, даст, этот ни перед чем не остановится».

— Что ж тянуть, раз можно кончить дело немедля, — произнёс Георг фон Клаузевиц, снимая плащ и отдавая его Увальню. — Если господин Зейдлиц будет не против?

— Я не буду против, сейчас так сейчас, — ответил фон Зейдлиц решительно и тоже снял шубу.

— Ну что ж, господа, — громко произнёс Теодор Иоганн, — господин фон Зейдлиц требует сатисфакции от господина фон Эшбахта, но этот вызов принимает чемпион фон Эшбахта кавалер фон Клаузевиц. Драться решено на мечах и кинжалах и без доспеха. Господа решили драться здесь и сейчас.

Да, молодой граф вёл дело к поединку. И для своей цели он готов был пролить чужую кровь.

Но вот только Волков всё-таки был не таков. Как ни хотел не доводить до этого, как ни берёг свой оставшийся козырь до последнего, но тут он уже не выдержал. Не мог он допустить, чтобы его рыцарь рисковал ради него — и не в бою, а на этом глупом поединке. Он знал, что ему это ещё откликнется, откликнется неприятностями большими, чем сегодняшние, и тем не менее, он сказал:

— Остановитесь, господа.

— Что ещё? — нетерпеливо крикнул фон Зейдлиц

— В поединке нет надобности, — он полез в кошель и достал оттуда склянку. Поднял её над головой, чтобы все видели. — Вот яд, которым господин Шоуберг собирался меня отравить.

— Это отвратительная ложь! — заорал фон Зейдлиц, багровея лицом. — Вы лжец, Эшбахт!

— Нет, не ложь. У меня есть письма Шоуберга к Элеоноре Августе фон Мален, в которых он пишет, что купил яд для меня у старой повитухи за пять талеров.

— Мы даже не будем читать ваши письма, — шипел молодой граф.

— Это навет! — кричал фон Зейдлиц.

— Верно, верно, — тут же поддерживал его Теодор Иоганн, — это клевета на все добрые дома нашего графства.

— Сын мой, — заговорил старый граф, приходя так же, как и все, в волнение, — это очень серьёзное обвинение. Очень серьёзное.

— Что ж, — холодно произнёс кавалер, он, кажется, сейчас был один, кто оставался спокоен, — я буду писать епископу Малена, или лучше даже архиепископу Ланна, чтобы он прислал сюда святых отцов, опытных святых отцов из Священного Трибунала, чтобы они провели расследование и установили доподлинно, был ли Шоуберг отравителем.

— Плевать мне на ваших попов! — закричал Зейдлиц. — И я…

Старый граф прервал его движением руки и заговорил, обращаясь к Волкову:

— Сын мой, обвинение сие весьма тяжко, и даже святые отцы из Трибунала захотят услышать свидетелей. Есть ли у вас свидетели? Письма письмами, но без свидетелей дело не пойдёт.

Волков обернулся назад:

— Максимилиан, пригласите госпожу Ланге.

Юноша кивнул и чуть не бегом кинулся к шатру кавалера.

Все господа, и со стороны графа, и со стороны Волкова, без единого слова и даже без единого звука стояли и смотрели, как от шатра, чуть подбирая юбки, чтобы не пачкать их в мокрой глине, спускается высокая и стройная Бригитт. Она была удивительно хороша в своём лучшем зелёном платье, небольшой шубке и с идеальной причёской, несмотря на ветер. Она раскраснелась от волнения, ведь десятки мужчин смотрели на неё, но это ничуть её не портило. Чуть сзади неё шёл Максимилиан, такой же взволнованный и краснощёкий, как и госпожа Ланге.

— Ах, это вы, дитя моё! — старый граф стал щурить глаза, когда она приблизилась. — Подойдите ко мне, подойдите.

Госпожа Ланге подошла и, больше не боясь грязи, встала перед графом на колени и поцеловала ему перчатку.

— Ах, Бригитт, вы ли это, воспитанница моя?

— Да, господин граф, это я, — улыбалась госпожа Ланге.

— Ах, как вы стали хороши вот бы ваша матушка порадовалась, увидав вас.

А вот молодой граф так, кажется, вовсе не был рад видеть тут Бригитт.

— К чему она здесь? — спросил Теодор Иоганн, грозно глядя на красавицу.

Волков ему не ответил, он опять поднял склянку с ядом, чтобы все видели, и спросил:

— Госпожа Ланге, знаете ли вы, что это?

— Узнаю ту склянку, что передал мне господин Шоуберг, говоря, что в ней яд.

— Опять ложь! — закричал фон Зейдлиц. — Где он вам её передал?

— В замке Мелендорф, когда я была там, под лестницей у кухонь он мне этот флакон и передал.

— Зачем же ему это? — спросил старый граф с неподдельным удивлением.

— Сказал, чтобы я отравила господина Эшбахта. И сказал, куда лить яд, чтобы вкуса Эшбахт не почувствовал. Сказал, чтобы лила я его в крепкое вино, и то после того, как он уже другого выпьет — и тогда вкуса яда уже не разберёт.

— И что же он вам за это обещал? Он был беден, у него ничего не было! — всё ещё не верил фон Зейдлиц.

— Он ничего не обещал, — спокойно отвечала госпожа Ланге, — обещала госпожа Эшбахт. Говорила, что когда господина Эшбахта не будет, то выйдет она замуж за господина Шоуберга. И тогда подарит мне свою карету, кучера, девку в услужение даст и двести талеров серебром обещала. Просила, чтобы сделала я всё.

Тут старый граф закрыл глаза перчаткой. А молодой стал чёрен лицом и спросил сквозь зубы:

— Отчего же это она вас просила?

— Оттого, что я дом у господина Эшбахта веду, и чуланы с едой, и погреба с вином, и прислуга — всё это в моей власти.

И замолчал молодой граф, не зная, что ещё и спросить. Молчал, а злоба в нём клокотала.

— Этого быть не может! — упорствовал фон Зейдлиц. — Это навет!

И тут Бригитт, повернув к нему своё прекрасное лицо, холодно стала говорить, так говорила, словно пощёчины отвешивала при каждом слове.

— Коли надобно будет, всё, всё повторю на Святом писании, и при добрых людях, и при святых отцах. За каждое слово своё душой бессмертной своей отвечу.

И насупившийся фон Зейдлиц отступил перед прекрасной женщиной, ни слова не сказав более, повернулся, взял у человека свою шубу и пошёл к своему коню. Старый граф так и сидел, закрыв лицо рукой, а молодой так и стоял с лицом темнее, чем камень. Больше ему сказать было нечего. Остальные сеньоры тоже молчали.

Дело было сделано. И последнее слово сказала именно она, его красавица Бригитт. Так сказала, что у всех господ продолжать упрёки желание отпало. Ах, как хотелось ему поцеловать её прекрасные губы. И уже думал он, каким подарком её отблагодарить.

Он, его выезд и его офицеры стали раскланиваться с господами, что приехали с графом. Кажется, даже среди них были люди, довольные тем, что не случилось кровопролития. Только граф молодой всё ещё стоял, скрестив руки на груди, и на поклоны не отвечал, так и смотрел взглядом, полным неприязни, то на Волкова, то на Бригитт.

А кавалер и его люди пошли уже к своему лагерю, и балагур Бертье вдруг стал представлять встречу как сражение:

— Враг был силён и первым пошёл на сближение. И атаки его были яростны, но кавалер, как и всегда, стойко оборонялся, и когда враг уже считал победу своею, наш командир выпустил госпожу Ланге, и та своим ударом во фланг врага опрокинула и смела его с поля. Полная победа, полная! Слава госпоже Ланге!

— Истинно так, истинно! — поддерживал его Рене. — Окажите честь и дозвольте поцеловать вам руку.

Она краснела так, что все её веснушки, что зимой исчезали, вновь стали заметны. И молча, так как не могла от волнения говорить, давала целовать себе руку всем господам, что просили её об этом.

Последним целовал ей руку Волков. И когда он поднял голову, она улыбалась ему, хоть в её прекрасных зелёных глазах стояли слёзы.

Да, то была победа, как и говорил славный Бертье, но победа та была временная. И это Волков отлично понимал. Если молодой граф от простой неприязни вдруг перешёл к открытой вражде, а по иному всё это дело и не выглядело, то нужно было искать причину.

И единственный человек, который мог ему открыть эту тайну, жил, конечно, во дворце самого графа.

Вернувшись в Эшбахт, всех своих людей он звал к себе в дом на обед. Раз не доели свинью на границе, отчего же не доесть её в тепле и с вином, и с пивом, раз дело прошло удачно.

Все с радостью согласились. С радостью. А вот у него радости особой не было. Пока все рассаживались за стол, едва умещаясь за ним, он ушёл наверх и звал к себе брата Ипполита и Сыча. Монах, зная зачем его зовут, нёс чернильницу, перья и бумагу, сургуч и свечу.

А Сыч присел на стул, молча ожидая, когда господин напишет. Сыч изменился после плена, Волков это замечал. Он стал тише, молчаливее и серьёзнее, что ли.

— Вот, — кавалер указал на письмо, которое монах запечатывал при помощи свечи и сургуча, — нужно отвезти его Брунхильде.

— Но так, чтобы другие какие люди о нём не ведали? — догадался Фриц Ламме.

— Именно.

— Сделаю, экселенц. Ехать сейчас или подождать до утра можно?

— Дело промедления не терпит. И главное, дождись ответа.

— Ясно, поеду сейчас.

— Деньги есть?

— Три талера, думаю, на это дело хватит, — кивал Сыч.

Он встал и ушёл, а Волков и монах побыли ещё в покоях. Волков думал, а монах собирал писчие принадлежности. Ещё один вопрос, кроме вопроса о молодом графе, не давал кавалеру покоя. И этот вопрос становился всё более насущным, ибо за это с него уже начинали спрашивать, как сегодня спросили за кавалера Рёдля.

— Как ты думаешь, монах, кто растерзал нашего святого человека?

— Ну как же, зверь, конечно, растерзал, — отвечал брат Ипполит.

— Зверь, зверь, а кто он, этот зверь?

Брат Ипполит задумался на минуту, а потом и сказал:

— Он из тех, кто рядом живёт, но не из тех, кто приехал сюда с вами.

— Из тех, кто рядом, из тех, кто рядом, — задумчиво повторял кавалер, глядя перед собой.

— Господин мой, — на пороге появилась Бригитт, она была весела и прекрасна, — а вино я приказала из погреба последнее подавать. Надо будет новое покупать.

— Хорошо, госпожа Ланге, подавайте последнее. Купим, — отвечал он ей.

— А отчего вы грустны, отчего не идёте к гостям? Туда уже и госпожа Эшбахт спустилась.

— Вот как? — Волков вдруг засмеялся. — Хорошо ей будет среди господ, что сегодня про её подвиги слушали.

— Надеюсь, о том ей никто не упомянет, а то будет ей конфуз, — несмотря на его смех, серьёзно сказала красавица. — Пойдемте, господин, негоже заставлять гостей ждать.

Всё вино выпили от радости, и даже Элеонора Августа пила со всеми. Она прислушивалась к тостам, удивлялась им, стала пить первая, когда Волков предложил выпить за здоровье графа, тестя его, и сидела она со всеми долго, и была, кажется, даже весела, и ушла уже вечером, сказав, что ей дурно от духоты. Видно, так и не поняла, что победу праздновали над мёртвым Шоубергом, так как у всех господ хватило такта и трезвости имя это не упоминать.

Но главной женщиной за столом по праву была Бригитт. За неё пили, её прославляли. А Бертье называл её Красной Розой Эшбахта. Отчего красавица краснела и впрямь становилась красивой, как удивительный цветок.

Уже после того, как всё закончилось, она, даже не отдав обычных приказаний домовым слугам, не проследив за уборкой обеденной залы, со смехом потащила кавалера за руку вверх по лестнице в свои покои.

— Тише вы, сумасшедшая, тише, — говорил он, хромая вверх по ступенькам, — мои хромые ноги за вашими красивыми не поспевают.

Она же только смеялась в ответ и влекла его дальше, не давая ему поблажки.

А там, ещё и дверь за ними не закрылась, кинулась его целовать и помогать ему раздеваться.

А когда он уже расположился в перинах, она тоже стала разоблачаться, но хоть и весела была от вина, тут она проявляла сдержанность, платье своё безумно дорогое она снимала осторожно, чтобы шитьё не попортить, чтобы кружева не порвать.

Но Волков не торопил её, он любовался этой молодой ещё, стройной и красивой женщиной. Когда на ней осталась одна нижняя рубашка, она готова была уже лезть под перины, но он её остановил:

— А ну-ка стойте.

— Что? — спросила красавица.

— Рубаху скиньте?

— Зачем? — она явно кокетничала.

— Хочу видеть вас, долой тряпки.

— Как пожелаете, мой господин, — отвечала Бригитт, скидывая на пол с себя последнюю одежду.

Хоть никогда такого он за ней не замечал, но тут она, кажется, стала смущаться. А он, придирчиво и с наигранной строгостью разглядывая её, сказал:

— Так оно и есть, а я думал, что мне всё кажется.

— Что же со мной не так? — чуть испуганно спросила красавица.

— Так волосы у вас на животе не так красны, как на голове.

— И что же мне, их покрасить, что ли? — чуть обиженно произнесла она, пытаясь залезть к нему в постель.

— Куда, куда вы, я ещё не налюбовался вами, — кавалер не пустил её под перины. — А ну-ка, спляшите мне, я видел, как вы плясали во дворце у графа, вы были грациозны.

— Так музыки же нет, господин мой, — чуть стесняясь, говорила она.

— Ладно, так хоть повернитесь ко мне спиной. Хочу видеть вас, какова вы сзади.

Эту просьбу она выполнила беспрекословно, встала и сама подобрала свои волосы, чтобы не мешали кавалеру любоваться ею, собрала их на затылке в один огромный красный ком.

Была удивительно стройна, даже и Брунхильде не уступала в стройности, уступала той в телесной роскоши, но зато брала изящностью своих линий.

— Идите же ко мне, госпожа моя.

— Что? Наконец, возжелали взять меня? — с кокетством и вызовом поинтересовалась красавица, залезая к нему в кровать.

— Желаю вас, как никого не желал.

Она чуть не пискнула от счастья, услышав такие слова, всё кокетство её и весь вызов сразу улетучились:

— Скажите, что мне делать, господин мой.

— Становитесь на колени, хочу видеть ваш зад.

Она тут же исполнила его просьбу. А когда всё было конечно, и Бригитт носиком касалась его плеча, руками держала руку его, а ногу положила на ногу его, и чтобы в счастье своём найти ещё словесное удовлетворение, она спросила у него:

— Довольны ли вы мной сегодня, господин мой?

И в ответ услыхала то, от чего ей вдруг захотелось плакать. Кавалер ей сказал коротко:

— Жалею, что не жена вы мне.

И чтобы не выдать слёзы в голосе, Бригитт больше в ту ночь вопросов ему не задавала.

Глава 16

Сыч уже утром был в зале, ждал его с письмом от графини. Сразу, не повелев нести завтрак, он схватил письмо. Нет, он не тешил себя надеждами, что Брунхильда сразу раскроет ему тайны и расскажет, отчего молодой граф затеял дело против него. Кавалер прекрасно понимал, что графиня будет последней, кто узнает о тайнах молодого графа, но как он и ожидал, кое-что в письме её стало для него интересным.

Кроме всё тех же жалоб на обиды и притеснения, в письме она писала про мужа — и писала, что тот стал хвор, что нужду ему стало справлять тяжко, что лёгкая нужда вызывает у него боль и кровь, что ночью он на спине спать не может, что худеет, это Волков и сам видел, и что в пояснице у него часты прострелы такие, что он от них плачет, и что глаза графа совсем стали плохи. В общем, со слов доктора, графу до Божьего суда оставался год и не более.

Волков отложил письмо. Ему не стало ясно, почему граф затеял дело, но стало ясно, что в замке графа, да и во всём графстве всеми делами заправляет уже молодой граф Теодор Иоганн. И с этим ему в дальнейшем придётся мириться. И ещё кое-что писала графиня, то, что поначалу не показалось кавалеру важным. Она писала, что уже два месяца в замке все только и говорят о раздоре с домом Фейлинг из Малена. Сути она не ведала, но писала, что раздор тот крепок и все в замке говорят, что если суд курфюрста не даст нужного решения, то может, дело станет и кровопролитным.

«Фейлинги, Фейлинги, а ведь при мне состоят двое из этой фамилии».

— Максимилиан, — позвал он.

— Да, кавалер, — отозвался юноша.

— После завтрака просите господ Курта и Эрнста Фейлингов ко мне.

— Как пожелаете, кавалер, — ответил молодой человек и вышел.

Волков взглянул на Сыча:

— С Брунхильдой ты не виделся?

— Нет, экселенц, в замок мне соваться опасно, я же бывал там с вами, узнает ещё кто.

Волков понимающе кивал. А Фриц Ламме продолжал:

— Я познакомился в трактире с конюхом из графской конюшни, он вхож в замок и в покои господ, мужичонка жаден, будет нам помогать за мелкое серебро. А ещё я поговорил с пажом нашей Брунхильды. Он приносил ответ.

— Ну и…?

— Кажется, сопляк ей верен. Волнуется за неё.

Волков опять кивнул.

— И сдаётся мне, что он её имеет, — продолжал Сыч.

Кавалер удивлённо уставился на него.

— А что, муж у неё совсем никуда не годен, а она молода, ещё и хороша собой. Кто же не соблазнится?

— Она же беременная, — сомневался Волков.

— И что? Мой папаша брал мою мамашу до дня родов, и ничего, все мои братья и сёстры были один к одному, как огурцы. А ежели вам не нравится брюхо беременной бабы, так поставьте её на колени, зад-то её от беременности не поменяется.

Волкову всё это слушать не хотелось, он махнул на Сыча рукой: Ступай.

Сыч пошёл к двери, а кавалер его окликнул:

— Фриц.

— Да, экселенц.

— Спасибо тебе.

— Я потратил талер, экселенц, — только и ответил пройдоха.

Волков знал, что он врёт, но спорить не стал.

А госпожа Ланге просто сияла. Она и раньше была красива, а нынче утром не было ничего в округе, что могло сравниться с ней по красоте. Она была ослепительна! И мила, и добра со всеми слугами, даже с Элеонорой Августой, которую она недолюбливала, в это утро Бригитт была ласкова и спрашивала, как та спала.

Проходя мимо кавалера, если была возможность, она касалась его рукой или, стоя рядом, — бедром. Или вовсе, когда никто не видел, запускала свои тонкие пальцы ему в волосы.

Когда пришли братья Фейлинги, так ему даже пришлось просить её оставить их, так как она, встав рядом с его креслом, собиралась слушать их разговор.

На молодых господах бархат уже пообтрепался, да и сами они уже не те, что были прежде. Возраст их вряд ли изменился, всё те же шестнадцать и четырнадцать лет им было, но выглядели они уже старше. И походы, и войны, и жизнь среди людей рыцарского и воинского звания уже наложили отпечаток на юношей. Стали они серьёзны и основательны.

Вина в доме кавалера после вчерашнего пира не осталось совсем, и Бригитт с утра посылала к трактирщику. Вино у того было мерзко, и драл за него он втридорога, а вот пиво его было сносно, и теперь перед братьями стояли большие, тяжёлые кружки, прилипающие к столу, в кружках было крепкое, липкое пиво.

— И что же, господа, нравится вам ваша жизнь среди воинского сословия? — спросил кавалер у молодых людей. — Не тяжка ли, не скучна ли?

— Жизнь воинская вполне себе весела, кавалер, — важно отвечал Эрнст, старший из братьев.

— Вполне себе весела, — подтвердил совсем ещё юный четырнадцатилетний Курт Фейлинг.

Мальчишки врали, Волков помнил, как они выглядели, когда он гонял своё войско по глине и кустам туда и обратно, заманивая горцев в нужное ему место. Он случайно видел их. На братьях лиц не было от усталости и уныния. Тогда все были уставшие, а эти так из сёдел едва не падали. Но ничего, не упали, не отстали. И теперь сидят хорохорятся.

— Как живётся вам в доме с другими господами?

— Хорошо, живётся, хорошо, — заверил Эрнст Фейлинг. — Господа, что живут с нами, добры и благородны.

— Благородны? — спросил Волков для поддержания беседы.

— Благородны и веселы, — добавил молодой Фейлинг.

— И кто же из них самый весёлый?

Братья переглянулись, и младший сказал:

— Так господин Гренер самый весёлый.

— Да-да, — согласился с ним старший, — самый весёлый среди нас господин Гренер, всегда всех смешит.

— И господин Максимилиан тоже весел.

— О нет, — тут братья засмеялись, — весел может быть кто угодно, даже кавалер фон Клаузевиц, но только не господин Максимилиан.

— Да, господин Максимилиан весьма строг, всегда следит за порядком и даже не даёт нам спать, если мы забыли коней после езды почистить. Или напоить, — говорил Эрнст.

— Да-да, весьма строг, бывало, что он и с постели нас поднимал, когда мы забывали до ночи про коней, — подтвердил Курт.

— Это правильно, господа, за конём должно следить больше, чем за своей одеждой и своей красотой. И не всегда нужно полагаться на конюхов своих, в том подлости нет, что ты за своим конём сам смотришь. Лично я во множестве коней своих командиров чистил, — нравоучительно говорил кавалер. — Ибо от коня часто будет зависеть ваша жизнь в бою. Я рад, что господин Максимилиан с вами строг.

Юноши всё понимали, они соглашались, кивая головами.

— Вы пейте пиво, господа, — продолжал разговор Волков.

Братья Фейлинги брали большие кружки, младшему, Курту, так пришлось брать свою двумя руками, чтобы сделать глоток.

— А господин Увалень вам не докучает?

— Нет-нет, мы его любим, он добр и очень могуч, — сказал Эрнст.

— Да. Добр, но много ест и сильно храпит, но всё равно мы его любим, — говорил младший. — И ещё мы любим кавалера фон Клаузевица.

— Да, его тоже любим, он учит нас фехтовать.

— Господин Георг — лучший фехтовальщик. И не жалеет времени на то, чтобы учить нас, — добавлял Эрнст воодушевлённо.

После того как вчера на встрече весь пыл слетел с тех храбрых господ, когда Клаузевиц сказал, что примет вызов вместо Волкова, слова молодых братьев вовсе не казались ему пустым детским восхищением.

Он, кстати, ещё собирался поговорить об этом его поступке с молодым рыцарем, вчера от радости ему было не до того.

— Я рад, господа, что вам всё нравится, а теперь я хотел бы поговорить о другом.

— О чем же, кавалер? — спросил Эрнст, причём оба юноши сразу насторожились.

Волков помолчал, он понимал, что его дальнейшие вопросы, возможно, будут несколько бестактны, но он хотел знать как можно больше по делу, которое его интересовало:

— Господа, мне недавно стало известно, что дом Фейлингов ведёт какую-то старую тяжбу с домом Маленов. Вам что-нибудь известно о том?

Братья в который раз переглянулись, и старший стал рассказывать:

— То старый раздор. Старая распря из-за Хлиденских холмов. Говорят, граф, дед нашего нынешнего графа, уступил большую землю на северо-востоке от Малена городу после проигранной войны, а наш дом те земли у города выкупил, а графы говорят, что те земли мы забрали бесправно, так как документов на передачу земли в Мирном договоре между городом и графом нет, они утеряны. А герцог эту тяжбу судить не желает. Ему и город дорог, и граф родственник. Как ни рассуди — всё обиженные будут.

Волков удивлялся осведомлённости юноши и, всё запоминая, спрашивал ещё:

— И что же, богаты те земли?

— Богаты, пахотной земли там мало, едва ли двенадцать десятин будет, но есть луга хорошие. Да и через всю землю идёт большая дорога на северо-восток. У нас там две кузни, три постоялых двора и трактира, и все берут пиво с нашей пивоварни, и припасы все наши, мельницы две штуки, есть коровьи фермы и сыроварня, и конезавод, мы так за год прошлый тридцать коней и меринов для городской управы выставили. Всё с большой удачей в серебре.

— А мужики? Сколько у вас там мужиков?

— Дворов двести, но все вольные, крепостных нет.

Двести дворов, конезавод, фермы, кузницы вдоль дороги. Да, земля, кажется, та и вправду была хороша, да и не стал бы молодой граф заводить распрю ради земли бросовой. Хотя может…

Он ещё спрашивал братьев Фейлингов, и те ему говорили без утайки всё, что знали про эту старую распрю. И кавалер всё отчётливее понимал, что в этой своей вражде с графом и местными сеньорами, что непременно станут на сторону графа, придётся ему искать союзников среди знати городской. А вот как они его встретят, он уже и так в немилости у герцога, нужен ли городу такой обременённый сварами и войнами союзник? Это был вопрос.

Вскоре, узнав всё нужное, он отпустил братьев от себя. И младший брат, выпивши всю кружку пива, из-за стола выходил на ногах нетвёрдых.

Эти тяжкие думы были не последними его тяжкими думами; помимо вдруг появившейся нелюбви молодого графа ещё ему не давала покоя смерть кавалера Рёдля в его земле. Чёртов зверь. Он всё, всё портил. Разбей ты хоть десять раз свирепых горцев на своих границах, но если в твоих пределах гибнут столь известные турнирные бойцы, то какой же ты сеньор? Впрочем, известно какой — плохой. Который по скудоумию или по небрежению не может навести порядок в земле, данной ему в прокорм. Может, такому сеньору и земля не нужна? Не по силам ему быть владетелем.

Чёртов зверь!

Одно дело разорванный бродяга. Бродяга? Да хоть целое небольшое кладбище бродяг, что было за хижиной монаха, даже пропавшие дети, да и сам монах беспокоили всех меньше, чем всего один, но благородный и известный человек. Волкову уже один раз припомнили его, а сколько раз ещё будут припоминать? В общем, со зверем надо было кончать:

— Максимилиан.

— Да, кавалер.

— Седлайте коней, вы и Увалень едете со мной, — сказал кавалер и, чуть подумав, добавил, — и просите господина Клаузевица ехать со мной тоже.

— Далеко ли нам ехать? Брать ли с собой съестное?

— Нет, доедем до замка соседа, хочу знать, как там барон фон Дениц, жив ли, нет ли, к ужину будем дома.

Максимилиан поклонился и ушёл исполнять приказание, а Волков звал дворового, чтобы помог одеться в дорогу.

Они ехали по известной дороге на запад. Через брошеную хижину монаха к старому, но ещё крепкому замку Балль. В этот день было не так холодно, как в прежний раз, но декабрь есть декабрь. Ветер есть ветер, а горы, что за рекой в двух днях пути отсюда, есть горы. В общем, зимой даже несильный ветер с гор несёт вовсе не свежесть. И уже вскоре ногу ему крутило, как обычно. Казалось, давно нужно к тому привыкнуть, а оно всё не привыкалось. Он остановил коня, пропуская вперед Увальня, а сам стал растирать ногу. Когда с ним поравнялся фон Клаузевиц, Волков заговорил с ним:

— Вам нравится мой вороной трёхлеток?

— Это тот, которого вы редко ставите под седло? — в свою очередь спросил рыцарь.

— Да, тот, которого я берегу.

— Мало у кого есть такие кони, — отвечал фон Клаузевиц. — Любому такой конь будет по душе, даже пусть то граф.

Кусты тут были не часты, место шло чуть в гору, и они поехали бок о бок.

— Теперь тот конь ваш, — сказал Волков.

Георг фон Клаузевиц удивлённо уставился на кавалера:

— Кавалер, в том совсем нет нужды, я и своим конём доволен. Он у меня не так быстр, но весьма вынослив и характер имеет не трусливый, и при этом покладист.

А Волков, словно не слышав этого, продолжал:

— Я его берёг, на войну никогда не брал, думал оставить его на племя и приглядывал хороших кобыл. Но раз уж вы вызвались быть моим чемпионом, придётся мне с ним расстаться.

— Да нет же в том нужды, — повторял молодой рыцарь, — я вызвался драться за вас вовсе не за подарки.

— Мне о том известно. Но раз уж взялись быть моим чемпионом, мне придётся быть вашим патроном. Я читал о том. И читал, что первым подарком от патрона должен быть конь. Вороной ваш.

— Кавалер, я вовсе не потому ввязался в это дело, что искал подарков.

— Обычай есть обычай, конь ваш. И раз уж мы с вами так всё решили, скажите мне, что побудило вас влезть в столь опасный раздор?

Фон Клаузевиц помолчал некоторое время и сказал:

— То дело не в вас, уж да простите вы меня, кавалер, — отвечал молодой рыцарь.

— Так в чём же?

— В клятве.

— В клятве? После такого интереса у меня ещё больше стало. Говорите же.

— Хорошо, раз вы просите. Отец мой и два брата мои одиннадцать лет назад, когда горцы из четырёх союзных кантонов осадили Мален, были в ополчении у герцога. И герцог в сражении у замка Грезебург, что северо-западнее Малена, был сильно горцами побит. Отец мой погиб ещё на поле, а брат был ранен и схвачен псами подлыми. И когда герцог просил их отдать пленных и сулил сволочам за благородных людей серебро, изверги эти отказались, всех пленных, что не были ранены, они прирезали, а тех, что были ранены, бросали в сухой ров у замка, где те умирали от ран и жажды. Умирали долго и мучительно. Там мы и разыскали нашего брата.

— Сие печально, но это обычай горцев, правил доброй войны они не знают, ибо как звери растут в своих горах без чести и человеколюбия божеского, подобно скотам. Оттого они сразу всякую ересь себе берут, что истинного Бога не ведали никогда, — произнёс кавалер, сочувствуя молодому рыцарю.

— Именно, — соглашался тот, — человеколюбие им не присуще, и уважения к благородству они не знают. А мать моя после смерти отца и брата была безутешна. Траура более не снимала. Старший мой брат, который остался жив в том сражении, вступил во владение поместьем, а меня отдали в учение к славному рыцарю Сриберу. И я учился как мог. Это был добрый человек и большой мастер, он и просил герцога по прошествии лет даровать мне рыцарское достоинство. И как я его получил, мать звала меня к себе и на иконе Божьей матери просила меня клясться, что отомщу я горцам за отца и брата. Я клялся, а брат мой взял в долг большие деньги и купил мне коня, доспехи и оружие. И с тех пор я искал любых людей, что осмелятся бросить вызов горцам. Две компании воевал за герцога с еретиками, но на севере. Но война кончилась. Уже думал, что пойду в войско императора и поеду в южные земли, а тут как раз слух прошёл, что какой-то помещик побил горцев на их берегу и разграбил их ярмарку. Я решил подождать и посмотреть, может, это был простой приграничный набег. И теперь вы будете прятаться да бегать от врага. А вы возьми и побей их на реке. Тут уже я понял, что провидение мне вас подвело. И решил, что с вами-то и выполню клятву, данную матушке. Уж как она радовалась в письме, когда я написал, что враг во множестве бит у холмов и что я в этом деле был участником. Писала, что молится за вас не меньше, чем за меня.

— Что ж, передавайте вашей матушке поклон, — произнёс Волков.

— Передам обязательно, — говорил Георг фон Клаузевиц. И продолжал. — И уже когда на встрече с сеньорами графства вас стали задирать всякие нелепые люди, что ни под какими знамёнами стоять не захотят, если сражаться придётся против горцев, понял я, что не допущу того, чтобы человека, который бьёт свирепых горных псов без боязни, ранили или, не дай Бог, убили люди не славные и не храбрые, а только лишь умелые во владении мечом.

Для Волкова это стало неожиданностью, вот, оказывается, как к нему пришёл его ангел-хранитель.

— Что ж, — сказал кавалер, — теперь вы всё мне разъяснили, и ещё раз говорю вам спасибо, что были смелы и вразумили дерзких в нужный час.

— Не стоит, кавалер, рад был услужить, — сказал Георг фон Клаузевиц.

Но в словах молодого рыцаря не было законченности, и Волков это заметил:

— Что вас гнетёт, Георг? Кажется, вы не всем довольны.

— Гнетёт? Нет-нет, ничего меня не гнетёт, я всем доволен при вас. А теперь ещё и конь у меня будет на зависть всем другим. Просто…

— Ну, говорите же.

— У меня есть вопрос. Боюсь, что он будет не совсем уместен.

— Задавайте; у честных людей, а вы, как я вижу, именно такой, не должно быть вопросов, что другим людям задать их непозволительно.

— Вы правы, кавалер, в моём вопросе нет ничего предосудительного. Значит и спрошу вас: при доме вашем состоит молодая госпожа.

Волков сразу покосился на него: о чём это он?

— Госпожа Ланге, — продолжал фон Клаузевиц.

— Состоит. И что?

— Хотел бы знать её статус при вашем доме, она, кажется, домоправительница, но за столом она сидит с нами, то есть она не служанка вам, а женщина благородная. Я слышал, что она родственница вашей жене.

— Да, она ей родственница, а что у вас за дело до неё?

— Я думал, что она, быть может, свободна, ведь мужа у неё нет, и раз она благородна., — он замолчал, не договорив.

Волков понял, к чему клонит этот модой человек. Мальчишка был молод и, конечно же, не мог не заметить, как красива Бригитт. Все видели, как она расцвела за последнее время. Из той рыжей замухрышки в старом платье, что приехала с его женой, выросла и распустилась прекрасная роза. Но это была его роза, роза господина Эшбахта, и он сказал так, чтобы у рыцаря не осталось никаких сомнений.

— Её мать, кажется, была сестрою старого графа, а отец был из холопов, то ли лакей, то ли конюх. А теперь она не только домоправительница, но ещё и моя женщина, в чьих покоях я провожу ночей больше, чем в покоях госпожи Эшбахт.

Ответ был исчерпывающий. Молодой рыцарь приложил руку к груди и поклонился, показывая тем, что разговор о госпоже Ланге закончен.

Глава 17

И эта поездка ничего ему не дала. Странно это было видеть, но в мирное время и посреди дня ворота замка были заперты. Волков требовал к себе человека, кто скажет ему, что с бароном, и опять к нему вышел родственник. Вышел! Да никуда он не вышел, а кричал кавалеру с верхней площадки башни при воротах, откуда обычно лучники или арбалетчики кидают стрелы и болты.

Господин Верлингер, всё тот же унылый и немолодой господин, кажется, дядя барона, не потрудился спуститься и кричал, как простолюдин, с башни:

— Нет, господин Эшбахт, увидеть вы его не сможете, господин барон ещё не в себе, всё ещё страдает от раны!

И Волкову, как простолюдину, приходилось орать ему в ответ:

— Есть ли улучшение, нет ли жара у господина барона? Не гниёт ли плоть вокруг раны?

— Жар почти не спадает, — чуть помедлив, отвечал господин Верлингер, — доктор всё время кладёт ему полотенца мокрые и лёд.

«Мокрые полотенца и лёд? Барон целую неделю не приходит в себя? Что за глупости». Волков и в первый раз сомневался в словах почтенного господина, а теперь и вовсе не верил ни единому его слову:

— Господин Верлингер, у меня была дюжина ран, никак не меньше, не соизволите ли вы позвать доктора, я хочу от него послушать, как протекает хворь, я кое-что понимаю в ранениях.

На башне опять, опять повисла тишина, и была она похожа на тишину замешательства, словно господин Верлингер не знал, что на эту просьбу ответить. Он даже исчез за зубцом башни, но видя, что докучающий ему гость не уезжает, наконец появился и крикнул:

— Сие абсолютно невозможно, доктор не отходит от постели больного.

— И спит у неё, что ли? — негромко, самому себе, сказал кавалер.

— До свидания, господин Эшбахт! — орал с башни почтенный господин, которому явно не терпелось закончить разговор.

— До свидания, господин Верлингер! — прокричал Волков напоследок.

Вернулся он домой замёрзшим, голодным, усталым. Помимо того, с болью в ноге. И больше всего его злило то, что вся эта затея оказалась пустой. Упрямый Верлингер был не хуже всякого другого привратника. И в замок не пускал, и не говорил ничего.

А на пороге его встречала Бригитт, вся цветущая в своей молодой красоте. Так свежа она была сегодня, что никто бы не дал ей её двадцати шести лет. Госпожа Ланге брала сама его шубу и берет, не давая дворовой девке помочь ему, той достались всего лишь перчатки, а Бригитт что-то щебетала, счастливая и красивая необыкновенно, а он был хмур, глядел на неё и в первый раз подумал о том, что уж слишком она прихорашивается. К чему быть такой пригожей, когда вокруг столько молодых красавцев, как фон Клаузевиц, и Максимилиан, и даже Гренер-младший? Зачем бередить им сердца и распалять кровь? Но ничего ей говорить не стал. Разве скажешь, если она так хороша сегодня и в таком хорошем расположении духа.

Ей он ничего не сказал бы, но почему-то ещё перед домом попрощался с фон Клаузевицем, не став звать ни его, ни Максимилиана, ни Увальня на ужин вопреки своему обычаю.

Хмурый и задумчивый, он велел поставить своё кресло к камину, сел и снял меч и просил дворовую девку снять с себя сапоги и принести туфли. Госпожа Ланге на кухне хлопотала с ужином, уже спустилась сверху и жена с неизменным рукоделием. А он всё думал и думал о том, что никак не может повидать барона. И это казалось ему странным. И повидать барона он очень хотел, хоть раненого, хоть мёртвого. А тут жена отрывает глаза от шитья и говорит ему:

— Отчего вы сестру в гости никогда не зовёте?

Вот уж чего не ожидал кавалер от жены, так это подобных вопросов. Никогда за ней не водилось особой любви к его сестре и её детям. Поначалу он даже и не поверил, что правильно понял сказанное.

— Ну так что, позовёте сестру на обед? Пусть будет к нам в гости, и пусть дети её придут, — продолжала Элеонора Августа, видя, что муж не отвечает.

— Зачем вам это? — удивлённо спросил Волков.

— От скуки, мне даже и поговорить в доме не с кем, с одной Марией говорю, у госпожи Ланге всё хлопоты и хлопоты, поп наш, и тот заходит только раз в неделю, вы в делах да войнах нескончаемых, так пусть, что ли, ваша сестра приходит.

— Так сами и позовите, — сказал кавалер, всё ещё удивляясь поведению жены.

— Позову, — сказала Элеонора Августа. — А ещё хочу знать, когда наш архитектор достроит церковь?

И опять Волков смотрел на жену удивлённо:

«Уж не затевает ли чего?»

— Хочу к обедням ходить, — продолжала жена, снова берясь за рукоделие, — и причащаться как положено, исповедоваться в исповедальне, а не впопыхах, на скорую руку, как делает наш отец Семион, и не за нашим столом.

У церкви уже стояли стены, а те деньги, что кавалер дал на крышу, они с монахом решили потратить на часовню, что построили в честь невинно убиенного зверем брата Бенедикта. Как водится, собранных на часовню денег не хватило, и деньги церкви пошли на окончание строительства часовни. Кавалер ничего, совсем ничего не взял себе после победы над горцами, всё отдал солдатам и офицерам. И сейчас, чтобы закончить церковь, ему нужно было тратить своё золото, которого и так оставалось немного, или залезть в то золото, что он взял у купцов. И то, и другое было совсем не хорошо. Но он прекрасно понимал, что церковь нужно было достраивать. Поэтому обещал:

— После Рождества святого возьмусь за церковь.

— Да уж постарайтесь, а то мало того, что живу в захолустье, живу в крестьянском доме, так ещё и церкви рядом нет, помолиться негде. — говорила жена, продолжая рукоделие.

Опять, опять эта дочь графа упрекала его, что не такова у неё жизнь, как она хотела. Что нибалов, ни пиров, ни приёмов у неё нет, что с любовником её так круто обошёлся, что другие соискатели расположения замужних дам не скоро подумают о ней. Кавалер искоса посмотрел на жену: мало было ему боли в ноге, так ещё и это. Он снова отвернулся к огню и велел звать к себе Сыча.

Сыч явился на удивление скоро. Был трезв и серьёзен. Он после тюрьмы был всё время серьёзен и почти всегда трезв.

— Что, экселенц?

— Не даёт мне покоя этот барон, — негромко начал Волков.

— Я слыхал, вы ездили к нему сегодня.

— Ездил, и опять впустую. Этот чёртов его родственник даже на двор замка меня не пустил. Говорит, болен барон, без памяти лежит который день.

— Думаете, врёт? Скрывает что-то?

— Думаю, — говорит кавалер, — но думами сыт не будешь. Ты займись-ка этим. Выясни, что с бароном.

Сыч поглядел в огонь, подумал и заговорил:

— Шубу вы мне хорошую подарили, не по росту, конечно, но тёплую. Думаю, возьму с собой Ежа, возьму у вас телегу крытую с хорошим мерином, поеду в Мален, куплю тесьмы, лент, платков да пряников. А оттуда поеду в земли барона, поторгую, послушаю, что говорят мужики. Может, в замок меня пустят, может, доктора увижу. Думаю, что моё лицо в тех местах никто не знает.

Волкову эта идея очень понравилась:

— Хорошо придумал. Так и делай.

— На товары да нам с Ежом на прокорм понадобится серебришко…, - говорит Фриц Ламме.

Волков смотрит на него, ждёт, пока тот назовёт сумму.

— На товары, думаю, десять монет надобно, да нам с Ежом ещё пяток.

— Десяти будет довольно, — сухо говорит Волков.

— Маловато, — говорит Сыч.

— Довольно будет, — начинает злиться кавалер, — мне церковь достраивать не на что. Все деньги, что мошенник Семион взял у епископа на церковь, уже потрачены. Теперь мне из своих её достраивать.

— Хорошо, экселенц, десять так десять, — соглашается Сыч. — Авось не пропадём.

Ужин уже подали, и нога, согревшись, уже не так болела, и жена была не зла, как обычно, а Бригитт так и вовсе весела и за столом не умолкала:

— Ленты сегодня лучшим вашим сержантам меряла.

— Девицы ленты носят, — поправил её Волков, — сержанты носят нарукавные банды, чтобы в бою и в строю сразу сержанта было видно.

— Да-да, банды примеряла, и они хороши, краски ярки, материи прочны, но вот у сержантов ваших одежда грязна очень, видно, они её не стирают совсем.

— В походе не до чистоты, а уж в бою так и вовсе не до неё, — поясняет кавалер.

— Так то в войне, а мы на ход собираемся, весь город придёт на нас смотреть, — говорит Бригитт и с аппетитом ест куриный бок, жаренный с чесноком.

И вот в этом она права.

— Велю одежду стирать и мыть, доспех всем велю чистить, — говорит Волков, тоже с удовольствием поедая курицу.

Ни он, ни Бригитт не видят, как к их разговору вдруг стала прислушиваться госпожа Эшбахт. Обычно ко всему безучастная, за столом молчаливая, а тут вдруг заинтересовалась.

— Велите, велите, а то шествие уже через два дня. — говорит госпожа Ланге.

Элеонора Августа отрывается от трапезы, смотрит на мужа, но спрашивает у Бригитт:

— И что это за шествие вы устраиваете?

— То не мы устраиваем, — говорит Бригитт, она довольна и словно хвастается, — то город в честь победы нашего господина над горцами просит его быть с шествием на Рождество. Город сам оплатит нам барабанщиков и трубачей, а мы будем шествовать от южных ворот до кафедрала, где епископ будет читать рождественскую мессу.

Волков вздыхает, понимая, что зря Бригитт болтает так много. И как в воду глядел, жена вдруг кладёт кусочек курицы, что держала в пальчиках, в тарелку, смотрит на Волкова, и во взгляде её читается удивление и даже обида.

— Господин мой, отчего же вы не говорили мне, что город просил вас провести шествие? Почему же я ничего не знаю о вашем шествии?

Волков сам удивляется в свою очередь. И он, и его господа офицеры, и Бригитт неоднократно говорили об этом, тут же, в этой зале, за этим столом, в присутствии госпожи Эшбахт. Как она могла не слышать их разговор? И пока он удивлялся и думал, что ему ответить, заговорила Бригитт:

— Так это оттого, что вам славные дела господина нашего не интересны.

О Господи! Уж лучше бы она молчала. Элеонора Августа напряглась, вытянулась, выпрямила спину и стала нервно вытирать полотенцем жирные пальчики, не отводя ледяного взгляда от госпожи Ланге. А потом, всё ещё смотря на Бригитт, сказала твёрдо и явно адресуя слова только ему:

— Желаю на шествии при вас быть и на мессе праздничной у епископа при вас быть, как жене положено.

— Хорошо, — успел сказать Волков, пока Бригитт ещё чего не сказала.

Но Бригитт и не думала замолкать:

— Да к чему вам это? Хочется вам таскаться по холоду? Сидели бы уж дома.

Тут Элеонора Августа вытерла руки, отбросила полотенце и встала и, так же глядя на Бригитт, сказала Волкову:

— На шествие я поеду, хочу мессу епископа слушать и при муже своём сидеть, — она помолчала и добавила победно: — Господин мой, прошу вас нынче ночью спать в моих покоях. Устала я одна спать, словно незамужняя какая.

Сказала и, выйдя из-за стола, пошла к лестнице, что вела на второй этаж.

Волков молчал, даже и знать не знал он, как ему быть в этой ситуации. Что сделать? Что сказать? Бригитт же покраснела от злобы, так была зла, что стала не так хороша, как обычно, так зла, что ногти на пальчиках, что стакан сжимали, побелели.

Глава 18

Это ему было не присуще, но кавалер решил, что этот раздор в его доме сам утрясётся. Уляжется и забудется, как и все бабьи склоки. Без его вмешательства. Две женщины, законная и желанная, сами уже найдут способ, как им жить под одной крышей. Ну а как иначе, им три раза в день придётся садиться за один стол, встречаться, ходить по одним комнатам, разговаривать. Может, уже и не будет про меж них прошлой сердечности, когда Элеонора Августа и Бригитт были компаньонками, но уж найдут они слова и договорятся, как жить без кошачьих драк. Всё-таки не хамская кровь в них текла, кровь в обеих была самая что ни на есть благородная. Графская.

Волков помнил, что во всех женских бандах, что ходили за любым войском, всегда поначалу случались склоки и драки. Сначала дрались из-за места в колонне. Всем хотелось идти вместе со своими повозками сразу за солдатским обозом, а не плестись в самом конце за арьергардом. Дрались за место в лагере, всем хотелось быть поближе к воде и к офицерским палаткам, а не у отхожих мест. За право торговать вином и даже за право торговать телом в каком-нибудь привилегированном и поэтому состоятельном отряде. В общем, поводов рвать друг другу космы у женщин было предостаточно. Маркитантки и девки гулящие при любой возможности били друг друга. Таскали за волосы друг друга так, что вырывали из голов клочья, оставляли проплешины. Лица друг другу царапали так безжалостно, что потом даже бывалые солдаты, видавшие всякие раны, смотреть на окровавленные женские лица не могли. Впрочем, солдат это забавляло, они с удовольствием сбегались смотреть на «кошачью войну», которая случалась всегда в начале похода. В ругани, в визге, в драках кое-как выстраивалась женская иерархия, появлялось своё «чинопочитание». Потом в женском «войске» постепенно наступал мир. Всем становился ясен их статус и их место в войске, все всё понимали, все уясняли, кто, и где, и чем может торговать и кто, и когда, и кому может дарить ласки, женщины успокаивались. В войске наступал мир, который совсем изредка прерывался дракой. Эти драки носили уже сугубо коммерческий характер. Били, как правило, хитрюг, которые думали, что умнее всех остальных. Когда какая-то девица переспала не с тем, с кем ей положено, или, что ещё хуже, сбивала цену на ласки, вот таких били и отнимали у них заработанное. Били и маркитанток, если, к примеру, она зашла торговать остатками пива в расположение отряда, где ей это делать не положено.

Волков думал, что всё и в его доме образуется так же, как и в бабьих батальонах, что ходили вечно за солдатами. И поэтому ничего не предпринимал. Ночь он спал у жены, как она того и требовала. Чем обозлил Бригитт, это он сразу понял утром по тому, как красавица с ним поздоровалась. Она буркнула ему что-то, не подняв головы от дела. Он удивился и спросил её о самочувствии, а она лишь сказала ему холодно:

— За стол садитесь, завтрак велю подавать.

Сели завтракать, так за столом такой нехороший дух висел меж женщинами, тяжесть была столь осязаема, что возьми он боевой топор да проведи меж ними так топор, тот застрял бы и повис бы в воздухе.

Элеонора Августа всё время, как приехала в дом его, словно спала, до сих пор ни домом, ни мужем не интересовалась. Грезила только домом отца своего, мечтала о балах и танцах. Читала романы да рукодельем занималась. До сих пор ей было всё равно, где муж её ночует. Да хоть в хлеву, лишь бы к ней не прислонялся. А тут вдруг как проснулась. Посмотрела на мужа, потом на Бригитт и, морща носик от недовольства, говорит:

— Отчего вы, госпожа Ланге, так небрежны?

Рыжая красавица смотрит на Элеонору Августу в удивлении, ярость её приливает к сердцу, а кровь к лицу, но говорит она ещё спокойно:

— В чём же небрежность моя? Дом я держу в чистоте, слуги в покорности, где же вы тут небрежность увидали, госпожа Эшбахт?

— Муж мой жизнь свою в солдатских лагерях провёл в грубости и грязи, вам ли того не знать, моя дорогая, — продолжает Элеонора Августа с видимым подтекстом. — Всю свою аккуратность он на коней своих да на железо своё тратит, за столом совсем не аккуратен. Вон под левым локтем его жирные пятна на скатерти, второй день ими любуюсь, а вам, видно, недосуг, госпожа Ланге, позвать слуг да сменить скатерть.

Волков замер, думая, что Бригитт сейчас скажет тоже что-то грубое, но та только покосилась на пятна под локтем Волкова и спокойно отвечала:

— Ничего, гостей нынче не предвидится, а господин наш и на простой бочке едал, так что пятен он и не заметит, ежели ему не напоминать.

Волков хотел сказать что-то, чтобы разговор другой начать, да разве тут успеешь.

— Муж мой, может, и на бочках едал, может, и из седла не вылезая ел, а может, ел и на земле сидя, только вот я с бочек не ела, — уже шипит госпожа Эшбахт. — И я не для гостей скатерти стелю, для себя и для дома своего. А для гостей скатерти стелют мужики. И бюргеры, что тухлой колбасой торгуют.

«Не очень-то хорошо, жена моя, вы знаете, как живут мужики», — думал Волков, надеясь, что пожар, разгоревшийся за столом, утихнет без его участия.

Но утихать пожар не собирался, Бригитт была вовсе не глупа и за словом в карман не лезла:

— Господин наш, как вы изволили сами сказать, из сословия воинского, он до женитьбы с бочки ел, а за жену ему дали приданое малое, и простыней, и скатертей, всего было мало, да и те, что были в приданом, хороши не были. От стирок частых совсем быстро ветхими становятся, вот и не велю стирать их часто, чтобы поберечь.

Госпожа Эшбахт побледнела и сжала вилку в руке, словно оружие. И заговорила так громко и пылко, как уже совсем господам не подобает:

— Во всяком случае, за жену господину приданое дали, помимо приданого имя знатное и родственников славных. А у иных ни имени славного, ни приданого, хоть плохого, ни благословения божьего.

Волков скорчил гримасу, увидав, как из дверей на кухню выглядывает прислуга, он уже руку поднял над тарелкой, думая так привлечь к себе внимание и остановить перепалку, да не тут-то было, уже сплелись две змеи в поединке, Бригитт уже кричала не хуже Элеоноры Августы:

— Ах да, конечно, и благословение есть, и имя, и приданое есть, но отчего-то мужа приходится к себе в спальню приказами гнать, как вчера было, сам-то не идёт, в иной раз так и палку взять придётся.

От такого госпожа Эшбахт рот открыла и не находила, что ответить.

«Ах, как это всё глупо», — думал он.

И старался не смотреть на жену. А та как раз на него и смотрела, ища, кажется, его поддержки перед такими оскорблениями. Не найдя её, вскочила, швырнула вилку об стол, так что та со стола улетела прочь, звякала по полу, а Элеонора Августа пошла быстро к себе, кажется, в слезах.

А Бригитт вдруг с лицом спокойным стала дальше есть завтрак. Словно ничего и не случилось. И не замечая, как с кухни всё выглядывают и выглядывают любопытные дворовые дуры, которых за это Мария лупит тряпкой.

Волков надумал высказать свое неудовольствие Бригитт за то, что была она груба с его женой. Но… Побоялся, что красавица обидится. Она и так с ним с утра не разговаривала. А ему очень не хотелось ссориться с госпожой Ланге. Ведь вчера, когда он лёг спать в постель с женой, он даже думал о том, что когда Элеонора Августа заснёт, он пойдёт в покои этой огнегривой красавицы, чтобы хотя бы пожелать ей спокойной ночи. И поцеловать. Ему и вправду этого хотелось.

Может, он и не стал бы так уж волноваться о настроениях Бригитт и сказал бы ей быть потише с женой, не случись у него совсем недавно этого разговора с фон Клаузевицем про Бригитт. Теперь он понимал, что не он один видит её красоту. Не одного его она привлекала своими рыжими волосами, удивительной статью и природной грацией, а ещё глазами большими, зелёными, как у кошки недоброй. Поэтому упрекать он её за глупый бабий раздор не стал, и завтрак они заканчивали в полной тишине.

В этот день, чтобы не сидеть под одной крышей с двумя гарпиями, он поехал смотреть солдат, что пойдут на шествие. Солдатами и офицерами он остался доволен. Все тридцать стрелков, что были отобраны для шествия Рохой, Хилли и Вилли, все были хороши. У всех одежда была чиста, панцири и шлемы начищены. У всех стрелков, и у аркебузиров, и у мушкетёров по новой моде через плечо тянулась дорогая кожаная бандольера со свисающими с неё зарядными лядунгами-картушами. Люди Рене и Бертье тоже выглядели молодцами. Ни рваных ботинок, ни грязных рукавов стёганок.

Ну а уже про людей ротмистра Брюнхвальда и говорить не приходилось. Их алебарды сверкали на свету, даже и намёка на ржавчину не было. Ни на кирасах, ни на шлемах, ни на наплечниках и поручах, даже захоти он, и то не нашёл бы ни единого жёлтого пятнышка. Да, Карл Брюнхвальд был прекрасный офицер. Господа из выезда тоже приготовились, кони у всех хорошо кормлены и чищены. Гривы и хвосты вычесаны и даже заплетены по рыцарской моде. Даже молодой Гренер, который был совсем не богат, и тот гляделся хорошо. Видно, взял одежду напрокат у товарищей. Все офицеры в бело-голубых шарфах. Все господа из выезда в бело-голубых сюрко. Все сержанты с бело-голубыми лентами- бандами на левом плече. Также выбрали три самых красивых штандарта. Один, конечно, тот, что подарил ему архиепископ. Это был главный и просто роскошный стяг. Два других были не столь хороши, но ещё новы и смотрелись совсем неплохо.

Волков был от увиденного в хорошем расположении духа и совсем забыл про домашние распри. А когда смотр был окончен и нужно было возвращаться домой, то вспомнил. И как вспомнил, так напросился на обед к Рене, сказав ему, что соскучился по сестре и племянницам. И сестра, и племянницы были рады видеть дядю, и он просидел у них дома, пока на дворе не начало смеркаться. И лишь потом они с Максимилианом поехали домой.

А дома за ужином он сидел за столом только с женой, Бригитт не пришла. И после ужина жена, как и в прошлый вечер, просила его спать в её покоях. Он так и сделал, хотя хотелось ему спать в другой постели.

Встали далеко до петухов, рассветом ещё и не пахло, начали собираться, одеваться, завтракать. Служанки собирали госпожу в дорогу, с вечера ума не хватило собраться. Приходили господа офицеры с рапортами. Говорили, что все готовы. А он поначалу не давал команды, думал вместе с ними поехать, да какой там, жена совсем не готова, одно платье узко стало, она о том не ведала, на другом пятно, у третьего платья кружева не пришиты, кони в карету не впряжены, Мария впопыхах собирает в дорогу снедь. И ко всему этому нет никакой помощи от Бригитт. Она уже собралась, вещи, платья, нижние юбки, еда и всё другое, что надобно женщине, уже собрано, всё сложено в телегу. Там и перины, и одеяла, чтобы не мёрзнуть в дальней дороге. И мерин уже в телегу впряжён, и возница ждёт.

И теперь она, одетая и причёсанная, готовая к дороге, только шубу накинуть, с кривой улыбочкой смотрит, как Элеонора Августа, ещё не причёсанная, орёт на девок домашних, которые не знают, где кружевной верх к её платью.

Волков доспех ещё не надел, только стёганку и кольчугу. Доспех он собирался надеть перед городом, перед шествием. В стёганке ему жарко в натопленной зале. Он сидит недовольный, смотрит на всю эту кутерьму, что творится дома. Его жена бестолочь, к ведению хозяйства склонности никакой не имеет, это всем понятно. Только зря ругает прислугу, то отдаёт, то отменяет приказание. Порой сама не понимает, что ей нужно. Будь у него такой бестолковый офицер, так выгнал бы его сразу. А Бригитт, дрянь, тому рада, что госпожа глупа, так и стоит, так и улыбается, глядя на бестолковую утреннюю суету, что устроила госпожа Эшбахт. И ведь слова не скажет, хотя знает, что кружева к платью лежат в большой корзине после стирки.

— Карл, — наконец говорит Волков, — думаю, сборы ещё продлятся, выступайте без меня, я вас догоню.

Брюнхвальд кивает, он всё понимает, встаёт, идёт из дома на улицу.

Он молодец, старая кираса начищена так, что иному зеркалу не уступит. Шлем под мышкой, меч на боку. Весь собран, строг. Всегда хорош Карл Брюнхвальд. На него можно положиться.

Да, хорош, а вот госпожа Ланге кавалера раздражает. Кажется, её забавляет вся та истеричная кутерьма с суетой и руганью, что устроила Элеонора Августа.

Кажется, его жена уже пережила боль от утраты любовника. И, кажется, смирилась с тем, что ей придётся жить в ненавистном доме, ложась в постель с ненавистным человеком. И сейчас она была хоть и суетлива, хоть и глупа, но весьма бойка и слуг приводила в чувство и повиновение не хуже госпожи Ланге.

Сама же госпожа Ланге так и стояла в обеденной зале, глядя, как суетятся дворовые девки, собирая гардероб своей госпожи.

Это её поведение ещё больше усугубляло дело, так как Элеонора Августа ещё и раздражалась, зная, что Бригитт смеётся над ней прямо при слугах.

— Госпожа Ланге, — видя всё это, говорил Волков, — вы собираетесь ехать в карете госпожи Эшбахт?

— Куда уж мне, — со смиренной, но фальшивой покорностью говорила Бригитт, — с меня и телеги довольно будет.

— Так не ждите нас, — сухо сказал кавалер, — езжайте с ротмистром Брюнхвальдом.

— Как пожелаете, господин мой, — она присела в низком книксене, после взяла шубку и пошла на двор.

Эта дрянь сказала «господин мой». Хотя в этом случае было бы достаточно просто слова «господин». Слово «мой» в этой ситуации было не то чтобы фамильярным, скорее оно подчёркивало более высокий уровень отношений.

Естественно, госпожа Эшбахт не могла этого не заметить. Она подняла глаза от платья, что рассматривала, поглядела в спину уходящей Бригитт, а потом и на господина Эшбахта. Губы её скривились. И взгляд жены словно обжёг его. И он понял: Элеонора Августа отошла от своего горя.

Он вздохнул. Он хотел выйти на улицу, потому что было ему жарко, но подумал, что жене почудится, что он пошёл провожать Бригитт, и остался на месте. Так и сидел в своём кресле ещё час, пока Элеонора Августа, урождённая фон Мален, а ныне госпожа фон Эшбахт, не готова была ехать.

Уже рассвело, когда их на дороге встретил отряд бравых горожан. То были шесть барабанщиков и четыре трубача с городским корпоралом. Одежда у них была празднична и ярка.

— Господин, — говорил усатый и немолодой уже корпорал, — до города отсюда меньше мили, он уже за поворотом, вас выйдут встречать важные люди из совета города и из консулата во главе с новым бургомистром, и сам епископ будет, лучше тут вам построиться и развернуть знамёна.

Волков сел на табурет, что принёс ему Увалень, стал облачаться в доспех. А тут прибежала одна из служанок жены:

— Господин, госпожа спрашивает, долго ли будем стоять?

— Отчего же она спрашивает?

Служанка вдруг наклонилась к его уху и зашептала:

— Госпоже надобно по нужде. Давно надобно. А вазу ночную взять забыли.

Волков поморщился, как раз ему Максимилиан пристёгивал наплечник. И он так же тихо ответил служанке:

— Отведи госпожу в кусты.

— Госпожу в кусты? — удивилась служанка.

— В кусты, в кусты, кустов вокруг много.

Служанка не уходила, стояла, дура, над душой, лицо глупое в растерянности.

— Скажи госпоже, чтобы сейчас шла; когда тронемся, когда шествие через город пойдёт, ей точно некуда будет пойти, так как народ вокруг будет, — уже с раздражением говорил кавалер.

Говорил, а сам думал: разве же с Бригитт такое быть могло бы? Да никогда. Собирай она жену в дорогу, никогда ничего не забыла бы.

Вскоре доспех был надет. Да, этим подарком архиепископа мог гордиться любой, жалко было закрывать его изысканные узоры даже самым красивым ваффенроком. Тем не менее, он надел поверх доспеха свой бело-голубой наряд с чёрным вороном, сжимающим факел. Поверх ваффенрока надел серебряную цепь, подарок герцога. Подпоясался дорогим расшитым поясом, повязал свой драгоценный меч с золочёным эфесом, сел на своего самого дорогого коня. Подшлемник решил не надевать, не так уж было и холодно. Ограничился лёгким калем, шлем взял под мышку. Два бравых сержанта с протазанами из людей Брюнхвальда встали перед его конём, барабанщики и трубачи построились впереди сержантов. Максимилиан развернул роскошное бело-голубое знамя, его конь был сразу за конём Волкова. Лёгкий и нехолодный ветер с запада сразу подхватил красивое полотнище. За Максимилианом уже сидели в сёдлах фон Клаузевиц и Увалень, за ними другие господа из выезда. А за ними уже и офицеры на конях и солдаты. Все ждали его сигнала, чтобы начать. Волков повернул коня, чтобы убедиться, что все готовы, и уже было поднял руку, чтобы отдать команду, как увидал девку-служанку. Девка, вся запыхавшаяся, бежала к нему и махала рукой. Она оббегала солдат, офицеров, господ из выезда, а те удивлённо смотрели на неё, не понимая, что ей нужно. Наконец она добежала до кавалера и сказала так громко, что слышали все, кто был вокруг:

— Господин, господин, госпожа просит, чтобы вы пока не шли. Постояли ещё.

Волкова скривился от раздражения, но стеснялся спросить, отчего госпоже так угодно.

И служанка пояснила всё так же громко:

— Госпожа решилась сходить до кустов. И просит без неё не трогаться.

Кавалеру страшно не хотелось смотреть, как тайком усмехаются его люди и даже городские барабанщики, что стояли в строю последними перед ним и, конечно, слышали, что говорит девка. Он опустил уже поднятую руку и отвернулся.

Глава 19

Резкий, пронзительный звон труб был так громок, что его, наверное, было слышно за стенами города. Стая ворон, хлопая крыльями, сорвалась с деревьев, как только звон разлетелся по округе. Трубачи дело своё знали. Они могли выдувать такие звуки, даже не останавливаясь.

И барабанщики города Малена были не хуже трубачей. Ровный и слаженный бой барабанов заставлял людей шагать, попадая в такт ритмичным ударам.

Так и пошли к городу, где перед воротами на дороге уже их ждали многие люди. Там были и горожане, и святые отцы, разодетые в лучшие свои одежды. Стояли они со всеми своими хоругвями, и статуями святых, и прочими святыми символами, готовыми для крестного хода. Ждали его.

Волков ехал, держа под мышкой свой шлем. Незавязанные тесёмки каля трепал лёгкий и тёплый западный ветерок. Он поглядывал по сторонам, смотрел как кланяются ему встречные мужики и купчишки, второпях убирая свои повозки и телеги, освобождая дорогу шествию. Он был весьма милостив, многим особенно учтивым он отвечал поклоном. Пусть радуются.

Хоть и не первый раз его так чествовали, но всё равно это было для него волнительно. Любому была бы в радость такая честь. И ведь по делам его чествовали, а не по крови, не по роду и не по серебру.

Но свою честь он заслужил по праву, и теперь в его честь к городским воротам выезжали первые люди города и святые отцы во главе с епископом. Да, к нему попы пришли, пришли, чтобы возглавить его шествие, сотворив из него крестный, праздничный ход. И этим благословляя перед всем людом его славу и его триумф. И людишки в городе сбегались к дороге. Праздновать Рождество и его победу. И это было важно, очень важно. Все его недоброжелатели пусть смотрят, пусть и герцог Ребенрее, и молодой граф Мален видят, как его встречают и почитают его простые люди в тех землях, которые они считали своими вотчинами.

Он уже полпути до ворот проехал, уже видел епископа и важных мирян у ворот различал, как за звуками труб и барабанов стали различаться городские колокола, зазвенели на все голоса и лады, разливаясь по округе. Теперь-то ни одного человека в городе и окрестностях не останется, что не будет знать о его приближении.

Теперь самый низкий мужик в округе и самый бедный бюргер в городе знает о приближении шествия славного господина Эшбахта, который трижды бил подлых собак, поганых горных еретиков, обидчиков города Малена, что живут за рекой в своих богомерзких горах.

У ворот его встречал епископ. И хоть он был лет весьма преклонных, стоял пеший и без кареты, осеняя крестным знамением приближающееся воинство. Волков не поленился, слез с коня, стал перед святым отцом на колено, целовал епископу перстень и полу одежды. Отец Теодор, по обыкновению, с колена его поднял и стал целовать троекратно. И говорил при этом негромко:

— Мало, сын мой и друг мой, мало кто делал столько для Матери Церкви в землях этих больше вашего. Пожалуй, никто другой на память мне не приходит, хоть живу я тут давно. Да, давно…

— То не я, святой отец, то Господь, — смиренно отвечал Волков, — поэтому и люди за мной идут.

— Да-да, — старик провел рукой по его волосам, словно отец ласкал сына, которым гордился, — оттого и прозывают вас Дланью Господней. Я о том слыхал, слыхал..

Тут епископ обернулся, разыскивая кого-то глазами, и найдя, поднял руку и позвал человека к себе. Кавалер увидел, как к ним идёт важный человек в шубе. Но на голове его был не дорогой берет из бархата, а простая чёрная шапочка с «ушами».

— Сын мой, дозвольте вам представить нашего нового бургомистра, — говорил святой отец, когда господин приблизился, — это господин Виллегунд. Господин бургомистр, это кавалер Иероним Фолькоф, господин фон Эшбахт.

Волков и бургомистр сначала раскланялись, а затем Волков первым протянул бургомистру руку. Лицо бургомистра было тяжёлым, бледным, под серыми глазами мешки, и бургомистр Виллегунд заговорил, ещё не выпустив руки кавалера:

— Надеюсь, кавалер, вы уделите мне время для разговора. В вашу честь город устраивает пир, может, там мы сможем переговорить?

— Отчего же не поговорить, — сразу согласился кавалер. — Я всегда рад разговору с добрыми и честными людьми.

— Господа, господа, — прервал его епископ, — дела потом, потом, сначала ход и месса. Нас ждут люди, они хотят вас видеть, кавалер.

— Да-да, — сказал бургомистр, соглашаясь с епископом, — господин Эшбахт, дозволите ли вы мне и моим людям стать в конец вашей колонны и пойти с вами?

— Конечно, господин бургомистр, — отвечал Волков, — пусть ваши люди становятся после моих, а вы становитесь прямо подле меня, под моим стягом.

— Сие невозможно, — господин Виллегунд опять поклонился, — эту честь я не заслужил, я же не бил горцев с вами.

— Я настаиваю, — произнёс кавалер, ему было плевать на заслуги, ему нужны были союзники в городе, а разве может быть в городе союзник важнее, чем бургомистр, поэтому он продолжал, — я хочу, чтобы со мной рядом на моём шествии был первый горожанин славного города Малена.

— Не смею отказать, — бургомистр опять поклонился, — сейчас только схожу за конём.

Когда он ушёл, епископ, кивая головой, словно соглашаясь, говорил Волкову:

— Сие мудро, мудро. Фамилия Виллегундов очень старая, не богатая, но очень влиятельная. Держите их к себе ближе, они будут вам хорошим подспорьем.

Раз уж зашёл этот разговор и образовалась свободная минута, пока шествие ожидало бургомистра, кавалер не стал ждать другого случая и заговорил с епископом:

— Святой отец, кажется, у меня будут распри не только с герцогом, но и с графом Маленом.

— С молодым? — отец Теодор сразу насторожился.

— С молодым.

— Это плохо, — сказал святой отец, — старый граф не жилец, долго не протянет, скоро уже Теодор Иоганн станет девятым графом Маленом. А он не глуп, энергичен и способен на многое. И в чём же у вас вышел раздор?

— То мне неизвестно, я, кажется, о том вам писал, я с ним не ссорился. А он вдруг начал собирать местных сеньоров, звать меня на их суд за поединок с Шоубергом, любовником моей жены.

— Ах да, этот поединок наделал много шума, о нём долго говорили. Кстати, как с женой вашей, у вас с ней после того раздора большого не вышло, спите вместе?

Волков поморщился, не о том говорил старый поп:

— Вместе, святой отец, вместе.

— Это очень хорошо, ищите в себе силы простить её. Женщина по сути своей слаба и умом, и душою, живёт позывами своей плоти, как животное, и спрос с неё мал. Во всём виноват мерзавец Шоуберг, и думаю, что на том свете ему воздастся, так же как воздалось и на этом, — говорил ему епископ.

Да уж совсем не об этом сейчас думал кавалер, он соглашался с попом и продолжал:

— Истинно, святой отец, только вот не Шоуберг причина раздора.

— Конечно, не Шоуберг. Шоуберг только видимая причина, у вас с графом нет ли каких тяжб земельных? Ваши имения, кажется, граничат с имением Маленов.

— Граничат, — согласился Волков, но вспомнить какие-нибудь претензии со стороны графа не мог. — Нет, споров по земле у нас нет, вряд ли он соблазнится той моей землёй, что граничит с его уделами. Там пустыня. Непонятна мне его неприязнь ко мне.

— Хорошо, — произнёс епископ, — я узнаю, отчего молодой граф вас невзлюбил.

Волков ещё многое хотел обсудить с епископом, но тут приехал на своей лошади бургомистр. И разговор пришлось отложить.

Одна за другой бахнули на приворотных башнях кулеврины. Над стенами поплыл чёрный пороховой дым. Взвизгнули трубы, раскатисто забили «приготовиться» барабаны. И… Колонна пошла, впереди епископ, ничего, что стар, за ним служки с креслом-паланкином, вдруг святой отец притомится. Дальше статуя Богоматери в полный рост, вся золочёная — Рождество же. Дальше хоругви и иконы Богородицы всех размеров и стилей. Попы от всех приходов города, служки в дорогих одеждах, юные хористы пытаются петь. Какой там, разве перекричат они барабаны, трубы и колокола на всех соборах. За попами, как и положено, кавалер Иероним Фолькоф фон Эшбахт, что прозван за свою ярость в вере Инквизитором, а за свою удачливость Дланью Господней. Лик его горд и холоден, а доспех его так хорош, что и у самого герцога Ребенрее такого нет. Жаль, что великолепный фальтрок большей частью скрывает латы, видны людям лишь его наручи, перчатки да наголенники. Ну и шлем, который кавалер держит под мышкой. По левую руку от него едет сам бургомистр. А за ними и совсем ещё юный знаменосец кавалера фон Эшбахта. Он без головного убора и без шлема, но в доспехе, дерзкий красавчик, на которого с интересом смотрят все молодые, даже и замужние женщины. Он упирает в правое стремя древко красивейшего и большого, дорогого шитья стяга. Левой рукой небрежно держит поводья. За его спиной на лёгком ветру едва шевелится бело-голубое полотнище со злым чёрным вороном.

А за ним уже едет первый офицер кавалера и отец знаменосца-красавчика Карл Брюнхвальд. За ним же его люди — тридцать человек. Все в сверкающей броне, все алебарды и копья с протазанами блестят. Дальше Рене и Бертье с их людьми, а после и чернобородый и одноногий Роха со своими молодыми сержантами и стрелками. Все люди в одежде чистой, ни одного рваного башмака. Выглядят грозно. А уже за ними, не спрашивая позволения, стали пристраиваться все, кому не лень, — и мастеровые со знаками гильдий, и члены городских коммун, и мельники со своими стягами, и торговцы солью и мясники. Все, все имели свои знамёна и знаки. И все были в лучших своих одеждах.

На площади сразу после ворот, там, где стража проверяет товары и взымает пошлины и проверяет, нет ли в телегах чего недозволенного, там их встретил отряд аркебузиров из городского ополчения. Было их не менее сорока, и с ними их ротмистр и сержант. И к шуму труб, барабанов, к звону церковных колоколов прибавились ещё и холостые выстрелы из аркебуз.

Аркебузиры ещё и пошли впереди всех, даже впереди попов и епископа, и на ходу перезаряжали оружие своё и стреляли, и стреляли. И так не жалели пороха, что, проезжая по узким улочкам, Волков и бургомистр с улыбками морщились, так как ветер совсем не выдувал с улиц чёрный пороховой дым. Он так и висел тяжёлыми клубами, не сразу растворяясь в прохладном ещё утреннем воздухе.

Люди со всех соседних улиц, со всех проулков и переулков вываливали целыми кучами к дороге, по которой шло шествие.

«Вон он, вон он — Эшбахт», — слышал Волков то и дело, несмотря на весь возможный шум.

«Ишь ты каков!» — кричала женщина, в общем ещё и не совсем старая и даже приятная на лицо.

«Хорош!» — кричала другая ей в ответ.

«Да уж не хуже наших, дуралеев, что горцев ни разу побить не могли!» — кричал городской мужик.

И люди всё ближе и ближе подходили к нему, так как сзади на них напирали другие.

И все были радостны. И Волков был добр и, морщась всё ещё от грохота, звона и порохового дыма, видя в толпе или в окнах честных людей, он кивал им, а незамужним девам так и вовсе помахивал тяжкой латной перчаткой.

И тут краем глаза он увидал, как из толпы, которая была уже совсем рядом, вдруг появилась маленькая рука, которая храбро потянулась к нему, к его коню. Он даже испугался, машинально потянулся к мечу, думая, что это злодей какой что-то задумал и намеревается схватить его коня под уздцы. Но потом он ругал себя за глупый испуг, когда понял, что та рука женская и узду коня вовсе хватать не намеревалась. А потянулась к его латному боту, к его стремени. И прикоснулись женские пальцы так, словно погладили железо. Так глубоко верующие касаются одежд святого. Он увидел молодую женщину, которой принадлежала рука, женщина была из небогатых и улыбалась, глядя на него. Довольная, что удалось к нему прикоснуться. Он тоже ей улыбнулся. И тут же следующая рука потянулась к его стремени. Тоже прикоснулась. И следующая рука появилась, и следующая, уже в перстнях, так стали вдоль его пути от людей тянуться руки, тут уже и мужские были, и даже детские, и все норовили прикоснуться к правому боту его великолепного доспеха или к стремени, а кто посмелей, тот трогал и наголенник или «колено». И тогда он снял перчатку и опустил руку вниз, чтобы те, кто хотел, могли касаться и его руки. И люди сразу стали трогать его руку. Кто-то едва касался пальцами, а кто-то пытался и пожать.

— Даже герцога так у нас не встречали, когда он был тут три года назад, — видя это, говорил бургомистр. — Люди от вас в восторге.

Бургомистр говорил это без всякой зависти и весьма дружелюбно. Но Волков ничего ему не ответил, он не знал, как правильно ответить на эти слова.

Церковь была полна, даже в проходах стояли люди, так их было много, что в большом храме от свечей и их дыхания стало тепло. Первые господа города стали рассаживаться в положенных им по статусу первых рядах. Ему же полагалось место в первом ряду, ещё и прямо напротив кафедры епископа. Он уселся, осеняя себя крестным знамением, готовился слушать праздничную проповедь в честь великого праздника и тут увидал, как молодой поп с большим почтением ведёт к нему Элеонору Августу. Кавалер уже и забыл про неё, как забыл и про госпожу Ланге.

Госпожа Эшбахт, расправив юбки, уселась от него по правую руку, села с видом гордым, с видом, от которого ясно было всем, что сидит она тут по праву и, может быть, и не первый раз.

— Доброго дня вам, мой господин, — сказала она Волкову. И, чуть нагнувшись, добавила. — И вам, господин Виллегунд, доброго дня.

Волков подивился тому, что его жена знает бургомистра, а бургомистр сразу ответил ей, вставая с места:

— Доброго дня вам, госпожа Эшбахт, и с великим праздником вас.

— И вас, и вас с праздником, — отвечала Элеонора Августа.

— Ах да, — вспомнил Волков, — с праздником Святого Рождества, господин бургомистр. И вас, госпожа моя.

— Вспомнили наконец про жену, что Богом вам вручена, — с лёгким укором заговорила госпожа Эшбахт. — Не пойди я искать места сама, так сидела бы до сих пор в карете перед храмом.

— Ах, простите меня, госпожа, — вступился за Волкова бургомистр. Он даже руку к груди приложил. — То моя оплошность.

— Нет-нет, то оплошность не ваша, господин Виллегунд, — говорила Элеонора Августа с улыбкой, — господин мой часто про меня забывает; будь я, к примеру, дорогой кобылой или горским еретиком, мужа я видела бы много чаще, так как нет у него больше интересов, чем разбираться в лошадях да воевать.

При этом госпожа Эшбахт вдруг положила свою руку на руку Волкова. Не то чтобы сие было предосудительно, любови и ласке положено быть промеж супругов. Но то было в церкви, а ещё то было весьма удивительно для Волкова. Жену было не узнать в последнее время. Кавалер не удивился бы, если бы узнал, что она что-то задумала. Руки он, конечно, не отнял, но насторожился, хотя бургомистр начал его хвалить:

— Уж простите его, госпожа, но воинское дело есть труднейшее из всех дел, что даны Господом человеку, а в воинском деле мало кому-то удалось сделать, что мужу вашему. Ибо злейшему из врагов наших он неоднократно указывал место его.

— Да, в войнах и поединках ему равных мало, — неожиданно согласилась жена. — Жаль, что не так он куртуазен и галантен, как храбр в поединках и умел в войне.

— Каждому своё, госпожа, каждому своё, — отвечал ей бургомистр.

После этого разговора Волков ещё больше убедился в том, что жена что-то замышляет. Возможно, ему ещё откликнется чёртов Шоуберг. Даже из могилы.

А тут вдруг красиво и стройно запели хоры, и епископ, в лучших своих нарядах, не без помощи молодых служек взобрался на кафедру и начал праздничную мессу. Рождество всё-таки. А Волков, наклонившись к бургомистру, спросил тихо, чтобы не мешать другим слушать мессу:

— Кажется, после мессы будет пир?

— Как водится, господин фон Эшбахт, как водится. У нас же сегодня два праздника сразу.

— Будьте добры, проследите, чтобы на пиру мой первый офицер Брюнхвальд получил должное место.

— Непременно, я сам прослежу за этим.

И тогда Волков ему говорит то, из-за чего он этот разговор и начал:

— А ещё найдите подобающее место на пиру госпоже Ланге.

— Не та ли это госпожа Ланге, что была при доме Маленов раньше? — спрашивает господин Виллегунд.

— Именно та, сейчас она при моём доме состоит, со мною приехала.

— Не волнуйтесь, кавалер, мы найдём подобающее место и вашему первому офицеру, и госпоже Ланге. — заверил бургомистр.

Глава 20

После мессы все стали выходить на площадь, важные городские господа шли кланяться к Волкову. Бургомистр и епископ, а также госпожа Эшбахт стояли рядом с ним. Отец Теодор, чуть сзади, представлял ему городских господ, многих из которых кавалер уже знал, а кое-кому был и денег должен. Помнил он и Фейлингов. Как раз это семейство шло к нему здороваться. Двое юношей из этого дома, что состояли при нём, были сейчас при семье. Волков чуть оборотил голову и негромко спросил бургомистра:

— А как зовут Фейлинга?

— Фердинанд, — так же негромко отвечал бургомистр.

Вот он-то и нужен был Волкову. Фердинанд Фейлинг и весь его дом должны были стать союзниками кавалера в Малене. Вторыми после святого отца Теодора. Волков при приближении Фердинанда Фейлинга протянул ему обе руки, как другу старому и сердечному.

Фердинанд хотел ему кланяться, но кавалер притянул его к себе и обнял:

— Рад видеть вас, друг мой, — говорил Волков.

— И я… И мы_, - Фейлинг даже растерялся от такой ласки. — Вот, всей семьёй решили засвидетельствовать почтение. Это моя жена Изабелла.

— Госпожа Эшбахт, — скромно представил свою супругу кавалер.

Дамы улыбались, приседали в книксенах, однако Элеонора Августа делала это вежливо, но снисходительно. Всё-таки она дочь графа.

— Рад сообщить вам, друг мой, что очень доволен вашими сыновьями Куртом и Эрнстом.

— То мои племянники, — поправил Фейлинг.

— Ах вот как!

— Но любимые, любимые племянники, — говорил дядя молодых людей, — такие любимые, что иной раз люблю их больше, чем собственных сыновей.

Все поняли, что это господин Фейлинг так шутит. Все смеялись. И как ни хотелось Волкову продолжить разговор с Фейлингом, но к нему уже шли другие важные люди здороваться.

Раскланявшись с очередной влиятельной семьёй Малена, Волков, всё ещё думая о нужной для него встрече с Фейлингом, снова повернулся к бургомистру:

— А во сколько закончатся праздники?

— Завтра закончатся, — сообщил ему господин Виллегунд.

— Завтра? — удивился кавалер.

— Завтра, завтра, — говорил бургомистр, — сегодня у нас будет Рождественский обед, а завтра пир в вашу честь, смотр городского ополчения и бал.

— Ах вот как, — Волков сразу стал подсчитывать, во сколько ему обойдётся постой и прокорм солдат, офицеров и господ из выезда.

Он продолжал улыбаться и кланялся очередным важным горожанам, хотя ему хотелось скривиться. А бургомистр, словно прочтя его мысли, шептал ему сзади:

— Не извольте беспокоиться, господин кавалер, солдат ваших мы разместим в городских казармах, на то уже даны распоряжения, а господа офицеры получат приглашения на ночлег от лучших домов города. Очень рассчитываю на то, что вы и ваша досточтимая супруга согласитесь принять моё приглашение.

С одной стороны это было приятно, но с другой стороны. Волков не хотел оставаться один, без солдат или хотя бы офицеров. Кто знает, что у этих горожан на уме. Он покосился на епископа, это был единственный человек, которому кавалер доверял всецело.

И старый умный поп сразу понял его взгляд и сказал бургомистру:

— Сын мой, на правах духовника господина Эшбахта прошу вас уступить мне право быть гостеприимным хозяином.

— Прошу простить меня, господин Виллегунд, — продолжил Волков, — но я очень скучаю по наставлениям святого отца и давно хотел поговорить о делах духовных.

Виллегунд безропотно поклонился. На том разговор был бы и закончен, не вступи в него Элеонора Августа:

— Отчего же нам, как бездомным бродягам, искать чужого крова, когда у нас тут есть свой большой дом, где все ваши офицеры смогутразместиться?

— То не мой дом, — произнёс кавалер сдержанно, — то дом вашего отца.

Ночевать в доме, хозяин которого твой откровенный недруг, ему совсем не хотелось.

— Как пожелаете, муж мой, — с несвойственным для неё смирением произнесла Элеонора Августа.

Они ещё долго здоровались с городскими нобилями, прежде чем всё закончилось, и все господа под всё тот же шум направились в городскую ратушу. Пошли пешком, даже епископ шёл сам, хоть на брусчатке кое-где был лёд, слава Богу, ратуша была совсем рядом.

На рождественском обеде было весело. На верхних лавках разместились музыканты. Стали играть весёлую музыку. Ратушу, хоть и была она велика, протопили, дров не жалея, и шубы тут были уже не нужны. Хоть и святой праздник, но дамы незамужние блистали открытыми плечами, непокрытыми и распущенными волосами и прозрачными нижними сорочками, что не были прикрыты лифами платьев. Элеонора Августа кривилась от такой распущенности городских девиц. А Волкову и другим мужчинам всё нравилось. Он сидел за главным столом, по правую руку от епископа. Справа от него сидела жена, за женой сидел бургомистр, далее члены городского совета с жёнами, главы гильдий и коммун.

Все остальные сидели за другими столами. Народу важного тут было не менее двух сотен человек.

Блюда подавались самые изысканные — куропатки, жаренные с мёдом, и целиком зажаренные молодые свиньи, присыпанные сушёными сливами и абрикосами, буженины и окорока, к которым приносили острые соусы. Ко всему этому жирные, сладкие и жёлтые, на сливочном масле, хлеба.

Вино разливалось по ратуше ручьями. Прямо тут же, за спинками кресел первых господ города, слуги проламывали бочки и разливали вино по кувшинам, сразу разнося его по столам. Денег на пир городской совет не пожалел. А ведь завтра должно было быть продолжение. Волков ел и пил с удовольствием и с удивлением замечал, что и жена его, которая обычно в еде и питье была весьма придирчива, тоже всё ела с удовольствием. Особенно медовых куропаток. Да, она изменилась за последнее время, изменилась.

А тут бургомистр встал, подошёл сзади к его креслу и негромко заговорил:

— Кавалер, город решил сделать вам подарок, но всё никак совет не мог решить, какой. Одни говорят, что вам к лицу будет конь, самый что ни на есть лучший в графстве, другие говорят, что золотую цепь с гербом города. Так и не пришли к согласию. Что было бы вам по сердцу?

«Конь за двести талеров, или цепь за триста? Конечно, цепь, а лучше двадцать бочек пороху или и вовсе серебро».

В его положении ничего лучше денег быть не могло, хотя порох, будь он неладен из-за своей дороговизны, тоже был бы кстати.

— Что ж, конь для любого рыцаря лучший подарок, — скромно отвечал он.

Бургомистр поклонился и ушел говорить с другими горожанами. А кавалер случайно повернул голову налево от себя и заметил за одним из столов её. Бригитт была прекрасна. Так прекрасна, что даже самые юные и свежие девы города, коим ещё едва исполнилось шестнадцать, не были так красивы и свежи, как эта двадцатишестилетняя женщина. Она, как и прочие незамужние девы, не собиралась прятать свои медные волосы. Не собрала она их и в причёску, так и струились они по её плечам и спине непослушными пружинами. А точёное лицо, чуть покрасневшее от вина, так и сияло женскою притягательною силой. Той силой, что так и тянет мужчин прикоснуться к такому лицу губами.

Была она вызывающе хороша, и плохо было то, что по левую руку от неё сидел молодой красавец фон Клаузевиц. Справа, конечно, был его Брюнхвальд, это могло бы его успокоить, но Карл совсем не уделял внимания красавице, а больше интересовался молодой свининой. Бригитт что-то говорила ему, а старый солдафон лишь кивал ей, кажется, даже и не прислушиваясь к её словам. Этот грубый болван никогда не был излишне галантным. Волков стал бы беспокоиться, но его немного успокаивал вид молодого рыцаря. Фон Клаузевиц сидел с каменным лицом, в разговоре Бригитт и Брюнхвальда участия не принимал никакого. Он даже не ел толком. Но всё равно Волков чувствовал беспокойство. То было беспокойство старого мужа, имеющего молодую жену. Да, он был высок и широк в плечах. Но он был хром, и его левая рука была совсем не так хороша, как в молодости. Да, он был знаменит, и в его честь давали пиры. Но его лицо было изрезано мелкими шрамами, а на лбу так шрам был и не мелкий. От его правого уха осталось чуть больше половины, на его голове белел пробором длинный шрам, его шея была изуродована. Да уж, на фоне фон Клаузевица, Максимилиана или молодого Гренера он выглядел весьма отталкивающе. Впрочем, он не видел людей, что провели полжизни в войнах и выглядели бы лучше, чем он. Кого ни возьми, хоть Брюнхвальда, хоть Рене, хоть Роху, на всех на них войны и походы оставили свой след. В отличие от них, между прочим, у него были все пальцы и все зубы. И все ноги! Он усмехнулся, найдя Роху глазами. Тот радостно наливался вином, сидя перед целой тарелкой всяких явств. Но как раз еда-то его и не волновала, его волновали молодые красавцы, что были близки к его дому, а значит, были близки и к его Бригитт.

Он подозвал одного из лакеев и велел пригласить к себе Максимилиана, указав на того пальцем. Вскоре Максимилиан пришёл, и Волков сказал ему:

— Передайте госпоже Ланге, что сегодня мы будем ночевать в доме епископа.

— Да, кавалер. Быть ли мне с вами?

— А вас разве не пригласили в гости местные господа?

— Нас с Увальнем пригласили братья Фейлинги ночевать у них. Я слышал, что и Гренеров и фон Клаузевица пригласили другие господа.

— Вот и ночуйте там, а утром чтобы все были у дома епископа.

— Понял, я передам госпоже Ланге ваше пожелания.

Волков чуть подумал и сказал:

— Пусть Увалень проводит её.

Всё равно волнение не покидало кавалера. И епископ, и жена к нему обращались с разными словами, он слушал их вполуха. Даже кивал, соглашаясь, но сам то и дело бросал взгляд на Бригитт и осуждал её лёгкое поведение и особенно её вид. Слишком уж она была откровенна в виде своём, зачем же так волосы распускать? К чему это? Забыла, что ли, что она представляет его дом?

Так и досидел он до конца обеда, думая уже не про дом Фейлингов, который надо было сделать союзником, а всё больше про госпожу Ланге, о том, что она нескромна и слишком много внимания себе берёт, и что платье у неё чересчур ярко. Эти мысли подпортили ему всё настроение от радостного праздника.

После обеда, когда он с госпожой Эшбахт поехал в дом епископа, туда же приехал по приглашению и бургомистр Виллегунд. Так и сидели они вчетвером. Поначалу и госпожа Эшбахт была с ними, но как услышала она их речи и о чём говорят мужчины, так попрощалась и пошла в спальню. А они за вином и продолжили.

— Не буду лукавить, господин кавалер, — говорил бургомистр, — что ни в ком город Мален так не нуждается, как в опытном и славном военачальнике. Помним мы, как за последние десять лет дважды сюда приходили горцы, глумились и издевались. Один раз с трудом мы отбились, за стенами отсиделись, а второй раз так и откупаться пришлось с большою тяжестью и позором. Никогда на памяти моей не было в наших землях воина, подобного вам, да и у курфюрста не было таких.

Волков кивал и благодарил бургомистра, а тот от вина, что ли, вдруг ещё более смелые речи стал говорить:

— Земельная знать всё больше наглеет, вся эта родовая деревенщина хочет себе всё большего; конечно, слыхали вы, кавалер, что молодой граф все земли, что восточнее Малена, алчет себе. Полагая, что старые роды города владеют ими беззаконно.

— Что-то о том слышал, — с видимой отстранённостью отвечает Волков, хотя сам в душе радуется такому раздору между молодым графом и городом. — Спор тот, кажется, древний.

— Древний, — подтвердил епископ. — И город не хочет ему уступать, так как уже давно владеет восточной дорогой. И всеми землями окрест неё.

— А чью же сторону примет герцог в этом споре? — сразу спросил Волков.

— Конечно же, сторону своих родственников. Мален — главная его опора и поддержка тут, на юге его земли, — сказал епископ.

— Так и будет, — согласился с ним бургомистр, — нас герцог бесконечно обременяет своими просьбами и пожеланиями, словно город Мален его податной мужик, а родовую земельную знать графства он и войной не беспокоит. Когда они в последний раз воевали за его Высочество? Они уже и не помнят, как воевать, уже и в доспехи не влезут, если придётся.

— А вы слышали, бургомистр, — заговорил опять епископ, — что господина Эшбахта они звали на дворянский суд?

— Конечно, — оживился тот, — об этом три дня у нас все говорили. Как осмелились и, главное, за что? За то, что человек на честном поединке отстаивал честь своей жены! Это просто возмутительно!

— Думаю, что городу нужно укрепить свои связи с господином Эшбахтом, — задумчиво произнёс отец Теодор. — Думаю, и кавалеру, и городу то пойдёт на пользу.

— Господа из города уже говорили со мной о дороге, что надобно построить между городом и моим поместьем, — вспомнил Волков.

— Мудро, — согласно кивал бургомистр. — Я подниму этот вопрос на совете, что будет в январе.

— Да, мудро, но этого мало, — произнёс епископ. — Нужны более прочные связи. Узы кровные.

— Именно, именно, — соглашался господин Виллегунд. — Кавалер, а есть ли у вас дети брачного возраста?

— Нет, — чуть помедлив, отвечал Волков.

— Но у вас есть племянница, — напомнил епископ, откуда он только всё знал, — кажется у неё уже была кровь?

— Кажется, была, — отвечал Волков, удивляясь изощрённости старого попа.

— Вот и прекрасно, а у Фердинанда Фейлинга, что ведёт тяжбу с графом из-за Хлидена, всех восточных холмов и всей восточной дороги, третьему сыну уже пятнадцать. Вот и партия для вашей племянницы, — продолжал отец Теодор.

— Какая прекрасная идея! — воскликнул бургомистр. — Завтра же поговорю с Фейлингами. Уверен, что они не откажут себе в удовольствии завести столь сильного родственника. А уж как будет злиться граф!

— Вот и прекрасно, — произнёс епископ, — значит, у нас с вами, господа, два дела: брак между Фейлингами и Эшбахтами и дорога.

— Надеюсь, я всё это устрою, — обещал бургомистр.

— Да благословит вас Господь, сын мой, — отец Теодор перекрестил его, — а теперь, господа, прошу вас простить меня, но годы берут своё, пора мне на покой.

— Конечно-конечно, — говорил бургомистр, вставая из кресла.

— Разумеется, святой отец, — Волков тоже поднялся.

— А вы, кавалер, останьтесь на минуту, — задержал его епископ.

Когда бургомистр вышел, отец Теодор позвал слугу, чтобы начать раздеваться, сам же не торопясь, как бы рассуждая, начал говорить:

— Не верите бургомистру? Не захотели ночевать в его доме? Мудро. Это мудро. Не верьте ни единому его слову, и словам Фейлинга не верьте. Сейчас вы городу нужны много больше, чем город вам. Герцог зол на город ещё с прошлой войны, злится на вечную их жадность, а за то, что город не дал солдат против вас, злится ещё больше, и он думает отменить торговые преференции для города Малена. А граф желает вернуть то, что, по чести говоря, всегда и принадлежало графам. Сто лет назад Хлиден и вся восточная дорога были частью графского домена, пока город не забрал за мнимый долг все те земли. Городу нужен полководец, которого у него никогда не было. И не для войны, скорее для торга и для того, чтобы показать вас всем остальным. Но как только всё утрясётся, они предадут вас, как и всех прочих и во все времена; как только герцог поманит их преференциями в торговле, так и забудут о вас сразу. Разрешение торговать во всех пределах Ребенрее, и в Хоккенхайме, и в Фёренбурге и Вильбурге, очень, очень важно для них.

— Так что же, мне не отдавать племянницу за сына Фейлинга? — Волков был откровенно растерян.

— Почему же! Обязательно, обязательно отдавайте. Заводите как можно больше родни. Привязывайте их к себе браками, торговлей, дорогами, общими предприятиями. И дорогу мы построим, уж я тоже позабочусь об этом. Но имейте в виду, доверять этим господам нельзя. Для них вы не горожанин, пока не станете тут жить постоянно. И запомните главное: они будут целовать вам руки и осыпать серебром, пока вы сильны, скорее всего, они даже не отважатся вас в открытую предать, пока вы побеждаете и пока за вами стоит хоть сотня добрых людей. Но как только вы проиграете сражение, хоть одно, они к вам переменятся, проиграете войну и ослабнете — тут же эти же люди, что сегодня вам кланялись, постановят на городском совете при тайном голосовании, что вас надобно схватить по возможности и выдать герцогу. А за долг ваш, что вы им должны, они заберут всё, что только смогут. И они так и поступят, чтобы только он не отнимал у них торговых привилегий. Так что, если вы проиграете и вам нужно будет укрыться, не вздумайте ехать в Мален, бегите в Ланн.

— Я знал, что мне нельзя проигрывать, — сказал Волков задумчиво.

— Только победы, сын мой, только победы. Пока вы побеждаете, вы в безопасности.

— Пока я побеждаю, я в безопасности, — повторял кавалер, идя по тёмному коридору в поисках своих покоев. — Тут поп прав.

Он дошёл до своих покоев и остановился. Там было тихо, и из-под двери не выбивалось ни лучика света. Жена, видно, уже спала. Он чуть постоял и раздумал заходить, а, взяв со стены небольшую лампу, пошёл по коридору.

Он попробовал одну дверь — заперта. Попробовал другую — тоже заперта. А тут у него за спиной появилась тень.

— Чёрт тебя разорви! — зарычал кавалер, вздрогнув от неожиданности и чуть не уронив лампу.

— Господи-господи, — закрестилась баба, — к чему же Сатану поминать, авось не в кабаке.

Волков поднял огонь повыше, присмотрелся — то была старая монахиня.

— Простите, сестра.

— Ваши покои там, супруга ваша там уже давно, — старуха указала ему на конец коридора.

Нет, он явно искал не того:

— А со мною в свите была женщина, — он немного стеснялся. — Такая рыжая.

Старая монахиня молча указала на следующую по коридору дверь, и жест её весь был из едкой укоризны. Указала и пошла по коридору прочь. Волков подошёл к двери, из-под которой пробивался свет, дождался, пока она удалится, и лишь после этого негромко постучал.

— Кто там? — донёсся испуганный и такой знакомый голос.

— Госпожа моя, откройте, это я, — тихо сказал Волков.

— К чему это? — послышался из-за двери наглый вопрос.

— Откройте, я скучал по вам.

— К жене идите, — донеслось из-за двери. — Я спать собралась.

— Бригитт, прошу вас, откройте, не заставляйте меня торчать под дверью.

Звякнул маленький засов на двери, и та без скрипа раскрылась. Волков вошёл и увидел её, она стояла перед ним в одной нижней рубашке, и та рубашка была так тонка и прозрачна, что через неё был виден весь прекрасный стан Бригитт и темнели через полотно тёмные соски и тёмное пятно внизу живота. Сама же она расчёсывала свои удивительные волосы и смотрела на него с показным удивлением:

— Что вам, господин? Ночь уже, как бы жена вас искать не стала.

Он поставил лампу на комод и хотел обхватить её, прижать к себе, но она вдруг оттолкнула его руки, схватила его лампу, отдала ему её обратно и стала его теснить к двери.

— В чём дело, госпожа моя? — искренне удивлялся он.

— К жене, к жене идите, раз она в доме повелевает, то я ссориться с ней не хочу. Как повелит она вам спать у меня, так приходите. А без её разрешения никак.

— Что за глупости, что вы несёте? — начинал злиться Волков. — Вы мне дороги, а жена — это… Это для долга супружеского.

— Ах, для долга, — она тут стала его ручками своими в грудь пихать, да откуда только силы взялись, так и дотолкала до двери, — а у меня от мужицкой телеги все бока болят, чай не в карете ехала, не могу вас принять сегодня. А жена ваша в карете ехала, вот пусть вас и принимает.

И вытолкала его за дверь, захлопнула её и заперла её на засов.

— Какова дура! — возмущался кавалер.

Он хотел уже своим огромным кулаком ударить в дверь, да побоялся, что шум поднимет на ноги всех вокруг. И пошёл к жене. И ему казалось, что за дверью эта дрянь ещё и смеётся над ним. И от этого он злился ещё сильнее.

Глава 21

Утром епископ к завтраку не вышел. Просил завтракать без него, так как он уехал в собор раздавать страждущим причастия. Приехавшие засветло Максимилиан и Увалень были приглашены к столу. Ещё до завтрака Элеонора Августа была зла, служанок домашних при ней не было, а монахини, что брались ей помогать с туалетами, делали всё не так. А уж с причёской так и вовсе всё испортили. Так испортили, что она стала вдруг плакать горько. И этим перепугала монашек. И муж был удивлён. Дочь графа не была так уж слезлива, если и плакала она раньше, так от бессилия и злости, и никогда не рыдала из-за подобных пустяков. А тут вон вдруг как. В общем, к завтраку господин Эшбахт шёл невесёлый, а госпожа Эшбахт шла заплаканная. В столовой зале их уже ждали, болтая о вчерашнем обеде, госпожа Ланге, Максимилиан и Увалень. Все поздоровались, сели за стол. И дурное расположение госпожи Эшбахт передалось всем иным. За столом сидели почти молча, пока не стали подавать еду. Повар епископа удивил всех изысканностью подаваемых к завтраку блюд. Первым делом был подан паштет из гусиных печёнок с черносливом и сливочным маслом. Все ели паштет, для всех то было редким лакомством, только Элеонора Августа есть его не стала. Для дочери графа, может, эта еда и не была диковинной. Она всё больше пила разбавленное вино с видом печали на лице. А после паштета подавали сырный пирог. Пирог был только что из печи. Дорогой сыр в нём был горяч, и к пирогу подавались ложки. Взяв ложку и отломив кусочек пирога, госпожа Эшбахт попробовала его. Волков, которому и паштет, и пирог были весьма по вкусу, вдруг увидел, как искривилось лицо его жены. Как она схватила салфетку и при всех выплюнула в неё еду. Он думал сначала, что для неё сыр в пироге слишком горяч, но Элеонора Августа вскочила из-за стола и произнесла:

— О Господи! — потом она повернулась к Волкову и зло крикнула ему. — Теперь вы довольны?

И, прижимая салфетку ко рту, пошла прочь, и спина её и плечи вздрагивали, сзади казалось, что её стало рвать. Волков удивлённо смотрел ей вслед, думая, что пирог вовсе не так отвратителен был.

Увалень и Максимилиан, бросив еду, с таким же удивлением, как и у Волкова, смотрели, как госпожа Эшбахт удалялась. А госпожа Ланге, напротив, была спокойна и так и не отрывалась от своей тарелки, ела пирог с лицом абсолютно равнодушным Её спокойствие дивило всех, но только кавалер осмелился спросить у неё:

— Госпожа Ланге, а не знаете ли вы, что с госпожой Эшбахт?

Бригитт, не поднимая глаз от еды, кротко отвечала:

— Дело то обычное.

Сказала и замолчала, дальше поедая пирог.

— В чём же обычность его? — не отставал от неё Волков.

Она же, набрав полную ложку великолепного пирога, произнесла:

— Супруга ваша, кажется, обременена.

И после этого красавица отправила ложку в рот. А вот он свою ложку бросил. Ему стало не до пирога.

Первое время Волков сидел, словно не понимая сказанных ему слов. Смотрел на с удовольствием кушавшую Бригитт, смотрел на всё ещё удивлённых Максимилиана и Увальня и лишь после осознал смысл сказанного. Кавалер встал:

— Извините меня, господа.

И быстро, насколько позволяла нога, пошёл за женой. Он нашёл её в их покоях. Элеонора Августа сидела на кровати и рыдала. Салфетка, испачканная рвотой, валялась подле.

— Что, вы довольны? — снова воскликнула она, увидав его. — Добились своего?

Он присел рядом, взял её влажную руку и не отпустил, хоть она и пыталась её отнять:

— Госпожа моя, смею ли я надеяться, что сбылось то, о чём я мечтал?

— Сбылось, сбылось, — всхлипывала жена, и от неё пахло рвотой. — Кровь уже месяц как должна была прийти, а всё нет.

Он погладил её по голове, словно маленькую, и говорил ласково:

— Отчего же вы плачете? То радость всем.

— То радость вам, а меня мутит каждое утро, а вы всё ходите к другой женщине спать. А ещё воюете беспрестанно, уж лучше охотились бы, что, другого дела для вас нет, кроме войны? Родственники на вас злы, герцог на вас зол. Чего же здесь радостного?

Он снова погладил её по голове, а после и прижал к груди:

— Для меня это большая радость. А воевать — то дело моё, и вы исполняйте то, что вам Богом велено.

— Велено! Есть я хочу, а как сяду, так мутит, — воскликнула жена.

— Путь к моим победам тоже труден был. Но я всё предначертанное исполнил и награду великую получил. Теперь меня славят везде. Так и вы, родив чадо, будете вспоминать свои трудности с улыбкой.

Она тут вытерла слёзы, стала трезва и спокойна:

— Хочу, чтобы больше не воевали вы, то чадо вам нужное, так при мне больше будьте. Хочу, чтобы к подлой Бригитт вы больше не ходили. И вообще, чтобы гнали её от дома. Погоните? Обещайте!

Волков опять погладил её по голове:

— Воюю я не по своей воле, а по чести. С войной не знаю, как закончить.

— А подлую от дома погоните? — с надеждой спросила жена.

— Нет, надобна она мне в доме. Для хозяйства.

— Знаю я, зачем она вам надобна! — закричала Элеонора Августа. — Коли для хозяйства, так пусть за стол с нами не садится и пусть в холопской спит.

Волков встал и сказал холодно:

— Кричать вам не надо, я ещё ваши прежние заслуги не забыл. Вашу неласковость и небрежение тоже помню. И то, что я живой и с вами говорю, так то заслуга госпожи Ланге, не то отравил бы меня подлый любовник ваш.

Он подошёл к двери:

— Пришлю вам монахиню, скажете ей, что кушать желаете.

Госпожа Эшбахт завыла навзрыд, закрыла лицо руками и упала на подушки.

Вот, вот и свершилось то, о чём он грезил, приходя к нелюбимой жене за супружеским долгом. Теперь счастлив ли он? И близко того нет. Раньше он делал своё дело, мечтая об этом и не думая о том, что это только первый шаг. Бремя — это только первый шаг. Теперь нужно, чтобы его злая и глупая жена ещё выносила плод. Дальше — родила. Дальше — родила мальчика. Дальше — чтобы мальчик ещё был здоров. И тогда можно быть счастливым? Нет, конечно. Кругом враги, и мальчика будет ждать жизнь воина, а значит, одним сыном дело заканчивать нельзя. Нужен ещё сын, а лучше два. В общем, ему ещё придётся много раз приходить к жене. И хочет она того или нет, ей придётся его принимать. Принимать и рожать, рожать мальчиков и девочек, пока Богу это угодно. Девочки ему тоже будут нужны. С недавних пор кавалер это понимал.

Он вернулся к столу и сел на своё место. На столе уже были сладости: изюм, колотый сахар, сушёные абрикосы, разные, уже чищеные, орехи и сыры. Слуга разливал в стаканы розовое, сильно разбавленное вино.

Монахиня, что была, видимо, тут домоправительницей, спросила:

— Господин желает чего-нибудь?

— Жена моя беременна, пошлите кого-нибудь спросить, что она желает, — ответил Волков, сгребая с подноса орехи и прочие сладости.

— Если ваша жена беременна, — произнесла монахиня, — то, может, к ней послать мать Амелию, она лучшая в городе повитуха?

— Повитуха? — Волков задумался.

— Мать Амелия знает всё о родах и беременностях, знает все лекарства и снадобья, что надобны обременённым, — уверяла монахиня.

— Что ж, зовите её к жене, та рыдает и её мутит. Эта мать Амелия тут или за ней нужно послать?

— Мать Амелия состоит при доме епископа, за ней никуда посылать не нужно.

Волков молча кивнул, а когда монахиня ушла, то он сказал:

— Госпожа Ланге и вы, господа, прошу вас пока о том, что вы узнали, никому не говорить.

— Конечно, кавалер, — сказал Максимилиан.

— Да, кавалер, — сказал Увалень.

— Как вам будет угодно, мой господин, — фамильярно и с некоторым запозданием ответила Бригитт.

По её тону и поведению Волков понял, что красавица недовольна всем происходящим.

Он не успел ещё доесть и допить, как пришёл посыльный от бургомистра и сообщил, что его скоро будут ждать на главной площади. Кавалер обещал быть.

Глава 22

Теперь Фердинанд Фейлинг, увидав Волкова, уже не смущался, как вчера, а смело пошёл к нему, сам протягивая руки:

— Друг мой, как я рад, как я рад видеть вас, уже возьму на себя смелость и заранее назову вас родственником.

— Здравствуйте, друг мой, — Волков ему кланялся.

А глава дома Фейлингов уже брал руки госпожи Эшбахт и целовал их, хотя та и улыбалась ему весьма натужно.

Изабелла Фейлинг тоже улыбалась, низко приседала в книксене и кланялась Элеоноре Августе, чуть не задевая ту своим замысловатым головным убором. Элеонора Августа тоже была радушна, хотя и не так, как госпожа Фейлинг, она всегда помнила, что она дочь графа и родственница герцога, а не какая-то там горожанка. Но всё-таки улыбалась и также называла Изабеллу родственницей.

А Фердинанд Фейлинг просто цвёл, рассказывая:

— Утром, представьте, ещё не рассвело, а мне мажордом и говорит: господин, к вам бургомистр, изволите принять? Я ему: дурак, к чему бургомистру к нам быть в такую рань? Но что делать, говорю: зови. И глазам своим не верю. И вправду пришёл первый консул нашего города господин Виллегунд. Я ему: в чем же причина, друг мой? А он мне: я к вам, господин Фейлинг, по вопросу матримониальному. Представляете! По вопросу матримониальному! Я говорю: объяснитесь же, первый консул! А сам волнуюсь! А бургомистр и отвечает: сын ваш третий Вильгельм достиг брачного возраста, и городу было бы выгодно, если бы он сочетался браком с племянницей господина Эшбахта. Я растерялся от такого, сам не верю в такое счастье, а он продолжает: епископ одобряет сей брак. А я только и могу спросить: а господин Эшбахт согласится на такое? А он мне: епископ его благословил. Вот радость-то какая!

Фердинанд Фейлинг, кажется, был и вправду счастлив, а его жена Изабелла даже смахивала слезу бархатной перчаткой. И Волков, и Элеонора Августа также были веселы, а иные знатные господа, что были рядом, слыша такие разговоры, подходили и начинали поздравлять дом Эшбахтов и дом Фейлингов со столь радостным событием. Весть эта сразу облетела улицу. И так бы всё и продолжалась, но пришёл первый секретарь городского совета и просил господина Эшбахта прибыть к ратуше.

— Там построилась первая рота города, — пока шли, шептал ему сзади на ухо первый секретарь совета, проворный и, видимо, умный муж, — соизволите осмотреть?

— Осмотрю, — милостиво согласился Волков.

— Коли будут замечания, удосужьтесь сказать. Нам ваше слово будет очень интересно.

— Удосужусь, — обещал кавалер.

На площади при его приближении стали бить барабаны и снова, как и вчера, зазвенели на весь город трубы. Перед ратушей в прямоугольник выстроились двести солдат в хорошем доспехе, при пиках и алебардах. Тут же были три десятка всадников и вчерашние аркебузиры.

Капитан из местных кланялся ему и просил пройти вдоль фронта.

Волков пошёл, и жена его шла. Шла важно, высоко подняв голову, как и положено дочери графа и жене знаменитого воина.

Волков сразу понял, с первого взгляда, что солдаты эти его солдатам не чета, а злым горным мужикам — и тем более. Горожане, что полагают себя храбрецами, что ни походов, ни сражений не знали. Младшие сыновья мясников, колбасников да пекарей, что служат по муниципальному набору от коммун да гильдий, чтобы отцы городского налога платили меньше, и только в страже.

Но ругать перед их капитаном он солдат этих не стал, чтобы не обижать начальника, и спросил только:

— Отчего же у вас нет арбалетчиков?

— Есть арбалетчики, есть, — заверял его капитан, идя на полшага сзади него. — Сто двадцать человек будет по спискам. Просто с этой ротой не хотели их собирать.

Волков понимающе кивал:

— А пушки у вас есть?

— Есть, а как же, двенадцать штук, на стенах все. Восемь малых кулеврин, одна кулеврина ординара, две бомбарды и на южной стене картауна без лафета, — подробно говорил капитан. — Порох всегда в избытке, картечи разные, ядра почти все чугунные, только для картауны есть каменные. И то немного.

— Прекрасно, прекрасно, — говорил Волков, но, честно говоря, он не понимал, зачем ему всё это показывают.

— Что-нибудь скажете? — интересовался секретарь городского совета. — Показались ли вам наши солдаты из первой роты?

— Доспех у всех хороший, сами весьма бодры, капитан кажется разумным, — говорил кавалер, а секретарь вроде как всё запоминал. — Но ничего я вам о ваших солдатах верного не скажу, пока не побуду с ними в походе. Не увижу, как строятся и как строй держат, не посмотрю ваших сержантов в деле.

Секретарь кивал понимающе. На том смотр был закончен. И Волкова и его жену попросили в ратушу.

Снова их сажали за центральный стол, что был на две ступеньки выше всех других, на самое почётное место. Снова слуги стали разносить по столам хлеба и сыры, разливать вино в красивые стаканы из разноцветного стекла. Снова зал заполнялся городской знатью. И снова подле него сидела жена, а за ней епископ, приехавший к обеду, слева от него сидел бургомистр,

Но теперь прямо перед ним, у ступеней, стоял отдельный стол, за который никого не сажали, он и скатертью был покрыт не белой, как прочие столы, а хорошим сукном.

Волков есть не хотел, с завтрака ещё не проголодался, только отпивал вино понемногу. А вот у Элеоноры Августы вдруг разыгрался аппетит, она отламывала куски от хлебов и жадно ела их без мяса, сыра или соуса. Кавалер косился на неё с удивлением и, кажется, он такой был не один.

— Госпожа моя, может, дождётесь блюд, к чему есть один хлеб? — тихо сказал он ей.

— Не могу сдержаться, — отвечала жена, — уж очень хорош здесь хлеб. Надо бы для нашей Марии выведать рецепт, хочу и дома такой хлеб печь.

Волков на всякий случай отломил себе кусочек хлеба. Попробовал.

Хлеб как хлеб, хороший, из хорошей пшеницы. Жирный, с маслом, чуть сладкий. Но ничего необычного. А жена продолжала его есть.

И тут он снова увидал Бригитт среди господ. Снова она сидела между Брюнхвальдом и фон Клаузевицем. Чёрт бы побрал этого красавца. И кавалер с неудовольствием вспомнил вчерашний их разговор. И её наглость, и смешки из-за двери. Он повернулся к бургомистру:

— Там, на улице, я видал удивительную карету, она со стёклами и, кажется, с мягкими креслами внутри, а не с лавками.

— Да, это наш каретный мастер Бихлер делает такие, одну из его карет купила сама герцогиня.

— Герцогиня? — с уважением переспросил Волков.

— Да-да, Её Высочество ездит в такой же карете. На них сейчас большой спрос. Господа в очередь стоят за такими каретами.

— Вот как? — Волков на секунду задумался и потом продолжил: — вы, кажется, хотели подарить мне коня?

— Великолепного коня, — важно подтвердил первый консул города Малена господин Виллегунд.

— А нельзя ли вместо коня подарить мне такую карету?

Важность тут же слетела с лица бургомистра, в его лице появилось напряжение. И кавалер понял природу оного. И сразу добавил:

— Разницу между стоимостью коня и стоимостью кареты я доплачу.

Эти его слова изменили настрой бургомистра.

— Сейчас я всё выясню, — сказал он и встал из-за стола.

А Волков снова стал смотреть то на жену, как та ест хлеб, то на красавицу Бригитт, как та болтает с его офицерами. Он хотел поговорить с епископом о будущей свадьбе своей племянницы, но старик, кажется, устал и дремал в своём кресле. А тут и первые блюда понесли.

Уже поставили перед ним блюдо с котлетами на кости из ягнёнка, он уже взял себе одну, хотя всё ещё не хотел есть, как вернулся бургомистр. Он улыбался, и Волков сразу понял, что несёт бургомистр вести добрые:

— У Бихлера как раз есть готовая карета, заказчик не внёс за неё деньги вовремя, и Бихлер готов уступить её нам.

— Отлично, — произнёс Волков.

— Совет города выделил на подарок для вас сто восемьдесят талеров…

«Ах, какой это должен был быть конь, раз он стоит такую гору серебра!»

— … так что вам придётся доплатить всего сто шестьдесят монет, — закончил господин Виллегунд.

«Сто шестьдесят! Всего!»

Сумма была огромной, но Волов вида не показал:

— Конечно. И что же, карету я смогу забрать сегодня?

— Да-да, — кивал бургомистр, — её доставят на площадь к ратуше. Бихлер распорядится.

— Я благодарен вам, господин первый консул, — улыбался Волков.

— Рад услужить вам, кавалер, — улыбался ему в ответ бургомистр.

И тут оглушительно взревели трубы, ревели они прямо в здании ратуши.

— О Господи! — с перепуга воскликнула госпожа Эшбахт и руку свою положила на руку его. — Отчего же они так шумят?!

Волков и сам не знал, он видел, как за трубачами под городским знаменем к нему через весь зал идёт процессия во главе всё с тем же городским секретарём, имени которого он не помнил. Перед пустым столом процессия остановилась. Секретарь расправил на груди серебряную цепь с гербом города Малена и достал свиток из мехов своей шубы. Поклонился Волкову, бургомистру и епископу и, развернув свиток, стал читать:

— Консулат и совет честного города Малена единодушным решением проголосовал за то, чтобы просить Божьего Рыцаря, кавалера Иеронима Фолькоф, коего кличут Инквизитором, а отцы святые прозывают Хранителем веры, а прочие зовут господином фон Эшбахтом, принять на себя почётное звание Первого капитана города, капитана-лейтенанта всей стражи и капитана всего ополчения и всего пушечного парка честного города Малена, — тут секретарь совета низко поклонился Волкову и добавил; — город нижайше просит вас принять этот чин, кавалер.

Тут бургомистр встал и начал хлопать в ладоши. Люди стали вставать из-за столов и тоже хлопали в ладоши. Волков поначалу растерялся и сидел в полной растерянности, пока епископ не протянул руку через спину его жены, не коснулся его локтя и не прокричал, перекрывая шум аплодисментов:

— Что же вы сидите, поклонитесь им!

Только после этого кавалер додумался встать и стал раскланиваться людям. Его в этот момент переполняли незабываемые чувства. Он видел уважение в лицах всех этих важных мужей и восхищение и интерес в глазах всех этих прекрасных и родовитых женщин. И он кланялся им и кланялся. И что ещё его приятно удивило, так это лицо жены. Теперь оно не отображало вечную спесь и высокомерие, что было присуще дочери графа, теперь она была явно горда своим мужем. Поглядывала на него снизу вверх и даже хлопала вместе со всеми.

Наконец аплодисменты стали стихать, и господа садились в свои кресла и на свои лавки. А после того, как снова взревели трубы и установилась тишина, секретарь продолжил с новым низким поклоном:

— С замиранием сердца ждём вашего ответа, кавалер. Ежели вам нужно на раздумье время, то мы будем и дальше ждать.

Тут к нему склонился бургомистр и зашептал:

— Сия должность в мирное время вас ко многому не обяжет. Капитаны у нас дело своё знают, вы же объясните им, как устроить городское войско лучше, чтобы было как ваше, и будете про то спрашивать с них. А коли война случится, так уж только тогда будете командовать как должно.

Но Волков не торопился соглашаться.

— А должность даёт содержание сто двадцать талеров в год, — продолжал бургомистр.

Ну, это уже стоило того, чтобы хотя бы подумать.

— Город оплачивает кров, можете снять любой дом, все расходы понесёт город, также вам полагается две перины, двенадцать простыней, шесть скатертей, двенадцать полотенец, двадцать четыре салфетки, двенадцать возов дров. И главное, сей чин даёт вам место и голос в совете города. А командовать вами может только майор. То есть первый консул города. То есть я. И всё, более начальников над вами не будет.

Волков всё ещё не решался. Не хотел он так сразу, не подумав и не взвесив всё, соглашаться, даже на почётную должность. Но он взглянул на епископа. И увидал, как старый и хитрый поп сделал всего одно движение. Отец Теодор всего-навсего коротко кивнул ему: соглашайся, сын мой.

«Навести порядок в городском ополчении? Ну, сие несложно, надо это дело просто поручить Брюнхвальду, за небольшую долю из жалования. Уж Карл и его сержанты порядок тут наведут. Замордуют быстро городских пузанов так, что те плакать будут. В этом сомнений нет. Посмотреть и проверить арсенал он сможет сам, проверить пушечный парк сможет Пруфф. А вот место в совете города — это большая удача. То не каждому предложат, епископ прав, нужно соглашаться».

Он встал, и в ратуше повисла тишина, он оглядел зал и заговорил так, чтобы слышно было везде:

— Чин такой для всякого великая честь, и для меня тоже; надеюсь, что оправдаю доверие консулата и совета честного города Малена.

Зал взорвался аплодисментами и радостными криками. И ему снова и снова пришлось кланяться.

И всё было прекрасно, да тут он поглядел на жену, а та бела, как полотно.

— Что с вами, госпожа моя?

— Что-то тут душно, — вяло отвечала госпожа Эшбахт.

Да, в ратуше было много народа и горели камины.

— Выпейте вина, госпожа моя.

— Не хочу вина.

— Может, пива?

— Кислой воды велите подать.

Волков подзывает одного из слуг:

— Принеси воды с лимоном или с уксусом.

Сам он сел и, взяв с блюда отличную котлету из рёбер ягнёнка, предложил её жене:

— Может, желаете котлету?

— Ах, уберите её от меня, этой вони бараньей даже слышать не могу, — кривилась Элеонора Августа.

— Ну, потерпите тогда, слышал я, что будет жаркое, телята на вертелах.

— Ах, не хочу я ничего такого, — морщилась госпожа Эшбахт. — Хочу чего-нибудь свежего и холодного.

И она при том снова начала отламывать куски от хлеба.

И тут в который раз зазвенели трубы, двери ратуши распахнулись, и вошла делегация горожан. Впереди шёл важный седой господин с большим пузом, он нес перед собой подушку, на которой стояла шкатулка хорошей работы. Он остановился прямо напротив Волкова и закричал зычно, на весь зал ратуши:

— Коммуна Заячьей улицы, с прилегающими проулками и с площадью святого Андрея, просит вас, кавалер, за дела ваши славные, за победы великие принять в дар шкатулку с перцами. С красным и чёрным.

К нему подлетел молодой человек и открыл крышку шкатулки. Пузатый господин повернулся налево, затем направо, чтобы все видели, что шкатулка, разделённая на две части, доверху наполнена красным и чёрным перцем, и уже потом поднёс её ближе к столу, за которым сидел Волков.

Кавалер встал и поклонился:

— Благодарю вашу коммуну, я люблю перец. Видно, не зря я бил горных собак.

В зале засмеялись.

Шкатулка была бережно водружена на стол, что был до сих пор пуст. Теперь предназначение стола стало ясным. И кавалер понял, что не для одной шкатулки тут поставили целый стол. И оказался прав.

За пузатым представителем коммуны Заячьей улицы шли следующие дарители. Эта делегация была явно богаче первой.

— Гильдия мукомолов и мельничных мастеров, — гордо представился седой господин в большом и красивом берете. — Дозвольте, Рыцарь Божий, преподнести вам подарок от нашей гильдии, уж всех вы нас порадовали делом последним своим. Ответили за все наши обиды и унижения.

Он стянул покрывало с рук юноши, что стоял за ним.

— Прошу принять от нас четыре меха чёрного соболя!

По залу прокатился удивлённый гул. Соболь считался мехом королевским. Конечно, четырёх соболей и на четверть шубы не хватило бы, но всё равно подарок был очень дорогой, очень.

Волков снова вставал, снова кланялся, снова говорил слова благодарности.

А когда взглянул на жену, чтобы сказать ей, что этими соболями можно оторочить ей шубу, то увидал лицо совсем белое.

— Госпожа моя, — с волнением заговорил он, — что с вами?

— Душно мне, — отвечала она с раздражением.

— Вот же вода кислая, как вы хотели.

— Я хотела с лимоном, мне же принесли с укусом, да ещё и теплую, — она опять морщилась. — Мутит меня, велите убрать отсюда эти котлеты.

Волков дал знак слуге, и тот убрал блюдо с его стола. А к нему уже шла новая делегация из шести человек. И делегация та была совсем не бедная, судя по их одеждам. Как же Волков был удивлён, когда узнал, что это…

— Гильдия золотарей и старьёвщиков просит вас, достославный рыцарь Фолькоф, не отказать в милости и принять от нас в дар шкатулку, в коей лежит двадцать пять талеров серебром.

— Благодарю вас, — с удивлением отвечал он, вставая. — Ваши деньги будут мне очень кстати.

А Элеонора Августа касается его руки, и когда он глядит на неё, произносит едва не со стоном:

— Мутит меня, нужно бы мне прилечь. Вернёмся к епископу в дом.

— Сие невозможно, госпожа моя, — отвечает Волков. — Люди ещё, кажется, будут ко мне.

Но видя её жалкий вид и её бледность, он находит глазами Увальня, делает ему знак, зовёт к себе.

Увалень, пока не пошла новая делегация, приходит к нему, захватив с собой и Максимилиана.

— Госпоже дурно, выведите её на улицу; коли нужно будет, так сажайте в карету и пусть едет в дом епископа, — распорядился кавалер.

Максимилиан и Александр вежливо и бережно вывели Элеонору Августу из зала, а епископ наклонился через её опустевшее кресло и произнёс:

— Монахиня моя сказала мне, что ваша жена обременена.

— Кажется, — неуверенно и с надеждой произнёс кавалер.

— Да благословит её Господь, я молился о том часто. Да будет над чревом её благодать покровительства Матери Божьей, — епископ перекрестился.

Волков тоже крестился за ним следом. А поп продолжал:

— Я благословлю мать Амелию быть с вашей женой до благополучного разрешения. Она лучшая повитуха графства и города.

— Премного вам благодарен, святой отец, — смиренно произнёс кавалер.

— Не благодарите, вы служите престолу Петра и Павла так же, как и я, и ещё неизвестно, от кого из нас больше пользы.

— Разумеется, от вас.

— Нет. Нет, неправильно. Я — язык, вы — меч, язык без меча — пустой звон, меч без языка — напрасная кровь. Так что для Матери Церкви мы одинаково ценны. Вон к вам идут новые люди.

Волков увидал, что в ратушу входит новая делегация.

— Помните мои слова? — произнёс епископ.

— Это те, что про поцелуи и серебро?

— Да именно те, сейчас они продолжат целовать вам руки и осыпать серебром, но вы не обольщайтесь.

— Я держу в памяти ваши слова, святой отец, — ответил кавалер.

Глава 23

— Гильдия печников, каминных мастеров и трубочистов просит вас, господин, принять наше подношение, — говорил важный господин, ставя на стол поднос из серебра.

— Цех пивоваров Восточных ворот просит принять две бочки чёрного пива, уж поверьте, господин рыцарь, от него вы трезвым не будете, — говорил следующий делегат, — бочки нам сюда закатывать не дозволили, они вас ждут на улице перед ратушей.

— Коллегия судейских писцов и адвокатов просят принять наш дар, господин фонЭшбахт, — серебряная тарелка, нож и вилка из серебра появляются на столе.

— Корпорация виноторговцев города Малена просит вас не отказаться от нашего дара, господин кавалер, и принять в дар двадцативёдерную бочку десятилетнего ламбрийского вина. И вёдерный бочонок отличного генейского бренди.

— Коммуна Вонючей улицы и Гильдия кожевенных дел мастеров просят принять от нас узду, седло и стремена, всё это с серебряным чернением. А гильдия перчаточников просит принять в дар по полдюжины лучших перчаток для вас и вашей супруги.

Волков уже устал вставать, даже нога стала ныть, устал кланяться и отвечать на приветствия, а люди всё шли и шли. Уже и бочонок мёда ему подарили, и отрез великолепного зелёного шёлка, и посуду, и кинжал с позолотой, оружейники принесли ему протазан великолепной работы и шпоры, тоже позолоченные, две интересные, более длинные аркебузы. В общем, к концу церемонии на столе почти не осталось места. И новые подарки складывали поверх прежних. И их всё ещё несли. Кажется, гости даже позабыли про печёных телят и окорока в горчице, так и смотрели, что же ещё подарит следующая делегация прославленному воину. Последние и самые богатые подарки он получил, разумеется, от купеческих гильдий и от корпорации городских менял и банкиров. Эти господа уже дарили не вещи и не серебро, эти дарили золото. От них было: маленькая серебряная шкатулка с десятью золотыми дублонами. Редкие и ценные деньги. От других была алая бархатная подушка, на которой лежало двадцать новеньких гульденов. Золотой перстень с небывалой красы аметистом, что сулит владельцу долгие лета.

И когда стол уже был завален подарками, и когда Волков уже едва мог встать и поклониться, делегации наконец закончились. Но несмотря на усталость, он был доволен и уважением горожан, и ценностью подарков. Да, город Мален был богат, раз горожане вот так, без требований и указаний, а лишь повелением души собрали ему подарков на две, да на две тысячи талеров. Это не считая золота.

А тут ещё встал бургомистр и прокричал:

— Консулат и совет города Малена просят господина кавалера принять подарок не только от горожан, но и от города и выйти из ратуши для получения его. Все желающие тоже могут выйти посмотреть.

В зале пошёл шум, все стали подниматься из-за столов. Волков взглянул на епископа, а тот никуда не собирался, но ему махнул рукой: ступайте, я посижу тут.

А на улице и так было многолюдно, а тут ещё все важные господа проследовали из помещения на площадь, чтобы увидать там роскошную карету с четвёркой отлично подобранных вороных коней. В карете были и стёкла, и занавески из сукна, и откидная ступенька, и дверцы были с замочными ручками. Бургомистр открыл дверь и показал внутреннее убранство кареты. И всем оно нравилось. На полу войлок, диваны мягкие внутри. В такой карете в любую стужу тепло было. При карете был и каретный мастер Бихлер. Он был горд, что Волков с ним раскланялся. И от этого сиял.

— Каково? — спрашивал господин Виллегунд у кавалера с таким видом, будто он сам эту карету сделал.

— Великолепно, — отвечал кавалер. — Это великолепно.

И тут же бургомистр добавил тихо:

— Кони не оплачены, ежели желаете их оставить, так придётся доплатить двести талеров.

«Двести талеров! Да ты, братец, ополоумел! Кони, конечно, неплохи, но в Вильбурге или Ланне четвёрка таких коней будет стоить талеров сто пятьдесят, ну может, шестьдесят. Но не двести же!»

— Нет-нет, оставьте коней, — произнёс кавалер спокойно, — кони хороши и как раз подходят к этой карете. Я заплачу за них.

Бургомистр ещё демонстрировал всем карету, а Волков чуть отошёл от него, чтобы встать рядом с госпожою Ланге, которая, как и все другие, была восхищена каретой.

— Как ваши бока, всё ещё болят? — спросил он у неё негромко.

— Да не болят уже, приходите сегодня, — отвечала красавица и добавляла высокомерно и даже зло, — коли вам жена, конечно, дозволит.

— Вам нравится карета? — не замечая её высокомерия, продолжал кавалер.

— Кому же она может не нравиться? — отвечала Бригитт.

— Значит, она ваша.

Она уставилась на него с большим удивлением во взгляде.

— Она ваша, — повторил он таким тоном, как будто дарил ей пустую безделицу вроде медного колечка. — Надеюсь, впредь ваши бока болеть не будут?

Красавица стояла, разинув рот, и не произносила ни слова от изумления. Волков побоялся, что она кинется ему на шею от радости, и поспешил отойти, но сказал перед этим:

— Только сначала пусть художник какой-нибудь изобразит на дверце кареты мой герб.

Госпожа Ланге кивала, соглашаясь, в её глазах блеснули слёзы, но она так и не нашла слов, которые должны были быть при таком случае.

А после был бал. Волков попросил Карла Брюнхвальда и других офицеров перевезти его подарки в дом епископа. А пока все подарки собирались, на верхних лавках, на которых сидят зрители во время заседания городского совета, стали размещаться музыканты. Столы с едою и вином сдвигались к лавкам и стенам, чтобы освободить середину ратуши для танцев.

Заиграла музыка, молодёжь сразу пошла танцевать, а отцы семейств с бокалами вина стали ходить к их столу, чтобы перекинуться парой слов с Волковым, бургомистром или епископом. И как-то так вышло, что вокруг кавалера собралось городское рыцарство и мужи сословия воинского, которые интересовались тем, как Волков воевал с горцами. Они много спрашивали, умно и по делу, как и что он делал для победы, и среди них он увидал землемера Куртца и ещё почтмейстера города Малена и некоторых других имперских чиновников, тех людей, что происходили из бывших ландскнехтов. И он был им рад, как старым друзьям, и стоял с ними и пил вино, и всё им рассказывал. И от вина, и от хороших людей вокруг у него становилось на душе хорошо. Ещё и от того, что старые солдаты к нему относятся с большим уважением. Как тут не радоваться. Как не возгордиться собой. Это ж вам не богатые бюргеры, не менялы и не банкиры, не юристы и не политики, не знать земельная. То были люди добрые, железом крещёные, кровью причащённые. Такие же, как и он.

К нему приходили гонцы от знатных фамилий, спрашивали, не составит ли он пары в следующем танце для такой-то девицы?

Но Волков от людей воинских уходить не хотел, ссылался на ногу больную и на то, что в солдатских лагерях танцам не обучился. Он и про жену беременную позабыл, и про красавицу Бригитт. И на епископа с бургомистром внимания не обращал, только бы с приятными людьми побыть.

Только когда уже стемнело и бал закончился, гости приходили к нему прощаться, а он был весьма пьян. И тогда пришли за ним фон Клаузевиц, Максимилиан и Рене и кое-как уговорили его ехать спать. А за ним пошли его такие же пьяные дружки, и они дружно горланили на весь город сальные солдатские песни, пока наконец не добрались до дома епископа, где ещё долгое время прощались и обнимались. А к Бригитт он в эту ночь так и не попал, потому что бестолковый фон Клаузевиц отвел его в комнату его супруги, госпожи фон Эшбахт.

Утром он чувствовал себя не очень хорошо, долго лежал не вставая, нога гудела от вчерашнего. Лежал, хотя дел было много.

Рене и Роха повели солдат в Эшбахт, Брюнхвальд нанимал телеги, так как подарков оказалось столько, что унести их не было никакой возможности. Одних бочек с пивом, мёдом, оливковым и топлёным маслом и с вином было девять. И всякой мелочи ещё на три подводы. А ещё пришёл человек от бургомистра, чтобы произвести расчёт за карету и коней. Также он принёс письмо, в котором говорилось, что бургомистр в течение недели подготовит для него контракт на должность Первого капитана и брачный договор для его племянницы. После ухода посыльного ему пришлось говорить с матерью Амелией. То была пожилая уже монахиня. Типичная монахиня, с постным лицом и чётками в узловатых пальцах. Строгая и нудная. Сразу начала она с того, что муж должен… Должен то, должен это… В общем, должен беречь и любить свою беременную жену и быть с ней ласковым. Да-да. Волков на всё это был согласен. Действительно, эта беременность была для него очень важна. И он готов был мириться с дурным духом жены, с её глупыми слезами, с тазом, что стоит у кровати с её стороны, и со всем остальным.

В общем, несмотря на его недомогание и на то, что он ещё не завтракал и даже не мылся, ему пришлось заниматься делами.

Разными делами. Никто не знал, куда поутру уехала Бригитт в новой карете. И главное с кем, ведь кучера у неё не было. Он послал Максимилиана разыскать её.

Пообедав с епископом, он тепло с ним прощался. Святой отец говорил с ним так, как говорят с сыном. И под конец, когда уже прощались, напомнил ему:

— Езжай к себе, сын мой, молись Богу и готовься к новой войне. Готовься и ни о чем не волнуйся и, главное, помни, чтобы бес разочарования не рвал тебе душу, не позволяй бесу обольщения в ней селиться.

— Я буду помнить о том, святой отец, — обещал Волков, целуя руку старика.

Также ему руку целовала и Элеонора Августа, бледная и серьёзная.

Повезло ещё и храбрецу Бертье, он был как раз рядом и тоже был благословлён епископом.

Элеонора Августа и новая её компаньонка мать Амелия поехали в карете вперёд, при них ехали господа Гренер, братья Фейлинги, фон Клаузевиц и прочие люди с ними. Сам же кавалер у южных ворот остановился дождаться Брюнхвальда с телегами, в которых были все его подарки, что не могли уместиться в кошелёк. А заодно и понять, куда делись госпожа Ланге с каретой и Максимилиан, который поехал её искать. А пока он и Увалень и Бертье пошли в трактир, что был недалеко от ворот. Не успели они ещё выпить и по кружке пива, как солдат из людей Бертье вбежал и сообщил, что к воротам приехала как раз та карета с гербом, что кавалер искал.

Карета с гербом? Волков поспешил встать и пошёл на улицу. Глянуть, что там за карета и что на ней за герб, обещая солдату неприятности, если он поднял его с места зря.

Но солдат поднял его не зря. То была карета госпожи Ланге, а на дверцах кареты красовался его, Волкова, чёрный ворон с факелом в когтях. А по борту кареты шли белые и голубые квадраты в шахматном порядке.

Бригитт улыбалась ему, опустив стекло:

— Так вы хотели красить карету?

Нет, не так, он бы велел красить её скромнее, но раз уж она так покрасила, то пусть так и будет.

— Вы сделали лучше, чем я смог бы придумать, — отвечал он. — Но откуда у вас деньги, откуда у вас кучер?

— Деньги? — она презрительно усмехнулась. — Вы же сами мне их не раз давали, а кучер нашёлся из солдат господина Брюнхвальда. Он крепкий и надёжный, может, возьмёте его на содержание?

— Я подумаю, — отвечал Волков холодно, разглядывая кучера.

У кавалера и так расходов было много больше, чем доходов, брать ещё одного человека на жалование ему очень не хотелось, несмотря на все вчерашние подарки.

— Садитесь же ко мне, — продолжала Бригитт, распахивая дверцу кареты, — попробуйте, как мягки тут диваны. И как тут тепло.

«В карету? Ему? Чтобы прослыть изнеженным? Или старым? Враги будут рады узнать, что он стал ездить в карете, презрев коня, карета — это верный признак того, что человек состарился».

— Благодарю вас, госпожа Ланге, — отвечал он, — но мужчине не пристала та изнеженность, что позволительна женщинам. У меня для дороги есть конь.

— Ну как хотите, только потом у вас опять будет болеть нога от холода и седла, — сказала Бригитт с сожалением.

Но Волкову Увалень уже помогал сесть в седло. Максимилиана и Карла Брюнхвальда с телегами они ждать не стали и поехали в Эшбахт вслед за каретой Элеоноры Августы.

Чуть отъехали от города, так подул ветер. И был он злой и резкий, дул с северо-востока и как раз в больную ногу. А ещё принёс он колючий снег, что больше походил на мелкий лёд. Конечно же, нога стала сразу ныть, а ведь впереди была ещё вся дорога до дома, полдня в седле. Он и шубу снял короткую свою, надел из запасов стёганку. Она почти до колен была. Именно что почти, у него как раз чуть выше колена крутило, и в голень ниже колена боль отдавала. Час ещё в седле промучился он и сдался.

— Госпожа Ланге, — он постучал костяшками пальцев в стекло, — найдётся там место у вас для меня?

— Ну наконец-то одумались, — сразу оживилась Бригитт, — образумились, а то всё куражились, гарцевали перед молодыми, а к чему? Что, заболела нога?

В её вопросе прекрасно слышались и забота, и тревога. Она отворила дверцу.

— Идите сюда, идите.

Волков бросил поводья Увальню, морщился, но влез в карету. Завалился на диван напротив Бригитт. Вытянул ногу. Уф, как тут было хорошо, как тепло. И намёка на сухой и холодный ветер нет.

А госпожа Ланге вдруг пересела к нему, помогла развязать завязки стёганки. А потом взяла его руку в свои.

— Вы уж простите меня, — сказал он.

— За что же? За то, что раньше мне такой кареты не дарили? — улыбалась рыжеволосая красавица.

— Да нет же, за то, что не пришёл вчера к вам, как обещал.

— А я знала, что не придёте вы, — сказала она.

— Знали? Откуда?

— Как увидала, что на балу вы стакан за стаканами со своими городскими дружками опрокидываете, так и поняла, что ждать вас не следует. Ещё и последнего танца не было, а вы уже пьяны были.

Он взял и повалился головой к ней на колени, как на подушку, а она стала его волосы гладить, пальчиками своими изящными по его шрамам проводить:

— Господи, я раньше и не видала, а у вас вся голова иссечена, вот этот шрам откуда?

— Этот, кажется, от ведьмы и её банды в Хоккенхайме достался.

— Наверное, больно было?

— Да нет, когда дерёшься, больно не бывает.

— Неужто?

— Да. Почти никогда. В тот раз точно не было.

— А потом было?

— Потом? — он попытался вспомнить. — Нет, не было. Кажется, не было. Не помню.

— А этот откуда? — теперь она провела по его лбу.

— Этот — при осаде одного города болт пробил шлем и застрял в голове.

— Больно было?

— Нет, тогда точно было не до того. Снял шлем, вытащил наконечник да снова надел, вот и всё.

— А этот шрам от чего?

— На шее — это недавно, на реке получил от горцев.

— Нет, не на шее, на шее я помню, как он появился, — говорит она и трогает его голову, — на левом виске.

— На левом виске? — кавалер пытается вспомнить. И не может. — Нет, не помню.

— Как же так, — удивляется она, — вас били, а вы и не помните?

— Не помню, меня же бьют почти с детства, разве всё упомнишь?

А Бригитт тут наклоняется к нему и целует в висок. А сама так и продолжает гладить его по старым ранам да по волосам. А у него от тепла и её доброты нога болеть перестала. Карета! Это не в седле мучаться.

Глава 24

Она по запаху поняла, что у неё всё вышло. Запахи она чувствовала тонко, различала их самые незаметные оттенки, понимала самые замысловатые сочетания. Агнес принюхивалась и принюхивалась к зелью, получая удовольствие, которое получает мастер, тяжко добивавшийся нужного результата.

Да, зелье удалось, тонкий, почти невесомый запах полевого цветка василька, запах подмышек молодой, здоровой женщины, полынь, ещё что-то, и ещё. Всё то, что надо.

А сколько она мучалась с ним, сколько драгоценной мандрагоры извела напрасно. После чего не получившееся варево приходилось лить в нужник. И всё-таки оно вышло. Агнес улыбалась, она даже забыла принять свой любимый вид, так и была в обычном и убогоньком своём теле. Как раз тут об этом и вспомнила, когда стала разливать зелье по маленьким красивым флакончикам. И стала себя менять. Руки брали флакончик и прямо на глазах менялись. Становились полнее, пальцы удлинялись, кожа вытягивалась, разглаживалась. Она и от этого получала удовольствие. Ей нравилась и та лёгкость, с которой она изменяла свою внешность, и то, что теперь ей для этого зеркала были не нужны. И то, что свой новый облик она может носить хоть целый день с такой же лёгкостью, с какой глупые людишки носят свою одежду. Она сожалела только о том, что ей вообще приходится возвращаться в своё естественное обличие.

Ведь все соседи и знакомые помнили её серой и некрасивой, ну ничего, со временем она думала медленно изменять себя, выходя на улицу, чтобы люди привыкали к её изменениям.

Пока девушка разлила всё зелье в четыре флакона, она стала статной красавицей, с красивыми плечами, и с заметной грудью, и с широкими бёдрами, и с длинными ногами. Она уложила флакончики в шкатулку, закрыла её крышку. Встряхнула своими длинными волосами цвета спелого каштана.

— Уж епископ мне за это зелье золотом заплатит.

Но этого ей было мало, и чтобы найти себе серебра вдоволь, ей и другие средства были надобны. Она вечерами листала книгу, находя в ней всё больше нужных для дела снадобий. То было и средство полного обездвиживания, оно у неё уже получалось неплохим, и снотворное средство, и яд быстрый, как удар кинжала, и яд, который и есть не нужно, а для смерти и его липкого касания достаточно будет, и порошок, что звался ведьмин сахар. Эта вещь ей особенно приглянулась. То была особая пыль, что от легкого дуновения взвивалась в воздух и, попадая в глаза людей, слепила их на время. Всё, всё это ей было нужно, и ещё много что.

Ко всему этому нужно было немало редких ингредиентов. Редких и недешёвых, она собиралась их купить, и для этого ей нужен был богатый епископ.

— Ута! — закричала Агнес.

— Да, госпожа, — ещё снизу лестницы кричала в ответ служанка.

Она влетела в комнату и поморщилась от едких запахов, что стояли в ней.

— Послезавтра я буду на обеде, помнишь?

— Помню, госпожа, помню.

— Платье?!

— Портниха говорит, что низ подобьёт, как вы велели, юбка удлинится, а клиньями бока расшивать, так она без вас не решается, боится испортить. Говорит, чтобы вы на примерку были.

— Так поехали к ней, скажи Игнатию, чтобы запрягал лошадей, и подавай одеваться. Едем платье править.

Ута убежала вниз, а Агнес даже стало себя жаль немного, всё от бедности это. Она пошла в свою спальню, к зеркалу. Как ни крути, а у неё только одно хорошее платье, в котором она может на званом обеде быть. А платье то было на её естественное тело, а ей же хотелось в свете появиться яркой, чтобы быть повыше, да чтобы и грудь была полнее, плечи пошире. Вот и приходилось одежду править. Это своё последнее богатое платье расшивать и удлинять.

Она взяла браслетку с комода, ту, что дарил ей банкир. Нацепила на руку. Хорошо. Хорошо, да мало. Разве молодой девушке достаточно одной жалкой браслетки? Она поглядела на лики святых угодников, что были на цепочке. Нет, мало ей этого, ей хотелось жемчугов, и перстней, и серёжек золотых с каменьями. Она подняла руку, потрясла браслетом. Лики святых тряслись вокруг её запястья. И этого ей было мало.

Выехали из дома, и прямо за первым же поворотом к карете кинулся продавец пирожных и булок, ловкий и сбитый малый.

— Госпожа Сивилла! — кричит он, а сам торопится за каретой и старается булки с лотка не растерять. — Помните меня? Я Петер Майер, пирожник.

Она смотрит на него сверху вниз. Узнаёт, конечно, но виду не показывает. Отворачивается.

— Госпожа Сивилла, а я вас помню! — продолжает кричать болван. — А вы меня?

Она не хочет, чтобы лишние люди её видели. Но он не отстаёт от кареты, всё бежит и бежит рядом:

— Меня все запоминают! Вы тоже должны. Неужто не помните?

— Прочь пошёл, — наконец отвечает она высокомерно. — Хам!

А он всё равно, подлец, не отстаёт, ловкий мошенник вдруг прыгает и цепляется за дверцу кареты, и едет, и ведь ни одной булки наземь при том с лотка не роняет.

— Хотите сдобу, госпожа Сивилла? — говорит юноша, он смотрит на неё, такой белозубый, плечи широкие, руки сильные у него. — Булки у меня ужас как хороши, ни масла, ни сахара на них не жалею. А яиц сколько уходит — пропасть!

И она не выдерживает, улыбается ему, хоть и не хочет.

— Ну, госпожа, берите, бесплатно вас угощу…

— Вечером приноси, куплю, — вдруг неожиданно для себя самой говорит Агнес, — дом мой знаешь, поди?

— Слева от монастыря стоит, — сразу говорит парень.

«Откуда подлец только знает, неужели следил?»

А тут и Игнатий его, наглеца, заметил:

— А ну пошёл, — рычит кучер, нагибаясь с козел, и в воздухе звонко щёлкает бич.

— Ай, сволочь какая, — кричит Петер Майер и отрывается от кареты, — как больно ожёг!

Он остаётся на дороге, чешет бедро, а Агнес выглядывает в окно и смеётся, видя это: получил, наглец! Поделом!

Выругав и немного напугав портниху, чтобы та лучше старалась, Агнес вернулась домой.

Шла Рождественская неделя, на улицах было много людей в лучшей своей одежде. Люди ходили друг другу в гости, встречаясь обменивались поклонами и поздравлениями. А девушка, видя на улицах радостных людей, слыша, как громко они славят святой праздник, тоже хотела, чтобы её кто-то поздравлял. Тоже хотела с кем-нибудь поболтать. А с кем ей было общаться? Со слугами? С вонючим детоубийцей? Со старым хирургом? И тут она поняла, что особо ей и поговорить-то не с кем. Как хорошо было прежде, когда она могла говорить с господином. Он её слушал. И ничего, что с высокомерной улыбкой, но слушал, общался и спорил по вопросам писания. И с братом Ипполитом могла поговорить. А теперь тут, в огромном городе, в котором живёт, как говорят, сорок тысяч человек, ей не с кем было словом перекинуться. Ну не с Утой же, этой собакой о двух ногах, ей говорить. Вот она и ждала званого ужина, на который её пригласил банкир Энрике Ренальди, хоть и не знала, доведётся ли ей там поговорить с людьми. Хотя вряд ли, приличной деве в обществе подобает больше молчать, а вот торговое, но тайное дело вести с епископом ей точно придётся. Нет, в том, что ей удастся продать зелье попу, она не сомневалась. Раз поп его искал, значит, и купит. Лишь бы у него деньги были, а уж убедить его она сможет.

И всё-таки, даже этот ужин был не тем, чего она искала для своей души. Ужин был важен для дел. Только для дел. И умные разговоры с господином и братом Ипполитом тоже всё не то было. Ведь не могла она о своих тайных силах, о своих скрытых умениях им рассказывать. Даже господину не могла, хотя он многое знал про неё. А ей так хотелось поделиться этим хоть с кем-нибудь. Похвастаться, показать, что она может, какие зелья умеет вываривать, увидать восхищённые глаза и выслушать похвалы. Ну, а кто мог её похвалить? Вот эти вот людишки, что жались к стенам, когда её карета проезжала по улицам? Городские пузаны, хозяева лавок и мастерских, глупые бабы, что вечно хлопочут по кухне да по дому, волнуясь о своих многочисленных выводках да о своих никому не нужных бессмертных душах. Да расскажи она им про свои умения, так они к попу тут же побегут. Донесут сразу. Нет, никому из всех этих людей она рассказать о себе не могла. Прислуга и так о ней знала и боялась её, даже Игнатий её побаивался. Вот и стала она иной раз заглядывать на рынки, бродила там, как будто искала себе редкие приправы, а сама всё высматривала и высматривала там женщин, особенно смотрела среди тех, что торговали травами да настоями. Заглядывала им в глаза, пытаясь узнать среди них таких же, как она. Сестёр.

Но пока никого не находила, то ли скрывались бабы, боясь показать себя, то ли не было ей подобных на рынках. В общем, томилось сердце молодой женщины. Ни подруг, с кем поделиться, ни любимого, с кем спать лечь.

— А ну стой, — крикнула она кучеру, увидав на палке возле лавки шляпника связку разных шапок.

Карета тут же встала. А Агнес выглянула из окна и произнесла, показывая пальцем на шапки:

— Покажи, что у тебя есть.

Расторопный продавец, который только что болтал с соседом, тут же кинулся к ней со всеми шапками, что были привязаны к шесту:

— Какую вам угодно посмотреть, госпожа?

Агнес некоторое время выбирала, разглядывая шапки, и потом сказала:

— Вот ту, красную, с фазаньим пером.

— Ах, как хорош ваш выбор, — тут же забубнил продавец, отцепляя шапку от палки, — все благородные девицы, что не замужем, такие носят.

— Девицы? — Агнес взяла шапку в руки. — Что ты врёшь, дурак? Разве девы в нашем городе такие носят? Не видела я таких шапок на головах дев. Я вообще её для юноши покупаю.

— Конечно-конечно, — ничуть не смутился торговец, — для юноши лучше и быть не может. Вон какое перо у неё, и такую красную шапку все издали будут видеть.

— Ну и сколько? — спросила девушка.

— Восемьдесят пять крейцеров, добрая госпожа, — с улыбкой сообщил торговец.

— Восемьдесят пять? — это было явно недорого для фетровой шапки красного цвета, да ещё и с большим пером. Но в Агнес давно поселилась женская страсть к торговле. — Шестьдесят дам.

— Госпожа моя! — шляпник даже в лице переменился. — Да разве ж это цена, я по такой лёгкой цене отдаю из-за праздника, иначе талер бы просил. Вы поглядите, какой фетр, на нём ножками вашими прыгать можно, он всё одно форму удержит, а перо? А краска какова? Дайте хоть восемьдесят!

— Думаешь одурачить меня, подлец? — почти без злобы говорит Агнес. Она даже подумывает так у него шапку забрать, без денег, и уверена, что заберёт, если надумает, коли не решила бы раньше для себя в городе силы свои не применять по мелочи и без надобности. И она говорит ему так убедительно, как умеет: — Думаешь, что молодая женщина перед тобой — так одурачишь её? Нет, не выйдет. Давай за шестьдесят крейцеров шапку. Соглашайся немедля, прохвост.

Она кидает ему монету.

— Хорошо, хорошо, госпожа, — сразу говорит продавец, поймав талер, ему, торговцу, что всю жизнь торгует, и в голову не придёт перечить такой… деве. Он и сам не понимает, почему согласился, но уже лезет в кошель за сдачей. Отсчитывает, причём медь отдать ей не решается. Берёт серебро, да и то самое новое, не потёртое.

А когда девица уезжает, торговец отчего-то чувствует облегчение. И Бог с ним, что не взял за хорошую шапку хорошую цену, шапок таких он ещё сделает, а вот торговаться с этой злой девицей ему было на удивление в тягость.

А вот Агнес чувствовала себя, наоборот, прекрасно. Она получила то, что хотела, и по той цене, что ей была мила. Шапку она купила… Конечно, для юного булочника с крепкими руками, вдруг вправду придёт, не побоится. Вот как раз подарок ему к празднику будет. Она от мысли, что он может к ней прийти сегодня, вдруг немного заволновалась. Это ж нужно ужин приготовить. Нужно новую нижнюю рубаху надеть, чистую, мало ли что. А что может случиться? Да ничего не может, разве она покажет мужику свою рубаху? Разве допустит до себя? Он же из бюргеров, да ещё и работник. Нет, конечно. Главное, вина много не пить. Да, вина она вообще не велит подавать. И тут она уже волноваться стала не на шутку. Даже дурища Ута, что сидела напротив, и та заметила это:

— Госпожа, дурно вам?

— Если ко мне гости сегодня будут, так вели горбунье вина на стол не подавать, — чуть не закричала Агнес.

— Гости будут? Это тот наглый булочник, что на двери кареты вис? — уточнила служанка.

Агнес даже застеснялась. Подумала, что служанка будет смеяться над ней, что она таких низких гостей принимает, и, собравшись, сказала строго:

— Не твоё дело, сказано тебе на стол вина для гостей сегодня не ставить.

— Как изволите, скажу горбунье, чтобы не ставила, — послушно сказала служанка. Она знала уже свою госпожу, уж лучше ей не перечить и на всё отвечать согласием, когда она так волнуется.

Глава 25

Подарков было столько, что дворовые устали вино, пиво, масло и мёд в подвал спускать. Посуду, серебрёную и простую, расставить было некуда, отрезы шёлка, бархата, дорогого сукна сложили в большой сундук, так его закрыть потом не смогли. Хлопот было много. Тут как раз последние свободные покои для монахини, для матери Амелии готовили. Кровать искали. Хорошо, что монашка была проста. Кровать просила малую. Брат Ипполит ей свою уступил. Перенесли также туда комод, зеркало, столик. От перин она отказалась, попросив одеяла. Больше в доме свободных комнат не было.

Волков сразу понял, что с этой старой монашкой он ещё хлебнёт лиха. Только в доме появилась, только за стол села, так сразу свои порядки заводить стала:

— Отчего же у вас нескоромной еды не подают? — говорила она, поджав губы и глядя, как дворовые девки носят на стол блюда с жареной колбасой и бобы в жирной подливе. — Вы никак Рыцарь Божий?

— Так поста сейчас нет, к чему постное? — нехотя ответил Волков, видя, что Бригитт совсем не хочет отвечать монахине.

— Постное в любое время хорошо, — не успокаивалась мать Амелия.

— Дело моё война, — снова отвечал ей кавалер, — много я на постной еде навоюю? И жена моя беременна, ей тоже постное ни к чему.

— Постное всем полезно, в доме епископа всегда постный стол был. И в пост, и в жирные дни. Там и репа с маслом, и капуста кислая, и просо с постным маслом, и яблоки мочёные, и сухие фрукты, — продолжала монахиня.

— Госпожа Ланге, — произнёс кавалер, не дослушав её, — распорядитесь, чтобы впредь на столе было постное, капуста, репа, ещё что там…

— Да, господин, — сразу согласилась Бригитт.

Думал он, что на том всё и закончится, да какое там!

— Отчего же вы вино подаёте к столу неразбавленное? — тут же продолжала мать Амелия.

— Вино я пью неразбавленное, — ответил кавалер.

— А супруге вашей теперь неразбавленное пить нельзя. Даже пиво ей такое нельзя, — монахиня с отвращением заглянула в кувшин. — Вон какое оно у вас чёрное да крепкое. Пиво ей нужно светлое.

— Госпожа Ланге, велите госпоже Эшбахт отныне вино подавать разбавленное, а пиво для неё брать в трактире, оно там как раз для беременных, почти вода, — чтобы не спорить с противной бабой, сказал Волков. Сам же наливал себе этого чёрного и крепкого пива, о котором говорила монахиня.

— Как пожелаете, господин, — отвечала госпожа Ланге.

При этом разговоре сама Элеонора Августа была тиха и кротка, звука не проронила, кушала себе еду скоромную и только поглядывала на разговаривающих. Но Волков уже почувствовал, что с монахиней они сразу общий язык нашли.

А тут, как будто специально, в обеденную залу бочком, бочком, чтобы особо не беспокоить господ, влез тот солдат, что подвизался кучером у Бригитт. И говорит тихонечко:

— Госпожа, коней думаю чистить, сегодня никуда больше не поедете?

Ей бы встать, да вывести дурака из залы, да дать ему оплеух, чтобы впредь знал, когда можно господ беспокоить. А Бригитт лишь отвечает:

— Чисть, никуда сегодня не поеду.

— Я тогда и карету вашу помою, — говорит кучер.

Тут Элеонора Августа, что сидела птичкой райской, встрепенулась, перестала есть и спрашивает у него:

— Какую ещё карету ты мыть надумал? Мою? Так у меня есть кучер, он сам её помоет.

— Нет, не вашу, госпожа, зачем же мне вашу мыть, — поясняет кучер Бригитт. — Карету госпожи Ланге.

— Карету госпожи Ланге? — Элеонора Августа бросает нож на стол. И повторяет. — Карету госпожи Ланге?

Она смотрит на Волкова, так пристально, что он не решается поднять головы. Так и сидит, уставившись в тарелку.

Не дождавшись ответа ни от него, ни от Бригитт, Элеонора Августа вскакивает и скорым шагом идёт прочь из залы, за ней следует кучер Бригитт, бормоча только:

— Вашу-то карету ваш кучер помыл уже, я ж про карету госпожи Ланге говорю.

Конечно, когда Волков дарил карету Бригитт, понимал, что жене это придётся не по вкусу. Тем не менее надеялся, что она переживёт это спокойно, но уже по вою, что донёсся из прихожей, он понял, что ошибся.

Госпожа Эшбахт влетела в столовую залу, указывая пальцем в окно, на улицу:

— Вы эту карету подарили вот этой вот женщине? — завывала жена.

— Госпожа моя, вам я подарил соболей, мало у кого есть такие соболя.

— К дьяволу ваших соболей! — закричала жена так звонко и зло, что монахиня поморщилась, а с кухни стали опять выглядывать любопытные лица прислуги. — К дьяволу ваших соболей! Сколько стоит эта карета? А?

— Эту карету мне подарили консулат и совет города Малена, я не знаю, сколько она стоит, — врал кавалер.

— И коней вороных? Коней тоже подарил? — допытывается жена, а сама аж трясётся от возмущения.

— И коней тоже, — продолжает врать кавалер.

— Я… Я, — кричит Элеонора Августа, теперь уже указывая пальцем на госпожу Ланге, — жена ваша перед людьми и Богом, езжу в этой кибитке, в которой иной мужик постесняется возить брюкву, а эта… неопределённая женщина ездит в карете, в которой ездит герцогиня?!

«О! Вспомнили, что вы жена моя пред людьми и пред Богом?»

— В этой кибитке вы ездили, когда ещё жили в доме своего отца, и тогда она вам кибиткой не казалась, и ругались вы, когда я просил вас одолжить эту кибитку для госпожи Ланге. Отчего же вы сейчас так шумите, что вся прислуга из дома сбежалась на этот балаган посмотреть? — отвечал он жене недовольно.

Тут Элеонора Августа сжала кулаки, прижала их к глазам и, продолжая рыдать и задевая стулья у стола, кинулась к лестнице и по ней уже побежала наверх в свои покои. Мать Амелия резко встала и бодро, для своих-то лет, пошла за госпожой Эшбахт.

Волков, мрачен, остался в комнате один с Бригитт. Лишь Мария убирала пустые блюда со стола. Кавалер пил вино, уже и не думая о еде. Он поглядел на госпожу Ланге, и его чуть не передёрнуло.

Мало того, что та сидела и спокойно ела колбасу, так она ещё едва не улыбалась. Волков видел, что она силится и силится скрыть улыбку этого злого бабьего самодовольства. Улыбку самодовольства и превосходства. Её всё, всё устраивало в этой истерике госпожи Эшбахт. Ей всё нравилось в этой истерике. Она была ею удовлетворена. Он даже подумал, что всю эту ругань она как-то подстроила. Специально подстроила, чтобы унизить и позлить Элеонору Августу. И теперь она пожинала плоды, она была рада. Так рада, что едва могла это скрывать.

— Отчего вы так счастливы? — спросил кавалер, глядя на красавицу весьма хмуро.

А она, взяв стакан с пивом и отпив из него, сказала ему, как бы промежду прочим:

— А пиво это чёрное очень крепко, крепче многих иных вин, как бы не запьянеть от него.

— Отчего вы так счастливы? — повторил он, повышая голос. Его злила эта её манера не отвечать на его вопросы.

— А чего же мне грустить? — решила ответить Бригитт, она при этом улыбалась обворожительно. — Господин мой мною доволен, так доволен, что дарит мне кареты, в которых лишь герцогини ездят. Жена его уже обременена, и теперь господину моему нет нужды спать в её покоях, теперь господин мой будет спать со мной. Я уже и сама по нему скучаю. Жду его каждую ночь. Иной раз проснусь, а на подушке рядом нет лица милого, так я тоскую. И каждый день думаю: вот теперь-то он и придёт ко мне, а сегодня уж точно придёт мой господин, жена его сегодня видеть не захочет. Чего же мне не быть счастливой?

Говорила она это, держа своими пальцами красивыми красивый бокал. И платье на ней было красиво, и браслет, что он подарил ей, был на её руке, и причёска уложена волос к волосу. Вся она была чистая, ни намёка на пятнышко, вся свежая, как только что сорванное яблоко, и пахла почти так же, в общем, само очарование. Так хороша, так хороша, что устоять пред ней было невозможно. Но Волков устоял, встал и, не сказав ей ни слова, пошёл на двор, рявкнув:

— Эй, кто-нибудь, пошлите за Максимилианом.

Но Максимилиана в старом доме не нашлось, он уехал к отцу, так что Волкову в этот вечер никуда уехать не получилось, и он, посидев в с братом Ипполитом за книгами, хоть книги его совсем сейчас не интересовали, всё-таки пошёл к этой женщине, так как больше ему и некуда было податься в своём доме. Ну не идти же ему было в старый дом к молодым господам, они и так в тесноте жили. А Бригитт уж ждала его, и так она была ласкова с ним и так нежна, что он не пожалел, что пошёл к ней.

Праздники, подарки, кареты, беременность жены, всё это было радостно и хорошо. Приятно, что на какой-то момент даже про дела денежные он позабыл. Подарки из золотых монет хоть на месяц, хоть на два или даже на четыре месяца, но помогли бы ему избавиться от вечных дум про убывающие деньги. А должность Первого капитана города Малена так и вовсе тешила его, и не только мыслями о денежном содержании, но и властью и влиянием, что она сулила. Кому теперь будет писать герцог, чтобы город выделил солдат на поимку господина Эшбахта? Ну, разве что письмо Его Высочество адресует самому господину Эшбахту. Он невольно смеялся, думая об этом.

Он смеялся, а его господа офицеры, наоборот, были очень серьёзны. И даже горды тем, что их командиру предложен столь высокий пост. Все они, как один, готовы были помочь ему в деле улучшения войск города. И, кажется, им не терпелось приступить к делу. И всё было бы хорошо, домашние дрязги улеглись бы, когда-нибудь женщины смирились бы со своим положением, и в доме его всё, хоть на время, до родов жены, и успокоилось бы. Но было одно, что не давало ему спать спокойно.

Война-то никуда не делась. Не ушла, проклятущая.

Трижды враг бит и унижен, но это ничего не значило. Абсолютно ничего. Он всё ещё был силён и всё ещё был зол. Да, Волков и сам становился сильнее, важная городская должность и новые кровные узы значительно усиливали его, давали ему необходимую поддержку, но тягаться с целым кантоном он, конечно, не мог. Да и всё графство Мален не смогло бы соперничать с целым горным краем, с этим немаленьким горным государством, что навечно скреплено с другими такими же государствами.

Он про войну никогда не забывал, попробуй про неё забудь, она так про себя напомнит, что тошно станет. Вот он и помнил. Роху отправил в Ланн, к кузнецу за мушкетами. Очень он надеялся, что тот сделал ему хотя бы полсотни штук. К тому же велено было Рохе купить пороха и ядер для кулеврин и полукартауны. Пули и картечь, как и весь свинец, тут, в Малене, были дёшевы, а вот ядра и порох в Ланне были заметно дешевле. Вот Роха с капитаном Пруффом, что был уже в Ланне, и должны были всего нужного для пушечного боя привезти.

Сам же другим днём, ранним утром, ещё до светла, отъехал на юг своих владений вместе с ротмистром Рене. Поехал он к рыбацкой деревне, чтобы посмотреть, что построено там.

Приехал и был почти доволен. Сержант Жанзуан по плану, что рисовал ему ротмистр Рене, построил крепкий форт. Строил честно, лес покупал, что мимо сплавляли, и из него построил крепкие стены на возвышенности над деревней. В два человеческих роста. Хорошо окопал их. С налёта такой форт нипочём было не взять. Солдаты уже стали и обживаться там. Он оставил им одну хорошую лодку из тех, что захватили у горцев, они приспособили её под рыбалку.

И всё бы ничего, но когда форт был осмотрен, сержант заговорил:

— Господин, людишки мои форт поставили, как вы и распорядились.

— Ну и? — отвечал Волков, чувствуя, что дальше разговор будет неприятен для него.

— От дел люди были оторваны, свои дела побросали, без праздников и выходных ради вас старались, — продолжал Жанзуан.

— Что ж они хотят?

— Серебра, господин, хоть немного серебра. Не зря же люди тут старались, почитай, без малого месяц.

— Немного? Немного — это сколько? — настроение у кавалера становилось ещё хуже.

— Просят хоть по три монеты.

«По три монеты! По три монеты на брата. А тут их тридцать человек вместе с сержантом и корпоралом. Сто монет вынь им да положь!»

Ему подарили десять дублонов в маленькой серебряной шкатулке, так вот два из них надо было отдать этим мерзавцам. Форт, конечно, стоял, но два великолепных дублона… Кавалер вздыхал и молчал.

— Думаю, такая плата будет справедливой, — продолжает Жанзуан, видя, что Волков не отвечает.

— Дам по два талера на человека, — наконец ответил кавалер, — тебе дам четыре, больше не проси, больше нет у меня, я на порох и ядра с мушкетами сегодня две сотни отдал. А впереди весна, скоро эти, — он кивнул в сторону реки, — снова затеют дело.

— Ну, два так два, — сказал Жанзуан без особой радости, — а ещё людишки просят разрешение на тот берег наведаться.

— К чему это? — насторожился Волков.

— Бабы надобны, — отвечал сержант. — Без баб тут тоска, вон кругом дикость какая, а мы домишки поставили бы, попа позвали бы для венчания.

— Нет, — сразу и строго отвечал он, — не думайте даже, потерпите до лета, сами к нам сунутся, мы им врежем и уже потом на их берег сходим, тогда и возьмёте себе баб каких захотите, самых красивых и молодых возьмёте.

Он осмотрелся. Да, тут и вправду было дико, холодная река, сгнившие лачуги на берегу, заросли кустов. Холодно, мрачно. Но всё равно:

— Нет, не злите горца раньше времени. А пару девок я вам пришлю на пару дней, за свой счёт пришлю, и пива пришлю чёрного целую бочку, и пару свиней.

— Что ж, так и скажу людям, — отвечал ему сержант Жанзуан.

Ничего, потерпят до лета. Они солдаты, им не впервой.

Верил ли он сам в свои слова о том, что опять врежет горцам? Кавалер не знал и сам. Но вот солдаты и ротмистр Рене, что стоял рядом, должны были верить. Вот он и говорил об этом с такой уверенностью.

От реки и форта он поехал не домой, а к амбарам, там проживали его офицеры. В частности, там жил ротмистр Рене с его сестрой. Вот к ней-то он и собирался с радостной, а может и не очень, вестью.

Сестра была ему рада, жили они с Рене совсем не богато, дом их был беден, немногим он отличался от дома простого крепостного мужика, который стоял рядом. Того самого мужика с женой, что Волков, помимо земли, дал за сестру в приданое. Но всё равно, даже назло бедности сестра казалась счастливой, может потому, что была беременной, а может потому, что брат пришёл. Она стала спешно собирать на стол, а он уселся к очагу, вытянул по привычке свою больную ногу и звал к себе племянниц. Ротмистр достал какое-то крепкое вино в кувшине, стал разливать его, а кавалер, во все времена прежде привечавший больше младшую племянницу, на сей раз стал обнимать и гладить по голове старшую. Этим много удивлял и её, и ротмистра, и сестру:

— Что вы, дядя? — удивлённо спрашивала девочка, которая до сих пор не удостаивалась таких его ласк. — Хотите, наверное, знать, как учусь я? Так я хорошо учусь.

— Да, — не без гордости говорила мать, — Брат Ипполит её нахваливает. Читает она уже бегло и пишет почти чисто. И в языке пращуров уже многое знает. Писание нам по вечерам читает даже.

— То хорошо, — говорил Волков, — то хорошо. — Тянуть он больше с этим делом не хотел и поэтому сказал больше сестре, чем племяннице, но обращаясь при этом к девочке. — Урсула Видль, пришло время вам готовиться к замужеству.

— Что?! — воскликнула его сестра. Она даже руками закрыла себе рот, чтобы не закричать.

— Да, вопрос сей уже решён.

— Ну что ж, — с удивительным спокойствием произнесла девочка, — раз вопрос решён, так, значит, буду готовиться.

— Она же мала ещё совсем! — кричала её мать с голосом, полным слёз. — Куда же её замуж?

— Кровь у неё была? — сухо спросил Волков, и сам прекрасно зная о том.

— Была, ещё летом была, —отвечала ему сестра, вытирая слёзы.

— Значит, уже не мала. И прекратите рыдать, сестра, не за мужика её отдаём, будет с серебра до конца дней своих есть.

— И кто же жених? — спросил ротмистр Рене, который, кажется, не слыхал о свадьбе, хоть и был в городе на пирах. Сейчас он вид имел удивлённый и растерянный.

— Один из Фейлингов. — отвечал Волков. — Третий сын главы дома. Не помню, как его зовут. Вы же знаете Фейлингов, двое братьев состоят при мне.

— О! Это богатая фамилия. Эти два брата привели с собой конных четырёх послуживцев, — уважительно говорил ротмистр.

Но сестру это, кажется, не успокаивало, она рыдала, прижимая руки ко рту, но не решалась приблизиться к дочери, которую всё ещё обнимал дядя. А вот девочка была на удивление спокойна и рассудительна:

— Дядя, раз мой жених из богатых, то и мне нельзя будет в таком платье перед ним показаться.

— Об этом не беспокойтесь, дорогая моя Урсула, — отвечал Волков, — платья и всё остальное, что нужно женщине, у вас будет, даже шуба у вас будет.

— И приданое у меня будет? — спрашивала девочка, которая была в восторге от подобных перспектив.

— Будет приданое, будет, — говорил Волков. — И будет оно такое, что никто не посмеет вас упрекнуть в пустом приданом. Вы получите пять тысяч десятин земли и двух крепостных мужиков, помимо скота и помимо перин, скатертей и всего такого.

— Я очень рада, дядя, что вы нашли мне такого жениха, — спокойно говорила девочка, хотя мать её заливалась слезами.

Тут и маленькая племянница подошла к нему, по-свойски обняла его руку и спросила:

— Дядя, а мне вы тоже найдёте жениха?

— Конечно, моя дорогая, — отвечал ей Волков, теперь он обнимал уже двух племянниц, — и тебе я тоже найду жениха.

— Только мне красивого, — говорила маленькая Катарина.

— Лучше богатого, — смеялся дядя. — Такого, как у Урсулы.

— Нет, мне лучше красивого, — настаивала Катарина.

— Хорошо, поищем тебе и красивого, и богатого, — продолжал смеяться кавалер.

Тем временем мать их продолжала плакать, только теперь она это делала тихо. А ротмистр Рене в одиночку опрокидывал уже второй стакан крепкого вина. Даже не предлагая выпить Волкову.

Глава 26

Помимо военных дел и будущей свадьбы, у него были и другие заботы. Ту пристань, что просили купцы из Рюммикона, его архитектор уже достроил, и она уже могла принимать любые, даже самые большие, баржи из тех, что ходили тут в верховьях реки. И теперь чуть не каждый день господин де Йонг приходил к нему и спрашивал:

— Соизволит ли господин кавалер достроить церковь?

Стены церкви были уже поставлены. Но до сих пор у Волкова не было денег, чтобы заняться крышей. Да и сейчас, даже после всех подношений, что он получил в городе, денег не сильно прибавилось. Но церковь была нужна, очень нужна. И это не со слов братьев Семиона и Ипполита, которые частенько напоминали ему об этом. Он и сам понимал, что людям без церкви никак нельзя.

— Сколько же вам нужно, чтобы покрыть крышу? — наконец спросил он у де Йонга, когда тот опять поутру пришёл к нему.

— Я говорил вам уже, сто двадцать шесть талеров будет стоить вся работа вместе с материалами.

— Хорошо, но всё, что нужно, вам будет поставлять мой племянник.

Кажется, это весть не очень обрадовала господина архитектора, но он согласился:

— Значит, всё, что нужно для строительства, будет мне поставлять господин Дейснер? Хорошо.

— Теперь он Фолькоф, я дал ему своё имя.

— Ах вот как, — господин де Йонг помолчал, — впрочем, Бруно очень умный юноша, он, разумеется, достоин вашего имени.

Деньги, будь они неладны, деньги, словно вода из дырявой кадки, вытекали из него. А поместье, поместье давало крохи, он уже прикидывал, сидя с Ёганом, сколько всего ему принесло его убогое поместье. И понял — всё, что дало ему поместье, съели господа из его выезда и его дом с дворней. Доходы от проплывающего мимо леса, кирпич и черепица, что жгли солдаты, доходы, что давала его худая землица, которую он сдавал всем желающим её пахать, — всего этого едва хватало ему на жизнь. Но кроме этого, Волков строил форты, пристани, церкви. Позарез нужна была дорога, а ещё он собирался выдавать замуж племянницу. Форт, крыша церкви и свадьба племянницы уже тянули на все те двадцать гульденов, что ему поднесли на бархатной подушке в день его празднования. А новые мушкеты, а порох, ядра, а картечь с пулями, а ботинки, которые он обещал солдатам, когда те бродили с ним по холодной глине, заманивая горцев к оврагу и холмам. Деньги, серебро. Он испытывал в них постоянную нужду. Да, у него ещё осталась часть того золота, что он вывез из Хоккенхайма, ещё было то золото, что он взял в долг у горожан. Но сколько времени ему понадобится, чтобы потратить всё своё и начать тратить занятое?

Кавалер, когда был у сестры, и вышел от неё, сев на коня, некоторое время смотрел на восток. И смотрел он не на свои амбары и свою пристань, он смотрел за реку. Смотрел на берег Фринланда. На тот самый богатый край, о котором ему всё время напоминал архиепископ Ланна. Да, там было что пограбить, купчишки там были жирные. Можно было их лодчонки на реке ловить, а можно было и прогуляться по их стороне. Да, с пятью сотнями своих людей он бы подрастряс им мошну. И архиепископ был бы доволен. Но ему очень, очень не хотелось этого делать. Просто потому, что нельзя воевать со всеми сразу. Враждуя с горцами, проявляя своенравие с герцогом, втягиваясь в распри с местной земельной знатью, ему ещё оставалось поссориться с богатым купечеством Фринланда. Нет, это было бы самоубийством. Но деньги ему были очень нужны. Поэтому он звал к себе племянника. Волков хотел знать, как обстоит дело с торговлей углём и лесом. Пристань была уже готова, можно было уже принимать баржи. Хоть дорога от амбаров до Эшбахта была и не хороша, а дорога от Эшбахта до города и того хуже, но ещё стояла зима, и глина, скованная холодом, ещё в состоянии была выдержать пару десятков телег прежде, чем превратиться в канавы с грязью. Нужно было начинать торговлю. Не ждать потепления.

Но пока Увалень искал Бруно, приехал гонец из города. Привез письмо от бургомистра. Был как раз обед, за столом были Бригитт, Элеонора Августа, мать Амелия со своей вечной постной миной на лице и брат Ипполит.

Волков в настроении вполне благодушном развернул бумагу. Стал читать. Он хотел знать, когда ему надобно приступать к исполнению обязанностей Первого капитана, также он хотел знать, когда ему пришлют брачный контракт для ознакомления.

Брат Ипполит, что сидел дальше всех от него, был единственным человеком за столом, который увидел перемену в лице кавалера. Женщины молча ели. А монах сразу почувствовал неладное, когда только ещё губы рыцаря скривились и превратились в нитку. А когда нос рыцаря заострился, и со стороны он стал похож на хищную птицу, молодой монах почувствовал приближение бури. Брат Ипполит не первый год знал кавалера, он уже видал не раз это выражение его лица. Но даже он не мог предвидеть то, что произойдёт дальше.

А Волков левой рукой скомкал письмо, словно горло врага сжимая бумагу, правой же вдруг смахнул всё, что было перед ним, со стола. Дорогая посуда, его серебряный кубок, вилки с ножами, блюдо с кусками жареной курицы, дорогой бокал жены из синего стекла, кувшин с пивом, всё, всё это полетело на пол, на колени к его жене.

Элеонора Августа вскрикнула от испуга, и Бригитт тоже, и потом обе, как по команде, закрыли рты руками, а монахиня стала креститься и креститься. А кавалер вскочил, сжал кулаки, упер их в стол и стал орать так, что лицо его стало багровым, а вены на шее вздулись:

— Ублюдки! Бюргерская погань! Чернильное рыцарство! Сволочь! Придорожная падаль!

Глаза его словно остекленели, и он продолжал сыпать и другими недобрыми словами и самыми отборными солдатскими ругательствами, которые при женщинах и звучать не должны.

— В блудных девках чести больше, чем во всех в них! Городская сволота, рыночные шуты, балаганные артисты, содомиты!

Монахиня уже вытаскивала из-за стола перепуганную и перепачканную куриным жиром госпожу Эшбахт. Брат Ипполит судорожно искал в своей сумке склянки, думая, какой настой дать господину. Госпожа Ланге так и сидела в ужасе, прикрывая рот ладонями. А челядь на кухне, как и положено ей, вся сбежалась к двери и со страхом и любопытством так и глядела, что там происходит у господ в столовой.

А в столовой Волкову стало не хватать воздуха, и он тяжело повалился в своё кресло. Дурных слов он больше не произносил, дышал так, словно пробежал милю, сидел, продолжая сжимать письмо от бургомистра в кулаке. А лицо его было таким багровым, что Бригитт перепугалась ещё больше прежнего, вскочила, подбежала к господину, обняла его за шею и кричала монаху:

— Ну что ты там копаешься, дай же господину капель каких-нибудь! Иначе у него удар случится!

И тут же кричала слугам:

— Эй, вы, чего зенки таращите, дуры, несите полотенце мокрое и воду, воду несите! В стакане!

Страх у окружающих отступал, суета кое-как приняла нужное русло, монах, не жалея снадобья, накапал ему в стакан. Волков молча выпил, а Бригитт, разжав его пальцы, вытащила из них — аккуратно, чтобы не порвать — злополучное письмо и стала читать.

А монах, щупая жилу на шее кавалера, следил за тем, как меняется умное и красивое лицо Бригитт по мере прочтения письма. Госпожа Ланге дочитала и вдруг сказала с неожиданной строгостью:

— Негоже вам, господин, так убиваться. Сами сказали вы, что они бюргеры. Чего же вы от них чести ждёте, коли они бесчестны? Странно ждать держания слова от чернильного рыцарства.

— Опозорили они меня, — прохрипел Волков. — Перед офицерами моими, перед людьми моими.

— То не вам позор, а им, — продолжала Бригитт всё так же строго. — Они и сами это знают. Вот первый консул так и пишет, — она снова стала читать мятый листок. — «С прискорбием и немалым стыдом пишу я вам». Видите? «С прискорбием».

Волкова только скривился в ответ. А красавица продолжала читать:

«.. и в том письме к городскому совету герцог выявил неудовольствие тем, что совет просил вас принять должность Первого капитана городской стражи. И в нём же Его Высочество просил совет ещё раз подумать о назначении на сей важный пост человека столь дерзкого и непримиримого».

— Ну подумайте сами, — продолжала Бригитт уже более мягко, — разве осмелятся все эти бюргеры противиться воле курфюрста? Во всей земле Ребенрее нашёлся всего один храбрец, что на такое отважился, — говорила она, гладя его по голове, словно ребёнка.

И она снова начала читать: «А моё письмо по поводу будущего бракосочетания господин Фейлинг оставил без ответа.».

— Холопы, — холодно, но уже спокойно произнёс Волков, — стоило господину прикрикнуть, так даже этот «благородный» обгадился. Про свадьбу забыл, а я уже племяннице всё рассказал. Фердинанд Фейлинг мерзавец, трус и лакей. А ещё недели не прошло, как обниматься лез, — Волков поморщился, вспоминая это. — Братьев Фейлингов, что состоят при мне, выгоню сегодня же. Пусть убираются.

— Сие не умно будет, — сразу сказала госпожа Ланге.

— Плевать, не хочу это семя трусливое и лакейское видеть при себе. Пусть своему герцогу прислуживают.

Слуги уже стали убирать осколки стекла и куски еды с пола, смывать липкое пиво, а Бригитт села рядом и положила на его руку свою:

— Торопиться, господин мой, не нужно. А то ведёте себя, как солдафон неумный.

— Я и есть солдафон, — высокомерно произнёс кавалер.

— Вот именно, а надо быть политиком. Хитрым будьте. Они хитры и трусливы, а вы будьте хитрым и храбрым. Не спешите, и за всё, за все унижения с ними поквитаетесь.

— Это оскорбление! — воскликнул он. — Понимаете? Оскорбление! Мои офицеры… Моя сестра, все ими оскорблены. Их посулами, и клятвами, и обманами. Поманили дураков, да и обманули! Бюргеры поганые. Холопы.

— А ещё посмеётся над вами и граф, узнав про ваш конфуз, — словно подливала масла в огонь Бригитт.

Волков взглянул на неё зло. А она продолжала как ни в чём не бывало.

— Но вы стерпите, не кидайтесь в драку и не карайте виновных, будьте хитрее. Затаитесь. Езжайте к епископу, с ним поговорите, а братьев Фейлингов от себя пока не гоните, с ними будьте ласковы. И конфуз свой оберните себе на выгоду.

Он всегда считал, что слушать женщину — глупо. Женщины трусливы, вот оттого и хитры, а хитрым быть для рыцаря недостойно. Но на сей раз Волков молчал, думая, что в словах красавицы что-то есть. Может, и в самом деле не рубить сейчас сплеча, не наживать себе в городе врагов, а и вправду поехать к епископу, поговорить с ним да попытаться повернуть свой конфуз к своей выгоде?

Он молча сжал её пальцы, так выражая госпоже Ланге свою благодарность. А она прямо при монахе и при слугах, что продолжали уборку, склонилась и поцеловала его руку. И он руку не отнял, ничего, пусть целует, ведь то был вовсе не знак куртуазности или проявление приязни, а знак уважения к главе дома. Впрочем, слуги и так знали, когда и в каких покоях спит господин. Да и монах, кажется, догадывался. Этот поцелуй, кажется, ни для кого диковинкой не стал.

Тут она встала:

— Пойду, Ёган ещё до обеда пришёл, дожидается.

— Меня? Так пусть войдёт.

— Нет, вам то будет недосуг, то мелочи всё, хозяйство, — отвечала Бригитт. — Я сама дело разрешу.

— Управитесь сама? — Волков всё чаще замечал, что эта женщина берёт на себя больше тех дел, что раньше делал он.

— Он про бороны пришёл поговорить, — объяснила госпожа Ланге. — земля наша плоха, глиниста, бороны гнутся, их к следующему севу править надобно, а сев уже не за горами, вот он и ездил к кузнецу про цену спросить. Наверное, узнал.

Такие слова от такой женщины слышать Волкову было удивительно. Даже и представить он не мог, что, например, госпожа Эшбахт про бороны будет с управляющим говорить. А Бригитт могла. Могла и говорила. Она вникала во всё, и за худые надои с нерадивых баб спрашивала, и за растрату сена мужиков отчитывала. Она экономила господские вино и пиво и собственноручно нещадно лупила по мордасам слуг, если от тех пахло тем или другим. Она интересовалась стоимостью ремонта телег, стоимостью овса, что засыпают господским коням. Ей до всего было дело. Она неустанно следила за домом, за кухней, за погребом, за коровником, за спальнями, даже за нужниками, всё видела, всё подмечала, ко всему придираясь со всем живым пристрастием, и при этом всегда была свежа, бодра, а платье её всегда было удивительно чисто. Даже подол был всегда сух и чист.

Нет, не Элеонора Августа была сердцем дома его, сердцем усадьбы и поместья его, сердцем этим становилась госпожа Ланге. Забирая себе постепенно все его дела, с которыми могла управиться. Слуги слушались её беспрекословно, боялись её больше всех остальных господ, господа офицеры и молодые господа из выезда относились к ней с не меньшим почтением, чем к госпоже фон Эшбахт. Да и сам Волков всё чаще прислушивался к её советам, понимая про себя, что слишком уж много власти в его доме стала брать эта огнегривая, молодая и такая желанная женщина. Но осаживать её он не торопился. А честно говоря, и не хотел. И она, чувствуя это, всё глубже и глубже врастала в его дом, в его жизнь и в его сердце.

— Сидите, господин, я всё решу, — сказала Бригитт и ушла в прихожую к Ёгану.

А он сидеть не захотел, у него тоже были дела, а тут как раз Увалень нашёл его племянника, Бруно вошёл в столовую и поклонился:

— Звали меня, дядя?

— Звал, хотел говорить, но теперь уже поздно, мне ехать пора. Александр, передайте господам, чтобы коней седлали, едем в Мален.

— Как в Мален? — уже вбежала в столовую Бригитт. — Сейчас?

— Так вы же меня сами уговаривали ехать к епископу, — удивлялся кавалер.

— Так день уже к вечеру пошёл.

— Ничего, до темна доедем, — отвечал Волков вставая. — Александр, скажите, чтобы седлали коней.

Глава 27

Епископ был уже не в силах после вечерней службы даровать благословения всем желающим стоя. Ищущих прикосновения старого епископа было много. Страждущие и болезные, нищие и зажиточные, городские бюргеры и мужики с окрестных сёл и бабы с детьми — все безропотно выстраивались в очередь и ждали своей минуты. А епископу выносили кресло, ставили его рядом с кафедрой, сидя в нём он и принимал людей. Выслушивал их. Со всяким разговаривал, говорил несколько слов, утешительных или приободрительных, всякого благословлял, кладя ладонь на голову, крестил, над всяким читал краткую молитву, давал руку на целование. Говорил он негромко, и в церкви было тихо, даже больные дети почти не плакали.

А тут шум по церкви пошёл. Пришли господа грозные, шумные, идут по храму дерзко, плащи у них развеваются, мечами лавки задевают, сапоги кавалерийские с каблуками по полу топают. А впереди предводитель, хоть и хромой, но ещё резвый. И идут прямо к епископу. Люди, что в очереди стоят, шепчутся, удивляются, интересуются: кто такие? А некоторые знают, шепчут в ответ: Рыцарь Божий, кавалер фон Эшбахт. Победитель горцев.

Волков подошёл к креслу епископа и остановился в двух шагах, ожидая, когда тот своё дело закончит с каким-то мужиком деревенским.

— И что же вы так шумны? — спрашивает его отец Теодор, чуть прерываясь от чтения молитвы над мужиком. — Не на плацу, в храме всё-таки. Вон людей моих переполошили.

Волков с поклоном, но молча достаёт комканую и расправленную бумагу. Протягивает её епископу.

Тот на бумагу не смотрит и говорит мужику:

— Пока старая жена не помрёт, новую женщину в дом брать не следует. Уж потерпи, сам говоришь, что долго жена не протянет. Схоронишь старую, так новую и возьмёшь, — он осеняет мужика крестным знамением, даёт ему руку для поцелуя. — Ступай, сын мой.

Мужик быстро целует руку и кланяясь, кланяясь уходит. А епископ всё не берёт бумагу у Волкова, только говорит:

— Не вижу я к вечеру ничего, сын мой. Не давай мне своих бумаг, так говори, что случилось.

Волков мрачен, говорит отрывисто и зло:

— Бургомистр пишет, что герцог писал в городской совет, что не желает, чтобы я был Первым капитаном стражи и ополчения города Малена.

— И что же, городской совет послушался герцога? — спрашивает отец Теодор с интересом, не глядя на Волкова, сам при этом чуть улыбается серыми губами старика.

— Конечно, бургомистр пишет, что городской совет повторным голосованием отклонил моё соискательство, — тут Волков не выдержал обиды и заорал. — Соискательство! Будто не они мне предлагали эту должность, а я её искал! Просил у них! Чёртовы рыцари чернильные!

— Тише! Тише, сын мой, вы в доме Господнем, не забывайте!

— Простите меня, святой отец, — сказал кавалер, поклонившись сначала епископу, а потом и распятию, а после и перекрестившись.

— Вижу, что отказ от должности ещё не все огорчения ваши? — продолжал поп.

— Конечно, не все, — продолжал Волков. — Также господин первый консул пишет, что не дождался от господина Фейлинга обещанного брачного контракта и послал ему письмо с напоминанием. На которое господин Фейлинг не соизволил ответить. Не соизволил он!

Волков потряс письмом так, будто этот клочок бумаги во всём виноват.

— Не понимаю, отчего вы так злы? — спокойно заговорил епископ. — Разве я вам не говорил, что они вами играют, хорохорятся, в барабаны бьют, флаги носят, но как только господин кот зашипел, так мыши попрятались в подпол. А кот даже и когтей, кажется, не показал.

— Бюргеры, — с презрением произнёс Волков. — Хоть и показывают себя благородными.

— Бюргеры, бюргеры, — соглашался епископ, — за ними каждое слово надо записывать и регистрировать в нотариальной книге и говорить через суд.

— И что же мне делать? Может, мне прийти сюда с людьми да зарезать мерзавца Фердинанда Фейлинга? А с совета города за нанесённое оскорбление потребовать компенсацию?

— Что ж, это было бы поучительно, — произнёс епископ, — и прибавило бы вам заслуженной славы, но сие вряд ли бы улучшило ваши отношения с городом. Бюргеры не очень любят, когда их первых горожан режут, и уж совсем не любят, когда с них трясут деньги. Знаете что… Отправьте своих бравых молодцов в трактир, а сами поезжайте ко мне, там и поговорим.

Волков молча поклонился ему, а епископ встал не без труда из кресла и сказал людям, что ждали его:

— Дети мои, сегодня более благословлять не буду, устал, уж простите великодушно, завтра приходите, обязательно всех приму.

«Отправьте своих бравых молодцов в трактир». Сказать сие легко, а вот заплатить за такую прорву людей и лошадей совсем не просто. Серебро извольте выложить. Хорошо, что братья Фейлинги поехали к родителям спать, но даже так Волкову пришлось раскошелиться на талер. Деньги, деньги, деньги. За каждый шаг ему приходилось платить. Он передал монету Максимилиану, а сам скоро уже был в доме епископа.

Монашка, на удивление не старая и миловидная, сказала:

— Постелю вам в ваших покоях, господин.

Да, у него уже были тут покои.

Вскоре ему сообщили, что епископ вернулся и зовёт его к ужину.

Повар у епископа был хорош, Волкову принесли на ужин половину жареной утки в меду, а вот старый поп ел варёную постную телятину с брусникой. Волков пил крепкий вермут из погребов епископа, сам же епископ пил воду с мёдом.

— Не время злиться, — рассуждал отец Теодор. — Не время растить и лелеять обиды.

— Надобно случившийся позор обернуть к себе в выгоду?

— Именно, молодец вы, коли так думаете.

— Это не моя мысль, — отвечал Волков.

— А чья же? — заинтересовался поп.

— Одной женщины, что живёт при моём доме.

— Женщины? — епископ, кажется, удивился. — А не той ли рыжей госпожи Ланге эта мысль, что компаньонка вашей супруги?

— Именно её, и она уже не компаньонка моей жены, она ключница моего дома.

— Не компаньонка? — епископ стал серьёзен. — Потому что вы делите с госпожой Ланге ложе, жена с ней перестала водить дружбу?

— Не только, жена перестала водить с ней дружбу, потому что госпожа Ланге донесла мне, что меня задумывают отравить.

— Ах, это. Да, я помню о том подлом деле, помню, — говорил епископ, беря кусочек телятины и макая его в брусничный соус. — И значит, она умна, красива и предана вам, эта госпожа Ланге?

— И красива, и… Даже, кажется, слишком умна. И, возможно, предана. Она со мной ласкова.

— Но как вы умудряетесь держать в доме двух столь своенравных женщин?

— Дочь графа мной пренебрегает и не желает меня к себе допускать; смешно говорить, но иной раз мне приходилось брать собственную жену силой. В дни, благоприятные для зачатия, мне было не до церемоний. А когда жена не допускала меня до себя, госпожа Ланге ждала меня.

— Так и не корите себя за то, — спокойно сказал поп. — Холопы, бюргеры, мужики и даже женщины иной раз и забывают свои обязанности перед Богом и людьми, так рыцарство для того и надобно, чтобы принудить их к должному. Пусть даже и силой. А жена пусть сама себя корит за свою холодность.

Святой отец отпил из тяжёлого серебряного кубка медовой воды, рука его старческая при этом не была тверда.

— Но зато теперь вы рады, ваша жена обременена.

— Свершилось, на Господа и деву Марию уповаю, что всё разрешится к благополучию моему. Только вот не об этом всём сейчас думы мои.

— Знаю, знаю, — сказал епископ, — но всё это негодное дело с вашим назначением на должность и со свадьбой я предвидел. Знаете, как говорили пращуры наши: «Предупреждён значит вооружён». Вот и я подготовился. За позор с отказом от должности мы с совета спросим, а вот свадьбе быть.

— Нет-нет, — сразу сказал Волков, — с подлыми Фейлингами знаться более не желаю. Оскорбления этого им не прощу.

— Негодование ваше обосновано, но выводы ваши поспешны, не с Фейлингами будет свадьба.

— Не с Фейлингами? А с кем же?

— К завтраку будут ко мне гости, бургомистр и ещё один человек. Зовут его Кёршнер, — поп смотрел на Волкова и улыбался. — Что, вам не по душе его имя?

Волков ничего не ответил. А святой отец продолжал:

— Да, вы правы, он из мужиков, из скорняков и кожевенников. Его папаша поначалу вонял мочой так, что рядом нельзя было стоять, хоть из храма его гони. Но он уже тогда… а было это, кажется, — старик на секунду задумался, — кажется, лет тридцать назад, он был очень богат. Однажды приносит ко мне мешок, сам разодет в парчу и бархат. Облился благовониями так, что не знаю даже, что хуже, моча или тот его запах, и говорит: отец мой, примите в дар. Я уже и обрадовался. Думаю, в мешке талеров двести, не меньше, как раз мне крышу на соборе после бури перекрыть. Беру, а мешок-то тяжёл, открываю, а там одно золото: гульдены, кроны, флорины папские. Поблагодарил его, конечно.

— И сын его стал ещё богаче? — догадался Волков.

— Десятикратно. Его отец, разбогатевший на поставках кожи для войны, ещё и красильни открыл. К вони скорняцкой привык, так и вонь от красилен не страшна. А у нас вся ткань в графстве красилась мужичьём только в коричневый цвет, а у него были и красные, и зелёные краски, и горчичные, вот тут он уже и озолотился. Умные люди говорят, что у него пятьдесят тысяч десятин земли и мужиков полторы тысячи в крепости, может, и побольше, чем у графа, и всякое другое имущество в большом множестве и что стоит оно сто пятьдесят тысяч гульденов. А нотариусы говорят, что и все двести.

— И мочой он уже не воняет? — произнёс Волков заинтересованно.

— Никто этого уже не заметит, даже если это и так. Но он так и не смог стать своим в городе. Местные нобили его к себе всё еще не принимают.

— А будет ли у такого богача партия для моей племянницы?

— Будет, будет, — заверял старый поп и продолжал: — Когда герцог к нам приезжал, так он подносил ему золотую чашу и золотой поднос. Но герцог его до руки допустить побрезговал. Кёршнер на городской смотр выставлял сорок всадников в отличной броне и сорок аркебузиров, он платит большие подати в казну города, но едва смог избраться в совет. Он многое отдаст, чтобы сесть за один стол со мной и с вами, кавалер. Я говорил ему о том, что ему неплохо бы было породниться с таким славным человеком, как вы, кавалер, и он соглашался с такой мыслью. Соглашался не раздумывая и с радостью. Он и его семья были на пиру в вашу честь, но сидели совсем не на почётных местах. Думаю, что и вам не следует брезговать таким возможным родственником.

— А я и не собирался, — только и отвечал кавалер.

Утром едва рассвело, а за столом уже собрались епископ, Волков, бургомистр и этот самый господин Кёршнер. Он пришёл последний. В столовую он вошёл в шубе и огромном берете неимоверно красного цвета, такого же цвета, как и перчатки. А шуба на нём была сплошь из чёрных соболей. В прихожей он не отдал её лакею, а так и шёл в ней до столовой, а лакей бежал за ним следом. И только тут, в столовой, он с шубой расстался. Как и с беретом, как и с перчатками.

«Соболя, конечно. Ну слава Богу, что хоть не горностаи, как у коронованных особ».

Был господин Кёршнер весьма полнокровен, обширен и богат чревом. Он улыбался и кланялся, что-то мямлил вежливое, извинялся за опоздание. Волков не стал его дослушивать, а сделал к нему шаг и протянул руку:

— Кавалер Фолькоф.

Толстяк схватил его руку и стал кланяться, да так низко, что Волкову показалось, что он собирается его руку целовать.

— Большая честь, — высоким голосом говорил владелец пятидесяти тысяч десятин земли и прочего имущества. — Наслышан о ваших подвигах, кавалер, наслышан. И очень, так сказать, рад, спасибо святому отцу, что приглашён сюда для такого дела.

Вот только присутствие бургомистра кавалера удивляло. Неужто он тоже тут был нужен? И словно прочитав его мысли, епископ произнёс:

— Не буду скрывать от вас, господа, что мысль связать вас в матримониальном союзе принадлежит не мне, а господину бургомистру. Но я полагаю, что мысль эта хороша, и обоим домам от такого союза будет большая польза.

— Очень рад, очень рад, — опять кланялся Кёршнер, — очень рад, что проявляете участие, господин первый консул.

Волков тоже кивал согласно. А бургомистр улыбался и кланялся в ответ.

— Прошу вас, господа, к столу, — пригласил всех епископ.

А слуги уже расставляли кушанья на стол. Тут были и холодные буженины с хреном и горчицей, и горячие варёные с укропом колбасы, и взбитые яичные желтки с сахаром, и меда разные, белые и тёмные, жёлтое топлёное молоко, взбитые сливки с ягодами, и крестьянские жирнейшие блины пфанкюхены с добавками к ним разнообразной начинки из мяса и томлёных овощей, и свежайший белый хлеб. Также к завтраку были поданы два вида пива, два вида вина и вода с лимонами. Стол был сервирован только серебряной посудой, что подчёркивало официальность завтрака.

— Значит, господа, — взял на себя смелость господин бургомистр, — ни у вас, кавалер, ни у вас, господин Кёршнер, нет возражений насчёт сближения ваших домов?

— Нет, — без всяких лишних слов и ненужных вежливостей произнёс Волков, — сдаётся мне, что чести в доме господина Кёршнера будет больше, чем в доме некоего Фейлинга, который даже не соизволил произнести отказ мне в лицо, а предпочёл трусливо отмолчаться.

Кажется, эта фраза была немного груба и могла бы задеть Кёршнера, но нет, наоборот, большие щёки его покраснели, как от большой похвалы, он поглядел, во-первых, на епископа, потом на бургомистра и уже потом сказал, обращаясь к рыцарю:

— Ах, господин рыцарь, вы первый, кто мой дом по чести поставил выше, чем знатный дом Фейлингов.

— Коли будет угодно Господу и свадьба состоится, так вы будете сидеть подле меня, — говорил Волков, — а ваша жена будет сидеть подле моей жены.

— Как вам известно, господин Кёршнер, — вставил бургомистр, — жена кавалера — урождённая фон Мален, дочь графа Малена.

— Да-да, мне это известно, — кивал Кёршнер. — Для мой жены то тоже будет честь.

— И я буду на той свадьбе, — заверил епископ. — Думаю, что и бургомистр будет.

— Ну разумеется, — произнёс бургомистр.

— А Фейлингов на свадьбу я звать не разрешу, — продолжал кавалер. — В тех бесчестных людях нужды я не вижу.

Кажется, у толстяка-богатея от счастья стала кружиться голова:

— Сегодня же сообщу второму, неженатому моему сыну Людвигу, что невеста ему найдена, чтобы собирался к ней ехать с подарками.

Волков сам взял кувшин, не дожидаясь лакеев, налил вина и себе, и ему, встал и сказал:

— Бог всегда, во всех битвах был ко мне милостив, надеюсь, он не допустит никаких препятствий к этому браку. Выпьем же за то, друг мой.

Трясущейся пухлой рукой господин Кёршнер брал свой кубок. Вставал и пил вино до дна вместе с кавалером. А епископ и бургомистр им хлопали в ладоши.

Волков выпил и сел на свой стул, и Кёршнер сел, он так растрогался, что ему пришлось вытирать глаза салфеткой.

Но святой отец вернул его к разговору, он поднял палец к небу и сказал толстяку:

— Сын мой, а известно ли вам, что господин кавалер ведёт тяжкую войну с горными дикарями и безбожниками во славу Матери Церкви?

— Конечно, — отвечал тот, — разве про то может кто-то не знать в наших краях, мало того, слава о победах кавалера идёт далеко за пределы нашей земли, мои торговые партнёры мне о том пишут.

— Ну а раз так, вы должны понимать, что война дело накладное, и кавалер весьма ограничен в средствах и много серебра на свадьбу дать не сможет.

Сначала Волков не понимал, куда клонит старый поп, но теперь был очень благодарен ему. Очень.

— Конечно, конечно, понимаю, — сразу оживился богач, — я так и вовсе думаю просить господина кавалера не утруждаться, я с радостью готов все расходы по свадьбе взять на себя и думаю дать…, - он на мгновение задумался, — думаю дать десять тысяч.

Ни Волков, ни бургомистр, ни епископ в эти слова сразу не поверили, и бургомистр даже негромко уточнил:

— Десять тысяч талеров чеканки Ребенрее?

— Конечно, — сообщил господин Кёршнер, — хочу, чтобы свадьба моего сына запомнилась. Надеюсь, святой отец, обряд будете проводить вы лично.

— Разумеется, сын мой, разумеется, — заверил его епископ.

«Десять тысяч талеров? Да что это будет за свадьба? На десять тысяч монет можно провести не свадьбу, а следующую летнюю компанию против горцев, и после этого, может, деньги ещё даже и останутся, что же он собирается с ними делать, пригоршнями в голытьбу швырять?».

Волков снова взял кувшин и снова стал наливать вино себе и Кёршнеру, потом встал и сказал:

— Друг мой — надеюсь, отныне я могу так называть вас, учитывая, что вы вошли в моё непростое положение, — протягиваю вам свою руку, отныне можете рассчитывать на меня и мой меч. Выпьем.

Одной рукой хватая кубок, другой руку Волкова, Кёршнер вставал из кресла. По его щекам текли слёзы:

— Ах, как это хорошо, как хорошо, — бормотал он. — Ваша дружба для меня — великая честь. Великая.

Когда он ушёл, и Волков остался с епископом и бургомистром, Волков возьми да и скажи:

— С этой свадьбой, кажется, всё складывается лучше, чем с предыдущей, может, дело и до венца дойдёт. Но вот как город собирается загладить оскорбление, что было нанесено мне?

Бургомистр сразу насупился:

— То предложение было ошибкой. Мы и думать не могли, что герцог будет столь резок по сему поводу.

— Вы не подумали, а из меня на всё графство посмешище сделали. Уж молодой граф от души посмеялся над моим конфузом, и горцы тоже, думаю, позубоскалили. А мне непривычна роль посмешища.

— Ни секунды в том не сомневаюсь, но что же вы хотите в сатисфакцию за сие недоразумение? — нехотя спросил господин Виллегунд.

— Мне нужна дорога, — сразу отвечал кавалер, — от Малена хоть до границ моего удела.

— Об этом уже говорилось, и не раз, — произнёс бургомистр. — Совсем недавно купцы и торговцы железом и свинцом уже заводили речь про неё, просили город разделить с ними траты, но совет отказал. Совет не даст денег на эту дорогу.

— Отчего же? — помрачнев, спросил кавалер.

— Глушь, дичь, безлюдье, — говорил бургомистр.

Но Волков чувствовал, что не безлюдье главная причина.

— От моей пристани, от моих амбаров дорога до города в три раза короче, чем от Хоккенхайма. Неужто совет не знает о том?

Бургомистр помолчал немного и потом сказал:

— Господа из совета не желают в одно прекрасное утро увидеть, как по хорошей дороге с юга к ним идут колонны горцев.

А вот это уже было похоже на правду. Да, конечно, горожане прекрасно помнят, как горцы стояли под их стенами. Дважды стояли, между прочим.

Волкова так и подмывало сказать бургомистру, что он собирается мириться с кантоном, но при отце Теодоре такого говорить было нельзя, старый поп был верным человеком архиепископа Ланна, а тот страстно желал, чтобы война здесь разгоралась, сильнее захватывая всё новые земли. Поэтому он сказал всего лишь:

— Дорога эта будет очень полезна городу.

— Знаю, — отвечал бургомистр. — Поэтому немедля соберу всех купцов и глав гильдий, что были заинтересованы в этой дороге, переговорю с ними и на ближайшем совете лично подниму этот вопрос. Буду уповать на то, что вам нанесено оскорбление, и требовать сатисфакцию в вашу пользу. Может, они меня и послушают. А не захотят строить дорогу, так потребую подарка для вас.

— Что ж, я буду вам признателен, — кавалер сделал многозначительный жест, недвусмысленно дающий понять, в чём будет выражаться его благодарность. — Особенно если вы преуспеете с дорогой.

— Приложу все силы, господин рыцарь, — заверил его господин первый консул города Малена.

И кажется, говорил он вполне себе искренне.

Когда бургомистр откланялся, когда уже и сам кавалер собирался уходить, он спросил у епископа:

— А почему же бургомистр так старается для меня?

— Ах вы наивный рыцарь, — усмехался старый поп, — бургомистр выбран совсем недавно, и выборы ему дались очень нелегко. Следующие выборы он собирается выигрывать благодаря деньгам Кёршнера, да и видимая дружба с вами ему никак не повредит. Тех, кто побеждает, все хотят видеть в своих друзьях. Так что старается он не для вас. Вовсе не для вас. Но дружбу с ним вы всё равно водите, он очень влиятелен сейчас. Да и в делах необыкновенно проворен.

Когда Волков садился в седло, чтобы ехать в трактир за своей свитой, он неожиданно подумал о том, что, может, и неплохо вышло, что брак с Фейлингами расстроился. Что, может, Кёршнеры ему будут много выгоднее Фейлингов. Шутка ли! Десять тысяч монет на свадьбу! Да и с дорогой ещё не всё потеряно, может, дорога ещё будет.

Глава 28

Признаваться в том, что Бригитт была права, он не собирался. Вот ещё, и так много о себе стала думать, карету ей подарил — это уже немало. Но так и было, совет рыжей красавицы был хорошим.

Он совсем не зря ездил в город, и вместо того, чтобы раздуть новую свару, кажется, наживал новых и ценных друзей.

Уже через день с утра приехал посыльный от Кёршнеров и просил узнать, будет ли угодно господам Эшбахтам и девице Урсуле Видль принять Людвига Вольфганга Кёршнера и сопровождающую его мать Клару Кёршнер.

На что был получен благоприятный ответ. Сказано было посыльному, что дом Эшбахтов ждёт уважаемых гостей с большим нетерпением. На что посыльный сообщил, что гости поедут к ним затемно и уже к обеду будут.

Волков звал к себе сестру Терезу и племянниц, чтобы сообщить им о деле. И когда те пришли, мать заплаканная, а девочки перепуганные, кавалер глянул на них и охнул.

У невесты, оказывается, и платья подобающего нет. И у матери её платья хорошего нет, а всё что есть, старо и обтрепалось. То, что кавалер покупал племянницам, то хоть и неплохие платья были, но девочки давно из них выросли. А ко всему ещё и обед нужно начинать готовить сейчас.

— Собирайтесь, — говорит кавалер, а сам хмурится, — надо в город ехать за платьями.

— Пока доедете, ночь уже будет, вам и городских ворот не откроют, — сказала госпожа Ланге. — А коли и откроют, так портные все спят.

И пока Волков молчит и хмурится дальше, она продолжает:

— Не волнуйтесь, господин мой, я всё устрою. До завтра ещё целый вечер и ночь. Мы успеем.

— Что ж вы, новые платья для Урсулы и Катарины и для моей сестры пошьете? — не верит Волков.

— Катарина пусть берёт платье старшей сестры, — говорит Бригитт.

— Ой, я согласна! — кричит младшая племянница.

— Госпожа Рене, сестра ваша, пусть возьмёт платье у госпожи Эшбахт, они телом схожи почти, разница невелика, её никто и не заметит.

— Берите любое моё платье, — милостиво согласилась Элеонора Августа, она взяла за руку сестру Волкова Терезу, — пойдёмте, сестра, посмотрите, что можно взять у меня.

— А я? — искренне удивлялась происходящему виновница всего переполоха, тринадцатилетняя невеста. — А где же мне взять платье?

— Вам нравится моё платье из зелёного бархата? — спросила у неё госпожа Ланге.

— Ваше платье из зелёного бархата? — глаза Урсулы округлились. — Очень нравится. Но оно же мне велико.

— У нас есть ножницы, иголки, нитки и дворовые девки. И целая ночь впереди, мы всё перешьём под вас, вы будете в нём так хороши, что жених влюбится в вас с первого взгляда. Согласны?

— Согласна, — сразу согласилась племянница, — но, госпожа Ланге, разве вам не жалко такого хорошего платья?

— Не волнуйтесь, дорогая моя, завтра вы будете главной, а платье, — Бригитт с улыбкой взглянула на Волкова, — думаю, что господин купит мне новое.

Господин, увидав, что все смотрят на него, молча кивнул и стал подсчитывать, что бы ему обошлось дешевле, три хороших платья для сестры и племянниц или ещё одно роскошное платье для Бригитт.

А госпожа Ланге уже звала к себе Марию, велела ставить варить бульоны, звала мужиков, велела им забить свинью, звала девку умелую в шитье, объясняя ей, что надобно делать. Звала ещё кого-то, распоряжаясь и распоряжаясь. И так она это умно делала, что Волкову ничего не оставалось, как сесть в своё кресло, налить пива и позвать монаха с новой книгой, которую тот купил недавно.

Всё, что Бригитт задумала, всё так и сделала. Придраться было не к чему.

Тринадцатилетняя Урсула Видль была напомажена и нарумянена, её волосы были помыты с яичными желтками для блеска, распущены и чуть завиты. Платье, как и ожидалось, было великолепно, бархат есть бархат, и сидело на девочке изумительно. Волков хотел было сказать, что уж слишком она выглядит взрослой, но вспомнил, что девочке скоро ложиться на брачное ложе, и промолчал. Для неё посреди залы, чуть отодвинув стол к стене, поставили кресло, под ноги подставили скамеечку. Урсула всё понимала и была не только на вид взрослой, но и не по годам серьёзна:

— Матушка, дайте мне платок, лучше мне при платке быть, — и тут же отбросила платок, что давала ей мать. — Да нет же, что вы мне тряпку даёте, мне кружевной надобно. Тётушка Элеонора, можете мне на время дать кружева? Как гости отъедут, так я вам верну.

Элеонора Августа молча отдала ей свой кружевной платок. Племянница, как и положено даме, тут же спрятала его в рукав платья, оставив небольшую часть его наружу. Она делала всё так же, как делали взрослые дамы. Девочки очень ловко перенимают всё у взрослых женщин. И тут же она потребовала зеркало:

— Катарина, подай мне зеркало, хочу поглядеть на себя.

— Ты только что смотрела, — отвечала младшая племянница, которая не хотела отходить от кресла дяди, а хотела смотреть картинки в его книге.

— Глупая гусыня! Немедля неси мне зеркало! — кричала старшая таким тоном, который Волков за ней ещё не замечал.

Тереза Рене, мать девочки и сестра господина, то и дело кривила губы и, с трудом сдерживая рыдания, начинала промокать глаза от слёз.

Урсула, видя это, говорила ей строго:

— Матушка, того не надобно сейчас. Ни к чему тут слёзы ваши. Авось не хороните меня. И не за холопа меня дядюшка выдаёт.

Волков же, слыша это, и читать забывал, диву давался:

«Вон как свадьба меняет женщин. Вчера ещё тихой девочкой была, а сегодня строга уже даже с матерью».

Ротмистр Рене, которому Урсула была падчерицей, непонятно отчего грустил не меньше, чем её мать. Лицо его было печально, он сидел у стены и вставал всякий раз, когда в его стакане кончалось вино, наливал и садился снова грустить и медленно напиваться.

— Дорогая моя, отнесите сестре зеркало, у неё сегодня очень важный день, — Волков чуть подтолкнул младшую, и та нехотя исполнила его просьбу.

А тут как раз влетела в залу девка дворовая и, разгоняя страсти, кричала:

— Приехали! Во двор въезжают!

Волков встал, закрыл книгу и пошёл на двор встречать гостей. За ним шли все его люди: жена — единственная из женщин, даже госпожа Ланге не пошла на двор — оба монаха, фон Клаузевиц, Максимилиан, Увалень, Гренер, братьяФейлинги, Бертье, Рене. Все были в лучших одеждах, и только бесшабашный Бертье был с непокрытой головой.

Во дворе уже была карета, в точности такая же, какую он подарил госпоже Ланге, а помимо кареты было ещё четверо вооружённых верховых. Охрана.

Людвиг Вольфганг Кёршнер был на удивление худ по сравнению со своим отцом. Был чуть прыщав и лопоух. Что пытался, кажется, скрывать при помощи кокетливой бархатной шапочки с драгоценным заморским пером. Вся его другая одежда была тоже очень дорога: и шуба, подбитая синим атласом, и панталоны необыкновенно свободного кроя из яркого красного шёлка с дивными узорами, и шоссы в цвет панталон, и синие до черноты сафьяновые сапоги, которые, хоть он и не приехал верхом, доходили ему до бёдер. Перчатки, цепи, кольца, всё, как и полагалось, на нём было. Небольшой меч-эспада с золочёным эфесом и отлично выделанными ножнами завершал его костюм. Любой молодой принц или первый сын графа не погнушался бы такой одежды.

Мать же его Клара Кёршнер тоже была дорого одета, но всё-таки не так вычурно, как её сын.

Мальчик сразу подошёл к Волкову и поклонился. Хорошо, низко поклонился, с уважением:

— От всего дома Кёршнеров передаю вам привет и благодарность за великодушное ваше приглашение, господин кавалер, и вас благодарю, госпожа фон Эшбахт, — он поклонился и Элеоноре Августе.

Видимо, юноша заучивал эту речь наизусть, значит, готовился. Это Волкову понравилось.

— Мы вам тоже рады, молодой господин Кёршнер, — без всякой графской спеси на этот раз отвечала госпожа Эшбахт.

Тут юный Кёршнер поклонился и всем его людям:

— Приветствую вас, добрые господа.

И Увалень, и Максимилиан, и фон Клаузевиц, и все другие, включая стариков Брюнхвальда и Рене, все ему кланялись в ответ весьма учтиво, хоть и смотрелся он ребёнком даже на фоне таких молодых, но уже закалённых и обветренных людей, как Гренер и братья Фейлинги. А вот они-то, эти двое, хоть и поклонились, как положено, но потом стали тихо переговариваться, и при том на их лицах были высокомерные ухмылки. И это кавалер для себя отметил.

— Рад вас видеть, друг мой, — сказал он весьма сердечно и тепло, что для него было необычно, и протянул юноше руку.

Волков был без перчаток, а Людвиг Вольфганг в перчатках. Хоть и позволял ему этикет пожать руку кавалера, не снимая перчатки, но он всё-таки потрудился стянуть узкую перчатку перед рукопожатием. Это тоже понравилось кавалеру, и он, чуть улыбаясь, произнёс:

— Прошу вас быть моим гостем и пройти в дом, сдаётся мне, что вас там кто-то с нетерпением дожидается.

Все заулыбались, даже мать юноши, а сам он заметно покраснел.

Глава 29

Урсула встретила жениха глубоким книксеном. Кажется, и вправду женщины переборщили с румянами и белилами. Уж очень она была похожа на взрослую даму.

А жених, чуть заикаясь от волнения, после долгого поклона стянул с головы своей шапку, стал говорить:

— Госпожа Урсула… Урсула Видль. Разрешите мне засвидетельствовать… Да, засвидетельствовать своё нижайшее почтение.

Любой молодой человек волновался бы, если на него смотрели бы три десятка глаз. Да и для девочки эта церемония была волнительна. Но она всё-таки говорила ровно, без запинок, но то, что ей из-за спины нашёптывала Бригитт:

— Рада видеть вас, добрый господин, и вашу матушку в доме нашем.

— Я привёз подарки, — продолжал Людвиг Вольфганг, — будет ли вам угодно принять их?

— Будет, — сразу и без посторонних подсказок говорила Урсула, — да, давайте ваши подарки.

Она опять же без всяких подсказок додумалась, что подарки она будет принимать, сидя в кресле, она вернулась, влезла в него и устроилась на подушке. Замерла в ожидании.

А приехавшие с Кёршнером люди внесли в залу сундук. Поставили его недалеко от кресла, в котором сидела девочка. Распахнули и отошли. Людвиг Вольфганг склонился и достал из него шубу! Вернее, лёгкую серую шубку из очень богатого меха неизвестного Волкову зверя.

— Ах! — только и смогла произнести Урсула.

Шуб в её короткой жизни ещё не было.

— Вам нравится?

И вот тут Урсула и показала себя девочкой, а не взрослой и умудрённой женщиной. Она вскочила со своего места:

— Дозвольте мне примерить её!

Людвиг Вольфганг не погнушался работою лакея и сам помог девочке облачиться в шубку. Шуба была чуть велика девочке, но смотрелась изумительно. Так хороша была шуба, что Урсула ни слова не могла произнести, даже поблагодарить не могла.

— Это подарок от папеньки моего, — говорил юный Кёршнер. — Надеюсь, он угодил вам?

— Ах, как это прекрасно, — наконец выдохнула девочка, — передайте вашему папеньке, что очень, очень угодил мне.

А Бригитт ей делала строгие знаки, что уж чересчур она радуется, что надо быть спокойнее. И только тут девица пришла в себя и, снова сделав книксен жениху, вернулась в своё кресло.

— А этот подарок от матушки моей, — продолжал доставать вещи из сундука Людвиг Вольфганг. — Отрез вам на платье.

С этими словами он положил нетолстый рулон ткани ей на колени.

Это был отрез превосходнейшего атласа. Самого блестящего атласа, что Волков когда-либо видел. К тому же он был яркого, насыщенного синего цвета, это был тот самый цвет, что не одобряли некоторые прелаты церкви, называвшие его цветом гордыни и едой дьявола. Может, поэтому этот цвет был так моден среди молодых женщин. Моден и очень дорог.

Урсула Видль была скромной девочкой из небогатой, а некогда и нищей семьи, она и слыхать не могла о том, что этот гладкий материал очень дорог сам по себе и дорог ещё больше из-за удивительного цвета, но тут она, чутьём рождающейся в ней женщины, чутьём, что вложено в девочек матерью-природой, моментально прочувствовала величественную роскошь сочетания этой материи с этим насыщенным цветом и сказала честно:

— Прекраснее я ничего и не видела за всю свою жизнь.

От этих честных слов девочки госпожа Клара Кёршнер, до сего времени строгая, стала улыбаться, понимая, что её выбор пришёлся невесте сына по душе.

— Сие ещё не всё, — продолжал жених, снова наклоняясь к сундуку, — матушка говорит, что такому платью надобно расшить лиф жемчугом.

Он достал небольшую шкатулку из красного дерева и, раскрыв её, передал шкатулку невесте.

Волков, знавший кое-что обо всём, что стоило бы хоть пару талеров, ещё с солдатских своих времён, сразу оценил жемчуг. Жемчуг не был велик или ярок цветами. Но был он на удивление ровен как в размерах, так и в цвете. А ещё он был правильно округл. Что тоже добавляло ему цены. Ровен, кругл, един размером и цветом. Уже от этого своего хорошо подобранного однообразия он был не дёшев.

«Двадцать талеров? Тридцать? Чёрт его знает, но уж точно не дёшев».

Он не мог прикинуть верную цену, но уже сейчас понимал, что платье из этого атласа, расшитое столь хорошо отобранным жемчугом, будет стоить пятьдесят серебряных монет, а может, и все семьдесят.

Урсула запустила руку в жемчуг и стала играть им, при этом улыбаясь и поглядывая на Людвига Вольфганга.

— Думаю, что такое платье будет хорошо смотреться у алтаря, — заметила госпожа Ланге.

И все кивали и соглашались с ней, разве что мать Амелия, старая монашка, говорила негромко и едко:

— Если, конечно, святые отцы допустят в храм в платье такого цвета.

Но её никто не слушал, так как все хотели знать, что же ещё за подарки привёз жених. А тот уже доставал из сундука новые прекрасные вещи. Говоря при этом:

— А это я выбирал сам.

Это был утренний прибор. В нем была немалая чаша для умывания из серебра, поднос из серебра, небольшое зеркало в серебряном обрамлении, которое удобно ставить на стол или комод перед собой, и набор гребней и щёток для волос из кости заморского животного и серебра. Как раз всё то, что нужно для любой уважающей себя женщины поутру.

— Надеюсь, что вы примете от меня этот дар и будете расчёсывать свои превосходные волосы, — говорил Людвиг Вольфганг с надеждой.

— Ах, как это всё прекрасно и нужно мне, — отвечала Урсула, хватая все щётки одну за другой и пробуя их рукою. — А вот эта очень мягкая, мне она по душе.

Людвиг Вольфганг улыбался и кланялся ей и снова лез в сундук. И достал оттуда большой и красивый ларец:

— А это от моих сестер и братьев, от родных и двоюродных, — он отворил крышку и показал содержимое Урсуле. — Это конфеты, в южных странах их зовут каррамелла. Вы любите конфеты из варёного сахара с разными вкусами?

Ларец был полон дорогих разноцветных конфет. От вида этого разнообразия невеста тут же позабыла про все другие подарки:

— Я очень, очень люблю такие конфеты, — сказала она, хотя, скорее всего, до сих пор даже и не пробовала их. Девочка робко взяла жёлтую конфету. И положила её в рот.

— Это с лимоном, она кислая, — сказал Людвиг Вольфганг.

— Точно! — воскликнула невеста. Её глаза округлились от восторга. — Точно кислая, но и сладкая! Ах, как это вкусно!

Все опять смеялись и радовалась. А мать невесты опять незаметно смахивала слёзы. Но подарки закончились. И возникло некоторое замешательство. Небольшая неловкость, и видя это, смелость на себя взяла госпожа Ланге:

— Господа, обед уже готов, прошу всех к столу.

Все обрадовались, пошли к столу, стали выяснять, кому где положено сидеть, а Волков сразу поглядел на жену. Конечно, та была белее мела, и лицо её было полно негодованием. Элеонора Августа тряслась от злости, глядя, как Бригитт распоряжается, рассаживая гостей за стол.

Бригитт вела себя как хозяйка дома. Только хозяйка могла приглашать всех к столу и рассаживать гостей. Тут Волков был согласен с женой, Бригитт вела себя дерзко, но он никогда не стал бы что-то выговаривать ей. Кавалер понял, что вскоре ему предстоит неприятный разговор с госпожой Эшбахт по поводу Бригитт, и случай этой вопиющей дерзости жена ему ещё припомнит. Но пока он, улыбаясь, садился во главе стола, подле жены и подле госпожи Кёршнер и одного из её сопровождающих, а жених и невеста сели рядом, рука к руке, в середине стола. Так, чтобы их было видно всем, кто сидел за столом.

Опять же Бригитт дала знак, и с кухни на удивление опрятные слуги стали носить в столовую блюда с едой. Блюда те были не так изысканны, как блюда в доме епископа, но кто же с дороги откажется от горячих свиных котлет, от рагу из бараньих рёбер, от обжаренного в муке сыра, и многого другого из хорошей, сытной деревенской пищи, к которой ещё давали отличное вино и очень чёрное пиво. Госпоже Кёршнер и её сопровождающему, кажется, всё нравилось, а жениху было вовсе не до еды. Ему хоть что сейчас подавай, он ничего бы не пробовал даже, он интересовался у невесты, все ли подарки пришлись ей по нраву и какие из них пришлись больше по нраву, чем иные. И умная девочка не вспоминала ни шубу, ни атлас, ни жемчуг, а отвечала правильно:

— Уж таких щёток для волос я ни разу не видела, очень они мне по душе. И зеркало очень удобное, его хоть на кровать себе ставь.

Людвиг Вольфганг выпрямлялся от гордости и, краснея, задавал следующий вопрос:

— Госпожа Урсула, а не кажусь ли я вам… немилым? Может, что вам во мне кажется дурным?

— Нет, ничего такого я в вас не вижу.

— Нет, вы, пожалуйста, не скрывайте, — волновался жених. — Коли уже что кажется вам, так честно и говорите.

Многие прислушивались к их разговору, всякому было интересно, о чем говорят жених и невеста, да шум за столом стоял такой, что никто их не слышал. И Урсула, беря новую, на сей раз красную, конфету из ларца, говорила жениху:

— Так я и не скрываю, коли мне что в вас будут немило, так я вам сразу скажу.

— А уши? — говорил жених, продолжая волноваться.

— Что уши? — не понимала невеста.

— Братья мои говорили, что я лопоухий и что вы меня не примете из-за ушей. И не пойдёте со мной к алтарю.

— Ах, как это глупо и зло говорить подобное. Уши у вас вполне приличные, и я, когда стану вашей женой, не позволю вашим братьям говорить на вас всякое.

— Значит, уши у меня приличные?

— Вполне себе, — говорила девочка и, чтобы убедить волнующегося жениха, добавила. — А коли ваши братья и меня слушать не будут, так мы дядюшке моему скажем, и он им запретит. Уж дядю моего никто ослушаться не осмелится.

Это был серьёзный довод, после которого жених только и смог сказать:

— А я полагаю вас очень красивой, госпожа Урсула. Я доволен, что мне досталась такая красивая невеста.

— Спасибо, добрый господин, — вежливо отвечала девочка, — я тоже довольна тем, что мне попался такой хороший и добрый жених.

Все были довольны в обеденной зале, кроме госпожи Эшбахт, которая то и дело бросала злые взгляды на госпожу Ланге. И так была зла, что есть не могла, хоть монахиня её и уговаривала. Да ещё матери невесты, которая то и дело всхлипывала, глядя на дочь. Но вскоре и она утешилась, услыхав от будущей родственницы, матери жениха, что отец жениха подыскивает дом для молодой семьи. Ищет и не может найти, нужен-то дом хороший, с большим двором, чтобы карету где было поставить, а таких домов сейчас в продаже в городе нет.

Узнав это, Тереза Рене вроде как и успокоилась.

Дело со свадьбой решалось быстрее, чем Волков думал. Видно, что главе семьи Дитмару Кёршнеру не терпелось поскорее женить сына, да так женить, чтобы весь город об этом знал. И вся округа об этом слышала.

Уже на следующий день после знакомства невеста Урсула Видль и её мать Тереза Рене были приглашены в дом Кёршнеров в Мален. Приглашены они были для пошивки и примерки платьев, а также должны были решить всякие важные вопросы: кому и где сидеть на пиру, кто и где будет стоять в церкви, в какие цвета должны быть украшены кареты и бальные комнаты. Также невесте срочно нужно было разучить пару танцев. К стыду своему Волков узнал, что племянница его не знает ни одного танца. Даже крестьянки, девы молодые, хоть какой-нибудь танец, хоть крестьянский, да знали, а тут ни одного движения девица, замуж выдаваемая, не ведала. Не позор ли? Она, коли спросят, уж не ответит, что выросла и возмужала в солдатских лагерях и что раны старые ей танцевать не дозволяют. Как же ей в свет выходить неумехой? Разве что быть девице на балах придётся неумелой дурой, над которой другие женщины на балах будут смеяться с удовольствием, полагая её ущербной.

С сестрой и племянницей кавалер решил отправить брата Семиона как грамотея и ротмистра Рене как старшего мужчину. Арчибальдус Рене всё-таки был не чужим человеком невесте. Урсула о нём говорила тепло. Но кавалер понимал, что брат Семион, уж какой он дока во всяких бумагах, но насчёт церемоний и этикета он не был большим знатоком. Как и Кёршнеры. Волков, служа при дворце герцога да Приньи, сам церемонии видел и сам принимал в них участие, в общем, он в них разбирался, но самому ему этим всем заниматься было некогда.

Волновало его сейчас совсем другое. Ждал он Роху из Ланна с мушкетами и порохом и думал лишь о том в последнее время, что на той стороне реки у него нет ни одного соглядатая. И что он не знает ничего, что там творится.

Поэтому он снова звал к себе племянника, чтобы узнать у него, поддерживает ли он отношения с купцами с того берега реки. И когда узнал, что тот всё время с ними переписывается и готовится принять первую баржу на новую пристань, то немного приободрился и задумал одно дельце. А ещё он ждал Сыча, уж больно долго сидел тот со своим приятелем в землях барона Адольфа Фридриха фон Деница. Уж за столько-то дней можно было выведать, что там и как.

В общем, никак не мог кавалер сейчас ехать в город и заниматься свадьбой племянницы. И думал, что свадьба будет богата, но богата по-купечески, что не будет в ней изыска благородного.

И кто же ему на помощь пришёл? Конечно же, она.

— Что ж вы, собрались свадьбу племянницы на вкус купчишек отдать? — спросила Бригитт, видя, как все собираются в дорогу.

— Дела у меня, — сухо отвечал Волков, он как раз говорил с племянником о том, что ему нужна встреча с кем-нибудь из купцов из кантона.

— Хорошо, тогда я этим займусь, — сказала госпожа Ланге. — У Кёршнеров своего герба нет. Так хоть наших гербов пошьём, лент бело-голубых закажем, чтобы хоть нашими цветами залы прибрать. Музыкантов нужно нанять хороших, а не абы каких, оговорить, какие скатерти будут, какие кушанья будут, какое вино. Нужно сказать будет, чтобы сладкие вина до третьей смены блюд не подавали, купцы, может, того не знают. А ещё у невесты платье хорошего цвета, если ей прибавить белую фату и шёлковый белый шарф, так как раз будут цвета вашего флага.

О! Это была отличная идея. Она была права, кавалер удивлялся, сам он об этом никогда бы не подумал.

— Я поеду с ними, всё им расскажу, — продолжала Бригитт. — Коли они решили большую свадьбу играть, так уж нужно им помочь, чтобы зря деньги на ветер не выкидывали.

— Нет, — вдруг сказал Волков.

— Отчего же нет? — удивилась госпожа Ланге.

Волков не хотел ей говорить, почему не отпускал её. Скажи он, так это было бы признанием.

— Отчего же нет? — настаивала Бригитт. — Мария уж по дому управится и без меня, не велик срок три дня, а на четвёртый я буду.

А впрочем, что ему было скрывать, он ей и ответил спокойно:

— Не хочу быть без вас. Хочу, чтобы вы всегда при мне были.

Бригитт и так всегда была со спиною прямой, а тут после этих слов так ещё больше выпрямилась. К её щекам прилила кровь. И от того её веснушки, что зимой были почти невидны, исчезли совсем. И она стала оглядываться по сторонам, ища того, кто ещё мог бы слышать эти слова господина. Словно свидетелей искала. Но кроме племянника, что сидел подле Волкова, этих слов никто больше не слышал, ну а юноша к таким речам был спокоен. И тогда она, чуть улыбаясь улыбкой гордости, отвечала:

— Господин мой, сами же понимаете, что там я нужна, там я всё устрою, в три дня управлюсь, три дня без меня проживёте, а коли так я вам надобна, так можете меня прямо сейчас в покои отвести, пока я не уехала.

Спорить с ней было тяжко, почти всегда эта красивая женщина была права. Кавалер понимал, что лучше ей быть в городе и всё там устроить. Поэтому он сказал племяннику:

— Ждите меня тут.

И пошёл за улыбающейся госпожой Ланге вверх по лестнице в её покои.

А когда после всего она, ещё нагая, помогала ему надеть туфлю на больную ногу, то говорила:

— А ещё, господин мой, надобно мне талеров двадцать. А то и тридцать.

Деньги, опять деньги. Он не отвечал ей.

— Платье своё лучшее я отдала племяннице вашей. И быть мне на свадьбе нищей приживалкой не хочется. Так что дайте мне тридцать талеров.

— Вы и так прекрасны, — ответил он. — Без всяких платьев.

Она встала рядом с ним, положила руки ему на плечи и снова улыбалась: — Но тридцать талеров вы мне всё равно дайте.

Глава 30

Он знал, что этот разговор будет непростым и дорогим. Может даже, очень дорогим, но делать ему было нечего. Ему необходимы были хоть какие-нибудь известия с того берега реки. Что там происходило у горцев, что они замышляли, он мог только догадываться. Да, у него был там мальчишка-сирота, свинопас, которого он наградил примерно. Дал десять талеров. И который после этого обещал и дальше ему служить, но с тех пор, как мальчишка ушёл к себе за реку, от него больше вестей не было. Кто знает, что там с ним. Может, попался он страже — из-за глупости, из-за бахвальства пьяного, из-за лишних трат, которые не мог себе позволить свинопас. Может, он уже и не жив. А может, женился или ушёл в другой край. В общем, ничего, кроме догадок, у Волкова не было, а на догадках только дурень строит планы. Ему нужно было знать всё то, что интересовало его о врагах и раньше: когда, сколько и где? Вот он и сел говорить с племянником. Бруно, теперь уже Фолькоф, а не Дейснер, сразу стал отчитываться о проделанной работе. О построенной пристани и договорах с купцами из кантона.

Волкову понравилось то, что молодой человек, во-первых, уже носил иную одежду, одежду приличную, соответствующую новой фамилии, а не ту, в которой кавалер видел его в последний раз. А ещё то, что Бруно вёл записи и во время отчёта то и дело заглядывал в них.

— Брёвна вбили в берег, куплено которых сорок два, — он заглянул в свои бумаги, — а вбито тридцать шесть. Я спросил, где остальные, а господин де Йонг говорит, что остальные пошли на стяжки и перекрытия.

Бруно делает паузу, чтобы кавалер понял всю серьёзность произошедшего, и продолжает:

— А никаких стяжек из брёвен я не видел. А под перекрытия куплено, — он снова заглядывает в бумагу, — а на перекрытия он брал хороший стропильный брус. Двадцать две штуки. А брёвна, купленные под сваи, дороги, дерево самое крепкое на сваи шло. Я подсчитал, что те шесть брёвен стоили не меньше половины талера.

«А мальчишка-то умён не по годам и, главное, въедлив, совсем не по годам, хорошо, что пошёл он не в воинское ремесло».

— И это только брёвна, — продолжал Бруно Фолькоф, снова заглядывая в бумагу. — Скобы железные у кузнеца куплены, сто восемьдесят шесть штук, а вбитых сто семьдесят две. Я спросил у господина де Йонга, дескать, где остальные скобы, а он говорит, мол, мастера неловки, многие из скоб роняли в реку. Думаю, что на скобах он ещё больше заработал, чем на брёвнах.

Да, всё это, конечно, интересно и для мальчишки важно, но это всё мелочи, Волков всё это слушает скорее из вежливости к племяннику. И так ясно, что к лапам господ архитекторов всегда будет липнуть серебро выше оговоренного. Этого не исправить, главное, чтобы подлец архитектор меру знал.

Бруно уже перевернул листок и хотел продолжить, но Волков его остановил:

— Бог с ним, с де Йонгом.

— Но дядя, он деньги у вас крадёт.

Волков махнул рукой:

— Потом. Ты мне скажи, как ты вести купцам в кантон шлёшь? Ты же не ездишь туда сам? И надеюсь, этот твой компаньон, как его там…

— Цеберинг, господин, Михель, — напомнил Бруно.

— Да-да, Цеберинг. Он, надеюсь, тоже не ездит?

— Нет, дядя, — отвечал племянник, — вы же не велели. Мы пишем им письма и отдаём купцу Гевельдасу из Эвельрата, у него есть контора здесь через реку, в Лейденице. Он почти каждую неделю плавает за товарами в Рюммикон, а иногда доплывает на своих баржах и до Милликона. Через него и отправляем письма. Это нам капитан Тайленрих из Лейденица так советовал делать.

— Вот как? Это правильно. А кто писал вам в последний раз, кто из купцов кантона самый настойчивый и нетерпеливый?

— Последним писал лесоторговец Плетт. Справлялся о готовности пристани и навесов для дерева. Он хотел прислать первую партию тёса ещё до Рождества, да не получилось. Но и угольщик Фульман тоже спрашивал, тоже торопился. Он писал, что из добрых побуждений уступит нам цену, он хочет начать торговать скорее.

— Уступит цену? — Волков не верил в эту купеческую благотворительность. — С чего бы?

Племянник его тоже не верил. Юноша улыбнулся и продолжил:

— Гевельдас говорит, что зима в этом году выдалась теплее, чем ждали, а угля на зиму Фульман заготовил шесть тысяч корзин. Так они и стоят почти не распроданы. Вот Фульман и торопится. Как пойдут оттепели да весенние дожди, так уголь начнёт сыреть и сильно падать в цене.

— Ах вот оно что!

— Да, дядя, и нам бы было очень то хорошо, если бы мы сейчас же начали торговать. Пока уголь ещё хорош и цена хороша.

— Да, — согласился кавалер, — нужно начинать, раз пристань готова, пока дороги не раскисли от оттепелей. Как раскиснут, так торговлю придётся прекратить, иначе только все подводы поломаем да лошадей надорвём. Спрашивай у Фульмана и у Плетта спрашивай, какова будет цена на их товар, если будем мы брать с отсрочкой? И не тяни. В середине февраля придут оттепели, а к концу и грозы.

— Напишу сегодня же им.

И уже после этого кавалер спросил:

— А кого из них ты считаешь более жадным?

Бруно Фолькоф задумался, но думал не много:

— Оба они жадны, но самым жадным мне кажется глава Линдхаймской коммуны лесорубов и советник Рюммикона Вальдсдорф.

— А, этот толстяк? — Волков его не любил с первой их встречи, помнил его спесь и заносчивость, хотя Вальдсдорф уже был с ним любезен и, кажется, искал при всякой встрече примирения.

— Да, он, дядя. Он при каждой нашей встрече говорит мне, чтобы я не стеснялся и просил его о всякой услуге, что мне надобна. Он всегда будет готов помочь.

Волков молча кивал, размышляя над каждым словом племянника.

В его голове уже складывался план действий.

— А что за купец этот Гевельдас?

— Хороший купец, говорят, он из крещёных жидов. Ко мне и к имени вашему относится с почтением.

— Ну что ж, хорошо, что относится с почтением, — произнёс Волков, — проси его о встрече. Проси, чтобы, как сможет, был у меня, но только тайно, встретимся у амбаров. Напиши, что дело это будет сулить ему прибыль.

— Да, дядя, напишу, сейчас же.

— Напиши ещё и… — Волков сделал паузу, додумывая последние детали, — да, напиши ещё и Вальдсдорфу. Напиши, что как раз его услуги и надобны будут.

Может, Бруно Фолькоф и не понимал чего-то, но он и вправду был умён не по годам, лишних вопросов дяде задавать не стал. А только обещал:

— Все письма сегодня же напишу, завтра поутру всё отправлено будет.

— Вот и прекрасно, — говорил кавалер, теперь думая только о том, во сколько ему обойдётся его затея. И понимая уже, что теми деньгами, что он расплатился с мальчишкой- свинопасом, ему на сей раз не обойтись.

И тут он вспомнил:

— Кажется, вы сегодня не обедали?

— Ещё нет, дядя, — отвечал юноша.

— Мария, — кричит Волков, — подай обед моему племяннику.

Пока племянник ел, пришёл Максимилиан и сказал:

— Кавалер, у нас приехал из города один купчишка.

— Предлагаете пойти к нему и посмотреть его товары? — спросил Волков. — Пора бы вам знать, Максимилиан, что лентами, пряниками и тесьмой я не интересуюсь.

— Да нет же, я не о том, — молодой человек ничуть не смутился от шутки Волкова. — Он рассказывает чудные вещи.

— Купчишки много сказок знают, — подтвердил Волков. — В деревнях они так заговаривают мужицких детей. Купчишка, который умеет рассказывать сказки, продаёт товаров больше иных.

— Да нет же, то не сказки для детей. Он приехал и говорит, что известный купец Кёршнер из Малена в честь женитьбы своего сына устраивает рыцарский турнир.

Волков уставился на Максимилиана, и даже Бруно перестал есть, тоже стал прислушиваться к тому, что говорил знаменосец Волкова. А Максимилиан, истолковав взгляд кавалера по-своему, продолжил:

— Вот и я тоже думаю: кто же из благородных людей пойдёт на турнир, что организовал какой-то купчишка?

— Один из самых славных турниров в здешних землях, чтобы вы знали, учредила Первая торговая гильдия свободного города Ланна, — напомнил ему кавалер. — Это во-первых. А во-вторых, Кёршнер богатейший человек графства. И коли призы будут соответствовать, так многие из рыцарей и благородных людей приедут. Многие добрые люди маются без войны в безденежьи, всякий крепкий человек захочет попробовать себя, если есть надежда получить золотой кубок или перстень с рубином.

Максимилиан чуть постоял в странной задумчивости, а потом и говорит:

— Раз так, то прошу у вас дозволения принять участие в турнире.

Волков даже растерялся на пару мгновений. Да, Максимилиан уже заметно возмужал, заметно вырос, стал широк в плечах, но кавалер всё ещё воспринимал его тем мальчишкой, которого в пятнадцать лет представлял ему его отец Карл Брюнхвальд. И Волков говорит ему с заметным недовольством:

— Думаете угробить одного из моих коней в этих глупых развлечениях?

— Нет-нет, — тут же заверил его знаменосец, — в копейном бое на коне у меня нет никаких навыков, я хочу испытать себя в бое пешем, на турнире будут и пешие схватки.

— Уж не с мечом ли полагаете выйти?

— Нет, фон Клаузевиц говорит, что с мечом у меня шансов на победу немного, пойду с молотом или с топором.

— С молотом или топором? — переспросил кавалер.

— Да, с молотом или топором. — подтвердил бестолковый молодой человек.

— А вы представляете, что будет с вами, когда вам по жребию попадётся такой молодец, как наш Бертье? С молотом или топором.

— Ну… — начал Максимилиан.

— Вы и до десяти сосчитать не успеете, как из вас сделают рагу. Вам вполне вероятно изувечат лицо, ведь шлем у вас открытый, и, возможно, выбьют зубы. Вы хотите в свои семнадцать… Вам ведь семнадцать?

— Да, — кивнул молодой человек.

— Вы хотите в свои семнадцать остаться без зубов?

— Нет, но почему же мне сразу выбьют зубы.

— Лучше пусть выбьют глаз? Или раскрошат молотом кость в плече? — Волков чуть наклонился вперёд для убедительности. — Лучше уже выходить к барьеру конным и с копьём, а выходить пешим и с молотом против закоренелых мастеров пеших свалок может захотеть уже совсем отчаявшийся человек.

Максимилиан молчал. Но разговора не заканчивал и не уходил.

— И зачем же вам это надобно? Вам, что, деньги нужны?

— Нет, — отвечал знаменосец.

— А что же вам нужно?

— Ну, — Максимилиан замялся, — все говорят, что вы бы могли пойти. И победить в турнире.

— Я? — удивился Волков. — Я ещё последний разум не потерял. Я могу только в ложе посидеть.

— Это потому, что вы и так на всю округу славны. Все о вас только и говорят. Все говорят о том, что вы в двух поединках победили. И знаменитого чемпиона герцога Кранкля убили, и Шоуберга. Который тоже был известный фехтовальщик.

— В этих поединках ничего приятного нет, — сказал Волков строго, — уж поверьте мне на слово. И я никогда бы не стал драться на них, коли не нужда. А уж последствия этих поединков ещё хуже, чем сами они.

— Что же плохого в славе?

— Слава вещь глупая, а вот о Кранкле я каждый раз вспоминаю, когда сажусь на коня, и чем больше еду, тем больше его вспоминаю, да горит он в аду. И мерзавец Шоуберг мне ещё неприятностями отольётся. Меня вся местная земельная знать из-за него терпеть не может, уже и не знаю, чем всё это закончится.

И видя, что даже эти слова его не убедили знаменосца до конца, он добавил:

— Я знаю, что молодым людям нужны деньги; те деньги, что вы получили от победы над горцами, видно, уже потратили, я могу вам дать немного, лишь бы вы больше не думали о таких вещах, как поединок на молотах или секирах.

— Я вовсе то желал не из-за денег, — отвечал Максимилиан.

— А славу оставьте дуракам.

— И не из-за славы.

— А из-за чего же вы собрались драться?

— За даму сердца, — вдруг ответил молодой человек.

— О Господи! — Волков даже поморщился. — Что вы, читаете романы? Болван, их же пишут для баб.

— Я не читаю романы.

— И что, у вас есть дама сердца? За которую вы хотите получать по шлему обухом секиры?

— Пока что нет, но я рассчитывал её просить о чести…

— Просить о чести? — Волков всё ещё продолжал говорить, кривясь. — И кто же эта счастливица?

«Неужто он собирается избрать своей дамой сердца Элеонору Августу? Больше тут нет благородных дам. Или этот молодой идиот где-то и с кем-то познакомился?»

И тут Максимилиан и говорит:

— Я хотел просить о чести зваться дамой моего сердца прекрасную госпожу Ланге.

До сих пор Волков говорил с ним, может, чуть высокомерно, может, чуть едко, может, чуть поучительно, но всё-таки с некоторой отеческой теплотой, а тут вдруг стал холоден, словно лёд. Лицо каменное, как перед битвой:

— Не дозволяю вам впредь и речь о турнире заводить. Впереди свадьба моей племянницы, и вам, как знаменосцу моему, надобно быть готовым к новому шествию. Надобно проверить все знамёна и все сюрко, чтобы они чистые на всех господах из выезда были, и чтобы кони все были здоровы. Займитесь делом. Ступайте.

Максимилиан даже растерялся от такой заметной перемены, он чуть помедлил, как бы осознавая услышанное, потом поклонился и сказал:

— Как вам будет угодно, кавалер.

А кавалер снова остался за столом с притихшим племянником, которого тоже удивила столь резкая в дяде перемена.

«Рыжая мерзавка, любому неженатому человеку голову вскружить сможет. Да и женатому сможет. Уж очень она ладна, умела, говорлива да пригожа. Г олосок звонкий, речи умные, сама приветлива со всеми. Всем умеет понравиться, кроме жены моей. Её надо при себе неотрывно держать. А как? Ведь не женишься на ней, всё-таки не сарацин. И что же теперь делать? Молодых господ от стола отвадить? В дом не допускать?»

Ответов на все эти вопросы у него не было, и он тяжело вздохнул.

Глава 31

Молодой женщине в этом мире жить невыносимо тяжко. Агнес смотрела на себя в зеркале, надувала губы, готова была разрыдаться. Как, как ей не плакать? На званый ужин её пригласили, не абы кто, пригласил её один из первых банкирских домов свободного города Ланна. Сам молодой Ренальди лично приехал её приглашать. А ведь ещё и красавчик он какой, засмотришься. Мало того, на обед тот для неё!.. Для неё пригласили нужного ей человека. Уж и не знали, как ей услужить, как умилостивить племянницу знаменитого кавалера Фолькофа, а у племянницы той для обеда важного даже нормального платья нет. И туфлей нет. Даже юбок нижних нет новых.

У Агнес даже слёзы на глаза навернулись от жалости к себе. Поплакать захотелось или Уту избить. Отхлестать её по толстым щекам. Ходит в одной юбке всё время, только лиф да передник меняет. Пожрёт и счастлива.

Но хлещи дуру по мордасам, не хлещи, нового платья не появится, только руки об башку каменную её обобьёшь. А тут ещё про Брунхильду вспомнила. О-о, и совсем настроение у девушки испортилось. Что за несправедливость творится в этом мире! Одной дуре беззубой, шалаве задастой — всё, даже титул графский.

А ей умнице, что всякое может и многое умеет, даже платья не досталось. А у той всё есть. И с господином спала в одной постели, а он ей ещё и титул потом устроил. А за что всё беззубой кобылище? За то, что вымахала с мужчин ростом, да за то, что вымя отрастила красивое? Так не её в том заслуга. Не её. Сама то она дура беспросветная. Но всё равно все мужчины её богатеи да кавалеры. А нынче вон и граф. Граф! У этой девки кабацкой, что за десять крейцеров давала кучерам в кабаке в Рютте муж граф. А что есть у Агнес? Пирожник неграмотный, с мордашкой смазливой да крепкими плечами, который и пары слов связать толком не может. Нищий дурень с крепким передом, вся сладость которого в том, что в делах постельных он неутомим, так неутомим, что даже и скучно с ним за этим делом становится. Хоть книгу берись читать, пока он не угомонится. А как штаны наденет, так и вовсе дурак дураком, смотрит на Агнес с разинутым ртом и гыгыкает над каждой её прибауткой или над тем, как она Уту тиранит. Да жрёт всё что ни дадут и сожрёт сколько ни положат. Поначалу сие забавно было, а теперь не забавно вовсе. Докучать стал. И за всё время ничего, кроме пирожных своих, так ей и не подарил. Что за ухажёр, только лишь брать мастак. И выйти с ним никуда нельзя. Всё тайком. Ему-то, дураку всё в радость. Пожрёт, вина напьётся да в постель тащит. Чёрт неугомонный. А ей уже того мало.

Агнес уже думать стала о том, что в виде, в котором она его принимала, в виде роскошной темноволосой красавицы, она и получше кого могла найти. Человека благородного ей хотелось. Чтобы понимал разговоры её, чтобы восхищался ей, чтобы любил её изысканно или брал по-хозяйски, как делал это, ну например, господин с Брунхильдой. А не гыгыкал как мул в конюшне, когда на кровать её валил.

Агнес так расстроилась, что даже Уту звать не стала, пошла от зеркала на кровать легла и заплакала.

Мало того, что платье у неё старое, и юбки старые, такие старые, что подолы добела уже не отстирать, и кружева обтрёпаны, и башмачки старые, так ещё и вид она свой старый, некрасивый, тот, что от природы ей дан, должна «надеть». Нельзя же прийти в том, что она сама себе придумала. Не узнают её банкиры. Вот и было ей от чего плакать.

Ни платья нового у неё нет, ни умений своих удивительных ей не применить. Пойдёт на обед она замарашкой. Пусть уж её выгонят или вовсе не пустят.

Господин её не любит ни как женщину, ни как племянницу. Любил бы, так хоть самую малость денег присылал бы. Хоть иногда.

Горько, горько всё было.

А тут в дверь поскреблись. Ута, страх поборов, осмелилась её в печали беспокоить?

— Уйди, корова! — закричала Агнес со слезами в голосе.

— Да, госпожа, — донеслось из-за двери.

— Стой, дура!

— Да, стою, госпожа.

— Чего приходила?

— Сказать, что пирожник Петер Маер пришёл, пирожные принёс, и вас спрашивает.

— Гони его к чёрту! — зло крикнула Агнес. И тут же вдруг вспомнила, что хотела новый свой отвар, что людей обездвиживает и память у них напрочь отбивает, испробовать. Думала вчера на Уте испытать, да недосуг было. Вспомнила и крикнула: — Нет, не гони, скажи пусть сюда идёт, и вина нам принеси!

Сама же встала с кровати, подошла к зеркалу, стала себя в «божеский» вид приводить. Вместо жалкой серой поросли на голове быстро «отрастила» себе гриву чёрную, бёдра да ляжки, плечи, грудь — всё себе «вырастила» пышное, налитое, красивое. Роста себе прибавила, лицо изменила, про глаза не позабыла. Так красива стала, что хоть саму себя целуй. К тому же она научилась так быстро себя менять, что даже сама удивлялась. Удивлялась себе и гордилась собой. Вот только похвастаться было ей умениями своими не перед кем. А как хотелось ей, как хотелось…

А по ступеням лестницы топает уже пирожник. Болван, вечно в своих деревянных башмаках и полосатых шерстяных носках по колено. Не может даже купить себе нормальных туфлей, говорит, что при его работе лучше деревянных башмаков нет ничего, говорит, что они не промокают никогда. Поэтому и ходит, как самый бедный мужик на деревне. Деревяшками своими по мостовой клацает.

Подошла к комоду, достала из него шкатулку. В шкатулке несколько разных изящных флакончиков. Взяла один тонкий, из коричного почти не просвечивающегося стекла. Шкатулочку закрыла и бережно поставила её обратно. А как иначе, если там в той шкатулке работа её за всю зиму сложена. И заработок там же.

Только ещё в товаре он, а не в звонких и таких нужных ей монетах.

Вошёл без стука, варнак, в шапке с пером, что она ему подарила, он в ней так и ходит.

— Ах, — шапку с головы тянет, улыбается, — вы уже голая моя госпожа. Как я люблю, когда вы голая!

Кидается к ней, хватает как свою, начинает её лапать прямо сразу и за зад, и за грудь, и за всё иное. Мнёт всё своими крепкими пальцами, целоваться лезет, а Агнес отворачивается. Пальцы-то у него липкие, ей неприятно, отталкивает его наконец:

— Ты бы хоть руки помыл дурень, липко же мне.

— Да ладно вам, то ж не грязь, то сладость сахарная, — смеётся Петер Маер. — Я же пирожными торгую, а не навозом. Только вот товар распродал.

— Ступай вниз и руки помой, иначе меня не касайся, — тоном, что не терпит возражений, говорит ему девушка.

— Хорошо, — сразу соглашается молодой человек, — но уж потом буду вас целовать и ласкать, как захочу.

Тут, пока он ещё не ушёл, приходит Ута, приносит поднос с графином и двумя стаканами. Ставит их на стол.

Как только все ушли и Агнес осталась одна, она раскрывает флакончик и в один из стаканов капает всего одну каплю.

«Думаю, сего довольно будет, вывар вышел весьма крепким, а впрочем, поглядим».

Она разливает вино, один стакан берёт себе и присаживается на край стола. А тот, что с каплей зелья оставляет на подносе. А любовничек уже стучит деревянными башмаками по лестнице, торопится сладострастец. Влетает в комнату и опять к ней:

— Как я по вам скучал, уже даже сплю плохо, думаю и на работе не о деле, а о вас, о вас всё думаю, моя сладкая булочка, — он гладит ей живот, целует в шейку, — ну что, теперь руки не липкие?

— Выпей вина, — говорит Агнес.

— Потом выпью, как взопрею.

«Взопрею! — она морщится. — Разве господин так сказал бы? И банкир Энрике Ренальди так не сказал бы, ну а с этого, что взять, кроме его деревянных башмаков?»

— Выпей вина, говорю, — настаивает Агнес.

— Ладно-ладно, — отвечает он, хватая стакан и выпивая содержимое до капли.

Лишь бы побыстрее, а потом хватает её за руку поворачивает к себе спиной и хочет наклонить её «носом в стол». Но девушка вырывается:

— Стой, подожди…

— Чего же ждать, госпожа моя, со вчерашнего дня жду, мечтаю о вас, аж во сне у меня на вас стоит, сплю и ворочаюсь. Весь день сегодняшний мечтал на вашу спину голую поглядеть, да на всё остальное тоже.

Но Агнес нужно некоторое время, она хочет знать, как быстро зелье начнёт действовать.

— Не хочу стоя, не хочу у стола. — говорит она.

— Так пойдёмте на постель, — сразу соглашается Петер Маер, хватает её и тащит к кровати, — мне и в кровати вас брать очень нравится.

Он дотаскивает её до кровати сажает на край сам начинает быстро раздеваться. Он него пахнет потом, от его одежды, одежды уличного торговца, пахнет сыростью. Но тело у него очень крепкое, сбитое, может на это польстилась глупая Агнес. Как он остался гол, так кидается на неё. Но она снова вырывается:

— Да погоди же ты, — девушка злится, — давай хоть поговорим о чём-нибудь.

— Да о чём же нам говорить сейчас, потом поговорим, я уже готов, вон, поглядите.

Он и вправду готов, это видно издали. Пирожник суёт ей руку меж ног:

— Да и вы тоже готовы, чего болтать то зря. Уж прошу вас, моя госпожа, допустите уже меня до себя, мочи нет теперь, со вчерашнего дня терплю.

«Дурак».

Вот возьми бы он, да и повали её в перины, да не спрашивая разрешения сам раздвинь ей ноги, даже пусть и не хочется ей. Ей бы может и не так скучно было бы.

— Ладно уж, — говорит Агнес, — бери, раз невтерпёж тебе.

А сама всё думает о том, когда же зелье начнёт действовать.

Вечером Агнес открыла тетрадь. Теперь, когда готовила она всякие снадобья, то делала записи, чтобы не забывать и не путаться. Зелье, что вводило людей в беспамятство на первый взгляд удалось на славу, темное, тягучее, со смолянистым запахом. А дурак-пирожник даже не уснул от него. Так и брал её, пока на улице темнеть не начало. Лишь потом сказал, что в голове у него туман, словно он во сне. Хотел тут у неё лечь спать, но она его прогнала. Нечего, не ночлежка для бродяг тут. Он сказал: «Спасибо и на том, госпожа», оделся и ушёл. А она, приняв свой естественный вид, взяла тетрадь, снова улеглась в кровать, и стала думать почему же это варнак не упал без сил, не потерял чувств и не забыл всё, что было с ним сегодня?

Но утомил её пирожник страстью своею, так утомил, что глаза у неё закрывались над тетрадью. Ничего не надумала она, бросила тетрадь на пол рядом с кроватью и позвала Уту. Когда та пришла, повелела

— Вазу ночную подай.

Было ей лень идти до нужника. А как управилась, сказала служанке:

— Лампы погаси, только ночник оставь.

И тут же заснула, даже не подумав отом, что платья у неё к завтрашнему обеду нет.

Карета осталась во дворе, Игнатий на козлах, Ута, она её взяла с собой на всякий случай, сидела в карете. Девушка, как вышла, пошла по ступеням вверх, там слуги приняли её шубку. Так и пришлось ей идти в платье старом, платье позорном. И у нижних юбок её подолы были не белоснежны. И башмачки её не были безупречны. Но разве в том её вина, а не вина её дяди. Но кое в чём она не удержалась — к белилам и румянам добавила себе немного губ, потолще их сделала. Ну и волос немного прибавила, самую малость, чтобы причёска попышнее была. Лоб чуть покрасивее. Скулы чуть повыше. Грудь. Ну тут она не удержалась. Стала даже сомневаться, уж не переборщила ли. Аж немного дышать было тяжко. И роста прибавила. Вон Брунхильда какая каланча церковная, оттого, видно, к ней мужчины так и льнут. Платье стало мало. Ну да ладно. Ничего. Она оправила одежду свою пред огромным зеркалом в прихожей. Ей тоже такое зеркало было нужно. Интересно, сколько такое стоит? А кругом лакеи, лакеи. Все одеты не хуже господ.

Мажордома и вовсе с вельможей можно спутать, он ей низко кланялся:

— Как прикажете доложить?

— Агнес Фолькоф, — отвечает она, а сама волнуется.

Они с ним идут по лестнице вверх. Девушка волнуется ещё больше. Так они доходят до больших дверей. А тут он подлец, вдруг делает ей рукой знак остановиться. Прямо перед дверями.

Что? Что случилось? Может с ней что-то не так? Может платье её недостаточно хорошо для этого обеда? Так отчего же он её сюда вёл, а сразу ей не сказал?

Сердце упало у неё. Так она перепугалась, что руки вспотели. Остановилась и в необыкновенном волнении стала ждать, что дальше будет. А дальше лакей перед мажордомом распахнул двери, тот вошёл в ярко освещённую залу и крикнул звонко, так, чтобы все слышали:

— Девица Агнес Фолькоф.

Кажется, от волнения Агнес даже пошатнулась, замерла, а мажордом, повернувшись, шепчет ей любезно:

— Госпожа, прошу вас, входите.

Она еле смогла сделать шаг в залу. А там… Окна огромные, солнце в них светит, зеркала, зеркала повсюду. Света столько, что зажмуриться впору. И люди, разные, вельможи, городская знать. Дамы и господа, священники. И молодые и старики, что у стен сидят. И все на неё смотрят.

Девушка встала у двери, не зная, что делать дальше, слава Богу, к ней навстречу уже шли плотный и седеющий Кальяри, сын одного из основателей дома, и сын другого основателя банкирского дома, великолепный Энрике Ренальди. Агнес обоих знала. Не раз, и с тем и другим говорила об аренде и даже о продаже дома, в котором жила.

Они ей улыбались и когда подошли, то низко кланялись, и она присела в таком же низком реверансе перед ними.

— Госпожа Агнес, — говорил красавец Ренальди беря её руку, — дозвольте я познакомлю вас с гостями.

И он повёл её по этой великолепной светлой зале.

«Ах, какие же здесь светлые и блестящие паркеты, — думала девушка, глядя на пол. — Они здесь не хуже, чем зеркала».

Улыбающийся Кальяри шёл рядом, он остановился около благородной пары и, указывая на этих двух великолепно одетых людей, заговорил:

— Фердинанд Иоганн Лейвених, член ландтага Фринланда и личный советник его высочества курфюрста Ланна и его жена Клотильда.

Все друг другу кланялись.

— Премного наслышан о славных победах вашего дядюшки, — произнёс господин Лейвених.

— Все о том только и говорят, — добавила его жена. — Очень желаем видеть его у себя, как он будет в Ланне.

— Я передам дяде ваше приглашение, — едва слышно от волнения отвечала девушка.

— И вас, и вас желаем видеть, дорогая моя, — продолжал господин Левейних.

— Да, уж не пренебрегайте нашим приглашением, — молитвенно сложив руки говорила Клотильда Левейних. — Вот хоть в следующую среду приезжайте, госпожа Агнес.

— Обязательно буду, — отвечала Агнес с вымученной улыбкой. Но она тут же подумала о своём платье, не может же она пойти в гости опять в этом платье, и посему сразу добавила. — Если с делами управлюсь.

— Уж управьтесь, пожалуйста. Мы пришлём вам человека с напоминанием, — говорила госпожа Клотильда.

А молодые банкиры уже вели её к другим людям:

— Штатгальтер Его Императорского Величества господин Ульрик, — представлял нового, безусловно богатого вельможу Кальяри.

— Я немного знаком с вашим дядей, — говорил тот после поклона. — Как и все, восхищаюсь его победами.

— Рада это слышать! — делала перед ним книксен Агнес. — Я передам дяде ваше восхищение.

Как хорошо, что она умела читать, как хорошо, что она читала книги, читала романы про любовь, которые брала у мерзкого книготорговца, романы про дам и рыцарей. Иначе она и не знала бы, как отвечать на все эти вежливые слова, что то и дело говорили ей эти вежливые люди.

Потом её вели к новым людям и новым, Агнес, хоть и, кажется, начала успокаиваться, но всё равно была очень возбуждена, она почти не запоминала ни их имен, ни титулов, ни званий. К стыду своему! Были они лишь картинки говорящие. И это при её-то великолепной памяти, при которой она с одного прочтения могла наизусть проговорить сложный рецепт какого-нибудь редкого снадобья!

— А вот и тот, о ком вы просили, — ей на ухо произнёс Энрике Ренальди, когда они подходили к священнослужителю в великолепном лиловом одеянии.

— Епископ, настоятель храма святого Николая отец Бернард, — представил священника Кальяри.

Отец Бернард был красавчиком. Лицо, сразу видно, человека благородного. Перчатки лиловые из атласа. Персты перстнями унизаны. Смотрит на неё весьма благожелательно, улыбается даже.

Тут всё волнение у девушки и прошло. Без спроса схватила она руку святого отца и поцеловала в самый большой перстень, проговорив после этого искренне и с сердечным жаром:

— Не довелось мне даже рядом стоять со столь высокопоставленным святым отцом, уж возможности руку его поцеловать я не упущу.

Все, кто был рядом заулыбались, и сам епископ улыбался и даже по голове её погладил:

— Приятно видеть рвение такое в молодых девицах.

После него её знакомили с другими людьми, и уже этих то она всех запомнила. Хоть ночью её разбуди — спроси про них, так расскажет и все имена и все титулы.

После хозяева звали гостей к столу. На хорах, в верху, заиграла музыка. А место Агнес оказалось как раз между головой первой купеческой гильдии Ланна господином Кельдером и его преосвященством настоятелем храма святого Николая отцом Бернардом.

Не подвёл её Кальяри, посадил её так, как ей надо было.

Глава 32

Сыч есть Сыч, и хоть тюрьма и поменяла его, да уж и не совсем. Шубу, что подарил ему Волков было жалко. Грязна, словно в жиру, а рукава засалены вовсе. Он себе ещё берет купил, чтобы казаться настоящим и благообразным купцом. Берет тот, кажется, был красив, пока Сычу не достался. Сейчас же Фриц Ламме более походил на разбойника, что отобрал одежду у небедного купчишки. После тюрьмы Сыч, конечно, раздобрел на вольных харчах, но дородности ему это не придавало, весь левый его глаз заплыл большим и отёком с ярким синяком. Опасный завсегдатай грязных бандитских кабаков, да и только.

— Смотреть на тебя дурака тошно, — сказал Волков зло. Махнул рукой. — Горбатого могила исправит.

— Так чего же… Так непросто мне там было, — оправдывался Сыч.

— В кабаке дрался?

— С кабацкими я бы управился, — заявляет Фриц Ламме с апломбом.

— Так кто же тебя бил?

— Господа били.

— Что за господа? Ну чего тянешь рассказывай, — раздражается кавалер.

— Ну, господа из свиты барона.

— За что?

— Ну дело было так. Остановился в той харчевне, что в миле от замка барона, — начал Сыч. — Ну всё чин по чину, торгуем с мужичками, мы ж вроде как купцы, торгуем, значит, пиво пьём. Два дня так. И я всё спрашиваю и спрашиваю у всех, как, мол, дела тут, каков урожай был, не злой ли барин. В общем говорю с ними, но вижу, что мужичьё ничего толком не знает. Думаю, нужно выяснить про доктора. А как? Вот и придумали мы с Ежом. Лёг я в покоях для гостей, вроде как животом маюсь, Ёж побежал к трактирщику, мол: «Зови врача!» Тот отвечает, что за врачом нужно в Ольвиц или Мален ехать. Ну Ёж ему и говорит, ты в замок кого-нибудь пошли там врач должен быть. Скажи ему, что талер дадим, если придёт. Ну, он и послал мальчонку. Тот приходит обратно и говорит, что в замке никакого врача нет.

— Как же нет, барон при смерти лежит, врач при нём безотлучно был, — не верит Волков. — Мне о том дядя барона говорил.

— Что вам какой дядя говорил, я не знаю, а вот то, что никакого доктора в замке нет, это я знаю точно.

Волков молча ждёт пояснений, Сыч и продолжает.

— Полежал я ещё денёк, и поехали мы с Ежом по окрестностям, стали мужиков местных спрашивать. Никто не знает, что в замке творится. Пришлось через пару дней к замку ехать. Вот, значит. И нашли мы мужичонку одного, что дрова в замок возил.

Мужичонка жадненький был. Поговорили с ним, мол есть доктор в замке или нет. Он говорит не знаю, меня наверх особо не пускают, моё дело — дрова. Посулили мы ему полталера, если он нам доктора найдёт. Говорю ему, что болею, а в замке, говорят какой-то доктор хороший есть, найди его, денег тебе дам. А мы тебя в трактире будем ждать, только ты никому о деле не говори. Он говорит: лады.

И полдня не прошло как влетают в кабак четыре благородных варнака и ко мне. Ты, говорят, тот купчишка что врача искал?

Я и ответить не успел, как один из них, конь глупый, как даст мне в глаз. Чего, орут, сволочь, тут вынюхиваешь? И как начали меня возить по полу, да пинают всё, пинают, еле под столом спрятался. А один подлец уже кочергу из камина тащит. Другой нож достал. Я думал убьют уже. Ну тут Ёж и крикнул: «Стойте господа, мы, мол, люди господина фон Эшбахта». Так, не поверите, сразу поутихли ублюдки…

— Тише, мерзавец, не смей хаять благородных, — остановил его кавалер. — Дальше говори, что было.

— Ну, дальше они били нас уже не так рьяно, но всё били и выспрашивали, зачем мы там, да послали ли вы нас туда. Или мы сами заявились к ним.

— И ты что?

— Что, что, сказал всё как есть, чего же мне умирать нужно было? А потом они сказали, чтобы мы, псы-ищейки, убирались прочь. — он чуть помолчал и прибавил. — И деньги у нас все, что были, отобрали.

Волков вдохнул было, задумался. Но Сыч продолжил:

— Так вот, мы потом мужика того истопника-то встретили.

— И?

— Так он нам и сказал, что обошёл весь замок, всех опросил слуг, но никакого доктора в замке барона не нашёл, и никто не помнит, когда он там был. Говорит, ходил спрашивал, пока какой-то господин не стал интересоваться почему он доктора ищет.

Волков молчал и думал, и мог с уверенностью сказать лишь то, что это всё выглядит странным. Смерть Рёдля, ранение барона, дядя, что печётся о его выздоровлении и никого к нему не допускает, и история с несуществующим доктором.

— Ну а сам ты что думаешь по этому делу? — наконец спросил он у переминающегося с ноги на ногу Сыча.

— Давайте, экселенц, я вопросы задавать буду, а вы будете отвечать. Я всегда так для себя делаю, коли что не ясно.

— Задавай, — согласился кавалер.

— Ранение у барона было? — сразу спросил Фриц Ламме.

— Многие видели, арбалетный болт попал ему в лицо, когда он забрало поднял.

— Кавалер, дружок его, был цел и невредим, когда увозил его.

— Кажется, так.

— А потом вы нашли кавалера без головы, и доспехи барона недалеко от лачуги отшельника?

— Бертье нашёл.

— Значит раненый тяжко барон в одиночку, — Сыч поднял палец вверх, — в одиночку добрался до своего замка?

— Но ранение было столь тяжело, что родственник барона вас до него не допустил? И с врачом поговорить не дал?

— Да, не дал поговорить с врачом и в замок не пустил, — соглашался Волков.

— Но врача, кажется, в замке никто не видел, — уже не спрашивал, а почти утверждал Фриц Ламме.

— И что же из всего этого следует? — спросил кавалер.

— Что кто-то тут врёт. А врёт, я думаю, дядя барона. Вот одно непонятно — зачем? Вернее, это-то понятно. Может барон помер, а может и не болел, и старик не хотел, чтобы вы о том прознали. Но вот зачем он это скрывал, вот это и есть главный вопрос.

Волков понял, что ему придётся опять ехать к замку барона и уже без обиняков поговорить с господином Верлингером, потребовав от того видать барона живого или мёртвого, и уже после сказал Сычу:

— Ладно ступай пока. Отдыхай. Потом ещё для тебя работа будет.

Но Сыч не был бы Сычом если бы ушёл сразу.

— Экселенц, — он смущённо улыбнулся.

Волков прекрасно знал, что будет дальше и молчал.

— Экселенц, эти дуболомы барона отняли у нас все деньги, нам с Ежом и жить не на что.

Скорее всего он врал, насчёт денег кавалер совсем ему не доверял, но всё-таки Волков полез кошель и, достав оттуда монету, кинул её Сычу.

— Талер? Один? — искренне удивился Фриц Ламме.

— Мужицкая семья на талер два месяца живёт, — отвечал Волков.

— Так разве мы с Ежом мужики? Нам простыни нужны, еда хорошая. Я трактирщику и так должен.

— Перед отъездом я дал тебе кучу серебра.

— Так отняли, экселенц, отняли, — Сыч даже руки к груди приложил для правдоподобности.

Но Волков ему не верил:

— Убирайся!

— Эх, экселенц, очень мне обидно, что вы мне не верите. — Сказал Фриц Ламме и нехотя повернулся к двери.

Племянник Бруно Фолькоф в тот же день, как и обещал дяде, писал купцу Гевельдасу в Лейдениц и тот, к счастью, оказался там. И сразу ответил на письмо. Утром следующего дня оно было у Бруно. Купец писал, что встретиться с кавалером для него большая честь и что он готов в любое время. Волков тоже тянуть не собирался, и уже сразу после завтрака и разговора с Сычом он с племянником, его компаньоном Цеберингом, а также с Увальнем, Гренером и фон Клаузевицем отбыл к Амбарам. Максимилиана он не взял, к его большому удивлению. Кавалер сказал знаменосцу готовиться к свадьбе племянницы.

Гевельдас сразу приплыл с того берега реки, как только узнал, что кавалер ждёт его у пристани.

Волков был с купцом приветлив. Даже не побрезговал и протянул тому руку: ничего, что купчишка. За такого же, только побогаче, он племянницу выдавал. Купец пожал руку рыцаря с большим почтением. Но больше церемониться он с ним не стал, сразу перешёл к делу:

— Знаете, что веду войну с кантоном?

— Об этом на реке все знают, до самого Хоккенхайма слухи доходят. Даже там все удивляются вам!

— А я знаю, что вы часто бываете Рюммиконе и Мелликоне, говорят и в столице кантона Шаффенхаузене бывали.

— Дело моё купеческое подразумевает постоянные разъезды, — заметил Гевельдас.

— Это хорошо, хорошо, — продолжал кавалер отводя купца от всех остальных, — понимаете, остался я без ушей и без глаз на том берегу, были у меня там людишки, да по глупости сгорели, насилу из тюрьмы их вызволил.

Глаза купца округлились, понял он уже, куда клонит знаменитый в этих местах человек. И стало ему от того нехорошо, купец уже думал, как кавалеру отказать, но пока ещё продолжал слушать.

А Волков словно и не замечая испуга собеседника продолжал:

— Хочу, чтобы вы нашли на том берегу верных и глазастых людей, чтобы видели всё и слышали, и через вас мне всё передавали, чтобы я каждый день к завтраку знал, что там творится.

Теперь он, кажется, заметил испуганное лицо купца и, засмеявшись, продолжал:

— Полно вам, полно, отчего же вы одеревенели?

— Признаться, с должностью такою я не знаком, — произнёс, чуть запинаясь, господин Гевельдас. — Боюсь, что толку от меня в деле таком будет мало.

— Нет, не будет мало, любой купчишка всегда хороший шпион: и видит всё, и слышит, и с людишками толковать, коли нужно, умеет. Вы справитесь, — продолжал кавалер. — И чтобы не думали вы, что я попросту принуждаю вас, так я вам взамен предложу дело, что сулит вам большие выгоды.

— Какое же? — без всякого интереса спросил купец.

— Купцы из кантона хотят мне сюда уголь и лес возить, да не могут: война, и мои купцы не могут в кантон ездить — боятся, а вам никто не запретит, никто вас не упрекнёт. Все перевозки вам отдам. А мне нужно две тысячи корзин угля сюда до весны перевезти, сие уже немало, и это только уголь, не считая досок, бруса, тёса и всего прочего. Так, что внакладе вы не останетесь.

— А что же мне нужно делать будет? — купчишка всё-таки боялся. Не хотел этим заниматься.

— Да пустяки, умного и нет там ничего, просто по кантону ездишь — слушай да смотри, смотри да слушай. Где военных увидал, так там и постой, поговори с кем-нибудь. Разузнай, нет ли лагеря рядом. А лагерь нашёл, так вокруг него посмотри, кто да откуда, свои ли, чужие, посчитай подводы, а не можешь, так хоть палатки посчитай, узнай кто старший у них, запомни какие флаги над лагерем, какие гербы. Но и то не главное, главное найти людей, чтобы всё это сами рассказали. И лучшие для такого дела люди — это писари городские. Людишки они мелкие, до серебра жадные и всегда всё знают. Вот с ними лучше и завести дружбу. А для дружбы такой, — кавалер достал небольшой кошель. — Вот. Тут десять гульденов, для начала. Лучше завести таких людей парочку, одного в Рюммиконе, другого в Мелликоне. А лучше всего такого писаря купить, что в столице при консулате состоит.

Купец, машинально взял кошелёк и продолжал стоять с разинутым от ужаса ртом, слушал Волкова, и, когда тот закончил, спросил:

— А что же будет если меня схватят?

— Тюрьма, — сразу ответил кавалер. — И вам туда лучше не попадать. Мои людишки крепки были, не чета вам, но и они едва живы вышли из застенков.

— Тогда… Тогда, — купец попытался вернуть деньги кавалеру, — уж лучше мне отказаться будет.

Волков денег у купца не забирал, смотрел на того уже угрюмо. До сих пор он говорил с ним хорошо, но тут переменился сразу, заговорил голосом холодным, тоном злым, тем тоном, которого так все боятся. И первым делом спросил:

— Женат?

— Женат, женат и дети имеются.

— Дом есть?

— Есть, есть.

Волков повернулся к своим людям и крикнул:

— Сколько у него барж?

— Две, — сразу откликнулся Михель Цеберинг.

— Придётся тебе купец всё тут бросать да ехать в другие места, если помочь мне не намереваешься.

— Отчего же? — спросил господин Гевельдас.

— Оттого, что заберу я у тебя обе баржи, а ещё поставлю заставу на повороте реки, посажу в ту заставу солдат с сержантом, и они все проплывающие баржи проверять будут, чтобы больше тут товары не возил. И всех, кто для тебя товар будет возить, я тоже буду грабить. Купчишки про то узнают, и никто связываться с тобой не захочет. Вот почему тебе отсюда уехать придётся.

Купец стоял и молчал, держал кошелёк с золотом на руке и смотрел на кавалера удивлённо.

— Что? Думаешь на баржи людей добрых для охраны посадишь? Так я их всё одно побью. И баржи, и товары твои заберу. Или думаешь жаловаться? Так кому? Здесь на реке никого я не боюсь, ни курфюрста Ребенрее, ни архиепископа Ланна, ни кантона Брегген.

Я здесь хозяин. И никто мне тут не указ.

Купец так и стоял с кошельком в руке, растерянный и испуганный.

— Боюсь я, господин, что попаду в тюрьму, схватят меня горцы.

И тут Волков опять стал добр, даже положил руку на плечо купчишке:

— Не бойся купец, ты же, дурень, осторожен будешь, так не попадёшь. Ладно, начнём с малого. Поедешь в Рюммикон, передашь одно письмо советнику Вальдсдорфу, знаешь такого?

— Толстяка-то, конечно, знаю. Здороваемся.

— Второе письмо торговцу углём Фульману.

— Его знаю шапочно.

— Вот и познакомишься как должно. Передашь письмо и скажешь ему, что уголь ко мне будешь ты возить.

— И это всё?

— Для начала да, только обойдёшь ещё всех своих знакомых купцов, с кем дела ведёшь, про цены поговоришь или про что вы там говорите, и между делом спроси, что, мол, про войну слыхать.

Не намечается ли нового военного сбора, не слышно чего из консулата кантона про новый налог. Ясно?

— Придумаю что-нибудь, — невесело сказал купец.

— Не робей купчишка, со мной не пропадёшь, — ободрял его кавалер, — со мной ты в купеческой гильдии состоять будешь.

— Я уже в гильдии Эвельрата состою, — отвечал господин Гевельдас.

— Так будешь в ней главой! — обещал Волков.

Купец медленно побрёл к лодке, на которой припыл, держа кошелёк с золотом в руке и письма для господ из кантона за пазухой, шёл он и, кажется, проклинал про себя этого буйного рыцаря, что на горе ему поселился на его реке. А кавалер так и смотрел ему вслед — купчишка, ясное дело, с золотом его не сбежит, но вот будет ли он полезен, это, конечно, был вопрос.

Глава 33

Вернувшись домой, кавалер всё ещё думал, об этом купчишке. Всё ещё сомневался в нем. И чтобы быть уверенным, что этот самый Гевельдас при первом же своём деле не угодит в подвалы, он снова звал к себе Сыча.

Как и положено, его с дружком по кличке Ёж Увалень обнаружил в трактире.

— Экселенц, хоть пару дней мне отдохнуть да помыться.

— Помыться, — Волков смотрел на Сыча с недоверием. — С каких это пор?

— Ну, хоть отоспаться.

— Нет, некогда, езжайте сейчас же в Лейдениц, там у купчишки Гевельдаса есть контора и склады, найдите его.

— И что, присмотреть за ним?

— Нет, он будет нам помогать, он часто ездит в кантон по делам торговым, вот ты его и научи, кто и как, человек он в этом деле новый. Встретишь его и всё как следует ему растолкуй, чтобы его за первый вопрос в холодную не уволокли.

— Ах, вот что! Значит, купчишку звать Гевельдас? Хорошо, завтра поеду.

Волков достал пять монет. Положил их на стол:

— Сегодня.

— Экселенц, ночь не за горами.

— До Амбаров рукой подать, а там вам только реку переплыть, сейчас езжайте.

Когда Сыч ушёл, Волков почувствовал себя поспокойнее. Всё-таки хоть и не мылся этот мерзавец, но дело своё знал. Купчишка труслив и, кажется, не очень сообразителен, но Сыч поможет ему, хоть поначалу, быть половчее и поосмотрительнее, ну а трусость… Иной раз трусость может и помочь. Иной раз она неплохо сохраняет жизнь.

На этот раз он с собой взял почти всех. Максимилиан, Увалень, фон Клаузевиц, Карл Гренер, братья Фейлинги и все их послуживцы. Итого с ним было десять человек. Волков чувствовал, что разговор будет неприятный, и хотел, чтобы этот разговор слышало, как можно больше ушей. А то потом на очередном дворянском собрании его ему припомнят и это. Эту поездку и этот разговор. Выехали ещё затемно, поэтому были у замка были задолго до обеда. Но это ничего не поменяло, ворота замка были всё так же закрыты. И ему снова пришлось звать господина Верлингера. То ли от того, что ему приходилось долго забираться на башню, то ли ещё почему, но старый дядя барона был весьма нерасположен к беседам. Не здороваясь, а лишь только взглянув вниз он прокричал:

— Опять вы? Как вас там?..

— Да, это опять я, и зовут меня кавалер Фолькоф.

— И что же вам надо, кавалер Фолькоф? Я же уже вам всё сказал в прошлый раз.

— Я хочу видеть барона. Хочу спросить у него, как погиб кавалер Рёдль?

— Барон не примет вас, он болен. Всё ещё болен. Что вы донимаете всех, займитесь своими делами.

— Я и занимаюсь, на последнем дворянском собрании меня упрекали в смерти кавалера, я хочу знать, что произошло.

— Сказал же я вам, барон болен. Ничего он вам не расскажет.

— Но хоть взглянуть-то на него я могу?

— Нет, врач не позволяет, — кричал седой господин и раздражение в его голосе только усиливалось.

«Что за глупости? С чего бы врачу не дозволять взглянуть на больного?»

— Тогда позовите врача.

Тут повисла пауза. Волков видел господина Верлингера, и тому нечего было сказать. Он смотрел на кавалера с башни, сверху вниз, его лицо было злым, и после паузы седой господин не выдержал:

— Что же вам нужно, наглый вы человек, сказано вам, никто вас не примет! Так вы всё упорствуете, третий раз приезжаете, и, поправ все правила вежливости, всё просите и просите чего-то!

— Дозвольте мне увидеть барона! — так же повысил голос Волков.

— Нет, доктор не велит! — кричал господин Верлингер. — Сказал же я вам!

— Не позорьте седины свои бесконечной ложью, — Волков тоже уже начинал злиться, — зовите доктора, я хочу у него всё спросить.

— Да, как вы смеете! Дурной вы человек, болван! — уже не на шутку злился дядя барона. — Как вы смеете меня упрекать во лжи, если вы сами невыносимо навязчивы и совсем не ведаете приличий. Прочь! Уезжайте отсюда, займитесь своими делами, войной или ещё чем вы там любите заниматься…

— Послушайте Верлингер, я не хочу знать, что там у вас происходит, тем более, не хочу встревать в ваши семейные дрязги из-за наследства, я просто хочу видеть барона, живого или мёртвого, мне всё равно.

— Отказываю вам! Отказываю! Прочь отсюда, наглец! Барона вы не увидите. Прочь езжайте! И если не уедите, то увидите не барона, а у себя в брюхе арбалетный болт.

И господин Верлингер скрылся, видимо покинул башню. В общем разговор был закончен.

Третий раз! Третий раз Волков приезжал сюда, чтобы выяснить обстоятельства смерти кавалера Рёдля, три раза беседовал с этим вздорным стариком и уезжал отсюда ни с чем. Его трясло от злобы и раздражения, он тащил с собой кучу народа и всё без толку и, главное, виноватых вокруг не было. Ну разве что этот седой мерзавец. Ух попадись он ему под руку! У кавалера даже кулаки сжались. Но сжимай их или разжимай, это дело не решит. Дело бы решила картауна, да десяток чугунных ядер в ворота старого замка. Попотеть, притащить бы её сюда. Да пять десятков солдат, и дело было бы решено.

Да нельзя, его и так вся окрестная земельная знать ненавидит, а начни он штурмовать их замки, так побегут ещё и к герцогу, жаловаться или ополчение собирать. Хотя нет, ополчение это вряд ли, они ещё те вояки.

В общем пришлось ехать обратно, так ничего и не высинив. Как говорят мужики, не солоно хлебавши. Полдня как не бывало.

Ну хоть Роха порадовал его в тот день. Когда Волков вернулся в Эшбахт, оказалось, что Роха только что приехал из Ланна.

Обоз был как раз перед домом кавалера:

— Погляди, Фолькоф, что это за порох, — говорил Скарафаджо снимая крышку с бочки и запуская руку в чёрный порошок, — ты представать себе не можешь, сколько дыма он даёт. Такой делают только в Ланне.

— Сколько бочек привёз? — спрашивал Волков, глядя на ладонь товарища, не слезая с коня. — Восемь.

— Да, восемь, и стоит он на шесть талеров дороже за бочку, но зато как бьёт! Как бьёт!

Старый одноногий солдат был в восторге. Он тряс ладонью глядя на порох:

— Клянусь, даже аркебуза будет пробивать кирасу с пятидесяти шагов. А что уж говорить про мушкет!

— А мушкетов, ты сколько привёз?

— Семнадцать. И скажу тебе, что кузнец дело знает, он переделал замок и спуск, теперь фитиль держится крепко. И порох с полки не просыпается, даже когда мушкет наклоняешь.

— Отлично.

— Этот Яков Рудермаер толковый кузнец, я сейчас покажу тебе новый мушкет.

Но у Волкова болела нога, он хотел быстрее слезть с коня и сесть у камина:

— Потом, потом, приходи сегодня вечером на ужин. Приноси мушкет.

А Роха вместо того, чтобы сразу согласился вдруг замялся:

— Слушай, Фолькоф, а можно я приду с женой?

Кавалер смотрел на Роху и не узнавал этого старого солдата, кажется, первый раз тот называл свою женщину женой. Зараза, язва, чёртова гарпия — да, но вот женой…

— Ну, приходи с женой, — согласился кавалер.

— Я бы не навязывался, да больно она хочет посмотреть, как живут настоящие господа.

— Приходи.

— А твоя-то, дочь графская, не будет против, моя-то из простых? — всё еще сомневался Скарафаджо.

— Чёртов болван, сказал же приходи с женой, — злился Волков, которому хотелось скорее вытянуть ногу у камина. — Сколько раз тебе ещё повторять?

Кавалер развернул коня и поехал к дому.

— Приду, — кричал ему вслед Роха, — принесу новый мушкет показать!

Жена Рохи пришла разодетой настолько, насколько Роха мог себе это позволить. Она много кланялась перед Элеонорой Августой, но та поначалу была холодна, но когда мать Амелия выяснила, что жена Рохи беременна в четвёртый уже раз, так разговор у женщин сразу наладился, и даже Бригитт стала прислушиваться к рассказам про утреннюю тошноту, про рвоту на запах жаренного лука, про вечное желание сходить по малой нужде и про всё другое. И так всё было у них хорошо, что после ужина жена Рохи удостоилась нового приглашения. Без мужа. И она обещала быть.

Утром, после завтрака, на выезде из Эшбахта, собрались люди.

Кроме кавалера были там Роха, Хилли, Вилли, ещё пара солдат из стариков, те, что с кавалером были ещё Фёренбурге. Пришли также Брюнхвальд и Бертье.

Из арсенала хозяина принесли одну хорошую кирасу, которую бросили горцы на берегу. Её надели на мешок с песком и поставили на пригорок.

Стали стрелять новым порохом. Он и вправду был хорош. Мало свистел, зато много «бахал». Звук был резким, быстрым. Дым тяжёлым, чёрным, сразу давал много копоти. Но после каждого его выстрела образовывалось целое небольшое облако.

Кираса была отличная, с «ребром», из хорошего железа, которого не пожалели. Может поэтому на пятидесяти шагах аркебуза её и не брала, но на тридцати уже пробивала. Но это аркебуза.

Мушкет же оставлял в железе солидную дыру даже со ста шагов.

— Ну, что я тебе говорил, — заявлял Роха с таким видом, как будто это он сам его сделал.

Да, порох был действительно неплох. Его вообще можно было бы считать отличным, если бы не цена.

— Пушкарям этот порох не давать, — распорядился Волков, — купишь им в Малене простого, этот оставить только для стрелков.

— И то верно, — соглашался Игнасио Роха, — а то они в свою картауну по половинке ведра за раз закидывают. Хорошего пороха на них не напасёшься.

После обеда в тот же день приехали Сыч с Ежом. Как их в соседнем уделе за купцов принимали — непонятно. Небритые оба, оба воняют, одежда грязная, у обоих ножи на поясе. И шуба Сычу нисколько не помогала, на тихой дороге таких встретишь, так перекрестишься — истинные разбойники.

— Так вы, что, экселенц, этому купчишке-выкресту денег дали?

— Дал, — говорит Волков.

— Ну считайте, что в реку бросили, — машет рукой Сыч.

— Что совсем от него толку не будет?

— Думаю, что толку от него будет мало, — отвечает Фриц Ламме, а сам без спроса садится за стол, не снимая грязной шубы.

Товарищ его не так фамильярен, скромно становится за стулом Сыча.

А Волков не то, чтобы растерялся, но вздыхает безрадостно. Он на купчишку уже надеяться стал:

— Что совсем не сгодится нам? Глуп?

— Да не глуп он, — набрался смелости заговорить Ёж. — Просто для нашего дела не подходит. Трусоват.

— Верно, — поддержал товарища Фриц Ламме. — Не о том думает всё время.

— Ему говоришь, что да как, а у него глаза стеклянные, в них дыбы да палачи, палачи, да дыбы. С такими мыслями в нашем ремесле удачи не жди.

— И что, забрать деньги обратно? — спрашивает Волков невесело.

— Вот и мы было так подумали, а потом поговорили с ним и выяснили, что у него есть знакомец один на том берегу, — говорит Ёж, не давая сказать Сычу.

Фриц Ламме смотрит на него осуждающе: куда мол, вперёд меня?

Лопоухий Ёж продолжать не решается, закатывает глаза, а за него продолжает Фриц Ламме:

— Знакомцев-то у него много, я переписал их всех, купчишки в основном, но один нужный человечек имеется.

— Что за человек? — спрашивает кавалер.

— Писарь казначейства славного города Шаффенхаузена Веллер, — сообщает Сыч едва ли не с победным видом.

«Да, это интересный человек, тут сомнений быть не может».

И словно подтверждая его мысли, Сыч продолжал:

— Кто первым узнает, если город вздумает снова войско собирать?

То-то и оно… Писарь казначейства. Никто другой.

«Верно, верно, верно, но согласится ли он ‘дружить’?»

И снова Сыч «читает» его мысли:

— Наш купчишка, этот Гевельдас, говорит, что писарь молод, едва женился и небогат, значит, нуждается в деньгах жене на подарки, как и все молодые люди.

— А сумеет ли наш купец с ним договориться? — спрашивает Волков, хотя по ухмылкам этих неприятных людей уже видит, что у них на сей счёт уже есть мыслишки.

— В том-то и дело, что чёрта с два, — радостно сообщает Сыч.

— А чего же ты тогда радуешься? — интересуется Волков.

— Да я тут одно дело придумал, если выгорит, то будет он наш, — за Сыча говорит Ёж.

— Цыц ты, полено лопоухое, — одёргивает его Фриц Ламме. Он смотрит на Ежа снизу вверх весьма неодобрительно, — куда вперёд лезешь, вот не буду тебя больше в приличный дом приглашать. Лезет он… — Сыч передразнивает Ежа. — Я придумал… Молчи уже, дурень! — И тут же продолжает рассказывать. — Купчишка наш, нипочём с писарем не договорится. Но он может его вызвать в Лейдениц по какой-нибудь надобности, по торговле или. Да хоть в гости. Это мы потом обдумаем ещё, а как он там будет, тут уж мы его прямо на пристани и встретим. Наш будет, не отвертится.

— Точно, — подтвердил Ёж, — уж нам бы только до него добраться.

Мысль эта очень кавалеру понравилась. Да, толково было придумано.

— Я купцу десять золотых дал, — медленно говорил он, думая о деле, — семь заберите, раз он для дела не подходит, так и трёх ему будет довольно, пять для писаря берегите, а два. Коли дело выгорит, вам в награду пойдут.

— А вот за это спасибо, господин, — сразу радуется Ёж.

— Да ты своё хлебало хоть прикроешь сегодня, а? — опять осаживает его Фриц Ламме.

— А чего? Я ж поблагодарить.

— Закройся говорю, за что благодаришь-то? Ещё не сделали ничего, деньги ещё не наши, а ты уже благодаришь.

— Идите, — говорит Волков, — мне нужен этот писарь, нужно, чтобы служил он мне. Уговорите его, а не сможете… Сами опять на тот берег поедете.

Фриц Ламме и лопоухий и лысый Ёж сразу стали серьёзными. И смотрят на кавалера насторожённо, пытаясь разгадать, шутит он или всерьёз говорит.

Глава 34

Кажется, честный и славный город Мален никогда не видал такого праздника. Десять тысяч талеров! Десять тысяч талеров! По большим улицам, что вели к кафедралу, специальные повара, нанятые в Вильбурге и Ланне, забивали телков, тут же насаживали их на вертела и начинали делать жаркое. Жарить было велено с перечной, острой и поэтому дорогой поливкой. Тут же пивовары выбивали в бочках днища и начинали разливать пиво всем желающим. Пирожники и булочники раздавали белые булки, детям давали пряники. Стража как бы должна была следить за порядком, но стражники тоже были людьми, и пиво брали себе первыми, а уж дальше. Дальше, как пойдёт. В городе стоял шум, звенели колокола, аркебузиры, после пива то и дело стреляли в воздух. По городу вместе с шумом и колокольным звоном плавал кислый пороховой привкус. В очередях за мясом вспыхивали ссоры, но в общем всё было весело. И главное все знали, что происходит.

А на площади перед главным собором, вообще было не протолкнуться. Утром, ещё до рассвета, по городу разнеслись слухи, что тут раздают конфеты и вино, и молодёжь со всего города уже на рассвете толпилась тут. И все слухи были правдой. Помимо конфет и вина тут раздавали сыр и добрые куски ветчины с белыми булками. Стража перегородила улицы, чтобы на площадь не въезжали кареты, тут и так было не развернуться. Едва рассвело, а на площади было нет протолкнуться, пиво лилось рекой, вина тоже хватало, и от изрядного скопления веселых людей запах на площади стоял тоже изрядный.

На улицах праздник, а в доме купца Кёршнера — суматоха. И суматоха шла с глубокой ночи. Многие слуги, да и не слуги тоже, спать сегодня не ложились.

— Куда же вы смотрели, вы что, не видели, что шарф не в тон фате! — выговаривала госпожа Ланге служанкам.

— Ах, госпожа, то не тот шарф, сейчас тот подам, — отвечала служанка, тут же исправляясь.

Госпожа Ланге теперь была удовлетворена. Она покрыла плечи Урсулы Видль легким прозрачным шарфом и обняла её:

— Вы прекрасны, молодая госпожа.

Девочка тринадцати лет в великолепном синем платье, расшитом отличным жемчугом, в белилах и румянах, как взрослая женщина, всё-таки ещё была девочкой:

— Госпожа Ланге, отчего же мне так страшно. — едва не плача спрашивала она.

— Не плачьте, не плачьте, иначе белила придётся наносить по новой. — Бригитт присела подле неё. — И не бойтесь. Все женщины выходят замуж, так предначертано Господом. Слышите, весь город празднует, колокола, пир во всём городе, всё это в вашу честь. Все женщины мечтают о такой свадьбе, у вас свадьба, как у принцессы. Вы только поглядите какое у вас платье! Я бы палец, вот, — госпожа Ланге показала мизинец на левой руке, — отдала бы за такое.

— Всё так, но мне страшно!

Хорошо, что мамашу не допустили сюда. У той во все последние дни слёзы так и текли из глаз.

— Вы же говорили, что жених вам мил, добр.

— Мил… — отвечала девочка. — Кажется, кажется.

— Так что же вам нужно, жених мил, богат, добр. О таком женихе все девицы мечтают. А вы знаете, что вам дом ищут, у вас скоро будет свой дом, с каретой и слугами. Вы там будете хозяйкой.

— Знаю, знаю. Но всё равно всё думаю: зачем же мне это?

— Молодая госпожа, мы с вами принадлежим фамилии Фолькоф, и все должны служить интересам фамилии, — говорила Бригитт, вставая и напоследок поправляя фату. — Я по-своему служу, вы по-своему. Ваш брак важен для фамилии.

— Мы все служим дяде?

— Так же, как и дядя служит нам.

— Дядя служит нам? — удивлённо спросила девочка.

— А разве без вашего дяди, было бы у вас платье в сто талеров стоимостью? Была у вас карета к свадьбе, подыскивали бы вам дом со слугами для жилья?

Она взяла молчавшую девочку за руку:

— Сходите по нужде? Обряд будет долог.

— Я только что.

— Что, ж. Пойдёмте моя дорогая, весь город и главное жених, ждёт вас уже.

Стражники распихивали зевак, сгоняли их с улиц в переулки, но зеваки лезли, несмотря на брань, тумаки и удары палками. Ничто не могло их остановить, потому что они знали: пред каретой невесты идут люди и раскидывают серебро. Шум, гам, злые и измотанные стражники, полупьяная толпа, и мелкое серебро, летевшее в грязь. Дети, что лезли прямо под копыта, надеясь схватить пару монет.

А тем, кто не лез под копыта коней за серебряными крейцерами, те хотели видеть невесту. По балконам и окнам, на пути следования невесты рассаживались те, кого на свадебный обряд и на свадебный пир не пригласили. По всему городу пошла молва, что платье у неё стоит пятьсот монет, а может и вообще тысячу. Не было в городе молодой женщины, что не хотела бы то платье увидеть. И не было в городе человека, который не знал бы, что сын богатейшего в городе человека женится на племяннице известнейшего в графстве воина.

Обряд провёл сам епископ, он с делом не тянул, к чему мучать новобрачных. Отчитал всё быстро и благословил юную пару, предварительно немного поговорив с невестой, успокоив её и сообщив, что Дева Мария рада за девочку и будет покровительствовать ей. А потом поговорил и с женихом, и на этом закончил обряд. А господин Кёршнер уже изрядно с утра выпив, прослезился и пошёл к Волкову обниматься. Волков, хоть и был абсолютно трезв, при всех прямо в соборе его обнимал, и называл «родственником». Так же он был ласков и госпожой Кларой Кёршнер. А вот Элеонора Августа фон Эшбахт была не так радушна, её мутило всю службу и обниматься с новыми родственниками она не собиралась, а лишь улыбалась насилу. После все стали садиться в кареты, хоть до ратуши было недалеко, протискиваться сквозь толпы народа, что заполонили все улицы, ни у кого желания не было. Да и сесть в карету, что подъехала к воротам кафедрального собора и то нелегко было. Тут же, на площади народу собралось огромное количество, тут же и пряники свадебные и свадебные хлебцы раздавали. А ещё путь для карет через толпу проложить надо. В общем работы для стражи было много.

В городе не было здания больше, чем ратуша, поэтому пир решили проводить там, а не в дворце Кёршнеров. В трёх каминах ратуши горело столь много дерева, что даже в огромном, продуваемом сквозняками зале была такая жара, что в шубе сидеть было совсем невозможно. И кажется, от жары господин Кёршнер ещё больше стал пьян и к тому же слезлив. И немудрено, сбылись его мечты и мечты его отца — справа от него сидел знаменитый воин с женой, причём жена воина была дочерью графа. А слева сам епископ, а за епископом и первый консул города. Также в зале были все члены совета. Все! Ну кроме разве что советника Фейлинга, которого на торжестве не желал видеть кавалер.

А завтра день ещё должен был начаться схватками и поединками.

На выезде из города, у западных ворот уже сколочена была арена с трибунами, с ложами для нобилитета и стоячими местами для голытьбы. И тридцать! Тридцать рыцарей и искусных воинов уже расставили свои палатки вокруг, чтобы завтра пешими и конными сражаться за призы турнира. За очень богатые призы турнира, который организован в честь свадьбы его сына. В честь внука человека, которого и не во всякий дом пускали. Разве тут не прослезишься? А ведь и вправду, ещё его отцу не всякий руку был готов протянуть. А тут вон как всё изменилось, все лучшие люди города на его пиру. А послезавтра ещё и бал будет. И ко всему прочему, ещё и невеста сыну, как говорят пришлась весьма по душе. Ну как же тут не прослезиться от счастья? Как не выпить богатому купцу?

И не только купец был рад свадьбе. Волков тоже был доволен, все, ну почти все знатные и влиятельные люди города подходили его поздравлять, скорее его, чем новобрачных, хотя подарки, конечно, они дарили им. Но почтение выказывали всё-таки ему. Среди собравшихся были все те люди, что давали ему золото в долг. И ни один из них не справился об отдаче долга. Конечно, кавалер уже уплатил текущие проценты, которые были весьма существенны. Но приличная сумма, почти тысяча золотых, так и лежала в его сундуке. Это был его неприкосновенный запас. И про неё никто у него не спросил. Он сидел и в который раз слушал с благообразной улыбкой тост толстяка купца о счастье, что тот испытывает, беря столь приятную юную особу из столь славной фамилии к себе в семью.

Так и пребывая в хмельном благодушии, и слушая похвалы в свой адрес, он абсолютно случайно увидал, что в зал вошёл, в забрызганных грязью сапогах, старый солдат. Волков знал его в лицо, это был человек из роты Бертье. Стража на дверях даже не посмела его спросить о чём-либо. Солдат вошёл в жарко натопленный зал, стянул с головы каль, вытер им лицо и стал оглядываться по сторонам. У кавалера и хмель стал выветриваться понемногу. Он отставил кубок, что держал в руке и купца больше не слышал, он уже знал, кого ищут глаза солдата.

Да кого он ещё тут мог искать, ну не своего же ротмистра. Не для того он проскакал столько, чтобы принести вестьпустяковую.

«Нет, нет, нет, горцы не могли так скоро собрать следующее войско. Не могли. Хотя… С них станется. Неужели вести из форта, от сержанта Жанзуана?»

Конечно, и быть по-другому не могло. Солдат нашёл кавалера глазами и сразу решительным шагом пошёл, обходя столы, чтобы подойти к кавалеру сзади.

Волков, трезвея с каждым его шагом, ждал, не отводя от солдата глаз. А в зале стоял шум. Прислужники главного виночерпия у стены деревянными молотами ломали дно очередной винной бочке. Меж десятков столов поварята носили и носили огромные подносы с великолепными блюдами, от которых ещё шёл пар. Гости были веселы, все болтали и кричали хмельно, дамы раскраснелись от вина и жары, стали снимать шарфы, обнажая прекрасные шеи и плечи, а незамужние так и вовсе волосы стали распускать, и все они смеялись над пьяными, а тут ещё и музыка стала играть. Да, это был отличный пир, вот только рыцарь Божий уже знал, что праздник для него закончен. Хотя и не знал, что его ждёт.

Солдат же подошёл и после короткого поклона стал говорить негромко что-то ему на ухо. А после достал и бумагу, протянул её господину и отошел на шаг от кресла того.

Когда кавалер дочитал бумагу, ни от благодушия, ни от хмеля и следа не осталось на его лице.

Стало оно обычным его лицом, суровым, каменным.

— Ступай к ротмистру Брюнхвальду, — произнёс кавалер, указав на того солдату рукой, — скажи, чтобы собирался.

Солдат кинул и пошёл по залу к ротмистру. Сам же Волков снова поднял кубок и отпил вина.

Когда ротмистр выслушал солдата, он сразу поглядел на кавалера. Взял полотенце, вытер рот и руки и извиняясь и кланяясь соседям, стал вылезать из-за стола.

А солдат уже сообщал что-то ротмистру Рене. Тот тоже перестал есть. Стал озабоченно переговариваться с матерью невесты, вид у которой сразу стал испуганный. А тут ещё и музыка стихла и людской гомон в зале стал затихать, гости смотрели как один за другим поднимаются из-за столов офицеры фон Эшбахта. И уже появились в глазах людей непонимание и удивление. Все стали спрашивать друг у друга, что происходит. Смотрели на центральный стол. А там кавалер, перегнулся через подлокотник кресла и что-то говорил госпоже фон Эшбахт, а та слушала его с лицом белым и перепуганным.

И тут первый раз в зале прозвучало слово «война». И полетело эхом по залу: «Война?» «Война?»

Теперь уже и епископ, и бургомистр выглядывали со своих мест, смотрели на кавалера вопросительно, желая знать, что произошло.

Понимая это, кавалер похлопал по руке свою жену, которая вдруг горько зарыдала, а потом встал и произнес, чтобы все желающие услышать услыхали:

— Господа, граф фон Мален и графиня фон Мален после обеда сегодня занемогли. Графиня плоха, а граф лишился чувств и в себя не приходит. Да смилуется над ними Господь. — Он перекрестился и за ним стали креститься все остальные, кто был в зале, включая слуг. — Посему, я должен откланяться, так как моя сестра любимая и тесть мой больны, вас же я прошу продолжить пир.

Он помог жене встать, тут же вставали и бургомистр, и епископ, и изрядно пьяный Дитмар Кёршнер. Все шли к нему с вопросами и соболезнованиями. Но тут с неожиданной стороны себя проявил епископ: строго говоря со всеми, он отстранил людей от Волкова:

— После, господа, после.

И, оторвав его от жены, пошёл с ним под руку:

— Не делайте глупостей кавалер, не спешите, выясните все обстоятельства и приезжайте ко мне. Мы всё обсудим.

Волков молча кивал.

— Понимаю, как дорога вам графиня, но всё равно — не делайте глупостей.

Волков опять кивал.

Потом святой отец пошёл успокаивать госпожу Эшбахт, а к кавалеру подошёл господин Кёршнер и пьяным тоном говорил:

— Ах, как жаль, дорогой друг, как жаль дорогой родственник, я и позабыл, что графиня — ваша сестра. Очень, очень сожалею, дорогой родственник. Я, дорогой родственник, вот что вам скажу. Если вам вдруг потребуются… Потребуются деньги. Говорите мне по-родственному. Не стесняйтесь.

Кавалер похлопал купца по плечу:

— Спасибо, дорогой родственник, обязательно скажу, если будет нужда.

Но, как он ни любил деньги, сейчас он о них не думал. Сейчас он вообще ни о чем не думал, думал лишь про Брунхильду. Не про беременную жену, что шла за ним, заливаясь слезами, не про прекрасную Бригитт, которая пыталась протиснуться к нему через многих людей, что были у выхода. Нет, только про распутную и взбалмошную девку, что встретил в поганой харчевне в убогом местечке Рютте. Когда-то Волков думал, что будет она ему большой опорой, когда станет графиней, что и сама станет счастлива. Шутка ли — графиня! Но никак он не мог подумать, что всё может закончиться вот так вот. «Занемогли после обеда». Так было сказано в письме, что писал её паж. Что это значит? Что это такое?

Как это могло быть? «Занемогли после обеда!»

«Ух, змеиное семя Маленов!»

Кулаки у рыцаря сжались, лицо стало страшным. Нет, никогда у него не было к Брунхильде тех чувств, что он испытывал к Бригитт.

Но как это ни странно, взбалмошная и капризная, всё-таки она была для него не чужой. И даже не из-за ребёнка, что носила под сердцем, а просто потому. Просто была близкой ему, родной, и всё. Такой же близкой, к примеру, как сестра Тереза. Возможно, всё от того, что не так уж много было у него близких людей до последнего времени. Раньше у него их совсем не было. Товарищи по разным воинским корпорациям, других людей он, в общем-то, и не знал. Вот Брунхильда и оказалась ему близкой. Настолько близкой, что кое-кому могло и не поздоровиться, случись с нею что-то.

А на улице, на главной площади города праздник, всюду, всюду толпы хмельного народа, ни карет, ни коней не найти. Все встречные его узнают, все его поздравляют. Он отвечает всем через силу, улыбается через нежелание.

Только Богу известно, в каких проулках кареты поставили. А ему очень, очень хотелось быстрее узнать, что там с его Брунхильдой, потому что из письма не ясно, насколько она плоха, насколько занедужила.

В общем нашли и коней и кареты, стали садиться, и несмотря, что уже сумерки, потихоньку собирались, всё-таки уезжали.

Отец Теодор, хоть и стар был, без шапки в холод был на улице, нашёл Волкова, когда тот уже был в седле, и крестил его, повторяя:

— Не делайте глупостей, сын мой, не делайте глупостей. Как всё выведаете, так сразу езжайте ко мне.

А Волков всё кивал ему и кивал.

Так и поехали. Сначала поехали в Эшбахт. Карл Брюнхвальд по своему обыкновению советовал, прежде чем ехать в Мелендорф к графу, взять хотя бы сотню солдат.

А Волков давно уже понял, что Карл много в жизни повидал и дурного не посоветует.

Глава 35

Пажу Её Сиятельства графини фон Мален Теодору Бренхоферу было совсем немного лет. Четырнадцать-пятнадцать не больше. Может от этого, как только он увидал кавалера, сразу стал плакать.

— Ну, — говорил Волков, строго, — будет вам, рассказывайте, что случилось.

— Уже не знаю, что и говорить, — сквозь слёзы лепетал паж. — Они сели обедать в малой зале… В большом зале совсем редко они обедали из-за склок.

— Кто они?

— Граф с графиней.

— Дальше!

— А я пошёл в каминную залу, граф не любил, когда я был при обеде, а с ними остался только лакей. Прислуживал. Я подождал, а потом через час пробежал лакей, он людей звал, говорил, что графу дурно. Я побежал в залу, а там граф. Лицо всё его было красным, он в кресле сидел. Почти лежал ноги вытянув, голову запрокинул и дышал, дышал так. А графиня. Графиню мутило, её рвало.

Волоков слушал внимательно, не перебивал мальчишку, так же слушали сбивчивый рассказ пажа и госпожа Эшбахт, и госпожа Ланге, и Карл Брюнхвальд, и брат Ипполит.

— Графиню, значит мутило и рвало? — только и спросил кавалер.

— Но она со мною говорила. Говорил, чтобы скакал я к вам. И говорила, чтобы вы забрали её из Мелендорфа.

— Что ещё она говорила?

— Говорила, что вино было горьким, и что вам нужно поторопиться.

— Значит, вино горьким было? — медленно переспросил Волков.

Госпожа Эшбахт при этих словах, не произнеся ни звука, ни с кем не попрощавшись, повернулась и пошла наверх в свои покои, за нею направилась и мать Амелия. Когда они скрылись наверху, Волков тихо процедил сквозь зубы:

— Змеиное семя. Даже дослушать про отца не захотела. — Он повернулся к пажу. — Значит графиня вас послала ещё днём?

— Днём, ещё в обед.

— Карл, — сразу произнес кавалер, — молодой граф может заартачиться.

— В замке Мелендорф солдат двадцать не больше, — сразу отозвался ротмистр. — Я велел собрать сотню. Пойдут мои, пять десятков возьму у Рене и пару десятков у Рохи. Думаю хватит. Утра, как я понимаю, ждать не будем?

— Нет, выступаем сейчас же.

— Тогда велю взять побольше ламп, одну телегу в обоз и коли дадите масла, приготовлю сотню факелов, — отчеканил Брюнхвальд. — Думаю, дорогу не потеряем, до утра будем в Мелендорфе. Через час можем выступать.

— Берите всё, что нужно, — сказал ему кавалер, и добавил пажу, — вы поедете со мной.

Дорога до замка графа оказалась нелёгкой и не только из-за ночной темноты. Ещё к вечеру стал дуть сильный юго-восточный ветер. Он-то и принёс тепло. Крепкие дороги сразу развезло. Люди и лошади скользили по мокрому льду и по грязи. Тем не менее ещё до рассвета они были в Мелендорфе. Прошли по улицам городка, пугая сонных горожан, и подошли к воротам замка.

— Эй, стража! — зычно заорал Максимилиан.

— Кто такие? — донеслось с башни тут же, видно, приближение отряда для стражников не было неожиданностью. Огни ламп, что несли передовые солдаты, были видны издалека.

— Кавалер Иероним Фолькоф фон Эшбахт желает говорить с графом фон Мален.

— Граф почивает, — кричали с башни.

— Так сходи и разбуди.

— Не велено, — отвечали с башни. — Ждите утра. Небось оно скоро.

Епископ говорил ему не делать глупостей. Это сказать легко, а попробуй удержись, если внутри тебя всё клокочет от злобы.

Волов подъехал ближе к воротам:

— Эй, ты, если не позовёшь сюда графа сейчас же, я тотчас же велю своим людям срубить хорошее бревно и начну ломать ваши ворота. До рассвета я, может, их и не сломаю, но когда сломаю, клянусь Святым Писанием, первое, что я сделаю, так это своею секирой размозжу тебе башку… Слышишь, мерзавец? Это говорю тебе я, Иероним Фолькоф, рыцарь Божий и брат твоей графини.

— Зря вы ругаетесь, господин, — донеслось с башни, — молодой граф велел его сегодня не беспокоить, но если вы будете требовать, то я, конечно, его позову.

— Побыстрее, олух, побыстрее.

А ветер не унимался, солдаты стали рубить ветки и кусты в земле графа. И Волков им того не запрещал. Солдатам нужно было греться и готовить себе завтрак. Ну а граф… Граф простит его за такую малость, как хворост и кусты. Тем более, что время идёт, а графа всё нет. Солдат с башни уже давно прокричал, что графа разбудили и передали, что под воротами замка его ждёт рыцарь.

Волков давно слез с коня, расположился у огня на раскладном стуле и ждал, попивая вино, что велела положить в обозную телегу умница Бригитт. И вот, когда небо уже стало сереть на востоке, ворота заскрипели и тяжело растворились. Из них выехали несколько верховых и вышел десяток пеших людей. Все при железе и доспехах.

Волков сел на коня, знал, что граф спешиваться не будет и не хотел говорить с ним пешим, разговаривать, глядя снизу вверх. Сел и поехал к графу навстречу.

Они поклонились друг другу. И граф спросил весьма меланхолично:

— Отчего же вы так нетерпеливы, дорогой мой родственник? Отчего не могли подождать до утра?

Волкова, признаться, даже восхитило самообладание этого мерзавца.

— Как же мне быть терпеливым, если ко мне приходят вести, что графу нехорошо, — Волков старался говорить так же спокойно.

Теодор Иоганн, девятый граф фон Мален, молчит, и Волкову приходится задавать ему вопрос:

— Или меня обманули? С вашим отцом всё в порядке?

— Граф занедужил, — наконец отвечает Теодор Иоганн.

— А как чувствует себя графиня? — не отстаёт от него Волков.

Теодор Иоганн снова молчит, словно думает, что ему ответить, а кавалеру неймётся, он торопится:

— Что же вы молчите, дорогой родственник? Скажите же, что с графиней?

— Графиня тоже нездорова, — всё-таки выдавливает молодой граф.

— Ах, как жаль, — сухо и холодно произнести Волков, — что же приключилось с ними, что за хворь у них?

— Кажется, они выпили дурного вина, — опять меланхолично, словно о какой-то безделице говорит Теодор Иоганн и смотрит куда-то в сторону.

— Дурного вина? — переспрашивает Волков.

— Да, кажется, вино было кислым, — кивает граф.

— Я хочу видеть графиню, — говорит ему кавалер.

— Она больна, — отвечает Теодор Иоганн. — Да и спит, наверное.

— Я хочу видеть графиню, — твёрдо повторяет Волков.

— Вы же не пойдёте в замок один, — с ухмылкой говорит молодой граф, — вы ведь потащите за собой всё своё войско. Вы переполошите весь замок.

— Так пусть она сама выйдет сюда.

— Говорю же вам она больна, лежит в постели! — граф уже повышает голос.

— Так распорядитесь нести её сюда вместе с постелью! — Волков повышает голос тоже.

Лицо молодого графа кривится от неприязни, и он, чуть повернув голову, говорит одному из своих приближённых:

— Георг, соблаговолите сообщить графине, что её ждёт брат, и если она сочтёт нужным, то пусть придёт.

Приближённый сразу повернул коня и поехал к воротам. А пока граф не уехал сам, Волков тоже распорядился:

— Бертье, друг мой, возьмите двадцать людей и десять стрелков, станьте, пожалуйста, у ворот, а то не ровён час, они захлопнутся у нас перед носом.

— Как пожелаете, кавалер, — сразу откликнулся ротмистр. И тут же кричит: — Сержант Леден, за мной, к воротам! Хилли, дай ему в помощь десять стрелков.

— А вы, граф, — продолжает Волков теперь уже весьма учтиво, — соблаговолите побыть со мной.

— Что? Зачем это?

— Затем, что я хочу увидать свою сестру живой, — отвечает кавалер спокойно. — И пока я свою сестру не увижу, будете вы при мне, здесь.

Граф замер в седле, смотрит на кавалера с нескрываемой ненавистью. Но Волков не отводит глаз, он повторяет про себя слова епископа: «Главное, не делайте глупостей». Но всё-таки малую глупость совершает, не сдерживается и произносит:

— Молите Господа, чтобы я увидал свою сестру живой, иначе вы и в титул вступить не успеете.

Граф, высокомерно дёрнув подбородком, отворачивается. Ничего ему не отвечает.

Так они и ждут сидя на конях, совсем рядом, но не глядя друг на друга и не разговаривая друг с другом.

Ждут долго, Волков уже начинает думать, что стоит, может, и поторопить людишек графа, но тут из ворот замка выходит какая-то баба. Нет, то не его красавица Брунхильда. Баба весьма крупна, платье на ней огромно. И не поклонись ей Бертье, который был у ворот, Волков подумал бы, что это какая-то вовсе неизвестная ему женщина. Она шла осторожно по раскисшей от теплого ветра дороге, шла вразвалку и поддерживала большой живот. И это была именно Брунхильда. Она сильно, сильно поменялась, с тех пор как кавалер её видел. Ни слуги, ни служанки с ней не было. Это с графиней-то. Во всём замке не нашлось слуги, чтобы поддержал беременную жену графа, когда та шла по скользкой дороге. Первым додумался фон Клаузевиц, он пришпорил коня и быстро поехал к ней, соскочил возле Брунхильды наземь, стянул с себя плащ и накинул ей на плечи, она ж и вправду была в одном платье. Сам же молодой рыцарь протянул ей руку, как положено в перчатке и через плащ, чтобы женщина могла на неё опереться.

Там за ним и Максимилиан подъехал тоже стал помогать. Так они и довели её до кавалера и графа. Она сразу кинулась к Волкову, стала руку ему целовать, едва он перчатку успел снять. Он тоже с коня склонился и поцеловал её, а Брунхильда и говорит:

— Слава Богу, услыхал мои молитвы Господь, прислал вас. Уже не думала, что увижу свет, — она поглядела на графа с ненавистью. — Родственнички меня заперли в спальне, ни доктора, ни слуг ко мне не допускали со вчерашнего. Думали, что помру я. Надеялись. Не явись вы в такую рань, так они поняли бы днём, что недотравили меня, так удавили бы. До вечера бы я не дожила.

Волков взглянул на графа. Лицо того было абсолютно спокойно, бесстрастно. На все упрёки ему было плевать; что там бормочет эта пузатая баба, он граф и родственник курфюрста.

— Дорогой родственник, надеюсь я вам больше не нужен? — всё так же хладнокровно спросил граф у Волкова.

— Нет, граф, — отвечал кавалер, едва сдерживаясь. — А вы, сестра, поедете со мной в Эшбахт.

— Да уж, здесь не останусь, — заверила Брунхильда. И тут же продолжила, обращаясь к Теодору Иоганну. — А вы, родственник, пришлите мне в Эшбахт мою карету. И вещи мои. Только без воровства. Я все свои вещи помню. Все простыни, все скатерти и всё серебро. Вы уж проследите, граф, а то народец у вас в замке вороватый.

«Молодец, Брунхильда!»

Графа от слов её перекосило, так, как будто его по лицу ударили, и он едва сдерживаюсь ответил ей:

— Не волнуйтесь, графиня, я прослежу, чтобы все ваши вещи были доставлены вам в целости.

Тут же в ближайшем доме купили графине две перины и еды, бережно усадили её в обозную телегу и поехали в Эшбахт.

Волков ехал рядом с телегой, с удивлением глядя на эту женщину. Он её не узнавал. И ведь не только облик её стал иным, беременность многих женщин меняет, но и сама она в душе своей изменилось. Титул, что ли, так на неё повлиял… Стала она, как и положено было ей по статусу, высокомерна. Даже с Волковым говорила почти как с равным, а уж остальными так и вовсе понукала. И всё же он узнал в ней ту самую распутную девицу, что встретилась ему в грязной харчевне. Кажется давным-давно она была другой, но и в этой крупной и зрелой женщине, что вынашивала под сердцем ребёнка графа, он узнавал её прежнюю, всё ту же красавицу. Она всё ещё была красива, хоть уже и не так стройна, как прежде.

— Графу врач уже не дозволял пить вино больше двух бокалов в день. Граф эти бокалы к ужину берёг. Пиво тоже не пил, вот ему к обеду сладкую воду и подавали. Я пила вино, а он воду, — говорила Брунхильда, сидя укутавшись в перины. — Вот я вино взяла, а оно мне кажется. Беременным вечно что-то кажется, вот оно мне и показалось горьким. Я графу и говорю: Вино горькое. А муж лакею говорит: Налей мне попробовать. У меня стакан был красного стекла, а у мужа белого. Лакей ему наливает, а я вижу, что в стакане серый осадок. Я вино только белое пью, поэтому его хорошо было видно. Вот граф пьёт его и говорит, что вино хорошее, а я снова пью и пить не могу, ну гадость же. Горчит. Говорю: Горькое. А граф говорит: Вы уж больно разборчивы, это всё от беременности вашей. И пьёт его дальше. Фу, жарко, — она откинула край перины и продолжила рассказ. — Я лакея просила нового вина, а муж так весь бокал и выпил. Я нового не дождалась, а граф, — Брунхильда всхлипнула, прижала руку к губам, словно сдерживая крик, и совладав с собой продолжила. — А граф. У графа тут всё лицо покраснело, и в глазах вдруг кровь появилась, все белки покраснели, он и говорит: У меня в горле жар. Всё горит. Я звать лакея, а сама чувствую, что у меня во рту тоже всё горит, словно от перца. Да, как будто перца много попалось. А потом, — графине снова пришлось сделать паузу, чтобы сдержаться от рыданий, — а потом граф стал плеваться. Плеваться кровью. Плюется и плюётся, и всё выплюнуть кровь не может. Она тянется изо рта и тянется. Все салфетки ею перепачкал.

— Это он? — спросил кавалер, как только графиня сделала паузу в рассказе.

Он не назвал имени, но Брунхильда сразу поняла, про кого спрашивает кавалер.

— Ну, может, и не он лично, но без его соизволения. — Тут графиня махнула рукой. — А впрочем, Бог его знает. Но больше всех свирепствовала Вильгельмина.

— Старшая дочь графа?

— Да, она. В прошлом году она овдовела, а старший сын её из поместья попросил вон, не ужился сынок с матерью, и немудрено, вошь злобная, дурная баба, что сразу в крик переходит от всякого. Вот она к отцу и вернулась, а у неё ещё два сына безземельных. Ах, как её трясло каждый раз, когда она меня видела. Как трясло, — Брунхильда первый раз за всё время улыбнулась. — Есть при мне не могла, ложки на скатерть кидала, так, что они со стола улетали. Орала на меня при слугах, что, дескать, рода я подлого. Другие родственнички тоже меня не жаловали, но эта прям аж поперёк дороги у меня готова была лечь. Я всё думала, чего она беленится.

А потом её и прорвало как-то после Рождества. На обеде, муж меня за ум мой похвалил при всех, так она вскочила и на всю залу кричала, что я уж слишком умна, что я с братцем моим разбойником, графа опоили, чтобы поместье Грюнефельде себе подобрать. И орала, что сему не бывать, что поместье это в графский домен испокон веков входило и впредь будет входить. И в другой дом не перейдёт. Господи, как она орала, аж жилы на глотке вылезли, в её летах-то это так и в могилу лечь можно, от страсти такой. Вот только не домен её волнует, а сынки её безземельные, оба беспутные да неприкаянные. Это для них она старается.

Тут всё сразу и сложилось в его голове. И неприязнь молодого графа, и вызовы на дворянское собрание, и ненависть всех родственников старого графа к его молодой жене, всё встало на свои места, и причина всему нашлась. Графиня что-то ему говорила, про жизнь свою в замке рассказывала, а он её почти не слышал, смотрел на неё и думал, что она ещё всё-таки красива. И тут он даже невольно усмехнулся.

— Отчего же вы веселитесь? — серьёзно спросила она. — Я от страха трепещу, думаю, не отравили ли мне плод. А они смеются. Не смеялись бы вы… Чай знаете, чей плод ношу.

— Знаю, знаю, — отвечал он, — просто рад тебя видеть.

— Рады они, не вижу радости, а усмешки вижу. Думаете мне легко было по воле вашей жить в этом змеином гнезде?

— Нелегко, знаю, — он склонился с коня и взял её руку, — знаю, что нелегко.

— А раз знаете, так думайте, как мне и ребёнку вашему получить поместье. Сами родственнички его нам не отдадут.

И тут она была права. Нет, по доброй воле, дом Маленов им поместье не отдаст. И плевать им на договора брачные, что заверены всеми возможными юристами.

— Ладно, — сказал он, выпуская её руку, — если муж ваш умрёт, буду думать, как вам в вашем поместье обосноваться.

— Граф и раньше был не жилец, чах понемножку, а со вчерашнего так и вовсе без памяти лежал. Уж дух его с ангелами разговаривал. Лучше молите Бога, чтобы даровал мне здорового мальчика.

Волков это помнил, «здоровое дитя полу мужеского» было ключом к получению владения. А Грюнефельде, конечно, стоило того, чтобы за него побиться. Теперь нужно дождаться родов и можно будет начинать тяжбу. Во всяком случае заявить о правах.

Он вдохнул. Нет, как ни искал он успокоения и тихой жизни, ни одного, ни другого не находил. Видно, покой ему на роду написан не был.

Глава 36

Было ветрено, но ветер был всё ещё южный, он помогал, толкал лодку вверх. С берега из кустов им махал рукой человек.

— Туда. К нему плывите, — сказал Максимилиан и указал на человека рукой.

Гребцы налегли на вёсла, и уже вскоре лодка ткнулась в крутой, заросший барбарисом берег. К лодке сверху скатился Ёж. Уши от ветра красные, а шапку всё равно не надевает.

Кавалер накинул капюшон и стал вылезать, тут Ёж к нему подоспел, подал руку, чтобы рыцарь мог опереться:

— Лошади тут не понадобятся, господин, — говорил он, помогая и дальше Волкову лезть вверх, — домик сняли совсем рядом. Он уже там. Ест пока.

— Вы его не сильно напугали?

— Да, мы нет, а вот купчишка. Дурень, издали видать, что поджилки дрожат, всего, подлец, боится. Вот и мальчишка, глядя на него, тоже стал побаиваться.

Максимилиан и Увалень, тоже укрытые плащами и капюшонами, вылезли из лодки.

— Тут ждите, — коротко кинул Максимилиан гребцам, и вместе с Увальнем они полезли вверх по склону за кавалером.

У небольшого, но очень опрятного домика, белоснежного от свежей побелки, их ждал купец Гевельдас. Как и говорил Ёж, он был очень взволнован. Увидав кавалера, купец признал его и под капюшоном и кинулся к нему:

— Господин, могу ли я надеяться.

Он не договорил.

— На что? — поинтересовался кавалер.

— Что дело всё выйдет, как должно.

— Ты человек крещёный? — спросил у него кавалер.

— Да-да, — кивал тот и из-под одежды потянул распятие, — вот. Просто.

— Что?

— Как бы не случилось лиха, вдруг он заартачится, и вам придётся его… А я его в гости пригласил, вот как плохо-то будет. Если он не вернётся домой.

— Хорошо, что ты всё понимаешь купец, — Волков положил ему руку на плечо. — И хорошо, что ты крещёный, значит у тебя и святой есть.

— Есть, святой Елезарий.

— Вот и помолись ему. И помоги мне уговорить дружка твоего. И тогда и он отсюда уедет живёхонький, и ты будешь при мне и при серебре. Ну, а если он заартачится, что делать будем? — спросил кавалер прежде, чем войти в дверь.

Купец не ответил, замер и стоял как столб.

А Волков уже положа руку на дверь спросил:

— Может лучше ему тогда в реке утонуть, чем домой вернуться, да о тебе рассказать. Если он про тебя расскажет, то уж тебе точно путь в кантоны будет закрыт. Как считаешь?

Господин Гевельдас раскрыл рот и опять ничего не вымолвил.

— Вот то-то и оно, — усмехнулся кавалер, — так что молись купец, да помогай мне.

За столом прямо посередине сидел молодой человек лет двадцати. Не худ, не толст, лицо в оспинах. Ботиночки крепки, но не новы, чулки не штопаны, но и не из дорогих, колетик простенький, шапчонка фетровая, колечко на пальце — серебро. Зато весь стол перед ним в кушаньях богатых. Пива целый жбан, вино в кувшинах, гусь жареный, окорок, сыр на подносе с изюмом и мёдом. Тут же и Сыч рядом. Сразу вскочил, Волкова увидав:

— Вот, экселенц, нужный нам господин.

А молодой человек и не рад тому, что он кому-то нужен. Ещё пришли в дом такие люди, высокие, при железе, лица капюшонами закрыты.

А Волков тем временем скидывает капюшон и говорит:

— Не волнуйтесь, господин Веллер, вам тут ничего не угрожает. — Он обходит стол, приближается к молодому человеку и протягивает ему руку, — вы гость моего друга, купца Гевельдаса, а значит, и мой гость тоже.

Молодой человек почтительно и с поклоном жмёт руку кавалеру. И негромко спрашивает:

— Откуда же вы меня знаете добрый господин?

— Гевельдас мне о вас рассказывал, — отвечает Волков и садится на лавку. Хлопает по лавке. — Садитесь, господин Веллер. А как вас окрестили в церкви?

— Франс, — отвечает молодой человек присаживаясь рядом с кавалером.

Сыч садится позади него, за стол рассаживаются и все остальные.

— Франс? Не Франк, а Франс, на западный манер. Так у вас принято?

— Матушке так было угодно. Наш священник так меня и крестил.

— Ваши священники все еретики, — заметил Сыч из-за спины писаря. — Вот и крестили тебя как.

— Тихо! — прервал его кавалер. — Как крестили, так и крестили, то матушке его было угодно, так не тебе это осуждать. А священников и веру не он себе выбрал. А по мне, так пусть господин Веллер хоть бревну резному кланяется.

Молодой человек оглядывает всех людей, что сидят с ним за столом: кроме купца, люди всё вида военного, а двое так и вовсе разбойного вида, он явно продолжает волноваться. Волков видит это и, сделав как можно более доброе лицо, похлопывает его по руке и говорит:

— Наверное, думаете кто эти люди? И кто я такой?

— Был бы счастлив узнать сие, — лепечет писарь.

— Я — рыцарь Божий, Иероним Фолькоф, вам известный как фон Эшбахт.

— О, Господи! — только и выговорил молодой писарь, лицо его вытянулось от ужаса, он хотел было встать, но Сыч сзади его за шею схватил крепкими своими пальцами и зашептал на ухо:

— Куда побёг? А ну сел! Слушай господина и не взбрыкивай, помни, река-то близко, корячиться будешь, так всплывёшь лишь у Мелликона, а то и до Хоккенхайма донырнёшь.

— И что же вам от меня, добрые господа, нужно? — пролепетал писарь, втягивая голову в плечи от крепких пальцев Сыча.

— Отпусти, — приказал Волков.

Сыч выпустил шею писаря.

— Мне от вас нужен мир, — строго сказал кавалер.

— Мир? — удивился господин Веллер.

— Война с кантоном мне больше не нужна. Одних ваших погибло уже три сотни людей, а то и больше.

— Больше, — подтвердил писарь.

— Больше? — заинтересовался кавалер. — Откуда знаете?

— Я списки составлял, от кантона семьям погибшим, тем, что шли по земельному призыву, положено разовое вспоможение, я на них списки выплат писал, и не вернувшихся за два похода было триста восемьдесят семь человек, это не считая тех, кто пошёл по найму и союзников из соседнего кантона.

«Ах, какой хороший и нужный человек, этот писарь, лучше, чем он, и желать себе трудно».

— Вот видите? — сказал Волков горестно. — И среди моих людей тоже есть потери. Думаю я, что крови и с нас, и с вас достаточно уже.

— Так вы о мире думаете? — спросил молодой человек.

— Только о мире Бога и молю. И прошу вас помочь мне с этим делом.

— Но как же я вам в этом помогу? — удивился писарь.

— Пишите мне. Пишите мне о том, что меня касается. Всё что услышите, что говорят ваши старшие, что слышно из консулата кантона, какие решения принимает кантон по поводу войны со мной.

— Так сие писать нельзя, — медленно и с сомнением говорил господин Веллер. — Коли узнают, так головы не сносить…

— Но как быть по-другому? — убеждал его кавалер. — К примеру, совет кантона снова решил собрать против меня войско, консулат прислал вам в казначейство запрос на деньги, вы мне сразу пишите сколько и на какое войско выделено денег, коли войско малое, так я стану на берегу, чтобы оно меня видело и высаживаться не решалось, а коли войско большое будет, так я с людишками своими уйду из Эшбахта в Мален или во Фринланд, вот и нет войны, нет крови. И в том ваша заслуга будет.

Юный писарь молчал, кажется, слова кавалера ему и казались правильными, но он тоже был не прост, а может и боялся. И тогда Фолькоф щёлкнул пальцами и протянул руку Сычу. Тот сразу на руку ему выложил пять прекрасных золотых гульденов, которые раньше забрал у трусливого купца.

— Сказали мне, что у вас жена есть? — произнёс кавалер.

— Есть, — кивал писарь.

— Молодые женщины жадны до денег, — продолжал Волков выкладывая гульден на стол перед Веллером. — А дети?

— Двое сыновей у меня.

— Отлично, — кавалер кладёт ещё две золотых монеты, — каждому сыну. А вот эти последние две — это вам, в молодости всегда много желаний. И если ценную весть мне сообщите, ещё будет вам золото или серебро.

Писарь смотрел на деньги, что лежали перед ним на столе, но брать не спешил.

— Ну, — толкнул его в спину Сыч, — чего таращишься, хватай, вон сколько деньжищ. Тебе и за три года столько не заработать.

Волков видел это необыкновенное волшебство не раз. Он видел, как притягивают к себе деньги, если лежат вот так перед человеком. Манят своим дивным блеском, как распутная красавица обнажённым бедром, словно соблазняют, словно уговаривают тихими, мягкими и ласковыми голосами. Просят протянуть руку и взять. Лежат себе сиротливые, беззащитные, в море алчных и цепких рук, и зовут именно тебя, просят взять их, сгрести в пятерню. Спрятать в кошель, а лучше за пазуху, ближе к сердцу. И лишь одна вещь может остановить человека в этом искушении. Это страх. И страх нужно задавить, принизить до земли, а для этого нужно говорить человеку, что всё будет хорошо, пусть даже это будет и не так, но нужно именно это и говорить, и тогда деньги заставят его в это поверить. Даже против его воли.

— Вам нечего опасаться, — говорит Фолькоф и смотрит, как писарь косится на это великолепное золото. — Никто никогда о том не узнает, и ни стыда, ни позора в том нет, вы же не из корысти помогать будете врагу, а чтобы враг стал другом и добрым соседом. Чтобы была любовь промеж нами, ведь и Господь учит нас любви. Ведь учит?

— Учит, — кивает писарь.

— Вот и прекрасно, берите деньги и будьте моими другом, — Волков протягивает ему руку.

Господин Веллер с почтением жмёт руку кавалеру. И… начинает собирать деньги со стола. Дело сделано. Кавалер доволен, Сыч улыбается.

— Вы будете встречаться с вашим другом купцом раз в две недели, говорить, как идут дела. И писать мне краткие сообщения. Хорошо?

— Хорошо, — опять кивает писарь.

Волков встаёт:

— Ну, в таком случае не буду вам мешать.

— А вы не останетесь на обед? — удивляется Франс Веллер.

— Нет-нет, у меня много дел, дальше с вами будет общаться господин Сыч, он человек славный и весельчак большой, но обманывать его я вам не рекомендую. Может обидеться, — кавалер сделал многозначительную паузу, — и все ногти вырвать, один за одним.

Писарь Веллер побледнел и покосился на Сыча. Тот широко улыбался беззубой улыбкой. «Да ну, что вы такое говорите, экселенц?»

— Так что постарайтесь его не злить, — сказал кавалер и пошёл к двери.

Люди из свиты пошли за ним, а тут в соседней комнате, за закрытой дверью, что-то уронили и послышались голоса. Волков остановился, подошёл к двери и открыл её. Там на лавке сидели четыре девки в исподнем, нарумяненные, напомаженные, с голыми руками и плечами. Девки были молоды и хороши собой и уже выпили вина, одна самая задорная так протянула к Волкову руки, так что груди её затряслись:

— Ах, добрый господин, а не вас ли нам велено дожидаться?

— Надоело уже тут сидеть, — добавила другая, — когда вы нас уже позовёте, а то вы всё говорите да говорите.

— Цыц вы, курицы, — из-за плеча Волкова выглядывал Сыч, — велено сидеть ждать, так сидите. Когда надо, тогда и позовём. — И уже говоря кавалеру продолжал, — это гостю нашему.

— Я смотрю ты с запасом взял, не треснет ли гость?

— Это чтобы посиделки эти ему запомнились. Чтобы когда позовём, так сам сюда ехал.

— И во сколько мне это обойдётся? Девки-то молодые, видно недешёвые.

— А тут, экселенц лучше не жадничать, этот писарь нам одним письмецом, одной весточкой всё отработать сможет. Так что пусть запомнит, каких ладных девок мы ему приводили.

Волков посмотрел на девок, и вправду ладные, посмотрел на Сыча:

— По лету кантон новую войну начнёт, а может, и по весне, как только дороги станут, у меня каждый талер на счету, ты не транжирь.

И пошёл к двери.

Глава 37

Сели в лодку, поплыли на свой берег к Амбарам. Чего уж там, девок Сыч нашёл хороших — молодые, распутные, красивые. Они вызывали интерес у любого мужчины. И у него вызвали бы… Не будь у него дома трёх вздорных баб. Да ещё каких вздорных, каких норовистых баб. Упрямых баб.

Когда только Брунхильда въехала на телеге во двор, когда только вылезала из неё грузно, со вздохами, увидала карету великолепную.

— Вижу, брат мой, балуете вы жену вашу, — произнесла Брунхильда, — у меня, графини, и то такой кареты нет.

Госпоже Ланге, что была тут же, лучше бы промолчать, так нет же, её, заразу, как распирало:

— Господин сию карету не жене купил.

Брунхильда из телеги вылезла, дух перевела, платье оправила и уже с любопытством интересуется:

— А кому же он её купил?

— Мне, — отвечает Бригитт и улыбается, улыбается подло и с вызовом.

Бригитт словно всё дело к раздору ведёт, к склоке, зачем ей сие — непонятно. Замерла Брунхильда, глядя на Бригитт, так и стоят друг перед другом. Некогда, до беременности, Брунхильда бы в красоте ей не уступила, а сейчас уже не так хороша она. И графиня спрашивает:

— И чем же вы так господину услужили, что он с вами так щедр был?

— Верностью, старательностью в делах и любовью преданной, — сразу, как будто знала вопрос, отвечает госпожа Ланге.

У этой дряни всегда ответ готов, и говорит она это с притворным смирением. И с такой улыбочкой, от которой Волкову так и хочется её по заду хлыстом перетянуть. Но ничего подобного он, конечно, сделать не может, поэтому тоном, не терпящим возражений, говорит:

— Госпожа Ланге, прошу вас, уступите покои свои графине.

Бригитт зло глянула на него, всего на мгновение, и тут же присела в книксене и всё с той же лживой улыбкой отвечала:

— Немедля распоряжусь, мой господин.

И, повернувшись, пошла в дом, а Брунхильда ещё стояла и смотрела на него долгим, тяжёлым взглядом, от которого бывалому воину, не раз смотревшему в лицо смерти, стало не по себе. Только после этого графиня повернулась и пошла в дом, тяжело переваливаясь из стороны в сторону на ступенях. Кавалер поспешил ей помочь, ступени-то от оттепели мокрые, не дай Бог графиня поскользнётся, взялся поддержать её под руку, но она руку вырвала, сама взошла.

И это было только начало.

Вечером того же дня сели ужинать все вместе. Госпожа Эшбахт, госпожа Ланге, графиня, мать Амелия. Помолились. Ели молча. От бабьего злого норова в зале не продохнуть, сидят все и друг друга ненавидят. А тут заявился без спроса Увалень. Взволнован. Просит дозволения сказать. Чтобы хоть как-то разбавить баб за столом, Волков говорит:

— Александр, прошу к столу.

Увалень, большой любитель поесть, осматривает женщин и мнётся.

— Садитесь же! — настаивает Волков.

— Мария, — кричит на кухню Бригитт, — тарелку и приборы!

Увалень, кажется, нехотя садится. Мнётся, смотрит на женщин.

— Ну, говорите, что случилось, — пока не принесли посуду просил кавалер.

Увалень смотрит на него: «Точно мне говорить?» Даже Элеонора Августа, всегда ко всему безучастная, уже заинтригована.

— Давайте же, Александр.

— В трактире купчишка остановился, — начинает он.

— Вот уж новость, так новость, — с обычной своей изысканной язвительностью замечает госпожа Ланге. — Когда такое было.

А Увалень, взглянув на неё, продолжает:

— Говорит… Говорит, что утром из Мелендорфа выехал.

При слове «Мелендорф» все, кроме монахини, перестали есть.

— И что же там? — спросила Графиня.

— Купчишка сказал. — Александр Гроссшвюлле покосился на Элеонору Августу.

— Да не тяните вы уже, экий вы робкий! — воскликнула Брунхильда чуть разгневанно.

Она здесь чувствовала себя как дома и вела себя, как и подобает графине. Увалень взглянул на неё и выпалил:

— Сказал, что поутру, старый граф, в себя не придя, преставился.

— Ах! — воскликнула Элеонора Августа, поднеся руки к лицу.

— Последний истинно добрый человек в замке был, — сказала Брунхильда. — Братец, велите попа какого-нибудь позвать, хочу за мужа помолиться сегодня.

— Отчего же помер он? — начала рыдать госпожа Эшбахт.

— Он и так не жилец был, кровью мочился, на спине лежать не мог, так ему помереть своею смертью всё одно не дали, — холодно сказала Брунхильда. Она перекрестилась. — Господи, прими его душу грешную. Он был хороший человек.

— Отчего же он умер? — воскликнула Элеонора Августа.

— От яда, конечно. — радостно сообщила ей графиня.

— От какого ещё яда? — не верила Элеонора Августа.

— От того самого, которым ваша сестра Вильгельмина, собака бешеная, отравила моё вино, которое граф и выпил.

— Лжете вы! — госпожа Эшбахт вскочила. — Лжете и ругаетесь, как женщина подлого рода!

— С моим братом, рода подлого, вы в постель ложиться не гнушаетесь! Вон, брюхо от него нагуляли… Или, может, это у вас от Шоуберга-отравителя? — говорила Брунхильда зло. — Может я рода и подлого, а вы так и вовсе распутная жена.

— Замолчите, замолчите! — воскликнула госпожа Эшбахт.

— Не смейте мне повелевать, и голоса на меня повышать не смейте, я в доме своём, а вы в чужом, хватит! Меня в вашем доме унижали, здесь я этого терпеть не буду, — холодно отвечала Брунхильда.

— А-а! — закричала Элеонора Августа и кинулась к лестнице, побежала наверх в свои покои.

Всё это происходило так быстро, что кавалер и слова не успевал вставить, да и не знал он, какие тут слова надобны. Да, Брунхильда была зла, но она была права в каждом слове своём и имела на эти слова право. Так что и он, и Увалень сидели тихо, присмирев. Монахиня была хмура, а вот Бригитт. Эта женщина так мило улыбалась, что показалось ему, что этот неприятный и злой разговор ей нравился, словно она была рада такому повороту событий.

Когда Элеонора Августа скрылась наверху, Брунхильда, принимаясь за еду, сказала:

— Вы, братец, на похороны её не отпускайте, а то за ней с солдатами в замок идти придётся.

В этих словах её был толк. Хоть и было сие нехорошо, но. Да, он не будет отпускать жену на похороны отца.

— Уж больно вы злы, графиня, — громко и отчётливо сказала мать Амелия.

И тут уж Брунхильда совсем осерчала. Так как монахиня сидела по левую от неё руку, она поднесла свой немалый кулак к её немолодому лицу:

— Взяли тебя в дом для чего? За бабьей требухой смотреть, так за ней и смотри, а рот свой без дела не раскрывай, иначе получишь, и клянусь, может моя рука и не так тяжела, как у братца, но уж мало тебе не будет. Да простит меня Господь.

Монахиня побелела, встала и пошла прочь из-за стола. А графиня, проводив её долгим взглядом, молвила:

— Коли за стол с собой посадишь, так всякий норовит себя ровней.

И после стала есть. А в зале повис столь дурной дух, что Увалень произнёс негромко:

— Кавалер, лучше я отужинаю со своими друзьями.

Волков ему не ответил, зато Бригитт проговорила негромко:

— Ступайте, Александр, ступайте.

Трус, бросив своего сеньора, позорно ретировался из-за стола, оставив того наедине с двумя злыми и красивыми женщинами.

Знал он, что жена будет бесноваться, и всё равно не пустил её на похороны отца. Брунхильда была права, никто не мог поручиться, что она по своей воле захочет вернуться домой из замка Мелендорф. В общем, отпускать её было никак нельзя. Конечно крики, упрёки и рыдания раздавались в доме всё утро, госпожа Эшбахт ругала мужа Иродом и фараоном. Монахиня пришла к нему, сказала, что нельзя беременной так волноваться, лучше уж отпустить, но на это кавалер тут же послал к жене брата Ипполита с успокоительными травами и отваром ромашки, наказав передать ей, что ежели та не соизволит выпить сие сама, то он придёт и поможет ей сам то выпить.

К завтраку жена, конечно, не вышла. Не было и монахини, они просили еду подавать в покои. И за столом могло быть тихо, но Брунхильда встала не в духе или злилась от того, что её прибор поставили в конец стола, а не рядом с прибором кавалера, и посему сев за стол она стала выговаривать Бригитт, которая сидела как раз рядом с Волковом:

— Я к вам присылала пажа, просить новых простыней, вы что же отказали ему?

— Отказала, — едва не с улыбкой отвечала госпожа Ланге. — Простыни вам стелены недавно, ещё свежи должны быть.

— Уж не экономить ли вы на мне собираетесь?

— Так я на всех экономлю, на то ипоставлена господином. А народу в доме нынче много, всем простыни нужны, простыни нынче дороги, лишних у меня нет. Только грязные есть, после стирки в субботу будут чистые, я вам и постелю, — говорила Бригитт голосом ангельским и тоном мирным.

Но этот её голос, её тон и невинный смысл её слов отчего-то злил графиню ещё больше. Видно, в ангельской кротости госпожи Ланге графиня читала насмешку над собой. Она уставилась на Бригитт зло, поджала губы, и сидела так несколько мгновений, не притрагиваясь к еде. А потом сказала:

— Что же это такое, и в доме мужа моего слуги мной пренебрегали, и в доме брата моего слуги меня не слушаются, из-за простыней рядятся.

Слово «слуги» графиня подчеркнула особенно, чтобы уязвить Бригитт. И та, улыбнулась многообещающе, уже рот открыла чтобы ответить графине, да Волков не дал, врезал ладонью по столу, так что звякнули приборы:

— Госпожа Ланге, извольте выдать графине требуемое.

— Сразу после завтрака распоряжусь постелить, господин мой, — ни мгновения не раздумывая отвечала госпожа Ланге с подчёркнутым почтением.

Казалось, всё решилось, и с раздором покончено. Но так казалось только кавалеру. У женщин ничего так скоро не заканчивается.

— И впредь ставьте ещё один прибор на стол для моего пажа, — повелительным тоном произнесла Брунхильда. — Негоже ему на кухне со слугами есть.

Но Бригитт и ухом не повела, она взяла с блюда колбасу, стала её резать и с удовольствием есть. А слова графини так и повисли в воздухе без ответа.

— Вы слышали, Бригитт? — рявкнул Волков, видя, как Брунхильда от злости пошла пятнами.

— Да, господин мой, к обеду прибор для пажа графини будет, — всё с той же учтивостью отвечала госпожа Ланге.

Брунхильда смотрит на неё с большой неприязнью, но Бригитт совсем её не боится и говорит:

— Господин мой, вы совсем заросли, я вас после завтрака побрею.

Волков даже не знал, что и ответить ей, ведь Бригитт уже не раз бралась сама его брить, но сейчас это прозвучало как-то вызывающе.

Брунхильда, кажется, больше не хотела есть, она встала:

— Пойду прилягу, дурно мне, — сказала графиня холодно, — и не забудьте про мои простыни.

— Нет, конечно, не забуду, — отвечала Бригитт. — Как только господин закончит завтрак, так я распоряжусь насчёт ваших простыней, графиня… — и когда Брунхильда стала уже подниматься по лестнице и была далека от неё, Бригитт добавила с ехидной улыбочкой, — из коровника.

Зато Волков всё слышал, и его передёрнуло от злости, во второй раз за завтрак врезал ладонью по столу, да так что приборы подпрыгнули, и прошипел, глядя на рыжую красотку:

— Много стали себе позволять.

— Простите меня, мой господин, — без малейшей доли раскаяния отвечала Бригитт.

— Впредь держите свой поганый язык за зубами.

— Ещё этой ночью вам мой язык таким не казался.

— Хватит, Бригитт, — сквозь зубы рычал кавалер.

— Как пожелаете, господин, просто я хочу, чтобы госпожа графиня уяснила для себя, кто в этом доме хозяйка, и больше ничего.

Госпожа Ланге стала из-за стола:

— Мария, горячую воду, мыло, бритву господина и убирай со стола, завтрак закончен.

Она чуть помолчала и, убирая тарелку от Волкова, заметила, как бы между прочим:

— Знаете, господин мой, а паж графини спит с ней в одной постели. Вот я думаю, не навредит ли сие плоду? Надо будет о том справиться у монахини.

Волоков растерянно молчал. А Бригитт улыбнулась, обняла его и поцеловала в висок.

Погода была дурна, ветер уже какой день дул южный, прямо с гор, оттого снова пришли крепкие морозы. Всё, что оттаяло, снова схватилось льдом. Но даже холод и неизбежная боль в ноге не могли удержать его дома. Кавалер чувствовал, что в бабьих распрях либо заболеет, либо умом тронется, он искал чем заняться. Его племянник Бруно Фолькоф и Михель Цеберинг поехали в Лейдениц для последней встречи с торговцами углём из Рюммикона. Нужно было утрясти оставшиеся вопросы и ещё немного побороться за цены, чтобы подсчитать всё и окончательно взвесить перед началом дела. Там они бы и без него справились, племянник был умён, да и компаньон его был не промах, а вот дело с бароном и мёртвым кавалером Рёдлем ему покоя не давало. И тогда велел он разыскать Сыча. Сыч после дела с писарем снова попёр вширь, залоснился, стал доволен собой. Снова приходил деньги клянчить.

В это утро, чтобы не препираться весь день с женой, Брунхильдой, Бригитт или с монахиней, ещё до завтрака велел отыскать Сыча. Тот явился сразу как посуду со стола убрали, сел как обычно без позволения за стол, вонял чесноком на всю залу и ещё пивом.

— Ну, экселенц, чего звали?

— Надо дело с бароном решить.

— А чего с ним решать, помрёт так узнаем, новый барон сразу объявится, с этим не заржавеет. А коли выздоровеет, так тоже знать будем.

— Он уже давно должен был умереть или выздороветь. Думаю, что там дело нечисто. Не зря его дядя так и не дал мне с ним увидиться.

— Так может, господа промеж себя по-родственному решают, кому новым бароном быть, вот и не хотят, чтобы к ним лезли.

— Может — не может, не хочу больше гадать, — сказал кавалер. — Раз мы в кантоне себе шпиона нашли, значит и в замке барона такого найдём.

— Ну, надо, так надо, — согласился умный Фриц Ламме. — А есть кто на примете в замке, с кем для начала потолковать?

— А тот мужик, про которого ты говорил.

— Это который дрова в замок возил? — вспомнил Сыч.

— Да.

— Нет, экселенц, этот вряд ли. Этого, сдаётся мне, так баронов палач кнутом на конюшне освежевал, что при виде меня он и дух, и разум терять будет. Нужен кто-то другой.

— Кузнец! — вспомнил Волков.

— Кузнец?

— Да, тамошний кузнец, недавно просил моего дозволения кузню в Эшбахт перенести.

— Ух-ты! Вот это дело, за это он у нас за бароном присмотрит, кузнец ведь всех лошадей в округе знает, а раз у него есть желание к вам переехать, так будет стараться.

И тут оба они притихли. Сверху раздался звон, словно поднос c посудой кинули на пол.

— Господи, брат мой, да что ж это такое! — донесся разражённый крик графини. — Ответьте мне, братец, где вы там, найду ли я в вашем доме уважение?

— Чёртовы бабы, опять сцепились! — произнёс кавалер и посмотрел на Сыча. — Беги на конюшню, скажи, чтобы скорее коней седлали и Максимилиана с Увальнем найди, с нами поедут.

Глава 38

Кузнец был удивлён и обрадован и от этого поначалу не находил нужных слов.

— Да, что ты молчишь-то, балда? — ухмылялся Сыч. — Слышал или не слышал, что тебе господин говорит?

Он в шубе, шапке, на коне верхом, хлыст у него в руке, сыт, сам почти господин.

— Слышал, слышал, — соглашается кузнец, — просто сие неожиданно, в прошлый раз господин мне в просьбе отказал.

— Ну так желаешь ты ещё поставить кузню у меня в Эшбахте? — спрашивает кавалер второй раз.

— Желаю, желаю.

— У нас знаешь, сколько лошадей ковать нужно, да сколько возов править, трёх работников в помощь не хватит, будешь богаче господина. Это тебе не здешнее захолустье, где и дорога-то никуда не ведет. Разве что к Фезенклеверам.

— Знаю, слыхал, работы у вас будет много, так у вас и пристань уже строится, — говорит кузнец.

— Уже построилась, — замечает кавалер, — товары на той неделе уже возить начнут.

— Хочу я у вас кузню поставить, господин. Очень хочу.

— Ну раз так… — Сыч склоняется с коня. — Поставишь. Вот только помоги с одним дельцем.

— Конечно, с каким же дельцем?

Волков тоже наклоняется к нему и говорит тихо, так, чтобы, не дай Бог, кто ещё не услыхал:

— Не могу я понять, что там в замке Белль, у барона происходит. Жив барон, не жив — неясно. Как ни приеду, мне ворота не открывают, дядя барона с башни кричит, что барон при смерти, а с врачом поговорить не даёт. Да есть ли там врач, непонятно. У тебя-то в замке хорошие знакомцы должны быть. Понимаешь?

— Да нет у меня там хороших знакомцев, — отвечает кузнец, явно разочарованный таким делом. — Барон меня ценит, но вы же знаете, что он болен. А так я лишь с господами рыцарями его знаком, да с этим сквалыгой, конюхом барона.

Волков готов был уже в деле, да и в кузнеце разочароваться, но Фриц Ламме, словно старый пёс, сразу сделал стойку:

— Сквалыга, говоришь?

— Мелкий человек, — кузнец сплюнул, — мелочности полон, ко всякой пустяковине вечно цепляется, да и скупости неистощимой, одно слово сквалыга. И сдаётся мне, он не для господского кошелька старается.

— Вижу любишь ты его, — смеётся Сыч.

Кузнец только плюётся опять.

— Часто видишь его? — спрашивает Волков.

— Да почитай каждую неделю, то лошадь ковать приезжает, то телегу чинить, то ещё что…

Сыч молча протягивает кавалеру руку. Волков молча лезет в кошель и кладёт на руку Сыча два талера. Сыч забирает деньги и тут же один талер протягивает кузнецу:

— Конюх придёт, дашь ему. — И тут же повышая голос: — Да ты дядя не морщись, не морщись, я тебя с ним не в перины укладываю, коль хочешь кузню в Эшбахте, так слушай, что тебе говорят. Понял?

— Понял, — кивает кузнец.

— Ну, вот сразу дашь ему талер и скажешь, что есть купец-коннозаводчик, хочет кое-что из баронских конюшен прикупить и желает сильно с конюхом познакомиться. А талер конюху в приз передаёт. Понял?

— Понял.

— Просто так талер дашь ему ни за что. Мол от купца приз хорошему человеку, только чтобы встретиться согласился, скажешь, что ещё ему серебришко будет. Только чтобы в Эшбахт приехал. Говори, что зовут коннозаводчика Фридрих Ламме, что живёт в трактире в Эшбахте, конями хорошими очень интересуется. Понял?

— Ага, коннозаводчик Фридрих Ламме. А поедет ли? — сомневался кузнец.

— Так ты ж только что сказал, что он сквалыга, который за свой карман стараться рад.

— Ну мало ли.

— Уговори его, как можешь, уговоришь, так поставишь кузню, где захочешь, хоть в Эшбахте, хоть у пристани, всё за двадцать талеров в год, — сказал кавалер.

— За двадцать? — переспросил кузнец.

Волков кивнул.

— Раз так, придётся постараться.

В этот вечер Элеонора Августа первый раз за три дня спустилась к столу ужинать. Волков почти не ел, так и сидел, ждал, когда начнётся склока и выяснения чей дом лучше и чья семья благороднее. Но жена была молчалива и тиха, Брунхильда тоже была на удивление миролюбива, а Бригитт, как всегда, была прекрасна и улыбалась уголками рта, во всякую секунду готова была начать свару с любой из женщин, да ей повода никто не давал. Оттого она даже, кажется, ёрзала в нетерпении, всё так же обаятельно улыбаясь.

Но ничего у неё не вышло, монахиня прочитала молитву, и все принялись есть, а между делом графиня поинтересовалась у Элеоноры Августы, как протекает её беременность.

— Ничего, спасибо, если бы не дурнота частая, то всё бы и ничего. — отвечала госпожа Эшбахт.

— То пройдёт со временем, — вежливо сказала Брунхильда.

Но больше женщины почти не общались за столом, ели молча, а когда ужин был закончен, беременные разошлись по своим покоям. Слуги убирали остатки еды и посуду, а Бригитт встала рядом с Волковым и спросила, ничуть не смущаясь монахини, которая всё ещё также была тут:

— Не желает ли господин лечь?

— Чуть позже, — отвечал кавалер довольно холодно, может он и хотел, но ему не понравилась такая публичность. К чему об этом говорить при матери Амелии. — Ступайте.

Но Бригитт его холодность ничуть не отпугнула, она быстро наклонилась, поцеловала его руку и сказала:

— Буду ждать вас, мой господин.

Волков от этого только разозлился сильнее и ничего не ответил, лишь покосился на монахиню, но та на удивление была благодушна и говорила спокойно:

— Неймётся этой рыжей.

Волков насторожённо молчал, не зная толком, осуждает ли монахиня Бригитт или нет. А монахиня продолжала:

— Всегда так, всю жизнь это вижу, коли вокруг необременённой бабы есть беременные, так она будет лишь о том думать, как бременем обзавестись. Видно, вам и спать не даёт спокойно.

Это была чистая правда, с тех пор как в доме появилась Брунхильда, так кажется, ни одной ночи не было, чтобы Бригитт к нему не ластилась. И дело было не в узкой кровати, на которой они теперь спали из-за того, что им пришлось освободить покои для графини, дело было, оказывается, в том, что Бригитт хотела завести себе брюхо. Кавалера это озадачило, вот уж не думал он о ней так. Впрочем, пусть. Лишь бы не донимала его. А пока он думал, мать Амелия говорила дальше:

— Графиню вашу сегодня смотрела.

— Да? — оживился кавалер. — Ну и как она, здорова ли?

— Порода ваша, кобылица, одно слово, — монахиня махнула рукой. — На ней пахать можно, даже на беременной. И плод бодр, здоров, ретив, — она сделала паузу и сказала уверенно. — Племянник у вас будет, господин.

У Волкова рука дрогнула, что держала бокал с вином. Он взглянул на неё почти зло:

— Откуда знаешь, старуха?

— Да уж знаю, я мальчишек по пузу мамаш и по бойкости узнаю, давно не ошибаюсь. — Она помолчала. — Неделя, может две, и будет у вас племянник. Да нет, двух не проносит, неделя или полторы.

Вот теперь руки у него дрожали обе, а он делал всё, чтобы ту дрожь монахиня не увидела.

— Что? — спрашивает монахиня, пристально глядя на него. — Уже и глаза у вас, господин, заблестели, уже думаете, как новую войну за его наследство устроить?

— То не твоё дело, старуха, — грубо ответил он.

Грубость эта была оттого, что старая монахиня видела, как он волнуется, ещё могла подумать что-то.

— Не моё, а я всё одно скажу: живёте как ворон, войнами и распрями как кровью питаетесь, не двор у вас, а лагерь военный, не друзья и придворные, а рыцари да офицеры, не мужики на полях, а солдаты одни.

— Дура, я и сам солдат, как же мне по-другому жить, когда война ремесло моё, — говорит кавалер на удивление спокойно. — Так что уж молчи.

— Что ж, и помолчу, а вы идите к рыжей своей распутнице, уже истомилась там, вас дожидаясь. Уж детей хоть нарожайте, а то сгинете в какой-нибудь своей войне, у вас они не переводятся, так хоть детишки на свете останутся.

Волков встал, говорить с монахиней ему не хотелось, а хотел он увидеть Брунхильду. Пошёл наверх. Брунхильде были отданы покои Бригитт. Он открыл дверь по-хозяйски, без стука. Первым, что бросилось ему в глаза, был валяющийся на кровати госпожи паж графини. Юный Теодор Бренхофер развалился на перинах и подушках, в нижней рубахе, в распоясанных панталонах, в спущенных чулках. Он испугался, увидав кавалера, но с кровати слезть у него ума не хватило. Да, Бригитт была права, сопляк воспринимал кровать графини не иначе, как свою. А сама Брунхильда завалила комнату своей одеждой. Как раз к вечеру из Мелендорфа пригнали её карету и привезли сундуки с её вещами. Сундуки были открыты, она доставала оттуда платья и, чуть посмотрев на них, кидала их на пол в раздражении:

— Ах, на что я его теперь натяну. А сие вовсе одежа для прислуги. А в этом мне куда?.. Как хорошо, братец, что вы пришли. Гардероба-то у меня вовсе нет…

— Выйди, — грубо сказал Волков пажу.

Мальчишка босой и чуть не бегом кинулся из комнаты.

— Чего вы на него? — удивилась графиня. — Зря вы так, он у меня добрее котёнка.

— А не из тех ли он котов, что к хозяевам в постели лезут?

— Да хоть и из тех, — с вызовом произнесла графиня. — Всяк он лучше, чем рыжие драные кошки, приблудные, что в хозяев своих впиявились, да так закогтились, что аж кровь из-под ногтей. — Брунхильда смеётся с возмущением. — Аж подойти к ним страшно, сразу шипят, шерсть дыбом, того и гляди в драку кинутся.

Но Волкову не охота препираться, он подходит к ней, проводит по щеке рукой, обнимает:

— Монашка сказала, что уже через неделю ты можешь родить.

— Дело бабье нехитрое, немножко молитвы пошепчу, немножко покричу, да и рожу благополучно, коли Богоматерь заступится, — смиренно говорила Брунхильда.

Совсем, совсем другой была когда-то, он ещё помнил ту девочку, что понравилась ему в грязном трактире в забытом захолустье. А теперь — графиня.

Он опять провел рукой по её щеке, стал трогать живот:

— Старуха говорит — будет сын.

— Молюсь, чтобы так и было.

Он не удержался и поцеловал её в губы. Обнял опять, прижал крепко. Он думал, что заберёт у графа поместье Грюнефельде, если понадобится — заберёт силой.

— Как дело с горцами закончу, так у графа поместье для тебя и сына заберу.

— Да уж, постарайтесь, жить тут с вашей женой и вашей рыжей распутницей я не в силах, так и сдерживаюсь, молюсь целыми днями, чтобы какой-нибудь из этих дряней морду не расцарапать.

Это, кстати, тоже была причина найти графине дом. Ему и двух вздорных баб под одной крышей хватало.

А Бригитт и вправду его ждала, сидела в кровати, руки на груди сложила, губки поджаты, смотрит зло, видно заждалась, и даже обувь с его ног срывала зло, когда помогала ему раздеваться.

Утром после завтрака был у него Бруно Фолькоф с дружком своим Михелем Цеберингом. И был мальчишка рад, и весть принёс радостную. Вместе с полным кошелём денег.

— Вчера, после разговора с главами гильдий, что готовы у нас уголь покупать, решил я зайти в дом господина Кёршнера поклониться родственнику, проведать сестру. А господин Кёршнер меня звал к ужину и был очень со мной ласков. А я ему всё и рассказал про наше дело.

Волков смотрит на юношу неодобрительно, он не думает, что раскрывать секреты дела богатому купцу было умно, но не перебивает.

— А он мне и говорит. Вы, друг мой, не торопитесь, во-первых, не берите у горцев товары, дерево и уголь, под продажу, а сразу купите их по оптовой цене, вот вам уже прибыль. А я говорю, хорошо кабы так, да ведь денег у меня нет, и у дяди нет, вот и берём в долг, на реализацию. Представляете дядя, господин Кёршнер и говорит: а я вам дам, сколько вам там надо, три тысячи талеров на дело? Дам вам сто шесть золотых дукатов, как раз и будет три тысячи серебра. Дам по-родственному, за один процент с оборота. Представляете, дядя! Если у углеторговцев брать уголь по цене предоплаты, так мы сразу семь крейцеров с корзины выигрываем. Я сразу согласился.

Да, это дело было выгодным. Но всё равно кавалер не торопится оборвать самоуправство мальчишки. А тот всё так же радостно продолжает:

— И это ещё не всё, после господин Кёршнер говорит: и как купите товар, как привезёте, так сразу ни оружейникам, ни литейщикам свинец и уголь не везите, оптом не отдавайте. Они опту рады, много экономят, а вы много теряете. Я говорю: так у нас есть договорённости, А он: мало ли как бывает, делайте так, как вам выгодно, везите лучше товар мне на склад, найдите приказчика хорошего, возницу с телегой и торгуйте в розницу, зима на дворе, уголь по пятьдесят крейцеров за корзину до самого конца марта будет, ну а тем, кому вы обещали, так отвезите чуть подешевле. Вот и всё. А за склады я с вас тоже многого не возьму, как-никак родственники. Дядя, раньше мы на каждой корзине восемь крейцеров чистыми имели, а если делать так, как господин Кёршнер говорит, так все семнадцать будем. Семнадцать на трёх тысячах корзин!

Ах, как это было бы хорошо, ах как это было бы славно! Две-три таких сделки, и он мог покрыть бы всю следующую военную компанию. А она уже не за горами. Старый воин покосился на большой кошель, указал на него пальцем:

— Тут сто шесть дукатов?

— Да, дядя, я пересчитал.

— Делайте, как говорит родственник, — наконец произносит Волов.

— Но я хотел узнать ваше мнение, думаю я, — сомневался юноша, — что купцы и люди из гильдий могут обидеться, что мы поменяли условия сделки.

— Обязательно обидятся и будут злы. Купцы всегда злятся, когда теряют прибыли, но мне плевать, мне нужны деньги на войну, Бруно, слышите, мне нужны деньги на войну. Добудьте мне эти деньги, дорогой племянник, у меня много-много войн впереди. А с купцами я разберусь, если они будут слишком сильно обижаться.

Мальчик опасливо смотрел на своего сурового дядю. Он ни секунды не сомневался, что дядя разберётся и с купцами, и со всеми другим людьми, если потребуется.

— Начинайте дело, друг мой, — произнёс кавалер, заканчивая разговор. — Начинайте, пока дороги от весеннего солнца не развезло.

Бруно Фолькоф встал, забрал кошель со стола, поклонился и пошёл к выходу.

А Волков отметил, что теперь юноша не выглядел мужиком или бродягой, раскошелился мальчишка на приличную одежду. Как и велел дядя.

Глава 39

Как и думали они с Бруно, новые условия покупки угля, да и леса вызвали у продавцов в Рюммиконе неудовольствие, но зима шла на убыль, купчишки понимали, что ещё месяц, и цены станут падать, поэтому и согласились на условия Бруно и взяли от него полную предоплату. Сделка была оформлена в Лейденице, там и заверена в палате Первой торговой гильдии. Новоиспечённый шпион, а по совместительству купец и владелец барж Гевельдас стал быстро возить уголь из Рюммикона в Амбары, успевая за день сделать ходку. Там его на пристани встречали Бруно Фолькоф и Михель Цеберинг с десятком, а то и дюжиной подвод по два мерина в каждой. Тут же уголь грузили в подводы, и со всей возможной расторопностью отправляли в город Мален. Вернее, в предместья Малена, на обширные склады купца Кёршнера, откуда уголь и развозился по городу ушлыми возницами. Продавался он не так скоро, как хотелось бы, но зато по цене намного, намного большей чем ожидалось.

Волков почти каждый день ездил к Амбарам встречать баржи. Не то чтобы ему это было нужно, там и без него прекрасно справлялись, просто ему было невозможно находиться дома. Брунхильда хоть и была на удивление спокойна и даже сонлива в последние дни, но Бригитт, кажется, не хотела никому давать покоя. То и дело отпускала колкости то одной, то другой беременной. На пустом месте, находя повод, чтобы упрекнуть. И на просьбы Волкова прекратить злить беременных баб, отвечала: конечно, господин, как пожелаете. И тут же, через минуту, начинала новую свару, прицепившись к испачканной скатерти, даже монахиня её не могла утихомирить. Она только сказала тяжко вздыхающему Волкову как-то после завтрака:

— Уж сотворите ей чадо, а не то так и будет на всех кидаться, как собака. Не остановится.

Как-то в простой день он и Увалень сбежали из дома после завтрака и были у Амбаров. Кавалер говорил с Бруно о делах. О деньгах, о телегах, о дорогах и на свежем ветру от реки продрог.

А домой ехать ему не хотелось, а захотелось посидеть в кабаке. Он редко там бывал, хотя со слов офицеров кабак был чист сам, и посуда в нём была чиста и повара были неплохи. И вот как он подъехал к трактиру, так с удивлением отметил, что всё вокруг заставлено возками да телегами. Он и не знал, что его захолустье так популярно. Он, конечно, видел много разного неместного люда в последнее время в своей земле, но не знал, что его тут так много. А среди всех купеческих телег, повозок и бричек выделялась размерам большая обозная телега с полотняным верхом и с еще невыпряженными из неё меринами. Не его телега. Не его мерины. Добрые люди? У него здесь? Откуда? Чего ищут?

Волков вошёл в переполненный так, что столов свободных не было, и это днём, кабак. Кабатчик сразу кинулся к нему:

— Николай Угодник, гость-то к нам какой пожаловал! Господин, я сейчас стол вам найду.

— Погоди, — остановил его кавалер, оглядывая кабак, — там солдатский воз стоит, где хозяева?

— А так вон они, — указал кабатчик, — пять солдат и корпорал с ними.

Так и было, за одним столом были добрые люди, таких и в простом платье сразу узнаешь, тем более, что помимо простого платья все были в стёганках или бригантинах и все при железе.

Волков с Увальнем, а за ними и трактирщик, пошли к солдатам, и, подойдя, Волков спросил без грубости:

— Я господин Эшбахта, а вы, братья-солдаты, кто такие и что тут делаете?

— Корпорал Хёйнц и мои люди, — сразу встал и ответил старший, — мы из Ланна.

— Рад видеть людей из Ланна, так зачем приехали?

— Нас нанял в охрану купец Коэн, чтобы мы его самого и его товары сюда довезли в сохранности.

— Купец Коэн, купец Коэн, — в задумчивости повторял кавалер. — Не жид ли это из Ланна, которого кличут Наумом?

— Именно господин, и ехал он к вам.

— А что за товар вёз?

— Нам о том не говорили, с ним ещё люди были, но верхом. Они все к вам на двор поехали, нам велели тут ждать, но покоев пока не снимать. Может сегодня и обратно поедем, — говорил корпорал Хёйнц.

— Господин, я вам стол освободил, — напомнил о себе трактирщик.

— После, — задумчиво отвечал кавалер и пошёл к выходу на ходу размышляя, зачем он понадобился ловкому старому жиду. Неужто из-за имперского векселя, что всё ещё лежал у кавалера в сундуке?

Во дворе его дома была карета и осёдланные чужие лошади с чужими людьми. Карета эта некогда была просто роскошной, но теперь была стара, хотя ещё крепка.

Волков бросил поводья Увальню, а сам прошёл домой.

За его столом сидел он, тот самый неприятный жид, которого он знал по Ланну. Рядом с ним сидела Бригитт на правах принимающей хозяйки, перед гостем стоял дорогой бокал.

— А вот и он, наш герой, — сказал Наум Коэн, увидав входящего кавалера, — всё ещё бодр и крепок. Рад вас видеть кавалер, слава о вас доходит, доходит до нас в Ланне.

— Не могу сказать, что рад видеть тебя, жид, — произнёс Волков, скидывая шубу девке-служанке и стягивая перчатки, — в доме рыцаря Божьего не радуются семени Моисееву. Но раз уж пришёл… Коли голоден ты, испытываешь жажду, напою и накормлю, коли у тебя нет денег на кров, велю трактирщику принять тебя бесплатно. Свою крышу тебе не предоставлю.

— Нет-нет, друг мой, нет, я не голоден, а это ангельское существо, — Наум Коэн поклонился Бригитт, — утолило мою жажду.

— Садись, — сказал кавалер сам усаживаясь в своё кресло, — думаю, ты не просто так ехал ко мне три дня, у тебя есть ко мне дело.

Бригитт подошла, подложила ему под локоть подушку и маленький пуфик поставила под больную ногу.

— Ангел, сущий, ангел, — произнёс гость, медленно садясь на своё место, — где вы только находите таких, кавалер. Помню прошлого вашего ангела, ту, что была белокура.

Он и раньше был стар, а тут, кажется, первые прикосновения дряхлости в лике его уже отпечатывались.

— С ней всё в порядке, — сухо отвели Волков, — по какому делу ты приехал, жид?

Вместо ответа Наум Коэн поднял два пальца вверх. Один из трёх человек, сидевших на лавке у стены, там, где обычно сидели Увалень или Максимилиан, встал. Это был великан, он взял огромный мешок, что стоял у его ног и, молча подойдя к столу, положил перед Волковым мешок. В мешке явно звенели деньги. И было их, судя по мешку, очень, очень много, так как даже для такого великана, мешок не был лёгок.

— Так звенит не серебро, — заметил кавалер.

— Это золото, друг мой, золото.

— Ты приехал похвастаться своим богатством, жид?

— Нет, это всё вам, — Наум Коэн не улыбался, он был абсолютно серьёзен.

Волков молчал.

«Тысяча монет? Не меньше, даже у этого здоровяка рука тряслась, когда он держал мешок. А что же нужно жиду? Вексель? Так он стоит в тридцать раз дешевле. Что же нужно этому строму хитрецу?»

— Наверное гадаете, что мне от вас нужно, друг мой? — всё так же серьёзно спрашивал гость.

— Да уж хотелось бы узнать. В твоих летах по три дня скакать по зимним дорогам, таская с собой столько золота, от праздности не будешь. Видно, нужда тебя привела крепкая.

— Нужда, нужда, — соглашался Коэн, — верно говорите, верно.

— Ну так говори, что за нужда, и покончим с делом.

— Девять купеческих гильдий, гильдия Ланна, гильдия Фринланда, гильдия Фёренбурга, гильдия Вильбурга, — медленно перечислял гость.

— Ясно-ясно, девять гильдий, и что?.. — перебил его кавалер. — Что им нужно от меня?

— Да-да, вот… Значит, девять гильдий собрали деньги, чтобы нанять войска и разбить мужицкую армию, что разбойничает между рек Эрзе и Линау, остановив всю торговлю юга с севером в этом месте.

— А может Богобоязненному югу и нет нужды торговать с Богопротивным севером, гнездилищем еретиков, — заметил кавалер.

— Торговые гильдии Богобоязненного юга, так не считают, — засмеялся гость, — всем им нужно девать куда-то своё зерно и хмель, и кожу, и медь, и свинец и многое что другое, а в ответ получать кружева, ткани, краски и, главное, серебро. Да, друг мой, мы не можем жить без их серебра, так же как они не могут жить без нашего хлеба. Поэтому нужно разогнать мужиков, что ошиваются около рек и грабят все проплывающие по ним баржи.

Волков уже знал, что скажет на всё это. И не потому, что не хотел и уж точно не потому, что ему не нужны были деньги, он отвечал так исходя из логики, из умения торговаться:

— Нет, жид, я не возьмусь за это дело. И не потому, что не хочу помочь гильдиям, и деньги мне нужны, но у меня идёт своя война. А вы можете найти других хороших командиров. Денег тут предостаточно, я вижу, что любой согласится.

Наум Коэн понимающе кивал на каждой фразе кавалера. Этот человек, который торговался всю свою жизнь, правила торга знал ещё лучше, чем Волков, он всё видел и со всем соглашался. Но кавалер понимал, что за этим его согласием последуют, обязательно последуют, другие аргументы. И как только кавалер закончил, старик начал:

— Мы так и решили, вы будете не один, у вас будет командир, командир известный, и войско будет большое. Это, — купец указал на мешок с деньгами, всего-навсего четверть выделенных средств.

— Четверть? — удивился кавалер.

— Четверть, четверть, — говорил Коэн, — мы очень, очень долго их недооценивали, два года уже идёт с ними война, уже сколько рыцарей и воинов сложили головы в ней бесславно. Ральф фон Бледен из Нойнсбурга и Готфрид Фредериксон, Иоганн и Хельмут Рубберхёрты из Ланна и многие, многие другие.

«Неубедительно. Почему вам нужен я? Неужели потому, что я дважды победил горцев?»

— Жаль, что эти славные воины полегли бесславно в войне с мужиками, но я думаю, что помимо меня у вас много хороших командиров на памяти, а у меня своя война.

— Хороших много, много, — опять соглашался купец, — но всё дело в том, что нам нужен такой как вы.

«Какой такой?»

Волков молчит, ожидая пояснения.

— Ангел мой, — говорит гость, обращаясь к Бригитт. — Будьте любезны, ещё мне горячего вина с мёдом и корицей.

— Сейчас, — говорит Бригитт и уходит быстро на кухню.

«Ах, дрянь такая, стояла за креслом и слушала мужские разговоры?»

И пока её нет, старик продолжает:

— Дело в том, что нам нужен рыцарь Божий, такой как вы, что всякое уже повидал, и ведьм, и мертвецов живых.

«Ах, вот оно, что. Вот кто вам нужен?»

— Дело в том, что командиры этого взбесившегося мужичья, это… Они люди не совсем простые, — говорит Наум Коэн значительно тише. — Один из них — рыцарь Эйнц фон Эрлихенген. Он лыс и у него рыжая борода.

«Уж большие редкости среди рыцарей и воинов лысина и рыжая борода».

— А ещё у него чёрная рука.

— Чёрная рука? — переспросил кавалер.

— Да, черная рука из калёного железа, что двигается и шевелится не хуже всякой живой.

— Никак за колдуна его держите?

— Держим, друг мой, держим, а как нам его не держать за колдуна, если он за два года одиннадцать отрядов со славными командирами, посланных на него, разгромил, как не держать его за колдуна, если он и Боголюбивых рыцарей бьёт и знаменитых полководцев-еретиков тоже бьёт. Иные уже и не хотят на него идти, так и говорят, что тут дело нечисто.

— А ещё что говорят? — уже серьёзно спрашивает кавалер.

— Что жена у него ведьма, может ему всегда победу наколдовать.

— Угу, — сказал кавалер, чуть подумав, — ну вот теперь-то точно нет. Хватит с меня дьявольщины и чертовщины, буду воевать с горцами, с ними мне как-то спокойнее.

— Я это знал, я это знал, — спокойно говорит Наум Кантор и снова поднимает руку и снова показывает два пальца.

Теперь с лавки встаёт другой человек, он подходит к купцу и протягивает тому шкатулку чёрного дерева. Коэн ставит шкатулку на стол, открывает её и достаёт оттуда свиток великолепного качества. Сразу, сразу Волкову в глаза бросились великолепная печать и широкая лента, что были на свитке. И ошибиться он не мог, на свитке висела печать с орлом, а лента была чёрно-жёлтой.

И орёл, и цвета говорили о том, что послание это от самого императора. Наум Коэн встал, сделал к кавалеру шаг и с поклоном протянул свиток ему:

— Это вам от самого императора.

— Мне? — не поверил кавалер.

— Вам, вам, — серьёзно говорил купец, усаживаясь на своё место.

Одно ощущение этого свитка в руке, его гладкость и вид внушали благоговение. Волков медленно развернул его и тут же почувствовал, как кто-то заглядывает к нему через плечо.

Конечно, это была вездесущая Бригитт.

— Марш отсюда! — сурово и тихо прошипел на неё кавалер и когда она, обиженно поджав губы, отошла, стал читать, что было написано в свитке.

«Милостью Его Императорского Величества утвердить, избранного и достойного того кавалера Иеронима Фолькоф фон Эшбахт в чине оберста (полковника) имперского войска не на казённом содержании.

Отныне кавалер фон Эшбахт имеет право именовать себя оберстом во всех реляциях и просить аудиенцию у Императора.

Отныне полковник кавалер фон Эшбахт имеет право собирать войска во всех доменах Его Императорского Величества и во всех землях честных имперских подданых.

Отныне он имеет право при любом деле и на любом поле, при любых других флагах и даже при флаге Императора стоять под своим флагом, и всем войскам, что ему подчинены дать свой флаг.

Отныне полковник кавалер фон Эшбахт при любом деле имеет права требовать себе места и голоса на любом военном совете, даже в присутствии его Императорского Величества.

Сим утверждаю: Георг III Император. Число. Подпись».

Волков дочитал, свернул свиток, положил его перед собой.

— Что ж тут сказать, — произнёс он, — умеешь ты, жид, умеешь тронуть душу, найти нужные ключи. — Кавалер усмехнулся. — Во сколько же тебе обошелся полковничий патент на моё имя?

— Уж поверьте, друг мой, недёшево, — первый раз за всё время купец не был благодушен. Он вздохнул, постучал ладонью по мешку с деньгами. — Здесь тысяча шестисот восемьдесят гульденов. Вам нужно собрать на эти деньги тысяча двести солдат на своё усмотрение, сто всадников, и триста сапёров с инструментом. Нанять их надобно на полгода. До конца компании.

Волков не был бы самим собой, если бы сразу не начал считать:

«В мешке тысяч пятьдесят серебром, солдатам с третьего ряда и дальше по три талера, первые два ряда доппельзолдеры, человек сто или даже двести, пусть пять монет каждому, стрелкам и арбалетчикам по три талера на человека, кавалеристам десять, да нет же, возьмём хороших, пятнадцать монет на человека, телеги, шестьдесят штук, двадцать у меня уже есть, кони, сто пятьдесят голов, сорок у меня уже есть, офицеры, сапёры, барабанщики, врачи, повара».

Даже делая большие округления, даже беря цены по максимуму, у него в кармане оставалось… Триста-четыреста гульденов чистой прибыли?

Весьма недурные деньги. Весьма. И ещё патент полковника. Да, он был им очень, очень нужен. И значит:

— Нет, жид, и рад бы, и всё ты сделал правильно, и патент полковничий меня очень прельщает, но я уже веду войну, понимаешь. Как? Как я брошу свой удел? Уеду и уже в мае здесь будут горцы, они устроят здесь мне полную пустыню.

Тут уже купец побледнел, затряс бородёнкой, не ожидал он видно такого и, срываясь на петушиный крик, заговорил резко:

— Да, разуй ты глаза рыцарь! Ты живёшь в пустыне, придут горцы, так они разве что поплачут над твоей нищетой, лачугу твою сожгут, пристань с сараями на берегу? Так то гроши всё стоит, тебе же больше предлагают. Многократно больше, а справишься так ещё и добычи возьмёшь хорошей, мужики-то грабили два года. А не справишься, у тебя золота вдоволь останется, чтобы всё тут отстроить заново.

«Ишь ты как закукарекал, видно я и вправду вам нужен, купчишки».

— Нет, сказал, не брошу свой удел во время войны, замирюсь с горцами, так дам знать.

«Хотя у меня уже и так есть дела, на то время, когда с горцами покончу или они со мной».

А купец тут и успокоился, вздохнул, отхлебнул вина, по-старчески пожевал губами и сказал в задумчивости:

— Дам ещё сто шестьдесят эгемских крон, это мои личные деньги, больше уже ничего не будет: нет — так нет.

«Вот видно мы и дошли до предела».

Он ничего не сказал, а лишь показал жестом купцу: ну, доставай свои эгемские кроны, будем считать. Всё будем считать.

Глава 40

Наум Коэн выложил большой кошель перед ним, и Волков взялся считать аккуратные монеты, отчеканенные в восточном королевстве. Всё было верно, монет было сто шестьдесят. Тогда он снова собрал их в кошель и велел слугам принести сверху его заветный сундук. Как это было сделано, он стал считать гульдены из огромного мешка. Патент, конечно, вещь удивительная, и мысль о том, что он теперь имперский полковник весьма будоражила кровь, но золото… Золото — это отдельное удовольствие. Того золота, что у него должно было остаться после похода, с лихвой хватило бы на несколько лет жизни. И чёрт с ним с этим его домом, с часовней в честь убиенного монаха, с недостроенной церковью и с причалами у Амбаров, пусть горцы придут и всё это сожгут, пока его не будет. Возможно, что так даже будет лучше, может они сочтут себя отомщёнными и можно будет с ними завести речь о мире. А потом он уже всё отстроит по новой, будет ещё лучше.

И так радостно было у него на душе от позвякивания денег и полковничьего патента, что совсем он позабыл про гостя, хоть тот сидел в двух шагах от него. А гость про себя и напомнил:

— Через две недели вам надобно быть на совете у генерала в Нойнсбурге. И желательно быть там с первыми офицерами, генерал человек суровый и требовательный, он хочет видеть своих подчинённых и дать им указания.

— Сие разумно, — бросил Волков небрежно продолжая считать деньги, и тут он вспомнил, что надо бы наконец узнать, кто его командир, и он спросил, не отрываясь от золота, — а кто же будет командовать кампанией?

А купчишка ему и говорит:

— Маршал ваш человек опытный и славный, вы о нём скорее всего слышали, зовут его фон Бок.

Волков так и замер с полной пригоршней золота в руке и уставился на гостя.

— Вы с ним что, знакомы? — догадался купец.

— Знакомы? — кавалер скривился. — Имел несчастье служить под его началом.

— Он очень опытный командир, — сразу сказал Коэн.

— Он очень опытный мерзавец, — ответил Волков. — Который неоднократно оставлял солдат без жалования. Ландскнехты так и вовсе с ним не хотели иметь дела, он всё время утаивал деньги, что причитались солдатам, и делил добычу так, что в его войске как-то вспыхнуло восстание.

— Откуда вам это известно?

— Я там был.

— Надеюсь он вас не помнит, — начал волноваться Коэн.

— Нет, не помнит, я тогда был простым солдатом, мне тогда ещё и двадцати было.

Волков был чуть зол на себя: ну как можно быть таким олухом, чтобы не спросить имя своего офицера, имя командира кампании. Да это то, что надо узнавать в первую очередь. Спроси он у купчишки сразу… Да нет, конечно, он не отказался бы от дела, но стряс бы с жида ещё сотню золотых. Да, давно он не нанимался в войско. Он снова стал считать монеты:

— Через две недели я и мои офицеры будут в Нойнсбурге.

Когда деньги были посчитаны, Наум Коэн подал ему бумагу на подпись. То была расписка в получении.

— Вы, кажется, обещали, что для меня будет в вашем трактире номер бесплатно? — напомнил ему купец. — Если так, то воспользуюсь вашим гостеприимством, переночую сегодня тут.

— Для вас бесплатно, — сказал кавалер, удивляясь памяти старика, — но за своих людей будете платить. — И тут Волков усмехнулся. — И имейте в виду, там едят свиную колбасу.

— Что делать, в этой земле везде едят свиную колбасу, — отвечал Наум Коэн, тяжело вставая со стула.

Его сундук никогда не видал столько золота, к тем тысяче с лишним монет, что у него были, добавилось ещё более тысячи восьмисот. А там ещё шар хрустальный, да мелочи всякие драгоценные, да сам сундук весил немало. В общем слуги, двое крепких мужиков, едва смогли втащить его наверх по лестнице. А вот шкатулку с патентом он прятать не стал. Ему она сегодня была нужна:

— Эй, Максимилиан, всех офицеров ко мне на ужин, но без жён, господа из выезда тоже пусть будут. Бригитт, сегодня пусть будет у меня праздничный ужин, я жду гостей.

— Неужто вы пойдёте на новую войну? — поджав губы отвечала госпожа Ланге.

— Так как же мне не пойти, коли столько мне платят, — Волков был в прекрасном расположении духа и даже смеялся. — Полтысячи гульденов, за одну компанию.

— Никто не будет платить столько денег за пустяшное дело, — резонно заметила красавица. — Уж и не знали, как вас заманить, даже чин вам заранее приготовили.

— Вы подслушивали? — воскликнул Волков, весело ловя её за руку.

— Слышала, — сказала Бритт строго.

— Ах, не дуйтесь, милая госпожа Ланге, я куплю вам самое лучшее платье, что только сыщите.

— Обойдусь, — всё так же строго сказала она.

— Отчего же вы так злы, нам нужно радоваться и пить вино. У нас много денег.

— Сердце неспокойно, уж слишком много войн у вас.

— У меня всю жизнь так, всю жизнь много войн, я уже привык, — Волков тоже стал серьёзен, — а что говорит ваше сердце, вернусь я с этой войны?

Она посмотрела на него рассерженно и сказала:

— Конечно вернётесь, что за глупости вы говорите, но будет вам там совсем нелегко.

— Нелегко? Это пустое, — он снова стал весел. — Я уже и не помню, когда мне было легко.

Господа офицеры смотрели на императорский патент с истинным благоговением.

— Сколько же такой может стоить? — интересовался Бертье.

— Даже представить не могу, — признавался Карл Брюнхвальд.

— Десять тысяч! — выпалил Роха.

— Да не смешите! — не верил Гаэтан Бертье. — Будь он стоимостью в десять тысяч, полковников было бы как собак нерезаных. Десять тысяч всякий купчишка может выкинуть на свадьбу сынка. Двадцать, не меньше!

— Не меньше, — подтверждал Арчибальдус Рене. Кажется, на правах родственника Волкова он испытывал за него гордость. — Мы можем только порадоваться за вас, кавалер, вы достойны сего звания.

— Я и за вас, господа, готов порадоваться, — сказал кавалер, — потому как этот патент мне дарован с той целью, чтобы собрал я войско в полторы тысячи человек. И, естественно, вы будете моими офицерами.

Офицеры слушали его очень внимательно.

— А так как войско будет много больше чем у меня было, то и людей в вашем подчинении будет много больше, поэтому… — Волков сделал паузу, надеясь, что кто-то из офицеров закончит его речь, но те насторожённомолчали, — поэтому вы больше не ротмистры, господа.

— А кто же? — удивлённо спросил Роха.

— Отныне во всех приказах и денежных циркулярах вы будете зваться капитанами. А вы, Карл, как первый мой капитан, будете иметь чин капитан-лейтенанта.

Секунду или две было тихо, а затем вечно шумный Бертье вскочил так, что стул отлетел прочь, и, дёргая сам себя за грудки старого колета, заорал: — Мне надо вина! Вина мне, госпожа Ланге, распорядитесь о вине!

И Максимилиан, и Увалень, и фон Клаузевиц и прочие молодые господа, что сидели в конце стола и ещё не видели патента, тоже веселились. Стали кричать и поздравлять новоиспечённого имперского полковника.

И Роха тоже заорал радостно и тоже стал просить вина, и только убелённые сединами Рене и Брюнхвальд лишь улыбались спокойно, с достоинством принимая новые чины.

Бригитт прибежала с кухни на шум, а сверху спустилась Брунхильда со своим пажом посмотреть, что там у мужчин происходит. И даже госпожа Эшбахат с монахиней не остались безучастны к веселью.

Бертье радостно и с игривым поклоном приблизился к Элеоноре Августе и показал ей патент:

— Госпожа фон Эшбахт, полюбуйтесь, сам император удостоил вниманием вашего мужа и наградил его чином оберста. А мы, соответственно, теперь капитаны, а не какие-нибудь там жалкие ротмистры.

— Я очень рада за вас, капитан Бертье, — вежливо говорила Элеонора Августа, — и конечно же, рада за вас, мой господин.

А слуги несли с кухни на стол уже ужин и из подвала кувшины с вином. В зале было жарко и шумно, и все хотели пировать.

Утром следующего дня кавалер снова просил всех офицеров быть у него. Теперь, уже без веселья и лишнего вина, господа расселись за столом, чтобы набросать планы.

— Итого тысяча двести солдат вместе со стрелками, и сто всадников, и триста сапёров с инструментом, — медленно записывал капитан-лейтенант Карл Брюнхвальд. — Неплохая баталия выходит. Первым делом нужны офицеры и сержанты.

— Сколько людей в вашем отряде, Карл? — спросил Волков.

— Тридцать четыре, кавалер, — сразу отвечал тот.

— Люди всё опытные, кажется?

— Любой из них служит больше десяти лет.

— Думаю произвести всех их в сержанты, а ваших сержантов назначить сотенными старшинами, заместителями ротмистров.

— Любой из них справится, — заверил Карл Брюнхвальд.

— Ну вот, вопрос с сержантами решён. С сержантами из отряда Бертье и Рене как раз будет столько, сколько нужно. А нет, так возьмём ещё из старых солдат.

Все были согласны.

— Роха, сколько у тебя мушкетов и сколько аркебуз? — дальше спрашивал Волков.

— Семьдесят два мушкета, но у двадцати уже начались трещины на стволах, я тебе, — тут Роха осёкся и впервые исправился, — я вам говорил, господин полковник, что нужны деньги на оружейника для правки стволов, иначе двадцать выстрелов, и всё. А аркебуз так у меня сто сорок две, и двенадцать нужно подлатать.

— Деньги получишь, — заверил кавалер, — но неплохо было бы довести мушкеты до сотни.

— Да где же их взять то? Я уже везде спрашивал, но кроме вашего кузнеца, мушкеты никто нигде не делает пока. Всё, что у него будет, заберём, но не думаю я, что он много успеет сделать.

— А люди твои как?

— Люди нормально, всем деньги нужны, все воевать пойдут.

— Твои Хилли и Вилли как?

— Отлично. Стреляют лучше всех, люди их слушаются, хоть они и молоды. Если вы хотите их на должности ротмистров назначить, так думаю, что справятся. Они и так справляются, когда меня нет. Им не прекословят.

— Полковник, — просил слова Бертье.

— Да, капитан.

— В патенте сказано, что вы имеете право собирать солдат во всех землях императора, так где будем собирать, в Малене или, может, в Вильбурге?

Вопрос был правильный, и Мален, и особенно крупный Вильбург были хорошими местами для набора солдат. Но у Волкова были совсем другие мысли на этот счёт:

— Во Фринланде будем собирать солдат, — ответил он. — За рекой.

— Но зачем же? — искренне удивлялся Карл Брюнхвальд, отрываясь от записей.

Но Волков не собирался ничего ему объяснять. Карлу это знать было не нужно. Вообще никому знать о том было не нужно. И кавалер сказал лишь:

— Решение о том принято, господа, лагерь будет во Фринланде, завтра, капитан-лейтенант, будьте добры выехать в те земли и найти место под лагерь.

— Будет исполнено, — отвечал Брюнхвальд.

— Полковник, — снова просил слова Бертье.

— Да.

— Набор солдат и заключение контрактов — дело сержантов, но, может, я смогу в том деле поучаствовать… — просил Бертье.

Волков понимал почему он просит, капитан был самый бедный из его офицеров, хоть и жил один. Он все деньги, что получал и из добычи или от Волкова, тут же спускал на выпивку, собак, баб или дурацкую одежду, как у ландскнехта. А тут можно было неплохо подзаработать, чуть занижая аванс для солдат, подписывающих контракты. Сержанты всегда любили эту работу, возвращаясь с неё с тугим кошельками.

— Хорошо, Гаэтан, возьмите себе помощников и как всё будет готово, езжайте во Фринланд, первым делом наймёте офицеров, четверых человек, вам всем потребуются заместители.

— Отлично, этим и займусь, — радовался Бертье.

— Гренер, — тем временем говорит кавалер.

— Да, кавалер, — отвечает молодой человек с другого конца стола.

— Как вы думаете, ваш отец возьмётся набрать и возглавить эскадрон кавалерии?

— Конечно, кавалер, — радостно сообщил юноша. — Он считает, что стоять под вашим знаменем честь.

— Ну, так не медлите, скачите к нему, скажите, что я поручаю ему собрать сто человек кавалеристов.

— Сейчас же поеду, — сказал молодой Гренер и стал выбираться из-за стола.

Первый военный совет полковника кавалера Иеронима Фолькоф фон Эшбахта продолжился. Дел и вопросов было огромное количество. Шутка ли, собрать полуторатысячное войско. Там и возы для обоза, и мерины и кони, и верёвки и инструмент для сапёров. Бобы, мука, солонина, масло, врачи, палатки, оружейник, девки, пиво, фураж для скота, порох для пушек. И многие всякие другие дела, которые капитан-лейтенант Карл Брюнхвальд записывал и записывал на листы. И двух листов ему не хватило.

Господа офицеры просидели у полковника до обеда и на обед остались. Но на сей раз обедали без вина. Хватит уже, теперь дела делать надо. А после обеда разошлись все, стали готовиться. И никто из них так не спросил, то ли от забот, то ли от радости, кто же будет командовать всем войском. А Волков сам не стал им говорить, что это будет известный в воинском сообществе человек по имени фон Бок. Пусть не знают, меньше будут волноваться.

Борис Конофальский Инквизитор. Башмаки на флагах. Том второй. Агнес

Глава 1

На следующий день он решил, что поедет с Брюнхвальдом и Рене, выберет место под лагерь. Нашли хороший пустырь у реки, чуть выше по течению, чем Лейденице, как раз на дороге к Эвельрату. Там был и к реке доступ, и непролазные заросли для костров вдоль берега, и места для нужников. И мужики, хозяева тех дебрей, были нежадны.

Рене был назначен комендантом лагеря и с тридцатью людьми остался там ставить первые палатки. Окапывать и ставить частокол нужды не было — чай, чужих войск тут не было. На обратном пути пришлось переждать резкий ветер и ледяной дождь, но на молчаливый вопрос капитан-лейтенанта: на кой чёрт городить городулины и строить лагерь за рекой, да ещё хоть и немного, но платить за дурную землю, если своей дурной земли мерить — не перемерить, — он так и не ответил.

Зато на пристани он встретил своего купца-шпиона Гевельдаса, который был ему очень кстати. Они остановились и долго говорили наедине. И Волков никого не подпускал к себе: ни Максимилиана, ни племянника Бруно, хотя тот и ждал своей очереди поговорить.

Затем купец Гевельдас поехал с Волковым к нему домой, где они, позвав умного попа брата Семиона, уселись втроём за стол и стали писать во множестве векселя-расписки на крупные суммы денег за именем кавалера полковника господина фон Эшбахта. Тех расписок было много. Бумаги были разного достоинства, от двадцати талеров славной земли Ребенрее до ста монет. И лишь после этого они звали к себе ждавшего распоряжений капитан-лейтенанта Брюнхвальда, которому Волков всё объяснил:

— Денег я вам, Карл, не дам. Вот расписки и векселя на моё имя, платите ими. Старайтесь платить этими векселями во Фринланде.

— А будут ли купчишки из Фринланда брать ваши векселя?

— Так вы постарайтесь, чтобы брали. Вот и господин негоциант господин Гевельдас тому способствовать будет. И говорите, что до мая все векселя будут погашены или товары возвращены. На то я даю своё рыцарское слово.

— Ясно, — говорил Брюнхвальд. Ему всё равно, он будет делать так, как ему скажет Волков.

За это тот его и ценит.

— Телеги и палатки можете начать покупать, с лошадьми не торопитесь, нет смысла их сейчас покупать и кормить, если понадобятся они лишь к апрелю. Бобы, соль, сало тоже купите. Думаю, если Бертье и его сержанты расстараются, скоро уже начнут приходить в лагерь люди. Их-то кормить придётся. Сильно не торгуйтесь, купчишки жадничать будут, так вы уступайте, авось бумагами платим, а не серебром.

— Но после же всё одно — придётся платить серебром, — заметил капитан-лейтенант.

— Так то после будет, — беззаботно отвечал кавалер. — Придёт время и, если жив буду, так рассчитаюсь, авось не вор.

Так дело и пошло.

Ни в чем этому его делу препятствий не было. Во Фринланде, Ланне и Малене нашлись люди, готовые воевать. Уже пару лет, как те места империи жили без войны, и добрых людей, что готовы были взяться за железо, было предостаточно. Два опытных офицера так и вовсе из Вильбурга пришли наниматься к нему, у курфюрста Ребенрее работы для себя не сыскав. И старый его знакомец из Ламбрии, Стефано Джентиле, объявился. Он ушёл недалеко на юг, а как услыхал, что кавалер собирает войско, поговорил с корпоралами роты, и они вместе решили вернуться на север. Ещё раз стать под бело-голубое знамя кавалера.

Однако Волков их брать не спешил. Конечно, хорошие арбалетчики всегда нужны, но, во-первых, кавалер хотел довести количество своих стрелков, стрелков с огненным боем, до трёх сотен — всяк свои лучше наёмных, а во-вторых, он хотел уменьшить сумму найма ламбрийцев. Те из спеси своей, гордыни и жадности просили пять талеров на человека в месяц. Меры совсем не знали. Поэтому пока кавалер дозволил ламбрийцам жить в лагере на его харчах, но контракта им не обещал. Говорил, что подумает.

Дел стало у него так много, что уходил он на заре, едва поев, и приезжал к ночи. Много времени отнимали у него купцы. Все, все хотели его личных обещаний, что по векселям его он расплатится.

Он встречался со всеми, никому не отказывал и всем говорил, что обязательно по векселям платить будет. Что до мая расплатится. Клялся в том на Писании. И ему верили. А как не поверить, Божий рыцарь на Святой Книге поклялся. И купчишки везли Карлу Брюнхвальду всё, что нужно. И недели не прошло, как в лагере за рекой раскинулись палатки во множестве. Появились огромные двадцативёдерные чаны над кострами, в которых крепкие повара кипятили воду, варили бобы или горох. Вдоль дорог выстраивались ровные ряды крепких обозных телег. С утра над рекой разносился медный звон, трубачи играли побудку, после били барабаны. И больше трёх сотен уже набранных людей вместе с новыми офицерами и новыми сержантами занимались с утра построениями. Делились на роты, знакомились.

Как-то поутру он спустился вниз, а там весёлый Бертье болтает с Увальнем. Доложил Волкову, что вчера вечером привёл в лагерь ещё тридцать шесть очень хороших людей и пришёл за деньгами для новых контрактов.

Волков денег ему отсчитал, и они сели было завтракать, как вдруг наверху — там, где были покои жены, графини и матери Амелии, стали раздаваться крики, началась странная суета. Когда удивлённый кавалер просил Увальня узнать, что там опять происходит, думая, что бабы снова затеяли свару с руганью, так Увальня наверх даже не пустили, монахиня гнала его обратно, сказав, что мужчинам нельзя туда. Тогда кавалер остановил девку-служанку с тазом горячей воды, бежавшую наверх, и требовал от неё сказать, что там происходит, на что та радостно сообщила:

— Графиня протекла, рожать надумала.

Волков и опешил. Ждал, готовился к тому, а тут раз… И всё равно неожиданно вышло. Впрочем, как и обещала мать Амелия, и двух недель с того их разговора не прошло.

Ему поначалу даже есть перехотелось, а Бертье, радостно поедая фасоль в мучной подливе на говяжьем бульоне, уже стал его поздравлять. Волков, сказал ему зло, чтобы не каркал раньше времени. Бертье с ним согласился и, видя, что хозяин сильно волнуется, забрал с собой кусок сырного пирога и ушёл, сказав, что расскажет всем о новости.

А кавалер действительно есть не мог. Когда с ним такое только было? Да никогда, разве что из-за болезни такое приключалось, а тут — ну не лезет в горло кусок, и всё. Хотя самый сильный аппетит у него, как и у всех, кто служил в солдатах, был всегда с утра.

Приказал себе вина нести. Ничего, что утро.

Он так и пил. Сидел и пил вдвоём с Александром, глядя как девки всё носят и носят тазы с горячей водой наверх, да полотенца, да простыни.

— Ну, что там? — спрашивал у них Волков время от времени, вертя пустой уже бокал в руке.

— Рожает, господин, ещё не разродилась, — отвечали девки одно и тоже.

И тут одна из бегавших девок, чуть спустившись с лестницы, перегнулась через перила и крикнула:

— Господин, разрешилась графиня! У вас племянник!

«Племянник? Да-да, конечно, племянник! Кто же ещё?»

Он так и сидел в нерешительности. А сверху, сквозь другие звуки, разговоры и шумы, донёсся детский плач. Плач обиженный, недовольный. Но никак не испуганный. Нет, совсем не испуганный.

— Спроси у монахини, можно мне его видеть? — наконец вымолвил он.

— Можно, можно, — говорила мать Амелия, спускаясь по лестнице. — Графиня сейчас спустится.

— Спустится? С ней всё в порядке?

— А чего ей будет, кобылице-то. Видно, в вашу породу пошла, крепка, как и вы, я таких крепких не видала за всю жизнь. Уже встала, слуг ругает.

И вправду, кавалер увидал, как по лестнице спускается девка дворовая, за ней Бригитт, а уже за ней идёт сама Брунхильда. Идёт осторожно, под ноги на ступеньки смотрит и несёт в руках свёрточек.

— За попом послали? — кричит монахиня.

— Ой, сейчас пошлю, — всполошилась Бригитт. — Эй, Анна, беги найди отца Семиона, он либо в церкви, либо в кабаке.

А с кухни выбежали все: и Мария, и мужики с конюшни. И Максимилиан приехал, и Увалень, и Ёган в грязных сапогах следит в чистой зале, все хотят видеть племянника.

А Брунхильда подходит к Волкову, показывает ему младенца. Волков замирает поначалу, а она и говорит, многозначительно глядя кавалеру в глаза:

— Вот, братец, кровь ваша.

— Дозвольте взять, — говорит он, отводя глаза от неё и глядя на младенца.

Она передаёт ему младенца, страшненького, тёмного лицом, кажется еле живого. Он ему представляется очень лёгким.

— Мелок он. Невесом совсем, — говорит Волков.

Лучше бы такого он не говорил, глаза графини вспыхнули гневом, того и гляди кавалер схлопочет оплеуху сестринскую, как уже бывало некогда.

— Нет, — говорит монахиня, — совсем не мелок, то ваша порода, не Маленов. Малены невелики, а он велик. Как графиня родила его так легко — диву даюсь.

— Дайте сюда, — говорит Брунхильда после слов монахини тоном победным.

Но Волков не отдаёт:

— Нет, ещё подержу, — бережно держа ребёнка, он садится в своё кресло, — ему надобно теперь и имя придумать.

— Всё уже придумано и согласовано с домом Маленов, с семейной книгой, — говорит графиня. — В честь деда его первое имя будет Георг, в честь дяди, славного воина — Иероним. Итак, сын мой будет зваться Георг Иероним Мален фон Грюнфельд.

— Георг Иероним Мален фон Грюнфельд, — повторил Волков, глядя на младенца. — Да, пусть так и будет. Пусть так и будет.

— Надеюсь, — негромко, но с претензией продолжала Брунхильда, так что кажется один Волков её слышал, — имя это будет не пустое. Надеюсь, что к своему имени мой сын и поместье получит.

— Обязательно получит, — так же тихо сказал Волков. — Какой же он Грюнфельд, коли у него поместья не будет.

И уже вставая из кресла, он поднял ребёнка над всеми и сказал громко:

— В честь племянника моего, вина! Всем вина, слугам вина. Мария, госпожа Ланге, велите резать свиней и кур, хочу большого пира.

Он обещал Брунхильде, что «племянник» будет иметь свой удел. Но это был как раз тот случай, когда легко только обещать. На самом же деле, даже имея на руках брачный контракт и вдовий ценз, оформленные по всем правилам, для вступления во владение поместьем Грюнефельде нужно было согласие графа. Или хороший отряд солдат. Но ему не хотелось опять и опять всё решать силой. Его и так не любили местные дворяне, это было ясно. Усугублять эту нелюбовь очередной грубостью ему очень не хотелось. Поэтому следующим утром он звал к себе Максимилиана:

— Возьмите двух хороших людей с собой, фон Клаузевица и ещё кого-нибудь, и езжайте к графу в Меленсдорф. Скажите, что я прошу его о встрече. Хочу встретиться с ним на границе наших владений, в том месте, где в прошлый раз встречались для решения важного дела. Едете с визитом официальным, так что возьмите с собой малый флаг мой.

Максимилиан понимающе кивал:

— А согласится ли граф выслушать меня, примет ли?

— Думаю, что уже донесли ему, что я собираю солдат во Фринланде. Также думаю, что не захочет он увидать тех солдат под стенами своего Маленсдорфа. Так что примет и выслушает. Вы же говорите с ним без грубости, но с достоинством. Помните, вы под знаменем моим и представляете меня.

— Да, кавалер.

Не успел Максимилиан уехать, так наверху опять шум, опять ругань. Новоиспечённая мамаша бранила кормилицу за неопрятность и госпожу Ланге за жадность. Потом шумная и раздражённая спустилась вниз и без обиняков заявила кавалеру:

— Мне надобны деньги. Платьев у меня новых нет, рубахи хуже, чем у черни, башмаки все так стары, что их даже прислуга не ворует. Дайте мне братец денег, хоть чуть-чуть.

Волков даже не успел просить, сколько это «чуть-чуть» в талерах, как госпожа графиня сказала:

— Дайте хоть талеров триста.

«Чуть-чуть — это триста монет?!»

Но спорить с ней он не стал — графиня путь прошла нелёгкий и отличный мальчик-крепыш дался ей нелегко. Единственное, что он сделал, так это дал ей десять гульденов, что равнялось всего двумстам семидесяти-двумстам восьмидесяти талерам, в зависимости от курса у менял.

Брунхильда сразу схватила деньги цепкой ручкой, уж в этом она совсем не поменялась, и тут же велела запрягать свою карету, сказав Волкову:

— Ещё думаю себе служанку в городе нанять, местные ваши девки все дуры да деревенщины. Мне они не подходят.

«Ну уж нет, обойдёшься местными».

— Даже не думайте, я городских оплачивать не буду, найдите себе посмышлёнее из местных.

Графиня лишь скривилась и, оставив чадо на монахиню и кормилицу, укатила в город за покупками.

В тоже утро приехал Иоахим Гренер и был очень, очень рад услыхать от Волкова, что тот предлагает ему чин кавалерийского капитана и, соответственно, капитанское содержание и капитанскую долю в добыче, коли та будет.

— Друг мой, дорогой мой сосед, уже и не знаю, как вас благодарить.

— Полно вам, — отмахивался кавалер.

— Да как же «полно», когда сие честь для меня, истинное счастье — к старости получать такой чин от настоящего полковника Его Императорского Величества. Кстати, дозвольте поздравить вас с чином, господин полковник, — говорил старик, едва сдерживая слёзы.

— Хорошо, хорошо, — кивал Волков, — спасибо вам, друг мой, но давайте уже поговорим о делах.

— Конечно, конечно, господин полковник, давайте.

— Надобно мне, дорогой сосед, набрать эскадрон кавалерии, но не рыцарской стати, пусть всадники будут полегче. Но при хорошем доспехе, на то выделю денег. Еще дам вам свой выезд, всех, даже фон Клаузевица.

— Господин фон Клаузевиц добрый рыцарь, — сказал Гренер.

— Вот и возьмите его себе лейтенантом, деньги я вам выдам. Деньги дам хорошие, по пятнадцать монет на человека в месяц.

— Отличное содержание, на такие деньги мы без труда наймём хороших людей.

— Но! — Волков поднял палец, как предупреждение.

— Да, кавалер? — Гренер слушал его со всем вниманием.

— В эскадроне не должно быть никаких благородных господ, никаких гербов и флагов, флаг и цвета только мои. И чтобы каждый кавалерист знал, что я не допущу и намёка на неповиновение или самоуправство.

Гренер отлично понимал, на что намекает Волков:

— Именно так и будет, господин полковник. В эскадроне будут полная строгость и дисциплина. Я за тем прослежу.

— Абсолютная дисциплина! — повторил Волков. — И доведите до сведения набираемых людей, что я не погнушаюсь использовать скрещенные оглобли, даже если кто-то будет из благородных.

— Доведу до сведения всех, что за неповиновение или ослушание вы будете вешать.

— Мы будем вешать, мы, дорогой сосед, — уточнил Волков.

— Да-да, мы будем вешать, господин полковник, — исправился капитан Гренер.

Глава 2

А тем временем уже пора было собираться в дорогу в Нойнсбург, на военный совет к маршалу фон Боку. Наум Коэн говорил, что через две недели нужно ему быть на военном совете, а неделя-то уже прошла, а до Нойнсбурга путь был неблизкий — город сей от Ланна почти в полутора днях езды, то есть от Эшбахата почти пять дней пути.

Вечером он собрал офицеров, чтобы решить, с кем поедет на совет.

Конечно, не хотел кавалер оставлять новый лагерь без Карла Брюнхвальда, но всё-таки своего капитан-лейтенанта он решил взять с собой, главным в лагере оставив капитана Рене с нанятыми офицерами. Роху и кавалериста Гренера тоже взял с собой. А Бертье оставался своему старому товарищу в помощь. Тем более, что ехать ему не хотелось, уж больно он увлёкся наймом солдат, в чём преуспевал. Также он собирался взять с собой выезд.

Бригитт слушала разговоры о приготовлениях к поездке внимательно и, дождавшись его вечером в постели, поправляя ему волосы рассеянно и мимолётно задумчиво сказала:

— Господин, вы заросли, надобно вам подстричься перед поездкой.

— Вы правы, вы как всегда правы, — сказал, целуя ей руку в запястье.

— А возьмите меня с собой, — вдруг произнесла красавица, — карета у меня есть, конюх есть, служанку возьму, да и поеду с вами.

Волков уставился на неё не то удивлённо, не то обрадованно. А госпожа Ланге продолжала, глядя на него и опять трогая его волосы:

— Надоели мне эти дуры, видеть их, слышать их больше не могу, раньше и то дом был шумный, а как графиня приехала, так житья в нём совсем не стало.

Он продолжал молчать, думая о поездке с Бригитт в Нойнсбург. Представляя её себе.

— Я хоть Ланн посмотрю, а то я кроме Малена других городов и не видала, разве что в Вильбурге в детстве была.

Кто, как не она, заслуживала всего, о чем просила. Не будь она мелочна и зла, мстительна, хитра и подла по отношению к Брунхильде и Элеоноре Августе, то ему и упрекнуть-то её было не в чем. И в ведении хозяйства, и в уме, и своей ненавязчивой ласке, в строгой опрятности и в безупречной красоте — во всём она была хороша. А за бабьи дрязги он, конечно, упрекать её не хотел. С этим всем женщины сами пусть разбираются. Единственно, о чём он думать стал, так это о том, что лучше в Ланне ему с ней остановиться в трактире. Почему-то ему совсем не хотелось вести её в дом. В тот дом, где давно хозяйничала Агнес.

Он никак не мог принять решение, взять её или отговорить от поездки. Может, отговорить её на этот раз. После, после как-нибудь он возьмет её в прекрасный город Ланн и, может быть, даже познакомит с архиепископом.

Но Бригитт тут вдруг сказала:

— Хорошо бы мне с вами поехать, да не получится ничего.

Волков опять, не говоря ни слова, смотрел на неё, на сей раз удивлённо. А она продолжала:

— На кого же я брошу поместье? На нашу госпожу пришибленную, на Ёгана, на Марию или, может, на эту графиню вашу? — она поцеловала его в щёку и легла на подушки рядом. — Нет, в следующий раз поеду, как вы с войнами своими угомонитесь, так и поедем.

Всё-таки она была редкой умницей. Как будто слышала его мысли, даже самые сокровенные. Он положил руку ей на бедро, на горячее, сильное бедро молодой женщины. А она сразу ожила, словно ждала этого, схватила его руку и подняла к себе на живот. Прижала её к себе крепко, а после перевернулась и стала целовать его жарко, обнимать стала. Последнее время она всё время искала близости, даже когда он к ней не стремился, но её его прохладность не останавливала. Она чуть не требовала от него ласки; кажется, монахиня была права — присутствие в доме беременных женщин словно подстёгивало Бригитт. А он старался ей не перечить. Пусть будет, как ей хочется.

Кавалер приехал на встречу с одиннадцатью сопровождающими, а граф не поленился взять с собой аж два десятка человек. Волков уже даже подумывал, не соблазнится ли граф напасть. Но Теодор Иоганн Девятый граф фон Мален был не из тех, кто действует подобным образом. И они начали разговор, не слезая с коней.

— Рад сообщить вам, что графиня благополучно разрешилась младенцем мужского пола, дорогой родственник, — начал Волков сразу после приветствия. — Графиня велела назвать младенца в честь вашего деда, зовут младенца Георг Иероним Мален фон Грюнфельд.

— Прекрасное имя. Что ж, поздравляю вас, — холодно отвечал граф. Он прекрасно знал, о чём пойдёт разговор дальше и уже приготовил ответы, но ритуалы вежливости нужно было блюсти. — Надеюсь графиня во здравии? Впрочем, ясно что во здравии, ваша порода весьма крепка.

— Благодарю вас, здоровье графини прекрасно, — подтвердил кавалер. — Я, кстати, звал вас, дорогой родственник, чтобы узнать, когда графиня и брат ваш смогут вступить во владения поместьем Грюнефельде, которое принадлежит ей по вдовьему цензу.

— Сие дело вы затеяли напрасно, — так же холодно отвечал Теодор Иоганн, — фамилия не думает, что поместье принадлежит вашей сестре и её… ребёнку.

— Но есть же брачный договор, — напомнил кавалер. Уж в этом он не сомневался, договор был заверен лучшими нотариусами города Малена.

— Фамилия считает, — граф почему-то не говорил «я считаю», — что батюшка был уже недееспособен, когда графиня понесла. Фамилия считает, что ребенок был зачат неправедно. А посему, ни он, ни графиня не имеют права на удел, что записан во вдовьем цензе.

— Ах, вот как? — Волков усмехнулся. — Неправедно? Но почему-то об этом вы заговорили лишь когда ваш батюшка умер. Или был убит подлым способом.

Волков думал, что заденет графа этими словами, вызовет его раздражение, но ничуть не бывало. Теодор Иоганн фон Мален был всё так же холоден и отвечал всё так же спокойно:

— Фамилия Мален не признаёт новорожденного своим родственником и посему поместье графине не полагается. А коли вы желаете оспаривать поместье, так можете подать дело на рассмотрение суда равных. Благородные члены дворянского собрания графства соберутся и решат, кто прав, фамилия фон Мален или фамилия фон Эшбахт. А коли вас и это не устроит, так можете просить справедливости у нашего сеньора. Думаю, что Его Высочество Карл Оттон Четвёртый герцог фон Ребенрее незамедлительно разрешит нашу тяжбу.

Всё это граф говорил спокойно, вежливо и даже, кажется, с участием, но в каждом его слове кавалеру слышалась насмешка. Суд равных, суд сеньора! Да, конечно, он мог обратиться туда, но у Волкова не было ни малейшего шанса на решение в свою пользу, мало того, он ещё мог с любого из этих судов угодить в подвалы к курфюрсту. Да, он мог по своему самовластию послать туда пять десятков солдат, поставить форт, так как замка в поместье не было, назначить своего управляющего и собирать с поместья деньги в свой счёт. Но с юридической точки зрения это ничего бы не решило. Поместье так и входило бы в домен семьи Маленов.

Но первый шаг, который нужно было сделать в длинном пути борьбы за поместье, он сделал. Всё стало ясно. И поэтому, уже не волнуясь за отношения с новым графом, он сказал:

— Суд равных, суд сеньора… Никуда я обращаться не буду. Но всё равно поместье будет принадлежать моей сестре, как и положено по справедливости и по закону.

Вот тут граф уже и не сдержался, он побледнел и произнёс негромко, почти сквозь зубы:

— Не бывать тому.

— Посмотрим, — так же зло ответил ему кавалер и дёрнул поводья.

Графиня после родов стала заметно хорошеть. Видно, купленные платья ей были к лицу.

— Ну, что вам сказал граф? — сразу спросила она кавалера, как только он вернулся домой.

— Сказал, что ребёнок ваш неправедный, — сразу ответил Волков, усаживаясь в кресло.

Даже если это было и так, Брунхильду словно передёрнуло от возмущения. Слышать ей такое не нравилось, не хотелось:

— Неправедный! — воскликнула она. — Кто это говорит? Отцеубийца?

На шум вышла госпожа Ланге, остановилась, вникая в разговор. Волков поморщился:

— Успокоитесь, графиня, вы весь дом переполошили. Разве вы ждали другого их ответа?

— Неправедный, неправедный! — повторяла Брунхильда в ярости.

— Успокойтесь, говорю вам! — настаивал Волков. — Сядьте, выпейте вина. Госпожа Ланге, распорядитесь о вине для меня и для графини.

— Да как же мне успокоиться! — не остывала разъярённая графиня. — Отчего же он так говорит? С чего он взял?

— Он говорит, что граф был стар и уже недееспособен.

— Граф был дееспособен… — закричала Брунхильда. — Хоть и не всегда!

Тут сверху стали спускаться Элеонора Августа и мать Амелия.

— Хорошо, что вы пришли! — воскликнула Брунхильда. Теперь у неё было, кому всё высказывать. — Братец ваш отказался признать моего сына праведным.

— Что? Как? — не понимала сути разговора Элеонора Августа.

— Братец ваш не хочет отдавать мне моё поместье и поэтому утверждает, что рождённый мной ребёнок неправедный, — кричала Брунхильда, аж краснея от негодования. — Неправедный!

— Отчего же он так говорит? — всё ещё пыталась сохранить рамки приличия госпожа фон Эшбахт.

— Отчего? Скажите ей! — продолжала графиня.

— Граф утверждает, что ваш папенька был недееспособным, когда женился на графине, — нехотя произнёс кавалер, который вовсе не хотел всех домашних, и особенно жену, втягивать в эти дрязги.

А вот Брунхильда хотела, и поэтому продолжала кричать Элеоноре Августе, словно это она ставила под сомнение её притязания на поместье:

— Ваш брат откуда знает о брачной состоятельности своего отца? Ниоткуда, он просто не хочет отдавать то, что мне причитается! И это всё затеяла сестрица ваша старшая, вздорная старуха Вильгельмина! Старая сумасшедшая ведьма! Отравительница!

А Волков уже махал рукой монахине, чтобы та уводила госпожу в свои покои. Монахиня взяла жену под руку, да та заартачилась, не пошла:

— Не смейте так говорить о моей семье! — воскликнула Элеонора Августа. — Коли не верят вам, так может ещё и правильно делают!

— Не вам, распутной, судить! — кричала ей в ответ графиня. — Обо мне никто ничего сказать не может, а о ваших похождениях, при живом-то муже, всем известно!

Элеонора Августа сразу зарыдала и тут уже монахине удалось увести её наверх, а она шла и приговаривала:

— Ах за что мне это? Чем я Господа прогневила?

Эти вопросы очень удивили кавалера. При всей этой неприятной ситуации он едва не рассмеялся, такими удивительными и забавными ему в этот раз казались все эти женщины и их крики.

— Уж больно вы злы, — вдруг вступилась за Элеонору Августу госпожа Ланге, она как раз принесла графин с вином и бокалы. Сама принесла, чтобы прислуга не слушала, господские раздоры. — Негоже так на беременную кричать, тем более что она ни в чём не виновата.

— А вам-то кто дал право говорить? — удивлялась Брунхильда. — Уже всякой приблудной бабёнке, которую господин к себе под перину пустил, и тявкать на меня дозволяется?

Брунхильда сидела в конце стола, а Бригитт как раз наливала ей из графина вино и… дёрнула рукой, и несколько капель красного вина так и полетели на недавно купленное, очень красивое платье графини.

Ни Волков, ни тем более Брунхильда ни секунды не сомневались, что госпожа Ланге это сделала специально.

— Ах ты… — только и вымолвила Брунхильда, вскакивая с места и разглядывая пятна на новом платье. — Ах ты, подлость рыжая, ах ты, дочь шлюхи…

Она стала проворно выходить из-за стола. Графиня была чуть выше, значительно сильнее Бригитт и собиралась этим, кажется, воспользоваться, она чуть не рукава узкие на платье засучивала уже.

— Ах ты, шалава рыжая… Пригрелась тут… Прижилась! Девка трактирная…

А Бригитт, кажется, совсем не боялась её. Она раскраснелась от оскорбления и никуда не уходила, не убегала.

— Хватит! Молчать всем! — заорал кавалер и своим рыцарским кулаком ударил по столу. — Хватит! Не угомонитесь, так велю держать вас в амбаре в холодном. Пока не успокоитесь. Устал я уже от ваших склок!

— Господин мой, но разве вы не слышали… — начала госпожа Ланге.

— Я велел молчать! — он снова ударил по столу кулаком. — Молчать!

Госпожа Ланге обиженно поджала губы. Госпожа графиня тоже стояла молча, не отваживались его ослушаться. Вот только надолго ли их послушания хватит?

Он закрыл глаза и стал тереть их рукой, словно прогоняя наваждение.

«Быстрее бы уже на войну. Хоть на какую-нибудь. Там уж спокойнее будет».

Не дожидаясь обеда, хотя и хотел уже есть, он уехал из дома. Опять дули юго-восточные теплые ветра. Середина февраля, скоро уже весна. На дорогах корка льда, залитая водой, шаг в сторону — глина оттаявшая. Он с одним Увальнем поехал сначала на пристань, где узнал от мужиков с пришвартованной баржи, что весь уголь уже перевезли и последние телеги с углём только что ушли в город. Значит, успели всё перевезти до распутицы. А вот тёс и доски господин Гевельдас начнёт возить со следующей недели. Так что доскам придётся лежать под навесом, пока дороги не просохнут. Ну хоть уголь успели перевезти. Надо было узнать у племянника, как в городе идут дела с его продажей.

Он заехал к сестре, но дворовый мужик сказал ему, что господин капитан Рене безотлучно сидит в лагере за рекой, а его жена, госпожа Рене, забрала младшую дочь и уехала в Мален навестить свою старшую замужнюю дочь. Никого он не мог застать дома, все его офицеры были либо в лагере, либо занимались делами. А так как день уже клонился к закату, самому ему в лагерь ехать не хотелось. Ну не ночевать же там. Пришлось поехать домой. К своим прекрасным женщинам.

Конечно, там его встретила Бригитт. Как всегда опрятная и в добром расположении духа. Она сразу подала ему воды помыться и стала накрывать на стол, приговаривая:

— Кажется, к ужину никого не будет. Госпожа фон Эшбахт и госпожа фон Мален просили подавать ужин в покои. Может, лишь мать Амелия придёт.

Так и получилось, за ужином они были за столом втроём. И разговор вышел весьма приятный. А когда ужин закончился, сверху спустился паж графини и с поклоном сказал:

— Если господину будет угодно поцеловать племянника перед сном, как раз самое тому время. Вскоре кормилица его заберёт к себе.

Первый раз Брунхильда звала его к «племяннику». Конечно, был в этом какой-то подвох, но, как ни странно, кавалеру захотелось увидеть «племянника». Захотелось взять его на руки и даже покачать.

— Скажите графине, что перед сном я зайду к ней, — ответил он пажу достаточно холодно.

С определённого времени пажа он не любил.

Когда со стола стали убирать, он допил вино и пошёл наверх, там по-хозяйски, не стучась, отворил дверь в покои графини. И обомлел.

Брунхильда был лишь в нижней рубашке. И рубашка та была настолько тонка и прозрачна, что не оставляла места никакой фантазии. Молодая женщина сидела у зеркала практически голой. Ни румяна не смыла, ни причёску не распустила. И спину, и зад, и тёмные соски сквозь рубаху видно. И это при том, что на её же кровати развалился мальчишка паж и смотрит на кавалера. Кавалеру сильно захотелось даль оплеуху сопляку. А может и графине. Но он только с каменным лицом указал пажу на дверь. Тот тут же вскочил и покинул покои, прикрыв за собой дверь. А графиня, как ни в чём ни бывало, встала и, ничуть не стесняясь того, что всё тело её можно рассмотреть даже при тусклой свече, подошла к колыбели и взяла оттуда младенца:

— Племянник ваш на удивление спокоен. Монахиня говорит, что сие редкость для крупных мальчиков.

Волков взял у неё младенца и тут же всё его раздражение и недовольство точно растаяли. И следа от них не осталось. Он прижал к себе младенца и сел на кровать графини разглядывая довольное лицо малыша. Графиня села рядом, заботливо поправляя пелёнки ребёнку, и невзначай почти голой ногою касаясь ноги кавалера.

Тут как раз в дверь постучали. И из-за двери донеслось.

— Госпожа, это я Гертруда.

— Да, — ответила графиня, — входи. — И пояснила Волкову: — Это кормилица.

Пришла опрятная баба из местных крепостных:

— Можно забрать ребёночка?

— Да, — Брунхильда довольно бесцеремонно отобрала младенца у кавалера, встала и, поцеловав ребёнка, передала его бабе. — Будет шуметь излишне, так меня позови.

И выпроводила кормилицу, заперев за ней дверь. И тут же подошла к сидевшему на кровати кавалеру и сказала:

— Уже давно о том думаю, — она подошла, наклонилась к нему и поцеловала в губы. Сама была горячая, страстная. Навалилась на него, повалив на кровать. И, не отрывая своих губ от его, рукою опытной женщины стала искать то, что ей было нужно. На секунду оторвалась. — Ну, что мила я вам ещё, господин мой, не скучали вы по мне?

Он ничего ей не ответил, церемониться с ней он и не думал: скинул её с себя, так что у неё вся причёска рассыпалась, перевернул графиню на спину, задрал ей невесомый подол, да раздвинул ей ноги так широко, как только она могла вынести.

Нет, он её не забывал.

Уже после стал он надевать свои панталоны. А она лежала на спине, всё ещё не прикрывшись ни периной, ни даже прозрачной своей рубахой, и говорила:

— Что, к рыжей своей шалаве идёте?

Он промолчал.

— К чему вам? Оставайтесь тут спать. Она и одна переночует. Или у вас и на неё ещё прыти хватит?

И тут Волкову подумалось, что графиня в подлости своей и не скучала по нему вовсе. А заманила его сюда и отдалась ему только лишь, чтобы насолить Бригитт. И чтобы совсем ей нос утереть, хочет оставить его у себя в спальне до утра.

— Нет, — сказал он. — Пойду спать к себе.

А графиня подперла голову рукой и улыбаясь говорила:

— Коли не пустит вас, так возвращайтесь, я приму, я не гордая.

Теперь у Волкова сомнений не было, она специально его сюда позвала, чтобы рассорить с госпожой Ланге. Видно, за платье.

А Бригитт сидела у зеркала, расчёсывала волосы. Когда он пришёл даже не повернулась к нему.

Он сел на кровать, снял туфли, и тут Бригитт сказала:

— Слухи ходили, что госпоже графине вы не брат. Думала, то глупости.

Он ничего ей не ответил. Неужели она под дверью графини стояла и слышала, чем они занимались.

— Думаю, мне ласки от вас сегодня ждать не нужно, — произнесла она, ложась в постель.

— Нет, — сказал Волков. — Устал сегодня.

— Что ж, спокойной ночи, — попрощалась она, поворачиваясь к нему спиной.

— Спокойной ночи, моя дорогая, — отвечал он, а сам положил руку ей на зад.

Бригитт зло скинула его руку ничего не сказав.

Волков вздохнул.

«Быстрее бы уже на войну».

Глава 3

Думал он недолго. Здоровье его со временем лучше не становилось. Боль в ноге отпускала, лишь когда он в кресле у камина сидел. А уж за пять дней в седле ногу ему вывернет так, что он потом неё наступить целый день не сможет. Поэтому коня, он, конечно, взял, даже двух хороших коней взял, но поехал на роскошной карете Бригитт. Хотел монаха, брата Ипполита, с собой взять, да передумал. Мало ли что с младенцем приключится или с беременной женой, пусть лучше хороший лекарь при них будет. Поехал с офицерами и ближним выездом: Максимилианом, Увальнем, фон Клаузевицем и молодым Гренером. И ещё взял полдюжины проворных солдат из людей Бертье.

Даже сравнивать нельзя путешествие в карете и верхом. В карете он всё время спал, а когда высыпался, то ел да смотрел в окно через стекло. Но карета едет, что ни говори, медленнее верхового. Даже пусть в неё впряжена и четвёрка хороших коней. В общем, чтобы не опоздать к намеченному сроку и успеть на военный совет, в Ланн не заезжали, а проехали мимо него вечером, поехав дальше на северо-восток. К Нойнсбургу.

Всё бы ничего, но чувствовал он себя не очень спокойно. Конечно, из-за дел домашних. Оставил трёх женщин дома, и женщины те все были друг на друга злы. И в этой злобе даже редкая разумность госпожи Ланге меркла, застилаемая её неприязнью к графине. Графиня повадками своими была чересчур резка и требовательна. И даже, казалась бы, непримиримые в своей неприязни друг к другу Бригитт и Элеонора Августа примирились, чтобы вместе не любить Брунхильду. Уезжая, он долго говорил с Бригитт о делах поместья и особенно о том, что «племянник» ему очень дорог, и чтобы Бригитт не смела ничего делать назло графине. И, конечно же, она, склоняясь в низком реверансе, это ему обещала. Но, зная её подлый и упрямый характер, кавалер не верил ни единому её слову. И поэтому он ещё поговорил с монахиней. Просил её, чтобы в доме она хранила мир и пресекала распри. Мать Амелия его выслушала с лицом полным недовольства. И сказала:

— Уж как получится. Но я по монастырю вам скажу, господин, что даже в монастыре, где есть непререкаемый авторитет аббатисы, бабьи склоки нескончаемы. А уж тут…

— Пресекай распри, мать, и следи, чтобы у моей жены всё было в порядке.

— Молитесь, господин, — лишь отвечала монахиня.

Он и молился… Когда не забывал.

Хотел приехать в Нойнсбург за день до совета, а приехал в день совета. Крепкий то был городишко. Не Ланн, конечно, и не Вильбург. Даже меньше Малена был он. Но уж стены, глубокие рвы с водой, ворота, мосты и новомодные бастионы — всё в нём было новое и крепкое, всё говорило о том, что этот город готов увидать под своими стенами врагов. И это немудрено. Ещё день пути на северо-восток, и начинались земли князей еретических. Князей Экссонских. Князей, что были богаче императора.

Хорошо, что совет был назначен на послеобеденное время. Волков надел самую дорогую свою шубу. Дорогой колет глубокого синего цвета, берет чёрного бархата, серебрянуюцепь с гербом курфюрста Ребенрее, что тот ему жаловал за дело в Хоккенхайме. Перчатки чёрной замши и чёрные мягкие сапоги завершали его костюм. Так и приехал он к малому городскому замку на улицу Жестянщиков, где и должен был быть совет.

— Как прикажете доложить о вас? — спросил их сержант- привратник.

Максимилиан уже хотел кричать: «Рыцарь Божий Иероним Фолькоф…» и так далее по списку, но Волков остановил его жестом и сам сказал:

— Доложи, что приехал полковник Фолькоф.

И минуты не прошло, как ворота замка раскрылись, и он со всеми своими офицерами въехал на небольшой двор, где уже почти не было места от осёдланных лошадей. И их тут же звали внутрь замка.

В большой приёмной зале уже было не менее двадцати человек. Одного взгляда на них кавалеру хватило, чтобы понять, что это всё люд военный. Волкова, Брюнхвальда, Роху и всех молодых господ из выезда, что были с ним, никто никому не представлял. Здесь всё было по-военному естественно, без церемоний. Просто когда они входили в залу, люди им молча кланялись. И они в ответ молча кланялись всем.

И тут раздался высокий, совсем не старый голос, который кавалер сразу узнал. По паркетам залы чуть шаркающей походкой шёл высокий, худой, совсем седой старик. Волков помнил его высокий голос, голос этот совсем не изменился, он сразу узнал его. Это и был маршал фон Бок. Старик сразу пошёл к кавалеру, остановился в паре шагов:

— Значит, вы и есть тот кавалер Фолькоф, которого мне так рекомендовали взять с собой?

Что-то было в этой фразе такое, что, хоть и не сразу, но не понравилось Волкову. Кажется, старик подчёркивал, что он мог бы обойтись и без Волкова, но раз уж ему его навязали… То ладно. Так и быть, он его возьмёт.

Кавалер низко поклонился.

— Полковник Фолькоф, к вашим услугам, господин маршал.

— Полковник? — спросил фон Бок, внимательно глядя на Волкова. — Георг? Тебе говорили, что кавалер ещё и полковник?

Георг фон Беренштайн. Ну конечно, вечный спутник и вечный заместитель фон Бока, как же без него. Он подошёл вслед за маршалом. И сказал:

— Нет, мне ничего не известно о звании кавалера.

Волков, как будто знал, что такое может произойти, он полез к себе в шубу и достал оттуда великолепный полковничий патент. Достал и с поклоном передал его Беренштайну. Тот развернул, быстро прочёл и показал его фон Боку.

— Ах вот как. Прекрасно, прекрасно… И почём же вы его купили?

— Был награждён им за заслуги, — опять поклонился и ответил кавалер.

— Ах, да… Припоминаю, припоминаю… У вас было, кажется пару драк с какими-то там горными разбойниками… — продолжал маршал. — Об этом говорили. Но неужели теперь за это император дарует такие чины?

— Не мне обсуждать решения императора, — Волков был сдержан и скромен. — Но я рад, что был удостоен такой чести.

— Конечно, конечно. И не мне тоже обсуждать решения Его Императорского Величества, — согласился быстро фон Бок. — Полковник, значит полковник.

Фон Беренштайн вернул кавалеру патент, а тот хотел было представить своих офицеров и уже начал:

— Господин маршал, это мой заместитель капитан-лейтенант…

— Потом, всё потом, — оборвал его фон Бок. — Беренштайн потом запишет ваших офицеров в приказы. А сейчас, господа, прошу всех за стол, пора начинать, раз все в сборе.

Все стали рассаживаться за длинный стол согласно указаниям фон Беренштайна.

— Отчего же вы не сказали, что командовать нами будет фон Бок? — с укором спрашивал у него Брюнхвальд.

— Не хотел всех пугать раньше времени, — ухмылялся Волков.

Нет, конечно, хоть и не хватал фон Бок звёзд с неба, но командиром он был безусловно опытным и знающим своё дело. Однако репутация бесчестного сквалыги за ним тянулась с давних-давних пор.

Все офицеры расселись, замолчали. Маршал встал и начал:

— Господа, коли угодно то будет Господу, так помолимся и возьмёмся за дело, — он остановился, осенил себя крестным знамением и прочёл быструю молитву. Офицеры все, как один, повторяли за маршалом, и тот после продолжил. — Известно вам, что два года уже беду эту разрешить никто не может. Знаете вы, что уже который год мужичьё, что забыло свой долг пред Богом и людьми, презрев обязанности свои перед своими господами, от мирного землепашества отошли и, подстрекаемые еретиками и чернокнижниками, взяли в руки оружие и возомнили себя воинами.

Возомнили себя воинами и творят бесчинства на всём нашем северо-востоке. И многие добрые люди и благородные рыцари, позабыв Господа, встали под их подлые знамёна, на коих нарисованы богомерзкие башмаки. И не гнушаются под теми знамёнами воевать, помогая подлому люду бесчинствовать.

Говорят, что всякие богомерзкие юристы пишут им тезисы, пишут, что дескать не должен мужик выходить на барщину чаще, чем раз в неделю, что, дескать, десятина церковная тяжела, что подати велики и много их. Мол, за это они и воюют. Но на самом деле, вольная жизнь разбойников, жизнь без трудов праведных их всех прельщает. Говорят, что по многим княжествам мужиков, что встали под знамёна с башмаками, пятьдесят тысяч. Но нам все княжества, слава Богу, в усмирение приводить нет нужды. Гильдии купеческие и славные города просят нас о малом. Просят освободить от безбожного мужичья земли между Рункелем, Брехеном и Лимбрег-Линау. Посмотрите на карте, господа.

Все господа офицеры стали брать карту и рассматривать выделенные места, а фон Бок продолжал:

— Просят нас купцы освободить от мужичья весь приток Лиану, чтобы по реке можно было возить товары как до Фёренбурга, так и на северо-восток, в земли княжества Экссонгского. Для чего нам надобно перейти приток Эрзе южнее Брехена, найти тамошний отряд мужиков и, навязав ему генеральное сражение, разбить его и освободить судоходство на Линау. Мужиков там, по рассказам тех, кто уже это пытался сделать немного, тысячи четыре-пять. Но у них есть и солдаты, и офицеры, и рыцари. А руководит ими рыцарь Эрлихген. Говорят, у него железная рука удивительного свойства, которая якобы совсем как живая. Который, кстати, был в письме не по-рыцарски груб с императором. За что мы хаму должны воздать.

Четыре войска, два с нашей стороны и два со стороны еретиков, пытались этих мужиков побить. И были среди них мужи в военном деле сведущие. Но всякий раз все были биты сами. Прошлые отряды, что шли воевать на мужика, в глупой своей, самоуверенности были весьма малы. Я же побить себя не дам, и поэтому решил собрать войско в пять тысяч человек. Среди всех вас известные мне хорошо полковники фон Клейст, фон Кауниц и Эберст и неизвестный нам, господа, человек, которого очень, очень просили взять купцы, — это полковник Фолькоф. — Волков ещё раз встал и поклонился, чтобы его ещё раз увидали офицеры. — Надеюсь, также, что к нам присоединится отряд ландскнехтов капитана Зигфрида Кленка. Переговоры с ними ведутся. На этом всё, господа. Вечером прошу вас на ужин.

— Что значит всё? — Брюнхвальд наклонился к Волкову. — Как всё? А диспозиция кампании, а план похода?

— Может, после, — Волков и сам был удивлён.

— Мы пять дней ехали, чтобы узнать то, что и так знали, и посмотреть плохую карту?

Все офицеры стали вставать из-за стола, направляться к выходу из залы.

— Господа полковники, прошу вас не уходить, а подождать за дверью, вас вызовут, — вдруг сказал фон Беренштайн.

— Возможно мне скажут что-нибудь наедине, — предположил Волков.

Брюнхвальд понимающе кивнул.

Ждать ему долго не пришлось. Но перед вызовом на беседу к маршалу, к его удивлению, стали к нему сами подходить офицеры. Представляться и знакомиться с ним. Вернее, и с ним, и с Брюнхвальдом, и с Рохой. И стали говорить ему, что слышали о его победах над горцами. И сии господа не стеснялись выражать своё восхищение, никто из них не считал, что он побеждал каких-то горных разбойников, все знали, что горцы в пешем бою так же хороши, как и ландскнехты, а может ещё и лучше, и чтобы победить таковых, нужно недюжинное умение и стойкость.

Уважение и признание опытных, а то были офицеры несомненно опытом умудрённые, были в высшей степени приятны.

Но вскоре молодые адъютанты его позвали в залу, где только что был совет.

Маршал фон Бок сидел во главе стола, по левую руку от него сидел генерал фон Беренштайн. Адъютант собирал карту со стола. Волкову сесть не предложили.

Маршал расправил белые свои усы и сразу заговорил:

— Подлецы ландскнехты просят денег неимоверных.

— Да, — поддержал его заместитель, — дешевле доппельзольдеров нанимать, чем этих зарвавшихся забияк.

Начало разговора сразу кавалеру не понравилось. Как и то, что ему даже не предложили сесть.

— Скажу без обиняков, — продолжал фон Бок. — Вы здесь лишь потому, что за вас просили всякие ушлые купчишки. Всякие жиды. И мне не нравится, что вам выдали деньги не через казну кампании, а отвезли лично. Нам как бы намекают, что вы какой-то особенный. Говорят, что справлялись вы с делами, что должна была делать инквизиция, и что вас так и кличут за глаза — Инквизитором.

Волков лишь едва заметно поклонился.

— Вижу, что человек вы ушлый, — продолжал маршал, не выбирая ни тона, ни выражений. — Вон и герб курфюрста Ребенрее у вас на груди висит. Говорят, что вы и к курфюрсту Ланна вхожи в дом. Но меня всем этим не проймёшь. Я, знаете ли, солдат, и никакого излишнего почтения ни перед попами, ни перед имперскими жидами-банкирами не испытываю. И я не допущу какого-либо самоуправства или неповиновения в своих войсках. Даже не надейтесь, что патент имперского полковника делает вас особенным. Коли нужно будет, — фон Бок невежливо тыкал в кавалера старческим артритным пальцем, — так я отправлю вас под трибунал и не посмотрю на ваших сиятельных или богатых покровителей. Надеюсь, вам это понятно, полковник.

Волков уже и забыл, когда его вот так вот отчитывали как мальчишку. Он не стал ничего отвечать, смолчал и лишь ещё раз поклонился. Кавалер думал, что этот разговор всего лишь о субординации, и был готов принять его. Каждый офицер, а тем более генерал, должен довести до своих подчинённых пределы своей власти, чтобы всегда и всем было понятно, что от кого ждать. Волков молчаливо, но принял безоговорочное верховенство фон Бока.

Но разговор на этом, как ни странно, не завершился.

— Друг мой, понимаете ли, — заговорил тут фон Беренштайн, — кажется, с ландскнехтами, а их шестьсот шестьдесят человек, нам договорится будет непросто. Уж больно много они хотят серебра.

Волков посмотрел на него с заметной долей удивления:

«А что же вам надобно от меня?»

— А вам, — продолжал генерал, — как нам стало известно, была передана изрядная сумма денег.

— Чрезмерная сумма, — добавил фон Бок.

«Ах, вот оно, в чём дело. Чрезмерная сумма! А я-то думал, дело в установлении субординации».

— Думаю, что излишки денег понадобятся нам для найма ландскнехтов, — продолжал фон Беренштайн.

Сказав это, и он, и фон Бок стали ждать, что ответит Волков, а тот ничего не говорил, молчал и глядел на руководителей кампании. Он просто ждал, что ещё они будут говорить. Он не спешил.

— Отчего же вы молчите, — выкликнул фон Бок. — Экий вы молчун, однако!

— Или может вы думаете, что мы справимся без ландскнехтов? — поинтересовался фон Беренштайн.

«Я думаю, что вы, два старых жулика, не получите от меня ни пфеннига».

— Господа, — наконец заговорил он, — жид Наум Коэн долго уговаривал меня взяться за это дело. Сулил мне хорошие деньги и дал мне хорошие деньги. Иначе я бы занимался своей войной. И вам своим молчанием не докучал бы. И я подписал с жидом контракт. И в контракте, который я подписал, сказано: доппельзольдеров, солдат первых и задних линий, стрелков и арбалетчиков на моё усмотрение всего тысяча пятьсот человек, триста человек саперов с инструментом шанцевым и сто кавалеристов. Барабанщики, трубачи, кашевары, возницы и люди прочие тоже есть в контракте. На то мне и были выданы деньги. На ландскнехтов в моём контракте денег не было.

— В моём… В моём контракте! — закричал фон Бок раздражённо. — Нет никакого вашего контракта, дело делаем одно, и контракт у всех должен быть один. Один на всех. — Маршал сделал маленькую паузу и после стал выговаривать едко. — А вы сюда на дорогой карете приехали, прямо граф какой, весь в мехах и бархате, при гербах княжеских, да выезд весь ваш на хороших конях.

Волков покивал как бы соглашаясь с упрёками, но как только представилась ему возможность, заговорил:

— Цепь с гербом от князя Ребенрее заслужил я не на бальных паркетах и не за шутки на пиру — получил я её за дело тяжкое вместе с земельным леном. А карету мне подарили благодарные жители города Малена за победу над горцами при Холмах, а люди мои и вправду ездят на конях хороших, но коней тех я им не покупал, на дорогих коней у меня серебра нет, тех коней я брал железом в разных делах, коих в жизни моей было немало.

— Хорошо, хорошо, — примирительно заговорил генерал Беренштайн, — ваше право ездить хоть на карете, хоть на телеге, но не может такого быть, чтобы у вас денег от выданных вам не осталось. На дело сие купчишки собрали пять тысяч золота, нам дали всего три с половиной тысячи. Значит, вам дали полторы.

«Во оно как, купчишки видно ценят меня больше вашего, судя по тому, сколько мне они привезли золота».

— Сумма велика, — продолжал генерал, — у вас должно остаться много лишнего. Вам же надо собрать солдат всего полторы тысячи.

«Останется у меня больше, чем ты думаешь, но то золото не про вас».

— Господа, лишних денег у меня нет, — отрезал Волков.

Фон Бок опять что-то хотел кричать, но фон Беренштайн его урезонил явно по-дружески. Видно, хотел всё решить без ругани, и заговорил спокойно:

— Что ж у вас от ваших денег даже и трёхсот гульденов не осталось? Хоть триста золотых у вас есть?

«Хоть!? Хоть триста золотых!?»

Для этих проходимцев триста злотых монет были мелочью, для Волкова же это было «целых триста золотых». Он на четыре сотни золотых, что добыл в Хоккенхайме, жил всё последнее время, да ещё и войну вёл.

— Нет господа, у меня нет денег, я всё подсчитал, всё раздал на дело, а лишние…

— Ну? И куда же вы дели лишние? — зло спрашивал маршал, тряся белой бородой.

— У меня были долги, я их раздал, — соврал Волков.

Нет, делиться своим золотом с этими проходимцами он не собирается, это уж точно.

Фон Бок аж вскочил:

— Имейте в виду, полковник, что как приведёте свои войска к смотру, так пересчитаю все телеги и котлы, пересчитаю каждого вашего солдата, каждого сапёра. И перечту все их контракты… И сочту каждую лопату, каждый гвоздь в подкове всех купленных вами лошадей. Не дай вам Бог, если не досчитаюсь того, что должно быть в вашем контракте с жидом Коэном! — он стучал пальцем в стол. — Не дай вам Бог!

Волков смиренно молчал. Но как бы его ни пугали, как ни кричали на него, никаких денег он им обещать не собирался, ни при каких обстоятельствах он денег бы им не дал.

— Идите уже, идите, — с кислой миной на лице махал ему фон Беренштайн, желая закончить этот неприятный для всех разговор.

Кавалер в который раз поклонился.

Глава 4

Ужин для офицеров маршал фон Бок дал такой, что капитану Рохе не хватило мяса. Пока он усаживался, пока мостился со своей деревяшкой, так с блюда, что стояло перед ним, все куски жареной свинины разобрали. Волков и Брюнхвальд посмеялись над Рохой, когда тот искал вилкой, что бы ему наколоть среди мясных остатков на подносе. И с другой едой, с вином было почти также, единственное, чего было в изобилии, так это пива и хлеба. Пива было много, хоть упейся. Оно ж недорогое.

Смеялись. А смех-то был невесёлый. Волков рассказал своим офицерам о разговоре с маршалом и генералом. И Брюнхвальд сказал:

— Дайте мне контракт, кавалер, я почитаю и подгоню всё так, что комар носа не подточит. Не к чему им будет прицепиться.

Волков соглашался и кивал. Да, Карл был педантичный и скрупулёзный человек. Настоящий капитан-лейтенант. Раз он говорил, что всё будет соответствовать контракту, значит так оно и будет. А вот Роха глядел на всё иначе:

— Дело дрянь, — говорил он с многозначительным видом, — невзлюбили, значит, нас отцы-командиры. Теперь хлебнём мы юшки.

— Чего ты? — спрашивал его Волков.

— Коли пойдём в атаку, так поставят нас в центр. А коли будем стоять в обороне, так фон Бок поставит нас на самый опасный фланг, а может и вовсе под пушки, — пояснял Скарафаджо.

— А вы бы куда хотели, капитан? — интересовался у него Брюнхвальд.

— В резерв, — сообщил Роха со смехом.

— Стрелкам в резерве не бывать, — напомнил ему капитан-лейтенант.

Впрочем, хоть и плох, скуден был ужин у жадного маршала, но зато за пивом они потихоньку перезнакомились со всеми офицерами. Особенно хорошо стало всем, когда сам фон Бок, извинившись, отправился спать. Тут уже стали господа вставать из-за стола, подходить разговаривать. Узнавать, где и с кем служили, под чьими знамёнами бывали. Так до самой ночи и проговорили за пивом.

Утром, ещё до рассвета, кавалер со всеми своими людьми уехал из Нойнсбурга. Готовиться, чтобы к первому мая сюда вернуться и привести с собой всех нанятых людей в полной для похода готовности, и чтобы всё было согласно контракту. И ехал он, ни о чём не жалея, чёрт с ним, с фон Боком и его неудовольствием. И мужиков он не боялся ни секунды, с их загадочным командиром и его железной рукой. Главное, что дело это ему даст большую передышку в деньгах.

Да, золото было главным. Шестьсот золотых монет, что он рассчитывал получить с дела чистыми, перевешивали всё остальное.

И снова в Ланн он не заехал, надо было бы проверить, как живёт Агнес, да некогда ему было. Торопился он домой. Там в его доме всякое могло без него случиться. Всякое. Вот не верил он в благоразумие госпожи Ланге. А уже от Элеоноры Августы или от Брунхильды благоразумием так и вовсе не пахло. Всегда от них лишь вздорностью, ретивостью да капризностью пахло. Поэтому он и торопился. Боялся, что эти дуры в глупых своих раздорах ещё «племянника» ему не сберегут.

Но всё было слава Богу. Когда уезжал он, Бригитт провожала его с лицом недовольным, а тут выбежала на порог радостная, кланялась ему, щебетала что-то.

У Элеоноры Августы заметно подрос живот, а вот графиня так стала в боках тоньше, платья стала носить по фигуре и к ней снова стала возвращаться её стать, что сводила с ума мужчин.

Заметно похорошела Брунхильда за десять дней, что его не было. Когда он пришёл увидеть дитя, Брунхильда встала рядом.

— И как съездили? — сразу спросила она тоном, что никак не назовёшь добрым.

— Слава Богу, — отвечал кавалер, бережно беря ребёнка на руки.

— Что, воевать будете?

— А что ж делать, другого ремесла не знаю.

— А поместье для меня и для племянника когда будете добывать?

— Буду, буду, — обещал он, не отрывая глаз от младенца. — Сейчас немного с солдатами разберусь и поеду поговорить с епископом, может, он что посоветует.

— С солдатами разберётесь? — она вдруг вырвала у него младенца. — Я тут живу с этими двумя гарпиями, да ещё с этой монашкой кисломордой, что поучает меня вечно. Живу хуже, чем при старом муже в Маленсдорфе, а он будет ждать да с солдатами разбираться.

— Угомонись ты, сказал же займусь, а пока, может, дом тебе построю, отдельный.

— Дом? — воскликнула Брунхильда. — Да у меня есть дом, с двумя десятками слуг в моём поместье.

Она стала укладывать младенца в люльку.

— Чего ты бесишься? Сказал же, построю дом.

— Не надо мне дома, мне нужно моё поместье, — отвечала графиня вся, пылая от злости.

И была она так красива в это мгновение, что Волков схватил её за плечи крепко, так, чтобы не вырвалась, и полез было целовать в губы. Да не захотела она, отворачивалась, шипела змеёй:

— Не хочу я вас, подите прочь!

Да куда там, повалил он её на кровать.

— Оставьте меня, не дозволяю я…

Но кавалер уже задирал подол, сгибал ей ноги, брал её с удовольствием, наслаждаясь её красивым телом.

После он лежал на кровати и смотрел, как она, подобрав юбки, шарфом вытирала у себя промеж ног и говорила ему уже без всякой злости:

— Деньги мне нужны. Уеду я.

— Сказал же тебе, дом построю. Хочешь, у реки построю. Там красивые места есть, а поместье добуду, так туда переедешь.

— Нет, — отвечала она, бросая шарф на пол и оправляя платье. — Жить тут я не буду. Иначе грех на душу возьму, шалаву вашу рыжую прибью. Да и вам некогда мне имение добывать, всё войны у вас, да войны. Я сама добуду.

— Как? Кто тебе поможет?

Она встала в полный рост, подбоченилась, поглядела него высокомерно, да ещё ухмыльнулась:

— Да уж найдётся, кто.

— Да кто же? — от её глупого поведения он даже раздражаться стал, сел на кровати.

— К герцогу поеду, — всё с той же высокомерной ухмылкой отвечала она.

Красавица снова задрала юбки, стала поправлять чулки. И всё с тем же самоуверенным видом.

— К герцогу? К курфюрсту Ребенрее? — не верил он.

— К нему, — она подтянула чулки и села к зеркалу причёсываться, а то этот солдафон своей грубой лаской всю причёску ей испортил, — а что же думаете, не примет родственницу герцог?

— Думаю, что нет, — отвечал кавалер.

— А помните, вы мне флакончик с зельем давали и говорили, чтобы я на герцоге его при случае испытала?

Да, Волков припоминал тот флакончик, что давал ей, и тот разговор.

— Так я дважды зельем мазалась, как к герцогу ездила. И всякий раз с ним танцевала, он сам меня в пару выбирал. А в последний раз, что он меня видел, так за лобок меня хватал, за зад, в шею меня целовал и говорил, что при его дворе таких красавиц нет больше, — с вызовом и даже с насмешкой рассказывала графиня.

«Врёт, мерзавка!»

— Да где же это было? — не верил кавалер.

— На балу в Маленберге. Он нас туда с мужем приглашал. А как я по нужде пошла, так он меня в коридоре и остановил поговорить. А сам стал подол мне задирать, пока в темноте мы были.

Нет, она не врала, она вспоминала, как это было.

— Я уж хотела ему дать, да побоялась, уже беременна тогда была. А он умолял меня чаще при дворе бывать.

Волков сидел на кровати и молчал. И не знал, что делать. Радоваться или грустить.

— Так дадите мне денег? — продолжала красавица, глядя на него через зеркало. — Дадите — так поеду к герцогу, у меня ещё осталась пару капель зелья ведьмищи, я и про поместье дело решу, и за вас поговорю.

Она говорила это с удивительной уверенностью, словно уже всё решено у неё было с герцогом. Неужто так она в свою власть над ним верила? А Волков всё молчал.

— Хоть талеров сто дайте, до Вильбурга доехать, а там уж я сама.

— Сына тут оставь, — холодно сказал он ей.

— Вот уж нет, — вдруг встрепенулась и стала серьёзной графиня, — сын со мной поедет.

— Мешать будет. Тебе не до него там будет. Балы, охоты да обеды.

— Сын со мной поедет, — твёрдо повторила Брунхильда, так твёрдо, что понял он: спорить с ней бесполезно.

— Зачем он тебе? — спросил он с последней надеждой.

— Затем, что нет у меня на этом свете больше никого, кроме сына моего, поэтому будет он всегда при мне, — со злостью отвечала графиня, глядя рыцарю прямо в глаза.

Волков встал с постели и пошёл к двери, кинув напоследок:

— Будут тебе деньги! Катись, куда хочешь, дура.

Когда он спустился, то в зале его, конечно, встретила госпожа Ланге. И вид её опять был холоден. Как до отъезда.

— Отчего вы так кислы, Бригитт? — Волков тоже был в дурном расположении.

— Вы опять были у графини? — спросила Бригитт так, словно это её мало заботило.

— Был, и готов сообщить вам радостную новость.

— Какую же?

— Графиня нас покидает.

— Правда? — Бригитт старалась делать вид, что не радуется, но это у неё не очень выходило.

— Правда.

— И куда же она уезжает? — интересовалась рыжая красавица.

— Ко двору герцога.

Бригитт тут даже засмеялась.

— Отчего вы смеётесь? — удивлялся кавалер.

— Думаю, что ей там будет в самый раз, среди беглых жён, вдов и прочих потаскух, что приживаются при дворе нашего сеньора. Да, там самое ей и место.

Довольно улыбаясь и шурша юбками, госпожа Ланге пошла на кухню, оставив кавалера одного.

Глава 5

Пришёл Сыч и сказал, что кузнец прислал весточку, говорит, что конюх из замка Балль желает встретиться.

— Давай его сюда. Пусть приезжает.

— Вы тоже с ним хотите поговорить или мне самому всё выяснить? — спросил Сыч.

Хоть и было у него дел невпроворот, ведь каждый день в лагерь приходили новые солдаты, каждый день к нему из-за реки приезжали купцы говорить о векселях и расписках, но вопрос о деле кавалера Рёдля и барона фон Деница не давал ему покоя:

— Да, сам хочу послушать. Но к ним не поеду.

— Скажу тогда, чтобы конюх сюда к нам ехал.

Волков огласился.

В этот же день графиня Брунхильда фон Мален собралась отъезжать. Забрала при этом у Волкова дворового мужика в конюхи и дворовую бабу в кормилицы. Ещё сто талеров. Была она сначала зла, а потом и прослезилась, прощаясь, — так Волкова стала целовать и обнимать крепко. Наверное, назло госпоже Ланге, которая была тут же. Он опять пытался отговорить её брать с собой сына, но графиня, упрямством редкая, слушать ничего не желала. От этого кавалер стал на неё злиться, и последнее прощание вышло у них холодным.

Но как карета скрылась из виду, он подумал и решил, что всё графиня делает правильно. И что к герцогу правды искать поехала, и что сына взяла с собой. Несчастная вдова с ребёнком, что родственниками притесняема, могла ведь герцога уговорить дело разрешить нужным для себя способом. Конечно, могла, коли она так хороша собой, да ещё и пару капель приворотного зелья при себе имеет. А могла и за «братца» слово замолвить, чем чёрт не шутит.

В общем, всё складывалось ему на пользу. И дом строить для графини нет уже нужды, и в его доме, под его крышей, бури улеглись. Госпожа Ланге, тоже глядя вслед выезжающей со двора карете, заметила язвительно:

— И слава Богу, авось при её распутстве при дворе герцога она точно приживётся. Там таких любят.

— Она не распутнее прочих, — холодно заметил кавалер, которого отчего-то раздражали подобные слова про графиню.

— Разумеется, мой господин, извините мою женскую глупость, графиня для всех нас образец целомудрия, — сказала Бригитт голосом, в котором не было и намёка на раскаяние, сделала ему книксен и пошла в дом.

«Дрянь. Злая, упрямая, дерзкая дрянь».

Конюх барона фон Деница был человек дородный, крупный и, видно, не бедный. Звали его Вунхель. В Эшбахт приехал он на крепком возке, чтобы поговорить с купцом-коннозаводчиком Ламме о конях. И был немало удивлён, когда увидал Сыча и Ежа в трактире. Ни тот, ни другой вовсе не были похожи на коннозаводчиков. А похожи были и вовсе на людей опасных, может даже и на разбойников. Конюх немного успокоился, когда пришёл Волков. Они уселись за лучший в кабаке столик, пиво им приносил трактирщик лично.

— Значит, ты конюхом состоишь при замке? Вунхелем тебя кличут?

— Именно, господин, — с уважением говорил Вунхель, отхлёбывая пиво. — Состою конюхом при бароне фон Денице, зовут меня Вунхелем.

— А скажи мне, конюх Вунхель, что там у вас с бароном?

— А что с бароном? — явно не понял вопроса конюх.

— Болеет, выздоровел?

— Господа хорошие, а что же мы, про коней говорить не будем? Я сюда полдня ехал, чтобы про коняшек поговорить, у меня есть кобылки добрые, может, у вас есть жеребцы, может, вы скрестить желаете? А уж как жеребят делить, так договоримся, — заговорил Вунхель как-то отстранённо, глядя в кружку с пивом.

— Слышь, дядя, — Сыч положил свою крепкую руку на руку Вунхеля, — про коняшек мы потом поговорим с тобою. А сейчас отвечай, пока тебя по добру спрашивают. Говори, что с бароном вашим?

— А что с ним? Ничего с ним, — отвечал конюх всё ещё неохотно. Видно, на эту тему ему говорить совсем не хотелось.

— Болен барон? Здоров? Может, помер? — предлагал варианты кавалер.

— Чего ему помирать-то? — удивлялся конюх. — Молод да здоров, крепок как бык.

— Он же ранен был на войне, когда Рёдль погиб, — напомнил кавалер.

— О! — Вунхель махнул рукой. — Так то когда было, уже давно выздоровел наш барон, да и не болел он, пришёл после той войны…

Тут он замолчал, понял, что болтает лишнее. Стал коситься на Сыча.

— Ну, дядя, уж начал так заканчивай, — Сыч пихнул его в рёбра локтем.

— Люди добрые, а зачем оно вам? — начал киснуть конюх.

— Надо, значит, — оборвал его Сыч, — раз спрашиваем, значит надо.

— Ну, вам-то оно может и надо, а мне-то оно к чему, все такие неприятные разговоры? Господа ой как не любят, когда слуги про них с другими господами говорят.

Фриц Ламме молча достал талер, подкинул его со звоном ногтем большого пальца. Талер упал на стол, завертелся, а Сыч прихлопнул его рукой:

— Ну, говори, был ли ранен барон, когда пришёл с войны?

— Может и был, мне о том не известно, знаю, что коня своего отличного он угробил, пешком пришёл.

— Не мог он не болеть, — упрямо сказал кавалер. — Как он с болтом в башке сам ходил? И не помогал ему никто?

— Добрый господин, да про то мне не известно, — Вунхель даже руки сложил, как в молитве. — Говорю же, знаю, что без коня он был, и всё. Вернулся без коня.

— Доктор в замке был?

— Когда?

— Да всё последнее время, — уже начинал злиться кавалер. — Последний месяц в замке доктор какой-нибудь жил?

— Коли приехал доктор на коне, на муле или на мерине, да пусть даже на осле, я бы про то знал, — заговорил конюх. — Всяк свою скотину он у меня в конюшне ставил бы, но никаких коней новых за последний месяц в замке не появлялось. Разве что доктор пешком пришёл или привёз его кто.

— А барон, значит, не хвор? — уточнил Сыч.

— Да вот как вы, к примеру, такой же хворый. Два дня назад с господами рыцарями на охоту ездили, кабанов привезли. Каждый день куда-нибудь ездит, дома-то не сидит.

— А дядя барона, господин Верлингер, что в замке делает?

— Живёт да хозяйничает. Недавно приехал и вроде как управляющим при бароне остался.

Волков уже не знал, что и спросить. Всё, всё было не так, как он думал раньше. Всё было странным. Или конюх врал?

— А ты барона видел в последний раз близко?

— Да как вас, господин. Прибежал Клаус — мальчишка, что при бароне посыльный. Велел шустрых коней седлать к охоте и любимого коня господина, на котором он на охоту ездит. Я со своими помощниками оседлал, кого сказано было, псари собак во двор вывели, барон сразу с господами рыцарями и вышел. Сел да поехал. Вечером приехали, кабанов привезли. Я у господина коня забрал. Он сказал, что конь припадать стал на левую заднюю. Я посмотрел, так и есть: подкова треснула.

— На лице у него должна рана свежая быть, — произнёс Волков.

— Я его лица сильно не разглядывал, господин.

— Разглядывал, не разглядывал, там рана такая, что её издали должно быть видно, не могла она так быстро зажить, — уже злился кавалер. — На лице, ему в лицо болт попал, так быстро такие раны не зарастают. И вообще до конца не зарастают, шрам на всю жизнь остаться должен.

— Уж простите господин, не видал я никакой раны у господина, уж извините, не приглядывался, — отвечал конюх.

Волков сидел, молча ерошил на темени волосы пятернёй, думал, думал и всё равно ничего не понимал. Потом молча встал и пошёл из кабака прочь.

Доехал до дома, где жили молодые господа, там встретил Максимилиана и спросил у него сразу:

— Вы видели, как был ранен барон?

— Нет, кавалер, я же при отце был на холме с пехотой, а вот Гренер как раз был при атаке рыцарей, сам вторым рядом ехал, хвастался о том. Позвать его, он как раз только что вернулся?

Нет, звать он его не стал, сам пошёл в дом, в котором жил его выезд. Давно он тут не был. Дом стал настоящим логовом молодых мужчин. Прямо у порога в беспорядке брошены сёдла. Уздечки путаные висят на гвоздях. Сёдла дорогие — видно, это сёдла молодых Фейлингов. Тут же кирасы у стены стоят. На лавке шлемы, подшлемники в беспорядке валяются. Потники. Стёганки. Оружие брошенное. Ни в чём порядка нет. За длинным столом беззубая девка сидит с одним из послуживцев Фейлингов, из общей миски с ним похлёбку ест. Сидит на лавке, подобрав подол, поджав ноги под себя, так что подвязки чулок на коленях видны. Сразу видно, шалаву из кабака притащили. Ещё одна девка, из местных, расхристанная, с непокрытой головой и голыми руками, полы метет.

Тут же в конце стола сидит брат Ипполит за книгой. Вскочил, кланялся. И ничего, девки распутные с задранными подолами его не смущают. Монах, праведный человек, называется.

Все вслед за монахом стали вставать и кланяться ему. Кланялась и девка.

— А ты здесь откуда? — грозно спросил у неё Волков.

— Пустили меня, — пискнула девка, пугаясь.

— Отец Семион пускает гулящих пожить, — пояснил Максимилиан, — господа не против. Так вроде и веселее.

— А плату отец Семион какую с них берет за постой? — поинтересовался кавалер.

— То мне не ведомо, — заявил знаменосец.

Волков видел, что он явно врёт. Все знали, что отец Семион человек распутный, известно, какую плату он брал с гулящих девок.

— У вас что, и местные девки тут живут? — всё так же строго спрашивал Волков.

Та девка, что мела пол, окаменела, застыла с испуганным лицом. Она точно была местной.

— Всякое бывает, — нейтрально отвечал Максимилиан.

— Хотите, чтобы мужики за вилы взялись?

А юноша и отвечал ему весьма вразумительно:

— Кавалер, так силком их сюда никто не тащит. Сами приходят. У крыльца по вечеру собираются.

— Прямо так и сами?

— Да, любую за десять крейцеров на всю ночь взять можно.

Волков подумал, посчитал, что ловкая да пригожая девка за три недели денег тут зарабатывает больше, чем её крепостной отец за три месяца, и решил, что сие возможно, что, может, и сами девки сюда ходят.

— Ладно, Гренер где? — спросил кавалер, садясь на край длинной лавки у стола.

— Спит, сейчас позову, — отвечал Максимилиан.

Карл Гренер был в исподнем и заспан.

— Что это вы спите днём? — спросил у него Волков.

— Утром только приехал из Малена, там помогал отцу по приказу вашему нанимать кавалеристов, — отвечал Гренер.

— Желающие есть?

— Весьма много. Как узнают, что вы даёте пятнадцать талеров в месяц, так многие хотят идти, и знатные тоже. И рыцари. И с послуживцами некоторые приходили.

— Хороший народ идёт?

— Очень, и кони хороши, и доспех хорош. Но отец не всех берет, как вы и наказывали, сильно знатным отказывает, а всем другим говорит, что будет требовать повиновения. И наказывать за ослушание вплоть до виселицы. Говорит, что вы суровы и знатных будете вешать так же, как и незнатных. Но всё равно многие просятся.

Тут Волков понял, что дал маху. Кажется, он предложил лишних денег. Это в былые времена, когда войны полыхали вокруг во множестве, за пятнадцать талеров не всякий кавалерист бы нанялся.

А сейчас, во времена затишья, пятнадцать серебряных монет были, видно, деньгами большими.

— Ладно, я о другом вас хотел спросить. Вы видели, как ранили барона?

— Фон Деница? У холмов? — уточнил молодой Гренер.

— Да, там.

— Нет, кавалер. Именно этого я не видел. Я был почти за ним, во второй линии, когда мы пошли на арбалетчиков. А потом, как мы их разогнали, так я по кустам за одним из них гонялся, забить его хотел, а как вернулся, мне уже сказали, что барона ранили.

— Вы болван, Гренер, — сказал Волков строго. — Глупее вещей я и не слышал, чтобы кавалерист за арбалетчиком по кустам гонялся.

— Излишне увлёкся атакой, кавалер. Забыл вернуться, не слышал приказа.

— Сила кавалерии в строю и едином ударе, в преследовании бегущего врага. А гоняться по кустам за арбалетчиками для кавалериста — верная смерть. Ваше счастье, что он там был один, без товарища. Приказы нужно слушать.

Молодой человек молча поклонился. А Волков подумал, что обязательно нужно нанять для похода хороших трубачей; кавалеристы барабанщиков не слышат, да и не слушают никогда. Барабаны — это для пехоты.

— Значит, вы не видели, как был ранен барон? — повторил он задумчиво.

Гренер помотал головой, а вот послуживец братьев Фейлингов, что ел похлёбку с беззубой девкой, вдруг сказал:

— Кавалер, то я видел.

— Говорите, — заинтересовался кавалер, поворачиваясь к нему.

Кавалерист быстро поклонился и начал:

— Мы как разогнали арбалетчиков, так половина из них убежала к кустам, а другая половина побежала к своей пехотной колонне, и стали они оттуда кидать болты по нам. А барон закричал, чтобы мы снова строились под его правую руку в три ряда. Хотел наехать горцам на фланг колонны, а господина Гренера-старшего не было. Вот он и командовал. И чтобы его лучше было слышно, открыл забрало.

— Вы видели, как в него попал болт?

— Я… Нет, не видел, как попал… Я был во втором ряду, через два крупа от него, видел, как он схватился за лицо и стал клониться к луке. Два кавалера сразу встали по бокам от него, схватили под руки и стали вывозить его с поля, вот тут я и увидал, что у него вся левая перчатка в крови, а из-под левого глаза торчит конец болта.

Волков поморщился, представив на себе, как арбалетный болт с большой палец толщиной с хрустом и скрежетом входит в скулу, в череп. И уходит в глубину твоей головы почти что до затылка, до выхода из шеи. Ему, конечно, неоднократно доставалось от братьев-арбалетчиков, но чтобы вот так вот… Нет.

«Да хранит меня Господь, уж лучше в лоб».

— Значит, барон точно был ранен? — ещё раз переспросил он кавалериста.

— Точнее не бывает, кавалер, — отвечал кавалерист.

Волков молча встал и пошёл к дверям. И там, вспомнив, оборотился:

— Гренер, скачите-ка к отцу.

— К отцу? — спросил молодой Гренер удивлённо.

— Да, и скажите, что пятидесяти кавалеристов мне хватит, чтобы больше не нанимал.

— Пятидесяти хватит? А когда скакать, сейчас?

Он подумал, что деньги нужно экономить. Уж больно дорого обходились ему эти кавалеристы. Их и пятидесяти будет довольно.

— Немедля, — ответил Волков и вышел из дома, где жили господа из его выезда и блудные девицы вместе с попами и монахами.

Глава 6

Весна в этих местах приходила сразу. Вот только, кажется, ещё вчера ночью вода замерзала в лужах, а тут за два дня и теплый ветер с юго-востока последний лёд растопил, и снега больше нет, даже в оврагах не лежит. В первую ночь туман появился, а в следующую так и вовсе ливень прошёл. Всё, зиме конец. Дороги раскисли так, что только верхом ездить можно. Шубы скоро можно будет прятать в сундуки.

А по утру из Малена от епископа пришло письмо. Беспокоился он, что господин фон Эдель который день живёт в городе, встречается со всеми знатными горожанами и ходит даже на собрания совета.

«Чёртов холуй графа».

Да и Бог бы с ним, но он всё интригует и интригует против Волкова. Говорит, что, дескать, городу не нужен такой беспокойный сосед, что погряз в бесконечной войне, которая ещё славному городу отольётся неприятностями. Фон Эдель убеждал людей, чтобы с фон Эшбахтом дел не вели и даже ворота ему не открывали, иначе горцы будут думать, что горожане с кавалером заодно.

«Хитёр мерзавец, знает, что говорить».

И даже просил слова на совете и убеждал советников не строить дорогу до границы с Эшбахтом. Слава Богу, что совет его не послушался, и советники всё больше склоняются к одобрению строительства.

«Конечно, уголь мой в городе увидали, поняли, что я построил пристань, и уже думают, что от меня, с моей пристани, будут плавать по всей реке со своими товарами. Никакой фон Эдель купчишек не остановит, когда те почуяли прибыли».

А в конце письма отец Теодор писал, что кавалеру лучше почаще наведываться в город, чтобы людишки здешние его не забывали.

И «чтобы был он ко всякому готов и держал себя во всеоружии, ибо нет такой другой семьи как Малены, что так сильны во всяческих кознях и хитростях».

Волков бросил письмо на стол и задумался. Дорогу горожане, наверное, построят, но всё равно дело было неприятное. Граф принялся действовать, поместье по-доброму он не отдаст. А ещё было плохо то, что бургомистр ему об этом ничего не написал. Волков хотел бы и от него что-то услышать. Молчал, хитрец, хотя не было сомнений, что про дела фон Эделя в городе первый консул знал.

Он уже стал собираться за реку в лагерь, там Брюнхвальд покупал новые телеги за векселя и, чтобы лучше дело шло, ему надобно быть там же. А тут пришёл Максимилиан и сказал:

— Кузнец к вам, кавалер.

— Кузнец? Это тот, что из владений барона? Как его там…

— Волинг, кавалер.

— Да. И чего ему нужно?

— Не знаю, приехал на телеге со скарбом.

— Что? Зачем? — Волков встал и пошёл на двор. К чему бессмысленно спрашивать у знаменосца, когда нужно спрашивать у кузнеца.

Кузнец приехал не только со скарбом, он приехал с семьёй. Дети, бабы. Старуха — видно, мать, на телеге сидела.

Все кланялись кавалеру, когда он вышел со двора на улицу.

— Ну, что случилось? — спросил господин фон Эшбахт у кузнеца, когда тот приблизился и поклонился.

— Господин, снова я прошу дозволения у вас поставить кузню, — сразу начал кузнец. — И кузню, и дом.

— Ты уже, я вижу, и скарб привёз. И семью.

— Привёз, господин, всё привёз, так как дома у меня больше нет.

Волков молчит непонимающе, ждёт продолжения.

— Сгорел мой дом, господин. Сожгли.

— Кто? — первым делом спросил кавалер.

— Не знаю, пришли ночью. Сын говорит, что конные были, говорит, что слышал ржание.

— Надо следы вокруг дома посмотреть было. Если конные, так у них сапоги с каблуками, должны следы остаться на земле, — произнёс Волков.

— И я так думал, господин, так ведь ливень начался под утро. Никаких следов не осталось.

— Ах, да. У вас там тоже, значит, дождь был?

— Был, господин, сильный был, из-за дождя-то и живы остались, дом и кузню с двух концов подпаливали.

Кавалер задумался. Если кузнец не врал и не ошибался, то дело с ранением барона и смертью кавалера Рёдля становилось ещё более странным.

— Господин, что же мне делать-то, скажите уже, — просил Волинг. — Мне у вас начать можно будет или ещё куда податься, там я всё одно уже не останусь.

— А сам-то думаешь, кто твой дом подпалил? — спросил Волков, словно не слыша его вопроса.

— Они, — коротко ответил кузнец.

— Они? Кто они?

Кузнец молчал. Он явно боялся говорить.

— Ну, чего ты на меня таращишься? Кто они-то?

— Думаю, то были господа рыцари, выезд барона, — наконец ответил кузнец.

Кавалер засмеялся:

— Зачем им тебя палить ночью? Пожелай они, так и днём твою кузню подпалили бы, атебя самого на твоих же воротах повесили. Нет, то не люди барона были.

— А кто же? — удивился Волинг.

— А мне почём знать, может, у тебя враги какие есть.

— Да какие же у меня враги? — кузнец разводил руками.

— Не знаю, не знаю… — скорее всего кузнец и вправду не знал ничего, да и кавалеру нужно всё это было обдумать. — Ладно. Значит, ты у меня тут прижиться хочешь?

— Да, дозвольте уже поставить кузнецу и дом у вас тут.

— Тут в Эшбахте хочешь кузницу поставить?

— Или у реки, у пристани, подумаю пока. Я готов тридцать талеров в год вам за разрешение платить.

— Э, нет, друг мой дорогой, так не пойдёт, — Волков погрозил кузнецу пальцем.

— А чего, я барону так и платил, — сказал Волинг.

— Барону? У барона там захолустье, дорога только на юг, к Фезенклеверу, шла, а у меня через пристань телеги поедут в город. Кабак купчишками вечно набит. Ты тут озолотишься. Так что забудь про тридцать монет в год.

— А сколько же денег вам надо?

— Денег мне надо много, но с тебя пока буду брать три талера в месяц, пока не обживёшься, да работать не начнёшь, а там пересмотрю.

— Ну, ладно, раз так, — на удивление быстро согласился кузнец, видно и сам выгоду видел. — Тогда начну завтра сюда наковальни да инструменты перевозить.

А господин задумчиво пошёл к себе в дом. И когда увидал Максимилиана на кухне, который болтал с Марией, сказал:

— Седлайте мне коня, хочу Сыча найти.

Чего его искать, он известно, где ошивался. Кабак его домом был. Трактирщик его уважал и водил с ним дружбу, они с Ежом и харчевались там почти задарма. До кабака от дома кавалера было недалеко, но хромать по лужам да по скользкой глине ему не хотелось, вот и велел седлать коней.

— Ты знаешь, что кузнеца ночью подпалили? — сразу начал Волков, садясь к приятелям за стол.

— Ишь ты! Нет, не знал, экселенц.

— Теперь он сюда, к нам переезжает.

— Так это ж хорошо?

— Хорошо-то, хорошо, но кто его мог сжечь?

Фриц Ламме и Ёж переглянулись, и Фриц сказал:

— А вот подумалось мне, что наш приятель-конюх мог осерчать немного на кузнеца.

— Конюх Вунхель? — спросил Волков удивляясь, что сам об этом не подумал. — А с чего ему кузнеца жечь? Чего ему на кузнеца злиться?

Тут Фриц Ламме и его приятель опять переглянулись. И морды у них были такие, что Волкова осенило:

— Ты что же, мерзавец, конюху талер посулил, на стол его перед ним положил и не отдал?

— Экселенц, да он так спесив был… Корчил тут из себя… — начал было Сыч.

Но тут кавалер схватил его за загривок, за ухо, за шкуру на шее, за жирные волосы своею тяжёлой рукой, схватил крепко, зло и встряхнул подлеца. И зарычал:

— Болван, жадный дурак! Выиграл талер, большая прибыль тебе? А мне нужен был человек в замке! Человек мне нужен был в замке барона!

— Так чего, экселенц, — оправдывался Сыч, кривясь от боли, — зато кузнец у нас теперь свой есть.

— Он и так бы у меня был, — отвечал кавалер и с размаху отвесил Сычу тяжеленную оплеуху, такую, что шапка улетела на пол с глупой головы Сыча, а самого его мотнуло немилосердно.

Ёж сидел рядом с Сычом со стеклянными глазами, как будто он тут ни при чём совсем. Народец в кабаке притих испуганно, только Максимилиан стоял да смеялся за спиной кавалера.

Волков вытер руку, уж больно сальны были волосы Фрица Ламме, встал:

— Шубу почисть, болван.

И пошёл прочь из кабака.

— Обязательно почищу, экселенц, — кричал Сыч ему вслед.

— Эх, Фриц, Фриц, доведут тебя твоя жадность и хитрость до беды когда-нибудь. — всё ещё смеясь говорил Максимилиан, поворачиваясь и уходя следом за кавалером.

— Да, ладно, иди уже! — кричал ему Сыч, почёсывая щёку и шею, поднимая шапку с пола и надевая её. — Ходят тут, учат ещё…

Закончив с Сычом, поехал за реку в лагерь, где уверял нескольких собравшихся купцов, что к маю все векселя свои оплатит. Карл Брюнхвальд тоже обещал, как умел, но обещать он мог плохо. Из него вообще купец был так себе. И купец Гевельдас тоже уговаривал собратьев торговать. Этот был много лучше Брюнхвальда, собратья купцы ему верили. В общем, двадцать шесть больших обозных телег с полотняным верхом и с колёсами, обитыми железом, одиннадцать бочек солонины, сто пятьдесят пудов муки ржаной и пшеничной и две большие бочки свиного жира купцы ему обещали поставить в течении недели, соглашаясь принимать его расписки и векселя.

После, хоть и устал он и день пошёл к обеду, дома кавалер не остался. Собрался и поехал в Мален. Епископ был прав, ему нужно было чаще появляться в городе, не то такие ловкачи, как фон Эдель расстроят его отношения с горожанами. Этот старый пёс графа был умён, на многое был способен.

С собою взял он Увальня, Максимилиана, фон Клаузевица и братьев Фейлингов, которые сами напросились. Хотели дома побыть хоть ночку.

Вспоминая предостережения отца Теодора, Волков подумал, подумал, да и решил надеть свой синий колет с подшитой кольчужкой. И перчатки с кольчугой. Взял свой пистолет. Бережёного, как говориться, Бог бережёт.

«Если епископ говорит, так слушай его — дурного да глупого он ещё ни разу не посоветовал».

Также, велел все людям своим хоть как-то защититься и взять всякое иное оружие, кроме их новомодных мечей для костюмов, больше похожих на зубочистки.

Фон Клаузевиц был небогат, и недавно Волков подарил ему отличную бригантину ламбрийской работы. Он её и надел. Братья Фейлинги тоже красовались в бригантинах, Максимилиан же поддел под колет красивую кольчужку, которую ему давно подарил Волков. А Александр Гроссшвюлле, недолго думая, натянул свою огромную стёганку, а поверх неё ещё и свою кирасу. И раз уж сеньор велел вооружиться, и шлем с подшлемником нацепил. А ещё взял свою алебарду. Чего уж там мелочиться. Так и поехал, несмотря на шуточки молодых товарищей.

Дороги развезло так, что даже верхом ехали долго. Едва-едва успели в город до закрытия ворот.

Фейлинги уехали к себе, а Волков даже уже и не знал, куда ему поехать. Можно было и у епископа остановиться, и нового родственника можно было визитом порадовать. Купец Кёршнер был бы, конечно, рад ему. Но поехал он к племяннице. Купец Кёршнер дома хорошего для своего сына и его молодой жены в городе не нашёл, поэтому купил несколько домишек, что стояли вместе на хорошей улице. Купил, денег не пожалев, да снёс их к дьяволу, а на месте, что освободилось, стал строить хороший дом, из тех, у которых бывают широкие дворы с колодцами, и конюшни, и даже сады. А пока такой дом построен не был, молодые снимали за дорого небольшой, но уютный дом.

Урсула Кёршнер и её муж, хоть и было уже темно, не спали, и встречали кавалера и его людей с большим почтением.

Урсула совсем другая после свадьбы стала. Была серьёзна, делала ему книксен, говорила такие фразы, которые в устах её казались странными:

— Велю вам камин топить сейчас же, ночи ещё не теплы. Вы мыться любите, так велю ещё и воду подать горячую, а для ноги вашей больной в постель велю грелки класть.

Молодец, она всё помнила и знала, что ему нужно. Странно это было, странно, словно тринадцатилетняя девочка играла во взрослую женщину, хозяйку большого дома с полудюжиной слуг.

Впрочем, она уже и была хозяйкой дома, а может вскорости, когда ей и пятнадцати ещё не исполнится, так будет уже не только хозяйкой дома, но и матерью семейства.

Он подошёл и, пока она ещё что-то пыталась сказать, прижал её голову к своей груди. Крепко прижал и погладил по волосам, а потом, отпустив, спросил:

— Ну, как поживаешь, моя дорогая?

— А вы знаете, дядя, хорошо, — отвечала она. — Хорошо поживаю, муж мой в своём ребячестве бывает часто глуп, но он человек хороший и добрый, я рада, что вы нашли мне такого мужа. Да и мама у нас бывает часто, и тесть со свекровью тоже, и братья Людвига Вольфганга бывают, и нас в гости часто зовут, так что живу я хорошо. Весело.

Кавалер засмеялся и посмотрел на её мужа, что стоял тут же. Людвиг Вольфганг Кёршнер улыбался и, кажется, совсем не злился на жену за то, что она называла его глупым. Волков протянул ему руку для рукопожатия. Молодой человек пожал её с большим почтением.

— Ну, а что у вас на ужин сегодня? А то я и пообедать не успел нынче.

— Я уже велела накрывать, прошу вас и ваших сопровождающих к столу, — говорила юная и радушная хозяйка дома.

Глава 7

Дел в городе оказалось у него много. Поутру, ещё до рассвета, не позавтракав, кавалер поехал к епископу, чтобы успеть поговорить с ним до начала службы в храме. Отца Теодора он встретил на пороге его дома. Старик всё ещё вел утренние службы сам, несмотря на возраст, и он уже спешил на службу, но по дороге они успели переговорить. Старый поп ещё раз повторил всё то, что уже писал в письме, но особенно напирал на распрю с графом:

— Уж не думайте, что Малены отступятся, — они медленно шли по ещё тёмным улицам к кафедральному собору, где у епископа должна была быть служба. — Их фамилия всегда была упряма и в средствах неразборчива. И вообще… Я думаю, что лучше бы вам отказаться от вдовьего надела графини. И сделать сие публично.

«Отказаться? Да ещё публично? Признать перед всеми своё поражение?»

— Нет, сие невозможно. Я обещал графине добыть ей поместье, — твёрдо сказал рыцарь. — Не захотят отдать добром, так силой заставлю.

— Силой? — епископ даже остановился. — Да не всё же можно решить силой!

— Не всё, но этот раздор можно. Приведу людей, возьму его замок и заставлю признать, что поместье принадлежит графине.

— Имейте в виду — наживёте себе вечного и кровного врага, такого унижения фамилия вам не простит, да ещё и герцог всегда будет на стороне родственников. И знать местная вся тоже, для неё вы вовеки будете чужим. Так и будете жить, лишь на меч опираясь.

— Я всю жизнь живу, на меч опираясь. Другой жизни я и не знаю.

— Вижу, отговорить я вас не смогу, — говорил отец Теодор, останавливаясь на ступенях храма. — Раз так, прошу вас быть во всеоружии. Коварен и хитёр род Маленов, иначе не стали бы они из мелких землевладельцев курфюрстами.

Он протянул кавалеру руку.

— Да, святой отец, — отвечал кавалер, целуя перстень на перчатке епископа. — Буду помнить предостережения ваши.

Уже светало, когда епископ входил в храм. Люди простые и богатые, и даже благородные, ждавшие попа у церковных ворот, старались наперебой подобраться к нему и тоже поцеловать руку, подносили к нему новорождённых или больных детей, чтобы получить для них от святого отца благословение. И старый поп никому не отказывал, со всеми был милостив.

А вот Волков был задумчив. Прежде, чем сесть в седло, взялся за луку, остановился и стоял так в раздумьях целую минуту, не меньше. А думал он лишь об одном: стоит ли тягаться с Маленами?

Так ли уж нужно ему это поместье? Епископ-то прав. Вся знать за графом пойдёт. Для них он чужак, выскочка, а они тут вместе веками живут. И герцог за графа будет. А Волков, Брунхильду ко двору провожая, уже думал о том, что она поможет ему с герцогом замириться. А если Малены ещё и город против него настроят, а они смогут, если постараются, на кого же ему тогда опереться?

Да, только на меч свой и сможет он опереться. Но поместье для сына как иначе добыть? Может, часть своей земли отдать? Но его земля — это глина, овраги, кусты бескрайние да пустоши. С Грюнефельде не сравнить.

Вот с такими думами и садился кавалер в седло.

— Надобно трактир какой найти, — сказал он, — завтракать пора.

Фон Клаузевиц, Максимилиан и Увалень спорить с ним не стали.

Нашли трактир прямо недалеко от кафедрала. На вид был хорош, а еда оказалась дрянью, видно, повара были никудышние. Поели молока, мёда и хлеба, всё остальное, что им приносили к завтраку, есть было невозможно. Принесли жареную кровяную колбасу, а она несъедобная. Такое сало было прогорклое и вонючее, на котором её жарили, что с ней и рядом-то сидеть нельзя было, не то, что есть. И пироги, видно, были с тем же вонючим салом. Волков так разозлился, что звал к себе трактирщика и таскал дурака за волосы, бранил и заставлял его самого жрать те пироги. И платить ни за что не стал, даже за молоко с хлебом.

Так и не наевшись, поехали они к ратуше, где кавалер хотел повидать бургомистра и поговорить с ним о проделках этого графского холуя фон Эделя. Что он говорит, да с кем встречается, да к чему призывает славных горожан. А заодно и выяснить, что господа городские советники думают насчёт дороги.

Проезжая по улице Печников, в одном проулке, что выходил на эту улицу, он увидал человека. Человек тот был верхом и было сразу видно, что он из добрых людей. При железе нешуточном, при кинжале, в бригантине, бородат отменно, серьёзен, глаза у него острые и непокрытая голова. Горяч.

Волков, встретившись с ним взглядом, уже думал господину поклониться, так как казалось ему, что он где-то его видел, да господин тот вдруг глаза отвел и стал разглядывать старую, закопчённую вывеску колбасной лавки.

Ну и ладно, поехали дальше.

Бургомистр, как и положено, был в ратуше. К нему люди шли вереницами. Но как показался Волков, так всех иных людей он оставил.

— Рад сообщить вам, друг мой, что вопрос по дороге до владений ваших почти решился положительно, — сразу заговорил господин первый консул города Малена Виллегунд.

— И что же повлияло на решение господ советников? — спросил Волков с чувством приятного удивления.

— Во-первых, уголь, который стал возить ваш племянник в город, а во-вторых, причастность к сему делу господина Кёршнера.

— Не понимаю, а что господ советников так взволновало?

Бургомистр чуть ближе наклонился к кавалеру:

— Часть городского купечества стала волноваться, что Кёршнер сам построит дорогу до вашей пристани, — многозначительно сказал Бургомистр.

— Ах вот как…

— Да, — продолжал тот, — уголь, что вы привезли в таких хороших количествах, многих господ негоциантов удивил. Говорят, они посылали верных людей смотреть ваши пристани на реке, ваши склады. И после того стали волноваться, как бы ваш родственник Кёршнер не построил к вам дорогу сам. Они думают, сам построит, да потом никого к ней не допустит. А у них уже к вашей пристани аппетиты имеются.

Это было очень хорошо. Волков обдумывал услышанное, а бургомистр продолжал:

— Господа негоцианты уже думают о покупке земли у вас, чтобы строить себе склады у вашей пристани при амбарах.

— Мне стоит подумать о том, — отвечал кавалер нейтрально.

«Чёрта с два они получат хоть аршин моей земли. Будут пользоваться только моими складами. Кажется, мне и барж парочку стоит прикупить».

Приятно всё это было слышать, но сейчас кавалера волновал другой вопрос:

— Друг мой, дошёл до меня слух, что некий господин фон Эдель в городе, не скрываясь, интригует против меня.

Господин первый консул развёл руками:

— Никто не может ему того запретить, — он чуть помолчал. — Тем более, что представляет он фигуру в наших краях весьма значимую.

— И что же думают о том уважаемые в городе люди?

— Ваши позиции незыблемы, уважаемый господин фон Эшбахт, — улыбаясь отвечал бургомистр. — И уже не будем говорить о ваших славных делах и победах, а вспомним лишь о вашей пристани и доступе к реке. О вашем угле из Бреггена и о лесе, который лежит на вашем берегу и дожидается лишь хороших дорог. Все говорят сейчас только об этом, уверяю вас, а все усилия графа и господина фон Эделя тщетны.

— И это всё, что говорят? — уточнил Волков.

— Ну говорят ещё, что городу на руку вражда двух важнейших в графстве персон, за одним из которых стоят все земельные сеньоры, а за другим три сотни солдат и боевой опыт. Советники и главы гильдий говорят, что сии персоны отныне будут более сговорчивы, так как будут у города искать поддержки. То нам надо обращать городу в выгоду.

Спорить с таким было глупо. Волков понимающе кивал.

— А ещё говорят, — продолжал бургомистр, — что вы во Фринланде разбили огромный лагерь и собираете там тысячи солдат. Говорят, что война с кантоном Брегген скоро опять возгорится. И что вы пойдёте к ним на их берег.

Конечно, кавалер прекрасно понимал, что втайне от всех его лагерь держать не удастся. Но такие слухи… Он даже и не знал, что ему на это сказать. Надо было ещё подумать, что было бы для него лучше: подтвердить эти слухи или опровергнуть их. Наверное поэтому, несмотря на заинтересованный взгляд бургомистра, Волков ему так ничего и не сказал на сей счёт.

Он бы ещё поговорил с господином первым консулом, но у того было много просителей и посетителей. Поэтому кавалер не стал его задерживать. И предложил поехать к родственнику, купцу Кёршнеру, на обед.

Господа фон Клаузевиц, Максимилиан и Увалень были этому весьма рады — все знали, что дом купца славится гостеприимством и весьма богатым столом.

Самый богатый и самый большой дом Малена, чего уж тут говорить ещё. Большая конюшня, слуги. Огромный обеденный зал. Слуги так расторопны, а хозяева так радушны, что Волков чувствовал себя тут едва ли не герцогом. Кухня? О кухне и говорить нечего. По сравнению с кухней дома Кёршнеров кухня графов Маленов была мерзкой трактирной стряпнёй. Даже повара-монахи епископа не могли тягаться с поварами богатейшего купца графства.

Конечно, начались разговоры с родственниками. И, конечно, начались просьбы. Госпожа Клара Кёршнер завела разговор про своего сына Габриэля. Вздумалось купчихе, чтобы второй её сын пошёл по стезе военной. И пригласила сына, чтобы кавалер на него взглянул, пока слуги накрывали на стол. Родственница просила кавалера взять его к себе в выезд. Габриэль Кёршнер оказался весьма крепок на вид. Да разговор вёл разумно и с большим почтением; выражал желание состоять при доме фон Эшбахтов.

Волков, может, и взял бы его, но была одна загвоздка. Молодые господа, выезд кавалера, могли и не захотеть служить вместе с сыном купеческим, да ещё со внуком вонючего кожевенника. Уж такие спесивые юноши как Фейлинги точно не упустили бы возможность хотя бы позлословить. А в среде молодых людей воинского достоинства всякое злословие легко могло закончиться поединком, а поединок — смертью. Волков и обернуться не успел бы, как ему доложили бы о мертвеце. В этом кавалер не сомневался, служа в гвардии видел всё не раз, хотя среди гвардейцев поединки были запрещены настрого, но они случались систематически.

Но отказывать родственникам, конечно, нельзя. И тогда Волков придумал простой способ решить проблему:

— Георг, — обратился он к фон Клаузевицу, который присутствовал при разговоре, — не будете ли вы столь любезны и не возьметесь ли опекать и учить господина Кёршнера? Думаю, что отец его за сие учение не пожалеет некоторой суммы денег, например, пяти талеров в месяц.

Фон Клаузевиц был абсолютно беден. Всё, что он получал, так это деньги за походы, да полагающуюся ему часть военной добычи, которую тратил тут же. На одежду, новые доспехи, и как теперь уже Волков знал, на распутных девок. Пять талеров в месяц ему совсем не помешали бы.

— Опекать и учить господина Кёршнера? — удивлённо переспросил молодой рыцарь.

— Уж мы были бы вам так благодарны, — с улыбкой говорила госпожа Клара Кёршнер.

— Почту за честь, — фон Клаузевиц встал и поклонился хозяйке дома.

Вопрос был решён. Уж никто из молодых повес не осмелится задирать того, кого опекает фон Клаузевиц — рыцарь, который не побоялся в сложный момент выступить чемпионом сеньора и принять вызов любого фехтовальщика графства. После того случая Георг среди молодых людей, да и среди офицеров тоже, пользовался большим авторитетом, несмотря на свою молодость.

Тут появился и хозяин дома, сам господин Кёршнер, который был до этого занят делами:

— Друзья мои, — говорил он, кланяясь и улыбаясь радушно, — стол накрыт, прошу вас обедать.

Ах, что это был за стол! Особенно для людей, которые со вчерашнего вечера ничего толком не ели.

Сначала лакеи несли паштеты. Причём два на выбор: один из мяса дикой птицы с морковью, луком и базиликом, а второй из гусиных печёнок с чёрным перцем. Паштеты подавались с горячим белым хлебом и мягким сливочным маслом с укропом и чесноком. К паштетам приносили тёмный и крепкий портвейн.

Волков усмехался, глядя как его молодые люди жадно едят паштеты. Уж он знал, что за паштетами последуют другие блюда, он даже хотел сказать Увальню, чтобы тот так не спешил, но подумал, что это будет жестоко. Александр Гроссшвюлле жил, кажется, для того чтобы есть. Он снял свою огромную кирасу, шлем и стёганку, и сидел за столом, одетым на грани приличия — в одной нижней рубахе. Но, как ни странно, именно он среди всех людей за столом находил наибольшую симпатию хозяина дома. Они оба любили поесть. Именно Увальню господин Кёршнер советовал новые сочетания в еде и радовался, когда тот отвечал ему:

— Это очень вкусно! Уж не думал я, что паштеты с маслом так вкусны.

— Запивайте обязательно портвейном, но лишь глотками малыми, самыми малыми, у нас сегодня будут ещё и другие кушанья, нам пьянеть ещё рано, — советовал ему купец, радуясь отменному аппетиту этого большого человека.

Не дав гостям насыться, хозяин велел уносить блюда с паштетами и нести птицу. Вальдшнепы, лесные голуби, рябчики тут же появлялись на больших блюдах. Хорошо зажаренные, без всяких пряностей, чтобы великолепный вкус птицы ничем не перебивать.

Тушки были лишь посолены и немного присыпаны перцем. Самую малость. Больше было и не нужно. Повара знали своё дело. К птице подавали самое светлое пиво и лёгкое красное трёх лет.

Тут уже господин Кёршнер оставил Увальня и решил, что настало время для серьёзного разговора. Так как Волков сидел по левую от главы дома руку, то купец мог говорить тихо. Так он и говорил:

— Все только и говорят в городе о вашем угле. Мало кто поверить мог, что вы из кантонов сюда уголь привезёте. До сих пор удивляются. Говорят, что пристань вы не зря поставили, что оттуда думаете по всей реке торговать. Весь Мален о том только и говорит.

Волков, с удовольствием разрывая рябчика, кивал: да, мне уже о том известно.

— Думаю, до наступления тепла вы весь уголь распродадите. Ваш племянник на удивление способный молодой человек, уж как мне ни обидно, но приходится ставить его в пример моим сыновьям и племянникам.

И про то, что Бруно Фолькоф умён и ответственен, кавалер и сам знал. Волков опять согласно кивал, он всё ждал, когда эти прелюдии закончатся, и купец перейдёт к делу.

— Ничего не упускает ваш племянник, всё записывает, на слово никому не верит, всё пересчитывает, для его лет сие редкая разумность. Будет большим купцом.

— Очень на то надеюсь, — отвечал кавалер, и тут же, беря новую жареную птичку, добавлял, — ах, что у вас за повара, я попрошу по старой памяти святых отцов из Инквизиции проверить их, уж не колдуны ли они.

Все за столом смеялись шутке. А те, кто шутку не расслышал, переспрашивали, про что она. Даже вечно серьёзный фон Клаузевиц смеялся.

— Прошу вас, дорогой родственник, не налегайте на птицу, — умолял его купец, — у нас ещё красная рыба будет, везли её от холодного моря в бочках со льдом, вкус у неё изумительный, и лучшие лимоны к ней будут, и вино белое, а потом ещё и барашек молодой, уже томится в камине на углях.

— Желаете умертвить меня едой, дорогой родственник? — смеялся Волков.

И опять все смеялись вместе с ним.

— Врагам не удалось убить меня ни железом, ни ядом, так вы меня ягнёнком собираетесь добить? — продолжал шутить кавалер.

Но купец его убивать не хотел. Посмеявшись со всеми, он снова тихо продолжил свой разговор:

— Уже все в городе говорят, что будет до ваших владений дорога, хоть граф тому противится и козни против строит. Говорят, что дело решённое. Что многие купцы, гильдии и даже коммуны желают вступить в концессию.

— Что ж, пусть вступают, — сказал кавалер с видом безразличным, словно это всё его мало заботило.

— Пусть-пусть вступают, — кивал господин Кёршнер, — но речь-то они ведут о дороге только до ваших владений. А дальше-то что? Весной и зимой дальше они как ездить думают? По глине да по воде лошадей надрывать?

«Уж не вы ли, мой дорогой родственник, хотите дорогу дальше, до пристани строить?»

— Об этом я тоже думаю, — говорил кавалер.

— И правильно думаете, — продолжал Кёршнер. — Дорога хорошая, что в любое время года доступна будет, дело недешёвое. Знаю я, что в средствах вы ограничены из-за войны. Ходят слухи, что собираете вы большую армию к лету.

Кавалер посмотрел на купца и ничего не сказал, как и бургомистру. Пусть думают, что хотят.

Кёршнер хотел уже дальше продолжить, да тут к ним подошёл лакей и поклонился.

— Ну, чего тебе? — раздражённо спросил купец у лакея. — Не видишь, дурак, люди разговаривают. Говори, чего хочешь?

— К господину кавалеру фон Эшбахту монах прибыл, — сообщил лакей.

— Монах? Какой ещё монах? — воскликнул купец. Ему этот монах был ох как некстати, он как раз такой серьёзный разговор с гостем затеял.

— Монах от епископа, — сообщил лакей.

— От епископа? — господин Кёршнер уже был более мягок.

— Да, от епископа. Спрашивает господина кавалера. Прикажете звать?

— Нет, — произнёс тут Волков, вылезая из-за стола и бросая салфетку рядом с тарелкой, — не зови, сам пойду спрошу, что ему нужно.

Глава 8

На вид монах был из тех, кто не от сладкой жизни подался в монастырь. К тому же был крив. Правый глаз его был навеки зажмурен.

— Ну? Говори, — начал Волов, оглядывая монаха.

— Его Высокопреосвященство занедужил, просит вас быть, — взволновано отвечал монах.

— Высокопреосвященство? Это архиепископ. Что, в Ланн меня просят быть? — удивился кавалер.

— Ой, нет. Не в Ланн, не в Ланн. Я перепутал. К нашему епископу, к отцу Теодору, — поправлялся монах.

— А что случилось? Что за хворь с ним приключилась?

— Не знаю, господин, — отвечал монах как-то натужно.

«Убогий какой-то, среди монахов таких немало».

— Мне велено было вас сыскать да позвать в дом епископа, — бубнил монах.

Будь кавалер трезвее, так обязательно спросил бы, как монах его нашёл. Но им было уже изрядно выпито, и поэтому он сказал только:

— Беги к епископу, скажи, что сейчас буду.

Он вернулся в обеденную залу, где продолжались пир и веселье, и сказал:

— Господа, нас спросят быть у епископа.

Молодые люди стали подниматься, а господин Кёршнер спросил взволновано:

— Что случилось, кавалер?

— Епископ захворал, просит быть, — отвечал Волов коротко.

— Очень надеемся, что с епископом всё будет в порядке, — сказала госпожа Кёршнер.

— Надеемся, что вы вернётесь, — улыбнулся купец.

Волков обещал им, что если хворь епископа отпустит, то они обязательно вернутся.

Отчего-то он волновался. Зачем зовёт его епископ так спешно, в час, когда уже приближаются сумерки и все нормальные люди сидят за столом? Что могло случиться? Даже если епископ и захворал, зачем он зовёт его, а не лекаря? Почему не написал письмо, уж два слова мог чиркнуть или совсем плох епископ?

Может, что-то граф затеял?

На дворе, когда уже он садился в седло, а Увалень держал ему стремя, он окликнул Максимилиана:

— Максимилиан, пистолет при вас?

— Да, кавалер.

— Зарядите. Господа, прошу всех вас быть настороже.

Выехали со двора купца, на улицах ещё было людно. Волков ехал первым, за ним Максимилиан. Он на ходу заряжал оружие. Зарядил и передал кавалеру. Тот засунул его за пояс сзади слева. Под левую руку.

От дома купца, сразу направо за угол от ворот, была улица Святого Антония, которая как раз вела к кафедральному собору. А от него было уже рукой подать до резиденции епископа.

Так и поехали. Горожане уже заканчивали дела. Лавки запирались. Ставни затворялись. Последние рассыльные с пустыми тачками спешили домой. Кто-то стоял на пороге своего дома, болтал с соседом, кто-то уже зажигал лампу перед домом — солнце-то уже садилось.

У одного проулка кавалер увидал трёх людей, что на старой пустой бочке играли в кости. Люди были при оружии, непростые люди. А у стены прислонены были протазан и крепкая алебарда.

На городскую стражу людишки не похожи.

«Отчего на промозглом сыром ветру играют, а не в тёплом кабаке? Охрана чья-то? А чья, дома тут не богатые?»

Он ехал и внимательно смотрел на них, проезжая мимо.

«Все в бригантинах, они из добрых людей или… разбойников?»

И тут он увидал человека, что уже сегодня видел. Это был тот человек, с которым он встретился взглядом, и тот глаза свои отвел.

На этот раз господин был пешим. И опять он, едва взглянув на кавалера, глаза отвёл и стал говорить со своими спутниками. А спутников с ним было двое, и оба при оружии. И как наитие снизошло на Волкова, как открылось ему. Он вспомнил, что до того ещё видел этого господина у церкви, когда прощался кавалер с епископом, и там, у церкви, он был тоже пеший. Это уже было странно. Уж слишком много было встреч с этим господином и уж слишком много было с ним опасных людей.

В воинском деле всё просто — коли видишь что-то странное, так будь готов к тому, что странность это обернётся бедой. Его чутьё спасало его не раз и не два. Товарищи его всегда ценили за наблюдательность и внимание. Именно эти его качества спасали от засад и внезапных атак. А тут вон всего сколько, одно к оному ложится: глупый монах, неожиданный вызов к епископу, добрые люди при алебардах и протазанах на улице, играющие в кости, странный господин, которого он сегодня видит уже в третий раз, и опять же он с опасными спутниками.

«Нет, всё это неспроста. Неспроста».

— Стойте! — крикнул кавалер, поднимая руку, и сам остановил коня.

Увалень и фон Клаузевиц остановились сразу, а Максимилиан проехал чуть вперёд.

Играющие в кости как по команде уставились на него, про кости забыли сразу. Один из них, как-бы между делом, взял от стены протазан в руку. Они втроём глядели на него, словно его знали.

И ведь уже не повернёшь, не поедешь назад. Беда была в том, что кавалер и его спутники уже проехали их, эти трое были уже позади. А поскачешь, так на протазан и алебарду налетишь. Волкову и его людям ну никак нельзя было вернуться, чтобы не сцепиться с этими тремя на узкой улице. А сбоку из темноты проулка уже шёл к ним господин с двумя спутниками, а у спутников-то тоже алебарды. Видно, до нужной поры к стенам были прислонены, чтобы в глаза не бросались. А тут, кажется, уже понадобились.

Увалень, фон Клаузевиц и Максимилиан ещё ничего не понимают — озираются. Дети малые, да и только. Даже Георг, и тот оглядывается по сторонам, всё ещё почти безмятежен.

Кавалер смотрит вперёд по улице — если кинуться туда, но скорее всего и там их ждут. Ну конечно, так и есть. Из ворот сгнившего дома выходят добрые люди. Их трое, тащат за собой рогатку, которой стража ночью перегораживает улицу. У них тоже копья и алебарды. У этих господ и в людях, и в оружии явный перевес. А ещё… Кавалер уверен, что у них где-то должен быть стрелок.

Больше сомнений у Волкова не было:

— К оружию, господа! — орёт кавалер, выхватывая меч. — Это засада, скачем назад, все назад, к дому купца!

Он разворачивается и, чуть не сбив с ног лошадь Увальня, со всей прыти, со шпор, кидает своего коня на тех троих, что играли в кости у бочки — если их смести, Волков и его люди смогут ускакать обратно.

И ему это почти удаётся. Со всего маха он врезается в них, они все вместе, опрокидывая бочку с костями и роняя алебарду, летят на мостовую. Загвоздка лишь в том, что тот мерзавец, что взял протазан, прежде чем упасть на камни, встретил кавалера, как положено опытному солдату — он загнал оружие в грудь коня Волкова, загнал на всё лезвие. Конь тут же валится на передние ноги, а Волков через его шею и голову, теряя меч, летит в кучу сбитых наземь и опрокинутых на стену дома разбойников.

Он больно бьётся больным коленом о брусчатку. Его кто-то пинает сапогом в бок. Сильно пинает. Конь за шестьдесят талеров хрипит, заливая всё вокруг своей кровью, валится тут же, почти сверху, на барахтающихся людей, начинает бить копытами в агонии. Кто-то копошится рядом, пытаясь схватить Волкова за горло крепкой рукой, но может только вцепиться в ворот колета и тянуть на себя.

«Свалка? Опять? Да когда же это кончится?»

Он думает о том, что всю свою взрослую жизнь мечтал о том моменте, когда ему больше не придётся драться.

«Слава Богу, что надел свой колет, а лучше бы кирасу мне надеть. И шлем».

Но это он так думает, а рука по старой привычке уже ищет за голенищем сапога стилет. Вот он, родной! Лёг в руку, как будто и не покидал её никогда.

Кавалер бьёт копошащееся рядом тело. В железо! Бьёт ещё раз, сильнее. В железо! Ещё! Опять в железо, как бы руку своим же оружием не распороть. Но он всё равно бьёт ещё раз, и лишь теперь старая сталь находит свою кровь. Его руку обожгла чужая кровь. Враг заорал резко, стал отползать от него, отбрыкиваясь, но он ещё раз удачно загнал клинок в мясо. Напоследок, так сказать.

А кругом шум, звон железа, крики.

— Бей коней, бей коней! — истошно кричит кто-то.

Звонко и жалостливо заржал молодой конь, кажется, это конь фон Клаузевица.

Сумерки всё гуще, но на земле белеет полоса. Это его меч. Вот это радость! Он нащупывает эфес. Да, это он, его драгоценный меч.

Кавалер встаёт, оглядывается, оценивает ситуацию. Максимилиан один на один дерётся с большим и тяжёлым мерзавцем. Ему будет нелегко. Но молодой человек быстрее здоровяка и не стоит на месте, хотя тот пытается наседать на него и теснить.

Александр Гроссшвюлле — вот уж кто молодец. Один своей огромной алебардой сдерживает троих. Тех троих, что перегородили дорогу рогаткой. Александр вообще не умеет пользоваться алебардой. Размахивает как оглоблей, ничего он врагам сделать не может, и не рубит, и не колет, страх больше нагоняет, а на него сыпятся удары, он словно собирает все их выпады на себя. Но Увалень за неимением лёгкой брони надел свои основные доспехи, и теперь его не так-то легко взять в его кирасе, шлеме, стёганке и укреплённых железом сапогах. Сволочи пытаются попасть ему по рукам и в лицо, но его алебарда весьма велика, а он весьма рьян, так что у мерзавцев пока ничего не получается.

Фон Клаузевиц, сцепился с двумя, один из которых тот самый бородатый господин, а второй крепкий, весьма крепкий мужчина с алебардой. Казалось бы, нет у молодого человека шансов. Но не зря, не зря Георг вызывался быть чемпионом кавалера.

Он очень ловок, особенно хороши его ноги. Ноги сильные, движения их быстры, пружинисты, что ни шаг, то верная позиция для защиты, ещё быстрый шаг, и верный, очень опасный выпад, что едва не закончился на лице господина. Меч фон Клаузевиц держит так легко, что, кажется, вот-вот выронит. Но ничего он не выронит. Шаг назад, и алебарда, которая должна была разрубить ему ногу, пролетает мимо, рассекая лишь воздух, а Георг тут же кидается вперёд и в длинном выпаде тянется, тянется клинком… И дотягивается!

— А-а! — орёт мерзавец с алебардой, и та со звоном падет на мостовую. А сам враг хватается за бок и, покачиваясь, уходит прочь, в проулок.

Фон Клаузевиц достал его, достал, загнав клинок меча на два пальца прямо в его незащищённую доспехом часть тела, подлецу в подмышку.

Фон Клаузевиц смог избежать пары ударов и сделать свой великолепный выпад так быстро, что кавалер и до пяти не успел бы сосчитать. А Георг уже нарисовал мечом в воздухе дугу, стряхивая с клинка капли крови и как бы приглашая господина продолжить: ну, давай, мол. Начинай.

И вдруг Георг схватился за голову. За левую строну головы, что выше уха.

Схватился, покачнулся и… выронил меч. А потом ещё раз пошатнулся. Сделал шаг, переставив ноги, словно пытаясь не упасть. Тут уже бородатый господин ударил его наотмашь тесаком, слева направо. Быстро, точно, сильно.

Георг фон Клаузевиц падал на брусчатку уже, кажется, мёртвым.

Волков уже прятал стилет в сапог и левой рукой тянул из-за пояса пистолет. Он знал, отчего лучший его фехтовальщик выронил меч.

Нет, кавалер не видел за ухом молодого рыцаря торчащего оперения болта.

Просто знал, что оно должно оттуда торчать, а ещё он знал, откуда был произведён выстрел.

Локтем правой руки, которой он держал меч, он откинул крышку с пороховой полки, и сразу поднял оружие.

Он не мог ошибиться, будь он арбалетчиком в этой засаде, он бы сам там уселся. И опыт десятков лет на войне его не подвёл. Арбалетчик и вправду сидел на сарае, на одном из скатов его крутой крыши, сидел совсем рядом, прямо над схваткой. Оттуда ему всё было отлично видно. Все цели как на ладони. Но и его чёрный силуэт прекрасно был различим на розовом фоне предсумеречного неба.

Колёсико со свистом завертелось, высекая маленький снопик белых искр. Шипение!

Пах!!!

По крутой крыше сарая рассыпались и покатились вниз болты, один за другим, а потом пополз вниз и арбалет. Арбалетчик схватился за правый бок и стал на седалище съезжать по крыше, пока не спрыгнул вниз за забор.

С ним было кончено.

И тут каким-то чудом, наитием, краем глаза Волков увидал движение слева от себя. Не иначе то было провидение Господне. В общем, он отпрянул, а пистолетом словно закрылся от чего-то того, чего не смог разглядеть. И этим спасся.

Удар алебарды пришёлся ему не на голову, а на пистолет и на левое плечо. Он уже и забыл, как болело это плечо; хорошо его тогда монах из Деррингхофского монастыря вылечил. Но теперь он вспомнил эту боль. Пистолет отлетел в сторону к мёртвому его коню, а перед ним уже опять человек с алебардой — видно, из тех, что был у бочки, да ещё тот господин бородатый, будь он проклят.

В левом плече острая боль, да никто ждать не станет, пока она пройдёт. Снова бандит размахивает алебардой, а за ним и бородатый с окровавленным тесаком, вот они, тут. Уворачиваясь от алебарды, кавалер делает выпад. Да нет же, до фон Клаузевица ему далеко. Бородатый легко отводит его меч и сам рубит его под правую руку, в бок.

Господи, благослови того ламбрийца, что пришил кольчугу под его колет! Слава Богу, кольчуга выдержала. Но удар у бородатого такой, что дыхание у кавалера перехватило. А тут снова, да со всего размаха, разбойник, что слева, рубит его алебардой.

«Да будь ты проклят!»

Здоровый, собака, широкий в плечах, морда перекошенная, злая. Попадёт, так никакая кольчуга не поможет. А размахивается он так, что и мысли у кавалера нет защититься, только отступать. А много он на своей больной ноге не набегает. А тут ещё и бородатый лезет со своим тесаком. Заходит сбоку, так и норовит рубануть справа.

Вечер, зеваки попрятались, смотрят из-за углов. Бабы, правда, кричат: убивают, стража, убивают! Но, кажется, то дело пустое.

Дело дрянь, тянуть нет смысла. Появится стража городская или нет, непонятно, а может, ей заплатили за то, чтобы она тут не появилась.

Сейчас Увалень упадёт, ему уже тяжко, даже отсюда видно, что он устаёт, да и бурые пятна на полах стёганки не сами по себе появились. Максимилиан всё скачет, он ещё бодр, но ничего со своим противником он сделать не может. А эти двое всё наседают на кавалера, и не устают, и говорить с ним не собираются. Всё, что им нужно, так это убить его.

И опять, опять его выручает солдатский опыт. Казалось бы, всё, уже и надежды нет, но драться нужно всегда до конца. Так он и раньше выходил живой изо всякой безнадёги.

Волков, отбив очередной удар алебарды — на сей раз бандит его пытался заколоть — сделал выпад на бородатого. Тот отпрянул, а кавалер, пока появилась пара мгновений, развернулся и, стиснув зубы от боли в ноге, кинулся прочь, побежал, хромая, к Максимилиану и его здоровяку. Пока бородатый и бандит с алебардой поняли, что происходит, пока кинулись следом, Волков был уже в пяти шагах от здоровяка.

— Шульц, сзади! — кричал бандит с алебардой, топая сапожищами за кавалером.

— Сзади, сзади Шульц! — надрывно орал бородатый, тоже торопясь за ним.

Но не докричались они, не успели немного. Шульц уже повернулся к Волкову, изобразил удивление и попытался поднять свой большой фальшион. Но Волков рубанул его по руке. Дотянулся.

Шульц заорал, роняя оружие, и тут же получил колющий удар в горло. Это Максимилиан постарался. Убил его одним ударом.

— Под левую руку! — кричал кавалер, оборачиваясь к догоняющим его разбойникам.

Но Максимилиан полез не туда.

— Под левую мою руку, болван! — продолжал кричать Волков.

И Максимилиан услышал, стал чуть сзади его левого плеча. Все остановились — и Волков с Максимилианом, и разбойники. Стояли, переводя дыхание. Не будь у врагов алебарды, им было бы легче, но этот длинный топор в сильных руках бандита всё портил.

Волков это понимал, чего уж тут непонятного. А ещё три разбойника уже загнали Увальня к воротам и просто рубили его, он почти не отбивается, отталкивает своих противников древком, и всё.

Бабы на улице всё орут и орут, зовут стражу, но стражи нет.

Волков чуть поворотил голову к Максимилиану и говорит так, негромко, чтобы слышал лишь он:

— Около моего коня, вот там, пистолет, как они начнут, делайте вид, что бежите. Зарядите его, слышите?

— Да, кавалер, — так же шёпотом отвечает молодой знаменосец.

Ждать долго не пришлось. Едва Максимилиан договорил, бородатый, видно отдышавшись, махнул тесаком: вперёд. И разбойники кинулись на Волкова. А Максимилиан кинулся прочь. Словно убегал в проулок.

Сразу пришлось уворачиваться от алебарды. Опять этот здоровый мужик наседал, передохнуть не давал.

«Продержаться бы, пока он зарядит пистолет!»

Волков всё ждал, пока этот мерзавец «просядет», хоть чуть замешкается при выпаде, даст ему хоть один шанс, чтобы скользнуть мечом по древку и разрубить разбойнику руку, да какой там… Бандит опытен. Да и бородатый не дает и движения лишнего сделать. Волков только отходил, только отбивался.

«Да где же этот Максимилиан с пистолетом!?»

И чудом, чудом он сильным ударом меча отвёл алебарду, когда бандит хотел проткнуть ему левую ногу, и тут же, опять же чудом, отвел рубящий удар бородатого, который решил ему раскроить голову ударом справа. Когда тебя пытаются убить, а ты ждёшь помощи, время тянется на редкость неторопливо, словно выжимая из тебя все силы и последние надежды.

«Ну, где же Максимилиан, чёрт его задери!?»

Ему уже не хватало воздуха, хотя и враги его заметно притомились, но всё равно были ещё рьяны.

И тут он увидал Максимилиана. Тот шёл быстрым шагом, подходил со спины к его врагам. В одной руке меч, в другой… Пистолет!

Спокойно подойдя к алебардщику сзади, он поднял пистолет.

— Бородатого! — крикнул Волков, так как именно он был у разбойников главным.

Но колёсико уже высекало искры. Ретивый разбойник и тут успел обернуться, но, кажется, даже удивиться ему не пришлось; порох выплеснул ему прямо в лицо дым, пламя ижелезную пулю, которая, разнеся ему лицо, вырвала кусок затылка, забрызгав кровью и Волкова, и бородатого.

Бородатый на то взглянул раздосадовано, и тут же получил хороший укол от Волкова. Кавалер дотянулся в длинном выпаде и воткнул меч ему в левую руку, чуть выше локтя.

Бородатый отскочил, схватился за рану. Огляделся. Нет, дураком не был, ещё дым не рассеялся, а он уже быстро уходил в проулок, на ходу наотмашь рубанув Максимилиана своим тесаком. Бил в голову, но юноша успел закрыться, и удар пришёлся на руки, в которых он держал пистолет и меч. А там, спасибо сеньору за подарок, рукава ламбрийской кольчуги, удар они выдержали, кости тоже. Ну а боль с синяками пройдёт.

Волков хотел пойти догнать бородатого и обязательно, обязательно убить его, причём убивать его болезненно и долго, но сил у него не было совсем. Рёбра болели справа, левое плечо ныло, нога опять же, куда же без неё, и, главное, ему не хватало воздуха. Кажется, он стар становился. Как старику ему не хватало дыхания.

— Лекаря, — неслось на улицей, — лекаря зовите!

— Лекаря и стражу! — доносилось из сумерек с другого конца улицы.

А он стоял, опираясь на меч, тяжело дышал и больше ничего сделать не мог. Даже говорить сейчас не мог.

Глава 9

Александр Гроссшвюлле сидел на коленях на мостовой. Весь, весь он был в крови. Его большая алебарда лежала перед ним. А он, на удивление безучастно, рассматривал свои изрубленные руки. Почти всё лицо его, особенно левая часть, было в рассечениях; рассечениях глубоких, на левой скуле даже кости лица были видны. Кровь стекала на подбородок и оттуда на кирасу. Волков, пряча меч, подошёл к нему, присел рядом, стал осматривать раны:

— Ничего, ничего, глаза целы, это главное. Останутся шрамы, но это ерунда, красавчиком вы всё равно не были. Чёрт! — кавалер поглядел на его изрубленные руки. Особенно плоха была левая рука. Волков вскочил и заорал: — Телегу мне! Талер за телегу!

Из домов стали выбегать люди, они уже несли лампы, так как сумерки почти превратились в ночь. Они ужасались. По всей улице убитые люди и кони. Они шептались:

— Это фон Эшбахт?

— Он. Я его узнал. А это люди его.

— А с кем же они бились?

— Да почём же мне знать!

— Может, горцы?

— Может, и они.

Но Волков всё кричал:

— Есть у кого телега?

— Господин, у меня тачка, — отвечал молодой горожанин. — Этого господина я смогу отвезти на ней к доктору Берку.

— Да-да, — соглашались другие люди, — отвези истерзанного господина, Ганс, доктор Берк тут недалеко живёт и недорого берёт.

Пока Ганс вывозил из подворотни свою тачку, на которой развозил днём овощи, пока все вместе на неё укладывали Увальня, появился пристав с двумя стражниками. Он стал выяснять, что произошло, попытался поговорить с Волковым, но кавалер был с ним груб.

И тогда пристав говорил с Максимилианом. А как узнал от него всё, так тут же послал людей к коменданту и начальнику городской стражи. А заодно сказал им забежать к первому городскому судье.

А Волков тем временем уже хромал возле тачки, на которой горожанин Ганс вёз Увальня к доктору. Волков держался за борт тачки. Он бы взял Увальня за руку, не будь руки того так изрублены. Впереди и позади тачки шли люди: и мужчины, и женщины. Несли фонари, освещая тёмные улицы, возбуждённо разговаривали. Другие горожане, прервав ужин, открывали окна и кричали сверху:

— Эй, Дитрих, какого чёрта вы не спите? И куда вы все собрались?

— У нас на улице был бой, куча убитых! — радостно сообщал Дитрих.

— А кто с кем дрался?

— Говорят, какие-то бриганты напали на господина фон Эшбахта и его людей, и тот с ними бился прямо на нашей улице! Куча убитых, вся улица в убитых! Уже стража прибежала, говорят, что послали за комендантом и судьёй, — рассказывал горластый горожанин.

— А куда вы идёте?

— Везём израненного человека фон Эшбахта к доктору Берку.

— Что за глупцы! — кричали из другого окна. — Доктор Берк болван, он и лишай не вылечит. Везите раненого к доктору Вербенгу. На Капустную улицу! Подождите, я с вами!

Пока добрались до доктора Берка, уже собралась толпа человек в сто. Всё были возбуждены, все переговаривались. Многие кинулись помогать заносить Увальня к доктору в дом.

Доктор Берк и вправду оказался болваном.

— Что вы делаете? — рычал кавалер, видя, как доктор собирается заматывать раны на руках тряпками. — Вы что, не собираетесь сначала их промыть?

— А зачем? — спросил доктор. — Да и чем их промывать?

— Не знаю, — Волков вспоминал, чем промывал раны брат Ипполит. — Отваром чистотела или раствором прополиса.

— Нет у меня ничего такого, — признался доктор. — Да вы не волнуйтесь, сейчас на малые раны наложим бинты, а большие раны смажем мазью с кошачьей слюной, они зарастут так быстро, что вы и выспаться не успеете.

— А с этим что вы собираетесь делать? — спросил кавалер, указывая на торчащую из кисти руки Увальня белую кость.

— По опыту скажу, что если Господу будет угодно, то само всё срастётся, — заверял его доктор Берк. — А если нет, то — нет.

— Дурак! — Волков поднёс к носу доктора кулак. — Разбить бы тебе морду.

— Так за что же? — искренне удивлялся доктор.

— За то, что время с тобой потерял! — заорал кавалер. — Эй, люди, берите раненого, где живёт доктор Вербенг?

Доктор Вербенг, что жил на Капустной улице, был доктором, несомненно, иного уровня. Он был немолод и опытен. Сразу велел служанке ставить воду на огонь и говорил Великову, оглядывая раны Увальня:

— Нет нужды волноваться, господин фон Эшбахт, я сделаю всё, что нужно.

— Вы умеете зашивать раны?

— Не волнуйтесь, я всё умею. Эй, люди, кладите раннего на стол. Сначала нужно его раздеть. А вы господин Эшбахт, ступайте по делам, раньше рассвета не возвращайтесь, работы тут много.

Волков смотрел на него с подозрением; уж очень он волновался за Александра, боялся, что костоправ-неумеха сделает из молодца калеку. Но кажется, что этот доктор понимал, что делал, поэтому стоять над душой у него он не хотел.

— Я вернусь, а вы уж постарайтесь, — говорил он весьма обещающим тоном.

Доктор в ответ только поклонился.

Кавалер вернулся на улицу Святого Антония, а там полно народа.

Комендант города, капитан городской стражи, он обоих знал, они уважали его, а он их. Также был всякий иной люд, в том числе кавалер увидел главу гильдии оружейников и других нобилей. Приехал и господин Кёршнер, привел с собой полдюжины вооружённых слуг. Но к военным господа нобили пока не приближались — понимали, что те заняты делом. Даже Кёршнер не лез к кавалеру с расспросами по-родственному, ждал, пока тот обратит на него внимание. Но Волкову и офицерам было не до зевак, даже до знатных.

Всех убитых, а их было пятеро, сложили у стены. Фон Клаузевица положили отдельно. А к забору напротив были привязаны две живые лошади — одна Максимилиана, вторая фон Клаузевица. Одна была ранена. Лошадь Волкова и лошадь Увальня были убиты. Тут же у забора было сложено найденное оружие.

Комендант, старый солдат, поклонился ему вежливо, просил осмотреть убитых.

Волков молча осмотрел убитых бригантов. Максимилиан ходил за ним, тоже разглядывал мертвецов. Первым лежал тот, которому фон Клаузевиц загнал меч в подмышку. Он тогда бросил алебарду и ушёл, да видно недалеко. Второй был убит Волковым, исколот стилетом. Стилет в двух местах пробил бригантину бандита. Один прокол темнел кровью прямо у сердца.

«А рука-то у меня ещё крепка».

А третий и четвёртый — дело рук Максимилиана. Одному он разнёс голову выстрелом из пистолета, второго зарубил, когда тот отвлёкся на атаку кавалера.

«Мальчишка-то вырос. Молодец. Рука уже не дрожит, как в подвале в Хоккенхайме».

— Должен быть ещё один, — сказал кавалер коменданту, указывая на забор, — он был там, я попал ему в бок. Он не должен был далеко уйти.

Тут же два стражника пошли смотреть за забор, а комендант спросил:

— Кавалер, а сколько бригантов было вообще?

— Девять, кажется, — ответил Волков.

— А вас сколько? Всего четверо? — со значимостью спросил старый комендант.

В другой раз Волкову были бы приятны эти значимость и видимое уважение в вопросе. Но сейчас, когда тут, в пяти шагах от него, лежал на мостовой, рядом со своим мечом, его чемпион, молодой рыцарь Георг фон Клаузевиц, ему это не очень-то это польстило. Он просто молча кивнул.

«Да. Четверо».

— Все городские ворота закрыты, — произнёс, подходя к ним капитан городской стражи. — Сейчас я начну проверять все кабаки города. Может, кого и найдём.

Тут пришли два стражника, что были за забором, принесли арбалет и пару болтов:

— Вот, нашли там, но самого стрелка там не было.

Комендант указал, куда им положить арбалет.

— Арбалетчик был ранен? — уточнил комендант города.

Волков молча кивнул.

— Если среди них есть раненые, они будут искать лечения, — предположил комендант.

— Да, верно. Пошлю людей ко всем докторам и лекарям, чтобы сообщили о подозрительных людях, — произнёс капитан стражи.

— А сможете вы, господа, обыскать дом графа? — вдруг спросил у них Волков.

Комендант и капитан переглянулись. Шутка ли, обыскать дом самого графа. Оба молчали, но коменданту, как старшему, пришлось отвечать:

— Только если бургомистр прикажет или первый городской судья.

— Тогда вы никого не найдёте, — спокойно произнёс кавалер. — Можете распустить людей по домам спать.

И как раз вовремя на улице появилась дорогая карета и форейторы с факелами впереди неё.

— А вот и он сам, — произнёс капитан стражи.

— Кто? Бургомистр? — удивился такой карете Волков.

— Нет, бургомистр у нас ещё не так богат, это наш первый судья, — сказал комендант.

С первым судьёй города Малена, с господином Мюнфельдом, Волков тоже был знаком, не раз судья на пирах сидел с ним за одним столом.

— Друг мой, — протягивал к нему руки судья и обнимал его, — как услыхал об этом злодеянии, так сразу приехал сюда. Соболезную вам, дорогой наш господин фон Эшбахт. Говорят, что в схватке с бригантами, с этими подлыми разбойниками, погиб ваш человек.

— Мой лучший человек, мой чемпион, — отвечал кавалер.

Судья подошёл к лежащему на мостовой рыцарю, стал креститься:

— Господь да примет душу этого славного юноши. Думаю, что эти бриганты не из наших мест, но клянусь, я сделаю всё, чтобы выяснить, кто зачинщик этого злодеяния, — говорил господин Мюнфельд.

Волков видел, как комендант и капитан стражи оба переглянулись и невесело усмехнулись. Но что ему было не до усмешек, он просто спросил судью:

— Вы можете дать санкцию на обыск дома графа?

— Что? — судья, кажется, даже не понял вопроса.

— Думаю, что живые бриганты срываются в доме графа, — разъяснял ему ситуацию кавалер. — Среди них есть раненые.

На улице было темно, лишь свет ламп горожан освещал местность, да догорающие факела стражи, но даже в этом свете Волков видел, как поменялось лицо судьи. Как сразу всё тут ему стало неинтересно и скучно, и убитый молодой рыцарь уже мало его волновал, и он отвечал с заметной меланхолией в голосе:

— Друг мой, сие вопрос политический, и разрешать его не в моей власти, пусть на то бургомистр даёт добро, а уж я тут ни при чём. Совсем ни при чём.

— Политический? — переспросил кавалер.

Судья только развёл руки, демонстрируя своё бессилие перед обстоятельствами.

Глава 10

Стражники, кажется, в тот вечер все трактиры и кабаки перевернули.

У всех ворот были; опрашивали, кто последний выходил из города. Никого из стражи домой не отпустили, на стены свободных поставили для верности — ловкачи могли со стен спуститься по верёвкам.

Ещё до полуночи к месту приехал и бургомистр. Почему поздно приехал, да потому что сначала, как узнал о случившемся, так поехал он к епископу посоветоваться. И тот наказал ему привезти кавалера к себе.

— Ждёт он вас, друг мой, не спит, — ласково говорил первый консул города.

К тому времени Волков уже совсем силы потерял, молчал всё больше, не мог уже ни злиться, ни ругаться, но вопрос свой бургомистру всё равно задал:

— Вы дадите распоряжение обыскать дом графа?

— Нет, — сразу ответил господин Виллегунд, — такой серьёзный вопрос может решить только совет города. Но не надейтесь. Никто не осмелится даже голосовать за такое, обыскивать дом графа. Нажить такого врага никто в здравом уме не решится.

«Ну хоть не юлит».

Приехала телега.

— Я распорядился отвезти тело несчастного рыцаря для омовения, — сказал бургомистр. — Епископ уже послал людей, чтобы начали читать над ним панихиду. Об этом не беспокойтесь. Поедемте к епископу, он ждёт вас.

Волков не без труда влез в бедную карету бургомистра. Максимилиан ему помогал. И в сопровождении четырёх стражников с сержантом они поехали в дом епископа.

Бургомистр сначала думал с ним говорить, расспрашивать или успокаивать, но, видя его мрачное настроение, разговорами донимать передумал. Доехали до дворца епископа быстро. Было тут недалеко.

Отец Теодор встретил в прихожей, не поленился спуститься. Обнимал тепло, приговаривая:

— Сие все приличия переходит. Буду писать брату моему, епископу вильбургскому, и самому курфюрсту писать буду.

Волков усмехнулся:

«Вот уж оба они и порадуются».

— И бургомистр напишет герцогу, — продолжал отец Теодор. — Виданное ли дело, устраивать нападения на видных персон прямо в городских стенах.

— Что за пример граф показывает другим господам, — поддакивал бургомистр. — Этак любое дело можно решить наёмными бригантами. Ни совет городской не нужен, ни суд. Нанимай разбойников, да режь соперника на улице.

Так за разговорами, медленно из-за епископа, они поднялись по лестнице и, войдя в залу, где горел камин, расселись в кресла.

— Ваши люди, кроме фон Клаузевица, живы?

— Один порублен, но жить будет, — ответил Волков.

— Жаль молодого рыцаря, фамилия-то бедная, но славная. Думаю послать к его старшему брату человека с сообщением, — продолжал епископ. — Я сам прочитаю панихиду по нему.

— Все расходы по похоронам город оплатит, совет не посмеет артачиться, — сказал бургомистр.

«Ну, а теперь к делу, господа, не для этих панихид вы меня сюда звали».

Так и вышло, слуга принёс им вино и закуски, ушёл, и епископ, даже не притронувшись к своему бокалу, заговорил:

— Вижу, что спокойны вы, кавалер. Думаю, что слушаете вы нас, слушаете, а сами для себя всё уже решили. И вот хотели бы мы знать, что вы решили.

Волков взял свой стакан, стал вертеть его в руках, ничего не отвечая на вопрос.

— Думаем мы, что вы отважитесь на поступок, что повредит вам сильно, — предположил бургомистр.

— Может, и повредит, но кем я буду, если не отвечу на удар? — спросил у него Волков. — Так всякий думать будет, что меня безнаказанно бить можно.

— Уж никто так не думает, — заверил его господин Виллегунд, — иначе как в превосходных степенях о вас сейчас никто и не говорит. Слыхано ли дело, вчетвером дюжину добрых людей одолеть.

Но ни лесть, ни честное восхищение его сейчас не трогали:

— Их было десять, и были они разбойники, — ответил кавалер, но сам сомневался в своих словах, уж больно умело людишки те владели оружием. Нет, не от дорожного промысла были те люди.

— Рыцарь, — вкрадчиво заговорил епископ, — бургомистр волнуется. И волнуется обоснованно. Боятся господа советники, что развяжете вы тут войну.

— Так она, вроде, уже и развязана, — заметил Волков. — Бои у вас в городе уже идут, бургомистр.

— Всё так, да, всё так, но прошу вас не усугублять, прошу вас не нападать на дом графа, — заговорил первый консул города Малена.

— Не нападать? — удивился кавалер. — Так там, мне кажется, и сидят убийцы фон Клаузевица. И мерзавец фон Эдель, которого я подозреваю в организации нападения, там же сидит.

— Да, возможно сие правда, но советники очень обеспокоены. Очень. Уже они собрались и решили поставить стражу у дома графа, — предупредил бургомистр.

— Как проворны ваши советники, когда им страшно, — усмехнулся Волков. — Ночь на дворе, а они уже собрались и всё решили.

— Дорогой мой кавалер, коли вы решили с графом сводить счёты, то прошу вас делать это за стенами города.

— Граф делает это прямо в стенах! — воскликнул Волков.

— Прошу вас, кавалер, — произнёс бургомистр, — боюсь, что этим вы напугаете советников ещё больше, и тогда фон Эдель добьётся своего.

— А чего же он добивается?

— Добивается он того, чтобы вам воспретили въезд в город, — произнёс бургомистр, чуть помедлив.

«Мерзавец, что же ты днём мне этого не говорил».

А тут и епископ заговорил:

— И замок графа брать не следует, этим вы всех против себя ожесточите. За глаза вас и так местные сеньоры величали не раз раубриттером. Жаловались на вас.

— Никого из местных я не трогал.

— Верно, но они считают, что вы ворошите осиное гнездо за рекой, от которого все вокруг пострадать могут.

Волков посмотрел на попа тяжело и вздохнул:

«Уж не тебе, чёртов поп, о том говорить. Сам меня на это только и подстрекал».

— Нет-нет, — словно прочитал его мысли епископ, — я-то вас в этом не упрекаю сын мой, я-то как раз не против, но послушайте меня, старика, сейчас не отвечайте графу на подлость грубостью.

— Именно так, — поддерживал его бургомистр.

— Вы рыцарь Божий, сиречь Божий агнец, ангел, что злобы не имеет.

— Пролагаете мне всё забыть?

— Мы ответим иначе, — снова заговорил бургомистр. — Забегу вперёд и скажу вам, что совет уже решил, что выделит треть надобной суммы для постройки дороги до ваших владений. Как сатисфакцию за нанесённое вам в стенах города оскорбление.

«Это дорога вам уже нужна больше, чем мне. Очень вы хотите добраться до реки, до пристаней. А преподносите это как сатисфакцию. Видно, понравился вам дешёвый уголь, уже наверно купчишки ваши думают сами сюда его возить».

— И когда же совет успел принять это решение? — язвительно спросил кавалер.

— Совсем недавно, — уклончиво отвечал первой консул. — Осталось лишь утром решение совета оформить официально.

— Вот видите, — сказал епископ, — вот вам и ответ графу. Да и фон Эделя сильно покоробит это решение городского совета.

— Вы сказали, город даст треть суммы, — произнёс Волков, — а остальные деньги кто даст?

— О, об этом не волнуйтесь, дорогой фон Эшбахт, — уверил его господин Виллегунд, — на сей раз желающих войти в концессию предостаточно.

Когда бургомистр откланялся, епископ, тяжко вставая из своего кресла, говорил кавалеру:

— Помните, я говорил вам, что вам будут целовать руки и кланяться, пока вы будете побеждать?

— Помню, — отвечал кавалер.

— Считайте, что сегодня вы одержали ещё одну победу. Сатисфакция! — старый епископ засмеялся. — Купчишки нашли причину строить дорогу, хоть граф и сильно противился этому. Только не испортите всё глупым желанием отомстить сразу. Умейте терпеть, умейте ждать. Да, ждать и терпеть. Надо быть очень умным. Умным и терпеливым. Тем более, когда имеешь дело с такими змеями, как Малены. Но сейчас они своей этой глупостью, этим разбоем, дали нам хорошие возможности. И мы их не упустим. Обещаю вам, кавалер. Ступайте спать, завтра мы нанесём графу большой ущерб. Он ещё пожалеет, что осмелился на такое.

К Волкову подошла монахиня и сказала:

— Ваши покои готовы, господин. Ваш человек уже спать лёг.

Да, у него были во дворце епископа покои, но, кажется, он уже хотел иметь в городе свой дом. Чтобы не ютиться в гостях, а приезжать к себе. Но для этого нужно, чтобы перед тобой горожане не затворяли ворота, как перед буйным и безрассудным. Поэтому в дом графа он, конечно, врываться не будет. Старый поп прав, надо подождать.

Утром уже приехал брат фон Клаузевица с женой, с ним была и сестра. Это бургомистр отправил к ним посыльного ещё ночью. Волков и епископ говорили с ними, утешали женщин, как могли. Брату же кавалер сказал, что Георг был примером всем остальным молодым господам. И что он сам вызвался быть его чемпионом бескорыстно в трудный момент, хотя Волков его о том и не просил.

— Он всегда был таким, — говорил брат.

Родственники не спрашивали у него, кто был виновен в смерти Георга. Нужды в том не было. Весь город, весь, так и исходил слухами, что в злодеянии этом виновен граф и лично его придворный, фон Эдель.

— Уж и не знаю, как фон Эдель будет выбираться из города, если он ещё тут, — говорил шёпотом бургомистр Волкову. — Люди злы, и все на вашей стороне, кавалер. Все жалеют молодого фон Клаузевица. Сегодня на рыночной площади какие-то наглецы кричали, что надобно графу запретить въезд в город, раз он так бесчинствует.

Говорил он это таким тоном, что Волкову стало понятно, что не без участия бургомистра в городе так кричали.

«Надо же, бургомистр норовит прямо-таки лучшим другом моим стать, впрочем, друг мне сейчас никак не помешает».

Родственники были не против, и епископ решил читать панихиду нынче, отпевать молодого рыцаря прямо сейчас. Ну, а что тянуть. В кафедральном соборе епископ велел звонарю играть траурный звон. Рассвело едва-едва, а весь город уже всё знал.

Не то, что в церкви было людно — на площади перед кафедралом было не протолкнуться. Те, кого служки и стража не пускали в храм, всё равно не уходили с площади.

Вся городская знать сошлась в церкви. Была и чета Кёршнеров.

С ними был их старший сын. Пришли соболезновать ему и семье фон Клаузевиц. Но Волков знал, что пришли они сидеть в первом ряду на панихиде. От этого ему стало тошно. Но… Отказать он им не мог. И когда служки всех рассаживали, Волков сказал, что это его родственники. Кёршнеры посему сидели в первом ряду с ним, с родственниками убиенного, с бургомистром, с членами совета города, с судьёй и капитаном стражи.

Когда всё готово было и гроб с рыцарем вынесли к кафедре, вышел епископ в своём лучшем облачении. Был он бледен и грустен. Но читал ритуал без запинки, звонко, вел дело со знанием. Старик был ещё хорош. Никто не усомнился бы в его здравом уме в его немолодые годы.

Отчитав панихиду, отец Теодор взошёл на кафедру:

— Прежде, чем всякий пожелает попрощаться с невинно убиенным юношей, что даже не успел связать себя узами брака, хочу сказать вам, дети мои, вот что: пусть тот, кто виновен в смерти его, не надеется на прощение. Не отсидится он в тишине. Не замолит сей тяжкий грех. И вина того, кто держал оружие, убившее этого молодого человека, меньше вины того, кто оплатил сие злодеяние. Да-да, дети мои, тот, кто платил, тот и есть истинный убийца. И по полной мере будет отпущено ему, ибо каждому воздастся за содеянное. Не в этом мире, так в мире ином, мире справедливом. Бойся, лукавый человек, не спрячешься ты от глаза Господнего. Ответишь ты за смерть юноши славного и честного. Ответишь, так или иначе.

В огромном соборе не было места, куда не долетал бы голос старого попа. В огромном соборе не было человека, который не знал бы, кому эти слова адресованы. Речь епископа была проникновенна и страшна.

Многие, особенно женщины, плакали. Волков случайно взглянул на Кёршнера. Купец рыдал. И, кажется, рыдал без всякого притворства.

После прощания, когда стали все выходить из храма, родственники рыцаря подошли к кавалеру, и брат погибшего спросил негромко:

— Вы думаете, что в смерти Георга виноват граф?

— Не знаю наверняка, — отвечал Волков честно, — врагов у меня хоть отбавляй. Но герцога или горцев я в этом нападении обвинил бы в последнюю очередь. Герцог имя своё марать не станет, а горцы… Они хоть люди и злобные, но простые, на такое вряд ли способны. Кроме графа мне больше подозревать некого, и только у него есть причина веская. Не хочет он отдавать моей сестре поместье, что по вдовьему контракту ей полагается.

Старший фон Клаузевиц понимающе кивал.

Глава 11

Ему не понравилось, как доктор Вербенг зашил раны Увальню. И руки плохо сделал, и лицо плохо зашил. Уродливо. Да, этим убелённым сединами врачам до молодого брата Ипполита было далеко.

Кавалер спешно нанял телегу, уложил туда Александра и отправил его в Эшбахт. Домой и к монаху. Врачу даже хотел не платить.

После поехал он в дом Кёршнеров. По их же просьбе там был стол поминальный. Стал принимать там людей, что начали приходить с соболезнованиями. Кому поминки, а Кёршнеру радость. Уж как был рад купчишка, что первые люди города один за другим въезжали на двор его; и так на дворе было много карет, что случилось столпотворение и кучера лаялись немилосердно. А Дитмар Кёршнер уж и рад был угодить гостям: вина и сыры из погребов несли лучшие; повара резали кур, отбивали мясо со всей возможной поспешностью, потому как гости прибывали и никто не знал, сколько их будет. В доме было так людно и шумно, что хоть музыкантов зови.

Волков и родственники Георга фон Клаузевица принимали посетителей в главной зале. Люди выражали соболезнования ещё раз после церкви. И всякий потом норовил отвести кавалера в сторону и поговорить с ним о делах.

Волкова радовало то, что все без исключения осуждали нападение без всякого намёка на снисхождение. Городские нобили единодушно говорили, что сие бесчестный поступок. Но кавалер чувствовал кое-что другое. Господам горожанам не нравилось, что в стенах их города влиятельные земельные господа выясняли свои отношения. В общем, граф допустил ошибку или даже две. Первая — то, что он осмелился на подобное, вторая — что дело ему не удалось.

— Господин фон Эдель спешно покинул город, — шёпотом сообщил бургомистр кавалеру. — Стражники говорят, что он закрывал лицо, когда выезжал из ворот.

— Боялся быть узнанным, мерзавец, — зло сказал кавалер. — Конечно, если бы вы дали разрешение обыскать дом графа и там нашли бы бригантов вместе с ним, то фон Эдель был бы первым подозреваемым в организации покушения. Поэтому он сбежал.

— Я же говорил вам, что не могу дать такого разрешения без одобрения совета города, — разводя руки, произнёс первый консул города Малена.

Да, кавалер его понимал, рисковать ссориться с графом, дураков не было. Ну разве что только сам Волков был таким дураком, чтобы из-за какого-то поместья вздумать тягаться с графом. Стоило ли оно того? Да, стоило, Брунхильда и «племянник» не должны были остаться без дома.

Кёршнер устроил поминки по рыцарю хоть немного и сумбурные, но богатые. После ухода гостей он ещё просил чету фон Клаузевиц остаться в его доме ночевать. И те приняли его предложение.

Утром они уехали, забрав тело несчастного Георга, чтобы похоронить его в семейном склепе. А к Волкову пришёл Брюнхвальд, приведя с собою шестьдесят людей. И люди все были отличные. Доспех, оружие — всё любо-дорого. Ни одного среди них не было без наплечников или без бедренной брони. Многие в латных перчатках недешёвых. Все с алебардами, с лютеранскими молотами, протазанами и двуручными мечами. Все как на подбор бородачи, покрытые шрамами, молокососов среди них не было.

То были всё недавно нанятые солдаты, а сержанты, как и было уговорено, всё выходцы из старых людей Карла. Из тех, что ещё с ним в цитадели в Фёренбурге сидели. Отличные солдаты, отличные сержанты. У Волкова сразу улучшилось настроение:

— Отличные солдаты, Карл. Это из тех, что вы наняли за двойную цену?

— Да, кавалер, это доппельзольдеры. Ребята, что при деле станут в первый ряд. Но платить им придётся семь монет в месяц, с первого дня кампании. А пока не выйдем из лагеря так две монеты, и с нас ещё хлеб.

Семь, так семь. На таких солдат кавалеру денег было не жалко.

— Вы расскажите, что произошло? — спросил Брюнхвальд, когда вопрос с солдатами был закрыт.

Волков рассказал, как было дело. Максимилиан, который был тут же, при разговоре сеньора и отца, краснел, когда Волков его хвалил.

— Четверо против десятерых! — восхитился Карл Брюнхвальд. — Как сие возможно!

— Нам повезло, — сказал кавалер.

— Нам повезло, что у нас был такой командир, — осмелился заговорить Максимилиан. — Они не знали, с кем связываются.

Старые солдаты смотрели на него с улыбками, не одёргивали. Теперь он уже имел право говорить, не на равных, конечно, но всё-таки. И видя, что его не одёргивает отец, молодой знаменосец продолжал:

— Трёх из десяти кавалер сбил конём сразу, пока они и не ждали ничего. Один из них так и остался лежать мёртвым. А ещё одного кавалер застрелил из пистолета. То был арбалетчик, он бы нам много крови попортил.

— Все были хороши, — произнёс Волков. — Увальня рубили трое бригантов, так и не смогли его одолеть, и фон Клаузевиц был великолепен. Он бы им показал, не убей его стрелок. И вы, Максимилиан, тоже вели себя на удивление хладнокровно, для ваших лет.

Первый раз на глазах кавалера Карл Брюнхвальд потрепал сына по волосам. Максимилиан был, кажется, счастлив. А Волков подумал, что он тоже хочет иметь сына. Такого же как Максимилиан: молодого, красивого и смелого.

Когда они покидали гостеприимный дом Кёршнеров, всё семейство вышло их провожать и, провожая кавалера, Клара Кёршнер, хозяйка дома, взяла с него обещание быть к ней в гости обязательно вместе с супругой. Но про то, чтобы её четвёртый сын шёл в служение к кавалеру, в его выезд и стал военным, разговора мудрая женщина уже не заводила.

А Дитмар Кёршнер велел вывести отличного вороного, вернее, серебристо-вороного с проступающими по спине яблоками жеребца уже под седлом Волкова, на двор.

— Это взамен погибшего вашего коня, — довольно улыбаясь, видя удивление кавалера, говорил купец. — Соблаговолите принять в дар.

Конь стоил сто, да нет же, сто двадцать талеров, не меньше. Резвый, поджарый, высокий двухлеток. На груди белая звезда, белые чулки до колен. Он был великолепен. Нет, он стоил больше ста двадцати монет. Это был кровный жеребец, каких берут не под седло, а на породу. На таких ездили принцы, или графы, на худой конец. Это был настоящий подарок. Волков, любил лошадей, он был тронут.

Когда на развилке Волков взял на восток и не поехал по дороге, что шла на юг, к Эшбахту, Брюнхвальд сразу сказал ему:

— Думал я взять стрелков, да торопился. Может пошлём за ними?

— Нет-нет, — кавалер отрицательно качал головой, — ничего такого не будет, стрелки не потребуются.

Они повернули к поместью Малендорф, и солдаты шли по дороге за ними.

Когда дошли до замка, солдаты остановились в ста шагах, а кавалер, Брюнхвальд и Максимилиан проехали чуть вперёд. Ворота замка были закрыты. Видно, их издали заметили и на всякий случай заперли ворота.

— Эй ты, — заорал Волков, увидав на башне при воротах человека, — а ну зови сюда своего господина!

Молодой и ретивый конь танцевал под ним.

— Господа сели обедать! — кричал ему сержант графа. — Ждите.

— Ждите? — Брюнхвальд засмеялся.

— Эй ты, болван, мне и моим людям холодно, на дворе не лето ещё, можно ли нам развести костры? — кричал кавалер и тут же продолжал, не дожидаясь ответа. — Впрочем, мне твоё разрешение и не нужно, я только хотел спросить, с чего мне начать.

Он указал плетью на посёлок Малендорф, что лежал вдоль дороги.

— Что мне начать жечь в первую очередь: мельницу или графский коровник? Обещаю, что церковь я не трону, я всё-таки рыцарь божий.

Теперь на башне молчали. Видно, думали.

— Ты что, дурень, там заснул, что ли? Беги за господином, иначе, клянусь пресвятой Девой, я подпалю эту вашу мельницу! — прокричал Волков.

— За господином уже пошли, не палите мельницу, — прокричали ему в ответ.

Ждать пришлось не очень долго. Видно, граф не за шутку принял его слова о мельнице. Вскоре на правой приворотной башне появились люди.

— Что вам угодно? — кричали с башни. Да, это несомненно был граф со своими приближенными. — Надеюсь, у вас была веская причина, чтобы отрывать меня от обеда?

— Веская, веская, — заверил его кавалер. — Два дня назад в Малене при нападении на меня был убит кавалер фон Клаузевиц. И я обвиняю в этом убийстве вас! Как вы считаете, это веская причина?

— Что вы несёте, глупец! — кричал граф, но в его голосе не было убедительности. И ещё он уже, конечно, знал об инциденте. — Я никого не убивал, я всё время был тут в замке.

— Да-да, конечно, вы были в замке, ведь обычно все ваши грязные делишки делает ваш фон Эдель! Вы только платите! Или он тоже был в вашем замке?

— Ничего и никому я не платил, а господин фон Эдель хоть и был в отъезде, но не имеет к вашим пьяным сварам никакого отношения. Я могу за него ручаться.

— Конечно. Всякий бесчестный человек всегда поможет своему бесчестному приятелю. Тем более, что тот обделывает его грязные делишки, — прокричал Волков.

— Вы забываетесь, добрый господин, — прокричал с башни другой голос.

— А, и вы там, фон Хугген? — Прокричал в ответ Волков. — Что, всё ещё готовы драться за своего бесчестного сеньора?

— Не смейте оскорблять моего графа, — разгневано проорал молодой человек. — Если вы захотите, если не струсите, конечно, я готов выйти и железом вам доказать, что мой сеньор не бесчестный человек!

— Нет, нет, — кричал кавалер, — больше никаких поединков. Если вы соизволите выйти из ворот, я просто прикажу своим людям поднять вас на алебарды. Я прикажу вас убить так же, как ваш сеньор приказал убить доброго человека и честного рыцаря Георга фон Клаузевица. Которого, кстати, оплакивал весь город Мален. Интересно, фон Хугген, будут ли так же оплакивать вас?

— Вы просто трус! — кричал молодой задира. — Который боится поединка и прячется за алебардами своих солдат!

— Да, зато ваш граф храбрец, который иногда, по случаю, нанимает убийц, чтобы разрешить свои споры.

— Я никого не нанимал! — прокричал граф.

— Не вы, так ваш Эдель!

— Господин фон Эдель сказал мне, что не имеет отношения к нападению на вас.

— Хватит, граф, хватит, — кричал ему кавалер, — даже припёртый к стене вы извиваетесь как змея на вилах. Ваш Эдель целую неделю сидел в городе и интриговал против меня, добивался того, чтобы город закрыл передо мною ворота. И как только я появился в городе, так в тот же день на меня нападают бриганты. А когда начинается розыск тех бандитов, что я не смог убить, так ваш Эдель бежит из города, закрывая лицо.

— Всё это чушь! — прокричал граф. — Я не собираюсь пред вами оправдываться, но всё, что вы говорите, это вздор! Я не имею отношения к вашим пьяным дракам!

— Я добьюсь ареста вашего фон Эделя, и тогда посмотрим, что вы будете говорить!

— Никто не посмеет арестовать господина фон Эделя.

— Тогда я сам его арестую!

— Убирайтесь отсюда, — прокричал граф в раздражении. — Вы невежливый человек!

— А вы бесчестный человек! Вы, с вашим фон Эделем, убийцы!

— Вон! — заорал граф так, что было слышно на краю поместья. — Наглец! Выскочка! Вон с моей земли!

Тут Волков вместо того, чтобы разозлиться, засмеялся. Теперь ему было ясно, что никакому миру между ним и графом уже не бывать.

Он повернул коня и поехал на юг. Максимилиан и Брюнхвальд ехали за ним.

— Может, не надо было злить графа, — говорил Брюнхвальд, — может лучше было схватить фон Эделя по-тихому.

— Пусть злится, — сказал кавалер абсолютно спокойно, — пусть едет к герцогу на меня жаловаться. Как раз и хорошо будет.

— Что ж в том хорошего? — искренне удивлялся капитан Брюнхвальд.

Но Волков только посмеялся в ответ и ничего не сказал ему.

Глава 12

Приехал домой. А там уже все знают и про нападение, и про Клаузевица. Элеонора Августа не поленилась, вышла на двор его встречать. Кавалер заметил, что живот у неё уже видно. Обнял жену, и тут, кажется, в первый раз, она начала его расспрашивать о случившемся с женским волнением. Сама! Сама, не дожидаясь Бригитт, велела господину воду греть, одежды чистые готовить.

Проводила его в залу, стала рядом с его креслом и слушала. И брат Ипполит тут был, и монахиня, и госпожа Ланге. И даже Мария высовывала голову с кухни, слушала его рассказ. Даже дворовым было интересно, как господина опять убить хотели.

Он рассказал, как дело было. Когда говорил про Георга, так женщины стали слёзы ронять. Георг всем очень нравился:

— Истинный кавалер был, — с каким-то укором сказала Элеонора Августа. А потом спросила: — А кто же были те бандиты? Никак грабители?

— Всякое говорят, — отвечал кавалер, которого так и подмывало сказать про графа и про фон Эделя, но он благоразумно добавил: — Розыск ничего не дал. Но я буду искать сам, коли городские ничего не разыщут.

Тут воду принесли, он стал рубаху снимать, и все увидали на его правом боку длинный багрово-чёрный синяк. Это бородатый его рубанул. Слава Богу, на нём его колет ламбрийский был. Волков и не знал, что удар оставил такой след. Болело и болело, как обычно, не больше всякого другого раза.

Госпожа Ланге увидала и всхлипнула, рот прикрыла ладошкой изящной и стала бормотать молитву быстро. Зато госпожа Эшбахт не всхлипывала, а обозлённо смотрела на госпожу Ланге: чего, мол, на моего мужа пялишься, да всхлипываешь? И монашка, та ещё… Смотрела на Бригитт со злым презрением. Только брат Ипполит сразу взял Волкова за руку, стал кровоподтёк разглядывать, стал его руку поднимать, вертеть.

— Так не болит?

— Немного.

— А так?

— И так немного.

— А вздохните-ка, господин, поглубже. Не колет при вздохе нигде в груди?

— Да нет, я уже проверял, кажется, рёбра целы, — говорил Волков, вдыхая и выдыхая.

— Да, судя по всему, всё нормально, — задумчиво говорил монах.

— Да как же нормально, когда вон на теле такая рана, — восклицала госпожа Ланге. — Её лечить надо.

— Для господина нашего то не рана, а отёк. Рёбра целы, а отёк спадёт, — с пренебрежением говорил монах. — У господина нашего я штук десять таких уже видел.

— Ты лучше скажи, как Александр? — вспомнил Волков.

— Александр к вашему походу будет здоров, — отвечал брат Ипполит.

— Да он же весь порублен был, места на руках живого не было.

— Да сшил я сухожилие на левой руке, у большого пальца, а больше ничего опасного не было. Рассечений много, но в большинстве неглубокие. Кости, какие нужно, я вправил, хоть крови и много было, но теперь всё в порядке. Всё на нём зарастает как на псе дворовом.

Волков смотрел на него с недоверием, хотя монах был не из тех, кто врёт или, к примеру, так шутит. И монах добавил:

— Кровь у него молодая, сильная, — тут лекарь ещё и многозначительности прибавил: — Вашей нечета. Вы бы уже, господин, под ножи и топоры без нужды не лезли.

— Поучи меня ещё, — негрубо отвечал кавалер.

— А хоть и послушали бы его, авось человек не без ума, — вставила Бригитт.

— Распорядитесь уже ужин подавать, госпожа Ланге, — ответил ей кавалер.

Она, ни слова не сказав, быстро пошла на кухню, шурша юбками. А он покосится ей вслед, но только покосился. Жена же рядом стоит.

А Бригитт, даже сзади, была такая манящая.

Дожди пошли. Ливни весенние проливались один за другим. Дороги превратились в канавы, полные воды. Даже и думать о перевозках было глупо. Хотя у него было, что возить. Кое-что ещё с февраля лежало на берегу.

Хорошо, что навесы построили для леса, не то лес вымок бы и потом сушить его пришлось до осени. И река от дождей так разбухла, что едва не смывала новую пристань. Старую бы смыла, там было в два раза меньше свай. Поток такой бурный стал, что торговля на реке встала. Ни лодки, ни баржи не плавали. Не удержать их было в стремнине.

Ещё вода залила все низины — земли кавалера, что шли по восточному берегу. И вода текла по оврагам от запада его земель на восток к реке. Текла целыми реками. Там и оставалась, в разбившихся между кустов озёрах. Теперь, кажется, его болотам не высохнуть никогда.

А мужикам и солдатам радость, возможность попьянствовать, пока работы из-за дождей нет. Ещё и церковь к тому времени была закончена. Честно говоря, де Йонг вкус и талант имел. Это ещё по построенной пристани кавалер понял. Вышла церквушка небольшой и аккуратной. Даже красивой.

Но тогда, когда начинали её строить, была она как раз, а теперь оказалась мала. Людей-то в Эшбахте прибавилось. Теперь не только солдаты и офицеры и полсотни местных мужиков, баб и детей тут проживали. Купчишки, мастеровые, девки, подёнщики — всякого люда прибавилось. В кабаке, так никогда свободных столов не было, и мест для телег во дворе тоже, как и мест для ночлега.

Брат Семион взялся церковь святить, и столько народа пришло, что половина в церковь не попала. Под дождём весенним стояли на улице. Зато началась толкотня, давка, дитё придавили чуть-чуть, бабы завизжали звонко, тут же перебранка началась, а ведь солдаты вокруг, едва не дошло до драки. Хорошо, что Рене был поблизости, так как на таинство опоздал. Драку он пресёк.

Волков остался доволен храмом, а то, что мал, так это ничего. Построит и больше, если жив будет. С де Йонгом за храм он рассчитался сполна, хотя и за пристань с навесами, и за часовню с захоронением невинно убиенного монаха, которого загрыз лютый зверь, он ему ещё был должен. И должен был не мало. Больше ста монет. Кавалер уже думал о том, чтобы рассчитаться с молодым архитектором за всё. Пока деньги-то были, но тут пришло письмо от Брунхильды.

Она писала, как всегда дурно. Почерк вкривь и вкось, пачкала бумагу чернилами, пропускала буквы в словах, а зачастую и сами слова, но смысл передавала всегда верно и притом была красноречива — видно, что двор графа, а уж теперь и герцогский двор многому научили графиню:

«Здравствуйте, брат мой любезный, на многие годы. Да хранит вас Бог от дурных людей и железа острого. Уже и до Вильбурга дошли слухи о чудесном вашем избавлении от разбойников-бригантов. Даже здесь, при дворе, все об этом говорят. Но многие господа от злости своей жалеют, что бриганты вас не зарезали. Обзывают вас дерзким, говорят, что вы ослушник и неблагодарный вассал. Но многие про вас говорят, что вы удалец. А герцог принял меня радушно очень, как я и думала.

Волков оторвался от письма и поморщился, как от неприятного.

«Радушно очень?» Неужели уже успела дать герцогу! Видно, так и есть. Ну что за распутная баба! Так и живёт с задранным подолом. Подождала бы, цену себе набила, что ли».

Это её лёгкая доступность всегда ему не нравилась, он вздохнул и начал читать дальше.

«И после встречи он был доволен, и клялся мне разрешить моё дело о наследстве, и сироту, племянника вашего, без дома не оставить».

Глупая ты баба, уж очень легко ты веришь словам сеньора.

Он снова взялся читать.

А вчера встретила тут в коридорах нашего родственничка. Как всегда бледен да спесив. Герцог сказал, что приезжал онжаловаться на вас. Говорил, что притесняете вы его, к замку два раза уже добрых людей приводили и грозились замок его брать. И человеку его угрожали.

«Это он про фон Эделя, наверное».

И что обвиняете вы его необоснованно. Герцог и так вас не любит, а тут и вовсе зол был. Называл вас упрямым и заносчивым. Прошу вас, брат мой, замок графа не разорять, не то не сносить вам головы, тут уж герцог не отступит — родственник, как-никак. Но потом, поостыв, Его Высочество сказали мне, когда одни мы остались, что граф-то как раз и мог нанять бригантов, то в духе его.

«И герцог это понимает».

А ещё я тут жить останусь, пока дело с наследством не разрешиться. Его Высочество был милостив и гостеприимен, просил меня пожить при дворе, распорядился мне во дворце его покои устроить. Мажордом меня вчера водил их смотреть. Покои те из трёх комнат: обеденная зала, приёмная и спальня. Спальня при купальне и уборной. Ах, как окна в тех покоях велики! Я таких прекрасных окон не видала. Как солнце светит, так жмуриться приходиться, словно ты на улице. Но пока там ремонт — меняют обивку и покупают новую мебель. Посему живу как купчишка какой жалкий или цыганин — бродячий вор. Посему, брат мой любезный, прошу у вас хоть какую-то малую помощь, пока мои покои готовы не будут. Хоть талеров пятьдесят пришлите.

«Талеров пятьдесят! Ещё? За последний месяц триста монет от меня уже получила. За месяц триста! По десять монет в день! И опять просит! Одно слово, графиня!»

Волков серьёзно злился на неё, лицо его всегда выдавало, а то было за столом, за обедом, в конце его, когда он только вино пил. И жена, и Бригитт заметили в его лице раздражение. Конечно, женщины хотели спросить, что там в письме его так злит, но не решались. А он стал читать дальше.

А племянник ваш болел животом, да недолго, слава Богу, хвори у него идут нетяжко и проходят быстро. И ест он хорошо, так что кормилица молоко добывать не успевает, хоть и кормлю я её хорошо, и растёт ваш племянник заметно.

Любимый брат мой, ещё об одном вас прошу, добудьте мне того лакомства, что Агнес готовила. Сие лакомство мне очень пригодилось бы. То, что вы давали мне, уже кончилось. Целую вас крепко, братец мой. А деньги через посыльного можно передать.

Графиня Брунхильда фон Мален».

«Ишь ты, распутная, расточительная и взбалмошная, а зелье Агнес додумалась обозвать лакомством, всё-таки не совсем она дура».

Волков свернул письмо и спрятал под колет на груди. Не захотел оставлять его на столе, вдруг позабудет. И Элеонора Августа, и Бригитт это видели. Они знали, что гонец приехал от графини, и хотели знать, как у неё дела при дворе. А поведение кавалера ещё больше разжигало любопытство женщин. Но лезть с расспросами сейчас ни одна, ни другая не решались.

А кавалер на женщин внимания не обращал, сидел, закрыв глаза рукой, и думал.

Брунхильда просила денег — значит, он даст ей их. Пятьдесят талеров деньги для него пред походом, конечно, не лишние, но её ценность намного выше. Да, распутная, да расточительная, и глупая бывала, и визгливая, а ещё по ослиному упрямая, но теперь она ему была очень нужна. Именно во дворце герцога нужна. Если ей удастся заполучить расположение герцога, то она без всякой войны и распри могла решить дело о поместье для «племянника». Но это мелочи, пустое, чёрт с ним с поместьем, главное — она могла помочь Волкову замириться с Его Высочеством.

Мир с герцогом — вот, что для него было самым важным, это было даже важнее, чем мир с соседним кантоном. Потому он и пошлёт ей пару золотых, ещё пошлёт кого-нибудь в Ланн, к Агнес за приворотными духами. Только вот кого послать? Максимилиан наотрез отказывается ездить к Агнес. Увалень — так он ещё раны не заживил. Другого кого? А кого? Кому он мог доверять? Таких, к сожалению, было не много.

Девка, собиравшая посуду со стола, привлекла его внимание:

— Гонца от графини накормили?

— Да, господин, теперь вас дожидается.

— Принеси мне бумагу и чернила и скажи там кому-нибудь из мужиков, чтобы разыскали мне Сыча.

Пока писал письмо, да пока открывал сундук с деньгами, пока отдавал письмо и два гульдена, а это больше чем пятьдесят талеров, посыльному, уже и Сыч объявился. Как всегда, был он с приятелем своим.

Кавалер отвёл его в сторону:

— О деле этом, даже дружку своему не говори.

— Понял, экселенц. А что за дело?

— Поедешь в Ланн…

Сыч сразу поморщился.

— К Агнес, что ли?

— Ты мне морду не криви, не криви, — кавалер показал ему кулак, — поедешь, говорю, в Ланн, к Агнес, возьмёшь у неё духи, она знает какие. Скажешь, что мне нужны. Духи те отвезёшь в Вильбург, графине. Она в замке у герцога живёт.

— Значит, найду. А может письмецо для госпожи Агнес какое черкнёте? Мало ли у неё каких духов. Чтобы она точно знала, какие вам нужны.

— Никаких писем, всё словами скажешь. Нужны те духи, которые бабам надобны для приворота мужчин. И в доме у Агнес не ночуйте, и дружка своего туда не води.

— Понятно дело, — соглашался Сыч.

— Если задержка какая случиться, сразу через почту мне отпиши, — Волков протянул Сычу два талера. — И через неделю тут тебя жду, дело новое тебе будет.

Тот взял монеты с обидой:

— Экселенц, это нам с Ежом впроголодь неделю жить.

— Молчи, дурень, не наглей. У меня семья мужика четыре месяца на два талера живёт, а вам их на неделю мало? Тут и на прокорм коням, и вам на харчи, и на постой с лихвой будет.

— Экселенц, — канючил Сыч.

— Убирайся, — Волков пригрозил ему пальцем, — я тебе, подлецу, ещё конюха барона не забыл!

Он был готов всё сделать для Брунхильды. Сейчас она могла стать самым важным для него человеком. И чтобы обрести влияние на герцога, он сам бы, если было бы нужно, поехал бы в Ланн к Агнес за её чудодейственным зельем:

— Дело важное, очень. Не подведи меня как с конюхом.

— Вот будете теперь вечно вспоминать про то!

— Не подведи меня, Фриц Ламме, — повторил кавалер.

— Да не подведу, не подведу, экселенц, — обещал Сыч и уехал в тот же день.

А тут и хорошая новость подоспела. Приехал купец Гевельдас, вид у него был кислый. Волков уже думал, что какая-нибудь беда опять, а всё наоборот вышло.

— Позавчера ещё был я в Шаффенхаузене.

— Так, и что говорят в столице врагов моих? — спросил кавалер.

— В столице врагов ваших несчастье.

— Нет вестей приятней, чем вести о несчастии врагов твоих, — радовался Волков. — Ну, так говори же, купец, что у них там произошло плохого?

— А несчастье у них такое: слишком сильны были в эту весну грозы в горах.

— Вот как?

— Да, так сильны, что оползнями смыло все дороги, что шли на юг через оба перевала, да ещё важный мост смыло. Наш друг говорит, что все деньги, что совет кантона собирал на войну всю зиму, придётся тратить на ремонт дорог и строительство нового моста.

Вестей лучше он и не наделся услыхать. Кавалер даже не верил, что сие правда.

— Уверен ты, друг мой, что кантон все деньги на ремонт дорог потратит?

— Так как же мне уверенным не быть, если я подряд получил на поставку заступов ста двадцати штук, восьмидесяти лопат и тридцати пил. Уже закупаю всё надобное. А ещё они хотят тачки купить, пока, правда, не знают, сколько, и пеньковых верёвок много, — отвечал купец.

— Ах, как это вовремя, Бог и вправду ко мне внимателен, — говорил кавалер, чуть задумавшись.

Это было и вправду очень ему на руку. Что не говори, а уходить на север воевать с мужиками, оставляя своё поместье на разорение горцам, ему очень не хотелось, а теперь руки у него были развязаны. Пока кантон построит дороги, пока соберёт деньги на новое войско, он, может, уже и вернуться успеет.

Кавалер взглянул на купца, а у того лицо всё так же кисло было.

— Ну, друг мой, а ты-то что печален?

— Да печаль то у меня одна, господин, — мямлил Гевельдас.

— Говори.

— Купцы, что ваши векселя и расписки принимали, всё спрашивают, когда вы платить думаете по ним?

— В каждой расписке моей написано, когда я буду платить, чего же ещё спрашивать? К чему лишние вопросы?

— Так-то оно так, но слухи ходят, что купцам из Ребенрее и Малена вы уже векселя гасите. А купцам из Фринланда ещё ни одного векселя не погасили.

Да, так оно и было. Волков действительно расплачивался по векселям в Малене. И действительно не погасил ни одной расписки во Фринланде. Мало того, он и не собирался гасить векселя для фринландских купцов. Пока, во всяком случае.

— Купцам скажи, что платить до мая не буду, пусть даже не скулят про то. А лучше скажи им, что мой капитан Роха просит ещё четыре бочки чёрного зернового пороха для учебных стрельб, пусть поставят. Опять же за вексель.

Купец Гевельдас скривился ещё больше. Сидел, вздыхал.

— Ты не вздыхай, чего ты-то вздыхаешь? Уж у тебя всё будет хорошо.

— Так я же ручался за векселя те, купцы-то мне поверили.

— О себе больше думай, а не о купчишках иных. И думай о том, что к середине апреля мне ещё нужно будет двадцать бочек солонины, шестьдесят мешков гороха и сто восемьдесят меринов с хомутами и вожжами для обоза. И фураж для кавалерии, даже не знаю сколько. И взять всё это я хочу за векселя. Не иначе.

Купец опять вздыхал, и Волков, разозлившись на такую печаль, выгнал его прочь.

Глава 13

Вернулся Сыч со своим неизменным лысым дружком. В пять дней уложились, хоть денег, жулики, просили на неделю.

— Вы мне что, лошадей загнали, — удивлялся такой прыти кавалер.

— Нет, что вы, экселенц, вон в конюшне стоят, в лучшем виде, как мы и брали. Просто мы не так ездим, экселенц. Ни железяк с собой лишних не возим, ни таверн хороших не ищем. Где ночь застала, там и спим.

— Два раза у дороги ночевали, — вставил Ёж.

— Вот кто тебя, дурака, за язык тянул, — Сыч хватает приятеля за ухо, толкает его, — уйди отсюда. Не слушайте, экселенц, он пьян вечно. Этак упадёт с лошади, поваляется на земле и думает, что ночь прошла. Башка у него такая же пустая внутри, как и снаружи. Все деньги, что вы нам на дело дали, мы потратили.

Ёж, стоит невдалеке, чешет ухо. Кривится на старшего товарища.

— Ладно о деньгах. Говори, отвёз графине духи? — спрашивает кавалер.

— Отвёз, экселенц, отвёз. И Брунхильда очень им рада была. Сначала говорит: пузырёк, мол, не тот. Чего, мол, привёз, дурень? А мне-то откуда знать, что за пузырёк прежде был. Какой мне Агнес дала, такой и вёз. Но потом Брунхильда принюхалась, засмеялась, говорит: оно. Обрадовалась.

— Обрадовалась? — Переспрашивает кавалер. — Наверное, и денег тебе на радостях дала?

— Кто денег дал? Брунхильда денег дала? Чего угодно даст, но точно не денег, я её ещё по Рютте помню, — Сыч смеётся. — Да она жаднее вас, экселенц.

Волков чувствует, что Фриц Ламме врёт, но оспорить его слова может лишь сама графиня, а по такому поводу кавалер писать ей, конечно, не будет, ведь не простую вещь Сыч ей привёз.

— Ладно, не дала, так не дала, — говорит Волков. — Теперь для вас есть другое дельце.

— Экселенц, — Фриц Ламме разводит руки, — да разве ж так можно? В дороге пять дней, голодные, холодные, нам хоть денёк отдохнуть. Поесть, пива выпить, помыться.

— Помыться? — Волков смотрит на подранную шубу Сыча. Ей уже пришёл конец. — Ты бы, чёрт немытый, про мытьё мне не врал. Ладно, день отлежитесь, — Волков поднял палец, — помоетесь, и езжайте в Мален. Разыщите мне одного одноглазого мерзавца.

— О! — вставляет в разговор Ёж, — Мален город дорогой.

Сам смотрит на старшего товарища, вот теперь тот доволен:

— Так и есть, цены в Малене не приведи Господи, почти как в Ланне! — соглашается Сыч.

— Поищите мне одного кривого на правый глаз. Лет тридцати пяти, морда мятая. Ростом невысок, хил. Это он меня вызвал и заманил в засаду. Не думал я о нём, а тут лёг спать, и он стоит пред глазами. Может, он с бригантов был, но не думается так мне. Уж больно квёл был для таких крепких людей. Найдёте его, так найдём и бригантов, что фон Клаузевица убили. Найдём их, так и найдём выход на фон Эделя, на мерзавца этого.

«И уж тогда граф не отвертится, отдаст поместье».

Но этого он говорить вслух не стал. Не нужно про то знать Сычу и его дружку.

— Дело не простое, экселенц, — сразу начал важничать Сыч. — Неделька потребуется.

Волков знал, куда клонит Фриц Ламме, ведь город Мален жуть, как дорог.

Но кавалер положил на стол две монеты:

— Будет с вас.

— Экселенц! — Возмутился Сыч.

— Замолчи, мерзавец! — рявкнул Волков. — Я за тебя второго дня трактирщику, чтобы не ныл, почти три талера долгов твоих отдал. Три талера! Что ты там жрёшь?

— Так это он на баб гулящих изводится, — радостно сообщил Еж. — У трактирщика на них и берёт.

— Паскуда ты лопоухая! — обиженно отвечал ему Фриц Ламме.

Он ещё что-то хотел добавить, но кавалер прервал его:

— Убирайтесь! И найдите мне кривого, чтобы поутру уже вас в Эшбахте не было.

А наутро тёплого и солнечного дня, когда Волков только встал и едва начал мыться, пришла Бригитт. Пришла и стала возле. Она вставала всегда раньше его, ещё досветла, до петухов. Смотреть, сколько надоили девки, сколько овса коням господским, сколько сена и сколько господским любимцам дали морковок и размоченного проса.

Потом шла на кухню, где с Марией решали, чем будут кормить они господина и госпожу весь день. Потом она открывала погреба, велела мальчонке кухонному спускаться за вином, за колбасами и сырами, маслом; ходила с ним же в курятник собирать яйца.

Потом смотрела костюм господина — не грязен ли, не рван. Чищены ли сапоги или туфли. И уже только потом велела она таскать и греть воду для мытья госпожи и господина. И Волков каждый раз удивлялся тому, что будила она его всегда пригожа. Юбки нижние, подолы всегда чисты, хоть только она пришла со двора. Рукава и шея в неизменных белоснежных кружевах. На платье ни пятнышка.

И волосок к волоску рыжий уложен. Изъяна в ней найти негде.

И сейчас она прекрасна. Взяла исподнее господина несвежее, крикнула девкам, чтобы новое несли. И говорит:

— Ёган второй день вас дожидается. Вчера так и не дождался, теперь с петухами пришёл.

— Некогда мне, в полках был, — отвечал кавалер, обливаясь водой над малой купальней.

— Знаю, так ему и говорила, что вы у солдат своих. Только уж вы с ним поговорили бы, не от безделья человек ходит.

— Выступать через три недели, а ещё меринов не всех купили. Барабанщики… Бертье из жадности мальчишек нанял, я взрослых хотел. И трубачей у меня нет, пришёл один полупьяный и ревет в свою гнутую трубу не пойми что. Брюнхвальд его погнал, и правильно сделал — ни черта никто ни одной команды не понял. И это в лагере, а что в бою будет?

Бригитт понимающе кивала, вникая в дела господина, но от своего не оступилась.

— Так после завтрака я его позову.

— Ну, зови.

Ёган после завтрака его уже ждал:

— Поедемте, господин, — повторял он в который раз, — покажу вам одну вещь, что вас порадует.

А сам подлец так и не говорит, что за вещь.

— Ёган, мне в полк надо.

— А это как раз нам по пути, — говорит управляющий и подаёт кавалеру повод осёдланного коня.

— Да что же ты мне покажешь?

— А вот увидите.

Максимилиан и молодой Гренер смеются над упрямством управляющего и едут за ними.

Доехав почти до пристани, уже переехав солдатское поле, за сыроварней Брюнхвальдов Ёган взял по бездорожью на юг. И всё равно толком ничего не говоря, а бубнил только про то, что мужики его невзлюбили за то, что всю осень и всю зиму гонял он их на барщину копать канавы в ледяной грязи болот, что тянулись вдоль реки по берегу на юг до мыса, до самого поворота реки на запад.

— Вот я вчерась их сюда привёл и показал, — он и Волкову показывал тоже, — говорю: что, дураки, кто был прав?

Волков, да и приехавшие с ним молодые господа были тоже удивлены. Перед ними, от самых зарослей кустов, что росли на глинистых пригорках, до самой воды зеленели отличные травы. Так зеленели, что в окрестных унылостях глаз резали. Куда там с этой яркой травой тягаться блёклым шиповникам да барбарисам.

И тоскливые ивы, что росли по берегу, тоже не так были зелены.

А Ёган цветёт:

— Сто шесть канав прорыли, всего-то и надо было, на один штык лопаты, и вот тебе, господин, новые угодья.

— Что, пшеницу думаешь посеять? — спрашивает кавалер.

— Ну это вы спешите, господин. Хотя можно вон там мальца бросить, пару горстей, поглядеть как пойдёт. Вдруг не примется. А попробую я на высотке ячмень и овёс для начала. Овёс-то у нас, не помните, как в прошлую осенью брали, в полцены от пшеницы — только подавай.

— Отчего же не помнить, помню, — говорит Волков. — Овёс и нам самим нужен.

— Вот их-то и посеем. Там посуше будет, и ила там река нанесла. А это, — он обвёл все низины рукой, — это всё под коровок. Клевер посею, ульи поставим. Уж коровы будут такие, что поросята рогатые. Лоси!

— А почему же ты сеять тут не хочешь, раз говоришь, что земля тут хорошая, что ил и всякое такое, — не понимал кавалер.

— Эх, господин! Так мужиков-то у вас всего двадцать два на шестнадцать дворов сегодня, им и той земли, что у Эшбахта, до мая не поднять. Там им пахать не перепахать, а досюда руки нипочём не дойдут. А двух пастушат уж найду.

Да, людишек у кавалера мало в имении.

— Вон вы и солдат загнали в лагерь, земельку-то они забросили, ни один пахать не вышел, — продолжает управляющий. — Чем кормиться по зиме думают?

— Заработают на войне, за всё им заплачу, зиму переживут, — отвечает Волков. — Ты скажи, много земли осушил?

— Три версты отсель будет.

— Немного.

— Попробовать хотел, да и не нужно больше, чего мужиков попусту ломать, когда они и свободную вспахать не могут. А если до мыса так пролопатить, так у вас земли и пахотной, и под выпас будет больше, чем у кого другого во всём графстве.

— А что насчёт конезавода думаешь?

— О, господин, — Ёган сразу меняется в лице, — то вам нужен коннозаводчик, я всё больше по коровам.

Волков с незлой усмешкой смотрит на добродушное лицо старого приятеля, сначала улыбается, а потом берёт его под руку и тянет, чтобы отъехать от сопровождающих их молодых людей.

— Я на войну всего с собой брать не буду, а то там и не угадаешь иной раз, вперёд идти надо или обоз бежать защищать. Денег возьму немного, часть жене дам, часть Бригитт, остальное закопаем.

— Со мной?

— А думаешь с Сычом лучше будет?

— Вот это уж вряд ли, — говорит Ёган.

— Вот и я так думаю. А ты будешь тут за старшего. Знаешь, что делать, если горцы сунутся?

— Помню. Всё хватать, что ценное, да бежать в Мален или дальше.

Волков кивает: да, всё так. И продолжает:

— А если я не вернусь…

— Спаси Господь… — сразу крестится управляющий.

— Деньги понемногу вдове выдавай на содержание, и Бригитт понемногу, и Брунхильде, если нужда будет с сыном, тоже давай, сын тот, кажется, мой.

— Господи Исусе! — восклицает Ёган и опять пытается креститься.

— Не ори, дурень, — Волков ловит его руку, — ты у меня вроде как душеприказчик. Мог бы я деньги отдать банкиру какому, но это деньги кредиторов. Они, случись со мной что, сразу их вытребуют через судейских. А так — ни меня, ни денег. А ты их будешь хранить и расходовать помаленьку.

— Ох, дело-то какое тяжкое. Деньжищи-то, видно, огромные, а вдруг кредиторы за ними явятся. Может, у вас кто другой для такого дела есть?

— Из других, все со мной уходят, так что кроме тебя никого нет. И тебе я доверяю.

После поехал он на пристань, уже лодку нанял на тот берег в лагерь плыть, как прилетел мальчишка верхом.

— Письмо вам из города, господин.

Ничего хорошего он отчего-то не ждал, и вышло ещё хуже, чем он думал. Письмо было от протоирея и настоятеля храма Святого Креста, и писал он вот что:

«В скорби и радости пишу вам, господин фон Эшбахт, слова эти. В скорби пишу о том, что ныне под утро, едва успев собороваться, почил в бозе духовный отец наш земной Теодор Дитрих фон Конервиц фон Леден. Епископ маленский. А в радости, что брат Теодор, имя, которое он предпочитал всем остальным, уже у Господа на Небесах. Сегодня же я отписал и в Ланн, нашему архиепископу, чтобы искал брату Теодору замену, ежели, конечно, замену равную ему сыскать возможно, но замена нужна, ибо без пастыря мудрого паства скудеет. Обряда отпевания и похорон не будет. По завещанию и по настоянию семьи тело усопшего будет захоронено в поместье Замельман, в фамильном храме».

Волков и представить не мог, что отец Теодор, с которым он говорил часами, у которого ночевал в доме, с которым делил стол, был из княжеской фамилии Конервиц. Вот, оказывается, каков был епископ маленский. Умный, добрый и очень скромный человек.

А ещё это был единственный его верный союзник в городе, в графстве, в земле Ребенрее.

Удар был страшный. Если потеряв фон Клаузевица, он просто скорбел о достойном молодом человеке, который, хоть и не сразу, но своей храбростью и честностью понравился ему, то теперь он лишился не просто друга, теперь он лишился главной своей опоры. Ведь авторитет у епископа был огромный. Епископ, доверенное лицо архиепископа, член княжеского рода — не всякий с таким поспорит. И вот его больше нет.

Волков отпустил разочарованного лодочника и, разворачивая коня, сказал молодым господам:

— Мы не едем в полк, едем в Эшбахт.

Те ничего спрашивать про письмо не стали, уж очень мрачен был сеньор. По лицу его было видно, что в бумаге пришла беда. И зря, как раз сейчас ему очень хотелось поговорить о своём старом друге, поговорить даже с этими глупыми юнцами, о человеке, который относился к Волкову… Наверное, как к сыну.

Он как приехал, сразу звал к себе брата Семиона, брата Ипполита, просил письменные принадлежности.

— Знаете, что епископ Малена умер? — спросил Волков, не поднимая головы от бумаги.

Конечно, они не знали, лица вытянулись, стали монахи креститься, молитвы шептать.

— А знали вы, что он из фамилии герцогов? Знали, что он фон Конервиц?

И этого братья не знали.

— Ты, — Волков ткнул в брата Семиона пером, — на церковь Эшбахата благословлён был епископом, бумагу не потерял хоть?

— Да что вы господин, всё как положено, первым листом в церковной книге лежит, — отвечал монах.

— Хорошо. Брат Ипполит, брат Семион едет сегодня в Ланн, тебе придётся заменить его на службах в храме, — говорит Волков тоном, что не допускает даже мысли о возражениях.

— Господин… Я и не знаю всех обрядов, — пугается брат Ипполит.

— Он справится? — теперь Волков спрашивает у брата Семиона.

— Брат Ипполит человек ума отменного, что не знает, то по псалтырю прочтёт, — отвечает тот.

— Хорошо, ты же поедешь в Ланн.

— К архиепископу?

— Нет. К нему я позже сам поеду. Ты поедешь к аббату монастыря Святых Вод Ёрдана, казначею Его Высокопреосвященства брату Иллариону. Надеюсь, ты помнишь такого?

Брат Семион кивал, он помнил казначея курфюрста. Наверное, второго человека по значимости при дворе принца.

— Передашь ему письмо от меня, а на словах скажешь, что нужен тут для дела общего отец твёрдый в вере, чтобы опорой мне был. Мудрый такой, как отец Теодор, вряд ли уже найдётся. Так хоть твёрдого пусть найдут.

Монахи кланялись и уходили, а сверху уже переваливалась старая монашка, за ней шла и жена. Слуги чёртовы, всё всегда слышат. У обеих уже слёзы в глазах:

— Господин, что, преставился наш епископ? — с дрожью в голосе спрашивал мать Амелия.

— Преставился. Поутру.

— Поеду, хоть в последний путь провожу, — рыдала старуха.

— Никуда ты его не проводишь, сиди дома. Его повезут в фамильное поместье, отпевать там будут, хоронить в семейном склепе в семейной церкви.

Женщины дружно завыли, закрывая рты платками. Хотя жене-то из-за епископа что рыдать?

И чтобы не выть с ними, Волков встал и быстро пошёл на двор. А там, сев на коня, поехал в полк. Куда же солдату ещё податься.

Глава 14

В последние два дня полковник кавалер был в полку безотлучно. Ел вместе с офицерами, с ними же занимался делами, первыми из которых было получение тягловых лошадок от купцов без денег, под расписки. Купчишки артачились, но уговорить их всё-таки удалось, предложив за конскую голову на два талера больше обычного. Теперь его общий долг перед купцами Фринланда был почти шесть тысяч талеров. Ну и ничего. Тем более, что пока он отдавать этот долг не собирался.

Трубачей нашли хороших. Два красавца, и по одежде, и по делу. Бертье переманил их из Эвельрата. Барабанщиками пока оставили мальчишек. Как только трубачи приехали, так стали уже солдат выводить на построения, на боевое слаживание. Чтобы к друг другу привыкали, чтобы сержанты знали своих людей, а люди узнавали своих сержантов в строю, чтобы учились слышать сигналы и приказы. Капитан-лейтенант Брюнхвальд нашёл хороший холм рядом с лагерем. Холм возвышался над просёлком, что тянулся по берегу реки, через заросшие репейником и лопухами пустыри. Места там хватало, чтобы разом выстроить всех людей, что есть. Брюнхвальд ставил на холм стул, ставил флаг с гербом Волкова, садился под едва колышущийся от весеннего ветра тяжёлый стяг, расставлял рядом трубачей и кричал мальчишкам барабанщикам:

— А ну-ка, бездельники, играйте «Строиться»!

Мальчишки бодро играли дробь. Солдаты, подгоняемые сержантами, становились вдоль дороги в колонны по четыре. Первый ряд — рота самого Брюнхвальда, четыреста двадцать человек отличных солдат, сто из которых — доппельзольдеры, почти все из них в доспехе на три четверти. Второй и третий ряды тоже хороши, почти сто пик у них. Остальные — с алебардами, копьями, топорами и протазанами. Пока ими командовал Рене; решено было, что он будет заместителем Брюнхвальда. Карл сам предложил его, а как иначе: Рене — родственник полковника. Рота же самого Рене состояла из ста шестидесяти солдат; те, конечно, похуже. Если первые ряды ещё куда ни шло, то последний ряд — в основном кирасы и шлемы, а есть и без кирас. Некоторые просто в стёганках. В руках у многих годендаги. В роте Рене сто сорок человек, ей пока командует новонанятый ротмистр Курт Хайнквист, сорокалетний, отмеченный шрамами человек. Волков с ним не знаком, но Брюнхвальд говорил с ротмистром и решил, что человек это опытный и требовательный, который перед солдатскими корпоралами лебезить не будет. А это всегда важно. Ставить под сомнение слова своего лейтенанта полковник не хотел. Раз Брюнхвальд говорит, что Хайнквист хороший офицер, то так тому и быть. Рота Бертье такого же качества, что и рота Рене. И по численности почти такая же. Командует ей пока Бертье, набирает людей в Эвельрате, первый сержант роты — Миллер. Его Волков знает. Проверенный старый сержант из людей Брюнхвальда.

Барабанщики бьют дробь.

Капитан-лейтенант морщится — строятся солдаты медленно, несмотря на окрики и ругань сержантов. Нужно больше тренироваться, иначе полковник доволен не будет. Второй линией, за дорогой, вдоль берега реки, становятся стрелки. Арбалетчик, ротмистр Джентиле, ставит своих людей в два ряда. Их всего сто сорок восемь человек. Они явились на учения со своими большими раскрашенными роскошными щитами, в отличной яркой одежде, часть из них — с большими рессорными арбалетами, которые без воротов и не натянешь. Из таких арбалетов длинные болты под хорошим углом могут пробивать кирасы с тридцати шагов. Построились, ряды ровные. Встали так, что смотреть любо-дорого, сразу видно — отличные солдаты. А левее ламбрийцев встали аркебузиры и гордость Волкова — мушкетёры. Командуют ими капитан Роха и «сопливые» ротмистры Хилли и Вилли. Ясное дело, что им сержантами быть рано, но Роха убеждал полковника, что лучше них в его ротах никто с мушкетом не управится, да и солдаты, что много старше мальчишек, им перечить не смеют. Ведь молодые офицеры с первых дней в его войске. И как ни крути, а кое-где с Волковым уже побывали и кое-что уже повидали. Может, им и не хватает навыков командиров, но уж храбрости в них хоть отбавляй, это Волков ещё по Фёренбургу понял. А ещё у обоих молодых людей большая тяга к учению. Волкова, Брюнхвальда, Роху всегда слушают со вниманием. Оба старательные. Так и быть, пусть пока побудут ротмистрами. Стрелков у Рохи почти сто девяносто человек, восемьдесят семь их них — мушкетёры.

Как только все построились, приехал сам полковник со своим выездом. Все при оружии и доспехах, и Волков не исключение. В полном великолепном своём облачении, только перчатки и шлем не одеты. И под малым своим знаменем, что нёс Максимилиан.

Бросил поводья коня одному из братьев Фейлингов, поднялся на холм к своему лейтенанту, сел на раскладной стул под своим главным знаменем. Тотчас ему подали стакан с вином. Выезд почти весь спешился, стал за командиром. Поставив между ног меч, Волков опёрся на эфес, осмотрел строй.

Первыми рядами, поротно, стояла пехота, за ними, в десяти шагах, арбалетчики и стрелки.

— А что Гренер? Когда с кавалерией будет? Не писал вам ничего? — спросил Волков у Брюнхвальда.

— Писал, — отвечал тот сразу, — обещал быть сегодня к вечеру.

Было решено, что кавалерию, набранную в Малене и окрестностях, поведут на запад графства, туда, где река ещё мелка и изобилует порогами и где её можно пересечь вброд, а не грузить почти семьдесят лошадей с припасами и всадниками на баржи у амбаров и переправлять на другой берег. Такая переправа обошлось бы в копеечку. А Брюнхвальд деньги кавалера исправно экономил.

К месту, где происходило действие, стали сходиться и даже съезжаться люди. Приходили посмотреть на солдат.

— Трубачи, играйте: «Стрелки, вперёд!» и «Стрелять готовься!», — приказывает Брюнхвальд.

Звонко и далеко в теплом весеннем воздухе разносятся сигналы трубы. Они были незамысловаты и их хорошо было слышно по всей округе.

Роха кричит что-то, машет рукой и тут же грозит кому-то кулаком, сразу за ним кричат его сержанты. Ряды стрелков быстро рассыпаются. А Хилли и Вилли, зная сигнал, первыми начинают проходить сквозь строй пехоты, что стоит перед ними. И за ними сквозь строй пехоты начинают пробираться и остальные стрелки. Роха объезжает пехотинцев на коне с фланга.

Худо-бедно, но стрелки выстраиваются пред пехотинцами, мушкетёры стоят первыми в два ряда, ставят мушкеты на рогатины. Фитили не горят, оружие не заряжено, но вроде к стрельбе готовы.

— Так себе у Рохи сержанты, — говорит Брюнхвальд. Это камень в огород Рохи и его ротмистров. И тут же капитан-лейтенант спрашивает у Волкова: — А что, ламбриец наших сигналов не понимает?

Волков не знает наверняка. Он ничего сказать не может. Видя его неоднозначное молчание, Брюнхвальд кричит с холма вниз:

— Господин Фейлинг-старший!

— Да, капитан, — отвечает ему тот.

— Скачите к ротмистру Джентиле и полюбопытствуйте у него, какого дьявола он со своими болванами стоит как вкопанный, когда трубачи трубили команду «Стрелки, вперёд!»?

Молодой человек даёт шпоры коню, уезжает к ротмистру арбалетчиков.

— Раз уж не знаешь команд, так на других бы хоть смотрел, — бурчит капитан-лейтенант. — Роха вон, всё-таки выполнил построение.

Фейлинг возвращается от ламбрийца, кричит:

— Господин ротмистр говорит, что для арбалетчиков должен быть другой сигнал.

Брюнхвальд смотрит на Волкова: как быть, но тот опять ничего не говорит — зачем ему это, это компетенция первого офицера, сам пусть решает.

И Брюнхвальд решает сам:

— Фейлинг, езжайте к ротмистру и скажите, что этот сигнал будет и для арбалетчиков, и для стрелков, пусть он его запомнит.

Вестовой уезжает, а Волков горит своему первому офицеру, попивая вино:

— Времени мало, Карл, меньше месяца, из них две недели придётся на дорогу. Мне бы очень не хотелось, друг мой, выслушивать нарекания на смотре у фон Бока только потому, что господа ротмистры и сержанты не знают сигналов трубы.

— Буду гонять их с утра и дотемна, — обещает Брюнхвальд. — Думаю, что уже через неделю все будут знать всё и слышать.

Полковник кивал, уж в этом он не сомневался, его первому офицеру требовательности было не занимать.

Тем временем арбалетчики вышли, стали перед пехотой на своём правом фланге. Выставили большие щиты, разместились за ними, наставили незаряженные арбалеты на холм, на котором сидели офицеры. Теперь и арбалетчики, и стрелки стояли перед рядами пехоты, изображая готовность дать залп.

Но стрелков много на левом фланге, они скучены.

— Господин Фейлинг, пригласите сюда капитан Роху, — распоряжается Волков.

— Да, полковник, — официально отвечает молодой человек и скачет к Рохе.

Роха подъезжает к холму, приподнимает свою видавшую виды шляпу:

— Господин полковник!

Теперь в его тоне и намёка нет на обычную фамильярность — кругом молодые люди: нанятые солдаты и новые офицеры. В такой ситуации любое панибратство недопустимо, тем более, когда полковник сидит под своим знаменем.

— У вас две сотни человек, — замечает Волков. — Они будут мешать друг другу, если будут стрелять из такой позиции.

— Ваша истина, господин полковник, — отвечает капитан стрелков. — Я и мои ротмистры решили поделить всех на три линии: в первой будут мушкетёры, почти восемь десятков, вторая и третья линии — аркебузиры. Стрелять будем линиями, одна стреляет — две заряжаются сзади. И мешать никто никому не будет.

— Это разумно, — заметил капитан-лейтенант.

Волков с ним соглашается и спрашивает:

— А вы уже пробовали стрелять тремя линиями, команды учили? Сержанты знают, что делать?

— Нет, сегодня только решили попробовать, — отвечает Роха. — Как только капитан-лейтенант отпустит нас с общего построения, мы займёмся своим строем.

— Пока вы нужны тут, — говорит ему Брюнхвальд. — Если только после обеда.

Роха кивает. Он уже готов был уехать, но остановился:

— Господин полковник, может, разрешите моим ребятам делать хотя бы пять выстрелов в день. Два выстрела очень мало, нам нужен навык быстрого заряжения. Новобранцы ещё путаются. Тормозят всех других. А я хочу их научить заряжать оружие так, чтобы это они могли делать с закрытыми глазами.

— Пять выстрелов? Да вы сожжёте весь порох ещё до войны! — говорит капитан-лейтенант.

Волков молчит: да, этот новый чёрный порох очень дорог, но кавалер понимает, что стрельба — дело, требующее навыков. И он говорит:

— Господин капитан-лейтенант, сдаётся мне, что от мушкетов в будущем деле будет завесить многое, распорядитесь выдавать капитану пороху на пять выстрелов в день. И купите пороху ещё. Деньги у вас есть? — спрашивает Волков.

— Как прикажите, господин полковник, — отвечает его заместитель. — Денег ещё предостаточно.

Роха радостно снимает шляпу и отъезжает к своим людям.

Боевое слаживание тем временем продолжается.

— Трубачи, играйте: «Стрелки, назад!»- командовал капитан-лейтенант Брюнхвальд.

Теперь ротмистр арбалетчиков даже, может, не зная сигнала, просто приказал делать тоже самое, что и люди Рохи. Стрелки и арбалетчики быстро прошли сквозь ряды пехоты и вернулись на свои исходные позиции.

На это раз манёвр прошёл быстро. Брюнхвальд встал со стула и закричал так, чтобы было слышно всем офицерам и сержантам:

— Пехота! Ряды сомкнуть! В колонну по четыре. Барабанщики, играть «Свободный шаг». Трубачи, играть «Строиться в колонну».

Барабанщиков четверо. Хоть и мальчишки, что ещё не бреются, но дело знают хорошо. Бодрая дробь барабанов понеслась над холмами, скатываясь к рядам солдат, а поверх её, перекрывая барабаны, звонкий и резкий рёв труб.

— В колонну по четыре! — кричат офицеры. — Фронт на знамя!

А у полковника мурашки по спине. Давненько, давненько он не слыхал этих сигналов, будь они прокляты. Он уже и забыл, как от них холодеет сердце.

«Строиться в колонну» обычно играют перед делом, когда солдаты покидают лагерь. «Строиться в баталию», «Приставным шагом вперёд», «Ровняй ряды», «Пики опустить». Хоть и был он тогда арбалетчиком, а не пехотинцем, все эти сигналы знал. И сигналы труб, и раскатистый бой барабанов. Всё до сих пор помнил. А ведь так мечтал забыть их раз и навсегда или хотя бы больше не слышать.

Но нет… Барабаны стучат, как и пятнадцать лет назад. Всё тот же знакомый ритм: «Строиться!», «Строиться!» А значит, скоро снова он увидит линии людей в латах и с острым железом, что пойдут на него с желанием убить, покалечить. Пойдут, в осатанелой злобе своей. И никак иначе. Слава Богу, что теперь он будет позади всех этих бесстрашных людей, что сейчас строились перед ним, да ещё верхом на отличном, резвом коне и в прекрасных доспехах. Слава тебе, Господи! Он чувствует, как вспотела его ладонь, что держит стакан с вином.

А барабаны стучат. Трубы всё так и играют сигнал. Сержанты громко повторяют приказы офицеров. Ряды зашевелись, чуть смешались. Стали сдвигаться, чтобы из трёх отдельных рот стать в одну колонну. Древками протазанов и копий сержанты выстраивают ряды, ровняют их. Но не всё идет так, как нужно, кое-кто из солдат не сразу находит себе место, их уже грубо загоняют в строй рассерженные сержанты.

Капитан-лейтенант поворачивается к полковнику:

— Долго!

Волков молчит. Он и не надеялся на другое. Люди собраны с разных земель, друг друга почти не знают. Сержантов не знают, офицеров увидели первый раз три дня назад. Чего от них ждать?

Наконец, построение завершено, все пехотинцы стали в четыре ряда, лицом к холму, на котором лениво шеве́лится на лёгком ветру бело-голубое знамя с чёрным вороном. Офицеры становятся перед рядами, сержанты за ними.

— А солдаты-то у нас неплохи, — замечает кавалер, разглядывая ряды.

— Неплохи, неплохи, — соглашается Брюнхвальд, снова садясь на стул. — А погонять я их погоняю, и вы их через пару недель не узнаете, господин полковник.

— У нас их уже почти восемь сотен? — спрашивает кавалер.

— Без малого, могу уточнить по бумагам верное число.

— Нет нужды.

— И Бертье наймёт ещё около шестидесяти человек, — говорит капитан-лейтенант.

Волков кивает и говорит:

— Карл, пусть построятся в баталию, в восемь рядов.

Брюнхвальд сразу встал и закричал:

— В баталию, в восемь рядов строиться. Барабанщики: «Свободный шаг»! Трубачи, играть «Строиться в баталию»!

Снова закричали офицеры, снова засуетились сержанты. Только что ровные линии людей смешалась в кучу, роты перемешались. Да так, что сержантам, где за руку, где окриком, а где и древком оружия, приходилось расставлять солдат по своим ротам.

— Стадо баранов, — сурово констатировал капитан-лейтенант.

Он ещё что-то хотел добавить, но Волков его перебил:

— А чем это пахнет?

— Что? Чем пахнет? Да то повара обед готовят солдатам.

— А что у них сегодня будет?

— Бобы, кавалер, с чёрной подливкой из жареной муки и на говяжьем бульоне.

— Бобы с чёрной подливкой, — повторите Волков. Для солдат это была неплохая, вкусная и сытная еда. — Давно не ел бобов с чёрной подливой.

— Для офицеров велено варить каплунов и клёцки с жареным луком, — говорит Брюнхвальд.

— Нет, сегодня хочу бобов, — говорит кавалер.

Сегодня он хочет вспомнить вкус простой солдатской еды.

Брюнхвальд соглашается:

— Как пожелаете, господин полковник. — И тут же, вглядываясь в даль, добавляет. — И, кажется, к нам едет гонец.

Волков поворачивает голову: так и есть — по просёлку бежит мальчишка, кажется, он из Эшбахта. Скорее всего, это к нему.

Так и было. Запыхавшийся мальчишка, отдавая ему письмо, произнёс:

— Только вы отъехали, господин, так приехал верховой из Малена. Вот, привёз…

Кавалер вертит красиво сложенный конверт из хорошей бумаги с красной сургучной печатью, с неизвестным ему гербом на ней. Он ломает печать, спрашивает у посыльного:

— На словах что сказал?

— Сказал, что письмо от епископа.

— От епископа?

— Да, господин, так и сказал, что для господина Эшбахта письмо от епископа.

«Когда ж он успел на маленскую кафедру встать!? Он что, за дверью что ли стоял, когда отец Теодор ещё на смертном одре с жизнью прощался?»

Это была большая для него неприятность. Значит, не успел брат Семион к казначею епископа в Ланн.

Карл Брюнхвальд смотрел, как Волков вертит в руках красивую бумагу. Ждал. И все офицеры, сержанты и солдаты ждали, стоя на весеннем солнышке, когда же полковник отдаст какой-нибудь приказ. А кавалер приказов никаких не отдавал. Наконец, он сломал печать, развернул письмо и стал его читать. Прочитал быстро и, опираясь на меч, встал:

— Господин капитан-лейтенант, прошу вас продолжить учения.

— Вы уезжаете? А бобы на обед? — Брюнхвальд тоже встал.

— Бобы? Бобы в следующий раз, меня в Малене ждёт новый епископ.

Глава 15

Как-то было не удивительно, но Волков почти правильно угадал внешность нового епископа. По письму, по буквам, по подписи.

Одна подпись чего стоила: «Франс Конрад фон Гальдебург, Франциск, епископ Малена».

Отец Теодор перед именем своим ставил простое слово «брат» так и подписывался: «брат Теодор, епископ Малена». Тут же никакого «брата» не было. Франс Конрад фон Гальдебург ни с кем панибратствовать не собирался. Гальдебург. Волков не слыхал такой фамилии, но уже понимал, что имя сие громкое, раз его ставят впереди имени церковного.

И епископ такой и был. Судя по чахлой бородёнке, ему едва ли исполнилось тридцать лет. Принимал он Волкова прямо в храме; оказывается дворец епископа, в котором жил отец Теодор, принадлежал лично отцу Теодору, а вовсе не епархии.

Всё было иным в отце Франциске. Отец Теодор носил альбу — длинную рубаху изо льна, словно мужик, а у этого — расшитый по рукавам и вороту шёлк. Руки у нового изнеженные, пальцы в дорогих перстнях, а у старого епископа было всего два перстня: один маленький серебряный, с ликом божьей матери, второй и вовсе медный.

Тон у отца Франциска повелительный.

Дал кавалеру руку для поцелуя. Осчастливил? Или принял присягу?

Они медленно пошли меж рядов скамеек от входа в храм к кафедре.

— Слыхал, слыхал я о делах ваших, — сразу и не поймёшь, хвалит или порицает. — Дела ваши славны, а вы, видно, редкий храбрец.

Кавалер кланяется.

— Прошлый епископ, я слыхал, был с вами дружен.

— Отец Теодор был очень добр ко мне, — нейтрально отвечает кавалер. Ему ещё неясно, кто этот новый поп, друг или… никто.

— Говорят, что положение у вас отчаянное. Говорят, что герцог на вас сердит, а граф так и вовсе со свету сжить желает. Интригует против вас, наёмных убийц подсылает. А ещё и дикие безбожники из-за реки покоя вам не дают.

— Положение моё лучше и не опишешь, — говорит Волков, всё ещё не понимая друг перед ним или…

— И сомной, перед благословением на здешнюю кафедру, долго говорил канцлер Его Высокопреосвященства, брат Родерик.

«Ну, конечно, как же без этого хитреца. Без него тут не обошлось».

— И он просил меня, и сам архиепископ просил меня, быть вам тут опорой.

«И что? Ты будешь мне опорой? Или сразу начнёшь дружить с герцогом?»

— Отец Теодор был мне беспримерным другом, — говорит Волков, — я и на вашу дружбу рассчитываю.

— Вполне обоснованно, вполне обоснованно, — кивает новый епископ, — вот только не могу я понять, как вы умудрились поссориться со всей аристократией графства? Может, вы заносчивы и дерзки? Отчего местные господа не принимают вас?

— Со всеми господами я не ссорился. Раздор у меня вышел всего с одним, — дипломатично отвечает кавалер.

— С графом? — догадывается отец Франциск.

— С ним. А уж через него и другие господа стали мне недружны. Также, я думаю, что и война с горцами сыграла здесь какую-то роль. Не хотят местные нобили, чтобы горцы высаживались на этом берегу реки.

— Да, сие может статься, наверное, так оно и есть, — соглашается епископ. — А что же рассорило вас с графом? Говорят, тяжба?

— Именно тяжба, из-за поместья, что обещано моей сестре по вдовьему цензу. Она была замужем за старым графом, и родила ему сына, но уже после его кончины. Новый граф брата не признаёт и обещанное поместье сестре передать отказывается.

— Тяжбы, тяжбы… Обычное дело для наших времён, — понимающе кивает отец Франциск. — Всё благородное сословие погрязло в вечных тяжбах, и нигде нет от этого бедствия спокойствия. Бич не хуже морового поветрия.

Он замолкает, задумывается. Волков тоже молчит. Так молча они доходят до кафедры и лишь там останавливаются. И уже здесь молодой епископ начинает говорить:

— Филленбург просил меня быть вам опорой, но как мне ею быть, коли вы настроили против себя всех людей вокруг? Со многими знатными господами я говорил, все о вас мнения дурного. Говорят, неспокойный вы, яростный, человек вы в здешних землях новый, а фамилий старых, местных, не чтите.

«Филленбург? Это ты так запросто называешь архиепископа и курфюрста Ланна? Видно, Гальдебурги и впрямь высокий род, если так запросто говорят об архиепископе. А насчёт фамилий старых… Так пусть идут они к дьяволу».

Волков не отвечает, думает, что сказать, а епископ продолжает:

— Вам нужно помириться с графом.

— Помириться? — переспрашивает кавалер.

— Конечно, вам с ним не тягаться, он представитель древнего рода.

«Рода отравителей и убийц».

— Ваш же род совсем не знатен, — продолжает поп и повторяет, делая на том ударение. — Совсем не знатен.

— И что же, поэтому мне оставить мысли о справедливости?

— Почитание древних фамилий и есть справедливость, — назидательно и высокопарно говорит епископ.

— Поместье, что он не отдаёт, стоит, если мне не изменяет память, тысяч сто, сто двадцать. Неужто мне оставить дело? — Говорит Волков и смотрит прямо в глаза попу. — Деньги то немалые. Может мне лучше с моими людишками прийти к нему в замок, выбить ворота, да и повесить его?

Волков смотрит как вытягивает лицо епископа, как тот разевает рот в удивлении, и поясняет попу:

— А что же прощать-то, поместье Грюнефельде себе вытребую, да и остальные господа в графстве успокоятся сразу.

— Даже думать об этом не смейте! — наконец выдыхает епископ. — Малены род древний, разве ж… Разве ж такое можно… С благородными семействами так нельзя, да и герцог вам нипочём не простит такого разбоя к своим родственникам. А я как раз думал, что смогу с ним о вас поговорить.

«Вот как? Даже с самим герцогом готов за меня говорить?»

Волкову уже всё ясно с этим епископом, помощи от него ждать не следует. Хорошо, если палки в колёса вставлять не будет.

— Я подумаю, как мне примириться с графом, — наконец говорит он к удовольствию нового епископа.

— И я буду за вас говорить с ним. Разумные люди всегда придут к разумному решению.

«Чёрта с два я оставлю ему поместье, да и фон Клаузевица я ему тоже пока прощать не собираюсь».

Теперь поп пошёл от алтаря к воротам церкви, Волков следовал за ним.

— Говорят, что вы собираете во Фринланде немалое войско? Говорят, собираетесь воевать? — интересуется отец Франциск.

— Так по ремеслу своему живу, — скромно отвечает кавалер.

— Также говорят, что войско сие вы хотите использовать не против горных дикарей-безбожников.

«О, сразу видно, поп из Ланна: всё знает. Впрочем, попы всегда всё знают».

— А пойти с ним к маршалу фон Боку. Бить мужиков.

Волков не говорит ни да, ни нет. И так этот благородный поп-пройдоха много всего знает. Епископ смотрел-смотрел на кавалера, но ответа так и не дождался и посему продолжил:

— Думается мне, что поначалу вам надобно сходить на юг на дикарей войною быстрой, побить их хорошенько, пока добрых людей у вас в достатке собрано, а уже после идти к фон Боку мужиков воевать. Архиепископ был бы рад почину такому.

Причём говорил он всё это тоном, каким господин говорит с лакеем своим.

Волков всё продолжает молчать и смотреть на скороспелого епископа, и теперь в его взгляде видится недоумение:

«Эдак ты ещё начнёшь учить меня воевать? Нет, совсем не такого попа я ждал себе в помощь. И не говорит, а повелевает».

— Что ж вы на меня так глядите, сын мой? — удивляется епископ. — Или я не дело говорю? Говорю же вам, лучше сходить за реку в горы пока у вас войско есть на купеческие деньги собранное.

Так и подмывало Волкова ответить дураку, что воевать — не проповеди с псалмами читать, что никакой «быстрой» войны не бывает. Баржи, лодки, переправы, телеги, кони! Сотни коней только переправь попробуй. А пушки, порох, ядра и картечь, людей сотни и сотни, провиант, а перед тем ещё разведка. Без разведки — совсем никак. Для всего этого надобно время, время и деньги. Это тебе не подол подрясника подобрать да пойти. Тут и недели не хватит. Много времени и много денег. Можно, конечно, и без пушек, и без обоза пожечь, пограбить да к себе уйти, но это только горцев обозлит ещё больше.

Так что простой набег с грабежом ему вовсе не нужен, ибо тем же в ответ обернётся. А нужна ему победа, чтобы миром кончилась. А поп не понимает, что раз уж начал кампанию и если сразу не победил в одном-двух сражениях, то она всегда затянется до осени, до зимних квартир. А если ты даже и победил, но мира не подписал, то как уходить к фон Боку? Враг тут же новое войско соберёт, пусть даже небольшое, чтобы выжечь тебе твой удел беззащитный дотла. Послушать глупого попа, так и собранное войско недолго растрепать, и землю свою на разграбление оставить, и к фон Боку на кампанию не успеть, тем самым сорвав её.

«Нет, не в помощь мне ты сюда приехал, приехал ты сюда повелевать. Уже и с герцогом беседовать собираешься, и с графом, кажется, дружить намерен».

— Отчего же молчите вы всё время? — с вызовом или даже с лёгким раздражением спрашивает наконец отец Франциск. — Словно со статуей разговариваю.

— Думаю, над советом вашим мудрым. Думаю, как мне с войском моим быть, на горцев пойти или к фон Боку.

— А чего же тут думать, уж скажите людишкам своим, чтобы шли за реку да побили дикарей горных. А уж потом и к фон Боку поспешайте, мужиков бить, — объяснял епископ.

«Э-э, братец, да ты просто дурак из благородных».

— Надобно мне всё как следует обдумать, — говорит наконец кавалер.

— Что ж тут думать, — продолжает поп, — слушайте святого отца своего, устами его с вами говорит сам Господь. Кстати, а кто у вас духовник?

— Священник из Эшбахта, отец Семион, — отвечает кавалер. Конечно, никакой он ему не духовник, Волков уже и забыл, когда последний раз исповедовался да на причастии был. Но говорить о том епископу он не желает, не дай Бог тот в его духовники ещё напроситься.

— Пришлите мне его, хочу беседовать с ним.

«Ну, да, конечно, думаешь, что он тебе тайны исповеди моей все перескажет?»

— Как только будет возможность, так сразу пришлю.

На том Волков откланялся.

Поп снова совал ему перстень для поцелуя, но кавалер целовать не стал, сделал вид, что сие из рассеянности и задумчивости, но на самом деле был он назначением архиепископа очень разочарован.

«Ещё и это дело решать теперь!»

Глава 16

Теперь он с малой свитой не ездил. Теперь при нём безотлучно были Максимилиан, молодой Гренер, братья Фейлинги и трое их послуживцев. Все при железе и латах. Господа все, кроме Максимилиана, ждали его на выходе из храма. Максимилиан, с пистолетом за поясом и с невзведённым арбалетом, не боясь Господа ждал его прямо в церкви, сидя на скамейке у выхода. Кавалер подошёл, так он встал — первым вышел.

А кавалер выходил из храма в большой задумчивости, а на ступенях дома Господня под присмотром его людей четыре видных господина. В шубах, хоть и не холодно уже на улице. Стали они ему кланяться, Волков думал, что кивком головы отделается; не хотелось ему сейчас никаких разговоров, но не тут-то было. Господа, видно, его ждали. Сразу подошли стали просить разговора. Купчишки. Не до них кавалеру было, но как отказать, ему сейчас горожане — последняя опора в графстве. Епископ-то уже ясно — не помощь, а скорее — помеха. Так ещё один из этих купчишек ему золото в долг дал. В общем, согласился он на их предложение отобедать. Тем более, что есть уже давно хотел, дело-то уже к вечеру повернуло.

Горожане обрадовались, повели его в ближайший трактир, рассказывая ему, что повара там неплохи. А он всё думал, о чём они говорить с ним хотят, а ещё о том, как они его нашли, ведь он в город только что приехал.

«Видно, хотят поговорить о возврате золота или о разрешении на провоз товаров по дороге и погрузке их на пристани».

А купцы усадили его за хороший стол и стали заказывать добрую еду. Стали просить говяжью вырезку, печёную с тимьяном. Стали просить буженину, нашпигованную морковью и обваленную в горчице и соли. Хорошее, да нет же, они требовали лучшее вино. И пиво без счёта, белое и тёмное. И не скупились, всех людей Волкова посадили с собой за стол, для всех требовали хорошую еду.

«Будут просить вернуть долг раньше времени, купчишкам деньжата, видно, нужны».

Стали носить пиво с закусками. Пиво в больших кувшинах, из которых на стол стекала пена. Братвурсты с подпалёнными боками из крупнорубленого фарша, которые жарили прямо на открытом огне. Подавали их с жёлтой сладкой горчицей и резаным кольцами маринованным луком. К ним ставили на стол свежайшие пшеничные хлеба, печёные на сливочном масле.

Волков и его не пообедавший выезд сразу начали хорошо есть, не дожидаясь главных блюд. Что ж, повара тут были и вправду хороши. И поставщик пива был честный человек.

Довольные господа купцы видели, как хорош аппетит у рыцаря и его свиты, и улыбались.

А как разносчики стали на стол ставить сладкий вермут в красивых стеклянных графинах, так купцы и говорить начали.

Если о возврате долга, кавалер готов был говорить; готов, так как деньги у него сейчас были. Но говорить о том, о чём хотели говорить купцы, он не желал вовсе.

А заговорили они поначалу о том, что вопрос с дорогой уже решён. Что дороге от Малена до границы его владений быть. И быть хорошей дороге, что в любую распутицу тяжёлый воз выдержит и на которой кони рвать жилы себе не будут. Как купцы стали расхваливать дорогу, так кавалер насторожился, перестал жевать, отпивал пиво малыми глотками, слушал и всё. И не зря. Купчишки стали предлагать построить ему дорогу от границы владений и до амбаров. И ладно бы то. Взамен они стали у него просить его землю.

— Совсем немного, — говорил один из них ласково и даже заискивающе улыбаясь. Остальные кивали головами в больших беретах, шевелили толстыми пальцами в дорогих перстнях, словно пауки лапами.

— Землицы нам немного надобно, — продолжал главный из них. — Как раз под постройку своей пристани и нескольких амбаров!

Каковы подлецы! И вправду пауки! Пристань свою захотели на его реке, амбары на его земле! У Волкова аппетит пропал. Но он виду не показывает, улыбается им и обещает:

— Очень мне ваше предложение по душе. Земли у меня и не перемерить, берег хороший я вам найду под пристань.

Купцы дышать перестали от возможного счастья. А он и говорит, подняв палец:

— Но ремесло моё военное, человек я в подобных делах не сведущий, прежде чем обещать вам что-то, даже на словах, хочу я со знающими людьми посоветоваться.

Купчишки в лицах изменились, уже не так благодушны. А один и спрашивает:

— А с кем же господин кавалер думает советоваться?

— Так с родственником моим, — отвечает Волков бодро, — с купцом Кёршнером. Вы же знаете, что племянница моя недавно вышла замуж за его третьего сына. Думаю, посоветует он мне по-родственному как быть. Вот как он посоветует, так и поступлю.

Лица купцов и вовсе стали кислы. Так уж на них неблаготворно девствовало имя Кёршнера. Поняли, что зря выезд кавалера потчуют. Весь обед — пустая затея.

А молодые господа едят, не стесняются. Голодные, здоровые. А сеньор их улыбается купцам как лучшим друзьям.

Волков с Кёршнером, конечно, поговорит, но решение он уже принял.

«Будете вы, господа купцы, свои товары в моих складах хранить и с моих пристаней грузить, а может статься, что и в мои баржи, и винить в том будете купца Кёршнера».

Купцы и сникли, стали толстыми пальцами своими ковыряться в блюдах, что ставились на стол, да есть без всякого аппетита.

А тут в заведение пришли люди, чуть ли не дюжина, что были Волкову милы всегда. То были господа из отставных ландскнехтов, из Южной роты Ребенрее, проживавшие в Малене и округе.

Увидав кавалера, они подошли к столу кланяться. А тот не поленился, встал, всем отвечал, а двоих из них, почтмейстера Фольриха и землемера Куртца, обнимал как старых друзей. За стол к себе кавалер, конечно, их не звал, за стол платили купцы, поэтому он крикнул трактирщику, чтобы тот господам ландскнехтам выставил два хороших кувшина крепкого портвейна за счёт господина фон Эшбахата. Ландскнехты были благодарны и просили рыцаря быть к ним за стол хоть на пару тостов. Так и решили.

Теперь купцы совсем попритихли, стали вести разговоры с Волковым про будущий урожай пшеницы, но он говорил им, что его земля совсем скудна и пшеница на ней не растёт, а растёт лишь рожь да ячмень с овсом. Поговорив так ещё немного, купцы стали расплачиваться и откланиваться. И Волков тому был рад, так как ему-то всяко веселее с ландскнехтами, чем с людом торговым. Как купцы ушли, он к ним и пересел.

Стали они сразу выпивать, поднимать тосты и первым делом говорить о бригантах, о графе, об убиенном рыцаре фон Клаузевице; и к радости Волкова, все как один, безоговорочно, признали графа подлецом и бесчестным убийцей.

— Будь граф воином, так не прятался бы ни за разбойников-убийц, ни за своих чемпионов, а сам бы звал рыцаря на поединок, — кричал один из старых вояк, размахивая медным кубком с портвейном.

— Истинно, истинно, — отвечали ему другие господа ландскнехты.

— Нет, такому поединку не бывать, — отвечали им те, что были потрезвее, — граф знает, что против Эшбахата он мозгляк, он и полминуты против него не выстоит.

— Это так, нипочём графу против рыцаря не выстоять, — сразу соглашались первые. — Так что этот подлец граф снова будет убийц нанимать.

— Надо бы его окоротить. Сказать ему, что он бесчестный человек. Вот бы ворота перед ним закрыть.

— Точно, ворота запереть перед носом, пусть знает, мерзавец, что ему тут не рады.

— Бургомистр и капитан стражи не посмеют.

— Никогда не посмеют. Пусть он тут хоть баб на улице режет, но ворота перед ним закрыть они не решатся.

— Да и в городе он бывает редко!

— Зато его пёс фон Эдель бывает часто!

— Точно, господа ландскнехты, фон Эдель, чёртов графский холоп, из города нашего не вылезает.

— Вот и уговоримся, господа ландскнехты, что всякий из нашей роты при встрече будет ему говорить, что он и его сеньор — подлецы и убийцы.

— Но без грубости и поединков, — вставлял Волков, откровенно радуясь такой помощи.

— Да-да, — кричали старые воины, — без грубости, чтобы до железа дело не доходило, вежливо, но чтобы понимал.

— За то нужно выпить!

— Эй, трактирщик, ещё три кувшина портвейна, — требовал Волков.

Вино, пиво лилось рекою; теперь на их стол неслось всё вкусное из печей и каминов. Волкову очень нравилось то, что все как один старые солдаты встали на его сторону. И тут, хоть и был он уже совсем нетрезв, вспомнил он ещё одну свою заботу:

— Господа ландскнехты, а был ли кто из вас на службе у нового епископа?

Епископ, видно, служб ещё вёл мало, и почти никто не был, кроме пары людей:

— Строг, — констатировал один.

— И рьян, — добавил другой. И чуть подумав добавил: — И скареден.

— Жаден? — переспросил кавалер.

— Точно, — вспомнил первый, — сетовал, дескать, горожане зажиточны, даже низкие едят булки на масле, но в храмы несут денег мало. Просил не жадничать и церковную кружку наполнять из почтения к матери-церкви.

— Ещё говорил, что в Ланне люди богобоязненны, а тут, говорит, нет в людях к матери-церкви уважения должного.

— А к чему он это всё?

— Деньги ему нужны! Вот к чему!

— Дома у него нет как у отца Теодора, теперь он будет на дом себе собирать, — сказал Волков. — А дома тут у вас отнюдь не дёшевы.

— Да, старому попу он всяко не чета, — замечали ландскнехты. — А что вы, кавалер, думаете? Будет новый поп себе дом строить?

— Обязательно будет, рода он знатного, из Гальдебургов, и дом ему понадобится непростой. Так что, господа горожане, готовьте кошельки, — отвечал Волков.

— Чёртов прохвост! — возмущались ландскнехты. — Все эти знатные господа весьма жадны.

— Изведёт теперь своими поборами! — говорили другие.

— И попробуй ему не дай, — говорили третьи. — Будет гееной огненной стращать.

— Да, куда ему до старого, тот был истинно божий человек, — говорили другие. — Он скорбных кормил, в холодные дни разрешал больным в приходах греться по ночам.

— Истинно божий был, царствие ему небесное, истинно, — соглашались иные.

— Выпьем, господа, — сказал кавалер, — за старого епископа, пусть земля ему будет пухом, ну а нового… Нового терпите, как Бог велел.

— Не бывать такому! — крикнул один из ландскнехтов. — Мы и поважнее людей видели и пред ними шляп не снимали, а тут этого плюгавого терпеть будем?

— И что же вы сделаете с ним? — спрашивал кавалер, да ещё с подначкой.

— Будет спесь и важность свою показывать, будет лишнего требовать, так и до ворот проводить можем, — важно отвечал ему старый ландскнехт.

— Да как же вы его проводите? — смеялся Волков. — Он же благословлён на кафедру самим архиепископом.

— А и мы не лыком шиты, — хвастался почтмейстер Фольрих, — благословим его в путь не хуже архиепископа, благословим как положено у ландскнехтов — пинками да тумаками. До самых ворот проводим.

Все засмеялись, застучали стаканами.

— Истинно, не хуже архиепископа благословим, истинно.

Волков тоже смеялся, тоже пил с ними, но хмель ему был не помеха, он всё запоминал, а вдруг и вправду придётся нового епископа из города провожать. Тогда лучше этих людей ему не сыскать.

Пили до ночи. Уже все иные посетители харчевни давно разошлись, на улице темень; господа из свиты кавалера по лавкам разлеглись, им-то Максимилиан хмельного пить не дал. А господа ландскнехты и господин фон Эшбахт чуть не до полуночи требовали у засыпавших уже разносчиков и квёлого от усталости трактирщика нового вина или хоть пива.

Волков уже никуда после не пошёл. Оказалось, что в харчевне есть пара комнат для гостей. В одной из них он и остался спать, когда пьяные ландскнехты разбрелись по домам.

Вермут, портвейн, вино и пиво смешивать нельзя. Неизвестно, как у других с лицами было, но Волков к утру опух. Чувствовал себя дурно. Не помывшись как должно, не надев чистые одежды, сидел угрюмый в кабаке с другими утренними забулдыгами и через силу пил крепкий говяжий бульон с толчёным чесноком и жареным хлебом. Да не помогало. Тогда трактирщик принёс ему горячего вина с мёдом и специями. Выпил без радости. Сладкого сейчас совсем не хотелось. И вдруг полегчало. А тут и пожаловал молодой родственник Людвиг Вольфганг Кёршнер, что женат был на его племяннице. Как узнал, как нашёл — непонятно. Стал сетовать на то, что кавалер его домом пренебрёг, что спит в грязном трактире, а не в доме, где ему рады будут, не в покоях добрых. Хотя трактир Волкову грязным и не казался.

Волков похлопал молодого человека по плечу, обещал в следующий раз обязательно быть у него и сказал под конец:

— Сейчас в купальню ехать думаю, а потом к батюшке вашему. Сообщите ему, что надобен мне совет.

На том и разошлись. Купив свежего исподнего в лавке, что была на той же улице, что и хорошая купальня, он с большим удовольствием окунулся в мир горячих вод, тёплых мраморных плит, мыла, чанов, скребков и пара. Юноши разносили вино, но ему теперь его не хотелось. Даже пива не пил. Просто мылся в бесконечных струях чистой воды.

А уже на выходе его старший Кёршнер и нашёл. Купец был по-обычному румян, разодет в парчу и благоухал:

— Сын мой только что сказал мне, что вы в городе, кавалер.

— Да, и у меня к вам дело.

— И у меня к вам дело. Может, поедем ко мне, дорогой ровесник, там за обедом всё и обсудим, — предложил купец.

— Обедать? Недосуг, мне уже пора возвращаться. Дел много.

— Так о чём же вы хотели со мной поговорить, господин кавалер, — Кёршнер всё понимал.

— Вчера четверо купцов предложили мне сделку. Но я просил времени на раздумье, говорил им, что с вами хочу посоветоваться.

Кёршнер как услыхал про сделку и про купцов, так взглядом стал твёрд, азартен, как кот, увидавший мышь или птаху. Волков это сразу отметил и продолжал:

— Хотят они построить мне дорогу, от начал владений моих до пристани. А за это просят землю на реке под свои склады и свои пристани. Как вы считаете, стоит оно того?

— Не стоит, — сразу, едва дослушав, отвечал купец. И в торопливости этой кавалер услыхал сладкие для себя ноты. — Нет в том для вас никакой выгоды. Вскоре все к вам придут просить землю под склады, так никому не давайте. Как только дорога к вам потянется, так и просители пойдут. Всем до реки добраться захочется. Складов будет мало, пристаней будет мало как только купцы из Малена до вашей реки добраться захотят, а ещё и купцы из Вильбурга про вас прознают. Так что стройте склады. А на пристанях подъёмные ворота ставьте, для быстрой погрузки и разгрузки.

— И я так думал, — кавалер чуть помолчал. — Значит, отказать купцам придётся.

— В шею их гоните, хитрецы они. Те склады и пристань, что вы дозволите им у вас построить, им много денег принесут — больше, чем они на вашу дорогу потратят, много больше.

— Но они же построят мне дорогу, а у меня пока на дорогу денег нет, — произнёс кавалер. Сказав это, он внимательно посмотрел на Кёршнера.

И не ошибся. Всё складывалось так, как он и рассчитывал:

— Я дам вам денег на дорогу, — без раздумий отвечал тот. — Дам под малый процент, по-родственному. И на новые склады дам.

Да, всё вышло так, как он и хотел. Ещё говоря об этом деле с купцами в трактире, он понимал, что такая крупная рыба, как Кёршнер, не упустит своего, не отдаст в руки других такого выгодного дела. Поэтому и загрустили купцы, когда он отвечал им, что хочет посоветоваться с родственником. Не зря они грустили, не зря.

— А что же вы захотите взамен, дорогой родственник? — спросил у купца рыцарь.

И купец ему ответил сразу, опять же без раздумий, как будто уже об этом вопросе думал:

— Хочу в вашем деле угольном участвовать и здесь вместе с вами углём торговать и ваш уголь в Вильбург возить. И лес тоже. А ещё хочу, чтобы кроме угля и леса, вы кожи из кантонов возили, там у них скота много, кожа бывает в хорошей цене, как раз то, что и нужно для моих сыромятен.

Об этом можно было говорить. Волков всё так же пристально смотрел на купца и едва заметно кивал головой:

— Хорошо, но нужно всё посчитать. Только не сегодня, сейчас у меня дела, а потом я поеду домой, хочу успеть дотемна.

Кавалер ещё собирался поговорить с бургомистром. Он хотел знать, когда совет города уже утвердит решение по постройке дороги.

— Да, но тут появился ещё есть один вопрос. Вопрос, кажется тонкий, — напомнил купец.

— Что за вопрос? — Волкову уже надоели все вопросы; всякий раз ему приходилось на них отвечать. Тем более надоели, если вопросы это были «тонкие».

— Пришёл ко мне один человек, пришёл в темноте и тайно. Лицо прятал. И спросил, не захотите ли вы… — купец указал рукой на кавалера, — дать ему денег, чтобы узнать важную для вас информацию.

— Я должен ему дать денег? — Волков скептически скривился.

— Именно вы, дорогой родственник, — подтвердил Кёршнер, — ибо тот вопрос, о котором он говорил, касался именно вас, а вовсе не меня. Просто он не знал, как тайно вам о том сказать.

— А что же это за вопрос?

— То же самое я спросил у него, но без денег он говорить отказался.

— И сколько же денег он просил у вас?

— Двадцать монет.

— Пусть катится к дьяволу, — Волков махнул рукой. — Я не буду платить Бог знает за что.

— Оно, может вы и правы, — осторожно начал купец, он явно придавал этому делу большое значение, — но вот я послал за ним ловкого человечка из своих, узнать, кто это был.

— И кто же это был? — тон купца насторожил рыцаря.

— А был это ни кто иной, как ротмистр городских арбалетчиков Цимерман.

Волков замер, некоторое время раздумывал, но нет — двадцать талеров… Нет. Он помотал головой:

— Сейчас у меня нет лишних монет.

— Так я дам, дорогой родственник.

— То воля ваша, но денег я вам, дорогой родственник, этих не верну.

— Что ж, пусть так, но думаю такой человек как Цимерман в друзьях ни мне, ни вам не помешает.

Верно. Так оно и было. Но при этом кавалер сохранил двадцать талеров. Купец был очень ему выгоден, что там ни говори.

Да, ещё раз нужно было помолиться за отца Теодора, ведь это он нашёл ему этого ловкого и богатого купца в родственники.

Глава 17

Нет, ничего ему не давалось легко, ничего. Ничего в жизни его не случалось просто по случаю, по удаче, не было в его жизни ничего значимого, что прошло бы без преодоления, без усилий, без напряжения духа.

Уже сколько ему талдычили горожане, что совет вот-вот утвердит решение и бюджет на постройку дороги до его дикого края. Сколько? Месяцы. И вот снова бургомистр мялся и лепетал что-то обычное: нобили и советники не пришли к единому мнению. Раньше, когда старый епископ был жив, Волков чувствовал себя значительно увереннее. Отец Теодор имел большое влияние на первого консула города Малена господина Виллегунда; теперь всё, кажется, менялось. Впрочем, старый поп имел влияние на всех, кто жил в округе, и кавалеру надо было привыкать к тому, что у него здесь больше нет верных друзей, ну разве что Кёршнер или ландскнехты. Но разве они могли тягаться с отцом Теодором во влиянии. Да нет, конечно!

— Господин Виллегунд! — сказал он, резко прервав невнятную речь оправдывающегося бургомистра. — Говорите уже, в чём дело?

Тот, видно, не хотел ему этого говорить, но после окрика решился:

— Господа советники ждут высочайшего соизволения.

— Что? — не понял Волков. — Они ждут высочайшего соизволения по поводу дороги? Герцог уже должен давать вам разрешение на стройку дорог в ваших пределах? Что за глупость?

Бургомистр вздыхал печально: что ж тут можно поделать.

— Да говорите же вы уже, — снова рычал кавалер.

И бургомистр заговорил:

— Неделю назад перед городским советом говорил граф Мален.

Волков, был не весел, так ещё больше помрачнел:

— И что же он говорил?

— Ругал вас разбойником, раубриттером. Говорил, что вы неспокойный сосед. Что плодите распри вокруг себя, что слишком воинственны. И что чести не знаете, а лишь злобу и ярость свою чужой кровью питаете. Что никто из ваших соседей не чувствует себя спокойно, что вы являлись под стены его замка с добрыми людьми, что грозились его замок брать или поместье его жечь.

— Ну и что, ну пожаловался граф на меня, и что же совет? Причём тут высочайшее соизволение?

— Под конец граф сказал, что едет к герцогу искать от вас защиты. И просил до соизволения герцога решения по дороге не принимать.

«Сволочи, чернильное рыцарство, во всей его красе. Корчат из себя сеньоров, городишко свой едва ли не свободным величают, а герцог, да что там герцог, граф местный гавкнет, так хвост поджимают, бюргеры, шваль».

Рыцарь неотрывно смотрел на бургомистра, взглядом таким тяжким, что тот невольно ёжился и поправлял то и дело ворот платья своего.

Вот теперь всё стало на свои места. Теперь всё стало ему понятно, и в голове его родилась мысль и была она на удивление проста:

«Да, мне с графом в этом месте не ужиться».

Раньше, пока отец Теодор был жив, кавалер ещё мог влиять на происходящее, теперь же — нет. Придётся ждать возвращения графа от герцога. А сколько ждать? Ему через неделю-две уже придётся отправлять набранные войска на север, к Нойнсбургу.

И в его отсутствие тут в городе будут решаться важные, касающиеся его дела.

«Нет. Не ужиться мне тут с графом».

Он даже не попрощался с бургомистром. Повернулся и пошёл из ратуши на улицу. Пошёл задумчивый и будто печальный, всё заметнее хромая на левую ногу.

И напрасно думал бургомистр, глядя ему в спину, что рыцарь со смертью отца Теодора уже не так силён, что будет сдавать он позиции перед герцогом и графом. И что может городу и не нужна та дорога. И дружба с этим свирепым человеком не нужна. Жил же город и до него как-то.

Вот только не знал он рыцаря, совсем не знал. Тот и думать не думал об отступлении и сдачи позиций.

«Пока не докажу, что за нападением на меня и за убийством фон Клаузевица стоит граф и его помощник фон Эдель, жить они мне спокойно не дадут. А когда придавлю фон Эделя, так и граф замолчит, спрячется в своём замке, а я уж тогда фон Эделя буду требовать на публичный суд. Интересно, граф за него вступится или откажется? Чёртов Сыч, куда делся? Он-то сейчас как раз и нужен, а пока надобно вернуться с победой и непотрёпанным войском. Обязательно вернуться с победой. Как говорил старый епископ: «Дары дарить и руки целовать всегда будут тому, кто побеждает».

Так размышляя, он сел на коня и поехал в Эшбахт.

И дома его ничего хорошего не ждало. Приехал, а жена в слезах — она как беременна стала, так всё время плакала. Монахиня — та вообще после смерти отца Теодора тоже не унималась от рыданий. А ему не до бабьих слёз, ему и без них невесело, так жена стала его упрекать, что он жестокосерден.

Лишь Бригитт улыбалась ему, кланялась, но Волков уже стал её улыбочки понимать, видел, что улыбается она через злость. Опять бабы глупые в его отсутствие грызлись. Дома такой дух нехороший, что хоть порог не переступай. Он тайно звал Марию кухарку, чтобы узнать, что тут происходило, так та сказала, что госпожа Эшбахт за столом стала упрекать госпожу Ланге, что та недостаточно почтительна к ней. А та сказала ей что-то, отчего госпожа фон Эшбахт убежала к себе в покои, рыдая. Монахиня стала госпоже Ланге выговаривать за грубость, так госпожа Ланге сказал, что надаёт старой дуре пощёчин, коли та будет ещё не в свои распри встревать.

Волков морщился, уже и не рад был, что заставил Марию всё ему рассказывать. Потом поел на скорую руку и, хоть день уже шёл к вечеру, решил ехать за реку. В милое для сердца место, в полк. Туда, где нет всяких хитрецов-политиков, нет женских слёз и раздоров. Где всё всегда ясно, где всякое спорное дело решает корпорация, а когда и она не может разрешить противоречие, всегда для такого найдётся острое железо и честный поединок.

Только вот не успел он уехать, прискакал гонец от Кёршнера с письмом; кажется, послал купец сразу следом за кавалером, а в письме том было:

«Дорогой родственник, поговорил я только что с названым вам ранее человеком и не пожалел о том, что заплатил ему денег.

Думаю, что вам о том надобно знать пренепременно. А человек тот сказал, что пришло от герцога в город соизволение: собирать от города ополчение в три сотни добрых людей и сто арбалетчиков к ним. Также велено окрестным сеньорам собрать один баннер и быть конно, людно и оружно к назначенному сроку. Говорил он и о том, что из Вильбурга в город к нам скоро пойдут люди герцога, сколько — не ясно, но поведёт их граф фон Мален».

Волков хмыкнул:

«Неужто сам поведёт? Надобно узнать, при каких делах был он, в каких кампаниях участвовал».

И продолжил читать.

«Никто не знает, куда пойдут войной, но все думают, что на вас. А добрые люди в городе воевать вас не желают. Говорят, что командир вы премного опытный, графу не чета, и людишки ваши против людей городских много злее будут. Говорят, что зла на вас не имеют, а коли герцог, граф да сеньоры с округи хотят вас повоевать, так пусть сами и воюют.

Вот и весь сказ, дело кажется недобрым для вас. Но зато, думаю, что обрели мы себе друга хорошего за малую цену

Родственник ваш Дитмар Кёршнер».

Опять, опять молиться нужно за душу отца Теодора, опять щедрость купца помогала ему. А ведь бургомистр, подлец, знал, что граф поехал к курфюрсту просить войско. И совет знал. Поэтому и тянули с решением. Впрочем, их можно понять. Выделят они серебро, начнут дорогу делать, а тут придёт граф с людьми герцога, да разобьёт свирепого господина фон Эшбахта, убьёт его, в плен возьмёт, или тот сбежит, а с делом тогда как быть? Строить дорогу или бросить строительство? Нового господина ждать? Нет, не рискнут эти прожжённые дельцы городской казной, пока не будет ясности. И он, Волков, должен им эту ясность дать. Но как? Разбить в пух и прах людей курфюрста вместе с графом и сеньорами? Герцог пока что просто зол, а тут и вовсе рассвирепеет. Тогда горожане могут и бросить дело. Нет, так не пойдёт. Волков понимал, что, как и в первый раз, лучше дело разрешить без железа. А раз без железа — значит, серебром.

«А граф, ты погляди на него, сам решился воевать. Не испугался. Нет, не ужиться мне с ним в этих местах. Не ужиться».

Теперь ещё тяжелее ему было. Но, как ни странно, чувствовал он себя спокойнее, чем утром у бургомистра. Просто потому, что дело стало ясным.

А ещё потому, что капитан-лейтенант Карл Брюнхвальд никогда не врал ему. Раз сказал, что будет солдат гонять с утра и до вечера, так и гонял из построения в построение с перерывами лишь на хлеб и на сон. Пощады и отдыха сам не ведал и другим не давал. А солдатам, кто башмаки стоптал, так тем обещал из личных средств купить.

Волков приехал в лагерь уже перед сумерками. А на вытоптанном пустыре ни репейника, ни лопуха. Только злые и усталые солдаты в полной броне и с оружием, выполняют команды. Барабанщики с трубачами и те устали. Офицеры хмуры, сержанты охрипли. Но никто никуда не расходится, хоть повара уже приходили и говорили, что ужин стынет.

— Барабанщики, играть «Свободный шаг». Трубачи играйте «Пики поднять», «Пики направо» и «Атака с правого фланга», — кричал Брюнхвальд со своего холма.

— Полковник! — окликнул Волкова Роха, когда тот проезжал мимо его стрелков.

Кавалер остановил коня. Роха подъехал и зашептал:

— Угомони его уже, люди с ног валятся. У меня уже и конь устал тут с утра танцевать. Лучше бы пострелять побольше дал. А ещё по утру двоих не досчитались: дезертировали, а ещё шесть человек больными сказались. Врут, конечно, но я их понимаю. Если Брюнхвальд и дальше так будет измываться, так все больными притворяться начнут.

Волков только улыбался. Годы шли, а в солдатах ничего не менялось. Всё так же солдаты не хотели тренироваться, всё так же злились на офицеров, что думали их учить. А потом, с кровью на зубах, с удивлением спрашивали: отчего же их горцы проклятые всегда бьют, отчего же ландскнехты их всегда одолевают. Да потому что вам, дуракам, лень учиться было. Потому что слаженность горцев — это годы, проведённые в строю, а ландскнехты так стойки и упорны, потому что стояли в строю плечом к плечу многими месяцами.

Он похлопал Роху по плечу, но ничего ему не сказал, а поехал к Карлу на холм.

Ехал, а сам думал о том, что всю свою жизнь, с самого молодого возраста, мечтал выбраться из солдат. Вылезти из осточертевших ему лагерей. Убраться подальше от солдатских палаток со вшивыми тюфяками, от этих чёрных огромных ротных котлов. От побудок под трубу, от холода, от сырости, от плохой еды, от сержантской ругани, от офицерского воровства.

А как выбрался, так оказалось, что самое спокойное место для него — солдатский лагерь. Не постель жены, не постель красавицы, не отличный стол и не куча слуг. Только солдатский лагерь даёт ему тёплое чувство спокойствия. А все честные люди — то офицеры или бывшие ландскнехты. Вовсе не богатые горожане или земельная знать, а именно нищее офицеры и увечные старые ландскнехты для него и были честными людьми.

Так он и въехал на холм к Брюнхвальду. Тот встал и поклонился:

— Завтра покажу вам их, — говорил он не без гордости.

Значит, за пару дней, что Волкова не было, кое-чему капитан солдат всё-таки научил.

— А что у вас на ужин, капитан? — спросил кавалер, тяжело слезая с коня.

— У офицеров или у солдат? — уточнил Брюнхвальд.

— У солдат.

— Горох, полковник.

— Горох? С толчёным салом и чесноком?

— Именно так, полковник.

— Отлично. То, что мне сейчас и нужно.

Капитан-лейтенант не стал спрашивать, почему полковник желает есть солдатскую еду. Горох, так горох.

— Прикажете подавать ужин?

— Приказываю, и пусть люди тоже идут ужинать, — отвечал кавалер.

Глава 18

Ночевал он в лагере, и ничего, что спал не на перинах с красавицей, а один на тюфяке, не снимая одежды и под офицерский храп; и ничего, что поутру ел серый хлеб с толчёным салом, а не мёд, колбасы и сыры; так было лучше, чем слушать жалобы и разбирать бабьи склоки. Поутру опять к нему прибежал мальчишка. На сей раз без письма, велено ему было на словах передать, что господин Сыч привёз какого-то мужика пленённого.

— Мужика? Ты его видел? — сразу стал собираться в дорогу кавалер.

— Нет, господин. Они его привезли вечером, а на ночь в амбар посадили, под замок.

Больше ничего Волков у него не спрашивал. Как ни хорошо ему было в полку, а дела есть дела. Кавалер быстро собрался и поехал в Лейдениц к пристаням.

Из лагеря ещё не выехали, а на просёлке их ждут люди. Идут к нему. Шли и ещё издали начали кланяться. Шестеро их было, у первого бумажки в руках:

— Господин Эшбахт, господин Эшбахт, — кричит упитанный господин, видно, он у них за старшего. — Дозвольте сказать.

Волков остановил коня. Он знал, о чём сии господа говорить желают, и уже приготовил им ответы. Купчишки подошли, снова кланялись.

— Господин Эшбахт, вот тут у нас векселя ваши и долговые расписки за вашим именем, — вежливо говорит упитанный и показывает ему бумаги, — вот за меринов расписка, от вашего лейтенанта получена, вот за три бочки солонины. Вот за двадцать два хомута…

— Эдак ты мне всю свою торговлю, купец, показать собираешься? Говори, что тебе нужно?

— Угу, — купец убирает бумаги, — просто мы волнуемся. Бумаги бумагами, а когда же серебро можно будет по ним получить?

— А что у тебя, купец, в бумагах про то написано? — спрашивает Волков.

— Писано во многих, что расплате быть после Пасхи. А в некоторых и вовсе время расплаты не указано.

— А разве Пасха уже была?

— Нет, — говорит купец, — но господа купцы волнуются, вдруг вы раньше на войну уйдёте… Не подумайте, что мы слову вашему и бумагам вашим не верим.

— Мы вам верим, — говорили купцы, — верим, но вы же на войну собираетесь, а на войне вас могут и убить, что же тогда с бумагами нам этими делать? Кто будет по долгам отвечать, жена ваша? Или кто?

— Так вам о том, господа купцы, надо было думать раньше, когда вы бумаги эти брали. Так нет, вы тогда соблазнялись на хорошую цену, что вам предлагали, и от жадности не думали ни о чём больше.

Купцы, ошарашенные, замолчали, даже депутат их молчал, разинув рот. И так они были смешны, что кавалер и люди его засмеялись. И Волков сказал:

— Ладно, ладно, заплачу вам перед отъездом на войну, серебро мне скоро подвезут.

— Ох, господин кавалер, слова ваши — прямо бальзам на истерзанные члены, — заговорил старший из купцов. — Успокоили вы нас, спасибо, спасибо. — Все как по команде купцы стали кланяться. — Вы уж простите нашу назойливость, но просто мы, да и другие купцы тоже, очень волнуемся.

— Волнение всегда присуще купеческому ремеслу, — многозначительно сказал кавалер и тронул шпорами коня.

Лейдениц тянулся вдоль пирсов и пристаней. Город тем и жил. Грузчики, торговцы, приказчики, хозяева лодок и барж, всякий иной люд, семьи с детьми и вещами. Толкотня, гомон, большие телеги и возы. У пристаней лодок и барж по веснам вдвое прибавилось. Суета, работа, крики. Все подходы к пристаням завалены товарами; бочки, тюки, мешки, шерсть, кожа в рулонах, мотки пеньковой верёвки, доски, смола горячая тут же.

Что-то уже приплыло, что-то будут грузить на баржи.

Он и молодые господа из выезда сели в лодку, а их коней умелые люди заводили на баржу. Лодочник и кормчий на барже взяли с него полталера. Полталера за плёвую работу. Полталера вчера, полталера сегодня. Серебра не напасёшься.

«Придётся всё-таки мне свои баржи завести».

А на его берегу у амбаров почти тихо. Хотя стоит какая-то баржа у пирсов, привезли что-то. И племянник Бруно Фольков со своим неизменным товарищем Михелем Цеберингом тут. Смотрят, как грузят лес из-под навеса. Увидали, как Волков вылез из лодки и ждёт пока коня переправят, прибежали кланяться:

— Гляйнрих у нас весь лес выкупил, — сразу сообщает Бруно. — По хорошей цене. Хочу вывезти всё быстро, пока дорога подсохла и дождей не было.

— А Гляйнрих, — Волков помнил этого человека, то был глава гильдии строителей из Малена, — деньги вперёд дал?

— Да, дядя, и доски, и брус, и тёс вперёд оплатил. И ещё хочет. Думаю, надо просить, чтобы господин Гевельдас нам встречу с лесоторговцем Плеттом в Лейденице организовал. Поговорить о новой партии леса.

— Сами без меня справитесь?

— Да, дядя, тут большой хитрости не будет, — говорит племянник. — Только о цене сговоримся.

Ветер с реки доносит неприятный запах. Волков морщиться, смотрит, что это воняет, юноша ловит его взгляд:

— Это наш родственник, просил сырой кожи на пробу привезти, вон баржа полна. Сейчас разгружать будем. Думаю, денег с него за разгрузку не брать.

— Да, не бери, родственник нам хорошийдостался, полезный. Уголь весь распродали?

— И двух десятков корзин не осталось, — сообщил Бруно, — все у Кёршнера на складах. Думаю, за неделю кузнецы и пекари разберут всё.

— И что же по углю у нас вышло?

— Дядя, — Бруно счастливо улыбается, — на круг чистой прибыли — сто двадцать семь талеров без малого, и то без тех корзин, что ещё не проданы.

«Ну что ж, неплохо, и ведь все довольны: и Гевельдас, что возил уголь, и Кёршнер, что хранил его на своих складах».

Он подумал о том, что три таких сделки в год позволят ему свести расходы с доходами. Ну почти.

— Раз уж вы договариваться будете о встрече с лесоторговцем, — заговорил кавалер, — то и торговца углём Фульмана позовите. Уголь летом, конечно, не так нужен, но и летняя цена на него другая. Может, ещё поторгуем углём с выгодой.

— Хорошо, дядя, — отвечал Бруно.

Максимилиан подвёл ему коня, он уже сел в седло, как тут заговорил Михель Цеберинг:

— Господин, Бруно забыл вас спросить.

— Ну?

— Купцы в Малене спрашивают, можно ли в ваших амбарах товары хранить, дороги-то хоть и плохие, но уже подсыхают, многие думают, сюда товары свои возить и с ваших пристаней грузиться.

— Да-да, дядя, — вспомнил Бруно, — о том многие спрашивали. Хотят знать цену на склады и цену на погрузки.

— Амбары до урожая всё равно пустые будут стоять, сдавайте их. Цену не ломите, узнайте в Малене цену на склады, такую же пока просите. Стоимость погрузки узнайте в Лейденице. Пусть купцы начинают сюда ездить.

Ему нужны были купцы из Малена и Вильбурга. Чем больше людей будет в нём заинтересовано, заинтересовано в его складах и пристанях, тем труднее графу будет интриговать против него. Да и на герцога купчишки влияние имеют.

«Надо будет узнать цену на баржи. Если все будут грузиться с моей пристани, так добро пожаловать и на мои баржи».

Уже по лоснящейся физиономии Сыча было ясно, что он собою горд. Волков ещё с коня не слез, а они с Ежом уже тащат к нему какого-то плюгавого мужичонку. А Фриц Ламме ещё издали кричит:

— Вот, экселенц, нашли мы его.

Точно, они молодцы. Кавалер сразу узнал в нём одноглазого монаха. И тот узнал Волкова, стоял, трясясь всем телом.

— Ну, — мрачно спрашивает кавалер, — и к какому же монашескому братству ты принадлежишь?

Мужичонка зыркнул на него единственным глазом и… заплакал.

— Да никакой он не монах, экселенц, — говорит Сыч, — это Ганс Фегерман, вор из Малена, пьяных гостей по кабакам обворовывал. С трактирщиками в доле работал.

— И игрочишка, — добавляет Еж, показывая Волову игральные кости, — кости у него с секретом.

Волков понял сразу, что этого Ганса Фегермана наняли, никакого отношения к разбойникам, что на него напали, этот тип не имеет.

— И сколько же тебе предложили?

Ганс Фегерман жалобно всхлипнул. А Волков тут же вспомнил, как из головы Георга фон Клаузевица торчал арбалетный болт и как звякнул меч о мостовую, что тот не удержал слабеющей рукой. От этого воспоминания тут же перекосило рыцаря от злости и, не милосердствуя, он с оттяга врезал хлыстом прямо по морде, по левой щеке ублюдка.

Жёсткий стек сразу рассёк кожу на щеке, чай, не лошадиная кожа-то. Мерзавец заорал и схватился рукой за рану, а через пальцы тут же покатились на его одежду капли крови. Но Волкову плевать было на кровь, он произнёс, почти шипя от злости:

— И не вздумай скулить, будешь скулить, так велю тебя повесить на заборе и сечь, пока вся шкура не слезет. Отвечай мне, сколько тебе заплатили?

— Не надо, господин… — причитал вор.

— Сколько? — кавалер снова занёс стек.

— За то, чтобы вас нашёл, три талера, — пролепетал Ганс Фегерман.

— Где нашёл?

— Я два дня у южных ворот просидел, пока вы не приехали. А как дождался, так пошёл за вами, когда вы к епископу поехали.

— А потом?

— Потом дождался вас, пока вы не поехали к купцу Кёршнеру. У прислуги узнал, что вы сели там обедать, — тут вор замолчал.

— Дальше говори, демон поганый, не заставляй господина ждать, — произнёс Сыч и врезал вору под рёбра в правый бок.

Тот тут же согнулся от удара, заныл, но, вспомнив хлыст, разогнулся и трясущимся голосом продолжил:

— И побежал в кабак.

— В «Пьяном купце» бриганты заседали, — вставил Ёж.

— В «Пьяном купце»? — вспоминал кавалер. — Это тот кабак, что у городского арсенала?

— Угу, — кивал Сыч, — тот.

— Да, господин, — стонал вор.

«То есть в пятистах шагах от дома графа! Ну понятно».

— И всё о вас сказал Ульму.

— Это бородатый такой, высокий, красивый? — снова вспоминал Волков.

— Точно так, господин. Бородатый, бородатый.

— Ульм? Это имя его или фамилия?

— Кличка, все бриганты звали друг друга по кличкам, — говорил Сыч, — вели себя тихо, скромно. Но в трактире не ночевали.

— Ещё бы, зачем деньги тратить, когда дворец графа рядом, — для себя говорит кавалер и спрашивает у вора: — А этот Ульм и его люди конечно не из Малена были?

— Нет, господин, не маленские они.

— А откуда же?

— Не знаю, господин. Может, с Вильбурга.

— И что дальше было после того, как сказал ты Ульму, что я у купца обедаю?

— Господин, — захныкал Ганс Фегерман, — я невиноват, я хотел уже уйти…

— Говори, сволочь! — Волков опять занёс хлыст, но пока не бил.

— А-а, — заорал вор и заговорил скороговоркой, — Ульм мне сказал, чтобы я вызвал вас к епископу. Сказал, что даст мне монашеское одеяние. Я отказывался. А он мне сказал, что я всё равно уже замазан, а пять талеров мне не помешают.

— Он ещё тебе пять монет дал?

— Да, господин, — вор указал на Сыча, — эти господа у меня всё забрали, у них все мои деньги.

— И ты согласился?

— Я почувствовал неладное, господин, я испугался, но Ульм сказал мне, что меня прирежет прямо за углом, если я не соглашусь, и послал со мной человека, чтобы я не сбежал, он держал меня за капюшон, когда я шёл к дому купца.

— Он сказал вызвать меня к епископу?

— Да-да, и дал мне пять монет, и ещё сказал, чтобы я не торопился и пришёл в дом купца уже ближе к сумеркам, но я волновался, что в темноте тот человек, что вёл меня, меня зарежет и заберёт серебро. И поэтому шёл быстро. И пришёл, когда ещё было светло.

«Слава Богу, что ты ещё и трус, дождись они темноты, я бы их не заметил».

— Значит, ты не знаешь, что это были за люди?

— Нет, господин, не знаю. Клянусь Богом, не знаю, я бы всё сказал, но не знаю ничего.

— Испугался он, экселенц, мы его не в городе нашли, в деревне у сестры прятался, паскуда. Всё понял, когда узнал, какую он кашу заварил, почуял, что набедокурил и бежать кинулся.

— А ты с трактирщиком о бригантах не говорил? — спросил Волков.

— Как же не говорить, говорил! Всё у него спросил. Он рассказывал, что заказывали, что пили, говорит, что они не скаредничали и что серебро заранее делили, прямо в кабаке. Видно, им часть денег вперёд дали. Но сильно не пили, вели себя тихо. Хотя по виду люди весьма злые были, резаные, колотые, ремесла либо воинского, либо разбойного.

— А ещё трактирщик сказал, что среди них и грамотные были, этот самый Ульм записки читал, что ему приносили, а один из них письмо на почту отправлял, — добавил Ёж.

— Записки? Письмо на почту? — сразу насторожился кавалер.

— Ага, мальчишку посыльного один из них с письмом на почту отправлял, — говорил Ёж.

А Сыч сразу смекнул, хлопнул себя по лбу:

— Эх, балда я!

— Конечно, балда! — строго сказал Волков.

— Надо ехать в Мален на почту!

— Поезжай, почтмейстер Фольрих мой хороший друг, скажите, что вы от меня. Он должен помочь.

— Сейчас поедем, экселенц, только пообедаем.

Волков повернулся и пошёл в дом, где на пороге его, как всегда, ждала, не жена, а, конечно же, госпожа Ланге. Как всегда в чистом платье, с белоснежными кружевами, причёска — волос к волосу, сама улыбается, а на лице уже видны её веснушки.

— Здравствуйте, господин мой, — она делает книксен.

Очень захотелось ему её обнять, к груди прикоснуться, к крепкому заду её, хоть даже через платье, да нельзя — кругом люди, слуги.

— Рад вас видеть, госпожа Ланге.

Он передал ей перчатки и берет, уже почти прошёл в дом, а тут ему Сыч кричит:

— Экселенц!

Волков поворачивается к нему.

— А с этим что делать? — Фриц Ламме толкает вора в спину.

Волков и не раздумывает ни мгновения:

— Найди ему брата Ипполита, пусть исповедует, — отвечает кавалер. — Потом повесь.

— А-а-а, — заорал вор, — господин, простите, простите…

Сыч снова бьёт его своим крепким кулаком в бок:

— Да не ори ты, оглашенный.

Вор поперхнулся и упал на землю, затих сразу. А Сыч снова кричит:

— А где повесить-то его? На забор?

— Экий ты дурень, Фриц Ламме, — отвечает ему не кавалер, а Бригитт Ланге, — зачем же дрянь всякая на нашем заборе нужна. Архитектор уже давно на перекрёстке хорошую виселицу вкопал, там и вешай его, подлеца.

— Это там, где кузнец новую кузню поставил, на том перекрёстке?

— На том, на том, — отвечает Бригитт и закрывает дверь.

Она молодец, она всё знает, что дома и хозяйства касается. Волков пропускает её вперёд и, пока нет никого, хватает за зад. Госпожа Ланге улыбается. Но руку его отпихивает. Не до того сейчас. Полон дом людей.

Глава 19

Госпожа Эшбахт после того, как узнала, что он дома не останется, а как поест, так уедет в Мален, изъявила желание говорить с ним.

— Так говорите, — отвечал он, поудобнее устраиваясь в кресле.

— Хочу говорить, чтобы лишние уши не слыхали, — отвечала жена, прося его подняться к ней в покои.

А Волкову неохота вставать, нога после езды ещё болит. Да и странно то, что говорить жена желает наедине. Хотя монахини, что сидит на скамье у стены, Элеонора Августа никогда не стеснялась. А больше в обеденной зале нет никого.

— Тут говорите, — отвечает он, — нога болит по ступеням скакать.

А госпожа Эшбахт в слёзы ни с того, ни с сего.

«Господь Вседержитель! Да откуда у неё их столько, постоянно плачет, а раньше, когда зла была, так слёз почти не было».

Монашка, ещё одна зараза в доме, сидит, губы скривила, на него косится.

«Выгнать бы её к чертям, пусть катится в свой монастырь. Она жену подбивает на всякое, не иначе. Да нельзя, вроде как от отца Теодора её в дом взял и вроде для дела. За беременностью жены смотреть».

— Что же вы рыдаете, госпожа моя? Что опять не так? — морщась спрашивает он.

— Дом как чужой мне, — сквозь слёзы говорит ему госпожа Эшбахт. — Всё не так тут.

— Так что же тут не так? — недоумевает кавалер.

— Всё не так, всё! Вы-то то знаете, что не так, знаете, о чём я! — говорит она, рыдая, да ещё и с упрёком, как без него.

— Нет, не знаю, вы уж меня просветите, что не так с нашим домом, — отвечает он тоном терпеливого человека.

Тут Элеонора Августа даже рыдать на миг перестала, стала холодной, как прежде, колючей:

— Не могу я жить под одной крышей с беспутной женщиной.

— Вы то про госпожу Ланге говорите? — уточняет Волков, хотя что тут уточнять ещё.

Жена молчит, словно ей даже противно имя это повторить. Но то, что речь идёт Бригитт, и по её лицу понятно.

Кавалер на неё уставился сурово. Теперь он понял, о чём пойдёт речь. Смотрит на жену и молчит, ждёт, что она дальше скажет.

— Извольте ей от дома отказать, — чётко и уже без намёка на слёзы в голосе говорит жена.

— Так она товарка ваша, вы её сюда привезли, — отвечает он жене, — отчего же теперь ей от дома отказывать?

— Я не знала, что она женщина подлая.

— Как же вы не знали, если все знали, что родилась она от человека подлого, от конюха или от лакея, кажется.

— Не в рождении её подлость, а в нечестности её.

— В чём же её нечестность? — деланно удивляется кавалер. — Наоборот, я вижу, что честна она, дом в порядке содержит, слуг в строгости. Уж даже и не знаю, в чём госпожу Ланге упрекнуть.

— Вы знаете, о чём я говорю!

— О чём же?

— Вы знаете! — почти кричит жена.

— Скажите сами! — сурово произносит кавалер.

— Она с вами делит ложе, — говорит Элеонора Августа и тут же срывается в слёзы снова, кричит. — При всех: при слугах, при людях ваших, все то знают. Так беспутная ещё и бахвалится тем.

Волков был спокоен. Локти на стол положил, смотрел на жену, чуть прищурившись, и далеко не во всё верил, что она ему говорила. Максимилиан и покойный фон Клаузевиц не знали о том, что госпожа Ланге делит с ним ложе, хотя в доме бывали едва ли не ежедневно. Слуги… Ну от этих разве укроешь? В доме живут, по дому ходят. А то, что госпожа Ланге бахвалится близостью с ним… Зная дерзкий характер рыжей красавицы, он понимал, что Бригитт могла, могла в язвительности своей бабьей хвалиться перед его женой своими достоинствами, упоминая, что господин чаще ночует в её покоях, чем в покоях жены. Такое быть, конечно, могло.

— Этой распутной женщине тут не место. Путь уходит! — сквозь слёзы требует жена.

— Так разве она в том виновата, что венчаная со мной женщина мной пренебрегала, — спрашивает кавалер. — Разве госпожа Ланге просила меня в её покоях не спать и говорила, что мои ласки ей противны?

И в эту минуту в обеденную залу из кухни входит сама виновница разговора. Сделала быстрый книксен и спрашивает:

— Прикажете подавать обед, господин мой?

И стоит вся прекрасная, чистая, свежая как утро, хотя уже и не утро на дворе. И улыбается своею дивной улыбкой. И жена стоит у стола, с другой стороны. Располнела так, что платье в швах расходиться, рыхлая, брюхатая, с немытыми волосами под съехавшим на сторону чепцом, зарёванная, лицо отекло от рыданий. Нет, не ровня она Бригитт и никогда ей не была. Да ещё теперь и кричит, на визг скатываясь:

— Прикажете ей от дома нашего отбыть!

— Отчего же ей от дома нашего отбывать, если лучше мы никого для домашних дел не найдём! — спокойно отвечает жене кавалер. — А ещё госпоже Ланге недавно спасла меня от лютой смерти.

Он пристально смотрит на жену:

— Разве вы об этом не помните, госпожа моя?

Госпожа Эшбахт тихо завыла, кулачки ко рту поднесла и кинулась прочь из комнаты, путаясь в юбках. На лестнице чуть не упала, тут уж она начала кричать в голос.

Монахиня от лавки отлепилась и поспешила наверх за ней. А госпожа Ланге всё с той же приятной улыбкой, словно тут и не было чужих слёз и криков, повторила вопрос:

— Так что? Прикажете подавать обед, господин мой?

— Подавайте, Бригитт, и побыстрее, я тороплюсь.

Когда подали обед, Бригитт села рядом с ним, себе приборы не поставив, есть не думала.

— Отчего же вы не едите? — спрашивал Волков, принимаясь за мужицкий суп из курицы с клёцками и жареным луком, который он с недавних пор стал любить.

— Ела уже сегодня дважды, — отвечала красавица, не отводя от него глаз. — Боюсь растолстеть.

Волков вылавливает из жирного бульона хорошо разваренное куриное мясо, еда ему нравится, но поведение Бригитт его настораживает. Она улыбается, глядя на него, но уже не так, как обычно. Улыбка её скрывает тревогу. Или волнение.

— Ну, уж говорите, что случилось? — оставив суп, спрашивает Волков.

Она собирается сказать, но волнуется. Хватает своими пальчиками его большую руку. Заглядывает ему в глаза.

— Боитесь госпожи Эшбахт? Боитесь, что она выживет вас из дома? — догадывается он. — Не бойтесь, мне без вас никак. А будет она упорствовать, так поставлю вам отдельный дом.

В глазах Бригитт появились слёзы. Как они так легко могут их производить, Волкову было непонятно. Сам он плакать совсем не умел. Поэтому эти капельки, что катились поверх веснушек, были для него удивительны. Ноготки Бригитт впились в кожу его руки, и она срывающимся голосом сказала наконец:

— Господин мой, я обременена.

Сказала и замолчала, ожидая, что он ей скажет. А он потянул её к себе и припал губами к её виску, а после к её мокрой от слёз щеке, и сказал до обидного спокойно:

— И слава Богу, хоть какая-то хорошая новость за последнее время.

Бригитт чуть отстранилась от него, не такого она ждала. Надеялась, что он будет… Более радостным, что ли, от вести такой. А потом, вдумавшись в его слова, осознав их смысл, поняла, что он рад, но остальные его дела не так хороши, чтобы чему-то сильно радоваться. Госпожа Ланге всё-таки была весьма умна.

А ему тут стало ясно, отчего красавица так настойчиво и даже бесцеремонно искала его близости всю весну. Нет, не от ненасытности любовной и не от соперничества с его женой она тянула и тянула его в свои покои часто. Просто красавица хотела быть беременной, быть не хуже, чем законная и глупая супруга его.

Он посмотрел на неё:

— А жена про то узнала, значит?

Бригитт кивнула:

— Вчера вечером я говорила с монахиней, а утром уже выслушивала от госпожи Эшбахт выговоры о своей распутности. И что чадо моё она в доме своём не потерпит, — говорила красавица со слезами в голосе.

— Потерпит, потерпит, — усмехался кавалер, беря госпожу Ланге за руку, — а нет, так построю вам дом.

— Спасибо вам, господин мой, — сказал Бригитт и поцеловала его руку, — Господь был ко мне милостив, послав мне вас.

Он эту дорогу уже проклинал. Сколько он уже раз по ней ездил — не сосчитать, уже наизусть её знал. Да, он опять ехал в Мален. Граф, мерзавец, взялся собирать войско против него, сам поехал к герцогу, сам напросился. Беда? Да, беда. Какой другой человек, незаинтересованный, не представлял бы такой опасности, как этот лощёный сеньор, который, судя по всему, теперь его ненавидит.

Думал ли кавалер о графе как о реальном вражеском командире?

Кавалер только фыркал от такой мысли, граф никогда не воевал, какой из него командир. Волков знал войну досконально, он штурмовал крепости и сидел в осадах, устраивал засады и сам попадал в них; он участвовал в четырёх крупных сражениях и в сотне мелких. Он знал о войне больше, чем граф знал о балах, турнирах и охотах. Так что при равных армиях у графа не было ни единого шанса на победу. Но в том-то и беда, что графу победа была и не нужна. Мерзавцу нужно было пролить кровь. Пролить кровь людей герцога. И желательно побольше. Чтобы герцог взбесился от злости, чтобы обычная распря между сеньором и вассалом переросла в настоящую войну. Вот поэтому граф фон Мален и вызвался руководить походом на дерзкого вассала курфюрста. Это было Волкову ясно, как божий день. И поэтому он вёз на поясе в кошеле своём хорошую пригоршню золота. А именно — сорок новых гульденов.

С Волковым ехало восемь молодых господ, и что его действительно радовало, так это то, что ехал с ним и Александр Гроссшвюлле. Увалень, кажется, выздоровел, сам просился ехать. И брат Ипполит дал на то добро, говоря, что раны затянулись крепко, даже страшная рана на руке. Увалень показал, как крепко может держать свою алебарду истерзанной недавно рукой.

Кавалер мог только завидовать тому, как на молодых людях быстро заживают раны. И взял Увальня с собой. Брюнхвальд ему советовал при поездке в город брать с собой больше людей, из новонанятых кавалеристов человек двадцать ещё, но Волков не хотел вызывать раздражение горожан такими кавалькадами. Он считал, что граф после того шума, что случился в городе, больше не осмелится на нападение. Да и размещать столько людей в городе будет дорого. Если, конечно, не останавливаться у богатого родственника.

Дитмар Кёршнер знал, зачем он приехал. Он разместил всех его людей, а ему выделил шикарные покои и обещал, что ротмистр городских арбалетчиков Цимерман сегодня снова явится к нему в дом тайно, как только стемнеет.

Кёршнер предлагал кавалеру поздний обед, но Волков, думая, что хозяин за обедом будет донимать его разговорами о делах торговых, сказался сытым и просил времени на отдых. Не до амбаров и цен, не до угля и досок, не до стоимости постройки дорог ему сейчас было. Он даже толком не мог порадоваться тому, чему хотела радоваться Бригитт. Волков ни о чём другом сейчас думать не мог, как о войске, что собирает граф. Вида он не подавал, но сейчас он был очень напряжён, и именно из-за того, что понимал, как опасен граф, который втянулся в их распрю с герцогом. Граф, который имел влияние и на поместную знать, и на городских нобилей, и это при том, что он имел доступ к курфюрсту и, судя по всему, ненавидел Волкова.

«Нет, двоим нам тут не ужиться».

Конечно, после неудачного покушения в стенах города его влияние здесь заметно пошатнулось. И городским нобилям и простым бюргерам очень, очень не понравилось, что кто-то дерзнул устроить в их городе кровавые схватки и убийства, но всё течёт, всё меняется. Сегодня фон Эдель побоится в город нос сунуть, а что будет завтра? Что будет, когда граф фон Мален приведёт сюда людей герцога, наберёт ещё в городе людей, ещё и поместную конницу и пойдёт воевать его, Волкова?

«Не дать ему довести дело до железа. Главное, не дать свершиться кровопролитию».

И в этом он очень рассчитывал на помощь того, кого сейчас ждал.

Ротмистр городских арбалетчиков — должность нешуточная. Кого угодно со стороны на такой пост не назначат. Во-первых, это один из четырёх главных офицеров города. Не последний в городе человек. Во-вторых, жалование хоть и небольшое, но в кошель капает. Есть война, нет — всё одно: серебришко в кошелёк падает. Пойди-ка, солдат, да найди ещё такую службу, чтобы тебе и в мир деньгу платили. Три десятка солдат на содержании и ещё две сотни горожан, что придут по призыву, коли враг у стен, ну или герцог позовёт. Скорее всего на должность эту и по согласию самого курфюрста берут.

Нет, не бродяга приблудный сидел перед ним. Господин Цимерман свою цену, конечно, знал. Худой, усы торчком, сапоги не новые, отнюдь. Перстень небольшой золотой, не больше двух цехинов стоимостью.

«Денежки ему нужны, за ними и пришёл, главное теперь о цене сговориться».

— Рад я, господин ротмистр, что теперь мы заведём с вами дружбу, — говорит Волков.

За окном темень, ночь, в камине трещат поленья, Кёршнер слуг отпустил, поэтому Волков не ленится, сам встаёт и ходит с кувшином, подливая купцу и ротмистру вина.

— И я рад, господа, — отвечает Цимерман, отпивая отменного вина из подвалов богача и беря с серебряного блюда сахарную конфету.

— Так что же, ротмистр, происходит в городе? — Волков усаживается в кресло. — Ну, из того, что касается меня, конечно.

— Официально, вас, господин полковник, ничего не касается, — отвечает ротмистр. — О вас в Высочайшем соизволении ни слова. Сказано через неделю собрать три сотни пехоты и сто человек арбалетчиков. И что сии люди пойдут под команду графа фон Малена.

— А уж он… — продолжил купец.

— А уж он и скажет, куда нам идти. Говорят, что пойдём на соединение с кавалерами из местного ополчения, — негромко говорил ротмистр.

— И вы как командир арбалетчиков будете при своих людях?

— Хотел бы не ходить, но без причины посылать одного только заместителя было бы неподобающе.

— А сколько всего будет людей? Знаете?

— Говорят, что граф приведёт четыре роты пеших людей в добром доспехе и с капитанами.

— Пятьсот-восемьсот человек. А стрелки?

— Про стрелков ничего не слышно было. А вот кавалерия будет местная. Граф созовёт своих вассалов.

— А сколько же у него вассалов?

— Может баннер, может два.

— Тридцать-сорок рыцарей, — кивал Волков.

— Где-то так, да.

— А знаете ли вы в городе, что я собираю войско?

— Конечно, знаем. Говорят, вы за рекой лагерь средней величины разбили, палаток на сто пятьдесят.

— И всё равно пойдёте против меня?

— Офицеры молчат, а солдаты ропщут. Говорят, что граф сбежит, как дело начнётся, а вы нас побьёте. Говорят: раз вы горцев бьёте, то уж нас-то и вовсе раздавите. Но что делать, пойдём.

— Под картечи и мушкеты? На пики отличных моих солдат?

— Именно так.

— Но в прошлый же раз не пошли на меня.

— В прошлый раз Высочайшего соизволения письменного не было, письмо простое было — просьба герцога, а на сей раз есть. Ослушаться не можем. Мален город несвободный.

— А ещё и граф вызвался, — добавил Волков понимающе.

— Вот-вот. Ещё и этот великий полководец желает проявить себя перед герцогом. Надумал, наконец, славы воинской поискать, — соглашался Цимерман.

Теперь вся картина была ясна ему. И никаких сомнений в том, что инициатор этой кампании именно граф, у кавалера не было.

«Никак не ужиться нам в этих местам двоим».

Но раз появилось дело, то надо его делать. Волков снова встал, обошёл стол, доставая из кошеля тугой и тяжёлый свёрток. Он подошёл к Цимерману и, встряхнув свёрток, со звоном вытряхнул на стол перед ним целую груду золота. Сорок гульденов. Они рассыпались по столу и тускло мерцали, отражая свет единственной в зале лампы.

— Что ж, раз так, то у меня к вам будет предложение, — сказал Волков, наблюдая за реакцией ротмистра.

И реакция того ему нравилась. Цимерман потянулся рукой к золоту, погладил монеты, потом взял одну из них, с удовольствием взвесил в руке:

— Чем я могу вам помочь, полковник?

— Я вам сейчас всё объясню, — отвечал кавалер.

Солдат с солдатом всегда найдут общий язык и понимание. Особенно, если у одного солдата есть золото, а другому оно очень нужно. Ротмистр и полковник долго сидели рядом и негромко говорили, обсуждая всякие мелочи будущего дела. Уже выпили всё вино, что было в кувшине, и дрова в камине прогорели, и гостеприимный хозяин Кёршнер задремал в кресле, не выдержав непонятной и нудной солдатской болтовни, а они всё говорили. Но зато, когда закончили, не было про меж них ничего, о чём бы они не договорились. Сорок золотых монет! Цимерман был понятлив и сговорчив. Сорок гульденов — это тысяча с лишним талеров. Волков прикидывал, что это пятилетнее жалование ротмистра. Конечно, он будет сговорчив.

Господа офицеры закончили дело за полночь. Цимерман встал, сгрёб монеты, завернул их в тряпку и сказал:

— Можете во мне не сомневаться, полковник. Я сделаю всё, как и договорились, начну уже с утра.

— Отлично, ротмистр, — Волков протянул ему руку.

Глава 20

Утром кавалера и его людей ждал роскошный завтрак.

Длинный стол в большой светлой зале был уставлен отличной свежайшей сытной едой.

— Как вам перепела? — спрашивал кавалера хозяин дома.

— Они божественны, — отвечал Волков, беря с подноса следующую птицу.

— Сыры, обязательно попробуйте эти мягкие сыры. Они вам понравятся.

— В вашем доме мне нравиться всё, — заверил купца рыцарь.

— Всё? — цвела от счастья хозяйка.

— Да, добрая моя родственница, — говорил кавалер. — И повара, и зала эта светлая.

— Это из-за окон, — радостно сообщала Клара Кёршнер.

— Да-да, эти огромные окна прекрасны, — продолжал Волков, раздирая перепела.

— А как завершился ваш разговор со вчерашним нашим гостем? — тихо спросил у кавалера купец. — Я, кажется, задремал под конец.

— Я хотел выразить вам благодарность, — так же тихо отвечал Волков. — Вы оказались провидцем. Человек, что был вчера в гостях, будет мне очень полезен.

Купец расцветал от таких слов. Его щёки всегда вспыхивали огнём от похвалы Волкова.

— Рад услужить вам, друг мой, — говорил купец, улыбаясь.

Да, кавалер уже знал его. Лесть и похвала легко проникали в сердце купца, но лишь на время захватывали его. Купеческий ум его почти никогда не давал купцу отдыха. По глазам Кёршнера кавалер понял, что тот собирается заговорить с ним о делах торговых. О всяких углях, досках, кожах и прочей ерунде, которая ну никак сейчас кавалера не волновала. Поэтому Волков положил свою тяжёлую, большую руку на пухлую ручку купца и сказал:

— Жаль, что у меня нет времени продолжить завтрак, жаль, дорогой родственник, что я уже должен откланяться.

— Что так скоро? — расстроился купец. — Вы уже уходите?

— Друг мой, вы видно забыли, — тихо заговорил кавалер, — граф ведёт сюда войска герцога, война у меня.

— Ах, да, конечно, конечно, — вспомнил купец и встал провожать гостя.

И все стали вставать из-за стола. Так Волкову удалось избежать скучных для него сейчас разговоров. Ну вправду, не до них ему сейчас было, не до них.

Прежде чем покинуть Мален и отправиться готовить войско к встрече с графом, он решил заехать в кафедральный собор. Помолиться, если уж не встретит там епископа. Но молиться ему не пришлось — епископ был там, служил утреннюю службу. Заканчивал её без всякой старательности. А как увидал кавалера, так и вовсе оставил заканчивать ритуал второму священнику и служкам, а сам, как был в облачении, сбежал вниз с кафедры.

Ещё издали протягивая руку для поцелуя.

Волков смиренно принял руку и поцеловал перстень.

— Сын мой, как хорошо, что вы пришли. Очень хотел я вас повидать. И срочно! И тут как раз вы! Не иначе провидение!

— Что же за дело у вас ко мне, святой отец?

— Утром, ещё на заре, ещё до службы в город приехал граф фон Мален.

«Этот мерзавец уже здесь. Раньше войска своего приехал, местных решил заранее собирать. Видно, торопится, подлец».

— И сразу просил меня о встрече, — продолжал отец Франциск. — И я, конечно же, согласился. Мы поговорили с ним. Оказалось, граф Мален милейший и добрейший человек.

— Да неужели? — скривился Волков.

— Да-да, — не замечая его язвительности, продолжал епископ, — поговорили мы с ним очень хорошо, и о делах городских, и о вас.

— И обо мне?

«Любопытно даже, что он наговорил».

— Да, о вас. Сказал он, что герцог просил его вас взять и доставить в Вильбург ко двору.

— Меня на суд герцога доставить?

— Именно, но граф мне сказал, что никакого зла на вас не держит и что ежели вы сдадитесь по чести или сами поедете к сеньору своему на суд, то он и вовсе будет за вас ходатайствовать перед пред курфюрстом, потому как храбрец вы известный и известный командир, что не раз показал себя в деле.

— Вот как! Думаете, он не прирежет меня по дороге к герцогу?

— Конечно, нет! Ему можно верить, человек он благородный, из старинной фамилии.

— А вы не слыхали, что недавно на меня было нападение? Десяток убийц напали на меня и моих людей, мой лучший рыцарь был убит ими. И все говорят, что за нападением этим стоит господин фон Эдель, подручный графа.

— Конечно же, я об этом слыхал, — говорит епископ, — и я об этом спросил у графа. И он ответил, что готов поклясться на Святом Писании, что ему об этом деле ничего неизвестно.

«Чёртов лжец».

— Значит, не знает? — уточнил Волков.

— Если граф говорит, что не знает, значит не знает. Разве может сеньор лгать?

Волкову всё становится ясно. Настроение у него, с утра хорошее, начинает портиться. А епископ и не видит того, продолжает бодро:

— Думаю вашей распре пора положить конец.

— Какой распре? — уточняет кавалер. — Распре с герцогом или распре с графом?

— Со всеми, сын мой, со всеми.

— А на поместье, что мне не отдаёт граф, плюнуть.

— Забудьте про него, не тягаться вам с фамилиями старыми. Вот сколько лет вашему гербу?

Волков не хочет отвечать, стоит мрачнее тучи, а епископ палец поднял вверх:

— Вот! Видите? А гербу Маленов сколько?

Кавалер даже и не знает, сколько гербу Маленов лет.

— Забудьте о требовании своём и сдайтесь графу, пусть он проводит вас на суд к герцогу и пусть сеньор ваш решит судьбу вашу. Как старший брат решит судьбу младшего. Так было во все времена, путь так и будет.

И тут уже кавалер не выдержал и совершил поступок предосудительный. Дурной поступок, да ещё на глазах десятков людей, что были в храме на службе.

Рукой своею тяжёлой он без всякого почтения хватает епископа за шею, сдавливает её так, что тот морщится от боли, и кавалер, подтягивая святого отца к себе, шипит ему в ухо:

— Тебя, дурака, зачем сюда прислали? Разве тебе архиепископ не говорил, чтобы ты мне помогал, а? Разве не в помощь мне тебя, пёс ты шелудивый, прислали сюда? Так ты мне помогаешь? Так?

И при этом он тряс растерявшегося попа, да так, что у того с головы митра наземь слетела. Хоры смолкли сразу, священник, что вёл службу, замолчал и растерянно глядел на него, а люди, что сидели на лавках, стали вставать, чтобы посмотреть, что же там происходит в проходе.

Тут только кавалер отпустил попа, сам поднял с пола митру, сам нахлобучил её на голову епископу, который так и стоял истуканом в растерянности. А кавалер повернулся, да и пошёл прочь из храма, укоряя себя за глупую несдержанность.

Говорил, не раз говорил ему отец Теодор о сдержанности, о том, что в руках себя нужно уметь держать, да где теперь тот отец Теодор. Нет его. Нет умного попа, и всё, кажется, рушится у кавалера. Ещё недавно ему казалось, что он всё в руках держит: полковничий чин, золото, городская знать ищет его благосклонности; ни герцог, ни граф ему не страшны. И всё вдруг переменилось разом со смертью старого епископа, всё рассыпается пылью, так что пальцами и не удержать. Граф оказался хитер и опасен как змея, герцог про вассала дерзкого не забывает, словно других дел у него нет, в городе опереться почти не на кого; почуяло рыцарство чернильное, что закатывается звезда господина Эшбахта, и горцы, как дороги починят, снова за войну примутся.

Мрачен был рыцарь, молча ехал в свой удел. Но сдаваться он не собирался. Зря глупый поп его к тому склонял. Волков не верил графу, он даже усмехался, вспоминая глупую веру попа в честность графа. Граф просто его убьёт при первой возможности. Убьёт показательно, чтобы другим не повадно было дерзать и оспаривать волю графскую. Нет, и речи о сдаче быть не могло, тем более уже и деньги заплачены нужному человеку. И Волков тому человеку верил. Старый епископ говорил ему: побеждай, и люди будут целовать тебе руки и понесут серебро. И вот теперь ему нужна была новая победа. А там уже удача может опять к нему повернуться.

Приехал домой, а там брат Семион из Ланна вернулся. Как раз вовремя. Кавалер сел ужинать. Женщин, что хотели с ним говорить, даже слушать не стал — ни одну, ни другую. Не до бабьих склок ему сейчас было. Остановил одну жестом руки, вторая, умная, сама всё поняла. А заговорил он с монахом, что сидел рядом с ним:

— Ну, был у казначея архиепископа?

— Был, господин. Отдал ваше письмо. Аббат о вас спрашивал, очень хорошего мнения он о вас. Спрашивал, как семья, как у жены беременность протекает… — начал говорить брат Семион.

— По делу, по делу рассказывай, — прервал его рыцарь.

Тут монах вздохнул, и по вздоху этому Волков понял, что дело его невозможно.

— Сменить епископа на кафедре просто так нельзя, — тихо заговорил брат Семион. — Как сказал аббат: не чулок авось. На епископскую кафедру кого попало не благословят. Люди важные из старинных фамилий кафедры ждут годами. Людей таких много, а кафедр мало.

— Что, и причин нет таких, чтобы епископа нового поставить на кафедру? — Волков снова начинал наливаться своей холодной угрюмостью.

— Так и нет, господин.

— Может, уличить его в содомии? Сдаётся мне, он из этих.

Тут брат Семион даже засмеялся:

— Что вы господин, что вы, то грех малый, в среде церковной совсем незлой, епитимью наложит духовник и всё, да и епитимья буде нетяжкой.

— Может, сказать, что он к детям склонен? Что он к мальчикам из хора охоту имеет?

Брат Ипполит морщится:

— Нет, это тоже лёгкий грех. Дело то обычное. С кем не бывает.

Волков посмотрел на него чуть удивленно, но не это волновало кавалера сейчас:

— Ну может тогда он деньги ворует, из десятины лишнего много себе оставляет.

— Вот! — оживился брат Семион. — Вот это уже зло тяжкое, и я об этом брата Иллариона спрашивал. И аббат Илларион со мной был согласен, но только спросил, а много ли новый епископ успел своровать-то за неделю на кафедре?

Волков только вздохнул в ответ.

— То-то и оно, господин, что дело это серьёзное. О растратах может решить только комиссия из святых отцов, учреждённая архиепископом, а он у нас обязательно спросит, а много ли украл новый епископ за неделю, что сидит на кафедре Малена.

— Неужели нет никакого способа убрать этого попа из Малена? — в огорчении спрашивал рыцарь.

— Видимо, нет, господин, — тоже грустно отвечал ему брат Семион. — Аббат Илларион ещё говорил о том, что святой отец может паству свою не обрести и с кафедрой так проститься, но разве такое с епископом может случиться.

— Ну-ка, ну-ка, — Волков насторожился, — объясни. Что значит паству не смог обрести?

— Ну, бывает так у молодых священников: придут на новый приход и давай паству в страх божий загонять, бичевать людишек в каждой проповеди за всякий простой грех, после исповеди епитимьёй тяжкой наказывать, свирепствовать не по-отцовски; глядь, а паства в другой храм молиться стала ходить, ибо строг безмерно отец во Боге был. Вот и говорят про таких, что паству свою не обрёл.

— Или, к примеру, дев незамужних или даже беременных баб соблазнял в исповедальне, — вдруг вспомнил Волков и улыбнулся впервые за весь вечер.

— Ну или такое, — потупил очи, святой отец.

— Завтра со мной в город поедешь, — сказал кавалер, — расскажешь хорошим людям, как епископу сподручнее будет паству не обрести.

— Поеду, раз надо, — сказал брат Семион.

И Волов принялся за ужин. Он уже знал, что ему делать, и настроение от этого у него улучшилось, и аппетит тоже. Он даже посмотрел на угрюмую жену свою, которая быстро и жадно ела колбасу с жареной капустой, и спросил:

— Отчего вы так печальны, госпожа моя?

Он знал, что госпожа Эшбахт опять начнёт ныть и жаловаться, но сейчас даже это не могло испортить ему аппетита.

Глава 21

В город ему теперь было въезжать опасно. Там уже был граф, войска герцога на подходе, а может уже и в самом Малене. Глупо было бы попасть в плен, разъезжая по городу без надлежащей охраны. Но встретиться с нужными людьми ему было необходимо.

Он ещё затемно послал в город Максимилиана, чтобы тот просил господ отставных ландскнехтов, не всех, конечно, а самых влиятельных, встретиться с ним в таверне «У трёх висельников», что была на милю южнее города. То, в общем, была и не таверна, а вонючая дыра — скорее воровской притон, чем приличный трактир. Волков тут даже из-за запаха не хотел останавливаться. Но таверна эта была как раз на дороге в Эшбахт.

Туда кавалер и ехал по опостылевшей уже ему дороге. И снова вёз с собой золото. И кроме свиты с ним был брат Семион. Трясясь в седле, ехал на муле, после всех. Тарантас Волков ему брать воспретил, долго на тарантасе.

А ждали их в таверне два седых и уважаемых корпорала, крепкий ещё сержант Веллен, что служил писарем в конторе имперского штатгальтера и был с ним в хороших отношениях, а также почтмейстер Фольрих и землемер Куртц.

Расселись все за длинным чёрным, давно не скоблённым столом.

— Эй, баба, — кричал сержант Веллен, — пива подавай на всех, да смотри мне, носатая, чтобы кружки были чистые, чтобы к пальцам не прилипали!

— Эй, красотка, — добавлял один из корпоралов, тот, что со страшным шрамом на левой скуле, — и передай своему хозяину, чтобы пиво было свежее, а то, не ровён час, и сгорит ваш шалман к чёртовой бабке, если ребятам пиво придётся не по вкусу.

Ландскнехты умели себя поставить. Пусть в графстве было их и немного, может всего пять десятков, не больше, но то всё были люди опытные, бесстрашные и сплочённые. Корпорация их была весьма уважаема, и вовсе не потому, что почти все они служили на имперских должностях, а потому, что их характер был так же твёрд, как и их кулаки.

Пока трактирщик и баба мыли кружки, да искали бочку с хорошим пивом, Волков начал разговор — чего время тратить, которого у него и так было немного:

— Господа ландскнехты, не думал, что буду просить вас о помощи, но, кажется, к тому всё идёт.

— Уж не хотите ли вы, полковник, просить нас вступить в ваше войско? — с хитрецой спросил тот корпорал, что был без шрама.

— Нет, конечно, о том я вас просить не стал бы. Кому из мирной жизни захочется снова в солдатскую лямку впрягаться. Нет. Но вот с одним человеком местным, влиятельным человеком, дружбы у меня не выходит.

— С графом, что ли? — уточнил сержант.

— С графом, само собой, но с графом я решу дело железом, а тут человек такой, что железо к нему применить нельзя.

— А, с епископом нашим новым? — догадался землемер Куртц.

Тут все господа ландскнехты заулыбались, а Куртц продолжал:

— Кажется, вчера, прямо в кирхе, на службе вы ему задали трёпку.

— Говорят, трясли его так, что шапка с него упала, — смеялся сержант.

— Что, знаете о том уже? — спросил кавалер.

— Так как же не знать, если весь город о том только и говорит! — заметил землемер, посмеиваясь.

Волкову было неприятно это слушать. Всякому будет неприятно, когда он дурь свою всем показал.

— Да не грустите вы, полковник, — сказал ему почтмейстер, — всё одно народ простой за вас. Не пришёлся поп новый городу. Люди говорят, что заносчив он и спесив больно.

— И прекрасно, мне нужно попа этого из города убрать, — наконец произнёс он.

— Убрать, но не железом? — уточнил землемер Куртц.

— Побойтесь Бога, господа ландскнехты, мы же не еретики какие, попов резать, — ухмылялся Волков, поглядывая на брата Семиона. — Нет, нужно его по-другому спровадить отсюда.

— Так расскажите, как, полковник, — сказал сержант Веллен. — Может у нас и получится.

— Получится, господа ландскнехты, у вас получится, — говорил кавалер, вынимая из кошеля десять золотых монет и выкладывая их на чёрные доски стола одну за другой. — А как лучше это сделать, вам расскажет умный мой монах, брат Семион.

Тут ловкая баба стала им носить хорошее пиво в чистых кружках и первую подала монаху. Брат Семион принял тяжеленную кружку с благодарностью, благословил женщину и стал говорить. Говорил он не очень громко, не хотел, чтобы его слышали, поэтому всем тем, кто сидел за столом, приходилось тянуться к нему ближе. Господа ландскнехты к монаху тянулись, слушали его, а глаза их так и косились на десять жёлтых монет, что лежали на чёрных досках, так и косились.

После того, как умный монах всё объяснил и растолковал и господа отставные ландскнехты из маленской корпорации Южной роты Ребенрее поняли, что нужно делать и уже распихали золото по кошелькам, кавалер решил ехать домой. Пред тем, как он сел на коня, к нему подошёл почтмейстер и сказал:

— Пришли вчера ко мне два ловких человека, сказали, что от вас, полковник.

— Да, от меня, Фриц Ламме у них старший, — отвечал кавалер.

— Точно, Фриц Ламме, так он и назвался. С ними был один сопляк, посыльный, рыдал всё время. Не мог вспомнить имени адресата. А эти двое его всё спрашивали и спрашивали. Настырные. Не приведи Бог с такими связаться.

— То не прихоть. Надо найти, кому адресовалось одно письмо. Думаю, что это поможет мне узнать, кто причастен к нападению наменя, — сказал кавалер.

— У меня, конечно, бывает и по сотне писем в день, но все адресаты записываются в книгу. Поищем-поищем… Раз дело такое, то найдём, лишь бы сопляк вспомнил, в какой город адресовалось письмо. В общем, сделаю всё, что могу.

— Спасибо, друг, — Волков протянул почтмейстеру руку.

— Да не за что, полковник.

Старые вояки обменялась крепким солдатским рукопожатием.

Глава 22

Волков поспешил домой. Ехал и думал, вздыхая. Думал о деньгах. Он о них часто думал в последнее время. Два дня — и нет пятидесяти гульденов. Сорок ротмистру Цимерману. Десять корпорации ландскнехтов. Из тех почти шести сотен гульденов, что ему остались от привезенных жидом Наумом Коэном, осталось меньше пятисот пятидесяти.

Пятьдесят гульденов! Да, деньги огромные. Сколько ему пришлось бы служить в гвардии за такие деньги? Он даже и считать не стал. А сейчас он выложил это золото, не задумываясь. Конечно, деньги пошли на дело. Не на развлечения, не на платья для баб, не на кареты и меха. Деньги пошли на самое необходимое. Он покупал себе почву под ногами. С тех пор, как умер старый епископ, Волков телом, плотью своею ощущал, как уходит из-под его ног почва. Что не на кого ему в Малене опереться. Бургомистр, такой услужливый и расторопный при отце Теодоре, после смерти того вдруг стал скользкий, в глаза не смотрит, говорит пространно и ничего не обещает. Чувствует перемены, хитрец. Про таких же хитрецов из городского совета, из городских гильдий и говорить не приходится. Притихли, сидят и ждут, смотрят кто кого: пришлый забияка или старые фамилии.

Оставался всего один верный человек — купец Кёршнер. Да и тот, непонятно, надолго ли. Как ни крути, а главным покупателем всей продукции купца был курфюрст.

Поэтому и не жалел Волков денег, ища среди офицеров города и отставных ландскнехтов себе опору. Ландскнехтам можно было денег и не давать; кажется, они и так взялись бы помочь, но тут жадничать было нельзя. Без денег то была бы просьба, а с деньгами уже дело. С деньгами лучше. А ему нужно было их расположение. Ведь эти сплочённые люди не просто были отставные военные. Добрая часть из них были служащие короны Его Величества.

Почтмейстеры, землемеры, смотрители дорог, хранители имперских складов, писари и приказчики у имперского штатгальтера, который сидел в Вильбурге, — всё это были отставники, которым император миловал после службы должности с жалованием. Говорят, и сам штатгальтер Ребенрее был из ландскнехтов, правда, из капитанов. Так что жадничать тут было никак нельзя, ему сейчас очень нужна была опора. И он был даже рад, что нашлось дело, которое сблизит его с этими славными людьми.

А ситуация складывалась непростая. Ему уже меньше, чем через две недели, нужно было выводить солдат в поход. Идти на соединение в Нойнсбург. А до этого надо было решить вопрос с графом и его людьми. И решить его обязательно бескровно. При том, что граф-то как раз дышит злобой и хочет крови. Поэтому войско Волкова должно быть готово. Готово до совершенства.

Не заворачивая в Эшбахт, он повернул на восток к амбарам. И оттуда, сразу переправившись через реку, поехал в лагерь. Ещё остатки офицерского обеда не остыли, когда он был в там.

Ему и его свите подали обед за длинным офицерским столом.

У офицеров всегда должен быть стол, ещё и скатертями покрытый.

Это солдаты едят из мисок и котлов, сидя на земле, господа же офицеры должны есть за столом.

Господа офицеры, хоть уже и пообедали, снова рассаживались по лавкам, занимая места согласно субординации: чем старше звание и выше значение, тем ближе к командиру. Люди из выезда, Максимилиан и прочие, сидели в самом конце стола. А по правую руку сидел его лейтенант и командир первой роты Карл Брюнхвальд. Затем шли Рене, Роха, Бертье, офицеры кавалерии, командир эскадрона ротмистр Гренер-старший и теперь его официальный помощник Гренер-младший, после сидел капитан Пруфф, которого в лагере до этого Волков не видел, ротмистр арбалетчиков Джентиле, потом Хилли, Вилли, новый ротмистр Хайнквист, старший сержант Миллер. Ещё нескольких офицеров, которых он не знал; думал знакомиться с ними после обеда. И в конце стола, на уголке, уселся глава сапёров инженер Шуберт — крепкий муж с тяжёлым лицом, за спиной которого стояли два ученика. Шуберта представлял кавалеру капитан-лейтенант.

Все едва расселись, едва всем места хватило за длинным столом.

— Бертье, вижу, вы тут? — говорил полковник, глядя как повар кладёт ему в тарелку хорошие куски баранины, тушёной с чесноком и тимьяном, как наливает пиво в стакан. — Рад вас видеть, Гаэтан. Да ещё и в таком роскошном виде.

Красавчик Гаэтан Бертье был в новой одеже, был он как всегда одет в только ему присущем стиле. Двухцветные жёлто-чёрные панталоны, лиловый колет, пояс золотой парчи, ярко зелёная шляпа с замысловатым пером и невозможно красные высокие кавалерийские сапоги с каблуками и шпорами. Видно, дело найма солдат благоприятно повлияло на финансовое состояние капитана.

Капитан Бертье встал, поклонился и сказал:

— Полковник, всё, что вы повелели, я выполнил, нанял солдат больше, чем вы просили, и всё на те же деньги. Полные списки поданы мною сегодня господину капитан-лейтенанту.

— Я уточню их и завтра поутру подам вам, господин полковник, — привстал Брюнхвальд. — Вот только, капитан Пруфф мне списков артиллеристов своих не подал, я даже не знаю, скольких человек мне ставить на довольствие.

Как и всегда, капитан Пруфф сразу сделал недовольную мину на лице, покраснел в ту же секунду, встал и обиженно сказал:

— Извините, капитан-лейтенант, но, если вы изволили заметить, то я и мои люди только сегодня прибыли в лагерь, ещё не успели расквартироваться. Как только у меня выдастся свободная минута, так я сразу подам вам списки личного состава. А если желаете знать без бумаг, так у меня сорок два человека в подчинении, а коней шестнадцать при трёх подводах.

— Прекрасно, — сказал Брюнхвальд миролюбиво, — жду от вас рапорта, капитан.

— Господа, впредь прошу вас не вставать во время доклада, — произнёс кавалер и снова повернулся к Бертье. — Благодарю вас, капитан, недостатка в желающих, значит, не было?

— Был избыток, господин полковник, войны пока хорошей нигде поблизости нет, так что даже я ещё и выбирал, чтобы народец получше был.

— А сколько всего людей набрали, — спросил Волков у Брюнхвальда, — точных цифр не нужно, скажите на память, поротно.

— Да, господин полковник, — ответил Брюнхвальд и начал перечислять. — Моя первая рота четыреста сорок два человека, людей первого ряда, в доспехе полном или доспехе на три четверти, так сто два человека будет. Сии люди весьма неплохи. Таким не жаль два жалования платить. Сержантов у меня восемнадцать. Ещё в роту к себе я взял заместителем ротмистра Хайнквиста и ещё одного ротмистра господина Мальмерига.

Ротмистры встали, чтобы Волков мог их видеть. Волков их рассмотрел и сказал:

— А сколько же вам лет, господин Мальмериг?

— Двадцать шесть, господин полковник, — заметно волнуясь, отвечал ротмистр.

— Прошу садиться, господа, — сказал кавалер. Он повернулся к Брюнхвальду. — А не слишком ли молод господин Мальмериг?

Мальмериг от волнения не сел, остался стоять.

— Господин полковник, дозвольте мне сказать, — заговорил Бертье.

Брюнхвальд, хоть и был недоволен таким нарушением субординации, но жестом предложил Бертье высказаться.

— Прошу вас, капитан, говорите, — разрешил Волков, раз Брюнхвальд был не против.

— Я нанял ротмистра Мальмерига не просто так, — заговорил Бертье. — Я поговорил с ним, он служит с пятнадцати лет, служил у генерала Гейбриха, прошёл с ним четыре кампании, был при Родденбрюке, два раза сидел в осаде в Коллоне. Служил и у других генералов.

— О! Вы были при Родденюбрюке? — спросил кавалер. Сам он тоже учувствовал в том сражении с еретиками, состоя тогда в гвардии герцога де Приньи.

— Так точно, — отвечал молодой ротмистр, — я состоял тогда в полках генерала фон Набельсдорфа.

— Запамятовал, не напомните ли, какие цвета у того генерала?

— Такие же, как у вас, господин полковник, белый с голубым. А герб — латная перчатка, сжимающая розу. Мы стояли на правом фланге. Не сдвинулись тогда и на шаг, хотя по нам два часа били их пушки, — отвечал Мальмериг.

Волков покивал головой, а потом сделал знак рукой:

— Садитесь, господин ротмистр. Продолжайте, господин Брюнхвальд.

— Вторая рота — рота капитана Рене, двести тридцать семь человек, — на память говорил капитан-лейтенант, — при двадцати двух сержантах. Полсотни из людей имеют доспех на три четверти, остальные половинный или кирасы со шлемами, но при стёганках. Большинство — старые люди господина Рене, что живут в ваших землях, господин полковник. Так что люди хорошие, опытные. Нет так ли, капитан?

Рене кивнул головой:

— Так, господин капитан-лейтенант. Можете в моих людях не сомневаться, господин полковник.

— Думаю, ротмистром к господину капитану послать старшего сержанта Миллера.

Пятидесятилетний, за свою долгую солдатскую жизнь истерзанный железом сержант сразу встал, вот уж кто волновался тут, так это он. По лицу его даже пот стекал, хотя жарко-то и не было.

— Сержант Миллер был мне верным помощником многие годы, — говорил Брюнхвальд, — в ремесле воинском для него секретов нет.

— Ну, раз вы так за него ручаетесь и у господина капитана Рене возражений нет, то пусть ваш сержант будет ротмистром, — сказал кавалер.

— Я возражений не имею, — сказал Рене.

Сержант, вернее уже ротмистр, устало сел, вытирая лицо подшлемником и переводя дух. Даже от волнения не поблагодарил никого.

— Третья рота. Рота господина капитана Бертье, — продолжал Брюнхвальд. — Двести семь человек при шестнадцати сержантах, доспехов на три четверти едва пять десятков наберётся. Пик нет вовсе, алебард мало, молотов и протазанов тоже, копья да тесаки, да годендаги. Думал просить вас, господин полковник, купить хоть пару десятков алебард на роту и хоть полсотни пик.

— В вашем распоряжении остались деньги, Карл? — спросил кавалер.

— Остались. — Брюнхвальд склонился к Волкову и заговорил тихо. — И деньги есть, и ваши векселя. Но думается мне, что векселя ваши купцы здешние больше принимать не будут.

— Отчего же так? — спросил кавалер.

— Думаю, что они уже злы. Каждое утро целая делегация дожидается меня у палатки, — говорил Брюнхвальд всё так же тихо.

— И что же они хотят, Карл? — спросил Волков с усмешкой.

— Как, чего? — удивился его капитан-лейтенант. — Серебра, конечно. Или, на худой конец, хотят узнать, когда вы бумаги гасить думаете.

— В лагерь их больше не пускать, — всё так же ухмылялся Волков.

— Не пускать? — переспросил Брюнхвальд, кажется, с удивлением.

— Не пускать. Нечего всяким прохиндеям по лагерю разгуливать.

— Прохиндеям? Так мы что, расплачиваться по векселям и обязательствам не будем? — опять удивлялся капитан-лейтенант. — Сосем не пускать купцов сюда?

— Карл, векселя и расписки, и купцы все эти, то забота не ваша. Ваша забота купить пики и алебарды для третьей роты.

— Да? А! Да-да… — кивал Брюнхвальд.

— Да, Карл, купите требуемое оружие за серебро.

— Слушаюсь, господин полковник, — отвечал капитан-лейтенант, он точно был обескуражен положением дел.

Удивлённое и даже разочарованное лицо Брюнхвальда вызвало у кавалера желание всё объяснить ему. Но этого делать пока было нельзя. И кавалер сказал:

— Не волнуйтесь, Карл, мы купцам деньги обязательно вернём. Но позже.

— Позже? Просто я обещал. Говорил, что вы человек чести.

— Знаю, Карл, знаю, что вы сами ручались за мои векселя, и мы от них не отказываемся, просто вернём их тогда, когда нам это будет выгодно.

— Ах, вот как! — с облегчением произнёс Брюнхвальд.

— Да, господин капитан-лейтенант, именно так. И продолжайте, я желаю знать, что там у нас со стрелками.

— Да-да, господин полковник, — согласился Брюнхвальд и начал: — У капитана Рохи двести шесть человек при пяти сержантах, ротмистры его вам известны, это знаменитые Хилли и Вилли.

Молодые офицеры заулыбались смущённо, а капитан-лейтенант продолжал:

— Семьдесят восемь человек — это мушкетёры, остальные, кроме девяти человек, аркебузиры, у девяти человек никакого оружия нет.

Волков посмотрел на Роху: мол, почему так? А тот и говорит, на удивление резонно:

— Коли дойдёт до дела, так людишек поубавиться, а оружие никуда не денется, а пока я безоружным жалование половинное обещал.

И не поспоришь с ним. Волков только и спросил:

— Научились стрелять рядами?

— Конечно, — сообщил капитан стрелков с поддёвкой. — Слава Богу, пороха нам дают мало, зато времени у нас много, вот и учимся.

— Пороха даём стрелкам, согласно вашему распоряжению, пять выстрелов в день, так они уже тот, что мы закупили по новой, наполовину расстреляли, — напомнил капитан-лейтенант.

— Пусть стреляют, — произнёс кавалер, он был уверен, что мушкеты на поле боя буду очень важны. — Купите им ещё пороха и пуль, Карл.

— Как прикажете, господин полковник.

— Господин полковник, — взял слово капитан Пруфф.

— Слушаю вас, капитан, — поглядел в его сторону Волков.

— Мне бы тоже пострелять, хоть по десять выстрелов на орудие сделать, среди моих людей есть необстрелянные.

Волков молчит, смотрит на Пруффа чуть прищурившись, прикидывает в голове, сколько один выстрел картауны стоить ему будет. Да уж… Два совка пороха, это… Это почти ведро. А ведро — это десятая часть бочонка. Дорого, однако, будет пострелять артиллеристам. Один раз Пруфф бахнет из картауны, так два талера вдаль дымом белым полетели. Это ещё не считая картечи и ядер. Вместе с ними вдаль ещё полталера-талер улетят. А артиллерист думает, что начальство колеблется и продолжает уговаривать:

— Порох, говорят, это новый, совсем иной, хочу посмотреть, как далеко он ядро толкнёт, как картечь мелкую, картечь крупную кидать будет. Надобно пострелять, посмотреть, посчитать, таблицы новые нарисовать.

— Да, порох действительно новый, — наконец соглашается кавалер. Порох просеянный, порох другой. Об этом ему говорил Роха, но он понимает, что лучше учиться пушкарям сейчас, чем потом это делать во время боя. — Капитан-лейтенант, закупите ещё пороха и для учения пушкарей. Господину капитану Пруффу и его людям надобно приноровиться к новому пороху. Хватит у вас денег?

— Денег хватит, я потом вам подготовлю отчёт по тратам, господин полковник, — отвечает Брюнхвальд.

Волков кивал, а Брюнхвальд продолжал:

— У господина ротмистра Джентиле сто сорок семь арбалетчиков, — капитан-лейтенант опять склонился к Волкову и снова заговорил тихо, — но мне сдаётся, что меньше, и сержантов у него что-то уж больно много, — он снова повысил голос, — при пятнадцати сержантах.

Это было обычное дело в южных войнах, чтобы получать большее жалование. Офицеры перед нанимателем завышали свои порядки, так же завышали количество сержантов и опытных высокооплачиваемых бойцов. Начни Волков ходить да пересчитывать всех людей Джентиле по головам, трёх-четырёх людей не досчитался бы. И Бог бы с ними. Но он сам был арбалетчиком и знал, что в арбалетчиках сержантов много не нужно.

— Господин Джентиле, — произнёс кавалер.

— Да, полковник, — ротмистр встал, хоть Волков просил не вставать, и приложил пальцы к берету, а потом поднял руку. Южный знак приветствия.

— Сержантов у вас изрядно. Довольно будет и пяти на сто сорок-то человек, вам, авось, строй держать в бою нет нужды.

— Да, конечно, вы правы, господин полковник, но смею заметить, что люди мои весьма опытны и умелы, и что среди сержантов моих нет ни одного, кто своё звание не заслужил.

— Не сомневаюсь, и даже рад этому, но содержание буду платить только на пятерых сержантов.

— Господин полковник, хотелось бы сказать…

Волков жестом велел ему сесть, этим и закончив разговор с ним. Ламбрийцы. Им дай волю, так будут болтать пока не заболтают до нужного им результата. А результат для них всегда один и тот же — побольше получить серебра.

— Капитан-лейтенант, а что-то я не вижу здесь представителя сапёров, — произнёс кавалер.

— Капитан сапёров отбыл из лагеря утром покупать инструмент. Лопаты и кирки, топоры у нас в достатке, а пил и верёвок куплено мало. Но могу сказать, что народец среди сапёров хороший, крепкий, худых и хворых нет. Всего их… Не помню, сколько…

— Триста шесть сапёров при двадцати двух бригадирах, — отрапортовал Бертье.

Это было то, что нужно по контракту, даже чуть больше.

— Хорошо, хорошо, — говорил кавалер, — ну, что у нас с кавалерией?

— Кавалерия на удивление хороша, — говорил капитан-лейтенант, — господин Гренер набрал отличных людей. Шестьдесят шесть человек.

«Ещё бы, я сдуру назначил пятнадцать монет в месяц жалования, не проверив цен наперёд. Конечно, за такую деньгу хороших людей набрать было несложно».

— И что, господин Гренер, у людей ваших хороши кони, исправен доспех, оружие?

— Лучше и быть не может, господин полковник, — привставая, отвечал Гренер-старший. — Как сказал капитан-лейтенант, люди пришли на удивление хороши и все преисполнены желанием служить.

«Ещё бы, за пол талера в день всякий служить захочет. Надо было предлагать десять монет».

— Значит, кавалерия наша хороша?

— Да, полковник, осмотрел их: весьма недурны и доспехом, и конём, — заверил его Брюнхвальд.

По контракту с Коэном, который так жаждал видеть фон Бок, он должен был нанять сто кавалеристов, а не шестьдесят шесть. Но Волков думал, что компенсирует недостачу своей артиллерией, которой в контракте не было. Так что фон Боку не будет причин выговаривать ему. Уж три пушки, одна из которых тяжёлая полукартауна, всяко весомее на поле, чем три десятка кавалеристов.

Видя, что полковник больше не спрашивает про кавалерию, капитан-лейтенант продолжил:

— Посчитали мы, что поход у нас будет недолгий и пойдёт по земле обжитой, поэтому решили, что ста двадцати больших подвод при двухстах пятидесяти двух конях и меринах будет достаточно, — тут он вспомнил, — это не считая коней и подвод у артиллеристов. Дополнительно нанято двадцать два возницы и двадцать три кашевара. Палаток и котлов и провианта — как и положено по походному уставу.

— А лекари! — напомнил Волков, по контракту у него должно было быть два лекаря. Не будет, так то верный повод фон Боку придраться и упрекать его в воровстве денег.

— Лекарей двое. Как вы и велели. По виду опытные.

— А больные в лагере есть? — Спросил кавалер.

— Шестеро.

«Шестеро, это неплохо».

— Понос?

— Поносом всего двое маются. Ещё двое в горячке, у одного сбиты ноги до крови. А ещё у одного большой чирей. В пол-лица.

— Хорошо, что поноса мало.

— Да, — кивнул Брюнхвальд, — река рядом, каждое утро после побудки гоняем солдат мыться. Как велел брат Ипполит.

Тут кавалер поднял палец, вспомнил:

— Обязательно пусть обоих лекарей брат Ипполит на знания проверит.

— Слушаюсь, сегодня же за реку с письмом их отправлю к монаху.

— Что ж господа, кажется, всё… — начал было кавалер, но Роха почти его перебил:

— Как же всё!? А самое главное!

Все офицеры поглядели на него, а тот трясёт своей чёрной, с нитями седины, бородой — смеётся:

— Сержантка шлюх и маркитанток Агафья Брик просит разрешения её роте присоединиться к вашему войску, полковник.

Все заулыбались.

— Вторую неделю стоят лагерем рядом с нашим.

Волков тоже улыбается, смотрит на Брюнхвальда:

— Вы что, Карл, не пускаете их в лагерь?

— Без вашего дозволения — отказывал, — говорит капитан-лейтенант.

— Дозвольте им жить в лагере, Карл. Но только не слишком многим. Десяток девок и десяток маркитанток. Не более.

— Как прикажете, полковник.

— Да, и пусть будут молодые и, главное… главное, чтобы не было больных. Я не хочу, чтобы у меня в лагере начались болезни, или люди стали падать на маршах, как только мы снимемся.

— Прикажу лекарям пред отъездом за реку их всех осмотреть.

— Я их сам всех осмотрю и сам отберу самых лучших, — обещал Роха.

Тут все стали смеяться.

Волков тоже посмеялся, а потом сказал:

— Господа, как закончу обедать, хочу посмотреть, чему вы научились, прошу построить ваших людей на плацу.

Господа офицеры спешно стали вылезать из-за стола и расходиться по своим частям, а кавалер принялся за свою остывшую уже баранину и тёплое пиво.

Он не быстро закончил с обедом. Дал людям время, пока ел холодное мясо. Потом ещё допивал пиво и лишь после этого пошёл с Максимилианом на холм, где ему уже был поставлен раскладной стул. А перед холмом уже были выстроены роты пехоты и стрелков.

Вот теперь стояли они отлично. Сержанты уже руку набили, быстро подняли из палаток людей, одели в доспехи, привели на вытоптанное вдоль дороги поле и почти идеально построили подчинённых.

Первая рота в центре, как и положено. Восемь ровных рядов. Первые два ряда — сплошное железо: доппельзольдеры, двуручные мечи, молоты, топоры, протазаны. Дальше копья, после них — пики.

Сержанты на флангах, ротмистры пока перед строем. Красавцы. Уж эта рота встретит кого угодно и где угодно, как должно. Ни в атаке, ни в обороне не подведёт. Здесь нужен будет хороший бело-голубой баннер.

— Карл, — говорит Волков.

— Да, полковник.

— Позаботьтесь о знаменосце в первой роте. Думаю дать первой роте знамя.

— Я тоже думал об этом.

— И пару проверенных сержантов к нему в охрану.

— Будет исполнено.

Вторая рота, рота Рене, тоже неплоха. Нет, это конечно не первая рота, но достаточно хороша. Любой здравомыслящий командир взял бы таких солдат. И доспех неплох, и оружие, и выстроены хорошо. Она стоит на правом фланге. Правее неё только стрелки Рохи.

Да и у Бертье в третьей роте не всё плохо, в тех войсках, которых Волков повидал за свою жизнь, солдаты были хуже. Просто рота Бертье смотрится не очень на фоне отличной первой и хорошей второй. Левее третьей роты — арбалетчики.

— Карл.

— Да, полковник.

— Рота Бертье слабее роты Рене, — медленно говорил кавалер.

— Несомненно.

— Пусть стрелки Рохи станут рядом с Бертье, а арбалетчики будут при второй роте.

— Будет исполнено.

Тут же конный вестовой кинулся с холма вниз. А барабаны заиграли «Бегом марш».

Как только вестовой доехал до стрелков, тут же те снялись с места и, схватив свои рогатки, тяжёлые мушкеты и аркебузы, быстрым шагом и рассыпным строем пошли на другой фланг. А арбалетчики на их место.

Трёх минут не прошло, как и те, и другие уже строились в ряды на новом указанном им месте. Мушкетёры в первых рядах ставили рогатины, клали на них мушкеты. А арбалетчики ставили свои большие и яркие щиты на своём фланге.

«А неплохо, неплохо их вымуштровал Брюнхвальд за неделю».

— Да, так будет лучше, — произнёс капитан-лейтенант, когда построение было выполнено. — Со стрелками Бертье будет стоять крепче.

А в это время, как и положено артиллерии — с большим опозданием, на поля выехала шестёрка коней, не без труда таща за собой большую пушку. А за ней — две двойки коней тащили кулеврины.

— А вот и наш славный капитан Пруфф, — прокомментировал появление артиллеристов Брюнхвальд.

В его голосе слышалась укоризна. Волков прекрасно понимал своего лейтенанта, но всё-таки заметил:

— Да, характер у него не приведи Господи.

— Именно. Уж очень обидчив, прямо слова ему не скажи.

— Вы, Карл, без нужды его не муштруйте, он человек тяжёлый, обидчивый и упрямый, но по опыту, ещё по фёренбургскому делу, знаю, что он нетруслив и во время стрельбы… Иногда всё-таки попадает.

— Да, в деле у Оврага он пару раз попал по горцам, — вспомнил капитан-лейтенант.

Волков засмеялся, Брюнхвальд тоже, и после, посмеиваясь, закончил разговор:

— Без нужды не буду его донимать.

Посмеялись, глядя на ряды солдат, что стояли вдоль дороги, а тут Волков вдруг стал серьёзен и говорит:

— Герцог послал за мной людей.

— Опять? — удивился его лейтенант. — Прошлого позора герцогу мало было?

— Это его наш граф взбаламутил. И сам граф идёт во главе тех людей, да ещё в городе людей возьмёт.

— Ах, вот как? И сколько всего людей у графа будет?

— Верный человек говорит, что от герцога придёт семь сотен или восемь, да в городе три сотни возьмут, да сто арбалетчиков. Граф ещё соберёт местное рыцарство. Говорят, баннер или даже два может собрать.

Кажется, капитан-лейтенант Брюнхвальд не был впечатлён таким войском, смотрел он на кавалера, усмешки не скрывая:

— Неужто граф фон Мален мнит себя тем полководцем, что с такими силами надеется нас бить?

— Нет, Карл, бить нас он не надеется. Ему нужно, чтобы мы его били, и били как можно крепче. К тому он всё и ведёт. Хочет он, чтобы герцог после поражения по-настоящему осерчал и крепко обозлился на меня, да и горожане чтобы тоже обиделись, оплакивая павших. Сам-то граф сбежит, когда люди его на поле под картечью да под мушкетными пулями рядами ложиться будут, когда сеньоры местные на наших пиках повиснут. То ему и нужно. То ему и нужно, Карл. Всех против меня настроить желает, всех.

Теперь уже Брюнхвальд не улыбался, смотрел на кавалера озадаченно:

— И что же нам тогда делать? Избегать схватки? Уходить? Так он на ваш Эшбахт пойдёт!

— Верно, друг мой, пойдёт. Поэтому мы его встретим. Встретим в удобном месте и при встрече будем выглядеть так, чтобы у людишек его всякая охота отпала воевать. Чтобы при виде нас даже думать о деле им было тоскливо. Тогда, Карл, мы отделаемся кровью малой, а может и вовсе без крови обойдёмся, как в первый раз.

Теперь Карл Брюнхвальд сомневался:

— Уж если кто, какой командир, решится воевать, то вряд ли людишки его могут тому противиться.

— Противиться воле полководца не смогут, а вот разбежаться, как только начнётся дело…

— Это да, — тут Брюнхвальд не спорил. — Так что мне нужно сделать, полковник?

— Я хочу, Карл, чтобы только от построения, от вида наших солдат у людей графа ноги затряслись. Хочу, чтобы ряды были ровные, чтобы строились под барабан быстро. Чтобы доспех сиял на солнце.

— И сколько у меня есть времени, чтобы довести построения и перестроения до совершенства? — спросил капитан-лейтенант.

— Не знаю, Карл, говорят, что люди герцога уже вышли из Вильбурга. День, может, два. Вся надежда на местное рыцарство, эти всегда на войну не торопятся.

Карл кивнул и, чуть поворотившись к трубачам и барабанщикам, крикнул:

— Барабанщики, «Свободный шаг»! Трубачи: «Строиться», «Роты в общую баталию». Вестовой, передайте господам офицерам: баталия в шесть рядов, доппельзольдеры первым рядом по всему фронту.

Трубы взревели, барабаны рассыпали над пустырём размеренную дробь, вестовой поскакал к офицерам с объяснением, как строить солдат.

Волков даже встал со стула, чуть оперевшись на меч. Стоял и смотрел, как рассыпаются ровные ряды людей, как сержанты, не сговариваясь, чертят протазанами невидимые линии, по которым должны встать ряды, как покрикивают офицеры, как люди один за другим становятся плечом к плечу.

А барабаны бьют сигнал «Свободный шаг».

Первый ряд, солдаты с лучшим доспехом и оружием, уже готов. Сержанты просто ровняют линию.

Барабаны продолжают бить дробь.

За ним ряд с копьями… Тоже уже готов. После строятся два ряда пик. И… Тоже уже почти выстроены. Как быстро, без всякой сутолоки, без намёка на неразбериху. Люди прекрасно знают, что им делать. Все знают — от офицеров до солдат последнего ряда.

Волков и не успел бы съесть тарелку бобов, когда уже в последних рядах сержанты наводили порядок. И барабаны смолкли.

Барабаны смолкли, последние сержанты пробегали вдоль рядов, чтобы занять своё место на флагах. Всё, все встали на свои места, офицеры стоят перед баталией, сержанты на флангах. Тишина, даже не позвякивает железо.

Это было быстро. Кавалер повернулся к своему лейтенанту:

— Неплохо, Карл. На памяти моей… Только в гвардии де Приньи люди строились быстрее.

«Неплохо?» Кажется, Карл Брюнхвальд ожидал другого слова. Он говорит, как бы между прочим.

— Думаю, что и людей в гвардии герцога было поменьше.

Волков смеётся:

— Да, лейтенант, вы правы, у герцога было всего четыре сотни людей в баталии.

Волкову всё нравится. Всё войско выглядит отлично: и пехота, и стрелки и арбалетчики на флангах, и отличная кавалерия, что стоит в тылу за баталией. Все красивы, все выглядят весьма устрашающе.

Кавалер приглядывается, указывает рукой на группу людей, которую раньше не замечал:

— А это там кто? Что за зрители тут?

— Это… Это купцы… Кажется, — отвечает Брюнхвальд, приглядываясь. — Извините, полковник, я ещё не распорядился… Не успел. Сейчас же прикажу выгнать их из лагеря.

Кавалер молча кивает.

Глава 23

Франс Конрад фон Гальдебург, иначе отец Франциск епископ маленский, не был излишне рьян в вере, также не был он слишком книжен и образован и, уж конечно, не был он тем, кого называют истинным пастырем, каким был, например, его предшественник, отец Теодор. К отцу Теодору вечно и до, и после службы стояли люди за благословением. К нему несли больных детей и новорожденных младенцев, чтобы святой отец просто возложил на них длань и прочёл самую короткую молитву.

Отец Франциск и обряды вести не сильно любил, а если и вёл, то только утренние или обряды в важные праздники. Людишки простые к нему особо не лезли, а вот горожан знатных и влиятельных он привечал всячески. Не гнушался себя и в духовники к таким предлагать. Был с ними любезен и ласков, отчего среди приличных людей города быстро снискал себе приятелей и зван был уже неоднократно на обеды и ужины.

А в это утро, едва проснувшись и выпив редкого в этих местах, но так любимого им кофе, не позавтракав, он приехал в кафедральный свой собор, чтобы читать проповедь. Приехал самолично. Не будь сегодня субботы, так и не взялся бы. Поручил бы то дело одному из своих младших отцов, среди них были весьма к тому умелые. Но не сегодня, сегодня он сам встал в ризнице и развёл в сторону руки, позволяя служкам и братьям монахам облачать себя в одежды служебные.

Тот старый монах, что вёл все дела у отца Теодора, теперь вёл дела и отца Франциска. Он теперь стоял рядом, с лицом неспокойным.

— Что ты? Чего кривишься? — спросил его молодой епископ. — Службу я сию знаю хорошо, отчитаю без запинок. Тогда я устал просто.

В прошлой службе отец Франциск многие тексты священные забывал и либо ждал подсказки, либо вовсе заглядывал в псалтырь и искал там нужное место, водя по страницам пальцем, что паства весьма охотно замечала. И начинала радостно шушукаться при всякой его заминке.

— Не о том я волнуюсь, — отвечал умный монах.

— А о чём же?

Монах помолчал; видно, не очень он хотел затевать этот разговор, но всё-таки начал:

— Вчера на рынке, что у Старого арсенала, днём, когда народа больше всего, там похабник выискался.

— Что за похабник? — спрашивал епископ спокойно, подставляя левую руку для облачения.

Монах вздохнул, видя, что отец Франциск словам его большого значения не придаёт. И продолжил:

— Вас лаял.

— Меня? — вот тут епископ удивился. Даже повернул лицо к монаху. — Чего же ему меня лаять? Чего я плохого ему сделал?

— Кричал охальник, что вы сюда не веру укреплять приехали, а серебро искать.

Тут уже весь оборотился епископ к брату своему. Служки, что держали одеяние замерли, а епископ и спрашивает:

— И что же, охальника стража не схватила?

— Не схватила.

— То плохо. Нужно имя его узнать, я уж с начальником стражи поговорю.

— Не то, плохо, что стража его не схватила, — вдруг возразил епископу монах.

— А что же?

— А то, что такие охальники на всех рынках были, по всем площадям сие кричат. И каждый похабник вас лает.

— Откуда знаешь? — задал вопрос обескураженный отец Франциск.

— Со вчерашнего такое пошло, верный человек мне пришёл вечером и рассказал. Я на рассвете пошёл на рынок, так и есть — едва людишки собрались, так выискался молодец и кричит: слышали, мол, люди города Малена, епископ новый ругал вас, горожан, скаредными, мол, мало вы подаяний после службы жертвуете. Мол, мало церкви оставляете.

Епископ вспомнил: да, он в том горожан упрекал пару раз.

— А епископу старому, — продолжал монах, — денег хватало. Он убогих и бесплатно привечал, без серебра.

— И что люди? — спросил отец Франциск.

— Люди его слушали, — отвечал монах. — Он ещё и на телегу для зычности залезал. Так к нему со всех углов сходились.

— И не бранили его люди?

— Нет. Таких не было. Слушали…

— Слушали? — епископ всё больше настораживался. — А меня бранили?

— Вас бранили.

— И как?

— Подло, — отвечал монах, но не говорил как, видимо, не хотел расстраивать монсеньора.

— Да говори же уже.

— Лаяли вас люди сквалыгой.

Епископ видел, что тот недоговаривает:

— Ещё, ещё как лаяли?

— Вором.

— Вором!? — воскликнул отец Франциск в негодовании. — Вором?! А ещё как?

— Ещё свиньёй в сутане, — выдохнул монах.

— Так похабник кричал или чернь рыночная?

— Чернь, монсеньор. Чернь.

Епископ как был в полуоблачении подскочил к монаху и, тыча ему пальцем в старую грудь, заговорил:

— Разбойники! Похабники! Вызнай мне непременно зачинщика разбоя этого. Вызнай непременно, — он отвернулся. — Хотя, кажется, я знаю одного такого, кто со мной тут не дружен.

Отец Франциск уже писал про него гневное письмо архиепископу и ещё в одном письме жаловался на него курфюрсту Ребенрее, его сеньору. Но этого, судя по всему, было мало. Епископ негодовал:

— Обязательно всё вызнай.

— Как пожелаете, монсеньор, — монах поклонился.

Всё это было дурно, хоть и не был Франс Конрад фон Гальдебург человеком злым или даже воинственным, но тут он спустить такого не мог. Слыханное ли дело: кто-то в городе взялся подрывать его авторитет. Да не просто его авторитет, а авторитет Святой Матери Церкви в его, конечно, лице. Он быстро облачился. Людей полон храм, многим места не хватило. Первые ряды всё люди знатные, пришли слушать субботнюю литургию. Отцу Франциску думать надобно о службе, а у него похабники городские из головы не идут.

Чёрт бы их подрал. Помощник органиста уже побежал меха «качать». Хоры уже затянули «Слава в вышних Богу и на земли мир…». Красиво поют, хоть прихожане слов и не понимают, но дух благолепный по храму разливается. Хороший хор собрал старый епископ, что уж там говорить.

Вышел, наконец, новый епископ на амвон в прекрасном своём облачении, встречали его служки и младшие братья. Епископ целовал алтарь. Люди встали дружно с мест своих.

Ему бы после целования алтаря на кафедру взойти, всё-таки епископ, не поп простой, а он и забыл. И никто из подлецов ближних ему не подсказал. Тоже дураки забыли, видно.

Думал он удивить всех знаменитой Тридентской мессой, которую он учил наизусть много лет. Остановился отец Франциск, замер на мгновение и прямо с амвона начал зычно и звонко, воздев руку к Господу, читать мессу:

«Господи, удостой меня быть орудием мира твоего…»

Хоры сразу смолкли.

Читал он проповедь, конечно, на языке пращуров, так что никто бы и не заметил, ошибись он. Но не шли, не шли похабники городские у него из головы, видно, поэтому на первых словах отец Франциск и запнулся. Запнулся и замолчал. Стоял, руки воздев, и, хлопая глазами, смотрел на паству. Викарий Христофор, второй человек в храме, шепчет ему слова продолжения:

«Господи, да придай мне смирения… Чтобы не возгордиться сим…»

А отец Франциск словно не слышит его. Стоит, глаза в паству таращит.

«Господи, да придай мне смирения…» Шепчет молодой монашек, что стоит сразу за правой рукой епископа, думая, что не слышит епископ викария.

А Франс Конрад фон Гальдебург, епископ маленский словно в соляной столб превратился. Ничего, ни слова из себя выдавить не может.

«Господи, да придай мне смирения…» — уже громче говорит викарий.

А епископ всё молчит, ни в какую говорить не хочет.

А по рядам прихожан сначала шуршание пошло — то жёны в удивлении ноги переставляли, юбки у них при этом шуршат. А потом и шёпот, сначала удивлённый, а потом пошёл и обидный шепоток с ухмылочками.

А уже после, видя, что епископ закостенел совсем, и смешки послышались. И будь только смешки, это ещё полбеды; какой-то подлец вдруг негромко, но так, что слышно было на весь храм, закричал обидно петухом. Наверное, пробудить замершего святого отца желая. Отец от подлости такой и встрепенулся, ожил, да как закричит:

— Кто посмел?

И кинулся вдоль прохода к тому месту, откуда кукарекали.

— Кто осмелился в храме Божьем голосом нечистого зверя кричать?

Бежит, злится, а ноги в одеяниях путаются. Как не падает — непонятно.

Попы на амвоне переглядываются неодобрительно, губы поджав: чудит святой отец. Мальчишки на хорах, подлецы, так в голос смеются. Паства с мест встаёт, чтобы всё видеть, что там происходит. А отец Франциск к месту, с которого, как ему казалось, петухом кричали, подбежал, да ещё громче возопил:

— А ну, отзовись, кто тут кричал зверем нечистым? Не прячься, охальник, я не увидал, так Господь тебя видит!

Но никто не отзывается. А тут с другого конца храма, да уже не тихо, уже на весь храм снова кто-то петухом кричит. Протяжно, да с хриплым переливом.

И епископ, честь сана своего позабыв и чин тоже, срывается на крик:

— Охальники, по базарам меня лаете, теперь и в дом мой пришли меня ругать!

А сам при этом бежит снова. Бежит по храму. Епископу истинному, да в облачении, и ходить-то быстро нельзя, не по чину сие, а этот бегает как мальчишка-посыльный. Викарий даже глаза отвёл, не хотел старый поп на этот позор смотреть. И ведь что хуже всего, так это смех. Мало ли в храмы дураков-охальников приходит, что святых отцов перебивают, да шутят во время служб. Прихожане таких и сами одёрнут, если нужно, а тут смеются люди над епископом. И что хуже всего, что и женщины смеются. Обычно набожные и тихие, а тут многие рты ладонями закрывают и хихикают над первым священником графства.

— Кто? — кричит отец Франциск, добежав до нужного места. — Кто посмел? Кто осмелился?

Не успели ему ответить, как с того места, где первый раз петух кричал, петух закричал снова.

И уж тут народ стал смеяться, не стесняясь, даже жёны ртов не прикрывали больше. А ещё и свистнул кто-то.

И уже хохот, и уже улюлюканье по дому Господа понеслись. До самых образов под потолком долетал срам и поругание. Вертеп, вертеп, а не храм.

— Господи, — говорил викарий, закрывая глаза рукой, — как бы храм по-новой святить не пришлось.

— Позор-то какой, на все окрестные земли позор тогда будет, — в тон ему причитал ещё один старый поп.

Уж как дослужили сию службу викарий и его помощники, они сами не помнили, знали, что под хохот и насмешливые разговоры паствы, которая проповедь и не слушала. Викарий старался, торопился закончить дело, всё совершал сам, потому как первосвященника своего, который убежал от позора в ризницу, так до конца ритуала он и не видел.

А на выходе после службы почти никто денег в соборную кружку не кидал. Люди выходили, вспоминали конфузы епископа, посмеивались. Женщины и те смеялись, не стесняясь. А у ступеней храма собралась немалая группа зажиточных горожан, они уж хохотали без стеснения. И один из них, тот, что в большом берете, спрашивал другого:

— А ты, Отто Броммер, и ты, Вольф Мейер, не боитесь вы, что Господь накажет вас за то, что вы орали петухом в его доме?

— Так мы орали не для себя, — смеялся тот, что было одет в яркий колет с резаными буфами. — То мы делали не для смеха и не из озорства глупого, а для товарища, для брата-солдата.

— Верно-верно, — поддерживали его другие мужи, что стояли тут кругом, тоже посмеиваясь, — то не для шалости, а для святого товарищеского дела.

— То так братья, то истинно, Бог всегда на нашей стороне, господа ландскнехты. Так пойдёмте промочим горло и как следует поедим, я за всё плачу, — предложил тот, что был в богатом берете.

Зажиточные господа на такое предложение отвечали дружным согласием.

Глава 24

За быстрым шипением следует звонкий хлопок, а за стрелами быстрого оранжевого огня вылетают и разрастаются молочно-белые клубы дыма.

— Второй ряд, на линию стрельбы, — кричит молодой, совсем ещё молодой ротмистр. — Первый, заряжаться!

Стрелки первой линии кладут мушкеты на плечо, берут рогатины и, чуть толкаясь со стрелками второй линии, идут назад. Стрелки второй линии занимают их место. Неспеша ставят рогатины, кладут на них мушкеты и… ждут, дуют на фитили. Не стреляют. Команды не было, да и пока ветер хоть чуть не разгонит дым, не видно, куда стрелять. До мешков, набитых песком, сто шагов, не меньше — далеко, через этот плотный белый дым толком не прицелишься.

Ротмистр Вилли дожидается, пока ветерок отгонит и рассеет белое марево, и кричит:

— Пали!

Снова свист вырывающегося из дул огня, хлопки, снова белый дым. Волков, Брюнхвальд и Роха стоят чуть поодаль. Волкову дым не мешает, он даже со своего места видит, как пули нет-нет, да и попадают в мешки, мешки лопаются, песок из них вылетает фонтанами.

— Попадают, — замечает Брюнхвальд.

— Это если враг не будет стоять в строю, — говорит Роха, — а если будет плотный, как положено, строй, так будем рядами выкашивать.

— Третий ряд, на линию стрельбы, — кричит Вилли, — второй ряд, заряжаться.

Это хорошо они придумали стрелять рядами. Даже с небольшой площади солдаты, не мешая друг другу, могут вести постоянный прицельный огонь. Раньше стрелки выходили на позицию все вместе и палили все вместе, часто бестолково, не прицельно, мешали друг другу, потом так же все уходили за спины пехоты заряжаться.

А теперь вон как. Никому не понравится стоять или идти медленным приставным шагом под таким огнём. Особенно первым рядам. Идёшь, а в тебя словно гвозди вбивают. И ведь никакой доспех от новых этих мушкетов не защитит. Даже на ста шагах.

Волков глядит вдаль, он ещё не стар, ещё может разглядеть мешки с песком. Целых среди них почти не осталось. Почти все разорваны. «Сдулись», песок просыпался.

«Надо больше, больше мушкетов».

— Четвёртый ряд, на линию стрельбы, третий, заряжаться! — кричит Вилли.

И тут за спиной кавалер слышит знакомый голос:

— Фу, экселенц, насилу вас нашёл.

Офицеры поворачиваются. Конечно, это Фриц Ламме и его новый друг Ёж.

— Представляете, экселенц, эта мордана входе в лагерь меня к вам не пускала. Меня к вам не пускала!

— Какая ещё морда? — не понимает Волков.

— Да этот сержантишка из людей Рене, беззубый такой, корчит из себя офицера. Еле уговорил дурака, — продолжает Сыч.

— За то, что он тебя в лагерь пустил без разрешения дежурного офицера, — назидательно говорит Брюнхвальд, — он будет наказан.

— Да ладно вам свирепствовать, — говорит Сыч, а потом тут же понижает голос, обращаясь к кавалеру, — нашли мы, кому тот варнак из трактира писал письмо.

— Нашли? — с надеждой спрашивал Волков.

— Ага, почтмейстер, товарищ ваш, шибко помог. Сам он с сопляком-посыльным сидел, по книге адреса перебирал, пока тот не вспомнил.

— Ну, так кому письмо было и куда?

— Письмишко было в Вильбург, бабёнке одной, что живёт на улице Масленников, зовут её Элиза Веленбрант.

Тут Фриц Ламме замолчал. Волков молчал тоже, Сыч смотрел на него, а он смотрел, как мушкетёров на позиции огня меняют аркебузиры, как они строятся в линии, готовясь к стрельбе.

— Ну, экселенц, делать-то дальше что будем? — нетерпеливо спрашивает Сыч.

Волков ему не отвечает, он подзывает к себе Увальня. Тот уже совсем, кажется, выздоровел, теперь несёт службу как прежде:

— Александр!

— Да, полковник.

— Капитана Бертье ко мне. Я буду у главной палатки.

Пока Увалень искал Бертье, Волков, забыв про стрельбы — не до них, тут дело было поважнее, шёл к палатке и расспрашивал, как искали адрес. Сыч ему всё подробно рассказывал. Еж, который шёл сзади, хоть Сыч на это и злился, вставлял реплики. Уточнял.

Пока они дошли до палатки, туда уже пришёл Бертье. Волков его издали по его яркой одежде узнавал.

— Друг мой, помните то дело в овраге, когда вы убили капитана наёмников? — вспоминал кавалер, подойдя к нему.

— Да как же мне такое забыть, то был лучший день в моей жизни, — отвечал красавец, улыбаясь.

— А тот сержант из людей фон Финка, что был с вами в овраге, кажется, он служит теперь при вас.

— Эйнц Роммер, да, я после дела в овраге позвал его в свою роту, он согласился, с семьёй переехал к вам в земли, получил свой надел на солдатском поле. Поставил домишко у амбаров, недалеко от сыроварни Брюнхвальда.

— Кажется, он неплохой боец.

— Отличный боец, руки у него не слабее, чем у вас, насчёт меча или тесака, он, конечно, не так хорош, но что касается протазана или алебарды, так тут он мастер. Не приведи Бог такого встретить. Руки у него сильные, сам ловок. Ещё и суров, солдаты его уважают.

— Значит, хороший сержант и хороший боец.

— Да, полковник, — говорил капитан и тут же добавлял, — жаль только, что туп.

— Туп?

— Абсолютно, как дерево дуб. Я говорил ему: учись, болван, учись, научишься читать и писать — получишь чин старшего сержанта или даже прапорщика, а может потом и чином офицера кто жалует. Он обрадовался, пытался учить, но так грамоту и не осилил, бросил. Ни читать, ни считать толком не умеет.

— Так прикажите ему ко мне быть, и ещё пару людей покрепче и помоложе с ним отправьте.

Бертье с улыбочкой кивает на Сыча:

— Этот прохвост какое-то дело затевает?

Сыч тоже улыбается.

— Дело затеваю я, — серьёзно отвечает Волков.

— А может, для дела и я сгожусь? — предлагает себя Бертье.

— Нет, — всё так же серьёзно отвечает Волков, — для такого дела хватит и тупого сержанта с парой крепких солдат, а хороший капитан мне на должности командира роты нужен.

Бертье всё понял:

— Сейчас пришлю вам Роммера и пару проверенных молодых солдат с ним.

Когда он ушёл, Сыч сказал:

— Значит, ехать нам в Вильбург.

— Да, надо найди ту бабёнку. Как её там…?

— Элиза Веленбрант, — напомнил Фриц Ламме.

— Да. Нади её, а через неё того бриганта, что писал ей.

— А через него найти и главаря? — догадался Сыч.

— Да, а его уже ко мне нужно будет привезти. Живым. Хочу, чтобы он мне пальцем указал на того, кто его нанял. Ясно?

— Чего же тут неясного, — вступил в разговор Ёж. — Всё ясно, экселенц. Сделаем.

Волков уставился на него чуть растеряно. Кроме Сыча никто так его не называл. Это было необычно. А вот Сыч почему-то разозлился:

— Вот чего ты в разговор всякий раз норовишь залезть, дура ты лопоухая?

Ёж в растерянности раскрыл рот, а Волков засмеялся.

Но Сыч не смеялся, он был зол:

— «Экселенц», — передразнил он Ежа, — лезет ещё, болван, чего лезешь, без тебя, что ли, не решат люди? — он снова кривляет Ежа. — «Всё ясно, экселенц, всё сделаем». Сделает он, полено ушастое. Стой молча, когда люди разговаривают, не лезь. Балда.

Ёж, насупившись, молчал, Волков всё ещё посмеивался, когда Сыч, чуть остыв, заговорил:

— Сержант этот, Роммер, с солдатами, мне вроде как в помощь будут?

— Тебе в помощь, — кавалер кивает.

— Сержанта мне в подчинение? — Сыч задумывается. — Это я, значит, чином выше сержанта буду?

— Прапорщик, как минимум, — смеётся Волков.

— Как Максимилиан? — восклицает Фриц Ламме.

— Да. Как Максимилиан.

— А… Теперь-то он нос предо мной задирать не будет, — Сыч откровенно доволен. И тут же становиться снова серьёзным. — А сержант с людьми — это хорошо. Помощь в деле таком не помешает, — он задумывается, — коней для них на конюшне вашей взять?

— Да, скажешь госпоже Ланге, что я велел.

— Я мальчишку-рассыльного ещё с собой возьму, чтобы опознал бриганта. Чтобы тот не отвертелся, когда прижмём.

— Мысль верная. Бери.

— Деньги, экселенц.

Обычно Сыч делал мину, когда просил деньги, корчил жалостливую морду или улыбался заискивающе, а тут нет, серьёзен, как никогда.

Волков достаёт из кошеля золотой, вкладывает его в крепкую руку Сыча:

— Привези мне бородатого, Фриц Ламме, живым привези.

Фриц обычно болтлив, за деньгу пообещает всё, что угодно, а тут молчит, золотой в руке зажал и только кивает в ответ.

После обеда он с Гренером-старшим и Брюнхвальдом хотел посмотреть кавалеристов. Посмотреть сбруи, потники, как кованы к лету. Брюнхвальд жаловался, что кавалеристы просят больше овса, чем следует. А Гренер говорил, что лошади у кавалеристов весьма крупны, вот и нужно им еды больше.

Но когда обед кончался, к нему пришёл солдат, встал невдалеке, не решаясь прерывать делами обед командира и ожидая, что поклонник обратит на него внимание.

— Ну, что там у тебя? — спросил его кавалер, отставляя тарелку с костями от жареной с чесноком курицы.

— Сержант говорит, что к вам пришли, но пускать не решается.

— Кто пришёл?

— Купчишка.

— В шею его, — лаконичен Волков.

— Так мы и хотели, но купчишка орёт, что он ваш. Что ему очень до вас надо.

— Очень?

— Очень, — кивает солдат, — морда у него в кровь бита.

— Морда в кровь? Имя как его?

— Кажись… — солдат вспоминает, — Гельмандис, что ли?

— Может Гевельдас? — предполагает кавалер.

— Да, точно, господин! Так он и назвался.

— Пусть проходит, — распоряжается Волков.

Да, морда у купца была бита. И били, кажется, от души, крепко били. Нос распух, был сломан, вся одежда спереди в бурых потёках, рукава, как вытирался, тоже. Шапки нет, на лбу ещё огромная красная шишка, назавтра будет багровой или синей, левая скула отекла, рассечена. Нет, его били не кулаками. Палками били.

— Господин, — причитал купец, — господин, что мне делать, что делать?

Волков поморщился, встал из-за стола:

— Господа, идите к кавалеристам, я скоро буду.

Брюнхвальд и Гренер обещали после обеда сразу идти в эскадрон.

Кавалер взял купца за локоть, хотел отвести его в сторону, а тот завыл вдруг от боли.

— Чего ты?

— Рука, — подвывал купец, — палками били, а я закрывался, и всё по рукам, по рукам попадало.

— Купчишки били?

— Они. На пристани меня поймали и сюда вели, чтобы я у вас узнал, когда деньги вы им отдадите.

— Подлецы. Собаки, били за то, что я деньги не отдаю?

— За то, что я ручался за векселя ваши, говорил, что вам верит можно, — Гевельдас захныкал. — Зачем только я с вами связался? Всю дорогу, пока шли, они меня били.

Волкову тут смешно стало, но сдерживал смех, старался быть серьёзным:

— Будет, будет тебе. Ишь ведь, купчишки люди мирные, а вон как за своё серебро готовы свирепствовать. А ты не плачь, говорю.

— Да как же не плакать, когда они грозились, если деньги им не верну за все векселя, так и дом мне спалить.

— Не посмеют, то дело подсудное.

— Грозились баржи мои забрать, склад мой сжечь.

— Говорю же, не посмеют.

— Убить грозились.

— Не допущу.

— Да как вы не допустите, если вы тут, а я там, — купец махал рукой и тут же морщился от боли. — Больно-то как, не сломали ли они мне кости.

— Пока ты мне нужен, не допущу.

Волков пробует его руку. Хоть купец и снова орёт, но кости в руке не сломаны.

— Не допустите, а брань тоже не допустите? Они ещё… Бранились подло.

— Что говорили?

— Говорили, что хуже жида, только жид выкрест.

— Кто тебе ещё такое скажет, так ты в ответ говори, что напишешь донос на него в Святую Инквизицию, а тому горлопану святые отцы уже разъяснят, кто лучше, а кто хуже. И так разъяснят, что мало ему не будет.

Гевельдас на мгновение даже перестал причитать, такая мысль ему, кажется, понравилась. Но вспомнив свою главную беду, снова начал:

— А что же мне с купцами, с векселями делать? Они ведь и вправду меня убить могут. Деньги-то вы немалые у них взяли.

— Денег я у них не брал, пусть не брешут, — напомнил ему кавалер, — брал товары по ценам завышенным. Так что пусть терпят.

— Терпят? Терпеть они не станут, вас они тронуть не могут, так на мне отыграются, — причитал Гевельдас.

— Хватит скулить и послушай меня.

— Да-да, слушаю.

— Сейчас ты пойдёшь к ним…

— Нет, не пойду, убьют! — захныкал купец.

— Сейчас ты пойдёшь к ним, — повышая голос, продолжал кавалер, — соберёшь их всех и перепишешь все долги. И по векселям, и по распискам.

— И что, вы их оплатите?

— А потом уже скажешь, что поедешь с прошением к архиепископу.

Гевельдас, который стал было надеяться на благоприятный исход в начале речи Волкова, тут снова запричитал:

— Какой ещё архиепископ? К чему это всё?

— Слушай меня внимательно, дурень, — Волков уже начинал злиться из-за нытья купца. — Перепишешь всех купцов, кому я должен денег, перепишешь все векселя и расписки, составишь жалобу.

— Так на кого же? На кого мне жаловаться? — не понимал Гевельдас.

— На меня, дурак, на меня! Поедешь в Ланн, к архиепископу, депутатом от купцов Фринланда. Жаловаться будешь на меня.

Купец кривился, он снова готов был начать рыдать:

— Да разве же меня пустят к архиепископу, может, мне месяц у него в приёмной сидеть придётся.

— Не придётся тебе там сидеть, я тебе письмо дам, так тебя он сразу примет, — обещал кавалер.

Купец Гевельдас был не на шутку озадачен. Он смотрел на Волков и думал изо всех сил.

— Ну, чего ты окостенел-то? — спросил у него кавалер.

— Не пойму я ничего, — произнёс купец, — просите вы, чтобы я на вас жалобу к архиепископу отвёз, да ещё и обещаете письмо такое дать, чтобы к Его Преосвященству по письму вашему меня, жалобщика, сразу и впустили.

— Именно об этом тебе и говорю. Отвези на меня жалобу курфюрсту Ланна. И напиши в ней, что все купцы Фринланда заступничества его ищут.

— Не понимаю я ничего.

— Тебе болвану, ничего понимать и не нужно, — уже почти кричал Волков, — тебе нужно к курфюрсту Ланна от купцов Фринланада жалобу отвезти. А как только ты привезёшь от Его Высокопреосвященства письмо, что обещает он купцам в деле том своё содействие, так деньги я сразу им и верну. Понял?

— А… — сказал Гевельдас. — Теперь понял.

Но по виду его кавалер догадывался, что ничего он не понимает, впрочем, понимание его было и не нужно.

— Главное, что тебе нужно помнить, так это то, что язык свой ты должен держать за зубами, — сказал кавалер.

— Господи, зачем ты мой путь связал с этим неспокойным человеком, — снова захныкал Гевельдас.

— Иди и делай, что велено. Как будет готово прошение, приходи, я дам тебе письмо к архиепископу. И помни, если сделаешь всё, как велю, ты не пожалеешь, что встретил меня.

— Я уже жалею, разве вы не видите, — хныкал купец. — Меня сейчас снова будут бить.

— Не будут, ты идёшь к ним с делом.

— А должен с деньгами. Господи, за что?

— И помни про язык, дурень, о нашем деле никто не должен знать.

— Господи, спаси и сохрани. Спаси и сохрани.

Глава 25

Он ещё не покончил с делом купеческим, ещё наставлял избитого Гевельдаса, пришедшего за письмом к архиепископу, когда ему доложили, что прибыл гонец из Малена.

— Пропустить, — коротко сказал кавалер. Он был спокоен и холоден.

Он знал, что если это не гонец от родственника Кёршнера, то сегодня вечером он поднимет людей в поход.

Он отправил купца Гевельдаса в Ланн к архиепископу, похлопав того по плечу и благословив его, и напутствовал:

— Езжай купец, да хранит тебя Господь. Главное, держи язык за зубами, лишнего не болтай.

Купец уже успокоился. Кажется, и сам уже хотел попасть на приём к курфюрсту. Да и собратья по цеху, толпившиеся на входе в лагерь, его больше не били, а узнав, что он вызвался ехать к сеньору Фринланда за справедливостью, даже стали его поддерживать.

Проводив купчишку, Волков велел звать гонца.

— От кого? — сухо спросил он у человека, который протягивал ему бумагу. Спрашивал он, конечно, для порядка, он и так видел, что человек этот прискакал не от маленского богатея.

— От ротмистра Цимермана, — отвечал тот.

Кавалер разломал сургуч. Стал читать. Лицо его при чтении совсем не менялось. Было холодным и серьёзным. Когда он дочитал письмо, сказал гонцу:

— Скачи к ротмистру, скажи, что благодарен я ему. Скажи, что дальше делаем всё, как уговорено.

При словах этих кавалер достал талер, сунул его гонцу:

— Торопись.

— Спасибо, господин, — гонец взял деньги и, тут же сев на коня, уехал.

Он ещё и на тридцать шагов не отъехал, как Волков распорядился:

— Максимилиан, капитана Пруффа и капитана Гренера ко мне.

Офицеры были неподалёку, и Максимилиан быстро их нашёл.

Волков уселся за стол, но офицеров к столу не позвал:

— Господа, вам надлежит немедля выступить из лагеря.

Капитаны удивлённо переглянулись. А кавалер спокойно продолжал:

— Вы, Гренер, со всеми людьми идёте без обоза на север, к броду, и через него идёте на южную развилку.

Та развилка раздвоила дорогу, что шла из Малена в Меленсдорф и в Эшбахт.

— Там будете ждать ночь, а к утру, если не увидите войска, что идёт ко мне в Эшбахт, то отойдёте к границе моих владений.

— К большим холмам, что поросли барбарисом? — уточнил Гренер.

— Да, к ним.

Капитан кавалерии молча поклонился и отбыл.

— А мне тоже выступать? — спросил капитан артиллерии.

— Да, капитан, сейчас же снимайтесь, со всеми людьми, с обозом, и идите на Лейдениц, нанимайте первую попавшуюся баржу и переправляйтесь на тот берег.

— Немедля? Дозвольте хотя бы людей ужином покормить, — произнёс Пруфф.

— Нет, до темна вам надобно быть в Эшбахте, там и поедите. Дадите коням отдых.

— И?

— И дождётесь там меня. Я буду к ночи. Деньги на переправу получите у лейтенанта Брюнхвальда.

Как всегда, имея на всё своё мнение, капитан Пруфф поджал губы. Но спорить с полковником не стал.

После Волков зал к себе Брюнхвальда и распорядился, чтобы тот поторопил поваров с ужином.

— Гренер и Пруфф снимаются, — произнёс тот, прежде чем уйти, — кажется, дело затеялось.

— Так и есть, верный человек писал мне, что до рассвета граф выйдет из Малена. Пойдёт на Эшбахт.

— Хорошо иметь верных людей повсюду, — философски заметил капитан-лейтенант.

— Хорошо-то — хорошо, да вот только дорого, — отвечал кавалер.

— А сколько людей у графа, человек не пишет?

— Семьсот шестьдесят людей герцога. Да ещё город дал двести шестьдесят, да восемьдесят арбалетчиков. Сколько рыцарей собрал граф, человек мой не знает. Думаю, пару баннеров, не больше. В графстве больше и не будет.

— Маловато будет, чтобы нас побить, — вслух рассуждал Брюнхвальд.

— Но достаточно, чтобы дело затеять. Помните, что я вам говорил, Карл?

— Помню, господни полковник, помню. Нам надобно не довести войну до дела. Чтобы крови не случилось.

— Именно.

— Снимемся все после ужина?

— Нет, с темнотой. Ежели кто за лагерем следит, так пусть думает, что мы тут ночевать будем.

— Разумно, но где мы барж и лодок ночью раздобудем?

— Будем брать без спроса всё, что будет у пирсов, после, утром, расплатимся.

— А может послать кого, сейчас чтобы с лодочниками договорился?

— Можно, кого думаете?

— Рене, Аричибальдус человек серьёзный. Его думаю послать.

— Хорошо, пусть он и отвечает за переправу, — согласится Волков.

— А нам надобно готовиться к ночному маршу?

— Да, позаботьтесь о том. Но пока пусть лагерь выглядит спокойным.

— Да уж это как придётся, — сомневался Брюнхвальд, — кавалеристы поднялись, седлаются, артиллеристы запрягают лошадей, грузят свой порох в телеги. Все другие спрашивают, что случилось.

— Тем не менее сохраняйте видимость покоя.

— Как пожелаете, полковник.

Ночью любое дело делать совсем не просто, а уже военное — так и вовсе нелегко, попробуй хотя бы проведи полторы тысячи человек от лагеря до пристаней, да так, чтобы никто с пути не сбился, да не потерялся. Казалось бы, и идти-то пешему меньше, чем полчаса, а попробуй пройди такой путь ночью. Слава Богу, что, когда до пристани дошли, луна вышла, хоть какая-то помощь.

Подлецы лодочники за ночную работу просили вдвое против обычного. Пришлось платить. Хорошо, что Рене послали договариваться заранее. Он уже знал, какую роту на баржу с пирсов грузить, а какую можно и чуть выше по течению в лодки с пологого берега усадить. Но даже это не сильно ускоряло дело.

У пристаней один солдат в воду оступился. Но не утоп, вытащили, а вот оружие кое-кто из раззяв в воду ронял. Волков к концу переправы даже уже злиться устал. Но офицерам не выговаривал. Понимал, что дело сие редкое. В прошлый раз, когда на сторону горцев ночью переправлялись, так людей у него втрое меньше было. А тут… Хозяева барж просили, чтобы солдаты все вместе на пристань не заходили, боялись, что пристань не выдержит.

В общем, суетно, с руганью, с путаницей, с бестолковостью и, главное, с лишней тратой денег, но до полуночи все и без потерь на другой берег были перевезены.

Там уже опять же с руганью и бестолковостью строились в походные колонны и шли на запад, на Эшбахт. Слава Богу, что без обозов были.

Волков ждать не стал, сам поехал домой, время было; решил поесть и помыться. Приехал, перебудил всех; Бригитт и жена встали, Бригитт пошла на кухню, с Марией ужин или завтрак собирать, жена села рядом. Глядела как он моется, меняет одежды. Больше молчала или говорила всякие пустяки.

— Говорят, вы воевать едете.

— Еду, — коротко отвечал кавалер, не желая этот разговор продолжать.

— А с кем теперь? С горцами опять, поди? — спрашивает госпожа Эшбахт.

Волков плещется в кадке, молчит. Что ж ей ответить, сказать, что с братом её воюет? Нет, то не дело.

— Герцог людишек прислал меня брать, — наконец говорит он.

— И что же? Бить их будете? — с удивительной простотой спрашивает Элеонора Августа.

Он берёт у девки полотенце, вытирает лицо, плечи:

— Бить не буду, не хочу герцога злить, прогоню.

— И верно, — она на секунду замолкает и тут вспоминает, — а у меня чадо уже в животе шевелится.

Волков, вытирая промежность, берёт чистое исподнее, смотрит на жену, живот у неё уже весьма заметен:

— Слава Господу, молюсь ему каждодневно за ваше чрево.

— А я Божьей Матери и пресвятой Марте, заступнице обретённых, — сообщает жена.

— Это хорошо, — Волков начинает одеваться.

Пришли Максимилиан и братья Фейлинги, стали из ящика доставать его доспехи, бело-голубые полотнища его флагов.

— Два стяга возьмём? — спрашивает Максимилиан.

— Да, два, — говорит Волков, одеваясь, — главный для вас и малый — для первой роты.

Бригитт принесла серебряную тарелку, стакан, хлеб под чистой тряпицей. Расставляет всё на столе; девки кухонные несут в большой сковороде чёрные, крупные куски говяжьей печени с луком, варёную белую фасоль, масло, сыр, разогретое молоко, мёд.

Бригитта сама накладывает ему в тарелку еду. Он садится есть, отламывает хлеб.

— Господин мой, а хотите потрогать чрево моё? Пусть чадо руку отца почувствует, — говорит госпожа Эшбахт.

— Конечно, госпожа моя, — говорит он, кладёт руку на горячую и живую выпуклость своей жены, а жена кладёт свои руки на его руку. Она улыбается, счастливая.

А он тайком ловит взгляд госпожи Ланге. Та серьёзна. Но на вид спокойна: пусть господин трогает чрево своей жены. А тут и монахиня вниз спустилась. Здоровается с кавалером.

Волков начинает быстро есть. А Максимилиан и Фейлинги уже выложили на лавки все части его доспеха. Максимилиан осматривает стёганку:

— Кавалер, кольчугу под доспех будете надевать?

— Нет, — он опять ловит взгляд Бригитт, — стёганки будет достаточно.

После быстро встаёт, не доев, идёт из залы прочь, в дверях останавливается и так, чтобы его не видели другие, зовёт рукой к себе госпожу Ланге.

Та сразу идёт к нему. А он хватает её под руку и ведёт в почти тёмную комнатушку, где сложены кухонные вещи, кастрюли, чаны, кадки, там же около спуска в погреб рыцарь обнимает красавицу, быстро целует в губы, прежде сказав:

— Каждый день, каждый день я о вас думаю.

Она отвечает на его поцелуй, отрывается и говорит:

— А я без вас и спать не хочу ложиться, постель постыла без вас, мой господин, даже жена ваша уже не злит, — гладит его по небритой щеке ласково. — Жалею её иной раз. Плакать хочу всё время, едва сдерживаюсь. Слуг браню без причины, жду вас и жду… Во мне ведь тоже ваше чадо… Вы же не забыли?

— Нет, за ваше чадо молюсь ещё больше, чем за чадо жены, — говорит кавалер.

— Так вы мне о том хоть написали бы. Или дел у вас много? Пишите мне хоть иногда…

А он её слушает, а сам поворачивает её к себе спиной, целует в шею, крепко сжимает груди её, её лобок, затем наклоняет, а она и сама наклоняется, подбирая подолы ночной рубахи:

— Берите меня, мой господин.

— За тем и приехал, любовь моя.

— Любовь? — она, кажется, даже всхлипнула.

— Да, вы любовь моя.

Госпожа Ланге ещё оправляет свою одежду, а он уже идёт обратно в обеденную залу, у него мало времени. Скоро уже граф выведет людей из города, Волкову надобно успеть к границе своих владений раньше него.

Жена завывает уже на самом верху лестницы. Не понравилось ей, видно, что он Бригитт уводил в тёмную комнату. Монахиня идёт за ней и что-то бубнит опять ему в укоризну, но кавалеру сейчас не до баб, он садится доедать печёнку и говорит пришедшему и усевшемуся на лавку у стены Увальню:

— Александр, переседлайте мне коня.

— Какого оседлать, вороного? — сразу встаёт тот.

— Нет, он быстр, но невынослив, а мне в доспехе весь день ездить, серого седлайте.

Увалень кивает и уходит.

А Максимилиан уже несёт ему наголенник с железным башмаком; пока кавалер доедает, он его обует.

Глава 26

Дороги ещё не совсем просохли после вешних дождей. Глина хорошо держит воду. Но обоза у Волкова не было, потому-то ему и удалось по темноте и сырой дороге довести людей до нужного места ещё до рассвета. Выслали вперёд заставы, предупредив их о том, что севера или с востока придут кавалеристы Гренера, сообщили им пароли, всё как положено. И только после того дали солдатам посидеть, отдохнуть. Солдаты лезли в котомки за хлебом с толчёным с чесноком салом. Садились, выбирали места посуше; садились корпорациями, пили из фляг пиво, ели. Было тепло, костров разводить нужды не было.

Как только начало светать, он стал объезжать место. Место это было ему хорошо знакомо, здесь его земли граничили с землями графа с востока и с землями города — это те, что лежали западнее дороги; здесь он дрался с Шоубергом. Все командиры рот были с ним.

Поездив по округе, выезжая на холмы, господа офицеры как следует огляделись. Остановились на самом высоким из окрестных холмов, тут Брюнхвальд и говорит, ему по рангу положено:

— Господа, рекогносцировка показала, что удобной, сухой земли тут немного, все низины вокруг холмов сыры, суха только дорога. Полагаю, её и перегородим. Как вы считаете, господин полковник?

— Всё так, — ответил кавалер, предлагая своему лейтенанту продолжать.

— Думаю поставить мою первую роту прямо на дороге, фронтом на север. Глубиной на восемь рядов.

— Восемь рядов? Не слишком ли? — сомневался в таком крепком строе кавалер.

— Пятьдесят человек в ряд, они и так почти всё поле перегородят, а нам ещё две роты на фланги поставить нужно, — объяснил капитан-лейтенант. — Иначе ротам Бертье и Рене частью в кусты и в лужи придётся встать.

Тут он был прав, широкий фронт в этих местах был не нужен. Здесь в холмах, да в лужах, да в густом кустарнике вражеской кавалерии было не разгуляться. Атаки во фланг можно было не опасаться. А ещё две роты нужно было как-то разместить.

— Хорошо, — произнёс Волков. — Продолжайте, капитан-лейтенант.

— Там, справа от меня, — Брюнхвальд указывал рукой, — встанет капитан Бертье, за ним капитан Роха со стрелками. Ему как раз будет место выйти вперёд пострелять. А слева встанет капитан Рене, за ним ротмистр Джентиле. Как придёт Гренер, так встанет вон в ту низинку у того холма.

— Боюсь, что оттуда он не сможет атаковать, — заметил Рене. И развил свою мысль. — Он даже там людей построить не сможет, так и будет в колонне стоять.

— Больше тут места нет, — ответил Брюнхвальд. — Иначе его придётся ставить в кусты и перед атакой ему всё равно надо будет выходить и строиться на поле.

— Надеюсь, господа, что до кавалерии дело не дойдёт, — произнёс Волков, осматривая окрестности.

— Думаете, будет как в прошлый раз — посмотрят на нас, повернутся да уйдут? — любопытствовал Бертье.

— Надеюсь на то, — повторил Волков, — помните, господа, надобно сделать всё, чтобы до дела не дошло. Чтобы вида одного нашего им было достаточно.

— Будем стараться, — за всех ответил капитан-лейтенант.

— Карл, раз уж мы притащили сюда сапёров, так поставьте их вон там, — Волков указал рукой на дорогу. — Там дорога вверх идёт, и с севера их будет видно.

— Отличная мысль, кавалер, — соглашался Брюнхвальд, — поставлю их шагах в пятистах на дороге в колонну по четыре, ни один чёрт не разглядит, что это сапёры, все будут думать, что это наш резерв.

— Хорошо бы ещё Пруфф успел до дела приехать, — заметил Бертье.

— Да, капитан Пруфф не из тех, кто торопится, — ответил Роха.

Все стали улыбаться, а Волков сказал:

— Картауна тяжела, господа, а дороги ещё не высохли, но будем надеяться…

— Да-да, господа, — закончил совет Брюнхвальд, — будем надеяться, что капитан Пруфф поспеет, а сами пока начнём строиться. Прошу вас, господа, ехать к своим ротам.

Туман появился, хоть и лёгкий был, но никак не желал таять даже от поднимающегося солнца. День обещал быть прекрасным. А кавалер не находил себе места. Нет, конечно, внешне он выражал спокойствие, никто бы в его хладнокровии и не усомнился бы, видя его привычное, чуть холодное, чуть недоброе лицо. Но внутри себя старый солдат очень, очень беспокоился. Вот чего он точно не хотел, так это ещё большего ухудшения отношений с сеньором, а всё именно это и могло произойти сегодня. На высоком холме, именно под которым он и убил Шоуберга, Увалень поставил ему раскладной стул с раскладным столом, налил вина, поставил серебряную чашку с сушёными сливами, абрикосами, колотыми грецкими орехами, миндалём и цукатами. Но он едва хлебнул вина, как встал со стула, сел на коня и съехал вниз. Смотреть, как сержанты первой роты строят её прямо поперёк дороги. Зачем? Что там ему смотреть, что он мог там за двадцать лет в армии ещё не видеть? Или сержанты, у которых усы и бороды седые, не знают, как построить людей в линию?

Так он лишь выражал недоверие Брюнхвальду, но сейчас кавалер о том не думал, просто он не мог сидеть на месте. А его капитан-лейтенант это, видно, понимал, и подъехал к нему вроде как советоваться:

— Думаю поставить людей поплотнее, чтобы у второй и третьей рот было хоть чуть места для манёвра.

— Да. Это было бы разумно, — отвечал ему Волков, проезжая вдоль первых рядов. То были лучшие солдаты его войска. Они приветствовали его криками «Эшбахт» или стуком оружия о свои кирасы. Молоты, топоры, двуручные мечи, протазаны, крепкие латы и шлемы. Молодых бойцов среди них почти не было. Они ему нравились. Он поднимал правую руку в знак того, что принимает их приветствия. Вот такими и должны быть доппельзольдеры.

Сам он был в своём прекрасном доспехе, поверх которого был надет великолепный бело-голубой ваффенрок, как говорят герольды: «цветов лазури и серебра». Только голова его не была покрыта, шлем за ним вёз Увалень, а Максимилиан вёз его главный штандарт. Он был доволен солдатами, а солдаты, кажется, были довольны им. Это чуть успокоило. Успокаивала ещё и уверенность Брюнхвальда. И появившийся, наконец, на дороге отряд Гренера. Ехали они красиво — кони по колено в тумане, шлемы блестят на солнце, что пробивается с запада через заросли. Гренер впереди на подаренном Волковым хорошем коне.

Солдаты приветствовали кавалеристов радостными криками, кавалеристы салютовали ему и солдатам, доставая длинные шпаги из ножен. Только после того, как он поговорил с Гренером, Волков уже успокоился и поехал на свой холм, к своем вину и к своим сушёным фруктам. А ещё спокойнее ему стало, как зашумели солдаты, оборачиваясь на юг, туда, где уже выстроились колонной сапёры. Там на дороге, что чуть поднималась над местностью, показались упряжки капитана Пруффа, которые тянули по сырой дороге тяжеленную картауну и кулеврины.

Брюнхвальд сразу поехал к нему навстречу, чтобы указать капитану место для пушек. Для картауны нашли пологий лысый холм на левом фланге, а для кулеврин — высокий холм, заросший кустарником, за ротами в тылу. Кустарник нужно было вырубить, а пушки по мокрой глине затащить на холмы, для того Пруффу в помощь давали инженера Шуберта с его людьми, сами артиллеристы с такой работой быстро не справились бы. Люди Пруффа не успели ещё коней распрячь и отвязать орудия, как уже ловкие мужички, кто с топорами — полезли на холм рубить кусты, а кто разматывал верёвки, чтобы тащить картауну на нужное место. Так же быстро вкатили на холмы бочки с порохом, картечью и ядрами. В общем, с пушками и огневым припасом справились на удивление быстро.

Волкову было приятно видеть, что войско его хорошо обучено, что пехота строится быстро и ровно, что кавалерия отлична, что сапёры и артиллеристы умелы и проворны.

Кавалер уселся на своё место, чуть развернув стул, чтобы видеть всех своих людей, взял стакан. Он ни секунды не сомневался, что выбьет всю дурь из графа и его людей. На такой позиции, с такими солдатами, он даже и горцев не побоялся бы, будь их даже чуть больше, чего уж там какого-то тонконогого графа ему опасаться. Другое дело, что этому его родственнику победа и не нужна.

«Чёрт с ним будь, что будет. Хватит уже томиться и маяться словно девка пред брачной ночью, размажу мерзавца, если план не сработает».

Так размышляя, он приказал снять заставы и оставить парочку уже в зоне видимости; им было наказано отступать к своим, лишь завидят врага. Солнце на западе уже сияло во всей красе. Он начинал хотеть есть, поэтому вино, сухофрукты и орехи, да благословит Господь госпожу Ланге, пришлись весьма кстати. После них он собирался всё-таки поговорить с капитаном Пруффом. Была у него одна мыслишка. Он просто ждал, когда тот окончательно расположится на своём лысом холме.

Хельмут Вальдемар Бальдерман, четырнадцатилетний второй сын барона фон Ляйдерфульда, был собою очень горд. Отец, с одобрения самого графа Малена, разрешил ему возглавить отряд дозора. И теперь этот молодой дворянин руководил конным отрядом в шесть человек. Это не считая старого сержанта Фишера.

Как и положено молодому человеку, что ищет рыцарского титула, к этому заданию Хельмут Вальдемар отнёсся очень серьёзно, он уже сейчас был готов кинуться в бой. Жаль, не на кого было. Поэтому он с нетерпением искал противника. И торопил своих людей, и торопил.

— Господин, — кричал ему сержант. — Не торопитесь, поглядите сколько следов, всё свежие, сегодняшние, всё солдатские башмаки.

— Так надо их найти, догнать! — кричал на все окрестности, выезжая вперёд отряда.

«Что за глупец! — морщился сержант. — Навязали на мою голову сопляка».

— Господин, не спешите, налетите на засаду, убьют вас!

— Так то ничего, — весело кричал молодой человек отставшему сержанту. Бахвалился. — В том позора нет!

— А в плен попасть позор будет, придётся потом вашему папеньке выкупать вас у солдатни.

Но и это не останавливало молодого дворянина. Он торопился по дороге, совсем не волнуясь о том, что может произойти.

— Чёртов сопляк, — тихо ругались кавалеристы, понимая, чем это может закончиться, но ехали за ним по дороге на юг. Не бросишь же его, дурака.

А дорога-то уже страшная пошла, кусты справа в рост человека, кусты слева такие же. Холмы всё выше, самое место для засады. Лучше и не придумать.

А тут кусты и холмы расступились, чистое место, большое. Солдатам на мгновение и легче стало. А молодой дурень, что вперёд вырвался, как заорёт:

— Вон они, вон они.

Сержант и солдаты поспешили за ним и увидали два десятка солдат, что быстро уходили на юг к высоким холмам.

— Клаус! Моё копьё! — орёт Хельмут Вальдемар Бальдеман. — Где ты, болван, копьё давай!

И дурак Клаус, оруженосец господина, везёт ему его копьё, даже не поглядев на юг, не увидев, что в двух сотнях шагов от них сверкают на утреннем солнце ровные ряды лат.

— Стойте, стойте, господин, — изо всех сил орёт сержант. — Вы что, не видите? Там сам Эшбахт, и все его люди, нам надобно вернуться и доложить о том графу.

— Сначала мы разгоним этих свиней, — кричит юный воин, указывая копьём на отходящий отряд пехоты Волкова.

— Нет, не стоит, они уже далеко, — кричит сержант.

— Нет, не далеко, сто шагов, не больше. Мы их догоним, пока они не добежали до своих, стройтесь.

Капитан Рене прогуливался пред своей ротой и тут увидал, что по дороге его сержант ведет его людей. Значит, застава снята, противник рядом. Он повернулся к холму, на котором развевалось знамя Эшбахта, поднял платок, что держал в руке, и помахал им.

А потом повернулся к дозорному отряду, что спешил к нему, и увидал, как из кустов выехал разъезд кавалерии. И кавалерия та была вовсе не своя. Мало того, она, кажется, вздумала преследовать отступающий отряд.

Да, они, кажется, строились в два ряда для атаки. И кого же они тут могли атаковать, как не отступающий дозорный отряд. А это были люди из его роты.

Арчибальдус Рене, видавший уже немало на своём веку, удивился. И не мог понять: глупая наглость то была или необдуманная смелость, он не знал. Но он знал, что делать. А именно — своих людей в обиду кучке наглых кавалеристов он давать не собирался. Рене повернулся и громко крикнул:

— Рота, на колено!

— Рота, на колено! Рота, на колено! — на все лады и голоса повторяли за ним сержанты его роты.

Громыхая латами и оружием, солдаты выполняли приказ.

И почти сразу за ними стояли ротмистр Джентиле и его заместитель. Они о чём- то разговаривали, как всегда непринуждённо. И тут увидали, что пехота, стоявшая впереди, встала на колено.

Джентиле тоже всю свою жизнь проведший на войнах, знал, что это не просто так. Так пехотинцы поступают, когда хотят стрелкам, стоящим за ними, дать хороший обзор.

Конечно, он, глазам арбалетчика, увидал отряд пехотинцев, что шёл по дороге, а за ними выехавший из-за поворота отряд кавалерии. Ну что тут было неясного? Ротмистр чуть повернулся к своим людям и зычно, красиво, на ламбрийском прокричал:

— Господа ламбрийцы, вам ещё раз предоставляется возможность продемонстрировать своё искусство. Арбалеты взвести.

— Арбалеты взвести! — кричал за ним его помощник.

Сразу зашевелилась ленивые и неторопливые на первый взгляд господа арбалетчики. Защёлкали замки средних арбалетов, застрекотали шестерни натяжения тяжёлых, крюки, упоры — всё пошло в дело; большие и длинные, короткие и толстые болты укладывалась в ложа.

— Господа, — продолжал кричать ротмистр, — кавалеры в доспехах, так нашпигуйте их лошадей.

— Готовы, — кричал один из сержантов.

— Готовы, — кричал другой, а за ним третий, четвёртый.

— Капитан, — кричал Джентиле Рене, — когда стрелять?

— Когда вам будет лучше, — кричал в ответ Рене.

— Отлично, — произнёс Джентиле, — господа арбалетчики, по кавалерии, кидайте!

Он махнул рукой.

— Кидаем, кидаем! — кричали сержанты, и почти все сразу ламбрийцы нажимали на спуск.

Сто сорок опытных человек с хорошими арбалетами на ста шагах могут остановить отряд кавалерии в пятьдесят человек, если лошади у тех не защищены так же хорошо, как и седоки. А уже для десятка кавалеристов сто сорок арбалетных болтов, брошенных точно, со знанием, с упреждением, были сродни смертельному потоку.

Несчастному сержанту болт из тяжёлого арбалета пробил каску и чуть-чуть, на фалангу пальца, вошёл острым шипом в лоб, пригвоздив накрепко железо к голове. Ему ума хватило сразу осадить коня. Ещё одному кавалеристу болт насквозь пробил руку в кольчужной рукавице. Ещё двоим по мелочи досталось, а вот из лошадей не ранены были только две. А две первые, в том числе и лошадь господина Хельмута Вальдемара, были истканы болтами так, что тут же повалились на землю и стали биться и помирать, заливаясь кровью.

Спешившие убраться с поля пехотинцы теперь остановились. Кажется, они хотели поживиться добычей: сёдла, сбруи, может доспех какой, а, может, и пленные достанутся.

— Капитан, — кричал ротмистр Джентиле, довольный работой своих людей, — хватит им или ещё добавить?

— Спасибо, ротмистр, думаю, что с них довольно будет, — отвечал Рене.

Солдаты Рене, арбалетчики Джентиле, да и все, кто был на поле, смеялись над глупыми кавалеристами графа.

А кавалеристы, в том числе и сам Хельмут Вальдемар Бальдеман, поспешили убежать. Хельмут Вальдемар к тому же чуть не плакал, понимая, что от отца ему будет большой выговор за потерянного так глупо коня. Да ещё и копья.

Глава 27

«Убьют!»

Волков вскочил со своего стула, да так неловко наступил на свою больную ногу, что заметно пошатнулся, скривившись от боли. Он видел, как два кавалериста кубарем полетели с израненных и падающих коней.

«Только бы не убили дураков!»

Но слава Богу, встали оба, развернулись и пошли, быстро оглядываясь; один хромал и отставал, второй, без шлема, был попроворнее, остальные, на взбрыкивающих конях, чуть проскакав вперёд, уже разворачивались обратно к кустам, из-за которых выехали. На дороге остались лишь две умирающих лошади, к которым поспешили жадные дураки пехотинцы, чтобы снять с них сёдла.

Всё случилось так быстро, что он даже и распоряжений дать не успел, а вышло всё так хорошо, что лучше и пожелать нельзя. Без всякой команды его офицеры Рене и Джентиле слажено и со знанием дела показали болванам графа, что они в воинском ремесле не первый день. Что и указания им давать не нужно. Они и сами всё знают. А их люди выполнили все приказы верно, и минуты на то не потратив.

Брюнхвальд стоял рядом и улыбался. Он был горд и собой, и своими подчинёнными.

— Надеюсь, это поучительно для дураков будет, — произнёс кавалер в виде похвалы.

— Они идут сюда, — отвечал ему капитан-лейтенант, — вы правильно выбрали место.

Волков согласно кивнул и сел на свой стул.

Граф вёл себя либо совсем уже нагло, либо совсем неумело. Брюнхвальд недоумевал, глядя как лениво идут по дороге солдаты герцога. Как лениво они выходят на поле, как медленно начинают строиться. Сержанты их всё делают неспеша, а офицеры так и вовсе больше заняты совещаниями, чем своими людьми. Собрались в кружок верховые и говорят, словно не на войну, а на охоту приехали.

Капитан-лейтенант повернулся к Волкову и спросил:

— Атаковать мы их не будем? Если будем, то самое время. К обеду закончим.

Кавалер был с ним согласен. Лучше ничего нет, как ударить противника, который с марша даже не успел развернуть все свои силы в боевые порядки, а ты уже полностью готов. Быстрым шагом подойти да навалиться в центр, продавить его. Смять. И всё. В этом как раз и сильны горцы.

Но Волков только отрицательно качает головой:

— Нет, нам нужно чтобы они отсюда сами убрались. А реши мы воевать, так я бы приказал Пруффу уже бить по ним.

Хотя кое о чём он с капитаном артиллерии уже переговорил.

— Значит, будем ждать, — произнёс Карл Брюнхвальд.

Ждать. Да, его солдаты уже почти с рассвета ждут, заняли свои позиции и ждут, строй покидать нельзя, если только по разрешению сержанта по нужде отойти можно, присесть. Так и маются, а день-то идёт к полудню уже.

Волков вспоминал, как так же маялся по шесть часов, ожидая начала сражения. И это арбалетчиком, у которых и строя нет. Которые и посидеть могут. Арбалетчикам всегда легче, чем пехотинцам. Но само ожидание начала дела выматывает очень сильно. Уже начинаешь ругать офицеров, и своих, и чужих, которые отчего-то всё тянут и тянут, и не начинают дела, чёрт бы их подрал.

Впрочем, это по молодости, а потом привыкаешь. Солдат всегда чего-то ждёт.

Наконец, уже совсем в обед, люди графа фон Малена кое-как выстроились в двухстах пятидесяти шагах от его первых линий.

А кавалер всё ждал. Нет, он ждал не того, когда враг построиться. А ждал парламентёра, который огласит требования герцога. Ждал, когда подъедет рыцарь в красивом плюмаже и под штандартом герцога и попросит его к графу на переговоры на середину поля, или выскажет ультиматум о сдаче, на худой конец. Но ничего из этого не случилось. Граф не собирался ничего требовать. Как и думал Волков, граф пришёл сюда воевать, а именно — угробить побольше людей герцога, горожан и местных дворян. Ну или победить, если получиться.

Только вот победить он мог вряд ли.

— Не чета он нам, — сказал капитан-лейтенант. — Их лучшие, так это наша третья рота. Даже не вторая, не говоря про первую. Их арбалетчики — болваны городские, отсюда видно, что людям Джентиле они тоже не чета. Стрелков так и вовсе нет. А кавалеров, так их сколько там, три десятка? Мало, и места тут дляних нет, чтобы во фланг нам выйти. Всё, что смогут, так разбежаться да кинуться нам на пики.

Он был прав, так всё и было, людишек герцог дал не лучших, и город выставил не лучших. Брюнхвальд был прав, их лучшие люди были уровня роты Бертье.

— Неужто граф решится атаковать? — удивлялся старый офицер.

Солдаты и с той, и с другой стороны замерли, ждут команды; ни труб, ни барабанов, ни окриков сержантов не слышно, только лошади потряхивают головами и позвякивают сбруями. Тишина. На холмах вокруг собрались людишки, купцы или подёнщики, что шли в Эшбахт, да остановились посмотреть на бой, что затеяли местные господа. Тоже ожидают начала.

Причём солдаты Волкова глядели на врага и молчали с уверенностью в своих силах, а солдаты графа молчали с унынием: вон как хороши солдаты у Эшбахта, и пушки есть у него, и стрелки, и кавалерия, да ещё и дальше по дороге стоит резерв. Да и сам граф Эшбахту не чета, не зря тот горцев который раз бьёт. Горцев бьёт! А тут граф какой-то! Что ему этот граф.

А людишки на холмах радуются. Шутка ли, такое увидишь — всю жизнь потом рассказывать будешь, что был при сражении.

Волков Брюнхвальду не ответил, он вытащил из-под кирасы большой белый платок, поднял его и помахал им, давая кому-то знак. Тот, кому знак полагался, кажется его увидал.

И тут же в полуденной благостной тишине, что висела над дорогой и окрестными холмами, оглушительно звонко и одновременно тяжело бахнула картауна.

Мелкая картечь, когда летит, шуршит в воздухе, а ещё издаёт звук, что издаёт рвущаяся ткань. Неприятные те звуки; у тех, кто их до этого слышал, так мороз от них по коже.

Картечь со шлепком бьёт в длинную лужу, что тянулась вдоль дороги. Выбивая кучу фонтанов и выкидывая целый воз грязи на дорогу. Это для острастки, чтобы у людишек графа не было иллюзий. Чтобы понимали, на что идут.

Сразу после выстрела вдоль вражеских рядов поехали офицеры, чтобы успокоить и приободрить своих людей, только вот даже отсюда, с холма, где стоял кавалер, было видно, что городские заволновались, стали выглядывать из рядов, линии стали кривиться. Сразу побежали сержанты ровнять строй, но было ясно, что городским под картечь лезть совсем не хочется. Пусть благородные сами разбираются, кто кому неверный вассал, а им, бюргерам, такие выяснения ни к чему.

А Волков смотрит, глаз не отводит от врага. Сейчас, именно сейчас там всё и решится. Отдавая ротмистру городских арбалетчиков Цимерману деньги, он говорил ему в ту ночь:

— Коли сейчас вы деньги эти возьмёте, так пути обратного не будет. Выполните все, как договорились, иначе…

Всё тогда Цимерман понял, знал, что будет иначе, и отвечал, золото пряча:

— Не волнуйтесь, господин полковник, раз уж взялся, то сделаю. Уведу своих людей с поля, ещё до начала дела.

Волков ждал с замиранием сердца, выполнит ли Цимерман, что обещал.

И… Нет, не справились сержанты, смешался без всякого боя, без всякого усилия врага строй городских солдат. Налетели офицеры, за ними и кавалеры наехали на них. Один кавалер ретивый так въехал в строй, вернее, уже в толпу солдат, выхватил железо из ножен. Так солдаты сразу ощетинилась алебардами. А кто-то из солдат коня дерзкого кавалера невзначай копьишком-то в круп и кольнул. Конь взбрыкнул, да рыцаря-болвана наземь и сбросил.

Волков слышал, как засмеялись за его спиной Максимилиан, а за ним и Увалень, и братья Фейлинги стали смеяться. Краем глаза кавалер видел, как ухмыляется Брюнхвальд, но сам всё ещё не готов был даже улыбнуться. Всё ещё волновался. Видел, как к тому месту со всей свой свитой, под своим штандартом летит уже граф.

Порядок летит наводить. Волков волнуется — ведь наведёт, характера графу не занимать. Прилетел, стал, кажется, что-то кричать на городских солдат. И только тут кавалер понял, что победил. Только тут увидал, как стоящие чуть за спинами пехоты арбалетчики стали поворачиваться один за другим, и без строя, без всякого порядка уходить по дороге на север. И всё больше и больше таких. А их ротмистр со своим помощником стоят у дороги и никого не останавливают. Молодец Цимерман, выполнил, что обещал.

— Арбалетчики что, уходят у них? — удивляется Брюнхвальд.

А Волкова это удивление товарища даже задело, зная его не один год; неужели Карл не понял, что это он всё устроил. Но упрекать своего заместителя Волков не стал. Только посмотрел на него чуть осуждающе.

— Чёрт, городские уходят все! Видели, господа, видели? — воскликнул обычно невозмутимый и молчаливый Увалень.

Теперь уже все это видели, все видели, как за арбалетчиками разворачиваются и уходят по дороге и пехотинцы, несмотря на окрики людей графа и сержантов, что ещё ловят их за руки, пытаясь остановить.

— А вот теперь пусть попробует, — и только тут Волков перевёл дух. И белым своим платком вытер лицо.

Теперь-то, даже если граф и продолжит упорствовать в злобе своей, пытаясь устроит сражение и пролить кровь, то любой уже сможет его упрекнуть в том, что он намеренно кинул людей на убой. Намеренно! Ибо теперь перевес сил был очевиден даже младенцу.

Теперь и люди герцога, провожая взглядами уходивших горожан, тоже теряли строй, тоже воевать вовсе не хотели. Офицеры их поехали к графу для разговора. Но что теперь говорить, дело кончено. Пусть мужики и купчишки слезают с окрестных холмов, зрелища не будет. Дело кончено.

Казалось бы отлегло. Полегчало. Можно перевести дух. Людишки герцога тоже пошли назад, а тремя десятками рыцарей много граф не навоюет, да и не те это рыцари, что из войны в войну ездят, эти так — ерунда, поместное ополчение. Ждут уже, наверное, когда граф их распустит. Но Волкову легче не становиться. Умиротворения после важного свершения не наступает. Он словно на крутой холм взбежал, напрягая последние силы, и увидел, что дорога там не кончается. А ведёт вниз, к подножию ещё более крутого холма, а за тем холмом ещё холмы, и ещё, и, кажется, нет им конца. Кажется, всю жизнь ему преодолевать их.

Убрался граф, не солоно хлебавши, но сколько на это Волков потратил денег: и на подкуп Цимермана, и на поход его людей сюда. А ведь это не конец похода, теперь ещё эти полторы тысячи людей нужно вернуть в лагерь. Лошадей вернуть, пушки. Всё через реку переправить. А до ночи им ну никак не добраться. А ночью ему больше переправляться не хотелось. Одного раза хватило. А значит, придётся ночевать у амбаров. А кормить людей как, котлы и провизия на том берегу, в лагере. А люди почитай со вчерашнего вечера не кормлены. Вот и оказывается, что молодец, победил, но победой-то этой ничего не оканчивается.

— Господа, мы были неплохи, дело удалось разрешить одним пушечным выстрелом и нашим бравым видом, выражаю вам своё удовлетворение, а теперь прошу отводить роты на Эшбахт, — говорит он собравшимся офицерам, — капитан-лейтенант, прошу вас возглавить войско.

— Как прикажете, господин полковник.

— Господа, сегодня переправиться на тот берег не успеем, придётся ночевать у амбаров, попробую организовать нам и нашим людям праздничный ужин в честь такой лёгкой победы.

Никогда без заявлений Пруффа не обходилось, не обошлось и сейчас. Даже сейчас этот полнокровный и краснолицый человек в безвкусной шляпе не мог не брюзжать:

— Тащиться сюда столько времени ради одного выстрела было глупо. А лошади у меня уже устали, едва ли я к ночи успею в Эшбахт, не то, что до амбаров.

— Как доедете, так и доедете, теперь торопиться нужды нет, — отвечал ему Волков тоном добрым, чтобы не злить капитана.

— Вам-то конечно, но мне и моим людям, хоть мы и не лошади, тоже нужен отдых.

— Будет вам отдых, капитан, будет, — обещал кавалер.

Но Пруфф не успокаивался:

— Просил я вас сменную шестёрку меринов для картауны, одна шестёрка полдня только может хорошо её тянуть, а потом уже хрипят, да жилы себе рвут. Я ещё с дела у оврага просил у вас ещё одну упряжку, да воз, как говорится, и ныне там. Ещё тогда вам говорил, что дороги в земле вашей тяжелы, что кони…

— Как доберётесь до лагеря, так обязательно купим, — обещал Волков, не давая ему закончить, и, чтобы больше не слушать артиллериста, сел на коня. — Обещаю вам.

Глава 28

Любое простое дело, если оно касается полутора тысяч человек, сразу перестаёт быть простым.

Казалось бы, что проще, чем выпечь хлеб. Но если хлеба нужно пятьсот-семьсот кругов, то где на него взять муки; тут тремя пригоршнями не отделаешься; да и кто столько теста вымесит, где на выпечку взять дров, да и где вообще всё это делать.

Муку пришлось дать из своих запасов. То была мука пшеничная, тонкого помола, барская была мука. Мария с девками столько хлебов до вечера не вымесила бы. Пришлось за кашеварами на тот берег посылать. Те везли с собой котлы, хлебопечки, топоры для разделки мяса и всё-всё, что нужно. А на своём берегу срочно пришлось, и за деньги, конечно, просить своих мужиков, чтобы собрали для всего этого дела дров. А съедают полторы тысячи человек, помимо хлеба, не меньше четырёх коров и четырёх свиней в день. Но и от этого людям будет голодно, поэтому к ужину солдатам была привезена ещё телега с шестью мешками чечевицы, четырьмя мешками гороха и тремя мешками лука, помимо корзины чеснока. Но день-то был не простой, вроде как победа случилась, хоть и лёгкая, а солдат в победный день желает кружечку пива выпить. Или даже две; а если ему дать, то он и четыре выпьет.

Поэтому опять на тот берег был отправлен гонец. Там он купил девять больших двадцативёдерных бочек самого крепкого пива.

Всё это было хлопотно, всё это было дорого. Можно было привести солдат и сказать: ждите утра, утром переправитесь в лагере и поедите. И ничего, доели бы, что было из солдатских котомок, купили бы что-нибудь сами — в общем, не умерли бы. Но Волков хотел, чтобы каждый его солдат знал, что командир о нём заботится. Что он их ценит, что они для него не скот говорящий, хоть он и благородной стати. Тогда солдат тебя ещё и уважать будет. И при деле твёрже стоять. И если вдруг дрогнет и побежит, то остановится при твоём окрике, а не сшибет тебя локтем с дороги. В общем ни траты, ни хлопоты эти он лишними не считал. И когда к вечеру Брюнхвальд привёл людей к пристани, там уже в котлах кипело жирное варево из чечевицы, из гороха, с луком и чесноком, с хорошими кусками разного мяса. А кашевары уже выбивали днища у бочек с пивом, вовсю пробуя его.

Волков неимоверно устал в этот день, но вместо того, чтобы помыться, поесть и лечь спать под одну перину с красавицей Бригитт, он, запретив всем в ходить в залу, стащил вниз свой неподъёмный сундук и там, у стола, отпер его, перед этим позвав Ёгана. Пока мальчишка искал Ёгана, кавалер стал считать своё золото. Он раскладывал его на кучки. Тут было золото, что занял у менял Малена. Тысяча монет. Тут было золото, что он должен был купцам Фринланда за расписки — двести шесть монет. И пятьсот шестьдесят семь монет — прибыль с тех денег, что привёз ему Наум Коэн за поход на мужиков. Хорошая прибыль, чего уж душой кривить; именно эти деньги его сейчас и выручали; те, что он привёз из Хоккенхайма, почти уже закончились.

Он что-то обдумывал, перекладывал монеты из кучки в кучку, снова обдумывал что-то. Когда пришёл Ёган, Волков уже всё золото посчитал и всё распределил по мешочкам.

— Садись, — предложил кавалер.

— Чего, господин, звали? — усаживаясь рядом с ним, спросил его управляющий.

— Как дела у тебя? — спросил Волков.

— Да хорошо идут дела-то, дожди были хорошие, землица сырая, отпахались мы с мужиками хорошо, посеялись вовремя. Время угадали. Думаю, с рожью всё будет хорошо, а с ячменём — так и подавно. И овёс будет для лошадок. Со скотом вашим… Так тоже хорошо. Приплод у скота отличный. У вас в конюшне шесть жеребят, и у коровок хорошо, а чего приплоду плохим быть, если скотину-то кормим не хуже, чем какой господин своего мужика кормит. Так что, дела-то, слава Богу, хорошо, жаловаться грех.

— Да я не о том, не про хозяйство, я про то, как у тебя дела?

— А… У меня-то? — Ёгана, кажется, об этом редко кто спрашивал. — Ну, детей я от брата сюда перевёз. Дом достроил, всё в нем есть.

— Про это ты мне говорил.

— А вот баба моя из монастыря уезжать отказывается. Хворая она у меня, руками мается. Пальцы вот такие, — Ёган показывает, какие у жены страшно толстые пальцы, — да все кривые, узловатые, сама ничего делать не может, только молится. Говорит: зачем я вам, только в обузу буду. Так что дом у меня на старшей дочери. А ей уже шестнадцать. Уже сваты приходили. — Тут он добавляет важно: — Из купцов. Не поди кто с улицы. Так что уйдёт дочка, а на кого мне дом оставить, остальные-то трое малые у меня. Может, я вот тут думаю, жену завести?

— Заведи, — Волков кидает ему золотой.

— А это за что? — удивляется управляющий, поймав монету.

— Дочке на приданное.

— На приданное, — Ёган крутит золотой в пальцах, удивляется ещё больше. — А позвали-то вы меня зачем?

— Поможешь мне закопать, — сказал кавалер, похлопав по самому большому мешку.

Из мешка слышится звон монет.

— Я? — удивился Ёган.

— Ты. Не Сыча же мне для этого звать.

— О, — управляющий делает лицо строгим, — для такого дела Сыча я бы звать поостерёгся.

— Вот поэтому я тебя звал, а не его. На улице стемнело?

— Стемнело, но почему я?

— Больше некому, иди оседлай двух коней, лопату найди.

— А почему вы вашего Максимилиана с собой не возьмёте?

— Потому что он со мной едет, а ты тут остаёшься.

— А куда вы едете? — не понимал управляющий.

— Болван, мы с ним едем на войну, я уже завтра отъеду.

— Ах, на войну, — вспомнил Ёган.

— Могу и не вернуться. Юристам, да нотариусам, да банкирам деньги доверять не хочу, тебе их доверю.

— О, Господи! И много тут?

— Много. Если не вернусь, посчитаешь, будешь жене моей и Бригитт выдавать понемногу. Банкиры попытаются долг взыскать, так ты не отдавай ни одной монеты, молчи о золоте. Они попытаются от поместья куски отодрать, но, я думаю, герцог и граф за жену мою вступятся, как-никак родственница. А вот Бригитт тебе придётся помогать. У неё таких знатных родственников нет. Жена её из дома сразу выгонит. Если замуж её никто не возьмёт сразу, так дом ей купишь, или построишь. Чтобы ей с ребёнком маяться не пришлось. Сестру мою тоже не забывай. Хотя она теперь с такой дочерью с голода не умрёт. И себе тоже можешь взять, но бери по-божески и только при большой нужде.

Ёган молчал, смотрел на кавалера, разинув рот.

— Ну, чего молчишь? — спросил у него Волков.

— Ох, думаю… А может, вы кого другого для дела такого найдёте? Деньжищи-то вон какие. Где мне, мужику, с ними управиться? Там всё считать да думать надо, а я и считаю-то плохо.

Волков на пару мгновений задумался.

— Управиться тебе с ними поможет Бригитт и племянник мой, Бруно. Они оба хваткие, но ты всё равно им денег много сразу не давай.

— Ох, хоть бы вернулись, — чешет голову Ёган.

Не шибко, конечно, он умён, но другого человека, которому он мог доверить все свои деньги, у Волкова не было. Бруно ещё молод. Его обмануть могут. Бригитт… А эта может забрать все деньги и уехать, оставив Элеонору Августу с ребёнком без гроша. Уж больно умна и самолюбива рыжая красавица; своенравна, да ещё этой бабьей злой подлостью полна. За счастье своё бабье или счастье своих детей по головам пойдёт, не постесняется. С ней держи ухо востро. Ёган… И он, конечно, может своровать золото, и его бес попутать может, но всё-таки он самый честный из тех, кто остаётся. И ничего, что умом не вышел.

— Ну, чего ты сидишь, башку чешешь, иди лопату найди и коней седлай.

Выехали в ночь уже. Темень, а у постоялого двора, где горит лампа над входом, люди, много людей. Смех женский, пьяные крики.

— И что, — удивляется кавалер, — тут всегда так людно?

— Всегда, бывает ещё больше. Это те, кому места в кабаке не хватило, — говорит Ёган. — Там за места даже драки бывают. Кабатчик хорошую деньгу зашибает, народу-то к нам много стало ездить, ой как много.

— Много? — опять удивляется кавалер. — Откуда?

— Конечно, много, — объясняет управляющий, — одних поставщиков для вашего архитектора сколько, да подёнщиков, что на него работают. Вы ж всё строите, строите. А теперь ещё и к святому нашему, в часовенку, мощам поклониться, людишки зачастили. Семьями едут, семьями. Целыми возами из Малена и окрестных сёл едут. Говорят, даже из Вильбурга приезжали, но я таких не видал. В трактире завсегда мест не хватает, так мужики ваши им ночлег сдают. Тоже наживаются. А чего же…

— И что, богомольцы да купчишки в кабаке дерутся, да с девками по ночам хохочут? — не верил кавалер.

— Нет, — сразу отвечает Ёган, — дерутся да буянят дуроломы, солдаты ваши, вы же воюете без конца, вот они и при серебре. Гуляют. Чего же не гулять, жизнь-то весёлая.

«Да, у солдата жизнь весёлая. В основном беспросветно тяжёлая, но бывает и весёлая, жаль, что у многих ещё и короткая».

Они доехали до высокого холма за кузней, на северном выезде из Эшбахта, осмотрелись, нет ли кого, и, убедившись в своём одиночестве, прямо на холме закапали в глину тяжёлый мешок с золотом. И поехали домой.

— Что молчишь? — спросил у Ёгана Волков.

— Чудно всё, чудно, что вас встретил. Что теперь тут живу. Хорошо живу, но суетно. Вечно с тревогой живу.

— Так хорошо или плохо, что встретил?

— Хорошо, конечно, хорошо, что встретил вас, господин.

— Больше господином меня не зови. Теперь говори мне «кавалер».

— Спасибо… Кавалер.

Волков протянул ему руку. Ёган крепко жал её. А Волков не сразу руку его отпускал, так и держали они рукопожатие своё. Мужик и солдат. Два столпа, на котором стоит всякое государство. Да и весь мир. А перед тем, как выпустить руку, рыцарь сказал управляющему:

— Коли не вернусь, за бабами моими присмотри и за детьми, если родятся.

— Обещаю, господин… Кавалер, — отвечал Ёган.

Он пришёл совсем поздно, а она не спит. Не хотелось ему этот разговор ночью затевать, но Бригитт словно чувствовала что-то. Сидела в перинах. Волосы прекрасные под чепцом, тело прекрасное под простой рубахой.

— Отчего вы не спите? — спросил он.

— А куда вы с Ёганом ездили?

Трудно с такой жить — всё видит, всё замечает. Кавалер сел на кровать стал снимать сапоги, но перед тем кинул на перину рядом с ней кошель.

— Что это? — сразу насторожилась красавица. Но к кошельку не прикасается.

— Завтра уезжаю.

Она только смотрит на него зло. Губки поджала свои.

— Карл войско выводит послезавтра, но я поеду пораньше, — объясняет он. — В Ланне дела есть.

Лучше бы этого он не говорил. Лицо красавицы тут же начинает меняться. Нос заостряется, углы губ теперь опускаются, глаза на мокром месте. Даже некрасивой стала. Но всё молчит.

— Тут сто золотых… — продолжает Волков, стягивая второй сапог. — Это вам, если не вернусь. Вернусь, так заберу обратно, не тратьте. — Чуть подумав он добавляет: — Если не вернусь, с Ёганом дружите, человек он хороший.

И она вдруг потянула к нему свои руки в веснушках, их по весне по всему её телу много. Гладит его по плечам и, тихо подскуливая, со слезами в голосе, говорит, первый раз, кажется, обращаясь к нему на «ты»:

— Не уезжай. Прошу…

А Волков взбесился:

«Дура, чего скулишь, хоронишь раньше времени чего? Никогда меня не провожали бабьим воем, некому было, так всегда живым возвращался».

Но злобу свою он подавил и отвечал ей сдержано:

— Ремеслу я обучен воинскому, другого не знаю. Как иначе на хлеб нам зарабатывать?

— А поместье, — уже рыдает во голос Бригитт, — с поместья жить будем.

— Поместье едва четверть наших трат покрывает; всё, на что мы живём, так это либо прежние заработки, либо серебро с войны. — Он пытается шутить: — Да и не подарят нам кареты больше, если я воевать престану.

— Продай её, в простой телеге с периной, если надо будет, поеду.

Волков мрачнеет, не получаются у него шутки, он говорит строго:

— Слёзы напрасны ваши, а разговор пустой, завтра поутру я выезжаю в полк, а оттуда в Ланн. Дело решённое.

Она кидается его обнимать, прижимается к нему, и он чувствует её слёзы на своём лице.

Ещё хуже вышло с женой. Рыдала Элеонора Августа фон Эшбахт громче, чем госпожа Ланге. Бригитт сидела за столом с опухшим лицом, Волков спал, он всегда спал крепко, но ему казалось, что она так до утра и плакала рядом. А жена же, увидав кошелёк с золотом, сначала схватила его, а как поняла, о чём идёт речь, так завела плач. И плакала, как казалось Волкову, честно. Откуда только такая любовь к нелюбимому мужу взялась. Радовалась бы, что постылый уезжает и может не вернуться. Так нет, рыдает. Монахиня ей капли у брата Ипполита успокаивающие просила и опять же с укоризной на Волкова смотрела: ты, мол, виноват. Вон как над женой измываешься. Так и ел он свой завтрак под бабьи слёзы и под молчаливые укоры.

Максимилиан, Увалень и братья Фейлинги собирались с ним в дорогу. Большую свиту он решил не брать, дорого. Пусть остальные с войском идут.

А тут входит Увалень и говорит:

— Капитан Брюнхвальд спрашивает, примете ли его?

Волков удивился; думал, что Карл, переправляет людей на тот берег. И просил Увальня капитана звать.

А тот был не один. Приволок какого-то рыдающего мерзавца, вида не мужицкого.

— Купчишка? — спросил Волков у Брюнхвальда.

— Купчишка. Подлец, Виллем Кройцфер из Маленсдорфа, — отвечал Карл. — Хотел его лупить палкой, но подумал, что вы в таком деле более сведущи.

— В деле избиения купчишек палками? — уточнил кавалер. Признаться он был рад, что пришёл Брюнхвальд и избавил его от слёз жены и тоски подруги.

— Да нет же, — Карл подволок человека ближе к кавалеру. — Говори, подлец.

— Что говорить? — хныкал тот.

— Что мне говорил, говори полковнику, — Карл Брюнхвальд сунул человеку кулак в бок.

— Ой, — ещё больше хныкал тот. Волков заметил, что человек, судя по одежде, не беден. И туфли у него недёшевы, и кафтан недёшев.

— Карл, объясните сами, в чём дело.

И жена, и Бригитт, и монахиня, и брат Ипполит — все с интересом смотрели на пришедших, даже плакать женщины престали.

— Этот мерзавец приходил ко мне.

— Так.

— Покупал сыр.

— Прекрасно.

— По хорошей цене, не жадничал, — продолжал капитан-лейтенант.

— И?

— А сегодня завёл со мной странный разговор.

— Какой же, Карл?

— Мнётся мерзавец и говорит мне: а не хотите ли, господин капитан, послужить одной влиятельной особе. Я удивлён и говорю ему: к чему же мне служить какой-то влиятельной особе, если у меня уже есть служба. А этот мерзавец, вы бы послушали, его кавалер, так мне и заявляет: а ваша новая служба никак вашей старой службе не помешает, а даже наоборот.

Брюнхвальд приблизил своё возмущённое лицо к лицу Волкова, чтобы тот лучше прочувствовало всю мерзость предложения.

— Наоборот, говорит! Я говорю: это как? А он мне: одна влиятельная особа желает, чтобы вы служили ей, находясь на своём месте.

Тут всё благодушие Волкова как рукой сняло, он начал понимать, о чём идёт речь, и, сразу оглядев обеденную и увидав там всех ненужных для такого разговора людей, сказал коротко, указав на купчишку пальцем:

— Максимилиан, Увалень, на двор подлеца.

И как только люди его схватили несчастного и поволокли прочь, сам встал и пошёл за ними. Брюнхвальд шёл следом.

Бросили наземь за конюшней, там было тихо, забор да стена, никаких лишних глаз. А мужичонка, на земле валяясь, беду почуял, стал плакать. Волков скривился — вот только этих слёз ему за утро и за ночь не хватало.

— Хватит, — говорит он, — хватит рыдать. А ну отвечай, что это за влиятельная особа тебя прислала моего капитана подкупать?

Купец всхлипывает, собирается сказать, да не может из-за волнения.

— Говори, дурак, не то палача позову, так ему скажешь, — неторопливо говорит кавалер.

— То… То… — купчишка замолкает.

— Я и сам знаю, — продолжает Волков. — То фон Мален. Граф здешний, так?

Купчишка, к его удивлению, затряс головой: нет, не так.

— А кто же? — удивляется кавалер.

— Фон Эдель, — наконец произносит купец.

— Ну, конечно, Эдель, сам граф такой грязью не занимается, слишком высокая персона, но от того хрен редьки не слаще, — произносит кавалер. — А сколько же фон Эдель велел предложить денег моему лейтенанту?

— Пятьдесят, — почти сразу ответил купец, успокоенный тоном Волкова.

— Пятьдесят чего?

— Талеров, — продолжает мужик.

— Талеров? — Волков кривится. Смотрит на Брюнхвальда. — За такую сумму я бы оскорбился, Карл. Пятьдесят талеров — это не всякому сержанту вдоволь будет.

Карл Брюнхвальд так и сделал:

— Сволочь! — Карл наклоняется и бьёт кулаком купца в ухо. — И в правду обидно, всю жизнь на службе — и вот так вот оценили меня. Пятьдесят монет! — Он опять бьёт купца. А потом говорит Волкову: — Повесьте, господин Эшбахт, его на вашей новой прекрасной виселице, рядом с тем ублюдком, что уже там висит.

— Кстати, его надобно уже снять, — вспомнил кавалер, — не вспомнишь сам, так никто и не вспомнит. — И продолжил: — Можно и повесить, но тогда Эдель с графом будут наверняка знать, что мы в курсе их происков. Лучше для дела, если он просто исчезнет.

— Исчезнет? — не понял Брюнхвальд.

— Да. Исчез купчишка, да и исчез. Найдите двух солдат, что за талер дождутся вечера и в тихом месте, без лишних глаз, его утопят, — говорил кавалер таким тоном, как будто дело уже решено.

— Господин, не надо, — захныкал купец.

— Отчего же не надо, ты же шпион, — воскликнул Брюнхвальд и опять принялся пинать мужика в бока сапогом, да приговаривать: — Шпион, шпион, а со шпионами у нас вон как просто, бултых в реку — и нет шпиона. Ишь, подлец, за пятьдесят монет меня хотел купить! Мерзавец! Ещё сыр у меня покупал без торга, хитрец! Утоплю сегодня же!

Купчишка завывал тихонько, да закрывался руками. Волков же не встревал, пока капитан-лейтенант не надумал пинать подлеца в морду, тут уже кавалер остановил его:

— Легче, Карл, легче.

— Что? — остановился Брюнхвальд.

— Кажется, купец не хочет нырять в реку, кажется, он хочет с нами дружить, — продолжал Волков.

— В реку, в реку, пса! — рычал Брюнхвальд. — Слыхано ли дело, пятьдесят талеров.

— Ну так что, Виллем Кройцфер, в реку или дружить? — спросил у купца Волков.

— Дружить, — стонал купец, — дружить, господин Эшбахт.

— Вот и хорошо, — Волков на мгновение задумался и после начал: — Поедешь к фон Эделю и скажешь ему, что над предложенными тобой пятидесятью талерами капитан Брюнхвальд смеялся. И сказал, что больше с тобой говорить не желает; сказал также, что, если кто-то хочет с ним заключить сделку, так пусть место назначит для встречи и сам туда явится, а не холопов присылает. Пусть сам туда явится, чтобы все вопросы обговорить. Понял?

— Всё понял, — сразу ответил купец.

— Запомнил?

— Да, капитан над моими деньгами посмеялся, со мной более дела иметь не желает, будет говорить только с хозяином, — сразу отвечал купец, видно, смышлёный был.

— Ну, пусть так, — согласился кавалер. А потом наклонился к купцу, заглянул тому в глаза и сказал: — И не вздумай со мной шутки шутить, Виллем Кройцфер из Маленсдорфа. Обманешь или схитришь, так пришлю я к тебе неприятных людей, таких неприятных, что прежде, чем тебе кишки выпустить, они всей твоей семье муки устроят. И ты эти муки, перед смертью своею, видеть будешь. Имей в виду, я тебе не граф и не фон Эдель. Я много хуже.

Волков дал знак, и Увалень с Максимилианом подняли купца с земли.

— Ну, ты всё запомнил?

— Вы много хуже графа, — сразу ответил купец.

— Это самое главное. Всё, ступай.

— Дьявол, а я бы его утопил, — восхищённо сказал Карл Брюнхвальд, глядя как купец почти бегом покидает двор кавалера. — И близко такой хитрости, как у вас, у меня нет. А теперь что делать будем?

— Будем собираться в поход, пора уже выходить в Нойнсбург, — отвечал Волков. — Войско поведёте вы, Карл; казна, знамёна и мой доспех с оружием будут при вас. К первому мая надо быть у фон Бока на смотре.

— Об этом не беспокойтесь, господин полковник, — отвечал капитан-лейтенант. — А вы куда подадитесь?

— Я поеду вперёд с малой свитой, в Ланн, там вас и буду ждать. — Тут Волков вспомнил: — Да! Купите под картауну сменную шестёрку коней, а то капитан Пруфф опять будет делать мне выговоры.

Офицеры засмеялись, и даже Максимилиан с Увальнем, что слышали их разговор, улыбались.

Глава 29

Тот вывар, что лишает члены человека подвижности и замутняет ему разум, не всегда выходил таким, каким нужно. Вот, например, привечающие духи, что сводили с ума любого мужичину, заставляя его вожделеть женщину, что этими духами благоухает, так они всякий раз выходили хороши, сколько она их не варила. На горбунье их испытывала. Побрызгает на неё к ночи и отправляет по кабакам гулять. Зельду пьяные мужчины так по кабакам донимали, что иной раз она оттуда бегом бежала. Ещё и битой приходила; девки кабацкие её за космы таскали, чтобы горбунья торговлю им не портила. Тем не менее, как девушка своей кухарке предлагала приворотное зелье пробовать, похотливая горбунья с радостью соглашалась всякий раз.

А к концу зимы, так Зельда беременной от таких гуляний стала. Пришлось Агнес это дело решать. Зельда, правда, просила её чадо оставить, даже плакала, но Агнес ублюдок в доме был не нужен. К бабкам горбунью не водила, сама взялась и, хоть дело было ей в новинку, но умных книг почитав, одной вязальной спицей управилась. И была, как всегда, собой горда.

А с этим зельем всё каждый раз по-новому. То долго не действует: казалось, что уже готов человек дух свой потерять и уснуть или осоловеть в бессилии, так нет — он ещё вина просит и пьёт его; то вообще силы его не покидают. Ум у него за разум зашёл, белиберду несёт бессвязную, глаз бешеный, а силы в нём, как в бодром юноше с утра. Вот и пыталась она теперь всякий раз, новое зелье сварив, испытать его на пирожнике своём.

Петер Маер был очень крепок, силён, ловок, даже и красив немного. Белозуб, и лицо без оспин и прыщей. Вот только никак он не подходил Агнес. Глуп был, неграмотен, и грамоту учить не желал. Говорил, что ему нет в том нужды, что через три года он вступит в цех булочников и кондитеров подмастерьем, за него похлопочут, а ещё через пять лет, может Бог даст, и свою пекарню поставит, и кто тогда будет при деньгах? Дурак какой грамотный или пекарь, у которого пекарня на хорошей улице?

Нет, не пара он был ей. Крепок, белозуб, ловок, но глуп и чрезмерно любвеобилен. Три раза за вечер мог её в постель тащить, и не успокаивался. Иной раз ласками своими до скуки доводил девицу. А ещё ел в три горла, как про запас. Сядет и половину варёной курицы за один присест умнёт, дурень. Агнес эту половину два дня бы ела.

Но всё это можно было терпеть, всяко не одной быть, но как-то после долгих ласк она заснула рядом с ним. Он захрапел, и она за ним глаза прикрыла. А когда она засыпала, то, ясное дело, вид свой естественный принимала. И проснулась в сумерках от того, что дурень её на неё глаза таращит. Вид у него испуганный, истинную Агнес от её прекрасного вида отличает. Да как тут перепутать — у выдуманной Агнес волос чёрен, а у истинной пег. И груди разные у них, и бёдра. Нет вообще ничего общего в тех девах. И он то видит. Вот-вот закричит, дурак. Агнес всё поняла. Пришлось его в лоб пальцем ткнуть: спи. Так его и повело, разморило. А девушка тем временем нужный вид приняла, растормошила пирожника и говорит:

— Пора тебе домой.

— А что со мной было? — пирожник у неё спрашивает.

— Что ж было? Заснул ты, вот что было.

— Заснул, — размышлял Петер Меер. — Да, заснул. И сон мне чудной снился, что с девкой какой-то я проснулся.

— С какой ещё девкой? — интересуется Агнес. — С красивой?

А пирожник молчит, нахмурившись, сон свой вспоминает. А потом и говорит серьёзно:

— Со злой девкой, со страшной.

С тех пор, он чуть другим стал, стал вопросы задавать разные, ненужные, что раньше его не интересовали. Хотел знать, где родители её? Отчего дядя её при себе не держит, а держит в Ланне? А откуда у неё слуги такие странные? А что в той, всегда закрытой, комнате?

И прочие, прочие. Дурачок думал, что хитрый он, что вопросики эти невинными ей покажутся, да вся хитрость его для Агнес была хитростью дитя неразумного. Насквозь она его видела. Как книгу открытую читала. Скудным умишком своим Петер Маер стал что-то про неё понимать.

Агнес даже пришлось с ним мягче быть, стать более податливой. Но дальше так продолжать было с ним нельзя. Так он и догадаться мог, что с соседями, с торговцами местными она вида одного, а с ним совсем другого. И что тогда?

В тот вечер она решила сама поехать поискать его; знала, что ночует он в сарае у своей тётки, которая за ночлег денег с него не брала.

Так и было; он с ещё парой молодых людей стоял на углу, болтая и ожидая сумерек, чтобы пойти спать. Карета Агнес проехала мимо них, не остановившись, и свернула за угол. Там девушка крикнула Игнатию:

— Медленнее езжай.

И тот сразу придержал коней. Теперь карета ехала медленно, а Агнес ждала. Догонит — не догонит. Конечно, догнал её карету Питер Маер, запрыгнул на ходу:

— А что это вы тут в такой час делаете? — и сразу полез её грудь мять.

Она не против, пусть балуется:

— Может соскучилась, — кокетливо говорит она и задёргивает занавеску. — Никто тебя не видел?

— Нет, да на улице уже и нет никого.

— А дружкам что сказал?

— Сказал, что спать пошёл.

Она удовлетворена, а он деловито начинает ей юбки задирать и в шею, в плечо целует.

— Стой, куда ты? — она одёргивает юбки. — Оставь.

— А что? Давайте тут я вас, по-быстрому, возьму, да домой езжайте. А я спать пойду, пока далеко от дома не отъехал.

— Нет уж, не девка я уличная, — отвечала Агнес и даже начала от него, приставучего, отбиваться, — сначала ужинать будем, а уж потом в кровать пойдём. Не иначе.

— Вот всё у вас, у господ, так, — говорил пирожник, смиряясь, — всё всегда непросто. Можете хоть под подол руку мою пустить, пока едем? Хоть ляжки поглажу ваши.

Агнес молча чуть подобрала юбки: это можно.

Карета въехала на двор, когда уже стемнело. Ута запирала ворота, Зельда отворяла им двери:

— Всё готово, госпожа.

И вправду стол был накрыт. Раньше она Петера так не баловала. К его приходу кушанья не готовили, ел он, что было, а тут несколько блюд, вино, пиво.

— Ишь ты, и впрямь всё как у господ, — восхитился он, — а с чего такой пир или может праздник какой?

— Садись, — сказал Агнес. И сама села на своё место во главу стола.

Петер Маер быстро сел и вперёд хозяйки потянул к себе из блюда большой кусок ягнятины. Лучший, как показалось, Агнес, кусок.

А она ему и говорит:

— Ты вино пробуй, — сама себе налила в стакан.

Хотела ему налить, а он стакан убрал:

— Я лучше пива.

И схватил кувшин.

— Ну пей пиво, — соглашается девушка.

А пирожник наливает себе целый стакан до краёв и говорит:

— Я, конечно, на ночь-то натрескался, но раз тут такая вкуснятина, то и ещё поем.

И выпил залпом всё пиво. Пока он пил, Агнес внимательно смотрела на него поверх своего стакана. Да, всё шло так, как она и задумывала. Теперь нужно было подождать.

— Ну, ешь и скажи, как баранина, не тверда ли? — спрашивала девушка, отставляя стакан.

Петера Маера лишний раз просить поесть было не нужно, он тут же принялся орудовать вилкой. Причём ножом он себя не утруждал, наколол кусок мяса на вилку и грыз его как кобель. Всегда так ел. Агнес взяла стакан, отпила маленький глоток и произнесла:

— Не торопись ты, не отнимут его у тебя.

— Вставать завтра рано, а мне ещё до дома бежать, — отвечал он. — Вы же меня тут ночевать не оставите?

Раньше она его почти никогда не оставляла. А сегодня… Всякое может статься.

— Ничего, добежишь, не впервой тебе. А ещё вон и пирог есть, его тоже поешь. Зря, что ли, прислуга старалась?

— Пирог? Пирог дело хорошее, — он стал глядеть на неё и скабрезно улыбаться, — только я не за этим пирогом сюда шёл. Вы меня своим пирожком угостили бы.

«Медленно, медленно зелье работает, или ему, здоровяку, четырёх капель мало? Наверное, нужно будет больше валерианы добавлять, хоть у неё и вкус резкий».

— Никуда я от тебя не денусь, — заверила его девушка, — а если тебе так веселее будет, так могу раздеться прямо тут.

— Конечно, но так вы меня ещё больше распалите, моя красавица, — отвечает довольный пирожник.

«Ничего, сейчас ты у меня успокоишься».

Агнес быстро встаёт, платье снять вместе с нижней рубахой для неё дело лёгкое — одно мгновение. Волосы, правда, растрепались, да уже ночь, чего причёску беречь? Кидает одежду на своё кресло, идёт к нему в чулках красных, с подвязками чуть выше колена и в туфлях.

— Ах, как же вы хороши, лучше и быть не может, — шепчет пирожник.

Он её за талию обнимает, по заду её гладит, тянется живот поцеловать, а она тем временем берёт его стакан и из левой руки, из малой склянки начинает капать в него капли. Делает это она спокойно, не волнуясь, что любовник увидит. А уже накапав, освобождается от его объятий и берёт кувшин с пивом. Наливает его в стакан. Он снова пытается её обнять, тянет к ней руку, а девушка ускользает и говорит:

— Выпей пива. И попробуй пирог. Как попробуешь то, что моя кухарка приготовила, так к моему лакомству приступишь.

— Ах, госпожа, не до пирогов мне уже, — он пытается встать, схватить её.

— Ну, хоть пиво-то выпей! — она едва не силой даёт ему стакан.

— Да я уже, кажется, пьян. От вас пьян. Голова кругом, — говорит он, но стакан берёт и начинает пить пиво. Допив всё-таки, хватает её за талию, начинает жадно целовать её.

— Да не здесь же, — говорит она, вырываясь, — наверх пошли.

Он соглашается, и проходя мимо её стула, задевает угол стола. Смеётся:

— Это как меня разобрало-то с двух стаканов пива. Раньше шесть кружек пивал, и то так не качало.

Агнес остановилась, смотрит на него, теперь в её взгляде видится удовлетворение.

«Вот, взялось зелье, может, даже, последние капли и лишними были, нужно было только ещё подождать».

Она повернулась и пошла, села в своё кресло, взяла стакан, откинулась на спинку кресла и, распутно закинув ножку свою на подлокотник, стала пить вино и смотреть на пирожника.

А Петер Маер тем временем присел на лавку в другом конце стола.

Уселся, словно устал, словно ноги уже не держали. Сидел, осоловело поглядывал на неё, и, кажется, ни нагота девушки, ни вызывающая её поза больше в нём огня не разжигали. А потом он завалился на стол, потом и на лавку. Там на лавке и остался.

Агнес не спеша допила вино, приглядывая за любовником, а потом крикнула:

— Собака моя!

Тут же в комнате появилась Ута.

— Звали, госпожа?

— Что там с ним? — спросила Агнес.

Служанка взяла лампу поднесла её к пирожнику:

— Обмочился он.

Агнес отставила стакан:

— Принеси подушку, да задуши его. Он мне больше не нужен.

Ута смотрела на неё с испугом и не двигалась с места.

— Да, не бойся ты, дура, он не проснётся. И притри за ним, а лавку помой, а потом, как задушишь, так скажи Игнатию, чтобы выбросил мертвого там, где по вечеру его подобрали.

Она договорила и смотрела на служанку, ожидая её ответа. Смотрела пристально. И от взгляда этого крепкие ноги служанки едва не подкосились, и та только и смогла ответить голосом хриплым от комка в горле:

— Как прикажете, госпожа.

А Агнес встала из своего кресла и пошла к себе; прошла мимо Уты, чуть улыбаясь своим мыслям, и на ходу вид принимая тот, что Богом ей был дан. И на пирожника, что валялся на лавке обмочившийся, даже не взглянула на прощанье. А служанка проводила её взглядом и на ватных ногах пошла за подушкой. Боялась ослушанья; не приведи, Господи, ещё осерчает госпожа.

Глава 30

Перед тем как выехать, звал он к себе сначала лекарей. Два учёных мужа, каждый при ученике, стоили ему по двадцать две монеты в месяц каждый. Волков едва не поперхнулся, когда их цену услышал, но Бертье уверял, что полковых лекарей дешевле найти просто невозможно. И пришлось ему поверить. Вот теперь полковник хотел поглядеть на тех, чей заработок равен заработку ротмистра. Пригласил лекарей к себе. И те явились.

Были они горды званием своим и совсем не думали, что какой-то солдафон будет их проверять. А солдафон возьми их и попроси:

— А покажите мне свой инструмент, господа врачи.

И, несмотря на удивление, пошёл в их палатку, стал в их ящиках копаться. А при нём его молодой монах умный, для которого секретов в ремесле нет. Да и сам полковник знал, опять на удивление учёных господ, какие щипцы для чего. И какая игла что зашивает. Полковник спрашивал у монаха:

— А эти щипцы кости сломанные править?

— Именно, — отвечал брат Ипполит.

— А эти? Из раны пули доставать или наконечники?

— Именно, господин.

— А эта пила…?

— Отсекать невосполнимые члены, господин, — говорил монах.

Лекари молча глядели на то, как полковник копается в их ящиках. Такое на их памяти было впервые.

Поглядев на их ящики, Волков остался недоволен. Инструмент не был так чист, как у брата Ипполита. У того всё всегда было идеально чисто. И спросил:

— А чем, к примеру, господа, вы будет раны лечить, глубокие раны от пуль или болтов арбалетных?

— Медицинская наука пока иного средства не знает, как заливание горячего масла внутрь через специальную воронку, и зашитие раны льняной нитью, вымоченной в соли, — важно отвечал старший по возрасту лекарь.

Волков взглянул на брата Ипполита: прав лекарь?

— Достаточно будет масла тёплого, хотя все до сих пор льют в раны горячее, — тихо отвечал монах.

Оба врача переглянулись, в лицах их едва не усмешка читалась, ведь любой из них монаху в отцы годился, а он их знания под сомнения ставил. Но Волкова их усмешки не волновали:

— Господа лекари, монах этот лечил меня многократно. И вылечивал самые тяжкие мои раны. Посему будет он в моём войске старшим лекарем, а вы будете его слушаться, — сказал он тоном таким, какому перечить не всякий взялся бы. Врачи лишь поклонились, соглашаясь. Как тут перечить, если жалование тебе назначено двадцать две монеты в месяц. — А пока идите и осмотрите на предмет хворей всех девок и маркитанток, что с нами пойдут; больных мне в войске не надобно, гоните их.

Казалось бы, что за дело ему до лекарей; сказано в контракте иметь двух лекарей, он и нашёл их. Хорошие, плохие — какая ему разница; что ему за дело до распутных баб, есть ли среди них чахоточные или чесоточные; до опрятности торговок, до чистоты котлов, до свежести мяса, до близости воды для питья и мытья, до нужников солдатских. Контракт выполнил, и ладно.

Но дело ему было. По опыту,по своему двадцатилетнему опыту он знал, что всё это влияет на силу войска. Он на себе не раз чувствовал и приязнь, и равнодушие командира. И по себе знал, за какого командира солдаты будут драться, а от какого будут разбегаться при первой возможности.

И ещё ему очень хотелось, чтобы войско его было не хуже, чем войска других полковников, которые придут на смотр в Нойнсбург. Потому и занимался он тем, чем полковнику заниматься не пристало.

Как обычно, в тот день, в который он планировал, уехать он не смог. Пришлось заняться покупкой сменной шестёрки коней для картауны. Почему самому? Почему Брюнхвальд с Пруффом не смогли это сделать? Да потому что купчишки местные совсем обнаглели. От злобы на кавалера стали просить за коней вдвое против обычного. И не за расписки, за серебро. Ситуацию ещё ухудшало то, что купеческая сволочь денно и нощно торчала на дороге у выезда из лагеря. И как только кто-то из старших офицеров показывался, так кидались сворою к нему и начинали размахивать пачками векселей и расписок, требуя серебра или хотя бы ответа, когда серебро будет. И ещё они же других купчишек, тех, кто по разумению своему, не брал бумаги от фон Эшбахта, отпугивали и не дозволяли им в лагерь возить всякое нужное. Но серебро было сильнее этих крикунов, и всё что нужно, включая шестерых сильных меринов, в лагере появлялось.

В общем, из-за такой мелочи и этих пустых людей кавалеру пришлось задержаться на день. Но уже на рассвете следующего дня он покинул лагерь, оставив всё на попечение Карла Брюнхвальда, Арчибальдуса Рене и Гаэтана Бертье. Думал уехать тихо, но даже ещё когда роса не сошла с травы, пара купцов уже пригнала свои тарантасы к северному выезду из лагеря.

И конечно же, они кавалера признали. Один из них, на удивление расторопный при своей полноте, кинулся Волкову наперерез, из-за пазухи выхватывая кипу бумаг:

— Полковник! Полковник, обождите!

Но зная, зачем бежит дурень, Волков только пришпорил коня. А толстяк ещё более проворно кинулся к нему и что, подлец, удумал! Захотел, мерзавец, за повод коня кавалера схватить. Уже пятерню свою тянул:

— Стойте, Эшбахт, — орал он, да ещё не тоном просящим, а тоном требующим. — Стойте!

За попытку схватить коня под уздцы руки отсекают, но Волков даже разозлиться не успел. Максимилиан уже своим конем с прытью налетел на толстяка. Конь знаменосца ударил купчишку грудью, так что тот едва не полетел в полынь с дороги. Но устоял, подлец, а Максимилиану сего показалось мало, и он каблуком сапога в спину всё-таки сшиб наглого купчишку с ног. Тот полетел, роняя на утреннюю влагу свой берет, расписки и векселя кавалера. Так ещё и браниться стал, неугомонный, и бранился зло. Может, поэтому проезжавший за Максимилианом Увалень не поленился, склонился с коня и с удовольствием ожёг подлеца плетью по жирной шее.

Купчишка заорал дико, стал по дороге кататься и шею чесать, а братья Фейлинги, что ехали последние, смеялись по-мальчишески весело. Да и Максимилиан с Увальнем смеялись, и Волков, оборачиваясь, ухмылялся довольный: поделом псу, наукой будет, пусть место своё знает.

До Ланна от лагеря было чуть меньше трёх дней пути. А оттуда до Нойнсбурга ещё два дня верхом на северо-восток. Пешим, да налегке до Нойнсбурга дней десять будет. А в доспехе и с обозом все двенадцать, и это если дороги дождями не размыты. Так что Брюнхвальд начал снимать лагерь сразу, как только кавалер его покинул.

В дорогу Волков взял с собой всего немного. Деньги оставшиеся для удобства поменял на серебро. И оно осталось у Брюнхвальда. Как и доспех, и знамёна. С собою взял он только колет и перчатки, подшитые кольчугой, оружие обычное своё, сто двадцать талеров серебром и ещё одну вещь.

Сию вещицу он не показывал никому; она лежала в мешке, что был приторочен к луке седла, так как в седельную сумку вещь явно не влезала. Когда они останавливались на ночлег в тавернах или трактирах, Максимилиан замечал, что кавалер тот мешок всегда берёт с собой. И держит тот мешок всегда в своей постели, ближе, чем держит оружие. Видно, что-то там было важное. Может, Максимилиан и хотел бы узнать, что там, но раз сеньор не делится, не доверяет даже нести это, то так пусть и будет. У кавалера много тайн, много. Может, юному знаменосцу лучше их и не знать. Так они и ехали к Ланну.

Агнес встала в тот день поздно. Почти до рассвета занималась она новым нужным зельем; как ни странно, об этом зелье просил её не кто иной, как старик хирург, что освобождал её от мерзкого отростка, который досаждал ей. Старик пришёл и просил сам. Что было удивительно для неё и даже приятно. Этот седой человек, безусловный мастер своего дела, просил её как равную ему. Просил сделать эликсир, который у его пациентов будет приглушать боль, что истязает его пациентов на столе хирургическом и много после него.

— Юная госпожа, возьметесь ли за такое? — спрашивал он, сидя на том самом месте, где за два дня до этого сидел глупый пирожник.

Агнес думала, иногда поглядывая на него.

— Говорят, что цвет астернакса утоляет боль, — как вариант предлагал хирург.

— И цветы астернакса, и валериана, и мак — все они боль уменьшают, — наконец заговорила девушка. — Мне и самой муки на вашем столе терпеть невыносимо, и ещё два дня после этого мучиться, но неизвестно мне пока, не послужит ли настой крепкий из этих растений во вред. Ведь крепкий настой астернакса и убить несильного человека может.

— Вот как? — удивлялся хирург.

— Да, ребёнка так сразу убьёт, так что всё дело в соотношениях и сочетаниях. — Она помолчала. — Сделаю я вам кое-что на пробу, будете своим болезным давать и смотреть как зелье действует. А уже потом и будем делать его улучшения.

— Вот о том и хотел просить вас, молодая госпожа, — произнёс старик.

Вот и просидела она с книгами да с ретортами, да с колбами, забыв про время. И опомнилась только когда небо стало серым, а не чёрным. Лишь тогда спать пошла.

Уже в соседнем монастыре колокола собирали братию к послеобеденной молитве. Солнце заглядывает в окно. Уже скоро будет жарко даже ночью, окна придётся открывать. Девушка потянулась и крикнула:

— Собака.

Тут же за дверью заскрипели половицы. Дверь приоткрылась появилась большая голова в большом чепце:

— Звали, госпожа?

— Мыться неси, — ответила Агнес, откидывая перину. Села на кровати, свесив ноги. — И забери горшок. Могла бы, дура, помыть его и чистый принести, пока я не проснулась.

Ута схватила ночную вазу и быстро ушла. А она встала и, потягиваясь, пошла к зеркалу, на ходу принимая вид темноволосой, высокой красавицы с красивыми бёдрами и грудью. Подошла, встряхнула пышной копной нечёсаных тёмных волос и принялась пальцами приподнимать себе скулы, думая, не лучше ли ей будет, если скулы чуть поднять.

И тут услышала грохот. Он со двора шёл. Неужто эта дура уронила что. Агнес скривила губы — с этой раззявы станется. Но грохот не прекращался.

Агнес даже разгневалась, отворила дверь и крикнула:

— Эй, дурища, что там у тебя?

И услышала, как по ступеням топают большие ноги Уты, а потом показалось и её перепуганное лицо, и она сказала, выдохнув с ужасом:

— Господин приехали.

— Что? Кто? — не поняла поначалу Агнес.

— Господин приехал, — всё так же волнуясь и с ужасом продолжала Ута. — Ваш господин приехал.

— Господин? — тут только до Агнес и дошло. — Так что стоишь-то, дебелая, воду неси, платье неси. Да быстро, дура, быстро.

Сама же девушка кинулась к зеркалу.

Ута, Зельда и Игнатий стояли между камином и дверью в людскую. Стояли, дышать боялись. Даже свирепый Игнатий и тот рта не раскрывал. Горбунья подала господину вина в серебряном кубке. Он молча сел в кресло, взял кубок, попробовал вино. Сел во главу стола, в то кресло, в котором сидела госпожа. С ним уселись за стол и его люди. Лишь огромный один остался стоять, привалившись к стене у входной двери. Плетью по сапогу постукивал. Господин так даже на вид суров, и люди его воинские по виду, все при железе, страшны, даже если и молоды.

Наконец сверху госпожа сошла. Умытая, свежая, в чистом и совсем простом платье, которое не надевала уже давно. Сразу, едва не бегом, кинулась к господину, стала на колени, взяла руку его и поцеловала.

А он погладил её по волосам, по щеке и спросил с усмешкой, но ласково:

— Дело уже к вечеру пошло, а ты ещё спишь, что ли?

— До рассвета не спала, — отвечала Агнес. — Вот и проснуться не могла.

Он сдала ей знак встать, чуть приблизившись уже серьёзно скрасил:

— Одной ли тебе было не до сна?

— Одной, дядя, — так же серьёзно отвечала Агнес, называя его «дядей».

— Раз зовёшь меня «дядей», так не вздумай меня позорить, — тихо сказал он ей, крепко держа её за руку.

— Беспокоиться вам нечего, всё у меня хорошо, и имя ваше незапятнанное, я, авось, не Брунхильда, — отвечала она ему таким тоном, что он понял, что больше на эту тему ничего спрашивать не нужно.

— Ладно, а как ты живёшь тут без меня?

— Без вас мне тоскливо, да ничего, справляюсь, — тут она огляделась, и сердце девушки затрепетало. И непонятно от чего больше: оттого, что красавец Максимилиан сидел тут в шаге от неё, от того, что господин ещё держит её за руку или от того, что в чёрном мешке кое-что вожделенное, лежит прямо на столе, рядом с серебряным кубком, из которого господин пьёт вино.

Сразу она поняла, что в мешке. И, сдерживая волнение, девица спросила:

— Не меня вы проведать приехали. Что за дело у вас, господин?

— Сядь, — сказал кавалер, — но сначала вели слугам стол накрывать. С дороги мы.

— Игнатий, на рынок беги, — сразу начала давать распоряжения девушка, — коли не разобрали, так купи свиных ног, капусты кислой купи, пива, колбас самых дорогих для жарки. Зельда, Ута, вы тоже не стойте, подавайте всё, что есть лучшего господам.

Она взглянула на Максимилиана: красавец какой вырос, она ему уже лишь до плеча достанет. Вид у него надменный, одежда хоть и пыльная, но хорошая, и руки… Руки не к тачке и не к тесту привычные, а к железу. Сразу видно: это не пирожник, хоть и зубы у него не так белы и ровны.

— А молодые господа тоже тут ночевать будут? — спрашивает она у Волкова.

Тот молча осматривает залу. Некогда этот дом казался ему огромным и роскошным. Да когда это было. Можно, конечно, его людей в людской положить… Но нет…

— Нет, господа оставят тут коней, а сами поживут в трактире соседнем.

— Как пожелаете, господин, — отвечает девушка, переводя взгляд с Максимилиана на кавалера и едва заметно краснея при этом.

Но красноту эту никто не заметил, так как голодным господам из печи на стол уже ставили еду.

Глава 31

Игнатию были доверены кони господ, сами же они, поев как следует, ушли искать себе ночлег, а Волков остался. Агнес ерзала на стуле подле его правой руки, есть не могла. Всё косилась на чёрный мешок, что теперь висел на спинке стула кавалера. Зачем он привёз его сюда? Ведь не просто так. Что-то ему нужно узнать.

— А за дом у тебя плачено? — спрашивал Волков, попивая вино.

— Плачено, господин, плачено, — отвечает она, балуясь с кусочком колбасы в тарелке. — И банкиры ко мне добры — в последний раз при новой вашей победе за месяц плату не взяли, браслетку подарили со святыми, вот, — она показала красивый и замысловатый браслет на руке, — и ещё на званый обед приглашали, где меня с епископом, отцом Бернаром, настоятелем храма Святочтимого Николая угодника, знакомили.

— Вот как?

— Да, — Агнес могла бы ещё много рассказать господину: и что отцу Бернарду она продаёт зелье приворотное, и что её приглашают во многие добрые дома Ланна, но она была девушкой умной и считала, что не обо всех её успехах кавалер должен знать. — И вас, господин, в городе чтут высоко.

— Угу, — Волков посмотрел на неё внимательно, — значит, долгов ни перед кем у тебя нет. Может, булочнику, мяснику или молочнику должна?

— Нет, ни им, ни слугам ничего не должна.

— Угу, — он так и смотрел на неё, — а откуда ты деньги берёшь? У меня, как уехала, так ни разу не спросила.

— Справляюсь, господин.

— Справляешься?

Теперь ей не по себе стало. Взгляд кавалера такой был тяжёлый, что стала девушка ёрзать в кресле своём:

— Не волнуйтесь, господин мой. Ничего предосудительного, что могло бы имя ваше запятнать, я не делаю.

Зачем кавалеру знать, что она варит зелья с утра до ночи, что меняет вид свой, как вздумается, что избавилась от любовника давеча. Нет, господину о том знать не надо.

— Смотри мне, — он постучал пальцем по столу.

Этого ей было достаточно понять, что он не шутит. Он вообще не был шутить предрасположен.

— Если в деньгах будет нужда, так пиши сразу.

— Обязательно, господин, — отвечала девушка. А сама всё успокоиться не могла, косилась на мешок.

А Волков поглядел вдоль стола, в конец его, где возле очага со сковородой возилась горбунья, и крикнул:

— Эй ты!

Зельда догадалась, что обращаются к ней, перестала возиться, поклонилась и замерла, ожидая распоряжения.

Волков ей жестом показал: убирайся отсюда. И кухарка сразу поняла, сняла сковороду с плиты, снова поклонилась и ушла в людскую.

А вот у Агнес сразу проснулся интерес, чего это господин собрался делать, уже не стекло ли из мешка достать. Она даже задышала чаще. Отложила вилку. Но Волков не спешил брать мешок, он опять пристально смотрел на девушку и, кажется, думал о чём-то.

— Господин мой, о чём вы думаете? — наконец не выдержала Агнес.

Волков опять на неё смотрит и словно сомневается, говорить ей или нет о деле своём.

— Скажите уже. И не волнуйтесь, нет у вас человека преданнее меня. Авось я не Брунхильда ваша.

Волков ещё немного молчит, а потом и говорит:

— Есть у меня дело одно, что не даёт мне покоя. И дело сие железом я разрешить никак не могу.

Агнес, Агнес, ах как она была умна. Девушка кладёт свою маленькую ручку на его огромную и произносит, заглядывая в его лицо:

— Так скажите мне имя этого пса.

Волков коситься на неё, но руки не отнимает:

— А откуда ты знаешь, что у дела моего есть имя?

— Так вы сами сказали, что железом дело ваше не разрешить, значит у вас есть враг, которого вы убить не можете. Видно, враг этот могущественен, — сразу всё объяснила девушка.

— И опасен, — продолжает кавалер. — Недавно он бандитов сильных нанял убить меня. И убил одного из лучших моих людей. А после возглавил большой отряд и повел его на меня.

— Господин, всё, о чем прошу вас: скажите мне имя пса этого, — спокойно, вернее даже беззаботно, произнесла Агнес.

И видно эта беззаботность насторожила Волкова:

— Ладно… После…

— Скажите мне имя пса этого, — повторила девушка, выговаривая каждое слово для убедительности, — господин мой.

— Я подумаю, — ответил кавалер. Он повернулся снял со спинки стула мешок и положил его девушке на колени. — Ещё одно дело для тебя есть.

Сердце Агнес забилось от восторга. Да, у неё на коленях лежало стекло. Стекло, подобное которому она так безуспешно искала уже столько времени. Она волновалась так, словно у неё на коленях лежала голова любящего, сладчайшего из любовников.

— И что же вам нужно, господин мой?

— Я еду на войну, — начал он.

— На войну? Едете? А разве вы не у себя воюете с горными еретиками?

— Нет, теперь еду воевать мужиков, что распоясались и забыли свой долг, Бога и призвание. И хочу знать, вернусь ли живой. Можешь поглядеть в шаре, что со мною будет?

— Конечно. Если вам угодно, я прямо сейчас то и сделаю, — говорила девушка уже краснея. — Помните, как это делается?

— Не помню, как?

— Мне надобно будет раздеться, — отвечала Агнес ещё больше краснея.

— Ах, это, конечно, да… Делай как надо.

— Тогда нам лучше подняться в спальню.

— Ну пошли, — Волков не без труда встал из кресла, так как нога после трёх дней в седле заметно ныла.

— Вижу, раны ваши брат Ипполит не вылечил, — заметила его гримасы боли девушка.

— Эти раны уже не лечатся, — отвечал он ей.

Агнес шла перед ним по лестнице, прижимая к груди мешок с заветной вещью. Встретила она его в своём естественном обличии, но теперь, думая, что придётся перед господином раздеваться, она быстро меняла себя под одеждой. Не хотелось ей, чтобы видел он её тощий зад, худые ляжки да выступающий, бедно поросший волосами лобок. Ей хотелось, чтобы и груди, и бёдра её, и лоно взгляд господина не отвращали. А наоборот. Поэтому, когда дошла девица до верха, до спальни, так едва дышать могла от волнения. И уже точно теперь не знала она, что её больше волнует — то, что сейчас в стекло заглянет, или что перед господином обнажиться придётся. Так разволновалась девушка, что даже захотела по малой нужде. Но решила это желание перебороть и, открыв дверь своей спальни, впустила туда Волкова. А он по лестнице поднимался уже с трудом, почти на каждой ступени морщился от боли. В покои её входил, заметно хромая. И она это видела.

Нет, конечно, она разум свой не потеряла. Хоть и волновалась очень сильно, но дело разумела. Не кинулась платье снимать и мешок со стеклом развязывать, а сначала усадила Волкова на кровать. И стала стаскивать с него сапоги. А когда стаскивала с левой ноги, он поморщился, даже оскалился, так сильно его прихватывало, и она по старому своему навыку тут же на больное место положила свою маленькую ладошку. И пока боль изводила, шептала ему:

— Ничего, господин мой, ничего, сейчас я всё устрою, уже про хворь свою при мне поминать не будете.

А он, как боль отступала, стал оглядывать девичью спальню. Когда-то он жил в этой комнате, кровать эту делил с Брунхильдой. Теперь всё по-другому было. Смотрел он и удивлялся. Книги, книги — на окне, на комоде, возле кровати лежит одна на полу; нет, не роман, «Ботаника» некоего господина Крауса. А ещё лампы разные, зеркало огромное, ему в рост — денег, видно, немалых стоило — и опять книги. Книги всё умные, они и глупые-то денег стоят, а про эти спрашивать страшно.

Так и подмывало его спросить: откуда серебро у тебя, девица? Но не стал: не спрашивай — тебе и врать не будут.

Он завалился в перины; после дороги это так приятно, особенно, если боль в старых ранах не донимает, приподнялся на локте и стал ждать. И вот теперь уже Агнес делала то, что ей хотелось до нетерпения. Краснея и стесняясь, она стала снимать с себя платье. Прямо перед ним, в двух шагах от своего господина. И что с того, что она уже перед ним не раз раздевалась? Тогда она была ещё дитя неразумное, тех чувств, что она испытывала сейчас, будучи молодой женщиной, и близко в те времена она не испытывала. И пусть он делает вид, что не смотрит на неё. Посмотрит ещё и на её новый зад, и на такие сильные ляжки, и на чёрные волосы внизу живота, и на живую, колышущуюся от движений, грудь. Кинув платье на изголовье кровати, стала и рубаху нижнюю снимать. Тоже недолго с ней тянула. Ну вот она перед ним и голая совсем, если не считать чулок. Чепцов она не носила, как незамужняя. Ленту из волос вытащила, а те рассыпались по плечам потоками. Вот теперь уже она полезла к нему на кровать. Села рядом, ничуть не стесняясь, а даже выставляя перед ним самые сокровенные места, стала развязывать мешок. Развязала. Достала из него шар светло-синего стекла. Ах, как он был прекрасен, тот шар! Какую дрожь во всём её красивом теле он вызывал:

— Так желаете знать, что будет с вами на войне?

— Желаю, — отвечал Волков, который был, признаться, весьма удивлён теми переменами, что произошли в теле девушки. Теперь он уже рассматривал её с удовольствием. Не как в те, в прошлые разы, когда ему хотелось отвернуться от неказистых её членов и неразвитых прелестей. — Скажи, вернусь ли я с неё живой?

— Хорошо, сейчас всё узнаю для вас, господин, — ответила она, не сомневаясь в своих словах, и заглянула в синеву стекла, словно нырнула вниз головой.

Зная, что это надолго, кавалер откинулся на перину, стал смотреть в потолок и думать о том, что его ждёт.

Он уже спускался вниз, перекусить чем-нибудь. Горбунья быстро нашла ему хорошую еду; кажется, кухаркой она была неплохой, а потом он просил у здоровенной и, кажется, глупой служанки лампу зажечь. И воду мыться. Помылся, ещё посидел за столом, но Агнес из спальни так и не выходила. Тогда он, взяв лампу, пошёл по тёмному дому наверх. И открыл дверь в тёмную спальню девушки.

Она спала, кажется. Спала поверх перины. Кавалер удивился, увидав её — от женской притягательности осталось совсем немного. Ни бёдер роскошных, ни тяжёлых грудей. Рёбра, грудь подростка, кости таза, выпирающий лобок с редкими волосами, заострившееся личико, с широко открытым ртом. В общем, ничего того, что его бы привлекло, в ней не осталось. Она стала совсем другой. Это было словно наваждение. Не знай он Агнес, он, наверное, сильно бы удивился. Но он её знал. Знал не первый год.

Шар лежал рядом с ней. Она так и держала на нём свою руку, словно боялась, что кто-то заберёт его у неё во сне. Волков и забрал. Спрятал его в мешок, свободной частью перины накрыл девушку, потом пошёл в другую комнату, но та была заперта на ключ.

И из-за неё доходил до него резкий, непривычный запах.

«Интересно, что у неё там?»

Но выяснять ему почему-то не хотелось, не хотелось знать; он и так понимал, что там что-то опасное, порицаемое Богом и людьми. К дьяволу! Он туда не полезет. Кавалер вернулся в спальню к девушке, а после пошёл вниз, взяв с собой большую подушку. Там он улёгся прямо на стол, на ту сторону, что была поближе к тёплому очагу. За свою жизнь он спал в местах и похуже, а уж на ровном столе, да с подушкой… Даже одеяло не нужно, если печка, которая рядом, ещё не остыла. Да и лето уже почти пришло. Скоро и ночью от жары не спрятаться. После трёх дней дороги заснул он быстро.

Утром удивленные слуги ходили на цыпочках, боясь его разбудить. Только неуклюжий Игнатий, когда шёл поить лошадей, загремел ведром.

— Куда? — коротко спросил его кавалер, приподнимая голову от подушки.

— Лошадей поить, господин, — отвечал конюх.

— Сначала мне воды принеси. И скажи горбунье, чтобы согрела, — распорядился он. В последнее время кавалеру совсем не нравилось мыться холодной водой, отвык он от холодной воды и, кажется, уже навсегда отвык.

— Да господин, — отвечал конюх, — сейчас принесу.

Услышав их разговор, в столовую, кланяясь и здороваясь, вошла кухарка, сразу стала разводить огонь в печи. Большая служанка, скрипя половицами и ступенями лестницы, «тихой мышью», вжимая голову в плечи, проскочила наверх. И тогда Волков встал со стола. Да, ушли уже те годы, когда он мог вот так спокойно спать без перин на твёрдых досках. Тело его побаливало. А вот нога… Нога даже и не напомнила ему о себе. За всю ночь он не разу из-за неё не проснулся. И сейчас всё с ней было хорошо. Отлично вчера Агнес её заговорила.

Он встал, пошёл наверх и чуть не столкнулся на лестнице с глупой служанкой, что тащила вниз ночную вазу. Хотел обругать дуру, да та побелела вся и без его ругани, едва не при смерти была от страха. Не стал. Постучал в дверь:

— Да, господин, — донеслось из-за двери. — Входите.

Он вошёл, а Агнес стояла перед зеркалом и причёсывалась, была она в одной нижней рубахе из тонкого, просвечивающегося батиста. И даже через ткань было видно, что и грудь у девушки не та, что ночью, а бёдра её и зад приятно полны. Так полны, что хочется к ним прикасаться. Только вот лицо усталое, и синяки под глазами, припухлости, а если не эти мелочи, так молодая красавица перед зеркалом стояла. Странно всё это было, но пришёл кавалер сюда не разгадывать женские загадки и даже не разглядывать её тело; усевшись на неприбранную кровать, он сразу спросил:

— Ну, что вчера увидала в шаре?

— В шаре? — она не прервалась, так и расчёсывала волосы дальше. — Стекло показало, что у вас всё будет хорошо.

Настроение у неё было прекрасным, Волков это почувствовал, и думая, что она приукрашивает, настоял:

— Говори, что видела?

Она перестала причёсываться, через зеркало посмотрела ему в глаза с лёгкой укоризной и произнесла:

— Видела, что в Ланн вы вернётесь с большой победой.

Волков всё никак не мог понять, верит ли он ей, верит ли этому поганому шару, но даже так ему стало легче:

— Значит, вернусь? — переспросил он.

— С победою, — нараспев отвечала девушка, снова начиная расчёсывать волосы, — с победою, господин мой.

Глава 32

Отчего-то ей было радостно. Давно так хорошо не было. Утром молодые господа из выезда кавалера пришли на завтрак в её дом. А у них кони почищены, напоены, накормлены. Лоснятся в стойлах, красавцы. Игнатий с утра расстарался. И Ута все вещи господина постирала ещё на рассвете, сапоги так вычистила, что сверкают. Тяжеленный колет, что подшит железом, вычищен не хуже сапог, и не подумает никто, что в нём три дня по пыльным дорогам скакали. Как новый он, словно только что портной его закончил.

А пред тем Ута ещё и на рынок сбегала, огромную корзину дорогой снеди принесла. То ей Зельда велела, пока госпожа спала. Госпожа могла за растрату и отбранить кухарку, но не в этот день. Сегодня госпожа сказал, что всё правильно сделала она. И как только кавалер со стола слез поутру, так Зельда сразу принялась готовить. Старалась женщина. Всё, что знала о готовке, всё вспомнила. Гостей-то угощать надо.

Гостей? Или хозяина со свитой?

Ну, этот вопрос ни Игнатия, ни Уту, ни Зельду не волновал. То пусть хозяйка думает, кто кому хозяин. Да и хозяйке было не до того.

Все слуги видели, что та счастлива, как новобрачная на третий день брака. Нарядная, не бранится, улыбается. Ласкова со всеми, даже Уту «собакой» не зовёт. Зельду горбуньей тоже. Всегда бы так.

А Агнес и вправду была радостна.

И то ли от того, что вчера она глядела в стекло до умопомрачения, то ли от полного дома молодых красавцев, благородных мужчин, но хорошее настроение Агнес не покидало. Вот только платье… Вернее, не платье, с платьем-то как раз всё в порядке, — лиф платья по последней моде города Ланна был так низок, что едва на полной груди соски покрывал, а вот рубаха нижняя могла быть и потоньше, сейчас они как раз в моду входили. И потому были больно дороги те тонкие, как утренний воздух, рубахи. Так дороги, что не купив три таких, можно и платье себе новое пошить. Пожалела денег на такую недавно, а так хорошо бы её грудь под тонким полотном смотрелась бы. Впрочем, два молодых человека, братья Фейлинги, что сидели от неё через стол напротив, и так почти не отрывали глаз от её верха. И даже красавец Максимилиан — и тот на неё смотрел.

А после завтрака господин и его свита поднялись и уехали быстро. Отчего молодая госпожа расстроилась, так как хозяин ещё и стекло с собой увёз. Даже дулась на господина, что не доверяет ей. Ну что бы она со стеклом сделала, сбежала, что ли?

К аббату монастыря Святых Вод Ёрдана, викарию и казначею Его Высокопреосвященства брату Иллариону попробуй ещё попади.

Во дворе аббатства поутру не протолкнуться от карет и сёдланных коней у привязи. Ещё и народа всякого полный двор: слуги, люди из свит, сами всякие господа. Городское дворянство — те, что при железе. Но в основном люди купеческого звания. Волков кинул поводья Увальню, Максимилиан пошёл с ним.

— Господин! Господин! — окликнул его упитанный молодой монах, когда Волков бесцеремонно отодвинул другого монаха от двери и вошёл в низенький тёмный флигель с маленькими окнами. — Сюда без доклада нельзя!

— Ну так доложи! — повелительно сказал кавалер монаху.

— В своё время, сначала я вас запишу, — монах вернулся на своё место, открыл книгу. — Назовите имя и цель визита.

Волков глянул на него скептически и пошёл к двери в келью.

— Стойте, господин, стойте, — монах пытался кинуться ему наперерез, но не успел. Волков открыл тяжёлую дверь.

В низенькой келье было заметно светлее — в старинной стене додумались прорубить большое окно. Там был стол, а за столом совсем облысевший уже аббат Илларион принимал трёх купцов.

— Святой отец, — произнёс кавалер, кланяясь, — примете?

— Ах, друг мой! — казначей Его Высокопреосвященства стал выбираться из-за стола. И говорить купцам: — Господа, простите, уж больно редкий гость этот славный рыцарь Фолькоф. Потом, после него, я вас приму.

Купцы всё понимали, кланялись казначею, а заодно, на всякий случай, и Волкову, и уходили из кельи. А брат Илларион уже обнимал кавалера:

— Проездом?

— Проездом, святой отец.

— Как обычно, на войну?

— На войну, святой отец.

— Знаю, слышал, садитесь, кавалер, садитесь, — брат Илларион подошёл к двери, — эй, брат Бенедикт, подай нам моего вина.

Тут же появился упитанный монах с подносом, на котором стояли графинчик и маленькие стаканчики из серебра.

Он сразу разлил вино и удалился.

— Вино с утра — день потерян, — сказал викарий, поднимая свой стакан, — ну и Бог с ним, за встречу, мой дорогой рыцарь.

Они выпили, кавалер выпил до дна:

— Крепко, пряно. Вкусно, — сказал он, ставя стаканчик.

— Мой личный рецепт, — похвастался аббат. — Ну, значит, на войну едете?

— Да, усмирять мужичьё осатанелое.

— Храни вас Бог. Значит, и вас этот прохиндей к делу призвал, — он засмеялся.

Волков тоже посмеялся с ним и спросил:

— Так с господином Наумом Коэном вы знакомы?

— К сожалению, сын мой, — говорил казначей курфюрста, — к большому моему сожалению, мне часто приходиться обращаться к подобным людям. После десяти лет войны с еретиками и чумы, я всё никак не могу привести финансы Его Высокопреосвященства в порядок. Податного люда стало меньше, горожан стало меньше, торговля стала меньше, а расходы всё так же велики. Так что, Коэны, Ренальди, Кляйны и прочие денежные люди часто нужны земле Ланн и Фринланд. — Он вдруг улыбнулся. — Но вы-то приехали не для того ко мне, чтобы слушать мои горести.

— Да вы, поди, и сами знаете зачем я приехал, — отвечал кавалер.

Брат Илларион снова налил вина в стаканчики:

— Знаю, приезжал ваш человек, жаловался на нового епископа. На брата Франциска, кажется, он вам совсем не пришёлся?

— Да как же он может мне прийтись, если он сразу встал на сторону графа и герцога. Говорит, езжай к герцогу каяться, и с графом замирись. И не потому, что он прав, а потому что он граф.

— А что с графом у вас за раздор?

— Из-за поместья, что было обещано моей сестре по вдовьему цензу. Граф теперь отдавать не хочет то, что его отец обещал. Думал, мне новый епископ помощью будет, а он…

Волков развёл руками, а Брат Илларион вздохнул и стал серьёзен:

— Отозвать отца с кафедры дело непростое. Совсем непростое. Святые отцы годами ждут епископскую инфулу. И простолюдинов среди них нет. Отозвать епископа с кафедры — считай, всю фамилию его оскорбить. Курфюрст на это не пойдёт.

— А если епископ паству не обретёт?

— А что, брат Франциск может не обрести паству в Малене? — с сомнением спросил аббат.

— Очень даже может быть, — уверил его кавалер. — Людишки в городе его не полюбили, не пришёлся он. До отца Теодора, царствие ему небесное, отцу Франциску далеко.

— До отца Теодора всем далеко, да благословит его душу Господь, — тут казначей задумался. — Что ж… Тогда другое дело. Это всё меняет. Я попробую поговорить с Его Высокопреосвященством.

— Буду вам очень признателен, святой отец.

— А у вас есть кандидатура? Кого бы вы хотели видеть на кафедре Малена? Человека светского и не спросили бы, кого на кафедру ставить, но вы ведь рыцарь божий, почти наш человек. Так что хочу знать, кого вам на кафедру надобно. Надеюсь, вы видите там не того брата, что вы присылали ко мне недавно?

— Отца Семиона? — Волков засмеялся. — Нет, хотя отец этот весьма сведущ во многих делах. Мне нужен человек твёрдый и смелый… — он на мгновение задумался. — Помнится, в комиссии, которую я сопровождал, был такой, брат Николас его звали. Кажется, человек он умный и честный.

— Брат Николас? — аббат Илларион задумался. — Что ж, выбор хороший. Человек тот в вере твёрдый и дело своё знающий крепко, тем более брат мой по монастырю. И недавно стал главой комиссии Святой Инквизиции. Но два недостатка есть у этого кандидата.

— Что за недостатки?

— Служб он почти не вёл, ритуалов не знает, он ведь инквизитор, — тут монах усмехнулся, — как и вы. Впрочем, то недостаток малый, он умён и быстро обучится.

— А какой же недостаток большой?

— Рода он совсем незнатного, — отвечал казначей Его Высокопреосвященства. — Рода он простого.

— Тем более он мне там нужен, не будет воображать из себя, а будет дело делать, — сказал Волков. — Без хорошего епископа мне в Малене не быть.

Кажется, умный монах его прекрасно понимал:

— Значит, брат Николас вам нужен? Что ж, как пожелаете. Сами к архиепископу пока с этим делом не ходите, я хочу знать, что он будет отвечать на эту просьбу.

Волков кивал. А монах продолжал:

— Буду говорить с ним завтра, как раз у меня доклад. И предупреждаю вас сразу — не обольщайтесь, дело сие почти безнадёжное. Убрать знатного человека с места — дело совсем не лёгкое. Но всегда есть средство, что может эту скалу сдвинуть.

— Серебро, — догадался Волков.

— Курфюрст всегда нуждается в деньгах, — монах чуть улыбался, и улыбка эта была грустной. — Всегда, помните об этом, друг мой.

Волков встал:

— Говорят, мужики за два года бунта награбили немало. Если я вернусь с победой, доля моя полковничья — деньги будут.

— Да благословит вас Господь. Надеюсь, вы побьёте мужиков, да наставит Господь их заблудшие души на путь истинный. Вы там, пожалуйста, не усердствуйте, на рожон не лезьте, — отец Илларион осенил рыцаря крестным знамением.

Кавалер вышел из скромной приёмной казначея:

«Серебро. Годы идут, а тут ничего не меняется. Им по-прежнему надобно серебро».

Ему, конечно, хотелось повидаться с архиепископом, чтобы без промедления и обиняков пожаловаться на присланного епископа и просить нового. Но раз казначей говорит, что будет лучше, если сначала он сам поговорит с курфюрстом, то так тому и быть. Никто не мог лучше знать верных подходов к Его Высокопреосвященству, чем его казначей. Поэтому кавалер проехал мимо роскошного дворца курфюрста и поехал в центр, к другому красивому дому, что стоял как раз на той же площади, что и городской магистрат.

Было у него дельце, до которого никак не доходили руки. Но в этот раз, пока Брюнхвальд ещё не довёл полк до Ланна, он решил с делом покончить, пока есть время.

Кавалер и его люди остановились у коновязи. Максимилиан тоже спешился и пошёл за сеньором.

Людей тут было, конечно, меньше, чем у убогой кельи казначея архиепископа, но купчишки, всякие писари, приказчики, прочий подобный люд толпился и тут.

В дорого убранной, с гобеленами, с подсвечниками и хорошей мебелью приёмной было несколько посетителей, они терпеливо ждали, рассевшись на лавках у стен и разглядывая гобелены с охотами и битвами. А молодой секретарь, в чёрной одежде по последней моде и с большим кружевным воротником, стоял за резным пюпитром из красного дерева, он был занят. Юноша пролистывал толстую книгу, делал в ней заметки. На кавалера он бросил короткий взгляд, и, видно, не сочтя его фигурой значимой, снова уткнулся в книгу.

— Любезный друг мой, — давно отвыкший от такого пренебрежения Волков решил всё-таки быть вежливым, — сообщите штатгальтеру, что имперский полковник, кавалер Иероним Фолькоф фон Эшбахт желает видеть его.

На сей раз взгляд секретаря длился чуть дольше, а потом он пером обвел присутствующих людей и ответил:

— Сии господа также ожидают приёма.

Волков ещё раз осмотрел людей — купчишки. Они и дальше тут могут сидеть хоть неделю.

— Я тут проездом, ждать не могу, а господам этим — им на войну не ехать. Прошу вас сообщить обо мне штатгальтеру немедля.

— По какому же делу вы добиваетесь встречи? — всё так же лениво спрашивал секретарь.

— По делу обеспечения имперского векселя.

При этих словах купцы чуть-чуть оживились. Стали смотреть на него внимательнее и прислушиваться к его словам. Судя по всему, они сидели здесь по такому же делу.

— Господин штатгальтер Краугер обедают, — всё так же спокойно сообщил ему секретарь.

— Обедают? — Волков задумался на мгновение. — Некоторые ещё не позавтракали, а штатгальтер обедать сел?

Молодой человек меланхолично пожал плечами.

— Краугер, Краугер, — повторял кавалер, пытаясь что-то вспомнить, — кажется, тут был другой штатгальтер.

— Господин Краугер занял сей пост только перед Рождеством, — пояснил секретарь.

— Что ж, надобно с ним познакомиться, — произнёс Волков и пошёл к красивой резной двери.

— Господин! — вот теперь вся лень и меланхолия сразу слетели с секретаря. — Остановитесь! Господин штатгальтер не любит, когда его беспокоят. Браниться будет.

Он кинулся было к кавалеру, чтобы остановить его, но сам был бесцеремонно остановлен за свой красивый воротник. Максимилиан схватил его крепко и без всяких слов вернул за пюпитр.

— Да как вы смеете? — вскрикнул секретарь от такой наглости.

На что последовал холодный ответ молодого знаменосца:

— Оскорбились? Может, желаете драться?

Драться секретарь совсем не собирался. Синий шёлковый колет, чёрные свободные панталоны, чёрные дорогие чулки и туфли с серебряными пряжками, кружевной воротник искусной работы никак не способствовали всяким глупостям. Секретарь только поджал губы, выражая этим своё возмущение.

А Волков уже был в богатой комнате; там же за столом сидело трое по виду важных людей, которые с удивлением смотрели на него. На столе дорогое стекло, тарелки и блюда из серебра, а пред одним из господ отличный золотой кубок.

— Извините за вторжение, господа, — он поклонился им, — моё имя Иероним Фолькоф фон Эшбахт, рыцарь божий и полковник Его Императорского Величества. Я в городе проездом. Ждать не могу, поэтому и решился побеспокоить вас.

— Что вам нужно? — почти возмущённо спросил человек, перед которым и стоял золотой кубок.

— Штатгальтер Краугер?

— Да, это я, — отвечал молодой человек, бледное лицо которого выражало утомление с самого утра, — что вам угодно полковник?

Волков из-под колета достал крепкую, толстую бумагу с тиснением с имперским орлом, развернул её и положил на стол перед господином Краугером:

— Срок погашения был ещё в октябре. Прошу вас отдать распоряжение погасить вексель.

Краугер даже не взглянул на вексель. Он с кислой миной продолжал смотреть на кавалера и, видя, что тот ждёт от него ответа, нехотя сообщил:

— В вверенной мне Его Величеством казне по случаю нет денег для погашения этого векселя.

Волков покосился на посуду золота и серебра, на богатую скатерть, на дорогую одежду штатгальтера:

— Бумага сия на две тысячи сто семьдесят семь монет, мне будет достаточно и двух тысяч, — произнёс он. — Но прошу вас рассчитать меня сегодня или завтра. Думаю, что послезавтра мне придётся выехать на войну.

Господа за столом стали переглядываться и улыбаться. Улыбались они так, что кавалер почувствовал себя дураком. А штатгальтер ему и говорит:

— Полковник, у меня в казне не наберётся и пяти сотен серебром. Да и их я вам не могу выдать, мне жалование людям ещё платить. А людей у императора в этих землях немало.

— И что же мне делать? — спросил Волков.

— Уж извините, господин божий рыцарь, что встреваю в разговор, — начал один из господ, — но все мы тут по тому же поводу. Все ждём возврата долгов от короны. А судя по тому, что король, да будет он проклят в веках, снова собирает армию, наш император не скоро рассчитается со своими долгами.

— Подайте прошение секретарю, — заговорил штатгальтер, — мы его рассмотрим, и коли будет возможность что-то выдать, так напишем вам. А вы же пока езжайте на войну и воюйте себе, не торопясь, сие дело весьма неспешное.

— И другого пути никакого нет?

— Конечно же есть, — снова заговорил господин Краугер, — для того вам надобно быть ко двору Его Величества и вытребовать сумму у имперского казначея. Думаю, так будет даже быстрее.

— А ещё есть ловкие люди, что купят у вас эту бумагу, — сказал другой господин как бы между прочим. — Таких людей при желании можно найти.

— И сколько же эти ловкие люди дадут за мой вексель? — поинтересовался Волков, прекрасно понимая, что его потери буду велики.

— А на какую сумму вексель? — уточнил господин.

— На две тысячи сто семьдесят семь талеров, — произнёс кавалер.

— Думаю, что монет двести пятьдесят, — отвечал господин.

Волков полагал, что потери будут, но не такие же!

— Двести пятьдесят монет? За вексель на две с лишним тысячи?

— Ну, — прикидывал господин, — ну, может, триста.

Волков посмотрел на этого господинчика исподлобья. Он буквально кожей почувствовал, что его обманывают. Что человек со стороны никогда не получит денег по подобному векселю. А эти дельцы на этих векселях так и зарабатывают себе на золотую посуду. А может даже и вся эта затея с векселями обман, в который он попал.

— Значит, господин штатгальтер, у вас нет денег, чтобы погасать этот вексель, — переспросил он таким тоном, что в комнате стало тихо.

— К сожалению, — отвечал штатгальтер без всякого сожаления в голосе. Он просто желал, чтобы этот полковник побыстрее убрался отсюда. — Может, после кампании, которую затевает император в южных землях, они появятся. Но пока, — он развёл руками, — денег нет, и они даже не предвидятся.

— Ко двору Его Величества я не поеду, недосуг. И заявку вашему писарю писать не буду, — начал кавалер, пряча имперскую бумагу под колет. — Если я переживу войну, то я поеду обратно и снова буду у вас в городе. И ещё раз поговорю с вами насчёт погашения этого векселя.

Лицо штатгальтера скривилось в презрении, и он произнёс весьма холодно:

— Как вам будет угодно, а пока я прошу вас, полковник, оставить меня. Я обедаю.

Волков кивнул господам и покинул обеденную залу этого молодого имперского чиновника.

Глава 33

Ему бы забыть про вексель, вексель был сегодня делом десятым, разве денег ему не хватало? Хватало. И ему бы про войну сейчас думать, но та заносчивость, с которой говорил с ним штатгальтер задела его. А сумма, ненароком предложенная его сотрапезниками, говорила, что считают они его за дурака. Не хотелось ему верить, что его вот так запросто обманули, взяв военного товара у него за десятую долю стоимости. Тут любому стало бы обидно. И вспомнил он слова хитрого Наума Коэна, который ещё в одну из первых встреч говорил ему что даст за этот вексель тысячу монет. А больше ему всё равно никто не даст. Уверенность ловкого банкира в собственной правоте ещё тогда не понравилась кавалеру. Поэтому к нему он и непоехал, а поехал к другим людям.

Дом Ренальди и Кальяри был ему рад, и принимали банкиры его с большим почётом. Сам старик Фабио Кальяри вышел к нему, хотя ходил он уже не без труда и с палкой. Вышли к нему и другие члены банкирского дома. Тут же был накрыт стол в зале, слуги стали носить закуски и вина самые разнообразные. От крепких до лёгких. Буженина в горчице с черносливом, прозрачная ветчина прошутто, копчёные бараньи рёбра с песто, горячяя фокачча и к ней оливковое масло с чёрным перцем и солью в маленьких чашечках. Волков сразу вспомнил свою молодость, проведённую в южных землях, и эта еда, которую он давно не пробовал, и эти вина, которые давно не пил, ему очень нравились.

А за едой банкиры начали и разговор. Фабио Кальяри, даром что был стар, но ум всё ещё имел трезвый:

— Значит, едете на войну с мужичьём?

— Да, жид Коэн привёз мне денег, много денег, и патент полковника. Если бы он привёз только золото… А тут имперский патент, я не смог отказаться, — отвечал кавалер.

— Этот пройдоха знает, как найти пути к сердцу человека, — говорил с улыбкой Энцо Ренальди, седой, но ещё бодрый муж, глава семьи Ренальди. — Но я хочу, чтобы вы, кавалер, знали, что среди того золота, что вы получили, есть и наши деньги.

— Ах, вот как? — удивился Волков. — Значит, и вы тоже в этом деле участвуете?

— Все главные торговые дома Ланна и Фринланда, все главные дома Ребенрее, и Ульма, и Эберхоффа — все учувствуют в этом деле, — сказал Фабио Кальяри. — Императору сейчас не до того, вот и приходиться сие дело решать банкирам и купцам.

— И не только нам… Хамы взбунтовавшиеся отрезали нас от севера, — объяснял ситуацию Энцо Ренальди. — Дома севера тоже огорчены этим. Им нужен наш хлеб, ячмень, солод; нам нужно их серебро. А торговля по реке Эрзе и по реке Линау встала совсем. Хоть телегами вези.

— Ну что ж, надеюсь, мы дело это исправим, — ответил Волков, беря вновь наполненный слугой стакан.

— Думаете, маршал фон Бок справиться? — поинтересовался молодой Энрике Ренальди.

Волков немного помолчал; он не хотел выглядеть тем человеком, что возводит хулу на своего командира, и поэтому ответил как можно более нейтрально:

— Мало кто из тех полководцев, что мне знакомы, так же опытны, как маршал фон Бок.

Мог бы он, конечно, сказать, что маршала солдаты не любят, считая заслуженно его сквалыгой и человеком бесчестным, что оставлял людей своих без жалования, но кавалер подумал, что лучше об этом банкирам не говорить. Скорее всего, они о том и сами знают. А если не знают, то и не надо им знать. Впрочем, что касается маршала, то он и вправду был одним из самых опытных людей в воинском ремесле.

— Мы очень рады, что пройдоха Коэн к сему делу привлёк и вас, — произнёс Энцо Ренальди. Он сделал многозначительную паузу. — Ходят слухи, что хамы побеждают, и побеждают всех не от великого мужества и крепости духа. Говорят, что ими руководит колдун.

Волков тоже о таком слыхал, но к подобной болтовне он относился скептически. Болтовня проигравших. Солдатские байки. Он полагал, что умей колдуны да ведьмы солдат в бой водить, так с ними вообще никакого сладу не было бы. Но выражать свой скепсис вслух он не стал, предпочёл слушать дальше.

— Говорят, у предводителя хамов, зовут его, кажется, Эйнц фон Эрлихген, одна рука из железа, — рассказывал Энрике Ренальди. — Рука та так же ловка, как и рука человеческая из мяса и костей. А хватка её много сильнее.

— Вот как? — вежливо спрашивал Волков.

Будь на самом деле что-то подобное на свете Божьем, так нашлись бы многие, что уже имели и по две таких руки. В воинском деле людей без рук и ног хватало, да и тех, что свою живую руку отрезали бы, чтобы поставить себе железную, нашлось бы немало. Но ни о чём подобном кавалер до сих пор не слыхал.

— В общем, мы рады, что жид Коэн призвал для дела этого такого человека как вы, не зря ведь вас прозывают Инквизитором, уж вы на всякого колдуна свой резон найдёте. Как в Фёренбурге! — резюмировал Энцо Ренальди. — Сеньоры, давайте выпьем за нашего гостя! — Он поднял свой стакан синего стекла. — За инквизитора!

— За Инквизитора! За Инквизитора, за его новую победу! — повторяли банкиры, поднимая стаканы.

Волков кланялся каждому, кто его славил, и тоже выпивал вина, а сам тут же вспоминал слова умного попа отца Теодора:

«Они будут целовать тебе руки и нести серебро до тех пор, пока ты побеждаешь». Да, поп был прав, подобным господам, что вкладывают в дело большие деньги, ничего другого и не нужно. Ничто, кроме полной победы, их не устроит. Люди сии сильные и могут быть опасными. Слава Богу, что за всё отвечает фон Бок».

Впрочем, водить знакомство с такими людьми весьма полезно, и когда стаканы были пусты, кавалер начал:

— Сегодня был я у штатгальтера, по делу векселя своего. Вексель этот у меня на две тысячи сто семьдесят семь талеров. Штатгальтер гасить его отказался, ссылаясь на скудость казны. А один из друзей штатгальтера предложил мне всего триста монет за мой вексель.

Всякого он ожидал после своих слов, но точно не такого, никак он не мог подумать, что Фабио Кальяри ему скажет:

— Триста талеров? Надо было отдавать бумагу.

Волков уставится на него удивлённо. А убелённый сединами муж пояснял:

— Король скупает все войска, горцы толпами идут к нему под знамя, нашему императору снова пришлось собирать войско. Теперь Его Величество не долги будет возвращать, а новые займы делать будет. Так что старые долги императора будут отодвинуты в долгий ящик.

Волков даже и не знал, что сказать, даже что и спросить теперь у господ банкиров, не ведал. Получалось, что все те многочисленные вещи, что он с таким трудом вывез из чумного Фёренбурга, всё теперь уйдёт за бесценок.

А банкиры говорят ему всякие пустые слова типа:

— Говорят, у короля будет тридцать больших пушек!

— Да ещё две тысячи жандармов.

— И ещё двенадцать тысяч горцев. Помимо всяких других солдат.

«Господи! Какие пушки? Какие жандармы? Какие горцы? Плевать на них на всех, и на их короля. Скажите, лучше, что мне делать с векселем? Неужели придётся отдать его за триста монет?»

Он чуть выждал, чтобы успокоиться, чтобы речь его не была резкой, и спросил:

— Так значит мне не найти цены лучшей, чем триста талеров за мой вексель?

Бакиры переглядывались, пока старейший из них, Фабио Кальяри не ответил за всех:

— Учитывая то, что вы большой друг нашего дома, и что по просьбе нашей выполняли пикантные поручения, то вполне резонно будет, если мы выкупим ваш вексель за четыреста монет.

— Да, — подтвердил Энцо Ренальди, — думаю, что мы не обеднеем, если поможем нашему другу.

— А востребовать со штатгальтера деньги по-честному нет никакой возможности? — уточнил кавалер, уже понимая, что ему придётся идти к Науму Коэну, который ещё два года назад или около того, обещал ему, что даст за бумагу тысячу.

— У него их почти нет, — отвечал ему молодой Энрике Ренальди, — не далее, как неделю назад, он приходил занимать деньги у нас. Но мы ему отказали. Хотя он предлагал хорошие, весьма хорошие условия.

— Впрочем, есть одна возможность, — снова заговорил седовласый банкир Фабио Кальяри.

Волков внимательно его слушал:

— Если вам удастся договориться со штатгальтером и он соизволит передать нам в откуп дорожный сбор по земле Ланн, хоть на три месяца, мы тут же привезём ему пять тысяч монет, из них он и покроет ваш вексель.

— Или отдаст на откуп почтовый акциз на год по всему Ланну и Фринланду, — добавил Энцо Ренальди. — За это мы тоже готовы платить вперёд.

Честно говоря, Волков не очень хорошо понимал, о чём говорят господа банкиры, но главное он уловил — возможность взыскать со штатгальтера всю сумму есть, но, возможно, придётся приложить усилия. Впрочем, сначала надо вернуться с войны живым. Так, вспомнив о войне, он и позабыл почти вексель. И дальше уже говорил с банкирами о войске короля, про мужиков и про железнорукого их предводителя.

Как ни крути, а Агнес становилась иной. Уже не той, что была раньше. И по характеру другой, да и внешне. Волков вернулся от банкиров уже к вечеру, а дома стол накрыт. Чему его молодые спутники были очень рады. И хозяйка дома их встречала в новом хорошем платье, с замысловатым головным убором. Сама вышла на двор и покрикивала на конюха своего, считая его недостаточно расторопным с господскими конями:

— Игнатий, не жди пока господа коней расседлают, сам всё сделай, не стой.

— Да, госпожа, конечно, — суетился тот.

— За конями господ ухаживай больше, чем за нашими.

— Как скажите, госпожа.

Прямо само радушие, а не Агнес; даже Максимилиан, зная её страшный норов, и тот смотрел на девушку чуть иначе, чем прежде. Уж и не верилось ему, что это она ему до крови прокусила, изгрызла губу в постоялом дворе в Хоккенхайме.

— Прошу вас господа, стол уже накрыт, — говорила она, улыбаясь и указывая рукой на кушанья. — Здесь заяц в сливках и с чесноком, печёный в горшке. А это говяжья требуха с тмином и луком. А тут сельди солёные. Каплун жареный целиком. Прошу вас, господа, угощаться.

Молодые люди быстро рассаживались и начинали ломать хлеба, хватать куски из чаш и горшков. А Увалень так сразу взялся разламывать каплуна, выломал себе целый бок с ногой, да ещё и макал хлеб в жёлтый жир в блюде под птицей.

Агнес была довольна таким аппетитом молодых господ, только вот господин её немного удручал.

— Господин мой, отчего вы ничего себе не кладёте? Неужто не голодны?

— Не голоден, я был у господ банкиров, у них пообедал.

— Тогда, может, хоть вина?

— У них пил вино, лучше пива налей.

Расторопная Зельда, что прислуживала у стола, уже схватила кувшин, но Агнес встала и забрала кувшин у горбуньи, сама налила кавалеру пива. И сказала:

— Энрике Ренальди дарил мне браслет, когда вы победили безбожников.

Она протянула господину руку, чтобы тот разглядел красивый, тонкой работы браслет.

— Так ты у них бываешь?

— Один раз была на званом ужине, потом меня другие городские господа приглашать стали.

Отчего-то Волков насторожился.

— И что? Ходишь?

— Только если сильно просят.

— О чём там говоришь?

— В основном о вас спрашивают, господин. Также, часто спрашивают отчего я не замужем.

Молодые господа с аппетитом поедали всё, что было на столе, и почти не слушали их разговора, а вот кавалер ещё больше насторожился, смотрел на девицу пристально:

— И что же ты отвечаешь, когда тебя про замужество спрашивают?

— Отвечаю, что не мне то решать, а только лишь вам. Что партию для меня вы подыщите.

— Впредь так и говори, — отпивая пива, произнёс Волков.

А сам подумал, что жизнь всякого человека, что женится на этой внезапно похорошевшей девице, и ломаного пфеннига стоить не будет.

Когда молодые господа наелись и ушли к себе в трактир, а Ута с Зельдой убирали со стола, Агнес и говорит ему:

— А что это вы, господин, от меня ушли спать на стол, как бедный родственник, я чай не вшивая.

Волков покосился на неё и вместо ответа задал вопрос:

— А ты точно в шаре видела, что я возвращаюсь с победой?

— Когда в шар глядишь, ничего точно сказать нельзя, — отвечала девушка, — а если хотите, так я ещё раз погляжу, чтобы вернее было.

Он молча взял мешок с шаром, что висел на спинке его кресла, и протянул девушке.

Та схватила его, радостная, и говорит:

— А вы, господин, не позорьте меня перед моими холопами, в постель ложитесь, а коли не желаете спать со мной, так я себе другое место отыщу.

Глава 34

Когда солдаты стояли в лагере у реки, они и мылись, и брились, и одежду стирали или давали стирать её маркитанткам. В лагере они чисты и пригожи; и ботинки, и одежда у них крепки и исправны. Шесть дней марша — их не узнать. Лица их серы от дорожной пыли, серы волосы и даже ресницы серы.

Пыль смывается, если остаётся время от разбития лагеря и рядом есть хорошая вода, а не единственный колодец, который кашевары и возницы тут же вычерпывают почти до дна. Офицеры, конечно, стараются найти место под привал или ночёвку у источника хорошей воды, но не всегда такое получается. Волков помнил случай, когда большое войско с многочисленной кавалерией в южных войнах и при большой жаре, за один вечер выпило до грязи небольшой пруд.

Даже если у солдат в разбитом на ночь лагере есть доступ к чистой хорошей воде, это не значит, что всем солдатам удастся помыться. Сбор дров, кормление и поение лошадей, готовка еды отнимают много времени перед сном. И усталость уже берёт своё. Едва поев, солдаты заваливаются спать или проклинают рок, если им выпадает нести ночной дозор. А дозор нужен всегда. Даже если войско идёт по своей территории. И дело тут не во враге, дело в том, что среди солдат есть такие, которые получив задаток, нести тяжести солдатской жизни, да ещё и рисковать собой, вовсе не желают. А ищут первую возможность, чтобы сбежать из войска. Карл Брюнхвальд был человек опытный, поэтому помимо застав вокруг лагеря ещё отправлял к рассвету конные разъезды, покататься да посмотреть вокруг, как солнце взойдёт. Покататься и поискать подобных умников. Коли находили, так волокли их в лагерь, а там уже без всякого милосердия их судили, и дезертирам всегда исход был один: скрещение оглобли да петля. Поэтому каждый вечер перед ужином и каждый рассвет перед завтраком офицеры несли капитан-лейтенанту сводки по ротам.

Если хорошая погода стоит, то солдаты после ужина валятся спать, даже не ставя палаток. Лучшие места в таком случае — это обозные телеги или уютное место под ними. На другое у них просто нет сил. И не удивительно, ведь они шли почти двенадцать часов шагом небыстрым, но зато всего с одним привалом, а завтра им опять идти двенадцать часов.

Люди встают на заре, снимают палатки, запрягают лошадей в обозные телеги, быстро доедают то, что было приготовлено на ужин, и начинают строиться в походные колонны.

Так и шли они, а на седьмой день встали лагерем в одном неплохом месте, у маленькой речушки, южнее Ланна на три мили.

Еще до того, как было найдено место для лагеря, Карл Брюнхвальд послал вестового к полковнику в город, чтобы сообщить тому, что его полк уже рядом. И утром следующего дня, полковник Фолькоф выехал из Ланна встречать свих солдат.

Он, Брюнхвальд и Рене въехали на холм, откуда было хорошо видно растянувшееся на дороге войско и его обоз. Видом своего полка на марше кавалер был доволен. Трубачи, что шли в голове колонны, сразу сыграли «С правого фланга». Солдаты сразу поворачивали головы направо, видели его на холме, подходя ближе, начинали приветствовать своего командира. Волков махал им рукой.

— Дошли без происшествий? — спросил Волков.

— Как же без них, — отвечал ему капитан-лейтенант. — Два мерзавца сбежали.

— И вы их не поймали?

— Нет, больно хитры были, — отвечал Брюнхвальд. — Утром при перекличке были, как на ночь стали — их уже нет. Думаю, что они у мостика под Фёренбургом сбежали. Там, пока мы обоз вперёд пропускали, солдаты сбились в кучу, пошли к реке умыться. Видно, мерзавцы под мостом и спрятались, а сержанты не заметили, и узнали мы о том только на вечерней перекличке.

— А из какой же корпорации они были?

— Я думал, что из корпорации Эвельрата, спросил у ихнего корпорала, а он говорит, что они оба приблудные. Но я слежу за этим, уверяю вас, господин полковник, что сержанты следят за солдатами, а кавалеристы Гренера по утру, после переклички, делают объезды лагеря.

— Жаль, что не удалось поймать их, — с сожалением произнёс Волков. — Безнаказанный проступок и другим мерзавцам надежды даст.

— Это мой недосмотр, — согласился лейтенант.

— Нет, Карл, нет, — кавалер не сомневался, что Брюнхвальд знает, что делать. Но, даже имея такого опытного лейтенанта, исключить случаи дезертирства невозможно. — А что с поносом?

— Четверо слегли, — ответил Брюнхвальд.

Вот это дело было ещё страшнее, чем дезертиры. Солдат можно взять крепко в латную перчатку, а вот что с хворью божьей, с бичом солдатским делать. Не ожидал кавалер, что так сразу начнёт точить его войско понос.

— Они в обозе? — спросил он.

— Брат Ипполит сказал, что лучше их оставить на волю Провидения, не тащить хворых с собой. Мы их всех оставили, кого у крестьян, за небольшую плату, а двоих в монастырской богадельне. То было два дня назад, больше поносных не было.

— Делайте так, как говорит монах.

— Как пожелаете, полковник, — отвечал ему Карл Брюнхвальд.

Они ещё поговорили о делах полка, о всякой мелочи, о ремонте телег, о перерасходе провианта, и Волков ещё раз убедился в правильности назначения своего заместителя. Десятки лет военной службы за плечами у Брюнхвальда позволяли ему решать все подобные вопросы и без вмешательства полковника.

— Значит, всё идёт по плану? — уточнил Волков у своего лейтенанта.

— Именно так, — отвечал капитан-лейтенант, — в Нойнсбурге мы будем раньше намеченного числа. Вам не о чем беспокоиться, господин полковник.

— Карл, у солдат я уже видел рваные башмаки, а ещё знамёна запылились, я хочу, чтобы к смотру всё было, как должно. Не хочу, чтобы фон Бок к нам цеплялся по всякой мелочи.

— Всё будет, как должно, господин полковник, прошу вас об этом не беспокоиться, — повторил лейтенант.

Волков взглянул на него, у него не было и намёка на сомнение в том, что всё так и будет.

На том они и распрощались. Волков, конечно, не собирался тащиться в пыли с войском, он собирался прибыть на смотр к первому числу. А пока… Смотр есть смотр, и на смотре он, как и его солдаты, должен был выглядеть подобающе. А где же ещё прикупить хорошей одежды, как не в Ланне. Самый богатый и самый многочисленный город южных княжеств. Лучшие повара, лучшие купальни и цирюльники, лучшие портные, шляпники, кожевенники, самые изысканные ткани со всех концов мира, всё было тут, всё было тут.

Во-первых, он заехал к одному из лучших, по слухам, оружейников Ланна. Его доспех был в хорошем состоянии, если не считать плохо восстановленного после тяжёлого удара шлема, но Волков хотел почистить латы. Он мог, конечно, просить о том Максимилиана с Увальнем, но боялся, что они могут повредить тончайший узор, покрывающий калёное железо. Нет, это было исключено. Драгоценный доспех, подаренный самим архиепископом, должен был чистить настоящий мастер, а по случаю он также отдал мастеру свой великолепный меч, подарок старого герцога. Мастер обещал быстро восстановить подостёртую позолоту на эфесе и гарде, а также перетянуть кожу на ножнах.

Пользуясь тем, что всю работу нужно было сделать буквально за день, уже к следующему вечеру, мерзавец попросил с Волкова двенадцать монет. Волков кривился, но деньги отсчитывал.

После он поехал по портным.

Кружева. Раньше он считал, что подобное носит лишь изнеженная знать да женщины из высших сословий. Да, он не был чужд изыскам, с удовольствием покупал себе и раньше колеты из бархата, замшевые сапоги и батистовые рубахи, но кружев стеснялся. Брал только то, где кружева были совсем не выражены или их не было вовсе.

Но то было раньше.

Первый же попавшийся портной вынес ему такой колет, что оторвать взгляд от него было невозможно. Он был ослепительно синий. Расписной атлас имел как раз тот самый оттенок, который многие святые отцы порицают и считают сатанинским за его дороговизну и вычурность. Резаные буфы на плечах, тонкие «запястья» и жемчужные пуговицы и… Стоячий ворот, над которым белоснежным фонтаном кипели тончайшие кружева, которые доходили бы хозяину колета до подбородка. Также кружева вырывались из-под манжет, скрывая кисть руки чуть не до пальцев.

Роскошь. Вот она какая.

В молодости он ел из деревянной чашки. Его товарищи арбалетчики запросто могли себе позволить оловянную посуду, а кое-кто не скупился и на медную. Были и такие, что возили с собой и серебряные кубки из добычи, не продавали их, пили из них. Но Волков, несмотря на насмешки сослуживцев, продолжал пользоваться мужицкой деревянной чашкой и деревянной ложкой. Ему было всё равно, из чего есть. Всю добычу, которую он получал, тут же обращал в звонкую монету. И носил всё с собой в кошеле, под одеждой, а не возил в обозной телеге. И если дело доходило до бегства, он и не думал об обозе и своих вещах, что там были, он спасал свою жизнь. Арбалет, кираса, шлем, болты да кошель с серебром — всё было при нём. А деревянные чашки с ложками, да кое-какая одежда — невелика потеря. Пусть враг заберёт.

Он уже с молодости был расчётлив и прижимист. Нет, не от жадности, а оттого, что солдатский труд очень тяжек. А риск увечья или смерти намного превышал те скудные деньги, что им платили. А возможность грабить выпадала весьма нечасто. Поэтому он и не сорил деньгами. Деньги для него были дороги. Волков умел обходиться малым, но думал всегда о большем. Так на него влияли книги, что попадались ему. Он, кажется, не продал ни одной книги, прежде не прочитав их. Может, из-за книг он стал задумываться и подыскивать себе место получше и побезопаснее, чем Ликурнийская корпорация арбалетчиков. И он нашёл такое место.

В гвардии всё уже было иначе. Денег было втрое больше, уважения — вдесятеро. Ни один офицер не смел «тыкнуть» или быть грубым с гвардейцем. За такое офицер мог нарваться и на дуэль, а среди гвардейцев было много мастеров работы с железом. От безделия некоторые целыми днями торчали в атлетических и фехтовальных залах. Волков тоже туда захаживал, хоть и служил в роте стрелков.

В гвардии он впервые стал чувствовать себя человеком. А когда капитан гвардейских стрелков узнал, что он ещё легко читает на трёх языках, то назначил его чтецом приказов сеньора. Так тут и вовсе всё изменилось. К тому времени, он уже был правофланговым корпоралом. То есть, вторым после сержанта человеком в полусотне арбалетчиков. А за то, что он спас старого герцога в одном тяжёлом деле, он был жалован мечом и честью стать охраной штандарта Его Высочества.

Теперь ему по статусу было положено отдельное жильё. Было оно меньше монашеской кельи, но он уже жил отдельно от остальных гвардейцев. Ему полагались две скатерти в год и две простыни в год. Казна герцога дэ Приньи оплачивала ему услуги прачки, кухарки и цирюльника. И только тут он стал меняться. Он престал носить простую одежду. Просто потому, что охрана штандарта Его Высочества не может носить штаны, как крепостной мужик, нищий подёнщик или самый бедный солдат. Да и как носить штаны и башмаки, если на поясе у тебя весит меч с золочёным эфесом.

Шосы, камзолы, лёгкие сапоги со шпорами… Со шпорами. Зачем шпоры арбалетчику? Чтобы звякали при ходьбе, как у кавалериста. Вещи все были яркими, и ещё замысловатые шапки стали в то время его обычной одеждой. Тогда он уже не отличался от придворных герцога. И сразу почувствовал, как изменилось отношение к нему. Теперь при встрече какой-нибудь паж или новый при дворе человек раскланивался с ним как с равным.

А иной раз в узком проходе учтиво предлагали пройти ему первым.

А придворные дамы вдруг заметили рослого молодого гвардейца и стали улыбаться ему, а иногда, было и такое, одна неюная уже дама, проходя мимо, так и вовсе игриво провела пальчиками, поскребла ноготками по его чуть заросшему щетиной подбородку.

Он перестал быть невидимкой. И стал получать приглашения на ужины, что устраивал не самый значимый придворный люд в нижних частях замка.

Уважение.

Это было как раз то, что он всегда бессознательно искал. И как это ни странно звучало, но именно одежда и меч сразу увеличивали его статус. В то время он думал, что ему никак не помешает сержантская банда на левом плече в цветах герба Его Высочества.

Чин сержанта. Да… Это было вполне реально для него. А после, чем чёрт не шутит, может и офицерский чин?

Да, жизнь при дворе герцога его вполне устраивала, и перспектива стать офицером не казалось несбыточной. Но старый герцог, что благоволил к нему и даже помнил его имя, отошёл в лучший из миров. А молодой герцог и вправду был молод, так как среди сестёр был самым поздним ребёнком герцога-отца.

Тут всё и переменилось. Молодого сеньора не устраивали лавры лучшего охотника в округе. Он стал ввязываться во все распри; он хотел проявить себя как полководец и сразу ввязался в войну с еретиками, которой старался избегать его отец. В гвардию пришли новые люди. Старые проверенные офицеры задвигались и понижались в званиях. Лучшей ротой, почётной ротой, ротой меченосцев, вдруг стал командовать двадцатилетний капитан. Человек, который до этого никогда не воевал, но был близким другом герцога.

И когда при неудачном штурме одного города из штурмовой колонны, которую вёл сам герцог, из пролома обратно вышло едва две трети от вошедших в пролом, то Волкову сержантский чин уже не казалось столь вожделенным.

— Этот сопляк нас всех прикончит, — заливаясь кровью, ворчал гвардеец с алебардой, что шёл рядом со стрелками обратно в лагерь.

И арбалетчики, и сам Волков были с ним полностью согласны. Уже тогда он подумал, что жить при дворе приятно, но, кажется, он уже созрел для мирной жизни. Жизни без господина, жизни без офицера.

— К этому колету пойдут вот такие панталоны, — говорил портной, принимая у помощника чёрные бархатные панталоны с шёлковыми чёрными лентами в самом низу.

Ленты, которые завязываются в банты?

— К сему костюму подойдут вот эти чулки, — продолжал портной, укладывая на подушку перед Волковым лазурные, в тон колету, удивительной красоты изделия.

— Шёлк, — пояснил он с улыбкой.

Шёлк. Да, шёлк был прекрасен. Но чулки! Нет, не рыцарские шосы, что хороши и в сапог, и в башмак, и в туфлю, а именно чулки. И к ним подвязки. Совсем как у его Бригитт. Да Бригитт обзавидуется ему, когда увидит на нём эти чулки, она их себе заберёт.

Чулки. Такие же, какие носят женщины, те, что завязываются чуть выше колена подвязками. Панталоны были как раз той длинны, чтобы только прикрыть подвязки.

— Ко всему этому ансамблю прекрасно подойдут вот эти туфли, — портной снова принимал от помощника вещи.

То были изящнейшие из чёрной замши малюсенькие туфли с серебряными пряжками. По улице в них было совершенно невозможно ходить, только мрамор и паркет были достойны их.

— Также, к этому всему отлично подойдут перчатки из чёрного щёлка и вот эта шляпка.

Маленькая, изысканная шляпа, чёрного фетра, почти без полей, был так же черна, как и туфли, но её черноту разбавляло два белоснежных пера цапли.

— Изволите примерить ансамбль, добрый господин? — улыбался портной, видя, что господин не откажется.

Да, господин был готов примерить всю эту одежду. Кавалер молча кивнул. Он одевался, а портной и его помощник ему помогали, вязали банты внизу панталон, завязывали подвязки на чулках, помогали снять дорожные сапоги и надеть туфли. Волков, наконец, повернулся к зеркалу.

Глядя в зеркало, он просто не мог поверить, что это тот самый Ярослав Волков, который в четырнадцать лет ушёл в солдаты, чтобы помочь матери с деньгами.

Из зеркала на него смотрел высокомерный нобиль, влиятельный сеньор, полновластный господин сотен людей, большой вельможа, царедворец, герб которого древен и на гербе которого есть как минимум графская корона.

Он даже не узнавал себя поначалу.

Синий с белоснежным жемчугом колет, чёрные панталоны, синие чулки, черные туфли с серебром, чёрные перчатки и чёрная шляпа с белыми перьями.

Всё, что он носил до сих пор, и рядом не могло быть с этой одеждой.

Он представил как ко всему этому подойдёт цепь, что даровал ему курфюрст Ребенрее. Цепь ложилось на грудь и плечи идеально, даром, что серебро.

Да, в зеркале перед ним стоял вельможа, на гербе которого должна быть, как минимум, графская корона.

— Принц крови, истинный принц крови, — говорил ему портной.

Мог бы и не трудиться, не льстить. Кавалер и сам всё видел:

— Сколько?

— Всё вместе будет стоить сорок два талера всего, — затараторил портной; видно, он готовился серьёзно торговаться и не уступать многого.

«Сорок два талера? Ёган недавно хвастался, что мужики из Эшбахта за прошлый год заработали по семь монет».

— Я беру, — коротко сказал кавалер к большой радости портного.

Тот даже руки стал потирать, забыв свою вежливость.

Когда кавалер вышел из мастерской портного, он сказал Максимилиану и Увальню:

— Едем на Водную улицу, в купальни.

Волков слыхал, что там находится самая лучшая купальня города Ланна, в которой иной раз мылся и сам архиепископ. По слухам, кроме отличных поваров, там всегда плескались в тёплых водах самые роскошные девы города, из тех, чьи ласки можно, хоть и дорого, но купить. Также там обитали самые модные цирюльники и подавали самое лучшее вино под нескончаемую, до ночи, музыку.

Молодые люди обрадовались, довольно переглядывались. Видно, и они слыхали про те знаменитые купальни. Повесы. Волков ехал туда, чувствуя себя совсем иначе, чем они. Он, в отличие от глупых юнцов, ни на секунду не забывал, что послезавтра он выедет в след своему полку. И поедет на войну. На войну! С которой может и не вернуться. И все эти костюмы с чулками и маленькими шляпками, и купальни, где девицы плещутся в бассейнах и чанах с тёплой водой, абсолютно не стесняясь своей наготы, может статься будут последними радостями в его не очень-то лёгкой жизни.

В купальнях было весело. Музыканты сменяли друг друга, чтобы музыка не замолкала ни на секунду. Недостатка в отличной еде, в вине, в музыке, в весёлых и бесстыдных девах, что хихикали по углам, едва прикрыв наготу тонкими тканями, не было. Он пригласил в свой кабинет четверых красавиц, даже не спросив у них расценок. Чем очень порадовал Увальня и Максимилиана. Эти двое были счастливы.

Там же приглянулся кавалеру расторопный человек по имени Гюнтер. Был он лакеем настолько быстрым, насколько это возможно. Любое повеление кавалера выполнял на удивление проворно. Полотенца? Вино? Кушанья? Другую музыку? Пригласить ещё и вон ту деву с красивым задом, что плывет в бассейне к столу? Только пожелайте, добрый господин. Гюнтер всё устроит.

— Женат ли ты, Гюнтер? — спросил у него кавалер.

— Как положено Создателем, господин, — отвечал тот, принося новый прибор для новой девицы.

Волков давно об этом думал. Он видел, что и Максимилиан, и Увалень уже выросли, чтобы быть его денщиками. Оруженосцами ещё могли, конечно, быть, но Максимилиан уже давно носил его знамя, а всё ещё подавал ему сапоги.

— А пойдёшь ли ко мне в денщики? — спросил Волков одной рукой беря стакан с вином, а другой рукой поглаживая крепкий бочок и зад молодой зеленоглазой девицы.

— В денщики? Так вы господа военные?

— Да, — отвечал кавалер. — Сословия мы воинского.

— Что ж, лакейская должность не сильно отличается от должности денщика, справиться я справлюсь, если, конечно, господин, жалование назначит достойное. А иначе чего мне искать места, если оно у меня уже есть.

— Разумно, — соглашался кавалер. — Сколько же ты пожелаешь?

— Думаю, что жизнь военная непроста, походы да войны, поэтому просить буду восемь монет города Ланна в месяц. При хлебе, крове и одежде.

— Что ж… Тогда, собирайся, — сказал ему Волков, — послезавтра на рассвете, как откроют ворота, выезжаем.

— Только жену успокою и готов буду, а коня мне дадите?

— Телега с мерином у тебя будет, вещей у меня много, с одним конем со всем не управишься.

— Эх, как жаль, думал, раз вы господин военный, так и коня мне дадите, — с показным расстройством говорил лакей. — Всю жизнь мечтал иметь коня.

Волков, Увалень и Максимилиан только смеялись в ответ.

Через день, ещё когда солнце не взошло, Агнес с лампой вышла на двор, провожать господина на войну. А за воротами, с котомкой на плече, ждал его новый денщик Гюнтер.

Глава 35

Первым делом по прибытии полковник и Карл Брюнхвальд поехали доложить о себе маршалу. Но фон Бок их не принял, а через адьютанта перенаправил к фон Беренштайну. Тот же не тянул с приветствиями и любезностями, был с офицерами лаконичен. Сказал, что рад приходу их полка и, так как был комендантом лагеря, сразу назначил вновь прибывшему полку место.

Конечно, по его холодному тону можно было догадаться, что он выделит для их полка худшее место. Так оно и вышло. Их расположили рядом с отхожим холмом, прямо возле оврага, в который весь лагерь ходил по нужде. Солдаты из других полков так и шли через расположение его части к оврагу, чтобы сделать свои дела. А ещё это место было далеко от речушки. Чтобы умыться или набрать воды, нужно было пройтись по всему лагерю. И дров в округе не было совсем. За водой и за дровами пришлось высылать команды.

Волков ни секунды не сомневался, что это не случайность, а злой умысел. Насмешка. Вокруг, по берегу речушки и выше, и ниже, места хватало, прямо на берегу были прекрасные места для лагеря, а новых полков, кроме ландскнехтов, больше не ждали, просто фон Бок и фон Беренштайн так подчёркивали своё отношение к нему. Что? Денег для командиров пожалел? Сам ты независимый и непреклонный? Курфюрсты и князья церкви у тебя в покровителях, шатёр у тебя вызывающе роскошный? Так придётся поставить тебе твой роскошный шатёр у солдатских нужников. Наслаждайся видами, звуками, да благоуханием, выскочка.

Пока Волков белел лицом от злости, осознавая насмешку командиров над ним, лейтенант его сразу принялся за дело. Брюнхвальд вызвал к себе инженера Шуберта и поставил ему задачу.

— Отсюда и до того холма выкопать ров надобно, не сильно глубокий и не сильно широкий, локтя в четыре, чтобы через расположение полка всякие бродяги к холму не ходили, а обходили нас с другой стороны. А шатёр полковника поставьте подальше отсюда, вон там, на пригорке. Ставьте не на землю, а на помост, и окопайте от воды.

После капитан-лейтенант звал к себе капитана Рене.

— Друг мой, сапёры сейчас копают ров, чтобы огородить нас от всяких страждущих, так вот: выставьте охранение вдоль рва, пусть будут с палками, чтобы всех, кто чрез ров вдруг полезет, вразумлять.

— То есть, через расположение нашего полка никого не пропускать?

— Никого. Ни офицеров, ни солдат, даже маркитанток и самых красивых девок не пускать, — подвёл черту Брюнхвальд. — Пусть справляют нужду с другой стороны холма, а эти места будут только наши.

Лейтенант, кажется, всегда знал, что делать. А вот отношение к нему отцов-командиров после сего случая Волкову выяснять больше нужды не было. Всё было предельно ясно:

— Готовьтесь, Карл, наш полк во всех делах будет всегда в самом тяжёлом месте, — сказал кавалер своему лейтенанту.

— Удивлюсь, если будет иначе, — отвечал ему тот.

Они уселись в тени чахлого деревца и собирались посчитать кое-что, разобраться с бумагами, когда от генерала пришёл вестовой и сообщил, что смотр полков назначен на завтра и начнётся на рассвете, а также, что старшие офицеры приглашены сегодня к маршалу на ужин.

— Надеюсь, у маршала на этот раз хватит вина на всех гостей, — ворчал Брюнхвальд, когда вестовой ушёл.

Волков посмеялся его шутке. И звал Максимилиана, чтобы тот велел новому денщику подготовить его новое платье к ужину.

Цепь в гербах его сеньора курфюрста Ребенрее удивительно хорошо легла на синий атлас. Серебро прекрасно подходит и для синего, и для чёрного. Гюнтер держал пред ним зеркало и говорил восхищённо:

— Прямо председатель городского магистрата, никак не меньше.

Волков покосился на дурака, но говорить, что сравнением с городским чинушей он его чуть не оскорбил, не стал. Костюм был прекрасен, даже граф фон Мален и тот не был так раскошен и изыскан, как Волков в этой одежде.

— На ужин со мной пойдёшь, — коротко сказал он лакею. — К столу не подходи, но будь рядом.

— Как изволите, господин, — отвечал Гюнтер.

Он вышел из шатра и был удовлетворён тем эффектом, который его костюм произвёл на подчинённых. Брюнхвальд таращился на него с удивлением, Бертье так и вовсе рот раскрыл, Рене зачем-то поклонился ему, а Роха произнёс удивлённо и непонятно:

— Вон, оно как, значит…

Капитан Пруфф, даже он, выглядел озадаченным, как и инженер Шуберт. Только галантный и изысканный ламбриец Джентиле нашёлся, что сказать разумного:

— Жаль, что на ужине не будет дам. Уверен все бы они были ваши, полковник.

Увалень подвёл ему коня. Вороного, самого дорогого, что кавалер взял с собой в поход. Помог сесть полковнику, придержав стремя. Ну не в изысканных же туфлях и чулках, в самом деле, идти кавалеру через весь лагерь до столов, что уже были накрыты у реки.

Не только на своих офицеров вид Волкова произвёл эффект. Собравшиеся командиры других полков тоже были удивлены. Но Волков, как только слез с коня, сам пошёл к офицерам, с которыми познакомился ещё в прошлый раз. Сам, без всякой заносчивости, пошёл к ним и сам первый протягивал руки в чёрных шёлковых перчатках с золотыми перстнями поверх них:

— Рад видеть вас, полковник Эберст.

— И вас, мой друг, полковник фон Клейст.

Полковники жали ему руки и кланялись ему, и он кланялся им как равным.

— Полковник фон Кауниц.

— Полковник Фолькоф.

Он раскланялся и с ним, а остальным офицерам, лейтенантам и капитанам, он кивал со всем возможным дружелюбием. А уже потом он пошёл ближе к шатру маршала, где собрались все его офицеры, адьютанты и генерал фон Беренштайн. Волков со всеми своими офицерами подошёл к ним и низко поклонился.

— Рад видеть вас, полковник, — едва скрывая неприязнь, отвечал кивком головы фон Бок. — Только вот, думаю, что вы перепутали гардероб. Мы здесь, чай, на войну собираемся, а не на балы к курфюрстам.

Среди офицеров маршала появились усмешки.

— Для меня, господин маршал, — отвечал Волков с вежливой улыбкой, — война милее всякого бала. А общество братьев офицеров я ценю выше общества князей, поэтому и надеваю на дружеские ужины лучшее, что у меня есть.

— Сие похвально, — заметил фон Беренштайн, — очень хотелось бы, чтобы не только на ужинах, но и в деле вы выглядели так же прекрасно, как сегодня.

— Полагаю, что не дам вам случая упрекнуть меня, — отвечал Волков с поклоном.

— Зачем вы их злите? — тихо спрашивал Брюнхвальд, когда они уже отходили от командующего. — Ваш вид их просто взбесил.

Волков и сам не знал. Наверное, потому что ни фон Бок, ни фон Беренштайн ему не нравились. Кавалер только усмехнулся и ответил:

— Чёрт с ними, не велики птицы, я раздражаю людей и познатнее, и поопасней.

Капитан-лейтенант ничего ему на это не ответил. А вскоре лакеи просили всех к столу. И Волков прекрасно провёл вечер в окружении офицеров полковника Эбертса, с которым быстро сошёлся.

Ещё роса не легла как следует на траву, ещё утренние звёзды можно было разглядеть, а лагерь уже поднялся. Смотр!

То и дело раздавался рёв трубы, ржали лошадей, кричали сержанты. Никакого завтрака, всем подъём, бегом к реке, мыться и на построение. Смотр касается всех, в том числе кашеваров, возниц, сапёров. Смотреть будут всё: от палаток до телег, от ковки лошадей до оружия и доспехов. Каждый полковник старался, чтобы его полк выглядел не хуже, чем у других. Солдаты со вчерашнего дня чистили доспех, латали одежду и обувь, правили оружие. Смотр!

Волков ни о чём не волновался, он знал, что у него есть Брюнхвальд, который будет волноваться за него. А у Карла всё всегда под контролем. Он ещё на марше проверял ладность ботинок у солдат, следил за чистотой одежды и за доспехом, конечно.

Волков сидел на стуле. Увалень и братья Фейлинги облачали его в сияющий после чистки доспех. Он решил не одевать горжет и наручи, и шлем тоже, решил не париться в толстой стёганке, доспехи надевал прямо на одежду. Это всё-таки смотр, а не сражение.

Брюнхвальд говорил ему:

— Телеги и лошади у нас в порядке, палаток достаточно, лекари есть, провианта достаточно. Пусть господин генерал хоть пересчитывает.

— А как люди Шуберта? Я за ними не смотрел, не выглядит ли они оборванцами?

Братья Фейлинги уже поверх доспеха надели на него роскошный ваффенрок. А на голову Гюнтер надел ему полюбившуюся уже шапочку с перьями цапли. Поднёс зеркало.

— Сапёры? Да всем хороши, отличные у нас сапёры. Вчера я и оглянуться не успел, как они канаву вырыли.

— Что ж, славно, — сказал кавалер, вставая. — Тогда велите трубить построение в маршевые колонны. Идём на смотр.

— Нет нужды, все уже построены, ждут вас, полковник.

Дорога, дикий просёлок, что тянулся вдоль небольшой речушки, и стал местом смотра. Вдоль дороги стали строиться полки для осмотра высшим командованием.

По росе, под барабаны туда выходили строиться полки. На сей раз его полку выпало стоять первыми. То было не случайно, конечно; к первому будет больше всего внимания.

— Нас неспроста поставили первыми, — произнёс Волков.

— Неспроста, — соглашался Брюнхвальд. И тут же кричал капитану Бертье. — Ваша рота строится по порядковому номеру, становитесь за ротой Рене. Стройте людей в шесть линий, телеги ставьте за ними.

— Лейтенант! А мне куда ставить людей? — пыхтел приехавший Роха.

— Стрелки сразу за третьей ротой, арбалетчики за стрелками, — изо всех сил кричал капитан-лейтенант и указывал рукой в сторону, вдоль дороги. — Туда, туда, Роха! Джентиле пусть становится за вами!

Он повернулся к Волкову:

— Я не знаю, куда поставить Пруффа с его пушками.

— Пушки поставьте к кавалерии Гренера, как довесок.

Брюнхвальд кивнул и, привстав на стременах, закричал:

— Капитан Пруфф, артиллеристы, там не становитесь, езжайте в голову колонны, к кавалеристам!

Капитан Пруфф, как всегда, был недоволен, разводил руки с укоризной, мол, что, сразу нельзя было сказать.

Но приказ капитан-лейтенанта выполнил, поехал к кавалеристам.

Солнце только показалось над верхушками деревьев, а все полки были выстроены вдоль дорог, и смотр начался. Как Волков и ожидал, маршал со своим заместителем, со своими адьютантами, с командирами других частей начал осмотр с его полка.

Без команды Брюнхвальд выехал вперёд, навстречу фон Боку, когда тот поравнялся с его ротой.

— Первая рота полка полковника Фолькофа, численность четыреста два человека, командир роты капитан-лейтенант Брюнхвальд.

Рота была отличной; четыре ряда по сто человек, лес пик, алебард, копий. Первый ряд весь в броне на три четверти, люди не юнцы. Отличная рота. Не к чему придраться.

— Неплохо, — буркнул маршал, оглядывая ряды. — Обоза, палаток, провианта в вашей роте достаточно?

— Всё в полном достатке, господин маршал, не извольте сомневаться, — отвечал Брюнхвальд. — Как лейтенант полка, я за всем слежу лично.

— Нет ли в роте поносных? — поинтересовался генерал фон Беренштайн.

— Никак нет, всеххворых из полка выписывали и оставляли по дороге. В полку люди все здоровые, три медика следят за тем, — бодро отвечал капитан-лейтенант.

— Михельсон, — позвал генерал одного из адьютантов.

Тот сразу подъехал.

— Пересчитайте обозные телеги и лошадей у полковника Фолькова. Запишите, подайте мне рапорт, я сравню после с контрактом.

— Я отправлю ротмистра из моей роты помочь господину Михельсону, — предложил Брюнхвальд с услужливым желанием помочь. — Чтобы потом не было разночтений и путаницы.

Генерал посмотрел на него кисло и ответил:

— Что ж, отправьте, конечно.

Волков был очень рад, что в этих разговорах Карл взял всю инициативу на себя. Ему очень не хотелось сейчас лебезить перед маршалом и его генералом.

А командиры, не найдя предлога для проверки, поехали дальше, к роте капитана Рене. Эта рота была ненамного хуже первой, оружие и доспех были неплохи.

— Капитан второй роты Рене, в роте двести восемь человек, хворых нет.

С ним и говорить командиры не стали, покивали да поехали дальше. Волков и Брюнхвальд присоединились к командирам, ехали следом.

Роту Бертье также проехали быстро, а чего там рассматривать — хорошая рота, двести человек.

Всех остальных тоже проезжали, не задерживаясь, — и арбалетчиков, и сапёров, только у стрелков остановились. Фон Бок ткнул пальцем в одного из мушкетёров:

— Мушкет?

— Именно, господин, — отвечал мушкетёр.

— И как бьёт?

— Хорошо, крепко бьёт, — отвечал чуть растерявшийся солдат.

Роха только рот раскрыл, хотел что-то сказать, но подбежавший к маршалу ротмистр Хилли сразу всё рассказал:

— Со ста двадцати шагов калёную кирасу вместе с туловом на вылет пробивает, господин маршал.

— Прекрасно, и сколько у вас таких?

— Семьдесят восемь штук, — отчеканил Хилли.

— Прекрасно, — сказал фон Бок и поехал дальше.

Кажется, он не находил повода придраться хоть к чему; наверное, от этого вид у него становился всё более раздражённый.

Но повод всё-таки нашёлся.

— А это что? — остановился напротив кавалеристов выехавший чуть вперёд фон Беренштайн. — Ваша кавалерия?

Он тут же начал глазами пересчитывать всадников. После он повернулся к Волкову.

— Семьдесят?

Да, с учётом молодого Гренера, братьев Фейлингов и их послуживцев в эскадроне было семьдесят человек.

— Именно так, господин генерал, — чуть волнуясь отвечал вместо Волкова капитан кавалерии Гренер-старший. — Семьдесят.

— По договору с купцами, если мне не изменят память, — начал фон Беренштайн, даже не взглянув на кавалериста, — у вас должно быть сто человек о конях и в доспехе. Не так ли, полковник?

— Значит, недобор? — оживился фон Бок. — Экономили на наряды, господин полковник? На ваши наряды да прекрасный ваш доспех, да на коня, можно было набрать ещё сотню кавалеристов.

— Я совсем не экономил, — отвечал Волков с некоторой высокомерностью, — если вы соизволите проехать чуть дальше, господин маршал, вы увидите пушки. Вместо трёх десятков всадников я взял команду отличных артиллеристов и три пушки, одна из которых полукартауна. Учитывая мой опыт, артиллерия не будет лишней в бою.

— Учитывая ваш опыт? — со всей возможной едкостью переспросил маршал.

— Пушки очень помогали мне в схватках с горцами.

— Именно, что с горцами, — ещё более едко отвечал ему фон Бок. — Осмелюсь напомнить вам, что мы идём не на горцев, а на взбунтовавшихся хамов. И нам не понадобятся пушки, чтобы драться с ними, нам понадобится кавалерист, чтобы ловить это быдло.

Волков и не нашёлся, что сказать на такую, как ему казалось, глупость. Зато фон Беренштайн знал, что говорить:

— У вас, полковник Фолькоф, по контракту недобор тридцать всадников. Десять монет жалования на каждого, контракт у вас на четыре месяца. Итого, тысяча двести талеров земли Ребенрее. Прошу вас внести в казну армии эту сумму.

— Уверен, что это не составит для вас труда, — заметил фон Бок с улыбочкой, — как только вы распродадите свои тряпки и все свои побрякушки, вы сразу покроете эту сумму.

— У меня нет необходимости распродавать свои вещи, — заносчиво и даже резко отвечал маршалу кавалер, — но я хотел бы напомнить вам, господин фон Бок, — Волков нарочно не упомянул звание фон Бока, он буквально нарывался на ссору, — что на эти деньги я нанял артиллеристов.

Но маршал только улыбался ему в ответ, а за него говорил генерал фон Беренштайн:

— Так распустите отряд, заберите авансы, а их отправьте в Ланн, или туда, где вы их наняли, а тысячу двести талеров внесите в казну армии.

Фон Бок не стал дожидаться ответа полковника, повернул коня и поехал дальше, смотреть следующий полк. И все остальные офицеры поехали за ним.

А Волков белел лицом, проклиная и маршала, и его генерала.

— Вам нужно выпить, кавалер, не то с вами случится удар, — негромко говорил ему Брюнхвальд, поглядывая на Волкова.

— Мерзавцы, — шипел Волков. Но прекрасно понимал, что ничего сделать не может.

— Максимилиан, — крикнул капитан-лейтенант и, когда его сын подъехал, продолжил, — полковника препроводите в шатёр. И вина, дайте ему вина.

Распорядился, а сам поехал следом за командирами, он хотел посмотреть роты других полковников.

Глава 36

Часа через два, когда Волков уже устал ждать, Брюнхвальд просил дозволения видеть полковника и, когда получил его и вошёл в шатёр, был на удивление доволен.

— Чего же вы радуетесь? — С заметным недовольством спрашивал его кавалер.

— Смотрел роты других полковников. — Сообщил капитан-лейтенант, продолжая улыбаться.

— Ну, и что? — Волкову было любопытно.

— Ни одного полка нам равного нету.

Кавалер смотрел на него выжидающе, указал своему лейтенанту на стул, Гюнтер принёс ещё один стакан под вино. Брюнхвальд сел, сам налил вина и продолжил:

— Лучшие их роты как наша третья. Бертье может им даже и примером быть. Полки малочисленны, в трёх полках и трёх тысяч не будет. Есть арбалетчики, но не чета нашим ламбрийцам. Стрелки есть, аркебузиры, но мушкетов нет. Я ни одного не увидал. Все кавалеристы, что видел — дрянь, кони — дрянь, доспехи — дрянь, их и двух сотен не наберётся. А может, и вовсе сто пятьдесят будет. Так их мало, что фон Беренштайн предложил фон Боку их из подчинения полков вывести и собрать в одну часть.

— Сие мудро. — Заметил кавалер. — А наших тоже хотят переподчинить?

Он не хотел бы отдавать своих кавалеристов под начало другого человека:

— Про наших сказано ничего не было?

— Нет, про наших ничего, — отвечал капитан-лейтенант, — также смотрел я и сапёров. Господь всемогущий! Бродяги со сломанными лопатами. И тех на три полка и полутора сотен не будет.

Волков отпил вина и понимающе качнул головой, а Брюнхвальд резюмировал:

— Половина силы всей армии в нашем полку. Нам и отдуваться придётся.

— Чёртовы мошенники, — зло сказал Волков, — деньжата на хороших солдатах экономили, собирали бродяг, с фон Боком и фон Бернештайном делились лишком. Приобрели, видать, капиталец, а воевать с мужичьём… Это уж как получится.

— Именно, именно, — кивал капитан-лейтенант. — Это мы с вами собирали добрых людей за добрую плату, а остальные деньгу зарабатывали. Да, кстати, через час у маршала совещание, просил быть старших офицеров. Он диспозицию и план кампании утверждать желает. Хочет слышать наши мнения.

— Чёрта с два он захочет кого-то слушать, — произнёс кавалер и тут же крикнул, — Гюнтер, почисть туфли и неси сюда мою цепь.

— Опять собираетесь злить их своим видом? — Спросил капитан-лейтенант.

— Деньги за одежду заплачены, может, я её надеваю в последний раз. Может, завтра уже выступим.

Брюнхвальд только кивнул в ответ.

— Господа, рад вам сообщить, что все противоречия и все вопросы с ландскнехтами разрешены. Капитан Зигфрид Кленк писал мне, что завтра выступает со своими шестью сотнями людей и будет у нас в расположении уже через два дня.

Офицеры оживлённо приветствовали эту новость. Адьютанты раскладывали на столе карту, а маршал продолжал:

— Итого, нас с ландскнехтами будет пять тысяч человек с лишком, хамов, как сообщают нам лазутчики, три с половиной, может, четыре тысячи. Надеюсь, все понимают, что иной результат, кроме безоговорочной победы, не устроит ни наших нанимателей, ни меня.

Конечно, все полковники и их заместители это понимали.

— Прошу вас взглянуть на карту, — продолжил маршал. Полковники и лейтенанты встали.

— По данным нашего опытного капитана Крейпица, хамы стоят лагерем под городком Рункель, но меняют место лагеря, переходя с одного берега Эрзе на другой. По сути, у них там два лагеря. Правильно ли я вас понял, капитан?

— Абсолютно правильно, господин маршал. — Отвечал капитан Крейпиц. — Два лагеря. Господа, не нужно их недооценивать, они грабят лодки, все, что плывут по Эрзе и по Линау уже три года, у них куча серебра, так много, что их вождь, железнорукий бандит Эйнц фон Эрлихген, мог нанять почти тысячу отличных солдат и ещё несколько десятков кавалеров. Да и сами они за три года в войне поднаторели, в доспехи оделись…

— Будет, будет вам, капитан, нагонять на нас страху, — прервал его маршал, — хам есть хам, быдло воину неровня. Говорите по делу.

— Да, господин маршал, — капитан поклонился и продолжил, стал показывать всё на карте, — дорога от Нойнсбурга идёт на восток, вдоль реки Линау, до самой реки Эрзе. Вот здесь, у большого села Бад-Тельц, есть мост. Но я готов биться об заклад, что тут, прямо за мостом, у мужичья есть дозоры и крепкие пикеты. И как только мы подойдём к мосту и начнём переправляться, если у него тут достаточно сил, он сразу атакует нас, не дав перестроиться из походных колонн, тем более, мост у Бад-Тельца узкий, одна телега только проходит, противник даже небольшими силами сможет сбросить наш авангард в реку и запечатать мост.

— Господа, надеюсь, все понимают, что позиционные стояния и бодания у мостов, в коих проиграли хамам наши предшественники, нам не надобны, — заговорил маршал, подняв вверх палец, — а надобно нам решительное сражение в поле. Решительное сражение в поле, господа, где мы легко сможем реализовать своё качественное и численное превосходство.

Волков и Брюнхвальд переглянулись, вот тут они оба были согласны с фон Боком. В общем, при всех своих отрицательных качествах, маршал был знающим командиром.

— Мой предшественник, — продолжал маршал, — сначала толкался с мужичьём возле моста целый месяц, а как смог перейти его с главными силами, так был разгромлен в пух напористой атакой сразу с трёх сторон. Мы его ошибок повторять не будем, обратите внимание, если идти от Бад-Тельца на восток к Эрзе, то меньше, чем через день пути, будут Овечьи Броды, через которые можно форсировать Линау.

Волков подумал, что лучше толкаться у моста, чем пытаться форсировать реку через броды, он опять взглянул на Брюнхвальда, тот, кажется, придерживался такого же мнения.

— И мы приняли решение, — продолжал фон Бок. — Один из наших полков пойдёт именно к Овечьим Бродам быстрым маршем, не останавливаясь пройдёт Бад-Тельц, форсирует реку у бродов и разобьёт на том берегу лагерь. Потом как следует укрепит его.

Волков похолодел, он опять взглянул на Брюнхвальда, тот смотрел на него с таким же выражением лица. Они оба не сомневались, что задачу эту изящную поручат именно их полку.

— А через пару дней, когда подойдут ландскнехты, мы выступим следом, пойдём налегке, быстро, пройдём мимо моста и под укреплённым лагерем, за день форсируем реку всеми силами. И вот мы уже между Эрзе и Линау, мужичью придётся дать нам сражение в поле. Такова диспозиция. Как вы считаете, господа, хорош ли план кампании?

Маршал мог бы и не спрашивать, господа сразу одобрили план.

— Просто и толково.

— Да, план хороший.

— Несомненно.

Все офицеры соглашались, кроме Волкова и Брюнхвальда. Те поначалу молчали, и, наконец, Брюнхвальд осмелился спросить:

— Господин маршал, а какому же полку выпадет честь выдвигаться и форсировать реку у бродов первым?

Маршал ему не ответил, а ответил генерал фон Беренштайн:

— Думаю, что сия задача будет по плечу лишь лучшему нашему полку, вашему, господин капитан.

Карл Брюнхвальд лишь смог поклониться в ответ.

— Да, — поддержал генерала фон Бок и продолжил, улыбаясь плохой улыбкой, — солдаты ваши хороши, а офицеры… И вовсе великолепны.

Тут он улыбнулся, взглянув на Волкова:

— И ещё кое-что. Нам, чтобы идти за вами быстро, лучше идти без обоза, поэтому мы приняли решение, что главную часть армейского обоза с собою возьмёте вы, господин полковник Фолькоф.

— И сколько же это будет телег? — Сдавленно спросил Брюнхвальд.

— Возьмёте двести пятьдесят телег. — Сказал генерал фон Беренштайн. — Думаю, что они не сильно обременят вас. А с остальными мы управимся сами.

— Управитесь? — Растеряно переспросил его капитан-лейтенант.

А Волков даже возмутился.

— Не сильно обременят? Двести пятьдесят телег?

Тут маршал сделал лицо серьёзным.

— Господин полковник, прошу вас начать подготовку к маршу немедленно, завтра до зари вы должны выступить, и думаю, мне не стоит напоминать вам, господа офицеры, — говорил он, уставившись на Волкова и Брюнхвальда, — что потеря обоза будет обозначать конец кампании. Берегите наш обоз.

Волков сначала опешил, а потом в большом раздражении откинул лавку и, не прощаясь, пошёл прочь от стола маршала. Офицеры, маршал и генерал — все видели его раздражение, он и не собирался его скрывать, и плевать ему было, что там думает фон Бок о его неуважительных манерах.

Кавалер уже сильно жалел, что согласился на предложение хитрого купца и ввязался в это дело.

Брюнхвальд же поспешил к маршалу, видно, что-то хотел спросить или о чём-то просить.

А кавалера за локоть поймал фон Беренштайн, он как из-под земли вырос, только что же у стола с картой стоял:

— Полковник, а деньги-то в казну, тысяча двести талеров, кажется, вы не внесли.

— При себе таких своих денег не ношу, в полковой казне тоже столько нет, — врал ему кавалер, он очень не хотел отдавать столько денег этим пройдохам, — я послал к банкирам в Ланн надёжного человека. Думаю, они мне ссудят.

— Послали человека? — Генерал явно сомневался в словах полковника.

— Да, за пару дней доедет, да пару дней обратно. Он привезёт денег. Деньков через пять.

«Если я после вашего задания буду ещё жив, так и спросишь у меня про деньги опять».

— Очень на то надеюсь, — всё также с сомнением говорил фон Беренштайн.

Волков откланялся, а за ним быстрым шагом пошёл капитан Крейпиц, на ходу говоря:

— Полковник, люди мои были у Овечьих Бродов, всё осмотрели вокруг, на том берегу тоже, там место тихое, никого нет, справа от дороги заросший овраг с ручьём, до самой Эрзе идёт, слева сильно поросший берег Линау. Ни пашен, ни выпасов нет, место безлюдное, мужичьём там и не пахнет, думаю, что вам удастся незамеченным переправиться на тот берег.

— Незамеченным? — Волков даже остановился и удивлённо уставился на капитана. — Незамеченным? У меня обоз будет в четыре сотни телег, они растянутся на две мили по дороге. По-вашему, такой обоз трудно заметить? Вы же сами, капитан, говорили, что у моста, на том берегу, у хамов пикеты, думаете, они не увидят мои телеги через реку? Да они даже, пойди я ночью, обо мне узнают. Телеги скрипят, лошади ржут, железо иной раз звенит, или вы о том не знаете, капитан?

Капитан молчал и только моргал в ответ, а кавалер повернулся и пошёл дальше:

— Незамеченным!

Он даже усмехнулся наивности капитана.

Молодой Гренер и Максимилиан сидели на коновязи, как воробьи, и чему-то смялись. Беззаботные балбесы. Сеньора сразу не увидели.

— Коня! — Рявкнул кавалер и молодые люди сразу стали серьёзны, Максимилиан спрыгнул, сразу подвёл коня, Гренер подбежал, придержал стремя. А кавалер сел в седло и произнёс едко:

— Уж извините, что мешаю вашему веселью, но завтра до зари мы выступаем, и вам, господа, надо быть к тому готовым.

И дал «шпоры» коню. Учитывая, что никаких шпор, конечно, на его изящных и дорогих туфлях не было.

Глава 37

Четыреста телег, да телеги всё немаленькие, половина из них так велики, что без двух меринов и не поедет. Попробуй с таким обозом проскочить незамеченным дорогу в два дня пути.

Волков был мрачен, всё думал и думал, как ему выполнить распоряжение маршала, как быстро с таким обозом пройти путь в два дня, переправиться через реку, перетащив столько телег через броды, и построить на берегу, который хамы считают своей землёй, укреплённый лагерь. Ничего не придумав, он звал к себе своего капитана кавалерии, слава Богу, что его у него не отобрали.

Тот пришёл, поклонился, сел на указанный кавалером стул. Волков сразу приступил к делу:

— Капитан Гренер, завтра к вечеру, надеюсь, мы дотащимся до Бад-Тельца, после которого начинаются земли хамов. Их пикеты и заставы уже за рекой, у моста стоят, я хочу, чтобы ваши разъезды шли на две мили впереди, и чтобы по бокам тоже были крепкие разъезды. И я ни при каких условиях не хочу попасть со всем этим обозом в засаду.

— По семь человек в разъезд достаточно будет? — Спрашивал Гренер.

— Достаточно, но скажите людям, чтобы были внимательны, там места глухие, овраги и леса.

Когда Гренер ушёл, кавалер хотел поговорить со своим лейтенантом, но Брюнхвальд с тремя сержантами и инженером Шубертом ушёл, он уже выгонял телеги и возы из лагеря ближе к дороге, строил их там в колону, чтобы не делать этого на рассвете.

До офицеров приказ маршала был уже доведён, они тоже пошли готовить своих людей к завтрашнему походу.

А сам полковник был предоставлен самому себе, немного посидев со стаканом в руке, в меланхолии, он вдруг потребовал себе бумаги и чернила. А как получил требуемое, стал писать письма. Первым делом писал он, конечно же, Бригитт, это письмо было самым большим и самым тёплым. Второе письмо он писал госпоже графине фон Мален. И совсем коротенькое письмо, всего в две строки, адресовалось госпоже фон Эшбахт. Спрашивал лишь о её здоровье, всё-таки, она беременна. Можно было, конечно, и больше написать, но он торопился, боялся, что почта в Нойнсбурге закроется.

Как ни готовился Брюнхвальд, как ни начинал всё делать заранее, как ни гнали возницы коней, но огромный обоз за день до Бод-Тельца не дошёл. На ночь пришлось встать в двух милях от села.

— А может, это и к лучшему, — сказал Волков своему капитан-лейтенанту, Гюнтер поставил ему раскладной стул у реки, накрывал на стол, Волков же мял и растирал ногу после дня, проведённого в седле, — может, мужики про наш марш ещё не знают. А на заре быстро пройдём село и уже к вечеру будем у Бродов, начнём переправу. Прошу вас, Карл, присоединяйтесь.

Брюнхвальд уселся на принесённый лакеем второй стул и сказал:

— Может, и вправду так лучше.

Но по его лицу и по голосу кавалер понимал, что лейтенант так не думает.

— Ну, говорите, Карл, — настоял Волков.

Капитан-лейтенант чуть подумал и начал:

— Бросим обоз тут, оставим роту Бертье в охранение, а сами с двумя ротами, со стрелками, арбалетчиками, с кавалерией, артиллерией и с сапёрами побежим к Бродам. Думаю, что к трём часам пополудни, учитывая, что с ними будут пушки, будем там, сразу начнём переправляться и окапываться на том берегу. Мужики не успеют среагировать, даже если нас и заметят. А к утру у нас уже будет окопанный лагерь, со рвом, частоколом и с рогатками. Лагерь со стрелками да с пушками, да с арбалетчиками. Такой с наскоку не взять никаким мужикам.

Волков тёр щетину на подбородке. Да, в словах лейтенанта, конечно, был смысл, но…

— Мы не знаем, сколько людей у хамов за мостом. А вдруг полтысячи? Узнают про обоз, перейдут мост, а Бертье их не удержит. — Он помолчал. — Фон Бок прав, потеряем обоз — конец кампании. И обвинят в этом меня, Карл. Нет. У меня нет желания попасть под суд. Ко мне, конечно, хорошо относятся в Ланне, тем не менее… Купчишки не простят мне потери стольких денег. — Он опять помолчал. — У меня есть письменный приказ маршала, подписанный ещё фон Бернштайном, и мы, Карл, будем действовать согласно этому приказу.

Прошли Бад-Тельц ещё до рассвета, но смогли там найти мужика местного, был он пастухом и звали его Матвей, который согласился быть проводником всего за талер. Уверял, что ходит в истинную церковь, чтит папу как наместника Господа и знает все места в округе. Пошли с ним, приглядывать за мужиком Волков велел Гренеру младшему.

Шли получше, чем в предыдущий день, хоть день выдался очень жарким. Пыль от сотен телег и тысяч ног, жара, дышать тяжко. Но Волков и особенно Брюнхвальд гнали и гнали людей со всей возможной поспешностью. Ни привалов, ни передышек, ни обедов. Остановились только раз, в полдень, чтобы коней притомившихся напоить, и всё.

От жары Волков снял доспех и кольчугу, не говоря уже о стёганке. Оставил лишь раскалившуюся на солнце кирасу. Сам ехал впереди, за людьми Гренера, с ним был Увалень, братья Фейлинги и Максимилиан, который вёз его знамя. Брюнхвальд измывался над своим конем, гоняя его то в голову, то в хвост растянувшейся колонны. Капитан-лейтенант пытался уследить за всей массой людей и лошадей, чтобы последний в колонне возница знал, что он под присмотром старшего офицера.

— Вот, — указывая палкой, говорил пастух Матвей, — это и есть Овечий Брод. Видите, от главной дороги съезд к реке?

Волков и почти все офицеры, въехав на пригорок, смотрели на реку. Линау тут неширока совсем, тридцать, может, тридцать пять шагов, дорога уходит в воду и на том берегу выходит из неё:

— Глубоко тут?

— Да нет, господин, вашему коню по брюхо. — Сообщил Матвей.

— Коню по брюхо? — Это ещё больше осложнило дело. Значит, с телег придётся снимать груз — как муку оставить в телеге, которая будет залита водой? — переправа затянется до утра, это было намного дольше, чем он рассчитывал. — Отчего же его зовут Овечьим, если там коню по брюхо?

— Да чёрт его знает, господин, — пожимал плечами пастух.

— А второй брод?

— Меньше мили отсюда, — Матвей махал рукой вдоль дороги и реки, что шли на восток, — отсюда не видать, потому как берег там сильно зарос.

— И так же глубок тот брод, как и этот?

— Чутка мельче, — говорил проводник, — но чутка. На ладошку.

— Гренер, — крикнул Волков.

— Да, полковник, — капитан кавалеристов тут же подъехал к нему.

— Что говорят разъезды?

— Говорят, что вокруг ни души.

Это было очень, очень сейчас важно, чтобы где-нибудь вдруг не появился враг. Кавалер покрылся испариной, но вовсе не от иссушающей майской жары. Именно сейчас наступал момент принятия решения. Важного решения. Он смотрел на капитана, ожидая более развёрнутого ответа, и тот добавил:

— Ни души на этом берегу. На том мои люди ещё не были.

Волков снова смотрел на реку, потом на дорогу и снова на реку. Если враг знает о его обозе, то обязательно попытается напасть. Обозу нужен лагерь. Непременно нужен лагерь. Да и не только обозу. Но как страшно отдать этот приказ, приказ о переправе, не зная наверняка, что тебя не встретит на том берегу враг. Офицеры молчали. Только Брюнхвальд тихо произнёс:

— Господин полковник, тянуть нельзя, через два часа начнёт темнеть.

Волков уже собирался начать говорить, как на всём скаку к группе офицеров приехал посыльный.

— Господин полковник…

— Ну, говори.

— Меня послал старший конюший Вальц…

— Ну, говори, говори…

— Господин капитан Пруфф вздумал пред мостом, что над ручьём, встать и менять коней, а прежде хочет их поить, а пушки свои поставил так, что на мост больше никому не въехать, когда его просят откатить пушки, чтобы другие проехали, он ругается, кричит, чтобы ждали. Говорит, что, пока он не проедет, других к мосту не пустит, потому что, говорит, телеги и так весь мост разбили, его большая пушка может с моста свалиться. Говорит, что вообще хочет звать сапёров, чтобы мост укрепить, а за ним ещё сотня телег, не меньше, все стоят, ждут его.

— Я разберусь, — сразу вызвался Брюнхвальд.

— Нет, Карл. — Сразу ответил полковник. Он понимал, что тянуть с переправой больше нельзя. — С этим я сам разберусь, у вас будет дело посложнее. Капитан Гренер!

— Да, полковник.

— Командование разъездами предайте заместителю, а сами со всеми своими людьми переправляйтесь на тот берег. — Волков указал рукой. — Вот тут. Осмотритесь и, если никого не найдёте, дайте отмашку капитану Рене. Рене!

— Будет исполнено, господин полковник. — Отвечал капитан кавалерии.

— Я, полковник, — тут же отозвался родственник Волкова.

— Тот берег крут, как только выйдете на него, сразу ищите холм у воды для лагеря. Не будет холма, так любое место в пятидесяти шагах от воды подойдёт.

— Я всё сделаю.

— Инженер Шуберт, бегом, бегом за людьми капитана Рене, и сразу, где вам он укажет, начинайте ставить частокол и копать ров.

— Да-да, конечно, — отвечал инженер.

— Капитан Роха, вы направляетесь следом за Шубертом.

— Будет исполнено.

— Капитан Бертье, для вас особое дело.

— Прекрасно, рад особым делам, — отвечал храбрец.

— Пройдётесь до следующего брода.

— До того, что скрыт лесом? — Бертье указал рукой на запад.

— Да, тихонько дойдёте туда, но сразу в воду всей ротой не лезьте, сначала отправите разведчиков на тот берег, если там никого, начинайте переправляться. Переправившись, станьте там в зарослях, но к лагерю пока не идите… Подождите.

— Понятно. Постоять в засаде? — Догадался Гаэтан.

— Да, дождитесь сумерек. Если вдруг на лагерь нападут, проявите себя ударом во фланг врагу. А если нет, так в сумерках ступайте в лагерь.

— Ясно, полковник. Хороший план.

— Ротмистр Джентиле.

— Да, сеньор полковник, — с изящным ламбрийским акцентом отвечал командир арбалетчиков.

— Вы идёте с Бертье, капитан Бертье старший.

— Как вам будет угодно, сеньор полковник. — Джентиле учтиво поклонился.

— Карл!

— Да, полковник.

— Вы с вашей ротой остаётесь в резерве. Тут, на месте. Как только капитан Рене даст вам знак, что лагерь готовится, начинайте переправлять на тот берег телеги. Пока меня нет, вы за старшего.

— Не извольте беспокоиться, господин полковник, — отвечал Карл Брюнхвальд.

Волков комкал повод в руках, видя, как первые всадники Гренера уже выходят из воды на том берегу. Он очень надеялся, что враг не знает о том, что он начал переправу.

Дальше ему нужна была только слаженность частей, грамотность офицеров да милость Проведения. Все решения были приняты, приказы были отданы. Теперь волноваться и смысла не было, но он очень переживал. Как в молодости перед тяжёлым делом. И всё-таки, он оторвался от вида реки, от вида идущих к воде людей Рене и спешащих за ними сапёрами, оторвался, повернулся и поехал решать вопрос с капитаном Пруффом.

Глава 38

Капитана Пруффа мало кто любил. И вздорен, и сварлив, и готов при любой возможности завести склоку, но к людям своим, хоть и бывал требователен, он относился хорошо, при этом всём человек он был, дело своё знающий. И ответственный. Приказ, если ему не нравится, возьмётся оспаривать и будет бубнить что-то до хрипоты. Но раз уж получил приказ, то будет его исполнять, будет тянуть как вол лемех. Со злостью, но молча. Так было при Холмах, когда сам он и люди его, выбиваясь из сил, таскали тяжёлые пушки по сырой глине и кустам.

И теперь он был, в принципе, прав, что стал перед мостиком перепрягать лошадей, выпрягая уставших и впрягая отдохнувших.

Ручей, что тёк в Линау с юга, проел небольшой овраг, который был взрослому мужчине по пояс. Казалось бы, ерунда, но попробуй перевалить через такой ручей, если у тебя тридцатипудовый воз с двумя меринами. Вот местные и поставили мостик. Мостик хлипенький, телегу мужицкую, конечно, выдержит, но вот как тут до сих пор проезжали кареты с четвёрками коней — непонятно. Впрочем, может, они тут и не ездили. Глушь.

— Надо было сначала мои пушки по мосту провести, — ворчал капитан артиллерии, в привычке своей кривя недовольно губы. — А уж потом эти бесконечные возы тянуть.

Волков ничего ему не отвечал. Смотрел, как пушкари в овраге пытаются укрепить шаткие опоры мостка.

— Вон как весь мост расшатали. — Продолжал капитан. — Я даже и за кулеврины волнуюсь, пройдут ли, а уж с картауной и вовсе не знаю, что делать. В ней с лафетом и колёсами восемьдесят пудов без малого.

Всё это он говорил с упрёком, словно выговаривал Волкову, как будто это полковник виноват, что мост хлипкий.

«Какой же нудный человек. Давай быстрее, приступай, ночь уже скоро».

Пруфф что-то ещё бубнил недовольно, но вдруг замолчал, стал смотреть на восток, вдоль дороги. Волков поначалу не придал тому значения, пока не увидал лица Максимилиана, который смотрел туда же, куда смотрел и Пруфф. Лишь после этого кавалер повернул голову и увидал, как к ним галопом гонит лошадь всадник, торопится.

Сразу похолодело в груди у кавалера. Сразу почувствовал он беду. Уж больно быстро летел вестовой к нему.

«Что там у вас? Что ж вы без меня и полчаса не можете провести?»

А всадник меж тем подлетел и, лихо осадив коня, сразу закричал:

— Господин полковник, враг! Рота Бертье атакована!

— Что? — Только и смог вымолвить Волков. — Как? Рота Бертье?

— Рота Бертье была на марше атакована рыцарями, — кричал вестовой.

— Откуда они взялись? — заорал кавалер, белея лицом. — Вы же, мерзавцы, были в разъездах, как вы могли не заметить рыцарей?! Рыцарей?!

— Не могу знать, господин, никого не видели, никого не было, как из-под земли выскочили, может, в оврагах прятались, но мы и в оврагах смотрели.

Волкова душила ярость, но он видел, что вестовой не всё говорит, кавалер опять орал:

— Ну, что ещё?!

— С востока, господин, идёт колонна пехоты в тысячу человек, капитан Брюнхвальд строит свою роту попрёк дороги. На той стороне реки тоже пехота мужиков, капитан Рене остановил переправу и строится у реки.

— А где капитан Гренер? — Уже спокойнее спрашивал Волков.

— Не могу знать, как на тот берег переправился, так его и не видели. Сейчас у нас за командира Гренер младший, — отвечал кавалерист.

— Скачите к капитан-лейтенанту, скажите, что сейчас надену доспех и буду, — уже совсем спокойно отвечал кавалер.

Теперь было поздно выяснять, как разъезды не увидели кавалеров и тысячные колонны врага. Было поздно волноваться. Было поздно искать виновных. Случилось как раз то, чего он больше всего боялся. Теперь уже было поздно и бояться:

— Максимилиан, Александр, нужно быстро найти мой обоз, надеюсь, вы поможете мне облачаться в доспехи. — Говорил он теперь завидно хладнокровно.

— Да, кавалер, — с тревогой отвечал Увалень.

— Ваши телеги чуть дальше отсюда, я их видел только что, — говорил Максимилиан, волнуясь.

Волков повернулся к Пруффу, который теперь настороженно молчал:

— Капитан Пруфф, принимайте команду, теперь вы отвечаете за обоз.

— Я? — удивился тот. — За обоз?

— А вы видите тут ещё офицеров? — чуть холодно поинтересовался Волков и, не дожидаясь ответа, повернул коня.

— Но что мне с обозом делать? — кричал капитан ему вслед.

— Постарайтесь его сберечь! — не оборачиваясь отвечал ему Волков.

Его телеги они нашли, слава Богу, быстро, доверенные возницы и старый сержант, что всегда был при его обозе и охранял полковую казну, сразу стащили с телеги ящик с доспехом.

Уже весь обоз гомонил, все до последнего кашевара уже знали, что что-то происходит. Доспехи из ящика достали, сам полковник, быстро и умело завернулся в стёганку, натянул поверх кольчугу и сел на ящик, а Увалень и Максимилиан стали надевать на него латы.

— Господин, что там? — спрашивал старый сержант, подавая наплечник Максимилиану. — Отчего кутерьма?

— Разъезды не разглядели врага, — спокойно отвечал Волков, подставляя горло под горжет, что надевал на него Увалень. — Враг атаковал нас.

— А как же разъезды-то их проглядели? — недоумевал старый солдат.

Волков, протягивая руку Максимилиану, чтобы тот начал крепить наплечник, глаза скосил на сержанта и сказал тому холодно:

— Не докучай мне сейчас, велено тебе сторожить казну полковую и мой шатёр с сундуком, так сторожи.

— Извините, господин, — отвечал сержант.

А Волков протянул другую руку, теперь на неё Максимилиан начал надевать наплечник, а Увалень уже закреплял наголенник у ноги.

Волков ничего не мог сказать сержанту, он и сам не понимал, как разъезды проспали врага. Как такое вообще могло произойти? Ведь он не раз и не два говорил Гренеру о внимании. А тот соглашался, кивал головой, обещал, что всё сам будет лично проверять, что недосмотра не будет. И вот тебе… Кавалеристы не рассмотрели рыцарей и колонну врага в тысячу человек! Сам Гренер переправился на тот берег и исчез. Что там с ним стало?

Волкову не терпелось самому быть на месте. Скорее, скорее, господа оруженосцы. Но подгонять Максимилиана и Александра смысла не было, они и так всё делали быстро. И вскоре он был готов:

— Шлем пока надевать не буду, пусть будет у вас, Александр, — произнёс полковник, завязывая тесёмки подшлемника, — коня мне.

Задолго до того, как подъехали к Бродам, стали они слышать стрельбу. Стреляли часто, россыпи лёгких хлопков аркебуз мешались с гулкими выстрелами мушкетов. Им навстречу быстро ехали телеги, из первой телеги свисали руки, рядом скорым шагом шёл человек в кожаном фартуке. Волков его узнал, то был один из лекарей, которых он нанял. Кавалер остановил коня:

— Шлем!

Здесь всё уже и начиналось, телеги из обоза быстро уезжали обратно на запад, уже здесь резко пахло порохом. А грохот от пальбы стоял такой, что иной раз перекрывал другие звуки. Дальше без шлема было ехать опасно. Нельзя допустить, чтобы первый офицер в начале сражения получил арбалетный болт в голову.

Увалень со шлемом управился быстро. Волков заметил, сам Александр из брони почти ничего не надел. Для стёганки днём было жарко, так что на молодом человеке была лишь кираса и шлем. Как шлем был закреплён, Волков погнал коня на шум боя, навстречу обозным телегам, что спешили убраться от битвы подальше и раненым, что могли идти сами.

Карл Брюнхвальд увёл свою роту с того места, где Волков его оставил, шагов на двести вперёд. Там шёл обычный бой. В самом узком месте дороги две части упёрлись друг в друга пиками и копьями, встали. Потерявшие Бога мужики, их было человек на сто больше и построены они были в пять рядов, пытались смять и опрокинуть людей капитана-лейтенанта. Первая же рота его полка, конечно, не уступала. Брюнхвальд построил своих людей в четыре ряда, растянул их до от оврага и до перелеска, которым порос берег реки, но несмотря на то, что мужичья было больше и мужичьё рьяно наваливалось, рота ни на шаг не отходила, как будто ногами вросла в землю. Бой шёл по всем правилам, без лишнего шума, кричали только раненые, хрипели умирающие. Было слышно, как от напряжения звонко лопаются древки пик, как алебарда бьёт кого-то по шлему. Ну, и как положено, окрики сержантов и ротмистров слышались с обеих сторон. Сразу за рядами солдат, в шагах двадцати, были уложены мёртвые и раненые, два солдата тащили к ним ещё одного. Волкову одного взгляда хватило — три десятка, не меньше.

Сам Брюнхвальд сидел на пригорке, а два солдата обматывали ему ногу выше колена, белая тряпка, которой они бинтовали ногу своего капитана, была уже наполовину красна. Но сам капитан-лейтенант, несмотря на ранение, из схватки не выпал, он пытался привстать и орал зычно одному из сержантов:

— Шлиман, Шлиман, не давай им заминать свой фланг. Возьми себе пять человек из последней линии.

Тут же с ним был один из братьев Фейлингов, младший, которого звали Курт. Вид у мальчишки был, ну, если не перепуганный, то ошарашенный. Он сидел на коне подле капитана и держал знамя. Он первый увидал Волкова и радостно, словно у него от сердца отлегло, звонко крикнул:

— Полковник! Господа, полковник с нами!

Он кричал это так, как будто появление Волкова сразу тут всё изменит. И многие его услышали, особенно в последнем ряду. Солдаты оборачивались. И один из старых сержантов крикнул:

— Эшбахт.

— Эшбахт! — Донеслось с другого фланга.

— Эшбахт! Эшбахт! — Понеслось над рядами.

Карл Брюнхвальд обернулся:

— Вы вовремя, полковник. А то людишки, как меня прокололи, стали, кажется, киснуть.

— Вы ранены, Карл?

— Чёртовы кавалеры, — Брюнхвальд указал рукой на восток вдоль дороги.

Волков взглянул туда, и на дороге увидел всадников в перьях, в шелках, в гербах. Человек сорок, не меньше.

— Эти ублюдки-еретики успели два раза наехать мне на правый фланг, пока я строил людей. Двух сержантов толковых мне убили, не считая простых солдат. Ногу, вон, мне проколи. Не могу понять, какого дьявола эти благородные мерзавцы воюют за взбесившееся мужичьё? Пришлось маршировать вперёд, сюда, тут место узкое им тут не развернуться.

— А где Бертье?

— Ублюдки-кавалеры ударили его прямо в бок, когда он был в маршевой колонне, не пойму, откуда они взялись, как их наши разъезды проморгали?

Волков не знал ответа на этот вопрос, он просто спросил:

— Что было дальше?

— Ну, колонну они смяли, загнали её в тот лес, что тянулся вдоль реки, а уже в лесу за Бертье вошли пешие мужики. Четыре сотни, не меньше.

«Четыре сотни? Против двух сотен в роте Бертье?»

— Бертье храбрец, может, и отобьётся, — сказал Брюнхвальд, но в голосе его надежда почти не слышалась, он, как и Волков, понимал, что в лесу происходит свалка и двум сотням людей в мешанине от четырёх сотен не отбиться. Волкову очень сильно повезёт, если капитан выберется из этого леса хоть с горсткой людей.

— Шлиман! Шлиман, говорю же тебе, не давай заминать им свой фланг, бери ещё пять человек из последнего ряда. — Снова орал Брюнхвальд.

— А Джентиле? Где арбалетчик? — спрашивал Волков, а сам с тревогой глядел на солдат первой роты, не сдадутся ли, не попятятся ли, ведь врагов на сто человек больше.

Нет, солдаты стояли крепко. И остервенело били алебардами, кололи копьями настырно наседающего врага. И первые ряды, в которых стояли самые дорогие солдаты, были почти целы.

— Чёрт их знает, как кавалеры врезались в Бертье, те кинулись врассыпную. — Отвечал Брюнхвальд, морщась от боли, когда солдат завязывал бинты в узлы на его ноге. — Больше я их и не видал.

«Ламбрийцы есть ламбрийцы, первыми рвутся в бой и первыми сбегают с него».

А капитан-лейтенант, словно разглядев через поднятое забрало тревогу в лице своего командира, сказал:

— Не волнуйтесь, господин полковник, уже вот-вот сумерки придут, до темноты я выстою, — он замолчал, повернул голову, прислушиваясь к очередной россыпи выстрелов у реки и добавил: — Если, конечно, какая-нибудь сволочь не выйдет мне в тыл.

Да, день кончался, ещё полчаса или час, и будет темно.

Главное — дотянуть до этой темноты. Главное — достоять Карлу и его людям.

— Я поеду к реке, узнаю, как там Рене и Роха, — сказал Волков.

— Именно об этом я и хотел вас просить, господин полковник, — Брюнхвальд снова морщился от боли, пытаясь поудобнее положить свою проколотую рыцарским копьём ногу.

Тут он случайно встретился взглядом с молодым знаменосцем. Курт Фейлинг, слышавший их разговор с капитаном, был, кажется, ошарашен. Смотрел на Волкова, широко раскрыв глаза. Мальчишка, хоть и крепко сжимал древко его флага, конечно же, был перепуган. Может, он ожидал, что полковник в своих прекрасных доспехах и роскошном ваффенроке станет в первый ряд своих солдат и будет так биться, что опрокинет и погонит мужиков. А полковник собирается уехать куда-то. Бросить их?

Волков чуть тронул коня, подъехал к юноше и сказал тихо:

— Фейлинг, езжайте в обоз.

— Но господин, капитан велел держать мне знамя. — Так же тихо отвечал молодой человек.

— Где ваш брат?

— Не могу знать, как началось дело, так я потерял его.

— Отдайте знамя и езжайте в обоз, к капитану Пруффу, вы поступаете в его распоряжение.

— Я не брошу знамя, капитан мне доверил высокую честь…

— Уезжайте, — перебил его кавалер.

— Я не могу выполнить ваш приказ, — вдруг с непонятно откуда взявшейся твёрдостью, сказал юный Курт Фейлинг, — я не оставлю знамя и не оставлю капитан-лейтенанта.

— Вон! — заорал Волков указывая на запад пальцем латной перчатки, — вон отсюда! В обоз! Немедленно! Наглец, ещё смеет не выполнять мои приказы!

Глава 39

Юноша вжал голову в плечи, но не двинулся с места и знамени не отдал.

А полковник выполнения своего приказа не проконтролировал, дёрнул лошадь за повод, развернулся и поехал туда, откуда доносилась частая пальба. Он поехал к Броду. На шум пальбы, на облако серого порохового дыма, что медленно плыло над рекой и густыми прибрежными зарослями. Пороховой дым в безветренном воздухе прикрывал собой жуткую давку, что происходила на берегу. Мужичьё, пользуясь перевесом в людях, смяло ряды второй роты, теперь это была, скорее, куча людей, потерявших строй, но ещё отчаянно сопротивляющихся. Роту, несомненно, опрокинули бы, обратили в бегство, перебив всех, кто был в первых рядах, но мужикам мешали густые заросли и… капитан Роха.

Его люди не давали врагу даже попытаться охватить сбившуюся в кучу вторую роту «крыльями». В основном хамы пытались навалиться на правый фланг Рене. Но как только мужики пытались использовать своё численное преимущество на полную, как только офицеры противника строили на песке группу для охвата второй роты с фланга, тут же из леса выезжал Роха, сам израненный и на израненной лошади, с четырьмя десятками чёрных от пороховой копоти мушкетёров с ротмистром Вилли. Всего одним залпом, с пятнадцати, с двадцати шагов повалили десяток храбрых мужиков на прибрежный песок. Не меньше трёх десятков хамов уже валялись на берегу. Кто мёртвый, а кто ещё живой.

А стрелки, заряжаясь, на ходу уходили в лес, чтобы там огнём поддерживать то, что осталось от второй роты.

Волков, как только взглянул издали на ту кутерьму, что творилась у реки и в пролеске, сразу понял, Рене и его офицерам было далеко до того порядка, в котором сражалась рота Брюнхвальда.

Кавалер дал шпоры и рысью направил коня к реке, он собирался помочь роте, собирался сам стать в строй, чтобы люди, видя его, смогли достоять до сумерек. Он был уверен, что его появление, его красивое знамя, которое нес Максимилиан, приободрит вторую роту.

Так бы всё и случилось, но, когда они чуть съехали с дороги к броду, когда он уже собирался повернуть кроте Рене, он вдруг случайно глянул на тот берег реки. Первым делом увидел Волков группу людей на лошадях. Было их не меньше дюжины. Сомнений быть не могло, то были командиры мужиков.

И среди них выделялся один человек — сидел он на большом, гнедом и сильном коне, чрез кирасу его шла белая генеральская банда-перевязь от левого плеча к правому бедру, были у него рыжая окладистая борода и большой берет. Ещё один всадник что-то говорил ему, указывая на берег, а может, и на самого Волкова рукой, а тот, что был в генеральской перевязи, кивал, соглашаясь.

«А, так это ты… Ты и есть тот железнорукий? Тот, что встал на сторону взбесившихся хамов, на сторону еретиков, тот, что дерзил императору?»

На секунду ему показалось, что их взгляды даже встретились. Нет, не показалось кавалеру, он знал, что бородатый генерал смотрит на него. Не мог генерал не видеть трёх всадников под прекрасным бело-голубым флагом.

Но играть с врагом в «гляделки» долго у кавалера не вышло. От того, что он увидал дальше, сердце его похолодело. На том берегу, чуть ниже холма, на котором находился генерал и его свита, появилась колонна солдат. А перед солдатами ехал офицер на коне, за ним знаменосец с поганым флагом. Флаги у мужичья и вправду были погаными. Серые, словно замызганные. Ни один честный человек себе бы такого цвета не выбрал. Одно слово — холопы, глупцы. Шли мужики с барабаном, бодро спускались к броду, к переправе. А генерал с холма махал им рукой левой, наверное, железной, те радостно приветствовали его криками, разобрать которые Волков не мог из-за шлема и подшлемника.

Максимилиан, словно праздный юнец, не понимающий, что происходит, вдруг стал смеяться:

— Увалень, погляди на флаг хамов!

— Тряпка, — насмешливо констатировал Александр Гроссшвюлле. Ещё один болван, не видящий страшной опасности.

Да, флаг у мужиков был ужасен, был он какого-то даже не серого, а бурого цвета, словно грязный, с чёрным растоптанным башмаком, а у башмака того, как будто в пику всему хорошему, ещё и шнурок не завязан, так и тянется на весь стяг. Мерзкий флаг неправильных, вздумавших презреть законы божьи людей.

Но к дьяволу, к дьяволу их флаг, Волков сразу отвёл от тряпки глаза, колонна солдат во главе с бравым командиром начала спускаться к воде, к броду.

Выйди они на этот берег, доберись они сюда… То, что бы они не сделали, что бы не предприняли, хоть повернули бы на право к роте Рене или поднялись бы к дороге, выходя в тыл Брюнхвальду, дело было решено бы.

— Это разгром, — тихо произнёс кавалер, видя, как бравый офицер врага, не слезая с коня, въехал в воду. За ним тут же полезли в воду и два сержанта, а за ними и первый солдат. И второй, и другие солдаты. Хоть это и мужики, но при доспехе и при хорошем железе все.

Разгром. Да, похоже, дело к тому и шло, до заката ещё полчаса или час, не меньше, а они переправятся минут за десять-пятнадцать. Вылезут, построятся… И остаётся только гадать, кому ударят в тыл.

«И будут руки тебе целовать, и серебро нести, пока ты побеждаешь», — сами собой всплыли в сознании кавалера слова старого епископа.

«А как перестану побеждать? Что будет? Вот-вот… Сейчас эти сильные мужики перейдут в брод реку, выйдут на песок и прямо тут начнут строиться. И, построившись, одним ударом, наплевав на потери от выстрелов Рохи, сомнут роту Рене, разгонят её, растопчут и быстро пойдут наверх, ударят в спину Брюнхвальду и, разогнав и перерезав его людей, уже почти в темноте пойдут по дороге к обозу. Обозу, который мне приказано охранять».

— Это разгром, — опять повторил он. Глядя, как офицер противника уже добрался до середины реки. Как его сильный конь, преодолевая течение, несёт седока сюда, прямо к нему, к Волкову.

И что будет? Что будет с ним, если сегодня к ночи обоз окажется в руках мужичья? Что будет!? Тут же фон Бок и фон Беренштайн свалят провал кампании на него, ещё и судить его надумают. За ними станется. А если… Сбежать? Сейчас развернуться да уехать! От мысли такой у полковника даже дух перехватило. Вот он уедет сейчас? Уедет сейчас, всё бросит, всех бросит и уедет? Бросит Брюнхвальда, Рене, всех солдат, схватит из обоза свой сундук и уедет? Уедет в Эшбахт, к Бригитт. Спрячется у неё под юбкой, как крыса в подпол. Там-то его фон Бок не достанет. Не осудит.

Но тогда он потеряет всех своих солдат, всех офицеров, которые стали уже друзьями. Как тогда ему вести войну с горцами, как вести распри с графом и герцогом, чем, если не внушительной силой, склонять на свою сторону горожан? Кем тогда он станет в Эшбахте? Да никем! Никем! Нищим сеньором десятка крепостных мужиков. И бессильным врагом всесильного графа. Что его ждёт? Сожжение горцами его дома. Это уж и гадать нужды нет. Придут обязательно. Сожгут всё, что смогут, ещё и соседей пожгут, а может, и посады с поместьями вокруг города, чтобы на него все злились, и горожане тоже. Так и сделают, за все те обиды, что он им причинил, иного и не жди. А если он уцелеет, то его ждёт холодный подвал курфюрста. Соседи раздражённые или горожане его герцогу и выдадут при первой возможности. И надежда останется лишь на то, что Брунхильда вымолит у герцога прощение. И про Ланн можно забыть, тамошние купчишки уж точно не простят ему очередной бестолковой траты денег и проваленной кампании, тут и архиепископ ему не поможет. Уж слишком много у него врагов и мало защитников, чтобы он мог позволить себе поражение. Это ясно как день Божий.

Чтобы представить все эти картины, ему потребовалось всего одно мгновение. Ещё одно, чтобы осознать простую истину.

Нет, он не побежит. Не побежит. Не для того он дрался всю свою жизнь, чтобы вот сейчас всё потерять. Всё, и честь включительно.

Нет, не побежит! Некуда ему бежать, некуда.

А командир врага уже преодолел уже три четвери пути. И люди его идут за ним следом. Уверенные в себе, идут бодро. Ведь на них и генерал смотрит железнорукий.

Волков повернулся к Увальню и Максимилиану и тоном как можно более жёстким, чтобы они поняли, что это приказ, а не просьба, произнёс:

— Господа, езжайте в обоз к капитану Пруффу.

Молодые люди сначала как будто не поняли приказа, стали переглядываться, а кавалер тем временем вытащил железный башмак из стремени и неспеша спешился. Конь ему был не нужен, ему сподручнее было драться пешим, ведь он всю жизнь воевал пешим. Да и убьют коня сразу, жалко губить красавца. Он размял плечи, насколько позволяла кираса, потоптался, немного разминая ноги, потом кинул повод Увальню:

— Вы что, не слышали? Марш к Пруффу, выполняйте приказ.

Эти юнцы ему тоже были сейчас не нужны. Толку от них немного, их убьют, как и коня. К чему брать грех за их смерти себе на душу.

— Но, полковник… — начал было Максимилиан.

Волков перебил его:

— Александр, а где ваша великолепная алебарда?

— Она в обозе, полковник, — отвечал Увалень чуть растерянно. — Где и все доспехи мои.

— Жаль. Вы болван, Александр, езжайте в обоз и наденьте доспехи. Ночка, наверное, у вас будет жаркая. — Сказал Волков и закричал: — В обоз, оба, это приказ!

После повернулся и пошёл к броду, к выходу из реки, на ходу доставая меч из ножен.

«С алебардой я бы чувствовал себя получше. Да уж, поспокойнее, да ладно, — он осмотрел меч. — Красавец! Уж послужи мне, подарок старого герцога. Послужи в последний раз».

— Кавалер, — окликнул его сзади Максимилиан, подъехав к нему вплотную.

— Я же вам приказал…

— Возьмите, — молодой человек протянул ему колесцовый пистолет, подарок епископа. — Я зарядил его.

— А, это будет, кстати. А вы, мой друг, езжайте в обоз, и… Вы были прекрасным оруженосцем.

Волков взял пистолет правой рукой, а меч небрежно, словно трость на прогулке, нес в левой. Так и пошёл навстречу уже выезжавшему из воды офицеру врага, так и пошёл. Не доходя до него десятка шагов, захлопнул забрало.

«Дьявол! Сколько лет я мечтал найти себе ремесло, при котором никто не захочет меня убивать! Надо было заняться разведением лошадей. Нет, всё распирало меня чванство. Всё хотел чего-то. Рыцарь, сеньор, полковник. Да всё, конечно, так, только вот сегодня, кажется, придётся умереть на этом убогом берегу убогой речушки. Зато рыцарем и полковником. — Он вздохнул. — Лишь бы не в воде».

Пусть ему разобьют молотом или тяжёлым топором голову вместе со шлемом, пусть загонят стилет в ребра, проколов лёгкое или сердце. Пусть пуля влетит в прорезь забрала…

«Не в воде…»

Он очень не хотел попасть в воду в доспехах и захлебываться там, получив рану.

«Нет, что угодно, только не вода».

Так он и шёл по песку, не торопясь.

Офицер пересёк реку, выехал на берег, с его коня и с его сапог текла вода, на встречу Волкову он не поехал. Нет, не струсил, офицер у хамов был храбр, он просто понимал, что Волков сразу убьёт его коня, как только приблизится. Офицер привстал на стременах, вытаскивая из ножен узкий меч с замысловатой гардой, чуть повернулся к идущим за ним солдатам и крикнул звонко:

— Ну-ка, ребята, поднимите эту благородную свинью на алебарды.

Шедшие за ним сержанты и солдаты были в воде едва не по пояс, сжимая оружие перед собой, они были бодры, смотрели зло, но они ещё не дошли до берега.

А Волков был уже в пяти шагах от офицера. Это хорошо, что офицер был храбрый, а не умный, и первый вышел на берег. Да, очень хорошо, кавалеру было бы много тяжелее, если бы этот храбрец ехал за авангардом. А так…

Волков поднял сначала забрало, а потом и пистолет. Стрелять с закрытым забралом, когда голову не повернуть и не поднять… Нет, так можно промахнуться, а промахиваться нельзя, никто ему пистолет перезаряжать не будет. И с офицером нужно было кончать сразу, пока солдаты не вылезли на песок.

Кажется, офицер мужичья понял, что происходит, только когда сноп искр из-под колёсика брызнул на пороховую полку. Шлем у него был без забрала, и кавалер целился ему в лицо. Хоть пуля и была в пистолете железная, калёная, но в кирасу стрелять Волков побоялся, может не пробить. В последний момент офицер поднял меч, заслоняя по возможности лицо. Но не успел…

Пах-х-х…

Храбрый офицер кулем повалился на землю, роняя оружие. Пистолетная пуля разнесла ему левую скулу и, пробив затылок, сорвала с головы шлем. Лошадь, испугавшись выстрела, метнулась по берегу, вниз по течению, не замечая того, что сапог офицера остался в стремени. Так она его и утащила куда-то.

Волков отбросил теперь уже бесполезный пистолет, закрыл забрало, взял меч в правую руку и стал спокойной ждать выходящих из воды сержантов и солдат. Стал привыкать к обзору. Непросто сразу привыкнуть к виду из закрытого шлема, он стал «настраивать» глаза.

Закрытый шлем — это не только плохой обзор, не только плохая слышимость, но ещё и нехватка воздуха. Через минуту боя, всего через минуту настоящего боя, что требует быстроты и силы, непривычный человек, надевший шлем, начнёт задыхаться, ему будет так не хватать воздуха, что рука сама потянется к забралу, чтобы открыть его. А когда человек открывает забрало, дело может кончиться всего одним ударом или одним арбалетным болтом.

Поэтому Волков был нетороплив в своих движениях и не суетился. Рыцарь божий должен быть спокоен даже в самом жарком деле. Даже в деле, где речь идёт о его жизни. Сейчас он пока стоял и дышал спокойно, дышал размеренно. Ведь с ним Бог.

«Главное — не мельтешить, пусть выйдут на песок, по воде идти непросто, они выйдут запыхавшиеся, так как торопятся отомстить за своего командира, едва не бегут по воде».

С офицером всё вышло прекрасно, просто прекрасно, теперь же он надеялся, что и с этими поначалу всё будет хорошо. Не может же быдло, что всю жизнь копалось в навозе, в рукопашном бою противостоять гвардейцу, что столько дней своей жизни провёл в фехтовальных и атлетических залах. И это не считая настоящих сражений и схваток. У него были прекрасные учителя, которые жестко и без всякого снисхождения учили его работать мечом.

Волков был уверен, пока хамов на берегу не будет полдюжины, они его не убьют, не смогут, а он не собирался давать им возможность собраться в таких количествах. И он пошёл к ним навстречу.

Сержанты.

Эти сволочи, видно, не из мужиков, из солдат, что продались хамам. Первый, что был перед ним, пользуясь длиной протазана сразу и очень удачно издали ударил его. Не будь лезвие оружия столь широкое, так и прошло оно через прорезь в забрале. Чуть глаз не выбил.

Волкова удар чуть откинул, ему едва удалось удержать равновесие. А второй, что был сбоку, тоже протазаном нанёс рубящий удар ему в предплечье.

Ну уж нет, хватит… Кавалер ловко левой рукой схватил протазан за древко, дёрнул на себя и лёгким, молниеносным движением, отрубил мерзавцу большой палец на правой руке. Брызнув кровью, палец повис на лоскуте кожи, а мерзавец бросил оружие, схватился за раненую кисть и заорал.

Короткий без замаха «тычок» прямо в орущую пасть. Острие меча только чуть входит в орущий рот, и враг валится на землю, захлёбываясь кровью.

«Двое, неплохо, но нужно не забывать про дыхание».

Он наитием уклоняется от сильного удара, первый мерзавец снова пытается ударить в шлем. Но слишком размахивает оружием. Торопится, много сил вкладывает. Протазан лишь легко звякнул по шлему. Враг пытается отскочить после атаки, да не успевает, теперь очередь Волкова. Длинный выпад и, почти присев, самым кончиком меча кавалер достаёт сержанта. Попадает в ногу, чуть выше наголенника, скрывавшего колено, и чуть ниже кольчуги. Железо насквозь прокалывает ногу. Он орёт и отскакивает. Убирается подальше, стараясь сильно не наваливаться на раненую ногу.

Добивать его кавалер не кидается, это калека, никуда уже не денется. Волков поворачивается к воде, и вовремя. Шлёпая по песку мокрыми башмаками, на него кидается солдат с алебардой. Этот не из солдат, хам размахивает алебардой как цепом на молотьбе. Конечно же, не попадает, железо врезается в песок, а Волков почти без усилий… Раз, два, три… Три коротких взмаха, и на правой ляжке мужика три глубоких рассечения, из которых просто хлещет кровь. Ещё один валится на песок с криком.

«Белиссимо, как говорят в далёких южных землях, но нельзя забывать про дыхание».

Ещё один дурень кидается на него с алебардой. Нет сомнений, что сержанты учили этих олухов, что против человека в хорошей броне, лучше использовать шип алебарды, а не топор. Надо колоть, а не рубить. Но этот недоумок размахивается, словно хочет разрубить его вместе с доспехом напополам. Волков не отступает, а наоборот, делает шаг ему навстречу. И алебарда лишь древком ударяет его по плечу. А сам кавалер, чуть не вплотную встав к дураку, бьёт его снизу в челюсть кулаком и эфесом меча. Мужик, хоть и велик собой, но от сильного и болезненного удара отшатнулся. Дело сделано… Почти. Последний штрих. Кавалер, чуть присев, колет его снизу, в живот, под кирасу. Роскошный меч легко прокалывает старую стёганку и загоняет лезвие меча на ладонь бывшему хлебопашцу в живот. Оружие мужика сразу летит на песок, а сам он, схватившись за живот, побрёл обратно к броду.

«Главное — беречь дыхание».

Он оглядывается. Ищет следующего врага и находит. Вокруг того сержанта, которому он прокол ногу, собралось уже три солдата, все они видели, что было с теми, кто нападал на него поодиночке, они его опасаются, но сержант, кривясь от боли, орёт им:

— Не боись, ребята, дружно, как учили, плечом к плечу. Дружно. Вперёд… Ну, пошли, пошли… Режьте благородного пса! В морду колите. В пах его.

Солдаты, выставив два копья и алебарду, двигаются на него. Волков стоит, чуть помахивая мечом. Это уже хуже, пока он будет возиться с этими тремя, на берег выйдут ещё шестеро.

«Нужно было добить этого сержанта. Всегда нужно убивать вражеских сержантов!»

Он пошёл им навстречу, тянуть-то было нельзя. Но и что с ними делать, с этими тремя плотно стоящими, ощетинившимися длинным оружием врагами он пока не знал. Ладно, как пойдёт, как Бог положит.

А никак Бог не положил, кавалер, как только попытался сделать выпад, получил два удара, сильный удар копьём в левое предплечье, опасный удар, и рубящий удар по шлему.

— Так его, ребята, — орал раненый сержант из-за спин солдат, — а ну, ещё врежьте этому псу благородному!

«Сволочь, научил хамов, нужно было его сразу добить».

Волков остановился на мгновение, чтобы придумать, как взять этих троих. И тут же с удивлением увидал, как мужик, тот, что был с алебардой, выронил своё оружие на песок, упал на колени и неловко, неудобно завалился на спину. Лицом кверху, рот отрыт. А прямо из-под его носа торчало оперение арбалетного болта. Болт ушёл глубоко, видно, перебил шейные позвонки, враг был мёртв. Двое его товарищей были удивлены не меньше кавалера, оба смотрели на мертвеца, а Волков, не думая о том, откуда прилетел болт, тянуть не стал, воспользовался их удивлением, и сделав два быстрых шага нанес кроткий колющий удар в шею одного из копьеносцев. Проткнул тому шею насквозь. Оставшийся, с удивлением глядя, как валится на песок ещё один его товарищ, не стал дожидаться, повернулся и побежал прочь.

Волков за ним не погнался. Пусть бежит, так он только других хамов перепугает, забыв про размеренное дыхание, он кинулся к раненому сержанту.

«Добить мерзавца».

Тот повернулся, запрыгал на одной ноге, опираясь на протазан как на костыль, но упал, пополз на четвереньках, а кавалер догнал его и загнал ему в зад своё оружие чуть ли не до середины клинка. Сержант страшно заорал.

«Вот так-то, будешь знать, как учить взбесившееся быдло».

Он огляделся, теперь у него было несколько мгновений, чтобы осмотреться.

Чуть повыше берега, ближе к дороге, Максимилиан воткнул его старый кавалерийский щит в песок и, прячась за щитом, как и положено арбалетчику, ключом снова натягивал тетиву арбалета. Волкову было приятно, что молодой человек остался с ним, но… Вероятность, что знаменосец останется с ним на этом берегу навсегда, была очень велика.

«Наглец! Не выполнил приказ».

Потом он глянул на реку. Конечно, так и идут цепью, так и идут. Следующие выходят на берег и, заливая песок водой, уже поднимаются к нему.

«Идут, не кончаются чёртовы хамы. Господи, благослови. Главное — к воде близко не подходить, Господи, не хочу умирать в воде, не допусти».

Он двинулся навстречу врагам, помахивая мечом и не забывая про дыхание.

Но ему пришлось оставить мысли о ровном дыхании, уж больно много мужичья успело выбраться на берег. Трое, четверо… Пять и ещё один почти дошёл до берега. И они пошли на него. Морды остервенелые, ненавидят его, копья, алебарды, годендаги, грубые секиры, а ещё один подлец с длинным, опасным молотом через брод идёт, оружие сжимает крепко, на Волкова пялится, оскалился в ожесточении. Все они видели, как он резал их товарищей, видели и хотят отомстить.

На него посыпались удары. Бестолковые, но сильные. Яростные. Пришлось шевелиться. Какое уж тут дыхание, когда раз за разом тебе копьём проверяют забрало на прочность, стараются загнать шип алебарды подмышку или проломить шлем секирой. Он пятился, отвечал редко, только когда появлялась возможность.

«Сволочи, настырные подлецы, так ведь и убьют».

Пришлось остановиться, получить пару крепких ударов по шлему и в бедро, но нанести самому настырному копейщику удар. Бритвенно-острый меч скользнул по древку копья — пальцы долой! Орёт мерзавец, кровь брызжет в разные стороны из обрубков.

Враг орёт, а другие замерли, ещё одному он успевает разрубить ногу. Но дышать всё тяжелее в шлеме. Солдаты вообще остановились, потеряв двоих товарищей ранеными.

«Что, хамы, растерялись? Наверное думаете: «уж лучше бы землю пахали»? Да уж, воинское ремесло страшное».

— А ну, ребята, чего встали, пошли на него, — слышит Волков.

«Ещё, что ли, один сержант? Вот сволочь!»

Так и есть, высокий, сильный, вылез из воды, идёт к солдатам, обтекает, сержантская лента поверх левого кольчужного рукава. Шлем у мерзавца крепкий, горжет челюсть нижнюю прячет, бригантина отличная. Наручи, рукавицы, наголенники — всё у него в порядке. Сжимает протазан, что так любят все сержанты. Идёт уверенный в себе.

Мужички сразу приосанились, полезли вперёд. Ведь сержант уже близко!

— Навались, ребята, не бойтесь его, он сам уже обгадился. Вместе, дружно! — Орёт тот и вдруг останавливается. — Ах, чёрт!

Волков мельком взглянул на сержанта. У того прямо из бригантины, из правого бока торчал арбалетный болт. Вошёл глубоко, наполовину. Волков улыбается в своём шлеме.

«А ты, сержант взбесившихся холопов, думал, что тебя не взять? У нас для таких арбалеты работы ламбрийской, шипы на болтах калёные».

И кавалер сам пошёл вперёд, пока новый сержант или офицер не вылез на берег.

Дыхание… да уже не до него. Он полез на копья и алебарды, полез под тяжкие удары годендагов. Не было у него времени тянуть да уклоняться, солдаты всё выходили и выходили на берег.

И замельтешили перед прорезями в забрале железо и люди. И стал работать он мечом на всю, уже не заботясь ни о сохранении дыхания, ни о сохранении дорого клинка. Тут показалось ему, что эту схватку он может выиграть. И главное — выйти из неё живым. А что? Доспехи у него крепкие, королевские доспехи, и Максимилиан выручает, и солнышко уже зацепилось низом за деревья. Вот кавалер и старался. Работал мечом. Он знал, как бить. Шлем, кираса — нет, мечом их не взять… Он искал открытое мясо. На него сыпались удары со всех сторон, по шлему попадали так, что в голове звон стоял, по плечам били, по перчаткам, в пах пытались колоть, но и его железо находило своё. Лица, шеи, руки без латных рукавиц, пальцы, колени, ляжки… Всё, до чего дотягивался его острый клинок, со всего летела кровь. Крики боли, ругань, проклятия, хрип… Он резал и рубил их так, что кровь летела тяжёлыми каплями в разные стороны, даже ему в шлем залетали капли. Попадали на лицо. А он резал и резал, колол и колол их, хотя сам уже и задыхался в своём тяжёлом шлеме.

«Нет, не ровня вы мне, я воин, а вы хамы, взбесившееся быдло, осатаневшие холопы. А холопы воинам не ровня!»

И людишки-то начали сдавать, раненые, оставляя черные следы крови на песке, шли обратно к броду. А те, кто шёл к ним на встречу… встали. Волков тяжело дышал, боясь открывать забрало.

«Постойте ещё, дайте хоть дух перевести».

Мужичью уже не хотелось лезть в такое кровавое дело, а сержантов и офицеров среди них не было, вот вокруг Волкова врагов-то и не осталось. Только мёртвые да раненые, истекающие кровью на песке, валяются. Раненые корчатся, подвывают, кто от боли, а кто и от страха. Двое уцелевших стали пятиться к воде, так одного из них Максимилиан убил, уложив болт прямо ему в горло. Оставшийся уже не шёл, уже бежал к броду, а те, что были в воде, видя такое дело, поворачивали обратно. И ничего, что генерал на них смотрел.

Кавалер двумя ударами добил двух раненых. А как они хотели? Плохая война — так плохая война, они сами её начали. Слава о том, что вы раненых добиваете и пленных берёте лишь для того, чтобы их потом пытками замордовать, давно о вас идёт. Убил двоих и лишь после этого поднял забрало, чтобы перевести дух, отдышаться.

И не успел он убрать руку и оглядеться, как о шлем его что-то звонко щёлкнуло, к ногам его упал арбалетный болт. Тут же прилетел другой, ударил его в горжет и отлетел прочь, не пробив великолепного железо.

Кавалер тут же захлопнул забрало, и опять его что-то ударило в шлем. Нет, на этот раз не болт. Ударило и зажужжало в рикошете улетая прочь. Это уже не арбалет. Это аркебуза. Он взглянул на тот берег, а там не меньше полусотни арбалетчиков и трёх десятков аркебузиров, все делом заняты. Стараются, заряжают своё оружие и стреляют. И на него словно дождь, словно ливень хлынули болты и пули. Застучали по доспехам, и стреляли, подлецы, хорошо, по шлему, всё по шлему метили. Ему даже пришлось руку левую поднять, чтобы латной перчаткой прикрыть сверху забрало. Мало ли, вдруг пролетит что в прорези. И он стал отходить. Пятился, так и прикрывая прорези рукой сверху, ведь на «спине» доспеха уязвимых мест больше.

Пятился и с удовлетворением понимал, что это они от бессилья стрелков пригнали. Не смогли взять железом, думали хоть так его взять. А солнышко-то уже совсем низко, день кончается, бои вот-вот стихнут.

Так и отходил он под градом пуль и болтов, пока не дошёл до Максимилиана. Дошёл, прикрыл его собой, у знаменосца доспех, конечно, не так хорош был, и они пошли дальше от берега. Наверх, к дороге. Он видел, что солдаты врага выбирались на свой берег и уже не собирались идти на его строну реки.

Теперь он был далеко, ни болты, ни пули тут уже не достали бы. Волков поднял забрало и поглядел туда, на тот берег, где над спуском по-прежнему находились всадники, среди которых был и он. Железнорукий.

«Не добрался ты до моих обозов сегодня, не добрался, засада у тебя вышла отменная, но до обозов ты всё равно не добрался».

Расстояние было слишком большим, темнело уже, но Волкову казалось, что железнорукий сейчас тоже смотрит на него. А может, и слышит.

Глава 40

— Максимилиан, помогите снять шлем, — наконец говорит Волков, и молодой человек тут же берётся за дело.

Кавалер стягивает шлем, подшлемник, его волосы мокры, так мокры, как будто его голову облили водой.

— Кавалер, у вас, кажется, кровь засохла на лице, — говорит Максимилиан, — вы не ранены?

— Нет, это чужая, — говорит Волков, оборачиваясь на берег реки, он прислушивается.

— И меч сломали, — продолжает знаменосец.

— Дьявол! — Кавалер поднимает клинок к лицу, так и есть, кончик меча, с ладонь длинной, обломан. — Чёрт дери этих хамов!

— Ваш этот бой… — Максимилиан замолкает, подыскивая слова, снимает шлем и продолжает, — это было лучшее, что я видел в жизни!

— Что? — Волков смотрит на него чуть удивлённо.

— Вы были словно архангел Гавриил, меч Господа, словно ангел смерти. Хамы падали вокруг вас или бежали от вас.

Кавалер ерошит ему тоже мокрые волосы латной перчаткой:

— Вы мне очень помогли, друг мой. Вы отлично стреляли.

Трубы. Над рекой звенят трубы, но не его. Играют отбой на том берегу. Волков сам того не замечает, как облегчённо вздыхает. Кажется, достояли до темна.

Бой стихает. Всё реже и реже слышатся выстрелы в лесу у реки. И выстрелы аркебуз, и гулкие мушкетные выстрелы звучат всё реже и реже. Враг отходит. Волков и его знаменосец видят, как большой отряд, человек в триста, идёт по берегу с запада. Это как раз те сволочи, что наседали на Рене и Роху. Приходят к броду. Они с удивлением видят на песке у переправы порубленных Волковым своих товарищей. Офицер осматривается и даёт команду собрать раненых и мёртвых, а после отряд начинает переправляться на тот берег.

Последние лучи солнца ещё красили небо, когда они пошли по дороге на запад, к головным телегам своего огромного обоза. Волков заметил, что в колчане у Максимилиана осталось всего два болта. Его же оружие, сломанный меч, он в ножны не убирал, опять шёл с ним, как с тростью. Дойдя до первой телеги, не без труда залез в неё и сказал:

— Друг мой, потрудитесь пригласить старших офицеров со сводками по ротам ко мне. Хочу знать, что у нас осталось.

— Сейчас всех соберу, — обещал знаменосец и ушёл.

Тут уже почти по темноте прибежал солдат и заорал, как блажной, пугая всех:

— Телеги, телеги нужны для раненых.

— Эй, чего орёшь? — окликнул его полковник.

— Господин…. Меня капитан Рене прислал, телег просит! Раненых много. Сами не идут.

— Ну, слышали? — Кричит кавалер возницам. — Чего ждёте, скидывайте мешки, езжайте за ранеными.

— Сколько нужно телег-то? — спрашивали возницы.

Прибежавший солдат сам кидается скидывать с первой попавшейся ему телеги мешки с горохом:

— Хотя бы три, много раненых, много…

А к Волкову, кланяясь ещё издали, стали приближаться кашевары:

— Ну? — спросил он.

— Господин, — осмелился заговорить один из старших возниц, — так что делать, костры разводить, воду носить? Ужин готовить?

— Подождите немного, сейчас соберутся офицеры, и решим.

А в обозе начинается кутерьма, возницы, кашевары, сапёры — все с факелами и фонарями встречают раненых, тех, что сами смогли прийти. Они шли и шли из темноты. Некоторые доходили до расположения обоза и обессиленно садились прямо на землю. Вереницей шли бесконечной. Обозные подхватывали их и тащили к лекарям, которые расположились чуть дальше. Волков стянул латные перчатки, бросил их в телегу рядом со шлемом, сидел, поигрывал обломанным мечом и мрачно смотрел на солдат, гадая, кто из них уже не жилец. Там были и люди Рене, и люди Рохи, и люди Брюнхвальда. Ещё две телеги поехали в темноту, трёх, видно, было мало. А израненные люди всё шли и шли. Там, у телег лекарей, разведён был большой костёр, ещё и дюжина ламп горела. Там было светло, оттуда доносились крики. Крики невыносимой боли. Лекари работали. Лили горячее масло в раны, вправляли сломанные кости, сшивали крепкими нитками рассечённую кожу. Кавалер морщился от этих криков, но не уходил, ждал своих офицеров. Прибежал Максимилиан, в руке он держал догорающий факел:

— Господин полковник, все офицеры, кроме капитана Бертье, просили передать, что сейчас будут с докладами.

— Хорошо, найдите моего денщика, пусть бежит ко мне сюда, и передайте Увальню, чтобы расседлал коня. Наверное, до сих пор его под седлом держит.

— Увальню? — Даже в свете угасающего факела Волков видел, как вытянулось лицо его знаменосца, как округлились его глаза.

— Какого чёрта вы на меня таращитесь? — Грубо спросил кавалер. — В чём дело?

— Дело в том… Ведь Александр… — мямлил Максимилиан.

— Что? Ну, говорите!

— Но ведь Александр… убит.

— Что? — Кавалер физически чувствовал, как внутри его холодеет сердце. — Как убит? Где он убит?

— Там… На берегу, — Максимилиан говорил и, кажется, голос его стал подрагивать.

— Почему вы мне не сказали об этом? — Удивился Волков и, повышая голос, повторил: — почему вы мне об этом не сказали?

— Я… Я думал, вы видели… — Теперь в голосе знаменосца отчётливо слышались слёзы. — Он дрался недалеко от вас. Я думал, что вы не хотите говорить о том.

Волков вдруг понял, как он устал, стало вдруг пусто внутри и тошно. На сей раз ему было хуже, чем в тот раз, когда убили фон Клаузевица:

— Да как же это произошло?

— Ну… — Начал Максимилиан. — Ну… Как вы велели ехать в обоз, так мы с ним решили не ехать.

— Как вы посмели! — Заорал Волков так, что все, кто был в округе, даже раненые, на него посмотрели. — Как вы посмели не исполнять мои приказы?! Глупый мальчишка!

Он стал задыхаться. Хотелось снять горжет, кирасу, да и вообще все латы. Они душили его. Душили так, что стало колоть в груди, и эта боль отдавала в левую и не совсем здоровую руку. Ему понадобилась минута, чтобы отдышаться. Факел у Максимилиана уже почти погас. Они едва видели друг друга.

— Как его убили? — Наконец спросил Волков.

— Ну, он говорит мне: «Ты с арбалетом знатно управляешься, бери его, а я пойду сеньору в помощь».

— На нём была только кираса и шлем, а из оружия только тесак. — Вспоминал кавалер. — Не долго, он, наверное, продержался.

Максимилиан молчал, и это его молчание было красноречивее всякого ответа.

Волков поморщился, боль в груди, вроде, и прошла, но до конца так и не отпускала. Он потёр лицо и сказал:

— Найдите моего денщика, стол, стулья, вино, еду, какая есть, и фонари — всё сюда несите, сейчас уже, наверное, и офицеры подойдут. А после совета пойдёте со мной, покажете место, где он дрался.

Рохе досталось крепко, приехал на телеге с ранеными, вся левая рука, от плеча и до кисти, замотана в пропитанную кровью тряпку. Правое ухо сверху наполовину оторвано, борода справа слиплась от чёрной крови. А из ноги, прямо над деревяшкой, торчал арбалетный болт. Он грузно плюхнулся на стул, кривясь и укладывая поудобнее свою раненую руку, а потом и деревяшку с болтом, но голос у него твёрд, словно ни усталости не чувствует он, ни боли.

— А ну, человек, дай-ка вина. И не жадничай, лей побольше.

Гюнтер бежит к нему, даёт стакан и наливает вина.

— Не уходи, — говорит ему Игнасио Роха и сразу залпом выпивает вино, протягивает стакан. — А винцо-то дрянь.

— Тебе нужно к лекарям, — произносит Волков, он крутит эфес меча, который так и не спрятал в ножны, туда-сюда, туда-сюда. Глядит на торчащий из ноги старого товарища болт.

— Знаю, но сначала хочу послушать, что вы тут решите, — отвечает капитан стрелков, тут же выпивает второй налитый стакан и говорит Гюнтеру, который хотел отойти от него: — Наливай ещё.

— А с рукой у тебя что? И кто тебя так потрепал? — Спрашивает полковник.

— Чёртовы стрелки, — говорит Скарафаджо, — мы так врезали мужичью, что навалились на Рене… Хорошо им врезали. Так они на том берегу собрали сотню арбалетчиков и полсотни аркебузиров. И эти ублюдки нас и поливали с того берега. А нам, главное, и не спрятаться, не ответить им, мы же пехоту мужицкую тут стреляем. Так и стояли под огнём, пока не стемнело.

— Много потерял людей? — Мрачно спрашивает полковник.

— Хилли убит. — Как-то уже устало говорит Роха и смотрит на полковника.

А Волков смотрит на него, не отрываясь, он продолжает:

— Он руку поднял… Пуля влетела кирасе в подмышку. Падал парень уже мёртвым.

«Увалень, Хилли… Кто ещё?»

Волков молчит. Только крутит меч.

— Человек пятнадцать у меня убито. Человек двадцать пять ранено. Вилли принесёт точные сводки, — говорит Роха, снова выпивает всё вино и тут же орёт Гюнтеру. — Эй, чего ты там жмёшься, дай, наконец, мне выпить вина.

Волков тоже пьёт, от вина, кажется, перестаёт ломить в груди, боль в левой руке тоже затихает. Они оба молчат.

На носилках усталые солдаты приносят Брюнхвальда из темноты на свет. Капитан-лейтенант бледен, но бодр. Его аккуратно усаживают рядом с костром, почти сразу за ним появляются капитан Рене, ротмистр Хайнквист, у него рассечено лицо, ротмистр Мальмериг, ротмистр Миллер, пришёл и молодой Гренер. Он явно волнуется. Сейчас этот мальчишка, по сути, командует всеми оставшимися кавалеристами. Пришёл и инженер Шуберт. Последним приходит ротмистр стрелков Вилли. По лицу его Волков понимает, что молодой офицер плакал. Наверное, из-за смерти друга, из-за чего ещё же?

Это Волкова почему-то раздражает. Он зло крутит обломок своего меча, уже провертел обломанным клинком в земле круглую дыру.

«Сопляк чёртов. Баба».

Пока он злится, Гюнтер черпаком разливает офицерам вино сразу из принесённого бочонка, кувшинами тут уже не отделаться. Проносит перед ними поднос с окороком и хлебом, кто может есть, те берут.

Волков при виде еды морщится, не до окорока ему сейчас, морщится и начинает:

— Из второй роты, я так понимаю, никого не будет.

Офицеры переглядываются, и Брюнхвальд отвечает за всех:

— Видимо, не будет. Думаю, что все погибли. Я так и не видел никого, кто бы из того леска вышел, в который вторую роту загнали.

— А кто видел наших славных арбалетчиков?

— Я видел, как они разбегались, когда на вторую роту наехали кавалеры, — снова говорит капитан-лейтенант.

— И всё?

— Всё.

— Ясно, нужно проверить, остались ли в обозе их телеги.

Кто-то должен будет это сделать, но кто?

— Боюсь, что я теперь не смогу выполнять роль вашего лейтенанта, — говорит Брюнхвальд, — я пока не могу ходить. Думаю, что больше всех на эту должность подойдёт капитан Рене.

— Да, — соглашается Волков. — Капитан Рене, пока капитан Брюнхвальд будет на излечении, прошу вас выполнять обязанности моего лейтенанта.

— Как вам будет угодно, господин полковник, — отвечает Рене, кланяясь, но в его голосе кавалер не слышит ни гордости, ни радости.

«Вот дал Бог родственника».

Волков смотрит на капитана и вздыхает:

— Ладно. Сколько у кого людей в ротах осталось?

— Триста восемьдесят восемь в строю, четыре сержанта потеряны, трое убито, один ранен, — сразу отвечает капитан первой роты и продолжает: — Если позволите, господин полковник.

— Слушаю вас, Карл.

— Думаю, командиром первой роты сейчас назначить капитана Рене, а командиром второй — ротмистра Хайнквиста. Ротмистр хорошо проявил себя в сегодняшнем бою, думаю, что он справится и с должностью командира роты.

Волкову такое предложение было не по душе, что-то всё меньше ему нравился родственник, но дело было в том, что других хорошо знакомых офицеров у него не было.

— Хорошо, — согласился он. — Пусть так и будет. Что у вас с людьми в роте, капитан Рене?

— В строю осталось лишь сто шестьдесят два человека при десяти сержантах, — отвечает Рене.

— Сколько? — Удивляется полковник. — Неужели так много потеряли?

— Разбегались сволочи, — за Рене отвечает Роха, — как мужичьё им чуть фланг замяло, так и побежали, едва успевал им морды бить и в строй возвращать. Но всех-то я переловить не мог. А Рене не до них было, он пытался строй выровнять.

«Да, Рене не должен командовать первой ротой, но кого на неё поставить? Может, этого нового Хайнквиста?»

Волков не знал, что делать, впрочем, если начнётся дело и дело будет тяжким, он и сам мог покомандовать.

— Хорошо, а что у нас со стрелками?

— Сто шестьдесят шесть человек, — сразу отвечал за Роху ротмистр Вилли. — Два мушкета от пальбы разорвало.

— Вот как, мушкеты что, плохи? — Спрашивает Волков.

— Да не плохи они, мушкеты отличны. — Говорит Роха.

— Да, мушкеты хороши, но пороху в них на выстрел идёт вдвое против аркебузы, вот и не выдерживают, — добавляет Вилли.

Волков понимающе кивает и спрашивает:

— Капитан Роха, а кого вы думаете оставить вместо себя?

— А что тут думать? Я не знаю никого, кроме Вилли, кто может командовать стрелками и стрелять рядами. Только он. Хоть и рановато ему на капитанскую должность. Но он всё знает, да и не трус.

Волков опять кивает и молчит. А что тут скажешь? Война — дело удивительное. Некоторым людям к капитанскому чину надобно идти почти всю жизнь, а удачливому мальчишке…

— Хорошо, — наконец горит полковник, — надеюсь вы меня не подведёте на капитанской должности, ротмистр Вилли.

— Я не подведу, — с жаром обещает молодой человек. — Клянусь вам, господин полковник.

Волков смотрит на инженера, а тот в свою очередь смотрит на него и молчит.

— Господин Шуберт, я вас слушаю, — напоминает о себе полковник.

— Да?

— Что у вас с людьми, господин Шуберт, все ли целы?

— Нет, не все. Не все. Разбежались людишки, инструмент побросали и ушли обратно в Нойнсбург.

— Сколько осталось? — уже чуть раздражённо спрашивает кавалер. — Можете сказать?

— Ну… Наверное, около ста человек, — прикидывает в уме инженер.

Волков вскакивает, он, хоть и смертельно устал, но волны злости так и накатывали на него при виде очередной телеги с ранеными. Очередной телеги с убитыми. Рыцаря божьего потряхивало от одной мысли, что кто-то так издевательски легко смог заманить в засаду, в ловушку и перебить половину его людей. Половину! Это не считая Увальня и Хилли, и Бертье со старым Гренером, участь которых до сих пор была неизвестна.

От этих мыслей ему становилось так горько, и такая ярость на него накатывала, что он зубы разжать не мог, снова болеть в груди начинало. А тут ещё этот болван учёный, который людей своих пересчитать не может.

— Около — это сколько? Восемьдесят? — орёт он на инженера. — Или сто двадцать?

— Я… Я сейчас оставшихся всех пересчитаю, — обещает Шуберт.

— Да уж будьте так любезны. — Сквозь зубы, чтобы снова не сорваться на крик, говорит ему полковник.

И когда инженер убегает в темноту, он, чуть успокоившись, садится. Теперь он смотрит на молодого Гренера, который был у своего отца заместителем в эскадроне. Тот, видя его взгляд, рапортует:

— В эскадроне осталось двадцать восемь человек, люди и лошади здоровы.

Нет! Волков качает головой. Нет, совсем не это сейчас интересует полковника, и молодой человек понимает что.

— Кавалер, я не знаю, как так вышло, — говорит Гренер. — Клянусь! Отец меня самого посылал в авангард, я сам заглядывал в овраги, сам заезжал в лес, что у реки.

Волков отводит от него взгляд:

— Карл, сколько, по-вашему, было мужиков на этом берегу?

— На меня сразу навалилось полтысячи, — отвечает Брюнхвальд, — на роту Бертье в лес пошло ещё полтысячи, может… четыреста. Ещё и рыцари были, четыре десятка. Рене, сколько было у вас?

— Около пяти сотен, — отвечает капитан Рене.

Конечно, не было у Рене пяти сотен врагов, в отходившем к переправе отряде мужиков было сотни три, Волков сам их видел. Неужели Роха и Рене перебили две сотни мужиков? Впрочем, не это его сейчас волновало.

— Около полутора тысяч человек противника было на этом берегу, включая кавалерию, и при этом вы никого не видели?

— Клянусь, кавалер, — говорит молодой человек.

«Жаль, что ваш папаша сгинул на том берегу, ещё и три десятка кавалеристов с собой увёл, с удовольствием отдал бы его под суд».

— Здесь обращаетесь ко мне по званию, — строго ему отвечает Волков. — Мы не в имении на ужине.

— Прошу прощения, господин полковник, — молодой офицер кланяется и тут же продолжает. — Мы везде смотрели: ни следов башмаков, ни кострищ, ни подков на песке, ни конского навоза. Ничего такого. Пустошь безлюдная. Спросите у любого моего человека, они всю округу объехали.

Волков молчит. Продолжает крутить эфес меча. Это странно, но он почему-то верит молодому Гренеру. Наконец, он вспоминает, что два его офицера тяжко ранены и решает заканчивать совещание, он ещё раз оглядывается:

— Господа, хочу знать, что вы думаете о сложившейся ситуации, и также хочу знать ваше мнение о том, что нам надобно в этой ситуации делать.

Брюнхвальд морщится, трогая свою ногу и говорит:

— По званию мне первому надобно говорить, значит, скажу. Во-первых, мы попали в хорошую засаду, слава Господу, что враг торопился и не успел всеми силами выйти на этот берег, слава Богу, что стрелков не было, видно, не успели подойти. Будь мужиков тут тысячи три, так нас всех бы уже на этом свете не было. Во-вторых, думаю, что к утру они переправят сюда людей ещё. Они знают, что нас мало. Переправят и врежут нам ещё. Я бы так и сделал.

«Отличный у меня лейтенант. Всё по делу, всё правильно говорит».

— В-третьих, — продолжает Брюнхвальд, — если мы сбросим часть провианта, то сможем погрузить на телеги раненых и прямо сейчас уйти отсюда на Бад-Тельц. К утру мы там и будем. Мы сохраним всё, что сможем: и провиант, и телеги, и лошадей, и всех оставшихся у нас людей. Конечно, похороним раненых сначала.

— Капитан Рене, — говорит Волков, глядя на родственника, — а вы как считаете?

— Полностью разделяю мнение господина лейтенанта, — отвечает Рене с поклоном.

— Капитан Роха?

— Надоотсюда убираться, — бурчит тот, он уже не совсем трезв, и не мудрено, Гюнтера он от себя не отпускает, а тот так и наливает ему. — И чем быстрее, тем лучше.

— Ротмистр Хайнквист? — Он теперь командир второй роты, значит, тоже старший офицер.

— Поддерживаю господ офицеров, — отвечает тот.

Волков чуть помолчал и заговорил с заметным упрёком:

— Такое впечатление, господа, что вы все не видели, как наши телеги разбили эту дорогу. Это не дорога, а две канавы, по которым нам придётся идти в темноте, а ещё у нас на пути будет сломанный мостик, который придётся ремонтировать в темноте. И ни при каких обстоятельствах мы до рассвета, даже до заката следующего дня в Бад-Тельц не попадём, как бы ни торопились. Думаю, что мужики нас или догонят к полдню на марше, они смогут идти в три раза быстрее, чем мы с обозом, или уже к вечеру будут ждать в Бад-Тельце. Я не думаю, что они выпустят такую добычу из рук. И тогда…

Он не закончил, все и так понимали, что будет тогда.

— И что же мы будем делать? — с опаской спросил Рене.

Волков не успел закончить, как раз прибежал инженер Шуберт:

— Дозволите сказать, полковник?

— Прошу вас, господин инженер.

— У меня осталось сто восемнадцать человек. Остальные, — он развёл руками, — сбежали.

— Прекрасно, — кивает ему полковник, — они нам будут кстати. Мы будем ставить лагерь. В темноте это, конечно, будет делать непросто, но я думаю, вы справитесь, инженер.

— Сейчас? — переспрашивает Шуберт.

— Да, друг мой, именно сейчас, нам нужен частокол и ров, и нужен он нам до рассвета. — Твёрдо говорит кавалер. — Пока мужики не начнут атаку.

Все молчат, кроме Рене, он опять раздражает Волкова, так как почти срывающимся голосом кричит:

— Лагерь? Здесь?

— А что вам не нравится, капитан? Справа от дороги глубокий овраг, слева крутой берег, поросший лесом, перегородите дорогу с запада частоколом, окопайте его, а на входе поставьте рогатки, вот вам уже и хорошая позиция. Кстати, — он продолжал злиться на Рене, — назначаю вас комендантом лагеря.

— Как вам будет угодно, господин полковник, — растерянно отвечал капитан.

— Это рискованное решение, — заметил Брюнхвальд.

— Да, рискованное, но по-другому обоз мне не сохранить точно. А вас, капитан-лейтенант, и вас, капитан Роха, я прошу срочно быть у лекарей, а после немедленно ехать в Бад-Тельц. Прошу вас как можно быстрее поправлять здоровье и возвращаться в часть. — Говорил Волков, хотя сам не до конца верил, что к тому времени, как офицеры поправятся, его часть всё ещё будет существовать. — Господа, отправляйтесь немедленно.

— Да, конечно, — отвечал Брюнхвальд.

— Слушай, Фолькоф, — забыв про всякую субординацию начал спьяну фамильярничать Роха, — может, мне с тобой остаться?

Это было грубо, но Волкову понравилось, что этот колченогий наглец не хочет его бросать.

— От тебя раненого толку будет немного, к врачу езжай, к монаху, как он тебя подлатает, так и вернёшься. Это приказ.

— Ясно. Ладно, ещё выпью немного и поеду болт из ноги доставать да дыры штопать, ты тут продержись без меня пару дней, — сказал капитан Роха.

Волков подошёл и молча подал ему руку. Рукопожатие старых солдат было крепким. Также руку он подал и Брюнхвальду.

И как только раненых офицеров унесли к лекарям, закричал:

— Кашевары, носите воду, разжигайте костры, еды готовить на тысячу человек! Возницы, лошадей распрягайте, поите, кормите. Мы ставим лагерь. Гренер!

— Да, полковник.

— Вашим всадникам спать тоже не придётся. Часть, десять человек с самым опытным сержантом, отправьте в дозор на дорогу и к бродам. Я не хочу, чтобы хамы появились тут внезапно. Остальные вместе с вами станут на дороге с востока. Сейчас людишки побегут, дезертиров будет много, по дороге, по оврагу побегут, по реке поплывут, всё к Бад-Тельцу. Ловите мерзавцев и волоките сюда.

— Как прикажете, я всё исполню, господин полковник, — отвечал молодой кавалерист, в голосе его чувствовалось желание реабилитировать себя за недосмотр у бродов. Волков был в нём уверен.

— Вилли.

— Да, господин полковник, — отвечал ещё молодой офицер.

— Двадцать человек, самых бодрых, ко мне, я пойду и попытаюсь найти Бертье в том лесу у реки. Ещё выставьте пикеты у реки под нами, у первого брода, на дорогу и у оврага пикеты с сержантами по десять человек поставьте.

— Будет исполнено, господин полковник.

— Остальные люди передаются инженеру Шуберту. Надо ставить частокол, а людей у него мало.

— Да, господин полковник.

— Капитан Рене, с вас двадцать самых бодрых людей, они пойдут со мной. Остальные тоже идут в помощь Шуберту. Вы же остаётесь тут за старшего, когда я уйду. Пока я не ушёл, придумайте пароли.

— Да, — отвечал тот как-то невесело.

— Ротмистр Хайнквист.

— Да, полковник.

— Помогайте инженеру Шуберту.

— Как пожелаете, господин полковник.

Всё, все распоряжения были отданы. Вилли убежал к своим людям, и вскоре два десятка стрелков чуть ли не бегом направлялись к нему. И солдаты из первой роты тоже шли. Хорошие были солдаты. Максимилиан стоял с его шлемом в руках, а колчан с болтами, висевший у него на боку, был полон. Вокруг уже суетились люди. Раненые кричали у палаток врачей, у реки застучали топоры, заскрипели пилы, Вилли у одной из телег раздавал своим людям шанцевый инструмент. Рене с сержантом, который за ним нёс большой фонарь, указывал, куда ставить подъезжающие телеги из обоза. Всадники Гренера уезжали в темноту.

Все были при деле. Волков растёр себе шею, не хотелось ему снова надевать шлем, но делать было нечего. Он собирался идти к реке, а там ещё могли быть мужики.

— Максимилиан, мне нужно оружие, — он наконец спрятал сломанный меч в ножны, — есть что у меня в оружейном ящике?

У знаменосца уже всё было готово, он достал из телеги старый ламбрийский топор Волкова, тот, что ещё в Рютте он себе добыл:

— Это подойдёт?

— Отлично, — кавалер взвесил тяжёлое оружие в руках. — Да, подойдёт.

Волков не собирался отсюда уходить, и дело было не в разбитой дороге, не в обозе и даже не убитых его людях, в его близких людях. Да, конечно, всё это было важно, но… Он смотрел за реку, поигрывая тяжёлым оружием, туда, в темноту, где должен был быть его обидчик, кавалер не хотел отсюда уходить, не хотел уступать этому железнорукому, этому Эйнцу фон Эрлихгену. Не хотел из упрямства, не хотел из-за уязвлённого этим разгромом самолюбия, просто назло, в общем, уходить отсюда он не собирался, пока… не поквитается с ним. Это было нетрудно понять, ведь до сих пор кавалер не терпел поражений.

Да, рыцарь божий и полковник императора Иероним Фолькоф фон Эшбахт, коего прозывали Инквизитором и Дланью Господней, не собирался уступать этому железнорукому. Он знал, чувствовал кожей, как зверь холкой чуял, что почти все его люди, начиная от капитанов и заканчивая последним кашеваром, сейчас ненавидят и проклинают его за приказ остаться. Многие готовятся бежать, потому что боятся опасного врага. Но он собирался драться, он готов был всех, всех согнуть перед свой волей. Согнуть и заставить подчиняться себе. Он хотел драться, а значит, и все его люди будут сражаться вместе с ним. Все до последнего человека.

Двадцать солдат и двадцать стрелков, опиравшихся на копья или на мушкеты, а кто и вовсе сев на землю, уже ждали его. Грязные, усталые, голодные, не успевшие смыть пыль и пороховую гарь, ненавидевшие его сейчас за то, что после тяжёлого марша и тяжёлого боя он не даёт им покоя и снова куда-то их тащит. Куда-то в ночь, в темноту, в опасность.

А вот Максимилиан ждал его с нетерпением, чтобы идти за ним к реке, в темноту, на поиски тел своих товарищей, на поиски Бертье, которого безмерно уважал, и Увальня, с которым был просто дружен. Которых он, как и Волков, хотел похоронить с почестями. В общем, все были готовы. Пора было выступать, ночь не бесконечная.

Волков взял из телеги подшлемник и коротко бросил своему знаменосцу:

— Шлем.

Борис Конофальский Башмаки на флагах. Том третий. Графиня фон Мален

Глава 1

Он со своим отрядом вышел следом за кавалерийским разъездом, который поехал сторожить дорогу на востоке. Старались идти тихо, много фонарей не использовали. Так и добрались до того леса, в котором погибла третья рота.

Только тут зажгли другие фонари и вошли в него. Не первый раз он чувствовал этот запах. Тяжёлый, едкий запах, запах большого количества пролитой крови. Что ни шаг, то мертвец. Всё засеяно мертвыми людьми. Каждого мёртвого переворачивали, смотрели, вдруг это капитан. Волков и сам не брезговал, заглядывал мертвым своим людям в серые лица. Доспехи хорошие, комплекция совпадает, обувь не разглядеть, кавалер склоняется над мёртвым солдатом, приподнимает его голову.

— Светите, — говорит он Максимилиану, который носил за ним фонарь.

Разглядеть трудно, лицо разрублено и залито засохшей, чёрной кровью, но свалившийся шлем показывает волосы. Нет, это не храбрец Бертье. Кавалер идёт дальше. И слышит:

— Господин, господин, тут живой!

Это везение. Мужичьё раненых не оставляет. Он спешит к двум солдатам, что с фонарём склонились над человеком, у которого пробита кираса и изрублены руки.

— Живой? — спрашивает он, присаживаясь рядом и заглядывая в глаза раненого.

— Бог миловал, господин, — тихо отвечает раненый.

Кавалер поворачивается к одному из нашедших его солдат:

— Беги в лагерь к капитану Рене, пусть даст телегу.

Солдат уходит, а кавалер спрашивает у раненого:

— Ты не видал, что случилось с вашим капитаном?

— Нет, господин, — не без труда и с паузами рассказывает раненый, — я в середине колонны шёл. А господин капитан в голове ехал… Он всегда в голове колонны был.

— А откуда кавалеры появились?

— Спереди наехали, господин, — сипит раненый. — Шибко наехали… Чуть не треть колонны смяли.

— Да как же так-то? — с заметным удивлением спрашивает Волков. — Как же вы не увидели сорок рыцарей? Они, поди, в перьях все, со знамёнами.

— Я и сам не знаю, господин, — делая остановки, рассказывает раненый, — как из-под земли выросли.

— А дальше что было?

— А дальше? Дальше пехота мужицкая пошла… Уже построенная, они-то нас в лес и загнали.

— Что? И пехоту вы не видели? Её-то как можно было не заметить, их же сотни три было, четыре?

— Говорю же, господин, они… Сам не знаю, я никого не видел, и вдруг идут… Может, глаза нам чем застило… Уж не знаю.

Волков встал, вокруг него собралось не меньше полудюжины солдат. Ему не понравилось, что они слушали их разговор, если среди солдат ещё и разговоры всякие пойдут — жди беды; он говорит строго:

— Ну, что встали? Ищите капитана, ищите ещё раненых.

И сам стал искать других живых. Долго ему искать не пришлось, прибежал стрелок:

— Господин, ещё один живой. Сержант.

— Где он?

— Там, — мушкетёр махнул рукой в направлении востока.

— Дождитесь телегу и продолжайте поиски, раненого пока несите к дороге, — приказал он трём солдатам, а сам пошёл вслед за мушкетёром.

Сержант лежал почти у дороги в самом начале, у того места, где на колонну обрушились удары противника, бедолаге порубили ноги, ударили по голове так, что треснул шлем и на лицо хлынула кровь, и решили, что с него довольно. Но крепкий человек выжил.

— Лампу, — говорил Волков, — лампу сюда.

Того небольшого фонаря, что держал Максимилиан, было мало. Принесли лампу, и кавалер заглянул раненому в лицо:

— Ну, жив? Говорить можешь? — он боялся, что сержант умрёт прежде, чем расскажет ему, как было дело.

— Вода есть у вас? — хрипит раненый.

— Вода, у кого вода есть? — переговариваются солдаты.

Ни у кого воды нет. Один из стрелков бежит к реке и приносит оттуда воды в своём шлеме. Волков ждёт, встав возле раненого на колено. Того наконец напоили, и он спрашивает:

— Ты видел рыцарей до того, как они вас ударили?

— Нет… Нет, господин, — говорит раненый сержант.

— Ты же был в голове колонны, но не видел?

— Нет, не видел, господин. Жарко было, марево стояло, все устали уже. Все быстрее к реке хотели, к броду, чтобы хоть воды попить.

— А капитан ваш где был?

— Так первый ехал на коне.

«Болван Бертье. Неужели в середине колонны не мог ехать?»

— И что?

— Ну, так его рыцари и ударили первым. Они четверть нашей колонны проехали, раскидали людей как снопы, переломали людей. Потоптали.

— А капитана? Убили? — спрашивает полковник.

— Коня у него убили, но он из-под рыцарей выскочил, из свалки, что была, вылез, только, кажись, руку ему правую сломали, он меч в левой руке потом держал. Но командовал ещё…

— Командовал?

— Да, кричал, чтобы по дороге не бежали. Кричал, что кавалеры поедут по дороге следом, так всех потопчут. Кричал, чтобы в лес заходили, — с паузами рассказывал раненый.

— Так, значит, поначалу он жив был?

— Жив, жив… Стал людей в лес заводить, я с ним был, думали, что кавалеры в лес не поедут, а тут как на дорогу глянул…, — раненый стал переводить дыхание.

— Ну!

— Мужичьё прямо по дороге прёт в штурмовой колоне по шесть, почти бегут, сволочи… Смели нас просто, сволочи, с дороги в лес и дальше к реке погнали. А там резать стали… Их было втрое против нас, они слаженные, а мы, кто ещё остался, к воде самой прижались кучками, кто по десять, кто по двадцать, разве нам отбиться было? Капитан ещё кричал что-то, пытался людей собрать вокруг себя… Думал пойти по берегу, прорваться обратно…А потом мне ноги разрубили, по голове получил. Всё…

Раненый, кажется, выдохся, но главного так и не сказал, ни про Бертье, ни…

— Так откуда мужики, откуда кавалеры-то взялись? — пытался дознаться Волков.

— Не знаю, господин, ничего не знаю… — тихо отвечал раненый сержант.

— Несите его назад, к первому раненому, — распорядился полковник и снова прикрикнул на собравшихся вокруг солдат. — Ну, что встали, ищите, ищите ещё раненых, капитана ищите.

Долго искали. Раненых ещё нашли восьмерых, но храброго капитана и весёлого человека Гаэтана Бертье так и не нашли.

— Видно, он попытался по воде уйти, — предположил Максимилиан.

«Да, в доспехе и со сломанной рукой, конечно, всякий захочет поплескаться в воде».

Волков не стал говорить молодому человеку, что в плохой, в нечестной войне, где нет места ни чести, ни совести, утащить тело видного офицера — дело обычное. Дело вознаграждаемое. Наверное, ублюдки тащили Бертье по земле, привязав за ноги к лошади, чтобы показать старшим офицерам. Может, награду выклянчить. А потом повесить труп на том берегу, на виду, тоже ногами кверху и непременно голым. Когда Рыцарь Божий шёл драться с хамами у брода, он думал, что и его ждёт такая участь. Мелькнула такая мысль, ну а чего ещё ждать от взбесившегося быдла, которое даже Бога отринуло? Неужели уважения к мёртвым господам?

Волкова, хоть он и смертельно устал, но злоба стала заливать его, при этом добавляя ему новых сил.

— Всё, уходим, — командовал он.

Раненых относили к дороге, там уже телега приехала. Всего живых набралось десять. Десять! От роты в двести с лишним человек! Нет, тут было что-то не так. Глядя на остатки одной из своих рот, которые уместились в одной большой обозной телеге, он раздражался ещё больше.

Шёл так, чтобы телегу эту не видеть, и свернул к реке, к броду, чтобы хоть Увальня найти. Нет. Александра Гроссшвюлле на песке они не нашли, вообще ни одного мёртвого на берегу не было. Та рота хамов, что терзала Рене, забрала всех мёртвых с собой. Зато на той стороне были арбалетчики и аркебузиры, они стали стрелять по фонарям. Полетели пули и болты. Максимилиан велел тушить фонари, хотел уже приказать стрелкам, чтобы запалили фитили и ответили, но кавалер вдруг почувствовал себя не очень хорошо, он устал за этот день, так устал, что даже злиться больше не мог. Бертье, Увалень, целая рота его людей, Гренер-старший, ушедший на тот берег со своими кавалеристами. Всех их больше не было.

— Нет, не будем стрелять… Уходим.

Солдаты и рады были, потянулись наверх, от реки к дороге. Туда, где вовсю в темноте стучали топоры. И последним шёл их командир, уставший человек в дорогом доспехе и с топором в руках.

Ничего не кончилось, ночь была ничем не легче дня. Когда они подходили к лагерю, им навстречу вышел, да нет, выбежал ротмистр Вилли с небольшой лампой в руке.

— Телега с ранеными приехала, я понял, что вы идёте, — было видно, что Вилли взволнован.

— Говорите, — сухо сказал полковник.

— Те возницы, которые нанимались со своими телегами, уйти желают, — сразу выпалил молодой ротмистр.

— Что? Куда ещё уйти? — не понял Волков.

— Сбрасывают поклажу наземь, хотят уезжать, говорят, что завтра мужики у них всё поотнимут. А им их телеги и лошади, говорят, дороги.

— А Рене где, он, что, этого не видит?

— Он их уговаривает не уезжать.

— Что? — Волкова снова стала разбирать злость. Как хорошо она придавала ему сил. — Уговаривает?

— Да, а ещё…

— Ну? — он поднял и положил топор на плечо.

— Люди из первой роты, корпорация из Левенгринка, их человек двадцать… Их корпорал говорит, что они тоже уходят, — продолжал Вилли всё так же взволнованно. — Они…

— Ротмистр Вилли, — перебил его кавалер.

— Да, господин полковник.

— Люди ваши надёжны?

— Мои люди? А, ну… Они же, кроме тех, что недавно набраны, все на вашей земле живут, дома там у них, семьи. Преданны вам, не в одном деле с вами были.

— Где они?

— Вдоль реки частокол ставят, окапывают…

— Бегом за ними, а потом ко мне, — сказал Волков и пошёл, — пятьдесят человек с парой сержантов, и пусть сразу фитили запаливают.

— Будет исполнено, — отвечал молодой ротмистр, тут же скрываясь в темноте.

А Волков, проклиная своего родственника Рене, пошёл в лагерь.

«Ну что за офицер, ни на минуту нельзя оставить!»

Лагерь уже начинает походить на лагерь: костры, котлы на них, запах пищи, кое-кто палатки уже поставил, всё вокруг заставлено телегами и возами, лошади выпряжены. В одном месте много факелов и фонарей. Волков сразу направляется туда.

Тут к нему подбегает новый ротмистр Мальмериг:

— Господин полковник, там возницы запрягают лошадей, провизию с телег скидывают… Слушать ничего не хотят.

— Где они?

Мальмериг его ведёт чуть в сторону, к северному участку частокола, там несколько человек и вправду впрягают своих лошадей, ещё некоторые скидывают мешки с провизией, палатки из своих телег.

— Куда собрались? — орёт Волков.

Мужички оборачиваются, смотрят на него, на Мальмерига, на Максимилиана. Смотрят и молчат, почти все дело своё приостановили.

— Я спросил, куда собрались? Кто старший, кто говорить будет?

Возницы переглядываются, наконец сам по себе определяется старший из них:

— Господин… Это… Телеги-то наши.

— И лошади наши, мы нанятые, — кричит из-за его спины ещё один.

— И что?

— Ну так это… Завтра, солдаты говорят, сюда хамы придут…, — объясняет старший.

— Лошадок наших заберут, телеги заберут, — орёт второй.

— Ещё и нас резать надумают, с них станется, — вмешивается в разговор третий.

— В общем, мы решили в Бад-Тельц податься, там вас ждать будем.

Волков даже и секунды не думает:

— Распрягайте лошадей. Никто никуда не едет. На дороге мои разъезды, если кого из вас приволокут, так буду считать дезертирами. Дезертиров я вешаю.

Больше он этим людям ничего и не собирался говорить, для них и этого было достаточно, повернулся и пошёл туда, где горело больше всего фонарей и факелов.

А там собралось не менее пяти десятков человек, все галдят, друг друга пытаются перекричать. Рене что-то говорит, но его не слушают, солдаты его обступили. И что хуже всего, там не только солдаты первой роты.

Волков бесцеремонно расталкивает всех, пробираясь к Рене, хватает того за руку, оттаскивает чуть в сторону.

— Господи, Мария, матерь Божия, как хорошо, что вы появились, — Рене, болван, ещё и крестится у всех солдат на виду.

Кавалер не удостаивает родственника ответом, поворачивается к солдатам:

— Кто старший?

— Ну я, — отвечает один из солдат.

— А имя и звание у тебя есть?

— Корпорал Левенгринской воинской корпорации Рудольф.

— И какого дьявола ты и твои люди не работают, корпорал Рудольф? Или вы, может быть, господа благородные, может, за вас другие должны частокол вокруг лагеря ставить?

— Без толку всё это! — кричит один из солдат, он совсем недалеко, он орёт почти из-за спины своего корпорала. — Завтра придут две тысячи мужиков, сметут нас, как вторую роту!

Эти крикуны хуже всего, больше всех страха на других нагоняют. Самим страшно так, что на визг срываются, так ещё и других своим визгом пугают.

Волков делает шаг и без предупреждения, почти без замаха бьёт крикуна в челюсть, бьёт сильно, бьёт, не снимая латной перчатки.

Тот, роняя свой годендаг на землю, пошатнулся, пытаясь устоять, заплёл себе ноги, словно сильно пьяный, но не устоял. Уселся на землю. Волков же краем глаза следил за остальными солдатами, может, кто осмелится вступиться за крикуна. Но никто не вступился, все понимали, что полковник прав. Спрашивал он корпорала, отвечать должен был корпорал, а из строя никто орать не должен, когда командиры разговаривают.

А кавалер как ни в чём не бывало снова спрашивает у корпорала:

— Так почему ты и твои люди не работают?

— Потому как без толку это, — повторяет тот слова крикуна. Повторяет с вызовом. Смотрит Волкову в глаза и продолжает. — Завтра хамы будут тут. А мы уставшие, день на марше, вечером в бою, ночью работали. И не жрали.

— Еда уже готовится, — говорит Волков. Тут за его спиной происходит движение, он оборачивается, а там Вилли прибежал, расталкивает зевак, с ним десятки стрелков, фитили уже зажжены, готовы стрелять. Теперь ему полегче стало, он продолжает. — Если частокол поставим, если окопаем его хорошо, то с нашими мушкетами мужичью нас нипочём не взять.

— Не успеем мы до утра! — корпорал тоже видит стрелков, сразу тон менее наглый стал, но всё равно этот мерзавец дерзок в речах. — Будь нас хоть полторы тысячи, так, может, и не взяли бы… А вы нас в засаду завели. Вон сколько людей за один вечер полегло. Телеги с ранеными возим всю ночь. Лекари не успевают лечить.

«Ах ты, сволочь! Решил виноватого найти и сбежать отсюда!»

— Да, мы попали в засаду, да, нам было тяжко, но мы не можем отступить, не уйдём мы от них с обозом, а обоз бросать нельзя, иначе это будет конец всей кампании, — Волков пытается всё объяснить этим солдатам.

Но им плевать на обоз.

— Мы из-за вашего обоза тут погибать не хотим, тем более что мужичьё пленных не берёт, а раненых добивает. Мы не хотим к полудню тут дохлые валяться.

— Дезертировать думаете?

— Нет-нет, — сразу отвечает корпорал, — мы законы воинские знаем, мы пойдём к другому командиру и контракт выполним. Мы будем просить маршала, чтобы записал нас в другую часть. Уходим мы от вас, полковник Фолькоф, так как командир вы нерадивый и неумелый.

Так и говорил он это всё дерзко, даже как будто с ухмылочкой. Очень немногие из тех, кто знал Волкова не первый день, видя в его руках секиру, осмелились бы так с ним разговаривать.

Корпорал Левенгринской воинской корпорации Рудольф едва успел договорить, как ему на стык горжета и шлема обрушился тяжеленный топор. Рудольф пошатнулся, железо выдержало, корпорал, опираясь на алебарду, выстоял, но только для того, чтобы получить второй удар. Второй удар был страшен, теперь Волков бил, держа тяжёлое оружие двумя своими сильными руками, занося топор за спину, с размаху. Удар раскроил Рудольфу и шлем, и голову. Он рухнул на землю замертво.

— Ах ты! — закричали сослуживцы корпорала.

— К оружию, ребята!

— Он убил его!

Люди из корпорации Левенгрина сразу ощетинились железом, думая мстить за своего командира.

А тут и Вилли тоже крикнул:

— Стрелки! Целься!

Но весь этот шум, все крики перебил скрипучий, надтреснутый и властный, знакомый Волкову голос:

— Это что тут такое? Бунт?

И хоть часто кавалера раздражал человек, чей голос сейчас слышали все, теперь же он был рад ему.

— Что здесь происходит? Бунтуете, негодяи? Господин полковник, только прикажите, и я угощу этих бунтовщиков хорошей порцией картечи.

— Никто здесь не бунтует, господин капитан Пруфф, — громко отвечал Волков. — Солдаты сейчас выберут себе нового корпорала и пойдут работать в свою часть. Так как они знают, что вокруг лагеря я выставил пикеты и разъезды и что дезертиров я буду вешать.

Как он это сказал, так после повисла тишина. Ни солдаты из корпорации города Левенгрина, ни зеваки ничего не говорили.

— Ну, что стоите? Картечь ждёте? — крикнул Волков, стряхивая со своего страшного оружия капли крови. — Выбирайте себе корпорала и идите в свою часть.

Многие солдаты уже смирились с его властью, с его победой, да и всем зевакам уже всё было ясно.

Вот лишь теперь дело было закончено.

Глава 2

— Ну наконец-то, — сказал Волков и протянул руку капитану Пруффу.

Тот пожал руку и сразу спросил:

— Раненые, которые мне встречались по дороге и которых я опросил, говорили, что мужики нас ждали. Ждали и крепко побили?

— Да, устроили нам засаду, Бертье погиб, Гренер тоже, погиб ротмистр Хилли.

— Это молодой такой? Из стрелков?

— Да. Роха и Брюнхвальд ранены, второй роты нет, она была в голове колонны. Арбалетчики сбежали. В общем, мы угодили в засаду.

— Засаду? Но ведь вы выставляли разъезды!

— То и удивительно, никто из кавалеристов ничего не видел, пока на нас не обрушились батальоны хамов. Впрочем, это уже прошлое, пойдёмте, я покажу вам, что вам надобно сделать.

Волков обернулся и увидал всё ещё растерянного Рене, что был тут же.

— Капитан, прошу вас продолжить работы, займите уже своих людей, дайте им лопаты, чтобы мысли дурные к ним в головы не лезли, — едко произнёс полковник.

Рене пытался ему что-то ответить, но Волков его сейчас даже слушать не хотел, он жестом велел удалиться. Капитан поклонился и ушёл. После кавалер заговорил с ротмистром Вилли:

— Ротмистр, отберите среди своих стрелков десять самых надёжных человек с самым надёжным сержантом…

— Сейчас всё сделаю, а зачем они вам?

— Для моей охраны, — отвечал полковник, — сзади у меня глаз нет, а одного Максимилиана может быть мало. Думаю, что солдатики теперь на меня будут злы.

— Я могу быть при вас, полковник, — сразу вызвался Вилли.

— Вы должны быть при своей роте, у меня и так не хватает офицеров. Пришлите мне десять людей и сержанта.

После они с Пруффом пошли по лагерю.

Как ни устали, как ни злы, как ни голодны восемь сотен людей, но сила это немалая и сделать они могут многое, если есть воля, что сможет их объединить и сподвигнуть на усилия.

Стена из кривоватых брёвен уже перегородила дорогу с востока, оставив проезд для телег. Перед стеной полсотни людей уже копали ров. А сам частокол уже повернул на запад и шёл над лесом, которым густо порос спуск к реке.

Волков вывел Пруффа на дорогу. Как раз луна вышла, река блестела серебром в её свете.

— Вот, — сказал полковник, — это брод, я хочу, чтобы ваши пушки не дали завтра ни одному мужику перейти его.

— Завтра? — спросил капитан. — Думаете, что они пойдут уже завтра?

— Думаю, что они начнут утром, они слышат, что мы укрепляемся. Я бы на их месте тянуть не стал.

Они пошли обратно в лагерь. Волков привёл артиллериста в северо-восточный угол лагеря.

— Насыпьте здесь земли столько, чтобы вы могли стрелять поверх частокола по переправе.

— Насыпать придётся немало, — говорил Пруфф.

— Да, немало, — согласился кавалер.

— Надеюсь, вы дадите мне хоть тридцать сапёров.

— Нет, все сапёры ставят частокол или окапывают его.

— Но мои люди выбиваются из сил, они весь день и полночи тащили пушки, — в голосе Пруффа опять слышалось привычное недовольство.

— Капитан, сапёров лишних у меня нет, из трёх сотен их осталось чуть больше сотни, и те уже с заката рубят лес и копают канавы. Придётся вам справляться самим.

— Я не успею до рассвета! — уже раздражённо говорил капитан.

— Объясните своим людям, что если они не успеют до рассвета, то к полудню им уже некуда будет торопиться, их всех перережут мужики.

Слушать, что там скажет ворчливый капитан, кавалер не стал, он повернулся и пошёл прочь.

Не прошёл он и десяти шагов, как услыхал знакомый и очень взволнованный голос, сначала даже не мог вспомнить, кто его кличет.

— Господин! Господин!

— Это брат Ипполит, — сразу признал монаха Максимилиан. Он светит ему фонарём. — Ипполит, мы здесь!

Монах подбегает к Волкову, на нём длинный кожаный фартук, руки грязные, засохшая кровь чёрными точками покрывает и лицо его, и горло, кажется, он недавно плакал.

— В чём дело? — довольно холодно спрашивает кавалер, его раздражал даже тон, которым монах его звал.

— Господин, — монах чуть обескуражен его тоном, — они у меня умирают.

— Кто?

— Раненые, некоторых мы даже не успеваем осмотреть. Умирают, даже когда мы их лечим, когда зашиваем раны.

— Что, все умирают? — у Волкова защемило сердце.

— Нет-нет, слава Создателю, не все, но многие, уже шесть человек померло, я…

— Что? — сквозь зубы, но негромко сказал кавалер, не дай Бог солдаты услышат то, что им слышать нельзя. — Всего шесть? И ты прибежал ко мне пожаловаться, или чтобы я тебе слёзы утёр? Ты в своём уме, дурень учёный? Ты когда сюда ехал, о чём думал, думал тут желтуху да золотуху лечить?

— Но они умирают, их ещё целые телеги, я не смогу всех спасти, и помощники мои не смогут, я не думал, что так будет, понимаете, раньше в других ваших битвах так много раненых не было.

— Иди, дурак учёный, и спасай людей… Спасай людей, спасай тех, кого можешь точно спасти, а уж потом других, иди и делай то, на что Бог тебя сподобил.

— Я просто…

— Прочь! — заорал Волков. — Прочь отсюда, вернись на своё место, и зашивай в людях дыры, связывай кости, как тебе дано, а тех, кого подлечил, укладывай в телеги и отправляй в Бад-Тельц, пусть один из твоих лекарей с ними поедет, дай ему денег, чтобы размещал раненых у селян. Иди!

Монах только смог кивнуть и убежал в темноту. А Волков опять почувствовал, как кольнуло в груди. И боль ниткой протянулась в левую руку до самого безымянного пальца. Он сжал левый кулак.

«Левая рука слабая. Вот и болит. Надо прилечь, что ли. Поспать хоть час-два».

Но его окликнули.

— Господин полковник, — обратился к нему немолодой сержант, Волков помнил его ещё с Фёренбурга, там он был простым стрелком, которому ещё и оружия не хватало.

— Тебя Вилли прислал?

— Да, сержант Хольц, ротмистр говорит, вас надо охранять.

— До утра точно придётся, — отвечает кавалер, а сам морщится от неприятных ощущений в груди. Хочется приложить к беспокоящему месту руку, разгладить его, да попробуй ещё. Там кираса, кольчуга и стёганка, не дотянешься.

— Не беспокойтесь, господин. Мы вас убить не позволим, — заверил сержант.

— Отлично.

Он огляделся, ища себе место для лежанки. И тут Волков увидал в одной из телег молодого своего оруженосца Курта Фейлинга. Он сидел в пустой телеге в обнимку с флагом, который так и никому не отдал, и что-то грыз.

— Сдаётся мне, что вы так и не выполнили мой приказ? — сказал он молодому человеку без всякой злости. — Вы так и были с ротой Брюнхвальда до конца?

Фейлинг перестал жевать. Смотрел на полковника с трепетом.

— Думается, что знаменосцем вам быть рановато, это звание ещё нужно заслужить, — произнёс Волков залезая в телегу и садясь рядом с мальчишкой, — будете и впредь моим оруженосцем. Надеюсь, Максимилиан научит вас ухаживать за доспехом и за моими конями.

— Ухаживать за конями я умею, кавалер, — с радостью отвечал Курт Фейлинг.

— А шлем с меня снять сможете?

— Конечно.

— Ну так снимайте.

Молодой человек сразу привстал, стал отстёгивать ремни, что крепили шлем к горжету. Это у него получилось почти сразу.

Волков повалился на что-то мягкое, положил секиру под правую руку:

— Максимилиан, сержант Хольц.

Те сразу подошли.

— Мне нужно поспать хоть немного, думаю, на рассвете мужики начнут дело, хочу быть бодрым к тому времени.

— Я разбужу вас, — заверил его Максимилиан.

— Я пригляжу за вами, — обещал сержант стрелков.

«Хорошо, что пришёл Пруфф, а то без Брюнхвальда совсем плохо».

Больше он ни о чём не успел подумать.

Сначала он не мог понять, что происходит. Вокруг всё серое. Максимилиан склоняется над ним:

— Кавалер, кавалер, просыпайтесь, барабаны…

Он садится, откидывает одеяло, его кто-то накрыл, пока он спал, кажется, это денщик Гюнтер. Рядом у него в ногах спит новый его оруженосец Курт Фейлинг, а вокруг всё залито или даже завалено тяжёлыми клубами серого тумана. Такого плотного, словно это вата.

— Барабаны? — он не слышит барабанов, только звуки топоров, пил, заступов.

— Приехал кавалерист из разъезда с восточной дороги, говорит, что у второго брода барабаны бьют.

Волков сразу просыпается, вылазит из телеги, берёт топор, шлем, некоторое время стоит, привыкает к боли в растревоженной ноге, затем идёт к восточному выходу из лагеря. Максимилиан и стрелки охраны спешат за ним.

Всадник ждёт его сразу за частоколом.

— Ну? — спрашивает он.

— Барабаны, господин, — сразу говорит тот, — за рекой у дальнего брода. Бьют «походный шаг».

— Езжай туда, как только начнут переправляться, сразу отходите в лагерь.

— Да, господин, — отвечает всадник и уезжает.

Надо послать кого-нибудь на рекогносцировку, но кого? Рене? Да нет, какой из него разведчик. Хайнквист? Новый человек, Брюнхвальд говорил, что он проявил себя в деле. Один бой — этого мало. Он его не знает совсем. Вилли? Нет, конечно, мальчишка совсем без опыта. Гренер? Да будь у кавалера ещё хоть один кавалерийский офицер, так он сразу снял бы Гренера-младшего с должности. А ему надо всё знать наверняка, но посылать-то некого. Был бы Бертье… Да, но Бертье нет. Волков знает, что ему придётся идти в разведку самому. Как не стало Бертье, Брюнхвальда и Рохи, ему приходится всё делать самому. Потеря опытных командиров — самое худшее, что могло случиться. Сам он их всех заменить просто физически не сможет, даже если и силы в нём будут. Он не выспался, он мрачен, но надевает подшлемник и сверху небрежно нахлобучивает шлем.

По мокрому песку, по росе он спускается к реке. Здесь вообще ничего не видно, туман такой густой, словно молоко. Через него мало того, что ничего не видно, через него ещё ничего не слышно…

Он подходит к самой воде, присаживается, начинает умываться и…

Замирает:

— Слышите? Максимилиан, сержант, слышите?

— Я нет, — отвечает Максимилиан.

— Похоже, лошадь ржала, — говорит сержант.

Да, именно, через плотную пелену тумана с той стороны реки именно эти донеслись звуки.

— Максимилиан, бегом в лагерь, передайте Рене, Хайнквисту и Вилли работы бросить, строиться в лагере.

— Да, да, полковник, — говорит знаменосец и убегает наверх к дороге.

Волков продолжает умываться, но сам больше прислушивается, чем моется, наконец встаёт:

— Сержант.

— Да, господин.

— Останетесь со своими людьми здесь, как начнут переправу или даже просто подойдут к воде, так дадите один залп, чтобы мы знали, что они начали. А потом бегом в лагерь.

— Да, господин.

Волков, хромая в сыром песке, насколько мог быстро пошёл вслед за Максимилианом, ему нужно было ещё осмотреть укрепления, что построили за ночь. Осмотреть, чтобы точно знать, к чему готовиться.

И то, что он увидел, его не сильно порадовало, вернее, не радовало совсем. Восточная стена, что перекрывала дорогу рядом с поворотом к броду, была хороша, поставлена ещё когда он не лёг спать, стояла крепко и окопали её хорошо. Канава под ней была человеку по грудь, спуск лёгок, подъём крут. Попробуй из такой ещё вылези. Рогатки у восточного входа вкопаны надёжно, заточены на восток, телега одна пройдёт, а вот строй солдат нет. Такой проход несложно будет оборонять, особенно если у тебя достаточно стрелков. Тут всё было хорошо. А ещё солнце уже почти вылезло из-за верхушек деревьев. Подул ветерок, туман клочьями разлетался и таял в воздухе, как в волшебстве каком-то. Но рыцарю было не до красот природы.

И первые пятьдесят шагов северной стены тоже были неплохи, а дальше… Брёвна вкапывались неглубоко, держатся некрепко, да и эти окопаны плохо… Сапёры и солдаты второй роты, что ещё работают тут, видят его недовольство их работой, смотрят на него зло, что-то бурчат себе под нос. А к нему бежит устало новый командир второй роты Хайнквист.

— Господин полковник…

— Что это? — сразу выговаривает ему Волков, показывая на кривые и косо вкопанные брёвна. — Кто учил вас, ротмистр, так укреплять лагерь?

— Мои люди еле волочат ноги от усталости, господин полковник, они сутки не ели.

— Вы офицер, Хайнквист, и должны понимать, да ещё и людям своим объяснять, что если не будет укрепления, так им вообще больше поесть не придётся…

— Я пытался…

— Плохо пытались… Плохо, — рычит Волков и, уже успокаиваясь, добавляет, — снимайте своих людей, быстро кормите и стройте.

— Что-то случилось?

— Разъезды доложили, что на том берегу, у дальнего брода, слышны барабаны, играют «походный шаг», а у нашего брода я сам слышал ржание лошадей.

— Пойдут на штурм, думаете?

— Нет, придут поздравить нас с днём святого Енуария, — издевается полковник. — Кормите людей быстро и стройте.

— Вторая рота, бросай работу, сержанты, всех людей ведите в лагерь! — кричит Хайнквист.

— Господин, а жрать дадут? — тут же орут солдаты, что были рядом.

— Дадут. Сержанты, инструменты не бросать, всё нести в лагерь.

— А нам что? — кричат сапёры, тоже останавливая работу, ожидая ответа от офицеров.

— Тоже в лагерь идите, идите есть, — отвечает им полковник.

Все, и солдаты, и сапёры, радостно, чуть не бегом поторопились к проходу. Люди хоть и устали смертельно, но голод пересиливает усталость.

Волков идёт дальше. Стена дрянь, ров неглубок, хорошо, что сразу за рвом начинается крутой и заросший лесом спуск к реке, тут очень непросто будет врагу атаковать, волноваться за северную стену смысла не было, тем не менее, он не преминет высказать всё Хайнквисту. Брюнхвальд такого бы не допустил.

Западная стена, которую ставил Шуберт, была не лучше северной, да ещё и у прохода не вкопали рогаток, просто сложили рядом…

Он уже собирался повернуть за угол к южной стене, как услышал выстрелы. Мушкеты, стреляющие новым порохом. Он уже знал этот звук. Пикет из его охраны оповещал, что у брода появились хамы.

Дальше разглядывать брёвна и канавы времени не было, он поспешил в лагерь. Почти сразу увидел Максимилиана:

— Господин полковник, вернулись наши разъезды и пикет с восточной дороги, мужики переправляются.

— Сколько? — только и спрашивает он.

— Насчитали пять сотен, но конца колонны не видели.

— Пять сотен минимум, — прикидывает Волков, — а может, и тысяча будет, на этот раз переправятся со стрелками, на этот раз времени у них много. — Где Рене?

— Строит людей, но без вас не решается просить ни трубачей, ни барабанщиков, чтобы сыграли ему построение.

О, как этот слюнтяй раздражает Волкова. Он аж зубами скрипит. Не будь он мужем сестры, отстранил бы этого болвана сразу после атаки мужиков. А поставил бы… Да хоть того же Хайнквиста, хуже бы не было.

— Максимилиан, бегите к трубачам, пусть играют «тревогу» и «построение».

Знаменосец коротко кивнул и скрылся.

В лагере суета, крики, неразбериха. Резко кричит молодой офицер, фамилии которого Волков вспомнить не может.

— Первая рота, строиться!

Сержанты повторяют приказ, орут так, что у них вены на горле выступают.

— Рене? Где капитан Рене? — спрашивает он у первого попавшегося сержанта, хватая того за рукав кольчуги.

— Там, господин, ближе к воротам был, — и тут же отворачивается от полковника. Сержанту не до него. У него своё дело. — Эй вы, бараны во втором ряду, куда первым на пятки наступаете? Опытные люди, а сбиваетесь в стадо, как новобранцы. Ровняйтесь, на полтора шага от них. Не напирайте.

«Даже этот сержант и то знает, что делать. Достался мне родственник».

А тут, звонко, как положено, громко, как положено, тревожно, как и положено, зазвенели трубы, играя сигнал «тревога, к оружию».

Солдаты — те, что ещё ели, спешно закидывали в рот еду грязными руками, бросали миски и кружки, брали оружие. Волков, расталкивая мельтешащих под ногами возничих, кашеваров и сапёров, стал искать офицеров.

— Вторая рота, стройся в проходе, под мою руку, — орёт старший сержант второй роты, вытягивая руку вдоль прохода. — В колонну по четыре.

Слава Богу, хоть ротмистр Хайнквист знает, что делать, он уже рядом со своим сержантом, уже надел шлем, уже готов. Критически оглядывает солдат.

Вилли тоже собирает стрелков, Волков смотрит на мальчишку, слышит его, его высокий голос начинает волноваться.

«Ах, как всё это нехорошо, рано, рано мальчишке командовать ротой, не дорос ещё, был бы Роха…»

Но старого товарища нет рядом, и от этого на душе у полковника совсем неспокойно.

Глава 3

И тут нежданно-негаданно как бальзам на сердце. В суете и толкотне лагеря, который вот-вот подвергнется атаке, было место, где царил порядок и спокойствие. В северо-восточном углу насыпана площадка. Немалая и в высоту взрослому по пояс. Земля застелена досками, и на этом помосте стоит капитан Пруфф, там же его пушки. Всем пушкам места хватило. Волков сразу взбирается наверх к капитану, к орудиям. Пруфф молодец, сам он до этого додумался или ему кто из его людей подсказал, но земли они много насыпать не стали, а чтобы пушки могли стрелять из-за частокола, просто спилили верхушки брёвен. Теперь пушки могут стрелять и по переправе, и по дороге. И везде у артиллеристов порядок. Рядом с полукартауной два бочонка с картечью, с крупной и с мелкой. Ядра тут же сложены в пирамиду. Ядра для кулеврин рядом. Большая бочка с порохом отнесена подальше, стоит внизу и накрыта крышкой, чтобы во время стрельбы искра не залетела. Под колёсами всех пушек чурбаны, чтобы уменьшить откат при отдаче. Всё, всё тут продумано, всё в полном порядке.

Капитан Пруфф кланяется Волкову:

— Доброе утро, полковник.

— Доброе ли, капитан? Мужиков не видать? — Волков подходит к частоколу и опять восхищаетсяпродуманностью позиции.

— Говорят, барабаны бьют. Но я сам не слышал, — отвечает Пруфф. Волков давно заметил, что он всегда говорит громко и, кажется, немного туговат на ухо, впрочем, как и все артиллеристы.

Волков оглядывается. Отсюда переправа как на ладони, а если пушки чуть развернуть на юг, то и вся дорога ими простреливается.

— Вы отлично оборудовали позицию, капитан, — наконец говорит Волков, — всё прекрасно видно, и порядок у вас безупречный.

«У всех бы так было в частях».

Капитан в ответ лишь кланяется. Но видно, что похвала ему приятна. Полковник оглядывается. Роты построены, офицеры собрались около артиллерийской насыпи. Он спускается к ним, но не здоровается, начинает сразу.

— Капитан Рене, ваша рота у восточного прохода, выделите резерв из лучших солдат в сто человек под командованием ротмистра, остальных разделите на две части, ставьте людей с двух сторон от прохода, если хамы надумают войти, так давите их с флангов. Резерв поступает в моё распоряжение.

— Как вам будет угодно, полковник, — сразу отвечает Рене.

— Ротмистр Вилли, выделите охранные пикеты человек по пять, поставьте их к западному, южному и северному проходам, чтобы мы знали, когда враг попытается обойти лагерь.

— Да, полковник.

— Остальных, так как вы умеете, стройте рядами фронтом к восточному проходу, пусть, как только войдут, так сразу попадут под ваши мушкеты и аркебузы во фронт и под удары людей Рене во фланги.

— Да, полковник, — снова повторил Вилли.

— Полковник! Господин полковник! — ещё издали кричал артиллерист, пробираясь к нему через строй солдат первой роты.

Все офицеры и солдаты, что были рядом, оборачивались к нему.

— Ну? — коротко бросил ему Волков.

— Мужики, колонна, человек под шестьсот. С флагами идут и с барабанами.

— Где?

— У нашего, ближнего брода.

— Ступай, — ответил полковник и положил руку на плечо молодому ротмистру, который уже командовал ротой. — Вилли, действуй так, как действовал Роха.

Волков так и не успокоился.

«Рано, рано юнцу командовать полутора сотнями людей, что старше него».

— Не волнуйтесь, полковник, — отвечал ему Вилли, — ваши стрелки им врежут как следует.

— Хайнквист!

— Я тут, полковник.

— Вторая рота в резерве. Станьте в центре лагеря, будьте наготове.

— Да, господин полковник.

— А что делать кавалеристам? — спросил Гренер, думая, что Волков про него забыл.

— Кавалеристам в лагере делать нечего, выводите их отсюда, выводите на запад, станьте на дороге и, если увидите, что враг обойдёт нас и появится с запада, чтобы ударить нам в тыл, так сами его бейте при первом удобном случае, приказа не ждите.

Гренер кивал. Мальчишка, который вчера потерял отца. В глазах его как минимум растерянность, как ему полуэскадроном руководить?

«Тоже молод, как и Вилли, эх, с кем приходится воевать, со слюнтяями да мальчишками».

Почти все слова были сказаны, но нужно было что-то говорить солдатам. Они ждали.

— Братья-солдаты! — заорал Волков. — Помните, что вы дети Божьи, дети Истинной Матери нашей, Святой Церкви, а они, — он махнул рукой на восток, — дети Лютера и Кальвина, слуги Сатаны! С нами Бог, молитесь, кто как умеет, и бейтесь изо всех сил! Кто погибнет, обретёт царствие Божие, кто выживет — славу! И верьте в меня, как верили раньше. Я знаю, как бить мужиков.

Он повернулся и захромал к артиллерийской насыпи, за ним пошёл Максимилиан со знаменем. Курт Фейлинг догнал его и, заглядывая в глаза, тихо заговорил:

— Господин полковник.

— Да, Курт.

— Может, прикажете оседлать вашего коня?

Волков остановился и посмотрел на мальчишку внимательно, он даже немного улыбался.

— Ну, на всякий случай, — так же тихо продолжал Фейлинг. — Вдруг…

— Нет, — ответил Волков, — вы умный юноша, господин Курт Фейлинг, но коня мне сегодня седлать нет нужды, я сегодня никуда уезжать из лагеря не собираюсь.

Сказал и начал взбираться наверх, к капитану Пруффу.

— Идут с флагами, — говорит Пруфф, увидав, что полковник встал с ним рядом.

Солнце и ветер от тумана ничего не оставили. Утро прекрасное, птицы в небе звенят, переливаются. Красота. А по утренней, влажной от росы дороге, пыли совсем не поднимая, с флагами, с барабанами идёт плотная полнокровная колонна пехоты. Восемь сотен, не меньше, а по полю, догоняя пехоту, все в цветастых шелках и с дорогими перьями в плюмажах, не спеша, почти шагом, едут рыцари.

— Как хороши-то кавалеры, красавцы, едут, не прячутся, — продолжает капитан-артиллерист. — Красиво всё у них: и пехота, и кавалеры.

— Специально так идут, надеются нас выманить защищать переправу, — говорит полковник, не вглядываясь в тот берег.

— Но мы не пойдём? — спрашивает Фейлинг.

Волкову не очень хочется отвечать мальчишке, но это будет невежливо:

— С востока идёт ещё одна колонна, мы выйдем к броду, а они ударят нас с берега. И конец. Нет, им не выманить меня из укреплений, пусть хоть золото на берегу раскидывают.

— Кавалеры опасные, — вдруг осмеливается взять себе слово Максимилиан, — раненые говорили, что кавалеры раскидали четверть их колонны одним наездом.

— Угу, — мрачно подтверждает кавалер машинально, он не видит стрелков и арбалетчиков. Это его беспокоит. Значит, они переправились с другой колонной у дальнего брода и идут сейчас к его лагерю по дороге с востока.

Пруфф неожиданно для него вдруг смеётся и говорит:

— Кавалеры перед атакой собираются в плотный строй, — и добавляет, оборачиваясь к Максимилиану, — лучше нет цели для крупной картечи. В них не промахнёшься.

А пехота врага уже приближается к берегу.

— Может, пора заряжать пушку? — спрашивает Волков.

— Я уже думаю о том, просто никак не решу, чем.

Волков смотрит на него, не понимая, и артиллерист поясняет:

— Двести шагов… Думаю, какую картечь класть.

Старый арбалетчик Волков был приятно удивлен, насколько старый артиллерист Пруфф верно угадал расстояние. Да, кавалер и сам посчитал, что до спуска к реке двести шагов. Ни один болт туда не долетит. Он щурится, приглядываясь, и говорит, продолжая разглядывать пехоту противника:

— Мелкую кладите, у мужичья ноги не защищены, лат на ногах почти нет, им и мелкой довольно будет.

— Да, это так, — ещё сомневается Пруфф, — но уж больно у мелкой разлёт большой, и силу она быстро теряет.

Волков не хочет лезть с советами к нему, Пруфф всю жизнь стреляет, он лучше знает.

— Двести шагов… Ладно, попробуем мелкую, — наконец говорит капитан артиллеристов, — посмотрим, как пойдёт. Фейерверкер!

— Тут, господин, — откликается один из артиллеристов.

— В картауну порцию мелкой картечи. Дистанция — двести шагов.

— Да, господин, — и тут же отдаёт команду. — Полтора совка пороха, пыж, картечь мелкая — заряжай, запал ставь!

— Стойте, — останавливает его Пруфф.

— Да, господин.

— Два совка пороха, — говорит капитан артиллерии. — Толкнём картечь посильнее.

— Два совка пороха, пыж, картечь мелкая — заряжай, запал ставь!

— Кулеврины как обычно, — продолжает командовать Пруфф.

— Кулеврины, полсовка пороха, пыж, ядро — заряжай. Запал ставь! — тут же отзывается фейерверкер.

Волков даже любуется этими ловкими солдатами. Как всё быстро и чётко делают артиллеристы, каждый знает, что ему делать, кто несёт порох, кто отмеривает картечь, кто подаёт пыж. Ни суеты, ни мельтешения какого, любо-дорого смотреть на них, ещё бы стреляли также метко.

— Дальность — двести, — продолжает Пруфф, — целься.

— Дальность — двести шагов, — перекрикивает его команду старший артиллерист.

— Готов, — наконец отвечает канонир у первой кулеврины.

— Готов! — тут же кричит канонир второй.

С картауной возиться дольше всего, но и она уже готова к выстрелу.

— Готов! — кричит канонир у главной пушки.

Волков ждёт, когда же будет отдана команда стрелять, как хорошо сейчас враг сгрудился, начинает спуск к воде. Но в воду никто не заходит. Солдаты стоят на песке кучей, прекрасная цель. Приказа, что ли, ждут? Но Пруфф не даёт приказа стрелять, идёт к картауне, сам склоняется к стволу, проверяет прицел. И, видно, только после этого, согласившись с тем, что прицелились хорошо, он подходит к Волкову:

— Думаю, что наш гостинец мужичью будет не по душе, разрешите, господин полковник, стрелять?

— Да уж начинайте, — отвечает кавалер, боясь, что враг начнёт переправу.

— Картауна, пали! — кричит капитан.

— Картауна, огонь! — тут же отзывается фейерверкер.

И канонир подносит к запальному отверстию сложенный вчетверо и крепко скрученный тлеющий фитиль на палке. Запал тут же вспыхивает…

Бах-х-х…

Глава 4

Волков даже вздрогнул. Удар такой, что звон в ушах, ни шлем, ни подшлемник не помогли. Дым, густое облако медленно плывёт на запад. Кавалер оглядывается, видит Пруффа, который морщится и улыбается одновременно, говорит приглушённо:

— Вон как жахнуло, два совка пороха — не шутка, однако.

Потом и он, и кавалер, пока артиллеристы огромными кольями возвращали откатившуюся пушку на место, начинают глядеть за реку.

А там мужичьё суетится. Картечь удачно накрыла тех, кто столпился на берегу. Раненых много, кто-то валяется на песке, кто-то остался стоять, а кого-то товарищи уже волокут вверх по берегу. Ноги, руки, лица, глаза… Вся плоть, что была незащищена, всю её находили и рвали мелкие, с вишню величиной, свинцовые неровные шарики.

— Два десятка минус, — прикидывает Пруфф, оценивая попадание. — Канонир, прицел был хорош.

«Может, и нет двух десятков раненых, но полтора десятка есть точно…»

— Фейерверкер, повторить! — кричит капитан артиллеристов.

— Два совка пороха, пыж, картечь мелкая — заряжай, запал ставь! Канонир, дальность двести — целься! — тут же отзывается заместитель капитана.

И снова суетятся вокруг пушки канониры: солдаты чистят от нагара ствол длинным банником, другие несут порох, третьи отсыпают картечь.

— Непонятно, чего они ждут, почему не начинают переправу, — говорит Пруфф.

Волкову самому интересно. Он не отрывает глаз от суеты на том берегу. Чего тянут, хотят подольше под картечью постоять? И тут ему становится всё ясно:

— Вон кого они ждали, — говорит он капитану.

Да тот уже и сам видит. Видит, как на берег, на вчерашнее своё место, выезжает мужицкий генерал со своей свитой. Он, как и вчера, без шлема, в берете на войну приехал.

«А вот и ты, удивительный генерал хамов».

Волков очень хочет разглядеть его лицо, но слишком далеко. Кроме бороды, ничего не разобрать. И ещё ему кажется, что Железнорукий также пытается разглядеть его.

— Готов! — кричит канонир картауны.

— Может, по генералу выстрелить? — предлагает Волков.

Пруфф сомневается:

— Двести пятьдесят шагов, разлетится картечь, лошадей раним в лучшем случае. Лучше из кулеврин, ядрами проверим генерала.

— Хорошо, — соглашается Волков.

Пруфф машет рукой: стреляйте.

Снова страшный хлопок звучит над рекой, снова рой жужжащего свинца летит на ту сторону и снова находит множество целей. Волкову даже кажется, что слышит крики раненых, но это, конечно, ему кажется. А жаль, то была бы песня для души. Снова не меньше десятка людей валится на прибрежный песок. А кто-то стал забираться наверх по крутому берегу.

«Побежали хамы? Видно, для них такое впервой. Что, не привыкли стоять под пушечным огнём?»

Волков был удовлетворён такой стрельбой, артиллеристами и их капитаном. Два выстрела, и оба в цель. Стреляй они так у холмов по горцам, дело кончилось бы в два раза быстрее.

Два артиллериста длинным банником уже чистят ствол, готовят оружие к дальнейшей работе, а капитан отдаёт новый приказ:

— Кулеврины, прицельтесь вон по тем офицерам.

— Да, господин, — кричат канониры и разворачивают пушки в сторону.

— Как будете готовы, так стреляйте без команды, — продолжает Пруфф.

— Да, господин.

Недолго пришлось ждать. Почти одновременно, один за другим, хлопают два выстрела. Два ядра величиной со среднее яблоко улетают за реку.

Волкову кажется, что он видел, как одно из ядер пролетело выше голов офицеров. Немного, но выше. А второе не долетело. Ударило в пяти шагах прямо перед лошадью Железнорукого, выбив фонтан песка, который полетел в лошадей и офицеров.

Офицерские лошади испугались, шарахались, а лошадь Эйнца фон Эрлихгена так и вовсе встала на дыбы, а когда всадник угомонил её, так ещё и взбрыкнула. От этого всего у Железнорукого слетел с головы берет. Кто-то из адъютантов спешился, поднял и передал головной убор генералу.

«А! Так ты ещё и лысый!»

Волкова почему-то это порадовало, он даже засмеялся.

«Лысый чёрт».

А картауна тем временем опять заставила его вздрогнуть, снова оглушительно ахнула, отправив злой свинец на тот берег реки.

На этот раз свинец не нашёл столько крови, сколько было в первый и второй раз, но людишки падали, корчились.

Мало, но ничего. Волков знал, как стоять да ходить под пушечным огнём. В крепостях сидел, крепости штурмовал. Стоишь иной раз у крепостного зубца с арбалетом и ждёшь выстрела большой осадной пушки, гадаешь, куда следующее ядро полетит. Выше, ниже тебя, в стену шлёпнет, разбивая кирпичи, к соседу полетит или к тебе. Убьёт сразу или оторвёт ноги. Даже вспоминать то неприятно. Мороз по коже.

А если уж в первый раз под пушки попал, то совсем человеку плохо. Защиты ни от ядра, ни от крупной картечи нет, никакой доспех от них не спасёт, ни умения твои тебе не помогут, ни храбрость, надежда только на молитву. Надейся, что Бог тебя услышит.

Вот и всё, оттого ноги подкашиваются и появляется желание спрятаться, уйти, сбежать. Суетятся мужики на берегу, сержанты да офицеры их успокаивают, но даже отсюда видно, что вражеские солдаты готовы кинуться вверх по берегу, туда, где картечь их доставать не будет.

«Да, если хамы первый раз под пушки попали, им не позавидуешь».

Впрочем, ему ничуть не жаль этих людей. Совсем не жаль. Он неотрывно смотрит на тот берег и хочет, чтобы как можно больше их корчилось на песке.

«Что, быдло взбесившееся, страшно? Это вам не навоз по огороду раскидывать. Бойтесь. Картечь не помилует. Это хорошо, хорошо…Это вам за Увальня, за Бертье, за Гренера, за всю вторую роту. Жрите».

А пока полковник с удовлетворением глядел, как раненых хамов уносят с берега, на том берегу появились и рыцари. И сразу же Железнорукий махнул рукой в сторону противоположного берега.

Переправляйтесь.

И рыцари один за другим стали спускаться к воде.

— Наглецы какие! — с неприятным для Волкова восхищением произнёс Пруфф.

— Как до середины реки доедут, так бейте по ним, — сухо говорит полковник.

— Кулеврины, по кавалерам — пали по готовности! Только цельтесь, ребята, цельтесь хорошо.

Первый рыцарь уже заезжает в воду, они и вправду не спешиваются. Волков, наверное, слез бы и шёл, аккуратно нащупывая дно.

— Палю… — кричат один за другим канониры небольших пушек.

И опять звонко и не так уж громко, по сравнению с картауной, одна за другой хлопают кулеврины.

Может, то было военное везение, может, Бог был к кавалеру благосклонен, а может, канониры уже наловчились стрелять точно в цель, но первое же ядро отрывает голову коню, на котором ехал первый всадник. Голова взлетает вверх, а сам конь вместе со всадником валится плашмя в воду. Всадник скрывается под водой, только копыта конские из-под неё торчат.

«Вот, а я бы пешим шёл, коня в поводу вёл. А ты барахтайся теперь, болван, надеюсь, ты ногу из стремени вытащить не успел. И тебе это за вторую роту, надеюсь, не выплывешь, будешь знать, как моих людей топтать».

И никакого снисхождения не было у кавалера к тому рыцарю. Служили они хамам, топтали его людей, так ещё и еретиками были скорее всего — пусть хоть все потонут.

Другие рыцари спрыгивали тем временем с коней, кидались на помощь к своему товарищу.

— Пруфф, бейте по ним, бейте из картауны, пока в кучу съехались, хорошо же стоят.

— Картечь мелкая, далеко для неё, рыцарский доспех не возьмёт, — сомневается капитан.

— Попробуйте. Стреляйте.

— Канонир картауны, пока кавалеры в кучу собрались, врежь им.

— Да, господин.

Наводчик припадает к стволу. Волков смотрит то на него, то на рыцарей, которые, к его сожалению, достают своего товарища из-под воды.

«Да быстрее же, быстрее».

Ему не терпится, но подгонять канонира нельзя, спешка только увеличит вероятность промаха. Волков молчит, хотя уже готов сам кинуться наводить орудие. Вернее, помогать. Сам, конечно, он этого делать не умеет.

Кавалеры уже вытащили своего лидера. Поддерживают его. Он, стоя по пояс в воде, открывает забрало шлема, дышит…

И тут:

— Палю!.. — кричит канонир.

Бах-х-х…

Волков уже готов был к такому громкому хлопку, открыл рот и смотрел, как густой рой мелкой картечи летит прямо к рыцарям и их коням. Свинец взметнул мелкие фонтанчики прямо там, где и нужно было, прямо вокруг сбившихся в кучу рыцарей. Одна лошадь, с которой кавалер спрыгнул, чтобы спасать своего товарища, стала биться в воде, а ещё одна встала на дыбы, скинув седока в воду.

— Накрыл, — удовлетворённо произносит канонир, глядя на кутерьму, что началась на переправе.

Те рыцари, что ещё не вошли, ждали, а те, кто уже вошёл, поворачивали назад. Ещё трое пешими выходили из воды, под руки вели своего товарища, который шёл так неуверенно, словно собирался упасть. Видно, одна из картечин нашла щель в его доспехе.

— Кажется, переправа в этом месте на сегодня закончена, — с улыбкой произнёс капитан Пруфф, глядя, как, увлекаемые стремниной, на середину реки выплывают мёртвые лошади. Три штуки, одна за другой.

«Ну что ж, переправа сорвана, три лошади убито, один кавалер ранен. А главное… Главное, что у мужичья, которое торчит на берегу и всё это видит, задор упал, упал. Если даже кавалеры в своей прекрасной броне не смогли на вражеский берег вылезти, то им и пытаться нечего. Тем более, что потом придётся лезть на укреплённый лагерь, под те же самые пушки, что так их нещадно бьют здесь».

— Кавалер, — слышит он голос из-за плеча, Максимилиан указывает рукой на восток, на дорогу. — Колонна!

Волков вглядывается — так и есть. Люди, много, много людей. И им уже переправляться нет нужды, они уже на этом берегу и идут к нему. С барабанами, с флагами.

Колонна тянется и тянется, люди выходят из утреней дымки, кавалер прикидывает: шесть сотен, семь, восемь. Они подходят ближе. Волков уже различает флаги, слышит барабаны. Всё верно, он так и думал: перед сплочёнными пехотными колоннами свободным строем идут стрелки и арбалетчики. По сотне тех и других.

— Развернуть пушки? — спрашивает у него Пруфф.

Полковнику очень не хочется этого делать, он боится, что, как только артиллерийский огонь будет перенесён на другую цель, с той стороны снова полезут в воду мужики или кавалеры, но, наверное, придётся разворачивать.

Он не успевает ответить артиллеристу. Они оба с ним видят, как из прохода навстречу колонне выходит… ротмистр Вилли.

Он спокойно, даже вальяжно идёт вперёд. Идёт навстречу тысяче врагов, хворостиной похлопывая себя по сапогу, отходит от рогаток шагов на пятьдесят, останавливается и поднимает руку. Тут же за ним, быстро обходя вкопанные рогатки, выходят мушкетёры.

Волков думает закричать ему, требовать, чтобы немедленно вернулся за стену, но не успевает, Вилли кричит:

— Рядами по двадцать стройся!

Два сержанта стрелков показывают подчинённым, где начинаются линии. Мушкетёры деловито встают, ставят свои сошки, кладут на них свои тяжёлые мушкеты, они готовы, фитили, привязанные к рукам, дымят. Стрелки замирают, ждут команды.

Теперь Волков уже не думает останавливать Вилли, он видит, что молодой командир стрелков знает, что делать.

А тот ждёт. Видно, считает шаги. С какой дистанции мушкетёрам открывать огонь, он знает. Враг всё ближе, ближе… Двести шагов, теперь Волков уже различает офицеров и сержантов, а Вилли поднимает вверх свою хворостину. Ещё мгновение, ещё…

«Чего он тянет? Ещё полсотни шагов и арбалетчики смогут ему ответить».

— Первая линия, пали! — кричит ротмистр, тут же кричит Вилли, делая отмашку своей хворостиной.

Дружно, словно крепкую ткань порвали, прозвучал залп, окатив стрелков серым дымом. Но Волков смотрит не на стрелков и не на дым, он смотрит на арбалетчиков и аркебузиров врага, что идут в авангарде мужицкой колонны. Он видит, как десяток, а может, и вся дюжина арбалетчиков валится на влажную ещё землю. Товарищи хватают упавших и стараются быстро оттащить их из-под ног надвигающейся пехотной колонны. Это был неожиданный для кавалера результат.

— Первая линия в лагерь! — кричат сержанты. — Вторая линия, готовься!

«Ах, как это было хорошо, и не подумал бы, что на такой дистанции может быть такое прекрасное накрытие».

А Вилли снова поднял свою хворостину:

— Вторая линия, пали!

Снова рыжие всполохи, снова почти чёрный дым клубами. И опять валятся на землю и арбалетчики, и аркебузиры. На сей раз меньше, но всё равно хорошо. Хорошо. Вторая линия уходит в лагерь…

— Третья линия!.. — кричит Вилли и… не торопится, ждёт, пока враг пройдёт ещё десяток шагов навстречу тяжёлым мушкетным пулям.

Полковник уже ждёт третьего залпа. Когда дистанция показалась молодому ротмистру достаточной, он кричит:

— Пали!..

Новый залп, снова дым, снова удачно, снова валятся на землю враги.

Деловито и не спеша третий ряд кладёт на плечи мушкеты, забирает сошки и уходит, освобождая линию огня для последнего, самого малочисленного ряда. В последнем ряду всего двенадцать человек, но, судя по всему, это лучшие люди, Волков знает пару из них, это его вчерашняя охрана.

— Разбегаются, — смеётся Максимилиан, — они разбегаются!

И точно: ни аркебузиры, ни арбалетчики не желают стоять под мушкетными пулями, они разбегаются от дороги и влево, и вправо, предоставляя право получить свою порцию свинца закованному в доспех первому ряду мужицкой пехоты.

— Четвёртая линия, пали, — снова машет Вилли хворостиной.

Новый залп разрывает воздух. И это был залп прекрасный.

Колонна врага построена для штурма, по шесть человек в ряд. И вот весь первый ряд, закованный в железо с головы до ног, все шесть человек как подкошенные валятся наземь. Никакая, даже самая лучшая броня не выдержит попадания мушкетной пули.

В последнюю линию стрелков Вилли точно поставил лучших.

Второй ряд пехоты спотыкается об упавших, мешкает, третий ряд накатывается на второй, третий пытается остановиться, но на него сзади напирает уже четвёртый, сержанты бросаются исправлять дело, но колонна уже смешивается в кучу, останавливается. Мужики есть мужики. Солдаты, у которых за плечами годы войн, давно научились перешагивать через павших товарищей и друзей, перешагивать, не теряя темпа и не задерживаясь, чтобы оказать кому-то помощь. Главное в строю — это слушать сержанта и держать линию.

Волков бросает быстрый взгляд за реку — там всё спокойно, толпа с берега ещё не убралась, но переправляться хамы и не помышляют.

— Господин капитан, — он указывает Пруффу на остановившуюся колонну, — кажется, неплохая цель для вас.

Пруфф тут же кричит:

— Фейерверкер! Весь огонь по колонне справа!

— Весь огонь по колонне справа, — орёт младший офицер, — пошевеливайтесь, ребята, пока они кучей стоят.

Прислуга начинает поворачивать орудия, канониры начинают целиться, всё это не занимает много времени:

— Готов! Готов! — первыми кричат канониры кулеврин.

— Готов! — чуть погодя вторят канониры картауны.

— Так стреляйте! — разрешает капитан.

— Огонь! — кричит фейерверкер.

Тут хлопают кулеврины, а за ними всё тем же ревущим басом ахает картауна. Опытные артиллеристы со ста пятидесяти шагов не промахиваются. Тем более с возвышенности, тем более в огромную кучу людей.

Ядра и картечь ложатся как надо. Накрывают мужиков.

— Ещё! — кричит Волков.

Результат отличный, но ему мало… Мало.

— Заряжай так же, — командует Пруфф.

И артиллеристы принимаются за свою нелёгкую работу. Но…

Через шлем и подшлемник кавалер слышит далёкие трубы. Это не его, это у мужиков… Они играют сигнал «отходим».

«Отходим, отходим, отходим!» — несётся над дорогой.

И первыми приказ выполняют стрелки и арбалетчики. Они, пока пехота пытается построиться в колонну, дружно поворачивают и уходят шагом быстрым. Кому охота попасть под картечь или пули? Уходят на восток, туда, откуда пришли.

Да, колонна разворачивается, а из лагеря выбегают мушкетёры и аркебузиры. Сначала Волков не понял, для чего, а потом додумался. Мушкеты и аркебузы заряженными оставлять нельзя, вот Вилли и вывел стрелков разрядить оружие вслед уходящему врагу. Дым заволок всю округу, а полковник смотрел на тот берег. Там враг убирался прочь, унося с собой раненых и убитых.

— Ну, что ж, — произнёс капитан Пруфф, не скрывая своего удовольствия, — дело, можно сказать, сделано. У врага пять-шесть десятков убитых и раненых. Надеюсь, мы поквитались за вчерашнее.

— Нет! — неожиданно резко и для капитана, и для Максимилиана, и для Фейлинга отвечал Волков. Пруфф, как всегда, поджимал губы, Фейлинг смотрел на него с опаской. — Не поквитались, и десятой доли мы им не отплатили, даже за Увальня хамы ещё не рассчитались. — И, видя удивлённое и обиженное лицо Пруффа, уже смягчаясь, добавил. — Вы были на высоте, капитан, ваши люди стреляли отлично, победа по праву принадлежит вам и ротмистру Вилли. Всем вашим людям по талеру награды. А вам, господин капитан, гульден премии.

Пруфф, который, кажется, хотел уже, по обыкновению своему, что-то обиженно отвечать полковнику на его жёсткий тон, теперь оттаял и крикнул:

— Артиллеристы, за хорошую стрельбу полковник жалует вам по талеру!

— Слышали, ребята? — кричит фейерверкер. — Полковник жалует каждому по талеру!

Артиллеристы радуются, а кавалер уже спускается с насыпи вниз.

Ещё недавно, часа не прошло, в лагере царила суматоха, похожая на панику, а теперь радость в лицах людей. Они радуются, отбились, не пролив ни одной капли своей крови, хотя собиралась уже умирать. Враг даже не дошёл до них.

— Славное дело, господин полковник, — кричит ему один сержант из старых людей Брюнхвальда, — умыли хамов!

Волков кивает ему.

«Умыли».

Люди радуются, но никто, никто из них не вспоминает вчерашнюю ночь, когда они ненавидели его до зубовного скрежета только потому, что он не побежал назад, рискуя обозом, а приказал строить лагерь. Интересно, сколько человек вчера ночью хотело его ударить копьём в спину или со всего размаха врезать ему по шлему алебардой? Может даже, каждый второй. А теперь, вон, радуются… Радуются… Полторы тысячи человек, солдат, кашеваров, сапёров, возниц в лагере, и ни один даже капли крови не пролил. Враг пришёл, понюхал частокол и ушёл, обливаясь кровью. И это не только потому, что он приказал ставить тут укрепление, а ещё и потому, что тащил сюда свои пушки чёрт знает откуда вместо того, чтобы нанять кавалерию. Потому что он делал мушкеты за свой счёт, потому что не жалел денег на страшно дорогой новый порох, давая возможность и стрелкам, и артиллеристам получать навыки стрельбы.

Может, кто-то скажет ему спасибо за всё это? Нет, не скажет, да он и не ждал ни от кого благодарности. Он стянул с головы шлем, снял латную перчатку, вытер лоб, лицо и подумал, что чертовски хочет есть.

Глава 5

— Господин Фейлинг, прошу собрать ко мне офицеров, денщика моего сыщите. Шуберт, — он видит инженера, — господин Шуберт!

— Да, господин полковник, — инженер подходит к нему.

— Вы видели северную стену?

— Нет, не видел. Я не ставил её… Я ставил…

— Стена дрянь, — отрезал Волков, — брёвна кривые, тонкие, вкопаны плохо, их рукой повалить можно. Так ещё и почти не окопаны. И рогатки… Рогатки у западного прохода не вкопаны, просто валяются рядом. А у южной стены ров докопан до середины.

Инженер смотрит на полковника, в его взгляде так и читается вопрос: «Да когда ж ты всё успеваешь?»

Шуберт вздыхает и отвечает:

— Люди устали. Трудно требовать от них хорошей работы, когда они еле стоят на ногах.

— Люди устали… Люди всегда устали, сейчас пусть ложатся спать до полудня, а как встанут и пообедают, начинайте укреплять стены. А пока выделите мне десять человек, пусть разобьют мне шатёр, но не у южной стены, там будут нужники, у северной пусть телеги уберут и там ставят. И не у прохода, а у артиллерийской насыпи.

Инженер откланялся, а кавалер вернулся к своему столику и стулу, что так и стояли у телеги с мукой. Офицеры спешили к нему. Ничего особенного он им не сказал, только то, что укрепления поставили быстро, и это их спасло, как спасло и наличие артиллерии. С этим были согласны все.

— Первой роте отдыхать, — продолжал он, — и половина стрелков пусть ложится спать. Вторая рота и вторая половина стрелков пусть выставят пикеты, остальные тоже пусть отдыхают, но чтобы были все вместе и доспехов не снимали.

— Да, господин полковник, — отвечали офицеры.

— Да, кстати, капитан Рене, прикажите возничим уменьшить расход овса, они лошадей одним овсом кормят, так у нас фураж через неделю закончится. Овса, пока стоим, лошадям не давать. Овёс только на марше. Пусть косят траву, врага рядом нет, а травы вокруг много, она хороша.

— Будет исполнено, — отвечал капитан Рене.

— Господа, я больше вас не задерживаю.

Но прежде чем офицеры начали расходиться, заговорил командир кавалерии, ротмистр Гренер:

— Господин полковник, а что делать с дезертирами?

Офицеры остановились, а Волков спросил:

— А… Значит, наловили за ночь? Много ли?

— Девятерых. Почти всех поймали на западной дороге. Один думал бежать на юг, через овраг.

— Ага, и кто они?

— Двое возниц, кашевар, два сапёра, один из стрелков, трое солдат из роты господина капитан Рене.

— А что тут думать? Господин Рене. Вы, как комендант лагеря, надеюсь, решите это дело.

— Я? — с удивлением спросил Рене.

И не сам вопрос, хоть и он был дурацкий, а вот это вот глупое удивление в голосе капитан взбесило Волкова, он потемнел лицом и холодно, едва сдерживаясь, чтобы не заорать, спросил:

— А не вас ли я назначил комендантом лагеря?

— Да, конечно…, — мямлил Рене. — Но как я должен решать это всё…

— Как? — ещё больше свирепея, рычал полковник. — Как обычно, подняв и скрестив оглобли телег или вовсе перебросив верёвку через забор, помните, как я повесил любовника своей жены? Вот точно так же. Верёвки в обозе были.

— Да, но нужно посоветоваться с воинскими корпорациями, — продолжал комендант лагеря.

— Нет, не нужно, — Волков вскочил так, что и стул, и стол разлетелись в стороны от его ног. — Не нужно! Мерзавцы бежали в ночь перед боем, сие есть трусость! Какие ещё тут нужны советы с корпорациями?

Он подскочил к Рене, схватил того за железный налокотник, подтянул к себе и зашептал зло ему прямо в лицо.

— Вам придётся их повесить, придётся, иначе люди при любой опасности станут от нас бежать, а уж если боитесь сами казнью командовать, так найдите другого, вы старший после меня офицер, опорой мне должны быть, но вы не опора, а… Вы комендант лагеря, не забывайте об этом, дорогой мой родственник.

Гюнтер уже поставил стул и стол, Волков устало уселся на своё место, на лице ещё раздражение видно, и он, почти с презрением глядя на Рене, сказал:

— Капитан, подготовьте мне письменный приказ о казни дезертиров, я подпишу, раз уж для вас сие затруднительно. А казнь должна состояться немедленно после подписания.

— Будет исполнено, — отвечал Рене.

Офицеры разошлись, а умный денщик тотчас поставил на стол перед ним стакан с вином. Вино было очень кстати.

— Есть ли у нас еда? — спросил денщика Волков, беря стакан.

— Нет, ту, что была вчера, господа офицеры всю съели ночью. Велю повару приготовить для вас что-нибудь.

— Долго, ступай, посмотри, кто-то из солдатских поваров тушил ночью бобы с солониной и мучной подливой. Найди, если остались. Но сначала принеси мне письменные принадлежности.

Слуга сразу принёс ему всё, и, допив вино, он разложил лист бумаги и обмакнул перо в чернила. Мгновение или два думал, что писать.

Слава Богу, что мужичьё предприняло попытку атаки лагеря, иначе его рапорт был бы весьма уныл. И он начал:

«Милостивый государь, господин маршал, с прискорбием сообщаю вам, что приказ ваш о постройке лагеря на северном берегу реки Линау, восточнее Бад-Тельца, выполнить мне не довелось. Переправиться я не смог, так как враг ждал меня у бродов силами немалыми, в две с половиной — три тысячи пеших, не считая стрелков, арбалетчиков и кавалеров, и, не дав мне перестроиться из походных колонн, атаковал мой авангард с двух направлений».

Писать, что врага он видел чуть более двух тысяч и что он угодил по недосмотру Гренера-старшего в засаду, он не собирался.

«Устоять мне удалось, и главное — удалось сохранить обоз. Бежать я не думал, хотя многие меня о том уговаривали. За ночь поставил лагерь на южном берегу Линау, прямо на дороге, в месте удобном, у первого брода. Лагерь мой уже на заре пришли брать мужики снова, но тут Господь уже не дозволил ему нанести мне многих потерь. Но всё равно за два дня я потерял не менее семи сотен своих солдат мёртвыми, побитыми и беглыми, и полторы сотни сапёров. Силы мои теперь малы, а у врага велики, посему прошу вас, господин маршал, с приходом не тянуть. А идти сюда, как уговорено.

Милостью божьей кавалер и полковник,

Иероним Фолькоф фон Эшбахт».

Прочитал дважды. Вышло вроде хорошо, можно было отправлять.

— Максимилиан!

— Да, полковник, вызвать из кавалерии посыльного? — сразу догадался знаменосец.

— Вы спали сегодня ночью? — спросил у него кавалер, заглядывая молодому человеку в лицо.

— Да, как вы легли, так и я лёг.

— Хорошо, — Волков чуть помолчал. — Возьмите у Гренера одного человека, что поумнее, себе в помощь. Езжайте в Нойнсбург. Отдадите письмо маршалу.

— Я? — удивился Максимилиан. — Вы уверены?

В глазах молодого человека кавалер видел удивление.

— Да, уверен. Объясните, что сил у меня немного, но пару дней я продержусь, если у хамов нет пушек, конечно.

— Вас оставлять не хочу.

— Послушайте меня, отдадите письмо маршалу, а сами летите в Ланн со всей возможной поспешностью.

— В Ланн? — Максимилиан ещё больше удивлялся. — За мушкетами?

— За Агнес, — ответил Волков и, пока молодой человек ошарашенно молчал, продолжил. — Везите её сюда и побыстрее.

— Но…

— Ни о чём не спрашивайте, сегодня остановитесь в Бад-Тельце, как следует отдохнёте, завтра днём будете у фон Бока, ещё день, и вы в Ланне, постарайтесь только коней не загнать. Скажите Агнес, чтобы летела сюда, она мне очень нужна.

— Ясно, — сказал Максимилиан, пряча письмо к маршалу в потрёпанный рукав колета.

Волков протянул ему десять талеров:

— Тому, кто с вами поедет… заплатите ему столько, сколько сочтёте нужным, но помните, что Агнес мне тут очень нужна, жду вас через пять дней.

Меньше всего Максимилиану хотелось видеть эту необычную девицу, уж лучше под градом пуль и болтов сидеть за щитом на берегу и стрелять в мужиков, чем ехать за ней, но раз сеньор просит, значит, это важно и это нужно сделать.

— Я привезу её, кавалер. Не сомневайтесь.

Волков обнял его. К Брюнхвальду Бог был милостив, раз дал ему такого сына.

— Скачите.

Хоть он и устал, и шатёр ему уже поставили, но спать он не ложился. Ему всё не давал покоя один вопрос. Он всё никак не мог понять, где могла прятаться рота мужиков, которая напала на вторую роту. Ответ был один: лесок, что тянется вдоль реки.

С двумя стрелками и Куртом Фейлингом он снова покинул лагерь. Кавалер отправился на то место, где дралась вторая рота, и долго бродил по зарослям. Тут так и лежали павшие солдаты, причём как его, так и мужицкие. Их, конечно, было много меньше, чем тех, что лежали дальше по течению, тех, что были в третьей роте. Но всё равно. Это был непорядок, в котором был виноват Рене. Почему он оставил мёртвых валяться в лесу? Почему не забрал? Но сейчас не это занимало его мысли.

Он осматривался вокруг и убеждался, что именно тут и прятались сотни мужиков. А кто ещё мог вытоптать всё вокруг, кто затоптал весь берег следами тяжёлых солдатских башмаков? Его лагерь находился прямо над этим местом. Кашевары ходили к реке за водой, собирали тут хворост и дрова, солдаты рубили лес для частокола, но ему казалось, что всё это было западнее.

Или всё-таки его люди оставили все эти следы?

В общем, этот осмотр ему не много дал. Он вернулся в лагерь и позвал к себе заспанного Гренера:

— Вы сказали, что всё вокруг просмотрели, а лес, что ниже лагеря, у реки, смотрели?

— Первым делом, он же рядом с переправой, — отвечал молодой ротмистр.

— И ничего там не видели? Там же всё вытоптано, там до сих пор следы кованых башмаков на мокром песке видно.

— Я там не был, я ехал по другой стороне, что у оврага. Я и мои люди осматривали овраг.

— Мне нужны те солдаты, что осматривали лес у брода. Хочу поговорить с ними.

Гренер взглянул на него и ответил:

— Те солдаты уехали на тот берег… С отцом.

Волков вздохнул:

— Хорошо, ступайте отдыхать, — и после крикнул: — Господин Фейлинг, коменданта Рене ко мне.

А пока Рене не пришёл, Волков всё думал о засаде и о следах в леске у реки.

Родственник, кажется, тоже спал:

— Вы меня звали, полковник?

А в глазах его читался вопрос: «Господи, что ж тебе не спится? Ты же тоже не спал почти сутки.»

— Я был в лесу, что у брода, — говорит ему Волков. — Там видел наших мёртвых солдат.

— Видно, сержанты в темноте не доглядели, — отвечает Рене.

«В темноте? Бой закончился, когда сумерки лишь опускались. Ночь ещё не пришла. Просто лень было тащить».

— Как ваши люди проснутся, распорядитесь собрать павших и похоронить, и третью роту тоже.

— Третью роту тоже? — переспросил Рене.

— По-вашему, их хоронить не нужно?

— Нет, нужно, конечно, нужно, но я думал, что это могут сделать сапёры, — говорит капитан.

«Нет, это сделаешь ты».

— У сапёров есть дела, на них могут напасть, возьмёте телеги, соберёте павших и похороните их рядом с лагерем, у дороги.

— Как прикажете, — Рене поклонился.

Когда он вышел, Волков вдруг почувствовал, как он устал за последние дни. Лечь, лечь и позабыть про все дела, больше ему сейчас ничего не хотелось. Он позвал Фейлинга и денщика.

— Курт, Гюнтер, помогите мне снять доспех.

— Конечно, кавалер, — отвечал ему молодой человек.

Пока они снимали с него латы, он почти засыпал, но даже сейчас он думал про себя:

«Всё непонятно, непонятно… Хорошо, что я послал за Агнес».

Глава 6

Встал глубоко за полдень, уже когда солнце к вечеру покатилось. Повара к тому времени уже приготовили ему отличную похлёбку из хорошо вываренной курицы, жареного лука и клёцок, всё это с кореньями, травами и варёными вкрутую яйцами. Клёцки — жратва мужицкая, но ему очень понравилась похлёбка. Пока Гюнтер раскладывал на ковре чистую одежду и приносил горячую воду, он съел две полных чашки со свежим солдатским хлебом, запивая всё это хорошим пивом, после которого стакан лип к рукам. Выспался, поел, помылся, надел чистую одежду. Хорошо должно стать, но как увидел в руках Фейлинга правый наплечник, так сразу помрачнел. Эта часть доспеха сзади была смята, вывернута. Тончайший узор вмят, затёрт сильным ударом.

— А что со шлемом? — сказал он оруженосцу, жестом прося того подать его.

Шлем был не лучше наплечника, левая сторона вся избита, крепление забрала слева держится каким-то чудом. Он и вспомнить не мог, когда его так колотили, конечно, то было на берегу, но… Горжет помят, правое «плечо» помято, правый наколенник тоже искривлён, даже пробит в одном месте, кираса на груди, там, где как раз самый красивый узор, истыкана вся, словно с ней забавлялись, нанося по узору удары чем-то острым.

А на ваффенрок и смотреть нельзя. Его дорогой шёлковый ваффенрок был бурого цвета от грязи и засохшей, заскорузлой крови. Ни единого белого или голубого пятна, сплошь бурый с чёрным. В руке такой и держать неприятно.

— Что ж ты мне его не постирал? — с досадой спрашивает он у денщика.

— Вы же мне сказали, что доспех — дело оруженосца, — отвечал тот растерянно, — я думал, это тоже его дело.

— Постирай, если, конечно, получится, — говорит кавалер, кидая некогда прекрасную вещь Гюнтеру.

Кое-как с помощью Фейлинга надел мятые и битые доспехи, опоясал себя обломанным мечом и вышел из шатра.

Он слышал стук топоров, он под них и проснулся. Он знал, что лагерь живёт, но был приятно удивлён. Видно, беседы с Рене не прошли даром, родственник старался укрепить и обустроить лагерь по мере сил. Телеги уже не стояли где ни попадя. Их собрали в юго-западном углу, сняв с них часть поклажи и сложив её рядом. Да и весь другой провиант и фураж не валялся как попало по всему лагерю. Нужники оборудовали за южной стеной, как и хотел Волков, у оврага. Лошадей держали отдельно, для них сооружались загоны вдоль всей северной стены. Через западный проход в лагерь въезжали телеги, гружённые свежескошенной травой, почти у его шатра кашевары навалили большую гору собранного хвороста и снова разжигали костры, готовя ужин для солдат и всех остальных. В общем, в лагере намечался хоть какой-то порядок. Но не это сейчас волновало полковника, ведь порядок — это хорошо, но главное в его положении — это укрепления. Он отлично это понимал, зная, что у хамов людей в три, а может, и в четыре раза больше. Они с Фейлингом и двумя стрелками, что охраняли его шатёр, вышли из лагеря через восточный ход. Волков почти сразу за рвом увидал свежие холмы братских могил, которые появились, пока он спал.

— Быстро комендант управился с похоронами, — сказал он негромко, останавливаясь у могил.

— Много людей побито было, — отвечал ему один из стрелков. — Устали мёртвых укладывать.

— Не вздумайте раскисать, — строго сказал Волков, покосившись на стрелка. — За павших ещё отомстить надобно будет.

— Нет, господин, не волнуйтесь, мы понимаем, — отвечал ему солдат. — Мы всё понимаем — слабину давать никак нельзя. Слабину ежели дашь, так сам под такой холмик уляжешься.

Волков молча кивнул ему и пошёл осматривать укрепления. Повернул налево, уж больно ему не давала покоя северная стена, та, за которой была река. Тут не очень веселоковырялись сапёры, тут же был и инженер Шуберт. Он сразу пошёл к полковнику, как только увидел его:

— Стену укрепим и ров углубим, до сумерек дойдём до половины стены.

Волков присмотрелся. Да, во рву сделали подъём более крутой, тут и без противодействия защищающихся на него не просто взобраться. Хорошо. В частокол ставили подпоры, стена стала крепче. Теперь она уже не смахивала на старый, покосившийся деревенский забор. Теперь в лагерь с севера можно было войти только по удобной тропинке, что вела к узкому проходу, который было нетрудно оборонять.

Не сказать, что ему всё нравилось, но перемены к лучшему были заметны.

— Вы вкопали рогатки у западного въезда? — спросил он, идя вдоль рва и оглядывая частокол.

— Нет, — Шуберт семенил рядом, — я думал, что эта стена важнее.

— Снимите людей, поставьте частокол до заката, а со стеной закончите завтра.

— Как прикажете, господин полковник. Сейчас же всё сделаем, — обещал инженер.

Он обошёл свой немаленький лагерь по периметру — везде суета, работа кипит, несмотря на приближение вечера, он был удовлетворён тем, как всё менялось. Он видел, что за пару дней всё будет приведено в полный порядок. Лагерь будет укреплён и удобен. А обоз с провизией и фуражом сохранён. У фон Бока будет меньше причин упрекать его.

Вечером, когда уже стемнело, он обедал с офицерами. Отдавал приказания о пикетах и ночных разъездах и говорил о том, сколько солдат и из каких рот оставить в охранении. Также просил Рене поутру снять повешенных дезертиров, так как, скорее всего, утром Гренер и его кавалеристы наловят новых.

А после ужина пошёл спать, и спал отлично, так как до самого утра его никто не потревожил.

Утром он, ожидая завтрака, долго разглядывал выстиранный ваффенрок. Стирка ему мало помогла, дорогая ткань так и не вернула себе своего цвета, серая, бурая, да какая угодно, но уже не бело-голубая, ещё вся была испещрена дырами. Даже нищему такое носить было бы стыдно. Пришлось просто носить доспехи, ничем не прикрывая их.

Он прошёлся по лагерю, поговорил с офицерами. Всё шло хорошо, солдаты и сапёры знали, что им делать. Укрепления становились лучше с каждым днём, Гренер поймал лишь двух дезертиров. Это был хороший знак, людишки почти уже не бежали. Этих двоих мерзавцев быстренько и без особых церемоний после короткой исповеди повесили на заборе, на освободившихся утром местах.

Пока дезертиров вешали, он думал о том, что Максимилиан уже должен быть в Нойнсбурге, если, конечно, не встретил армию маршала уже на пути к лагерю. Что ж, как бы там ни было, его знаменосец должен уже свернуть к Ланну и уже завтра быть там.

«Что ж, если они поторопятся, Агнес должна быть тут через три дня, ведь кони у неё в карете неплохие».

Кажется, он никогда её так не ждал. Мало того, в последнее время ему всё меньше и меньше хотелось её видеть. Нет, он, конечно, её не боялся, но она держала его в напряжении, словно противник, что ждёт удобного случая для атаки. А ещё он ожидал неприятностей, которые рано или поздно она может ему доставить. Но сейчас, сейчас она очень была ему нужна, он чувствовал, что только эта хрупкая девочка с тяжёлым и крепким, как люцернский молот, характером сможет ему помочь. Он нутром это чувствовал. А как иначе? Ведь не зря хитрый жид уговаривал его взяться за это дело, считая, что дело это нечистое. Теперь он и сам так думал.

В общем, день прошёл в мелких делах и мелких заботах. Если не считать того, что он просил Гренера проехаться до второго брода, посмотреть да послушать. Тот со своими людьми прокатился, постоял у тихого брода, но ничего там не увидел. Ни пикетов, ни застав, ни даже следов мужичья.

Так день и прошёл, а как стемнело, он с удовольствием снял доспехи и лёг спать.

— Господин, господин, — тряс его Гюнтер, держа в одной руке лампу, — к вам человек.

— Что? Какой человек? — не сразу сообразил Волков. — Утро уже?

— Ночь, господин, ночь… К вам солдат пришёл.

— Солдат? Зови, — приказал он, садясь на кровати.

Солдат вошёл в шатёр, с интересом осматриваясь.

— Ну, что случилось?

— Сержант к вам послал…Шум, господин. Кажись, мужики пошли куда-то.

— Пошли? Куда пошли?

— За рекой господин, кажется, идут… куда-то…

— А ты из какого пикета?

— Мы тут внизу под лагерем у речки стоим.

— И что, шум слышите?

— Ага. Топочут.

— Много их, куда идут, лошади есть, телеги есть?

— Так разве в темноте разглядишь…, — разводил руками солдат. — Может, есть телеги, а может, нет.

Понимая, что большего он от дурака не дождётся, Волков приказал Гюнтеру:

— Одежду давай и Фейлинга буди.

Он, Фейлинг, два стрелка охраны и солдат спустились к реке, тут и был пикет из четырёх солдат и двух стрелков.

— Ну, что звали?

— Господин, — заговорил сержант из стрелков, — невдалеке за рекой дорога есть, по ней отряд прошёл. Все слышали шум тихий.

— Огни были?

— Нет, только звуки, люди шли. Люди с железом.

— А сейчас есть звуки?

— Так послушать надо, — отвечал сержант.

— Тихо всем, — приказал Волков и стал прислушиваться.

Не то чтобы он слышал что-то отчётливое, но какой-то несвойственный ночи шум был. Да, был. То ли древко копья или пики трётся о кирасу, то ли башмаки по дороге стучат. Не разобрать, дорога-то не у самой реки. Солдаты и полковник прислушиваются и вдруг слышат тонкий писк. Волкову подумалось, что такой звук и показаться мог, но один из солдат тут же сказал:

— Телега. Телега скрипнула колесом.

— Точно, и телега перегруженная, — поддержал его другой. — С обозом идут.

— Может, то мужик какой местный, — предположил третий.

— Ага, мужик, — тут же взяли под сомнение его мысль другие, — в полночь-то. Траву косил до луны.

Теперь у Волкова сомнений не было, враг куда-то шёл, скорее всего, на запад. Зачем? Эх, как жаль, что разведку он организовать не смог. Толковых людей для этого у него не было. Не мальчишку же Гренера отправлять на опасное дело. Он не стал дальше прислушиваться, а поспешил вверх, к лагерю.

Его у входа встретил молодой ротмистр Мальмериг, дежуривший с сотней солдат из первой роты сегодня ночью.

— Господин полковник, что-то произошло?

— Пока не ясно, за рекой отряд хамов пошёл на запад с обозом.

— Хотят обойти нас и ударить с двух сторон?

— Я бы так и сделал, уж на две стороны пушек нам не хватит. Но… Мы сильно укрепили лагерь. Попытка штурма таких укреплений кончится для них большой кровью.

— Может, поднять людей? — предложил Мальмериг.

— Пока не нужно, — ответил полковник и пошёл в свой шатёр.

Спать он больше не собирался, какой теперь сон. Фейлинг и Гюнтер помогли ему облачиться в доспехи. После, взяв с собой десяток стрелков с сержантом, обходил и проверял другие посты и пикеты. Сам обходил, сам хотел убедиться в том, что всё тихо. И успокоился только когда на востоке, и на западной дороге, и в южном овраге у отхожих мест всё было тихо. Солдаты везде бодрствовали и ничего подозрительного не слышали. Он ещё раз спустился к реке, долго вслушивался, но ничего уже больше не услыхал. Вернулся в лагерь, когда солнце на востоке уже чуть осветило верхушки деревьев. В мае солнце раннее.

Весь следующий день он изводил и солдат, и офицеров дальними вылазками и разъездами. Всё никак не мог понять, куда же шли ночью мужики, и это его сильно тревожило. Очень ему нужно было знать, где враг. Поэтому к полудню, не дав ни солдатам, ни офицеру пообедать, он отправил почти всю свою кавалерию с Гренером во главе, две сотни людей из первой роты с ротмистром Хайнквистом и полсотни стрелков по западной дороге с наказом всё осмотреть, но при малейшей опасности бегом возвращаться обратно.

Около часа с волнением ждал их, и когда они вернулись, то сообщили ему, что в округе ни единой души, даже заблудшего мужика на дороге они не видели.

Нет, нет. Что-то тут было не так, не один он слышал, что ночью кто-то на том берегу реки куда-то двигался. А тут вдруг врагом и не пахнет. Словно и не было его никогда.

«Максимилиан уже сегодня должен быть в Ланне и сегодня же с Агнес выехать обратно. Два, ну или три, дня, и он привезет её сюда. Господа молю, чтобы за эти три дня ничего не произошло».

А уже ближе к вечеру на западной дороге появились два всадника.

То были гонцы, от маршала письмо привезли. Письмо было коротким и злым:

Господин полковник Фолькоф, то было моей стариковской ошибкой на столь важное дело посылать такого неумелого человека, как вы. Вы бахвалиться и выставляться мастер, в одежды царские рядиться хороши, но как до дела, так и лагерь вы ставите не там, где велено, и людей ваших мужицкий сброд побивает крепко. Теперь хамы знают, что мы пришли, и тайно переправиться, переправиться без боя на тот берег нам не дадут. И в том ваша заслуга.

То, что обоз вам удалось сохранить, так это чудо, равное чуду Рождественскому. За чудо сие Господу молюсь неустанно. Теперь уж держитесь крепко в лагере своём, раз встали, ландскнехты сегодня подошли к нам, более ждать нет нужды. Я уже завтра со всеми силами выступаю к вам. Берегите обоз и лагерь, без них кампании не быть. Да хранит вас Господь.

Кавалера едва не перекосило от презрительного и насмешливого тона письма. Но что делать, если по сути фон Бок был прав. До самой ночи, даже за ужином ему вспоминались ехидные слова командира, так у него аж аппетит пропадал. Но он был рад, что армия уже вышла. Если письмо было подписано числом позавчерашним, значит, сегодня фон Бок уже должен подходить к Бад-Тельцу, а завтра к вечеру быть тут.

«А там Максимилиан и Агнес привезёт. Дальше легче будет».

В этом он был уверен, а пока ему нужно удерживать лагерь. Может, поэтому он в который раз перед сном пошёл обойти укрепления.

И опять спал он неспокойно, просыпался, прислушивался к звукам, что доносились из-за ткани шатра. Ждал и боялся услышать крики «к оружию». Но ничего подобного не слышал и снова засыпал сном неглубоким, чтобы утром встать и опять волноваться, проверять всё вокруг и волноваться.

Когда приезжали к нему вестовые, от маршала письмо привозили, надо было о своих этих волнениях и о том, что он слышал ночью, как отряд мужиков шёл по тому берегу реки на запад, фон Боку написать. А он не стал, чтобы старый и ехидный маршал над его страхами и слухами снова не насмехался.

Напиши он о том, может, тогда всё было бы по-другому. Но кавалер не написал, и вышло всё так, как вышло. В два часа пополудни прибежал к нему солдат от западного прохода и доложил, что четыре кавалериста прискакали и просят полковника.

Он сразу пошёл к западному проходу, там и увидал четырёх запылённых кавалеристов на сильно уставших конях.

— Кто старший? — сразу спросил у них полковник.

— Я, господин, — отвечал один кавалерист с седыми усами.

— Говори.

— Господин, беда, колонна наша атакована мужичьём на марше. Маршал ранен был почти сразу. Построиться в боевые порядки никто не успел, колонну рассекли на две части. Откуда взялись — непонятно.

«Похоже на то, что и с нами было».

Волков слушал дальше, холодея сердцем.

— На арьергард сразу наехали рыцари, смяли его, сразу за ними навалилась пехота. Полковника фон Клейста там убили. Людишки побежали сразу, кто не сбежал, тех порезали всех. Наш арьергард был разбит и развеян сразу, и полчаса не прошло. Авангард и центр колонны пытались строиться, но их непрерывно обстреливали, ранили полковника Эберста, а потом и авангард атаковали, а мужиков было много, не менее трёх с половиной тысяч.

«Вот куда они шли ночью. Они решили с лагерем не мучаться. Людей на частоколах да на рогатках под картечью не гробить. Решили нанести удар нашим главным силам на марше. Вот тебе и быдло. Вот тебе и нелепые мужики. Разбивают нас по частям. Но как они узнали, что фон Бок вышел? Неужто у них шпионы так хороши, что всё знают, что в округе творится?»

Волков был в растерянности. Он не был уверен, что всё это правда, может, хитрецы что-то задумали? Это не могло быть правдой, не мог железнорукий предатель, мужицкий генерал, быть лучше многоопытного фон Бока. И он продолжал слушать.

— Полковник фон Кауниц смог построить пару рот и пытался мужиков оттеснить.

— И что? — спросил кавалер.

— Дальше мы не знаем, нас позвал генерал фон Беренштайн, приказал ехать к вам.

— Ко мне? Зачем?

— Он приказывает вам со всеми возможными силами идти к нему на помощь.

Тут кавалер и призадумался, лошади у кавалеристов все в пене, их гнали, не жалели.

— Сколько же вы ехали сюда? — спросил Волков.

— Два часа, господин.

Два часа? Значит, пехоте туда идти часов пять. Значит, пехота только к ночи туда поспеет. И фон Беренштайн либо сам отобьётся, либо уже будет разбит. А он со своими людьми ещё и рискует, придя туда, сам попасть под удар мужицких колонн. Зачем же такой приказ отдавал генерал фон Беренштайн?

Волков смотрит на усатого кавалериста внимательно, спрашивает как бы между прочим:

— А маршал, говоришь, ранен?

— Да, говорят, пуля пробила горжет, угодила ему в шею. Крови было много, как бы не помер старик, — отвечает кавалерист.

— И приказал мне выступать не он, а генерал фон Беренштайн?

— Да, господин.

— И письменного приказа ты не привёз?

— Нет, господин, где там было приказы писать, бой шёл вокруг. Генерал на словах всё говорил.

Волков поднимает руку, чтобы привлечь к себе внимание своей охраны, а затем указывает на кавалеристов пальцем:

— Арестовать их.

Кавалеристы удивлённо переглядываются, а усатый спрашивает:

— Господин, за что?

— Вас я не знаю, — отвечает ему полковник, — а подпись маршала фон Бока на приказе крепко держать лагерь и охранять обоз мне известна. Посидите, пока всё не прояснится, под стражей.

— Господин, а кони наши? Их покормить нужно, расседлать.

— За них не волнуйтесь.

Глава 7

Растерянность, вернее, озадаченность, и заставили его сначала ходить из стороны в сторону вдоль загона для коней, рукой трогая их морды, которые они тянули к нему доверчиво в надежде получить какое-нибудь лакомство. И солдаты, и возницы поглядывали на него с видимой тревогой. Он замечал их взгляды. И понимал, что это нехорошо. Командир не должен вида иметь озадаченного, растерянного или испуганного. Даже в самой плохой ситуации вид старшего должен внушать людям надежду. Чтобы не волновать людей своим поведением, он ушёл в шатёр.

И что ему было делать, опять посылать Гренера с кавалерией проверить слова прибывших? Так они вернутся лишь к ночи. Да ещё и вовсе, может, не вернутся. Идти самому с крепким отрядом? Нет, это исключено. Он не покинет лагерь. И не выведет отсюда людей. Пока не будет понимать, что происходит. Но что-то говорило кавалеру, что приехавшие кавалеристы не врут, там, в двух часах езды отсюда на запад, идёт бой. Мужики Железнорукого и вправду напали на колонну маршала. Уж больно похож был рассказ кавалеристов на то, что было с его полком.

«Да, а если я тут сижу, а фон Беренштайн ждёт моей помощи? И не получив её, будет разбит и рассеян? Тогда… Тогда я останусь один, против всех сил хамов».

От такой мысли он вскочил, сжал кулаки. Правильно он сделал, что ушёл в шатёр. Люди его точно стали бы волноваться, если бы увидали его сейчас.

«Как этот Железнорукий так всё смог рассчитать? Как всё устроил? Словно читал записки Цезаря, который учил, что врага лучше бить по частям, не давая ему собраться в единое целое? И словно предвидел каждый наш шаг. Он не прост, нет, не прост. Хорошо, очень хорошо, что я позвал сюда Агнес».

Все эти мысли даже испортили ему аппетит, на который в прошлом он почти никогда не жаловался. Чего уже греха таить, он волновался всерьёз, ведь дело-то было нешуточное. И хуже всего, что в положении его было слишком много неопределённости. Он даже и представить не мог, что после сегодняшней ловкости, с побитием фон Бока, ещё может выдумать Эйнц фон Эрлихген.

«Чёрт железнорукий, что же ты дальше делать собираешься?»

Волков лениво ковырял ложкой свою еду. Повара расстарались, яйца печёные в углях с карамелизированным луком и тмином, заяц в винном соусе, сдобный жирный хлеб, есть бы и есть, а он в прекрасных жидких желтках ложкой поковырялся, хлеба отломил и стал пить пиво. Наелся. Редко такое с ним бывало. Еду он, как и всякий бывший солдат, которому пришлось поголодать в осадах, всегда ценил. После встал и вышел из шатра, невмоготу было сидеть там одному.

Ходил по лагерю в дурном расположении духа, искал всякое дурное в его устройстве и к кому бы прицепиться, чтобы отчитать.

Офицеры и инженер Шуберт уже прятаться от него стали, а тут на дороге, опять с запада, появились всадники.

То был Мильке, адьютант маршала, с охраной. Мильке был сравнительно молод и заносчив согласно занимаемой должности. И он принёс полковнику вести и успокоение.

Волкову он не нравился, но сейчас он был ему очень рад, даже коня придерживал сам, пока усталый адьютант слезал с коня.

— Генерал фон Беренштайн вернулся в Бад-Тельц, где сейчас находится и маршал фон Бок и другие раненые, — сразу начал Мильке.

— Как здоровье маршала? — вежливо интересовался Волков.

— Лекари говорят, что выживет, но крови потерял он немало, да и лечение не будет скорым. Лекари долго не могли достать пулю.

Волков изобразил на лице, насколько умел, соболезнующую мину. А адъютант продолжал:

— А к вам, Фолькоф, со своим полком идёт полковник Эберст.

— Я слыхал, он тоже ранен.

— Ранен, но не сильно. А вот полковник фон Клейст убит. И два его лучших капитана Ганзо и Рейнер тоже убиты. Чёртово быдло выскочило на нас из какого-то чахлого лесочка, как бешеное. И сильно потрепало наш арьергард, где и был полк фон Клейста. Они ударили его с двух сторон. И давили до тех пор, пока фон Кауниц не построил свои роты и не отодвинул их. Но от полка фон Клейста мало что осталось. Те, кого не зарезали, разбежались по округе. А весь обоз, что был с нами, разорён. Оставшиеся люди идут без хлеба, без палаток и даже без котлов.

— У меня тоже большие потери, — сказал полковник, — вторая рота погибла полностью, половина кавалерии сгинула на том берегу и, главное, много офицеров выбыло из строя. Но обоз я сохранил, провианта нам хватит.

Они пошли по лагерю к шатру кавалера.

— А что с вашим прекрасным доспехом? — заметил адъютант, разглядывая латы Волкова, которые теперь не были прикрыты тканью ваффенрока. — Кажется, в прошлый раз, когда я вас видел, они выглядели получше.

— Боюсь, что так хорошо они уже не будут выглядеть никогда.

— Вижу, вам и самому непросто пришлось, — Мильке щёлкнул пальцем по гнутому наплечнику.

— Честно говоря, была пара мгновений, когда я прощался с жизнью, но у Господа на меня, видно, другие планы.

— Что ж, таково наше ремесло, фон Клейст был моим хорошим приятелем. А теперь его нет.

— Очень жаль, да примет Господь его душу, — произнёс кавалер. — Прошу вас, адъютант, в мой шатёр, я не стал есть обед, он остыл немного, но, думаю, разогревать мы его не будем.

— Я не ел со вчерашнего вечера, так что ваш обед я буду грызть, даже если он покрыт льдом, — заверил кавалера Мильке.

Они укрылись в шатре, где принялись за остывший обед, сначала выпив за павших товарищей. Мильке ел с великим удовольствием:

— Господь всемогущий, ваш повар колдун.

— Что, у маршала повар хуже? — спросил Волков, не уточняя, что эти кушанья ему приготовил простой солдатский кашевар.

— Вы смеётесь? — адъютант даже перестал грызть бедро зайца. — Маршал скуп, как церковный староста. У него нет повара. Он ест горох и не всегда с салом. И даже просо ест, как самый нищий подёнщик, лишь сбрызнув его маслом. Пьёт самое поганое вино и убеждает всех, что «вино не так уж и плохо для своей цены». И не дай вам Бог с ним не согласиться. Кстати, чуть не забыл, Эберст просит вас начать готовить для его людей ужин, ужин на тысячу человек. Они придут голодные.

— Я распоряжусь, — обещал адъютанту кавалер.

После раннего ужина с адъютантом он приказал начать готовить еду для людей полковника Эберста и отпустить из-под стражи кавалеристов. А также поставить палатку для Мильке.

Прибывшим перед сумерками людям полковника Эберста найти место в лагере было непросто. В лагере было около четырёхсот телег и ещё больше лошадей, да ещё и припасы, и новые палатки для тысячи человек ставить было негде. Волков и полковник Эберст уговорились, что пока прибывший полк поживёт на телегах, так как погода стоит хорошая. Уже когда стемнело, кавалер пригласил всех офицеров на поздний ужин. Там Мильке и Эберст рассказывали всем его офицерам о внезапной атаке, которую мужики устроили маршалу. Они говорили, что атака была прекрасно спланирована и проведена с должной энергичностью.

— Словно то были не мужики, а отличные и опытные солдаты с прекрасными сержантами, — говорил полковник Эберст.

На что Мильке согласно кивал: и никак иначе.

— Точно так же было и с нами, — заметил ротмистр Хайнквист. — Мы и понять не могли, откуда во всей красе выскочили четыре десятка кавалеров, а пока мы смотрели в удивлении на них, они растоптали авангард третьей роты.

— Верно-верно, — тут же соглашался Рене, — так же внезапно появились и у нас, я даже и придумать не смог, откуда они выскочили. Чёртово отребье!

А Волков рассказы прибывших офицеров слушал молча, но с удовлетворением. Теперь-то ни фон Бок, ни фон Беренштайн не смогут его упрекнуть ни в недосмотре, ни в беспечности. Ведь эти славные и опытные господа сами оказались в такой же ситуации и при всём их опыте потеряли людей намного больше, чем он. Пусть теперь лишь попробуют его упрекнуть. Он найдёт, что им сказать. Тем не менее, он ждал приезда генерала фон Беренштайна с некоторым волнением. А генерал с остатками войска должен был прибыть уже завтра.

Лагерь, который он построил, прибывшие офицеры признали укреплением достойным. Что ему польстило. Не зря он десяток раз оббежал частокол по периметру, не зря ругал офицеров и инженера, тыча их носом в недоделки. Теперь полковник Эберст с удивлением говорил ему:

— Отличный лагерь, полковник Фолькоф, и главное, так быстро возведённый, такими малыми силами.

«Знали бы вы, чего мне это стоило».

Но лагерь был явно мал для целой армии, так как к вечеру генерал должен был привести ещё около двух тысяч человек. Зная это, Волков велел Шуберту начать разбивку новых мест за пределами лагеря. И подготовить место для шатра генерала. Также он приказал поварам готовить еду в расчёте на то, что уже с вечера придётся кормить больше четырёх тысяч человек. Но все эти приготовления не сыграли никакой роли.

Ничто не помогло задобрить генерала. Фон Беренштайн, только прибыв, сразу звал Волкова к себе.

— Крепость отстроили, — брюзжал фон Беренштайн, проходя по лагерю. Шёл он тяжело, опирался на палку, как старик, — долго тут сидеть думаете? Пока провизия не кончится?

— Как приказано было, — отвечал Волков, — велено было сохранить обоз. Я и сохранил его. Велено было поставить лагерь, я его поставил.

Другие офицеры шли следом, прекрасно слыша их разговор.

— Велено вам было лагерь ставить на том берегу реки, — продолжал отчитывать его генерал. — А теперь что? Как переправляться думаете на виду у мужичья? Штурмовыми колоннами пробиваться?

— Я не мог поставить лагерь на том берегу. Это было невозможно, хамы уже ждали меня на этом берегу. Мне пришлось принять бой.

— Да-да, читал я ваш рапорт. Приняли вы бой, и при этом вы потеряли много людей… Да, кстати, я не вижу ваших прекрасных арбалетчиков, — генерал остановился и стал притворно оглядываться по сторонам. — Кажется, нет их нигде?

— Они сбежали во время боя, — не стал врать Волков. Он едва удержался, чтобы не спросить в ответ у генерала: «Где полк фон Клейста и небольшой обоз, что шёл с вами?» Слава Богу, что дал ума промолчать. А фон Беренштайн не унимался:

— Вот! Деньги, брошенные на ветер. Жуликам пришлым деньги подарили. Три месяца содержания выдали небось?

Он хотел, видно, намекнуть, что сбежали они неспроста, но Волков пресёк эти домыслы.

— Всего месяц вперёд оплатил, — ответил он быстро.

Генерал махнул на него рукой:

— Не умеете вы, Фолькоф, даже солдат правильных выбрать. Уж и не знаю, как вы умудрились патент от государя нашего на чин полковника добыть.

И всё это генерал так и говорил при других офицерах, причём при младших офицерах его же полка. Тут и Рене был, и Хайнквист.

— Я патента не добывал… — начал было кавалер.

Но фон Беренштайн оборвал его пренебрежительным жестом:

— Отставьте, знаю я подобных ловкачей.

Волков побагровел. Снова едва сдержался, чтобы не ответить грубостью. Сдержался, но у него в который раз за последнее время кольнуло в груди.

А генерал пошёл дальше, оглядывая лагерь, всё ещё брюзжал:

— Ему велено было лагерь поставить, а он форт возвёл, да с пушками, чуть не крепость с редутами, видно, до зимы тут собирается сидеть. Пока провиант не кончится, — он кривится, как от кислого, а потом поворачивается к офицерам. — Господа, нам, подобно полковнику, сидеть тут не пристало. Маршала нашего славного с нами нет, что ж, мы сами сподобимся. Отребье и нападает на нас исподтишка, потому как в честном бою тягаться с нами не может. Посему надобно нам, господа, навязать ему нашу волю и склонить к генеральному сражению. Согласны со мной?

Офицеры ему возражать не смеют, соглашаются. Волков молчит, хотя в принципе тоже согласен с генералом. И фон Беренштайн продолжает:

— Так что прошу вас, господа, думать и к завтрашнему дню, если у кого появятся мысли какие, то обратить их в план и обдуманную диспозицию. А сейчас можете быть свободны, идите к людям своим. Кроме вас, Фолькоф.

Офицеры кланялись и расходились, и как они разошлись, генерал спросил:

— И где же вы думали поставить мне палатку?

— Если вам будет угодно расположиться в лагере, то, надеюсь, вас устроит южная стена. Там телеги, лошадей нет, кашевары костров там не жгут, там потише и будет.

— Распорядитесь там и поставить, — повелел генерал.

Там ему палатку и поставили, место действительно было неплохим, разве что за южной стеной был овраг, у которого были оборудованы нужники, а так место было хорошим. Хорошим.

Этим же вечером, гремя барабанами, с развевающимися флагами, подошла пёстрая, яркая колонна ландскнехтов. Три роты, не менее шести сотен человек, возглавлял бодрый человек в огромном берете и на стареньком мерине. И звали его капитан Зигфрид Кленк. Теперь ужин нужно было готовить на пять тысяч человек.

Даже учитывая, что в лагере находится тысяча с лишним возниц, кашеваров, сапёров, всяких других людей ремесла не воинского, всё равно выходило число внушительное. Волков прикидывал, прохаживаясь с Хайнквистом по лагерю, что, даже оставив в лагере крепкую охрану, генерал фон Беренштайн сможет выставить в поле три тысячи двести, а то и три тысячи четыреста человек, из которых три сотни кавалеристов. Кавалер видел мужиков в деле и не был о них излишне высокого мнения. Уж не горцы, это точно.

А учитывая, что среди армии генерала фон Беренштайна были шесть сотен хороших солдат Волкова, не считая его же отличных стрелков, и шесть сотен ландскнехтов, то успех мужичья казался ему весьма эфемерным.

Теперь он почти успокоился. И чёрт с ним, с генералом и его едкими придирками, неделя пройдёт, две, они разобьют мужиков, и он, получив свою долю добычи, поспешит сначала в Ланн, просить нового епископа на кафедру Малена, а потом к себе в Эшбахт. Причём со своим полком. Да, дел у него было много.

Поэтому он должен был высыпаться, и в эту ночь спал, как всегда прежде, то есть как усталый солдат.

А утром, ещё кашевары только раскладывали по мискам нелюбимое солдатами просо с небогатыми кусками солонины, в лагере появилась карета с мрачным и залихватским кучером. Волков сильно удивился бы, увидев карету, которая въехала в лагерь без его разрешения, но впереди кареты ехал Максимилиан и ещё один верховой. Карету он узнал. Карета не из дешёвых, а кони так и вовсе отличные, вся четверка хороша.

Когда карета остановилась посреди лагеря на виду у всех солдат и пришедших завтракать офицеров, так из неё вывалилась здоровенная девица, тут же она откинула ступени, Максимилиан спешился и быстро подошёл к открытой дверце, и уже после этого, протянув ему руку и придерживая юбки, из кареты вышла молодая девица явно благородного происхождения. Ну, а кто иной, как не дева из благородного семейства, мог с таким недовольством, а может даже, и презрением осматривать солдатский лагерь и всех там присутствующих мужчин. Солдаты отводили глаза от неё, ну её к лешему, а офицеры кланялись весьма любезно.

— И где мне жить придётся? — недовольно спрашивала она у Максимилиана, отвечая на поклоны офицеров едва заметным кивком.

— Прошу вас, госпожа, — Максимилиан рукой указал на шатёр Волкова. — Думаю, полковник уступит вам свой шатёр.

Волков уже шёл к ней и на глазах у всех обнял весьма радушно. И повёл в шатёр.

Там, расправив платье, Агнес уселась на раскладной стульчик, всё с тем же недовольным видом стала осматриваться. Ей всё не нравилось: кровать из мешков с горохом, которую лишь отчасти делали удобными перины и простыни. Вместо платяных шкафов — ящики с оружием и пустой ящик из-под доспехов. Два крепких сундука. С полковой казной и личными ценными вещами полковника. Никаких удобств. Но вот ковры, серебряный кувшин для умывания, медный таз и медная ванна ей пришлись по душе.

— Как доехала? — спросил Волков с улыбкой, наблюдая за её недовольным лицом.

— Очень быстро, — ехидно заметила Агнес, которая была утомлена долгой дорогой и раздражена постоянными уговорами Максимилиана ехать быстрее и отдыхать меньше. Она тут же взглянула на кавалера. — А спать я где буду?

Волков кивнул на свою кровать:

— Там, мне сделают другую. Авось мешков с горохом в лагере предостаточно.

— А долго мне тут жить?

— Пока надобна будешь, — неопределённо отвечал он.

— А куда же по нужде мне ходить? Где мыться?

Волков молча встал, откинул полог шатра:

— Фейлинг, инженера Шуберта ко мне, — повернулся к Агнес. — Есть хочешь?

— Мыться желаю, юбки нижние желаю сменить, а ещё желаю знать, зачем тащили меня сюда три дня без малого, коней надрывали.

— Ничего, кони твои крепки, а помощь мне твоя не помешает.

Агнес порозовела: опять этому сильному и непреклонному человеку, коего все почитают за храбреца-вождя, была нужна её помощь. Это ей льстило, это ей приятно было. Не зря ехала.

— Так что за помощь требуется? — спросила девушка.

Волков ни мгновения не раздумывал, в мыслях и словах он был уверен:

— Колдовство одолеть надобно. А колдун очень умел.

Глава 8

Агнес молчит, она уже из разговоров с Максимилианом поняла, для чего её господин видеть желал. Девушка немного волновалась. Сомневалась в силах своих.

И не мудрено. В Хоккенхайме Волков с ведьмами управлялся сам. Выжег почти всё их гнездо. Всё сам сделал, за малым исключением. Ей только порчу с него снять надо было. А тут её звал, видно, сам управиться не может, видно, и колдун здешний нешуточный. Как бы ей самой не опростоволоситься с ним.

— Ну, что молчишь? — спрашивает у неё господин.

— А что ж говорить, если вы ничего мне пока не рассказали, — отвечает девушка вполне разумно. — Как сей колдун вас изводит? Порчу на вас наводит, что ли? Может, на людишек ваших страх нагоняет?

— Нет, не то, не то всё, — Волков начинает ей рассказывать о своих догадках.

Он говорит о том, что люди его, да и он сам, словно слепыми стали, тысячи врагов под носом были, а их не увидели. Тысячи! Две тысячи были рядом, в лесах да в оврагах, а люди Волкова даже следов их не рассмотрели.

Как? Как могли пройти две тысячи человек, не оставив на земле ни единого следа. Да ещё с кавалерией. Он явно такого не понимал.

— Ну, что скажешь, разве нет тут колдовства? — спрашивал он у неё.

— Может, и есть, а может, и нет, — уклончиво отвечала девушка. — Если есть тут тёмное дело, то это морок.

— Морок? Что за морок?

— Умение людям глаза застить. Наваждение на глаз человеческий.

Она и сама так могла, ей не представляло труда пройти средь многих людей так, что никто на неё и не обернётся, никто о ней и не вспомнит, если спросят. Давно она этому научилась, умела тенью скользить даже при свете дня. Как будто и не было её. В книге одной умной о таком писали, что это умение великое, но ей оно далось легко, само собой далось, без учения.

Но вот чтобы в тени своей две тысячи мужиков спрятать, так чтобы глаз чужой их не видел, да ещё с конями… Нет, о таком она даже в книгах не читала.

— А ещё что тёмным делом казалось? — спросила Агнес у Волкова, оторвавшись от размышлений о великом мороке.

— Знали они наперёд, что мы идём. Знали наперёд, как стоять будем, как действовать будем… — отвечал кавалер, вспоминая те события. — Мы словно в ловушку шли, что они нам расставили.

Вот тут Агнес уже всерьёз заинтересовалась:

— Думаете, знали? Может, оно само вышло, может, ловушка та не силами злыми, а умением устроена да беспечностью вашей?

— Может и так, только вот командир наш, маршал фон Бок, в такую же ловушку угодил, — Волкову не нравилось, что Агнес сомневается в присутствии тут злого дела. — Так же шёл и так же несколько тысяч человек у дороги своей не заметил, за что и сильно бит был.

Агнес всё равно сомневалась, но теперь уже меньше:

— Стекло-то у вас с собой?

— Ты же знаешь, что с собой.

— Ну, мало ли, вдруг вы потеряли, когда вас били? — спросила девушка с заметным ехидством.

Волков на это ничего не ответил, отпер свой сундук, вытащил оттуда мешок со стеклянным шаром внутри и бросил его на кровать:

— На, смотри.

— Поесть мне прежде надобно, помыться, — произнесла девушка.

И, как по заказу, из-за полога донёсся голос оруженосца Фейлинга:

— Господин полковник, господин инженер прибыл.

Волков вышел к инженеру:

— Ко мне приехала родственница.

— Да-да, я слыхал, — отвечал инженер.

— Она поживёт пока тут. Около стены, за моим шатром отгородите место для купальни и нужника.

— Немедля приступлю, — обещал Шуберт.

Когда он вернулся в шатёр, то увидел Агнес уже на кровати с шаром в руках, она уже была только в нижней рубахе. Когда только успела? Она подняла на него глаза и сказала:

— А вы, господин мой, ступайте, я одна побуду. Только поставьте кого-нибудь у входа, чтобы не вошёл кто ненужный.

И не дожидаясь, пока господин покинет шатёр, вообще уже не обращая на него внимания, стала снимать с себя последнюю одежду.

Офицеры, все рангом от капитана, собрались у шатра генерала, рассаживались за длинным столом на длинных лавках. Первыми сели полковники Фолькоф и Эберст, а также заместитель выбывшего по ранению фон Кауница капитан-лейтенант Фильсбибург, капитан ландскнехтов Кленк и новый командир кавалерии капитан фон Реддернауф.

— Слухи ходят, что вас, полковник, посетили гости, — сразу начал фон Беренштайн, как только все расселись, — надеюсь, наш военный совет не оторвал вас от более важных дел?

Офицеры стали улыбаться и понимающе посмеиваться.

— Нет, для меня нет ничего важнее, чем военный совет, — отвечал Волков холодно и даже не потрудившись привстать с лавки.

— Слава Богу, а то вдруг общение с молодыми девами для вас важнее, чем нудные советы, — продолжал генерал.

Волков не счёл нужным повторяться и промолчал, а фон Беренштайн, поняв, что его шутки далее не будут уже успешны, пришёл к делу. Первым делом он решил из разбитого полка фон Клейста оставшихся там людей распределить в полк Волкова и полк Эберста, собрав два сильных полка из трёх слабых. Кавалер получил две роты общей численностью двести шестьдесят человек. Но при этом у Волкова забрали всех оставшихся у него кавалеристов вместе с Гренером. Эберст получил роту в сто семьдесят человек. В резерве, в личном подчинении генерала, остались шесть сотен ландскнехтов, три сотни кавалерии и сто двадцать стрелков и арбалетчиков. Несмотря на всю неприязнь к фон Беренштайну, Волков посчитал такие изменения правильными и был, признаться, рад, что капитан-лейтенант Фильсбибург оказался у него в полку, так как Рене не очень хорошо справлялся со своими обязанностями.

А после разговор пошёл о плане следующего сражения. И вот тут Волкову уже не нравилось всё.

— Адъютант Мильке, будьте добры, огласите разработанный нами план, — предложил генерал.

Мильке встал и стал на наспех нарисованной карте объяснять диспозицию.

— Господа, ничего иного придумать тут нельзя, у нас два полка, и имеем мы два брода. Мы посчитали, что полк полковника Эберста переправляется здесь у лагеря, — Мильке указал пальцем место на карте, — у западного брода, а полковник Фолькоф форсирует реку у восточного брода.

Это был как раз тот брод, по дороге к которому была разгромлена вторая рота капитана Бертье.

— Тот из полковников, кто первым выйдет на тот берег и построится в боевые порядки, обеспечит переправу кавалерии, — продолжал Мильке, — и сразу поможет другому, если у другого возникнут трудности с переправой. Думаю, что удержать оба полка на реке у мужичья силёнок не хватит.

«Это как пойдёт».

— По нашим подсчётам, хамов не больше двух с половиной тысяч, — вставил слово фон Беренштайн. — Продолжайте, адъютант.

Мильке поклонился и продолжил:

— Оттеснив противника от берега, мы дадим ландскнехтам и стрелкам переправиться на тот берег и начнём наступление на лагерь врага. Я уверен, что в поле мы их опрокинем. Главное — не дать им укрыться в лагере.

«Уж очень всё гладко у вас, вы уже мечтаете, чтобы они не сбежали. Не рано ли?».

— Наша кавалерия должна будет отрезать быдло от моста на Рункель. А пехота — до вечера прижать их к реке и перетопить в ней, — снова заговорил генерал. — Если же они запрутся в лагере, то нам придётся переправлять на тот берег артиллерию, которую столь любезно нанял полковник Фолькоф. Вот таков план. Есть ли возражения, господа? Дополнения? Вопросы?

Волкову план не понравился совсем. Не так уж просты и слабы были мужики. Да, не так хорошо они держали строй, нестойко вели себя под пушечным огнём, но только одно то, что они ведут свою войну уже почти два года и побили многих именитых воинов, доказывало обратное. Неужели фон Беренштайн, только что, два дня назад, потерпевший от них поражение, этого не понимает?

Но, как и другие офицеры, он молчал просто потому, что ничего своего предложить не мог. Он не знал, как форсировать реку иначе, чем предлагал Мильке. Единственное замечание…

— Что вам, полковник? — спросил его генерал.

— Думаю, что мне с полковником Эберстом лучше поменяться бродами. Я этот берег, это западный брод, уже хорошо знаю, я тут уже дрался.

По лицу фон Беренштайна Волков понял, что тот хочет отказать, но он не успел ничего сказать, так как Эберст произнёс:

— Пусть полковник Фолькоф начинает у западного брода, мне всё равно, где переправляться.

— Да, я думаю так же, пусть Фолькоф начинает дело у западного брода, — произнёс Мильке, покосившись на Волкова. — Он тут уже давно всё приглядел. Пусть начинает здесь, у лагеря.

— Ну что ж, раз полковнику Эберсту всё равно, так берите себе этот брод, Фолькоф, — нехотя произнёс генерал.

Это была небольшая победа над фон Беренштайном, Волков не только хорошо знал это место, но и был уверен, что его артиллеристы прямо из лагеря, с возвышенности, простреливали весь берег и могли хорошо поддержать его на том берегу крупной картечью и ядрами.

— В общем это всё, дело будет через два дня, начинаем на заре. Господа офицеры, знакомьтесь со своими новыми частями, выходите на рекогносцировку. Осматривайтесь на местах. И будем молить Господа об успехе нашего дела. Все свободны, — закончил совет генерал.

— Капитан-лейтенант, — произнёс он, отвечая кивком на поклон Фильсбибурга. — Я хотел бы взглянуть на ваших людей.

— Немедля распоряжусь. Прикажу капитанам строить людей за западным выходом.

Полковник не поленился, сам пошёл посмотреть, как офицеры будут строить своих людей. Ничего удивительного или приятного он не увидел, солдаты были не для первых рядов. А вот строились они, кажется, в первый раз. Бараны. Сержанты… Орали, лупили палками по шлемам и кирасам этих болванов, а Волков никак не мог понять, чего от этих сержантов больше — порядка или глупой суеты. Глядя на всё это, кавалер сразу усомнился не только в командирах рот, но и в самом капитан-лейтенанте. Нет, Карл Брюнхвальд такого построения не допустил бы. Они бы строились и перестраивались у Брюнхвальда с утра до вечера, пока не научились бы.

Волков с недовольным видом пошёл вдоль выстроенных наконец линий. Но Карла, на которого он мог положиться, сейчас тут нет, а есть Рене и Фильсбибург.

«Нет, пусть пока будет заместителем Рене, уже известно, что от него ожидать, а от этого чего ждать, пока не понятно, впрочем, других офицеров у меня сейчас нет. Неизвестного ротмистра на должность командира рота назначать рискованно, придется довериться этому».

Доспех у новых людишек плох, оружие так себе, да нет, тоже плохое. Пик мало, алебард мало, копья да годендаги, и то всё на плохом кривом дереве. Железо ржавое. Солдаты самые дешёвые, из городских ополчений за полцены набраны. При осадах и для гарнизонов ещё худо-бедно годны, а для дела в поле… Такое впечатление, что строю совсем не учены. А сержанты… Он с кислой миной повернулся к лейтенанту Фильсбибургу:

— А когда вы выйдете на тот берег и по вам, к примеру, будут бить стрелки или пойдёт мужик, сколько ваши роты будут там строиться?

Лейтенант чуть помолчал виновато и ответил:

— Сержантов мало, господин полковник. Мужики побили многих при последнем деле.

Волков без намёка на всякое понимание посмотрел на капитан-лейтенанта, помолчал и принял решение:

— Думаю, обе роты нужно свести в одну, вы, Фильсбибург, возглавите эту роту, пятьдесят человек вы передадите в роту ротмистра Хайнквиста, он лично отберёт себе людей, сами же попросите четырёх хороших сержантов в роте капитана Рене, — он поднял палец. — На время! Чтобы они обучили ваших. Возьмёте барабанщиков и трубачей и за два дня научите своих людей быстро строиться в походную колонну, из походной в баталию, в шесть рядов, а из неё — в штурмовую колонну в четыре человека. Гоняйте их до ночи, а коли начнут бурчать, так вразумите этих неумех. К завтрашнему вечеру я хочу видеть, как они строятся и при фронтальном ходе баталии под барабан держат строй.Чтобы как по линейке шли.

Волков знал, что это почти невозможно, но ставил задачу в надежде, что хоть чему-то солдаты за полтора дня научатся. Хотя бы слушать барабан и не наступать друг другу на пятки в строю.

— Да-да, — сразу соглашался с полковником капитан-лейтенант, — сейчас же начну.

Волков прекрасно видел, что лейтенанту не нравятся принятые им решения, но уж это в данный момент его заботило мало, да и в своём полку он сам устанавливал правила. Фильсбибург сам виноват, что его подчинённые так плохи.

А тут ему радость — за грубо строганым столом, что стоял у его шатра, сидел человек. Спиной к нему сидел, но Волков сразу узнал его по широченной спине, старой замызганной шляпе и стакану в руке.

Волков подошёл, положил человеку руку на плечо, заглянул под шляпу — так и есть, старый чёрт, бородища чёрная, нога деревянная под столом — Игнасио Роха по прозвищу Скарафаджо, собственной персоной. Хоть и вид у него был ещё больной, всё лицо до щетины в испарине, но держался Роха бодро.

Волков уселся напротив, осмотрел его:

— Ты чего приехал? Как тебя лекарь отпустил?

— Да ну его к дьяволу, тут твой монах меня быстрее долечит. Да и тошно мне там было без денег. Положили меня болеть у людишек скаредных, говорю им — дайте хоть пива, раз вина не даёте. А они мне: денег ваш доктор на пиво вам не давал, молоко пейте. Вот я к тебе и приехал.

— А Брюнхвальд как?

— Лекарь ему к ноге доску накрепко примотал, он теперь ни пешим, ни конным не будет. До нужника допрыгать может — и всё.

— Значит, жив?

— Да жив, а чего ему будет, ну, прокололи лытку, не он первый, не он последний.

Роха улыбается, хотя улыбка ему не так уж и легко даётся. Он оглядывается:

— А ты тут уже крепость построил, когда только успел? Говорят, мужичьё приходило уже к тебе знакомиться.

— Приходило, — кивает кавалер, — Пруфф их картечью встретил, а твой Вилли мушкетами проводил. Мы же ни единого человека не потеряли.

— Вилли? Ну и как он тебе?

— До тебя пока ему далеко, не волнуйся. Но ты всё-таки скажи, чего ты приехал? Ты же ещё не долечился.

Роха посмотрел на кавалера и спросил:

— Честно тебе сказать?

— Да уж говори.

Роха поправил свою деревяшку под столом, потом допил махом вино, вздохнул и сказал:

— Знаешь, Фолькоф, жена у меня не из простых.

— При чём тут твоя жена? — полковнику вовсе не хотелось слушать байки про чьих-то жён, не до жён ему сейчас было, через полтора дня большое дело намечалось.

— Ты дай сказать-то…, — злился Скарафаджо. И, видя, что кавалер молчит, продолжал. — Как ни крути, она из благородных, правда, из городских, её отец даже был вице-бургомистром.

Волков замолчал, ждал, что там Роха ещё ему расскажет. И тот рассказывал:

— И вот, как поженился я с ней, так она меня и бранила, и бранила, и бранила: пьяница, говорит, бездельник, дурень бесполезный. Когда женился я, так у меня деньжата водились, а потом и закончились. Помню, в первую зиму без дров жили, а она на сносях была. Потом в плохой дом пришлось переехать… А она так бранилась, что я домой идти не хотел. Вот…

Полковник терпеливо продолжал слушать рассказ старого своего знакомца про его жену, хотя ему очень хотелось побыстрее поговорить с Агнес.

— А тут ты появился, — продолжал Скарафаджо, — и я сразу понял: вот его мне Господь послал. И так оно и было. Домишко теперь какой-никакой у меня свой, землицу, хоть и мало, но ты мне выделил.

— Не меньше, чем другим, — заметил кавалер.

— Не меньше, не меньше, — соглашался Роха, — я ж не спорю. А кроме землицы и деньжата появились, то ярмарку ограбим, то обоз у горцев отберём, я на эти деньги жене и платье хорошее справил из атласа, и серьги, и всякого другого прикупил… Башмачки там, юбки нижние… А главное, ты же меня к себе на обеды стал приглашать с женой, а она как с дочерью графа за одним столом посидела, так совсем другой стала. Слова дурного от неё не слыхал с тех пор, добрая стала. А как узнала, что я капитан, как стала капитаншей, так и вовсе стала ласковой. Когда я уходил с тобой на мужиков — не поверишь, я видал, как она плакала. По мне плакала.

Волков даже брови сдвинул, смотрел на Роху сурово:

— На кой чёрт ты мне всё это рассказываешь?

— Я просто сказать хотел, что тебя не брошу, знаю, что ты без офицеров остался: Бертье, Брюнхвальд, я… Рене один у тебя, в общем, если я нужен, могу роту взять какую, а не нужен, так к стрелкам своим вернусь.

— С офицерами дело дрянь, — отвечал кавалер, глядя товарищу в глаза и понимая, что тот ещё не излечился, — и с сержантами тоже, я рад, что ты вернулся, но тебе надо долечиться, сидишь весь мокрый от пота, а от больного какой от тебя прок? Ступай к монаху. Микстуры пей. Послезавтра до рассвета к реке пойдём.

— Форсировать надумали? На тот берег намылились?

— Генерал решил, я был против, — Волков поморщился.

— Ты мне коня дашь? Моего убили там на берегу.

— Так и другого убьют.

— А что делать, я ж на деревяшке много не напрыгаю.

— Ладно, найду тебе мерина старого, — Волков протянул товарищу руку для рукопожатия.

— Мерин мне подойдёт, авось не на смотр еду, — ответил Роха, пожимая его руку.

— Ты только вылечись, успей. Ты поставил себе палатку? Я пришлю к тебе монаха.

— Вилли уже распорядился, и насчёт палатки, и насчёт брата Ипполита… Фолькоф, ты не волнуйся, вылечусь, — обещал Скарафаджо, всё ещё не выпуская его руку. — Твой монах — он волшебник. Да и я ещё не стар.

Волков молча кивнул, он верил ему, он надеялся, что Роха прав, кавалер давно его знал и видел, что этот человек всегда был упруг телом и крепок, как молодой кабан.

Глава 9

Агнес сидела на постели, на ней лишь рубаха нижняя, и та сползла, плечи открыты, а перина взбита, как будто на ней дрались.

У девушки волосы растрёпаны, она свесила ноги на ковёр и рассматривала его узоры. Подле неё в волнах взбитой перины уютно лежал синий стеклянный шар. Она держала на нём руку.

Кавалер сразу, с одного взгляда, почувствовал неладное:

— Что?

Девушка взглянула на него и ответила:

— Да вот… Поглядела на обидчика вашего.

— И что? Видела его? Он лыс, с железной рукой, но руку я не видел.

— Лыс? Может, и лыс, может, и с рукой… Я думала, один он, — она явно не спешила рассказывать ему то, что узнала.

— Да говори ты уже. Что узнала про него? — произносит он с заметным раздражением.

— Ни лысины его, ни руки я не видала, — отвечает она, всё так же не спеша, — а видала я его жену.

— И что там за жена? — он не понимал, зачем он ему про какую-то жену, что говорить надумала.

А она тут поглядела на него так, что он сразу почувствовал беспокойство.

— Баба она не простая, — продолжала Агнес серьёзно, — заглянула в неё, как в колодец старый: темно, глубоко, холодно. Это не он, это она на вас морок наводила. Она знала всякий раз, когда и где вы появитесь. Она вашим людям глаза пеленой застила. У неё и стекло есть, а ему в него не заглянуть, думаю, что силой для того он не вышел. А вот она…

Теперь его беспокойство окрепло, он устало сел рядом с ней:

— Что, сильна баба?

— Тварь увидала меня…Не даёт смотреть за ними, я так и не высмотрела, где она прячется, — тихо и зло сказала Агнес. — Пыталась выглядеть её… Глаза у меня стало разъедать…

— И что же делать? — спросил Волков.

— Ночи дождусь, может, спать она ляжет. Тогда и найду её. Или ещё когда… Как получится.

— Ждать нельзя, послезавтра на тот берег пойдём, вернусь ли? — спросил он, ожидая от неё положительного ответа, ведь она уже обещала ему, что с этой войны он придёт с победой и богатством.

А девушка ему на его вопрос не ответила, покосилась на господина и заговорила:

— Мыться мне надобно, в уборную надобно, а у вас тут и ночной вазы нет. А ещё есть хочу.

— Слышишь, топоры за шатром стучат? Это тебе уборную делают, там же у тебя и купальня будет. А горшка ночного у меня нет, он без надобности мне.

Волков встал и поглядел на девушку внимательно, а потом, сам себя удивляя, погладил её по голове, как отец гладит послушную дочь, когда желает её успокоить. Он был доволен, несмотря на то что её слова поначалу внушили ему тревогу, но теперь он стал успокаиваться. Её присутствие здесь как-то само собой становилось гарантией того, что больше ему засад не устроят. Что больше никто ему глаз застить не сможет. А уж дальше он сам управится… Сам…

Да, её присутствие становилось для него важным, не зря он её ждал, не зря гонял за ней Максимилиана.

А она подняла на него глаза, и они были полны удивления. Ведь никто в её жизни не гладил её по голове. Никто. Разве что старая, полуслепая её бабка в детстве; бабка любила девочку, она могла так её ласкать, но за давностью лет Агнес такого не помнила. Оттого и растерялась.

— Я велю тебе еды принести и спрошу у инженера, когда будет готова твоя уборная, — сказал он и пошёл к выходу.

А девушка так и не нашла слов для ответа.

Дел у него хватало, сначала он пошёл поглядел, как идут работы за его шатром у стены. Готова ли уборная для Агнес. Его удовлетворило то, что сам инженер Шуберт был на месте. Сам руководил делом, и всё у него получалось красиво. Рядом с частоколом уже поставлена была стена из досок, отгораживающая уборную от всяческих взглядов. Тут же уже лежала медная походная ванна Волкова. Видно, Шуберт уже присматривал для неё место.

— Когда закончите, господин инженер? — спросил кавалер.

— Часа не пройдёт, — обещал Шуберт.

После полковник пошёл к Хайнквисту, поглядел, каких тот отобрал себе солдат из новых рот. Он мог не сомневаться, ротмистр дело знал, он забрал у Фильсбибурга пять десятков тех, кого можно было считать солдатами. Хайнквист сделал всё правильно, теперь у Волкова было две вполне себе крепкие роты, на которые он мог надеяться. И одна рота, которая, скорее всего, разбежится или сомнётся при первом соприкосновении с неуступчивым врагом.

Хайнквист, кажется, забрал всех пикенёров из рот Фильсбибурга. Волков чуть подумал и махнул рукой: Бог с ним.

Он даже стал размышлять о том, чтобы дать ротмистру звание капитана, раз уж он занимает капитанскую должность, но спешить не стал, решил посмотреть, как он будет вести себя в деле, в бою у переправы и потом в деле на том берегу. Казалось бы, какая разница, порадуй человека перед сражением, но Волков всегда и всё считал, он отлично помнил, что капитан при дележе военной добычи, причитающейся полку, получает на две офицерские порции больше, чем ротмистр. И кавалер никак не хотел отдавать лишние деньги человеку, который того не заслуживает. Поэтому пусть Хайнквист пока побудет ротмистром. А там видно будет.

После он пошёл далеко за пределы лагеря, там на открытом месте, на дороге, пришедшие из роты Рене сержанты под барабаны и трубы учили быстро менять строй солдат роты Фильсбибурга. Сам командир роты был тут же, офицеры роты и сержанты принимали в обучении посильное участие. Двести двадцать человек кое-как вспоминали, как ходить в колонне так, чтобы не наваливаться на впередистоящих, как строиться в линии, чтобы они не были похожи на волны. Понятно было, что за полтора дня из этих людей полноценную роту не создать, но хоть чему-то их сержанты научить успеют. Посмотрев немного на всё это, кавалер вернулся в лагерь. Ужинать.

На следующий день он с офицерами пошёл на берег смотреть место, где завтра будет дело. Ничего хорошего они не увидели. Их берег был полог, а берег мужиков крут. Волков понял, что расставь он стрелков на своём берегу, толку от них будет немного. Ничего, кроме воды, камышей да обрывистого подъёма они видеть не будут. То есть на поддержку мушкетёров надеяться смысла нет. Их придётся переправлять туда.

А ещё понял, что построиться на том берегу в колонну или в линии будет непросто, у воды места мало, надо будет вылезать наверх. И строиться уже там. На глазах у врага, да под обстрелом. Хорошо, что он взял себе этот брод, тут ему Пруфф даст возможность хотя бы вылезти на тот берег и собрать там достаточно людей, чтобы попытаться атаковать мужицкие баталии, которые будут непременно ждать вне досягаемости его артиллерии. Он глядел на тот берег, на серьёзные лица своих офицеров и невольно вздыхал:

«Да, дело будет очень непростое».

— Теперь вам ясно, господа, что завтра нам легко не будет?

Офицеры молча соглашались с ним, а он продолжал:

— Промедление завтра будет делом недопустимым. Строимся сразу в лагере, строимся в маршевые колонны, поротно. Сначала идёт первая рота. Первая рота, капитан Рене, отберёте пятьдесят человек охотников, я их сам поведу, пойдём до рассвета; сразу за нами, уж будьте любезны — вы. И не медлите. Лучше начать дело, пока не рассеется туман.

— Будет исполнено, господин полковник, — отвечал капитан.

— Роха, Вилли, — Волков заглянул в лицо своего приятеля, — после первой роты сразу вы, вы мне там будете нужны. Пока я буду строиться, вы будете сдерживать мужичьё огнём.

— Это как водится, — согласился Роха.

— Да, господин полковник, — сказал ротмистр Вилли.

Полковник с удовлетворением отметил, что вид у капитана стрелков уже не такой болезненный, как вчера.

— Потом вторая рота, ротмистр Хайнквист, — продолжал кавалер, — вы будете ждать сигнала, допустить столпотворения и скученности на песке того берега никак нельзя, вы будете ждать, пока первая рота не взойдёт на обрыв, я дам вам знать, трубачи пойдут с первой ротой.

— Буду ждать сигнала, — произнёс Хайнквист.

— А потом уже и вы, — говорил Волков, поглядывая на капитана Фильсбибурга. Обращаясь больше к нему, чем ко всем остальным, он продолжал, — заминок и задержек не допускайте, я такого не потерплю.

— Не допущу такого, — обещал тот.

— Господа, многие из людей ваших в воду пойдут без радости, а уж на тот берег, чтобы попасть там под баталии мужицкие, тем более, — дальше говорил полковник, — уже сейчас по лагерю слухи пойдут о завтрашнем деле, уже сейчас кое-кто из солдат надумает бежать при первом случае, посему прошу вас, чтобы вы и сержанты ваши были бдительны, и сегодня ночью, и завтра при деле с трусами и дезертирами обходились без всякой милости, согласно солдатским законам.

Офицеры всё понимали и согласно кивали своему командиру.

Агнес лежала на кровати нагая, лишь до половины скрыв периною свою наготу, стеклянный шар лежал под её левой рукой. Лицо девушки было такое измождённое, словно она уже несколько дней работает с утра и до ночи. Она заметно похудела, хотя в хорошей еде у неё недостатка не было. Шар словно выедал её.

Волков посмотрел на неё и подумал, что сейчас она говорить с ним не захочет, он повернулся уже, чтобы выйти из шатра, но она вдруг заговорила:

— Глаза болят.

Он остановился, повернулся к ней, девушка, зажмурившись, стала растирать глаза руками и продолжила говорить:

— Тварь эта мне глаза пыталась портить, слепила меня. Но её дом я отыскала. В Ламберге он, дом большой, красивый.

— А к чему мне она и её дом? — не понимал Волков.

— А что вам надо-то? — вдруг резко сказала девушка, перестала тереть глаза, уставилась на него. И почти закричала: — Что же вам ещё надо?

— Победить завтра, — ответил он спокойно.

— Так что же мне, на коня сесть? Меч в руки взять? — снова кричала она. — С вами в драку поехать?

— Никуда тебе ехать не нужно, тебе нужно колдовство отвести от меня, — продолжал он, — чтобы завтра всё сила честная решала, а не бабьи сглазы да мороки. Тем более, что в Ланне ты мне обещала, что с этой войны я вернусь знаменитым и богатым.

Крепкая и плотная материя великолепного его шатра хорошо приглушала звуки, но тут он даже стал бояться, что охрана его, которая у шатра стоит, услышит, как кричит эта малахольная девица:

— Стекло неверно, непостоянно, как ветер, сегодня одно покажет, завтра другое, я вам о том уже не раз говорила. Может, так и было тогда в Ланне, и что славны вы и что богаты вернулись, а сейчас я того не вижу совсем. Ничего я не вижу из-за твари этой. Словно пелена, словно жиром глаза замазаны.

— Тихо ты, — шипит Волков, — чего горланишь? Хочешь, чтобы сбежались сюда?

Тут она замолкает, глаза закрывает, так и лежит молча. Волков смотрит на неё: грудь небольшая, тонкие руки поверх перины, ключицы торчат, худая сама, лицо бледное — покойница, да и только. Он повернулся и вышел из шатра.

Пошёл опять за пределы лагеря, всё туда же, где стучали его барабаны и училась строиться новая его рота. Третья рота капитана Фильсбибурга. Там его и нашёл выспавшийся после почти недельного путешествия Максимилиан. Волков рассеянно глядел на то, как уже охрипшие сержанты из первой роты под барабан учат солдат третей роты не сбиваться с шага при движении в построенной в шесть линий баталии. Смотрел, а сам слушал рассказ Максимилиана о его путешествии в Ланн и про то, как вела себя в дороге Агнес. Максимилиан как будто всю дорогу только и делал, что запоминал, где Агнес останавливалась, что велела себе готовить на ужин да что и кому говорила. В словах молодого человека так и сквозила не то неприязнь к девице, не то боязнь её.

Но несмотря на красочный рассказ, Волков ничего нового про девушку не узнал. А то, что Максимилиан не любит Агнес, так он и до этого знал.

«Чёрт с ним, пусть не любит, не жениться же ему на ней, а то, что она вздорна, зла и сварлива, так пусть, лишь бы завтра она помогла смять хамов на том берегу».

Стоять да смотреть, как солдаты ходят строем, полковнику нужды нет, там и сержантов будет достаточно, потому он пригласил всех офицеров третьей роты на обед. Чтобы познакомиться с ними поближе. Он хотел знать, что это за люди, чем они сильны и чем слабы.

Офицеры кланялись и обещали быть, хотя ему показалось, что соглашались они без особой радости. Кажется, они его недолюбливали. Но это его волновало мало, пусть жён любят.

А после обеда всех полковников и командиров рот снова звали на последний совет к генералу, где тот за всякими вопросами продержал их едва не до сумерек.

Когда господин вернулся, девушка так и валялась в постели, вставать не хотела, много сил стекло у неё отбирало. Она только грудь периной прикрыла, чтобы не смущать его, а он сел на стул, стал разуваться, потом приказал новому своему человеку нести ему еду прямо в шатёр. Тот принёс еду простую, дрянную, солдатскую. Предложил такую еду Агнес, а она только покривилась в ответ. Покривилась и стала смотреть, как он быстро ест. Не как господин, а как холоп какой-нибудь, которому среди работы выпала малая минута на обед. А он съел всё, что было в миске, допил всё пиво, что было в кружке, стал снимать с себя одежду, а сам смотрит на неё и спрашивает:

— Завтра дело, уйду до зари, иду на тот берег к мужикам, первый пойду, сам людей поведу.

Она молчит. Она знает, зачем он завёл этот разговор, знает, что он будет спрашивать.

— Вернусь ли? — говорит господин дальше.

Агнес опять молчит, думает, что ответить. А ему неймётся, он уже верхнюю одежду скинул:

— Вернусь ли живым? Раненым? Или вообще не вернусь?

— Вернётесь, — коротко и нехотя говорит она.

Хотя сама того наверняка не знает. Просто если вернётся он, то её предсказание сбудется, а не вернётся, так не перед кем ей будет оправдываться.

Он ухмыляется чему-то и заваливается в постель. Лезет под перину, хотя в шатре и не холодно. От него пахнет терпким, мужским, не понять, приятным или нет. На мгновение ей кажется, что сейчас он надумает быть с нею ласков. Может, она была бы и не против, хоть и устала, но господин просто ложится на спину и закрывает глаза:

— Значит, вернусь. Это хорошо, а то у меня ещё дел много.

Агнес молчит, её левая рука лежит поверх перины рядом с его правой рукой. На фоне её худенькой руки его рука кажется… бревном. Она думает сказать ему что-то, но взглянув на его лицо, вдруг с удивлением понимает, что господин уже спит. Спит! Завтра ему вести людей в бой, на кровавое дело, может, самому придётся биться, может, даже погибнуть, а он наелся и спит себе. Не волнуется, не тревожится, не хочет с кем-то поговорить, не сидит в темноте, ожидая рассвета, а спит!

Агнес стало обидно даже, но в это же время она стала понимать, насколько силён человек, что лежит рядом с ней. Распорядись так судьба, что на такое дело пришлось бы идти завтра ей, так она бы до утра не уснула, а этот спит, скоро и храпеть, может, начнёт. Она выползла из-под перины, села на край постели, взяла в руки стеклянный шар. Раньше она мечтала о том, чтобы шар у неё был, думала, что будет в него каждую свободную минуту смотреть, а тут… Насмотрелась уже. Тем не менее, девушка заглянула в него.

И вглядывалась, вглядывалась, вглядывалась, словно что-то хотела рассмотреть, что-то мелкое. Даже прищуривалась, а потом вдруг оторвалась от синего стекла. Как будто неожиданно проснулась, от чего-то важного. Встала, быстро прошла к сундуку и, завернув шар в мягкий мешок, спрятала его там. Потом так же быстро, на ходу подняв с пола рубаху и надев её, подошла к пологу шатра и произнесла негромко:

— Ута!

Служанка сразу ей не ответила. Хотя должна была быть рядом.

— Ута, собака ты глупая. Где ты?

— Да, госпожа, тут я, — отозвалась Ута. — Отходила…

— Скажи Игнатию, чтобы коней запрягал, а мне одежду неси.

— Госпожа, едем куда-то? На ночь-то…? — удивлялась служанка.

— Шевелись, корова, тороплюсь я.

Глава 10

Выехали в ночь, солдаты, что стояли на карауле, её даже попытались остановить. Перед тем как сесть на козлы, Игнатий спросил:

— Куда же ехать-то?

— Назад, в Бад-Тельц, по дороге сюда его проезжали. А оттуда на север свернём, к Ламбергу. И побыстрее езжай, нам сюда вернуться надо.

— Госпожа, быстро ехать ну никак нельзя. Темно, хоть глаз коли. Завалимся в канаву.

— Ты уж расстарайся, Игнатий, — уговаривает его девушка, — тороплюсь я. Если всё получится, так награда тебе будет.

Так и поехали, а тут ещё и луна вышла, стало полегче.

Кухарку Агнес с собой брать не стала, не до обедов ей сегодня будет. Взяла только Уту. Здоровенная девица молча таращилась в темноту из окна. Иногда пришёптывая:

— Глаза, что ли, жёлтые видала в кустах, волки, что ли, не волки. Не поймёшь.

Но страха в голосе девицы не слышалось. Она давно уже не боялась ни людей, ни зверей, ни Бога. Боялась Ута только свою госпожу, боялась и почитала безмерно.

А госпожа её даже и из окошка не выглядывала. Вся собралась, молчит, коли свет был бы, так любой увидел бы, что лицо у неё холодное, бледное, круги под глазами. Круги и бледность — это оттого, что за последний день она в стекло глядела неотрывно. А ручка её маленькая крепко сжимала рукоять любимого ею изящного и страшного кинжала. Так же как Волков собирался до зори встать и идти на дело кровавое, точно так же на свою войну ехала и она. И точно так же не знала, вернётся ли.

Бабища злая, что наводила морок на господина, что мешала всё время девушке смотреть в стекло, была сильна неимоверно. Она была стара, она была умела, она была могущественна. И ехать к такой было дерзостью, вызовом, безрассудством. Но коли надо для господина, так Агнес готова была ехать в ночь, ехать к сильной сестре, чтобы померяться с нею силами.

Когда господин уснул, а девушка взяла в руки шар, она сразу почувствовала, что никто ей не мешает, что баба теперь спать надумала, а пока она спит, она не видит Агнес. Девушка смотрела в шар недолго, как ни противилась баба раньше, Агнес уже высмотрела, где она живёт. Видела дом её большой и красивый, на чистой улице, в зажиточном городке у реки.

Вот она и поехала к ней. Хоть и знала, что до рассвета может и не успеть. Проснётся сестра, узнает, что она едет, так подготовится, людей своих соберёт. И тогда конец Агнес. Но девушка готова была рисковать. Господину сие нужно. А господин… Как отец к ней ласков… За него девушка готова была рисковать. Вот и не смотрела она по сторонам в темноту, как служанка. Она собиралась с силами, так как знала, что бабища сама сильна.

Ехали и ехали, Игнатий лошадей не гнал, даже когда луна вышла. Боялся. И, наверное, уже за полночь доехали до Бад-Тельца. Тут хоть какие-то фонари на улицах были.

— Игнатий, — высунувшись из окна, командовала Агнес, — здесь направо, на север поворачивай. Там мост должен быть.

— Как прикажете, госпожа, — повиновался кучер, а сам думал: откуда ей про то знать, сама же здесь впервые.

Но мост действительно там был. Проехали чуть-чуть по пустынным улицам большого села, и вот уже рекой запахло. И вот уже въезд на мост. А тут уже луна на середину неба выплыла, ещё светлее стало. Игнатий поехал смелее. До тех пор, пока не разглядел в темноте, что дорогу перегородили рогатки, не увидал огонёк фонаря в ночи и не услышал злобный голос:

— Куда? Куда прёшь? А ну стой!

Кучер останавливает лошадей. Тут он и разглядел их, шли они втроём, один с фонарём, все в доспехе; хоть и с оружием, но щурятся, как со сна. Видно, оттого и злые, что разбудили их.

— Кто такой? А? Куда едешь?

— Кучер я. Госпожу везу, — отвечает Игнатий, а сам на всякий случай за голенищем сапога нож нащупал. Мало ли… И сам между делом интересуется: — А вы, господа, кто такие будете?

— Мы-то? — в голосе отвечающего слышится гордость. — Мы Чёрное Отребье Эйнца Железнорукого. Слыхал про таких?

— Как же не слыхать, слыхал, слыхал, — говорит кучер. — Только уж пропустите нас, господа, госпоже надобно на север

— Госпоже? — не унимаются люди. — Чего это твоя госпожа по ночам ездит?

— Так ты сам у неё спроси, — отвечает кучер ехидно.

— И спрошу, — говорит тот, что с фонарём. — А ну-ка, Петер, пошли поглядим, что там у него за госпожа.

— Да, надо взглянуть, — соглашается Петер, — Может, придётся до утра и задержать такую госпожу.

В голосе их слышатся сальные нотки, людишки эти опасны, не зря их Отребьем зовут. Один из них остановился рядом с кучером, в руках копьё, стоит, недвусмысленно копьишком поигрывает, а Петер и тот, что с фонарём, идут к карете. Тот, что с фонарём, лезет мордой прямо в окно и светить внутрь пытается. Но разглядеть ничего не успел, а услышал лишь негромкое, голосом девичьим сказанное:

— Вон пшёл. Или сердце твоё сожру.

Мужик отшатнулся, едва фонарь не выронил, его словно арапником по лицу ожгло. А затем ледяным ветром отшатнуло. Он постоял, дух переводя. Поглядел на Петера глазами, полными ужаса, и сказал:

— Пусть едут, — и тут же заорал первому, тому, что кучера сторожил: — Отпускай их, пусть едут.

Игнатий лишь усмехнулся, взмахнул хлыстом, щёлкнул им, залихватски и страшно свистнул, и карета покатилась дальше в ночь.

— Ну, — спросил Петер того, у которого был фонарь, — и кто там был?

— Кажись, демон, — отвечал его товарищ.

Петеру и самому так казалось, хоть сам он в карету и не заглядывал, он поёжился, как от холода, и ничего больше у товарища спрашивать не стал.

Уже когда начало светать, карета подъехала к городу Ламбергу. Городишко был мал, но не беден, стен у него ещё не было, но красивую ратушу он уже имел. Люди только выходили после сна на улицы, а Агнес теперь выглядывала в окно, пытаясь угадать, где находится нужный ей дом. Учитывая, что ничего и ни у кого спрашивать она не хотела, найти красивый дом было нелегко, но он точно знала, что найдёт его.

— Направо сейчас сверни и езжай до конца проулка, а там…, — она подумала, глядя вперёд, — а там ещё раз направо.

Девушка даже и сама не понимала, то ли её удивительная память, то ли её женское чутьё помогло, но ещё солнце не встало, как она уже нашла нужный ей красивый дом.

Карета остановилась там, где она велела. Усталые лошади помахивали хвостами, усталый кучер слез с козел, стал поправлять упряжь, а она всё сидела внутри, почти не шевелясь. Люди городские, что уже покинули свои дома, с интересом посматривали на нездешнюю карету. А внутри кареты было тихо.

Ута, видя странное поведение госпожи, тоже замерла, едва дышала, понимая, что сейчас лучше ничем хозяйку не беспокоить. А Агнес смотрела ровно перед собой, и на первый взгляд была абсолютно спокойна, только костяшки пальцев на кулачке, который сжимал рукоять кинжала, висевшего у неё на поясе, побелели.

Так продолжалось некоторое время, девушка просто не могла решиться, уж больно серьёзное и опасное дело ей предстояло. Но Агнес была очень умной девицей, она понимала, что сидеть-высиживать резону нет, от этого только хуже может стать. Нужно было начинать. Она, не произнеся ни слова, сама открыла дверь кареты и, не откидывая ступенек, выпрыгнула наружу. И пошла шагом быстрым к тому самому дому, который искала.

Подошла к красивой и большой двери и сразу стала дёргать за верёвку колокольчика.

— Ну чего… Чего трезвонишь? — донёсся из-за двери тяжёлый и низкий мужской голос. — Молочник, ты, что ли?

— Я, — спокойно отвечала девушка своим голосом. — Открывай.

— Чего ты в рань-то такую, — загремели засовы и крюки за дверью.

Дверь приоткрылась… И тут же, как только образовалась щель, через которую её могли увидеть, дверь попытались захлопнуть. Агнес едва успела поставить башмачок в проём, не давая двери закрыться.

А на дверь навалились, да так, что ей стало больно ногу, и она прошипела в ярости:

— А ну, пёс, брось… Брось говорю, отойди. Не смей мне противиться. Отпусти дверь, иначе глаза тебе вырежу. Ну!

Говорила она это всё зло и своим особым тоном, что шёл из глубин её груди, от самого сердца. Тем голосом, от которого Ута деревенела, если слышала. Тем голосом, которым мало кто мог пренебрегать.

И почти сразу на дверь давить перестали, она толкнула её и вошла в красивую переднюю комнату, а там стоял здоровенный мужик, был бос, в портках и простой грязной рубахе, смотрел на неё, как на чудо, так что аж глаза вылезли. А ноге ещё больно, от злости она едва не полоснула мужика по брюху, еле сдержалась, а лишь двумя пальцами как будто клюнула его промеж бровей, произнеся тихо:

— Спи, холоп!

И мужик, как куль, повалился на пол. Девушка подошла к двери, выглянула на улицу на всякий случай: не смотрел ли кто. И закрыла её на засов. Посмотрела на валяющегося на полу мужика.

Первый шаг пройден. Но это был самый лёгкий, простой шаг. Девушка из передней вышла в коридор. Сразу осмотрелась, разобралась: справа кухня большая, чад, вонь, кухонный шум, там бабы копошатся. Напротив двери на замках. Кладовые. Дальше людская, видно, в доме немало слуг. И тут же из одной двери выходит баба с корзиной подмышкой. И идёт прямо на Агнес, та прижимается к стене, и баба едва не задевает её корзиной с бельём. А в конце коридора лестница наверх. Ей туда, там господские комнаты. Девушка тенью скользит по коридору до самой лестницы. Вот и ступеньки. Она ставит ногу на первую. Ах, как ей непросто. Волнение такое, что груди в платье места мало.

Едва может дышать. Нет, ей не страшно, она даже жаждет увидеть столь сильную сестру, хоть парой слов с ней перекинуться, ведь что ни говори, всякому умелому человеку хочется признания от таких же умелых людей, как и он сам, а баба, что мешала ей в стекло глядеть, была очень сильна. Может, даже сильнее, чем она сама?

Нет, нет, нет, о таком девушка не думает, дева в себе уверена, но волнение её охватывает такое, что она сердце своё слышит, что ощущает подрагивание в перстах.

Ступенька за ступенькой, ступенька за ступенькой, и вот она уже наверху. Всё, прочь волнения, прочь дрожь в руках.

Перед нею несколько дверей, но ей и гадать не нужно, она знает, за какой её сестра-недруг. Агнес, чтобы больше не терпеть волнения, сразу толкает дверь и входит.

Комната хороша, комоды полированного дерева, большие окна дают много света, длинный, под красивой скатертью, стол, за которым без труда усядется дюжина людей, камин, по бокам от него большие резные сундуки, зеркало от потолка до пола. А в углу, у камина, — она. Агнес тут подумала, что будь она на её месте, так стала бы к окну, чтобы вошедшему свет из окна мешал бы рассматривать её. Но женщина стояла в углу: неужели совсем не боится её?

Сестра была в платье чёрного бархата, с белым кружевным воротником, платье весьма недурное, сама она хоть и немолода, но красива необычайно. Только вот Агнес сразу поняла, что красота её деланная. Сама она была много старше, чем выглядела. Агнес же была в своём естественном виде. Ни к чему ей красота сейчас, лишь отвлекать силы будет.

— Ну, здравствуй, сестра, — говорит женщина.

И тут же перед глазами девушки всё поплыло. Темнота вдруг стала на неё опускаться.

Морок. Дура, неужели она думает, что сможет мороком с Агнес справиться. Девушка лишь едва заметно встряхнула головой.

И всё разлетелось. Снова стало светло. Впрочем, баба сильна. Сила её в голосе.

Голос у неё мягкий, воркующий, обволакивающий и завораживающий, таким голосом мужчин с ума можно сводить. Но девушка и на магию её чарующего голоса не поддастся. Она смотрит на женщину внимательно, нового подвоха ждёт. Руку с рукояти кинжала не убирает.

Агнес молчит и ждёт, что будет дальше. А баба продолжает ласково, словно с приятельницей говорит, а не с соперницей:

— А я знала, что ты придёшь.

Врёт! Врёт! Врёт! Агнес в душе порадоваться хотела, но побоялась преждевременности этой радости. Словно боялась птицу вспугнуть. Если бы баба ждала её, так людей добрых полный дом собрала бы, а людей в доме не было, бабы одни, прислуга. А почему врёт? Зачем ей врать? А затем, что не ждала она девушку. И не думала даже о том, что может Агнес так внезапно нагрянуть. О том, что Агнес рядом, она поняла в последний момент, когда девушка уже в доме её была. Не раньше.

Вот и врёт теперь, чтобы сильной казаться. Сильней, чем есть на самом деле. Женщина ждала, что Агнес ей ответит, но дева стояла, смотрела на неё и думала, и думала, и думала. Думала о том, почему она врёт, почему к окну не встала. И вдруг поняла… Как озарение на неё нашло. Сестра, как почувствовала, что Агнес в доме её, так стала что-то прятать. Прятать что-то ценное. Самое ценное. И что же самым ценным для любой сестры быть может? Конечно, стекло! Что же ещё? В этом и крылась слабость женщины, она очень боялась потерять свою ценность. Агнес опять готова была порадоваться. Но опять побоялась, что радость будет преждевременной.

И опять у неё поплыло всё перед глазами, даже спать захотелось, но девушка снова с лёгкостью развеяла это, лишь слегка взмахнув рукой с кинжалом. Нет, не так уж и сильна была сестра, как казалось ей поначалу.

Тут она и спросила холодно и даже строго:

— Ну и где он?

И поняла, что угадала. Бабу как ударили. Да так, что она едва не потеряла свой красивый вид. Женщина сжала руки, к груди их прижала, но ничего не ответила, лишь задышала тяжело, а девушка уже по-хозяйски пошла по покоям, подошла к столу. Остановилась и вдруг резко заглянула под стол, под скатерть, сама так и не поняла зачем, но после этого спросила снова:

— Где он? Говори!

— Не смей, жаба, так со мной говорить, — сквозь зубы отвечала ей женщина, — не выйдешь ты отсюда, сварю тебя да скормлю свиньям.

Но Агнес уже знала, что это пустое, пыжится сестра, раздувается, чтобы больше казаться. А на самом деле она уже боится её. Уж в этом девушка была уверена, уж страхи людей она чувствовала лучше всякого другого. И страх этот вдыхала с удовольствием и сильнее от него становилась. Она уже знала, что победила, что страх разъест бабу быстрее, чем купорос глаза.

Агнес так же неторопливо пошла дальше вдоль стола. И чем дальше шла, тем беспокойнее становились руки сестры, тем сильнее от неё воняло страхом. Девушка улыбалась, она понимала, что на верном пути. И сейчас главное ей не спешить, не торопиться, дожимать бабу медленно, ломать её не спеша.

Так она дошла до конца стола и снова спросила:

— Отвечай, где ты его прячешь? Всё равно ведь найду.

Она следила за бабой, а та уже забыла свои попытки пугать девушку и неотрывно следила за ней. Агнес улыбалась. Она уже знала, что отнимет у неё такое вожделенное для неё стекло.

— Говори, старая, говори, где он? Ну? Иначе резать тебя буду. Живьём резать, а это больно, — со страшной улыбкой говорила девушка. — С морды твоей напускной начну, чтобы настоящую увидеть.

Девушка глаз с неё не сводила, ждала, ждала, ждала…

И увидела Агнес, как глаза бабы, зрачки её серые, чуть дёрнулись в сторону. Выдала себя баба.

Дева посмотрела туда, куда косилась баба. А там у каминной стены три сундука, и лишь на одном из них, на том, что ближе всего стоял к окну, нет замка. Не успела, значит, баба запереть его.

Девушка улыбается: не успела, а говорила, будто ждала, будто знала, что Агнес придёт. Тварь лживая.

Вот теперь девушка не медлила, была быстра, сразу кинулась к сундуку. Баба заорала истошно, грубо и хрипло, как мужик, куда только голос воркующий делся, и бросилась ей наперерез.

Агнес лишь крикнула ей строго:

— Замри!

Баба была раздавлена, она уже не могла сопротивляться девушке.

Она так и застыла: руки тянулись к Агнес, а лицо перекошено не то от страха, не то от злобы. И лопотала при этом несуразицу, словно от вина у неё язык заплетался.

А девушка подошла к ней, посмотрела ей в глаза, удовлетворённо поднесла кинжал к лицу бабы и произнесла сквозь зубы:

— Вот так и стой, не шевелись даже… Ишь ты, кобыла ретивая…

Она, стараясь не спускать глаз с женщины, наклонилась к сундуку, откинула крышку. Тут баба застонала, словно от боли.

— Тихо, я сказала, — прошипела девушка и наконец заглянула в сундук.

Заглянула и растерялась на мгновение. Нет, там лежал не шар. Там, на дне, свернувшись калачиком, лежал мальчик.

Агнес взглянула на бабу:

— Даже не думай шевелиться! Иначе…, — она показала ей кинжал.

И после наклонилась, схватила мальчишку за шиворот, стала его из сундука вытаскивать:

— Вылазь, вылазь, крысёныш.

Мальчик начал всхлипывать, что Агнес очень не понравилось, она поднесла ему кинжал к лицу и сказала:

— Даже не думай рыдать. Я того не выношу. Зарыдаешь — я тебя распотрошу. Понял?

Хоть и стояли у мальчишки в глазах слёзы, но голос девушки был столь убедительным, что он только кивнул в ответ да носом шмыгнул.

Он был пригож, лет семи-восьми, причёсан ладно, в хорошей одежде. У девушки не было сомнений, что это сынок бабищи. Вот из-за чего баба не смогла ей сопротивляться, вот отчего была слаба. Она стала бояться Агнес, как только та переступила порог её дома. И страх её разъел, парализовал.

Как всё удачно сложилось. Агнес размышляла, поглядывая то на мальчишку, то на бабу. А думать она умела быстро. Сюда ехала она, думая сразиться с бабой. Если получится победить — забрать у неё стекло, а саму её убить, чтобы не мешала господину. А уже Железнорукого они с господином вместе как-нибудь одолеют.

Но теперь всё переменилось. Теперь всё могло ещё лучше стать.

Она так и держала мальчишку за шиворот и, не отпуская его, сказала бабе:

— Давай стекло.

— Не убивай его, — прохрипела баба, бледнея до цвета полотна.

— Давай стекло, тогда не убью.

Женщина сразу кинулась к камину, там на верхней полке стоял ларец красивый, она схватила его, поднесла Агнес, раскрыла перед ней. Агнес сначала удивилась.

Шар был маленький, вернее, меньше, чем у господина, и был он бело-жёлтого цвета, как самые жирные сливки. И был совершенно непрозрачен. Но у девушки не было и тени сомнения, что сие вещь истинная, а не те подделки, что присылали детоубийце всякие его знакомые.

— Не убивай его, — всё так же хрипела баба, протягивая ей ларец.

— Ладно, — сказала Агнес, забирая ларец и смеясь, — я даже тебя не убью. Но ты встань на колени передо мной.

Бабу уговаривать не пришлось, она сразу рухнула перед девушкой на колени.

— А ну-ка, покажи мне своё настоящее рыло, сестра, — потребовала девушка.

Женщина сразу стала меняться, на глазах. Теперь она уже не была прекрасна. Лицо измождённое, лицо женщины, что давно уже немолода.

Девушка склонилась ближе:

— Вот ты какая, а муж-то твой тебя настоящую видел?

И не успела баба ответить, как Агнес полоснула её по лицу кинжалом, от виска к носу, через глаз. Ударила с силой, чтобы наверняка располосовать глаз.

Баба хрипло вскрикнула, а потом стала противно завывать, схватилась за глаз руками, кровь полилась на её платье, на паркет.

— Мой глаз, мой глаз…, — выла баба.

Агнес её завывания показались забавными.

— Это тебе на память обо мне, — смеясь, сказала девушка.

Она вытерла кинжал о скатерть на столе, спрятала его в ножны, под мышку взяла ларец со стеклом, прежде ещё раз убедившись, что оно там, а потом и мальчишку схватила за шиворот и поволокла его к выходу.

— Не убивай его, не убивай, молю…, — кричала ей вслед баба, но Агнес уже спускалась вниз по лестнице.

Если было бы нужно, она бы его убила не задумываясь, но мальчик нужен ей был живым. У неё был план.

Глава 11

— Шевелись, крысёныш, — шипела девушка, подталкивая его к карете, — быстрее иди, не то сварю тебя и сожру. Или свиньям скормлю.

А уже солнце встало, кругом горожане по делам своим идут-едут. И Агнес толчками и пинками гонит мальчишку по улице. Все, кто рядом, смотрят на них удивлённо. Но никто не вмешивается.

Так они добежали до кареты, Ута увидела их издалека, вышла из кареты, дверь открыла заранее, как Агнес подвела мальчика, так служанка его, как куль, схватила и закинула внутрь.

— Гони что есть мочи, Игнатий, — крикнула девушка прежде, чем запрыгнуть в карету, — до полудня мне у господина надо быть.

— До полудня? — удивился кучер. — Коней запалим, госпожа.

— Чёрт с ними, гони, — сказала Агнес, усаживаясь в подушки.

Карета, распугивая людей и всякую мелкую живность, полетела по улицам Ламберга, прочь из города, к мосту, на юг.

Агнес смотрела на мальчика, понимая, что ей достался редкий трофей.

— Ну и как тебя звать? — спросила она.

— Георг Эйнц Фердинанд фон Эрлихген, госпожа, — тихо отвечал мальчишка.

Она и раньше так думала, а теперь у неё не было сомнения, что это сын ведьмы и Железнорукого. Агнес даже забыла про шар, который лежал в шкатулке рядом с ней на диване в подушках. Она думала, как лучше поступить с мальчишкой.

Напрашивалась мысль везти его с собой в лагерь. Но как тогда поступит Железнорукий? Неизвестно. Он не баба, он рыцарь. Может, поставит на мальчишке крест и ещё больше ожесточится? А может, согласится уступить. Да нет, если он истинный рыцарь, то из-за сына дело своё он не сдаст. Нет, тут гадать нельзя, нужно придумать такое, чтобы сулило бы господину верную победу. Нужно было сделать так, чтобы Железнорукий не потерял надежду отыскать ребёнка и начал его искать. Чтобы бросил свою армию. А уж господин что-нибудь да придумает, когда у ведьмы уже не будет её стекла, а у армии мужиков не будет еёпредводителя.

— А что, Георг Эйнц Фердинанд фон Эрлихген, — задумчиво спрашивала мальчика девушка, — любит ли тебя твой отец?

— Да, госпожа, мой батюшка меня любит, зовёт меня светом очей своих, — отвечал мальчишка.

Агнес понимающе кивала. Она так и знала.

А карета с великолепной четвёркой лошадей тем временем летела птицей, распугивая с дороги телеги местных мужичков и купчишек. Лишь пыль за ней клубилась.

И девушка придумала… Убивать мальчишку нельзя, с собой брать в лагерь… Может тоже плохо получиться. Так надо спрятать его. Ведьма сердцем материнским будет его чувствовать, в этом у девушки сомнения не было, баба будет знать, что он жив и что он не у врагов, и тогда заставит отца его искать. Криками, уговорами, мольбами, угрозами, как бабы умеют, но заставит. А может, его и принуждать не придётся. Может, он так мальчишку любит, что сам на поиски кинется.

Агнес стала пристально разглядывать мальчишку. Мальчик чистенький, холёный, кружевной воротничок белоснежен, чулочки свежи, сразу видно, что родителями любим да обласкан. Теперь сомнений у неё не было: отец за дело сам возьмётся, сам будет искать. Бросит своих мужиков. Хоть на время, но бросит. А это ей и её господину и нужно было. От её взгляда мальчик стал ежиться, прятать голову в плечи.

И лишь тогда она от него отвернулась и стала выглядывать из окна. Они уже далеко отъехали от города, Агнес поворачивалась назад: нет ли кого посланного следом? Рано утром ещё были телеги, а сейчас никого. Дорога не оживлённая, или время ещё не то.

— Игнатий, — кричит девушка, глядя вперёд, — а что это там?

— Мост через овраг, госпожа, — кричит ей в ответ кучер, — ночью его проезжали.

Агнес вертит головой, смотрит вперёд, смотрит назад — никого. Что ж, это место ей может подойти.

— Игнатий, у моста останови.

— Да, госпожа.

Кучер рад остановиться. Лошади уже плохи, им хоть чуть-чуть постоять бы, дух перевести. Он останавливает карету у самого моста.

Агнес сама, не ждёт, пока это сделает дура-служанка, отворяет дверцу, выпрыгивает и говорит мальчику:

— А ну сюда иди.

Мальчишка не идёт, видно, почувствовал что-то, испугался, его лицо кривится, он вот-вот зарыдает. Тут уже у Уты ума хватило, она с силой пихает ребёнка, и он буквально вылетает из кареты и падает на землю. Ушибся и тихо хнычет, а Агнес хватает его за шиворот и поднимает и волочёт к мосту.

— Госпожа, вы меня убить думаете? — начинает рыдать мальчик.

— Глупец, хотела бы убить, чего тебя сюда тащила бы? — говорит она с раздражением. — Не скули, крысёныш, не убью.

Она быстро идёт к мосту и стаскивает мальчишку вниз, под мост.

Место тихое, укромное, её оно устраивает, ручей мелкий, берег весь репьём, лопухами зарос. Да, хорошее место. Девушка толкает ребёнка на землю, он падает. Не жалея дорогого платья, она становится рядом с ним на колени:

— Верёвки у меня нет, так что уж не взыщи.

Агнес хватает мальчишку за каблук дорогой туфли, тянет ногу к себе и, выхватив кинжал, разрезает дорогой чулок чуть выше пятки вместе с сухожилиями мальчика. Мальчик кричит, пронзительно и резко, так что девушка сначала морщится, а потом начинает злиться. Она подносит кинжал к его лицу, к верхней губе, едва сдерживает себя, чтобы не распороть мальчишке губу, и шипит:

— Не смей скулить, крысёныш, не то я тебе вырежу ещё и язык. Слышишь меня?

Мальчик, едва сдерживаясь, кивает, ему очень больно, но он молчит. Он очень боится её, боится, что госпожа ему и вправду вырежет язык, а Агнес хватает его вторую ногу, тянет на себя и так же быстро разрезает сухожилия над пяткой.

— Всё, всё, — говорит она примирительно. — Больше не буду тебя истязать. Это чтобы ты не сбежал отсюда. Сиди и жди, когда за тобой отец твой приедет. И не вздумай кричать, я буду рядом, услышу хоть один твой крысиный писк — приду и вырежу тебе язык, а заодно и глаза, — для острастки и доходчивости она чуть кольнула его в щёку кинжалом. — Понял?

Глаза мальчика полны слёз, ему так страшно, что он губ не разжимает, только кивает в ответ.

Она встаёт и быстро пробирается сквозь лопухи, выходит из-под моста и поднимается наверх к карете.

— Игнатий, гони! — говорит девушка.

Ута протягивает госпоже свою большую и сильную руку, буквально затаскивает её в карету.

Карета сразу тронулась. Служанка не обращает внимания на то, что руки у Агнес липкие от крови. Для Уты это не предмет удивления. Она никогда не спросит, что случилось с мальчиком. Почему рукоять кинжала вся в крови. В крови? Значит, госпоже так было нужно. Служанка лишь достаёт из дорожного кофра полотенце и бутыль с водой; смочив полотенце, она начинает нежно и старательно оттирать руки хозяйки от липкой крови. Та милостиво позволяет ей это делать. Сама же смотрит на своё платье, её прекрасное платье всё в чёрных каплях. И лиф, и рукава, и особенно подол.

Девушке очень жаль платье. Впрочем, она не жалуется, если для дела господина надобно будет, она готова пожертвовать всеми своими нарядами. Сейчас она лишь желает побыстрее попасть в его шатёр, в лагерь, чтобы рассказать ему, что делать дальше. Но размышлять о том, что нужно сказать господину, девушка долго не смогла, дорога, усталость, переживания и напряжение укачали её, она задремала и повалилась на бок в подушки.

Проснулась она, когда вдруг сквозь сон поняла, что карета уже не летит, а едет потихоньку. Она выглянула из окна. Так и есть, кони едва-едва шли лёгкой рысцой.

— Игнатий, — зло крикнула она, — отчего не спешишь? Чего так плетёшься?

— Всё, госпожа, — поворачивался к ней кучер, — спалили лошадок. Если быстрее их погнать, так падать начнут, — он говорил с сожалением. — И то долго они продержались. Думал, раньше запалятся. А мы, как ни крути, Бад-Тельц проехали. Уже к лагерю свернули.

— Так доедут они до лагеря? — девушка была уже согласна на то, чтобы хоть так ехать.

— Да кто ж знает, — отвечал Игнатий.

Девушка откинулась на спинку дивана: вот ещё о лошадях волноваться, хотела до полудня в лагере быть, так теперь хорошо вообще бы доехать.

В лагере кони уже едва ноги переставляли, еле шли. Игнатий их даже не понукал, а потом и вовсе встали, увидав других лошадей. Агнес взяла ларец с магическим шаром и вышла из кареты, есть ей хотелось неимоверно, спать хотелось, мыться хотелось. Ута тащит за ней дорожный кофр. Что-то бубнит про то, что сейчас найдёт горбунью, спросит у неё про обед для госпожи. Дура, сама жрать хочет, вот и проявляет заботу о хозяйке. Агнес разозлилась бы, но она действительно устала. Лечь бы. Но прежде этого ей нужно обязательно поговорить с господином. А его в лагере, судя по всему, нет. Зато навстречу девушке проехала телега, полная раненых, и ещё многие раненые шли ей навстречу сами. Кто руку окровавленную держит, кто за лицо окровавленное держится. Какого-то человека с разбитой в кровь головой товарищи, что раны получили менее тяжкие, ведут, поддерживают. Дело у реки, кажется, в самом разгаре. Агнес перепугалась, когда в углу лагеря оглушительно бахнуло. Это было так же звонко, как гром, раздающийся совсем рядом.

— Ох, что это? — остолбенела Ута. Она даже осмелилась схватить госпожу за плечо. — Госпожа моя, что это?

Но люди, сновавшие по лагерю, этого звука совсем не испугались, даже лошади вели себя смирно. Агнес скинула руку служанки с плеча и сказала:

— Успокойся, корова ты глупая.

В пяти шагах от неё пробежал брат Ипполит. Поверх сутаны кожаный фартук, весь заскорузлый от засохшей крови. Её не заметил, не поздоровался. Лицо у него строгое, весь в себе. По сторонам некогда, видно, смотреть.

У шатра хмурые охранники, но её пропускают безропотно. Она садится на край кровати, еле жива от усталости, Ута стягивает с неё башмачки, чулки, замызганное платье.

— Ох, всё попорчено, — говорит служанка, — попробую мыть мылом, дома, может, пятна сойдут.

Агнес знает, что не сойдут. Платье испорчено навек. Но разговаривать с глупой у неё нет сил.

— Я вам сейчас еду принесу. Зельда должна была что-нибудь сделать.

Она уходит, а девушка залазит на постель повыше. Перед нею ларец со стеклом. Сил нет ни на что, но на это у неё силы находятся.

Шар нежно жёлтый, лежит в ларце на красном бархате. Это очень красиво. Он так и манит, так и кричит: возьми меня в руки.

Агнес берёт, а он тёплый и не такой тяжёлый, как шар господина. Она хочет заглянуть в него, прежде чем от усталости у неё закроются глаза. Стягивает с себя последнюю свою одежду, нижнюю рубаху, — так лучше, в одежде ничего не разглядеть, — и лишь после этого заглядывает в стекло.

Глава 12

Она вздрогнула, когда открыла глаза. Перепугалась. Лампа в шатре всего одна горела, а через верхний проём света много внутрь не проникало. Как не перепугаться, когда в полумраке над тобой стоит огромный чёрный человек. Лица его почти не видно. Оно серое. Вот спросонья девушке присматриваться пришлось, чтобы понять, чтобы разглядеть его, а когда поняла, что это господин, так не сильно и успокоилась. А он берёт её за горло и одним движением, словно котёнка, с постели девушку поднимает и держит так, что она пальцами ног едва ковра касается. И спрашивает у неё:

— Кажется, ты мне говорила, что с этой войны я приеду с серебром и славой? Ты?

И в голосе его такая злость слышится, что у неё мороз по коже. Злость холодная, ледяная. Смертью пахнущая. Она хочет ответить, сейчас с ним нужно заговорить, чтобы всё объяснить. Она и рада бы, да как тут слово произнести, если тебя за горло держат крепче, чем верёвка висельника. Девушка только руками в его руку вцепилась, чтобы хоть чуть легче было, да глаза на него таращила. А главное, понимала, что реши он её прямо здесь задушить или шею сломать, то никто его не остановит, ничего ей не поможет, даже все её силы, перед которыми все иные сразу склоняются. А он тут её и отпустил.

Отошёл от неё, взял кувшин с вином с сервированного к обеду стола с остывшими кушаньями и стал пить прямо из кувшина. Агнес вскочила, нашла свою рубаху, надела её быстро.

— Ну, что скажешь? — холодно спросил у неё господин, отрываясь от кувшина.

Он ждал, что она ему про обещания свои что-то ответит, но Агнес была умной девушкой и знала, что говорить:

— Нашла я ведьму, — сразу сказал она. — Ту, что на вас насылала мороки.

— Тридцать моих людей остались на том берегу, — говорил кавалер, устало садясь на раскладной стул. — Я не мог вынести их тела оттуда, так как мне нужно было всё время переправлять через брод в лагерь раненых. До мёртвых у меня руки не доходили. Мне разбили забрало на шлеме, я потерял перчатку, — он показал девушке, как доказательство, латную перчатку, правую, — у Рохи за день разорвало два мушкета, ещё два пошли трещинами. Пороха у меня осталось на ещё один такой бой…, — он помолчал. — Но ты нашла ведьму, что насылала на меня мороки. Что ж, день, можно сказать, был неплох.

— Господин, — начала она…

Но он остановил её жестом. Прислушался. За пределами шатра говорили. Он тяжело встал, пошёл к выходу, хромая больше, чем прежде. Там его ждал вестовой:

— Господин полковник, господин генерал отъезжает в Бад-Тельц к маршалу, просит всех командиров полков быть к нему немедля.

Волков угрюмо смотрел на вестового, ему очень хотелось сказать ему: передай генералу, чтобы катился к чёрту. Но вместо этого он произнёс:

— Скажи генералу, что у меня сейчас лекарь. Как мне полегчает, так я приду.

Волков ни слышать его не хотел, ни видеть. Кавалер дважды за день посылал к нему людей, прося у него ландскнехтов, дважды ему казалось, что если сейчас придут ему в помощь шесть сотен свежих людей, то он отодвинет мужиков от берега и даст возможность кавалерии выйти в поле и развернуться. Но фон Беренштайн дважды ему отказывал, дескать, ландскнехты — его последний резерв. Люди Волкова смотрели на него вопрошающе: где помощь? Они тоже понимали, видели, что хамы на пределе, что ещё чуть-чуть, и их можно будет дожать, но генералу на той стороне реки было виднее.

— Так и передам, — обещал вестовой и ушёл.

А Волков вернулся в шатёр. Агнес, при помощи Уты, уже надела чистое платье. Кое-как пригладила волосы. А он снова уселся в своё кресло и спросил у неё:

— Так, значит, ты нашла ту ведьму, что морочила меня и моих людей?

— Да, мой господин, — отвечала девушка, — а ещё она знала о каждом вашем шаге и мужу своему железнорукому о том всё говорила, а теперь она ничего знать не будет. Ничего.

Тут пришёл денщик Гюнтер, принёс таз с водой и полотенце, чтобы господин мог хоть руки помыть. А тот ему с раздражением и говорит:

— Где мой оруженосец, кто снимет с меня доспех?

— Сейчас я его отыщу, — обещал Гюнтер и быстро вышел.

А Волков берёт мыло, начинает мыть руки в тазу, умываться, а сам спрашивает у девушки:

— Значит, она раньше знала о каждом моём шаге, а теперь знать не будет? И почему же ты так думаешь?

Она могла бы открыть ларец, что стоит у кровати, и показать свой трофей, но зачем ему знать о том, что у неё теперь тоже есть стекло? Нет, ему о том знать не надобно.

— Я не думаю, я знаю, — твёрдо отвечала Агнес. — А ещё я знаю, что Железнорукого сейчас тут нет, уехал он. Уехал он своего сына искать.

Волков даже умываться перестал. Уставился на неё, но ничего не произносил, просто смотрел, и Агнес продолжала:

— Уехал он, вам говорю. А без него людишки его не опаснее баранов.

Волков и теперь молчал.

— Времени не теряйте, — дальше говорит она, — берите своих людей и идите на тот берег. Там…

— Дура! — орёт господин, прерывая её. — Молчи! Что ты себе напридумывала, куриными своими мозгами? «Берите своих людей…» Они тебе что? Хворост? Уже лучше полковника знаешь, что нужно делать, советы свои бабьи даёшь! «Берите людей…», — он чуть успокоился. — Как мне их взять, они на ногах еле от усталости стоят, они сегодня потеряли многих своих товарищей. Они озлоблены. И злятся на меня, потому как злиться больше им не на кого.

Он стал вытирать лицо и руки, думая, что разговор сей закончен, но девушка так не считала, мало того, говорить она стала с ним без почтения, словно с равным, говорить, выговаривая каждое слово, как сквозь зубы.

— Коли послушаете меня, так вернётесь в Ланн с серебром и со славою. Нет сейчас при мужиках их господина. Уехал он сына своего искать, что я у него забрала и спрятала. Я-то в стекле видела, что рыщет он по полям в поисках. А завтра, может, он уже и вернётся. И пока его нет, идите на людей его, побегут они, побегут, так как без него и его ведьмы никчёмны.

Он уже не злился, для злости силы нужны, а у него их уже не было, трижды за день ему приходилось вставать к своим людям в первый ряд, чтобы их не смяли. Да и всё другое время он был впереди. Это было чудо большое, что он опять не получил ни одной царапины.

— Глупая ты, как мне людей своих взять и пойти без спроса, если в лагере есть генерал? Я здесь не главный. Он мне не позволит начать атаку, даже если я уговорю своих людей и они пойдут за мной.

— Уж то я не знаю, идите к генералу. Скажите ему…

— Что сказать? — перебил её кавалер. — Сказать, что мне одна моя родственница сказала, что она похитила сына Эйнца фон Эрлихгена и что он его теперь ищет, это она в колдовском шаре видела и теперь говорит, чтобы мы второй раз за сегодняшний день шли на тот берег, пока Железнорукий к своим мужикам не вернулся?

Агнес смотрит на него зло:

— Да уже сами придумайте, что сказать своему генералу.

Волков молчит, он хочет есть, ему сейчас не до всей этой болтовни.

А у входа в шатёр вдруг голос командира стражи кричит:

— Господин полковник, к вам господин капитан Роха.

Они с Агнес переглянулись, и Волков крикнул:

— Пусть входит!

Роха ввалился в шатёр, прыгая на своей деревяшке.

— Моё почтение, госпожа, — он стянул свою драную грязную шляпу и даже поклонился по возможности низко, что в его случае было наивысшей степенью вежливости.

— Благослови вас Бог, господин Роха, — отвечал Агнес, делая книксен.

Не дожидаясь приглашения, капитан свалился на стул, что был свободен, чуть не сломав изящную мебель. Был он чёрен от порохового дыма, ещё чернее, чем был Волков.

— Ещё у двух мушкетов по стволам трещины, стрелять из них больше нельзя, — сразу заговорил капитан стрелков. Грязной рукой он стал отламывать кусок хлеба из обеда полковника. — Не мудрено, ребята сделали больше двадцати выстрелов каждый.

— А аркебузы?

— Всего одна потрескалась, — отвечал Роха. — С ними всё в порядке. Там пороха мало, пуля мелкая, с мушкетом не сравнить.

Волков устал, он хотел помыться и поесть, Роха сейчас был некстати.

— Что ты хотел?

— Думал узнать у тебя, что происходит, — сказал капитан стрелков.

— А что происходит? — не понял Волков.

— Палатка генерала сворачивается, он уезжает. Я думал у тебя спросить: мы, что, тоже поднимаемся?

— Как сворачивается? — не понял полковник. — Меня только что звали на совет к нему.

— Да, но совет уже прошёл, офицеры разошлись, а генерал приказал свернуть свою палатку.

— Что? — Волков был явно удивлён.

— Он уезжает, — сказал Роха. — Вот я и пришёл узнать, что нам-то делать. Тоже собираться или отпустить ребят отдыхать?

А тут снова за пологом шатра голоса, снова его спрашивает вестовой.

— Впустите его, — кричит кавалер.

Тот же вестовой, что был у него недавно, теперь принёс ему письмо:

— Господин генерал прислал вам письмо.

Он передал полковнику письмо и остался ждать ответа. А письмо было весьма коротко, это был приказ, и он гласил:

«Волею Провидения я вынужден покинуть вверенные мне войска по тяжкому недугу. Приказываю коменданту лагеря: Полковник Фолькоф, завтра на заре прошу вас снять лагерь и со всеми людьми выступить в Бад-Тельц в распоряжение маршала фон Бока. Прошу вас исключить возможность потери обоза.

Число. Месяц. Генерал фон Беренштайн».

Всё, больше в письме ничего не было.

— Ну что там? — спросил Роха.

Волков молча бросил на стол письмо: читай сам. Отпустил вестового и задумался. При этом стал коситься на скромно сидевшую на краю кровати Агнес.

Тут в шатёр попросили разрешения войти Гюнтер и Курт Фейлинг.

— Господин полковник, — заговорил оруженосец, — дозволите снять с вас доспехи?

Волков опять покосился на девушку, стал барабанить в задумчивости пальцами по наручу, потом взял письмо, встал и сказал:

— Пока доспех снимать не нужно.

И пошёл к выходу.

— Фолькоф, дьявол, что ты опять задумал? — кричал ему Роха.

Кавалер остановился у выхода и ответил ему многообещающе:

— Поешь как следует, капитан. Поешь как следует.

Вышел, а навстречу ему Максимилиан с его мокрым знаменем. Видно, знаменосец его мыл после тяжёлого боя.

— Господин полковник, что, завтра сворачиваемся?

— Не знаю, — отвечает Волков задумчиво. — Пока не решил.

— Не уезжаем, а генерал уже уехал, — удивляется знаменосец.

— Вы видели?

— Своими глазами. И вся свита его с ним.

— Тогда найдите мне капитана Кленка.

— Хорошо, а зачем вам этот ландскнехт?

Кавалер остановился и с усмешкой ответил:

— Для знаменосца вы задаёте слишком много вопросов.

Максимилиан молча поклонился и ушёл. А Волков пошёл сам искать капитана фон Реддернауфа. Как и положено капитану кавалерии, он и несколько его офицеров, в том числе и Гренер, были у загона с лошадьми. Волков кивнул им. Те ему кланялись.

Он отвёл капитана в сторону.

— Наверное, полковник, вы по поводу разъездов, я уже сказал офицерам, что мы выйдем до рассвета и проверим всю дорогу до Бад-Тельца, чтобы вы могли провести обоз, — сразу предвосхитил разговор капитан.

Но Волков спросил у него совсем о другом:

— Лошади у вас свежи?

— Лошади? — Реддернауф удивился. — Лошади свежи, мы весь день так и простояли на берегу. Генерал так и не отдал нам приказ о переправе.

Волков чуть помолчал, подумал и наконец произнёс:

— Возможно, я вам отдам такой приказ сегодня.

— Вы? — у кавалериста округлились глаза.

Волков молча сунул ему письмо от генерала:

— Здесь написано, что я комендант лагеря, а значит, в отсутствие генерала я старший офицер.

— Да, но… — капитан заглядывал в приказ, но всё ещё сомневался.

Волков знал, что делать в тот момент, когда воинские люди так колеблются. Их ни в коем случае нельзя уговаривать. Он выхватил письмо из пальцев капитана и сказал голосом твёрдым:

— Капитан Реддернауф, приказываю вам лошадей покормить, напоить, оседлать и ждать моих дальнейших распоряжений.

— Как вам будет угодно, господин полковник, — отвечал всё ещё удивлённый кавалерист.

— И прошу вас, пока никому о нашем разговоре — ни слова, решение ещё не окончательное.

— Как вам будет угодно, господин полковник, — повторил фон Реддернауф.

Он пошёл по лагерю дальше. Этот разговор с кавалеристом ещё ничего не значил, ничего. Волков ещё и сам был не уверен, что дело сложится. Кавалер даже ещё сам не понимал, хочет ли он такого рискованного дела. Он сам сомневался.

Вопрос этот был весьма нешуточный. Подсудный был вопрос. Да, по сути его оставили старшим офицером, но ему оставили и чёткий приказ: вывести войско и обоз в Бад-Тельц. Ни о чём другом в приказе писано не было.

И тут ему навстречу Максимилиан и капитан ландскнехтов Кленк.

На капитане ландскнехтов, как в их корпорации и положено, был огромный берет, весь в перьях. Камзол с широченными резаными рукавами, оранжевые с чёрным рейтузы по колено, яркие синие чулки. У него к тому же были усы. Усы отличные, ухоженные, видно, ландскнехт ими очень дорожил.

Не снимая берета, он едва заметно поклонился Волкову:

— Вы меня искали, полковник?

— Да, — сразу ответил Волков, он не собирался ходить вокруг да около; как и положено солдату, он заговорил о деле сразу: — Я хочу сходить на тот берег ещё раз и хочу, чтобы вы пошли со мной.

— На тот берег? — Кленк заулыбался и сразу ответил: — Славы ищете, полковник, или желаете утереть нос генералу? Я слыхал, что у вас с ним были раздоры.

— Это здесь ни при чём, — сказал Волков.

— Ни при чём? Как вам будет угодно, — продолжал капитан. — Но на ваше предложение я отвечу так: к дьяволу, генерал на совете сказал, что завтра мы снимаем лагерь и выступаем в Бад-Тельц. Ничего ни про какие атаки он не говорил. Я не буду ломать своих людей вам в прихоть.

Это был человек уверенный в себе и весьма независимый. И никто не заставил бы его что-то делать против его воли. Но он был ландскнехт, и все знали, что к этим храбрым и независимым людям всегда имеется ключик.

— Каждому вашему человеку по талеру, вам сотня. Всего за одну атаку, — сказал Волков, думая, что сейчас Кленк будет торговаться.

Кленк размышляя не более мгновения:

— У меня пять ротмистров, каждому по двадцать монет и по пять монет моим сержантам.

Волков кивнул в ответ, он был согласен и мысленно уже попрощался с девятью сотнями талеров. Но раз уж этот капитан вытряс с него столько денег, то должен пойти по более тяжкому пути:

— Вы пойдёте с восточного брода. Я пойду с ближнего.

— С восточного? Ну, значит, с восточного, — ландскнехту, кажется, было всё равно.

— Я сейчас соберу совет, вы там меня должны поддержать.

— Поддержу.

— Но это вопрос не решённый, пока о деле никому не говорите.

— Хорошо, — отвечал капитан ландскнехтов, — но всё равно, пойду скажу ребятам, чтобы пока не напивались.

Максимилиан с вытаращенными глазами слушал весь их разговор молча, и когда Кленк ушёл, осмелился спросить:

— Так мы снова идём на тот берег?

— Много вопросов для знаменосца, — опять отвечал ему кавалер с улыбкой, — вместо того, чтобы спрашивать, найдите мне Рене, Хайнквиста и Фильсбибурга, Пруффа. Пусть идут к моему шатру. И приведите в порядок моё знамя.

— Да, полковник, — ответил знаменосец и ушёл.

А Волков зашёл в свой шатёр и, не обращая внимания на Роху, что так и сидел за столом и всё ещё ел, сразу взял Агнес под локоть и вывел её. Девушка косилась на него с опаской, но ничего не говорила, пока он заводил её за шатёр, туда, где для неё была сколочена купальня и уборная. Кавалер завёл её туда, от глаз чужих подальше, и спросил:

— Пока не начал я, пока не повёл людей и пока не пролилась кровь, говори, ты уверена, что Железнорукого нет при людях его?

— Уверена, — твёрдо сказал девушка. Хотя плечами повела едва заметно от мурашек, что побежали по её спине.

— Смотри, — Волков погрозил ей пальцем, перед самым её носом помахал, — я должен победить, мне придётся кучу денег людям раздать, чтобы дело вышло. Не выйдет, — он кивнул на северную стену лагеря, за которой был спуск к реке, — я тебя утоплю.

— Идите уже, идите драться, — храбро сказала Агнес, хоть самой и было страшно, она знала, что господин не тот человек, что бросает слова на ветер. И добавила: — А если мужиков побьёте, так мне денег на новых коней дадите, кучер мой говорит, что моим конец пришёл. На хороших коней, чтобы не хуже моих были, я для вас дело делала, когда их запалила.

Волков ничего не ответил, посмотрел на неё пристально и пошёл прочь. Но по его взгляду дева поняла, что, если он победит, новые кони у неё будут.

— И платье ещё, — кричала ему вслед девушка, вспомнив испачканное кровью мальчишки хорошее своё платье.

Глава 13

— Так ты скажешь, что ты снова задумал? — спрашивал его Роха, когда он вернулся в шатёр.

Он так и сидел за столом, правда, уже ничего не ел, так как ополовинил все блюда, что причитались полковнику.

Если до разговора с Агнес он ещё не был уверен в чём-либо, то теперь кавалер уже принял решение:

— Думаю идти на тот берег и разбить мужиков, — твёрдо сказал он.

— Когда ты скажешь об этом солдатам, они поднимут тебя на копья, — заметил Скарафаджо.

— А зачем мне тогда стрелки и их капитан? Неужто ты меня не защитишь?

Роха потряс головой: что ж делать, конечно, мне придётся.

— А как я уговорю своих стрелков? Они тоже устали и злы после сегодняшнего.

Волков уселся на стул и стал быстро есть то, что осталось в тарелках, и при том учил старого товарища:

— А ты напомни им, что я Длань Господня, скажи, что Бог меня ведёт.

— Бог ведёт? — Роха смотрел на него исподлобья. — Ну да, конечно, Бог, кто ж ещё. Я им так и скажу, может, они не станут в меня стрелять.

— Так не сиди, иди готовь людей.

Капитан не без труда вылез из стула и ушёл в свою роту, но Волкову поесть не удалось, уже собрались у шатра офицеры его полка. Раздражать их ожиданием сейчас было неразумно, он очень сейчас нуждался в их поддержке.

— Идём на ту сторону. Немедля, — сразу, без всяких предисловий, заявил он, как топором рубанул.

Рене, зная его не первый день, сразу понял, что он не шутит, сразу лицом стал невесел. Фильсбибург тоже удивлялся:

— Как же так, я солдатам разрешил доспех снять, есть, отдыхать.

Зато Хайнквист был на удивление выдержан и ни грусти, ни удивления не выказывал:

— А я видел, что стрелки всполошились, думаю, к чему бы это?

— Именно к тому. Идём на тот берег снова. Роха своих людей уже поднимает. Ландскнехты и кавалеристы тоже готовятся.

— Думаете, сейчас их врасплох застанем?

— Знаю, что застанем, — Волков понизил голос, — верный человек только что сказал, что офицеры их в город поехали, выпивать, к нашей атаке поспеть обратно никак не смогут.

— Ах вот как! — воскликнул капитан. — Значит, надо начинать.

— И я о том же говорю, господа, идите в части, прикажите сержантам поднимать людей, коли в корпорациях каких вздумают артачиться, так зовите меня, незамедлительно.

— Успеем ли? — без всякой уже надежды на отмену атаки спросил Рене. Но он уже смирился.

— Время пяти ещё нет, до заката четыре часа, успеем обязательно.

Дальше говорить смысла не было, он решил пойти посмотреть, оседлали ли коней люди капитана Реддернауфа. Да, кавалеристы уже готовы были выходить из лагеря. Это его порадовало, он повернулся, а тут ему навстречу, придерживая мечи руками, чуть не бежали офицеры из полка Эберста. И сам полковник впереди них. Лица напряжённые, удивлённые. Он остановился и с улыбкой вежливости стал их ждать.

— Господин комендант, — ещё не доходя до него, начал полковник Эберст. — Что происходит?

— Господа, — спокойно начал Волков, — мы атакуем, сейчас, пока нет офицеров в лагере мужиков.

— Генерал такого приказа не давал!

— Я даю вам такой приказ.

— Это авантюра!

— Это твёрдый расчёт.

— Я отказываюсь выполнять ваш приказ.

— Все идут. Идут ландскнехты, кавалеристы, мой полк, а вы, кажется, струсили, господа? — заметил Волков.

— Солдаты могут отказаться, — произнёс на удивление спокойно один из старших офицеров полка, Волков, к сожалению, не помнил его имени.

— На этот случай у меня для вас есть капитан Роха и его стрелки. Они всякому бунтарю быстро и доходчиво всё объяснят.

— Нет, мы никуда не пойдём, — сказал Эберст. — Сегодня я уже был там, мне даже на берег не удалось толком выбраться, и потери я понёс огромные.

— Ландскнехты пойдут первыми, вы за ними, я дам вам стрелковую сотню, их Беренштайн весь день продержал в резерве, они свежие. Мало того, вы не начнёте атаку, пока я не оттесню мужичьё от брода и не выпущу в поле кавалерию, которая вам поможет сбить заслон у брода, — говорил Волков.

— Нет-нет, — качал головой полковник, хотя теперь в его голосе не было прежней уверенности. — Это глупая несанкционированная авантюра. Я не буду учувствовать в этом деле.

— Тогда я отстраняю вас от командования полком, — сказал Волков, чуть повышая голос. — Ваши обязанности будет выполнять… капитан Хайнквист.

— Вы не имеете права! — воскликнул Эберст.

— Имею, я комендант лагеря, на территории которого вы и ваш полк находитесь.

— И какова же причина моего отстранения?

— Трусость.

— Что? Трусость? Ещё никто и никогда не упрекал меня в трусости! — багровел лицом полковник. — Можете спросить у моих офицеров.

— Так не давайте повода и впредь! Идите к своим людям и готовьте их. Скажите, что я, полковник Фолькоф, первый ступлю на тот берег, а если не смогу помочь и вам выбраться на него, то и атаковать вам не придётся, скажите, что первыми пойдут ландскнехты, а уже вы за ними. А ещё скажите, что мои люди зовут меня Дланью Господней, — с жаром говорил кавалер.

Всё равно полковник Эберст был недоволен, но теперь он уже был не столь рьян и выговаривал кавалеру свои условия:

— В таком случае я попрошу у вас письменного приказа. С расписанием диспозиции моего полка.

— Приказ будет. Сделаю его незамедлительно, но диспозицию расписывать мне некогда, у нас на атаку остаётся всего четыре часа, — он повернулся к офицерам полка Эберста. — Господа, верьте в победу. И людям говорите, что мы победим. Ступайте, времени лишнего у нас нет.

И не дожидаясь вопросов и возражений, поклонился и пошёл к себе, писать приказ. Пока всё получалось, никто не отказался идти с ним, и уже это для него было радостью. Он не думал о том, что впервые в его жизни под властью его находилось более трёх тысяч человек. Что все эти люди, кто сам, добровольно, а кто и по принуждению командиров вверяли ему свои судьбы, свои жизни. Нет, он о том не думал, как и не мечтал ещё пять лет назад о том, что ему, правофланговому корпоралу гвардии герцога де Приньи, придётся взять на себя ответственность за всех этих людей. И взять на себя смелость занять генеральскую должность. Генеральскую!

Нет, всё это его волновало мало. Душевных мук и сомнений он не испытывал, так как по своему солдатскому естеству ко всяким терзаниям и волнениям был не способен. Сейчас его волновали лишь две вещи. Он про себя почти непрестанно молил Господа, чтобы его Агнес, его ведьма, была права и чтобы ему удалось быстро переправить на тот берег роту Рене и роту Рохи. А там… Там бы он уже Бога своими просьбами не донимал, там бы он и сам управился. Лишь бы Железнорукий отъехал прочь отсюда.

Пока писал этот глупый приказ для Эберста, стали приходить вестовые из частей. От кавалеристов пришёл первый:

— Капитан фон Реддернауф просил передать, что кавалерия готова выступить.

Потом от капитана Кленка пришёл человек:

— Капитан Кленк прислал меня сказать, что ландскнехты построились, ждут приказа.

Роха приехал сам. Рене пришёл сам. Все ждали приказа, все ждали его. И он встал, передал приказ вестовому и приказал Максимилиану и Фейлингу собрать офицеров на последний совет.

Офицеры собрались быстро, все понимали, что времени мало, поэтому Волков и расписал план атаки быстро. Да и план был прост. Он со своей первой ротой Рене и стрелками Рохи под прикрытием пушек выходит на тот берег, отодвигает заслон мужичья и даёт переправиться кавалерии, а уже кавалерия должна пойти на восток, к восточному броду, и, ударив в тыл хамам, помочь переправиться ландскнехтам и полку Эберста. И тогда уже все двумя колоннами — ландскнехты и Эберст с юга и Волков с юго-запада — пойдут на лагерь врага и там вынудят его принять бой в поле.

Четыре часа до темноты. Всего четыре часа.

— В барабаны не бить, иди шагом самым быстрым. До переправ так и вовсе бежать. Внезапность — наша удача. С нами Бог, господа, — кавалер крестился.

Остальные офицеры тоже крестились.

— Капитан, ваше дело — дать мне выйти на тот берег и построиться, — сказал Волков Пруффу, надевая свой старый шлем без забрала.

— Уж о том не беспокойтесь, — заверил его артиллерист, — место пристрелянное, коли враг появится, так разгоню. Под огнём мужики не шибко хорошо стоят.

Все офицеры стали расходиться по своим подразделениям. А кавалер поднял руку:

— Первая рота, за мной. И пошевеливайтесь, ребята. Вскорости наша победа.

Фейлинг ехал сам и вел в поводу двух коней, его и Максимилиана. Но доехав до воды, остановился. Теперь он ждал сигнала.

А Волков почти бежал к броду. Он собирался третий раз за сегодня войти в воду. Он очень хотел побыстрее выйти на тот берег, чтобы убедиться в том, что мужики ушли в лагерь, оставив лишь небольшие заслоны. Прохладная вода реки, что доходила ему почти до пояса, совсем не остудила его порыв, он собирался поквитаться с мужичьём за тех своих людей, что оставил сегодня на том берегу, за потерянную перчатку, за разбитый шлем. За всё, за все те унижения, что взбесившееся быдло ему устроило в этой кампании. Сразу за ним шли два сержанта, охрана знамени, за ними и сам знаменосец. Сержанты несли тяжёлые рондаши из хорошего железа, которые выдерживали выстрел из аркебузы. Знаменосца надо охранять как следует. А уже за ними шёл командир роты капитан Рене и все его люди. Дальше заходили в воду стрелки с ротмистром Вилли во главе, единственный, кто ехал верхом, был капитан Роха. Несмотря на очень жаркий бой днём, Скарафаджо умудрился сохранить своего мерина живым, пара царапин не в счёт, и теперь снова ехал туда на своём послушном меринке.

Кавалер уже дошёл до середины реки и всё не слышал выстрелов из орудий. Почему? Неужели артиллеристы не видят никого из врагов? Он даже обернулся взглянуть на свой лагерь. Увидал капитана Пруффа с одним из его людей, которые стояли у самого частокола и вглядывались во вражеский берег. Значит, мужиков они не видели.

Пока дошёл, пока выбрался на берег, нога разболелась, но показывать сего никак нельзя. Он, не давая себе замедлиться, карабкается по песчаной дороге вверх, на обрыв. Топор на плече, со стороны поглядеть, так он лих. Пусть видят его люди, что полковник ещё молодец. Он задыхается, но лезет, так рьяно, что сержанты и Максимилиан со знаменем за ним едва поспевают.

Волков, наконец, влезает наверх, тяжело дышит, оглядывается… И не видит ни одного врага.

Что это? Где они все? Утром здесь была почти тысяча хамов, десяток офицеров с ними. А сейчас никого. Засада? Прячутся в лесу, что от него по левую руку? И когда он начнёт строить людей, из леса ударят арбалеты и аркебузы, что так донимали в полуденный час.

Его догоняют сержанты и Максимилиан. Они тоже не понимают, отчего им дают беспрепятственно выйти на берег.

— А где хамы? — удивлённо спрашивает Максимилиан.

Волков ему не отвечает, вот теперь он понимает, почему пушки Пруффа не стреляли. Стрелять пока не в кого. А ему в душу вдруг закрадывается мыслишка: хамы проспали их переправу.

Нет, он пока гонит от себя её, не может так хорошо всё быть, не могли они позабыть оставить у брода заслон. Офицеры их люди опытные, а уж Железнорукий в воинском ремесле все секреты давно раскрыл.

Но пока он не видит никого, кто мог бы помешать Рене строить свою роту в баталию в четыре линии. А на берег уже Вилли вышел, карабкается по подъёму вверх, а за ним и мушкетёры, мушкеты заряжены, вокруг правых рук намотаны дымящиеся фитили. Как выйдут, так сразу стрелять будут готовы. Нет, такого быть не может… Но враг прозевал его атаку.

К нему подбегает Рене:

— Люди построены, прикажете начать движение?

Волков и сам это видит и слышит, как молодые барабанщики слегка постукивают в барабаны, разминая руки, готовые начать.

— Подождите, — отвечает он, — пусть Роха со всеми людьми станет вам во фланг, — он всё-таки думает, что ему снова уготована засада. — Боюсь, что в лесу кто-то есть.

Рене кивает, уходит к своей роте.

А люди Рохи ждать себя не заставили, они уже все тут. И с того берега уже начинают переправляться кавалеристы фон Реддернауфа. Роха и Вилли рядом с ним.

— Ротмистр, — обращается он к Вилли.

— Да, полковник, — откликается сразу молодой офицер.

Волков показывает на заросли слева от дороги:

— Этот лес не даёт мне покоя.

— Посмотреть, что там? — догадывается Вилли.

— Да, возьмите три десятка аркебузиров и взгляните, нет ли там кого.

Вилли бегом кидается исполнять приказ.

Прошёл час, не меньше. Ландскнехты и Эберст уже на исходных, уже ждут его помощи, но ничего, время ещё есть. Часа три ещё до темноты. А его всё не покидает тревога. И тут Максимилиан кричит:

— Полковник, враг!

Да, он уже видит, как к нему по дороге спешит пара сотен мужиков.

Он не верит: это что, всё, что ли?

А пальбы из леса не доносится, значит, Вилли никого в лесу не обнаружил.

Фон Реддернауф построил свою кавалерию справа от дороги, подъехал к полковнику, ждёт приказа. Всё, тянуть больше нельзя. Он это понимает.

— Рене, Роха, господа, — он указывает капитанам на приближающуюся колонну врага, — сметите хамов с дороги, а вы, Реддернауф, идите на помощь к ландскнехтам и Эберсту, сделайте всё, чтобы через час они были на этом берегу и начали наступать на лагерь мужиков с юга. Как выполните приказ, так немедля возвращайтесь ко мне.

Офицерам всё было ясно, переправа, кажется, удалась, на берег уже выходили люди из роты Хайнквиста. На том берегу оставалась лишь рота Фильсбибурга, да и она уже была готова лезть в воду.

Закричал, подняв руку, капитан Рене, тут же застучали барабаны, играли они «шагом вперёд», за командиром роты дружно подхватили его клич сержанты и сразу, как единое целое, с левой ноги двинулась на врага рота Рене. Только пики, торчащие вверх над строем, колыхались при ходьбе.

Не зря Карл Брюнхвальд изводил солдат ежедневными учениями. Не зря. Волков представил, как страшно глупому мужичью видеть столь слаженное движение, как дрожат у них сейчас поджилки. Хамы с ужасом смотрят, как, сверкая первыми железными рядами, движется на них монолит из ненавидящих их людей.

А офицер мужиков, увидав, что на него, уже построившись, двинулся враг, стал торопливо строить своих людей. А попробуй мужиков перестрой быстро из походной колонны в баталию. На то время нужно, а времени у него нет. Мало того, что враг идёт, уже недалеко, ещё немного — и барабаны сыграют «пики к бою», так ещё и стрелки к нему бегут. Вот и бегал офицерик нервно, лез к сержантам с советами. Либо глупец, либо сопляк.

Волков улыбался, глядя на это, а тут приехал Фейлинг, привёл его коня и коня для знаменосца:

— Полковник, ваш конь.

Очень вовремя. Кавалер уже думал, как он дальше пешим пойдёт, когда ногу крутит, как от судороги. А идти нужно, солдаты должны видеть своего командира. Фейлинг спешивается и помогает ему сесть в седло. Да, так лучше, нога, конечно, болит, но теперь об этом никто не узнает. Он даёт шпоры и шагом отправляется за ротой Рене. Максимилиан со знаменем едет за ним. Сержанты охраны с ним рядом. Фейлинг догоняет сеньора, в бою он выполняет роль посыльного. Всё готово. Знамя развевается. Роты идут, стрелки готовятся стрелять. Барабаны бьют. Дело начинается.

Глава 14

Только никакого дела и не получилось. Офицерик мужиков так построить и не успел. Вилли, уже вернувшийся из леса, со стрелками подбежал к ним на сто шагов и стал, как обычно, стрелять линиями. Он и люди его уже отлично наловчились это делать, и стали они мужиков косить. И одна из пуль очень удачно попала офицеру в бедро. Он повалился на землю, а мужики, вместо того чтобы офицера своего и других раненых уносить, стали пики бросать и разбегаться. Тут Вилли, видя такое, захотел офицера взять в плен и кинулся вперёд, а стрелки, вместо того чтобы перезаряжать оружие и стрелять дальше, побежали за ним. Мужики же, видя такое, стали разбегаться, бросая оружие, еще быстрее. Так всё и кончилось, пока Рене довёл роту до места, хамы уже разбежались. Ну, те, конечно, кто успел, а остальных, несмотря на то что они бросали оружие, падали на колени, поднимали руки и сдавались, стрелки резали без всякой жалости. Без всякой жалости.

— Режь их ребята! — орал Роха. — Нечего их жалеть. Пусть помнят про нашу третью роту!

Все помнили, что от роты Бертье не осталось и дюжины живых. Да и те уцелели, потому что больше походили на мёртвых. Значит — плохая война. Волков проехал мимо убитого офицера, его тоже не пощадили. Шлем с него сняли, видно, был хороший. Офицер был совсем молодой, не старше Вилли.

Что ж, раз ты еретик, да якшаешься с разбойниками, с озверевшими холопами, то и поделом тебе. Да примет Господь твою душу. Если он, конечно, принимает души еретиков.

А Волков повёл людей дальше, на северо-восток, к лагерю мужичья, правда, теперь он не спешил. Нельзя было сильно отрываться от ландскнехтов и полка Эберста.

Он боялся попасть под удар главных сил мужиков, конечно, вряд ли мужики успеют собраться к бою, будь они готовы, они не кинули бы этого молодого офицерика с двумя сотнями людей в убийственный заслон против целого полка хороших солдат. Тем не менее ему приходилось оглядываться на восток.

И как раз оттуда приехали кавалеристы. Капитан фон Реддернауф подскакал к нему и доложил:

— Мужики из заслона у брода разбежались при нашем приближении,догонять их я не стал.

— Вы правильно сделали, капитан, — произнёс полковник.

— Ландскнехты переправились, уже построились и пошли на север, к лагерю. Полковник Эберст ещё при мне переправил сюда первую роту, сказал, что пойдёт за Кленком и будет спешить.

Как всё ладно и быстро получалось, Реддернауф, Кленк и Эберст были молодцы. Теперь можно было идти и побыстрее, если мужики и успеют выйти из лагеря, то им нельзя было давать построиться. Поэтому он обернулся к Фейлингу:

— Господин Фейлинг, скачите к капитану Рене, пусть прибавит шаг до «скорого». А потом к капитанам Хайнквисту и Фильсбибургу, и скажите им, чтобы даже не думали отставать от первой роты, — он теперь обратился к капитану кавалеристов. — А вас, мой друг, попрошу занять мой правый фланг и быть между мной и ландскнехтами, но чтобы я вас видел. И так же выдвигаться на север, к вражескому лагерю.

— Как пожелаете, господин полковник, — отвечал фон Реддернауф.

Так все и пошли, он вглядывался вперёд, до лагеря мужичья вряд ли было больше двух миль. Солнце ещё было высоко, три часа у него в запасе. Он собирался успеть дать бой в поле или войти в лагерь врага. Время ему позволяло.

Но всё вышло даже ещё проще, чем он думал. Когда кавалер уже хорошо видел вал, который окружал лагерь мужиков, Максимилиан, что ехал от него в пяти шагах сзади, закричал:

— Полковник, они бегут. Вон, глядите на выход, что слева.

И Волков увидел, как из ворот один за другим выезжают всадники, они были без доспехов, многие вели в поводу вторых коней с тюками. Они резво выезжали из прохода и уезжали на восток от лагеря. Без сомнений, они ехали к мосту, что вёл в город Рункель.

— Кавалеры сбегают! — кричал Максимилиан. — Сбегают.

Да, так и было, и это был хороший признак, ведь тут же за ними выехала телега, а за ней ещё одна, и все они на большой скорости также направлялись прочь от лагеря.

— Фейлинг, скачите к Рене, пусть ещё прибавит шагу, — распорядился Волков.

Он уже знал, что в лагере сейчас царит паника, людишки, те, что поглупее, стараются быстро собрать своё барахлишко, а те, что умны, уже взяли то, что уместится в кошельке и руках, и бегут из лагеря.

Барабаны стали бить «самый скорый шаг», дальше уже начинался бег. Даже самые лучшие солдаты при таком темпе сбивались с шага, линии нарушались, но сейчас это было уже не важно. Сейчас было важно ворваться в лагерь, не дать мужичью организовать оборону вала.

Роха и Вилли со стрелками шли впереди. Справа от Волкова ровными рядами, готовая рвануться в бой, шла кавалерия фон Реддернауфа, а ещё дальше он уже видел знамёна и пёструю одежду ландскнехтов. Все были от лагеря врага на приблизительно равном расстоянии.

Но стрелки Рохи были ближе всех. Они и вступили в бой с тремя сотнями мужиков, что вышли на южный вал лагеря. Мужики были при офицерах, при двух знамёнах. С ними было полсотни арбалетчиков. Только вот духа у них не было. Как только Вилли с первым рядом мушкетёров подошёл к ним, как только дал первый залп, так они сразу и дрогнули. Волков видел, как колыхнулся над строем один из штандартов, колыхнулся и упал. И как тут же стали мужики бросать длинные пики, с которыми почти невозможно бежать. Как, не сделав ни одного выстрела, стали уходить с вала арбалетчики. И что бы теперь ни пытались сделать офицеры врага, суетившиеся и кричавшие что-то своим людям, Волков знал — дело кончено. Это победа. Враг разбегался.

Рота Рене, не сбавляя хода, опустив пики, уже поднималась на вал, сминая расстроившихся мужиков. Ландскнехты уже были в двух сотнях шагов от южного входа в лагерь, они даже не стали менять колонну на штурмовую, так и шли в логово врага в походном строю.

Теперь ему нужно было организовать полный разгром мужичью. До темноты ещё два часа. Время для резни у него было. Он послал за кавалеристом, и когда тот прибыл, Волков сказал ему:

— Капитан фон Реддернауф, за лагерем должен быть мост на город Рункель.

— Да, я помню карту, — отвечал капитан.

— Отлично, объезжайте лагерь с востока, рубите всех, кто попадётся вам на пути, езжайте к мосту и не дайте никому по нему сбежать. Ни телег, ни баб, ни детей на мост не пускать, мужиков и солдат рубить без всякого снисхождения. Если попадутся офицеры и рыцари, хватать их.

— Всё будет исполнено, — заверил полковника капитан.

Первая рота и Роха со стрелками тем временем уже пролезли через вал и ворвалась в лагерь. Хайнквист со второй ротой уже также был почти там. В южные ворота входили ландскнехты.

За ними скорым шагом шёл полк Эберста.

Волков послал к нему Фейлинга, из этого полка он собрался одну роту оставить в резерве с ротой Фильсбибурга, самого Эберста послать на запад от лагеря к реке, чтобы отрезать бегущих от моста, ведущего к городу Ламбергу. Кавалер хотел схватить как можно больше пленных, оставляя возможность сбежать только тем, кто кинется в реку.

Теперь Эберст без всякого неудовольствия соглашается желания Волкова выполнить. Теперь письменных приказов не просит. Он спешит к реке, чтобы остановить бегущих врагов.

Прибежал посыльный от Рене, сержант из старых людей Карла Брюнхвальда, глаза у него горят:

— Господин, лагерь наш! Мужики разбегаются или бросают оружие. Капитан Рене просит вас вступить прибыть в лагерь. Посмотреть, сколько мы взяли пленных.

Волков соглашается. Перед воротами к нему присоединяется Вилли на коне и два десятка мушкетёров. Также офицеры, из рот его полка. Они уже обзавелись хорошими конями. Теперь он со свитой и под знаменем въезжает в ворота не торопясь. Вдоль его пути согнали пленных мужиков и солдат, их немало, весьма немало. Пленных поставили на колени, они смотрят на него снизу вверх.

Один, наглый, кричит ему, когда кавалер проезжает мимо:

— Господин, а ты и есть тот самый рыцарь, которого кличут Инквизитором?!

Солдат, что был неподалёку, бьёт мужика по рёбрам ботинком, чтобы не смел заговаривать без разрешения с полковником.

Но Волков останавливает коня, смотрит на крикуна и отвечает:

— Да, я тот самый, кого прозывают Инквизитором. И сие прозвище мне приятно.

— И что же, ты теперь нас резать будешь? — не унимается мужик.

— Матерь Церковь не велит проливать кровь заблудших, будем вас отправлять к Господу бескровно, вешать будем.

— И баб вешать будете?

— А как же иначе, — отвечал кавалер, — будем, коли они еретички, а коли ведьмы, так и жечь будем или водой умерщвлять.

— Спасибо тебе, добрый ты, господин Инквизитор! — кричал ему мужик. — Другие нас обещали на колья сажать да на колёсах ломать!

— Да простит тебя Господь, — ответил Волков и тронул коня.

Пленных, если считать баб, было много — тысяча, не меньше, — ведь лагерь был огромен, в разы больше, чем его. Он был обжит, хоть и совсем не так ухожен и продуман, как его лагерь. Но это волновало его меньше всего, уже с первого взгляда было понятно, что тут есть чем поживиться. Мужики грабили купчишек или брали деньгу за провоз по рекам товаров не первый год, а иногда брали деньги за проход по реке и тут же ещё и забирали себе товар, если приглянется какому офицеру, в лагере жили со своими бабами и детьми.

А место тут было очень судоходное, перекрёсток многих земель. Отсюда и на северо-восток река течёт, в земли Эксонии, где серебро есть даже у нищих. На юг почти до самого Ланна. На запад до Фёренбурга и Марты. Поэтому, в какую палатку ни зайди, везде посуда, мебель и даже ковры кое-где. А палаток тысяча, не меньше, обозных телег разных ещё столько же, сотни лошадей.

Пока оглядывался, прибежал посыльный от Эберста:

— Господин, полковник просит помощи, мужики, сотни три, у реки прорваться к мосту решили. Офицеры с ними.

— Фильсбибург, — кричат кавалер, самому ему очень не хотелось никуда идти, он устал за последнее время, — на помощь полковнику ступайте. Не дайте мужичью сбежать, либо пусть сдаются, либо режьте всех. Особенно офицеров не отпускайте.

Фильсбибург кланяется и быстро уходит.

Уже когда темнело, приходил посыльный и докладывал, что мужиков побили, сотню или около того в плен взяли, но многие, побросав доспех и оружие, кидались в реку вплавь. Уплыли.

Чёрт с ними. Он как раз смотрел лошадей, думал, что найдёт тут себе пару хороших, которые могли остаться от рыцарей или офицеров. Коньки были неплохие — парочка, но не более того. Пусть его офицеры себе берут и будут ему благодарны, что он себе не стал выбирать.

И снова был посыльный, на сей раз верховой прискакал от фон Реддернауфа, кавалерист сообщал, что отряд мужиков пытается прорваться через мост за реку.

Волков и кавалеристам послал помощь. А потом что-то так ногу заломило, что он присел в копну сена, позвал к себе Хайнквиста:

— Капитан, прочешите весь берег вдоль реки, сдаётся мне, что там ещё много беглых хамов прячется. Возьмите у Рохи полсотни аркебузиров и прогуляйтесь. Знаю, что ночь, знаю, что люди у вас устали, но до рассвета мужики могут собраться в кучу, офицеры их поймут диспозицию и на рассвете они пойдут на прорыв, а мы потеряем людей. Зачем нам ждать, пока враг соберётся с силами?

— Будет исполнено, — сразу ответил капитан.

Волков заметил, что теперь все офицеры соглашаются с ним без раздумий, в тот же миг. Выполняют любые его просьбы с желанием, словно только что произведённый в звание.

Всё бы хорошо, но нога опять не давала ему покоя. А погладить, размять — так надо поножь и наколенник снимать. Фейлинг тут, но на мальчишке от усталости лица нет. Кавалер заваливается в сено.

Максимилиан растолкал его посреди ночи.

— Полковник, полковник. Проснитесь!

Он открыл глаза, сначала думал, что враг собрался с силами, может даже Железнорукий вернулся. Но сразу понял, что это не так. Вокруг него, кажется, никто не спал. В лагере суета. Бабы кричат.

Солдаты не спали почти сутки, но они и сейчас не спят. Им не до сна, для этого дела они и шли на войну. Они выносят ценные вещи из палаток, они собирают добычу.

Волков уже слышит пьяные голоса и плач женский. Впрочем, ничего необычного. Зачем же тогда знаменосец его разбудил?

— Полковник, взгляните туда, на северо-восток, — говорит знаменосец.

Лагерь, как и положено военному укреплению, находится на доминирующей возвышенности, частокола нет, поэтому в любую сторону из него всё хорошо видно. И отлично видно пожар, нет, пожары, что полыхают за рекой.

— Там, кажется… за мостом город Рункель? — вспоминает он.

— Не знаю я, как он называется, — отвечает Максимилиан. — Но фон Реддернауф прислал человека, тот говорит, что ландскнехты прошли через их позиции к мосту.

— Чёртовы жадные ублюдки, — говорит Волков негромко. — Значит, грабить мужицкий лагерь для них мелковато.

— Надо, наверное, их остановить? — говорит Максимилиан.

— Зачем же? — удивляется Волков. — Горожане тут, скорее всего, все еретики, да и жили, скорее всего, душа в душу с хамами, вот пусть Господь им воздаст по заслугам их. А, ещё, на будущее вам… Пьяным ландскнехтам, которые заняты грабежом, лучше не мешать… Иначе вам их придётся просто убивать. А вот завтра… Кленку придётся мне объясниться перед офицерами, почему он начал грабёж без разрешения и без оговора условий.

Больше Волкову ничего говорить не хотелось, и он опять завалился в сено.

До утра его никто не мог разбудить, даже топоры, что стучали невдалеке. Глаза открыл, когда его денщик Гюнтер ставил невдалеке медную ванну и уронил в неё кувшин. Удивило его не что невдалеке расположилась стрелки его охраны, удивило то, что тут Агнес рядом. Сидит на рогожке, что расстелена поверх соседней копны сена, на него смотрит и пьёт что-то из красивого стакана. Чего ей в лагере не сиделось? А она как увидела, что он проснулся, так сразу к нему, садится рядом на сено, говорит негромко:

— Уже ждать устала, господин.

Волков думал, что сейчас она начнёт нахваливать себя, мол, ну что я вам говорила, не было колдуна с мужиками, или ещё что-то такое, нет, и близко не угадал:

— Господин, дайте мне Максимилиана, ещё дюжину ваших людей.

— Ты никак к Железнорукому хочешь поехать, поймать его? — предположил кавалер. — Если я его в Ланн привезу живым, получишь три тысячи талеров.

— Нет, он с бабой своей и со своим крысёнышем уже далеко, — отвечает девушка, она отмахивается от его предложения, как от безделицы, и по лицу её видно, что ей неймётся и торопится она. — Дом их хочу обыскать, пока другие не порылись.

— Так они за ночь всё ценное вынесли, с собой увезли.

— Нет, не всё, — говорит она, и в голосе её слышится уверенность. — Не могли они всё увезти.

— Говори, что там тебе нужно?

— Вам про то знать не надобно, — отвечает девица довольно нагло, но видя, что он не отступит, добавляет: — Книги, книг у них много было, сундуки хорошие, ковёр, мебелишка какая приглянется, — Волков опять молчит, и она тогда ещё говорит: — Не волнуйтесь, книг тех никто видеть не будет, мы со служанкой их в тряпьё завернём и в сундуки сложим.

— Тебе телеги потребуются, — он теперь не может ей отказать, уж очень, очень большую услугу оказала ему эта хрупкая девица.

— Трёх мне довольно будет, — говорит она. — Или пяти.

— Скажи Максимилиану, что я велел с тобой ехать. Возьмёшь всё, что нужно тебе.

— Спасибо, господин, — она хватает его руку, быстро целует. Вскакивает.

А он не без труда вылазит из сена, неподалёку стоят офицеры, кланяются ему, с докладами пришли. Судя по лицам, хвалиться собираются. Но он сейчас мечтает только о том, чтобы снять латы, помыться, одеться в чистое. Всё для этого готово, Гюнтер ставит стул, он садится на него, а денщик и Фейлинг начинают снимать с него наплечники. Снять доспех дело небыстрое, Волков жестом зовёт к себе офицеров.

Первым говорит Эберст после поклона:

— За ночь мужики из наших рук вырвались немногие. Лишь те ушли, что, побросав доспех и оружие, уплыли рекой. Взяли мы их двести восемьдесят человек, остальных побили. Итого, у нас семь сотен пленных мужиков.

— Хорошо, — кивает Волков, с которого Фейлинг снимает горжет, — я был уверен, что вы с делом справитесь, господин полковник, — он глядит на Рене. — Что у вас, господин капитан?

— Помимо семи сотен мужиков, у нас ещё баб девять сотен и почти две сотни детей, скот кое-какой, лошадей много, телег, палаток много, всего много, считать ещё не начали. Также есть девять офицеров, и капитан Кленк привёл из Рункеля шесть рыцарей, все они при мужицком войске были. Даже не отпираются.

— А капитан Кленк не сказал, какого дьявола он делал в Рункеле без приказа?

Рене и Эберст не ответили, Рене только руками развёл, мол, это ж ландскнехты.

— Ладно, — говорит Волков, этот вопрос и вправду не в компетенции офицеров. — Соберите корпоралов по ротам, пусть начнут подсчёт трофеев, назначьте офицеров к ним в казначеи.

Эберст откланялся, но Рене не ушёл.

— Всё? Нет? Что ещё? — Волков видел, как три кашевара несут вёдра с горячей водой для его ванны. Он ждал, когда его оставят в покое хоть на десять минут.

— К вам делегация из Ламберга. С бургомистром.

Кавалер догадывался, что нужно делегации, но всё равно спросил, усмехаясь:

— И что им нужно?

— Не знаю, но привезли два больших воза, что там — неизвестно, накрыто всё полотном.

— Зовите их, — все доспехи были сняты, теперь Гюнтер помогал ему раздеваться, чтобы наконец залезть в ванну.

Глава 15

Он ещё не до конца вымылся, когда пять богато одетых человек во главе с пузатым господином, кланяясь на каждом шагу, медленно приблизились к его ванне.

Стрелки охраны, Фейлинг, пришедший уже Максимилиан, Гюнтер, державший наготове простыню для обтирания, и офицеры с интересом наблюдали за визитёрами. А Волков наконец спросил у них:

— Кто вы такие и для чего вы пришли?

— Господин полковник Фолькоф, господин кавалер, моё имя Мартинс, — заговорил пузатый человек, — я бургомистр городка, что находится за рекой у моста. Это первый советник города Шлейпценгер, это секретарь совета…

— Хорошо-хорошо, — Волков махнул ему рукой, чтобы господин перестал представлять своих спутников, он всё равно не собирался запоминать их имена. — Вы бургомистр города Рункеля? — спросил он, думая, что люди пришли просить его убрать из города распоясавшихся ландскнехтов.

— Нет-нет, — закачал головой пузатый, — бургомистр Рункеля сегодня ночью, по слухам, был убит вместе с сыном, — он чуть помолчал и прибавил, — вашими людьми.

— Ну, такое случается на войне, — философски заметил кавалер. — Так вы, наверное, из Ламберга?

— Именно, именно, — визитёры закивали головами. И бургомистр продолжил. — Мы с ужасом узнали, что сегодня ночью ваши люди вошли в город Рункель.

Волков не стал говорить, что ландскнехты пошли в Рункель без его разрешения, и произнёс:

— Мы искали беглых врагов, и нашли их там, — он повернулся к Рене, — сколько там поймали вражеских людей?

— Кажется, шестерых, — отвечал капитан.

— Вот, — произнёс кавалер многозначительно, — шестерых!

— Возможно, так оно и есть, но при том было сожжено много зданий, многих честных жён брали прямо на улице и юных дев насиловали, нанося им пожизненный позор. А тех мужей, кто пытался вступиться, так убивали без пощады. И ещё у многих достойных людей просили деньги и малым не довольствовались. А тех, кто не давал нужного, так пытали огнём и железом до тех пор, пока или не даст нужного, или не умрёт.

Волков, зная о ландскнехтах не понаслышке, не сомневался ни в одном слове бургомистра. Он только согласно кивал головой: да-да, именно так всё и бывает.

После стал вылезать из ванны, на расстеленную рядом рогожу, Гюнтер тут же обернул его простынёй, поставил стул. Кавалер сел, начал вытираться, и денщик тут же стал надевать ему чулки, после и туфли, а потом подал нижнее, панталоны и рубаху свежайшую. А пузатый всё бубнил и бубнил о бесчинствах ландскнехтов в Рункеле, пока полковник не остановил его:

— Незачем мне всё это рассказывать, всё это я видел много раз сам. Но не пойму я, чему вы удивляетесь? Вы земля для нас вражеская, верой вы нам чужие! Вы еретики.

— Не все! — крикнул один из визитёров, и другие стали кивать головами: не все, не все. — Многие из нас чтят святую Матерь Церковь и Папу, наместника Господа на земле.

— Ладно, пусть так, но чего вы хотите от меня? — кавалер перешёл к делу, он помнил, что визитёры пришли не с пустыми руками, они привезли целые телеги чего-то.

— Мы, — бургомистр Мартинс обернулся к своим спутникам, как бы беря их в свидетели, — мы смирено желаем, чтобы вы оградили нас от ярости ваших людей, и в надежде на вашу благосклонность, благородный полковник Фолькоф, просим вас принять наши дары.

Он опять обернулся к своим людям, сделал знак, и один из них, самый молодой, кинулся бежать куда-то, прокричал что-то, и тут же из-за палаток выехали одна за одной две телеги. Телеги остановились, а кавалер встал и пошёл к ним, как был, лишь в нижней рубахе.

У Волкова не было иллюзий по поводу даров. Городишко-то маленький, много с него не собрать. Ну мёд, ну вино, ну серебришка немного, может, сукно из северных земель, но когда молодой горожанин откинул полотно, Волков даже растерялся.

Почти весь воз был уставлен ящиками с отличной серебряной посудой, роскошной посудой. Кувшины малые и большие с глубоким чернением, коробы с трёхзубыми вилками, которые тоже были чернены, короба со столовыми ножами с тем же узором, что и вилки, всего по двенадцать штук, поднос отличный с вычерненной гравюрой из сельской жизни. Роскошные блюда, и уже не чернёные, а с позолотой, с тонкими узорами, с птицами и зверями. Тарелки трёх видов, от больших до малых, к подносу в тон, и все толстые, серебро на них явно не экономили, посуда вся в коробах красивых. Крепкие щипцы для колки сахара, маслёнки, перечницы и солонки, чашечки, ложечки и всякое другое. Кофемолка! Хотя и не из серебра, но всё ж красива. Или это мельница для измельчения перцев? И все эти изделия были большого искусства и почти всё это из серебра, и этого серебра здесь было много, весь воз им забит. И ещё два зеркала красивых, большая чаша для омовения рук. Посуда была в телеге либо с позолотой тонкой, либо с чернением. Этот воз Волкова удивил и пришёлся ему по вкусу.

А для его взора со второго воза срывают покров. И сразу ему в глаза бросается хороший отрез золотой парчи в узорах. Материя драгоценна, сразу видно, а дальше чёрный бархат, к которому невозможно не прикоснуться, синий, аж глазу больно смотреть, отрез атласа, всё изысканное, тонкое. Гобелены, три штуки, свёрнутые в рулоны, лишь углы можно поглядеть, но даже отвернув у любого из них угол, видно было, что работа тонкая, работали мастерицы.

А молодой горожанин распахивает перед ним один за другим ларцы, что нагружены в телегу. Волков зачерпывает из первого целую пригоршню чёрных горошин, нюхает их. Резкий, но приятный запах свежего, ещё не залежалого чёрного перца. Дальше маленький ларец, Волков берёт его, снова нюхает содержимое, это вещь редкая в здешних местах — ваниль. Дальше ещё ларчик, ну, это он знает и так — мускат, а дальше ещё ларцы и ещё. Горожане стоят рядом, в лицо ему заглядывают, пытаясь понять, доволен ли господин кавалер полковник Фолькоф. Да, Волкову всё это нравится, и он даже благодарен капитану Кленку и его разбойникам за их самоуправство и разграбление Рункеля. Не повеселись там Кленк вчера, так не пришли бы эти вот господа к нему сегодня. Но виду Волков не показывает. Он видит сахарные головы, и его лакомство… Огромный, на четверть пуда ларь с коричневыми зёрнами. Кофе! Как он ему рад! Но тут одна мысль его посещает.

Подарки-то дорогие. Он поглядывает на горожан, запуская пальцы в коричневые зёрна. Набирая полную пригоршню. Да и на вид горожане весьма дородны и одеты богато. Городок-то не бедный, судя по всему. И он говорит:

— Вина ваша, господа из Ламберга, велика, вы с мужиками многих честных купцов пограбили…

— Мы никого не грабили, — залепетал бургомистр.

— Вы, конечно, не грабили, грабили хамы, а вы у них всё покупали задёшево и на том богатели безмерно и алчностью своею алчность хамов подогревали, — продолжает Волков, кидая кофе обратно в короб. — И подарков я ваших не приму, так как в городе вашем возьму много больше. И то будет вам наука за жадность вашу.

Бургомистр побледнел, несмотря на дородность свою и полнокровность, бел стал, как полотно. И люди, с ним пришедшие, тоже на глазах с лица спали.

— Но, — продолжал полковник, — если вы мне и людям моим принесёте, помимо подарков этих, ещё двадцать тысяч талеров, то я ваш город обещаю не грабить и жён ваших с дочерьми не позорить.

— Мы согласны, — так быстро ответил бургомистр, что кавалер понял, что продешевил.

И, пытаясь выправить свою ошибку, добавил:

— Талеров эксонских, а не талеров Ребенрее или талеров Ланна.

Талеры Эксонии были тяжелее других.

— Конечно, эксонских, — заверил его толстяк. — Другие у нас не в ходу.

Опять Волков продешевил, но слово рыцарское не возьмёшь, и поэтому он искал другой способ:

— Слышал я, что Железнорукий проживал в вашем городе?

— Истинно так, — соглашался бургомистр, — Эйнц фон Эрлихген со своею женой проживал у нас.

— В хорошем доме? — осведомился кавалер.

— В лучшем в городе.

— Этот дом я конфискую.

— Конечно, — кивали все пришедшие горожане, это было справедливо.

— И всякое иное имущество, что принадлежало этому разбойнику, я тоже конфискую, — продолжал Волков.

— Конечно, конечно, — соглашались горожане. А бургомистр сказал: — До вечера серебро будет у вас.

— Я рад, что мы так хорошо договорились, — сказал Волков.

Он уже хотел их отпустить, но тут к нему сзади подошёл капитан Рене и прошептал на ухо:

— Пусть верёвок ещё привезут.

— Верёвок? Каких верёвок? — не понял полковник

— Мужиков-то вон сколько нужно повесить, а верёвок мало нашли.

Кавалер понимающе кивнул и сказал бургомистру:

— Ещё воз верёвок привезите, нужны нам.

— Всё сегодня же будет, — обещал бургомистр, и горожане стали кланяться.

Погода стоит прекрасная, утро свежее и тёплое, в лагере после ночного буйства почти тихо, пленных увели на окраину к реке. Там самое удобное место, чтобы их держать. И поить не нужно. Кашевары ставят столы, расставляют посуду; так как утро, то вина разбавляют водой, причём водой не из реки, водой, взятой в недалёком отсюда ключе. Жарят мясо, благо в лагере у мужиков с разной скотиной было всё в порядке. И козы есть, и овцы, и свиньи, и коровы, выбирай, что любишь. Солдат тоже было решено побаловать хорошим мясом, не всё им солонину есть да тёртое сало.

Волков, сидя на стуле, глядел, как Гюнтер достаёт из телеги очередной роскошный кувшин:

— Номер семнадцать: средний кувшин с чернением, изображена птица, кукушка, — диктовал он, и молодой Курт Фейлинг всё это записывал на бумагу.

— Красив кувшин необыкновенно, — комментирует Максимилиан, беря на секунду кувшин из рук денщика.

— Записал, — говорил Фейлинг.

— Блюдо для мяса большое с позолотой по краю, — говорит Волков, осматривая следующий предмет из телеги.

— Номер восемнадцать… Блюдо…, — повторяет Фейлинг.

Как приятно было этим заниматься, видя, что уже почти накрыт стол, кашевары несут уже к нему подносы с большими жареными кусками свинины с луком. Тазы с грубо нарезанными сырами, самыми разными, от мягких козьих до самых твёрдых, корзины со свежими, ещё горячими хлебами. Масло, сливки, варенья, пироги, соусы… И ко всему этому над майским утром разлетается божественный запах кофе. Кавалеру уже не терпится. Ведь за вчерашний день он почти ничего не ел. Когда ему было?

Но от мечтаний о великолепной еде и разглядывания своих новых сервизов его отрывает Рене. С непривычной для него настойчивостью он становится невдалеке и всем своим видом показывает, что у него к полковнику дело, но не желает отрывать командира.

— Что вам, капитан? — прервал перепись своих сокровищ Волков.

Рене тут же подошёл и начал:

— По недосмотру или по глупости, но холопов мы держим вместе с офицерами и рыцарями. Сие чревато бунтом.

— Верно, — согласился кавалер. — Верно. Развести их хотите?

Нет, Рене и не думал их разводить, он продолжал:

— А если не бунтом, так побегом, может, с той стороны лодки в ночь подойдут, и хамы бежать начнут.

— Хорошо, хорошо, — соглашался Волков. — Распорядитесь, чтобы господ держали от хамов отдельно.

Казалось бы, вопрос разрешён, но Рене не собирался уходить, так и стоял тут со злым лицом.

— Что ещё, капитан? — спросил полковник, немного раздражаясь тем, что его отвлекают от занятия серебром.

— Вот думаю, может, и нет необходимости тянуть с ними? — отвечал Рене, делая вид, что размышляет вслух, хотя сам уже давно всё решил.

— С кем? — не понял Волков.

— Ну, с офицерами и пойманными ночью кавалерами. Может, их лучше сразу казнить?

«С чего бы тебе быть таким кровожадным? И про верёвки для холопов помнишь, и с господами тянуть не хочешь?»

— А не думали ли вы, Арчибальдус, — по-родственному заговорил Волков, — что за господ можно у семей их просить выкуп? Сколько их там у нас, полтора десятка будет или около того, это… Три тысячи талеров, если даже быть милосердными и не грабить их семьи.

— В пекло сатаны это серебро, — с неожиданной твёрдостью отвечал капитан, — все они должны ответить за смерть моего друга, и хамы, и господа. И господа в первую очередь. Всех на ветки, вместо яблок.

«Ишь ты! — Волков уставился на капитана с плохо скрываемым удивлением. — Ещё недавно ты боялся дезертиров повесить, хотел решения солдатских корпораций или приказ от меня, а тут вон как раздухарился! Всех вешать хочет, и денег никаких ему не нужно».

Но, чуть подумав, полковник решил, что он прав. Деньги деньгами, но для репутации Рыцаря Божьего, Меча Матери Церкви и Инквизитора лучше будет поступить так, как предлагает Рене. Да и рыцари эти были, скорее всего, еретиками, и его самого они не пощадили бы.

— Будь по-вашему, Арчибальдус, в пекло такое серебро, — произнёс он, — вот только вешать господ нельзя. Они должны быть обезглавлены.

— Не достойны эти воры, пусть спасибо скажут, что на колёсах их не ломают, как отцеубийц или других душегубов.

— Сие не вам решать, дорогой мой родственник, — уже без всякой мягкости в голосе отвечал Волков. — Велено вам господ обезглавить, так идите и найдите охотников это сделать. Обещайте каждому желающему талер за верный удар.

— Как вам будет угодно, — с видимым недовольством отвечал капитан.

— И перед смертью пусть всякого, кто пожелает, причастит священник, — продолжал Волков.

— Зачем? — уже нагло спрашивал Рене.

— Затем, что я Рыцарь Божий! — заорал Волков так, что Гюнтер и Фейлинг вздрогнули, только Максимилиан был невозмутим, он уже слыхал подобное. — Затем, что я паладин и опора Трона Господня на земле, и Господня Длань! Или вы о том не слыхали?! И затем, что я ваш командир! Или вы про это забыли?!

— Извините, — Рене поклонился, — просто я подумал, что еретикам причастие не надобно и что все капелланы остались в Бад-Тельце, с фон Боком. У нас и попов здесь нет, кроме вашего лекаря.

— Так пошлите за братом Ипполитом. Коли господа вознамерятся вернуться в лоно истинной Матери Церкви, так пусть монах их причастит.

— Всё будет исполнено, как вы пожелаете, а за братом Ипполитом я пошлю незамедлительно, — отвечал Рене, кланяясь.

«Ишь как его распирает, вот так бы ты в бой рвался, как на казни, откуда в нём такая кровожадность образовалась, неужто это из-за бедняги Бертье?»

Полковник смотрит вслед уходящему капитану и решает вернуться к приятному занятию.

— Гюнтер, ну? Что там дальше? — говорит он денщику, что стоит у телеги с серебром.

Но тот ответить не успел, к полковнику подходит кашевар, кланяется:

— Господин полковник, столы накрыты.

— Прекрасно, собирай офицеров.

— Офицеры уже собрались, ждут вас, — говорит кашевар.

— Да, что ж, тогда иду.

Он встал со стула, настроение у него было отличное:

— Господин Фейлинг, будет лучше, если мы не будем искушать наших людей, чтобы никого потом не пришлось из них вешать, я прошу вас приглядеть за моим серебром, пока я завтракаю. А завтрак я распоряжусь вам прислать сюда.

— Я пригляжу, — обещал Фейлинг.

А Волков и Максимилиан с удовольствием поспешили к столу, ведь нет ничего лучше на этом свете, чем завтрак майским тёплым утром в богатом лагере поверженного врага.

Глава 16

За столом собрались почти все офицеры, не было только Хайнквиста и офицеров его роты, так как они находилась в охранении: на заставах, на мостах и дорогах. Также они охраняли и пленных. Тут был и капитан ландскнехтов Кленк. Как он только умудрялся бодрствовать и быть бодрым после тяжелейшего дня и бессонной ночи? И Волков был добр и любезен со всеми и отвечал на тосты за его здоровье, поднимая бокал с разбавленным вином, а иногда и вставая со стула, чтобы поклониться славящим его офицерам. Да, сегодня они его славили, поднимали стаканы и говорили о его уверенности, его умении увлечь за собой людей, но кавалер знал, что так они восхищались им в предвкушении дележа весьма немалой добычи, и он прекрасно помнил их взгляды, их едва скрываемый скрежет зубовный чуть больше недели назад, когда он заставлял их ночью возводить частокол и копать рвы вокруг него. И как они, скорее всего, ждали, что солдаты взбунтуются и потребуют отходить к Бад-Тельцу. А ещё он помнил, что прошлым днём они так же не желали идти во вторую за день атаку и требовали приказов письменных или соглашались выполнять свои обязанности лишь за дополнительную плату. Сейчас же кавалер улыбался им, улыбался, ничего не забывая. Слава Богу, память у него была прекрасной.

А улыбаться ему было отчего, он вспоминал о богатых подарках, что ему уже привезли и ещё привезут горожане. Подарки — вещь удивительно приятная, тем более что военной добычей они не считаются и делить их ни с кем не нужно. Две телеги прекрасных вещей и двадцать тысяч талеров — это всё только его. А ещё, ближе к концу, пока все поднимали заздравные кубки, он сделал несколько распоряжений, после которых Роха едва заметно кивнул ему, а Вилли и Максимилиан так и вовсе встали и ушли из-за стола.

Тем временем завтрак закончился. Господа офицеры стали покидать застолье. И первым встал Рене. Когда Волков взглянул на него, он подошёл и предложил ему:

— Думаю начать казни господ именно сейчас, монах уже приехал, охотники нашлись, всё готово, не хотите ли присутствовать, господин полковник?

Волков поморщился: во-первых, он только что поел, во-вторых, у него было занятие много интереснее, чем казни, его ждали его телеги с сокровищами, в-третьих, он был сыт кровищей, что видел за последние время:

— Нет уж, увольте, — сказал полковник, — без меня как-нибудь.

— После я собираюсь повесить мужиков человек сто… Ну или на сколько хватит верёвок, — продолжал родственник. — Я присмотрел один красивый дуб, думаю начать оттуда.

Волков знал, о каком дубе идёт речь, это роскошное дерево стояло в поле недалеко от дороги, что вела в Ламберг. Да, место для виселицы было подходящим:

— Вы и баб сегодня думаете вешать? — спросил Волков.

— Конечно, пусть и они вкусят сполна от своего греха ереси. Чего их миловать? — говорил Рене, и Волков видел, что никому от капитана пощады ждать нет смысла.

— Если уже будете вешать баб, так начните со старых, — на молодых у кавалера были определённые планы.

— Как вам будет угодно, господин полковник, — Рене поклонился и ушел делать дело.

Остальные офицеры тоже стали расходиться по своим делам, встал и капитан Кленк, он хотел уйти отдыхать, но его остановил Максимилиан и жестом просил подойти к полковнику. Два ротмистра и ротный корпорал из ландскнехтов уже хотели пойти со своим капитаном, но им преградили дорогу стрелки с Вилли во главе. А Максимилиан им сказал:

— Извините, господа, но полковник хочет поговорить с капитаном с глазу на глаз.

Один из старых ротмистров, усы уже седые, вздумал говорить с Максимилианом в повышенном тоне:

— В чём дело, что вы себе позволяете?

— А что вам неясно, ротмистр? — тут же вступил в разговор Вилли, и говорил молодой офицер при этом весьма твёрдо, — сказано вам, что полковник желает говорить с вашим капитаном без свидетелей. Это приказ! Или вы думаете оспаривать приказ полковника?

Оспаривать приказ полковника ротмистр не решился, он только взглянул на капитана Роху, стоящего невдалеке на своей деревяшке, увидел рядом с ним десяток стрелков и промолчал.

А капитан Кленк уже стоял подле полковника, именно стоял, так как Волков не предложил ему сесть, хотя сам после отличного завтрака развалился в кресле.

Капитан тоже взглянул на Роху и его людей и спросил у Волкова:

— Могу вам служить, полковник?

— Можете, — произнёс кавалер, — напомните мне, пожалуйста, получали ли вы приказ, переданный мной через капитана фон Реддернауфа, идти на лагерь?

— Да, припоминаю, я получал такой приказ, — чуть подумав, отвечал капитан ландскнехтов.

— В таком случае как вы оказались в городе Рункель, который находится за рекой, за мостом, в двух милях от лагеря противника?

— Мы немного увлеклись, — тут уже капитан не думал ни секунды, — вошли в лагерь, а мужики побежали. Мост перекрыли кавалеристы, так хамы стали бросаться в реку и уходить на тот берег вплавь. Вот мы и кинулись вдогонку.

— И сожгли полгорода при этом?

— О нет-нет, домов десять или дюжину, не больше, мерзавцы стали прятаться в городе, в домах. Вот и пришлось их искать. Мы же привезли несколько пленных офицеров и рыцарей, разве капитан Рене вам не сказал?

— Сказал, сказал. А ещё мне сказали, что вы разграбили город, пытали жителей до смерти, чтобы забрать у них деньги, брали баб.

— Брали баб? — капитан своей вины совсем не чувствовал. — Ну, поваляли их немного, так отряхнутся и дальше пойдут, а из бюргеров вытрясли себе немного серебра на пропитание, так что такого — война же.

— Бабы отряхнутся и дальше пойдут, это верно, и бюргеры жиром снова обрастут, — соглашался Волков. — Это тоже верно. Но вот с чем я уж точно не буду мириться, так это с тем, что вы сие устроили без моего дозволения. Вы презрели мой приказ и наше общее дело ради алчности своей! Этого впредь я вам не спущу, ещё раз меня ослушаетесь, так я вас буду судить со всей строгостью.

— С какой такой стати? — Кленк усмехался ему в лицо. — Не вы нас нанимали, не вы держатель нашего контракта.

— Да, так и было, до той секунды, как вы не согласились идти со мной на этот берег, и теперь до первого сентября, до истечения контракта, вы будете подчиняться мне как старшему офицеру…

— Вот как? — Кленк, кажется, был не согласен с таким положением дел, на его лице отображалась высокомерная усмешка.

— Именно так, — продолжал Волков невозмутимо, — а иначе я, к радости всех, кто пришёл со мной сюда, подниму вопрос на офицерском совете…, — теперь уже улыбался полковник. — Подниму вопрос об исключении вас и ваших людей из доли в захваченных трофеях. А людям вашим скажу, что это из-за того, что вы оспаривали моё старшинство.

Тут Кленк усмехаться перестал, наоборот, стал даже скорее зол.

— Что вы так на меня смотрите? Думаете и дальше не признавать меня старшим офицером и поднять бунт? — вежливо осведомился Волков.

Волков знал, что никуда ландскнехт не денется, нет, он не уведёт своих людей, пока те будут рассчитывать на долю в трофеях. И мятеж он поднять не осмелится, ландскнехты, конечно, лучшие солдаты, что видело небо, но далеко не все люди Кленка захотят в случае бунта к нему присоединиться. Кленк примет его главенство.

А в противном случае как он объяснит своим людям, что им из всей захваченной добычи ничего не причитается? И Кленк, видно, и сам это понимал, он произнёс:

— Мои действия были необдуманными, я приношу вам свои извинения, господин полковник.

— Само собой разумеется, что денег, которые я обещал вам за то, что вы пошли со мной, я вам более не должен, то будет вам уроком, но ведь вам грустить не стоит, вы своё уже взяли в Рункеле. А людям своим скажите, что причитающуюся часть добычи они получат в день истечения контракта вашего найма, то есть первого сентября. Вам всё ясно, капитан?

— Мне всё ясно, господин полковник, — нехотя отвечал Кленк.

— После полудня пусть одна из ваших рот сменит роту капитана Хайнквиста в охранении. Но за мосты ваши люди пусть не переходят. Чтобы бюргеров больше не пугать.

— Будет исполнено.

— Ступайте, капитан.

Кленк быстро кивнул ему и быстро ушёл. Его, кажется, трясло от злобы и раздражения. Конечно, кавалер говорил с ним тоном весьма обидным, высокомерным. Но Волков знал, что делал: ничего, позлится да остынет, никуда не денется, а ослушаться его теперь капитан не посмеет.

Дела были сделаны, а всё, что могло делаться без него, тоже делалось: ландскнехты приведены в повиновение, корпоралы от всех солдатских корпораций группами ходили по лагерю, считая палатки, коней, телеги и всё, всё, всё остальное захваченное имущество. Рене на реке казнил кавалеров и офицеров. А он мог себе позволить заняться тем, чем хотел, то есть дальше осматривать и записывать в реестры подаренные ему драгоценности.

Солдат зовут псами войны, псы войны питаются кровью. Маркитантов зовут вшами войны, и они питаются кровью псов. Как дела идут плохо, так маркитантов не сыщешь рядом с войском, они тают, как дым, но как только дела налаживаются, маркитанты и маркитантки, обозные жёны и блудные девки, гадалки и знахарки появляются вокруг лагеря как из-под земли. Своих маркитантов после засады на дороге Волков не видал, их тогда как ветром сдуло, а теперь вот они, делегация пришла, уже просят разрешения на вход в лагерь, ушлая баба-сержантша, старшая среди девок и торговок, уже кланялась ему.

— Кто вас сюда пустил, отвечай, беззубая? — Волков чуть злится, что его отрывают от разглядывания великолепного гобелена с изображением охоты: травли кабана сворой собак.

— Так ваш капитан Роха за нас хлопотал, нас и пустили.

— А, — говорит кавалер с укором, — мерзавки, подкупаете моих офицеров? Дали Рохе на лапу?

— А мы и вам дадим, — шепелявит старшая из маркитанток и, кланяясь, подскакивает к нему и суёт ему в руку золотой.

Волков с удивлением смотрит на монету: отличный золотой папский флорин. Новый, не потёртый совсем, тяжёлый:

— И что же тебе, мерзавка, нужно?

— Всё то, о чём договаривались до похода. Дозволения торговать в лагере вином, съестным и всем прочим.

— Всем прочим? — Волков смеётся. — Как же «всем прочим» вы будете торговать, если у нас тут целый лагерь пленных баб, у которых «всего прочего» можно брать бесплатно?

— Ничего, ничего, — заверила его глава маркитанток, — пока вином поторгуем, а там вы и перевешаете всех их, мне так господин Роха сказал.

— Много он болтает, твой господин Роха, — бурчит Волков. — А больные среди вас не появились? Мне больные в лагере не нужны.

— Нет-нет, господин, все мои бабы крепкие, молодые, хворых нет, нас перед походом ваш монах смотрел.

— Ладно, торгуй, но если увижу какую больную, в язвах или в лихорадке, или узнаю, что поносные среди вас есть, всех выгоню взашей, а тебя повешу.

— Храни меня Бог, — закрестилась баба, — сама всех проверю.

— Проверь, проверь, я ведь не шучу — повешу…

Так в лагере появились маркитантки, а значит, можно было через пару дней ждать рыбу и покрупнее.

Пока он занимался своим богатством, приехала Агнес. Три телеги с верхом всякого добра привезла.

Волков повёл её к столам, девица с вечера ничего не ела, и пока ей собирали еду, она говорила ему:

— Дом у них — полная чаша, лучше моего многократно. Только людских комнат три, даже и не знаю, сколько у них там было слуг. В кухнях посуды больше, чем в вашем войске, в кладовках еды господской — всю зараз не переесть.

— А что себе взяла? — спросил Волков.

— Книги, пару покрывал, пару скатертей, подсвечники, да всякое нужное… Рубашки шёлковые и другое женское… Так я не про то вам говорю, я говорю, что вам туда надо ехать, там в подвалах всё бочками уставлено, вина, мёд, масло из южных земель. Всяких хороших вещей много, что мне не увезти было… Там мебель такая, что и курфюрст такой не побрезговал бы…

Тут девушке принесли тарелку с жареными свиными рёбрами, хлеб, вино, соусы.

— И много там бочек? — спросил кавалер.

— Подвал большой, что под свет лампы попало — так то штук двадцать, а дальше темно. Ещё мясо вяленое, колбасы там же, сыры твёрдыецелыми рядами, всего много…, — отвечала Агнес, хватая пальчиками жирное, острое мясо.

Разве мог кавалер не прислушаться к такому: бочки с вином? С маслом? Да одна бочка в двадцать вёдер хорошего вина может стоить три десятка монет. Нужно было ехать, дом могли и разворовать за ночь, тем более что теперь дом его и с ним нужно что-то делать. И он позвал к себе Роху и Рене.

Роха приехал на своём меринке, а вместо Рене пришёл ротмистр Мальмериг и сказал, что господин капитан поехал вешать мужиков, он спросил, срочно ли капитан Рене нужен господину полковнику?

— Пусть придёт, как освободится, — махнул рукой Волков.

Роха поклонился Агнес со всей возможной учтивостью и завалился на стул напротив кавалера:

— Звали, господин полковник?

— Да, капитан, прошу вас отобрать для меня десять лучших людей и лучшего сержанта к ним. Мне в свиту они пойдут.

— Так десять лучших моих людей и так при вас, те, что с вами сейчас, и есть самые наши надёжные люди, они из самых первых ваших солдат. Те, что были с нами в Фёренбурге. Ну а сержанта… Ладно, отдам вам Уве Вермера, я вообще-то метил его в ротмистры, на место Хилли, но раз вам в свиту, то пусть идёт.

Волков припоминал Уве Вермера:

— Это тот, что носит усы? Наполовину седой? С рассечённым подбородком?

— Он, господин полковник.

Да, это был толковый солдат. Волкова предложение Рохи устраивало:

— Подходит. Мушкеты у моих людей заберите, им теперь и аркебуз хватит, а пистолетов я им куплю в Ланне. Из тех доспехов, что захватили в лагере, выберите для них лучшее и коней всем из трофеев подберите.

— Всё исполню, господин полковник, — сказал Роха, тяжело вылезая из-за стола, — пойду обрадую Уве.

Рене казнил всех офицеров с кавалерами и перешёл к мужикам. Капитан оказался человеком весьма целеустремлённым и ещё до обеда густо увесил раскидистые ветки могучего дуба тремя десятками людей, среди которых треть были старухи. Потом у него кончилась верёвка, и он пришёл к Волкову, который как раз заканчивал опись своих сокровищ:

— Господин полковник, верёвка у меня закончилась.

— Вы им перед смертью причаститься предлагаете? — уточнил кавалер.

— Брат Ипполит всем предлагал, из рыцарей и офицеров ни один не принял причастия. А из мужиков некоторые причащались.

— Всем обязательно предлагайте, а насчёт верёвок…Ну, подождите, пока вам горожане привезут. Завтра продолжите.

— Не хочу ждать, — мрачно отвечал капитан, — моего друга уже нет, даже праха его не нашли, а те, кто его убивал, ещё день будут без суда Божьего прохлаждаться.

Словно дьявол вселился в спокойного обычно человека. Волков вздохнул:

— Уж больно вы нетерпеливы, дорогой мой родственник, а терпение, если верить Платону и Сенеке, есть высшая добродетель.

— Может, этим добрым господам и терпение добродетель, но у них их лучших друзей, видно, не убивали подлые хамы. Вот как у них близкого человека убьют, так я на их терпеливость погляжу. А как по мне, так высшая добродетель — это жажда справедливости. Как воздам быдлу по заслугам, так тоже стану ценить терпение, — говорил Рене достаточно резко.

— Так что вы от меня-то хотите? — уже злился Волков. — Может, желаете, чтобы я за верёвками для вас в город съездил?

— Хотел спросить у вас, господин полковник: убиение водой считается делом правильным, ведь это тоже бескровная смерть?

— И водой, и тяжестью, и огнём — всё это смерти бескровные, Церковью одобряемые, — отвечал кавалер. — Я вижу, вы теперь мужиков топить думаете?

— Раз можно, так после обеда начну, — сказал капитан, ободрившись.

— Прежде чем начнёте, отберите мне из своей роты десять самых надёжных людей с сержантом во главе.

— Да, конечно, — согласился Рене, — но для чего вам?

— Пусть будут из старых наших людей. Из тех, что живут на моей земле. Мне в свиту, скажите, что жалование будет двойное.

— Займусь немедля, — обещал капитан.

— Доспехи из трофеев возьмите лучшие, оружие лучшее, коней покрепче из трофейных выберите.

— Если ещё одежду для них в ваших цветах справите, так они у вас как гвардия будут, — догадался капитан.

Волков кивал, он как раз об этом и думал, он уже размышлял о своём возвращении домой, думал о том, что его ждёт.

В общем, гвардия по возращению никак ему не помешает. Да и сейчас лишней не будет. Сокровища нужно охранять. А кроме Максимилиана да Рохи, ему и положиться не на кого.

— Отберу лучших солдат и лучшего сержанта, — обещал Рене. — И сразу пришлю их вам.

— Спасибо, друг мой, — сказал кавалер.

Глава 17

Агнес в мужицком лагере не задержалась, не нравилось ей тут, ни уборной хорошей, ни шатра с кроватью и мебелью. Повезла свои сундуки с книгами в лагерь Волкова, за реку, несмотря на то что по дороге придётся переезжать брод.

Приехал капитан фон Реддернауф и доложил, что в округе никаких серьёзных сил противника нет. Его люди видели отряд мужиков человек в пятьсот и всего при одном офицере. Людишки в нём были потрёпаны, многие без оружия и почти все без доспехов. Шли они быстро на север. Разъезд в десять всадников погнался за ними, но они разбежались, попрятались в лесочке.

— Вы сами всё проверили, капитан? — уточнил Волков.

— Сам, господин полковник, с рассвета в седле, весь северный берег проехал: врагов на той стороне реки в пределах пяти миль нет.

Полковник отпустил капитана отдыхать. А сам, закончив со своими сокровищами, пошёл поглядеть своих гвардейцев. Рене уехал топить мужиков, поэтому вместо него был Мальмериг и Роха, они набрали на два десятка людей хорошего доспеха из запасов мужиков, взяли хороших коней, теперь латы были надеты на людей. Кони осёдланы.

— Прямо жандармы! — восхищался молодой ротмистр Мальмериг, оглядывая гвардейцев.

— Ну… Вы уж не преувеличивайте, — бубнил Роха в бороду, хотя и сам был видимо доволен зрелищем.

Гвардейцы построились, каждый держал под уздцы своего коня. Волков, Максимилиан, Фейлинг ехали вдоль строя.

Доспех у всех отличный, но лёгкий, для пехотного боя, оружие тоже хорошее, у стрелков аркебузы, а из холодного они набрали себе эспад и кацбальгеров. У пехотинцев и клевцы в руках, и топорики. Волков остановился около сержанта пехотинцев, как и положено сержанту, он держал в руке протазан. Доспех новый, стёганка новая, подбородок спрятан за крепкий бугивер, шлем до бровей, но на щеках и под носом видно седую щетину:

— Я тебя помню, как твоё имя?

— Сержант Хайценггер, господин.

— С завтрашнего дня, сержант Хайценггер, к тебе больше никто не будет обращаться на «ты», с завтрашнего дня ты прапорщик и охрана штандарта. Ну и моя охрана тоже. Своим людям скажи, что теперь они доппельзольдеры.

— Спасибо, господин, — обрадовался сержант и тут же закричал, — ребята, с завтрашнего дня у вас у всех двойное жалование!

— Эшбахт! — сразу отозвались солдаты. — Эшбахт!

Волков поехал дальше и остановился напротив сержанта стрелков:

— Вермер.

— Да, господин.

— Ты тоже с завтрашнего дня прапорщик. Стрелки и так неплохо получают, но раз уж начали… С завтрашнего дня у твоих людей двойная зарплата.

Солдаты снова славили его. И он был доволен. И солдаты, и стрелки, и оба будущих прапорщика одним видом могли обратить нестойких людей в бегство. Теперь можно было и нанести визит в город Ламберг, осмотреть свой новый дом.

После обеда, взяв с собой инженера Шуберта, Максимилиана, Фейлинга, гвардейцев, два десятка сапёров и целую дюжину телег, он поехал на запад, к мосту, что вёл к Ламбергу.

Денёк прекрасный, солнце светит, в небе, над лугами, звонко кричат малые птицы, у реки солдаты Рене топят мужиков.

Капитан выехал к нему навстречу, стал жаловаться:

— Верёвок, чтобы вязать сволочей, у нас нет, а если бросать их в воду несвязанными, многие уплывают. Думали, если сломать им руки, так они будут тонуть, так они и со сломанными руками уплывают. Очень это хлопотное дело, изводить хамов.

Всё это слушать полковнику не хотелось. Он поморщился:

— Рене, дождитесь, пока вам привезут верёвки, и вешайте их как положено.

— Осталось потопить человек тридцать, на этом закончу.

А тут один из тех мужиков, что сидел на песке и ждал своей очереди, вскочил и, так как был он молод, то легко увернулся от солдата, что их охранял, кинулся к Волкову с криком:

— Господин, господин!..

Волков подумал, что он будет просить пощады, и сразу дал коню шпоры, но подлец бежал к нему, пока его не свалили на землю гвардейцы, но и сидя на земле, хитрый хам продолжал орать:

— Коли ответите на вопрос, так я приму причастие пред казнью!

Теперь игнорировать этого дерзкого мужика Божий Рыцарь не мог, кавалер остановил коня:

— Ну спрашивай.

— Так вы тут главный? — спрашивал мужик, пытаясь подняться, но гвардейцы ему не давали: пусть на коленях стоит перед полковником. — Вы тот самый Инквизитор?

Причём спрашивал он громко, почти орал, чтобы все слышали. Мерзавец пытался сделать из их разговора зрелище.

— Да, я и есть тот самый Инквизитор, которого Господь прислал, чтобы вразумить вас, — так же громко отвечал Волков.

Он понимал, что всё это неспроста, что мужик хочет посрамить его. Но пока не понимал, как он будет это делать. И кавалер оказался прав.

Тут же невдалеке стоял брат Ипполит, чётки теребил, лицо его выражало озабоченность. Видно, он уже знал, что за вопрос будет задавать кавалеру бойкий хам. Видно, и ему уже его задавали.

— Раз вы пришли от папы усмирять нас, так и в писании должны быть грамотны, — орал мужик.

— Спрашивай уже.

— Хорошо, ответьте на вопрос: когда Адам пахал землю, а Ева пряла пряжу, где тогда был господин? — прокричал мужик, он был доволен собой, он знал, что ответа на этот вопрос нет, ведь во времена Адамы и Евы никаких господ не было, так было в писании сказано.

Но разве мог какой-то мужик, глупец от сохи и навоза, поставить в тупик человека, что читал книги на трёх языках.

Волков лишь усмехнулся и отвечал так, чтобы достоинство криком не ронять, но и так, чтобы слышали его все ближние:

— Пора тебе, дураку, знать, что дело господское — это война. Чтобы мужик землю спокойно пахал, господин должен при мече и шпорах в седле сидеть. И когда Адам пахал, а Ева пряла и ткала, господин был на войне. Как ему Богом и отведено.

— На войне? — мужик скривился. Он уже не кричал, ответ его удивил, но он ещё не сдался. — На какой же войне он был, уж не расскажете? С кем же господа воевали в те времена?

И на этот вопрос у кавалера был ответ.

— С воинством сатанинским. Как и сейчас. Пращуры наши были воины Господа, мы — наследники архангелов, а вы, еретики, дети демонов и чертей. Как было всё прежде, так и сейчас идёт.

Мужик явно не ожидал такого ответа, он был ошарашен. А монах стоял и довольно улыбался.

— Брат Ипполит, дай причастие и отпусти грехи душе этой заблудшей, — сказал Волков и тронул коня. Он был доволен собой.

Дом беглого рыцаря Эйнца фон Эрлихгена Железнорукого и его супруги ни в какое сравнение с его домами не шёл. Даже дом графа Малена в одноимённом городе, и тот был меньше. И старее.

Телеги и всадники, что приехали с полковником, едва не перегородили улицу; стали собираться зеваки. Люди пришли посмотреть на того, кто побил храбрых мужиков, что несколько лет были их соседями, и для кого с них днём бургомистр собирал серебро. Сержант стрелков Уве Вермер спросил у него, не разогнать ли зевак, но Волков только махнул рукой: нет нужды, пусть будут.

Фейлинг помог кавалеру спешиться, и они пошли в дом. Да, Агнес не шутила, когда говорила, что мебель в доме хороша. И в спальне было что взять, и в других комнатах. И книги остались после Агнес, и всякое другое.

— С чего начать? — спросил инженер Шуберт. — Что будем грузить в первую очередь?

— Всё, — ответил кавалер, разглядывая мебель в спальне. — Кровать так не вынести, придётся разбирать. Сможете?

— Конечно, — отвечал инженер. — Но до вечера не управимся, да и телег мало взяли.

— Не торопитесь, вывезете всё в сохранности — получите награду, — Волков не стал мелочиться. — Сто талеров. Но прошу вас следить, чтобы работники ваши не воровали.

— Прослежу. Буду стараться, — обещал Шуберт. — Я ещё не смотрел чердак и подвал, но думаю, что за пару дней всё вывезем.

Волков пошёл по дому дальше, разглядывал другие покои, а тут по лестнице к нему идёт бургомистр Мартинс со своими людьми.

Толстяк стал кланяться:

— Узнал от людей, что вы тут, думаю, врут, а увидал ваше знамя, так понял — не врут, поспешил засвидетельствовать…

— Сколько стоит этот дом? — прервал его кавалер.

— Десять тысяч с мебелью и имуществом, — сразу ответил Мартинс.

— Десять? — не поверил Волков. Дом в Ланне, в котором сейчас жила Агнес, был в два, а может, и три раза меньше, а стоил в два раза дороже. — Такой дом — и всего десять тысяч?

— Город у нас небольшой, — стал объяснять бургомистр, — стен нет, гарнизона нет, поэтому богатые люди тут жить не желают. Только господин кавалер фон Эрлихген и решился его купить.

«При ваших-то деньгах давно могли построить стены».

— Купите у меня этот дом, отдам за восемь тысяч, — сразу назначил цену Волков.

— Я? Но у меня нет таких денег! — стал говорить Мартинс, даже к спутникам своим обернулся как к свидетелям.

— Так купите в казну города, — сразу нашёл выход кавалер. — И ещё, — прибавил он, пока Мартинс не опомнился, — моим людям нужны сюрко, — бургомистр вытаращил на него глаза, — ну, это ваффенрок, что надевается поверх доспеха, из хорошей материи, ваши портные должны знать, что это, можно без моего герба, достаточно бело-голубых квадратов, двадцати двух штук мне хватит.

— Но… Но… В казне сейчас совсем нет денег, — начал хныкать толстяк, — мы только что собрали вам двадцать тысяч талеров, а ещё дом выкупить, верёвки, ваши одежды… И телеги с лошадьми вы так и не вернули… И те, что мы вам отправим, не вернёте… Наверное…

А Волков стал довольно бесцеремонно тыкать ему пальцем в жирную грудь:

— Милейший, пока мужичьё грабило купчишек и всю округу, вы неплохо разжирели на торговле с ними. Когда мои люди узнали, сколько золота ландскнехты вытрясли из ваших соседей в Рункеле, мне стало трудно их останавливать, — он погрозил бургомистру пальцем. — Если не будете мне помогать, мои силы могут и иссякнуть. И пара тысяч злых и голодных людей придут к вам сюда, чтобы заглянуть в ваши сундуки, а заодно и под юбки ваших жён. Уверяю вас, господа, вам их визит будет не по душе.

— Мы всё поняли, — пролепетал бургомистр. — Я попробую убедить горожан найти ещё денег.

— Да уж потрудитесь, — произнёс Волков и, не попрощавшись, пошёл по дому дальше, осматривать мебель и на удивление хорошую обивку стен.

Крепкая материя, серо-голубая, с узорами из серебряных листочков. Изысканно, тонко. У Железнорукого или его ведьмы был неплохой вкус.

Тут он, для самого себя неожиданно, подумал, что такая обивка пришлась бы по вкусу Бригитт. Почему он вспомнил сейчас про эту красивую женщину? Потому что захотел её увидеть, показать ей эту обивку? А ещё вспомнил про то, что у неё сейчас, наверное, веснушки высыпали на лицо. И на плечи, и на спину. Как раз время для них.

А ещё вспомнил, что не писал ей. Ни ей, ни жене. За последние две недели, как вывел обоз из лагеря, так он не вспоминал о Бригитт. Но теперь вдруг, оглядывая богатый дом, вспомнил. А ведь она беременна. И живёт в доме, где есть люди, которые её ненавидят.

«Надо будет написать письма завтра. Бригитт и архиепископу. Ну, может, и жене. Да, жене тоже нужно. Порадовать всех моей победой».

Он вернулся и нашёл Шуберта, тот следил, как сапёры разбирают красивую медную посуду на кухне:

— На втором этаже, в господских покоях, отличная обивка на стенах. Выберите двух самых умелых людей, чтобы сняли её без повреждений. Уж очень она хороша.

— Сейчас же пойду посмотрю, что можно сделать, — отвечал инженер. — Если она не клееная, а прибитая, то снимем без потрат. Одно плохо, телег взяли слишком мало, те двенадцать, что взяли, мы уже наполнили.

— Я возвращаюсь в лагерь, оставлю вам пять солдат с сержантом, нагруженные заберу, пришлю ещё телег, — обещал кавалер. — Сколько телег прислать?

— Думаю, два десятка будет довольно, — прикидывал инженер, — ночевать тут останемся, за вечер и утро всё соберём, обивку снимем, к обеду дом будет пуст.

— Оставлю вам пять солдат и сержанта на всякий случай, — сказал кавалер, на том они и распрощались.

Ждать до утра не смог, как приехал, так сразу сел писать письма, и первое письмо, вот глупость какая, конечно же, стал писать Бригитт.

Раньше ему, конечно, женщины тоже нравились, взять хоть ту же Брунхильду, он и ревновал её даже. Но чтобы так вот желать написать письмо, писать ей слова всякие, хвастать своими успехами, про обивку стен писать, узнавать, как она поживает, как чрево её?

«Старею, что ли?»

Самому ему от этих чувств становилось не по себе, а может, даже стыдно. Поэтому многие ласковые слова, что сами лезли в голову, писать ей не стал. Слишком ласково тоже нехорошо. А то возомнит о себе ещё. Перечитал его. Дрянь. «Скучаю безмерно. Руки ваши желаю целовать». Сопли, совсем как юнец глупый написал. Посмеётся ещё бабёнка. Скомкал бумагу. Взялся писать другое. Опять не получалось так, как он хотел. Но этот текст был уже более зрелый, более достойный, где всё по делу. Писал, но всё равно получалось плохо. Когда с ним такое было, чтобы он письма написать толкового не мог? Да никогда! Кавалер ротным писарем в молодости бывал. Знал, как писать. А тут не знал, как женщине написать… Тем не менее письмо он ей дописал.

Взялся писать архиепископу, а тут охрана доложила, что пришёл монах.

— Зовите, — обрадовался Волков, ему надоело писать самому, пусть монах попишет, раз пришёл.

Монах вошёл, лицо полное тоски, не присущей таким молодым людям, пусть даже и монашеского сана.

— Ну, — говорит Волков недовольно, — что опять?

— Дело в том, господин, что война — это дело, мне чуждое, — мямлит брат Ипполит.

— Так ты и не воюешь! — кавалер всё ещё не доволен кислой миной на лице молодого человека и его нытьём. — Выбрал ты себе путь монаха и путь лекаря, так лечи людей, что раны в бою получили, исповедуй и причащай их перед встречей с Господом, чего ж тут для тебя неприятного?

— Слишком много всего, — говорит молодой монах. — Много для меня крови и ран, много умирающих в муках солдат я повидал за последнее время. И казнённых много. Рене уж больно рьян в казнях. Думал, верёвка кончится, так он уймётся, так он людей топить стал, они уплывать от него стали, а он им стал члены ломать, даже солдаты его притомились, роптать стали, так он и солдат принуждает…

Разговор для полковника выходил неприятный, он откинулся на спинку стула, небрежно кинул перо на стол. Между прочим, сам кавалер был рад, что Рене взял на себя казни, ему самому вовсе не хотелось в них принимать участие; считать деньги и добычу — это одно, а казнить сотни мужиков и баб — это… Это скучно. И неприятно.

— А что же с ними ещё делать? Они законы божеские и людские презрели, попрали права, отринули власть господскую, отринули мироустройство Господа нашего. Растоптали святыни наши, жгли храмы, монастыри и приходы. Вешали монахов и монахинь. Убивали господ вместе с семьями. Думаешь, стоит их простить?

— Бог завещал прощать раскаявшихся, — негромко ответил брат Ипполит.

— И ты видел среди них раскаявшихся?

— Видел двух. Они раскаялись, приняли причастие и исповедались. Но Рене всё равно одну из них повесил, а одного утопил. А сегодня, сейчас ко мне одна дева пришла, семнадцати лет, мужа её только что утопили, а она спрашивает: если она раскается и вернётся в лоно Святой нашей Матери Церкви, её топить не будут? А то она плачет, говорит, что очень боится воды, говорит: пусть меня лучше повесят.

— У, глупый монах, — продолжает злиться Волков. — Размяк от бабьих слёз. А не просила она тебя ко мне пойти просить за неё? Просить, чтобы пощадил я её?

— Нет, не говорила, я о том сам подумал, — признался брат Ипполит.

Волков вдруг перестал злиться и засмеялся, ну что с дурака взять. Конечно, он молод и чист помыслами, душой чист, такого легко обвести вокруг пальца, для любой ушлой девицы он лёгкая добыча:

— Ну, прощу я её, раз ты о ней пришёл хлопотать, люблю тебя, а значит, выполню твою просьбу и прощу её, и что будет дальше? Она примет литургию папскую, введёшь ты её в лоно Матери Церкви, а потом что? Отпустим её?

Монах пожал плечами:

— Ну, наверное, отпустим…

— Отпустим, да? А она перейдёт на ту сторону реки, да выйдет замуж за еретика и снова станет еретичкой, да женой нового мужика, что опять на господ оружие поднимет. И нарожает ему полдюжины новых злых хамов, новых еретиков. Будут они опять грабить купчишек по реке, вешать монахов и господ. И что? Опять мне собираться на войну? А ведь я опять тебя с собой возьму. А ведь ты, кажется, войну-то не любишь?

Сначала Ипполит молчал, но вдруг его лицо озарилось мыслью:

— А мы её не отпустим. Мы её с собой возьмём.

— Куда? — не понял сначала Волков.

— Как куда? Так в имение ваше, а там выдадим её замуж за человека хорошего, и будет он рожать людей праведных, церкви угодных.

Тут кавалер и призадумался. И то верно, в его земле баб-то не хватало, многие солдаты бобылями жили до сих пор, готовы были опять к горцам наведаться, лишь бы жёнами обзавестись. А баб-то тут было немало.

«А ведь их можно и в крепость записать вместе с детьми. Да! Точно, детей-то я вешать не собирался, их всех можно с собой забрать».

— Хорошо, что ты пришёл, — наконец сказал кавалер удивлённому такой переменой монаху, — иди-ка к пленным, спасай души заблудшие, всех детей перепиши, а заодно и баб… Говори им, что если вернутся в лоно Истинной Церкви — казнить их не буду, в земли свои заберу, мужей новых найду. Возьми Фейлинга, идите и всех перепишите, кто пожелает.

— Хорошо, но вы тогда скажите Рене, чтобы тех, кого я запишу, он уже не трогал. Не казнил.

— Скажу, скажу, — обещал Волков.

Монах ушёл, а он так и остался сидеть. Размышляя над так хорошо складывающимся делом. И бабы, и дети очень были ему нужны в его землях. А он уж как-нибудь их прокормит. Мысль эта так была хороша, что увлекла его, он даже позабыл про письмо к архиепископу. Потом старику напишет. Как время будет. А пока близился ужин. По лагерю разлетались вкусные запахи.

Глава 18

Ещё до ужина от бургомистра пришёл воз с деньгами. Двадцать тысяч монет — не шутка, два больших сундука, в каждом по десять мешков. С сундуками в телеге была и верёвка. Денег было всего двадцать тысяч, но пришедший с ними человек сказал, что восемь тысяч за дом соберут через пару дней и что портной пошьёт нужную полковнику одежду к тому же сроку. Волков согласился подождать два дня.

Рене пришёл взглянуть на верёвку. Так сразу начал бурчать, что горожане мошенники, верёвки прислали мало, ему присланного и на завтрашнее утро не хватит. Придётся мужичков опять топить в реке. Но кавалеру было не до его причитаний и даже, как это ни странно, не до серебра. Он даже пересчитывать деньги не стал, решил это сделать утром. Теперь он думал лишь о бабах и детях, что он заберёт себе в имение. О том, как их будет там расселять, как кормить. Ему не терпелось узнать, сколько женщин согласится вернуться к своей старой вере. Про детей он уже не гадал, детей он и так уже считал своими.

Кавалер даже за ужином про то думал. Он был уверен, что дело с женщинами у него выгорит, что согласившихся креститься заново будет достаточное количество; мало того, что это сохранит им жизнь, так ещё и оградит их от ежедневного насилия. Ведь солдаты ближе к вечеру приходили и забирали себе женщин. От каждой корпорации к реке, где держали пленных, шли делегаты и брали на корпорацию парочку баб. Если корпорация была из большого города, то брали и полдюжины женщин. Причём шли дотемна, чтобы выбрать женщин помоложе, выбрать пригожих. А те, кто приходил последние, так тем доставались бабы самые бросовые, старые да некрасивые. Один из дежурных офицеров ему доложил, что какая-то баба бросилась в реку, чтобы не идти к солдатам. Волков махнул рукой: чёрт с ней, меньше работы Рене. А желания его солдат, доброе их расположение для него были дороже. Пусть забудут, как он после тяжёлого марша и тяжёлого боя заставлял их всю ночь строить лагерь. Как убивал тех, кто его не слушался. Как гнал их в воду, во вторую атаку, после неудачной перовой. Пусть порадуются ребята, а то иной раз он с ними бывал требователен и крут.

Но так полковник считал до разговора с монахом, теперь, он уже думал по-другому. Он решил, что тех баб, которые решатся вернуться в истинную веру, он у солдат заберёт, хотя, если разобраться, брюхатые бабы — это хорошо. Пусть больше будет людей на его земле. Чем больше ему удастся людей себе заполучить в имение, тем лучше.

С наступлением темноты в лагере начиналось веселье. Пленные женщины поначалу шли к солдатам, завывая. Но так как весь день их не кормили — к чему тратить хлеб, если их завтра-послезавтра казнить будут — шли они к солдатам голодные. А солдаты, люди добрые, давали им еды, и чтобы дуры не обливались слезами, ещё и пивом с вином угощали, от себя отрывая. После вина и пива, с голода, женщины быстро хмелели. Печаль бабья хоть немного, но утихала. Так что кое-где даже слышался женский смех.

Хмельные голоса, крики, музыка мешали ему спать, так как проникали даже через плотную ткань шатра. Кавалер опять вспоминал про Бригитт. Он даже думал пойти поискать себе бабёнку поприятнее, но не захотел забирать забаву у какого-нибудь солдата. Или потребовать, чтобы вели себя тише. Но ничего такого делать не стал. Чёрт с ними, пусть тешатся, пусть знают, что у них добрый командир.

Инженер Шуберт управился с делом уже до обеда. Пока полковник встал, мылся, завтракал, звал к себе монаха, узнавал, сколько баб решили вернуться к истинной вере, инженер уже привёз большой обоз с вещами из дома в лагерь и теперь ждал, когда у полковника будет время выслушать его доклад.

Дошло время и до него. Он показал кавалеру, сколько всего хорошего и ценного привёз, показал, как аккуратно снял со стен красивую обивку, которой можно снова украсить стены. Волков был всем доволен и сказал, что инженер получит причитающееся ему вознаграждение. А после инженер и говорит:

— К ночи пришёл к дому один человек, не назвался, лицо своё он прятал, спросил, не я ли начальник папистов, что одолели мужиков. Я ответил, что не я, но знаю его. А он и говорит: скажите вашему старшему, что мне известно, где местные купцы прячут то, что награбил Железнорукий. И что там добра целые склады. Говорил, что там товаров так много, что и на ста телегах не вывезти, и что товары все дорогие. Но нужно торопиться, так как купчишки напуганы и вывозят добро в спешке.

— Прятал лицо? Почему? — спросил кавалер.

— Не знаю, но он сказал, что если вам будет угодно, он будет ждать вас в сумерках у моста на Ламберг на нашем берегу. Три вечера будет ждать, если вы вдруг сразу не надумаете.

— И что же, — спрашивал Волков осторожно, — думаете, он не врёт?

— А зачем ему? — удивился простодушный инженер.

«Зачем? Мало ли… Лицо прячет, не называется… Ладно, посмотрим».

Кавалер отпустил инженера. Но рассказ про богатство он не оставил без внимания. Волков уже решил, что к вечеру съездит к мосту, узнает, что это за человек, и послушает его. А пока его интересовало, как дела идут у монаха. А дела у монаха, кажется, шли неплохо, так как вскоре прибежал возмущённый капитан Рене.

— Господин полковник, — с жаром говорил он. — Что же происходит?

— А что, мой друг, случилось? — спрашивал кавалер ласково, хотя сам прекрасно знал, почему прибежал капитан.

— Ваш монах!.. Ваш брат Ипполит причащает баб и мужиков, и если они принимают причастие, он их отводит в сторону и не дозволяет их вешать. Не пускает к ним солдат…

— Что? — не понял Волков.

— Да, он говорит, что вы распорядились всех миловать, кто принял причастие, — говорил Рене с возмущением.

— И мужиков тоже? — уточнял полковник.

— Конечно, эти морды сидят ухмыляются, вчера наших людей резали, а сегодня смеются и над нами, радуются, что перехитрили нас, глупцов.

— Фейлинг, коня! — крикнул Волков.

На сей раз, пока у него были верёвки, капитан Рене вешал бунтовщиков и еретиков на деревьях, что стояли вдоль дороги, которая вела от брода к мосту на Ламберг. Но дело у него не пошло, повесить ему удалось не больше дюжины хамов. А остальные, узнав, что, приняв причастие, они будут помилованы, так причастие сразу принимали. И бабы, и мужики.

Увидав Волкова и его свиту, брат Ипполит пошёл ему навстречу.

— Ну, говори, — произнёс кавалер, разглядывая сотню людей, которых уже развели на две неравные группы.

Монах поклонился и, пойдя возле коня кавалера, стал рассказывать:

— Я делал всё, как вы велели, ещё вчера стал причащать женщин, они причащались и раскаивались. И всем, кто раскаялся, я обещал милость и жизнь от вашего имени.

— Молодой человек! — воскликнул Рене, который слышал их разговор. — Вы чистая душа, а перед вами воры, убийцы и распутные бабы, они вас дурачат, они смеются над вами. А вы их подлость и ложь принимаете за раскаяние. Не раскаиваются они ни в чём, а думают лишь, как избежать расплаты и сбежать. Вот и вся их задумка.

— Нет, вы не правы, господин Рене, — запальчиво отвечал молодой монах, — их раскаяние истинно, они более не хотят брать оружие в руки, хотят вернуться к земле и смириться перед волей Господней.

— Да бросьте…, — Рене махнул рукой, изображая мину недоверия на лице, — вора и бабёнку распутную не переделать… Как говорится, горбатого лишь могила выправит.

— Подождите, — прервал его Волков и заговорил с братом Ипполитом. Он указал хлыстом на группу людей, — мы же с тобой только про женщин говорили. А ты вон сколько мужиков от виселицы освободил.

— Они тоже просили причастия, сами стали просить, сами стали просить принять покаяние.

— Сами? — с сомнением переспросил кавалер. Он сейчас больше склонялся на сторону Рене.

Не верил он раскаявшимся хамам. Бабы — это одно, они существа неразумные, ведомые, скорее всего, за мужьями шли, с них и спрос, как с детей, ежели, конечно, они не ведьмы. А вот мужики — это другое, это подлые и хитрые люди, что вечно норовят обмануть своего хозяина, а при случае и за вилы взяться. За вилы! А тут и за железо схватились, крови господской попробовали. Отцов святых вешали, приходы жгли. И вдруг раскаялись?

Волков подъехал ближе, солдаты подтягивались при его приближении, мужчины и женщины вставали с земли. Он ткнул в ближайшего не старого ещё мужика плетью:

— Ты принял причастие?

— Да, господин, — стал кланяться мужик, он явно был испуган, понимал, что сейчас решается его судьба.

— И раскаялся? — усмехался кавалер.

— Раскаялся, господин, — отвечал мужик. — Сполна раскаялся.

— А брат Ипполит тебе сказал, что я тебя не отпущу, что всех баб, что покаялись, я к себе в имение заберу.

— Сказал, сказал, — кивал мужик.

— А тебя так и вовсе в крепость возьму.

— Ну что ж, и в крепостных люди живут, — вздохнул мужик, — тем более что монах говорил, что человек вы добрый, людишек своих не обижаете без дела. Только уж раз берёте меня в крепостные, так бабу мою другим не отдавайте.

Нет, не верил Волков подлецу, не верил, что хитрец раскаялся, но кавалер был уверен в себе, знал, что раз солдат, людей свирепых и сильных, в кулаке держит, то уж с мужиками и подавно совладает.

— Ладно, — произнёс полковник, — бабу твою и детей, коли есть, тебе оставлю, но ты у меня в поместье до конца дней грехи свои отрабатывать будешь.

— Уж лучше отрабатывать да жить в вашей земле, чем в петле болтаться на деревьях этих, — резонно рассуждал мужик.

— И не думай, что сбежишь, — Волков погрозил ему плетью. — Не выйдет!

— Да куда же бежать, с бабой-то и детьми.

На том разговор и закончили. А вот Рене, что слушал их и не встревал тут, заговорил негромко и возмущённо:

— Вы, что же, их милуете?

— Милую, — коротко и твёрдо, чтобы пресечь дальнейшие прения, отвечал Волков.

— Они Бертье убили, и стольких других людей, и солдат ваших, а вы их милуете? — не унимался капитан. — Неужто они заслужили прощения?

— Вам, родственник, я, кажется, в приданое дал за сестрой и землю, и пару людей к ней?

— Причём здесь это?

— Так вот: я ещё вам дам пятерых крепостных. Пусть хамы не кровью, так потом свои грехи искупят. Пусть за друга нашего, за Гаэтана Бертье, сполна отработают.

— Но… — начал было капитан.

Волков остановил его жестом:

— Всех, кто причастие примет и покается, милуйте, как велит нам наш Бог милосердный Иисус, но тут же записывайте их в мои крепостные. Вам ясно, капитан?

— Как прикажете, — отвечал Рене с поклоном.

— Брат Ипполит, всех перед казнью спрашивай про причастие, всем предлагай милость и моё покровительство, — крикнул он громко, чтобы мужики, что готовились умереть, слышали.

Брат Ипполит стоял довольный, а Волков повернул коня и поехал в лагерь. Он даже не верил тому, как всё хорошо для него оборачивалось. Многие из схваченных мужиков ни висеть, ни тонуть не захотят. И в его большой, но пустой земле появятся люди, сотни людей, его людей. Они будут как раз к тем землям, что осушил Ёган. И к тем, что стояли заброшенные южнее Эшбахта. Да, всё складывалось отлично. Хорошо, что монах такой молодой и добрый. Другой бы какой мужичьё щадить не стал, а этот… Сердобольный оказался. Видно, права была Агнес, домой кавалер вернётся и со славой, и с богатством.

За войском всегда идут маркитантки, а к победившему войску всегда спешит рыба покрупнее. Купчишки тут как тут, когда нужно выкупить у солдат всякое добро за недорого.

Волков ждал их и даже удивлялся, что так долго не едут. Должны были появиться на следующее утро после захвата лагеря мужиков, ну или в крайнем случае, через день. А эти только теперь объявились. Полковник дал им разрешение въехать в лагерь. Купчишки с радостью кинулись выглядывать, на чём им можно поживиться. Лошади, провиант, телеги, палатки, мебель, склады с награбленным, оружие и доспехи — всё, всё их интересовало, ко всему пройдохи приценивались, желая получить отменный доход.

Волков велел подсчёт всего имущества передать представителям солдатских корпораций, а офицерам в это дело не лезть. Грамотные солдаты-корпоралы и ротные писари всё имущество быстро посчитали. И, составив списки, подали ему.

Полковник знал, что в лагере мужичья есть чем поживиться, не зря они обложили пошлинами всех купцов, что проплывали по рекам мимо них. А зачастую и просто грабили их. Не зря они собирали налоги с округи, в испуге держа все соседние города на три дня пути в любую сторону от их стоянки. Но даже его догадки были неоправданно малы с тем, что насчитали солдаты.

Кавалер удивлённо смотрел на бумаги, а потом, поверх бумаг, на принёсших их солдатских делегатов:

— Вы насчитали мёда на две с лишним тысячи талеров?

— Так там шестьдесят четыре двухсотвёдерных бочки, господин, — отвечал корпорал с седыми бакенбардами.

Волков вывез достаточное количество мёда из подвалов дома Железнорукого. Наверное, какому-то купчишке не повезло, разбойники у него забрали целую баржу мёда, а может, и две.

Кавалер стал читать списки дальше.

— Шерстяного сукна и войлока на шесть тысяч монет? — опять не верил он.

Он опять пристально глядел на солдат.

— Господин, так хоть сами сходите проверьте, два амбара под самую крышу сукном набиты, и сукно всё отличное.

— Хорошее?

— Отличное, господин, не нашей работы, у нас так не ткут и не красят, с севера оно привезено. Чтоб мне лопнуть. И лежит всё сырое, гниёт, мужики — дураки беспечные, разве они добро сохранить могли? Разбойники, одно слово. Его побыстрее продать надобно или раздать нашим, — говорит один из корпоралов.

— Коли гниёт, так вытащите его немедленно на солнце, и если людям нашим оно по вкусу придётся, так раздайте по-честному, но не всё. Купчишки сукно видели уже?

— А то как же, видели, везде снуют проныры, от них, как от клопов, разве избавишься? — говорит седовласый солдат.

Волков положил бумаги на стол:

— Восемь сотен сёдел со стременами, уздечки к ним, потники, попоны… Все это есть? Полторы тысячи шлемов хорошей работы, кирасы, наплечники…

— Латные рукавицы, поножи, кольчуги, стёганки, всё, всё как написано, даже дюжина пар перчаток латных имеется, — подтвердил самый молодой из солдатских делегатов. — Я сам всё пересчитал.

— Значит, насчитали вы всего трофеев на пятьдесят четыре тысячи талеров земли Ребенрее?

— Истинно так, господин, — отвечал за всех корпорал с бакенбардами. — Там одной церковной утвари битой и корёженой целый амбар, серебро там… иконы, бронза всякая. Не один приход подлецы разорили.

«Надо бы взглянуть, не продавать это как лом. Утварь для храмов вещь не дешёвая».

— Но думаем начать продажи с лошадей, чтобы на них фураж не изводить. Купчишки уже к конягам присматриваются, — продолжал один из корпоралов.

Да, раньше Волков и сам так поступил бы, но теперь всё было иначе.

Теперь ему нужны были и кони, и телеги.

— Потом провиант продадим лишний: мёд, да масло, да жир с солониной, — продолжал солдат. — Муку нужно продать, лежалая она, с червяком уже.

И это было разумное решение. Раньше. А теперь кавалер не знал, сколько людей ему придётся вести в своё имение. Может, помимо войска, ещё тысячу мужиков, баб и детей. А бабы и дети как солдаты ходить не умеют, это солдат пешком отсюда до его Эшбахта дней за пятнадцать дойдёт; если сильно надо будет, ноги в кровь, но и за двенадцать дотопает. А баб с детьми бегом не погонишь. Они туда месяц будут тащиться, и весь месяц их нужно будет кормить. И еду им везти. А эти пришли, стоят в нетерпении и уже готовы коней распродать, провиант распродать, телеги опять же. А ему потом покупать, что ли, всё обратно?

— С конями пока повремените, — говорит полковник. — Мёд продавайте. Сукно, муку самую плохую, что там у вас ещё есть, а коней, телеги, палатки и хороший провиант пока не продавайте.

Солдаты смотрит на него, кто с удивлением, а кто и с подозрением: что это, мол, полковник задумал? Видя это, Волков и говорит:

— Половину своей доли в добыче, половинную порцию первого офицера отдаю в пользу нижних чинов.

Лица солдатских делегатов вытягиваются, не ожидали они такого, это очень щедрый дар.

— Отдаёте половину своей доли младшим чинам? — переспрашивает седой корпорал на всякий случай: вдруг послышалось.

— Да, вы достойны награды. — подтвердил кавалер.

— Вот за это спасибо, господин полковник, — старший из корпоралов кланяется.

За ним кланяются и другие:

— Спаси вас Бог, господин полковник.

— Уж ребята порадуются, как узнают.

Глава 19

Лагерь мужиков был намного больше, чем его лагерь на той стороне реки. Больше и богаче. Но кавалер уже думал о возвращении домой. Два воза с роскошью, что подарили ему горожане из Ламберга, и все возы с добром из дома Железнорукого он этим же днём отправил в свой лагерь, к капитану Пруффу, чтобы потом меньше телег переправлять через брод одновременно. И отправил вторую роту капитана Хайнквиста туда же. Для охраны и своего лагеря, и своего добра в нём.

А к вечеру позвал к себе Максимилиана и сказал:

— Возьмите, друг мой, десять человек из моей гвардии и езжайте к мосту на Ламберг.

— Хорошо, и что там мне сделать? — спрашивал знаменосец.

— Там должен быть человек…, — Волков чуть задумался. — Имени я его не знаю, и лица не знаю. Но он должен там меня ждать.

— А где он вас ждёт?

— Не знаю, обыщите окрестности вокруг моста или под мостом поглядите.

— А если не найдём?

— Ну, не найдёте так не найдёте, как темнеть начнёт, так возвращайтесь.

Как Максимилиан уехал, он пешком пошёл по лагерю с одним лишь Фейлингом. До реки собирался дойти. А солдаты, что встречали, его сразу начинали славить.

— Эшбахт!

— Виват господину полковнику.

— Инквизитор!

— Инквизитор!

— Длань Господня!

Видно, весть о том, что полковник отдаёт часть свой доли, половину своей доли нижним чинам, произвела на солдат впечатление.

— А солдаты вас любят! — тихо и чуть с завистью говорит ему молодой оруженосец Курт Фейлинг.

Волков не отвечает.

«Недели полторы назад они на алебарды и копья меня поднять мечтали за то, что заставлял их строить лагерь ночью, а теперь любят! Конечно, при такой-то добыче».

Приходилось ему отвечать, кивать, махать рукой. Но, честно говоря, не любил он всего этого. Одно дело, когда славят перед боем, или в бою, или после случившийся только что победы, то для вдохновления людей хорошо. Так же неплохо при въезде в город, то для дела нужно, для репутации, да и само шествие красивое к этому уместно, а тут из-за того, что денег солдатам пожертвовал…

Так, отвечая на приветствия солдат, они добрались до реки, почти до берега, на то место, где Рене держал пленных. И капитан Рене, и брат Ипполит были как раз там.

Стояли разговаривали, и Рене, кажется, уже не злился на монаха, хоть был ещё хмур. Увидев полковника, сразу пошли ему навстречу. И все вместе пошли среди пленных, при этом Волков разглядывал их. Люди были замызганные, отощавшие, битые. В одежде рваной. На женщинах так и вовсе лохмотья. Люди смотрят на него с робостью, с опаской, его узнали. Замолкают при его приближении.

— Инквизитор, — шепчет женский голос у него за спиной.

Что ж, путь боятся, это хорошо. Он рассматривает всех их, спрашивает у монаха:

— Ну что, много народа хочет вернуться в истинную веру?

— Да почти все, — буркнул Рене.

— Почти все раскаялись, готовы принять причастие, — радостно сообщает монах, — уж и не знаю, сколько дней уйдёт у меня на это.

— Раскаялись! — фыркает капитан. — Разбойники хотят избежать петли. Вот и всё их раскаяние.

Видно, что он не верит в раскаяние мужиков.

Но монах его не слушает, он рассказывает кавалеру радостно:

— Женщины так сами подходят и детей подводят, просят благословения у меня, словно я епископ какой известный, хотят слово божье слышать.

— Что ж, это хорошо, — говорит Волков капитану, — как составите списки, начинайте готовить провиант и телеги, идти до Эшбахта они будут долго, посчитайте, сколько провианта им надобно будет на весь марш, да чтобы ещё по приходу осталось на первое время.

— Будет исполнено, — невесело отвечал Рене.

— Как будут готовы списки всех, так принеси мне, — теперь кавалер обращается к брату Ипполиту. — Только толково всё сделай, список мужиков, отдельно баб, отдельно детей. Посмотри, тощи ли, имеют ли обувь, исправна ли одежда, нет ли хворых, имей в виду, путь неблизкий. Не хочу, чтобы они дохли в дороге, как мухи, они мне живые в поместье надобны.

— Разбегутся они в пути, — всё ещё бурчит Рене.

— Так вы их будете сторожить, — улыбается полковник, — у вас, капитан, я надеюсь, не разбегутся.

— Тогда в цепи их лучше ковать.

— Дорогой мой родственник, — теперь Волков говорит уже заметно суше, — цепи нынче дороги, а вот солдаты у нас законтрактованы до сентября, уж устройте так, чтобы мужики у вас не разбежалась в дороге.

— Как пожелаете, господин полковник, — отвечает капитан с поклоном.

— А пока начните их кормить, и кормите хорошо. Распорядитесь, чтобы кашевары начали им готовить прямо сейчас, и ничего, что вечер, пусть хоть ночью, но накормят людей, а пока готовят, так распорядитесь, чтобы хлеба раздали. Мне не нужно, чтобы они падали с голодухи в дороге.

— Распоряжусь немедля, — обещал Рене.

Волков уже повернулся, чтобы уйти, и тут же обернулся обратно, как вспомнил:

— Чуть не забыл: баб, что приняли причастие, солдатам больше не отдавать.

Рене и монах понимающе кивали.

Максимилиан человечка притащил в лагерь.

— Под мостом прятался, — сообщил знаменосец. — Сказал, что говорить будет только с вами. Оружия у него нет.

Человек был плюгав, ногами тонок, немолод. Одежду носил среднюю, не очень хорошую, но и не обноски.

— Как звать? — осмотрев человека, сразу спросил Волков.

— Виллим Хойзауэр, господин.

— Ну? И что же ты мне сказать хотел, Виллим Хойзауэр?

— Если вы, господин, дадите мне слово, что заплатите триста талеров, я скажу вам, где купчишки Майнцер, Валленорт, Швайнбахер и Крюминг держат большие богатства, которые они от кавалера фон Эрлихгена получили.

Волков усмехнулся:

— Триста монет тебе, отчего же не тысячу?

— Вы не пожалеете, там богатств на тысячи и тысячи талеров, там и медный лист у них спрятан, и ткани дорогие, и вина изысканные, южные, есть такие, которые герцоги и графы пьют, которые по семьдесят талеров за бочку стоят.

«Ах вот, значит, какое вино я теперь пить буду, не думаю, что у Железнорукого в подвале другое было».

— И железо есть двойной ковки, — продолжал Виллим Хойзауэр, — целый амбар его, как раз для доспеха и оружия. Свинец и порох, и всякого, всякого другого добра во множестве. Они за часть сразу с господином фон Эрлихгеном рассчитались, а что и на продажу взяли. Теперь радуются, что сразу деньги не отдали, прибыли считают. Но боятся, что вы про те богатства прознаете, вывозят их в укромное место.

— А ты откуда знаешь про эти богатства?

— Так я полжизни приказчиком в доме купцов Крюмингов служу. Сам то всё видел, а многое и сам считал.

— И что же, отчего хозяина своего не любишь?

— Больно жадны они, что отец был покойник, что нынешний глава дома, сами в роскоши живут, а всех слуг в чёрном теле держат, — пожаловался человек, — даже на рождество подарка хорошего не видал от них.

— Триста монет, говоришь? — с некоторым сомнением спрашивал кавалер.

— То доля малая от того, что вы там возьмёте, — заверял его приказчик Виллим Хойзауэр.

— А может, мне палачей позвать? — спрашивал Волков в задумчивости. — Ты им всё и расскажешь, и обойдётся мне это в пять монет, не больше.

У приказчика лицо вытянулось, явно такого он не ожидал. Рот раззявил, а ничего сказать не может.

— Ладно, ладно, — смеётся кавалер, — дам сто монет, если добыча будет хорошей.

— Сто монет? — теперь рожа Виллима Хойзауэра вместо страха выражает разочарование. Быстро он про страх забыл.

— Или всё-таки палачей? — угрожающе спрашивает полковник.

— Давайте лучше сто талеров, — нехотя соглашается приказчик.

— Нет, никаких «давайте», сначала мне всё покажешь, а уж потом поговорим о деньгах.

— Пусть так, — согласился Виллим Хойзауэр. — Только лучше ехать сейчас, сразу, они ведь за ночь многое успевают вывезти.

— Господин Фейлинг! — крикнул Волков. — Капитана Реддернауфа ко мне, и скажите ему, чтобы, пока сюда идёт, распорядился: первому эскадрону седлать лошадей.

Уже стемнело, когда полковник в сопровождении Максимилиана, Фейлинга, капитана фон Реддернауфа, своей гвардии и семидесяти кавалеристов первого эскадрона выехал к мосту, что вёл на Ламберг. Ехали без факелов, с дорожными фонарями, да и тех зажигали немного.

Виллим Хойзауэр говорил, что всю ночь из амбаров будут вывозить товар и могут по огням их заметить.

Кавалер уже догадывался, где находятся богатые амбары; раз их могут заметить — значит, амбары находятся на том берегу реки, больше неоткуда.

Так и случилось, там они и были, а с того берега, где был расположен лагерь мужиков, где сейчас располагалась его армия, их не было видно из-за кустов и деревьев, что густо росли на берегу. И у амбаров было людно, несмотря на ночь. Двери распахнуты, внутри амбаров горят лампы. Телеги, люди снуют.

Волков, когда лишь свернул от моста направо, на неприметную дорогу, и когда увидел огни вдоль реки, так сразу и сказал:

— Капитан, ловите всех, кто там копошится. Надобно узнать, что за люди по ночам тут промышляют.

— Ясно, — сразу отозвался фон Реддернауф, — эскадрон, за мной, хватаем разбойников, но не убиваем.

И кавалеристы, поднимая пыль дорожную, поскакали к огням. Волков с своей свитой не спеша поехал за ними.

Вдоль реки тянулась дорога, а вдоль дороги стояли шесть длинных амбаров с дверями по разные стороны: и на реку, чтобы товары с барж и лодок принимать, и к дороге, чтобы товары на телеги грузить. Пять амбаров были открыты, телеги стояли тут же во множестве, товар вывозили тайно, чтобы, не дай Бог, кто с того берега суету не увидал. Приказчики суетились, на грузчиков и возниц покрикивали, торопили их. Тут на них, как снег на голову, обрушились кавалеристы. И давай хватать всех да в амбары загонять. Мало кто по темноте убежать смог. А из телег так и вовсе ни одна не укатила.

Волков приехал, когда кутерьма уже улеглась, купчишки, их приказчики, грузчики да возницы сидели в амбарах притихшие. Ждали своей участи.

— Почти всех поймали, — сообщил ему капитан, — только те, что в кусты к реке кинулись, те и ушли. Ловить прикажете?

— Нужды в том нет, нам не люди нужны, капитан, ваши люди молодцы, — сказал Волков, спешился и вошёл в амбар, там при свете ламп и фонарей притихли у бочек около десятка разных людей, один из них в одеждах хороших.

Кавалер заглянул в бочонок первый, что попался, — гвозди. Во втором тоже гвозди, но других размеров. В большом коробе скобы, в следующем бочонке подковы. Бруски ржавого железа насыпаны горой на земле, полосы железные, тоже уже поржавелые, лежат у стены. Железа тут много, а ещё туго стянутые тюки с отменной пенькой.

— Ну, — наконец говорит кавалер, — и кто хозяин?

Конечно же, тот, что хорошо одет, он выходит вперёд, кланяется:

— Член купеческой гильдии города Ламберга купец Швайнбахер.

— Чей же это товар, купец Швайнбахер? — продолжает Волков, запуская перчатку в бочку с оловянными брусками и вытягивая один из них.

— То товары мои, добрый господин.

— И амбар твой? — кавалер кидает брусок обратно, отряхивает перчатку.

— Мой, добрый господин, и товар мой, и амбар мой.

— А отчего же ты, как вор, ночью в свой амбар пришёл, и свой товар в темноте, как вор, грузишь?

Видно, такого простого вопроса купец не ожидал, он сначала мялся, а потом и выпалил:

— Нужда такая возникла.

— Ах, нужда такая возникла? — Волков подходит ближе к нему и, заглядывая в лицо, говорит тихо: — Врать мне надумаешь, так повешу прямо на воротах твоего же амбара. Понял?

— Понял, — говорит купец, а сам шапку с головы снял да лицо ею вытер.

— Ну так отвечай честно, отчего такая ночная нужда и у тебя и твоих соседей возникла?

А купец молчит, глаза таращит, но соврать теперь боится. А вдруг свирепый полковник и вправду на воротах вздёрнет? Верёвка на складах-то найдётся.

И правильно делает. Полковник кричит:

— Сержант Хайценггер, а ну давай сюда этого приказчика.

Тут же в амбар сержант приволок Виллима Хойзауэра, тот едва не рыдал, но как кавалер с ним заговорил, так стал отвечать, как на духу:

— Про купца Швайнбахера я в точности сказать не могу, может, он и оплатил товар кавалеру фон Эрлихгену, а может, и нет. Но то, что товар этот взят с грабежа, то истинно.

— Какого ещё грабежа? — не очень-то уверенно лепетал купец.

— С такого грабежа, вон баржа притопленная стоит у берега ещё с февраля, с которой ты гвозди и железо брал, — твёрдо говорил Виллим Хойзауэр. — Купчишка-хозяин сначала пошлину заплатил, чтобы его дальше пустили, а потом с него ещё серебра взять захотели, мало им было, а он заартачился, так его мужики подрезали в брюхо и ещё живого в воду бросили с кишками навыпуск. Так товар и добыли.

— А чего же он его с февраля не продал? — спрашивает Волков.

— Так кто же железо в зиму продаёт? Железо к лету берегут, когда цена на треть выше будет, — поясняет бывший уже приказчик.

Кавалер заглядывает купцу в глаза, ждёт от него ответа, а тот отворачивается. Чего уж тут скажешь, раз свидетель твоих дел рядом стоит.

— Товар не твой, — резюмирует кавалер, — товар Железнорукого. И посему я его забираю, теперь он мой, — теперь он говорит грузчикам и возницам: — Всё в мой лагерь свезите, а заплатит за работу вам он.

Кавалер пальцем указывает на купца.

Глава 20

Убедившись, что грузчики стали грузить железо в телеги, и оставив с ними за старшего сержанта Вермера с парой гвардейцев, он после идёт в следующий амбар. Там, помимо людишек притихших, — бочки с вином, с маслом, ещё кое-какое железо, порошок чёрный в ящиках. И тех ящиков немало.

— Что сие? — спрашивает кавалер, оглядывая людей в амбаре.

Вперёд выходит нестарый вовсе человек, худой, с ногами тонкими. На лице улыбочка подобострастная. Кланяется.

— Краска, господин, сукно красить в зелёный цвет, — говорит он словно о безделице, с пренебрежением говорит.

Только не знает мерзавец, с кем говорит, думает, что господина пришедшего одурачит, но господин многое повидал за свою беспокойную жизнь, он слышал, что краски для сукна — товар цены немалой. Это и по ящикам видно, ящики из дерева хорошего, крепкого, без щелей, с плотными крышками. Кавалер, видя, что мерзавец ему врёт, спрашивает у человека ещё что-то.

Оказалось, что самого купчишки нет, а с ним разговаривал и в амбаре заправлял его приказчик тонконогий. Приказчик тот ещё плут, врал, где мог, да изворачивался, что, дескать, товар честно купленный, но с ним кавалер даже и говорить на стал.

Велел опять предателя позвать. Как пришёл Виллим Хойзауэр, так он и спросил у него:

— Краски для сукна у Железнорукого покупали?

— Ну, а то у кого же? — сообщил Виллим Хойзауэр. — С ними, помню, другая история была: купчишка, что их вёз, заплатил за проход по реке, но показалось рыцарю фон Эрлихгену, что мало. Он отправил человека к купцам, а те сказали человеку, что краски такие стоят в три раза против оплаченного. Рыцарь и осерчал, краски велел забрать, а купчишку бить. Ой, как того били, живого места не оставили.

Тонконогий плут начал было рассказывать что-то, но Волков выслушивать всё это и не думал, не стал даже спрашивать, заплатил ли хозяин за товар, а сразу сообщил ловкачу:

— Товары забираю. Воровством они добыты.

— Вот как? — удивился тот. — Дозволите ли сию весть передать хозяину склада?

— Ступай, передай, — милостиво дозволил кавалер. И тут же добавляет рабочим да возницам: — А вы не стойте, всё ко мне в лагерь везите.

И пошёл в соседний амбар, оставив и тут сержанта из своих гвардейцев.

В других амбарах товаров было меньше, расторопные хозяева уже успели вывезти половину, а из одного амбара так всё свезли, но тем не менее всякого доброго товара было немало. Так он нашёл и лист медный, и медь в хороших количествах, и парусину крепкую, отлично выбеленный холст и башмаки добротные триста пар, дёготь девять бочек и уксус необыкновенно крепкий, очень дорогой, и всякое другое. Кавалер, прицениваясь, думал, что тех товаров будет тысяч на тридцать, при том что на многие товары он цены верной не знал и стоимость их явно занижал.

Последний, запертый амбар он велел взломать, когда уже солнце золотило верхушки деревьев на западе. А амбар этот оказался пуст. И тогда кавалер сказал капитану фон Реддернауфу, что едет спать, а его оставляет за старшего и просит проследить за погрузкой и доставкой добра в лагерь. И капитан заверил его, что ничего не упустит.

Он проснулся от духоты, полог шатра был закрыт, а солнце было уже высоко, внутри становилось жарко. Около шатра кто-то тихо разговаривал, один голос полковник тут же узнал, то был голос юного Курта Фейлинга. А второй голос — невыносимо знакомый, с заметной хрипотцой, резкий, но вспомнить обладателя сего голоса он поначалу не мог.

— Фейлинг! — крикнул кавалер.

Тут же полог отлетел в сторону, и в шатре стало светлее:

— Звали, кавалер? — спросил мальчишка, появляясь на пороге.

— Кто там?

— Капитан-лейтенант прибыли, — сообщил оруженосец.

— Брюнхвальд! — воскликнул Волков, сразу вскакивая с постели.

— Я здесь, господин полковник, — Карл Брюнхвальд собственной персоной показался на пороге шатра, аккуратно отстраняя оруженосца.

Волков, не разглядев его как следует, не раздумывая, как был в исподнем, кинулся к нему, обнял крепко:

— Как я рад, друг мой, что вы на ногах… Мне вас очень не хватало!

— А я так грущу, что не был при вашей победе, — говорил капитан-лейтенант, тоже обнимая Волкова и роняя при этом костыль, на который до этого опирался.

— О! Да вы с палкой, друг мой, как ваша нога?

— Весьма сносно, мясо заросло хорошо, без гнили, но лекарь сказал ходить с палкой, пока кость не окрепнет. Вот… Теперь хожу.

— Проходите, проходите… Садитесь, — Волков поднял палку и протянул старому товарищу. — Гюнтер, мыться, одежду, завтрак!

Кажется, не было на этом свете человека, которого он был рад видеть больше, чем Карла Брюнхвальда. Разве что одна рыжая дама могла оспорить это первенство, но в этом старый солдафон даже себе не признался бы. Хотя с того дня, как отправил ей письмо, он всё время ждал от неё ответа.

А пока он быстро мылся, быстро одевался. И не прошло и десяти минут, как они с капитан-лейтенантом сидели под навесом, на тёплом ветерке, что бывает в конце мая, и наслаждались завтраком.

— Так расскажите, как взяли лагерь? — спрашивал Брюнхвальд. — Вы представить себе не можете, какое было уныние среди раненых там в Бад-Тельце, когда поначалу узнали, что фон Беренштайн не смог даже перейти реку. Генерал даже не остановился там, чтобы рассказать, как всё было. Переговорил только с фон Боком, никому больше ничего не сказал, не удостоив нас даже кивком головы уехал к себе в Нойнсбург.

— С утра, как пошли, так на том берегу и завязли, мужики выставили против меня полторы тысячи людей и упёрлись. Мне помог вылезти на берег Пруфф и его картечь, а Эберст даже и построиться на том берегу не смог. Я смог бы отодвинуть мужиков от берега, но своих сил было мало, а Беренштайн не дал мне резервов, ландскнехты так и простояли на нашем берегу весь день. Хотя я просил его о том два раза.

— А потом, как всё было потом? — спрашивал капитан-лейтенант.

— А потом я узнал, что Железнорукий уехал, — Волков не стал говорить товарищу про роль Агнес, не нужно ему знать это, — решил повторить атаку. А мужички тут и посыпались без своего главного. Даже и не попытались толком биться. Всё больше разбегались.

— Ах, какое славное было дело! Уже все о том говорили, что вы и вправду Длань Господня. Жалею о том, что меня с вами не было.

— Не волнуйтесь, друг мой, доля из трофеев, что причитается второму офицеру, за вами.

— Благодарю вас, друг мой, — Карл Брюнхвальд встал и поклонился.

— Полноте, — Волков жестом велел ему сесть, — ешьте лучше и не волнуйтесь, нет у меня второго офицера равного вам.

— А господин Рене?

Полковник только поморщился.

— А Роха? Он и человек редкой стойкости!

— Тут не поспоришь, Роха храбрец, и очень мне помог, кроме него и Пруффа не на кого было мне опереться… Но все дела, которые должен вести старший офицер, перекладывает на подчинённых, сам же будет сидеть и пить вино.

— А другие офицеры, новые, как они вам? — спросил Брюнхвальд.

Волков ответить не успел, внимание их привлекли возня и крики слёзные.

— Прошу вас, прошу… — взвизгивал кто-то с другой стороны шатра.

— Куда? Куда прёшь, паскуда, — слышали офицеры грубый голос, в котором Волков сразу узнал голос сержанта своей охраны Уве Вермера.

— Мне надобно к вашему полковнику, к Инквизитору…, — рыдал некто голосом тонким.

— Гюнтер, — распорядился Волков, — узнай, что там.

Денщик, что прислуживал офицерам за столом, тут же ушёл и почти сразу вернулся:

— Посетитель к вам, а наши люди ему руки ломают.

У кавалера было сейчас очень хорошее настроение, рад он был, что старый его товарищ снова с ним, может, поэтому он сказал:

— Скажи, чтобы допустили.

Гюнтер ушёл и вскоре снова вернулся, но теперь с ним шёл сержант Вермер и молодой заплаканный человек лет девятнадцати-двадцати. Он сразу начал низко кланяться и, всхлипывая, говорить, хотя не знал, к кому обращаться. Смотрел то на Волкова, то на Брюнхвальда:

— Добрый господин, помилосердствуйте, у меня жена на сносях, а детей уже двое, две сестры не замужем, брат больной…

— Кто таков? — коротко бросил ему кавалер, не дав договорить дураку про семью.

— Я купец, Хельмут Майнцер из Ламберга, — глотая слёзы, рассказывал купчишка. — Вы нынче ночью изволили у меня товары забрать, а у меня брат больной и матушка слепа и глупа по старости…

— Как ты сюда попал? — морщится кавалер. — Кто тебя пустил в лагерь?

Купчишка замялся, рыдать престал.

— Отвечай, мерзавец, — произнёс Карл Брюнхвальд сурово, — не забывай, перед Инквизитором стоишь, он всё равно правду узнает!

— Меня сюда господин пустил, — лепечет купец.

— Какой ещё господин? — спрашивает капитан-лейтенант.

— С чёрной бородой.

— Одноногий? — догадывается Брюнхвальд, усмехаясь.

— Да, добрый господин.

— Роха, мерзавец, не первый раз уже берёт взятки и пускает в лагерь всякую сволочь, — смеётся Волков.

Карл Брюнхвальд смеётся тоже, отпивая из бокала разбавленного вина, так как кофе он не жаловал.

— Вот поэтому я и говорю вам, Карл, что мне без лейтенанта никак, да и комендант из Рене так себе, — тихо, чтобы не слышали подчинённые, говорит кавалер. И тут же говорит громко, обращаясь к купцу: — Так что тебе надобно?

— Прошу вас, добрый господин, выслушать, — заговорил купец быстро, боясь, что ему не дадут договорить. — Товары, что вы у меня забрали… Краски для красилен. Зелёные и бурые. За них я уже задаток взял у торговцев из Фёренбурга, а у наших менял так и заём ещё, чтобы с кавалером фон Эрлихгеном рассчитаться, а теперь я по миру пойду, а у меня матушка…

— Да слышал я, — перевал его кавалер, — матушка глухая, брат слепой, сёстры на выданье… А о том, что товар твой ворованный, ты будто бы и не знал, не знал, что его мужики-еретики у честного купчишки отняли, а самого купчишку до полусмерти били при том. Ну, соври, что не знал про то.

— А я-то не еретик, — воскликнул купец радостно, словно сие должно всё переменить, — я чту Истинную Церковь Матерь нашу, чту папу и хожу к причастию. Прошу вас, добрый господин, не разоряйте нашу фамилию, верните хотя бы краски. И тогда моя семья спасена, иначе нас и дома, и всего другого имущества кредиторы лишат. Помилуйте брата по вере.

Молодой купец сложил руки в молитве и упал на колени.

— Брат по вере? — Волков морщится. — И чем же ты лучше еретиков? Такой же вор, как и они. Сержант, гони его из лагеря вон, и чтобы в лагерь его больше не пускали.

Уве Вермер крепкой рукой старого сержанта схватил Хельмута Майнцера, купца из Ламберга, за шиворот и дёрнул так, что добротная ткань затрещала и нитками пошла:

— А ну вставай!

А купчишка на ноги не встаёт, тащится по земле и орёт:

— Стойте, стойте, добрый господин, не гоните, дозвольте сказать.

— Пошли, ты наговорился уже, — тянул его и дальше сержант по земле, утаскивал за шатёр.

— Господин, я знаю тайну… Тайну о большом богатстве.

Тут офицеры, смотревшие на это жалкое зрелище с презрением, в лицах переменились, переглянулись, и Волков крикнул:

— Вермер, отпусти его.

Молодой купец тут же вскочил и подбежал к полковнику, поклонился ещё раз на всякий случай:

— Уж только обещайте, что вернёте мне мои товары, если я вам расскажу про большое богатство.

Учитывая, каким выгодным вышло дело приказчика Виллима Хойзауэра, Волков долго не размышлял, он согласился и кивнул:

— Если богатство это есть, и я его найду, то верну тебе всё твоё. А если врёшь… Так велю тебя пороть. Имей в виду.

— Есть, есть, добрый господин, — затараторил купец, — и оно рядом.

— Ну говори, — Волков был заинтересован.

Как, впрочем, и Карл Брюнхвальд и даже сержант Вермер.

— Хорошо, хорошо…, — купец собрался с мыслями. — Значит, зимою, до Рождества ещё… Но было уже студёно, так что по берегам и лёд намёрз, приехали к рыцарю фон Эрлихгену важные люди.

— Важные люди? — Волков поболтал в чашке кофейную гущу и жестом подозвал Гюнтера, показал ему: пусть сварят ещё. — И что же это были за люди?

— Очень важные купцы, трое их было, — чуть не с придыханием от благоговения продолжал Хельмут Майнцер, — и вот они говорили с рыцарем о тайном деле. Говорили о том, чтобы он пропустил по реке их товары.

— Сам ты этих купцов видел? — уточнил кавалер. Он сомневался, что этого сопляка допустили до и вправду важной информации.

— Нет, не сам, глава нашей гильдии господин Альтшуллер рассказывал, — признался молодой купчишка. — И вот они договорились, господин кавалер пообещал, что их лодки трогать не будет.

— Куда плыли лодки, и что в них был за товар? — спросил Волков.

— Куда плыли? — Хельмут Майнцер даже удивился. — Плыли с востока, к Фёренбургу к Марте, а оттуда, думается мне, на север в Нижние земли.

Волков прикинул: то есть, баржи плыли из Эксонии на северо-запад. Важные люди, серьёзный груз.

— Серебро, что ли, везли? — догадался он.

От такой догадливости купец удивился ещё больше:

— Вы тоже про то слышали?

Волков на этот вопрос отвечать не стал, он уже чувствовал, вернее, он очень наделся, что разговор этот не пустой:

— С чего бы вашим купчишкам знать про серебро, авось невелики птицы, чтобы им о таком деле большие купцы рассказывали.

— Так те купцы, что везли серебро в трёх баржах, по всем берегам предлагали его менять на золото по хорошей цене, многие менялы, и купцы, и банкиры о том знали, — объяснял купец. — И наши тоже. Кто имел золотишко, на том караване неплохо заработал.

Волкову от поваров Гюнтер принес свежесваренный кофе, налил его в супную чашку, а кавалер ложкой зачерпнул густых сливок из маленькой крынки и кинул их туда же, стал глядеть, как они исчезают, плавятся в горячей чёрной жиже. Денщик, зная уже привычки хозяина, поднёс ему колотый сахар на тарелке.

Пока происходило это таинство, купец молчал, не смея отрывать господина от столь важного дела. И дождался, пока Волков его сам спросил:

— Ну и где же мне тут прибыль, ну был тут караван серебряный полгода назад, и какой от того мне прок?

— Так такой и прок, что одна из трёх барж тут потонула, — сразу выпалил Хельмут Майнцер.

Волков и Брюнхвальд, да и сержант с денщиком, теперь все смотрели на него выжидательно, кавалер даже чашку свою отставил. Все ждали продолжения. И купец продолжил:

— Говорят, те баржи были слишком уж перегружены серебром, уж очень тяжелы. Они тогда в Рункеле стояли, серебро на золото поменяли и пошли дальше по реке, по течению, а тут налетел ветер сильный, буря. Да такая, что в тот день солому с домов у мужиков сдувало. Вот волны и поднялись на реке, купчишки и кормчие решили бурю у берега переждать, а одна баржа от ветра на другую наскочила и, говорят, сломала ей руль. Они ж тяжёлые были. И стало ту баржу боком к ветру ставить и на серёдку реки тащить. А волны-то от ветра большие, и ей через борт стали залетать они. Ну, её за верёвку стали к берегу тащить, но не успели.

— Потопла? — с удивлением спросил сержант Вермер.

— Потопла, — подтвердил купец.

— Ишь ты! — восхитился сержант. — Целая баржа серебра!

— Сержант, язык прикуси, — рыкнул Волков, и спросил у купца. — И что же, лежит на дне серебро, и до сих пор его не подняли? Может, там глубоко очень?

— Нет, как она потопла, так сразу купчишки нашли охотников серебро достать, но уж очень была зима нынешняя лютой, говорю же, лёд по берегу реки до февраля стоял. Охотники ныряли, баржу нашли, ящики стоят, как стояли, но уж невозможно вода холодна. Решили ждать тепла, и рыцарь фон Эрлихген обещал, что по теплу достанет купцам серебро за десятую часть для себя. Вот в мае вода потеплела, да не успел рыцарь, тут вы пришли, не до серебра ему было.

— И ты знаешь, где та баржа утонула? — первый раз за весь рассказ заговорил Брюнхвальд.

— Нет, я того не видел, — сообщил Хельмут Майнцер, — но о том вам любой мужик пленный скажет, баржа-то, говорят, прямо напротив лагеря утонула, они всё видели.

Волков задумался, взял чашку с кофе и держал её в руке, а купчишка снова стал ныть:

— Господин, я вам всё сказал, что знал, может, вернёте мне мои товары?

— Твои слова ещё проверить надо, да и проверки мало мне будет, пока то серебро перед собой не увижу, ничего тебе не отдам, — закончил кавалер. — А пока ступай.

— Господин, — купец, кажется, опять собирался рыдать, — прошу вас… Семья моя… Матушка слепа…

— Сержант, — рявкнул Волков, — ну чего ждёшь, взашей его…

Купчишка мешал ему думать.

Глава 21

В словах купца он нисколько не сомневался. Но купчишка мог напутать что-то. Поэтому, отправив Брюнхвальда заниматься тем, к чему того Бог приспособил лучше всего, а именно заниматься войском, сам же сразу пошёл к реке, к пленным. Там его встретил возбуждённый брат Ипполит и радостно стал ему рассказывать, что почти все, и мужики, и бабы, готовы принять причастие и вернуться в лоно Истинной Матери Церкви. Что раскаиваются… И ещё что-то он хотел говорить, но кавалер его прервал:

— А чего ты-то так рад?

— Так то честь мне великая, не каждому выпадает такое дело — возвращать людей в веру истинную, я чувствую себя святым Матвеем, что нёс слово божие диким язычникам.

— Он плохо кончил, — напомнил монаху рыцарь.

— Ничего, — радовался брат Ипполит.

— Ты напоминай им, что прощение им будет только в том случае, если примут они мою власть над собой. Иначе петля.

— Всем напоминаю.

— И списки, списки составь на всех, смотри, кто бос и гол, пока у меня есть и сукно, и полотно, и башмаки имеются, — Волков уже думал о том, что людишек-то придётся не только кормить, но и обувать, одевать, иначе как они зиму переживут.

А ещё придётся им пожитки какие-никакие собрать, посуду, инструменты, скотинку хоть самую малую, хоть бы коз. Кур купить, хлеба на зиму. В общем, дел и трат было много. Но сейчас всё отходило на второй план. Сейчас он думал лишь о серебре, что, возможно, лежит на дне реки, рядом, только руку протяни.

Он шёл среди людей, те сразу вскакивали, кланялись, один из них, кудлатый, заросший многодневной щетиной мужик крикнул ему:

— Господин, спасибо за харчи, как с попом вашим поладили, так кормить нас стали. Спасибо.

Волков молча указал на него пальцем, сержант и два гвардейца сразу кинулись к нему, схватили за локти, поволокли к полковнику. Мужичок-то перепугался, говорил гвардейцам:

— Вы чего, ребята, чего? Я же с благодарностью… Я же согласен в поместье к господину, в крепостные… Я согласен…

Как подвели его, Волков и говорит:

— Зимой тут баржа утонула в шторм.

— Было такое, было, — мужик обрадовался, говорил, дух переводя, но ещё не был уверен, что его сейчас не повесят. — Как раз перед Рождеством.

— Сам видел или говорил тебе кто?

— Как тонула — не видел, а как людишки ныряли к ней, видел сам. Как серебришко оттуда доставали ломтиками, но недолго, больно вода была студёна.

— Какими ещё ломтиками? — не понял кавалер.

— Так ломтиками… Такими, в ладошку длиной, в три пальца шириной, в два пальца толщиной.

— Слитки, — догадался Волков. — А монеты были? Деньги?

— Нет, денег нет, только ломтики доставали.

— А ну, пошли, место покажешь.

— Покажу, господин, я туда часто ходил, котлы и чаны мыть.

Мужик повёл их вверх по течению, к мосту, который вёл к городу Рункелю. Мужик при том всё время болтал без умолку. Кавалер уже начал жалеть, что не взял коня, как мужик остановился на небольшом песчаном пляже, указал рукой на реку:

— Вот, господин, тут она потопла.

Место тут широкое, река сто шагов в поперечнике. Не меньше.

— Далеко от берега? — спрашивает Волков, оглядывая реку и берег.

— Не-е… Меньше, чем до серёдки у них лодка стояла, когда они ныряли в воду, — вспоминает мужик.

— А ты сможешь нырнуть? Денег дам, — предложил полковник.

— Эх, господин, кабы я умел, — вздыхал человек.

— А ты помнишь тех мужиков, что ныряли?

— Конечно, помню, пара мужичков из моей корпорации были, из нашей деревни. Но так кого вы побили, кто сбежал, сейчас их уже не найдёшь.

— Найдёшь, пять талеров дам, — обещал Волков.

— Так я клич кликну, желающие будут, коли денег пообещаете, — размышлял мужик.

— Иди, найди желающих, деньги будут. Уж не пожалею серебра.

Пока мужик искал охотников нырять за серебром, Волков тоже без дела не сидел, уже послал в город Ламберг сержанта Хайценггера, чтобы тот нашёл пару крепких лодок, купил верёвок ещё и весы из города привез, взвешивать богатства. Сержанта Вермера послал в лагерь, чтобы нашёл корзин каких, ящиков. Кавалер уже собирался доставать серебро не на шутку. Подумал чуть и сказал сержанту заодно и про обед. Обедать надумал тут же. Расположился на бережке удобно, на солнышке, ногу вытянул больную. И сидел гадал, сколько серебра удастся из той баржи вытащить на свет. Размечтался. А тут приезжает к нему гонец от дежурного офицера и отвлекает его от мыслей приятных и волнующих вестью неприятной и раздражающей:

— Господин, там генерал приехал. Вас добивается.

— Чего? — не понял поначалу кавалер. — Кто?

— Ну, генерал. Фон Беренштайн. Бывший наш, — объяснял посыльный.

— Выздоровел, значит, — мрачно произнёс Волков и стал подниматься с земли. — И где он?

— Там. По лагерю ходит.

— По лагерю? — он хотел рявкнуть на вестового что-то типа: кто его пустил? Но разве вестовой знает? Да и кто осмелиться не пустить генерала?

«Приехал трофеи делить, жадный мерзавец!»

Максимилиан, опередив Фейлинга, подал руку, помог ему вскарабкаться вверх по крутому берегу. За ним спешили четыре человека из гвардии. Поднявшись наверх, полковник произнёс:

— Максимилиан, господин Фейлинг, найдите лейтенанта Брюнхвальда, капитана Роху, капитана Рене, капитана Хайнквиста, ко мне их направьте, и гвардию тоже.

А сам с четырьмя гвардейцами пошёл искать генерала.

Так и есть, выздоровел. И теперь генерал в сопровождении полудюжины штабных офицеров и адъютантов, что уехали с ним, по-хозяйски прохаживался у южного входа, но уже внутри лагеря, заговаривая с солдатами и младшими офицерами. А увидав Волкова, так он стал улыбаться и развёл руки, словно для объятий.

«Не иначе как старого приятеля видит».

Волков обниматься с ним не стал, подошёл ближе и сухо кивнул.

Генерал и офицеры также отвечали ему поклонами. И тянуть он не стал:

— Чем обязан, господин генерал? Что вам угодно?

— Что значат ваши слова? — Фон Беренштайн сделал удивлённое лицо. — Я не в гости к вам приехал, а в войско своё.

— В войско своё? А разве вы выздоровели уже? Вы, кажется, захворали после проигранного дела у Овечьих бродов?

— Я-то выздоровел, а вот вы, полковник, кажется, в горячке, забываетесь, милостивый государь. Я генерал этих солдат и прибыл в расположение моего войска. Моего! Коим я руковожу в отсутствие маршала фон Бока.

Тут к ним уже спешили гвардейцы и капитан Рене. Рене и сержанты встали за спиной у Волкова.

— Прибыли в расположение своего войска, а где вы были генерал, когда ваше войско сбивало заслоны у реки, когда оно шло на лагерь врага? — поинтересовался кавалер. И не дав генералу ответить, продолжал. — Полно вам, генерал, поживиться вам тут будет нечем, долю первого офицера, на которую вы, думается мне, претендуете, я жаловал нижним чинам.

— Я отдал вам приказ вести войско в Бад-Тельц, — побагровев, отвечал фон Беренштайн. — Вы пошли на врага по самоуправству, может, за то вас ещё и судить придётся.

— Судить? Уж не себя ли вы судьёй мните? — Волков усмехнулся, видя, как хромают к нему Брюнхвальд со своим костылём и Роха на своей деревяшке. А с Рохой шёл ещё и Вилли.

А с другой стороны шли сюда же полковник Эберст, его лейтенант и два командира рот из его полка. И если офицеры Волкова были ему в помощь, то чью сторону займёт Эберст со своими людьми, было не ясно.

— А что же вы думаете? Вы неподсудны? — пыхтел генерал. — Если офицер отвергает субординацию, то он бунтарь!

— Да бросьте вы, генерал; единственный, кто мог меня осудить, так это наниматель, а не вы, а наниматель мой моими действиями будет доволен, потому как это я, а не вы и не маршал, разбил мужиков и освободил от грабежа важную судоходную реку. И всю землю окрест неё.

— Вы должны мне подчиняться! — воскликнул фон Беренштайн. — Иначе это бунт!

И тут вдруг заговорил подошедший к ним полковник Эберст. Он сразу понял всю суть, всем было ясно, зачем приехал генерал, и полковник сказал:

— Господа, господа, к чему эти прения и угрозы, мы можем обратиться к старым солдатским законам, что существуют со времён первых кондотьеров.

— К каким ещё законам? — генерал был явно недоволен тем, что Эберст не стал на его сторону, а бубнит здесь про какие-то законы.

— Ну, к тому закону, что гласит: коли в командирах нет единодушия о старшинстве, так пусть солдатские корпорации выбором решают, какой командир им мил.

— Я согласен на солдатский суд, — сразу согласился Волков, — соберём корпоралов и пусть они скажут слово, каждый от своей корпорации.

— Что за глупость! — воскликнул фон Беренштайн, при этом зло глядя на полковника Эберста. — Меня, как и вас, дорогой мой полковник, нанимали не солдатские корпорации, и деньги вам платят не они.

— Кстати, насчёт денег, — заговорил Волков, — раз уж вспомнили мы об уложении кондотьеров, так ещё одно правило вам напомню, господин генерал: коли офицер и люди его не были при деле, то и доли в трофеях, взятых при деле, требовать они не могут, и долю себе он может взять лишь по решению совета всех солдатских корпораций, что при деле были. А посему, генерал, сдаётся мне, что ни пфеннига вы тут не получите.

Фон Беренштайн побагровел ещё сильнее, только губы сжал в нитку, так что белыми они стали, смотрел он то на Волкова со злобой, то на Эберста. А Эберст руками разводит: что? Я ни при чём, законы такие.

— Так что, господин генерал? — спрашивает Волков. — Собирать корпоралов на совет?

Фон Беренштайн ничего ему не ответил, а взглянул лишь с презрением на полковника Эберста, повернулся и пошёл прочь.

— Уж и не знаю, чего он так осерчал? — удивлялся полковник Эберст. — Я же предложил способ, как должно споры решать.

Волков только рукой махнул в ответ: пусть убирается.

А за генералом пошли и офицеры, что прибыли с ним. Но не все, двое остановились и стали меж собой переговариваться. А Брюнхвальд, что стоял рядом с кавалером, сказал ему негромко:

— Уж и не знаю, что вам лучше удаётся, бить врагов или заводить их.

— К дьяволу его, сквалыгу, — усмехнулся кавалер, — его фон Бок прислал, думали поживиться тут. Ни крейцера, ни пфеннига не получат. Я лучше своим офицерам… Вам, мой друг, долю выхлопочу. А нет, так из своей части вам приз выдам.

— Спасибо вам, — с поклоном отвечал капитан-лейтенант.

Все офицеры стали расходиться.

Тем временем два офицера, что не ушли с генералом, видно, о чём-то договорились, и один из них подошёл к полковнику. Это был знакомый кавалеру адъютант фон Бока Мильке, и он заговорил с Волковым тоном уверенным, как говорят с равным:

— Полковник, я слышал, что после этого дела вы продолжите кампанию. Но уже с горцами.

— Откуда вы всё знаете, Мильке? — удивился кавалер, об этом разве что Брюнхвальд знал, да Максимилиан краем уха слышал.

— Я офицер штаба, я должен всё знать про других офицеров. И для того ума много и не нужно, чтобы догадаться. Вы с соседями не первый год в раздоре, об этом все знают, а тут у вас войско уже собрано и до сентября законтрактовано и частично проплачено. Чего же такой удачей не воспользоваться?

— Может быть, — неопределённо отвечал кавалер, — а вам до того что за дело, господин адьютант?

— Дело у меня простое, раз вы и дальше воевать думаете, то офицеры штаба вам потребуются, не всё же вам на своём лейтенанте Брюнхвальде ездить. Войско-то теперь у вас большое, не один полк, теперь, как бы ни был хорош ваш лейтенант, со всеми делами ему не совладать будет.

— А вы, значит, поможете? — теперь полковник был заинтересован, но своей заинтересованности старался не выказывать, чтобы не дать Мильке набивать себе цену.

— Конечно, я займусь логистикой, снабжением, распределением провианта, квартирами и постоем, устройством лагерей, а мой друг, — Мильке повернулся к своему товарищу, представляя его, — офицер штаба Эрик Георг Дорфус, займётся картами, разведкой и кавалерией.

Этот Дорфус был немногим старше молодого Мильке, опрятен, подтянут, на вид серьёзен. Дураков при штабе держат, только если они родовиты или чьи-то родственники. Но ни родовитые, ни знакомцы маршала не стали бы проситься к нему. Скорее всего, оба этих молодых человека в штабе были не для безделия. Да и Мильке показался Волкову при знакомстве человеком дельным.

В общем, это было то, что нужно, Волков сам уже подумывал, кого из своих офицеров назначать на штабные должности, но, во-первых, офицеров у него и так не хватало: на должностях ротмистров, после больших потерь, у него уже вовсю служили мальчишки и выходцы из сержантской среды. А во-вторых, при штабе ещё нужно уметь служить. Брюнхвальд, конечно, на штабную работу годился, но Волков метил его в командиры полка. Ему нужен был хотя бы один сильный полк с сильным полковником. А, к примеру, Роха или Рене на полковников не тянули. Как и на офицеров штаба.

— И что же вы попросите, господа, за свою работу? — наконец спросил кавалер после раздумья.

— Ничего, что не подобало бы офицеру штаба, — в первый раз заговорил Эрик Георг Дорфус, — попросим у вас жалование и чин капитана.

— То есть шестьдесят талеров в месяц на каждого? — уточнил Волков, это было справедливое требование.

— Да, — подтвердил Мильке. — На долю во взятой вами тут добычи, мы, конечно, не претендуем, но в будущей доле мы претендуем на порцию старшего офицера. На капитанскую долю.

И это было справедливо.

— То есть, вы думаете, что доля в войне с горцами будет? Мы их победим? — улыбался кавалер.

Офицеры переглянулись, и Дорфус сказал:

— Мы поговорили с вашими людьми, и с солдатами, и с офицерами. Все говорят, что человек вы злой, но умный и крепкий. Что сами не побежите и другим не дадите. Но при том и в пекло не полезете из-за спеси рыцарской.

— Значит, я вас устраиваю?

Молодые офицеры засмеялись, и Мильке говорит:

— Конечно, вы ведь Длань Господня.

— Что ж, посмотрим, на что вы способны, надеюсь, что вы стоите капитанских чинов и зарплат, приступайте к своим обязанностям, господа, — он помолчал, размышляя, и продолжил: — Поход в кантон Брегген будет непростым, потребуются ещё силы, думаю набрать ещё людей, посему мне нужны будут деньги, посмотрите, кого в округе можно ограбить, при том что Ламберг мне уже заплатил, а мерзавец Кленк разграбил Рункель. А стоять мы тут будем ещё пару недель.

— Мы займётся этим немедленно, — обещал Мильке.

А Карл Брюнхвальд, что стоял невдалеке и пытался слушать весь разговор, спросил:

— Вы их взяли в штаб?

— Да, вы против, Карл?

— Они люди фон Бока, не будут ли вредить?

— У меня нет особого выбора, офицеров на эти должности нет.

— Я бы мог попробовать, — предложил Брюнхвальд.

— Нет, Карл, мне нужен командир полка. Хороший командир полка. Попробуйте себя на этой должности.

Карл Брюнхвальд открыл рот, но ничего произнести не смог. Видно, не ожидал он такого.

Глава 22

Ещё до вечера всё было готово. К нужному месту пригнали две лодки, в них были верёвки, мужики, их было пятеро, набрали тяжёлых камней, чтобы нырять на дно было сподручнее, обвязали камни верёвками, чтобы потом со дна их доставать обратно, отплыли.

На нужном месте хозяин лодки бросил якорь и крикнул собравшимся на берегу людям:

— Шестнадцать локтей глубина.

Первый мужик, в портах и рваной рубашке, перекрестился, взял в руки камень и прыгнул за борт лодки.

Прошло время, другие мужики стали втягивать его за верёвку с камнем обратно. Другие смотрели в воду, думая хоть что-то там разглядеть. Волков, Максимилиан и гвардейцы сидели на берегу, а юный Фейлинг даже разулся и зашёл в воду по колено. Так и стоял, наблюдая за происходящим на реке.

Как ни долго тянулись мгновения, но мужик наконец вынырнул. Максимилиан вскочил, подбежал к реке:

— Ну что?

— Ничего, — кричали ему в ответ с лодки, — нет баржи под нами.

Максимилиан и Фейлинг растерянно повернулись к кавалеру: и что дальше?

А дальше Волкову пришлось встать и подойти к воде:

— Ныряйте ещё, ныряйте ниже по течению, выше. Все видели, что она тут потонула, не иголка же, баржа целая — ищите.

Ну и стали мужики нырять дальше, искать баржу с серебром. До ужина. Мужики ныряли. Волкову ужин принесли. Мужики встали чуть выше по течению — искали. Волков поужинал — лодку поставили на якорь ближе к середине реки — мужики ныряли. И пока не стало солнце клониться к закату, ныряли. Лишь потом один из них, забравшись из воды в лодку, прокричал:

— Господин, под водой уже ничего невидать, темно. Так мы её не сыщем. Утра надо ждать.

Кавалер тяжело поднялся с теплого ещё песка, махнул рукой и сказал Максимилиану:

— Скажите им, чтобы на рассвете все были на месте — продолжим.

Хотел лечь спать сразу, а его офицеры дожидаются. Два новых штабных, капитан кавалерии фон Реддернауф, Брюнхвальд, Рене и с ними со всеми брат Ипполит. Пришлось проводить совещание при лампах. Сели за стол на улице, вечер был очень тёплый, на лампы сразу стали слетаться всякие ночные насекомые, Гюнтер принёс стаканы и вино.

Штабс-капитан Мильке уже с подготовленными приказами в руке, расторопный штабист оказался. Приказы о передаче всех дел по снабжению от командиров частей к нему, к начальнику интендантской и логистической службы. Также приказ о ежедневной подаче данных о личных составах, о расходе провианта и фуража. Волков тут же и с радостью подписал все эти приказы. Давно хотел сбросить с себя эту обузу. Пока командовал одним полком, эту работу ещё было можно делать быстро, а когда полка два, да ещё ландскнехты, да кавалеристы, да стрелки, да пленные, да обозные с кашеварами — тут полдня с бумагами и расчётами прокопаешься.

Вернее, полдня пройдёт, пока расход одного провианта посчитаешь. А не будешь считать всё время, не будешь контролировать расход, так вскоре и вовсе съестного лишишься. Разворуют. Обязательно должен быть человек в войске, что за провиант будет отвечать. Вот пусть Мильке и отвечает. Теперь пусть он и следит за сотнями обозных возниц и десятками кашеваров, за сотнями меринов и за провиантом с фуражом. Мильке тут же попросил себе в помощь пару людей на сержантские должности, и, понимая большой объем работы по учёту всего нужного, Волков дал добро.

Штабс-капитан Дорфус просил разрешения на глубокую рекогносцировку, для того ему нужны были двадцать кавалеристов. Волков полностью был с ним согласен в том, что окрестности нужно изучить на предмет грабежа. И просил фон Реддернауфа выделить требуемых капитаном Дорфусом людей. И заодно попросил Дорфуса взять с собой в разведку молодого кавалерийского офицера Гренера:

— Отец у него погиб недавно, а молодой человек весьма неглуп. Обучите его, капитан, своим знаниям, будет вам помощником.

— С радостью, — согласился штабс-капитан.

Рене и брат Ипполит принесли списки всех пленных:

— «Четыреста сорок шесть мужиков, шестьсот семьдесят две бабы, сто семьдесят два ребёнка, — читал вслух кавалер. — Все здоровья сносного. Хворых нет, старых нет. Одёжа на всех худая, обуви у всех нету». Кажется, в первый раз мне другие цифры подавали, кажется, больше народа было, — вспоминал Волков.

— Больше было, больше, — соглашался Рене с некоторым злорадством, — но кого-то повесили, а остальные бегут, сволочи. Не хотят к вам в поместье. Как ночь наступает, так кидаются в воду и уплывают. И мужики, и бабы уплывают. Пробовали их ловить по берегу, так почти никого не поймали, тонут дураки, что ли.

Это Волкову не понравилось, он взглянул на Рене и сказал:

— Начинайте конвоировать людей. Человек по триста в день уводите за брод к Хайнквисту и Пруффу в наш старый лагерь.

— Будет исполнено, — отвечал Рене, — дозвольте в дороге их связывать верёвками? Коли станут разбегаться, мне их будет не переловить.

— Капитан Реддернауф, будьте добры, выделите пять десятков кавалеристов в распоряжение капитана Рене для конвоя пленных. Чтобы к утру были у него.

— Распоряжусь сразу после совещания, — отвечал капитан.

— Капитан Мильке, — продолжал Волков.

— Да, полковник, — отозвался штабист.

— Подготовьте обозы с провиантом, — кавалер заглянул в список пленных, что подал ему Рене, — на тысячу триста человек. Люди раздеты и разуты, месяц им идти; у меня в обозе, что я уже переправил в старый лагерь, есть башмаки и хороший холст, у солдат здесь на складах сукно, если они его ещё не распродали. Людишек моих нужно одеть, обуть и кормить месяц. Если чего-то будет не хватать, то из моего обоза можно продавать товары и покупать необходимое. Я не хочу, чтобы они у меня передохли на марше или по прибытии. Или были тощи и хворы.

— Займусь сразу с утра, — обещал штабс-капитан. — кормить их буду хорошо, как солдат на марше.

Волков кивнул, этого он и хотел:

— Только согласовывайте со мной траты и продажи.

— Обязательно.

Только после этого совет наконец закончился, и он пошёл спать. Так устал в этот день почему-то, что даже не помылся как следует, завалился на перины, едва раздевшись и сразу заснул.

Проснулся он с мыслью, что уже светает и надо ему спешить к реке, людишек собирать, чтобы искали утонувшую баржу. Как одержимый стал. Больше ни о чём думать не мог. Завтрака ждать не стал. Едва помылся, оделся и к реке пошёл, ещё роса на траве лежала. Ни Максимилиана, ни Фейлинга ждать не стал. Спят и спят, без них обойдётся. Только двух гвардейцев с собой взял.

Лодка с мужиками уже на реке, Рене не поленился, пригнал их спозаранку и сам пришёл. Стал делом руководить.

Стали снова нырять мужики — ничего. Нет баржи. Нет серебра. Волков стал мрачнеть. Рене, видя это, не будь дурак, сослался на то, что у него с Мильке дела и ушёл. Мол, сам давай своё серебро лови. Волков пошёл к воде ближе, стал сам указывать, где мужикам нырять. А тут пришёл Максимилиан и сказал, что госпожа Агнес приехала и кавалера дожидается.

— Приглядите за ними, Максимилиан, — попросил его полковник и пошёл к лагерю.

Агнес сидела за столом, перед ней лежала книга раскрытая и стояла большая чашка с кофе:

Увидав Волкова, она быстро встала, подошла, поцеловала ему руку и заговорила радостно:

— А я не позавтракала и спросила у вашего холопа, что господину на завтрак подают, а он говорит: когда пироги с курицей или печёнкой, когда колбасы жарят, ещё сыры подают, хлеб свежий и кофе со сливками и с сахаром. Я и попросила его подать мне такой завтрак, что вы едите.

— И что? — Волков прошёл к столу, уселся поудобнее.

— А то, что принесли мне кофе, я-то раньше его уже у вас пробовала, бурда бурдой, ещё и воняет, а тут со сливками и сахаром весьма вкусно выходит. Вкусно.

Девушка улыбается. Он редко видел её такой.

Волков заглядывает в начало книги, читает название на языке пращуров: «О лечении хворей», писана книга неким Сабайоном Полиньяком, доктором медицины:

— Интересно?

— Дурь! — коротко характеризует книгу Агнес. Видя удивление кавалера, поясняет. — Пишет балбес, что хвори в организме человека образуются из-за разлития черной или белой желчи или из-за ветров в чреве, — она смеётся. — Из-за ветров в чреве! Ох и дурень этот Полиньяк.

Пока Гюнтер ставит перед кавалером приборы и блюда с едой, он болтает с Агнес:

— А ты что приехала? Соскучилась?

— Соскучилась, с тоски помираю в том вашем лагере, слава Богу, что ваш капитан Хайнквист хоть на ужин приглашает. Приглашает ещё и капитана Пруффа, так лучше бы этого зануду не приглашал. Напыщен, говорит скучные глупости и считает себя галантным.

Волков смеётся. Хоть на немного забыл про баржу с серебром.

— Тоска и скука. Не забери я книг у ведьмы, так от скуки уже померла бы, — продолжает Агнес, беря чашку с кофе. — В общем, я вам тут больше не нужна, господин мой, Железнорукий и баба его, а с ним и ублюдок их, и двести, кажется, солдат, далеко уже, бегут куда-то. Вернуться сюда и не помышляют.

— Уехать хочешь? — спрашивает у неё полковник.

— Хочу, господин мой, да вот не на чем. Двух коней я запалила, конюх говорит, их только живодёру на шкуру и мяснику на колбасу. Больше никуда. Другие два коня тоже уже не бегуны, их лучше продать тому, кто в лошадях не понимает. В общем, деньги мне нужны.

— Хорошо, пошли, — Волков встаёт, ведёт её в свой шатёр, что охраняют день и ночь трое гвардейцев с сержантом. Там, в полумраке шатра, он достаёт ключ и отпирает один из трёх сундуков.

— Бери, — говорит девушке рыцарь.

— А сколько можно? — спрашивает та, разглядывая мешки из грубой и крепкой ткани.

— Сколько унесёшь. В каждом мешке по тысяче талеров, и талеры те не Ребенрее, то талеры земли Эксонии, они на десятую часть тяжелее.

Агнес хватает мешок своими руками, да какой там! В мешке не менее чем полпуда серебра. Пальчики девичьи не смогли такую тяжесть из ящика вытащить, соскользнули.

Волков сам достаёт один мешок, бросает его на пол:

— Это тебе на коней и платья, — достаёт второй мешок, тоже бросает его на землю, — а это на жизнь. Деньги береги. Учись жить экономно.

Агнес снова хватает его руку и целует:

— Спасибо, господин мой, — тут же подбегает к пологу шатра, откидывает его. Кричит: — Игнатий! Игнатий, где ты есть?

— Тут, я. Тут, госпожа.

Большой и мрачный мужик с чёрной бородой, тяжко топая сапожищами, бежит к ней, торопится.

«Ишь как она его выдрессировала, галопом идёт».

— Что изволите? — спрашивает конюх, добежав до шатра и поклонившись Волкову.

— Бери вон те мешки, — говорит Агнес, указывая ему, — в телегу неси, сейчас поедем коней покупать.

Когда Игнатий уносит мешки. Агнес, улыбаясь, делает перед Волковым глубокий книксен:

— Спасибо вам, господин мой, и прощайте, уеду сейчас же, как куплю коней. Домой хочу, в Ланн, в кровати своей хочу спать.

Она уехала, а Волков пошёл завтракать и снова думать о серебряной барже.

В этот день они так и не нашли её. Мужички стали нырять всё реже, у них интерес пропал, всё больше сидели в лодке да рассуждали, где они ещё не ныряли. А когда кто-то из них всё-таки нырял, то, вынырнув, говорил:

— Баржи тут нет, а вот налимы есть.

— Налимы?

— Ага, — мужик показывал руками, какие они, — вот такие.

После обеда Волков распорядился послать за теми, кто видел, где тонула баржа. Среди пленных сыскали парочку таких.

— Ну, где она утонула? — спрашивал Волков у одного такого.

— Да вроде тут, господин. — оглядывался мужик.

— Вроде? — зло переспрашивал кавалер. — Ты что же, дурак, места вспомнить не можешь?

— Так тогда зима была, сейчас-то всё по-другому, — пояснял пленный. — А так вроде как вон там она потонула.

Он указывал рукой как раз туда, где сегодня раз десять ныряли.

Волков морщился, махал рукой: уводите болвана. Ну не бить же дурака, тем более что другие свидетели крушения указывали совсем другие места. Не могли вспомнить. Он начал уже сомневаться, что найдёт баржу. Но приказал тем мужикам, что сидели в лодке, и дальше нырять.

— Максимилиан, — говорил он, указывая рукой, — пусть они снова проверят всю воду от того холма и до тех ив.

И, отдав распоряжения, пошёл в лагерь обедать.

После обеда к нему пришёл Брюнхвальд. И стал рассказывать:

— Хотел вывести полк, посмотреть, как обстоят дела с ротами. А рот-то и нету, только третья рота да рота Рохи.

Да, так и было, вторую роту Хайнквиста Волков отправил за брод, в их лагерь, охранять ценности. Первая рота, рота Рене, занималась охраной пленных.

— Да, так и есть, — соглашался кавалер.

— Первую и вторую роту я посмотрю завтра, а вот рота капитана Фильсбибурга на сегодняшний день почти небоеспособна. Выучка отсутствует, слаженности нет как таковой. Да и со стрелками не всё в порядке.

— А что не так с людьми Рохи? — удивился Волков. Он-то думал, что это одна из его лучших частей.

— Рота малочисленна, едва сто шестьдесят человек насчитал, у них оружия больше, чем людей, — рассказывал новый командир полка. — Да ещё и беда с мушкетами.

— Что? — вот тут кавалер совсем взволновался. — А что не так с мушкетами?

— Только что мы с Рохой и Вилли посмотрели все мушкеты, у одиннадцати на срезе стволов трещины. Нужен ремонт, остальные… Ну, пока в порядке, но надолго ли? Роха просил порох пострелять, так я пока не дал, боюсь, что и другие трескаться начнут.

Вот что значит хороший офицер. У кавалера совсем руки не доходили до своего полка. Бросил всё на самотёк, положился на нерадивых офицеров, которые даже не доложили ему о состоянии дел в своих частях.

— Займитесь мушкетами, Карл. Посмотрите роты Хайнквиста и Рене. Коли нужны будут деньги, так получите, сколько нужно.

— Займусь, о том не беспокойтесь. Роты приведу в порядок, а мушкеты отремонтирую. Но если мы пойдём на горцев после этого дела, то деньги нам понадобятся. Думаю, если пойдём в кампанию на кантоны, то в Ланн, Фринланд нужно будет уже сейчас послать сержантов для набора новых людей. Слава о вас идёт большая, я думаю, что набрать людей труда не будет. Думаю… Потери у нас были большие, мне в полку нужно… эдак, ещё полтысячи человек. Также я думаю поговорить с Эберстом, Мильке и кавалеристом Реддернауфом, спрошу, не нужны ли им пополнения. Ещё думаю, что стрелков Рохи нужно довести до трёх сотен, и чтобы мушкетов было не меньше сотни. Уж больно хорошо они стреляют. Найдёте деньги на всё это?

Волков выслушал всё это, похлопал товарища по руке и единственное, что нашёл ответить, было:

— Как хорошо, Карл, что вы вернулись.

После обеда он снова пошёл на реку, мечтая о том, что вот он придёт туда, а там… Серебро из воды уже вылавливают. И что дно в той лодке уже завалено серебряными слитками, которые «в ладонь длиной, в три пальца шириной и в два толщиной».

Но ничего такого не было. Максимилиан стоял у воды, кричал что-то мужикам, а те из лодки лениво кричали что-то ему в ответ. Зато тут же на берегу он увидал его! Хельмут Майнцер собственной персоной пришёл на берег узнать, как вылавливают серебро, про которое он рассказал.

— Сержант, — злорадно произнёс Волков, увидав купчишку, — а притащи ко мне вон того мерзавца.

Сержант Хайценггер и ещё один гвардеец приволокли купца к полковнику. Тот был немного напуган, чувствовал, что что-то не так.

— Ну и где твоя баржа? Не первый день тут на берегу сижу, мужики скоро плавать, как рыбы, научатся, а баржу найти не можем.

— Но была же баржа, — лепечет Хельмут Майнцер. — Все о том знают.

— Так где она? Укажи место.

Тут купец на секунду задумался, а после и говорит:

— Руди Кольдер, сын золотаря Кольдера, за серебром нырял и сам то серебро доставал. Рыцарь фон Эрлихген его наградил талером. Он о том хвалился.

— Ваш он, этот Руди Кольдер, из Ламберга? — спрашивает Волков с надеждой.

— Наш, наш, — кивает купец.

— Сержант, — говорит полковник, — бери купчишку и ещё пару людей своих, езжай в Ламберг, найди мне этого Руди Кольдера.

— Да, господин, — отвечает сержант. — Сделаю.

Но до вечера сына золотаря так и не нашли. И, не дожидаясь сумерек, он отправился ужинать.

Глава 23

Человек, который многие годы провёл в лагерях и ночевал в палатках, по звукам, что доносятся снаружи, сразу поймёт, что в лагере неспокойно. Что там что-то происходит. Лошади заржали. Волков открыл глаза. Темно. Только ночник горит на сундуке. Солнце ещё не встало. А где-то вдалеке застучал барабан. Негромко и расслаблено, словно барабанщик поутру проверял свой инструмент. Полковник сел на постели, прислушался. Сомнений не было, что-то в лагере происходило, хотя криков «к оружию» и не было. Но звук суеты, сборов, звон железа он слышал отчётливо.

— Гюнтер! — орёт полковник, вставая с постели.

Денщик появляется сразу, как будто за пологом палатки стоял и ждал. И уже несёт воду в тазу и свежую одежду господина на локте:

— Я тут, господин.

— Что за шум в лагере? — с тревогой спрашивает кавалер.

Гюнтер, как ни в чём ни бывало, ставит воду, заправляет перины и на край кровати раскладывает его одежду, а сам рассказывает:

— Полковники Брюнхвальд и Эберст решили привести смотр солдатикам, господин. На заре будут их строить. Вот те сейчас железки свои и начищают.

— Почему же мне ничего не сказали? — успокаивается кавалер и начинает умываться.

— Не могу знать, господин. Они мне не докладывали, — отвечает денщик с едва заметной иронией.

— Умный ты очень, — говорит Волков, беря у него полотенце. — Завтрак не готов ещё?

— Какой там, эти мерзавцы кашевары ещё и костров не разводили.

Он уже оделся, выходит из шатра и нос к носу сталкивается с Мильке у входа. Штабс-капитан кланяется ему:

— С добрым утром, господин полковник.

— Да, и вам доброго утра.

— Полковники наметили смотр поутру, просят вас быть.

— Хорошо. Буду.

Волков хотел на этом закончить разговор. Но Мильке не уходит:

— Солдаты будут при полном доспехе и оружии. Полки при барабанах и знамёнах.

— На смотр обычно так и являются, — резонно замечает кавалер.

А тут штабист и говорит ему:

— Было бы прекрасно, если бы и их командир был в полном боевом облачении и на лучшем коне, и при своей гвардии.

С каких это пор капитан советует полковнику, как и куда ему являться? Волков выразительно смотрит на Мильке, он уже думает, как ему ответить поумнее, но тут ему явилась трезвая мысль: может, штабист знает, что делает?

— Хорошо, — отвечает он и уже говорит подошедшим к нему и Мильке Максимилиану и Фейлингу: — господин Фейлинг, приготовьте доспех, а вы, Максимилиан, оседлайте моего гнедого со звездой.

— Конь уже осёдлан, кавалер, — отвечает Максимилиан.

— И доспех я уже из ящика достал, — говорит Фейлинг.

Всё это было весьма удивительным, не иначе как к его пробуждению всё уже было готово. Мильке всё это устроил. Проворен, хитрец. Видно, это будет какой-то важный смотр.

А Фейлинг уже несёт раскладной стул: садитесь, господин полковник. Гюнтер несёт молоко с мёдом, Максимилиан достаёт стёганку и кольчугу из ящика с доспехами.

Всё у них уже готово. Ладно. Он посмотрит, что они все задумали. Солнце уже выходит из-за тумана на западе.

Волков садится на стул, а знаменосец и оруженосец начинают надевать на него доспехи. Денщик тут же, помогает им. И самое странное, что и Мильке никуда не уходит. Стоит в пяти шагах и за всем наблюдает. А из лагеря уже выходят первые колонны, чтобы строиться в поле. Уже не в шутку, не в разминку рук, одни барабанщики выбивают дробь «в колонну стройся», другие бьют «бодрый шаг». Как всегда звонко и неожиданно взревела труба. Совсем недалеко. Странно всё это. Необычно. Но кавалер не спешит с расспросами. Он просто готовится к смотру.

Солнце уже поднялось достаточно высоко, его гвардия ждала его уже верхом, знаменосец со знаменем и оруженосец тоже оба на конях, Волков на коне. Всё готово. Мильке исчез ещё до того, как он сел в седло. Все солдаты со своими офицерами уже покинули лагерь. Барабаны бьют «готовься» на южном поле.

— Полковник, — говорит Максимилиан, — нас, кажется, уже ждут.

— Ну так едем, — отвечает Волков и даёт лучшему своему коню шпоры.

На поле вышли все, кто был в лагере. И Брюнхвальд, и Эберст, и Кленк, и фон Реддернауф, и Роха с Рене. Но вот что действительно удивило Волкова, это даже не то, что приехал из-за реки, из построенного им лагеря, Хайнквист, а то, что с ним приехал и капитан его артиллерии Пруфф.

«Что они все затевают? Даже Пруфф бросил пушки?»

Солдаты при полном вооружении, офицеры в самых лучших доспехах и одежде. Построились все в огромное «каре» без одной «стенки», посреди «каре» стол зачем-то поставлен. У стола стоят старшие офицеры. Брюнхвальд, Эберст, Кленк и Мильке.

Барабаны, как он появился у первых линий солдат, стали бить изо всех сил «готовься». Трубы взревели, играя сигнал: «внимание, услышать всем». Солдаты застучали о кирасы оружием.

Волков остановился, стал оглядываться. За ним встала вся колонна из его охраны.

— Вам надобно к столу, — чуть поравнявшись с ним, говорит ему Максимилиан.

Волков глядит на него с осуждением, ему не нравится, что его знаменосец знает, что происходит, а он нет. Тем не менее, он едет вперёд, как и предлагал ему Максимилиан. Подъезжает к столу.

К нему тут же подбегает Мильке и говорит:

— Господин полковник, вам придётся спуститься с коня.

— Слезть с коня? — Волков ещё больше озадачен.

Он глядит на Брюнхвальда, а тот кивает: спускайтесь, спускайтесь, друг мой. А барабаны бьют. Солдаты гремят оружием и доспехами.

Волков не любит участвовать в том, что ему неведомо или непонятно. Но, кажется, все собравшиеся, включая и солдат, ждут, что он слезет с коня. Да и Брюнхвальд со всеми заодно. Он нехотя перекидывает ногу. Мильке не побрезговал, подбежал, учтиво придержал ему стремя.

Полковник слез с коня. И тут шум стал стихать, барабаны, как по команде, смолкли. А тут Мильке подошёл к столу и заорал так, что было слышно во всех полках, даже в последних рядах:

— Рыцарь Божий, Иероним Фолькоф, фон Эшбахт, коего многие прозывают Инквизитором и Дланью Господней, говорю вам, что все солдатские корпорации вверенных вам полков, все корпорации ландскнехтов, что стоят тут на поле, все корпорации кавалеристов и корпорация артиллеристов приняли решение, которое было единогласно одобрено и советом офицеров…

Тут Мильке сделал паузу и поглядел на Волкова, чтобы видеть реакцию кавалера. И уж после продолжил так же громко, как и начинал:

— И решение корпораций солдатских таково: Рыцарь Божий, Иероним Фолькоф, фон Эшбахт, пусть произведён будет в чин генеральский. Ибо другого генерала нет, а полковнику войском с другими полковниками командовать несподручно.

При этих словах Мильке откинул материю со стола и взял с него ленту белоснежного шёлка с золотым позументом, скреплённую на концах золотой брошью.

Волков даже ещё не понял, что происходит, а Максимилиан бросил перед ним на землю подушку и тихо сказал:

— Встаньте на колено, кавалер.

Полковник растеряно взглянул на своего знаменосца и просьбу того выполнил. Не без труда поставил колено на подушку. Сказать, что он был удивлён, было бы мало. Он был поражён такой неожиданностью. И лишь одна мысль была у него в голове: не сочтут ли меня самозванцем? Патента хоть от какого-нибудь государя у меня нет на такой чин. Точно обзовут самозванцем.

А тем временем Брюнхвальд, Эберст и Кленк взяли у Мильке эту ленту и, неловко все вместе неся её, подошли к Волкову. Остановились.

— Поднимите правую руку, господин полковник, — говорит ему Мильке.

Волков послушно поднимает правую руку, а офицеры через неё надевают ему ленту, не расстёгивая брошь.

— Вставайте, — говорит Мильке, — скажите, что благодарны корпорациям.

Удивление, вернее обескураженность, что поначалу овладела им, проходила, он бы не был хорошим бойцом и командиром, не умей он брать себя в руки. Опираясь на руку Максимилиана, он встаёт:

— Добрые люди, спасибо вам за оказанную честь. Уж не опозорю ваш дар, — он разглаживает ленту на груди, — ни трусостью, ни каким другим бесчестьем. И не будет у меня дара более ценного, чем ваш. Храни вас Бог!

Мильке машет рукой. И взревели трубы, застучали барабаны, грохот доспехов и железа понесся над полем вместе с криками:

— Эшбахт! Длань Господня! Эшбахт!

Офицеры стали к нему подходить и кланяться, поздравлять его. А Волков всем жал руки, всех обнимал, даже тех, кем по делам их доволен не был.

— Это вы придумали? — спросил он тихо, когда обнимал Карла Брюнхвальда.

— Рад бы сказать, что я, — отвечал тот, — но не привык присваивать чужие заслуги, то штабиста вашего нового затея. Ещё в первый день, как он поступил к вам на службу, стал говорить, что полковнику другими полковниками командовать нельзя. Всякий раз может склока случиться. И он прав.

— Думаете, не зря я взял молодца этого на службу?

— О, — Брюнхвальд изобразил восхищение, смешанное с опасением, — этот далеко пойдёт. Прыток.

Товарищи засмеялись.

Что ж тут скажешь, Волков, конечно, всё никак не мог в себя прийти, всё гладил и щупал шёлк ленты. Он представлял, как великолепно будет смотреться она на хоть и потрёпанном, побитом, но всё ещё прекрасном доспехе.

Ну никак он не ожидал такого от своих людей. Думал, что его жёсткость с солдатами, его требовательность к офицерам уж точно симпатий к нему не вызывает ни у одних, ни у других. А тут вон как всё обернулось. Возможно, сыграло роль то, что победа над хамами случилась сразу, как только он взял бразды правления в свои руки. И была она, спасибо Агнес, весьма легка и почти бескровна. А может, благосклонность подчинённых случилась потому, что взял он большую добычу у врага, и каждый, даже самый последний возница в лагере, теперь ждал своей доли.

Всё равно, это его удивляло. Дело-то было редкое. Помнится в молодости, ещё в южных странах, его рота лишилась капитана. Он не был убит, не был ранен, он сбежал с ротной казной. И поймать его не смогли. Лейтенанту, заместителю капитана, естественно, доверия не было никакого. А командир был нужен, командир всегда нужен. Тогда представители корпораций собрались и выбрали нового капитана, и оставшиеся офицеры роты безоговорочно приняли выбор солдат. Но тогда выбирали капитана. Не генерала.

Кавалер опять думал о том, что в его земле недруги обязательно и с удовольствием окрестят его выскочкой и самозванцем. Но отказаться теперь от чина, снять прекрасную перевязь было невозможно. Это было всё равно что плюнуть в солдат и офицеров его. Ну что ж, сделано так сделано, видит Бог, не сам он себе сию ленту устраивал.

— Мильке!

— Да, генерал, — отозвался капитан штаба.

«Генерал». Звучит-то как непривычно. Высокопарно. Всё равно что «епископ», не меньше.

— Дам вам сто талеров, — говорит Волков, всё ещё находясь под впечатлением от слова «генерал», — купите свиней, вина, пива, ещё чего-нибудь, пусть людям будет праздник. И пленным тоже пусть пожарят мяса.

— Будет исполнено. Сейчас же займусь праздничным обедом.

«Это прекрасно, конечно…»

— А как наши другие дела? — спрашивает новоиспечённый генерал.

У штабс-капитана всегда, кажется, ответ готов:

— Я вчера по вашему распоряжению выдал вашим пленным холста из ваших трофеев и сукна из общих, за сукно в общую казну придётся вложить двести два талера. Раздал без малого триста пар башмаков; ниток и иголок, тесьмы и шнура купил на семнадцать талеров, список расходов я вам подам завтра. Людишки ваши вам благодарны, сейчас обшиваются, думаю, завтра капитан Рене сможет первую партию в триста человек отправить в наш лагерь за реку. Думаю, дойдут и без обоза, идти тут недалеко, капитану Хайнквисту я уже сказал, чтобы он готовился принимать пленных. Хайнквист сказал, что до завтра приготовится.

— Прекрасно, — Волков кивнул в знак окончания разговора и пошёл к себе в шатёр снимать доспех, так как, несмотря на ранее утро, становилось жарковато.

А вот солдат офицеры с поля не отпускали. Раз уж собрали всех, так отчего же не провести смотр. Причём полковник Брюнхвальд и капитан Мильке, будто невзначай, стали смотреть и роты полковника Эберста, и кавалеристов, и даже на ландскнехтов взглянули. И при том не стеснялись задавать всякие вопросы командирам частей. И те, хоть и без заметной радости, но на те вопросы отвечали, понимая, что и Брюнхвальд, и Мильке теперь к генералу люди ближайшие. С ними лучше не спорить.

Волков сел разоблачаться. Бережно и даже благоговейно Курт Фейлинг снял с Волкова белоснежную перевязь. Символ генеральской власти. Гюнтер стал расстёгивать пряжки наплечников, а тут Роха пришёл:

— Дозволите, господин генерал?

— Входите, — отвечал кавалер, не поворачиваясь.

Роха, как всегда грузно, так что складной стул заскрипел жалобно, уселся напротив генерала, выставив вперёд свою деревяшку:

— Ещё раз с Вилли посмотрели все мушкеты… Двадцать один мушкет… Трещины на срезе ствола или у запального отверстия. Из двенадцати стрелять нельзя, даже не знаю, можно ли их будет отремонтировать.

— Нужно отремонтировать всё, что удастся…, — у Волкова даже настроение ухудшилось от таких новостей, — мне мушкеты эти нужны.

Роха понимает это:

— Если у нас есть деньги, я отправлю Вилли с ними в Нойнсбург. Там, я думаю, есть мастера-оружейники. Может, что смогут с ними сделать.

— Деньги будут, отправляй его немедленно.

После того как Роха уковылял, а он снял доспех и сел завтракать, пришёл сержант Хайценггер и просился принять:

— Что случилось, сержант? — спрашивает Волков, а сам щипцами колет сахар для кофе.

— Привёл я этого Руди Кольдера, из Ламберга, как вы и просили.

— Руди Кольдера? — генерал не может вспомнить, кто это.

— Ну, это парень… Сын золотаря из Ламберга, который должен знать, где серебро потонуло, — поясняет сержант.

— А, вот оно что? Отлично и где он?

— Я сюда его не повёл, оставил на берегу, за ним ребята присматривают.

— Отлично, сержант, — Волков и вправду был рад этой новости. С этим генеральским чином он даже позабыл о столь важном деле, как утонувшее серебро. — А ты не спросил у него, где затонула баржа?

— Нет, думал, вы сами спросите.

— Хорошо, спрошу сам, как только позавтракаю.

Вскоре он, Максимилиан и Фейлинг были на берегу, там-то генерал и увидал худого долговязого парня в дурной одежде. Парню было лет шестнадцать, и после первых его слов Волков подумал, что сын золотаря медлителен и туп, впрочем, как и положено ему по статусу и родству.

— Знаешь, где баржа с серебром утонула? — сразу спросил кавалер.

— Баржа? — переспросил Руди Кольдер.

— Да, баржа. Зимой тут потонула баржа с серебром. Купец Хельмут Майнцер говорил, что ты доподлинно знаешь, где это произошло.

— Купец говорил? — снова спрашивает сын золотаря.

Волков начинает раздражаться:

— Так ты, болван, знаешь, где баржа потонула или нет? Купец из твоего города сказал, что ты к ней ещё зимой нырял. А Железнорукий тебя за то ещё и наградил талером.

— Это я помню, — говорит парень. — Помню, как нырял, как судорогой от холода ногу сводило. И талер помню, — он замолкает и начинает оглядываться. — Но ведь вы хотите знать, где баржа лежит.

— Да уж хочу.

— А вот того я не помню, — Руди Кольдер продолжает оглядываться и вздыхать.

«Дать ему, что ли, оплеуху, чтобы память освежить».

— Места теперь совсем другие, чем зимой, — продолжил парень и вдруг пошёл по берегу. — Зимой всё по-другому было. Листьев с травой не было, по кромке берега лёд намёрз. Всё по-другому было. Не так, как сейчас.

Волков пошёл за ним, и идти за мальчишкой приходилось быстро, а уже за Волковым и Максимилиан, и сержант пошли. И Фейлинг поспешил за ними. Всем было интересно узнать, где лежит баржа с серебром.

— Так ты место сможешь вспомнить или нет?

— Там, — Руди указал на запад, — выше по течению лодка потонула, там берег был покруче, чем здесь.

— Далеко?

— Сдаётся мне… нет, — парень мотал головой.

Все шли за парнем по берегу реки, а тот останавливался, осматривался и снова шёл. А по воде за ними поплыла и лодка с ныряльщиками.

— Найдёшь баржу, я тебе десять талеров дам, — говорил генерал, морщась от быстрой ходьбы.

— Это само собой, — резонно говорил парень, останавливаясь наконец. Он поднял руку, указывая в воду. — Тут лодка потонула.

— Тут? — Волков поглядел на реку. — Точно тут?

— Меня сюда позвали нырять, конный за мной приехал, — важно говорит сын золотаря, — я же ныряю лучше всех в городе, иной раз кто для забавы полталера с моста, что у Ламберга, кинет, так я нырну и достану, а как-то Георг-мясник…

— После про Георга-мясника расскажешь, сейчас по делу говори, — прервал его генерал.

— Ну ладно… Когда я пришёл сюда… тут как раз костры горели, потонувшие грелись у них. А один из них…ну, что в той лодке был, у него ещё одёжа не просохла, а он от костра встал и пошёл бродить по округе. И я бы на него не глянул, если бы он большой камень с земли не поднял бы. Я тогда подумал: к чему он этот камень тащит? А камень-то тяжёлый был.

— При чём здесь этот камень? — раздражаясь, спрашивает Волков. — Ты про баржу можешь сказать?

— Вот и я в тот раз думал: при чём тут камень? — спокойно продолжал паренёк, глядя в реку. — Только теперь скумекал, что камнем он место пометил, потому как в другое время и берег поменяется после паводка, и зелень кругом нарастёт. А камень останется. Вон он, тот камень, — Руди Кольдер указал рукой на немалой величины камень, лежащий в траве. — А значит, лодка потонула как раз тут.

Надежда стала греть душу кавалера, кажется, парень знал, что говорил:

— Может, нырнёшь, найдёшь баржу, достанешь серебра, так сразу тебе дам десять монет.

— Нырну, чего же не нырнуть, авось, вода уже не так холодна, как была в тот раз, — согласился Руди и стал разуваться.

Глава 24

Волков знал, что мальчишка нашёл серебро, ещё до того, как ему о том крикнули с лодки, потому что сначала над водой появилась худая рука Руди Кольдера, а уж потом и голова. Кто-то из лодки потянулся к его руке, но Руди небрежно кинул белый предмет в лодку. А уж там предмет схватил лодочник, поднял над головой и, повернувшись к берегу лицом, закричал:

— Господин, нашли! Тут серебро…

Волков, волновавшийся до сих пор, вздохнул, сел на поросший свежей и ярко-зелёной майской травой берег и сам повторял негромко:

— Вот так день выдался, вот так день!

Он дождался, пока сын золотаря вынырнет ещё раз и опять закинет в лодку три или четыре белах «ломтика». И потом позвал:

— Максимилиан.

— Я тут, генерал, — откликнулся знаменосец.

— Нужно послать в город, купить сундуков пару с замками и весы. И найти в обозе верёвку и крепкий парусиновый мешок.

— Сейчас распоряжусь. И всё отыщу, — сказал Максимилиан и ушёл.

А кавалер, не в силах сидеть, встал, дошёл до воды и крикнул только что вынырнувшему парню:

— Руди! Много там серебра?

— За день всё не вытащим! — кричал ему в ответ сын золотаря. — Я беру только то, что из ящиков выпало, его тут кучи, и не сломанных ящиков ещё много!

— Подумай, как ящики поднимать! — кричит ему генерал.

— А думать тут нечего, у ящиков ручки есть, верёвку принесёте, так и поднимем ящики.

Верёвку принесли и мешок принесли. И тут уже начали серебро вытаскивать как следует. Пока пара мужиков, нырнув, привязывала ящик, Руди и ещё один мужик, нырнув, собирали в мешок рассыпанные бруски. Как в мешке было достаточно серебра, так они дёргали за верёвку: тяни.

Время ещё и к полудню не подступило, а лодка первый раз к берегу поплыла. И уставшие от ныряний мужики стали теперь из лодки доставать тяжеленные ящики, шесть штук, да небрежно выбрасывать на побережный песок десятки слитков серебра. Волков поднял один из слитков. Края ровные, отлили хорошо. Никаких сомнений — чистейшее серебро. Ещё и с клеймом одного из князей Эксонии.

— Вот так день выдался, — повторил он негромко. — И перевязь генеральская, и серебра горы.

Он повернулся к мужикам:

— Ну, выгрузили — плывите остальное доставайте.

— Господин, пообедать бы, — говорит один из мужиков.

— До обеда ещё время есть, — отвечает ему генерал, — плывите и доставайте серебро, обед для вас будет с пивом и из офицерской кухни. И награжу всех. Но отдыхать будете потом, как всё выловим.

Когда после обеда приехал Максимилиан и в телеге привёз два сундука и хорошие купеческие весы, то на берегу уже была большая куча рассыпного серебра и стояло восемь ящиков. Волков подошёл к телеге и, взглянув в неё, сказал:

— Весы привезли хорошие, а вот сундуки малы будут.

— Господи! Сколько же здесь серебра! — воскликнул знаменосец.

— Мужики прикинули, что в каждом ящике пуда два, не меньше, а россыпью… — Волков прикинул на глаз, но потом покачал головой, — даже не знаю, сейчас взвешивать будем.

Ближе к вечеру ныряльщики, не дожидаясь разрешения генерала, велели хозяину лодки плыть к берегу. Волков уже хотел спросить, чего это они бросили работу, но Руди Кольдер опередил его, прокричав с лодки:

— Солнце уже низко, господин. Не видно ничего в воде. Темень там.

Кавалер после этого ничего говорить не стал, а послал одного гвардейца на кухню за едой для ныряльщиков.

В лодке, когда она причалила к берегу, он увидал ещё три ящика с серебром и кучу слитков на дне.

А сам вернулся к одному из любимых своих занятий.

По итогам дня получилось: в каждом из ящиков оказалось по два пуда чистого веса металла. То есть в двадцати выловленных к вечеру ящиках было сорок четыре пуда.

— И ещё девять пудов и четыре слитка россыпью, — сказал Максимилиан, который с Фейлингом всё россыпное серебро взвесил на больших купеческих весах, — всего пятьдесят три пуда серебра. Нам нужны ещё сундуки.

— Пятьдесят три пуда, — повторил за ним кавалер. — Один пуд — это две с лишним тысячи талеров Ребенрее.

— Ух ты, так это…, — воскликнул Курт Фейлинг, прикинул в уме: — это сто тысяч талеров!

— Серебро — это ещё не талеры, — резонно заметил Волков.

— Так найдём в Малене чеканщиков, они нам начеканят из этого серебра монет, — предложил оруженосец.

— Возможно, — задумчиво отвечал ему генерал, — возможно, чеканщики в Малене и найдутся, но если об этом узнает герцог, то мне и чеканщикам, а возможно, и вам, мой юный друг, герцог отрубит головы.

— О! — удивился Фейлинг.

— Да, именно так. Тайную чеканку своей монеты любой князь посчитает делом худшим, чем предательство.

Фейлинг, задумавшись, примолк, а Волков продолжил:

— Максимилиан, вам придётся с сержантом Вермером остаться тут на ночь, чтобы никому в голову не пришло понырять тут в темноте.

— Хорошо, я прослежу.

— Хайценггер.

— Я тут, господин.

— Телеги нужны, я тут серебро на ночь оставлять не хочу. Пошли в лагерь кого-нибудь, пусть найдут Мильке. Нужно не менее десяти телег, и то за один раз не управиться. В общем, займись перевозкой серебра.

— Да, господин.

Пока дожидались телег, пока отвозили серебро в лагерь, к его шатру, уже наступила ночь. Сел он ужинать в темноте. В шатре, в духоте, сидеть не хотел, просил ужин подать на улице. Аппетит у него был отменный, еда вкусна, а вино отлично. Ко всему этому не хватало ему собеседника, очень ему хотелось поделиться с кем-нибудь и радостью, и мыслями, и тревогами. Ну не с денщиком же. И как будто Господь его услыхал. Пришёл полковник Брюнхвальд.

Поначалу Волков обрадовался товарищу, да вот только товарищ вид имел озабоченный, такой что даже и свете одной лампы, что стояла на столе, эту озабоченность Волков увидал.

— Что случилось, Карл? — позабыв про свои радости, спросил Волков.

— Сержанты говорят, что среди солдат пошёл разброд, — произнёс Брюнхвальд.

— Что? — искренне удивился Волков. Он думал, что солдаты им довольны, сегодня же только генеральский чин его поддержали. — В чём дело, Карл? Что им не так?

— Вы на берегу целыми днями находитесь… Вы не видели, что у восточного моста на Рункель купцы целым табором встали, скупают всё, что вы дозволили продать, казна солдатских корпораций полна серебром, девки со всей округи собрались, пивовары везут и везут сюда пиво.

— Так солдатам-дуракам радоваться нужно.

— А они не радуются.

— Отчего же? — не понимал генерал.

— Слух по лагерю пошёл, что вы войско распускать после кампании не намерены. Что вы их на горцев поведёте. А им очень того не хочется, — Брюнхвальд развёл руками: вот так вот.

«Ах вот оно что».

Теперь Волкову всё стало ясно. А Карл продолжал:

— Говорят, что добыча очень велика, солдаты думают деньги от добычи получить да по домам разойтись.

«То явление обычное, одно дело на тяготы похода и даже на смерть с пустым животом и с пустым карманом идти и совсем другое, когда сыт и серебра полна мошна. Сытому да с деньгой погибать нет никакой охоты. Никакой».

Он и сам таким был. Сам, получив хорошую прибыль с добычи, воевать более не хотел и с другими солдатами требовал от офицеров расторжения контракта с нанимателем, что хотел продолжить кампанию.

— Сержанты, значит, говорят? — Волков отбросил вилку. — И разговоры такие ходят в нашем полку?

— В нашем молчат, в нашем солдаты вас знают, на такое не осмелятся, но я уверен, что думают так же, это у Эберста, у кавалеристов говорят. А значит, и среди ландскнехтов такие разговоры ходят.

— Карл, это очень важно, — сказал Волков твёрдо и при том ногтем указательного пальца стал стучать в стол, — мне нужно разбить горцев, и как следует разбить, иначе мира с ними нам не видать. А пока мира с ними не будет, с герцогом мне не замириться.

— Я понимаю. И готов помогать вам, друг мой, по мере сил. Но что мы будем делать сейчас? Дело непростое, как только они получат свои доли добычи, так…

— Устроят мятеж?

— Ну или начнут требовать роспуска войска, — произнёс Брюнхвальд, чуть подумав.

— Контракты у всех до первого сентября. Начнут разбегаться — буду вешать.

— Они будут саботировать ваши приказы, на марше плестись, телеги ломать, лошадей портить, и при первом деле, при первой стычке с горцами, начнут разбегаться.

Волков вздохнул, всё это ему было знакомо, сам всё такое видел. И не раз.

— Кто же солдатам сказал о наших планах идти на кантоны?

— Не кто иной, как наши офицеры, — сразу ответил Брюнхвальд. — Они тоже получат немало денег, к чему им ещё война? Может, новые штабисты воду мутят?

— Нет, — Волков покачал головой. — Им деньги нужны, они как раз доли в добыче не получат. Они лишь на жалование рассчитывают, им, наоборот, подольше повоевать хочется.

— Значит, кто-то из других офицеров, — продолжил полковник. — Да и неважно оно уже, нужно думать, что делать.

— Может, с солдатами поговорить? — предложил кавалер и сам от своих слов усмехнулся: что за дурь предложил?

Усмехнулся и задумался.

— Нельзя идти на поводу у солдат, вот что я знаю точно, — произнёс Брюнхвальд прервав его размышления.

— У вас есть мысли, Карл?

— Нужно действовать быстро, смело и решительно, как вы умеете, друг мой, — отвечал полковник. — Думаю, что нужно арестовать казну корпораций.

— Арестовать?

— Да, и обещать раздать деньги от трофеев только по истечении контрактов. Приказ такой издать. А чтобы не волновались, что погибшим деньги не достанутся, чтобы не думали, что мы их присвоить хотим, объявить, что передадим доли семьям погибших.

— Тогда нужно купцам запретить платить корпоралам, а платить, к примеру, Мильке, — продолжил мысль товарища Волков.

— Да, именно так. Пусть Мильке торгуется и берёт у купцов деньги за добычу под присмотром старшин из корпораций, но деньги корпорациям не отдаёт, пока не закончатся контракты.

— Хорошая мысль, Карл, — согласился Волков, — я обещаю выплатить все деньги только когда закончим летнюю кампанию. На заре берите Роху и его людей, конфискуйте солдатскую казну под роспись, со свидетелями, и пересчитав её. Если начнётся буча, я всех успокою.

— Лучше всё сделать сейчас, — произнёс полковник.

— Сейчас? — удивился кавалер.

— Вернее ночью, в полночь, как все спать лягут исменятся первые караулы, — продолжал Брюнхвальд. — Подниму на всякий случай третью роту, всех свободных от караула людей из роты Рене и роту Рохи. В полночь арестую их казну. До утра подготовлю в других частях офицеров, заодно и проверю их желание служить вам дальше, а утром зачитаю ваш приказ.

— Действуйте, Карл, — дал добро Волков, думая о том, что Брюнхвальд вернулся очень вовремя.

И ещё он благодарил Господа за такого товарища.

Глава 25

Поутру в лагере возникала суета, солдаты и старшины корпораций бегали по частям, советовались, разговаривали с офицерами. Но ещё на заре Роха со стрелками и Рене с половиной своей роты окружили шатёр генерала. Все при доспехе и оружии, полковник Брюнхвальд при них. И вид у них такой, что только сунься попробуй.

Да и среди офицеров, с которыми Брюнхвальд ещё ночью побеседовал, солдаты поддержки не нашли.

— Чтоб я даже не слышал о всяком таком! — предупредил своих подчинённых капитан кавалерии фон Реддернауф. — Я в эскадронах бузы не потреплю!

— Кто отважится идти к генералу и требовать вернуть казну, так тот пусть себя считает бунтовщиком, — предупредил на всякий случай всех своих людей Рене.

Те сразу всё поняли.

А Рохе и говорить никому ничего не пришлось, стрелки — солдаты привилегированные, высокооплачиваемые. Из них никто и не думал бузить или чего-то требовать. Тем более, что все сержанты из роты с Волковым с первых дней. Они в него поверили ещё в те тяжкие дни, что провели они в чумном Фёренбурге.

Если какая-то суета и случилась поутру, так это были всё люди из полка полковника Эберста, да и ландскнехты волновались. Но эти бузотёры известные, у них буза по любому поводу прорастает. Но и их капитан Кленк не поддержал. Всё так и сошло на нет. И к тому времени, как господин генерал проснулся, от всей суеты в лагере были лишь шесть депутатов от рот, что просили дозволения говорить с генералом.

Генерал принял их во время завтрака у своего шатра в присутствии половины своей гвардии и высших своих офицеров.

Где и объяснил солдатским старшинам, что казну он их берёт на хранение. И что всё будет солдатам возвращено, как только истекут контракты. А возможно, казна ещё и приумножится после окончания кампании.

— Говорят, что воевать мы будем с кантонами, — без всякой радости заговорил один депутат.

— А хоть и с кантонами, — беззаботно и ласково отвечал генерал, — что с того? Я с ними уже воевал и бил их крепко. И не один раз. Не веришь, так можешь у моих людей спросить, что на ярмарке на той стороне со мною были, и что у реки их били, и что у холмов их громили.

— Про то мы слыхали, — признался другой депутат, — но вот война дело неверное, сегодня ты горцев бьёшь, завтра они тебя.

— Людишки многие промеж нас думают, что хотели бы отсюда домой пойти, а не кантоны воевать, — поддерживает его другой. — Они думали, что мужика побьют да по домам разойдутся. Говорят, что горца бить не подписывались. Токма на мужика.

— Я сам эти контракты писал, — говорит кавалер теперь уже строго, — думаю, что у полковника Эберста контракты от моих не отличались, и ни у меня, ни в его бумагах ни слова про мужика нет, сказано там, что до осени, до первого числа. И каждый из вас под таким контрактом палец ставил. И на том крест целовал. И посему до осени кто уйти надумает, тот дезертир. И с ним я кроток и добр не буду.

На такое и сказать депутатам было нечего, не злить же генерала, поэтому один из корпоралов и сказал:

— Май кончается, а нам за июнь жалование положено, вперёд платить обещали.

— Вот это разговор правильный, — сразу генерал стал мягче, — идите в роты, пусть офицеры подадут списки личного состава. Жалование получите вперёд, как и договаривалась.

Он хотел закончить этот разговор и хотел закончить завтрак, чтобы побыстрее отправиться к реке серебро вылавливать. А эти глупцы его отвлекали. Слава Богу, ушли наконец,

И когда он уже вставал из-за стола и вытирал рот салфеткой, Брюнхвальд, довольный, говорил ему:

— И побузить им не дали. Теперь пойдут за нами на горцев, никуда не денутся, а купчишкам я уже сказал, чтобы трофеи все покупали только у Мильке, иначе в лагерь не пущу.

Тех двух сундуков, что привезли ему люди из Ламберга, опять не хватило, хотя сундуки были большие. Рассыпного серебра вошло в них по семь пудов в каждый, так тяжелы они стали, что два самых крепких гвардейца на крутой берег такой сундук еле затащить могли. И при этом ещё немалая куча слитков россыпью осталась лежать. А уж сколько серебра в ящиках со дна достали, так Волков сбился со счёта. Хорошо, что Фейлинг с Максимилианом додумались у брата Ипполита бумаги и чернил просить, теперь всё, что взвесили или посчитали, они записывали на листы. Кавалеру обед к реке принесли; пока он ел жареную с чесноком курицу, запивая её пивом и заедая солёными кренделями, Максимилиан взвесил следующую партию, почесал темя грязными от чернил пальцами и крикнул:

— Кавалер, а знаете, сколько у вас серебра уже?

— Тихо, тихо, глупец! — неожиданно обозлился генерал и встал из-за стола. Подошёл и уже негромко сказал. — О том, сколько у меня серебра, никто наверняка знать не должен.

— А, понял, — тут же одумался знаменосец и, показывая кавалеру лист с записями, сказал, — сто пятьдесят пудов уже есть. Не считая вон той кучи, я её ещё не взвесил.

«Сто пятьдесят пудов! Сто пятьдесят пудов!»

У него даже в голове не укладывалось, что это за деньги, как их считать, в чём их считать? Он смотрел в неряшливые записи Максимилиана и не поверил бы, если бы сам не видел все эти тяжёлые ящики вокруг, сундуки и сваленные в кучу россыпи белых слитков на песке.

А тут стали люди приходить. То, что он ищет утонувшее серебро, в округе, кажется, все прознали. А теперь ещё слух разошёлся, что он его нашёл. Первыми пришли зеваки из Ламберга, так как идти недалеко было. Встали на берегу, и мужики, и дети, и даже бабёнка любопытная пришла, издали смотрели, как ящики со дна достают. Как их на берегу осматривают. Как слитки, серебро, из которого деньги делают, небрежно крепкие руки выбрасывают на песок из лодки, словно сор какой.

Этих зрителей Волков велел прогнать. Раздражали они его. Потом прискакал Хельмут Майнцер.

— Господин, — начал он, не поздоровавшись, — видите, не обманул я вас, серебро нашли вы.

— Нашёл, — согласился генерал.

— А раз нашли, то, может, отдадите мне мои товары?

Волков взял у Максимилиана перо с бумагой и молча написал Мильке записку, в которой просил того вернуть купцу его краски. И написал, где ящики стоят.

Купчишка прочитал записку и вдруг говорит:

— А остальные мои товары? Там всякого другого товара было с излишком.

— Ты мерзавец, — говорит кавалер, — слезами умывался, просил вернуть хотя бы краски. А теперь тебе красок уже мало?

— Другие товары тоже были цены немалой, — канючит купчишка. — Может, раз товаров не отдаёте, так хоть серебришком одарите. Это я вам про него рассказал. Вон его сколько вы наловили.

А это уже наглость, Волков начинает злиться:

— А лучше я велю тебя плетьми одарить, так мне дешевле будет. Убирайся лучше подобру-поздорову. Иначе и краски отберу.

— Понял, я понял, — Хельмут Майнцер спешно уходит, и даже не поклонится, подлец.

Не успел купец сесть на коня, как пришли солдаты. Шесть человек. Волков сразу узнал в них тех солдатских старшин, что были у него, когда он жаловал им половину своей доли. И старый корпорал начал:

— Дозволите ли спросить, господин генерал?

— Спрашивай, — отвечал кавалер не очень-то ласково, не нужны ему были тут люди, не хотел он, чтобы они видели, сколько тут серебра.

— Говорят, вы серебра из реки выловили много, — начинает старый солдат.

— Выловил, — отвечает Волков лаконично.

— А то серебро как считано будет, как трофей или только ваша добыча?

— Трофей? — Волков даже удивлён. — Мы его, что, с боем взяли?

Он смотрит на них. А солдаты молчат.

— Нет, господа корпоралы, то серебро я со своими людьми сам нашёл. А ежели вам серебришка надобно, так река большая, поищите, может найдёте ещё какую баржу потонувшую.

Сказал и пошёл от них.

«Дьявол, вон сколько желающих на серебро моё. И от этих-то я отмахнусь, не велики птицы, а с другими как быть? С теми, от кого так просто не отмахнёшься?»

А после старшин почти сразу пришёл Мильке. Мильке умный человек, глазами сундуки да ящики сосчитал тут же. Кучу слитков на берегу приметил. На ней взглядом остановился. Всё ему здесь, на берегу, было любопытно, но виду он не подавал. Даже вопроса никакого не задал, как будто тут для него ничего интересного не было. И заговорил он совсем про другое.

— Купчишке я ящики, как вы просили, отдал, — говорит капитан, — а людей ваших пленных, триста шесть человек, одетых и обутых, отправил в старый лагерь к капитану Хайнквисту. Отправил пока без обоза, провиант у капитана там есть, прокормит их.

— Прекрасно, капитан, — отвечает Волков, а сам надеется, что Мильке на этом закончит и уйдёт.

Но Мильке не уходит:

— С полотном и сукном всё в порядке, на всех ваших пленных хватит, все одежду справят. Но вот башмаки из ваших запасов почти кончились, двести пар я раздал, осталось чуть больше сотни, и то всё большие размеры, на мужиков, а на баб и детей обуви нет. Идти в ваши земли далеко. Бабам и детям идти босыми.

— Знаю, нужна им обувь. Мне больные и с язвами на ногах не нужны. Сегодня дам вам денег на закупку обуви, — говорит кавалер и уже заканчивает разговор сам. — Приходите ко мне после ужина.

Только тут капитан откланялся. Хотя всё ещё озирался.

А серебро в реке стало заканчиваться. За весь день после обеда лодка лишь два раза подплывала к берегу, чтобы выгрузиться:

— Всё, что сверху было, господин, мы взяли, — рассказывал Руди Кольдер посиневшими губами. — Россыпью ещё есть, много рассыпано, да пара-тройка ящиков, что привалены к борту, их взять нелегко. Но придумаем, как их вытащить.

— Надо взять всё, — говорит кавалер, — вы уж постарайтесь, я вас всех в обиде не оставлю.

Мужики кивают:

— Постараемся, постараемся, господин.

Волков слушает их, но не очень-то им верит, что этим мерзавцам стоит пару ящиков на дне для себя оставить? Сам он нырять, конечно, не будет, не проверит.

В общем, до вечера выловили совсем немного белого металла.

Почти дотемна его складывали и перевозили в лагерь. Когда Волков, уставший, приехал к своем шатру, там его встретил Вилли.

— Вы ко мне, ротмистр? — спросил он, надеясь, что молодой офицер не задержит его надолго.

— Да, господин генерал.

— Что у вас? Только быстро давайте, я устал.

— Я только что из Нойнсбурга, отдавал мушкеты в ремонт. Кажется, мастер неплохой, сразу разобрался с делом, говорит, знает, как чинить трещины.

— Отлично, — сказал Волков, усаживаясь за стол, что был возле шатра.

Гюнтер стал подавать ужин, а Вилли продолжал:

— Я сказал мастеру, что нам очень нужно, чтобы ремонтировал он мушкеты побыстрее, так как в них у нас нужда, а он сказал, что если у нас в них нужда, то он, помимо тех, что отремонтирует, может продать мне новых дюжину.

А вот эта маленькая новость кавалера порадовала:

— У него есть дюжина мушкетов? Вы их видели?

— Нет, он сказал, что они сейчас не у него, но к тому времени, что я приеду забирать отремонтированные, они у него будут.

— Дам денег, если хороши, так обязательно купите.

— Прекрасно, господин генерал, большая помощь от них в бою.

Это Волков и сам прекрасно знал, он махнул молодому ротмистру: ступайте.

Тот повернулся было, но остановился:

— Чуть не забыл, я на почту в городе зашёл, письмо отправить, а почтмейстер и спрашивает, не из войска ли я маршала фон Бока, а то писем для офицеров много. Для вас вот письма, — Вилли из-под бригантины достал пачку писем. Протянул их генералу.

— Мне? Все? — удивился тот, забирая бумаги.

— Все вам, — ответил Вилли, после поклонился и ушёл.

— Гюнтер, ещё света, — крикнул Волков, а сам стал смотреть, от кого письма.

Первое от жены — нет, не то он искал. На втором всем известный герб. Это от Его Высокопреосвященства. И его кавалер отбрасывает — потом. Корявые буквы, кляксы, ошибки в каждом слове — от графини Брунхильды фон Мален. Тоже не то. И вот оно. То письмо, что он искал. Буквы красивы и ровны, он их сразу узнаёт, хоть видел этот почерк не очень много раз. Кавалер сразу разворачивает письмо. Гюнтер ещё только вставляет свечи в подсвечник, а он уже, щурясь, начинает читать письмо.

Милый друг мой на множество лет. Хочу знать, как вы, о том все мои мысли, иной раз до утренних звёзд заснуть не могу, всё думаю про вас. Хоть и не глупа, а слёзы всё равно прорываются, как подумаю, что вы ранены, или попали в плен, или, храни вас Бог, ещё что хуже. Без вас я и жизни своей теперь не помышляю, хотя жизнь во мне, что дал Бог, живёт и крепнет. Теперь её уже и другие замечают. Ведьма, что монахиней прикидывается, всё замечает. Уже говорит мне о том. И жене вашей сказала, жена ваша теперь ни к обеду, ни к ужину не выходит. Только злится на меня. Бранится непрестанно. Слуг подбивает мне не повиноваться. Грозится из дома гнать. Но я её не слушаю, что мне до неё, Ёган и другие слуги меня слушают, а не её. Ёган говорит, что если с вами что случится недоброе, я в беде одна не останусь, что вы обо мне уже позаботились. Но мне того мало, хочу, чтобы вы живой и здоровый домой вернулись, видеть вас мечтаю, молю о том Господа всякую минуту. Обо мне вы не беспокойтесь, я, слава Богу, здорова и сильна, и плод ваш во мне, слава Богу, растёт, как положено.

Верная вам Бригитт

Казалось бы, письмо от неё ждал более всяких других, а оно его огорчило. Теперь он злился на жену и на её монахиню за то, что не дают его Бригитт спокойно жить. Он взял в руки письмо от жены и бросил его на стол опять, не стал даже читать.

«Как приеду, построю для неё дом. В месте самом красивом, на берегу реки. И дом этот будет богаче и больше моего, пусть жена злится».

Не мог он спокойно сидеть и есть, когда казалось ему, что его Бригитт кто-то обижает. Пусть и безуспешно. Даже аппетит пропал у него. Хотя только что был голоден.

Чтобы успокоиться, взял письмо от архиепископа. Начал читать.

Ну, тут сплошные похвалы да восхваления были. Уже знал хитрец, как дело было. Старый льстец знал, как тешить душу всякого воина. Восхищался курфюрст его победой над мужичьём, что было непобедимо два года кряду до него. Волков даже усмехнулся, когда прочитал про себя, что он «подобен Александру, Юлию и Карлу». А ещё архиепископ благодарил Волкова, что вразумил купчишек из Фринланда и заставил их идти к своему господину на поклон. Также князь божий просил и дальше притеснять подлецов. Не давать им продыху, а то и грабить их при случае. И ещё просил архиепископ кавалера быть к нему при всякой возможности, чтобы мог он обнять его по-отечески.

Чуть-чуть это письмо отвлекло его от тревожных мыслей о Бригитт, и он взялся за письмо от графини.

«Любезный брат мой, здоровья вам желаю на долгие лета. Думы мои подтвердились, Господь меня милостью не оставил, хочу сообщить вам, что я снова беременна, — у кавалера аж лицо вытянулось: „И эта брюхата?! Жена, Бригитт, а теперь и графиня? Надеюсь, это герцог постарался“. Он начал читать дальше. — Герцог при дворе после ремонта отвёл мне покои, покои хороши: с окнами большими, с камином и нужником, наконец покои у меня есть, что меня достойны. А слуг Его Высочество назначил всего двух, коих мне мало, так как конюха у меня нет и камердинера тоже, а есть лишь девки, что при мне и при моих покоях состоят. Я уж герцога просила, но он на скудость казны пеняет. А мебель у меня не новая, и платья другие нужны, уж те, в каких я приехала, в Вильбурге давно не носят, посему была бы рада я, если бы вы мне, брат, от щедрот своих хоть малую мзду жаловали. Хоть тысячи две, а лучше три талеров прислали бы. — „Три тысячи! Ох и нагла графиня, забыла, что зуб ей телок в хлеву выбил, где она ночевала по детству“. — А про вас при дворе говорят много, и говорят, что воин вы изрядный и, наверное, поможете маршалу какому-то мужиков одолеть. — „Давно писала, ещё не знала, что мужиков я побил“. — А тут приехал ваш и мой недруг, граф. Герцог его принимал. Знаю, что они про вас говорили, так как человек, что прислуживал им за столом, про вас от них слыхал. А меня туда герцог не позвал, хотя всегда на обеды и ужины зовёт.

С мольбами за вас, сестра ваша

графиня Брунхильда фон Мален».

«Вот курица, про всякую дурь, про платья да про хлопов своих целый лист исписала, а про главное, про визит графа, всего одна строка! Баба, что с неё взять. Красоты сама редкостной, а мозги как у прочих баб. А денег всё-таки придётся ей послать. Не то, что просит, но монет пятьсот придётся».

Вот как тут ему тревожиться перестать? Пока он воюет, враги его времени не теряют, затевают что-то. Да, и слава, и особенно деньги ему теперь совсем не помешают. И ещё больше ему помехой не будет свой епископ в городе Малене. Последним он взял письмо жены. Писала она то, что всякая женщина глупая может написать. Мол, всё за него молится. И ждёт с войны. И Бригитт ей докучает. И холопы непослушны. Читал он всё это без интереса, единственное, на чём остановился, так это на том, что бремя её проходит, и чрево её велико, как Господом положено, что теперь её и не тошнит больше, и что роды будут в начале сентября, коли Бог назначит. И что монахиня говорит, что первенец её будет мальчик.

Волков положил письмо на стол. Ночь уже на дворе глубокая, лагерь спит, девки с солдатами не гуляют, тихо. Только сержанты окликают караульных вдали. К ужину он почти не прикоснулся, а просил Гюнтера принести бумагу и чернила. А как надобное было принесено, принялся писать. И первое письмо, конечно, писал ей. Милой сердцу Бригитт.

Глава 26

Вилли пришёл на заре за деньгами. Взял сто сорок четыре монеты и уехал в Нойнсбург за мушкетами, ему не терпелось попробовать оружие, что делал другой мастер. Заодно прихватил все письма, что кавалер написал ночью. Волков сел завтракать, и тут ему доложили, что к нему пришли купцы.

— Что за купцы? — спросил он, отламывая горячего хлеба и глядя, как Гюнтер наливает ему чёрной ароматной жижи в супную чашку.

— Купцы из Рункеля, как они говорят, — отвечал ему сержант Хайценггер.

Волков подумал, что они пришли жаловаться на грабёж, что им устроили ландскнехты, и решил их не принимать, но тут сержант добавил:

— Говорят, что по делу о серебре.

— О серебре? — удивился генерал. Он щипцами колол сахар и маленькие кусочки его бросал в чашку с кофе.

«Уж не хозяева ли нашлись на моё серебро?»

— Ладно, зови.

Купчишки были знатные. Сразу видно, не нищие, хотя жили в маленьком городке. Три купца из гильдии менял, а ещё один был выборный глава коммуны восточного Рункеля. Волков уже готовился услышать, что серебро они потеряли, нытьё и просьбы возвратить, но старший из купцов сказал:

— Слух ходит, что вы, господин генерал, серебро эксонское нашли.

А Волков на это ничего не говорит. Мало ли какие слухи ходят.

— Вот мы и пришли, чтобы у вас его купить, — продолжает купец.

— Ах купить? — кавалер даже обрадовался. — Что ж, назначьте цену.

Времени у него не было, он хотел закончить и дело это, и завтрак побыстрее, чтобы пойти на берег, где Максимилиан уже снова вылавливал серебро.

Купцы переглянулись, старший говорит:

— Думаем, дать вам за пуд восемнадцать эгемских золотых крон.

И говорит он это так, как будто какое-то богатство предлагает Волкову задаром. Даже палец для многозначительности поднял вверх:

«… восемнадцать эгемских золотых крон».

Уж что-что, а считать Волков умел хорошо. Пусть даже эгемская крона и тяжелее гульдена, а слитки серебра — это далеко ещё не талеры Ребенрее, тем не менее это был форменный грабёж.

— Уж видно вы меня, господа купцы, совсем за болвана держите, — отвечает им генерал с усмешкой.

— Отчего же у вас такие мысли о нас? — удивлялись купцы.

«Оттого, что вы чёртовы жулики; знай я, каковы вы, так я, может, вместе с ландскнехтами вашу мошну потряс бы, как в молодости».

Волков чуть помолчал, а потом и всё объяснил:

— От знаний, господа купцы, от знаний. А знания мои мне говорят: из одного пуда серебра можно отчеканить без малого две тысячи талеров Ребенрее, а за двадцать семь талеров мне любой меняла в Вильбурге даст гульден. Пусть даже гульден и легче кроны на часть десятую, всё равно получается, что пуд серебра, даже по цене щедрой, стоит крон пятьдесят пять, а то и шестьдесят, но никак не восемнадцать. Вот оттого и кажется мне, что вы меня, господа купцы, за болвана держите.

— Так вы говорите про чеканную монету, господин, а мы-то у вас покупаем металл, — заметил один из купцов.

— Всё равно, даёте мало, а прибыль получите чрезмерную, — отвечал кавалер, и говорил он довольно громко, — я же знаю, для чего вам серебро. Пока настоящего господина здесь не было, пока над здешней землёй хамы куражились, вы, наверное, и монетку чеканили? Ну, признавайтесь! Какой талер чеканили? Эксонии? Ланна? Ребенрее? Нижних земель?

Купчишки притихли сразу, а кое-кто из них и побледнел.

— Что вы?! Что вы, господин генерал?! — залепетал старший из купцов, — город наш славен серебряных дел мастерами. Для того и торгуем у вас материал для работы.

— Ладно, не мне вас судить, — продолжал Волков с ухмылкой, как будто и не слышал слов купца, — пусть князья за свои монеты переживают, мне дела до того нет, чеканили и чеканьте дальше, но цену на серебро дайте мне хорошую.

— Может, двадцать две кроны за пуд? — предложили купцы.

— Двадцать семь, — просил Волков.

Сошлись в итоге на двадцати четырёх с половиной кронах за пуд серебра. Купцы взяли четыре пуда, они просили десять, но генерал, боясь продешевить, так как истинных цен на товар он не знал, больше не отпустил.

А когда золото и серебро поменяли хозяев, кавалер поспешил на реку, узнать, как там идут дела у Максимилиана и Руди Кольдера.

А дела у них шли так себе.

— Ящики все достали, остались четыре, что у борта, а их просто так не вытащить, зажаты, баржа криво лежит, — объяснял Руди. — Но рассыпанного серебра ещё малость насобираем. Такого ещё хватает.

— Соберите всё до последнего слитка, — отвечал ему Волков. — Максимилиан, сколько всего получается?

— Сто семьдесят два пуда уже достали, генерал, — заглядывал в бумаги знаменосец.

Волков пошёл, сел на тёплый песок. Стал считать. Если считать выловленный металл по той цене, что ему давали купцы… Нет, на замок этого не хватит.

И на замок ему не хватало, и граф с герцогом что-то затевали против него, и солдаты думали лишь о том, как получить прибыток с трофеев да разбежаться по домам. Нет, жизнь его была нелегка, и требовала от него и требовала новых и новых усилий.

Пришёл вестовой и доложил, что в лагерь вернулся капитан Дорфус из рекогносцировки. Говорит, что если у господина генерала есть время, он готов сделать доклад.

Когда кавалер вернулся в лагерь, старшие офицеры уже собирались за столом у его шатра. Полковники Эберст и Брюнхвальд, капитаны Кленк, фон Реддернауф, Мильке и Дорфус ждали его. Волков поздоровался и предложил господам офицерам садиться.

— Капитан Дорфус, вы с дороги, давайте не будем тянуть, давайте сразу к делу, — начал совещание Волков.

— Да, господин генерал, — начал Дорфус, доставая большой лист и раскладывая его на столе, — я подготовил карту местности на восток от Рункеля.

Офицеры стали разглядывать карту, штабс-капитан Дорфус продолжал:

— Под властью Железнорукого и его хамов мужики окрестных сёл и деревень жили весьма неплохо. Деревни и сёла повсюду весьма зажиточны.

— Ещё бы, — заметил Волков, — господ всех перерезали, на барщину их никто не гонял, оброк не платили, и за аренду земли тоже, одними податями в казну Железнорукого отделывались, нетрудно им было салом обрасти.

— Именно так, — согласился Дорфус, — и города тоже не бедствовали. В дне пути верхом на восток отсюда есть город Арфурт, по словам местных крестьян городок достатком крепок. Я сам его видел, осмотрел всё вокруг. Скажу так, город не мал и не велик, десять тысяч человек в нем живёт, не меньше, стены у города высокие и совсем новые, вокруг посады и фермы, сыроварни, красильни. Город зажиточный, в том сомнений нет, в нём есть что взять.

— Стены крепки? — удивлённо спросил капитан ландскнехтов Кленк. — Уж не в осаду ли вы его намереваетесь брать?

— Нет, не в осаду, — заверил капитан Дорфус. — Стены сложены хорошо, но вот у южной стены болван инженер не срыл большой холм, для нашей картауны прекрасная позиция, готов биться об заклад, что за три дня пробьём брешь, коли пороха и ядер будет в достатке. И город наш. Думаю, что уже в первый день придёт к нам делегация от города. Ибо вся округа знает, как постарались ваши люди, капитан Кленк, когда ворвались в Рункель, никто такого не пожелает своему городу, и все знают, как был милостив наш генерал с людишками из Ламберга. Думаю, горожане захотят откупиться.

— А если упорствовать вздумают, если не возьмём город, если кто на помощь им придёт? — поинтересовался полковник Брюнхвальд.

— То мы там задерживаться не будем, — сразу отвечал Дорфус, — сожжём посады и пойдём обратно. По дороге там будет шесть больших сёл и семь деревень поменьше. Народишко, как я говорил, везде зажиточный, возьмём там лошадей пару сотен, не меньше, скота, провианта, фуража, может, и людишек в плен, коли господину генералу ещё пленные нужны будут. В общем, сил, чтобы дать нам отпор, в той округе нет, можем брать всё, что захотим.

— Ну, если добрых людей против нас не будет, отчего же не прогуляться, — разумно рассуждал полковник Эберст.

— Да, люди отдохнули, небольшой поход им не помешает, может, ещё и поживиться чем получится, — согласился с ним капитан Кленк.

Другие офицеры, кажется, также были не против предложения капитана Дорфуса.

И Волков был готов поддержать небольшой поход, солдат от лагерного сидения начинает дуреть, пить много, лениться, на баб продажных опять же тратиться без меры, и всё от безделия. Солдата нужно делом занимать, и только караулами тут не отделаешься.

— Время торопит нас? — спросил он у Дорфуса.

— Время? Да нет, не думаю, — отвечал капитан.

— Тогда давайте подождём два дня, всё обдумаем, подготовимся, — предложил генерал офицерам.

Ему никто не возражал. Все офицеры стали расходиться, а он велел позвать к себе ротмистра Гренера и оставил для разговора Мильке.

— Капитан, видите, как всё складывается, — начал разговор генерал, когда они с Мильке остались вдвоём. — Если придётся двинуться на этот город… как его там…

— Арфурт, — напомнил ему капитан, заглянув в карту.

— Да, Арфурт, если придётся идти на него, мне бы не хотелось оставлять здесь в тылу тысячу пленных без присмотра.

Про сто семьдесят пудов серебра он говорить не стал. Честно говоря, он сразу бы согласился на предложение Дорфуса, не будь у него теперь этого связывающего ему руки богатства. И это ещё не считая тех денег, что ему выплатили горожане. Идти в поход за новой добычей было надо. Солдатам будет и дело, и новый куш. Он уже принял решение, если пойдёт, то оставит тут Брюнхвальда охранять серебро и деньги с его самой надёжной первой ротой. Но оставлять с Карлом ещё и пленных?

— Нужно побыстрее отправить всех пленных отсюда. Пусть уже идут в моё имение.

— Я уже сегодня займусь покупкой для них обуви, — обещал Мильке. — И сегодня же начну формировать обоз. Думаю, ста десяти телег им хватит. Думаю выделить им десять кашеваров. Хватит на них. Пусть бабы помогают готовить. А кого вы назначите командиром конвоя, господин генерал?

— Думаю так же, — кивнул генерал, — а начальником конвоя будет Рене. Пусть возьмёт сотню людей из третьей роты полка Брюнхвальда и полсотни кавалеристов у фон Реддернауфа и сейчас же начнёт готовить пленных к маршу. Пусть проверит у всех одежду и обувь. О провианте позаботитесь вы, капитан.

— Я всё организую, генерал, — обещал ему Мильке.

«Уж с этим-то делом Рене должен справиться. Хотя с ним всё равно нужно будет поговорить».

Это уже был совсем не тот молодой Гренер, что ездил за ним до этого похода с братьями Фейлингами, Максимилианом, Увальнем и фон Клаузевицем, он изменился. Теперь этот человек и в плечах стал шире, и ростом выше. А главное, в глазах его уже не было ничего того, что есть у беззаботного юноши. Теперь это был человек, что видел войну. И потерял на ней отца.

— Как вам капитан Дорфус? — спросил у него Волков, пригласив его сесть рядом с собой за стол.

— Человек ума большого, — сразу ответил молодой ротмистр. — Карты писать мастер. Людей допрашивать и выведывать у них нужное одним лишь добрым словом умеет.

— Помните, зачем я вас к нему назначил?

— Учиться у него, господин генерал.

— Ну, научились? Как карты писать, знаете?

— Карты писать — дело, большой мудрости требующее, так сразу его не освоить.

Волков видел, что для ротмистра это дело простым не казалось.

— Это так, — соглашался он, — это так. Я думаю попросить капитана, чтобы держал вас при штабе, при себе адъютантом. Чтобы учились вы у него. Думаю, чин ротмистра вам при том оставить. Согласны вы? Или хотите в эскадронах быть?

— То большая честь для меня, — отвечал Гренер. — Но не знаю, справлюсь ли я, в деле штабном и в деле разведки премудростей много.

— Были бы вы глупы, я бы вас о том и не спрашивал, но я вижу в вас ум и честолюбие. Поэтому и предлагаю вам штабную должность. Никто в чинах не растёт так быстро, как офицеры штаба. Вон, взгляните на Мильке, немногим старше вас, а уже должность капитанскую просит, не стесняется.

— Я согласен, господин полковник, просто боюсь, что не справлюсь, надежд ваших не оправдаю.

— А вы оправдайте, — закончил разговор генерал. — Всё, ступайте.

Гренер ушёл, а когда за ним поднялся и генерал, пришёл денщик и спросил: прикажет ли господин подавать ли обед?

— А что, время обеда? — удивлялся кавалер.

— Так полдень уже давно был, господин.

Волков подивился тому, как быстро пролетело время. И приказал подавать обед.

Пока его не было, на берегу серебра прибавилось немного. Фейлинг сидел на ящиках с серебром с видом совсем усталым, лишь Максимилиан ещё был хоть немного бодр, хотя за последние дни посчитал и взвесил сотни пудов металла.

— Четыре пуда ещё достали, — сразу доложил он, когда Волков подошёл к нему.

— Мало, — качал головой Волков, — кончается серебро в реке?

— И серебро кончается, и людишки поистрепались, — отвечает знаменосец. — Квелые все, долго в воде сидеть уже не могут. Мёрзнут, долго дух переводят.

— Надо собрать всё, что ещё на дне осталось, положите им к награде по пять монет сверх обещанного.

— Да, генерал, — отвечал Максимилиан.

Волков чуть помолчал, оглядел своих людей усталых и добавил:

— Вы и господин Фейлинг тоже будете вознаграждены по заслугам своим. Думаю, вы рады будете, — и прибавил, чтобы гвардейцы его слышали: — И стража тоже будет вознаграждена.

— Спасибо, господин генерал, — отвечал Максимилиан с поклоном.

— Спасибо, господин генерал, — устало и негромко произнёс Фейлинг.

А вот сержант Хайценггер, услышав про награду, рявкнул на весь берег:

— Эшбахт!

Так громко это вышло, что ныряльщики на лодке услыхали и головы повернули: чего это там на берегу опять затевают.

Он вернулся, чтобы поговорить с Брюнхвальдом. Нашёл того, Роху, и Фильсбибурга в поле. Брюнхвальд под барабан муштровал злых и потных солдат третьей роты. И как им не быть злыми и потными, если после обеда солнце жарило людей немилосердно.

Он отвёл Карла в сторону:

— Карл, есть дело, которое я никому, кроме вас, доверить не могу.

— Рад буду помочь, — отвечал полковник.

— Если я пойду на Арфурт, то серебро, подарки и деньги куда мне деть? Не тащить же мне с собой такой обоз. Понимаете?

— Да, разумнее будет оставить всё ценное в надёжном месте.

— И с надёжным человеком, — добавил Волков. — Думаю, оставлю вас с ценностями.

— Я бы предпочёл поход, — заявил Брюнхвальд, — но если вам нужно, я останусь тут.

— Нет-нет, — не согласился кавалер, он, кривясь в презрении, показал на лагерь мужиков, — этот лагерь невозможно оборонять, ни рва, ни частокола. Лучше мы всё ценное, включая солдатскую казну, перевезём в тот лагерь, что построил я. На ту строну реки. Заделаем проходы, ещё немного окопаем его, и будет у вас не лагерь, а крепкий форт. С одной стороны которого овраг, с другой крутой берег реки, а с третьей пара кулеврин.

— Хорошая мысль, тот лагерь уже крепкий орешек, а если ещё его чуть укрепить, так это будет настоящий форт. Думаю, что времени у нас немного, поедем сейчас? — предложил Брюнхвальд.

— Сейчас, возьмём с собой только инженера Шуберта, и поедем. А как вернёмся, так начнём готовить груз к переезду и броду.

— Да, телеги придётся выбирать самые крепкие.

Солдаты, увидав, что генерал забирает с собой мучавшего их полковника, стали кричать радостно:

— Храни Бог нашего генерала!

— Эшбахт!

На что полковник Брюнхвальд показал мерзавцам кулак. И обещал, что ещё ими займётся.

Глава 27

Хлопоты. Подготовка к новому, хоть и небольшому походу — дело хлопотное, особенно если тебе вести две с половиной тысячи человек, да ещё и с артиллерией. Приехав в свой лагерь, он до вечера обсуждал с Шубертом, Брюнхвальдом, Пруффом и Хайнквистом самые разные вопросы. Надо было знать, сколько солдат оставить Карлу и как для его количества людей укрепить лагерь, где сложить ценности, как их сложить, чтобы никому из солдат и в голову не пришло что-либо пытаться своровать, как переправить через брод картауну, которая будет надобна в походе на город Арфурт, где размещать пленных, которых скоро, буквально через пару дней, тут будет больше тысячи. В общем, пока всё порешали, день и закончился.

А на следующее утро лагерь ожил. Возницы ещё до светла стали с руганью запрягать лошадей, в толчее меж палаток подъезжали к шатру генерала, где всё было заставлено тяжёлыми ящиками и ещё более тяжёлыми сундуками. Всё это грузилось на подводы и под присмотром офицеров выводилось из лагеря на дорогу, где собирался обоз. И обоз этот обещал быть немаленьким. Максимилиан насчитал одного серебра сто восемьдесят восемь пудов, прежде чем ныряльщики сообщили ему, что металла в барже и вокруг неё они больше не находят. Четыре пуда Волков продал, но всё равно богатство его было так велико, что возить его в укреплённый лагерь с учётом непростой переправы придётся весь день. А тут ещё солдатская казна, кое-что из его вещей, из вещей офицеров.

А тут ещё пленные, их тоже нужно переправить на тот берег. Мильке расстарался в прошлый день, и уже к утру было готово сто пятьдесят человек. А ещё Мильке и Волков приняли решение побыстрее распродавать все трофеи, что были в лагере. В общем, дел было у всех по горло.

Те части, что не были задействованы в погрузке и сопровождении товаров, выводились из лагеря, чтобы потренироваться. Даже кавалеристы вышли погонять коней, чтобы не застаивались.

Единственные, кто так и остался в лагере, были ландскнехты, эти люди себя лишний раз не утруждали, считая, что учиться им давно нечему.

Волков, как и обещал, всем, кто доставал серебро из реки, и хозяину лодки хорошо заплатил. Сын золотаря так получил двадцать монет от щедрот генерала. Фейлинг тридцать, а Максимилиану кавалер жаловал целых пятьдесят талеров. Даже гвардейцам, что охраняли день и ночь берег и ящики, и тем перепало по паре монет. А обоим сержантам по пять. Генералу денег было жалко. Но раз слово дал, так держи. Как бы ни хотелось его вернуть и не доплатить слабым людям, что тебе ничего сделать не могут. Иначе пойдёт слух как о фон Боке. Нет уж, пусть лучше все говорят, что он, Рыцарь Божий, — щедрый и честный человек. А то, что он чуть не плачет, когда с деньгами прощается, так кто это видит? Жадность свою давно он научился в себе давить. Да и как не давить её, если хочешь, чтобы люди тебе служили верой и правдой? Вот и отсыпал серебра всем, кто ему помог серебро добыть. Две сотни талеров как корова языком слизала. Единственное, что он сделал, чтобы по старой своей привычке выиграть хоть что-то для себя, так это со всеми расплатился талерами Ребенрее, а не монетами эксонскими, которые тут были в ходу. На том немного и выиграл.

Солнце ещё не поднялось как следует, а первые телеги обоза уже тронулись на юг, к броду. Максимилиан, очень довольный своим приработком, опять проявлял рвение. Вёл телеги к реке и переправлял их. А на том берегу встречал серебро и прочие дорогие вещи его отец, которому теперь предстояло их хранить.

Капитан Пруфф и инженер Шуберт занимались устройством берега: стелили помост, чтобы тяжёлую пушку спустить к реке и чтобы та не увязла в песке или не дай Бог, не перевернулась и не сломала ось или лафет.

Волков руководил погрузкой и отправкой телег, Мильке собрал купцов и быстро, как мог, распродавал всё захваченное у мужиков.

Дорфус снова выехал из лагеря, поехал на восток от Рункеля, чтобы ещё раз посмотреть дорогу и особенно мосты на Арфурт, чтобы выдержали пушку. А также выбрать место для ночёвки войска во время похода. Рене раздал привезённую купцами обувь и повёл партию пленных на юг за обозом.

В этот день дел хватало всем, дел было столько, что к обеду за офицерским столом едва десять офицеров было, четверо из которых были ландскнехты.

Тем не менее, за весь день удалось переправить на тот берег лишь две трети серебра. А перед вечерней зарёй Волков, доехав до реки, увидал, что ни одного пленного и ни одной телеги на переправе не осталось, что все они уже были в лагере под охраной Брюнхвальда. Убедившись в этом, решил ехать к себе, чтобы выспаться.

А по дороге Максимилиан сказал:

— Кажется, стреляли.

Волков прислушался, но ничего не услышал. А сержант Вермер и говорит:

— Я тоже слыхал. Мушкет бил, — он указал рукой в сторону поля, что было чуть восточнее лагеря.

Генерал сразу повернул коня в ту строну. Он не волновался, там скорее всего Роха со своими людьми постреливает. И оказался прав. Вскоре кавалер увидал три десятка человек стрелков. Роха и Вилли были с ними. Вилли сразу взял мушкет у одного из стрелков и поднёс его генералу:

— Только что из Нойнсбурга вернулся. Купил, как вы велели. Двенадцать штук.

— А он не такой, как наши, — заметил генерал, беря в руки оружие. — Тяжелее.

— Точно, — кивнул ротмистр. — Ствол короче нашего, но железо толще. Железо хорошее, думаю, что так трескаться, как наше, не будет. Только вот диаметр ствола больше.

— Диаметр больше? Это что же, нам теперь под каждый мушкет свою пулю покупать? — это Волкову сразу не понравилось.

— Ничего покупать не будем, — заверил его Роха, — кроме свинца. Мы с ребятами подумали и решили, что сами пули лить будем. Завтра сделаем формы и под мушкетные пули, и под аркебузные. Сами нальём себе пуль сколько нужно и каких нужно. Авось, не безрукие.

Любая экономия Волкову была по душе, свинец простой всяко дешевле пуль стоит:

— Отличная мысль. Ну а как он бьёт?

— Не хуже нашего. На пятидесяти шагах кирасу пехотную бьёт навылет, — радостно сообщил Вилли, — сейчас, пока не стемнело, хотим на ста шагах попробовать, а утром на двух сотнях проверим.

Волкову, может, и самому хотелось посмотреть или даже выстрелить, но больно он сегодня устал.

— Хорошо, завтра придите, расскажите мне, — сказал кавалер, отдавая Вилли оружие.

— Господин генерал, — спохватился молодой ротмистр прежде, чем Волков уехал, и полез под куртку, — опять на почту заезжал, опять письма вам.

Если в тот, в первый раз, когда Вилли привёз ему письма из Нойнсбурга, Волков лишь подивился: как нашли его? То теперь… Теперь письма эти вызвали у него тревогу. Он сам того понять не мог, откуда взялась она. Но так вдруг нехорошо ему стало на душе, что смотрел на протянутые ротмистром бумаги и не решался брать их.

— То вам письма, вам, господин генерал, — удивлённо повторил Вилли, так и не убирая их от него. Так и протягивая.

Картина сия была глупа, и чтобы не длить её, кавалер взял у ротмистра бумаги:

— Благодарю вас, ротмистр, — сказал он и спрятал их на груди под колетом, даже не взглянув на них.

Приехал в лагерь, сел за стол в ожидании ужина, а сам бумаги всё не смотрел, хотя и помнил о них. И лишь когда смеркаться стало, и Гюнтер принёс на стол лампу, достал письма. Одно было, слава Богу, от его Бригитт ненаглядной. И то было письмо из глупостей бабьих, в нём писала она, что страшные сны видит, оттого волнуется о нём. Писала, что с женой они всё не ладят. И что с ней всё в порядке.

Тут он немного успокоился. Хоть с ней всё в порядке. И с женой тоже, раз на склоки им сил и здоровья хватает. И уже выпив вина и отломив несколько кусочков сыра, взял письмо второе.

Почерк этот вспомнить сразу не мог, пока в текст не вчитался. Писал ему богатый его родственник. И писал Дитмар Кёршнер вещи пренеприятнейшие. Писал, что пришло в городской совет от Его Высочества письмо, в котором курфюрст выказывает недовольство нынешним бургомистром. «И бургомистр, — писал родственник, — как узнал про это, тотчас подал в отставку, а совет его отставку принял, даже прений не было, единогласно. А ещё было в письме высочайшее повеление и гласило оно: „кавалера Фолькофа фон Эшбахта и людей его в город не допускать. Ворота перед ним и людьми его закрывать. Торговли и дел других всяких с ним и людьми его не вести, ибо кавалер сей смутьян и ослушник“. И сие пожелание герцога тут же было передано командиру стражи».

Дальше он читать не смог.

Гюнтер тут подал ему блюдо с куском печёной говяжьей вырезки, с травами и кореньями, с тремя соусами. А он даже и не взглянул на еду. Глаза у генерала кровью налились, а от лица кровь отступила, губы поджал, руками за край стола взялся, сидит в темноте такой, что глядеть страшно.

Вот о чём «сестра» Брунхильда не писала, вот о чём не знала она. Вот зачем граф к герцогу ездил, не герцог это придумал. То задумка графа. По сути, граф его тыла лишает; с купцами из Фринланда, а значит, и со всем Фринландом, у него отношения дурные, во славу архиепископа, а теперь ему ещё и от Малена отказано. Теперь он даже и не знает, куда и бежать, случись беда. Куда жену с Бригитт отправить. И такая злость разом на него навалилась, что будь тут хоть какой-нибудь недруг, так убил бы его немедля, и не думал бы ни о чём, а лишь упивался бы смертью и кровью. Он даже правой рукойпроверил, при нём ли меч его обломанный.

А пока ярость его не иссякла, вдруг боль пришла, что впервые совсем недавно мучала его. Родилась она опять в груди, и по руке по левой прострелила до самой ладони, до кончика безымянного пальца. Быстрая, острая, резкая. Аж в глазах побелело, несмотря на ночь чёрную. Ни вдохнуть, ни выдохнуть! Перетерпел он первый приступ и схватил стакан с вином, стал пить, выпив всё до дна, не дожидаясь денщика, налил себе ещё и опять всё выпил. И сидел некоторое время, правой рукой левую растирая, ждал, пока боль утихнет. А боль сразу не отошла и теперь больше бередила грудь, и от неё всё ещё дышать было тяжко. Пришлось посидеть, потерпеть. Но ему-то не привыкать, он и не такую боль переживал. Пережил и сейчас ещё в силах. Видно, вино помогало, сначала острота пронизывающая отпустила, а потом и вздохнуть он смог, боль лишь в руке отдавалась временами.

Злоба, от которой мутнел рассудок, отошла вместе с болью, теперь ум его был ясен, теперь он думать мог.

Поначалу хотелось горожан Малена проклясть, но что толку, холопы жалкие, чего от них ждать. Был бы город свободным, так ещё о чём-то можно было с ними говорить, а если герцог сеньор города… Нет смысла. Герцог… Да, этот человек не был ему другом, но не был врагом. Герцогу всякий сильный человек нужен. Тем более, который успешен в войнах. От такого ни один сюзерен никогда не откажется. С герцогом он ещё мог договориться и помириться. Тем более, что при дворе герцога и у Волкова друзья были. И Брунхильда, и канцлер, и барон фон Виттернауф поможет по старой памяти. А вот кто действительный враг, так это граф Мален. Волкова в город не пускать — то граф придумал, не иначе. Мелочный, ничем не брезгующий, перчатку не бросит, войны не объявит, но будет пакостить по мелочи, не хуже хорька в курятнике.

«Подлец, подлец! Фон Клаузевица убил и продолжает подлости свои, не уймётся никак. Нет, ни пощады, ни чести ему не положено, для мерзавца всякая кончина хороша будет, даже бесчестная».

В эту минуту участь графа была решена, так как ещё раз Волков убедился, что двоим им с графом в одном графстве не ужиться.

Чтобы не дожидаться новой волны ярости и злости на графа, он взял второе письмо. И не узнал почерк поначалу и снова узнал автора, лишь когда начал вчитываться. Писал это купчишка Гевельдас из Фринланда. Волков только сейчас узнал, что купчишку зовут Иеремией. И писал Иеремия Гевельдас, что купцы Фринланда прознали про победы господина и тому рады. Думают, что теперь-то господин с ними рассчитается.

«Как же мне с ними рассчитаться, если господин их, князь и архиепископ Ланна, просит и дальше их притеснять?»

Теперь купцы с Гевельдасом ласковы, бить его и дом его спалить не обещают. И тут Волков понял, что купец Иеремия Гевельдас болван, писал ему о всякой чепухе поначалу, а о главном стал писать только под конец письма.

А вчера был я в кантоне и говорил с другом с нашим, — кавалер сразу вспомнил писаря казначейства кантона Франса Веллера. Вспомнил, насторожился и стал читать дальше. — А он и сказал мне, что был у них накануне секретарь кантонсрата (совета кантона), и сей консулат постановил, и ландаман (выборный губернатор) с тем решением согласился, что быть сбору ополчения со всего кантона.

И на то казначейству выделить денег. Собрать решено тысяча восемьсот человек с двумя сотнями конных людей благородных и обозом, и денег на то велено выдать четырнадцать тысяч двести талеров. А городу Арвен дать из арсеналов своих две пушки с офицером, с пушкарными людьми, зельем и ядрами для боя. Также для похода взять по сто десять телег и сто десять меринов для обоза со всех сёл, коммун и городов земли по-честному.

Людям всем собираться и вставать лагерем у селения Мелликон. Припасы фуражные и провиант свозить туда же.

Также велено звать в помощь тысячу четыреста человек с офицерами, арбалетчиками и барабанщиками из земли Эйпенцель, на то денег дать восемнадцать тысяч талеров. Также звать в помощь добрых людей из земли Таффенхаузен, восемьсот человек с офицерами, арбалетчиками и барабанщиками, и дать им денег девять тысяч шестьсот талеров. Просить всех этих добрых людей к себе для работы воинской на два месяца. И выдать им, как водится, половину денег вперёд. А коли не будет денег в казне, так взять денег у честных торговых людей. Также изыскать четыре тысячи талеров на обоз и инструменты и припасы разные. И восемь сотен монет на оплату лодок и барж. („А, значит, не защищаться вы надумали! Думаете в Эшбахте высадиться.“) Все полезное для дела свозить в лагерь у Мелликона. („Поближе к берегу, поближе к месту погрузки.“) Приготовлениям этим должно быть законченными к пятнадцатому июля».

Волков отложил письмо.

«К пятнадцатому июля… Значит, у меня всего полтора месяца».

Как это ни удивительно, но прочитав это письмо, ни злобы, ни ненависти он не почувствовал. Горцы есть горцы, враги они, чего ещё от них ждать? Напротив, он вдруг почувствовал себя даже лучше. Он ждал, что раньше или позже, но ему с ними ещё дело разрешить придётся. И миром никак то дело не разрешалось. Просто он не знал времени, когда быть войне, а тут и время определилось. Он снова взял письмо… А денщик, это увидав, сказал:

— Господин, еда-то остыла совсем, вы бы съели её.

Волков взглянул на тарелку с мясом, на соусы, на хлеб и отодвинул от себя поднос, отвечая:

— Можешь съесть, но сначала найди мне капитана Дорфуса.

— Сейчас? — удивился Гюнтер. — Господин, ночь тёмная на дворе.

— Немедля, болван! — рявкнул кавалер. — Немедля!

И стал перечитывать письмо.

Капитан Дорфус был чуть старше Мильке, но ненамного. Его всё ещё можно было считать молодым, но Волков уже понял, что человек это толковый. Он по приглашению генерала уселся рядом и стал читать письмо, что прислал купец, повернув его к свету лампы. Прочитав, он поднял глаза на генерала:

— Значит, на Арфурт не идём?

Умный капитан сразу всё понял. В его вопросе кавалер услышал разочарование человека, который с любовью сделал работу, которая не пришлась заказчику.

— Вы же читали письмо, времени у меня полтора месяца, плюс три дня. А мне ещё солдат надобно добрать в роты и две недели туда идти, — отвечал Волков.

Дорфус кивнул, он всё понимал:

— А мне нужно будет выехать на место, впереди всех?

— Поутру.

— Сделать карту?

— И карту тоже. Поедете к купчишке моему. Он часто бывает в кантоне. Оденетесь помощником его и всё посмотрите, дороги, мосты. Потом от купца отстанете, посмотрите их лагерь в Мелликоне, заодно найдёте там человечка, проживает он в деревне Бирлинг, это две мили от Мелликона на юг, сирота-свинопас, зовут его Клаус Швайнштайгер. Он там всё знает. Он вам поможет. Сделаете всё, так три оклада вам выдам.

— Для таких дел у фона Бока другой человек был, — начал Дорфус, — дело сие непростое… Но три оклада… Я берусь.

— Отлично, я напишу письмо купцу своему, — сказал Волков. — Гюнтер, бумаги и чернила.

— Я пока соберусь в дорогу, — сказал капитан и ушёл.

— Вы бы отдохнули, — пробурчал денщик, принося письменные принадлежности, — весь день скачете, а всю ночь бумаги пишете. Разве ж так можно? Человеку ночь дана Богом, чтобы он спал.

— И вина ещё принеси, — не слушал слугу кавалер, принимаясь за письмо.

И тут он на мгновение задумался. Времени у него почти не было, а ведь нужно было набрать в роты ещё людей. И его полк, и полк Эберста были потрёпаны. Нужно уже утром отправлять сержантов за новыми солдатами. А для этого нужно знать, сколько им дать денег. А для этого нужно знать, сколько в ротах не хватает людей.

Гюнтер принёс ещё вина, уже собрался сесть на другом конце стола, чтобы съесть ужин господина, но тот ему не дал.

— Не садись, не садись пока! — кричит ему господин, не отрывая глаз от бумаги.

— Так что же ещё? — удивляется денщик.

— Полковника Эберста ко мне, капитанов Кленка, Роху, Рене, Мильке, Хайнквиста… Всех ко мне. И Максимилиана с Фейлингом тоже.

— Ясно, — отвечает недовольно Гюнтер. — Весь лагерь вздумали переполошить.

— А как соберёшь всех, так ешь быстро, — продолжает кавалер, всё так же не отрывая глаз от письма.

— Что ещё?

— Как поешь, так собирай вещи, по заре отъедем.

— Куда? — удивлялся денщик.

— На твою родину, в Ланн. Будешь молодцом, возьму тебя во дворец к архиепископу на приём.

Кавалер не видел, как вытянулось лицо слуги, он продолжал писать письмо с инструкциями для купца Иеремии Гевельдаса и капитана Дорфуса. Писал подробно, ибо от этих двоих зависело многое. Очень многое.

Глава 28

Скорую перемену планов офицеры встретили без восторга. Ещё бы: только что намеревались прогуляться по богатому краю, пограбить вдоволь. А тут на тебе, собирайтесь, господа, горцев воевать. И всё это вот так с ночи, сразу. Со сна сидели они хмурые.

— Что скажете, господа офицеры? — интересовался кавалер.

— Отчего вы бледны так, господин генерал? — спросил Роха, приглядываясь к лицу кавалера, которое даже в свете лампы имело цвет нездоровый.

— Не о том я спрашивал, — отвечал Волков достаточно резко. — Я прошу по делу военному говорить.

Ему не понравилось, что и другие офицеры стали приглядываться к его виду, и он отодвинул обе лампы от себя подальше. Офицеры молчали.

— Что мы скажем? — заговорил наконец старший по званию полковник Эберст. — Что мы скажем — то вам известно. Мы, как всегда, соберёмся и пойдём, куда прикажете, а вот что скажут солдатские корпорации? Сие вопрос.

Волков уже собирался ему что-то ответить, но его опередил капитан Кленк:

— Ландскнехты словом своим дорожат, и пока, по праву или нет, доподлинно того не знаю, но пока господин генерал является держателем нашего контракта, пойдём туда, куда он укажет.

Роха, он всё понимал, у него у самого дом в Эшбахте, а ещё жена и земля там же, он теперь уже не рассматривал цвет лица своего товарища и говорил по делу:

— А что тут думать? Казна солдатская у нас, куда мы с ней поедем, туда и солдаты ваши пойдут, господин полковник. А вздумают баловать — там мои ребята их успокоят. Скажите своим людям, господин полковник, чтобы бузотёрить даже не думали.

Эберст нехотя соглашается и кивает головой.

На том прения по изменению планов были закончены. Офицеры соглашались. А что тут спорить, если контракты подписаны у всех до первых дней месяца сентября. Убедившись, что возражений нет, Волков продолжил и понял, что по поводу будущего похода к горцам предложений у офицеров было много. И всякое новое было дороже прежнего.

— Думаю, что с горцами нам ещё пара сотен кавалеристов не помешает, — предложил Эберст. — И для манёвра, и для разведки. В пехоте горцы весьма упорны и хороши, а вот конницей они не знамениты.

— Верно, это мысль разумная, — сразу согласился с ним кавалерист капитан фон Реддернауф. — Хотя бы «лёгких» пару сотен набрать.

«Эти лёгкие ненамного дешевле, чем „тяжёлые“».

— Картауна нам ещё одна нужна, — вспомнил Кленк, — уж больно хорошо она бьёт картечью.

«Тысяча талеров? А может, уже и две».

— Мушкеты, сколько будет, столько и брать, по любой цене, — предлагал Роха, — и пороха побольше, но только зернистого. И ещё мне полторы сотни людей.

Волков смотрит на товарища с укоризной: куда тебе-то?

— У нас в полку роты малочисленные, — тут же вспоминал капитан Хайнквист. — В первой роте и двух с половиной сотен нет, во второй и третьей едва по сто пятьдесят. А должно по триста человек быть, да двести доппельзольдеров, да арбалетчиков, если нет стрелков, хотя бы две сотни. И чтобы арбалетчики были в распоряжении полковника. Не на мужиков собираемся. На горцев.

«Тут не поспоришь. Конечно, прав капитан, нужны арбалетчики, у Эберста в полку есть сто человек».

— Доппельзольдеры нужны, это верно. А если по серьёзному воевать с горцами думаем, так надо пик больше, — вспомнил Кленк. — В ваших полках пик мало.

— И мушкетов, — снова заговорил Роха.

Волков не успевал записывать. И ведь это всё по делу было, не глупости и не излишества, ни от одного предложения не отмахнёшься.

Шесть сотен человек в полки добрать. Из них доппельзольдеров двести. Одни они стоят, как четыреста простых солдат. Две сотни в кавалерию, пусть даже «лёгких», всё равно две тысячи в месяц, не считая фуража и провианта. Рохе сто пятьдесят человек, да им прикупить оружия придётся. Да порох, да всякое иное, что сразу и не вспомнишь, но понадобится потом. А если ещё пушку одну прикупить, то к ней ещё и артиллеристов нанимать придётся. А эти мерзавцы стоят больше, чем ландскнехты или доппельзольдеры.

Деньги, деньги, деньги.

Целый лист трат, всё цифрами исписано, по первым прикидкам так уже на девять тысяч одного жалования новым людям набралось, и это он ещё над пушкой вопрос поставил. А ведь эти траты придётся умножить на два месяца.

Мильке молчит, он тоже что-то пишет для себя. Видно, позже генерала обрадует. Хорошо, что лошадей, палаток, провианта, фуража и телег в достатке, а не то все двадцать восемь тысяч монет, что ему привезли горожане, ушли бы на этот поход.

До рассвета он не уехал, до рассвета считали, сколько людей в роты надо добрать, Роха продолжал утверждать, что ему нужно сто пятьдесят человек. Он предлагал довести количество стрелков до трёх сотен, убеждая Волкова, что в этом есть толк и будет сила. Отчасти кавалер с ним соглашался, но при этом морщился:

— Больно дорого.

— А мы не возьмём стрелков опытных, и со своим оружием нам не нужны, наберём людишек простых, по два да по три талера, приоденем, и я сам их обучу. Оружие доберём, одну роту человек в сто соберём лучших, будут мушкетёры, две роты аркебузиров, горцы выть будут. Залп, перезарядка, залп, — шесть сотен пуль со ста шагов — и сто человек мёртвых и раненых.

«Сто мушкетёров? Да, неплохо, к ним ещё двести аркебузиров, большая сила получается, если в одном месте всех собрать».

— Ладно, готовьте сержантов-рекрутёров, — согласился кавалер, — дам денег. Но чтобы новобранцев до уровня ваших стрелков подтянули до начала дела.

— Тогда пороха больше покупай, — говорит Роха, и тут же поправляется: — Порох будет надобен, господин генерал, и свинец.

Другие офицеры тоже просили себе в части всего, чего могли выпросить. Жаль, что совет проходил впопыхах, ни обдумать просьбы те времени не было, ни удешевить их. Он продолжал на листах писать цифры.

До завтрака офицеры не разошлись, даже за завтраком сидели и всё ещё вносили правки и пожелания.

Как завтрак был закончен, кажется, основные решения были приняты. Он встал:

— Деньги, сумму, утверждённую для найма людей, я сейчас же выдам. Отправляйте сержантов за ними как можно быстрее. Закупки сделаем в Ланне. Господа, я сейчас же отъезжаю, приказ по войску мной уже подписан. Всем частям покинуть лагерь и двигаться во Фринланд. Командиром в моё отсутствие будет полковник Брюнхвальд.

Все встали вместе с ним, кланялись ему, и его порадовало, что у офицеров не осталось вопросов, значит, всем всё ясно. Осталось отдать последние распоряжения:

— Рене, вы со своей ротой и приданым вам кавалерийским эскадроном будете конвоировать пленных. Ведите их ко мне в поместье. Не прохлаждайтесь, но и не загоняйте людей, они всё-таки не солдаты. Начинайте прямо сейчас.

— Сейчас? Да, но у них нет обуви, капитан Мильке… — Рене повернулся к Мильке, ища в нём поддержки.

— Ведите без обуви, обувь купите по дороге. Деньги я Мильке выдам. Максимилиан.

— Я тут, генерал, — отозвался знаменосец.

— Серебро. Это главное. Сегодня же до вечера оно должно быть всё… всё!.. переправлено на тот берег и передано под ответственность полковника Брюнхвальда, — он понизил голос. — Друг мой… Будьте при серебре неотлучно.

Максимилиан понимающе кивнул:

— Да, кавалер.

— Капитан Хайнквист! — крикнул Волков.

— Я здесь, господин генерал, — быстрым шагом к нему подошёл командир второй роты.

— Ваша рота будет охранять серебро, а вы, капитан, помогите прапорщику.

— Я помогу прапорщику Брюнхвальду, — обещал капитан Хайнквист. — О том можете не переживать.

Генерал пожал руку капитана. И повернулся к остальным офицерам:

— Полковник Эберст, начинайте снимать лагерь. Надеюсь, что завтра к вечеру все люди и весь обоз будут на той стороне реки, а послезавтра войско выступит на Нойнсбург.

— Приложу все силы, генерал, — отвечал полковник.

— Мильке!

— Слушаю вас, генерал.

— Не оставляйте здесь ничего, что стоит хотя бы крейцер. Постарайтесь продать всё здесь, чтобы не тащить ничего лишнего с собой. Но продавайте всё только в присутствии солдатских депутатов, чтобы потом нас не упрекали в том, что мы вели дела тайно.

— Я всё время так и делаю.

Волков кивнул офицерам, те в ответ ему кланялись.

Вещи его были собраны и уложены в телеги, с ним ехала его гвардия, два десятка людей при двух сержантах. Гюнтер, Фейлинг и шесть возниц при шести телегах. В четырёх телегах стояли тяжёлые сундуки и крепкие ящики, от глаз людских скрытые рогожей. В двух его вещи. Так он и отъехал от лагеря.

Выезжал из лагеря, а сам видел, как оживает он. Как поднимается суета, как возницы спешно впрягают коней в возы и телеги, как выстраиваются те телеги в очередь на погрузку, как грузят на возы тяжёлые ящики с его серебром, как солдаты убирают палатки, носят вещи к обозу, как кашевары убирают свои котлы, как мужики, бабы и дети, все босые, выходят и под окрики и команды конвоиров строятся на дороге. И все, все они выполняют его повеление. Если бы он выспался, если бы у него рука не побаливала, то мог бы он посчитать себя весьма влиятельным человеком. А как иначе, если все эти тысячи и тысячи людей согласны с его волей и готовы идти туда, куда он решит.

Доехали до реки, через реку перебраться было уже легче, инженер Шуберт со своими людьми срезал подъёмы и уплотнил грунт до и после брода. Волков для себя отметил, что человек он, всё-таки, толковый. И решил его наградить после кампании.

— Господи, друг мой! — воскликнул Брюнхвальд, увидав его.

— Вам нездоровится, генерал? — вкрадчиво спросил капитан Пруфф.

Волков отмахнулся:

— Мне уже лучше. Надеюсь, вы в курсе, господа, что мы снимаемся?

Но Брюнхвальд не был беспечен. Он поймал первого попавшегося на глаза солдата:

— Быстро найди генералу монаха-лекаря, он около пленных всё время бывает.

Солдат кивнул и убежал.

А офицеры прошли к любимому шатру Волкова, тому, который он захватил в Фёренбурге, и сели в его тени.

— Идём на горцев? — сразу спросил Брюнхвальд.

— Да, верный человек мне писал, что эти мерзавцы наконец решились на войну. До того у них были дела, а тут вдруг нашли деньги. Стали собираться с силами, нанимают из соседних кантонов людей. Пора их вразумить.

— Ну что ж, пора так пора, — флегматично произнёс капитан Пруфф. — Жаль только лагерь этот бросать, уже обжились в нём.

— Карл, я уезжаю в Ланн, по делам, для нас всех важным, вас назначаю командиром войска.

— То для меня большая честь, — полковник встал и поклонился.

— До конца завтрашнего дня все силы должны быть собраны тут, все ценности должны быть собраны тут, все пленные, — Волков сделал на этом ударение, — все мои пленные должны быть здесь. Максимилиан и Хайнквист отвечают за моё серебро, Рене отвечает за моих пленных, вы, Карл, отвечаете за всех остальных. А послезавтра вы с обозом должны выйти на Бад-Тельц и Нойнсбург.

— Приложу все силы, чтобы оправдать ваше доверие.

— Капитан, — Волков обратился к Пруффу.

— Я понял, генерал, — отвечал тот. — Начну готовиться к большому походу, сегодня же велю кормить моих коней овсом и ячменём, пушки у нас тяжелы, путь у нас неблизкий.

— Это не всё. Офицеры, видевшие вашу работу, отзывались о ней с большим уважением, — продолжал генерал.

Артиллерист расцвёл и едва сдерживался, чтобы не заулыбаться от счастья после таких слов. А Волков продолжал:

— Они просили прикупить вам ещё пушку, и я счёл их просьбу разумной. Нам надобно выбрать ещё одно орудие. Такое же сильное, как и наша картауна. Полагаюсь тут на ваш выбор. Думаю, в Ланне мы найдём то, что нужно.

Теперь Пруфф уже не сдержал улыбки и воссиял. А как же иначе, коллеги признали его вклад в победу, руководство доверяло ему.

Много ли надо старому артиллеристу?

— Приложу все силы, господин генерал, — отвечал он, так и не прогнав с лица улыбку удовольствия.

— Господин, да вы больны! — брат Ипполит, не стесняясь Брюнхвальда и Пруффа, схватил Волкова за запястье. Подержал так, а потом внешней стороной ладони прикоснулся к его лбу. — Что с вами произошло?

— Ночью в груди заболело, — ответил Волков, чуть смущённый. — А потом в руке. Наверное, это старая рана, ты же помнишь, у меня кости в плече поломаны, я же тебе говорил.

— От костей в плече люди не белеют, как полотно, — назидательно отвечал монах. — Биение в жилах у вас очень слабое. Пойдёмте в шатёр, я осмотрю вас. Уж простите, господа, но кавалеру нужен отдых.

Господа всё понимали, они вставали и кланялись, когда брат Ипполит уводил Волкова в шатёр.

Монах поднимал его руку:

— Так болит?

— Немного. Да, впрочем, нет уже.

— А в груди? Режет? Горит?

— Ночью немного. А сейчас только в пальцы отдаёт.

— Где?

— Тут, — Волков указал место, где ночью чувствовал жжение. — Говорю же тебе, сейчас всё прошло. А бледен я потому, что не спал ночь, да поужинать времени не было.

— Молю Господа, чтобы так и было, — с укором говорил монах. — да боюсь, что причина вашего недуга не в бессонной ночи. Всё в горячности вашей. Может, кто-то злил вас.

— Да никто меня не злил, ты вот сейчас злишь, — отвечал кавалер с досадой. — Эка невидаль, рука заболела, после того как меня сбил кавалерист, она у меня года два болела. Из-за неё, может, меня в писари взяли. Так как я ею недостаточно хорошо владел.

— А вести дурные получали, злились ночью, или, может, с девой пребывали? — не отставал монах.

— С девой я не был, письмо получил, в письме вести были недобрые.

— А вас, по вашей привычке, от злобы и перекосило, да так, что в груди защемило, — догадался брат Ипполит. — Понятно.

Нравоучительный тон молодого монаха Волкова покоробил, он встал и начал одеваться:

— Хватит уже меня отчитывать. Посплю, и всё пройдёт:

А монах ему и говорит:

— До следующей вашей злобы. А потом вы помрёте вмиг.

— До сих пор не помер, а тут помру? — Волков усмехнулся. Но усмехнулся не очень весело, он, честно говоря, до сих пор чувствовал себя нехорошо. И когда ночью офицеров собрал, и к утру, и сейчас ему всё ещё было нехорошо. Всё, всё это время ему хотелось прилечь. Не будь у него столько важных дел, так прилёг бы. Отдохнул бы. Но разве тут отдохнёшь, когда подлец граф затевает интриги, а дикари с гор и вовсе хотят войной идти? Не до отдыха тут. А монах всё бубнит и бубнит, как пономарь, не останавливается:

— Дело ваше не в плече и не в костях. У вас грудная болезнь, а она жестока. Был у нас в монастыре один брат. Именовали его брат Альфонсо, тихий был человек и незлобивый, уборщиком был, и приходил к нам с жалобой на боль в груди, говорил, что жжение чувствует, которое отдаёт в руку. Так вот он один раз прямо на мессе воскресной схватился за грудь, крикнул: как жжёт! И упал. Пока до кельи его донесли, он уже преставился. И трёх минут не прошло, как помер.

Теперь Волков смотрел на него уже взглядом недобрым, к чему, мол, ты меня пугаешь? А наглец продолжал пугать:

— У вас жена на сносях, и госпожа Ланге тоже обременена. Не будете себя беречь, так даже и не узнаете, кто кого родил.

— Ну так дай лекарство какое, — с раздражением сказал кавалер. — И хватит уже читать мне проповеди.

— И опять злитесь, в книгах пишут, что от волнений и приступов злости случаются внутренние язвы и разлитие чёрной желчи в теле. Нельзя вам больше злиться. Ложитесь, полежите. Я не знаток в деле лечения грудной болезни, придётся в книгах посмотреть. А пока намешаю вам зелье из настоя боярышника и настоя мелиссы и накапаю туда йода, буду молить Бога, чтобы помогло.

Когда монах вернулся со склянкой, генерал уже прощался со своими офицерами. Курт Фейлинг придерживал ему стремя, он садился на коня.

— Я же просил вас лечь! — воскликнул брат Ипполит с упрёком. — Нельзя вам в седло.

— Знаю, монах, знаю, но надо ехать, враги ждать моего выздоровления не будут, — отвечал ему генерал, — а с коня я слезу. Но пока нельзя, чтобы солдаты видели мою хворь, лягу в телегу, как только отъеду от лагеря.

Монах только руки развёл: ну что тут поделать.

— Господин Фейлинг, — говорит генерал, пришпоривая коня, — заберите у лекаря моё лекарство. Обещаю, монах, что буду его пить.

— Три раза в день после еды, по две больших ложки, — кричал ему в след брат Ипполит.

Волков это слышал, и запомнил. А ещё, как только отъехал от лагеря, он с радостью слез с коня и лёг в телегу. Он действительно чувствовал себя дурно. И выпил две ложки лекарства, после чего в телеге сразу заснул.

Глава 29

В Бад-Тельце его небольшой обоз остановился на ночь, он очень надеялся, что маршал фон Бок, который был тут на излечении, уже уехал. Посему, едва проснувшись и быстро поев, снова заснул на всю ночь, прежде выпив пару ложек настойки монаха.

Утором ему сообщили, что маршал отбыл ещё неделю назад. И хоть чувствовал он себя лучше, но всё ещё не очень хорошо. Перед тем как уехать, он решил пройтись по тем домам, где ещё лежали раненые из его полка с того самого дня, как полк его попал в засаду у бродов. Вот уж солдаты удивились и порадовались, тем более что он ещё и выдал каждому из них небольшое содержание на жбан пива и на хорошую свиную рульку с кислой капустой, выдал денег местному лекарю, сиделкам и прачкам, а также дал серебра и хозяевам, у которых были расквартированы раненые. Потратил семнадцать с половиной талеров, ещё и время. Жалко было и того, и другого, но за ним шло его войско, и оно обязательно встанет в Бад-Тельце на ночь, и тогда раненые, когда товарищи придут их навестить, обязательно расскажут о его визите, его щедрости и благодетельстве. Так и пойдут слухи о нём не только как о командире удачливом, но и командире добром, что любит своих солдат, как чад своих. А такие слухи очень хорошо сказываются при наборе новых солдат.

В Нойнсбурге он не остановился, хотя спать в телеге ему осточертело. И никакие хорошие постоялые дворы его не соблазнили. Нойнсбург — это вотчина фон Беренштайна, он тут жил. И у Волкова были веские причины полагать, что тот при случае сделает ему любую каверзу. Ведь что там ни говори, а любой генерал в своём родном городе — лицо не последнее. Лицо как минимум уважаемое. Поэтому тут его обоз не задержался. Он лишь зашёл на почту узнать, нет ли для него ещё писем. И когда узнал, что нет, так тут же покинул город через южные ворота, повернув к Ланну. А на дороге к нему нашли постоялый двор, где он наконец заночевал в кровати. И где спал уже спокойно и почти не просыпался от того, что неудобно лёг на больную левую руку.

Хоть и пил он зелье, что намешал ему брат Ипполит, но к Ланну подъехал разбитый. Самочувствие такое, что хотелось лечь и не вставать. Хорошо, что в город удалось заехать до ночи, до того, как ворота закрывали. Один из гвардейцев уже в сумерках поднял плеть, чтобы рукоятью постучать в ворота, а они сами распахнулись: въезжайте. И на дворе уже ждала его Агнес. Подошла и своими ручками девичьими стала помогать ему вылезти из телеги, приговаривая:

— Уж и не чаяла, что доедете. Думала, помрёте.

Волков взглянул на неё тяжело, но спрашивать, откуда она про хворь его узнала, не стал.

— Пойдёмте, господин, я всё уже приготовила. Постель, вода тёплая, еда, лекарство — всё вас ждёт.

— Не держи, — сказал он, отводя от себя её руки, — сам ещё в силах, дойду, не упаду. Устал просто.

— Конечно, устали, дорога всегда не шутка, я от вас едва живая приехала, — говорила девица, всё равно идя с ним рядом по лестнице.

Гюнтер уже нёс за ними наверх мешок с его одеждами. Но Агнес его в покои не пустила:

— Куда? Вниз ступай.

— Я помогу господину…

— Сама управлюсь, — сказала она, отбирая у слуги тяжёлый кофр.

Она и правда сама управлялась. Усадила его на край кровати, сняла сапоги, колет, чулки, панталоны, и всё это кидала в кучу, за этим полетело туда же и исподнее. Волков не сопротивлялся и даже ничего не говорил против, он знал, что устал. Сильно устал, а ещё он знал, что болен. И настойка монаха уже мало помогала ему.

Агнес же, скинув с себя верхнюю одежду, схватила мягкие тряпки, намылила их в тёплой воде и стала его обмывать. Тщательно, быстро и на удивление умело, словно много раз так кого-то мыла уже. Закричала так, что он поёжился:

— Ута, ещё воды!

Служанка принесла чистую, забрала грязную. Агнес омыла его чистой водой:

— Ложитесь.

— Одеться, — сухо сказал ей кавалер.

— Нет, так ложитесь, лечить вас буду. Рубаха мешать будет.

— Даже не покормишь сначала? — он покорно стал укладываться в перины, на подушки.

— Потом, всё потом, — говорила она, вставая рядом с ним на колени и кладя руки ему на грудь. — Сначала лечить буду, хворь у вас нешуточная. То, что доехали с ней до меня, — и то чудо.

Он так и не поел в тот вечер, отчего проснулся на следующее утро голодным. Жарко под перинами. Солнце светит в окно. Полдень, что ли, уже? Он встаёт, вода уже в тазу не горячая, видно, её ещё утром принесли, но будить его не стали. Он умывался, одевался, а сам чувствовал запахи с кухни, что даже через дверь проникали в спальные покои. Что-то жарили на сливочном масле. Он стал спускаться сверху и удивился картине: во главе стола сидела Агнес, а за столом — дюжина его гвардейцев с сержантом Вермером, и Фейлинг был с ними. Места для такой оравы было немного, но солдаты весьма бодро орудовали ложками. Без всяких сомнений, еда им нравилась. У плиты суетилась горбунья, как всегда, вся в чёрном, и здоровенная девка, служанка Агнес с собачьим именем Ута, помогала горбунье.

А вот сама хозяйка в новом великолепном платье, в замысловатом головном уборе, сидела среди воинов и вид имела такой благородный, что больше походила на представительницу древнего и славного рода, который остался без мужчин-наследников. Да, что-что, а подать себя Агнес умела. Давно не осталось в ней той холопской худости, нервности и старания угодить. Сидела пред ними благородная юная дева, и никак иначе.

Но, увидав кавалера, тут же вскочила и, шурша юбками, резво пошла между камином и столом к нему навстречу. Подошла, сама взяла его руку, поцеловала. Служанки ему кланялись, гвардейцы отставляли свой обед, тоже вставали, тоже кланялись.

— Как вы себя чувствуете, дядюшка? — спросила девушка, чтобы все слышали слово «дядюшка».

Только тут он вспомнил, что ещё вчера болел, болел всю дорогу от лагеря до Ланна. А тут — чудо чудное, дышится ему легко, и в руке нет никакой боли.

— Прекрасно, — говорит он негромко, но с чувством. — ты меня излечила!

— Не излечила я вас, а подлечила, я не знаю, как вашу хворь до конца вылечить. Хворь сия от вас зависит, от норова вашего, будете яриться и буйствовать, так она обязательно вернётся. Покой вам нужен, дядя. Другого лекарства нет.

— А то лекарство, что монах дал?

— Пейте его, раз он дал, монах наш не дурак, дрянью пичкать не будет, — отвечала девушка.

Он взял её за плечи и при всех людях поцеловал дважды. Сначала в одну щёку, потом в другую. И оба раза крепко, как любимую родственницу. И все это видели, и от этого Агнес счастлива была.

Но она смешно морщится и трогает его лицо:

— Ах дядя, вы колючи, как ёж!

Все вокруг улыбаются.

Он проводит рукой по подбородку. Да, давно не брился. Но сегодня ему лень:

— Завтра побреюсь.

Она, продолжая счастливо улыбаться, проводит его на своё место во главе стола. Усаживает.

Ута расторопно принесла тарелку и красивый стакан красного стекла, так девушка отняла у служанки посуду и ставила её на стол перед господином сама, словно сама его служанка. Сама же брала из блюд лучшие куски мяса, сам отламывала хлеба, сама наливала ему вина разбавленного. А когда он начал есть, так она согнала сержанта Вермера с его места и села рядом с кавалером, стала на него смотреть, ловя и опережая всякое его пожелание. Так и сидела с ним, и ему даже неловко было от такого внимания. А она, вспомнив вдруг, крикнула:

— Ута, ты кофе для господина размолола?

— Размолола, госпожа, — отвечала служанка.

— Так начинайте варить, а сюда неси пока сливки и сахар. Господин пьёт кофе со сливками и сахаром.

Он поблагодарил её, похлопав по ручке. Это был прекрасный день. День выздоровления.

Вот только дел у него было много, и дела все были одно важнее другого. Но заниматься ими совсем не хотелось. Казначей Его Высочества и сам он, банкиры, оружейник, сержанты, что уже, наверное, начали набирать тут людей для его войска, со всеми с ними ему нужно было обязательно встретиться, ну и, конечно же, он хотел повидаться с жидом Наумом Коэном. И послушать, как старый хитрец будет его хвалить за его победу. Но сегодня… Сегодня он решил ничего не делать. Каждый день для него был сейчас важен, очень важен, но кавалер решил себе позволить такую расточительность и потратить этот день на безделие.

Хоть один день без дел прожить для него было счастьем. И то после обеда велел Фейлингу седлать коней. Хотел заехать на почту, отправить письма людям своим. Первое в Мален, родственнику и богачу Дитмару Кёршнеру, чтобы тот вызнал, есть ли у него, у Волкова, в городе Малене люди, что ему симпатизируют. А также просил вызнать, какие ещё каверзы затеял граф. Следующее письмо предназначалось Иеремии Гевельдасу из Лейденица. От него он хотел знать, уехал ли его купец (капитан Дорфус) в кантон на торговлю (для разведки). И нет ли ещё каких вестей из казначейства кантона. Другие два письма он слал жене и, конечно же, ей, его ненаглядной Бригитт, о которой он думал всё чаще и чаще. Бригитт он писал, помимо всякой ласки и того, что желает её видеть, ещё и о том, что скоро в Эшбахт явится тысяча триста людей на поселение, и чтобы они с Ёганом думал уже сейчас о том, где их разместить и чем занять.

Как отдал все письма, так поехал домой, и так как время до вечера ещё было, не удержался и решил заскочить в монастырь к казначею Его Высочества и Его Высокопреосвященства аббату Иллариону, так как монастырь был прямо за стеной дома Волкова, а с аббатом у него были самые добрые, почти что дружеские отношения. Но брата Иллариона он в аббатстве не застал. Тот отбыл по делам во дворец курфюрста. Посему Волков вернулся домой.

Дома толклись гвардейцы. Телеги с большими ценностями заполоняли весь двор, но здесь, в прекрасном и безопасном Ланне, в столь большой охране нужды не было, и он велел сержантам найти людям постой. А на охрану ценностей оставить лишь четверых людей днём и восьмерых ночью.

Ужинать он просил, когда колокола монастыря едва прозвонили на вечерню. То есть едва шесть часов было. А сразу после этого он захотел спать. То ли от болезни ещё не до конца избавился, то ли усталость, что накопилась за всю кампанию, его одолевала, в общем, лёг он ещё засветло.

Что такое слава? Если ты не просыпался в своём доме, а внизу в твоей столовой тебя не ждало полдюжины важных господ, то ты не знаешь, что это такое.

Утро, солнце встало совсем недавно. Рука… Рука почти не болит, и в груди ничего не жмёт. Дышится легко. Даже здесь, в спальне, пахнет кофе, Гюнтер, как услышал, что господин встал, тихонечко приоткрыл дверь:

— Велите подавать мыться?

— Давай, — говорит Волков и тут же останавливает денщика. — Стой!

— Да, господин.

— Там, что, внизу люди?

— Да, господин, много разных господ вас дожидается.

— Что за господа?

— Разные господа, разные, — объясняет слуга, — все из нашего города.

— Одежду хорошую неси.

— Синюю? Что недавно купили?

— Да.

Он спустился вниз, чист выбрит, в великолепной своей одежде и благоухая благовониями Агнес, что нашёл на комоде у зеркала. А внизу за столом с Агнес и вправду десяток людей и, судя по одеждам, цепям и кольцам на пальцах, всё люди важные; были среди них и убелённые сединами, и совсем юные. Он сошёл с лестницы и поклонился им, без излишнего, кивком головы. А они вставали и кланялись низко, а молодёжь, без всякой гордости, кланялась ещё ниже. И лишь одно из лиц ему знакомо. То молодой темноволосый красавец с изящной бородкой. Но имени он его, конечно, не помнит.

— Добрый день, господа, храни вас Бог. В чём же счастье моё, что я вижу вас всех у себя в гостях? — говорит Волков.

А к нему уже спешит Агнес.

— Дядюшка, сии господа пришли выразить вам своё восхищение. По городу слух пошёл, что приехали вы, победитель мужичья еретического, вот люди и собрались. Многим ещё пришлось отказать, а зеваки из простолюдинов так и торчат под воротами.

«Прознали, значит, ну, не мудрено, вчера на почту ездил, так со мной десяток гвардейцев был, в моих цветах».

— Дозволите, дядюшка, представить уважаемых людей вам? — продолжает Агнес, а сама шепчет. — Людишек мелких так я отсеяла, тут всё народ из первых городских семей, всё нобили истинные. Люди нужные.

— Будь так любезна, дорогая моя, — отвечает кавалер.

И Агнес зовёт первого господина, того, что сед уже, и с которым молодой человек лет пятнадцати.

— Эдуард фон Тишель и его, кажется, сын, извините, молодой господин, но нас не представляли, — с улыбкой большой вежливости говорит Агнес.

— Уж то моё упущение, — говорит фон Тишель, — теперь же я его исправлю. Этот юноша — мой младший сын Конрад. И мы с ним взяли на себя смелость явиться без приглашения, чтобы свидетельствовать своё восхищение вашими победами, господин полковник.

Отец и сын ещё раз кланялись ему низко. А сержант Хайценггер, стоявший невдалеке, осмелился вставить:

— Господин генерал.

— Что? — не понял фон Тишель, поворачиваясь к нему.

— Надобно говорить «господин генерал», — настоял сержант.

И вроде как был и неучтив, влезая в разговоры господ, но, по существу, был прав.

— Ах вот как! — воскликнул седой господин. — Генерал! Вы уже генерал!?

— Сие звание было присвоено мне советом солдатских корпораций и офицерами одобрено, — Волков развёл руками, как будто извинялся за это. — Сам я себе звания не просил, но офицеры сказали, что полковник другим полковникам указывать не должен, и просили принять чин. Я был вынужден согласиться.

— И по заслугам, — заговорил молодой красавец с бородкой, — думаю, что чин сей вами давно заслужен. Поздравляю, генерал!

— По заслугам, по заслугам.

— Поздравляем вас, генерал! — дружно говорили гости и снова кланялись, и ему снова приходилось отвечать им. А юный Конрад фон Тишель сказал:

— Господин, дозвольте сказать.

— Слушаю вас, юный господин, — согласился кавалер.

— О вас я знаю с детских лет, ещё о том вашем походе в чумной город, в Фёренбург.

— Да, и откуда же? — удивлялся Волков.

— Ганс Блюминг, он был в том походе с вами, а сейчас служит при нашей фамилии, — за сына отвечал отец. — Мои сыновья сотню раз слушали его рассказы о том, как вы дрались там с мертвецами.

— А потом мы слышали, как вы сражались с горцами, — продолжал юный фон Тишель. — О том рассказывал один артиллерист, он был с вами в сражении у холмов.

— Кажется, я известен в городе Ланне, — не без удовольствия отвечал кавалер.

Все стали с ним соглашаться, а молодой человек с бородкой снова заметил:

— Думаю, больше, чем вы полагаете, и к тому послужила и ваша доблесть, и сам курфюрст, который зовёт вас в своих проповедях паладином, опорой трона святого Петра и мечом Господа.

Волков улыбался и кланялся, иногда всё-таки похвалы достигали своей цели и проникали в его сердце, хотя в обычное время к лести он был прохладен.

— Господин, — снова обратил на себя внимание юный Конрад фон Тишель. — Дозвольте мне просить вас.

— Просить? — кавалеру не хотелось бы сейчас разбирать чьи-то просьбы.

— Он желает просить вас о великой чести, — заговорил отец юноши.

— О чём же? — спросил Волков.

— Он хочет просить вас о великой милости состоять при вас, — продолжал фон Тишель-отец.

— Ах вот в чём дело, — понял генерал, — но в таком случае думаю, что я вам вынужден отказать.

Юноша вспыхнул от отказа, что-то хотел сказать, но Волков остановил его жестом:

— У Овечьих бродов, восточнее Бад-Тельца, мы попали в засаду, и один славный воин, чуть старше вас, по имени Александр Гроссшвюлле, по прозвищу Увалень, погиб с великой честью, стоя рядом со мной плечом к плечу. Там же погиб и любимый мой офицер Гаэтан Бертье, храбрец и великий умелец в рукопашном бою. А до того за два месяца рыцарь фон Клаузевиц был убит в схватке при нападении на меня в городе Малене. Что же скажу я вашей матушке на её упрёки, случись с вами такое?

— Я уже всё ей сказал сам, господин, — отвечал юноша. — Она знает, что я выбрал стезю воинскую и что я почту за честь погибнуть, стоя с вами плечом к плечу, как погиб ваш славный господин Увалень.

А пока молодой человек говорил всё это, Агнес шептала кавалеру из-за спины:

— Фамилия фон Тишель имеет земли южнее Гамерсдорфа, сорок душ крепостных, за стенами города мыловарни и постоялый двор, а в городе дома и склады сдают внаём. Семья эта весьма влиятельна, племянник Эдуарда фон Тишеля Теодор фон Тишель — член городского совета, а второй сын его — заместитель командира стражи города.

— Откуда ты всё знаешь? — тихо удивлялся кавалер.

— Слушать я умею, — отвечала девушка не без гордости, — всегда слушаю, что мне говорят, а сказанное запоминаю.

Выслушав её, кавалер ещё раз осмотрел всех гостей и спросил:

— И что же, все остальные молодые люди пришли сюда с тем же пожеланием, что и юный господин фон Тишель?

Молодые люди стали ему опять кланяться в знак того, что так оно и есть.

Глава 30

Желающих поступить к нему в свиту молодых людей оказалось аж пять человек.

— Их было больше, но остальных я просила вас не беспокоить, — говорила Агнес из-за его плеча. — Господин Стефан Кристиан Габелькнат. С сыном…

— Тоже Стефан, — добавляет за неё господин Габелькнат. — Тоже мечтает состоять при генерале.

— Господин Габелькнат — заместитель главы гильдии водоносов, — продолжает девушка и тут же прибавляет тихо, — у него две купальни, говорят, много земли непахотной и скотный двор. Купальни весьма прибыльны, он богат. Всегда покупает дрова в любых количествах. Готов внести за сына содержание на годвперёд. Сто двадцать талеров. Дать ему двух коней для езды и коня вьючного, доспех полный кавалерийский, послуживца в доспехе полном на коне хорошем и слугу к ним.

— Господа из моей свиты живут в простой избе, все вместе, еда у них простая, — говорит кавалер, а сам глядит на юного господина Фейлинга, который подпирает косяк, с ухмылкой бывалого человека поглядывая на молодняк, что просится на службу.

Что ж, он имеет право так смотреть, в засаде у бродов он остался с ротой Брюнхвальда и держал знамя до самого конца, даже когда арбалетчики сбежали и брат его уехал.

— Он у меня молодец, сам просился к вам, днями целыми истязал себя на ристалищах и в атлетических залах, не избалован, мечтает о ремесле воинском, — продолжал господин Габелькнат. И чуть толкает сына в бок: — Ну, говори же генералу, что стоишь, сам же меня просил устроить тебе аудиенцию.

— Господин генерал, возьмите меня. Я уж не подкачаю, когда надо будет, — заговорил крепкий молодой человек, высокий не по годам.

Молодые люди, на хороших конях и в хорошем доспехе, были ему нужны. И скорее не для дела, боевая ценность мальчишек была невелика, но ему был нужен красивый выезд, помимо гвардейцев. Гербы, шелка, перья, кони и доспехи молодых людей нужны были, чтобы производить впечатление на окружающих.

— Агнес, дорогая, запиши всех господ желающих поступить ко мне на учение. Господа, завтра к рассвету явитесь на своих конях, со всеми своими послуживцами и слугами, в полном облачении. Буду смотреть вас и говорить с вами без отцов ваших.

Аудиенция была закончена, все стали раскланиваться и уходить. Все, кроме молодого красавца с бородкой. Волков всё никак не мог вспомнить, где видел этого человека. А тот сам заговорил:

— Уж извините, что проник к вам до завтрака, это всё благодаря знакомству с вашей преумнейшей племянницей, — он поклонился Агнес, — я, Энрике Ренальди, от лица дома Ренальди и Кальяри нижайше прошу вас принять приглашение на ужин, главы дома будут счастливы видеть вас у нас в резиденции.

«Ну вот и начались дела, даже самому ничего предпринимать не нужно, впрочем, надо бы перед встречей с ними кое-что разузнать, например, цены на серебро, не иначе из-за него они меня зовут, уж лучше отказаться. Пока».

— Ужин со мной вы намечали на сегодня? — спросил кавалер, думая, что когда Ренальди ему ответит, он с сожалением вспомнит, что сегодня не сможет.

Но всё было не так просто, и красавец-банкир отвечал:

— Да, если, конечно, вас это устроит, а если ваш вечер занят, то главы дома смиренно просят вас принять их немедленно. Пока вы будете завтракать, я пошлю человека, и к концу вашей трапезы они будут тут.

«Ах, как они проворны и настойчивы, эти банкиры, когда чувствуют поживу. И не отмахнёшься от них».

— Нет-нет, сие излишне, я буду у вас к ужину.

— Не смею больше отвлекать вас от завтрака, — он поклонился, — я и главы нашего дома с нетерпением ждём встречи с вами.

— Не могла его не пустить, — как бы оправдываясь, сказала Агнес, — неудобно было отказывать.

Волков, садясь за стол, махнул рукой: ничего страшного, попробуй им откажи.

— Сильнейшие люди Ланна и Фринланда. У них курфюрст в должниках ходит. Я и сам думал с ними встречаться, но позже. Ну, что там у тебя на завтрак?

Аббат Илларион, казначей Его Высокопреосвященства, сам вел какую-то службу, когда один из монахов подошёл и что-то шепнул ему на ухо. Брат Илларион тут же поручил ему продолжить, а сам поспешил прочь с амвона и вовсе покинул молельную, чтобы в маленьком монастырском саду обнять Волкова:

— Друг мой, как я рад вас видеть! Живы? Здоровы?

— Жив, и уже поправил здоровье, — говорил генерал, отвечая на объятия аббата.

— Ранены были? — искренне взволновался монах. — Рассказывали, что ваш полк крепко били.

Они пошли по саду вдоль стены, что окружала монастырь. Летнее утро, всё вокруг цвело, генерал рассказал:

— Били, мужичье весьма хитро было, и командир их железнорукий, судя по всему, был колдун, но ранен я не был, и с молитвами и именем господа на устах колдуна одолел, ран не получив, но заболев после. А откуда вам известно про дела мои?

— О! После ваших неудач и неудач фон Бока в городе появилась масса людей, что стали рассказывать о вас. Всякие беглые солдаты.

— Арбалетчики-ламбрийцы?

— И они тоже, и многие, кроме них, а у нас для того есть целая служба, чтобы всякие слухи слушать и наверх докладывать, — рассказывает аббат.

«Уж мне-то можете о том не говорить».

— А ещё что обо мне тут говорят?

— Ну, говорят, что генерал ваш уехал советоваться к раненому маршалу, а вы в его отсутствие подбили других офицеров на бой, в котором мужиков и побили, хотя всё для того сделал тот самый генерал, кажется, его звали фон Беренштайн.

— Именно так его и звали, — согласился Волков, с улыбкой слушая рассказ брата Иллариона.

И монах продолжал:

— А когда он вернулся, вы победу присвоили себе, а его, подбив на то своих офицеров и чтобы не делиться богатой добычей, от войска погнали. А после сами себя произвели в генералы.

— Прекрасная история! — воскликнул Волков. — Слава Богу, что я храню приказ того самого генерала фон Беренштайна, в котором он пишет, что отбывает из войска по нездоровью и приказывает мне войско и обоз вести в Бад-Тельц.

— То уже не важно, друг мой, совсем не важно, важно, что это вы победили взбесившихся еретиков, для архиепископа и императора победитель вы. А победителя, как известно, не судят.

— Думаете, и император знает обо мне? — спросил Волков.

— Уверен в том.

Осознание того, что о тебе знает сам император, приятно трогало душу. Волков некоторое время шёл, молча думая о том. Пока аббат не спросил его:

— Но вас, кажется, волнует что-то ещё?

— Дело у меня всё то же, — начал Волков, — мне предстоит война с кантоном, силы на то собираю, готовлюсь, как и просил архиепископ, но герцог и граф мне козни строят, герцог издал эдикт, чтобы мне и всем моим людям город Мален в гостеприимстве отказывал и дел никаких не вёл.

— Ах, какие бесчинства! — воскликнул аббат. — Что нужно сделать? Может, я вам могу чем-нибудь помочь?

— Конечно, можете, за тем я здесь. — Волков сделал паузу, и продолжил твёрдо. — Коли вопрос с епископом курфюрст разрешил, то будет мне большая помощь.

Тут казначей отвернулся от него, как будто прятал глаза, и говорит:

— Этот вопрос положительно для вас разрешён не был.

— Что? Почему же? Разве не понял епископ, что мне без хорошего помощника в Эшбахте не быть? — воскликнул кавалер и удивлённо, и раздосадовано. — Неужто архиепископ не понимает, что слишком сильны и влиятельны недруги мои, чтобы без всякой помощи я с ними совладал?

— Да-да, я и сам так считаю и готов всеми силами содействовать, но не всё в силах нашего сеньора. Уверяю вас, архиепископ далеко не всегда может снять человека, тем более такого, которого вам в Мален назначил. Поступить так — значит настроить против себя многих знатных людей в княжестве. А то будет сильно на руку недругам его.

— И что же мне делать? — спросил кавалер всё ещё удивлённо. — С горцами у меня война, я по просьбе архиепископа её затеял, оттого и с герцогом у меня распря, и опять же по просьбе курфюрста с купцами из Фринланда я в ссоре, из-за долгов, он просил их притеснять, где же мне помощь искать? Были у меня союзники в городе, так и город теперь для меня закрыт, и епископ тамошний отнюдь не друг. А теперь и в архиепископе я не вижу опоры. Уж не бросить ли мне затею, не уйти ли с людьми моими из Эшбахта?

— Уж и не знаю, что вам посоветовать, друг мой, — отвечал аббат. — Но чтобы отстранить епископа из столь влиятельной фамилии от кафедры, нужна очень веская причина. Я же в прошлый раз говорил вам, что дело это почти безнадёжное. Нужна очень веская причина.

«Ах веская причина? Что ж, такая причина у меня есть».

И лекарь его брат Ипполит, и Агнес говорили в один голос, что хворь его последняя от его же норова горячего происходит, что злиться ему нельзя, что пагубно для него это. Но как тут спокойным быть? Как сохранять хладнокровие, когда не чувствуют ноги твои нигде опоры верной. Словно в зыби болотной он ходит, а не по тверди. Едва сдержал он себя, чтобы не кинуть этому монаху с добрым и приветливым лицом слова резкие. Нет, сдержался, сдержался.

«Что ж, хотел отдать то в дар, теперь отдам то за услугу».

— Я привёз с собой телегу эксонского серебра в слитках. Там ровно двадцать пудов, сия причина для архиепископа может считаться веской?

— О! Это умно. Слухи ходили о том, что вы нашли спрятанное в реке сокровище мужиков, правда, никто не знал, как велико оно.

«Никто не знал и, надеюсь, никто не узнает!»

Волков тут стал зол. Да, он был зол на этого монаха. Хотя виду старался не показывать, что давалось ему нелегко. Лицемер из него был не очень хороший, все его мысли и чувства всегда были у него на лице. Но теперь он пытался даже улыбаться. И продолжал смотреть на монаха. Смотрел и словно увидел в монахе то, что до сих пор ему видеть в нём не доводилось. Увидал он, что за всей дружелюбностью и теплотой прячется прожжённый делец, каких мало. Не всякий банкир так хорош, даже Науму Коэну тихий и добрый, всегда ласковый брат Илларион в деле своём не уступит.

А разве могло быть иначе? Разве мог умный и всё уже видавший на своём веку курфюрст-архиепископ назначить на эту должность иного человека. Это вам не кафедра в Малене, куда всякого дурака за фамилию благородную назначают. Это казначей, один из главных людей при всяком дворе.

И тут вдруг рыцарю явилась недобрая мысль, он понял, что все надежды на этого монаха заканчиваются для него тратами. Так было в Хоккенхайме, к тому шло и сейчас.

А аббат тем временем, не видя в собеседнике неприятных перемен, быстро посчитав в уме, отвечал:

— Коли перечеканить двадцать пудов серебра, так архиепископу хватит на две недели, если, конечно, долгов не возвращать. Это большие деньги. Большие. А это всё серебро, что есть у вас?

На последний вопрос кавалер отвечать не собирался, он сказал казначею без всякой мягкости:

— Сразу передам вам все двадцать пудов, как только отзовёте с кафедры Малена нынешнего епископа и поставите на кафедру ту брата Николаса, о котором я уже с вами говорил.

Аббат словно и не заметил ни в голосе, ни в речи кавалера ультиматума:

— Что ж, это причина веская, весьма веская, я уже устал искать деньги, чтобы залатывать дыры в казне Его Высочества. После войны и чумы мы всё никак не отойдём. Немедленно иду к нему и буду хлопотать по вашему вопросу. Как всё прояснится, дам вам знать, а вы пока к сеньору не ходите.

— Не пойду, а вы уж будьте так добры, похлопочите, — отвечал кавалер, прежде чем откланяться.

Как рад он был, когда шёл в монастырь, шёл к аббату, словно к старому другу, а выходил сумрачен, как будто друга того потерял. Да, он не был ребёнком, всё понимал, знал, как устроена власть, для того и тащил сюда телегу с серебром. Он собирался торжественно преподнести серебро в дар архиепископу и Матери Церкви, но, честно говоря, думал, да что там, он был уверен, что вопрос с епископом Малена уже решён. Ведь не только ему это было нужно. И либо архиепископ этого не понимал, либо… Либо за эту его просьбу желал получить с него побольше.

И всё-таки Волков надеялся, что за делами и заботами князь церкви просто не придаёт должного значения его желанию сменить епископа в Малене, а казначей не может или не желает донести до сеньора важность этого дела.

Да, ему придётся самому говорить с архиепископом ещё раз.

Глава 31

Кузнец-оружейник Яков Рудермаер на его земельке-то обжился, обстроился. Кузня, поначалу небольшая да нестройная, теперь выглядела совсем иначе. Всё здесь было по делу, умно, а само место прибрано.

Баба на сносях, увидав кавалера, сначала вскрикнула.

— Чего ты, чего? — смеялся Волков. — Авось не воры.

— Ой, да я знаю, что не воры, так, от дури перепугалась, — отвечала женщина, краснея, — я знаю, вы господин наш.

— Верно, — Фейлинг помог ему слезть с коня, а он достал из кошеля талер, протянул женщине, — то не мужу, то тебе, за испуг и на чадо твоё, а где муж твой?

— Я тут, господин, — Яков Рудермаер подошёл сзади и поклонился Волкову.

— А, вот и ты, вижу, ты хозяин толковый, — оглядывал кавалер всё то, что выросло на том мусорном пустыре у стены, который он некогда купил. — Всё у тебя хорошо, всё ладно.

Он снова лезет в кошель, думал дать кузнецу двадцать монет, но пожадничал, передумал, вытащил десять.

— Господин, — нерешительно беря деньги, говорил мастер, — это вы мне за новые мушкеты платите? Так у меня новых всего два готово, господин Вилли, когда вы на войну ехали, недавно всё забрал.

— Нет, это тебе за твоё усердие, а про мушкеты я тебе вот что скажу. Нужно делать их крепче.

— Крепче? — удивился Яков Рудермаер.

— Да, многие из твоих мушкетов трещинами пошли. А некоторые так разорвало с ущербом для людей.

— Не может быть такого! — кузнец даже закричал.

— Да как же не может быть, если я сам их видел, трещины идут от среза ствола и от запального отверстия также.

— А аркебузы тоже трескаются?

— Про то мне Вилли не говорил, — отвечал Волков.

— Это всё оттого, что кладут по две пули, — догадался кузнец. — А я говорил господину Рохе и господину Вилли, чтобы по две пули не клали, а то они привыкли, если с пятидесяти шагов стреляют, так по две пули класть. Оттого и пороха нужно больше, а порох нынче очень крепкий, вот и рвёт он железо.

— А может, оттого, — предположил кавалер, — что последний раз пришлось нам на берегу реки вести бой весь день, так стрелкам пришлось по тридцать залпов сделать, и так стволы нагревались, что в них порох невозможно было сыпать. Ребятам приходилось ходить к реке охлаждать оружие в воде.

— Ах вот оно что? — задумался кузнец. — Тридцать выстрелов? Это много.

— Да, немало, мужиков они набили в тот день кучу. В общем, нужно сделать стволы крепче.

— Да как? Больше железа на них отводить? Так Вилли жаловался, что и без того тяжелы.

— А по-другому никак нельзя?

— Можно, но то дольше будет, придётся стволы дольше проковывать, угля больше нужно будет. Работы больше мне, времени больше уходить будет.

Волков это предполагал и приготовился к этому. Он достал кошелёк:

— Тут сто двадцать монет, думаю, ты дорос до того, чтобы завести подмастерье.

— Спасибо, господин, — произнес кузнец негромко.

— Дней через семь или десять тут будут Роха и Вилли, к тому времени возьми себе помощника и сделай мушкетов по старому образцу как можно больше, а потом начинай делать новые, такие, что не будут трескаться.

— А сколько же делать их нужно, господин?

— Чем больше, тем лучше, — отвечал Волков, идя к своему коню.

«Чем больше, тем лучше, коли мне не понадобятся, так продам с выгодой, скоро без них ни одна война обходиться не будет».

А время уже к обеду шло, поехал домой, горбатая кухарка Агнес интересовалась, что господин желает на обед. Господин желал жареной свинины с луком. И теперь он надеялся, что получит желаемое.

Ехал, а его горожане узнавали, может, в лицо, а может, по его гвардейцам, что были одеты в бело-синие одежды. Видели его, с дороги уходили, кланялись. А многие и кричали его имя. А некоторые так и вовсе досаждали гвардейцам, когда пытались подбежать и прикоснуться к его стремени.

— Господин, — пузатый мужичок бодро семенил наравне с его конём, — это вы рыцарь Фолькоф? Господин!

Волков не отвечал, лишь покосился и ехал дальше. Зато один из гвардейцев на мужичка стал наезжать конём:

— Куда? Чего лезешь? Плети добиваешься?

— Да нет же, я пивовар, Клосс моя фамилия. Господин, примите в дар бочонок пива. В честь победы вашей над еретиками!

Не до пива ему сейчас было, он всё никак не мог отойти от разговора с казначеем архиепископа, но он должен был нравиться горожанам. Волков остановился и сделал знак гвардейцу, чтобы подпустил мужика.

— Спасибо тебе, честный человек, присылай своё пиво мне домой, я буду его пить со своими офицерами и друзьями.

Тут пивовар Клосс стал победно оглядываться вокруг, видит ли кто его триумф. И его видели, на улице собирались зеваки. Поэтому он кричал:

— Видели, болваны, моё пиво будет пить паладин, хранитель веры и меч Господа. Сам Рыцарь Божий Фолькоф!

Люди с соседних улиц и переулков стали сбегаться к этому месту. Все хотели знать, что происходит.

— Брюнер, ты меня слышишь, выливай свои помои в канаву, а сам можешь удавиться от зависти, — кричал пузан, созывая всех, кто его слышал.

Теперь зеваки, особенно женщины, стали ещё и выглядывать из окон всех домов на улице.

— Победитель еретиков и мужичья, кавалер Фолькоф, будет пить пиво пивовара Класса, — продолжал орать мужик на всю улицу.

А тут ещё, растолкав зевак и обойдя гвардейцев, к нему вышла сухая, но бойкая старушка:

— Господин рыцарь, допустите руку целовать, меня сам архиепископ допускал!

Уж и не очень-то ему хотелось, старуха не слишком чиста и, видно, полоумна, но вокруг были люди, все смотрели на него, и он, чуть наклонившись с коня, протянул ей руку. Чёрт с ней, пусть целует, всё равно в перчатке рука.

Ловкая старушка схватила его руку и поцеловала в перстень.

— Благословенны будьте, молиться за вас теперь буду, святой, святой вы человек! — кричала старуха радостно.

А он уже видел, как ещё один человек, какой-то калека, лезет к нему через гвардейцев, а те не знают, что с ним делать: останавливать или пустить. Волков сделал знак сержанту: хватит уже, не пускай. Но меж коней уже проскочила крепкая баба и подняла к нему голозадого ребёнка лет двух:

— Рыцарь, благословите! — и так и держала его на вытянутых руках перед Волковым.

Он кивнул головой и, улыбаясь, положил руку на голову ребёнка, а потом и осенил его крестным знамением.

— Спасибо, господин, — баба ещё, взяв ребёнка под мышку, успела схватить его руку и тоже поцеловать перчатку.

И, конечно, полезли другие к нему. Тоже со своими пожеланиями.

— Всё, всё, господа горожане, мне пора, — воскликнул Волков и уже зло взглянул на своих гвардейцев: помогайте!

— С дороги! — стали орать те и расталкивать конями собирающуюся толпу. — Прочь, болваны! Дорогу кавалеру Фолькофу!

Но люди не спешили расходиться по своим делам и пошли вместе с кавалером и его охраной, а впереди шествия шёл пивовар Класс, шёл и продолжал орать:

— Моё пиво будет пить победитель мужиков, сам Рыцарь Божий Фолькоф. Все слышали, сам кавалер Фолькоф!

Так и ехали до ворот дома, благо что было недалеко, и лишь там толпа отпустила его, не посмев ввалиться во двор вместе с ним.

— Что же, дядя, вы столько людей привели? — с укором говорила Агнес, с удивлением разглядывая из ворот толпу.

— Не вёл я их, сами увязались, — отвечал кавалер.

— Лишь бы тут не остались, а разошлись, — говорила девушка, которая не любила большого скопления народа. — А то ведь с них станется, будут теперь тут торчать.

Когда он сел за стол и ему стали подавать еду, Агнес начала говорить:

— Глава гильдии мясников и колбасников и люди с ним просят разрешения видеть вас. Говорила им, что вы заняты, так они упорствуют, говорят, времени много не отнимут. И не одни они такие.

— Ещё кто есть? — спрашивал Волков, глядя, как она накладывает ему в серебряную тарелку отлично пожаренные куски свиной шеи с луком. Как отламывает хлеб, кладёт его в тарелку хлебную, тоже из серебра, как в великолепный стакан красного стекла наливает вино.

— Конечно. Цех шляпников, гильдия мукомолов, коммуны городские всякие: община прихода святой Магдалены, главы общины говорят, что они ваши старые знакомцы, и глава коммуны Святого Якова тоже. Цех валяльщиков. И другие, кто помельче.

— Подарки дарить хотят? — беря вилку и нож, спрашивал кавалер.

— Как водится, — отвечала Агнес, садясь рядом с ним. — Спрашивали, когда вам будет угодно принять их.

— Вечер сегодня у меня уже занят.

— Я знаю, — кивает девушка, — завтрашнее утро тоже.

— Утро тоже? — не может вспомнить он.

— Завтра утром вы собирались смотреть юношей себе в учение и свиту.

— Ах да, точно, пусть тогда все визитёры будут к десяти утра, до обеда их приму.

Агнес кивнула.

Каждый знает, что добиться от банкира приглашения на ужин непросто, а объятий — и того труднее. А Фабио Кальяри, уж на что сед и стар, но не поленился, вышел встречать его во двор:

— Дорогой мой генерал, давно меня так ничто не радовало, как ваш визит.

Как только кавалер слез с коня, так старик кинулся его обнимать и не отпускал довольно долго. А как отпустил, так стал представлять всех остальных господ, что вышли встречать Волкова:

— Алесандро Ренальди, мой крестник и друг, в отсутствие отца является главой фамилии Ренальди.

То был немолодой уже человек, лет сорока, с красивой бородой, что уже тронули седины. Волков и Ренальди чинно раскланялись.

— Пьетро Ренальди, племянник Алесандро. Казначей нашего банка в Ланне, — Фабио Кальяри чуть понизил голос. — Весьма сведущий человек в делах двора Его Высокопреосвященства.

С ним тоже кавалер раскланялся.

— А это мой зять, Карл Франк Леманн.

Высокий и статный господин низко поклонился Волкову.

— Ну, этого человека вы уже видели, это старший и любимый из моих внуков, повеса и транжира Энрике Кальяри.

Энрике поклонился кавалеру, а тот сказал:

— Жаль, что мне в молодые годы не довелось побыть повесой и транжирой.

Все засмеялись.

— Прошу вас, дорогой генерал, к столу. Дни стоят тёплые, дождя не предвидится, жара спала, и я велел накрыть стол в саду, вы, надеюсь, не против, генерал?

— Конечно, нет, — отвечал Волков, — я привык. Половину жизни ем под открытым небом.

Господа пошли по саду и стали задавать вопросы про его поход и боевые действия. Но Волков знал, что это вовсе не визит вежливости, и разговоры про его дела и похвалы этих господ всё пустые. Кавалер прекрасно понимал, что позвали они его для дела, он ещё наверняка не знал, для какого, но имел на тот счёт некоторые мысли. А ещё он помнил, что эти мягкие на первый взгляд люди зубы имеют железные, и этими зубами они за свои долгие жизни загрызли не одного несчастного из тех, кто был с ними доверчив или неосторожен. Генерал был начеку, почти как на марше в тяжёлой кампании.

— Удобно ли вам будет это место? — спрашивал Фабио Кальяри, указывая на самое престижное место за столом.

Стол стоял в тени деревьев, и Волкову было всё равно, где сесть.

Слуги, а их было не меньше половины дюжины, все в красно-синей одежде, были расторопны и услужливы, такие слуги сделали бы честь и какому-нибудь графскому дому. Не успел кавалер подойти к столу, как тут же подбежал слуга и отодвинул ему стул, чтобы генерал сел, а когда генерал садился, так стул он ему придвинул, сам себе генерал стул к столу не придвигал.

— Несите аперитивы, — распорядился старый банкир.

И на прекрасно сервированных столах тут же появились изящные графины во множестве с самым разным по цвету содержимым. Волков сразу узнал некоторые из них, чем очень порадовал хозяев.

Напитки были ему известны с молодости, с тех лет, когда воевал он в бесконечных войнах на юге, в благословенных Богом странах, чьи господа никак не могли жить в мире друг с другом.

К аперитивам приносили блюда с закусками. Изысканное вяленое тонко резанное мясо, десяток видов сыров, чищеные апельсины и слишком хорошие для этого времени года яблоки с мёдом.

Несмотря на богатство стола, генералу едва давали что-либо съесть. Банкиры спрашивали и спрашивали его о кампании. Их интересовало всё: и его отношения с маршалом фон Боком, и кто воевал за мужиков, и какие потери он нёс. Многие вопросы ему не нравились. Особенно не понравился ему вопрос про мушкеты, его задал господин Леманн:

— А правда, что новые ружья, эти… мушкеты так хороши, как о них говорят? Неужели они так сильны?

«А не слишком ли ты любопытен, друг мой? Зачем тебе это знать? Или вы решили торговать ими? И что же мне тебе ответить? Сказать, что оружие дрянь, так подумают, отчего я его делаю и делаю у себя в мастерских. Сказать, что оружие хорошо, так ещё сами затеют делать. Проныры, с них станется».

Но нужно было отвечать на вопрос, и Волков сказал:

— Волшебное оружие дано Господом пока только излюбленным архангелам его. А нам дано всякое, что в одном месте хорошо, а в другом плохо. Хорош мушкет тем, что бьёт так крепко, что пробивает пехотный панцирь на ста шагах, но при том ещё далек он от совершенства, ибо тяжел, очень долго заряжается и не выдерживает силы своей собственной. Разрывает его частенько, и посему стрелка ранит и увечит, а после тридцати выстрелов, за день сделанных, — была такая стрельба у моих людей — так железо у многих ружей трещинами идёт.

Ответил хорошо, складно, вроде и не соврал, но и того, что во многом его победы мушкетами сделаны, не выказал. Да ещё и добавил того, что всякому банкиру покажется важным:

— Да и дороги они, и стрелять из них накладно, и ремонтировать.

Всё накладно.

Господин Леманн и другие господа банкиры понимающе кивали, а тем временем прошла перемена блюд. Но столе появилась крупная селёдка. И не та, что едят простолюдины, а перед посолом потрошённая. Жирная, с тмином и без горечи. Отличная еда. Но к ней надо пиво, а у этих банкиров на столе пива не было. А с селёдкой появились белые и красные рыбы на великолепных блюдах, и варёные рыбы с укропом, и жареные. К ним несли лимоны и белые вина во множестве, и рейнские, и токайские.

Каждому поставлена была серебряная чаша для омовения рук и даны белоснежные полотенца, все положили их себе на колени.

Как новые блюда были поставлены на стол, как господа начали пробовать рыб и вино, банкиры снова стали засыпать его вопросами. Словно на комиссии перед святыми отцами он сидел, а не на званом ужине

И тут вопросы пошли уже более дельные, тонкие, хитрые. Видно, до того эти господа банкиры ему больше зубы заговаривали да ждали, пока он выпьет вина. А потом раз, и с улыбочкой вежливой спрашивает один из них:

— Говорят, вы взяли большую добычу?

Пьетро Ренальди спросил и глядит проницательно, за выражением его лица наблюдает. Глаз от него не отводит, кусочек белой рыбки на вилочке его стынет напрасно, но банкиру плевать на рыбку, он ждёт ответа.

«А вот мы, кажется, и о деле начинаем разговор».

А кавалер делает вид, что это вопрос простой. И он готов на него сразу отвечать.

— Слава Богу, слава Богу, — кивает он, выжимая лимон на отличный кусок красной рыбы, — взяли, но людишки мои стали злиться, и пришлось передать половину моей доли солдатским корпорациям. Так что мне из той добычи немногое достанется.

— Ах, какая досада, — сочувствовал Ренальди Кальяри. — А каких-нибудь контрибуций разве не взяли вы из окрестных мест?

— Взял, взял, — говорил генерал, отпив токайского, — с одного города, да городок тот был мал, денег взял с него немного, но взял хорошего столового серебра и товаров, а второй городок, что был рядом, разграбили ландскнехты, воры! С него и взять было нечего.

Волков чувствовал, что господа подходят всё ближе и ближе к главному предмету их беседы, и не ошибся. Тут как раз заговорил самый молодой из присутствующих за столом. Спрашивал Энрике Кальяри это легко, словно мимоходом, но Волков знал, что это и есть главный вопрос:

— А ещё слухи ходят, что вы отыскали в реке сокровище Эйнца фон Эрлихгена, которого вы называете железноруким.

«О! Да вы, молодой человек, даже потрудились вызнать и запомнить имя этого колдуна, видно, вас всё это дело очень интересовало».

— Ах да, — вспомнил кавалер эту мелочь, — это так. Представляете, отобрал у одного местного купчишки его товарец, всякий хлам. А он и говорит, верни, дескать, мне моё, а я тебе открою, где лодка с серебром потонула зимой. Ну я и согласился. Достал немного серебра со дна реки.

И вот тут банкиры и заёрзали: кто вилку кинул громко в тарелку, кто схватился вино пить, а Пьетро Ренальди, кажется, вылез вперёд уговора, что был среди них, и спросил, не дождавшись кого-то другого:

— А много ли нашли серебра?

То, что Ренальди задал вопрос не по договору, Волков понял по осуждающим взглядам других банкиров.

«Что ж, видно, это дело их волнует не в шутку».

— А толком и не посчитал, — беспечно отвечает генерал, — всё серебро считано ящиками да сундуками, а люди, что взвешивали его, так глупы были, сбивались со счёта часто, и, наверное, мне вес серебра не известен. Пудов сто двадцать будет или сто пятьдесят, а, — Волков небрежно махнул рукой, — Господь его знает.

— Ах вот как, — единственное, что и смог сказать Фабио Кальяри.

Остальные молчали, кажется, сильно этим сообщением генерала удивлены были. И то ли небрежность его к счёту серебра удивляла их, то ли количество найденного.

И только самый опытный из них отважился спрашивать дальше. Фабио Кальяри отодвинул от себя тарелку: не до кушаний ему было уже. Тут речь о больших деньгах пошла:

— А что же вы, дорогой мой генерал, собираетесь делать с этим серебром?

«Ну, вот и дошли мы до самого главного».

И в это время стали вторую смену блюд подавать: голуби, вальдшнепы, куропатки, перепела и яйца всяких иных птиц с уксусом, с горчичными и медовыми соусами и соусами острыми, а к ним мускаты и хересы из вин, и Волков стал делать вид, что жирный и искусно жаренный вальдшнеп интересует его больше всех этих разговоров про серебро. Указал он на одну птицу пальцем, и тут же расторопный слуга уложил её кавалеру на серебряное блюдо. В новый стакан хотел лить мускат, но генерал указал слуге на токайское, которое ему понравилось. А сам отвечал тем временем на вопрос старого банкира:

— С серебром что делать? Даже и не знаю, чеканного двора у меня нет, монету мне не отчеканить, продать его — так я цен не знаю, а посему части этого богатства преподнесу в дар сеньорам своим. Им нужнее.

— Каким ещё сеньорам? — вырвалось у многоумного Алесандро Ренальди.

Он схватил полотенце с колен и стал вытирать жирные пальцы свои и при этом смотрел на генерала, как на сумасшедшего. И было в его вопросе столько удивления, а во взгляде столько праведного возмущения, что Волков едва сдержался, чтобы не рассмеяться.

Банкир видел, что его обогащению, что большому его кушу угрожает что-то, сеньоры какие-то, и оттого не смог даже сдержать чувств своих, которые обычно банкиры скрывать умеют, как никто другой.

Чтобы не засмеяться, кавалеру пришлось сделать большой глоток вина и стараться не смотреть в сторону возмущённо-удивлённого Алесандро Ренальди. И лишь взяв себя в руки, он важно произнёс:

— А сеньоров у меня два, один мирской мой сеньор, коему я приносил оммаж перед всем его рыцарством, то князь Карл Оттон Четвёртый, герцог и курфюрст Ребенрее, а второй мой сеньор — то сеньор по вере, то наш любезный князь божий, Его Высокопреосвященство архиепископ, курфюрст Ланна и Фринланда, — Волков поднял палец вверх, показывая, кто его второй сеньор.

Все банкиры молчали, переглядываясь друг с другом, есть да пить перестали, и лишь Фабио Кальяри, старейший и мудрейший среди них, произнёс негромко:

— Сие, мудро. Мудро.

Глава 32

Потом купцы молчали, пока самый молодой из них не взял на себя смелость:

— Верность своему благодетелю и сеньору — вещь очень важная, но не хотели бы вы, генерал, и о себе немного подумать?

— Всё время о себе думаю, — отвечал Волков, — а вы про что, друг мой, говорите?

— Про то, что, может, вы не будете отдавать всё серебро вашим сеньорам? Может, продадите его за хорошую цену? Вам после трудов ваших ведь не помешает некоторое вознаграждение, — вкрадчиво и без спешки предлагал Энрике Кальяри.

— Не помешает, не помешает, — соглашался кавалер, — а что же вы, друг мой, знаете таких людей, что купят серебро? Думал я, что серебро покупают те, у кого есть свои чеканные дворы. Люди с титулами. Или какие-то серебряных дел мастера.

— Можем и мы купить, — не выдержал Алесандро Ренальди.

— Вы? — Волков немного удивился. — Вот уж не думал. А почём же вы готовы купить, сеньор Алесандро?

— Ну, не знаю даже, — начал прикидывать банкир, он даже на небо поглядел, словно там были цифры для подсказки, и опустив глаза, закинул первый крючок: — пятнадцать золотых гульденов.

«Пятнадцать золотых гульденов? Прекрасно звучит. Послушаешь его и подумаешь, что гульдены бывают ещё и медные, — Волков едва не усмехнулся. — Да, а эти волки позубастее тех, что ко мне из Рункеля приходили, те начинали с восемнадцати крон, при том что крона ещё и тяжелее гульдена».

— Пятнадцать гульденов? — Волков откинулся на спинку стула, стал вытирать руки полотенцем.

Банкиры ждали его ответа, и опять Пьетро Ренальди не выдерживает:

— Что, мало вам, генерал? Давайте дадим вам шестнадцать.

— Шестнадцать? — Волков смотрит на него выразительно и отвечает: — Купцы из города Рункеля — я вам рассказывал, что его разграбили ландскнехты, — так вот, они пришли ко мне и предложили двадцать четыре с половиной кроны за пуд.

— Двадцать четыре с половиной кроны? — переспросил Фабио Кальяри.

— Именно так, — подтвердил кавалер.

Купцы стали откладывать вилки и ножи, тоже начали вытирать руки, Энрике Кальяри склонился к деду, стал ему что-то шептать на ухо. А Пьетро Ренальди в упор смотрел на Волкова уже как на противника.

К старому банкиру подошёл слуга, стал ему на ухо что-то говорить, наверное, спрашивать про следующую перемену блюд, а тот раздражённо махнул ему рукой, мол, убирайся.

«Кажется, наелись банкиры».

А Волков, как ни в чём не бывало, поглядывал на банкиров, из последних сил догрызая крыло вкуснейшего вальдшнепа.

А старый банкир, выслушав молодого и покивав головой, произнёс:

— Мы готовы вам дать двадцать пять гульденов за пуд. Но если вы продадите нам не менее ста пудов.

— А двадцать четыре с половиной кроны — это в гульденах…, — Волков стал делать вид, что считает, хотя давно уже подсчитал.

— Хорошо, мы дадим вам двадцать шесть! — выпалил Пьетро Ренальди. — Но вы нам отдадите сто пудов.

— Двадцать четыре с половиной кроны — это почти двадцать семь гульденов, — наконец «подсчитал» кавалер. — На ста пудах — это сто золотых монет.

— Двадцать семь? — Фабио Кальяри скривился.

И тут Волков отбросил всякое притворство и заговорил как надобно, так что банкиры сразу поняли, с кем имели дело:

— Пуд серебра — это почти две тысячи талеров земли Ребенрее, две тысячи талеров Ребенрее — пятьдесят шесть гульденов у любого менялы.

— Монеты и металл — разные вещи, — начал было говорить господин Леманн.

Но Волков только поморщился:

— Не делайте из меня дурака, господин Леманн. Ваше влияние и ваши связи с княжескими дворами позволяют вам пользоваться их монетными дворами. Все князья в округе, все до единого, — ваши должники. Вряд ли вам откажет, к примеру, брат Илларион, когда вы попросите его перечеканить это серебро в талеры Ланна. А за то вы просто спишете долгов Его Преосвященству тысяч на пятьдесят, и всё. Ваша прибыль очевидна и огромна. Ну, это я так думаю.

— Не так уж и огромна в описываемом вами случае, — заметил господин Леманн.

Но Волков лишь улыбнулся ему в ответ: он знал, что прав, он догадывался, что их прибыль будет в два раза выше их затрат, так что можно было не отступать.

— Что ж, — наконец произнёс Фабио Кальяри, — думаю, что мы сможем дать двадцать семь гульденов за пуд вашего серебра, — он повернулся к Алесандро Ренальди. — Алесандро, ты не будешь возражать против такой цены?

Старший представитель фамилии Ренальди только горестно развёл руками: ну, если господин генерал хочет лишить наших детей хлеба, пусть забирает наши двадцать семь золотых за каждый пуд своего серебра.

И тут господа банкиры получили ещё один удар от генерала: вместо того, чтобы с радостью согласиться на их предложение, Волков произнёс:

— Ваше предложение весьма щедро, господа, но в делах денежных я предпочитаю не торопиться. Прошу у вас времени на размышление.

Банкиры снова переглянулись, и Энрике Ренальди спросил:

— И сколько же времени вам, господин генерал, потребуется на размышление?

— О том я вам сообщу, господа, — отвечал Волков, вставая из-за стола.

Банкиры для того его и пригласили, потому и торопились с приглашением, что хотели выторговать у него серебро, пока другие желающие не сыскались. Это было ясно, а значит, ему нужно было ждать. Значит, объявятся и другие желающие. Вот только времени ждать у него не было. Как тут ждать покупателя, когда у твоих земель сильный враг собирает людей?

Молочники и булочники, что на рассвете обходят своих заказчиков, разнося товар, были тому удивлены, что на улице Форели, прямо за монастырём Святых Вод Йордана, собралось много всяких военных людей. А ведь солнце ещё не взошло.

Видно, слухи разнеслись по городу, что славный кавалер собирается набирать себе выезд. Оттого ещё до рассвета к его воротам стали собираться молодые люди на конях и при железе.

С некоторыми были боевые слуги-послуживцы. И почти со всеми пришли их отцы.

Агнес разбудила кавалера со словами:

— Господин, люди собрались, всю улицу забили, вас ждут.

— Люди?

— Те, которых вы обещали смотреть себе в свиту.

— Не в свиту, а в выезд, — уточнил кавалер, вставая с постели.

Он на удивление хорошо себя чувствовал, несмотря на излишества на званом ужине. Он посмотрел на девушку.

— Что вы? — спросила она и уже готова была выполнять всякое его пожелание.

— Не болит ничего, — сказал он. — Удивительно сие, но когда ты рядом, так все хвори мои отходят.

— Пойду распоряжусь завтрак накрывать, — сказала она, довольная тем, что господин это понимает. Девушка даже нос вздёрнула от гордости.

— Вели накрыть стол во дворе, буду завтракать и смотреть людей.

А у ворот вышел шум, видно, не поделили очередь. Чтобы впредь прекратить всякую брань и свару у своих ворот, Волков вышел на улицу сам. И вовремя. Пылкие молодые люди уже стали хвататься за оружие.

— В чём дело?! — крикнул генерал. — Что за склоки у моего дома?

Люди сразу замолчали, стали ему кланяться. Зеваки, что пришли поглазеть на скопление молодых военных, тоже.

— Дозвольте сказать, господин, — вежливо и с поклоном начал один молодой человек лет семнадцати, что был одет весьма небогато. Из доспехов на нём была лишь стёганка и старенькая кираса. И меч у него был, видно, дедовский, с простой незатейливой гардой, как и у меча Волкова.

— Говорите, — разрешил генерал.

— Я Юрген Кропп фон Эльбен, пришёл сюда два часа как, был у ваших ворот первый, а этот… господин… хочет пройти вперед меня.

Господин был вооружён отменно, отличный доспех на три четверти, самых последних мыслей лучших оружейников. И этот господин тут же нашёлся, что сказать.

— Я Фердинанд Гебельман, мой род старше рода Кроппов, мы и на городских шествиях идём впереди Кроппов, и на городских пирах сидим выше. Посему я и просил его пустить меня вперёд.

Волков взглянул на него довольно холодно и вспомнил, что пировал как-то с отцом Фердинанда Гебельмана как-то раз, после того как вернулся из Фёренбурга. Но теперь это не играло никакой роли.

— Я знаю вашего батюшку, — сказал генерал, и от этих слов молодой Гебельман приосанился, стал на соперника орлом поглядывать, но кавалер продолжал, — батюшку вашего знаю, а вас нет. На пирах сижу я не часто, а шествую ещё того реже, и посему людей я ценю не за титулы и знатность фамилии, а за крепость духа и остроту ума. И, значит, все, кто пришёл раньше вас, пойдут раньше вас. Сержант!

— Я здесь, господин генерал, — сразу откликнулся сержант Вермер.

— Проследи, чтобы всё было тихо и никаких распрей не было, а не то эти пылкие воины ещё устроят поединок у ворот моего дома.

Он повернулся к Юргену Кроппу:

— Раз пришли первым, так прошу вас войти. Только и коня своего захватите.

Тут Фердинанд Гебельман едко хмыкнул, а Кропп, бросив на него взгляд, смущённо сказал:

— Господин, у меня нет коня.

Волков, который уже готов был войти в свой двор, остановился:

— И как же вы думаете быть в выезде моём без коня? Уж не бегом ли поспевать собирались за мной?

Все вокруг стали смеяться, потешаться над молодым человеком.

А тот покраснел и стал сбивчиво говорить:

— Может, при вас… должность какая будет, чтобы… без коня…

Волков посмотрел на этого волнующегося человека. Вспомнились ему сразу Хилли и Вилли. В первый раз, когда их увидал, те были ещё более жалкие.

— Хорошо, заходите, — произнёс он и пошёл в свой двор.

Он уселся за накрытый для него столик. Агнес взялась сама ему прислуживать. А за его спиной встали сержант Хайценггер и господин Фейлинг.

Юрген Кропп фон Эльбен остановился в трёх шагах от стола.

— Ну, говорите, зачем хотите пойти в ремесло воинское? — спросил кавалер, глядя, как из шипящего ещё жира Агнес вытаскивает и кладёт ему тарелку колбасы, а кухарка-горбунья приносит и ставит на стол свежесваренный кофе в маленьком медном котелочке.

— Решил, что только это ремесло мне подходит.

— Славы ищете или богатства? — с усмешкой интересовался кавалер.

— Это уже как Бог одарит, — отвечал молодой человек. — Но хотелось бы и того, и другого.

— Бог не очень милостив к люду солдатскому, — продолжал генерал, — богатство достаётся немногим, а слава так и вовсе единицам, всех их по пальцам можно пересчитать. А тяжести воинского ремесла беспримерные, ни один мужик так не трудится, как трудится солдат. Ни один господин так не отвечает за вверенных ему людей, как офицер. А всех их при том увечат и убивают, и ни за каким доспехом, ни за каким чином не спрячешься от ран или смерти. Три молодых человека пришли ко мне пару лет назад, так двое из них уже убиты.

— Всё равно, другого для себя не мыслю, в жизни мирной у меня путей нет, — твёрдо произнёс молодой человек.

Волков молчал, думал, а тут вдруг взял на себя смелость не кто иной, как Курт Фейлинг:

— Возьмите его, господин генерал. Сдаётся, что этому горемыке и пойти больше некуда. Беден, сразу видно.

— И куда же я его возьму? — кривился Волков.

— Так пусть к капитану Рохе идёт, ротмистру Вилли будет другом, а то он часто грустить стал после того, как ротмистр Хилли погиб.

— Грамотны? — спросил Волков.

— Грамотен, счёт хорошо знаю, пишу бегло, молюсь и читаю на языке пращуров.

— Ладно, — Волков стал резать колбасу, — дня через три-четыре тут будет моё войско, найдёте капитана стрелков Роху. У него вротах есть ротмистр Вилли, пойдёте к нему юнкером. Жалование будет сержантское. Если он вас согласится оставить, значит, останетесь. Всё будет зависеть от него. И от вас. Лености, трусости и снисходительности к делу он не потерпит. Имейте в виду.

— Спасибо, господин, — обрадованно произнёс Юрген Кропп фон Эльбен и поклонился.

— Теперь говорите — господин генерал, — поправил его Фейлинг.

— Да-да, — тут же согласился Кропп. — Спасибо, господин генерал.

В то утро он посмотрел два с лишним молодых десятка людей. А взял всего лишь семерых.

То были крепкие и умелые люди, все из хороших семей, с которыми он хотел сблизиться. Агнес то хлеб ему отламывала, то кофе наливала, а сама тут же говорила тихо:

— Этот юноша — племянник Карла фон Хайнцхоффера, род у них захудалый, бедный, оттого все что ни есть мужчины в роду военные. Хоть и бедные они, но в городе влиятельные. Тут каждый третий городской офицер из их фамилии.

Или:

— А, Румениге? Знаю таких. На обеде дважды у них была, — она улыбается и кивает молодому человеку и его отцу, что стоят перед генералом. — Его, кажется, дед два срока в бургомистрах был. А его дядя так при дворе Его Высокопреосвященства и сейчас пребывает обер-шталмейстером. Юноша сей, я слыхала, оскандалился романом со знатной замужней дамой из дома Мериногов-Вестов, вот семейство и хочет его убрать из города с глаз долой, пока оскорблённый дом его не зарезал.

Она ставит серебряный соусник со сливками перед кавалером на стол, а сама подходит к представителям семьи Румениге, чтобы перекинуться с ними парой вежливых слов. Они и разговаривают, как старые знакомцы.

«Ишь как она тут освоилась. Своя среди местных стала. И хорошо бы то было, да как бы потом за неё хлопотать не пришлось, как бы она имени моего не запятнала».

Почти по каждому из соискателей службы у девушки были сведения. Волков удивлялся всякий раз, хотя должен был уже и привыкнуть к цепкости её ума. Всё она запоминала, что хоть раз слышала.

Помимо этих, он взял ещё Людвига фон Каренбурга и одного юношу по имени Рудольф из купеческой, но очень богатой семьи Хенриков. Не хотел брать купца, но Агнес настояла, сказала, что все дела купеческие в городе разрешает дед этого молодого человека, который является главой Первой Купеческой Гильдии города Ланна, а это большая сила, большие деньги. Он не стал ей перечить.

Габелькнат и Тишель сами попросились в кавалерию, Кропп фон Эбель за неимением коня был отправлен генералом в стрелки, а четверых — Хайнцхоффера, Румениге, фон Каренбурга, Хенрика — он взял в выезд, так как кони и доспехи были у них хороши. Да ещё и послуживцев они имели четверых, а ко всему прочему их отцы, чтобы сыновей взяли в службу наверняка, так ещё и заплатили Волкову триста шестьдесят монет на содержание своих чад.

В общем, дело было выгодным, он получил семь отлично вооружённых людей к своим гвардейцам, да ещё и деньги на их содержание. Кавалер ещё раз оглядел всех молодых людей и их боевых слуг, что остались на его дворе, и ещё раз убедился в правильности своего выбора.

Глава 33

Всех остальных соискателей он тоже посмотрел, всем им с извинениями отказывал, ни один не ушёл обиженным.

А тем четырём господам, что остались при нём, так он сказал сразу:

— Господа, один мой оруженосец стал знаменосцем и уже получил чин прапорщика, ещё один — чин ротмистра кавалерии, двое были убиты, остался у меня только господин Фейлинг, — Курт Фейлинг сделал пару шагов из-за кресла генерала и поклонился новым господам, а Волков продолжил: — Он вам и будет начальником.

Шестнадцати- и семнадцатилетние молодые люди с удивлением смотрели на четырнадцатилетнего мальчишку, что стоял перед ними и был ниже всякого из них по росту. Видя их взгляды, Волков молодым господам всё разъяснил:

— Господа, мои слова для всякого из вас приказ, ежели я сказал, что господин Фейлинг для вас старший, то так тому и быть. Все вы крепче его и старше, все вы не один год истязали себя упражнениями в атлетических и фехтовальных залах. Но господин Фейлинг был со мной в сражении при Холмах и участвовал в бестолковой, но храброй атаке рыцарей на арбалетчиков. А ещё он был со мной при Овечьих Бродах, и когда многие бежали, даже его старший брат, он остался со знаменем один, без охраны. И стоял с моим знаменем, пока не зашло солнце и я не дал приказ отступать.

При этих словах сам Курт Фейлинг окостенел, застыл, и лицо юноши пошло красными пятнами.

— Да и доспехи мои, оружие моё, мой шатёр и моих лошадей он знает лучше всякого другого, оттого он и будет среди вас старшим.

Тут уж господа стали кланяться безмолвно, тем принимая старшинство Курта Фейлинга. А сам он до самых ушей покраснел.

— Господи Боже мой. Его не восстановить! Нет, не восстановить! — причитал лучший в городе оружейник, разглядывая доспехи кавалера.

Волков тут же стоял при нём, смотрел, как старый мастер разглядывает его некогда великолепный доспех, и слушал эти причитания.

— Узор погиб навсегда, особенно левый наплечник, левый наруч, шлем… О Господи, что они делали с вашим шлемом.

— В тот день мне было нелегко, — сухо отвечал Волков.

— Нетрудно догадаться, — кивал мастер.

— Чёрт с ними, с узорами, — наконец произнёс генерал, — верните мне крепость лат, а красота…, — он махнул рукой.

— Попробую, попробую, — говорил оружейник, не отрываясь от осмотра шлема. — Вот тут придётся напаять, тут вытяну, и забрало встанет на место. Сделаю крепко, но опять же узор я восстановить не смогу, и от новой закалки шлем поменяет первобытный цвет. Приводить его в цвет со всеми остальными доспехами придётся по новой.

— Хорошо, и сделайте новую перчатку, ту я в бою обронил, а мужики как раз нас потеснили к берегу, и я её уже не видел больше.

— Попытаюсь повторить, не знаю, удастся ли, уж больно хороша перчатка, — отвечал мастер, вертя в руках латную перчатку от доспеха. — Отличный мастер делал.

А тут Волков ещё и меч обломанный свой достал, показал мастеру.

— Иисус Мария, вы и меч свой сломали! — воскликнул мастер и уже глядел на генерала, как на дикаря, которому достались произведения искусства, а он и не понял того.

— Возьметесь отремонтировать?

— Ремонтировать тут уже нечего, нет смысла, лучше новый клинок ковать, — отвечал мастер.

— Делайте.

— Предупреждаю, с мечом всё просто, а вот с доспехом, особенно с левым наплечником и шлемом, да и со всем другим, былой красоты в тех местах, где буду ремонтировать, уже не вернуть. А где можно, узор попробую восстановить. Но уж больно тонок, больно изящен узор.

— Делайте. Делайте как сможете. Сколько за всё выйдет?

— И за всё попрошу с вас…, — оружейник сделал паузу, оценивая кавалера как плательщика. — Работа тонкая, долгая… Двести монет Ланна, думаю, не меньше.

— Что ж, — кавалер полез в кошель, — если в неделю уложитесь, то вот вам деньги.

Он стал доставать золотые монеты.

— Добрый господин! Неделя? То немыслимо. Месяц, месяц на работу уйдёт!

— Неделя, — настоял Волков, выкладывая семь золотых гульденов на стол мастера, — через месяц я уже должен быть на войне в крепком доспехе, война, кажется, будет нешуточной.

— А что же, — удивлялся мастер, разглядывая мятый и битый доспех, — прошлая ваша война была прогулкой?

Он ждал этого, никто в подлунном мире так не осведомлён, как церковники и банкиры. Не мог, нет, не мог казначей Его Высочества курфюрста Ланна не узнать тотчас о том, что кавалер вчера ужинал со всеми банкирами дома Ренальди и Кальяри. Конечно, монах об ужине прознал, но то, о чём там велась беседа, казначей мог и не знать.

И теперь он пришёл к Волкову в гости сам. Добрый брат Илларион, когда надобность имелась, совсем не спесив был и не заносчив, и шёл туда, куда надо. Особенно когда речь могла идти о больших деньгах. Сидел и ждал его на краешке скамьи, попивая сильно разбавленное вино и беседуя с Агнес. Крест деревянный на верёвке, сандалии простые, сутанка штопанная, сам чист, брит и светел, взглянешь на него и не подумаешь, что перед тобой прелат Святой Матери Церкви, викарий, да ещё и человек, через руки которого проходят за год миллионы серебряных монет.

Он улыбался кавалеру, снова обнял его:

— С доброй вестью я к вам, — сразу сообщил монах, как только отпустил из объятий Волкова. — Утром сегодня был я у Его Высокопреосвященства и сказал, что вы привезли нам приз для монетного нашего двора, архиепископ был очень рад, ваш дар нам очень поможет.

— Прекрасно, — сказал Волков, усаживаясь за стол. — Отобедаете со мной, святой отец?

Кавалер думал, что монах откажется, но тот не отказался, видно, у него были ещё вопросы.

— Отобедаю, отобедаю, — соглашался брат Илларион, усаживаясь рядом.

Ута и Зельда стали быстро расставлять посуду на стол, графины для вина, блюдо с хлебом, покрытое чистой тряпицей. А монах на всё это смотрел немного отстранённо и вёл беседу:

— Видел у вас тут поутру столпотворение, всё люди военные были.

— Да, почтенные отцы приводили своих сыновей в учение мне, я отобрал семерых.

— Вы теперь в городе в большом почёте. Люди сетуют, что не устроили вы шествия, говорят о пирах, что в вашу честь надо затеять.

— Людям хорошо, но мне пока не до пиров, — кавалер оторвался от беседы, увидав Агнес, — дорогая моя, что там у нас на обед?

— Каплун, господин, — отвечала девушка. — Велела его в вине тушить. Пирог с печёнкой, сливы варёные в сахаре.

— Прекрасно, — Волков снова повернулся к монаху, — а когда же мне ждать решения дела, когда архиепископ даст мне помощника?

— Так на аудиенции всё с ним сами и решите, он будет рад вас видеть через недельку, — отвечал аббат.

— Через недельку? — Волков уставился на монаха.

— Ну или дней через десять…, — брат Илларион стал объяснять кавалеру ситуацию, — сейчас сеньору нездоровится, хворь по весне его мучает особенно сильно, сейчас ему лучше, и он надеется встретиться с вами чуть позже.

Волкова всё это не устраивало:

«Чёртовы попы, всегда хитры. Видно, серебро хочет сейчас получить, а аудиенцию с архиепископом через неделю устроить».

А монах смирено смотрел, как Зельда ставит на стол красивый котёл с тушёным петухом.

— Вы уж простите, брат Илларион, — вдруг заговорил Волков твёрдо, ему было не до петуха, — но пока я не узнаю, что брат Николас рукоположен в сан епископа, и что у него при себе есть эдикт на маленскую кафедру с подписью и печатью архиепископа, серебро, что я вам обещал в дар, придётся мне придержать.

И тут лицо монаха переменилось, такая перспектива его удивила:

— Что значит придержать?

«А, ты моё серебро уже за своё считал? Уж, наверное, и перечеканил его в мыслях?»

— А то и значит, святой отец, — спокойно продолжал генерал, — что горцы собирают войско, а ещё и нанимают людишек в соседних кантонах. И мне с ними воевать уже через месяц, — кавалер наклонился к монаху, чтобы тот лучше прочувствовал ситуацию. — Мне одному придётся воевать с целой страной. Понимаете, святой отец? Мне нужен или союзник, или серебро для найма новых людей. И по-другому не будет.

— Ах вот как? — удивлялся опять такому обороту монах.

— Именно так, — продолжал генерал всё так же твёрдо, — и ждать неделю или десять дней, пока архиепископ поправит здоровье, я не могу. Через неделю меня тут уже не будет.

Брат Илларион, не отрываясь, смотрел на Волкова. И во взгляде этого смиренного и тихого человека читалось его железное нутро, что он искусно прятал в себе: «высоко же ты, сын мой, взлетел на крыльях своего самомнения, не убиться бы?»

А генерал взгляда не отводил, и во взгляде его читалось: «Да хоть и так, хоть и взлетел, а что мне, славному генералу, победителю хамов и еретиков, сделается?»

Агнес, которая как раз была рядом, видя взгляды двух этих влиятельных и сильных мужчин и чувствуя смыслы этих взглядов, притихла. А за хозяйкой и Ута с Зельдой замерли, дышать перестали. Даже беспечный обычно Фейлинг, и тот замер на другом конце стола.

И монах, поняв, что генерал в желаниях своих твёрд и отступать не думает, потупил взор и сказал смиренно:

— Что ж, просьба ваша вполне справедлива. Подумаю, как её донести до нашего сеньора.

— Я был бы вам признателен, дорогой друг, — так же с лаской отвечал кавалер.

Тут брат Илларион обратил взор на Агнес:

— А вы, умница и красавица, отчего ещё я не слыхал о вашей помолвке? Дядюшка ещё не нашёл подходящую для вас партию?

Тут Волков немного растерялся, не знал, что ответить на такой вопрос, но Агнес всегда знала, что сказать.

— Я просила дядю с этим повременить, — отвечала девушка.

— Душа моя, чего же вам тянуть? — удивился монах. — Вы уже в тех летах, когда можно и по заповеди божьей искать себе спутника в мирском пути. Вы бываете в лучших домах города, неужели никто из молодых людей вам не приглянулся?

— Ещё не решила я, какой путь выбрать, — отвечала Агнес. — Может, составить кому-то партию, а может, идти в невесты Христовы.

— Ах вот даже как? — удивился монах. — А есть ли у вас духовник?

«Уж не вы ли, святой отец, мылитесь в духовники моей „племянницы?“»

— Есть, святой отец, есть, — сказала Агнес, но имени священника называть не стала, хотя могла рассказать этому монаху, что своему духовному отцу она продаёт зелья для привлечения.

А брат Илларион про её духовника больше ничего спрашивать не стал, не для того он пришёл, он завёл речь про другое:

— А вас, друг мой, наверное, тоже горожане приглашают на обеды?

«Зачем же спрашивать, святой отец, о том, о чём вы и так знаете? Уж спросили бы сразу о том, что вы не знаете».

— Да, вот только вчера банкиры приглашали на ужин.

— Ренальди и Кальяри?

— Они, они.

— О, эти никогда не пригласят просто так, — заметил святой отец.

«Что они, что вы… Вы все никогда и ничего не делаете просто так».

— Да, ужин был деловой, они сделали мне предложение.

— Предложение, конечно, секретное?

— Да, секретное, но от вас, друг мой, у меня секретов нет, — простодушно произнёс Волков. — Они хотят купить у меня серебро.

— То серебро, что вы хотите передать в дар церкви?

«В дар церкви? Да вы его уже в мыслях перечеканили в казну курфюрста Ланна».

— Нет, помимо двадцати пудов, что я хочу передать вам, у меня есть ещё серебро.

— Еще серебро? — удивился монах. — Сколько же его у вас, друг мой?

— Сто пудов, — отвечал кавалер, — или около того. До верности не знаю, взвешивал дурно.

Лицо брата Иллариона вытянулось, как он ни умел владеть собой, как ни скрывал себя за маской спокойствия и благообразия, тут маска не удержалась на его лице.

— Сто пудов? Это… Это большие деньги… — и, уже не пытаясь быть спокойным, он спросил, — а сколько же вам предложили эти мошенники?

— Доторговались до тридцати гульденов за пуд.

Казначей Его Высокопреосвященства считал в уме, наверное, лучше, чем Волков, он сразу всё подсчитал:

— За двести тысяч талеров Ланна они предложили вам всего три тысячи гульденов! Так они предлагают вам меньше половины стоимости вашего серебра!

— Да, кажется так.

— Истинные мошенники. Надеюсь, вы не дали им письменного согласия? — волновался монах.

— Я обещал им подумать.

— Это мудро. Вот что я вам предложу, друг мой, я предложу вам за сто пудов вашего серебра сто десять тысяч талеров Ланна и Фринланда.

— Сто десять тысяч? — Волков прикинул: да, это предложение было заметно весомее того, что предлагали банкиры. На тридцать тысяч серебряных монет больше.

— Только, — монах чуть поморщился, — я смогу расплатиться с вами не сразу. Я буду отдавать вам по двадцать тысяч монет в месяц.

«Ах, какой вы умный, святой отец, возьмёте у меня сто пудов серебра, и из него, на своём же монетном дворе, отчеканите своих же монет двести тысяч штук, и из этих монеток, потихоньку, будете отдавать мне долг в сто десять тысяч полгода. А может, и вовсе их зажмёте при надобности, или если я погибну на войне. А ещё банкиров называли мошенниками».

— Долго, мне деньги сейчас нужны, говорю же вам, у меня война большая предвидится, — отвечал Волков.

— Хорошо, сорок тысяч я вам за неделю соберу, если вы мне те двадцать пудов, что обещали, немедля передадите, — предлагал монах. Волков видел, что он готов был идти на уступки, казначей никак не хотел упускать эти сто пудов серебра.

— О двадцати пудах мы уже всё оговорили, пока не будет у меня нового епископа, про двадцать пудов забудьте.

Гримаса недовольства появилась на лице брата Иллариона, да Волкову было на то плевать. Ему нужен был новый епископ, и если аббат монастыря Святых Вод Йордана хотел получить хотя бы двадцать пудов серебра, он должен был сделать всё, чтобы Волков поехал в Эшбахт с новым епископом.

Брат Илларион встал:

— Пойду к Его Высокопреосвященству. Говорить буду о вашем деле.

— О нашем деле, — поправил его генерал.

— Да, о нашем деле, — сказал монах, поклонился Волкову, затем поклонился Агнес и ушёл.

— И к еде даже не притронулся, — заметила девушка.

— Не до того ему, — отвечал кавалер, погружаясь в думы.

Да, кажется, монахов он уломает, будет ему новый епископ, но отдавать сто пудов серебра за обещание курфюрста, пусть даже письменное, кавалеру не очень-то хотелось. Монет из серебра начеканит, потратит на свои нужды и скажет: извини, сын мой, сейчас денег нет, зайди попозже. Попробуй потом взыщи с князя обещанное.

Времени, конечно, у него было очень мало, но он решил подождать. Должен был прийти за серебром как минимум ещё один человек. Не мог этот человек не знать про серебро. И не мог пропустить мимо себя такое богатство.

А ещё думал кавалер о том, что о визите к нему казначея курфюрста обязательно узнают и банкиры. И этот визит высокопоставленного монаха, разумеется, должен был повысить их предложение. В общем, всё складывалось пока хорошо, но надо было ждать, ждать тогда, когда время и неугомонные враги так торопили.

После обеда один из сержантов показался в проёме двери, и Волков стал гадать, кого это привёл Господь, надеясь, что Господь привёл того, кто ему был сейчас нужен. А сержант и говорит:

— Господин генерал, там к вам господа.

— Что за господа? — на всякий случай уточнил кавалер. — Горожане с подарками?

— Нет, там господин говорит, что он штатгальтер Его Императорского величества.

— Штатгальтер? — вот уж кавалер удивился так удивился, никак, после их недоброй последней встречи, не ожидал он подобного визита. — Хорошо, зови его.

— А с ним ещё два господина, их тоже пускать?

— Всех зови.

Глава 34

Глаза и уши Его Императорского Величества в Ланне господин Краугер был всё так же бледен, как и в прошлую их встречу, а вот учтивость его заметно выросла. Теперь он не корчил гримас пренебрежения и в спеси не оттопыривал нижней губы. Напротив, он склонился в долгом поклоне, как и его спутники.

Волков тоже встал и поклонился. Но затем сел и, мстительностью своею упиваясь, господам сесть не предложил: ничего, постоят.

Но господа недовольства от этого совсем не выказали, а напротив, всем видом своим показывали любезность, особенно любезен был сам штатгальтер. Он и заговорил:

— Кавалер Иероним Фолькоф, полковник Его Императорского Величества, владетель Эшбахта?

— Да, это я, — отвечал Волков, пропустив мимо ушей слово «полковник», — а вас я помню, вы штатгальтер Краугер.

Краугер кивнул и продолжил:

— Его Императорское Величество восхищены вашей победой над хамами, единственное, о чём он сожалеет, так это о том, что грубиян фон Эрлихген не был схвачен.

— Я и сам о том сейчас сожалею, — отвечал кавалер, — но он слишком рано покинул поле боя. Я даже его не видел, когда атаковал повторно. Если бы схватил его, то преподнёс бы смутьяна в дар Его Величеству.

— Тем не менее, император восхищён вашей победой, он говорит, что и не знает, что ему сейчас нужно больше: золото или истинные рыцари и полководцы, такие как вы, кавалер Фолькоф.

Это было лестное сравнение. Если сам император и вправду так говорил о нём… Волков даже заволновался немного. А штатгальтер продолжал:

— Император просит вас, полковник, принять в дар безделицу, — он сделал знак своему спутнику, и тот достал из-за спины небольшую шкатулку, передал её Краугеру, и тот, откинув крышку, преподнёс её Волкову.

То была брошь для закрепления пера на шляпе или на каком другом головном уборе. И брошь эта была великолепна. То был огромный, непередаваемо синий сапфир в обрамлении серебра.

«Десять золотых? Да нет… Двадцать! Двадцать пять!»

— Лазурь и серебро, — произнёс Краугер, ставя шкатулку на стол перед Волковым, — ваши цвета, кавалер.

Да, лазурь и серебро. Неужели император теперь знает про его цвета? Скорее всего нет, но его советники знают точно.

— Благодарю вас, господин штатгальтер, — отвечал кавалер, стараясь сдерживать страсти, что бушевали в его душе, — внимание императора — уже великая награда, а уж такое сокровище и вовсе благодать.

— В таком случае, разрешите считать мою миссию оконченной, — произнёс Краугер, — не смею вас больше донимать своим присутствием.

Штатгальтер и господа, что были с ним, ему снова кланялись, Волков тоже встал и прежде, чем они уже повернулись к двери, кавалер, как будто между прочим, «вспомнил» о том, о чём ни на миг не забывал:

— Господин штатгальтер.

— Да? — Краугер и его спутники остановились.

— А как же неразрешённое наше с вами дело?

Волков хотел уже напомнить ему о векселе, о деньгах. Но штатгальтер его опередил:

— Так нет между нами никаких неразрешённых дел, а тот вексель, что вы мне приносили, будет вам выплачен тотчас, как только вы его подадите снова. Можете даже сами не приходить, а прислать верного вашего человека с ним и подать вексель моему секретарю. И того будет достаточно.

— Прекрасно, завтра же всё и улажу, — сказал Волков.

— Распоряжусь, чтоб вас или вашего человека завтра ждали, — обещал штатгальтер.

После он принимал посетителей с подарками, потом разговаривал с молодыми людьми из своего выезда. Повесы ещё не поняли, что жизнь их изменилась, не знали они, что такое дисциплина, пришлось их вразумлять, объяснять им, что это дома они были господами, а тут они его оруженосцы и будут делать то, что им по чину положено. То есть сами чистить его коней, а не поручать это своим слугам. И господину Фейлингу генерал сделал внушение, что он чересчур мягок и добр, а раз он старший, то должен быть требователен ко всем подчинённым.

У него были планы на вечер, он собирался проехаться по кабакам и трактирам, узнать, как его сержанты нанимают новых солдат. Ему надо было понять, как идёт набор, охотно ли идут люди под его знамя, хватает ли денег у сержантов, но тут пришли известные ему господа. Это были городские военные, которые просили его быть на пиру, что они устраивали в его честь. Как отказать тем, кого ты считаешь братьями своими? Конечно же, он пошёл, тем более, что, в отличие от штатгальтера, который называл его полковником, эти господа, чтя солдатские традиции, звали его генералом.

Дело было в хорошем трактире, который звался «Кабанья башка» и был на площади, как раз против городской ратуши. Его посадили во главу стола, по правую руку от него сидел капитан городского ополчения, по левую — капитан городской стражи. Остальные чины сидели по убыванию. Ещё не начали ставить блюд на стол, как господа военные стали пить вино и спрашивать его, как было дело, как вёл себя фон Бок, как воевали мужики. Волков рассказывал всё без утайки. И то, что с маршалом у него сразу не заладилось. И с генералом фон Беренштайном отношения были дурны. И что он угодил в страшную засаду, и как солдаты не хотели строить лагерь, а желали отступать. И как он построил лагерь, и как отбил атаку на него. Как генерал попытался переправиться через броды, но не дал резервов, когда это было нужно. И как после неудачи отъехал, сославшись на болезнь. Только про Агнес он ничего не рассказал. А сказал лишь, что после первой отбитой атаки мужики стали отдыхать, а их офицеры уехали. А он, хоть и приказано ему было отступать, уговорил офицеров провести ещё одну атаку. И она-то и была успешной. Так он хамов побил и захватил их лагерь. Господа офицеры слушали его с большим вниманием, перебивая лишь уточняющими вопросами. А потом пили за его здоровье до самой ночи. И выпили крепко, так крепко, что многие не могли сами идти домой, а легли спать прямо там в трактире на лавках. А сам Волков едва держался в седле, когда возвращался домой.

Утром ему понадобилось умение Агнес врачевать, так как чувствовал он себя нехорошо. А его уже с утра дожидались люди. То были всякие купчишки с подарками. Кто куль муки привёз, кто пива, кто пришёл подарить шитья для женщин дома фон Эшбахтов. Но один из них был монах. И то был не монах из монастыря за забором, коим руководил аббат Илларион. То был монах иной. Волков сразу понял, что посыльный это от двора Его Высокопреосвященства. И был прав.

— Что тебе? — спросил у него Волков, всё ещё не очень хорошо себя чувствуя и беря чашу с кофе, что подала ему Агнес.

— Брат Родерик просит вам передать, что сегодня, после вечерней мессы, Его Высокопреосвященство примет вас у себя.

«Ну конечно, как разговор зашёл про деньги, про большие деньги, так уже неделю ждать не нужно, нашлось для меня время у архиепископа».

— Передай викарию, что буду непременно, — ответил он монаху, после чего тот удалился.

Он привёл себя в порядок и, пока было время, поехал по городу. Он уже знал, где сидели его сержанты, нанимавшие солдат, о том ему рассказали вчера офицеры на ужине. Говорили, что многие их подчинённые подумывают наняться к нему на одну кампанию. Среди солдат и сержантов его считали очень удачливым командиром, который всегда с добычей. Это ему льстило, и его ожидания оправдались. Те сержанты, что нанимали людей в стрелковые роты Рохи, сказали, что уже набрали полторы сотни желающих. И больше уже не берут. Ждут, когда подойдёт войско, чтобы передать новонабранных капитану. У других тоже дела шли неплохо, и не мудрено, Волков предлагал за два месяца девять с половиной монет. Это было на три талера щедрее, чем за то же время предлагали рекрутёры императора совсем недавно. Единственное, что отпугивало людей, так это разговоры, что придётся воевать с грозными горцами. Но разговоры о том, что кавалер Фолькоф фон Эшбахт уже бил их дважды и один раз грабил, настраивали людей на нужный лад. И народ шёл в роты хороший, опытный.

Как поговорил с сержантами, так поехал домой, а тут как раз рядом был городской арсенал, около которого собирались купцы, что торговали оружием, стояли оружейные ряды, где красовались вывески лучших оружейных домов земли Ланн и Фринланд. Волков слез с коня, пошёл глядеть, чем торгуют.

Но сколько ни бродил генерал, ничего интересного для себя не нашёл. Купчишки, как прознали, кто меж ними ходит, так подбегали, шапки снимали, кланялись, просили на их товар взглянуть. Но ничем ему угодить не могли. Всего у него было в достатке, те трофеи, что взял он в лагере у мужиков, были избыточны: и кирасы, и шлемы, и бригантины, и рукавицы латные с наплечниками и горжетами, всё у него было, всего хватало.

А пик и копий так полковники для своих полков сами прикупят по надобности, как будут в городе. Единственное, что он искал, так то были мушкеты. Но ни один из купцов такого товара не имел, хотя многие предлагали ему хорошие, лёгкие аркебузы. Но ему они были без надобности. И поначалу он злился на то, что у дурней нет мушкетов, а потом, поразмышляв, стал даже радоваться. Огромный город Ланн слыл во всех окрестных землях главным оружейным и цехом, и рынком, и если тут нет мушкетов, то, значит, и спроса на них нет. Ещё так никто и не понял, насколько это грозное оружие. А значит, и у горцев такого оружия не будет.

С этими мыслями он поехал домой обедать.

Глава 35

В огромной приёмной зале дворца архиепископа люди, как всегда, были, а шума в приёмной не было, все говорили тихо, ногами не топали и не шаркали, потому как за большим столом у дверей в зал аудиенций сидел человек весьма строгий. То был старый знакомец Волкова, старый его неприятель, канцлер Его Высокопреосвященства викарий брат Родерик.

Волков, как вошёл в зал, так сразу пошёл к нему, а за ним, вызывающе гремя своими мечами и кавалерийскими сапожищами с каблуками, пошли два молодых человека — один из них Фейлинг, другой Хайнцхоффер, которого кавалер взял из-за внешности. Он был высок, статен и широкоплеч. Волков же был в лучшей своей одежде, при новом мече с изящной гардой и богатыми ножнами, что он взял себе из трофеев в мужицком лагере. Он был хорош, всё-таки на приём пришёл, а на берете его чёрном сиял неестественно синим цветом сапфир в серебре, подарок императора.

Брат Родерик, хоть и не любил его явно, но из-за стола встал, кивнул ему без лишней учтивости:

— А, вот и вы, генерал. Брат Илларион за вас хлопотал.

Волков кивнул ему в ответ. А монах продолжал:

— Хорошо иметь влиятельных друзей при дворе. Одно их слово — и вы на приёме у архиепископа.

— Друзей хорошо иметь везде, — заметил кавалер тоном нейтральным и добавил: — прошу вас доложить обо мне курфюрсту.

— У Его Высокопреосвященства проситель, надо будет подождать.

— Я подожду, но прошу вас немедля сообщить, что я прибыл, — настоял кавалер.

Приор поджал губы, изображая улыбку. И, не произнеся ни слова, открыл тяжёлую дверь и скрылся за ней. И до десяти не успел бы сосчитать кавалер, как дверь открылась и тут же, почти в объятия его, из покоев выбежал монах. Кавалер сразу узнал его. То был его старый приятель, с кем они ездили в инквизицию, брат Николас.

Он был возбуждён. Узнав Волкова, поздоровался и заговорил быстро:

— Господин, видно, вы в желаниях своих очень упорны.

— Почему вы так думаете? — осведомился у него Волков.

— Вчера вечером меня звал к себе отец Илларион, велел исполнять пост трёхдневный самый суровый, велел поститься на хлебе и воде и молиться сорок раз в день. А сегодня звал меня к себе сам архиепископ, разговоры со мной вёл.

— И к чему же это всё? — спросил Волков.

— Такой пост назначают перед рукоположением в сан, — многозначительно сказал монах. — Вот я и думаю, что это ваша затея удалась.

— А вы не рады? Епископом будете.

— Ох, уж и не знаю даже, этот чин по мне ли. Я же больше по инквизиции служил, а тут вон как… Интриги да политика…

— Вы мне будете там нужны, а интриговать научитесь быстро, умом вы не обделены, — произнёс Волков, хотел что-то ещё добавить, да тут дверь открылась, и появившийся брат Родерик сказал высокопарно:

— Генерал, Его Высокопреосвященство примет вас.

И отошёл от двери, пропуская кавалера. Молодые люди, что были с ним, по незнанию попытались идти следом, да викарий молча стал у них на пути с видом холодным: куда собрались? Вас не звали! И они остались за дверью.

Его Высокопреосвященство мало изменился с их последней встречи.

Он, увидав Волкова, начал тяжело вставать из кресла, из подушек, монахиня и лекарь его ему в том содействовали, а он уже издали говорил кавалеру, протягивая руки:

— Ну иди сюда, сын мой, дай старику обнять тебя.

От него пахло благовониями, лекарствами и вином, а объятия его были ещё весьма крепки.

— Рад, рад, что тебе доверили дело с мужиками, — говорил курфюрст, выпуская Волкова из объятий. — Кто же тебя пригласил туда?

— Старый мой знакомец, жид Наум Коэн приезжал ко мне. Уговаривал.

— Знаю его, слуга императора и карман его. Значит, приехал он к тебе, наверняка привёз золото, а ты и согласился?

— Я бы не согласился, да он привёз от императора патент полковника, как тут устоять было?

— Ловкач он, ловкач, — говорит архиепископ, не выпуская руки кавалера из своей руки. — Пойдём, сядем, я долго стоять не могу, ноги мои опять распухли.

Они проходят, курфюрст садится в своё кресло, а молодой монах ставит для кавалера раскладной стул подле него.

— Ну, рассказывай, как было дело? — продолжает архиепископ. — Как смог побить мужиков, которых два года до тебя никто побить не мог? Хоть были среди желающих их побить люди именитые в военном ремесле.

Волков, поначалу польщённый такими словами, стал рассказывать, и рассказывал то же, что вчера вечером рассказывал офицерам города Ланна. Вот только они слушали молча, едва рты не раскрыв, каждое его слово ловя, так они хотели всё услышать из первых уст, а архиепископ слушал вполуха, вернее даже, делал вид, что слушает. Волков тут и понял, что не для того звали его во дворец, чтобы слушать военные байки, понял, что весь интерес курфюрста показной, что ждёт курфюрст, когда он закончит, чтобы перейти к делам, к тем делам, что волнуют Его Высокопреосвященство. Поняв это, кавалер вздохнул и быстро закончил рассказ:

— А подлеца рыцаря фон Эрлихгена изловить мне не удалось.

— Прискорбно, прискорбно сие, — заметил архиепископ расстроенно. И тут же ожил в интересе своём: — А говорят, что ты, сын мой, взял большой плен. Многих мужиков изловил.

«Всё-то вы, Ваше Высокопреосвященство, знаете!»

— Взял полон немалый, почитай полторы тысячи человек, — ответил Волков.

— И всё были еретики, Лютера да Кальвина дети?

— Все как один, сеньор. Все как один.

— А слышал я, что при войске твоём был истинной веры человек. Что не дал казнить тебе всех детей сатанинских и обратил их в веру праведную, привёл к причастию и почитанию церкви.

— Был такой монах, брат Ипполит его имя, — отвечал Волков медленно, волнуясь, что архиепископ захочет увидать того монаха, а то ещё и забрать его у Волкова. — Молодой ещё человек, человек честный, но нестойкий, поплакать любит, когда трудно.

— То молодости присуще, — отвечал архиепископ и, к радости Волкова, не стал дальше говорить про монаха, а продолжил разговор про пленных. — А ты тех пленных, говорят, не отпустил? При себе оставил?

И тут кавалер подумал вдруг, что лучше было бы, если бы этот старый и хитрый поп про монаха продолжил разговор, а не про пленных.

И оказался прав.

Архиепископ, наклоняясь к нему ближе, так близко, что кавалер опять почувствовал запах вина и лекарств. И глаз хитрых с него старый поп не сводит.

— Не отпустил, при себе держу, — отвечал Волков. — В крепость их себе записал.

«Тебе-то, поп, что до того?»

Волков всё больше и больше волновался, но нужно было отвечать честно, разве попу этому соврёшь? Князь церкви всё-таки. Да и знает он всё уже.

— Записал себе в крепость. Отпускать-то их нельзя было.

— Это большая мудрость, сын мой, большая мудрость, вижу я, что в тебе не ошибся.

Архиепископ на секунду откинулся на спинку кресла, отвёл от генерала взгляд и тут же вернулся к нему обратно:

— Сын мой и друг мой, а дай мне из этих мужиков своих хотя бы двести душ.

И сказал он это так, словно о какой безделице говорил, о пустяке, о яблоке или о башмаке старом, который вдруг ему понадобился, о пустой какой-то вещи, а не о сотнях людей. И эта простота так поразила Волкова, что он по первости не находил, что ответить, смотрел на архиепископа взглядом, полным удивления, а потом наконец вымолвил:

— Двести душ вам дать?

— Да хоть двести, понимаешь, после войн да чумы земельки мои людишками оскудели. Пустые стоят, поля не паханы. Так ты мне дал бы немного своих пленных, душ двести, а я тебе тоже услужу, — продолжал поп весьма настойчиво.

— Услужите? — кавалер всё ещё пребывал в растерянности и, кажется, не понимал, о чём говорит курфюрст.

— А как же, конечно, вон у меня только что был знакомец твой, брат Николас; коли ты мне с людишками поможешь, так я тебе завтра же рукоположу его в епископы и отправлю его на кафедру в твой Мален.

— Да как же так? Мы же с аббатом Илларионом договаривалась, что за это я дам вам двадцать пудов серебра, — чуть растерянно произнёс Волков.

— Эх, понимаешь, сын мой, — начал объяснять ему архиепископ, — серебра того я и не увижу, уйдёт оно сразу в долги. А людишки твои лично для меня будут.

И кавалера тут едва не перекосило от злости:

«Чёртовы попы, жеребячье семя, псы алчные, в алчности своей пределов не знающие. Тянут, тянут, тянут себе всё, до чего только дотянуться могут. Из руки вырывают, ни стыда, ни страха не имеют. Что силой взять не могут, так клянчить будут. Будьте вы прокляты».

А архиепископ по лицу его увидал, кажется, его настроение, в чтении по лицам старик знал толк, и тут же поднял руку, а в руку его секретарь, стоящий за креслом, сию секунду положил бумагу. И архиепископ ту бумагу протянул Волкову:

— Слыхал я, что солдаты твои провозгласили тебя генералом, это большой почёт, большой. Но вот патента на чин солдаты дать не могут. Вот тебе патент от меня. Отныне ты генерал земли Ланн и Фринланд с патентом. А завтра будет тебе и епископ.

Волков рассеянно заглянул в бумагу и даже не поблагодарил курфюрста, а тому и не надо было благодарности, он продолжал выуживать своё, вцепился, словно пиявка:

— Так что, дашь мне двести мужичков?

— Двести мужичков? — кавалер сидел с бумагой в руке, но уже стал приходить в себя. — Нет, сеньор, двести мужиков дать никак не получиться. Мужиков тех у меня переписанных лишь четыреста пятьдесят, остальное всё бабы да дети неразумные. А из тех мужиков многих я своим офицерам за доблесть обещал. Коли вам две сотни отдам, так мне самому совсем мало останется.

— Что ж, — вздохнул архиепископ горестно, — дай хоть сто пятьдесят. Я и тому буду рад. Ты даже не представляешь, как пустынны земли мои.

— Сотню дам, — твёрдо сказал Волков, — больше не могу.

— Сотню так сотню, — опять архиепископ вздыхает, — но только с бабами давай, ни к чему нам бобылей плодить. Не по-божески это.

«Не по-божески? Не по-божески?!»

— Как вам будет угодно, монсеньор, — ответил Волков, вставая, — пришлите тогда ко мне завтра брата Николаса с эдиктом на кафедру Малена, а я, как придут люди, отсчитаю вам сто мужиков и сто баб с ними.

— Ступай, ни о чём не переживай. Завтра будет у тебя новый епископ, — заверил его курфюрст, — а ты, как его у себя увидишь, так серебро казначею посылай, не тяни, больно нам оно к спеху.

Волков вышел из приёмной залы белый. Патент курфюрста смял в руке. И лишь одно слово повторял он про себя:

«Воры! Воры!»

И других слов сейчас он не находил. Пошёл к выходу. Брат Николас, что дожидался его для разговора, даже не отважился заговорить с ним. Фейлинг и Хайнцхоффер поспешили за генералом озабоченные. Находившиеся в зале иные люди молчали.

И лишь брат Родерик откровенно посмеивался ему в спину с присущим ему высокомерием.

Когда он вернулся домой, там был молодой банкир Энрике Ренальди. Они с Агнес, удивительное дело, пили кофе, хотя Агнес раньше его иначе, чем бурдой, не именовала. И, кажется, им вдвоём было весело.

— Дядя, — Агнес встала, вышла из-за стола и, как положено благовоспитанной девице, сделала книксен и сказала: — Гости к вам.

Ренальди ему поклонился. Волков же лишь кивнул в ответ.

Не до гостей ему сейчас было. Совсем не до гостей, и по его сумрачному виду поняв это, банкир сразу сказал:

— Уж простите, генерал, что зачастил к вам непрошенный, я всего на одну минуту. Сделать вам новое предложение.

«А, прознали, что у меня казначей курфюрста был».

— Я вас слушаю, друг мой, — произнёс кавалер, опускаясь на своё место во главе стола.

— Отцы подумали и решили предложить вам тридцать три гульдена за пуд серебра.

Волков положил перед собой бумагу, патент на генеральский чин, подписанный курфюрстом Ланна, разгладил и ответил красавцу:

— Предложи ваши отцы мне эту цену на ужине, так я бы сразу согласился. А теперь я лишь могу сказать то же, что и сказал вам до этого: я подумаю.

Энрике Кальяри низко поклонился:

— Надеюсь, что ваши размышления приведут вас к нам.

Когда он ушёл, девица подошла к кавалеру.

— Опять злились? — и без всякого стеснения стала расстёгивать ему колет на груди, а потом просунула руку под одежду. — Говорила вам, нельзя вам яриться, ярость ваша убьёт вас быстрее, чем железо врагов.

Ах, как она, этой своей ручкой маленькой, выручала его. Как только проникла её рука к нему под одежду, так сразу растаяла тяжесть, что давила грудь. Он откинулся на спинку стула. Закрыл глаза. А она, одной рукой врачуя его, другой взяла со стола бумагу и заглянула в неё:

— О! Архиепископ дарует вам чин генеральский.

— Дарует, — буркнул он.

— А вы такую бумагу комкаете! — говорит девушка, возвращая бумагу на место. — Неумно это. Ну, говорите, что стряслось?

— Добился я того, что мне было нужно, — размышляет вслух кавалер, — завтра тут будет новый епископ маленский.

Она убирает руку с его груди, садится рядом.

— Епископ этот будет мне в большую помощь, но один человек… всё равно мне сильно мешает. Влиятелен больно. Никак мне его не одолеть.

— Да, уже говорили вы мне о нём, кажется… — догадалась Агнес. — Только не сказали имя этой занозы.

Волков помолчал, не хотел он к этому прибегать, не хотел Агнес в это дело втягивать, видит Бог, не хотел, но как с таким подлым и неустанным в своей подлости человеком ещё можно было совладать? Другого способа, кроме как просить девицу, что сидела перед ним, он не видел. И он произнёс его имя:

— То граф фон Мален. Сосед, родственник и враг мой.

— Ну и не печальтесь о нем, — с необыкновенной лёгкостью сказала Агнес, — подумаю, что с ним можно сделать. Завтра утром что надумаю, то и скажу вам.

И тут же забыла она об этом разговоре, словно о пустяке они разговаривали. Стала звать Зельду, чтобы та подавала господину ужин. А он смотрел на неё и удивлялся в который раз. Она стала красивее. Взрослее. Сильнее. Опаснее. Как бы с такой лиха не испить. Как бы беду она не накликала. Впрочем, она была ещё и умна. На то он и уповал.

Видно, что архиепископу деньги были очень нужны. Уже после завтрака Волков принимал у себя свежеиспечённого епископа города Малена. С ним был и казначей Его Высокопреосвященства аббат Илларион.

«Ишь как им деньги нужны, не дали даже брату Николасу трёхдневный пост перед рукоположением выдержать».

Брат Николас под одобрительные кивки аббата протянул кавалеру красивую бумагу. Тот взял её в руки, начал читать. Потом поднял голову:

— Значит, монсеньор епископ, при рукоположении в сан вы изволили взять себе имя Бартоломей.

— Да, — кивнул бывший брат Николас, — в честь святого Бартоломея Аквинского.

— Прекрасно. Прекрасно.

— Надеюсь, паства меня не отринет, — продолжалновый епископ города Малена.

— Уж я об этом позабочусь, — обещал епископу кавалер. — Не волнуйтесь, монсеньор, у вас там будут друзья. У вас там они уже есть.

Слово «монсеньор» для простого монаха из инквизиции было непривычным. Он смотрел на Волкова удивлённо и, кажется, чуть испуганно.

«Ничего, пусть привыкает, он теперь духовный отец целого города, целого графства».

А казначею, видно, не терпелось. Эти все разговоры слушать ему было недосуг:

— Генерал, а серебро, обещанное церкви, в тех ящиках, что лежат в телегах на дворе?

— Да, это оно при моих гвардейцах день и ночь. Все десять ящиков ваши. Ящики крепки, берите топор, мой друг, смотрите сами.

— А не одолжите мне свои телеги и своих лошадей? — просит аббат.

— Ну разумеется, попрошу гвардейцев вас сопровождать.

Аббат сразу встал, ему не терпелось увидеть серебро на своём монетном дворе.

Волков и епископ Бартоломей вышли на двор за ним следом.

Пока впрягали коней, брат Илларион осмотрел и проверил на крепость все ящики. Как только всё было готово, сразу откланялся.

А Волков наставлял сержанта Вермера:

— Не вздумай им телеги с лошадьми оставить, потом их не сыщешь, ящики сгрузишь и уезжай с телегами.

Сержант всё понял. Уехал, повёз серебро. А новый епископ Малена и генерал вернулись в дом.

— Думаю сейчас уехать, — сказал брат Бартоломей. — Приеду, осмотрюсь, с отцами в приходах познакомлюсь.

— У вас и кареты нет, — заметил Волков, глядя на монаха.

— Доеду с попутными телегами. У меня есть немного денег, но сначала думаю купить подобающее сану облачение. Люди смеяться будут над моим рубищем, говорят, Мален город небедный.

Да, вид у него был отнюдь не епископский. Волков смотрит на него пристально и потом говорит:

— Ничего не покупайте. Езжайте так. Ведите себя скромно. Возьмите себе монаха-помощника, пусть при всех зовёт вас монсеньор епископ, сами же будьте неприхотливы. В Мален не езжайте, езжайте поначалу ко мне в Эшбахт, там станете в доме моём.

Брат Николас был совсем не глуп, он сразу смекнул, что задумал кавалер:

— Хотите, чтобы я явился в Мален в нищете праведной, как первые подвижники церкви?

— Именно, — улыбался Волков, довольный тем, что монах сразу всё понимает, — но вам придётся дождаться меня. Сидите у меня дома, пока я не приеду.

— Буду жить у вас и объезжать окрестности в простой телеге, знакомиться с настоятелями церквей, с местной знатью, но в город до вашего приезда не поеду.

— Отличная мысль, пусть попы в городе и сами горожане раздумывают над вашими действиями. Только в Мелендорф к графу не заезжайте, держитесь от греха подальше.

— Так всё и сделаю.

— Сейчас напишу вам письма к жене и к моей подруге Бригитт. Передадите их. Напишу Бригитт, чтобы вам помогала по возможности. Как напишу, так езжайте, — сказал Волков.

— Будь славен Господь, да осветит он путь наш, — отвечал ему епископ, осеняя себя крестным знамением. — А я, пока вы пишете, схожу в монастырь, найду спутника себе и помощника.

Волков, как ушёл монах, сел писать письма, а тут в обеденной появилась Агнес. Под глазами круги, бледна, в щеках спала, словно похудела. И сама совсем не так красива, как была вчера; сделала книксен, села рядом, велела подать себе… кофе!

С сахаром и сливками, и со сдобой жирной. А пока Зельда принялась в ступке толочь кофейные зёрна, Агнес кавалеру и говорит:

— Слыхала я сверху, что вы какого-то монаха к себе в Эшбахт отправляете.

— Да, отправляю, — отвечает тот, откладывая перо.

— Человек тот, о котором мы говорили вчера, непрост, — тихо произносит девушка. — К нему и не подобраться.

Волков смотрит, не слышат ли его слуги или господин Фейлинг, так же тихо ей отвечает:

— Сие не мудрено. Он граф. Вечно при нём люди: свита, холопы.

— Да уж ладно, — продолжает дева, — поеду в Эшбахт, Сыч для дела мне понадобится.

— Я ему напишу, чтобы помогал тебе.

Агнес взглянула на него и, кажется, улыбнулась:

— В том нет нужды, сама ему скажу. Я к вам в Эшбахт поеду, посмотрю, как к этому человеку можно подобраться. Сразу его не убью, время на то потребуется. А монаху скажите, что с собой его взять могу.

— Нет, — кавалер подумал и ещё раз сказал, — нет, пусть сам собой добирается. И знаешь что…

— Что? — девушка внимательно глядела на него.

— Ты до моего приезда… — тут он стал подбирать слово, — до моего приезда дела не делай. Мне сначала кое с кем поговорить нужно будет.

— Хорошо, господин, — сказала Агнес.

Волков взял уже перо, чтобы продолжить письма, но остановился:

— И ещё… Ты в доме у меня не останавливайся. Остановишься в трактире. Скажешь трактирщику, что я велел лучшие покои тебе предоставить.

А Агнес вместо благодарности посмотрела на него взглядом долгим. Смотрела пронзительно и с обидой, так же и говорила:

— Монаха со мной в дорогу не пускаете, в доме своём жить не дозволяете, словно я с проказой или умалишённая.

— Не мели чепухи, — строго сказал Волков, снова принимаясь за письмо. — Как сказал, так и делай. Не прокажённая ты, и ценю я тебя, и люблю даже. Но для дела лучше будет, если делать, как я велю.

Да, всё правильно он сказал, девушка не нашлась, что ответить, и смотрела на него всё ещё зло, но, кажется, уже успокаивалась. На самом же деле он действительно не хотел, чтобы она жила в его доме, потому что он боялся… Там, в доме, две беременные женщины, его женщины, а Агнес — она… В общем, поживёт в трактире, от греха подальше, авось не умрёт. Всё равно недолго ей там жить, он скоро сам приедет в Эшбахт.

Глава 36

Агнес собиралась в дорогу с руганью, с суетой. Тиранила Уту, кухарку Зельду, всё ей было не так. Она и на конюха своего накричала бы, да он в дом не входил. Запряг новых лошадок в карету и был с ними на дворе. А между криками и укладкой сундуков девица успевала подбежать к кавалеру, просунуть правую руку ему под одежду, левой рукой обхватить шею и говорить при том негромко:

— А вы, господин мой, помните: злобиться и яриться вам нельзя, ярость ваша вас в могилу сведёт. Как злиться начинаете, так пейте хоть зелье, что вам брат Ипполит намешал. Может, и не поможет, но уж и не навредит, я по запаху чувствую.

И тут же оставляла его, убегала с криком:

— Ута, дура стоеросовая, а батистовые рубашки, которые расшиты, ты положила?

— Ох, госпожа, позабыла. Они сушатся, сейчас уложу.

— «Позабыла», — передразнивала служанку хозяйка, — гусыня безмозглая. А туфли новые где?

— Сейчас положу.

Напоследок, как всё было готово, девушка подошла к нему, обняла и прошептала:

— А за графа, занозу эту, не волнуйтесь, теперь он не ваша, теперь он моя забота.

Наконец они собрались и уехали, двор дома стал пуст. Ни кареты, ни телег с серебром. Только пара гвардейцев во дворе осталась да трое молодых господ из выезда дома за столом. Он и часа не провёл в раздумьях, как вошёл гвардеец и доложил:

— Два кавалериста из наших приехали.

— От Брюнхвальда? — обрадовался Волков.

— Кажись, от него.

Невысокий кавалерист, весь в пыли дорожной, в комнату не пошёл, говорил с порога:

— Полковник Брюнхвальд велел передать вам, господин генерал, что завтра, если Бог даст, войско ваше здесь будет. И обоз, и плен с ним.

«Раньше на день, чем я думал. Да, у Карла не забалуешь, у него никто не отстанет».

— Спасибо, солдат, как помоетесь, так попросите сержанта, он даст вам еды, а спать сегодня можете в доме, в людской.

И тут, то ли от ласковой заботы Агнес, то ли от хороших вестей стало у него на сердце легче. А что, враг в горах силы собирает, ну и он не бессилен. Граф воду мутит, так к нему девица неумолимая поехала, опять же епископ теперь в городе будет его, серебро продаст — огромные деньги будут. И обида на корысть архиепископа, что душила его последний день, вдруг сошла на нет.

«К чёрту его. Служил ему, как мог, а ему всего мало и мало, больше я ему не слуга, а он мне не сеньор, отныне только себе буду служить».

И тут взгляд его упал на молодых господ, что в безделии ожидания приказов находили для себя глупые занятия и шутки. Один из молодых господ был Стефан Габелькнат, коего остальные юноши дразнили «водоносом».

Его-то Волков и позвал к себе, и когда тот подошёл, усадил молодого человека рядом:

— Фамилия ваша, кажется, купальни в городе имеет?

— Истинно так, сеньор, — отвечал молодой человек. — Лучшие в городе купальни наши. Самая лучшая — та, что у Габенского ручья.

Остальные молодые господа, естественно, притихли и тянули шеи, чтобы лучше расслышать то, о чём они говорят.

— И что, хороши там девы?

— Девы? — молодой человек чуть подумал. — Девы там хороши, да больно жадны, но ежели вы, господин, в купальни собираетесь, то можно туда пригласить и других дам.

— Других дам? — удивился Волков.

«Уж не про уличных ли и трактирных девок он говорит?»

— Достойных дам, сеньор, — понизив голос, чтобы его не слышали приятели, продолжал Габелькнат.

— Что значит достойных? — так же тихо спросил кавалер.

— Вдов, из тех, что молоды, да и замужних некоторых дам, за которыми мужья уследить не могут, — он тут добавил многозначительно: — Или не хотят.

— Не хотят? — удивлённо переспросил Волков.

На что молодой человек просто кивнул: да, не хотят. И продолжил:

— А если сказать, что лично вы, рыцарь Фолькоф фон Эшбахт, устраиваете пир, так ещё и незамужние девы многие захотят прийти. Девы младые из семей хороших.

— Даже девы младые из хороших семей? — сомневался генерал.

— Придут, придут, — заверял его Габелькнат. — О вас весь город только и говорит, все с вами знакомиться мечтают, люди ещё и злятся, что вы пир не устраиваете и бал не даёте в честь своей победы, хотя взяли большие трофеи. Одни говорят, что вы заносчивы, а другие говорят, что вы человек отнюдь не светский, а вовсе даже солдафон и обществом пренебрегаете, а лишь с солдатами дружбу водите.

— Вот как? — опять удивлялся кавалер, может, в том и был смысл, может, и нужно было потратить денег на пир и на бал, впрочем, не до пиров и балов ему было, времени до новой войны оставалось всё меньше и меньше. — К чёрту пиры. Если горцев одолею, обещаю пир на тысячу талеров, а пока давайте-ка, Габелькнат, соберите мне дев и вдов, и всех этих неверных жён, что вы знаете. И арендуйте мне вашу купальню у ручья на вечер.

— Купальню вам арендовать нет нужды, сеньор, — отвечал ему молодой человек, — скажу отцу, так он вам её без денег предложит, а насчёт дам… Лучше, если то ночью будет.

— Ночью?

— Ночью, сеньор. Дамы, и особенно девы, при свете на пир не явятся. А вот как ночь настанет, так будут обязательно. Прилетят, как мотыльки на свет. Только поманите.

— Как мотыльки?

— Да, сеньор. Многих звать?

— Ну, не знаю, тех, что помилее. Полдюжины зови.

— Позову первых красавиц города, — обещал Габелькнат.

И пошёл к выходу, а его приятели Румениге и фон Каренбург кричали ему вслед:

— Пройдоха! Купчишка!

— Чёртов водонос! Вот так продвигаются они по службе!

А он только посмеивался им в ответ.

Тот человек, которого он ждал и которому уже собирался сам нанести визит, наконец появился у него. Жид Наум Коэн был помят и выглядел усталым.

— Три дня гнал лошадей к вам, — говорил он, по-стариковски шаркая ногами и всерьёз опираясь на палку.

Молодые господа смотрели на посетителя весьма удивлённо, не понимали юноши, как Рыцарь Божий может принимать в доме своём христоубийцу, да ещё предлагать ему сесть с ним за стол.

— Садитесь сюда. Прошу вас, — говорил Волков, указывая на стул рядом с собой.

— Поздравляю вас, друг мой, с большим делом, вижу я, что не ошибся в вас. Враг побит и рассеян, сам император вами восхищён был.

А Волков смотрел на старика и вдруг стал понимать, что не для того он коней три дня гнал. Что победа для Коэна не много значит, что говорить он собрался о другом.

«О серебре, конечно. Ну что ж, давай поговорим про моё серебро, потому я на все предложения и не соглашался, что тебя, старик, ждал, хочу твою цену услышать».

И Волков не ошибся. Старик повернул голову, посмотрел на молодых господ, что сидели в конце стола. Волков этот взгляд сразу понял:

— Ступайте на двор, господа.

Молодые люди сразу вышли.

А Коэн, убедившись, что они теперь с кавалером остались наедине, начал говорить. Думал генерал, что гость торговаться начнёт, да просчитался, не за тем Коэн коней гнал:

— После победы вы взяли большой трофей, полон взяли. Думаю, вам досталось всего немало. Ведь немало?

— С чего бы вам мои деньги считать? — поинтересовался кавалер.

А Коэн словно вопроса не слыхал:

— К добыче по праву вашей вы ещё присовокупили и не своё!

«Ах вот ты о чём!»

— Что же не своё я присовокупил? — уже тоном не удивлённым, а скорее холодным спрашивает кавалер.

— То серебро, что взяли вы из реки, — спокойно отвечал Коэн. — Надобно будет его вернуть.

— Вернуть? — Волков едва сдержался, чтобы не усмехнуться, чтобы даже не засмеяться ему в лицо.

— Да, вернуть, — твёрдо говорит Коэн. — Ну, за исключением той части, что вы уже отдали в дар Его Высокопреосвященству. Ту часть серебра будем считать утерянной, я уговорю хозяев, что то серебро ушло безвозмездно.

— Уговоришь хозяев?! Что ты там себе надумал? Обозлить меня желаешь? — теперь уже кавалер смеялся, не скрываясь. — Знаешь, жид, сейчас я сижу и думаю: а не позвать ли мне моих людей, позову — пусть принесут мне мой любимый топор или крепкий люцернский молот. Возьму, что принесут, да и убью тебя. Одним ударом убью. Или нет, не буду я благородное оружие о тебя марать, прикажу гвардейцам тебя повесить на заборе. Я всех мерзавцев на заборе вешаю.

— Я тут ни при чём, — говорит Коэн, а сам поворачивается и смотрит на своего человека, что стоит у дверей: на месте ли, успеет ли помочь. — Я лишь посланец тех людей. Хозяев серебра. Уверяю вас, друг мой, те люди влиятельные.

— Влиятельные? — Волков уже и впрямь начинает раздражаться. — Кто они? Может, это сам император? Так он мной доволен, брошь подарил мне за победу, брошь дорогую. Недавно штатгальтер его у меня был, — кавалер видит удивление во взгляде гостя. — Что, не ведал про то, жид?

Волков зло смеётся и продолжает:

— Или, может, курфюрст какой на меня обозлится? Так то мне уже не страх, я с одним курфюрстом уже враждую не первый год. И с другими готов за своё серебришко повраждовать. Ну, жид, говори, кто те твои влиятельные люди.

— Те люди весьма влиятельны, господин рыцарь, вы даже не знаете, с кем распрю затеваете!

— Знаю, — рычит Волков, — знаю. То купчишки богатые с Нижних земель или из Эксонии, а может, и те, и другие вместе. Поганые еретики, сволочь, торгаши, — тут кавалер, чуть нагнувшись, хватает гостя за плечо, за одежду, тянет к себе ближе, заглядывает ему в лицо и щелкает пальцами перед носом Коэна, — вот так пальцами щёлкну и буду знать их имена. Это не я не знаю, с кем связываюсь, это они не знают, с кем связываются.

И взгляд его в это мгновение так холоден был, так страшен, что Коэн попытался отстраниться от него, но кавалер держал его крепко:

— Что твои купчишки мне сделают? Войну затеют? Горцам ещё денег дадут? Это им дороже потерянного серебра станет. Много дороже. А я ещё и побить горцев смогу. Тогда вообще, считай, деньги на ветер кинули. Или что, сеньору моему на меня пожалуются? — кавалер только усмехается. — Что ещё? Убийц наймут? Так это им денег не вернёт, а я про то опять же узнаю. И такое им устрою, что они кровью блевать будут, а их дети язвами изойдут. Ну, говори, жид, чего ещё мне бояться от твоих влиятельных людей?

— Коли так, то нечего вам бояться, господин рыцарь, — разумно предположил гость, вставая.

— Ну а раз ты так считаешь, то иди и напиши дружкам своим про это, — чуть успокаиваясь и выпуская одежду гостя, произнёс генерал. — Ступай, пиши. Дурак старый! Бог свидетель, ждал тебя, как гостя желанного, а теперь видеть тебя не хочу. Убирайся.

Наум Коэн уходил, кланяясь и кланяясь, чтобы больше не злить яростного генерала.

А когда ушёл, кавалер откинулся на спинку стула и вздохнул.

«Жаль, что ушёл. Я уже думал, что он хоть малость поторгуется за серебро. А он о том и словом не обмолвился, наверное, взялся для купчишек это серебро у меня отобрать, за долю для себя. И не вышло. Вот купить и не попытался. И опять я ярился, готов задушить уже был вора этого. А гнев — это грех. Агнес и монах в один голос говорят держать себя в руках. А как тут удержишь? Один воры вокруг. Одни воры».

Как стало темнеть, поехали в купальни. С Волковым из молодых господ были Георг Румениге, Рудольф Хенрик, Людвиг фон Каренбург, самый юный из всех Курт Фейлинг и, конечно, тот, кто брался устроить вечер, — Стефан Габелькнат. В охрану кавалер взял сержанта Хайценггера и четверых гвардейцев.

Ночь стояла тёплая и тихая, безветренная. До купален доехали, когда уже на небе появилась луна. Въехали в ворота, в большой двор. Красивое и большое здание со множеством больших окон, из которых лился свет и едва-едва слышно доносилась музыка.

У ворот их встречал богато одетый господин.

— То Карл, наш распорядитель купален, — сказал Габелькнат, помогая Волкову спуститься с коня. — Карл, дамы прибыли?

— Отчасти, господин. Лишь четверо прибыли, они в главной зале, — отвечал тот с поклоном.

Молодые люди заметно волновались, шутили низко, толкались, поправляли одежду и прихорашивались, вели себя, как и положено молодым людям перед встречей с женщинами. А Волков не прихорашивался. Он уже был далеко не молод, раны старые на лице и голове, хромота… Что тут поделать? Дамам придётся принять его таким, каков есть.

При входе его встречали сразу несколько людей. Все ему кланялись.

Габелькнат сразу представлял их ему:

— Мейстер Маркус, глава наших музыкантов.

— Что господин генерал желают слушать? — спросил музыкант.

— Весёлое, — отвечал кавалер, даже не задумываясь, — только весёлое, и ещё играйте танцы, и пусть барабаны бьют потише, они мне на войне надоели.

— Всё так и будет, — с низким поклоном произнёс мейстер Маркус и ушёл.

— Наш виночерпий, Габриель, — продолжал Габелькнат.

— Вин у нас целый погреб, с какого изволите начать вечер?

— С токая, и мадеру поставьте на стол, херес тоже.

— Это всё вина крепкие, дамы могут и охмелеть, — предупредил виночерпий.

— То и надобно, — отвечал кавалер. — Впрочем, поставь то, что любят дамы.

Тут он увидал ещё одного человека. Он был в летах, в хорошей одежде, с большой плоской шкатулкой под мышкой. И низко кланялся генералу.

— А это кто? Может, лекарь какой? — спросил тот у Габелькната.

— То ювелир, Шнейдер. Мы дозволяем ему тут у нас торговать.

— Ювелир торгует в купальне? — удивился кавалер и спросил у Шнейдера: — Неужто у тебя тут что-то покупают?

— Так иногда случается, господин генерал, — снова кланялся ему ювелир и при этом улыбался.

После кавалера провели в большую залу с неглубоким бассейном и множеством ванн, деревянных и каменных. У бассейна уже был накрыт богатый стол. И за ним уже сидели четыре дамы.

— Я же просил больше женщин, — произнёс Волков негромко, внимательно разглядывая дам.

— Не волнуйтесь, сеньор, будет больше, не все ещё приехали, — обещал Габелькнат.

И вправду, тут же в зал вошли ещё две девы в замысловатых головных уборах, и даже это были не все, пока генерал знакомился с красавицами, пришла ещё одна, а пока все рассаживались, впорхнули в залу ещё две. Совсем молодые девицы лет пятнадцати-шестнадцати.

— Сабин, а где же ваша вечная подруга Эльвира? — воскликнул Габелькнат, вставая и приглашая опоздавших за стол.

— Ах, простите нас за опоздание, господа, — отвечала бойкая и вправду юная блондинка Сабин, — ждали, когда стемнеет, чтобы сбежать из дома, а Эльвиру, подругу нашу, схватил отец, он у неё строг, думаю, достанется ей, будет ей косы драть. Но ничего, вот я вам, господа, привела новенькую. Это Сусанна. Давно меня просила взять её в купальни.

Такая же юная и такая же красивая, только тёмненькая, Сусанна покраснела. Впрочем, Габелькнат не соврал, дамы были действительно хороши, ни рыхлых, ни тощих, ни рябых не было, всё были женщины красивые, одна к одной, как на подбор. И красоты они были самой разной, и лет самых разных. От совсем юных, как изящная и лёгкая Сабин, и до умудрённых опытом, солидных тридцатилетних матрон.

А тут и музыка заиграла, лакеи понесли горячие кушанья на столы, стали разливать вино. Умный господин Фейлинг, вспоминая пиры в военных лагерях, на которых он бывал, даром, что был тут самый молодой, встал и предложил тост за генерала. Сказал пить до дна.

И все выпили тост за генерала до дна, слуги тут же налили всем ещё. Дамы и господа стали брать себе еду, а одна очень, очень приятная госпожа, которую звали Эмилия, встаёт и, подойдя к господину Фейлингу, что сидел по левую руку от генерала, весьма бесцеремонно его просит:

— Уступите мне место, юный господин. Будьте добры.

Она скорее повелевает, чем просит, но делает это с очаровательной улыбкой.

Конечно же, тот уступает ей, уступает безмолвно, ещё бы, она в матери ему при случае сгодилась бы, а она, садясь на его место, улыбается теперь Волкову, берёт нож, вилку, отрезает от большого куска на блюде тонкий ломоть мяса и, укладывая его Волкову в тарелку, произносит просяще:

— Дозвольте мне быть вашей прислугой сегодня, господин генерал, о большем и не прошу.

— Почту за честь иметь таких служанок, — отвечает кавалер, разглядывая даму.

Она и вправду очень собой хороша, тугой лиф платья не может скрыть её прелестей, кожа на лице чиста, зубы ровны, ручки ловки.

Она без разрешения берёт его бокал и отпивает из него:

— Ах, у вас тоже белое, господин генерал.

— Это токайское, — отвечает он, совсем не злясь на красавицу из-за её своеволия. Ему это даже нравится.

— А будут ли певцы? — спрашивает ещё одна дама.

— Да-да, — кричит, вскакивая со стула, юная Сабин. — Хочется песен!

— Габелькнат, певцы будут? — спрашивает Волков.

— Непременно, — отвечает тот, — сейчас распоряжусь.

Когда он проходит мимо, Волков хватает его за рукав:

— А отчего Румениге так мрачен? Не пьёт ничего, с дамами молчит.

Габелькнат склоняется к уху генерала и шепчет:

— Он скорбит из-за бесчестья.

— Что? Из-за какого ещё бесчестья?

— Эмилия Вайсберг, — продолжает Габелькнат, косясь на красавицу, что сидела подле генерала, — родственница его, жена покойного его дяди. Он считает, что она позорит его фамилию.

— Ах вот оно что?

— Да, он не ожидал её тут увидеть. Вот и бесится, дурень. Ничего, выпьет, так дамы его развеселят.

Волков усмехнулся, а музыканты уже играли всем известную и всеми любимую песню про любовь. Вперёд, к столу, вышел тонконогий певец и стал петь высоким, звонким голосом. Дамы притихли, умиляясь словам песни и чувственному голосу, а Эмилия Вайсберг, слушая певца, — ничего, что мрачный родственник рядом, — взяла кавалера за руку.

А как песня кончилась, шумная и молодая Сабин снова вскочила, выпила залпом полный бокал вина до дна и закричала:

— Господа, отчего же мы не купаемся? Ванны свободны, бассейн тоже, воды и простыней вдоволь, я хочу купаться, а ну-ка, Сусанна, помоги снять платье!

Она вылезла из-за стола и стала разоблачаться, а подруга её, румяная и чернобровая, стала ей в том ловко помогать. И полминуты не прошло, как изящная и юная Сабин осталась в прозрачной насквозь нижней рубахе, с распущенными волосами. Приплясывая под жадными взглядами молодых господ и недобрым взглядом госпожи Эмилии, Вайсберг подбежала к генералу и, схватив его за руку, заговорила весело:

— Пойдёмте, господин мой, купаться. Ванны горячие, невозможно как хороши.

Её рубашка так тонка, что почти ничего не скрывает, тело её молодое так и влечёт к себе мужские взгляды.

— Да подождите вы, — смеялся кавалер, вылезая из-за стола, — какая вы, право, неугомонная. Не полезу же я в воду в одежде!

— А я вам помогу разоблачиться, — тут же говорит Сабин. И склоняется пред ним: — Давайте я помогу вам снять туфли.

— А я помогу чулки, — кидается к нему темноволосая Сусанна, тоже уже почти разоблачившаяся.

Волков смеётся и соглашается. Играет весёлая музыка. Другие гости тоже выходят из-за столов, тоже начинают раздеваться, причём дамы раздеваются быстрее молодых господ. Те ещё сидят, краснея, за столом, а красавицы, одна другой помогая, распускают шнуровки на корсетах и, заголяя ноги, стягивают чулки. А слуги несут всем простыни и кувшины с вином к бассейну, к ваннам. А девы, разоблачаясь, даже не уходят за ширмы и тела свои прекрасные едва прячут в простыни, прежде чем погружать их в горячие воды. А погрузив, так простыни те бросают за безнадобностью. И плещутся в воде в своей естественной красоте. Волков выпивает ещё токайского и радуется. Две дамы, сами уже разоблачившись, теперь помогают раздеться и ему и смеются тем звонким смехом, которым обычно смеются молодые красавицы, что о стыде позабыли.

Кавалер был доволен тем, как прошла та ночь, далеко не всем дамам он смог уделить внимание, но всем дамам, что были тогда в купальнях, достались от него подарки. К утру Волков узнал, зачем в купальнях пребывает ювелир, когда тот пришёл к бассейну, в котором он плескался сразу с тремя девами. И стал показывать красавицам украшения.

— У меня нет столько серебра, мошенник, — ругал ювелира кавалер, сидя по плечи в воде на ступенях бассейна в окружении нескольких обнажённых женщин.

Прекрасные дамы, обнимая генерала объятиями жаркими, не забывали и разглядывать украшения, что подносил им в шкатулке ювелир. А там всякой было красоты на красном бархате.

— Ступай, говорю, нет у меня денег при себе, — гнал хитреца Волков.

— Ах, какие пустяки, — улыбался пройдоха. — Денег сразу и не нужно, мне будет достаточно вашего слова, господин генерал. Дамы, а вот серёжки, полюбуйтесь, чистое золото, ах, как хорошо они будут смотреться в ваших прекрасных ушках.

— Да, мне пошли бы эти серёжки, — говорила юная, ласковая и пьяненькая Сусанна. — Она прижималась к кавалеру, обхватив его бедро стройными ножками, гладила его по одной щеке, целовала его в другую щёку. — Господин, как хочется мне эти серьги.

— Хочется вам? Так берите, — отвечал Волков и добавлял громче: — Эй, мошенник, дай дамам всего, что они пожелают, пусть каждая из дам возьмёт то, что ей приглянется.

Дамы радостно вылезали из воды и, забывая про простыни, которые хоть как-то скрывали их наготу, бежали выбирать себе украшения. Видя такую выгоду, ювелир, весь мокрый от брызг, что летели с дам, подсчитывал прибыль, а заодно любовался их прекрасными телами.

Волков проснулся уже днём, почти в обед, в постели у очаровательной госпожи Эмилии Вайсберг. Проснулся от её поцелуев и с удовольствием вспоминал удивительную ночь, а заодно вспоминал и цену, которую назвал ему мошенник-ювелир. А цена та была триста шесть талеров. Но он об этом не жалел. Конечно, не каждой из прекрасных дев он уделил внимание вчера, но каждая из дам, уходя на рассвете, несла на себе какую-нибудь золотую память о нём. Ну а деньги… Чёрт с ними, для того они и нужны, чтобы одаривать красавиц золотом, а он себе ещё завоюет серебра или золота.

Глава 37

Он ещё не выбрался из цепких объятий вдовы, а фон Тишель уже приехал и сообщил ему, что первая часть его войска прибыла, что кавалерия Реддернауфа уже встала лагерем перед северными воротами Ланна и что генерала ищут. Прощай, Эмилия! Он смог покинуть её только после того, как обещал ей, что будет при случае наведываться.

Капитан фон Реддернауф занимался пополнением, осматривал коней у новонабранных в Ланне кавалеристов. В Нойнсбурге он взял в свои эскадроны тридцать шесть человек. И здесь, в Ланне, сержанты-вербовщики набрали ему ещё восемьдесят два. Но в первую очередь Волкова волновало другое:

— Как обоз? Идёт? — он волновался и за пленных, и за серебро. Казалось бы, о чём ему ещё беспокоиться, кроме этого, но он беспокоился. Не меньше пленных и сокровищ его волновали и солдаты. Настроение в ротах.

— Всё слава Богу, — отвечал ему капитан-кавалерист. — На заре все тронулись в дорогу, всё было хорошо. Часть должна уже подойти, а телеги будут к вечеру.

— Что говорят офицеры о настроениях солдат?

— Да ничего, — отвечал капитан. — Кажется, ничего особенного не говорили.

— Что ж, хорошо, буду ждать. А что у вас с людьми?

— С учётом выбывших четыреста двадцать восемь человек, — рапортовал капитан. — А ещё по дороге до Эшбахта будут люди. Может, и четыреста пятьдесят человек наберётся. Люди все довольные.

— А сами люди-то хороши, лошади не больны ли? — интересовался кавалер, ещё не понимая, куда клонит капитан.

Фон Реддернауф пожимал плечами:

— Есть и хорошие, есть и похуже. Только вот у меня теперь ещё один капитан из набранных есть. Местный, из Ланна, говорит, что с вами знаком.

— Со мной знаком? И что? — всё ещё не понимает Волков и тут же догадывается. — А, так вы капитан и он капитан… Получается, что вы ему не указ? Вас теперь вроде как в полковники следует произвести?

— Больше четырёх сотен человек в моём отряде, может, и пять будет, если Бог даст, — продолжает фон Реддернауф всё так же вкрадчиво, — по меркам кавалерийским то уже полк.

Это так. Пятью сотнями кавалеристов командовать полагается полковнику. Но уж больно немалое содержание у полковника, да ещё и на долю в трофеях он претендует совсем не на ту, что капитан. Ко всему прочему, не всеми порядками доволен был Волков в эскадронах фон Реддернауфа, уж больно много позволял фон Реддернауф своим людям, потому генерал и говорит:

— В терциях, где служил капитан Роха, есть такое звание «старший», это заместитель полковника.

— Звание «майор» мне известно, — говорит капитан и кивает.

— И содержание он получает такое, которое как раз находится посередине между содержанием капитана и полковника.

— Меня и чин, и содержание майора вполне устроят, — сразу соглашается кавалерист.

«И слава Богу».

Волков сейчас готов раздавать и звания, и деньги, и посулы. Ему было очень важно, чтобы офицеры были им довольны. Чтобы были на его стороне, ведь солдаты на его стороне точно не будут. Большинству солдат в кантоны идти воевать не хочется. Уж больно горцы страшны, больно свирепы и жестоки. И он с новоиспечённым майором продолжили смотреть набранных кавалеристов.

А после обеда появилась и следующая часть обоза. И с удивлением генерал узнал, что, обгоняя солдат и ландскнехтов, не говоря уже о телегах и пушках, шли правильной колонной пленные мужики, бабы и дети. А во главе их, на хорошем жеребце, едет сам капитан Арчибальдус Рене.

— И что, — удивлялся Волков, — не падали они от усталости? Не просили пощады, не говорили, что больше не могут?

— Всякое было, — отвечал родственник, слезая с жеребца, — но начальник обоза полковник Брюнхвальд сказал, что не допустит отставания. Потому поблажки я им не давал. А когда один мужик сел на землю и сказал, что больше идти не может, что у него в брюхе что-то там болит, так я его велел повесить, чтобы другие видели и то было им для острастки. Первые дни людишкам тяжело было, а сейчас ничего, расходились, ведь налегке идут, ни брони у них, ни железа. Шагай да шагай. В общем, с тех пор идут бодро. Правда, помирают немного.

— Немного? — Волков хотел знать, насколько немного помирают его людишки.

Капитан бодро отчитывался, словно заранее доклад готовил:

— Один мужик немолодой, две бабы хворые, одна из них тоже немолода, да два хворых чада. Ах, да, ещё один сбежал, кавалеристы его сыскали, так подлец прыгнул в реку, сбежал или утоп, нам неизвестно. Не нашли его.

— А монах где? — спрашивал Волков, оглядывая людей, что усаживаются вдоль обочины дороги.

На вид люди хоть и грязны, хоть и усталы, но кажутся вполне упитанными.

— Обычно в конце колонны с последними шёл, — отвечал капитан, — да вон он идёт.

А монах уже подходил к генералу, кланяясь и улыбаясь, и Волков был рад видеть его:

— Ну, как ты, брат монах?

— Что со мной будет? Как вы, господин? Как болезнь ваша в груди? Не докучает?

— Помогло твоё зелье поначалу, а после хворь долечил один искусный лекарь.

— Искусный лекарь? — удивился брат Ипполит и потом, поняв, о ком идёт речь, добавил: — Ах вот как!

А Волкову разговоров было уже достаточно, и он говорит:

— Друзья мои, обещал я архиепископу сто душ мужиков.

— Сие очень щедро, — заметил капитан Рене.

Волков так скривился, что и он, и монах поняли, что обещание это кавалер дал не с радостью, и продолжил:

— Отберите сто мужиков для Его Высокопреосвященства, отберите самых старых и квёлых, коли у них будут семьи, так не разлучайте, пусть бабы их и дети с ними идут. В общем сто душ мужиков и баб с детьми, общим числом чтобы всех было не больше двух сотен. По именам перепишите и отведите на центральную площадь, туда, где стоит кафедрал архиепископа, там и его дворец рядом. Канцлеру курфюрста их по описи сдайте.

— А с остальными что делать? Дальше гнать? — спросил Рене. — Или всех остальных ждать будем?

— Нет, раз они так хорошо ходят, так пусть вперёд идут, им ещё до зимы нужно дома в Эшбахте построить, скотину закупить, землю поделить и поля распахать в зиму. Времени у них немного. Ведите их, господа. Сегодня переночуйте тут, покормите их как следует и завтра на заре выходите, обоз и провиант взяв с собой. Дальше сами пойдёте, полки тут пока останутся на пополнение.

— Будет исполнено, господин генерал, — отвечал капитан Рене.

— Хворых нет, дойдём быстро, — обещал брат Ипполит.

Карл Брюнхвальд пришёл со своим полком следом за пленными и ничего нового генералу не сообщил: дошли слава Богу, больных столько-то, померших столько-то, дезертир был всего один, так повесили его. Серебро цело, едет перед полком Эберста. Генерал и его первый помощник, чуть посовещавшись, решили встать лагерем у города на несколько дней, чтобы разобраться с пополнением.

Часть пополнения, та, что взяли в Нойнсбурге, уже была в войске, уже была распределена, но большая, главная часть новобранцев была набрана в Ланне. Теперь их нужно было распределить по ротам и полкам. Послали людей за сержантами, что нанимали солдат в Ланне, и ближе к вечеру те стали приводить в лагерь набранных солдат.

А пока их ждали, пришёл Роха со своими стрелками, приехал усталый и похудевший Максимилиан. Видно, ответственное задание молодому человеку давалось нелегко. Он был чумаз, словно не умывался и от ящиков с серебром не отходил сутками напролёт.

— Спал мало, — отвечал молодой прапорщик, поясняя отцу и генералу, которые его встречали, свой усталый вид. — Боялся, что разворуют, ходил проверял всё день и ночь.

— Ценю ваши усилия, Максимилиан, — говорил кавалер, когда шёл с Максимилианом смотреть свои сокровища. Он даже положил прапорщику руку на плечо. — Вы будете награждены.

— Быстрее бы от них уже избавиться. Тогда и гора бы с плеч.

— Нет, друг мой, быстрота нужна в атаке или манёвре, а деньги — они раздумий требуют, а иначе их у вас не будет. Впрочем, на раздумья времени и у меня не осталось. Придётся и вправду поторопиться.

Всё серебро, кажется, было на месте. Ящики крепки, сундуки заперты. И Волков ещё раз поблагодарил Максимилиана. Но от службы его не освободил:

— Как продам всё, так и отдохнёте, а пока продолжайте сторожить.

Вскоре подошёл полк Эберста, потом приехали пушки, а с ними запылённый капитан Пруфф на огромном сером жеребце. Был он ворчлив, как обычно, пока Волков не сообщил ему, что ждал его, чтобы выбрать и купить ещё одну пушку. Благо в Ланне их в продаже предостаточно. Тут капитан сразу переменился, тон его скрипучий стал более ласков, и он сообщил генералу, что немедля идёт домой (он в городе имел дом), а на заре готов с генералом выйти в литейные цеха, где мастера и делают пушки. Так и договорились.

А за артиллерией ехали и ехали, почти дотемна, бесконечные телеги обоза. И уже в сумерках, когда был готов ужин и поставлены палатки, за последними телегами пришли замыкавшие колонну ландскнехты Кленка.

Вот теперь все были в сборе.

Волков, Брюнхвальд и Роха не ждали, пока придёт обоз и Кленк. Они ещё после обеда стали распределять новонабранных солдат по ротам. Солдаты были неплохи.

Волков мог бы, конечно, высказать Брюнхвальду за то, что обоз растянулся на целый день. Но уж больно много было телег и тяжёлых возов, да ещё и пушки. Поэтому неудовольствие своё от полковника генерал утаил. Дошли все в целости, и слава Богу.

Глава 38

Волков едва успел до закрытия ворот вернуться в город. А дома его у ворот, несмотря на сгущающуюся темноту, ждал монах из монастыря Святых Вод Йордана. Приютился у стены, сидит смиренно. Волков сразу понял: посыльный от аббата. Так оно и вышло.

— Настоятель просит вас, господин, быть у него при первой возможности. Пусть даже в полночь, — говорит монах.

— Устал, скажи аббату, что буду спать, — закончил генерал.

Но, кажется, на этот ответ у монаха было приготовлено предложение. Волков подумал, что на все его ответы монах получил подробные инструкции, и теперь он говорил:

— Сеньор просил вам передать, что за оговорённое вами количество он готов предложить вам сто пятнадцать тысяч талеров и сорок тысяч из них сразу. Через два дня можете забирать.

«Сорок тысяч сразу? А эти сорок тысяч он начеканит из моих двадцати пудов, что я уже ему подарил! Очень он мудр, этот брат Илларион».

Теперь кавалер не испытывал никаких тёплых чувств ни к аббату, ни к архиепископу. Ни в ком из них не видел он друга после того как, выкручивая ему руки, курфюрст забрал у него сто душ мужиков.

— Предложение аббата мне понятно, коли приму его, так сразу сообщу. А пока ступай.

Он зашёл домой. Дом был пуст, очаг холоден, Агнес забрала всю свою прислугу. Он сам разжёг лампу. В комоде у камина нашёл полкувшина хорошего вина, у Агнес всё вино в доме было хорошее, налил себе в грязный стакан. Хотел уже отпустить Фейлинга и Румениге, хотел отправить спать гвардейцев, но задумался. Сел за стол, понемногу пил вино. И вдруг решился: не хотел он больше служить архиепископу, не хотел больше угождать ему и его казначею; когда у тебя под рукой четыре тысячи вооружённых людей, то угождать должен не ты, угождать должны тебе. Обдумав всё, он допил вино и сказал:

— Господин Фейлинг.

— Да, сеньор.

— Дом банкиров, где недавно ужинал я, помните?

— Помню, сеньор.

— Езжайте туда с господином Румениге…

— Так ночь сейчас, сеньор…, — начал было Фейлинг.

— Езжайте туда, — повышая голос, продолжал генерал, — найдите любого человека из домов Ренальди или Кальяри, скажите, что от меня. И передайте им, что готов отдать им пуд за тридцать шесть гульденов. Всего у меня сто двадцать девять пудов. Пусть с ответом поторопятся. Мне ждать некогда. Запомнили всё?

Фейлинг всё повторил в точности, и они с Георгом Румениге уехали в темноту, а Волков налил себе ещё один бокал вина: к чёрту попов, если банкиры согласятся на тридцать шесть золотых, он всё отдаст им. И не потому, что любит банкиров больше, чем попов, а потому, что банкиры не посмеют просить лишнего, да ещё и платят сразу. А ему сейчас нужны деньги.

Если кто и может быть проворнее крыс, так это банкиры в те времена, когда носы их почуяли верную наживу. Волков поднялся в покои, а там летняя ночная духота. Подошёл к окну. Растворил створки. И вместе с приятным воздухом ночи в комнату проникли звуки подков, что бьют по камням мостовой. То возвращались Фейлинг и Румениге. Да, так и есть, уже заскрипели ворота, которые гвардейцы распахивали перед ними.

— Сеньор спит? — спрашивает господин Фейлинг у гвардейцев.

— Только что лампу погасил внизу, — отвечают те.

— Фейлинг! — кричит Волков из окна в темноту. — Что они ответили?

— Они согласны! — кричит молодой человек ему в ответ. — И просят сделать всё сейчас!

— Как сейчас? — удивляется такой прыти банкиров кавалер. — Подождите, я спускаюсь.

И когда он спустился, Курт Фейлинг передал ему пожелания дома Ренальди и Кальяри.

— Сначала слуги позвали ко мне одного господина, не старый ещё который, он меня послушал и сразу позвал другого, старого. И старый немедля говорит: скачите к своему сеньору, скажите, что мы принимаем его предложение и просим торговать сейчас же.

— Серебро за городом в лагере, — говорит генерал. — Думаю я, что придётся господам банкирам подождать до утра.

— И я им то же самое сказал, — заверил его молодой человек. — Но они говорят: не волнуйтесь, мы всё устроим, просите своего сеньора не ложиться спать.

Хорошо. Не ложиться, так не ложиться. Кавалер велел оруженосцам-гвардейцам оседлать его лошадь. А сам вернулся за стол. Хотел выпить ещё вина, что оставалось в кувшине, но, подумав, решил воздержаться. Кто знает, может статься, что хмель в эту ночь будет лишним.

Не прошло и часа, как на ночной тихой улице снова звенели по мостовой подковы. Приехал посыльный и сказал ему:

— Господин Кальяри просит вас быть у северных ворот, нам их откроют.

Телеги, кони, люди пешие и конные, факела, фонари. Полтора десятка людей, все при оружии. Даже старый и седой Фабио Кальяри, и тот при мече. Раскланялись — поздоровались. Как по мановению руки, отворились ворота, которые до рассвета отворять категорически запрещено. Но то запрет для простых людей. А для кредиторов курфюрста запретов, видно, нет.

Получаса не прошло, как уже банкиры, все, что были на ужине, передавали слитки серебра из рук в руки, разглядывали его при свете ламп и говорили:

— Сомнений нет, товар эксонский.

— Да, это из северных рудников князей Эксонии. Вот клеймо.

— И ящики их.

— Отлично, отлично, — не скрывал своей радости Фабио Кальяри, — так сколько пудов вы нам готовы продать, господин генерал?

Волков вспомнил записи Максимилиана: всего было сто восемьдесят восемь пудов металла в ящиках и россыпью в сундуках. Тот, что в ящиках, не взвешивался. Максимилиан говорил, что в каждом по два пуда. Десять ящиков — двадцать пудов — он уже отдал казначею архиепископа, двадцать пудов думал оставить в подарок курфюрсту Ребенрее. Для замирения. Значит…

— Сто сорок восемь пудов готов вам продать, — отвечал он.

— Прекрасно, — Алесандро Ренальди, не скрываясь, потирал руки в предвкушении. И покрикивал на своих людей: — Эй, бездельники, хватит спать, ставьте весы, огня больше! Писцам нужен свет!

Люди банкиров тут же поставилибольшие весы, стали разводить костры, разжигать лампы, другие стали топорами аккуратно взламывать ящики, вываливать серебро на землю возле костра и взвешивать его.

Когда они начали ломать третий ящик подряд, генерал и говорит банкирам:

— Зачем ломать все ящики, ведь вы видели, что в каждом точный вес. Можно для быстроты просто пересчитать ящики, не взвешивая их.

А Фабио Кальяри ему и отвечает, сокрушаясь:

— К сожалению, дорогой мой генерал, в нашем деле нельзя доверять ни людям, ни ящикам, то не в укор вам я говорю, ни в коем случае не принимайте на свой счёт, то в укор человеческой натуре. Да, нам, к сожалению, придётся взвесить всё серебро. Ведь вы не можете знать наверняка, что во всех ящиках равное количество металла. А люди в большинстве своём хитры и бесчестны.

«Ну да, кто бы говорил. За вами за самими нужен глаз да глаз».

— Максимилиан, — позвал Волков, и когда тот подошёл, продолжил: — знаю, что вы устали, не спали толком много дней, но эта последняя ваша ночь с этим серебром, уж потрудитесь, помогите мне. Мы будем считать серебро и золото сегодня.

Прапорщик кивнул:

— Как закончим, так высплюсь. Давайте взвешивать.

И взвешивали они серебро почти до самого рассвета, светало-то как раз рано. И к удивлению и к огорчению молодого прапорщика, серебра оказалось меньше, чем он считал. На целых полпуда!

И это не банкиры их обсчитали. Они оба присутствовали при всех взвешиваниях, всё происходило на их глазах.

— Больше о таком деле прошу вас меня не просить, господин генерал, — зло говорил молодой человек, заглядывая в свои записи и сверяя их с записями банкиров.

— Успокойтесь, — отвечал ему Волков, — никто вас не винит в утрате или в воровстве, уверен я, что вы с Фейлингом плохо считали, когда вам серебро доставали из воды. Или, может, и вправду в ящиках было серебра меньше, чем надобно.

А прапорщик всё так же зло взглянул на генерала.

— Нет, как раз в ящиках серебра было столько, сколько и положено. Два пуда в каждом, — продолжал Максимилиан всё тем же тоном. — Но впредь я за такую работу не возьмусь.

Его можно было понять: по недосмотру, или по незнанию, или по злой чьей-то воле, но сеньор его лишился… тысячи! Тысячи талеров!

А Фабио Кальяри тем временем поднёс генералу клочок бумаги. И на той бумаге были цифры. Ничего, кроме цифр. Волков понял, что там записана сумма, которую банкиры должны ему за серебро.

— Вексель или наличные? — спросил старый банкир, когда Волков взял у него из рук бумажку.

— Наличными. Золотом, — сказал генерал

— Пять тысяч триста десть гульденов. Всё как договаривались.

— За исключением…, — Волков не договорил, как будто задумался.

Седой банкир замер: ну что ещё? Что ещё придумал этот солдафон?

В чем задержка? Уже пора ударить по рукам! А на помощь старику тут же поспешил Алесандро Ренальди и другие представители банкирских домов, все остановились и ждали, что скажет генерал.

— Вычтите из этой суммы двадцать тысяч талеров за тот дом, в котором я проживаю.

Банкиры переглянулись. А Энрике Кальяри и говорит вкрадчиво:

— Но тот дом, в котором проживает ваша племянница, немного подорожал. У него теперь другая цена.

А Волков ему и отвечает спокойно и даже холодно:

— Нет, не другая. А всё та же. Двадцать тысяч талеров чеканки Ланна и Фринланда. И не забудьте предоставить мне на дом купчую.

Фабио Кальяри и Алесандро Ренальди переглянулись. Кажется, эти достойные мужи понимали друг друга без слов, и посему Фабио Кальяри произнёс:

— Купчая на дом будет у вас, как только нотариусы начнут работать. А золото можете пересчитать прямо сейчас. Оно при нас.

— Отлично, господа, — улыбался кавалер. — Я хочу видеть своё золото.

Два небольших сундука, наполненных мешочками с золотыми монетами, по сто штук в каждом, перешли в его собственность. Ещё и неплохой дом. И всё это грело ему душу. Пусть теперь казначей архиепископа скрипит зубами, и его сеньор вместе с ним, пусть к ним присоединится пройдоха Наум Коэн со своими дружками-еретиками из Эксонии и Нижних земель. Да пусть все они хоть до корений сотрут свои старые зубы, главное, что у него теперь есть два сундука золота. И войско в четыре тысячи человек. Теперь-то он уже не пропадёт. Кавалер прекрасно знал, что невозможно стать богатым, не нажив себе врагов. И пусть пока врагов много. Ничего, ничего. Даст Бог, и их поуменьшится. И для того, чтобы их на этом свете стало меньше, он уж расстарается.

Банкиры увезли серебро в город, когда небо уже светлело на востоке. Максимилиан, Фейлинг и Румениге улеглись спать в опустевших от серебра возах, даже гвардейцы его дремали. А ему было не до сна. Рене уже гнал мужиков, баб и детей до ветра и мыться. До ветра, чтобы потом в дороге никто не просился в кусты. Чтобы не задерживал движение. А мыться — мыться утром, если есть поблизости ручей или река, было обязательно. Так брат Ипполит велел. Мужики и бабы не очень-то верили в то, что если мыться, то не будешь болеть, но раз велели, что ж тут поделаешь. Затем все получали хлеб, солонину и чеснок на завтрак. Еду кашевары не экономили. Господин велел довести как можно больше людей живыми и здоровыми, значит, кормить их нужно хорошо. Волкову нравилось, как монах и Рене всё устроили. Всё было по делу. Строго, но без лютости. Как и надо. Хорошо, что спать со своим выездом не завалился. Увидел всё и был спокоен, что людишек, доставшихся ему, до Эшбахта доведут.

— Пойду пораньше, пока роса. Чтобы по пыли меньше идти, — прощался с ним Рене. — Думаю в четвёртый день выйти к реке.

— Дай вам Бог, дорогой родственник, дай вам Бог! — напутствовал его кавалер.

А тут уже весь лагерь ожил, задымил множеством костров, запах простой стряпнёй из складских котлов. И едой более изысканной из запасов для офицеров. Поварята-подручные рубили кур, набивали колбасы, выбивали днища у бочек с пивом, откупоривали дорогие и крепкие бочки с вином. Вино щедро разбавляли водой. Не пристало офицерам с утра во хмелю быть. Возницы задавали корм лошадям, воду им несли, вычерпывая ближайший ручей до мути, до дна. Волков шёл по лагерю и опять был доволен. Всё было устроено правильно, если не считать того, что лагерь совсем был незащищён.

Но зачем тут защита? Кого бояться? А всё остальное в лагере было правильно. Тут к нему из-за телеги с мешками выскакивает Роха. Уже по тому, как у капитана глаза горели, Волков понял, что он взволнован. Скарафаджо не из тех, кто ходит вокруг да около, он начинает сразу, даже не здороваясь:

— По лагерю слух пошёл, что ты, друг мой старый, этому дураку-кавалеристу Реддернауфу чин присвоил майорский.

— Отчего же он дурак, он не дурак вовсе, — замечает кавалер.

— Все кавалеристы дурни, ты и сам про то знаешь, — продолжает уверять генерала Роха. — Ничего, кроме как гнать вперёд, больше и не умеют. Либо вперёд бегут, сломя голову, если атака удалась, либо разбегаются кто куда, как зайцы, если атака не получилась.

— Может, и так, может, ты и прав, или думаешь, что кавалерия в войске не нужна? — говорит Волков, а сам так и идёт по лагерю, смотрит, всё ли в порядке.

— Да нет, кавалерия, конечно, нужна, — соглашается Роха, прыгая рядом с ним на своей деревяшке и едва поспевая за рослым генералом. — Я просто про то, что ты звание ему дал.

— А как не дать, когда у него под рукой уже больше четырёх сотен людей? А он ещё полсотни набрать грозится. Четыреста человек — целый кавалерийский полк. Он мог бы и полковника просить, а я ему только чин майора дал.

— То верно, то верно, конечно, — соглашается Роха.

Волков даже заулыбался, зная, о чём капитан заговорит далее. А тот и продолжал:

— А ежели так рассуждать, то у меня тоже три сотни людей.

— Три сотни людей? Неужели?

— Да! Три сотни. У меня одних мушкетёров сто шесть человек. Сто шесть мушкетёров. Да ещё двести шесть человек аркебузиров.

— Сто шесть мушкетёров? — эта цифра кавалера радовала.

— Да, прикупили мушкетов в Нойнсбурге, отремонтировали свои. Твой кузнец нам ещё подкинет четыре штуки, обещал, говорил, почти готовы, и будет сто шесть мушкетов. Да аркебуз хороших я в Нойнсбурге купил. Людей набрал. Будет тебе триста двенадцать человек.

— Триста двенадцать человек? Так то простая пехотная рота, — посмеивался генерал. — У Брюнхвальда в первой роте и то больше народа будет.

— Что? Да как же так?! — кипятился Скарафаджо. — Не знай я, что ты на войне столько лет прожил, так подумал бы, что ты гражданский какой. Наподобие вон хоть пивовара какого. Или какого мясника.

— А что? — удивлялся кавалер. — Разве не так?

— Да конечно, не так! Возьми любого пехотинца, хоть даже хорошего, к примеру, хоть доппельзольдера, вот сколько ты ему платишь?

— Шесть или семь монет. Кажется, — делал вид, что вспоминает кавалер. Хотя последних «людей первого ряда», тех, кто имел отличный доспех и большой опыт, тех, кого и называли доппельзольдерами, он нанимал уже по восемь талеров.

— Вот, и стрелков ты нанимаешь по такой же цене.

— Ну и что, — отвечал генерал, — не пойму, к чему ты клонишь.

— Да как к чему? Как к чему? — воскликнул Роха, нагло схватил его за рукав и остановил. Видно, устал уже бежать за своим старым приятелем. — Я это к тому, что у меня без малого тоже полк.

— И что? — делал вид, что не понимает его, Волков.

— Так я тоже хочу быть майором! Как Реддернауф!

— Да? — Волков чуть помедлил и продолжил: — Ну ладно.

— Что «ладно»? — не верил своим ушам Скарафаджо. — Что «ладно»?

— Ну, будешь майором.

Роха раскрыл рот, а Волков пошёл дальше, чуть улыбаясь. Пусть Роха будет майором, полковником, да хоть генералом. Денег, конечно, придётся платить ему больше. Но сейчас Волков уже мог спокойно себе позволить траты. Он чувствовал себя вполне уверенно. Ещё бы, когда у тебя два сундука золота, любой почувствует себя хорошо. Тем более что Роха, при всей своей наглости и бесцеремонности, своею преданностью заслужил лишний десяток монет.

— Стой! — орёт новоиспечённый майор и прыгает за кавалером на своей деревяшке. — То есть, обождите, господин генерал.

— Ну что ещё, давай быстрее, а то я есть хочу, — чуть недовольно говорит Волков, останавливаясь.

— Я что тебя искал… Я же по другому поводу тебя искал.

— Ну…

— Офицеров у меня не хватает, вот что. Те, что приходят, совсем не знают, как стрелять линиями, как строиться в бою, мушкеты видят в первый раз.

— И что же делать?

— Хотел я у тебя забрать своего сержанта, что дал тебе в гвардию.

— Вермера хочешь обратно? — Волкову было жаль отдавать его. Сержант был смышлён и серьёзен.

— Да, поставлю его ротмистром на третью сотню. Он человек твёрдый, — Роха сжал и показал кулак, — как раз подтянет новых солдат до нашего уровня.

Жалко было отдавать такого человека, но для дела так было лучше.

— Ладно, забирай. А Вилли куда деть думаешь?

— Вилли на вторую сотню думаю поставить, соберу туда лучших аркебузиров, а сам с ротмистром Ляймфусом, которого здесь, в Ланне, только что наняли, буду командовать мушкетёрами.

Генерал не знал, что это за новый ротмистр, может, он сам поступил бы по-другому, но оспаривать решения командира стрелков посчитал неумным, поэтому согласился:

— Пусть так и будет.

Глава 39

Перекинулся парой слов с полковниками Брюнхвальдом и Эберстом, убедился, что всё в порядке. Уже хотел ехать в город спать, ведь в весёлую ночь спал мало, а в прошедшую и вовсе не смыкал глаз. А тут появился капитан Пруфф и сразу к нему.

— Господин генерал, — капитан кланялся, — доброго здравия, доброго здравия. Как хорошо, что вас застал, думал уже, не нанести ли вам визит. А вы тут, значит, и мне у дверей ваших не стоять.

Такая болтливость и вежливость была для артиллериста не характерна.

Обычно он что-то бурчал недовольно, а тут вон как соловьём заливается.

«Может, тоже хочет чин майорский?»

Нет, Пруфф говорит о другом:

— Вчера возвращаюсь домой и встречаю старого приятеля, он тоже по пушкам. Я с ним в осаде сидел. Так он теперь при литейных дворах служит. Говорит, есть хорошее орудие, отличный лаутшланг.

— Лаутшланг? — признаться, Волков не помнил такого орудия. Впрочем, он и не знал всех видов пушек. — А под какое она ядро?

— Под восемнадцать фунтов.

— О! — сразу разочаровался генерал. Это было меньше трети пуда. — Я бы хотел присмотреть картауну.

— Нет, нет, — стал уверять его Пруфф, — вы не спешите отказываться. Лаутшланг — отличная пушка. И в поле будет хороша, так как много легче, чем картауны, и по стенам бить из неё можно. У неё хоть и не тяжкое ядро, но зато длинный ствол, стены бьёт она отлично, и дальность у неё прекрасная. И картечь из неё можно кидать. Я очень хорошо кидал картечь из такой же пушки со стены, по еретикам. С кулевринами её не сравнить. Лаутшланг — серьёзное орудие. Тем более, что стоит она сейчас всего две тысячи четыреста талеров.

— Две тысячи четыреста? — удивляется Волков. — Да я свою картауну подумывал за тысячу продать.

Артиллерист покосился на него с гримасой некоторого презрения, того презрения, которое испытывает настоящий специалист в отношении всяких там любителей, он даже чуть отстранился от генерала и сказал после нравоучительно:

— Слава Создателю, что вы её не продали. Ваша картауна стоит пять тысяч или, вернее, даже пять с половиной тысяч талеров. И не меньше.

— Да? Хорошая новость, — отвечал кавалер. — А за этим лаутшлангом хотите ехать прямо сейчас? Дело не подождёт?

— Именно сейчас. Думаю, что нам сейчас же нужно ехать смотреть орудие, боюсь упустим, уж очень хороша цена.

В длинном закопчённом цеху, что располагался у восточной стены города, было много пушек всех видов и размеров — от затинных пищалей и ручниц до осадных мортир. Но тут было мало света. Поэтому важным покупателям нужное орудие выкатили на чисто выметенный двор.

— Видите, видите, какой лафет, — не унимался Пруфф, которому эта пушка, кажется, очень нравилась. — Лафет лёгок, не в пример тому, на котором лежит картауна. Под картауной всякий мост трещит, а эта везде пройдёт. Картауну тянуть — так к вечеру две шестёрки коней из сил выбиваются, а с этой и две четвёрки управятся.

Пушка была неплоха, ну, на взгляд кавалера, но и ничего особенного он в ней не находил.

Мастер Леопольд Розенфюльд имел окладистую бороду и важный вид. Все его распоряжения выполнялись тут же. О Волкове он, конечно, слыхал и его появлением тут был польщён:

— Большая честь, господин генерал, большая честь, — и Пруффу кивнул: — Здравствуйте, капитан. Пришли взглянуть на лаутшланг, господа?

— Да, — отвечал капитан. И продолжал уже спокойнее, тоном, который не выдавал его заинтересованности: — Пушка неплоха на вид. А не были ли у неё отломлены цапфы? Не выгорело ли запальное отверстие?

— Я, господа, гнусный товар не продаю! Цеховой устав не велит, — важно и с пафосом отвечал мастер Розенфюльд. — Цапфы не приварены, трещин ни в стволе, ни в запале нет. Пушка почти новая. Стреляли из неё мало. Можете сами во всём убедиться.

— А отчего же такая хорошая цена у неё? — спросил Волков, хотя, честно говоря, сам не знал, так ли она хороша, как говорит ему Пруфф.

— Я её не делал. Эту пушку мне продали задёшево бывшие хозяева. Потому и продаю недорого, мне с неё и так прибыток будет.

— Извините, мастер, — сказал Пруфф и, взяв кавалера за локоть, отвёл его на пару шагов. И заговорил мягко и убедительно. — Надо эту пушку брать. В бою будет большой подмогой, а коли нужда в ней отпадёт, так мы её продадим с выгодой.

Никогда Пруфф не был таким. Был он в своей настойчивости обычно вспыльчив, говорил с жаром и с быстрым раздражением, а тут ворковал, как голубица. Уговаривал так, словно не это был не старый его знакомец-артиллерист, а какой-то иной человек. И так как кавалер в своей солдатской жизни повидал в войнах всякого, вспомнил свою службу в кавалерии и смекнул, что капитан и мастер в сговоре. Могло быть так, что Пруфф просто хочет погреть ручки на этой покупке? Да, так могло статься. Почему же такому не быть, когда капитан так за сделку ратовал? Волков на пару мгновений задумался.

Может, когда-то такая мысль, одно лишь подозрение на подобное дело сразу оттолкнуло бы Волкова от сделки, но сейчас всё было иначе. Пруфф ему был очень нужен. А то, что мастер за купленную пушку даст артиллеристу мзду… Чёрт с ними, с деньгами. Люди ценнее денег.

— А точно, что пушка эта хороша? — спросил генерал. — Я не хочу покупать вещь лишь потому, что она дёшева. Мне надо, чтобы она картечью сносила горцев. Сносила целыми рядами.

— Клянусь вам, генерал, что большой толк от неё будет, — стал клясться капитан артиллерии и этим ещё больше убедил генерала в личной заинтересованности. — Не как картауна, конечно, с той мало что сравнится, но тоже будет хороша, а вот бить будет дальше и прицельнее, чем картауна. И много крепче, чем кулеврины.

— Хорошо, — согласился Волков. «Пусть порадуется старик». — Но выторгуйте у него хоть сотню монет.

— Сотню? — чуть растерянно спросил Пруфф.

— Ну, не сотню, так сколько сможете.

— Хорошо, — согласился артиллерист. — Попробую.

Пушку купили. Уговорились на две тысячи триста шестьдесят монет, на том и ударили по рукам. Счастливый капитан Пруфф побежал покупать лошадей, две упряжки по четыре штуки, и нанимать новых людей для орудия. А Волков поехал домой за деньгами и чтобы выспаться.

А ехал он через весь город, и как раз через главную площадь, и по пути заскочил к штатгальтеру получить свои деньги по старому уже имперскому векселю. Штатгальтер не соврал, деньги он получил сразу, и пяти минут не прождав. Да, хорошо, когда о тебе знает император. Всё-таки прав, прав был покойный епископ, да упокоит Господь его душу, что все будут целовать тебе руки, пока ты побеждаешь. Даже имперский заносчивый штатгальтер, родственник кого-то важного и влиятельного, и тот будет целовать и кланяться, коли ты на коне. Вышел он из приёмной на улицу, передал мешок с деньгами Фейлингу, встал на солнышке. Ещё не жарко, люди заполнили площадь, никто мимо него не проходит, не поклонившись, и здравия ему желают. Даже те, кто его не знает, и те кланяются на всякий случай. Он кивает всем, даже тем, у кого простое и бедное платье, даже мальчишкам-разносчикам. Он добр, великодушен и не спесив. А ещё он думает, что хорошо жить этим людям. Пусть у них малые дома, пусть у них нет сундуков с золотом, нет войска, но у них нет и злобных врагов, что собираются на войну с ним, нет влиятельных князей, что мечтают упрятать их в холодный подвал. Нет предводителей дворянства, что мечтают сжить его со света, нет жадных покровителей, что при всякий возможности запускают руку в его кошель. Может, все эти люди даже счастливее его. Может, и ему стоит жить простой жизнью. Но обдумать такое он не успел. Встряхнулся.

«Глупости. Что за бабье нытьё, надо готовиться к войне, а не завидовать глупым бюргерам».

Тут же на площади была и почта. Решил зайти туда, и почтмейстер — как и все прочие почтмейстеры и почтальоны, бывший ландскнехт — узнав генерала, сразу сообщил:

— С утреней оказией для вас письмо пришло из Лейденица.

Он как раз и ждал оттуда вестей. От Иеремии Гевельдаса, лейденицкого купца. А вернее, от капитана его штаба Эрика Георга Дорфуса, что под видом купца должен был побывать в кантоне Брегген и собрать там военные сведения. Еле сдержался, чтобы не начать читать его прямо на почте. Погнал коня к дому, распугивая прохожих. Едва смог унять себя, чтобы перейти на шаг. Негоже Рыцарю Господнему топтать конём бюргеров, словно богатый повеса из знатной семьи.

В общем, доехал, вошёл в пустой и тихий, теперь уже принадлежащий ему дом, сел за стол, развернул бумагу. Так и есть: письмо писано разными руками. Первая рука — почерк корявенький, то купчишка писал. Опять он ныл, дескать, купцы остальные его притесняют, опять грозятся, опять с палками и кулаками к нему приходят. Волков про это и читать не стал. Пробежал одним лишь взглядом. А вот дальше… То, что было написано почерком твёрдым и чётким, словно почерком заправского писаря, то он читал жадно и въедливо. Перечитывая некоторое из писанного по два раза.

«Прежде всего: командовать кампанией уговорили старого генерала Каненбаха, штандарт его: чёрно-белое поле с красным медведем. Он отпирался, да ему посулили денег. Поставили лагерь в полумиле от берега. Чуть восточнее города Мелликона. Как раз на удобном перекрёстке меж двух дорог, одна из которых идёт вдоль берега, а вторая от пристаней Мелликона идёт на юг, на деревню Мюлибах, что от перекрёстка в половине дня солдатского шага, и на город Ленгнау, что в полутора днях солдатского шага от Мелликона.

Лагерь тот немалый и вовсе не укреплённый, рогатки кое-где есть, но не окопан и частокола нет. Охрана ленивая. Командиры в службе небрежны, уповают на свою землю и страха не ведают. В лагере том до ста палаток, и люд о железе каждый день ещё и ещё приходит. Приходят с бабами и детьми. Думаю, пока люд идёт местный, наёмных людей из других земель нет. Телег не менее полусотни. Провиант складывается в мешках навалом под лёгкими навесами, амбаров не строят, пакгаузов на берегу не арендуют, значит, лежать провизия долго там не будет. Помимо меринов и лошадей тягловых, в загонах стоят лошади строевые. Более двух сотен. Для офицеров то слишком много. Лошади есть породы знатной. Значит, собирают и местных кавалеров или купили иных.

Видел, как везли бочонки, то не масло и не солонина. Похоже на порох. Нет сомнений, что воевать собираются, но не скоро. Баржи и лодки пока не нанимали. О том разговоров нет, значит ещё им не время. Плыть ещё не думают. А вот разговоры о том, что цены на провиант растут и растут, о том купчишки в Мелликоне говорят повсеместно. Значит, ещё людей в лагере прибавится. Думаю, что кампания ещё не готова. Силы собираются. Оттого в округе весь провиант и скупают. В лагере всякого люда менее тысячи человек, при ста кавалеристах и ста кашеварах и возничих. Штандарта главнокомандующего у лагеря не висит. На том пока всё, рисую карту, думаю упросить купца вашего ещё раз съездить в кантон, чтобы ещё раз всё поглядеть и до столицы кантона доехать. А свинопаса вашего видел. Мальчишка смышлёный. Говорит, что и дальше вам готов служить. Дал ему денег шесть талеров из тех, что вы мне дали, обещал ему ещё, так он себе в тот же день купил конька захудалого и седло. Ездил верхом, чем был горд».

Подписи не было, дальше снова шёл почерк купца, текст купца, опять нытьё, Волков его дочитывал, делая над собой усилие. Дочитал, отложил бумагу,

Взял кувшин, что стоял тут со вчерашнего вечера, потряс. Пара капель там ещё была. Он допил их, кажется, вместе с дохлой мухой.

Вот как всё сделано мастерски! Так всё написано, что у генерала и вопроса не было, чтобы задать. Всё ясно, чётко, понятно. Ещё и карту кантона Дорфус обещает сделать.

Со двора пришёл Фейлинг, с ним были Румениге и Габелькнат. И Гюнтер уже вернулся от жены. Волков отпускал денщика на побывку. Гюнтер принёс дрова, бросил их с грохотом на пол, а Фейлинг спросил:

— Сеньор, может, огонь разведём, может, сварим еды?

Господа из выезда явно хотели есть. Но сеньору всё равно.

Сеньор не слышит своего оруженосца. Он обдумывает письмо капитана. Ведь в письме капитан нарисовал такую картину, что и глупый призадумался бы. А Волков глупым не был. Сидел, молчал, смотрел перед собой и вдруг понял, вдруг осознал, что времени-то у него нет совсем. Не то что месяца у него нет, на который он рассчитывал, нет даже лишней недели!

Враг собирает силы, уже тысяча человек в лагере, провианта горы. Значит, будет больше людей, ещё больше вражеских солдат. И то будут не простые солдаты, то будут горцы. Невысокие, но широкоплечие, с мощными ляжками и крепкими икрами горные мужики, выросшие среди скал и долин, среди холода и вечно ледяной воды в быстрых ручьях. Упрямые сволочи, неуступчивые, дружные и свирепые. И на сей раз будут они с порохом и кавалерией, с хорошим командиром и опытными офицерами, на сей раз всё будет как положено. Всё будет всерьёз. Теперь они его не принимают за дурака-помещика, что вздумал бузить у них на границе. Теперь они к нему отнесутся с должным почтением.

Нет, не было у него ни месяца лишнего, ни недели, ни дня лишнего не было. Нельзя было давать горцам собраться с силами и потом в поле с честью меряться с ними крепостью рядов. Тем более, что чести это поганое мужичьё не знает.

Фейлинг, не дождавшись ответа генерала, с Гюнтером начинают разводить огонь в печи, им помогает Габелькнат. Потянуло дымом, первые лепестки пламени уже облизывали сухую щепу, а генерал встал, взял со стола письмо, спрятал его под колет и сказал:

— Надо ехать, господа.

— Куда ехать? — удивлённо спрашивает Курт Фейлинг, отворачиваясь от печки. — В лагерь? Там поедим?

— В Эшбахт, — отвечает кавалер, — но в лагерь мы заедем. Гюнтер, скажи Хайценггеру, чтобы запрягал лошадей, и собирай мои вещи, мы уезжаем.

— Сегодня? — растерялся денщик. — Я с женой хотел…

— Жену тоже собирай, поедет в Эшбахт с тобой.

Вид у всех, кто его слышал, был такой, словно всех их на похороны близкого родственника пригласили, молодые господа и слуга поняли, что новая кампания, новая война уже началась. Они думали, что она придёт позже. Когда-нибудь. Через неделю или через две. А война почти всегда начинается вдруг, сейчас, немедля, даже если ты ждал её. Даже если ты мало спал за последние две ночи. Войне всё равно. Она начинается. И начинается она, как правило, с быстрых сборов.

Когда выезжал из ворот, когда уже телеги с его вещами уехали вперёд, а сержант запирал дверь на ключ, у ворот появился прелат Святой Матери Церкви, викарий и казначей Его Высокопреосвященства аббат Илларион. Был он с двумя братьями из монастыря, и был он удивлён увиденным:

— Друг мой, храни вас Бог, вы уезжаете? И вещи собрали?

— Да, — отвечал Волков, поклонившись, но с коня не слезая, — мне пора.

— Очень жаль, — говорит аббат. — А как же дело наше? Вы так и не сказали мне о своём решении.

— Дело наше не вышло, — коротко ответил кавалер. Ему не хотелось продолжать беседу. Но уехать было бы совсем не вежливо.

— Ах, не вышло? — произнёс казначей курфюрста. И сказано это было так, что и не разберёшь, чего в голосе было больше, разочарования или скрытой угрозы. — Думаю, что Его Высокопреосвященство будет очень разочарован.

— Разочарован? Разочарование есть печаль, а печаль есть грех. Разве не так? — Волков изображает на лице удивление. — Да и как может быть разочарован человек, коему только вчера подарили сто душ мужиков с бабами и детьми. А до того кучу серебра.

— Может, вы и правы, — со смиренной улыбочкой попа отвечает аббат и продолжает: — Говорят, ночью в городе было шумно, неспокойно, говорят, банкиры всю ночь суетились. Возили телеги по городу. Может, слыхали?

Монах не спрашивает, монах всё и так знает.

— Да, мне о том известно, я видел их ночью, — говорит кавалер. Хочется ему сказать прелату дерзость про чужие дела и длинные носы, но он сдерживается. — Телеги они везли от меня.

— Как жаль, — сокрушается поп. — Горе церкви, что прихожане… причём лучшие из них… в друзья выбирают не церковь, а алчных ростовщиков. Я только что от Его Высокопреосвященства, он сокрушён этой вестью.

— Мне очень жаль, — отвечает кавалер мрачно, — но я еду на войну, и мне нужны деньги. Сразу и все. Ждать я не могу, горцы уже собирают силы. И силы те нешуточные.

— Ах вот оно как?! Теперь я понимаю, друг мой, я понимаю вашу поспешность, друг мой.

Он делает такое проникновенное лицо, что не узнай недавно кавалер истинной личины монаха, так поверил бы, что его опасения и волнения могут передаться и аббату.

— А по какой же цене, если, конечно, в том нет секрета, вы отдали товар этим поганым ростовщикам?

«Поганым ростовщикам?»

Волков едва не улыбнулся, монах этим выражением выдал своё раздражение, свою неприязнь. Понятное дело, из его цепких пальцев утекло целое богатство. Можно было не сомневаться, что неприязнь эту брат Илларион испытывал не только к банкирам.

«Ну и хорошо, не нужно было мне выкручивать руки с назначением епископа! Вымаливал у вас себе помощника, лоб от поклонов разбил, а вы всё в спеси лица отворачивали да руками разводили, пока не вытянули у меня всё, что смогли. Чего ж вы теперь удивляетесь?»

Но ещё больше злить монаха было бы неразумно. И он ответил:

— Большого секрета тут нет, предложили они мне чуть больше вашего, но предложили деньги сразу вперёд. Сразу. В том и вся моя корысть.

Монах кивнул: ясно. И продолжил:

— Кстати, архиепископ просил напомнить вам, что подданные его во Фринланде всё ещё недостаточно почтительны, и чтобы вы вниманием своим их не оставляли.

— Не оставлю, — обещал кавалер. — Еду туда прямо сейчас, придумаю, как ещё их потревожить.

На том и раскланялись. Волков поехал к северным воротам вслед за своими телегами. И думы его были печальны.

«Раньше моё положение в Ланне было прочно. Теперь же зыбко. Впрочем, пока я побеждаю, это не должно меня тревожить».

Он понял, что отныне не иметь ему здесь, в Ланне, убежища верного. Не простят ему алчные попы такой потери. Потери его серебра, которое они уже считали своим.

Глава 40

Когда собрал офицеров, те начали ему отчитываться о поступающем пополнении. Всё шло хорошо, люди приходили неплохие, командиры распределяли их по ротам, но было видно, что офицеры не торопятся.

— Сегодня записал в полк ещё семь десятков людей. Итого у меня без арбалетчиков девять с лишним сотен людей в трёх ротах, — рапортовал Эберст. — Арбалетчиков ещё сто двадцать два человека. Сейчас начну новых командам и нашим построениям учить, чтобы своё место сразу понимали, за неделю обучу, они и обвыкнут. Полк, думаю, через недельку будет готов.

— У меня тоже пополнение хорошее, — говорил Брюнхвальд. — Людей под тысячу уже, это не считая тех людей, что с капитаном Рене конвоируют пленных, по той роте у меня данных нет. Арбалетчиков взяли тут восемьдесят шесть. Командир их человек, кажется, опытный.

Все эти арбалетчики были из Ланна, пришли одной корпорацией, со своим командиром. Волков этого командира видел и раньше, но хотел с ним пообщаться, познакомиться поближе, спросить, где бывал, что видел. Но теперь кавалер уже не успевал.

— Сейчас же начну слаживание, — продолжал Брюнхвальд, — если у нас есть неделя, то за неделю подтяну людей до надобного уровня. Барабанщики, трубачи есть.

Командир стрелков особой точностью не отличался.

— Людишки пришли неплохие. Даже со своим оружием некоторые, жаль, что мушкетов у них нет. Одни аркебузки. Итого мушкетов у меня сто шесть будет, аркебуз штук двести. Или около того.

«Дурень уже и не помнит, что мне в прошлый раз говорил».

— Если есть неделя и порох, то я новонабранных научу стрелять рядами. Порох дадите, господин генерал? — продолжает майор Роха. — Мне порох нужен: мушкеты новые, солдаты новые, нужно пристреляться, командирам приладиться к новым людям, к ротам. Людишкам команды выучить.

— Без малого четыреста пятьдесят человек на хороших конях. Это вместе с теми двумя, что от вас пришли, господин генерал, — майор фон Реддернауф на мгновение задумался, вспоминая имена, — Эрвин Хайнцхоффер и Конрад фон Тишель, кажется, они будут юнкерами при опытных ротмистрах.

Капитан Кленк пожал плечами, новых людей ему не прибыло, старых не растерял, как и Роха, он округлял цифры:

— Шесть сотен, как и было. Один помер от старой хвори, да и сам он был немолодой.

Инженер Шуберт сообщил, что набрал в сапёры тридцать семь человек. Капитана Пруффа не было, видно, ещё нанимал новых людей и разбирался с новой пушкой.

Пока офицеры говорили, генерал молчал. Кивал головой. Замечаний не высказывал, вопросов не задавал. Он слушал и обдумывал своё решение. В голове его уже складывался план. Дерзкий, даже вызывающий, но план, который мог быть успешным.

— Господа, — наконец начал он, — у нас нет недели. У нас даже дня лишнего нет. Даже часа.

Генерал достал письмо:

— Вот что пишет капитан Дорфус.

И прочитал всё то, что офицерам было нужно знать.

И как только он закончил чтение, полковник Эберст спросил:

— Полагаете, господин генерал, разгромить лагерь противника, пока он не сконцентрировал там все свои силы?

«Эберст не дурак, на лету всё схватывает».

— Именно. Одной быстрой атакой от берега. От реки до лагеря всего полмили. Прямо с барж строиться в колонны. Баталию не строить. Идти ночью, вернее под утро. Не дать им проснуться и построиться. Думаю, что за неделю они много людей в лагерь не соберут. Пока там меньше тысячи людей. Высаживаться одним полком и стрелками, чтобы высадку не затягивать, иначе они прознают и приготовятся. Для того хватит десяти барж. Высадиться в темноте и к заре быть у лагеря.

— Дозволите высказать возражения? — начал Эберст.

— Для того и собрал вас.

— Ваш план решителен и в случае удачи обеспечит половину победы в кампании, но он содержит слишком много допусков. А вдруг вы не успеете до рассвета высадиться, а вдруг на берегу будут люди ночью, какие-нибудь рыбаки, которые побегут в лагерь врага и сообщат ему о вас. А вдруг противника в лагере будет больше, и вы будете противником отбиты от лагеря и прижаты к берегу, а коли пойдёте одним полком, то помощи вам не будет. Тогда не все ваши люди сбегут к баржам. То будет форменный разгром. Очень уж много в плане вашем зависит от удачи и военного счастья. Да и разве можно так полагаться на внезапность? Разве у врага нет глаз? Нет ушей? Хитрых людей нет? Купчишек ушлых, что не только торгуют, но и приглядываются ко всему вокруг? Первейшая из глупостей считать противника дураком.

— Будь я на вашем месте, я сам бы так говорил, — отвечал ему Волков. — Но вот что я знаю, а вы, господа, пока нет. И знаю я том, что горцы соберут своих людей полторы тысячи, и ещё с соседних кантонов придёт две тысячи. Уже совет кантона деньги на то из казначейства затребовал. И в поле они выставят три с половиной тысячи человек против наших трёх с половиной тысяч. Ответьте мне, господа, выстоим ли мы против горцев? Против которых многие наши солдаты уже сейчас не хотят воевать? Долго ли простоим мы в честной битве, баталия против баталии?

Все молчали, даже задиристый Роха и самоуверенный Кленк не отвечали ему.

— Успеха другого я не вижу, как в быстрой атаке на их лагерь, — продолжил генерал.

— И когда вы намечаете дело? — спросил Брюнхвальд.

— Через неделю, через восемь дней. Восемь и то много будет, нужно начать быстрее, капитан пишет, что каждый день в лагерь приходят новые отряды. Каждый день!

— Сие невозможно! — воскликнул Эберст. — Мы никогда не дотащимся со своим обозом и пушками за семь дней к Лейденицу, да ещё надо будет грузиться на баржи. Нет, нет. И десяти дней тут мало будет.

— Верно, — согласился Волков, — поэтому с обозом и пушками пойдёте вы, полковник Эберст, и будете идти со всей возможной поспешностью. Выйдете завтра на рассвете. Дождитесь капитана Пруффа. Проверьте телеги, покормите как следует лошадей. Утром выступайте.

— Будет исполнено, — отвечал Эберст.

— Полковник Брюнхвальд, капитан Кленк, майоры Роха и фон Реддернауф, — он сделал паузу, чтобы все поняли важность слов, что последуют дальше, — вы, господа, снимаетесь немедля.

Офицеры внимательно слушали его.

— Кленк и Реддернауф, возьмёте обоз с провиантом и фуражом на шесть дней. Но пойдёте не на Эвельрат, я не хочу, чтобы вас там видели. Пойдёте ровно на запад, к Быстрому броду. Переправитесь и окажитесь в Мелендорфе, там не задерживайтесь, то земли графа Мален, недруга моего. Оттуда свернёте на юг, прямо ко мне в Эшбахт. Полдня пути, и вы у меня. У вас, Реддернауф, служит ротмистр Гренер, он местный, он те земли отлично знает.

— А нам что делать? — спросил Роха. Говоря о «нас», он, конечно, имел в виду Карла Брюнхвальда.

— Собираться тоже, — отвечал Волков, — вы идёте на Эвельрат, это меньше одного дня пути до Лейденица. Я подготовлю для нас баржи. Вы будете в Эвельрате ждать моего приказа. Как получите его, так сразу выходите. Выйдете утром, пойдёте скорым шагом и к вечеру будете в Лейденице, там садимся на баржи и до утра будем уже у горцев в гостях. Обоз возьмите маленький. Провианта не больше, чем на семь дней. Палатки не берите.

— На семь дней еды? Этого маловато будет, — заметил Брюнхвальд.

— На восьмой день мы либо будем есть еду в лагере противника, либо она нам вообще уже не понадобится, — отвечал ему кавалер. — На этом всё, господа. Командиром обоза остаётся полковник Эберст, заместителем капитан Мильке. Присматривайте за пушками, полковник, они не должны отставать. Ландскнехты и кавалерия — командир майор фон Реддернауф. Брюнхвальд и Роха — командир колонны Карл Брюнхвальд.

— Всё-таки с вашего позволения возьму провианта дней на десять, — произнёс Карл, чуть подумав.

Волков махнул рукой: Бог с вами, берите.

Генерал уже был готов подняться с места, но, как обычно, у офицеров возникли вопросы. Всякая обычная мелочь, разрешить которую было необходимо. Он даже успел перекусить, пока разобрался с этими мелочами, и выехал только через час.

Выехал на юго-запад, по дороге на Эвельрат и Лейдениц. С ним были: господин Максимилиан Брюнхвальд, прапорщик. Господин Курт Фейлинг, оруженосец. Господа из выезда Стефан Габелькнат, Георг Румениге, Людвиг фон Каренбург, Рудольф Хенрик. Также с ним были сержант гвардии Хайценггер, который по чину приравнивался к прапорщику, и новый сержант гвардии Ёзеф Франк, вместо ушедшего на должность ротмистра Уве Вермера. Франк тоже был из стрелков. Самый высокий и крепкий из них. Он с кавалером был давно, ещё с Фёренбурга. Был неплохим сержантом. Но был он с подчинёнными груб и иной раз без нужды распускал кулаки. Ещё он был неграмотен. Волков взял его в гвардию, объяснив, что в гвардии кулаки и ругань недопустимы. Что любой гвардеец за грубость может вызвать его на поединок. Генералу среди своих людей никаких происшествий не нужно. И что грамоту надобно будет выучить. Сержант клялся, что будет смирен и вежлив и что читать выучится.

Ещё было девять гвардейцев из пехоты и девять из стрелков. Ещё пять телег, в которых были вещи генерала и его казна. И кроме всех тех, денщик Гюнтер, его жена и его два дитяти. Так он и поехал из города. Торопился впереди всего своего войска. Правда, нашёл время заскочить к оружейнику. Но тот, подлец, не всё успел сделать. Отремонтировал и меч, хорошо его сделал, и шлем неплохо, и наплечник, и всё остальное было исправно, хотя уже не так красиво, а перчатку к латам сделать не успел. Пришлось Волкову взять у мастера простую, без узоров и всякой красоты, но крепкую и удобную. И, выказав мастеру своё неудовольствие, он уехал на войну.

Теперь ждать он не мог ни дня, ни часа, время пошло. А дел было столько, что другой и за месяц не переделал бы. Но Волков готов был прилагать силы. А после лечения и заботы Агнес сил у него прибавилось. Мешало то, что он за последние две ночи спал совсем мало. Ничего. Из седла он из-за сна не падал. А выспится он позже.

Уже к вечеру ближе кавалер догнал колонну своих пленных, которых Рене уже готовил ко сну. Волков переговорил с ним, сказал, чтобы поторапливался, что Брюнхвальд уже идёт за ним следом, и прежде, чем полковник его догонит, Рене должен довести пленных до Эшбахта, а после присоединиться к полку.

Рене был удивлён такой торопливостью, но пообещал пленных вести быстрее. Также он предложил генералу ужин. Но тот отказался, до заката было ещё два часа. Он поспешил дальше.

Уже через два дня, на заре, он миновал Эвельрат, даже не остановившись там, а после полудня, когда солнце уже покатилось к вечеру, был совсем рядом с Лейденицем. В двух милях севернее города он заметил хутор, ферму на отшибе. Волков очень не хотел, чтобы кто-то из кантонов, купец какой-нибудь, увидал его раньше времени. Поэтому остановился со всеми своими людьми на этой ферме у дорожного мужика. Загнал всех коней и все телеги ему на двор, чтобы не было их видно с дороги. А сам с Максимилианом и Румениге после раннего ужина, прихватив мешок серебра, поехал в город, пряча лицо от редких встречных. В городе были уже в сумерках. Проехал мимо пристаней. У пристаней барж и больших лодок столько, что иной лодке больше и пристать негде будет. Товары навалены тюками прямо на пирсах и на берегу. Бочки, бочки, бочки всяких возможных величин. Костры, огни, люди, возы с лошадьми — для вечера большая суета.

«Торгует Фринланд. Надо, чтобы так и в Эшбахте было. Купчишки фринландские вон как жиреют. Видно, неспроста на них архиепископ серчает, что из их доходов нескромных мало ему перепадает».

Уже в темноте они нашли дом купца Иеремии Гевельдаса. Стали стучать в ворота.

— Господи, Христа ради, уйдите, — заныл из-за двери купец. — Хоть ночью мне дайте от ваших угроз отдохнуть. Нет у меня вестей хороших, как будут, так вам сразу скажу.

— Открывай, болван, это я! — смеялся кавалер.

— Кто «я»? Кто «я»? — кричал купчишка со страхом, но и с надеждой.

— Болван, это я, Эшбахт, — продолжал смеяться Волков.

— Вы? Вы, господин?

— Открой же дверь, дурень, — говорил Максимилиан, — долго нас на улице держать будешь?

— Господи, вы ли? — засовы на дверях лязгали, наконец крепкая дверь отворилась, а там свет от лампы, домашний запах и купчишка в исподнем.

— Я, я, — говорит кавалер, переступая порог. — Что, соскучился по мне?

— Господь наконец услышал молитвы мои и моей жены, — радовался Гевельдас. — Прошу вас, господа, прошу вас. Садитесь к столу. Клара, Клара… Неси господам вина.

Хрупкая чернявая женщина, несмотря на ребёнка на руках, ловко и быстро ставила на стол и стаканы, и кувшин с вином, хлеб, сыр.

— Что, заждался меня? — спрашивал кавалер, усаживаясь.

— Ох заждался, ох заждался, господин, — отвечал купец, а сам косился на большой мешок, который с ласкающим ухо звоном бросил на стол Румениге. — Купцы местные ко мне злы, всё грозятся и грозятся расправою, бранятся словами злыми, собакой и крысой зовут. Говорят, что выкрест хуже сарацина.

Волков ещё больше смеётся, за последние дни хоть что-то весёлое.

— Хуже сарацина, говоришь?

— Да, господин, говорили, что скажут попу, чтобы в церковь меня не пускал, а самые злые грозились, что на базаре жене моей подол задерут, если я у вас для них денег не выпрошу. Меня, подлецы, винят, что вы деньги им не отдаёте.

— Жене твоей подол задрать? — всё никак не мог просмеяться Волков. — Значит, дураки тебя винят, а не жадность свою?

— Меня, господин, меня.

Волков успокоился, перестал смеяться, вытер глаза:

— Ладно. С человеком моим как плавал в кантон? Что там делали?

— Ох, — охал купчишка, — два раза плавал, вчера только оттуда вернулись. Ох и страху я с ним натерпелся. Ох и наволновался. Ведь в каждом кабаке желает остановиться. С каждым желает выпить. С каждым пьяным поговорить. А мне всё чудится, что донесут на нас, что схватят нас. Но нет, обошлось.

— И о чём же он с людьми говорил? — интересуется генерал.

— Разговор начинает всегда про семью. Есть ли у человека баба, дети. Живы ли мать, отец.

— Вот как?

— Да, всякий человек про свою семью говорить хочет, всё про родственников ему и говорит, кто жену хвалит, кто ругает, но все про баб своих говорят, а потом он спрашивает, откуда человек. Из каких мест. Что за ремесло у него, какие налоги платит. Тут опять всякому есть что сказать, когда про налоги да подати спрашивают. Так он к своему и подводит всегда. Так про своё и выспрашивает. Поговорит с человеком про всякое, а человек ему и жаловаться начнёт, что староста на войну деньги собирал и из деревни двенадцать мужиков на войну с лошадью и кормом отправили.

— Значит, хитёр друг мой? — спрашивает Волков.

— Хитёр? — воскликнул купец. — Да он змей райский! Но первый раз мы не весь кантон объехали, он карту не успел дорисовать, пришлось второй раз с ним ехать. Теперь всё правильно у него.

Волков отпил вина, рассказом купца кавалер явно был доволен, а тут вдруг сморщился:

— Фу, ну и дрянь ты, купец, пьёшь, — он отставил стакан. И положил руку на мешок с серебром. — Ладно, бедам твоим конец. Вот деньги. Собери купцов, всех, кому я должен, спросишь, кому сколько, пусть векселя принесут, сверху всякого дашь по два талера, чтобы не обижались.

— Господи, радость какая, храни вас Бог, добрый господин.

— Здесь три тысячи монет, возьмёшь отсюда сверх долга ещё двадцать, — Волков посмотрел на купца с укоризной, — не радуйся, дурень, то не тебе, то на пир для купцов, извинишься от моего имени и пригласишь на пир. Вино купишь лучшее, лучших рыб морских, из говядины только вырезку. Денег не экономь и не воруй. Пусть пьют и едят, я им теперь в радость должен быть.

Гевельдас послушно кивал головой, он был рад, что наконец господин расплатится с долгами, из-за которых жизнь его была так тяжела. А Волков, желая отблагодарить его за терпение, и говорит:

— А на пиру, между делом, скажешь, что ты теперь мой поверенный в делах торговых. И что я буду торговать с Фринландом через тебя. И что, если кто моего поверенного без должного уважения будет встречать или боле того — бранить, так тот вообще на реке торговать не будет.

— Что, так и сказать? — не верил купец.

— Так и скажи всякому, кто браниться станет, что все те злые слова, которые говорит тебе, говорит он и господину Эшбахта. И что всю ту брань ты мне передашь. А я уже решу, как мне грубияна судить. И на свои лодки и баржи, как войну закончу с кантоном, можешь мои гербы рисовать, если хочешь, конечно, чтобы всякий знал, что ты друг мой.

— Спасибо, господин, спасибо, — купец схватил его руку, облобызал перстень.

Жена купца, баюкая проснувшееся дитя, прослезилась.

— Будет, будет тебе, ты мне скажи, где мой офицер? — спросил кавалер, не было у него времени радоваться с купцом вместе.

— Господин Дорфус стоит в трактире «Гнилой налим».

— Это тот, что южнее пристаней? — спросил Волков, вставая, ему не терпелось поговорить о предстоящем деле, деле настоящем, а не о всяких делишках купеческих.

— Да, господин, тот самый, что южнее пристаней, — вскочил купец провожать гостей.

— А сколько у тебя барж, Гевельдас? — спросил кавалер, уже подходя к двери.

— Барж? Так три уже у меня. Две стоят у берега, одна с товаром, уйдёт в Рюммикон на заре, через три дня тут будет, а одну я сдал в наём, она ушла до самого Хоккенхайма, месяц её не будет.

Кавалер на секунду задумался и потом говорит:

— Значит, две баржи есть. Я у тебя их арендую, пусть через три дня они у пристаней будут, и ещё семь барж найми мне, денег не жалей, нанимай те, что побольше.

— Вам надо десять барж? — удивляется Гевельдас, он начинает понимать, что баржи господину нужны вовсе не для перевозки товаров. От этого его опять начинают точить черви волнения и сомнения.

— Да, десятка мне хватит, — прикидывает Волков в уме количество людей в полку Брюнхвальда и в баталии Рохи. — Да, хватит. Хозяевам, что я их лодки нанимаю, не говори, а то решат, что на войну их беру. Говори, что для себя берёшь, для торговли. Иначе разбегаться от тебя будут. Прятаться.

— Господи, раньше на меня только купцы здешние были злы, теперь ещё и все лодочники будут, — снова начал причитать Иеремия Гевельдас.

— Не скули, не скули, дурак, всё будет хорошо. Отныне тебя никто не тронет. Ты, главное, верь в Бога истово и молись, чтобы у меня всё вышло.

— Молю Господа о том, — вздыхал купец.

— А знаешь что, купец, пошли со мной на войну! — Волков кладёт руку Гевельдасу на плечо.

— Что, на войну? — купец побледнел так, что даже в полумраке стала видна его бледность. — Что же мне там делать?

— Там всегда есть что добыть и кого пограбить. Разве же ты не хочешь пограбить кого-нибудь?

— Господи, да что вы такое говорите?

— Ты не бойся, станешь с доппельзольдерами в первый ряд, там двойная оплата тебе будет и двойная доля в добыче. Я дам тебе шлем, кирасу, алебарду!

— Иисус Мария, Господь с вами, господин! Где я и где ваша алебарда? Мне от одного этого слова дурно в душе, — запричитал Гевельдас.

— А, не хочешь, значит, вставать в строй? Ну тогда найди мне десять барж, чтобы через два дня уже стояли у пирсов, готовые к отплытию. И не дай Бог ты опоздаешь, точно тебе говорю, поедешь тогда со мной к горцам при кирасе, шлеме и алебарде.

— Я сделаю всё, что смогу, — вяло обещал купец.

— Ну, что ты так квёл? Будь бодр, ибо печаль и уныние грех есть. Это я тебе как опора Святого Престола, меч Господа, защитник Веры и как паладин Матери Церкви говорю.

Купец кивнул, но всё равно не так бодро, как надобно:

— Буду молить Господа за дело ваше.

— Кстати, ты ту дрянь, что на стол для гостей ставишь, вылей, то нельзя честному человеку пить, то пойло адское, — сказал генерал купцу на прощанье.

Борис Конофальский Башмаки на флагах. Том четвертый. Элеонора Августа фон Эшбахт

Глава 1

Эрик Георг Дорфус встретил его в простой одежде. В совсем простой, как подмастерье какой-нибудь. Может, так для дела и надо. Он хотел Волкову что-то сказать, а тот обхватил молодого офицера крепко, обнял как родного, как отпустил, так сразу с расспросами к нему:

— Знаю, что дело вы сделали большое. Купец говорит, карта у вас готова?

— Готова, господин генерал, дозвольте сходить за ней.

Они стояли на улице, Волков решил в трактир не заходить, чтобы купчишка какой не признал его и не разболтал завтра где-нибудь на мелликонской пристани, что в Лейденице ночью видел Эшбахта.

Так он думал сохранить в тайне своё пребывание ещё хоть на день или на два.

Капитан сходил к себе, принёс карту и лампу, уселись прямо наземь на берегу реки. Расстелили промеж себя листы с рисунками дорог, речушек, городов и сёл.

— Мелликон, — указывал капитан палочкой. — Вот лагерь. Полмили от берега. Сто, сто десять палаток было вчера.

— Вы не ошибаетесь, капитан? Точно там сто десять палаток? — спросил генерал. — Полк Карла Брюнхвальда идёт сюда скорым маршем, завтра станет на отдых у Эвельрата, в одном дне пути отсюда, будет ждать приказа. Ландскнехты и кавалерия тоже на марше, через пару дней будут в Эшбахте. Баржи уже готовятся. Ошибка ваша после высадки на тот берег может дорого мне статься.

— Нет, не ошибаюсь, — отвечает капитан. — вчера там был, если и ошибаюсь, то ненамного.

— Генерал их… как его там? — вспоминал кавалер. — Каненбах, кажется…

— Да, он. Штандарта его над лагерем нет.

— Значит, они ещё не все собрались?

— Руку дам на отсечение, что они ещё не готовы, — отвечал Дорфус с такой твёрдостью, что Волков поверил. — Если нам удастся взять лагерь со всеми припасами, что там есть… Даже одного этого… Даже если всё остальное не получится, так сорвём им кампанию на это лето.

Тут он был прав. Абсолютно прав. Волков не отрываясь смотрел на карту:

— А это что? — он ткнул пальцем.

— Так и знал, что вы обратите на этот город внимание, — сказал капитан, — Висликофен. Городишко зажиточный, немаленький, тысяч на двадцать человек. Если пойдём в глубь кантона, на Мюлибах, то придётся его брать.

Это было понятно, если двигаться вглубь территории врага, то оставлять такой крупный город у себя в тылу было нельзя. Но Волков сомневался. Он вообще подумывал ограничиться большим набегом. А тут город… осада… Очень, очень не хотелось ему всей этой возни, особенно учитывая то, что солдаты и так не горят желанием воевать с горцами.

— Стены, башни, рвы?

— Я бы и сам сомневался в необходимости брать город, не повидай я его, — начал капитан.

— Что, стены старые?

— Старые, старые. Людишки горные так запугали соседей, что те к ним не совались лет двести уже. Стены с тех пор, кажется, и не ремонтировались, кое-где уже трещинами пошли. Рвы засыпались, как будто и не было их никогда, у главных, у южных ворот был подъёмный мост — был подъёмный, нынче он в землю врос, теперь он поднимется если только провидением Божьим. Ворота сами были некогда дубовыми и оббиты железом, но даже дуб, и тот обмяк за столько лет.

— Значит, горожане страха не знают, — резюмировал кавалер.

— Понятия о том не имеют. Да кто из ближних князей осмелится с ними воевать? Ребенрее? Архиепископ? — Дорфус небрежно машет рукой. — У вас есть картауна, за два дня в любом месте пробьём стену и войдём.

Волков смотрел на карту, он всё ещё сомневался, а капитан продолжал:

— Главным лагерем будет Мелликон, река близко, хороший подвоз, а Висликофен удобен как оперативная база, от него в любую сторону кантона хоть на юг, хоть на запад два-три, максимум четыре дня солдатского шага до границы. Возьмём Висликофен, и вся земля Брегген под нашим контролем. Дороги у них везде отличные, отсюда можно и на столицу идти, и округу выжечь.

Тут капитан был прав. Город нужно будет брать. Хорошо, что ещё одну пушку он прикупил. Точно не помешает. Город придётся брать, и причём брать по возможности быстрее, начать сразу, как только Эберст приведёт свой полк и артиллерию, не ждать, пока горожане решат стены подлатать.

— Думаете, город возьмём без труда? — спрашивает Волков, не отрывая глаз от карты.

— Города у них слабы все. И столица тоже. Нет нигде ни башен хороших, ни современных стен. Любой можно брать. Если в поле их одолеешь, конечно, — говорит молодой капитан Дорфус.

Ночь, звёзд полное небо, сверчки кричат, с лягушками в реке соревнуются в голосе. Кони осёдланные щиплют траву, Максимилиан и Румениге в десяти шагах от генерала и капитана затеяли костёр. А генерал и капитан с небольшой лампой так и не разгибаются от карты, так и смотрят в неё.

— Значит, думаете, возьмём город? — снова спрашивает генерал.

— Город возьмём, если возьмём лагерь, — отвечает капитан. — Но кампания лёгкой не будет.

— Не будет?

— Нет. Смотрел я там всё, смотрел, всё у них хорошо. Богато живут люди… Ну, те, что в долинах и у реки. Дома крепкие, дороги хорошие. Но вот что я приметил: там каждый клочок земли вспахан, вскопан, засажен, а где ничего посадить нельзя, так там скот пасут.

— И что же в том плохого? Будет что взять у них.

— Так то и плохо, что земли у них мало, а людишек много, — объясняет Дорфус. — И много люда безземельного, бедного. Поэтому у них во все времена так многочисленны их баталии, что людей бедных, крепких, дружных да злых в их земле в избытке. Всякий раз они на войну по первому зову горазды.

Свет маленькой лампы едва попадал на умное лицо капитана. Волков косился на него и вздыхал, понимая, что Дорфус, хоть и молод, но умён и, скорее всего, прав в том, что дело будет нелёгким.

Они всё говорили и говорили, вопросов было много, говорили, пока масло в лампе не стало кончаться, пока звёзды не стали гаснуть на небе. И лишь когда потух костёр, Волков встал:

— Прошу вас ещё раз съездить в Мелликон. Ещё раз взглянуть на их лагерь, осталось три-четыре дня до дела, может, ещё что выведаете.

— Хорошо, отправлюсь сегодня, послезавтра вернусь, — отвечал Дорфус. — Отвезу туда пару бочек мёда, попытаюсь продать его прямо в лагере.

Волков обнял капитана:

— Храни вас Бог.

Рано, ещё до рассвета, по реке поплыл туман. Волков, и Максимилиан, и Румениге ехали по берегу реки. Поверху. А внизу, в тихой заводи, с мостушки, трое людей укладывали длинные вёсла в большую лодку.

— Эй, почтенные, — окликнул их кавалер.

— Что вам, добрый господин? — отозвался один из них.

— А сколько возьмёте, чтобы двух людей и двух коней переправить на тот берег?

— Это к разбойнику Эшбахту вас перевезти?

Максимилиан хотел было крикнуть что-то злое наглецу, но Волков его остановил, засмеявшись:

— Да, к нему.

— Без коней и за двадцать крейцеров перевёз бы, а с конями… Полталера, добрый господин!

— Уж больно ты жаден, братец, — крикнул Волков, сразу перестав смеяться, как только ему озвучили цену.

— Нет, добрый господин, это хорошая цена, — кричит ему мужик, — других лодок тут нет, а на пристани с вас больше возьмут.

— Ладно, но Бог ещё тебя накажет за твою жадность, — кричит ему кавалер. И уже говорит Максимилиану: — Прапорщик, езжайте за моей казной и людьми, доставьте всё ко мне в Эшбахт.

— Сеньор, но если мы поедем вместе, вы потеряете пару часов, но сэкономите полталера. На кой чёрт вам этот жадина?

— Не могу ждать, Максимилиан, не могу больше ждать, — ответил Волков и направил коня к воде.

Он и вправду не мог больше ждать. Он хотел домой. Первый раз в жизни с ним было такое, в груди его поселилось чувство тревожное, щемящее, но радостное. Будь он женщиной или человеком душевным, так, возможно, даже и прослезился бы, но старый солдат на такое был неспособен. Тем не менее, волновался, волновался, хоть и виду не выказывал. Кажется, лишь сейчас он понял, что значит возвращаться домой. Туда, где тебя ждут. Конечно, он очень хотел видеть Бригитт. Хотел видеть её живот. Он, наверное, уже заметен. Ну и, конечно, жену. Ей вообще скоро уже рожать. И Ёгана хотел видеть, и Сыча, и даже кухарку Марию. Но всё-таки больше всех её. Свою ненаглядную Бригитт. Наверное, у неё опять вся спина в веснушках. Весь носик тоже.

А мужики на вёсла налегают, тут выше пристаней течение быстрое, река сильная, лодка уже на стремнину выплыла, лошади стоят, не шелохнутся, только ушами прядают, боятся воды, а хозяин лодки вдруг говорит:

— Извините, добрый господин.

А сам мрачен стал, сидит на руле, насупившись.

— За что? — Волков догадывался, почему лодочник просит прощения.

— За то, что лаял вас, — говорит мужик, — сразу нужно было догадаться, что вы и есть сам Эшбахт.

— А как сейчас догадался?

— По коню. Конь-то у вас талеров сто стоит, перстни на перчатках, камень синий на шапке. Одёжа всё бархат да шёлк. Всё дорого. Здесь таких других, как вы, нет, здесь все господа прижимисты похлеще какого мужика, ездят на меринах да на кобылах, а у вас всё напоказ. Сразу видно, военный. И едете в Эшбахт. И ростом велики. И при военных людях были. Надо было смекнуть сразу. Я за ругань свою с вас плату не возьму.

Волков достал монету в талер, кинул её лодочнику:

— Деньги возьми, а вот рта не разевай. Чтобы никому ни слова, что видел меня. И людям своим скажи, чтобы три дня молчали. Никому. Ни слова. Под страхом смерти.

— Как пожелаете, господин. Слышали ребята, держите языки за зубами! — кричит он гребцам.

Одета она была в простое платье и передник, на голове штойхляйн из тех, что носят женщины замужние. С одной из дворовых девок она кормила кур, и тут же взяла от стены метлу и собственноручно немного подмела угол двора. Но даже в простом платье, и с метлой, и в штойхляйне она была чудо как хороша. Тут служанка подняла глаза от кур. И произнесла:

— Ой, господин, приехали!

Бригитт тут же обернулась, и лишь сейчас стал заметен её живот.

Вот почему она не в узких платьях, которые так любит. Женщина отбросила метлу и сначала шагом, а после и бегом кинулась к нему. Он едва успел слезть с коня, прежде чем красавица была в его объятиях. Да ещё вдруг и плакать стала. Волков даже растерялся. Он чуть отстранился от неё, чтобы видеть лицо своей женщины. Да, она всё так же была зеленоглаза, а веснушки засыпали её носик. Да, это была его Бригитт. Плачущая Бригитт.

— Отчего же вы так долго? — спрашивала она, взяв его небритые щёки в свои ладошки. — Купцы давно уже говорили, что хамов вы побили, а вы всё не ехали и не ехали.

— Ну что это вы? — говорил Волков, целуя её в губы и тут же пытаясь своей тяжёлой и вовсе не мягкой рукой вытереть с нежного женского лица слёзы. — Отчего плачете? Приехал я, ехал к вам. Удержаться не мог, людей своих с обозом кинул и к вам поехал. Не плачьте, моя дорогая.

— Ко мне ехали? — спрашивала она, пытаясь поцеловать его руку.

От этой красивой женщины пахло молоком топлёным.

— К вам, — он сжал её крепко. — К вам.

Он отпустил её.

— Рада, что вы вернулись, вот и рыдаю, — кивала она, и сама вытирая слёзы. — Знаю, что глупость то бабья, а сдержаться не могу. Последнее время часто рыдаю, как дура. Видно, это отсюда, — она провела руками по своему округлившемуся животу.

Волков наконец высвободился из её объятий и аккуратно положил руку ей на живот:

— Как ваше здоровье?

— Хорошо, — отвечала она, накрывая его большую руку своими маленькими. Бригитт не стала ему говорить, что тошнота её изводит, что от нужника дальше, чем на сто шагов, она отойти не может. Зачем о том мужчине знать? Ему и своих волнений достаточно. — Монахиня наша говорит, что всё хорошо у меня. А у вас, господин, как здоровье, как нога ваша, как плечо?

— Да что им будет? Так же, как и раньше.

— Я всё волновалась, не ранили ли вас.

— Да как же меня ранят? У меня теперь чин генеральский, я за солдатами далеко на коне сижу.

Она тут на него смотрит строго, не верит ему:

— А как же господина Увальня убили, господина Бертье? Господину Брюнхвальду едва ногу не отрубили? Он две недели встать не мог.

«Видно, сестра ей разболтала, а сестре Рене; вот старый болван, наверное, ещё и жаловался на меня в письмах».

— Ну, они же не полковники были, — нашёл, что ответить он.

Волков, хоть и очень не хотел, наконец убрал от Бригитт руки — мало того, что слуги видят, так ещё и госпожа фон Эшбахт увидеть может. Госпожа Ланге всё понимала. Достала платок, стала вытирать последние слёзы с лица:

— Велю воду греть для вас.

Он кивнул и пошёл в дом. А там случилось то, чего он ну никак не ожидал. Вошёл кавалер в свой дом, не успел до стола дойти, чтобы сесть в своё кресло и позвать девку, которая стянет с него сапоги, как на лестнице появилась его жена. Была она грузна, крупна более прежнего и уже с большим животом. Увидев мужа, Элеонора Августа Мален фон Эшбахт кинулась вниз, рискуя скатиться по лестнице кубарем.

— Ой, что вы, матушка, что вы…? Остановитесь, — кричала ей вслед старая монахиня, ковыляя за госпожой.

А Элеонора Августа уже бежала к кавалеру, тянула к нему руки, забыв о том, что она дочь графа, и завывая, как простая деревенская баба. Он едва встать успел, как она бухнулась в него своим круглым животом, подвывая, повисла на нём:

— Господи, наконец приехали вы, господин мой.

Пахло от неё потом, а не топлёным молоком. И была она тяжела, даже для него, и слезлива, как и раньше.

Глава 2

Жена сидела рядом и со всхлипываниями, и со слезами рассказывала ему о том, что Бригитт совсем её не слушает и уважения не выказывает. И что слуг подбивает её, госпожу Эшбахта, не слушаться. А у него после ванны глаза сами закрывались, он очень устал. Очень. Он просто хотел поесть перед тем, как лечь спать.

— А она ни к обеду, ни к ужину уже не выходит, брезгует, — жаловалась Элеонора. — Ест со слугами. Во все дела свой нос суёт. С Ёганом всё сама решает, как хозяйка, меня не спрашивает.

— Госпожа моя, что вы от меня хотите? — устало спрашивал кавалер.

— Откажите ей от дома.

— И куда же ей идти?

— Куда угодно, пусть в Мален едет, авось с её распущенностью пристроится куда-нибудь.

Волков смотрит на пополневшее, отёчное лицо жены. Слушает её голос, который вот-вот сорвётся в крик, в слёзы, и молчит.

«Куда ей до Бригитт».

— Пусть из дома моего съезжает, — настаивает Элеонора Августа.

И вся беда в том, что она имеет право этого требовать. Будь Бригитт девкой дворовой и понеси она от господина, может быть, дочь графская не требовала бы убрать её с глаз долой. Сын холопки законному сыну никогда ровней не будет. Но тут было всё по-другому… И жена, и Бригитт, обе беременны, и обе могут родить сыновей. Тогда даже незаконный сын, рождённый под крышей Эшбахта и признанный отцом, может набраться наглости или преисполниться удачей и станет претендовать на наследство отца, помимо истинного наследника. Этого ни одна мать, конечно, допустить не могла. Это было понятно. Но убирать Бригитт от себя он не хотел. Убрать жену не мог, а Бригитт не хотел. Может, это он только из-за неё сюда спешил. Но разве глупая дочь графа, ослеплённая волнением за своё чадо, до этого додумается?

Он думал, что ответить жене. А тут Агнес появилась в дверях. Никто из слуг о ней не сказал. Просто встала в проходе молча и оглядывала всех, кто был в обеденном зале. Волков просто почувствовал её взгляд и сразу повернулся к двери. Взгляд недобрый, у неё часто такой. Но сама красива стала. Жена её тоже увидала, сразу смолкла, изобразила на лице нечто похожее на улыбку.

Девушка прошла к нему, сделала низкий книксен госпоже, подошла к кавалеру, поцеловала ему руку:

— Здравствуйте, дядя.

— Рад видеть тебя, — сказал Волков, указав ей на стул, — садись, есть у меня чем тебя порадовать.

— Июнь нынче жарок, душно у вас, нехорошо мне, дозвольте, дядя, на улице с вами поговорить, — произнесла Агнес, при этом улыбаясь Элеоноре Августе так же фальшиво, как и та ей.

Волкову вставать не хотелось, но он встал и под укоризненным взглядом жены пошёл с девушкой на двор.

— Дело моё готово, Сыч мне помог, — сразу сказала Агнес, — вы просили без вас не начинать. Вы приехали, так давайте дело начинать.

— Не терпится, что ли? — спросил Волков, сразу помрачнев.

— Не терпится, — уже зло отвечала девица. — А чего мне терпеть, в хлеву, со скотами пьяными живу. Кабак, одно слово. Ор, вонь да морды козлиные, что облизываются на меня и днём, и ночью. А жена ваша, корова толстозадая, даже к ужину ни разу не позвала. Хотя в первый же день я ей визит нанесла. Хоть девка ваша рыжая иной раз заходила, спрашивала, не надобно ли мне чего… Да и просто поговорить, а то иначе как с Сычом мне бы и словом перекинуться не довелось всё то время, что вас ждала.

— Не была бы ты такой злобной, так, может, и звали бы тебя на ужин чаще, — заметил кавалер.

— У меня в Ланне и недели не проходит без приглашения, хоть злобная я, хоть какая иная, потому что там люди живут…, — ещё злее прежнего говорила Агнес, — а тут деревня, глушь, дичь и одно быдло вокруг! С ума я тут схожу! И грязь! Грязь везде! Как ни выйду куда, так подол застирывать надо! Так что давайте уже дело делать.

Волков наклонился к ней и прорычал сквозь зубы тихо:

— Дело будешь делать, когда я тебе велю. А грязь… Грязь потерпишь, ты этой грязи до меня побольше видала, чем со мной.

Агнес насупилась, но дерзить в ответ не посмела, а он выпрямился, отвернулся от неё и задумался на время короткое. Конечно, он мог сказать ей, чтобы сидела в трактире и ждала того момента, который он сочтёт нужным, и она сидела бы и ждала, да дело было в том, что момент этот уже давно, давно наступил. Вот-вот он начнёт войну, имея у себя в тылу лютого недруга. А вдруг случится что? С горцами шутить нельзя, побить могут запросто. И побить могут так, что придётся бежать. И если удастся бежать во Фринланд, ещё повезёт ему, тамошним людишкам он долги раздал, пир устроил, вроде как и замирился, а вдруг во Фринланд сбежать не придётся? Придётся в Малене искать защиты. Что тогда? Очень легко будет в лапы графа попасть, и хорошо, если он выдаст его тогда герцогу, а ведь может и горцам выдать, даром что родственник. Нет, с графом нужно было разрешить всё до войны.

— Сегодня займусь этим делом, люди мои из-за реки приедут, сразу и займусь, думаю, что завтра и ты приступать должна, — наконец после раздумий произносит генерал.

— Уже сообщите мне, когда начинать, — поджав губы, говорит она, — и Сыча мне в помощь дайте. Он мне надобен будет.

Сон? Какой ещё сон? Не до сна ему. Отдых? После, всё после. А пока дела, дела нужно решать, те, что, кроме него, никто не решит.

Тут же за ушедшей Агнес пришёл к нему Ёган, и пока господин завтракал, он и Бригитт сидели рядом и говорили с ним.

— Тысячу людей? — у Ёгана глаза округлились.

— Кажется, больше, — отвечал кавалер, отрезая себе колбасы, — как придут Рене и брат Ипполит, тебе скажут, сколько их.

Ёган, видно, волнуется:

— Господи, да где же я столько расположу?

Волков перестаёт есть, смотрит на него недовольно:

— Ты же, болван, мне говорил, что у нас около реки земли теперь пахать-не перепахать и что ты ещё за это лето осушишь, под луга. А теперь что?

— Земли-то… Земли, да, у нас немало, и земля та хорошая, но тысяча душ людей! Это… очень много… Это ж надо дома им строить.

— Да, и сараи строить, и скот, кур, коз купить. И землю нарезать на каждый дом для огорода, — говорит Волков.

— А дома построить до зимы, и поля распахать… Лошади, плуги! А кормить! А кормить их чем всё это время?

— Большой обоз за моим войском едет, на пару месяцев им хватит, если экономить, а уж за пару месяцев ты придумай, где им на зиму еды взять.

— Господи, святые угодники, как же мне всё это сделать?! — Ёган чуть без чувств со стула не сползает.

— Успокойся, Ёган, — говорит Бригитт, — буду тебе помогать, коли господин денег даст, так справимся, с голода никто не помрёт.

Ёган смотрит на неё, как на святую, едва руки молитвенно не складывает:

— Ах, госпожа, на вас вся надежда, один я не справлюсь. Слыхано ли дело за тысячу душ отвечать. Страшно.

— Денег дам, сколько нужно будет, — говорит кавалер. — А вы найдите племянника моего Бруно и архитектора нашего, пусть прикинут, сколько леса, сколько кирпича нужно им на дома и на сараи будет. Посчитайте всё… Про кузнеца не забудьте, пусть помогает по мере сил, чем сможет.

И у Бригитт, и у Ёгана были вопросы к нему, он по их лицам видел, что вопросов тех много, но прибежала девка и сказала, что к господину пришли святые отцы.

— Зови святых отцов, — говорит Волков. — А с тобой, Ёган, мы после поговорим.

Бригитт и Ёган понимают, что теперь господин занят будет, встают разочарованно. Не будь тут жены, что сидела, неразлучная со своей монахиней, в конце стола, так он бы её руки коснулся, а так просто сказал:

— Госпожа Ланге, коли силы в себе найдёте, помогите нашему управляющему.

— Непременно, — обещает Бригитт, сделав быстрый книксен, — думаю в город поехать, кое-что узнать. Сейчас же прикажу карету запрягать.

Отец Семион и отец Бартоломей, ещё в недавнем прошлом инквизитор брат Николас, картину из себя представляли противоречивую. Любитель вина и женщин, дважды изгонявшийся из прихода, причём один раз самими прихожанами, отец Семион выглядел роскошно. Сутана синего бархата, вызывающе синего, как раз того цвета, что многими святыми отцами порицаем, широкий пояс, серебром расшитый, серебряная цепь с позолоченным распятием, мягкие туфли и золотой перстень с лазуритом. А отец Бартоломей, епископ маленский, как и просил его Волков, одет был в сутану тёмно-коричневую, старую, штопаную, деревянное распятие на верёвке, сандалии такие же, какие носил брат Ипполит. И подпоясан был толстой верёвкой. Так увидев их, человек незнакомый с ними решил бы, что брат Бартоломей — монах нищенствующего ордена, а брат Семион — епископ.

Тем не менее, Волков был доволен, вид епископа был как раз такой, какой и нужен, кавалер, хоть и устал смертельно, всё-таки встал, подошёл и, к удивлению всех присутствующих, поклонился и поцеловал брату Бартоломею руку. Все должны знать, что новый поп — человек высокого статуса:

— Монсеньор, как вы тут? Всего ли было в достатке?

— Всего было даже с избытком, — отвечал епископ, — брат Семион радушный хозяин. Все святые отцы из окружных мест уже были у меня, со всеми я познакомился. Даже отец Марк был, — продолжал брат Бартоломей многозначительно.

— Отец Марк? — Волков не знал, о ком говорит епископ.

— То настоятель храма в Мелендорфе, — пояснил брат Семион. — Духовник его светлости.

«Ах вот кто это, поп графа!».

— И как вам показался отец Марк? — спросил Волков у епископа.

— Достойный муж, — коротко отвечал тот.

— Может, он встретил вас без должного уважения?

— Нет-нет, — отвечал отец Бартоломей, — приехал по первому зову, как и другие святые отцы, говорил без заносчивости и спеси.

— Да-да, — поддакивал брат Семион, — говорил со всем почтением.

— Прекрасно. Святые отцы, прошу вас к столу, сейчас уже будет обед… Или поздний завтрак.

— Благодарю вас, сын мой, но совсем недавно мы отобедали. Я пришёл к вам, чтобы узнать, когда мне уже на кафедру города быть пора?

— А сегодня в Мален и поедем, — отвечал Волков беззаботно, — сейчас мои люди с обозом приедут, и сразу поедем в Мален. Понимаете, герцог велел горожанам мне ворота не открывать, так мне их епископ откроет.

— Я? — удивлялся отец Бартоломей. — Смею вам напомнить, что чина я не воинского, я ворота замков взламывать не умею. Не думаю я, что уместно будет начинать дело с противоречия мирскому сеньору.

Волков тут почувствовал, что затея эта совсем не нравится епископу, не хочет поп начинать своё служение в Малене распрей с герцогом.

И Волкова тут пробрало; тихо, чтобы другие не слышали, он сказал попу:

— Друг мой, за ваше назначение на эту кафедру я отдал архиепископу вашему двадцать пудов серебра и целую деревню людей. Целую деревню! Двести душ, мужиков, баб и детей! И просил я на кафедру эту назначить именно вас, так как думал, что вы мне помощью будете. Опорой. Что вы под себя город возьмёте, а не с герцогом в любезности жить станете.

— Хорошо, хорошо, — тут же отвечал епископ так же тихо, — просто я не знаю, как вам те ворота раскрыть.

— Вам ничего и не придётся делать, — заверил его кавалер, — перед вами откроют, а я за вами проеду. Мне нужна поддержка в городе. А герцог — герцог, он далеко, он в Вильбурге.

— Хорошо, так всё и сделаем, — ответил отец Бартоломей.

— Отец Семион с вами поедет, — сказал кавалер, — если желаете, будет вам помощником на первое время.

— То было бы очень хорошо, — обрадовался епископ, — но кто останется на приходе?

— Брат Ипполит, он тут будет через три-четыре дня, — отвечал Волков.

— Да, то хороший святой отец, сведущий и благочинный, несмотря на молодость, — согласился брат Семион.

— Как только прибудут мои люди, так сразу поедем в Мален. Я за вами пришлю.

Святые отцы откланялись, а Волков сел за стол, так как Мария стала подавать обед.

До ночи отдохнуть ему точно не придётся. Так хоть поесть как следует надо.

Мария ставила на стол бобы в мясной подливе, на бараньем жиру. Расторопная девка уже принесла жареной баранины с чесноком. Вина поставили. Жена вдруг села рядом с ним. Раньше садилась в середину стола. Монахиня там, где и обычно. Четвёртого прибора за столом не было. Госпожу Ланге за столом никто не ждал.

Элеонора Августа стала себе брать еду, брала себе много, и бобов, и кусков баранины, и вина наливала.

— Уж лучше пиво пейте, — заметила монахиня.

— Не к сердцу мне пиво, вина хочу, — отвечала госпожа Эшбахт. — Кислого хочу.

— Так хоть разбавляйте, водой разбавляйте, — настаивала монахиня.

Элеонора Августа послушно разбавила вино водой и, чуть отпив, стала есть. Есть жадно и неприятно. Волков тут подумал, что эта женщина совсем ему не мила. Совсем. Ест ненасытно, как будто отнимут у неё. Уже толста, рыхла, лицо отёчно, а всё равно ест жадно. И даже не поставила тарелку для Бригитт. Нехороша Бригитт, чтобы за одним столом с ней, с чавкающей и обсасывающей бараньи кости, сидеть. Волков, хоть и хотел съесть тоже баранины, но быстро, по-солдатски, съел бобов и начал вставать, вытирая рот полотенцем.

— Куда же вы, господин мой, — переполошилась жена, кладя свою пухлую руку на его руку, — неужто уже поели?

— Уже поел, — он вытянул руку из её жирных пальцев и вытер её полотенцем, — простите, госпожа моя, дела у меня.

— Да что это у вас за дела всё время? — запричитала Элеонора Августа. — Только приехали, скоро опять уезжаете, а с женой, что чадо вам носит, и за столом посидеть не можете?

Стала ещё что-то говорить, да всё с упрёками, со всхлипами, со слезами в голосе. Захотелось наорать на неё, сказать ей, что она глупа и некрасива, прямо в её отёчное лицо, в заплывшие глазки, но он сдержался. Как бы там ни было, она носила его чадо, а пред людьми и Господом была его супругой. А то, что она ненавидела Бригитт, так имела на то право. Имела на то право. И поэтому он лишь наклонился к ней, поцеловал в темя и сказал как можно более ласково:

— Госпожа моя, мне через несколько дней ехать на войну, а до того сделать надобно много всяких дел, вы уж не серчайте на меня.

Сказал и пошёл к дверям, а вслед ему неслось слезливое:

— Как на войну? Опять на войну? Когда же вы уже навоюетесь? Когда угомонитесь?

Глава 3

На дворе уже карета запряжена, Бригитт приоделась в хорошее платье. В узкое. Живот выпирает. Садится в карету, Ёган собирается лезть следом за ней.

— Подождите, — останавливает их Волков. — В город вместе поедем, а пока давайте съездим к реке.

— К реке? — удивляется Бригитт.

Они с Ёганом переглядываются. Ну, к реке так к реке. Все садятся в карету. Тут Волков уже может не стесняться, кроме Ёгана, этого никто не увидит, кавалер садится рядом с госпожой Ланге и берёт её за руку. Ёган дипломатично отворачивается и смотрит в окно.

— Господин мой, а куда же мы едем? — спрашивает она.

Он не удерживается, быстро целует её в губы:

— Узнаете.

Ехать до реки недолго, вскоре они подъезжают к амбарам, где у пирсов разгружается баржа.

— Сворачивай налево, — командует генерал, и кучер сворачивает с дороги на берег реки, — да, езжай дальше, дальше. К тому холму.

На холме Волков приказал кучеру остановиться, вылез сам, помог вылезти Бригитт.

— Вам нравится здесь? — он держит её за руку.

Она оглядывается. С холма открывается прекрасный вид на реку.

— Да, — говорит красавица, — тут очень хорошо.

— Вон видите? — он указывает рукой.

— Да, это дом госпожи Рене, вашей сестры, — отвечает она.

— Верно, а вон сыроварня Брюнхвальдов.

— Вижу, да. А зачем вы мне это показываете?

— Как вернётесь из города, найдите нашего архитектора, скажите, что хотите построить дом на этом месте, пусть покажет вам рисунки, выберете, какой вам понравится. Пусть строит тут дом.

— Дом? — её глаза округлились. — Кому? Мне?

— Вам и вашему чаду, — отвечал Волков. — Я давно это место приметил. Архитектору скажите, чтобы в доме всё было: и колодец, и конюшни, и скотный двор, и большие окна от потолка до пола, как у князей, всё должно быть самое лучшее. Мебель самая хорошая, и посуда, и всё остальное, скажите ему… Скажите, что у вас есть двадцать тысяч талеров.

— Спасибо вам, господин мой, — только и говорит она, причём говорит без особой радости, на удивление спокойно. — Но мне можно дом и поскромнее, мне и двух тысяч на дом хватит. А двадцать… Так это дворец будет.

— Что? — он даже растерялся. — Почему вы отказываетесь?

Она молчит.

— Почему вы молчите?

— Слишком большой дом для меня. У меня слуг не хватит его содержать.

— Слуги будут, — говорит он. — Я дам вам пять тысяч десятин земли и десять душ мужиков, из их жён и дочерей себе прислугу наберёте. Хватит у вас слуг.

А Бригитт поднимает на него глаза и говорит твёрдо:

— Коли надумали от меня избавиться, откупиться думаете, так мне таких подарков дорогих не нужно, мне и простой дом будет в радость. К чему траты такие?

— Да не задумал я от вас избавляться, — кавалер был безмерно удивлён. — Я подарок вам сделать хотел, чтобы вы себя в доме моём не чувствовали притеснённой.

— Жена ваша не желает меня видеть, так пристройте мне флигель к своему дому, — так же твёрдо продолжает Бригитт.

— Флигель желаете вместо дома? — удивляется кавалер.

— Желаю с вами жить. Подле вас. Чтобы вы в моей постели просыпались. Желаю, чтобы чадо моё с детства видело родителя своего, — Бригитт говорит так заносчиво, словно она королева или принцесса крови, которая повелевает своим слугой. — А дом мне построите, так я вас видеть не буду вовсе. А ребёнок вас не будет знать.

— Нет-нет, я буду при вас, — Волков берёт её руки в свои.

— При мне? — она не верит. — Жить будете со мной?

— Да, буду жить с вами. Я всей душой желаю жить с вами, а с женой я живу только по закону божьему.

Тут красавица стала улыбаться. И улыбалась победно. Гордо выпрямилась, выпятила живот свой и говорит:

— Хорошо, если вы обещаете, что будете со мной жить больше, чем с женой, то дом будет вам соответствовать. Тогда богатый дом тут построим.

«Другая бы руки целовала, а эту ещё нужно уговаривать взять подарок. Спесива госпожа Бригитт Ланге».

— Буду жить с вами больше, чем с женой, — говорит Рыцарь Божий Иероним Фолькоф, генерал фон Эшбахт.

Теперь Бригитт довольна, она ещё раз оглядывает окрестности:

— Да, тут прекрасное место для дома. А вон там, на южном склоне, сад разобью. Хочу, чтобы птицы по утрам пели.

На берегу, возле пристани, он встретил Бруно, племянника своего.

Михель Цеберинг был, как всегда, тут же.

— Как у вас дела, друг мой? — спросил Волков, остановив карету.

— Слава Богу, дядя, — отвечал молодой человек, кланяясь.

— Торговля углём идёт хорошо?

— Спрос на уголь упал на треть, дядя, но с мая месяца хорошо пошёл брус и доска. А в Мелликоне стали брать весь медный лист и весь железный лист, сколько ни дай. Главы гильдий в Малене уже дважды спрашивали меня, собираетесь ли вы дозволить строить склады у нас на берегу. Особенно глава гильдии медников интересовался.

— Перебьются, — коротко ответил кавалер. — А если ещё раз спросят, так скажите, что пока хорошей дороги от Малена до амбаров нет, так и смысла нет в складах. А медью и железом так сами торгуйте. Пусть Гевельдас, как освободятся баржи… — тут кавалер на мгновение задумался: какие ещё баржи в Мелликоне, там через четыре дня он воевать будет, — лучше к осени… пусть начнёт возить туда медь и железо.

— Дядя, мы так и думали, но потом поняли, что купчишки в Мелликоне наши товары продают другим купцам, тем, что из Хоккенхайма и Нижних земель приплывают. Вот если бы нам в мелликонских торговых рядах место получить… Вот где деньги настоящие. Покупать у маленских мастеров, а продавать в Мелликоне. Вот где золото. Но разве разрешение на торговлю там получишь? Гевельдас говорит, что и пробовать смысла нет. Не пускают купчишки местные иных.

Много всего надо было сказать племяннику, многое надо было спросить, но вот времени у него не было. Как раз к пристани стала поворачивать баржа, на носу которой стоял Максимилиан, в которой были его телеги и его выезд.

Дел у него было много, а вот времени не было совсем. Не дожидаясь, пока баржа разгрузится, лишь узнав у Максимилиана, что всё в порядке, он сказал прапорщику, что гвардейцы и выезд ему сейчас понадобятся, чтобы ехать в Мален, но когда они вернутся, чтобы лошадей ставили в конюшни старого дома и телеги там же рядом; но лишь произнеся это, тут же поспешил домой.

А причиной того стало то, что Бригитт сказала между прочим, что Сыч привёз в Эшбахт человека и держит его в железах, и как раз в конюшне старого дома. И говорит, что это и есть убийца кавалера фон Клаузевица.

Волков рот открыл от удивления. Как он мог про это забыть? И сразу приказал кучеру гнать домой.

Сыч уже прознал, что господин вернулся. Он и его товарищ Ёж сидели на завалинке у старого дома; как только карета Бригитт остановилась, так он кинулся к ней, дверцу открывать, помогать господину выйти.

— Обед только-только, а от тебя уже винищем несёт, — говорил Волков, выходя из кареты.

— И я рад вас видеть, экселенц, — улыбался Фриц Ламме, дыры вместо зубов, память о тюрьме в кантоне, сам шепелявит заметно, но всё равно весел, — а винище это вчерашнее… Посидели малость с ребятами в кабаке нашем.

— Ну, показывай, хвались, — сказал кавалер и пошёл к конюшне. А сам замечает, что платье у Сыча совсем уже и не грязное.

— Ёж, Ёж, — кричал Сыч, идя впереди него, — лампу господину неси. Темно там. Ох, экселенц, взять этого подлеца было непросто, — хвастался он. — Сейчас покажу вам его. Ребята из солдат, что вы мне дали… Они, конечно, крепкие, но только руками. Головой вовсе не крепки. Дуболомы. Но, скрывать не буду, помогли, помогли…

Ворота конюшни на замке; отворили — темень, резкий запах нужника, тишина, и только железо едва слышно звякнуло.

Ёж уже бежит с зажжённой лампой. Сыч взял лампу и пошёл в темноту, к дальней стене конюшни. Господин за ним. Там он и был. Человек сидел у стены, заросший, чёрный, в сгнившей уже одежде. Ноги в железе, руки в железе. Цепь от него вбита в стену.

— Кузнецу надо будет заплатить, — сказал Сыч, — я ему обещал, что как приедете, так расплатитесь. Он сказал, что подождёт.

Кавалер присел рядом, хотел заглянуть пленнику в лицо. Ламме поднёс лампу поближе, но человек, сидевший у стены, головы не поднял.

— Экселенц, вы так близко к нему не наклоняйтесь, он во вшах весь, — говорит Ламме и башмаком толкает человека в лоб. — А ну, сволочь, рыло-то покажи господину.

Пленник послушно поднимает лицо. Глаза от света в сторону отводит, щурится. Он грязен, худ, по одежде и вправду вши ползают, зарос щетиной до глаз.

Здоровье у кавалера было, конечно, уже не то, что в молодости, но глаза, глаза были верны так же, как и в двадцать лет. И память его хорошо хранила увиденное. Волков узнаёт его и через грязь, и через щетину.

— А вот и ты, — с удовлетворением произносит кавалер. — Думал, не найду тебя?

Бригант молчит. Сноваопускает голову.

— Это ты добил кавалера фон Клаузевица после того, как в него попал арбалетный болт, — продолжает Волков. — Конечно, он и так умер бы, с болтом в голове люди не живут, но твой удар его и прикончил.

Пленник молчит.

— Чего молчишь? — снова пинает пленника Сыч. — Говори, ты убил рыцаря?

— Нет, о том мне говорить не нужно, то я и сам знаю, — произносит кавалер. — Мне другое нужно знать… Ведь ты знаешь, что мне от тебя нужно…

— Вши…, — тихо говорит разбойник.

— Что? — не расслышал Волков.

— Вши зажрали вконец, — продолжает мужик всё так же негромко. — Ни днём, ни ночью покоя от них нет. Спать не сплю…

— Помоешься, одежду новую получишь, пиво и мясо жареное, — обещает кавалер. — Говори, кто нанял.

— Имени его я не знаю, — сразу отвечает пленник, он, звеня цепями, даже поудобнее уселся. — Но человек из благородных. При деньгах. Не торговался.

— Как выглядел? Герб какой видел? Слуги в каких цветах были? Говор какой?

— Нет, — наёмник качал головой, — ничего такого не видел. Пришёл в трактир «Повешенный кот» богатый господин, искал ловких людей, трактирщик указал на меня.

— Как он выглядел?

— Как богач. Перчатки, бархат.

— Лет сколько, волосы, борода?

— Стар он был, лет пятидесяти или больше. Седой.

— Седой? — кавалер сразу помрачнел. Он уже догадывался, о ком говорит бригант.

— Да, вся голова серая. Невысокий такой.

— Усы и борода седые были?

— Да, он весь в щетине недельной был, вся морда у него была серой.

— Фон Эдель, — тихо произнёс Волков, скорее самому себе, чем кому бы то ни было.

Но Сыч его услыхал:

— Он, псина. Я тоже на него сразу подумал. Чёртов прихвостень графа. Я про него спрашивал, и купчишка один говорил вчера в кабаке, что эта сволочь сейчас живёт в Малене у одной бабёнки, вдовы купеческой. Зовут её вдова Габен. Лавка у неё в квартале ткачей. Торгует льном, тесьмой и всякими другим тряпками.

— Отлично, — так же тихо и весьма зловеще продолжал Волков. — Как раз то, что и нужно. Молодец, Фриц Ламме, ты и все, кто был с тобой на этом деле, получите награду.

«О, если бригант опознает фон Эделя при свидетелях, это будет очень, очень хорошее дело. Отличный козырь против бесчестного графа, который не хочет возвращать обещанного поместья Брунхильде фон Мален и готов даже нанимать убийц через своих подручных».

Да, это была удача. Оставалось только найти фон Эделя и опознать его.

— Поедешь в Мален, — сказал кавалер разбойнику. — Опознаешь нанимателя.

— Обещаете не убивать? — с надеждой спросил тот, поднимая на рыцаря глаза.

— Обещаю не снимать с тебя с живого кожу, — отвечал ему рыцарь, поднимаясь с корточек и разминая колено. — Сыч, помойте его, возьми мыла, одежду ему найди новую, покорми мясом, дай пива, цепей не снимай, возьми телегу и вези его в Мален, к этой самой вдове.

Фриц Ламме кинулся за ним:

— Экселенц, вы награду обещали. А сколько дадите?

— Двадцать талеров, — сразу ответил Волков. — Но это на всех. И подели по-честному.

— По-честному? — удивился Сыч. — По-честному это как?

— По-честному, мерзавец, это значит по-честному, — сурово говорит Волков. — Всем людям, кто ездил с тобой, дашь поровну.

— А что же мне останется, экселенц? — возмутился Сыч, делая при том жалостливое лицо и забегая вперёд господина.

Конечно, мерзавец, был жаден, как и всегда. Привык Фриц Ламме к хорошей жизни, к той жизни, при которой серебро звенит в кошельке всегда, привык из кабака выползать под утро, привык быть начальником и заводилой в попойках. Обнаглел. Но, как ни крути, полезен он был всегда, и предан тоже.

— Ладно, тебе лично дам десять монет. Но не смей пить сегодня, — Волков показал ему кулак. — Даже чтобы не думал.

— Экселенц, да не в жисть, — клялся Сыч. — Разве ж я не понимаю, что сегодня в городе фон Эделя ловить будем? То дело важное.

— Всё, иди мой и корми разбойника, скоро поедем в Мален. Сейчас только попов найду, и будем собираться.

Но перед этим он зашёл в трактир. Трактир битком забит. И это с утра. Купцы кушали. Трактирщик, как его увидал, так кинулся к нему:

— Господин, ах, какая радость! Приехали! Чем же услужить вам?

— Вижу, хорошо у тебя дела идут, — сказал Волков, осматриваясь.

— Сказал бы, что плохо, так Бога погневил бы. Его милостью и вашей живу, — трактирщик поклонился.

— Постоялица твоя где?

— Не извольте сомневаться, в лучших покоях проживает, сам каждый день хожу к ней, спрашиваю, не надобно ли чего.

— Денег с неё не бери.

— Ни крейцера, ни пфеннига, — заверил трактирщик.

Волков пошёл наверх, сделав ему знак остаться. Уже там встретил зарёванную Уту, та несла таз с рубахами госпожи. Она сделала перед ним книксен, Волков взглянул на служанку:

— Что, не в духе госпожа?

— Какой день уже не в духе, — отвечала Ута и тут же, испугавшись своих слов, убежала вниз, большая и грузная.

Кавалер без стука толкнул дверь. Агнес сидела на кровати, на коленях одна книга, рядом другая. Обе открыты. На ней была лишь лёгкая и прозрачная нижняя рубаха, волосы не убраны. И сама на себя не очень похожа. Красива слишком. Девица тут же вскочила с кровати, подошла, поцеловала руку:

— Простите, дядя, что так вас принимаю.

Он сел на стул:

— Сейчас уезжаю по делу нашему. Кое-что мне знать надобно.

— Узнаю, скажите, что и про кого вы знать хотите?

— Мне за моим шаром сходить или ты в свой заглянешь?

— Ну, раз вы про моё стекло догадались, к чему тогда за вашим ходить, — отвечала девушка.

Она подошла к двери, заперла её на засов. Потом подошла к сундуку, на груди у неё ключ был на верёвке. Им его и отперла. Достала из мешочка свой светлый шар. По ходу к кровати скинула с себя последнюю одежду, вовсе его не стесняясь. Уселась на кровать, волосы прибирая на затылок. Красивая.

— Ну, дядя, что знать желаете?

Все его люди: и новый епископ с отцом Семионом, и выезд во главе с прапорщиком Максимилианом, гвардейцы, Сыч с Ежом и пленником, а также госпожа Ланге с управляющим Ёганом — поехали в город. Хоть дни сейчас были самые длинные в году, а городские ворота закрывались на вечерней заре, он всё равно велел ехать побыстрее. Боялся не успеть. А ждать утра у него времени не было.

Времени, вот чего ему теперь не хватало. Дела не кончались, а время убегало, словно вода сквозь пальцы. Вот-вот, через пару дней, полковник Брюнхвальд пошлёт к нему гонца о том, что стал лагерем у Эвельрата и ждёт приказа двигаться дальше. Скоро, может уже завтра, кавалеристы фон Реддернауфа появятся на границе его владений, а через день и ландскнехты Кленка будут тут. В общем, тысячи и тысячи людей, готовых драться, через пару дней будут ждать его приказа. И нельзя заставлять их ждать. Нет ничего хуже, чем томить солдат ожиданием перед тяжёлым делом. И даже не потому, что это всякий день стоит безумных денег на содержание, но и потому, что дух солдат начинает падать. Дух падать, а ещё… Ещё они и разбегаться начнут, так что никакими виселицами их не удержишь. Ведь чем ближе дело, тем сильнее страх. Горцев воевать дело-то нешуточное. В общем, времени у него не было ни дня, ни часа лишнего. Оттого, наверное, он уже забыл, когда высыпался. В седле стал засыпать, прямо на ходу. Даже нога болевшая не бодрила. Не хватало ещё, на радость графу и горцам, упасть с лошади да сломать себе шею. Встрепенувшись после очередной накатившей дрёмы, он всё-таки слез с коня и сел в карету к Бригитт. С ней рядом. Только лишь сел, только лишь за руку взял её, так и уснул сразу, даже не заметил, что, к радости красавицы, упала его голова к ней на колени, а она, довольная таким событием, гладила его волосы и улыбалась. И даже по нужде не ходила всю дорогу, хотя и надобность такая была.

У поворота, за милю от города, Максимилиан всех остановил, к радости госпожи Ланге разбудил его:

— Господин генерал, Мален.

От дневного сна злой, он вылез из кареты. Осмотрел людей, пошёл и каждому говорил, что тому надобно делать. Гвардейцам:

— От пыли отряхнитесь. Выглядеть красиво всем.

Максимилиану:

— Прапорщик, разверните моё знамя. Поедете сразу за мной.

Оруженосцу:

— Фейлинг, коня мне. И господа пусть приведут себя в порядок.

Епископу и брату Семиону, он с ними всё ещё в Эшбахте обговорил:

— Святые отцы, вы знаете, что делать, отсюда до города идите пешими.

Сам сел на коня, Бригитт уже вернулась к карете, Ёган помог ей сесть туда.

Святые отцы вышли вперёд и пошли по дороге, как и просил Волков.

А уже он двинулся за ними. А за ним Максимилиан с его штандартом.

После все остальные.

Не преодолели они и половину пути, как пара стражников вышла из городских ворот, загнала в город торговцев, что стояли у входа, и стали толкать тяжёлые створки. Волков знал, что так будет, горожане не осмелятся противиться пожеланию герцога.

И когда он подъехал к воротам, те были заперты, хотя мост и не поднят. А на приворотной башне уже собралось несколько стражников, и старший из них, видимо сержант, прокричал:

— Извините, господин, но бургомистр распорядился вас не пускать. Наш капитан велел закрывать перед вами ворота.

— Так ты, подлец, знаешь, кого не пускаешь? — выехал вперёд Максимилиан. — То сам кавалер Фолькоф, генерал архиепископа Ланна и полковник императора, меч Господа, опора Святого престола, паладин, гроза горцев и победитель мужиков, и что же, ты не пустишь его, негодяй?

— Уж простите меня, господин генерал, но ворота перед вами я раскрыть не могу. Герцог не велел перед вами открывать ворота.

— А перед епископом новым велел герцог тебе запирать ворота? — крикнул отец Семион.

Теперь сержант стражи молчал, смотрел вниз, но ничего ни сказать, ни сделать не решался. Боязно было человеку, с одной стороны, герцог, бургомистр и капитан городской стражи запретили ворота отпирать, а с другой стороны, там великий воин под своим знаменем со своими опасными людьми, да ещё епископ, попробуй не отопри. Тут бы всякий призадумался.

— Что же ты молчишь, добрый человек? — кричит ему брат Семион. — Неужто ты Его Преосвященство, епископа города и графства Мален, ко престолу его не пустишь?

— Не знаю я, что делать! — кричит в ответ стражник. — Не велено господина фон Эшбахта пускать…

— Так ты его и не пускай, ты только епископа пусти…

— Так тогда и Эшбахт проскочит. Я лучше сейчас за ротмистром пошлю. Пусть он разбирается.

— А ну стой! — первый раз рявкнул сам епископ. Рявкнул звонко и грозно, такой голос как раз хорош будет проповеди читать, в самых дальних уголках церкви его все расслышат. — Стой, нечестивец! Велю тебе сначала ворота мне открыть, а уже потом бегать за своими начальниками. А не откроешь, так отлучу тебя и жену твою на год от церкви за неуважение к сану святому, отлучу под тяжкую епитимью. Уж жена твоя тебе благодарна за то не будет. Отворяй мне двери, безбожник, немедля, а уже потом бегай за своими начальниками.

Смотрит сержант на епископа, и кисло ему на душе, епископ одет просто, как самый бедный монах. Сразу видно: истый в вере человек. С таким не шути, он сам к себе строг и других не помилует.

И решается наконец сержант стражи, будь что будет, но такого попа лучше не злить:

— Простите, монсеньор, сейчас отопру.

Когда мимо сержанта проехал господин фон Эшбахт, сержант тяжко вздохнул, думая о будущих своих неприятностях. А сержанту, склоняясь с коня, один молодой господин и сказал:

— Не бойся, сержант, генерал за тебя похлопочет.

Глава 4

Как только въехали в город, кавалер говорит Сычу:

— Езжай найди дом этой вдовы… Как её там…

— Габен, — напомнил Сыч.

— Да. Узнай, там ли фон Эдель, если там, то подумай, как нам в дом попасть, не ломая дверей.

— Всё сделаю, экселенц. Ёж, эй, Ёж, пошли, лопоухий, дело есть.

Как только они уехали, так и Курт Фейлинг попросился домой, хотя бы до утра. Волков его отпустил и поехал к родственнику — купцу Кёршнеру. Ну а куда ещё?

И как только генерал въехал в его двор, сам Дитмар Кёршнер и его жена Клара вышли во двор его встречать. Двор купца был большой, дом большой, конюшни большие. Куда ещё мог податься кавалер со всеми своими людьми?

— Друг мой, дорогой родственник, уж не взыщите, что в столь поздний час я беспокою вас так нежданно, — говорил кавалер, обнимая толстые плечи купца, а потом и кланяясь низко хозяйке. — И вас, сударыня, прошу простить, но новому епископу ещё нет постоя, первый день он приехал в город, — он повернулся к отцу Бартоломею. — Монсеньор, дозвольте вам представить моих родственников.

Госпожа Клара с поклонами подошла к монаху, да и сам Кёршнер поторопился целовать руку ему. Волков видел, что и купец, и его жена сильно взволнованы. Да и монах тоже порозовел щеками. Простой монах-инквизитор ещё не привык к своему новому сану, ещё удивлялся он, что так ему радуются хозяева большого дворца.

— Его Преосвященству негде пока жить, дворец бывшего епископа был его фамильной собственностью, а в приходе при кафедрале покои ещё не подготовлены. Не обременит ли монсеньор вас, дорогие мои родственники, своим присутствием, пока покои для него не будут готовы? — просил Волков, прекрасно понимая, что епископа и его самого в этом доме примут как самых желанных гостей. Для Кёршнеров всё ещё было большой честью принимать славного рыцаря, пусть даже и опального, и главного священнослужителя целого графства. И Волков продолжал: — Монсеньор епископ весьма скромен в своих желаниях и прост в жизни, он не обременит вас, дорогие родственники.

— Что вы?! Что вы говорите, дорогой вы наш родственник? — воскликнула Клара Кёршнер. — Для нас то честь великая, чтобы монсеньор епископ жил под нашей крышей. И мы будем просить, чтобы Его Преосвященство был у нас как можно дольше.

— Да-да-да, — поддакивал её муж.

С этим делом было улажено, теперь нужно было познакомить городских нобилей с новым епископом. Волков берёт под локоть хозяина дома и отводит в сторону:

— Друг мой, у меня есть задолженность перед важными жителями города, брал я у них деньги, золото. Теперь я уже в займах не нуждаюсь…

— Да, дорогой родственник, ходили слухи, что вы хорошо поправили свои дела на последней войне, — произнёс Кёршнер.

— Под нашим небом нет тайн, что возможно долго скрывать, — усмехался кавалер, — да, признаться, дела мои денежные несколько улучшились. И я думаю раздать все долги. Поэтому и хотел просить у вас разрешения пригласить моих кредиторов сюда к вам, понимаю, что доставлю вам неудобства, всё-таки уже почти ночь, но времени у меня нет, завтра на заре мне нужно будет уехать.

— Конечно, друг мой, конечно. Я велю готовить ужин. Поздний ужин — это так волнующе, — воскликнул купец. — Клара, дорогая моя, у нас сегодня будут ещё гости.

— Это прекрасно! А сколько персон ждать? — спросила госпожа Кёршнер.

— А вот у меня список моих кредиторов, — Волков протянул бумагу купцу, — друг мой, не могли бы вы разослать людей, чтобы пригласить их всех от моего имени к вам.

— Конечно-конечно, — отвечал Кёршнер, — сейчас же распоряжусь.

Поднялась кутерьма, какая обычно случается в большом доме, когда туда пожаловали гости. И особенно Волкову понравилось то, что госпожа Кёршнер взяла госпожу Ланге под руку и, улыбаясь ей, как лучшей подруге, повела её в дом, при том говоря:

— Для вас, госпожа, я найду лучшие покои в доме. Епископ — монах, господин рыцарь — солдат, они будут всяким рады, а для вас найду самые удобные комнаты с самой удобной кроватью.

Волков и господа из выезда были приглашены на вино в обеденную залу. Хозяин был радушен и, успевая раздавать слугам и поварам распоряжения, сам же расспрашивал кавалера, как он воевал с мужиками. За окном уже стемнело, Волков, выпивая вина, рассказывал, как шла война, а тут и первые гости пожаловали. Пришёл слуга и шепнул купцу такое, отчего тот удивился и говорит:

— Господин Фейлинг пришёл, спрашивает, приму ли я его в столь поздний час.

— Ему сын его Курт, что служит у меня, наверное, сказал, что я в городе. Если вам не в тягость, примите его.

— Конечно мне не в тягость, — сразу отозвался Кёршнер. — Фейлинги фамилия почтенная, — и он распорядился: — Зови.

Слуга поклонился, и через пару минут господин Фейлинг уже был за столом со всеми.

— Ах, какая радость видеть вас, господин генерал, разрешите поздравить вас с новым чином, — говорил господин Фейлинг, поднимая стакан с вином. — Сын рассказывал, что сие звание вам присвоили ваши же солдаты после разгрома мужиков, а господин архиепископ на то звание после вам патент выдал.

— Да, солдаты были добры ко мне, а курфюрст милостив, — скромно произнёс генерал.

Тут за стол пришли и дамы, и все снова стали пить вино и просить его рассказать про войну, но опять говорил он недолго, так как его стали отвлекать те господа, которым он был должен денег, которые приходили один за другим. Кавалер то и дело вставал, чтобы свериться с векселем и выплатить нужное количество золота и даже немного сверх того кредитору, кредиторы были счастливы и благодарили его, после чего радушный господин Кёршнер усаживал пришедших за стол и потчевал. Осталось всего два человека, которым он должен был денег в Малене. Волков думал их дождаться, но тут в зал быстрым шагом вошёл Фриц Ламме. Он без всяких церемоний прошёл к столу, наклонился к Волкову и прошептал ему в ухо:

— Пёс графа у вдовы, можно взять его прямо сейчас. До рассвета ждать будем?

— До рассвета мы уедем, бери бриганта и поехали, — отвечал кавалер так же тихо, а после, вставая, добавил: — Простите, господа, но у меня есть важное дело, через час или два я вернусь.

— О добрый господин, — воскликнула Клара Кёршнер, — какие же дела могут быть сейчас, полночь скоро.

— Ах, госпожа Клара, нашего господина ни ночь, ни дождь, ни буря не остановят, когда он свершает свои дела, — произнесла госпожа Ланге со смирением и вздохом.

— Мы скоро вернёмся, — обещал он и, проходя мимо, коснулся её руки. Молодые господа из выезда поднимались из-за стола и шли вслед за господином.

Ночь была светлой, испуганные горожане просыпались от шума множества конских подков по мостовой. С чего бы столько верховых ночью тут ездят? Самые любопытные зажигали лампы, выглядывали в окна в надежде что-то разглядеть. Волков не стал брать всех своих людей, только выезд и четверых стрелков с сержантом Франком. Да ещё Сыч на верёвке тащил разбойника, который шёл пешком и всех задерживал.

Вскоре они всё-таки добрались до места. Ёж, достав из-под куртки потайной воровской фонарь, издали им посветил. Господа стали спешиваться, чтобы дальше идти пешком, не поднимая шума. Сыч, перепоручив пленника одному из гвардейцев, сам шёл впереди Волкова и, подойдя к Ежу, сказал:

— Ну, придумал, что сказать вдове, чтобы она отперла дверь?

— Да на кой… Я уже сам открыл её, как говорится, дверь-то крепка, да в ней щель велика. Я ножом засов отковырял в сторону.

— Молодец, сволочь. Ловок! — похвалил товарища Фриц Ламме.

Дружки тихо засмеялись, а Волков в который раз усомнился, что Ёж из судейских. Из воров его Сыч взял, точно из воров.

Дверь с лёгким скрипом отворилась, и Ёж, подсвечивая себе фонарём, первый вошёл в дом, остановился, а остановившись, огляделся, осветил товары на столах, которыми торговала вдова. Рукой даже погладил штуку полотна — хорошо ли. Точно не впервой он входил в чужой дом, да ещё и в темноте. Головой вертел, словно принюхивался. И лишь постояв так, пошёл дальше, на лестницу. Там без спеха, но легко, ставя ноги на самые края ступеней, чтобы не скрипнули, начал подниматься вверх. К покоям.

За ним поднимались Фриц Ламме и Волков. А после и все остальные шли, шли осторожно, стараясь не топать и не задевать мебель мечами.

Ёж остановился у двери в конце и обернулся, потом приложил ухо к двери, стал прислушиваться.

Конечно, господа так ходить, как он ходил, не умели, и старые ступени то под одной тяжкой ногой, то под другой немилосердно и протяжно скрипели. И в тихом доме, в ночной час, ясное дело, такой звук хозяйку разбудил и всполошил.

— Кто там? — взвизгнула за дверью женщина.

Потом тихий говор, шум какой-то, и крик повторился:

— Кто там?

И тут же под дверь проскользнул неровный свет свечи. Что-то загремело, дверь распахнулась, оттолкнув Ежа, и…

— А! Воры! — заорал свирепый и почти обнажённый муж, и в тусклом свете свечи белым мелькнул меч. — Ах вы ублюдки, порублю всех! И стражу звать не буду…

— Железо у него! — заорал Ёж и ударил по двери, навалился на неё.

Свеча тут же упала, потухла, а человек сразу стал орать и тыкать мечом в темноту.

— Помогайте! — кричал Ёж, прижимая человека дверью.

— Воры! Собаки! — кричал в ярости муж.

— Помогите, помогите, грабят! — горланила в покоях женщина, срываясь на визг. Тут же тише, переводя дух: — Господи, спаси! — и снова с визгом: — Помогите, стража!

— Дьявол! — Волков, чуть не налетев на клинок мужчины лицом, поднялся наверх, к Ежу, чудом в полумраке нашёл руку, что сжимала оружие, и с силой вырвал, вернее выломал его из пальцев человека. — Дай сюда!

— Ах ты мерзавец! А ну не сметь! — рычал тот в ответ.

— Помогите! — орала женщина.

— Свет, дайте мне свет. — говорил кавалер, скидывая оружие с лестницы вниз.

Тут же он схватил человека за горло и, приоткрыв дверь, втолкнул его в покои. Кинул на кровать, после чего женщина наконец заткнулась и престала орать.

В комнате появился Ёж со своей лампой, да и Сыч уже поднял с пола свечу, разжёг её. И подошёл к кровати, на которой в простыне прятались голая, всхлипывающая женщина и почти голый мужчина. Сыч поднёс свечу к ним поближе:

— Он, экселенц?

Волков подошёл, присмотрелся. Седая голова, хотя сам ещё телом крепок. Белая бородка франта. Глаза хитрые. Да, это был фон Эдель, доверенное лицо графа Малена. Он держался за кисть руки, видно, Волков неслабо ему помял её, когда выворачивал из неё оружие.

И тот, конечно, тоже узнал кавалера, стал ему улыбаться весьма злорадно и задиристо говорить:

— А, Эшбахт, чёртов грабитель, вы теперь уже не только купчишек грабите на реке, вы уже и за горожан принялись!

— Что вы мелете, негодяй! Я не граблю вдов и бюргеров.

— Да уж, не зря вас зовут раубриттером, — словно не слышал его фон Эдель, глядя Волкову в глаза.

Странно, но его слова, впрочем, имеющие под собой основания, но кавалера задели.

— Замолчите, мерзавец, кто бы то говорил! — он с таким видом подошёл к кровати, так страшны были его сжатые кулаки и мрачно лицо, что женщина стала подвывать и тянуть к своему рту простыню. — Мне вашу хулу слушать недосуг, я воин и брал то, что мне по праву меча полагалось, и при том ни имени, ни лица не прятал, а вы подлый убийца, трус, бьющий из темноты, исподтишка и чужой рукой.

— Что вы несёте, глупец? Кого ещё я убил? — с вызовом отвечал фон Эдель. — Ну, скажите, кого?

— Пытались убить меня, а убили честного и благородного человека, кавалера фон Клаузевица.

— Чушь! Глупость! Вы глупец, Эшбахт! — начал смеяться фон Эдель. — Я к тому делу не имею никакого отношения. Никакого! А если вы пришли меня убить, так не ищите себе оправданий, делайте ваше дело, но видит Бог, я не виноват в смерти фон Клаузевица.

— Убить вас? Чёрта с два я дам вам так просто умереть. Вас ждёт суд.

— Что за вздор! Вы мне не судья! Много вам чести будет судить меня! — выкрикнул фон Эдель.

— Конечно не судья, вас будут судить судом чести дворяне графства!

— Да? — мерзавец стал смеяться. — У вас, что, есть свидетель моего преступления?

Волков повернулся к Сычу и сделал ему знак. Сыч кивнул и вышел на пару мгновений из комнаты, и тут же вернулся, таща за собой на верёвке бриганта.

Тот, придя на свет из темноты, немного щурился. Озирался по сторонам.

— Сюда смотри, сволочь, — Фриц Ламме подтащил его к кровати. — Видишь этого господина?

Разбойник уставился на ухмыляющегося фон Эделя. Тот в ответ смотрел на него, так и говоря: ну, давай уже заканчивать этот балаган.

А Волков вдруг почувствовал, что всё идёт не так, как надо. Он ещё глаз бриганта не видал, смотрел на того сбоку, но уже видел — что-то не так.

— Ну, чего молчишь, подлец? — Сыч дал затрещину бриганту. — Что вылупился, словно в первый раз видишь? Этот человек тебе платил?

Но разбойник Сычу не ответил, он повернулся к кавалеру и только помотал головой: нет, не этот.

— Я говорил вам, Эшбахт, что вы дурак? — радостно воскликнул фон Эдель и засмеялся. — Что вы там насчёт суда болтали?

Волков быстро подошёл к бриганту, пальцами своими железными схватил того за шею, да так, что тот от боли оскалился и завыл, нагнул его ближе к приспешнику графа, к самому лицу того, и, сжимая свою хватку ещё сильнее, прошипел:

— Внимательнее смотри, сволочь! Внимательнее! Ну?! Он давал тебе деньги?

— Нет, господин. Не он, — кряхтел от боли бригант.

— Ты же говорил, благородный, седой, — шипел от злости Волков. — Говорил, что с бородой.

— Я говорил, что тот был в щетине.

Наконец кавалер отпустил шею разбойника.

— А каков был тот?

— Волосы того были седые, но до плеч. А у этого короткие, — вертя головой и разминая шею, отвечал разбойник.

— Седые до плеч? — переспросил генерал.

— Да, и сам он был старее этого господина.

Волков схватил его за руку, потащил из покоев на тёмную лестницу, спрашивая на ходу:

— Старее? А ещё что у него было особенного?

— Голос, — отвечал бригант.

— Голос? И какой у него был голос?

— Чуть отдавал карканьем ворона. Знаете, из горла его на букве «р» вырывается звук, как ворон каркает.

— Карканьем ворона, — повторил кавалер. — Карканьем ворона.

Кажется, он знал человека с седыми волосами до плеч, который говорил именно так.

— Эй, Эшбахт, так когда у меня будет суд? — кричал ему из покоев фон Эдель. И смеялся, мерзавец.

И это он делал явно зря, так как кавалер, отпихнув кого-то, кто стоял у двери, влетел в комнату, подбежал к кровати и наотмашь, со всей тяжестью своей нелёгкой руки, влепил насмешнику оплеуху. Так тяжела была та оплеуха, что фон Эдель слетел с кровати. Лежал, схватившись за щеку, и негромко сыпал ругательствами в адрес обидчика. А генерал ему и говорит:

— Коли обиделись, дражайший фон Эдель, так шлите мне вызов. Приму его обязательно. Но оружие выберу сам. И никаких чемпионов. Только вы и я.

Глава 5

Верное дело было и вдруг сорвалось. Если бы не усталость, может, злился бы. А так он только ехал молча по ночному городу и обдумывал слова бриганта: седой, волосы до плеч, каркает, как ворон. Волков знал, кто это. Может, причина у этого человека, что организовал нападение, и не была очевидна, но она была.

«Да, жаль, что фон Эдель и граф тут ни при чём, как хорошо было бы устроить над фон Эделем дворянский суд и чтобы на суде он признался в том, что на нападение дал добро сам граф. Нет, ничего такого не выйдет. Жаль. Жаль. Жаль».

Ну а с каркающего господина кавалер ещё спросит. Но это уже будет в том случае, если ему удастся вернуться из кантона живым.

А с графом… С графом пусть всё решит Агнес. И решать с ним придётся немедля. Нельзя начинать войну, имея в тылу у себя такого недруга.

Он въехал на двор дома Кёршнера, а там столпотворение. Ещё издали он видел, что все окна во дворце горят огнями. Но не думал, что будет так многолюдно. Слуги, кони, возки, кареты. Весь двор полон. И это ночью! Слыханное ли дело? Он с молодыми господами поднимается в обеденную залу. А там духота от десятков людей и десятков свечей. Окна настежь, но это не спасает, ветра в ночном воздухе нет. Ночь тёплая.

И ему навстречу бежит хозяин дома, толстяк обливается потом, но он возбуждённый и радостный:

— Первый судья Мюнфельд приехал. И бывший бургомистр Виллегунд тоже, и глава Первой гильдии купцов Роллен. И ещё другие господа, что первые в своих цехах и коммунах.

Кёршнер так и светится, ему, человеку, родившемуся за пределами города, несмотря на большое богатство, никак не удавалось ранее всех этих городских господ видеть своими гостями из-за их высокомерия, а тут вон как… Кланяются, просят принять. Хозяин млел от счастья и приказывал слугам тащить из кладовых на стол всё самое лучшее.

— Все хотят с новым епископом познакомиться, — догадался Волков.

— Может и так, может и так, — говорил купец загадочно, — но сдаётся мне, что люди просто раздражены повелением герцога не пускать вас в город, считая такое повеление монаршим сумасбродством, а многие думают заполучить земельку возле ваших пристаней под свои склады. Вот и пришли к вам.

— К нам, друг мой, к нам, — поправил его Волков, тем самым потешив своему родственнику самолюбие.

Купец расцвёл. Заулыбался и ещё пуще краснел, чем раньше. Но при этом говорил вещи правильные:

— Значит, к нам. Как вам будет угодно, дорогой родственник. Граф придёт в ярость, когда узнает об этой нашей ночной трапезе. И всех, кто тут был нынче, запишет в вашу партию. В ваши друзья. А нам друзья в городе нужны.

— Думаете, дорогой родственник, что тут собирается моя партия? — спросил кавалер.

— Герцог — герцогом, граф — графом, но когда горцы или еретики стояли под стенами города, так ни герцога, ни графа рядом не оказывалось, — говорит купец, вдруг перестав улыбаться и цвести, и со всей серьёзностью продолжает, — город отбивался сам, как умел, и все горожане, вплоть до последнего бедняка, понимают, что городу нужен свой генерал. А другого полководца, вам подобного, такого же славного и удачливого, на пятьсот миль в округе нет.

«Купчишка-то не так прост, как кажется. Хотя к лести слаб. Но не дурак, главное понимает. Хорошо, что он со мной».

А из-за стола вставали важные господа, шли к нему, чтобы лично выразить генералу восхищение его победой. И Волков был с этими господами любезен. Отвечал на их поклоны, говорил слова благодарности в ответ на их слова восхищения, и судье, и другим господам, а бывшему бургомистру Виллегунду он выразил сожаление, что из-за неправедных желаний высших лиц он досрочно был вынужден покинуть свой пост, и обещал, в присутствии других господ, что и епископ, и он лично будут поддерживать его, если он соизволит баллотироваться на должность бургомистра вновь. И господа, что слышали эту его речь, в том числе и глава Первой купеческой гильдии Роллен, обещали всячески этому содействовать. Виллегунд был так счастлив, что даже прослезился.

«Да, кажется, теперь у меня и вправду есть своя партия в городе».

Потом все сели за столы, слуги носили к столу уже поспевшие к тому времени блюда и несли из погребов старые вина. Господа стали выпивать, то за генерала, то за нового епископа, который от такого внимания краснел и смущался.

А за полчаса до рассвета кавалер вдруг встал и просил у всех собравшихся прощения. После людям своим велел собираться в дорогу, так как времени у него не было, а дела были. Господа просили его остаться, даже дамы просили, но он вежливо отказывал им всем, ссылаясь на важное дело. Лишь госпожа Ланге не просила.

Она подошла и спросила:

— Можно ли мне ехать с вами, господин мой?

— Нет-нет, госпожа моя, — отвечал он, целуя ей руку при всех собравшихся, — но карету я вашу возьму, мне надо хоть немного поспать в дороге. Другого времени у меня не будет.

Она, едва сдержав слёзы, благословила его крестным знамением.

И он со всеми своими людьми, с выездом, с гвардейцами, с Сычом и с Ежом, был у северных ворот города ещё до их открытия. Спал в карете, дожидаясь рассвета и открытия ворот.

Крестьянин Петер Мюллер в полдень возвращался с покоса. Лошадка его, недавно ожеребившаяся, тащила телегу с нетяжкой поклажей весьма легко, а жеребёнок её бежал рядом с мамкой. Домовитый Петер — с разрешения старосты, разумеется, — выкашивал клин у оврага и половину сена полагал себе. Ехал он не спеша и вполне довольный жизнью. И ещё издали увидал то, что его насторожило. Прямо у дороги два неопрятных на вид мужика развели костёр. Люди те были весьма необычны в этих местах.

Господа? Нет, не господа, но и не мужицкого звания тоже. Не попы, не купцы и не солдаты. Что ж за людишки то?

«Городские, сволочи!» — как подъехал ближе, сразу определил для себя мужик. Понял, удивляясь, что городских так далеко занесло от города. И ещё сильно его удивлял тот предмет, что от их костра уж очень вкусно пахло. Пахло жаренным на углях мясом. И чем ближе подъезжал он к ним, тем тревожнее становилось мужику. Эти городские выглядели не просто как заезжие бюргеры. Они были вида не бедного и весьма…

«Разбойники! — похолодел мужик. — Как есть разбойники!»

А кто ж ещё это мог быть? Морды страшные, один хмырь ухмыляется беззубо, морда до глаз заросшая, другой, лысый и лопоухий, злых зенок своих от крестьянской лошадки не отводит. А что ещё хуже, прямо у дороги лежит голова оленихи, копыта её тут же, а на вертеле над дымящими углями висит мясо бедного животного. Ну вот и думайте сами, что это за люди, которые отважились в лесу господина бить его оленей и прямо у дороги их жарить. Это ж дело висельное!

«Точно разбойники! Висельники, не иначе, другие на такое не отважились бы!»

Петер, не дожидаясь, когда эти мужики ножи из-под одёжи достанут и к нему пойдут, врезал коняшке своей хлыстом, да так, что сам испугался. Коняга вздрогнула и пустилась вскачь, а крестьянин, честный человек, пролетел мимо костерка, да потом ещё и оборачивался: не бегут ли за ним. Отъехал подальше, и даже дышать ему легче стало. И так как был он человек богобоязненный и господина своего чтущий, сразу поехал Мюллер к дому второго егеря господина, к дому Клауса Кёллера.

Приехал и, увидав того у свинарника, заорал ему через забор радостно:

— Свиней кормишь, Клаус, а у тебя там оленей убивают!

Высокий и сильный Клаус Кёллер обернулся. Посмотрел, кто это там орёт у забора. Такой крик был явной наглостью, не всякий мужик может вот так вот просто кричать егерю господина таким обидным тоном.

— Что ты мелешь, дурень?

— Да то и мелю, господин егерь, — продолжал мужик, — там два каких-то человека убили оленя господина и жарят его прямо у дороги, даже в лес не прячутся.

— Да ты пьян, дурак.

— Да не пьян я. Коли не веришь, так езжай сам погляди. Тут и недалеко, даже до оврага не доедешь.

Клаус в такое жуткое преступление не поверил бы, но простой мужик так подшучивать над ним не осмелится. Видно, правду говорит.

— А что то за люди? — спрашивает егерь, понимая, что придётся ему туда ехать. — Не военные ли?

Кто ж ещё, кроме военных, осмелится на такое дело?

— Нет, — кричит Петер Мюллер, — не военные. На вид городские.

Не стал мужик говорить егерю, что люди на вид опасные. Зачем? Пусть егерь господский сам всё увидит.

— Ну так что, Клаус, поедешь?

— Не твоё собачье дело, — говорит ему егерь, — твоё дело сказать. А сказал, так езжай дальше, не стой у моего забора.

— Оно, конечно, конечно, — кричит Петер и радуется, что не сказал егерю о том, что те двое, что жарят оленя, на вид весьма опасные.

Взмахнул хлыстом и повёз сено дальше, половину надо ведь было старосте отдать.

А Клаус Кёллер стал собираться. Взял большой нож, аркебузу, что господин ему выдал, пороховницу повесил через плечо. Быстро и умело оседлал конька своего и поехал по дороге в сторону оврага.

Надо, конечно, было напарника позвать, но напарник его всю заслугу по поимке браконьеров себе бы приписал, так как он был старшим егерем, а Клаус младшим, поэтому Клаус решил изловить сволочей сам, единолично. Тем более, что это простые горожане.

Торопился егерь. И вскоре он был на месте. Уже чувствовал запах дыма и жареного мяса, что разлетался по округе. Он даже следов на дороге не смотрел, так торопился их изловить. За такое дело можно и награду получить — господин молод, и поэтому ещё не жаден, — а может даже, и повышение.

А когда увидал этих бюргеров, во-первых, пожалел, что не позвал напарника, а во-вторых, про себя пообещал набить морду мужику Мюллеру за то, что не сказал, что эти людишки весьма на вид непросты, хоть и не солдаты. Но отступать было уже нельзя, и Клаус, взяв аркебузу и подпалив фитиль, поехал к этим разбойникам. А разбойники жрали мясо и пили пиво из жбана, а увидав его, вовсе даже не испугались, а лишь поднялись с земли и встали руки в боки в ожидании, когда он подъедет. А он, подъезжая, уже кричал им грозно, чтобы страха нагнать:

— Эй вы, сволочи! А ну-ка покажите руки! И говорите, есть ли железо при вас?

А сам подъезжает ближе и поднимает аркебузу.

— Ты бы, дядя, не лаялся бы так с незнакомыми-то людьми, — нагло заявляет ему лопоухий.

И стоят с ухмылками оба и оружия не боятся. И арбалет лежит рядом, и ножи у обоих на поясе.

«Ох, Петер Мюллер, быть твоей морде битой, крепко битой», — думает егерь.

А пока он думал, тот, что пониже да покоренастей… раз, и уже у его коня стоит… два, и под уздцы его цепкой рукой схватил… три, и уже за ствол аркебузы схватился, и на себя её тянет и смеётся ртом беззубым:

— Это ты что, дядя, фитиль-то поджёг, а на полочку запального пороха насыпать забыл? Как ты стрелять-то собирался? Или думал, что мы фитиля дымящегося испугаемся?

Егерь даже растерялся от такого проворства опасного человека и думал, что теперь ему ответить, а тут этот мужик так дёрнул за ствол, с такой силой, что вырвал аркебузу из сильных в общем-то рук егеря:

— Дай сюда, не игрушка это для дураков. Вещь сия опасная.

Но при этом узду коня он выпустил, и егерь тут же коня поворотил и погнал его прочь. А аркебузу он вернёт, сейчас только до поместья господского доскачет, и вернёт. А Петер Мюллер… У, подлец, теперь-то точно легко не отделается.

— Ишь, как полетел, — глядя ему вслед, говорил Ёж. — Скоро и сам господин пожалует.

— Пожалует, куда денется, — соглашался Сыч, разглядывая аркебузу. — А вот аркебузка-то дрянь. Больше трёх талеров нам за неё не дадут.

— Врёшь, — отвечает ему товарищ, — опять врёшь. Пять талеров выручим. И я свои две с половиной монеты должен за неё получить.

— Пять талеров, — кривляется Сыч и смотрит на приятеля с укоризной. — Неблагодарный ты, Ёж, человек. И очень жадный к тому же.

— Уж кто бы про жадность говорил, — отвечает Ёж и садится снова к мясу и пиву поближе.

Часа не прошло с тех пор, как Сыч и Ёж отобрали у егеря аркебузу, как из кривых ворот старого и неказистого замка с шумом и залихватским гиканьем выехали шесть господ на отличных конях.

Были они, те господа, молоды и при железе, и при аркебузах, и даже пистолеты у них были. И первым среди них летел на отличном коне не кто иной, как семнадцатилетний Гюнтер Дирк Мален фон Гебенбург, третий сын покойного Конрада Густава фон Мелендорфа, восьмого графа фон Малена, и младший брат нынешнего Теодора Иоганна, девятого графа фон Малена.

А сзади на своём коньке, едва поспевая за господами, ехал егерь Клаус. И ехали они ловить обнаглевших браконьеров, что осмеливаются убивать оленей в лесу господина и, обнаглев от безнаказанности, жарить их прямо у дороги. Нет, Гюнтер Дирк Мален фон Гебенбург, родной брат девятого графа фон Малена, такого допустить не мог и гнал своего коня, волнуясь, что бродяги, которые убили оленя, убегут быстрее, чем он туда приедет. Он очень хотел их повесить. Прямо у дороги, на крепком суку, чтобы все проезжающие видели, как господин этих мест бывает строг с ворами и браконьерами.

И, к радости молодого господина, браконьеры не сбежали, а лишь поднялись и стояли, ждали, когда он и его свита приблизятся. Но чем ближе подъезжал, тем удивительнее было для него то, что он видел. А видел он, как из леса, из-за спин пирующих браконьеров, выходят люди весьма военного вида, и не один, и не два их, а целый десяток, и все с аркебузами, и у всех на запястьях дымятся фитили, и ставят они своё оружие на рогатки, и целятся мерзавцы… целятся в Гюнтера Дирка Малена фон Гебенбурга и его людей. И командир у них есть. И смотрит этот командир на господина окрестностей и на людей его весьма недружелюбно. А люди господина хватаются за оружие, кто-то даже кричит:

— Измена! Стойте, сеньор!

Гюнтер Дирк Мален фон Гебенбург коня остановил в двадцати шагах от военных людей-браконьеров и кричит им как можно более грозно:

— Кто вы такие, и кто из вас старший, и что вы делаете на моей земле?!

И тут из леса выезжают два человека на добрых конях, оба при железе, люди, сразу видно, благородные, один из них, тот, что едет первый, без шапки, молод, белокур, красив, вида опять же военного, и едет он с видом заводилы. И, подъезжая, кланяется и говорит с достоинством:

— Господа, угрозы никому из вас нет. Спрячьте оружие.

— Кто вы такой?! — кричит Гюнтер Дирк Мален фон Гебенбург. — И что ваши люди делают на моей земле?!

Но кричит он так, что крик выдаёт его волнение. А тут ещё к нему подъезжает его егерь и шепчет:

— Господин, они ещё и сзади!

Фон Гебенбург поворачивается и видит: дорогу назад ему преграждает десяток всадников.

— Кто вы такой, добрый господин?! — срывающимся голосом снова кричит Гюнтер Дирк Мален фон Гебенбург.

— Имя моё я вам назову, только наедине, — отвечает белокурый красавец. — Другим его знать не надобно.

— И что же вам нужно, господин, который скрывает своё имя от честных людей?! — кричит самый смелый из свиты фон Гебенбурга.

— Только разговор с вашим сеньором, только разговор. Уверяю вас, господа, вашему сеньору ничего не угрожает, ни животу его, ни свободе, ни чести. Мне нужно только отъехать на пятьдесят шагов отсюда и переговорить с ним с глазу на глаз.

Гюнтер Дирк Мален фон Гебенбург обернулся, видно было, что ему очень не хочется беседовать с кем-то подобным, но показать трусость перед своим выездом он, конечно же, не мог.

— Хорошо, господин, который скрывает своё имя, я отъеду с вами для разговора.

Белокурый молодой человек поклонился и показал ему рукой, куда ему ехать.

— Меня разбирает любопытство, — говорил белокурому фон Гебенбург, — о чём же мы будем с вами говорить?

— Говорить вы будете не со мной, а с другой персоной, — отвечал его спутник, — а имя моё Максимилиан Брюнхвальд.

— С другой персоной? — удивился фон Гебенбург. — С кем же?

— Он ждёт вас, сейчас вы всё узнаете…

Они свернули с дороги в лес и скрылись из вида всех прочих.

— Хорошо… Брюнхвальд… Брюнхвальд… Я где-то слышал ваше имя… — Гюнтер Дирк Мален фон Гебенбург старался вспомнить, где он его слышал, и тут его глаза округлились, он вспомнил. И даже хотел повернуть. — Брюнхвальд! Вы же служите фон Эшбахту!

— Да, и господин фон Эшбахт ждёт вас, — отвечал Максимилиан, хватая за узду коня молодого господина, чтобы, не дай Бог, он не кинулся прочь отсюда. — Прошу вас сюда,вон его карета.

Глава 6

Пришлось молодому господину с коня слезать, так как господин Эшбахт был не верхом. Родственники раскланялись вполне вежливо. И Гюнтер Дирк Мален фон Гебенбург спросил:

— Говорят, моя сестра на сносях, как здоровье её?

— Да, так и есть, скоро, думаю, у вас будет племянник новый, если, конечно, монахиня, которую я приставил к жене, не врёт, — отвечает кавалер. — Может, уже к концу сентября.

— Дай того Бог, — вежливо говорил господин Мален. Он всё ещё не понимал, для чего его таким способом вызвали на разговор, но начинал думать, что господин Эшбахт хочет через него помириться с графом. И ещё больше укреплялся в тех догадках, когда Волков начал спрашивать его:

— Кажется, графиня принесла чадо мёртвое?

— Да, к сожалению, долгожданный мальчик умер, — отвечал молодой фон Гебенбург.

— Господу будет ещё один ангел, — произнёс Волков и перекрестился.

— Прими Господь его душу, — согласился с ним Гюнтер Дирк Мален, тоже крестясь.

— А ведь других сыновей у него нет?

— Нет, только две дочери.

— А второй ваш брат хвор, и жену навещает не часто, и детьми до сих пор не богат, — спрашивал кавалер.

— Да, второй мой брат Генрих детей не имеет вовсе, он и с постели из-за болезни не каждый день поднимается, — отвечал ему родственник, всё ещё до конца не понимая, куда клонит рыцарь.

— Думаю, случись что с вашим старшим братом, так ваш брат Генрих титул вам по недужности своей переуступит.

— Что? К чему вы это спрашиваете? Зачем говорить о таком? — не понял Гюнтер Дирк Мален фон Гебенбург. — Да и что же случиться может с графом?

Волков не стал отвечать на вопрос молодого человека и продолжал:

— Говорю, что семейство ваше в случае смерти графа титул передаст вам, а не Генриху.

— О чём вы рассуждаете? — воскликнул фон Гебенбург.

— Вы ведь, как никто другой, заслуживаете титул. Герб с графской короной был бы вам к лицу, — спокойно продолжал Волков, хотя собеседник его стал заметно бледнеть. — Замок ваш убог, а конь хоть и неплох, но не достоин своего седока, вам нужен скакун вороной масти, такой, что и сам герцог позавидовал бы.

— Я… Я… — начал было родственник, но тут же встрепенулся. — Что вам от меня нужно, Эшбахт?

— Только одно, — спокойно говорил Волков, — я прошу вас, когда примете титул, вы отдадите поместье Грюнефельде моей сестре. Как того требует её брачный договор. Иного я и не прошу у вас.

— Да за одно то, что я вас слушаю, мой брат имеет право меня посадить в подвал! — воскликнул молодой человек. — И даже казни он меня, никто его не упрекнёт! Потому что это измена!

Волков подошёл ближе и сказал, заглядывая в его глаза:

— Только поместье Грюнефельде, и больше ничего.

И молодой человек вдруг не стал больше возмущаться. Он просто молчал. Стоял, не отводя глаз от глаз кавалера, и молчал.

И этого молчания было старому солдату достаточно. Слова ему были не нужны. Он знал, что юноша, как и всякий другой молодой человек на его месте, мечтает о графском титуле, об огромных поместьях, о чине Первого Виночерпия при дворе, о месте за столом Его Высочества и о богатстве, конечно. И поэтому… Гюнтер Дирк Мален фон Гебенбург просто молчал, уже видя себя десятым графом фон Мален.

— Я буду вашим верным другом, — закончил разговор кавалер, всё это видя в глазах молодого человека, — можете на меня рассчитывать. Но поместье должно быть отдано моей сестре.

И опять родственник не ответил ему, молчанием лишь подтверждая своё согласие вернуть поместье Брунхильде.

— А за оленя вы уж меня простите, — говорил Волков, уже залезая в карету. — В моей глуши оленей нет, зато кабанов и волков так много, что я иной раз и мужиков не ругаю за то, что они какого-нибудь кабанчика возьмут, да и зарежут на пропитание. Приезжайте ко мне охотиться, друг мой, — вы не пожалеете. И ещё, — Волков сделал многозначительную паузу, — не говорите о нашей беседе никому, даже своему ближнему кругу — донесут графу обязательно, и тогда вы и впрямь окажетесь в подвале графского замка.

— И как прошла беседа? — спросил у него Максимилиан, когда карета уже выезжала на дорогу.

— Лучше, чем я надеялся, — отвечал кавалер.

Доехали до города уже к вечеру, хотел выспаться во дворце у родственника, а Кёршнер ему новость рассказал, новость уже до города дошла, как говорится, из уст в уста. И, конечно же, она касалась Волкова.

Оказывается, майор фон Реддернауф, проходя по Мелендорфу со своим полком, встретил там самого графа Малена. И граф стал спрашивать, кто дозволил Реддернауфу по его земле водить войска. На что кавалерист отвечал ему, что он идёт в Эшбахт по приказу, а приказ ему дал не кто иной, как сам генерал Иероним Фолькоф.

Граф стал возмущаться и требовать, чтобы полк убрался туда, откуда пришёл, на что майор отвечал ему без особого почтения, что графа он знать не знает, а генерала фон Эшбахта знает хорошо, и тот человек крутой, который приказы просто так отдавать не будет, и если генерал приказал ему идти этой дорогой, то пусть граф свои претензии высказывает генералу. А если граф надумает мешать, так майор грозился построить своих людей в боевой порядок и пройти по земле графа, как того требует ситуация.

После такого граф убрался в замок и был притом в бешенстве. Волков посмеялся, и посмеялся бы ещё, зная, что за кавалеристами по земле графа, отставая от них, наверное, на день, пойдут ещё и ландскнехты Кленка. И уж их капитан точно с графом вести светские беседы не станет, а пошлёт графа к чёрту и пойдёт, куда ему надо.

Но была во всём этом одна досада. Зная мерзкий норов графа и его к себе нелюбовь, Волков ни секунды не сомневался, что фон Мален догадался, для чего в Эшбахт идёт целый полк кавалерии, а за полком ещё и хорошая баталия лучших имперских солдат — ландскнехтов пойдет. В общем, кавалер был уверен в том, что гонец от графа уже послан в кантон Брегген с предупреждением о том, что к его границам стягиваются немалые силы.

Как говорится: враг моего врага…

И поэтому уже сегодня, ну или к концу завтрашнего дня, в кантоне будут знать о том, что он собирает в Эшбахте силы. А значит, ему нужно начинать дело как можно быстрее.

Время! Время! Как быстро ты убегаешь, проклятущее…

Он решил не ночевать в городе, решил забрать Бригитт и Ёгана и тут же ехать домой. А Бригитт ему перед этим и говорит:

— Господин Кёршнер посоветовал нам человека только что, который в хозяйстве умел. Я поговорила с ним, он от графа ушёл.

— От графа ушёл? — удивился кавалер.

— Да, господин Кёршнер так и сказал. Может, поговорите с ним?

— Господин, — добавил Ёган просительно, — поговорите с ним. Может, приглянется он вам, человек он весьма учёный.

Может так случиться, что через месяц, а может, недели уже через две, горцы будут жечь его дом и его пристани. Мужики с бабами, которых он пригнал из-под Нойнсбурга, станут разбегаться радостные. А он сейчас умелого управляющего нанимать станет? Да, станет, почему-то Волков верил в свою звезду:

— Ну, зовите его, госпожа моя.

Пришёл человек высокий, немолодой, пятидесяти лет. Худой, но видом бодрый, в хорошей одежде. В руках он держал весьма толстую книгу, на боку у него висела чернильница и пенал для перьев, как у заправского писца. Пальцы от чернил чёрные — грамотный. Это Волкову сразу понравилось.

— Эрнст Кахельбаум, — представился человек с низким поклоном. — Последние двенадцать лет работал управляющим у графа фон Малена во всех его доменных владениях.

— А отчего же вас от должности отставили? — спросил кавалер.

Эрнст Кахельбаум сразу как будто обиделся, но отвечал он с почтением:

— От должности я не отставлен был, а ушёл по своему разумению.

— Ах вот как, — продолжал Волков и указал на книгу, что была в руках управляющего. — А что это за книга у вас?

— То простая книга, с чистыми листами, — начал объяснять Эрнст Кахельбаум и показывать книгу кавалеру, — но у меня в ней будут вписаны все добытки и все траты вашего хозяйства. Всё будет занесено в таблицы и реестры, вот видите, вот сюда, — он стал показывать расчерченные страницы книги. — И ни о чём я не позабуду и ничего не пропущу.

«О, да ты, братец, из тех учёных зануд, что всё записывают».

— Я всё это сам изобрёл, — говорил управляющий с гордостью, «чернильными» пальцами тыча в расчерченные страницы книги, — весьма полезно то для ведения хозяйства. В том числе и господин всегда сможет проверить, как идут дела в его земле. Разобраться в этом несложно, главное желание иметь и грамотным быть.

— Уж очень вы учёны, — сказал кавалер задумчиво, — какую же вы плату потребуете за учёность свою?

— Прошу я немного, — отвечал Эрнст Кахельбаум, — прошу лишь шестьдесят талеров Ребенрее и два процента с прибыли.

— Шестьдесят талеров содержания, да ещё два процента? — удивился кавалер.

А тут заговорил Ёган:

— Господин, вы больше тысячи душ приведёте, мне с такой прорвой не справиться, ей-Богу, я даже думать боюсь, что мне с ними со всеми делать. Возьмите этого господина. Сразу видно, что он человек сведущий.

— Два процента! — отвечает кавалер. — Да ещё содержание.

— Господин мой, — заговорила Бригитт. — Давайте возьмём этого учёного мужа, коли станет он нам не по карману, так будем его просить уйти. А пока пусть он поможет.

— Да-да, — поддерживал её Ёган. — я с господином Эрнстом Кахельбаумом говорил, он и в посевах, и в скоте, и в земле оказался сведущ. Я как только сказал ему про нашу землю, так он сразу мне назвал, что будет у нас расти, а что нет, и всё без ошибки назвал.

Волков чуть подумал и спросил:

— А отчего же вы всё-таки ушли от графа?

— Говорить о своих нанимателях прежних считаю неприличным, — важно отвечал Эрнст Кахельбаум.

— Неприличным? Ну что ж, может, вы и правы… — произнёс кавалер. — Ладно, я вас беру, но управляющим будет мой человек Ёган. Его я знаю не первый год, он мне предан. А вы будете вторым человеком, и его слово над вашим будет решающим.

— Воля ваша, господин, — отвечал Эрнст Кахельбаум с поклоном. — Соберу семью и вещи и через два дня буду у вас.

Когда он ушёл, Волков заметил, садясь в карету к уже сидевшей там Бригитт:

— Дорог, да ещё и спесив. И не говорит, почему от графа сбежал. Подбили вы меня на глупость, кажется.

— Господин, мне одному со всем не справиться, — говорил Ёган, закрывая за ним дверцу. — Слыхано ли дело, тысяча душ придёт. И мне отвечать за всех! Боязно.

— Боязно! — передразнил его Волков. — Трус!

Дома были уже ночью. Сыч с Ежом пришли к нему и спросили, что делать с пленным.

— Он мне ещё нужен, — ответил Волков. Кавалер надеялся, что когда вернётся с войны, всё-таки вызнает наверняка, кто и почему на него нападал. А мысли у него были. Подозрения были. И зачинщик, кажется, уже был. Одного не было. Не было причины.

Но ничего, когда он найдёт зачинщика и припрёт его к стене, поставив перед ним бриганта-свидетеля, то и причина станет ясной.

А пока он, не зайдя даже домой, чтобы поцеловать жену, лишь высадив Бригитт, поехал сразу в трактир. А кабак битком. Духотища страшная, откуда столько всякого народа набралось — непонятно.

Раньше, когда он только приехал в Эшбахт, была тут пустыня. В деревню кабаны дикие забегали, а сейчас, в полночь, за столом в кабаке места свободного не найти. Подёнщики, купчишки мелкие и не очень, строители, девки, солдаты из тех, что ранены были или изувечены в прежних делах и в новый поход с господином не пошли.

Сразу его заметил трактирщик, прибежал, кланяясь:

— Присесть желаете, господин?

— Нет, — отвечает кавалер сухо и осматривается. — Народу у тебя тут много. Нет ли воров? Имей в виду, ни жуликов, ни воров тут не потерплю. Узнаю, что воры завелись или, пуще того, конокрады, так и их выгоню, и тебя с ними.

— Что вы? Что вы, господин? — уверял хозяин заведения, перепугавшись. — Ни воров, ни жуликов тут нет, играют в кости людишки, но по мелочи, без драк, а всех злых людей отсюда господин Сыч сразу отваживает. Они тут не приживаются. Нет.

Волков повернулся и пошёл наверх в покои. Думал будить Агнес, а она не спала. Да ещё и одета была в платье. Словно ждала его.

— Я свои дела решил, — сказал он, поздоровавшись и садясь на постель подле неё. — Теперь ты делай.

— Сделаю, — отвечает девица. Лицо её белое, красивое, но холодное аж до мороза, даже ему она кажется сейчас страшной. И она продолжает: — Сыча я с собой заберу. Надобен будет, — она кричит: — Ута!

Тут же дверь отворяется, и на пороге комнаты появляется служанка Агнес.

— Игнатий карету запряг?

— Я ему сказала, как вы велели, сейчас пойду спрошу.

— А вещи все собрала? Не дай Бог забудешь что… — продолжает девушка с угрозой.

— Ой, пойду проверю, — говорит служанка испуганно и уходит.

— Ты, что, сейчас думаешь уехать? — удивляется кавалер.

— А чего тянуть? — отвечает дева.

«Она знала, что ли, что я сейчас приеду? Спать не собиралась, собралась уже!»

— А Сыча ты с собой взять хотела… Так, может, не сыщешь его сейчас.

— Чего его искать? — девушка встала с кровати. — Он сейчас тут, в кабаке, место только что своё любимое себе отвоевал, деньгой перед девками хвастает, думает с приятелем своим пьянствовать до утра да бабам подолы задирать.

— Ты, что, видишь всё это? — холодея сердцем, спрашивает кавалер.

А Агнес смеётся:

— Да нет, просто Сыча, подлеца, знаю. Давайте прощаться, «дядюшка», пойду Сыча огорчать, скажу, что не попьянствует он сегодня.

Волкову кажется, что она врёт. Он думает, что она уже так наловчилась чувствовать, что даже через стены знает, есть ли кто из её знакомых в кабаке.

Он встал, обнял девушку. Поцеловал в лоб. Она целовала ему руку.

— Ты смотри, аккуратна будь, чтобы на тебя и не подумали.

— Не волнуйтесь, дядя, — отвечала дева уверенно, — я буду тиха, не подумает на меня никто, а на вас и подавно, а ворога вашего через неделю не станет.

Говорила она это так спокойно и уверенно, что он даже перестал волноваться о деле страшном. Он долго смотрел на девушку и наконец задал тот вопрос, который его волновал даже больше, чем судьба графа.

— А я?.. Буду ли я ещё тогда, переживу ли врага своего, я ведь опять на войну еду? И война та будет пострашнее прежней.

— Будете, дядя, будете, — отвечала Агнес уверенно.

А он вдруг ей не поверил. Почувствовал, что не знает она наверняка, говорит, чтобы его успокоить. Поцеловал её ещё раз и пошёл прочь.

Когда он спустился вниз, услыхал знакомый голос. То Фриц Ламме, сидел он за лучшим столом и уже в объятиях молодой и не худой трактирной девки с распущенными волосами, у которой груди едва удерживались за лифом платья, и кричал разносчице на весь кабак:

— Где моё вино, толстуха Гретхен? Где пиво? Долго нам ждать? Неси скорее, а то у моей бабёнки всё пересохло!

Кричал он нагло, с вызовом, кричал повелительно, как кричит любимец господина, гордый своей близостью к персоне и осознанием собственной важности. И смеялся потом беззубым ртом, видя, как пугается и суетится толстая разносчица. Ёж, другие женщины и мужички подозрительного вида, что были за его столом, тоже смеялись, тоже кричали на Гретхен и требовали себе выпивки. А расторопный трактирщик лебезил перед ним и услужливо подгонял толстуху, чтобы важный гость не ждал лишних минут.

«Хорошо тебе тут, подлецу! Заводила, главный человек в кабаке. Да при деньгах, да при расположении господина, да при уважении. Ничего, сейчас Агнес спустится, тебе веселье-то подпортит, с собой заберёт на дело важное».

Волков прошёл, ими незамеченный, думая с усмешкой о том, что этой ночью выпить Сычу, может быть, не удастся вовсе.

Пока он не отъехал, прибежал дворовый мальчишка и сообщил ему, что от майора фон Реддернауфа приезжал вестовой и сообщил, что майор Реддернауф стал со своим полком в десяти милях от Эшбахта и завтра до полудня будет на месте. И что ландскнехты идут следом и прибудут через сутки. Всё шло по плану. Пока. И он молил Господа, чтобы и дальше так продолжалось.

Глава 7

Время. Оно не давало ему остановиться. Не давало лечь и выспаться. Во сне разве дела переделаешь?

Гвардейцы были набраны из простых солдат, но даже для них целыми днями и ночами сидеть в седле было непросто, и лошадям было непросто, хоть лошади гвардейцев были очень хороши, а уж набранные в Ланне молодые господа так и вовсе чуть не падали из сёдел от усталости. Но Волков никому поблажек давать не собирался. Решили воинское ремесло осилить, так будьте добры терпеть. Это вам не бюргером пробывать жизнь свою, в перинах нежась до утренних колоколов. Тут всё иначе, привыкайте.

Сам же кавалер теперь ездил в карете Бригитт, не стесняясь. Генералу не возбраняется.

И как только лошади поели, попили и чуть отдохнули в ослабленных сбруях, так ещё до рассвета он отъехал к амбарам. Он должен был знать наверняка, что купчишка Гевельдас сделал всё как надо.

И главное, собрал и оплатил баржи. Десять барж, в которые легко поместятся полторы тысячи солдат, уже должны стоять у пирсов. Чтобы, подойдя к пристаням, полк Карла Брюнхвальда в тысячу с лишним человек, считая арбалетчиков, и три с лишним сотни стрелков майора Рохи могли начать погрузку прямо с марша.

Десять барж должно быть у пристаней, и не меньше. С солдатами будет куча всего: и порох, и болты для арбалетов, и провианта с фуражом на пару дней. А ещё и пять десятков коней для молодых господ, для гвардии, для офицеров и для вестовых. Всё должно влезть, поэтому он и брал баржи с запасом. И очень волновался о том, что может не всё получиться, или о том, что о его приготовлениях прознают враги в кантоне. В общем, для волнений и беспокойств поводов было предостаточно. Вот и гнал он в ночь своих людей, чтобы до рассвета быть на том берегу реки.

Приехал до рассвета, но к радости молодых господ, оставшихся спать на берегу Эшбахта, нашёл лишь лодку и поплыл в Лейдениц только с Максимилианом, Фейлингом и Габелькнатом.

В рассветном тумане посчитал порожние баржи, что нашёл у пристаней. Почувствовал неладное, поспешил к Гевельдасу домой.

— Семь? — шипел он, хватая купца за ухо. — Всего семь? Я же сказал тебе десять. Десять!

— Так нет больше, нет больше барж, людишки прознали, что я ваш друг, так боятся, прячут лодки. Но ещё одна к вечеру сегодня будет.

— Боятся? Чего они боятся? — Волков выпустил ухо купца.

— Так вас же… у вас тут репутация дурная. Считают вас тут забиякой, обзывают раубриттером. Думают, что вы опять какую-то склоку начинаете. Боятся лодки потерять люди, господин.

— Я же сказал тебе не говорить, что для меня!

— Я и не говорил, так разве они без моих слов не догадаются? — купец вздохнул. — Господин, может, всё-таки хватит вам восьми лодок.

Вот как, как объяснить дураку, что две баржи, которые он называет по местному обычаю лодками, — это три сотни солдат? Целая рота!

Как объяснить купчишке, что и сто лишних солдат, бывало, решали исход дела? А тут триста! Разве поймёт этот дурень, что он сам и все его люди послезавтра поплывут на опасное дело, поплывут в пасть льва, и что каждый человек будет на счету. Каждый! Что он и так для скорости и тайны оставляет значительную часть своих сил на берегу, осмеливается высадиться на земле злейших людей лишь с половиной своих сил? То огромный риск, но разве этот глупый торгаш сие уразумеет? Нет. И не было смысла в объяснениях и уговорах, поэтому кавалер говорил тихо:

— Завтра к утру чтобы баржи были у пирсов, двойную цену предлагай, где хочешь ищи, но чтобы баржи были. А не будет барж… Кирасу, шлем и пику я тебе найду… Со мной поедешь.

Купец кивал головой, лицо у него было кислое, прямо воплощение уныния и смирения перед судьбой, а не лицо. И он после говорит:

— Попробую сыскать. Этот мерзавец Плетт приехал и арендовал две баржи, и держит их, хотя ничего не грузит третий день.

— Плетт? — Волков помнил его. — Лесоторговец?

— Да, он и вся их компания рюммиконская тут, и он, и Фульман, и Вальдсдорф, все тут, проживают сейчас на постоялом дворе у купца Гафта.

— Советник славного города Рюммикон, помощник судьи города Рюммикон и глава Линхаймской коммуны лесорубов и сплавщиков леса, секретарь купеческой гильдии леса и угля кантона Брегген господин Вальдсдорф, — вспоминал Волков задумчиво.

Это новость его порадовала. Ну не то, чтобы порадовала, но… Он повернулся к своим людям:

— Максимилиан?

— Да, генерал.

— Знаете, где постоялый двор купца Гафта?

— Найду, генерал.

— Прекрасно, там найдите советника Вальдсдорфа, неопрятный толстяк из Рюммикона.

— Я помню его, генерал.

— Скажите, что фон Эшбахт немедля хочет переговорить с ним и с другими купцами из Рюммикона немедля. И с глазу на глаз.

— Да, генерал, — Максимилиан уже стал поворачиваться, чтобы уйти, но Волков его остановил:

— Они, думается мне, не захотят говорить, побоятся скомпрометировать себя, но вы скажите, что у меня есть выгодное предложение для них. Скажите, что очень выгодное. У купцов жадность посильнее страха.

Не хотели купчишки с ним видеться, уж очень боялись; не скажи им Максимилиан, что генерал сулит им выгоду, так встречи и не случилось бы. Но, поспрашивав у молодого прапорщика, что за дело у генерала, и ничего не выведав у него, на встречу согласились, но просили, чтобы всё было тайно.

У Волкова при себе, на луке седла, был крепкий мешок с двумя тысячами талеров. Вот с ним-то он и пошёл к купцам из Рюммикона на встречу. Через двор не пошёл, там народа полно, объехали дом с другой стороны, где он и зашёл с кухни, да и то опуская лицо.

Купцы и советник ждали его в большой, хорошей комнате, где ему предложили кресло и вино. В кресло он сел, бросив на пол подле себя мешок с серебром так, чтобы оно как следует звякнуло. Пусть купчишки знают, что у него есть. А вот от вина отказался, сославшись на утро.

— Господин фон Эшбахт, общение наше не должно быть продолжительным, — заговорил толстяк, — сами понимаете…

— Понимаю, понимаю, — отвечал Волков. — Знаю, что ваша репутация может пострадать, если кто в ваших землях узнает, что вы встречаетесь со врагом кантона Брегген. Поэтому буду краток, — он указал на мешок, что лежал рядом с креслом. — Тут две тысячи монет Ребенрее. Прошу вас, господа, взять их и употребить на дело.

— На какое же? — спросил лесоторговец Плетт.

— И вам, и мне вся эта распря ни к чему, нам с вами торговля нужна, нам нужен ваш лес и ваш уголь, а вам, уверен, по душе будет мой овёс и мой ячмень. Поэтому нам нужен мир.

— Мир? — купцы стали переглядываться, и в их взглядах Волков читал явственно: что за вздор он несёт? Перепугался, вот и просит мира.

Да, именно так купчишки и думали. Они были уверены, что кантон его одолеет. И тут Фульман спросил с этакой вальяжностью важного человека, который из вежливости да боголюбезной скромности снизошёл до просителя:

— И что же нам делать с этими деньгами? Уж не подскажете ли?

«Свинья, лавочник, силу почувствовавший. Эка спесь из него прёт, говорит и через губу не переплюнет».

— Здесь две тысячи, употребите их на дело, уговорите совет отвести войну со мной, и ещё вам восемь тысяч дам для того. Скажите, что не выгодна вам война. Выгоден мир.

— Мы и сами знаем, что нам сказать надо будет, — заносчиво произнёс Плетт. — Только боюсь, что никто нас не послушает, уж больно много обид вы нам нанесли.

А вот советник Вальдсдорф говорил с почтением, потому как был умнее своих товарищей:

— Вы уж простите нас, господин фон Эшбахт, но сейчас наши предложения о мире с вами в совете кантона будут неуместны. И будут даже глупы, господин Плетт прав, уж очень много обид вы нанесли нашей земле. И совет земли выделил уже деньги на войну, разве ж её теперь остановить?

«Вот тут ты, толстяк, прав, коли деньги на войну есть, так войне быть, наёмники деньги никогда обратно не отдадут».

— А ещё наш новый консул, — всё так же высокомерно продолжал Фульман, — сам господин Райхерд. Он человек твёрдый и непреклонный.

— Райхерды род в нашей земле древнейший, — подтвердил Вальдсдорф, — он не отступит. И посему просьбу вашу мы исполнить не можем.

— Жаль, — сказал кавалер, беря мешок с деньгами и вставая. — А ведь я мир вам предлагал, господа.

Купцы и советник снова переглядывались, и снова в их взглядах была насмешка над ним.

— Мы ничего не можем сделать, — повторил толстяк, разводя руками и изображая сочувствие на круглом лице.

Волков шёл на улицу, неся в руке мешок со своими деньгами. Купчишки денег не взяли! Виданое ли дело? Да ещё отказали с насмешками. Но разочарован он не был. Нет, не был.

Идя предлагать мир, он был уверен, что купчишки смеяться над ним станут. Так и вышло. Были они и высокомерны, и заносчивы.

И это было хорошо. Хорошо. Потому что поганые лавочники уверены, что кантон его одолеет. Уверены так, что имущество своё поставить на победу родной земли могут. А значит, они, купчишки, первые в мире шпионы и соглядатаи, о его планах, о его приготовлениях ничего не знают. Знали бы — так заносчиво себя не вели бы.

Ещё раз поговорив с купцом Гевельдасом и ещё раз пообещав ему казни и муки, если он не сыщет нужных барж, поехал на свой берег. Не успел вылезти из лодки, как по причалам к нему уже бежал и на ходу кланялся архитектор господин де Йонг.

— Вот как кстати я вас увидел, господин генерал, — говорил он, подбегая. — Поздравляю вас с таким знатным чином.

— Да-да, спасибо, друг мой, — у Волкова сил уже не было говорить, он даже не поел у купца, хоть тот его и приглашал. Но с молодым архитектором нужно было перекинуться парой слов.

— Госпожа Ланге только что говорила со мной, сказала, что задумали вы строить дом на берегу реки.

— Да, — отвечал кавалер, устало усаживаясь на сложенные на пирсе мешки, чтобы дать ноге отдохнуть.

— И когда же вы пожелаете посмотреть рисунки домов?

— Я ничего смотреть не стану, — говорит кавалер. — Хозяйкой дома будет госпожа Ланге, пусть она сама себе и смотрит.

— Ах вот как? Она мне об этом ничего не сказала.

— Да, хозяйкой будет она, а вы сделайте хороший дом. Дом, в котором всё будет: и конюшни, и каретный сарай, и всё, всё, всё… И уложитесь в, — он мгновение думал, — в восемнадцать тысяч талеров.

Волков обещал Бригитт двадцать, но знал, что ловкий строитель после двадцати потраченных тысяч будет просить ещё, на недоделки. И поэтому сказал строго:

— Слышите меня, де Йонг? Восемнадцать тысяч!

— Я всё понял, господин генерал.

— И это не всё, скоро, может уже через день, тут, в моей земле, будет тысяча человек.

— Тысяча человек? — удивился де Йонг.

— Вы разве о том не слышали? — в свою очередь удивился Волков.

— Ну, ваш управляющий говорил мне, что прибудут люди, но я думал, что тысяча человек это фигура речи…

— Нет, это не фигура речи. Это тысяча душ людей, которым надобно помочь с жильём, иначе зиму переживут не все. Зимы здесь, в предгорьях, вовсе не мягкие.

— Это я знаю, — кивал архитектор, кажется, он был доволен, — знаю.

— До ноября нужно будет построить хоть две сотни каких-нибудь лачуг, чтобы были очаги для готовки пищи и для сна места.

— Да-да, я понимаю, — кажется, архитектор был счастлив, что работа у него не заканчивается.

— Найдите моего племянника, приходите вечером ко мне оба. Надо будет посчитать, сколько нужно будет леса и прочего для этого.

— До ужина будем у вас, — обещал архитектор.

А кавалер с трудом встал с мешков и пошёл к карете. Как хорошо, что взял у Бригитт карету. Сил влезть на коня у него сейчас просто не оставалось. Только опозорился бы перед своим выездом.

Глава 8

А с женой вдруг произошли перемены. Монахиня, что ли, её научила. Раньше была Элеонора Августа к нему спесива до брезгливости. А тут вдруг ласкова, и заботу свою ему всячески выказывала. Вышла во двор встречать супруга, лишь услыхав крики мальчишек, что господин едет, и пошла к нему сама, переваливаясь по-утиному и придерживая большой живот, когда он вылезал из кареты. И обниматься полезла. Бригитт в стороне стояла, едва улыбку сдерживая.

А жена стала сама слугами распоряжаться, да покрикивать на них взялась, прямо хозяйка имения:

— Не стойте столбами, олухи, несите господину воду, мыться. Одежду чистую. Еду… Мария, что там есть у тебя? Неси всё на стол!

— Ванну, — сказал Волков, обнимая жену не шибко крепко, — ванну принять хочу.

— Слышали? Петер, Матиас, носите воду, дрова, готовьте господину ванну. Эй, Гюнтер, ты новый лакей господина, где его вещи, второй день сидишь, бездельничаешь, отдал бы вещи господина прачке.

Всем работу нашла быстро. И сама дочь графа, изредка бросая косые взгляды на Бригитт, усадила его в кресло у стола, стала ему помогать снимать одежду. Виданное ли дело?! Точно её монахиня этому всему научила. А Волков уж и не знал, как быть. Всё это казалось ему таким странным, что лучше бы жена оставалась такой, как была раньше, злой да заносчивой. Ему так было бы привычнее.

Едва помыться успел, едва к трапезе приступил, как во дворе раздались крики. Мальчишки деревенские вбежали на двор и орали что было сил:

— Конники, конники приехали!

По началу, от усталости видно, он и понять не мог, о ком кричат, а потом вспомнил: это фон Реддернауф привёл свой полк. Доехал.

Встал, пошёл смотреть.

— Господин мой, куда же вы? — сердилась на это госпожа Эшбахта. — Только присели, вы же даже есть не начали!

Но он не мог не выйти. А когда вернулся, был уже с майором фон Реддернауфом, сказал жене:

— Госпожа моя, распорядитесь стол готовить, у нас будет двенадцать гостей.

— Двенадцать? — ахнула слышавшая это старшая из слуг и отвечающая за стол и кухню Мария.

— Да, двенадцать, — подтвердил генерал.

И это были ещё не все офицеры полка. В полку, кроме фон Реддернауфа и его заместителя, были ещё ротмистры, прапорщики, корнеты. Но часть офицеров осталась при конях и людях организовывать постой, поэтому к столу были приглашены всего двенадцать человек.

— Ну, как добрались? — спрашивал майора генерал, в знак своего расположения собственноручно наливая тому вина.

— Божьей милостью, — отвечал тот, принимая стакан. — Люди все целы, ехали без усердия, коней берегли, посему отставших нет, хворых и дезертиров тоже. Больных коней нет, ни потёртостей, ни сбитых копыт. Придётся подковы кое-где подправить, а в остальном всё слава Богу.

— Прекрасно, — кивал генерал. Он был доволен командиром кавалеристов, за пять дней марша не потерять ни одного человека, ни одного коня — это была хорошая работа. — Дайте коням и людям день отдыха. Я распоряжусь, чтобы мой управляющий дал вам овса, если найдёт, подкормите коней, покормите людей. Кстати, а как там ландскнехты идут?

— Ландскнехты весьма бодры. Готов поспорить, что и дня не пройдёт, как они будут тут, — отвечал майор.

Опять генерал был доволен, впрочем, в ландскнехтах он не сомневался. Сии люди воинские не зря кичились честью своей корпорации. Может, и не хороши они были, когда дело касалось дисциплины, но во всём остальном они мало кому уступали, а в свирепости и стойкости даже с горцами могли потягаться.

Но больше всего генерал, конечно, хотел знать, как поругался майор с графом, когда проезжал через его земли. И майор рассказывал про то, стараясь в рассказе быть сдержанным, потому как думал, что Волков его будет за склоку журить, но Волков, наоборот, его хвалил и, смеясь, говорил, что надо было графу отвечать злее, чтобы тот от своего бессилия гневался до красноты в лице.

Вскоре стали приходить господа офицеры, а тут Элеонора Августа, вместо того чтобы быть радушной хозяйкой и всех рассаживать за стол, вдруг устала. И усевшись со своей монахиней, лишь вздыхала.

И пришлось столом и гостями заняться той, у которой всё выходило ладно. И госпожа Ланге весь обед устроила хорошо. Так, что все офицеры полка были приёмом генерала довольны.

Не успели они уйти, как пришёл племянник Бруно Фолькоф, а с ним архитектор де Йонг и неразлучный приятель племянника Михель Цеберинг. Пришли, чтобы посчитать сколько бруса, и тёса, и гвоздей нужно будет вскорости. Но с ними кавалер долго не сидел, ещё раз объяснил, что скоро, со дня на день, прибудут в его землю люди. Много людей — тысяча, не меньше, — и людям этим до зимы надо дать кров. Вот и посчитайте, господа, всё, что для этого надобно. Только выпроводил их и уже на радость жене думал подняться наверх в опочивальню, как прибежал мальчишка и сказал, что люди во множестве идут к деревне, люди те военные и все в прекрасных нарядах, в таких прекрасных, что здесь таких никуда не видали. «Прекрасные наряды!» — Волков усмехнулся. Пёстрое и вызывающее, похожее на лохмотья, тряпье, которое носили ландскнехты, для местных и вправду могло показаться прекрасным.

В общем, сон опять откладывался. Генерал поехал встречать прибывающих солдат. И был приятно удивлён тем порядком и строем, с каким эти бравые ребята входили в деревню в колонне по четыре. Барабаны, пики, как лес, качаются в такт ровному солдатскому шагу и барабанному бою, ряды идеальные — глаз не оторвать. Доспехи сверкали бы, не будь на них толстого слоя дорожной пыли, а под доспехами — жёлтые колеты, широченные рукава которых были иссечены десятками разрезов, чулки всех возможных цветов. Шляпы, береты, замысловатые шапки и перья, перья, перья. Перья на головных уборах настолько роскошные, что им позавидовали бы и городские нобили, и земельные аристократы. Для простых людей, что жили в таком захолустье, как Эшбахт, для которых поездка в ближайший город на ярмарку являлась событием удивительным, появление таких людей и вовсе было чудом.

Все выбегали смотреть на шагающих под барабан красавцев. Даже полупьяные посетители кабака, и обитающие там девицы, и сам трактирщик, все выбежали посмотреть на такое зрелище. А впереди разбитой на роты колонны под чёрно-жёлтым знаменем императора и бело-голубым знаменем кавалера фон Эшбахта ехали офицеры. Сам капитан Кленк и его лейтенант Холиман.

Да, зрелище было прекрасное. И местным очень нравилось.

Волкову было видно, что шествие подготовлено, что ландскнехты ходят так не всегда, но всё равно это было красиво. Единственное, что ему не нравилось, так это то, что уже к утру о приходе бравой баталии в Эшбахт будет известно в кантоне.

Волков пожал руку и Кленку, и его лейтенанту. Сказал, что расположить солдат можно за околицей, на южном выезде из села, там, где стали кавалеристы Реддернауфа. А ещё он велел своим дворовым мужикам резать свиней. Всего у него в свинарнике было шесть свиней, и хорошо накормить такую прорву усталых людей ими было невозможно, поэтому он приказал также зарезать бычка и тёлочку. И выкупил у трактирщика всё пиво и вино, что у него было. И так как этого тоже было мало, пришлось ещё кое-что добавлять из своих погребов.

Он освободился от забот и закончил разговоры с офицерами, когда солнце уже закатилось на западе за горизонт. Лишь тогда он на радость жене вернулся в дом и лёг с ней в постель. Она что-то радостно говорила ему, но он не понимал ни слова, ни единого слова не разобрал, пока проваливался в сон.

Ночь пролетела за мгновение, казалось, вот только что лёг, а уже жена тормошит.

— Господин мой, к вам пришли.

— Что? Утро уже? — едва открывая глаза, спрашивает кавалер.

— Давно уже, и к вам человек пришёл. Говорит, дело важное.

Волков приподнимается на локте, смотрит на жену:

— Что за человек? — он ещё спал бы и спал.

— Из ваших какой-то.

— Имя он назвал своё?

— Назвал, назвал, — отвечает Элеонора Августа, — да я позабыла.

«Дура».

— Распорядитесь, чтобы Гюнтер нёс мне воду, — произносит он, садясь на кровати.

— Да уже давно всё готово, ещё поутру велела вам согреть, — сообщает жена, довольная собой, и добавляет: — Я распорядилась вашего человека кормить.

Она улыбается и ждёт… Похвалы, что ли…

— Благодарю вас, — говорит он и начинает одеваться.

А она вместо лакея кидается ему помогать. Это опять удивляет генерала. Отчего она такая стала?

А человек его ждал, конечно, был по делу важному. Когда Волков спускался из покоев к столу, так, увидав его, со своего места встал и поклонился не кто иной, как капитан его Эрик Георг Дорфус, собственной персоной. И кавалер так ему обрадовался, что обнял молодого человека вместо ответного кивка:

— Позавтракали?

— Госпожа Эшбахт была весьма гостеприимна, — отвечал капитан.

— А что это у вас? — Волков садится за стол, а сам показывает на бумаги, что лежат подле руки капитана.

— Как вы и приказали, ещё раз был на том берегу. Чуть обновил карту и осмотрел ещё раз лагерь.

— Видели лагерь?

— Я в нём был, продал две бочки мёда интенданту.

— И что?

— С лагерем всё так же, — отвечал капитан, — укреплять его никто не собирается. Ров неглубок, частокола нет, рогатки на входах, и всё. То нам на руку.

Казалось бы, всё хорошо, но тон Дорфуса был вовсе не успокаивающий. А тут Мария принесла господину сдобные булки, только что испечённые, кофе горячий, печёную свинину в горчице.

Пока она ставила все это на стол, кавалер молчал, но как она ушла, он спросил своего офицера:

— Вижу, что не всё вам там показалось хорошим.

Капитан кивал, соглашался: да, не всё.

— За день, что я там был, в лагерь приехало двенадцать кавалеристов с южных сёл. А к вечеру пришли ещё двадцать четыре арбалетчика. И пока я лагерь не видел, там палаток-то поприбавилось.

Волков, увидав капитана, окончательно проснулся, а теперь, от последних слов его, уже даже и взбодрился. Отложил кусок булки, отодвинул тарелку с бужениной. А вот и он, главный момент всякого человека, который принимает решения, от которых будет зависеть его жизнь и жизни многих, многих людей, что пойдут с ним. Главный момент, момент принятия решения. И тут ошибиться нельзя. Хочется, хочется, конечно, переложить часть своей ответственности на кого-то другого, да на кого же? Кто за тебя примет это решение? И всё-таки он хочет знать наверняка:

— Думаете, тянуть нельзя?

Капитан начинает зачем-то ворошить свои бумаги, как будто потерял в них что-то важное, но там нет ничего этакого, это всё он делает машинально, от осознания своей причастности к важному решению, от осознания своей ответственности за будущую кампанию, он молод и не хочет отвечать за принятие решения, ему неуютно под тяжёлым взглядом генерала. Но отвечать на заданный вопрос ему придётся, и он наконец говорит:

— День, два… Или, может, три дня у нас ещё есть для атаки на лагерь, дальше…, — Дорфус качает головой, — дальше не знаю… Одним полком со стрелками можем и не управиться. Думаю, что каждый день в лагерь приходят новые части, каждый день они усиливаются. А если протянем, так ещё и генерал их приедет. Тогда точно придётся ждать ещё полковника Эберста с его полком и артиллеристов Пруффа.

Большего кавалеру знать было и не нужно. Он сделал два больших глотка кофе из чашки, чуть помедлил, словно ловил удовольствие от напитка, и уже после крикнул:

— Гюнтер, господ Максимилиана и Фейлинга ко мне! — и, снова повернувшись к капитану, сказал: — Раз тянуть нельзя, значит, и не будем. Начнём дело.

Эрик Георг Дорфус, капитан его штаба, молча кивнул. Молодой человек был рад, что подобные решения приходится принимать не ему.

Глава 9

Сам собой пропал аппетит. Вернее, не пропал, просто стало сейчас ему не до еды. То волнение, что овладевает человеком перед очень важным делом, как раз и овладело им. И когда это волнение посещает деятельного человека, разве может он усидеть на месте?

Тут же господ Румениге и Габелькната он отправил к полковнику Брюнхвальду и майору Рохе, которые со своими частями стояли под Эвельратом, ожидая приказа выдвигаться в Лейдениц для погрузки. Молодые господа получили тщательные инструкции, которые они должны были донести до Брюнхвальда и Рохи, после чего сразу уехали.

А сам генерал, так толком и не позавтракав, велел господину Фейлингу ехать в лагерь, что был разбит чуть южнее Эшбахта, и сказать капитану Кленку и майору фон Реддернауфу, чтобы собирались со своими ближайшими офицерами на рекогносцировку. Волков думал показать господам места, дорогу на юг и берег, на котором они будут ждать баржи, после того как он уже высадится в кантоне.

— Что? — жена, спустившись вниз, увидала суету в доме, готовящихся в дорогу молодых господ и своего мужа. — Куда вы? Уезжаете?

— Надобно мне, госпожа моя, — как можно теплее отвечал он.

— Да как же вам надо?! Вы же одну лишь ночь дома были! И уже уезжаете.

— Говорю же вам, дорогая супруга моя, — продолжал он терпеливо, — враг зашевелился, надо мне ехать.

И, конечно же, она тут же спрашивает:

— А куда едете? А вернётесь-то когда? — спрашивает, мужа за рукав поймав и не выпуская, а сама смотрит, в лицо ему заглядывает.

Вот и что ей, гусыне, отвечать тут? Сказать, что едет он на войну и не разумеет до конца, вернётся ли вовсе?

— Еду я с господами офицерами сначала на юг наших владений, а оттуда в Лейдениц, встречать друга нашего Брюнхвальда. А как узнаю, когда домой вернусь, так о том вам весть пришлю, — говорит он. — А волноваться вам в вашем положении не нужно, — он даже погладил её по большому животу. — Чрево своё берегите.

— Войну затеяли? — она начинает лицом грустнеть прямо на глазах.

— Да не затевал я её, я её закончить думаю.

— Да когда же вы уже навоюетесь? — завыла Элеонора Августа. Слезы ручьями, словно воду кто на лицо ей льёт. — Когда я мужа видеть буду, когда спать буду спокойно? Когда мне виденья про смерть вашу перестанут мерещиться?

Она вцепилась в его одежду ещё сильнее.

«Ну не дура ли?». Он аккуратно высвобождается из её рук.

— Нет нужды вам такие видения смотреть, сам я не воюю, я генерал, воюют мои солдаты и офицеры. А я от войны далеко сижу. И говорю же вам, скоро вам весть пришлю. Не кручиньтесь и себя злыми думами не изводите.

Кони были осёдланы, вещи уложены в телеги, Гюнтер, гвардия, молодые господа ждали его. А на выходе, вот ещё незадача, и Бригитт на него кинулась. Повисла, держа крепко. И тоже в слезах.

«Да что же вы меня оплакиваете?! Глупость какая! Так ведь и беду накличут, бабы глупые».

Он отправил Максимилиана с частью своих гвардейцев и со своими вещами к амбарам, а с Кленком, фон Реддернауфом и ближайшими их офицерами и капитаном Дорфусом поехал на юг, к рыбацкой деревне.

А сержант Жанзуан обжился там. У берега две лодчонки, сети сушатся на солнышке, лачуги подправлены, дым из очагов идёт, пара женщин насторожённо и даже с опаскойпоглядывала на приехавших офицеров, понимая женским своим чутьём, что такое неспроста.

«О, бабёнок завели люди сержанта. Это хорошо».

Надо отдать должное старому сержанту, маленькую заставу на холме он превратил во вполне себе крепкий маленький форт. Окопал как следует, ров, в человеческий рост глубиной, окружал заставу. Крепкий частокол, рогатки. Всё по уму. Старый сержант знал, что делал, за что и получил при встрече заслуженную похвалу от генерала.

— Ну, — спрашивал Волков, уже оглядевшись, — как они там?

Жанзуан, конечно, понимал, о ком идёт речь. И видя, что его слушают все остальные офицеры, докладывал:

— Так-то тихо, баржи ходят туда-сюда, — говорил он, понимая, что речь о кантоне идет, — а солдат мой, Вилли Гупп, неделю назад поутру, когда снимал сеть, видел офицеров ихних, были они верхом, дюжина, не меньше. Рано было, но они приехали к реке, смотрели на нашу сторону, а один всё рукой показывал на наш берег и что-то говорил.

— Вот поэтому, господа, — говорил генерал, — мы на берег не пойдём, смотреть на ту сторону будем из-за кустов. Не хочу, чтобы и нас так увидали с той стороны.

Так они и делали — прячась за кустами, ходили вдоль берега и слушали капитана Дорфуса, который, сверяясь со своей картой, им всё объяснял:

— Вот, господа, как раз напротив этого места и стоит их лагерь. Меньше мили отсюда, берег там пологий, и вода глубока, я видел, как к нему баржи приставали. Лучше места для выгрузки нет, разве что только на пирсы выходить.

Офицеры понимали, кивали головами, спрашивали:

— Так, значит, лагерь прямо тут?

— От берега идёте ровно на юг, мили не пройдёте, как будет дорога, двести шагов по ней на запад — и будут рогатки лагеря. Восточный край лагеря.

— А с другой стороны можно дойти? — интересовался генерал.

— Можно, — капитан снова заглядывал в свою карту, — выходите прямо на пирсы Мелликона, идёте так же на юг, и на окончании города будет западный край лагеря. Не промахнётесь.

Офицеры говорили о том, что сегодня же выведут к этому месту войска, чтобы быть готовыми. А Волков, хоть и думал о своём, разглядывая карту капитана, просил их встать лагерем в миле от берега, чтобы, не дай Бог, враг не заподозрил их прихода. И когда те обещали ему, что сохранят своё присутствие от противника в тайне, он стал говорить сержанту Жанзуану:

— Высаживаться будем до рассвета, и чтобы местом в темноте не ошибиться, тебе надобно в трёх местах к утру ближе разжечь костры.

— Где прикажете разжечь? — спрашивал сержант.

— Один прямо здесь, на этом берегу. Второй ниже по реке, прямо напротив пирсов Мелликона, а третий на восточной оконечности острова, чтобы мы в темноте на остров не наскочили.

— Думаете идти на лагерь с двух направлений? — удивился Дорфус.

— А что? Нехороша мысль? — спросил кавалер. — Почему не атаковать его с разных сторон, вы же говорите, что лагерь не защищён ни с одной из сторон.

— Не знаю даже… Сил у нас мало будет. Бить придётся одним полком, может, лучше собрать все силы в кулак и смять их с одного направления?

Другие офицеры слушали их молча.

— Может, может, — как будто соглашался с капитаном генерал. Но далеко не первый раз Волков собирался воевать с горцами. — И всё-таки ударим с двух. Не дай Бог, успеют проснуться, не дай Бог построятся. Тогда их только ударом с тыла и можно будет взять.

Больше с ним никто не спорил. А он резюмировал:

— Значит так, господа, как только я с Брюнхвальдом и Рохой выхожу на тот берег, сразу освободившиеся баржи посылаю за вами, грузитесь без суеты, но и без промедления, к вечеру завтрашнего дня будьте готовы.

— Места для погрузки тут немного, — заметил Кленк, — три или четыре баржи станут только, кому грузиться первому? Кому готовиться вперёд?

Вопрос был правильным. И Волков даже не знал, как на него ответить. Он не мог сейчас сказать, кто ему потребуется на том берегу раньше: ландскнехты для взятия лагеря, если враг упрётся, или кавалерия, чтобы громить отступающего противника.

— Я вам сообщу, господа, — после некоторого раздумья отвечал он.

К вечеру того же дня он был у амбаров и переправился в Лейдениц. И что же? Ни одной новой баржи он у пирсов не увидел. Всего восемь барж, с подошедшей, а этого мало. Раздражённый, и уже ни от кого не скрываясь, поехал к Гевельдасу. А тот, прижимая руки к груди, говорил ему:

— Господин, хоть казните, хоть помилуйте, но барж нет, есть только те, что уже зафрахтованы. Других вовсе нет, просто нет. Ни одной лишней не пришло сюда за последние два дня.

Ну и что с ним сделать? Не казнить же, в самом деле.

— Верни мне оставшиеся у тебя деньги, — зло сказал кавалер.

— Да-да, конечно, — засуетился купец, полез в сундук, — я всё вам записал, всё вот тут, — он протягивал мешок с деньгами и бумагу. — Долги купцам раздал и обед им устроил. Очень, очень им понравилось, они с жёнами приходили. За вас выпивали. Говорили, что если ещё что-то надобно будет, так они со всем почтением…

«Сволочи, торгаши… Выли, скулили, проклятьями сыпали, а как деньги получили, так разве что не лучшие друзья…»

— Я у тебя лягу, не хочу, чтобы в постоялых дворах меня видели, — он вспомнил, что съел немного хлеба, что дал ему Максимилиан, съел этот хлеб, не вылезая из седла, — и поесть дай мне. И моим людям тоже.

— Всем вашим людям дать еды? — испуганно спросил купец, вспоминая, что людей у кавалера целый отряд.

— Да. Что, боишься разориться? — Волков усмехнулся. — А представь, купец, что мне их каждый день кормить.

— У меня просто нет столько еды дома. Надобно купить, а где сейчас купишь, ночь на дворе, разве что в трактире.

— Так купи. Не мог лодок найти, сколько нужно, так хоть еду найди.

Последний день перед началом дела — он всегда самый тяжёлый. Если нет у человека дел, который его отвлекут, так его будут тяжёлые мысли изводить. Всё ли он сделал правильно, всё ли предусмотрел. И главный вопрос, что мучает всякого, кто ремеслом воинским живёт: вернусь или нет, а если вернусь, не хворый ли, не увечный ли? У него, конечно, была Агнес. И она ему всё наперёд говорила, но… Он не верил ей до конца. Какая бы она ни была видящая и знающая, всё равно не верил. Генерал и раньше, в молодости своей солдатской, ходил к гадалкам, как и все его суеверные товарищи, и заговорённые предметы с собой носил в молодости. Но прекрасно понимал, что и предсказатели ничего толком предсказать не могут, а заговорённые амулеты не защитят тебя от копья жандарма или от сильного удара клевца по шлему.

Сидеть в доме купца до вечера, до прихода Брюнхвальда и Рохи, и думать о всяком этаком он не мог, это было выше его сил. Поэтому кавалер, взяв с собой несколько человек, поехал на пристань. Чего ему бояться? Что купчишка какой увидит его, сообщит о том завтра в кантоне кому-нибудь? Так горцы о его приезде уже знают, а войска с ним нет, значит, им и волноваться не о чем. Если, конечно, не прознают они, что кавалерийский полк и баталия ландскнехтов выдвинулись уже к их стороне.

А на пирсах как раз стала на выгрузку большая и новая ещё баржа.

Под рогожами тюков разных горы. Товары, кажется, из Нижних земель. На барже заправляет всем молодой здоровый детина, стоит на корме, на всех покрикивает. Волков пошёл сразу к нему:

— Ты хозяин?

— Я, что надобно вам? — спрашивает детина так, что сразу видно — знает себе цену.

— Нанять тебя хочу. На неделю. Плачу вперед.

Он ещё договорить не успел, а хозяин баржи кричит ему:

— Нет! — и для верности головой трясёт.

— Отчего же нет? — Волков смотрит на него пристально.

— Дела у меня, уже есть заказ, — отвечает детина.

— Две цены даю, — не отступает генерал.

— Говорю же, нет, — отвечает ему хозяин и тоном говорит таким, что твёрже, чем железо.

— Давал тебе две цены, так теперь за одну поплывёшь со мной, — начинает злиться кавалер. Он делает знак рукой.

Тут же Максимилиан что-то шепчет Людвигу фон Каренбургу и Рудольфу Хенрику, и оба молодых господина, расталкивая грузчиков, что несут с баржи тюки, лезут на баржу, ловкие, быстрые, подходят к лодочнику, а руки держат на эфесах своих мечей.

— Это что? — восклицает тот.

— Сказал я тебе, что нанимаю тебя, просил по-хорошему, две цены давал. А ты только дерзил мне и упорствовал в глупости своей.

— Да разве ж так можно? — восклицал изумлённый детина, глядя на стоящих рядом с ним молодых господ неопрятного, угрожающего вида, которые ещё и руки свои держали на железе. — Это беззаконие!

Тут Волков даже смеяться стал:

— Беззаконие? Дурак, в этих местах закон — это я.

— Я жаловаться буду! — продолжает дурень.

А генерал ещё больше смеётся:

— Жаловаться? Кому? Кому ты, дурак, жаловаться будешь? Может, архиепископу Ланна? Или, может, курфюрсту Ребенрее? Или, может быть, консулам кантонов пожалуешься? Может, горцы тебя послушают?

— А, — прозревает детина, — знаю я, кто вы.

— Знаешь? И кто же я? — Волков улыбается.

— Вы тот, кто людям спокойно жить не даёт по всему верховью реки, вы Эшбахт, местный задира и раубриттер.

Эти слова, вернее даже, презрительный тон, которым они были произнесены, вдруг задели генерала. Да ещё и сказанные ему в присутствии его выезда и нескольких гвардейцев. Он сразу смеяться перестал, помрачнел прямо на глазах и кричит господину Хенрику, потому что тот высок и широк в плечах:

— Господин Хенрик, а ну-ка дайте мерзавцу в рыло как следует.

Господину Хенрику повторять надобности нет, он сразу кулаком бьёт лодочника сбоку в лицо. А фон Каренбурга и просить нет нужды, он ещё и ещё добавляет наглецу по физиономии. Тот хватается за разбитое лицо, но стоит, не падает лодочник, а Волков и кричит ему:

— Хотел с тобой по-хорошему, так ты, дурак, ласки не понимаешь! Поедешь со мной без денег, а ещё раз рот раззявишь и начнёшь дерзить, так велю тебе брюхо распороть и бросить тебя в реку, на радость ракам! А лодку твою заберу себе! А если вдруг кто отважится спросить у меня про тебя, так отвечу, что наказал тебя за дерзость языка, и того моего ответа для всякого будет довольно!

Лодочник, вытирая кровь с разбитого лица, лишь косился на обидчиков и больше ничего не говорил.

Так кавалер нашёл себе ещё одну баржу для похода, и та баржа была весьма для него выгодна.

Глава 10

И всё-таки тревога так и не покидала генерала, даже за обедом. Ел мало, пил больше, пока наконец не приехал Габелькнат и не сообщил:

— Господин полковник Брюнхвальд обещал быть до ужина. А господин майор Роха со своими людьми будет и ещё раньше, так как идёт он очень споро.

— Максимилиан, — начал кавалер, — как люди придут, надобно их перед посадкой на баржи накормить как следует.

— И напоить было бы неплохо, — согласился знаменосец.

— Да, — Волков кивнул и полез в кошель, — возьмите часть гвардейцев и сержанта, найдите мясников, выкупите у них мясо, у пивоваров пиво, поваров найдите, посуду, чтобы к приходу людей им была горячая еда. А их будет больше тысячи человек. Всё, что найдёте, приказывайте свозить сюда.

Максимилиан тут же, взяв с собой сержанта Франка и пятерых гвардейцев, поехал в город искать всё нужное. А кавалер позвал к себе Хенрика и фон Каренбурга и говорит им:

— Слышали, господа, что скоро уже тут будут наши части?

— Слышали, господин генерал, — отвечает ему фон Каренбург.

— Думаю я, что враги наши раньше времени знать об их приходе не должны.

— Не должны, господин генерал, — соглашаются молодые господа.

— А купчишки тут есть и из горцев, люди они ушлые, увидят наших, так сразу поплывут в кантон о том сообщать.

Молодые люди его понимали, но молчали. Не знали они, что говорить и что делать. И Волков продолжал:

— Отсюда с пирсов я никого уже до ночи не отпущу, а вот от города отплыть они могут.

— И что же делать нам, генерал?

— Найдите тут лодку большую, с гребцами, спуститесь чуть ниже города по течению, и если кто на лодке до ночи решит проплыть мимо вас, так всех хватайте и ко мне тащите.

— Сделаем, генерал, — обещал фон Каренбург.

— Господа, это важно, коли кто предупредит врага о нашем походе, так встретят нас на берегу так, что кровью умоемся.

Молодые господа кивали, важность своего дела понимали и ушли исполнять своё поручение. А Волков сел у пирсов смотреть на воду, на людей и думать о том, что Роха должен быть уже недалеко.

И вправду, скоро у причалов, где был генерал, появился первым капитан стрелков Вилли. Да, самый молодой из всех капитанов, которых видел генерал за всю свою жизнь, он въехал на причал на недешёвом вороном коне. И с ним шла его первая рота, рота грозных мушкетёров. А уже за ними ехал на убогом меринке и сам майор Роха со всеми остальными людьми. А рядом с Рохой ехал капитан Мильке. Генерал удивился, что он приехал вместе с Брюнхвальдом и Рохой. Его место скорее было при обозе, при полковнике Эберсте. А он выбрал дело более опасное, не получая на то никакого приказа.

«Выслужиться хочет! Что ж, хорошо, он пригодится».

Пока он приветствовал прибывших офицеров, на улице, что вела к пристаням, появилась голова колонны полка Карла Брюнхвальда. И сам полковник ехал впереди своих людей на таком же, как у Рохи, невзрачном мерине. Полк шёл без знамени. И правильно.

Пришли солдаты раньше намеченного времени. Но Волков был тому рад. Вот теперь все глупые мысли о том, всё ли он сделал правильно, и о том, что враг о его приходе будет знать и к нему подготовится, — все эти переживания развеялись, как туман поутру. Не до них ему стало. Надо было кормить людей, сотни и сотни людей, сотни сильных мужчин, что делают тяжёлую работу. А пока солдаты размещались на отдых, офицеры собрались и стали обсуждать дела. Капитан Дорфус разложил на ящиках карту, а старшие офицеры и генерал склонились над ней.

— Вот, господа, их лагерь тут, — Дорфус указывал пальцем. — А здесь самый удобный для выгрузки берег. Полмили на юг до дороги, полмили на запад по дороге.

— Ясно. Сколько их там? — спросил Роха.

— Около тысячи, — отвечал капитан. — Два дня назад было сто десять палаток, около двух сотен кавалеристов. Командира в лагере два дня назад ещё не было. Есть порох.

— Мы идём с востока, — говорит Карл Брюнхвальд. — Как с той стороны укреплён лагерь?

— Слава Богу, беспечны они, не думают, что мы начнём дело, и посему лагерь никак не укреплён.

— Что ж, хорошо.

— Здесь, с востока, места открытые, дороги, лесные опушки. Есть место, где построиться…, — продолжает Дорфус.

— Для стрелков место будет? — спрашивает командир стрелков.

— Да, полковник Брюнхвальд строит баталию в десять рядов, тут им места хватит, и вам, майор, и слева, и справа тоже место остаётся, если противник, конечно, успеет построиться, вы можете хоть слева по лесу подойти и стрелять им во фланг из мушкетов.

— Во фланг мы пострелять любим, — сказал Роха, — моим ребятам нравится, когда ни одна пуля впустую не улетает.

И тут заговорил кавалер:

— Только вот я думаю, что на лагерь мы пойдём с двух сторон. Карл, вы с двумя ротами и Роха с двумя ротами идёте с востока, а я с вашей третьей ротой и с третьей ротой стрелков высаживаюсь прямо на пирсах в городе и иду через него к лагерю с севера.

— Так можно врага всполошить раньше времени, — говорит полковник.

— Нет-нет, я начну высаживаться позже вас, когда вы уже будете к лагерю подходить. Думаю, что бить нужно с двух направлений, вдруг они успеют построиться и упрутся. Дело может застопориться. Тогда я выйду к ним в тыл.

— Да, так, наверное, будет лучше, — согласился Брюнхвальд. — Хотите взять мою третью роту?

— Да. Как там зовут её командира?

— Капитан Фильсбибург, — отвечал Брюнхвальд, немного морщась.

— Точно, — вспомнил генерал.

— Может, лучше дать вам вторую? Там крепкий офицер, зовут его Хогель. Он мне нравится.

— Я помню Хогеля и Хайнквиста, — произнес Волков. — Нет. Пусть лучшие роты будут с вами, вам предстоит самое сложное дело.

— У меня третья рота тоже не очень, — заметил Роха. — Половина вроде уже воевала, но стрельбы линиями ещё не знает, а половина и вовсе новобранцы.

— Тогда с этой ротой ты дашь мне Вилли.

— Может, вам взять ещё пару десятков мушкетёров? — предлагал майор стрелков.

— Нет, — отрезал Волков, — лучшие части должны идти с востока. Главный удар будет там.

— Хорошо, — Роха кивал, соглашаясь. — Тогда Вилли пойдёт с третьей ротой.

Волков посмотрел на капитана Мильке:

— Мильке.

— Да, генерал, — отозвался тот.

— Как только полковник Брюнхвальд и майор Роха освободят баржи, сразу, сразу отправляйте их на противоположной берег, там Кленк и фон Реддернауф уже будут ждать вас. И с быстротой наиболее возможной начинайте переправлять их к нам на помощь.

— Да, генерал.

— Надеюсь, что к тому времени, как они начнут высаживаться, дело будет решено, но всё равно вы должны торопиться.

— Понимаю. Я всё сделаю, генерал, — отвечал капитан.

Но этом совет не кончился. Главные вопросы были решены, потом офицеры принялись решать другие. Кто грузится первый, в каком порядке плыть, в каких баржах везти коней, сколько с собой брать пороха и арбалетных болтов, еды, фуража и всего прочего. Офицеры всё говорили и говорили, когда капитан первой роты Хайнквист, покормив своих людей, приказал им грузиться на баржу. И Волков одобрил его распоряжение, как ни крути, а плыть им нужно немало. После началась погрузка и второй роты. А за ней стрелков. Хорошо, что Брюнхвальд и Роха привели своих людей пораньше. Пока покормили их, пока распределили по баржам, пока погрузились, на колокольнях в городе колокола к вечерне давно уже отзвонили. В последний момент, уже перед отплытием, пришли Хенрик и фон Каренбург, приволокли человека:

— Вот, господин генерал, пытался уплыть на лодке вниз по реке. Да мы его схватили.

Человек тот был изрядно помят молодыми господами. Лицо его опухло и посинело. Он на генерала даже глаз не поднимал.

— Спрашивали его, откуда он, — продолжал фон Каренбург, — так он запирался. Пришлось его бить.

— И что он сказал?

— Сказал, что из Рюммикона он. Сознался. Сказал, что хотел к себе в землю ехать и выдать нас, рассказать своим людям воинским, что войско наше уже на берегу, уже грузится.

— Значит, сознался? — спрашивает генерал.

— Да, господин генерал, всё, как есть, выложил, — радостно сообщает господин Хенрик. — Что с ним делать, господин генерал? Говорят, шпионов вешают. Может, повесить его?

— Чего его вешать, то долго, верёвку ещё искать, — говорит товарищу фон Каренбург, — брюхо проткнуть да в воду кинуть. Река-то рядом.

— Да нет же, повесим вон на тех палках, чтобы все видели и знали, что бывает со шпионами, — говорит Хенрик.

Но Волкову это сейчас не нужно. Ему мир с кантоном Брегген нужен, а убийство его жителей ну никак миру не поспособствует.

— Нет, господа, убивать мы этого несчастного не станем. Он за свою землю радел, в том греха нет. И мы грешить не станем, всё-таки я Рыцарь Божий, и просто так человека убивать не хочу.

Бедняга шпион, слушавший всё это время о том, как выбирают ему смерть, впервые поднял глаза на кавалера.

— Но и отпустить мы его не можем, — продолжал генерал. — А то опять кинется предупреждать своих. Так что, господа, сломайте-ка ему ногу. Пусть тут сидит.

Господа с генералом спорить не решились, но на всякий случай, взяв тяжёлый кол, сломали шпиону ноги обе. Чтобы вернее было.

И всё, суета погрузки улеглась, последние люди поднимались на баржи. Волков был одним из самых последних. Да, как раз одной баржи не хватало, пришлось тесниться. В отряде его была рота Фильсбибурга, больше трёх сотен людей, да третья стрелковая рота с капитаном Вилли, чуть больше сотни солдат. Да ещё два десятка гвардейцев с двумя сержантами, прапорщик Максимилиан Брюнхвальд, молодые господа из выезда: пять человек, тридцать одна лошадь. Еле влезли в три баржи, солдаты сидели плечом к плечу, оружие толком положить негде, тем не менее, спали почти все, люди весь день шли, а до зари начнётся дело — пусть выспятся.

Сам же Волков, сев на носу самой первой баржи, глаза сомкнуть не мог. Глядел на реку. На воду, на свою землю, что была по правую его руку, на чужую землю, что проплывала слева. Опять вернулась тревога. Правильно ли он разделил отряд? Карл, хоть и согласился, но без радости. И другие офицеры тоже не приняли его задумку. Роха просто промолчал; с двух сторон бить, так ударим с двух. А ещё думал он, не прознал ли враг про их вылазку, иначе горцы устроят ему то, что он сам им устраивал на реке. А ещё сможет ли Мильке, в случае нужды, быстро переправить помощь с его берега.

И другие, другие опасения, которые нельзя, никак нельзя прояснить, пока не дойдёт до дела, но которые также и прогнать от себя трудно.

Уже смеркалось, когда баржи дошли до самой южной точки его владений, до самого красивого холма над рекой. Как раз до того места, где река быстрой стремниной сворачивала от юга и начинала течь на запад. К нему пришёл Максимилиан:

— Кормчий сказал, пять часов — и будем в Мелликоне.

— Пять часов? — Волков смотрел вперёд. В сторону запада. На садившееся за горы солнце. — Через пять часов рассветать начнёт.

Максимилиан кивал головой. Да, начнётся рассвет.

— Надо было выходить раньше. Чтобы хоть полковник до солнца выгрузился.

— Ничего, полковник успеет, а вот нам придётся при свете на пристани выгружаться, — сказал прапорщик.

С этим уже ничего нельзя было поделать. Баржи плыли по течению и никак свой бег ускорить не могли. А Волков больше не мог уже думать о всём том, что может пойти не так. Он уже устал от этого.

«Чёрт с ним, пусть будет как будет. Да хранит меня Господь».

Глава 11

Сержанту Жанзуану было приказано жечь костры. И первый из них надо было разжечь на восточной оконечности острова, чтобы баржи в темноте не налетели на него. Но это оказалось делом ненужным. Офицеры, хоть и знали, что ночи сейчас весьма коротки, но не учли, что коротки они настолько. Да и к тому же лунны и светлы. К острову подплыли, когда в рассветной дымке он уже проглядывал черными стенами своих деревьев. Остров и без костра было видно.

Волков так и простоял на носу первой баржи всю ночь. Садился и тут же вставал, и был мрачен — не успевал. Не успевали они до рассвета высадиться. Он уже начинал бояться, что с тех барж, что идут за ним, начнут кричать офицеры, начнут просить остановки, чтобы обсудить сложившуюся ситуацию. Он оглядывался, пытаясь рассмотреть в утреннем тумане баржи, и видел только нос первой, что шла за ним. Дальше ещё не видно, темно. А солдаты уже не спят, выспались.

— Эй, господа солдаты, — кричит им кормчий, — вы все на один борт не наваливайтесь, у нас и так перегруз.

А солдаты смотрят на берег, что проплывает слева от баржи. Берег чёрный. Ни огня на нём, ни светлого пятна. Берег мрачный, одно слово — вражеская земля.

— Костёр! — кричит кто-то. — Костёр справа!

Волков, солдаты и все остальные, кто был на барже, поворачивают головы направо. Так и есть, на его земле пылает большой костер. Его издали видно, даже через туман.

— Наконец-то, — говорит старый солдат, что стоял сейчас рядом с генералом.

А генерал лишь взглянул на солдата быстро и поспешил на корму.

Стал вглядываться назад, глядеть на баржи, которые уже можно было различить в первых лучах рассвета. И тут в темноте сзади — фонарь. Туда-сюда. Туда-сюда. Огонёк пробивается.

Карл Брюнхвальд показывает, что поворачивает к берегу. Шесть барж с солдатами Брюнхвальда и Рохи отстают от него и начинают дело.

— Ну, храни вас Бог, господа, — тихо говорит Волков и снова идёт на нос баржи.

А солнце уже показалось из-за спины. Уже так светло, что третий костёр, что развели люди Жанзуана, костёр, который должен указывать на вторую цель на пристани Мелликона, уже и не нужен. Волков и так видит торговый город: хорошие дома над рекой, амбары, причалы, еще причалы, по берегу склады, лодки, баржи.

— Господин, — кричит ему кормчий, — у пирсов свободные места. Я туда пристану. Удобное место для всех трёх наших лодок.

Он указывает рукой, и кавалер видит те свободные места.

— Давай, — коротко говорит генерал и тут же обращается к своему оруженосцу: — Господин Фейлинг, вина.

Молодой человек тут же несёт ему большую флягу. Волков отпивает изрядно, пока Фейлинг стоит рядом и ждёт.

— А теперь шлем, — продолжает генерал, отдавая оруженосцу флягу и надевая подшлемник.

Людишки — не спится им, сволочам, — уже на пирсах. Птицы орут над рекой и в деревьях, что растут вокруг, солнце ещё не встало, а приказчики уже считают тюки и бочки. Грузчики доедают завтрак, люди торговые уже вылазят из своих барж на свет, потягиваясь со сна. И все с удивлением смотрят, как прямо к пирсам, доски об доски, ловко швартуются большие баржи.

А в баржах… Из барж, гуще чем рогоз, торчат пики, копья и алебарды. И шлемы, шлемы, шлемы. Видят местные люди, что приплывшие баржи полны добрых людей, что при доспехе, железах и при огненном бое.

Волков первый спрыгнул на дощатый настил пирса и пошёл себе по пирсам неспеша, забрала не закрывал, одна рука на эфесе меча, словно прогуливался, поглядывая на всех людей, которые в удивлении смотрели на него. А сидящий на свёрнутых верёвках молодой грузчик ещё не прожевал свой завтрак до конца, а тут вскочил и кричит ему весьма при том нагло:

— Эй, вы… Господин, а кто вы такой? И что с вами за люди?

Дурак, видно, не знает цветов. Иначе сразу бы понял по бело-голубому ваффенроку генерала, кто он. А тут Максимилиан с баржи слез и сразу пошёл за генералом, на ходу разворачивая великолепное бело-голубое знамя с чёрным вороном посредине.

— Эшбахт! — охнул кто-то.

И тут же звонко и испуганно полетело над пирсами:

— Эшбахт! Эшбахт!

— Признали наконец, — смеётся Максимилиан, глядя, как люди начинают разбегаться с пирсов.

Бежит, позабыв завтрак, и незадачливый грузчик, орёт на бегу:

— Эшбахт напал! Стража! Эшбахт!

Волков тоже усмехается. Да, узнали. Он поворачивается и говорит:

— Господин Габелькнат, где мой конь?

Конь уже осёдлан, подпруга подтянута, только сходни на пирс сбросить, и уже Габелькнат ведёт к нему его коня. Помогает сесть.

Гвардия его тоже выводит коней, а прапорщик уже на своём. Тяжёлое развёрнутое знамя едва колышется, трогаемое утренним ветерком.

Волков оглядывается по сторонам: пирсы почти опустели. Он крестится. Господи, пусть в лагере врага о нём узнают раньше, чем о Брюнхвальде.

А с трёх барж на пристань уже спускаются люди, вылазят, не спеша, на пирсы. Офицеры даже и не подгоняют людей. Неторопливо, словно купцы, выходят и осматриваются. Кладут сходни, коней начинают выводить. Без малого четыре с половиной сотни людей.

Волкову прикрикнуть бы, да не хочет поднимать суету. Тем более что к нему уже бегут офицеры третьей роты с Фильсбибургом во главе, капитан Вилли идёт быстрым шагом. Капитан Фильсбибург подходит первым, он ждёт приказаний:

— Господин генерал…

— Стройтесь в колонну по четыре, пойдём через город на юг, в городе никого не трогать.

— Будет исполнено, — говорит капитан.

— Капитан Вилли, — продолжает Волков, — кавалерии у меня нет, так что вам придётся ещё и дозором заняться. По десятку человек снарядить вправо от нас, влево, пусть пройдутся, поглядят, что и как, нет ли рядом кого, ещё десяток людей направьте вперёд, пусть дозором идут первые.

— Сейчас же распоряжусь, господин генерал.

— С дозорными отправьте тех сержантов, что посмышлёнее. Солдаты пусть снарядят оружие, зажгут фитили и будут наготове, пусть смотрят в оба. Не хочу, чтобы местное ополчение ударило нас во фланг или с тыла.

— Будет исполнено, господин генерал.

Пора было выдвигаться, Волкову не терпелось поскорее добраться до лагеря врага. Но третья рота есть третья рота. Сержанты-олухи и болваны-офицеры всё ещё строили своих людей на пристани.

Дозорные уже давно разбежались в разные стороны, стрелки с капитаном Вилли уже ушли вперёд, скрылись на широкой, ведущей в центр города улице. Генерал уже раздражался, но ещё молчал:

«А господин капитан Фильсбибург всё ещё строится. К обеду, видно, на войну поспеет».

Кавалер всё ещё глядел, как офицер командует своими людьми и оправдывал офицера тем, что треть людей только что набраны, у Фильсбибурга не было времени привести часть в порядок, и сразу же думал о том, что Карл Брюнхвальд бы нашёл время, хотя бы на построение в колонну.

— Господин генерал, вестовые! — сказал из-за спины Максимилиан.

И вправду, по пирсам весьма бодро скакали к нему два всадника, которых он знал в лицо. Подлетели, остановились.

— Господин генерал, мы от полковника, — сразу говорит один из них.

— Как у него дела? — спрашивает Волков, стараясь делать вид, что он спокоен.

— Всё хорошо, все выгрузились, когда мы уезжали, стрелки и первая рота уже пошли к дороге, вторая рота капитана Хайнквиста заканчивала выгрузку.

— Отлично, скажите полковнику, что мы уже тоже… — он бросил недовольный взгляд на колонну солдат, — почти готовы, чтобы выдвинуться.

— Ещё капитан Мильке спрашивал, кого грузить в первую очередь, кавалерию или ландскнехтов? Баржи уже отплывают к тому берегу.

Генерал задумался. Он вспомнил карту, что нарисовал капитан Дорфус. Вспомнил и сказал:

— Кавалерию. Пусть грузится Реддернауф, а выгрузившись, пусть идёт в распоряжение Брюнхвальда.

Вестовые сразу ускакали, а Волков остался на пристани со своими размышлениями. Он стал сомневаться, правильно ли приказал грузиться первыми кавалеристам. Но потом плюнул, разве угадаешь? А теперь уже дело решённое, люди-то уехали.

Тут стала отплывать первая баржа, из которой все люди и лошади уже выгрузились. И один молодой солдат начинает кричать, и орёт мерзавец ему — генералу, да ещё и с надрывом, с волнением:

— Господин генерал… Это что…? Баржи уходят?

Волков тронул коня, подъехал ближе, чтобы не орать в горло, смотрит на крикуна в упор и говорит:

— У тебя есть алебарда. Зачем тебе баржи?

Солдат молчит. Подбегает к нему сержант, звонко бьёт его по шлему древком протазана:

— Чего ты пасть раззявил, дурак? Стой да молчи, когда скажут — кричи, что, законов воинских не знаешь, баран? Чего к генералу лезешь? У! — он суёт под нос солдату кулак.

А Волков уже кричит, чтобы все слышали:

— Баржи уходят за кавалерией и ландскнехтами, нам на баржи рассчитывать нет резона. Рассчитывайте только на товарищей своих, на крепкий строй да на молитву. И помните, горцы в плен берут, да вот пленных в живых потом не оставляют.

Солдаты и без него это знали. Но ничего, ещё раз о том напомнить им не повредит. Тут Фильсбибург дал команду барабанщику:

— «Готовься!».

Над пристанью рассыпалась, как сухой горох по доскам, короткая дробь. По рядам солдат прошла волна.

— Барабанщик, «простым шагом вперёд»!

И под бой барабана колонна людей двинулась прочь от пристаней.

И тут где-то вдали звук… Словно крепкую ткань рвут долгим движением.

— Господин генерал! — сразу оживился господин Фейлинг, что ехал пол корпуса лошади позади Волкова, — Слышали? Залп был!

— Мушкеты, — сухо произнёс Максимилиан.

Всё он слышал, генерал чуть приподнялся на стременах и посмотрел вперёд, а затем крикнул:

— Капитан Фильсбибург, думаю, что лучше нам ускорить шаг, иначе полковник одолеет врага быстрее, чем мы придём к делу.

— Конечно, господин генерал, — отозвался капитан. — Барабанщик, «скорый шаг». Слышишь? Играй «скорый шаг».

В конце улицы стрелки Вилли встретили арбалетчиков, которые вышли из лагеря тоже, видно, на разведку. И сразу меж ними завязалось дело. Вилли всё-таки был ещё слишком молод, чтобы быть капитаном. Иначе бы связываться с арбалетчиками не стал и отвёл бы своих людей. Но он решил, что для семидесяти стрелков, что были с ним, четыре десятка арбалетчиков — не задача, что к приходу колонны он очистит дорогу в лагерь врага. А арбалетчики аркебуз не испугались и не побежали, горцы, даже арбалетчики, редко бегают. И вскоре, к удивлению своему, капитан Вилли понял, что арбалеты мало того, что заряжаются быстрее аркебуз, так ещё и болты кидают намного точнее, чем ружья пули.

Когда колонна показалась на улице из-за поворота, восемь стрелков уже были ранены, а самому капитану достались аж два болта. Хорошо, что молодой офицер, что служил в стрелках, доспех имел добрый. Стёганку отличную, кирасу, шлем с бугивером. Тем не менее, пришлось одному из стрелков вырезать ему наконечник болта из ляжки. А вот у его дорогого коня доспехов не было, и горцы сразу нашпиговали его болтами, как рождественский окорок морковью. Конь так и издох у стены большого сарая, тут же на улице.

Волков злился на Вилли, видя всё это:

«Дурак, сопляк. И людей потерял столько, и сам поранился, и коня хорошего угробил. Роха, старый осёл, предлагая его в капитаны, не видел, что ли, что мальчишка ещё не имеет опыта достаточного».

Впрочем, он и себя винил в этом, оттого ещё больше злился. Очень не хотелось бы ему потерять офицера ещё в самом начале дела. Слава Богу, что молодой капитан держался молодцом и, крепко завязав бедро тряпкой, остался со своими подчинёнными.

Вот так и началась самая, быть может, главная битва в его жизни. И начиналась она не так, совсем не так, как ему хотелось бы.

Генерал уже начал злиться. Всё, всё было глупо, с самой посадки на баржи, которую ему нужно было поторопить, а не ждать, пока солдаты не спеша насытятся. В баржах бы доели. Потом эта третья рота… Чёрт бы её побрал с её тупыми сержантами и ничтожными офицерами. Рота, которая, как нарочно, долго выгружалась и долго строилась. И тут ему некого было винить, кроме себя, ну не Фильсбибурга же в самом деле обвинять. Он сам ждал этих баранов вместо того, чтобы рявкнуть и поторопить их. Ну, признаться, он хотел дождаться первых дозорных, которые сказали бы ему, что вокруг ни справа, ни слева нет вражеских частей. Но ведь он всё равно их не дождался, так что это не могло служить оправданием.

И ко всему этому ещё и Вилли, который в простой ситуации, как говорится, на ровном месте потерял столько людей. Да ещё и сам получил рану.

И как результат — вместо того, чтобы уже ворваться в лагерь врага, кинуться к его палаткам, чтобы убивать не готовых к бою и мечущихся без командиров и без доспехов солдат врага, он видел перед собой это!

Им навстречу, перегораживая широкую улицу, такую широкую, что и шесть телег смогли бы разъехаться по ней в раз, строились горцы-сволочи. Строились по-деловому, умело, быстро. Это не третья рота капитана Фильсбибурга. Первый ряд в тридцать человек — сплошное железо. У любого, какого не возьми, доспех на три четверти. Всё как положено. Пики, пики, копья, алебарды, протазаны. И после первого ряда ещё шесть рядов отличных солдат. В первом их ряду, кроме бородатых «стариков», есть и молодые бойцы, так они от нетерпения аж пританцовывают, от избытка сил аж подпрыгивают на месте, так им не терпится начать. Пока до конца не построились, даже кричат в сторону солдат Волкова что-то обидное. Как построятся, так слова больше не произнесут. Звука не издадут, драться будут молча, со стиснутыми зубами. А пока задираются.

Насмехаются, жестами показывают, как глотки резать. Одна радость, что их и на семь рядов толком не хватило, всех горцев тут и двух сотен не будет. А арбалетчики их и вовсе с глаз пропали. Это с одной стороны хорошо, теперь для Вилли раздолье будет, но с другой стороны, они неизвестно откуда могут появиться.

— Вилли, — орёт генерал, — чего ждёте, капитан, начинайте уже, пока арбалетчики не пришли и не перебили вас всех.

— Да, генерал, — и хромая, увлекает за собой первую линию своих людей на позицию стрельбы.

— Пятьдесят шагов, не больше! — кричит ему Волков. — В морды стреляйте, в лытки, иначе вы их не возьмёте!

— Да, генерал.

— Капитан Фильсбибург, — продолжает орать генерал, — вы что делаете?!

— Баталию строю! Десять линий поставлю, господин генерал! — кричит в ответ капитан.

— Нет! Восемь линий по тридцать два человек. Остальных в колонну по шесть, ставьте их в тылу баталии. То резерв будет.

— Будет исполнено, господин генерал.

— Румениге, Габелькнат. — Волков оборачивается к молодым господам.

— Да, сеньор, — господа, сразу видно, волнуются.

— Возьмёте каждый по три гвардейца…

Господам аж в сёдлах не сидится. Сейчас им дадут первое боевое задание. Настоящее задание.

— Объедете все дворы, что рядом, берите всё, что горит…

— Всё, что горит? — удивлённо спрашивает Габелькнат.

— Да, дрова, хворост, сено, солому, масло, смолу — всё, всё, что горит, и свозите сюда. Всякого, кто посмеет перечить, убивайте без промедления.

— А зачем же нам всё горючее? — спрашивает чуть разочарованный Румениге, видно, не такого задания он ожидал.

— Если на крыше какого дома появятся арбалетчики, надо сразу дом тот поджечь, — отвечал генерал, не отрывая глаз от врага в конце улицы, и по тону его сразу всем становилось ясно, что он знает, что говорит, а старый солдат ещё и добавлял: — а может, нам ещё и всю улицу придётся запалить… Так что не стойте, не стойте тут, делайте, что велено.

Вилли со своими людьми уже вышел на нужную дистанцию, Фильсбибург достраивал свою роту как надобно. Но Волков не очень-то на них надеялся. Единственное, что его успокаивало, так это те звуки, что опять доносил до него ветер. Это были такие приятные звуки. Он снова слышал новые залпы мушкетов. Брюнхвальд и Роха делали своё дело.

Глава 12

Вилли вышел на нужную дистанцию и начал стрелять. Видно, что у офицеров было время, чтобы поучить новобранцев. Люди его выходили на позицию стрельбы по двадцать человек, а не всем скопом, как это было принято. Они старались стрелять линиями. Солдаты слушали команды, целились и стреляли, когда Вилли кричал: «Огонь».

Резко фыркая, аркебузы выбрасывали короткие и быстрые струи огня и большие белые клубы дыма, отстрелявшиеся тут же уходили назад, а их место занимали новые стрелки.

Аркебуза… Да, это совсем не мушкет. Залп! И из строя врага вышел один человек. Враги наклоняются из ровного ряда, смотрят друг на друга, проверяют, многие ли побиты. Нет, немногие. Стоят дальше. Ещё залп.

Ещё один горец хватается за руку и, отдав ближайшему товарищу пику, начинает пробираться сквозь ряды назад, в тыл. И только с третьего залпа был первый убитый. Невысокий, но коренастый и мощный горец просто плашмя рухнул вперёд, а его алебарда лишь звякнула о мостовую.

Три залпа, шесть десятков человек выстрелили, два раненых и один убитый, ну, может, три раненых. И это при том, что люди Вилли стреляли с пятидесяти шагов. Арбалетчиков нет, никто им не мешал. Да, всё-таки аркебузы — это и близко не мушкеты. Стреляй его люди из мушкетов, так пятерых или шестерых горцев товарищи уносили бы уже мёртвыми, а ещё десяток или дюжина уползали бы сами.

Но в поведении горцев генерала кое-что удивило. Славящиеся своим напором, неотразимым ударом своих великолепных, монолитных баталий, горцы терпеливо стояли под огнём. И смотрели, как на линию огня выходит четвёртая двадцатка людей капитана Вилли.

Справа сплошные бревенчатые стены больших амбаров, слева крепкие заборы. Их баталия перекрывает всю дорогу, ни справа, ни слева их не обойти.

— Отчего же они не атакуют? — сам у себя тихо спрашивает генерал, он-то на их месте обязательно пошёл бы вперёд.

А тут за спинами горцев появляется всадник. Он ездит за спинами своих людей, начинает указывать что-то кому-то. Не иначе, офицер. Хотя офицеры горцев обычно руководят боем пешие, а этот на коне. Мало того, он ещё и со щитом. Это тот самый небольшой щит из железа, который не берут аркебузные пули даже в упор.

Вилли выводит на позицию огня четвёртую двадцатку стрелков.

Солдаты стреляют. Офицер поднимает свой щит к лицу, закрывается, мало ли… Резкие хлопки, пламя, облака дыма и…

И ничего, ни один из врагов не упал и не покинул строй. Горцы, кажется, смеются уже. Волков морщится, словно только что у него заболела нога, хотя болит она у него уже как час. Смотрит через дым на смеющихся врагов и вдруг понимает. Он понимает, почему эти свирепые воины не идут в атаку. Да, эти ублюдки ждут.

— Чего? — снова сам у себя спрашивает генерал. — Чего они ждут?

— Что, кавалер? — не расслышал Максимилиан.

Волков отмахивается. Он лихорадочно думает, чего может ждать враг. И ответов несколько. Конечно же, подмоги, или пока ещё один отряд, пройдя по городу, не выйдет ему в тыл, или пока на крышах ближайших амбаров не появятся арбалетчики. От этих догадок ему становится не по себе. Всё ясно как день, ему никак нельзя терять время, никак!

— Вилли! Вилли! — орёт генерал, — отводите своих людей.

— Ещё один залп, — кричит ему капитан, — они уже снаряжены.

Волков трогает шпорами коня, подъезжает к Фильсбибургу:

— Попробуйте их сдвинуть, капитан.

— Да, господин генерал.

— Но на резерв не рассчитывайте.

— Понятно, господин генерал.

Фильсбибург слезает с коня, бежит к своим людям, что ждут его:

— Барабанщик! Играй «готовься» и «приставной шаг».

Последний залп аркебузиров был самым удачным. Три врага в первом ряду получают ранения. Это хорошо, первый ряд — это самые ценные бойцы.

А барабан, отгремев дробь «готовься», начинает выстукивать мерный «приставной шаг». Сержанты, срывая глотки, орут: «Левой». Баталия колыхнулась и в такт барабану, разом, с одной ноги пошла на врага.

Никаких, никаких иллюзий генерал не испытывал. Он знал, что эти двести сорок солдат не то что не смогут опрокинуть, они и с места не смогут сдвинуть сто восемьдесят оставшихся в строю горцев.

Но надо было пробовать, ведь время было не на его стороне. С самого вчерашнего вечера.

Барабан застучал «пики». Все, кто был в солдатах, хоть арбалетчик ты, хоть стрелок — все его отличают от других сигналов, даже если он тебя и не касается, да что там говорить, даже в кавалерии знают этот сигнал.

«Пики опустить, пики к бою. Пики опустить, пики к бою», — так и вылетает из-под палочек барабанщика.

Всё, что стучал барабан до этого, было только приготовление к делу. А вот когда он начинает выбивать прерывистую, ритмичную, узнаваемую всеми дробь — дело и начинается.

Волков неотрывно смотрит на то, как сближаются две баталии, пики в три человеческих роста уже опущены, шаг, ещё шаг, и вот наконечники одних пик уже почти касаются наконечников встречных пик. Барабан смолк. Дело затеялось.

Глухие удары железа о кирасы, о шлемы, удары, отсюда почти неслышные и совсем, кажется, не страшные.Но не прошло и пяти минут, как два солдата тащат уже первого мертвеца с проткнутым горлом. Кладут его к забору, где лежит один мёртвый стрелок с торчащим из груди болтом, и ещё один стрелок умирающий. Но Волкову не до мертвецов. Этим уже ничего, кроме могилы да молитвы, не нужно. Он смотрит, как его люди пытаются навалиться на горцев.

Если стоять в стороне, то всё происходит не так уж и громко. Казалось бы, столько людей, столько железа, столько злобы, столько усердия, а до генерала доносились в основном резкие крики сержантов да монотонный гул. А ещё кавалер следит за офицером врага, тот так и мотается вдоль своего последнего ряда туда-сюда. Ни на минуту не остановится.

Кавалер прекрасно понимает, толку никакого в этой атаке нет. Разве что проверить своих людей да чуть-чуть пустить крови горцам. Вот и всё. А что ещё он может сделать?

Уже несут ещё одного к забору. Тоже не жилец, пробили ему шлем, крепко пробили. Из-под подшлемника ручьём течёт почти чёрная кровь. Нет, не жилец. И тут сквозь гул сражения, как елей на истерзанную душу, хороший такой залп мушкетов. Кажется, все сто сразу ахнули. Брюнхвальд и Роха делают своё дело.

Тащат ещё одного к забору, уже мёртв, в груди дыра маленькая, четырёхгранная. Это алебарда. Опасная, зараза, вещь. От прямого, колющего удара мало какая кираса защитит.

«Интересно, Реддернауф уже начал высадку?»

Он поворачивается к своему выезду, сначала смотрит на Фейлинга — нет, не то. Совсем юн ещё. Максимилиан при знамени, тоже нельзя отпускать.

— Господин фон Каренбург, господин Хенрик.

— Да, генерал, — отвечает за обоих фон Каренбург.

— Езжайте к полковнику, узнайте, как у него дела, — но, честно говоря, генерала волнует другое, он всерьёз волнуется, ведь пока всё идёт не по его плану. Горцы не разбиты, не бегут, лагерь не взят, напротив, они организовали оборону лагеря и тянут время. Они безусловно ждут помощи. — Потом езжайте на берег, посмотрите, господа, не начал ли высадку фон Реддернауф.

— Будет исполнено, — отвечает фон Каренбург.

— Господа!

— Да, генерал.

— Будьте внимательны, не попадитесь в засаду, кругом горцы, они не будут просить у ваших родственников выкуп за вас, они вас просто убьют.

Пока говорил с ними, ещё одного тяжело раненного принесли и уложили у забора. Волков вздыхает, он надеется, что и у горцев есть потери, но отсюда ему не разглядеть. Отсюда, из-за спин своих солдат, ему видно только офицера-врага да голову его лошади.

Вилли идёт, хромает и машет ему:

— Господин генерал, у меня все снаряжены, может, мне попробовать пролезть им во фланг?

Волков чуть оборачивается назад:

— Господин Фейлинг, скачите к капитану, скажите, чтобы отводил баталию. Но скажите, чтобы делал то аккуратно. Не дай Бог, опрокинут его.

Отступление, отход войска из схватки — дело крайне опасное, особенно если сцепился с горцами. Те, почувствовав слабину, звереют, чуя лёгкую кровь, наваливаются со всей яростью, стараясь смять врага, а при удаче и вовсе повалить первый и второй ряды наземь. Это и будет разгромом, но Волков был уверен, что его люди отойдут в целости, ведь в резерве у него стоит ещё без малого, если считать с гвардейцами и господами, сто человек.

Команда выполнена, барабан бьёт:

«Шаг назад раз, два… Шаг назад раз, два…»

И схватка расцепляется. Пики, те, что не сломались, поднимаются к небу. Честно говоря, кавалер надеялся, что враг начнёт наседать, будет мять, наваливаться, и тогда, отступая, его люди выведут его на перекрёсток улицы. Там уже можно будет использовать резерв, он сам с удовольствием спешится и поведёт гвардейцев своих во фланг, в бок этой горской сволочи.

Но горцы остались на месте. Теперь у него не осталось ни малейших сомнений.

«Мерзавцы ждут помощи! Ну хоть потрепали их немного».

А офицер так и ездит за спинами своих людей, командует, а горцы ровняют строй, люди раненые выходят из него, потерявшие оружие снова вооружаются. Враги смыкают ряды. Они не будут ни отступать, ни нападать. Они ждут!

«Чего? Чего они ждут?»

— Вилли! — орёт генерал, он уже почти в ярости. — Какого дьявола вы стоите?! Вы же хотели пострелять! Так идите, идите и наконец убейте их офицера! Или хоть пораньте его. И стреляйте с сорока шагов! Не давайте этим сволочам продыху.

Глава 13

Прибежал стрелок из тех, что были посланы в дозор и находились сейчас правее всех сил генерала на одной из боковых улиц. Солдат озабоченный, то ли бежал быстро, то ли перепуган.

— Господин, сержант велел передать, что там на улице, — стрелок махнул рукой, в западном направлении, — люди.

«Люди». И это не простые граждане города. Не пекари и не купчишки, не какие-нибудь каменщики. Люди — это… люди.

— Сколько? — сразу спрашивает Волков, сие первое, что нужно знать командиру о враге. — Много их?

— Дюжина. Может, больше, они из-за угла вышли, нас увидали и встали сразу. В доспехе все в хорошем. Постояли и ушли за угол.

— Офицер был при них, стрелки, арбалетчики, конные?

— Конных не было… Офицер? Не разглядел я…

— Вас, дураков, зачем туда послали? — зло говорит кавалер. — Не разглядел он, олух.

И было отчего ему злиться, ситуация складывалась неприятная. Скорее всего это уже местные собираются. Сколько в городе их? Город хоть и не очень большой, но очень богатый, тут во всяком доме доспех имеется. Он и так был невесел, а тут ещё больше помрачнел.

Вот и плоды задержек и опозданий прорастают. И что теперь? Что ему теперь делать? Отводить людей? Или выяснить, сколько там на улице человек? Даже если местные сотню соберут, то ему будет очень тяжко.

— Иди, — говорит он резко, — беги к сержанту. Сразу начинайте стрелять, как их ещё увидите. И сразу мне сообщайте.

Солдат, тяжко стуча ботинками по мостовой, побежал к своей части.

И первый раз вместе с рождающимся в глубине души страхом закралась к нему мерзкая и скользкая мыслишка. «А не пойти ли, пока ещё не стало поздно, пока в тылу или во фланге его не появился отряд горожан, назад, к пристаням? Не захватить ли баржу да не отплыть ли на ней к себе?».

Нет-нет, то дело ублюдочное, трусость — суть холопская, ему, Рыцарю Господа, такое не пристало. Это от дьявола всё, это рогатый искушает. Нельзя бросать Брюнхвальда и Роху. Если придут сюда с соседней улицы отряды, у него есть резерв, почти сто человек, он перекроет улицу и будет стоять, ждать высадки фон Реддернауфа и Кленка.

А тем временем от стрельбы такой дым на улице стоял густой, что дышать было непросто. И теперь пули аркебуз после каждого залпа доставали всё больше и больше врагов. Первый ряд горцев, что был в начале боя, почти полностью сменился. Теперь людей с хорошим доспехом стало заметно меньше. Пули стрелков, да и стычка с баталией Фильсбибурга прыти и наглости горцам поубавили. Волков подъехал ближе через дым пороховой и с удовлетворением отметил, что всего у горцев осталось шесть рядов в баталии, и шестой был отнюдь не полон. Жаль, что офицер вражеский всё ещё ездил на своём чёртовом коне за спинами своих чёртовых солдат.

И, видно, залпы аркебуз так измучили противника, что за спинами его снова появились арбалетчики.

«Слава Богу, что не на крышах соседних амбаров».

И тут же полетели болты через головы вражеской баталии, и все опять доставались стрелкам Вилли. Один, второй, третий стрелок, выходя на исходную позицию, ловил арбалетный болт в плечо, в руку или в бедро. Волкова перекосило от злости, а ведь вроде всё налаживалось, как хорошо было, когда после залпа одной линии трое, а то и четверо врагов покидали строй.

«Ублюдки!».

Волков чуть проехал вперёд:

— Вилли, хватит, отводите людей! Отводите!

Он не мог допустить сейчас таких потерь.

Капитан Вилли даёт команду, и стрелки бегом покидают свои позиции, и тут же арбалетные болты начинают лететь уже в людей Фильсбибурга. Тянуть нельзя, время сейчас не на стороне генерала, он едет к капитану:

— Капитан…

И тут за спиной Волкова Максимилиан вдруг выругался:

— Дьявол!

А потом кричит господин Фейлинг, и в голосе его слышится страх и возмущение:

— Максимилиан, вы ранены…!

Волков оборачивается.

Болт ударил знаменосца в щёку, под правую скулу. Распорол её, кажется, выбил зуб, зацепился за край шлема и упал вниз. Из разорванной щеки на горжет и кирасу обильно течёт кровь.

— Вы ранены, Максимилиан! — продолжает кричать бестолковый Фейлинг.

— Замолчите, болван! — орёт на него Волков и уже спокойнее говорит Максимилиану: — Прапорщик, отдайте знамя сержанту Хайценггеру.

Сержант, услыхав это, тут же подъезжает к ним. Он готов взять знамя, дело это для всякого почётно.

— Нет-нет, я в порядке, — с трудом отвечал молодой прапорщик, доставая из седельной сумки чистую тряпку и прикладывая её к лицу.

«Не хватало ещё, чтобы эти ублюдки мне знаменосца убили или чтобы он знамя уронил».

— Капитан Фильсбибург, — говорит Волков, — идите уже на них, врежьте им как следует.

— Да, генерал, — отвечает капитан, — барабанщик, играй «готовься».

Пока Вилли стрелял, Фильсбибург выровнял линии и, взяв из резерва людей, пополнил их. Теперь его восемь полноценных линий выглядели заметно внушительнее, чем шесть неполных линий врага.

И пошли солдаты кавалера вперёд. Сошлись. Теперь, не имея возможности стрелять в солдат Фильсбибурга, арбалетчики горцев сразу стали кидать болты в Волкова, Максимилиана и молодых господ. Волков хотел быть ближе к своим солдатам, но один болт попал ему в шлем, тут же ещё один порвал знамя, ещё один царапнул незащищённую в тот момент руку Румениге, и ещё один слегка зацепил шею его коня. Болты сыпались дождём — пришлось отъехать, чтобы сохранить лошадей.

И опять понесли солдат к забору, чтобы уложить в ряд своих раненых и мёртвых товарищей. А горцы дрались так, что не только сами не уступали, а ещё давили на баталию Фильсбибурга.

А у забора уже человек тридцать лежит, кавалер перестал считать мертвых и раненых. Он надеялся, что и противник несёт потери. Да нет же, он знал, что так и есть, но противник на своей земле. К ним помощь может прийти в любую минуту, а вот к нему…

Он сжимал и разжимал кулаки, приходя в ярость. Злился он в основном на Фильсбибурга, полагая, что тот слишком хладнокровен во время дела. Это было невыносимо. Генерал не мог вот так сидеть и ждать, зная, что дорога каждая минута, что всякая следующая может всё изменить, всё перевернуть ему во вред и привести к разгрому.

— Фейлинг, — рявкнул он, — дайте-ка мне мою секиру.

— Господин генерал…, — только и произнёс оруженосец.

— Сержант Хайценггер, ты и твои люди со мной, знаменосец тоже, — продолжал генерал, уже слезая с коня.

— Господин генерал, сие не должно вам, — вдруг заговорил Максимилиан, так и держа окровавленную тряпку возле лица, видно было, что он не согласен с приказом, на памяти кавалера первый раз прапорщик заупрямился и оспаривал его решения, но ума возражения свои излагать тихо у него хватило, — если… вас даже просто ранят, дело будет проиграно… Дело и вся кампания. А может, и всем вашим людям конец придёт.

Волков не слушал, он уже ногу из стремени достал, но тут к ним подбегает капитан Вилли и сообщает:

— Их арбалетчики убежали, господин генерал, пусть Фильсбибург отведёт своих людей, я ещё постреляю, теперь у них доспехи похуже будут, теперь мы их свинцом нашпигуем. Только дайте.

Волков размышлял всего мгновение. Дело было не в предложении молодого капитана стрелков, дело было в том, что Максимилиан прав. Сейчас, когда всё словно подвисло на волоске или, вернее сказать, висит на весах взбалмошной Фортуны, лучше не рисковать.

— Хорошо, капитан Вилли, передайте Фильсбибургу, пусть отводит баталию, — наконец произносит генерал и снова ставит ногу в стремя.

Он надеялся, что сейчас горцы пойдут за отступающими и выйдут на широкое место, и тогда он точно сам поведёт резерв и гвардейцев, чтобы смять им фланг. Но офицер за спинами горцев не собирался покидать позицию. Стал ровнять ряды.

«Ждёт, он точно кого-то ждёт».

А к ним уже побежали стрелки Вилли.

«Высаживались на заре, а сейчас осталось, кажется, два или два с половиной часа до полудня».

Единственное, что его утешало, так это то, что, выровнявшись, враги едва набрали пять целых рядов, да ещё дюжину людей.

А Фильсбибург из резерва брал себе в пополнение столько людей, чтобы снова выставить восемь полноценных рядов. В резерве же осталось едва пять десятков свежих солдат.

Как только Вилли вывел на позицию стрельбы первую свою линию, так Румениге сообщил:

— Хенрик с Каренбургом едут.

Господа подъехали, Волков едва сдерживался, чтобы не поскакать к ним навстречу, так он хотел знать новости.

— Брюнхвальду тяжко, — сразу заговорил фон Каренбург, — против него было шесть сотен горцев. Да ещё арбалетчики одолевают, он просит вас больше навалиться на свой край, чтобы отдышаться.

— Только Роха его и выручает, — продолжает за товарища Хенрик. — Говорят, дураки-кавалеристы горцев стали из лагеря выезжать, чтобы построиться для атаки, а Роха к ним подошёл на сто шагов и так их ударил, что половину лошадей им сразу перебил, им пришлось спешиться.

— А наших кавалеристов не видели? Вы были на берегу? — задал самый главный вопрос кавалер.

— Нет, господин генерал, через берег мы проехали, на берегу никто не высаживался.

— Берег был пуст.

Тут он понимает, что ко всем его ошибкам, совершённым в этом деле, прибавляется ещё одна. Никак нельзя было отдавать приказ о погрузке кавалерии в первую очередь. Теперь ему было ясно как день, что первым нужно было грузить Кленка. Его ландскнехты погрузились бы в три раза быстрее, чем кони фон Реддернауфа.

Да ещё в две баржи сразу влезло бы три сотни человек, а кавалеристов в те же две баржи всего сотня, если не меньше.

И только сейчас это ему стало ясно. Как пришлись бы сейчас кстати хотя бы три сотни этих отличных пехотинцев. Хоть ему, хоть Брюнхвальду с Рохой. И на кого теперь орать, на кого зубами от ярости скрипеть, как не на себя.

Он смотрит на баталию Фильсбибурга, капитан пополнил её, в ней снова восемь рядов по тридцать человек. В резерве уже меньше пяти десятков.

— Значит, у полковника Брюнхвальда тяжко? — спрашивает он.

— Да, генерал. Потери у него и Рохи велики, — отвечает фон Каренбург. Хенрик кивает, соглашаясь с ним.

— Господа Хенрик и фон Каренбург, — говорит генерал, — прошу вас проводить этот отряд, — он указывает на оставшийся у него резерв, — в помощь полковнику Брюнхвальду.

— Да, господин генерал, — отвечает за обоих фон Каренбург.

— Прошу вас, сделайте это со всей возможной поспешностью. А на обратном пути снова заезжайте на берег, посмотрите, не выгружаются ли кавалеристы.

— Будет исполнено, господин генерал, — кланяется фон Каренбург.

Глава 14

Снова пороховой дым заволок улицу. Вилли командует линиями, в этом он поднаторел. Волков снова видит, как после каждого выстрела строй врага покидают раненые. Или товарищи их уносят или сами выходят.

«Крепче, крепче бей сволочей, Вилли, не зря же я тебя капитаном утвердил, бей их быстрее, пока снова не прибежали арбалетчики».

Стрельба линиями, которую изобрели Вилли и Роха, действительно эффективна. Из восьми десятков людей, что были в распоряжении молодого капитана, шестьдесят уже отстрелялись и, отойдя назад, спешно заряжают оружие, а на линию стрельбы выходят последние двадцать человек.

— Целься! — орёт Вилли.

Горцы уже не бравируют своей силой, лучшие из них, те, что стояли в первой линии в начале боя, почти все уже своё получили, теперь стоят другие. Они прикрывают лица латными перчатками или наклоняют перед залпом голову, чтобы пули попадали в крепкие шлемы, закрывают незащищённые места оружием. Их лица злы до предела, глаза источают лютую ненависть. Они жуть как ненавидят этих стрелков, которые вот так вот, ничем не рискуя, спокойно выходят на свою позицию, чтобы ранить их, увечить и даже убивать. Волков усмехается, напряжение, что не отпускало его с самого рассвета, вдруг отошло, позабылось. Стрелки стреляют сейчас очень неплохо, жаль, что у них не мушкеты. А ещё думает о том, что в случае его поражения стрелкам лучше в плен не сдаваться. Ибо простым перерезанием горла или ударом в сердце они не отделаются. Горцы им припомнят этот расстрел. Припомнят. Судя по их лицам, они стрелков на куски будут резать.

Он не заметил, как к нему подбежал стрелок, снова тот, что к нему уже прибегал:

— Господин!

Всё благодушие, что было навеяно таким приятным расстрелом врага, сразу испарилось, он почувствовал новую тревогу.

— Ну, говори.

— Началось дело, сержант меня прислал просить помощи.

— Что, снова пришли они? — кавалер имеет в виду горожан.

— Пришли господин, три десятка, с аркебузами, с арбалетами, уже затеяли кидаться.

«Три десятка. Как вовремя, как раз когда я отдал последний свой резерв Брюнхвальду. Три десятка… Пока что пустяки. Но кто знает, сколько их будет ещё». Ему нужно было поехать посмотреть. Обязательно, он должен был сам увидеть и оценить опасность.

— Максимилиан, знамя останется тут, — он даёт шпоры и едет к Фильсбибургу. — Капитан, я отъеду, там на улице горожане, кажется, собираются при железе, вы за старшего. Пусть Вилли продолжает стрелять дальше. Пусть всех перебьёт, вы пойдёте вперед, если его снова отгонят арбалетчики. И если уж пойдёте, так столкните их наконец.

— Да, генерал, — отвечал капитан. — Как пожелаете.

Но вот тон капитана кавалеру совсем не понравился. Фильсбибург, кажется, боялся. Чего — непонятно. То ли что генерал его бросает и убегает, то ли остаться старшим в таком тяжком деле.

«Не Карл Брюнхвальд и не Роха. Даже не Вилли». Хоть теперь и не хотелось ему ехать, но прояснить ситуацию ему было необходимо.

— Приглядывайте за ним, — сказал генерал знаменосцу и добавил уже господину Фейлингу: — Останьтесь с Максимилианом вестовым, если что-то пойдёт не так, скачите ко мне, я в поперечной улице налево отсюда буду.

Генерал боялся оставить это место надолго, поэтому ехал быстро. Он забрал с собой всех своих гвардейцев, двадцать человек, и двух сержантов, ещё с ним были Габелькнат и Румениге. Так и поскакали.

И были на месте уже вскоре. И вовремя. Горожан, правда, было не три десятка, а чуть больше двух, но доспех был у них отличный, и оружие подстать. Правда, половина из них были арбалетчики и стрелки, а уже за ними, чуть поодаль, стояли горожане с оружием белым и другим. И на улице висел пороховой дым. Один из стрелков был уже мёртв, ещё один был тяжко ранен арбалетным болтом, а сам сержант ранен пулей в плечо, под самый край кирасы. Он закрыл забрало, спешился и пошёл вперёд. В его доспехе ему нечего было опасаться. Он недавно стоял в нём под градом болтов и пуль на берегу одной забытой Богом речушки. Пусть болваны-горожане займутся им. Пусть попробуют взять. И тут же ему в кирасу ударила пуля. Щёлкнула, расплющилась и отлетела, оставив лишь вмятину.

«Этот доспех делали для курфюрста Ланна и Фринланда, болваны».

Он на всякий случай достал меч и прошёл несколько шагов ещё.

А тем временим сержант Франк и его люди уже спешившись, принялись за дело. Не зря этих стрелков Роха и Вилли отобрали ему в гвардейцы. Не прошло и минуты, как сидевший в сорока шагах от генерала арбалетчик получил в свой красивый щит три пули, одна из которых, пробив павезу, перебила ему ногу. Щит упал, арбалетчик, бросив арбалет и роняя болты на мостовую, стал прыгать к своим товарищам на одной ноге, те подхватили его, но он всё-таки получил ещё одну пулю себе в бок. Одет он был только в стёганую крутку, которую пуля легко прошила, оставив на боку его дыру и чёрное пятно от крови. Волков был удовлетворён.

«А вот так вот стреляют мои гвардейцы».

Пусть горожане знают. Подумал, что потом наградит за этот поучительный случай своих людей.

Теперь ситуация изменилась, горожан для атаки теперь было мало, и в стрельбе у них не было преимущества, и им пришлось отойти в конец улицы. И оттуда городские арбалетчики лениво кидали болты, больше для острастки, а не для урона.

В общем, ничего тут страшного он пока не видел. Раненого сержанта и его солдата Волков уже отправил к своим главным силам, он торопился, хотел вернуться туда сам, не желая оставлять главное место сражения надолго. Фильсбибург не имел достаточной твёрдости, по его мнению. И солдаты с таким офицером, как он, могли и размякнуть, и даже начать волноваться. И сейчас генерал уже давал распоряжение сержанту Хайценггеру, решив оставить его тут старшим. И вдруг увидал он господина Фейлинга, который только что свернул с большой улицы на эту и погнал коня вскачь. Он ехал к нему, и так быстро, что всякому, кто это видел, стало ясно: что-то случилось.

«Пришли арбалетчики врага снова. Вилли убит. Пришла помощь к горцам. Они мнут нашу баталию. Убит Фильсбибург. Что ещё? Что ещё?»

Его сердце похолодело, он захромал к своему коню, почти побежал.

Уже садился в седло, когда подскакал Фейлинг и почти крикнул:

— Господин генерал! — у мальчишки глаза горят, лицо — тоже. — Отступают, они отступают!

— Что с Фильсбибургом? — первым делом спрашивает Волков.

И почему-то Фейлинг тут удивился:

— С Фильсбибургом? С господином капитаном всё хорошо. И с господином капитаном Вилли всё было хорошо, когда я уезжал.

— Как же хорошо, если они отступают? — злится кавалер.

— Так нет же, не мы отступаем, горцы… Горцы отступают! — кричит Фейлинг. — Они отходят к лагерю!

— Заманивают, — говорит генерал, он уже в седле, бьёт коня шпорами. — Что-то придумали.

— Они уже и лагерь подожгли, — полетел рядом с ним господин Фейлинг.

Волков не поверил своим ушам, не сбавляя хода, он кричал:

— Они подожгли лагерь?!

— Да, господин генерал, они подожгли лагерь! — кричал ему в ответ оруженосец.

Фильсбибург и вправду был не очень хорошим офицером. Видя, что враг отходит, что он уже в лагере, он не стал его преследовать, не пошёл за ним, не побежал, не навалился изо всех сил, чтобы смять и раздавить его, когда тот уже потерял строй. Можно было, конечно, предположить, что он побоялся засады или хитрости, но ведь Вилли уже был в лагере. Лагерь горел, не весь, конечно, а стрелки молодого капитана били кого могли, мешали противнику забирать раненых, выводить оставшихся коней, поджигать сложенную провизию. Колонна измотанного врага прошла через лагерь на юг, а Фильсбибург так и стоял со своими людьми у лагеря, не решаясь в него войти. И на вопрос, отчего он не пошёл на помощь полковнику Брюнхвальду, капитан, ни секунды не задумываясь, отвечал:

— Вы же не приказывали.

«Кто тебя только назначил капитан-лейтенантом в твоём бывшем полку? Видно, по знакомству».

— Идите, капитан, — заорал кавалер, указывая плетью на восток, — самым быстрым шагом ступайте на помощь полковнику!

И капитан побежал отдавать приказ, но этого уже не требовалось, прибежал от Вилли человек и сообщил, что с другого конца, с востока, в лагерь уже вошли стрелки майора Рохи.

Волков поехал к восточной стороне лагеря, ехал не спеша среди дыма, а порой и огня, за ним ехали знаменосец, оруженосец, его гвардия.

— Мерзавцы! — кричит он солдатам. Он их знает в лица, это стрелки из роты Вилли, которые уже забыли о враге, выносят из палаток горцев самые разные вещи. — Хватит обшаривать палатки, ищите не серебро, а горцев! Пленных не берите!

Стрелки тут же убегают за соседнюю палатку. Генерал, как никто другой, знает, что они всё равно будут искать себе прибыток среди брошенных горцами вещей. Только строгий сержант их сможет остановить. Солдаты есть солдаты.

Горцы вышли из лагеря, пытаясь его сжечь. Конечно, всё сжечь им не удалось, но кое-что они запалили. Палатки где-то горели, телеги, масло и жир в бочонках горели, горело любимое всеми солдатами толчёное сало с чесноком, целые бочки сгорали, источая адский запах. Но большая часть всего того, что было в лагере, врагу сжечь не удалось. Они даже не смогли вывести всех коней из стойла. Что уже говорить про горы мешков с провизией.

Дым в горящем лагере врага — что может быть слаще для солдата? Ничего, но вот Волков сейчас не чувствовал этой сладости. Уж очень много он переживал за это утро, чудо, что грудь и рука не разболелись.

Брюнхвальд и Роха встретили его у выезда из лагеря.

— Поздравляю вас, генерал, с победой, дело наше вышло, — Карл доволен, он улыбается.

— Да, не просто было, но получилось, — говорит Роха без всякой радости. — Жаль, что народа много потеряли.

Уж лучше бы молчал, кавалеру и так невесело:

— Сколько же?

— Капитаны рапорты ещё не подали, но сдаётся мне, что ранеными и убитыми у меня полсотни, не меньше.

У Вилли в роте потери человек пятнадцать.

— А у вас, Карл?

— Две сотни, — на сей раз строго говорит полковник. — Никак не меньше. А может, и больше. Дело было очень тяжкое. Очень. Они успели к нашему приходу выйти, а пока я строился, они тоже построились. И, как у них принято, упёрлись — не сдвинуть. Ещё потом и кавалеристы спешились, тоже к ним встали, так начинали даже нас давить. Благо, мушкеты выручали, но вот уж арбалетчики… От них продыху не было ни нам, ни стрелкам. Просто истязали нас. Я уже и не знал, что делать, чувствую, жмут меня, хотя их и меньше немного было. И тут с севера ваш отряд, что вы мне послали. Очень, очень вовремя. У них сразу пыл поиссяк. А за ними следом через десять минут, смотрю, и фон Реддернауф едет.

— Он высадился?! — восклицает генерал.

— Да, с ним восемь десятков людей, и как он начал им в правый бок заезжать, так они к лагерю и попятились, — завершает рассказ Роха.

— А сейчас где кавалеристы?

— Я велел ему ехать трепать отступающих, сам я преследовать их не мог, устали люди, еле стоять могли, — докладывает Брюнхвальд. — Велел идти кавалеристам. Но наказал преследовать горцев без лишнего рвения, чтобы не терять людей и коней, — так, потоптать раненых да отбившихся от больших отрядов. Может, какого офицерика раненого в плен изловить. Нам не помешало бы сейчас расспросить кого-нибудь.

«Повезло мне с этим человеком. Всё знает, всё понимает, ничему его учить не нужно».

— А Реддернауф не сказал, почему так долго грузился? — спрашивает генерал.

— Нет, нам не до того было, — отвечает полковник, — как он приехал, так в дело пошёл, а как враг стал уходить, так я его вслед ему послал.

Вскоре всё стало успокаиваться. К полудню огонь в лагере, тот, что не был потушен, догорел сам. От реки пришло ещё девять десятков кавалеристов. Капитан, что привёл их, сообщил, что дальше грузиться будут быстрее.

— Отчего же поначалу так долго грузились? — строго и с укором спрашивал ни в чём не повинного кавалериста генерал.

— Место было плохое, господин генерал, — отвечал офицер.

— Как же плохое, — чуть не орал кавалер, — я сам его глядел. Чего там плохого, берег полог, и глубина есть, чтобы баржи подошли.

— В том-то и дело, господин генерал, что глубины там и не хватило, — объяснял офицер. — Первая баржа подошла, эскадрон в неё и погрузился, а баржа от груза так на дно села, что её и не столкнуть было. Не смогли её от берега оттолкнуть, пришлось выгружать всех, или иначе пришлось бы по десять человек через реку в барже возить. Начали искать место поглубже; пока капитан Мильке такое нашёл, пока баржи туда подогнали, а там места мало, лишь две к берегу встать могут… Вот так и долго вышло.

Волков молчал. Вот что значит война — всякая ничтожная мелочь, всякое незначительное дело, всё что хорошо придумано, может этак на взмах и перечеркнуть. Хорошо, что Мильке додумался новое место найти, а не стал гонять полупустые баржи. Непросто всё-таки быть генералом. Непросто.

— Хорошо, — наконец говорит генерал, — сколько людей с вами прибыло?

— Девять десятков, — отвечает капитан.

— Фон Реддернауф ушёл гнать врага, а мне нужны дозоры, идите сюда, — он подозвал капитана к карте, стал ему показывать, — вот мы тут, у Мелликона, вот дорога… Надобно мне знать, что творится в округе. Один разъезд пошлёте сюда, на восток, по дороге, один сюда, на запад, и один на юг, правда, туда ушёл ваш майор, но всё равно езжайте, ему там не до дозоров. Вам всё ясно, капитан?

— Ясно, отправлю по двадцать человек в каждый разъезд. Сам поеду на восток.

— Лучше вы езжайте на запад, — настоял генерал.

— Будет исполнено, — отвечал ему кавалерист.

Глава 15

Капитаны принесли сводки потерь по ротам. Это даже слушать было неприятно: полк Брюнхвальда потерял убитыми и ранеными двести человек, включая двенадцать арбалетчиков, к ним ещё три десятка из роты Фильсбибурга. А Роха и Вилли — почти шестьдесят человек. Осталось чуть больше двухсот пятидесяти стрелков. Потери были огромны, учитывая, что теперь пополнять их негде.

— Раненых тут держать нет смысла, — говорил Волков насупившись, глядя на эти страшные цифры. — Отвозите их на берег, пусть Мильке переправляет их на мою землю.

Чуть улучшила настроение весть одного из ротмистров, что пересчитал мёртвых врагов, которых Волков приказал собрать в одном месте. Их оказалось почти три сотни. То есть, люди Брюнхвальда и Рохи с небольшим участием кавалериста Реддернауфа убили больше врагов, чем потеряли сами. Когда Волков заметил это и сказал о том Брюнхвальду, полковник задумался: сидел, щурился, взял ещё раз у кавалера бумагу с докладами, поднося её к самому своему носу. Седеющие волосы прибиты подшлемником, большие уши, доброе лицо простофили, если бы не доспех, так и не подумать, что этот спокойный человек всю свою жизнь воюет. Карл наконец поднимает глаза от бумаги и отвечает генералу коротко:

— Мушкеты, — и добавляет, чуть подумав: — Никакая броня не держит мушкетную пулю. Никакая! Кавалерия их построиться хотела у нас на фланге, так Роха подошёл на сто шагов и смахнул их, как крошки со стола.

Роха кивал, соглашаясь, он уже нашёл себе вина где-то, отпивает из кувшинчика:

— Да… мушкеты… большая сила. Помнишь, в самом начале я тебе говорил, а ты не хотел верить, я сегодня видел, как пуля одному горцу попала в локоть, так его рука оторванная на тряпке повисла. Оторвало её! Орал он, свалился наземь, руку оторванную хватал зачем-то. Кровью истекал подлец! Всё ею вокруг залил. Дружки поволокли его прочь, но думаю, что сдох, еретик.

Старый солдат смеётся, его лицо от пороховой копоти и его чёрная борода почти одного цвета. Только белки глаз, руки, которые в бою были в перчатках, да зубы выделяются. Так чёрен, как будто ему самому пришлось немало сегодня пострелять.

Офицеры рады, что взяли лагерь врага. Хоть и с большими потерями. А тут как раз появляется капитан штаба Дорфус. Он с Мильке организовывал переправу войск, теперь докладывает:

— Последние эскадроны кавалерии выгружаются, уже подана баржа под погрузку ландскнехтов. Думаю, через час все наши силы будут на этом берегу реки.

— Хорошо, — говорит генерал.

Дорфус показывает ему карту и с разрешения генерала разворачивает её перед офицерами.

Все склоняются над ней, а Эрик Георг Дорфус говорит:

— Первый шаг, господа, сделан. Лагерь наш.

— А второй какой? — интересуется Роха.

Штабс-капитан ткнул пальцем в точку на карте:

— Висликофен. Центр кантона; отсюда, если с обозом два дня пути, то без обоза, солдатским шагом, за день управимся. Главный перекрёсток кантона Брегген. До столицы два дня пути; до границ земли в любую сторону — на восток, на запад — два-три дня пути.

— Осада? — сразу помрачнел Брюнхвальд.

— Штурм, — отвечал ему капитан уверенно. — Город откровенно плох. Ров давно осыпался, его нет, стены кривы, стоят едва, подъёмный мост врос в землю.

Капитан, конечно, говорил уверенно, но полковник и майор всё-таки смотрели на генерала.

— Я доверяю капитану, — сказал Волков. — Так что ждём Эберста и Пруффа и выдвигаемся на юг, на Висликофен.

— А что будем делать сейчас? — спросил Роха.

— Вы займётесь моим любимым делом, — Волков засмеялся.

Офицеры смотрели на него, ожидая разъяснений. А он встал и, всё ещё улыбаясь, продолжил:

— Начинайте укреплять лагерь. У нас времени не много, через два, три или четыре дня они очухаются от поражения и попытаются что-нибудь предпринять, а полк Эберста будет здесь не раньше, чем через неделю, так что частокол, ров, рогатки — всё как положено. Старшим назначаю вас, полковник.

Брюнхвальд кивнул. А Роха сразу потерял всё своё хорошее настроение, сидит теперь с кислой миной. Он не любит всего этого, землю копать это не его дело, стрелки — белая кость на войне, они всегда были лентяями. А вот Карл Брюнхвальд уже встал, напялил на голову подшлемник и сказал то, что Волков и хотел услышать:

— Будет исполнено, господин генерал.

У офицеров одни задачи, у генералов другие. Умный генерал, начиная войну, уже думает, как её заканчивать. Волков уже думал.

— Господин Фейлинг, — позвал он оруженосца.

— Да, господин генерал.

— Возьмите с собой господ Румениге и Габелькната и четырёх гвардейцев. Езжайте на пристань и пересчитайте все баржи и лодки, что там найдёте. Заодно посмотрите, где и какие есть склады. Что в них хранится, попробуйте разузнать.

Молодой человек, видно, не очень хорошо понимал, чего желает генерал, и поэтому уточнил:

— И всё это сделать тайно? Чтобы местные не видели?

— Наоборот, друг мой, наоборот, пусть как раз вас видят. Займитесь этим немедля.

— Хорошо, сейчас же займусь, — отвечал оруженосец, всё ещё не понимая сути задания.

А генералу и не нужно было, чтобы он понимал, он уже садился на коня. Максимилиана, как и всех раненых, он уже отправил на свою сторону реки, где тому лекари должны были зашить распоротую болтом щёку, с ним остались лишь господа Хенрик, фон Каренбург и гвардейцы, с ними он и поехал к реке. Посмотреть на выгрузку ландскнехтов и дать распоряжения Мильке.

Капитан Мильке был на берегу. Он, увидав приближающегося генерала, поспешил ему навстречу и сразу докладывал:

— Вся кавалерия на нашем берегу. Всех раненых уже вывезли.

— А что Кленк?

— Уже грузится. Признаться, я не понял, почему вы, господин генерал, приказали кавалерии грузиться в первую очередь. Пехота погрузилась бы много быстрее, но раз уж приказали… — говорил капитан, делая удивлённое лицо.

«Наглец, глупый мальчишка, вздумал замечать ошибки командира? Ну, ничего, допусти хоть малейшую оплошность, и ты пожалеешь!».

— Вы отправитесь с баржами в Лейдениц, — Волков не стал отвечать капитану на его замечание и сразу перешёл к делу, — за три дня, я думаю, доберётесь.

— Да, я говорил с кормчими, весенняя вода уже давно сошла, течение теперь мирное, они сказали, что за три дня, если стараться, то можно подняться до Лейденица.

— Думаю, что один или два дня вам ещё придётся подождать Эберста и Пруффа с обозом и пушками.

Мильке кивал, он тоже так думал.

— А потом как можно быстрее спустить их по реке ко мне. Мне нужны будут пушки. Мне как можно быстрее нужно идти вглубь кантона, иначе враг соберётся с силами.

— Это понятно, господин генерал.

— Вам придётся тащить баржи по моей стороне реки, там у меня есть застава в Рыбачьей деревне, и старшим там сержант Жанзуан.

— Я с ним познакомился, помогал мне искать хорошее место для погрузки, толковый человек.

— Передайте ему мой приказ: пусть он досматривает все баржи, что будут проплывать мимо него по реке. Все. Баржи кантона пусть он задерживает. Баржи Фринланда и баржи, что пришли с севера, не трогает. Пусть забирает только баржи кантона. А если баржи с севера или из Фринланда везут товары из кантона, то пусть товар сгружает, а баржи отпускает. Также пусть забирает все плоты, что будут спускаться по реке. Ничего из кантона по реке не пропускать! Вы поняли, капитан, что нужно сказать сержанту?

— Я всё понял, — отвечал Мильке, — товары, лодки и плоты из кантона Брегген конфисковывать, всех остальных пропускать. О том сказать сержанту Жанзуану.

— Именно.

— Сие мудро, — заметил капитан. — И прибыток вам, и купчишки местные взвоют, скорее захотят окончить войну.

«А он всё-таки не глуп, этот Мильке».

А тут к ним прибежал один человек и говорит:

— Баржа идёт, куда её прикажете ставить?

— А вот и капитан Кленк со своими людьми, — сказал Мильке и пошёл искать место на берегу для выгрузки прибывших солдат.

Капитан ландскнехтов сошёл на берег первый, следом ему свели коня, и он сразу подъехал к генералу:

— Знаю, что нас можно поздравить с первой победой.

— Да, можно, но бой был очень тяжёл.

— С горцами иначе и не бывает, — заверил генерала ландскнехт, — признаться, я удивлён и даже восхищён полковником Брюнхвальдом. Он одолел почти равного по численности врага. И это были горцы, я думал до сих пор, что такое под силу лишь ландскнехтам.

— Полковник Брюнхвальд образцовый офицер, — отвечал Волков, сейчас он был рад за Карла и чувствовал себя так, словно высокая похвала капитана ландскнехтов предназначалась и ему тоже. — Кстати, вы, капитан, поступаете в распоряжение полковника. Лагерь находится тут недалеко, отсюда прямо на юг. Следуйте туда.

И, не дожидаясь высадки всех прибывших солдат, генерал поехал туда же. Он устал и был очень голоден, как ни крути, а ужинал он вчера со всеми ещё в Лейденице. До посадки на баржи. Всю ночь он не спал, всё утро дрался. А сейчас время шло уже к трём часам дня. Он проголодался и собирался как следует поесть. Обед, что приготовили повара на скорую руку из запасов, что были захвачены в лагере, ему был весьма по душе. Простой горох с толчёным салом, вчерашний хлеб и даже плохое вино, что пили офицеры горцев, — всё было ему по душе. Всё нравилось. Брюнхвальд и Роха уже поели и занимались лагерем, а вот Дорфус и фон Реддернауф к нему за обедом присоединились. А вскоре к ним за стол пожаловал и Кленк, и доложил, что все его части уже на этом берегу и что Мильке отплыл за Эберстом и Пруффом. Дорфус рассказывал прибывшим офицерам о плане кампании, об их следующих шагах, когда прискакавший кавалерист просил дозволения видеть генерала.

— Ну что? — спросил его Волков.

— Меня прислал ротмистр Каплец. Приказал доложить вам, что наш разъезд встретил отряд врага на марше. Идут сюда по западной дороге. Уже должны быть в часе солдатского хода отсюда.

— Большой отряд? Обоз? Кавалерия? Какое знамя? Стрелки, арбалетчики есть? — посыпались на вестового вопросы от офицеров.

— Обоза нет, кавалерии тоже, стрелков и арбалетчиков… не знаю. А знамени не разглядеть было. Отряд… пара рот… человек четыреста.

— Что же вы, даже не разглядели, сколько у них стрелков? — говорит генерал, вставая.

— Они с горы шли, мы внизу, мы побоялись ближе подходить, думали, что они нас обнаружат.

— Капитан Кленк, — продолжает генерал, беря шлем, — вот, кажется, и для вас дело нашлось.

— Я готов, — отвечал капитан ландскнехтов.

— Майор фон Реддернауф, все свободные от дозоров кавалеристы идут с нами, Румениге, найдите майора Роху, он со своими стрелками тоже идёт с нами. Господа, доложите мне о готовности своих частей, как будете готовы — выдвигаемся немедленно.

Нельзя упустить этот отряд.

Глава 16

По правилам военного ремесла надобно, конечно, было бы найти отошедшего после боя разбитого врага и со свежими ландскнехтами по нему ещё раз ударить, но разъезды побитых горцев не нашли, и Бог с ними. Уже через полчаса он спешно повёл отряд на запад. Туда, откуда прискакал гонец.

Вестовой говорил, что враг в часе солдатского шага, а он оказался уже ближе. Через полчаса марша они встретили свой разъезд, и тот самый ротмистр Каплец сообщил генералу:

— Встали на привал за поворотом дороги, выставили пикет, человек двадцать. То ли нас увидели, то ли предупредил кто. Сейчас ждут.

— Четыреста человек их?

— Нет, меньше, это по первости нам так показалось. А как пригляделись, так их оказалось меньше, человек двести пятьдесят.

«Жаль». Волков уже думал, что ему в руки попалось четыре сотни горцев.

— Что думаете, господа офицеры?

— Атаковать немедля, — сказал Кленк, и, конечно, был прав. — Перережем ублюдков.

— Думаю, ландскнехтам идти в штурмовой колонне по шесть, дорога широкая, — предложил Роха, — кавалеристы наскочат на пикет, собьют его, а я перед ландскнехтами пойду рассыпным строем и сразу начну дело из мушкетов со ста шагов.

Можно было бы согласиться, но генерал сказал:

— Боюсь, что пикет вдруг за оружие схватится… Не хочу терять ни человека, ни коня, вы, майор Роха, пошлите вперед Вилли с его ротой аркебузиров, пусть ударит по пикету, когда они побегут, то уже кавалеристы их пусть потопчут.

— Вилли я не взял, он был бел, как полотно, крови утром много потерял, зачем брать, если человек слаб? — отвечал Скарафаджо. — Другого пошлю.

«Опять жаль. Утром Вилли был бодр и о ране за весь бой ни разу не поминал».

— Хорошо, начинайте дело, господа, пока про нас сволочи горные не прознали.

Так и пошло дело. Стрелки, почти сотня аркебузиров, выбежав вперёд, подошли к пикету и начали стрелять, но солдаты из пикета вдруг не побежали. Собрались в кучу и ощетинились алебардами и копьями. Стали грозные, готовые хоть и помереть, но дать бой. Одно слово — горцы. Кавалеристы, готовые уже догонять и топтать врага, остановились. Приказ был преследовать и добивать, а кидаться на копья приказа не было. Пришлось уже подойти Рохе с мушкетёрами. И сразу всё переменить. Одним залпом отменить горскую доблесть. А оставшийся после залпа мушкетов на ногах десяток врагов кавалеристы и потоптали. И это в том бою была единственная заминка.

Увидав расправу над своими товарищами, главный отряд горцев вдруг побежал. Волков, что ехал вместе с Рохой чуть позади рассыпного строя стрелков, удивился такому зрелищу, не видел он, чтобы крупные отряды горцев бегали с поля боя, генерал уже вертелся в седле, ища глазами командира кавалеристов, готов был бросить кавалерию вслед убегающему врагу, но понял, что торопится. Враг просто нашёл удобное для обороны место. Длинный холм у дороги. Глупцы, которых было в четыре, если не в пять раз меньше, чем людей Волкова, за исключением пятерых-шестерых, что убегали прочь, собирались драться. Сдайся они без боя, попроси они пощады, так, может, он даже и пощадил бы их, и не потому, что был добр, а из видов дальних, из видов политических.

Но, глядя на то, как враг строит баталию на вершине холма, он обозлился:

«Драться надумали, поганые псы? Гордыню свою непреклонную показать хотите? Что ж, пусть чаша сия не минет вас».

— Роха, — сказал генерал, смотря, как мерзавцы встают в ряды, — бей их без всякой жалости.

— Не волнуйся, генерал, пощады им не будет. Не тот они народ, — заверил его Скарафаджо и повёл своих людей к холму.

А на ландскнехтов любо-дорого смотреть, когда они идут в бой. Не зря они такие деньги просят. Хоть людей созывай для просмотра их атаки. Не останавливаясь, прямо из походной колонны, они под свой, только им одним известный барабанный бой разворачиваются в линии. Только сержанты разбежались в разные стороны, только подняли над головами протазаны, как колонны умелых бойцов стали переливаться в линии. Глаз не оторвать от такого зрелища. Сколько лет понадобится Карлу Брюнхвальду, чтобы научить полк в шесть сотен людей вот так вот, не сбавляя шага из походной колонны по шесть, перестроиться в десять линий, по шестьдесят человек в линии?

— Вот красота какая! — воскликнул майор фон Реддернауф, что стоял рядом с генералом.

И молодые господа тоже были восхищены.

Да что уж там, и сам кавалер был впечатлён таким умением Кленка. За всю жизнь генерал не видал такого фокуса ни разу. И враг, думается, сразу приуныл, поняв с кем ему придётся иметь дело.

А Роха уже безнаказанно палил от подножия холма, нанося врагу огромный урон.

Волков хотел было послать человека передать Кленку, чтобы подождал, пока Роха их как следует не побьёт, но ландскнехты, подобно огромному и пёстрому зверю, уже поднимались на холм, ни на йоту не замедлив на подъёме хода.

Ландскнехты были весьма умелы, а горцев было слишком мало, чтобы оказать хоть какое-то сопротивление. Сразу правое и левое крыло баталии ландскнехтов охватили фланги баталии горцев, сразу навалились на них, смяли, и тут же, понимая, что теперь уже не до геройства, что смерть на этом холме неминуема, задние ряды горцев стали уходить, спускаться с холма, хотя оружие ещё и не бросая.

— Габелькнат, — говорит Волков, — скачите к майору Рохе, пусть пошлёт сотню стрелков на ту сторону холма. Пусть не даёт им разбегаться, — и тут же добавляет: — Майор, пошлите туда ещё и один эскадрон, чтобы быстроногие не думали, что убегут.

А храбрых горцев ландскнехты, как руками, уже обхватили со всех сторон, окружили, так что тем уже пиками не управиться. Побросали горцы пики. Только алебарды и копья помогали им, да и то немного. Имея преимущество в длине оружия, ландскнехты сжимали, и сжимали, и сжимали, аккуратно, умело и деловито убивая ненавистных врагов одного за другим, не спешили, работали так, чтобы самим потерь не нести. Это были мастера своего ремесла. Бородатые старики, отменные убийцы.

Не прошло и пятнадцати минут, как дело было кончено, тех, кто был на холме, ландскнехты с удовольствием добивали всякими разными способами. И ножами резали, и клевцами или молотами дробили врагам лица или суставы. Или ещё как-нибудь убивали. На этот счёт эти господа были очень изобретательны. А тех, кто сбежал вниз, у подножия холма встречали стрелки и кончали дело простым ударом ножа или выстрелом в лицо. Надо же разрядить аркебузу после боя. Ну не в воздух же стрелять. Некоторых, самых проворных, которым удалось убежать от стрелков, ловили кавалеристы. В общем, вряд ли кому из тех горцев, кто стоял на том холме, удалось уйти живым.

— Есть ли потери среди ваших людей? — спросил Волков, подъезжая к капитану Кленку.

— Семеро раненых, — невозмутимо отвечал тот, — может быть, один помрёт, крепко его сволочи пырнули.

— Восхищён вашими людьми, — честно признался кавалер. — Вы просто пример всем иным, как надо воевать.

— Благодарю вас, генерал, — всё так же невозмутимо говорил капитан. Эту похвалу он воспринимал как должное. Но было кое-что, что он желал услышать от генерала, кроме восхищения. — Надеюсь, что и награда наша в конце кампании будет соответствовать нашим умениям.

— Будет, будет, — обещал Волков с усмешкой, думая о том, что о награде ещё говорить очень рано.

Ландскнехты, стрелки и кавалеристы тем временем уже обшаривали трупы поверженных врагов. По негласному закону, офицеры на поле боя ничего не трогают, всё, что там есть, — добыча солдат, всё, от кошельков и перстней мертвецов до одежды, доспехов и сёдел.

Приехал Роха и сказал генералу и капитану Кленку:

— Хорошо, что мы их так поймали, отличные были солдаты, в отличном доспехе.

— Да, — согласился с ним капитан ландскнехтов, — это были бойцы первых рядов. В другом случае весьма много крови нам бы попортили.

Теперь у Волкова настроение явно улучшилось. Утреннее вязкое и тяжёлое сражение в лагере, сражение с большими потерями и без явного разгрома отступившего в порядке врага, не давало людям уверенности в будущих победах. А тут совсем иначе. Хороший, крепкий отряд врага уничтожен полностью, и при том, что его люди потерь почти не понесли. Да, это победа.

— Господа, собирайте людей, пора возвращаться в лагерь, — говорит он и добавляет: — Майор фон Реддернауф, передайте ротмистру Каплецу и его людям, что они получат пятьдесят талеров награды за отличный дозор.

— Передам, — отвечал командир кавалерии.

— Что ж, и кавалеристы иной раз бывают полезны, — ёрничал Роха, — и на этот раз они заслужили честно свою награду.

Отряд собрался, построился, пошёл на восток, к лагерю. Часть людей несла неплохие, только что добытые, доспехи, часть людей даже уже надела их на себя. А со всех окрестных деревень уже сбегались к месту побоища местные люди. Бабы рыдали, мужики послали гонца в место, из которого был набран отряд. Кому радость, а кому и горе. Это и есть война.

В лагерь отряд входил под радостные крики, первыми туда вошли посланные заранее кавалеристы, они уже доложили, что вражеский отряд был уничтожен полностью, и у всех солдат полка Брюнхвальда эта весть вызвала душевный подъём. Ещё бы, утром было не до радости, едва-едва удалось пересилить врага, а тут вон какая удача.

Солдаты славили его, когда он въехал в лагерь:

— Эшбахт! Слава нашему генералу!

Но всё это было не то, не то. Ему надобно было иное. Похожее, но иное. И нашёлся же тот, кто звонким голосом капитана Вилли крикнул главное, то, чего он ждал:

— Длань Господня! Храни вас Бог, генерал!

Да-да, именно это он и хотел услышать, и вовсе не для того, чтобы елеем сладким умащивать сердце старого солдата, а для того, чтобы в это верили его люди. А они должны верить, что так и есть, что он и есть Длань Господа. Иначе горцев не одолеть.

— Длань… Длань Господня, — неслось со всех сторон.

Он только кивал во все те стороны: да, так и есть, сам Господь меня ведёт, а раз так, то и волноваться вам нечего. Идите за мной, и воздастся вам, праведным.

Всё было прекрасно. Кленк и Роха на радостях хотели было от работ увильнуть, мол, мы же в деле были, но Волков не дозволил.

До темноты ещё три часа, частокол, ров и рогатки надобно делать.

И никто ему, Длани Господней, перечить не посмел.

Не зря он посылал господина Фейлинга считать лодки и баржи на пристань Мелликона. Не зря он считал амбары, что у пристани были. Едва солнце осветило мир, ещё роса по траве лежала, как пришёл фон Каренбург, что дежурил у его палатки, и сказал, что к нему просятся люди из города Мелликона. Капитан-лейтенант Хайнквист, комендант лагеря, спрашивает, пускать ли их к генералу.

Волков знал, что они придут, но не думал, что так рано. Даже позавтракать ему не дадут.

Как и положено победителю, он сидел перед ними под своим знаменем, с ним были люди из его выезда и офицеры его. Горожанам сидеть не дали, просители и побеждённые должны стоять согбенно. Пришло народу много, почти дюжина всякого важного люда городского.

— Что же вам не спится, господа, отчего меня отвлекаете от завтрака? — спрашивал он без грубости и даже вальяжно.

— Господин Эшбахт, мы бы не осмелились вас беспокоить, коли люди ваши не беспокоили бы нас, — начал самый старший из пришедших. — Все баржи от нашего берега отошли, ни единой самой утлой лодки у пирсов не осталось. Торговля встала.

— О, торговлишка у вас, говоришь, встала? — едва не ли соболезнующим тоном произносит генерал.

— А ещё ваши люди амбары разбирают наши, — добавляет другой горожанин.

— И заборы, они все заборы берут себе, что у нас на краю города были, — прибавляет третий.

Волков это знал и без них. Он сам на то давал добро. Зачем рубить, да пилить, да потом тащить деревья, если можно отличные брёвна брать, разбирая крепкие амбары. А добротные заборы растаскивать на доски. Но, признаться, тон этих господ и претензии их его удивили и даже повеселили:

— Вы, никак, жаловаться, господа горожане, пришли?

Он даже встал и засмеялся. А с ним над глупостью горожан стали смеяться и молодые господа, и старые офицеры. Господа горожане молчали, они и сами поняли всю неуместность своих претензий.

— А не ваши ли люди вчера недалеко отсюда стреляли в меня? — повышая тон, заговорил генерал. — Не ваши ли люди вчера убили моего солдата и ранили моего сержанта?

— Ну, то дело было военное, — промямлил один из пришедших.

Волков тут подлетает к нему, не смотри, что хром, и шипит дураку в лицо:

— Верно, говоришь, верно, то дело военное. И лагерь ваш дело военное. Для чего его строили? А? Для чего тут припасы готовили, для чего тут добрых людей собирали, как не для войны. А позволь спросить тебя, горожанина, с кем вы воевать собирались? А?

Никто из делегации ему не ответил. Только насупились все.

— Чего молчите, господа делегаты? Не хотите говорить, против кого силу собирали? Так я и без вас знаю… Собирались вы воевать против меня. И что же вы думали, что ваши люди на моей земле будут амбары мои беречь? Или торговлишку мою побоятся нарушать? Нет, людишки ваши известны всему свету своими зверствами, мало того, свирепостью и бесчестностью своей ещё и кичатся. Так отчего же мне с вами честным быть? Может, скажете?

И опять из горожан никто не ответил. Всё так же стоят, всё так же насупившись.

А кавалер, вроде как успокоившись, сел в своё кресло и продолжает уже без ярости:

— Три дня вам даю, чтобы собрали мне пятьдесят тысяч талеров Ребенрее или серебра по цене их. Иначе отдам ваш город на меч солдатам своим. И, уверяю вас, то вам во много дороже станет. Головешки лишь от вашего города останутся. Все товары заберу, а баб ваших всякий брать будет, а уж дочерей так и вовсе дозволю увозить к себе в землю и брать моим солдатам их в жёны, венчая их по нашему ритуалу.

Горожане молчали, теперь они смотрели на него уже с испугом.

«Соберут денежки, соберут. В маленьком Ламберге купчишки и то двадцать тысяч собрали, а уж для торгового Мелликона, где ярмарка, почитай, круглый год, пятьдесят тысяч не тяжки будут».

Делегация, кланяясь, ушла, а Роха, смеясь, говорил им вслед:

— Поглядите-ка на этих дураков, ещё жаловаться вздумали. Надо же, совсем эти бараны горные про войны на своей земле позабыли.

— Сразу видно, что тут чужие солдаты горожанам в диковинку, — соглашаясь с ним, посмеивался полковник Брюнхвальд.

Глава 17

Вотчина графская, домен дома Маленов, давно перерос из простых трёх сел в нечто похожее на город, но без стен, ратуши и мостовых.

Центром Мелендорфа был большой графский замок. Баронским не чета. Замок был не новый, но ещё вполне себе зубастый, такой, что и осаду перенести мог, и при штурме устоять. А вокруг замка в порядке и чистоте стояли домишки, фермы, церкви, сыроварни, кузни, таверны и постоялые дворы. Всего там было в достатке, оттого казна бережливых Маленов никогда пустой не бывала.

И вот в этой благословенной земле, недалеко от замка, у перекрёстка, стоял постоялый двор «У доброй купчихи», который слыл лучшим в округе. В ином месте Агнес останавливаться не хотела. Нажилась она у господина в поместье в отвратном кабаке, с неё хватит. И жила она в том поганом месте, потому как господин не желал её видеть в доме своём. Почему? Потому что, видите ли, обе бабы его брюхаты, словно она их беременностям повредить может. Или боялся, что она устроит там ему склоку. В общем, в доме своём он её не приютил.

И теперь дева сидела перед зеркалом в нижней рубахе, рассматривала лицо, которым теперь пользовалась, и говорила Сычу, который стоял в дверях:

— Ну, и что эта толстуха? Уговорил её прийти к тебе?

Фриц Ламме даже ёжился, так непривычно ему было говорить с благородной дамой, что сидит пред ним без платья, да ещё зная при этом, что эта дама не кто иная, как Агнес. Дама была молода, грудаста, волосы имела рыжие. Красива была. Не знай он наверняка, что в этой даме прячется хрупкая девица, которую он знает не первый год, так не поверил бы никогда. Ну, конечно, если дама не начала бы злиться. Эту злость, от которой стыла в венах кровь, он не спутал бы ни с какой другой. По этой лютости всегда можно было узнать девицу Агнес под любой её личиной.

Впрочем, непривычно — это было не совсем то слово. Скорее, ему было здесь не по себе, но господин велел помогать девице, вот он и помогал, как умел:

— Прачка Эмма? Мужа у неё нет, помер, что ли. Ну, говорила сначала, что у неё есть мужчина, потом я её пригласил выпить вина, как выпила, стала говорить, что у неё мужчина был… кажется, стражник какой-то. Не поймёшь их, баб, никогда… То есть, то был…В общем, я говорю ей, не желает ли она прогуляться вечерком, а она мяться стала, ни да, ни нет не говорит.

Агнес, не отрываясь от зеркала и пальчиками растирая кожу под глазами, спрашивает у него:

— А что, Сыч, не нравятся тебе жирные бабы?

— Да не очень, — признаётся Фриц Ламме. — Шибко вонючие они.

Агнес, вернее, та женщина, что сидит у зеркала, вдруг поворачивает к нему своё красивое лицо, зелёные глаза полны удивления:

— Они вонючие? Ты себя-то нюхал?

— К себе-то я уже принюхался, — поясняет Сыч.

А женщина смеётся:

— Ладно, не любишь толстух, так не люби, скажи лучше: придёт она к тебе или нет?

Сыч морщится, а потом говорит самоуверенно:

— Да куда она денется. Сказал ей, что буду ждать у речки, у мостушек, где они бельё полощут, как колокол к вечерне бить начнёт.

— Места там тихие? — спрашивает девушка.

— Тихие-тихие, — говорит Фриц Ламме, — тропинка да речка, вокруг речки по берегу лесок. Тихие места.

Он вздыхает, ему не очень всё это нравится.

— Чего сопишь-то? — вдруг резко спрашивает у него девушка.

— Я? Да я не… Я просто…

— Господин велел сделать дело, так делай, и не сопи, и не зевай. Велено тебе притащить какую-нибудь дуру из замка ко мне, так придумай, как это сделать. Вот и всё, что от тебя нужно, — Агнес говорит все эти слова так, что у Сыча мурашки по спине. Холод от неё идёт такой, что до костей пробирает, хотя на улице жара. «Как с ней только её челядь живёт? Этакое каждый день терпеть», — удивляется Сыч. И произносит вслух: — Да я разве против, приведу её к вам, к том лесочку, что у мостушек, будет она там к вечерне. Сегодня будет, — обещает он.

Агнес изображает на красивом лице выражение: ну-ну, посмотрим.

И вдруг спрашивает у него, уже тон поменяв на спокойный:

— А что, Сыч, скажешь, похожа я сейчас на рыжую бабу господина?

Фриц Ламме от такой перемены или от вопроса такого растерялся и ничего сказать ей не может, только таращится на красивую рыжую женщину и думает.

Не дождавшись ответа, она поворачивается к зеркалу, а ему делает небрежный знак рукой: убирайся, дурень. И тут же кричит:

— Ута, вели трактирщику обед подавать. Тут буду есть.

У неё ещё есть время, до вечернего богослужения ещё много времени. Можно не торопиться, тем более что до замка и до небольшой речки, на которой прачки замка полощут бельё, совсем недалеко.

Посыльные вскоре стали носить в её покои еду, расторопные. А Ута уже приносила еду ей. Трактирщик её очень ценил: ещё бы, она взяла лучшие покои, соглашаясь платить за комнаты и стол полталера в день. Деньги неслыханные для такой глуши. Всё-таки Мелендорф — это не Ланн.

Агнес села обедать, снова ругая повара и подлеца-трактирщика, который за такие деньги мог вино ей и получше давать. А поев, велела Уте готовить платье к вечеру. Сама же, скинув рубаху, открыла сундук и с удовольствием из бархатного мешочка достала свой стеклянный шар. Прижала к груди. Он был такой тёплый, как кот. Иногда ей казалось, что он даже урчит, ну или издаёт что-то похожее на урчание. В этот день шар был цвета жирного топлёного молока и почти непрозрачный. Красивый. Ей нужно было ещё кое-что узнать, всякие мелочи, что могли пригодиться в сегодняшнем деле, и она снова взлезала с шаром на кровать, улыбаясь в предвкушении.

Когда девушка открыла глаза, Ута, её большая служанка, стояла возле кровати, боясь потревожить госпожу.

— Что? — спросила Агнес.

— Трактирщик спрашивает, подавать ли ужин?

— Уже вечер? — приподнимаясь на кровати и глядя в окошко, спрашивала девушка.

— Скоро, — отвечала Ута.

— Пусть несут. Но есть не буду, одежду давай и скажи Игнатию, что со мной пойдёт.

— Угу, — кивает служанка и уходит.

Агнес быстро вскакивает с кровати, подбегает к окну. Так и есть, дело к вечеру пошло, скоро колокола бить начнут, звать людей к вечерне. Ну и ладно, зато выспалась. А то может статься, что ночью поспать не придётся.

Она стала одеваться. И одежды на этот раз надевала мало, платье заранее выбрала самое простое. Без лишних изысков, которое легко снять будет при надобности. Нижнюю рубаху надела одну, нижних юбок вообще не стала надевать.

Одевалась быстро, скорее по привычке ругая нерасторопную Уту. А когда была готова, встала перед зеркалом: хороша. Жаль, что никто её сегодняшней красоты не увидит.

— Ступай, — сказала она служанке, — Игнатию скажи, что выхожу уже, пусть к реке идёт. Я там на берегу буду.

Она надела перчатки — что за дама без перчаток. Нет, конечно же, не потому, что дамы без перчаток не ходят. Дело было в другом. Она открыла свой сундук и достала с самого низа тряпицу. Развернула её, и там, в чистой ткани, лежала склянка жёлтого стекла с чёрной крышкой. Совсем маленькая скляночка, на две капли, не больше.

Но в ней было варево такой силы, что о ней в мудрых книгах писали знающие люди: не бери отвар открытой рукой, даже если он в сосуде верном — ибо смерть.

Она не знала, получилось ли оно, когда закончила варить его. Варила она его первый раз. И чтобы испытать варево, одну из плошек, что использовала для конденсации, сполоснув водой, наполнила молоком и поставила в подвале. Утром следующего дня уже звала Уту, чтобы та собрала дохлых крыс. А было их, больших и малых, больше полудюжины. Зная крепкое крысиное здоровье, ей не приходилось сомневаться в силе зелья. Поэтому брала девушка жёлтую стекляшку только в перчатках. Сказано же: «не бери отвар открытой рукой, даже если он в сосуде верном — ибо смерть». Мудрые люди знали, о чём говорят.

Она завернула зелье в тряпицу и пошла из покоев вниз, на улицу.

День хоть и к вечеру, а так светло, солнце ещё и не думает садиться. Ей пришлось прилагать все свои умения, чтобы выскользнуть из трактира незамеченной. Получилось, ни разносчики еды внизу, ни возницы, ни дворовые холопы на подворье ей не кланялись. Значит, не приметили важную даму, что покинула трактир и быстрым шагом пошла по дороге от замка к захудалой речушке, что текла к истоку большой реки. Шла, стараясь скользить от тени к тени, чтобы глаз чей-нибудь её не заприметил. А то вдруг по улице госпожа пешая идёт, и одна. Сие странно. Девушка обернулась. Игнатий идёт за ней следом. Быстро идёт. Всё вокруг осматривает, её глазами ищет. Тоже не видит. Тогда Агнес остановилась, помахала ему рукой. Он только тут её увидал, прибавил шага, а она продолжила путь дальше. Так и прошла перекрёсток, что вёл к величественному графскому замку, конюх следовал за ней. Тут и колокола в графской часовне забили.

Красивый звон у них. Девушка даже остановилась. Вечерня. Сыч уже у мостушек, должно быть. Она прибавила шаг и, почувствовав сырой запах реки, свернула к ней.

И Сыч, и толстуха Эмма уже были там, стояли у воды, беседовали, прачка от комаров отмахивалась сломанной веткой. Только вот не очень походило это на свидание. Сыч был невесел. У него лицо такое, словно его вешать сейчас будут, а толстая прачка по скудости ума или от волнения этого не замечает. Щебечет ему что-то, щебечет, не останавливается.

Агнес проходит мимо, их с Сычом взгляды встречаются, она делает ему знак: за мной её веди. И идёт к деревьям, что поросли снизу кустами. Сыч вздыхает и нехотя что-то говорит толстухе. Та машет на него веткой, смеётся, прикрыв рот рукой. Он берёт её под локоть и ведёт от реки к кустам. А следом за ними уже и Игнатий спешит.

Толстуха по скучному лицу Фрица ничего не понимала, а как увидала в зарослях в десяти шагах впереди себя женщину, которой в таком месте и близко быть не должно, остановилась и сказала Сычу:

— Ой, люди тут, господин.

Сыч тоже остановился.

— Что встал? — окликнула его Агнес. — Сюда её веди.

— Что? Меня? Куда? Зачем? — удивлялась прачка.

А Фриц Ламме, морщась, как от кислого, уже взял её под локоть:

— Пошли, зовут нас.

— Куда? К чему? — теперь толстуха почувствовала неладное. — Зачем этой госпоже я?

— Не ерепенься, говорю.

— Куда? — захныкала Эмма и стала упираться. — Домой мне надобно, в замок, меня хозяин искать будет.

Но тут на помощь Сычу пришёл Игнатий, он схватил толстуху под другую руку, и они поволокли её к Агнес, бросили наземь. Тут баба и завыла:

— Ой, госпожа, что вам от меня надо?

— От тебя ничего, а вот платье мне твоё надобно, — отвечала девушка на удивление спокойно, — снимай платье.

— А я как же? — не торопилась снимать одежду толстуха.

— Снимай, — зашипела девушка так, что прачка сразу стала распускать передник, но при этом всё ещё ныла.

— А со мной как? А со мной что будет?

А Агнес сорвала с её головы чепец и ответила негромко:

— Ничего уже с тобой не будет.

Она стала примерять себе чепец прачки, надела и покривилась, туда бы две её головы влезло.

Толстуха тем временем, кинув свою огромную нижнюю рубаху в кучу одежды, сняла и нижнюю юбку, стояла уже совсем нагая. Всхлипывала:

— Госпожа, что теперь? Что теперь будете со мной делать?

Агнес рылась в её огромной одежде: ужасно всё большое. Она, конечно, беря в пример размеры своей служанки Уты, принимала вид крупной женщины, и у неё выходило, но даже Уте до этой толстухи было далеко. Агнес сомневалась, что сможет стать такой толстой. Но отступать было уже поздно.

Она, не стесняясь ни Сыча, ни Игнатия, стала раздеваться, а толстая дура, видя это, всё выла и выла:

— Госпожа, а со мной что? Со мной что?

Девушка, скинув себя почти всю одежду, обозлилась, крикнула зло:

— Сыч, долго я это слушать буду? Угомони её уже.

Фриц Ламме с видимой неохотой потянул из рукава свой короткий нож, а баба увидала это, заорала в горло и хотела бежать, хорошо, что Игнатий её схватил, рот ей пятернёй заткнул.

— Тихо ты, падла, тихо, — рычал бородатый конюх, крепко сжимая бьющуюся в его объятьях женщину.

— Дурак, — сквозь зубы шипела на Сыча Агнес, — тихо всё делать нужно. Ума, что ли, нет, убогий? Вон у него учись, — она указала на Игнатия.

А тот уже, повалив на землю толстуху и сидя у неё на спине, душил её верёвкой. Прачка только рот широко разевала, хватала руками землю, глаза выпучивала, а ничего уже сделать не могла, даже звука выдавить у неё не получалось. Лицо её уже посинело, не успел бы Сыч и до тридцати досчитать, как дело было конечно.

А Агнес, стоя абсолютно голой в лесу, перед двумя опасными мужиками и над трупом только что убитой женщины, ещё и командовала:

— Закопайте её. Чтобы не нашли.

— Я дело делал, — сказал конюх, пряча верёвку и головой мотая на Сыча, — пусть он копает.

— У меня и лопаты нет, — растерянно произнёс Фриц Ламме. Но так как он был человеком сообразительным, тут же добавил: — может, в реку её, река-то рядом.

— Камень привяжите, — сказала Агнес, разглядывая огромную нижнюю юбку, которую ей предстояло надеть. А потом ещё и добавила: — и чтобы тихо всё было.

Глава 18

Грязь и вонь. Очень неприятно надевать нестиранную нижнюю рубаху какой-то бабы, тем более что она при жизни была до безобразия жирна. Девушка, даже беря одежду, чувствовала влагу этой одежды и запах уже мёртвой бабы. Но Агнес даже не морщилась. Дело есть дело, она обещала господину, она придумала, как всё устроить, и, значит, наденет эти мерзкие влажные тряпки, в которых, без всякого преувеличения, легко поместились бы две Агнес.

Тем временем мужчины с трудом унесли, вернее уволокли, труп бабы к реке. И пока они не вернулись, Агнес оделась. Её нужно было собраться, она присела, как лягушка, замерла и стала глубоко дышать, стараясь вспомнить пухлое лицо бабы, её вислые щёки.

Она совершила оплошность, она забыла зеркало. Поэтому она не была уверена, что будет очень похожа на покойницу. Впрочем, она считала, что все толстухи на одно лицо. Она и голос по памяти сделала ниже, попробовала, как звучит. Девушка была удовлетворена, ей не нужно было зеркального сходства. Близились сумерки, а полутьма и тьма — это её время. Там, в темноте, она чувствовала себя, как рыба в воде. Когда Сыч и Игнатий вернулись от реки, она уже была почти готова. Сыч подивился тому, как дева преобразилась, — в первых признаках сумерек, в лесу, её было почти не отличить от прачки Эммы. Вот и дивился он молча, про себя. А Игнатий к таким перевоплощениям был привычен, он и бровью не повёл. Всякое видал.

— Ждите меня здесь, — сказала Агнес.

Взяла из своей одежды тряпицу со склянкой. Она и перчатки свои взяла, но тут же бросила их на одежду обратно. На распухшие руки прачки благородный предмет туалета ну никак не мог налезть. Придётся ей управляться с зельем аккуратно.

Агнес вышла из леса и пошла к замку, надо было поторопиться, солнце садилось всё ниже, скоро ворота замка запрут.

У ворот два стражника, конечно, они её знают, смотрят на неё, посмеиваются:

— Эй, Эмма, где гуляла?

Пока солнце не село, ей нужно быть настороже. Она не поднимает головы, не уверена, что похожа на толстуху так, как нужно, произносит уклончиво:

— Прошлась до реки малость. Ноги размяла.

— «Прошлась малость», — усатый стражник повторяет её слова с ехидством. Второй опять посмеивается. Они, кажется, что-то о ней знают, и чёрт с ними, девушка уже прошла мимо них, уже вошла во двор замка. Она видела этот двор, видела через лёгкую дымку, через своё стекло, она знала, куда идти. Прямо, конюшни, там сейчас почему-то суета. К чему бы, на ночь глядя, там люди? За конюшнями склады. Направо лестница на второй этаж. Там покои камерария господина Эбуса, ключника замка, начальника над всей прислугой и доверенного лица самого графа. У лестницы наказывают провинившихся. Удобное место, сам господин Эбус выходит иной раз на лестницу посмотреть, как палачи исполняют экзекуции, назначенные им. Порки здесь дело обычное.

Слева вход к кастеляну замка, к господину Ройсмаху, это как раз начальник Эммы, туда ей никак нельзя, там её очень хорошо все знают. У входа к кастеляну стоят бабы, они с интересом смотрят на Агнес, они знают Эмму.

— Эмма, ну что, пришёл твой ухажёр? — кричит одна из баб.

— Пришёл-пришёл, — отвечает девушка, не останавливаясь, и идёт мимо них.

— Пришёл? — кричит ей другая. — А чего же ты невесела? Не понравился, что ли?

Бабы смеются. Девушка отмалчивается: быстрее бы уже ночь.

Агнес деловито идёт к конюшням и складам. Проходя мимо, видит большую, круглую старую корзину. Как раз то, что нужно, она берёт её под мышку и сворачивает к кухням, она знает, что из кухонь есть лестница, что ведет прямо наверх, и к обеденным залам, и к опочивальне самого господина. Ей как раз туда. На кухнях повара и поварята работают. Она удивлена, ночь почти на дворе, а тут работы в самом разгаре.

— Эй!

Кажется, это кричат ей, она это знает, но совсем не волнуется. Девушка спокойна, поворачивается на крик.

Пред ней мужик в несвежей рубахе, волосатые руки, ноги без чулок, выглядит главным:

— Я у кастеляна просил салфетки и скатерти для малой сервировки принести, когда принесёте?

Агнес размышляет над ответом всего мгновение:

— Не знаю, — отвечает она и показывает мужику корзину, — мне велено бельё из покоев забрать.

Мужик смотрит на неё неодобрительно и говорит:

— И сколько раз вам нужно говорить, чтобы не ходили по нашей лестнице, у вас своя есть.

— Извините, господин, — отвечает Агнес, но сама, сделав книксен, всё-таки юркнула на лестницу, которая вела наверх.

И там чуть не столкнулась с молодым поваром, что бежал сверху с пустым подносом. Едва разошлись на узкой лестнице.

«Пир у них, что ли, или бал?», — размышляла девушка, поднимаясь выше и выше.

В обеденной зале голоса, звон бокалов, музыка, она заглянула в неё мельком. Да нет, на пир не похоже, десяток господ пьют вино, еды на столах мало. Она начинает подниматься ещё выше. В святая святых всякого замка, в личные покои хозяина. А там комнатушка для лакеев и поваров, столы с постельным бельём. То, что нужно, и как раз в этом месте…

— Эмма! — шипит за её спиной кто-то. Шипит зло и резко.

Она вздрагивает, оборачивается, перед ней какой-то господин, ну, не то чтобы господин, но какой-то важный, судя по одежде, человек.

— Ты что тут делаешь? — всё так же зло говорит ей человек.

— Бельё пришла забрать, — отвечает девушка и добавляет на удачу, — господин Ройсмах.

Она угадала, это её начальник, тут мало света, девушка почти не боится, что он почувствует неладное. А господин Ройсмах ругает её, стараясь не повышать голос:

— Дура, тебе, что, неизвестно, что бельё забирают поутру, а никак не на ночь глядя, убирайся отсюда, господа уже легли почивать, им завтра на заре на охоту. Прочь! Прочь отсюда, глупая корова!

Агнес со своей корзиной тут же кидается к лестнице, но вместо того, чтобы начать спускаться вниз, поднимается чуть выше, прижимается к стене и замирает. И через минуту слышит, как хлопает дверь, господин Ройсмах покинул комнатушку. Агнес бросает корзину и снова возвращается туда, откуда её только что прогнали. Там горит всего одна лампа, но девушке света хватает. Она ищет то, что ей нужно, и почти сразу находит. На двух отдельных столах лежат роскошные вещи. На одном — великолепное платье с тончайшими нижними рубахами, на другом — атласный синий колет, рубаха с кружевным воротником, панталоны, чулки. Там же стоят высокие, вычищенные до блеска сапоги для верховой езды. У неё нет сомнений, что это одежда графа и графини. Перчатки! Великолепные перчатки чёрной замши, расшитые серебром, конечно, принадлежат тому, кто мешает её господину. Она берёт одну из перчаток. Удивительно мягкая замша, тонкая, только вышивка делает эту вещь чуть-чуть грубее.

Она достаёт свою тряпицу. Теперь нужно быть аккуратной, это не шутка. Держа флакон через тряпку, через тряпку же она отворачивает крышечку. Раскрывает перчатку и наклоняет флакон.

Коричнево-жёлтая капля медленно выползает из маленькой ёмкости. И капает в черноту раскрытой перчатки. Девушка тут же кладёт перчатку на место. Во флаконе ещё одна капля. В книге сказано, что одной капли более чем достаточно, но она не хочет рисковать, вторая капля летит в сапог. Вот теперь всё. Агнес закрывает флакон. И начинает спускаться. Теперь она возвращается через обеденную залу. Из господ там всего два мужчины и одна женщина, да ещё музыкант, задумчиво тренькающий на лютне, ни один из них на неё даже не взглянул, когда она, подойдя к камину, кинула в золу тряпицу с флаконом и вышла из зала.

Людишки ещё суетились у конюшен, на заре охота, но больше во дворе замка никого не было, ночь ведь. Со стражниками у неё тоже хлопот не было. Он подошла к ним и сказала, ткнув одного пальцем в переносицу:

— Спи.

А второму сказала просто:

— Отопри мне ворота.

И тот молча подчинился. Так она вышла из замка. Уже вскоре она была в лесу, на том месте, где её ждали Сыч и Игнатий. Она быстро и с удовольствием скидывала в темноте мерзкую одежду мёртвой бабы. Принимала новый вид, надевала своё платье.

Её было хорошо и весело. Но прежде, чем слать письма господину, нужно было убедиться, что дело сделано. Нужно было пару-тройку дней подождать. И она незамеченной вернулась в свои покои в трактире, где, раздевшись, с удовольствием накинулась на остывший уже ужин, что ждал её в столовой. И после пошла спать; ей, конечно, не терпелось, но до утра граф одежду не наденет, так что она легла и спокойно заснула.

Глава 19

Для него не было ничего хуже, чем ждать. Уже горожане принесли требуемые деньги, ещё бы они не принесли. Четыре сундука, полные мешков с серебром. Кавалер сразу даже считать не стал, потом. А стал разговаривать с горожанами, как добрый отец говорит с любимыми чадами:

— Зла на вас у меня нет, коли честны вы, то и я честен с вами буду, скажите купцам всем, пусть открывают торговлю, пусть корабли пригоняют, товары везут, ни один из моих людей вашим гостям и местным честным людям зла не учинит.

Горожане вроде как кланялись и благодарили, но губы поджав и слова признательности произнося, как сквозь зубы. А Волков, их неприязнь видя, понимал их. Пришлось горожанам много серебра отдать, чего же им радоваться.

А лагерь уже оброс частоколом, ощетинился рогатками, отгородился рвом, став на вид орешком крепким, а Эберста и Пруффа всё ещё нужно было ждать. Сундуки с серебром он отправил на свою землю, в Эшбахт, оставив у себя в войсковой казне всего пять тысяч. А кроме серебра, ещё одна большая удача его ждала. Среди захваченных в лагере вещей нашлись две отличные, новые чугунные кулеврины. Пушки были длинные, свежего литья, и четыре бочонка ядер к ним. Пушки эти даже на вид были мощнее, злее, чем его кулеврины, и калибром чуть больше его кулеврин, вот только лежали они в телегах, а не на лафетах. Лафетов не было, видно, ещё не привезли горцы. Ничего, Пруфф приедет, придумает что-нибудь. Но ни деньги, ни новые пушки не отвлекали его надолго от ощущения, что время уходит, утекает, и каждый прошедший день, нет, не делает его слабее, но точно усиливает врага. Горцы через день, или через два, или через три переживут потерю лагеря, переживут и разгром отряда. Переживут и озлобятся, захотят отомстить, захотят отбить лагерь и станут собирать ещё больше людей, чем планировали по первости. Он уже на третий день не смог усидеть в лагере и поехал с разъездом на юг. Посмотреть дорогу, по которой собирался наступать.

Брюнхвальд и Роха его отговаривали: не дело первого офицера, вождя, в которого верят солдаты, таскаться в рекогносцировки. Разъезд запросто может налететь на врага, на засаду, кавалеристы к этому привычны, приучены сразу обращаться в бегство при малейшей опасности, генерал и его выезд могут и не сообразить, ввязаться в ненужную стычку. Но он всё равно ездил, потому что не мог сидеть в лагере, чувствуя, что время уходит, как вода сквозь пальцы. А тут ещё приходил к нему Кленк поговорить. И о чём же мог говорить ландскнехт, как не о серебре. Пришёл и начал издалека: мол, людишки его оскудели, хотят знать, можно ли пограбить городишко Мелликон. Городишко-то богат, сам мал, а ярмарка в нём большая. Вон какая пристань тут длинная. Волков ему сказал, что грабить здесь никого нельзя. Нельзя, собираясь идти в середину горской земли, оставлять в тылу взбешённые грабежом города. И сказал капитану, чтобы люди его были с местными ласковы. Тогда Кленк стал спрашивать: не причитается ли его людям серебра из тех сундуков, что привезли генералу горожане. На что Волков напомнил ландскнехту про законы воинские, которые гласили, что, помимо платы, солдатам принадлежит только то, что взято ими на меч. Например, всё имущество в лагере, включая хорошие пушки, которые Волков у солдат непременно выкупит. А те подарки, что горожане делают генералу, солдат не касаемы.

Кленк ушёл недовольный, а Волков, глядя ему вслед, думал о том, что не будь ландскнехты так жадны и своевольны, то не было бы солдат в мире лучше.

И сразу после Кленка — радость. Родственник его явился. Из его земли на этот берег переплыл, да не один. И был то не кто иной, как капитан Рене.

— Ваше приказание, господин генерал, исполнено. Люди до вашей земли доведены, померло и сбежало, а также поймано и повешено мною всего двадцать два человека. Передал всех людишек по списку, сдал я вашему управляющему Ёгану и новому человеку. Сама госпожа Ланге приезжала на мужичков смотреть, ласкова с ними была, детей так и вовсе кормить велела хорошо.

Волков встал и обнял родственника. Хоть часто он бывал недоволен им, но сейчас был ему благодарен. И за то, что довёл мужиков до его земли почти в сохранности, и за то, что привел с собой солдат из конвоя. Пусть далеко не всех, но семь десятков пехотинцев и восемнадцать кавалеристов были совсем не лишними после тех огромных потерь, что понёс кавалер при взятии лагеря горцев.

— Благодарен вам, дорогой родственник, — говорил генерал, выпуская капитана из объятий, — ну, садитесь, рассказывайте, как дошли, как госпожа Ланге себя чувствовала?

Небольшой пир спас его от изматывающего ожидания, но лишь на этот день, следующим утром он опять не удержался и поехал снова на юг. Он тщательно высматривал дорогу на Висликофен, вечерами, сидя с офицерами над картой, он ещё и ещё раз убеждался в важности этого города. Это был почти центр земли Брегген. Отличная точка для удара в любом направлении. Висликофен нужно было брать во что бы то ни стало. С этим были согласны все его офицеры.

Дождался. Сначала приехал с того берега Максимилиан с воспалённой, красной, грубо зашитой щекой. Раньше был красавцем белокурым и румяным, теперь уже стал похож на человека ремесла военного, на солдата, такого, как иные. Волков посмотрел на него и спросил:

— Готовы ли вы, прапорщик, здоровы ли, может, лечиться вам нужно?

— Брат Ипполит сказал, что зашили мне рану плохо, некрасиво, он бы сделал красивее, но ещё он сказал, что рана затянется, наказал мазью мазать, и всё.

Только поговорил генерал со знаменосцем, так прибежал человек и доложил, что идёт с востока баржа, Эберст со своими людьми.

Пока седлали коня, пока ехали, так Мильке уже привёл первую баржу к причалам Мелликона, стал выгружать людей, а за ней уже по реке другие идут. Волков благодарил Бога. А уже к свободным пирсам следующие баржи швартуются. Пришли наконец-то! Суета на причалах, что ещё вчера были пусты. Солдаты, лошади, порох и картечь в бочках. Пробираясь через толчею и суету, он видит офицеров.

Эберст, и Пруфф, и инженер Шуберт уже на берегу, глядят за выгрузкой своих частей. Он едва сдержался, чтобы не спрыгнуть с коня и не кинуться к ним с объятьями. Так был рад им. И при этом он ещё посмеивался над угрюмым видом горожан, что пришли посмотреть на прибывших врагов. От одних их кислых рож смеяться хотелось.

Не дожидаясь выгрузки всех людей, генерал тут же, чуть отойдя от суеты, собрал совет, позвав сюда, на берег реки, ещё Брюнхвальда, Роху, Кленка и фон Реддернауфа, Дорфуса.

К радости его, Эберст сообщил, что по дороге от Ланна до Лейденица набрал ещё солдат, почти восемьдесят пехотинцев, двадцать два арбалетчика, дюжину стрелков. Волков радовался. Рене привёл немного людей, Эберст ещё чуть-чуть насобирал, вот и почти покрылись его последние потери, что он понёс при взятии лагеря. Ещё Эберст сказал, что солдаты духом крепки стали после того, как капитан Мильке рассказал о его победах над горцами. И что дезертиров почти не было. Вот пока всё так шло, и нужно было начинать трудное дело и не тянуть с этим ни дня. И он говорил офицерам:

— Теперь ждать да отдыхать нет времени, уже завтра по всей их земле будет известно о вашем, господа, прибытии. Ума им много не понадобится, чтобы понять, что мы на берегу, в лагере, отсиживаться не будем. Они начнут готовиться. Станут города укреплять, людей, провиант собирать. Мы не добили их главные силы в лагере, они отошли в порядке, ещё они ждут райслауферов из других кантонов, деньги на них давно выделены, так что нам нужно опережать их всюду. Обед уже готовится, кормим людей и сразу выступаем. Нужно решить, какой гарнизон мы оставим в лагере, а вам, капитан Пруфф, нужно будет посмотреть пушки, что мы нашли. У них лафетов нет, может, что придумаете.

Сразу началось обсуждение, офицеры прибывшие начали стенать, дескать, солдаты устали, не спали всю ночь, надобно дать им передых. Но генерал был непреклонен:

— Выгружаемся и после обеда выходим. Капитан Пруфф, я вижу, вы привезли лошадей, отлично! Мы много коней и телег захватили, но и ваши лишними не будут, пойдём быстро, отставать тут нельзя, иначе убьют вас местные с радостью, так что подготовьте запасные сменные упряжки для орудий. Чтобы поспевать за пехотой, не отставая.

Так и стояли на причалах час без малого, всё говорили и говорили, у кавалера аж нога разболелась, половина людей выгрузилась, уже коней стали сводить с барж, пушки стаскивать, а они всё стояли и разговаривали, и разговаривали.

Так и хотели офицеры уговорить командира день сегодняшний провести в сборах. Даже Карл Брюнхвальд говорил, что выходить лучше подготовившись, собравшись и обдуманно, а не бежать впопыхах. Дело-то непростое, тяжёлый поход по земле врага и взятие города — это не шутка. Ещё говорили, что один день ничего не решит, но на всё это он отвечал им всем одно:

— Время, господа, не нам союзник, а врагу лучший друг. Часа лишнего не дам еретикам. Тянуть с выходом не будем, в быстроте наша сила, наша удача.

И на своём настоял. Он мог ошибиться в принятии решений. Мог, недавно ошибался, обидно ошибался. Но вот тут… Он буквально кожей чувствовал, как улетает время и улетая, на крыльях своих оно уносит и его удачу.

Офицеры наконец согласились выйти на юг земли Брегген после обеда. Выбрали роту. Худшая рота из полка Брюнхвальда — то третья рота капитана Фильсбибурга. Нет, его он точно не хотел оставлять в ключевой точке его тыла. Капитан был так себе офицер.

Решили оставить третью роту из полка Эберста. Командира этой роты капитана Неймана он знал не очень хорошо, но Эберст говорил, что человек этот твёрдый и неуступчивый и что для держания крепости характер у него надобный. Ему придали потрёпанную сотню, вернее, семь десятков арбалетчиков из полка Брюнхвальда. А с пушками вышло вот что. Увидав захваченные у горцев две кулеврины, капитан Пруфф сразу сказал:

— Хороши. Наши кулеврины против этих — дрянь. Чугун отличен, литьё свежее, раковин ни внутри, ни снаружи и близко нет. Запальные дыры аккуратны и удобно сделаны. Можно пороха класть не скупясь. Из наших я картечью стрелять опасался. Из этих стрелять не испугаюсь. Отличные пушки.

— Лафетов к ним нет, — говорил ему генерал.

— Пустое, — махал рукой артиллерист. — Нашикулеврины с лафетов сниму, эти поставлю, а наши… Тут оставим на стенах, короба пусть Нейман к ним сделает, из коробов, без лафетов, тоже можно стрелять. Оставим им пороха, ядер и канонира. Пусть капитан Нейман полдюжины людей из своих выдаст, вот ему и артиллерия своя будет.

Так и решили, жаль только, артиллеристы долго одни пушки с лафетов снимали, новые ставили, да и другие копались. В общем, сразу после обеда, до полудня, из лагеря вывести людей ему, конечно, не удалось, а вышли лишь к четырём часам дня. Но всё равно генерал был рад. Вышли и довольно бодро пошли по дороге на юг, на Висликофен, и уже на закате встали у деревни Киглиц у ручья, выставив со всех сторон крепкие пикеты. Палатки не ставили, еду не готовили, ели то, что брали с собой из лагеря, легли спать, не снимая доспеха. Волков так велел. Он волновался, боялся ночной атаки, почти не спал, изводил себя и других изводил. Все пикеты ночью сам проверил. А ещё зори не было, так он уже людей поднял и повёл дальше, всё в гору и в гору, на юг. Хоть дорога всё время шла в гору, его войско шло очень неплохо. Останавливалось, только когда артиллеристы просили привала, чтобы поменять одну упряжку коней на другую. Привалы были частые, пушки тяжелы, путь в гору, но три упряжки по шесть лошадей на каждое большое орудие значительно ускоряли ход.

— Идём так, как будто без обоза, — удовлетворённо говорил генерал своему первому помощнику.

— Долго из людей и лошадей жилы рвать не получится, — Карл Брюнхвальд сомневался.

— А нам долго и не нужно, — подбадривал его Волков, — Дорфус говорит, что мы уже сегодня после полудня будем у Висликофена.

— Дай Бог, — крестился полковник, — дай Бог.

До вечера было ещё далеко, когда на фоне неба появились стены и башни Висликофена. Фон Реддернауф подъехал и сказал:

— Противника поблизости нет… Если и есть, то в городе.

Город разросся строениями и вне стен. Ворота уже были заперты, а люди, особенно дети, бежали навстречу колонне войск с криками:

— Паписты идут! Эшбахт идёт!

«О, меня тут знают!».

Дети, одновременно и радостные, и перепуганные, глазели на колонны солдат. Бабы выбегали их ловить, хватали за руку, уводили прочь.

На пригорке, с которого было хорошо видно и город, и посады вокруг, собрались офицеры.

Стены города были невысоки, как и говорил Дорфус, башни рубленые квадраты, старый ров давно засыпался от дождей. Горожане и вправду страха не знали, на укрепления наплевав.

— А стены-то толстые, — сказал Эберст, оглядываясь.

— Толстые, но в трещинах, — отвечал ему капитан Дорфус, он указал рукой, — удобнейшая восточная стена. Вон на том холме можно поставить пушки.

— Верхушку надобно срезать, — сразу заявил капитан Пруфф. — Иначе пушки я там не поставлю.

— Инженер Шуберт, — произнёс Волков, — делайте как надобно капитану Пруффу. И как можно быстрее.

— Срежьте мне верхушку холма и постелите доски, чтобы мне при откате в земле не вязнуть. Тогда стрелять я быстрее буду, — начал сразу объяснять артиллерист, — а с восточного склона холма ещё и ступени прорубите, чтобы моим людям сподручнее было ядра и порох к орудиям подавать.

— Хорошо, я сейчас же начну, — обещал инженер.

— А я пока начну бить им по южным воротам, они самые большие, кажется, и место напротив ворот, за мостом, удобное, как раз для двух пушек, поставлю и выбью им пока ворота к чёртовой матери, — продолжал Пруфф. — Не могли бы вы мне, господин генерал, дать роту людей в прикрытие? Там посады вокруг, да ещё и на вылазку враг вдруг отважится.

Волков засомневался: нужно ли сие? Да, там действительно было удобное место для орудий, прямо напротив ворот, но это место также удобно и для вылазки из ворот как раз на артиллеристов. Ворота открой да старый подъёмный мост пройди, вот тебе и пушки, которые ворота ломают. Трофей. А если эти пушки потерять, так можно и возвращаться к реке, а после и на свой берег плыть — кампания окончена.

— Надобно ли это? — спросил он, ставя под сомнение слова Пруффа.

— Уж поверьте мне, господин генерал, — говорил капитан Пруфф с привычным для него апломбом, — я дважды осаждал города, дважды сам в осадах сидел, ещё раз осаду сбивал. Ничего того, что не надобно, я делать не буду. Разобью им двери ещё до ночи, они кинутся сюда их латать, всю ночь провозятся, а стену укреплять, которую я поутру начну бить, им времени не останется. Главное, чтобы вылазку их не прозевать, посему я и прошу у вас роту людей.

Ну не спорить же с ним, ещё надуется опять, обидится. Волков согласился:

— Полковник Эберст, дайте господину капитану первую вашу роту, а вы, майор Роха, дайте ему роту стрелков. Аркебузиров.

Роха и Эберст обещали тут же всё сделать, а капитан Пруфф, довольный, кланялся генералу и тут же отъехал к своим людям. Начинать с ними ломать ворота.

— Господа…, — продолжил генерал.

Все слушали его внимательно. Волков указал рукой на юг:

— Перекрёсток и южная дорога — ваши, полковник Брюнхвальд; здраво рассуждая, ждать удара врага нам в первую очередь с юга. Так что будьте тщательны, полковник. Палисады, контрпалисады, ров, рогатки, огороженные заставы, тайные пикеты, всё, как по военному искусству должно быть, пусть так будет.

— Не волнуйтесь, генерал, — заверил его Карл Брюнхвальд. — Всё будет как должно.

— Полковник Эберст, — продолжал Волков, — вам дорога и ворота западные. Направление сие тоже опасное, майор фон Реддернауф обеспечит нас дозорами и разъездами, но и вы будьте бдительны.

— Буду, господин генерал, — отвечал Эберст.

— Капитан Кленк, вам дорога, по которой мы пришли, и ворота северные, там же будет наш главный лагерь, обоз и стойла для кавалеристов, и стрелки тоже будут там. Ставьте лагерь по всем правилам.

— Сейчас же и начну, — обещал капитан Кленк.

Глава 20

Кавалер не мог сидеть на месте спокойно. Казалось бы, что нужно-то тебе, чего неймётся, Кленк и Роха ставят лагерь, ужин варится, дороги, ведущие к городу, запираются палисадами. Офицеры его не новички, и Брюнхвальд, и Эберст, и Пруфф на войнах седыми стали. Люди инженера Шуберта уже облепили холм, что был у восточной стены, фон Реддернауф отправляет разъезды во все концы. Время отдохнуть, ногу не бередить, она и так ноет после марша, поесть, может даже поспать, ведь не спал толком со вчерашнего дня. А генерал не может. Ему на месте не сидится.

Сидя на телеге у разложенной на мешках карте, он спрашивал у капитана Дорфуса:

— Если город будут деблокировать, откуда нанесут удар?

В том, что горцы попытаются это сделать, у него сомнений не было, он-то на их месте уж точно попытался бы, даже не имея больших сил. Дорфус тоже смотрел на карту:

— Ну уж не с севера.

Это и так было ясно. Оттуда они пришли, там силы горцам не собрать.

— На западе крупных городов нет: горы, деревни и граница, — продолжал капитан. — Думаю, если и придут, то либо с востока, либо с юга; скорее всего, с юга, в Мюлибахе войско соберут и оттуда пойдут.

Да, генерал и сам так думал.

— Сходите к капитану Пруффу, — заговорил он после минутного размышления, — кулеврины ему для пробития стен не понадобятся, пусть отправит их с канонирами на южный перекрёсток к полковнику Брюнхвальду.

— Да, генерал, — ответил капитан Дорфус, забрал карту и ушёл.

А он полез в седло и, уже усевшись, крикнул денщику:

— Гюнтер, есть что из еды у тебя?

Гюнтер нашёл. Даже к поварам бегать не пришлось. Принёс кусок ещё не чёрствого хлеба с подсохшим куском сыра, передал господину, и тот по въевшейся в него с юных лет солдатской привычке стал есть это прямо на ходу, в седле. Сначала поехал на западную дорогу к Эберсту. Ну, конечно же, неправильно его офицеры наметили палисады. Не удержался, полез советовать. Напомнил, что не только дорогу из города надо блокировать, но и дорогу к городу, то есть ещё и контрпалисад нужно ставить. А места под него офицеры не наметили. Те соглашались, обещали исправить. При этом он поймал на себе недовольный взгляд полковника Эберста. Кавалер его понимал, не дело генерала заниматься заборами. Дело генерала вести людей. А если генерал ездит и раздаёт советы ротмистрам, так значит, он, скорее всего, волнуется. А людишки, особенно нижние чины, отлично чувствуют, когда старшие волнуются, и начинают волноваться сами. А солдатам волноваться нельзя ни при каких обстоятельствах. А посему генерал должен быть спокоен и строг и во всякие мелочи, типа заборов, не лезть. С этим и ротмистры с капитанами разберутся.

И, поняв это, генерал уехал. Но не в лагерь, где ему уже разбили шатёр, а на южную дорогу, к полковнику Брюнхвальду. А тот ему без обиняков и говорит:

— Вы, господин генерал, напрасно не отдыхаете. Надобно вам вина выпить да поспать. А тут я и сам управлюсь, волноваться вам не о чем, уж поверьте.

— Я просто хотел узнать, прислал ли вам Пруфф кулеврины, — говорил Волков.

— Кулеврины мне тут будут очень кстати, — обрадовался полковник, — но пока артиллерист мне их не прислал. Уже знаю, куда их поставить, так что жду.

Он думал уже в лагерь поехать, а тут как раз гулко бахнула первый раз пушка. Он уже по звуку знал, что это била не картауна, а новое, недавно купленное орудие. Генерал обрадовался. А вот и дело, что оторвёт его от волнений, переживаний и никому не нужной суеты. Волков поскакал к городу, и все молодые господа ехали за ним, им тоже было интересно посмотреть, как ядра разбивают городские ворота.

Вокруг города селились те, кому за стенами купить дом денег не хватало. Особенно много было посадов вдоль южной дороги, по которой и ехал сейчас генерал. Люди выходили из домов, из лавок, кругом дела были, ещё вчера в лавках торговля шла, а тут раз — и война, враг пришёл, из пушек по городу палит. По дороге настоящие кавалеры ездят, с гербами неведомыми и знамёнами. Вот люди и выходили из домов, таращились на выезд генерала. По уму, так надобно было сжечь все посады вокруг города, а людишек разогнать, как и полагается делать при осаде, согласно ремеслу воинскому. Но он не хотел обозлять горожан и посадский люд. К чему плодить лишних врагов и людскую злобу? Так и доехал он до места, где прямо посреди улицы стояли пушки. Тут же были пехотинцы, телеги с ядрами, с порохом. На одной из телег стоял капитан Пруфф.

— Вельдбеккер! Давай уже, не жди приказа, стреляй по готовности! — кричал он.

— Да, господин капитан! — кричал ему какой-то канонир, которого Волков ещё не знал. — Пали, ребята!

Один из канониров поднёс к запальному отверстию палку со скрученными вместе несколькими обычными тлеющими фитилями. Картауна так рявкнула, что кони под кавалером и молодыми господами заволновались, заходили, стали подскакивать, чуть подбрасывая вверх передние ноги, верный признак того, что могут и на дыбы подняться. Перепугались коняги.

А Волков видел, как ядро врезалось не в ворота, а правее, в стену башни, выбив из неё брызгами обломки старого кирпича.

— Дурак ты, Вельдбеккер, — снова кричит Пруфф, — ядро и два с половиной совка пороха кинул впустую! Как ты собираешься стрелять в движущиеся баталии, если ты в стоячие ворота попасть не можешь? Перережут нас горцы, всех перережут с такой твоей стрельбой.

— Извините, господин, — отвечает крепкий и бородатый канонир, — ещё не пристрелялся, не обвык.

— Не обвык он, — говорит Пруфф недовольно и тут видит генерала, начинает слезать с телеги.

— Господин генерал, мы уже начали, — капитан кланяется Волкову. Подходит ближе и аккуратно намекает, что генералу тут не место. — Господин генерал, здесь опасно.

— Что, враг стреляет с башен? — спрашивает кавалер.

— Что? Враг? — Пруфф поворачивается и смотрит на башни. — Да нет же, сии башни к артиллерии не приспособлены из-за зубцов, их строили, когда пушки ещё были не в ходу, как сейчас, — капитан на секунду замолкает. — Просто пороха для кидания ядра приходиться класть много, по два с половиной, а то и по три совка. Пушка может не выдержать, хоть и не старая ещё. В общем, тут опасно.

А Волкову уже поднадоело, что офицеры его отовсюду выпроваживают, он и говорит артиллеристу довольно твёрдо:

— Ничего, ремесло воинское само по себе опасно, мне не впервой, так что побуду тут. Посмотреть хочу, как вы ворота бьёте.

Пруфф вздыхает и разводит руками: ну, как вам будет угодно, я, мол, вас предупредил.

Генерал спешивается, находит себе место, где можно вытянуть ногу и откуда ему будут видны ворота. Усаживается. К этому времени уже заряжена новая его пушка. Лаутшланг готов, и форвардер криком сообщает о том капитану.

— Ну так запаливай, запаливай, говорил же, не ждите приказа, палите сами, — кричит Пруфф, снова залезая на телегу.

Лаутшланг бьёт басовитее, чем картауна. Ахнуло так ахнуло. Крупное ядро летит медленно, его даже видно. Чуть не долетев до ворот, оно со звонким щелчком чиркает о мостовую, что уложена перед воротами, и отскочив от неё, пробивает внизу одной из створок ворот аккуратную дыру.

«Выше надо брать».

Волков поворачивается поглядеть на Пруффа, а тот молчит, капитан знает, что канонир всё видел и сам, так что без окрика исправится.

Следующая готова стрелять картауна. Но не стреляет.

— Какого дьявола ты тянешь, Вельдбеккер?! — кричит Пруфф. — Пали уже, или ты ждёшь, пока солнце сядет?

— Сейчас, господин капитан, — кричит канонир, — не хочу опять промазать.

Сидит и сидит у пушки, все уже смотрят на него, а он всё копается. Волков уже начинает на него злиться: да сколько же можно?! Наконец канонир отходит от орудия и орёт:

— Запаливай.

Тут же к орудию подбегает артиллерист с длинной палкой, на конце которой тлеют фитили.

«Бахх»… Коротко и зло бьёт орудие, откатываясь назад. Много дыма, его клубы ветром доносятся и до генерала.

Ворота, как все стены, как и все башни города, были стары. Некогда они были необычайно крепки. Дуб, оббитый толстой железной полосой, готов был встретить любого врага лет сто пятьдесят назад. Любого врага сдержало бы прочное дерево, но не пушечное ядро. Ядро из картауны, разогнанное в длинном стволе двойной порцией пороха, ударило точно в стык створок. Прямо в железные края обеих половинок ворот. И ударило так, что одна из полос погнулась, а вторая так и вовсе отлетела от створки и с железным грохотом упала на мостовую перед воротами.

«Отлично! Не зря этот Вельдбеккер так долго целился».

— Ладно, неплохо, Вельдбеккер, неплохо! — кричит капитан Пруфф. — Продолжайте, ребята, продолжайте!

Волков ещё посидел, поглядел, как почти без промаха артиллеристы укладывают одно ядро за другим в старые городские ворота, и потом всё-таки уехал оттуда, чтобы не мешать людям работать.

Пообедал или, вернее, уже поужинал, посмотрел, как Роха и Кленк ставят лагерь. Он бы делал по-другому. И снова поехал объезжать окрестности, первым делом заехав на холм к инженеру Шуберту.

Несмотря на вечер, все везде работали, все трудились. Ни понукать, ни вдохновлять никого было не нужно. Офицеры объяснили всё нижним чинам, те понимали, что всё, что строится вокруг города, то для сохранения их же жизней, и не отлынивали. А пушки всё били и били по воротам. И этот звук успокаивал всех, кто его слышал, ну, разумеется, за исключением осаждённых.

Волков почти не спал, не мог от себя отогнать мысли. Вернее, вопросы. А вопросы были просты: откуда придут силы, что попытаются деблокировать город? Сколько при том будет людей? И когда это случится? Три извечных вопроса войны, над которыми всякий, кто хоть раз брал на себя смелость вести в бой людей, ломал голову. Три главных вопроса: Где? Сколько? Когда?

В общем, спал он урывками и встал ещё до зари, чтобы поговорить с возвращавшимися из разъездов кавалеристами.

Среди ландскнехтов нашлись охотники, который пошли ночью посмотреть, что там с воротами, хорошо ли побиты. Вернулись и рассказали офицерам:

— Двери разбиты в щепки, держатся на честном слове. И горожане их при этом не ремонтируют, и вообще ничего за дверьми не слышно. Словно спят, сволочи. А ещё эти дураки раньше времени опустили решётку. И поэтому ядра, пробивая ворота, ещё и всю решётку им переломали.

— И никаких ремонтных работ они не ведут? — удивлялся Эберст.

— Ни единого звука слышно не было, ни огонька не видно, — отвечали лазутчики.

— Хм, — хмыкнул полковник Брюнхвальд, — «коридор» нам готовят. Думают, что мы ворота добьём и через них в город пойдём.

«Да, скорее всего, так и есть. „Коридор“, „крысиный тупик“, „каменный мешок“ — названия разные, суть одна: бойня для вошедших, и горожане наверняка уже это приготовили».

Волков бывал в таком коридоре однажды. Тогда свою гвардию в пролом стены вёл сам молодой герцог да Приньи. Повёл сам, чтобы перед сиятельными своими дружками удалью своей похвастать. Больших потерь, чем в тот день, гвардия герцогов де Приньи вряд ли когда несла.

— Да, — согласился генерал, — надобно пушки перенести на холм и начинать бить стену, делать большой проём. В «коридор» через ворота я людей не поведу. Инженер Шуберт, вы подготовили позиции для артиллерии?

— Почти всё готово, — отвечал инженер. — Вырублю только ступени, как солнце встанет.

А тут Пруфф и говорит:

— Дозвольте вам возразить, господа офицеры, и вам, господин генерал.

Все молча уставились на артиллериста, ожидая, что он скажет, и тот заговорил:

— А я предлагаю добить ворота до конца и войти в город. Да, я знаю, что такое «каменный мешок», но раз мы о нём знаем, то и неожиданностью он для нас не будет. Возьмём с собой фашины, доски от арбалетных болтов и потихоньку войдём в город, посмотрим, что да как, и если они нам подготовили засаду, так просто подожжём фашины, устроим в городе пожар, сушь вон какая стоит, подожжём, что сможем, да отойдём.

— А бывали ли вы в таких «мешках», дорогой капитан? — поинтересовался полковник Эберст. И поинтересовался с едва заметной издёвочкой.

— Нет, — отвечал артиллерист, — но я такие «мешки» сам устраивал, — и тут же едко добавил, глядя на полковника: — А если среди пехотных офицеров храбрецов не найдётся, так я сам в ворота готов штурмовую колонну повести.

Чтобы прервать дискуссию в подобном тоне, Волков говорит:

— Инженер Шуберт, пока ступени не рубите, подготовьте штук сто фашин и щиты из досок, полсотни будет довольно. Может статься, что всё это к полудню и понадобится.

Уж никто бы не сказал, что капитан Пруфф душка или, к примеру, приятный человек, но то, что он твёрд, как и положено офицеру, и что опытен, тут ни у кого сомнений никогда не возникало. Волков и на секунду не усомнился в том, что если надобность возникнет, то артиллерист станет во главе штурмовой колонны. Другое дело, сможет ли он равноценно заменить офицера-пехотинца? Но встать впереди, под знамя, он точно не испугается.

— Хорошо, капитан, будь по-вашему, — сказал генерал, — если до полудня доломаете ворота, решим, кому пойти в город.

Пруфф, как и всякий самолюбивый человек, всегда радовался, когда выходило по его. И сейчас, кланяясь генералу, он улыбался. А Волков с едва сдерживаемым волнением думал о том, что колонну поведёт сам. Да, сам. Ведь ничто его сейчас так не истязало, как вынужденное генеральское безделие. А ещё он находил оправдание себе в том, что у него ещё и лучший в армии доспех. Как в таком доспехе отсиживаться в шатрах? Он уже был готов идти.

«Быстрее бы Пруфф управился с воротами».

Единственное, о чём он теперь думал, так это о том, что сказать офицерам, когда они его начнут отговаривать.

Глава 21

Не зря он выматывал кавалеристов разъездами. Ни коням, ни людям покоя не давал. Знал, что люди устают, что коней мордуют, что злятся на него, что в какой час ни возьми, а половина его кавалерии, в седле, объезжала округу. И в этом он никакого снисхождения не знал. Требовал, чтобы всё вокруг было изведано.

Хватило ему мужицкой засады у реки.

Только-только чуть посветлело после ночи, ещё туман не развеялся, ещё роса не сошла, едва бахнула первая пушка по воротам, он едва завтракать сел, а к нему пришёл Румениге и сказал:

— Кавалерист привёл молодца какого-то. Говорит, поймали его, когда он в город пробирался.

Гюнтер принёс от повара супную чашку из толстой глины, горячую и полную кофе, сливки и масло на стол ставил, сахар. Хлеб резал. А Волков про свой кофе тут же забыл:

— А ну давай его сюда.

Уставший кавалерийский ротмистр привёл молодого парня лет семнадцати с разбитой мордой, в одежде невоенной, хорошей, но грязной, и со скрученными за спиной руками.

— В город пробирался, — говорит ротмистр, — к концу ночи пройти хотел, мы за ним поехали, а он вскачь в лес, у нас кони за ночь устали, а он на свежем был, думали, уйдёт, а он на ветку налетел да свалился. Как брали его, так за железо, подлец, хватался.

— Ну, — говорит Волков, — зачем пробирался в город?

— Никуда я не пробирался, — бурчит молодец, а сам глаза отворачивает.

Волков ни секунды не сомневался, что это гонец.

— Бумаг при нём не было?

— Нет, господин генерал, — отвечает ротмистр.

— Калите железо, жгите его до тех пор, пока всё не скажет или не помрёт, — распорядился кавалер, принимаясь за свой кофе, пока не остыл.

Ротмистр кивнул и поволок молодца прочь. Но генерал не успел завершить завтрак, уже пришли к нему Брюнхвальд, Эберст, Дорфус. Они тоже прознали, что поймали человека, что в город пробирался, и говорили с ним о делах, а офицер вернулся и привёл лазутчика.

— Всё сказал, кулаками вразумился, и пытать железом не пришлось, — сказал ротмистр. Он дал кулаком молодцу по затылку. — Ну, говори генералу, что мне говорил.

— В город я пробирался, — сказал молодой человек весьма печально.

— Кто велел? — сразу спросил Эберст.

— Полковник Майфельд, — сразу ответил лазутчик. — Сказал в город ехать к коменданту Велерингу.

— И что ты должен был сказать коменданту?

— Чтобы держали город десять дней. Что через десять дней он вернётся с людьми.

— Вернётся? Откуда? — спросил генерал.

— Из Бёльденгена. Полковник идёт туда собирать людей из окрестных мест.

Дорфус сразу стал разворачивать карту на столе у генерала, тот даже помогал ему, составляя посуду на край стола.

— Бёльденген, Бёльденген, — повторял капитан, разглядывая карту. — Значит, на западе. У самой границы с Эйпенцелем, у Юнг-Хольцкого перевала. Почему там, почему не в Мюлибахе собирают людей?

— Полковник этот ждёт райслауферов из соседнего кантона, — вспомнил Волков письмо купца Гевельдаса. — Тысяча четыреста человек их будет.

— Именно, — воскликнул Дорфус. Он поднял глаза на лазутчика. — А ну говори, мерзавец, сколько наёмников ждёт твой полковник?

— Откуда же мне такое знать, — нехотя говорит молодой человек, — знаю, что будут не все, меньше их будет. Говорили, что всего девять сотен придёт.

— А сколько уже собрал полковник? — снова спросил Эберст.

— Пока две сотни людей пришли, — отвечал молодой человек.

Офицеры стали расспрашивать его дальше, но больше он ничего ценного уже не говорил. Скорее всего, и вправду не знал. Наконец генерал махнул рукой: уводите.

— А как с ним быть? — спросил ротмистр.

— Думал, вы знаете, — отвечал генерал и знаком показал на шею: повесить негодяя. И пока ротмистр не ушёл, произнёс: — Ротмистр, вам и людям вашим двадцать талеров.

Офицер молча поклонился, но было видно, что он доволен суммой, после поволок начавшего было рыдать и клянчить пощаду лазутчика от офицеров прочь.

Теперь ему и не было нужды объяснять офицерам, что нужно торопиться.

— Либо берём город за пять дней, либо придётся выдвигаться, оставляя город у себя в тылу, и давать полевое сражение этому полковнику, — сказал Брюнхвальд.

— Боюсь, что полковник тот будет не один, думаю, что они и на юге, в Мюлибахе, собирают людей, — добавил капитан Дорфус.

— Надо брать город, нужен штурм, раз ворота уже разбиты, — произнёс полковник Эберст задумчиво. — Иначе придётся отходить к обратно к реке.

«Вот и славно, что вы это понимаете».

— Господа, — начал Волков, — прошу вас, соберите в ротах охотников, первым делом доппельзольдеров и стариков, мне надо будет триста человек в первой колонне, а во второй уже пойдёте вы, господа, с тысячею человек.

— Вам надо будет? — удивлённо или даже с негодованием спросил капитан Дорфус. — Господин генерал, неужто сам вы намереваетесь идти в пролом в первой колонне?

При этом он обвёл взглядом других офицеров, ища у них поддержки. Но полковники Брюнхвальд и Эберст молчали, они уже согласны были с решением генерала.

— От Рохи я возьму сто человек аркебузиров, и полсотни ваших, Эберст, арбалетчиков, — продолжал генерал, и не подумав отвечать капитану. — Прошу вас, господа, идите в полки и отберите людей для первой колонны.

На этом завтрак и быстрый утренний совет были закончены. Он пошёл к коню, а Дорфус, в дерзости своей не умерен, шёл рядом и учил генерала:

— Не должно первому офицеру идти в самое опасное место. Разве можно рисковать вами в земле, где каждый человек нам враг.

— Должно, — сухо отвечал кавалер зарвавшемуся молодому офицеру. — Иногда нужно первому офицеру под знаменем становиться в первую линию.

— Иногда, господин генерал, иногда, когда выхода другого нет, когда решается всё в битве.

— Сейчас именно всё и решается, капитан, вся кампания наша, может так статься, сегодня в этом проломе и решится.

Дорфус ещё что-то говорил ему, но кавалер уже садился на коня и не слушал капитана.

Покинув лагерь, что перекрывал северную дорогу к северным воротам города, он поехал на юг, туда, где били и били тяжёлые пушки.

Пруфф на этот раз не стоял на телеге, а раздобыл где-то кресло.

Генерал был удивлён, одна створка двери уже рухнула на землю, а другая криво висела на железе, вся разбитая в щепки. За нею виднелась и переломанная решётка, она тоже почти лежала на земле.

— Так что, можно уже и заходить? — спросил Волков.

— Хочу вон ту створку наземь скинуть, иначе затруднит проход колонны, — отвечал Пруфф.

— Добивайте, пойду надену весь доспех, и уже начнём строиться, — Волкову не терпелось начать дело. Аж кулаки сами сжимались.

Тут оба офицера развернулись на крик:

— Где генерал?

Из-за домов выехал всадник, а пехотинец из охраны батареи показывал ему на офицеров. Всадник увидал Волкова и чуть ли не галопом поскакал к нему.

— Говори, — жёстко, беду ожидая, произнёс генерал, когда всадник подъехал к нему.

— Господин, парламентёры в лагерь приехали.

— Кто? — не понял слышавший это Пруфф.

— Какие парламентёры? — также не понимал генерал.

— Из города, с ветками пришли, с барабанщиком. Вас спрашивают, их пока майор Роха принимает.

— Продолжайте стрелять, Пруфф, — кинул он капитану, уже разворачивая коня.

Сказал и поскакал со своим выездом в лагерь.

С барабанщиком пришёл офицер с двумя сержантами. Один из сержантов держал знамя с городским гербом. Офицер кланялся:

— Господин бургомистр спрашивает, согласится ли господин Эшбахт принять его.

— Кавалер Эшбахт, — резко поправил парламентёра Максимилиан, — лучше вам обращаться к монсеньору кавалер Фолькоф фон Эшбахт.

Парламентёр поклонился ещё раз:

— Соблаговолит ли кавалер Фолькоф фон Эшбахт принять бургомистра свободного города Висликофена господина Фабельмана?

— Что хочет бургомистр? — спросил Волков.

— Бургомистр желает поговорить об условиях откупа от осады, — отвечал ему офицер.

— Откупа? — Волков даже засмеялся. — Через час ждите штурма, если отобьётесь, поговорим об откупе.

— Так вы не желаете получать выгоду? — удивился парламентёр.

— Я возьму ваш город и получу всё, — резко заговорил генерал уже без всяких усмешек. — Если надумает, так пусть бургомистр приедет говорить о капитуляции. Больше говорить мне с ним не о чем.

— Я передам бургомистру, — сказал офицер.

— Я жду час, — повторил кавалер. — Только час.

Фейлинг и Гюнтер помогли ему надеть весь доспех, кроме шлема, Максимилиан разворачивал и смотрел знамя, молодые господа тоже все были уже облачены, уже готовы, предвкушая бой. Стрелки, которых Волков намеревался взять с собой на штурм в первой колонне, уже вышли из лагеря и пошли к южным воротам.

Но тут над башней северных ворот появился трубач, и ворота раскрылись. И из них стали выходить люди, не менее дюжины, а среди них, под знаменем города, на муле, которого вели под уздцы два солдата, ехал человек.

— Не иначе как сам бургомистр едет, — удивлялся Роха.

— Неужели капитулировать надумали? — также удивлялся капитан Кленк. Он тоже был при доспехе, его люди должны были идти в пролом сразу за отрядом Волкова.

Генерал не хотел торопиться, он очень надеялся, что так и есть, что это делегация едет говорить о почётной капитуляции. Но не хотел делать преждевременных выводов. Он ждал, пока горожане подойдут. Только бросил капитану:

— Кленк, распорядитесь впустить их в лагерь.

Старый и полнокровный человек, бургомистр Фабельман принял безропотно все его требования. Он стоял перед сидящим генералом, опираясь на палку. И тот не думал предлагать ему сесть. Бургомистр потел в своей старомодной и большой шубе, его лицо, от полнокровия изрезанное сетью мелких сосудов, было почти что синим и мокрым от пота. Он ненавидел генерала и едва скрывал это, но после каждой фразы врага лишь устало кивал.

— Цитадель отдадите под гарнизон мой.

— Как вам будет угодно, генерал, — отвечал господин Фабельман.

— Приворотные башни отдадите моим людям под охрану. И городской арсенал весь беру себе.

— Да, конечно…, — бургомистр кивал головой.

— Гарнизон мой, четыреста человек, обещаете кормить, как своих солдат кормили, а офицерам еду подавать офицерскую, и всё от казны города.

— Да, генерал, — отвечал старик.

— Деньги…, — он сделал паузу. — Ну, коли сами пришли с честью, то лишнего просить у вас не буду… Четыре тысячи гульденов.

— Что ж, воля ваша, — нехотя произнёс бургомистр.

— И ещё, — генерал опять сделал паузу, — хоть в сеньоры я вам не набиваюсь, но над башнями и над городом флаги будут висеть мои.

Тут старый бургомистр встрепенулся. Глаза раньше держал вниз, а тут уставился зло на кавалера, палку своими стариковскими белыми пальцами перехватил. Волков уже думал, что сейчас перечить начнёт. Но нет, сдержался старик:

— Ваша воля.

— Да, то воля моя, воля победителя, — твёрдо продолжал генерал, — а жителям скажите, что спасли их от моих людей, если бы не приехали сейчас ко мне, так был бы вам в городе грабёж, а женщинам вашим бесчестье. Деньги… Даю вам срок три дня, чтобы золото собрать. А полкам моим пусть ворота отопрут прямо сейчас.

Бургомистр кланялся, всё это ему не нравилось, но старик понимал, что генерал прав, золото и позор уберегли город от беды страшной.

А генерал понимал, что у города нет сил отбить его штурм. Теперь он чуть-чуть успокоился.

— Капитан Кленк, — позвал он.

— Да, генерал, — отзывался тот.

— Бургомистр господин Фабельман сейчас прикажет отворить ворота, баталия ваша пусть идёт в город, возьмите цитадель, арсенал, все городские ворота под охрану.

— Будет исполнено, — отвечал ландскнехт, сразу поворачиваясь, чтобы уйти.

— Капитан Кленк, — снова окликнул его генерал. И когда бургомистр стал удаляться, добавил негромко: — Под страхом смерти запретите людям обижать горожан.

— Да, конечно, — отвечал Кленк.

«С этими разбойниками иначе нельзя, с них станется».

Глава 22

«Удача», — сказал бы кто-то. И, может, был бы прав, и кавалер с ним согласился бы. «Длань Господня», — сказал бы кто-то другой, и кавалер изо всех сил сказанное поддержал бы. Но сам он думал о том, что вовремя пришёл к городу. Его появление было явно неожиданным для врагов. А бесконечные и даже ночные разъезды, за которые его проклинали кавалеристы, теперь обернулись поимкой лазутчика полковника Майфельда. Другой опять сказал бы: «Везение». Но умный бы ответил: «Помилуй Бог: удача, везение, Длань Господня… А может, уже и умение?». Зря, что ли, он с младых ногтей с войн не вылезал, пройдя лестницу от самого захудалого и бедного солдата до генерала. Не одной же удачей и везением пройден тот путь.

Он въезжал в сдавшийся город в полном боевом облачении, в роскошном ваффенроке. Под знаменем, с выездом, с гвардией, с трубачами и барабанщиками. Шлем не поленился надеть. Мало ли тут обозлённых горожан, что с арбалетом управиться сумеют. Так и въехал в город под трубы и барабан, но уже после вошедших сюда ландскнехтов.

Первым делом он, конечно же, хотел посмотреть арсенал. Он не надеялся, что найдёт там пушки, были бы у горожан пушки, так они попытались бы отбиваться от Пруффа. И на мушкеты у него особых надежд не было, но вот поножи, наручи, латные перчатки и рукавицы он хотел бы найти. Да и дорогие доспехи, включая стёганки и подшлемники, лишними не были. Чуть-чуть не доехал до арсенала, заехал посмотреть цитадель, в которой уже обустраивались и располагались ландскнехты. Прошёлся с Кленком по стенам, осмотрел ворота. Удовлетворён не был. Всё старое. Стены кривы, ворота провисли. Горожане много лет не видели около города врагов. Это было очевидно.

Уже хотел было ехать в арсенал, но тут караульные пропустили в цитадель трёх всадников. Двое были кавалеристы из людей фон Реддернауфа, а третий… То был усталый до изнеможения человек в простой и весьма грязной одежде, но уже по большому ножу на поясе и по крепким ботинкам было видно, что он из солдат.

От всякой вести сейчас он иначе чем беду не ждал. Будь то очередной лазутчик, так кавалеристы на коня бы его не посадили. Он и Кленк смотрели на грязного человека и ждали, пока тот спешится. Волков по лицу Кленка понял, что тот тоже ждёт беды.

— Да говори уже, — нетерпеливо произнёс капитан ландскнехтов, когда человек, подойдя к ним, кланялся.

— Господин, беда.

А Волков уже знал, откуда это солдат:

— Горцы разгромили лагерь, — опередил он солдата.

— Когда я уходил, так ещё не разгромили, — рассказывал солдат, — мы отбились. Он насели с двух сторон, пытались завалить восточный ров фашинами, потом подожгли их, думали стену сжечь, но мы стену потушили. А ночью я и мой товарищ вызвались охотниками идти к вам. С разных стен слезали, где он теперь, не знаю.

— За храбрость будешь вознаграждён, — сразу обещал генерал, — говори, сколько их?

— С востока пришло больше пяти сотен.

«Это ерунда, в лагере почти четыре сотни людей, и семь десятков из них арбалетчики».

— Это те же горцы, что с вами дрались за лагерь, — продолжал солдат. — Арбалетчики говорили, что флаги те же, офицеры те же, — говорил уставший человек, — но то полбеды.

— Что ещё? — спросил Волков.

— Горожане, ублюдки, они тоже пришли. Не меньше трёх сотен, и двести из них были арбалетчики.

Волков даже не заметил, как его лицо налилось чернотой, как вытянулись губы в нитку, как сжались кулаки. Но он продолжал слушать солдата, не перебивая того и не задавая ему вопросов.

— Очень многих поранили, у них получилось три сотни арбалетчиков против семи десятков наших, болты от них как ливень лились, многих наших ранило до вечера, пока мы штурм отбивали и стену тушили.

— А они много потеряли? — спрашивал Кленк.

— Им тоже досталось, — солдат вспоминал. — Может, столько же, как и у нас, ранено.

Чтобы отогнать выжигающую его злость, Волков просил Фейлинга помочь снять с него шлем, после стянул подшлемник, и пока Кленк расспрашивал солдата, он рукой растирал себе лицо, пытаясь при том успокоиться: все успехи, в том числе и взятие города, всё было поставлено под сомнение атакой на лагерь. Капитан ландскнехтов всё ещё что-то спрашивал и спрашивал, а солдат ему что-то отвечал и отвечал, а генерал уже знал: ему придётся возвращаться к реке.

Видя состояние сеньора, Максимилиан снял с луки седла флягу и протянул её ему:

— Возьмите, кавалер.

— Вино?

— Вода.

— Прекрасно, — он стал умываться.

Ему нужно было успокоиться. Иначе снова потянется боль по всей длине левой руки, от ключицы и до самого безымянного пальца, и снова будет отдаваться в груди резью. Отчего он так злился? Нет, не на врага, враг есть враг, и если ты его не нашёл и ушел, оставив его у себя в тылу, так что ж тебе злиться — сам виноват. А злился он на горожан. Волков был оскорблён их вероломством. Он с ними был ласков, ни в чём не ущемил, несмотря на то что они вышли против него. Взял денег — так что ж, война. По-другому на войне не бывает. А они вон как поступили. Презрели ласку, вероломные.

«Правильно про них сказал солдат: ублюдки».

Ах, как это путало все его планы. Казалось, город сдался, то большая, большая удача. Он уже думал выдвигаться на запад, к Бёльденгену, Юнг-Хольцкому перевалу, откуда пожалуют наёмники из соседнего кантона, чтобы раздавить их там же, на месте, и не дать полковнику Майфельду собрать серьёзное войско. А теперь что? Теперь из-за горожан Мелликона ему нужно возвращаться на север, к реке, деблокировать свой лагерь. Ведь если лагерь будет потерян, у него останется только одна задача — убраться на свой берег живым и вывести туда войско. Ну как тут не помянуть горожан, вот он и поминал их, скрипя зубами:

— Ублюдки, падаль придорожная, бесчестная погань, еретики…, — он огляделся. — Эй, господа, есть у кого вино?

Румениге тут же дал ему свою флягу.

Генерал отпил из неё как следует, вытер губы рукой, пригладил недельную щетину и сказал:

— Максимилиан, немедля собирайте офицеров на совет.

Он уже успокоился. Он уже знал, что нужно делать. И делать это надо было так, как ему нравилось, то есть быстро.

Ни у кого из офицеров не было ни малейших сомнений, что надо возвращаться к лагерю. Ни у кого не было сомнений в том, что войско делить нельзя. На вражеской территории дело это весьма опасное.

— Выступать надо немедленно, — говорил Брюнхвальд. — Если горцы возьмут лагерь, останемся без провизии и без связи с берегом.

— Лагерь отлично укреплён, — говорил Кленк. — Без пушек или без большого превосходства в людях его не взять. Но идти туда, конечно, надо.

— Его не взять… Это в том случае, если там надёжный офицер, — продолжал Карл. — Господин полковник, этот офицер, которого мы там оставляли, достаточно ли крепок духом?

Эберст был уверен:

— За капитана Неймана я готов поручиться. Будет стоять до конца, но и он может быть ранен или убит. Так что будем уповать на Господа.

— Всё пустое, господа, — прервал разговоры генерал, — то, что мы снимаем лагерь и идём на юг, то и обсуждать нет нужды, как и качества офицера, держащего лагерь. Нам надо быстро решить, кого мы оставим комендантом города Висликофен и какой назначим ему гарнизон.

И вдруг все офицеры и замолчали. Никому не хотелось бы тут оставаться. Кругом беспощадные горцы, что в плен не берут никого. Если лагерь потерян, то и припасы потеряны, армии придётся уходить на тот берег, и что тогда будет с гарнизоном и офицером, который тут останется? Придётся ему пробиваться к реке самому, со своим отрядом. Случись такое, так дело это было бы абсолютно безнадёжное. Волков всё это понимал и говорил:

— Если не сложится у нас, обещаю, что за гарнизоном я вернусь и выведу его к реке.

Офицеры переглядывались и молчали. А Волков никого не подгонял, пусть все подумают как следует, вопрос-то важный. И полковник Эберст не выдержал:

— Ну, вижу я, что других достойных, кроме меня, тут нет, — полковник Эберст усмехался.

Брюнхвальд и Кленк благоразумно промолчали, а вот генерал был честен и прямолинеен:

— С полковником Брюнхвальдом я уже не первый год, мне с ним привычно, капитана Кленка с его разбойниками я тут не оставлю, лучшей кандидатуры в коменданты кроме вас, полковник Эберст, мне не сыскать. Отберите себе четыре сотни людей из своего полка, забирайте всех своих арбалетчиков, запирайтесь в цитадели с едой и ждите меня, я буду через пять дней. Скажите своим людям, что я буду через пять дней, кто бы ни пришёл из врагов и с какой армией ни пришёл бы, я сюда вернусь через пять дней. И чтобы они не волновались, я оставлю вам кулеврины. За ними-то я обязательно вернусь.

Теперь Эберст стал готовиться, стал отбирать себе людей, собирать провиант, дрова, болты, порох, ядра для кулеврин. Брал с запасом, никак не на пять дней. И правильно, офицер должен предвидеть всякое. И худшее в том числе.

Волков же велел собираться, но сначала готовить хороший обед, чтобы люди дотерпели до следующего утра, так как идти он собирался до темноты, до ночи, и поутру хотел выйти ещё с темнотой. Он очень торопился и сделал до привала почти две трети пути.

Глава 23

Ещё до зари, когда солдаты наспех ели, а возницы и кавалеристы занимались лошадьми, он уже был готов и звал к себе фон Реддернауфа.

— Ждать нас нет нужды, майор, идите вперёд, поспеете туда ещё до заутрени. В бой не лезьте, главное — разузнайте, что там да как, взял ли враг лагерь, нет ли, где он, сколько его, а когда мы подойдём, так и начнём дело.

Фон Реддернауф кивал: да, понял. Понял.

— Оставьте мне пятьдесят человек для разъездов, а сами вперёд выступайте без обоза. Поторапливайтесь, но так, чтобы лошадей не замордовать.

— Только напою коней и сразу выйду, — отвечал кавалерист.

Так он и сделал, ушёл быстро, когда ещё не рассвело.

Дорога была известна, да ещё шла от гор к реке, Пруфф всего один раз перезапряг лошадей, так что шли весьма бодро. Ещё полудня не было, когда подошли к лагерю. Сердце отлегло. Капитан Нейман ни убит, ни ранен не был, лагерь был цел. А враг стал отходить даже раньше, чем тут появились кавалеристы фон Реддернауфа. Видно, выставлены у них были дозоры и предупредили их о подходе врага. Кавалеристы лишь видели хвост колонны, но атаковать не стали. Генерал не велел.

А лагерь-то выстоял. И опять тому причиной была его назойливая тщательность, его придирчивость и докучливость. Солдаты не очень-то любят усердствовать. А офицеры идут у нижних чинов на поводу, не хотят их принуждать. А вот он всех изводил своими пожеланиями и придирками к сделанной работе. Вот и стоит лагерь, и люди в нём живы, и провиант с телегами и лошадьми цел. Два штурма форт выдержал, и восточную стену горцы поджечь толком не смогли, потому как ров глубокий.

— Два штурма было, — рассказывал капитан, — и когда первый раз пришли, то уже шли с лестницами, фашинами и досками, ров закидывать. Уже готовы были. Внезапно начали, думали нас врасплох взять.

— Это были те, которых мы из лагеря выбили? — спросил Карл Брюнхвальд.

— Да, ваши арбалетчики говорили, чтознамёна те же, офицеры те же. Видно, хотели исправиться.

— Провиант они хотели сжечь, — сказал Волков, это ему ясно было, как день Божий. — Потери у вас большие?

— Большие. В основном от арбалетов, горожане пришли, человек триста пятьдесят, из них двести арбалетчиков. Замучили нас болтами. Убитых немного, человек семнадцать с утра было, может, уже и ещё кто помер, а вот раненых очень много, девять десятков. Одолевали нас арбалетчики, из-за тына головы не высунуть было. Хорошо, что пушки мне оставили, они выручали. Пару раз попали неплохо по сволочам.

— Многих побили за два штурма? — спрашивал Кленк.

— Думаю, что столько же. Сотню, наверное. Или, может, даже меньше. У них-то арбалетчиков было три с половиной сотни, а у меня едва семь десятков, — оправдывался капитан Нейман.

— Вы молодец, — произнёс генерал, — упрёка для вас нет. Это мы отпустили врага из лагеря, а кавалеристы его потом не нашли, я думал, что они на юг ушли. А они тут были, поблизости…

Он замолчал, задумался.

Да, Нейман был молодец, но что ему теперь делать? Потери, потери, потери — его армия таяла прямо на глазах. Теперь гарнизон лагеря нужно пополнить, а где взять людей? Кроме как из рот, так больше и негде.

Тут теперь ещё сотню придётся оставить, в Висликофене четыреста человек. А если ещё город взять, ещё гарнизон ставить, так у него в ротах почти ничего не останется. Как воевать? Он не думал, что такие большие гарнизоны везде оставлять придётся. Нужно было ему пополнение. Можно, конечно, Мильке отправить во Фринланд людей собирать, хоть пять сотен набрать, деньги есть, денег горы, но три дня туда, две недели там, три дня обратно — три недели, а лучше считать, что месяц, на то уйдёт. Месяц! Это при том, что у большей части его людей контракт закончится через два месяца. И продлять они его не захотят, потребуют добычу взятую раздать и домой их отпустить. Получается, что нет смысла и начинать новый набор, только деньги впустую потратить.

В телеге рядом мешки с горохом, а из одного мешка торчит арбалетный болт. Много болтов валяется на земле тот тут, то там.

На телеге рядом рубаха в почерневшей, засохшей крови. Он подходит к телеге, вытаскивает из мешка болт. Держит его в руке, смотрит на него:

«Мелликонцы, вероломные твари. На ласку злобой ответили, они ещё Брюнхвальда избивали, с того всё и началась. Они зачинщики распри, они! Что ж, будет вам и моя злоба, горная сволочь, чести не ведающая. Впрочем, когда это горцы честь знали? Не было такого! Вот и с ними церемониться нечего».

Он увидел перевёрнутую лавку, поднял её и сел:

— Мильке!

— Да, господин генерал.

— Покличьте с того берега баржи, пусть раненых туда заберут. Тут им делать нечего, а там мой монах с лекарями.

— Будет исполнено.

— Господа, — он смотрит на Кленка, Брюнхвальда, Реддернауфа и Пруффа, — скажите людям своим, что до утра город Мелликон в их власти. Пусть до утра ни одного дома в городе не останется, всё сжечь. Лавки, сараи, амбары, торговые ряды… Всё, всё сжечь!

Он опять посмотрел на арбалетный болт:

«Я вам покажу, псы горные, как моих людей болтами шпиговать!»

— Эшбахт, виват! — радостно воскликнул Кленк. — Мои люди уж очень такому делу рады будут.

— Да, — сказал Карл Брюнхвальд, — городок-то не бедный.

— Господин генерал, — вкрадчиво поинтересовался Габелькнат, — а нам можно принять участие в грабежах?

— Габелькнат, вы же из богатой семьи! — заметил ему капитан Дорфус со смехом.

— Всё равно хочется, — отвечал молодой человек.

— Никому не возбраняется. Даже офицерам, — сказал генерал, вставая. И тут же, направив арбалетный болт в сторону капитана ландскнехтов, продолжил: — Но… Особенно вас, Кленк, это касаемо… Скажите людям своим, что я не потреплю ни поножовщин, ни драк, ни из-за баб, ни из-за денег. Пусть сержанты и ротмистры приглядывают за людьми.

Сообщение о том, что генерал Эшбахт дозволяет взять город на меч, сразу всколыхнуло войско. Даже среди тех, кто был ранен в осаждённом лагере, нашлись те, что отказались ехать лечиться, а решили остаться и как следует отомстить горожанам грабежом и насилием над их женщинами.

Прискакали кавалеристы и сообщили, что по западной дороге из города уезжают и убегают люди с барахлом.

— И до них уже дошло! — огорчались солдаты, готовясь бежать в город.

— Кавалеристы, дурьи головы, чего же вы их выпускаете? Они же с деньгами бегут! Ловите их, не давайте убегать!

— И баб, баб особенно ловите.

Даже обозные возницы, загнав свои телеги в лагерь и даже не выпрягая лошадей, бежали в город. Все шли туда.

— Скажите своим людям, чтобы не расстраивались, — говорил генерал капитану Нейману, солдаты которого охраняли лагерь и, естественно, никуда уйти не могли, а лишь с тоской глядели поверх частокола на уходящих товарищей, — я прикажу офицерам, чтобы вам отсчитали часть добычи.

— Прекрасно, господин генерал, а как насчёт вина и баб? — отвечал капитан.

Волков лишь усмехнулся. Кроме охраны лагеря, он оставил в резерве сотню ландскнехтов, хоть те и очень хотели пограбить, и ещё разослал разъезды по дорогам. Армия во время грабежа была весьма уязвима, генерал сам помнил один случай, когда он и его товарищи побежали грабить обоз разбитого врага, а враг, чуть отойдя, собрался с силами, построился и с треском и огромными потерями выбил их из своего обоза, да ещё и дальше погнал. Так что нужно было быть настороже. Особенно когда вокруг бродит побеждённый, потрёпанный, но не сломленный враг. Война зачастую, что маятник.

Особенно хорошо пошли дела у кавалеристов. Они грабить дома не пошли. К чему им это? Тогда, когда пешие солдаты входили в город с востока, фон Реддернауф с двумя сотнями своих людей проехал вдоль всего города и выехал к западной его конечности. Зачем грабить дома да мучать горожан, избивая их, пока не отдадут спрятанное серебро, когда можно их ловить на выходе из города и просто обыскивать? Это уж если они упрямиться начнут, тогда, конечно, без кулаков, палок, а иной раз и без железа не обойтись, но многие из тех, что бежали, кошельки сами отдавали, лишь бы их жён и дочерей не трогали. Кавалеристы были люди благородные, обещали у таких людей не трогать баб, но всё равно всех обыскивали. И даже тех, кто сам отдал кошелёк.

Люди существа лживые, ушлые, предложат сами тебе малое, чтобы сберечь большое, спрятанное под рубахой, или под юбкой дочери, или в пелёнках младенца. Но майор фон Реддернауф был очень, очень опытным человеком, как и офицеры его, и как люди его. Всё это он уже видел, обо всём он уже знал.

Вот и шарили кавалеристы по телегам и наспех собранным узлам в поисках серебра или даже золота. И не пропускали никого, особенно всякого, кто считал себя важным человеком. Уж этих обыскивали особенно: колечко у тебя золотое, подавай сюда, у бабы твоей золото в ушах, и это позвольте. Конь у тебя? Веди сюда коня. Бархат, мех, парча, шёлк? Скидывай, и ничего, что ты в исподнем пойдёшь, главное, что пойдёшь, и со всеми членами своими. Да, ещё спасибо скажи, что дочерей твоих отпустили, а не в лагерь увели на недельку или не увезли их на тот берег и не выдали замуж за нищего солдата-паписта. Ну, говори спасибо, подлец, за то, что по-доброму с тобой обошлись, да ещё кланяйся, кланяйся. Ниже, а не то гляди у меня.

Ну, а если вдруг у умника какого, что сам деньги первый предложил, в панталонах вдруг малый кошелёк с десятком золотых нашли, уж тут не взыщи. Человека такого бьют. А бабу его, от страха воющую, волокут в сторону. И под смешки достают злые кавалеристы ножи. Нет, не для того чтобы женщину резать, а для того, чтобы одежду с неё срезать всю. Без одежды её приходовать удобнее. И ничего, что она орёт, что глаза закатывает, что стыдно ей, что соседи-горожане на неё глазеют, всё равно всю одежду с неё срежут. Другим в нарицание. Пусть все видят и знают: то её муж-хитрец виноват. И поделом ему, кроме башки разбитой, ещё и жена опозорена будет, будут её брать лихие кавалеристы прямо у дороги, даже в кусты не поведут.

И так хорошо шло дело у кавалеристов. Один мешок под серебро. Один под золото. Короб под кольца, цепи и серёжки. И беспрерывным потоком всё в них сыплется и сыплется отобранное у тех, кто из города сбежать надумал. А ещё целая телега под меха да парчу. Там уже куча всякого. Это потом поделят, кому что будет по душе.

А к добыче бренной есть и услада для души, два десятка голых баб уже в их распоряжении, пользуйся всякой. В ходу те, что помоложе да попрекрасней, и ничего, что опухли они от слёз. Ну, кто скажет, что плоха жизнь доброго человека? А то, что уже одного горожанина зарезали, так то сам виноват. Уж больно он упорствовал, когда его дочерей стали раздевать, больно ярился, вот и получил своё. Лежит теперь у дороги с распоротым брюхом.

А в городе такого благодушия, которое было у кавалеристов, люди не ждали, раз уж пришли солдаты, прячь деньги свои, прячься сам, прячь женщин своих. От этих не откупишься, с ними не договоришься. Эти всё заберут, что смогут найти. И дома они выбирают, которые побогаче, что там брать-то в лачугах. Спешат быстрее других в такие дома забежать. Особенно злы были ландскнехты. Они горцев и в поле не жаловали, а уж тут и подавно жалеть не собирались. Дверь с хрустом выбивают, вваливаются, спешат, в лицах алчность, глаза так и рыщут, что бы схватить. Сразу в разные стороны бегут. Не дай Бог кому из хозяев тут при железе быть. Всё, конец тому без всякого снисхождения на возраст, что мал, что стар — убьют. А если ещё кого найдут в комнатах, так того заставят мертвеца выволочь на улицу. Пусть там лежит, для устрашения.

Они по одному не ходят, приходит в дом полдюжины с сержантом, корпоралом или со старым солдатом во главе, сразу ищут хозяев. В хлеву, в сарае, на сеновале? Под кроватью, в шкафу? А ну вылазь, вылазь. И сразу для острастки раз его по голове чем-то тяжёлым, чтобы кровь лилась. И спрашивают: а ну говори, куда деньги припрятал. Это кошель твой? Это что, всё? Врёшь, пёс, за дурней нас держишь, не может в таком доме быть так серебра мало. Говори, где деньгу зарыл? И опять хозяина по голове. Говори, пёс, где деньги спрятал. Не скажешь, так пальцы на ногах резать начнём. А чтобы нам при том не грустно было, так будем отрезанное ещё и огнем прижигать. Всё равно скажешь, так к чему мучаться, говори, где деньги.

Это одни, а другие на двор несут всё, что хоть крейцер стоит. Котелок железный? Пойдёт. Кувшинчик из меди, так и вовсе прекрасно. Стаканы из стекла — хороший товар, всегда маркитантки купят. Скатерть, пятна на ней, всё равно берём. Одежду, перины, всё в кучу кидай, всё заберём. Телегу запряжём и увезём, а не хватит раза, так ещё раз приедем. А третьи волокут женщин из погреба, одни бабы воют, другие молчат, одеревенели от страха. Ничего, пусть молчат и боятся. Одних тут же, прямо на глазах отца и мужа, не снимая с них одежд, берут прямо на полу. Других, под рыдания и мольбы, от одежды со смехом и оплеухами разоблачают — так интереснее.

А после — как всё было собрано, все бабы, что не стары и не уродливы, взяты, каждая не раз — как хозяева ни молили, дом поджигался. Так генерал приказал. Кто ж осмелится спорить с Дланью Господней?

Глава 24

Пусть горит весь этот поганый город. Он даже не поехал смотреть, что там творят его люди. Зачем, это всё он видел много раз. Только уже ко сну, после ужина, когда село солнце, он поднялся на стену и оттуда смотрел на запад, на красивое зарево, что бушевало алым цветом в ночи. Зарево и запах дыма — верные признаки войны.

Пусть мелликонцы выпьют эту чашу до дна. Видит Бог, он этого не хотел. Он хотел, чтобы в тылу у него всё было хорошо и спокойно, чтобы торговлишка шла, чтобы к пристаням лодки причаливали. А теперь этот сожжённый город будет стоять между ним и заключением мира. Ещё один повод к бесконечной войне. Но он не мог поступить иначе. Допускать слабости никак нельзя, даже вида слабости, иначе люди его, и солдаты, и офицеры, спросят с горечью: да как же так, генерал, сотня наших товарищей убита и изувечена, и ты спустишь им это? А враги воскликнут с радостью: значит, так можно, можно убивать его людишек безнаказанно?

В общем, участь города была предрешена ещё тогда, когда людишки Мелликона брали оружие и шли нападать на лагерь. И он тут уже ничего не мог исправить. Но кроме печали о мире, который стал ещё более призрачен, кое-что его радовало. Беря дары с городов, с Мелликона и Висликофена, он ничего из них солдатам не давал и даже ничего не сулил, то был его прибыток. А люди-то всё видели, всё знали. И чтобы не шептались по палаткам, что генерал всё себе загребает, вот и отдал им город — пусть теперь порадуются. Город-то не бедный. А то солдату грустно жизнью рисковать, да тяжко трудиться за одно жалование. Пусть берут там, что хотят. Он ещё немного посмотрел на бушующее в ночи зарево и позвал Гюнтера: мыться и спать.

Спал плохо, всё казалось, что пока солдаты грабят город, враг подойдёт в ночи и ударит. Во всяком случае, на месте горцев он так и поступил бы. Даже через сон тревоги его не отпускали. Просыпался несколько раз и прислушивался: нет, всё тихо. И опять засыпал.

А утром… Конечно, поутру генерал не смог никуда вывести своих людей. Он надеялся, что за ночь они навеселятся, и к обеду снова на юг, к Висликофену. Какой там… Солдаты в большинстве пьяны. Офицеры, что беззастенчиво грабили горожан наравне с рядовыми, хоть и довольны, но явно не свежи, и поход их интересует намного меньше, чем приобретённые за ночь тюки со всяким добром. А баржу, на которой вчера вывозили в Эшбахт раненых, теперь набивали барахлом. Тюки и узлы сыпали на неё так, что кормчий орал зло:

— Хватит, хватит уже! Перевернёте меня, дураки, потонет ваше барахло. Ждите, я ещё раз пойду сюда!

Офицеры и умные старые корпоралы решили, что перевезти награбленное на другой берег будет лучше. Там барахлу будет спокойнее. Да и первые маркитантки уже, кажется, добрались до земель кавалера.

Запах гари. Даже свежий речной ветерок его не выветрил. Даже у реки ещё чувствуется дым от сгоревшего города. Волков вдыхал этот запах, медленно проезжая по пристаням со своими гвардейцами. Он кривился, смотрел на всю творящуюся тут суету с большим неудовольствием. Впрочем, пусть увозят в его землю всё барахло, нет ничего хуже, чем большой обоз или лагерь, набитый награбленным, о котором солдаты всё время будут думать: как бы то барахло не потерять.

Гвардейцы, да Максимилиан и Фейлинг — вот и все, кто при нём был. Остальные господа уехали ещё вчера грабить. И казалось генералу, что сынки из богатых семей больше будут безобразничать, чем искать серебро.

— Господин Фейлинг, — Волков повернулся к оруженосцу, и тот увидел, как недоволен сеньор, — разыщите мне офицеров. Пора бы уже заканчивать с весельем. Пора и дело знать.

Даже Карл Брюнхвальд увлёкся грабежом. Понятное дело, грабёж — это занятие увлекательное. Остальные офицеры тоже были усталы и грязны. Волкова аж передёрнуло. Ну как они людей поднимут в поход, когда сами ночь не спали и ни о чём сейчас, кроме как о сохранении добытого, и не думают?! А Эберст сидит в чужом городе, без поддержки, среди злых горожан, а в том, что они злы, сомневаться не приходится. Вон, псы из Мелликона при первой возможности за оружие взялись.

— Господа офицеры, вижу я, что сие дело благородное вас увлекло не на шутку, так увлекло, что об остальных делах вы позабыли. Посему прошу вас заканчивать и собирать людей, после обеда надобно выдвигаться на юг, к Висликофену. Эберст ждёт нас, война у нас идёт, враг на западе силы собирает, или позабыли вы?

— Не извольте беспокоиться, господин генерал, — как старший из офицеров за всех отвечал Брюнхвальд, — сейчас же начнём собирать людей.

— Сейчас же? — едко переспросил Волков. — Я, грешным делом, думал, что вы, полковник, к рассвету их собирать начнёте. Ах да, вы же были заняты, видно, тюки паковали…

На это Брюнхвальд не нашёл, что сказать. Зато Пруфф сказал:

— Ну ничего… Выйдем после обеда. И лошадки пока отдохнут.

— Лошадки!? — рявкал генерал. — Может, полковнику Майфельду напишем, чтобы не торопился войско собирать, пусть подождёт, пока наши лошадки отдохнут.

Пруфф только поджал губы, смотрит с презрением, как всегда в своей манере, оскорбился.

«Словно дети, поседели на войнах, а всё никак не поймут, что победы кроются в быстроте и неожиданности».

— Собирайте людей, господа, — повторил генерал. — Надеюсь, что после обеда выйдем. Поймите, пока Майфельд не собрал войска и не дождался наёмников из соседней земли, нам нужно его разбить.

Ну, хоть это они понимали. Кивали согласно, обещали, что соберут.

Не успел он отпустить офицеров и вернуться в лагерь, как прискакал Максимилиан, задержавшийся на пристани с отцом, и сказал:

— Купчишки приехали, вас спрашивают.

— Купчишки? — не понял генерал.

— Ну, эти, у которых Бруно уголь и доски покупал. Пятеро их, — пояснил знаменосец. Теперь, после раны в лицо, он говорил не так, как раньше. — На лодке припыли.

— А, которые из Рюммикона, — догадался Волков.

— Да-да, и толстяк с ними. Советник этот… Не помню, как его там…, — прапорщик стал смеяться, а улыбочка-то после раны страшная у него стала. — Стоят на пристани, на головешки смотрят, ужасаются. Я им сказал, чтобы в лагерь не шли, чтобы там вашего разрешения ждали.

— Это правильно, пусть постоят там, и хорошо, что ужасаются, — мрачно произнёс генерал. — Пусть знают, что и с ними может подобное случиться. А чего они приехали, вы не спросили?

— То не моё дело, — отвечал Максимилиан. — Но, если нужно, поеду расспрошу.

— Нет, не так мы поступим, — произнёс генерал задумчиво и крикнул: — Гюнтер, сюда иди!

— Что надобно, господин? — тотчас явился из-за шатра денщик.

— Дело будет непростое, но сделаешь, так получишь монету.

— Готов я, — отвечает слуга.

— Вино им отнесёшь и скажешь, что у меня совет. Скажешь, чтобы ждали. А сам…, — Волков остановился.

— Что? — хотел вызнать Гюнтер.

Кавалер думал о том, что «толстяк», советник Вальдсдорф, был при прошлой встрече более иных расположен к нему. Ну, так во всяком случае генералу казалось.

— Там такой толстяк есть, Вальдсдорф, вот уж придумай как, но нужно мне с ним вперёд поговорить будет. И так, чтобы другие господа о том разговоре не прознали. Скажи ему, что буду ждать его за сгоревшим амбаром, что был на восточном конце пристани.

— Господи! — воскликнул слуга. — Да как же я ему это втайне от других господ скажу?

— Я тебя взял, потому что ты мне дураком не казался, вот и оправдывай, придумай как. За то и талер тебе обещан. Отнесёшь вина и шепнёшь или моргнёшь ему, он сообразит, для толстяка он совсем не глуп.

— Ну, попробую, — неуверенно говорил Гюнтер.

— Пробовать не смей! — резко сказал ему господин. — Не пробуй, а делай! Речь о важном идёт, всё, ступай! Неси им вино и скажи, что извиняюсь за ожидание.

Слуга ушёл задумчивый. Очевидно, думал, как выполнить поручение господина.

— Может, мне это сделать? — предложил Максимилиан.

— Нет, тут дело тонкое, нельзя, чтобы купцы знали, что я прежде с советником переговорить хочу. А вас сразу в хитрости заподозрят, — говорил генерал, отпирая казну.

Он вытащил оттуда один мешок с серебром. Тысяча монет. Чуть поразмыслив, вытащил ещё один. Запер сундук. И пошёл из лагеря, взяв с собой лишь Максимилиана и пару гвардейцев. Пешком пошёл.

Гюнтер не оплошал, заработанный талер на жену уже решил потратить при возвращении из похода. Вальдсдорф ждал генерала за сгоревшим амбаром. Амбар сгорел не весь, нижние старые брёвна были сыры, они не сгорели и тлели, дымя при том изрядно. Жарко было, лето вообще выходило жарким, а тут ещё дым, тучному советнику из Рюммикона воздуху не хватало, он покраснел и махал на себя рукой, ища место, где дым будет его меньше одолевать.

— Рад вас видеть, друг мой, — сразу начал разговор генерал.

От слова «друг» Вальдсдорф поморщился, даже озираться стал. Не очень-то ему хотелось прослыть в земле Брегген другом свирепого кавалера фон Эшбахта. Особенно после того, что тот учинил с торговым городом Мелликон.

— Надобно нам торопиться, — заговорил толстяк. — Товарищи мои могут ещё меня хватиться, пойти искать. Я сказал им, что надобно мне по нужде.

— Сие мудро…, — Волков поднял один мешок с серебром и потряс им, чтобы звон советник услыхал. — Хорошо, говорите, зачем приехали ко мне.

— Как узнали, что вы с Мелликоном сделали, так решено было сразу ехать сюда. Господа волнуются за свои дома и лесопилки.

Волков тут сразу в лице переменился и понял, как осенило его:

— Так значит, разбитый мною отряд отошёл из лагеря в Рюммикон!

«На восток пошёл, а не на юг, вот почему мои разъезды его не нашли!»

Вальдсдорф смущённо разводил руками: мол, что тут говорить.

— Значит, и людишки из Рюммикона были в том отряде? — продолжал кавалер, даже прищуриваясь.

Советник опять молча разводил руками. Говорить о том он не хотел.

— Отвечайте, Вальдсдорф! Что молчите? — сказал генерал сурово. — Были ваши люди при штурме моего лагеря?

— Только молодежь неразумная, — наконец заговорил советник, — те, что вопреки желанию отцов охотниками пошли. Так наказаны уже они, кого раненого привезли, а кого уже и холодного.

— А теперь отцы города приехали просить, чтобы я город не палил?

— Хотят мира от вас.

— Мира. Ну да, конечно, — Волкова сразу злость отпустила. — Так пусть своего депутата в совете попросят о мире начать говорить. Мне самому мир надобен.

Он бросил мешок с серебром к ногам советника: это ваше!

Советник на мешок смотрел с удовольствием, как обжора на богатый стол, но брать не торопился, только помотал головой: весьма сомнительно теперь достижение мира. Посмотрел и сказал:

— После бед, что вы учинили, только глупец отважится говорить в земле Брегген о мире с вами.

Это было как раз то, что Волков меньше всего хотел услышать.

«Неужели придётся к следующей весне собирать войско?»

От этой мысли у него в душе похолодело.

«Герцог ещё больше беситься станет! Вся ярость его из-за этой войны. Пока не закончу её, примирению нашему не бывать. Но как её закончить? Должен быть ключ к тому замку! Не может так быть, чтобы не было решения к этой задаче, должно быть решение, надо найти его! Толстяк не так уж и богат, дам ему ещё серебра, пусть скажет, что делать».

Он поднял второй мешок с серебром и потряс им перед советником.

— Вальдсдорф, мне нужен мир. Что для того надобно сделать?

Советник покосился на второй мешок, что Волков держал перед ним. Теперь он стал мяться. Кажется, он знал что-то, но боялся говорить. Он стал ещё краснее, чем прежде. И ещё больше отмахивался от дыма.

— Ну, советник! — воскликнул кавалер. — Две тысячи талеров! Говорите, Вальдсдорф, говорите, — уже сквозь зубы шипел генерал, — не серебром, так железом от вас всё вызнаю. Не отпущу вас, пока не скажете… Ну, холодное серебро или горячее железо?

Тут советник наконец выдохнул так, словно из воды вынырнул, и говорит:

— Прямо на юг от Рюммикона, по малой речке Золле, если подняться в горы, есть несколько деревенек, они все на той речке стоят, их также прозывают Золле…, — он замолчал.

А генерал, бросив мешок с серебром на землю, схватил толстяка за руку, схватил весьма крепко:

— Ну, Вальдсдорф, говорите же…

— Там большие склады леса, — продолжил советник, не без опаски косясь на рыцаря, — говорят, что там сейчас восемьдесят тысяч брёвен. В тот лес вложены деньги всех первых семейств земли Брегген.

— Ну, ну, говорите же, друг мой, — сразу стал мягче генерал, он и так уже всё понял, но ему нужны были подробности. — Что там за лес, почему его не свозят с гор вниз, чьи деньги в него вложены?

— Говорю же, все первые люди Бреггена там, в том лесе, долю имеют. Всякий в том деле желает участие принять. Да не всякому дают. А лес там превосходнейший. Я слышал, что там двенадцать тысяч брёвен — лес строевой, корабельный: сосна да кедр горный. Бревно к бревну. А ещё есть четырнадцать тысяч дубов превосходных. За такой дуб в Нижних землях корабелы платят двадцать один гульден за двадцать брёвен того дуба. Он идёт на оснастку кораблей. Крепок, и гады морские его не грызут. А из отходов, из брака, там жгут уголь, тоже его вниз спускают.

«Прекрасно, прекрасно… Кажется, это то, что нужно!»

— А отчего же тот лес не спускают к реке, зачем его там собирают? — спросил генерал.

— Его там рубят. В горах весьма хороши леса, а не спускают его сейчас, потому что речка Золле весьма немноговодна, тем более летом. Сейчас по ней лес сплавляют, но мало, в некоторых местах так короба для сплава делать приходится. А вот с осенними дождями или с весенними паводками так дело идёт веселее. А пока лес копят.

Волков обнял толстяка:

— Вы заслужили эти деньги. Если вдруг придётся вам бежать из кантона, бегите ко мне, я вас укрою.

Вальдсдорф поклонился кавалеру, а заодно поднял с земли мешки с серебром. Но Волков тут же отобрал их у него. И на молчаливое удивление советника ответил:

— Пошли по нужде и пришли с двумя мешками серебра? Ваши товарищи могут удивиться. Заберёте их у Бруно. Или закопайте здесь… Но чтобы никто не видел.

— Ах да, верно, — воскликнул советник. — Тогда закопаю тут.

«Он не мне не доверяет. Мне он верит. Он не уверен, что я смогу победить кантон».

Волков повернулся и пошёл в лагерь, на ходу распоряжаясь:

— Максимилиан, ступайте к купцам из Рюммикона, скажите, что приму их сейчас же.

Глава 25

Уж теперь он с ними не церемонился. Сесть не предложил, вина больше не подал, не поклонился в ответ на их поклоны. Да ещё и исподволь потешался над ними.

— Зачем пожаловали, господа? В прошлую нашу встречу, в Лейденице, я о мире к вам приходил говорить, так вы, кажется, насмехались надо мной. Теперь, никак, опять посмеяться пришли?

По виду их озадаченных и печальных физиономий он догадывался, что всё как раз наоборот обстоит, не до смеха сейчас господам торговцам, тем не менее продолжал:

— Помните, господин Фульман, вы, кажется, говорили, что мир промеж нас невозможен? А сейчас зачем пришли?

— Разве я такое говорил? — искренне удивлялся Фульман. — Кажется, то говорил господин Плетт.

— Да что вы такое говорите, что за дурь собираете! — воскликнул лесоторговец Плетт. — Я так всегда был за мир. Зачем мне война, какой от неё прок торговцу?

«И капли спеси в их рожах не осталось! Надо же, как пара побед людей меняет».

— Так зачем пришли? За лесопилки свои, за уголь свой, за склады с досками и поташом волнуетесь? — говорил кавалер и вдруг вскочил из кресла и зарычал: — И правильно делаете, что волнуетесь! Думаете, я не знаю, что ваши люди были при нападении на мой лагерь?! Думаете, то тайна великая?

— О том мы и приехали говорить…, — начал было Вальдсдорф. — То глупость была, юноши всё неразумные были…

— Замолчите, советник! — заорал на него генерал. — Замолчите! Слышать ничего не хочу. Если надеетесь свой город сохранить, так пишите своему депутату в земельный совет, чтобы мира на совете просил. Мира! Иначе приду к вам. Сожгу всё, что не смогу увезти, поташ, дёготь заберу, а весь лес, что сложен на берегу, и все склады и весь ваш город подпалю, а вас…, — подошёл к купцам так близко, что те морщины вокруг его глаз видели, — вас всех отдам солдатам своим на меч! И тем не успокоюсь, пойду в горы, наверх по реке до деревни Золле… Там, кажется…? Там ваши сокровища сложены? Так я сожгу всё, и ваши драгоценные дубы спалю, вместе с лесопилками и деревнями окрест. Золу одну оставлю, почище чем в Мелликоне.

И лик его так чёрен от злобы был, что купцы говорить не смели, едва дышать могли. Уже рады были сами отсюда уйти невредимыми. И уходили от него молча, но кланялись, кланялись низко, глаза на генерала боясь поднять. А он встречей остался доволен.

«Напугались! Пусть. Как раз то, что нужно».

И новый друг у него теперь образовался. Проворный и ловкий. Надо ему при первой возможности деньги передать. Деньги он явно любит.

После этаких гостей он пребывал в добром расположении духа. И поначалу даже не обращал внимания на проволочки и затяжки сборов. И лишь после обеда, поняв, что дело затягивается, стал злиться, звать к себе офицеров и требовать, чтобы те поторапливались. Но как он ни подгонял людей, как ни просил спешить, до четырёх часов пополудни войско из лагеря так и не выдвинулось.

— Зато лошадки отдохнут, — зло говорил он, глядя на солнце, что уже покатилось к западу.

Если от Мелликона пойти по реке на запад, то до Юнг-Хольца, до перевала, будет всего два дня пути. А там, перед подъёмом в горы, и будет Бёльденген.

Дорфус перед самым выходом из лагеря снова разложил карту:

— Если пойдём по реке, через два дня там будем, я той дороги сам не видел, но возницы, с которыми я говорил, рассказывали, что дорога неплоха. И идёт до самого Бёльденгена.

Бёльденген. Там как раз полковник Майфельд ждёт прихода райслауферов. Если бы просто ждал, так он ещё и собирает людей с окрестностей. Сколько он соберёт? Один Бог знает, может, триста, а может, и тысячу. Мало того, что в этот самый Бёльденген нужно успеть до прихода наёмников, так ещё торопиться надо, чтобы полковник не собрал крепкий отряд из местных. Каждый день на счету. Надо было идти именно так, но Волков долго смотрел на карту взглядом тяжёлым и после сказал:

— Нет, идём на Висликофен. Эберст и люди его ждут, что мы появимся там.

Так сначала им предстояло идти один день на юг, и уже от Висликофена сворачивать на запад. Да, так терялся день, драгоценный день, который мог решить многое, но Эберст и его люди должны были знать, что генерал с войском рядом, тут. Что всё будет в порядке.

Никто ему не возражал. Все офицеры тоже понимали, что Эберсту появление войска необходимо.

Так и пошли, на юг. И уже на следующий день, к вечеру ближе, подошли к Висликофену, где офицеры ужинали с Эберстом.

— Ну, как вели себя горожане?

— Не сказал бы, что они рады нам, — отвечал полковник. — Но обещанные вам деньги собрали. Сие забавно, но деньги они принесли мне, как только увидели, что вы приближаетесь к городу, а до этого не торопились.

— Воры, — высказал своё мнение Игнасио Роха. — Все горцы — подлые и бесчестные воры.

— Да, думали, если появимся мы, то и отдадут деньги, а нет, так перережут гарнизон. А денежки …, я вам после ужина передам под расписку.

— Уже хорошо, что собрали деньги без напоминания, — сказал кавалер и опять подумал, что не зря сжёг Мелликон. Совсем не зря.

Он чуть помолчал и продолжил:

— Дорогой Эберст, мне пришлось оставить сотню людей капитану Нейману в лагере, он за два штурма потерял сто человек, теперь думаю взять у вас сто людей.

А полковник от таких слов перепугался, как от оружия у своего горла, уставился на генерала возмущённо и говорит:

— Господин генерал! Никак сие не возможно, напротив, я хотел ещё просить у вас людей. В городе горожане-подлецы злы, по договору они нас кормить должны, так я ту еду, что они привозят, сразу людям не даю, сначала испытываю на охотниках. А сегодня в день привезли пива, так специально в дурных бочках, те бочки мы сгружать начали, а пиво из них из щелей и потекло. Я кричу вознице: что такие бочки дурные ты привёз? А он мне: а вы с земли пиво лакайте, псы папские. Для вас и то хорошо будет, — Эберст вздохнул. — Еле остановил солдат, не то убили бы еретика. Не ровен час, ребята подняли бы эту сволочь на алебарды, так потом пришлось бы бунт в городе успокаивать.

Да, дело было невесёлое. Волков понимал положение полковника Эберста. Это хорошо, что он остановил солдат. Любой раздор, малейшая склока — и кровь, а от любой крови всё вспыхнет, как порох у запального отверстия. И, как ни крути, а на такой город, как Висликофен, людей у Эберста мало.

Офицеры за столом притихли. Молчали, почти перестали есть.

— Людей я вам не дам, полковник, — наконец произнёс Волков. — У меня теперь и двух полных тысяч пехоты не наберётся. Считая ландскнехтов. А мне райслауферов у перевала бить. А вы, полковник, молодец, не допускайте свар и распрей, вам тут придётся ещё неделю…, — генерал задумался на пару мгновений, — нет, не неделю, а полторы нас ждать. И коли людишки местные за оружие возьмутся, так я вам не помогу. Не успею.

— Это мне ясно, — отвечал Эберст.

— А уж если что начнётся, или, к примеру, дойдут до вас слухи, что я побит, так выходите из города и отступайте к лагерю. Ночью лучше выходите.

На таких невесёлых разговорах и закончился ужин у офицеров, потому как кавалер сказал:

— Господа, идите в свои части, выходим за два часа до рассвета. Майор Реддернауф, прошу разъезды ещё раньше вперёд выслать, а вас, капитан Пруфф, прошу начать готовиться заранее, чтобы нам опять всем не пришлось ждать, пока артиллеристы упряжь для своих лошадей приготовят.

Офицеры обещали всё сделать, как он просил, вставали и расходились.

Глава 26

Как хороши были горцы в пехотном деле, так нехороши были они в кавалерии. И Волков в который раз убеждался в том, что кавалерия весьма способствует его замыслам даже вне боя, на привале и на марше. Не встречая противодействия, кавалеристы давали генералу тактический обзор и позволяли действовать внезапно и двигаться быстро, не опасаясь неожиданных стычек и засад. Командиры горцев же, полагаясь на свою землю, считали, что всякий крестьянин при первой возможности сообщит им о приближающемся враге. А Волков велел фон Реддернауфу действовать в манере лёгкой ламбрийской конницы, которая выходит вперёд и в стороны от движущегося войска и, не останавливая всякое движение навстречу войску, препятствует всякому движению перед войском. То есть любого мужика или купца, что ехал навстречу, они пропускали, но любого, кто пытался опередить войско и предупредить о кого-то о его приближении, кавалеристы останавливали. Так, уже к концу первого дня пути кавалеристы нагнали небольшой обоз, что шёл по дороге к перевалу. Двадцать две телеги. Казалось, немного, но и то хорошо, помимо двадцати двух крепких телег и сильных меринов удалось захватить ещё хороших новых стёганок полсотни, много подшлемников, кое-какое оружие, солонину и даже немного пороха. Порох, конечно, был дрянной, ещё тот, которым стреляли пару лет назад и который Волков уже не покупал, но тем не менее.

В общем, всё было впрок, особенно лошади. Дорога всё время шла в гору, в гору и в гору. Солдаты уже к середине дня уставали, а лошади ещё раньше. Особенно уставали те упряжки, что тащили пушки. Каждые два часа его догонял вестовой и сообщал, что капитан Пруфф просит привал, чтобы сменить уставших шестерых коней на отдохнувшую упряжку. Каждый раз он мрачно давал разрешение колонне остановиться. Он понимал, что и людям, идущим в гору, и лошадям нужен передых, но в голове его сейчас было лишь одно слово: Быстрее. Быстрее. Быстрее.

Так, слезая с коня, чтобы размять ногу, он, прохаживаясь, всё время ждал, когда же прискачет вестовой, чтобы сообщить, что в орудия впряжены свежие лошади.

Небольшой городок или большое село, с тремя кирхами и ратушей, рядом с которым его войско встало на постой, он велел оцепить. И снова, не давая покоя кавалеристам, разогнал их, уставших, на ночь глядя в разные стороны. В разъезды. И, конечно же, оказался прав. Ещё ночью его разбудили, сообщив, что кавалеристы поймали молодчика, что выбирался из городка на лошади. На закате через овраги, по бездорожью, никто другой, как не лазутчик, не поедет. Да ещё проскочить мимо кавалеристов попытался. Не проскочил, дурень. Командир разъезда подстрелил из пистолета его коня, так конь долго после того не проскакал — пал, а всадник был схвачен. Разговор с ним был короток, а конец пойманных лазутчиков всегда один: ещё до рассвета, до того как колонна построилась в дорогу, молодчик был повешен.

И опять разъезды нашли обоз. Вдоль дороги поля шли, за полями домики на возвышенностях, и вот как раз за полями и встал на привал обоз. Кавалеристы сунулись к нему, думали, что и за него от генерала получат награду, да налетели на врага. Горцев было человек сто семьдесят, при офицере и двадцати арбалетчиках. Кавалеристы с трудом ушли. Один из них был ранен арбалетным болтом, также арбалетами поранили трёх лошадей. О враге сообщили подошедшей пехоте полковника Брюнхвальда.

— А их точно сто семьдесят? — спросил полковник.

— Больше не видно было, — отвечал кавалерист.

Сразу с хода, прямо выходя из колонны и заряжая оружие на ходу — уже набили руку — по пшеничным полям пошли стрелки. И капитан Вилли, уже оправившись от раны в ноге, вёл первую сотню сам. А за ним, разворачиваясь в линии прямо с марша, пошла первая рота из полка Карла Брюнхвальда.

Полковник знал, что нужно торопиться, и посему сам поехал за своей ротой, лишь отправив посыльного генералу, который ехал в середине колонны.

Никакого боя, никакой стычки так и не вышло, увидав сотню стрелков и идущих за ними три сотни пехотинцев, уже развёрнутых в линию, горцы побежали за село, наверх в горы. Подъехавший к месту генерал дал приказ майору фон Реддернауфу с двумя сотнями людей догнать их. И привести языка. Хоть одного.

К радости солдат, колонна встала. Кавалеристы кое-кого догнали, потоптали, порубили, жаль, не многих. И пару людей поймали, привели к генералу. Но ничего нового они ему не сказали. Шли людишки как раз в Бёльденген к полковнику Майфельду на соединение.

Место было хорошее, ровное, дорога вела всё больше вверх, и офицеры просили сделать тут, около деревни, привал, чтобы поесть и отдохнуть перед дорогой, что становилась всё круче.

Нет. Нет. Нет. Генерал только головой мотал:

— В скорости шага наша победа. Вечером встанем на ночь, тогда и поедим.

Кавалер снова погнал колонну вперёд. Он торопился. Он боялся не успеть. Ему нужно было разгромить собранные силы полковника Майфельда до того, как к ним придут райслауферы из земли Эйпенцель.

Лишь к полудню кавалерийский разъезд сообщил ему, что до Бёльденгена всего две мили. Еле дошли, выбиваясь из сил и надрывая лошадей, но дошли.

Дорога становилась всё круче и круче. Упряжки, что тащили пушки, приходилось менять уже через каждый час. И это при том, что генерал передал всех захваченных на марше лошадей артиллеристам. С обозом дело тоже было не очень хорошо. Лошади устали, чего с них взять. А вот люди…

Волков вернулся в самый конец колонны, к капитану Пруффу:

— Ждать вас не буду, некогда. Идите вверх, за мной, оставлю вам сто человек пехоты и обоз, сам пойду в город. Догоняйте.

— По мере сил спешить буду, — обещал Пруфф.

Генерал уже знал, что не успел. Лишь только сказали ему кавалеристы, что город забит подводами, которые видны, даже если и не въезжать в город, так сразу ему стало это понятно.

Город Бёльденген, как и все города, что лежали не в прекрасных долинах, а в горах, был даже на вид небогат. Растянулся он с одной стороны мелкой реки Бёлде, что выточила большой овраг, пролегавший вдоль города с юга на север. Через овраг тот был положен мост. Мост был крепкий и каменный, чтобы паводками весенними его не смывало, а ещё был он не очень широк. Шагов десять в ширину. А за мостом длинная и широкая улица, вся в лавках и домах, что побогаче, там же площадь, а дома, что победнее, стояли выше и выше этой улицы. А за площадью дорога ввысь, на холмы.

На улице, забитой подводами с выпряженными из них лошадьми, заваленной тюками и бочками, суетились люди. Не горожане. Люди ремесла воинского. Арбалетчики вытаскивали из телег свои щиты, тащили их к оврагу, к мосту. К мосту также спешили многие пехотинцы. Офицеры кричали и подгоняли солдат, вестовые скакали на лошадях то туда, то сюда.

Генерал был мрачен, смотрел на это дело с небольшого холма, со своей стороны реки, и понимал, что просто тут ему уже не будет.

Приехали Брюнхвальд и Кленк.

— Надо начинать, — сразу сказал полковник. — Попробовать. Врасплох мы их застали, так чего же этим не воспользоваться. Строиться они ещё долго будут, а я уже в колонне стою.

— Через мост хотите в лоб пойти на горцев? — спросил его Волков.

— Так пока они не построились, нужно начать, — поддержал Брюнхвальда ландскнехт. — Вдруг зацепится полковник на том берегу. То будет удача.

— А вдруг нет? — неприветливо спрашивал капитана генерал. — Вдруг не зацепится, вдруг сомнут его горцы, скинут в реку?

Волков сомневался, сомневался сильно. Перед ними были те солдаты, что поражений почти не знали, об упорстве которых ходили легенды.

Кленк не ответил на этот вопрос. Подъехал Роха. И, поняв, о чем говорят офицеры, сразу сказал:

— По мосту сразу хотите идти? Опасно, и арбалетчики вам закидают правый бок болтами. Мы же даже не знаем, сколько их. Может, не все тут на глазах, может, за домами на улицах ещё есть.

— Всё так, но нужно попробовать, коли успеют построиться и упереться, так я задним шагом отойду назад. Главное, чтобы от моста меня не отрезали, — отвечал Брюнхвальд. — А вы, майор, не давайте арбалетчикам свирепствовать.

Да, в этом, конечно, смысл был, враг едва начал вставать в строй. Только первые линии сержанты ровняли. А к строящимся рядам ещё бежали и бежали солдаты. Хорошо поймать не готового к схватке врага. Хорошо.

Все смотрели на кавалера, всё всем было ясно, и теперь только ждали его решения. И тянуть было нельзя, враг приходил в себя, собирался, строился. Надо, надо было рисковать, был шанс, что враг в сумятице, в скученности, на площади и улице не построится как следует. Даже места ему там недостаточно. Если войти на ту сторону да потеснить его, загнать на узкие задние улицы, не дать работать арбалетчикам, отсечь врага от его обоза… Да, всё это было весьма заманчиво…

— Двумя ротами, — говорит он, — и вы не ходите, пусть колонну ведёт Хайнквист.

— Я собирался вести…

— Я знаю, — оборвал полковника генерал, — но я не хочу тут, в этих чёртовых горах, остаться без последнего полковника. Поведёт колонну капитан-лейтенант Хайнквист. И просите его быть осторожным и беречь людей, слышите, Карл, велите ему беречь людей, нам их здесь негде нанимать.

Пока Брюнхвальд не уехал, господа Габелькнат и фон Каренбург заговорили с генералом:

— Господин генерал, дозвольте нам идти со штурмовой колонной, — за обоих говорил Габелькнат. — Не то на войне были, а в деле так побывать и не довелось.

Волков взглянул на них едва ли не раздражённо — глупые сопляки — но запрещать им этого он не хотел, да в и колонне настроение будет получше, если молодые господа будут во главе неё:

— Не забудьте перед тем помолиться, господа, — произнёс он, — и не вздумайте потерять мой флаг.

Рохе ничего говорить было не нужно, он поехал к своим людям, чтобы выдвигаться сними к обрывистому берегу реки и там завязать перестрелку с арбалетчиками врага, чтобы отвлечь их от колонны, что собиралась переправляться через мост.

Протяжно и, как всегда, резко, зазвенела труба: в штурмовую колонну стройся. Барабаны стали выбивать дробь: готовься. Солдаты первой и второй роты стали становиться плотнее, в голову колонны пошли доппельзольдеры, старики в хорошем доспехе, сержанты становились на края. Некоторые — у кого они были — доставали из обоза почти позабытые щиты. От арбалетов то, что нужно. Габелькнат стал в самый первый ряд. Сумасшедший. За ним фон Каренбург рядом со знаменосцем и капитаном Хайнквистом. Все торопились. Пока на той стороне, за мостом, ещё не закончил построение враг, надо было начинать. Труба заиграла: в атаку! Барабаны сменили дробь на мерный ритм приставного шага. Всё, колонна пошла. Двинулась к мосту.

Так и началось дело при Бёльденгене.

Пока колонна шла к мосту, стрелки уже завязали перестрелку с арбалетчиками врага на том берегу. Учёный горьким опытом Вилли не подходил близко к краю оврага; оседлав возвышенности, стрелки стали стрелять со ста пятидесяти шагов по укрывавшимся за расписными павезами арбалетчикам. С такой дистанции арбалетные болты защищённому даже лёгким доспехом человеку вреда почти не причиняли. А вот аркебузная пуля пробивала павезу и могла ранить, а уж от мушкетной так мало что могло уберечь. Ей главное попасть, а вот с этим всё у стрелков было хуже, чем у арбалетчиков. Так и перестреливались лениво, одни не могли причинить большого вреда, другие попросту мало попадали.

А колонна Хайнквиста тем временем уже подошла к мосту. И Волкову было вовсе не до стрелков. Едва колонна вступила на мост, так к мосту сразу двинулась баталия горцев. Не все горцы ещё собрались на площади, и не все из собравшихся построились, но даже и так они пошли колонне Хайнквиста навстречу. Десять рядов по сорок человек. Не стали ждать остальных, а пошли в бой те, кто успел построиться.

Волков оскалился, как от боли: вот тебе и «повезёт», горцы есть горцы, застать их врасплох — большая удача, а уж коли построились… Он сразу обернулся к Фейлингу:

— Господин Фейлинг! Скачите к Хайнквисту, пусть отходит, пусть трубачи играют отход.

— Что? — молодой человек с восхищением смотрел на движущуюся по мосту колонну, он поначалу даже не понял, о чём его просит генерал. — Отступать Хайнквисту?

— Езжайте, что же вы стоите! — заорал кавалер.

Тут терять времени было нельзя, сейчас, как только голова колонны выползет с моста, она тут же упрётся в баталию горцев, а та неминуемо охватит её ещё и с флангов. Сомнут и затопчут. А ещё все арбалетчики врага бросили пустую перестрелку со стрелками Рохи и Вилли и обрушили ливень из болтов на мост.

Потери. Началось! Генерал вздохнул тяжко, когда увидал, как схватился за бок один из правофланговых сержантов. Потом ещё один солдат, и ещё. Большинство болтов отлетало от доспехов солдат, но некоторые находили свою кровь.

— Роха! Вилли! — заорал генерал так, что вены на шее вздулись. — Какого дьявола они у вас стреляют?! Угомоните этих арбалетчиков!

Но ни тот, ни другой его услышать не могли, далеко были и за шумом хоть и не частых выстрелов окрика не слышали.

А колонна уже выходила с моста. А Фейлинг только скакал к нему.

Слава Богу, слава создателю, что капитан-лейтенант не форсировал шаг, а выйдя с моста и оценив ситуацию, вообще остановился.

Не зря Брюнхвальд взял его себе заместителем. Это был опытный офицер. Он понял, что горцы не стали ждать, пока соберутся все, и понял, что ему угрожает, выйди он со всеми своими людьми на площадь.

— Ну, — говорил Волков, комкая поводья коня в кулаках, — не стойте, отступайте же, Хайнквист! Отступайте не спеша.

Генерал говорил это негромко, словно капитан-лейтенант был вот тут, рядом.

А тут ещё и господин Фейлинг пропал с глаз, не то чтобы кавалер за ним следил, просто мальчишка догнал колонну, въехал на мост… И больше его генерал не видел.

Мальчишка пропал, и Хайнквист не услышал его мольбы и не успел вовремя отдать приказ об отступлении. И произошло всё то, чего боялся кавалер. Баталия горцев медленно, как подходит старая свинья к родному корыту, подошла к голове колонны и навалилась, начала обхватывать её.

«Дурак, дурак Хайнквист, неужели не видал этого?».

Он в бешенстве поворотился к выезду и заорал:

— Румениге! Скачите к Хайнквисту! Пусть отступает. Отступает!

Он даже смотреть не мог в ту сторону, он и так прекрасно знал, что там сейчас горцы начнут избивать лучших солдат двух первых рот, что собраны в голове колонны. И знаменосцам, судя по всему, достанется, и самому капитан-лейтенанту Хайнквисту. И хоть что-то ему нужно было делать, а что он мог, сам туда поскакать? Поэтому он поворачивается к фон Реддернауфу:

— Майор, отправьте разъезды вниз и вверх по реке, посмотрите, есть ли броды.

Он ещё и сам не знал, нужны ли ему эти броды. Но нужно было делать хоть что-то. Хоть что-то, чтобы люди вокруг думали, что у него есть мысли.

Глава 27

Оказалось, что капитан-лейтенант был ранен арбалетным болтом. Болт попал в лицо, поэтому капитан уже и не руководил колонной, а ещё в свалке был убит фон Каренбург. Он защищал знамя и был изрублен и исколот, его, как и ещё шестерых солдат, даже не смогли унести оттуда, они так и остались лежать за мостом.

— Двадцать девять человек убитых и раненых, — сообщил невесело Карл Брюнхвальд. — Кроме Хайнквиста, ранены ротмистр Шлее и два сержанта.

— Прекрасно, — только и смог выдавить Волков со всей для него возможной язвительностью. Ему хотелось заорать на полковника, спросить у него: ну что, рискнул? Улыбнулась тебе удача? Зацепился на том берегу, дурак? Вот только смысла в том не было, сам, сам он дал добро на глупую, невозможную для успеха атаку. И поэтому генерал лишь спросил: — Тяжко ли ранен Хайнквист?

— Тяжко, — только и ответил Брюнхвальд.

Редко хлопали аркебузы, ещё реже мушкеты. Дым растворялся и уносился ветром. Солнце жарило, так что доспехи накалялись.

А на той стороне реки баталия уже полностью построилась. Ему одного взгляда хватило, чтобы понять: тысяча триста человек, не считая арбалетчиков, что густо облепили берег и справа, и слева от моста. Флаги над баталией врага разные. Это были флаги и райслауферов, что пришли из соседнего кантона, и местных отрядов. Ко всем этим, ещё и арбалетчиков сотни две. Он не знал, что делать.

Он просто не представлял себе, как быть с этой кучей сильных, очень сильных врагов, что заняли такую удобную позицию за мостом. И могут там, словно в крепости, сидеть хоть неделю, хоть две, хоть три. А у него-то времени сидеть тут вместе с ними не было. Там, в тылу, в других городах, враг тоже копит силы, там, в Висликофене, сидит, как в осаде, его гарнизон. Да, он забрал у горожан городской арсенал, но ведь у каждого третьего горожанина есть свой доспех, своё оружие. И как только они почувствуют, что ненавистный им Эшбахт завяз где-то в горах на западе, могут кинуться на Эберста, словно озверевшие псы.

Но тут приехали кулеврины. Фейерверкер, имени которого генерал не помнил и который ехал верхом впереди пушек, подскакал к генералу:

— Капитан Пруфф просил передать, что скоро будет, как лошадей поменяет.

— Скоро — это когда? — раздражённо спросил Волков.

— Он тут рядом, только тут подъём крут, лошадки не тянут уже, сейчас свежих впрягут, и сразу будет. А мне что делать, господин генерал?

Волков не успел ответить, за него спросил Роха:

— В арбалетчика попадёшь?

Фейерверкер бросил короткий взгляд на тот берег реки, что был весь густо заставлен павезами арбалетчиков.

— Двести шагов? А чего ж нет? — отвечал артиллерист уверенно. — Пристреляюсь, буду попадать.

И он, и Роха, да и другие офицеры, что тут были, ждали его решения.

— Хорошо, постреляй пока по арбалетчикам, но поставь пушки так, чтобы ядра, если пролетят мимо них, улетали в их пехоту, — сказал генерал.

— А… Вот как, чтобы если в арбалетчиков не попаду, так чтобы доставалось пехоте…, — фейерверкер стал приглядываться. — Умно, господин генерал, тогда поставлю кулеврины прямо правее вас. Так как раз правильный угол будет. Да. Как раз хорошее место, коли арбалетам не прилетит, так прямо по копытам пехоте придётся.

«Может, артиллерия меня снова выручит. Иного я и не вижу. Да, стоят они хорошо, как раз под картечь построились, сам к ним больше не полезу, пусть их Пруфф поубивает немного, а там, к вечеру, будет видно».

Быстро кулеврины отцепили от лошадей, лошадок увели, с обозных телег уже сгружали тяжеленые, хоть и маленькие, бочонки с ядрами. И тут же снимали средние бочонки с порохом. Банники, пыжи, вёдра, совки для пороха, каждый артиллерист знал, что ему делать, и всё делал быстро, но Волкову казалось, что они копаются. Копаются и копаются. Делают непонятные и ненужные движения. Кого-то с вёдрами отправили к реке за водой, подальше от арбалетчиков врага.

И только тут артиллеристы стали окапывать колеса у пушек, стали примеряться, прикладываться щеками к стволам, прикидывая направление огня. Наконец высыпали небольшие, величиной с маленькое яблоко, ядра. Вскрывали бочонки с порохом. Ну вот уже и начали пыжи из рогожи комкать… Волков и все остальные офицеры, да и все, кто мог, в том числе и враги, только и делали, что смотрели на артиллеристов. Полки стояли выстроившись, стрелки лениво перестреливались с арбалетчиками, но все теперь ждали главных выстрелов. Даже горожане, что прибегали к реке или выглядывали из окон, все ждали начала главного действия. На одном берегу реки с замиранием сердца от страха, а на другом берегу реки — с радостным нетерпением, с ощущением приближающегося возмездия за первые потери у моста.

«Да как же вы медлительны. Быстрее уже, быстрее».

Ну наконец канонир приник к пушке, порох, пыж, ядро внутри, у запального отверстия уже насыпан порох.

— Пали по готовности! — кричит фейерверкер.

И вот канонир отрывается от орудия, встаёт, берёт у своего помощника тлеющий запал. Крестится и подносит запал к запальному отверстию.

Паммм…

Большое белое облако поплыло в сторону юга. Волков видел, как ядро ударило в самый край обрывистого берега. Он поморщился. Глупо, конечно, было ждать, что первое же ядро угодит в цель, но ему очень этого хотелось. Тут же бахнула вторая кулеврина. И тоже в берег.

«Криворукие и кривые».

Он не успел перекинуться и парой слов с Максимилианом, как, к его большому удивлению, фейерверкер прокричал:

— Пали по готовности!

Оказывается, первое орудие уже было готово. Снова канонир крестится. Снова звонкий выстрел. На это раз выстрел неплох, ядро, пролетев меж больших щитов арбалетчиков, чиркнуло по мостовой, кажется, выбив искру, и залетело в строй горцев. Строй качнулся.

— Попали! Господа, вы видели? — воскликнул Румениге. — Жрите, ублюдки, это вам за фон Каренбурга!

Генерал поворотился к нему с неодобрительным взглядом, как и знаменосец. Опытный уже Максимилиан смотрел на юнца осуждающе и говорил холодно ему:

— Ваша радость преждевременна, господин Румениге.

За молодого человека из своей свиты, да за раненого офицера, да за три десятка солдат Волкову одного попадания было мало. И он сказал:

— Господин Румениге, выясните, что там с господином Фейлингом, я не видел его с тех пор, как он поехал к мосту.

Но с другой стороны, он рад этому простому восторгу, а то господа попритихли, в лицах поменялись, после того как Габелькнат, который ходил на мост с колонной, пришёл и сказал им, что фон Каренбург убит.

Только что, час назад, юнцы ещё шутили, и вот раз… И нет твоего товарища, а валяется он в исколотых латах, в кровавой, уже чёрной луже у ног подлых врагов. И даже почести не воздать должные храбрецу. Как тут не приуныть молодым людям.

«Ничего, сам просились, говорил им, что война — не шелест знамён и звон серебра, что ремесло то тяжкое, которое с кровью об одной руке идёт и смертью по другую руку. Так думали, дураки, что минет их чаша сия. Вот пусть и изопьют её. И знают, что это только начало».

Тут снова ударила кулеврина, и на сей раз досталось одному из арбалетчиков. Ядро ударило в павезу. Щит разлетелся в щепки, а арбалетчик покатился по мостовой. Он с трудом стал подниматься, ему помогали товарищи, уводили под руки его, шатающегося. А он на ходу снимал с головы шлем. На месте, где раньше стоял красивый щит, теперь валялись разбросанные арбалетные болты, арбалет да щепки.

«Ещё одна гнида горная отвоевалась!»

А тут, как раз кстати, шестёрка лошадей, напрягая последние силы, втянула на пригорок картауну, а за ней следом на меринке въехал и сам капитан Пруфф. Он, даже не подъехав к генералу, проехал дальше, к берегу реки, к мосту, к полкам. Там остановился, оглядываясь. Всматривался то в построения врага, то назад, то по сторонам. Он искал места для орудий. А тут уже и лаутшланг приехал, сапёры Шуберта поднялись, за ними последние телеги, а за ними и сотня охранения.

Волков даже улыбаться стал. Немного. Он улыбался оттого, что знал, о чём сейчас думает враг. Эти поганые еретики думали, что дали ему отпор, радовалась, что побили у него много людей. Думали, что ему не под силу перейти мост. А как приехали кулеврины, настроение у них подпортилось, а уж теперь… Они и вовсе приуныли, увидав настоящие пушки. Генерал был в этом уверен. Нет, офицеры их крепки, сами они ещё хорохорятся, но теперь эти ублюдки понимают, что они ответят за каждого убитого или раненого ими. Сторицей ответят.

Он говорит Кленку:

— Капитан, подведите своих людей ближе к мосту.

— Прикажете готовиться к атаке? — настороженно спросил ландскнехт.

— Нет, хватит на сегодня уже атак, — отвечал генерал, — но пусть они знают, если только решат отойти из-под огня хоть на сто шагов, вы сразу пойдёте на мост. Пусть они так думают.

— Хорошо, господин генерал.

— Только станьте так, чтобы их арбалетчики вас не тревожили, довольно с меня на сегодня потерь, — закончил генерал.

Теперь он уже не думал, что ему делать и как разгромить врага; коли враг начнёт выходить из города, так он начнёт его преследовать и бить по возможности так, чтобы не давать ему вцепиться в себя страшной хваткой его непобедимой пехотной баталии, о которую сломали зубы многие и многие именитые полководцы. Пушки, мушкеты и кавалерия — вот его сила. А лезть на пики и алебарды горцев он больше не хотел.

До вечера, до темноты, времени ещё, конечно, хватало, но Пруфф всё копался и копался. Не ставил пушки и не ставил. То это место ему не подходит, то другое. От стрельбы кулеврин в полуденном зное дым висит, почти не тает. А он только нашёл то, что ему нужно, они с инженером Шубертом обсуждают, что нужно сделать для установки орудий.

«Да он тут словно к осаде готовится».

Волков раздражается. Думает послать к нему кого-нибудь, чтобы поторопить. А тут приехал Румениге:

— Господин Фейлинг ранен в ногу болтом ниже колена, в обозе он, лекарь его смотрел уже, а конь его тоже ранен в бок. Просит у вас извинения, что не смог выполнить ваше поручение.

Генерал кивнул.

Наконец Пруфф поставил орудия. Поставил с вызовом, нагло, почти напротив моста и так к нему близко, что некоторые арбалетчики врага попытались добросить до артиллеристов болты. Вдруг долетят.

Поставил пушки как вызов горцам: вот он я, порубай возьми, попробуй. Вам только мост перейти.

«Рехнулся он, что ли?»

Волков не понимал такой наглости капитана. Он словно провоцировал врага на атаку. А вдруг эти мерзавцы решатся? Вдруг пойдут, а вдруг Кленк, что стоит у моста, их не сдержит? Заволнуешься тут. Он так взволновался, что даже забыл попросить вина. Хотя давно его мучала жажда из-за всё возрастающей жары.

Приехал офицер из разъезда, что уходил на север по реке, и доложил:

— Река везде мелка, господин генерал. Где по пояс, а где и по колено. Но быстра. А удобное место в полумиле отсюда, там и спуск есть, и подъём на другом берегу реки. И вода не так норовиста. Пешему пройти будет несложно, если не строем, а по одному идти.

— А почему пешему? — спросил генерал. — А конному как?

— Верхом так и вовсе легко на ту сторону перебраться, — отвечал ротмистр. — Только лошадкам нужно передохнуть малость, устали за сегодня, с ночи с них не слезаем, а как отдохнут, можно и на ту сторону перейти.

— Майор, соберите две сотни своих людей, — начал генерал, — да идите не спеша, станьте там, где перейти можно, дайте коням отдыха час. А после, как я вам дам сигнал, так пойдёте на тот берег. Обозы, — Волков указал рукой на другой берег, — по всей улице без охраны стоят. Кто вам сможет помешать их пограбить? Никто, разве что арбалетчики.

— Ну, с арбалетчиками я уговорюсь, как-нибудь не впервой, — отвечал фон Реддернауф.

Не успели ещё кавалеристы отъехать, как первый раз грозно и тяжело рявкнул лаутшланг. Картечь с рёвом понеслась за реку, чуть выше баталии врага. Страшный ревущий рой свинца едва-едва задел последние ряды, повалив пару горцев, в основном картечь ударила в дома за спинами солдат. И повыбивала там окна и двери.

Теперь всё переменилось, сначала генералу необходимо было идти на ту сторону, теперь же кавалер Иероним Фолькоф, генерал фон Эшбахт, коего прозвали Инквизитором и Дланью Господней, мог спокойно ждать врага на своём берегу. Горцы, в спеси своей не признававшие пушек, а лишь презирающие их и уповающие на силу своей непобедимой баталии, оказались заложниками свой заносчивости. И сейчас ничего не могли противопоставить картечи и ядрам. И лучше всех понимал это капитан Пруфф, нагло выкативший свои пушки на близкую дистанцию. На убийственно близкую дистанцию. Теперь генерал мог ждать хоть до темноты.

Ждать и убивать, ждать и убивать. Мстить за тех своих людей, которые до сих пор так и лежали возле моста. И баталии противника, которая так страшна в чистом поле, нужно было либо отступать от моста, оставляя площадь для капитана Кленка, либо построиться в колонну и попытаться пойти в атаку на мост, на картечь в упор, на мушкеты. Единственное, что сейчас волновало кавалера, так это обоз противника. Хотят отступать, пусть отступают, пусть пятятся обратно на перевал. Но без обоза…

Теперь ударила картауна, ударила звонко, резко. Жаль, что и эта порция картечи прошла выше. Но об этом он не волновался, это всего-навсего пристрелка, Пруфф и его люди отличные артиллеристы, дальше дьявол не будет так удачно помогать этим еретикам.

Глава 28

А у кулеврин фейерверкер, канониры и прислуга орудий так наловчились работать, выказывали такую сноровку в стрельбе, что не всякий мушкетёр поспевал бы сделать столько выстрелов, сколько делали эти небольшие орудия с длинными стволами.

Волков посчитал, что пока картауна и лаутшланг делают по выстрелу, кулеврины успевают бросить по три ядра каждая. Хоть и были те ядра малы, но наносили они урон вполне себе видимый. Один из выстрелов так и вовсе был хорош. Как раз он пришёлся в павезу арбалетчика, разбив щит и ранив того тяжко, ядро полетело дальше, ударило в мостовую и, отскочив, залетело пехотинцам в строй, в ноги, повалив наземь ещё двоих.

А тут и большие орудия стали жать свою жатву. Снова тяжело ахнул лаутшланг, на сей раз почти хорошо легла картечь. Несколько человек с левого фланга повалились на землю. А вот картауна ударила так, что лучше и быть не может. Ударила в самый центр баталии… Картечь просто смела целый кусок первого ряда и ещё и за ним людей побила крепко некоторых.

«Полторы дюжины… Нет! Два десятка! Прекрасно. Долго они будут стоять так? Не сказать ли Брюнхвальду, чтобы поставил одну роту сразу за Кленком? На всякий случай, вдруг они всё-таки отважатся идти на мост».

Гюнтер наконец додумался, принёс господину вина, наполовину разбавив его водой. И вино, и вода были тёплые, но пусть так. Господа из выезда и офицеры тут же выпили всё и просили денщика нести ещё. Жара! В доспехах и стёганках сейчас всякому нелегко. А уж стоять в строю, да под картечью и ярдами, и где тебе вина никто не принесёт, так и вовсе тяжко.

А тут из кулеврины убило очередного арбалетчика. Ядро разорвало ему грудь. И их офицер наконец решился. Он стал отводить арбалетчиков от берега и на левый фланг, ближе к обозу, к телегам, что тянулись вдоль улицы. Теперь кулеврины могли стрелять либо в них, либо в баталию пехоты. А одним ядром попадать в одних и тех же уже не получалось.

Рохе и говорить ничего не нужно было, он сам всё знал:

— Отползли сволочи, — ухмылялся он, — поеду, скажу ребятам, чтобы шли ближе к берегу, пусть чуть-чуть постреляют в пехоту. Мушкеты оттуда уже будут доставать.

Волков кивнул:

— Но скажи, чтобы слишком близко не подходили, чтобы потерь не было.

Роха уехал, а приехал вестовой от майора фон Реддернауфа:

— Майор просил вам передать, что мы уже на берегу.

— И лошади отдохнули?

— Отдохнули, мы их напоили даже, чтобы не запалить, — отвечал вестовой. — А то вон какая жара.

— Скажи майору, чтобы переправлялся, вон, — генерал указал рукой на телеги, что стояли вдоль реки, — возьмите у них обоз, а коли они пойдут на вас, так те телеги скиньте в реку, а лошадей и возниц побейте. Ступай, храни вас Бог.

После ещё одного хорошего попадания людишки на том берегу побежали к телегам, стали с них всё скидывать на землю. Волков уже испугался, думал, что горцы уходить надумали, он уже Кленку хотел сказать, чтобы готовился идти вслед им, обоз отбивать, так с обозом он их отпускать не хотел, но оказалось, что телеги нужны раненых вывозить. Генерал чуть успокоился. Но ещё раз напомнил капитану ландскнехтов, чтобы был настороже. Не будут горцы до ночи стоять под картечью, обязательно что-то предпримут. И, зная их спесь и гонор, так скорее всего отважатся всё-таки пойти на мост, на пушки. Кленк с ним согласился и на всякий случай поехал к своим людям.

В первый раз за всю кампанию и фон Реддернауф проявил себя. Нет, всё, что касалось дела разъездов и дозоров, всё делал он как надобно. Во всём этом проявлял усердие. И поймал двух лазутчиков. А ещё помогал догнать врага. Заставить остановиться, потоптать убегавших тоже у него получалось, но вот прямых атак, чтобы вперёд, да со знаменем — таких у него в этой кампании ещё не было! А тут как раз и выдался случай. Майор с двумя сотнями людей стал переходить реку и подниматься вверх по берегу к городу, к дороге.

Местные, конечно, то увидав, послали мальчишку к горцам об этом сказать. Но фон Реддернауф уже кое-чему у генерала научился, одно из правил генерал ему нравилось особо и было оно таким: начал делать, так делай быстро. И посему, когда три десятка арбалетчиков и четыре десятка пехотинцев врага с офицером бегом бежали по улице на северный конец города, к реке, майор и семьдесят кавалеристов уже реку перешли. И остальных, пока переберутся, он ждать не стал. А встретили врага с тем, чем было. Благо, что враг растянулся в движении своём.

Фон Реддернауф, увидав то, вытащив меч, прокричал:

— Эти ублюдки тащат пики, чтобы перегородить улицу, нельзя давать им построиться, мечи из ножен вон! За мной ребята!

И без всякого порядка, как какие-нибудь скифы или венгры, кавалеристы погнали по улице лошадей в галоп, и первым на врага летел сам майор. Первым же и налетел на пику пехотинца, слетел с убитой лошади, покатившись кубарем по земле, чуть был не затоптан своими же подчинёнными. Враг хоть и был в беспорядке, но с оружием горцы всегда управляться умели. Шлем у майора в сторону улетел, меч потерял. Пока поднимался, пока в себя приходил, враг уже смят был и побежал. А кавалеристы летели во всю прыть за бегущими.

И арбалетчики, и пехотинцы так, не успев построиться, и погибали. Ибо нет ничего более лакомого для кавалериста, чем догонять, и рубить, и топтать убегающих. Лишь те уцелели из врагов, что попрятались в домах сердобольных горожан. Иным спасения не было. А фон Реддернауф, ничуть не смутившись своего падения, оглядев мертвых врагов, разбросанных по улице, и своего убитого коня, тут же забрал лошадку у одного из своих подчинённых, обещав ему получше, и проорал, влезая в седло:

— А неплохо вышло, ребята! Ждём остальных наших и едем дальше, генерал просил забрать у сволочей обоз и порубить обозных, так сделаем то.

В скором времени все его люди перешли реку, и майор поехал дальше. Так добрались до последней телеги из обоза, около которой фон Реддернауф сам зарубил мужика-возницу. Для примера. Дальше ехал, просто держа меч; всех обозных и всяких других людей мужского естества, что попадались по дороге, рубили его подчинённые. Так и проехали всю улицу, доехав почти до самой площади, где стояла под огнём артиллерии баталия горцев.

— Реддернауф! — воскликнул даже хладнокровный Максимилиан, когда на то стороне реки увидал кавалеристов.

— Молодец майор! — поддержал его Брюнхвальд.

Теперь выдвигаться вперёд, к мосту, имея на фланге кавалерию врага, горцам было невозможно.

— Теперь будут пятиться, — сказал капитан Дорфус.

— Главное, чтобы обоз оставили, — подытожил всё сказанное генерал. — И пусть уходят.

Нет, конечно, он не собирался их отпускать, просто, отняв у наёмников обоз, он сразу ослаблял их. Им даже раненых не на чем будет возить, не в чем приготовить еду и попросту нечего есть. Да, обоз им отдавать нельзя.

А майор фон Реддернауф, окрылённый успехом, столкнувшись с арбалетчиками врага, что отошли от берега к обозу, недолго думая, решил их атаковать. И снова он ехал первый под знаменем и сей раз строить людей своих не стал, уповая на быстроту и удачу солдатскую.

А почему нет? Для кавалеристов арбалетчики скорее добыча, чем соперник. Так и вышло, арбалетчики лишь по одному болту в сторону кавалеристов кинуть успели, как те уже были рядом и рубили их. Арбалетчики и побежали от обоза за спины своих братьев-пехотинцев, а некоторые так и вовсе вверх по дороге, вон от сражения. Весь обоз горцев был в руках кавалеристов. Теперь главное было не отдать его врагу обратно.

И горцы сразу стали выводить из своей баталии задние ряды и строить из них колонну. Решили отгонять кавалеристов от обоза.

— Румениге, скачите к капитану Кленку, — сразу распорядился генерал, — пусть подходит к мосту. И встанет. Пусть ждёт приказа идти на тот берег.

Румениге уехал, Волков продолжал:

— Майор Роха, арбалетчики разбежались — ваше время. Пусть капитан Вилли с сотней аркебузиров перейдёт реку вброд, пусть они постреляют по колонне, когда она пойдёт отбивать обоз.

Теперь он уже был уверен, что побьёт горцев, сильно побьёт, и не будь его первой оплошности, глупости с попыткой перейти мост, то и без потерь побьёт. Пушки-то, пушки его работали не переставая, осыпая врагов свинцовой картечью и вбивая в их строй чугунные ядра уже почти без промаха. Было видно, как перед построением горцев почернела от запёкшейся на солнце крови мостовая. Как выбивались из сил обозные людишки и горожане, унося от места раненых. Даже бабы прибегали помогать, носили наравне с мужиками изувеченных и ревущих от боли солдат, потому что раненых было очень много. Потому что на всех болезных телег не хватало.

Так оно и получилось: перейдя реку — а в этом месте она пешим доходила почти до пояса — Вилли с сотней стрелков выбрался на тот берег и сразу стал стрелять по строящейся колонне. Кое-кто из оставшихся арбалетчиков стал в ответ постреливать и по стрелкам, но арбалетчиков было уже мало, и кто-то из них, когда бежал, потерял оружие, а кто-то растерял болты, в общем, они уже не сильно беспокоили Вилли. А он как раз, стреляя от берега со ста шагов, наносил вред вполне заметный, так как строящаяся колонна состояла из солдат самых задних рядов, у которых доспех самый малый из допустимого.

И в это же время большие пушки, как по заказу, выстрелили очень удачно. Причём одна из них, а именно лаутшланг, била не картечью, а большим и тяжёлым ядром. И ядро это влетело в строй врага на уровне колена первого ряда. И пронеслось до самого последнего, ломая и отрывая ноги всем несчастным, что попались ему на пути. Прорубив целую просеку в плотном строю людей.

«Молодец Пруфф! Больше они стоять не будут».

Так и случилось, баталия начала пятиться. И колонна, что вот-вот должна была идти отбивать обоз, стала тоже отступать и тоже пятиться, боясь повернуться к кавалеристам спиной.

— Румениге, — спокойно сказал генерал, — скачите, передайте Кленку, пусть потихоньку идёт на мост, если мерзавцы вдруг решат поспешить и повернутся к нему спиной, пусть навалится на них, пусть бьёт быстро. А потом скачите к капитану Пруффу, пусть собирается, мы будем горцев преследовать.

Глава 29

Враг стал отходить по дороге, что вела из города вверх к перевалу. Отступал по широкой улице, меж домов, и лавок, и мастерских спиной вперёд, а силы генерала стали по мосту и вброд переходить реку, чтобы преследовать их. Горцы могли остановиться и встать как вкопанные, перегородив улицу и простояв на ней до темноты. И ландскнехты Кленка, пусть им даже помогали бы все люди Брюнхвальда, не сдвинули бы их с места. Но офицеры горцев правильно полагали, что Эшбахт тут же пошлёт свои другие силы по параллельным улицам и зайдёт к ним во фланги, в тыл. Поэтому они решили выходить из города. И правильно делали.

Волков при встрече выразил своё восхищение фон Реддернауфу, сказав ему, что в этом бою он и его люди были примером всем иным. И тут же приказал кавалеристу попробовать найти проход в городских улицах, чтобы оказаться за спиной у отступающих горцев. И кавалерист тут же поехал искать такой путь.

А враг всё отходил, всё пятился. Шёл в боевых порядках, под барабан, под знамёнами, без криков и суеты. Горцы есть горцы. Тем не менее, они отступали, ощетинившись острым железом, шаг за шагом, шаг за шагом, увозя вверх по дороге переполненные телеги со своими ранеными.

А за ними, так же с пиками и копьями наперевес, наступая им на пятки, шли их извечные враги ландскнехты, тоже в порядке боевом, тоже со знамёнами, тоже под барабаны. Шли за ними, но в бой с ним не вступая. Зачем? Ведь по сторонам от ландскнехтов, и справа, и слева, там, где позволяла ширина улицы, втискивались стрелки, чтобы стрелять и стрелять по врагу с тридцати, а иной раз и с двадцати шагов. Если уж не пушки, так мушкеты и аркебузы будут истязать заносчивых горцев, пока солнце не сядет или пока генерал не отдаст приказа остановиться. Так и будут бить беспощадно, нагло подходя к врагу на два десятка шагов, целясь, чтобы влепить пулю в лицо или в незащищённое бедро, и с удовольствием стреляя. Чтобы вспоминали горные сволочи, как всегда, во все века, резали глотки сдавшимся в плен и добивали раненых. Теперь же каждый выбитый из строя удачным выстрелом раненый горец, если его не успевали подхватить товарищи, падал на мостовую и умирал под ударами алебард, протазанов и двуручных мечей ландскнехтов. При этом ландскнехты ещё и задирали горцев, добив очередного раненого:

— Эй вы, храбрые горные хорьки, вы видели, как я ему разрубил морду?! Аж зенка улетела прочь!

— Эй, ублюдки, остановитесь, вы же хвалились во все времена, что вы никогда не отступаете! А сейчас так убегаете, кривоногие, что нам за вами не поспеть.

— Остановитесь и деритесь, чёртовы трусы!

Но горцы пятились, пятились и молчали, потому как в строю у них был строгий запрет на разговоры и крики. Жара стояла неимоверная. Тяжко было всем. Но люди Волкова хотя бы чувствовали своё превосходство над непобедимым врагом. Это их окрыляло. Но даже им в латах и стёганках от зноя дышать было тяжко, а ещё ведь и идти нужно, идти и держать оружие. Пот из-под шлемов ручьями стекал по лицам и у ландскнехтов, и у горцев. Ландскнехты, наступая, кричали горцам оскорбления, стрелки стреляли, делая секундные остановки и на ходу снова заряжая оружие, а горцы всё молчали, теряли по пути товарищей, оставляя их лежать под башмаками врагов, и лишь смотрели на наседающего врага с ненавистью. И продолжали отступать, и отступать, и отступать.

А день тем временем уже повернул к вечеру. Фон Реддернауф смог выйти во фланг отступавшему противнику, но ничего больше предпринять не успел. Горцы уже выходили из города. Майор мог обойти их и догнать уходившие к перевалу телеги с ранеными, но не поспешил за ними. Волков после спрашивал его о том, так майор говорил, кони, мол, устали, берёг их. Но генералу казалось, что он не хотел пачкать белое оружие в подлом деле убийства раненых. И он его в этом не упрекал, напомнив лишь, что горцы, будь он раненым, его не отпустили бы.

А пехотная баталия врага, выйдя из города, нашла удобное место. Возвышенность у подножия начинавшихся гор. Чуть перестроившись, они накрепко встали там.

— Раздавим их, — говорил капитан Кленк офицерам. — Я так и пойду в лоб, а полковник Брюнхвальд пусть идет к ним по северному склону, там подъём пологий. Перережем свиней.

Волков смотрел на ощетинившегося на пригорке врага, и понимал, что капитан прав, что противник измотан, они и остановились потому, что уже почти не могут идти или чтобы дать телегам с ранеными уйти подальше, но генерал не хотел терять людей, даже десятка. А потери в таком бою были неминуемы.

— Нет, Роха займётся ими, пока Пруфф не подтянет сюда пушки.

— У моих людей почти не осталось зарядов, по одному или по два, — произнёс майор. — Весь порох, что был, пожгли.

— Ну так пошли людей в обоз. А что осталось, расстреляй по сволочам. И будем ждать Пруффа, мне не нужны потери.

И вправду, зарядов у стрелков было мало. И они постреляли по врагу немного и отошли. Вскоре появились кулеврины. Они были легче, и их затащить на гору было проще. Но вот телеги с порохом и ядрами тащились за большими пушками, так что, встав на удобные позиции, кулеврины не сделали ни выстрела. А солнце уже закатывалось за гору. Волков злился из-за этой вечной медлительности артиллеристов, но знал, что ни криком, ни понуканиями телеги и большие пушки в гору не подтолкнешь. А лошади и так из сил выбивались. В общем, пока орудия были привезены, да пока место для них капитан Пруфф сыскал, пока зарядились, солнце почти и зашло. И успели большие пушки выстрелить всего по два раза до темноты. Кулеврины постреляли чуть больше. Как стемнело, горцы стали спускаться с пригорка и уходить на перевал.

Приказа преследовать врага генерал не отдавал. Ни у людей его, ни у лошадей сил больше не было. Даже его конь, дорогой, сильный, выносливый, и тот еле переставлял ноги. Кавалер хотел есть, ведь он только завтракал сегодня, то было ещё до рассвета, и к тому же был давно мучим жаждой. Посему он велел отступать в лагерь, к обозу за мост. И готовить ужин. Сам же велел своим людям взять факела и поехал на то место, где недавно стояла баталия горцев. Там, у подножия горы, в ложбине, они нашли убитых. И Румениге, пересчитав их, сказал:

— Семнадцать человек. Побили их стрелки и артиллеристы.

— Будем считать, что за фон Каренбурга мы поквитались, — произнёс генерал мрачно.

Молодые господа с ним соглашались. Когда он спустился к обозу, сказал Гюнтеру, чтобы шатра тот не разбивал, сегодня он переночует в телеге, и чтобы с ужином не мучались, так как он поест солдатской еды. Денщик тут же подал ему хлеб с толчёным салом и чесноком и пиво. Хлеб с салом был великолепен, хоть хлеб был не очень свеж. А пиво было тёплым и выдохшимся. Но сейчас ему и это было в радость. Пока не пришёл Брюнхвальд и не сказал, что капитан-лейтенант Хайнквист умер от раны.

С райслауферами дело было решено. Чёртовы наёмники своё получили, сегодня ночевали эти мерзавцы на дороге без обоза. Без еды. Рядом с телегами, забитыми ранеными. Теперь они не только духом пали, теперь они ещё и телесно слабеть начнут. Так что тут они торчать не станут. Уберутся через перевал к себе в кантон. Можно было сразу утром повернуть и идти на восток к Висликофену. Генерал всё время думал о Эберсте. Ему там было нелегко, в этом Волков не сомневался. Не дай Бог, к городу подойдёт хоть какой-то отряд врага, даже маленький, город тотчас встанет на дыбы. И людям полковника Эберста не позавидуешь. Нужно было возвращаться. Но это было исключено. Едва рассвело, когда к нему пришли офицеры. И первым заговорил Брюнхвальд:

— Господин генерал, войску нужен отдых.

— Некогда нам отдыхать, полковник. До конца кампании едва месяц остался, дальше у солдат, да и у офицеров будут кончаться контракты. Эберст сидит как в осаде. А вы говорите, отдых. Пороха у нас мало. Нам оказию придётся в лагерь к реке за ним посылать, — отвечал Волков. — Нет времени отдыхать, совсем нет.

— Вчера я надорвал двух лошадей, таская пушки в гору, — поддержал полковника капитан Пруфф.

— Лошадей мы вчера взяли у врага целый обоз, берите, сколько вам надо, капитан. Тем более что дорога теперь пойдёт вниз, нам и надрываться не придётся.

Но офицеры не уходили, теперь заговорил капитан ландскнехтов:

— Господин генерал, люди мои, как и все остальные в войске, вас весьма уважают, для них вы Длань Господня, сам сегодня слышал это ваше прозвище среди своих солдат, но все устали, тяжелейший марш, а затем тяжёлый бой, весь день на страшной жаре до самой ночи. Дозвольте людям отдых, один день без доспехов, и не в строю, они хоть помоются в реке, попьют пива.

— На всех в этом захудалом городишке пива не хватит, — отвечал кавалер, — город грабить не дам, а то вас потом опять не собрать будет, — он чуть помолчал. — Ладно, один день, господа, один день! Завтра до зари чтобы построены были в колонны.

Офицеры ушли, чтобы сообщить своим подчинённым радостную весть: генерал даёт один день на мытьё и отдых.

Позавтракав, он пошёл к раненым, там поговорил с господином Фейлингом. Тому арбалетный болт пробил правую икру. Нога у молодого человека была завёрнута в тряпки. Он был бледен, но при виде генерала крепился, хорохорился, мол, он человек бывалый и мужественный, и всё ему нипочём.

— Коли не случится жара или ещё чего всякого, так будет хорошо, — уклончиво говорил немолодой лекарь.

Лекари, они никогда не говорят наверное, вечно всё вокруг да около, да «может быть» и «может статься». Волков не поленился, велел размотать тряпки, взглянул на рану. Рана зашита, вокруг не очень красна.

— Буду молиться за вас, — обещал он Фейлингу, — по опыту, а он у меня немалый, скажу, что пока всё неплохо с вашей ногой. Крепитесь, друг мой.

Он ушёл от раненых, не забыв поддержать их всех словом. Офицеры его занимались осмотром захваченного обоза, а он велел Гюнтеру сделать ванну, а пока позвал капитана Дорфуса и снова сел с ним за карту. Но никаких новых мыслей ни ему, ни капитану в голову не приходило. После того как он избавился от угрозы с запада, перед ним опять замаячил вопрос, который они с Дорфусом уже не раз обсуждали: Арвен или Мюлибах? Куда ему идти после?

Но вот что его удивляло: к нему до сих пор ещё не приходил никто из горожан. То ли беспечны, то ли глупы, то ли заносчивы.

Он послал в город господ Румениге, Хенрика и десяток своих гвардейцев найти бургомистра или кто у них там старший будет. Волкову как раз Гюнтер нагрел ледяной воды из реки, и генерал принимал ванну. Он сидел на солнышке в теплой воде, со стаканом вина в руке и тарелкой сыра, что стояла рядом, на маленьком столике, когда к нему приволокли старика. У того было разбито лицо, крепко разбито.

— Это кто его…? — спросил кавалер.

— Уж, извините генерал, то я не сдержался, — отвечал Хенрик. — Нестерпим был старый дурак, в лае своём неуёмен.

— Насилу удержал его, — негромко сказал сержант Франк, подходя ближе к генералу, — старик глуп и зол, а господа стали яриться от этого.

Волкову понравилось, что на сей раз грубый и скорый на расправу сержант выступил примирителем:

— Ты молодец. Правильно сделал, — он поверх стакана посмотрел на старика и спросил его: — Так за что же вас избили, горожанин?

— За то, что сказал правду этим псам, — высокомерно отвечал старый человек разбитыми губами.

— И в чём же твоя правда, старик? — Волков стал злиться на горожанина за то, что тот так просто начал разговор с ругани. Так не прислало вести дела.

— В том, что вы псы поганые и смрадные, а ты из всех псов самый смрадный, — стал говорить брань старик и дальше говорил, в каждое слово вкладывая свою ненависть и кривясь в презрении. — Рыцарь Божий! Смрадный пёс сатаны, цепной пёс пса-папы, вот ты кто.

— А он правда бургомистр? — спросил кавалер у Хенрика на сей раз уже спокойнее, он уже знал, что будет делать, а когда он это знал, так и злиться переставал.

— Так нам сказали, — отвечал молодой господин.

— Плохой из тебя бургомистр, старый ты дурак, — говорил старику кавалер, — за дерзость твою сожгу я город, что тебе доверился. От большого ли ума ты свой лай затеял?

— Сожги, демон папский, то во власти твоей, — гордо отвечал бургомистр. — Мы новый отстроим, ибо с нами Господь, а не с тобой.

— Да-да, слышал я от вас, еретиков, уже это, — Волков махнул рукой, — только вот Господь пока мне победы дарует, а не вам.

— Раньше, во все века мы вас били и впредь будем, не бывать дьяволу поверх праведных! Я сам, пока в силах был, вас, свиней, резал, и на юге, и в других землях. И впредь мы будем вас бить.

Волков чуть из ванны после таких слов не выскочил:

— Нет, более не будете. Ибо костны вы и глупы. Не видите, что не в силах вы более. Бил я вас и бить буду, потому что время ваше проходит. Дальше будут в поле пушки царствовать, мушкеты, а не ваши баталии, не пики и не алебарды. Но то для вас секрет, и об этом секрете ты, еретик, никому ничего не расскажешь, так как сдохнешь сегодня. Сержант! Найди охотников, пусть повесят старого ублюдка. Обещай охотникам талер.

— Я сам его вздёрну, господин, — отвечал сержант Франк.

Он схватил старика за худую шею, поволок прочь, а Волков его остановил:

— Стой, сержант!

Сержант Франк остановился.

— Ты этого уже не увидишь, старый дурак, но город твой сегодня сгорит, имущество ваше побрано будет, а все ваши бабы будут, к радости моих людей, взяты, и не раз, помирай с мыслью об этом, бургомистр.

Старик что-то хотел крикнуть ему в ответ, но сержант Франк тяжеленной рукой старого солдата так врезал ему, что у того и зубы вон. И приговаривал при том:

— Заткнись, еретик, молился бы лучше своему сатане перед смертью, а не лаялся с господином генералом.

Старика он тут же повесил на берегу реки, а город сжечь Волкову не пришлось; едва прознали жители, что свирепый фон Эшбахт их бургомистра повесил, так послали к нему делегацию. Делегацию генерал принял, и так как зол был на горожан за дерзости бургомистра, потребовал выкупа за город большой, а времени на то дал мало.

— Городишка ваш мал, но весьма глуп, раз выбрали такого безмозглогобургомистра. Возьму с вас за то двадцать тысяч монет чеканки земли Ребенрее. И принесите мне их до заката солнца, иначе скажу людям своим, чтобы сами у вас серебришко поискали.

Повздыхали граждане города, но делать нечего. До заката солнца на телеге привезли ему мешки с монетами. Это хорошо, что он согласился дать солдатам день отдыха. Генерал мешки принял, а у возницы ещё и телегу с конём забрал, хотя и коней, и телег после захвата обоза наёмников было у него вдоволь. Всё равно забрал, так как всё ещё был зол на глупого еретика, что висел на дереве у самой воды.

Глава 30

Павших товарищей упокоили на рассвете и бодро пошли назад. От перевала к Висликофену идти было, конечно, легче. Всё вниз и вниз. В частях настроение было отличное. Солдаты уже и впрямь уверовали в его звезду. К тому же у большинства из них не за горами был уже конец контракта. Это их радовало, за две кампании, против мужиков и против горцев, они кое-чем обзавелись и с нетерпением ждали время, когда награбленное, которое пока не отдавал генерал, можно будет получить и предаться приятной праздности. А вот генерал не был уверен, что за оставшийся месяц или чуть более закончит все дела с горцами. Посему спешил, спешил и спешил. Хоть обоз его заметно увеличился за счёт захваченных у наёмников телег, уже через два дня к ночи он подошёл к городу. Очень он волновался, что горожане поднимут мятеж против его гарнизона, но полковник Эберст ему сообщил, что в городе день назад приключилось уныние и началась суета. Людишки стали собираться на базарах и о чём-то говорить, после чего в их церквях стали звонить колокола. Эберст даже испугался, не набат ли к мятежу, стал закрывать все ворота, поднял солдат. Но напрасно, оказалось, что местные людишки пошли молиться за упокой. Выяснилось, что приехавший купчишка рассказал, что при Бёльденгене Эшбахт разбил райслауферов и полковника Майфельда. И что сам полковник был в той битве тяжко ранен.

Эберсту тут полегчало, а солдаты так и вовсе стали радоваться слишком, стали покупать себе вино. Пришлось их приструнить, иначе стычек в городе было бы не избежать. А в Висликофене городской совет объявил день траура.

Что ж, это радовало. Генерал разбил лагерь возле города, на южной дороге. Роха и Пруфф посчитали и сказали, что пороха у них на ещё один такой бой, что был при Бёльденгене. Волков велел вывезти весь порох из города, но этот порох был плох, ни Пруффу, ни Рохе он не нравился. Это был старый порох, каким люди Волкова уже не пользовались. Горцы совсем не спешили за новинками, по старинке уповая на силу своей пехоты.

И ему пришлось на следующий день отправить крепкий отряд в лагерь к реке за порохом. Там хорошего пороха было в достатке. А пока было у него два свободных дня, он собирался решить, что делать дальше. Волков после завтрака звал к себе офицеров. Дорфус на столе, меж стаканов с вином, разложил уже изрядно потрёпанную карту.

— Господа, — начал генерал, — надобно решить, что делать дальше. Перед нами две цели. Арвен, тут он, на юго-востоке, — Волков ткнул пальцем, — два дня пути вместе с обозом. Оттуда один день пути на юг, и будет столица земли Брегген Шаффенхаузен. Там заседает совет земли, там сидит и ландаман, их первый консул, там и казна земли. А это, — генерал ткнул в другую точку, — первый по богатству город этой земли Мюлибах. Он в одном дне пути отсюда, ровно на юг. Возьмём Арвен, затем Шаффенхаузен, может, захватим ландамана, так и закончим войну, а возьмём Мюлибах — будет большая добыча. Отдам его вам и солдатам.

Волков хотел хоть чуть-чуть заинтересовать солдат и офицеров, потому что те уже, как ему казалось, всё больше думают о конце войны. Поэтому и предлагал им богатый город.

Офицеры всматривались в карту, переглядывались, задумчиво хмурились, тут капитан Пруфф и говорит:

— Так возьмём Мюлибах.

Ну с ним-то всё было ясно, он вообще был жадноват, но его поддерживает и Эберст:

— Всего день пути отсюда, это хорошо, близко и есть куда быстро отступить в случае неудачи. Да, идти лучше на Мюлибах.

— А он и вправду так богат, как говорят? — интересуется Роха и смотрит на капитана Дорфуса.

Ни Кленк, ни фон Реддернауф не против похода на Мюлибах, это кавалера удивляет, он-то думал, что офицеры, как и солдаты, хотят побыстрее закончить кампанию. Даже Карл Брюнхвальд, и тот не против Мюлибаха, он просто интересуется подробностями:

— А каковы там стены? Башни? Гарнизон? Возьмём ли город? Есть ли пушки?

Дорфус говорит то, что говорил всем до сих пор. Дескать, города беспечны, гарнизоны были бы хороши, так сотню лет у своих стен врагов не видели. Пушек раньше, месяц назад, не было. Если и привезли, то только что. Также капитан рассказывал, что горожане, как и все горцы, сами воинственны, но многие из них ушли воевать за короля. Тот предлагал им большие деньги. Так что на улицах придётся биться с горожанами, а не с постоянными и обученными гарнизонами. А горожане хоть и хороши будут в бою, но это уже не деревенское крепкое мужичьё, которое вовсе поражений не знает.

Горожане есть горожане, они изнеженные.

В общем, к удивлению кавалера, все до единого офицеры предпочли добычу окончанию войны. Они все верили в победу, они не боялись продолжения войны. После их ухода он остался за столом в одиночестве. Генерал думал о том, что офицеры зачастую являются проводниками воли солдат, они лучше него знают, что происходит в ротах. Поэтому Волков не понимал: неужели и солдаты захотят пойти на Мюлибах грабить вместо того, чтобы идти и закончить войну. Впрочем, такое было возможно, так как от Мюлибаха до реки, до мирного берега, всего два дня пути, не то что от Арвена. Может, они просто не хотели уходить далеко от реки.

Всё-таки, может быть, солдаты волновались? А вот сам генерал был почти спокоен. Да, волнение, что мучило его перед кампанией, давно растаяло. Он, кажется, нашёл то, что нужно в войне с горцами, кровавыми ошибками и тяжким собственным опытом нащупал тот брод, по которому мог пройти эту войну. И этому его спокойствию были причины, это не было спокойствием самодовольства. Он стал видеть, в чём превосходит противника.

Фон Реддернауф говорил ему, что не встречает конных разъездов врага, значит, он о горцах знает больше, чем они о нём. Горцы собираются и ходят со своими обозами медленно, так, значит, он должен ходить быстро, всюду опережая врагов, ловя мелкие отряды врага и без потерь уничтожая их. Они сильны в пехотном строю, так не связывайся с ним, не бодайся с быком. Бей их пушками и мушкетами. И всюду будь в численном превосходстве. Да, он нашёл средство против горцев, но при всём при этом он очень хотел закончить эту кампанию миром. Бумагой с печатью земли Брегген, за подписью ландамана и утверждённую советом земли. А разграбление Мюлибаха никак к этому не вело.

Но его люди хотели идти на Мюлибах — по сути, продолжать войну. Решение, конечно, принимать ему и только ему, но всё-таки он рассчитывал, что в этом решении офицеры будут с ним солидарны.

Но на войне часто и очень часто всё вдруг начинает идти не так, как планировалось. И какие бы ни были планы, их приходиться менять.

К вечеру, к радости всех, с гор на западе налетели тучи, и по иссушенной зноем земле прошёлся хороший ливень. Так он был хорош, что подмочил ковры в шатре генерала, так как обленившийся Гюнтер не попросил сапёров, ставивших шатёр, окопать его от дождя. Дождей-то не было, почитай, с начала кампании. Он уже всё высказал нерадивому слуге и решил ложиться, ведь ночь была на дворе, как к нему пришёл сержант Франк и сказал, что добивается генерала какой-то местный.

— Купец? — не без удивления спросил генерал. С удивлением потому, что ни одного купца, кроме рюммиконских, приезжавших просить за свой город, за всё время кампании он не видел, ни один купец из местных не желал торговать ни с ним, ни с его людьми.

— Нет, не купец, оборванец какой-то. Молодой совсем.

Волков молча смотрел на сержанта, ожидая разъяснений. И тот продолжал:

— Говорит, что ваш старый знакомец. Ещё говорит, что знает капитана Дорфуса. Но капитана я не нашёл.

— Вот как, — генерал стал догадываться. — А ну, зови его.

Да, это был как раз тот, о ком генерал подумал. Только теперь это был уже не мальчишка-свинопас, а долговязый белобрысый юноша на вид пятнадцати лет.

— Клаус Швайнштайгер, ты ли это? — улыбался ему кавалер.

— Я господин, я, — кланялся тот.

— Тебя не узнать, вон как вырос…

— Зато вы, господин, всё в своей поре.

— Вина выпьешь?

— Не откажусь, господин, хоть времени у меня немного. А лучше мне поесть дайте. Хочу до утра уехать к себе. А весь день в соседнем леске просидел подле вашего лагеря.

— В леске? Зачем? — спрашивал Волков, перед этим отдав денщику распоряжения насчёт вина.

— Мне ваш умный человек велел беречься, — отвечал юноша, — вот я ночи и дожидался, чтобы при свете дня со стен города не увидали или с дороги, что я в ваш лагерь приехал.

— Молодец, свинопас, правильно. Ладно, говори, что случилось?

— В прошлый раз вы мне обещали серебра, если я что скажу вам, что вам знать не положено.

— Будет тебе серебро, если скажешь что ценное.

— Хорошо, помните о слове своём. В общем, мои земляки из Бирлинга собрались в войско. Из деревни будет сорок человек, при трёх телегах.

— Сорок человек? — переспросил кавалер. Число казалось пустяшным, но он всё равно насторожился.

— Но те сорок только с нашей деревни, с соседних двух деревень ещё три десятка будет.

— И что, куда пошли?

— Пойдут на восток, к Арвену, там в Гуссенской долине генерал Каненбах будет их ждать, всем велено туда идти, туда же придёт и войско от соседей в помощь.

Свинопас замолчал, видя, как вдруг благодушие генерала исчезло, и доброе лицо его за мгновение стало каменным и тёмным.

И генерал вдруг рявкнул так, что юноша вздрогнул:

— Сержант!

Тут же полог шатра отлетел, и внутри появился сержант Франк.

— Капитана Дорфуса ко мне, быстро!

— Сказали мне, что он отъехал в город, по бабам, — отвечал сержант.

— Разыскать, — продолжал генерал, — и немедля ко мне! С картой!

Он даже встал и подошёл с столу, на который Гюнтер только что поставил поднос с вином и стаканами. Налил сам себе, отпил немалую часть и спросил:

— К какому дню вашим людям надобно быть в этой самой Гуссенской долине?

— Про то я не знаю, но вышли они вчера; как вышли, так я к вам поехал.

— Значит, собраться они ещё не успели, — самому себе сказал Волков.

— Господин, — робко заговорил Клаус Швайнштайгер.

— Ну? — кавалер повернулся к свинопасу.

— А весть эта стоит серебра?

Не отвечая ему ни слова, кавалер подошёл к сундуку, отпер его и без счёта, столько, сколько позволяла взять его большая рыцарская рука, взял оттуда серебра. И всю пригоршню высыпал в подставленные Швайнштайгером ладошки. И крикнул:

— Гюнтер!

— Да, господин.

— Пусть повара накормят молодого человека. А ты, свинопас, не уезжай пока, придёт мой офицер, твой знакомец Дорфус, ему это расскажешь.

Не без труда, но капитана всё-таки нашли. Было уже давно за полночь, когда он с сержантом приехал в лагерь и пришёл к генералу. Объевшийся и заснувший к тому времени свинопас спросонья всё рассказал по новой, но уже им двоим. А генерал со своим офицером штаба снова водил пальцами по карте.

— Обоз в восемьдесят телег брать придётся, — говорил Дорфус.

— Больше. Припасов на неделю, не меньше. Картечи, пороха и ядер у нас на шесть телег будет, — не соглашался генерал. — И это без фуража.

— А фураж для лошадей сейчас брать и не будем, надо будет, так наберём в дороге, отнимем, а возьмём большой обоз, так за два дня до этой долины не поспеем.

Да, тут капитан был прав. Они ещё раз на всякий случай опросили свинопаса, может, ещё что вспомнит, после чего Волков отпустил свинопаса и решил звать старших офицеров на совет, несмотря на то что до утра ещё было далеко. В общем, в ту ночь он не спал совсем.

Глава 31

Не дожидаясь отряда, который должен был привезти хороший порох, Волков, чуть рассвело, стал собираться в поход. Порох он взял тот, что был в арсенале города Висликофена. Плохой — не плохой, делать нечего. А ещё забрал у Эберста двести человек. Решив, что подошедший с порохом отряд полковника усилит.

Покормив завтраком людей, ещё до полудня войско пошло на восток, чтобы чуть погодя свернуть к югу. Пошли быстро, лошади были отдохнувшие, и было их в избытке. И уже до вечера их ждала первая удача. Передовой кавалерийский дозор сообщил, что в часе солдатского шага с севера шёл отряд горцев в семь десятков человек при малом обозе. Генерал тут же посылает фон Реддернауфа с двумя сотнями кавалеристов вперёд с приказом, тот отряд догнать и сковать, не вступая в бой, чтобы ни людей, ни даже коней не потерять. А сковав, дождаться людей Рохи и самых быстроногих пехотинцев из полка Брюнхвальда. Так и сделали, отряд врага был остановлен у озерца. Дуракам-горцам бы бросить свой обоз да оружие и уйти, через озеро или ещё как, но они решили, что отобьются и, послав в соседнюю деревню за подмогой, поставили телеги в круг. А подмога из деревни не пришла. И в том-то кругу почти все горцы и были побиты ещё до захода солнца подошедшими солдатами и стрелками. Немногим врагам, самым удачливым, удалось, прыгнув в озеро, уплыть. А ещё через час к тому месту пришло и всё войско и на месте того боя встало на привал.

И на следующее утро — опять везение. Не прошли и четверти намеченного пути, как снова отличились кавалеристы. На сей раз без всякой драки разъезд ротмистра Эйфенгофа захватил обоз из двадцати восьми телег. Обоз был с провиантом и посудой для готовки пищи, конскими упряжами, весьма хорошими, и подковами, а ещё в обозе было то, что для солдат является вещью такой же важной, как еда, броня или оружие. В трёх телегах нашли сто сорок пар крепких башмаков, которые солдаты войска тут же разыграли промеж собой. Ах, какое это было удовольствие громить обозы и мелкие отряды врага. Каждой такой победе генерал радовался, как большой. Да, и то было несложно объяснить. Всякая мелочь, что далась ему без потерь, была для него милее, чем яркая, большая победа с потерями. Он очень, очень не хотел терять солдат. И причин для того было много. Одна из них — то, что с потерей всякого человека своего он терял часть своей силы. Вторая причина была в том, что для славы ему нужно было вывести из вражеской земли как можно больше солдат. Среди воинского сословия весьма важна репутация, и та репутация складывается из трёх главных вещей: жаден ли генерал, удачлив, бережёт ли людей. По этим трём кондициям солдатстве корпорации и решали, в какую кампанию с каким генералом идти. И последняя причина была в том, что он просто не хотел видеть убитыми или мучимыми ранами людей, что доверили ему свои жизни, что пошли за ним.

Поэтому он и радовался без боя захваченному обозу или почти без потерь перебитому отряду врага.

Вечером, когда нашлось хорошее место для привала, когда офицеры ужинали, пришёл кавалерийский ротмистр и сказал:

— В двух часа солдатского шага отсюда лагерь врага.

— Много у него палаток? — первое, что спросил генерал.

— Нет, пятьдесят-шестьдесят. Но телег вокруг много. И лагерь сам укреплён.

— Ну, теперь они будут все лагеря укреплять, — заметил Брюнхвальд.

— А как же вы через частокол рассмотрели, что в лагере шестьдесят палаток? — спросил у ротмистра капитан Дорфус.

— Лагерь стоит у входа в долину, по краям у него горы, въехали на пригорок и посмотрели.

— Значит, и они вас видели?

— Скорее всего, — отвечал кавалерист.

— Какие-нибудь ещё войска видели? — спросил Волков.

— Нет, с юга в лагерь шёл небольшой обоз, а войск ни по пути, ни вокруг лагеря я не встретил.

— Что ж, прекрасно, — произнёс генерал, — господа, завтра непростой день, скорый марш, и я надеюсь, что после марша бой, прошу вас за столом не засиживаться и подготовить свои части к непростому дню.

Офицеры заканчивали ужин и расходились.

Утром, на заре, прошли маленькую деревеньку, что стояла на пригорке, у той деревни было странное название, звалась она Рэ. Сразу за поворотом по дороге от деревни начиналась прекрасная Гуссенская долина, которую запирал частокол вражеского лагеря.

Вот только окопан он был не так хорошо, как этого требовал от своих солдат кавалер. Ров, окаймлявший лагерь, был не очень глубок.

«Поленились, значит, прекрасно».

— Господин полковник, пусть ваши люди соберут тысячу фашин, — обратился он к Брюнхвальду.

— Будем поджигать? — спросил тот.

— Конечно, иначе на эти заборы много пороха и ядер уйдёт.

— Распоряжусь немедля, — отвечал полковник.

А Волков со своим выездом поехал дальше и нашёл хорошую возвышенность для осмотра. С неё было видно, что там творится в лагере. А там вовсю готовились к обороне, суетились людишки.

— Я посчитал! Сто шесть палаток! — воскликнул Румениге.

— Их там больше тысячи! — произнёс за ним Габелькнат возбуждённо. — Кавалеристы ошиблись, что ли?

Его тон, кажется, задел Максимилиана, и тот заметил:

— Их меньше тысячи, господа, часть палаток офицерские, часть палаток — это возницы и повара. А кавалеристы не могли знать, сколько пополнения придёт в лагерь, пока мы сюда будем идти.

Юнцы умолкли, поняв свою неопытность, а генерал был благодарен знаменосцу за то, что унял их. Он внимательно смотрел на лагерь.

А над лагерем развевались несколько знамён. Одно знамя земли Брегген, двух других знамён генерал не знал. Он послал за Дорфусом, тот должен был посмотреть знамёна и сказать, с кем им придётся иметь дело. Сам же Волков предполагал, что одно из знамён — это личный штандарт генерала Каненбаха, а второе — это знамя райслауферов из южной земли.

А тем временем, свернув с дороги, пехотинцы пошли по полю, густо поросшему пшеницей, обходя лагерь и с запада, и с востока. Каненбах лагерь поставил неправильно, теперь это было очевидно, это бросалось в глаза и продолжало радовать кавалера. Он сам поставил бы лагерь на возвышенности, восточнее, и чёрт с ним, что он не перегораживал бы тогда дорогу, зато его было бы труднее брать. Волков не отрывал глаз от лагеря, разглядывал его, словно обжора, изучающий богатый стол, ища глазами его слабые места, как гурман на заставленном кушаньями столе искал блюдо любимейшее, когда к нему на холм поднялся капитан Пруфф, он тоже посмотрел на укрепление и заговорил:

— Ну что, начну бить северную стену, к вечеру закончу, — притом предлагал он это просто и обыденно, словно говорили о разделке курицы к обеду.

— Пробуйте западную, ту, — указал рукой генерал, — сможете? Если получится, загоню на западную гору мушкетёров, они постреляют, им там хорошо будет, оттуда весь лагерь как на ладони.

— Не очень удобно мне будет, большой угол, — отвечал артиллерист, — впрочем, попробую, кажется, есть вон там место, попрошу Шуберта подравнять место под пушки.

— Так и сделайте.

— А что же мне… Где мне встать? — подъехал к ним капитан Кленк.

— По склону горы, вон там место удобное, обойдите лагерь, станьте на юге, — отвечал генерал, указывая рукой. — Окопайтесь обязательно. Палисад и контрпалисад непременно должны быть.

Естественно, Кленку это не понравилось, не очень любили ландскнехты ковыряться в земле и строить заборы, но генерал приобрёл в глазах подчинённых такой авторитет после недавних побед, что даже ландскнехты не осмеливались с ним спорить.

— Как вам будет угодно, господин генерал, — отвечал Кленк.

И тут высоко и звонко ударила пушка. Кулеврина. И Кленк, и Волков посмотрели на Пруффа. И почти в то же время небольшое ядро глухо шлёпнуло в землю почти под копытами коня Кленка. Над стеной лагеря поплыло белое облако.

— О! — воскликнул ландскнехт и засмеялся. — Эти болваны, кажется, обзавелись пушкой.

А вот артиллерист Пруфф, напротив, весел не был. Он внимательно всматривался в крепость. Теперь от его обыденности и следа не осталось. Даже наличие одной пушки у врага меняло всё.

— Да-а, кто ж знал, кто ж думал…, — задумчиво говорил артиллерист. — Придётся людям Шуберта потрудиться больше, чем я поначалу думал… Господин генерал, придётся мне пушки ставить вон там, на холме, а кулеврины… — он стал смотреть по сторонам, — да, поставлю их прямо тут, для дуэли место хорошее, мы повыше их будем, иначе они меня будут изводить контрбатарейным огнём. А вы тут, господа, не стойте, тут вы хорошая мишень.

А вот сейчас генерал не стал спорить со своим опытным офицером, пусть ставит пушки, где ему лучше, да и с места того, на котором стоял, он съехал, дабы не давать врагу надежду закончить дело, убив его или ранив.

Солдаты принялись за дело, кто ставил рогатки, кто собирал дрова и хворост, связывая это всё в фашины, кто остался в боевом охранении. Сапёры Шуберта стали готовить позиции для больших пушек, а кулеврины, въехав на холм, почти сразу затеяли дуэль с пушкой врага. Началась уже привычная для Волкова пальба.

Над долиной, над лагерем поплыли клубы белого дыма. А он кругом объехал весь лагерь врага, не поленился, аж два раза объехал, осмотрел рвы, выходы, дороги, частокол — он всё хотел видеть сам. И был осмотром доволен. Лагерь оказался не самым крепким. Но нужно было торопиться, всё время торопиться, не давать врагу собраться с силами, бить, пока противник разрознен, не собран, слаб. И Волков уже почти знал, как будет действовать. Пушки и мушкеты, пушки и мушкеты — вот его сила, вот его преимущество. И именно так он и собирался бить неуступчивых горцев.

«В тяжкий день такой-то, года такого-то от рождества Христова вор и разбойник, и смрадный пёс смрадного папы Эшбахт с двадцатью тысячам нечестивого воинства своего пришёл к деревне Рэ. И был он со многими пушками при обильном зелье пушкарском, и при нём были кавалеры во множестве, проклятые все Господом. И увидал там доброго человека и человека богобоязненного генерала Каненбаха с людьми его немногими. И было тех людей пятьсот. И там встал вор и разбойник Эшбахт. А добрый Каненбах со людьми стоял в крепостице, за тыном и за рвом. И, скрежеща зубами, пёс папский Эшбахт пошёл на них со всеми своими нечестивцами. И стал бить из пушек и запалил стены крепостицы и внутрь пошёл.

И стали люди доброго Каненбаха молиться. И Господь даровал им крепость духа, и стали они биться. И бились так, что по локоть были их руки в крови поганой, и попирали они горы трупов, и не было вокруг них места, где б не лежали мёртвые нечестивцы. Но каждый из добрых людей Каненбаха бился с сорока нечестивцами, и не убывало их. Оттого и не могли они всех одолеть. Но и разбойник Эшбахт не мог взять их.

И тогда пёс папский Эшбахт, не взяв их в честном бою, велел бить по ним пушками и другим огневым зельем, избивая их во множестве. И пало знамя их, и сам добрый человек Каненбах пал израненный. Многие люди его пали. И тогда ослабли духом люди его, и стали уходить из крепостицы, идя на юг, но их по выходу встречали проклятые Господом кавалеры и топтали конями их. А иные, что не пошли из крепости, стали оружие своё бросать и просить у пса Эшбахта и его людишек нечестивых милости. И они, и сам Каненбах был нечестивцами полонены. И скорбь была в том над всей землёй Брегген».

Взяли почти пять сотен пленных, большинство пленных были райслауферы из соседней южной земли, но даже их генерал велел не трогать. Тем более не разрешал резать местных. Все они были ему нужны. Особенно офицеры и сам генерал Каненбах. Он был тяжко ранен в левую руку либо картечью, либо мушкетной пулей.

— Руку пришлось отнять, — говорил лекарь Волкову. — Он в дурном здоровье, крови потерял изрядно, а сам немолод, уже не знаю, сберегу ли его.

— Да уж приложите усилия. Он мне надобен, слышите, надобен.

Сказав это, кавалер пошёл в палатку, чтобы поглядеть на поверженного врага. За ним хотел было увязаться Габелькнат, но у прапорщика Брюнхвальда хватило ума и такта его остановить.

В палатку Волков вошёл один. Каненбах, страдающий, лежал на боку к нему спиной, остаток руки его запеленали в тряпку. Сам горец чуть раскачивался от боли, как будто баюкая остатки руки. Он словно почувствовал, да нет, скорее услышал лязг доспехов, и оттого повернулся.

— А, победитель пришёл насладиться поверженным врагом!

Волков молча смотрел на него. Каненбах был бел, совсем бел лицом. И едва шевелил серыми губами:

— Уж не знаю, чего вы задумали, почему не убили меня, а лечите, но скажу вам сразу, не надейтесь, я вам никакой помощи не окажу, а буду лишь мешать всячески по мере сил. Господом всемогущим клянусь!

Кавалер опять ничего ему не ответил: упрям, как и все горцы, глуп, как и все упрямцы.

— А если бы вы мне в руки попались, так я бы вам жизнь сохранил, только лишь чтобы доставить вас в Шаффенхаузен, а там четвертовать на площади.

Волков и на этот раз ему ничего не ответил. А повернулся и пошёл прочь из палатки.

«Можешь пыжиться, старый дурак, и надувать свои дряблые щёки, но раз уж попал ко мне в руки, то сделаешь то, что мне надобно. Не живой, так мёртвый, всяко будешь мне на руку, и согласия твоего мне не нужно».

Захват генерала живым — то была удача. Вообще бой за лагерь прошёл хорошо. Всё из-за того, что старый генерал плохо его поставил и плохо укрепил. Пруфф снёс большой кусок западной стены, Волков даже морщился, видя, как излишествует капитан, тратя порох и ядра. Пушка горцев так и не стреляла. Её разбили ещё прошлым днём. А полковник Брюнхвальд к утру подготовил столько фашин, на сколько ему хватило верёвок. И ещё до зари, чтобы не быть мишенями у вражеских арбалетчиков, солдаты его стали те фашины носить к северной стене, к проходу.

Завалили ров и набросали их под частокол, а с восходом солнца запалили. И стена прогорела, прогорела быстро. И получилось, что у лагеря два больших пролома, один, западный, пробили пушки, там построилась колонна из ландскнехтов, а северная стена прогорела. И проход был там весьма велик. Перед ним начала строиться колонна из людей Карла Брюнхвальда. Горцы, больше опасаясь удара с севера, встали у прогара большой баталией, но Волков не торопился атаковать, к чему ему потери, он и так знал, что до вечера управится, и поэтому велел привезти сюда кулеврины. И кулеврины поставили совсем рядом, за рвом, и били они так часто и так метко, что горцы понесли немалые потери, попятились от огня и отошли вглубь лагеря. А уж за ними через ров полез Вилли с сотней мушкетёров и там, среди палаток и телег, стал весьма успешно избивать горцев и дальше, а уже за ним пошли и пехотные роты. И ландскнехты, после нескольких залпов картечи, без труда смяли у западной стены тех, кто их думал остановить. С двух сторон навалились на горцев, и сразу оттеснили их к южному углу лагеря. Там они огородились телегами, ощетинились, желая драться насмерть. Но опять кавалер не дал им повода стать героями, а опять звал пушки, и пока те не подошли, велел Рохе бить глупых, не переставая, из мушкетов и аркебуз. А когда с трудом большие пушки докатились до надобного места, то дело сразу и разрешилось. Генерал Каненбах решил из лагеря вырваться и пошёл в атаку сам, пошёл на ландскнехтов, желая пробиться к южному выходу из лагеря. Тут и началось для горцев побоище. Были убиты знаменосцы, строй смешался от огня пушек и стрелков, а ландскнехты ничуть не подвинулись, не отошли. И лишь немногие горцы и наёмники пробились к выходу, но и там не нашли спасения — выбегая из лагеря без всякого строя, попадали они под копыта лошадей фон Реддернауфа, что сторожил беглецов с юга. А потом и генерал пал, и горцы пришли в смятение, невиданное Волковым доселе. И первый раз на его глазах на крики «бросай оружие» — так они и поступали. А не бились до смерти, как это бывало раньше.

Глава 32

До Шаффенхаузена от деревни Рэ один день пути, даже меньше, и идти по самым заселённым землям. Большой обоз тащить нет смысла, всегда можно взять нужное в деревнях по дороге. И снова, по негласно сложившейся в его войске традиции, солдаты рассчитывали на день отдыха. Ему это не нравилось, кавалер буквально физически чувствовал время. Кожей ощущал, как оно утекает. Но всё-таки решил дать людям отдохнуть. Один день — Бог с ними, пусть побездельничают. Тем более, что его, да и всех офицеров волновал один вопрос. И опять это был вопрос пороха.

Кажется, взяли его много, к хорошему, привезённому с собой, добавили плохого, взятого в арсенале Висликофена. Но за два дня пальбы пушки сожгли четверть того, что было. Большие пушки были неуёмны в потреблении зелья. Что ни выстрел, то полведра, что ни выстрел, то полведра. Часть ядер, которыми били забор лагеря, потом подобрали, а порох-то не вернуть. Хоть Шаффенхаузен стены и ворота, по утверждению Дорфуса, имел старые, но вдруг дело затянется. Не пришлось бы потом бросить дело на полдороге и отходить к Висликофену из-за того, что кончился порох.

Да, всё было непросто, и сколько он ни побеждал, проще не становилось. А деньки-то каждый вечер улетали, вечер пришёл — день улетел. И до окончания контрактов большинства его людей уже меньше месяца. И теперь они, солдаты и офицеры, потратят ещё один принадлежащий ему день на свой отдых. Всё, что он мог сделать, так это отправить большой кавалерийский дозор с опытным офицером во главе в сторону Шаффенхаузена, чтобы они разведали дорогу хотя бы на половину дня пути. Ну, хоть что-то.

Едва сдерживаясь, чтобы не срываться на окружавших его людей, приказал взять пленных и похоронить всех убитых. После пошёл с Брюнхвальдом смотреть, что взяли в лагере врага. И вдруг — удача, один из пленных просил его о встрече. Среди пленных наёмников ходили слухи, что Эшбахт всех их перережет, местных даст выкупить, а наёмников побьёт. Поэтому этот немолодой солдат и очень хотел тайно встретиться с Волковым. Генерал согласился. И солдат сказал, что он женат на молодой бабе и что у него двое малых детей, что без него они пропадут, поэтому он просил кавалера отпустить его. И за то он скажет, где генерал Каненбах спрятал полковую казну. Пленный оказался знаком с конюхом генерала Каненбаха и помогал ему в том. Волков сразу обещал отпустить его. И солдат указал место у восточной стены лагеря.

Сундук тут же откопали и сломали замок. И там оказалось шесть тысяч двести двенадцать отличных монет местной чеканки, которые по весу почти не уступали талерам Ребенрее. Как и обещал, кавалер отпустил солдата. Но это серебро никак не решало вопросов с порохом. Он всё ещё сомневался, что имеющегося у него зелья хватит на штурм столицы кантона. Поэтому и ел кавалер в тот день не хорошо. Без удовольствия.

Перед сном его немного порадовали кавалеристы. Вернувшись из рекогносцировки, они сказали, что за весь путь почти не встретили отрядов горцев. Был один маленький отряд, но он при их приближении спрятался в небольшой деревне, бросив две телеги обоза. Офицер-кавалерист в деревню за ними не поехал, лишь сжёг телеги и забрал лошадей.

А до рассвета Волков собрал офицеров на совет. Просил их высказать мнение. И все согласились идти на Шаффенхаузен с тем порохом, что есть, так как возвращаться в Висликофен за зельем — это потерять четыре дня. Возник вопрос, что делать с пленными. Роха предлагал порезать хотя бы наёмников, чтобы не отягощать войско. Но Волков отказался это делать. Он хотел, чтобы инициатором резни были люди Бреггена, а не он. Пусть люди кантона сами откажутся от наёмников. Мало того, он послал к пленным Максимилиана, чтобы тот сказал им, что генерал — человек богобоязненный и лишней крови человеческой не желает, поэтому он отведёт их к Шаффенхаузену, и там наниматели пусть их судьбу и решают. Максимилиан пришёл и сказал, что пленные наёмники после слов его стали грустны, так как не верили они, что кантон Брегген к их судьбе проявит участие, а не наплюёт на них, как это уже бывало. Раненых врагов убивать не стали, бросили у деревни, он велел взять с собой лишь раненых офицеров.

В общем, ещё по росе и утреннему туману войско вышло и от деревни Рэ свернуло на юго-запад к Шаффенхаузену.

— Пусть все, кто верит в Господа всемогущего, помолятся, чтобы даровал нам помощь в дороге и деле ратном, — распорядился генерал и сам был для всех примером.

До города дошли с трудом, дорога стала камениста и шла всё вверх и вверх, а ближе к Шаффенхаузену стала ещё и извиваться, кони сбивали копыта, но тянули и тянули пушки и телеги. Даже привыкшие к его походам солдаты, и те подустали.

— Скажите людям своим, что дело это последнее, коли возьмём город, так повернём вниз к реке, — Волков, видя, как измотаны его солдаты, говорил это офицерам.

И не врал им, в общем кампания подходила к концу, он чувствовал, что людям приходится делать над собой усилия, чтобы двигаться. Генерал боялся, что боевой дух слабнет в его войске с каждым днём, и солдаты всё больше ждут окончания своих контрактов.

Подошли к Шаффенхаузену, а город-то не прост. Волков даже обозлился на Дорфуса, почему он говорил, что город слаб. Где он слаб? В каком месте? С какой стороны к нему подступиться? Стены слабы, низки, башни стары, мосты сто лет не поднимались? Так всё это городу и не понадобится, если в нём найдётся тысяча людей, что не захотят Шаффенхаузен сдать.

Южной стеной город повёрнут к большой горе. Так и уходит на неё своим южным краем и самой южной стеной. С запада и севера его обтекает река, хоть и мелкая из-за сухого лета, но весьма быстрая.

Через неё было два моста. Большой деревянный и малый старый каменный. В том-то и дело, что мосты были. Один сожгли, второй разломали частью. Горожане, наученные горьким опытом Висликофена, уж постарались. Они и стену северную, что была за рекой и с большими воротами, вроде как стали укреплять.

Приехал Пруфф, он всегда прибывал последний — капитан не отходил от своих пушек, а они всегда тянулись в конце колонны — встал рядом с офицерами и, лишь взглянув на город, сказал:

— Дурни, укрепляют эту стену, и пусть, мы её бить не будем. Пушчонки у них там… Раз, два… Три, кажется, пушки вижу, затеют возню, а я тут много ниже их пушек буду. Да и далеко по стене бить, ядра будут силу терять.

Его уверенность в словах, его тон сразу приободрили офицеров, но полковник Брюнхвальд спросил:

— А какую же будем?

— Так восточную, вон и горка хорошая есть, почти что со стеной вровень, — сразу отвечал артиллерист. Он махнул плетью на восток, — вон, оттуда бить будем, я ещё с дороги приметил, что стена там крива. Древняя стена, долго не простоит.

— А пушки? — спросил Волков, разглядывая город врага, — они же их перетащат на восточную стену.

— Обязательно перетащат, — обещал Пруфф, — так что подраться придётся.

— А победите? — с некоторой неуверенностью спрашивал генерал.

— А как иначе? У нас картауна есть, у них калибры маленькие, картауне не чета, да и пушкари, — артиллерист поморщился, — когда эти городские олухи стреляли в последний раз? Неведомо. А у моих людей так звон от пальбы в ушах уже сколько времени не унимается? Поглядите на их одёжу, там места нет без прожжённых дыр. Нет, моим людям эти городские не ровня.

Тут с ним трудно было спорить. Волков и сам видел, он порой удивлялся, как наловчились часто и точно бить канониры Пруффа. Ни ядром, ни картечью не мазали.

— На ту сторону реки придётся переходить, — заметил капитан Кленк.

— Придётся, придётся, — соглашался Пруфф и снова указывал плетью, — вон те посады с восточной стороны частью разберём, — он махнул плетью ещё раз, словно смахивал что-то безжалостно, — частью пожжём к дьяволу.

— Будь я на их месте, увидав пушки, сразу сделал бы вылазку, — заметил Брюнхвальд.

— Истинно, истинно, — сразу согласился артиллерист, — так и сделают. Как господин Шуберт разровняет мне площадку, как только сожжём домишки вокруг и выставим орудия, жди вылазки.

— Господин полковник, — заговорил Волков. — Восточная стена ваша, перед воротами поставьте палисады.

— Будет исполнено, господин генерал, — отвечал Брюнхвальд.

— Господин капитан, — продолжал Волков.

— Да, господин генерал, — откликался Кленк.

— Южнее пушек выставьте сильные пикеты, чтобы со склона горы к позициям артиллерии не подобрались. Господин фон Реддернауф, у вас дело всё то же, я хочу всё знать, всё видеть, что происходит вокруг, и сейчас, и ночью тоже.

— Да, генерал, — отвечал кавалерист.

— Инженер Шуберт, вам быть в подчинении у капитана Пруффа. Майор Роха, начинайте жечь посады, где вам укажут артиллеристы.

Кажется, он отдал все нужные распоряжения, но ещё одно дело было. Да, и для этого ему потребовался не кто иной, как молодой прапорщик.

— Максимилиан, — окликнул знаменосца генерал.

— Я здесь, — отозвался тот.

— Хочу, чтобы вы съездили к стене и переговорили с ними.

— С кем? — немного растерялся знаменосец. — Горцами?

Волков не счёл нужным отвечать, а лишь с укором посмотрел на прапорщика и продолжил:

— Возьмите трубача, четверых гвардейцев и ветки зелени. Подъедете к стене и крикните им, что я желаю говорить со старшим.

— А если они не захотят?

— Не загадывайте, скажите, о чём я прошу, а уж коли спросят, зачем, так ответите, что, дескать, не знаю я, что делать с пленными солдатами и пленным генералом. И если не захотят они о них говорить, так я всех пленных велю казнить прямо здесь, под стенами, чтобы горожане полюбоваться могли. Буду казнить и тут же в реку мёртвых кидать. Так и скажите.

Максимилиан кивнул:

— Да, генерал, сейчас же и поеду.

— Максимилиан, — остановил его генерал.

— Да, генерал.

— Горцы хамы, будут браниться, задираться, так вы не отвечайте, не поддавайтесь, за хладнокровие вас и выбрал.

— Да, генерал, — ответил прапорщик и пошёл исполнять наказ.

А генерал, хоть время шло к вечеру, взяв с собой людей, поехал к южной стороне города посмотреть склон и гору. Он хотел знать, можно ли из южных ворот вывести незаметно людей для вылазки.

А стрелки Рохи тем временем, под вой старых баб, тащивших из домов всё, что можно было спасти, и угрюмые проклятия не спрятавшихся в городе мужиков, стали поджигать первые дома, что были возле пригорка, на котором суетились сапёры и артиллеристы. Роха, Шуберт и Пруфф стояли на пригорке, который выравнивали под пушки сапёры. И артиллерист указывал майору, которые дома жечь. Пруфф снова направлял свою плеть и говорил:

— Вот все те дома, что левее кирхи ихней, к дьяволу.

— Вон те? — уточнял Роха.

— Да, будут мешать мне. И те, что у реки, тоже запалите, чтобы вся стена была у моих ребят как на ладони.

— Сейчас запалю.

А Пруфф продолжал:

— Господин Шуберт, — он опять указывал плетью, — тут, фронтом к стене, поставьте мне корзины, насыпьте их землёй, пусть корзины будут в рост человеческий. Как они на эту стену пушки перетащат, сии корзины будут весьма полезны, для укрытия от их огня. Тут насыпь сделайте, уклоном от бруствера, чтобы орудия после отката сами назад скатывались. Чтобы прислуга меньше уставала.

— Каков угол уклона? — спрашивал инженер.

— Двадцати градусов будет довольно.

В общем, все люди его были при деле, хоть и не видел он сам, что они делают, но был уверен в том, что делают они всё как надо. Так как те, кто делать всё правильно не умел, на войнах не часто до седых висков доживали.

Волков, объехал город по кругу и убедился, что Пруфф выбрал стену для устройства пролома верно. Генерал увидел, как сапёры и артиллеристы, дружно помогая лошадям, уже тянут через реку картауну. На берег летит пепел и лёгкие угольки от горящих домов, лошади волнуются в реке, когда ветер доносит до них жар и дым, но возницы упрямо ведут их на другой берег, прямо в пожарище, а сапёры укладывают на берег доски, чтобы колёса тяжеленных орудий не вязли в сыром речном берегу. Жаль, что сегодня орудия не успеют сделать по стене ни одного выстрела. Ну ничего, Пруфф и Шуберт дело своё знают, может, уже на рассвете спесивые горожане услышат раскаты рукотворного грома, от которого станет им не по себе.

Всё шло по плану. По его плану. По его желанию.

Он уже объехал весь город, уже пообедал, уже поговорил с Шубертом, а Максимилиана всё не было. Генерал начал волноваться. Но, слава Богу, тут прапорщик появился.

— Ну, чего же вы так долго?

— Ответа ждал, — отвечал молодой человек.

Кавалер отставил стакан, уставился на прапорщика:

— И что же они сказали?

— Сказали, что ландаман даст ответ утром.

— Ландаман? — Переспросил генерал. — Так и сказали «ландаман»?

— Так и сказал, там на воротах сержант какой-то был, я с ним говорил.

Волков задумался:

«Ландаман. Значит, он в городе. Это хорошо. Даст ответ утром. Это прекрасно. Значит, при удаче с ним самим дело иметь придётся. Хотелось бы говорить с ним лично, а не его помощниками. Было бы превосходно, если бы удалось вместо войны закончить тут всё переговорами. Начать нужно с вопроса с пленными и попытаться закончить миром».

Он понимал, что всё это совсем не просто. Спесь горская, заносчивость не дадут горцам пойти на мир просто так, даже на хороших условиях буду они кичиться былыми своими победами, славными предками и прочими пустяками. Но у него были весьма веские аргументы. Их было несколько. И один из них сейчас, несмотря на сумерки, как раз устанавливался на пригорке артиллеристами.

Да, у него были аргументы. Теперь главное было вытащить ландамана на разговор.

Глава 33

Тем не менее, в словах ответа кавалеру послышался ещё и скрытый смысл: мол, доживи до завтра, тогда и поговорим. Он велел всем частям войска, тем, которые разместились за рекой и с запада, и с севера, и тем, что перешли реку и встали у восточной стены, на ночь выставить крепкое охранение, а остальным ложиться спать сегодня в доспехах. Но больше всего он переживал за пушки. Уж никак не хотелось ему прозевать ночную вылазку из города и потерять орудия. Посему он велел себе пока шатёр не ставить, а лёг спать в телеге и сам от доспеха не разоблачался.

А ночью как раз и случилось то, чего он и ожидал. Ближе к утру со склона горы послышалась пальба, секрет, что сторожил южные ворота из города, прислал к Брюнхвальду гонца: ворота открылись. Полковник тут же поднял всех людей и сам с ротой солдат и ротой стрелков пошёл на гору. Волков же с оставшимися людьми стал ждать атаки у восточных ворот. Но ничего не произошло. На горе слышалась пальба, но когда полковник Брюнхвальд вернулся, то сказал:

— Отворили ворота, там были люди с факелами, не иначе, готовили вылазку, так их из секрета сразу заметили, стали стрелять, они в воротах потоптались, да так и не решились выйти. Ворота заперли.

— Проверяли нас, значит, — резюмировалкавалер.

— Не иначе, — соглашался полковник.

«Ну что ж, проверили вы нас, проверим и мы вас. Пока ответа я не услышу, прикажу начать».

Ещё толком не рассвело, ещё уставшие сапёры засыпали землю в большие корзины, а пушкари таскали от реки и складывали ядра в пирамиды возле пушек, а он уже был на позиции.

Хмурый и не выспавшийся Пруфф что-то буркнул генералу в приветствие.

— Готово всё? — спросил генерал у артиллериста.

— Скоро. Жду, когда совсем посветлеет, чтобы узнать, куда они переставили пушки за ночь.

— Надобно начать пораньше. Стену-то уже видно.

— И к чему же это надобно? — бурчал капитан недовольно.

— Для дела, надобно для дела, — настоял Волков.

Пруфф с лицом недовольным, словно делая генералу одолжение, повернулся и крикнул:

— Шмит! Твой лаутшланг готов?

— Да, почти, господин полковник, — откликнулся немолодой уже артиллерист.

— Пальни-ка по стене. Видно тебе её?

— Да, уже видно.

— Так пали, в верхнюю часть, как раз в серёдку стены бей. Генерал просит.

— Сделаю, — откликался канонир, — сколько пороха класть?

— Не жалей, три совка положи.

— Три? — переспросил Шмит. И по тону его Волков понял, что это немало.

— Три, три! — уверенно прокричал капитан. — Бить так бить, а в стену авось не промахнёшься.

— Не разорвёт? — на всякий случай спросил канонир.

— Будем молить Бога, что не разорвёт, — отвечал ему командир, — пушка вроде не старая.

И пошла у артиллеристов работа. Генерал, глядя на их сноровку, опять удивлялся, как быстро и слаженно всё делают эти умелые люди. Вот уже и порох засыпан, чуть не половина большого ведра вышла, вот и пыж утрамбовали накрепко, вот и ядро запеленали в дерюгу, тоже запихнули в ствол. И всё это делалось весьма расторопно. А Шмит уже припал к стволу. Всего на мгновение оторвался и взглянул на капитана:

— Четыреста двадцать шагов.

— Именно, — согласился с ним Пруфф.

— Господа офицеры, отошли бы! — кричит канонир, беря у помощника дымящийся запал.

— Он прав, лучше нам отойти, — сказал Волкову капитан, — пороху и правда немало положено.

Они стали отходить от пушки подальше, а Волков при том думал, что надобно капитану сказать, чтобы порох-то поберёг. Его немного.

А канонир заорал что есть силы:

— От орудия вон все! — и перекрестился.

И прислуга орудийная, и сапёры, что доделывали ещё свои дела, стали разбегаться.

И чуть погодя:

— Палю! — и ещё одно крестное знамение лишним не будет.

Пруфф тоже перекрестился, а другой рукой потянул генерала за себя. Не успел бы Волков сосчитать и до десяти, как бахнул выстрел. Такой мощный и резкий, что уши у него заложило, хоть и не рядом с орудием он стоял. Стоял он спиной к восходящему солнцу и уже отлично видел стену. А также он хорошо видел и вырвавшееся из белого дыма и огня большое и тяжёлое ядро, которое, разбросав от себя дымящуюся дерюгу, медленно, словно лениво, полетело к стене. И вмазалось в неё, ближе к верху, выбив из кирпича серый фонтан кирпичных осколков и пыли.

— Ну… С почином, — произнёс капитан Пруфф.

А кавалер его как будто и не услышал, он не отрывал своих глаз от стены, всё смотрел и смотрел, пока не услышал возгласа одного молодого сапёра:

— Она треснула!

— Кто? Кто треснула…? — спрашивали все.

А сапёр радостно голосил:

— Так она же, стена… Стена треснула.

Волков вздохнул: значит, не померещилось ему. Действительно, по стене от верха, куда ударило ядро, и к низу прошла трещина. Не обманул капитан Дорфус, не обманул, зажились горцы в мире и довольстве, так беспечны стали, что стены их городов состарились.

«Вот вам и наша утренняя проверочка, в ответ на вашу ночную».

Он чуть заметно улыбался, слыша, что азарт появился в голосе капитана Пруффа. Что кричит он уже задорно:

— А ну-ка, Шмит, повтори-ка! Добавь им ещё…

Капитан ополчения города Шаффенхаузена Бродель всем видом своим старался выказать неустрашимость, задирал нос, говорил с апломбом. Заносчивый, сволочь. По его поведению так и не поймёшь сразу, кто у кого город осаждает.

— К чему звали, о чём хотели говорить? — спесиво спрашивал капитан, даже не поздоровавшись.

Он пришёл с трубачом, знаменосцем и офицером. Стоял подбоченясь и с вызовом глядел на генерала. Волков же был с ним в обхождении прост и не груб: пыжится дурачок? Ну-ну… Пусть хорохорится. Сам, наверное, шёл и на треснутую стену косился. Но пыжится, делает вид, что эта едва стоящая стена ему нипочём.

— Поговорить я хотел не с вами, — отвечает Волков спокойно, — а с вашим ландаманом Райхердом.

— Первый консул Райхерд занят, — важно заявил капитан. — Недосуг ему, дела у него.

«Ну да… Конечно, занят первый консул, в осаждённом-то городе у первого лица столько дел, что с врагом, стоящим у стен, времени встретиться совсем нет».

— И у меня дела…, — хотел продолжать свой спесивый рассказ капитан.

Но генерал не стал его дослушивать, у него не было времени; пока парламентёр был в лагере, он велел Пруффу не стрелять, а ему очень хотелось увидать, как рухнет никчёмная стена этого поганого городишки. И он сказал весьма твёрдо:

— Дела? Идите за мной, посмотрите своих пленных.

— Пленных? — капитан, видимо, не хотел идти.

— Да не бойтесь вы, вы парламентёр, с вами ничего не случится, — заговорил генерал.

— Я и не боюсь, — отвечал капитан отважно.

И пошёл вслед за генералом.

Пленных держали в овраге. Удобное место, чтобы охранять их. Было их не менее пяти сотен. Конечно, большая часть были наёмники из соседнего кантона. Но и местных там хватало. И многие, если не половина, были так или иначе ранены.

— Теперь видите, какие пленные? — спросил Волков у растерянного капитана. И, даже не дав ему ответить, потащил того дальше, к палатке, в которой были раненые. Откинув полог палатки, вошёл сам и жестом позвал за собой горца. Бродель нехотя пошёл, чего уже артачиться, раз пришёл.

Там среди трёх раненых на узкой походной кровати лежал человек, лицом отвернувшись от входа.

— Генерал, — окликнул его Волков.

Человек не пошевелился даже. Кавалер делает жест гвардейцу, что был рядом: подними его. И гвардеец, не шибко церемонясь, хватает лежащего, приподнимает, усаживает на кровати. Лицо капитана Броделя вытягивается. От спеси и показной храбрости и следа не осталось. Перед ним сидит седой человек с окровавленной тряпкой вместо руки, измождённый от боли старый человек. Капитан, конечно, его узнаёт, это генерал Каненбах.

— Генерал…, — шепчет капитан.

Дальнейший разговор не состоялся, Волков хватает капитана за локоть и вытаскивает из палатки:

— Передайте вашему ландаману, что сегодня я приказал не кормить пленных. Что если судьба их его не интересует, то я переведу их через реку и всех велю зарезать. Прямо перед стенами города, и ваших и райслауферов. А ещё ему скажите, что мой артиллерист обещал мне разбить восточную стену ещё до вечера. И не думайте, что я пойду через пролом в город, а там на улицах буду с вами драться. Я не собираюсь гробить своих людей. Первым делом я отправлю туда солдат, чтобы они подожгли всё, лето было сухое, ветерок с вашей горы весьма напорист. Пожар будет знатный, а когда город разгорится как следует, вот тогда я и поведу своих людей, тогда будет вам большая резня, потому что всех мужей от двенадцати лет и до семидесяти буду считать я врагами, а всех баб добычей.

Капитан растерянно молчал.

— Ступайте, ступайте, — продолжал генерал, даже чуть подталкивая капитана в бок, — все мои слова передайте своему консулу и ещё скажите, если не выйдет на переговоры через час, велю начинать артиллеристам снова бить стену.

Глава 34

Первый консул земли Брегген Николас Адольф Райхерд или, проще, ландаман Клаус Райхерд вовсе не похож был на знатнейшего человека целой горной земли. Лицом тёмен, как будто в поле свою жизнь проводил, руки, как у крестьянина, велики и тоже темны. Сидел он напротив кавалера, ни робости, ни спеси, глаза вот только весьма недобры были. Взгляд его настороженный. Как будто ждал хитростей от врага. А вот Волков, напротив, едва сдерживал свою радость, то и дело одёргивал себя, чтобы не показать её. Как им принесли вино, так он велел всем удалиться. Хотел говорить с глазу на глаз с ландаманом. Ландаман Райхерд едва отпил вина из стакана, или сделал вид, что отпил, поставил стакан и весьма вежливо и весьма разумно заговорил:

— Хочу сразу вам сказать, господин фон Эшбахт, совет земли Брегген уполномочил меня вести переговоры только о пленных, ни о войне, ни об осаде речи не будет. Совет земли Брегген намерен воевать.

— О, вы, горцы, славитесь своей воинственностью, — кивал головой кавалер. — Но я-то как раз хотел увязать вопрос о пленных со всеми иными вопросами.

Нет, он не думал, что мир ему упадёт в руки сразу, он готов был начать торги, но перед этим он должен был соблюсти ритуал признания силы врага. Он решил попробовать лесть:

— Вы очень сильны, и многие солдаты, узнав, что я иду в поход на кантон, так сразу отказывались от дела.

Лицо ландамана не изменилось, а глаза так и смотрели на кавалера настороженно. И генерал продолжал:

— Но зато те солдаты, что пошли со мной, то солдаты лучшие. Самые храбрые и опытные. Что мы вам уже несколько раз и доказали.

— К чему эти слова все? — неожиданно холодно спросил консул Райхерд. — Говорю же, уполномочен я советом кантона говорить лишь о пленных, и только…

— А я хочу говорить о деньгах, — соврал кавалер. — Сколько дадите за своих людей, сколько дадите за наёмников, сколько дадите за своего генерала?

Кажется, теперь ландаман хотел ему ответить, но Волков не дал. Снова заговорил, и теперь говорил со злостью:

— В прошлый раз я вас простил, лёгким откупом обременил, думал, что соседи вы мирные, но вы о мире и думать не пожелали, снова и снова распрю продлевали, и теперь я уже хорошую цену возьму. За всех с генералом хочу пять тысяч флоринов или цехинов, или пять с половиной тысяч гульденов. И золото сразу потребую, без проволочек.

Тут Райхерд снова надумал ответить, и снова ему генерал не дал. И снова заговорил:

— А не согласитесь, так милости не ждите, пленных велю резать и в реке топить, а генерала вашего так на кол посажу прямо перед большими воротами, и сегодня же стену собью, войду в город, но лишь для того, чтобы поджечь его. Город ваш, может, и брать не буду, посмотрю, как пойдёт. А поверну отсюда… Обратно на север. А деньги… Деньги я добуду в Висликофене, отдам его на меч людям своим, а потом к Рюммикону пойду, городишко зажиточный и даже стен не имеет, а вот лесопилок, и угольных ям, и дегтярен во множестве, городок богат, вожделенная добыча для всякого, сожгу его, всё сожгу, как в Мелликоне, камня на камне не оставлю. И отбиться от меня вам уже нечем. Вы да ваш совет думаете в городе отсидеться, может, и так, может, и отсидитесь, но землю вашу я разорю всю. И на помощь к вам уже никто не поспеет. Да и пойдут ли вам союзники помогать, если я сегодня пленных их казню?

Теперь на тяжёлом лице первого консула земли Брегген появилась неприязнь к генералу. Теперь смотрел он на него и не скрывал того, что ненавидит этого благородного мерзавца из соседнего феода.

А Волков всё не унимался, видел в глазах ландамана ненависть, но продолжал:

— А ещё, перед тем как сжечь Рюммикон, я заверну в горы, чуть севернее его, там, говорят, на реке Золле, в тамошних деревушках, сложено восемьдесят тысяч брёвен отменного леса. И лес корабельный, и дубы какие-то драгоценные. Уж хочу узнать, в чём драгоценность этих дубов, поднимусь туда, посмотрю на них, никогда не видел драгоценных деревяшек, да и сожгу все эти брёвна. Большой, наверное, костёр будет от них, — он сделал паузу в речах своих, чтобы повнимательнее разглядеть лицо ландамана.

Да, вот теперь слова его дошли до первого консула земли Брегген, теперь, кроме злобы, видел генерал в его глазах и озабоченность. Видно, никак не ожидал первый консул земли Брегген Николас Адольф Райхерд, что ещё и о тайных богатствах его земли знает этот проклятый Эшбахт. И, видя это, снова заговорил генерал, бросая последний свой довод:

— А к следующей кампании у меня будет столько ваших денег, что я к вам не с четырьмя тысячами людей приду по весне, а с восемью. И больших пушек у меня будет не две, а четыре. И уж тогда вы уже за стенами своими дряблыми не отсидитесь, ни вы, ни ваш совет.

Сказав это, Волков взял стакан и откинулся на спинку раскладного кресла, сел так непринуждённо, словно не с врагом говорил, а со старым приятелем за стаканом вина пережидал полуденный зной. И хоть выглядел он спокойным, как раз сейчас он и волновался. Очень волновался, ожидая от Райхерда ответа. И человек, что больше походил на крестьянина, а не на первого консула целой земли, наконец ответил, вернее, задал ему вопрос, который он и хотел услышать.

— И что же вы желаете?

— Что желаю? — генерал сделал паузу, как будто думал, как ответить на вопрос, хотя давным-давно знал, чего он желает. Наконец ответил консулу: — Желаю торговать. Хочу, чтобы в земле Брегген мою рожь, мой овёс и мой ячмень принимали беспошлинно, и кирпич с черепицей тоже. Лес… Всё, что на моей стороне реки, — всё моё. Линхаймский лес мой. Если Мелликонская ярмарка оживёт, желаю, чтобы мой купец имел место в первом торговом ряду. И ко всему ещё желаю десять тысяч гульденов.

— Так вы мира желаете? — спросил ландаман. — Торговать хотите?

В голосе его слышалось удивление, видно, никак он не ожидал от закоренелого солдафона, каким считал Волкова, разумных требований мудрого правителя.

— Не всё мне мечом проживать, если сосед честный и не заносчивый, можно и с торговли жить, — спокойно отвечал кавалер. — Тем более, что и вам это будет выгодно.

— Много вопросов, — заговорил ландаман после длинной паузы, — напомню вам, что совет уполномочил меня говорить лишь по поводу пленных.

— Так ступайте и передайте совету мои предложения. Скажите, если примут их, я готов подписать мир.

Первый раз, первый раз он произнёс это слово. «Мир». Оно должно было прозвучать. Вот только генерал волновался: не рано ли? Этак горцы, сволочи, подумать могут, что ему мир нужен больше, чем им. Ерепениться начнут. Заноситься. Впрочем, не в их положении сейчас заносчивыми быть. Ведь он и в самом деле может выжечь за месяц всю их землю. Ну, кроме пары крупных городов, таких как Шаффенхаузен и Мюлибах. А после Мелликона они в этом сомневаться не должны.

— Я передам совету ваши пожелания, — произнёс первый консул земли Брегген Николас Адольф Райхерд, вставая.

— Нижайше прошу совет земли Брегген с ответом не тянуть, — с заметной долей язвительности произнёс генерал, тоже поднимаясь из кресла. — Иначе поутру начну бить стену и резать пленных. Жду ответа до зари, и не более.

Ландаман посмотрел на него и лишь кивнул головой.

Когда делегаты города уехали, к нему пришли офицеры. Брюнхвальд, Кленк, Пруфф, фон Реддернауф, Роха и Дорфус с Мильке. Господа хотели знать, как прошли переговоры. Но Волков не хотел ни гадать, ни обнадёживать:

— Ничем, господа, — отвечал он, — дал им время до утра. Капитан Пруфф, до утренней зори прошу вас стену не бить. А вы, господа, работы продолжайте, рогатки напротив ворот не сделаны, чего ждёте? Вылазки? Палисады ставьте. Окапывайте их. Готовьте фашины. Фон Реддернауф, разъезды не ослаблять. Пока для нас всё идёт, как и шло. Готовимся к штурму, господа. Готовимся к штурму.

Но штурмовать город не пришлось. Ещё до захода солнца на восточные ворота пришёл человек и протрубил оттуда. Звук трубы был слышен весьма далеко и долетел до шатра, около которого, под навесом от солнца, Волков сидел за столом, сидел в одиночестве, никого не хотел видеть, ни с кем не хотел говорить, почти не прикасался к ужину. Генерал должен был выказывать спокойствие и хладнокровие, хотя будь он сейчас один, он бы места себе не находил от волнения. Но теперь, услыхав трубу, он почти сразу успокоился. Горцы решили… Нет-нет, конечно, они не примут безоговорочно всех его требований, на это кавалер не рассчитывал, но они решили торговаться. Реши они продолжить войну, то просто ничего бы не предприняли до утра, а скорее всего, перетащили бы на восточную стену свои пушечки. Услыхав трубу, он начал успокаиваться. Попробовал свежайшей буженины и попросил у Гюнтера неразбавленного вина.

К его удивлению, самого ландамана среди пришедших господ не было. Был пожилой, но всё ещё ретивый заместитель председателя кантонсраата (совета кантона) господин Новен. Был там председатель земельной комиссии кантона Брегген господин Брумхаймер, человек, сразу видно, важный. И третьим присутствовал в делегации финансовый комиссар казначейства при совете кантона господин Хонкель. Все были люди серьёзные, пришли с писарями и секретарями. Господа расселись напротив Волкова, Волков же привёл на переговоры своих людей. И подобрал их не столько для советов, сколько для устрашения горожан. По правую руку от него сидел Карл Брюнхвальд. Холодный и невозмутимый человек, по случаю переговоров облачившийся в начищенную до блеска кирасу и в белые кружевные манжеты, по лицу которого сразу видно, что он с одинаковой лёгкостью поведёт колонну в пролом стены или начнёт резать пленных на берегу реки. По левую руку сел майор Роха, ну, тут и говорить не приходится. Безногий, мрачный, чёрная борода с проседью, глаз у него дурной. Так детям своим мамаши рисовали людоедов из сказок. За спиной у Волкова сел фон Реддернауф, как и всякий офицер-кавалерист, вид он имел залихватский. Так и кричащий: только укажите кого — так немедля затопчу. И последний, кто был приглашён на переговоры, то был, конечно, капитан Кленк. Ненавистник горцев был в огромном своём берете, в ярком колете с изрезанными рукавами, в панталонах, так же, как и рукава, часто посечённых, в разноцветных чулках, он выглядел яркой, диковинной заморской птицей, то есть как и подобает выглядеть истинному ландскнехту. А уже за ними, как присутствующие, но не участвующие в переговорах, стояли Дорфус, Мильке, Фильсбибург и другие офицеры, в том числе и совсем молодые для таких дел капитан Вилли и прапорщик Брюнхвальд. Всех их не представляли прибывшим горожанам.

После холодных представлений и вежливых поклонов, когда все расселись, заместитель председателя совета кантона Новен взял слово:

— Первый консул земли Брегген Николас Адольф Райхерд передал совету ваши пожелания, господин Эшбахт. Совет рассмотрел их и вынес решение, — он сделал паузу.

Нет, у Волкова не было на их счёт никаких иллюзий, он знал, что дело только начинается. Поэтому кавалер спокойно ждал, когда советник продолжит, и Новен продолжал:

— Совет готов выслать делегацию для переговоров, и делегация сия будет уполномочена решать все вопросы, в том числе и земельные, решение делегации будет заранее одобрено советом земли Брегген.

«Конечно же, сейчас будет „но“ …»

Так и случилось:

— Но сие будет возможно при выполнении наших условий.

Волков знал, что условия будут. Целый год — целый год! — его службы в гвардии прошёл при переговорах. Он часами стоял при герцоге, за спинами важных персон, когда его сеньор и другие суверены и их советники говорили днями напролёт с сеньорами и советниками еретиков-мятежников. И от нечего делать, чтобы не дремать стоя, он ещё тогда стал вслушиваться в разговоры. Кое чему удивлялся, кое-что запоминал. И уже к концу того года поймал себя на мысли, что уже понимает, чего хотят одни и чего хотят другие. Он стал слышать смысл в бесконечных упрёках и распрях и видеть, к чему затеваются дрязги и свары. Те переговоры то неожиданно заканчивались из-за обиды или прихоти какого-то суверена, то снова затеивались. Но среди лавины ненужной болтовни, среди интриг и хитростей он ещё тогда стал улавливать замыслы и выгоды, что преследовались разными сторонами. И теперь ничего нового он от горожан не слышал. Он знал, что они выдвинут условия, и поэтому ничуть не удивился.

— Для начала, для укрепления доверия меж сторонами надобны видимые акты миролюбия, — продолжал советник.

— Миролюбия? — нараспев переспросил майор Роха. В устах этого мрачного человека это доброе слово прозвучало весьма странно.

Советник Новен покосился на него и повторил:

— Да, надобны нам акты миролюбия.

— И что то будут за акты? — уточнил Роха. И пока Волков был доволен его вопросами. Они были, кстати, и весьма своевременны.

— Господин Эшбахт, исходя из миролюбия своего, пусть снимет осаду с города Шаффенхаузена, — заговорил на сей раз господин Брумхаймер.

За спиной Волкова вызывающе фыркнул Кленк: нет, ну вы слышали его? А Роха и Брюнхвальд одновременно повернули головы к генералу: ну, и что вы скажете на это, господин генерал?

Но Волков абсолютно спокойно спросил:

— Это все ваши требования, господа?

На самом деле он был абсолютно уверен, что не все. Это был первый вопрос для проверки его реакции.

Господа делегаты переглянулись, и советник Новен продолжил:

— Ещё мы просим в знак примирения отпустить пленных.

— Безвозмездно? — уточнил кавалер. Он знал, что они уже начали торг, и поэтому хотел услышать от них первых ту сумму, которую они приготовили.

— Да, безвозмездно, — первый раз за разговор заговорил финансовый комиссар Хонкель. — Совет земли Брегген после такого жеста с вашей стороны будет уверен, что вы привержены к миру.

— А вот я в таком случае не смогу быть уверен, что совет земли Брегген привержен к миру, вдруг эти пять сотен человек будут по-новому вооружены и войдут в новое войско против меня.

Он сделал паузу, ожидая возражений от горожан и убеждений, что такого быть не может, но возражений, как ни странно, не последовало, и тогда генерал продолжил со всей возможной благосклонностью:

— Ну, это недоверие мы можем разрешить, я согласен передать вам пленных безвозмездно, но перед этим я велю отрубить им правые руки по локоть, чтобы они больше не смогли драться против меня. Вы согласны, господа? Решение это, как и решение царя Соломона, будет приемлемо и для вас, и для меня.

Нет, это предложение явно не понравилось делегатам. Они опять переглядывались. Уж им никак не хотелось прослыть людьми, которые дали добро на такое безжалостное увечие своих людей и своих союзников. Нет, конечно, нет, не готовы были господа переговорщики брать на себя такую ответственность.

— Или всё-таки вы предложите мне золото, господа? — видя их нерешительность, продолжил кавалер. — Я просил у вашего ландамана десять тысяч дукатов, флоринов.

— Сия цена чрезмерна, — сразу отозвался комиссар Хонкель.

— И какова же будет не чрезмерная цена? — спросил у него Волков.

— Совет одобрил четыре тысячи дукатов золотом, — отвечал, не задумываясь, Хонкель.

«Четыре тысячи? Нет, нет, нет… Да и вообще, сдаётся мне, что ты, мерзавец, врёшь».

— Это цена пленных, или это цена снятия осады? — уточнил генерал и этим уведомил делегатов, что на два дела сразу этой суммы ну никак не хватит.

Господа теперь не только стали переглядываться, но ещё и сблизились и начали шептаться меж собой. И после такого рода совещания Хонкель сообщил:

— Шесть тысяч дукатов, и вы отдаёте нам пленных, снимаете осаду и выводите гарнизон из Висликофена.

— Вы слыхали, какая наглость! — воскликнул Кленк.

Господа старшие офицеры заёрзали в креслах. Они были солидарны с ландскнехтом, в том сомнений не было. А младшие, что стояли за их спинами, начали шептаться. Но теперь Волков уже не обращал на них внимания. Теперь, в этих прениях, он почувствовал запах столь вожделенного им мира. И ради него кавалер был готов идти на уступки, даже в том случае, если это не понравится его офицерам:

— Десять тысяч, и я снимаю осаду, отдаю вам пленных и вывожу гарнизон из Висликофена.

— И тогда вы уводите своих людей на свой берег реки! — радостно, едва не вскочив с места, воскликнул Хонкель, ни с кем больше не посоветовавшись. И при этом ни Новен, ни Брумхаймер его не одёрнули.

Волков это заметил. Получается, они сразу были согласны на десять тысяч золотых. Значит, уступать он им больше был не обязан.

— Нет, десять тысяч дукатов, и я отдаю вам пленных, снимаю осаду и вывожу гарнизон из Висликофена. Но войско останется на этом берегу. Я отойду к Мелликону, в свой лагерь. И буду ждать там вашу делегацию на переговоры. Пусть приезжает ландаман сам, — так переговоры сразу становились более весомыми. — Буду ждать одну неделю, после начну войну.

— Мы передарим ваши пожелания кантонсраату, — заверил Новен.

— А ещё передайте уважаемому кантонсраату вашей земли, что ответа я буду ждать до утра, до рассвета, а после начну бить стену и казнить пленных.

— Мы предадим это совету.

— Господа, а чтобы совет ваш ещё быстрее принимал решения, так передайте ему, что пока не будет промеж нами мира, я приостанавливаю всякую вашу торговлю по реке. Отныне ни одна лодка не пристанет к вашему берегу и не отплывёт от него, и ни один плот с лесом. А то, что отплывёт, так будет мною взято.

На это господа переговорщики ничего не ответили. Лишь Новен кивнул, показывая, что передаст всё сказанное генералом совету.

«Ну вот, кажется, и пошло дело, не так уж эти горцы и воинственны, не так уж яростны становятся, особенно когда пушки бьют стены их столицы».

Теперь, после волнения и тревоги, он мог чуть успокоиться. Пока… Пока дело шло, как ему надобно, в том русле, которого он и добивался. Правда, офицеры уходили от него не очень довольные. Один фон Реддернауф вроде был доволен, поклонился да ушёл себе. А остальные так ему кланялись, словно он их только что оскорбил. Даже Карл Брюнхвальд, и тот в глаза ему не смотрел, отворачивался.

«Чего им надо? Угрюмые пошли, недовольные. А Кленк ещё и посмотрел, как на врага».

Откланивались они чересчур сдержанно. Никто ему и слова не говорил, а Роха, так тот, немного отвернувшись, рукой махнул, и жест его выражал, мол, не то всё это.

А чего же они ждали? Неужели они хотели продолжать? Для чего?

Не иначе думали, что пробьют стену, войдут в город да пограбят?

Или злятся, что он принял решение, даже их не спросив?

Поведение офицеров, его признаться, сильно удивило, да и огорчило. Не хватало ещё раздора между генералом и первыми его помощниками. Худшее, что в войске может быть, так это вражда между офицерами и недоверие офицеров к командиру войска. А тут ещё Габелькнат, пошептавшись с товарищами и назначенный ими делегатом, отважился подойти к нему и спросить:

— Господин генерал, это что же, война кончилась, что ли?

И в его вопросе, помимо удивления, отчётливо слышалось разочарование.

«Старым дуракам, кажется, мало денег, а этим чего не хватает? Веселья? Буйства в городе? Горожанок молодых?»

— Пока ещё ничего не ясно, — отвечал генерал молодому господину.

В общем, нужно было выяснить, что происходит, выяснить, отчего офицеры злы, и разрешить эту неприятность. Поэтому, пока было время, Волков сказал Габелькнату:

— Идите, Габелькнат, найдите всех первых офицеров и скажите, что жду их на ужин.

Молодой господин поспешил выполнить распоряжение и ушёл. А генерал послал Гюнтера ещё и к поварам, чтобы приготовили они ужин самый лучший из того, что есть.

А до ужина и не знал, чем заняться. Сидеть на месте не мог, поехал объезжать роты по всему периметру осады. А тут его догнал вестовой и сообщил, что горожане привезли сундуки.

— Так скоро? — удивился генерал, он и вправду не ожидал, что они согласятся на его предложение, да ещё ничуть не промедлив.

Кавалер сразу поехал считать золото. Приказчик, привёзший золото, потребовал от него сразу отпустить пленных. Потребовал!

Но генерал слушать его не стал, сначала взялся то золото считать, как обычно позвав для этого человека, которому доверял. Они с Максимилианом взяли бумагу, чернила, и в присутствии доверенного лица, что привёз деньги, все их пересчитали, счёт свой записывая. Деньги считать он любил. Тем более золото. После того, сложив все монеты в мешки, а мешки спрятав в два сундука, он сказал горожанину:

— Доверия у меня пока к вам нет. Пленных отпущу, как сниму лагерь. Лагерь сниму завтра утром. До утра пусть ещё при мне побудут.

Горожанин думал настаивать, но генерал разговор прекратил, велев молодым господам проводить человека.

И к ужину он уже пришёл в настроении добром, и даже недовольные лица офицеров не могли ему уже его доброго духа испортить. И видя, что соратники его невеселы, а Кленк так и вовсе не явился к ужину, сославшись на хворь, он сразу начал:

— Отчего же вы, господа, недовольны? Кампания к концу подходит, слава Богу, враг на уступки идёт. А вы так мрачны, словно потерпели мы поражение?

На вопрос ему никто, кажется, отвечать не хотел, лишь капитан Пруфф, видимо, не понимая, в чём дело, так как не был на переговорах, а был при своих пушках, за всех и сказал:

— Так разве мы мрачны? Чего нам мрачными быть, коли мы дело заканчиваем победой, — и тут же, оглядев всех присутствующих, спросил у полковника Брюнхвальда: — Или что-то было, чего я не знаю?

— Господин генерал уж больно быстро завершил дело, — ответил ему Брюнхвальд, — и мы, и солдаты иначе о конце дела думали.

— Думали в город войти? — спросил его Волков.

— Да, именно так и думали, — отвечал полковник. — Кленк аж мечтал о том, говорил, что попросится идти первой колонной, говорил, что сам своих людей поведёт. И мои люди готовились.

Волков находит глазами Дорфуса и, указывая на него ножом, спрашивает:

— Вы, капитан… Вы тоже за штурм?

— Признаться, да, господин генерал, — отвечал ему Дорфус. — Столько пройти, столько побед одержать, чтобы вот тут, у самых ворот их города, пойти отступить?

— Вот именно! — воскликнул Роха. — Если снова свара затеется, так получится ли второй раз такое? Сможем ли к их стенам подойти, как сегодня?

Кажется, он выражал мнение большинства офицеров. Волков чуть помолчал, а потом снова спросил:

— Вы, Дорфус, всё знаете, я из ваших знаний силу черпаю, так ответьте, каков сейчас гарнизон в городе?

Молодой капитан штаба сразу не ответил, стал прикидывать, и лишь потом заговорил:

— Наверное, мне то неизвестно. Думаю, человек пять сотен или больше, но не более тысячи.

— А сколько горожан имеют оружие и доспех и сколько из них в деле до сего дня бывали?

— Это тем более мне неизвестно.

— Может, пять сотен, а может, и ещё тысяча, — продолжал генерал. — И я не хочу узнать сие. Я уже входил в один город, так входил, что потом не знал, как из него выйти. Так я ещё хоть вышел, а многие из моих товарищей так на улицах того города и остались. Я не хочу в четырёх днях пути от главного нашего лагеря потерпеть поражение при штурме. Как вы не понимаете, случись что, потеряй мы людей в городе, так враг приободрится, снова начнёт силы собирать. Нет, уж слишком риск велик. И я Бога молил, чтобы они пошли на мои условия и решили войну заканчивать.

— Бога молил? — Роха хмыкнул, и усмешка его была неподобающа для разговора со старшим офицером. — Надо было Бога молить, чтобы победу при штурме даровал. Надо было рисковать. А если горожане упёрлись бы, так подпалили бы город, сами же вы, господин генерал, велели фашины для поджога готовить, вон горы их лежат.

— Рисковать нужно, когда на то причина есть, а тут враг сам на все наши условия идёт. А вам, майор Роха, риск не для чести, не для победы нужен, а для грабежа.

— А может и так, что же плохого в честном грабеже? То дело солдатское, вечное. На то мы и живём.

— Угомонитесь уже, хватит, вы в Мелликоне столько взяли, что целый день потом награбленное баржами вывозили и за день едва управились, — урезонивал своего офицера генерал.

— Так всего того, что взяло всё войско за всю кампанию, будет меньше, чем вы, господин генерал, взяли откупов с городов! — резко говорил Роха. — Ваши сундуки с серебром и золотом уже на трёх телегах не укладываются.

— Все ли так думают?! — Волков вскочил.

— Да, все, все, господин генерал, оттого вы и хотите мира, что вам уже достаточно, вы за богатство своё и волнуетесь, из-за него и рисковать не хотите. Зачем же теперь вам рисковать, теперь у вас взятого с избытком, — продолжал Роха, уже на крик перешёл в запале. — А нам, может, тоже серебро надобно.

Едва не вскочил, уже пальцами за край стола схватился. Но одумался, заткнулся наконец. Генерал же всё выслушал с каменным лицом, ничего майору не ответив. Повара и слуги замерли: ой, что будет! Молодые господа, которые сидели в конце стола, выглядывали, ожидая чего-то. Но никто из них не произносил ни слова.

Остальные же старшие офицеры тоже молчали, отводили глаза. Хоть ничего и не говорили, но видно было, что с Рохой они согласны. И главное, что полковник Брюнхвальд, сидевший, согласно званию своему, прямо по правую руку генерала, тоже молчал. Смотрел себе в тарелку и молчал. Не одёрнул горлопана Роху, не встал и ничего не сказал в поддержку генерала. Словно не было за столом дерзостей и криков.

Генерал со злости швырнул салфетку на стол, встал резко и сказал строго:

— Как доедите, господа офицеры, так ступайте к своим ротам. Утром снимаем лагерь.

И пошёл в свой шатёр и злой, и голодный.

Глава 35

Пленных отпустили, когда полдень уже давно был, когда пушки уже перетянули на северный берег реки, и последние охранники пленных по командованием капитана Рене тоже перешли реку. Волков к тому времени был уже в миле к северу от города. Ехал со своим выездом почти в голове уходящей к Висликофену колонны. Он всё ещё был не в духе после вчерашнего разговора с офицерами. Признаться, он, ко всему прочему, был не только зол, но и удивлён. И злился он, как это ни странно, как раз не на Кленка, который больше всех, оказывается, ратовал за продолжение войны. И даже не на Роху, который говорил с ним с неподобающей дерзостью. Злился он на Карла Брюнхвальда. На человека, с которым он неожиданно для себя сблизился и который стал тем, обществом которого он никогда не тяготился. Кленк — ландскнехт, пёс войны, с него взять нечего, у него каждый год новый наниматель, Волков ему не друг и не родственник. У Кленка семья, это его люди, его баталия, он только из их интересов и исходит. И с Рохи спрос невелик, всегда, во все времена, что Волков его знал, характер у майора был дурной. Прост и незатейлив, как тесак. Он как пьяный, что у него на уме, то и на языке, хотя мнит он себя хитрецом. Но был он скорее храбрецом, чем хитрецом. Хотя с мушкетами и угадал, но то повезло ему скорее. На него злиться, что злиться на топор, которым сам себе по ноге попал. А вот Карл… Тут всё было иначе. Кто он был раньше, до встречи с Волковым? Нищий, бездомный, брошенный своей семьёй офицеришка, смешно сказать, седеющий ротмистр, командир трёх десятков таких же стареющих солдат. А теперь? Полковник! Землю получил. Мало, но всё-таки есть. Почёт, открытые двери в доме, за его интересы хлопотал не меньше, чем за свои. И он вдруг не поддержал его, когда должен был. Он в войске второй человек по званию. Конечно, сам он ничего не говорил, дерзким не был. Но почему не встал на его сторону, Волков не понимал. Деньги? Вот причина? Грабёж? Скорее всего.

Сам генерал, помнил, как будучи ещё солдатом, бывал в плохих, сколоченных из разных людей корпорациях, где старшины не имели достаточного веса, старые товарищи друг против друга озлоблялись, за железо брались. Из-за чего? Да из-за серебра, конечно. Ещё он помнил, как одни солдаты обворовывали спящих товарищей и уходили в ночь безнаказанными. На что только люди из-за денег не пойдут. Роха вон вчера едва до брани не дошёл. Если бы не люди вокруг, дал бы ему, мерзавцу, в морду. Едва сдержался. А дал бы при всех, так дурень на поединок бы позвал.

Не хватало ему ещё такого. Хуже и быть ничего не может. Хорошо будет, если солдаты про офицерскую склоку не узнают.

Волков вздохнул: да, не ожидал он, что Карл Брюнхвальд его не поддержит, не ожидал.

Но вот кто точно был рад принятому им решению, так это простые солдаты. Даже простые ландскнехты, и те, кажется, не выглядели недовольными. А уж в ротах Брюнхвальда и в ротах Рохи так люди искренне радовались, что живые и здоровые уходят из этого негостеприимного края. И это как раз и убеждало генерала, что решение, принятое им, правильное. Рядовые и сержанты не хотели продолжать войну, а хотели идти к реке и делить, то, что захватили за две кампании.

К Висликофену пришли через два дня уже к вечеру. И полковник Эберст, приехав к генералу из города, был очень рад их приходу, и первое, о чём попросил, так это разрешения на усмирение городской сволочи.

— А что случилось? — спрашивал Роха, который как раз в то же время пришёл к генералу за указаниями по поводу секретов и пикетов вокруг лагеря.

— Озверели еретики, все дни, что мы тут стоим, всё задирали и задирали наших людей. По вашему с ними уговору, господин генерал, должны они были нас кормить, но ту еду есть мы не стали, один раз привезли хлеб, так одна корзина дерьмом воняла. Мне пришлось у ворот караулы увеличить, эти городские сволочи подстрекали мальчишек кидать в нас камни. И бабы их бранились. А со вчерашнего дня словно с цепи сорвались, стали собираться на улицах кучами, хоть и не с оружием, но с палками, вставали на проходе моих людей, стали их задирать, и даже дело до кулаков доходило.

Роха смотрит на генерала: ну, и что? Неужели ты не ответишь?

— Выбитый зуб? — спрашивает генерал у полковника Эберста. — Больше ничего?

— Слава Богу, — отвечает тот.

— Выводите гарнизон из города прямо сейчас, — приказывает Волков.

Ему никак не хотелось сделать хоть что-то, что могло поставить под вопрос переговоры. Хоть как-то спровоцировать злость местных. Отправь он в город солдат, чтобы вразумить городское быдло, — всё, считай, что война продолжена. А он уже отошёл от столицы земли, там, наверное, стену укрепили, отданных им пленных вооружили, силы с окрестных деревень стянули. Всё, время ушло, теперь они снова могут воевать. А он… а он уже нет, его солдаты, помыслами уже поделив добытое, кто дома с бабой своей, а кто и в кабаке сидит. Только офицеры этого как будто не видят. Не видят, что солдаты уже не те, что были в начале кампании.

— Так что, мы и не поквитаемся с этой швалью за обиды, нам нанесённые? — спрашивает Эберст.

— Нет, полковник, вы всё сделали прекрасно, не довели дело до крови и удержали город, я вами доволен, но никого мы наказывать не будем. А солдату тому, которому выбили зуб, я выдам два талера, — отвечал Волков. И видя, что полковник немного удивлён, добавил: — Я уговорился с ними о переговорах, не хочу дать им повод те переговоры сорвать.

Роха повернулся и пошёл прочь, даже не дождавшись распоряжений по поводу охраны лагеря. Пошёл не поклонившись, не выказав ни малейшей какой вежливости. Эберсту это бросилось в глаза. Он покосился на уходящего майора, а потом поглядел на генерала и спросил:

— Значит, мир?

— Хотелось бы, чтобы так и было, поэтому никого наказывать не будем, а гарнизон выводите из города прямо сейчас.

Утром они начали свёртывать лагерь, обоз у него и так был немаленький, а тут ещё увеличился почти на сто телег. И ведь ничего не бросишь: еда, порох, оружие, палатки — всё денег стоит. Кто ж деньги бросает? Хотел выйти на заре, но вышли только к полудню.

Горожане, свиньи, выбегали на стену, улюлюкали, орали вслед ругательства. Кидали всякую дрянь вслед его войску. Конечно, докинуть не могли, но задевать руганью его и так злых офицеров, конечно, задевали.

До лагеря у реки дошли, слава Богу, без происшествий, хоть и не без ночёвки в пути.

Как дошли, так он велел часть обоза перевозить на тот берег, а солдатам, чтобы не сильно радовались, велел укреплять лагерь. Углубить и расширить ров, с севера и востока насыпать вал, с запада набить побольше рогаток, а в самом лагере сделать насыпи для пушек. Чтобы к любой стене лагеря можно было привезти пушки и бить из них поверх частокола. А пушек у него теперь было шесть. Так что солдаты были при деле. И их офицеры тоже.

Офицеры же к нему без дела не приходили, в общении были коротки, разве что капитан Пруфф один раз говорил с ним долго, но кроме как о пушках или изредка о деньгах, ни о чём другом артиллерист не говорил. Ужинал он с молодыми господами. Из всех старых людей при нём был только Максимилиан и поправившийся, но ещё хромающий юный господин Фейлинг.

Утром за два дня до обещанного срока приезда делегации из Шаффенхаузена для переговоров разъезд донёс ему, что на западной стороне города Мелликона людишки городские стали строить дома, кажется, и амбары у пристаней, которые не сгорели.

— И что, люди не ушли отсюда? — спросил он не без удивления.

— Нет, господин, не ушли, — отвечал сержант-кавалерист. — Ползают там среди угольев. Собирают что-то. А некоторые так брёвна привезли уже, строиться собираются.

— Вот как? — генерал оборотился к своему выезду. — Румениге, возьмите четверых гвардейцев, езжайте по городу и всем скажите, что я строиться никому не дозволяю, пока господа из Шаффенхаузена не приедут и не заключат со мной мир. А кто ослушается и что-то построит, так то я велю по новой сжечь.

Румениге, конечно, поехал и сказал всё как надо; и часа не прошло, как у западных ворот лагеря появились люди. То были городские делегаты. Он принял их:

— Что же вы пришли, господа горожане?

— Пришли вас просить, господин генерал, чтобы не препятствовали люди ваши работе нашей, — заговорил старший из горожан. — Нам лишь с торговлишки жить приходилось, сейчас нам и на хлеб без торговли не заработать. И всё, что нажито было, то вы всё побрали. Не по миру же нам идти.

Теперь они выглядели совсем иначе, смиренны были, кротки, одежд богатых, мехов и парчи на них не было, и в лицах их и намёка на гордыню не осталось. Кланялись низко. Вот что хороший грабёж и огонь со спесивыми делают. Волков услыхал, как Габелькнат смеётся, шушукается с Хенриком, и даже Максимилиан и Фейлинг, слыша, о чём они говорят, усмехаются. Волков повернулся к делегатам:

— Нет, господа горожане, ничего строить не дам вам и торговать не позволю, через два дня из Шаффенхаузена должны приехать уполномоченные вести переговоры, если мир будет, так стройтесь и торгуйте. А пока нет мира промеж нас, так и не просите, а в том, что у баб и детей ваших хлеба нет, так то через вашу подлость и уроком вам. Вы лучше, как приедут переговорщики, просите их о деле быстром, чтобы переговоры они не затягивали. Сами дело ускоряйте.

Когда просителей выпроводили, он спросил у смешливого Габелькната строго:

— Соизвольте объяснить мне, господин Габелькнат, отчего вы хихикали за моей спиной, когда я вёл переговоры.

Молодые люди сталипереглядываться.

— Отвечайте, Габелькнат! — настоял генерал.

Молодой человек ещё раз взглянул на своих товарищей и, чуть смущаясь, рассказал:

— Тут один из этих… в зелёном камзоле был… что сейчас приходил… Ну, мы его бабёнку брали, сам он уже немолод, а жена у него не старая и вполне себе приятная. И когда мы в дом их пришли, фон Каренбург, покойный, её схватил, а она и говорит: господа, платье мне не рвите и не пачкайте, я сама его сниму, и раз вы сюда пришли, делайте всё, что хотите, но других уже в дом не пускайте. И сама разделась при нас. Попросила лишь вина выпить. И сама пошла, а муж её, дурень, сидел и смотрел, как мы её брали по очереди и лишь твердил шёпотом: Эльза, дорогая, потерпи, потерпи, я потом тебя не упрекну даже, — Габелькнат едва сдерживался от смеха. — А эта Эльза лишь глаза закатывала да подвывала, а когда один из нас дело кончал, так она, тряпкой вытершись, лишь спрашивала: господа, кто следующий? Да вина ещё просила. А муж её всё успокаивал и успокаивал, старый дурак.

Тут Габелькнат сам и все молодые господа стали смеяться, уже не сдерживаясь, и громче всех смеялся юный Фейлинг.

Волков даже не улыбнулся, махнул на них рукой:

— Ступайте.

Молодые болваны, всё у них про одно. Но по-другому в их возрасте и не бывает.

Одной делегацией в этот день не обошлось. Опять приехали к нему люди из Рюммикона. Всё те же, всё те же… Вальдсдорф, Плетт и ещё трое господ, которых Волков не припоминал. В прошлый раз за свой город волновались, чтобы генерал не пошёл и не сжёг его, но теперь просили о другом.

— Господин генерал, меж нами был договор, что наши плоты с лесом вы пропускаете по своей стороне реки, и цена за то была оговорена, — начал толстяк Вальдсдорф.

— Да, было такое, припоминаю, — отвечал генерал.

— А теперь ваш человек, сержант Жанзуан, один плот взял себе и сказал, что и другие будет забирать, пока вы не позволите их пропускать, мы за десять дней ни одного плота по реке не провели, — закончил свою мысль советник Вальдсдорф.

— Да, разве мы не платили вам за каждый плот, как было уговорено? — заговорил лесоторговец Плетт. Видно было, что он и волнуется, и даже втайне возмущён.

— Платили, честно платили, — кивал Волков, но при этом зло ухмылялся и продолжал: — а не напомните ли, господин лесоторговец, не вы ли надо мной хихикали, когда в прошлый раз мы встречались с вами в каком-то трактире в Лейденице?

— Что? Хихикал? Я? — Плетт был удивлён до глубины души. — Я никогда не посмел бы. Что вы, господин генерал, что вы!

— А, так это, может быть, вы, господин Фульман, снисходительно мне улыбались, когда я просил вас похлопотать о мире между нами?

— Я? Я? — тут Фульман стал оглядываться по сторонам, ища свидетелей, он даже возмутился и призвал в свидетели Господа. — Видит Бог, и в помыслах такого не было. Да я…

Волков махнул на него рукой: замолчите! Осмотрел всех прибывших зло и сказал после:

— Просил я вас, господа купцы, просил похлопотать о мире, когда война ещё не началась, так вы, Плетт, и вы, Фульман, мне тоном насмешливым отвечали, сидели, спесью своей давились, куда она только делась теперь… В общем, пока мира не будет, и торговли у вас по реке не будет. Просите совет кантона и вашего ландамана о мире. Больше мне вам сказать нечего. Уходите, господа.

Глава 36

Волков всегда считал, что толстяки есть в своей сути люди недалёкие. Но вот советник Вальдсдорф эту уверенность поколебал. Генералу было достаточно одного пристального взгляда, чтобы советник понял, о чём говорят глаза кавалера.

Господа купцы из Рюммикона, конечно, на ночь глядя, по темноте, назад к себе не поплыли. Заночевали на берегу, и умный толстяк Вальдсдорф ночью нашёл способ прийти под стены лагеря с лампой и вызвать через стражу генерала. Волков же сразу откликнулся:

— Ну, что слышно?

Темно было, Волков велел ни ламп, ни факелов людям своим не жечь, потайной фонарь был лишь у Вальдсдорфа. Он его ещё и рукой прикрывал.

— Слухов много, господин генерал, — переводя дух, отвечал советник. — Купчишки наши, рюммиконские, будут просить у переговорщиков скорейшего мира.

Это было как раз то, на что генерал и рассчитывал, но толстяк продолжал:

— Но не все, не все таковы. Люди из других земель просят войны. Говорят, что вы растоптали честь земли, требуют возмездия.

— Вот как?! — мрачно спросил кавалер. — Возмездия хотят?!

— Да, господа с советники пребывают в шатком положении, сами переговорщики не захотят принимать столь неоднозначное решение. Я слышал, что в соседние кантоны посланы люди просить помощи.

— Так из двух кантонов помощь приходила, я же их побил, неужели ещё соберутся безумцы?

— Нет-нет, тут как раз речь идёт не о наёмниках, у нас меж горных земель есть конфедеративная договорённость, коли один кантон будет нуждаться в помощи, так остальные ему обязаны прийти на выручку. Раньше гордость земли Брегген не позволяла звать на помощь других, над нами иные земли посмеялись бы, что помещика мелкого, простого рыцаря, одолеть не можем, но теперь все о вас слыхали, все знают, каковы вы. Теперь уже нам не до гордости, а соседям не до смеха. Они придут.

Хуже ничего и быть не могло, у Волкова похолодело на душе. А советник ещё добавляет и добавляет плохого:

— Говорят, что те наши люди, что с королём на юг ушли, к весне обратно будут, наши генералы говорят, что соберут пять тысяч людей к следующей весне. Да ещё у соседей попросят три тысячи человек.

«Восемь тысяч! Рехнулись они, что ли? Неужели и вправду я так их разозлил?».

— Хоть что-нибудь хорошее скажете вы наконец? — зло спрашивает Волков. Луны нет совсем. Он видит только круглое лицо советника.

— Что ж, скажу и хорошее, — отвечает Вальдсдорф. — Казна сейчас пуста, много денег на дороги после паводков весенних ушло, много на войну с вами. Консулы хотят — есть такие — на войну с вами отдельный налог ввести. Но другие в совете говорят против, говорят, что земля разорена и денег надобных в этом году не соберут. Много вы денег в земле и так побрали. А ещё и торговать не даёте, значит, и займа нам под хороший процент не взять.

«Ну, хоть что-то хорошее…».

Волков несколько мгновений думал:

— Значит, совет кантона будет решать, быть войне или не быть?

— Нет, — вдруг говорит Вальдсдорф, — советники слишком хитрозадые, они не захотят брать на себя ответственность. Честно говоря, те, кто выступают за войну, вроде и выступают, а вроде и боятся…

— Чего? Чего они боятся? — в душе Волкова забрезжил лучик надежды.

Советник поморщился:

— Ну, — говорил не очень уверенно, — слишком многие говорят, что, может, вы это…

Вальдсдорф не договорил, замолчал на самом важном месте.

— Что это? Ну, говорите же вы, болван! Что говорят ваши многие? — Волков едва сдерживался, чтобы не схватить его за толстые плечи и не начать его трясти.

— Ну, что вы там… это… Длань Господня. А вернее, что вам помогает сатана… вот. Вот они и боятся, что вы и наше новое большое войско побьёте. Вот и боятся все, не знают, воевать или нет. Господа консулы не хотят на себя брать ответственность, вдруг вы опять победите… Вдруг вам и вправду дьявол друг.

— Мне, Рыцарю Божьему, дьявол…? — кавалер даже засмеялся.

«Дьявол, может, мне мушкеты подсунул, да пушки дал, да всю жизнь на войнах меня держал? Научил воевать? Если так, то да — дьявол».

— А как иначе, — Вальдсдорф совсем не был расположен к шуткам и говорил абсолютно серьёзно. — Вон и ваш злейший недруг, граф Мален, шесть дней назад скончался, все об этом говорят.

— Фон Мален скончался! — воскликнул Волков. — Неужели Господь услыхал мои молитвы и прибрал этого бесчестного человека. Вы не шутите, советник?

— Какие уж тут шутки, говорят, умер граф после того, как на охоте свалился с коня. Его отвезли домой, а он уже с кровати так и не встал. Помер.

«Добралась, значит, девочка моя до мерзавца этого».

— Ах, порадовали вы меня, как вы меня порадовали, — говорил Волков, теперь уже не сдерживаясь и хватая толстяка за рыхлые плечи. — Теперь мне мир ещё больше нужен, слышите, Вальдсдорф, говорите, кто теперь примет решение о мире.

— Я же вам уже сказал, — отвечал советник, осторожно пытаясь вырваться из железных пальцев рыцаря, — консулы скорее всего препоручат решение ландаману. Сами решать не захотят, они не дураки, ответственность велика, и гордость потешить хочется, всем показать, как ты бесстрашен и твёрд, это сидя в стенах-то совета, но уж очень им страшно проиграть вам опять. Нет, они всё на ландамана столкнут, пусть он ответственность несёт.

— Значит, ландаман будет решать? А чем взять господина Райхерда? Человек он на вид очень крепкий духом.

— Так и есть, так и есть. Вельми крепок и вся фамилия у них такая, — кивал Вальдсдорф. — Райхерды — первейший дом нашей земли. За ним большая сила.

— И, значит, деньгами его не купить?

Вальдсдорф даже поморщился:

— Коли дело на принцип пойдёт, он сам вас купит, со всеми вашими землями и людьми.

— Так чем же его взять тогда?

— Не знаю даже, — толстяк, кажется, и вправду не знал.

— А что он любит? Может, каменья драгоценные?

— Камни красивые всем любы. Но, думаю я, больше всего он о семье своей волнуется.

— О семье да о детях все волнуются, — отвечал Волков небрежно, сразу откидывая эту мысль. — Что ж мне, в полон его детей брать? Ещё что ему не скучно?

— Говорю же, не знаю я, — отвечал Вальдсдорф, — дружбу с ним не водил. Говорю же, семья и фамилия для него на первом месте, слышал я, что когда его вторая дочь овдовела этой весной, так он все дела бросил и уехал к ней в поместье на две недели.

— Вот как? А вы же с ним дружбу не водите, откуда знаете?

— Так о том вся земля говорила, приходилось ему нарочных слать, чтобы он бумаги подписал.

— Дочь овдовела? — тут Волков задумался. — А сколько ей лет, как звать, много ли детей, не хвора ли?

— Сколько лет? — советник пожал плечами. — То не ведаю. Но не стара точно. Детей не знаю сколько. А как звать, так тем более не знаю.

— Так выясните всё, и про эту дочь, и про других его детей, и пришлите мне весточку, — Волков повернулся и негромко произнес в темноту. — Максимилиан.

Из тьмы вышел прапорщик и, как будто заранее знал, что нужно, протянул генералу тяжёлый мешок. Волков взял мешок. Тысяча талеров. Огромные деньги. А что делать? Ему нужен был этот толстяк. Может, этот толстый и умный человек для кавалера сейчас важнее самого ценного для войска офицера.

— Вот, — он протянул мешок Вальдсдорфу.

— Один мешок? — разочарованно спросил тот.

«А он жаден. Впрочем, не будь он жаден, так не стал бы рисковать, дело-то для него может и плахой кончиться».

— Узнайте мне о семье Райхерда всё, что сможете, и если я подпишу с кантоном мир, то получите ещё мешок.

Он вернулся в лагерь скорее в хорошем расположении духа. И в том виною была добрая весть о кончине ненавистного графа. Да, на Агнес можно было положиться. Уж если за что бралась эта хрупкая дева, так всё делала. Но ему нужны были подробности, о которых Вальдсдорф не знал. Но это было не к спеху, до начала переговоров оставалось два дня, а у него не было при себе юристов. Крючкотворы, так презираемые им в молодости, теперь становились людьми необходимыми. Он велел позвать к себе капитана Мильке. Тот явился удивлённый и заспанный. Зато пришёл быстро.

— Капитан, думал, управлюсь сам, так передумал, езжайте во Фринланд, в Лейдениц, привезите мне наипервейшего юриста… Нет, лучше двух, от горцев приедут крючкотворы, и мне без таких же никак. А ещё дайте весточку в Эшбахт через сержанта Жанзуана, пусть сюда ко мне явится отец Семион. Он человек, вино любящий, но редкой изворотливости ума, может тут мне пригодиться. Также купите самого дорого вина, что только сыщете, две бочки. И всяких съестных диковин.

— Сейчас ехать? — удивлялся капитан.

— Сейчас, друг мой, сейчас, время не терпит. Вы в один конец плыть будете до следующей ночи.

— Это если сразу, немедля, найду лодку с гребцами, — заметил Мильке, уходя.

А Волков завалился на кровать. Но сразу не заснул, стал думать о будущих переговорах. Конечно, он не знал, кто на них приедет, конечно, он не знал, с чего они начнут. Но теперь у него из мути и тумана хотя бы стали прорисовываться контуры дела. Ландаман Райхерд — возможно, его дочь — мир. Да, как-то так, как-то так.

А лагерь окреп. Да, теперь он больше походил на земляную крепость. Валы, рвы, рогатки, частокол. Удобные насыпи для пушек, которые могли теперь вести огонь в любом направлении. Шуберт и Пруфф, посовещавшись, так ещё спилили все деревья вокруг лагеря, вырубили все кусты. Откуда ни пойди к лагерю, всё мишенью станешь. Теперь сапёры укрепляли дорогу до реки.

Лагерь на радость солдатам освободили от всего лишнего. Целые вереницы телег выезжали из лагеря к реке, там грузились на баржу и переправлялись на тот берег, в Эшбахт. А солдаты радовались, думая, что война кончилась. И ещё больше стали радоваться, когда узнали, что генерал, как и в предыдущей кампании, отказывается от порции первого офицера в пользу солдат. И теперь всё, что сложено на том берегу под пристальными взглядами честнейших старшин и корпоралов, все эти телеги, табуны лошадей, палатки, оружие, всё барахло, что взято на меч в Мелликоне, теперь принадлежит им. Ну и офицерам, конечно. А что ещё нужно солдату для счастья? Остаться в живых, не получить увечья и получить хорошую солдатскую порцию из захваченного.

Такую порцию, чтобы баба не гнала его из дома за деньгами целых три года. Ну, разве это не счастье? И за это они готовы были ещё немного поработать на укрепление ненужного уже лагеря. Генерал хочет сделать из него крепость, ну, сделаем, утолим его блажь, ведь до конца контракта, до сытной и вольготной жизни осталось всего пару недель. Ничего, потерпим, авось немного осталось. И солдаты делали всё, что им говорили инженер и офицеры.

Нет-нет. Это была не блажь. Вовсе не блажь генерала, который хочет, чтобы солдаты не разлагались от безделия. Это крепкое место, удачно выбранное горцами, теперь превращалось в весомый аргумент в переговорах, к которым он так готовился и которых так ждал. С какой стороны ни взгляни теперь на лагерь, никакой отрады для штурмующих нет. Гарнизон в пять сотен человек при шести пушках и двух сотнях стрелков у всякого желающего взять лагерь быстро охоту отобьёт. Без пушек так и вовсе тут делать нечего будет, даже если вас придёт сюда пять тысяч. Без хороших пушкарей будет любой полководец на штурмах кровью обливаться да солдатским трупами рвы заваливать. Нет, совсем не блажь это генеральская. Если не будет от горцев мирного договора, так будет им от генерала Эшбахта крепкий лагерь и хороший гарнизон на их берегу. Плацдарм для нового похода в сердце земли Брегген.

Глава 37

— Ну, рассказывай, — генерал сел поудобнее и вытянул вперёд ногу, чтобы совсем было хорошо, взял стакан с вином и пристально уставился на собеседника, — что нового, что слышно?

Отец Семион, как всегда, был великолепен: бархатная сутана, синяя, с шитьём на рукавах, совсем ему, простому попу, не по чину, крест — серебро с позолотой, туфли прекрасной выделки, шапочка с «ушами», такую же покойный епископ Малена носил.

«Где только деньги берёт этот мерзавец? Не с крестьян же с нищих, нет, с них столько не взять. Неужели он столько украл на строительстве маленькой часовни, что ему до сих пор хватает?»

Сидит святой отец, стакан в руке греет, почти не пьёт, хотя вино неплохое, а сам-то он вина любитель. Ему на этом берегу неуютно, при всём своём великолепии, при всём почтении к нему от солдат, чувствовал себя здесь, на земле лютых еретиков, отец Семион нехорошо. И ничего, что укрепления, тысячи солдат, пушки вокруг и непобедимый генерал рядом, всё равно он морщился, словно пребывание на смрадной земле еретической доставляло ему изжогу. Всё время думал он о том, что как придётся ему к еретикам в лапы попасть… О-о — конец известен. Любого священнослужителя или простого брата монаха зовут еретики прислужником папы и сатаны и казнят их, бедолаг, без всякого уважения. Даже монашек казнят. И это ещё хорошо будет, если повесят просто. А не придумают казнь какую-нибудь подлую и насмешливую. Как, например, один раз было, в Верхних землях, когда целый монастырь монахов утопили прямо в нужниках монастырских. Со смехом приговаривая: пусть ваше вам и воздастся.

В общем, брат Семион тут чувствовал себя совсем не так вольготно, как в своей земле, и всё крутил и крутил свой стакан в пальцах, поглядывая на стены лагеря: хороши ли?

— Я же спросил тебя, чего молчишь, ты? — напомнил о себе монаху генерал.

— Простите, господин, — встрепенулся священник, — а случилось всё для вас хорошее. Монахиня говорит, что жена ваша, слава Богу, в порядке, чрево весьма велико уже, она может разрешиться хоть через месяц, а хоть и через неделю. Монахиня так и сказала: как бог велит, хоть завтра может. Говорит, что наследник вам будет. Не знаю: брешет — нет… Но я про неё спрашивал в Малене, говорят, что часто угадывала пол младенца.

— О! — Волков даже заёрзал в кресле, он совсем, совсем позабыл, за этой чёртовой войной, за этими переговорами и за распрями с офицерами, за всем этим он позабыл, что время бремени его жены уже подошло. — Дьявол, пустая голова, совсем ум потерял, надобно письмо ей написать.

— Да уж, ждёт от вас весточки, каждый день за вас молится.

— Молится? — переспросил кавалер, не очень-то в это ему верилось. — За меня?

— Молится за вас и за успех промысла вашего богоугодного, молится каждый день и истово, — уверял кавалера святой отец. — Вот только…, — священник замолчал.

— Ну, говори…

— Покоя в вашем доме нет, — ответил отец Семион со вздохом.

— Ах, это…, — Волков сразу понял, о чём он. — Значит, склочничают.

— Склочничают, — кивал священник. — Госпожа Ланге от своего не отступит и спуску госпоже Эшбахт не даёт. До крика и ругани доходит, и даже прислуги не стесняются.

— А госпожа Ланге как? Не хворает ли?

— Нет, — уверял брат Семион. — Весьма она бойка. Госпожа Эшбахт всё больше сидит и лежит, а госпожа Ланге всё на ногах, на ногах. Хлопочет. Новый ваш человек ей весьма по нраву пришёлся…

— Новый человек? — Волков не понял, о ком он говорит.

— Ну да, этот ваш Эрнст Кахельбаум, весьма учён, весьма…

— А, вот ты о ком, — вспомнил кавалер.

— Да-да, о нём. Так вот, весьма он хорош, госпожа Ланге им довольна, при мне о том говорила. И за архитектором он следит, чтобы тот деньги лишние не тратил, и за мужиками прибывшими, кажется, на всё время ему хватает. Всех в строгости держит. Умелый человек, ничего не скажешь.

— И с Ёганом у него ссор нет?

— Нашего Ёгана он съел и ботинок не оставил, — первый раз за весь разговор засмеялся отец Семион, — наш Ёган теперь у Эрнста Кахельбаума вроде как на посылках.

— О! — удивился кавалер. — Ну, а так всё у меня хорошо? Госпожа Ланге здорова? Мужикам дома строят?

— Да-да, всё слава Богу, слава Богу.

— А что было слышно о графе?

— А, вот так дело удобно для нас повернулось, — оживился священник. — Прибрал Господь неприятеля вашего. Поехал он на охоту и там упал с коня. И упал так, что и встать не смог. Привезли его домой, а у него кровь в моче. Лекари так ничего сделать и не смогли. Отёк он, говорят, стал чёрен телом, и недели не прошло, как помер. Охота дело опасное.

«Агнес дело опасное».

Волков вздохнул. Было ему от этого знания непросто, вроде и радоваться надо, а вроде и негоже сему радоваться. Было ощущение, что причастен он к постыдному делу. Не мужскому, не рыцарскому. Впрочем, он находил успокоение в том, что и граф был ещё тот мерзавец. Чёрт с ним, поделом. Больше он этом думать не станет, а Агнес… ну… молодец, что тут ещё скажешь.

После паузы он заговорил:

— Не сегодня-завтра будут тут переговорщики от этих, — он кивнул головой в сторону севера. — Ты мне надобен будешь. Слушай, думай, может, что надумаешь.

— Господин мой, я-то по мере сил, но ведь монах я, не стряпчий.

— Знаю, знаю, я тебя позвал сюда советником. А за стряпчими я послал человека во Фринланд, должен уже обратно быть.

— Чем смогу, чем смогу, — обещал отец Семион.

Вечером того же дня капитан Мильке привёз двух самых дорогих адвокатов, которых он смог найти во Фринланде и которые смогли с ним поехать. Одного звали Лёйбниц, другого Крапенбахер. Кавалер как раз ужинал, он пригласил капитана за стол. Капитан был явно голоден, сразу сел к столу и, ожидая, пока младший повар, прислуживающий у стола, нальет простой похлёбки из каплуна и клёцок, стал говорить:

— Просили они премию по успешному окончанию дела, но я не знал, сколько вы им предложите и что вы будете считать успехом, посему предложил им подённую оплату. Еле уговорил на то.

— И сколько же они попросили? — насторожился генерал. Он и есть перестал, глядел на молодого офицера.

— Двадцать шесть талеров, — ответил Мильке, повар поставил перед ним чашку с отличной похлёбкой, пахнущей жареным луком, а Гюнтер поставил рядом стакан с вином. Но капитан ни к чему не прикоснулся, по тону генерала поняв, что что-то не так.

— Двадцать шесть монет за дело всё? — уточнил Волков.

— Двадцать шесть монет в день, — сказал Мильке.

— В день?! — Волков даже ложку отбросил.

— Они приехали с секретарями и писарями, по-другому ехать не хотели. Боялись, — оправдывался капитан.

«И что толку ругать его? Взял, что было, и то молодец. Теперь зато есть причина дело не затягивать».

— Хорошо, капитан, — сказал Волков, беря ложку по новой, — кушайте похлёбку, она неплоха. Вино привезли?

— Привёз, взял наилучшее, — у Мильке отлегло от сердца, и он принялся за еду.

«Двадцать шесть талеров на двоих! Адвокаты! Хуже нет подлецов!»

Не успели они доесть, как пришёл дежурный по лагерю офицер и сообщил, что с севера приехали люди, разбивают лагерь, ставят шатры.

— Военные? — на всякий случай уточнил генерал.

— Военные среди них есть, но немного, — отвечал офицер. — Приехали они не для войны. Шатры ставят в пределах пушечного огня. Враг так не поставил бы.

— Вовремя вы привезли стряпчих, капитан, — сказал Волков, вставая из-за стола. Капитан поспешил тоже встать. Но генерал его остановил. — Доедайте, я пойду погляжу, кто приехал. А как вернусь, так хочу познакомиться с теми жуликами, что будут забирать у меня, по моей же воле, двадцать шесть талеров в день. Скажите им, капитан, чтобы готовы были.

Поехал он через западный выход, и когда выезжал из лагеря, то к нему подъехал капитан Рене, солдаты которого вкапывали рогатки на дороге из Мелликона. Родственник поздоровался и сказал:

— Господин генерал, тут вокруг лагеря бродят… некие господа, они смотрят наши укрепления.

— Вот как? Военные?

— В платье они были в светском, — отвечал Рене, — но уж очень им интересно всё было, особенно глубина рва.

— И откуда же они? Вы не спросили?

— Спросил, — отвечал капитан, — так они мне сказали, что приехали на переговоры с вами. И встали севернее нашего лагеря. А здесь они прогуливаются.

— Ах вот как, прогуливаются.

— Я вежливо просил их покинуть место, и они вежливо согласились.

— Прекрасно, дорогой родственник, благодарю вас, вы сделали всё правильно. Им не нужно тут ходить. Сие не место для прогулок.

Волков поехал дальше.

«Ничего, это даже хорошо, что они тут рыщут. Значит, я не зря мучил солдат, строя укрепления. Пусть посмотрят и подумают, сколько им придётся тут под стенами и во рвах своих людей положить, чтобы взять эту крепостицу. А брать её им придётся, уж больно плохо для них она стоит, больно неудобно, такой плацдарм на своём берегу им никак нельзя будет оставить».

Да, это был отличный пункт для усиления своих переговорных позиций.

Но доехать до лагеря приехавших переговорщиков он не успел, пока он объезжал лагерь с южной и восточной стороны, его догнал верховой и сообщил, что делегация из приехавших господ просит разрешения войти в лагерь для встречи с ним.

— Ах, какие молодцы, — обрадовался Волков, — не стали тянуть и сразу решили взяться за дело. Это радует.

Его это устраивало, вот только он не успел познакомиться со своими юристами. Поэтому он поспешил в лагерь.

Стоили они денег неимоверных, но уже даже вид их внушал почтение. Лёйбниц и Крапенбахер были оба уже немолоды и естества были противоположного. Крапенбахер был осанист, грузен, крепок станом и полнокровен, Лёйбниц же, напротив, был невысок, сутул, имел нехороший глаз и крючковатый нос, и вообще был похож на старую хищную птицу.

— Так они просят встречи без протокола? — спросил Лёйбниц.

— Я ещё ни о чём с ними не договаривался, — отвечал Волков. — И протокола никакого нет.

— И вы не знаете ранга прибывших?

— Нет, не знаю.

— А у вас есть список лиц прибывшей делегации? Вы знаете, кто будет ей руководить? Кто будет принимать решения? — спрашивал и спрашивал Лёйбниц.

— Ни о чём таком я не знаю, — отвечал кавалер.

Писарь, усевшийся с Лёйбницем рядом, тут же записывал на бумаге его ответы. Писал он на удивление быстро.

— Ну хорошо. А цель сегодняшнего визита они указали? — спросил Крапенбахер.

— Нет, не знаю, — Волков даже немного удивился такому вопросу. — В ремесле военном никто о том не указывает, если один офицер хочет говорить с другим, он просто зовёт его на встречу и там уже всё ему говорит.

Юристы переглянулись, усмехаясь друг другу. Во взгляде одного так и читалось: дикари! Взгляд другого соглашался с ним: солдафоны, что с них взять.

— В таком случае лучше будет отказать, — сказал Крапенбахер. — Отказать, сославшись на занятость.

— Это ещё почему? — удивился Волков. — Отказать, даже не узнав, чего они хотят?

— Именно, — за Крапенбахера ответил Лёйбниц. — Если они просят о незапланированной встрече, скорее всего, будут чего-то требовать. И чтобы не отказывать в требовании, лучше отказать во встрече.

— Сославшись на занятость, — добавил за коллегу Крапенбахер. — При этом попытаться узнать сегодня, о чём они думают просить, обдумать их просьбу и уже на согласованной встрече дать осмысленный ответ на неё.

«А может, эти двое и стоят двадцати шести монет в день».

— Весьма умные замечания, господа, — произнёс генерал, всё ещё обдумывая сказанное юристами, — но… Я приму этих господ, и выслушаю их.

— Даже не зная ранга прибывших переговорщиков? У нас ведь даже нет списка лиц, просящих о встрече! — удивлялся Крапенбахер. — Вдруг они послали своих секретарей? Ведь для вас недопустимо встречаться с людьми ниже вас положению.

— Верно вы говорите, господа, всё верно, но должность моя такова, что приходится мне встречаться со всякими людьми, и со шпионами, и с убийцами, и даже быть ласковым с предателями. Поэтому я встречусь с ними и прошу вас быть на этой встрече.

Крапенбахер посмотрел на него с укоризной:

— Не понимаю, господин генерал, вы нас пригласили, чтобы мы вам помогали, платите нам за то немалые деньги, и тут же нас не слушаете.

— Я вас слушаю, господа юристы, слушаю, и полагаю слова ваши весьма разумными, и даже только что подумал о том, что, скорее всего, вы стоите тех денег, которых просите, но скажу вам сразу, решения я буду принимать сам. Да — выслушав вас, да — обдумав то, что вы мне посоветовали, но решение будет моё. И поэтому, учитывая, что у меня нет средств вечно воевать с целой землёй, мне нужно заключать с ними мир. Да, придётся чем-то поступиться, как сейчас, но мир должен быть заключён. И чтобы уменьшить эти уступки, я вас и позвал. Но мир должен быть заключён.

Господа юристы ему лишь кланялись в ответ.

Глава 38

Так как уже почти стемнело, пришлось разжечь костры, поставить лампы вокруг. На аудиенцию к генералу пришло четыре человека. Пришедшие расселись на указанные им места. И, как и предполагал Крапенбахер, всего один из них имел надобный статус для ведения переговоров с генералом. Это был один из консулов, член совета земли Брегген от города Мюлибаха, господин Шнойс. Но Волков всё равно готов был выслушать пришедших. При генерале были два его адвоката, отец Семион, прапорщик Брюнхвальд для поручений. А ещё капитан Рене и полковник Эберст. Других полковников и майоров кавалер не позвал. Пусть знают, что место при нём нужно заслужить. И если фыркать недовольно, то и потерять такое место нетрудно будет.

В таком составе и начали первые переговоры. Пока гости раскланивались, Лёйбниц говорил кавалеру негромко:

— Если начнут разговоры по протоколу, так даже не слушайте, господин генерал, скажите, что вам недосуг, что не по чину, что о протоколе будем говорить мы, а сами уходите.

— Если условия надумают выдвигать, так отказывайтесь сразу, — говорил в другое ухо ему Крапенбахер. — Говорите, что никаких предварительных условий мы не примем.

Волков кивал им обоим по очереди.

Первым начал, конечно, этот самый Шнойс, при этом он встал со стула, но прежде, чем он начал, Крапенбахер прошептал генералу:

— Будете отвечать — не вставайте. Это он должен говорить стоя.

Кавалер опять кивал. А Шнойс заговорил:

— От лица граждан земли Брегген прошу вас, господин Эшбахт…

— Господин? Сие неприемлемо! — сразу перебил его Лёйбниц, он даже помахал пальцем, мол, нет-нет-нет. — Генерал фон Эшбахт или кавалер Фолькоф фон Эшбахт. Мы настаиваем на любом из этих обращений. Иная форма обращения недопустима.

«Верно, уж больно свободно надумал говорить этот горец, никак ровней себя возомнил».

То, что его так дерзко перебили, конечно, Шнойсу не понравилось, и ещё ему не понравилось, что его поучали и осадили немедля на глазах у всех присутствующих, но советник стерпел, зло поглядев на Лёйбница, чуть помолчав, чуть пожевав губами, он наконец согласился с замечанием, поклонился Волкову и продолжил:

— От лица граждан земли Брегген мы пришли вас просить о том, чтобы вы дозволили жителям города Мелликон начать восстанавливать свой город, а иным жителям нашей земли в торговле по реке не препятствовать. То будет знак миролюбия!

— Ах вот вы о чём? — сказал кавалер. — Значит, знак миролюбия?

— Откажите, скажите, что сейчас вам о том говорить нет возможности. Что вопросы эти пусть они внесут в протокол и согласно номеру в списке будем их рассматривать, — зашептал Крапенбахер. — И не раньше, чем важные для нас.

У Волкова не было ни малейшего сомнения, что опытный юрист знает, что говорит, он кивал ему, давая понять, что слышит его, что согласен с ним, но он уже сказал, что сам будет принимать решения. И главное, он хотел иметь дело, хотел разговаривать с тем, кто сможет принимать решения, а не с этим советником-пустословом. И поэтому кавалер спросил:

— А прибыл ли с вами первый консул земли Брегген Николас Адольф Райхерд?

Шнойс чуть помялся, делая вид, что не понимает, к чему этот вопрос, но потом ответил:

— Господин ландаман изволит прибыть через пять дней или чуть более того.

— Прекрасно, — произнёс Волков. — И мой ответ на вашу просьбу будет таков: как только первый консул земли Брегген прибудет сюда для переговоров, так тотчас жителям города Мелликон будет дозволено восстановление своего города, а всем иным жителям торговля по реке возбраняться не будет. Сочтите это знаками моей кротости и миролюбия.

Кажется, этот ответ не понравился Шнойсу, он хотел ещё что-то сказать, но тут встал Крапенбахер и сказал:

— Господин генерал фон Эшбахт свой ответ дал, иных вопросов сегодня решать не станем, уж извините, господа, поздно уже, ночь на дворе. Вопросами протокола займёмся завтра, прошу вас господа, быть к шести утра тут же.

Господа делегаты ушли, а Лёйбниц, глядя им вслед, говорил Волкову:

— Играете ли вы в шахматы, господин генерал?

— Нет, но видел, как играют, — отвечал Волков.

— Первый ваш ход был неплох. Их первый консул хотел, чтобы вы его подождали, теперь-то, я думаю, придётся ему поторопиться.

— Да, — соглашался с ним Крапенбахер, — неплохо вы ему ответили, но когда приедет их ландаман, вам придётся выполнить своё обещание, разрешить им всё это.

— Придётся, — произнёс генерал. Он был согласен на такую мелочь, лишь бы всё шло хорошо.

Теперь нужно было дождаться Райхерда. На том первый день переговоров и закончился.

Два следующих дня прошли в сплошных советах и заседаниях. И оба дня ушли только на согласование списка вопросов, которые будут обсуждать стороны, на обсуждение регламента и протокола.

Нет, сам генерал не ходил на встречи, но это вовсе не значило, что он был свободен. Он только и делал, что ждал у своего шатра вестей от юристов и брата Семиона, которые с рассвета и до заката, лишь с перерывом на обед, почти беспрестанно спорили с делегатами от кантона. То и дело юристы прерывали прения для того, чтобы обсудить с кавалером какой-то вопрос и тут же вернуться к переговорам. Лишь к вечеру второго дня сторонами был утверждён список обсуждаемых вопросов и их очерёдность.

А генерал уже устал от всего этого.

— Уж очень быстро вы остыли, господин генерал, — глядя на него с порицанием, говорил ему Крапенбахер. — Дело ведь только начинается.

Волков понимал это. Нет, конечно, эта работа была намного легче, чем руководство военной кампанией — там-то на тебе лежала огромная отнесенность и волнение за свою собственную жизнь — но и эта работа была тяжела. Иссушала, словно зной, к концу дня уже и понимать, что тебе говорят, не всегда получалось. Приходилось просить подтвердить тебе только что сказанное, заставлять себя вслушиваться эти слова и понимать их смысл.

«Чёртовы стряпчие! Может, и берут они себе столько денег потому, что и к вечеру, после целого дня болтовни и писанины, в отличие от прочих людей сохраняют ещё какой-то рассудок. Да, наверное, тем и берут!».

Ему, всю жизнь не без оснований почитавшему себя умным, такое было не под силу. И он рад был, что Мильке нашёл ему таких изощрённых людей.

«Чёрт с ними, пусть берут себе двадцать шесть талеров в день, мне самому на составление одного протокола переговоров понадобилась бы неделя, да и то, это если бы я додумался, что мне этот протокол надобен».

А на следующий день к обеду, когда он думал, как выгнать от себя юристов и пойти к столу, так к нему пришёл посыльный от делегатов и сообщил, что первый консул земли Брегген Николас Адольф Райхерд для переговоров прибыл, и посему господа переговорщики напоминают ему о его слове насчёт дозволения восстанавливать город и торговать по реке.

Лёйбниц и Крапенбахер дружно замотали головами:

— Пусть сам пожалует, тогда будет ясно, что к нам расположен. И не делает нам одолжения.

— Нет, — не соглашался генерал, — уже то, что он приехал через два дня, а не через неделю, как обещал, говорит о его заинтересованности. Не будем цепляться к мелочам.

— Да как же нам не цепляться к мелочам, ежели всё дело наше состоит из всяких мелочей, так по мелочи, по мелочи они и отгрызут себе немалый кусок от ваших интересов, — говорили ему юристы чуть не в один голос.

Но генерал был непреклонен и дал посланцу такой ответ:

— Ну что ж, раз господин первый консул прибыли, то пусть всё будет, как я обещал. А раз уже прибыл ландаман, в таком случае завтра поутру можно будет и начать дело. Угодно ли будет господину первому консулу завтра приступить?

— О том мы вам сообщим, как только он даст нам знать про это, — отвечал посыльный.

— Я буду ждать.

Он видел, что юристы не очень довольны его мягкостью и тем, что сразу он дал горцам то, чего они просили, и что кавалер слишком уж вежлив по отношению к ландаману и вообще не придерживается протокола и их плана. Но у него был свой план, в который он никого не посвящал, и именно его Волков считал приоритетным, хотя и занесённые в протокол вопросы генерал считал важными.

Именно один такой вопрос и встал неразрешимым противоречием в первый же час переговоров на следующий день.

— Тот лес, что случайно именуется Линхаймским, хотя селение Линхайм находится на другом от леса берегу реки, должен быть передан во владение господина Эшбахта навеки без всякой сатисфакции, — прочитал Лёйбниц, как только началось заседание.

— Отчего же, — воскликнул сразу один из делегатов, выражая притворное удивление, — по какому такому праву?

— Мы как раз рассчитываем на сатисфакцию, — говорит другой и выхватывает из папки бумагу, — вот у нас на тот лес и смета имеется, — он помахал бумагой в воздухе, — сорок тысяч десятин отличного леса, ствол к стволу, здесь всё посчитано, и как раз всё дерево возле реки, его и таскать не надо, срубил, бросил в воду и продал с великой прибылью, если по чести, то и попросим мы немного, за весь лес всего две тысячи гульденов, коли в ваших папских душах осталась правда, так вы о том и спорить не станете, так как леса там на все три тысячи, это не считая валежника, дров, угля и дёгтя, что можно добыть с его остатков.

— В папских душах! — едко повторил Лёйбниц, делая на том ударение. Мол, вы слышали, как он это произнёс.

— Нелепость! Нелепость сия меня смешит! — вслед своему коллеге возражал Крапенбахер, вставая с места. Он-то как раз на «папские души» внимания не обратил, он говорил по существу. — Отчего же господин кавалер Фолькоф фон Эшбахт должен платить вам деньги?

— А отчего же не должен, когда такую ценную безделицу к своим владениям присоединит? Должен.

— Нет, не должен.

— Да почему же не должен? — восклицал один из людей земли Брегген. — Это же какие деньжищи огромные!

— Да потому и не должен, что это кавалер Фолькоф фон Эшбахт тут на вашей земле сидит, а не вы на его, вот поэтому и не должен! — резонно намекал Лёйбниц на победы генерала.

Начались прения и вскоре стали жаркими, причём все шло хоть и в рамках видимой вежливости, но меж собой, так чтобы оппоненты не слыхали, юристы стали именовать противников разными эпитетами, такими как: мошенники хотят… подлецы считают… жалкие воры… эти трактирные жулики думают… И никаких сомнений в том, что противная сторона промеж себя именует его людей как-нибудь так же, у кавалера не было.

И все, кто был на этих переговорах, этой словесной игрой вдруг увлеклись, и отец Семион, который сначала робко, но потом всё смелее стал делать весьма дельные замечания, и присутствующие с обеих сторон офицеры, который стали посмеиваться и даже хлопать в ладоши на удачные выпады своих представителей, и даже совсем молодые люди, такие как прапорщик Максимилиан Брюнхвальд, который, находясь при знамени, даже рот открыл от интереса к происходящему.

И лишь генерал, который воспринимал эти прения больше как торги на рынке и был абсолютно спокоен, вдруг заметил, что таким же спокойным остаётся смуглое, тяжёлое, словно из камня рубленное лицо ландамана. Кажется, господина Райхерда тоже не сильно волновали столь азартные споры. Он сидел, сцепив на животе пальцы своих больших крестьянских рук, сидел молча и спокойно, и лишь глаза выдавали в нём некоторое внимание к происходящему.

«У, дьявол крестьянский, и бровью не поведёт. Видно, плевать ему на этот Линхаймский лес. Кажется, и не заботит он его совсем, как и всё остальное, уж очень самоуверен, впрочем, это показное. Да, это показное, иначе приехал бы он, как и обещал, через неделю, а не через два дня, просто хитрит».

Кавалер вздохнул. Да, с таким человеком будет ему непросто.

Глава 39

Когда требования горцев за лес в результате прений снизились до тысячи флоринов золотом, Волков едва заметно махнул рукой. Нет, он не согласился, он велел адвокатам перейти ко второму вопросу, оставив вопрос с лесом нерешённым.

— Вопрос номер два, — зачитывал адвокат Лёйбниц, — кавалер Иероним Фолькоф фон Эшбахт желает, чтобы его рожь, его овёс, его ячмень торговались в земле Брегген беспошлинно.

— Беспошлинно?! — тут же возмущался один из переговорщиков. — А сколько будет той ржи, и того овса, и того ячменя? Может, под видом своего овса нам купцы господина Эшбахта будут продавать весь овёс, выращенный в округе? А мы его без пошлины будем обязаны принять?

— Ограничения! — поддерживает говорившего его товарищ. — Пять тысяч пудов всякого товара из трёх названых.

— Пятнадцать, — начинает торг Крапенбахер.

— Пятнадцать?! — кричит переговорщик. — Это слишком, тогда просим принимать в земле Ребенрее наш лес тоже без пошлины.

— Сие невозможно, — вразумляет крикуна Крапенбахер, — кавалер Эшбахт не может отменить вам пошлину, наложенную герцогом сеньором Ребенрее, кавалер фон Эшбахт может говорить лишь за своё поместье.

— А зачем же мы тогда с ним разговариваем? — задавался вопросом горец.

— Затем, что это он на вашей земле стоит лагерем, а не вы на его, — снова напоминал горцам Лёйбниц.

Но горцы были неуступчивы в переговорах, так же, как и в бою.

— Тогда пусть он на своей земле даст нам построить пристань, — заговорил самый старый из делегации. — Пристань дать — это в силах кавалера, тут герцог не нужен.

Адвокаты посмотрели на кавалера: соглашаться? А тот едва заметно помотал головой: никаких им пристаней. И сказал:

— Я построю сам пристань; коли надо будет, скажите, что дам им построить у реки амбар.

— Кавалер Фолькоф фон Эшбахт не позволит строить у своей земли пристани, но дозволяет купцам земли Брегген поставить у его пристаней амбар.

— Но амбар тот будет большой, — сразу согласились горцы. — И ещё господин фон Эшбахт пусть у пристани продаст земли, чтобы мы там могли построить навесы для леса пиленого, для бруса и тёса.

Лёйбниц и Крапенбахер посмотрели на Волкова. Тот в ответ им кивнул: пусть.

— Эта пожелание приемлемо, — озвучил вердикт Крапенбахер. — Запишем, что будет для купцов Бреггена большой амбар у реки и хорошее место для склада леса.

На этом договаривающимся сторонами было решено сделать перерыв на обед.

Ему пришлось обедать с адвокатами, век бы их не видать. Успели уже надоесть ему. Въедливые, злые, неумолкающие. Но вопросов было столько, что иначе и быть не могло. Ему за этим обедом пришлось больше говорить, чем жевать. А эти двое всё не унимались, да ещё и поп к ним в их болтовне присоединился. Так, не получив никакого удовлетворения от еды, после обеда снова собрались на условленном месте. Собрались и снова начали говорить, говорить, говорить. И вся эта болтовня свелась к двум вещам. К количеству овса, ржи и ячменя, что купцы Волкова смоли бы продавать в земле Брегген беспошлинно, и величине амбара и стоимости удобной земли под склад на его берегу. Только уже к вечеру стороны смогли договориться, и все пункты этоговопроса привести к согласию. Целый день болтовни — и разрешён был всего один вопрос. К концу дня, когда кавалер уже с трудом понимал, о чём говорят выступающие, отец Семион попытался поднять вопрос о возврате беглых крестьян, но горцы тут же и весьма бодро отказались обсуждать его.

— Жулики, мерзавцы, они собираются увязать вопрос возврата беглых мужиков с возвратом под вашу руку Линхаймского леса, — предположил Крапенбахер.

— Никаких в том сомнений, — согласился с ним Лёйбниц, — думаю, нам придётся согласиться на тысячу золотых.

— Да-да, завтра же нужно будет на то согласиться. Не тянуть с этим. Тысяча золотых — не такая уж и большая сумма за тот лес. И нам надобно закрыть этот пункт, пока они ещё что-нибудь к нему не привязали.

Кавалер уже не мог ничего слышать ни про лес, ни про мужиков, ни про что-то иное; да, конечно, он понимал, что речь идёт о его собственности и что скорее всего эти опытные крючкотворы правы, но говорить об этом после целого дня болтовни он просто уже не мог и посему лишь вымолвил со вздохом:

— Господа, завтра, всё завтра, — и пошёл к себе в шатёр.

Спать. Перед сном он, правда, успел подумать о том, что надо, уже пора, вызвать самого Райхерда для переговоров с глазу на глаз. Иначе вся эта многочасовая болтовня так и останется болтовнёй, так как совет кантона Брегген решит почему-то, по какой-то причине не ратифицировать договор, который он тут подпишет, и эти горные мерзавцы из спеси своей решат продолжить войну. А он, обрадованный пустой бумагой с ничего не значащими подписями, оставит укрепления и выведет своих солдат с их земли. Случись такое, ему придётся уже к весне собирать новую армию и выбивать из своей же крепостицы упрямых врагов. Даже думать о таком ему не хотелось. Вот поэтому он и собирался договариваться с Первым Консулом земли Брегген, с ландаманом Райхердом, а эту всю… болтовню всерьёз почти и не воспринимал.

Второй раунд переговоров начался с заявления стороны кавалера. Крапенбахер встал, достал бумагу, откашлялся и, дождавшись тишины, начал:

— Кавалер Фолькоф господин фон Эшбахт желает, чтобы было выделено, безвозмездно и навек, видное место для его купца в торговых рядах ярмарки Мелликона, коли такая снова будет.

— И которую кавалер Фолькоф господин фон Эшбахт приказал сжечь, — едко и громко заметил один из делегатов.

Крапенбахер отвёл листок в сторону, посмотрел исподлобья на крикуна и продолжил как ни в чём не бывало:

— Купец кавалера сам выберет себе место согласно своим предпочтениям.

— Такое место будет стоить триста шестьдесят пять талеров в год, — кричит один из делегатов, — неужто кавалер не найдёт денег купить для своего человека такое место?

— Повторяю для тех, кто не расслышал, — холодно и высокомерно произнёс юрист, — «выделено безвозмездно и навек».

И тут же от другой стороны пошли, полетели возражения, замечания и даже насмешки:

— Хочу я взглянуть на того купца-храбреца, кто приедет в Мелликон торговать от господина фон Эшбахта, после того как он жён местных отдавал солдатне на поругание.

Тут Волков даже хотел ответить, дескать, с горожанами он был честен, а горожане были с ним вероломны, вот и поплатились сами, чего теперь стенать, коли сами виноваты, но слава Богу, сдержался, промолчал, в лай вступать со всяким — лишь достоинство терять. Для того у него адвокаты есть.

Снова начались прения, иной раз доходящие до крика. И это из-за торгового места на ярмарке стоимостью в триста шестьдесят пять монет в год. Но Волков уже почти не вникал в происходящее, он готовился сделать ход. И пока Лёйбниц уже в тридцатый, наверное, раз напоминал людям земли Брегген, кто на какой земле находится, он повернулся и, чуть склонившись из кресла, окликнул Максимилиана, который с интересом следил за прениями:

— Прапорщик!

Максимилиан оторвался от происходящего и наклонился к Волкову:

— Да, генерал.

— Отдайте знамя Румениге, а сами обойдите ряды, зайдите с их стороны и без ссор попросите разрешения пройти к ландаману, и если пустит вас охрана, спросите его: не соблаговолит ли он во время обеда встретиться со мной на берегу реки, с глазу на глаз или с малым сопровождением.

Максимилиан кивнул:

— Да, генерал.

— Если спросит он вдруг, что надобно, скажите, что генерал уже устал от этого балагана и желает говорить с ним. И будьте с ландаманом почтительны.

— Да, генерал, — снова ответил прапорщик и пообещал: — Буду почтителен.

Когда он ушёл, Волков стал слушать вполуха про первый и второй торговые ряды, про стоимость амбаров и складов на ярмарке, про плату за стоянку у пирсов. Может быть, это его в другое какое время и заинтересовало бы, у горцев было чему поучиться, но сейчас его интересовали только две вещи: пустит ли охрана его оруженосца к ландаману и примет ли тот приглашение кавалера на рандеву. И какова была его радость, когда он увидал, что из-за кресла Первого Консула появился начальник стражи горцев и что-то прошептал тому на ухо. Господин Райхерд пару мгновений ждал, обдумывая услышанное, а потом что-то ответил своему телохранителю. Тот кивнул и ушёл, и почти сразу по правую руку от ландамана с глубоким поклоном появился прапорщик генерала.

«Молодец, Максимилиан, поклон спины не сломит, а вот расположить Райхерда к себе сможет. Всё правильно, спеси сейчас места нет».

Первый консул выслушал молодого офицера и что-то ответил, коротко, быстро. Максимилиан поклонился ещё раз и ушёл. А генерал даже чуть поёрзал в кресле, в нетерпении ожидая ответа.

И вскоре прапорщик был подле него и говорил негромко, склонившись к генералу:

— Обещал до обеда дать знать, будет он или нет.

Волкову, конечно, хотелось знать больше: что говорил прапорщик, как отвечал ландаман, — но всё это уже роли не играло, теперь нужно было просто ждать обеда. И генерал попытался снова вслушаться в болтовню своих юристов и делегатов от земли Брегген. Но все его попытки понять смысл всего, что тут говорили, были тщетны.

Ничто другое, кроме ответа господина Райхерда, его не волновало и не могло сейчас заинтересовать. Он видел, как к Райхерду стали подходить его советники. Один грузный и немолодой, в мятой одежде, другой статный и ликом неуловимо напоминавший самого ландамана, видно, родственник, может даже, сын. Они склонялись к нему и о чём-то говорили с ним. Волков знал, что они говорят о предложении встретиться. И молил Бога, чтобы среди советников были те, кто поддержал бы встречу. И наконец решение было принято. Тот советник, что был похож на сына, подозвал к себе ближайшего офицера и отдал распоряжение.

И Волков дождался своего — ещё до обеда было некоторое время, когда к нему пришёл офицер от ландамана и сообщил, что господин Первый Консул соблаговолит принять приглашение на рандеву и что будет он на берегу реки сразу после обеда с малой свитой и малой охраной.

— Передайте Первому Консулу, что я с нетерпением жду встречи, — сказал Волков, тут же обругав себя за несдержанность, за это самое «нетерпение». И тут же звал к себе Гюнтера для распоряжений.

Глава 40

Гюнтер отобрал в помощь двух самых чистых и благообразных поваров. Отобрал лучшее серебро для стола, взял лучшую скатерть. Стол поставили на живописном берегу реки, на возвышенности, но первое место, выбранное для встречи, кавалеру не понравилось. Оттуда открывался удручающий вид на некогда процветавший город, который сейчас из себя представлял лишь унылое погорелье. Нет, Волков не хотел сидеть на фоне чёрного разорения. Он выбрал другое место: лес, берега — и этот, да и противоположный — видны хорошо. То, что нужно. Пусть ландаман видит, как недалеко от его земли Эшбахт. Волков помнил, что Первый Консул обещал быть с малой свитой, но никто другой, кроме ландамана, не нужен ему был за столом. Посему велел поставить к столу всего два кресла. Ещё он помнил, что гости будут уже после обеда, поэтому к столу не подавались главные блюда, а лишь закуски к вину. К тому отличному вину, что привёз ему капитан Мильке вместе с ушлыми адвокатами.

Он ещё раз осмотрел стол и всё вокруг: да, как раз так, как он и хотел, — старое серебро, отличная скатерть, резные кресла. Ничего лишнего. По-солдатски лаконично, но вполне изысканно.

А тут как раз и прозвенела труба, оповещая его, что гости пожаловали. У него снова, как перед дуэлью когда-то, вспотели ладони. И он, натянув перчатки, пошёл навстречу гостям.

Волков был прекрасен в своём лазурном колете с жемчужными пуговицами, в белоснежных кружевах, в синих чулках и изящных туфлях. Если бы не шрам на лбу, если бы не порубленное ухо, не хромота, вполне походил бы на представителя старой благородной фамилии. А вот Николас Адольф Райхерд совсем не похож был на благородного. Одежда его была совсем проста, нет, не бедна, но уж точно не изысканна. Он и перчаток не носил, и на шапке его не было никакого украшения. И лишь башмаки на нём были согласно моде, башмаки были из тех, что именовались «коровьей мордой». Нет, всё-таки было в нём что-то мужицкое, скорее всего, и башмаки он эти выбрал из-за удобства, Волков приготовил для него кое-что, одну великолепную вещицу, и теперь стал сомневаться: оценит ли?

— Прошу вас к столу, уважаемый ландаман, — сказал он Первому Консулу с поклоном.

А тот вдруг говорит:

— Насиделся уже, второй день сидим, может быть, пройдёмся по берегу, от реки ветер, не так жарко. Если, конечно, вам позволит ваша нога.

— Позволит-позволит, — сразу согласился генерал. И они пошли к реке, а выезд Волкова, его гвардия и офицеры, прибывшие с ландаманом, пошли за ними двумя разными группами.

— И о чём вы думаете говорить? — сразу спросил Райхерд, как только они двинулись к реке. — Коли о местах для торговли или об овсе, так об этом и на переговорах всё сказано.

— К дьяволу овёс, к дьяволу торговые ряды, — сразу произнёс Волков. — Не о том я говорить хотел.

— Может быть, Линхаймский лес вас волнует?

— И лес к дьяволу, из-за этих безделиц я бы вас не позвал. Я хотел говорить о мире.

— О мире? — медленно спросил ландаман. — А разве не это мы обсуждаем на переговорах?

Волков чуть поморщился:

— Скажу честно, есть влиятельные персоны, которые хотят, чтобы война сия длилась и длилась. А мне она уже надоела.

— Влиятельные персоны? — господин Райхерд внимательно посмотрел на него. — Не думаю я, что говорите вы о герцоге Ребенрее.

— Конечно, я говорю не о нём, то иные персоны, другие люди, которые хотят, чтобы война перекинулась на земли герцога. Хотят, чтобы я так разозлил горцев, чтобы они собрали войско с ближайших кантонов и пошли на Мален, а может, даже и на Вильбург. Для того эти персоны согласны разрешать собирать солдат в своих землях и даже помогать деньгами, — Волков преувеличивал, может, и так, да кто это проверит? Никто! И никогда! Так что ландаману приходилось принимать его слова на веру. — А мне сия война надоела. С меня довольно.

— А персоны эти, — многозначительно начал Первый Консул, — они…

— Нет, не спрашивайте, имён никаких я не назову, — сразу отвечал кавалер. — Скажу лишь одно, скажу, что персоны те весьма и весьма влиятельны.

— Понятно, — произнёс Райхерд, — господа те намерены свару приграничную превратить в настоящую войну.

— Именно, тем более что она уже превратилась, вы второй год подряд собираете немалое войско со мной воевать, я вынужден из года в год также собирать и увеличивать силы. И если не заключим мир, то к следующему году мне придётся собрать уже шесть-семь тысяч человек. К тому всё и идёт.

Они остановились на пригорке возле реки, тут было хорошо, правда, ветерок почти не спасал от жары. Волков ждал, что скажет этот человек с тёмным, тяжёлым лицом. И Райхерд наконец заговорил:

— Слишком тяжкие обиды вы нам нанесли. Слишком многих людей побили. Дома их просят возмездия. Да и гордость наша уязвлена. Соседние земли тоже злятся. Триста лет не было такого, чтобы какой-то, — ландаман сделал паузу, и поглядел на Волкова, и продолжил: — уездный господинчик отваживался бросить вызов целому кантону. Чтобы приходил к нам в землю, жёг и грабил города. Соседи наши над нами смеялись поначалу, а теперь уже не смеются, теперь предлагают помощь, как ущербным, — он снова сделал паузу и лишь потом повторил: — Гордость наша ущемлена.

И тут для Волкова вдруг стало всё ясно:

— Так, значит, все эти переговоры — пустое дело? Вы просто тянете время, хотите, чтобы я ушёл на свой берег, а то, что мы тут подпишем, совет кантона не ратифицирует?

Николас Адольф Райхерд, Первый Консул земли Брегген, вздохнул и ответил ему:

— Скорее всего, совет не ратифицирует наш договор.

— И поэтому вы не спешили сюда ехать, — догадался кавалер.

— Слишком многие против мира с вами. Слишком многие.

— А вы? — напрямую спросил кавалер.

— Мне нет нужды вставать на чью-либо сторону, — отвечал ландаман. — Пусть горлопаны в совете решают. Коли я за мир буду ратовать, то многие на меня злы станут. У меня нет нужды наживать себе новых врагов во множестве. У меня и старых хватает.

И тут кавалер понял, что пришло время для его первого козыря, правда, теперь он не был уверен, что козырь будет весом и сыграет роль, но нужно пробовать, и он полез в кошель. Достал оттуда бархатный мешочек и из него вытряхнул себе на ладонь вещицу.

— Этот сапфир мне жаловал сам император за победу у Овечьих бродов, там я побил мужиков, которых два года никто одолеть не мог, — он протянул вещицу ландаману. — Это брошь для крепления пера к шапкам. Прошу вас принять в дар, в надежде на мир и сердечность между нами.

— Это дар императора? — спросил ландаман.

И Волков увидел, что для него это важно:

— Да. Это дар Его Величества.

Ландаман посмотрел на него с видимым благодушием, брошь ему явно пришлась по вкусу:

— Камень очень хорош, подарок весьма ценен, но у меня нет для вас ответного дара.

Волков чуть не силой взял его руку и вложил в неё сапфир. Он был рад, что этот похожий на крестьянина человек сразу понял цену камня:

— Ответным для меня даром будет ратификация договора. Другого дара мне от вас и не нужно.

Райхерд смотрел на камень, изучая его:

— Да, камень весьма редкий, и цвет, и чистота очень хороши, и огранял его мастер, — он оторвал глаза от сапфира и спросил с едва заметным волнением: — неужели его держал в руках сам император?

— Наверняка о том я не знаю, его мне передал имперский штатгальтер города Ланна, — отвечал Волков. Он, признаться, был удивлён реакцией ландамана. Всегда заносчивые горцы были врагами империи, а тут вдруг избираемый глава одной из горных земель чуть не с придыханием и точно с благоговением говорит о вещице, которую подарил кавалеру император. И Волков добавляет: — Не знаю наверняка, держал ли этот камень в руках наш император, но то, что этот камень из его сокровищницы, у меня сомнений нет.

— Благодарю вас, — отвечал ему Райхерд, но так и держал камень на ладони, всё-таки одного камня ему было мало. — Но для мира с вами нужны будут веские основания. Уж больно была велика боль и обида от вас.

— Основания? — кавалер даже и мгновения не думал. — Торговли у вас по реке не будет; пока договор не будет ратифицирован советом, ни одно бревно вниз не уплывёт, в лагере моём поставлю крепкий гарнизон с самым лучшим своим офицером, и солдаты не уйдут с вашей земли, пока не будет ратифицирован договор. Воспрещу восстанавливать пирсы и причалы в Мелликоне, и гарнизон лагеря за тем присмотрит. Снаряжение и обозы не стану распродавать, а с февраля отправлю во Фринланд рекрутёров для набора шести тысяч человек. Сии основания можно считать вескими для мира?

Теперь Первый Консул задумался, насупился и ещё больше потемнел лицом, кавалер даже начал волноваться, не слишком ли он был резок сейчас. Но Райхерд наконец ответил:

— Это веские основания.

— И ещё, — Волков видел, что время подошло, и пускал в ход ещё один свой козырь. — Слышал я, что ваша вторая дочь овдовела.

Теперь ландаман посмотрел на него даже и с изумлением: а это тут при чём?

— Прошу вас отдать руку вашей дочери моему племяннику. Он хоть и молод, но уже может жениться. Думаю, такой брак будет служить миру между нами и принесёт пользу нашим домам.

Ландаман опешил:

— Руку моей дочери Урсулы вы просите?

— Наверное, её, это она ведь недавно овдовела?

— Да. Зимой её муж скончался, — Райхерд всё ещё находился в состоянии крайнего удивления.

— Насколько я слышал, она ещё не стара и пригодна к зачатию?

— Да, она ещё не стара, ей двадцать пять лет, у неё двое детей, и роды для неё не были трудны. Она пригодна к зачатию.

— Прекрасно, моему племяннику, кажется, уже пятнадцать, не вижу причин, чтобы не обвенчать их; если ваша дочь принадлежит церкви Кальвина, так мой племянник, думаю, примет вашу веру, — Волков говорил так уверенно, будто вопрос уже совершенно решён.

И, кажется, эта его решимость и на ландамана подействовала:

— Бывший муж моей дочери был папистом, так что у вашего племянника нет нужды менять веру, — тут Райхерд сделал паузу. — А ваш племянник носит ваше имя?

«Слава Богу, я дал ему своё имя и записал это в церковных метриках, вот оно и пригодилось».

— Да, он носит мою фамилию. Его имя Фолькоф. Бруно Фолькоф.

— Что ж, хорошо…

И тут кавалер понял, почему ландаман спрашивал про имя племянника, этот простой на вид человек был, кажется, весьма неравнодушен ко всяким проявлениям видимого благородства. И восхитился он сапфиром совсем не потому, что камень был великолепен, а потому, что это подарок императора. Поэтому же он спрашивал про фамилию Бруно. Человек думал о том, что его внуки будут носить знаменитое на всю округу имя.

«Э, братец, а ты, кажется, тщеславен, как, впрочем, и все вышедшие из мужиков богатеи. Это как раз по мне».

— Но мне нужно будет время, — продолжал Райхерд. — Семья должна принять решение. Дело это очень важное.

— Да-да, конечно, но прошу вас не тянуть с решением. И чтобы ускорить дело, прошу передать вашей семье, что за Бруно я дам пять тысяч десятин земли и десять мужиков, а к дому его дам ещё пять дворовых девок, и сие всё перейдёт рождённым в законном браке детям.

— Хорошо, — кивнул Райхерд, снова разглядывая яркий синий камень, — я потороплюсь с ответом, к счастью, все родственники, что имеют право слова, приехали на сей раз со мной.

— Надеюсь, что он будет благоприятный.

Райхерд ничего на это не ответил, поклонился, собираясь уже уйти, но кавалер его окликнул:

— Простите, господин Первый Консул, чуть не забыл, — произнёс генерал, хотя ничего он на самом деле про это не забывал, — вы просили поводы для мира, а этот довод я упустил. Коли вам ещё нужен будет один, так вот вам: я всё ещё помню о восьмидесяти тысячах прекрасных брёвен, что сложены в горах севернее Рюммикона.

Райхерд на сей раз посмотрел на генерала неодобрительно, ещё раз ему коротко кланялся и, так ничего и не сказав, пошёл к своим людям.

«Ничего, путь и он и все остальные спесивые и воинственные горные мужики помнят, с кем имеют дело. Шутить да заискивать, если мира они не захотят, больше не буду. Сожгу всё, разорю всё».

Глава 41

То ли совсем ему стало скучно, то ли возраст брал своё, то ли избаловал его Господь щедротами, но после разговора с ландаманом ему совсем не хотелось возвращаться на переговоры.

В иные, прошлые времена он был бы там неотлучно, за каждый крейцер торговался бы, даже зная, что вся суета может быть напрасной. А теперь нет… Тоскливо ему было слушать все те пререкания, в которых адвокаты его были как рыба в воде. Как открыл ему Первый Консул глаза на все невидимые обстоятельства, так весь пыл его к переговорам сразу угас. Теперь он пошёл к реке, уселся на берегу, не боясь испачкать свои роскошные панталоны и замарать туфли, позвал Гюнтера с вином и стал смотреть на воду, попивая вино и думая только лишь об одном: отдаст ли Райхерд свою дочь замуж за его племянника или нет.

«То решило бы все вопросы сразу. Если ландаман так влиятелен, как говорят, то он уж найдёт управу на всех тех, кого он называет горлопанами из совета кантона. Что ж, сети расставлены, попадёт ли в них рыба?»

Тут он уже ничего не мог поделать, только лишь ждать. Ждать! Хоть это для него было и непросто. Хорошо ждать бродяге да нищему на паперти, уж Господь да смилостивится и пошлёт чего-нибудь. А ему-то как раз ждать в большой убыток. И тут нечего считать зарплату адвокатам. Двадцать шесть монет в день — это сущие пустяки по сравнению с тремя тысячами людей и восемью сотнями коней, которых ежедневно нужно кормить. Да, много еды, много фуража взял он с боем, и кони, пока стоят без ежедневной тяжкой езды, могут и траву объесть вокруг лагеря. Но всё равно и овёс, и бобы, и горох, и сало, и солонина, и мука, и лук, и чеснок… Всё, всё, всё это исчезает возами, целыми возами. Да не возами, а целыми небольшими обозами. Прошёл день — и нет десятка телег с едой и овсом. Вот так, отдохнул у речки, попил вина, а полвоза еды ушло, как в прорву. И это не считая платы, что нужно платить всем этим тысячам людей, от первых офицеров до последних кашеваров или возниц.

Вот и сиди жди. Выслушивай пустую болтовню тех, у кого язык без костей. То есть этих чёртовых адвокатов да переговорщиков от горцев, которые им под стать.

От таких мыслей ему даже отличное вино надоело, разонравилось, он выплеснул остатки из кубка на землю. Встал и пошёл посмотреть, как идёт дело с укреплением лагеря. Лагерь он будет укреплять ещё и ещё. Он и так уже неплох, но есть ещё куда улучшать. И пусть чёртовы горцы, все эти приехавшие с болтунами офицеры видят, что дело ещё вовсе не кончено, что он отсюда уходить пока что не собирается. И коли мира не случится, то встанет он на их земле так твёрдо, что зубы об его лагерь они обломают.

Когда он с Шубертом и Рене обсуждал, сколько ещё рогаток вбить перед рвом у западной стены, и когда говорил с Пруффом о насыпях и помостах для пушек, кавалер всё время думал о встрече с Первым Консулом. И вместе с лёгкой тревогой ожидания его не покидало чувство надежды.

«Скорее всего, Райхерд пойдёт мне навстречу, может быть, дочь свою и не выдаст за Бруно, наверное, побоится. А вот о мире похлопочет. Война со мной оказалась делом для них весьма неприятным. Уж не так и сильны они, как в былые времена. Их можно бить, нужно ещё больше пушек, больше мушкетов и хорошая кавалерия для разъездов, вот этим их и брать и не ввязываться с ними в большие полевые сражения, вот и вся военная хитрость против них. Да, они, конечно, подготовятся, укрепят городские стены, выроют рвы заново, починят ворота и подъёмные мосты. Но деревни, малые города они не защитят, и лес, сложенный в горах, они никуда до весны не денут, реку я им для сплава закрою. И всё это теперь ландаман понимает. Он похлопочет о мире, похлопочет. Да и сапфир императорский ему весьма приглянулся, падок на подобное оказался Первый Консул».

Но все эти, казалось бы, правильные мысли не давали ему спокойствия, он плохо спал, плохо ел, хоть виду не показывал, но тревожился, тревожился. И было отчего. Там, на его берегу реки, под надёжной охраной находились его сундуки. Большие сундуки с серебром и небольшие сундуки с золотом. Денег было очень и очень много… Много, если не воевать больше, а если горцы, в глупой своей заносчивости, продолжат войну, то всех тех денег ему хватит лишь на полтора или два года войны. Не больше. И ему было бы очень, очень жаль тех денег, поэтому войну нужно было прекращать всяким способом.

Даже если Линхаймский лес останется за кантоном, и человек его не будет допущен на Мелликонскую ярмарку, и ячмень его в кантон не пустят, всё равно ему выгоднее будет мир. Мир даже на самых плохих условиях.

Утром к нему пришли его адвокаты.

— Как прошли ваши переговоры с их предводителем? — сразу после приветствия спросил у него Лёйбниц.

— Пока нет у меня мыслей по этому поводу, — отвечал генерал. — Говорил он со мной хорошо, без спеси и заносчивости. Подарок мой он принял.

— Он, как и вы, на вечернее заседание не прибыл, то хороший знак, — сказал Крапенбахер.

— Вот как? — удивился Волков. — Чем же он хорош?

— Если первые лица делегаций после личной встречи не приходят в переговорный зал, значит, они о чём-то договорились, — пояснил Крапенбахер.

— Или стороны обсуждают сделанные друг другу предложения в узком кругу, — добавил Лёйбниц. — А это верный признак сближения позиций.

— Безусловно, — соглашался с ним коллега.

Волков подумал немного и согласился с этими матёрыми крючкотворами.

— А чем закончилось вчерашнее заседание? — спросил генерал.

— По сути, ничем. Ваш человек будет иметь право торговли на Мелликонской ярмарке на правах всех прочих гостей, — отвечал Крапенбахер. — Ему придётся платить триста шестьдесят пять монет в год, без права покупать землю и строить свои склады и амбары, но они гарантируют ему неприкосновенность и закон.

— Значит, гарантируют неприкосновенность? — медленно спросил кавалер, вдевая руки в рукава поданного Гюнтером колета, подшитого кольчугой.

— Да, говорят, что всё будет по закону, — сказал Крапенбахер. — И права у вашего купца будут такие, как у прочих.

— Нас это не устраивает, мы думаем, что они уступят, если мы будем давить на этот пункт, — добавил Лёйбниц. — Будем просить дозволения строить склад, вы ведь им на вашей земле амбары строить дозволили.

Волков, застегнув колет, осматривал себя в зеркале:

— Значит, без меня вы вчера обошлись?

— Да… Тем не менее, сегодня вам лучше присутствовать на заседании, — продолжал Лёйбниц. — Ваше присутствие придаёт вес переговорам.

Крапенбахер согласно кивал:

— Да, так будет лучше.

— А что за вопрос будет сегодня обсуждаться? — спросил кавалер.

— Остров, что лежит на реке меж их землёй и вашей, они сами его вчера подняли, — отвечал Лёйбниц. — Казалось бы, безделица, но, как выяснилось, вокруг него, по вашей стороне реки, они сплавляют лес. И…, — он не закончил.

— Я знаю, знаю, то вопрос денежный. Я буду на заседании, — перебил его генерал.

Адвокаты кланялись и уходили удовлетворённые.

Весь день, с перерывом на обед, он просидел на заседании, впрочем, как и ландаман Райхерд, который сидел напротив. Заседание не было скучным, но бесконечные «перепрыгивания» сторон с одного вопроса на другой в попытках, отдавая что-то в одном пункте, набрать себе в других, начинали утомлять. Поистине, переговоры дело совсем непростое. Раньше, когда он служил в гвардии, стоя в охране на таком же мероприятии, он всё удивлялся: ну о чём можно говорить целый год? Давно бы договорились. А теперь-то всё стало на свои места. Он уже понял, что привести две непримиримые позиции в общую точку согласия — тяжкий труд. Монотонный, изощрённый, утомительный. Более сложный, чем шахматы.

После заседания, уже вечером, он чувствовал такую усталость, словно провёл непростой бой. И ощущение у него было такое, что этот бой он вовсе не выиграл. И что завтра ему его продолжать.

А деньки-то потихоньку уходили, у первого набора солдат кончались контракты. Две недели, три, и попробуй их удержи на этом берегу, когда на том их ждёт целый лагерь из награбленного добра. Их ждут там деньги и безопасность. А что будет с ним, когда горцы увидят, как его солдаты уходят от него? Они и так рьяны в переговорах, цепки и неуступчивы, а тут и вовсе обнаглеют, а могут переговоры и вовсе остановить, когда две трети его войска решат уйти. Вдруг надумают снова воевать?

«Нет, как ни крути, а лагерь нужно укреплять ещё и ещё. Надо вырубить весь лес и кустарник с севера, чтобы обзор для пушкарей был хороший, чтобы с самого опасного направления врагу пришлось бы идти к лагерю под картечью. А ещё сено начать заготавливать, и дрова, и вырыть дополнительные колодцы».

Вот с такими мыслями он и ложился спать, но лёг, как выяснилось, рано. Пришёл к нему дежурный офицер и сообщил, что человек какой-то просит генерала о встрече:

— В лагерь он идти отказался, но говорит, что дело важное.

— Что за человек? — сразу спросил Волков, у которого и намёка на сон не осталось.

— Имени он своего не назвал, но по говору местный. Толстый он.

«Советник Вальдсдорф».

Это кавалера обрадовало. Он тут же оделся, звал малую свиту и всего с тремя людьми и с одной лампой выехал через восточный проход из лагеря к пикету на восточной дороге, где рядом с тремя солдатами находился как раз тот человек, о котором Волков и думал.

— Я очень рискую, — сразу начал Вальдсдорф. — Тут кругом люди.

— Хорошо, хорошо, будем кратки. Что вы узнали?

— Дочь ландамана… Вторая дочь, Урсула Анна де Шенталь, сейчас ей двадцать пять лет, потеряла мужа зимой, помер от лихорадки, жила с мужем в большой любезности, прижила двух здоровых детей, мальчика семи лет и девочку четырёх, очень тосковала по смерти мужа. Говорят, и сейчас тоскует. Характера женщина кроткого, скромна и не расточительна, отцом и прочей роднёй она любима. Отцом особенно. Имение за ней в приданое будет немалое. И отец её, и муж люди были знатные, влиятельные. Муж её покойный был веры вашей, и она её при свадьбе приняла, — советник остановился. — О том вы хотели знать?

— О том, о том…, — соглашался Волков, вдумываясь во всё сказанное. — Но и о другом тоже. Что слышно, о чём говорят в земле вашей? Хотят ли люди мира?

— Люди в нашей земле живут разные, — отвечал Вальдсдорф со вздохом, — те, что на юге в горах, — то дураки, медведи горные, тех о словах про вас так не ровён час удар хватит. Так злятся, так злятся… в общем, воевать думают. Те, кто тут на севере у реки живут, так наоборот, навоевались уже, хотят торговать по реке. Лес сплавлять. Два дня назад в Шаффенхаузене, в совете, дело до кулаков дошло. Наши рюммиконские с горными подрались. Морды друг другу побили. Наши хоть и похвалялись, но досталось им побольше.

— Так будет мир или нет? — не терпелось кавалеру знать ответ на этот простой вопрос.

— Пока непонятно. Всё зависит от того, какой переговорщики привезут договор, если будет обидный, то скорее всего будет война, а если хороший, то, может, его совет и одобрит.

— И что же, воля ландамана тут никакой роли не сыграет?

— Как не сыграет? — удивился советник. — Как раз он-то и решать будет, все эти дураки горные, что за войну стоят, — это всё его люди, весь юг, почитай, его вотчина. Райхерд во всех горных долинах на юге вес большой имеет. Весьма большой.

«Всё опять сводится к нему. Хорошо, что я подарил этому человеку императорский сапфир. Хорошо, что не пожадничал. Главное, чтобы теперь он его не вернул».

— Господин генерал, — вкрадчиво начал Вальдсдорф, — я сильно рискую, не могли бы вы…

Волков уже знал, о чём будет говорить толстяк, он прервал его:

— По этому поводу я вам уже всё сказал, желаете, чтобы я повторил, извольте: будет мир, будет вам две тысячи талеров призом. А нет, так и не получите ничего. Езжайте и старайтесь, чтобы мир настал промеж нас.

Этот ответ, видно, никак не устраивал советника, но разве с генералом поспоришь? Он вздохнул шумно, почти всхлипнул и пошёл, не попрощавшись, в темноту, туда, где похрапывал на привязи его несчастный мул.

«Обидный договор». Он запомнил эти слова. Долго не спал, повторяя про себя их. «Обидный договор». Нужно было не давать южным депутатам в совете повода для ссоры. Он собирался завтра же поговорить со своими юристами, сказать им, чтобы были уступчивее. Чёрт с ним, с лесом, и место торговое, и беспошлинная торговля овсом, ячменём и рожью — всё это было бы прекрасно, но не в сложившихся условиях. Он готов был уступить во многом, лишь бы договор не показался горцам обидным.

Слишком долго он обо всём этом думал, поэтому проспал зарю. Пока мылся да одевался, заседание уже началась. Не успел он позвать своих юристов к завтраку, чтобы дать им новые указания. Поэтому ел быстро, выпил кофе и поспешил на переговоры. А там ему капитан Дорфус — он в тот день командовал охраной — и говорит:

— Вас ждут люди от ландамана.

— Люди ландамана?

— Они так представились. Их двое.

— И чего же хотят?

— Они не сказали, у них при себе малый ларец.

Генерал не пошёл к своему месту на заседании, а сказал:

— Давайте ко мне этих господ.

Тут же капитан отдал распоряжение, и сержант позвал людей, что дожидались генерала в тени деревьев.

— Моё имя Хуго Георг Райхерд, — сказал один из людей; мог бы и не говорить о том, что он Райхерд, это и по его лицу генерал понял. — Мой брат, господин Первый Консул земли Брегген, просил меня передать вам вот это.

Хуго Георг Райхерд с лёгким поклоном протянул кавалеру небольшую шкатулку.

Признаться, сердце кавалера забилось чуть быстрее. Неприятная мысль промелькнула у него в голове:

«А вдруг возвращает сапфир?»

Он взял из рук посланника посылку.

«Да нет же, не стал бы тогда Райхерд искать для камня шкатулку, передал бы обратно, как и был, в мешочке из бархата».

Кавалер открыл шкатулку. И там был действительно камень. Камень великолепной огранки и очень большого размера. Вот только был он красный. Ярко-красный, чистый и без намёка на мутность. Величиной он был не меньше подаренного сапфира, и ценой был не меньше. Единственное, что умаляло его ценность, так это только то, что он не был подарком императора.

Волков вздохнул с облегчением и сказал брату ландамана:

— Передайте Первому Консулу мою благодарность. Камень великолепен.

Глава 42

Как хорошо, что он сегодня долго спал, как вовремя принесли ему этот подарок. Теперь он уже не собирался сдерживать своих адвокатов, теперь пусть торгуются за всякие его преференции. Он уже знал, что дело идёт так, как ему и нужно, может, и придётся ещё что-то уступить, но в общем всё шло к миру, ведь этим подарком ландаман показал, что согласен на мир. Генерал дышал уже легко, пробираясь к своему месту. Садясь в своё кресло, он видел радостные и одновременно удивлённые лица своих ловкачей-крючкотворов.

— Они согласились только что на разрешение вашему торговому человеку покупать землю и строить свой амбар, — шёпотом произнёс Крапенбахер.

— Сие удивительно, — сразу после него стал шептать Лёйбниц, — тем не менее, они настаивают, что ваш торговый человек должен платить триста шестьдесят пять монет в год в казну города, но за это он сам будет выбирать, в каком ряду ему торговать.

— Соглашайтесь, — сразу ответил Волков.

— А ещё вчера они стали увязывать выдачу беглых мужиков с компенсацией за Линхаймский лес, — продолжал Крапенбахер.

— Соглашайтесь, — повторил кавалер.

— А в компенсацию они просят тысячу флоринов, — аккуратно напомнил Лёйбниц. — Сумма-то не маленькая.

— Соглашайтесь, — снова говорил генерал. А сам поймал взгляд ландамана и чуть улыбнувшись, поклонился ему.

«Бог с ними, с этими деньгами, деньги и преференции в торговле важны, но не нужно осложнять дело Райхерду. Если договор будет „обидным“, так и противников у него будет больше. А потерянное нынче я потом на торговле наверстаю. Да и сам лес стоит всяко больше тысячи золотых».

Лёйбниц встал и сделал заявление:

— Кавалер Фолькоф фон Эшбахт согласен, из доброты своей и миролюбия, для укрепления мира меж соседями выплатить компенсацию в тысячу флоринов при передаче под полную его юрисдикцию всего Линхаймского леса, со всей землёй под ним, и всего берега и всей реки до установленных границ.

Кавалер видел, как один из переговорщиков повернулся к Первому Консулу, а тот в ответ едва заметно кивнул. И этот переговорщик встал и сказал:

— Мы ценим добрый нрав и миролюбие господина фон Эшбахта. И готовы в ответ обещать, что земля Брегген будет выдавать всех беглых людей, на которых кавалер Фолькоф фон Эшбахт укажет как на свою собственность.

После этого дело пошло быстрее, у делегатов вдруг пыл пропал, уже не кидались они отвечать на каждую фразу волковских адвокатов. Не оспаривали всякую мелочь. А сам кавалер то и дело говорил своим людям:

— То пустяк, уступите.

И так, во взаимных уступках, и прошёл тот день. И уже сразу после обеда, после короткого разговора с генералом, адвокат Крапенбахер встал и прочитал по бумаге:

— После прений сторона кавалера Фолькофа фон Эшбахта заявляет, что больше не имеет противоречий ни по одному из оговорённых пунктов со стороной земли Брегген.

Тут же в ответ встал один из переговорщиков горцев и сказал, что у земли Брегген нет возражений по этому заявлению и что делегаты от земли Брегген готовы приступить к работе над завершающим текстом договора.

— Ну, мы договорились с ними? — спросил Волков у своих людей.

— Да, кавалер, — отвечал ему Крапенбахер, — осталось только поработать над текстом договора, но это уже мы сами управимся, тут вы нам не надобны.

— Да, осталось немного, всякие формальности, — поддержал коллегу Лёйбниц. — Ваше присутствие теперь не обязательно. Вы теперь понадобитесь лишь на финальной части, когда потребуется ваша подпись.

Откуда они только прознали? Все, без всякого преувеличения все люди в лагере знали, что мир вот-вот будет заключён. Волков ехал по лагерю, а из палаток выбегали солдаты, другие, несмотря на строгие окрики офицеров, бросая работы, кидались к нему:

— Эшбахт!

— Спасибо тебе, добрый господин!

— Хватит, к дьяволу эту войну!

— Победа!

— Осточертели эти горцы! Домой хотим!

— Пора делить добычу!

— Эшбахт! Виват!

Среди радующихся людей были и пехотинцы первого контракта, и кавалеристы, и пушкари; даже ландскнехты, и те радовались миру.

«Как быстро они прознали, видно, кто-то из стражи мерзавцам сказал, надо бы найти болтуна да наказать… Ну уж ладно».

Волков ехал по лагерю и кивал своим солдатам, махал рукой и всячески выказывал этим людям свою благосклонность. Они заслужили её, и он был им благодарен. За его сегодняшний успех эти суровые люди платили своим жизнями, своим здоровьем, тяжким трудом. Именно благодаря им на следующее утро он подписал столь нужный ему, да ещё и выгодный мир. Также на ту бумагу поставили подписи старший уполномоченный делегат от земли Брегген и сам Первый Консул Николас Адольф Райхерд. Помимо подписи, он ещё и закрепил документ своей печатью. Дело было сделано.

— Прошу вас более не препятствовать торговле нашим купцам по реке, — сказал ландаман.

— С этой минуты пусть торгуют, — отвечал кавалер, разглядывая этот долгожданный договор, и тут он поднял глаза, — но мой гарнизон не покинет лагерь, пока совет кантона не ратифицирует бумагу.

— Я постараюсь ускорить дело, — обещал Райхерд.

Они при всех впервые пожали друг другу руки. Волкову, конечно, очень хотелось знать, как обстоит дело со сватовством. Но он подумал, что, задавая этот вопрос, будет проявлять чрезмерную заинтересованность, поэтому промолчал.

В этот день он собрал офицеров на обед, теперь уже и среди них не было недовольных. То недовольство, что в некоторых жило ещё недавно, уже растаяло. Даже капитан ландскнехтов Кленк, и тот пришёл, сидел, тоже улыбался, а что теперь ему лицо воротить, если даже его люди радостны и уже собирают вещи, чтобы на тот берег уходить. Войне конец, теперь-то уже ничего не изменить, победа, мир, добыча большая, что уж теперь дуться друг на друга?

Вот и поднимали офицеры тосты за своего генерала. И заслуженно, это он привёл их к победе и к немалому достатку вместе с ней. А он в ответ хвалил их и говорил, что не будь при нём таких толковых людей, так не было бы у него ни побед, ни мира.

После он обещал офицерам и господам из выезда награды. Обещал им, что к своим порциям в добыче они получат золото. По десять монет всем капитанам в ротах. По двадцать монет достанется майором и полковникам. Но, кроме этого, он сказал, что также тридцать монет получит и капитан Пруфф, так как пушки его сыграли в кампании едва ли не главную роль. А по сорок монет получат майор фон Реддернауф за свою надёжность и безотказность, за усердие в деле охраны и разведки, и полковник Брюнхвальд за первое сражение у лагеря.

Капитан Пруфф, майор фон Реддернауф и полковник Брюнхвальд один за другим вставали и кланялись ему. А Роха смотрел на него удивлённо: отчего же обо мне ничего не сказано? Я тоже был при штурме вражеского лагеря. Посмотрел да отвернулся в огорчении, так как генерал на него не взглянул. И поделом — уж на кого Волков рассчитывал, когда офицеры начинали демонстрировать своё недовольство, так это на него. На Брюнхвальда и на него. Но оба они стали на сторону Кленка. Вот пусть теперь и не ждёт милостей. Брюнхвальд, конечно, тоже был не на его стороне, но насчёт полковника у Волкова были планы, и он тут же за столом заговорил с ним:

— Господин полковник, к вам у меня просьба.

— Да, господин генерал, всё, что в моих силах, — сразу отвечал Брюнхвальд.

— Договор подписан, но я бы не хотел покидать этот берег, пока совет кантона не ратифицирует его. Я прошу вас, господин полковник, возглавить гарнизон, который тут останется до ратификации договора.

Брюнхвальд чуть замешкался, Волкову даже показалось, что полковник думает, как отказаться, но он всё-таки ответил так, как и ожидал генерал:

— Да, конечно. Я останусь тут, сколько будет надобно.

— Отлично, выберите четыре сотни солдат из новонабранных, из тех, у которых контракты не кончаются, к ним возьмите две сотни стрелков с капитаном Вилли.

— Да, конечно, — уже без всякого промедления и заминки отвечал полковник. — Только прошу у вас хоть пять десятков мушкетёров.

— Будет вам пять десятков мушкетёров, — обещал кавалер. — Господин капитан Пруфф.

— Да, господин генерал, — сразу откликнулся артиллерист.

— Не хотите ли пойти к полковнику вторым офицером? — предложил ему генерал. — Две старые пушки я заберу, сделаю им новые лафеты, а четыре оставлю тут, для охраны лагеря.

Пруфф замер, застыл, стал выбирать слова, генерал видел, что он собирается отказаться, но Волков знал, как убедить его, поэтому, не дав ему ответить, продолжил:

— Будете вторым офицером в лагере, и чин у вас будет майорский. А вашим людям пообещайте двойное содержание. Для разведки я ещё оставлю вам эскадрон кавалерии.

— Ах, эскадрон кавалерии… Двойное содержание… — только и смог сказать новоиспечённый майор. — Что ж, я, конечно же, останусь с полковником Брюнхвальдом, раз вам так будет угодно, господин генерал.

Генерал улыбнулся. Начиная этот разговор, он ни секунды в успехе не сомневался. Он давно приметил, что старый артиллерист тяготился тем, что по званию он младше многих других или равен таким молодым офицерам, как Мильке, Дорфус и даже совсем юный капитанВилли. Теперь эта тягость артиллериста и сыграла свою роль. И к тому же Пруфф заслужил повышение. Ему было далеко за пятьдесят, уже ближе, наверное, к шестидесяти, и его опыт как раз соответствовал новому его званию.

Дело с гарнизоном было решено. Офицеры, оставляемые тут, были хороши, случись что, они лагерь не отдадут. Будут драться. И тогда он успеет прийти к ним на помощь. Но, кажется, его опасения были напрасны.

Мильке уже к полудню следующего дня нашёл две баржи, и из лагеря стали вывозить всё лишнее имущество. И его было немало. Десятки телег, половину из которых пришлось недорого продать прямо на берегу, чтобы не платить за перевоз, сотни палаток, которые теперь были уже не нужны, так как солдаты тоже уже начали переправляться на тот берег, посуда для приготовления пищи, провизия, провизия, провизия, лишний фураж.

Он с Брюнхвальдом, Пруффом и Вилли как раз считали, сколько пороха оставить в лагере, чтобы пушки и мушкеты могли стрелять без экономии, без оглядки на запасы, когда дежурный офицер сообщил ему, что к генералу прибыли люди из местных.

Оставив своих офицеров, он поспешил на встречу с местными. Среди переговорщиков, а это были в основном они, был и брат ландамана Хуго Георг Райхерд. Вот его присутствие генерала и заинтересовало более прочего, тем более что переговорщики пришли получать деньги, компенсацию за лес.

Волков тут же послал Максимилиана за деньгами. В полковой казне, в лагере, было достаточно серебра, а горцы согласились взять сумму и серебром. Как только расчёты были произведены и генерал, в присутствии своих адвокатов, получил расписку о выплате, он повернулся к Хуго Райхерду:

— Чем я могу вам помочь?

— Ничем, — отвечал брат ландамана, — я просто пришёл сказать вам, что дом Райхердов принимает предложение матримониального союза между нашим и вашим домом.

— Прекрасно, — только и смог выговорить генерал.

А Хуго Райхерд продолжал тоном официальным:

— Урсула Анна де Шенталь, урождённая Райхерд, готова сочетаться браком с Бруно Фолькофом, племянником кавалера Фолькофа, господина Эшбахта. Думаю, что через две недели невесте и жениху можно будет встретиться на земле, что не ваша и не наша. Например, в городе Лейденице, что во Фринланде. И там, на смотринах, обсудить условия брачного договора.

Хуго Райхерд с достоинством поклонился генералу, а тот поклонился в ответ и сказал:

— Я рад. Я очень рад, что дом Райхердов принял моё предложение.

Глава 43

Просто рад? Да он едва не кричал от радости, едва сдерживался, чтобы не кинуться обнимать Райхерда. Еле-еле сохранил вид достойный. Поклонился ещё раз, проводил вестника и уже после его ухода воздел руки к небу с благодарностью Господу и Богородице. Теперь у него не было сомнений в том, что дом Райхердов сделает всё, чтобы мирный договор был землёй Брегген ратифицирован. Не отдаст ландаман свою дочь за племянника врага. А значит, значит, миру быть. Нет, конечно, он не выведет солдат с их земли, а Карлу Брюнхвальду ещё и накажет продолжать и дальше укреплять лагерь, но теперь генерал считал дело почти решённым. Теперь… Вот только теперь он мог сделать следующий свой шаг. Шаг, о котором он давно мечтал и который втайне планировал. Дальше ему нужен был мир с герцогом, и этот договор с горцами как раз открывал ему к этому дорогу. Конечно, это было не то, на что рассчитывал архиепископ. Да и Бог с ним. Теперь кавалер и генерал чувствовал себя настолько уверенно, что не нуждался в чьём-либо покровительстве. Ни светский курфюрст ему был не нужен, ни церковный. Довольно с него господ. А сеньорат герцога… Ну что ж, пусть будет. Возможно, он и поможет курфюрсту Ребенрее когда-нибудь и как-нибудь, но так, чтобы не сильно себя обременять. Больше всего он хотел теперь мира с герцогом, ну и чтобы никакие уже господа больше никогда от него ничего не хотели, вот и всё.

Едва сдерживая нетерпение и почти не сдерживая радости, он вызвал к себе капитана Рене и, когда тот явился, сказал ему:

— Дорогой родственник, — начал Волков, — хочу поручить вам дело важное и вместе с тем непростое.

Арчибальдус Рене был не из тех храбрецов, что берутся за всякое, не зная даже, о чём их попросят, поэтому Волков сказал осторожно:

— Хочу просить вас представлять меня у герцога.

— У герцога? — лицо капитана вытянулось, и он уточнил: — У герцога Ребенрее?

— Да-да, у него, у моего сеньора и нашего курфюрста, — продолжал Волков. — Да, вы будете просить у него аудиенции.

— О! — только и вымолвил родственник. Но по его лицу генерал понял, что за такое дело капитан готов взяться с радостью. Ещё бы, аудиенция у самого герцога. А с другой стороны… — Но что я должен буду просить у него?

— Ничего, кроме личной встречи, на которой вы передадите ему двадцать пудов того серебра, что я нашёл в реке. Помните?

— И всё? — Рене на такую миссию был согласен.

— И ещё вы передадите, что я нижайше прошу принять мой скромный дар.

— Скромный дар…, — повторил Рене.

— Что я нижайше прошу принять мой скромный дар, запомните, это очень важно.

— Да-да, конечно, я запомню…

— И если он примет серебро, — продолжал Волков, — в чём я почти не сомневаюсь, зная тяжкое положение герцога с деньгами, то вы скажете, что это серебро будет лишь первым моим шагом к поиску прощения.

— Первый лишь шаг в поиске прощения герцога…, — повторил Рене.

— Именно. Серебро найдёте в Эшбахте. Спросите у Ёгана.

— Да, я знаю.

— Возьмите с собой десять моих гвардейцев, выберете тех, что вам приглянутся, и езжайте.

— Завтра же и поеду, — обещал Рене. — Как только доложу полковнику и сдам дела роты.

— Сейчас же езжайте, сейчас же. С первой баржей, — настоял кавалер. — Идите к Брюнхвальду и скажите, что я дал вам срочное поручение.

— Будет исполнено, господин генерал.

Рене с его гвардейцами уехал ещё до вечера. А ему выпали хлопоты. Хлопоты, хлопоты. Нужно было отобрать солдат для гарнизона. Нужно было переправить всё ценное на свой берег. Нужно было не отдать за бесценок то, что переправлять было дорого. И солдаты тоже начали переправляться в Эшбахт. И как из-под земли, словно за поворотом реки сидели, тут же появились десятки лодок с купцами и маркитантками. Не успевал ещё солдат вылезти из баржи на песок Эшбахта, как к нему кидались ловкачи и ушлые бабёнки и тут же говорили ему:

— Солдатик, говорят, ты себе хорошую добычу добыл, так я у тебя всё куплю, цену дам хорошую, не то, что другие. Ну, что у тебя есть? Покажешь?

Корпоралы и солдатские старшины уже считали добытое. И в боях, и то, что было награблено в Мелликоне. Ну и как это иногда бывает, тот, кто отдал награбленное на хранение, не всегда его находил. Вспыхивали ссоры. Пришлось срочно, как только ему доложили о ругани солдатской, отправить на тот берег полковника Эберста, чтобы он сдерживал ретивых до утра. А уже утром и сам генерал переплыл на свою землю. Для того чтобы рассудить споры. А ещё потому, что… Уж больно много купцов на лодках и баржах причалило за ночь к его земле. Хоть разгоняй их. Девки приплывали целыми баржами. Молодые, жадные, горячие. Как раз те, которые всякому солдату нравятся. Купцы, маркитантки, девки, продавцы пива по-хозяйски располагались на земле кавалера, готовили еду, мылись в реке, торговались кто как умел, торговали кто чем мог. Даже музыканты появились.

— Налетели… Как вороньё! — подмечал Максимилиан, усмехаясь. — Гляньте, сколько их приплыло за ночь!

Волков же принюхивался, нужников нет, запах у реки плохой, а воду берут тут же. Так зараза и появляется, оборачиваясь потом кровавыми поносами.

— Разогнать бы их всех надо, — он был недоволен.

— Эшбахт! Генерал идёт! — стали раздаваться крики, как только он сошёл с баржи на берег.

Шёл по берегу, а все ему кланялись, а распутные девки так бросали своих «покупателей» и бежали к нему, всячески себя выставляя. Но, хоть и давно не было у него женщин, сейчас ему было не до них. Тут уже разговор шёл про деньги.

Волков не собирался пропускать мимо себя такую хорошую торговлю. Он знал, что купчишки да ушлые бабёнки при помощи хитростей, вина или высоко подобранных подолов солдат обманут. Всегда так было, вот и решил, что лучше сам купит у солдат, хотя бы то, что ему будет нужно. И в первую очередь нужны ему были лошади. Не мерины, а именно лошадки да кони, которые размножаться смогут. Эберст пришёл сюда с большим обозом, много лошадей взяли с обозами в Бреггене. Теперь, по словам Мильке и фон Реддернауфа, в трофеях его войска было больше пяти сотен лошадей — это не считая боевых коней и коней офицеров. А учитывая, что он привёл к себе в землю без малого тысячу человек, у которых, кроме одежды, и не было ничего, нужно было позаботиться о том, как они будут добывать себе и ему хлеб насущный.

— Майор Роха, — кавалер подозвал товарища. — Из тех возов и телег, что сейчас у нас есть, отберите пятьдесят самых крепких, скажите корпоралам, что я их выкуплю. Также выкуплю пятьдесят палаток и пять наборов котлов и другой ротной посуды. Пусть назначат цену.

— Ясно, я всё сделаю, генерал.

— Капитан Мильке и майор фон Реддернауф, господа…

— Да, господин генерал, — за обоих отвечал майор.

— Мне для хозяйства нужно двести кобыл и пятьдесят коней, поможете мне отобрать их из тех лошадей, что у нас есть?

— Боюсь, что столько кобылок у нас не наберётся, — теперь говорил капитан Мильке. — Большая часть — это мерины.

— Ну, отберём, сколько сможем. Может, и меринов возьму, для мужика в хозяйстве и мерин будет кстати.

А пока кавалер занимался лошадьми, телегами и всем прочим, что может вдруг пригодиться в случае продолжения войны, он послал в Эшбахт человека, чтобы тот звал к нему Ёгана, его помощника Эрнста Кахельбаума и, главное, своего племянника Бруно. Он послал за ними утром, и уже к ночи все они, в том числе и товарищ Бруно Михель Цеберинг, были у него.

Уже при свете звёзд он говорил с ними.

— Как пришедшие мужики, обживаются?

— Обживаются, господин, обживаются, — отвечал Ёган. — Намедни уже драка была.

— Драка? — удивлялся Волков. — Чего же не поделили?

— Драку бабы затеяли, а уже потом и мужики втянулись. А дрались из-за домов. Де Йонг дома им ставит, ставит быстро, но всё равно домов не хватает, вот и собачатся, кто первый в дом въезжать будет, а кому ещё на улице жить.

— Господин архитектор дома строит быстро, — сказал Эрнст Кахельбаум. И добавил: — И по цене весьма недорого.

— А чему же там дорогому быть? — смеялся Ёган. — Весь дом, считай, из глины, мужики сами её ковыряют, а Де Йонг только добавляет чуток тёса, чуток бруса да пару стёкол маленьких, вот и весь дом, они там дольше печь делают, чем сам дом.

— То есть у них всё в порядке? Не голодают?

— Нет, нет, — отвечал Эрнст Кахельбаум, — той провизии, что привёз нам капитан Рене, им пока хватит. Чтобы весной было что есть, огороды разбивают, озимые пахать начали, я им семян дал, только дело медленно идёт, ни плугов, ни лошадей нет в достатке. Может, коз им купить? Коза для прокорма вещь весьма полезная.

— Всё будет, и коней дадим, и коз купим, — обещал кавалер, — земли-то на пахоту на всех хватит?

— Пока впритык, — отвечал ему Эрнст Кахельбаум, — но господин Ёган обещал, что за зиму осушит ещё часть земли у речки, тогда земли и под пар оставить хватит.

— Осушу, осушу, — кивал головой Ёган, — теперь-то рук много, я много теперь земли осушу. И на пары, и на пашню, и на покос с выпасом земля будет, там её вдоль речки столько, что пахать — не перепахать.

— Де Йонг строит дома для мужиков, значит… А дом на берегу реки, возле Амбаров строит?

Ёган покосился на Эрнста Кахельбаума и, видя, что тот отвечать не собирается, ответил сам:

— Да когда же ему? Он же мужичью дома строит с утра и до ночи.

Волкову это не понравилось. Но винить Ёгана и Эрнста Кахельбаума было бессмысленно, они-то тут при чём? Только сказал недовольно:

— Надобно дом на берегу реки в первую очередь строить. А мужичьё подождать может.

Но даже дом для госпожи Ланге волновал его сейчас не так, как дело другое. Дело ещё более важное. Он повернулся к своему племяннику, который до сих пор не произнёс ни слова. Только слушал разговоры дяди и управляющих.

«Мальчишка совсем, сколько ему — пятнадцать? Пятнадцать, наверное, есть, что ж, пора уже становиться взрослым».

И кавалер заговорил с юношей тоном серьёзным, даже немного строгим, при этом глядя на него пристально:

— Господин Фолькоф, полагаю для нашего дома выгодным сочетать вас браком.

Бруно покосился на своего приятеля Михеля Цеберинга — мол, ты слышал? Но тот даже посмотреть в его сторону не решился, сидел, чуть выпучив глаза. Генерал ожидал, что молодой человек теперь начнёт задавать дурацкие вопросы, говорить какие-нибудь глупости, но Бруно был не таков, повернулся к Волкову и сказал спокойно:

— Думаю, дядя, вы нашли для меня хорошую невесту.

— В этом даже не сомневайтесь, — говорил кавалер, а про себя удивился спокойствием и выдержкой племянника, — ваша невеста представляет один из самых известных домов, она из дома Райхердов.

— Райхерды! О, мы слышали о них, — произнёс дружок племянника Михель Цеберинг с большим уважением. — У них много барж на реке и много складов.

Волков лишь взглянул на него строго, и он сразу замолчал.

— Что ж, это действительно знаменитый род, — произнёс Бруно.

— Вашей невесте…, — кавалер сделал паузу, — она не молода, ей уже двадцать пять, она вдова и у неё двое детей. Надеюсь, друг мой, вас это не оттолкнёт.

Второй раз за этот разговор племянник покосился на своего приятеля, но тот и на этот раз ничего не сказал и ничего не сделал. После взгляда генерала он почти не решился бы говорить снова. Поэтому Бруно поглядел на дядю.

— А не очень ли она стара? — вымолвил юноша. — А пригожа ли?

«Волнуется он. Что ж, волноваться тут надобно, дело-то серьёзное».

— Я её не видал, — сказал генерал. — Но это брак, союз домов, дорогой мой племянник, тут, как говорят, с лица воду не пить. Всякая женщина из фамилии Райхерд — желанная невеста.

— Да, я знаю, дядя, знаю, — заговорил Бруно, — я во всём хочу походить на вас, вы тоже женились не из приязни, а чтобы сочетаться с домом графов Маленов.

«Будь они трижды прокляты».

А молодой человек продолжал:

— Жена нужна для дела, а уж для приязни я заведу себе в доме сердечного друга, как сделали вы.

— Не нужно держать в доме сердечного друга, — назидательно сказал Волков, — для того я и строю дом на берегу реки, потому что две дамы под одной крышей не уживаются.

— Истинно, — вдруг произнёс Ёган, — две волчицы в одном логове нипочём не уживутся.

Все, кто присутствовал при этом разговоре, посмотрели на него, и он замолчал смущённо.

— Я понял, дядя.

— Вот и прекрасно, друг мой, смотрины будут через тринадцать дней в Лейденице. Там вы и увидите свою невесту. А пока езжайте в Мален и купите себе лучшую одежду. Нет… Поезжайте в Ланн, там живут лучшие портные, что есть по эту сторону гор. Денег я вам дам, коня возьмёте лучшего из моих конюшен. А ещё в помощь я пошлю с вами господ Габелькната и Румениге. Они из Ланна, они там всё знают.

— Дядя, а можно мне такой костюм, как у вас? Тот, что синий.

Волков молча кивнул и сказал после:

— Отправляйтесь завтра же. Купите и шапку себе лучшую.

— Дядя, у меня есть дела, может, мне их закончить?

— Главное дело для вас сейчас — это свадьба, — назидательно произнёс кавалер, — а дела ваши закончит за вас ваш товарищ.

Волков указал на Михеля Цеберинга, тот сразу согласился:

— Езжайте, Бруно, раз так, я тут все дела сам поделаю.

Глава 44

Дел у него было много, и трат было много. Но впервые в жизни Волков доподлинно не знал, сколько у него денег. Он получал — тратил, получал — тратил, ничего никуда не записывая. Надеялся на свою хорошую память на числа. Но в конце концов у него всё спуталось в голове. Золото, полученное от банкиров за серебро, золото, полученное с горцев, — единственное, о чём он имел представление, но ведь и до этого у него было золото. А серебру он давно счёт потерял. Не было у него человека, чтобы вёл счёт его деньгам. Был Максимилиан, которому он доверял, но молодой человек к деньгам относился достаточно пренебрежительно и не очень старательно считал их. В общем, утром следующего дня, пока Мильке и фон Реддернауф выбирали ему коней и лошадок из общего табуна, он велел поставить себе шатёр, велел принести туда все сундуки с деньгами, позвал Максимилиана и ещё хромавшего после ранения Курта Фейлинга и принялся с ними считать монеты.

Глядя на россыпи золота, что кучами валялись на ковре, кавалер не испытывал каких-то особых чувств. Раньше, лет десять назад, он готов был отправиться в рискованное предприятие и за десять жёлтых кружочков. А теперь же… Нет, никакой радости, просто ресурс. Они пересчитывали монеты и складывали их по сто штук в небольшие мешочки, а уже мешки складывали в сундуки и записывали всё на бумагу. Шестнадцать тысяч двести семьдесят, в основном гульденов. Но были и флорины, и кроны, и даже несколько дублонов. Всё уместилось в три небольших, но тяжёлых сундука. Несколько монет кавалер положил себе в кошель, по одному дублону дал Максимилиану и Фейлингу. Стали считать серебро. Пятьдесят семь тысяч талеров. Пару сотен в кошель пошло, на расходы. Две с половиной тысячи — Мильке на покупку лошадей, полторы сотни за возы, палатки, посуду. Ещё, наверное, ему придётся выкупить у солдатских корпораций остатки провизии. Мало ли, зиму его мужикам надо как-то пережить. Также он держал в голове, что ему предстояло ещё выплатить содержание тем солдатам и офицерам, что остались гарнизоном в лагере. А ещё лафеты для пушек заказать. Быстрее бы уже Райхерд протолкнул договор в совете кантона, иначе каждый месяц ему бы приходилось выплачивать людям без малого шесть тысяч монет.

Вот и думай, уже твои все эти деньги или ещё нет. Может, поэтому он и не радовался этим россыпям сокровищ.

Сразу, как всё было посчитано, он стал собираться в дорогу. Нужно было ехать домой. Дел было много. Мильке, Дорфус и старшим над ними Роха были оставлены им доделать все дела. С офицерами, что служили при нём, с Эберстом, Кленком, фон Реддернауфом и командирами рот, он тепло попрощался, выдав всем обещанную награду. Вот и ещё траты. И немалые.

Офицеры единодушно заверили его, что не упустят случая снова стать под его знамя, коли будет у него надобность. А Кленк на прощанье сказал, что даже старики из его роты, и те согласны с тем, что генерал не иначе как Длань Господня, потому как за всю свою воинскую жизнь не видели, чтобы так всё хорошо в кампании было.

Вот так вот, а ещё физиономии недовольные делали. Обиженными были, что их не послушал.

Сразу после обеда с молодыми господами Хенриком, фон Тишелем, который оставил кавалерийский полк, Фейлингом, Максимилианом и десятью гвардейцами генерал поехал домой, взяв с собой лишь сундуки с деньгами.

В который раз ехал по дороге от рыбачьей деревни к Эшбахту, кажется, знал её уже, но то и дело останавливался на пригорках, осматривался, даже на стременах вставал.

— Генерал, — наконец обратился к нему Максимилиан, — что вы высматриваете?

— Смотрю, во сколько мне обойдётся дорога через все эти холмы и овраги, — отвечал кавалер, не очень довольный от тех трат, что тут вырисовывались.

— Вы думаете тут дорогу построить? — удивился прапорщик.

— Да, она мне тут понадобится. Не все товары через Амбары пойдут, — загадочно отвечал кавалер.

Максимилиан больше спрашивать ничего не стал, и они поехали дальше.

Не успели въехать в Эшбахт, там переполох, он уже думал, что это его встречают, а тут пробегавшая девица лет двенадцати прокричала с дороги через забор:

— Мамка, убийц в трактире схватили!

— Эй, — окликнул девочку Фейлинг, — каких ещё убийц?

— Здрасьте, молодой господин, — быстро поклонилась она, — это тех убийц, что вчера купца на дороге зарезали.

— И где их схватили? — Волков помрачнел. Очень ему эта новость не понравилась.

— В трактире, господин, — снова кланялась девица.

Он сразу поехал к трактиру, а не домой. А там полон двор людей, не протолкнуться.

— Дорогу! Дорогу господину Эшбахта! — орал Максимилиан, конём расталкивая зевак.

Пока слезал с коня, к нему уже из кабака выбежал трактирщик, кланялся:

— Рад видеть вас во здравии, господин, вся семья моя молилась за ваши победы.

— Что тут у тебя случилось?

— Вчера на дороге маленской был купчишка побит до смерти, товары его, коней, всё побрали, а сегодня один человек сказал, что на одном человеке кафтан того купчишки, вот его господин Сыч и схватил, а тот сразу и сознался.

Волков пошёл в трактир, а там, словно в церкви на пасху, не протолкнуться — что называется, битком. Людишки стеной стоят, орут, смеются, весело им, словно балаган смотрят.

— Дорогу, — орёт трактирщик, распихивая людей, — господину Эшбахта пройти дайте, ироды!

Людишки расступились, и Волков увидал Сыча. Тот сидел за столом… Судья — никак не меньше. Только писаря ему не хватало.

Рядом лопоухий его дружок стоит. Ногу на лавку поставил, ножом поигрывает, весь эдакий ловкий да умелый. А уже перед ними, как на допросе, два мрачных мужика с разбитыми в кровь лицами.

Сыч, увидав Волкова, сразу вскочил, кинулся к нему:

— Экселенц! Вы вернулись!

— Кто это? — сразу спросил кавалер, указав на двух мужиков.

— Душегубы, сволочи, вчера купчишку одного на дороге подрезали, так один дурень его куртку напялил, по ней его и узнали, вон тот купчишка, — Сыч указал рукой на купца, который поклонился кавалеру, — куртейку своего товарища и признал, у обоих нашли деньги и ножи, они и сознались, теперь мы человечка послали того купчишку сюда привести, который у них краденое купил, вот ждём, пока скупщика приведут. Вот купчишки, ну что за люди такие, одного убьют, так всегда другой такой найдётся, что весь его скарб у воров выкупит, — Сыч подошёл к мужикам поближе, заглянул одному из них в глаза. — Сдаётся мне, экселенц, что это они в начале лета ещё одного купца убили. Я тогда убийц не сыскал, не смог. Вот, думаю, это они же.

— Неправда то! — воскликнул один из мужиков.

— Заткнись, сволочь! — Сыч почти без размаха ударил мужика в правый бок. — Думаешь, я не вижу, что вы тут с зимы все лавки просидели, торговать не торгуете, работать не работаете, а на пиво деньга завсегда есть. Всегда сыты да пьяны. Отчего же?

Мужик корчился от боли, но не падал и лишь повторял:

— Никого мы не убивали. А куртку ту нашли у дороги.

«Ну, всё не слава Богу».

Волков огляделся, сел на лавку:

— Значит, то не первый убитый купец?

— Не первый, экселенц, а ещё в мае одного солдата старого, инвалида, за солдатским полем опять зверь разорвал.

Тут кавалер стал ещё мрачнее:

— Плохо это, не думал я, что в моей земле разбойники промышлять будут. Ты с лопоухим своим дружком мышей, видно, совсем не ловите.

— Экселенц! — воскликнул Фриц Ламме. — Как же так?! Уже ни поесть, ни выпить не могу! Тут ещё, в кабаке, кое-как воров да шулеров ловлю да выпроваживаю прочь из Эшбахта, вот убийц поймал, а большего у меня и не получается. Надысь у Амбаров подёнщики господина Де Йонга подрались с грузчиками с пристаней, одному из них голову пивным жбаном сломали, еле отдышался. Я туда бегом, а путь-то не близкий, я ещё по весне просил у Ёгана коней, да хоть одного коня, так не дал, жлоб. Говорит, мол, попортишь скотину. Вот я и бегаю меж Эшбахтом и Амбарами, не везде поспеваю. В Амбарах-то тоже люду немало уже живёт. Недавно хотели ловкачи сыроварню Брюнхвальдов обокрасть, так не поймали их, сбежали за реку. Нам с Ежом везде не поспеть. Да ещё и пешими.

Было тихо, народу в кабаке — не продохнуть, но всё равно тихо. Все в кабаке слушали, что говорит Фриц Ламме.

Волков ещё раз огляделся.

— А что, тут всё время столько людей? — спросил он у Сыча.

— Так то ещё не все, сейчас, как темнеть начнёт, ещё придут, тут ночью плюнуть некуда, народ на полу спит, экселенц, тут ещё один трактир ставь — и то будет мало, а людишек едет всё больше и больше, от Амбаров на Мален телеги катятся безостановочно, а вы ещё мужичков пригнали целую тысячу!

Волков после паузы наконец начинает говорить:

— Ёгану скажу, чтобы дал тебе пару коней.

— Ой, спасибо, экселенц!

Волков машет на него рукой: слушай ты, балда.

— Найдёшь себе ещё двух помощников, возьмёшь из моих людей. Бери людей не молодых, людей заслуженных, из старых солдат, положу им жалования по два талера в месяц. Пусть при вас будут. Теперь ты будешь коннетаблем, теперь пусть тебя все зовут «господин». Твой дружок… как его…

— Ежом меня зовут, господин, — сразу откликнулся напарник Сыча.

— Будешь помощником коннетабля. Наведите мне тут порядок, чтобы ни воров, ни игрочишек, ни драк тут не было, — кавалер встал. — Сыч, а тот человек, которого ты мне изловил, ещё у тебя не помер?

— Нет, экселенц, на цепи так и сидит, вас дожидается.

— Завтра помой его и ко мне утром приводи. Ещё с ним хочу поговорить.

— Да, экселенц, сделаю, — отвечал Фриц Ламме и, указывая на воров, спросил, — а как с этими быть?

— Дождись купчишку, если скажет, что он у них краденое купил, поступай, как должно, ты теперь коннетабль мой, сам должен знать, что делать, но до утра не тяни, делай всё быстро. А купца в плети и вон отсюда, не нужны мне здесь скупщики краденого.

— Сделаю, экселенц.

А кавалер пошёл к двери, люди перед ним расступались с поклонами, и на глаза ему опять попался трактирщик:

— А, ты? — Волков поманил его пальцем, и когда тот расторопно подошёл, взял его за локоть и пошёл с ним на улицу, разговаривая как со старым приятелем:

— Вижу я, друг мой любезный, что дела у тебя идут хорошо.

— Ну… Чего же Господа гневить… Идут дела, господин, идут… — не очень-то охотно отвечал трактирщик.

— Так вот и не гневи Бога, дела-то у тебя весьма хороши, как мне кажется. Или нет?

— Так и есть, господин, дела мои неплохи, — со вздохом отвечал хозяин заведения. Он прекрасно понимал, куда клонится разговор.

Волков же остановился, но локтя его не выпускал, смотрел на трактирщика внимательно, улыбался и молчал, как будто ждал, что тот ему скажет.

— Дела мои неплохи, и я даже могу дать сверх уговора нашего… — трактирщик сделал паузу, прикидывая сумму, — сверх нашего уговора могу дать ещё пятьдесят монет в год.

А кавалер ему ничего на это не ответил, так и держал его за локоть да смотрел ему в глаза, чуть прищурившись, с этакой нехорошей хитринкой.

— Ну, может, не пятьдесят, — догадался по его взгляду хозяин заведения. — Сто монет сверх договорённого в год.

— Сто монет? — Волков всё не выпускал его локоть. — Интересно, а сколько ты зарабатываешь в день на моей земле, при стольких-то людях, что у тебя даже на полу спят? Что едят у тебя, пьют, девками твоими пользуются? А?

Трактирщик подумал, подумал и сказал вдруг:

— А лучше буду я вам платить полталера в день. И тянуть до конца года не буду, плату буду приносить каждый месяц.

— Полталера в день? — Волков чуть подумал и наконец выпустил его руку. — Полталера… Но всё равно мне очень интересно, сколько ты зарабатываешь?

Трактирщик лишь улыбался ему в ответ заискивающе: э, к чему вам, рыцарю, знать всякий подобный вздор, ну вот нужно оно вам?

Волков пошёл к коню, а сам думал о том, что в Эшбахте уже можно и второй постоялый двор ставить, да и у Амбаров тоже. Уж пустовать-то они не будут, ни один, ни другой.

Глава 45

А госпожа фон Эшбахт словно умом повредилась. Едва он в дом вошёл, как кто-то из девок дворовых, нашлась дурная, истошно крикнул: Господин вернулись!

Так из покоев верхних, переваливаясь с огромным своим животом, едва не падая, путаясь в подоле, чуть не кубарем по лестнице в одной рубахе нижней и в чепце слетела Элеонора Августа фон Эшбахт, урождённая фон Мален. Слетела с плачем, с подвыванием и кинулась к мужу. Повисла на нём, потянулась к нему с поцелуями.

«О Господи! И ещё растолстела!»

А она вцепилась в него накрепко и со слезами в голосе говорила:

— Наконец-то, а то я извелась уже. Слух прошёл, что врагов вы одолели, а домой не едете…

— Я мир с соседями заключал, — чуть растерянно отвечал кавалер, но обнимал жену крепко. — Будет вам плакать. Приехал я.

— Может, и так, но я волновалась, вас всё не было и не было, а мне давеча ещё и сон снился, что вас побили и вы в воде погибли в какой-то чёрной.

— Что? — Волков поморщился. — Что за сны вам снятся? Вы бы молились на ночь, госпожа моя.

— А мы молимся, по четыре раза на дню… — заявила мать Амелия, которая уже спустилась сверху вслед за его женой. Монахиня и сейчас чем-то недовольна. И продолжает нравоучительно: — И к причастию ходим, и исповедуемся, всё как должно.

Волков её не слушает. Генерал поднял глаза и увидал Бригитт. Она стояла в дверях, что вели на кухню. Строгая. Опрятная. Всё платье у неё в порядке. Руками комкает платок. Живот заметен, но даже это её не портило. Стоит молча, румянец на щеках, видно, взволнованна, но за строгостью своей волнение прячет. Смотрит на него неотрывно. И опять Волков сравнил её с зарёванной, непомерно пузатой, неопрятной своей женой. У которой несвежая рубаха, торчащие космы волос из-под чепца, опухшее лицо. Да ещё и воем своим донимает. Чего уже выть, вернулся же муж домой.

Нет, не такую жену он брал, та была дочь графа, и спесива была, и заносчива, но в ней был дух. А эта баба бабой, такие в любом доме мужицком есть. Нет, не она должна быть его женой, дай Бог случай всё переиграть, Бригитт бы была хозяйкой Эшбахта.

— Муж мой, ужинать желаете? — спрашивает жена, глазами красными заглядывая в его глаза.

Он голоден, обедал ещё там, у реки:

— Да, буду, а ещё ванну мне.

Только тут Элеонора Августа отпускает его и как сумасшедшая кидается к кухне с криками:

— Мария, Катарина, Петер, Стефан, носите воду, ванну несите, грейте воду, господин желает мыться. Еду, есть там у вас еда, подавайте на стол, господин будет ужинать.

И всё это криком, криком. Шум, суета сразу образуются на кухне. Это выглядит нелепо… Волков опять глядит на Бригитт, та даже не пытается скрывать презрительную ухмылку, глядя на происходящее. От этого всего у кавалера становится тяжко, нехорошо на душе. Он идёт, садится в своё кресло и говорит негромко:

— Позовите кого-нибудь сапоги мне снять.

— Я вам помогу, — спокойно говорит Бригитт и сразу подходит к нему.

Он даже не успел ничего сказать, как она ловко хватает его сапог за каблук и начинает стягивать его так, словно всю жизнь снимала сапоги, сняла один, берётся уже за второй, но тут с кухни влетает в залу Элеонора Августа, видит, что Бригитт сидит перед её мужем, и кидается к ней с криком:

— Оставьте моего мужа!

Элеонора Августа попыталась сама снять второй сапог, но тут неожиданно госпожа Ланге с силой оттолкнула её, прошипев:

— Ведите себя достойно, госпожа Эшбахт, тут слуги и люди нашего господина.

И сама стянула с кавалера сапог. Встала и понесла сапоги из покоев. А жена снова залилась слезами, стала причитать:

— Она всегда так, она меня со свету сживает. Она ко мне зла. Она слуг на неповиновение подбивает. Извольте ей от дома отказать, господин мой.

Волкову аж есть перехотелось, ведь и вправду Фейлинг и Хенрик стояли в дверях с открытыми ртами, поражённые увиденным, и слуги, конечно, всё видели и слышали, и монахиня тут же была. Как всё это было нехорошо. Какой стыд.

А Бригитт тем временем вернулась и поставила перед ним мягкие туфли, сделала книксен и встала рядом, улыбаясь улыбкой безгрешной праведницы.

— Она ещё и улыбается! — пробурчала мать Амелия, глядя на неё. — Беспутная вы женщина.

— А ты, старая корова, закрой свой рот, не то ещё раз по морде получишь, — всё с той же ангельской улыбочкой отвечала госпожа Ланге.

Волков быстро повернулся к своим людям, он уже такого позора снести не мог:

— Господа, сегодня вы мне больше не понадобитесь, ступайте, завтра на рассвете жду вас.

Хенрик и Фейлинг поклонились молча и ушли. И вид у них был удивлённый, особенно у господина Хенрика.

— Вон как оно дома у генерала, оказывается, а в лагере и войске у него всегда порядок, — говорил он товарищу.

Господин Фейлинг был года на три младше его, но разумение уже имел:

— Вы о том никому не рассказывайте. Не наше дело, как генерал живёт.

— Это да, это понятно.

А когда они ушли, тягость в доме стояла такая, что Волков сказал жене, чуть-чуть поев:

— Скажите слугам, что мыться не буду, пусть воду не греют. Спать пойду. Устал.

— И то верно, ночь давно на дворе, — Элеонора Августа схватила мужа под руку и поволокла наверх в опочивальню, при этом победно глянув на госпожу Ланге. — Завтра и помоетесь, а сейчас отдохните с дороги.

— Слышали? — спокойно говорила Бригитт слугам. — Огонь сейчас погасите, а до зари чтобы вода была горяча. Петер, ты с петухами встань, воду согрей. Мария, опару сейчас ставь, хочу, чтобы к утру у господина на столе были белые булки, сдобы на масле, пироги сладкие и несладкие, сливки к кофе. Всё должно быть, как он любит. Он на войнах уже позабыл, как мы хорошо можем готовить. Хоть спать не ложитесь, а чтобы к его подъёму всё было сделано. Я встану до петухов, всё проверю.

Изящная, стройная женщина с лицом ангела и веснушками ребёнка говорила всё это таким тоном, какой от неё и ждать было невозможно. Но слуги этот тон уже знали. Попробуй ей только не угоди — пожалеешь.

Жена спала, шумно дыша, ворочаясь всё время, но при том крепко, он же спал не очень хорошо. Господи, куда ушло то время, когда он мог спать стоя или дремать на ходу в походной колонне. Теперь даже и в перинах, даже после большой усталости сон не всегда приходил к нему сразу и не всегда был глубок. То жарко, то мысли тревожные, то жена сопит. Разве когда-то такие мелочи могли лишить его сна? Да, он спал как убитый в палатке, которая дрожала от храпа его товарищей, а сейчас жена сопит, и он ворочается. И нога, и плечо вроде не беспокоят, а всё равно сон плохой. Мысли, мысли, мысли. Раньше война и мир не шли из головы, теперь же жена с Бригитт, герцог опять же. Жена. Да уж, раньше говорить не желала, а теперь целоваться лезет перед сном.

А после спросила:

— Когда вы, господин мой, недостойную женщину от дома проводите?

«Не даёт ей Бригитт жить спокойно. А та тоже хороша, оказывается, груба быть может. Она, что, невесту Господню по мордасам охаживала? Впрочем, она зла бывала не раз на слуг, от неё им доставалось, он сам видел, она и монахине могла дать оплеуху».

Утром, не выспавшийся, как только услыхал, что в доме уже гремят вёдра, встал тихо, чтобы не разбудить жену, и спустился вниз.

А завтрак уже готов, стол накрыт, ванна уже стоит рядом, Петер в дверях ждёт команды наливать горячую воду. Госпожа Бригитт…

— Доброго вам утра, господин, — красавица садится в глубоком книксене, склоняет головку.

Слуги за нею тоже кланяются. Но он на них и не взглянул, он смотрит на Бригитт. Хоть вечером на неё глянь, хоть на заре — всегда чиста, всегда опрятна, всегда хороша. Передник на заметном животе белоснежен, рыжие волосы собраны под кружевную заколку. Так и хочется её за волосы эти схватить. Если стоит рядом, так рука сама тянется. Он садится в кресло, а она тут же становится, вместо служанки кофе ему наливает, пироги режет, сливки подвигает.

Кавалер не сдержался, пока слуги вроде не видят, он трогает её ногу и поднимает руку по ноге до её крепкого зада. Жаль, что рука чувствует её тело через юбки. Руке хочется нырнуть под подол к этой красивой женщине. Она же вовсе не против, и Бог с ними, со слугами. Бригитт чуть краснеет, улыбается и стоит рядом с ним, ей нравится, что господин к ней прикасается, и она того вовсе не стесняется. Напротив, может, ей даже хочется, чтобы слуги видели, к кому расположен хозяин этого дома, кого ласкает прославленный на всю округу человек.

— Садитесь наконец со мной, — говорит он, ему сейчас, пока жена ещё спит и в доме тихо, хочется поговорить с ней. Хоть немножко.

— Не могу, — отвечает она. — По утрам тошнота меня изводит. От запахов. А днём мне уже лучше. Но я скучала по вам. Отчего вы не пришли ночью? Госпожа Эшбахт спит крепко, а я вас ждала. Видно, вы устали сильно. Или, может, брюхо моё меня не красит?

— Что за глупости, живот ваш совсем вас не портит, — говорит он; наверное, нужно было действительно к ней зайти ночью. — Вы всё так же прекрасны.

— Так приходите ко мне хоть будущей ночью.

— Может, я и до ночи не дотерплю…, — он сжимает её зад крепко.

И тут раздаётся крик сверху:

— Господин мой! Вы никак встали уже? Где вы?

Бригитт меняется в лице:

— Проснулась ваша госпожа. Что-то рано она сегодня, боится, что вы со мной пребудете, тревожится.

Волков убирает руку с её зада, Бригитт отходит от него на шаг. А на лестнице появляется Элеонора Августа. Всё так же неопрятна, всё в той же несвежей рубахе, в том же чепце. Она тяжело спускается вниз, крепко держась за перила:

— А вы уже встали, мой господин? И чего вам не спится? Отдохнули бы, выспались, полежали бы со своей женой, а вы всё в делах да в делах. Я из окна глядела, у нас уже полон двор людей, к вам, поди, пришли.

Волков смотрит на Бригитт, та и говорит:

— Ещё до зори пришли, я велела их во двор пустить.

— И что это за люди?

— Всякие. Видно, прознали, что вы вернулись, просить вас будут.

— Просить? О чём? — удивляется кавалер.

— Да кто о чём, одни хотят тут поселиться, другие лавки открыть. Тут вас добиваются и те мужики, которых вы недавно пригнали.

— И у них ко мне дела есть? — продолжает удивляться Волков.

— Да, был позавчера один такой, говорит, гончар, говорит, что к мужицкому делу непривычен, говорит, что ежели вы позволите, то он мастерскую поставит гончарную, обещает доход лучше, чем с мужика.

— Раз так, то и вы могли ему добро дать, — сказал Волков госпоже Ланге, — зачем меня ждать было? Такие дела и без меня я вам дозволяю решать.

Но эти его слова отчего-то разозлили Элеонору Августу, которая с трудом уселась рядом с мужем и сказала:

— Ни к чему ей здесь распоряжаться. Пусть у вас все дозволения спрашивают. Кто она здесь? Никто! Что это она тут решать будет?

Волков поморщился и прежде, чем успела ответить Бригитт, сказал жене, сказал чуть резче, чем хотел:

— Помолчите вы, госпожа моя, без вас я решу, кому в моей земле чем распоряжаться.

А госпожа Эшбахт сразу всхлипнула, скуксилась, начала плакать:

— Отчего же вы, господин мой, с утра на меня кричите, едва я встала? Я же ничего вам худого не сказала.

Вроде бы и пустяк, а жена тут вскочила обиженная и сразу в крик:

— А всё эта беспутная виновата, всё она. Везде лезет, а вы ко мне злы из-за неё.

И кинулась по лестнице вверх в покои.

— Подождите вы, стойте, госпожа Эшбахт!

А жена на лестнице вдруг остановилась, лицо распухшее и всё в слезах к нему поворотила и крикнула:

— Недобры вы ко мне, и всё из-за этой беспутной женщины! — Элеонора Августа грубо, словно простолюдинка на базаре, указала на Бригитт пальцем. — Прикажите ей быть от дома, пусть уезжает! Пусть уезжает!

Бригитт же, наглая, стояла подбоченясь и лишь победно улыбалась ей в ответ. Улыбалась высокомерно и с удовольствием, как улыбается самодовольный победитель стенаниям и проклятиям поверженного врага.

Глава 46

А людей и вправду было много. Чтобы не терять времени, дел-то было по горло, он сразу после еды сел в ванну и велел Бригитт пускать к нему людей, а кого вперёд, пусть она сама и решит. В первую очередь госпожа Ланге пригласила Ёгана и Эрнста Кахельбаума. С ними пришёл Мильке, он уже привёл в Эшбахт первую партию лошадей, теперь нужно было их раздать мужикам и начинать пахать озимые, пока дожди не пошли.

— И рожь, и ячмень сейчас хорошо посеять будет, — говорил Ёган.

— Места тут у гор нехорошие, — сомневался Кахельбаум. — Вдруг с гор морозы сойдут? Помёрзнет всё. Много распахивать не будем.

— Не помёрзнет ничего, мы у реки сеять будем, она тут никогда не промерзает до льда, говорю вам, посеем пять тысяч десятин ячменя и десять ржи.

— Господа, — вежливо вмешался в их разговор капитан Мильке, — у меня около Эшбахта табун в сто девять лошадей стоит, а мне за другими ехать надобно, может, вы без меня поговорите про свои озимые?

Конечно, он был прав, Волков махал рукой на своих управляющих:

— Господин капитан торопится, заберите у него лошадей, раздайте мужикам, но всё запишите, кому какого дали, скажите, что не дарю, что в долг даю, что отрабатывать скотину будут. И пусть начинают пахать, я их долго кормить не буду, это они должны меня кормить, а не я их.

— Истинно, господин, говорите, — соглашался с ним Ёган. — Пусть начинают работать.

— Чем же они пахать станут, если у них плугов нет? — осадил его Кахельбаум.

— И вправду, — одумался Ёган, — господин, плугов у них нет, борон у них нет, чем пахать?

Волков вздохнул:

— Пошлите нарочного в Мален, пусть плугов купит штук… Сколько нужно? Пусть привезут нам кузнецы из Малена, сколько нам надобно. Я заплачу.

— Ну, штук пятьдесят для начала, — предложил Ёган.

— Пятьдесят?! — воскликнул Эрнст Кахельбаум. — Пятьдесят железных плугов будут стоить целое состояние, десяти хватит, а остальные пусть себе деревянную соху смастерят, ножи на соху у нашего кузнеца попросим, он сделает за недорого.

— А можно и так, — согласился Ёган. — Плуги раздадим тем, кому земля похуже достанется.

Управляющие ещё хотят о чём-то поговорить, но безжалостная госпожа Ланге гонит их:

— Ступайте, господа, ступайте, у кавалера посетителей ещё до обеда хватит, а вы уже и так знаете, что делать.

Дальше она пускает к нему четверых людей, люди всё на вид достойные, одного Волков ранее видел, а госпожа Ланге и говорит:

— Сии господа из гильдии пекарей, из Малена. Хотят ставить здесь пекарню. Просят вашего согласия, — она наклоняется к кавалеру и говорит тихо. — Слух был, что эти господа недовольны выборами в гильдии и хотят тут учредить свою гильдию, а ещё потом будут просить вас дозволить им ставить тут мельницу и по реке торговать мукой.

— Мельницу? — Волков никогда не даст на то дозволения. — Нет. А пекарню пусть ставят, — он говорит уже пекарям. — И что же вы, господа пекари, думаете, тут у вас будут покупать булки?

— О том мы и хотели с вами поговорить, — старший из делегации делает шаг вперёд. — Хлеб здесь мужики пекут дурной, лишь из ржи пекут, а людям всякий нужен, и хороший они любят, народуздесь всё больше, но нам бы хотелось… Пока мы не знаем, какой будет доход, как хорошо будет хлеб расходиться… Вот, а затраты на пекарню — они не малые… А вот будет ли толк…

— Просят они первое время с пекарни подать не брать, — закончила за пекаря Бригитт.

— Да-да, хоть полгода, пока ясно не станет.

— Хорошо, ставьте пекарню, — дал согласие кавалер. — А через полгода уже станем говорить о прибытках.

Пекари стали кланяться, были довольны. Но не уходили, тот же старший продолжал:

— А ещё бы нам место хорошее под пекарню выбрать, какое вы нам место дозволите взять?

А Волков ему и отвечает, и ответом этим немало пекарей удивил:

— А вот госпожа Ланге и решит, где вам место дать, с ней о том говорите.

Пекари кланялись госпоже Ланге: дело было странное, дама — и вдруг такое решать будет, но раз кавалер сказал, то так тому и быть. А Бригитт это было, конечно, приятно. Её значение при доме росло, а теперь и чужим людям становилось это ясно.

Дальше был купчишка, что просил дозволения поставить тут лавку, торговать иголками, нитками, лентами и всякой другой мелочью, Бригитт даже договорить ему не дала, она, взглянув на кавалера и поняв его, сама решила:

— Господин дозволяет тебе ставить лавку, но не у церкви и не у господского дома. После приди, я тебе скажу, где.

Потом пришли три человека, один уже в годах, два молодых.

— Это коновал Гобс и его сыновья. Просят дозволения ставить два дома у нас в Эшбахте, один сын уже женат, ему дом отдельный, а второй дом он хочет поставить с большим двором, для приёма скота хворого у себя.

— О, коновал, дело нужное. Конечно. Только вот пусть двор ставит у реки, у Амбаров, и телеги все туда едут, там больше всего мужиков жить будет, при них и скотина. Согласен там двор поставить? — спросил кавалер.

— Думал я тут, но раз вы желаете там, то оно, конечно…

— Вот и хорошо, а тут ставь дом сына, где захочешь.

— Только не у дома господина, — заметила госпожа Ланге.

— Я тогда сына при себе, там же, и поселю, — отвечал коновал.

А просители не кончались, пришёл кузнец Волинг, что ещё недавно переехал, и стал говорить о мельнице. Но не той, что муку мелет. Он хотел на реке поставить мельницу для ковки железа, говорил, что знает хорошего мастера по мельницам.

— И что же ты хочешь там делать, оружие ковать? — спросил у него Волков.

— Э, господин, да на кой чёрт оно надо, оружие это, — Волинг смеялся, — одна морока с ним. У вас же в Амбарах уголь бросовый, купчишки его там едва не даром отдают, я у себя раньше его в два раза дороже покупал. Вот… Железо, первак, оно само по себе не очень дорогое. Поэтому в железе вся цена — это уголь да работа, уголь у вас тут дёшев, работать на мельнице будет вода. Триста талеров в год, — он протянул к Волкову руку, — вот руку на отсечение даю, что триста монет будет. Это уже чистыми, без затрат на подмастерий и батраков. А если поближе к пристаням, к складам поставим мельню, так и на доставке ещё выгадаем.

— И что же ты там собираешься ковать? — заинтересовался кавалер.

— То, что делать легко, и то, на что всегда спрос есть, хоть зимой, хоть летом. Это полоса железная да лист. Вот… Уголь будет, так я это железо так выжгу, такое качество сделаю, что вокруг и близко такого не будет, все маленские кузнецы у нас будут полосу брать. Поверьте слову моему.

— Значит, тебе нужно разрешение на водяную мельницу?

— Ему нужны деньги, — сказала Бригитт.

— Это да, — нехотя согласился кузнец, — с переездом да с новой кузней я всё, что скопил, потратил. А такая мельница стоит две тысячи двести монет… Вынь да положь… А у меня и двух сотен не будет. Вот если бы вы…, — Волинг замолчал.

Волкову эта мысль понравилась, железо, особенно хорошее, всегда в цене, всегда в спросе.

— Хорошо, я подумаю, — отвечал он. — Съезжу в Мален, разузнаю что к чему, цены узнаю и тогда тебе скажу.

— Господин, только не говорите другим, а то додумаются мельницы сами ставить. Дело то выгодное.

— Не волнуйся, река моя, без меня никто ничего не поставит.

— А на той стороне, а выше вашей земли по реке?

— Не волнуйся, говорю, коли решу, так нигде больше мельниц не будет в этих местах, — обещал ему Волков.

Да, это дело его заинтересовало. Он уже вылез из ванны, уже одевался, когда к нему пришли его крепостные мужики, те, что проживали тут же в Эшбахте, было их шестеро. Мужички-то его похорошели, отъелись за последний год, одёжа у них хорошая появилась, у некоторых башмаки не деревянные, а кожаные.

— Ну, чего желаете, дети мои? — спросил их Волков, беря из рук Бригитт чашку с кофе.

Мужики пихались, пока решали, кому говорить, за них сказала всё госпожа Ланге:

— Просить вас, господин, хотят, хотят откупиться от барщины.

— Вот как, и сколько же хотите дать мне? — Волков был удивлён уже не только их видом.

— По двенадцать монет со двора, — выпалил один из пришедших, — думаем, то честно будет. В месяц со двора по монете, разве не хорошо вам, господин?

Волков ещё больше удивляется, смотрит на Бригитт:

— А откуда у них деньги?

— Так они на трактирщика работают, еду в трактир поставляют, мясо, овёс, сено. А больше всего так на постой людей господина де Йонга берут, и возниц, и торговцев мелких, которым места в трактире не хватило, — отвечает госпожа Ланге.

— А вы, господин, теперь-то вон сколько людей себе пригнали, — заговорил один из пришедших, — может, нас с барщины отпустите?

А кавалер, так и продолжая смотреть на Бригитт, произнёс многозначительно:

— Надо всё-таки ещё один трактир поставить. Место уже бойкое становится.

— Давно пора, господин мой, давно пора, раньше тут пустынь была, а сейчас уже рынок нужно ставить. На улице бабы торгуют, прямо у дороги. Людей очень много стало, — соглашалась с ним красавица. — Может, найду ловкого человека, который в деле трактиров разбирается. Да найму его.

— Ладно, мужики, — наконец он повернулся к ним, — подумаю, через неделю скажу вам, что я решил.

А один мужик не ушёл с прочими, остался и просил господина всякую конскую упряжь, хоть сбрую, хоть сёдла, в город на ремонт не возить, а ему давать. Мужик сам грозился ремонтировать всё, что нужно, да ещё и дёшево. Это ему Волков с удовольствием обещал. А чего же плохого? Сам мужику денег дал и тут же часть за выкуп барщины обратно забрал. Выгода.

Дальше просился к нему Сыч, но Бригитт вперёд него пускала то купцов, то лавочников, то других торговых людей, говоря, что они господина уже который месяц видеть просят. И кавалер на все их просьбы, а были они всё об одном, давал добро: стройтесь, открывайтесь.

Дело уже к обеду шло, Сыч снова хотел поговорить, но опять Бригитт распорядилась пустить другого:

— Гонец из города. Приехал только что с поздравлениями.

— Зовите, госпожа Ланге.

Волков видел его пару раз. Гонец кланялся низко, весь его вид говорил о том, что лицо он уполномоченное:

— Избранный бургомистр, магистрат и жители города Малена восхищены вашими, генерал, победами.

Волков молча кивал, принимая восхищение города.

— Магистрат города и бургомистр желают знать, не соблаговолите ли вы быть в городе завтра пополудни, чтобы присутствовать на обеде, который власти города желают дать в честь ваших ослепительных побед.

У кавалера были другие планы на завтрашний день, но раз горожане просят… Сейчас они были ему нужны. Очень нужны. Он рассчитывал на помощь. Мир с горцами для него был важен ещё и тем, что он был главным шагом на пути к миру с герцогом. Более ничего он уже так не хотел, как примирения с курфюрстом. И город Мален был важной для него опорой в этом деле. Как тут отказать городу?

— Великая для меня честь. Я буду завтра к полуденной мессе в городе с тридцатью своими людьми.

— Будет ли при вас супруга? — поинтересовался гонец.

— Будет, — вдруг из-за спины кавалера сказала Элеонора Августа.

Волков удивленно обернулся и выглянул из-за спинки кресла. Жена стояла у лестницы, всё такая же растрёпанная и с огромным своим животом. Генерал не нашёлся, что сказать своей супруге, а городской посланник низко поклонился ей и произнёс:

— Члены магистрата, бургомистр и лучшие люди города будут счастливы видеть вас на обеде, госпожа Эшбахт.

После того как он откланялся, кавалер повернулся к жене и спросил недовольно:

— С чего это вы решили, моя госпожа, что вы вправе принимать подобные решения вместо меня?

— А что же, мой господин, не должно мне быть на званом обеде, что дают в честь мужа моего? — отвечает Элеонора Августа, в голосе её уже слышатся слёзы, вот-вот зарыдает.

«Господи, да что же она слезлива так?!»

— Да не на обед я еду, у меня там будут дела, со многими важными людьми надобно мне говорить.

— Вот и говорите. Я вам мешать не стану!

— Мать Амелия, — кавалер обращается к монахине. — Разве можно в положении таком ездить в каретах долго?

— И вправду, матушка, куда ты собралась? — первый, кажется, раз, монахиня стала на его сторону. — Тебе, голубушка, через две недели или, может, через три рожать уже. К чему тебе тряска в дороге? Ни к чему.

— А она? — Элеонора Августа снова, как базарная торговка, указывает на Бригитт пальцем. — Она поедет?

А госпожа Ланге из мерзкой женской язвительности и отвечает ей вместо Волкова:

— А чего же мне не поехать на праздник? Мужа у меня нет, а карета есть. Возьму да поеду!

И улыбается своей ненавистнице высокомерной улыбкой.

Госпожа Эшбахт аж поначалу задохнулась, а потом в крик; слёзы, словно ждали момента, ручьями по лицу:

— Её… Её берёте, а меня, жену законную, нет? Мне должно по вашу правую руку сидеть на пиру. Мне, а не ей.

— Да никого я не беру! — не выдержав этих криков, сам уже кричит кавалер. — Один поеду. Мария! Неси госпоже воды умыться. Холодной неси воды!

И пока госпожа Эшбахт села к столу рыдать горько, госпожа Ланге, зло взглянув на кавалера и гордо вскинув голову, пошла из залы прочь, подобрав юбки, Волков же поспешил за ней:

— Госпожа Ланге, госпожа Ланге. Вы-то хоть будьте благоразумны, — он очень не хотел с ней ссориться и ради этого готов был на то, чтобы взять её на пир в город, пусть даже жена обрыдается потом, — подождите.

Он — и пусть слуги видят — схватил её за руку, а она вдруг вырвала руку с силой и сказала с большим раздражением:

— Ступайте к той, с кем ложе делите, а меня не трогайте…

— Бригитт, — пытался он говорить с ней.

А она ещё злее стала, аж взвизгнула:

— Оставьте меня, идите к жене, иначе она умом тронется, — и добавила: — Она и так в нём не крепка.

И ушла.

«Дура! Вожжа под хвост попала, что ли? Даже слушать ничего не стала!»

Он идёт прочь из дома, в домашней одежде, в домашних туфлях, у коновязи конь чей-то осёдланный, не из любимых его, кажется, то конь господина Фейлинга, так генерал на него сел.

— Экселенц! — кричит ему Фриц Ламме. Рядом с ним заросший щетиной и волосами бригант, которого на цепи держит Ёж. — А его будете о чём спрашивать?

— Помой его, — отвечает Волков, — позже спрошу.

И выезжает со двора. Хенрик и Максимилиан тоже прыгают на коней, едут за ним. А Фейлинг так и остаётся во дворе. Его-то коня забрали.

Глава 47

Он поехал к Амбарам, к тому месту на берегу реки, на котором должен был строиться большой дом для Бригитт, а там лишь большая яма. Да кое-что сложено рядом. И ни одного строителя кругом. Тогда он свернул на юг, туда, где вдоль реки уже виднелись новые домики для новых людей.

Тут было оживлённо, люди, люди, мужики и бабы, все в делах, все хотят до холодов жильём обзавестись. Все суетятся, тачки со свежей глиной, большие подводы с досками, брус сложен. В общем, люди работают, стараются.

— Эй, уважаемый… Где Де Йонг? — кричит Максимилиан, когда видит первого мастера, что руководит подъёмом бруса для крыши.

— Был тут час назад, поехал к южным покосам, там тоже строятся дома, — мастер кланяется — признал Волкова, машет рукой вдоль реки. — Туда езжайте, господин.

Вокруг всё поменялось, уже и просёлок вдоль реки образовался, ещё прошлой осенью болота были, после паводков вода стояла до июня, а теперь трава зелёная кругом. Не зря Ёган тут столько канавок нарыл, не зря мужиков гонял сюда на барщину целый год.

Вдоль образовавшегося просёлка стоят домики, маленькие, в большинстве своём недостроенные, но везде копошатся людишки, за домами огороды бабы разбили, кто-то стены белит, кто-то колодцы роет. Народу много вокруг, видят кавалера — кланяются. Волкову нравится, когда вокруг люди, когда все при деле, когда жизнь расцветает и дело делается, в другой раз остановился бы, поговорил с мужиками, как и положено доброму господину, узнал бы про надобности своих людей. Но сейчас ему было не до того. Он искал архитектора Де Йонга. И нашёл его достаточно далеко на юг от Амбаров. Тот с двумя своими помощниками ругался с возницами, что привезли тёс. Де Йонг, увидав генерала, бросил дела и поспешил к нему. Молодой архитектор, кажется, хотел рассказать ему, как дела, сколько домов уже поставлено, сколько ещё надо поставить, но Волкова интересовал сейчас лишь один дом.

— Эти дома строятся быстро, — произнёс Волков, осматриваясь, — а тот дом, что мне надобен больше всего, не строится совсем.

— А, вы про дворец у реки, — понял архитектор. — Но на то есть причина.

— Причина? — Волков был недоволен. — Я просил вас поторопиться.

— Я и готов был, — начал Де Йонг торопливо, — но дом мы с вами решили строить из камня, а многие солдаты, что жгли кирпич, ушли с вами на войну, а те, что остались, они делают кирпич не так скоро, как надобно. Уже на той неделе обещали начать возить то, что нажгли. А всё остальное готово. Готово. Как только кирпича будет в достатке, так стены поставим быстро. И крышу уже я заказал, как просила госпожа Ланге, медную, уже её делают, печники и плиточники тоже ждут, а там стропила положим, крышу, полы, паркет уложат за две недели, и можно мебель будет завозить. К весне будет готов дом.

— К весне?! — воскликнул генерал. — К весне я уже рехнусь, закончите дом до Рождества.

— До Рождества? — Де Йонг даже в лице переменился.

— Друг мой, уложитесь до Рождества. Коли сие сопряжено с излишними расходами, так о деньгах не думайте.

— Но у нас и так задолженность перед поставщиками в тысячу шестьсот пятьдесят три талера, — неуверенно мямлил Де Йонг, он достал из-под камзола бумаги, расписки, выданные поставщикам.

Волков взял у него эти бумаги и, не взглянув на них, протянул их Максимилиану:

— После езжайте к госпоже Ланге, получите все деньги по задолженностям, а на дворец так ещё дам вам две тысячи, только прошу вас, уложитесь до Рождества.

— Я буду стараться, — обещал господин архитектор с некоторой неуверенностью.

— Очень рассчитываю на вашу расторопность… — говорил кавалер со вздохом, размышляя, как ему дожить до Рождества.

На обратном пути встретил Эрнста Кахельбаума, тот раздавал по дворам мужиков лошадок, всё записывал в свою большую книгу. Да ещё приговаривал:

— Тебе, Хельмут Веллер, кроме козы, господин ещё жалует кобылку, но не в дар, как козу, а даёт он тебе лошадку в работу. Работай, но береги, к следующей весне отдашь господину жеребёнка, и будете в расчёте. Понял?

— Понял, господин, — отвечал мужик, не зная, грустить ли ему или радоваться.

— Не угробь коняшку, угробишь, так шкурой ответишь, — на всякий случай напоминал управляющий.

Волкову нравилось, что он всё записывает. И кавалер, кивнув ему, поехал к пристаням. Он забыл сказать архитектору, что ему нужны навесы для телег, не под дождём же им стоять, а ещё новые конюшни понадобятся, и главное, ему нужны новые пристани, этот пункт был у него в договоре прописан, а ещё новые амбары для товаров, с этими домашними… делами про всё позабыть можно.

Обедать он заехал к сестре. Всё-таки тоже беременная, об этом рассказывал ему Рене. Как раз ехал мимо, да и есть уже хотелось, да и проведать хотел. Вошёл в дом, давно тут не был, как был дом небогат, так и есть, но после всего, что причитается Рене из добычи, скоро лучше будет.

— Ваш супруг у герцога в Вильбурге, — говорит он сестре, садясь на главное место за столом.

— Знаю, он мне перед отъездом говорил, куда едет.

Кавалер и у этой глупой женщины видит слезы на глазах.

— Он уже должен обратно ехать, может, послезавтра вернётся, — успокаивает сестру Волков.

А та всё платок мнёт да глаза украдкой вытирает. Ничего сама не ест, лишь брату и спутникам его еды кладёт.

— Тереза, ну вы-то что? — спрашивает кавалер уже строго.

— Решили вы Бруно женить, я слышала, — говорит женщина.

Теперь ему ясно.

— Да, и что тут такого? Я вашу дочь замуж выдал, плохо ли?

— Дочери хороший муж достался, что уж говорить, — отвечает сестра. — А племяннику-то женщина, говорят, немолодая. С детьми уже. Волнуюсь я.

— Говорят? — генерал удивлён.

«Неужели Бруно ей сказал пред отъездом? Или другие слухи дошли?»

— Чего? Вот с чего вы разволновались? — Волкову еда не лезет в горло. Он раздражён. — Ей двадцать пять, авось, ещё не старуха. И из лучшей семьи. Будет жить наш Бруно как у Бога за пазухой с ней. Всё для него на обеих берегах реки станет открыто.

— Поди, еретичка? — куксится Тереза.

— Нет, веры она нашей, — говорит кавалер. — Муж её предыдущий, покойник, был нашей веры, и она приняла причастие.

Но это женщину не успокаивает.

— Ей двадцать пять, а ему-то пятнадцать, — говорит сестра. — Не погубит ли она его?

— Господи, Тереза, думал, вы сестра моя, а вы дура, не хуже моей жены! — говорит кавалер, едва сдерживаясь, чтобы не кричать. — С чего ей губить мужа молодого, не старик всё-таки? Вот с чего?

— Да кто их, знатных дам, знает, говорят, вон ваша жена пыталась вас со свету сжить. Или врут?

«Отчего же она так глупа, или они все беременные такие?»

Волкову даже отвечать не хочется, Максимилиан и Хенрик сидят, в тарелки смотрят. Делают вид, что ничего не слышат.

Тут пришла госпожа Брюнхвальд, принесла сыр хороший, старый.

Сестра отвлеклась, пока её к столу приглашала. Волков думал, что хоть с ней теперь станет полегче. Но не стало. Жена Брюнхвальда начала спрашивать:

— Господин кавалер, а почему же, раз мир настал с еретиками, Карл там остался, на их земле?

— Ну, мир надо ещё и в их совете утвердить, — старался разъяснить женщине не женские дела генерал.

— Так они, значит, снова войну могут начать? — спрашивала госпожа Брюнхвальд, а у самой глаза на мокром месте.

— Вам не стоит беспокоиться, — старался успокоить её Волков, — лагерь у него отлично укреплён, солдат при нём полтысячи.

— Ещё и пушки у отца имеются, — добавил Максимилиан. — С налёта тот лагерь горцам нипочём не взять.

Да разве глупую женщину пушками успокоить?

— Так, значит, война и дальше пойдёт? — всхлипывает она, и в слёзы.

И теперь они уже на пару с сестрой Волкова за столом рыдают.

«Чёртовы бабы, разорви их картечь, одной сыростью своей с ума могут свести».

Разве можно себе такое представить, что, к примеру, Кленк или такой же старый мясник, как и он, Роха вдруг станет слёзы лить. Волков даже усмехнулся, первый раз за день, кажется, представляя себе такую картину.

Смешно сказать, но там, в кампании, на вражеской земле, но среди своих солдат, он чувствовал себя спокойнее, чем тут, в своих владениях, среди баб. И уже не ясно, что хуже, — затяжной бой и долгий выматывающий марш или общение с этими созданиями божьими.

«Чёртовы бабы!»

Вот с таким настроением он и поехал домой, зная, что день для него ещё не закончился.

Бригитт хлопотала по дому и одновременно разбирала сундуки с его одеждой, смотрела, что ремонтировать, что стирать, ходила туда-сюда, вверх и вниз по дому, не присаживаясь, а госпожа Эшбахт села к столу вместе с мужем, рядом, и, заглядывая в глаза, стала спрашивать:

— А отчего же вы, господин мой, не кушали обед нынче дома?

Волков смотрел денежные обязательства, полученные от Де Йонга, и думал о том, что никак не может проверить, сколько леса, и сколько бруса, и сколько гвоздей и скоб потратил архитектор. А тут ещё на вопросы жены отвечать.

— Был у сестры, — коротко бросил он.

— Дома-то вам не обедается чего? — не отставала госпожа Эшбахт.

— Дела были, да и сестру давно не видал, — говорил кавалер, а сам краем глаза следил за красавицей Бригитт, с которой очень хотел поговорить.

— Это стирать немедля, — командовала госпожа Ланге, передавая вещи господина дворовым девкам, — и стирайте осторожно, чтобы ни одна жемчужина с камзола господина не отлетела, не то косы вам оторву, и потом сушите, да чулки от камзола стирайте отдельно, не то подкрасится камзол, всё сделайте нынче, господину до зари выезжать, чтобы всё его лучшее платье готово было. Завтра у господина пир.

А госпожа Эшбахт смотрела на неё зло и не шла спать, хотя уже стемнело, и монахиня, сидящая на другом конце стола, уже вовсю зевала. Жена же бодрилась, ждала его:

— Господин мой, а меня всё равно не возьмёте в город завтра?

— Не надо вам, как от бремени разрешитесь, так и поедем, — отвечал Волков, отрываясь от бумаг. — Вам о том и монахиня говорила.

Жена вздыхала тяжко и продолжала сидеть, явно не собираясь уходить. Как ни надеялся на то кавалер, она так спать и не пошла, и не довелось ему поговорить с Бригитт.

«Что ж она, теперь будет меня всё время сторожить?»

Он встал:

— Пойдёмте, госпожа моя, спать, мне завтра вставать до зари.

Жена сразу обрадовалась, схватила его под руку и, держа крепко, не выпуская мужа, так и стала подниматься по лестнице к покоям.

Он думал, что она заснёт вперед него и тогда он встанет и всё-таки пойдёт к той, с которой хотел лечь спать, но пока жена ворочалась да вздыхала, он сам заснул. Устал за день.

Бригитт встала ещё раньше него, и к тому времени, когда господин проснулся, вся его лучшая одежда, вся его обувь была в полном порядке. А ещё, что для него было важнее всякой чистой одежды, госпожа Ланге остановилась возле него, когда слуг рядом не было, и, наклонившись, быстро поцеловала его. Он попытался её удержать, но лишь успел дотронуться до живота. А после она вырвалась без слов и ушла на двор, смотреть, готова ли карета. Он пил кофе, и настроение у него стало сразу лучше, хоть и проснулся он в недобром расположении духа. И жена его ещё спала в опочивальне, не донимала его слезами и нытьём. И Бригитт больше не злилась.

Едва рассвело, а его гвардейцы и все оставшиеся господа из выезда были уже готовы. Гвардейцы в чистых бело-голубых сюрко поверх начищенных доспехов. Максимилиан вымыл главное его знамя. Сам был красив, как принц. Молодой знаменосец был спокоен. Он уже не в первый раз собирался участвовать в шествиях, а вот фон Тишель, Хайнцхофер и Хенрик заметно волновались, даже перед выездом, даже перед пыльной дорогой ещё раз почистили коней, а заодно проверили и блеск доспехов.

Отец Семион вырядился в одну из самых роскошных своих сутан, уже сидел в возке со впряжённой в него крепкой молодой кобылкой. Готовы были и два самых дорогих коня генерала, плясали уже от избытка сил под самыми лучшими сёдлами и покрытые отличными попонами. Но ехать всю дорогу он собирался, конечно, в карете и лишь у города сесть на коня. Бригитт тоже с ним собралась. Еду в дорогу взяла. Красавица оделась в синее платье, наверное, чтобы быть подстать генералу. Села напротив него, но была не совсем хороша, излишне бледна. Но для Волкова она всё равно была прекрасна.

— Раньше мне казалось, что вам зелёный к лицу, а теперь вижу, что вы и в синем хороши, — восхитился её видом Волков.

— Вам понравилось моё платье? — спросила Бригитт, по её лицу было видно, что ей по нраву его слова.

— Мне нравитесь вы в этом платье, — сказал генерал.

— Теперь бы утренней дурнотой его не перепачкать, — серьёзно сказала женщина, — уже изнемогаю от неё, мать Амелия говорит, что на половине срока должна закончиться, жду — не дождусь. Вы уж извините меня, мой господин, если не сдержусь.

— О том не беспокойтесь, сердце моё, я в жизни своей видел вещи много хуже, чем тошнота женщины, — он чуть наклонился и прикоснулся к её руке, — хотите, садитесь ко мне сюда.

— Нет, тут останусь, у окна, мне лучше к дороге лицом сидеть и у окна, — она чуть помолчала и продолжила: — Раньше я дерзка была, донимала Господа глупыми сетованиями на судьбу, теперь же благодарю его каждый день, не желаю себе судьбы иной, как только подле вас… Даже если и не женой вашей быть.

Сказала и отвернулась к окну, кажется, чтобы скрыть слёзы.

Он хотел это сделать после, но тут не сдержался, полез в кошель и достал оттуда рубин, что подарил ему ландаман земли Брегген. И сказал:

— Это вам, сердце моё.

— Мне?! — воскликнула красавица, но прекрасный камень брать не торопилась, лишь глядела на него.

— Вам, вам, — говорил генерал. — Берите же, камень редкой огранки, цвета редкого, величины и стоимости огромной. Тут булавка есть, как раз пойдёт к вашему платью.

— Ваша жена последние капли рассудка потеряет, если увидит его у меня. Нет, не возьму, не должно мне, — и снова она не брала рубин.

— Зачем мне он, если я не могу подарить его любимой женщине? Берите, или выкину его в окно, — без всякой веселости и с хмурым взглядом произнёс кавалер. — Берите и приколите себе хоть на платье или на чепец. А жена… Потерпит. Ей и так досталось моё имя, а детям её — имение, так пусть вам достанется хотя бы моя любовь.

Госпожа Ланге тут и не выдержала, взяла камень, но, к сожалению кавалера, даже не взглянула на изумительную вещь и, к радости кавалера, наклонилась и, взяв его руку, поцеловала её и заплакала. Она вытащила платок и, глядя в окно, то плакала, то порывалась его обнимать и целовать, а он, наклонившись к ней, просто держал её за руку.

Глава 48

Трубы, барабаны, колокола, толпы людей вдоль дороги… Да-да, всё это прекрасно, всё это производило впечатление, особенно на тех, кто раньше этого не видел, в этом не участвовал. Господа из выезда… О, для них это был праздник, они буквально цвели, сверкая доспехами, когда ехали следом за знаменосцем. А вот сам Максимилиан уже был спокоен, даже юный Курт Фейлинг, хоть и рад был проехать по родному городу под крики горожан, тем не менее совсем не волновался, лишь помахивал знакомым рукой да улыбался.

А у генерала, который уже всё подобное давно познал, это лишь вызывало досаду. Он желал побыстрее сесть в кресло да заняться тем, для чего он сюда и ехал, то есть делами, которых у него в городе было предостаточно.

Но он вида не показывал, так и проехал по всему городу, кланяясь горожанам и улыбаясь им. И остановился только у городской ратуши, где и был запланирован пир. Там-то его и ждали все видные городские персоны: люди из магистрата города, банкиры, главы гильдий и коммун, местные господа из старых фамилий, офицерство. Тут, помимо дружественных ему людей, людей, которых уже не в шутку называли партией Эшбахта, таких как родственники Кёршнеры, или как Фейлинги, или банкиры Райбнеры, или бывший бургомистр Виллегунд с другими городскими чинами, были еще и ни к кому не примкнувшие первый судья города Мюнфельд и глава Первой купеческой гильдии Роллен. Но что удивило более всего, тут были люди из так называемой партии графа, их было немало даже помимо временного бургомистра Гайзенберга, который должен был тут присутствовать по должности. Да, в городе всё переменилось, он это почувствовал сразу, как только городские головы стали говорить приветственные речи, и переменилось всё в лучшую для него сторону.

«Они будут целовать тебе руки…».

Он тоже ответил короткой благодарственной речью. А после, когда распорядитель пира и глава городской канцелярии Фехтнер спросил, кого он желает видеть подле себя, то генерал ответил:

— По правую руку от меня пусть сядет мой родственник купец Кёршнер с супругой, дальше пусть сядет епископ, а по левую руку от меня пусть кресло будет свободно.

— Свободно? — переспорил Фехтнер.

— Да, и приборы там не ставьте. Но особое внимание прошу вас, друг мой, уделить госпоже Ланге, это дама в синем платье…, — Волков стал озираться, чтобы найти Бригитт.

— Я прекрасно понимаю, о ком вы говорите, господин кавалер, — успокоил его распорядитель, — госпожу Ланге я посажу сразу за пустым креслом, она будет сидеть с вами рядом.

Волков улыбнулся и в благодарность дружески положил ему руку на плечо, на что распорядитель ответил поклоном.

Пир должен был продолжаться до вечера и плавно перейти, как водится, в бал, а генерал не хотел тратить ни дня на глупые развлечения, он уже сегодня хотел провести несколько бесед с местными нобилями. Поэтому он и просил оставить один стул рядом с собой свободным.

«Ах, какой же он молодец, этот новый епископ города Малена, перед таким не грех и колено преклонить».

Бывший брат Святой Инквизиции Николас, а теперь епископ отец Бартоломей, рядом с другими напыщенными священнослужителями, такими как великолепный брат Семион, выглядел не иначе как монах нищенствующего ордена.

Простая ряса, крест из меди на шнурке, кольца на пальцах медные да оловянные, лишь один перстень с малахитом из серебра. Именно этот перстень поспешил целовать генерал прямо на глазах у всех собравшихся на площади людей, став при том перед епископом на колено. Отец Бартоломей благословил его святым знамением и короткой молитвой, а после поднял и расцеловал его двукратно в щёки, как старого друга.

— Мне нужна будет ваша помощь, монсеньор, — тихо и с улыбкой сказал кавалер, когда епископ выпустил его из объятий.

— Всё, что в моих силах, друг мой, всё, что в моих силах, — отвечал епископ.

Дальше все пошли к столам, и Волков шёл со своими родственниками, и первым делом спросил у госпожи Кёршнер про свою племянницу, свекровью которой госпожа Кёршнер являлась, та отвечала, что с ней всё в порядке и что вся семья молится о том, чтобы она понесла.

А господину Кёршнеру не терпелось рассказать генералу о событиях, что происходили в городе:

— Теперь, как граф преставился от падения с лошади и неожиданной хвори, так всё в городе переменилось. Раньше все подряды на поставку фуража для городских конюшен совет отдавал Мёльденицу, без всякого торга, теперь же решили сделать торги. И мы за те поставки поборемся. И ещё мостить улицы дозволили Клюге…

— А Клюге… — пытался вспомнить Волков.

— Клюге наш человек, — заверил его купец, — и теперь ему принадлежит подряд на Судейскую площадь и на Старую улицу до самых Восточных ворот. И наши друзья будут поставлять ему камень. О таком раньше и мечтать было нельзя, такие жирные куски доставались лишь людям из партии графа, дружкам Гайзенберга.

— Значит, как граф помер, так всё изменилось? — не без интереса слушал эти рассказы кавалер. Конечно, Волков знал про это дело больше, чем купец, но ему нужно было знать, что о том говорят в городе и графстве.

— Истинно так, как десятый граф преставился — а кроме дочерей, детей у него не было — вроде тут и второму брату стать графом, но его второй брат от титула по хвори отказался. И вправду, куда ему, он, говорят, не всякий день встаёт с кровати, и титул достался самому младшему из Маленов, теперь десятый граф Мален — это Гюнтер Дирк Мален фон Гебенбург.

— Он же совсем молод, — произнёс кавалер.

— Но дом Маленов принял его, и сам герцог уже принял его, и на приёме, говорят, называл его «граф».

— А не говорят ли о том, что смерть десятого графа выглядит подозрительной? — спросил кавалер.

— Подозрительной? — Кёршнер искренне удивился. — А чего же тут подозрительного, упал с коня на охоте, такое бывает сплошь и рядом.

— После смерти девятого графа любая преждевременная смерть в этой семейке для меня весьма неоднозначна, — негромко, но многозначительно произнёс генерал.

Купец вытаращил на него глаза:

— То есть вы думаете…? То есть одиннадцатый граф…

— Нет, нет, нет, — Волков покачал головой и поднёс палец к губам, — я ничего такого не хочу утверждать, просто слишком всё это… как бы лучше сказать… удивительно.

Изумлённый, даже ошарашенный купец не нашёлся, что ответить, а в это время все стали рассаживаться по своим местам.

Кавалер знал, что мысль, подкинутая им Кёршнеру, в купце, учитывая его нрав, долго не задержится, уже через пять минут он поделится ею с женой. А потом и ещё с кем-нибудь, да и жена разболтает кому-нибудь из товарок по церкви, и этот слух пойдёт дальше. Нет, конечно, эти слухи не смогут лишить молодого графа титула, но, вне всякого сомнения, ослабят того в важном для кавалера деле. Теперь кавалер уже готов был потребовать от молодого графа то, что принадлежало ему, вернее, его Брунхильде. Впрочем, он не делал различия между красавицей и собой, теперь и она была частью его самого, частью дома Эшбахт. И было неважно, кому из них будет принадлежать то, из-за чего с десятым графом у него вышла ссора, то есть кому будет принадлежать поместье Грюнефельде.

Ничего нового, всё было, как было всегда. Речи восхищения, подарки от гильдий и коммун. Волков слушал вполуха, улыбался, кивал, иногда вставал, чтобы сказать ответное слово на уж очень красочную речь дарителя, но тут же, сев, поворачивался к епископу Бартоломею, который первым сел в кресло слева от кавалера.

— Монсеньор, дело, о котором я вас хотел просить, весьма деликатно, — начал Волков негромко, склоняясь к монаху.

— Конечно, друг мой, чем я могу помочь вам? — так же склоняясь к генералу, спрашивал епископ.

— Я по договору, вернее моя сестра по вдовьему цензу должна получить поместье от дома Маленов, но прошлый граф артачился, не отдавал… Так вот, хочу это поместье без распри у молодого графа забрать и сестре передать, и чтобы городские нотариусы сие засвидетельствовали.

— Ясно, и что надобно сделать мне?

— Вы, Ваше Преосвященство, письмо ему напишите, дескать, желаете его видеть завтра, пусть приедет сюда, он молод, неопытен, он не посмеет вас ослушаться. А уж как приедет, так поговорите с ним, мол, вы не желаете, чтобы длилась распря меж домом Маленов и домом Эшбахтов. И поторапливайте его в письме, чтобы он с родственниками не успел как следует поговорить. Вся его родня как раз против того, чтобы вернуть моей сестре должное.

— Поторопить? — епископ задумался. — Тогда письмо нужно уже послать нынче, сейчас же.

— Да, сейчас же, — соглашался кавалер.

После епископа на стул к нему сел банкир Герхард Райбнер, глава банковского дома Райбнеров. Сам попросился. Волков ему не отказал, Райбнеры были из тех, кто первыми когда-то ссудили его деньгами. Кавалер снова вставал, говорил ответную речь, поднимал тост за новых дарителей, гильдию ткачей и красильщиков, благодарил за уже неизвестно какой по счёту сервиз. И уже после говорил с банкиром. У банкира было два дела, он хотел, во-первых, финансировать строительство дороги до пределов владений генерала. Банкир уверял, что решение уже магистратом почти что принято.

«Почти что принято…», — он поморщился, как от кислятины.

Эта фраза уже начинала раздражать генерала, он её слышал не менее десятка раз. И всякий раз решение магистратом откладывалось. Впрочем, после смерти десятого графа такое могло и вправду случиться. А ещё банкир был уверен, что после столь славных дел у генерала должны были появиться и лишние, избыточные средства. Банкир готов был взять часть излишков себе в оборот под хороший для генерала процент.

Оба вопроса интересовали кавалера, да, и дорога, и вложение денег — всё было интересно, но сейчас для него главным вопросом оставалось поместье, и он сказал банкиру:

— Любезный друг мой, и дорога мне интересна, и деньги у меня лишние имеются, но… — генерал сделал паузу, чтобы банкир почувствовал всю важность сказанного, — но покуда у меня не разрешится вопрос с Маленами, я побаиваюсь что-либо вкладывать в город, вы же знаете, что ещё недавно город, по наущению графа, закрывал передо мной ворота.

— Ах вот как? — чуть растерянно произнёс банкир. — Да, я слышал об этом. Но вопрос, кажется, был решён.

— Да, друг мой, да — решён благодаря нашему епископу. Но что будет дальше? Не всё так просто, как мне хотелось бы.

— Девятый граф помер, прими его душу господь, есть ли шансы на ваше с ними примирение? — спросил банкир.

— Завтра, я надеюсь, тут будет молодой граф. Я был бы вам крайне благодарен, если бы посодействовали в примирении. Тем более, что средств это не потребует.

— Всеми силами, всеми силами готов содействовать. Что нужно делать?

— Соберите влиятельных людей, городских нобилей, каких сможете, и просите у графа аудиенции, настойчиво просите, а как добьётесь, так говорите о том, что город и всё графство желает, чтобы меж ним и мной был мир. И если такое случится, то уж, конечно, ваш банк будет строить дорогу, и я, конечно, доверю вашему дому тысяч сто талеров. Если, конечно, вы предложите хороший процент.

— Сто тысяч? — сумма, кажется, понравилась банкиру. — Конечно, конечно, я предприму все возможные усилия. Как только граф покажется в городе, я и многие другие достойные люди будем просить его о достижении мира меж вами.

Да, сейчас, именно сейчас и нужно было вытрясти из мальчишки поместье, пока его родственники, все эти злобные, жадные тётки и свора двоюродных братьев и сестёр, не научили его кусаться и отстаивать семейный домен.

«Пока он сам ещё не окреп ни умом, ни ухом, нужно забрать у него Грюнефельде. Сын Брунхильды должен иметь свой дом. Да и в разговоре с герцогом умиротворение распри с графом будет ещё одним поводом к примирению».

Вот почему это было важно сделать с первой встречи, решить вопрос с первого раза. Пока молодой граф не оброс умными советчиками.

«Сколько мальчишке лет? Шестнадцать? Семнадцать, кажется? А он уже граф. Ещё голова от счастья такого кружится, как от вина, а мне нужно сделать так, чтобы он чувствовал, что все вокруг за то, чтобы он отдал поместье. Конечно, он меня боится сейчас, но и мнение других людей должно также довлеть над ним».

После к нему подсел глава гильдии кузнецов и оружейников, по осанке и стати и сам, кажется, в прошлом кузнец. Волков знал, о чём будет говорить этот человек. Конечно, о дешёвом угле, а кавалер вспомнил, что его кузнец просил строить мельницу для ковки полос и листа, и спросил у главы гильдии, есть ли надобность в листе и полосе у гильдии.

— Так для кузнеца и оружейника хороший лист и хорошая полоса, а ещё и хорошая проволока — что хлеб для человека, в этом всегда есть надобность.

— Что ж, прекрасно, — говорил ему Волков. — Если завтра у меня с графом получится помириться, так и у вас, друг мой, будет дешёвый уголь, так как дорога хорошая будет построена не только до моих владений, но и прямо до пирсов, и, возможно, я позволю вашей гильдии, чтобы вы покупали уголь у меня прямо там.

— Вот лишь о том и просим вас, господин генерал.

— А я в свою очередь, попрошу вас завтра от гильдии вашей пойти делегацией к графу и просить о примирении.

— Будем, будем просить, не надобна городу распря промеж сильнейших в графстве домов.

У кавалера на стуле уже сидел пятый гость, а весь стол, отведённый под подарки, был заставлен ими, уже прошла вторая смена блюд, когда пришёл к нему епископ. И видя, что место просителя занято, склонился к кавалеру и сказал:

— Письмо отправлено. Прошу в нём графа быть завтра в городе для важного разговора.

Волков обрадовался, но в то же время и заволновался:

— Приедет ли?

— Надеюсь на то, так как с письмом послал я двух святых отцов, разумнейших из тех, что состоят при мне. Надеюсь, они уговорят его приехать.

В речи монаха слышалась уверенность. Уверенность — как раз то, что Волков и хотел слышать. Да, генерал вложил в епископа и деньги огромные, и сто душ мужиков отдал, не считая баб и детей, и теперь вложения должны были окупаться, поэтому он очень хотел слышать уверенность в словах святого отца.

Дальше другие важные люди приходили к Волкову говорить, в том числе и господин Виллегунд, хлопотавший о поддержке на новых выборах бургомистра и суливший за то золотые горы, и главы торговых гильдий, говорившие о желании строить дорогу и лавки в его пределах, и всякие прочие люди; уже были все смены блюд, уже стали убирать столы, готовя место для бала, когда вдруг к нему попросился на разговор и сам новый, временный, назначенный до следующих выборов, бургомистр Гайзенберг.

Начал он с того, что был рад как-либо услужить господину генералу.

«Да. В городе и вправду всё изменилось, если человек, что велел не открывать передо мной городских ворот, теперь говорит, что будет рад служить. Видно, совсем людишки не верят в молодого графа».

— Кажется, это вы издали указ не открывать предо мной и моими людьми городских ворот? — уточнил Волков без всякой видимой строгости.

— Ну, на то было наивысшее пожелание, — начал мяться бургомистр. — Вы должны меня понять, господин кавалер. Я не всеволен, а чаще и вовсе зависим от обстоятельств.

— Наивысшее пожелание? — уточнил генерал. — То есть то была воля герцога, а графское желание тут ни при чём?

— Да, — нехотя согласился Гайзенберг, — граф в исполнении того приказа герцога проявлял удивительное рвение.

Волков понимающе кивал головой, смотрел на бургомистра по-отцовски ласково:

— А вы знаете, господин Гайзенберг, отчего возникла вражда меж мной и графом?

— Об этом все знают, то спор меж вами из-за какого-то поместья.

Волков опять кивал:

— Возможно, завтра граф будет тут, в городе, и я бы навсегда позабыл про ваши действия против меня, если бы вы согласились поговорить с графом на предмет восстановления мира.

— То есть мне надобно уговорить графа отдать вам поместье.

— И я буду вашим другом.

— Приложу все усилия для восстановления добрых отношений меж вами и графом.

— Да уж, постарайтесь, — весьма многозначительно сказал кавалер.

И бургомистр понял эту многозначительность.

Кавалер едва ответил госпоже Ланге, когда та сказала, что устала и едет в дом Кёршнеров спать. Он кивнул ей, продолжая слушать очередного гостя на стуле возле себя. Едва понял, что она говорит.

А когда уже спохватился, то Кёршнер сказал, что Бригитт ушла, когда ещё темно не было. А сейчас на улице уже стояла ночь. Волков встал и откланялся. Поехал с Кёршнерами к ним в дом, думая, что надобно уже подумать и о своём доме в городе.

Время было позднее, ему хотелось пойти и лечь в одну постель с Бригитт да обнять её, но сначала он поговорил с Кёршнером, и тот убедил его сейчас же позвать юристов для консультаций, не дай Бог завтра граф согласится передать поместье, а из-за какой-то мелочи бумажной дело сорвётся. Такогоникак нельзя было допустить. Заодно позвали одного из трёх городских нотариусов и, уже дождавшись всех, стали обговаривать дело. С этими господами, пока всё разъяснили да всё выяснили, просидели едва ли не до двух часов ночи. И лишь тогда он пошёл спать к своей Бригитт.

Глава 49

Дорого обошёлся кавалеру епископ, очень дорого. Но уже теперь начал он приносить пользу. Не осмелился Гюнтер Дирк фон Гебенбург, десятый граф фон Мален, ослушаться просьбы епископа прибыть в город. Конечно, в дорогу он взял с собой целую свиту, два десятка людей из своих друзей и родственников. Верхом ехали и в каретах. Понимали люди семьи Мален, что не так просто звали графа в город как раз в тот момент, когда там был прославленный родственник и враг их дома. И сначала кавалькада из прекрасных молодых господ и родственников графа поехала во дворец графский. Но около их дома процессию встречали горожане. Лучшие представители города тут же просили аудиенции.

Удивлённый юноша смотрел на них:

— И что же, господа, вы все ко мне?

— Видимо, все, — за всех отвечал бургомистр Гайзенберг, оглядывая присутствующих. — И все нижайше просят вас принять их немедля.

— Я только с дороги, — неуверенно говорил молодой человек, всё ещё надеясь, что взрослые вопросы, которые ему предстоит решать, как-нибудь растают сами.

— Мы не задержим вас долго, господин граф, — с поклоном вступал в разговор банкир, — уделите нам всего минуту.

Граф смотрел на них сверху вниз, сидя на своём прекрасном коне, и очень ему хотелось послать всех этих наглых бюргеров к чёрту. Но господин фон Эдель, разглядев в его лице гримасу неприязни, подъехал сзади и сказал ему негромко:

— Их придётся принять, граф, нельзя всем вот так просто отказать, бюргеры обидчивы и злопамятны. Не стоит сразу настраивать их против себя.

— Я приму вас сейчас же, господа, — нехотя произнёс граф.

«Сейчас же…» продлилось пару часов, которые важным горожанам пришлось провести в душной приёмной графского дворца.

Гюнтер Дирк фон Гебенбург, десятый граф фон Мален, стал принимать просителей, сидя в кресле, а просителям стульев не предлагая. За креслом графа стояли сухая и старая Гертруда фон Рахт, урождённая Мален, тётка его, мать двух его двоюродных братьев, и господин фон Эдель, давний советник двух предшествующих графов.

И каждый раз, когда просители начинали говорить о мире между домами Мален и Эшбахт, фон Эдель недовольно фыркал:

— Пойти на поклон к этому разбойнику? Чушь!

— Что же вы нам советуете, господа горожане, отдать этому раубриттеру поместье? — шипела тётка графа и просила делегацию уйти.

Но как только уходила одна делегация, приходила следующая и просила о том же, что стало бесить тётку и раздражать фон Эделя.

— Извольте уйти, господа! — кричала Гертруда фон Рахт. — Вы просьбами своими только докучаете графу!

— Ах, как хитёр этот мерзавец, кажется, он весь город в свои сторонники призвал! — негодовал фон Эдель.

— Они все сговорились против нас! — говорила тётка с уверенностью в голосе и даже с заносчивостью. — Но ничего у них не выйдет, мы, Малены, перед всякими выскочками отступать не приучены.

Вот только граф сидел насторожённый и молчаливый, всё его молодое веселье и беззаботность, всё от него ушло, и ему не нравилось то, что тут происходило, и желал он быстрее это закончить. Не для того он стал графом, чтобы во всяком подобном унылом деле участие принимать, и просьбы горожан ему не нравились, и поведение близких его людей его тяготило, а думал он лишь о том, как всё это быстрее закончить.

И потому юношу никак не удивило, а скорее порадовало то письмо, что пришло от епископа, в котором святой отец просил его быть у себя в резиденции, которая находилась в доме купца Кёршнера.

— Ещё чего! — воскликнула тётка, выхватив у него письмо, прочитав и передав его советнику. — Недостойно графа у всякого купчишки бывать!

— Конечно, — поддержал её фон Эдель, дочитывая письмо. — Коли попу надо, так примем его тут. Пусть сюда едет. Скорее всего, там и сам разбойник Эшбахт нас ждать будет.

— Истинно! — согласилась Гертруда фон Рахт. — Пусть епископ сам сюда едет.

А сам граф чуть подумал и сказал:

— Нет, это я поеду к епископу.

И на все уговоры родственников лишь качал головой. Может, молодой граф и не был семи пядей во лбу, но он-то понимал, что зовёт его совсем не епископ, а зовёт его тот страшный человек, по желанию которого можно ненароком упасть с лошади, да и помереть вдруг. И к такому человеку, коли он тебя ещё добром зовёт, нужно ехать.

Все, кто приехал с графом, поехали и в дом Кёршнеров. И там их прямо во дворе встретил сам радушный хозяин. Он был так доволен визитом графа, что не обращал внимания на раздражённые лица его близких и говорил со всей возможной почтительностью:

— Я так рад, так рад, господин граф, что вы оказали мне милость своим посещением, и вам, господа, тоже рад.

И он не врал, он действительно был польщён. Ещё бы, в дому у себя он принимал знаменитого генерала, епископа графства и самого графа.

— Прошу вас, прошу вас пройти в залу, — купец указывал гостям дорогу на лестницу, — немедленно распоряжусь об обеде, а пока прикажу подать вина.

Граф и его свита, хоть и с недовольными физиономиями, рассаживались за длинный стол, быстроногие лакеи несли вина в красивых графинах, тарелки с сырами и иными закусками. Тётка графа и фон Эдель сели подле молодого графа, так близко, словно думали его оберегать от покушений.

Да только не уберегли. Едва Гюнтер Дирк фон Гебенбург, десятый граф фон Мален, взял в руки великолепный стакан и сделал один глоток отличного вина, как появился высокий и красивый молодой офицер с изуродованной щекой и сказал ему с поклоном:

— Господин граф, Его Преосвященство ждёт вас.

Молодой человек кивнул и встал.

— Мы пойдём тоже! — воскликнула Гертруда фон Рахт и стала вылезать из-за стола так быстро и неуклюже, что опрокинула свой бокал с вином.

За ней поднялся и фон Эдель и стали подниматься другие господа из свиты, но тут молодой офицер со шрамом на лице вдруг повернулся и звонко, а может даже, и резко, сказал, как скомандовал:

— Епископ ждёт только господина графа, иных господ прошу остаться на своих местах.

Проорал, как солдатам команду отдал! Господа и застыли все на своих местах, лишь неустрашимые тётя графа и старый его советник шли за молодым человеком. И то лишь до двери, там, пропустив графа в дверь, офицер сам за ним не пошёл, а закрыл дверь и встал подле неё.

— Что такое?! — воскликнула Гертруда фон Рахт. — Немедленно пропустите меня, я доверенное лицо графа.

В ответ на это молодой офицер лишь нагло ухмыльнулся и ответил, не отходя от двери:

— Человеку, что идёт к попу, доверенные лица не надобны. Прошу вас, добрая госпожа, вернитесь на своё место.

Больше никто, даже фон Эдель, ничего не говорил и госпожу фон Рахт не поддерживал, посему бойкая дама вернулась на своё место и лишь злобно глядела на молодого офицера, что так и стоял у двери.

А графа за дверью встретили два молодых господина низкими поклонами, а после препроводили его в большую, очень светлую от солнца комнату, где его ждали всего два человека: скромный в своём нищенстве епископ Малена отец Бартоломей и роскошный, в синих шелках и синем бархате, кавалер Фолькоф фон Эшбахт.

Фон Эшбахт кланялся ему, как кланяются графу, а епископ подал для целования руку. И как только молодой человек прикоснулся губами к простенькому кольцу епископа, тот тотчас благословил его и покинул комнату. Оставив графа и кавалера одних.

— Я рад, господин граф, что вы откликнулись и приехали, — сразу начал Волков голосом мягким и добрым. — Вижу я, что вы готовы выполнить то, о чём мы с вами уговаривались.

— Я с вами ни о чём не уговаривался. — робко начал Гюнтер Дирк фон Гебенбург, десятый граф фон Мален. — Вы мне и слова не дали сказать. Мнения моего не слушали.

«А, значит, ты не хочешь быть соучастником, ты вроде, может даже, и против был… Не хотел становиться графом. Что ж, хорошо, пусть так и будет…».

— Тем не менее, вы теперь граф, в землях здешних второй человек после Его Высочества, — продолжал кавалер.

— Уж не своей волей. Видит Бог.

— Как вам будет угодно, — продолжал Волков всё так же ласково, — ну а мне будет угодно получить то, что по праву принадлежит моей сестре.

— Вы про поместье? — уточнил молодой человек.

— Да, я про поместье Грюнефельде, что было вписано во вдовий ценз моей сестры, когда она выходила замуж за вашего отца, за восьмого графа Малена.

— Моя семья против того, чтобы отдать вам поместье. Вся моя семья против.

— Ваша семья против того, чтобы отвечать за слово, данное вашим отцом? — уточнил кавалер. — Слово рыцаря есть честь его, или вашу семью это правило не касается?

И теперь его голос уже был не столь мягок. Графу сразу захотелось побыстрее закончить этот разговор, но он ещё сомневался:

— Мои тётки будут браниться, если я отдам вам поместье.

— Так вы теперь граф Мален, откажите тёткам от дома! Пусть убираются в свои дома!

— И Эдель тоже говорит, что нельзя отдавать Грюнефельде.

— А фон Эдель так и вовсе ваш пёс, плетью его, сапогом его, пусть знает своё место! А как поместье мне передадите, так у вас больше не останется врагов, клянусь быть вашим другом и всякого, кто в этой земле дерзнёт вам перечить, уж я найду способ усмирить. Кто бы они ни были, хоть тётки ваши, хоть братья.

Молодой граф смотрел на этого большого и сильного человека и, кажется, верил ему. И, видя это, Волков продолжал:

— Вы будете графом Малена, а я буду вашим другом, и кто тогда осмелится быть нашим врагом? Разве моя дружба не стоит того, чтобы отдать одно поместье, каких у вас полдюжины или даже десяток? И при этом всякому, кто упрекнёт вас, вы сможете сказать, что исполнили волю отца и сберегли честь семьи.

Это, кажется, был последний довод, который убедил графа, он, тяжело вздохнув, наконец произнёс:

— Хорошо, давайте завтра встретимся, и я отдам вам поместье.

Волков же кинулся к нему и, схватив его в объятья, сказал:

— Ни к чему тянуть до завтра, друг мой, — он обернулся, не отпуская графа из объятий, и крикнул: — Господа, несите бумаги.

Тут же, как будто люди стояли прямо под дверью, дверь распахнулась, и в покои стали входить и входить люди, и было их, к удивлению молодого графа, немало: два адвоката, три городских нотариуса (все нотариусы города), первый судья города Малена Мюнфельд, вошёл также епископ и хозяин дома Кёршнер, и все, кроме адвокатов и нотариусов, шли к графу и поздравляли юношу так, словно это он кого-то победил, и при том говорили, как они все рады примирению столь известных в графстве домов.

Гюнтер Дирк фон Гебенбург, десятый граф фон Мален, сначала был напуган немного, а потом, видя всеобщее ликование, вместе со всеми стал, как ни странно… радоваться и отвечать на поздравления. Но говорил при этом:

— Господа… Господин Эшбахт, но моя графская печать не при мне. Её у меня забрала тётя.

На что ему ласково отвечал один из адвокатов:

— Господин граф, ваша печать тут не понадобится. Достаточно будет вашей подписи, засвидетельствованной нотариусами.

— Да-да, — поддержал адвоката судья, — вашей подписи, господин граф, будет достаточно.

Бумаги, заранее заготовленные, уже были разложены на столе, чернила в дорогой чернильнице, перья в избытке тут же, адвокаты показывали графу, где ему расписаться. Он берёт перо не очень уверенно — видно, не часто пишет господин граф фон Мален. Склоняется над бумагой. Ему тут же услужливо один из адвокатов пальцем указывает, где ставить подпись, и молодой человек старательно пишет своё имя на одной бумаге, а ему уже следующую подкладывают, и следующую. Он сопит и на каждой пишет своё имя. Уже слышно было через приоткрытую дверь, как слуги звенели стаканами на подносах в соседней комнате. А кавалер отошёл к большому окну и стоял там один, словно всё происходящее в покоях его не касалось. Он видел, что дело уже решено, что как только юный граф поставит подписи на актах передачи собственности, уже никто — даже герцог! — не сможет отобрать у его Брунхильды это поместье. Сыну графини никогда не придётся бедствовать, искать себе хлеб и добывать себе имя и честь кровавым воинским делом, как пришлось самому генералу. Он смотрел спокойно на мальчишку, что сопел над очередным имущественным актом, и был удовлетворён. В общем… дело было сделано.

Когда граф подписал все нужные бумаги, Волков стал хлопать в ладоши, и все стали ему вторить, он подошёл, взял с подноса два стакана вина, один себе, другой графу, и они под ободрительные речи епископа стали пить вино, как истинные друзья. И уже после того пошли и рассказали родственникам молодого графа, что теперь промеж их домами мир и нет больше поводов для раздора.

А Волков ещё и сказал всем присутствующим, дескать, граф теперь его друг, и всякий, кто графу будет врагом, будет врагом и ему. Тётка графа госпожа Гертруда фон Рахт — женщины есть женщины — стала вместо радости почему-то плакать и подвывать нехорошо, то ли от горя, то ли от бессильной злобы, а господин фон Эдель только смотрел на кавалера зло, но ничего при этом уже не говорил. А Волков нехорошо, с вызовом улыбался. После смерти девятого графа мужчин в доме Маленов не осталось.

Малены, к общей радости, уехали, на обед не остались, обида, видно, не дала остаться, да и слава Богу, уж с кем точно не желал обедать кавалер, так это с их семейкой, уж лучше с судейскими и иже с ними. Пусть людишки всё жалкие, низкие, но в нынешние времена, когда всякая подписанная бумажка вес имеет, полезные. Пусть крючкотворы посидят с ним за столом, у него чести не убудет, а они потом будут бабам своим хвастаться и детям, с кем виделись сегодня и с кем обедали.

Но и с ними кавалер долго не сидел, наконец свалился ещё один камень с души, разрешилось тяжёлое дело, теперь он мог и отдохнуть. И посвятить время госпоже Ланге. А та просила его поехать, как время будет, с ней по лавкам, присмотреть ей хорошей ткани на новое платье, так как она уже не во все свои наряды выросшим животом влезала. Кавалер хоть и говорил госпоже Ланге, что тут он ей не советчик, но она хвалила его вкус в одежде и его вкус ко всякому красивому, и тут он уже отказать не мог. Но меж тем, ходя с нею по лучшим лавкам и портным города Малена, он замечал, что Бригитт часто при людях, при лавочниках, при приказчиках, при слугах берёт его под руку и так же при людях обращается к нему словами, что подчёркивают их близость. Ну… Он и не возражал. Хотя и не очень того хотел, но послушно ходил с ней из лавки в лавку. Пусть она потешит своё самолюбие. А заодно потратит немного денег, женщинам это надобно. А уже после, к вечеру ближе, они вернулись в дом Кёршнеров. А там его ждал капитан Рене. С новостями. Рене выглядел впечатляюще. Конечно, приоделся, к герцогу ездил, как иначе. Волков его обнял по-родственному. Кёршнеры, и госпожа Ланге, и молодые господа — все хотели слышать, как принял герцог капитана и подарок от кавалера. И капитан, хоть и чуть волнуясь от такого внимания, немного сбивчиво рассказал, что герцог поначалу был строг и подарка, двадцать пудов серебра, брать от опального вассала не пожелал. Но Рене не уехал. И остановился в Вильбурге в одной хорошей таверне. А на следующий день опять поехал с телегой серебра и гвардейцами ко двору. И снова просил офицера на воротах пустить его во двор замка, так как он привёз презент для Его Высочества от победителя горцев и мужиков кавалера фон Эшбахта. И сначала его опять не пускали. Но потом вышел один человек и сказал, что он канцлер герцога фон Фезенклевер, и просил дозволения посмотреть подарок; капитан, конечно же, разрешил посмотреть серебро, но сказал канцлеру, что отдаст сие богатство только после свидания с Его Высочеством. На что фон Фезенклевер сказал, что он надеется на то, что герцог примет подношение и капитана.

— Говорят, что у герцога не всё хорошо с деньгами, — вставил хозяин дома, купец Кёршнер. — Он всё тянет с оплатой той кожи для сбруй, что мы ему поставили для его конюшен ещё прошлой осенью.

Но никто не прислушался к словам купца, все слушали капитана. А тот продолжал:

— После меня пригласили в одну залу, предложили сесть, налили вина, а после туда пришёл и сам герцог. Но не один, с господами двора, господа по виду были военными, а потом туда пришла и графиня…

— Графиня? — спросил кавалер. Конечно, все и так поняли, о какой графине идёт речь, но он уточнил задумчиво. — Графиня фон Мален?

— Да-да, — подтвердил Рене. — Ваша сестра, генерал. Вошла без всякого спроса, с какой-то товаркой, приятной госпожой. Сели и тоже меня слушали.

— Слушали вас? А вы что-то герцогу рассказывали? — опять спросил кавалер.

— Конечно, сначала он меня поблагодарил… Вас поблагодарил за подношение, а потом высказал вам, что, дескать, дерзки и будете посему наказаны, как и всякий ослушник. А потом господа сели и стали спрашивать меня о вас.

— Что спрашивали?

— Да всё, но больше о том, как вы воюете. Сколько рядов ставите в баталию, сколько держите арбалетчиков, сколько стрелков. Спрашивали — правда, что таскаете большие орудия и применяете их в поле? Я говорил им, что везде с пушками ходите. А они удивлялись, сравнивали вас с королём, врагом нашего императора. Ещё спрашивали, был ли я при деле на реке и у оврагов, были ли я с вами при Овечьих бродах, был ли в кампании на том берегу. Ну, я и говорил, как есть…, — тут капитан вдруг осёкся, посмотрел на кавалера и спросил: — Может, не нужно было всего говорить им?

Генерал лишь рукой махнул:

— Ничего, пусть знают, — он чуть подумал. — Так, значит, герцог и его люди обо мне справлялись?

— Только о ваших деяниях и спрашивали, — отвечал капитан.

«Что ж, кажется, время пришло».

Кавалер повернулся к хозяину дома и спросил негромко:

— Друг мой, не найдётся ли у вас шести тысяч талеров, в я верну вам, как только доеду до дома.

— Найдётся, — отвечал купец. — Когда они вам понадобятся, сейчас?

— Завтра к утру.

— Будут, — заверил его господин Кёршнер.

И Волков тут же продолжил:

— Капитан, прошу вас ещё один раз съездить в Вильбург.

— Ещё раз? — удивился Рене. Кажется, у него были другие планы. Кажется, он хотел к жене, домой, но это Волкова не волновало:

— Да, нужно отвезти письма в Вильбург.

— Письма?.. Для герцога?

— Нет, для других влиятельных персон.

— Но письма может отвезти и посыльный, — всё ещё не хотел ехать капитан.

— Посыльный не может отвезти деньги к канцлеру и министру герцога. А вам я доверяю, — закончил кавалер, вставая.

Он ушёл в свои покои и сел за стол.

Первое письмо он писал… Конечно же, графине. Брунхильда должна была знать, что у её сына теперь есть дом, и этот дом зовётся поместье Грюнефельде. Всякое о том поместье говорили, рассказывая о его доходности, скорее всего, привирали, но в том, что поместье даёт три, четыре, а может, и все пять тысяч талеров годового дохода, — в этом генерал не сомневался. Ещё хорошо было то, что расточительная Брунхильда, давно забывшая цену деньгам, не могла его ни продать, ни заложить, так как поместье принадлежало не ей, а четвёртому сыну графа Малена. Графиня же была лишь опекуншей. Волков, зная вздорный нрав Брунхильды, решил внести этот пункт в акт о собственности, после того как ему это посоветовали адвокаты.

Теперь же он писал ей об этом, приписывая, что пошлёт ей ещё и тысячу талеров.

«Отныне Георг Иероним Мален фон Грюнфельд, племянник мой, без дома не будет. И имя Грюнфельд будет носить заслуженно. В ответ же прошу лишь одного от вас, дорогая моя сестра. Я прошу, чтобы вы похлопотали у герцога о моём прощении, ибо не ищу я более ничего и ничего так страстно не желаю, как примирения с моим сеньором. В том на вас уповаю».

Втрое письмо он писал канцлеру герцога, господину фон Фезенклеверу. Писал он ему просто и без затей:

«Милостивый государь, думаю, что распря наша с герцогом ни мне, ни герцогу не полезна, и прошу вас похлопотать о прощении для меня. И во мне вы обретёте себе друга, а дому Ребенрее верного сторонника. И для ускорения дела посылаю вам посильное преподнесение, милости вашей ища».

Канцеру, зная его нрав и немалые запросы, кавалер решил послать три тысячи монет. Тут скупиться было нельзя, канцлер хоть и не женщина, к которой герцог благоволит, тем не менее человек, который видит Его Высочество ежедневно, который и влияние на него имеет. Пренебрегать фон Фезенклевером было никак нельзя.

Третье письмо он писал тому человеку, что уже когда-то хлопотал за него перед герцогом. Ещё тогда, когда герцог о кавалере и не знал даже. То был министр Его Высочества барон фон Виттернауф.

Да, тот самый с которым они познакомились в каком-то маленьком городишке, в каком-то трактире, когда барон просил его найти человека и важные бумаги в неприятном городе Хоккенхайме.

Его тоже генерал просил посодействовать в поиске высочайшего прощения. И учитывая, что Волков, хоть и нехотя, но подвёл барона, который рекомендовал его герцогу как человека нужного, генерал слал барону денег. Две тысячи монет. Тут опять нельзя было жадничать, может, барон и злится ещё на кавалера и помогать не станет, но денег нужно дать, хоть для того, чтобы не мешал. Ведь при дворе герцога у Волкова был старый недоброжелатель, и недоброжелатель весьма влиятельный, это был не кто иной, как обер-прокурор земли Ребенрее Вильгельм Георг фон Сольмс, граф Вильбург. Да ещё там же проживает старый и никак не помирающий от своего чревоугодия епископ Вильбургский. Ещё тот ненавистник кавалера.

Так что жалеть денег было нельзя, даже нейтральная позиция барона была кавалеру надобна.

«Две тысячи монет, думаю, расположат ко мне барона, пусть берёт, не жалко, лишь бы дело выгорело, лишь бы получилось замириться с герцогом».

С письмами было покончено, и он, пытаясь платком оттереть чернила с пальцев, пошёл в обеденную залу, где и нашёл всех, и капитана Рене в том числе. Но нужен ему был сам хозяин дома.

Он отзывал его в сторону:

— Друг мой, есть ещё одно дело, которое не даёт мне покоя.

— Уж не распря ли с герцогом то дело? — догадался Кёршнер.

— Именно распря. Именно, — соглашался кавалер.

— И что вы хотите сделать, дорогой мой родственник? И чем я могу вам помочь?

Волков чуть помолчал, подбирая нужные слова, и сказал после:

— Думаю, неплохо было бы… Да, было бы совсем неплохо, если бы от города к герцогу поехала делегация из видных горожан.

— Что ж, сия мысль хороша. Готов вам в том содействовать, готов даже сам, среди других, поехать к герцогу, чтобы просить его вас простить.

А вот это Волкову было не нужно. Купец, если случится аудиенция у герцога, будет решать ещё и свои дела, будет говорить о возврате долга, чем может обозлить курфюрста. Нет, этого допустить никак было нельзя, но при этом нужно было постараться переложить расходы делегации на Кёршнера, Волков и так уже потратился на подарки для сановников двора Его Высочества, сильно потратился.

И он сказал:

— Нет, все знают, в том числе и при дворе, что вы мой родственник, скажут «рука руку моет», дело, скажут, родственное. Нет, я хочу, чтобы вы всё организовали, но сами не ехали. Пусть иные едут, и пусть поедет бургомистр.

— Бургомистр? — удивился купец. — Человек он не наш, он человек графа покойного.

— Так и есть, но граф уже помер, а вчера бургомистр искал со мной встречи и в разговоре искал примирения, вряд ли он откажет вам, если вы его попросите.

— Хорошо, я займусь этим, — сказа Кёршнер. — Сам не поеду, но полдюжины достойных людей для делегации подберу.

— Попросите банкира Райбнера, он не откажется. Он очень хочет участвовать в финансировании строительства дороги, так пусть заслужит, — Волков сказал это специально, он знал, как отреагирует купец, и тот повел себя согласно ожиданиям генерала.

— Вы думаете передать строительство дому Райбнеров? — Кёршнер был и удивлён, и огорчён одновременно. — Я сам рассчитывал поучаствовать в этом деле. Кажется, мы говорили о том, и вы, кажется, были не против.

— Я не могу передать строительство дороги до моей границы Райбнерам, то может делать только город, но я могу передать строительство дороги от моей границы до Эшбахта. И даже до Амбаров. Мало того, я дам вам возможность строить склад и лавку у пристаней. А ещё буду просить вас участвовать в строительстве кузнечной мельницы на реке. Говорят, то дело очень прибыльное.

— Ах вот как? — Кёршнер сразу успокоился, мысль о складах на берегу и о водяной мельнице ему сразу понравилась. Он даже уже стал прикидывать в уме разные суммы, что было видно по его лицу. И Волков, конечно, не стал ему говорить сейчас о процентах и расходах, а остудил фантазии купца иным:

— Но всё это станет возможным только после того, как герцог меня простит. Сами понимаете, строить всё это на земле, которую сеньор может вдруг отнять, неразумно.

— Да-да-да, — кивал купец. — Сие всякому ясно. Я займусь этим делом, соберу достойных людей и отправлю их к курфюрсту.

— Я буду вам очень признателен, и коли дело выгорит, то вы о том не пожалеете, — обещал ему кавалер.

Кавалер сел за стол, пил вино, ожидая уже поспевающего ужина, он размышлял о своём — хотя и кивал головой, соглашаясь то с Кёршнером, то с Рене, то с дамами. Генерал думал об успехе дела, последнего дела, что ему предстояло разрешить, прежде чем он начнёт спокойную жизнь мирного помещика. Он понимал, что, посылая делегации и подкупая окружение курфюрста, он не гарантировал себе успеха. Нет, конечно, герцог — человек в интригах и политике искушённый, это не мальчишка-граф, которого и запугать, и уговорить можно. Но Волков не был бы самим собой, если бы не приготовил ещё один весьма веский довод. Как говорили трактирные шулеры, у него был один туз в рукаве. А может, ещё и парочка.

Глава 50

Хоть и выехали из города рано, хоть и ехать старались быстро, но дорога к его пределам была так разъезжена, так плоха, и столько на ней было возов и телег, что приехали они уже совсем после обеда. Даже ближе уже к ужину. Госпожа Ланге, серая от дороги лицом, сразу ушла к себе в покои, а ему выпало говорить с женой.

Вернее, слушать упрёки её и слёзы. А рыдать она начала сразу, как он сапоги снял. И причина рыданий была одна: отчего он, муж её, вероломную женщину с собой на пиры берёт, а ею, женою законною, брезгует. И что бы он ей ни отвечал, как бы ни говорил ей, что её плод для него весьма важен и что дорога для женщины на сносях место не лучшее, Элеонора Августа, выслушав его, тут же начинала всё по новой: беспутная была с вами на балу, подарки привезла, аж в карету не влезают, а Богом данная жена в обносках ходит, рубахи лишней не имеет. И всё это потому, что мужу она не любезна. И снова потоки слёз и сетования на долю нелюбимой жены.

Всё это долго он выслушивать просто не мог, встал и ушёл на двор под крики госпожи Эшбахт:

— Вот, и посидеть с женой не желаете, только приехали, а уже уходите, лишь бы со мной не быть, словно я прокажённая или в коросте.

А на дворе его ждут просители, Мильке, оказывается, привёл от рыбацкой деревни всех лошадей, сдал под роспись управляющим, кроме тех двадцати, что генерал велел оставить для себя, также помог майору Рохе притащить в Эшбахт все подводы и уже переговорил с архитектором, чтобы тот взялся сделать для подвод навес, а для лошадей хорошую конюшню. Мало того, Мильке развеял уныние генерала, которое навела на того глупая жена, тем что попросил у Волкова дозволения жить в его пределах и взять у него в пользование землю.

— У меня жить думаете? — спросил Волков, еле сдерживая радость и желание сразу согласиться.

— Да, — отвечал молодой капитан. — Характер у вас, господин генерал, тяжкий, но ежели стараться, не трусить и быть честным, то при вас вполне можно состоять, да ещё вы и удачливы невероятно, не зря солдаты зовут вас Дланью Господней. В общем, если дадите мне столько же земли, сколько давали другим своим офицерам, хотя бы две тысячи десятин, то дом я поставлю и пару мужиков прикуплю, деньги у меня сейчас есть. Доля моя за две прошедшие компании была хороша, несмотря на то что пограбить Мелликон мне не довелось.

— Будет вам пара тысяч десятин, — обещал кавалер, такой офицер штаба, такой квартирмейстер, в любом войске был необходим. — А где думаете дом ставить?

— Приглянулась мне рыбацкая деревня, — отвечал медленно Мильке, как бы размышляя.

— Рыбацкая деревня? — удивился Волков. Место было самое далёкое и от Эшбахта, и от Амбаров. Впрочем, это кавалера устраивало, у него у самого были виды на рыбацкую деревню.

А капитан пояснял:

— Место там тихое, спокойное. Мне там по душе.

— Хорошо, впрочем, если вы передумаете, так скажите мне о том. Кстати, а ваш товарищ, капитан Дорфус, не думает у меня поселиться? — Волков был бы не против, чтобы и этот офицер жил тут же. Всякое может случиться, он не хотел бы снова воевать, но кто может заречься от войны, не сам начнёшь, так за тебя начнут, вдруг придётся сесть в седло, и тогда такой человек, как капитан Дорфус, был бы очень кстати.

— Я его уговаривал, — отвечал Мильке, качая головой, — предлагал строить дома рядом, но у него в Геберсвилле невеста с домом, а у тестя выгодное дело, так что он отказался.

— Жаль, — сказал кавалер, впрочем, что уж Бога гневить, он и Мильке был рад.

Кавалер после поговорил ещё с одним человеком, то был приезжий пивовар, который просил у хозяина разрешения поставить пивоварню у западного ручья, у того, что за солдатским полем, так как вода там хорошая. Волков подумал, что дело это хорошее, тем более если он надумает ставить тут ещё два постоялых двора. Но нужно было поговорить о цене и процентах. Надо было подумать. Поэтому решил он с пивоваром встретиться на следующий день.

А тут как раз и Ёж по двору проходил, в одной руке крынка молока, в другой полкруга хлеба. Не был похож этот мошенник на того, кто ужинает молоком.

— Это ты кому понес? — спросил кавалер.

— Так этому… Разбойнику, сегодня ещё не кормили его. Вот взял…

Тут генерал и вспомнил про бриганта. Совсем дела его закружили, совсем он про него забыл, и эти два болвана, Сыч да Ёж, ему про него не напоминали.

— На старой конюшне он?

— Ага, там всё сидит, — сказал Ёж.

Волков подумал, что это недалеко, но идти туда пешком, хромать через всю деревню ему не хотелось, и он сказал:

— Господин Фейлинг, прошу вас, оседлайте коней, хочу ещё раз поговорить с бригантом.

Ёж поспел туда вперёд них, уже раздобыл лампу, разжёг её, и в старой конюшне, с её маленькими окнами, в сгущающихся сумерках был хоть какой-то свет. И в этом свете у стены сидел человек, разбойник был совсем чёрен от многодневной грязи. Зазвенел цепью.

— Я вижу, вы тут с Сычом взялись вшей разводить, — зло сказал Волков Ежу, — велел же мыть вам его хоть иногда.

— Так вроде давали ему мыться, — оправдывался Ёж. — Одёжу ему стирать давали.

Волков морщился: ещё и вонь хуже, чем из солдатских нужников.

Нехороший то знак.

— Недоумки, хворь хотите развести мне в моей деревне.

— Да мы…

— Молчи, — прервал его Волков, сам наклонился к бриганту: грязь, одежда от грязи истлела, сам разбойник — кожа да кости, совсем исхудал. — Эй, слышишь меня?

— Слышу, — глухо отвечает бригант.

— Значит, человек тот, что тебя нанял, был сед, и голос у него был как у ворона?

— Я уж и позабыл про него, — говорит разбойник хрипло и не поднимая головы. — Не помню, каков он был.

— Нет уж, ты не забывай, завтра поведу тебя в место одно, поглядишь на человека, послушаешь его и вспомнишь, скажешь, он это или нет.

— Как скажите, господин, — разбойник снова звенит цепью.

— Ёж. — говорит кавалер.

— Да, господин, — откликается тот.

— Помой его сейчас и покорми как следует, и завтра на рассвете покорми, и завтра со мной пойдёшь, будешь его сторожить, — он оборачивается к дверям. — Максимилиан!

— Я здесь, генерал, — прапорщик подпирает стену у входа.

— Вечер уже, но вы возьмите кого-нибудь да поезжайте по корпоралам, пусть найдут охотников человек пятьдесят, скажите, что дело пустяковое, без войны всё будет, считай, прогулка, и чтобы мушкетёров было из них человек двадцать. Скажите, что по полталера всякому, кто пойдёт со мной.

— Хорошо, генерал, сейчас займусь.

— Скажите, чтобы завтра к рассвету были тут.

— Хорошо, генерал.

Ночь уже на дворе, сейчас бы не в седло залезать, а в перины. Максимилиану, конечно, не хотелось никуда ехать, будить кого-то, говорить с кем-то, но раз сеньор велел, что уж поделать, и в ночь пойдёшь, и в дождь. Такое оно, дело солдатское.

Выйдя из конюшни и проходя у входа в старый дом, где теперь проживали молодые господа, а заодно и отец Семион, кавалер как раз с ним и встретился. Тот стоял прямо на пороге дома, с лампой, в простой сутане, видно, вышел посмотреть, что тут на дворе за люди собрались на ночь глядя. А кавалер его и приметил:

— А, это вы, святой отец.

Он остановился. Когда никого вокруг не было, кавалер по старой памяти говорил попу «ты», но когда кто-то был, чтобы сана не унижать, обращался вежливо, а на богослужении и перстень монаха поцеловать не брезговал, вот и сейчас, когда народа было предостаточно, Волков ему ещё и поклонился коротко.

— Доброй вам ночи, господин Эшбахт, — отвечал ему отец Семион так же вежливо, ещё и осеняя святым знамением господина кавалера. — Вы всё хлопочете. Это правильно… Истинный хозяин в пределах своих покоя не знает ни днём, ни ночью.

— Верно, верно, — Волков даже засмеялся, он точно покоя не знал в своих пределах, и вместо того, чтобы спать ложиться, бродил по округе, ожидая, пока жена уляжется. — Так и есть, покоя мне нет даже в доме моём.

Волков был доволен участием святого отца в переговорах с горцами, деятельность его поначалу была вялой, он словно боялся чего-то или просто вникал в происходящее, всё больше тогда он сидел да слушал с видом насторожённым, но по ходу действия его участие становилось всё более заметным и полезным, а к концу так он и сам брал слово, и речи его были и вполне хороши, и носили смысл сугубо примирительный, и горских депутатов совсем не злили. Что ни говори, а этот монах был вовсе не глуп, хотя и имел множество недостатков для своего сана.

Кавалер остановился и подумал, что и завтра отец Семион может ему пригодиться. В любом случае, присутствие священника среди людей генерала делу придавало вид официальный.

— Завтра думаю я соседа нашего посетить, — начал Волков.

— Что ж, сие предприятие нужное, даже богоугодное, надобно поддерживать хорошие отношения со всеми господами, что живут поблизости.

— Да уж, надо, надо…, — задумчиво продолжал генерал. И закончил свою речь неожиданно для священника: — Прошу вас завтра со мной ехать, дело предстоит непростое. Едем не пировать.

— Непростое? — в голосе отца Семиона прозвучало разочарование и сожаление о том, что в этот недобрый час дёрнул его чёрт выйти на крыльцо дома.

— Да, непростое, будьте добры быть до рассвета готовы, — сказал кавалер и, не дожидаясь согласия, пошёл к коню.

— У меня крестины на завтра планировались, да ещё и служба… Утренняя. Может, брат Ипполит с вами поедет, — робко предлагал монах, уже и не видя в темноте Волкова.

— Нет, — обрезал тот из темноты, — молод Ипполит, вы мне надобны.

А утром кавалер был уже при доспехе и, когда вышел на двор, спросил у Максимилиана:

— Люди готовы?

— Двадцать шесть человек лишь пошло.

— Двадцать шесть? И всё?

— Больше никто не захотел идти, — отвечал прапорщик. — Двадцать шесть человек и этих просить пришлось. Зажирел народ, ваши полталера им ни к чему после того, как они добычу за две компании разделили. Теперь их долго не поднять будет.

Волков вздохнул, Максимилиан был прав: теперь у людей деньги есть, поля им нарезаны, кто кирпич с черепицей ещё жжёт, домишки появились, а в них, как водится, бабы завелись, дети, зачем им походы.

«Ладно, двадцать шесть человек при восьми мушкетах, да гвардейцев шестнадцать при сержанте, да господ из выезда четверо вместе с прапорщиком, и так немало».

Он огляделся:

— Еж, а где наш коннетабль?

— Господин Ламме сказал, что у него и тут дел по горло, сказал, чтобы с вами я ехал, — невесело отвечал помощник господина Ламме, сам оглядывая, куда и как к седлу прикрепить цепь, которой был скован разбойник.

«Мерзавец, никаких дел у него нет, просто не захотел ехать господин коннетабль».

В общем, ждать было больше нечего, дорога была непростая, честно говоря, за солдатским полем дороги уже как таковой и не было, а до домика отшельника так и вовсе было бездорожье, так что нужно было выдвигаться.

У лачуги несчастного растерзанного монаха Волков остановился, спешился, огляделся. С усмешкой заметил, что Еж уже шёл пешком, а бригант ехал на его коне.

— Так я побоялся, он сдохнет, не дойдя до места, — сообщил Ёж, заметив его усмешку. — Уж больно ослаб.

— Смотри, чтобы не сбежал.

— Да куда ему, он и в седле-то сидит еле-еле.

Волков пошёл к домику монаха-отшельника, дверь висит, а в доме ничего, клетка была железная, так и её утащили. Железо денег стоит. Кладбище за лачугой заросло, трава выше ограды каменной. Нет человека, и дикость природная своё сразу берёт.

Волков сел на коня и поехал дальше на запад.

Ещё до обеда отряд спустился с холма, перешёл большой овраг и из зарослей барбариса выбрался на хорошую дорогу, что вела на юг. Отсюда до замка миля, не больше. Его уже и видно.

Ещё издали он увидел, как люди при приближении его отряда стали запирать ворота замка. Они и вправду закрывали ворота, спешили и не пустили в замок даже мужика на телеге, торопились, словно увидали приближающегося врага. Это ещё больше укрепило его в плохих мыслях. Он остановился и, привстав в стременах, поднял руку:

— Стрелки в линию, ружья заряжать, фитили запалить. Доспехи надеть. Господин Фейлинг, мой шлем. Сержант Франк, возьми четверых людей, поезжай вокруг замка, посмотри, есть ли где ещё ворота или двери.

— Да, господин, — откликнулся сержант.

— Никак вы воевать надумали? — спросил Максимилиан, надевая шлем.

— Не я, — отвечал генерал, — не я им ворота запирал.

Когда всё было готово, он двинулся вперёд, пытаясь вспомнить, сколько же было у барона людей, помимо покойного кавалера Рёдля. За ним в тридцати шагах шли солдаты с алебардами и копьями, и сразу после них стрелки. А после ехал на коне Ёж, таща за собой на цепи разбойника. И замыкали колону гвардейцы генерала. А уже за ними ехал на своём муле и отец Семион.

Он подъезжал с плохого места, с северо-востока, то есть солнце светило ему как раз в глаза. Так можно было прозевать арбалетчика на стене и получить в лицо арбалетный болт, а закрывать забрало не хотелось, жара стояла такая, что и без шлема дышать было нечем. Он просто поднял руку, словно закрывал глаза от солнца. Так и поехал к стене. Не доехал он, как заметил над приворотной башней тень, и ещё одну, ему было плохо видно, кто там, но он услышал голос, который слышал уже не раз:

— Это опять вы, разбойник! — донеслось с башни. — Какого дьявола вы приволокли сюда своих бандитов? Что вы задумали, негодяй?

«Негодяй… Бандитов… Разбойник».

Голос был злой… И да, он не ошибся, в голосе так и слышались раскатистые нотки. Словно за человеком подкаркивал старый ворон. А тут сзади к генералу ещё подбежал и Ёж и сразу сказал:

— Господин, бригант говорит, что голосок-то похож на голос того господина, что его нанимал.

— Похож? — переспросил кавалер. Он и сам уже это знал, задал вопрос скорее для размышления.

— Ага, разглядеть он человека не может, но говорит, что голос его.

А с ворот опять доносился этот вороний голос:

— Я вас ещё раз спрашиваю, какого чёрта вам нужно на нашей земле? Зачем вы пришли, если было вам сказано сотню раз, что барон вас не примет? Или вы разбойничать надумали?

— Верлингер, — наконец ответил кавалер, — хватит уже нести чушь, я всё знаю, я знаю, что барон давно не болен, но сейчас я пришёл не за ним. Я пришёл за вами. Я знаю, что это вы наняли бригантов из Вильбурга, чтобы они убили меня, слышите, Верлингер, вы ведь, кажется, и сами из Вильбурга?

— Дурь! Вы пьяны, что ли?

— Ну да, пьян, конечно, — Волков поворачивается к Ежу и кричит: — давай его сюда!

Тот бегом кидается к разбойнику, хватает его за цепь и тащит так рьяно, что бригант едва не падает на бегу.

— А ну отвечай, разбойник, этот человек тебя нанимал? — спрашивает Волков, когда бригант оказывается рядом с ним. — Этот человек платил тебе деньги за мою смерть?

— По голосу этот, — отвечает разбойник, не поднимая головы. А сам тяжело дышит.

Но этот ответ кавалера не устраивает, он выхватывает у Ежа цепь, дёргает её с силой:

— А ну говори так, чтобы он на башне тебя услышал!

— По голосу я его признал, — говорит бригант.

— Что там щебечет этот бродяга? — доносится с башни.

— Громче, громче! — ревёт Волков. — Ори, чтобы он тебя слышал! Говори, кто тебя нанимал!

— Это тот человек, что сейчас говорит сверху, — что было сил кричит ослабевший бандит, — это он меня нанял, я его признал по голосу. У него большой дом рядом с храмом святого Андрея-крестителя в Вильбурге.

— Эй, Верлингер, вы слышали? Имеете ли вы дом у храма святого Андрея? — орёт кавалер, пытаясь задрать голову в шлеме так, чтобы видеть верх башни.

Никто не ответил ему на сей раз. И это ещё больше укрепило кавалера в правильности его мыслей, он был доволен, чуть подождал и продолжил почти радостно:

— Какого же дьявола вы замолчали, Верлингер, отвечайте, зачем вы нанимали убийц, чем я вам помешал? А? Говорите! Чем? Разве тем, что хотел увидеть барона, который очень, очень болен, так болен, что может встать с кровати лишь для того, чтобы поехать и поохотиться?

И снова ему никто не отвечал. Но теперь это его уже мало беспокоило, он теперь боялся лишь одного, он опасался того, что Верлингер сбежит, может быть, и с бароном вместе. Быстрее бы сержант Франк вернулся с объезда замка.

— Выходите подобру, Верлингер, иначе я возьму замок штурмом, сегодня же я обложу его, уже к ночи тут у меня будет две сотни людей, а завтра к полудню я притащу сюда пушки, день, может два, и я пробью проломы в стенах или выбью ворота, я войду, схвачу вас и повешу, повешу как убийцу, как поганого вора или конокрада, вон на том дереве, — кавалер указал рукой на ближайшее, весьма кривое и весьма уродливое дерево, что стояло у дороги, — а если вы выйдете сами, обещаю передать вас суду города Малена, где было совершено злодеяние,где был убит честнейший из людей, которого я знал, кавалер фон Клаузевиц. А замок ваш, если не откроете ворота… разграблю и спалю к чёртовой матери. Что вашему роду будет большим позором.

Ему было не очень-то удобно, сидя на коне, смотреть вверх, доспех и шлем ограничивали ему видимость, но это он увидал. Прямо на фоне неба, рядом с зубцом башни, появилась дуга арбалета.

— Арбалет! — тут же крикнул Максимилиан за его спиной.

«Ах ты, старый чёрт!»

За себя он ни секунды не волновался, доспех его был прекрасен, но вот разбойник, бригант, был и так слаб. Чтобы Верлингер не убил свидетеля, кавалер дёрнул за цепь, подтягивая бриганта к себе поближе, да ещё и коня чуть развернул, чтобы собой и конём закрыть свидетеля.

«Коня не погуби мне, мерзавец!»

Он разозлился, думая, что конь стоит без всяких натяжек сто талеров. И очень будет жалко потерять коня или лечить его потом.

Но ничего не произошло. Только сверху раздался молодой голос, голос сильного человека, чистый и без всякого карканья:

— Эшбахт, нет нужды для войны. Я открываю ворота.

Волков, всё ещё прикрывая собой бриганта, поднял голову, он ничего не мог толком разглядеть, так как смотрел вверх, почти на солнце, но он и так знал, что там наверху, на башне, стоял сам Адольф Фридрих Балль, барон фон Дениц.

Глава 51

На всякий случай Волков велел Ежу увести бриганта подальше, а сам стал ждать. И слушать. На башне говорили, вернее, спорили, едва не переходя на крик, но через шлем и через подшлемник слов кавалер разобрать не мог. Барон спорил со стариком, вот и всё, что из этого жаркого разговора понял Волков.

Потом всё стихло. Прошло ещё какое-то время. Волков уже начинал думать, что придётся всё-таки брать замок штурмом, как наконец грохнул за воротами засов. Потом ещё раз, и наконец старые створки поползли в разные стороны. Там, в темноте башни, поначалу проявилось светлое пятно, и из ворот вышел сам барон. Именно вышел, а не выехал на коне, был в простой белой рубахе и тёмных панталонах, даже чулок на нём не было, лишь туфли на босу ногу, словно прогуливался он по двору своего замка или шёл из покоев в покои. Только сейчас, когда на бароне было мало одежды, кавалер понял, насколько тот хорошо сложён, да ещё и красив. Именно красив, той мрачной мужской красотой, что начинается в развороте широких плеч и заканчивается грубоватыми, но правильными чертами лица.

Этот записной турнирный боец, завсегдатай балов и пиров, был на удивление хорош собой, и статью, и челом.

— Какой же вы упорный человек, Эшбахт, — подойдя ближе, сказал барон, притом не протянул руки для рукопожатия, хотя раньше при встрече протягивал. — Своим неотступным упрямством довели моего дядю до греха. А ведь он честный и добрый человек.

Говорил он всё это с усмешкой, даже игриво, словно всё это было для него забавой. А Волков был даже благодарен, что барон не протянул для рукопожатия руки, не то генералу пришлось бы протянутую рыцарскую руку отвергнуть.

— Ваш дядя убийца, — сказал кавалер строго, он не собирался слезать с коня, так и разгоривал с фон Деницем сверху, ничуть не заботясь о вежливости. — Смерть прекрасного человека, кавалера фон Клаузевица, — это заслуга вашего дядюшки.

— Нет, не его, — вдруг заявил фон Дениц.

— Будете оспаривать? Глупо. У меня есть свидетель, и ему я доверяю больше, чем вам.

— Нет, оспаривать не буду, но в смерти вашего рыцаря я и вы виноваты больше, чем мой добрый дядюшка, — произнёс барон. И прежде, чем Волков успел возразить, пояснил: — Вы своей глупой настойчивостью, а я тем, что попросил дядю вас убрать от меня. Вот так всё и сложилось.

— Вижу я, что вы очень хладнокровный человек, — произнёс кавалер. Он не знал даже, с чего начать, ведь вопросов у него было много. Наконец он нашёл, что спросить: — Это вы убили монаха? Того, что жил в пустоши, между моими и вашими владениями?

Тут барон вдруг повернулся к Максимилиану, который внимательно слушал их разговор, и, дружелюбно улыбаясь ему, произнёс:

— А я вас хорошо помню, мой молодой друг, даже лучше, чем вы думаете.

Прапорщик растерялся, как ребёнок, он не знал, что ответить, и посмотрел на кавалера словно ища помощи. Но и Волков не нашёлся, что сказать, и барон продолжил:

— Молодой господин, не могли бы дать нам с кавалером возможность побеседовать наедине?

А Максимилиан опять посмотрел на Волкова, мол, что мне делать?

— Прапорщик, оставьте нас, — сказал генерал.

— О! Вы уже прапорщик! — удивился барон. — Как летит время, кажется, недавно вы сидели на дереве, и от вас, уж простите меня, попахивало страхом и мочой, и вдруг вы уже прапорщик.

Теперь Максимален взглянул на барона уже весьма зло, от первой озадаченности и следа не осталось. Волков побоялся, что он разговорчивого барона и мечом может рубануть, но прапорщик выполнил распоряжение генерала и отъехал от них.

— Ну, — продолжал Волков, — это вы убили святого человека? Отшельника?

— Святого человека? — как-то странно переспросил фон Дениц. Как будто поначалу не понял, о ком говорит кавалер. А потом согласился: — Ах да, это я его убил.

— Он знал, кто вы? Он знал, что вы…, — Волков был из тех людей, что мог легко сказать в лицо человеку, что думал о нём, но тут отчего-то постеснялся закончить речь.

— Что я зверь? — договорил за него барон. — Да, он это прекрасно знал. А как вы, Эшбахт, догадались, что он знал?

— Не знаю, — отвечал Волков, — может, из-за того, что он тут жил и всё видел, а может, из-за клетки, в которой он от вас прятался.

— Прятался от меня? — барон ухмылялся. — Нет-нет, он в ней прятался не от меня.

— А от кого же? — Волков вдруг подумал о том, что барон не единственный в округе зверь. От этой мысли ему стало не по себе.

«Неужели придётся ещё кого-то искать?».

— Он прятался от себя, мой дорогой сосед, от себя, — спокойно и с улыбочкой произнёс барон. И видя недоумение кавалера, продолжал: — От себя, от себя. Представляете? Когда он чувствовал приближение времени, он запирал себя в клетку и ключ бросал рядом, звериной лапой он не мог его поднять и открыть дверцу клетки, так он и пересиживал метаморфозу.

«Господи, какая же жара, я сейчас сварюсь в этом шлеме».

Кавалер так растерялся от услышанного, что даже не мог толком это воспринять, в это поверить. Но когда сказанное бароном дошло до него наконец, он привстал в стременах и крикнул:

— Монаха ко мне! Где отец Семион?

Тут же один сержант повернулся и тоже крикнул:

— Монаха к господину!

— Зачем вам поп? — сразу после этого помрачнел барон.

— Я хочу, чтобы наш разговор шёл далее в присутствии святого отца, — сказал Волков. — Так будет правильно.

Он, правда, боялся, что барон не захочет говорить при свидетеле, и готов был в таком случае продолжить разговор с глазу на глаз, но фон Дениц произнёс как-то устало:

— Ах да, я забыл… Вы же Рыцарь Божий, Инквизитор, вам без попа никак не обойтись… Ну хорошо, как вам будет угодно, пусть придёт ваш поп и слушает нас.

Отец Семион бежал к ним по пыльной дороге, подбирая полы рясы, не подъехал, а именно подбежал, запыхавшись, остановился:

— Что случилось, господин Эшбахт?

А Волков лишь повторил вопрос, обращаясь к барону:

— Барон фон Дениц, это вы убили монаха-отшельника, что жил на границе наших с вами владений?

— Да, это я его убил, — спокойно и даже легко отвечал барон, он сказал это так, словно признался в поедании отбивной.

— Господи, Господи, — крестился отец Семион. — Но за что же вы его убили, господин барон? Может, по несчастной случайности?

Волков посмотрел на монаха и едко заметил:

— По несчастной случайности барон разорвал его на куски, которые мы собирали по округе.

А фон Дениц продолжил всё с тем же своим спокойствием:

— Убил я его… Ну, потому что он попался мне под руку… Впрочем, я давно собирался его убить.

— Но за что же? — ещё больше удивлялся отец Семион. — Он же был святой, безобидный человек.

— Безобидный? — тут фон Дениц даже засмеялся. — А небольшое кладбище за домом этого безобидного человека вы видели, святой отец?

— Кладбище? — удивлённо перепросил брат Семион.

— Да-да, кладбище, такое маленькое и уютное, с небольшой такой оградкой. Оно было прямо за его домом.

— Видели, — отвечал кавалер.

— Откуда же, по-вашему, оно взялось, раз он был такой, как вы изволили выразиться, безобидный? — продолжал барон.

— Так вы же сказали, что он запирал себя в клетке, прежде чем стать… зверем.

— О да, — говорил фон Дениц, он сложил руки на груди и, кажется, был доволен тем, что его слушают, что может всё это теперь рассказать, Волкову казалось, что он торопится говорить, даже немного бравирует всем тем, что рассказывает. И барон продолжал: — Первый раз я его там и увидал, он как раз сидел в клетке и выл. Это было раннее утро, я поехал убить поросёнка себе на обед, как раз была весна, их вокруг было полно, вы же знаете, сколько там кабанов вокруг. А Рёдль отстал от меня по дороге, и я, подъехав к его лачуге, услыхал этот тоскливый вой, туман тогда стоял, солнце едва всходило, и мне, признаться, было от того воя не по себе, все знали, что тут обитает зверь, все о том только и говорили. Мне бы убраться оттуда, но я даже наедине с собой не желал праздновать труса. Пошёл в ту лачугу, чёрт меня дёрнул. И там в темноте его и разглядел. Увидел, как он превращался из зверя обратно в человека, хотел проткнуть его и стать победителем зверя, но пока я его рассматривал, он стал человеком. Худой был, жалкий. Мокрый весь, к коже щетина выпавшая липла. Ещё и смотрел так жалостливо. Я и не стал его убивать. Решил поговорить. А потом, может, отвезти в Мален, отдать его попам. Лучше бы я его тогда зарезал, — барон замолчал.

— И давно всё это было? — спросил кавалер.

— Семнадцать лет назад, — сразу ответил барон.

Кавалер и отец Семион переглянулись, оба были удивлены, барон не выглядел старше тридцати лет.

— И сколько же вам тогда было? — спросил Волков.

Фон Дениц усмехнулся, заметив их недоумение:

— Вот и я так же удивлялся, когда этот ваш безобидный человек сказал мне, что разговаривал с моим дедом, который погиб в битве при Гейнфильде, что была за десять лет до моего рождения.

— Ничего не понимаю, — тихо произнёс отец Семион. — Отшельник был вовсе не стар, как он мог говорить с вашим дедом за столько лет до вашей встречи?

— И меня это также тогда удивило, теперь-то я знаю, что звери живут очень, очень долго, — продолжал барон. — Ваш отшельник ещё сорок лет назад бедокурил в этих местах, он тогда был мелким купчишкой, без крыши над головой, а лишь с одной ручной тележкой разъезжавший по округе. Ездил тут, по пустошам, оставляя после себя кровищу да куски тел. А как на него стали думать, так подался отсюда прочь и вернулся через много, много лет тихим и праведным монахом.

— И вы не убили его? — спросил кавалер. Он оглядывался и видел, что всё внимание его солдат, а также проезжавших мимо мужиков приковано к ним. А со стен замка, помимо господина Верлингера, смотрят ещё и дворовые, и солдаты, и пара господ из выезда барона. Смотрят и ждут, чем эти разговоры закончатся.

— Нет, слишком много говорил с ним. А он был прекрасный рассказчик. Он многое знал. Он бывал в разных странах. И я стал приезжать к нему, часто просил его приехать ко мне. Все тогда удивлялись моей набожности, которой прежде не было.

— Неужто он нашёл, чем вас искусить? — спросил отец Семион.

— Нашёл. Да, нашёл. И я, по глупости своей, захотел узнать…

— Узнать, каково это не стареть? — спросил кавалер.

— Да, я не хотел стареть. Я думал, что сто лет молодости мне понравятся. А ещё я хотел узнать силу.

— Силу?

— Да, небывалую силу, нечеловеческую. И я попросил его… принять меня. Сам попросил, хотя уже знал, что людишки опять стали в округе пропадать.

Волков тем временем, изнемогая от жары, подозвал к себе Максимилиана, жестом просил у него флягу с вином и, взяв её, стал с удовольствием пить и слушать рассказ барона, Максимилиан же не отъехал после этого и тоже слушал, раз барон больше не гнал его.

— И что же это за сила такая? — уточнил святой отец.

— О! — барон говорил это, вспоминая, а вспоминал он с видимым удовольствием. — То не объяснить простыми словами, разве птица может рассказать бескрылому о полёте? Ну разве вот что поможет: я мог от полуночи в самую короткую ночь отсюда добежать до Малена, на обратном пути заскочить в вашу землю, Эшбахт, добежать до реки и до рассвета вернуться к своему замку, и всё это не остановившись ни разу, не задыхаясь от бега, не боясь себя загнать.

Волков смотрел на него и уже начинал думать, зачем этот человек всё это рассказывает, словно похваляется перед ним, стоя здесь, на дороге, прямо на жаре. Уже и конь кавалера стал потряхивать головой, водить ушами, топтаться на месте — верный признак, что пить хочет.

А барон всё не унимался:

— И этой силой словно упиваешься, и голод тебя мучит неотступно, и запахи, запахи тебя ведут лучше всякой дороги, и не важно тебе, скот это или человек, а уж если найдёшь себе пищу, то нет ничего вкуснее горячего мяса с кровью. Ничего.

Кавалеру всё это слушать надоело — как только попы выслушивают покаяния? — впрочем, рассказ барона на покаяние совеем не походил. И чтобы хоть как-то остановить рассказ, кавалер и спросил у барона:

— А голову дружка вашего Рёдля вы сожрали? Мы голову его так и не нашли.

Отлично спросил, как хлыстом полоснул фон Деница. Барон осёкся, посмотрел на Волкова недобрым взглядом и ответил:

— Нет, голову его я не ел и убил его случайно. Он был мне большим другом…

— Знал о ваших проделках. Ясно. И как же так вышло, что вы его убили? Друга-то?

— Я ранен был у оврагов, рана была весьма тяжела, думал, помру, глаз уже не видел ничего, а кровь вся из раны так и текла в глотку, текла и никак не останавливалась, прилечь было нельзя, сразу начинал кровью захлёбываться своей же…

— Понятно, понятно… Рана случилась неприятная, дальше что?

Опять барон смотрел на кавалера зло:

— Я просил его отвезти меня подальше от людей и ждал ночи, чтобы оборотиться, во звере я любую рану переживал легко и исцелялся уже к утру. Вот к ночи он помог мне разоблачиться от доспеха и одежд, и я стал превращаться…

— А разве не надобно зверю полнолунье? — робко перебил фон Деница отец Семион. — Или в ту ночь оно и случилось?

— Никакого полнолуния не нужно, сказки это, глупость, чаще всего это как с женщинами, приходит само и разом, да, как с женщинами, вроде живёшь себе, живёшь, кругом бабы, даже и красивые, а ты их и не замечаешь, неделю или две может так быть, а потом вдруг увидишь нагнувшуюся на огороде крестьянку, и всё, огонь в груди, но когда нужно, можешь и сам в себе огонь разжечь, так и тут, я даже научился и днём оборачиваться, хотя ночью, конечно, легче это делать.

— За что убили вы монаха? — Волкову уже надоело всё это, он хотел покончить с делом.

— За то, что не сказал мне, как тяжка будет эта вечная молодость. И какова будет плата за силу. Ничего он мне плохого не сказал, прежде чем прокусил мне руку.

— А в чём же тяжесть вашей жизни? — поинтересовался священник.

— В том и дело, что жизни и не осталось у меня, живёшь… как скот, влачишь существование от одного обращения до другого, ждёшь ночи, изнываешь, стараешься спать больше, и вино, и женщины… Всё неинтересно, жизнь протекает в ожидании, а вокруг тебя всё чаще и чаще появляются настырные рыцари божьи, — барон в который раз нехорошо поглядел на Волкова, — вот и ждёшь, когда до тебя доберётся какой-нибудь Инквизитор.

— Отчего же вы не уехали, не сбежали? — спросил его кавалер.

Тут уже барон поглядел на него даже с высокомерием, даже, может быть, с презрением:

— Я барон фон Дениц! Владетель поместья Балль! Я не торговец, скитающийся с тележкой, мне некуда бежать с моей земли.

— Собирайтесь, барон фон Дениц, владетель поместья Балль, — сказал кавалер. — Я отвезу вас в Мален. Там вы дождётесь комиссии из Ланна, это попы умные будут, им всё и расскажете.

— Нет, никуда я не поеду, — спокойно отвечал барон, сам тем временем подходя к коню кавалера и беря его под уздцы. — Я прошу вас, кавалер, свершить правосудие прямо тут, не хочу умирать от рук палача.

Волков даже растерялся на мгновение. Не знал, что и сказать поначалу. Но подумал, что для него приезд Святой Инквизиции в город — а приедут скорее всего товарищи и братья епископа Бартоломея — и да сам процесс будут весьма полезны, это ещё раз прославит его и укрепит его репутацию, в том числе и перед герцогом, поэтому он сказал барону:

— Нет, уж больно много вы натворили зла, пусть спросится с вас за всё, на то и придумана Святая Комиссия, пусть всё решит Инквизиция, а я вам не судья. А чтобы вы ночью не обернулись зверем и снова кого-нибудь не убили, велю я вас заковать в цепи.

Вот тут насмешливый и заносчивый барон вдруг испугался. Лицо его сразу потеряло всякую беспечность, и кавалера это порадовало:

«Что, боишься, барон, Инквизиции?».

— Я рассчитывал на то, что имею дело с истинным рыцарем, — проговорил фон Дениц. — Потому и не пытался сбежать.

А Волков уже думал о том, как к цепи разбойника приковать барона, если поблизости нет ни одного кузнеца, но его раздумья прервал отец Семион, он подошёл к коню кавалера и жестом просил того наклониться пониже, чтобы слова его никто другой не услыхал, и сразу после этого заговорил тихо:

— Слышал я от братьев-священников неоднократно, что сеньоры всех окрестных земель вас, кавалер, не жалуют. Может, не нужно настраивать всех ещё больше против себя? Барон человек их круга, не всем сеньорам понравится, что вы передали его Святой Комиссии. Вернее, всем им это не понравится.

— Вся их неприязнь была из-за графа, а графа уже нет, — Волков хотел поначалу, отмахнуться. Но вспомнил, что брат Семион — человек весьма дальновидный и умный, и спросил на всякий случай: — А может, у тебя ещё есть причина просить за барона?

Отец Семион сначала поджал губы, словно говоря: неужто вы сами не понимаете? Но так как кавалер всё ещё ждал его ответа, сказал:

— Нашего отшельника уже причислили к лику святых, объявят о том и внесут его в поминания к Рождеству; в нашу часовню, что мы построили, и так люди идут со всей округи, а как его признает Матерь Церковь, так втрое чаще будут приходить паломники.

«Ах, вот откуда у тебя та твоя сутана из бархата, цепь из серебра, часовенка-то, видно, прибыльна».

Впрочем, поп был безусловно прав, а отец Семион и продолжал:

— Только Господу то известно, что наболтает там святым отцам господин барон, уж лучше пусть он тут умолкнет. Да и вам это поможет сойтись с другими сеньорами, я уж о том позабочусь, расскажу священникам из соседних приходов, что вы барона хотели сдать в Инквизицию, но он вас так просил этого не делать, так просил вас о рыцарском поступке, что вы, долг свой пред Церковью презрев, согласились на его мольбы.

«А поп прав, может, так даже и лучше будет. С господами нужно мириться. Да и не хочется лишаться своего святого, который приманивает ко мне богомольцев со всей округи».

Он выпрямился и вздохнул, и уже после произнёс, обращаясь к барону:

— Хорошо, фон Дениц, я не буду передавать вас Инквизиции, хотя то мне ещё скажется, и из милосердия выполню вашу просьбу.

— Я знал, что вы истинный рыцарь, друг мой, — с облегчением произнёс барон.

«Нет, не друг я вам».

Волков посмотрел на него с неприязнью и ответил:

— Примите причастие и исповедуйтесь. Только не тяните с этим. Отец Семион, исполняйте свой долг.

— Может, мне оно и не нужно, причастие, — отвечал барон. — Да и исповедался я уже перед вами.

— Нет, всё должно быть исполнено по канону. Я Рыцарь Божий, иначе я не смогу исполнить то, о чём вы просите, барон, — строго сказал кавалер.

Без единого слова барон и священник отошли к тому самому кривому дереву, которое Волков уже для себя отметил, как удобное и запоминающееся место. Пока барон снова что-то рассказывал попу, Волков слез с лошади, вытащил из ножен меч. Осмотрел его лезвие. После ремонта оно было всё ещё отлично наточено, а сам меч, кажется, стал чуточку тяжелее. Господин Фейлинг уже поспешил к нему, стал помогать кавалеру снять шлем. А народу кругом собралось уже изрядно. Стены замка облепили люди, из соседних деревень мужики привезли на телегах своих баб. Слух уже облетел округу, что к барону пришли солдаты соседа, всем интересно было, что происходит. Вот народишко и стал собираться, стояли ждали, хоть жара и не спадала. Волков взглянул на них, люди хотели знать, что происходит, о чем говорят господа. Нужно будет после дела объяснить людям, что Святая Матерь Церковь и Рыцарь Божий не оставят страждущих детей своих без защиты и покарают всякого, будь это даже нобиль из нобилей, коли они виноваты. Но пока почти никто не понимал, что происходит. Ни местные люди, ни солдаты кавалера.

Он уже выпил половину вина из фляги, уже нашёл себе место в тени, уже уселся, не в силах больше стоять, и меч свой не вложил в ножны, а положил себе на колени. И только тогда брат Семион поднял руку и жестом дал знать, что ритуал закончен.

«Один удар, и дело сделано».

Видит Бог, ему этого не хотелось, но он часто делал то, что ему было не по душе. Кавалер встал и пошёл к попу и барону, что находились в тени кривого дерева.

— Господин барон причащён и исповедован, — как-то буднично сказал отец Семион и добавил, крестясь: — Да свершится воля Господня.

— Вы готовы, барон? — спросил кавалер.

Фон Дениц взглянул на меч Волкова.

— Это хорошо, что у вас такой старый меч, — сказал барон. — Молодёжь носит эти новые мечи с этими дурацким гардами… Новыми мечами разве можно кому-нибудь отрубить голову?

— На этот счёт можете не волноваться, — Волков хотел закончить всё как можно быстрее, барон, кажется, ещё хотел поболтать.

Фон Дениц протянул руку кавалеру, Волков сначала не понял, чего он хочет, но тот сказал ему:

— Вина. Дайте вина.

Кавалер протянул ему флягу. Барон стал пить. А Волков вздыхать. Пил барон, совсем не торопясь, поглядывал по сторонам. А потом вдруг сказал:

— Послушайте, Эшбахт, а может, мы с вами договоримся?

Волков поглядел на него мрачно и ответил, не давая ему продолжить:

— Поздно. Теперь я не отпущу вас, барон. Либо закончим здесь и сейчас, либо везу вас в Мален, где вы будете ждать комиссии.

При словах «Мален» и «комиссия» отец Семион стал делать кавалеру знаки: прекращайте это. Кончать нужно тут. Сейчас, никаких комиссий.

И барон тогда произнёс:

— Тогда давайте покончим с этим. Я дам вам знак, как буду готов, — он повернулся к Волкову спиной и тяжело, словно был древним стариком, встал на колени. Поднял правую руку. — Как опущу… Делайте.

Волков встал за его спиной, ему даже было немного жаль человека, что стоял перед ним на коленях. Барон был ужасным зверем, кровавой тварью, но не сейчас же. Волков помнил, что барон пришёл по первой просьбе к нему на помощь по первой его просьбе, когда это было нужно, но это никак не искупало его прегрешения. Как сказал поп: да свершится воля Господня.

Генерал поднял меч, держа его двумя руками, он занес его себе за правое плечо, ожидая, когда фон Дениц опустит руку. Он был в себе уверен. Меч остр, руки его сильны, глаз верен. Всё кончится в одно мгновение. И он ждал, когда оно наступит. А барон тут вдруг и говорит:

— А может, действительно мне поехать в Мален?

Волков удивился поначалу, а потом понял. Барон совсем не хотел умирать. Кавалер краем глаза увидел призывный жест, что делал ему брат Семион, кавалер взглянул на него, а тот с округлившимися то ли от возмущения, то ли от страха глазами делал кавалеру знак распрямлённой ладонью: рубите его, рубите.

А барон продолжал:

— Дождусь комиссии из Ланна, пусть попы-инквизиторы послушают мои истории, может, доживу до Рождества или до следующего лета.

А монах настойчиво показывал и показывал Волкову всё тот же знак: рубите. Рубите!

— Как вы считаете, Эшбахт? — продолжал барон, чуть оборачиваясь к нему.

Нет, кавалер не считал, что это хорошая мысль, он ещё раз взглянул на отца Семиона, который безмолвно просил, даже уже требовал удара, вздохнул и ударил наотмашь.

Брызги полетели в разные стороны, и большинство их как раз полетели на отца Семиона, на лицо, на дорогую сутану.

— О Господи! О… Господи! — причитал тот, оглядывая свою одежду и рукавом вытирая лицо. И на кавалера тоже попало, но его это вообще не заботило. Доспех уже бывал не раз залит кровью, чего уж там печалиться из-за пары капель. Он смотрел на свою работу. Да, он всё сделал хорошо. Голова и тело барона были разделены с одного удара. К нему подбежал Фейлинг, молодой человек принёс кувшин с водой, чистую тряпку: молодец, расстарался, додумался.

Господин Фейлинг стал смоченной тряпкой вытирать с доспехов и меча кровь. Поливать воду Волкову на запачканные руки. И тут раздались крики среди зевак, прошло какое-то волнение.

— Максимилиан, — сказал кавалер, вытирая руки, — узнайте, что там случилось.

Максимилиан поскакал по дороге через толпы собравшихся людей к замку, и пока Волков заканчивал мыться и прятал меч в ножны, он вернулся и сказал:

— Господин Верлингер спрыгнул с баши.

— О! — воскликнул брат Семион, крестясь. — Видно, вина его была велика, что не стал суда человеческого ждать.

— Умер? — уточнил Волков.

— Голова разбита, он прыгнул головой вниз на мостовую перед воротами. Не дышит уже.

Волков вздохнул, ещё раз поглядел на останки барона и сказал:

— Ну что ж, так тому и быть. Максимилиан, скажите Ежу, пусть отпустит бриганта, фон Клаузевиц отомщён, а зверь пойман и казнён. Дело сделано. Господин фон Тишель, коня мне, мы едем домой.

Глава 52

Вернулись домой уже к вечеру. Солдаты были с ним пешие, поэтому шли долго. Волков сел за стол, он был страшно голоден, тем не менее, успевал рассказывать жене, как обстояло дело. Элеонора Августа по привычке своей стала лить слёзы, да всё говорила:

— Неужто правда? Быть того не может. Он такой приятный был всегда человек.

— Не верите, так можете спросить у отца Семиона, да и Максимилиана тоже, он тоже его признания слыхал.

И мать Амелия, и госпожа Ланге тоже внимательно слушали его, Бригитт даже присела на край стула у стола, что уже давно не делала, если за столом была госпожа Эшбахт. Слуги, уже не стесняясь, лезли в столовую, и им хотелось слышать рассказ, как господин казнил зверя, что измывался над округой долгие годы. А кое-кто из солдат в это же время рассказывал о том же, пропивая свои полталера в кабаке.

Все в доме были поражены, особенно Элеонора Августа. Так и твердила сквозь слёзы:

— Да нет же, сего быть не может, сие невозможно. Он всегда так любезен был. Бал без него был не бал, турнир не турнир. Не может такого быть, вы что-то перепутали, видно.

А Волков думал с горькой усмешкой: кажется, я прикончил ещё одного бывшего хахаля своей любезной жёнушки, интересно, много ли у неё их тут было? А вслух он сказал ей:

— Будет, будет вам, госпожа моя, слёзы лить, как я какую сволочь ни убью, так вы слезами по ней обливаетесь.

А когда перед сном он сидел в кресле со стаканом вина, хотел позвать к себе Сыча для разговора, но госпожа Ланге, что стояла рядом и, пока жены не было, гладила его волосы, сказала, что вряд ли Фриц Ламме до утра придёт, так как уехал к Амбарам вечером. Там у пристаней, говорят, большая драка случилась.

— Драка? — удивился кавалер. — И кто же с кем дрался?

— Да купчишки и их приказчики промеж собой схватились за то, кто первый к причалам станет, — рассказывала Бригитт. — Туда и брат Ипполит поехал, говорят, там кого-то крепко побили, едва не до смерти.

— Это ещё что такое? — удивился кавалер. Это для него было большой новостью. — Отчего так?

— Время-то горячее, первый хлеб повезли из других поместий через наши причалы, лодок и обозов нынче много, а причалов мало, вот и стоят лодки и возницы, ждут своей очереди грузиться или разгружаться. Уже который день там очереди, — поясняла красавица. — Кто побойчей, чтобы не ждать и лишнего лодочникам не платить, так те норовят без очереди лезть. Вот и случается там всякое. То уже не первая склока…

Волков ещё больше удивлялся. Удивлялся и слушал красавицу.

А она продолжала:

— Надо бы к причалам вашим человека поставить. Чтобы следил. Иначе так там и будет. Думаю, новый ваш человек… этот Мильке… кажется, человек он дельный, мне понравилась, как он ваши телеги привозил, всё смотрел, всё считал, не то что этот ваш грубиян Роха. Думаю, этот Мильке будет в самый раз.

Мильке и вправду был человек дельный, но на капитана у кавалера были другие планы.

— Человека над пирсами поставлю, но Мильке будет мне надобен у рыбачьей деревни, — ответил Волков. — А вы, любезная моя, пошлите сейчас кого-нибудь к архитектору, пусть завтра поутру будет у меня.

— Я-то пошлю немедля, а вот вы когда со мной ночевать будете? — спросила Бригитт. — А то всё с женой этой оголтелой вашей только ложитесь.

«Ну, начала опять свою песню».

— Душа моя, я же с вами ложился у Кёршнеров в доме. Только с вами и спал. Неужели вы соскучиться успели? — пытался ласково говорить кавалер, приобнимая женщину за зад и талию.

— Хочу, чтобы и тут хоть иногда спали, — сказала она с вызовом.

«Хочу! Вот хочу, и всё, а ты хоть тресни! А мне потом целый день причитания жены слушать и на слёзы её смотреть. Неужели не понимает Бригитт этого, ведь женщина ума немалого?».

— Хорошо, но не сегодня.

— Конечно же, не сегодня… Это как водится. — язвительно говорит госпожа Ланге и уходит, не пожелав ему даже спокойной ночи.

С самого рассвета его опять дожидались люди. Уже собрались у ворот. Тут снова были и Ёган с Кахельбаумом, и кузнец Ганс Волинг приходил справиться насчёт водяной мельницы, и другие разные люди, но кавалер ждал архитектора Де Йонга. Генерал послал за ним ещё на рассвете. И архитектор был у него поутру и ждал кавалера, пока тот принимал других людей. После, с архитектором и немногими своими людьми, он поехал к Амбарам. И когда ехал, был немало удивлён количеством телег на дороге, а также состоянием самой дороги. У него, повидавшего за свою жизнь тысячи разных дорог, ни на секунду не возникло сомнения, что как только пойдут осенние дожди, а они уже были не за горами, эта дорога превратится в канавы с водой и непролазной грязью вокруг. Нужно было как можно быстрее решать это вопрос. Вот только платить за постройку хорошей дороги он не хотел. Тут ни тысячей монет, ни десятью тысячами было не отделаться.

— Сколько, на первый взгляд, надо денег на дорогу от начала моих владений и до Амбаров? — спросил он у Де Йонга, когда они уже подъезжали к забитой возами до отказа площади перед пирсами.

— Дорога не очень сложная, думаю, если делать на совесть… Двадцать семь… А может, тридцать тысяч монет.

— О! — удивился не по-хорошему кавалер. И продолжал: — А вы были у меня в рыбачьей деревне?

— Это у реки, на самом юге? Где брошенные лачуги? — вспоминал архитектор.

— Да. Хотя лачуги там уже обживаются.

— Бывал один раз, — отвечал Де Йонг. И тут же он догадался: — А вы, никак, и туда думаете дорогу вести?

— Туда буду строить дорогу ещё раньше, чем к Амбарам, — сказал кавалер без намёка на раздумья. Кажется, это вопрос был для него уже решён.

— Это будет дорого, — сразу предупредил Де Йонг. — Семьдесят тысяч, семьдесят пять… Даже просто топографию — и то будет недёшево сделать. У меня на то времени не будет, тут придётся иных людей приглашать.

— Топографию… Это рисунок на карте?

— Да, рисунок с учётом всех холмов и оврагов, без неё сметы не посчитать.

— Капитан Мильке с этим справится, я думаю. Вы знаете его?

— Кажется, видел у вас, но не был представлен. Но зачем же вам такая дорога? Вот же ваш золотой ключ, — Де Йонг указал на забитую телегами площадь, на пирсы, на лодки, стоящие вдоль берега и ждущие своего часа для погрузки. — Вот всё, что вам нужно. Зачем вам ещё дорога? Тем более, такая дорогая.

Да, возможно, на первый взгляд всё так и было, но это на первый взгляд. А Волков был из тех людей, что пытались — ну, насколько это возможно, — в мутной пелене будущего разглядеть и то, что будет дальше. Он ничего не сказал архитектору, а поехал по дороге на юг от пирсов.

— Желаете посмотреть, как строится дворец? — спросил Де Йонг. — Уже начали возить кирпич, надеюсь на этой неделе начать ставить фундамент.

— Поторопитесь с ним, — сказал Волков, для которого жить под одной крышей с двумя женщинами становилось невыносимо. — Коли есть возможность… всё… всё в первую очередь на дворец направляйте.

«Быстрее бы уже отселить сюда Бригитт».

— Всё так и делаю, как только будет готов фундамент, поставлю сюда две бригады каменщиков, уже нанял их, они ждут. Стены выставят до октября… Обещали. А уж печи и крышу за две недели поставим. Я вам сейчас всё покажу…

— Нет, не сейчас, — отвечал кавалер, въезжая на пригорок, с которого открывался вид на реку, на пирсы. Он указал архитектору на реку: — Видите, какое столпотворение, а если горцы ратифицируют договор, то по этому договору я обязан их к пирсам пускать без очереди. Тут ещё хуже станет.

— Мало причалов, — согласился Де Йонг.

— Мало, нужно ещё хоть на две лодки причалов сделать.

— Но берега больше удобного нет.

— А вот, — Волков показал рукой. — Это разве плохое место?

— Тут? Да тут берег крут, много срезать земли придётся. То недёшево будет, — предупредил архитектор. — Вон то и вон то — всё это нужно будет срезать, половину холма скопать придётся. Иначе к пирсам не подъехать будет.

— Нанимайте людей, — распорядился кавалер. — И подготовьте мне смету.

— Уж и не знаю, как мне всё успевать? — от волнения у Де Йонга брови на лоб, глаза округлились.

— Берите себе помощника. Делайте, делайте, работайте, пока у меня есть деньги.

— Хорошо, займусь и этим.

— И побыстрее, вон людишек сколько желающих с моих пристаней грузиться, а может статься, что и ещё больше будет.

— Займусь, займусь сегодня же.

— И это ещё не всё, — продолжал кавалер. Он даже усмехнулся, видя, как изменилось лицо архитектора, Де Йонг, кажется, уже был напуган. — Прямо на этом месте начните строить ещё один дом.

— Ещё дверец?

— Нет, не дворец. Контору. Но такую контору, чтобы на две части была поделена, в одной части контора, а в другой — жилой дом. Чтобы приказчик тут же за стеной мог жить.

— Но зачем же вам нужен подобный дом, для чего вам контора? — удивлялся Де Йонг.

— То не для меня, — отвечал Волков, — то для герцога.

— Для курфюрста нашего? — ещё больше удивился архитектор.

— Не для него лично, а для его человека, так что делайте всё на совесть, пусть дом будет тёплый, а то зимой тут весьма крепкие ветра с реки.

Глава 53

Де Йонг слез с коня, чтобы открыть свои бумаги и записать все пожелания господина Эшбахта. Не дай Бог забыть что-нибудь из пожеланий господина Эшбахта. А потом, пряча грифель и закрывая папку с бумагами, архитектор уже думал, что на этом все дела с кавалером закончены, но он ошибался. Волков просил его ехать с ним дальше. И поехали они вдоль реки на юг, туда, где как раз сейчас строились и строились лачужки из глины и дерева для пригнанных кавалером крестьян. Домишки были дрянь, дранка, глина да некоторое количество бруса и кривых досок. Но ничего, ничего, для начала, чтобы зиму пережить, и это пойдёт. Кавалера радовало, что люди сами старались наладить своё жильё, клали в домах печи, за домами бабы уже разбили огороды, уже ковырялись в земле, чуть левее от берега уже как-то размечали наделы, а кто-то уже взялся и пахать хорошие куски. Козы на верёвках объедали хорошую, невыгоревшую от солнца траву на пригорках. Даже собаки откуда-то взялись, уже вдумчиво облаивали из-за угла проехавших.

«Ничего, обживутся людишки, лишь бы Ёган не ошибся, лишь бы земля тут у реки хорошей, плодородной была. Зиму переживут, я им помогу с едой, а дальше приживутся. Народец крепкий».

Проехали ещё дальше на юг, туда, за большой овраг, где уже кончалась хорошая земля и начиналась илистая грязь, не высыхающая даже в жару, туда, где были болота, которые Ёган ещё не осушил. Там было мало народа, мало новых домов, но людишки и тут уже обживались. Кавалер увидал собравшихся в кучу людей, мужики, бабы и дети среди них были. Они собрались вокруг Эрнста Кахельбаума, и, как ни странно, тут был и Фриц Ламме, а с ним ещё и крепкий человек из старых солдат. Люди были возбуждены; увидав всадников, Кахельбаум сразу направился к ним, за ним следом пошёл и Сыч, и все остальные также пошли к господину Эшбахта.

— Никак случилось что-то, — сказал господин Хайнцхоффер.

И, подтверждая его догадки, управляющий заговорил после поклона:

— Господин Эшбахт, нынче ночью двое ваших людей бежали, то были Ганс Круст и молодой Питер Вернер, с ними была баба Круста, Габи Круст. Говорят, баба была на сносях.

Дело было неприятное, но когда кавалер гнал сюда этих людей, он не сомневался ни минуты, что такое случится. Они будут разбегаться, обязательно будут, если это дело не пресечь. Что ж, вот и повод проявить твёрдость. Но сначала нужно было беглецов изловить.

— Коннетабль, — теперь при людях он обращался к Сычу именно так и всегда в вежливой форме, — надеюсь, вы их сыщете. Далеко уйти они не могли, с востока и юга река, на западе мои добрые соседи, Фейзенклеверы и Гренеры, они их непременно выдадут, но будет лучше, если мы их найдём сами. Думаю, молодые господа, — Волков в этом не сомневался, — с удовольствием примут участие в поисках. Собак я дам.

Но Сыч, как ни странно, был не так оптимистичен.

— Экселенц, — начал он, вздыхая, — у них была лошадь, только два дня назад господин управляющий, — он кивнул на Кахельбаума, — записал на них молодую кобылку.

«Это ничего не меняет, не уедут они на ней далеко», — поначалу думал Волков, но Сыч разъяснил ему:

— Они пошли к реке. Я посмотрел по следам, коняга была с ними. А у реки как раз на ночь останавливалась лодка, мужики наши её видали. Думаю, что они уплыли на ней, а коняшку отдали в оплату.

«Воровство чужих мужиков… большое преступление… На такое отважится только отъявленный злодей или враг».

— А лодка была из тех, которые тянут вверх по течению? Были при ней возница и упряжка в четыре коня? — уточнил Волков, такая лодка никуда бы не делась, она приплыла бы либо в Амбары, либо в Лейдениц.

— Нет, экселенц, нет, эта плыла вниз по реке, сейчас она уже где-то у нашей рыбачьей деревни, а то и дальше уплыла.

Вот это было уже неприятно. Кажется, какие-то разбойники украли его коня и его людей.

— Коннетабль, узнайте, кто хозяин той лодки, обязательно узнайте!

— Я всё выясню, сегодня же узнаю, была ли лодка у нас в Амбарах или была в Лейденице, что привезла, что увезла, и кто там кормчий, и откуда он.

Волков молча кивнул. Да, дело было неприятное, но он был к этому готов и продолжил путь на юг. Туда, где уже чернел Линхаймский лес.

Через два часа они смогли спрятаться в его тени и чуть отдохнуть от жары, перевести дух. А ещё через некоторое время выехали как раз в то место на берег, где река меняла своё направление, остановились на высоком берегу.

Де Йонгу было уже невтерпёж. Он очень хотел знать, какого чёрта господин Эшбахт таскает его по жаре полдня, когда у него и без этого куча дел.

Они стояли на возвышенности над рекой, а Волков стал указывать рукой и говорить:

— Вон Фринланд. А вон Брегген. Мне это место очень нравится.

— Что ж, весьма удобное место, я слыхал, что все лодки и баржи, которые тянут вверх по течению, тут останавливаются на ночь, дают лошадям отдых.

— Да, вон то место, они здесь уже дорогу протоптали своими упряжками.

— И вы думаете поставить тут им место для ночлега? — догадался архитектор. — Дело может быть прибыльное, если и конюшни поставить, и корм продавать.

Волков только улыбался ему в ответ.

— Что, и причал думаете тут поставить? Только зачем он тут? — гадал архитектор.

И лишь тогда кавалер сказал, уже не улыбаясь:

— Друг мой, а сможете вы построить замок?

Дома, даже большие и красивые, дороги, пирсы, амбары, склады, конюшни, да что угодно он уже делал, строил, хоть и был Де Йонг ещё молод, но опыта у него хватало. Да, но замок! Архитектор заволновался. Это не конюшня. Что может быть важнее замка? Городская ратуша… кафедрал… дворец принца… Вот и всё, что может быть значительнее замка прославленного генерала. Замок!

— Да, я очень хочу взяться за замок, если вы мне, конечно, доверите подобное дело, — наконец отвечал Де Йонг.

— Как-то один старый архитектор говорил мне, что замок стоит двадцать тысяч золотых… У меня есть всего десять…, — начал Волков.

— Двадцать? — Де Йонг задумался, что-то прикидывая в уме. — Нет, десяти вполне хватит, двадцать — это для замка огромного, тут на берегу такой не поставить. Утопим фундамент, в подвалах будет вода.

— Мне нужны равелины от пушечного огня. На стенах должны быть площадки под пушки, я хочу, чтобы мои пушки простреливали и реку, и берег. Ворота с подвесным мостом. Башни удобные для фланкерного огня. Хочу, чтобы были конюшни на два десятка лошадей, коровник, большие склады для фуража и провианта и колодцы. А покои чтобы были новыми, с большими окнами, без этих дурацких огромных каминов, но с печами, и чтобы полы деревянные, а стены оббиты материей, чтобы спать без сквозняков. Сможете уложиться в десять тысяч золотых?

Де Йонг сразу не ответил, напряжённо считал, не произнося ни слова, только озирался по сторонам. Потом наконец спросил:

— А можно будет рубить вон тот лес? — он указал рукой на видневшийся за спиной кавалера Линхаймский лес.

— Можно, — отвечал Волков.

— Отлично, отлично…, — произнёс архитектор. И указал рукой на реку. — А тут понадобится пристань. Это сразу удешевит подвоз.

— Я так и думал, поставим.

— Десяти тысяч… Десяти тысяч может и хватить, многое будет зависеть от фундамента, от земли, надо бы покопать тут, узнать, какова тут земля, если тут камень, то ещё и на фундаменте сэкономим, и тогда будет замок не хуже большого. С реки его будет не взять, даже пролома не сделать, а с берега поставим равелины перед воротами и перед западной стеной, обведём рвом от реки. Он будет прекрасен и неприступен, — Де Йонг, кажется, загорелся этой идеей. — Я всё нарисую, всё посчитаю. За месяц всё сделал бы, не будь у меня столько разной работы.

— За месяц? — произнёс кавалер. — Это хорошо, но вы пока не торопитесь. Я ничего не могу начать, пока не решудело с герцогом.

— А тот дом для человека герцога у причалов, что мы надумали строить…, — вспомнил архитектор.

— Будем надеяться, что он нам поможет, — отвечал кавалер.

Что ему ещё нужно было, кроме замка — да ничего. Во всём остальном он уже преуспел, а для замка нужно было замириться с герцогом. Иначе всё, что кавалер строил и делал, всё, что создавал, могло достаться кому-то другому. Ведь герцог мог и отобрать феод у заносчивого вассала.

Де Йонг, озадаченный, поехал на север к своим домам и домишкам, к пристаням и особнякам, а Волков со своим людьми поехал по течению реки на запад, к рыбачьей деревне. Там он надеялся найти Мильке, а заодно и узнать, как там его гарнизон на том берегу реки. Как там Брюнхвальд, Пруфф и Вилли, есть ли от них вести.

Мильке он не застал, тот уехал ещё утром в Эшбахт, но зато сержант Жанзуан сообщил ему, что в гарнизоне появилась хворь. И что только вчера привезли с того берега двух болезных. Волков поверить не мог, что у Карла Брюнхвальда в войске завелась хворь. У хороших, знающих командиров такое бывало редко. Впрочем, у всяких офицеров оно могло случиться. Волков предупредил сержанта, что на лодке могут проплыть беглые мужики, на что сержант заметил, что тут перед ним за день в обе стороны иной раз проплывает три десятка лодок и барж, и за всеми ему не уследить. Волков с ним был согласен.

И кавалер, ещё раз оглядев крепкий форт, что построил на пригорке Жанзуан, поехал домой, заодно приглядывая места для дороги, которая ему была тут нужна.

А дома его ждало письмо. От красавицы сестры, от фаворитки Его Высочества, от графини Брунхильды фон Мален. И писала графиня ему, что остановилась она в Малене проездом в своё поместье Грюнефельде и что желает встретиться с ним и поблагодарить, а также рассказать, что творится при дворе Его Высочества и о чём там говорят.

Волкову очень хотелось поехать, но было уже поздно, он не успел бы в город до закрытия ворот. Да и устал он, поэтому до рассвета решил отдохнуть. Но рано ему лечь не довелось, и причиной на сей раз были не его женщины, а его вернувшийся из Ланна племянник Бруно Фолькоф и молодые господа, что были там с ним.

Племянник был великолепно одет. Не зря портные Ланна считались вторыми в мире после портных из Ламбрии. Юноша был великолепен; то ли сам, то ли посоветовали ему, но теперь он был одет в белое и синее. Белый колет, белый берет с синим пером и белые чулки великолепно сочетались с синими панталонами, маленьким синим плащиком и синими мягкими туфлями.

— Господин Габелькнат посоветовал мне этот костюм, он в ваших цветах, дядя, — крутился перед кавалером молодой человек.

— Хороши, что ж тут скажешь, — произнёс Волков.

— Ваша невеста сойдёт от вас с ума, — добавила Бригитт.

— Да? — спросил у неё Бруно. — Вы так думаете, господа Ланге?

— Я в этом уверена, молодой господин, — отвечала красавица. — Вы юны и прекрасны, жена будет вас ревновать к служанкам. Уж поверьте.

— Эх, хоть бы знать, какова она, — говорил Бруно мечтательно, — может, она и не стара ещё и не отвратна.

— Успокойтесь, племянник, и не обольщайтесь, — сразу прервал его мечтания кавалер. — Женщины из таких семей имеют за собой всегда достойное приданое, а с подобным приданым вам она и молодой, и красивой должна казаться. А для сердца так заведёте себе истины сердечного друга.

— Я всё помню, дядя, — заверил его Бруно, покосившись на госпожу Ланге. — Я буду с невестой ласков, какая бы она ни была.

— Прекрасно, снимите эту одежду, чтобы не пачкать, и пять дней, пока не поедем на встречу, не надевайте её. Кстати, как там Ланн, что говорят в нём?

— О, генерал, — воскликнул Габелькнат, — весь город только и говорит о вас, нас с господином Бруно каждый день приглашали на ужины, все хотят о вас слышать, и вашу племянницу, госпожу Агнес, тоже встречали на приёмах. Её там все очень уважают. Все разговоры лишь о том, что мы побили горцев, — молодой человек рассказывал это с нескрываемой гордостью, ведь он тоже имел к успеху отношение, он тоже был там, — все удивлены, вы в одно лето и побили мужиков, и принудили к миру упрямых горцев. Все о вас говорят, но почему-то в церквях за вас молебнов не устраивали.

Волков улыбался, слушая его, но улыбка его была ненастоящей, это чтобы не волновать их, и Бруно, и Бригитт, и Габелькната, и всех других. Он-то как раз знал, почему в его честь в церквях Ланна не было молебнов. Он знал, что не мир между ним и горцами нужен был архиепископу, архиепископу как раз нужна была война. Вот и не было молебнов, так как курфюрст Ланна и Фринланда был этому миру не рад. И казалось Волкову, и небезосновательно, что прошлой любезности меж ними уже не будет. Да, и теперь мир с сеньором, с герцогом Ребенрее, был ему ещё более необходим.

Глава 54

Выехал, едва рассвело, чтобы побыстрее прибыть в Мален. Ему было очень нужно повидаться с графиней. Брунхильда же ждала его у Кёршнеров, куда он и приехал утром. Ещё с порога сам Дитмар Кёршнер сначала сообщил, что графиня ещё почивает, а потом похвалился, что делегация к герцогу собрана, собралось ехать даже больше людей, чем кавалер думает, и сам Гайзенберг, бургомистр города, согласился возглавить делегацию.

Купец ещё раз спросил кавалера: может, и ему поехать к герцогу, на что Волков опять ему сказал, что этого делать не нужно. И пусть господа, как только будут готовы, едут, чтобы не тянули. Кёршнер обещал ускорить дело.

Почивает графиня? Нечего. Люди уже давно с заутрени пришли. Волков пошёл в её покои и без всяких церемоний толкнул дверь, которая была не заперта.

«Его нужно было зарезать давно, ещё как нашёл его на кровати графини в первый раз».

Мальчишка перепугался от неожиданного появления, правда, он уже и не был мальчишкой, скорее юноша, это был тот самый паж, что был когда-то при Брунхильде, ещё когда она в замке Маленов жила со старым мужем. Кавалер даже имени его не помнил, но этот мерзавец и сейчас валялся на кровати графини. Развалился в удовольствие, и лишь внезапное появление кавалера его потревожило. Сама графиня в широких домашних одеждах, уже с заметным животом, сидела перед зеркалом. Даже с животом, даже только что с постели, даже заметно располневшая, она всё ещё была прекрасна. Волосы цвета соломы распущены по плечам, но уже причёсаны, плечи под прозрачной тканью видны. И смотрела Брунхильда на него с каким-то высокомерием, с бабьим вызовом, и улыбалась.

А Волкову мальчишка покоя не давал. Отчего-то этот паж злил генерала, он схватил его за ногу, стащил с кровати и в шею вытолкал из покоев под возмущённое попискивание графини.

— Интересно, а что тебе говорит герцог по поводу этого сопляка? — спросил кавалер, запирая дверь на засов.

— И вам доброго утра, братец, — не очень-то ласково отвечала графиня, отворачиваясь от зеркала и поворачиваясь к нему. Да ещё и выговаривая; — Уж ваша грубость завсегда впереди вас следует. Уже господин давно, а ведёте себя как солдафон. Тонкости в вас нет, вежливости не учены вы.

— Есть во мне тонкость, и вежливости учён, — он подошёл к ней, наклонился, поцеловал в лоб, а она, не вставая, обняла его, прижалась щекой к его животу. Крепко прижалась.

И тут как будто пахнуло на него воспоминаниями, ещё не такими и давними, вспомнил он её бёдра. Сладость её губ. Жаль, что сейчас было не до того, кавалер только положил руку на её подросшее чрево. И спросил:

— Когда тебе рожать?

— После Рождества.

— Рожать будешь уже в своём поместье.

— Спасибо вам, братец, — легкомысленно отвечала красавица, снова поворачиваясь к зеркалу. И продолжала говорить, разглядывая своё отражение: — Но рожать я думаю в своих покоях при дворе. Герцога надолго оставлять нельзя, при дворе много хищных жаб, что моё место занять попытаются.

Он была так хороша, что ему не хотелось отходить от неё, хотелось дышать её запахами. Не хотелось отводить взгляда, но всё-таки генерал стал искать маленькую кровать, а не найдя, спросил:

— Ты племянника не взяла с собой, что ли?

— К чему ему дорога, он с кормилицей и с двумя няньками остался. Жив он и здоров. Слава Богу, молюсь за него каждый день.

А сама на него через зеркало смотрит и румяна открывает.

А кавалер слушал её и снова стал живот её трогать, отойти от неё не мог, а потом и на грудь перешёл, грудь у графини тяжёлая, а она, кажется, и не против, чтобы он её трогал. И тут до генерала мысль дошла, как булавкой кольнула, и он спросил у неё ошарашенно:

— Ты, что, дрянь, никак зельем Агнески намазалась?

И графиня засмеялась.

— Ах ты, шалава! — он хватает её за волосы, поворачивает к себе и заглядывает в глаза.

А Брунхильда глядит на него своими прекрасными глазами и продолжает смеяться, весело ей, распутной, и признаётся ещё нагло:

— Да вот… Решила попробовать на вас. Видно, и на вас, братец, Агнескино зелье ещё работает.

Шея у неё белая, её зубами искусать хочется, а с плеч её прекрасных свалилась ткань прозрачная, и губы её были рядом, вот они, целуйте, генерал, сколько хочется. Он и поцеловал, как тут было удержаться, а сам рукой полез красавице под округлившийся уже живот, а она и не против, трогайте, господин генерал, где вам хочется. Ну и тут он, уже не сдерживая себя, схватил красавицу в охапку, поволок к постели, уложил её на спину на самый край, а она вовсе и не против того, улыбалась томно, подбирала полы одежд да сгибала ноги в коленях, разводя их в стороны, открывая своё самое ценное для его глаз, предлагая ему: берите, дорогой братец, пользуйтесь, мой генерал, сколько хотите, и при этом ещё и шептала:

— Хочу, чтобы как в былые времена… Чтобы как тогда было…

Он сидел на пуфе возле зеркала, отдыхал, развалившись, а она сама, без служанки, меняла одежду, ничуть не стесняясь его, и говорила:

— Не знаю, что мне с поместьем делать.

— А что тут знать, первым делом приедешь — у управляющего проси книги записные, проси списки мужиков, списки собственности твоей.

— Так разве я в этом всём разберусь? Да и деньги мне нужны, а не книги со списками, — она уже надела нижнюю рубаху из батиста. Встала и спрашивала: — Как мне разобраться?

— Попроси у Кёршнера бухгалтера, чтобы с тобой поехал, он разберётся.

— Наверное, этому бухгалтеру платить придётся, а у меня и денег нет, — отвечала красавица.

— Да как же нет у тебя денег? — Волков удивлялся. — И двух месяцев не прошло, как я посылал тебе денег кучу.

Брунхильда села на кровать напротив него и махнула рукой: ой, да что вы там посылали, нет того давно.

— Куда ты их деваешь? — удивлялся кавалер. И тут до него дошло: — Тебе деньги опять нужны, и для этого ты зельем Агнес намазалась?

— Нет. Нет, — графиня качала головой, — зелье это для души, хотелось давно чего-то такого, огня под кожей хотелось, а от герцога устаю я, — и тут же добавила: — А денег вы мне всё равно дайте, у меня нет совсем. Хоть полтысячи дайте.

— Полтысячи! — он встал, начал поправлять свою одежду. — Да куда ты их деваешь-то? Куда в замке, ни за стол, ни за кров не платишь, ты тратишь столько денег?! Ты ведь ещё и у герцога берёшь.

— Ой, да что он там даёт, от щедрот своих выделил мне сто двадцать монет в месяц, смех, да и только.

Волков не стал напоминать графине фон Мален, что ещё не так давно она в кабаке в Рютте давала мужикам, купчишкам мелким да подёнщикам иметь себя за десять крейцеров, а теперь ей и сто двадцать талеров в месяц мало. А вместо этого сказал:

— Дам тебе полсотни монет на дорогу обратную и бухгалтера, но это после.

— А сейчас что? О чём говорить желаете?

— О примирении с герцогом.

— О! — Брунхильда махнула рукой. — Герцог на вас всё ещё зол.

— Так помоги мне.

— Так скажите как, а то я вступаюсь иной раз за вас, а он мне и говорит всё время, дескать, ослушник вы, дерзки очень, людей его унижали, что он за вами послал, воле его противились. Говорит он, что вы заносчивый вассал и другим его вассалам дурной пример даёте.

Всё, всё было именно так, как и говорил герцог, но эту ситуацию нужно было менять. Да, он уже готовил кое-что из того, от чего герцог не сможет отказаться. А ещё он приготовил кое-что и для графини, и ей он уготовил роль, роль важную. Хоть и родилась Брунхильда едва ли не в хлеву, хоть и была часто небрежна и всегда расточительна, но глупой эта красивая женщина вовсе не была; конечно, до рассудительности Бригитт она не дотягивала, тем не менее ей были присущи женские хитрости, тонкое женское чутьё, и когда надо было, она проявляла и изворотливость, и целеустремлённость, как, например, вышло с её супружеством. Когда было нужно всё стерпеть, и получить надобное.

Теперь же она сидела напротив генерала и слушала его.

— Запоминай, что я буду тебе говорить. Потом не спеша всё обдумаешь, но это потом, а пока слушай и запоминай…

— Да слушаю уже, говорите…, — не терпелось графине.

— Во-первых, скажете герцогу, что я не просто так не слушался его, на то была причина, и если надобно будет, то я её предъявлю.

— Это я запомнила.

— Во-вторых, частенько говорите, что такого генерала, как я, ещё поискать, не у всякого государя есть такие. И многие захотят такого себе иметь.

— Буду говорить ему иногда, — обещала графиня.

— В-третьих, говорите, что Господь велит прощать и что даже самый строгий суд даёт право обвиняемому высказаться. Оправдаться.

— Угу… Право обвиняемому высказаться и оправдаться, — запоминала красавица.

А потом было и четвёртое, и пятое. И Брунхильда, хоть и нехотя, но всё, что было нужно, повторяла за ним, запоминая.

«Ленивая. Не Бригитт, конечно. Но что нужно, запомнила».

Он очень рассчитывал на неё, рассчитывал на неё намного больше, чем на канцлера Фезенклевера или барона фон Виттернауфа. Но больше всего он рассчитывал на того, на кого привык рассчитывать. На того, в ком был абсолютно уверен. То есть на себя.

Тут Брунхильда встала, взяла у него деньги, серебро, что он ей протянул, и говорит как бы между прочим:

— А ведь у десятого графа детей-то пока нет.

Волков даже не сразу понял, о чём говорит эта красивая женщина.

— Что? — кавалер не понимает, о чём она.

— Говорю, что десятый граф Мален пока не женат, детей у него нет.

Тут только начинает перед ним брезжить мысль. И мыслишка-то эта страшненькая. А вот Брунхильду она, кажется, не пугает, и женщина повторяет вполне себе спокойно:

— Десятый граф Мален молод, даже не женат ещё, детей у него законных нет, вот я и думаю…

— И что же ты думаешь? — мрачно спрашивает кавалер.

— Иной раз думаю, что случись с ним что, так племянничек ваш может и титулом обзавестись.

Она копалась в сундуке с одёжей и даже не глядела на генерала, но при этом особенно выговаривала слова «племянничек ваш», чтобы он до конца прочувствовал всю их важность.

Волков быстро прошёл к ней, схватил за руки, поднял от сундука, повернул к себе и заглянул в глаза:

— Даже думать о том не смей, слышишь? Даже думать!

— И что же вы, братец, — она вдруг посмотрела на него зло, хотя ещё двадцать минут назад глядела глазами едва ли не влюблёнными, — неужели не хотите для племянника своего титула?

И опять она делала ударение на слова «для племянника своего», словно хотела напомнить ему, кем этот «племянник» ему доводится.

— Не гневи Бога, — произнёс кавалер почти с яростью, — поместье ты и твой племянник получили, так угомонись, успокойся. Остановись. Забудь про то.

— Хорошо, как скажете, братец, — отвечала она смиренно. А сама глаза отводит, потому что видеть его не хочет, и покорность её притворная, и согласие лживое. — Забуду, раз вы велите.

Согласилась сразу. Да, конечно… Вот только знал он цену её слову. Ничего она не забыла, своенравная и упрямая, такая, что к цели своей всё равно пойдёт, и коли он ей не поможет, так сама попробует. Ведь Агнес она знает так же, как и он.

Кавалер не выпускал её, всё ещё держал за локти, да ещё и с силой встряхнул:

— Слышала, что я тебе сказал? Даже не думай о том.

— Да отпустите вы, больно мне, — так же зло шипела в ответ графиня, — синяки останутся, что я герцогу скажу?

— Даже не думай о том, — повторил Волков, выпуская её.

— Хорошо, хорошо, — отвечала она, потирая себе локти. — У, демон, пальцы словно из железа, точно синяки будут.

Он ни секунды не верил в то, что она об этом позабудет. Шутка ли! Титул графский для своего сына всякая мать желать будет. Разве отступит она, это с её-то неуступчивым нравом? Нет, не бывать тому, просто согласится сейчас с ним, но не отступит, она упрямее его жены и Бригитт, вместе взятых. А семейство Маленов в дикой ярости будет, как только речь зайдёт о том, чтобы его «племяннику» титул достался. Но сейчас ничего с ней поделать не мог. Сейчас она была ему очень нужна в деле примирения с герцогом. Она была ключом к Его Высочеству. Поэтому он произнёс, чуть подумав:

— Пока дело с герцогом не разрешится, даже и не вспоминай об этом.

— Как вам будет угодно, братец, — отвечал она всё с той же притворной покорностью.

Взять бы хлыст да исполосовать ей спину да бока, драть её, пока не обмочится, пока дурь, упрямство это глупое из её головы красивой не выветрится… Да нельзя. Во-первых, нужна она ему, а во-вторых, брюхатая.

Глава 55

Прежде чем он успел уехать, к дому Кёршнеров прибежал сам секретарь магистрата Кременс. Так дышал, что, поглядевши на него со стороны, всякий подумал бы, что сей почтенный человек бегом бежал. И просил он встречи у генерала. Волков, обедавший перед отъездом с графиней и четой Кёршнеров, по согласованию с хозяином дома решил секретаря принять. И тому был предложен стул и место за обеденным столом. Хоть и хотелось Кременсу говорить с Волковым с глазу на глаз, но тут уже деться было некуда, так и начал он за столом и при всех:

— Господин кавалер, на следующую среду совет города снова назначил прения по вопросу дороги до ваших пределов.

— Прекрасно сие, — отвечал Волков, — и каковы ваши прогнозы на успех, господин секретарь?

— Те, кто раньше были против, те уже молчат, а иных и вовсе нет.

— Это большая, большая радость для моей бедной земли, — отвечал кавалер, — и радость для ваших кузнецов.

— Кузнецов? — уточнил господин Кёршнер. — Для наших кузнецов?

— Да, для кузнецов города Малена, — продолжал Волков. — Мой кузнец в пределах моих, на реке, нашёл прекрасное место для водной кузницы, говорит, дескать, уголь из Бреггена будет дёшев, руда из Фринланда всегда дёшева, а река и вовсе бесплатно течёт, обещает лист и полосу хорошего качества за низкую цену. Городским кузнецам то помощь большая, не всё же им железо из Фёренбурга покупать.

Но это всё мало интересовало секретаря, сюда он прибежал по другой причине, он и говорил:

— А коли решение по строительству дороги будет принято и решение по выбору подрядчика будет передано вам, господин кавалер, есть ли у вас уже подрядчик на такую работу?

Волков с Кёршнером переглянулись, и генерал жестом передал слово купцу: говорите друг мой. И Кёршнер сказал:

— Финансирование дела возьмёт на себя один известный в городе банкирский дом, и конечно, именно этот дом возьмёт на себя выбор подрядчика.

— А… известный в городе банкирский дом… это…, — секретарь сделал рукой жест, который купец прекрасно понял.

— Да. Именно этот банкирский дом, — кивал Кёршнер. — Господин кавалер уже принял решение по этому поводу.

— Спасибо вам, господа…, — сразу засобирался секретарь, он стал вылезать из-за стола, даже не прикоснувшись к еде. — Дамы, был счастлив лицезреть, но дела не дают насладиться вашим обществом.

Он откланялся и быстро ушёл.

— Кажется, город наконец выстроит дорогу до моей границы.

— Ну, если этот гусь уже суетится, то можете в том не сомневаться, дорогой родственник, — отвечал ему Кёршнер и продолжал, как бы между прочим: — А что там за водяную кузницу собрался ставить ваш кузнец?

— А, говорит, дело очень прибыльное. Но пока я ещё не дал согласия. Денег у него нет, да и у меня их не много, — отвечал Волков. Он специально завёл речь про кузнеца при купце, и, кажется, рыба клевала. — Пока думаю. И что хуже всего, так это дорога, дорога от моей границы до амбаров совсем стала плоха.

— Дорога плоха?

— Да, сейчас пошёл урожай, мужики да купчишки повезли первую рожь да первый овёс к причалам, там у меня столпотворение, но пирсы-то я велел новые построить, а вот с дорогой плохо. Уже она на канавы похожа, а как ещё железо в город начнут возить да как дожди пойдут, там и вовсе не проехать будет.

— Так плоха дорога? — спрашивал Кёршнер.

— Плоха, дорогой мой родственник, совсем плоха. Намедни говорил с архитектором своим, так он сказал, что для хорошей дороги нужно тридцать тысяч талеров! Да где столько взять, у меня на замирение с герцогом много уходит, да содержать гарнизон у горцев, да дома для людишек своих строю… Тридцать тысяч…, — Волков сокрушённо качал головой.

— А если вдруг деньги найдутся? — неуверенно спросил купец. — Тридцать тысяч — деньги немалые, но вот если бы нашлись…

— Если бы нашлись? — Волков сделал вид, что задумался, хотя он давно уже всё продумал. — Если бы нашёлся человек, что взялся бы дорогу мою сделать такой, что по ней и осенью, и в самую весну ездить можно будет, то такому человеку я бы дозволил в Амбарах поставить свой торговый пост и свой склад, а ещё взял бы его компаньоном в дело кузнечное. Так как думается мне, что там не одну водяную мельницу можно будет построить, а при уме и везении и все две.

Кёршнер престал жевать, он не смотрел ни на жену, что сидела рядом, ни на красавицу-графиню, ни на кавалера-родственника, он считал в уме. Но умственных счётов ему не хватило, и он сказал:

— Дело сие серьёзное… Надобно будет кое-что разузнать да всё как следует взвесить.

— Разузнайте, конечно, конечно, — кивал кавалер, — всё посчитайте. Очертя голову в дело кидаться причин нет. Время терпит, а я пока на одну кузницу сам попробую денег наскрести.

Опять на дороге от Эшбахта к Малену ограбили купчишку. И что совсем было плохо, так ограбили бедолагу ещё и на его земле, а не на земле города. Хорошо хоть, не убили, деньги только отняли лихие люди. Сердобольные мужики помогли несчастному, а Волков поспрашивал его на предмет разбойников: сколько, каковы?

Он был зол, это ему как господину большой упрёк был. Что ж получалось, что он даже в своих пределах не мог порядка навести?

А с другой стороны, на кого злиться, на Сыча? Так как на него злиться, если господин сам велел своему коннетаблю искать беглых. Кавалер вздыхал, четверых людей на охрану всей его земли было маловато.

Приехал в Эшбахт, а там на главной улице столпотворение. Мужики и бабы. Он уже заволновался, думал, свара какая, но пригляделся — все в чистом. И все у церквушки собрались. Оказалось, праздник какой-то, отец Семион читает праздничную проповедь, а все люди в церковь уже не влезают. Он звал попа после службы к себе, и тот, придя, сказал:

— Так то ещё не все пришли, праздник-то малый, на большой праздник, на святую Пасху, когда вы ещё на войнах были, так мне приходилось из храма выходить, чтобы меня люди хоть увидели. А многим на службах от духоты и скученности дурно делается. Особенно бабам беременным.

— Если бы деньги, на храм отведённые, не ты своровал бы, то и храм был бы побольше, может, и не пришлось бы выходить к пастве на улицу, — невесело напоминал ему кавалер. — И бабам беременным было бы чем дышать.

Но эти его замечания дела не меняли. Поп повздыхал, глазки позакатывал, призывая святых в свидетели, что тогда его чёрт попутал, а потом и сказал:

— Так и того мало, что храм наш мал, нам ещё нужны два. Один в Амбарах, а один у новых домов. Много народу уже у Амбаров селится. А ещё нужен у реки, где вы мужиков селите, там особенно нужен, там мужики всё новообращённые, из еретиков, там и поп опытный надобен, и храм большой.

И разве он не прав? Мужики сюда силой приведены, силой возвращены в лоно Истиной Церкви. Они уже разбегаются, за ними нужен глаз да глаз. И храм туда надобен, и к нему поп хороший нужен, и новые люди Сычу в помощь. Чтобы там у новых домов безотлучно были. И у Амбаров стража нужна, там скоро складов и прочего добра столько будет, что и ловкие воровские людишки заведутся. Всё нужно, а это деньги, деньги, деньги. А ещё строительство, дороги, кузницы водные. Замок! Где на всё это серебра набрать? Никаких тебе сундуков не хватит.

Дела сами не делаются, и как бы ни умны были его помощники, и Бригитт, и Кахельбаум, и Ёган, и Сыч, но всякое дело, которое кончалось надобностью платить деньги, он предпочитал решать сам. А ещё посетители к нему шли, как к праведному попу за благословением, в очередь стояли. Местечко его ожило, из мёртвого угла, где жили лишь кабаны да дюжина тощих мужиков, Эшбахт за два года превратился в землю живую, шумную. А как купчишки поняли, что войне конец и мир на реке будет, да ещё и дорога от Малена до пирсов построится, так все захотели свои склады и лавки на берегу ставить. И что было особенно важно, так это то, что местные сеньоры, из тех, что раньше с покойным графом дружбу водили, стали к нему своих управляющих присылать, спрашивать, не дозволит ли он им в Амбарах свой склад поставить.

За потоком бесконечных дел он чуть не забыл про дело важное. Хорошо, что пришёл к нему на ужин Бруно и напомнил:

— Дядя, время собираться, через два дня нам уже в Лейдениц на смотрины моей невесты ехать.

— Чёрт, — ругался он, — совсем из головы вон. С этими хлопотами о всех важных делах позабудешь.

— Господи, чего же вы нечистого в доме поминаете непрестанно? — забубнила мать Амелия и стала креститься.

— Смотрины невесты? — оживилась госпожа Эшбахт. — И я хочу там быть, господин мой, возьмите меня с собой.

— Госпожа моя! — удивился Волков. — Куда вас взять? В Лейдениц — это через реку плыть… С вашим-то чревом. Вам рожать не сегодня-завтра, а вдруг в дороге вам приспичит.

— Дотерплю! — сразу начинает кукситься жена. — После рожу. Возьмите.

— И правда, куда вам, моя дорогая, — поддержала Волкова монахиня, а такое бывало нечасто. — На лодках плыть, через реку. Да ну их к шутам, ещё потонем.

Но Элеонору Августу уже было не остановить, она начинала потихоньку плакать, уже и слёзы показались:

— Беспутную недавно в Мален брали, а меня, законную, Богом данную, никуда не берёте.

— Через реку плыть, душа моя, куда же вас такую? — попытался он ещё раз отговорить её.

— Нет, хочу быть на смотринах, — уже рыдала жена.

Волков подумал немного и решил, что жена его — представительница фамилии Маленов и будет придавать на встрече его фамилии, фамилии новой, веса. Малены, что ни говори, род старый. Род известный. И он сказал:

— Хорошо, дорогая моя. Поедемте.

Жена неуклюже и торопливо встала, полезла к нему целоваться, в благодарность. Довольна была, и то хорошо, хоть не рыдала больше.

То, что дома Эшбахтов и Райхердов решили соединиться в матримониальном союзе, знал, кажется, весь город Лейдениц. Работа причалов была парализована. Толпы собрались у пирсов, когда люди прознали, что Эшбахты уже грузятся на баржи в своих Амбарах. Когда баржа причалила, и Волков с женой, племянником и сестрой, а также с Бригитт, Сычём, Рохой и своим выездом выходили на пирсы, то толпа начала напирать. Хорошо, что власти додумались собрать стражу.

— А кто жених? — доносились вопросы из толпы.

— Да вон тот, в белом.

— Тонконогий какой!

— Мальчишка совсем.

Кавалер к этому всему был привычен, не первый раз толпы собирались, чтобы рассмотреть его, а вот Бруно и сестра были едва живы от волнения. Их пришлось даже подбадривать.

— Ну, племянник, не вздумайте упасть тут ещё, — говорил им кавалер. — Дорогая моя, может, вам дать вина?

А вот жена его выходила на пирс из баржи весьма важно и уверенно, несла своё чрево даже горделиво. Молодые господа из его выезда подавали ей руки, она же спускалась по сходням с высоко поднятой головой. Ей всё нравилось. И Бригитт, которая выходила на причал под руку с Максимилианом, — тоже. Она была прекрасна. А на пирсах их встречали, низко кланяясь, городской голова Лейденица Хофман и члены городского магистрата. И головы купеческих и иных городских гильдий. Волков даже подумывал, как бы это всё не приняло для него продолжения неблагоприятного. Уж не донесли бы герцогу благожелатели, что здесь, в южных землях Ребенрее, он, кавалер Фолькоф, ведет себя как фигура самостоятельная. Фигура независимая. Впрочем, куда уж быть ещё больше независимым, если ты сам войны начинаешь и сам их заканчиваешь. Но всё равно, излишнее внимание ему сейчас, перед встречей с герцогом, скорее всего вредило.

А дело тут было нешуточное, война Эшбахта против земли Брегген почти парализовала на целых два летних месяца торговлю в верховьях Марты. Весь южный Фринланд был рад, что раздор меж сильными врагами кончается миром. Все ждали новых сделок, новых цен, новых товаров на реке. Купечество Фринланда и земельные сеньоры, городские гильдии из Эвельрата и Лейденица — все желали поучаствовать в торжествах. Номеров в трактирах Лейденица было не нанять. Хорошо, что расторопный Гевельдас снял для кавалера и его семьи большой дом. Также ещё один больший дом он снял для Райхердов, которые должны были прибыть на следующий день.

Глава 56

Весь оставшийся день Волков провёл, принимая посетителей, то были и несколько сеньоров Фринланда, приехавших выразить своё почтение, но в большинстве своём то были купцы и главы гильдий, которые были заинтересованы в торговле с городами Маленом и Вильбургом, дорога к которым лежала как раз через его пирсы в Амбарах. С ним принимал гостей Роха. Он был рад, когда Максимилиан представлял его как друга кавалера Эшбахта и майора стрелков. Он важно кланялся пришедшим и поглаживал бороду. Игнасио Роха даже почти не пил, в этот день его тщеславие вполне заменяло ему вино.

Райхерды приехали утром, уже было жарко, когда баржа ткнулась в пирсы носом. И снова работа причалов была парализована. Опять толпа собралась и закрыла все проезды к причалам. Опять пришлось звать стражников. Возницы горестно матерились, но что уж тут поделаешь. Тут опять были все видные люди города. Волков, его жена, сестра, Бригитт и все сопровождавшие его пришли на пирсы встречать приплывшую баржу. Первым, почти у воды, стоял сам Бруно Фолькоф. Жених. Рядом с ним стояли Габелькнат и Хенрик, с которыми он сдружился в последнее время.

Два балбеса шутили над женихом, а вот Бруно было не до шуток, юноша очень волновался, и ему было даже нехорошо от последней жары уходящего лета и от волнения. Любой на его месте волновался бы. Он первым встречал выходящих из баржи людей. Всем кланялся, всем представлялся. Волновался, волновался, конечно, но вёл себя с достоинством. Кланялся и всё выглядывал её, свою невесту. Наконец появилась и она, её вёл сам Первый Консул земли Брегген Николас Адольф Райхерд. Невеста была в прекрасно расшитом платье красного атласа. А лицо её закрывала вуаль. Сам отец помог невесте взойти на сходни и спуститься на причал. Сам подвёл её к жениху. Жених низко поклонился им, Райхерд уважительно кивнул ему, а невеста так низко присела в книксене, что казалось, будто она уселась на доски пирсов.

Волков едва не засмеялся, едва удержался, видя, как Бруно волнуется. Вот он был, самый трепетный момент в жизни юноши. Он с замиранием сердца ждал, когда же невеста поднимет вуаль.

И вот она, по настоянию отца, убрала лёгкую ткань с лица. И ещё раз присела в низком книксене. Бруно смотрел, смотрел на неё, а потом вдруг повернулся к дяде. Юноша успокоился. Да, было видно, что двадцатипятилетняя женщина не была такой уж старухой, как он думал, да ещё и не была она некрасивой.

Когда Бруно посмотрел на него, дядя сделал жест: подайте же даме руку.

Бруно кивнул и подал невесте руку. И уже он, а не отец, повел её прочь с пирсов. Туда, где были кареты. Она была с него ростом, но видно, что поплотнее. Тут кавалер и разглядел её. Может, чуть тяжела, не так изящна, как Бригитт, не так ярка, как Брунхильда, но вовсе не стара, да и некрасивой её никто бы не посчитал. Урсула Анна де Шанталь, урождённая Райхерд. даже была мила. Волков подумал, что случись такое, он, может, и сам бы не пропустил такую, попользовался бы. Потом из лодки вышел её дядя, брат ландамана Хуго Георг Райхерд. Он сам, а не следующие за ним няньки, вывел её двух детей. Все должны знать, что она плодовита и что может рожать бодрых и здоровых детей. Да, Урсуле Анне де Шанталь было чем гордиться, помимо имени. После из прибывшей баржи стали выходить и другие люди.

Толпа стала напирать, всем хотелось посмотреть невесту. А Волков пошёл к ландаману. Невеста, её дети, его племянник… Это всё интересовало его постольку-поскольку… Для генерала главным тут был он: Клаус Адольф Райхерд, Первый Консул, ландаман земли Брегген.

— Рад вас видеть! — он поклонился ему.

— И я рад, — отвечал Райхерд. — Тем более, что для вас у меня хорошие новости.

«Надеюсь, ты привёз мне договор о мире, который ратифицировал совет кантона».

— Мы поговорим об этом, как только представится возможность, а сейчас позвольте, господин ландаман, я представлю вам мою супругу, — чуть повернулся к жене. — Господин Райхерд, это моя супруга Элеонора Августа фон Эшбахт.

Элеонора Августа величественно, насколько позволял ей живот, присела и склонила голову.

— Наслышан о вас, добрая госпожа, — кланялся ей в ответ ландаман, — вы же урождённая Мален.

— Так и есть, — важно отвечала Элеонора Августа.

— Большая честь, — говорил Райхерд, — большая честь.

«Хорошо, что я взял сюда жену. Эти Райхерды такие же, как и Кёршнеры, купчишки из мужиков, перед любым титулом готовы кланяться».

На открытом месте поставили навесы от солнца, ставили кресла, столы, лавки. Из соседних трактиров прибежали люди, прикатили бочки с пивом и вином, за трактирами резали свиней, телят, кур, овец. Готовился пир, о котором Волков и не подозревал поначалу.

Оказалось, что пир в честь его дома и дома Райхердов готовы оплатить гильдии города Лейденица.

«Ну что ж, хорошо».

Но во главе пира, на первых местах, сидеть в этот раз не ему. Там сидели Урсула Анна да Шанталь и его племянник Бруно Фолькоф. Умудрённая жизнью женщина, чтобы успокоить молодого человека, время от времени похлопывала его по руке и что-то ему говорила, а он, юноша пятнадцати или шестнадцати лет, слушал её и соглашался, кивая головой. Там же была и его жена и ещё всякие люди, они беседовали с невестой и женихом, и, кажется, скучно им не было.

А ещё менее скучно было Волкову. Он, Райхерд, Роха и ещё полдюжины господ, в том числе и советник Вальдсдорф, собрались под навесом чуть в стороне от всех и там, между тостов, ландаман представил Волкову человека:

— Второй секретарь совета земли Брегген, господин Пинотти.

Пинотти поклонился кавалеру. И достал большую печать из шкатулки:

— Господин кавалер, совет кантона Брегген большинством голосов ратифицировал договор с вами. Эту печать и свою подпись я поставлю на вашем договоре, и мир между вами и землёй Брегген будет считаться свершившимся.

Волков сделал знак Максимилиану: подайте договор. Говорить он не мог, только смотрел, как второй секретарь совета расписывается и припечатывает бумагу большой печатью.

После генерал взял бумагу. Ему пришлось приложить усилия, чтобы скрыть дрожь в руках. Это была очень важная бумага. Эта бумага была последним камнем в фундамент, на котором он собирался строить здание примирения с герцогом. Теперь всё было готово. И всё-таки не выдержал, от радости даже встал и говорит Максимилиану:

— Прапорщик, найдите и отправьте кого-нибудь к полковнику. Хоть Хенрика, например. Пусть полковник снимает лагерь, пусть выводит гарнизон. Я напишу письмо.

— Сейчас? — немного удивился Максимилиан.

«Знали бы вы, прапорщик, во сколько мне обходится ежедневное содержание пяти сотен людей, — не спрашивали бы».

— Немедленно, прапорщик, немедленно, — говорит генерал.

Господа Райхерды слышали его — довольны были, кивали ему, улыбались. Видели его поспешность, принимали её за жест учтивости, за любезность.

А Волков сам считал про себя:

«Сказать ему, чтобы торопился. Сейчас отплывёт на малой лодке, к ночи уже там будет, поутру Брюнхвальд начнёт лагерь выводить, через три дня все на моём берегу будут. У Брюнхвальда там немало провизии, мужикам моим до весны её хватит. И серебра сэкономлю. Всё хорошо выходит».

Сам он при этом улыбался и кланялся горцам. Его взгляд случайно встретился со взглядом советника Вальдсдорфа, он был должен советнику ещё две тысячи монет, и кавалер едва заметно кивнул тому: вот теперь вы получите всё, что вам причитается. Вы заслужили. А тут ландаман кивает своему брату Хуго, мол, начинай.

Тот встаёт и говорит:

— Два дня назад, господин генерал, как раз перед нашим отъездом, стража Рюммикона взяла трёх людей, что на нашу землю приплыли, двух мужиков и бабу на сносях. Стали выяснять, кто да что, и поняли, что это мужики от вас беглые. По нашему договору беглых мужиков должно нам возвращать. Мы молодого мужика и бабу вам вернём, но один мужик, про то узнав, прыгнул в реку и уплыл, может, и потоп, пойман он не был.

— Прекрасно, господа, буду вам признателен. Максимилиан, не забудьте сообщить коннетаблю, чтобы розыск прекратил, — говорил Волков. — Сии мерзавцы у меня ещё и коня украли, я своим мужикам для пахоты коней раздал, коннетабль говорит, что тем конём они лодочнику за побег заплатили.

— Коня при них, кажется, не было, — отвечает Хуго Райхерд. — Но лодочника мы знаем, он будет примерно наказан.

— Я ещё раз выражаю вам свою признательность, господа, — произнёс кавалер, поднимая бокал за собеседников. Все стали выпивать, и горцы, и люди генерала.

Дальше переговоры пошли уже исключительно по делам свадьбы. Удивительно, но Бруно, ещё недавно волновавшийся, что невеста может быть стара и некрасива, тут покинул суженую и пришёл к дяде справиться, как идут дела. Теперь он волновался о том, чтобы свадьба не расстроилась.

— Нет ли у вас и господ Райхердов каких противоречий? — спрашивал он.

— Что, неужели вам понравилась невеста? — с ухмылкой спрашивал кавалер.

— Госпожа Урсула очень мила, — отвечал молодой человек, заметно краснея.

— Не волнуйтесь, мой друг, — отвечал за Волкова ландаман, — больше никаких противоречий между домом Райхердов и вашим дядюшкой нет. Все вопросы улажены.

— Значит, свадьбе быть, — постановил Волков. — Думаю, после уборки, на фестивале, и сыграем свадьбу. Это время вас устроит, господин ландаман?

— Осенние фестивали — как раз время для свадеб. Хорошо сыграть её тут, в Лейденице. Не будем сорить деньгами, думаю, десяти тысяч будет на свадьбу довольно. Дом Райхердов готов дать пять тысяч.

— Прекрасно, я тоже дам пять тысяч, — отвечал кавалер, хотя сумма и показалась ему чрезмерной. — От своего дома я предлагаю тогда распорядителя. У меня есть один честный человек, он имеет торговлю у вас и у меня, он местный, это купец Гевельдас. Кто будет распорядителем от вашего дома?

Райхерды предложили своего. И сообщили, что с их стороны будет две сотни гостей. И Волкову, куда деваться, пришлось сказать, что и с его стороны будет столько же.

А дальше пошло и самое важное в деле всякого брака, стороны стали обсуждать состояние жениха, приданое невесты, вдовий выход — то, что получит вдова из имения мужа, случись с ним кончина, — и всё прочее, прочее и прочее. И за этим увлекательным занятием господа провели весь день до самого вечера. И уже в ночи набросали тезисы для брачного договора. Хоть и пил кавалер весь день, но был в то время абсолютно трезв. Очень недёшево ему выходила свадьба, очень строг был тот брачный договор.

Глава 57

Дел теперь было много, к вечеру пригласили бургомистра Лейденица, с ним обсудили число, на которое назначена свадьба.

Бургомистр выразил свою радость по поводу того, что именно Лейдениц столь знатные дома выбрали для заключения матримониального союза, и со своей стороны заверил ландамана и генерала, что лично будет следить за приготовлениями к свадьбе. Он уверял, что господа не раскаются в выборе места. Все горожане уж расстараются, чтобы свадьба соответствовала высокому уровню сторон. Особенно стал он их уверять, когда узнал о той сумме, что стороны готовы потратить на свадьбу.

Правда, бургомистра немного удивил выбор генерала, когда тот сообщил ему, что со стороны Эшбахта распорядителем на свадьбе будет купец Гевельдас, но удивление своё бургомистр сдержал в рамках вежливости. Гевельдас так Гевельдас. Как вам будет угодно, господин Эшбахт.

А уж как была довольна Элеонора Августа этим днём! И еда ей тут по вкусу пришлась, и сама невеста Урсула Анна; оказалось, что много они в этот день говорили, беременной женщине всегда найдётся о чём поговорить с женщиной, у которой уже есть дети.

«Ну, слава Богу, сегодня хоть обойдёмся без слёз».

Кавалер же думал о том, что завтра с утра поедет к рыбацкой деревне, завтра Брюнхвальд начнёт выводить гарнизон с того берега. Надо посмотреть, что у него там есть в лагере. Сколько фуража, сколько провианта, пороха. Сесть с Брюнхвальдом, Пруффом и Вилли, всё посчитать. Рассчитать всех солдат. Посчитать содержание офицерам. Заодно встретиться с Мильке и просить его сделать топографию дороги от деревни до Эшбахта. В общем, дел у него было предостаточно. Но, как говорится, человек предполагает…

Утром, радушно попрощавшись с будущими родственниками прямо на пирсах, чета Эшбахтов, под причитания взволнованной будущей переправой Элеоноры Августы, стала грузиться в баржу и, погрузившись, отплыла в свои пределы.

А там его ждал мальчишка из дворовых.

— Господин, вчера вечером прибыл в дом ваш конный, — мальчишка протянул конверт. — Вот, привёз.

Волков не знал ни ленты, ни почерка на конверте. Он взял бумагу.

— Что за человек это привёз? — спросил он, кажется, вспоминая красивый почерк.

Генерал не очень рассчитывал на вразумительный ответ, вразумительного ответа он и не получил:

— Да конный какой-то. Не почтовый, — отвечал мальчишка, пожимая плечами.

Волков развернул бумагу, нет, почерк, все-таки, был ему был знаком, его сердце застучало, текст смотреть не стал, сразу на подпись глаза опустил. Так и есть: «Ваш друг». И больше ничего.

Теперь кавалер знал, кто ему пишет. Это письмо было от канцлера фон Фезенклевера. А текст был короток, но очень ёмок по содержанию.

«Милостивый государь, дело, о котором вы хлопочете, кажется, может разрешиться в вашу пользу. ЕгоВысочество сказал, что готов принять вас. С делом не тяните, настроение принца, как и удача, переменчиво.

Ваш друг».

Волков взволновался сразу, особенно его порадовала фраза «Его Высочество сказал, что готов принять вас». Казалось бы, простая фраза, но в ней заключалась вся суть письма. «Его Высочество сказал, что готов принять вас». Канцлер не написал ему «Его Высочество желает вас видеть». Или «Надобно вам скорее быть у двора». Или «Курфюрст просит вас явиться незамедлительно». Нет, нет. Тут была совсем иная форма приглашения. «Его Высочество сказал, что готов принять вас». Это форма значила, что Волков придёт к своему сеньору добровольно. И по воле своей сможет уйти, как бы ни кончилась беседа с герцогом. Ведь это будет приём! А не вызов строптивого вассала пред очи сеньора.

— Максимилиан!

— Да, генерал, — сразу откликнулся прапорщик, по лицу кавалера видя, что опять им предстоит какое-то дело.

— Всех моих гвардейцев, всех господ из выезда соберите, скажите, что сейчас же едем в Эшбахт, меняем лошадей на свежих и оттуда в Вильбург. Гюнтер, ты сундуки мои не бери, а сам собирайся. Готовься, дорога будет непростая.

Слуга кивал: как скажете, господин. Он уже привык к неспокойной жизни господина.

— Супруг мой, — сразу запричитала Элеонора Августа, — опять вы в дорогу? Зачем вам Вильбург?

— Родственничек ваш, дорогая моя супруга, согласился меня принять, — отвечает кавалер. — Хочет говорить со мной.

— Родственничек? Какой? — женщина уже и позабыла, какой родственник у неё живёт в Вильбурге. — Уж не к герцогу ли вы собрались?

— К нему, — говорит Волков, подходя к жене. — Хочет курфюрст говорить со мной, может, простит меня, как вы думаете?

— Ой, не езжайте, — жена сразу начинает плакать, откуда только слёзы у неё берутся. — Сеньор наш норовом крут, строг весьма, всегда строг был, быть вам в кандалах, за ваши-то проделки. Вы же великий ослушник. И упрямец своевольный. Таких наш герцог не привечал. Не езжайте, супруг мой. Дома будьте.

— Ничего, ничего. Я Рыцарь Божий, Господь меня в обиду не даст, — отвечает он, целуя жену в мокрые щёки. — Поеду.

Сказал и пошёл. Проходя мимо Бригитт, взял тайно её руку, сжал сильно, а она и говорит тихо:

— То золото, что вы мне перед войной дали, всё цело, всё у меня; если вас герцог схватит, кому то золото отдать, чтобы за вас при дворе хлопотал? Я всё устрою.

А у самой тоже слёзы в глазах.

«Они, беременные, всегда, что ли, так слезливы?»

Кавалер едва сдерживается, чтобы не поцеловать её. Просто качает головой:

— Нет, не нужно, пусть золото при вас будет. Архитектор дом до Рождества должен достроить. То ваш. На него деньги отложены, в малом сундуке лежат. Вот ключ.

Генерал отдаёт ей ключ.

А глупая женщина вместо того, чтобы радоваться, стала рыдать не хуже Элеоноры Августы. Генерал морщится, он этого не любит:

«Дуры, что с них взять».

Господин Фейлинг придерживает ему стремя, он, стараясь больше не смотреть на Бригитт, садится на коня.

— Роха, пригляди за домом.

— Я с тобой еду, Фолькоф, — отвечает майор весьма фамильярно, подходя к своему коню. — Мало ли, вдруг пригожусь.

— Вечно ты мне перечишь, Скарафаджо, — говорит кавалер. — Сказал же, пригляди за домом. Тут ты мне и пригодишься.

Роха ему ничего не ответил, только кивнул, соглашаясь, и протянул крепкую солдатскую руку.

От Малена до Вильбурга три дня пути, так он за три дня доехал до Вильбурга от Эшбахта. Ещё б быстрее смог, да боялся, что коней попалит. И не смотрел он на то, что к концу третьего дня гвардейцы его и господа из свиты уже в сёдлах от усталости качаются. Ничего, потерпят, его сам герцог ждёт, он должен торопиться, не то вдруг сеньор в намерениях переменится.

Перед самыми воротами Вильбурга на них вдруг обрушилась гроза с молниями и была такая сильная, так обильна была водой, что по улицам под копытами их коней протекали бурно целые городские реки, вымывая всякую дрянь с городских улиц.

— Чего креститесь?! — кричал Волков на своих людей после того, как вечернюю мглу пробивала молния. — Не бойтесь, гроза — это к новому.

И гнал пугливого своего коня вперёд, навстречу грязному потоку, что вымывал из города мусор.

Когда гроза прекратилась, они нашли ночлег. Остановились в двух трактирах на главной базарной площади. Тут, на площади, после дождя было безлюдно, чисто и свежо, тут даже не воняло гнилью, как бывало на всех рынках во всех городах. А вот в трактирах как раз всё наоборот, полно людей, вонь и духота, но это генерала не заботило, главное, ему нужно было выспаться, поесть хоть чего-нибудь, почистить и высушить одежду, и пока Гюнтер занимался его одеждой, он перекусил и завалился спать, и даже осатанелые от своей безнаказанности трактирные клопы его почти не заботили, за ночь он всего два раза просыпался и вполне выспался, чтобы утром быть свежим и готовым ко всему.

Офицер на входе в замок Его Высочества то ли знал, что герцог его ждёт, то ли всегда был так вежлив, он говорил с кавалером весьма учтиво, тем не менее пустил в замок вместе с генералом всего четверых людей. Волков взял с собой Максимилиана, Габелькната, фон Тишеля и господина Фейлинга. Фейлинг был в восторге от замка. С самых Бродов он состоял при кавалере в оруженосцах, в общем, заслужил того, чтобы побывать в замке курфюрста.

Они поднялись по роскошной лестнице, там на третьем этаже находилась широкая балюстрада, что шла по периметру замка вокруг внутреннего двора.

Он догадался о месте приёма: там, у больших дверей, как раз было много свободного места, где за столом находился молодой, но серьёзный и строгий по виду человек, а вокруг него было не менее трёх десятков важных персон. Волков тоже смотрелся важной персоной, мало того, он выделялся среди прочих своим роскошным синим костюмом, сшитым по последней моде Ланна, и поверх своего драгоценного колета с жемчугами он ещё повесил серебряную цепь с изображением герба Ребенрее, подарок герцога за дело в Хоккенхайме. Господа, что были перед дверями приёмной, украдкой разглядывали его, кое-кого он знал, видел уже, с одним молодцом он был знаком ещё с Рютте. Знакомым он кивал без всяческого заискивания, с достоинством. Господа ему отвечали. Он волновался, думал, что герцог, как и следует поступать недовольному сеньору, заставит его ждать в приёмной несколько часов. Тем не менее, как только он пришёл, отправил господина Фейлинга к столу с молодым и серьёзным человеком:

— Идите, Фейлинг, и скажите тому человеку, что кавалер Фолькоф нижайше просит Его Высочество принять его.

Фейлинг, преисполненный важности, но всё-таки заметно волнуясь — шутка ли — пошёл к секретарю герцога. И тут в тишине, где люди говорили шёпотом, вдруг оживление.

Волков поглядел туда, куда глядели все другие господа. И увидал: по балюстраде из внутренних покоев шли две молодые женщины. Молодые и, судя по платьям, богатые. Богатые придворные дамы.

И тут послышались тихие слова среди господ: графиня, графиня.

Да, та, что была чуть впереди, та, что была с едва заметным животом, та действительно была она, графиня Брунхильда фон Мален. Господа выходили к ней навстречу, кланялись ей, просили руку для поцелуя, и она снисходила до всякого просящего, давала к себе прикоснуться. Улыбалась всем. Величественная и прекрасная.

Увидела Волкова и пошла к нему, забыв про всех, кто не успел прикоснуться к её руке губами, подошла и без всякого стеснения поцеловала его дважды в щёки, удостоила кивком Максимилиана и сразу начала говорить, ничуть не стесняясь того, что другие её могут слышать. Начала весьма едко:

— Отчего же, любезный мой братец, я не могу вступить во владение моим поместьем?

— Весь доход с поместья идёт вам, чего же вам ещё надо, дорогая моя? — спрашивал Волков графиню.

— А почему же я не могу быть там хозяйкой?

— Это для того, любезная моя сестра, чтобы вы не делали долгов, закладывая поместье, — спокойно отвечал кавалер, чуть смущаясь того, что многие тут слышат их разговор.

— Так вы не доверяете мне, братец?

— Так это от необузданной вашей расточительности, драгоценная моя сестра, — отвечал он, — умерьте беса, что сидит в вас и швыряет деньги на ветер, и поместье будет ваше, научитесь наконец ценить деньги.

Брунхильда лишь фыркнула ему в ответ, сделала знак своей спутнице следовать за ней и под восхищённые улыбки важных мужчин направилась к двери. И строгий молодой человек, что сидел за столом, не то что не препятствовал ей, а, напротив, вскочил и сам раскрыл перед ней тяжёлую дверь, ещё и поклонился. Да, эта девица, что всё девство своё провела в хлеву да в старой харчевне, тут, при дворе, нынче имела большой вес. Впрочем, на это Волков и рассчитывал.

С самого начала кавалер думал, что продержит его герцог в приёмной долго, может и до вечера, но как только из покоев вышел посетитель, так серьёзный молодой человек встал из-за стола и, пройдя к нему, произнёс с лёгким поклоном:

— Кавалер Фолькоф фон Эшбахт.

— Да, — отвечал Волков, тоже чуть заметно кланяясь.

— Его Высочество ждёт вас, генерал, а господам из свиты велено остаться тут.

«Господам из свиты велено остаться тут! Но это ничего, он назвал меня „генерал“… Вот это ещё один добрый знак».

Волков чувствовал себя так, словно собирался идти в бой, в тот важный и значимый бой, который решит целую кампанию. Он, подавляя в себе всякое волнение, пошёл к большим дверям с решимостью и твёрдостью, он хотел этого дела так же, как когда-то хотел схватки с любовником жены, надо, надо было всё наконец разрешить, разрешить раз и навсегда. А молодой человек семенил рядом, забегал вперёд него, чтобы двери большие перед ним раскрыть.

Глава 58

Генерал низко кланяется и стоит в поклоне долго. Герцог отвечает ему лёгким кивком: с наглеца и ослушника и этого достаточно.

Его Высочество за время, что Волков его не видел, изменился мало; был герцог всё так же высок — стол, за которым он восседал, ему был до низа живота — всё так же худ, всё так же ряб от оспин, всё так же носат. И глаза его были всё так же умны и проницательны. Справа от него сидел канцлер фон Фезенклевер. Но не за столом, а скорее рядом. Лишь локоть положа на стол.

«Союзник… ну, будем на то надеяться».

Слева — уже более важный человек, обер-прокурор земли Ребенрее Вильгельм Георг фон Сольмс, граф Вильбург.

«Это враг, он сейчас мне непременно припомнит свою обиду, припомнит мне Хоккенхайм».

За креслом курфюрста стоит барон фон Виттернауф, министр курфюрста.

«Это союзник, он меня герцогу представлял, будет и теперь за меня, иначе что он за советник и министр, раз дурного человека Его Высочеству предложил».

Ещё четверых господ в покоях кавалер не знал, Бог их знает, за него они будут или против, а вот графиню, что со своей товаркой уселась у окна, он тоже считал своей союзницей, а как иначе, ещё и недели не прошло, как она перед ним ложилась, юбки подбирала да ноги раздвигала. Но он сейчас от себя те сладкие воспоминания гонит, не до этого сейчас, хорошо, что хоть попа вильбургского нет, братца архиепископа, не то ещё хуже пришлось бы.

А герцог наконец спрашивает его:

— А откуда у вас моя цепь?

Вот и повод вспомнить заслуги перед двором Ребенрее, но заслуги те были весьма деликатные, о них вслух лучше не говорить, поэтому Волков отвечает:

— Вы мне её жаловали сами, Ваше Высочество, а за что, так это вам барон фон Виттернауф лучше расскажет.

Барон тут же склоняется к уху курфюрста. Шепчет ему что-то, Волков надеется, что это пойдёт ему на пользу. Герцог кивает — видно, вспомнил. Да, он вспомнил, за что награждал кавалера.

А обер-прокурору благодушие герцога не по нраву, он смотрит на Волкова и начинает:

— А знаете ли вы, милостивый государь, что распоряжением Его Высочества всем сеньорам земли Ребенрее воспрещается зачинать войны с соседями без Высочайшего на то соизволения, даже промеж себя, не говоря уже о войнах и сварах с иными суверенами.

— Да, друг мой, — неожиданно поддержал графа барон фон Виттернауф. — «Юс ад беллум» есть прерогатива суверена, уж не возомнили ли вы себя таковым?

Волков даже руки поднял, показывая, что сувереном себя не мнит, но тут же пояснил:

— Бога призываю в свидетели, что ту войну начал не я. Признаюсь, первая распря вышла по моей вине, людишки мои по скудоумию порубили лес, что принадлежал кантону Брегген. Те приехали просить сатисфакции и были при том грубы, но меня тогда восьмой граф Мален, умнейший человек, Царствие ему Небесное, уговорил с ними распрю не длить и выплатить им сатисфакции, я выплатил, тут у меня и расписка есть, — он достал из-под колета кипу бумаг, достал расписку и, приблизившись к столу герцога, положил бумагу. — Вот, Ваше Высочество.

Герцог на бумагу эту даже не взглянул, взял её канцлер, прочитал и спросил:

— И что же дальше? Из-за чего же вы начали войну, неужто из-за десятка брёвен?

— Десяток брёвен — не повод для войны, — отвечал Волков. — Мой сеньор, — он опять поклонился курфюрсту, — мне велел с соседями распри не водить, так я и грубость их тогда стерпел. Даже когда браконьеров их на своей земле ловил, и то не вешал их, как полагается, а лишь учил да на их берег выпроваживал. У меня свидетели того есть, что отпускал браконьеров. И опять я с ними не заводил вражды, когда они через мой берег водили плоты свои, моим рыбакам сети разрывая, и тогда терпел их наглости.

— И когда же вы решили, вопреки воле сеньора, развязать распрю? — не унимался обер-прокурор.

— Лишь тогда, когда моего полковника Брюнхвальда, моего соратника и товарища, как холопа какого-то избили палками на ярмарке в Мелликоне.

— Били палками? — переспросил его барон.

— Никто не вызывал его на поединок, а поначалу лаяли на него купчишки поганые, а потом и холопов на него натравили и стражников, просто множеством накинувшись на достойного воина и его людей, побили палками, нанеся ему увечья и позор. Коли нужно будет, он в том на Святой книге присягнёт, — продолжал кавалер. — Как же мне было такое стерпеть?

— Да, сие причина уважительная, — сказал из-за кресла курфюрста барон фон Виттернауф.

Господа, что были в зале, обер-прокурор и даже сам герцог посмотрели на него неодобрительно, но даже граф Вильбург не нашёлся, что сказать. Ну а что тут скажешь, если деяние, свершённое горцами, было самым верхом грубости, которую никакой уважаемый человек простить не мог.

— Но слава Господу нашему, та распря завершилась благополучно, — продолжал кавалер, вынимая первый свой значительный козырь, он снова приблизился к столу и положил перед курфюрстом договор о мире между владетелем Эшбахта и землёй Брегген.

Едва канцлер потянулся к бумагам, как обер-прокурор перехватил их, прочитал верхушку и бросил бумаги на стол.

— О, добрый господин, вы не только развязываете распри, вы также без ведома двора Его Высочества берёте на себя смелость ещё и мир сами заключать? Да кем вы себя мните?

Но Волков ничуть не смутился:

— Я посчитал, что совершил большую оплошность, ответив на оскорбление горцев, и решил, что и мир добуду сам, чтобы двору Его Высочества и его добрым людям лишних хлопот не причинять.

Тем временем фон Фезенклевер пролистал договор и, передавая его барону, что так и стоял за креслом герцога, негромко произнёс:

— А договор-то неплох, взгляните, барон, — он повернулся к кавалеру. — Вы сами писали договор?

— Я нанимал опытных юристов из Эвельрата и Лейденица, — отвечал генерал. — Но присутствовал почти на всех заседаниях, когда вёл переговоры. Я в курсе всех пунктов договора.

Канцлер что-то шепнул герцогу. Волков уже чувствовал, что не зря посылал ему такие дорогие подарки.

Но обер-прокурор не унимался:

— Всё равно вы вероломный человек, презревший высочайшую милость и свой долг, почему вы не приходили по зову герцога, почему вы не являлись, когда ваш сеньор призывал вас?

— Видит Бог, что я готов был прийти, но всякий раз, когда вы меня призывали, монсеньор, я был либо болен, ведь в сражении у реки я получил тяжкую рану головы и шеи, либо когда вы за мной присылали своих людей, враг как раз стоял на берегу и готовил вторжение. Всякий раз я просил вас повременить, Ваше Высочество. И когда было угодно Господу, я встал перед вами и на ваш суд.

— Ох, как вы ловки, господин Эшбахт, — вдруг говорит один из молчавших до сих пор господ. — На любой упрёк у вас находится ответ.

— Не знаю вашего имени, добрый господин, — отвечает Волков, пристально глядя на этого человека, — но ловкости у меня немного, мне она ни к чему. Пусть ваш добрый человек, Ваше Высочество, капитан Фильшнер… Пусть всё скажет вам, я ему ещё тогда всё объяснял. И этот честный воин меня понимал, мои доводы слушая, согласился и дал мне время разобраться с врагом, взяв с меня обещание прийти на суд к герцогу, когда Богу будет угодно.

— Капитану Фильшнеру был выражено порицание за его недобросовестность в деле, которое ему поручил курфюрст. И тому вы причиной, — продолжал незнакомый господин, всё так же с упрёком. Да ещё и нагнетая: — А расскажите-ка, кавалер, отчего вы не дали господину фон Шоубергу выбора места и времени для поединка. Почему требовали вы от него драться прямо там, где выследили его?

— Потому что я не считал господина Шоуберга честным человеком, — достаточно резко и твёрдо отвечал Волков, — и я боялся, что он не явится на дуэль.

— Чушь! — зло воскликнул неизвестный господин. — Вы его убили и вывесили его тело у себя на заборе! Вы грубый человек, Фолькоф! Недостойный человек! Убили в нечестном поединке и теперь пытаетесь очернить имя честного человека.

— Ничего я не пытаюсь! — всё так же твёрдо продолжал кавалер. — Ваш Шоуберг не был честным человеком! Он был любовником моей жены Элеоноры Августы фон Эшбахт, урождённой фон Мален, дамы, прошу заметить, замужней! Уже за то я имел полное право убить его как шелудивого пса. Убить без всякой дуэли. А уж за то, что он задумывал меня отравить, как последний трус, я имел полное право повесить его на своём заборе.

— Вы лжец! — заорал незнакомец.

— Тише, господа! Тише, — повысил голос герцог.

— Я не лжец, у меня до сих пор сохранился тот яд, которым он думал меня отравить. И у меня есть свидетель его намерений, — уже спокойно продолжал кавалер.

— И кто же ваш свидетель? — поинтересовался обер-прокурор, сделав одному человеку знак, чтобы тот записывал.

— Это госпожа Ланге, — отвечал кавалер. — Она жила при доме моём, а Шоуберг склонял её к преступлению, но честная женщина мне открылась и рассказала о том. Коли нужно, она на Святой книге повторит то, что уже говорила восьмому графу Малену.

— Кто эта госпожа Ланге? И достойны ли её слова нашего внимания? — с сомнением спрашивал граф Вильбург.

— Она родилась при дворе графов Маленов и выросла там, она товарка моей жены Элеоноры Августы, это она мне рассказала о том, что моя жена неверна мне. Но если её слова об отравителе Шоуберге вас не удовлетворят, господин обер-прокурор, то у меня будет ещё один свидетель.

— И кто же это? — спросил граф.

— То моя жена Элеонора Августа фон Эшбахт, урождённая фон Мален, она во всём раскаялась и всё мне рассказала, и вам, если надо, всё повторит про отравителя Шоуберга.

— Может, и придётся допросить этих женщин, — произнёс граф Вильбург. — И если…

Но тут герцог так на него взглянул, что граф осёкся, сразу замолчал. По взгляду Его Высочества кавалер понял, что никто и никогда не будет допрашивать никого из дома Маленов. Не то что Элеонору Августу, дочь графа, но даже госпожу Ланге, раз она выросла при этом доме. Кавалер вздохнул, он понял, что этот вопрос закрыт, и больше тревожить его уже никогда не будет.

Глава 59

Но ничего ещё не кончилось, Волков видел, что герцога придется убеждать и убеждать, что Его Высочество ещё смотрит на него нехорошо, как человек, чьё самолюбие уязвлено не на шутку. Курфюрст видит в нём дерзкого вассала, что осмеливался высокомерно вставать с оружием против людей герцога. И этой своей заносчивостью и дерзостью генерал, пренебрегая вассальной присягой, наносил немалый ущерб репутации Его Высочества. И этого, конечно, курфюрст просто так не спустит. Не сможет он вот так взять и забыть наглость вассала, который столько времени и слушать не хотел грозные окрики из Вильбурга. Так что этот суд продолжался, и до победы Волкову было весьма далеко. Ему нужно было ждать, придерживая свои немногие козыри. Поэтому он молча стоял пред очами своего сеньора и дожидался, пока ещё один незнакомый человек герцога не спросит его:

— А кто дозволил вам убить безоружного человека, не в бою и не на поединке, а убить без суда, лишь злою волею своей, убить казнью? А потом ещё порочить старый род отвратительным наветом?

Волков сразу догадался о чём его спрашивают, но уточнил:

— Уж не про барона ли фон Деница вы говорите, добрый господин?

— Да, про этого несчастного человека. — Заговорил прокурор, он, кажется, позабыл про этот случай, а тут оживился, когда ему напомнили. — Что это было, как вы посмели? Кто вообще дал вам право судить, право казнить или миловать?

Граф говорил это с пафосом и с нескрываемой неприязнью, придворный вельможа был убеждён, что теперь-то кавалеру не отвертеться, мало того, что этот выскочка брал на себя смелость начинать войны и заключать мир, так он уже и вздумал решать, кому жить, а кому нет. И он судит ни хамов, ни разбойников и ни мужиков, а благородных людей, самых благородных, тех, что не подсудны вовсе, или подсудны лишь своим сеньорам. Этот человек, стоящий перед ним, покушался на исконное право герцога судить благородных людей.

— И что вы там стали говорить после того, как убили барона, что за слухи вы стали распространять про него? — Продолжал граф Вильбург.

— Вы спросили, кто дал мне право судить благородных людей? Ну что ж, я отвечу вам… Право сие дал мне Господь.

— Господь? — Тот господин, что поднял этот вопрос, говорил едко и с насмешкой. — Теперь вы и Господа нашего привлекли себе в помощь?

— Может, того вы не знаете, добрый господин, — всё так же спокойно продолжал кавалер, — но достоинство рыцарское дано мне нашей Матерью Церковью, и дано оно мне не за поклоны и не за пируэты на бальных паркетах. А дано оно мне за то, что уже не первый год жгу я ведьм и колдунов, рублю мертвецов, оживших… Да, забыли вы, добрый господин, что я рыцарь божий и судить нелюдей — мой долг. И о том, чтобы я положил конец забавам кровавого зверя в тех местах, просил меня и прошлый епископ, и нынешний. Да нет, не просили они, они требовали, чтобы избавил я паству от зверя. Или не знаете вы, господин фон Вильбург, что южные земли Ребенрее долгие годы истязал лютый зверь?

Граф не удостоил его ответа, это не его тут судили, а кавалера.

И тогда кавалер продолжил:

— И с самых первых дней я того зверя искал. Но это было непросто, пока в бою с горцами при Овраге, когда барон своею волею доброю пришёл мне на помощь, я не узнал, что он был тяжко ранен, но не умер, а на все мои попытки увидеть его, дядя его мне отказывал, тогда я и начал подозревать барона фон Деница, и как только вышла мне передышка в войнах, я собрал отряд и пошёл к его замку, сказал дяде его, господину Верлингеру, что приступом возьму замок, если он не даст мне повидаться с бароном.

— И что же случилось? — Первый раз за всё время подала голос Брунхильда. Ей и её товарке было очень интересна эта тема.

А неизвестный господин, что поднял этот вопрос, заметил:

— Так вы ещё собирались взять приступом замок соседа… Не хотел бы я жить рядом с вами.

Но Волков тут же нашёлся что ответить:

— Коли вы упырь какой или людоед, то лучше вам и вправду рядом со мной не селиться.

Господин насупился, а вот графиня продолжала интересоваться:

— Так что же барон, он и вправду был тем зверем?

— Увы, графиня, увы, — продолжал Волков, — он и вправду оказался тем зверем. Как только я пообещал, что возьму замок, так он и вышел ко мне. И сам, сам сказал, что больше не хочет скрываться, а бежать не может, так как бароны фон Деницы никогда не бегали, и, мол, некуда ему было бежать.

— И он вот так взял и признался вам в злодеяниях? — Теперь спрашивал уже сам курфюрст.

— Да, он сам признался мне в том, что растерзал монаха отшельника, порвал его на куски, я те куски потом собрал в своей часовне, теперь это мощи, скоро, я надеюсь, того монаха Церковь признает святым.

— Он убил монаха? — Ахнула Брунхильда. — Но за что же?

— Он, когда принимал образ звериный, не различал, монах перед ним или ребёнок, он даже своего лучшего друга убил, кавалера Рёдля, оторвал ему голову.

— О, Господи! — Брунхильда и женщина, что была с ней, стали креститься.

— Это всё только ваши слова, — заметил обер-прокурор.

— Священник моего прихода, отец Семион и мой прапорщик то слышали, а священник ещё причащал и исповедовал барона перед смертью, — рассказывал кавалер, — мой прапорщик стоит за этой дверью, его можно будет допросить прямо сейчас.

— Даже если это и так, — произнёс неизвестный господин, — отчего же вы не предали барона суду, отчего не привезли сюда в Вильбург?

— Если бы я и передал барона, так только Святой Инквизиции, судить таких, как барон, это её прерогатива. Об этом своём намерении я фон Деницу и сказал.

— И что же он? — Спросил герцог, это дело очень интересовало его. То было видно.

— Он стал просить меня не отдавать его попам.

А вот тут все понимающе молчали, и Волков продолжал:

— Он стал просить меня о смерти, смерти благородной, говорил, что не хочет, чтобы попы измывались над ним, не хочет всеобщего осуждения. Барон сказал, что хочет умереть от рыцарской руки. И другой рыцарской руки, кроме моей, там не было.

— И вы согласились? — Произнёс герцог задумчиво.

— Я знаю, что святые отцы на меня нынче очень злы, что мне ещё непременно скажется, — чуть подумав, отвечал кавалер, — им бы очень хотелось его судить перед своей паствой, но барон пришёл мне на помощь по первому моему зову, и дрался со мной, плечом к плечу, там, у Оврагов. Я не смог ему отказать, хотя знал, что долг мой — передать его Святой Комиссии. Я выполнил его просьбу, я убил его сам.

— Это был благородный поступок, — сказал барон фон Виттернауф, и, кажется, Его Высочество едва заметно кивнул головой соглашаясь с замечанием барона.

«Хороший знак».

— Тем не менее, вы дерзки и своевольны, — вдруг оживился герцог, — вы ослушанием своим давали поводы всяким иным вассалам не слушать меня.

И тут кавалер понял, что пришло время для второго его козыря:

— Ваше высочество, не могли бы вы поглядеть бумаги, что я привёз, сии бумаги не должно видеть более никому, кроме вас, и я дам вам пояснения, которые, надеюсь, удовлетворят вас.

Все стали переглядываться, смотреть на герцога, господа были возмущены, а тот был заинтригован, и сказал:

— У меня нет секретов от собравшихся, это мои доверенные лица.

— Не сомневаюсь, — произнёс кавалер, — но эти господа — не мои доверенные лица, и у меня есть от них секреты, поэтому эти бумаги я могу показать только вам, Ваше Высочество.

Волков достал два небольших письма и держал их в руках:

— Только вам я давал вассальную клятву, поэтому только вам могу их показать.

Вот теперь герцог уже не мог удержаться, любопытство одолевало его, а Волков не подходил к столу, так и держа бумаги в руке.

— Мне встать и подойти к вам? — Наконец спросил курфюрст.

— Если это не затруднит вас, Ваше Высочество. — Отвечал кавалер, и не думая приносить ему бумаги.

Герцог начал вставать, а стоящий за его креслом барон стал помогать ему, наконец Его Высочество подошло к Волкову, и он сразу передал курфюрсту письма.

— От кого эти письма? — Спросил тот разворачивая первое письмо.

— Я думаю, вы догадаетесь, по прочтении, — отвечал ему кавалер.

И герцог стал читать письма, что писал Волкову архиепископ Ланна.

Да, это были письма от него. Прочитав первое письмо, герцог поднял глаза на кавалера, он уже всё понимал, и спросил:

— Это его рука?

— Да, его канцелярия пишет иначе. — Отвечал Волков.

Герцог стал читать второе письмо. И во втором письме было то же самое, что и в первом, в обоих письмах архиепископ просил кавалера не униматься, а продолжать распрю с горцами, чтобы война перекинулась на земли Ребенрее.

Дочитав письмо, курфюрст поднял глаза на кавалера. Волков боялся, что герцог не поверит в подлинность писем, ведь там не было подписи, но герцог, зная нрав архиепископа, сразу поверил, он лишь спросил:

— Могу ли я забрать эти письма?

— К сожалению нет, я обещал их сжечь, с вашего позволения, монсеньор, я сожгу их. — Отвечал кавалер.

Герцог кивнул и отдал ему письма, чуть постоял, глядя на генерала и спросил:

— Значит, вы дали вассальную клятву мне, но продолжали служить курфюрсту Ланна?

— Да, — честно признался Волков, — но больше я архиепископу ничего не должен, теперь у меня лишь один сюзерен. Один сеньор. Это вы, Ваше Высочество, и я приложу все силы, чтобы доказать вам свою преданность.

Тут из-за спины герцога вынырнула графиня, подошла она так тихо, что мужчины за разговорами её не замечали до самого последнего момента.

— Душа моя, — спросил герцог, увидав её, — что вам угодно? У нас тут разговоры мужские, вам то будет скучно.

— Решается судьба брата моего, мой господин, — она не собиралась уходить, графиня взяла герцога под руку, — разве это дело меня не касаемо?

— По-моему, даже в моих конюшнях уже не осталось дел, что вас не касаемы, — отвечал курфюрст, не отводя от прекрасной графини глаз.

Он не мог её прогнать. Он продолжал смотреть на неё. И Волков смотрел на неё, он даже стал комкать перчатку, да ещё стал вспоминать, как недавно эта прекрасная женщина лежал перед ним на краю кровати с подобранными подолами и раскинутыми ногами. Во всей своей бесстыдной красоте.

«Господи, она опять намазалась зельем Агнес. Не иначе, аж голова кругом от неё, бедняга герцог!»

А графиня, обворожительно улыбаясь, заглядывая в глаза и не выпуская его руки, говорила курфюрсту:

— Господин сердца моего, вы уже простите братца, он не злой человек, но суровый, он может быть верен вам, и где вы ещё такого генерала сыщите, вон как он всех бьёт, никто с ним слада не имеет.

— Любовь моя, — млел герцог всё не отрывая от неё глаз, — я бы и рад, не посмел бы вам, моя душа, отказать, но как же я прощу ослушника, без назидания другим. Иные, то увидав, скажут: «и я тоже буду озорничать, и курфюрст мне не указ, он меня простит, не покарает». Вот почему не могу я спустить обиды братцу вашему.

Тут кавалер понял, что пришло время для последнего его козыря и заговорил:

— Ваше Высочество, в пределах, что вы мне жаловали, строю я дороги, амбары и причалы на реке, скоро то место будет торговое, прибыльное, купцы из Малена просят меня о разрешении там торговать, уже купцы и из Вильбурга едут, горцы ко мне везут лес, уголь, дёготь и поташ. Будет Эшбахт землёй обильной, и для Вашего Высочества я кое-что там строю уже.

Тут герцог оторвался от прекрасной Брунхильды и посмотрел на кавалера:

— Для меня? И что же вы для меня там строите? Уж не амбар ли какой? Уж не лавку какую? — Он даже улыбнулся.

— Не лавку и не амбар, — без всякой улыбки отвечал ему кавалер. — Велел я своему архитектору построить до зимы для вашего человека таможенный пост. Пусть будет в земле моей ваша таможня. Если дело торговое в Эшбахте пойдёт, то и вам, Ваше Высочество, серебра прибавится.

Вот тут герцог улыбаться перестал, Карл Оттон Четвёртый, герцог и курфюрст Ребенрее, никогда не улыбался, когда дело касалось денег. К серебру он относился весьма серьёзно. Это предложение, эта мысль кавалера ему понравилась и уже поколебало его желание наказать ослушника, Волков сразу это понял, и Брунхильда тоже это поняла.

— Таможня? — Переспросил курфюрст.

— Да, ваше высочество. С вашим гербом и правом досмотра всех прибывающих в Ребенрее товаров.

— И для этого нужно всего лишь простить моего брата, — вступила в разговор красавица. — Уж простите его, друг мой сердечный. Он вам ещё пригодится.

Да, вот уже дурное настроение герцога растаяло, он был готов простить:

— Но как же… Не могу я вот так взять и простить, — курфюрст всё ещё сомневался. Вернее, он уже искал способ разрешить дело прощением, но так, чтобы никто не усомнился в его силах. — Не знаю даже я, как мне объяснить это людям моим, чтобы доброту мою не сочли за слабость…

— Так сие легко разрешить, — продолжает графиня, — возьмите да наградите брата моего, а не наказывайте?

Волков посмотрел на неё насторожённо, а герцог удивлённо, он и спросил её:

— Как это наградить? Что вы такое говорите? Я наказать его должен, а не наградить! Наказать за своеволие!

— Так в том и хитрость, вы возьмите, мой господин, да наградите его, как будто никакого своеволия и не было, а всё было по вашему с ним тайному уговору.

— Ничего не понимаю! — Произнёс герцог.

— Коли наградите его, то все подумают, что у вас и у брата моего был меж собой тайный сговор и что бил он горцев по вашему наущению, а ваша с ним вражда была лишь видимость, как будто свару с горцами затеял он сам, а вы тут ни при чём. А теперь как дело миром закончилось, так и вам больше таиться нет нужды, и вы его награждаете.

— Это весьма мудро, — заметил Волков. — И об этом деле я буду всем говорить, что вы мне сию войну поручили тайно и тайно меня поддерживали. Что вы и есть истинный победитель горцев.

Герцог смотрел то на кавалера, то на графиню, в его лице виделась растерянность, не присущая этому твёрдому и умному человеку:

— Какой коварный ум у вас, душа моя, — наконец произнёс он. — Вы сами то придумали?

— Сама, — отвечала графиня, явно польщённая таким замечанием. — Так уж наградите братца, и всё благополучно завершится. И все мы счастливы будем, а награда ему большая не нужна, ни серебра ему не нужно, ни земель с мужиками.

— И что же ему нужно? — Спросил герцог.

И тут первый раз за всё это время Волков почувствовал облегчение, словно камень с души упал. Брунхильда сделала своё дело, герцог больше не желал его наказывать.

— Так хоть титул ему дайте, пусть все удивятся, братцу честь великая, а вам, мой господин, то обойдётся лишь в стоимость чернил. — Говорила красавица. А Волков ещё и добавил:

— Да, мне будет великая честь, а нашему другу архиепископу Ланна от этого приключится большая изжога.

От этой простой мысли про архиепископа, герцог вдруг даже стал улыбаться. Это ему очень понравилась:

— Хотел мне, значит, курфюрст Ланна устроить войну, а устроил мир с хорошим торговым договором. Что ж, изжога для ланнского попа стоит титула.

Герцог, всё ещё улыбаясь, повернулся и пошёл к столу, на ходу отдавая распоряжение:

— Господин канцлер.

— Да, Ваше Высочество, — сразу отозвался фон Фезенклевер, вставая.

— Запишите в разрядной книге Ребенрее, что с сего дня кавалер Фолькоф фон Эшбахт будет ещё именоваться титулом барон, отныне он барон фон Эшбахт.

— Барон фон Эшбахт? Барон?! — Удивлённо переспросил канцлер улыбающегося герцога. — Господин Эшбахт теперь барон?

— Да, я дарую кавалеру Эшбахту и его детям право на титул. А вам, господа, я потом всё объясню.

А господа, что пришли судить Волкова, сидели с лицами каменными, они ничего не понимали, лишь поглядывали на графиню: не иначе она это устроила.

Волков же низко поклонился герцогу и произнёс:

— Ваше высочество…

— Я слушаю вас, барон, — отвечал курфюрст.

— Я думаю построить замок на берегу реки…

— И?

— Я думал назвать его Рабенбургом.

— А, замок Ворона, хорошее название, под стать вашему гербу.

— Именно.

— Я понял, — герцог повернулся к канцлеру: — Пусть отныне кавалер Фолькоф фон Эшбахт зовётся бароном Рабенбургом. Так в разрядную книгу и запишите.

Канцлер, не произнося ни слова, поклонился. А герцог взял графиню под руку и сделал Волкову знак идти за ним.

Он вышел на балюстраду, туда, где собрались люди, остановился с графиней перед ними. Ответил кивком на их поклоны и сказал:

— Господа, сегодня приёма не будет, мы с графиней утомлены и идём обедать, — он повернулся к кавалеру и указал на него рукой, — кстати, прошу вас знакомиться, тем, кто не знал его, это кавалер Фолькоф фон Эшбахт, барон фон Рабенбург.

Волков, хоть и не ожидал этого, но сразу нашёлся, он низко поклонился всем господам, что собрались тут. А те господа стали и ему кланяться. Кланялись, а в глазах их было недоумение. И… неприязнь. Волков понимал их. Никто не любит выскочек. Впрочем, ему было всё равно. Он сегодня же, сейчас же, собирался ехать в Эшбахт. У него была куча дел — до рождества не переделать.

Борис Конофальский Божьим промыслом

Глава 1

Ледяной дождь с резким северным ветром докучал ему уже не на шутку. Невероятным образом проникая под горжет, дождь намочил верх стёганки под панцирем и холодил плечи и спину, вызывая озноб во всём теле. Отвык он от холода и походов. А тут ещё и нога, куда же без неё, уже начала ныть. Несильная, но тягучая и нудная боль стала донимать его потихоньку под этим проклятым ледяным ветром. Хотелось растереть колено, согреть и хоть как-то смягчить донимавшее его ощущение. Но как до колена добраться, если оно упрятано под великолепным наколенником?

Можно было бы попросить оруженосцев снять эту часть доспеха, но для этого ему придётся слезть с коня, а потом они долго и суетно будут снимать латы в темноте замёрзшими пальцами, ведь начинать нужно будет с наголенника. После ему не захочется опять садиться в седло, а захочется вернуться в шатёр, сесть в кресло, вытянуть ногу к жаровне, попросить Томаса согреть вина, пока Гюнтер собирает на стол какую-нибудь быструю еду. А потом, перекусив, захочется лечь в прогретые грелками перины. Да, ему бы этого… хотелось бы… хотелось бы… но нет… Нет, нельзя, весь этот день ему предстоит провести в седле, и лучше не позволять себе расслабляться. Даже в мыслях. А боль в ноге… Так сколько лет он её терпит? Потерпит и сегодня.

Рудольф Хенрик, возмужавший и заматеревший, с заметной щетиной на породистом лице, ныне близкий, неразлучный приятель Максимилиана Брюнхвальда, держит рядом с генералом лампу, которую дождь и ветер пытаются загасить. Но Хенрик прикрывает лампу от порывов ветра и дождя краем плаща, чтобы не угасла, чтобы идущие из деревни люди видели в темноте хоть какой-то знак на холме, где их ждали генерал и офицер.

– Чёртов холод, даже и не знал я, что в наших местах в ноябре бывает так холодно, – в который раз ругается полковник Игнасио Роха. – И что это за дождь? Это просто ледяная вода! У нас в горах зимой иной раз такой бывает. Но тут-то не горы…

– Так до Рождества уже меньше месяца, откуда же быть теплу, – замечает ему в ответ полковник Рене.

– Всё равно, чёрт бы побрал этот холод! – продолжает бурчать Роха. – Проклятые еретики, будь они, собаки, неладны! Ну кто воюет тогда, когда надо стоять на тёплых квартирах?! Безбожники! Что ещё о них сказать?!

Генерал поворачивается к нему и различает его в блеклом свете заливаемой водой лампы. Полковник кутается в промокший плащ, с его шляпы течёт вода. Игнасио не носит шлема, хотя Волков и напоминал ему про это, просил его носить. Но нет, не носит из глупого бахвальства, как и многие его мушкетёры. Старики, сержанты и корпоралы его полка носят только шляпы. С одной стороны, генерал не одобрял этакой беспечности, но с другой стороны, шляпы с заломанными кверху правыми краями полей стали символом полка, знаком мушкетёров Эшбахта. Которые в окрестных землях, и даже за их пределами стали в последние годы знамениты, а значит, и дȯроги. Сам герцог один раз не погнушался нанять две сотни дорогих мушкетёров во главе с их славным полковником для одного недолгого дела. Нанял их вместо арбалетчиков, всего половину от тех, что жили в землях барона, так как на всех у курфюрста Ребенрее не нашлось денег.

Мушкетёры из Эшбахта. Это название стало таким же известным в верховьях Марты, как и арбалетчики из Ламбрии, или пехота горцев, или жандармы короля. Волков был этому рад, он даже не запрещал людям, что жили на его земле, ходить в чужие походы под его вороном на флаге и называться именем его земли. Пусть зарабатывают, лишь бы драгоценные мушкеты не теряли. Пусть Роха, Вилли и другие офицеры, да и сами мушкетёры побалуют себя серебром. Главное, чтобы потом их жёны тратили добытые деньги в Эшбахте.

И пока что ни в одном деле солдаты не посрамили цветов его герба. Везде с гордостью и под барабаны они несли его знамя, даже когда дело было проиграно. А знаменосцев полка прапорщиков Франка и Клюгенау с другими офицерами кавалер Фолькоф фон Эшбахт, барон фон Рабенбург, приглашал к себе за стол на рождественский обед. И только под его знаменем мушкетёры Эшбахта соглашались воевать, даже если нанимавший их военачальник был известен и родовит. Об этом мушкетёры и в своём договоре по найму записали первым пунктом: их знамя – чёрный ворон на бело-голубом поле. И никакого другого. Спасибо за то Рохе и Вилли.

– Кто-то идёт! – прокричал Георг Август фон Флюген; молодой человек спустился с холма и выехал чуть ближе к домам – и первым увидал отряд, который шёл из деревни на север.

– Флюген! – кричит ему полковник Рене. – Спросите, кто идёт.

– Либо это Леманн, либо Циммер! – заметил кто-то из выезда.

– Циммер? – переспросил Рене, и все офицеры, стоявшие подле генерала, кажется, стали усмехаться.

– Это идёт капитан Леманн! – кричит фон Флюген.

– Циммер, – едко замечает майор Дорфус, ставший вторым человеком в штабе генерала, – как нетрудно было догадаться, осчастливит нас своим появлением в последнюю очередь.

Едва различимы в темноте и дожде колыхались ряды пик, под сотнями ног чавкала грязь размытой дождём дороги. Из-за домов наконец вылезла голова большой колонны солдат.

– Капитан Леманн, с ротмистрами Хольцем и Рудеманом и со ста семидесяти двумя солдатами, прибыл, генерал, – громко доложил капитан, подъехав к холму и остановившись у рогаток.

Волков был совсем не в том настроении, в котором опоздание капитана сошло бы тому с рук; генерал довольно едко произнёс:

– Мы признательны вам, капитан, за то, что вы наконец соизволили к нам присоединиться.

– Извините, господин генерал, – отвечал тот чуть сконфуженно, – у выхода из лагеря случилась суета, мои солдаты перемешались с солдатами других рот, их пришлось ждать у входа и строить во второй раз.

– Вы видели капитанаЦиммера? Где он, где его люди? – спросил у него майор Дорфус.

– Когда я выезжал из лагеря, он уже строил своих людей.

– А майор Пруфф?

– Он завяз с большими пушками на деревенской площади, там огромная лужа и грязь, я его обогнал.

– Я так и знал, – зло буркнул генерал, – это всё из-за… – он не стал договаривать, нельзя же жаловаться своим людям на маршала, который не дал ему забрать раньше его же орудия.

– Сапёры уже вытаскивают его. Пруфф скоро будет, – сказал майор Дорфус.

Волков только взглянул на него раздражённо, и Дорфус, не дожидаясь едких высказываний от генерала, прокричал Леманну:

– Капитан, ведите людей по дороге, река будет слева, а справа увидите костры, идите на них, там полковник Брюнхвальд укажет вам ваше место в баталии!

– Да, господин майор, – ответил Леманн и ускакал к своим людям.

Оставалось дождаться только капитана Циммера с двумя сотнями его людей и майора Пруффа с его пушками. Опять ему приходится ждать. А ведь ни дождь, ни холод, ни боль в ноге не затихают.

Где-то у околицы деревни, там, где шумно шевелится, уходя по размокшей дороге, солдатская колонна, слышатся голоса, кто-то перекрикивается. А потом оттуда к холму, на свет ламп, приезжает молодой вестовой офицер. Один из сержантов, что стоят внизу, машет ему лампой: сюда, генерал тут. Объехав палисад, весь промокший молодой человек останавливает лошадь у подножия холма перед офицерами. На нём ни шлема, ни шапки, наверное, потерял впотьмах; он кланяется и кричит:

– Господин генерал, вам письмо от маршала!

Вестовой достаёт из-под кирасы бумагу и протягивает её фон Флюгену, а тот уже въезжает на холм и отдаёт письмо Волкову.

Хенрик подносит лампу к генералу поближе, а пока тот распечатывает конверт, майор Дорфус спрашивает у вестового, кричит ему:

– Маршал просил что-то передать на словах?

– Да, он сказал, что будет очень признателен, если генерал передаст две свои тяжёлые пушки ему в центр.

Волков даже перестал распечатывать конверт, он, как и все присутствующие офицеры, уставился на вестового. Капли дождя падали на бумагу, размывая чернила. А всё недоумение от этой просьбы озвучивает полковник Рене:

– Но как же так?! Вчера на совете было решено, что все наши пушки останутся у нас на левом фланге, диспозиция была утверждена всеми присутствовавшими генералами!

– У нас люди тащат орудия полночи под дождём, – добавил майор Дорфус с явным негодованием. – И теперь их тащить обратно?

Но все эти вопросы, всё это удивление и возмущение были адресованы не тому человеку, поэтому вестовой только и сказал:

– Господа, мне всего лишь велено передать генералу фон Рабенбургу пожелание маршала.

Волков ничего не сказал, просто развернул бумагу и начал читать. Прочитал быстро и ничего нового из неё не узнал, вся суть уже была высказана словами. Поэтому он ответил в официальной форме:

– Передайте маршалу цу Коппенхаузену, что две мои пушки будут незамедлительно направлены к нему в центр. Но также сообщите маршалу, что из-за дождя и плохой дороги они не прибудут быстро. Тем не менее, я уверен, что майор Пруфф сделает всё от него зависящее, чтобы поспеть на новую позицию до рассвета.

– Я всё передам маршалу, – заверил вестовой и тут же ускакал в темноту, в дождь.

Ну и, конечно же, Волков был вынужден выслушивать брюзжание своих офицеров, среди которых больше иных высказывал своё недовольство полковник Роха:

– Мало того, что он забрал у меня шестьдесят мушкетёров и сто аркебузиров, так он ещё и главные пушки у нас отбирает!

Генерал же ничего не отвечал своим офицерам, он только вздохнул. Конечно, он не собирался отдавать свои пушки в центр, но на конфликт с маршалом ему идти не хотелось. Волков решил, что всё утрясётся само собой. Он чуть повернулся к Рене и спросил его, обращаясь в простой форме, по-родственному:

– Рене, друг мой, напомните, как называется эта деревня?

– Гернсхайм, господин барон, – так же не по форме отвечал ему полковник Рене.

– Кажется, здесь есть колокольня?

– Да, у них здесь есть неплохая кирха с колокольней, а почему вы интересуетесь, господин барон?

– Просто я хочу знать, сколько времени осталось до рассвета. Думаю, мы услышим колокол, зовущий к заутренней молитве.

– Полагаю, что услышим, а до рассвета осталось ещё часа полтора, – заметил майор Дорфус.

– Вот и прекрасно, – отозвался генерал, – а это, – он стал вглядываться в дорогу, что шла между домами, – никак капитан Циммер там показался?

Один из молодых господ из выезда генерала съехал с холма к дороге и крикнул:

– Флюген! Там, кажется, кто-то идёт?

И тот тут же прокричал в ответ:

– Да, идёт колонна!

– Будем надеяться, что это Циммер, – произнёс Рене.

– Ну наконец-то, – бурчал Роха.

– У вас острый глаз, господин генерал, – заметил Дорфус.

Да, глаза его ещё не подводили. Он здесь, на холме, был единственным, кто разглядел в темноте приближающихся солдат. Прошло совсем немного времени, прежде чем генерал и офицеры увидели человека, бегущего к холму от колонны. Волков даже не сразу понял, кто это к нему бежит, лишь когда тот подбежал, всё стало ясно.

– Капитан Циммер прибыл, господин генерал!

– Капитан Циммер, вы прибыли один? – едко поинтересовался у него майор Дорфус. – С вами есть какие-нибудь люди?

– Ах да, простите, – поправился капитан, – со мною ротмистры Пильнье и Бродкуммер и сто шестьдесят семь солдат и сержантов.

– Где ваша лошадь, капитан? – вдруг поинтересовался у него генерал.

– Лошадь? – растерянно переспросил Циммер.

– Да, где ваша лошадь? – продолжал Волков. – Днём, в поле, когда мы с маршалом осматривали местность, вы, если я не ошибаюсь, были на лошади. Почему же вы сейчас без неё?

– Мой денщик… – начал капитан и замолчал.

– Что ваш денщик? Украл вашу лошадь? Съел её? Потерял? – продолжал генерал задавать вопросы. Казалось бы, вопросы были смешные, как и сама ситуация, но тон командира был таков, что даже нагловатый полковник Роха, и тот был абсолютно серьезен.

А бедный капитан пыхтел и заикался:

– Мой денщик… В лагере такая сутолока, суета… Мой денщик пошёл седлать коня, но не нашёл седла…

– Что? Не нашёл седла? – удивился Волков.

Тут уж Роха не сдержался и начал смеяться, а за ним и другие офицеры стали тихонько посмеиваться.

– Да… Он не нашёл седла… Говорит, что оставил его возле палатки, а когда пришло время седлать коня, его там не было. А солдат нужно уже было строить… Вот я и пошёл без лошади, а ему сказал искать седло… А как найдёт, ехать ко мне.

Офицеры, и особенно молодые господа из выезда генерала смеялись над болваном уже в открытую. А вот генералу было не смешно.

«Несуразный человек». Волков смотрел на этого молодого офицера и повторял про себя эти слова. Даже вид его был несуразен. Даже шлем… Он ему, кажется, мал. Шлем так нелепо, чуть криво сидел на голове капитана, из-за чего Циммер выглядел скорее комично, чем основательно.

«Ну какой из него офицер; над ним, скорее всего, за спиною потешаются его же собственные нижние чины».

* * *

Верные люди в Фёренбурге сообщали курфюрсту ещё летом, что местные общины еретиков грозятся открыть городские ворота, если прославленный маршал еретиков ван дер Пильс придёт к городу. А ван дер Пильс и вправду стоял на реке Марте, у местечка Санкт-Гоар, лагерем, в котором было не менее семи тысяч человек пехоты. Он собирал провизию и зачем-то лодки. Просто так такое не делают. Особенно герцога и его людей волновали лодки. К чему ему они? Было ясно, что он что-то замышляет. Но время шло, а ван дер Пильс не двигался с места. А вот общины безбожников в Фёренбурге вооружались – и обнаглели настолько, что стали ходить по городу вооружёнными отрядами и даже подходить с оружием к храмам и грозить отцам Истинной Церкви, требуя от них какого-то сатанинского покаяния. Идти в город и перерезать нечестивых герцог всё никак не решался, город был в своём праве и не был в сеньорате герцога, поэтому Его Высочеству приходилось проявлять щепетильность, чтобы не поссориться с городским советом. И не подбить город на прямое противодействие и отказ выплачивать так нужные герцогу сборы за дороги, торговые пошлины, пристани, рынки и за прочее.

И поэтому герцогу приходилось содержать на севере своей земли немалые силы и, плача вместе со своим казначеем над расходами, платить добрым людям немалые деньги.

А время шло, миновало лето, а за ним ушел и сентябрь. Ван дер Пильс так из лагеря и не вышел, а в начале октября купчишки ушлые сообщили герцогу, что проклятый маршал безбожников, оставив в лагере своего заместителя, отбыл на север с малой свитой. Стало ясно, что в этом году кампании не будет. Курфюрст перекрестился, облегчённо вздохнул и распустил нанятых солдат, а своих солдат и вассалов отправил на квартиры и по домам. А сам предался размеренной жизни без волнений. А уже в начале ноября ему донесли, что проклятый безбожник ван дер Пильс вернулся в лагерь и привёл с собой ещё около тысячи человек, набранных на севере. Говорят, что это были аркебузиры. И много кавалерии. А что было ещё хуже, так это то, что через пару дней к Санкт-Гоару подошли три небольшие галеры. И видевший их купец божился, что у тех на носах видны пушки. Вот тут-то всё окончательно прояснилось. Ван дер Пильс вовсе не отказывался от похода на земли герцога, просто для этой цели он набрал лодок, барж и галер. Это чтобы не тащить по осенним, раскисшим от непрерывных дождей дорогам большой обоз десятитысячного войска. Теперь он всё, что ему нужно, повезёт по реке. По славной реке Марте, а из неё войдёт в реку Эрзе и поднимется до самого Фёренбурга, и при этом ему не придётся биться насмерть за мосты и переправы, чтобы подойти к Фёренбургу. Зачем ему эти мосты, зачем переправы, если у него столько лодок, барж и галер? Только тут герцог и его двор поняли, какая опасная ситуация складывается вокруг столь важного и в военном, и в финансовом отношении города. Герцог был вынужден срочно занимать деньги на новое войско. А срочно – значит дорого, но у него не было выбора. Фёренбург стоил дороже.

Глава 2

После того как курфюрст стал спешно собирать силы из-за неожиданного приближения войска еретиков к его северным границам, Волкову пришлось нанимать всех солдат и офицеров, которые только находились поблизости, чтобы собрать войско буквально за неделю. И скорым маршем идти на соединение с главными силами герцога. Когда немного отставший полковник Брюнхвальд догнал на марше отряд генерала, тогда-то, на знакомстве с офицерами, Волков первый раз и увидел Отто Циммера. Нанятых наспех офицеров ему представлял Брюнхвальд. Генерал только взглянул на Циммера, чуть полного и невысокого молодого человека с детским лицом, и, наклонившись к своему другу, тихо спросил:

– На какую же должность вы хотите взять этого юношу?

Карл Брюнхвальд ответил не сразу, видно было, что ему неловко, но он всё-таки сказал:

– На должность капитана.

– О, на должность капитана?! А вы уверены, что он ещё не достоин полковничьей должности? – поинтересовался генерал.

– Он пришёл со своими людьми, с ним шесть сержантов и тридцать один солдат, а ещё два опытных ротмистра.

– А, ну это, безусловно, меняет дело, – ехидно заметил генерал.

Брюнхвальд всё ещё был сконфужен, и потому старался объяснить:

– С его дядей, с Хельмутом Циммером, я по молодости много лет служил в одной роте, сидел полгода в одной осаде, где нам пришлось есть конину, чтобы не помереть с голода. Отличный был человек. И отец этого Циммера был тоже хороший офицер.

– Ну ясно. А эти его ротмистры, что пришли с ним, тоже ваши знакомые, или хотя бы они настоящие солдаты?

– Нет-нет, Пильнье и второй, имя которого я запамятовал, настоящие ротмистры; я с ним поговорил, он с опытом, много уже послужил. Я сейчас приглашу их к вам, сами убедитесь.

Волков махнул рукой, ему было не до того.

– Ладно, Карл, берите его, но под вашу ответственность. Под вашу ответственность, Карл.

– Спасибо, друг мой, – заулыбался Брюнхвальд и сказал Циммеру: – Господин Циммер, господин генерал – молитесь за него Господу – утверждает вас на должность капитана. Надеюсь, вы не посрамите имени ваших славных родителей и не подведёте меня.

Циммер покраснел, стал раскланиваться и клясться, что не подведёт и не опозорит. И заверял, что обязательно будет молиться.

* * *

Спешка, спешка. За всю свою военную карьеру барон Рабенбург не мог припомнить, чтобы так поспешно собирались войска. И, конечно же, герцог не оставил столь опытного в военном ремесле вассала в стороне от дела. Гонец от Его Высочества прибыл в Эшбахт в начале ноября ближе к ужину и просил барона принять его немедля. Учитывая непростые отношения со своим сеньором, кавалер Иероним Фолькоф фон Эшбахт, барон фон Рабенбург, порадовал гонца быстрым согласием, с чем тот тут же отбыл обратно, несмотря на приближающуюся ночь. А баронесса, беременная в третий раз, себе не изменяя, стала рыдать и молиться, стала упрекать мужа в том, что «он всё никак не успокоится со своими войнами», как будто это барон затеял войну, а вовсе не её венценосный родственник. Верный вассальной присяге Рабенбург уже в следующее утро явился в Мален с отрядом мушкетёров в семьдесят человек, которых он нанял за свои деньги. С ним также были полковник Брюнхвальд, полковник Роха и майор Дорфус, а также четверо молодых господ из выезда.

Большего отряда барон себе позволить не мог из-за скудости казны, даже и этих людей он нанимал на те деньги, на которые собирался гасить проценты по долгам. Но в день его приезда в Мален туда же прибыл и эмиссар Его Высочества и старый знакомец Волкова, Фильшнер. Теперь он был в чине майора. Фильшнер просил у барона встречи, а при встрече думал кланяться, но барон его по-свойски обнял, как старого приятеля. Выяснилось, что майор привёз два сундука серебра для найма людей, а так как своих сержантов у него мало, он просил Волкова помочь. А ещё передал барону просьбу самого герцога о мушкетёрах и сообщил, что маршал герцога Дитрих Альберт цу Коппенхаузен очень рассчитывает на пушки барона. Барон насчёт мушкетёров согласился, но вот пушки…

– Друг мой, вы и вправду думаете, что тащить орудия на север – это хорошая затея? Вы же ехали сюда, вы видели дороги!

– Видел, видел, – соглашался Фильшнер, – от Вильбурга до Малена дорога неплоха, и маршал просил герцога, а герцог просил вас. Для того он, герцог, выделил отдельную плату. Именно на ваши пушки, порох и ядра. Также на дополнительных лошадей и на оплату прислуги… выделил, – майор заглянул в какую-то бумажку, – триста сорок талеров.

Этого, конечно, хватило бы даже на найм Пруффа и его людей, хотя затея с пушками Волкову всё равно не нравилась. Но отказывать герцогу… Последнее время между ними, не без стараний графини фон Мален, складывались неплохие отношения. Герцог только в этом году дважды приглашал его ко двору, куда барон являлся с баронессой и сыновьями, отчего всё семейство было счастливо.

Шутка ли, дворец самого курфюрста.

– Так какие пушки мне взять с собой?

– Маршал рассчитывает на две тяжёлые пушки и на четыре кулеврины, – сразу ответил майор Фильшнер, проявляя полную осведомлённость об артиллерийском парке барона.

– То есть на все, что у меня есть?

Эмиссар герцога только развёл руками.

В тот же день один из городских офицеров был отправлен со ста восьмьюдесятью талерами в город Ланн за майором Пруффом и его людьми, так как у Волкова в имении проживало мало артиллеристов. А на рынок Малена для покупки меринов для сменных упряжек были отправлены молодые господа из выезда во главе с Хенриком. Уже следующим утром майор Дорфус с двумя сержантами стал собирать людей в Малене и окрестностях, полковник Брюнхвальд с изрядной частью серебра заехал в Эшбахт, нанял двенадцать сержантов и с ними отправился за реку, во Фринланд, собирать пехоту, а полковник Роха вернулся в Эшбахт за проживавшими в землях барона стрелками: мушкетёрами и аркебузирами. Деньги вроде были. Но это лишь казалось, что два сундука серебра – это много. Солдаты не любят воевать по холоду, в осенней и зимней грязи. Поэтому приходилось поднимать плату простого пехотинца, с половинным доспехом, до семи талеров, иначе не пошли бы. А уж про избалованных мушкетёров и говорить не приходилось.

– Я попробую уговорить мушкетёров на четырнадцать талеров, – вечером до отъезда обещал полковник Игнасио Роха, – аркебузиров на двенадцать. Думаю, что согласятся. Мушкетёров будет человек двести и аркебузиров человек двести-двести двадцать.

– Обнаглели они у вас, – вздыхал Фильшнер, выгребая из сундуков остатки серебра и начиная их пересчитывать. – Просят денег, как кавалеристы.

– Что ж делать, – не без гордости отвечал полковник мушкетёров, – мои парни нарасхват. Они знают себе цену, не раз доказывали её в бою.

– Хорошо, хорошо, – соглашался эмиссар курфюрста, раскладывая серебро по мешкам, – будь по-вашему.

Для офицеров и сержантов, что занимались наймом солдат, это дело было крайне выгодным. Волков, в отличие от майора Фильшнера, знал, что четыреста двадцать стрелков на его земле не проживает. Вряд ли и четыре сотни солдат у него бы набралось. А ведь ещё и не все пойдут. Барон знал количество исправных мушкетов и аркебуз, он был уверен, что в лучшем случае Роха соберёт триста пятьдесят-триста шестьдесят человек. И половина из них будут не проверенные бойцы, а молодняк, позаимствовавший мушкеты и аркебузы у своих старших товарищей или отцов. А всю разницу, слегка поделившись с сержантами, Роха, конечно, положит себе в карман. Роха, Брюнхвальд, Дорфус… Что ни говори, а офицерские должности – прибыльные. И Волкову было не жалко денег герцога, пусть его люди подзаработают. Плохо, что ему от этого ничего не перепадёт. Сами офицеры ему не предложат, в их глазах он необыкновенный богатей, к чему ему эти мелочи. А просить он их, конечно, не станет. Хотя барон, в его удручающем финансовом положении, видит Бог, не отказался бы и от ста жалких талеров.

А пока его офицеры разъехались вербовать солдат, он вызвал из Эшбахта своего родственника полковника Рене, и тот, с капитаном городской стражи и, конечно же, за счёт города Малена, разбил за городской стеной военный лагерь, куда стали потихоньку прибывать нанятые солдаты. Провиант, палатки, дрова и обоз последним серебром оплатил из своих сундуков эмиссар герцога майор Фильшнер.

Сам же генерал, отдав распоряжения, отправился во дворец Кёршнеров, где в его честь на следующий день хозяин дал обед и бал, на котором были первые люди города, кроме семейства Фейлингов, разумеется, которых и барон, и хозяин дома не любили. Был там с двумя своими детьми и Людвиг Вольфганг Кёршнер, муж покойной племянницы барона Урсулы, урождённой Видль, которая скончалась, не перенеся вторых родов. Барон просил хозяина посадить Людвига Вольфганга рядом с собой, был с ним особенно ласков, как и с его детьми, Карлом Георгом и Анной Амалией, коих Волков любил, так как считал всё это семейство своими близкими родственниками.

Как и всегда, обед у Кёршнеров был роскошен, а бал очень весел и долог, так долог, что ещё до полуночи пришлось менять музыкантов, потому что первые попросту выбились из сил. Уже к следующему вечеру барон получил от баронессы письмо, в котором та бранила его «холодным человеком» и «незаботливым мужем», так как он не позвал её к балу.

Волков отписал жене поутру, что, дескать, он хотел её звать на бал, но бал был так скоро устроен, что она не успела бы, а ещё дорога до Малена не очень хороша, поскольку размыта дождями, и её семимесячное бремя быстро ехать бы ей не позволило. Ещё писал, что на войну ехать не хочет, и что бал ему был скучен, и что хочет он домой, – надеясь, что это успокоит баронессу.

После поехал к епископу, с которым не успел поговорить на балу, а поговорить ему было о чём. Отец Семион и новоприбывший молодой брат Бенедикт уже не справлялись в маленькой церкви Эшбахта; даже когда брат Бенедикт вел службу в часовне, всё равно людей было избыточно. Ведь не только из разросшегося Эшбахта шли люди в церковь, уже и от Амбаров, что заметно выросли, шли к воскресной проповеди люди. А ещё мужики, что жили у полей вдоль реки, а ещё те, что стали селиться у строящегося замка. Тем вообще в церковь попасть было сложно, ведь из южных земель, особенно тех, что лежали вокруг замка, до Эшбахта пешком нужно было идти полдня. То есть целое воскресенье нужно было потратить на церковь. А во сколько нужно выйти, чтобы быть к проповеди? А попробуй походи, да ещё с детьми, да если муж ещё захочет заскочить в какой-нибудь из кабачков, что появились в господском селении. Вот и получалось, что иной мужик возвращался в свой дом уже аж в понедельник, уставший и в дурном духе. И как тут мужику работать? А на крещение, свадьбы и отпевание очереди были, и отец Семион хоть и ходил в бархатной сутане и золотых перстнях, всё равно был такому делу не очень-то рад и жаловался, что с ног валится. Хотя частенько нетвёрд в ногах он был от токайского или полюбившегося ему белого рейнского, а не от служб и проповедей.

В общем, барону нужны были ещё два священника, ну, это ему епископ, его старый приятель, обещал легко. А ещё надобно было построить две новые церкви, на которые у барона денег не было и даже не предвиделось. И одну из них он пообещал самой госпоже Ланге, обещал построить её в Амбарах, недалеко от её дома. Она уже и место под кирху приискала, и архитектора нашла, который ей уже картинку будущей церкви нарисовал.

Бывший комиссар Святой Инквизиции брат Николас в былом, а нынче Его Преосвященство отец Бартоломей, епископ маленский, был, как говорится, на короткой ноге с генералом, так как помнил, кто его, безродного, сделал епископом. Он сразу принял барона, отложив все дела, и они прошли в личный кабинет святого отца для разговора. Там-то барон и изложил, вернее, повторил свою просьбу о постройке церквей в своей земле.

Епископ отнекиваться – дескать, нету у меня на то денег, – не стал. Все знали, что епископ маленский в Ребенрее если не второй по богатству поп, то уж точно третий. Городской кафедрал при нём засиял и новой удивительной лепниной, и великолепными витражами со сценами ада, назидательно показанными местным грешникам, что о своих душах по лени или жадности не заботятся.

В общем, казна епископа была полна, деньги у него были, но весь вопрос был в том, что барон уже был должен святому отцу сорок две тысячи семьсот талеров по трём распискам. О чём отец Бартоломей не преминул, хоть и мягко, но напомнить барону.

– Так те деньги я не для себя прошу, – заметил ему на то Волков, – говорю же, иному мужику, чтобы попасть к воскресному причастию, нужно ещё в ночь выйти. И идти по темну со всей семьей. Туда да обратно.

– Так мне и не жалко денег на храмы, то дома Святой Матери Церкви, Божьи дома, где я почти всю свою жизнь проживаю. Я боюсь, друг мой, – без обиняков отвечал ему отец Бартоломей, – что вы деньги, на церковь полученные, себе в корысть обратите.

– Хорошо, не давайте мне этих денег, дайте их отцу Семиону, пусть он церкви построит, он знает как.

Барон ещё не договорил, а святой отец уже закатил глаза к небу и молитвенно сложил руки: Господи, спаси и сохрани. Видно, невысокого был начальник о своём подчинённом мнения.

– Есть ли среди ваших людей другой человек, праведный и честный, и в подобных делах расторопный? Праведный в первую очередь.

Волков подумал, и на ум ему никто не пришёл. Были люди типа Карла Брюнхвальда или Ёгана, которым можно было доверить деньги, но они были не очень хороши в делах, а праведности они были обычной. Были и праведные, как бывший монах брат Ипполит, но он был врачеватель, а не строитель. Только один человек был истинно верующим и разумным в делах и хозяйстве.

– А что же, госпожа Ланге вашим требованиям подошла бы, она истинно верующая, все посты и все праздники знает, в церкви в первых рядах и в делах очень дотошна. И ни крейцера себе от церковных денег не утаит.

Епископ вздохнул и ответил тихо:

– Знаю её, знаю, набожна и умна, – и добавил ещё тише: – Вот только детей во грехе зачинает. Как вы думаете, что мне из епархии от Его Высокопреосвященства отпишут на то, что я такой жене доверил деньги на постройку домов Божьих?

– Ну уж тогда не знаю, кого ещё предложить, – Волков даже немного расстроился.

А епископ заметил его расстройство и сказал:

– Ладно, езжайте на свою войну, друг мой, буду за вас молиться, а над делом вашим я подумаю, – и пастырской рукой благословил барона знаком святого распятия.

Волков, зная слово епископа, обрадовался и, поцеловав тому перстень с распятием, поехал во дворец Кёршнеров.

Глава 3

Уже неделя минула, как барон собирал войска, когда к нему из Вильбурга явился гонец с повелением. Маршал писал ему вежливое письмо, а герцог приложил к нему печать, чтобы никто не сомневался в словах главнокомандующего. Смысл послания был таков:

«Немедля с теми людьми и средствами, что есть, выдвигайтесь к Фёренбургу; те нанятые, что ещё не подошли к вам, пусть идут туда же следом».

Хорошо, что он послал всю свою артиллерию на север, вперёд, заранее, за два дня до пришедшего повеления. Пруфф и его люди из Ланна к этому времени еще не поспели. И пушки на север потащил молодой офицер Эрнст Хаазе, которого нанял и уже прислал в Мален Брюнхвальд как пехотного ротмистра. Но по прибытии в лагерь Хаазе в разговоре с генералом сказал, что знаком с пороховым делом и желает быть при пушках. Генерал не возражал. Майор Пруфф в деле пороховом тайн не ведал, но вот характер у него был не сахар. Однако с этим Волков уже научился обходиться, а вот то, что майор был уже изрядно немолод… Так что молодой и, кажется, смышлёный офицер, желающий быть при пушках, ему никак не помешал бы. И генерал решил поглядеть на него в деле и начал с трудного.

Пушки хороши на поле боя, а при осадах так без них и вовсе не обойтись, но на поле боя и к стенам городов их нужно ещё доставить. Вот пусть и попробует. И Волков взял Хаазе в артиллерию вторым офицером на оклад ротмистра. И сразу поручил ему доставить пушки до Вильбурга. Пусть поймет, каково это быть артиллеристом, когда осенние дороги превратились в неглубокие канавы с холодной грязью. С ротмистром пошли одиннадцать артиллеристов, что проживали в Эшбахте, и двенадцать возниц с конюхами, которым приходилось присматривать за четырьмя десятками меринов. Артиллерия – это только в малой доле расчёт углов и пороховых зарядов. В первую очередь артиллерия – это лошади и возницы, подводы и телеги с ядрами, картечью и бочонками пороха. Вот пусть и покажет себя молодой человек в тяжёлом деле.

* * *

Наконец приехал Пруфф со своими артиллеристами.

– Друг мой, вы ранены? – генерал увидел майора Пруффа в своём шатре, встал и пошёл к нему навстречу.

– Ранен? – Пруфф, кажется, удивился, а потом взглянул на свою палку, на которую до этого опирался. – А, вы про это? Да нет, не ранен. Это всё от чёртовой сырости… Колени пухнут от дождей.

– Ну здравствуйте, – Волков обнял заметно постаревшего майора. У того и лицо стало другим. Щёки, и особенно нос, покрыло множество мелких сосудов.

А майор, едва освободившись от объятий, сразу перешёл к делу:

– Я, признаться, не разглядел в лагере пушек, вы ещё не доставили их сюда, генерал?

– Думаю, что они уже на полпути к Вильбургу, – ответил Волков.

– На половине пути? К Вильбургу? – Пруфф был удивлён. – Позвольте полюбопытствовать: и кто же их туда везет?

– Я нанял офицера вам в помощь, он сказал, что знаком с пороховым делом, имя его Хаазе. Вот он их и повёз.

– Знаком с пороховым делом? – Пруфф презрительно поджал губы. – И сколько же ему лет?

– На вид лет двадцать, – ответил генерал.

– Двадцать! – воскликнул майор. – Ваша смелость, генерал, граничит с… безрассудством.

Волкову показалось, что Пруфф хотел сказать «с глупостью». Но всё-таки удержался в рамках вежливости.

– Присядьте, мой друг, – генерал усмехнулся, – не волнуйтесь вы так, ну не украдёт же он мои пушки, с ним одиннадцать моих людей.

– Не украдёт. Тут, возможно, вы и правы, но по таким дорогам он просто угробит лошадей, поломает оси и ступицы. Уж ремонт станется вам в копеечку.

– Присядьте, майор, – повторил Волков, видя, что тому непросто стоять, – Хаазе довезёт пушки, тем более что от Малена до Вильбурга дорога неплоха, везде на ней есть канавы и водоотводы. Довезет, не волнуйтесь.

– Нет уж, – Пруфф, по обыкновению своему, начал артачиться, – покормлю людей, да и поеду этому вашему бойкому ротмистру Хаазе вослед. Посмотрю на этого молодца, и на пушки, и на лошадок посмотрю.

Говорил он всё это с видимым недовольством, и Волков понял, что молодому ротмистру при встрече не поздоровится. Но, может, это и к лучшему.

«Ничего, ничего. Зато у Пруффа он многому научится, майор – человек, конечно, вздорный и неприятный, но дело своё знает».

В общем, то, что он отправил пушки и весь артиллерийский обоз заранее, было решением мудрым.

* * *

После получения приказа, уже на следующий день, генерал выдвинулся к Вильбургу. Перед выходом Волков послал гонца к Брюнхвальду сообщить, чтобы он заканчивал найм людей и с теми, что уже наняты, выходил вслед за ним. И так как полковник шёл почти без обоза, то уже у Вильбурга он нагнал главные силы, и тогда возле столицы земли Ребенрее генерал смог провести смотр своих войск. А так как лагерь был недалеко от городской стены, то об этом узнал и сам герцог. Он с небольшой свитой приехал посмотреть набранных генералом солдат.

– Солдаты ваши, кажется, не очень хороши, – заметил Его Высочество, проезжая с генералом перед строем и вправду не очень хороших солдат. Доспех у многих был плох, и оружие плохо. Выделялись только те солдаты, которые были наняты в Эшбахте. Эти были хороши. У большинства доспех на три четверти. Заметно, что опытны, настоящие ветераны, доппельзольдеры. Но таких не набралось и трёх сотен, так как денег, чтобы платить им двойную стоимость, не было. И скрашивали общую картину стрелки. Были они в хорошей одежде и крепкой обуви, все в кирасах, но не все в шлемах, у многих шляпы с заломанным полем. Бравые сержанты и ротмистры выделялись сине-белыми шарфами, а в начале строя высокий прапорщик Франк, в окружении охраны, держал великолепное бело-голубое полковое знамя с чёрным вороном. Перед стрелками гарцевали на дорогих конях суровый и одноногий полковник Роха со своей нечёсаной бородищей и два молодых капитана: Вилли Ланн и Руди Клейнер. Оба красавцы в дорогих кирасах, шляпах с перьями, в шарфах, перчатках и плащах.

Курфюрст остановился напротив Рохи и в ответ на снятые офицерами шляпы кивнул им.

Но недовольство сюзерена всё-таки проскальзывало в его голосе.

– И сколько же вы наняли людей, генерал?

В этом вопросе слышались вопросы другие: и это всё? Вот на это вы потратили кучу моего серебра?

– Тысячу триста шестьдесят пехотинцев и триста шестьдесят стрелков. Ещё около пятидесяти артиллеристов. Это не считая возниц и конюхов.

– И где же ваши пушки, генерал? – спросил курфюрст, снова оглядывая строй. – Я их не вижу.

– Я выслал орудия с обозом вперёд, чтобы они поспели вовремя; дорога тяжёлая, тащить их придётся долго.

– Тем не менее… – герцог опять осматривает солдат и замечает весьма флегматично: – Я рассчитывал на иные результаты.

«Господи, да какого же дьявола вы сюда припёрлись, Ваше Высочество?!».

И как Волкову ни было неприятно, но ему пришлось объяснять своему сеньору, почему людей меньше обычного:

– Осень, никто не хочет воевать в грязи, пришлось брать ценой, моим мушкетёрам пришлось платить по четырнадцать монет, чтобы они согласились, да и то пошли не все. Даю вам слово, монсеньор, что мне из ваших денег не перепало ни пфеннига.

Герцог поморщился и взглянул на Волкова: я вас умоляю.

И не поймёшь по его взгляду, чем он опять был недоволен. В общем, высочайшее лицо, прежде чем уехать, пригласило генерала к ужину. Но Волков сразу понял, что это всего-навсего знак вежливости, и, сославшись на дела, с благодарностью отказался. Его Высочество не настаивал.

– Вот и какого чёрта он тут смотрел? – спросил у Волкова Роха, когда тот подъехал к своим офицерам. – Что ему не сидится в своём дорогущем доме с большими окнами?

– Думаю, что герцог хотел знать, на что пошли его деньги, – рассудительно предположил полковник Брюнхвальд. – Если я не ошибаюсь, он был не очень доволен увиденным.

– Именно так, – выразительно произнёс генерал, как бы намекая полковникам на то, что если бы в их карманах осталось меньше серебра, солдат, скорее всего, перед герцогом сейчас стояло бы и побольше.

Роха на это ничего не ответил, а, поклонившись, поехал к своим стрелкам. А Волков и Брюнхвальд пошли в палатку, посчитать, хватит ли оплаченной из казны герцога провизии набранным солдатам на месяц.

Вечером ему принесли письмо. Писала ему графиня фон Мален, она приглашала его на ужин к себе. Он бы, может быть, и был бы рад её увидеть, но попасться на глаза герцогу в его дворце после того, как отказался с ним ужинать, Волков не хотел. Поэтому отказал и графине.

«На обратном пути обязательно заеду к вам, дорогая сестрица», – обещал генерал, даже не думая о том, что с этой войны он может и не вернуться.

* * *

Холод стоял вовсе не ноябрьский, когда его войско подошло к селенью Гернсхайм. Над селом, уносимый на юг ветром, стелился серый печной дым. Почти все дома селения топили печи.

Генерал выглянул из окна тёплой кареты и жестом подозвал к себе Брюнхвальда-младшего.

– Максимилиан, пошлите кого-нибудь в деревню, пусть найдут мне дом поприличнее, не хочу спать в шатре.

– Распоряжусь немедля.

В низине, на юг от деревни, на жухлой мокрой траве паслись сотни лошадей, а чуть севернее, у самых первых домов села, был разбит большой лагерь, над которым ветер рвал два больших стяга. Один из них был знаменем герцога, второй – знаменем маршала Дитриха Альберта цу Коппенхаузена.

– Хенрик!

– Да, генерал.

Волкову не хотелось въезжать в лагерь в карете.

– Подайте коня.

Глава 4

Голова Дитриха Альберта цу Коппенхаузена поседела в походах и осадах, и его бородка была седой, но впечатления старика он не производил. Маршал имел крепкую фигуру и в движениях своих и в мыслях был уверен и бодр. При дворе курфюрста он появился не очень давно, всего пару лет назад, но его авторитет был настолько высок, что даже своенравный герцог не оспаривал его решений. Волкова он расположил к себе уважительным отношением и вниманием к его победам. Маршал не раз во время приёмов отводил барона в сторону и долго расспрашивал его о том, как он воевал с горцами и как с мужиками. Казалось бы, эка невидаль – побить глупых мужиков, но и про это деяние цу Коппенхаузен хотел знать всё, включая мелочи. И в этот раз маршал принял Волкова сразу и заговорил с ним, едва генерал появился на пороге в маршальской палатке, тоном приятельским, без чинов:

– А, барон, входите, входите. Вот, садитесь сюда, подле меня. К огню. Поближе.

А барон, прежде чем сесть, с поклоном передал маршалу бумагу, в которой были точно указаны все приведённые им силы.

Маршал даже не взглянул в бумагу, бросил её на стол и крикнул лакеям, что были у палатки: – Эй, лентяи, несите генералу горячего вина с мёдом и корицей!

И пока слуги приносили Волкову вина, цу Коппенхаузен сразу перешёл к делу:

– Места в лагере для ваших людей нет, болван Видльгоф, по моему недосмотру, расположил лагерь тут, у дороги, сославшись на то, что у реки слишком топкая почва. И тут ещё вчера были выпиты все колодцы, нужники не выкопаны, лошадей мы, конечно, водим к реке, но ленивые солдаты до реки ходить не хотят, черпают воду из луж. А вчера ещё приехал ваш артиллерист… Майор… Не помню, как его звать.

– Майор Пруфф, – напомнил ему Волков.

– Именно, именно Пруфф… Он задирист, ваш старик. Потребовал от коменданта место для своих людей и пушек… И лошадей.

Барон согласно кивнул и улыбнулся: да, он такой.

– А Видльгоф, – продолжал маршал, – неправильно рассчитал место под лагерь; в общем, людей его мы приютили, а пушкам и лошадям тут места нет. Они за рвом.

– То есть и моим людям в лагере места не найдётся? – Волков начинал понимать, к чему клонит цу Коппенхаузен. Такое иной раз случалось, последним прибывшим отрядам в небольшом лагере за частоколом и рвом места могло и не хватить.

– У нас свободных палаток на пятьсот человек, но ни подвод, ни лошадей мы в лагерь уже не втиснем, – говорил маршал.

– Тогда мне придётся разбить свой лагерь, – уже догадывался барон фон Рабенбург.

– О том и хотел я вас просить, – продолжал цу Коппенхаузен. – Тем более, что в постановке лагерей вы толк знаете, уж вы не чета Видльгофу. Прошу вас поставить лагерь… – кажется, маршал задумался, – севернее села. Место выберете сами.

– Севернее? Как вам будет угодно, господин маршал.

– Мерзавцы сейчас в трёх днях пути отсюда, дороги плохи, может, за три дня и не дойдут. Вы же сможете поставить лагерь за три дня, барон?

– Разумеется, – Волков допил своё вкусное вино и встал, – хочу приступить немедля к поиску хорошего места.

Маршал тоже встал.

– Пятьсот солдат можете оставить тут, а я вам для ускорения работ дам сто тридцать сапёров, – предложил он.

– Благодарю вас, господин маршал, – Волков поклонился, – сапёры будут очень кстати.

Он вышел из шатра и сразу заговорил со своими офицерами:

– Господа, нам придётся ставить свой лагерь. Маршал даст нам палаток в этом лагере всего на пять сотен людей.

– Очень жаль, – заметил майор Дорфус. – Люди еле волокут ноги.

– Да-да, – генерал не по-доброму на него взглянул. – Все промокли, им бы поесть и отдохнуть, в тепле да с пивом. Но не получится. Может, это даже и к лучшему.

– Почему? – удивился Рене.

– Потому что в лагере бардак, колодцы в селе выпиты, воду от реки не привозят, люди пьют из луж. Нужники не выкопаны, хотя сапёры есть, – размышлял генерал. – Карл, – он повернулся к Брюнхвальду, – отберите пять сотен людей, они останутся тут, посмотрите, что за места и что за палатки им отведены, проследите, чтобы их сегодня же накормили, и скажите офицерам, чтобы настрого запретили своим людям пить из луж. И когда пойдёте за нами, захватите сапёров, маршал пообещал нам сапёров сто тридцать человек.

– Будет исполнено, генерал, – отвечал Брюнхвальд.

– Полковник Рене, – продолжал Волков, – как только Карл отберёт людей, что останутся тут, вы возглавите колонну. Ведите её на север через деревню.

– Да, мой генерал, – отвечал полковник.

– Дорфус, вы поедете со мной смотреть место под лагерь.

– А где вы хотите его поставить? – поинтересовался Брюнхвальд.

– Маршал просил поставить его севернее села, – ответил барон.

– Сдаётся мне, маршал хочет выставить нас аванпостом, – заметил Карл Брюнхвальд.

Эта мысль и Волкову приходила в голову, и он ответил:

– Поэтому лагерь нужно поставить добрый. Найти хорошее место, чтобы Роха мог развернуть хотя бы часть своих стрелков в линии, и чтобы было место для пушек. В общем, господа, займитесь своими делами, я поехал посмотрю, где можно встать.

* * *

А место долго искать не пришлось; сразу за Гернсхаймом, на выезде из села, и нашлось именно такое место, какое было ему надобно. То были два пологих холма, что тянулись как раз между дорогой и рекой. Волков направился к тем холмам, его офицеры и выезд последовали за ним.

Он въехал на холм и, несмотря на полившийся с неба дождь, снял подшлемник и осмотрелся. Да, это было то, что нужно. До реки двести шагов, холмы длинны, тянутся с севера на юг. Вернее, то были и не совсем холмы, скорее это был высокий берег, с которого открывались все поля, перелески и река.

– Майор Пруфф будет доволен, – заметил майор Дорфус, глядя во все стороны.

– Прекрасное место, – Волков сразу стал намечать нужные ему фортификации. – Холмы хороши, но укрепления не помешают. Там, – он указал на пологое окончание холма на севере, – поставьте сплошной палисад. Вдруг по полю пойдёт пехота.

– Ставить его до воды? – уточнил Дорфус.

– То излишне, только под холмом. Если протиснутся по берегу, мы отобьёмся, – отвечал Волков. И указывал рукой на восток: – А вот вдоль дороги набейте хороших кольев через шаг, за ними поставьте рогатки, – потом указал на северный холм: – Как подойдут сапёры, пусть срежут макушку холма, но как это сделать, лучше будет спросить у Пруффа, ему лучше знать, как пушки поставить. Кулеврины же поставить нужно будет здесь, с востока, над рогатками, чтобы они простреливали всё поле за дорогой. Нужные ямы рыть на юге, ближе к дороге и к селу, вон там. Палатки разбивать с западной стороны холмов, у реки. Обоз заводить туда же, лошадей поставим к тому леску на юге.

Что ж, если маршал и вправду решил выставить его отряд в виде аванпоста, то он собирался отнестись к этому серьёзно и укрепиться как следует.

– Нужны ли палисады с юга? – уточнял Дорфус.

– Нет, там село, дома, там хорошую баталию не построить, да и колонне там не развернуться толком, всё в кучу собьётся. Главное – это север и дорога, – закончил отдавать распоряжения генерал.

Он уже достаточно проголодался и послал человека разыскать своих слуг, а пока искали слуг, приехал Хенрик с двумя молодыми господами и доложил:

– Мой генерал, во всей деревне нет ни одного приличного дома, который не был бы занят.

– Неужели нет никакого достойного жилья? – раздосадованно спрашивал Волков; ему не верилось в это и очень не хотелось жить в шатре у реки, на ветру, а значит, в сырости, от которой нога снова начнёт его изводить.

– Не то что достойного, даже в домах совсем простых мужиков – и то стоят господа офицеры. Пустых нашли всего два дома, в одном живёт слепая старуха с дочерью, так там печь не топят, а в другом ребёнок весь в красных пятнах, орёт не переставая. Других пустых домов не нашли.

Волков был недоволен, что эти господа не нашли ему достойного приюта – как так: село большое, на полторы сотни домов, наверное, – и потому произнёс с укоризной:

– Так хоть Гюнтера найдите и помогите ему разбить шатёр. И скажите, чтобы позаботился о грелках для ноги и ужине.

Сам генерал поехал к Дорфусу, который встретил пришедшего Рене с колонной солдат и распределял меж капитанов приказы генерала. Тут присутствие генерала было желательно, капитаны, как это принято, начали говорить, что земляные работыпосле длительного марша обозлят солдат, но Волков был непреклонен: начать дело немедля. И был в своей настойчивости прав, так как приехавший из ставки Брюнхвальд сообщил ему, что сапёров, обещанных маршалом, сегодня не будет, они оказались заняты. А будут они завтра. Ну, это даже и не разозлило генерала. Он лишь махнул рукой: везде одно и тоже.

Хенрик с Гюнтером не придумали ничего лучше, как поставить шатёр на вершине второго холма, чтобы шатёр было видно и с полей за селом, и с реки. Но теперь полотно стенок непрестанно трепал ледяной ветер, рвал шатёр, пытаясь сорвать его с верёвок. Дураки. Но генерал уже изрядно промёрз и не стал заставлять их переставлять шатёр.

Едва шатёр был разбит, Гюнтер сразу стал придумывать ужин, а молодой помощник Гюнтера Томас принёс в шатёр жаровню и вино. Волков смог вытянуть ногу к теплу и выпить вина. И ему сразу стало получше. А после трапезы, которая была и обедом, и ужином, Гюнтер и Томас разложили кровать и принесли перины.

Уже начинало темнеть, и он завалился в постель. Ещё стучали топоры под холмом, ветер не унимался, шатёр ходил ходуном, но под перинами было тепло, а звуки не помешали ему заснуть.

* * *

Утром, едва рассвело, солдаты варили горох, и он сам ещё не позавтракал, а к нему уже один из сержантов привел местного мужика. Мужик рыбачил – в такой-то холод – на реке, и когда вернулся, рассказал его солдатам, что за поворотом, за изгибом реки, появились баржи, которых вчера не было.

– Много? – спросил генерал.

– В темноте-то я не шибко разглядел их, да и разглядывать мне было некогда, я сеть снимал, но, кажись, штуки три к берегу пристали. А может, и больше, огни на воде вроде горели, а сколько, я не считал.

– Хорошо, что пришёл и рассказал, – произнёс генерал и дал мужику двадцать крейцеров. А когда того выпроводили из шатра, просил Максимилиана позвать к нему майора Дорфуса.

Майор, как и положено разведчику, уже был в курсе этой новости. Он сказал Волкову, что уже собирает рекогносцировку, которую возглавит лично.

После завтрака генерал решил осмотреть то, что сделали вчера. Кое-что, конечно, сделали, например, нарубили дерева для палисадов, но он посчитал, что мало. И так как Дорфус уехал, он назначил ответственным за укрепления Рене.

Дорфус вернулся уже через час и, собрав старших офицеров в шатер Волкова, сообщил им:

– Господа, за поворотом реки стоят баржи. И это не торговцы. Баржи под флагами, и чуть дальше, у Бибесхайма, я видел мачты галер.

– Дьявол, – выругался Волков, – маршал уверял меня, что безбожники придут сюда через три, а может, и четыре дня.

– Господин генерал, – заговорил Максимилиан Брюнхвальд, на правах адъютанта присутствующий на совете, – если дозволите…

– Что, прапорщик? Говорите, – разрешил Волков.

– Я бы мог с небольшим отрядом, человек в двести солдат и сотню стрелков, пройтись до Бибесхайма и попытаться сжечь пару барж, – предложил Максимилиан. Он и сам чувствовал, что его план немного авантюрен, поэтому добавил: – Ведь может и получиться, от неожиданности. Вдруг они не готовы или не знают, что мы рядом?

– Успех такого деяния весьма сомнителен, – вместо генерала ответил ему Дорфус. – Мы встретили их конный разъезд за леском, что у реки; они вас обнаружат до того, как вы подойдёте к баржам.

– Уже и разъезды их тут, – генерал поморщился и снова выругался. – Дьявол, ну хоть бы раз всё получилось так, как планировалось! – он обратился к полковнику Рене: – Полковник, надеюсь, вы понимаете, как нам нужны палисады на северном склоне холма и рогатки с кольями у дороги?

Рене молча взял свой шлем под мышку, поклонился генералу и вышел из шатра.

– Полковник Роха, я не видел здесь ни одного нашего разъезда, маршал всё ещё думает, что враг далеко. Так что выделите тридцать человек, выберите десять аркебузиров с хорошими сержантами, прибавьте к ним два десятка пехотинцев и выставьте один секрет в леске у реки и два дозора, один у дороги на Бибесхайм, другой восточнее, где-нибудь в поле, – распорядился Волков. – Я не хочу выйти из шатра и увидать колонны еретиков у своего лагеря.

– Я всё устрою, – обещал Роха. – Незамеченными не подойдут.

– Майор Дорфус, прошу вас, попытайтесь выяснить, сколько безбожников пришло с баржами; если их много и они решат навалиться на нас, тут, боюсь, наш расторопный маршал не успеет и колонну нам в помощь выслать.

– Я поищу смышлёных мужичков в деревне, найду и отправлю их с каким-нибудь сеном в Бибесхайм, к вечеру, думаю, будем что-нибудь знать, – пообещал майор и тоже ушёл.

– Карл, – теперь Волков обратился к полковнику Брюнхвальду. – Езжайте в ставку немедля. Сообщите маршалу, что в Бибесхайме уже стоят баржи и галеры безбожников. Скажите, что мы уже столкнулись с их разъездом. И убедительно просите его дать нам обещанных сапёров.

– Еду, – коротко отвечал Брюнхвальд и поклонился.

Но Волков остановил его у выхода:

– Карл.

– Слушаю.

– Найдите Пруффа, – Волков не хотел оставлять свою артиллерию в ставке. – Пусть тащит пушки сюда. Мне так будет спокойнее.

Глава 5

Хоть до главного лагеря было совсем недалеко, Брюнхвальд вернулся нескоро.

– Маршал долго не принимал меня, – рассказывал он, и, судя по выражению его лица, настроение у него было нехорошее. – Зато разговор у меня с ним вышел быстрый. В общем, когда я рассказал ему о том, что еретики уже пришли, он сказал, что сапёров теперь дать не может. Теперь они ему очень нужны. Он так и сказал «очень».

– Какая прелесть, – едко заметил генерал. – Всё как обычно.

– А ещё он попросил, – продолжал полковник, – срочно выяснить, с какими силами пришли еретики, сколько у них кавалерии, сколько пушек. Пришёл ли с ними ван дер Пильс.

Генерал сидел мрачный. Положив ногу на пуфик перед собой, он, сам того не замечая, разминал больное место над коленом. И ничего не отвечал своему товарищу. А Брюнхвальд продолжал портить ему настроение:

– А ещё он запретил нам забирать наши пушки.

– Что? – вот это было уже слишком. – Какого дьявола? Это мои пушки, лично мои!

– Он просил вас быть на совете к вечеру, там он с вами и с другими генералами и офицерами обсудит, где их поставить.

– Значит, запретил? – Волков как будто ничего не слышал про совет. – Карл, отправьте кого-нибудь к Пруффу, пусть он сюда привезёт артиллерийский обоз.

– Обоз? – не понял полковник.

– Обоз, Карл, обоз, – чуть раздражённо говорил генерал, – это мой порох, мои ядра, моя картечь… Маршал решил оставить себе мои пушки, но про мой обоз он ведь никаких распоряжений не давал. Так пусть Пруфф привезёт всё сюда. Отправьте к нему человека с моим распоряжением.

– Да, я понял, – наконец произнёс Брюнхвальд. – А что будем делать с разведкой? Нужно кого-то отправить поглядеть на еретиков?

– Об этом не волнуйтесь, Дорфус уже занимается этим.

– Дорфус? Ну, тогда я спокоен.

– Карл, Рене занимается укреплением лагеря, помогите ему; кажется, дело предстоит нам нешуточное.

Полковник ничего ему не ответил, он лишь покивал головой: да уж, какие тут шутки. И вышел.

Волков стал одеваться, он решил пока не надевать весь доспех, и Максимилиан с фон Готтом помогали ему закрепить кирасу, когда пришёл Хенрик и сказал:

– Господин генерал, к вам человек.

– Что за человек? – уточнил Волков. Хотя по тону молодого офицера было ясно, что человек не Бог весть какой.

– Из местных.

– Просите, – генерал сел в кресло, и Томас стал помогать ему надевать сапоги.

Вошёл мужичок… как и сказал Хенрик, «из местных». Он поклонился генералу.

– Кто вы такой и что вам угодно? – спросил Волков.

– Я староста Гернсхайма, моё имя Раух.

– И чем я могу вам помочь? – отвечал генерал, не соизволив назваться сам.

– Я по поводу леса.

– Леса?

– Ваши солдаты рубят весь лес, что у холмов, за домами.

– Так разве ж это лес? – Волков даже усмехнулся. – Горбыли да кривулины. Лишь на колья такой и годен.

– Ну, какой есть, – разводил руками староста, – мы его не трогали, только хворост да сухостой брали. Берегли его.

– Я всё понял, вы хотите денег, так вот что я вам скажу: я и мои люди тут не по своей воле, а по воле Его Высочества курфюрста Ребенрее, и лес ваш я рублю не для себя, так что, если вы хотите денег за свой лес, шлите счета ему.

– Ну понятно, – староста тяжело вздыхал, осознавая, что ничего он за порубленный лес не получит.

– А вот говядину или свинину для стола моих офицеров я купить у вас могу, привозите, – хотел хоть как-то подбодрить расстроенного мужичка генерал. – Или, может, у вас сыр есть хороший, старый, или пиво?

– Так пиво и сыр, свинину и всё мясо с курицей у нас уже другие офицеры скупили. Всё забрали, – сообщает тот и опять спрашивает: – Так что же делать с лесом?

Генерал только махнул рукой: гоните его отсюда. после чего староста был из шатра провожен.

* * *

Всё переменилось сразу. Едва он вышел из шатра, как с вершины холма увидал конный отряд из дюжины всадников, выезжавший из села. Разъезд шёл на север.

«О, ну хоть что-то. Маршал, кажется, оживился».

И в том, что это так, он убедился буквально тут же, когда увидел группу офицеров Его Высочества, которая также выехала из Гернсхайма и поехала в поля за селом.

На холм к генералу поднялся его друг. На пронизывающем ветру Брюнхвальд стоял без шапки, шлем держал под мышкой, подшлемник засунул за пояс. Ни усталость, ни холод не брали этого уже немолодого полковника. Одного взгляда хватило ему, чтобы вынести суждение:

– Офицеры выехали. Кажется, маршал решил дать сражение безбожникам прямо тут. На этих полях, под Гернсхаймом.

– Кажется, так, – согласился со своим другом генерал.

– А что, место хорошее, с левого фланга будет река и наш лагерь, тут есть на что опереться, в центре неплохие холмы. Там тоже можно крепко встать. Если ещё и с пушками…

Волков неодобрительно взглянул на полковника: только не с моими. А Карл едва заметно усмехнулся и продолжал, указывая рукой:

– Единственное слабое место – это восточная дорога, правый фланг, но там бы я поставил солдат получше и собрал бы там всю нашу кавалерию. Думаю, и ван дер Пильс поставит там своих конников.

Да, всё, что говорил Брюнхвальд, было правильным. И тут, и в центре, позиция была для боя хороша. Вот только генерала это ничуть не радовало.

– Я был при трёх больших делах, – мрачно заметил он, – и во всех случаях позиция была неплоха.

– И что? – Брюнхвальду было интересно, чем закончились сражения.

– В первом по мне проехался рейтар, и мы были разгромлены. Во втором крупном деле, у Озера Боло, я еле вытащил герцога из свалки, и мы опять были разгромлены. Но мне подарили меч. А третье… Если бы мне случайно не попался конь, всадник которого куда-то делся, я бы тут с вами не стоял, Карл.

– Да, большое сражение – это дело неопределённое, – согласился с ним Брюнхвальд.

– Божий суд, – подтвердил Волков. – А что там с укреплениями, Карл? Как дела у Рене?

– Дело движется, генерал. Рене как следует накрутил хвост нерадивым капитанам, и те заставили солдат шевелиться. Я как раз пришёл за вами, чтобы съездить к северному холму осмотреть палисады. Они готовы. Может, вы поглядите и заметите то, что ещё желательно сделать или улучшить?

Пруфф привёл в его лагерь обоз с порохом и ядрами. У Волкова как раз поспел обед. Он пригласил майора и других старших офицеров пообедать, а заодно и поговорить о намечающемся деле. На обеде не было лишь майора Дорфуса, хотя генерал за ним посылал. Рене, Брюнхвальд и Роха ничего особенного ему и не сказали. Что? Маршал решил дать тут сражение? Ну что ж… Хорошо, что мы укрепили лагерь. Ничего более. Профессиональное спокойствие и вопросы по делу. Для того сюда и пришли. Люди поседели в войнах, волнения или какого-то огня от них ждать не следовало. И главный вопрос, который их волновал: сколько пришло безбожников? Хотя бы приблизительно.

– Это сейчас выясняет Дорфус, – отвечал генерал.

Дорфус же появился только ближе к вечеру и отчитался:

– Ещё до полудня я нашёл одного смышлёного мужичка из местных. За пять талеров он согласился съездить в Бибесхайм и посмотреть, сколько там еретиков. Повёз сено для отвода глаз и для того же взял ещё сына. Вернуться должен был часа через три. Но так и не вернулся.

– Схвачен?

– Возможно, схвачен, а если схвачен, то уже и повешен как шпион.

Такое случалось: если уж меж двух армий тебя, не дай Бог, заподозрили в том, что ты шпион, тебе несдобровать.

– Отправьте человека к маршалу, чтобы не ждал сегодня от нас вестей о еретиках.

Вестовой вернулся и передал генералу разочарование маршала.

Волкова так и подмывало сказать вслух, чтобы маршал катился к дьяволу со своим разочарованием. Но так как с ним были молодые господа из выезда, этого он делать не стал. Сдержался.

* * *

А поутру ему повезло. Ещё и не рассвело, когда разъезд еретиков из двух десятков всадников погнался за разъездом кавалеристов герцога Ребенрее и в пылу погони слишком близко подскакал к леску, в котором таился секрет из десяти аркебузиров и двух десятков солдат, выставленных Рохой. То ли от холода люди не спали, то ли потому, что сержант был там хороший, но солдаты не проворонили вражеских кавалеристов. И когда те скакали мимо леска, аркебузиры дали залп. Ещё не рассвело, и в холодном воздухе, в поле, висел жиденький туман, но залп получился. Пехотинцы и стрелки радостно закричали, увидав, что у врага две лошади были побиты пулями. Еретики поняли, что врагов в леске много, тут же развернулись и поскакали прочь, не дожидаясь второго залпа, но не все. Те, у кого были убиты лошади, убежать не успели. Один безбожник, надумавший выхватить оружие, тут же был поколот копьями и алебардами. Второго тоже хотели поколоть, но сержант дело своё знал, не дал убить его и взял несчастного в плен. И отправил пленного к генералу. Чем несказанно обрадовал того.

Пленного привели по ледяной земле без сапог, только в рубахе и шоссах, к тому же избитого в кровь, еретик всё-таки, но даже за такого генерал сразу выдал награду – пять талеров – когда того втолкнули ему в шатёр.

– Гюнтер, – распорядился генерал, глядя на несчастного молодого человека, – дай-ка господину еретику горячего вина.

Последнее время среди людей благородных, даже людей совсем не старых, появилась мода на бородки. То были не те стариковские бороды, что носили патриархи ереси, вроде верного слуги сатаны Кальвина, а бороды небольшие, аккуратно стриженные. Вот и пленный носил такую, а кроме того, носил он и очень неплохого сукна рубаху, и Волков угадал, что этот человек был из людей благородных.

Пленный принял стакан с достоинством, в его глазах не было страха, он даже отсалютовал стаканом генералу, прежде чем выпить: ваше здоровье! Пока пил, пришли и просили дозволения присутствовать на допросе Брюнхвальд и Роха. Дорфус, само собой, был уже в шатре. Уже сидел с пером над чернилами и бумагой, готовый записывать. Прибывшие господа офицеры расселись. Тоже взяли у слуг вина.

– Вы, еретики, в ярости своей весьма упорны, – начал Волков, когда пленный допил вино, – отвечайте, звать ли мне палачей, чтобы срезали с вас кожу, или обойдёмся в беседе без них?

– Палачи нам не понадобятся, – сразу отвечал молодой человек. – Только позвольте мне задать пару вопросов перед тем, как я начну отвечать на ваши.

– Задавайте свои вопросы, – дозволил Волков.

Глава 6

– Моё имя Мориц Ригсфельде, не соблаговолите ли вы назвать своё, генерал?

– Фолькоф фон Рабенбург, – коротко ответил генерал.

– Откуда у вас этот шатёр? Он ведь не ваш; судя по знамени у шатра, ваши цвета серебро с глазурью, а шатёр – пурпур и золото.

– Хм, – Волков усмехнулся. – Его я взял в бою. В городе Фёренбурге. Лет шесть или семь назад. А почему вас это заинтересовало?

– Просто праздное любопытство, – отвечал молодой человек с поклоном. – Ну что ж, теперь задавайте ваши вопросы, генерал.

Этот Мориц Ригсфельде не запирался и отвечал со знанием дела. Когда говорил, что чего-то не знает, так офицеры верили ему. Был он сам из Гаасенских кирасиров, там, в Гаасене и окрестностях, набрали их триста семьдесят человек. Потом взяли ещё около сотни. Командовали полком полковник Войдер и первый капитан ван Хюмм. Кавалерии в войске ещё два полка. Не считая рыцарей. Сколько тех, он не знает. Сколько всего человек в войске, он может судить приблизительно. Десять тысяч. Врал, наверное, или привирал. Генералов было… кажется, пять. Возможно, и не врал. Сколько пушек, он точно сказать не мог, но сам видел, что их грузили на баржи. И те пушки были немалые, хотя и малых было изрядно.

Ригсфельде мог врать. Он конечно же, мог врать, но если он не врал… Десять тысяч человек, из которых полторы тысячи кавалерии, не считая рыцарей. Ещё и пушки.

– Все ли части подошли, или ван дер Пильс ждёт ещё кого-то? – спрашивал генерал.

– Если и ждёт, то только кавалерию и баржи с пушками, он желает начать дело быстрее, боится, что к вам подойдёт подкрепление, – отвечал пленный. И это было похоже на правду.

– А сколько у вас стрелков? Мушкетёры у вас есть? Аркебузиры? – интересовался Роха.

– Есть, но не во множестве, – отвечал пленный. – Сколько точно, сказать не могу. И арбалетчики есть. А вот их немало.

Роха слушал и хмурился, кавалеристы и арбалетчики – злейшие враги стрелков. А и тех, и других в армии еретиков было, кажется, предостаточно.

Потом свои вопросы стал задавать майор Дорфус. Уж он, конечно, знал, что спрашивать. Спрашивал про количество палаток и обозных телег, про баржи и галеры, интересовался именами генералов, но пленник на эти вопросы почти ничего не мог ответить. Или отвечать не хотел. Тем не менее, Волков приказал дать ему ещё один стакан вина, а также просил Гюнтера найти пленнику обувь и какой-нибудь плащ. И уже после того, как одежда и обувь были найдены, Морица Ригсфельде отправили под добрым конвоем в ставку маршала. Конвойный сержант вернулся из главного лагеря и передал Волкову благодарность маршала.

– Ну, хоть тут угодил, – негромко на это отвечал барон.

А до обеда всё и завязалось. Ещё не сел он за стол, как прибежал взволнованный солдат и сообщил:

– Сержант велел сказать: пехотная колонна человек двести идёт с севера, прямо вдоль реки, по полю, не по дороге, а с нею человек тридцать арбалетчиков. Идут прямо на наш секрет. А ещё идёт отряд конницы, но те вдалеке, на восточной дороге.

Солдат был молодой, поэтому и волновался; генерал и майор Дорфус переглянулись, и майор сказал:

– Хотят сбить наши заставы и раскрыть секреты.

И он был прав. То для войны было делом обычным. Сбить заставы противника с хорошего места, откуда удобно вести дозор, чтобы поставить там своих людей. Заодно раскрыть секреты, чтобы избежать таких неприятностей, как сегодняшнее попадание разъезда в засаду, да ещё с досадным пленением благородного человека. Для того ван дер Пильс и выслал этот отряд.

– Вот и началось, – Волков не стал обедать, – Хенрик, давайте доспех, быстро, – и он обратился к вестовому: – Ты беги к своему сержанту со всех ног. Пусть и не думает драться, пусть из леска бежит.

Волков не хотел, чтобы люди из секрета были побиты или пленены, так как в плену у еретиков их не ждало ничего хорошего.

– Лучше отправить туда верхового, – посоветовал Дорфус.

– Верно, – согласился генерал, – Максимилиан, вы тут?

– Да, генерал, – отозвался молодой Брюнхвальд, входя в шатёр.

– Быстро отправьте кого-нибудь из молодых господ в лесок, к секрету, пусть солдаты уходят оттуда и из застав в поле тоже. К ним идёт пехотная колонна с кавалерией.

– Нашим людям отойти? Мы отдадим безбожникам заставы? – чуть удивлённо уточнил Максимилиан.

– Ничего мы им не отдадим, – говорил генерал, – просто им нужно отойти, пока мы не отгоним противника, – нравоучительно отвечал он и тут же крикнул: – Хенрик, так где мой доспех?!

– Может, я смогу справиться с этим сам? – предложил Дорфус.

Но Волков не согласился. Может, майор и хорош в делах разведки, и даже в штабных делах, но каков он в простом воинском деле, генерал не знал. Да и не хотел он перепоручать первую встречу с врагом кому-нибудь другому. Тем более, что Хенрик с фон Готтом и фон Флюгеном уже открыли ящик с доспехами и доставали их оттуда.

– Нет, я поеду сам; вы лучше попросите Брюнхвальда и Роху, чтобы выбрали мне хороших людей. Три сотни пехоты и сотню стрелков. И просите Брюнхвальда, чтобы взял пехотинцев из моей земли. И чтобы капитан был наш.

Ветер так и не стихал, а как он выехал из лагеря, так ещё пошёл и дождь. Но генерал, глядя на большое, в перелесках, поле перед собой, радовался дождю.

«Хорошо, хорошо. Земля и так мокрая, копыта у коней вязнут, а дождь ещё добавит воды. Если мы поставим нашу центральную баталию на холмах, что у деревни, так пехота еретиков дойдёт до неё нескоро. Подойдёт несвежая, уставшая, изрядно прореженная артиллерией. А потом им ещё придётся лезть на холм, на наши пики. Так что пусть идёт дождь. Лишь бы он не пошёл во время дела. Чтобы артиллеристам и мушкетёрам не пришлось прятать от воды порох».

Барон незаметно перекрестился. И из-под забрала стал вглядываться в серую, сырую пелену, что покрывала окрестности.

– Вон они, – указал Максимилиан. – Наши бегут.

Мальчишка фон Флюген без разрешения поскакал им навстречу. Волков поджал недовольно губы, а после сказал:

– Хенрик, друг мой, будьте любезны, найдите наконец время разъяснить господину фон Флюгену, что мы на войне. И его катания без приказа неуместны.

Конечно, Хенрик понял, что генерал недоволен вовсе не недорослем Флюгеном, а именно им, и ответил:

– Извините, господин генерал, – сказал он. – Я обязательно ему всё объясню.

Волкову вовсе не хотелось бы, чтобы мальчишка погиб ни за грош, нарвавшись на болт арбалетчика, притаившегося где-нибудь в кустах, или на мушкетную пулю – либо, что ещё хуже, попался в плен конному разъезду еретиков.

А из лагеря донёсся через дождь чуть хриплый звук трубы: «колонна, вперёд», «колонна, вперёд», «колонна, вперёд», и тут же застучали «средний шаг» барабаны.

К генералу подъехал полковник Роха и, поглядев на низкое небо из-под своей старой шляпы, сказал:

– Сатана помогает своим ублюдкам… От нас толку не будет, мы даже порох на полки мушкетов не выложим при таком-то дожде.

Но стрелять ему не пришлось: еретики, увидав, что им навстречу вышло больше людей, чем у них, тут же развернулись и пошли обратно к лескам, что тянулись вдоль течения реки. Только кавалеристы еретиков – а их было человек сорок, – которые поначалу были почти в миле от генерала, осмелились подъехать ближе. Так близко, что стали разглядывать Волкова и его людей. При генерале было всего два десятка всадников, вот враг и наглел.

– Коты Люцифера, куражатся! – злился Роха такой их наглости и кричал своим подошедшим уже людям: – Эй, ребята, полталера тому, кто сможет хотя бы выстрелить по ним!

Желающие, конечно, нашлись. Сразу несколько мушкетёров – аркебузы до всадников врага не достали бы – вышли вперед; они под плащами, пряча стволы от холодных капель, заряжали мушкеты и по готовности клали их на упоры, а товарищи этих стрелков накрывали порох на запальных полках от дождя шляпами, чтобы вода его не заливала.

Фсс-пах!

Выстрелил первый, а за ним ещё трое мушкетёров смогли под дождём произвести выстрелы. Хоть и было далеко, но крупные мушкетные пули долетели-таки до противника. Одна лошадь встала на дыбы, видно, её задело. И всадники сразу стали разворачиваться. А вслед им летели крики, вспоминающие их хозяина-дьявола, и обещания отправить их к нему в скором времени. На том дело и разрешилось. Солдат, что промокли и промёрзли в секретах и заставах, сменили свежими людьми, а генерал дал приказание всем возвращаться в лагерь. И, видя, что в его присутствии надобности уже нет, поехал туда первый, надеясь снять доспех, промокшую одежду и уже отобедать. Но у самого лагеря ему встретился большой конный отряд, выезжавший из Гернсхайма. И над отрядом, не очень-то и гордо из-за дождя, скорее висел, чем реял, стяг Его Высочества.

– Никак маршал лично выехал на осмотр полей, – заметил Роха.

– Точно он, вон его красная лента, – через дождь разглядел маршальский шарф молодой Максимилиан.

Так и было, Волков поморщился, поняв, что тепло, сухие сапоги и обед опять откладываются, поморщился и поехал навстречу кавалеристам.

– Дорогой друг, что тут у вас происходит? – сразу спросил маршал, когда генерал со своими людьми приблизился к нему. Он и его окружение были явно удивлены, видя, как в лагерь возвращаются пехотинцы и стрелки.

– Ничего, что могло бы вас заинтересовать, господин маршал, – вежливо отвечал Волков. – Безбожники выслали малый отряд сбить наши заставы, мы вышли им навстречу, и они отступили обратно. А к нам поехала их кавалерия.

Офицеры, ехавшие с маршалом, чуть оживились, а правая рука командующего, начальник его штаба генерал фон Эберт спросил заинтересованно:

– Была стычка?

– Нет, зря только вылезал из-за стола, мои мушкетёры выстрелили пару раз, разбойники ретировались.

– Прекрасно, – произнёс цу Коппенхаузен. – Кстати, барон, приношу вам мою благодарность за пленного.

– Он не очень много знал, но пришлось взять, что было, – скромничал Волков.

– О, не скромничайте, вы оказали общему делу большую услугу, взяв в плен одного из Левенбахов.

– Из тех самых Левенбахов? – удивился генерал. – Он назвался каким-то… – он не мог вспомнить имени пленного.

– Ригсфельде, – напомнил ему фон Эберт. – Это одно из колен дома Левенбахов, очень влиятельная семья. Эта фамилия – истинные вожди еретиков. Неугомонные.

– Ах вот почему он спрашивал меня про мой шатёр, – сказал Волков и повернулся к своем роскошному шатру, который, находясь на вершине холма, даже в дожде выглядел по-королевски.

– А это ваш шатёр? – поинтересовался маршал, и все офицеры стали смотреть на холм. – Хорош! А он в цветах Левенбахов, кажется, их цвета – пурпур и золото. Он имеет к этой семье отношение?

– Я взял его в трофеях у одного из Левенбахов лет шесть назад в Фёренбурге.

– А что случилось с его хозяином? – спросил кто-то из адъютантов маршала.

– Он был излишне храбр, – опять скромно отвечал генерал.

Все понимающе кивали головами, а цу Коппенхаузен совсем по-приятельски и говорит:

– Мы едем осматривать поле за деревней, мои офицеры говорят, что там неплохая позиция, прошу вас и ваших офицеров присоединиться к нам, барон.

– Конечно же, – отвечал Волков.

А сам при том думал о петухе в вине, что смастерили ему на обед Гюнтер и Томас, о горячем вине с драгоценной корицей, а ещё о сухой одежде и жаровне с углями, к которой можно с таким удовольствием вытянуть ногу.

Дождь кончался и начинался, а маршал с господами генералами и офицерами всё не уезжал с поля. Возле каждого холма они останавливались и даже въезжали на него. Считали шаги вправо и влево, смотрели и обсуждали. Вставали у овражков, смотрели глубины, прикидывали, пройдёт ли через такой овражек пехотная баталия, не потеряв строя, или нет? Задержится ли? Волков был изрядно голоден, он промок и уже замёрз, когда маршал заявил:

– Господа, сражение безбожникам дадим здесь, – он широким, чуть пафосным жестом обвёл окрестные поля, – сейчас я прошу вас разойтись по своим палаткам и подумать над тем, что видели; я жду от вас предложений, а как стемнеет, прошу быть у меня на совете, где мы обсудим диспозицию.

Глава 7

Волков наконец вернулся к себе и первым делом, сняв доспех, переоделся. Потом, конечно же, обед, который по времени уже был скорее ужином. Поел он быстро, ему хотелось посидеть у жаровни, но уже начало темнеть, а значит, нужно было собираться к маршалу. Он вызвал к себе полковника Брюнхвальда, так как намеревался взять его на совет с собой, а как тот явился, так они почти сразу и поехали к маршалу. Волков не хотел опаздывать. Он оказался не один такой; как они потом выяснили, подслушав разговор двух генералов, Дитрих Альберт цу Коппенхаузен терпеть не мог опозданий.

В огромном шатре, который был больше, чем у Волкова, собрались генералы и их штабные офицеры, адъютанты. Всего было человек под тридцать. Господа расселись вокруг большого сборного стола, на котором были разложены листы с изображениями окрестностей. Волков подметил, что холмы и дороги, не говоря уже про населённые пункты, нарисованы в правильных пропорциях. В общем, карта была неплоха. Дорфус одобрил бы. Пока господа рассматривали карту, а слуги разносили им вино, пришёл фон Эберт и сообщил:

– Господа, маршал будет вскорости.

Господа понимающе покивали: подождём. Они пили вино, негромко переговаривались. Гадали, где кому придётся встать.

– Хорошо бы нам встать у нашего лагеря, – тихо говорил Брюнхвальд. – То место нам известно. И для нас удобно.

Волков кивнул, он тоже хотел, чтобы его баталию поставили на левый фланг к реке и холмам, на которых был разбит его лагерь. Генерал собирался просить об этом. И тут все начали подниматься со своих мест: пришёл и маршал. Дитрих Альберт был важен и серьезен; он подошёл к своему креслу во главе стола, оглядел своих подчинённых, и те поняли, что что-то произошло. Офицеры не ошиблись.

– Господа, – начал маршал, – только что мне доложили наши лазутчики, что безбожники выгрузили последние пушки из барж и уложили их на лафеты. Впрягли в них лошадей. И вместе с артиллерийским обозом начали вывозить из Бибесхайма под крепкой охраной на юг, к нам.

Тихий ропот прошёл по шатру, и Волков услышал, как даже его неразлучный товарищ Карл Брюнхвальд негромко произнёс:

– Ну вот и началось.

После чего мелким жестом перекрестился.

– Господа, надеюсь, мне не нужно вам объяснять, что это значит, – продолжал цу Коппенхаузен. – Уверен, что завтра к вечеру уже всё решится. Прошу вас, генерал.

Он передал слово генералу фон Эберту, а сам сел. Эберт взял бумажку и стал читать фамилии генералов и количество войск, что пришли с ними. Также он перечислил количество пушек. И Волков с Брюнхвальдом узнали, что у них пушек столько же, сколько во всём остальном войске.

– Хорошо, что вы велели Пруффу перевезти к нам артиллерийский обоз, – заметил Брюнхвальд.

Он был прав, диаметры у всех орудий были разные, и ядра одной пушки не подходили к другой, даже у четырёх кулеврин, что принадлежали Волкову, были два немного разных ядра. Так что, утащив обоз к себе, он почти обезопасил себя от того, что его пушки могут у него забрать на другой участок, передать другому генералу. Конечно, маршал мог потребовать, чтобы Волков вернул обоз, но сейчас, ночью, по адской грязи…

Сначала началось обсуждение позиций, где и кто и со сколькими солдатами будет стоять. Брюнхвальд не постеснялся, хоть и был всего полковником, выступить одним из первых, впереди генералов, и легко убедил генералов, что баталии генерала фон Рабенбурга сподручнее будет стоять на левом фланге, опираясь на свой лагерь. С ним никто не стал спорить, и, немного посовещавшись над картой, маршал и фон Эберт утвердили это пожелание. Дальше говорили генералы, и промеж них сразу вспыхнули споры. Никто не хотел становиться на дорогу, на опасный правый фланг, все, ссылаясь на малочисленность своих баталий, желали встать в центр на холмы. И тогда решение принял сам маршал, поставив туда генералов фон Эссена и фон Ульда, пообещав, что отдаст на их правый фланг всю имеющуюся в его распоряжении кавалерию вместе с рыцарством. Потом речь зашла о пушках. И опять разгорелись споры. Фон Эссен и фон Ульд стали просить себе пушек, а маршал поначалу стал склоняться к тому, чтобы часть, хотя бы пару пушек Волкова, отдать им, но тут слово взял сам кавалер Иероним Фолькоф, Божий рыцарь, владетель Эшбахта, барон фон Рабенбург, и сказал, что пушки отдавать на правый фланг неразумно, так как весь артиллерийский обоз находится на левом, в его лагере, артиллерийских офицеров у него всего два и лишних нет, так как один из них только взят в артиллерию, а ещё ему на левый фланг не дали ни одного всадника, так пусть хоть пушки будут. Маршал и фон Эберт немного посовещались и решили, что барон прав. Довод про обоз оказался самым веским. И когда Волков с Брюнхвальдом уже радовались своей небольшой победе, маршал попросил генерала:

– Ну раз уж пушки вы оставляете себе, так уж дайте на правый фланг хоть пару сотен своих знаменитых мушкетёров.

– И хорошего капитана с ними, – добавил своё пожелание генерал фон Ульд.

– У нас столько мушкетёров всего, – заметил полковник Брюнхвальд. Он не хотел ослаблять своих стрелков.

Полковник немного занижал количество имевшихся в полку у Рохи мушкетёров, но Волков, не желая ссориться с маршалом, тихо прошептал ему:

– Надо дать им стрелков, Карл. Не то они опять начнут делить наши пушки.

Они под пристальными взглядами всех остальных офицеров посовещались немного, и генерал произнёс:

– Думаю, что мы сможем выделить шестьдесят мушкетёров и сотню аркебузиров на правый фланг, в распоряжение достойных генералов фон Эссена и фон Ульда.

На этом военный совет, конечно, не закончился, генералы стали обсуждать, казалось бы, мелочи, но без тех мелочей не обойдётся ни одно военное дело. Стали думать, во сколько рядов ставить баталии, кто за кем будет стоять, кто за кем будет выходить из лагеря, чтобы не создавать давку и путаницу у выхода. Кормить или не кормить людей перед делом. Всё говорили и говорили. Уже было поздно, господа военные проголодаться успели, слуги снова стали разносить вино, а к нему сыры, колбасы, хлеба и паштеты, чтобы генералы и офицеры могли утолить ночной голод. В общем, совет закончился уже за полночь. Диспозиция была утверждена и подписана всеми присутствующими на ней генералами.

Волков вышел на улицу. В шатре было много людей, горело много ламп, там было душно, а тут… Он стоял и вдыхал холодный, сырой воздух. А лагерь не спал, везде сновали люди, словно не ночь, а светлый день. Кричали сержанты, ржали лошади, удивляясь ночной кормёжке.

– Ну, теперь точно началось, – сказал Брюнхвальд, выходя из шатра маршала и останавливаясь рядом с генералом.

– Теперь точно, – согласился тот с товарищем.

Хенрик подвёл ему коня, тут же был и Максимилиан. И он распорядился:

– Максимилиан, найдите майора Пруффа и прикажите ему везти пушки к лагерю, и пусть не медлит; также найдите всех офицеров из наших, пусть кормят людей и выдвигаются к нам.

– Господин генерал, – заговорил Рудольф Хенрик, даже в темноте было заметно, что он волнуется, – будет сражение?

– Скорее всего, – сухо отвечал барон фон Рабенбург, садясь на коня.

И пока он не уехал, к нему подъехал генерал фон Эссен с парой офицеров, они раскланялись, и фон Эссен произнёс:

– Друг мой, когда будете отправлять к нам стрелков, отправьте их в моё распоряжение, а не в распоряжение фон Ульда.

– При том условии, что вы будете беречь моих людей, – с улыбкой отвечал Волков. Эссены были большой и влиятельной семьёй. И в герцогстве, и за его пределами фамилия имела немалые владения и влияние, так что он не хотел отказывать своему коллеге.

– Я смотрю, вы относитесь к тем генералам, что берегут своих солдат, – заметил фон Эссен.

– Да, я щепетилен на этот счёт, мои стрелки мне дорого достались.

Генералы посмеялись, и фон Эссен обещал барону беречь его драгоценных стрелков по мере сил.

* * *

Было ясно, что поспать в эту ночь ему не придётся. Ну так хоть поесть было нужно. Сыры да паштеты у маршала – это всё прекрасно, но ему необходимо было поесть основательно. Насытиться на долгое время. Неясно, что будет днём. И возможно, что до следующего вечера еды ему не видать. Они вернулись в свой лагерь, и генерал сразу собрал всех капитанов у себя в шатре.

– Господа, еретики потащили к полю артиллерию, идут с большой охраной, можно считать, что дело решённое, так что кормите людей, лошадей, ешьте сами, потом выводите людей, стройте их. Полковник Брюнхвальд, как только освободится, с первыми ротами пойдёт на поле, там будет вас встречать и укажет вам место для построения.

Никто из офицеров ничего не сказал, в шатре было тихо, несмотря на подвывающий снаружи ветер, который трепал ещё и стены шатра. Офицеры были серьёзны и внимательны. Шутка ли, большая битва. Многие из офицеров были молоды, и далеко не все из них имели опыт в подобных делах; генерал продолжил:

– Капитан Лаубе, сколько у вас людей? – это был как раз молодой офицер, вышедший из «стариков», из роты Рене. Кристиан Лаубе был грамотен и расторопен, и главное, сам Бертье назначал его первым сержантом своей роты за исключительную храбрость. Сейчас он проживал у Волкова в Эшбахте, и это было его первое дело в звании капитана. Рене за него ручался, что он не подведёт на капитанской должности.

– Двести шесть человек при семи сержантах и одном ротмистре, – бодро отвечал капитан. – Все люди наши, из Эшбахта, половина при полном доспехе или при трёх четвертях. То всё старые солдаты. Молодые тоже неплохи.

– А что за ротмистр у вас?

– Нейман, он новый. Полковник Брюнхвальд только что его нанял за рекой. Но он оказался неплох в походе, учить ничему не пришлось, а как в бою он будет… пока не знаю.

– Ладно, в общем, в баталию вы не встаёте, стройтесь позади баталии, в две колонны по шесть. Одна колонна ваша, другая этого Неймана. Кавалерии нам не дали, так будете моим маневренным резервом. Заодно и охраной штандарта.

– Да, господин генерал, – капитану, видно, польстило такое ответственное и привилегированное поручение.

– Полковник Роха!

– Слушаю, генерал.

– Маршал просил передать на правый фланг шестьдесят мушкетёров и сотню аркебузиров.

Спокойный и даже почти сонный полковник Игнасио Роха по прозвищу Скарафаджо оживился, затряс своей бородищей:

– А не жирно будет этому маршалу?

Конечно, он не хотел отдавать своих людей другому офицеру. Его можно было понять, но Волков настоял:

– Я обещал, полковник.

– Ладно, – Роха поводил своей деревяшкой по ковру и сказал нехотя: – отправлю ему сотню людей.

– Роха, – генерал продолжал требовать, – маршал просил две сотни, я и так выторговал у него четыре десятка. Отправь шестьдесят мушкетёров и сотню аркебузиров в распоряжение генерала фон Эссена на правый фланг.

– Как прикажете, – буркнул полковник. И снова поскрёб своей деревяшкой, замещающей ему ногу, по ковру.

Дальше было от офицеров несколько вопросов, но то вопросы были мелкие, и он решил их быстро. В общем, всем всё было ясно. Когда офицеры покинули его палатку, денщики подали ему еду: остатки петуха и жаренную с луком кровяную колбасу, тёмного, простого, но свежего хлеба. Подали к колбасе пива. Пиво было дурное, видно, какой-то мужик из соседних домов его варил неумело, но барон выпил всю кружку до дна. Ел он молча, даже не глядя на молодых господ. Фон Флюген и фон Готт, под надзором Хенрика, доставали из оружейного ящика доспехи, стёганки, шоссы, свежую рубаху. Они раскладывали одежду на его кресло, латы на полу возле. Делали всё почти молча, с редким для этих недорослей благоговением.

Они готовили к битве того, кто станет под знаменем, того, на кого будут оборачиваться солдаты в трудную минуту, того, чьи решения будут определять, жить кому-то или умереть.

Всё доев, он обмыл руки и пошёл к табурету, на котором сидел, когда его облачали.

– Господин генерал, – Хенрик поднял и показал ему две кольчуги – одна лёгкая, из тонких колец и с укороченными рукавами, вторая тяжёлая, очень крепкая. – Какую предпочитаете?

Волков указал на тяжёлую кольчугу и добавил:

– Вы, господа, тоже ничем не пренебрегайте. Дело нам предстоит непростое.

Господа стали его одевать. И уже вскоре он был готов, Хенрик сам помог ему перепоясаться мечом. Сидели латы плотно, госпожа Ланге ему уже замечала, что он раздался в боках, а барон всё не верил. Теперь же, с самыми толстыми стёганками и тяжёлой кольчугой, барон заметил, что движения его не так свободны, как прежде.

«Неужто старею?».

Волков, проверяя, как сел доспех, кажется, в первый раз за всю свою жизнь подумал, что доспех нынче для него стал… тяжеловат. Ему было жарко. Он вздохнул и пошёл к выходу из шатра. Ему не хотелось, чтобы это видели молодые люди, но и скрывать барон этого не хотел: перед выходом на улицу он перекрестился. Гюнтер и молодой слуга Томас также осенили господина своего святым знамением, пока он не вышел.

На улице после шатра было прохладно, накрапывал дождик, а, стоя под дождем, генерала ждали офицеры. Роха, Рене, Дорфус. Тут же был Франк с его штандартом и шестнадцать человек охраны штандарта и по совместительству его личных гвардейцев; все были уже в сёдлах.

– А где Брюнхвальд? – спросил Волков, осмотревшись.

– Он с первыми ротами уже вышел, – сразу ответил Дорфус, подходя к генералу с лампой в руке. – Он разведёт костры, чтобы капитаны видели, куда вести солдат.

Волков негромко сказал:

– Прекрасно.

Максимилиана учить ничему уже не нужно, он подводит генералу сразу двух осёдланных коней. Получше и попроще – выбирайте, господин генерал. Генерал садится на простого, но и того коня, что получше, Максимилиан не отпускает, просто накрывает его попоной. Он будет при генерале. Первый конь устанет, будет убит или ранен, так что, когда дело будет в разгаре, лучше иметь под рукой свежего, бодрого и сильного коня.

Волков спускается с холма к реке – в лагерь. Там стучат барабаны. Но не сильно, барабанщики не любят, когда дождь мочит их инструмент. Время от времени резко и звонко взвизгивает труба. Трубачи дождя не боятся. Генерал медленно едет по ожившему лагерю: всё в огнях, в каждой палатке зажжена лампа, люди на ногах. Уже в кирасах или в стёганках, но ещё без шлемов, наручей и поножей. Сержанты горланят, торопят солдат, созывая свои части, призывая их выходить строиться.

– А ну, выползайте сюда, бездельники. Хватит прятаться! Строиться! Строиться!

И тут же где-то невдалеке, разрывая ночь и перебивая гомон лагеря, звенит труба: строиться, строиться! Трубач хорош, отлично играет сигнал: строиться, строиться!

Но корпоралы прямо под дождём ещё делят меж солдат последнее пиво и горох с жареным салом, разламывают хлеба, а солдаты жадно кусают большие куски, поспешно выпивают пиво, иногда обливаясь им. У всех много дел. Все готовятся, все знают, что сегодня случится.

– Господин генерал! Господин генерал! – кто-то кричит сзади.

Волков и его люди останавливаются. К ним по лужам и грязи бежит человек,он ещё издали начинает кланяться, а когда подбегает, ещё раз поклонившись, говорит:

– Господин генерал, я мастер сапёров Ридберг.

– Что вам угодно? – интересуется Волков.

– Маршал прислал меня узнать, не осталось ли у вас заготовленных кольев?

– Кольев? – удивляется генерал.

– Ну да, кольев, вы же укрепляли лагерь, а маршал хочет сейчас укрепить и правый фланг, вот и послал меня узнать, может, у вас остались лишние колья.

– Вы пришли один, мастер Ридберг?

– Нет, со мной сорок сапёров и четыре подводы, – отвечает мастер.

Волков делает знак и к нему подъезжает майор Дорфус.

– Сорок сапёров, – говорит генерал негромко, – нам тоже стоит укрепить свой фланг, подготовить площадку под пушки, да Пруффу с пушками нужно помочь, по такой грязи неизвестно когда доберётся до места.

– Я понял, господин генерал, я отведу их к Пруффу и передам ему в помощь, – отвечает майор, – а как они дотащат пушки до поля, там помогут им встать на позиции.

– Именно так, – генералу нравился Дорфус, ему не нужно было ничего объяснить.

– Мастер Ридберг, вы и ваши люди пусть следуют за мной, – приказал майор, разворачивая коня и спускаясь с холма.

– Мы идём за кольями? – уточнил Ридберг.

– За кольями, за кольями, – обещал ему майор.

Глава 8

Кажется, дождь поутих, но стало ещё холоднее. Ветер дул просто ледяной.

– Лужи, сдаётся, замерзают, – заметил Рене.

Так и было, под копытами коней хрустел ледок. Волков приметил это, как только спустился с холма.

– И чёрт с ними, пусть леденеют, – сказал Роха, чуть покашляв, и развил свою мысль: – лишь бы вода с неба не лилась, а то моим парням и пострелять не удастся.

Едва офицеры спустились с холма, как, казалось, где-то далеко ударил колокол.

– Утренняя служба, – констатировал Рене.

Так и было, поп звал людей в церковь, а значит, ночь прошла, и до рассвета осталось около часа.

Генерал раздражён, и это не от боли в ноге. Он поворачивается к майору Дорфусу и говорит, едва маскируя своё раздражение:

– Майор, прошу вас, езжайте к артиллеристам, я очень надеюсь, что до рассвета орудия будут на позициях.

– Да, господин генерал, – отвечает Дорфус и второй раз за ночь едет в деревню подгонять вспыльчивого Пруффа.

Зато у полковника Брюнхвальда всё в порядке, костры горят, за ними уже растянулись в плотные линии солдаты.

Полковник встречает генерала.

– Я думаю Циммера поставить седьмым рядом, как вы считаете, господин генерал?

– Нужно подождать, пока рассветёт хоть немного, – отвечает Волков, – пока ничего не видно. А кто справа от нас?

– Приезжал полковник Каленберг. Вон их костры, – Брюнхвальд указывает рукой на горящие справа огни.

– Каленберга я знаю, – вспоминает генерал, – кажется, это неплохой солдат, но костры далеко. Между нашей и центральной баталией такой большой зазор?

– Мне и самому это не нравится, – замечает полковник. – Но пока не рассветет, ещё ничего не ясно. Тем не менее я подумал, что нам лучше левым флангом стоять поближе к реке, ведь у нас нет кавалерии.

– Вы правильно подумали, Карл, – отвечает генерал.

Солдаты, когда они проезжают мимо костров, их замечают. Кто-то кричит такое привычное:

– Эшбахт!

Это кто-то из стариков из рот капитана Лаубе, что стоят не в общей баталии, а чуть особняком.

Тут же кто-то из охраны штандарта, что едет за Франком, поддерживает клич:

– Эшбахт!

И ещё кто-то кричит, и ещё… И вот уже из рядов самой баталии понёсся в холодную ночь этот знакомый ему клич:

– Эшбахт! Эшбахт! Эшбахт!

Даже Хенрик не удержался и заорал что было сил:

– Эшбахт!

Вслед за криками одна за другой зазвенели трубы: они играют сигнал «ко знамени». Это в честь него. Теперь все, кто был рядом, кто слышал сигнал, знают, что нужно смотреть на главный штандарт, который держит рослый и видный прапорщик Франк, что едет сразу за генералом на большом коне.

Тем, кто видит его в свете костров, генерал машет рукой. И едет дальше вдоль строя солдат, в темноту. И только после того, как он выехал из света, крики начинают смолкать.

– Хорошо, – говорит Рене. – Солдаты чуть взбодрились.

– Хорошо, если им не придётся стоять весь день зря, – Волков поворачивается к Брюнхвальду. – От секретов и застав кто-нибудь приходил?

– Я приказал снять заставы, – отвечает полковник.

– Вот как? – удивляется генерал.

– Да, сержанты говорят, что еретики уже подходили к ним, но не атаковали, потому что не могли в темноте понять, сколько там наших, а ещё сержанты говорят, что слышали большой шум и ржание лошадей во множестве. Думаю, ван дер Пильс уже подходит с основными силами. Думаю, он торопится.

– Это хорошо, – произносит Волков. – надеюсь, что они не станут тянуть и всё случится сегодня.

– Не зря же мы не спали всю ночь, – добавляет Рене.

– Быстрее бы уже началось, – бурчит Роха, – иначе я околею от этого чёртова холода.

Снова приехал человек от маршала, уже другой, этот был в шлеме, снова спрашивал про пушки. На что генерал ему отвечал, что пушки ещё едут из главного лагеря и до него не добрались. Как только они появятся, он незамедлительно отправит их в центр.

Уже небо серело на западе, уже можно было что-то различать без огня, когда наконец Дорфус и Пруфф дотащили пушки до поля.

Три офицера и мастер сапёров предстали перед генералом, когда почти рассвело. Злой и бледный майор Дорфус, пунцовый и раздражённый майор Пруфф на маленьком мерине и ротмистр Хаазе. Как и Дорфус, он был бледен и к тому же очень грязен.

– Вы очень долго, – произнёс генерал, осматривая их всех.

– Я был бы очень признателен тому, господин генерал, – едко и даже дерзко начал Пруфф, – кто мне покажет, как таскать многопудовые пушки по осенней распутице.

– Возможно, нужно было сменить упряжки лошадей, – предположил полковник Рене.

– Не хотелось бы быть невежливым, – всё так же противно продолжал майор, – но ваш совет, полковник, несколько неуместен, так как за всё время пути мы меняли лошадей дважды.

Рене пожалел, что встрял в эту беседу, и ничего не ответил Пруффу.

Но Волков не стал ничего высказывать артиллеристу, так как опоздание того входило в его планы, теперь отправлять выбившихся из сил людей и лошадей с тяжёлыми пушками по раскисшему полю было бы просто глупо. Тем не мнее он произнёс:

– Маршал просил тяжёлые орудия отправить ему в центр.

– Это исключено! – воскликнул Пруфф. – Это пожелание маршал должен был озвучить до того, как мы вышли из лагеря. Лошади еле плетутся, они не пройдут и трёх сотен шагов.

– Брюнхвальд, Дорфус, Рене, вы слышали слова майора? – уточнил Волков. И так как все это слышали, он продолжил: – Майор Пруфф, кулеврины поставьте на наш правый фланг, а картауну и лаутшланг – слева к реке.

Тут майор Дорфус повернулся к нему:

– Мой генерал, согласно утверждённой диспозиции, все орудия должны быть выставлены между нашей и главной баталиями.

– Я помню про диспозицию, – отвечал ему Волков, – я сам её подписывал, но майор Пруфф говорит, что лошади уже не в состоянии тащить большие пушки, так что будет неплохо, если они вообще примут участие в деле, – он повернулся к Пруффу и повторил приказ. – Картауну и лаутшланг ставьте на левый фланг моей баталии, а кулеврины справа.

– Теперь обоз придётся разделять, – чуть озадаченно произнёс ротмистр Хаазе. Разделить телеги с припасами для стрельбы было сложно.

– Так разделите, – повелел Волков. – Господин майор, кто из вас встанет с малыми пушками между баталий?

Пруфф думал только одну секунду, а потом, как всегда в недовольной своей манере, ответил, словно упрекнул:

– Уж придётся мне, а вы, ротмистр, станете слева.

– Как прикажете, господин майор, – в голосе ротмистра не слышалось бодрости. Видно, он побаивался так быстро обрушившейся на него самостоятельности. Это не нравилось генералу, офицер всегда должен знать, что делать, и при этом быть твёрд, но сейчас уже ничего изменить было нельзя. Хаазе придётся стать с большими пушками на фланг.

– Вы помните, чему я вас учил? – назидательно спрашивал у своего подчинённого Пруфф.

– Стараться бить во фланг, ядрами по ногам, картечью по головам, – сразу выпалил молодой офицер.

– Порох! Порох! – воскликнул майор недовольно.

– Ядра – треть совка на сто шагов, крупная картечь на двести шагов – два с половиной совка, мелкая картечь – два совка на сто шагов.

– Мелкой картечью… – начал Пруфф.

– Дальше, чем на сто пятьдесят шагов, не стрелять, ибо толку немного будет, – закончил ротмистр Эрнст Хаазе.

Пруфф всё равно остался недоволен, он махнул на молодого офицера рукой:

– Разве за такое-то короткое время обучишь человека? Нет, сие невозможно… Ладно, ротмистр, отдам вам Шмидта, он добрый бомбардир, он всё знает, с первых дней при нашей картауне.

Волков, дослушав этот диалог, остался доволен тем, как всё разрешилось, хотя ротмистру ещё добавить бы уверенности в себе; для того генерал и сказал ему:

– Солдаты должны видеть в вас того человека, который может их за собой увлечь и не вскочит на своего офицерского коня и не уедет, когда враг подойдёт на двести шагов. Будьте тверды.

– Да, я… – кивал молодой офицер. – Конечно. Я не подведу вас.

И теперь генерал обратился к мастеру сапёров:

– Господин Ридберг, помогите ротмистру Хаазе установить орудия на позиции. Пусть ваши люди подготовят площадки под орудия и под припасы.

– Господин генерал, – заговорил мастер в ответ, – но господин маршал направил меня за кольями.

Тут уже Волков не выдержал, его раздражали всю ночь: дождь, холод, болваны, перемена решений и всё остальное, больше терпеть он был не в состоянии:

– Какие ещё к дьяволу колья!? – заорал он. – Какие колья?!

И тут же взял себя в руки, вздохнул и продолжил почти спокойно:

– Поздно, поздно уже их искать! Прошу вас, помогите ротмистру установить пушки. А перед маршалом за вас я отвечу.

– Как вам будет угодно, господин генерал, – мастер сапёров чуть испуганно косился на генерала и кланялся.

Глава 9

Кажется, ночь отступала, наконец можно было осмотреться, но в предрассветном сумраке всё казалось безрадостно серым и темным. Ветер стал дуть ещё сильнее. Северный, леденящий. От него хрустящей коркой схватилась вся намокшая за ночь земля. Но генерал был доволен, почти всё было сделано, построение было закончено. Почти. К нему подъехал полковник Брюнхвальд и, указав на одну роту, ещё не вставшую в строй, сказал:

– Лаубе у нас в резерве. Значит… Остался капитан Циммер. Строй у нас выходит не очень глубокий. Думаю поставить его людей седьмым и восьмым рядами в баталию.

Волков сразу не ответил, не дал согласия, и тогда полковник продолжал:

– Или у вас другие планы на Циммера?

– Карл, я думаю, его нужно поставить на правый наш фланг. Уж больно мне не нравится эта дыра между нами и главной баталией. Да и Пруффу там одному неуютно.

– Вы правы; может, сдвинем всю баталию ближе к центру? Шагов этак на пятьдесят?

– Тогда будет слева между нами и рекой большой зазор. Уж очень удобно для кавалерии. Безбожники увидят, бросят туда пару сотен кавалеристов, чтобы порубить всех артиллеристов во главе с нашим бравым ротмистром Хаазе и канониром Шмидтом. После чего заедут к нам в тыл или, что ещё хуже, в лагерь.

– Мы можем дать Хаазе стрелков, человек пятьдесят аркебузиров, – предложил Брюнхвальд.

Волков обернулся назад, насколько ему позволял доспех. Взглянул на Роху и Вилли, которые стояли под полковым знаменем, на линии бравых мушкетёров и аркебузиров, которые находились сразу за своими командирами; потом он повернулся к полковнику:

– Я не хочу раздёргивать стрелков, хочу держать их в одном кулаке.

– Значит, Циммера я ставлю на правый фланг?

– Да, Карл, будьте так любезны.

– Просто у него не очень хорошие солдаты, – сомневался Брюнхвальд, – для последних рядов они бы ещё подошли, но…

Он не закончил. А Волков не стал ему говорить, что солдаты вполне соответствуют своему офицеру, так как это могло выглядеть упрёком, ведь именно Брюнхвальд нанял на капитанскую должность человека, который и должности ротмистра был недостоин. И тогда полковник закончил:

– Значит, ставлю его направо.

– Да, ставьте его направо, Карл.

Утро всё-таки продиралось сквозь темноту, вокруг из ночной черноты стали вырисовываться серые, холодные, недружелюбные поля, перелески с чёрными деревьями без листьев, холмы в жёлтой вымороженной траве.

И на другом краю большого поля – они. Чёрные люди, строящиеся для решительного дела. Но это пока перед центральной баталией. А вот первые колонны уже вышли из-за перелеска, офицеры скачут по полю, указывают, куда двигаться колоннам, сержанты выбегают вперёд, протазанами и алебардами показывают солдатам места, а те уже начинают медленно растягиваться в ряды.

Даже здесь генералу и его офицерам слышны барабаны врага.

– Эх, ударить бы сейчас, пока не построились, – мечтательно говорит Хенрик, он говорит это фон Готту и ещё одному молодому господину из выезда, но его слышат все офицеры, в том числе и генерал.

Возможно, в его словах и есть смысл, но… Времена рыцарской неуправляемой храбрости давно минули. Теперь воюют пехотные баталии, в которых дисциплина и стойкость – залог победы, а утверждённая диспозиция – закон.

– Фон Флюген! – подзывает Волков. И молодой человек, сын состоятельных родителей, в отличном доспехе и на дорогой лошади, подъезжает к генералу.

– Да, генерал.

– Скачите к ротмистру Хаазе, поинтересуйтесь, нет ли у него желания немного повоевать. Сообщите ему также, что враг уже в пределах его досягаемости. Он может уже начинать.

Фон Флюген уехал.

– И вправду, чего ждать, – соглашается Дорфус, – пока мерзавцы не построились, неплохо убить их хотя бы дюжину.

Минуты тянутся, враг продолжает, всё выводит и выводит из леса новые тёмные колонны, и они сразу начинают пристраиваться к уже вставшим баталиям.

«Самые нудные минуты, быстрее бы уже всё началось».

Серое, тяжёлое небо так низко, что, кажется, протяни руку и коснёшься пальцами перчатки холодных туч. А он и верившие в него люди всё ждут, ждут, ждут… Ждут, когда враг наконец построится и пойдёт в атаку.

Приехал фон Флюген и доложил:

– Пушки уже заряжаются. Сейчас они начнут.

Ему опять приходится ждать, но в этот раз недолго.

Паау-мм!

Низко и тягуче бьёт пушка. Это лаутшланг. Звук, долетевший слева, не такой, как обычно. Наверное, это из-за ледяного воздуха. С реки дует изрядно.

Молодые господа даже приподнимаются на стременах, чтобы увидеть, куда полетело ядро: попадёт-не попадёт? Но Волков и так увидел, что ядро не долетело. Ударилось в землю в пятидесяти шагах от вражеских рядов и выбило из грунта фонтан мёрзлых комьев.

– Не долетело, – говорит фон Готт.

– Не долетело, – соглашается фон Флюген.

Снова ждать. А барабаны врага стучат всё отчётливее.

Баа-мм…

А вот это уже его старая добрая картауна. Он даже видит, как облако серого дыма, гонимое от реки ветром, плывёт перед строем его солдат. И ещё видит, как это ядро не долетает. Хоть уже ближе к врагу, но всё равно бьёт в землю.

Старые офицеры молчат, а молодые начинают зло куражиться.

– Болван этот Хаазе! – говорит Хенрик.

– Этот дурень в постели не попадёт даже девке между ног! – поддерживает его совсем ещё юный фон Флюген. Говорит он это громко, ему кажется, что шутка смешная и все вокруг должны её услышать. Кое-кто из молодых смеётся, но Волков поворачивается и бросает взгляд в их сторону. Этого достаточно, чтобы смешки умолкли. А с правого фланга странной иноходью, во всю отпущенную природой прыть, на своем приземистом, но крепком меринке на левый фланг скакал сам майор Пруфф. Пролетел, неуклюже подпрыгивая в седле, мимо генерала и офицеров, даже не взглянув в их сторону.

– Поехал, поехал, поскакал… Сейчас он научит Хаазе правильно стрелять, – с улыбкой заметил Роха.

И вот тут уже все, даже сам генерал, стали улыбаться и посмеиваться. Потом Волков ещё раз взглянул на молодых людей. Они и вправду посмеивались, веселились, демонстрируя друг другу беззаботность. Может быть, и показную. Смеялись и негромко зубоскалили, словно не понимая того, что сегодня кто-то из них может и умереть. Ничего, вечером они будут уже другими, если останутся в живых.

Приехал вестовой от маршала, генерал думал, что опять заведёт разговор про пушки, – так нет, теперь маршал просил генерала к себе, пока не началось дело.

Ну, раз зовут – нужно ехать. Он оставил за себя Брюнхвальда и, взяв с собой Дорфуса, Максимилиана и фон Флюгена, без штандарта поехал в центр войска к главной баталии.

– Господин генерал, – сразу начал маршал, едва Волков приблизился к нему. – Отчего же вы не привезли мне пушек, о которых я вас просил дважды, и которые вы мне дважды обещали?

Говорил он это при всех своих офицерах и адъютантах, хоть формально и вежливо, но всё равно в его голосе слышалось раздражение. Волков же отвечал спокойно и соблюдая субординацию, так как заводить себе ещё одного недоброжелателя при дворе ему не хотелось. Их там и так хватало.

– Господин маршал, приказ о передаче пушек я получил слишком поздно, орудия уже подъезжали к моему лагерю. Проехали большую грязь, в которой они утопали по оси. Лошади, четыре упряжки по шесть, уже вытянули их на поле, на мой левый фланг, и едва были живы от усталости. Дальше тянуть их не могли. И тогда я решил, что поставлю между нами кулеврины. Картауну и лаутшланг оставлю там, куда их смогли дотащить. Иначе их тащили бы ещё долго, может быть, до сих пор.

– Я послал вам сапёров, – продолжал маршал. И не успел он закончить, как генерал начал его благодарить:

– Я в том вам признателен, господин маршал, не будь их, пушки не удалось бы ни протащить через грязь, ни поставить на позиции.

Формально всё было объяснено, но он чувствовал, что убедить маршала и остальных он не сумел. Они все стояли на возвышенности, и маршал, указывая в сторону врага, произнёс:

– Безбожник строит тут свою главную баталию. Прямо напротив наших холмов. Тут их будет, я думаю, не меньше четырёх тысяч. Это против наших трёх. И здесь очень пригодились бы ваши пушки. Я рассчитывал как следует проредить их строй, прежде чем они доберутся до нас. Пушек, что имеются у меня, для того будет недостаточно.

– Мои кулеврины прекрасно стоят, они будут бить как раз во фланг наступающей баталии еретиков, а стреляют кулеврины часто, уж поверьте, при них отличный офицер и опытные расчёты. Промахов не будет, и безбожникам не поздоровится, – заверил маршала Волков.

Это не убедило цу Коппенхаузена, но, видимо, он решил не усугублять ситуацию и заговорил о другом:

– Здесь будет четыре тысячи человек против меня, хоть мы и на холмиках стоим, но они так навалятся, что жарко всем станет, уж не сомневайтесь, вот вы тогда и не плошайте; пока центральная баталия будет стоять, вы тех, кто против вас пойдёт, должны опрокинуть. У вас для того всё есть, и стрелки, и эти ваши хвалёные мушкетёры… – он тут делает многозначительную паузу, – и пушки.

«Опрокинуть?».

Тут от реки донёсся очередной пушечный выстрел. Но генерал и не заметил его. Он думал о другом:

«Опрокинуть!».

Ему даже ещё неясно, сколько против его баталии встанет еретиков. Будет ли на его фланге кавалерия противника. И, главное, неясно было, сколько под натиском главных сил безбожников простоит центр маршала на холмиках, прежде чем начнёт разбегаться? Мушкетёры, конечно, сделают своё дело, если им позволят что-что, а бить медленную, плотно стоящую пехоту они могут превосходно, но на это стрелкам потребуется время. Простоит центральная баталия хотя бы час, пока его мушкетёры расправятся со своими противниками? Но ничего из этих своих мыслей генерал не озвучил, а лишь дождался, пока маршал продолжит:

– А как сомнёте своего противника, так начинайте охват с центральной баталии врага, заходите ему во фланг.

– То же будет делать и наш правый фланг, – добавил фон Эберт. – Возьмём их главную баталию в клещи. Устроим еретикам Канны.

Он, кажется, намеревался удивить Волкова новым словом, но тот это слово уже знал, читал про то сражение ещё в юности. И, не став ничего уточнять или спрашивать, ответил:

– Я сделаю всё, что в моих силах.

Он боялся, что маршал попросит у него ещё стрелков, раз он не привёз ему пушек, но цу Коппенхаузен отпустил его с напутствиями о том, как ему вести бой.

– Что они хотели от вас? – спросил у него Брюнхвальд, когда он вернулся к своим людям.

– Цу Коппенхаузен и фон Эберт возомнили себя Ганнибалами и намереваются устроить ван дер Пильсу Канны.

Его товарищ не понял сказанного и ждал пояснений. И тогда Волков объяснил:

– Маршал надеется, что его центр выстоит, а мы сомнём еретикам фланги и охватим их с двух сторон.

– Ах вот оно что! – понял Брюнхвальд. И после паузы продолжил тихо, чтобы люди, бывшие рядом, их не слышали: – А я почему-то сразу подумал, что вы не очень верите в нашу победу.

– Любопытно, из чего же вы сделали такие выводы, Карл? – так же тихо поинтересовался генерал.

– Вы не отдали маршалу пушки. Думаете, что сможете их увезти, если мы начнём проигрывать.

– По этой-то грязи?! – Волков даже усмехнулся не очень-то радостно.

Тем не во многом Карл Брюнхвальд был прав.

Глава 10

Барабаны на той стороне поля бьют и бьют, а в ответ им рявкают орудия. Пруфф провёл беседу, и теперь ядра нет-нет да и долетают до еретиков. Достают их, хотя и прилетают на излёте. Безбожникам некуда деться, прямо за их спинами поросший леском овражек. Так что строиться им приходится под огнём. Но, упрямые в своей ереси, они и на поле боя упрямы, всё равно строятся. Эта квадратная, чёрная масса, состоящая из людей, уже почти готова.

Почти готова.

Брюнхвальд и Дорфус выезжали в поле вперёд, считали еретиков, потом вернулись и сказали генералу то, что он и сам видел.

– Десять рядов, – говорит майор.

– Первые три ряда хороши, – добавляет полковник.

«Десять рядов. Сто семьдесят-сто восемьдесят человек в ряд. Это на первый взгляд».

То есть против его тысячи и трёх сотен стоит без малого две тысячи безбожников.

«Дойдут – растопчут. Вся надежда на Роху да на Хаазе».

Это хорошо, что на его фланге нет кавалерии и арбалетчиков; впрочем, и те, и другие могут появиться в любой момент. Им строиться не нужно. Выйдут из леса на край поля, и всё.

«Господи, не дай мне сегодня ни кавалеристов, ни арбалетов вражеских». Генерал опять мелко крестится на глазах своих подчинённых, а этого делать не нужно было.

– Так вы оставите резерв? – Брюнхвальд тоже волнуется, что их баталия слишком жиденькая против мощной людской коробки еретиков. – Может, поставим людей чуть ýже да прибавим один ряд в глубину? – предлагает он, но Волков чувствует, что думает полковник о другом. И угадывает, так как Брюнхвальд продолжает: – Или всё-таки наш резерв поставим вперёд двумя рядами?

– А что, мысль хороша, – поддерживает его Дорфус. – У Лаубе две сотни добрых солдат, будет у нас ещё один ряд не хуже доппельзольдеров.

Может, они и правы, может быть, и стоило поставить ещё один ряд, но… Генерал сомневается и произносит:

– Пусть резерв останется в колоннах. А мы будем уповать на Господа нашего да на полковника Роху с его людьми.

Ни Брюнхвальд, ни Дорфус более убеждать его не стали. На том и порешили.

* * *

Прошло два часа с тех пор, как утро сменило ночь. Генерал решил поменять коня. Всю ночь сильное животное носило его нелёгкое тело в нелёгком доспехе. А людей, стоящих в строю, никто менять не собирался. Солдаты люди, конечно, выносливые, они привыкли терпеть и голод, и жару, на сей раз они терпели холод. Они не спали эту ночь. Строиться начали за два часа до рассвета, а потом всё утро стояли на пронизывающем северном ветре. Уже и проголодались, успели промёрзнуть и устать. Старшие офицеры, особенно полковник Роха, то и дело прикладывались к своим флягам, у солдат фляг не было. Долгое ожидание выветривало волнение даже из молодых солдат. Волков по себе знал, о чём думают, о чем тихо в строю переговариваются доверившие ему свои жизни люди. Он сам когда-то так же стоял перед каким-нибудь делом. И так же, как они сейчас, шептал товарищу слева или справа:

«Быстрее бы уж начать!».

И солдатам еретиков тоже холодно, они тоже устали, а ещё по ним били пушки, монотонно и размеренно посылали в них ужасные чугунные шары. Пушки были далеко, но тяжёлые ядра всё равно долетали до левого угла баталии, били чаще в землю, но время от времени от земли или на излёте всё-таки залетали в строй, находя там себе жертвы.

Убивали, калечили двух-трех людей, но это ничего не меняло. Убитых и увечных тут же оттаскивали от баталии, тащили назад, а сержанты выкрикивали команды, и солдаты послушно занимали места выбывших, надеясь, что их-то минет чаша сия, и говоря при этом:

«Чего же там тянут-то, чего не начинают?».

И вот полетели вестовые. От центральной, большой баталии еретиков, оттуда, где развевалось подлое знамя их вождя, к баталии, что построилась напротив людей Волкова, прилетел всадник.

«Неужели начинают?!».

И генерал не ошибся. Они начинали. И первым признаком того были трубы. Как-то хрипло и зло заревели над строем врага трубы. Даже здесь он различил их сигнал:

«Готовься! Готовься! Готовься!».

Его люди тоже оживились. Недружно закачались пики над рядами.

«Ну наконец-то!».

А на той стороне поля глухо и тихо застучали барабаны. Кажется, они выстукивали: «Простым шагом, вперёд!».

Рене, не спросив у Волкова на то разрешения, с одним офицером поскакал вперёд, выехал перед строем и поехал вдоль него.

– Солдаты! – что было мочи орал полковник. – Помните, что генерал Фолькоф, коего прозывают Дланью Божьей и Инквизитором, не проиграл ещё ни одного своего дела! Тем более не должен он проиграть безбожникам. Держитесь крепко и не бойтесь. Верьте в Господа нашего и в нашего генерала. Да хранит нас Бог!

Волкову понравилась речь полковника и, главное, жар, с каким она была произнесена. Хотя лучше было бы ему самому что-нибудь сказать солдатам. Но теперь они и без его речей взбодрились.

Волков повернулся к Рохе:

– Кавалерии нет, арбалетчиков нет, всё как ты любишь.

– Это да, – сразу согласился тот.

– Веди людей на левый фланг, к реке, и делай дело. Вы с Хаазе должны размочалить им весь левый фланг, скажи своим лучшим стрелкам, чтобы перебили там сержантов, я потом на тот их фланг сам навалюсь резервом.

– Если снова не пойдёт дождь – всё сделаю, – обещал Роха, кивнул генералу и, отпивая в который раз из фляги, поехал к стрелкам, на ходу крича во всё горло: – Эй, Вилли, скажи бездельникам, что пришло время поработать немного!

– Да, полковник! – звонко крикнул молодой капитан в ответ. И поскакал к своим подчинённым. И вскоре стрелки, как обычно россыпью, без какого-либо порядка, двинулись в сторону реки, туда, где уже более часа трудился ротмистр Хаазе с бомбардиром Шмидтом и другими артиллеристами.

Дело началось, наступало как раз то самое короткое время, ради которого многие тысячи людей покинули свои дома, неделями шли в какие-то дали, мучали лошадей, таща с собой большие обозы и тяжёлые пушки. Все эти усилия свершались как раз ради нескольких предстоящих часов, которые всё и должны были решить.

– Полковник, – произнёс Волков.

И Брюнхвальд сразу откликнулся:

– Да, генерал.

– Вы с одной из колонн резерва будете ждать тут и используете резерв, если наша баталия начнёт пятиться или прогибаться. А я…

– Я слышал, вы обойдёте и ударите их в левый фланг.

– Да, как только для того будет благоприятный момент. Будем надеяться, что сто крепких солдат решат исход.

– Не очень-то вы веселы, – тихо замечает полковник.

Волков морщится:

– Не люблю я эти большие дела. Сплошной Божий суд, в котором от нас мало что зависит.

Брюнхвальд ничего не говорит, видно, с этим и он согласен: да, это Божий суд. Полковник надевает шлем и смотрит поверх голов солдат; он видит, как медленно, но неумолимо на них идёт почти две тысячи человек, желающих убивать всех, кто встретится им на пути. Вот они, близко, уже можно разглядеть их тяжёлые от влаги знамёна. Триста шагов… Двести пятьдесят… Барабаны еретиков начинают бить другой ритм.

Там-та-рам. Там-та-рам. Это сигнал «приставной шаг».

Их сержанты выбегают вперёд, последний раз прямо на ходу враг ровняет ряды, ещё сто шагов, и они опустят пики.

И тут, первый раз за всё время, пушки делают два отличных выстрела. Теперь дистанция такова, что в дело идёт крупная картечь. Она с визгом накрывает свинцовыми пригоршнями левый угол баталии безбожников. Даже до генерала доносятся крики несчастных, которым не повезло. Два десятка человек валятся на землю, как брошенные кем-то мешки, один на другого. Причём часть людей – это лучшие солдаты, бойцы первых рядов. Левый фланг баталии останавливается, а центр и правый фланг ещё идут. Строй искривляется, и тут же снова звенят трубы:

«Стоять на месте! Стоять на месте!».

Баталия остановилась. Сержанты снова кидаются выравнивать строй. А от реки, как раз выйдя из-за пушек, на них пошёл полковник Роха со своими бравыми стрелками.

– Кажется, дело пошло, – скорее самому себе, чем кому бы то ни было говорит полковник Брюнхвальд, – кажется, пошло.

Судя по всему, он доволен тем, как развиваются события, а вот генерал смотрит не перед собой, он вглядывается в другую сторону. Туда, где будут разворачиваться главные события, туда, куда звонко частят выстрелами его кулеврины, туда, где на баталию маршала цу Коппенхаузена идёт главная баталия маршала ван дер Пильса. Но это всё далеко, а ещё ветер сносит пушечный дым, и ему почти нечего не видно.

А тут словно кто-то порвал старую ткань – то захлопали, затрещали аркебузы. И за ними, через минуту, зло и солидно зафыркали мушкеты. Стрелки взялись за свою работу. Для них нет цели лучше, чем коробка плотно сбившихся пехотинцев, которые ни при каких обстоятельствах, как их ни расстреливай, не покинут свой строй.

Сержанты еретиков почти уже выправили строй, но аркебузиры, подходя на тридцать шагов, бьют солдат, у которых не хорошо с доспехом; выстрелив, тут же уходят, чтобы перезарядиться и открыть пространство для мушкетёров. Те бьют с рогатин, со ста шагов. Им подходить ближе нет смысла. Мушкетной пуле всё равно, как защищён человек, ведь мало какая броня сможет её остановить. Но тем не менее, не обращая внимания на падающих под пулями людей, баталия врага снова двинулась вперёд. Им нужно спешить, пока картауна и лаутшланг не выплюнули в их сторону следующую порцию картечи.

К Волкову подъезжает Хенрик.

– Господин генерал, может, уже пора надеть шлем?

Пожалуй, он прав.

– Да, друг мой, давайте наденем его.

И пока его оруженосцы помогали надеть шлем, всё переменилось. В одну минуту. Барону ещё до того казалось, что ветер не утих, но стал менее злым, и вообще потеплело, а к низким облакам добавились ещё более низкие, темные и тяжёлые. И вдруг из них на собравшихся биться людей посыпался… снег. Огромными, медленными, влажными хлопьями, которых в одно мгновение стало так много, что ничего через них не было видно на сто шагов.

Но что было ещё хуже, так это то, что ветер понёс весь этот снег в лица его солдатам. Закружил его прямо перед строем.

Пушки глухо бахали из белой пелены, и мушкетные хлопки прорывались через снег, но всё переменилось из-за внезапной непогоды. Враг в снегу вдруг стал неразличим.

«Лишь бы он не помешал людям Рохи стрелять!».

– Не иначе то козни дьявола! – воскликнул фон Готт, пытаясь вглядываться в белую пелену. – Ни черта не видно!

– Конечно же, рогатый помогает своим слугам, – сразу согласился с ним Хенрик.

Волков обернулся к ним, прикрикнул:

– Господа… Прикусите языки! Болваны! Хотите, чтобы нижние чины вас услышали?

А снег летел такой, что он и вспомнить не мог, видел ли он такой хоть раз за свою жизнь.

Только одно его немного успокаивало: сквозь снег ещё доносились россыпи мушкетных хлопков и выстрелов аркебуз. Вот только пушки…

– Хенрик, – позвал Волков.

– Да, генерал.

– Ничего не вижу, скачите к Рохе, посмотрите, где там еретики. И узнайте у Хаазе, почему он не стреляет.

Хенрик уехал, а Рене предположил:

– Может, Хаазе не видит вражескую баталию? Вон снег какой! – размышлял полковник.

– А Пруфф почему тогда видит? – спросил Волков, и, как подтверждение его слов, тут же справа прозвучали два выстрела.

Пам-пам…

Кулеврины стреляли и стреляли.

Рене ему не ответил, а уже через небольшое время прискакал обратно Хенрик и, не отдышавшись после быстрой езды, заговорил радостно:

– Вилли сказал, что его мушкетёры ранили их генерала. Тот прискакал на фланг узнать, почему фланг стоит, тут ему влепили в бок пулю. А ещё там их сержанты пытаются построить, но наши их убили уже изрядно, так что враг встал и не идёт.

– А почему же не бьют пушки? – спросил у него Брюнхвальд.

– Хаазе говорит, что через снег ему плохо видно, а там наши аркебузиры, они к еретикам подходят совсем близко, вот он и боится наших побить.

«И ладно, лишь бы стрелки продолжали стрелять!». Это был отличный момент, даже если был ранен не генерал, а кто-то другой, застрявшая на полпути, потерявшая много сержантов и замершая под огнём баталия врага была отличной целью для быстрого удара во фланг.

Волков поворачивается к Брюнхвальду.

– Пожалуй, полковник, резерва я вам не оставлю. Я заберу всех людей Лаубе.

– Думаете, время пришло? – спросил его товарищ.

– Думаю, да. Если они всё-таки двинутся на вас, уж извольте удержать их, пока я не начну. Флюген!

– Да, генерал, – отозвался молодой господин.

– Скачите к Лаубе, пусть ведёт колонны на левый край, к нашим стрелкам, скажите, что мы будем атаковать, что я сам поведу солдат.

– Да, генерал, – понял фон Флюген и тут же уехал.

– Франк!

– Да, генерал, – отозвался прапорщик.

– Вы со штандартом остаётесь тут, при полковнике Брюнхвальде. Он будет за меня.

– Может, вы возьмёте штандарт и охрану? – предложил полковник.

– Нет, я пойду в атаку со знаменем стрелков, – ответил генерал и, молча пожав полковнику руку, так как говорить было больше не о чем, поехал с молодыми людьми из своего выезда вслед за уходящими к реке колоннами Лаубе.

Глава 11

А снег, кружимый ветром, всё сыпался и сыпался, он уже покрыл всё вокруг, казалось, что от него даже стало светлее, и он не собирался заканчиваться. Чёрная «коробка» была едва различима из-за белой пелены. Оттуда раздавались уже нечастые выстрелы мушкетов и аркебуз.

Вокруг генерала собрались облепленные снегом Роха, Лаубе и Вилли.

– Капитан Лаубе, стройте людей в десять рядов, капитан Вилли, попробуйте с аркебузирами забежать еретикам в тыл, но будьте осторожны. Полковник Роха, просите своих мушкетёров не закрывать артиллеристам противника. Хаазе не стреляет, боится попасть в ваших людей. Лаубе, как только будете готовы, сразу и начнём.

Он ещё что-то собирался сказать, но тут из снежной круговерти со стороны баталии еретиков выскочили два всадника. Оба в снегу; если у них и были гербы, или шарфы, или другие знаки, снег всё залепил, и разобрать, кто это, не было никакой возможности. Доспех у них был не рыцарский, копий не было. Но всё равно у генерала едва не остановилось сердце:

«Кавалерия еретиков?».

Но дальше ни испугаться, ни додумать он не успел, один всадник просто проскакал мимо них, а вот второй всего на одно мгновение остановил своего коня и что-то прокричал офицерам. Прокричал всего два слова, махнул рукой и тут же, дав шпоры, понёсся вслед за первым.

Генерал и Лаубе были в шлемах, они не могли расслышать слов всадника; на Рохе была его старая шляпа, но он был чуть глуховат, и поэтому спросил у Вилли, тот тоже был в шляпе:

– Что он там проорал?

– Я не разобрал, но кажется «уходите, отступайте».

– «Отступайте?», – уточнил Волков.

– Кажется, генерал, – Вилли не был уверен.

– Хенрик, скачите к Брюнхвальду, узнайте, что происходит.

Нет ничего хуже в бою, чем неопределённость. Солдаты Лаубе вроде уже начали строиться, но нужно ли это? Будет ли атака? Волков не знал. Роха был при нём, Вилли, пока всё не прояснится, тоже не уводил аркебузиров, и Лаубе, отдав распоряжение, вернулся под знамя. Выстрелы мушкетов почти стихли.

Снег. Тёмная неподвижная стена вражеских солдат невдалеке.

Неопределённость.

Дожидаться возвращения Хенрика не пришлось; оттуда же, откуда прискакали два первых всадника, приехал ещё одни. То был знакомый Волкова. Один из капитанов курфюрста, уже состарившийся в войнах. Имени его генерал не помнил. Капитан был ранен, левый бок и левая рука были чёрными, он подъехал к офицерам и, не поздоровавшись, хрипло прокричал:

– Отводите своих людей, генерал, мы разбиты!

– Разбиты?! – воскликнул Вилли. – Как разбиты? Что произошло?

– Правое крыло наше разгромлено и бежит; говорят, фон Эссен смят, но сам я того не видел, главная баталия тоже вот-вот побежит, ей вышли во фланг!

– Но как? Отчего же так быстро нас разбили? – спрашивал молодой капитан у старого.

Глупые, глупые вопросы. У Вилли Ланна ещё не было в его карьере подобного, вот он и спрашивал.

Но Роха и Волков, всякое уже видевшие, ничего спрашивать не стали и не особо слушали, что им расскажут. Это потом они выяснят как, кто и почему. Сейчас им было не до того.

Генералу бы подумать о себе – попасть в плен к еретикам… с его прозвищами, с его делами в городе Фёренбурге, с его шатром… Но он и на мгновение не вспомнил про себя.

«Пушки! Мои пушки!».

Волков поворачивается к фон Флюгену:

– Флюген, – он указывает через снег рукой, – вон там, у реки, ротмистр Хаазе, скачите к нему, скажите, чтобы цеплял пушки и тащил их в сторону деревни. И обоз пусть не бросает, – и тут же повернулся к Брюнхвальду-младшему: – Максимилиан, езжайте к Пруффу, помогите ему забрать кулеврины. Пусть тянет их к реке, в сторону лагеря. А там будет видно.

Вот о чём он сразу подумал. Ему страшно не хотелось терять свои орудия. Роха же позвал своего полкового трубача, а тот, наверное, понял, что происходит что-то неладное, он был бледен:

– Чего изволите, господин полковник?

– Играй «ко знамени», парень, – ответил ему полковник спокойно. – Играй громко, чтобы наши парни тебя и через этот чёртов снег слыхали.

Роха начал собирать своих стрелков. Полковник всё делал правильно. И Волков лишь сказал ему:

– Я поеду к Брюнхвальду, а ты с Лаубе прикрой отход пушек.

– Не волнуйся на счёт них, я за ними присмотрю.

Мимо него и ему навстречу уже тянулись солдаты, они шли быстро, без всякого строя, их было немало.

«Наши?! Неужели это те люди, которых я сюда привёл?». Генерал знал, что вот-вот всё войско проигравшей стороны, а может, и войско победителей погрузится в хаос. Но думал, что у него ещё есть время.

Но времени, как выяснилось, у него не было. Он поскакал к своему штандарту, у которого нашёл полковника Брюнхвальда.

– Я послал за вами вестового, – сразу сказал тот.

– Я его не видел, а что тут происходит?

– Главная наша баталия разваливается, люди уже уходят, был тут офицер, сказал, что маршал уже уехал. Офицер уехал тоже. Враг, кажется, вперёд больше не идёт, Роха и Хаазе его сильно потрепали, вот я приказал поротно выводить людей, Рене уже строит колонну. Оставим небольшой заслон. С остальными думаю отойти к лагерю. А оттуда пойдём колонной через деревню; возможно, главный лагерь ещё неприятелем не захвачен, или он не захочет с ним связываться, попробуем отойти строем и без потерь.

– Вы делаете всё правильно, – утвердил решения полковника генерал, – а не было ли Пруффа? Я послал к нему Максимилиана. Вы его не видели?

– Нет, ни Пруффа, ни прапорщика я не видел, – отвечал Брюнхвальд, и ни один мускул не дрогнул на лице отца, когда в такой тревожной ситуации он говорил о сыне.

– Ясно, – произнёс генерал, – вы, Карл, выводите людей к лагерю, Хаазе тащит пушки туда же, Роха и Лаубе его охраняют, я поеду к Пруффу, узнаю, что с ним. Франк, моё знамя должно быть при мне, трубач, ты тоже едешь со мной.

Небольшой отряд конных людей двинулся на север. Генерал, трое молодых господ – теперь среди них старшим был семнадцатилетний фон Готт, – прапорщик Франк со знаменем и шестнадцать человек охраны штандарта. Люди из его земли, люди отборные, на которых он мог положиться. И ещё с ним был трубач. Ехать с генералом в заметённую снегом даль этот человек явно не хотел. На кой чёрт нужно ехать навстречу еретикам, когда все как раз бегут оттуда. Он вертел головой, оглядывая солдат, что шли им навстречу, и не слышал, как генерал к нему обращался. И тогда тот, подъехав к нему, схватил трубача за шею и зло сказал:

– Оглох, что ли? Дурень! Играй «ко знамени». Слышишь меня?

Перепуганный трубач нехотя заиграл:

Это был сигнал, говоривший всем, кто его слышал, что начальник тут, он знает, что делать, и если ты выбился из своего строя и не знаешь, куда встать, нужно идти, бежать на зов трубы, на знамя командира, который укажет тебе место.

– Играй-играй, – покрикивал генерал, а сам ехал вперёд, навстречу летящему снегу.

Ему попадались солдаты, они были при своём малом оружии, без пик и алебард, без годендагов, без молотов и копий, лишь при фальшионах и при коротких мечах кацбальгерах, а то и вовсе при ножах. Они делали вид, что не слышали сигнала, и только ускоряли шаг при виде знамени. А потом и вовсе отводили глаза: ничего не вижу, ничего не слышу.

– Эй, мерзавцы! – кричал им Волков. – Вы, что, не слышите трубы?! Идите ко мне!

– Нет, добрый господин, мы уходим! – кричали солдаты ему в ответ. – Дело проиграно!

– Чёртовы трусы! – орал на солдат Франк. – Куда вы идёте, идите к нам, вместе ведь лучше! Вас по одному перебьют!

– Ты бы и сам поспешил отсюда, – отвечали они ему, – уж такого, как ты, еретики точно не пощадят. Да и идёшь ты в неправильную сторону, лучше идти обратно.

– Играй, играй, трубач, – несмотря на все эти слова, требовал Волков и ехал как раз туда, откуда бежало всё больше и больше людей.

Волков обрадовался, когда среди кутерьмы из снега и бегущих людей различил во всаднике Максимилиана Брюнхвальда. Генерал бы и сам себе в том не признался, но он очень ценилмолодого офицера. Там же был и Пруфф на своём неказистом, но крепеньком меринке.

– Всё почти готово, генерал, – доложил прапорщик, – обоз с порохом уже ушёл, а последнюю кулеврину уже прицепили к упряжке.

– Вы молодец, Максимилиан, – похвалил офицера генерал.

– То не я; когда я приехал, господин майор уже снимал пушки с позиций.

Хотел генерал и его похвалить, но майор даже не подъехал к нему, а поскакал к лагерю, а за ним потянулись упряжки с пушками.

– Скачите за ним, Максимилиан, – приказал Волков и сам поехал следом чуть погодя.

Ехал и смотрел по сторонам. Да, вот теперь картина походила на настоящий разгром; мимо него проскакало несколько офицеров, последний на ходу снимал с себя офицерский шарф. А за ним уже во множестве либо быстро шли, либо бежали трусцой солдаты. Все без главного оружия. Всё бросили, чтобы легче было бежать.

Волков взглянул на трубача; тот, то ли от холода, то ли от страха, стал совсем бел лицом, и генералу показалось, что ещё мгновение – и он пришпорит коня и без разрешения поскачет отсюда прочь.

– Куда?! – рявкнул Волков. Он приехал за своими пушками и теперь уже не собирался их бросать. – А ну играй! Играй «ко знамени», мерзавец!

Трубач поднял трубу и стал дуть, но со страху, наверное, выдувал лишь какие-то дурацкие звуки, в которых никакого сигнала распознать было невозможно. Звуки были такие, что трубач их постеснялся и опустил трубу: не могу.

И тогда барон, подъехав, с размаха влепил ему подзатыльник тяжёлой железной перчаткой. Ударил так, что у трубача едва шлем с головы не слетел, а барон ещё и приговаривал:

– Играй, сказано тебе, «ко знамени». Играй, говорю.

И только после этого трубач пришёл в себя, поправил шлем и снова поднёс свой инструмент к губам:

Впереди ехали Пруфф с Максимилианом, за ними возницы вели под уздцы лошадей, что тянули четыре кулеврины. А уже после, под знаменем и с трубачом, охраняя свои пушки, ехал, словно и не бежал с поля боя после проигранного сражения, а собирался на смотр, сам генерал Фолькоф, фон Эшбахт, фон Рабенбург. На удивление невозмутимый и показательно спокойный.

– Играй, трубач, не замолкай! – требовал генерал.

Лошадям тянуть орудия тяжело, всё поле вокруг – это чуть припорошенная снегом грязь, поэтому колонна идёт не спеша. Так не спеша, что её быстрым шагом нагоняет отряд из трёх десятков пехотинцев. Эти оружие свое не бросили, впереди человек с повязкой на руке – сержант. Он догоняет генерала:

– Господин, мы пойдём с вами.

– Как тебя звать, сержант? – генерал останавливается.

– Кляйн, господин.

– Отлично, сержант, а я генерал Фолькоф, пойдёшь со своими людьми в арьергарде.

– Как прикажете, – говорит сержант Кляйн.

А генерал тычет кулаком в бок трубача:

– Ну, что замолчал? Играй, я тебе говорю, бездельник, играй!

Глава 12

Этот удивительный снег не мог идти вечно; укрыв всё вокруг, и землю, и людей, белым одеялом, снегопад, кажется, пошёл на убыль. Лошади, напрягая силы и почти разрывая упряжь, тащили кулеврины по всё ещё жидкому, сверху прихваченному морозцем грунту. Трубач ехал с генералом рядом и, выпучивая глаза, трубил и трубил «сбор»:

Звон трубы уже осточертел Волкову, но он не позволял трубачу останавливаться, тем более что всё больше солдат вставали под его знамя и строились в колонну после него. Он оборачивался, и взгляд опытного солдата находил в колонне уже двести человек. Правда, многие не останавливались, а, оббегая генерала, спешили на юг к деревне, думая, что сейчас им лучше бежать, чем идти в строю.

Вот уже набранная им колонна с кулевринами во главе дошла до места, где ещё недавно стояла его баталия. Брюнхвальд уже увёл солдат к лагерю. От множества его людей следов не осталось, следы замёл снег. Генерал даже подивился: как быстро они ушли, неужто бежали? Да нет, Карл не дал бы им бежать.

А вот враги тут были, и их было больше, чем людей у генерала, хотя не все еретики остались на поле, некоторые уже убежали грабить большой лагерь, а оставшиеся собирали своих раненых, уносили их – или опознавали мёртвых; в общем, безбожники бродили кучками по месту сражения, а сейчас смотрели на вражеского генерала через ещё идущий снег, смотрели на его знамя, слушали его трубача и были злы, но среди них, видно, не находилось желающих – скорее всего, не было среди них хорошего офицера, который решился бы собрать людей, построить их, пойти и отобрать у наглого генерала пушки. Да и найдись офицер, не всякий захотел бы начинать драку. И это было понятно, дело-то выиграно, а после выигранного дела умирать уже никому не хочется. Бог с ними, с этими пушками. Так на него никто напасть и не решился, а он по дороге, благодаря трубачу, собрал к своему знамени без малого три сотни солдат и дотащил свои кулеврины до холмов у реки. И увидал, что под холмами чёрной стеной стоит колонна солдат. А ему навстречу приехал Рене, он явно был взволнован.

– Брюнхвальд посылал человека в деревню, еретики уже там, пока что мало, Дорфус поехал с небольшим отрядом посмотреть, сколько их там.

Он говорил не просто взволнованно, он говорил ещё и громко, а трубач прислушивался, да и остальные люди, что были рядом, тоже могли его слышать. Волков не успел его одёрнуть, Рене уже всё сказал, поэтому генерал лишь произнёс:

– Успокойтесь, полковник, держите себя в руках. Безбожники кинулись грабить главный лагерь. Им сейчас не до нас.

Хотя Рене, конечно, можно было понять. Солдат да сержантов безбожники могли ещё и пощадить, это как повезёт, а вот офицерам на милость этих нечестивых рассчитывать не приходилось, еретики воевали за своего дьявола, воевали остервенело и в плен на выкуп не брали. Ну, ежели только попавшийся к ним офицер не решит перейти в их богопротивный стан. Офицерам нужно было спасаться. Бежать. Но в том-то и дело, что бежать уже было некуда. Первым делом враг, конечно, кинулся в главный лагерь, а он находился на юге от Гернсхайма. На выезде из села. Как раз на дороге к спасению. На востоке были поля, с которых он только что вывез кулеврины, на севере лагерь еретиков. На западе… широкая, быстрая, темная и холодная река Марта. Бежать было некуда, и Рене это прекрасно понимал, вот и волновался. Также это понимал и Карл Брюнхвальд, поэтому и не распустил колонну. Он знал, что придётся идти через деревню к лагерю, на юг, где, если повезёт, они просто пройдут мимо врага. А если нет, то будут пробиваться. Генерал был поначалу уверен, что сильно препятствовать ему еретики не будут. Махнут рукой: мол, катитесь! Кому охота строить озлобленных, оторванных от грабежа солдат, а потом лезть с ними на пики, картечь и мушкетные пули, когда можно, попивая вино и пиво, жарить мясо и копаться в офицерских сундуках. Вот только пушки… Увидят их безбожники и, вполне вероятно, отпускать не захотят. Впрочем, всё это были только мысли; может, враги и на пушки не обратят внимания.

Больше своему родственнику генерал ничего говорить не стал, а поехал вдоль колонны солдат. Теперь нужно было приободрить людей, что, стоя в колонне, ждали его решения. Прапорщик Франк со знаменем и молодые господа из его выезда ехали за ним. Волков хотел, чтобы люди его видели. Видели, как он спокоен, и сами не волновались. Рене поехал рядом.

Как раз тут их нагнал Брюнхвальд.

– Вы всё знаете? – сразу спросил он.

– Про то, что еретики уже и в деревне, и в большом лагере?

– Да, и их там изрядно, уже даже и понять не могу, как они оказались нас быстрее. Видно, наш правый фланг и получаса не простоял. Побежал, а нечестивцы за ним.

– Много их в главном лагере? – уточнил Волков.

– Про то мне ничего не известно, а что ещё хуже, так это то, что в деревне тоже они имеются, мне один сержант рассказал, что когда он с парой десятков людей пытался бежать через деревню, увидел полторы сотни еретиков, они грабили кирху. Что уж с попом будет, я и не знаю. А сержанту пришлось вернуться. К нам прибился.

– Полторы сотни? – переспросил генерал и подумал, что это было бы прекрасно, если бы безбожников было в деревне так мало.

– Про большее мне неизвестно, я послал Дорфуса с людьми посмотреть, что там.

Брюнхвальд уже сделал то, о чём распорядился бы сам генерал.

– Хорошо, Карл.

– Нужно только решить, что делать с обозом.

– С обозом? – Волков на секунду задумался.

– Да, я вот думаю, пока мы не пошли, надо ли снимать палатки?

– Забудьте про них, Карл, и про обоз тоже, нам хотя бы пушки уволочь отсюда. Забираем всех лошадей и уходим.

– А ваш шатёр?

– Ах, да… – как он мог про него забыть? Он обернулся. – Хенрик, прошу вас, скачите к Гюнтеру и сверните мой шатёр.

Хенрик понимающе кивнул и уехал; генерал и два полковника как раз добрались до головы колонны. Тут, на окраине деревни, был Роха и его стрелки. Волков сразу обратил внимание, что у стрелков, рассыпавшихся у въезда в деревню, тлели намотанные на кулаки фитили. Видно было, что они всё понимают. Роха всем всё объяснил. Сам полковник, увидав генерала, подъехал к нему и сказал:

– Ждать – время терять, думаю, что пора мне пойти. А вы уже за мной. Если кто в деревне есть, я того прогоню, а если много будет, то подожду вас.

И то было хорошее решение, времени у генерала и его людей было мало. Опомнятся еретики от победы, остынут от грабежа, – соберут людей и не дадут уйти. Уж пушки точно не дадут утащить. Колонна ждёт, сейчас тысячи глаз смотрит на офицеров, ожидая решения. Одного его слова было бы достаточно, чтобы эти люди двинулись в деревню. Брюнхвальд, Рене, Роха, и тут же ещё несколько капитанов подъехали, все ждут его слова. Мало того, они все напряжены, они все уверены, что время пришло, что пора двигаться, пора идти в прорыв. И что вот-вот он отдаст команду: вперёд. Даже трусливый трубач, и тот ждёт, вон он уже и губы облизывает, готовый трубить.

Но Волков не любил поступать наобум, без знания того, что происходит. Без понятия того, что перед ним. Пусть ждут. Он не примет необдуманного решения, даже если все его люди во главе с проверенными офицерами этого ожидают.

– Нет, – наконец произносит генерал, – дождёмся майора Дорфуса.

Он видел, как невольно скривился Роха: ну какого дьявола? Как тяжело вздохнул Рене: Боже, ну почему он медлит? Только Карл Брюнхвальд согласился с ним:

– Да, наверное, лучше будет подождать некоторое время, чем идти в неизвестность.

– Надеюсь, что ждать нам придётся немного, – произнёс Рене.

Роха же не сказал ничего, он молча отъехал от генерала, поближе к своим людям, вытащил свою неизменную флягу и потряс её.

Кажется, он был недоволен не только генералом, но и количеством содержимого своей фляги тоже.

Ждать Дорфуса долго не пришлось, вскоре передовые стрелки, что стояли у первых домов поселения, оживились: скачут! Скачут!

Минуты не прошло, как по деревенской дороге выехало пять всадников, а ещё один человек, прихрамывая, бежал за ними. Впереди в шарфе старшего офицера сам Дорфус.

Всем стало ясно, что с ними что-то приключилось, а когда всадники подъехали ближе, Волков увидал, как из плеча коня майора торчит оперение арбалетного болта, а рука его, перчатка, вся тоже в крови.

Дорфус подъехал к офицерам и, остановившись, сразу заговорил:

– Выезд из деревни чист, но главный лагерь набит нечестивыми – грабят; дальше дорогу на юг закрывают пятьсот пехотинцев в тысяче шагов от села.

– Караулят? Застава? – сразу спросил Рене, опережая генерала. Он, видно, надеялся, что их мощная колонна собьёт заставу еретиков, если те не стоят в строю.

– Какая там застава, стоят уже построены. Ждут! – восклицает обычно спокойный Дорфус.

– А в селе арбалетчики, – произнёс Роха, разглядывая оперение болта, торчащего из коня майора. – Много их там?

– Много, но сколько их, сказать не могу; до выезда из деревни, пока туда ехали, мы никого не видали, прятались мерзавцы, а как поехали обратно, так в каждом переулке их по два десятка было, и ещё из-за каждого забора болты летели. Галопом пришлось ехать, но всё равно одного нашего человека и двух коней потеряли.

«Пушки… Пушки, пушки… А пушки-то придётся бросить».

Это была первая мысль, что пришла Волкову в голову, но вслух он ничего не сказал. За него начали говорить другие, хотя он никого не просил.

– Пойдём быстро, один хороший удар – и сомнём эти пять сотен, – предложил Рене.

– Роха поделит стрелков, мушкетёры пойдут вперёд, в голове колонны, и сделают хоть пару залпов, пока колонна не начнёт дело, а аркебузиры постреляют в арбалетчиков, – предложил Дорфус.

– Вы уж тогда дайте мне хоть пару рот пехоты, – сказал Роха. – Пару рот, у которых доспех получше. Иначе эта сволочь с арбалетами побьёт мне моих аркебузиров.

– Да, – поддержал его Дорфус, – пусть аркебузиры идут с капитаном Лаубе, в его ротах самый лучший доспех.

– Роты Лаубе, – напомнил им Брюнхвальд, – я поставил в голове колонны, лучше них никого нет. Им сбивать заслон.

– У кого ещё из капитанов есть хорошие роты? – спросил Роха.

– Сейчас я выберу пару сотен человек, – обещал ему Брюнхвальд.

– Только с хорошим капитаном, – пожелал полковник стрелков.

– Надо всё сделать быстро, пусть пехотный капитан подчиняется стрелкам, – настаивал Рене. – Пусть капитан Вилли будет главным, он выбьет арбалетчиков из деревни. А колонна должна идти сразу за стрелками. Время терять нельзя.

С этим все были согласны, и Брюнхвальд уже повернул коня, чтобы ехать к колонне за пехотным отрядом, но генерал, который, кажется, молчаливо одобрял все, что было высказано его офицерами, вдруг произнёс:

– В деревню мы не пойдём.

Все оборотились к нему. Лица удивлены: не пойдём в деревню? А куда же пойдём? И лишь Рене отважился на вопрос:

– Отчего же мы не пойдём в деревню?

– Оттого, что это ловушка.

– Ловушка? – переспросил Дорфус.

– Конечно, – продолжал генерал. – Заслон из пяти сотен людей поставили, зная, что у нас полторы тысячи, да ещё стрелки есть. Заслон этот мы проломим, они и драться-то не станут, побегут, как только мы подойдём, а когда мы выйдем и пойдём по дороге – вот тогда они все и появятся. В чистом поле нас и встретят. Станут наезжать кавалерией на хвост колонны. Задержат, остановят, обойдут, подтянут главные силы, арбалетчики из деревни прибегут, может, и пушки какие прикатят.

– Вы думаете? – чуть удивлённо спросил Дорфус. – Откуда вам про то известно?

– Потому что я сам так бы и сделал, – ответил генерал.

– А почему же они не напали на нас сразу? – не понимал Рене.

– Не хотят драться в деревне, – ответил Волков. – Здесь, у домов, им не развернуться, нет возможности использовать своё преимущество в численности и кавалерии. Хотят, чтобы мы вышли на открытое место. А там уже навалятся и растопчут. Они нас выманить хотят, потому и заслон слабый поставили. Мол, идите, мы вас не задерживаем… почти.

– И что же нам делать? – растерянно спросил Рене.

Волков осмотрел своих офицеров и ответил:

– Делать надобно то, чего они опасаются более всего другого.

– И что же это? – спросил Роха.

– Чего они опасаются? – спросил Рене.

– Они боятся, что мы отойдём в лагерь, – ответил генерал. – И им придётся оттуда нас выбивать.

– В лагерь? Но это значит… – заговорил Дорфус, – нам придётся сесть в осаду.

– В ином случае нас разобьют в поле, разобьют в пух и прах, – отвечал ему генерал.

– Может всё-таки стоит попробовать, пойти сбить заслон и уйти; если пойти быстро, может, удастся вырваться, – предложил полковник Рене.

Волков взглянул на его коня и ответил:

– У вас конь неплохой, дорогой мой родственник, да вот только несвеж он, с вечера под седлом, случись что, так вы от их кавалерии можете и не ускакать.

– Я и не рассчитывал на это… – стал оправдываться полковник.

– Может кто-то и уйдёт, к кому-то Господь будет милостив, – продолжал генерал, – но пеших всех побьют, сомнут, сил на это у них хватит, отодвинут к реке и переколют всех, кто не утонет. В общем… нам не дадут уйти. Ни при каких условиях. Кто из вас, господа, в том сомневается?

– Не дадут? – как бы хотел уточнить полковник Рене. Он, кажется, всё ещё сомневался и опять был взволнован, его выдавал тон. – Вы уверены, господин генерал?

– Я бы не дал, – отрезал Волков. – Или кто-то думает по-другому?

Он глядел на офицеров, ожидая ответа. Но никто ему не ответил, теперь все всё поняли и все ждали приказа. А так как Волков молча вглядывался куда-то в сторону деревенских домов, то Карл Брюнхвальд произнёс:

– Прикажете заводить солдат в лагерь?

– Да, полковник, уже пора, заводите и кормите людей, – отвечал ему генерал. – Но треть оставьте в доспехе.

Глава 13

Уж и не сказать, были ли солдаты рады возвращению в лагерь.

– В лагерь? Как в лагерь?

Люди волновались. Многие из них были готовы пойти на юг, на прорыв. И когда узнали его решение, стали кричать ему:

– Господин, что же это? Не уходим мы, что ли?

– Нет. Идём в лагерь, – громко, чтобы его слышало как можно больше солдат, отвечал за генерала майор Дорфус. – Велено всем идти в лагерь, а там готовить еду.

– Да не хотим мы в лагерь, сидеть тут, у реки, на этом холоде, чего же в том хорошего? Нужно пробиваться на юг!

Волков остановился, крикунам рты надо было закрыть, а всем остальным солдатам объяснить ситуацию. Да, офицеры им расскажут, как обстоит дело, но в этой ситуации слово самого генерала было совсем не лишним.

– Желаете помереть раньше времени?! – закричал Волков, перекрикивая всех прочих. – За деревней вас ждёт шесть или восемь тысяч еретиков, да полторы тысячи кавалерии, да арбалетчики с аркебузирами! Хотите всех их в поле встретить?! – он сделал паузу. Теперь крикуны замолкли, все, кто был рядом, слушали его, повернув к нему свои лица. И он продолжил: – Еретики просят сатану и ждут, что он отведёт нас от укреплений. И если кто желает сегодня принять от нечестивцев смерть праведную, пусть сам идёт к ним в лапы. Без меня. Я слишком много должен менялам и банкирам, чтобы помирать сегодня. Впрочем, конь мой хорош, он может меня вывезти, и я, если бы дал Господь, мог бы и уйти от смерти, но я остаюсь с теми, у кого нет хороших коней. Слышите? Солдаты, я остаюсь с вами! И знаю, что лагерь наш еретики не возьмут. Зубы обломают. Так что многие из тех, кто останется со мной… ещё поживут.

Он не стал слушать, что ему ответят солдаты, он всё сказал, и мнение других его мало заботило; барон повернул коня и поехал к холмам. За ним сразу поехал и Дорфус. А Брюнхвальд, Роха и Рене остались с колонной и стрелками. Подозвали к себе капитанов и стали раздавать приказания.

– Господин фон Готт, – произнёс генерал, поглядев на холм и на своих денщиков, которые с помощью двух возниц из обоза и под присмотром Хенрика собирали шатёр. Слуги торопились, наверное, боялись, что солдаты уйдут и оставят их на растерзание безбожникам. – Скачите к ним и скажите, чтобы ставили его обратно. И пусть готовят мне обед.

Фон Готт уехал, а генерала нагнал Брюнхвальд и поехал рядом. Старый солдат был человеком дела и сразу захотел узнать, что генерал надумал делать.

– Будут какие-нибудь приказания?

– Нам нужен ров, Карл, – Волков и сопровождавшие его приблизились к подножию дальнего, северного, холма. Он поднял руку и стал указывать. – По всему подножию холмов, от тех палисадов и до самой деревни. Хороший ров, со скатом, глубиной по грудь и в три шага шириной.

– Перед палисадами тоже копать? – уточнил полковник.

– Обязательно. А ещё нужно подготовить позиции для орудий. Этот сапёр, не помню, как его зовут… Кажется, он ещё не сбежал, я видел его людей у нас в конце колонны…

– Мастер Ридберг, – напомнил Дорфус. – Нет, не сбежал, не успел.

– Нужно, чтобы он подготовил позиции для пушек. Я хочу, чтобы позиции для больших орудий были и на северном холме, и на том, где расположен мой шатёр. А позиция для кулеврин должна быть на южном холме, напротив дороги, самое опасное направление – это поля за дорогой; но сначала нужно всё согласовать с артиллеристами. Пусть Пруфф осмотрит и решит, как ему будет удобнее.

– Ясно, – сказал Дорфус.

– Да, – чуть подумав, продолжил генерал, – скажите этому Ридбергу, что пока он поступает в полное распоряжение майора Пруффа.

Генерал стал разворачивать коня, ища кого-то взглядом:

– Максимилиан!

– Я тут, генерал, – отозвался прапорщик.

– Для вас у меня есть дело щепетильное.

– Я готов, генерал.

– Возьмите у Рохи двадцать стрелков, а у Лаубе двадцать пехотинцев, берите тех, что помоложе. Вам потребуются проворные люди, дело должно быть тихим. А потом езжайте по реке на юг, там у домов маленькие пристани. Их даже с дороги видно. Заберите оттуда все лодки, что найдёте.

– Лодки? – молодой офицер немного удивился.

– Лодки, прапорщик, лодки, – чуть твёрже, чем следовало, повторил ему полковник Брюнхвальд: что же тут непонятного?

– Да, – продолжил генерал, – тихо идёте вдоль реки, отвязываете лодки и спускаете к нам, к нашему берегу. Думаю, еретиков во множестве на берегу ещё нет, но могут быть секреты, что ловят беглецов.

– Ясно; а что, если хозяева лодок будут препятствовать?

– Будете говорить им, что забираете их лодки волею Его Высочества герцога Ребенрее, и что, если они хотят, пусть приходят в лагерь, и я им на те лодки выдам расписки. Имейте в виду, прапорщик, те лодки нам будут очень нужны.

Волков не случайно выбрал Максимилиана. Тот был неглуп и ответственен, это, видимо, были фамильные черты Брюнхвальдов, а ещё к своим двадцати годам прапорщик уже набрался опыта и имел авторитет у знавших его солдат. Волков считал, что это непростое задание будет молодому воину по плечу.

Максимилиан всё понял и тут же уехал исполнять приказ, а полковник и генерал продолжили осмотр окрестностей лагеря.

– Раздам участки капитанам, но быстро они ров не выкопают, – размышлял вслух Брюнхвальд.

– Инструментов не хватит на всех? – догадался Волков.

– Именно; лопат и заступов у нас всего штук двести, остальных придётся отправить рубить лес. Думаю, нам и колья, и палисады понадобятся, – он сделал паузу, и уже по её многозначительности генерал понял, что сейчас Карл задаст какой-то важный вопрос, – и не ошибся. – Думаете, у нас не было иного выхода? Думаете, мы поступаем правильно?

Он говорил тихо, чтобы ни знаменосец, ни молодые господа, бывшие рядом с ними, его не слышали. Так же тихо барон ему и отвечал:

– О том, правильно мы поступаем или нет, одному Господу известно. А другого выхода я и вправду не видел.

Генерал всё понимал, дело действительно было непростое. Сесть в осаду, не имея стен, нужно было иметь отвагу. Поэтому Карл и спрашивал. И Волкову важно было, чтобы этот его давнишний соратник и товарищ был спокоен и уверен. Тогда он и подчинённым будет внушать уверенность. Поэтому генерал продолжил:

– Не волнуйтесь, Карл. Всё в руках провидения.

– Я не волнуюсь, – отвечал ему полковник. Но в его словах барон распознал иной смысл этой фразы, Брюнхвальд произнеся три слова, скорее сказал: я волнуюсь не за себя. Теперь это было очевидно, и генерал, поняв тон полковника, добавил всё так же негромко:

– Впредь я буду держать прапорщика при себе.

Карл ничего не ответил, он даже не кивнул в ответ, но Волков знал, что он ему благодарен. И был рад, что может порадовать товарища.

Они поехали дальше осматривать местность и доехали до самой реки; на берегу, на пронизывающем ветру, остановились.

– Здесь рва, наверное, копать не нужно, – предполагал полковник.

– Да, ров тут не нужен, но те кусты, – генерал указал на густо заросший кустарником берег, – оттуда могут подойти, а ещё там и арбалетчикам будет раздолье.

– Тогда поставлю здесь палисад шагов на шестьдесят и рогатки вокруг, оставлю здесь заставу человек на тридцать.

– Да, думаю, этого будет достаточно, – согласился генерал, и они, развернув коней, поехали вдоль реки мимо солдатских палаток и обозных телег.

Волков не отпускал свой выезд и знаменосца, хотя они вроде и не очень были сейчас нужны. Но нет, не отпускал, он хотел, чтобы солдаты, и не только они, но и конюхи, и возницы, и сапёры, и все прочие люди видели его и его знамя. Чтобы знали, что генерал и его ближние офицеры занимаются укреплением лагеря.

Они остановились у реки. Река, серая, как старый свинец, даже на вид была ледяной. Ветер гонит волны, ветер сильный, даже лошади от него отворачиваются.

Волков и Брюнхвальд смотрят на противоположный берег, и генерал говорит:

– Там, кажется, какая-то деревня?

– Да, дома стоят, – отвечал Брюнхвальд.

– Будем надеяться, что на той стороне реки живут люди богобоязненные.

– На той стороне реки, кажется, еретиков не бывало.

– Как только стемнеет и у нас появятся лодки, туда нужно будет отправить людей, посмотреть, кто там, нет ли солдат безбожников.

– Произвести рекогносцировку? – Брюнхвальду мысль понравилась. – Отправлю туда людей, как только стемнеет.

– Отправьте кого посмышлёнее, чтобы нашёл, может… тамошних купцов или, может быть, старосту, нам придётся у них покупать необходимое. Нам нужны там будут свои люди.

– Дело это серьёзное, возможно, тот берег станет нашим тылом, в таком случае думаю отправить туда Дорфуса.

– Да, это как раз по его силам.

И не успели они закончить этот разговор, как сам майор Дорфус подъехал к ним.

– Я передал майору Пруффу ваши пожелания, господин генерал.

– И что же ответил наш артиллерист?

– Мягко говоря, – Дорфус сделал паузу и усмехнулся, – он с ними не согласен.

Генерал и полковник переглянулись и тоже стали посмеиваться. Они-то как никто другой знали сварливый нрав артиллериста.

– А ещё майор сказал, – продолжал Дорфус, – что для того, чтобы втащить пушки на холм, ему потребуется сто человек помощников.

– Полагаю, мы найдём для этого людей, – отвечал ему генерал. Он смотрит на майора и понимает, что тот о чём-то думает.

– Что, майор? Чего вы стесняетесь?

– Вы разрешили людям снять доспехи, они сейчас садятся есть… Только у двух капитанов люди в доспехе и готовы начать дело.

– Да, и что же вас смущает?

– Может, нам…приказать ещё одному капитану вооружить своих людей?

– Думаете, еретики могут начать дело? – спросил генерал.

– А разве такого быть не может?

– Большими силами они не придут, – уверенно заявил Брюнхвальд. – Их корпоралы сейчас как раз начали делить награбленное.

– А малые мы отобьём, – договорил за него Волков. – Причём отобьём с большими для нападающих потерями.

Волков был лет на десять старше майора, а Брюнхвальд и того больше. Старые воины своим спокойствием вселили в Дорфуса уверенность. Но он всё равно спросил:

– Значит, сегодня они уже не заявятся?

– Только если пришлют парламентёров, – заявил много-много дней проведший в осадах полковник.

– Ах парламентёров?! – воскликнул майор.

– Да, и те будут ближе к вечеру, – отвечал ему полковник.

Глава 14

Генерал знал, что Брюнхвальд не ошибается, предсказывая то, что враги пришлют парламентёров. Он полагал, что это случится не сегодня. А, например, завтра, сразу после завтрака.

Он, раздав все указания, уже вернулся к себе в шатёр, который Гюнтер хоть немного, но прогрел при помощи двух жаровен. Барон был страшно голоден, ведь ел он ночью, чуть позже полуночи, поэтому зачерствевший хлеб с подливой от петуха в вине, да и сам холодный и жилистый петух и солдатские бобы с салом вполне его устраивали. Особенно если всё это запивать горячим токаем с корицей и мёдом.

Безумный ледяной ветер трепал стенки шатра, понемногу выдувая из него тепло, но всё равно это было лучше участи младшего офицера, что следит за работами, выполняемыми подчинёнными. Что уж там говорить про простых солдат.

Генерал думал выйти уже перед закатом, посмотреть, как идут работы. Не то чтобы он не доверял полковнику Брюнхвальду, просто считал, что и его незаменимый Карл может понять его слова не так и сделать что-то не то, что было нужно. Поэтому он и собирался посмотреть, как копают ров, вырубают лесок у южного холма и ставят палисад у реки. А до этого барон решил поваляться на перинах, приказав поставить жаровни поближе и наказав Хенрику, если вдруг заснёт, разбудить его в три часа пополудни.

Он уже начинал дремать и, кажется, услышал трубу. Генерал насторожился и несколько мгновений лежал и прислушивался, думая, что мог и ошибиться. Но он не ошибся, так как труба, перекрывая ветер, снова зазвенела где-то не очень близко. Разобрать сигнала он не смог, но поднялся и сел на перине.

«Атака? Под вечер еретики надумали напасть? Да нет же, что за вздор, едва бы они начали строиться где-то поблизости, дежурный офицер уже прибежал бы с докладом! Кавалерия? Полезла на рогатки и палисады? Ещё больший вздор!».

А труба снова где-то вдалеке звонко играет. И снова он не разбирает сигнала: играют «строиться», что ли?

И только тут, откинув полог, в шатёр заглянул Хенрик.

– Господин генерал, приехали еретики, один генерал и три офицера, с трубачом, просят дозволения говорить с вами.

Барон на мгновение задумывается, а потом начинает отдавать распоряжения:

– Доспех мой приготовить, буду надевать, собрать всех старших офицеров и знаменосца со знаменем, поставить моё кресло перед шатром, но так, чтобы, встав передо мной, еретики не видели лагеря.

– Так, чтобы не видели лагеря? – уточнил молодой офицер.

– Они приехали сюда не только говорить со мной, но и смотреть, сколько нас. Нельзя позволять им этого, ни палаток считать, ни знамён. Пушки уже выставили?

– Для кулеврин позиции уже готовы, но орудия ещё туда не втащили, а для больших ещё и площадку не расчистили, – отвечал Хенрик.

– Хорошо, зовите слуг, а сами прикажите собирать офицеров.

Ветер не утихал и разгонял облака, то и дело выглядывало солнце, но было холодно, день пошёл на убыль, и солнце уже не спасало от приходящего ноябрьского студеного вечера.

Кресло для генерала поставили чуть ниже шатра, нашли удобное место, шлем он надевать не стал, и подшлемник тоже, надел от холода только каль, что выглядело как-то по-домашнему. Может, этот предмет туалета и не вязался с его роскошными доспехами, зато подчёркивал не очень серьёзное отношения генерала к приехавшим парламентёрам. А вот его офицеры были при параде, доспехи сияли, ветер трепал бело-голубые шарфы, лежащие у них через плечо. Офицеры встали сзади его кресла. Брюнхвальд был ближе всех, у правой руки барона. А прибывших господ еретиков поставили ниже по холму – так, что, усевшись в кресло, он смотрел на них едва ли не сверху вниз. Правильно их поставили.

Проходя к креслу, Волков увидел Максимилиана и, надо признаться, почувствовал облегчение, он был безусловно рад, что тот вернулся с непростого задания невредимым.

Барон, несмотря на то что его ждали парламентёры, остановился возле прапорщика.

– Вы вернулись? Отчего же не пришли ко мне с докладом?

– Не хотел тревожить, – сразу ответил Максимилиан, – Хенрик сказал, что вы изволите отдыхать.

Волков махнул рукой.

– Я бодрствовал. Как прошло дело?

– Успел взять две большие лодки и четыре небольших рыбачьих, но все без вёсел, хозяева их забирают из лодок.

– Как велики большие лодки?

– Достаточно велики, думаю, что двух коней или два десятка людей смогут взять, – отвечал прапорщик.

– Всего шесть лодок удалось найти?

– Да, а потом там среди домов появились спешившиеся кавалеристы, они уже и сёдла с коней сняли, так мы убили двоих, а они стали собирать арбалетчиков, и мы отошли.

– Хорошо, шесть лодок это уже кое-что; потом, ночью, направим кого-нибудь в деревню на разведку, заодно и выкупим вёсла, – сказал генерал и пошёл к своему креслу.

Генерал специально расспрашивал Максимилиана так подробно, чтобы прибывшие видели: не так уж он и заинтересован в разговоре с ними. И главное, не так уж и боится их мощного войска.

Парламентёры стояли чуть ниже, глаз им, конечно, завязывать не стали, но и увидеть лагерь с их места они не могли. Барон прошёл, как обычно, чуть прихрамывая, сел в кресло, и тогда вперёд вышел майор Дорфус и громко представил Волкова:

– Господин Эшбахта, барон фон Рабенбург, рыцарь Божий, хранитель Святого Престола и меч Господа, генерал Фолькоф.

Волков специально объяснил майору, чтобы тот обязательно упомянул и про «рыцаря Божьего», и про «хранителя», и про «меч» в последнюю очередь. Чтобы это запоминалось еретикам, последнее всегда запоминается лучше. Пусть знают, кто он, и пусть знают, что даже перед лицом самых свирепых врагов он не побоится упоминать эти свои титулы. Враг сразу должен понять, что он не струсит и не сдастся на милость, не будет просить пощады. Ни он, ни люди его. И что тут, на этих холмах, он готов умереть, но при этом погубить и врагов своих во множестве. Во множестве! Прибывшие шляпы и шлемы снимать не стали. Как и кланяться. Старшим у парламентёров был генерал де Гриис – простенькая кираса, недорогая лента через плечо, – с ним был офицер фон Боленген, имя следующего офицера барон не расслышал, а вот четвёртый офицер среди парламентёров его удивил. Это был уже знакомый ему молодой человек, тот самый Мориц Ригсфельде, что был пленён солдатами Волкова всего пару дней назад. Теперь же он был в дорогой одежде и отличной кирасе. Он, кажется, был рад видеть удивление генерала и чуть надменно улыбался: что? Не ожидали?

Вперёд генерала де Грииса говорить он, конечно, не стал, но всем своим видом показывал, что лицо он в делегации не последнее и не случайное.

– Господин генерал, – закончив церемонии, начал де Гриис, – от лица главнокомандующего, избранного маршала ван дер Пильса, предлагаю вам и людям вашим почётный исход. Маршал предлагает вам и вашим людям, под честное своё слово, безопасный исход в любую удобную для вас сторону. При вашем согласии, маршал гарантирует вам проход, и вам будет дозволено взять с собой всё ваше оружие, знамёна, барабаны и трубы и весь ваш обоз, кроме пушек, обоза артиллерийского и полковой казны. Вам будет дозволено идти с честью, то есть под знамёнами и с барабанным боем.

Произнёс всё это генерал еретиков громко и твёрдо, чтобы не было у папистов сомнения в том, что не просит он их, а говорит с позиции силы. Вот только сомневался Волков в словах де Грииса. То было честное предложение для хорошей войны, а еретики, как и дикие горцы, понятий о хорошей войне не ведали, как и о чести. Сутью армий еретиков были деньги купчишек северных, и генералов с офицерами назначали купеческие гильдии, а какая может быть честь у купеческих офицеров? Купечество – это про прибытки, а не про честь.

Волков уже знал, что ответит. Но всё равно сделал вид, что думает, а все свои мысли про купеческую честь, естественно, озвучивать не стал. Он лишь покивал головой понимающе и произнёс, не вставая с кресла:

– Мы с офицерами моими обдумаем ваше предложение, господа.

– Думаю, часа вам будет на то достаточно, – де Гриис явно торопил его. Этот вопрос еретики хотели, конечно, решить побыстрее. Волков посмотрел на небо; до сумерек уже оставалось немного времени. Всё равно сегодня никуда его люди уже не двинутся, даже дай он на то приказ.

– Вы слишком торопитесь, генерал, часа мне будет никак не достаточно, – наконец ответил он. – Мы с моими офицерами обсудим этот вопрос после ужина. Я дам вам ответ завтра, обещаю ответить до обеда.

И тут вдруг заговорил тот самый молодой человек, что был в плену у барона. Мориц Ригсфельде несколько вызывающе сказал:

– Для нас это неприемлемо!

– Мне очень жаль, господа, разочаровывать вас, – продолжил Волков, – но мне нечего добавить к сказанному ранее. Могу только повторить: я дам вам ответ не ранее завтрашнего дня.

– Мы передадим ваш… – начал было генерал де Гриис, но его весьма невежливо перебил Мориц Ригсфельде:

– Вы напрасно тянете время. На что вы надеетесь? Что к вам придёт помощь? Никто к вам на помощь не придёт, остатки ваших войск уже в десятке миль отсюда, зализывают раны.

Ещё в палатке, при первом знакомстве, барону показалось, что молодой человек заносчив, просто сдерживается и скрывает эту свою черту, находясь в невыгодном положении, а тут его заносчивость проявилась во всей красе. И барон подумал, что это как раз хороший случай, сам идущий к нему в руки. Он решил позлить юнца и потому спросил у генерала де Грииса, глядя только на него:

– Господин генерал, должен ли я выслушивать этого юношу, он уполномочен говорить от имени вашего маршала? Или вы взяли его с собой только из-за его прекрасной кирасы?

Де Гриис и два других офицера повернулись к молодому человеку, в их глазах было замешательство. Волков сразу понял, что этот молодой человек непрост и де Гриис не может приказать ему замолчать, хотя прекрасно понимает, что слова Морица Ригсфельде могут испортить дело. Один из парламентёров даже что-то тихо сказал ему, но тем не менее молодой человек фыркнул и заявил с присущей ему заносчивостью:

– Мы настаиваем, чтобы ответ вы дали не завтра, а через час.

Он начинал сердиться, и Волков, подумав, что тот ещё больше разозлится, если его игнорировать, встал из кресла и, едва заметно поклонившись парламентёрам, произнёс:

– До свидания, генерал, жду вас завтра.

Он повернулся и пошёл, но надеялся, что молодой болван не даст ему спокойно уйти, и тот оправдал его надежды. Мориц Ригсфельде выпалил:

– Имейте в виду, барон, кроме пушек и казны, вы ещё отдадите и свой шатёр!

«Барон». Он назвал его по титулу, что в официальной беседе было недопустимо. Волков остановился, повернулся и сделал несколько шагов в сторону парламентёров; теперь он даже не взглянул на генерала, он пристально смотрел на юнца.

– Шатёр? С чего бы вам, юноша, так интересоваться им? Вы уже второй раз заводите речь о моём шатре.

– Он не ваш! – ответил тот высокомерно. – Он сделан в цветах благородного семейства, к которому вы не имеете никакого отношения.

– А вам-то что за дело? – спросил Волков умышлено вызывающе.

– Мне есть дело до этого шатра и до этой семьи, потому что моё имя Мориц Ригсфельде фон Штемведе цу Левенбах, и я настаиваю: вы вернёте мне шатёр, который принадлежал моему дяде, или не уйдёте с этих холмов живым!

Волков только улыбнулся ему в ответ и сказал:

– Я отобрал этот шатёр у храброго воина, с чего бы мне отдавать его какому-то наглому юнцу? Нет, господин Ригсфельде, я взял этот шатёр в бою, и отдам я его только с боем.

Мориц Ригсфельде покраснел, вылупил глаза и уже хотел что-то ответить, но Волков остановил его жестом: хватит болтать! И уже генералу де Гриису сказал:

– Я дам вам ответ завтра, до обеда.

Повернулся и пошёл к себе, довольный тем, как сложились переговоры. Его догнал майор Дорфус и, не скрывая радости, тихо произнёс:

– Кажется, генерал что-то высказывает этому Ригсфельде.

– Это хорошо; ещё генерал передаст разговор ван дер Пильсу, думаю, маршал не поблагодарит этого наглеца за осложнение переговоров, так что пусть грызутся, но всё равно, майор, положение вовсе не безоблачное. После ужина пригласите господ офицеров на совет. Пусть будут и капитаны.

– Будет исполнено, господин генерал, – отвечал майор.

Глава 15

Уже стемнело, кое-где через облака проглядывали звёзды. Было на удивление морозно для ноября. Даже для конца. Офицеры собрались у него в шатре. Ветер заметно попритих и теперь не выдувал из шатра тепло, поэтому капитаны, многие из которых провели почти всю ночь и весь день на холоде, тут отогревались. Пили горячее вино из запасов генерала.

Объяснить ситуацию необходимости не было, всем было ясно, а тем, кому не было, всё объяснили старшие офицеры: завтра парламентёрам будет отказано. Они все остаются на этих холмах у реки – по сути, в осаде.

– Господа, – начал с позволения генерала полковник Брюнхвальд, – работы останавливать только тогда, когда у ваших рот другие роты заберут инструменты. Ров должен быть готов к утру. Лаубе, вы на своём участке ещё и не начали копать.

– Так нет инструмента, – отвечал капитан. – Я рубил деревья, что с юга у села.

– Много там осталось?

– Совсем немного, – прикидывал в уме Лаубе. – Думаю утром вырубить последние.

– Тогда… Пока у вас нет лопат, начинайте ставить рогатки с юга, но не слишком много, от села они вряд ли пойдут. Там пеньки и неровности, не место для баталии.

– Да, там не развернуться, – соглашался Лаубе.

– Вы там посматривайте: пока мы не дали ответа, пока находимся в состоянии переговоров, они вряд ли устроят вылазку, тем не менее это же безбожники, от них всякого паскудства можно ожидать. Будьте внимательны.

Брюнхвальд и дальше раздавал осмысленные и толковые приказы, и что барону нравилось, так это то, что ни один из офицеров не заговорил о принятии предложения еретиков. Ни один офицер даже не заикнулся об этом. И дело было не в том, что никто не волновался о своей судьбе или полностью положился на решение руководства, просто большинство офицеров были людьми опытными и прекрасно знали о вероломстве еретиков и их пренебрежении к соблюдению данных обещаний.

Вскоре офицеров распустили. В шатре у генерала остались лишь Роха, Брюнхвальд и Дорфус. Последние – потому что их просил остаться барон, а Роха… Ну, наверное, потому, что стрелков, как, к примеру, и кавалеристов, к земляным работам привлечь нельзя, про то у них и в контракте прописано, а значит, полковник был свободен; а ещё потому, что хотел выпить отличного генеральского винца. И генерал начал, обратившись к Дорфусу:

– Майор, прапорщик Брюнхвальд добыл нам лодки. Потом нашёл и весла к ним. Я думаю, что нужно сплавать на тот берег, выяснить, нет ли там еретиков. Найти старосту селения, что на той стороне реки, или купчишек каких-нибудь и договориться о поставках нам того, что будет необходимо.

– Полностью согласен, – отвечал Дорфус, – ещё на тот берег нам нужно отправить конного вестового, чтобы тот добрался до маршала.

– А лучше двух вестовых, – добавил полковник Брюнхвальд, – на всякий случай.

– Но первым делом нужно выяснить, есть ли там еретики, – подытожил Дорфус. – Думаю, в первый раз я отправлюсь за реку сам.

Этого и ждал от него Волков. Дорфус лучше иных подходил для таких дел.

– Да нету там их, – заверил его Роха, – там уже земли короля, а он к еретикам не благоволит.

– Не благоволит, –согласился барон, – но король не всезнающ и не всемогущ. Он и знать не будет, что где-то на его границах таскаются небольшие отряды нечестивых. Которых, быть может, привечают местные безбожники.

– Я всё выясню, – обещал майор; он поставил на стол стакан из-под вина, собравшись уже уходить, – сейчас же и начну.

– Подождите, майор, – остановил его барон и обратился к своему начальнику штаба: – Карл, что у нас с порохом, что с провизией?

– Насчёт пороха нужно будет выяснить, не знаю, сколько его за день расстреляли, а провизии у нас было на две недели, но вы привели с собой людей, ещё и сапёры с нами остались, теперь всё нужно будет пересчитывать.

– У меня пороха ещё достаточно, – вставил полковник стрелков.

– Хорошо, – принял решение генерал, – пока всё не посчитаем, ничего заказывать не будем.

Дорфус и Брюнхвальд ушли, а Роха допивал последнее вино из кувшина и спрашивал:

– Значит, ты решил тут накрепко засесть?

– А у тебя есть иные мысли на сей счёт?

– Нет-нет, – Игнасио Роха покачал своей кудлатой, уже заметно поседевшей головой, – я столько лет рассказывал своим людям, что тебя ведёт Господь, что уже и сам поверил. Чего же мне против воли Господа идти?

– Думаешь, выстоим?

– Если провизия будет. Ты духом силён неимоверно, зубаст, злобен, ремесло воинское знаешь. В тебя люди верят, а их у нас немало, мушкеты и пушки тоже имеются. Позиция крепкая. Чего же не выстоять?

Тут полковник допил вино и закончил разговор.

* * *

Раньше, в далёкие-далёкие времена, он мог спать даже в седле – или стоя в карауле, с едва прикрытыми глазами. Но в последнее время что-то с его сном разладилось. Уже не мог он заснуть, как прежде, едва коснувшись подушек. Приходилось поворочаться, прежде чем мысли отпускали разум. Иной раз ворочался так и до полуночи. А были случаи, что, не в силах побороть бессонницу, он был вынужден вставать посреди ночи, брать лампу и идти в столовую, где он садился за стол и открывал какую-нибудь книгу. А посидев так, шёл на кухню и брал что-нибудь поесть, а после разглядывал книги, пока во дворе не начинали орать петухи. Барон считал, что сон не идёт от духоты и жары в спальне. Но не был в том уверен, так как в иные прохладные дни у него также случались нехорошие ночи. Брат Ипполит, тогда ещё монах, стал давать ему сонные капли, и те капли вроде бы и помогали, но их нужно было принимать заранее, а угадать, нужно ли их принимать сегодня или нет, он не знал как – а употреблять зелье, когда бессонница уже пришла, было поздно, так как действовало оно не спеша. Всё равно полночи проворочаешься.

Но то было дома. В походе же всё было иначе, тут он уставал, и мыслей было разных столько, что обдумать все барон не успевал. Засыпал сразу, едва ложился. И в этот раз было то же самое. Спал он, конечно, чутко, каждый раз просыпаясь, когда у входа в шатёр кто-то начинал разговаривать, думая, что это пришли к нему с какой-то важной вестью. И тут же засыпал, когда понимал, что это меняется караул или болтают господа из выезда. И на сей раз было так же, он просыпался, едва заслышав речь. Всё ждал, что это майор Дорфус вернулся из-за реки и пришёл с докладом. Но всякий раз это было что-то другое, и он тут же засыпал. А под утро и просыпаться перестал и едва смог открыть глаза, когда Гюнтер пришёл к нему и сказал:

– Господин, светает уже.

«Светает? Это в конце-то ноября! Сколько же времени уже?!».

Он встал и просил у слуг себе мыться и новой, чистой одежды. Сразу звал к себе Хенрика и, когда тот явился, спросил:

– Майор Дорфус вернулся?

– Не знаю, господин генерал, – отвечал тот.

– Узнайте.

Молодой офицер вышел.

Сейчас это было очень важно. Именно успех предприятия Дорфуса и определял будущее. Самое важное, что хотел знать генерал, – есть ли на той стороне реки враги. В полной ли он блокаде. Будет ли у него возможность подвозить необходимое. Это всё было очень важно, особенно в свете того, что ему скоро давать ответ еретикам на их предложение.

Пока ему подавали завтрак, явился полковник Брюнхвальд и сообщил, что майор Дорфус вернулся с того берега ещё ночью, но будить генерала не стал. Он сообщил, что на той стороне еретиков пока что не было. Вестовые уехали на юг. А староста в деревне сказал, что гороха, бобов и свинины у мужичков в селе предостаточно, и он готов, если надобность будет, сам всё нам привозить.

Это были отличные вести, но кое-что генерала ещё волновало.

– А порох, Карл, что у нас с порохом?

– У Рохи порох ещё есть, а вот Пруфф опять жаловался. Говорит, что Хаазе пожёг много зелья, осталось его на сто пятьдесят выстрелов больших пушек, и ядер ротмистр раскидал много. А вот картечи, и мелкой, и крупной, в достатке, – полковник чуть подумал и закончил. – Думаю, что мы можем послать еретиков к их хозяину.

«Когда он только всё успевает? – барон удивлялся: полковник был старше его, но при этом был бодр, свеж и на вид полон сил. И Дорфуса ночью встретил, и стрелков с артиллеристами успел расспросить, скорее всего, и расчёт провизии тоже произвёл. – Кстати…».

– А что с провизией, полковник?

– Если не экономить, то хватит на девять дней.

– На девять?

– Да, теперь же нас больше. Даже учитывая, что часть стрелков Рохи ушла на правый фланг.

– Интересно, что с ними? – произнёс генерал.

– Да, интересно, – согласился с ним полковник.

Волков пригласил Брюнхвальда позавтракать с ним, но старый солдат был деликатен и, сославшись на то, что уже завтракал, отказался.

После завтрака к ним присоединился полковник Рене, и они поехали осматривать укрепления. Кое-где ров уже был готов. Да, хороший ров. Такой, что спустись в него средний мужчина, так его головы из рва не видно будет. Но во многих местах, таких, как у палисадов, что окаймляли северный подъём северного холма, копали небрежно. И не успевали.

– А это чей участок? – с неудовольствием спрашивал генерал.

– То участок капитана Лемана, а тот, – указывал Рене, – капитана Гройсвера, рвы недостаточно глубоки, так как инструмент им достался только к ночи. А ночь была безлунная.

– У нас мало лопат и заступов, – напомнил Брюнхвальд.

– Так сейчас не ночь, и я не вижу, чтобы лопатами кто-то пользовался. Почему не копают сейчас?

– Я распустил людей на завтрак и отдых, – объяснял Рене.

– Надо ли мне объяснять важность этих работ, господа? – выговаривал полковникам генерал.

– Нет. Нет, – в один голос отвечали офицеры.

– Я распоряжусь, чтобы работы были продолжены немедленно. Как только люди поедят, – обещал Рене.

– Я очень на то рассчитываю, полковник.

После они осмотрели южную часть своего лагеря, где подчистую были вырублены все деревья. Совсем рядом, под холмом, уже начиналась село. Дома, узкие проходы, заборы, пеньки и колья со рвом. Барон остался доволен этим местом, пройти тут можно было только врассыпную. То есть для обороны лагеря с этой стороны ему потребовалось бы не больше пары сотен солдат. И когда уже господа собирались уезжать, как раз послышались трубы с дороги.

– Они торопятся, – заметил Рене.

– Очень, – согласился с ним генерал.

Ему совсем не хотелось ехать к парламентёрам. Господа еретики, наверное, будут злы. И он, конечно, мог бы послать к ним своего начальника штаба. Но понимал, что должен сам ехать туда и выслушать всё, что ему скажут.

Теперь господа парламентёры были втроем, молодого родовитого дурня из семейства Левенбахов среди них не оказалось.

– Он и в прошлый раз наговорил достаточно, – усмехался полковник Брюнхвальд.

На сей раз ни знамени, ни офицеров не было, и кресла он тоже не приказал поставить, говорил с ними, хоть и спустившись с коня, но без лишних поклонов, всё было быстро и по делу.

– Господа, офицерский совет, собранный мною, решил предложение ваше отклонить, ввиду вашего извечного вероломства и пренебрежения к правилам войны, что приняты у честных людей.

– Отклонить? – спросил один из присутствующих парламентёров. – Вы обрекаете себя и людей своих на гибель, надеюсь, вы понимаете это?

Говорил он с сильным северным акцентом.

– Я рыцарь Божий, и смерти за веру свою и Господа своего не убоюсь, и люди мои тоже не убоятся.

– За веру? За Господа?! – воскликнул фон Боленген, это имя Волков помнил. – Вы воюете за нечестивца-папу и его псов-попов.

– Господа, господа, – барон поморщился и сделал успокаивающий жест руками, – давайте не будем уподобляться теологам и устраивать тут богословские диспуты. Ремесло мы с вами выбрали воинское, и доказывать свою правоту должны железом, а не языками.

– Но почему же вы не соглашаетесь? – искренне удивлялся генерал де Гриис. – Вам предложены самые честные условия капитуляции. Оставьте лишь пушки и казну, и уходите целыми и невредимыми.

– Уж простите меня, генерал, – отвечал барон, – но слово еретика немногого стоит. А о вашей жесткости всем давно известно; мы с моими офицерами думаем, что как только мы выйдем в поле, вы кинетесь на нас со всех сторон, ваш хитрый ван дер Пильс не допустит того, чтобы наш сильный отряд пошёл на соединение с войском маршала цу Коппенхаузена, ни с пушками, ни без пушек.

Барон видел, какое впечатление произвёл его отказ на генерала де Грииса. Кажется, он не ожидал отказа. И теперь был удивлён им, удивлён и раздосадован.

– Надеюсь, вы всё хорошо обдумали, генерал, – сдерживая своё раздражение и с заметной угрозой в голосе произнёс он.

И, чтобы добавить масла в огонь, Волков говорит ему:

– Я не отдам этому вашему наглецу свой шатёр ни при каких обстоятельствах! Слышите, генерал, ни при каких обстоятельствах! Даже если мне придётся угробить на этих холмах всех своих солдат.

Он знал, что после таких слов ван дер Пильс взбесится.

– Так вы отказываетесь… из-за шатра?

– Ну, была же война из-за ведра, почему же нам не повоевать из-за шатра?

– Надеюсь, вы шутите?

Волков только поклонился ему в ответ. И так как продолжать этот разговор он не хотел – ушёл.

Глава 16

Рудольф Хенрик пошёл сразу за Волковым, шёл близко, видно было, что волновался, может, поэтому и решился заговорить с ним.

– Убрались восвояси! Думали, мы согласимся на капитуляцию. Мы с господами говорили и решили, что шатёр этому наглому мерзавцу отдавать не будем.

– Хенрик, вы с господами, – речь шла, конечно, о молодых людях из выезда барона, – болваны.

– Да? – искренне удивился молодой человек. – А почему?

«Почему?» Однозначно тут ответить было нельзя. Шатёр играл в отказе роль незначительную. Скорее, отказался он из-за пушек, которые генерал очень не хотел терять, а ещё, возможно, из-за того, что не хотел капитулировать перед еретиками, просто это было ему неприятно, а может, из-за того, что он действительно не доверял ван дер Пильсу, но вероятнее всего, из-за того, что хотел проявить себя перед герцогом. Задержать, остановить тут еретиков, спешащих к Фёренбургу, было похоже на настоящий подвиг. А что, он с малым количеством людей сделает то, что не смог сделать любимец курфюрста цу Коппенхаузен с целым войском. Разве сие не подвиг?

Но говорить обо всём этом юнцу, конечно же, было нельзя, поэтому он и сказал:

– До шатра мне дела нет, надобно будет, я этому Левенбаху сам его отвезу, а сказал я про шатёр, чтобы в стане врага между видными вождями еретиков была грызня. Ван дер Пильс торопится на север, пока наш цу Коппенхаузен снова не собрал силы. А тут из-за заносчивого и спесивого дурака ему придётся выковыривать нас из лагеря. Тратить время, припасы, губить людей. Думаю, Левенбаху теперь не поздоровится.

– Ах вот зачем вы сказали про шатёр? – удивлялся молодой человек. – Значит не из-за шатра мы будем тут воевать?

– Ещё раз повторяю вам, Хенрик, вы болван! – усмехался генерал и идущий с ним рядом полковник Брюнхвальд тоже посмеивался. – Мы воюем тут отнюдь не из-за моего шатра, мы здесь защищаем интересы герба Ребенрее.

Да, это был наилучший ответ офицеру. Пусть молодые господа так и думают.

Не прошло и получаса, как появились офицеры еретиков. Они стали объезжать лагерь по периметру, не сильно приближаясь. Офицеры как раз увидели, как на холм сотня солдат втащила полукартауну.

Постояли напротив батареи кулеврин.

– Не думаете их немного попугать? – спросил барон у майора Пруффа, который как раз руководил установкой картауны.

– Ещё чего! – отвечал тот. – Они и приехали сюда, чтобы выяснить дальность нашего огня и точность. Пусть сие будет скрыто от них до последних минут.

Волков молча с ним согласился и пошёл в свой шатёр. Еретики же, подождав немного, поехали дальше. Объехали северный холм, доехали почти до реки, рассматривая палисады и ещё не законченный ров.

Вскоре к нему пришёл Брюнхвальд и сказал про них:

– Очень внимательные, подлецы. Всё обнюхали. Уехали.

– Думаете, сегодня начнут?

– Ван дер Пильс очень торопится, но сегодня, может, и не начнёт; пока солдат покормит, пока те оденутся, пока построятся, уже и дело к вечеру будет. А ещё им фашины нарубить, навязать надобно. В общем, случится это не сегодня. Если, конечно, они не знали о нашем отказе и не приготовили всё заранее.

В его словах был смысл, и генерал с ним согласился. Но они явно недооценивали своего противника. Думали о ван дер Пильсе, как об обычном военачальнике, а он совсем не зря был так знаменит. Часа не прошло, как уехали офицеры еретиков, а уже из деревни по дороге пошли арбалетчики, шли, уже облачённые в хороший доспех, несли с собой свои широкие павезы, большие пучки болтов. И, как выяснилось, арбалетчиков у еретиков было много.

Очень много.

Не менее двух сотен подошли к лагерю с юга и сразу же стали кидать болты из-за домов и заборов. Одна из рот капитана Циммера, под руководством ротмистра Бродкуммера, как раз была выставлена Брюнхвальдом тут в охранение. Она же понесла и первые потери. Доспехи в этой роте были так себе, и тут же два солдата были ранены болтами.

Бродкуммер немедля отвёл солдат подальше к палаткам, и тогда обнаглевшие арбалетчики стали спускаться в ров, который тут был неглубоким, и, вылезая из него, начали выдёргивать колья и разбивать рогатки.

Бродкуммер послал гонца к капитану, построил солдат, выставив, как и полагается, лучших солдат в первый ряд, и пошёл отгонять арбалетчиков от заграждений – и отогнал. Те, конечно же, отбежали к домам, но в этой атаке было ранено ещё шесть пехотинцев, а у присутствующего здесь вездесущего фон Флюгена был убит его очень неплохой конь.

Об этом бое было доложено и генералу, и когда он приехал на место, тут уже были капитан Циммер и Роха со своими офицерами.

– Всё это возня, – заявил Роха, – они тут только наше внимание отвлекают, атаки из деревни не будет.

Скорее всего, он был прав, но генерал нашёл, что ему возразить:

– У нас лекаря нет, а раненых будет куча. Ты уж пришли сюда пять десятков аркебузиров, пусть хоть в малости остудят этих мерзавцев.

– Вы же знаете, генерал, – морщился Роха, – не могут мои стрелки тягаться с арбалетчиками. Тем более, что те за заборами сидят. За домами прячутся.

Это было так. Арбалеты заряжались намного быстрее аркебуз, и, что было самым неприятным, болты летели намного точнее пули. А в дистанции арбалет мало уступал аркебузе. Так что пятьдесят аркебуз не были достойным противником двум сотням арбалетов. Волков, в прошлом сам арбалетчик, это прекрасно понимал, но сейчас у него не было другого средства против арбалетов, и он настоял:

– Пришли сюда людей, пусть хоть издали постреливают, чтобы эти сволочи хотя бы ров не перелезали и рогатки не рушили.

Роха, предполагая потери среди своих людей, нехотя, но согласился.

А от дороги уже прибежал посыльный и сообщил, что там тоже арбалетчики, подходят ко рву и кидают болты.

Генерал и Брюнхвальд поспешили на холм с шатром. Ещё подъезжая к холму, они увидели полдюжины раненых, которых сослуживцы относили к палаткам. И когда они поднялись на холм, перед ними предстала неприятная картина.

Арбалетов у ван дер Пильса, как оказалось, было много; если с юга, по словам Циммера, бой начали не менее двух сотен арбалетчиков, то тут, со стороны дороги, всё было буквально заставлено павезами.

– Чёрт! – удивился Брюнхвальд. – Да их тут, наверное, полтысячи!

– Четыре сотни, чуть больше, – поправил его Волков, он мог достаточно точно определить количество этих бойцов, что называется, «на глаз».

К ним на холм въехал капитан Вилли.

– Они пришли, и нам пришлось увести солдат, тех, что заканчивали копать ров. Так они поставили павезы совсем близко ко рву и стали кидать болты по артиллеристам, что были у кулеврин. Пруфф велел своим людям отойти от пушек.

– А это их сапёры, – сказал Брюнхвальд, указывая на сотню людей, которые за спинами арбалетчиков рубили ветки у придорожного кустарника. – Фашины рубят.

– Неужели ван дер Пильс начнёт сегодня? – удивлялся генерал.

– Видно, он очень сильно торопится, – предположил полковник.

– Может, Пруффу пострелять по ним? Припугнуть сволочей немного? – предложил Вилли.

Но генерал, да и полковник тоже, только взглянули на него, и он сразу всё понял. Бить главными калибрами по рассыпанным по полю арбалетчикам и сапёрам было как минимум расточительно. А тем временем одна из бригад вражеских сапёров во главе с бригадиром прошла под прикрытием арбалетчиков до рва, спустилась туда, поднялась на другой стороне и деловито начала вырывать колья, что были набиты за рвом.

– Вилли, вы и дальше будете смотреть, как они разрушают наши укрепления? – поинтересовался генерал.

– Заведу людей на холм, – с сомнением отвечал капитан. – Постреляю немного.

Волков понимал его неохоту: стрелки на двести шагов по одиночной цели попадали нечасто, это не колонны пехоты расстреливать. А подойти ближе двух сотен, спуститься к позициям кулеврин – тогда стрелков будут выкашивать арбалетные болты. Те бьют куда как более точно.

– Постреляйте, Вилли, постреляйте немного, – произнёс барон.

Тем более что от деревни в их сторону шла ещё одна группа сапёров. Их было под сотню, и несли они с собой шанцевый инструмент. Они явно собирались закапывать ров.

А полковник Брюнхвальд, видя это, с некоторой удовлетворённостью произнёс:

– Нет, всё-таки сегодня ван дер Пильс дела не начнёт.

И он оказался прав. Настоящего дела в тот день не было, но возня по всему периметру лагеря тянулась до сумерек и была так тяжела и кровава, что показалась Волкову настоящим сражением.

Стрелки у дороги почти понапрасну жгли порох, стараясь не дать сапёрам еретиков засыпать ров и растащить колья с рогатками. А на юге лагеря, у домов селения, шла настоящая драка за один длинный забор. Арбалетчики еретиков очень удобно устроились за забором одного зажиточного дома и кидали из-за него болты, давая своим товарищам разбивать рогатки, что прикрывали лагерь с юга. Аркебузиры не справлялись с большим количеством арбалетчиков, и тогда капитан Циммер приказал своему ротмистру Пильнье с сотней людей отогнать врагов от забора, и тот быстро и с небольшими потерями то и сделал. За ним следом к забору сразу подошли и аркебузиры; теперь они могли стрелять оттуда, простреливая весь деревенский проулок и берег реки. Но это был временный успех; сразу после обеда на помощь арбалетчикам подошли две пехотные сотни еретиков рассыпным строем. Пильнье, разумно полагая, что перевес явно не на его стороне, со своей сотней и аркебузирами отошёл за рогатки к лагерю. И снова арбалетчики еретиков уселись за забором. А пришедшие им на помощь пехотинцы полезли ломать рогатки.

И тогда несуразный капитан Циммер построил всех имевшихся у него людей в колонну по шесть и, несмотря на ужасный град болтов, на удивление быстро провел их через вырубленный лесок. Строй всегда сильнее рассыпанных бойцов, поэтому он и выбил еретиков от забора, зарезав парочку зазевавшихся.

Враги снова бежали по проулку и остановились в конце. Циммер их не стал преследовать. Аркебузиры опять удобно расположились у забора, и на том бой подзатих.

Но ближе к вечеру к противнику подошло подкрепление, и из-за угла дальнего дома сразу за россыпью идущих арбалетчиков появилась голова мощной колонны. Циммер не стал ждать, одной пехоты у врага оказалось в два раза больше, чем у него. И он отвёл своих людей за рогатки к лагерю. Капитан послал к генералу просить подкрепления, если враг решит идти на лагерь. Но так как ноябрьский день уже клонился к концу и начинало темнеть, еретики дальше забора не пошли.

Ближе к сумеркам еретики свои нападения прекратили, арбалетчики и сапёры с поля ушли. Лишь у забора оставили крепкий отряд. Когда стемнело, стали подводить итоги дня и поняли, что сегодняшняя возня была не так уж и безобидна. Четверо убитых и больше сорока раненых. И этот урон нанесли только арбалетчики. Это было очень досадно. Особенно учитывая то, что половина из этих потерь легла на стрелковые сотни. У генерала сердце обливалось кровью, когда он терял своих знаменитых стрелков.

Будь у него хотя бы сотня арбалетов, да с его отличными позициями на холмах, он бы еретикам преподнёс хороший урок, но генерал уже давно делал ставку на порох. У него в его личном арсенале и десятка арбалетов не было. И вот теперь почти на половину сотни его войско уменьшилось. Кого-то из раненых братья-солдаты сами, по мере сил и умений, подлечили, но большинству требовались знающие лекари. И тогда Волков позвал к себе Максимилиана.

– Прапорщик, раз уж вы с лодками управились, то теперь вам и быть при них, – генерал достал из полкового сундука мешочек с серебром и протянул его молодому Брюнхвальду. – Здесь три десятка монет. Везите раненых на тот берег. Скажите старосте, чтобы нашёл для них постой, уход, прокорм и лекаря. На первое время тут хватит.

Максимилиан деньги взял и ушёл, а барон пересчитал оставшееся в полковой казне серебро. Впрочем, пересчитывать там было особо нечего. Денег от того, что привёз эмиссар герцога, почти не осталось. Если завтра будет столько же раненых – деньги герцога закончатся. У барона, правда, были ещё и свои. Но их тратить он очень не хотел. Пока генерал пересчитывал казну, пришли Брюнхвальд и Рене. И если Карл был деловит и немногословен, говорил лишь о потерях, то родственничек, как водится, волновался.

– Завтра будет штурм!

– Скорее всего, – отвечал ему Волков.

– Выстоим ли? – вопрошал Рене. И вид его при этом был весьма невесел. Не такой должен быть вид у офицера, что ведёт за собой людей.

«Выстоим ли?». Волкову захотелось наорать на него. Но он сдержался и, вздохнув лишь, спросил в ответ:

– И как вы, дорогой родственник, с таким унынием при людях появляетесь?

– При людях бодр, – сказал Рене, и тут же признался: – а к вам хожу, чтобы этой бодростью пропитаться.

– Ясно, – сказал генерал, – хорошо, приходите, пропитывайтесь, только чтобы солдаты в вас видели лихость и уверенность. И не волнуйтесь, если что пойдёт не по моему плану, для вас у меня, как для родственника, припасена лодка.

Естественно, Рене сразу приободрился. Но он был не единственной проблемой генерала.

– Карл, а что там с нашими укреплениями?

– Думаю, нечестивцы за сей день попортили их незначительно. Дорфус пошёл смотреть рвы, пока не стемнело.

– Хорошо, но вы не успокаивайтесь, Карл, продолжайте расширять ров. Объясните солдатам: чем больше проливают пота, тем меньше будут проливать кровь.

– Прекрасные слова, генерал, – согласился Брюнхвальд.

После офицеры ушли, а генерал наконец сел ужинать.

Глава 17

Закончить с ужином он не успел. Явился майор Дорфус и просил его принять. Если деликатный майор просил принять его до того, как генерал закончил ужин, значит, дело было срочное. И Волков сразу распорядился звать майора.

– Генерал, еретики нарубили веток для фашин и не унесли их с собой. Лежат они сейчас недалеко от рва, надобно отправить людей забрать их.

– Не думаете, что это засада?

– Нет, они прямо у кустов в чистом поле лежат.

– Ну что ж, заберите, пусть рубят их по новой. Только не сами за ветками идите, найдите охотника среди офицеров.

– Такой уже нашёлся, то ротмистр Рудеман из рот капитана Лемана, он со своими людьми уже ждёт вашего дозволения.

– Пусть идёт, – согласился генерал.

И Дорфус ушёл выполнять задуманное.

Тут и майор Пруфф с ротмистром Хаазе просили принять их.

И дело, с которым они пришли, показалось барону интересным.

– Еретики нынче, в наглости своей не зная пределов, – высокопарно начал майор, – подходили к самому нашему рву и кидали болты по нашим позициям. И кидали их весьма искусно. Двое из моих людей были ранены, и один из них в живот. Уж не ведаю я, выживет ли, то хороший пушкарь, жалко такого.

Волков молча и внимательно слушал старого артиллериста: и что же вы предлагаете? Пруфф продолжал:

– И мой молодой товарищ, – он указал на ротмистра, – бывавший уже в такой ситуации, говорит, что перед батареей нужно поставить плетень.

– Плетень? – удивился Волков.

А Пруфф рукой указал на Хаазе, как бы передавая ему слово: говорите, ротмистр.

– У Гефельдорфа, год назад, было то же самое, там укрепления города стары и низки, и пушки приходилось выносить буквально на городские валы. Тогда арбалетчики так же подходили близко и били по нашим артиллеристам. Так тогда мы ставили там простые плетни; болты если их и пробивают, то силу свою теряют изрядно, да ещё летят неровно. И вреда от них нет. Ещё мы в тот раз ставили перед пушками корзины с землёй, но то от вражеских ядер, сие тут не надобно. Довольно будет и простого деревенского плетня.

– Прекрасная идея, господа, – согласился барон, – делайте. Мы небольшой лесок порубили на колья и рогатки, веток повсюду лежат горы.

И тут снова заговорил Пруфф:

– Это так, это так, – соглашался он, – но нам нужно немного людей в помощь. Хоть человек двадцать-тридцать. Вот, к примеру сапёры, что сейчас снова роют рвы, очень на то бы сгодились.

– Хорошо, – снова согласился генерал, – ротмистр, найдите полковника Брюнхвальда, скажите ему, что сапёров я передаю в распоряжение майора Пруффа.

Когда Волков вышел из шатра, заметил, что от дыхания идёт пар. Морозно, темно. Но небо было чистым, на нём звёзды, луна. Тем не менее, лагерь не спал. У многих палаток горели огни, в воздухе висел запах дыма и жареного лука, под холмом слышались удары заступов по ледяной земле. Топоры тоже стучали. Пищали пилы где-то, кто-то с кем-то ругался. В общем, люди не спали.

«Это хорошо». Пусть лучше не спят и ругаются, пусть занимаются тяжёлым делом, чем ходят с кислыми физиономиями и спрашивают друг друга: завтра будет штурм? Будет, да?

А в том, что штурм будет, генерал не сомневался. Ван дер Пильсу, конечно, не хотелось идти на юг, оставив в тылу на своих путях снабжения сильный отряд врага.

«Штурм будет. Этого не избежать». Но почему-то генерал был спокоен. Может, из-за того, что у него очень хорошая позиция, а может, из-за того, что он хорошо её укрепил. А может, из-за того, что у него были отличные, знающие своё ремесло помощники. В общем, он был на удивление спокоен.

* * *

Ещё до конца и не рассвело, ещё разглядеть за пеленой морозного тумана ничего толком было нельзя, как совсем рядом с его шатром звонко, резко бахнул выстрел. Генерал сразу по звуку определил – лаутшланг. Стреляли без его разрешения. Это значит… Оставив почти нетронутый завтрак, Волков вышел на улицу и пошёл на позиции больших пушек, которые были недалеко от его шатра. Конечно же, там заправлял майор Пруфф.

– Куда стреляете? – спросил генерал.

– А чёрт его знает, – флегматично отвечал старый артиллерист. – Я уже не всегда вижу, куда палю.

Но к ним подошёл бомбардир и показал, указывая рукой:

– Вон они, господин генерал… Видите? Чёрные.

За ледяным туманом их не очень хорошо было видно, лишь чёрное пятно на белом от изморози поле. Барон пригляделся – да, сомнений у него не осталось, это были люди, построенные в правильную баталию в несколько тысяч человек.

– Ни барабанов, ни труб слышно не было, – заметил Волков, разглядывая врага.

– Точно так, господин генерал, – отвечал артиллерист. – Тихонечко ещё затемно начали.

– И что? – спросил генерал, всматриваясь вдаль. – Думаешь, докинешь до них ядро?

– Из лаутшланга, на трёх совках пороха, конечно, докину, – обещал бомбардир. – Другое дело, что попасть на такой дальности непросто.

– Три совка, да ещё и попасть трудно? Тогда не тратьте понапрасну порох, – распорядился генерал. – Его нам пока взять неоткуда.

– Но майор Дорфус, – ядовито заметил Пруфф, – вчера хвалился, что ему будут привозить порох с того берега реки.

– Пока ничего ещё не привезли, – закончил барон и пошёл завтракать.

Он не стал объяснять артиллеристу, что если порох и привезут, то платить за него генералу придётся из своего кармана. И вряд ли Его Высочество эти траты потом возместит.

И пока шёл, он увидел, что под холмом солдаты уже, надев доспех, строятся. А чуть ниже шатра собрались офицеры, и со старшими офицерами были и капитаны. Все ждали его. Но генерал, понимая, что сегодня ему пообедать точно не придётся, сказал им:

– Господа, прошу прощения, но вам придётся подождать меня пятнадцать минут.

Все были согласны ждать, но тут Волков обратил внимание на полковника Брюнхвальда. Они были знакомы уже не первый год, и генерал сразу понял, что что-то произошло нехорошее, по одному выражению лица старого товарища. Он отозвал полковника в сторону и спросил:

– Карл, что случилось?

– Неприятность в ротах капитана Циммера, – нехотя начал полковник. Говорил он очень тихо.

«Циммера, ну конечно же. Наверное, дезертиры? А Циммер и его ротмистры не смогли их вовремя поймать». Волков едва сдержался, чтобы сразу не взыскать Карлу: Циммер? Я так и думал. Он нашёл в себе такт слушать дальше.

– Один из ротмистров Циммера, Бродкуммер, ушёл из лагеря и увёл с собой двадцать три человека. Подбивал и других людей, говорил, что тех, кто уйдёт, еретики не тронут, а те, кто останутся, с этого берега реки живыми уже не уйдут.

– Мерзавец! – только и смог произнести генерал. В этой ситуации обвинять капитана Циммера, конечно, было можно, но теперь, как ни крути, его вина была заметно меньше. – Сержантов сколько ушло с Бродкуммером?

– Двое, – отвечал полковник.

– Ублюдок, – говорит генерал раздражённо. Будь тут этот Бродкуммер рядом, он бы сразу убил его. Казнил. – А что, солдаты в других ротах уже знают об этом?

– Конечно, – всё так же тихо продолжает Брюнхвальд. – Но офицеры сообщают, что дух в ротах крепок. Они готовы драться.

Конечно, всё это было очень неприятно, но подобные происшествия являлись делом абсолютно естественным и распространённым. И поэтому барон долго грустить не стал: сбежал и сбежал, мало ли проходимцев, что выдают себя за офицеров, жаль только, что этот негодяй увёл сержантов и солдат.

После разговора с Брюнхвальдом Волков пошёл в свой шатёр завтракать. Завтрак его был скор, но обилен, так как ел он на целый день вперёд.

А когда генерал вышел из шатра, за рвом в поле уже стучали барабаны. Со старшими офицерами они прошлись по холму до пушек, и оттуда генерал увидел новое сооружение, которое ограждало кулеврины так, что со стороны поля видны были лишь их стволы. Вся остальная позиция артиллерии была закрыта хорошим плетнём. И самое удивительное, что теперь сапёры возводили ещё один плетень, но уже ниже по склону, он был заметно ближе ко рву. Там же, среди сапёров, было несколько десятков стрелков. Они тоже принимали участие в сооружении плетня.

– А что там делают мушкетёры? – удивился Волков.

– Вилли увидал плетень у артиллеристов и просил соорудить для его людей такой же. Вчера стрелки понесли чувствительные потери, теперь же им будет легче. Они будут стрелять из-за плетня.

Это была отличная мысль.

– Вилли молодец, – согласился генерал.

Они с офицерами собрались и распределили части по направлениям. Каждый капитан получил свой участок ответственности. Циммеру достался юг лагеря, что приникал к селу. Место было ему известно. При этом генерал высказал тому недовольство:

– Вчера у вас в вашем эпичном сражении за забор были заметные потери, и в основном от арбалетных болтов. И что меня удручает, так это то, что потери были высоки среди моих стрелков.

– Но что же я мог сделать, генерал? – оправдывался молодой капитан. – Вражеских арбалетчиков у меня там было изрядно. Как же мне не нести потерь?

– Вам следует учиться у своих более опытных товарищей, – назидательно говорил генерал. – Люди капитана Вилли вчера тоже не избежали потерь, а сегодня, наученный опытом, он возвёл плетень в ста шагах от рва, теперь его стрелки будут бить еретиков из безопасного укрытия.

– Ах вот как?! – произнёс капитан.

– Именно так, именно так, – назидательно говорил генерал, – учитесь у старших, дорогой мой Циммер. Мне потери среди стрелков ни к чему.

После того как резерв в виде рот Лабу и ещё одной роты неплохих солдат был выделен и оставлен в распоряжении полковников Брюнхвальда и Рене, остальные части были распределены по разным участкам. Едва они разошлись по своим направлениям, как снова по утреннему морозу пришли арбалетчики еретиков. Но теперь из-за простого, казалось бы, укрепления, из-за плетня у подножия холма действовали они совсем не так нагло и развязано, как прежде.

Пусть аркебузные пули и не были так точны, как арбалетные болты, но они всё-таки иной раз и достигали цели, даже если цель и пряталась за большой и красивой павезой. А уж мушкетную пулю ни щит, ни бригантина не останавливали. Если мушкетёр попадал в цель – всё, зови лекаря. И это в лучшем случае.

А пока у арбалетчиков со стрелками завязалось дело, в поле уже выстроилась мощная баталия.

– Интересно, какова она в глубину? – прикидывал Дорфус.

– Думаю, двенадцать, но не меньше десяти рядов, – отвечал ему генерал.

«Три сотни людей во фронте, больше десяти рядов».

Да, в этой главной части войска еретиков было не менее трёх тысяч солдат. Но Волкова, как и других, удивляло столь мощное построение: неужели они двинут всю баталию вперёд? Но как они собираются преодолеть ров, колья и рогатки?

– У них не будет столько фашин, чтобы идти таким фронтом, – заметил Брюнхвальд. – Они перестроятся в колонну.

– Или в две, – заметил генерал.

Глава 18

Вскоре в поле стали из села выходить люди, множество людей, в основном это были солдаты, но они были без оружия и доспехов, с ними шли сапёры, и все эти люди стали рубить все деревья и кусты, что были вокруг, связывая нарубленное в тугие пучки.

– О-о, – Карл Брюнхвальд махнул рукой, – это надолго. Может, сегодня и не начнут даже.

– И то верно, – соглашался с ним Рене, – я думал, что у этого ихнего знаменитого ван дер Пильса организация дела получше будет.

Генерал смотрел на всё это и не понимал: неужели это и вправду знаменитый ван дер Пильс? Неужели он так глупо организовал сегодняшний бой?

«Да нет же, быть такого не может! Выгнать в поле три тысячи солдат, чтобы те просто мерзли в строю, пока арбалетчики перестреливаются со стрелками, а сапёры и свободные солдаты рубят ветки для фашин?».

Что-то во всём этом было не так. И, как в подтверждение этих его сомнений, прибежал гонец от капитана Циммера:

– Господин, из села валят еретики, без строя идут, зато много, капитан говорит, шесть сотен, а ещё арбалетчиков двести человек. Ломают рогатки, наскакивают…

– Коня, – распорядился Волков.

Он приехал на юг лагеря, где как раз разгоралась схватка. Барон думал, что капитан преувеличивает количество атакующих, но ошибался. Отряды еретиков по тридцать и по пятьдесят человек запросто перебирались через неглубокий ров и, вылезая из него, начинали ломать рогатки. Циммер, разумно построив своих людей в три линии, подходил ко рву и отгонял их, но при этом находился под непрестанным ливнем из арбалетных болтов; приданные капитану стрелки не боролись с арбалетчиками, так как те были рассыпаны, а вот по группам вражеской пехоты аркебузиры били, и с обычным для них успехом. Одна из крупных групп врага в шестьдесят пехотинцев во главе с ретивым сержантом даже попыталась прогнуть строй Циммера, развела нечастые его пики и пустила в дело молотки и алебарды, но появление генерала со знаменем, с другими офицерами и двумя десятками охраны охладило пыл храбрецов. И те снова скатились в ров и отошли к своим, на отходе потеряв двух людей.

Страшного ничего тут не было, обычная возня, вполне себе бессмысленная, если не считать того, что она сильно выматывала защищающихся, и генерал просил Брюнхвальда дать Циммеру в помощь одну из резервных рот. На всякий случай.

Он даже не успел вернуться, как от капитан Геберниха, что был у северного холма, прибежал гонец.

– Господин, на севере тысяча еретиков подошла ко рву, что за палисадами, и зарывает его.

Пришлось ехать туда, а там оказалось всё, как и рассказал гонец. У капитана Геберниха, что прикрывал северный участок северного холма, совсем не было стрелков; пользуясь этим, сапёры под прикрытием крепкой колонны пехоты безбожников, выбрав хорошее место, запросто подходили ко рву и, ничего не боясь, со сноровкой начинали закапывать его.

Волков почувствовал, как удавка преимущества в людях легла ему на шею. Нет, не так был прост ван дер Пильс, как считали его офицеры. Начинает готовить дело с трёх концов. Маршал растягивал по всему периметру обороны силы Волкова, которые были во много раз меньше сил атакующих. И ещё он понял, что сегодня штурма не будет, так как всё, что сейчас происходит, – всего лишь подготовка к нему. Подготовка к завтрашнему делу.

– Фон Готт, – говорит генерал, – скачите к полковнику Рохе, пусть даст стрелков сюда, на север. Чтобы они постреляли в этих наглых ублюдков. Скажите, что арбалетчиков тут нет, пусть пришлёт хотя бы пару десятков. Того будет достаточно.

Как он и ожидал, никакого штурма в этот день не последовало. А всё самое неприятное происходило у капитана Циммера возле села. Там случились и самые значительные потери за весь день. Роты Циммера потеряли два десятка людей, и стрелки потеряли ещё шестерых. Конечно, аркебузиры брали мушкеты выбывших. И количество мушкетёров не уменьшилось, хотя стрелков и стало меньше. И всё это из-за проклятущих арбалетчиков.

– Чтобы к утру за рогатками стояли плетни для стрелков, да и для ваших людей также, – выговаривал генерал молодому капитану, когда тот пришёл для доклада. – Ещё и настоящего дела не было, а людей мы потеряли почти сотню. И большая часть потеряна там, у вас.

Большая баталия врагов за дорогой так вперёд и не пошла. Ещё до обеда её отвели за село. Солдат кормили, барон велел не жалеть еды, так как собирался снова восстановить всё, что было разрушено врагом, а ещё поставить плетни от этих проклятых арбалетчиков. Побольше.

Снова пришлось давать деньги Максимилиану, и давать больше, чем вчера, так как мужики за рекой и приезжавший туда доктор просили за свои услуги больше, чем рассчитывал генерал. И эти сорок талеров были из личных денег Волкова.

* * *

Была уже ночь. Ледяная и светлая. Лагерь не спал, а вот генерал собирался лечь, когда к нему пришёл прапорщик Брюнхвальд и просил принять его срочно.

Ну, срочно так срочно. Волков отложил вечернее омовение и распорядился звать прапорщика.

– Господин генерал, по реке идёт корабль, – сразу сообщил он. – То еретики плывут вверх по реке.

– Максимилиан, вы уверены? – уточнил генерал.

– Я видел его так же, как и вас. Корабль большой, его тянут на верёвке бурлаки, они идут по тому берегу, хотя тот берег совсем плох для такого дела, высок и порос кустом, поэтому корабль помогает себе вёслами. В этих местах – я расспросил мужиков на том берегу – обычно тянут большие баржи по нашему берегу.

– Вёслами? – Волков немного удивился. – Они решили протащить мимо нас галеры? Сделать это будет непросто, галеры – суда крупные.

И тут барон вдруг понял: если ван дер Пильс протянет галеры и баржи с провиантом и снаряжением мимо его лагеря, поднимет их выше по течению, то, оставив против Волкова на дороге заслон в пару тысяч или даже в полторы тысячи человек, сам с остальным войском пойдёт по пологому берегу дальше на юг. К Фёренбургу.

– Значит, галера идёт по реке медленно?

– Еле тащится, господин генерал, течение-то у реки сейчас, после дождей, неслабое, у меня люди на лодках, пока доплываем, из сил выбиваются, – рассказывал молодой Брюнхвальд.

– Хорошо, поедемте, посмотрим, – сказал Волков и велел подавать себе одежду.

Он быстро добрался до реки с некоторыми своими людьми. Максимилиан указал на чёрное пятно на реке, у противоположного берега, что выделялось на серебряной лунной ряби.

– Вон корабль.

Волков подошёл к самой воде и почувствовал, как захрустел под ногами прибрежный лёд. Стал вглядываться вдаль. Он никогда бы не подумал, что это галера, которую тянут против течения. Но слова Брюнхвальда-младшего тут же подтвердил и Хенрик.

– Да, а ещё, кажется, вёсла шлёпают.

Тут и сам генерал расслышал этот едва различимый из-за ветра звук. Теперь сомнений у барона не осталось. Ван дер Пильс хотел перетянуть весь свой обоз выше по реке, и в случае, если ему не удастся одолеть засевшего в лагере вассала герцога, пойти дальше, уже не обращая на него внимания.

Кто бы упрекнул барона, если бы он пропустил мимо себя все вражеские суда? Как он мог бы остановить их ночью? Пусть плывут, что он может поделать. Волков и так уже выглядел едва ли не победителем ван дер Пильса на фоне разбитого маршала цу Коппенхаузена. Это сидение в осаде и отказ от почётной капитуляции уже придавали ему веса в делах дворцовых. А если он ещё больше задержит еретиков…

Волков повернулся к своим людям.

– Господин Хенрик, а кто из капитанов этой ночью в охранении?

– Леманн, господин генерал.

Волков немного подумал, постоял, поглядел на чёрное пятно, что медленно тянулось по реке, похрустел льдом, что тут, на берегу, уже был повсюду, и сказал:

– Хенрик, скачите к Леманну, пусть даст сотню людей, чтобы помогли спустить пушку с холма.

– Да, генерал.

– Фон Готт, найдите Пруффа и Хаазе, пусть поднимут артиллеристов.

– Значит, вы надумали стрелять, генерал? – уточнил Максимилиан. Кажется, он сомневался в правильности этого решения командира.

– А вы, что, друг мой, хотели бы их пропустить? – в ответ спросил барон. – Думаете, пусть берут свои припасы и уходят? Пусть оставят нас в покое?

– Думай я так и зная вашноров, господин генерал, я бы и не пришёл к вам рассказывать про корабль.

Волков был доволен таким ответом и продолжил:

– Да. Постреляем немного. Не дȯлжно мне, рыцарю Божьему, безучастно смотреть, как нечестивцы мимо меня проходят брать благочестивый город Его Высочества курфюрста Ребенрее, который мне, вассалу Его Высочества, вменялось оборонить.

– Сие понятно, я про то, что попасть будет нелегко, – объяснил своё сомнение Максимилиан.

– А это уже как Бог положит, и майор Пруфф.

Конечно же, майор Пруфф был вовсе не рад тому, что его будили, что вытянули из тёплой палатки на ледяной ветер. Он кутался в свою кургузую шубейку, натягивал на голову старомодную шапочку и, естественно, брюзжал:

– И куда же, позвольте полюбопытствовать, прикажете стрелять? По воде? По рыбам?

– Зачем же по рыбам? Вон она, – генерал не поленился подойти к артиллеристу и указать на чёрное пятно на воде. Теперь Волков волновался только о том, что пока с холма спустят пушку, галера может уже уйти. – Вон галера.

А чёрное пятно как раз уже было напротив них. Пруфф помолчал, как будто присматриваясь, и наконец снова заговорил:

– Допустим, я её разглядел, вашу галеру, – честно говоря, Волков не был уверен в остроте зрения престарелого майора, – но как мне корректировать огонь в такой темноте? Не видно же будет, куда падает ядро, чернота одна, а надо, чтобы было видно.

– Да уж придумайте что-нибудь, – продолжал настаивать генерал.

– «Придумайте что-нибудь!», – презрительно фыркнул артиллерист. И нехотя добавил: – Ладно, прибудет мой первый канонир, у него глаза молодые, может, он разглядит здесь хоть что-то. Надеюсь, вы послали за ним?

– А первый канонир – это кто? – поинтересовался Хенрик.

– Хаазе, – раздражённо отвечал ему майор, – имя моего первого канонира Хаазе. О том надобно вам уже знать. Вы же не первый день на адъютантской должности, должны уже запомнить имена офицеров.

– А, Хаазе уже должен прийти. Я его позвал. Позвал. Я знаю, кто это, – оправдывался молодой адъютант.

Генерал с усмешкой отметил про себя, что Пруфф любого может заставить оправдываться. Этого у него не отнять. А ещё отметил, что старый артиллерист назвал Хаазе своим первым канониром. «Своим», а не просто ротмистром, как было поначалу. Значит, молодой Хаазе смог расположить к себе этого вечно чем-то недовольного брюзгу.

Вскоре появился и сам первый канонир, он руководил солдатами, что тащили на верёвках здоровенный лаутшланг, за ними приехала телега с артиллерийскими припасами. И Хаазе с Пруффом сразу определили место, куда поставить орудие. Прислуга стала заряжать пушку. А Хаазе стал вглядываться вдаль. Потом подошёл к орудию и с канониром уже вдвоём стали выставлять направление.

– Три совка кладите, не меньше, – поучаствовал в общем деле Пруфф, но тут же передумал. – А может, и два, всё равно пустой расход пороха будет. Никуда мы в этой темноте не попадём.

Хаазе всё целился и целился. А галера-то уже уплывала. Течение, конечно, мешало ей сильно, но люди на той стороне реки не оставляли своих усилий, и хоть берег тот был совсем к тому не пригоден, тащили корабль всё дальше от пушки.

Наконец артиллеристы заложили порох в запал и разожгли фитили, прикрученные к палке.

– Господа, – предупредил Хаазе, помахивая той палкой, чтобы фитили разгорелись поярче, – отойдите подальше, в пушке три совка пороха.

Все его послушались. Отошли на пару десятков шагов, а он подошёл к орудию и поднёс фитили к запалу.

БаМММ…

Жёлтая вспышка осветила прибрежный серый лёд и почти чёрную воду. Звук прокатился над рекой такой звонкий, что от него, несмотря на ветер, даже уши немного заложило.

Прошло несколько мгновений, когда слышен был только ветер, а после послышался и голос майора Пруффа:

– Ну и кто видел, куда делось ядро? Долетело? Перелетело? Вправо легло, влево? – ядовито вопрошал старый артиллерист. И обращался он в первую очередь, конечно, к генералу, подчёркивая всю бессмысленность ночной стрельбы.

Волков ему не ответил, а майор продолжал:

– Порох с ядрами глупо тратим да рыб беспокоим только.

Волков не стал вступать с ним в дискуссии, а, подойдя к суетящимся у орудия артиллеристам, сказал:

– Хаазе, сделаете ещё пять выстрелов и отвезите орудие на холм.

После повернулся и пошёл к себе в шатёр, так как был одет не по погоде и сильно замерз на холодном ветру.

Пушечные выстрелы всколыхнули замерший на ночь лагерь, солдаты выскакивали с лампами из палаток и спрашивали у сержантов, что происходит.

А фон Флюген кричал всем, кого видел:

– Успокойтесь, это еретики хотели в темноте проплыть по реке, а мы их увидали! Топим!

А когда он ещё не лёг, кто-то пришёл к шатру и спрашивал про него, но говорил тихо, и разобрать, кто это, генерал не смог; тогда он окликнул:

– Готт, Флюген, кто там пришёл?

Оказалось, что пришёл Хаазе. Пришёл, как выяснилось, хвастаться.

– Господин генерал, кораблик по речке не проплыл.

– Неужто вы его утопили?

– К сожалению, нет, он не утонул, но вверх по реке не поплыл, видно, попали мы в него, и он по течению быстро уплыл обратно за поворот реки.

– Вы молодец, Хаазе, – похвалил офицера Волков. – Надеюсь, и завтра во время штурма вы себя тоже проявите.

– А завтра точно будет штурм? – уточнил артиллерист.

– Теперь уже точно, – заверил его генерал.

Глава 19

Не был бы ван дер Пильс так грозен и так знаменит, будь он дураком или неумехой. И уже с рассветом Божий рыцарь и генерал Иероним Фолькоф, фон Эшбахт, барон фон Рабенбург убедился в талантах первого из военных вождей реформаторов. Убедился на личном опыте.

Ещё до рассвета, далеко до рассвета поднялся генерал не со своими трубами, а под трубы свирепых своих врагов. И когда только умывался, знал, что его ближайшие офицеры уже ждут его у шатра, готовые к делу.

– Ветреная ночь, – заметил генерал, поёживаясь, несмотря на две жаровни, что стояли рядом с постелью. Он поглядывал, как яростно бьётся его шатёр под порывами ветра. – Холодно нынче?

Гюнтер, ливший ему на руки тёплую воду, отвечал:

– У нас в Эшбахте и в январе так холодно не бывает, как нынче тут. А у нас предгорья.

Томас уже нёс разогретые на огне колбасы и пиво ему на завтрак, а фон Готт раскрыл ящик и раскладывал доспехи на ковре, когда ветер донёс едва различимый звук трубы.

Молодой человек её тоже услышал и замер, уставившись на генерала, а тот хладнокровно заметил юноше:

– Что вас остановило, фон Готт? Продолжайте.

– А вы не слышали трубы, господин генерал?

Уже привыкший, кажется, к войне юноша был заметно напряжён. Он, как, наверное, и все в лагере, был уверен – уж сегодня-то штурм случится точно. Не разубеждая его, всё так же хладнокровно барон ответил:

– Не волнуйтесь, пока не посветлеет, они не начнут.

После завтрака генерал уселся на табурет, а Хенрик и фон Готт стали надевать на него доспехи, заодно он звал офицеров, и первое, что спросил, было:

– Карл, что с дезертирами?

– Шестнадцать человек, – сразу ответил его начальник штаба. – Офицеров среди них не было, сержант был один.

– И из чьих же рот бежали люди?

Брюнхвальд сделал паузу – видно, говорить об этом ему было не очень приятно, – и потом ответил:

– Почти все сбежавшие из людей капитана Циммера. Капитан говорит, что его людям тяжко, днём они воюют, несут потери, ночью копают рвы и ставят колья, многие из его солдат озлобились.

– Ах озлобились? – притворно удивлялся генерал. Ему не нравилось, что Брюнхвальд опять выгораживает своего протеже. Находит причины его оправдывать. – Какая досада. Впрочем, господа, мы с вами на войне. И если кто не заметил – сидим в осаде. Тут все найдут повод позлиться.

Обо всём остальном ему доложили, а пока офицеры разговаривали, там, на поле, в сером рассвете звенели и звенели трубы.

Когда он наконец вышел из своего шатра, уже светало. Волков остановился и смотрел с холма на вырисовывающуюся картину.

Там в поле, едва различимы, уже стояли в строю тысячи людей.

Построены они были не в широкую баталию фронтом в триста человек, а в мощную колонну с тремя десятками людей в ряд. И было их… ну, не менее трёх тысяч.

– Значит, главные силы навалятся тут, – произнёс генерал.

– Несомненно, – подтвердил Рене, в это утро он был на удивление спокоен, видно, уже больше не мог волноваться.

– Значит, пушки мы поставили правильно, – заметил Брюнхвальд. – Майору Пруффу и первому канониру Хаазе стрелять будет одно удовольствие.

Старый артиллерист заметно мёрз на пронизывающем ветру, он под свою шапочку пододел каль, даже тесёмки завязал, выбритое лицо его от морозного ветра было пунцовым. Он ничего не ответил полковнику, только губы поджал по своей привычке. Вот ещё, к чему болтать, артиллеристы всё докажут делом.

– Карл, – начал генерал, – поручаю это место вам. Думаю, восемь сотен людей вам тут будет достаточно. Выберете себе капитанов сами, только оставьте мне Лаубе. Стрелков я вам тоже не дам, пушки вам будут помощью.

– Думаю, что восемь сотен людей здесь, под холмом, мне будет мало, – отвечал Брюнхвальд, и Волков его понимал, направление тут было самое удобное для атаки. И то, что полковник будет просить у него ещё людей. – Мне бы ещё хоть три сотни.

– Нет, – твёрдо говорит генерал, – постройся они в две колонны, может, я ещё и дал бы вам пару сотен, но одну колонну вы должны остановить своими силами. Стройте людей, сдаётся мне, они скоро начнут.

Но началось всё как раз не у холмов. Полковник Рене, получив направление под северный холм, снова просил у него для себя побольше стрелков. Но на юге у села, у известного уже изрешечённого пулями забора, в это время появились арбалетчики еретиков, и было их там немало. Врага сразу встретили стрелки, на эти выстрелы и поехал генерал, оставив просьбу Рене без ответа.

И едва-едва началось утро, а бой у забора разгорелся вовсю. Сразу и весьма бодро. Как будто еретики только и ждали того, что рассветёт. За арбалетчиками из-за домов появились пехотинцы, они шли без знамён, без строя, без барабанного боя и, казалось, не представляли для людей Циммера, построившихся в три линии в пятидесяти шагах за рвом и рогатками, большой опасности, если бы их не было много. Генералу понравилось, что Циммер поставил хороший и длинный плетень, за которым от арбалетных болтов легко пряталось полсотни стрелков, но пять десятков стрелков не могли остановить пять сотен разгорячённых пехотинцев врага, прикрываемых двумя сотнями арбалетчиков. Мало того, группа еретиков под командой рьяного сержанта полезла в ров ближе к реке, ниже, чем стоял правый фланг Циммера, и они стали задирать его людей, заходя им во фланг, напали на одного из фланговых сержантов.

– Смотрите за фронтом, капитан, – сказал генерал Циммеру, и сам со своим людьми – а было их не менее двадцати пяти человек, если считать с двумя знаменосцами, – поехал разделаться с наглецами.

Схватка была злой, но короткой, еретики не сразу побежали ко рву, а лишь тогда, когда рьяный сержант нечестивцев был ранен.

А когда всё-таки побежали ко рву, молодым господам из выезда барона удалось потоптать двоих. Вот только конь самого барона после того, как он наехал на еретиков в самом начале сватки, вдруг зашатался и чуть погодя, когда генерал уже соскочил с него, упал.

Оказывается, у него под грудью была рана, которую всадник поначалу и не заметил, а из раны торчал обломок копья. И конь вскоре умер.

– Хенрик! Коня! – крикнул барон.

И пока молодой офицер слезал со своей лошади, чтобы уступить её генералу, гулко и весомо с холма ударили пушки. И всё, что было до сих пор, потом казалось ему безделицей и детской игрой.

По полю под убийственным пушечным огнём и невзирая на него, прямо на позицию кулеврин шла под жёлто-красными флагами Левенбахов мощная колонна еретиков, и в ней было не три тысячи солдат, как полагал генерал, а три с половиной.

Тара-рам, тара-рам, там-там…

Тара-рам, тара-рам, там-там…

А впереди, как всегда яркие, с расписными, красивыми павезами, шли арбалетчики, было их не менее трёх сотен, а за ними не менее полутысячи сапёров, они несли большие фашины, чтобы забрасывать ров, доски, топоры, чтобы рубить колья. И всем, кто был на холме в этот миг, было ясно: вот это и есть настоящий штурм. Сегодня здесь всё и решится.

Барабанщики бьют «шаг в строю», не переставая. И колонна, покачивая в такт шагам пиками, идёт прямо на ядра, на картечь.

На дистанцию картечи, правда, солдаты ещё не подошли, но ядра больших орудий уже дважды до них долетали. Майор Пруфф и его люди были мастерами своего дела, а позиция на холме – наилучшей, какая может быть; и тяжёлые двенадцатифунтовые ядра, влетая в строй, пробивали в нём просеки. Крики и стоны умирающих и покалеченных людей тут же заглушались звоном труб, и колонна послушно замирала, товарищи вытаскивали раненых, сержанты тут же выравнивали строй, ряды смыкались, и солдаты, услышав барабаны, переступая через павших, снова двигались вперёд.

Тара-рам, тара-рам, там-там…

Тара-рам, тара-рам, там-там…

От холода у людей Волкова, что за рогатками ждут приближения врага, покраснели руки, лица, а ледяной ветер рвёт жёлто-красные полотнища, и еретики идут в атаку; снова бьют пушки, и снова одно ядро цепляет угол колонны, но на сей раз она даже не остановилась, сержанты всё выровняли на ходу, ведь как раз с той стороны развевается большой стяг. Пурпур и золото, а под ним со своими оруженосцами едет в великолепном доспехе один из рода Левенбахов.

– Никак этот бойкий юноша за моим шатром собрался? – тихо, почти шёпотом произносит барон.

Арбалетчики, опередив всех, стали подходить ко рву, начали ставить бесполезные, не спасающие от пуль павезы; они, видно, не знали, что у Волкова нет ни одного арбалетчика. Сразу по арбалетчикам ударили аркебузиры и мушкетёры, что прятались за предусмотрительно поставленным плетнём. И генерал отметил, что парочке мерзавцев сразу досталось по пуле. А за арбалетчиками ко рву побежали сапёры, они подбежали и стали сбрасывать в ров большие фашины, некоторые из них спрыгивали в ров, чтобы там правильно укладывать туго связанные пучки веток, так, чтобы на них, когда они заполнят ров доверху, можно было положить доски.

Карл Брюнхвальд, проезжая за рядами своих солдат на рыжем коне, допустить этого, конечно, не мог; он дал команду, и застучали барабаны. Его люди, построенные в шесть линий, двинулись ко рву, к тому месту, где возводился проход, и по сигналу трубы «пики к бою» опустили своё грозное оружие. Они стали пытаться колоть пиками сапёров, которые создавали в укреплениях проход для пехоты еретиков. И тут же в ответ арбалетчики, что были за рвом, обрушили на людей Брюнхвальда дождь из смертоносных болтов. А так как били они с близкого расстояния, снаряды стали находить своих жертв.

Молодые люди из выезда генерала, затаив дыхание и почти не разговаривая, смотрели на это действо. Да и бывалые его бойцы из охраны стяга тоже смотрели на то, что происходит; дело становилась жарким ещё до того, как подошла колонна вражеской пехоты.

Но дождаться главного им не пришлось, на холм вскарабкался мужичок-возница из обоза и, подбежав к генералу, переводя дыхание, выпалил:

– Господин! Еретики в обозе, режут наших!

– Еретики?! В лагере?! – воскликнул Хенрик. – Что ты несёшь?

– Как так? Ты не ошибся? – сразу спросил Максимилиан.

– Много? – сухо интересовался генерал.

– Не ведаю сколько, – отвечал возница.

Волков с выездом и охраной сразу съехали с холма, оставив там лишь Франка со знаменем и пятью людьми охраны. Генерал торопился, дело-то нешуточное, не дай Бог солдаты прознают, что в лагере шастает враг, всё – конец! Враг в лагере означает поражение. Люди сразу слабнут духом, сержанты начинают оглядываться, а солдаты из последних рядов начинают разбегаться; если ещё и капитана не видно, значит, и всем остальным нужно бросать строй и бежать. Такого допустить было никак нельзя.

Бегущий возница рукой показывал, куда ехать генералу, и тот через минуту был в обозе среди телег. И действительно увидел там вражеских солдат; сволочи уже промышляли среди телег и всяческого добра, тут же на земле лежал умирающий возница, попавшийся мерзавцам под руку. Еретики, увидав грозных кавалеристов, драться и не подумали, кинулись бежать меж телег, и тюков, и палаток на юг. К селу. И уж тут им не спустили. Совсем юный фон Готт, самый проворный и лихой, одного из них догнал и сбил конём, а ещё одного проткнул мечом. Ещё десяток мерзавцев был потоптан и порублен; двоих, так же, как и фон Готт, настиг Максимилиан.

Волков во всём этом участия не принимал, пусть молодые веселятся; он сразу поехал на юг, к позициям Циммера. И был удивлён, увидав, как у того всё плохо.

Еще до подъезда к укреплениям он увидел пятерых арбалетчиков у палаток, его охране пришлось спешиться, чтобы убить одного из них из аркебузы. Остальные выпустили в их сторону по болту, но стреляли они плохо, а потом побежали. Хенрик с пятью людьми их догнал и всех убил, несмотря на то что они вроде сдавались. Только после этого барон добрался до Циммера. И выяснил, что, по сути, тот дерётся уже в окружении.

– Вы знаете, что у вас за спиной были арбалетчики еретиков? – не слезая с лошади, сверху вниз, почти кричал на капитана генерал.

Тот, в шлеме набекрень, смотрел на командира жалостливо и так же жалостливо отвечал:

– Да, господин генерал, они кидали болты в спины моих людей, пришлось их отгонять самому.

«Самому?». Несуразный человек.

А Циммер, словно не замечая раздражения генерала, продолжал:

– Они обходят меня справа, от реки у меня на весь фронт людей не хватает.

– И вы об этом знали? В лагере по вашей беспечности полно еретиков! Вы, что, не могли послать ко мне человека?

– Так я посылал! – воскликнул капитан. – Я посылал к вам вестового. Неужели он не дошёл до вас? Я хотел просить у вас ещё людей, уж больно давят на меня еретики. Их очень тут много.

Возможно, он и посылал, вестовой просто не дошёл, наверное, попал в руки промышлявших в лагере нечестивцев. А тут за генералом пришла одна из рот Лаубе; хоть и холод стоял лютый, но солдаты были от быстрой ходьбы разгорячённые, злые, и за ними прибежало полсотни стрелков с капитаном Вилли. Они подправили ситуацию и отогнали пехоту врага от рогаток, а Максимилиан, фон Готт, ещё несколько господ и десяток людей из охраны генерала с божьей помощью переловили всю сволочь, что пролезла в лагерь. Те, кого не поймали и не убили, прыгали в ров и бежали к селу.

Глава 20

Дело здесь у забора, было вовсе не простое, как поначалу показалось генералу. Иначе он никогда сюда Циммера не поставил бы. Очень ему хотелось оставить тут Лаубе – тот, хоть был и молод, но как офицер вырос на глазах у Волкова, и в нём он был уверен. К сожалению, оставить тут Лаубе вместо Циммера сейчас он не мог. Барон был уверен, что этот офицер понадобится ему ещё, и скорее всего у холмов. Поэтому он сказал Циммеру:

– Я дам вам ещё двадцать пехотинцев и десять стрелков, оставлю с ними хорошего сержанта Вольфа. Эти тридцать человек будут ловить еретиков, что перелазят через ров у реки. Чтобы никто не стрелял вам в спину.

– Спасибо, господин генерал, – вяло благодарил молодой капитан. Кажется, он рассчитывал на бо́льшую помощь.

– Бодрее, Циммер, бодрее. Прикажите унести раненых и мёртвых, выровняйте ряды. И покажите солдатам, что вы тут главный.

– Да, господин генерал, – кивал Циммер.

Волков уже собирался уезжать, как приехал вестовой. Нет, не от Брюнхвальда, вестовой был от Рене.

– Господин генерал, полковник Рене просит передать, что против него идёт большая сила. И пушки!

– Пушки? – Волков и подумать про них не мог. Забыл, что и у врага тоже есть пушки. Даже если их и было мало поначалу, теперь, после сражения, он захватил пушки герцога.

– Да, господин, они поставили пушки напротив холма и бьют из них.

Дальше барон его уже не слушал; он, даже не кивнув на прощанье Циммеру, поскакал к северному холму, к полковнику Рене и полковнику Рохе.

Он думал, что это грохочут его орудия, но это были пушки еретиков. Вот только пушкари у маршала ван дер Пильса были так себе; поставив орудия достаточно далеко, у леска, они бестолково, ядрами, стали разбивать палисады, что так усердно возводили люди барона. Волков, не будучи артиллеристом, но долгое время наблюдавший за работой Пруффа, поставил бы пушки намного ближе – чего пушкарям бояться атаки, когда своей пехоты рядом так много, – поставил бы и за десяток выстрелов разнёс бы палисад в нужном месте картечью.

– Их там почти три тысячи! – тихо, чтобы не слышали солдаты, которые были невдалеке, говорил Рене генералу, указывая рукой на колонну врагов, которые с фашинами и досками ожидали, когда пушки разобьют частокол палисада. – Что же я сделаю с такой прорвой народа, когда они пойдут на меня, у меня-то только шесть сотен!

– Их не три тысячи, – в ответ замечал ему генерал спокойно, – их чуть больше двух с половиной, – он обернулся и посмотрел на пять десятков мушкетёров, что, кутаясь в плащи, ждали, когда же начнётся работа. Половина из них была в шляпах. Это были лучшие стрелки из полка одноногого полковника. – К тому же с вами лучшие люди Рохи.

– Но у нечестивых пушки! – восклицал Рене. – Мне бы ещё людей. Может, дадите мне роты Лаубе?

Пехота еретиков замерла в строю в трёх сотнях шагов, ожидая команды. И тут как раз одно за другим грозно бахнули два самых больших из их орудий, оба тяжёлых ядра ударили в землю, разбросав куски мёрзлого грунта и заметно недолетев до палисадов.

– Пушки у них есть, – заметил генерал удовлетворённо, – а вот пушкари у них плохи, так они разобьют палисады, может быть, к обеду. Так что подождём. Посмотрим.

Не хотел Волков отдавать последних своих людей в дело, которое даже толком не началось. А вот его пушки, с южного холма, грохотали уже изрядно. Туда он и поспешил.

И вовремя. Как ни старались стрелки, сапёры еретиков уже забросали фашинами ров, а сверху положили доски, и мощная колонна нечестивых всё-таки стала переходить препятствие, разбросав рогатки и обходя колья. Голова колонны уже встретилась с линиями Брюнхвальда – тот благоразумно успел перестроить своих людей в семь линий, создав глубину. И, используя своё преимущество в твёрдой земле и ширине фронта, Брюнхвальд остановил колонну противника. А сверху по колонне изрядно били орудия Пруффа и кулеврины Хаазе.

– Стрелки уже ранили у них одного капитана, – сообщил Карл, когда Волков подъехал к нему, – я просил Хаазе попасть в Левенбаха, но тот не стоит на месте.

Старый товарищ был на удивление спокоен. Его щёки были красны от холодного ветра, но взгляд был твёрд. И он знал, что делать. Единственное, чего ни полковник, ни даже генерал не могли отвратить, так это непрестанного дождя из арбалетных болтов, летевшего в их людей. Некоторые особо дерзкие арбалетчики подходили к самому рву и с близкой дистанции кидали болты в незащищённые части тел солдат Волкова. В ляжки, в плечи и даже в лица. Волков смотрел на это угрюмо. Ничего с этим он поделать не мог. Солдаты должны были стоять, несмотря на болты. Именно чёртовы арбалетчики наносили наибольший урон его людям. Для мушкетёров и аркебузиров подбегающие ко рву арбалетчики были неплохими мишенями, и даже стрелки́ из-за своего плетня то и дело попадали в самых дерзких и проворных врагов, свинцовые пули скосили уже не одного врага, но арбалетный дождь эти потери остановить не могли. Больно много тут было арбалетчиков.

А рядом, раскатисто и басовито, – «Боооммм» – ударила пушка: давно знакомый звук. Картауна выбросила хорошую порцию крупной картечи, и та, завывая, сыпанула по правой стороне вражеской колонны, повалив наземь сразу семь человек вместе с сержантом.

«Интересно, кто устанет быстрее, мои люди от их арбалетных болтов или их люди от моей артиллерии?».

– А что там у Рене и Рохи? – спросил Брюнхвальд, указывая рукой на север. – Кажется, еретики притащили против них пушки.

– Пока ничего, они разбивают палисады.

– Нам бы здесь палисады тоже не помешали бы, – заметил полковник.

– У нас не было столько леса, – отвечал генерал.

Оба старых вояки были спокойны; пока всё шло, как и ожидалось.

Но это спокойствие было зыбким – прибежал мужичок из обозных и, вытаращив глаза, почти закричал:

– Господин, снова! Снова они!

– Что? Кто? – раздраженно спрашивал генерал. – Прекрати орать, говори спокойно.

– Нечестивые снова в лагере, всех бьют!

На сей раз в лагере было намного больше солдат-еретиков, чем в первый. И теперь они были лучше организованны. Тут даже были и офицеры. И схватки разгорелись возле телег нешуточные. В одной из таких быстрых и свирепых свалок капитан Лаубе, что вёл за собой людей, был ранен. Кольчуга капитана не выручила, шип алебарды, соскользнув с кирасы, пронзил ему предплечье. И его место занял ротмистр Нейман. Этого офицера Волков не знал, он был не из Эшбахта, но человек этот, несмотря на относительную молодость, действовал умело и расторопно. И, главное, – зло. Он лично беспощадно добил раненого в бедро из аркебузы арбалетчика еретиков. Поднял с земли его арбалет и пару болтов, сунул всё это ближайшему своему подчинённому.

– Теперь ты арбалетчик. Будь рядом со мной.

И повёл за собой своих людей дальше вылавливать проникших в лагерь врагов. И солдаты пошли без робости и раздумий, чувствуя волю этого офицера. Генерал сразу запомнил ротмистра. И последовал за ним туда, где меж палаток и телег разгорались жаркие, но короткие стычки.

Но и в этих быстрых схватках снова решающую роль играли мушкеты и аркебузы. Три-четыре выстрела, и плотно сбившая между телег кучка врагов, ощетинившихся острым железом и готовых драться, начинала, несмотря на окрики сержанта, разбегаться, оставляя на земле своих раненых товарищей, на радость молодым господам из выезда, которые тут же догоняли врагов, топтали их и рубили. Болваны конечно же начинали хвастаться и бахвалиться перед друг другом, даже Хенрик не избежал этой глупости, а ведь был старшим среди повес. Правда, все немного поуспокоились, когда фон Готт потерял своего коня, которого перед смертью умудрился ранить один из еретиков. А другой едва не ранил и всадника.

И пока Нейман зачищал лагерь, генерал и его охрана, вместе с небольшим количеством стрелков и со знаменем, пробились к Циммеру. А у того всё было очень плохо. Его фланги начинали загибаться, на них с обеих сторон наседали враги, даже стрелки покинули позицию у плетня и прибились к пехоте. Со всех сторон на них летели болты. А раненых, как и убитых, не относили, все лежали тут же, у ног товарищей. И их было немало. Мёртвые, стоны раненых и чёрные лужи замёрзшей крови не добавляли солдатам стойкости. Только появившийся генерал с отрядом поддержки вдохнул в солдат надежду.

Пока солдаты, прибывшие с генералом, отгоняли врагов ко рву, а прибывшие стрелки поубавили прыти арбалетчикам врага, Волков выговаривал Циммеру:

– Отчего же вы не приказали унести отсюда раненых?

У капитана на шлеме две вмятины, досталось, видно, дураку уже, латы в бурых потеках, ни рукавиц, ни перчаток у него нет, древко протазана липнет к его грязным рукам, и на лице кровь, но Циммер вроде бодр, только шмыгает носом, как мальчишка, и говорит:

– Я раненых велел относить к ротным палаткам, но их там перебили всех, там и ротмистр Бродкуммер побит был. Его арбалетный болт в лицо ранил, и в лагере он не уберёгся. Опять безбожники меня по краям обходят и лезут в лагерь. Там свирепствуют.

Тут и сказать генералу было нечего, а Циммер продолжал:

– Мне бы ещё людей, а стрелкам пороха, те стрелки, что со мной, почти весь порох, что был у них, пожгли. А ещё сержантов неплохо было бы, арбалетчики, чёртовы дети, всё норовят бить в сержантов. А то мы с Пильнье за всем следить не успеваем.

К этому времени к ним подошёл Нейман с ротами и стал снова ровнять строй, а Максимилиан помогал ему.

– Будут вам люди, – обещал генерал, а сам смотрел на молодого Брюнхвальда; конечно, арбалетчики еретиков, отбежав к забору, избрали Максимилиана мишенью. Это разгневало барона ещё больше. – Фон Флюген, позовите прапорщика.

Когда прапорщик подъехал, Волков стал выговаривать ему:

– Вам при знамени надобно быть, а сержанты и без вас найдутся.

Странное это было чувство, неприятное. Каким бы тяжким дело ни было, думал он в основном о себе, ну, ещё немного о своих товарищах, с которыми стоял плечом к плечу, а теперь вот переживал за этого молодого человека. Это мешало ему, тем более сейчас, и он добавил резко: – Будьте при знамени.

Тут же повернулся к солдатам, осмотрел строй и спросил у Циммера:

– Сколько людей у вас побили?

– Два десятка, а ещё дюжина сбежала, – отвечал тот.

– Сбежала? – генерал ещё больше начал злиться. – Они перебежали к врагу?

– Нет, – отвечал капитан, – убежали в лагерь.

– В лагерь? – барон был удивлён. Ведь просто убежать в лагерь и сидеть там они не могли. Покинуть строй во время боя – дезертирство, да такое, что никакие ротные корпоралы за дезертиров заступаться не станут. Тут дело попахивает петлёй. Нет, не будут они сидеть и ждать в лагере. Генерал поворачивается к Максимилиану и говорит тихо: – Прапорщик, возьмите пару людей и езжайте проверьте лодки. Нет, лучше останьтесь при них. Если кто попробует взять хоть одну из них – не церемоньтесь.

После он немного подумал о том, чтобы вместо Циммера оставить тут старшим ротмистра из рот Лаубе, но делать этого не стал. Просто оставил того ротмистра капитану в помощь, как и три десятка пехотинцев и десяток стрелков. А сам с охраной штандарта и оставшимися людьми ротмистра Неймана поспешил туда, где без умолку грохотали пушки. К полковнику Брюнхвальду.

Глава 21

Тут тоже всё было непросто, артиллеристы трудились изо всех сил, с вершины холма тяжко били большие пушки, картечью, без промаха, валя по десятку, по дюжине еретиков за раз, со склона часто стреляли кулеврины, тоже не промахиваясь. Канониры пристрелялись, и весь ров возле проложенного из фашин прохода был завален телами убитых и раненых. Но, несмотря на это, колонна под жёлто-красными стягами головой своей переползла ров и упорно прогибала линии Брюнхвальда. Сам полковник уже мелькал среди своих солдат, был сейчас в первых рядах. Был он без лошади, и лишь по плюмажу можно было узнать полковника. А у плетня засели стрелки и стреляли так часто, что ветер не успевал относить дым, серая пелена так и висела в морозном воздухе. Несмотря на то, что пушки с холма сметали пехотинцев врага, положение у Брюнхвальда было вовсе не простое, потери его были также велики.

«Чёртовы арбалетчики».

Чтобы не стоять под огнём стрелков, арбалетчики перебежали на другую сторону своей колонны, подальше от плетня со стрелками, и там под прикрытием своей пехоты нещадно забрасывали левый фланг Брюнхвальда болтами, выкашивая людей. Линии там стали терять строй, кривиться, так как не было того, кто мог бы заставить людей сомкнуть ряды.

Барон уже был готов дать приказ Нейману, чтобы тот пошёл на левый фланг, но тут к нему на холм въехал вестовой. То был человек из охраны флага, что уехал с Максимилианом, и уже по взволнованному виду этого проворного бойца генерал понял, что происходит что-то недоброе. И спрашивает у посыльного мрачно:

– Ну что ещё?

– Господин, дезертиры украли две лодки, уплыли, уже к тому берегу подплывают.

– Две лодки?

– Да. А ещё те раненые, что могут ходить, приходят к лодкам и просят, чтобы их переправили на тот берег, к лекарю.

– Пусть прапорщик наберёт из возниц и обозных людей охотников, пусть возят раненых. Хотя… Те потом разбегутся, и лодок с того берега мы не вернём, – но генерал чувствовал, что всё это не главное, что не стал бы переживать этот проверенный воин из-за пары лодок с дезертирами и из-за раненых, – ну, что ещё? Зачем тебя прислал прапорщик Брюнхвальд?

– Да, есть одно дело, он боялся вас отвлекать, но, кажется, с севера в нашу сторону поднимаются лодки с людьми.

Волков похолодел.

– Болван! Почему сразу об этом не сказал? Почему с этого не начал?

– Прапорщик не уверен, что эти лодки до нашего берега доплывут. Там течение быстрое, да и лёд вдоль всего берега намёрз.

Волков не стал больше его слушать, а сразу поехал к берегу реки, отдав приказ Нейману с людьми спешить за ними. И не ошибся.

Преодолевая сильное течение, к берегу шли шесть больших лодок, в каждой из которых было не меньше двадцати людей, и первая была уже в пятидесяти шагах от берега.

Хорошо, что он приказал Нейману срочно идти за ним, лодки плыли как раз сюда. В это у него сомнений не осталось, особенно после того, как над рекой кто-то прокричал с заметным северным акцентом:

«Кидай!».

И град болтов обрушился на него, так как он стоял к реке ближе иных. Он только успел прикрыть открытое забрало левой перчаткой. За остальное ему переживать нужды не было. Доспех архиепископа арбалеты пробить не могли. Но вот коня он прикрыть не мог. Конь сразу получил десяток болтов, в том числе в голову и в шею, и, заржав от боли, встал на дыбы, чуть не сбросив барона. А потом, присев на задние ноги, повалился вбок, и генерал едва успел вытащить ногу из стремени. Конь на земле стал биться, пытаясь встать, но быстро затих. Волков же был невредим, а вот его знаменосцу Франку не повезло, один из болтов попал ему прямо под срез шлема, над глазом, и он, просто выпустив знамя, медленно стал заваливаться на бок. Знамя подхватил кто-то из охраны, и самого Франка тоже схватили, чтобы не упал, но прапорщик был уже мёртв. И ещё один из людей барона был ранен. А первая из лодок уже подходила к берегу, но лёд не давал ей пристать, и тогда прямо в серую речную воду выпрыгнул первый из солдат еретиков. Судя по повязке на руке, то был сержант. Он, с хрустом ломая лёд перед собой хорошим тяжёлым клевцом на длинном древке, пошёл к берегу едва не по пояс в воде. За ним из лодки выпрыгивали другие храбрецы, и тут же подплывала следующая лодка. Волков закрыл забрало – не хватало ещё получить болт в лицо, как прапорщик Франк. Отбегать и прятаться за своих людей для генерала было неприемлемо, и он вытащил из ножен свой старомодный меч и пошёл навстречу этим зарвавшимся наглецам, что дерзнули столь малым числом высадиться у него в лагере.

Уже по широкому хвату врага Волков понял, что бить с размаху он не будет, ткнёт верхним шипом. Куда? В пах или в забрало, куда же ещё? На всякий случай генерал чуть развернулся к нему левым боком, чтобы избежать удара в пах, левую руку вперёд, как учили в мудрых трактатах по фехтованию, а меч свой он отвел в сторону, намереваясь рубить врагу ноги, где доспех у того был не очень хорош. Они сближались, и храбрый сержант еретиков уже почти вышел из воды, когда за спиной у генерала грянул выстрел. То был сиплый, с присвистом звук мушкета. Пуля ударила в панцирь, проделав в том чёрную дыру. И, не дойдя шага до берега, еретик с клевцом рухнул, ломая лёд, замертво.

Волков даже огорчился немного – он намеревался схватиться с храбрецом, теперь же пришлось остановиться. В воду он идти не собирался. Хлопнули ещё три выстрела. Охрана штандарта была набрана из лучших стрелков, из самых первых, да и дистанция была невелика, поэтому все достигали цели. И те еретики, что спрыгнули первыми, валились в ледяную воду. А в ответ с лодок снова полетели болты, и, судя по ругани среди его людей и по обиженному ржанию коней, не все снаряды летели в генерала.

Но тут уже появился и Нейман со своей ротой. И офицер, что руководил рейдом, понял, что дело у него не пойдёт, труба пропела какой-то незнакомый барону сигнал, и гребцы престали грести, а те из солдат, кто спрыгнул в воду, стали забираться обратно. Атака была отбита.

Но только тут, на берегу. Оттуда он снова заехал к Циммеру, и снова у того всё было нехорошо. Снова он был окружён, снова ему за спину пролезли арбалетчики и пехотинцы врага. Правда, генерал подивился тому, что сам Циммер и его солдаты не придавали этому большого значения. Держали строй, лишь закруглив фланги. Привыкли, что ли. Хотя во всех иных случаях враги на флангах – это уже был повод для паники и бегства.

Нейман снова разогнал врагов и дал возможность Циммеру унести раненых в лагерь.

Затем Волков вернулся на холм к Брюнхвальду и понял, что и у полковника дела идут плохо. Несмотря на то, что пушки работали, не переставая и ядра, и картечь выкашивали людей под жёлто-красными знамёнами, колонна врага мяла, давила всё сильнее, прогибала линии Брюнхвальда. И немалую помощь колонне оказывали, чёрт бы их побрал, проклятые арбалетчики еретиков, изрядно проредившие левый фланг полковника. Сам Карл был среди своих солдат, но его присутствие их не останавливало. Солдаты пятились.

Едва запыхавшиеся люди ротмистра появились под холмом, а сам Нейман оказался рядом с генералом, тот ему сказал:

– Больше вам бегать не придётся, ротмистр, подопрёте последние ряды в центре, а тридцать человек отправьте налево. Станьте крепко, теперь всё решается тут.

Ротмистр ничего не ответил, лишь кивнул и пошёл к своим людям.

А барон первый раз за всё сражение почувствовал, что горло ему сжимает сильная рука или удавка. Пока, правда ещё дышать можно, но давление всё растёт и растёт. Ещё и обед не приблизился, ещё было утро, а из всех резервов у него осталось лишь три десятка стрелков, десяток людей из охраны штандарта да мальчишки из выезда. Всё. Стоя тут, на холме, и разглядывая тяжёлое положение людей Брюнхвальда, он вдруг осознал то, что всё рушится, пушкари еретиков вот-вот разобьют палисады, и мощная и свежая колонна двинется на Рене и Роху, или ещё раз Циммера обойдут, окружат, начнут кусать и жалить со всех сторон, и его солдаты начнут ломать линии, и он не сможет в очередной раз удержать солдат, и те начнут разбегаться, или эта мощная колонна под знамёнами Левенбахов всё-таки сомнёт уже хлипкие, обескровленные бесконечным дождём из арбалетных болтов линии Брюнхвальда.

И тут ему приходит в голову мысль, что он правильно сделал, приказав Максимилиану охранять лодки.

Генерал поворачивается к Хенрику и обращается к нему по имени, чего почти никогда не делал из соображений субординации:

– Рудольф, там внизу, у палаток, стоят два осёдланных коня, приведите их сюда.

– Генерал! – молодой офицер удивлён. – Вам не следует спускаться к полковнику. Это слишком опасно, мы не можем потерять вождя в самый тяжёлый момент! Это будет конец… Если вас даже ранят… нас всех убьют!

«Это хорошо! Хенрик думает, что я собираюсь на коне и со знаменем лезть в людскую кашу под холмом, поэтому и прошу запасных лошадей. Пусть так и думает».

На самом деле Волков думал о том, что кони понадобятся Брюнхвальду и Вилли, чтобы быстро доскакать до лодок, когда всё посыплется. Он не хотел терять проверенных людей, которые стали ему близки.

«Нужно будет предупредить ещё Роху… Ну и болвана Рене».

Про солдат и офицеров, про коноводов и обозных людей он не думал. Всем всё равно не спастись. Поэтому он настоял:

– Рудольф, приведите сюда коней.

– Как пожелаете, генерал.

А линии тем временем прогибались всё сильнее, даже пришедший на помощь и ставший в последний ряд Нейман уже чувствовал, как напирает колонна.

– Фон Флюген! – говорит генерал. Он говорит нарочито спокойно, так, чтобы спокойствие его было видно. – Друг мой, скачите к полковнику Рене, просите его незамедлительно дать мне сто человек из его баталии, они всё равно стоят пока без дела, и скажите ротмистру, чтобы вёл их сюда со всей возможной поспешностью. Вам ясно?

– Да, господин генерал.

– Рене будет канючить, так вы скажите ему твёрдо, что это мой приказ и выполнить он его должен немедленно. Слышите?! Немедленно!

Тут опять, одна за другой, ударили большие пушки. Били они теперь точно, пристрелялись, две порции картечи, прошуршав над головами солдат Брюнхвальда, вырвали кровавые куски из мощной колонны. Колонна чуть замялась, осела, как конь на задние ноги, но сержанты и офицеры тут же навели в ней порядок, и она снова стала напирать, шагать и шагать вперёд редкими, мелкими шажками. Проминая и проминая уставшие линии полковника Брюнхвальда.

Едва ускакал фон Флюген, как прискакал сам полковник Рене и поначалу стал уговаривать генерала не забирать у него людей. Говорил, что палисады уже разбиты, что пушки нечестивцев стали бить по его людям, что сапёры еретиков уже понесли фашины ко рву, однако вид сминающихся линий Брюнхвальда и ледяной взгляд барона заставили его замолчать; он уже собирался уехать, но генерал остановил его, тихо заговорив:

– Когда к вам приедет гонец от меня, скачите сразу к реке, к лодкам.

– О, – лицо Рене вытянулось, – да-да.

– Не забудьте захватить Роху.

– А, да, конечно, конечно.

Едва он уехал, как от Пруффа прибежал закопчённый от порохового дыма пушкарь и сказал:

– Майор Пруфф велел доложить, что картечи больше не осталось, всю выпалили, и крупную, и мелкую, последнюю в пушки кладём, дальше стрелять придётся ядрами. Да и то недолго, пороха осталось две бочки, то на час при такой пальбе хватит.

– На час?! – опрометчиво воскликнул барон. Его услышали стоявшие рядом.

– На час, на час, – подтверждал чумазый пушкарь, – мы ж в жизни никогда так не стреляли. Пушки остывать не успевают.

– Стреляйте всем, что есть.

И это было ещё не всё; едва из-за холма появилась сотня людей, что шла от Рене на помощь Брюнхвальду, как прибежал обозный и сообщил:

– Господин, безбожники опять в лагере, опять бесчинствуют.

Как ни хотелось генералу остаться тут, на холме, ведь именно тут, под холмом у дороги, и решалось дело, но оставлять в лагере просочившихся туда врагов было нельзя. И он выехал туда.

Теперь Неймана с его людьми у него не было, охрана штандарта да выезд — вот и всё, что он имел при себе, и, видя малочисленность его отряда, враги не пугались, а затевали схватки и стрельбу из-за телег и палаток, и у него ушло много времени, пока он наконец пробился к Циммеру. И, конечно же, у того снова всё было неблагополучно.

Кое-как удалось снова выстроить его людей, отнести раненых. Но теперь Волкову некого было оставить ему вместо выбывших. И остающиеся с Циммером солдаты смотрели на него нехорошо, а один даже крикнул:

– Генерал, а помощи, что, не будет больше?!

– Стойте и держите линии! – проорал Волков. – Я скоро приведу вам помощь!

Но солдаты, видно, не очень-то верили ему. Да он и сам себе не верил. Однако у него больше не было слов, которые он мог сказать солдатам. Он всё утрометался меж трёх мест, ему бы поделиться на трое да завести себе три выезда и три знамени. Но разве ж такое возможно? У него не проходило ощущение, что всё это дело, все люди, принимающие в нём участие, стоящие в неровных рядах, устающие, истекающие кровью, бьющиеся за свою жизнь, стоят и дерутся только благодаря ему, так как верят в него. И, кажется, эта требовательная вера выпивала из него самого силы, а люди ждали его присутствия. Но он не мог быть везде и сразу, вот и приходилось ему снова ехать к южному холму, где у дороги через ров шла самая мощная колонна врага. Напирала и напирала всей своей мощью на тоненькие линии Брюнхвальда.

Когда барон вернулся на холм, он был удивлён. Сначала тем, что с поля почти исчезли проклятые арбалетчики, – когда он уезжал, их были тучи, теперь же и двух десятков не осталось, – а потом ещё и тем, что колонна с жёлто-красными флагами… начала отходить. Он и глазам своим отказывался верить поначалу, но… Да, да, да… Их барабаны били «шаг назад». Золото и пурпур Левенбахов пятились. Колонна отходила.

Волков видел, как из рядов своих солдат выходит живой и невредимый Карл Брюнхвальд, как он устало поднимается на холм, снимает шлем и, оставшись в подшлемнике, со шлемом под мышкой, подходит и говорит:

– Они перестали стрелять. У их арбалетчиков кончились болты, всё, что принесли с утра на поле, всё в нас покидали, последние полчаса так и вовсе было легко стоять. Люди наши и приободрились. Окрепли, когда в них перестали лететь болты. А их люди ослабли, пушкари-то наши бьют.

– Так, может, они сейчас ещё принесут? Болтов, – без разрешения и вопреки субординации предположил Хенрик, слышавший их разговор.

В какой другой раз полковник ему бы это заметил, но сейчас Брюнхвальд был рад, а, может, даже и счастлив, и поэтому ответил:

– Пусть везут, на то время надобно, надо было с утра подвозить, вот только пехоте под пушками без поддержки арбалетов стоять тоскливо, а мы пока сожжём фашины и помост, что они уложили во рву. Пусть новые готовят. Пусть всё начинают заново.

Генерал почти не слушал своего первого помощника, он неотрывно смотрел, как колонна врага, оставляя во рву и рядом с ним десятки мёртвых тел, пятится и пятится. Он даже уже прошептал самому себе такие приятные для уст слова: сие победа!

А там, внизу за дорогой, под прекрасным жёлто-красным стягом, в драгоценных доспехах и на драгоценном коне гарцевал тот самый Мориц Ригсфельде фон Штемведе цу Левенбах, представитель знаменитого рода, что так желал забрать у Волкова шатёр своего родственника.

Этот молодой наглец был неблизко от холма, но барон был уверен, что именно сейчас Левенбах смотрит на него, и поэтому поднял руку и почти дружески помахал ему: да, ты поедешь к себе, а я к себе, в свой прекрасный шатёр, где я буду скоро ужинать. И Мориц Ригсфельде увидел его жест. Увидел! Он тут же развернул коня, чересчур сильно дёрнув поводья, и поскакал с поля, явно рассерженный. Теперь сомнений у барона не осталось: это была его очередная, настоящая победа. Он даже улыбнулся.

– Карл, – начал потом генерал, встрепенувшись от приятного забытья. – Срочно отправьте сотню людей, что прислал вам Рене, обратно, там ещё бьют пушки, а Нейман путь бегом бежит к Циммеру, у того возле забора и вовсе всё непросто.

– Я распоряжусь, – отвечал барону его товарищ.

Глава 22

Пушки смолкли, даже те, что били на севере по палисадам и солдатам Рене. И дым рассеивался. И барон почувствовал облегчение; он медленно слез с лошади, кинул повод Хенрику, а сам, прихрамывая, пошёл к себе в шатёр, ничего никому не сказав: и самим должно быть ясно. Зашёл и, как был, в доспехе, уселся в кресло. Раньше, давным-давно, он ликовал бы и бежал с прочими солдатами грабить обоз врага или, в отсутствие такового, хотя бы выпить вина, теперь же ему ничего не хотелось, пока — даже есть.

А напряжение, что выматывало его с рассвета и отступило только что, оставило после себя не радость, а всего лишь усталость.

– Изволит ли господин гретого вина? – произнёс совсем рядом с ним Гюнтер, он держал на подносе стакан с вином.

Дурак. Слуга всегда подавал его излишне горячим, а вино не должно быть таким, вот и сейчас, взяв стакан, барон даже не сделал глотка. Боялся обжечься. Надо было сказать об этом Гюнтеру, но у него не было сил, он просто сидел с горячим стаканом в руке. Сидел до тех пор, пока не пришёл майор Дорфус и просил принять его.

Волков совсем позабыл про этого толкового офицера, он даже и не знал, где он был во время сражения. Но, судя по его виду, был он в самом горячем месте: на кирасе две глубокие царапины, свежие, белые на сером железе; рука, правая кисть, замотана окровавленной тряпкой. На шлеме, который майор держит под мышкой, характерный след от попадания арбалетного болта.

– Не нужен ли вам лекарь? – интересуется генерал, оглядывая офицера с головы до ног.

– Может, и нужен, да где же его взять? Разве что за рекой, но туда мне пока плыть недосуг, – отвечает Дорфус.

– Садитесь, выпейте вина, покажите рану, я в ранах тоже знаю толк, повидал их немало, – предлагает Волков.

– Я бы с удовольствием, господин генерал, но положение наше не таково, чтобы спокойно распивать вина.

Генерал смотрит на него молча и, в общем-то, не очень доволен этим разговором; он едва отошёл от схватки, едва начал приходить в себя, ещё дух не перевёл, как приходит этот назойливый майор и начинает снова говорить о тревожном. А Дорфус, не замечая в лице генерала недовольства, продолжает как ни в чём не бывало:

– Надобно нам будет найти и схватить человека из еретиков, лучше офицера, который бы знал, как дела в их войске. Много ли потерь и что ван дер Пильс думает делать дальше.

Волков, всё ещё недовольный тем, что его сразу вынуждают заняться делами, даже не дав передохнуть, отпивает уже остывающего вина и невесело отвечает ему:

– Так нынче ночью устройте вылазку.

– Я же с тем и пришёл к вам, думаю, пятьсот талеров для ста охотников и смелого офицера будет довольно.

– Я выделю вам на это денег, а офицера… попробуйте поговорить с ротмистром Нейманом, он из рот Лаубе и показал себя сегодня весьма неплохо, – рекомендовал генерал. Он и сам хотел проверить Неймана в новом деле и, если у того всё выйдет, то и назначить ротмистра на должность капитана вместо выбывшего по ранению Лаубе.

– Пойду поговорю с ним, – сказал Дорфус и откланялся после того, как генерал выдал ему денег из своих собственных.

Но ни отдохнуть, ни спокойно поесть барону не дали. Офицеры пошли к нему с докладами один за другим, и доклады те были всякий хуже предыдущего.

Пришёл Максимилиан и спросил, как ему быть, так как к лодкам приходят раненые и просят их везти на тот берег, а приказа возить не было, да и не знает он, кого можно везти, а кого нет. И ещё сказал, что у него больше нет денег, чтобы платить мужикам за то, что берут раненых на постой, и на плату лекаря тоже нет. Волков, не задумываясь, выдал прапорщику двести талеров.

– Начинайте возить людей, вот вам серебро. Только, прошу вас, экономьте, денег у меня осталось не так уж и много.

После, не успел он снять доспехи и сесть за стол, как приковылял раскрасневшийся от холода, и чёрный от пороховой копоти майор Пруфф и начал тоном таким, словно предъявлял генералу претензию:

– Довожу до вашего сведения, что одна из кулеврин от излишне бойкой пальбы так раскалилась, что треснула и к стрельбе более не способна. А у полукартауны вашей скоро прогорит запальное отверстие, она и двух десятков выстрелов не сделает, это оттого, что слишком у неё мягкая бронза. Надобно её к мастеру на ремонт. Картечи больше нет никакой, остались одни ядра, и пороха осталось мало. Едва ли четыре полных бочонка будет, – генерал выслушал его молча, и Пруфф выдал ему резюме: – Второго такого натиска, как был нынче, мы и близко не отстоим.

– Вижу, что дела наши с пушками не очень хороши. Я буду иметь это в виду, – обещал барон, прежде чем артиллерист, с видом, как всегда, недовольным, удалился.

Не успел он отобедать, как к нему явились Рене и Роха, они тоже были не с радостными вестями; и тот и другой жаловались, что потери в их рядах велики, особенно было горько слышать Роху, который доложил, что больше пяти десятков его отличных стрелков побиты или ранены, что семнадцать мушкетов к стрельбе более не пригодны. Завершил он рассказ тем, что и пороха у него осталось немного. Рене тоже жаловался на потери, хотя до такого накала, как у Брюнхвальда, дело у него и не доходило.

Осталось барону выслушать только самого Карла, тот как раз собирал по ротам сведения о потерях. В общем, никакой радости от победы у него не появилось.

«Победа-то пиррова! Хорошо, что они не слышали доклада Пруффа о пушках и порохе».

– Ступайте, господа, кормите людей и не давайте им печалиться, пусть лучше злятся, скажите, что к вечеру снова пойдут на работы, нужно и рвы углубить, и палисады поставить.

– Думаете, завтра они снова пойдут на приступ? – с опаской интересовался Рене.

– Нет, завтра не пойдут, им снова нужно фашины заготовить. Да и отдышаться. Послезавтра затеют новое дело. Не раньше, – уверенно заявил Волков.

Ближе к вечеру Карл Брюнхвальд пришёл к нему; он уже собрал у капитанов цифры потерь, и они оказались ужасные, за день Волков потерял почти четыре сотни людей, из них почти сотню убитыми.

– Максимилиан говорит, что ещё полсотни не доживут до утра, – рассказывал полковник. – Он их увозит за реку, но там у местных все дома уже переполнены, они не хотят больше принимать раненых. Да и лекарь всего один, правда, у него есть два помощника, но всё равно они не успевают всех лечить.

Больше всего потерял сам Брюнхвальд у дороги под холмом. Также велики потери были среди тех людей, что были у забора с капитаном Циммером.

– Большинство наших побито или ранено из арбалетов, – заканчивал доклад полковник.

– Пиррова победа, – прошептал генерал.

– Что? – не расслышал Брюнхвальд.

Волков лишь махнул рукой:

– Дела наши нехороши, Карл, вот что!

– Людей теперь мало, – согласился полковник.

– И картечи больше нет, и пороха мало, – добавил Волков. – И в пушках убытки.

– Так что? Будем ждать нового предложения о капитуляции?

Волков поморщился в ответ, посмотрел на товарища с укоризной.

– А будет ли такое? Думаю, ван дер Пильс сейчас очень зол.

– Зол, зол, – кивал Брюнхвальд, – пушкари ему только тут, под холмом, шесть, а может, и все семь сотен людей побили. Двух их капитанов отсюда унесли, а сержантов сколько наши стрелки у них побили! – полковник машет рукой. – Множество. Я бы тоже был зол на его месте.

– Да ещё этот Левенбах взбешён, за шатром моим шёл, да не дошёл.

– Думаете, больше не предложат почётной капитуляции?

– Теперь точно пощады нам не будет, а тех, кто сдастся… – Волков сделал паузу, – старших офицеров на колья посадят, младших колесуют, а солдат так просто в реке перетопят, она тут близко, я такое уже видел лет десять назад в Зальцгиттере после разгрома у Херте, тогда людей праведных много попало в плен к еретикам, те уж себя и показали. Заодно и монахов целый монастырь вдоль стен города развешали, ехать было страшно по вечеру.

– Сатанинское отродье, – Брюнхвальд крестился, – одно слово – безбожники. Но раз так, что же нам теперь делать?

– Бог не даст нам сгинуть, – уверенно сказал барон.

Сказал так, как будто у него была какая-то мысль на сей счёт, но на самом деле мыслей у него никаких не было.

Пока не стемнело, он оделся и поехал вдоль рва посмотреть, что и как – где надобен ремонт для палисадов, где колья поставить, где ров углубить. С ним были старшие офицеры. Солдаты растащили принесённые врагом фашины и доски на дрова, палисады во многом были целы; если не считать южной части лагеря, где держали оборону люди Циммера, то всё вроде было и неплохо. Когда он был у северного холма, там, где днём стояли Рене и Роха, по нему и по его знамени стали стрелять вражеские пушки. Пороха у них было вдоволь.

– Орудия они отсюда так и не убрали, – заметил Рене. – Наверное, следующий штурм так же начнут.

Это было очевидно. Если ван дер Пильс начнёт второй штурм, пушки отсюда убирать нет смысла.

– Полковник Рене, палисады восстановите, – распорядился генерал.

– Так они не позволят, будут бить из пушек по людям.

– Так ночью работайте, – раздражённо рыкнул Волков.

Но в принципе он понимал, что Рене был прав, при следующем штурме палисады разобьют значительно быстрее. И Рене уже не отстоится, как сегодня. Тут бахнула одна из пушек еретиков, и через несколько мгновений с шипением прилетело ядро и ударило в землю в десятке шагов от офицеров.

– Надобно убраться отсюда, – сказал Роха. – Генерал, в вас целят.

Так и было. Офицеры поехали за холм, от греха подальше.

– Пушки так оставлять нельзя, – вдруг заметил майор Пруфф.

Был он на своём маленьком меринке, ехал сзади, но генерал сразу его услыхал, остановился и спросил:

– Что значит оставлять? Вы про что говорите, майор?

– Беспечно так оставлять пушки на открытых позициях, – объяснял старый артиллерист. – Ни рва, ни рогаток вокруг, пехоту к ним в охранение приставили, так те у леса костры развели, видно, там, у костров, ночевать будут, а не у пушек.

– Так и что? – не понимал Рене. – Если даже и вылазка будет, пушки-то не утащить. Там охраны пять сотен людей. Не дадут!

– Утащить не дадут, но заклепать-то орудия можно.

– Заклепать? – барон заинтересовался. – Это как?

– Забить запальные отверстия, – объяснил Пруфф, – железные гвозди для того весьма подходящи – или медный прут. Хотя медь они могут рассверлить, если на то есть у них мастера и инструменты, но если вбить в запал железо, да вбить хорошо, то придётся им помучиться, а может, и везти пушку к мастеру.

– То есть можно так испортить им пушки, что их придётся везти к мастерам? – уточнил генерал.

– Конечно, – подтвердил майор.

– Дорфус?! – Волков стал озираться. И нашёл офицера. – Дорфус, вы слыхали, что говорит майор?

– Да, господин генерал, я как раз хотел вам сказать, что ротмистр Нейман придёт к вашему шатру говорить о вылазке, там господин майор Пруфф всё ему и объяснит.

Волков загорелся этой идеей. Она дала ему надежду. Если восстановить палисады, а пушки еретиков попортить, то при следующем штурме Рене нужно будет намного меньше людей.

– Не будем тянуть. Хенрик, пошлите кого-нибудь за ротмистром Нейманом, пусть идёт ко мне немедля.

Глава 23

Когда Нейман пришёл, его уже ждали. Волков думал, что ротмистра придётся заинтересовывать, но тот сразу согласился, даже не попросив для себя лично серебра.

– Только людям моим обещайте по пять монет и что всех, кто со мной пойдёт, не будут гонять на работы. Ни днём, ни ночью.

– Деньги вам будут, – сказал генерал, у него ещё было своё серебро. – И тех, кто пойдёт с вами, на работы не будут брать три дня.

На том и договорились; после Нейман с Пруффом ушли, артиллерист повёл ротмистра к пушкам, чтобы показать тому, как надо заклёпывать запальные отверстия. Волков же понял, что эту ночь спать он будет мало. Просто не уснёт, пока Нейман и его люди не вернутся с дела.

Уже стемнело, а он сидел у себя в шатре. С ним был Карл Брюнхвальд, и они обсуждали вылазку, которая должна была случиться ближе к утру. А тут в лагере возник какой-то шум. Генерал и полковник насторожились, Карл даже привстал, ожидая что вот-вот кто-то войдёт в шатёр. Так и произошло, появился фон Флюген, он был возбуждён и радостен, что уже удивило командиров, так как сегодняшняя победа не сильно порадовала их подчинённых, но то, что сообщил молодой человек, безусловно было событием отличным.

– Господа, – воскликнул фон Флюген, – баржа пришла!

– Какая ещё баржа? – удивлся генерал.

– Куда пришла? – спрашивал полковник. – От кого?

– К нам пришла! К нам! – всё так же радостно рассказывал молодой человек. – Говорят, от маршала.

– А ну-ка давайте мне коня, – сразу оживился генерал, когда понял, о чем рассказывает фон Флюген. – Едем, Карл, посмотрим, что это за баржа.

Ледяной ветер с реки обжигал лица, но Максимилиан, встречавший их на берегу, так же, как и фон Флюген, был радостен:

– Сейчас только поломали лёд, чтобы они могли подойти поближе, шкипер говорит, что у него письмо для вас от цу Коппенхаузена.

– Отлично, – произнёс генерал, это и вправду были отличные вести. – Где он, этот шкипер?

Шкипер сразу перешёл к делу и сначала отдал генералу тяжёлый кошель:

– Тут пять сотен талеров вам от маршала, господин, ещё вот письмо от него же.

Волков тут же передал кошель Хенрику: пересчитайте. А письмо взял и, попросив лампу и закрывшись от ветра плащом, хотел уже читать, но опять заговорил шкипер:

– Господин, прошу вас быстрее меня разгрузить, стоять тут мне резона нет, при таком ветре я к утру вмёрзну в лёд, потом не выбраться будет. Меня на той стороне уже ждут люди и упряжки с лошадями; пока всё совсем не замёрзло, надобно уплывать.

– А что вы привезли? – поинтересовался генерал.

– Порох, шесть двадцативёдерных бочек, двенадцать таких же бочек портвейна, всё остальное горох и солонина. А вы, господин, напишите, что вам ещё надобно. Маршал вам пришлёт.

Всё было кстати, маршал знал, что посылать.

– Рене, у вас есть свободные люди, – говорит генерал, – займитесь разгрузкой, Максимилиан, тех раненых, что не увезли на тот берег, погрузите на баржу, как освободится трюм. Пусть едут к маршалу. Пусть он их лечит, у меня денег уже нет.

Торчать на берегу смысла уже не было, и, отдав все нужные приказы, он поехал к себе и там, в тепле, за вином, принялся читать письмо от маршала. И послание его порадовало и польстило ему.

«Дорогой барон! С какой радостью я получил весть от вас, уже и не чаял знать вас живым. Все мы молимся за вас. И в которой раз вы подтверждаете мнения простых людей о том, что вы – Длань Господня. Видно, так оно и есть. Бог ведёт вас, не иначе. И ему было угодно, чтобы вы стали последним героем, что охраняет мирные города от алчных безбожников. Буду писать о вас Его Высочеству, как о последней нашей надежде. Думаю, он отметит вас как истинного рыцаря и доброго вассала. Держитесь там крепко, а я, в свою очередь, обещаю, что пришлю вам по реке всё, что вам будет надобно. Пишите мне, что нужно. Да хранит вас Господь! Целую вас как сына. Верный слуга курфюрста Ребенрее Дитрих Альберт цу Коппенхаузен, волею Его Высочества маршал».

Волков всё прекрасно понимал. Маршал будет ему писать самые ласковые письма, в них «целовать как сына» и обещать всё, что угодно, лишь бы он здесь, у Гернсхайма, задержал ван дер Пильса как можно дольше. Между тем маршал не написал, что собирает новые силы и пойдёт к нему на помощь. А это следовало сделать, так как удерживать с оставшимися в его распоряжении людьми лагерь будет очень сложно, да что уж там кривить душой – невозможно. Но вот если маршал пришлёт ему в помощь хотя бы пять сотен хороших солдат да хоть сотню арбалетчиков… У него же остались люди, даже после самых тяжких поражений не все солдаты гибнут и разбегаются, вот пусть и пришлёт сюда немного, да ещё пороха, да пару пушек лишними не будут, да ещё картечи… И серебра с вином. Волков попросил бумагу с пером и сел писать маршалу ответ.

* * *

Баржа, хрустя быстро намерзающим льдом, отвалила и была утянута на другой берег, где её уже ждали люди с лошадьми, чтобы тащить её на юг. А в лагере началось оживление, солдаты прознали, что из баржи выгрузили крепкое вино и солонину. Рене предлагал поберечь вино и мясо, но барон распорядился выдавать сейчас, хоть понемногу. И это сыграло свою роль. После победы, которая серьёзно обескровила его войско, вино и мясо хоть немного приободрили солдат. Но больше всего вселяло в солдат уверенность само появление баржи. Пришла баржа – значит, их не бросили, значит, помощь будет. Тем более, что генерал пришёл отправить письмо и крикнул шкиперу:

– Не забудь передать маршалу на словах, что я жду ещё пороха и шесть сотен людей, и чтоб среди них было сто арбалетчиков.

Тут, на берегу, в тот момент было много солдат, для них он это и кричал, для них он и притащился ночью на холодный берег.

– Передам, господин, передам, – кричал с баржи шкипер.

После он звал к себе Брюнхвальда и Роху, так как спать не ложился. Они стали пить крепчайший портвейн, который только что выгрузили. Рохе портвейн очень нравился, что же ещё ждать от пьяницы. Брюнхвальд и сам барон только посмеивались над командиром стрелков. Пили и ждали вестей от Дорфуса. И когда до рассвета оставалось часа три, тот явился и сообщил:

– Нейман со ста двадцатью людьми вышел из лагеря и пошёл к пушкам.

Хоть и под хмельком, но старшие офицеры немного напряглись, а Брюнхвальд спросил:

– Майор, а в случае неудачи, если вылазка не удастся, кто поведёт отряд на помощь Нейману?

– Отряд на помощь Нейману? – немного удивился майор.

– Ну да, встречающий отряд, на тот случай, если вылазка будет неудачна и при отступлении Неймана его будут преследовать, то преследователей должен встретить небольшой, но крепкий отряд, который выйдет в случае нужды Нейману навстречу, – пояснил Брюнхвальд.

Видимо, майор не знал всех тонкостей ночных вылазок и только ответил:

– Я велел через полчаса зажечь огни, чтобы Нейман не сбился с дороги и знал, куда возвращаться.

Старые солдаты переглянулись, а Дорфус тут же ушёл. Вскоре послышались далёкие хлопки выстрелов. В ночи ветер разносил звуки далеко. А ещё через некоторое время ротмистр Нейман вернулся и не только привёл всех своих людей, что уходили с ним на дело, но и притащил ещё двоих, один из которых был артиллерист. К тому же офицер.

– Как прошло дело? – сразу спросил у Неймана Дорфус, когда тот пришёл сам и привёл пленных в шатёр.

– Они выставили охранение, человек двадцать, а те, дураки, от холода развели костёр, да ещё и половина из них спала. Мы подошли тихо и всех порезали, кроме этого, – ротмистр кивнул на одного из пленных, – его оставили для допросов, я сразу пошёл к пушкам, и тех, кто был возле них, всех покололи, стали заклёпывать, как учил майор Пруфф. Тут вот этот храбрец, – Нейман указал на второго пленного, – пошёл нас от пушек отгонять, а при нём было людей человек двадцать. Его схватили, остальные разбежались. Так мы стали и дальше пушки заклёпывать, а они у палаток всполошились, собрались, пошли на нас, стрелки дали по ним залп, у них прыть и поостыла, мы заклепали пушки и ушли.

– Вы молодец, ротмистр, – за всех присутствующих похвалил Неймана майор Дорфус.

Тот в ответ поклонился. А генерал встал, взял офицера под руку и, отведя его к своей постели, спросил так тихо, что другие в шатре его не слышали:

– Ротмистр, а кто был ваш отец?

Этот вопрос лихого офицера, будто бы даже, смутил, он не сразу ответил и, отвечая, кажется, вздохнул.

– Мой отец торговал хлебом.

Волков сразу почувствовал, что он немного врёт, кое-какие жесты и какие-то слова выдавали в нём выходца из самых низов. «Торговец хлебом вроде и звучит как купец, но на самом деле любой мужик мог торговать своим хлебом». Конечно, Нейман был из мужиков, он и фамилию, наверное, себе сам придумал. Так же, как и безродный капитан Вилли, который писал себя теперь не иначе, как Вилли Ланн. А иногда и Вилли из Ланна.

– Вы грамотны, ротмистр? – всё так же тихо продолжал спрашивать барон, внимательно глядя на офицера.

– Да, господин, читаю и пишу быстро, считаю легко, знаю стороны света, знаю все сигналы трубы, весь барабанный бой.

Волков покивал, а потом уже громко, так, чтобы и остальные слышали, произнёс:

– Пока капитан Лаубе отсусвует по ранению, поручаю вам, ротмистр, командование его ротами. Соответственно и звание ваше будет. Теперь вы капитан.

– Спасибо, господин генерал, – воскликнул Нейман.

А остальные офицеры стали вставать и поздравлять новопроизведённого капитана. После чего ему налили вина.

Пленный офицер рассказал, почему еретики отступили. Оказалось, что у арбалетчиков и вправду кончились болты. Все те, что они взяли с собой в бой, хотя взяли они немало.

– Конечно, столько и в нас прилетело, – согласился с ним Карл Брюнхвальд. – Едва ли не треть моих людей поранили.

А пленный офицер рассказывал дальше. Болтов в обозе было в достатке, но они были на барже, их нужно было оттуда ещё сгрузить и привезти. Арбалетчики же подумали, что пока болты будут сгружать и доставлять, они отойдут, чего им стоять под огнём мушкетов и аркебуз. А как они ушли, солдаты сразу стали волноваться, да и устали солдаты, уж больно пушки их кусали всё утро, а офицеров и сержантов уже было побито много, и удерживать в строю людей было некому. Строй стал расползаться, колонна давить больше не могла и под пушечным огнём стоять не хотела. Командиры поняли, что людей удерживать некому, давить они больше не могут, а под пушками только гибнут зазря.

– Духа им не хватило, – довольно заметил уже захмелевший Роха. – Наши-то выстояли.

– Большие ли потери среди ваших людей? – спросил у пленного барон.

– Про то мне неведомо, моя рота была у палисадов, в нашей колонне потери были небольшие, но вот в тех ротах, что были в восточной колонне, теперь много вакансий, рассказывали, что там побили очень много офицеров и сержантов. Говорят, сильно докучали мушкетёры. Только на командиров и охотились.

– Раненые, раненых много?

– Раненых много, – докладывал пленный.

– А что ван дер Пильс? Что он сказал по поводу штурма?

– Маршал в ярости. Говорят, ему лекаря пришлось звать. Ведь он уже просил господ рыцарей, а также кавалеристов спешиться и пойти с юга, из села, в атаку пешими, и те было уже согласились, но тут главная колонна стала отступать. Вот ему и дурно стало.

«Он хотел спешить рыцарей и кавалеристов? А их у него полторы тысячи. Бедолагу Циммера просто смели бы. Видно, меня и вправду Господь ведёт. Не допустил того». Барон и не заметил, как осенил себя крестным знамением.

Все остальные присутствующие офицеры тоже поняли, какая опасность над ними нависала. И Роха выразил общее мнение, почти повторив слова барона:

– Отвёл Господь, да святится имя его.

«Отвёл. Но на этот раз», – молча согласился с ним генерал.

Дорфус ещё изводил пленных вопросами, но главное было Волкову уже ясно. Новому штурму быть. И тянуть с ним ван дер Пильс не будет. Если не поутру, то уж через день – надобно ждать. Да, ждать. Но с чем? Если рыцари и кавалеристы спешатся… Это полторы тысячи прекрасно вооружённых и защищённых отличных воинов. Да, пехотному строю они не обучены, но там, у Циммера, строй им и не понадобится. Что же им противопоставить? Надеяться на то, что цу Коппенхаузен пришлёт подмогу? Глупо. Ничего он прислать не успеет, баржа с письмом только что ушла, хорошо, если письмо попадёт к маршалу завтра вечером; даже если у него будут баржи под рукой и он сразу посадит на них солдат, только в этом случае подмога поспеет вовремя, но на это рассчитывать было глупо. Брюнхвальд, Дорфус, Роха, Рене и Нейман, а также застывший у входа Хенрик все смотрели на него. Волков чувствовал их взгляды кожей. Они смотрели на него и ждали от него решения этой неразрешимой, казалось бы, задачи. Его офицеры, почти так, как и простые солдаты, надеялись, что сейчас он придумает какой-то ход, что спасёт их от неминуемого яростного штурма, который последует вскоре. Но у него не было простых решений. Не было. Он взглянул на них, поглядел каждому в глаза и заговорил:

– Господа, я хочу, чтобы вы довели мои слова до каждого солдата, скажите им, что рассчитывать на помощь нам нельзя, не поспеет она, скажите, что теперь в плен их еретики брать не будут, а кого возьмут, тех всех утопят в реке. Скажите, что у нас нет иной надежды, как на Господа нашего… и укрепления. Спасут нас лишь рвы, колья и палисады. Ну и молитвы, разумеется. Идите, господа, поднимайте людей, скоро уже рассвет, кормите их и начинайте копать. И помните: рвы, колья и палисады!

Глава 24

– Что это? Что это за дрянь? – спросил барон у своего денщика, заглядывая в стакан, что тот ему подал и из которого он только что сделал глоток. – Ты, что, добавил сюда воды?

– Нет, господин, – отвечал слуга. – Просто вино сверху замёрзло, бочка-то стоит на улице, промёрзла наполовину.

– Вино промёрзло? – удивился Волков.

– Наполовину, господин. На улице очень холодно, – пояснил слуга.

Генерал, ещё когда проснулся, и сам заметил, что в шатре у него весьма нежарко. Хотя обе жаровни раскалены, а стенки шатра вовсе не ходят ходуном от ветра. Ветра нет, но очень холодно. Он сразу захотел посмотреть, что происходит в лагере.

– А сколько времени?

– Думаю, время обедать, господин. Наверное, уже полдень. Прикажете подавать обед?

– Пока не подавай, держи на огне, подай одеваться.

Пока одевался, он звал к себе Хенрика, фон Флюгена или ещё кого-нибудь из выезда, но Томас никого из господ не нашёл.

– Видно, спят все.

– Спят! – Волков уже был одет. – Кто же не спит в лагере?

Не спали четыре человека из охраны штандарта. И сразу он разозлился: «Уж Хенрик или фон Готт от меня получат. Ишь ты, спят! Никак генералами себя мнят».

Его лошади, стоявшие у коновязи, все заиндевели. Ни сёдел с них не сняли, ни попонами не накрыли. Сколько они так стоят на морозе? С ночи? Барон ещё больше злится. Заболеют ведь! Он попробовал подпруги, ну, хоть подпруги додумались ослабить.

Уже совсем в дурном настроении он поехал к северному холму, к Рене, к палисадам. Над лагерем в морозном воздухе висел дым, почти не улетучивался. Везде у палаток солдаты жгли хворост из фашин, набранных во рвах. Те, кто не спал в палатках, готовили себе еду, и им, судя по всему, было холодно. Они сидели у костров, накрывшись одеялами. Кто-то ел, кто-то пил. И у всех печать усталости на лицах. Они почти не приветствовали его, даже когда он проезжал невдалеке. Это было плохо. Настроение у солдат было паршивым. Может, от холода, может, от больших потерь, а может, из-за нескончаемой работы.

И его настроение у северного холма не улучшилось. Всего три десятка солдат неспешно ковырялись во рве под наблюдением одного сонного сержанта. Ни одного офицера, как будто всем всё равно.

Солдаты углубляли ров, а вот самими палисадами, которые во многих местах были разнесены пушками в щепки, никто не занимался. Дыра на дыре. Спрашивать что-либо с сержанта было глупо, поэтому он лишь сказал зло:

– Сержант, найди своего полковника и скажи, чтобы немедля нашёл меня, слышишь? Немедля.

Сам же поехал на юг, к забору. А вот там дело шло чуть получше, там и солдат работало не менее сотни, и сам Циммер за ними приглядывал. Это в глазах командира было для капитана, безусловно плюсом; то, как он держал свой участок во время штурма, конечно генералу нравиться не могло, но то, что ответственно относился к работам, это генералу нравилось. Но лишь это. Циммер не мог выглядеть так уверенно, как выглядел, например, Нейман, не мог, подобно ему, увлечь за собой людей. А уж так залихватски и браво вести себя, как вёл капитан Вилли, он и во сне не смог бы. Тому и знамени не нужно было, он сам, в своей яркой одежде, в шляпе и на коне, был как знамя.

А у этого шея была замотана грязной тряпкой, лицо красное от мороза, всё тот же чуть мятый шлем всё так же сидел на нём немного криво.

– Вы ранены? – спросил Волков у капитана, вид которого был далёк от идеала.

– Что? Я? Нет, я не ранен, – молодой офицер даже не понял, что генерал имел в виду.

– А что у вас с горлом?

– А, это, – Циммер потрогал своё горло. – Кажется, я немного заболел… Горло… Это от холодной воды.

«У него заболело горло – как ребёнок, ей Богу!». Но ничего подобного говорить вслух генерал Циммеру не стал, заговорил про дело:

– Ставьте больше кольев. У вас еретики перелезали через ров, потому что кольев было мало.

– Я бы рад, но у меня не осталось дерева, – отвечал капитан. – Совсем не осталось. Я уже хотел просить у полковника Рене, когда он проснётся.

– Дерева нет? – переспросил генерал, оглядывая окрестности, которые ещё недавно зарастали хоть и чахлым, но лесочком.

– Да, господин генерал, нету.

– Верно, спросите у Рене, он заготавливал лес для палисадов, у него должен быть.

На участке Брюнхвальда работы велись, как и положено, людей было предостаточно, офицер при солдатах был, и те, хоть и без особого рвения, ковыряли заступами и лопатами мёрзлую землю.

Тут его и отыскал Рене, по виду бодр, но Волков знал, что он только что проснулся.

– Вы искали меня, генерал?

– Почему у вас так медленно ведутся работы, вы выделили для углубления рва всего тридцать человек. Палисады не восстанавливаете. Вы чего ждёте, дорогой мой родственник?

– Это всё из-за нехватки инструментов, – стал объясняться Рене, – а палисады не ставлю новые, так как у меня нет леса.

– У вас нет леса?

– Ни единого бревна. Всё, что было, мы уже поставили, тонкий лес разобрали на колья. И взять его негде; не иначе, придётся идти на север, к северным лескам, но там еретики, придётся с ними схватиться.

Генерал решил обедать, пока офицеры проснутся и соберутся у него. И когда Роха, Брюнхвальд, Рене и Дорфус пришли, то они рассказали, что не только не хватает леса для укреплений, также не хватает дров для обогрева и готовки пищи. Уж больно лютый холод стоял на улице, и фашины, которые солдаты собрали во рвах, быстро сгорали в небольших кострах.

Конечно, никакой речи о том, чтобы выйти из лагеря и нарубить дерева, не шло. Много нарубить бы всё равно не удалось.

– И что будем делать? – спрашивал Рене. – А то вдруг завтра будет новый штурм.

«Завтра». Генерал очень надеется на то, что ван дер Пильс не соберётся для нового штурма за один день. Но этот знаменитый еретик торопится и поэтому, даже несмотря на то, что спешка не даст как следует подготовиться к новой атаке, он может начать штурм уже следующим утром. Все офицеры ждут, что он им скажет. И он говорит:

– Зпретите солдатам беспечно жечь дрова и хворост. Нужно их беречь. Пусть корпоралы за этом проследят. Сержантам накажите следить за смутьянами и горлопанами, такие сейчас появятся в избытке. И тех, кто будет говорить, что ему холодно, гоните на работы в ров, заступ в руки, и пусть греется.

– А насчёт дров? – не унимался Рене.

Волков взглянул на него холодно и так же холодно сказал:

– Полковник Рене, возьмёте три сотни своих людей и пойдёте в село, разбирайте заборы, разбирайте хлева и амбары, но леса на колья и палисады раздобудьте.

– Отличная идея, – поддержал генерала полковник Брюнхвальд.

– Разбирать хлева? – было видно, что эта затея Рене не пришлась по душе. – Но мужичьё возмутится.

– Мужикам скажите, что то мой приказ и что ослушаться вы не можете, а ещё скажите, что пусть составят счета за всё, я подпишу, и с этими счетами пусть посылают депутатов к герцогу Ребенрее. А там уже как Бог положит.

Казалось бы, всё было ясно, но Рене сидел и глядел на барона, и это так того разозлило, что он сказал полковнику раздражённо:

– Ступайте, ступайте, дорогой мой родственник, времени на раздумья у нас нет, вы же сами минуту назад спрашивали, что будем делать, если враг завтра пойдёт на новый приступ. И вы, господа, идите к своим людям и не давайте им бездельничать. Ибо в безделии родятся плохие мысли в головах и тревога в слабых душах.

Рене встал первый, а за ним уже поднялись и остальные офицеры.

Конечно же, не прошло и часа, как к нему стал проситься староста Гернсхайма. Волков так не хотел видеть этого нытика у себя в шатре, что вышел сам к нему на холод. И, конечно, ничего нового от него барон не услышал: заборы разбирают на доски и колья, из хлевов выводят скот, а куда его прикажете девать, не в дом же? Амбары тоже разбирают, ещё и съестное воруют проклятые солдаты… Генерал долго слушать его не стал и лишь повторил ему то, что говорил Рене: составьте счёт, я подпишу, депутатов к герцогу. На том и закончил.

После, немного отдохнув, он снова вышел на холод; уже начинало смеркаться, и Волков хотел посмотреть, как идут дела. Ну а дела, конечно, пошли получше. В лагере уже не было тихо, не висело в морозном воздухе вместе с дымом ощущение усталости и безнадёги, так случалось всегда, когда люди безделье меняли на обдуманную деятельность.

А ещё его порадовало то, что происходило с артиллерией еретиков. Он, въехав на холм, заметил, что из всех орудий в поле осталось всего два. Наверное, эти были заклёпаны плохо, и их врагу удалось расклепать. Но теперь под эти два орудия создавали позицию, накопали земли, обнесли их рвом с кольями. То есть обезопасили себя от новой вылазки. Но расстояние до его палисадов они так и не уменьшили. Если не решат подвезти орудия ближе и бить по укреплениям картечью, то провозятся тут весь день. То есть и Рене тут понадобится меньше людей. А высвободившихся можно будет придать либо Брюнхвальду, либо Циммеру.

«Дай-то Бог, дай-то Бог! Эх, а как было бы прекрасно, если бы от маршала пришла баржа с пятью сотнями людей, с порохом, вином и картечью». Генерал даже перекрестился.

В эту ночь сон не шёл к нему, и это было естесвенно, барон волновался. Он не мог понять, будет ли поутру штурм или нет; дозорные, которых он вызывал к себе, ничего ему сказать не могли. У противника почти везде было тихо. Тихо – это, конечно, хорошо, но часто тишина бывает обманчива. Он уже лёг, и несмотря на то, что в шатре было так прохладно, что генерал не снял с головы каля, всё равно под теплой периной он не засыпал. И уже после полуночи встал. Звал слуг, велел подавать одежду и мыться. Уставшие за день и заспанные молодые господа поёживаясь и зевая оседлали ему коня, и он с ними поехал сначала на северный холм, оттуда к дороге, везде проверял посты и был рад тому, что люди, несмотря на холод, нигде не жгли огня. Даже малого. Все бодрствовали. А у Циммера даже работало несколько человек, хотя самого капитана на месте работ не было.

В лагере было тихо, он встретил группку солдат, что не спали, даже перекинулся с ними парой слов. На вопрос, почему они не спят, те отвечали, что холодно, а дров у них на обгорев палаток нет.

Бессонница изводила его почти до рассвета. Только когда небо на востоке начало сереть, он понял, что поутру атаки не будет. Уж больно было везде тихо. Ни труб, ни барабанов, ни ржания коней.

Только тогда он лёг под свои перины и быстро заснул.

Глава 25

Утро было тихое; нет, за стенами шатра шла жизнь, слышались разговоры, но во всем этом не чувствовалось напряжения, суеты, его никто не будил, и до него издалека не доносилось звуков труб и барабанов. А это значило:

«Сегодня штурма не будет».

На сердце сразу стало легче. Враг дал ему ещё один день на подготовку. Целый день! Прекрасно. Он садится на постели и сразу чувствует прохладу в шатре, хотя жаровни полны раскалённых углей.

– Гюнтер, Мартин! Хенрик! Кто-нибудь…

Появляются сразу и Гюнтер, и Хенрик, денщик несёт кувшин с тёплой водой и таз – мыться, Хенрик входит и кланяется:

– Доброе утро, господин генерал.

– А доброе ли оно, Рудольф?

– Все заняты делами, кажется, и вправду доброе, хотя очень холодно, – отвечает молодой офицер и продолжает: – Полковник Брюнхвальд хотел вас видеть на рассвете, но не стал будить.

– Сходите за ним, Рудольф. Может, что-то срочное у него.

Барону уже подали завтрак, когда пришёл Карл. Полковник отчитался о том, как идут работы и, кажется, был удовлетворён ими. Но Волков уже не первый год знал своего начальника штаба и сразу заметил, что у того есть ещё какая-то новость, и так как он не торопится докладывать, то новость эта не очень хорошая.

– Карл, что ещё?

Полковник вздохнул, будто было ему нелегко, и произнёс:

– Дезертиры, господин генерал, – Волков молча ждал продолжения, и полковник продолжил. – За ночь сбежало тридцать восемь человек.

«В тяжких ситуациях солдаты всегда бегут. То не новость… Два, три, пять… Но тридцать восемь человек! За ночь! Это почти столько же, сколько потерял Циммер убитыми за целый день штурма».

Цифра была весьма внушительной. Цифра была очень неприятной.

– Из рот какого капитана ушли люди? – спросил барон, ожидая услышать, что ушли они именно от Циммера. Он даже позабыл про завтрак.

– Люди ушли из разных рот от разных офицеров, – доложил Брюнхвальд. – Видно, сговорились как-то. Среди бежавших парочка солдат была из наших.

– Из Эшбахта? – уточнил барон.

Начальник штаба молча и со значением кивал: из Эшбахта.

– На что же они надеются – или в Эшбахт ублюдки возвращаться не думают? А что говорят корпоралы?

– Говорят, что сами того от некоторых солдат не ждали. Наверное, думали, что шансов выжить тут мало, – предположил полковник.

– И поэтому перебежали к еретикам? – Волков бросил вилку, ему расхотелось завтракать. – Странно всё это, я ночью объезжал посты, никто нигде не спал, все были начеку. Не иначе, дезертиры подкупили кого-то из сержантов. Карл, немедля соберите сержантов, что были ночью в карауле, и как следует их допросите. Не могли эти мерзавцы проскользнуть незамеченными. И узнайте у Максимилиана, не украдены у него ли лодки. Может, они уплыли?

Полковник ушёл, а генерал был так раздосадован, что, так и не поев, потребовал себе кофе.

Кофе ещё не был выпит, как к нему явился сам прапорщик Брюнхвальд и доложил:

– Помимо сбежавших солдат, также сбежали ещё и несколько обозных мужиков и возниц.

– Лодки-то целы? – уточнил генерал.

– Все лодки целы, потому что для побега им не нужны.

– Думаете, они ушли к еретикам?

– Никак нет, не к еретикам, они ушли за реку.

Волков не понимал: лодки целы, но дезертиры ушли за реку. Это как такое может быть?

И молодой Брюнхвальд ему пояснил:

– На реке лёд, господин генерал. Ещё в прошлую ночь лег, а в нынешнюю только укрепился.

– Что, река замёрзла полностью?

– На быстринах ещё полыньи, но от берега до берега лёд уже лежит, я бы не рискнул по нему ходить, но дезертиры от трусости своей бывают так отчаянны.

– Хенрик, – кричит генерал, – коня мне!

Вскоре он был уже на берегу и, морщась от ледяного ветра, глядел на реку, на серый лёд, на чёрные полыньи в местах быстрого течения.

– Видите, – спокойно говорил Максимилиан, – ежели приноровиться, то можно до того берега и дойти. Все полыньи у нашего берега, а там, за серединой реки, их почти и нет.

Волкова сначала удивило его спокойствие, а потом он осознал, что молодой офицер не понимает той страшной ситуации, которая теперь сложилась. Прапорщик еще не понял, что подмоги от маршала теперь не будет. Баржа с подкреплением теперь не придёт, пока лёд не растает. И главарьеретиков теперь не сможет протащить свои баржи до Фёренбурга. И от этого придёт в ярость. И эту ярость, конечно, выплеснет на них. Навалится со всех сторон, спешит рыцарей и не допустит ошибок, которые допустил при первом штурме, да ещё и по льду пустит людей, чтобы зашли с тыла. Ван дер Пильс обязательно уничтожит войско генерала фон Рабенбурга. Уничтожит полностью и показательно. Это не было ясно молодому прапорщику, но было ясно старому генералу. Максимилиан ещё что-то говорил, но барон его перебил:

– Прапорщик, даю пять талеров, найдите охотников, что дойдут до того берега и наметят путь. Потом по тому пути попробуйте провести коня, посмотрите, выдержит ли лёд. Вы поняли меня?

– Да, – Максимилиан, кажется, был удивлён.

– Только будьте осторожны, не потопите людей, а лошадь возьмите из обоза, если потонет, то не так будет жалко.

Прапорщик согласился:

– Да, генерал, как прикажете.

– Хенрик, ко мне всех офицеров, капитанов включительно.

– Да, господин генерал, – отвечал молодой офицер.

Не прошло и получаса, как в шатре у генерала собрались все старшие офицеры. Все были заинтересованы, и Волков не стал ходить вокруг да около и сразу перешёл к делу:

– Господа, на реке встал лёд. Теперь всякое продвижение для ван дер Пильса на юг невозможно. Еретик никак не ожидал, что зима будет такой ранней и столь холодной.

– Видно, дьявол не всегда ему благоволит, – заметил майор Пруфф.

Офицеры посмеялись, но генералу было не до смеха, и он продолжал серьёзно:

– Лёд, господа, он и для нас стал неприятностью; напомню вам, что я ждал подкреплений от цу Коппенхаузена, теперь их не будет, и мы остаёмся один на один с разъярённым слугой сатаны. Думаю, вы понимаете, что в подобной ситуации договор или капитуляция с честью невозможна, и этот кровавый человек со всей злобой пойдёт на нас, чтобы хоть как-то скрасить неудачу перед теми, кто давал ему деньги на кампанию.

Теперь офицеры не смеялись. Стояли и слушали внимательно. Даже вечно разбитной полковник Роха, и тот притих. Слушал старого своего товарища и командира.

– И со штурмом ван дер Пильс тянуть не будет. Думаю, он бы и сегодня начал, да решил отремонтировать пушки. Может, уже завтра солдаты его со всей яростью набросятся на нас, и среди них будут спешившиеся латники и рыцари. А этих у него полторы тысячи человек.

Все молча продолжали его слушать, а молодые офицеры выглядывали из-за спин старших, все хотели видеть генерала.

– Ждать их удара не будем, нынче ночью уйдём по льду.

– О! – офицеры были удивлены. – По льду? С обозом?

Ядра – тяжесть несусветная, порох, провиант, фураж, большие обозные телеги – и всё по льду?

– Никакого обоза, – отрезал генерал. – Каждый солдат берёт съестного на три дня. И идём пешком.

– Может, постелить на лёд досок? – предложил Дорфус. – Так мы сохраним обоз.

– Во-первых, у нас нет леса на всю ширину реки, а во-вторых, нет времени, а доски, которые есть, нам понадобятся на те места, где лёд плох. Прапорщик Брюнхвальд сейчас намечает путь, и вы, господа, начинайте готовиться. Но… – Волков поднял палец, – солдатам ничего не говорить, перебежит кто к еретикам, скажет о затее нашей, те и кинутся на нас, пока мы не ушли или когда начнём уходить. Просто подготовьте к раздаче провизию, чтобы, едва начнёт темнеть, всё быстро раздать.

– А лошади? А возы? – спрашивал полковник Брюнхвальд. – Возы нужно будет пожечь, лошадей побить. Иначе достанутся нечестивым.

– Возы поломаем и пожжём, оставшийся провиант бросим в реку, всё лишнее в реку, а лошадей бить не будем, отдадим местным мужикам за их сараи и вырубленный лес. Майор Дорфус, вы, как начнёт темнеть, приведёте сюда их нудного старосту, заставьте его подписать бумаги, что мы с ним в расчёте.

– Так этих лошадей у них тут же отнимут еретики, – произнёс Роха.

– Конечно, только вот лошадей тех для них всё равно не хватит, а новых для похода тут, в окрестностях, быстро им будет не набрать. А мы с мужиками вроде и рассчитались. А то, что лошадей у них еретики заберут, то уже не наша печаль.

Всё это он говорил так уверенно, как будто продумывал это давно, обдумал и разложил все аспекты, что называется, по полочкам. Волков хотел, чтобы эта его уверенность передалась капитанам, а уж те донесут её и до солдат. Все, капитаны и ротмистры, сержанты и корпоралы, солдаты и последние обозные мужики должны верить в то, что генерал их спасёт и выведет живыми из тяжёлой ситуации. Проведёт по тонкому льду, как посуху.

Но был среди офицеров человек, которого не так-то легко было убедить в простоте будущей операции. То был майор Пруфф, который, как всегда, в своей чуть презрительной манере поинтересовался:

– А что господин генерал собирается делать с пушками, неужто лёд на реке уже так крепок, что выдержит наши махины?

Этот вопрос для барона вовсе не был неожиданным. Он уже думал насчёт пушек. Пушки были так тяжелы, что и не всякая земля их выдерживала, что уж говорить про лёд. И пока барон не знал, как быть с ними. Бросить их? Оставить еретикам? А что делать с шатром? Он тоже был тяжёл. Его тоже оставить на радость этому наглецу Левенбаху? А все остальные вещи: посуду, оружие, доспехи? На все эти вопросы у него пока ответа не было. Поэтому он и сказал Пруффу:

– Сейчас прапорщик Брюнхвальд смотрит, где можно пройти; как он мне доложит, так и будем решать, что делать с пушками, – теперь он говорил всем офицерам: – Готовьтесь, господа, но держите всё в тайне от нижних чинов.

Пушки. Как их бросить? Возможно, только из-за них он и не уехал сразу после разгрома, когда нужно было бежать. Да, может, он не хотел бросать своих людей, но всё-таки спасение пушек задержало его больше всего.

Пока раздумывал, пришёл Максимилиан и доложил:

– Проход на льду найден, лед кое-где трещит, но ветер всё ещё северный, холодный, к ночи лёд ещё окрепнет.

– Выводить придётся всех людей, так что на ветер полагаться не будем, соберите досок, чтобы разложить в плохих местах. Пойдём сегодня ночью.

– Значит, уложу доски, – начал загибать пальцы прапорщик, – расставлю к ночи вешки, а на том берегу соберу костры для ориентира.

– А с лошадьми что? Вы попробовали перевести на тот берег хоть одну?

– Попробовал, – Максимилиан покачал головой. – Даже смирный меринок начинает бояться, на лёд заходит – скользит, пятится. Потом стал биться. Сломал лёд – провалился. Хорошо, что хоть недалеко от берега было. Доломал лёд до земли.

Барон нахмурился, услышав доклад своего знаменосца. А тот, заметив это, спросил:

– Вам жаль своих лошадей, господин генерал? Лошади ваши прекрасны.

– И лошадей, и пушки, и шатёр, всё жаль, всё. Но, видно, по-другому никак не получится, – сказал Волков и встал. – Ступайте, прапорщик, готовьтесь к ночному делу.

Сам же он направился на позиции артиллеристов. А там, у больших орудий, на ветру, как раз проводили совет майор Пруфф и первый канонир Хаазе. И когда генерал подошёл, майор и спросил у него:

– Значит, ядра и порох точно тут оставим?

– У нас не будет обоза. Идём налегке.

– Ну, тогда мы с моим первым канониром вот что решили, – Пруфф замолчал и жестом предложил Хаазе: говорите. И тот за него продолжил:

– Как стемнеет, спустим пушки к реке, а уже там снимем их с лафетов. Привяжем и потащим стволы по льду, дотащим – так хорошо, – он развёл руками, – а нет – так нет.

– Снять с лафетов? – переспросил генерал. Эта мысль ему понравилась.

– Лафеты, конечно, нынче дороги, – заканчивал мысль младшего товарища майор, – в Ланне такой лафет для картауны сейчас все восемь сотен талеров стоит, но с лафетами мы орудия точно через реку не переправим.

Волков не хуже артиллеристов знал, что пушки – это огромная тяжесть даже без лафетов. Но попробовать было можно.

– Ну, хоть кулеврины протащим.

– О, – Пруфф махнул рукой, – за них-то я и не переживаю. Их и на руках шесть человек переносят, так что подстелем под них досочки, и льда они не продавят.

Глава 26

После он ещё раз съездил к реке. Посмотрел на лёд. Как и хотел генерал, уверенность, которую он внушал офицерам, кажется, передалась и солдатам. Несмотря на холод и ограниченное количество дров, люди вроде повеселели. А может, это было оттого, что корпоралы стали раздавать остававшийся в бочонках портвейн. Или оттого, что капитаны не погнали солдат долбить мёрзлую землю во рву. В общем, как бы то ни было, а лагерь заметно оживился. И ветер выдул из него смердящее чувство безнадёги, царившее меж солдатских палаток второй день.

Он вернулся к себе в шатёр и обнаружил там Хенрика, фон Готта, Гюнтера и Томаса, которые разбирали его вещи. Ящики с доспехом, ящик с его любимым оружием, ящик с серебряной посудой были ношей неудобной и нелёгкой.

– Наверное, ящики придётся бросить тут, – предложил генерал. – Всё остальное сложить в мешки и раздать людям, чтобы несли.

– Нет, жалко ящики, они красивые, – отвечал ему Хенрик. – Заберём их. Прапорщик Брюнхвальд сказал, что сложим их в лодку и потащим по льду на верёвке. Коли даже лёд и проломится под лодкой, так ящики и не потонут. Они же будут в лодке. Вытащим из воды да потащим дальше.

– Как? Что? – не сразу понял барон. – Ну-ка расскажите ещё раз, что вам предложил прапорщик.

* * *

Едва стемнело, как с холма начали спускать пушки. А Гюнтер и Томас с парой солдат и под руководством Хенрика стали сворачивать шатёр генерала.

В лагере царило оживление, но то оживление было тихим, сержанты и корпоралы следили за тем, чтобы не было излишнего шума. Хотя был приказ порезать все палатки и сжечь все телеги.

Провиант был поделен меж солдат, и тот, что унести было невозможно, либо относился к реке и кидался в чёрные полыньи, либо просто рассыпался наземь. А в это время некоторые солдаты, обозные мужики и сапёры расстилали доски в тех местах, на которые указывал прапорщик Брюнхвальд. А майор Дорфус с небольшим отрядом первым перешёл по льду и отправился в село, в котором мужики брали по домам раненых солдат из войска барона. Там он раздавал мужикам деньги, чтобы и дальше держали раненых на постое. Также он стал выкупать у местных телеги и лошадей. Брал – не скупился, платил любые деньги. Иной раз платил вдвое. Ещё купил все сёдла, что нашлись в селении – генералу и офицерам пешком ходить не полагалось. До полуночи небольшой обоз из двух десятков телег уже ждал людей генерала на берегу.

Пушки стащили с холма и доволокли до реки, а там, на берегу, сняли их с лафетов. Лафеты не без труда разбили. Но даже без лафетов полукартауна и лаутшланг были очень тяжелы; тем не менее, их уложили в лодки и на верёвках под руководством ротмистра Хаазе поволокли те лодки по льду на другой берег. Тащили – не спешили. А на берегу ждали уже первые роты, чтобы двинуться за пушками. Но им пришлось ещё подождать. Пушки благополучно вытянули на другой берег, а лодки отправили за вещами барона и шатром, с которыми отправились и его слуги, а потом забрали и кулеврины, И с каждым разом всё проходило быстрее, люди уже приспосабливались к новому делу. И уже после этого по льду и по проложенным через реку доскам один за другим пошли солдаты. Несли они мешки с провизией, доспех и оружие. Более ничего офицеры взять не позволили. Сержанты же, встав вдоль ледяной дороги, указывали путь, а заодно покрикивали на них, подгоняли, так как за ночь нужно было переправить более двух тысяч людей.

И уже после двух первых рот, прошедших через реку, пошёл и сам генерал со своим знаменем и охраной, пошли барабанщики и трубачи. За ними уже старшие офицеры, все, кроме Карла. Полковник остался на той стороне, чтобы контролировать уход войск и приглядеть за тем, чтобы ничего полезного врагу не досталось.

Сам Волков, прибыв на берег, не сел у костра греться и ждать, пока все его люди переберутся вслед за ним, а пошёл по домам, где лежали раненые его солдаты. Говорил с ними ласково, напустовал слабых духом, обещал помочь семьям, если те семьи жили в его пределах. Говорил с мужиками, которые приютили несчастных. В тех разговорах вспоминал Господа и рассказывал мужикам, что забота о страждущих перевесит многие, многие грехи. Сам же волновался. Боялся, что еретики прознают об их уходе и кинутся в лагерь, побьют оставшихся и его Брюнхвальда. Но всё обошлось.

Пока генерал ходил по деревне, многие роты уже перебрались через реку. А вскоре прибывший офицер доложил ему, что и сам полковник уже готовится идти. А уже за ним пойдёт и капитан Вилли с полутора сотнями своих стрелков. Так всё и вышло, вскоре по реке пришёл его начальник штаба и доложил:

– Телеги все поломаны, лошадей без счёта отдал местным мужикам, палатки порезаны, всё, что имеет ценность, брошено в реку или развеяно. Еретикам ничего не достанется, пусть им чёрт помогает. Костры по периметру лагеря будут гореть ещё полчаса. Вашу карету я тоже приказал сжечь, а перед уходом велел сапёрам, которые дожидаются, пока переправится Вилли с его людьми, чтобы после них со льда убрали доски.

– Вы всё сделали отлично, Карл. Карету жалко, я и позабыл про неё. Впрочем, пора уходить. Через час рассвет, нечестивые, узнав, что мы ушли, ещё и догонять нас кинутся. Вас ждёт конь, не такой, какого вы заслуживаете, но всё же конь. Всяк не пешком вам идти, – отвечал товарищу генерал.

Колонна двинулась тут же, как только последние стрелки Вилли и сапёры, собиравшие за ними доски, вышли со льда. Колонна пошла на юг по скользкой дороге, которая тянулась вдоль реки. Вилли со своими стрелками так и шёл в арьергарде, люди его шли, не туша фитилей, оглядывались – мало ли что.

Люди не спали день, не спали ночь, и следующий день им пришлось идти по замёрзшей дороге. Волков боялся, что кавалерия еретиков каким-то образом всё-таки переправится через реку и поспешит за ними. А его измотанные и замёрзшие люди не смогут ей противостоять, тем более что и пик в ротах для отражения кавалерийских атак было откровенно мало. Солдаты побросали в лагере почти все неудобные пики. В общем, барон торопился – бежал. Если бы не пушки, он бы и привалов не делал. Пушки облегчили – сняли с лафетов – и дорога была от мороза крепкой, но, как ни крути, а орудия весьма тяжелы. Никакие подводы долго их не выдерживали и начинали ломаться. Уже к полудню пришлось остановиться и искать новые крепкие возы, чтобы переложить в них пушки. Прежние были уже почти негодны. Вот пока в одной деревне покупали возы, пока перекладывали в них его драгоценные орудия, солдаты отдыхали и обедали холодной едой.

А потом снова пошли и шли до самой темноты. Лишь когда начало темнеть, он решил встать на ночлег у одного небольшого городка, названия которого даже и не знал. Хоть это были земли короля, он дозволил солдатам искать ночлега в домах у людей. Палаток-то у солдат не было. Но через сержантов и корпоралов предупредил, чтобы ни в коем случае не обижали местных. Пригрозил быстрым судом. А переночевав, его маленькая армия двинулась дальше по дороге на юг. И, к радости генерала, река Марта всю дорогу до слияния с рекой Эрзе была покрыта льдом. Так что Фёренбург был в безопасности.

А ещё через два дня пути, когда и деньги, и взятый в дорогу провиант уже заканчивались, они наконец добрались до места, где льда на воде уже не стояло и было заметно теплее. И те места Волкову были немного знакомы, как раз на другом берегу находился богатый городок Хоккенхайм. Тут-то Волков велел солдатам остановиться и отправил майора Дорфуса искать лодки.

Пора было переправляться в землю Ребенрее.

Хоккенхайм. Славный городишко, с тех пор как он тут не был, городок стал ещё богаче. Но несмотря на своё богатство, мостовые и красивые дома, всё ещё не обзавёлся стенами. Мир, роскошь, бойкая торговля, которая призамерла лишь из-за вставшего на реке льда. Тут, спустившись с баржи на крепкий пирс, он почувствовал, что война для него закончилась. И закончилась неплохо. Поселившись в хорошей гостинице, он тут же заказал обед, звал к себе портных, заодно послал к бургомистру. Сам же сел писать письма маршалу цу Коппенхаузену и Его Высочеству. В письмах он обрисовал ситуацию, просил распоряжений и, главное, денег на содержание войска, так как у него после трёхдневного марша почти не осталось серебра. А пока писал, к нему явилась делегация из четырёх человек. То были не портные, то вперёд портных пришли первые люди города во главе с бургомистром. Видно, такая прорва солдат, появившихся вдруг в их небольшом, в общем-то, городке немного нервировала жителей. Вот главы города и поспешили выяснить, долго ли столь опасные люди собираются тут гостить. И, судя по всему, эти господа понимали, с кем имеют дело, а скорее всего, помнили его и то, что он устроил им в их городке, и поэтому вели себя с бароном очень вежливо и услужливо. Всё успели разузнать про него и обращались к нему не иначе как «господин барон» или «господин генерал»; говорил за всех пришедших, конечно же, сам бургомистр Тиддель.

– Столь неожиданное появление такого количества храбрецов напугало наших граждан, господин барон.

– Последнее, что я хотел бы сделать, так это напугать славных жителей города Хоккенхайма, которые с некоторых пор мне не совсем и чужие, – вежливо и даже ласково заверил со своей стороны городских представителей Волков. При этом он не вставал из-за стола, сам пил вино, но не предлагал выпить горожанам. Это чтобы бюргеры отдавали себе отчёт в том, кто они и кто он. Чтобы понимали, что он из ближайшего круга людей Его Высочества. – Но, то всё превратности войны, я вынужден был отступать, так как надо мной нависали полчища детей сатанинских, ведомые кровожадным их предводителем ван дер Пильсом. Насилу мне и моим людям удалось уйти от них, и здесь, в землях нашего богобоязненного сюзерена, наконец найти отдохновение.

– А долго ли вы и ваши храбрые воины собираетесь тут задержаться? – заискивающе поинтересовался один из пришедших господ. – Ведь, что ни говори, а то люди с оружием.

– Кстати! – оживился барон. – Очень хорошо, что вы зашли. Как раз об этом я и хотел с вами поговорить. Казна моя совершенно пуста, а у солдат моих нет провианта. Шли мы долго, почитай, три дня по ледяным пустошам, по землям короля. Тёплого постоя не имея, горячей еды не употребляя, солдаты промёрзли и оголодали; думаю, уж в наших-то землях их встретит радушный приём. Посему прошу у вас, господа, разместить их в тепле и поставить на довольствие. А счета я все подпишу, а вы их потом пошлите на возмещение в казначейство Его Высочества.

– А разве у вас нет денег в казне, чтобы оплатить всё? – расстроенно вопрошал сам бургомистр.

– Помилуйте, господа, у меня нет ни гроша, ни в полковой казне, ни в собственной, всё, что было, я уже потратил, когда шёл по землям короля.

Все пришедшие растерянно молчали, видно, им не по нраву пришлась мысль о том, чтобы взять на содержание больше двух тысяч человек. И первым, кто осмелился прервать тишину, был седенький господин в шубке и тёплой шапочке.

– Господин генерал, а долго ли ваши славные воины собираются стоять в нашем городе?

– Не думаю, что долго, постоим, может… – Волков прикинул, – недельку. Я как раз вызвал портных, мне надобно быть ко двору, а я не могу появиться перед герцогом в таком жалком виде, – он рукой указал на свой костюм, – хорошие мои вещи все погибли вместе с моими лошадями и каретой. В общем, как портные управятся, так я и пойду дальше. Портные-то у вас, господа, неплохи, я надеюсь?

Он ещё не успел пообедать, как пришли портные и сапожники. Они сразу принесли ему и чулки, и шоссы, а сапожники приносили с собой уже готовые бархатные туфли и сапоги, среди которых нашлись те, что и были ему впору и пришлись по душе. Портные принесли также самые лучшие материалы: и парчу, и бархат. Из них он выбрал себе материалы для панталон и колетов. После чего к нему приходили офицеры, и Брюнхвальд рассказывал, что местные власти противятся, кормить ещё кормят, но не очень хотят размещать солдат по домам жителей, ссылаясь на то, что в домах у них незамужние девы.

– Девы?! – фыркал генерал. – Знаю я этих местных дев. Местные девы славятся как самые дорогие распутницы на всей реке, да ещё и лютые ведьмы. Пусть разрешат солдатам жить по домам у горожан, либо пусть ставят нам лагерь за свой счёт и привозят дрова. Прошу вас, Карл, настаивайте на этом.

После он сел писать ещё одно письмо и жалел о том, что не написал его первым. И писал он его графине фон Мален, что по-прежнему при дворе Его Высочества занимала очень высокое место. Ужинал легко и лёг спать в перины. И спал со всем удовольствием без всякой бессонницы.

А на следующее утро, едва рассвело, как его разбудил Гюнтер и сообщил, что к нему пришли портные.

– Так скоро? – подивился генерал.

– Принесли обновки, просят дозволения снять последние мерки, – пояснил денщик.

– Ну, зови, – согласился барон. – Но сначала неси воду – мыться.

У портных и вправду было почти всё готово, оставалось лишь подогнать.

– Это что же, вы не спали ночь и работали?

– Да, господин генерал, – отвечали портные. – Торопились угодить вам, чтобы вы уже сегодня к обеду были в новом платье.

Но Волков всё понимал:

– Это бургомистр заставил вас работать по ночам; имейте в виду, ничего лишнего я вам вашу сноровку платить не собираюсь.

– А платить вам и не надобно, – говорили портные, – то всё в дар вам от города будет.

Конечно же, он оказался прав. Едва портные ушли, едва он сел завтракать, как явился бургомистр и просил принять его. И генерал принял городского голову, даже не покончив с завтраком.

И тот сразу перешёл к делу. Он принёс большой красивый кошель и сообщил, что в нём четыреста талеров, и если генералу будет угодно нынче же увести своих людей в Вильбург, то кошель будет ему напутствием в дорогу.

– Завтра, – согласился генерал, беря деньги, – и соберите моим людям еды на два дня. До Вильбурга идти, конечно, дольше, но остальной путь моих солдат я оплачу из полученного от вас.

Бургомистр, торговая душа, поканючил, выгадывая ещё что-то, но барон лишь повторил свои условия. На том и закончил разговор.

Четыреста талеров и неплохой туалет, вот что он получил за всю эту кампанию. Немного, учитывая, что потерял он одну кулеврину, лафеты для всех пушек, горы пороха, картечи и ядер. Много мушкетов и аркебуз требовали ремонта, он потерял отличных коней, седла и сбруи, да ещё и личные деньги. Восполнит ли ему сеньор все его потери? В этом он сильно сомневался. Он небрежно кинул кошелёк на стол, сел в кресло и крикнул:

– Гюнтер! Ты подашь мне кофе?! Поторопись наконец, местные господа желают, чтобы мы покинули город побыстрее, и мне придётся ещё сегодня себе карету выбирать. Не хочу до Вильбурга трястись верхом.

Глава 27

Она ждала его в Аллендорфе. То был маленький городок в двух часах езды верхом или в карете от Вильбурга. Графиня заметно располнела после рождения двух дочерей; лицом она была всё ещё хороша, но платья носила с корсетами из китового уса, чтобы удерживать себя утянутой. Впрочем, её чары были ещё сильны, несмотря на роды и беспрестанные интриги, что царили во дворце Его Высочества. Брунхильда сняла лучшие покои в лучшей городской гостинице и дожидалась его. О том, что графиня его ждёт, ему ещё на въезде в город сообщил её неизменный секретарь, который представился господином фон Гюнтензау.

Господин фон Гюнтензау. Этот был тот самый наглый мальчишка-паж, которого генерал терпеть не мог. Вот только теперь он вырос и возмужал, и превратился в расфуфыренного придворного. Смазливого, заносчивого, носившего шпагу и золотые перстни. Барону и раньше казалось, что мальчик является любовником графини, теперь он в этом не сомневался. Именно подобный дворцовый хлыщ, прилизанный губошлёп в дорогом платье, и должен был нравиться деревенской простушке, волею судеб взлетевшей к самым небесам.

Приняв к сведенью, что его ждут, больше общаться с господином фон Гюнтензау он не захотел и поехал за ним в гостиницу, где и нашёл ожидавшую его графиню. Они нежно обнялись прямо на улице, куда она вышла его встречать. Барон поцеловал графиню в лоб, а та, заглядывая ему в лицо, спрашивала:

– Не были ли вы ранены в битвах, братец мой?

– Нет, только устал смертельно, – отвечал он, и они пошли в покои, куда за ними пришёл и господин фон Гюнтензау, но Волков остановил его в двери: – Дозвольте нам с графиней поговорить.

Но молодой человек лишь уставился на Брунхильду и ждал решения графини, словно слова генерала для него ничего не значат, и так как та не сразу сподобилась его принять за неё всё решил барон и выставил молодца за дверь. Выставил с удовольствием.

– Уж больно вы грубы с ним, братец, – стала заступаться за фон Гюнтензау графиня.

И этим почему-то разозлила генерала.

– Как его терпит герцог? Отчего ещё не велел зарезать его? Не пойму сие!

– А к чему герцогу резать моего секретаря? – стала говорить госпожа фон Мален.

«Секретаря!». Волков чувствовал, что женщина врёт. И ему стало даже немного неприятно от этого или, может оттого, что эта некогда небезразличная ему женщина выбрала такого жалкого господина. А может, из-за того, что фон Гюнтензау был так молод и смазлив. В общем, то, что его разозлило, одновременно его и раззадорило; он подхватил графиню под руку и повлёк в спальню.

– Куда вы? Куда? – она всё поняла и попыталась вырваться, но генерал держал её руку крепко, – прекратите же это, – возмущалась женщина, но он знал её и чувствовал, что сопротивляться она могла бы и пояростнее.

– Простите, графиня, но у меня давно не было женщин, – говорил генерал, укладывая её на край кровати и задирая ей юбки, – на войне было не до любви. А ну-ка покажите, что там у вас.

– Господин братец, – она пыталась удержать свои юбки хотя бы у бёдер, – там всё то же самое, что вы видали и прежде, ничего нового вы там не найдете. Могли бы себе трактирную девку найти, – говорила она, но всё равно сопротивлялась только ради вида.

Он всё-таки разобрался в её юбках. И согнул её ноги в коленях.

– Я уже нашёл, – сказал генерал без всякой учтивости, не думая о том, что мог задеть её чувства, ведь как ни крути, а госпожа графиня хоть и недолго, но промышляла девкой в дешёвом кабаке Рютте.

И генерал всё-таки воспользовался благосклонностью дамы, хотя та была и не очень-то благосклонна к нему в тот день. И особую пикантность, особое удовольствие ему добавлял тот факт, что за дверью покоев в этот момент находился смазливый фон Гюнтензау. Этот противный любовник Брунхильды. Да, пусть постоит под дверью, пусть знает сопляк свое место в очереди.

– Все юбки мне испачкали, – бубнила графиня, когда всё было закончено и она, встав с постели, приводила себя в порядок. Но говорила она это почти беззлобно. Ему даже показалась, что женщина довольна их встречей, но пытается показать, что сердита на него. – Как были солдафоном, так и остались им, напрасно, что генерал.

– Прикажите уже подавать обед, – лениво отвечал барон, усаживаясь в кресло.

Настроение у него после встречи с графиней заметно улучшилось, сейчас он был добр и готов что-нибудь съесть и выслушать за обедом последние дворцовые сплетни.

Брунхильда звала слуг, чтобы носили еду, а сама, морщась, села за стол и сказала:

– Из-за вас теперь юбки липнут к ногам.

– То природное естество. У доброй женщины так и должно быть, пока она молода и желанна, – разумно отвечал ей барон. – Ну, дорогая моя, как у вас дела?

Им как раз подали вино и тарелки с сырами, фрукты в сахаре, кренделя с солью, мёд и другие закуски.

– Ах, – Брунхильда махнула рукой, – жизнь при дворе несладка, чего про неё говорить. Ещё и дорогá, долги меня измучили.

– Долги? – вот тут генерал удивился. Он отломил кусок сыра, на вид очень недурного, и подставил лакею стакан для вина. – У вас всё ещё долги?

Он знал, что не далее, как два года назад после быстрой болезни, не оставив наследника мужеского пола, умер совсем молодым Гюнтер Дирк фон Мален, фон Гебенбург по отцу, старший брат сына Брунхильды и десятый граф фон Мален. И посему теперь сын графини Георг Иероним фон Грюнефельде фон Мален является владетелем графского титула. Теперь этот пятилетний мальчик и был одиннадцатым графом фон Мален. Да, семья не назначила графиню регентом и не дала Брунхильде права попечительства, не доверив ей богатых владений юного графа, а лишь выделив ей и сыну пенсион до совершеннолетия, до вступления во владения. Конечно, то было незаконно, и Брунхильда даже пыталась жаловаться герцогу, но тот не стал ссориться с роднёй и лишь выбил увеличение содержания до шести тысяч талеров в год. А ещё пять-шесть тысяч графине приносило поместье Грюнефельде, при том что жила она во дворце герцога на всём готовом.

– Откуда же у вас долги? – продолжал дивится генерал. – Двенадцать тысяч талеров годового дохода – это же немалый сундук серебра. Как его потратить, если вы ни воевать, ни замков строить, ни монахам жаловать серебра не собираетесь?

– Ой, всё траты, траты, – Брунхильда беспечно машет рукой. – Проценты по долгам, то да сё…

– Да какие же у вас проценты, – Волков уже начинал злиться. – Тысяча талеров в месяц – поди ещё потрать их попробуй, коли ни дома, ни повара, ни конюха содержать не нужно. На платья столько тоже не потратить, пусть платья хоть по двести монет будут стоить и каждый месяц вы подобное платье шить надумаете.

Тут уже графиня поджала недовольно губы и, думая перевести разговор на другие темы, начала:

– Маршал цу Коппенхаузен приехал вчера ко двору…

– К дьяволу маршала, – резко произнёс Волков, – соизвольте ответить, откуда у вас долги?

Впрочем, он и сам, кажется, знал откуда. Смерть десятого графа Малена была слишком скоропостижной. Когда барон думал об этом, он понимал, что не обошлось тут без Агнес. Уж больно всё удачно сложилось для Брунхильды и её сына. Возможно, графиня заняла деньги, чтобы заплатить Агнес. Может быть, заняла деньги немалые. Зная целеустремлённость графини, он понимал, что та не остановится ни перед чем, если решит, что её сын должен быть графом. Ещё до смерти Гюнтера Дирка фон Малена фон Гебенбурга он думал, что она на подобное решится, хотя и воспрещал делать это. Слишком то было опасно. Но кто мог остановить её? Упрямая. Страшно упрямая баба, вырвавшаяся из самых низов на самый верх и во что бы то ни стало желающая своим детям тут, наверху, остаться. Разве такую остановишь? Впрочем, он уже смирился с этим. Ведь что ни говори, а юный одиннадцатый граф фон Мален, по утверждению многих, был похож на него. Сам он особого сходства с мальчиком не находил, но графиня, как и многие другие, и даже его жена Элеонора Августа, замечала, что в ребенке материнская кровь фамилии Фолькоф возобладала над отцовской кровью фамилии Маленов.

И генерала, конечно, радовала мысль, что его сын – будущий наследник известного титула, но он не переставал волноваться, дело было очень опасным. Вдруг такое вскроется – всё кончится плахой. Поэтому, как он ни уважал ум красивой этой женщины, сидящей перед ним, как ни восхищался её хитростью и умением приспособиться, доверять ей во всём, конечно же, не мог. Генерал встал, подошёл к ней, склонился и прошептал в лицо, чтобы никто другой его не слышал:

– Откуда у вас долги?

– Да что они дались-то вам? – графиня была уже и не рада, что завела этот разговор. – Сама как-нибудь разберусь с ними, – отвечала она так же тихо, как спрашивал барон. Но тот не унимался, повторял строго:

– Откуда у вас долги?

– Я купила поместье, – призналась Брунхильда. – Вот и долги.

– Поместье? – Волков не ожидал такого. Безусловно, шаг был разумный: земля всегда надобна.

– Да, поместье, для сына у меня всё есть, а моим дочерям где взять приданое?

– Неужто герцог не позаботится о ваших дочерях?

– Ах, – графиня небрежно махнула рукой, – дождёшься от него.

Волков немного успокоился и пошёл к своему креслу; сел в него, взял стакан и спросил:

– И сколько же вы должны?

– Сто сорок тысяч, – сразу ответила графиня, и добавила тут же: – Это без процентов.

Генерал поставил стакан на место, не сделав ни глотка:

– Это что же за поместье такое? Вы никак графство какое прикупили.

На что графиня ему ответа не дала, а махнула на него рукой: да какое там графство. И он снова стал спрашивать:

– Это кто же вам рекомендовал его купить? – он ещё не договорил, а ответ сам пришёл к нему в голову. Ответ был столь очевиден, что барон подивился тому, что только лишь сейчас об этом подумал. – Уж не ваш ли секретарь вас к тому надоумил?

Графиня снова ему не ответила, но теперь её ответ был барону и не нужен, картина вырисовывалась сама, оставалось только сделать уточнения.

– Ваш секретарь оформлял займы у банкиров?

– А что же, я сама не сильна в цифрах да разных банковских словах, ему доверила, – отвечала Брунхильда.

– Дура! – рявкнул генерал. – Что же ты, не понимаешь, что он тебя обворовывает? Откуда у него кольца на пальцах, откуда дорогое платье? Может быть, он знатен? Может быть, ждёт наследства?

– Нет, не знатен он, – отвечала графиня. Разговор этот ей был неприятен, но она от него больше не пыталась уйти. – Да и не может он меня обворовывать.

– Это ещё почему? – удивился Волков.

– Потому что он любит меня, – заявила Брунхильда.

– Любит?! – воскликнул барон. – Любит?!

– Он единственный, кто меня по-настоящему любит. Он мне на распятье поклялся.

– Дура! – снова рявкнул генерал. И для убедительности добавил. – Ду-ра! Документы на поместье у кого?

Глаза графини наполнялись слезами.

– У него, конечно, – отвечала несчастная. – Зря вы, братец, на него так взъелись. Он добрый молодой человек. Он мне желает только добра.

– Добра? – всё ещё раздражённо спрашивал барон. – А кто у тебя в твоём новом поместье управляющим служит? Не твой ли добрый молодой человек? Наверное, сам взялся управлять? А?

– Нет. Его знакомый. Очень честный человек.

– Откуда у твоего сопляка, который всю жизнь в замке Маленов таскался по постелям знатных бабёнок, честные знакомые среди управляющих? Дура! Они обирают тебя!

И тут он понял, что Брунхильде и самой так кажется. Скорее всего, она и завела этот разговор, чтобы он помог ей. Он чуть помолчал, дожидаясь, пока лакеи поставят блюдо с жареным поросёнком на стол, и, когда те удалились, заговорил:

– Как доеду до Малена, сразу попрошу у Кёршнера его бухгалтеров и юристов, пусть приедут и проведут аудит этого твоего поместья. Пусть выяснят, у кого ты денег взяла и под какие проценты.

– Спасибо вам, братец, – отвечала графиня. – Как стали счета приходить, так я стала волноваться, а к герцогу, понятное дело, я с такими вопросами подходить не решилась.

– Так зачем же ты покупала? – генерал всё ещё раздражён. И опять ему на его вопросы сами приходили в голову ответы. – Это он тебя на это подбил?

– Говорил, что дочерям должно быть приданое, – отвечала Брунхильда.

А Волков только диву давался: не понимал он, как эта хитрая и упрямая баба, которая пережила мужа и годами выживала при дворе, так легко могла попасться в сети такого ничтожного, хотя и смазливого жулика. И новая мысль осенила его:

– Он, значит, переживает о приданом для твоих дочерей? – генерал делает паузу. – Так от кого ты дочерей прижила? От герцога или от этого ничтожества?

– От герцога, конечно, – восклицает графиня.

Но барон давно с нею знаком, он опять чувствует, что женщина ему врёт. Скорее всего, эта курица и сама этого толком не знает.

– Дура! – шипит Волков. Комкает чистейшую салфетку и швыряет ею в жареного поросёнка.

Ему уже совсем не хочется есть.

Глава 28

Зато графиня повеселела. Просила ещё вина. Стала болтать о последних событиях, что случились при дворе. Уже и не волновалась о деньгах. Думала, что переложила свои финансовые неприятности на Волкова, который, если и не оплатит её долги, то, во всяком случае, во всём разберётся. Гусыня, что с неё взять. Но барон знал, что как бы там ни было, разбираться с её несчастьями придётся ему. Что ни говори, а при дворе курфюрста у него было не так уж много друзей. И графиню нужно было беречь. Крепко беречь. Генерал, взяв себя в руки, вздохнул и стал успокаиваться.

– Был ли цу Коппенхаузен при дворе?

– Так вчера приехал, – отвечала Брунхильда, требуя у лакея кусок поросёнка. – Приехал к ночи, но Карл его сразу принял.

– И что он сказал? Вы слышали?

– Слышала, слышала, – вспоминает графиня. – Сказал, что теперь у безбожников нет возможности пойти на Фёренбург, все их лодки помёрзли во льдах и что даже если лёд скоро и потает, всё одно город им уже не взять.

Волков тоже так считал. Благоприятный момент ван дер Пильсом был упущен. Ведь цу Коппенхаузен времени, которое ему дал Волков своим сидением у реки, скорее всего, не терял. И теперь барон надеялся, что уж его-то заслуги не будут забыты, всё-таки это он задержал ван дер Пильса у Гернсхайма, отняв у того четыре драгоценных дня, за которые безбожник мог провести свои баржи с обозом вверх по течению, пока не встал лёд. Но госпожа фон Мален ему вдруг произносит:

– Только про ту войну вашу при дворе больше не говорят, – она даже беспечно машет ручкой. – То уже былое.

– И о чём же нынче говорят при дворе? – с заметным удивлением спрашивает генерал. Он не мог поверить, что отражение выпада опасного врага столь быстро позабылось при дворе Его Высочества.

– Все говорят о новой любовнице герцога, – сообщает ему графиня.

Волков уставился на неё, будто не понимал красавицу, генерал отказывался верить в подобный вздор. А Брунхильда, видя его неверие, продолжала, убеждая генерала:

– Да, все во дворце только об этом сейчас и шепчутся, о том, что София фон Аленберг теперь его фаворитка.

– И это всех действительно интересует? – не верил барон.

– Конечно. Это прокурор подсунул её Карлу, – она так легко называла курфюрста по имени, что Волков иной раз начинал думать: про кого она? Ах да, ей позволено называть принца вот так запросто. – Он надеется убрать фон Фезенклевера. Заменить его на дядю Софии. А это тот ещё пройдоха.

Новость эта была как неожиданной, так и неприятной. Нынешнего канцлера хоть и нельзя было назвать большим другом, но и врагом он Волкову явно не был. Да ещё, хоть и за мзду, выручал его по мере сил и когда имел такую возможность. К тому же канцлер был одним из примирителей их с герцогом распри. Вообще при дворе у Волкова было три человека, на которых он мог полагаться, то была, естественно, его «сестра» графиня фон Мален, советник и министр герцога барон фон Виттернауф, да канцлер. Потеря любого из них значительно усиливала его недругов. И всю семью Маленов, которые ненавидели их с Брунхильдой, и епископа Вильбурга, который всё не мог простить ему прекрасной раки из Фёренбурга, и обер-прокурора земли Ребенрее Вильгельма Георга фон Сольмса, графа Вильбурга, с которым у него сразу не сложились отношения ещё в Хоккенхайме. И это если не считать всякую мелкую сволочь, что столовалась при дворе герцога и прекрасно помнила о том, что он прикончил одного из них на нечестной, как они полагали, дуэли. В общем, баланс сил и так был не в его пользу, поэтому терять даже одного влиятельного человека при дворе ему очень не хотелось.

– И как же вы допустили, что эта девица стала любовницей герцога?

– А что, пусть будет, – легкомысленно отвечала Брунхильда. – Герцогиня тоже не против.

– И герцогиня не против? – удивился барон. – То есть…

– Да, я с нею говорила на сей счёт. И мы решили, что пусть Карл потешится немного, потом всё опять станет, как прежде.

– Откуда же вы знаете? – Волков всё ещё не был спокоен, всё-таки положение и графини, и канцлера при дворе были поколеблены.

– Ей шестнадцать лет, – объяснила Брунхильда. – Красива и глупа.

– Мужчина может терпеть глупость женщины, ежели она прекрасна.

– Да уж, с этим не поспоришь, – сразу согласилась красавица, – но вот такой мужчина, как Карл Оттон Четвёртый, терпеть Софию Прекрасную долго не сможет.

– Отчего же?

– Он смертельно скуп, а она безмерно алчна. Как и все нищие Аленберги. Она только легла с ним, а уже клянчит новый его замок с окрестными землями, – продолжала рассказ Брунхильда, сама меж тем начала с аппетитом поедать поросёнка. – А замок-то он вроде как строил для герцогини, – Брунхильда тут даже засмеялась, кажется, её забавляла ситуация с замком.

– А что с местом канцлера? – спросил барон, которому было не до смеха, он был уже утомлён этим изрядным количеством новостей и почти не ел, а если и ел, то совсем без радости. – То вопрос решённый?

– Возможно… Возможно, он отдаст его дяде Софии, чтобы не отдавать ей замок, который обещал жене, – говорила Брунхильда, вытирая руки салфеткой и после отпивая вина, – но говорю вам, то всё будет делом недолгим. София просит также места для её двоюродного братца при казначестве и ещё что-то… А Карл не любит, когда его изводят излишними просьбами. Уж поверьте, братец, я про то точно знаю.

Говорила она это с легкомысленностью, словно не понимала всей неприятности ситуации. Герцог из-за молодой любовницы менял двор, а она как будто не понимала этого. Не понимала, что её судьба очень сильно зависит от всего происходящего. Генерал был очень серьёзен. А Брунхильда, сразу распознав его настроение, стала его успокаивать:

– Полно вам, братец, волноваться. Всё утрясётся. Эта потаскуха совсем не первая, кого укладывают под Карла.

– Не первая? – удивился Волков.

– Да уж не первая, – заверила его графиня. – Двух месяцев не пройдёт, как она ему наскучит своими просьбами, и Карл будет по выходным спать с герцогиней, а по остальным дням у меня.

Волков, может статься, и не поверил бы этой её убеждённости, но он знал, что это не просто слова красивой, хотя уже и немолодой женщины. Он знал, что её сила не только в красоте, но и в зелье, что она, конечно же, всё ещё брала у Агнес. Возможно, только это и успокаивало его.

– Значит, о войне при дворе не говорят, а говорят лишь про эту Софию фон Аленберг, – Волкову стало как даже неприятно.

Его победа при штурме лагеря, его уход от неминуемого разгрома, его ночной переход через реку и трёхдневный марш без обоза по ледяной дороге показались ему какой-то мелкой и далёкой суетой на фоне тех эпических событий, что происходили при дворе. Какие ещё победы, какие марши?! У герцога новая фаворитка! Фаворитка, которая меняет весь его двор!

Генерал наконец показал лакею на поросёнка: положи-ка кусочек. И пока он думал обо всём услышанном, графиня снова заговорила:

– Так это ещё и не все новости. Есть ещё и поважнее случай.

– То есть новаяфаворитка герцога – не главная новость? – спросил барон, отрезая себе нежнейшей свинины.

– То для всех придворных главная. Для Карла – нет. У него теперь новая забота.

– Ну уж не томите.

– Маркграф Георг помер.

Волков пристально посмотрел на Брунхильду. Поначалу он даже не понял, о ком она говорит.

– Георг фон Цоллерген, – поясняла графиня, но это пояснение мало помогло генералу. Это имя он, конечно, слыхал. Но и только. И тогда она продолжала: – Курфюрст Винцлау и Эддена Георг Второй, маркграф Винцлау фон Цоллерген, убился на охоте, не оставив после себя наследника мужеского пола, а лишь жену и двух дочерей.

Генерал смотрел на красивую женщину, сидевшую перед ним, слушал, с какой лёгкость она произносит имена и титулы, и диву давался. Когда он встретил её, то была молоденькая и смазливая деревенская шалавёнка, не умеющая даже читать. А сейчас поди ж ты: великие имена и титулы от зубов отскакивают, словно она всю жизнь называла их. Словно выросла среди этих имён. Впрочем, она и сама теперь графиня и делит ложе с таким же курфюрстом, как и почивший некий фон Цоллерген.

– И что же всё это значит? – спросил он у графини.

– Ну как же… Я вам только что сказала, что помер он, не оставив наследника мужского пола. Остальные наследники почившего – то всё ветви не первые, на титул маркграфа прав не имеющие. Да и семья эта в маркграфстве пришлая. Теперь все захотят усадить на маркграфство своего человека. И император в первую очередь. Карл сие допустить не может. Они с Цоллергеном были союзники. А теперь… Уж не знаю, что и будет. Карл говорит, что у них с императором был договор о праве женитьбы. Но императорский дом всё равно хочет заиметь своего князя-выборщика.

– А что же маркграфиня? – спросил барон, хотя и понимал, что в этакой ситуации женщину спрашивать не будут. Кого ей женихом назначат, за того замуж и пойдёт.

– А что маркграфиня? Она хоть и урождённая Винцлау, женщина рода старого, княжеского, но что она сможет. За ней, конечно, своя сила имеется, земельных наделов у неё в Винцлау и Эддене предостаточно, рыцарства своего тоже. Вот только курфюрстом она быть не может! Так что уж точно не ей и не её родне решать, за кого идти замуж. Пойдёт, за кого решат первые лица империи да утвердят то решение святые отцы.

– Откуда вы всё это знаете? – удивлялся генерал.

– Так хожу за Карлом на его советы, сижу в уголке, делаю вид, что вышиваю, вино ему наливаю, а сама же слушаю всё, что говорят, – сообщила Брунхильда, хитро поглядывая на «братца». – И про войны, и про политику разную, – хвасталась красавица.

– Вам бы такой хитрости ещё и в денежных делах, – произнёс он с укоризной.

На что красавица лишь вздохнула. Волкову то, что герцог пускает её на свои советы, нравилось. Вот теперь и он был осведомлён о всех делах при дворе. Но всё равно некоторое волнение в нем не угасало. Почти никогда не угасало. Он волновался, что когда-нибудь при дворе вскроется то, что она ему никакая не сестра, а девка кабацкая, что он подобрал в забытом Богом Рютте. И что в таком случае всё её состояние и поместья, и её титул, и титул её сына будут тут же оспорены жадной семейкой Маленов. Этот клубок змей только мечтать может о таком счастье. Сама Брунхильда будет отправлена на плаху. Уж они этого добьются, а обер-прокурор будет только рад такому делу. А самому генералу придётся бежать. Так что волноваться ему было о чём. Иной раз он думал, что эта затея с выдачей Брунхильды за графа Малена опасна, но пока всё шло на удивление хорошо. Место при дворе графиня занимала очень высокое. И этого, надо было отдать ей должное, Брунхильда добилась не только постелью. Не только.

– Агнес пишет тебе? – спросил Волков. – Или ты ей?

Агнес – это была ещё одна его тревога. Чуть менее острая тревога, чем графиня, но это лишь потому, что Агнес была значительно дальше от него. Однако и из Ланна до него могли докатиться неприятности, если вдруг про Агнес что-то узнает Святой Трибунал.

– Пишет, – сразу ответила графиня. – Всё хорошо у неё.

– Всё хорошо? – не очень верил барон. – Это она тебе о том пишет?

– Так я и сама видела.

– Видела? – Волков перестал резать мясо.

– Видела, – спокойно отвечает Брунхильда. – Месяц назад я ездила к ней в Ланн.

– Ты ездила к ней? – генерал удивляется ещё больше. – И даже мне об этом не сказав?

– А что же мне, нужно у вас разрешения спрашивать, чтобы повидаться с сестрой?

«С сестрой?». Волков вообще положил вилку и нож на тарелку. Сестрой она Брунхильде быть не могла, так как графиня числилась Волкову «сестрой», а Агнес была ему «племянницей». Но даже если она и называла Агнес сестрой, то… Он внимательно глядел на графиню, желая слышать пояснения:

– И как же поживает ваша «сестра»?

– Прекрасно поживает, ест на серебре, нужды точно не ведает, при всех лучших домах ей рады, со всеми попами в городе дружна.

– С попами, значит, дружна? А как же вы… Вы с нею ранее, если мне не изменяет память, на дух друг друга не переносили.

– Ой, – графиня махнула рукой, – дуры были, то всё детское. Сейчас она мне рада была, принимала меня как родную, знакомила меня с местными сеньорами.

– Даже так? То есть всё у неё в порядке?

– Да, всё у неё хорошо; раньше она на крысёнка была похожа, теперь же одна из первых красавиц Ланна. И не бедная к тому же.

– Не бедная? – Волков удивлялся всё больше. Он не видел Агнес уже года три, она же почти не донимала его письмами. Редко писала дяде, что у неё всё в порядке. Денег не просила ни разу, и то ладно.

– Да уж не бедная. Карета богаче моей, посуда богаче моей, дом хорош, перстней и прочего золота не знает куда надевать, даже мне подарила одну безделушку.

– А герцогу что же вы сказали, когда отъезжали? Или вы ему и не говорили о том?

– Говорила. Так и сказала, что еду к сестре Агнес Фолькоф в Ланн. Повидать, дескать, хочу.

– Вы к Агнес не за деньгами ли ездили? – генерал режет мясо, а сам смотрит на графиню. Он знает, что связывает Брунхильду и Агнес.

– Да нет, – врёт та, – просто по-родственному встретилась.

Но он видит, когда она ему врёт; она, конечно, хитра, но генерал к её бабьей хитрости уже приспособился.

«Зелье просила, – догадывается он. – Тот самый приворот, который изготовляла Агнес и который помогает ей удерживать при себе герцога. А ездила – просила, потому что денег нет, чтобы купить; совсем, видно, плохо у графини с деньгами. Надо её выручать по мере возможности».

А потом госпожа фон Мален начала собираться обратно в Вильбург, а перед дорогой пошла за ширму и, справляя малую нужду, из-за ширмы говорила:

– Поеду. Устрою вам приём в городе, чтобы как вы вошли, так колокола звонили и бюргеры шли вас встречать. Денег немного на то уйдёт, но дело будет нужное, герцог обязательно заметит, как вас встречают. А после я устрою вам пир с музыкантами и танцами в ратуше. Люди из городского магистрата дружны со мной.

Это была очень хорошая мысль. Въехать в город победителем и отпраздновать триумф ему бы не помешало.

– Так и сделайте; что потратите, я вам всё возмещу, – заверил графиню генерал.

Она вышла из-за ширмы, поправляя юбки, потом подошла к нему и на прощание поцеловала прямо в губы.

– Всё, прощайте, братец, ночь скоро, поеду я.

Но он не выпустил её из объятий после поцелуя, напротив, полез за лиф платья, освобождая из-под ткани её груди, и красавица сразу всё поняла и попыталась вырваться.

– Ой, только не начинайте! Не позволяю я вам! Довольно! Уже вы меня брали сегодня, остановитесь!

Но Волков уже тащил её в спальню к кровати, крепко хватая её за зад и подталкивая: не болтай, иди давай.

– Ой, господи, да пустите же, ехать мне пора. Ах, вы так не куртуазны, братец, разве же так добиваются у дам благосклонности, – говорила красавица, всё ещё надеясь вырваться, уйти.

Но генерал не слушал её причитаний, а уже ставил графиню на край кровати на колени, лицом от себя, и задирал ей юбки, уже любовался и трогал её прекрасный, хотя уже не такой стройный, как прежде, стан.

– Меня мой Гюнтензау под дверью уже столько ждёт! – причитала она, в общем-то, уже не упорствуя. – Нельзя так с ним поступать. Некрасиво так.

Но он только поставил её для себя поудобнее, а то, что этот Гюнтензау ждал графиню… Так это только сильнее взволновало барона: пусть ждёт, пусть сопляк знает своё место и свою очередь. А место его, когда генерал пользуется благосклонностью графини, под дверью.

Глава 29

Брюнхвальд привёл войско к вечеру, когда графиня и её верный секретарь уже уехали, а генерал находился в добром расположении духа. Войско было расположено в окрестностях города, лагеря ставить не пришлось, всё равно палаток не было, люди коротали ночь у костров, но еду для них генералу снова пришлось покупать за свои. И пиво тоже. Как все дела были сделаны, он пригласил своих старших офицеров к себе в покои и заказал им ужин. А они не дожидались, пока его подадут, стали быстро доедать поросёнка и всё, что осталось на столе от обеда. Первым среди них, конечно, был любитель вина и жареной свинины полковник Роха. И за ним стали садиться за неубранный стол и Дорфус, и Рене, и даже Пруфф. Волков же ходил меж них и не гнушался сам, своей рукой, разливать своим товарищам вино. И при том говорил:

– Карл, завтра до рассвета я хочу выйти с полутысячей лучших людей в Вильбург.

– Что за спешка, генерал? – спрашивал полковник, подставляя свой стакан под кувшин с вином, что держал Волков.

– Графиня фон Мален организует нам въезд в город с колоколами и пир в ратуше. Хочу, чтобы было то до обеда, а уж с остальными людьми вы придёте, когда сможете.

– Думается мне, что мушкетёрам моим надобно быть обязательно, – сразу оживился Роха, услышав про торжественный въезд в город и пир. – Они красавцы.

– Ну как же без них, – согласился генерал. – Ещё пусть будут роты Лаубе. Ну и мой выезд. Думаю, того будет достаточно. А вы, Карл, доведёте оставшихся до Вильбурга. И присоединитесь с офицерами к нам на пиру.

Волкову при этом показалось, что Карл немного замялся, может быть, старому солдату тоже хотелось побывать на торжественном въезде, но потом полковник Брюнхвальд всё-таки ответил:

– Как пожелаете, господин генерал.

И стаканом с вином отсалютовал барону. После чего тот уселся на своё место и стал отдавать распоряжения:

– Все трубачи и барабанщики пойдут впереди, пусть приведут себя в достойный вид; также, господа, велите солдатам мыть одежду и чистить доспехи. Кстати, Максимилиан, Хенрик, то же касается знамён, доспехов и моего коня.

– Мы всё сделаем, – заверил его Брюнхвальд-младший, которому почётные въезды в город были не впервой.

После офицеры, хоть и продолжали есть и выпивать, но то и дело покидали гостиницу, чтобы отдавать своим подчинённым приказания. Все готовились к въезду. Кажется, после тяжёлых дней похода, после сражения и осады лагеря люди нуждались в радости и празднике. И генерал прекрасно понимал их.

* * *

Но всё сложилось совсем не так, как надеялся барон. Уже в пределах видимости города к его начищенному и сверкающему сталью отряду прискакал молодой человек и, сообщив, что он от господина фон Гюнтензау, сказал генералу, что епископ Вильбургский настрого запретил бить в колокола, когда генерал въедет в город. Но горожане уже собираются у западных ворот, ждут. И обед в ратуше уже готовится.

Это было неприятно. Густав Адольф фон Филленбург, епископ Вильбурга, весь больной, старый, но всё ещё злобный давний неприятель барона, конечно, не упустил возможности насолить ему. Колокола были весомой частью почётного въезда в город.

– Чёртова обезьяна, этот епископ! Сволочь! – возмутился Роха. – Надо же, запретил звонить в колокола, мерзавец! Я прикажу моим парням заряжать холостыми аркебузы и мушкеты и палить через каждые двести шагов. Шума будет не меньше, чем от колоколов.

Да, это была неплохая мысль, но Волков всё равно был раздражён.

И, поняв его настроение, Хенрик сказал:

– Господин генерал, уж доверьте сие дело мне, я с молодыми господами устрою вам такой колокольный звон, что этот поп подохнет от злобы.

– Отличная мысль, Рудольф! – поддержал Хенрика Максимилиан, который в данную минуту был при генерале знаменосцем и сам не мог предпринять ничего подобного. – Господин генерал, пусть господа устроят нам хороший колокольный звон при въезде.

– Ну ладно, – может, и не стоило этого делать, но уж больно хотелось барону утереть нос своему старому врагу. – Хенрик, помимо молодых господ возьмите ещё десяток стрелков. На всякий случай, вдруг церковные служки вздумают артачиться.

Хенрик поклонился, взял собой стрелков и, оставив с генералом из молодых одного фон Готта, поспешил в город. А Волков, дав ему немного времени, повёл своих людей за ним вслед.

Но мелкая выходка епископа Вильбургского, как выяснилось далее, была лишь началом его сегодняшних неопрятностей. Уже почти у ворот города ему навстречу приехали два молодых человека, один из которых был его сосед, молодой барон фон Фезенклевер, служивший нынче при дворе Его Высочества у своего дядюшки канцлера фон Фезенклевера.

– Господин барон! – молодой барон поклонился Волкову.

– Господин барон! – генерал кивнул ему в ответ. Он понимал, что этот юноша здесь по поручению. Но вот кто его послал? Дядя или сам герцог? И Волков спросил: – Чем обязан?

– Я здесь по поручению Его Высочества, – сразу расставил все точки над «i» молодой человек.

– И чего же желает мой сеньор?

– Господин герцог просит вас оставить всех ваших солдат за городской стеной.

«Оставить всех моих солдат за городской стеной? Что это значит? Опять немилость? Но почему? За что? Я же спас Фёренбург, приносивший ему большую прибыль! Или он просто мне не доверяет? Что за чёрт? Нужно быстро найти Брунхильду».

Волков был обескуражен, он поначалу даже и не нашёлся, что сказать в ответ на это. Но тут же собрался с мыслями и уже обдумывал свои действия. И Роха, недавно костеривший епископа на чём свет стоял, теперь молчал. Трепал свою бороду, и всё.

Зато не постеснялся высказать всё, что думал, другой его офицер. Майор Пруфф даже привстал на стременах и громко, так что слышали приехавшие люди герцога, заявил:

– Какое неуважение к нам! И это за всё то, что мы сделали!? За все тяготы, что мы вытерпели?!

– Кто-то очень хочет сорвать наш почётный въезд в город, – так же громко добавил Дорфус.

Волков и сам уже понял это. И тогда к генералу подъехал сзади Максимилиан и что-то негромко сказал ему. Генерал опять согласился с ним кивком головы и тут же спросил у посыльного:

– Господин барон, а повеление Его Высочества распространяется только на моих солдат?

– Извините? – не понял сразу фон Фезенклевер.

– Велено оставить за стеною всех моих людей или, к примеру, моим офицерам и моей охране дозволено въехать в город со мною?

Приехавшие господа переглянулись, и молодой барон ответил:

– Насчёт ваших офицеров и вашей охраны никаких распоряжений от герцога не было, – заверил генерала посыльный герцога.

И тогда Волков сделал жест, предлагающий тому отъехать в сторону. Фон Фезенклевер последовал предложению и проехал несколько шагов за генералом.

– Друг мой, прошу вас ответить всего на один вопрос, – мягко произнёс Волков.

– Не могу обещать вам, генерал, – отвечал посыльный, – но попытаюсь быть с вами честным.

– Приказ оставить моих солдат за городской стеной отдал сам герцог? Лично?

Посыльный некоторое время молчал, раздумывая, а потом ответил:

– Нет, не сам, но кто его отдавал от имени Его Высочества, я вам, к моему глубочайшему сожалению, сказать не могу.

– Этого с меня достаточно, – барон фон Рабенбург улыбнулся, протянул молодому барону фон Фезенклеверу руку для рукопожатия, и тот с почтением и поклоном пожал её.

Как только господа посыльные отъехали, Волков подозвал к себе Рене и сказал тому:

– Друг мой, придётся вам остаться с нашими людьми тут, – он протянул полковнику кошель, – купите им вина, пива и свинины. Пусть пожарят себе.

На этот раз Рене сразу согласился. А генерал продолжал:

– Капитан Вилли, отберите сорок лучших мушкетёров мне в охрану. Они пойдут со мной.

– Придётся стрелять? – на всякий случай уточнил молодой капитан.

– Только холостыми. Поставьте их сзади и будьте при них, пусть стреляют через каждые пятьсот шагов, – отвечал барон. – Дорфус, трубачей и барабанщиков мы тоже берём с собой. Пусть идут впереди меня. Трубачи пусть играют «под знамя». А барабанщики «вперёд».

Недоброжелатели, а их у него было в столице герцогства немало, очень не хотели, чтобы он вошёл в город победителем. Может, ему и нужно было вести себя поскромнее, но уж очень захотелось генералу утереть им все их благородные носы. Очень захотелось.

– Всё, вперёд, – произнёс он и даже указал на городские ворота, как на боевую цель.

Как только он въехал в ворота, на небольшой колокольне красивенькой и опрятной церкви святого Марка, что стояла на въезде в город, звонко и раскатисто ударили колокола. Кто-то, может и неумело, но с большим жаром дёргал верёвки на колокольне. И тут же пронзительно, перекрывая колокольный звон, запели трубы. А за ними застучали и барабаны. Люди, ждавшие въезда, пошли к воротам. И тут же закричали напуганно, а потом стали смеяться, когда первый свой залп в небо по команде молодого капитана дали вошедшие в город мушкетёры.

Глава 30

Конечно, это был не самый роскошный его проезд. Он вспоминал, как проезжал через прекрасный и шумный Ланн с великолепной ракой, захваченной им Фёренбурге, или как там же его встречали толпы горожан после победы над мужиками. Но и в этот раз всё было тоже достойно, даже несмотря на то, что кому-то хотелось, чтобы его успех был незаметен.

Едва он приближался к какой-нибудь церкви, как там тут же начинали звонить колокола. А трубы и барабаны только усиливали интерес бюргеров.

– Кто это? Что там? Никак у герцога праздник? – из домов и проулков выходили и зажиточные бюргеры, и всякая городская беднота. Они глазели на генерала и задавали друг другу вопросы: – Кто таков едет? Что за человек такой?

И на все эти вопросы отвечал майор Дорфус, который ехал впереди трубачей и барабанщиков; он останавливался, останавливая заодно и всю процессию, и кричал:

– Дорогу! Дорогу спасителю Фёренбурга от безбожника и людоеда ван дер Пильса… Дорогу рыцарю Божьему и генералу Его Высочества, человеку, которого прозывают Дланью Господней и Инквизитором, господину Фолькофу, барону фон Рабенбургу.

После чего все сорок мушкетёров давали холостой залп в воздух, пугая девиц и женщин.

Людей посмотреть на шествие сбегалось немало, и это было хорошо; не то чтобы Волкову нравилось внимание горожан или тешили его самолюбие взгляды молодых горожанок, но вот то, что это было ему полезно, – то было несомненно.

Пусть горожане узнают его получше.

Так и шли они ко дворцу герцога, но на широкой и красивой улице Бондарей, которая уже выходила прямо к резиденции Его Высочества, к нему прибежал сам глава городского магистрата Крамер с одним из секретарей. Волков не раз видел его на приёмах у герцога и раскланивался с ним. Теперь же магистр был напуган и тяжело дышал, посему говорил сбивчиво. Но уважительно.

– Господин генерал… – выдохнул он сразу, как только подбежал. – Велено вам запретить…

Тут же зеваки, десятки людей стали собираться на улице вокруг них. Молодые и особенно наглые лезли вперёд, чтобы слышать, о чём там разговаривают важные господа. Очень всем было интересно.

– Что? – не понял генерал, глядя на чиновника сверху вниз и не обращая никакого внимания на собирающихся бюргеров.

– Велено вам запретить шум! – разъяснил господин Крамер. Говорил он теперь громче, но уверенности в его голосе не прибавилось. – Велено сказать вам, чтобы вы поостыли, и в колокола не били, и народ барабанами и пальбой не смущали.

Люди же, услышав эти слова, стали возмущаться. Им явно был по душе этот небольшой парад с барабанами, трубами и ружейной пальбой.

– Вот как? – чуть склонившись с лошади и весьма холодно интересовался Волков. – И кто же мне это велит?

Такой вопрос для первого магистра города оказался неожиданным. Он даже и не знал, как на него ответить. Просто стоял, запрокинув голову вверх, чтобы видеть лицо генерала, и удивлялся: как же можно такое спрашивать? Велели и велели. Зачем уточнять?

Но для генерала этот вопрос был принципиальным. Только один человек в герцогстве мог приказывать ему.

– Вы, что же, не слышите меня? – всё так же холодно продолжил Волков. – Кто это мне запрещает шуметь? Неужто Его Высочество лично приказал вам бежать ко мне с подобным пожеланием.

– Да нет… – лепетал магистр.

– Что? Говорите громче, господин Крамер. Громче! – требовал барон, он хотел, чтобы зеваки тоже знали, кто запрещает процессию.

– Просто велено… – продолжал глава магистрата; ему явно не хотелось называть того, кто прислал его. Это вообще было не его дело. Ему и самому не нравилось это поручение. Он понимал, что люди генерала могут его и побить за такую дерзость. Но всё равно пошёл выполнять распоряжение. Видно, что лицо, пославшее его, было при дворе весьма значимым и влиятельным.

И генерал сжалился над городским чиновником, чтобы не унижать того на глазах у горожан, ведь Крамер мог быть ему полезен, и поэтому Волков заговорил:

– Господин первый магистр Крамер, только из уважения к вам я попрошу моих барабанщиков более не шуметь, а мушкетёров более не палить из мушкетов, но также я прошу и вас впредь не говорить мне о «повелениях» какого-либо лица, если то лицо не венценосное. Ибо никто, – тут Волков поднял палец к небу и уже почти кричал, чтобы собравшиеся люди его слышали. – Никто не имеет права мне повелевать или приказывать, кроме моего сеньора, герцога земли Ребенрее курфюрста Карла Оттона Четвёртого.

– Да-да, конечно, господин генерал, – магистр был рад, что всё так разрешилось, а посему кивал и кланялся.

Дальше он так и поехал, без труб, барабанов и выстрелов, но вот колокола всё так же звонили, а толпа на его пути всё также собиралась немалая.

Сам канцлер вышел во двор дворца его встретить. А с ним были едва ли не полдюжины разных господ из канцелярии, и это не считая секретарей разных министров. В общем, его встречали при дворе как важную персону. Вот только Фезенклевер ему ничего не сказал лишнего, он был показательно вежлив и нейтрален и сообщил барону, что Его Высочество сейчас занят и принять его не сможет. Волков, конечно, к этому уже был готов. Но сам факт того, что его вышел встречать сам канцлер, говорил о многом. Если бы генерала ещё и сразу принял и герцог, то это был бы уже настоящий триумф, которого так не желали те, кто посылал к нему Крамера с запретами шествия. Вот только генерал, вернувшийся с победой, не собирался торчать в приёмной своего сеньора; он произнёс:

– Как только я понадоблюсь Его Высочеству, пришлите за мной.

Тут Фезенклевер уже удивился:

– Вы не собираетесь подождать, пока Его Высочество освободится и примет вас?

Да, именно этого он делать не собирался.

– Я буду здесь рядом, в таверне «Шесть хвостов». Хочу привести себя в порядок, прежде чем предстану перед герцогом.

Весь вид канцлера так и говорил ему: вы уверены, вы понимаете, что делаете? Этот поступок весьма необдуманный, и если герцог вас не принимает, лучше быть в его приёмном зале и ждать, пока вас удостоят чести. А уйти сразу после отказа – так то будет шаг весьма независимый и дерзкий.

Но генерал и сам понимал всё это. Он знал, что делал. И знал, что будет делать впредь. Поэтому продолжил:

– Если Его Высочество найдёт для меня время, я тут же явлюсь по его желанию.

Сел на коня и уехал, зная, что его враги будут радоваться такому его поведению. Но теперь, после того как он сорвал наступление еретиков на Фёренбург и его статус при дворе должен был заметно подрасти, он мог себе это позволить. Тем более, что среди генералов и офицеров герцогства и ближайших земель, как и среди солдат, его авторитет теперь был очень высок. В этом он не сомневался. Ещё бы, много ли наберётся в мире людей, которые могли утереть нос прославленному вождю еретиков ван дер Пильсу! Вот то-то и оно, что таких было… по пальцам одной руки перечесть. И он был среди них.

Так он и уехал из резиденции курфюрста и остановился на постоялом дворе «Шесть хвостов». То была самая большая и богатая таверна рядом с замком. И ему встала в копеечку оплата номеров для офицеров и выезда, пришлось раскошелиться и на конюшню, и на стол для офицеров. Но искать что-то дешевле барону не хотелось. Гостиница славилась расторопной прислугой, отменной кухней и чистотой, также отсутствием клопов и, что было важно, хорошими конюхами. Как только он въехал в номер, так просил для себя ванну. Тут всё было недёшево, но генерал сейчас не считал денег. Он рассчитывал, что герцог покроет хотя бы эти мелкие его траты. Фёренбург того стоил.

Пока ванна готовилась, а он с офицерами в отдельном обеденном зале пил вино и ел сыры, к нему опять пришёл, как это ни странно, первый магистр города Крамер. Волков встретил его и даже предложил вина, от которого тот вежливо отказался. И тогда генерал спросил магистра с усмешкой:

– А сейчас с каким повелением вы пришли? Может, нам вести себя потише? Может, мы слишком шумим в трактире?

И опять Крамер чувствовал себя неловко, поначалу мялся, но потом овладел собой, подошёл к генералу поближе и тихо заговорил:

– Вчера от графини, – слово «графини» он произнёс с большой значимостью и видимым уважением, – приходили люди, говорили насчёт пира и бала в ратуше, обещали залог, но залога не внесли.

– Так вам нужны деньги? – догадался генерал.

Но первый магистр города Вильбурга вдруг ответил:

– Наоборот.

– Наоборот? – не понял Волков. – Что значит наоборот?

– К сожалению, пир в ратуше приказано… – Крамер помялся, – не дозволять, и раз уж задаток не был дан заранее, то теперь он, получается, и не нужен.

Барон же пропустил всю эту ерунду про задаток, это его вообще не интересовало, и спросил лишь:

– И кто же это приказал вам не дозволять мне пировать в ратуше?

И опять магистр мялся, не хотел говорить, подлец, кто ему это приказал. И тогда генерал и говорит ему, уже не скрывая своего раздражения:

– А ну-ка отвечайте мне!

Крамер только глаза пучит и молчит. Но Волков уже всё решил, он хочет знать, кто это в столице осмеливается его так унижать. Генерал знает, что это не герцог. Нет. Тот до таких мелких гадостей никогда не опустится. Это благородные мерзавцы, что копошатся вокруг престола Его Высочества.

– Отвечайте! – говорит барон уже сквозь зубы. – Иначе прикажу моим солдатам бить вас палками.

И, видя такое дело, уже встаёт из-за стола капитан Вилли Ланн и, подойдя сзади к магистру, кладёт ему тяжёлую руку на плечо.

– Ну! Назовите мне имя того человека, что пытается унижать меня весь день!

Крамер глядит на недобрые и даже суровые лица офицеров, потом косится на капитанскую руку на своём плече и наконец произносит:

– То распоряжения господина Кюна.

– Ах это Кюн! – Волков кивнул. Как он мог сразу не догадаться? Кто же ещё мог отдавать распоряжения городской магистратуре, если не камергер Его Высочества, распорядитель церемоний, а по сути, бургомистр города Вильбурга. Неясно было только одно.

Генерал вздохнул. И махнул Вилли рукой: отпустите его, капитан.

Он даже ничего не захотел говорить первому магистру, лишь отвёл от него взгляд, потеряв интерес. Кажется, барон начинал уставать от всего этого. То ли годы брали своё, то ли последнее время, что он проводил в праздности, успокоило его, но он стал меняться.

Раньше, когда в его груди от подобных вызовов, от таких вот публичных обид у него начинало биться сердце, его кулаки сжимались, в его венах закипала кровь, он готов был драться за себя и свои интересы с кем бы то ни было. Тогда простой рыцарь Божий и герцогу готов был бросить вызов, коли того требовало его понимание чести или интересы. В ту пору в нём бушевало пламя. Пламя, состоявшее из несгибаемой воли и жажды… жажды всего. Он неистово хотел получить всё: и землю, и уважение в виде рыцарского достоинства, и золото, и женщин.

Это пламя подпитывалось его холодной злостью и слепой яростью, если то было надобно. И огонь его души не ослабевал месяцами, давая ему огромную силу, он готов был драться за свои интересы или за свою честь. Рыцарь Божий светился изнутри от этого огня так, что люди, которые были рядом, видели этот свет, верили в него и шли за ним. Теперь же от того пламени осталось уже немного. Лень, праздность и потихоньку приближающаяся старость, а ещё боязнь потерять всё, чего он достиг за последние годы, поубавили жара в его груди. Теперь он был прославленным генералом, твёрдым, умным и очень опытным, но уже совсем не тем человеком, который за рыцарский титул отважился бы отправиться в чумной город. Барон вздохнул, взял кусочек сыра и, отправив его в рот, только махнул рукой: ступайте, Крамер, ступайте.

В этот день герцог так и не вызвал его во дворец. Кажется, сеньор хотел разорить своего вассала, так как к вечеру к городу ещё подошли солдаты, которых привёл полковник Брюнхвальд. А с ними были и капитаны. И тех, и других нужно было размещать и кормить. И снова всё это ему приходилось делать за свой счёт – слава Богу, добрые горожане Хоккенхайма собрали ему денег. Но и это серебро было не бесконечно. Поэтому рано утром он снова отправился во дворец. И, прождав там несколько часов, опять не попал на приём к Его Высочеству. Один из секретарей герцога, хоть и вежливо, но попросил его подождать в приёмной, пока сеньор найдёт для него время.

Подождать! А две тысячи человек, что стоят у стен города и собираются обедать? Что делать с ними? Может, им тоже предложить подождать? Волков начинал злиться. Одно дело – отказать ему в почётном проезде по городу, отказать ему от обеда в ратуше, но совсем другое дело – вытрясать из него последние деньги, которых ему и так очень не хватает. Поэтому он, прежде чем закончить разговор с секретарём в приёмной, произнёс:

– Друг мой, прошу вас напомнить Его Высочеству, что не только я жду его аудиенции, со мною его решения ждут две тысячи воинов, что отразили натиск еретиков на Фёренбург. Их контракт истекает, а на их содержание я трачу свои деньги. Если у Его Высочества нет времени, чтобы принять меня, так пусть хотя бы даст согласие распустить людей по домам. А уж я один буду ждать его милости и дальше.

– Я передам ваше пожелание Его Высочеству, – всё так же вежливо отвечал генералу секретарь курфюрста.

Глава 31

Он покинул приёмную герцога, полную разных важных господ, и стал спускаться на этаж ниже, шёл в приёмную канцлера, хотел поговорить с ним насчёт содержания своих солдат. За ним, обращая на себя внимание, звеня мечами и шпорами, шли пять его молодых офицеров, среди которых выделялись Максимилиан Брюнхвальд и Рудольф Хенрик.

На этаже возле приёмной герцога, у балконных балюстрад подле лестниц, как обычно, торчали молодые рыцари из выезда герцога. Стояли, бездельники и повесы, небольшими группками по три-четыре человека. Зубоскалили. Волков, уже бывавший при дворе, уже освоившийся тут, потихоньку научился по одним лишь взглядам и насмешкам этих господ понимать, кто в фаворе у их сеньора, а кто нет.

Мерзавцы, бретёры и задиры, высокомерные и заносчивые, разодетые в шелка и бархат от щедрот Его Высочества, глазели на Волкова и его молодых офицеров. Смотрели с усмешками: а это ещё кто тут бродит? И барон чувствовал, что при дворе его влияние пошло на убыль. Уж больно заносчиво ухмылялись эти господа нынче. И, что было ещё хуже, они одними своими высокомерными взглядами могли вызвать ссору. Волков очень боялся, что кто-то из этих мерзавцев затеет распрю Нет, конечно, не с ним, барон им был уже не по зубам: уважаемый генерал, влиятельный феодал и вассал герцога для них был слишком крупной целью. Да и, как показывал опыт, опасной. Но вот молодые люди, что его сопровождали, были неопытны и могли легко повестись на любое недоброе слово в их адрес или косой взгляд. Генерал уже пожалел, что взял офицеров с собой во дворец, но уж больно они хотели тут побывать. Он слышал их разговоры об этом. А люди, прошедшие с ним сражение у Гернсхайма и сидение в лагере, заслуживали того, чтобы к их желаниям прислушивались, хотя бы к таким необременительным.

Он остановился на одном из балконов, где не было никого, кроме мывших полы служанок, и сказал им:

– Господа, ежели кто вас попытается задеть или втянуть в словесную перепалку, то приказываю на злые слова не отвечать. А уж если вас попробуют вызвать на дуэль, так сразу предупреждайте, что из оружия выберете арбалет или мушкет. Это сразу любого задиру охладит.

– Но отчего же нам не выбрать белого оружия? – удивился фон Готт.

– Оттого, что с железом у вас против любого из местных господ шансов не будет. Вас непременно убьют или ранят, выберите вы хоть меч, хоть молот, хоть алебарду, – отвечал генерал. Он знал, что его офицеры – ну, кроме Максимилиана, который и из арбалета, и из мушкета, и из пистолета стрелял весьма достойно, – стрелки посредственные. Но в любом случае с подобным оружием у них были шансы уцелеть, так как миньоны герцога стрелкового оружия чурались, потому что считали его холопским.

Это всё он им говорил на тот случай, если что-то, какая-то распря случится в его отсутствие. А если он будет при том, так он найдёт способ угомонить любого из наглецов и дуэлянтов. Но, слава Богу, в приёмной у канцлера подобной публики не бывало. Там были люди сплошь мирные, в основном купцы. Но вот только самого канцлера там не было тоже. Он был у герцога, и секретарь не мог сказать, когда он вернётся. Там же в приёмной, среди купцов, находились два хорошо знакомых Волкову человека, которых поначалу он не увидел. То были генералы фон Эберт и Лёгензи. Лёгензи – престарелый генерал, что служил герцогу давно, а фон Эберт был человеком новым, пришедшим с маршалом цу Коппенхаузеном. Эта встреча была, кстати, ведь он до сих пор так и не знал в подробностях, что произошло на поле севернее Гернсхайма. То, что происходило на левом фланге он даже толком не смог рассмотреть из-за ужасного снега и что случилось с центральной баталией, Волков лишь предполагал. Бегущие солдаты, которых он потом собрал под своё знамя, не могли ничего ему рассказать толком. «Так все побежали, вот и мы побежали». «Так кто-то кричал, что нас обошли, мы такое услышали и развернули пятки». «Еретики уже были в нашем лагере, когда мы тронулись». «Мы оглянулись, а знамени нет, офицеров нет. Чего же нам было ждать, плена? В плен к безбожникам не очень-то хотелось». Вот и всё, что можно было узнать от солдат, и встреча с этими генералами была очень кстати. Волков обрадовался им и пошёл к ним. И, подойдя, поклонился, улыбаясь, как старым знакомцам. Но вместо ответной любезности вдруг получил чопорный и холодный поклон старика Лёгензи и едва различимый кивок от фон Эберта.

– Здравствуйте, господа, – тем не менее вежливо продолжил барон.

– И вам быть здравым, – вежливо, но без всякой приязни ответил старый генерал. А фон Эберт и вовсе лишь покивал головой: ну да, ну да. Всем здоровья. Не зная, что и сказать по поводу такой холодности, Волков лишь произнёс:

– Вы тоже к канцлеру?

– Тоже, – сухо и коротко отвечал Лёгензи. Он говорил, что называется, через губу, лишь бы от него отстали. Фон Эберт и вовсе не стал отвечать. К чему?

И тогда генерал так же прохладно поклонился коллегам и отошёл от них. Подалее от их спеси.

Всё это было очень ему неприятно. Волков чувствовал, что им просто пренебрегают. Показательно. И усугублялось это тем, что его молодые офицеры были свидетелями этого некрасивого и невежливого поведения его коллег. Естественно, ему захотелось покинуть дворец, где было так много людей, относившихся к нему нехорошо.

И генерал, так не решив своих вопросов, покинул дворец. Надо признаться, с облечением, так как даже воздух резиденции его сеньора показался ему теперь нехорошим. Он и так не очень любил там бывать, а сейчас и вовсе ему во дворце становилось душно.

Душно. И это было странно. Это настораживало. Второй день подряд Его Высочество отказывался его принимать. Хоть и вежливо, но генералу отказывали. А учитывая, что ему запретили торжественный проезд по городу, запретили бал в ратуше, ситуация и вовсе складывалась неприятная. Нет! Победителей так не встречают. Пусть даже герцог был занят с утра до вечера своей новой любовницей и дворцовыми делами, но пять минут для спасителя одного из главных его городов он мог бы и найти. Что-то происходило при дворе нехорошее.

И эти его подозрения были подтверждены тотчас, как только он вернулся в гостиницу. Там его уже ждало письмо от графини.

«Дорогой братец, здравия вам на многие лета. Всё, что мы задумали с вами, сорвал нам интриган Кюн. Он старый дружок графа фон Вильбурга, да и думает к тому же, что канцлера Фезенклевера ждёт скорая отставка, вот и злобствует против нас, выслуживается перед обер-прокурором. Ну да то ничего, есть и против него у нас способы, так как рыло у этого лиса в пуху изрядно. Но то всё малое, есть и главное. Наш маршал цу Коппенхаузен приехал нынче утром и, как выяснилось, в письмах он просил Его Высочество не принимать вас, пока сам не переговорит с ним. А уж как поговорит, так и принять вас можно будет. Думается мне, что то дело злое, думается мне, он наговаривать на вас будет. Никак иначе, – Волков опустил письмо. Вот теперь картина начала проясняться, и поведение генералов уже его не удивляло. Интриги. И он снова начал читать. – Вы уж будьте готовы, что вызовет вас герцог к себе, чтобы вы ответили ему на вопросы. Помните, что при дворе у вас приятелей немного, а неприятелей достаточно и, видно, стало ещё больше. Будьте ко всему готовы. Любящая вас ваша сестра Брунхильда».

Она даже не указала свой титул, которым так гордилась. Просто «сестра Брунхильда».

Тут к нему подсели Брюнхвальд и Дорфус с бумагами, стали считать дневные расходы. Хотели, чтобы он поглядел счета, которых было без малого на сорок четыре талера. Но генерал от этой затеи отмахнулся. Ему сейчас было не до подобных мелочей. Волков рассказал своим офицерам, что герцог его два дня не принимает и что генералы, что вчера с ним были вежливы, нынче носы воротят. А после и дал Дорфусу – у того глаза помоложе – письмо от графини, чтобы он прочёл его Брюнхвальду. Дорфус дочитал, отложил письмо и поглядел на старших товарищей: что это значит? А вот для старого солдата Карла Брюнхвальда ничего невиданного в этом деле не было. Он и мгновенья не размышлял, а лишь сказал:

– Цу Коппенхаузен своё поражение под Гернсхаймом желает на вас переложить.

– Да как же так! – возмутился майор Дорфус, начиная понимать, в чём дело. – Сей поступок недостоин ни воинского, ни рыцарского звания.

– Ах, бросьте, майор, – отмахнулся Брюнхвальд. – Сей поступок – дело обычное. Кто-то должен ответить за проигрыш, а ещё и за потраченные деньги принца. И цу Коппенхаузен за всё это отвечать не хочет. Иначе принц может его и погнать с должности, на которую его совсем недавно принял.

Волков даже не стал подтверждать слов полковника, про подобное поведение офицеров он знал с самых юных лет, едва начинал служить при первом своём офицере. Желание быть среди первых при любом успехе и желание остаться в тени при любой неудаче было естественным поведением для всякого, избравшего это ремесло. Как говорят: у победы много отцов, а поражение всегда сирота. Ну, или отцом поражения становится тот, кто не был достаточно расторопным, чтобы спихнуть участь сию на ближнего.

– Документы, я надеюсь, вы не потеряли, майор? – спросил Волков, уже понимая, что бумаги, скорее всего, ему понадобятся.

– Документы? – не сразу понял Дорфус.

– Диспозиция, подписанная цу Коппенхаузеном и всеми генералами на военном совете, – чуть раздражённо из-за непонятливости своего офицера объяснял генерал, – финансовые бумаги от наших полковников по найму солдат. Счета и отчёты о тратах.

– Ах, это! – понял майор. – Об этом не волнуйтесь, генерал. С этим всё в порядке, всё на месте.

– Давайте их сюда, хочу взглянуть; также позовите ко мне всех старших офицеров, – он стал поглядывать вокруг. – А где наши артиллеристы? Найдите обоих и просите быть ко мне.

Ему нужно было со всеми переговорить и всё проверить. А как только он собрал всех нужных ему людей возле себя, так от герцога пришёл адъютант и передал ему письмо. А в том письме было сказано, что герцог его примет завтра сразу после заутрени. И чтобы до того он солдат своих не распускал.

Волков прочитал письмо, посмотрел на собравшихся своих товарищей и подумал о том, как хорошо, что у него есть Брунхильда, которая предупредила его обо всём, что происходило.

* * *

Утром, когда было ещё темно и колокола едва оповестили город, что пора бы лежебокам вставать и идти на утреннюю службу, он уже был во дворе замка Его Высочества, и был он не один. С ним были все его старшие офицеры, его выезд и даже ротмистр Хаазе. То есть не менее дюжины людей. И в приёмной герцога было много народа, и всем пришлось ждать, пока не закончится утренняя служба. Только после этого вышел секретарь герцога и произнёс:

– Генерал Фолькоф, Его Высочество примет вас.

Волков кивнул и уже пошёл к двери, а за ним и все его люди, но секретарь остановил их:

– Господа, прошу прощения, но Его Высочество примет генерала одного.

Конечно, это не понравилось барону, но разве тут поспоришь! Дорфус тут же передал ему пачку бумаг: счета и списки нанятых солдат, и главную бумагу – диспозицию. И он лишь в сопровождении секретаря вошёл в кабинет герцога. Вошёл и сразу понял, что дело будет непростое. За столом по правую и левую руку от герцога сидели самые недобрые из приближённых курфюрста. Справа сидел сам Вильгельм Георг Сольмс, граф Вильбург фон Ребенрее, родной дядя Его Высочества, уже седой, но всё ещё полный сил и решительности. По левую руку от герцога сидел его первый камергер господин Кюн. Тут же за столом был тучный и заметно состарившийся недруг генерала Густав Адольф фон Филленбург, епископ Вильбурга. С тех пор как три года назад старший его брат отобрал у него епископство фринландское, он считал, что барон Рабенбург в этом тоже виновен. И ненавидел Волкова ещё больше, чем раньше. Но Волков-то был тут не при чём. Да, он отдал прекрасную раку из Фёренбурга архиепископу Ланна, что и поссорило братьев. Но архиепископ забралу младшего братца фринландское епископство потому, что Густав Адольф во Фринланд наезжал от случая к случаю, не чаще, чем пару раз в год, а иногда и того реже. Зато казну выгребал из епископства алчно. А курфюрст Ланна сам нуждался в деньгах, вот и пришлось братца отпихнуть. Ещё доводило епископа Вильбурга до белого каления то, что епископ Малена был поставлен на кафедру этого важного города по протекции Волкова, после чего за несколько лет епископ маленский уже прославился своей набожностью, строгостью и скромностью. И, по мнению многих, заимел авторитет в церковных кругах более высокий, чем епископ Вильбурга имел когда-либо. Как тут Густаву Адольфу не быть злым на этого удачливого выскочку, что сейчас кланялся герцогу. Также за столом сидели и цу Коппенхаузен, и первый камергер Кюн, и канцлер фон Фезенклевер и ещё четверо важных сановников, вот только графини в помещении не было, так же, как и ещё одного друга – министра герцога и исполнителя тайных его поручений барона фон Виттернауфа.

– Здравствуйте, любезный друг мой, – вежливо, но без особой теплоты произнёс герцог и, указав на единственное кресло, чуть отставленное от стола к центру залы, предложил: – садитесь, прошу вас.

Волков ещё раз молча поклонился всем господам за столом и сел в предложенное кресло. Теперь-то у него сомнений не осталось, сейчас его будут судить. Да, это был именно суд, и он немного волновался, хоть и демонстрировал полнейшее хладнокровие. Волновался потому, что не знал, к чему это всё. Впрочем, волнение это было скорее военное. Волнение в ожидании начала: скорее бы уже начали! Впрочем, он предполагал, о чём пойдёт речь, так как генерал фон Эберт перебирал бумаги возле стола и тихо советовался с парой офицеров штаба цу Коппенхаузена. Сам же маршал сидел с отсутствующим видом и даже не глядел в сторону Волкова. Словно он тут вовсе ни при чём. В зале было очень тихо и, нарушая эту тишину, герцог произнёс:

– Господа, не будем тянуть. Начинайте уже.

Фон Эберт оторвался от бумаг, взглянул на Его Высочество немного напуганно и тут же ответил:

– Да-да, конечно, Ваше Высочество. Я начинаю.

Глава 32

И, взяв одну из бумаг у своих помощников, он ещё раз заглянул в неё и наконец поднял глаза на Волкова.

– Господин генерал, – заговорил он с излишней высокопарностью, – перед лицом вашего сеньора высказываю вам упрёк и заявляю, что сражение при Гернсхайме было проиграно по вашей вине.

– По моей?! – Волков даже усмехнулся. – Прямо-таки и по моей?!

Эта его усмешка явно не понравилась собравшимся за столом господам, обер-прокурор смотрел на него нехорошо, поджав губы, а епископ даже воздел руку и, указывая на барона, безмолвно восклицал: вы посмотрите на него! Он ухмыляется перед лицом своего сеньора, по сути, названного своего отца!

А обвинитель, замолчавший на мгновение, тут же продолжил, и в этой его усмешке находя повод для упрёка:

– Вот так же высокомерны вы были сразу. Считали себя знатоком искусства воинского, исходя из своей победы над мужичьём и пары выигранных приграничных стычек, – а вот эти его слова задели Волкова: «Ах, вот как… Победа над мужичьём? Пара приграничных стычек? Вот как, оказывается, цу Коппенхаузен расценивал его славные дела! Чёртов лицемер!». А фон Эберт продолжал: – И посему вы сразу излишне самовольны были, что и выказывали всячески; вы прибыли к месту сбора последним, ибо не очень-то спешили, ваше войско вышло самым дорогим для казны, и по прибытии вы сразу разбили себе отдельный лагерь, по обычному высокомерию своему пренебрегли лагерем общим.

Этот фон Эберт был мастером всё перевернуть, всё поставить с ног на голову. С ним нужно было держать ухо востро. И Волков поднял руку в знак того, что он просит слова.

Но генерал продолжал высказывать ему свои обвинения, не обращая внимания на его знаки:

– Вы пренебрегли приказом маршала цу Коппенхаузена и не передали в центр две тяжёлые пушки, принадлежащие вам. Также вы не передали кольев для укрепления правого фланга, которые у вас просил маршал, также вы забрали в своё распоряжение посланных вам сапёров, – кажется, обвинения у него закончились, и речь его заканчивалась также. Последовало резюме: – Вы, если и не являетесь прямым виновником нашего поражения под Гернсхаймом, то уж точно не приложили и малейших своих сил для победы.

Закончив, он подошёл к середине стола и, чуть наклонившись, положил перед герцогом листок и заговорил – думал, что негромко, но Волков всё равно расслышал его слова:

– Войско, что собрал генерал фон Рабенбург, было наименьшим из всех и наидорожайшим из всех, что привели иные генералы. Солдаты его оказались дороги, и разница с другими генералами составила более четырёх тысяч талеров.

Волков едва удержался, чтобы не поморщиться. Это была большая досада. Большой упрёк. Всё остальное он и во внимание не принимал – пустое. Но вот деньги… Волков не взял себе не пфеннига. Роха и Рене, да и Брюнхвальд с Дорфусом, конечно, погрели руки на найме солдат. Ну а что тут было поделать, они его ближайшие люди, он с них не собирался спрашивать за это. То было делом естественным, извечным доходом старших офицеров. Все про это знали. Но и об этом он готов был поговорить. Конечно, барон понимал, что эта тема для герцога весьма чувтвительна, герцог по природе своей был скуп, а тут ещё и казна пуста абсолютно. Он непременно спросит про деньги. А Его Высочество, внимательно поглядев в предоставленную бумагу, поднял глаза на генерала и произнёс:

– Зная вас не первый год, я уверен, барон, что у вас найдётся, что ответить на все эти упрёки.

– Да, монсеньор, – отвечал генерал, поднимаясь из кресла. – Конечно, есть, что ответить. Ибо почти все эти упрёки пусты!

– Пусты?! – фыркнул фон Эберт. Да и другие присутствующие господа тоже были, мягко говоря, удивлены таким его началом.

– Конечно же, пусты, – продолжал Волков как ни в чём не бывало. – Начнём хоть с того, что прибыл я в лагерь последним. Генерал фон Эберт как бы намекает, что я не очень торопился на призыв своего сеньора, но хотелось бы ему заметить, что земли мои и земли, где я собирал солдат, находятся на самом юге Ребенрее, а лагерь, в который мне следовало прийти, был на самом севере. Вовсе не удивительно, что я прибыл туда последним. Мало того, у меня был отличный повод не успеть к сражению, так как пушки с артиллерийским обозом весьма плохо ездят по осенним дорогам, но, понимая это, я выслал пушки вперёд, за много дней до того, как собрал солдат. Посудите сами, Ваше Высочество, как же мне быть в месте сбора первым, если я нахожусь дальше всех от того места? Посему я и говорю, что упрёки, которые я выслушал тут, пустые.

Кажется, это был неплохой ответ. Герцог посмотрел на фон Эберта: ну и что теперь вы скажете? А тот ему ничего не сказал, и, чувствуя свою правоту, барон продолжил; он, понимая, что с цу Коппенхаузеном у него уже хороших отношений не выйдет, стал безжалостно топить маршала, а заодно и его ближайшего человека, а сейчас главного обвинителя:

– Также господин генерал, упрекая меня, говорит, дескать, поставил я себе отдельный лагерь, исходя из своего высокомерия. И на это у меня есть ответ, и снова повторю вам, Ваше Высочество, что слова фон Эберта пусты, так как лагерь я поставил отдельный лишь потому, что лагерь главный был поставлен неправильно!

«Неправильно?». Это был уже весомый удар по цу Коппенхаузену, тот сразу встрепенулся, как и присутствующие в зале его офицеры.

Но Волков не обращал на это внимания и, пока герцог его слушал, продолжал:

– В угоду офицерам его поставили прямо у села, чтобы расквартированным в домах сельчан офицерам было до лагеря близко, а надо было его ставить к реке и укрепить как следует. К моему приходу все колодцы в селе лошадьми и солдатами были выпиты, и люди и животные из лени, чтобы не ходить к реке, пили из луж, а сие весьма плачевно кончается.

– Простите, генерал, – его речь вежливо прервал канцлер Фезенклевер, – а что плохого приключается с теми, кто пьёт из луж?

– А от луж, как и от нужников, не выведенных к краю лагеря, в войске случается понос, который идёт с кровью и от которого за короткое время можно потерять и треть войска, ибо хворь сия распространяется не хуже чумы. Оттого я и решил поставить свой лагерь за селом у реки. И велел укрепить его. И именно благодаря этому лагерю я задержал ван дер Пильса на четыре дня, отбил страшный его натиск с большими для него потерями и дождался того, что река замёрзла и все его лодки с припасами вмёрзли в лёд.

Цу Коппенхаузен хотел что-то уже сказать, даже указал перстом на генерала, но его опередил герцог:

– Барон, я знаю, что ваша нога изранена; если вам тяжко стоять, то можете отвечать нам сидя.

Волков поблагодарил герцога с поклоном, но сесть не успел.

Одна эта фраза сразу изменила атмосферу в зале, а тут ещё появился министр фон Реддернауф, который с дозволения герцога вошёл в зал и, сначала поклонившись Его Высочеству, тут же подошёл и по-дружески протянул руку Волкову. Потом он зашёл за кресло герцога и стал что-то шептать ему на ухо. При этом оба они улыбались, и герцог согласно кивал. Видно, это была какая-то хорошая новость.

Наконец Его Высочество снова обратил внимание на Волкова, а потом, взглянув на фон Эберта, произнёс:

– Уважаемый генерал, так вы считаете, что в проигрыше… – он немного наморщил лоб и сделал жест рукой, который должен был помочь ему вспомнить название, – Господь всемогущий, как же называлась эта деревня…

– Гернсхайм, Ваше Высочество, – напомнил ему цу Коппенхаузен.

– Да, да, да, – вспомнил герцог, – в поражении у Гернсхайма во многом виноват генерал фон Рабенбург?

– Конечно, его нежелание отдавать свои пушки в центр привело к тому… – начал было фон Эберт, но закончил за него сам Волков; встав из кресла, он перебил обвинителя и договорил за него:

– Привело к тому, что собранная на правом нашем фланге кавалерия была разогнана кавалерией еретиков, отчего и весь наш правый фланг развалился. Я же у реки стоял до конца сражения; даже когда уже и центральная баталия бежала, я продолжал громить врага.

– Вы не выполнили приказа! – воскликнул фон Эберт. – Не вам судить, что было справа и в центре, – тут он снова возвысил голос и стал пафосен до неприличия. – Вы не выполнили приказ командующего.

– Во-первых, – тут уже генерал разыскал среди бумаг диспозицию и, подойдя к столу, положил её перед герцогом, – вот диспозиция, подписанная, Ваше Высочество, всеми вашими генералами на военном совете в вечер до сражения. Тут указано моё место и силы, которые должны быть при мне. Ваше Высочество, – он указал пальцем, – тут всё записано, все мои пушки должны быть при мне на левом фланге. Так я и начал строить свою позицию в расчёте, что стою я на фланге, а мне не было дано ни одного кавалериста. Так хотя бы пушки были.

Герцог даже не успел взглянуть в бумагу, как встал со своего места сам маршал и очень громко, едва ли удерживаясь в рамках приличия, воскликнул:

– Добрый господин, что же это вы?! – поняв, что он почти кричит, маршал понизил тон, – Видно, вы не знаете дисциплины, вам, видимо, неизвестно, что меня утвердил на должность сам курфюрст земли Ребенрее Карл Оттон Четвёртый, и я посему являюсь его уполномоченным лицом, и от этого я отдаю приказы, в том числе и от лица вашего, – маршал при этих словах невежливо указал пальцем на барона, – вашего сюзерена, и вы должны их выполнять, как положено вассалу и человеку благородному, а вы моим приказом передать мне пушки пренебрегли! Пренебрегли!

Маршал умело перевёл дело из упрёков старшего офицера ко младшему в дело об вассальной непокорности. Уж в чём-в чём, а в этом Волкова было упрекать легко. Все знали, что он вассал упрямый и своевольный, чего же на этом не сыграть!

И, конечно же, курфюрст не мог пропустить подобного обвинения мимо своих ушей. Подобная тема в его отношениях с Волковым была для него весьма остра. Он не забыл неповиновения своего вассала и поэтому, внимательно глядя на своего генерала поинтерсовался:

– Неужто вы и вправду осмелились не слушать приказов маршала?

– Я не послушал приказа маршала? – Волков, конечно, заметил невежливость цу Коппенхаузена, но не стал делать на этом акцент, сейчас для него было главным не разозлить герцога и не дать цу Коппенхаузену разыграть карту непокорности. – Ваше Высочество, я вовсе не отказывался выполнять приказ маршала. Я просто не мог выполнить подобный приказ, так как ещё до полуночи мои орудия покинули расположение главного лагеря и поехали к моему лагерю через деревню, а когда ко мне прискакал гонец от маршала, орудия уже подъезжали к моему лагерю.

– Так отчего же вы не приказали артиллеристам вернуться? – поинтересовался сам герцог. – Чего же тут сложного?

– Вот именно, – поддержал курфюрста фон Эберт. – От главного лагеря до вашего было всего пять тысяч шагов.

Барон и не взглянул в его сторону: ещё чего! Он стал объяснять ситуацию герцогу:

– Ваше Высочество, шёл сильный дождь, дорога через село после прохода обоза превратилась в канаву с грязью.

– Это всего лишь отговорки! – довольно резко заметил фон Эберт. – Оправдания нежелания.

И опять генерал не взглянул на своего невежливого коллегу, а просто предложил:

– Со мною пришёл мой артиллерист, майор Пруфф. Если Его Высочеству будет угодно, он может его пригласить, и майор лучше меня сможет рассказать ему о той ночи.

Может быть, Эберт и не хотел этого, но герцог, чуть развернувшись к своему секретарю, что-то негромко произнёс, и секретарь сразу поспешил к двери, распахнул её и громко воскликнул:

– Его Высочество желает видеть господина майора Пруффа! – он сделал паузу и продолжил: – Есть ли здесь майор Пруфф?

Волков сидел в кресле абсолютно спокойный, смотрел перед собой на прекрасный паркет и средним пальцем правой руки разглаживал себе брови. Он услышал чуть шаркающую походку немолодого уже майора, удары его палки об паркет, а потом и знакомый голос, как всегда, чуть недовольный голос Пруффа:

– Добрый герцог, добрые господа, желаю всем здравствовать.

Уже в этом его приветствии чувствовались старомодность и достоинство.

– Дорогой майор, – начал герцог лично, – вы везли пушки в ночь перед сражением из главного лагеря. Ваш генерал барон фон Рабенбург отдавал вам приказ вернуть пушки назад или перевезти их в другое указанное место?

– Нет, генерал мне такого приказа не отдавал, – отвечал майор и тут же добавил. – Генерал фон Рабенбург бывает невежлив, бывает вздорен, но он вовсе не безумец, чтобы отдавать подобные приказы.

– Объясните, что значит это ваше замечание, – потребовал курфюрст.

– Объяснение моё будет весьма простым. Ваше Высочество, я вывез орудия из лагеря в вечер, а к полночи я едва дотащил их до деревенской площади, которая находилась от лагеря всего в трёх тысячах шагов. А на поле, до указанных мне позиций, я довёз пушки всего за час до рассвета.

– И что же вы, такой опытный офицер-артиллерист, не могли ехать быстрее? – спросил герцог с едва заметным вызовом.

Волков знал, что подобных вопросов, да ещё и в подобной форме Пруффу задавать не следует, такие вопросы злят старого артиллериста. Его вообще злили все вопросы, ставящие его компетенцию под сомнение. Барон едва сдержал улыбку, зная, как на подобный выпад будет отвечать Пруфф. И он не ошибся.

Глава 33

Поначалу майор засопел обиженно, сморщился, как от кислого, а уж потом и ответил:

– Я при пушках состою всего-навсего тридцать семь лет, видно, я ещё не знаю всех тайн пушкарского дела, видно, я не знаю, как правильно таскать шестидесятипудовые орудия, которые утопают в грязи по ступицы; может быть, Ваше Высочество, если, конечно, сочтёт меня достойным, соблаговолит приоткрыть мне секреты артиллерийского искусства, что мне ещё не ведомы. В таком случае я буду вам весьма благодарен, – при последних словах майор низко поклонился герцогу.

– Шут, – едва слышно произнёс – Волков быстро поднял глаза – да, это был камергер принца господин Кюн. Генерал быстро встал с кресла, он не мог допустить, чтобы в его присутствии оскорбляли его офицера. Правда, ничего не успел сказать, так как герцог, усмехнувшись, произнёс вперёд него:

– Ах, простите меня, дорогой майор, может, я и зря упрекал вас.

– Ваше Высочество, ваш вопрос был правомерен, – неожиданно смягчился Пруфф, – но лишь потому, что в ту ночь и в то утро вас там не было и вы не видели того дождя и той жирной грязи, что пришлось видеть нам с генералом. И хорошо уже то, что мы успели привезти главные пушки до начала сражения.

Кажется, на этом вопрос был исчерпан, но тут снова взял слово фон Эберт и, то ли от глупости, то ли от безысходности, снова стал учить артиллериста его ремеслу.

– Возможно, вам нужно было чаще менять лошадей, и тогда бы вы успели выполнить приказ маршала.

Тут уже Пруфф стесняться не стал, авось не герцог, и заговорил со всей своей язвительностью:

– Добрый господин, имени которого я не имею чести знать, – хотя скорее всего имя старшего офицера в войске маршала Пруфф помнил, – очень сожалею, что в ту ночь при моих упряжках и среди возниц не было вас. Уж вы бы нас поучили, – и тут же, не дожидаясь ответа фон Эберта, он обернулся к герцогу, – должен вам доложить, Ваше Высочество, то был самый сложный путь к сражению за всю мою жизнь; я просил генерала купить мне для больших орудий двадцать четыре самых крепких мерина, четыре упряжки по шесть, и эти упряжки за ночь мы меняли четыре раза, вот как тяжёл был путь, лошади рвали жилы, и когда уже мы выехали на поле, еле переставляли ноги и никуда с края поля дальше идти не могли; и я очень благодарен маршалу цу Коппенхаузену за то, что он прислал мне в помощь тридцать сапёров, иначе мне бы нипочём до рассвета было не управиться.

– Благодарю вас, майор, – вежливо сказал курфюрст и отпустил старого артиллериста. – Ступайте.

– Ваше Высочество, – начал Волков, – теперь вы понимаете, что выполнить приказ маршала я не мог. Просто не мог, и слава Богу, что так получилось. Ибо, отправь я маршалу пушки, я бы их больше не увидел, они уже были бы в руках ван дер Пильса, а именно две моих пушки и были главным стрежнем обороны лагеря, именно эти два орудия и нанесли впоследствии безбожникам самый большой урон.

Барон чувствовал, что теперь весы справедливости качнулись в его строну. Все обвинения его врагов рассыпались в прах. Но он позабыл про главную черту герцога, про его скупость, а поэтому и про последнее обвинение фон Эберта. А вот его сеньор про деньги никогда не забывал.

– Генерал, – курфюрст снова поднял лист бумаги со стола, – а что вы скажете… – он заглянул в бумагу, – про четыре тысячи талеров, что испарились из переданных вам на сбор войска денег.

И тут барон подумал, что ему лучше всего в этом положении не врать, не кривить душой и не выкручиваться, а говорить всё, как есть; и он, подняв руку, произнёс:

– Я рыцарь Божий Иероним Фолькоф, милостью герцога Ребенрее владетель Эшбахта и барон фон Рабенбург, клянусь пред лицом Господа и своего сеньора, что ни пфеннига из этих четырёх тысяч талеров мне не досталось! Да и кажется мне, что никоих четырёх тысяч и не было. Вам, Ваше Высочество, положили записку с этой сумой, но упомянули ли в ней мои пушки? И что брал я с собой мушкетёров, что по стоимости не уступают кавалеристам. И то, что со мной была пехота из Эшбахта, а это лучшая пехота, что есть в ваших землях, и что стоит она дороже всякой другой наборной тут.

– Вздор! – воскликнул фон Эберт. – Ничем ваши солдаты не лучше прочих, да и мушкетёры ваши не так уж и всемогущи. Мушкетёры Эшбахта! Дутое имя, да и только.

– Дутое имя?! – возмутился Волков. – Отчего же тогда вы и маршал требовали от меня перед сражением две сотни моих стрелков отдать на левый фланг.

– Маршал? – курфюрст взглянул вдоль стола. – Вы просили у генерала фон Рабенбурга его стрелков?

– Я уже, признаться, и не помню о таких мелочах, – нехотя отвечал цу Коппенхаузен.

– Так и помнить о том вам нет нужды, – с улыбкой произнёс Волков, – мы можем о том прочитать в диспозиции, там всё записано, а если вы опять скажете, что я не выполнил данного мною обещания и вашего приказа, так мы можем спросить у генерала фон Эссена, я передал стрелков в его распоряжение.

– К сожалению, мы ничего не сможем спросить у генерала фон Эссена, – произнёс герцог с печалью в голосе, – вам, видимо, того не известно, барон, но генерал фон Эссен погиб при… – герцог опять забыл место, у которого происходило сражение.

– При Гернсхайме, – напомнил ему его секретарь.

– Да-да, именно там он и погиб, – согласился курфюрст.

– Очень жаль, – сказал Волков, которому и вправду было жаль фон Эссена, – то был смелый воин и добрый человек. Царствие ему небесное.

Он перекрестился, и все присутствующие перекрестились следом за ним. Даже ненавидящий его епископ, и тот нехотя и небрежно осенил себя святым знамением. И, видя это, барон продолжил:

– Ваше Высочество, если в кошелях моих полковников и капитанов и осело какое-то серебро, то уж никак не четыре тысячи; за ними я, конечно, не пересчитываю, но думаю, что у них и двух не задержалось. И мне тех денег для этих офицеров не жалко. Ибо, Ваше Высочество, то лучшие офицеры, что имеются в вашем распоряжении.

– Лучшие?! – воскликнул присутствующий на совете полковник Геленс, командир гвардии герцога.

– У господина барона всё лучше, чем у других, – тут же поддержал коллегу язвительный фон Эберт.

– А с чего это вы решили, что ваши офицеры лучшие? – теперь обижался и сам цу Коппенхаузен.

– Господа! Господа! – повысил голос принц. – Прошу вас унять свои споры, вечно вы выясняете к делу и не к делу, чьи офицеры да чьи солдаты лучше. Не сейчас господа, не сейчас. Собрались мы не для того. Надобно нам решить совсем другое, – он поднял глаза на Волкова. – Генерал, всё, что я хотел услышать от вас, я услышал. Теперь прошу вас подождать в приёмной, пока мы принимаем решение.

– Как вам будет угодно, монсеньор, – барон низко поклонился герцогу, а потом ещё один раз всем иным сидящим за столом, затем развернулся и вышел из залы, почти не хромая.

«Пока мы принимаем решение!».

Он вышел из залы, в общем-то, в хорошем настроении. Или, лучше сказать, в боевом. Рассказ, да и поведение майора Пруффа были весьма красноречивыми свидетельствами в его пользу.

– Ну что? – спросил Карл Брюнхвальд, когда его офицеры обступили генерала. Карл был единственным, кто осмелился что-то спрашивать, все остальные господа были молчаливы и напряжены.

Волков же взглянул на артиллериста и произнёс, усмехаясь:

– Господин майор Пруфф утёр нос всем злопыхателем, а заодно и самому герцогу.

– Вот как? – восклицали офицеры. – Как вам это удалось, майор?

Пруфф выпрямил спину, расправил плечи и даже покраснел от удовольствия и внимания, а потом произнёс с пафосом:

– Нет ничего проще, господа, чем говорить правду. Будь перед вами хоть генерал, хоть сам герцог – говорите правду.

Рене даже похлопал его по плечу:

– Вы молодец, майор!

– Но в чем же нас обвиняют? – интересовался Дорфус.

– Как мы и думали, господа, меня обвиняют в неповиновении, из-за которого было проиграно сражение, – отвечал генерал. – Цу Коппенхаузен говорит, что я отказался передать ему пушки в центр, оттого он и проиграл сражение, но наш майор всё объяснил герцогу…

Тут Волков прервал свой рассказ, так как в приемную с балюстрады вошла она. То была графиня фон Мален. С нею была ещё одна дама и противный секретарь. Все, кто был в приёмной, сразу оборотились к ней, стали кланяться, а она лишь кивала им в ответ и улыбалась милостиво.

Голубое платье с белым кружевом, замысловатый головной убор, открытое лицо, уверенная походка женщины, которая находится тут вовсе не в гостях. Она шла к нему, издали протягивая руки:

– Братец мой, расскажите, как прошло это судилище? Закончилось ли? Или ещё нет?

Он тоже пошёл к ней навстречу, подошёл, взял за плечи, и Брунхильда чуть присела, чтобы он мог поцеловать её в лоб; после она поцеловала его в небритую щёку и снова спросила:

– Всё закончилось?

– Нет, Его Высочество ещё не принял решения.

– Пойду узнаю, о чем они там говорят. Потороплю, скажу, что желаю его видеть и что пора уже обедать, – сказала она, хитро улыбнувшись, и, шурша юбками, пошла к двери, и один из секретарей принца, чей стол был защитным бастионом в залу, не осмелился ей даже слова сказать, он лишь встал и поклонился графине, хотя всякого другого запросто остановил бы. Брунхильда, даже не взглянув на секретаря, сама отворила большую дверь и проскользнула в залу заседаний. Лишь юбка мелькнула в проёме.

Нет, всё-таки было в этой женщине что-то необыкновенное, что-то волшебное. Что-то такое, что распахивало перед ней любые двери, даже двери самых прекрасных дворцов. Что-то, что позволило деревенской потаскушке взлететь на самый верх и теперь своей собственной волей решать судьбы важных и знатных людей.

А он так и остался стоять в одиночестве и раздумьях отдельно от своих офицеров.

Видно, графиня и вправду была всесильна; не прошло и пяти минут, как дверь открылась, и молодой секретарь из рода Фезенклеверов сказал ему:

– Господин генерал, прошу вас пройти.

Волков вошёл в залу и уже по тому, что Брунхильда стояла за креслом герцога, и по выражениям лиц графа Вильбурга, маршала цу Коппенхаузена и епископа понял, что победил. Да, физиономии этих господ были весьма нерадостными, а у фон Эберта выражение лица и вовсе было кислым.

Обер-прокурор встал, взял со стола бумагу и, взглянув в неё, после поднял глаза на Волкова.

– Барон фон Рабенбург, совет Его Высочества не признал вас виновным в поражении при Гернсхайме…

«Ещё бы!».

– …но, зная ваш дерзкий норов, мы не сомневаемся, что вы запросто могли, демонстрируя свою непокорность и вздорную заносчивость, не отдать свои пушки нашему уважаемому маршалу из умысла, а вовсе не из обстоятельств.

«Отдал бы я их, так и не увидел бы больше!».

– Посему принц Карл Оттон Четвёртый, исходя из природной своей доброты, будет с вами милостив, – тут граф Вильбург посмотрел на Волкова исподлобья. – Как я полагаю, доброта герцога к вам чрезмерна, так что Его Высочество счёл возможным вас не наказывать, так как прямой вины вашей не увидел.

Кажется, обер-прокурор ещё что-то хотел сказать, но генерал его уже не слушал; он пошёл к столу и, подойдя, низко поклонился.

– Ваше Высочество!

Герцог кивнул ему в ответ. Потом барон поклонился ещё раз, на сей раз Брунхильде.

– Графиня!

Та ему улыбалась и тоже кивала. После, уже не взглянув ни на кого, он пошёл прочь из залы.

Глава 34

Едва он вышел и уже был готов рассказать своим боевым товарищам об их небольшой победе, как за ним вышел секретарь Фезенклевер и произнёс:

– Господин генерал, принц просит вас завтра быть после обедни на совете. А до того не распускать ваши войска.

Брюнхвальд и Рене, стоявшие рядом и слышавшие это, переменились в лицах от удивления: только что их генерала судили и обвиняли – и тут же приглашают на совет. Как такое может быть? Они глядели на барона и не понимали, что происходит. А тот и сам не понимал.

– Мне надобно быть завтра на совете?

– Да, – подтвердил секретарь, – завтра все первые лица будут на совете, и вы тоже приглашены. Будьте здесь после обедни.

– Вы теперь советник Его Высочества? – сразу спросил Рене, как только за секретарём закрылась дверь. – Может, вам и должность какую предложат.

– Да бросьте, какую ещё должность, – отмахнулся Волков. Ему вовсе не нравилась даже мысль о том, чтобы жить в Вильбурге и ежедневно торчать тут, при дворе, среди всяких неприятных людей, да ещё на глазах у епископа, обер-прокурора и самого курфюрста. – Нет-нет.

– А что? – не соглашался родственник. – Говорят, что должность второго шталмейстера не занята.

– К дьяволу двор, хочу к себе в Эшбахт!

– Но тут же перспективы: и деньги, и новые поместья! – удивлялся отсутствию всякого честолюбия у барона Рене.

– Ничего такого мне не нужно, – отвечал ему Волков, думая, что для служения при дворе придётся либо купить себе большой дом в городе, либо приживаться в какой-нибудь конуре во дворце. А тут сплетни, интриги, зависть, союзы неверных друзей и кланы вечных врагов… Клубок змей, да и только. Постоянная борьба за место у стола сюзерена. Как только графиня тут выживала одна без всякой поддержки?! Возможно, поэтому она так прикипела к своему мерзкому секретарю. Нет-нет, даже мысль о придворной карьере ему была немила, и он закончил этот разговор. – В Эшбахт, дорогой родственник, и побыстрее, вот моя мечта.

Тут, видно, разбор дела о проигранном сражении закончился, и господа стали расходиться; и одним из первых был канцлер двора Фезенклевер. Волков сразу оставил своих товарищей и поспешил к нему.

– Господин канцлер.

– Да, друг мой, – отвечал тот, останавливаясь. – Чем могу послужить вам?

– Чем закончилось дело? – спросил Волков негромко.

– Ну, ежели вы рассчитываете на отставку цу Коппенхаузена, то вы явно торопитесь.

– То есть в нашем разгроме под Гернсхаймом никто не повинен.

– Разве что только этот сын сатаны ван дер Пильс, – Канцлер развёл руками: а что тут поделаешь. Этот жест стал ясен барону, канцлер как бы говорил: партия графа Вильбурга, к которой принадлежит маршал цу Коппенхаузен, сейчас в милости у принца.

– Понятно, – Волков вздохнул, – я не хотел тревожить герцога, но…

– Говорите, я слушаю вас, – просил Фезенклевер.

– Я думаю, что мои солдаты и мои офицеры достойны награды, хотя бы небольшой. Да и я много потерял в этом походе.

Канцлер только усмехнулся ему в ответ и, положив ему руку на плечо, покачал головой.

– Даже и не рассчитывайте. И не потому, что герцог прижимист или зол на вас, а потому, что денег в казне почти нет.

– Как жаль, мои люди были храбры, – сожалел Волков.

– Впрочем… – канцлер на секунду задумался. Он поглядел на Волкова. – А что вы лично потеряли в этом походе?

– Одну пушку, лафеты ко всем остальным пришлось сжечь, также карету и четвёрку лошадей к ней, а ещё четверых боевых коней, также коней своих офицеров – некоторые из-за бедности ехали в поход на моих конях. Ещё и личные деньги мною были потрачены.

– Напишите прошение. Всё укажите: коней, деньги, пушки, что там у вас ещё пропало. Скорее всего, ничего вы не получите, но мы попытаемся хоть что-то вернуть. Попытаемся.

Канцлер говорил всё это так невесело, с такой безнадёжностью, что барону и писать это прошение расхотелось, хотя поначалу он и оживился от слов канцлера.

– Принесите мне прошение завтра до совета, – сказал канцлер, и на том они расстались.

* * *

Вернувшись в трактир, он сразу позвал Дорфуса и с ним сел писать прошение, куда внёс всё, что потерял из-за перехода по льду. Они уже заканчивали, когда трактирный распорядитель пришёл и с поклонами сообщил генералу, что его желает видеть барон фон Реддернауф.

– Угодно ли будет господину генералу его принять?

– Угодно, угодно, зови! – и не дожидаясь, пока гостя позовут, встал и пошёл ментору навстречу.

Они опять раскланялись и даже обнялись совсем по-дружески.

– Рад вас видеть, друг мой, – говорил министр.

– А уж как я вас рад видеть, – отвечал ему генерал.

– Давайте найдём тихое место для разговора, – оглядывался Реддернауф, – вино тут, кажется, бывает неплохое.

– Вино тут вполне сносное, а вот колбасы с чесноком и особенно тёмное пиво так и вовсе здесь хороши, – на правах хозяина Волков пригласил министра в уютный и тихий уголок обеденной залы. – Так пива или вина?

– Пива, – согласился министр. – И колбас.

Пиво им принесли сразу, а колбасы стали жарить тут же в очаге на огне, и Реддернауф начал разговор:

– Я совсем не волновался о сегодняшнем вашем деле. Я знал, что с вами всё будет в порядке.

– Вот как? Вам что-то было известно заранее?

– Скорее я догадывался, – отвечал министр. – Наш герцог совсем не дурак, многие думают, что им можно вертеть, как им вздумается, но это вовсе не так. Он прекрасно понимал, что Фёренбург спасли вы – вы задержали ван дер Пильса на те несколько дней, за которые он мог добраться до города и уже взять его.

– Так зачем ему нужно было это нелепое судилище? Неужто, чтобы угодить своим придворным? Графу Вильбургу, епископу?

– В некоторой степени так, – согласился Реддернауф. Но в этом его согласии чувствовалась неуверенность, недоговорённость. – Думаю, что это только та часть, которую мы видим.

– А чего же мы не видим? – интересовался генерал.

– Много, друг мой, много, – лакеи стали ставить на стол тарелки, класть вилки и ножи, салфетки, принесли хлеба и чеснока. Пока они были рядом, барон фон Реддернауф молчал, а как отошли, продолжил. – Я же говорю вам, принц вовсе не глуп, и никто не знает, что он думает и что затевает. Например… – он замолчал.

– Что? – Волкову не терпелось узнать про «например».

– Например, – министр усмехнулся и отломил кусок хлеба от ещё тёплого каравая, – например, вас нужно показательно наградить за ваши заслуги, за спасение города, но денег в казне нет, а ваши злопыхатели решили затеять против вас недоброе. Зачем же мешать им, пусть вас оговорят, а он выступит справедливым судьёй и добрым сеньором, помилует вас и будет к вам благосклонен, но суд над вами был, и проступок ваш очевиден, какая уж тут награда. Скажите спасибо, что вас миловали, а не примерно наказали. У герцога деньги целы, а Вильбург, епископ и цу Коппенхаузен вас на место поставили. Тоже довольны, чтобы вы много о себе не думали.

– Проступок мой весьма неочевиден, да и не было никакого проступка, всё наветы и злые домыслы, – произнёс Волков холодно.

– Конечно, но графу Вильбургу надобен был суд над вами, ведь цу Коппенхаузен его ставленник, он рекомендовал его принцу. И тут же в первом деле маршал терпит такую конфузию; им нужен был человек, на которого можно было спихнуть эту знатную неудачу. А герцогу нужна экономия средств, в казне почти нет серебра, в общем, всё сложилось.

– Всё сложилось против меня, – мрачно заметил генерал.

В это время два лакея принесли им колбас. Большое блюдо с разными, подрумяненными на огне кое-где и до черноты, ещё шипящими колбасами. Фон Реддернауф с удовольствием протыкал колбасы вилкой, те лопались и сочились горячим соком, а он тащил их себе на тарелку, одну за другой. И свиную, и белую молочную, и баранью пряную. Видно, министр проголодался. Им подали сладкую медовую горчицу, он сразу себе положил в тарелку изрядную её порцию. Генералу же есть не очень хотелось, это, наверно, потому, что министр раскрыл ему глаза на происходящее при дворе.

«А болван Рене, кажется, мечтает о дворцовой карьере!».

Он положил себе всего одну колбасу, свиную, и не торопился её резать – слишком горячая. И сказал с удовольствием поедающему кушанье министру:

– Тем не менее, канцлер согласился принять от меня прошение на высочайшее имя для компенсации потерь, понесённых мною при Гернсхайме.

– Не думаю, что у канцлера что-то выйдет, – оторвавшись от колбасы с горчицей, отвечал генералу барон.

– Да, вы говорили, что в казне нет денег.

– И не только поэтому, – фон Реддернауф изрядно отпил пива из кружки. – Вы же, наверное, слышали новости о канцлере… Его Высочество в скором времени, возможно, примет его отставку.

– Да, я слышал об этом. – Волков даже вздохнул. И, взяв кружку, сделал небольшой глоток. Пиво здесь и вправду было отменным.

Здесь фон Реддернауф перестал есть и пить, он взял салфетку и вытер ею и губы, и руки, стал серьёзен, бросил салфетку на стол и, помолчав, начал:

– К сожалению, отставка фон Фезенклевера – не самое печальное событие, что может случиться в скором времени, – произнёс он.

– Вот как? – генерал стал ещё внимательнее. – И какие же ещё неприятности ждут нас?

Министр чуть наклонился над столом и заговорил тихо, будто боялся, что даже в этом тихом углу его могут услышать:

– Принц Георг стал благоволить к графине.

Что это за ерунду говорил барон, Волков даже поначалу не понимал, о чём шла речь. «Принц Георг… принц Георг… что ещё за принц? И к какой графине он благоволит…», – и вдруг всё сразу прояснилось. Принц Георг – это, Георг Альберт Ребенрее Пятый, наследный принц, старший сын курфюрста. А графиня… ну конечно же, речь шла о графине Брунхильде фон Мален. Конечно же, барон имел в виду её! И всё-таки генерал уточнил:

– Вы имеете в виду графиню…

– Вашу сестру, – подтвердил фон Реддернауф всё так же негромко.

– Но юноше, кажется, ещё только пятнадцать лет, – как-то неуверенно, как будто пытаясь всё уладить, проговорил генерал.

– Уже шестнадцать, – сообщил ему министр. – И на последней охоте он всю дорогу не отходил от графини. Ехал с рядом нею и туда, и обратно; поговаривают, что даже Его Высочество это заметил.

– Просто ехал?

– Да, но он начинает нарушать все приличия, на последнем ужине он просил одного из родственников поменяться с ним местами, чтобы сесть рядом с графиней. Герцогине пришлось делать ему замечание, а герцог, судя по всему, пожалел, что пригласил графиню на семейный ужин.

– Не сомневаюсь, что герцог был раздражён подобной ситуацией, – генерал в этом и вправду не сомневался.

– Ну, пока герцог не выказал охлаждения к графине.

– Не выказал?

– Нет, они сегодня пошли обедать вместе.

– А что же, принц Георг и графиня… – Волков не всё ещё понимал в этой запутанной придворной жизни. Тут он сделал рукой жест, что подразумевал некие взаимоотношения между назваными людьми.

– О нет, не думаю, – министр снова принялся за колбасу, – графиня вовсе не глупа, она всё понимает. Вряд ли она была благосклонна к молодому принцу. Но…

– Понимаю, герцогу всё равно не нравится эта ситуация.

– Скорее герцогине, – вдруг говорит барон. И, отрезая себе большой кусок колбасы, макая его в горчицу, продолжает: – Дело в том, что молодой принц дня три или четыре назад подарил графине брошь, заколку для пера на шляпу.

– Вот как, и что же?

– А то, что брошь та была с очень хорошим изумрудом; говорят, что стоимость того камня, кажется, тысяча двести талеров.

– Господь милосердный! – воскликнул Волков. – И что же, графиня приняла этот подарок от молодого принца?

– К сожалению, имела такую неосторожность! – кивал барон, съедая кусок колбасы. – И, конечно же, об этом стало известно при дворе. Слух дошёл и до герцогини, и та, в сердцах, писала графине злое письмо и просила её вернуть подарок. И графиня сразу подарок не вернула, дескать, отдала его на хранение своему секретарю, но герцогиня осерчала и требовала, хотя раньше меж ними был мир. Тогда графине пришлось вернуть брошь.

«Безмозглая гусыня! – Волков про себя негодовал. – И ведь даже словом обо всём этом не обмолвилась… Как была дура деревенская, падкая на всякое диво, так и осталась ею; казалось бы, не первый год при дворе, будь осторожна, будь осмотрительна, так нет же – схватила камушек у юнца, нужен он тебе был… Дура!».

– Поэтому я и решил с вами встретиться, – продолжал барон фон Реддернауф, поедая колбасу, – всё обернулось весьма нехорошо.

– Ну а чего же нехорошего, камень-то она вернула.

Министр Его Высочества посмотрел на генерала, как на несмышлёного юнца: неужто не понимаете? И, видя, что собеседник и вправду не понимает, начал объяснять:

– Раньше графиня была в фаворе у принца и с самой герцогиней находила общий язык, – он разводил руками в удивлении, – уж и не знаю, как то графине удавалось, но герцогиня приглашала её на свою половину иной раз кофе пить. Вот и взяла графиня при дворе большой вес. Сами понимаете, что кое-кому сие было весьма не по душе. Теперь же герцогиня на неё зла, у курфюрста новая фаворитка, и… – министр взял кружку и стал пить пиво.

Волков же терпеливо ждал, пока он допьёт, а когда тот поставил почти пустую кружку на стол, напомнил ему:

– И?

Фон Реддернауф вздохнул, как вздыхает объевшийся человек, и продолжил:

– Лучше будет, ежели графиня сейчас отъедет от двора, – и, поймав взгляд генерала, объяснил: – Раньше Вильбург её и касаться не смел, любимица герцога для него была недоступна, теперь же он начнёт вокруг неё вынюхивать да в грязных юбках копаться, а ведь он не дурак, да ещё и упорный, найдёт чего-нибудь, – это министр герцога говорил с такой уверенностью, что генералу стало ясно: фон Реддернауф знает обо всём больше, чем рассказывает. – Так что убедите графиню уехать к себе в поместье месяца на три, может, на четыре, пусть Вильбург, и цу Коппенхаузен, и вся их партия думают, что убрали фаворитку от двора. Может, начнут радоваться, упиваться своим всевластием, успокоятся и оставят прекрасную женщину в покое, после чего она снова сможет вернуться ко двору.

Волкову оставалось только расстроенно морщиться.

«Глупая курица! Никуда она уже не вернётся, её место в постели герцога займёт новая смазливая шестнадцатилетняя девица или ещё какая-нибудь ловкая молодая бабёнка».

Он, конечно, понимал, что зелье Агнес опять может сыграть свою роль, но почему-то думал, что время Брунхильды при дворе уже проходит. Два, три, может, четыре года, и ей будет тридцать… А она так нужна была ему при дворе именно сейчас.

«Глупая курица».

Глава 35

Он так расстроился, что даже позабыл спросить у барона, зачем герцог его вызывает на совет. А тот сказал:

– Простая еда прекрасна и сытна, но теперь меня измучают мои изжоги.

После чего они тепло распрощались, и фон Реддернауф ушёл. А генерал тут же позвал к себе Максимилиана и, когда тот явился, сказал ему:

– Прапорщик, немедля идите во дворец и разыщите графиню. Она бывает или у герцога, или на женской половине дворца.

– Госпожу Брунхильду? – уточнил молодой офицер.

– Госпожу Брунхильду. Найдите её и скажите, чтобы немедля пришла сюда. Я её жду. Скажите ей, что это очень важно.

Максимилиан кивнул:

– Я найду её.

– Максимилиан!

– Да, генерал?

Волков оглядел прапорщика повнимательнее:

– Ваш шрам весьма приметен… Вас знают, как моего знаменосца. Постарайтесь не бросаться в глаза. Я бы сам её разыскал, но пока мне лучше во дворце лишний раз не появляться.

Можно было, конечно, послать Хенрика, но Брунхильда хорошо знала Максимилиана, знала, что этот молодой человек является доверенным лицом Волкова.

– Я найду графиню, – пообещал прапорщик и ушёл.

После генерал звал к себеБрюнхвальда и Дорфуса, и они занялись печальным для Волкова делом. Снова считали его дневные расходы на содержание войска и офицеров.

– Через два дня людей надобно будет распускать, – напомнил ему Дорфус. – У них кончаются контракты.

– Два дня! – злился генерал. – За два дня у меня убудет ещё девяносто талеров. Герцог не дозволил мне распускать войско.

– Неужели будет ещё дело? – спрашивал полковник.

– Господа, – Волков морщился. Он был немного взвинчен после разговора с министром. – Не спрашивайте у меня ничего, я сам знаю не более вашего.

– Наверное, завтра на совете вам всё скажут, – предположил Дорфус.

– Очень на то надеюсь.

После офицеры ушли, а он пошёл в свои покои и стал ждать прихода Максимилиана и Брунхильды. Но время подошло к ужину, а никаких вестей из замка не было.

Он спустился вниз в обеденную залу, поужинал и остался там скоротать вечер в кругу своих офицеров, за которых потом опять пришлось заплатить. Потом они разошлись спать, и уже к ночи он сидел в зале почти один – пара каких-то сеньоров, приехавших по делам в столицу, выпивала и тихонько разговаривала о делах, но и сеньоры ушли. Вот и все посетители.

Генерал бы тоже уже ушёл спать, как сделали два сеньора, но он всё ещё сидел, назло сонному лакею, с наполовину пустой кружкой пива. Во-первых, Волков сейчас не заснул бы из-за своей бессонницы. Стоило ему подумать на ночь о чём-то тревожном – и со сном можно попрощаться. А тревожиться у него поводы имелись, и к тому же он ждал Максимилиана. Ну не мог же он остаться ночевать во дворце. И прапорщик, хоть уже и к полуночи, но всё-таки вернулся.

– Графиня так и не соизволила меня принять.

– Как не соизволила? – возмутился генерал.

– Не соизволила, – повторил офицер. – Сначала меня не пускали на третий этаж, потом я объяснил, что ищу графиню, но она с герцогом и какой-то девицей и другими господами уже сели ужинать, а потом они звали музыкантов, слушали музыку и поэтов. А потом она ушла спать, передала, что поговорит со мною завтра.

– Передала?

– Конечно, передала, мне с ней и словом не удалось перекинуться.

– Через кого же она вам это передала?

– Через своего красавчика-секретаря, я общался с нею только через этого спесивого осла.

– Надо было дать ему в морду как следует, – зло произнёс генерал.

– Очень жаль, что вы мне не сказали этого до того, как я отправился во дворец.

* * *

На следующее утро он сам попытался найти графиню в замке и узнал, что она в покоях герцога. «Непонятно, герцог же завёл себе шестнадцатилетнюю любовницу, какого дьявола Брунхильда от него не отходит?». А графиня, наглая дрянь, высокомерно через секретаря передала, что занята. Генерал готов был взбеситься, готов был избить этого сопляка Гюнтензау, но сдержался. Просто не захотел устраивать скандал во дворце и привлекать к себе и графине излишнее внимание. Поэтому отошёл от него и стал дожидаться начала совета.

Он и предположить не мог, что совет при Его Высочестве соберёт всех первых лиц земли Ребенрее. Тут были и его друзья барон фон Реддернауф с канцлером Фезенклевером, были и его недруги – обер-прокурор граф Вильбург, епископ вильбургский, распорядитель двора камергер Кюн и недавно образовавшийся недруг маршал цу Коппенхаузен. Также были здесь и нейтральные к нему люди, такие как первый казначей Нагель и ещё пара важнейших в государстве сановников.

Странное дело, но все его недруги, ещё вчера желавшие ему всяческих неприятностей, вовсе не отворачивались от него, напротив, кивали ему. Нет, не радушно, но раскланивались с ним вполне себе вежливо.

И даже епископ его благословил, и негодяй Кюн, устраивавший ещё несколько дней назад генералу мелкие подлости, такие как отмена бала в городской ратуше, теперь низко поклонился ему первый.

Да, придворная жизнь – она такова. Даже вонзая тебе стилет в бок, эти господа будут кланяться и улыбаться. Главное при дворе – соблюдать приличия. Приличия!

Герцог не заставил своих сановников долго себя ждать; едва на колокольне рядом с замком ударил колокол, как из залы вышел секретарь и произнёс:

– Господа советники Его Высочества и приглашённые на совет, принц просит вас пройти в залу совета.

Зная о правилах этикета, генерал, чтобы не попасть в глупую ситуацию, даже не пошевелился. Пусть первые люди двора войдут и рассядутся, он никак не хотел сесть на чужое место. Но он напрасно волновался, к нему подошёл всё тот же секретарь, предложил пройти и указал на стул в самом конце длинного стола:

– Прошу вас, генерал.

Волков встал у стула, как и все другие сановники. Садиться, пока принц не попросил об этом, никто не смел. А мимо него как раз проходил министр фон Реддернауф. И он, подойдя сзади, совсем по-приятельски обхватил генерала за плечи и прошептал ему на ухо:

– Принц будет вас просить об услуге. Постарайтесь не отказываться сразу, подумайте сначала.

И, сказав это, даже не дав Волкову обернуться или что-то ответить, пошёл к своему стулу.

«Принц будет просить об услуге? Не отказываться? А о какой услуге меня собирается просить принц?». Удивление было первым чувством, что посетило его после слов Реддернауфа. Потом дурацкая гордость озарила его всего на одну секунду: ну а как же, Его Высочество будет просить его об услуге, – а потом до него дошёл и скрытый смысл этих слов. Просьба будет явно не самой простой.

Герцог же не стал тянуть и, усевшись в большое кресло, оббитое красным бархатом, предложил сесть и всем остальным. И как только все расселись, сразу начал:

– Господа… – он сделал паузу. Оглядел всех вокруг. – Я пригласил вас для решения насущного вопроса. И недавние события подтолкнули нас к быстрейшему его решению. Вы, наверное, понимаете… Я, конечно же, говорю о городе Фёренбурге, который лишь волею Провидения избежал нашествия безбожников.

«Интересно, герцог упомянет, что частью провидения был я?», – подумал Волков. Подумал и почему-то не удивился, что принц так про него и не вспомнил, а продолжал:

– Думаю, всей этой зимней войны и не было бы, если бы в городе еретики не имели столько союзников, – тут герцог повернулся к обер-прокурору. – Граф, сколько в городе еретиков?

– Мои шпионы говорят, что каждый пятый или даже каждый четвёртый; многие видные семейства отринули церковь.

Вот тут, на этих словах его давнего неприятеля, и мелькнула у генерала первая догадка. Кажется, он начинал понимать, зачем его сюда пригласили.

– Именно они и есть преданное войско еретиков, что уже находится в стенах города. И готово в нужный момент прийти внешнему врагу на помощь, – продолжал обер-прокурор. – Они уже не боятся ничего, собирают отряды, вооружаются, оскорбляют нашу святую Матерь Церковь и даже угрожают святым отцам. Они устраивают распри и безнаказанно задирают честных людей. Доходит до того, что праведным людям эти безбожники запрещают проезжать по своим улицам и провозить по ним товары. Наши купцы постоянно жалуются. Ведь многие улицы, что ведут к пирсам и складам, облюбовали местные еретики. И они же ещё и берут поборы с праведных торговцев за проезд по своим улицам, объясняя это тем, что платят Его Высочеству пошлины и поборы за пирсы, – тут некоторые из придворных тихо возмутились таким беззаконием. А граф, удовлетворённый этой реакцией, продолжал: – Нечестивые даже и не скрывали того, что в приход людоеда ван дер Пильса собирались открыть ему ворота города. И, подойди слуга сатаны со своими приспешниками к стенам, так бы оно и было. Не сомневаюсь.

Он закончил, и почти сразу за ним заговорил министр фон Реддернауф:

– А отчего же вы, граф, не предпринимали никаких мер против отъявленных предателей? Хоть зачинщиков главных, первых смутьянов выявили бы и судили.

– Я? – граф искренне удивился и даже возмутился. – Во-первых, город именует себя свободным, и моя юрисдикция, по их мнению, на него не распространяется. Во-вторых, то не моё дело. Ловить да топить еретиков – то дело святых отцов. Пусть Святой Трибунал да Божьи рыцари этим занимаются. Им-то сподручнее…

Волков поначалу и не понял, зачем фон Реддернауф задал графу этот вопрос. Ответ же был очевиден. Но как только он увидал, как заёрзал на своём стуле Густав Адольф фон Филленбург, епископ вильбургский, так всё и понял. Тряся вторым подбородком от раздражения, епископ сразу нашёлся, что ответить:

– У церкви нет сил, чтобы побороть столько еретиков, а вот вы, дорогой граф, могли бы и проредить безбожников, ибо любой, кто призывает врага в переделы земли Ребенрее, есть бунтовщик и предатель! Город ведь стоит в землях Его Высочества. Вот и занялись бы предателями. Предателями вы заниматься должны.

– Я? – опять удивлялся прокурор. – Я должен прореживать вашу паству? Я и распознать без вас не смогу, кто есть еретик.

– А вы ловѝте бунтовщиков, любезный друг мой! Бунтовщиков, а не еретиков! И всё должно у вас получиться.

– Господа! – принц постучал двумя пальцами по краю стола, призывая говоривших замолчать. – Прошу вас оставить эти ваши извечные споры. Нам сейчас не до них. Господин Нагель, сообщите нам, стоит ли сей город наших усилий?

Казначей Нагель встал и, подняв бумагу со стола, начал читать:

– Город Фёренбург за этот год принёс в казну сборов с мостов… Так… а, вот они… Дорожных сборов, податей и разрешений… Таможенных сборов, сборов на герб, пошлин на соль и на железо… Всего… – тут он сделал паузу, – Всего, Ваше Высочество, триста семьдесят семь тысяч талеров – это не считая пошлин на выгрузку товаров и сборов за швартовку у ваших пирсов, это мы считаем по-новому со следующего года.

Он вышел из-за стола и, обойдя его, подошёл к герцогу и положил бумагу перед ним:

– Здесь всё расписано.

«Почти четыреста тысяч?! Фёренбургским еретикам конец! Герцог ни при каких обстоятельствах не откажется от таких денег», – сразу понял генерал, и его поначалу смутная догадка о своём присутствии на этом совете стала обретать всё более чёткие формы. И слова министра Реддернауфа про то, что ему не следует отказывать герцогу сразу, стали более-менее понятны. Он уже начал догадываться, о чём его будет просить курфюрст.

Герцог даже не заглянул в бумагу и, обведя всех присутствующих взглядом, произнёс:

– Я не могу допустить потери главного порта и главной торговой гавани на реке Эрзе. Часть северных и все восточные провинции моей земли продают зерно и получают железо по реке Эрзе, то есть через Фёренбург; в этот же город привозят и серебро из Эксонии, из него мы чеканим свою монету. Это очень важный для нас город. И мы не можем ждать уважения наших интересов от тамошних безбожников и надеяться на их преданность. Надеюсь, господа, все это понимают.

Несомненно, это было ясно всем присутствующим. И тут герцог за всё время совета впервые поглядел через весь стол.

– Барон, а что вы думаете по этому поводу?

Глава 36

Волков даже не сразу понял, что курфюрст обращается к нему. Но сидевший рядом с ним господин прошептал:

– Генерал, герцог изволил спросить вас.

– Ах… – Волков поспешил подняться со стула. Ему потребовалось всего пару мгновений, чтобы сформулировать ответ. – Город Фёренбург… Город не маленький, там, по моим оценкам, может жить людей тысяч двадцать пять или тридцать…

– Там уже больше тридцати тысяч жителей, чума их, нечестивых, не берёт, – поправил его епископ. – Больше тридцати… Паства у нас вся посчитана.

– Пусть так, – прикинул генерал. Он быстро считал в уме. – Всё равно, думаю, шести тысяч солдат и тысячи арбалетчиков на город хватит. Маршал цу Коппенхаузен – человек безусловно опытный, и ему хватит семи тысяч, чтобы вырезать всех еретиков в Фёренбурге.

Конечно же, это прозвучало весьма двусмысленно. Так, будто генерал намекал своему бывшему командиру: ну, уж если не можешь победить главного маршала безбожников в поле, так хоть городских еретиков-бюргеров победи.

Цу Коппенхаузен даже вытянул шею и уставился на Волкова: что это вы такое говорите? Тут могла бы вспыхнуть и перебранка, но герцог не позволил возгореться пламени.

– Город Фёренбург, хоть и находится в моей земле, считается вольным, – начал он, – и по договору, – он взглянул на канцлера, что сидел от него по правую руку, – кажется, шестьсот?

Канцлер утвердительно кивнул и подтвердил:

– Да, по договору между городом и монсеньором – только шестьсот солдат без дозволения консулата города или бургомистра.

И герцог продолжил:

– И всего шесть сотен солдат я могу ввести в город в случае опасности для усиления гарнизона. Больше солдат эти бюргеры в город не впустят.

– А может, их не спрашивать? – Волков был прост в своих решениях, как и положено старому солдату. Он ещё не чувствовал всей тонкости дворцовой политики. – Просто подойти к городу в ночь, встать неподалёку, а поутру, пока стража не проснулась, быстрым наскоком кавалерии, небольшим отрядом, захватить ближайшие ворота и ввести солдат. Думаю, господин маршал знаком с таким ходом, – генерал после этих слов снова взглянул на маршала, как бы намекая: ну хоть это тебе под силу совершить?

На сей раз цу Коппенхаузен сдержался и даже не взглянул в сторону дерзкого генерала. Но за него взялся объяснить ситуацию сам министр Реддернауф; он встал и заговорил:

– Друг мой, мне нравится ваша военная прямота и простота, но, к сожалению, такой способ может вызвать восстание среди горожан после того, как мы выведем оттуда силы; и восстание вспыхнет не только в Фёренбурге. У нас есть ещё вольные города и земли, которые усмотрят в этом притеснение их общих свобод, и, имея поддержку от еретиков и деньгами, и людьми, они снова втянут нас в войну на радость нашим соседям. А у нас на то сейчас нет денег.

– Именно-именно, – поддержал своего министра по тайным поручениям герцог. – Всё должно быть произведено нежно и деликатно. Так, чтобы не настроить против нас преданных нам горожан. Не разозлить их.

«О! Устроить в городе резню, но нежно, нежно. Вырезать каждого пятого бюргера, но очень деликатно, чтобы не настроить против герцога соседей еретиков!».

Всё, что мог сделать в этом случае генерал, так это поклониться и сесть на свой стул: больше мне предложить нечего. Но Его Высочество всё-таки не был удовлетворён таким поступком Волкова и не собирался оставлять его в покое; и спросил его снова:

– Вы ведь, кажется, бывали в Фёренбурге, барон?

Он ответил не сразу, его немного удивило то, что курфюрст знает о его делах, вернее, помнит о них.

– Да, Ваше Высочество. Я бывал в Фёренбурге прежде. Но тогда город был пуст, и оставшихся безбожников там было немного – и их можно было убивать сколько душе угодно.

– К сожалению, сейчас всё иначе, – заметил герцог.

– Сейчас везде всё иначе, даже у нас на юге.

– У вас на юге?

– Даже к нам на юг пробирается ересь.

– Вот как? – эти слова генерала не оставили принца безучастным. – Прошу вас, барон, поясните.

– Кантоны, – начал генерал. – Всё это вытекает из безбожных кантонов. Мален и другие ваши южные графства через реку граничат с теми землями. Последнее время многие молодые господа стали жениться на безродных, но богатых девицах из кантонов, стали часто ездить за реку к новым родственникам; слава Богу, епископ маленский не смотрит на это сквозь пальцы, он строг и внимателен и не позволяет еретичке выйти замуж за боголюбивого человека, пока она сама не отринет от себя отцовскую ересь.

– И что же? – поинтересовался обер-прокурор. – Неужто упрямые в ереси безбожники отдают своих дочерей за наших истинно верующих людей?

– То холопское тщеславие, – объяснил Волков. – Они готовы породниться с верующим человеком, если он благородного происхождения.

– А не вы ли подали тому пример? – едко заметил епископ. – Кажется, ваш племянник женат на знатной женщине из соседнего кантона.

– Тот брак был надобен для заключения мира на границе владений Его Высочества. Он был вынужденной необходимостью, – спокойно отвечал барон.

– Значит, ересь проникает к нам и с юга? – кажется, этот вопрос всерьёз заинтересовал герцога.

– К сожалению, – весь этот разговор Волков затеял неслучайно. Он собирался закончить его одной мыслью, которая хоть как-то, хоть немного, но могла укрепить позиции канцлера Фезенклевера. – Наш юг беднее северных и восточных земель Ребенрее, кантоны еретиков набирают всё больший вес в нашей торговле, и вообще мы почти оторваны от Вильбурга и мало представлены при дворе.

У него хватило ума и тонкости, чтобы не сказать, что юг представлен всего лишь одним человеком: канцлером Фезенклевером. Но не зря барон фон Реддернауф считал Карла Оттона умным человеком, и слова генерала не прошли мимо ушей принца. Он слушал внимательно; конечно, он всё запоминал и всё обдумывал. Но сейчас нужно было решать другой вопрос, и герцог снова вернулся к еретикам Фёренбурга:

– Дорогой барон, положение на вашем юге, надеюсь, ещё терпит, а вот на севере… – принц сделал значимую паузу. – И с Фёренбургом нужно что-то решать. В случае отпадения этого города от нас мы не только потеряем всю торговлю на Эрзе, но и все наши земли севернее реки перейдут под власть еретиков, так как сеньоры севера связаны с Нижними Землями торговлей и уже вполне пропитались еретическими идеями.

И тут Волков почувствовал себя зверем, которого загнали в ловушку: «Принц будет вас просить об услуге. Постарайтесь не отказываться сразу, подумайте сначала». И он, уже понимая, о чём будет просить его принц, не перебивал своего сеньора, ждал, пока он выскажется. И тот так и поступил:

– Вы окажете мне большую услугу, барон, если возьмётесь за это предприятие. Если возглавите отряд и отправитесь в Фёренбург.

– Если возглавлю отряд? – генерал был удивлён. – То для меня, конечно, большая честь, монсеньор, но мне кажется, вы переоцениваете мои возможности, – так как никто после этой фразы его не прервал, он продолжил: – Я с отрядом в шесть сотен человек должен истребить шесть тысяч еретиков в вольном городе, который весьма ревниво относится к своим вольностям, и при этом истребить нечестивцев я должен так, чтобы город не взбунтовался.

И тут неожиданно для генерала заговорил его приятель барон фон Реддернауф:

– Друг мой, пока этого не требуется. Ваш отряд разместится в городе, в восточных бараках, это собственность Его Высочества. Держитесь отдельно от отрядов городского ополчения, но присматривайтесь к городским офицерам. Вам нет нужды начинать гонения на безбожников. Вам нужно определить круг зачинщиков и первых бунтовщиков, выявить их связи, также надобно собрать вокруг себя людей, что лояльны нашему гербу. Сделать их нашей верной опорой, которая в случае надобности станет на нашу сторону.

– В случае надобности? – уточнил генерал.

И после этого уже заговорил сам герцог:

– Возможно, что вопрос придётся решать железом, и тогда вы и преданные нам люди должны будете открыть ворота войску маршала. И уже исходя из собранных вами сведений, вы и организуете дело.

– Значит, резня так или иначе будет? – снова уточнял генерал.

– Мы наслышаны, как вы управились с мужиками после победы у Овечьих бродов. Вам пришлось утопить всего немногих из них, самых упорных в ереси; большую часть вы ведь вернули в лоно праведной веры и Матери Церкви.

– Храни вас за то Господь, – елейно произнёс молчавший до этого епископ вильбургский. – Сие вам зачтётся как главный ваш подвиг.

Волков молча вежливо поклонился этому лицемеру, но тут же перевёл взгляд на своего сеньора, так как тот продолжал:

– Так верните Богу и этих заблудших.

Генерал стоял в конце стола под пристальными взглядами всех важнейших в стране людей, и все эти люди включая самое первое лицо земли ждали его ответа. Его утвердительного ответа. Только утвердительного. Другой никому тут был не нужен. А он совсем не хотел ехать в этот проклятый город, в котором в прошлый раз, когда он там был, на улицах валялась смрадные раздувшиеся трупы, а теперь бесновались упрямые еретики.

«Чёртов Фёренбург». И теперь для него ещё яснее звучала фраза барона фон Реддернауфа: «Принц будет вас просить об услуге. Постарайтесь не отказываться сразу, подумайте сначала».

«Подумайте сначала! Хитрец! Мерзавец! Он знал об этом с самого начала, а возможно, что именно он придумал отправить меня в клоповник с безбожниками». Ему очень, очень хотелось сказать всем этим важным господам во главе с курфюрстом: нет. «Нет, Ваше Высочество. Я еду к себе в Эшбахт, где у меня куча дел и куча кредиторов. У вас слишком много дел для одного меня. И даже по вассальному договору, по древним традициям, я должен служить вам не больше сорока дней в году». В общем, генерал сейчас стоял и обдумывал, как лучше отказать своему сеньору. Вот только пауза его слишком затянулась, и, заполняя её, вдруг заговорил канцлер Фезенклевер:

– Барон, – он тоже встал со своего места, – я не успел вам сказать, Его Высочество удовлетворил ваше прошение.

– Моё прошение? – Волков не сразу понял, о чём говорит первый сановник двора.

– Да, ваше прошение о возмещении потерь, что вы понесли в сражении при Гернсхайме.

– Ах вот как! – растерянно произнёс генерал.

– Да, что там было… точно не помню: карета, боевые кони, личное серебро… Всё вам будет компенсировано казной Его Высочества, – сказал канцлер и сел на своё место.

Вот теперь… вот теперь он точно не знал, как отказать в просьбе своему сеньору и при этом не прослыть человеком неблагодарным и грубым. Волков глубоко вздохнул. Он взглянул в лицо принца, в холодные серые глаза, и ему показалось, что этот человек всё знал заранее. И управлял течением совета, словно капельмейстер управляет вверенным ему хором или оркестром. Генерал почувствовал себя загнанной дичью, у которой нет, да в принципе и не было никакого выхода.

– Я возглавлю отряд и всю миссию, что вы мне доверили, – наконец произнёс Волков.

– Я рад что мы не ошиблись в вас, – сказал герцог.

– Я же говорил вам, Ваше Высочество, что на барона можно положиться, – улыбаясь произнёс его хитроумный министр по тайным поручениям.

Но Волков не был радостен, мало того, что он чувствовал себя человеком, которому выкрутили руки, генерал также прекрасно понимал, что задание, данное ему сеньором, вовсе не простое, поэтому он сказал серьёзно:

– У людей моих кончаются контракты, многие больны. У меня нет обоза, палаток, лошадей и провианта. Мало пороха.

– Под это дело уже выделено серебро. Вы всё получите, – заверил его барон фон Реддернауф.

– Дело непростое, я хочу отобрать из своих пятьсот лучших людей, они будут недёшевы.

– Так и поступайте, – отвечает ему сам принц, – но почему всего пять сотен? Ведь можно взять шесть.

– Мне нужно будет ещё пять десятков арбалетчиков, уж больно много они попортили мне крови при штурме лагеря, а ещё пять десятков кавалеристов.

– Зачем же вам кавалеристы в городе? – с заметным скепсисом поинтересовался цу Коппенхаузен. И добавил с едкой усмешкой: – Уж не собираетесь ли вы делать вылазки? Или будете устраивать разъезды?

– Я так привык. Мне так будет спокойнее, – хладнокровно отвечал генерал.

– Вы получите всё, что вам необходимо, – заверил его герцог. – А арбалетчиков и кавалеристов и нанимать не придётся, возьмёте их из моих войск. Маршал, прошу вас, откомандируйте генералу всех людей, что ему надобны.

– Конечно, Ваше Высочество, – сразу перестал ехидничать маршал.

Глава 37

После этого для Волкова совет был закончен; канцлер тихо сказал Его Высочеству что-то про какое-то маркграфство, и герцог, согласившись с канцлером, отпустил генерала.

– Подготовьте к завтрашнему дню сумму ваших затрат на месяц: контракты, фураж, провиант и всё остальное, – выйдя из-за стола и подойдя к генералу, негромко произнёс казначей, – завтра приносите их с утра к канцлеру. Я буду там.

Барон поблагодарил его и, поклонившись герцогу, вышел из залы.

Его сразу окружили офицеры, видно, что заждались, но если старики Брюнхвальд и Роха, разглядев его хмурый взгляд, молча ждали, пока он сам всё объяснит, то Дорфус не постеснялся спросить:

– Господин генерал, что же там было?

Он, прежде чем ответить, осмотрел своих офицеров и сказал:

– Его Высочество просит оказать ему новую услугу, одной нашей победы ему было недостаточно.

– Господин генерал, новое дело? – сразу спросил Максимилиан.

– С кем мы воюем на этот раз? – тут же интересовался Дорфус. Этот молодой офицер готов было продолжать. Как будто не было тяжкого штурма лагеря и тяжёлого и голодного перехода по промёрзшей дороге.

«Чёртовы юнцы, они совсем не устают». Но барона ещё больше удивила реакция его старых товарищей.

– Он продлевает наш контракт? – спросил Роха с едва уловимой в голосе надеждой.

– Да, – отвечал ему генерал.

– А расценки… Расценки те же? – не унимался одноногий полковник.

– Судя по всему.

И молодые офицеры вдруг стали радоваться, как будто их только что наградили.

– Тогда я в деле, – сразу сказал Роха.

И тут уже вопрос задал самый рассудительный из его людей – молчавший до сих пор Карл Брюнхвальд спросил:

– А что за дело?

– Нас отправляют в гарнизон Фёренбурга.

– Чёрт, вот это везение! – воскликнул Игнасио Роха. – Деньги как за настоящую войну, а до весны можно будет просто пить пиво по кабакам. За такую удачу нужно выпить!

– Болван! – поморщился Волков, видя, что и остальные офицеры разделяют радость полковника стрелков. – Нас не просто туда отправляют, нам ещё надобно будет следить, чтобы еретики не подняли мятеж, а к лету, если ситуация не улучшится, то к городу подойдёт маршал с армией и будет резать еретиков.

Он думал, что разговоры про месяцы в чужом городе как-то собьют с офицеров их радость и они станут посерьёзнее, но последние его слова они восприняли иначе.

– Так мы ещё под конец и пограбить там сможем?! – едва ли не с восторгом заметил Рене.

– А еретики же все богатые! – добавил Дорфус.

– А много в городе еретиков? – интересовался капитан Вилли Ланн.

Тут он всё понял и лишь махнул на них рукой: эти олухи были вовсе не против нового задания. И что было хуже всего, они были несерьёзны и весьма беспечны. Нужно было время, чтобы их нелепая радость улеглась. И раздражённый генерал пошёл прочь из приёмной герцога.

А офицеры последовали за ним, деловито обсуждая новые контракты.

– До весны три месяца, неужели нам выплатят за всё время вперёд? – Вилли подчитывал в уме сумму.

– Помечтай! – бурчал опытный полковник Роха. – На моей памяти никогда такого не было. Один, редко два месяца оплатят, а потом денежки у этих знатных господ завсегда заканчиваются, ещё и набегаешься за ними.

– Если будет такой же контракт, как и предыдущий, всё равно нужно соглашаться. Пусть оплатят даже один месяц вперед, – со знанием дела рассуждал Хенрик.

О Боже! Как они все его раздражали. Он даже старался идти быстрее, хотя от этого его хромота становилась заметнее. Эти болваны как будто нарочно рассуждали о новом контракте, словно хотели его позлить, словно не замечали, что вся эта затея герцога и этого хитреца фон Реддернауфа их генерала просто бесит.

Новая война. Чёртова новая война. Он, выбиваясь из сил, закончил предыдущую, и ему даже не дали отдышаться, снова совали в очередную заваруху.

Дурни! Радуются новому делу и новым контрактам; ещё десять дней назад не знали, кто из них выберется из передряги живым, а кто останется лежать на берегу, таким же холодным, как и тамошний речной песок, а сейчас уже обсуждают новые контракты, сколько кто из них получит серебра и можно ли будет пограбить жирных бюргеров и пощупать их задастых жёнушек.

Волков устал от всего этого, он уже мечтал вернуться в свой тёплый уютный дом, к своей пусть и не очень милой и часто раздражающей его баронессе, к которой он уже порядком попривык, и к милой и часто печальной госпоже Ланге, к своим сыновьям и маленькой дочери. И заняться наконец своими долгами и бесконечным строительством замка. Но нет… нет! Дела сеньора важнее, чем пожирающие его вассала долги.

Он шёл впереди и уже хотел обернуться и высказать что-нибудь своим товарищам, что-нибудь резкое, но тут как раз на широкой лестнице послышались молодые женские голоса, и дамы эти тоже были веселы, как и его офицеры. Женщины смеялись; ну уж это веселье его не касалось, и он бы и дальше стал спускаться вниз, если бы один голос не принадлежал графине фон Мален.

Тогда он остановился, стал дожидаться её, а офицеры остановились с ним прямо на лестнице, и тогда мудрый Брюнхвальд, поняв всё, поторопил их:

– Господа, ступайте, ступайте.

Офицеры поспешили вниз, а он, выйдя с лестницы на этаж, дождался спускающихся женщин. И вскоре три молодых дамы, две из которых были очень привлекательны, спустились к нему.

Графиня увидела генерала и явно была ему рада. Она схватила одну молодую девушку за руку и подвела её к Волкову.

– Дорогая София, позвольте представить вам моего брата – Иероним Фолькоф, барон фон Рабенбург, он генерал, ну вы же слышали про него, это он недавно разбил нечестивых… – Брунхильда попыталась вспомнить, где это было, но не вспомнила, – ну, где-то там, у какой-то деревни.

– Да-да, я слышала, – девушка была очень мила, – дядя об этом говорил. Он сказал, что еретики сломали зубы и убрались к себе в Нижние Земли.

– А это наша первая красавица двора София фон Аленберг, – продолжала графиня.

– Вы и вправду прекрасны, – Волков с улыбкою приязни и интересом в глазах поклонился девушке.

А ещё барон подумал, что девушка и вправду очень красива, но… Он отдал должное и Брунхильде. Графиня фон Мален в красоте едва ли уступала, может, она была старше и не так стройна, но в привлекательности и женственности была ничем не хуже юной красавицы. А вот в хитрости… Генерала удивила та лёгкость, с которой графиня самостоятельно и показательно уступала место первой красавицы двора другой женщине.

– Барон, – сказала София, – а приходите ко мне на ужин, мы сегодня будем ужинать с графиней, и вы расскажете нам, как вы избили еретиков.

«Ну вот, только подобных приглашений мне не хватает, таскаться по покоям фавориток герцога… Ну уж нет. Ведь принцу непременно донесут… Это мне совсем ни к чему». Волков был совсем не светским человеком, и эта затея ему не понравилась.

– О, боюсь, что это невозможно, прекрасная госпожа.

– Вы не сможете? – искренне удивилась юная София.

– Боюсь, что нет, принц велел мне собираться в новый поход, я должен подготовиться к нему.

– Ах как жаль, а разве слуги не смогут собрать ваши сундуки без вас? – кажется, прекрасная София действительно сожалела.

– Нет, прекрасная госпожа, – Волков поклонился ей и добавил: – Простите меня, но я похищу у вас графиню… Всего на минутку.

Дева осталась с дамой, которую ему не представили, а генерал отвёл графиню чуть дальше по коридору, к большому окну, и сразу начал:

– Почему вы мне не сказали про камень?

– Про камень? – не поняла Брунхильда. Волков, понимая, что на него смотрят две дамы, делал вид, что ведет самую галантную и мирную беседу, но этот вид госпожу фон Мален не обманывал, она знала генерала давно и видела, насколько он сейчас зол. – Про какой камень вы говорите?

– Про изумруд, про брошь, что подарил вам молодой принц, – он уже решил, что Брунхильда вздумает всё отрицать.

– Ах вы про это? – догадалась она. – А зачем вам про то говорить? Что вам за дело до этой безделицы?

– Мне нет дела до этой безделицы! – сказал он, а потом едва не крикнул: – Курица! Мне сказали, что герцогиня в ярости, что вы не хотели отдавать камень.

– Я вернула брошь!

– Не сразу! Зачем вы её брали? У вас не хватает денег на содержание своего секретаря?

– При чём же здесь это?

– И почему вообще молодой принц дарит вам подарки?

– Я в том не виновата, я не давала поводов! Да и герцогиня меня ни в чём не упрекала. Я познакомилась с молодым принцем на половине герцогини. Она меня с ним сама знакомила.

– Оставьте его в покое! – Волков продолжал злиться. – Вы даже представить не можете, как вы этим разозлили герцогиню. Да и герцогу, как вы считаете, может это понравиться? Оставьте в покое юношу!

– Он мне не нужен, уверяю вас, братец! Мне не интересны юнцы. Молодой принц сам воспылал. Я тут ни при чём!

– Ну конечно, сам. – Волков не очень в это верил. Скорее всего, она кокетничала с юнцом, но тому и этого было достаточно. Он понимал, что такая женщина, как графиня, может вскружить голову и умудрённому опытом мужу, что уж там ждать от юноши шестнадцати лет. Но разговор нужно было заканчивать, ведь графиню ждали. – Собирайтесь и немедленно уезжайте из Вильбурга. Дело сие нешуточное, меня об этом предупредили.

– Ну хорошо, – нехотя согласилась госпожа фон Мален. – Карл через два дня даёт бал. После бала могу уехать.

«Карл! Принц, курфюрст, герцог, Его Высочество, для неё он всего-навсего Карл!» Волков всё не мог к этому привыкнуть.

– Безмозглая курица! – он всё ещё пытался держаться в рамках приличия, хотя бы внешне. Поэтому, ругая её, улыбался кривой улыбкой. – Неужели тебе неясно, дура? Граф Вильбург теперь вывернет тебя наизнанку. Всё твоё нижнее белье вывернет. Неужели тебе неясно, что будет, если герцог узнает, что твой секретарь спит в твоей постели.

– Он не спит в моей постели, – успела вставить графиня, но не так уверенно, как следовало бы.

Теперь же генерал склонился к ней и заговорил ещё тише:

– А если граф начнёт узнавать о тебе, начнёт копать и выкопает, что ты мне вовсе не сестра… – он сделал паузу, – что ты распутная девка из Рютте. Знаешь, что тогда будет?

Красавица не ответила ему, она не знала. И тогда он ей объяснил:

– Тогда претензии твоего сына на титул графа Малена будут аннулированы, имение Грюнефельде у тебя отберут, а тебя саму… Могут отправить и на плаху, твои родственнички по линии мужа запросто тебе это устроят. Уж не сомневайся. Да и мне придётся бежать, покинуть Эшбахт и начинать всё сначала.

Кажется, он смог её напугать, она смотрела на него, и в её взгляде легко угадывался страх. Поэтому он немного успокоился и закончил:

– Графиня, вам следует отбыть от двора, пока всё не уляжется. Хотя бы до тех пор, пока герцогиня не успокоится и молодой принц вас не позабудет. И, главное, пока наши враги не убедятся в своей полной победе.

– У меня нет денег на дорогу, – вдруг произнесла она.

Волков раздосадованно скривился: ну конечно!

– Я дам вам две сотни талеров. Пришлите своего человека, – как бы это ни было ему неприятно, но он готов был выдать серебро её секретарю. Тут уж не до предпочтений, ситуация того требовала. – И уезжайте завтра же.

Она ничего не ответила, а лишь присела в низком – таком низком, что её юбки улеглись вокруг неё на пол, – книксене. И покорно склонила голову перед ним. Перед старшим братом. Он поцеловал её в темя и пошёл к лестнице, на ходу поклонившись юной фаворитке герцога Софии фон Аленберг.

Глава 38

Жаль, что у него тут не было дома. Иметь дом в столице земли необходимо любому человеку, что имеет дела при дворе. Все известные в земле фамилии имели тут дома. Но у него сейчас не было денег на покупку дома, тем более что жильё в Вильбурге было недёшево. Поэтому он вернулся в трактир «Шесть хвостов», где и нашёл своих офицеров. Те собрались за большим столом и за пивом уже решали, роты чьих капитанов и каких ротмистров берут они на новый контракт.

Генерал сел к ним, и ему тут же столовый лакей подал пиво.

– Так сколько всего людей дозволено вам нанять, господин генерал? – спросил старший из офицеров полковник Брюнхвальд.

– Пять сотен людей, – отвечал Волков нехотя. Он не понимал этой почти радостной суеты своих людей, не понимал, почему они не спешат домой. Ведь они, в отличие от него, оммажа не произносили, клятву верности сеньору не давали. Зима, холод! Какой чёрт тащит их в чужой город? Неужели это только серебро? Но того, что они уже получили за эту войну, учитывая то серебро, что прилипло к их кошелькам, с лихвой хватит на год или даже на два безбедной жизни. Нет, они готовы снова рисковать своими жизнями. – Две сотни мушкетёров и три сотни солдат, – нехотя говорит он и тут же добавляет: – Отберите лучших, герцог обещал хорошо заплатить.

– Нас будет всего пятьсот? – уточнил Дорфус.

– Шесть сотен, я выпросил у принца ещё пять десятков арбалетчиков и пять десятков кавалеристов.

– Ну, если герцог платит и хочет лучших, – оживился Роха, он заёрзал на лавке, расплёскивая пиво из своей кружки, и застучал от волнения деревяшкой об пол, – тогда просите у него пятнадцать талеров на мушкет. Тридцать сержантам, их у нас будет десять, пятьдесят ротмистрам, их будет двое, Вилли сто монет, ну, и мне двести. А добыча… Как обычно по простому контракту. Согласитесь, генерал, мы того стоим.

Роха ещё задрал цену, но Волков лишь махнул на него рукой: ладно, стȯите. Напишу герцогу.

– Раз так, – тут же заговорил Брюнхвальд, – давайте запишем наших пехотинцев как отборных доппельзольдеров. Пусть Его Высочество заплатит по десять талеров каждому.

Волков машет рукой: пишите. Он даже понадеялся, что контракт будет так велик, что завтра утром казначей с канцлером откажутся выдать столько серебра, и на этом всё закончится. Но барон понимал, что это только пустые надежды. Герцогу по карману пять сотен самых лучших солдат со всем ротмистрами, капитанами и полковниками.

– Прекрасно, – обрадовался Брюнхвальд, – тем более что мы и не кривим душой, у Лаубе отличные солдаты, добавим к его ротам ещё сотню проверенных людей с хорошим ротмистром, и у нас будет три сотни доппельзольдеров.

– Добавляйте, – сказал генерал тоном «делайте что хотите», но тут же вспомнил. – А Лаубе-то от раны излечился?

– Да, с ним всё в порядке, – ответил ему Дорфус.

– Кстати… – Волков вспомнил ещё кое-что. – У Лаубе был один неплохой ротмистр. Кажется…

– Нейман, – сразу вспомнил майор.

– Да-да, Нейман. Возьмите его, он мне понравился.

– Думаю, он согласится с радостью, – заверил генерала Дорфус. – Он не труслив и очень охоч до серебра.

Только сидевший со всеми офицерами майор Пруфф был нерадостен, как и генерал. Он молчал, слушая других, а потом не без труда вылез из-за стола и, подойдя к барону, наклонился и спросил с заметным сожалением:

– Пушки, вижу я, в следующем деле вашем надобны не будут?

– Нет, господин майор, в городе они не пригодятся.

– Что ж, – всё с тем же сожалением продолжил Пруфф. – Завтра скажу господам канонирам, чтобы распускали людей.

– Да, господин майор, распускайте своих людей, – и тут Волкову стало даже жалко старого артиллериста. – Кстати, господин Пруфф, совсем вылетело из головы! Я сегодня на совете рассказывал герцогу про штурм нашего лагеря.

– И что, и что? – сразу заинтересовался майор.

– И сказал ему, что решающую роль в отражении натиска еретиков сыграли ваши пушки и вы.

– Вы так ему сказали?

– Так и сказал: не будь у нас пушек и артиллериста майора Пруффа, нам бы натиска нечестивых не отбить.

– И что же герцог? – артиллеристу было очень интересно, не каждый день о нем говорили с высочайшей особой. А может быть, и первый раз за всю жизнь.

– Его Высочество велел казначею вас наградить!

– Что? Наградить? – удивлению артиллериста не было предела.

– Да, наградить. Он велел выдать вам сорок талеров.

– Ах, как это удивительно! – воскликнул Пруфф. Он по-настоящему был взволнован. Он обернулся к офицерам. – Господа, вы слышали, курфюрст велел меня наградить за отражение натиска на наш лагерь! Велел казначею выдать мне сорок талеров!

Все удивлялись и поздравляли его. Поднимали за его здоровье и здоровье принца большие пивные кружки. А майор цвёл от счастья, Волков же тоже улыбался, тоже поднимал кружку и думал о том, что у него нет лишних денег, но эти сорок монет никак его не выручат, с его-то долгами. Так пусть уж старик порадуется.

После – им как будто не терпелось – офицеры завели разговоры про телеги, палатки, фураж и провиант. Дорфус достал бумагу и чернила, начали составлять смету на отряд. Волкова от одних этих слов коробило, ничего такого он даже слышать не хотел, он забрал свою кружку и ушёл к себе в покои, куда просил принести бумагу и чернила. Решил написать письмо жене. Сказать ей, что с ним всё в порядке, но её родственничек не даёт ему покоя. Конечно, он не хотел её лишний раз волновать, она была беременна. И поэтому не стал писать об опасностях, кои пережил и кои ему ещё предстоит пережить. Писал, что пойдёт со своими людьми и «сядет» в гарнизон в Фёренбург до лета. Что дело это простое. И что тревожиться ей нет нужды.

Он едва закончил, как Гюнтер доложил ему, что пришёл барон фон Реддернауф. Вот уж кого ему совсем не хотелось видеть; теперь, после совета у герцога, у него было ощущение, что именно министр по тайным делам и был главным виновником этой его фёренбургской «ссылки». Но не принять его он не мог. Кажется, при дворе теперь это был последний его приятель.

– К сожалению, барон, я не смогу сегодня с вами поужинать, – говорил генерал, приглашая министра в свои покои, – сами понимаете, дел без меры. Хочу уйти как можно быстрее.

– Понимаю, понимаю, вы заняты, – кивал барон, доставая из-под колета пачку бумаг. – Там внизу ваши офицеры за делом, и у вас пальцы в чернилах. Я вас долго не задержу. Я пришёл передать вам кое-какие бумаги, это копии договора между гербом Ребенрее и Фёренбургом, также копии купчих на бараки, находящиеся в черте города, в которых вы можете разместить своих людей, это собственность принца.

Генерал взял бумаги, осмотрел их.

– Прекрасно, ознакомлюсь с ними на досуге.

– Коли бюргеры будут препоны вам чинить, так тычьте им в нос эти бумаги… – он замолчал и лишь глядел на генерала пристально, словно думал, решал что-то про себя; и всё-таки решился, вздохнул и произнёс: – Рад сообщить вам также, что в городе у вас будет проверенный помощник. Он умён и опытен, никто не знает, что он служит интересам Его Высочества. Даже его родные.

– Ваш шпион, – догадался Волков.

Наверно, слово «шпион» не понравилось барону, и он поправил генерала:

– Наш сторонник. Человек внимательный, верный, истинно верующий и преданный гербу. Он вам будет большим подспорьем. В городе сей человек давно не нов, знает всё и обо всех. Вот только… – Реддернауф не договорил.

– Надо, чтобы о нашем с ним знакомстве никто не знал, всё надобно держать в тайне, – догадался генерал.

– Именно, – министр был рад, что собеседник всё понимает. – Жизнь этого человека весьма ценна. И мы должны сохранить его тайну в интересах герба вашего сеньора.

– Хорошо. Я понимаю и сохраню в тайне свои отношения с ним.

– Об этом я и хотел вас просить. Его имя Филипп Топперт. Он торговец солью, у него лавка на Хлебном рынке, также он имеет несколько амбаров на Рыбной улице и сдаёт их.

– То есть человек это не бедный.

– Не бедный. И денег никогда от меня не брал. Скажете, что от меня, он даст вам расклад по городу и будет помогать по мере сил. Я ему сегодня отправил письмо.

– Хорошо, хорошо… Спасибо вам, барон, подобное знакомство мне никак не помешает.

Они раскланялись, и фон Реддернауф уже был у двери, когда Волков окликнул его:

– Барон.

– Да, генерал.

– Это вам я обязан этим поручением?

– Отчасти, – ответил министр после небольшой паузы.

– Отчасти? Как это понимать?

– Я рассказал герцогу, что после победы у Овечьих бродов вы взяли в плен много безбожников и смогли вернуть их в лоно Матери Церкви. И теперь они ваши крестьяне.

– Они были у меня в плену. И тех, кто не соглашался, я топил и вешал. Что же я смогу сделать с шестью тысячами бюргеров в их собственном городе?

– Насколько мне известно, у вас большие долги, – вдруг непонятно к чему вспомнил фон Реддернауф.

– Да, долги мои велики. Неужто герцог меня вознаградит за это дело? – спрашивал генерал с заметным скепсисом. – Что-то мне не верится в этакую щедрость Его Высочества. Ведь за то, что я спас Фёренбург от ван дер Пильса, вместо награды меня лишь пытались осудить.

Но министр словно не слышал едкости в его словах, на сей раз он глядел на генерала с заметной прохладцей и говорил:

– Видные купеческие дома Фёренбурга сплошь еретики. Сплошь… К марту у Его Высочества будут деньги, и уже в апреле цу Коппенхаузен соберёт армию в шесть-семь тысяч человек. Удержитесь в городе до апреля, дождитесь маршала, откройте ему ворота… Думаю, не мне вас учить, что делать с теми богатыми купчишками, которые не захотят отринуть грех ереси.

«Наград не будет. Не жди. Сам, всё сам. Как и всегда».

– Я всё понял, барон, теперь я буду готовиться к предприятию, – говорит с полупоклоном Волков, намекая, что больше для разговора у него времени нет.

– Ещё раз прошу беречь моего человека, он будет нам надобен и в дальнейшем, – напомнил фон Реддернауф, берясь за ручку двери.

– Я сделаю всё, чтобы с его головы не упал ни один волос, – обещал ему генерал.

А барон снова остановился и снова заговорил:

– Кстати, чуть не забыл. Ваша речь на совете… Ну, про то, что сеньорам юга нужен свой представитель при дворе… – он сделал паузу и усмехнулся. – Тонко! Тонко! Уверен, принц слушал вас внимательно. Да и канцлер будет вам благодарен.

Волков ещё раз поклонился министру.

После того, как тот ушёл, генерал сел к столу. Он пару минут раздумывает, а потом снова берётся за письмо жене и делает приписку:

«Баронесса, прошу вас, распорядитесь, чтобы Сыч отбыл ко мне в Вильбург без всякого промедления – он будет мне надобен – и нашёл меня в трактире „Шесть хвостов“. Ежели в трактире он меня не застанет, так пусть едет за мною в Фёренбург. А если будет, подлец, ныть, дескать, нет у него денег на дальнюю дорогу, так пусть Ёган даст ему из казны три талера. Храни вас Бог, молюсь за вас и плод ваш, надеюсь, что разрешитесь вы благополучно».

После он написал ещё одно письмо, письмо госпоже Ланге. Писал так, как она просила, – о делах своих подробно. Умная женщина любила читать его письма. И лишь после того, как отправил письма на почту, заказал себе ужин.

А после ужина к нему просились офицеры. Расселись: старшие за стол, молодые стали за их спинами. Они составили список всего надобного для жизни в чужом городе. И теперь ждали, что он им скажет. Волков читал и диву давался. Уж размахнулись, не постеснялись. Не считая высокой платы по контракту, не считая обоза и провианта весьма недурного, не считая тюфяков и палаток для солдат, себе господа офицеры просили, кроме ездовых лошадей, ещё и перины с простынями, и скатерти. Также хотели, чтобы казна оплачивала им постой в Фёренбурге на квартирах. И даже дрова.

– Отчего же не вписали вы сюда серебряную посуду? – бурчал генерал, читая списки надобного, морщась от глупости своих офицеров. А потом махал рукой: – Ладно, бумага всё стерпит.

– Но дрова-то надобны, – говорил Карл Брюнхвальд. – Солдаты себе соберут, а вот офицерам как отапливаться? Зима-то нешуточная нынче.

– Подам завтра, но канцлер всё это перечеркнёт. Не надейтесь даже. Нет в казне денег вам на скатерти.

Глава 39

Едва стал бить колокол, зовущий горожан на утреннюю службу, как помощник Гюнтера мальчишка Мартин, зевая, внёс в его спальню свечу, зажёг лампы.

– Доброго утра вам, господин.

– Воду согрел? – Волков сел на постели.

– Согрел, у двери стоит.

– Неси.

Мальчишка внёс в комнату полтаза с холодной водой и большой мятый кувшин с горячей. Также два чистых полотенца. Всё, как требовал господин. Он поставил таз на лавку у кровати. Волков стянул с головы каль, в котором спал, кинул его на перину. Тут и колокол перестал звонить, значит, шесть утра. Барон стал мыться, а мальчишка подливал ему воду.

– Холодно на улице? – интересовался господин.

– Жуть, – отвечал слуга.

– Одежда готова? – Волков вытирал лицо.

– Гюнтер уже готовит.

Не успел генерал весь вытереться, как одежда была принесена. Бельё накрахмалено и белее снега. Колет, панталоны, чулки, перчатки, берет, плащ – идеально чисты. Даже перо на берете распушено. Старший слуга стал помогать ему облачаться.

Пока несли завтрак, он отсчитал двести монет. Уложил в красивый кошелёк. Должен был прийти чёртов жулик, любовник и секретарь графини по совместительству фон Гюнтензау. Волкову было даже думать неприятно о том, что часть его денег пойдёт этому пройдохе. Но генерал уже всё для себя решил. А пока он будет с этим человеком вежлив. Пока.

Всё-таки трактир «Шесть хвостов» был, наверное, лучшим в городе. Стоял он рядом с дворцом, тут останавливались все господа, приехавшие в столицу по делам. И было неудивительно, что здесь подают неплохое вино и отличное пиво и что повара тут весьма неплохи. После завтрака генерал подошёл к окну. На улице всё ещё темно. Утро едва-едва продиралось серым светом по холодным улицам. Торговцы уже открыли лавки. Ко дворцу потянулись кареты, разгоняя перед собой тележки разносчиков. А секретаря Брунхильды всё не было. Во сколько же они встают? Или опять во дворце был бал до ночи?

Он ещё раз взял и пробежал глазами контракты и прошения офицеров. Опять поморщился: ну разве канцлер такое подпишет? Как дети, ей-Богу! Посидел, послушал, как оживает трактир, как бегают лакеи по лестницам, как роняют посуду и ругаются.

А секретаря всё не было. Ждать он больше не хотел, да и не мог, поэтому собрался и спустился вниз. Его офицеры были уже в столовой зале и увеличивали его и так уже немаленький счёт за постой. Он поздоровался и сказал:

– Дорфус, подберите десять человек и идите за мной во дворец, я буду сначала у канцлера, а потом пойду к казначею. Встречайте меня у казначея.

– Конечно, генерал.

Канцлер принял его незамедлительно. В приемной у высшего чиновника земли Ребенрее было полно народа, важные господа сеньоры и купцы ждали своей очереди, тихо переговариваясь меж собой, но едва генерал вошёл в приёмную, увидавший его секретарь тут же вышел из-за стола и, поклонившись Волкову, сказал:

– Я доложу господину канцлеру о вашем прибытии.

Волков раскланивался со знакомыми людьми и почувствовал себя важной персоной сразу, как только дверь распахнулась и секретарь сказал ему:

– Господин канцлер ждёт вас, господин генерал.

Фезенклевер не поленился встать из-за стола и выйти к нему навстречу. Волков поклонился ему, но канцлер ему кланяться не стал, а попросту положил руки генералу на плечи.

– Рад вас видеть, любезный друг мой.

– Вчера на совете было принято решение… – начал было Волков, но канцлер его не стал слушать.

– Я всё помню, давайте сюда бумаги.

– Признаться, тут мои офицеры просят немного лишнего… – генерал протянул контракты и прошения, написанные от его имени.

– Садитесь, – канцлер указал ему на стул возле своего стола. А сам стал разглядывать бумаги, что дал ему Волков. Его тяжёлое и неулыбчивое лицо почти не менялось, когда он откладывал одну бумагу и начинал читать другую. Этот опытный человек был внимателен и сосредоточен. Наверное, это были главные качества первого сановника земли Ребенрее.

Генерал сидел напротив и ждал, что вот-вот Фезенклевер оторвётся от бумаг, посмотрит на него как-нибудь нехорошо и заговорит. Но канцлер лишь отложил одну бумагу и перешёл к чтению следующей. А когда всё было прочитано, он, не произнося ни слова, взял большое перо и, макая его в чернильницу, стал подписывать один за другим все принесённые генералом счета и контракты. Подпись его была размашиста и красива, но и на этом он не остановился. Достав из ящика на столе большую государственную печать, он припечатал её к каждому листу. А после этого достал из папки ещё несколько листов бумаги и, протянув их Волкову, произнёс:

– Рад сообщить вам, что Высочайшим соизволением ваша просьба о возмещении потерь при Гернсхайме удовлетворена полностью. Потеря кареты, коней, пушки и личных средств вам будет возмещена казною в полной мере, лафеты ваших орудий будут восстановлены силами арсенала Его Высочества.

Генерал был так удивлён, что поначалу не нашёлся, что и сказать, а когда собрался с мыслями, спросил:

– И когда же можно будет получить эти деньги?

– Курфюрст просил, чтобы по вашему делу проволочек не было, он хочет, чтобы вы со своими людьми как можно скорее отправились в Фёренбург. Этот город весьма беспокоит Его Высочество, так что всё серебро – и по контрактам, и по счетам, и по вашему прошению – уже ждёт вас у казначея, – сказал канцлер, протягивая Волкову пачку бумаг.

Тот встал, взял бумаги и, поклонившись, произнёс:

– Спасибо вам, господин канцлер.

Фезенклевер же вышел из-за стола, подошёл к нему и протянул руку для рукопожатия:

– Это вам спасибо, дорогой мой генерал.

* * *

Как и положено хранителю богатств, казначей находился в подвале дворца. Господин Нагель кутался в шубу и мягкую шапочку с головы не снимал, несмотря на то что рядом с его столом стояла жаровня. Зима была холодной, и тут, в подвалах, было весьма промозгло.

Казначею было достаточно всего пары мгновений, чтобы, взглянув на все бумаги, принесённые Волковым, всё сосчитать.

– Общая сумма – одиннадцать тысяч двести семьдесят семь талеров, – он, не поворачивая головы, диктует своему писарю: – Дитрих, расписка на имя Иеронима Фолькофа фон Эшбахта, барона фон Рабенбурга. Генерала. Сумма одиннадцать тысяч двести семьдесят семь талеров. Ганс, выноси деньги.

Пока писарь пишет, крупный мужик Ганс начинает выносить из-за тяжёлой, оббитой железом двери мешки с серебром и складывать их на полку рядом со входной дверью.

– Вот, – казначей положил перед генералом большой матерчатый кошель и добавил в него несколько монет. – Тут двести семьдесят семь талеров. Можете пересчитать. В мешках по тысяче талеров в каждом. Их можно не пересчитывать, – и добавил не без гордости: – Я ручаюсь за каждый мешок.

Волков хоть и любил посчитать деньги, сейчас же считать ничего не стал. Лишь подписал расписку, забрал кошель и вышел из подвала. И тут же увидел Дорфуса с десятком солдат.

– Вы вовремя, майор. Там, – он кивнул на дверь, – одиннадцать мешков серебра. Несите их в трактир.

Офицеры набросились на мешки, как стая голодных волков на лёгкую добычу. Генерал успел лишь забрать своё. Тут же к нему пришёл Брюнхвальд, чтобы обсудить какие-то детали по обозу и выплатам солдатам. Но барон даже слышать про всё это не хотел.

– Карл, ради Бога… – морщился Волков. – Прошу вас, друг мой, решите все эти вопросы с Дорфусом сами, – и тут он вспомнил. – Выдайте Пруффу сорок монет, подарок герцога. Я потом вам возмещу.

Брюнхвальду поклонился и ушёл, а чтобы его больше не утомляли всей этой извечной скучной работой, что приходится делать старшему офицеру, он взял денег и уехал за покупками.

Чёртов Вильбург. Столица! Генерал присмотрел себе одного конька-трёхлетка, то был неплохой конь. В Малене он бы стоил восемьдесят, ну или восемьдесят пять талеров, а за рекой во Фринланде барон сторговался бы за семьдесят пять. А тут жулик-коннозаводчик просил за коня сто десять монет. Сто десять! И ведь не хотел уступать, подлец, даже десяти монет! Волков разругался с ним. Мог бы, конечно, заплатить. Деньги у него были. Но дело пошло на принцип, он так злился, что ещё немного – и приказал бы Хенрику разукрасить мерзавца плетью. Едва сдержался. Уехал с рынка в бешенстве на том же самом крестьянском коньке, которого купил у первого встречного мужика, едва перебравшись через реку. Поехал покупать карету. Уж больно не хотелось ему трястись в седле до самого Фёренбурга. И что же? Кареты тут тоже были дороги. Хоть в Мален езжай. Но карету всё-таки пришлось купить, переплатив сто двадцать монет как минимум. Хорошо, что услужливый каретный мастер, довольный продажей своего изделия, так же продал ему четвёрку неплохих коней для кареты. По уже приемлемой для генерала цене. В общем, вернулся он в трактир после обеденного времени, голодный и не в самом лучшем расположении духа. Пришёл и, дав лакею стянуть сапоги, сказал:

– Никто меня не спрашивал?

Он думал, что секретарь графини всё-таки явится за деньгами.

– Спрашивал, – отвечал Гюнтер. – Молодой офицер какой-то. Фамилию он не назвал.

Это был не то. Но генерал должен был узнать, что за офицер его искал.

– Распорядись подавать обед, – сказал Волков, с удовольствием садясь на кровать, – и узнай, этот офицер ещё меня ищет?

Не прошло и пары минут, как в дверь постучали и фон Флюген доложил ему:

– Господин генерал, ротмистр Хаазе, просит его принять.

– Проси, – сразу согласился Волков.

Молодой ротмистр был весьма учтив и низко кланялся. Пришёл явно с прошением.

– Чем я могу вам помочь, ротмистр?

– Сегодня, – начал молодой офицер, – майор Пруфф сообщило нам, что вы контракт продлевать не будете, что распускаете войско, оставляете себе только часть. И артиллерия вам более не потребуется.

– Это так, – коротко согласился барон.

Тут ротмистр замялся.

– Ну, говорите! – потребовал Волков. Ему уже сервировали стол, и он готов был сесть обедать.

– У меня мама и сестра. Они нуждаются в средствах, – наконец решился Хаазе. – Я единственный кормилец в семье.

Этот юнец начал его раздражать.

– И какого же дьявола вы взялись за наше ремесло, если вы единственный кормилец в семье!? Кто будет кормить ваших родственников, ежели вас убьют?

– Так другого ремесла я не разумел, наша семья не купеческая. У нас все мужчины были из воинов.

Волков ещё мог злиться на него, но он помнил, что и сам пошёл в солдаты из-за беды.

– Утверждением на офицерские должности занимаюсь не я, а полковник Брюнхвальд.

– Да, я знаю, господин генерал, – быстро заговорил Хаазе. – Я просто не знал, что вы будете распускать людей, а когда узнал, то полковник мне сказал, что все должности уже утверждены. Вот я и пришёл к вам; может быть, вы… Я ведь могу и в пехоте послужить вам. Может, даже старшим сержантом или ротным прапорщиком, если нет вакансии офицера.

Он замолчал. Барон же поначалу подумал, что сделать ничего не сможет, но тут вспомнил про то, что у этого молодого человека есть знания в артиллерии.

– Сержанты и прапорщики – это опытнейшие и храбрейшие из солдат. У вас нет опыта и про вашу храбрость мне ничего не известно. Но… – тут Волков сделал паузу и, подойдя к столу, на котором уже стояли кушанья, сел за него, – майор Дорфус повезёт сегодня мои пушки в арсенал герцога. Там для них будут делать новые лафеты. Вы останетесь при моих пушках.

– О! Большое спасибо вам, генерал.

– Вы особо не радуйтесь, ротмистр, содержание я вам выдам на два месяца, но вы на него роскошествовать не сможете. Я дам вам сорок талеров.

– Спасибо, господин генерал, – Хаазе опять кланялся Волкову. – Я… Мне этих денег хватит на все четыре месяца.

– Вот и отлично! Ходите в арсенал каждый день; если они будут тянуть или отнекиваться, сразу идите на приём к канцлеру, – «Надеюсь, он ещё продержится на своём посту хоть какое-то время». – Скажите, что от меня. И просите его повлиять. А заодно походите и посмотрите, почём у здешних оружейников кулеврины. Думаю прикупить одну, ведь одна треснула, и её пришлось бросить в лагере. Вот и посмотрите ей замену. Пишите мне в Фёренбург.

– Я всё сделаю, господин генерал, – говорил ротмистр и кланялся в который раз.

Уже темнело, а от графини никто за деньгами так и не явился. Волков, хоть и хорошо отобедал, снова стал злиться. И опять послал во дворец Максимилиана, хоть тот и отнекивался от такого дела. Но генерал настоял, на сей раз снабдив его инструкциями, как разыскать графиню. Но его верный знаменосец и в этот раз вернулся ни с чем.

– Что, так и не увидели её? – раздражённо спрашивал барон молодого офицера.

– Видел… Издали. Она, как меня увидала, так ушла сразу, едва поклонилась.

– Ушла? А что же вы не последовали за нею?

– Так она ушла на сторону Его Высочества, туда меня не пустили, – отвечал Максимилиан, кажется, первый раз на памяти барона выказывая своё недовольство.

– Секретаря, его вы видели?

– Видел, так подлец убежал от меня!

– Убежал?

– Так этот трус во дворце все коридоры и чуланы, все комнаты знает, разве ж его там поймаешь?!

Как это было всё нехорошо. Волков хмурился: не хватало ему ещё беготни, скандалов и драк во дворце. Тут нужно было идти искать Брунхильду самому, как бы ему ни не хотелось этого делать. «Чёртова гусыня!»

– Спасибо, Максимилиан, больше о подобном я вас просить не буду.

Глава 40

Что ни говори, как бы он её ни крестил в сердцах именами разных домашних птиц, но графиня фон Мален совсем уж глупой не была, и в следующее утро с первыми колоколами, когда барон ещё не сел завтракать, была у него.

– Уж и к чему это вы, братец, посылаете своего грубого Максимилиана пугать тихих людей? – сразу начала она с упрёков, едва поцеловав «брата» в щёки. – Бегал, как бешеный, с кулаками по дворцу, топал сапожищами, ругался, мечом да шпорами своими звенел. Теперь о том разговоры по двору пошли. Все говорят, что люди ваши грубы и невежливы. Привыкли в походах к вашим варварствам.

– Потому что вы не явились за деньгами, – раздосадованно отвечал барон, – вы ещё вчера должны были уехать!

– Того никак я не могла сделать! – воскликнула Брунхильда. – Мне так быстро и вещей не собрать, да и карета моя не готова.

– Вздор! – воскликнул генерал. – Вы, что, там обоз собираете?! Пара платьев да две пары юбок! Два сундука всего-то. У вас служанки есть, вы же их не сами собираете!

– А кровати, а перины?! А занавески?!

– У вас, что, в поместье перин нету?

– Так там у меня простые, деревенские, я на таких давно не сплю! Я люблю перины тонкого пера. На других я не высыпаюсь. И посуду я не хочу тут оставлять. У меня стекло красное и серебро – разворуют. А мебель?! Мебель у меня дорогая. А гобелены? Тут в два сундука не уложиться никак.

«Перины она любит тонкого пера! Погляди-ка на неё, а в молодости спала на облитых дурным пивом лавках в поганом трактире и высыпалась». Волков ещё больше злился на неё.

– А с каретой вашей что?

– Почем мне знать, что с нею! Сломана, колесо какое-нибудь! Или ещё что! – легкомысленно заявила графиня.

– Я отправлю к вам человека, он посмотрит карету, – произнёс генерал. – И найдёт мастера.

Она машет рукой небрежно:

– Сама управлюсь, я за другим пришла.

Барон открывает шкаф и достаёт оттуда красивый кошелёк, протягивает его Брунхильде.

– Вот, берите. И уезжайте сегодня.

– Братец, спасибо вам, – она деньги, конечно, берет, но разговор на этом кончать не думает. Немного мнётся, не зная, как начать, но потом всё-таки решается. – Только вот этих денег мне не хватит, чтобы уехать.

– Что? Вам не хватит двести талеров на два дня пути?

– Ну… У меня долги всякие, так, по мелочи, ещё кое-что купить надобно из женского. Конюху своему не платила полгода.

– И сколько вам нужно денег?

– Ну хоть пять сотен. Иначе мне никак не уехать. Хоть с конюхом расплачусь. И с прислугой…

Волков даже не хочет спрашивать, сколько она должна конюху и всем остальным слугам; он уверен, что красавица врёт ему, но снова идёт к шкафу и лезет в мешок с серебром, а графиня подходит сзади и заглядывает ему через плечо, видит мешки из казначейства:

– О, вы вечно при серебре. Оно само к вам липнет!

«Липнет? Курица!».

Он ничего ей не говорит, отсчитывает двести монет, прячет их в мешок и протягивает ей:

– Тут ещё двести.

– Ну, раз больше нет, – она берет и эти деньги. И не собирается просить большего: двести так двести. – Спасибо вам, братец; как управлюсь с делами, как починят карету, так сразу уеду.

– Вы мне врёте, – говорит он, но у него уже нет сил ругать красавицу или что-то требовать от неё. – Вы всё ещё рассчитываете попасть на завтрашний бал.

Графиня вдруг стала серьёзна, даже скорее печальна и говорит барону:

– Вы же видели Софию.

Волков кивает: да, видел.

– Видели, как она хороша и как молода.

Барон молчит. А что тут сказать, новая фаворитка принца и вправду молода и прекрасна. Всё, что он нашёлся сказать, была его догадка:

– Так деньги вы, видно, на новое платье для бала берёте?

Она же словно его не слышит.

– Уеду, так он меня совсем позабудет. Совсем.

Такой расклад и Волкову бы не нравился. Ему было бы лучше, если бы Брунхильда снова при дворе была в силах.

– Ничего, Агнес вам поможет, – говорит он, намекая на пахучее зелье своей «племянницы» из Ланна.

– Пойду, братец, – произносит красавица печально и идёт к двери.

Но он обгоняет её, в двери поворачивает ключ, чтобы, не дай Бог, кто не вошёл и обхватывает её за талию.

Однако графиня начинает вырываться.

– Прошу вас, братец, оставьте.

Он не выпускает её, хочет вести к кровати, тянет за руки, но на сей красавица противится и упирается и роняет один из кошелей с деньгами на пол.

– Ах, оставьте, не до того мне сейчас.

Тогда он отпускает её; она подняла деньги и, поцеловав барона в щёку, вышла из его покоев.

Не успел он сесть завтракать, как пришёл Хенрик и доложил ему, что два офицера, которых он не знает, просятся к нему.

– Что за офицеры? – поначалу не понял генерал.

– Шарфы в цветах принца. Один из них кавалерист.

– А ну-ка зовите их, – он, кажется, догадывался, что это за офицеры, и, конечно же, не ошибся.

– Ротмистр Юнгер, – браво представился первый из офицеров. По нему было видно сразу, что кавалерист. И не только по сияющей кирасе, крагам, кавалерийскому шлему и тяжёлым сапогам-ботфортам. Офицерский шарф он носил через плечо, как перевязь, а ещё у него были усы и бритый подбородок. Такого никто сейчас не носил. Разве что кавалеристы. Лет ему было тридцать пять, а был он всего лишь ротмистром. Либо звёзд с неба не хватал, либо был из совсем простых, из таких простых, которым выше ротмистра уже не подняться.

С ним был другой офицер. И этот генералу сразу понравился. Он был старше самого Брюнхвальда. Этому солдату было уже под пятьдесят лет. Доживший до пятидесяти солдат видел всё! Поэтому был он прост. Одежда и сапоги простые, шлем самый обычный, что носят простые солдаты. Вместо кирасы лёгкая бригантина, шарф, как и положено, опоясывал живот, низ бригантины. На поясе обыкновенный кацбальгер в простецких ножнах. Этому человеку точно уже было не стать капитаном. И, скорее всего, он и не рвался.

– Ротмистр арбалетчиков Его Высочества Кальб.

– Соизволением Его Высочества принца Ребенрее мы прибыли в ваше распоряжение, господин генерал, – пафосно сообщил кавалерист.

– Прекрасно, господа. Вы знаете, куда нас посылает курфюрст?

– Мы слыхали, что дело у Фёренбурга ещё не кончено, – отвечал арбалетчик. – Говорят, пойдём в город.

– Да, да… Пойдём в Фёренбург, на усиление тамошнего гарнизона, – Волков отложил вилку. – Без нас там неспокойно.

– Ох, не люблю я сидеть в осадах! – сразу высказался ротмистр Юнгер. – Сие не моё, мне бы в поле. А в городе что?

Волков покивал, соглашаясь: да, кавалерии в городе делать нечего. Кажется, генерал начинал понимать, почему этот офицер в свои годы всё ещё ротмистр.

– А гарнизон в городе наш или местный? – уточнил арбалетчик.

И это был правильный вопрос.

– Местный, там только местные, – отвечал Волков.

– Значит, идём за ними присматривать, – догадался старый солдат. – Чтобы местные еретики не учинили чего-нибудь.

Он однозначно нравился генералу, человек всё понимал без лишних объяснений.

– Именно, посидим тихонечко, посмотрим, прикрикнем, где нужно будет, чтобы еретики не бунтовали, даст Бог, дождёмся весны и маршала цу Коппенхаузена, – он не стал говорить про планируемую резню. – Тогда ван дер Пильс в этом году и не рискнёт пойти на город.

– Тогда ладно, так посидеть в городе до весны можно, – согласился кавалерист, – просто я очень не люблю резать своих коней.

– А сидеть в осадах вам уже приходилось?

– Потому и говорю, сидел год в Геббельсвахе, там пришлось зарезать всех лошадей – фураж кончился подчистую.

– Надеюсь, у нас до такого не дойдёт, – сказал Волков и, взяв вилку, добавил: – Господа, после того как закончу завтрак, я хочу взглянуть на ваших людей. Ну и лошадей, конечно. Вы прибыли, надеюсь, со своим обозом?

– Именно так, – сказал Юнгер за обоих. – И я, и Кальб оставили своих людей тут за углом, на главной площади. С телегами.

– Хорошо, я скоро приду туда.

Он не спеша закончил завтрак, переговорил с Дорфусом насчёт ковки новых меринов и лишь после этого спустился вниз, в столовую, а там, взяв с собой Дорфуса и Брюнхвальда, направился на площадь знакомиться с новыми своими людьми. С ними пошёл и Рене, а за старшими офицерами увязались и младшие: Вилли с почти неразлучным своим товарищем Максимилианом, с ними же и Хенрик с фон Флюгеном. Только Роха махнул на это дело рукой.

– Чего я, лошадей, что ли, не видал?

И остался с двумя ротмистрами из мушкетёров пить пиво.

Кавалерийские роты герба всегда немногочисленны. Попробуй-ка содержать большую кавалерию. Только король был настолько богат, что мог содержать великолепные роты жандармов. Герцог же имел всего три сотни латников на содержании. Но они были весьма неплохи. Волков прошёлся вдоль строя кавалеристов. Кони хороши, мелких нет, всё рослые, один к одному. Груди крепкие, мускулистые, широкие. Ему понравилось то, как подобраны лошади. Да и всадники все были в порядке. Хорошие кирасы, шлемы, наручи, ботфорты. И, что удивило генерала, так это то, что многие кавалеристы были усаты, как и их командир. Копья, палаши были тоже в порядке. Пять телег и четыре лошади под попонами.

– То запасные, – пояснил Юнгер.

– А это что? – спросил Волков, указывая на небольшую крытую тележку.

– Походная кузня, – отвечал кавалерист.

Может, Волкову он и не понравился сначала, может, и не блистал он умом и усы носил дурацкие, но в эскадроне у ротмистра всё было в порядке.

Ну, а арбалетчиков и смотреть нужды особой не было. Молодых солдат среди них было мало, всё люди опытные. То хорошо. Арбалеты у всех новейших конструкций, всё с замками и ключами, мощные. Опасные.

– Они пойдут под знамёнами герцога? – тихо спросил у генерала Карл Брюнхвальд. И был прав, что поднял этот вопрос. Оба отряда пришли со своими знаменосцами, и оба знамени были цветов Его Высочества.

Волков чуть подумал; конечно, он мог настоять, чтобы пришедшие отряды шли под его знамёнами – как генерал, он имел на подобное требование право, – но в этот раз всё было чуть-чуть сложнее, иначе, чем обычно, и генерал ответил:

– Пусть идут под флагами герцога, и, Карл, прошу вас, проследите, чтобы в Фёренбург они под ними так и входили.

– Можно даже поставить их первыми в колонне, – предложил полковник.

– Хорошая мысль, Карл, так и сделайте, – согласился Волков.

Глава 41

Брюнхвальд и Дорфус, да и прочие офицеры дело своё знали отменно. Было бы только серебро. А получив от генерала тяжёлые мешки, офицеры тут же взялись за работу. Уже к вечеру второго дня обоз из тридцати телег был готов. Провиант на месяц, порох, пули, палатки и новые тюфяки из соломы были погружены в подводы. Волков не хотел тянуть и приказал своему начальнику штаба Карлу Брюнхвальду выдвигаться на север, как только всё будет готово. А тот доложил, что утром и двинется. Волков же с отрядом ехать не захотел. Ни к чему это. От Вильбурга до Фёренбурга верхом три-четыре дня пути, в карете четыре, а пеший отряд будет туда шагать бодрым солдатским шагом неделю. Вот и подумал генерал: чего ему тащиться со своими солдатами неделю? И решил выехать на день позже. Тем более что утром того же дня, когда министр приносил бумаги, из дворца прибыл гонец и вручил ему приглашение на обед и бал. Именное приглашение. Обеды у герцога были роскошные. Прижимистый во всём сюзерен на обедах не экономил. Отчего же не задержаться на денёк? Хорошо пообедать, а заодно посмотреть, как протекают дела при дворе, кто в милости принца, а кто покатился с горы.

Брюнхвальд поднял офицеров ещё ночью, и четырёх, наверное, не было. Заспанные лакеи и повара собирали отъезжающим гостям на стол, что могли. Офицеры завтракали при хорошей сервировке, хорошей едой. Ели с удовольствием – когда ещё придётся поесть в роскоши? После собрались и выехали. С генералом, который даже не проснулся к тому времени, остался только его выезд и слуги.

Утром он завтракал, и за весь завтрак его никто не побеспокоил. Можно было целый день наслаждаться покоем. Порадоваться тому, что ему не придётся оплачивать ежедневные, и вовсе не малые, счета за постой и стол. Но оттого, что его товарищи выехали из гостиницы, там вдруг стало пусто. Пусто. Ещё недавно от рассвета и до заката, спускаясь в обеденную залу, там можно было застать пару ротмистров с парой капитанов, а иногда отдыхающие офицеры едва помещались за длинный стол. Сидели тесно и вели разговоры за кружкой пива. Часто дурачились, и нетрудно было услышать от них грубые и похабные шутки, громкий смех. Пару раз звали к себе из других трактиров девиц. Шумели, пили, даже танцевали. Ругались с другими постояльцами. Волков никого из них не упрекал и не одёргивал. Он знал, что ещё недавно все они были окружены смертельными врагами, стояли на грани жизни и смерти. Кто же теперь их упрекнёт, что они хотят немного повеселиться? И вдруг ни одного из них внизу не оказалось. Часть офицеров, что не получили нового контракта, разъехались по домам, удачливые ушли на новое дело в Фёренбург. И теперь в обеденной зале за столами тихо переговаривались лишь чиновники из дворца, крупные купцы или сеньоры, приехавшие в столицу. Генералу без своих храбрых товарищей стало даже чуть одиноко. И тогда он стал понемногу собираться на бал.

Одежда его не была уж совсем проста, но и вызывающе роскошной тоже не выглядела. Но вот купить новые чулки и перчатки ему не помешало бы. Всё-таки на балу на него будут смотреть. После завтрака он велел запрячь карету и поехал на торговые улицы города. В столице всё можно было найти. Хорошие чулки… Он купил две пары синих, самой дорогой расцветки. У местного перчаточника, который вышел к нему в неплохой шубе, перчатки были великолепны. Кожа так тонка и так плотно облегала руку, что барон и торговаться не стал, хоть перчатки были и дороги, купил также две пары. Теперь стало понятно, отчего перчаточник был в дорогой шубе. Ему бы поехать после этого в гостиницу, но до обеда было ещё время, а сидеть там без товарищей за столом одному ему не хотелось, и барон, велев Гюнтеру ехать за ним, сам решил немного пройтись по лавкам. Потом жалел об этом, но то было потом. А сначала он купил себе полдюжины платков и у торговца перьями купил удивительно белое перо цапли. Оно очень пошло к его берету. Зачем купил? И сам не знал. Теперь ему пришлось искать заколку, чтобы то перо к головному убору приколоть. А в столице всё можно найти. И нашлась скромная лавочка, где подобно пауку, ждущему жирную муху, раскинул свои сети старенький ювелир. Волков и сам не понял, как купил у него брошь для заколки пера. Конечно, это была совсем не такая брошь с изумрудом, из-за которой герцогиня Ребенрее осерчала на графиню фон Мален. В этой броши был гранат. Но гранат очень красивый, очень, и паук-ювелир вытянул из барона сто двадцать три талера. Конечно, к этой броши и белому перу пришлось ещё купить и новый берет. В общем, он неожиданно сильно потратился, собираясь поначалу купить пару чулок и пару перчаток. А потом махнул рукой:

«Подарю камень Бригитт, она была последнее время грустная, ещё и похудела от этого. А может, и жене. Если разродится удачно».

Бал во дворце. Шутка ли, вся площадь перед дворцом забита каретами, на неё с улицы даже и не свернуть. Барон не стал ждать, вылез из кареты и крикнул Гюнтеру и Мартину:

– Езжайте в гостиницу! Не ждите меня, сам дойду.

И пешком, перепрыгивая грязь и лужи, оберегая свои лёгкие туфли и новые чулки, отправился во дворец, взяв с собой одного лишь Хенрика. Он и без него обошёлся бы, да тот сам попросился. Когда бы ещё молодцу удалось побывать на балу.

– Имейте в виду, за стол вас не посадят, – предупреждал его генерал. – У герцога все места за столом расписаны, даже те, что в конце стола, и те именные.

– Так ничего, мне бы больше на бал посмотреть, а уж что-нибудь съесть… Уж я как-нибудь да съем.

Перед началом обеда стала играть музыка, все приглашённые ждали курфюрста. За окном было ещё светло, но лакеи к пылающим каминам зажгли десятки свечей. В общем, генералу стало жарко ещё до того, как всех пригласили к столу. Едва терпелось.

Волков, проходя и раскланиваясь со знакомыми, увидел канцлера. И сразу огорчился немного – уже по виду фон Фезенклевера было ясно, что звезда закатывается. Был он в той же одежде, что и в тот раз, когда принимал генерала у себя кабинете. И, казалось бы, канцлер должен быть окружён многими заинтересованными в его расположении людьми, а Фезенклевер разговаривал с одним лишь стареньким сеньором из южных графств. Волков не постеснялся и, поздоровавшись с ними, завёл пустую, ни к чему не обязывающую беседу для приличия: здоровье, родственники, морозы, виды на урожай, цены на зерно. И канцлер вдруг стал с ним обсуждать всё это так, словно эта пустая болтовня и вправду его интересовала. Ну а потом по залу прошёл тихий ропот, и все стали поворачиваться к дверям. Барон уже думал, что в залу вошёл принц, но ошибся. То пришли две первые красавицы двора. Графиня фон Мален со своею новой подругой и соперницей Софией фон Аленберг. Стройная и юная София была в красивом алом платье с чёрным, расшитым серебром лифом, и дорогих украшений на ней почти не было, а вот графиня… Роскошная женщина буквально ослепляла всех своим ярким платьем голубого атласа, полупрозрачный лиф которого едва удерживал в приличиях тяжёлую грудь красавицы. Её белокурые волосы были прибраны замысловатым, высоким головным убором, разукрашенным жемчугом. Пальцы, уши, шея графини – всё, всё было покрыто золотом и камнями. Вот зачем ей были нужны деньги. Украшений ей надарил герцог, а вот платье явно было новое, только что от портных. Просто перед тем, как уехать от двора, она собиралась затмить здесь всех, и даже юную красавицу Софию, новую фаворитку курфюрста, которая сейчас на фоне этой шикарной женщины выглядела в лучшем случае повелительницей какого-нибудь захолустья. И, конечно же, ей это удалось… К графине, именно к ней, а не к новой фаворитке были прикованы все взгляды приглашённых, как мужчин, так и женщин. Брунхильда раскланивалась со всеми, улыбалась и, проплывая по залу в своём прекрасном наряде, почти полностью затмевала молодую соперницу.

– Герцог решил представить двору новую фаворитку и заодно попрощаться со старой, но, кажется, новая не так хороша, как прежняя, – печально произнёс Фезенклевер, наверное потому, что эти слова перекликались и с его собственным положением.

А Брунхильда увидела среди людей своего «брата» и пошла к нему, протягивая руки.

– Ах, братец, здравствуйте, – она поцеловала его в обе щеки и лишь после повернулась к Фезенклеверу и пожилому господину. Сделала книксен: – Господин канцлер, господин конюший Флегнер.

Да, красавица знала во дворце почти всех сколько-нибудь видных придворных. Потом она взяла генерала за руку и отвела чуть в сторону.

– Вы прекрасны; вижу, что мои деньги не потрачены напрасно, – сказал Волков.

– Ах, братец… – графиня улыбалась, но было видно, что она раздосадована. – Я сказала Карлу, что отбываю от двора, так он ответил, – она попыталась изобразить герцога, явно кривляя его: – «Наверное, графиня, это сейчас будет лучшее решение».

Видно было, что женщина уязвлена, в её голосе, кажется, слышались слёзы, но Волков не успел её утешить. Большие двери в залу распахнулись, из них вышел обер-шталмейстер и, ударив посохом в пол, на весь зал закричал:

– Герцог фон Мален, курфюрст и герцог земли Ребенрее Карл Оттон Четвёртый с супругой герцогиней Анной фон Габельфрисс.

Музыка заиграла нечто бравурное, а из дверей вышли, держась за руки, герцог и герцогиня. Были они в нарядной одежде, хотя даже их одежда не была так роскошна, как платье Брунхильды. Первый раз генерал увидел, что долговязый принц выше своей жены на целую голову. Герцогиня была совсем небольшого роста, совсем не молода, ей было уже за сорок, в общем, на фоне Брунхильды фон Мален и на фоне Софии фон Аленберг супруга курфюрста выглядела старенькой, серенькой мышкой. А за отцом и матерью вышел и молодой принц, и, конечно же, он искал глазами графиню. Нашёл и заулыбался, но на сей раз рамок приличия молодой человек не нарушил и не пошёл к Брунхильде, а, выделив красавицу из всех взглядом, лишь поклонился ей.

Та сразу присела в низком книксене, и так как, кроме взгляда, графиня была удостоена ещё и улыбки, Волкову, стоящему рядом с «сестрой», тоже пришлось кланяться.

После этого было ещё множество поклонов и реверансов, а после курфюрст сам попросил собравшихся к столу, и все пошли в обеденную залу. Генерал не торопился, он с женой, родственницей герцога, уже дважды бывал на подобных обедах, жена очень любила подобные мероприятия и считала жизнь при дворе самой желанной жизнью для всякого человека. В общем, он знал, что пока все не начнут рассаживаться, лучше постоять, подождать, тут торопиться не стоит, к нему придут и укажут его место. В этот же раз ждать барону не пришлось. К нему подошёл помощник мажордома, совсем ещё юный человек, и заговорил со всей возможной важностью:

– Господин Иероним Фолькоф фон Эшбахт, барон фон Рабенбург, прошу вас, – он с поклоном указал Волкову рукой направление, – прошу вас, генерал, следовать за мною.

Генерал подумал, что молодой придворный ошибся и повёл его не туда, но тот шёл уверенно и привёл его к главному столу. К тому столу, за которым сидел сам курфюрст. К самому богатому и стоявшему на небольшом возвышении столу, в центре которого возвышались высокие кресла для Его и Её Высочеств.

– Прошу вас, вот ваше место, – указал ему на стул помощник мажордома.

– Вы уверены, что это моё место? – не верилось генералу.

Всё дело было в том, что это был всего четвёртый стул от правой руки герцога. Это было необыкновенно почётное место. Теперь все собравшиеся на обеде видели, что он входит в десятку самых близких людей хозяина земли Ребенрее. Между ним и правой рукой герцога были только наследник герба, старший сын герцога, тот самый, что неожиданно воспылал страстью к Брунхильде, потом престарелый граф Гейдельберг, дядя герцога, потом сам барон фон Реддернауф, человек, посвящённый во все тайны курфюрста; и следующим сидел он, простой генерал, которого несколько дней назад пытались осудить за поражение, в котором не было его вины. Всё это было неспроста. Его сюзерен не зря посадил его на столь почётное место, он хотел показать Волкову его значимость, но генерала этот почёт скорее насторожил. Он просто думал, что сидит здесь временно, пока герцог не разрешит вопрос с Фёренбургом. Справа от него стала устраиваться, втягивая свои юбки между столом и стулом, его «сестрица». Она-то размещалась тут по праву, и не потому, что была любовницей курфюрста, а потому, что её сын носил известный на всю землю Ребенрее титул и ту же фамилию, что и сам герцог. И уж только после неё сидел маршал цу Коппенхаузен. Да, всё это было вовсе неспроста. Но тут стали разносить первые кушанья, несли птичьи паштеты, варёные яйца, хлеба и мягкие сыры в чашках, а ко всему этому подавали крепкие белые вина-аперитивы: хересы, мадеры, токаи. И всё его беспокойство постепенно отступило. И вправду, перед ним на столе стояли блюда с отличной едой, дорогие вина, справа от него сидела одна из красивейших женщин княжества, слева от него один из умнейших и влиятельнейших людей этой земли, который, кстати, считал Волкова своим товарищем. Чего же ему было волноваться сегодня?

Он наслаждался вином, ждал очередной перемены блюд, пытаясь угадать, какое блюдо подадут следующим.

Единственное, что сейчас не доставляло ему радости, так это настроение графини. Брунхильда была великолепна, она сияла и улыбалась, но барон знал её давно и видел, что весь её блеск – это лишь вид. На самом деле красавица была уязвлена своей отставкой и расстроена ею. И всё её сияние было внешнее.

Обед был долог и роскошен и длился до тех пор, пока за окнами не начало темнеть, и лишь тогда стали подавать сахарённые ягоды и воду. Обед был закончен, а в соседней большой зале уже играла весёлая, не обеденная музыка. Герцог встал, а за ним поднялись и все гости. И тут, к удивлению генерала, да и многих других господ, Его Высочество, оставив супругу на попечение её фрейлин, подошёл к нему и, взяв под руку, не спеша повёл ко входу в танцевальную залу. Вот теперь-то ни у кого при дворе не осталось сомнений в том, что место за столом курфюрста барон фон Рабенбург получил отнюдь не случайно. И даже отстранение его сестры от двора не повлияет на позиции генерала.

– Дорогой барон, как продвигается ваше дело? – спрашивал у него герцог. – Когда ваш отряд будет готов?

– Мой отряд? – Волков почувствовал благодарность к своим офицерам,которые так быстро собрали отряд и обоз и уже увели их на север. – Так мой отряд, Ваше Высочество, нынче утром уже вышел в Фёренбург.

Генералу было приятно видеть удивление на вытянутом лице курфюрста.

– Вот как? Ваши люди уже вышли?

– Да, монсеньор, но до Фёренбурга пешим да с обозом идти семь дней, а в карете я доберусь туда за четыре.

– Как быстро вы всё устроили. Прекрасно, прекрасно… Мне говорили про вас, что многих своих побед вы достигли благодаря сноровке и расторопности. Вижу, что и тут вы себе не изменяете.

«Вот как, значит, и вы, монсеньор, наслышаны про мои победы? Интересовались ими?».

Отвечать же он ничего не стал, а лишь поклонился своему сеньору в ответ на похвалы.

– Дорогой барон, – продолжил герцог, кладя руку на плечо генерала. – Этот город очень важен для меня, последнее время он стал моей тревогой, я часто волнуюсь о нём, и я очень надеюсь, что вы и маршал к лету вернете мне спокойствие.

– Я заверяю вас, монсеньор, – отвечал Волков, – что сделаю всё, что в моих силах, чтобы вы о том месте более не волновались.

– Именно такого ответа я и ждал от вас, – говорил курфюрст, всё ещё не убирая руку с плеча своего вассала, – ваши солдаты, если мне не изменяет память, считают вас Дланью Господа. Кажется, я начинаю верить, что так оно и есть.

Тут Волков понял, что иного окончания дела, чем полный успех, курфюрст не примет. И все эти речи он говорит именно для того, чтобы сие подчеркнуть. И что же оставалось ответить генералу, что он мог сказать своему сюзерену? Только одно, и он повторил то, что уже говорил:

– Я приложу все силы, чтобы вас тот город более не тревожил, Ваше Высочество.

Глава 42

Уже после того начались танцы, и молодёжь построилась для весёлой, высокой аллеманды, танца, что недавно вернулся, уже переработанный на западный манер, обратно в германские княжества из земель короля. Конечно, сам герцог задавал тон; поначалу он стал в позицию с герцогиней, но в танце должен был происходить обмен парами, так что вскоре курфюрст, несомненно, станцевал бы и с Софией фон Аленберг, и с графиней фон Мален. Обе фаворитки тоже были приглашены молодыми господами на танец. Потанцевать с записными красавицами желающих было предостаточно. И танец начался. Все другие, люди уже в летах или не знающие нового танца, любовались зрелищем. Волков даже увидал среди зрителей своего оруженосца. Хенрик не отводил жадного взгляда от танцующих, кажется, и сам пританцовывал в такт – судя по всему, молодой человек запоминал движения. Волков же усмехался; он ещё припомнит ему это глупое поведение. Танцы! Разве человеку воинского ремесла танцы надобны?

«Болван, он любит танцы, что ли? Поэтому просился на бал?». Волков собрался даже посмеяться над своим оруженосцем в кругу своих товарищей при случае.

Но даже у него красивый танец вызвал интерес, несмотря на то что в зале было жарко. Раскланиваясь и не останавливаясь, чтобы никто не втянул в его в какие-нибудь разговоры, он шёл по залу, чтобы взять себе у лакеев, разносивших вино, какой-нибудь стакан похолоднее. И тут кто-то взял его под руку и уверенно остановил. Не каждый на такое осмелился бы; и кто же это был?

– Барон, – ну конечно, такую вольность на правах хорошего приятеля мог позволить себе только фон Реддернауф, теперь он кланялся генералу.

– Барон, – отвечал Волков своим поклоном.

– Друг мой, отчего же вы не танцуете? – спрашивал министр весьма серьёзно, как будто Волков был заядлым танцором, но сейчас почему-то не танцевал. Конечно, это была приятельская насмешка, со своей хромотой генерал был бы ещё тем танцором. Поэтому он не стал отвечать фон Реддернауфу, а лишь с каменным лицом покивал головой: да-да, это очень смешно, вы сегодня в ударе, министр. Барон засмеялся, чуть обнял генерала за плечи и продолжил:

– Герцог сказал мне, что ваши люди уже ушли в Фёренбург.

– Да, ушли, ещё на рассвете.

– Принц был приятно удивлён.

– Я рад приятно удивлять Его Высочество. Завтра сразу после обеда я отъеду также. Не пройдёт и недели, как я буду на месте. Надеюсь, что это тоже облегчит волнение моего сюзерена.

Министр лишь махнул рукой.

– Облегчит? Полноте, друг мой. Теперь вовсе не Фёренбург первая забота для нас. Герцог полагает, что это дело к лету вы разрешите с успехом.

– Вот как? – теперь Волков был удивлён. «Герцог полагает дело почти разрешённым?! Уже, наверное, и прибыли с торговли на реке Эрзе подсчитывает со своим казначеем». – А что же теперь первая забота Его Высочества, раз не Фёренбург? Может быть… – Волков кивнул на вышагивающую в танце, прямо в первом ряду от них, юную красавицу Софию. – Может, дела семейные?

– Ах, оставьте… – министр только хмыкнул в ответ, – принц, конечно, известный ценитель женской красоты, но дело для него всегда прежде любых альковных забав, – и видя, что генерал смотрит на него в ожидании пояснений, фон Реддернауф продолжил: – Клара Кристина Оливия, графиня фон Эден, маркграфиня Винцлау, теперь вдова. Цоллерген освободил титул, так как имел неосторожность слишком много выпить перед охотой. Всё их семейство славится пристрастием к вину. Теперь же всякий, кто женится на маркграфине, станет курфюрстом. Конечно же, желающих много. Многие дома хотят иметь слово при выборе императора. Особенно семья самого императора очень желает посадить на маркграфство кого-то из своих родственничков. Принц, да и другие курфюрсты, того допустить не желают. Кстати, ваш бывший сеньор и заклятый сосед Его Высочества, архиепископ ланнский проявляет самый живой интерес к сему делу, он тоже не желает, чтобы новый князь-выборщик был из дома императора. Так что в этот раз святые отцы будут на нашей стороне.

Волков понимающе кивал, он уже слышал эту историю от Брунхильды. А теперь смотрел на танцующих и думал: «Хвала Господу, что мне из всех забот герцога достались лишь еретики Фёренбурга».

Они с министром ещё поболтали о делах Его Высочества, а после фон Реддернауф ушёл говорить с другими господами. Пары раскланялись и распались. Музыкантам нужен был перерыв, чтобы сделать глоток вина или воды. Теперь в зале был слышен гомон, смех, позвякивание стаканов.

Генерал уже подумывал уйти, так как танцев посмотрел достаточно, как к нему через расступающихся людей пробралась сама графиня фон Мален. Она была прекрасна. Разгорячённая танцами, чуть вспотевшая, и теперь от скрываемой печали в её лице не осталось и следа.

– Ах, братец, как хорош этот бал, вы не находите? – Брунхильда обмахивалась платком, и от неё пахло духами и вином.

– Бал как бал, – отвечал генерал, которому тут было жарко. – Не хуже прочих.

А графиня смотрит на него как-то странно, оценивающе, что ли, и вдруг говорит:

– Нынче в ночь я приду к вам в трактир. Ждите меня.

– Что? – Волков даже растерялся. Одно дело – это когда графиня по-сестрински приходит к нему днём на пару часов, то дела семейные, кто ж в этом их упрекнёт, и совсем другое дело, когда она приедет к нему ночью, да ещё и останется ночевать. – Уж вас сразу все признают.

– Я приеду в другом платье, лицо скрою, – обещала красавица, – никто меня не признает.

– Приедете? На вашей карете с фамильным гербом? Ну да, ну да, вас, конечно же, никто не признает.

– Ах, не делайте из меня дуру, – тихо, но настойчиво говорила Брунхильда. – Я всё сделаю тайно, а карету оставлю на площади, к трактиру приду пешком, уже не первый раз мы с вами встречаемся, ребёнка родили, или вы просто не желаете меня более?

И тут Волков подумал, что лучше уже согласиться с её напором. Разъярённая, брошенная женщина способна на многие неожиданные безрассудства, чтобы насолить своему бывшему мужчине. «Как бы не учинила она какую глупость! Уж лучше сегодня пусть будет со мной, а завтра спроважу её из города».

– Хорошо, я буду вас ждать, но смените платье и наденьте плащ с капюшоном, а карету оставьте на площади, я пошлю туда Максимилиана вас встретить.

– Вот и договорились, – сказала графиня фон Мален. – Ждите меня, я тут задержусь недолго.

Музыка снова заиграла. И тут же красавица была увлечена очередным молодым человеком на новый танец, а барон пошёл на выход. И в этот раз он шёл не с приятной мыслью о предстоящем свидании с графиней, а с чувством тревоги: как бы она не выкинула чего-нибудь такого, от чего им всем станет хуже. «Чёртова распутница!».

А на улице шёл дождь, и он обругал себя за то, что не поехал в карете и не нашёл Хенрика, чтобы послать за ней. Пришлось по дороге домой прыгать в лёгких туфлях через лужи. Когда он добрался до гостиницы, то разбудил Максимилиана и просил того отправиться на площадь, встретить карету с дамой.

Сам же сел у камина со стаканом вина в руке и стал думать о том, что ждать графиню ему придётся долго. Но он ошибся, не прошло и получаса, как в дверь постучали.

– Господин генерал, – донёсся из-за двери голос прапорщика. – Ваш гость прибыл.

Волков подошёл к двери, распахнул её и… Хоть гостья и была в плотном плаще с капюшоном, он понял, что перед ним не Брунхильда. Та была почти с него ростом, эта женщина была заметно ниже. Она подняла голову, и генерал увидел приятное, молодое женское лицо. Женщина ему смущённо улыбалась.

– Ну входите, – предложил ей барон. – Максимилиан, благодарю вас.

Максимилиан ушёл, а Волков, закрыв дверь, прошёл к камину и столику, на котором стоял графин с вином.

– Кажется, я видел вас с графиней, – произнёс он. – Вы её товарка.

– Да, господин генерал. Меня зовут Амалия Цельвиг. Графиня приносит вам извинения, она не смогла прийти и прислала меня… скрасить вам досуг.

– Она не смогла прийти? – переспросил генерал. Всё это казалось ему неприятным, он продолжал тревожиться. – Отчего же?

– Не смогла, её пригласила на танец высочайшая особа.

«Герцог пригласил её на прощальный танец? Может, это и хорошо, может, это успокоит её?». Тут генерал немного успокоился. Вот только одно ему не очень нравилось.

Брунхильда прислала её вместо себя, себе на замену, а значит, эта Амалия Цельвиг знает, что генерал близок с графиней.

«Интересно, что знает о нас с Брунхильдой эта женщина: что я не брат графине или то, что я из тех болванов, которые имеют своих красавиц-сестёр?».

Впрочем, сейчас он этого выяснять не собирался, возможно, из-за того, что мечтал о женщине с того момента, как вернулся в гостиницу, а может оттого, что изрядно выпил за вечер; в общем, он налил вина в стакан и поднёс его Амалии.

– И что же, вы сможете скрасить мой досуг?

– Я буду очень стараться, – заверила его женщина, смущённо улыбаясь и беря стакан.

Её ручка выпорхнула из-под плаща, и тут генералу пришло время удивляться, ведь на руке, кроме перчатки, не было никакой ткани. А должен был быть рукав платья. Тогда генерал чуть раздвинул полы плаща. Причём женщина совсем не противилась этому, она лишь продолжала так же смущённо улыбаться. И его предположение оправдалось, под плащом у Амалии были лишь башмачки, чулки да перчатки. А тело её было свежее, сбитое; она, может, и не примеряла корон первой и второй красавицы земли, но вызвать желание у любого мужчины могла без всякого труда.

– О, неожиданно. Как любопытно, – произнёс Волков, разглядывая женщину и тоже улыбаясь.

– Время позднее, – пояснила та, – вы после бала устали, наверное, вот я и решила не утомлять вас долгими ожиданиями.

– Вы умница, – сказал генерал, – терпеть не могу все эти ваши ленты, шнурки и застёжки, пока вас развяжешь, иной раз и желание пропадёт.

Он помог ей снять плащ.

* * *

Очаровательной женщине поутру пришлось дать карету, ну не идти же ей до замка герцога пешком в одном плаще. Мало ли что… Ещё он дал ей в подарок один гульден, который та с радостью взяла. Его так и подмывало спросить у неё перед уходом, что она знает про их отношения с графиней, но, подумав немного, он решил спросить об этом у самой Брунхильды. А когда Амалия уехала, он велел подавать себе завтрак. И завтрак требовал себе такой, чтобы хватило до ужина.

Глава 43

А тут пришла и оттепель. Мёрзлые, крепкие дороги размокли. Длинные лужи, грязь. «Как раз к дальней дороге».

Он и поехал не спеша, выехал ещё засветло. Надо было ехать-торопиться, но генерал приказывал останавливался, если узнавал, что трактир у дороги хорош. Там требовал себе хороших вин или свежего пива, лучших комнат, долго завтракал и выезжал не по утру, а уже ближе к обеду. Так он смог, не торопясь, нагнать свой отряд к концу четвёртого дня путешествия у города Шнепфендорф. Там же, в мерзком клоповнике, что считался лучшей гостиницей города, устроил своим офицерам обед. А утром он отправил майора Дорфуса с капитаном Лаубе и двумя сержантами вперёд, чтобы они подготовили бараки до прихода отряда. Но, кроме этого, генерал хотел знать, как примет местная власть приход его людей в город. Он хотел, чтобы офицеры выяснили обстановку в городе, чтобы у него не было по приходу всяческих неприятных неожиданностей.

И неожиданностей не произошло. Когда отряд подходил к городу, и Карл Брюнхвальд сделал привал, чтобы солдаты хоть немного счистили с себя и лошадей дорожную грязь, начистили кирасы и помыли знамёна. Как раз приехал Дорфус и сообщил:

– В городе нам не рады.

Волков и Брюнхвальд переглянулись; они именно о том и говорили за день до этого. Ещё бы! Когда это вольные города жаловали чужие гарнизоны?

– Бургомистр и семь городских сенаторов из двенадцати – люди нашей веры, но даже они весьма к нам не расположены, – продолжал майор. – Среди людей простых у нас есть сторонники, думаю, что и среди попов тоже будут, но вот купчишки от нас нос воротили, был один, который даже говорить не захотел о продаже фуража: дескать, не будет для вас фуража в нашем городе.

– Еретик, сволочь! – сразу определил Брюнхвальд.

– В том-то и беда, что нет… говорил, что ходит к причастию.

Карл настроен серьёзно, он смотрит на генерала и произносит со значением:

– Может, пошлём вперёд нашего славного Юнгера, пусть со своими кавалеристами прокатится.

– Предлагаете взять ворота? – с сомнением спрашивал генерал. Дело было обычное – пока противник не знает о приближении войска, небольшой и быстрый отряд высылается вперёд, чтобы захватить хотя бы одни ворота и не дать закрыть их до прихода главных сил. Такое действие было безусловным актом агрессии. И Волкову очень не хотелось с самого начала злить и так негостеприимных горожан.

– Может, так оно и надо, – поддержал полковника майор Дорфус. – Подойдём, а они запрут ворота перед нашим носом.

Да, конечно, это был серьёзный аргумент. Волков даже и не представлял, что напишет в Вильбург фон Реддернауфу, случись подобное. Закрой горожане перед его отрядом ворота, и дело можно было считать полностью проваленным. Но и захватывать ворота было страшно. А вдруг ещё ротмистр Юнгер впопыхах да сгоряча зарежет кого, кто попытается ему противиться? Вот тебе и заваруха. Тут и стражники осерчают, и горожан на помощь позовут. И начнётся… Нет, нет, нет… Карл прекрасный солдат, но он всегда был груб и прямолинеен. Дорфус более тонок, всё видит, быстро думает, но у него ещё мало опыта. Особенно по части дипломатии. Волков же в этом деле поднаторел, он и с горцами смог замириться, и в Малене его слово стало весомее прочих, да и со своим всесильным сеньором помирился. Хотя тот и был злопамятен. И в этой ситуации, он это прекрасно понимал, ему нужно было действовать тонко. Очень тонко.

– Юнгера мы никуда посылать не будем, – произнёс он после раздумий, – будем действовать тихо и вежливо, а посему вместо Юнгера поеду я сам. С выездом, но без знамени и без трубачей. Хенрик, велите седлать мне коня.

– А можно ли мне ехать с вами, господин генерал? – спрашивал у него майор Дорфус.

– Хорошо, поедемте; а вы, Карл, приведите людей в порядок и двигайтесь за нами. Только побыстрее, Карл.

– Конечно, – отозвался полковник.

* * *

Нет, не так он видел въезд в город Фёренбург. В первое его знакомство с городом тот ему сразу не приглянулся, так как ворота города были привалены гниющими мертвецами и не открывались до конца. Теперь же ещё задолго до ворот на раскисшей дороге выстроились десятки, а может, и целая сотня телег, возов и фургонов. Утопая в грязи почти до ступиц, они ждали дозволения въехать в большие ворота меж крепких башен. Возницы лениво переругивались, материли стражников, ели что-то из тряпиц и мёрзли на сыром и прохладном ветру.

Фон Флюген, по своему обыкновению ехавший впереди всех и доехавший уже до ворот, вдруг развернулся и поехал назад, и уже по его выпученным глазам было ясно, что оруженосец видел что-то удивившее его. Подъехав к генералу, он заговорил:

– Господин генерал, там, на башне возле ворот, прибита табличка, где писано про вас.

– Уж не пьяны ли вы? – сухо спросил у него Волков. – Какая ещё табличка, отчего же в ней писано про меня, что вы несёте?

– Так на стене прибита и писано там, что всякий, кто сдаст городу кавалера Иеронима Фолькофа, тому будет двадцать четыре монеты или золотой флорин, а кавалеру переломают руки и ноги.

Волков не мог поверить в такое и молча тронул коня и поехал вдоль телег к воротам. А за ним поехали и Максимилиан, и Хенрик, и фон Готт. И каково же было их удивление, когда на стене башни они и вправду увидали замшелую табличку в ржавчине, на которой было писано:

«Такого-то года от рождества Господа нашего, в ноябре месяце, был в городе Фёренбург вор и разбойник кавалер Иероним Фолькоф, и грабил он арсенал и жилища честных людей и бил честных людей до смерти. И церковь ругал. Коли кто вора Иеронима Фолькофа в город Фёренбург приведет, тот получит двадцать четыре талера земли Ребенрее или флорин золотом. А вору Иерониму Фолькофу будут ломаны на колесе руки и ноги, а потом он будет, как вор, повешен за шею, пока не издохнет. Таково решение магистрата свободного города Фёренбурга».

Этого ему ещё не хватало. Волков поглядел на удивлённого Дорфуса и других своих людей и произнёс:

– Отныне я Иероним фон Эшбахт или барон фон Рабенбург, Длань Господня и кто угодно ещё, но не Фолькоф.

– Да, конечно, генерал, конечно, – кивали ему спутники.

«Какая же злопамятная сволочь тут живёт», – думал Волков, объезжая большой воз с соломой, что стоял перед самыми воротами.

Этот город и в первый раз ему был неприятен, и теперь не был мил. Тем более, что всё тут было устроено плохо. Сразу за воротами небольшая площадь, стража тут же осматривает привезённое, у приютившейся к башне избушки дымит белым дымом чахлый костерок. Около него греются стражники, а повсюду телеги, телеги и телеги. Всё забито возами. Не развернуться.

Вильбург – город чопорный и чистый, наверное, самый чистый из всех городов, что видел Волков. Что ж, возможно, так и положено для столицы земли, которой правит строгий и умный сеньор. Мален – город-трудяга, город кузниц и кожевенных мастерских, с чего бы ему быть сильно чистым. Ланн… О, этот город грязь своих улиц, всё свое непотребство запросто упрячет под золотую парчу и лиловый бархат, вонь скрасит благовониями, так что про неприятное и не вспомнишь, так и будешь разевать рот, глазея на роскошь и позолоту. В общем, Фёренбург показался ему худшим и самым грязным городом из всех, что он мог вспомнить. Даже если с мостовых с последнего его посещения и убрали всех мертвецов.

В общем, этот город ему не понравился бы, даже не будь у ворот той самой злосчастной таблички.

Недалеко от входа он увидал двух человек, что по виду были явно выше простых стражников. Одежда их была хороша, а один из этих людей так и вовсе носил бархатный берет такой величины, что его не постеснялся бы надеть какой-нибудь щёголь из ландскнехтов. Также на них был совсем неплохой, современный доспех выдавал в них офицеров – но генерал всё-таки ошибался.

– Думаю, что вы, господа, – офицеры местной стражи, – сказал Волков, слезая для вежливости с лошади и подходя к ним.

Те переглянулись, и один из них ответил не очень-то дружелюбно, а скорее даже надменно:

– Мы сержанты, но коли уж надобно вам, можем позвать нашего ротмистра.

«Ишь как вы тут разжирели на поборах у ворот! Видно, неплохо тут у них серебро к лапам прилипает, потому и нос задирают, хамы!».

Волков лишь улыбнулся такой надменности и удивил сержантов свойской непринуждённостью:

– Да, уж будь так добр, брат-солдат, позови своего командира.

«Давай-давай, бюргер, шевелись». Волков продолжал улыбаться этим наглецам, хоть и презирал их в душе. Он удостоил их чести, назвал братьями и солдатами, но ни братьями, ни даже солдатами он их, конечно же, не считал. Вояки вольных городов были племенем особым; сеньора у вольных городов не было, а значит, городское ополчение никто на войны не призывал, воевали такие вояки только за свой город и только в стенах самого города. В войнах эти бойцы большой славы не снискали, авось не ландскнехты и не горцы, не рыцарство и не ламбрийские арбалетчики, но зато это племя было славно апломбом и заносчивостью. Мол, нет над нами сеньора, никому кланяться не будем. В городах своих они были крепки и смелы за стенами, но как дело шло к решающему штурму, спесь их поубавлялась и при первом же случае желали они не отбиться, а откупиться, или вовсе сдаться на милость победителя, а при условии, что грабить не будут, готовы и на коленях были постоять – а что, бюргеру ради деньжат незазорно, коли делу нужно; но как только войско врага отходило, так они тут же про свой позор забывали, и опять от них в сторону милостивых победителей летели оскорбления и издёвки. И так до следующей распри, до очередной осады. И вот эти сержанты как раз были из таких. Обнаглевшие, ожиревшие от дармовых денег.

Один из них нехотя, как бы делая одолжение, пошёл к избушке, что была при воротах, и, заглянув туда, проорал что-то, а потом, вернувшись к генералу, сказал всё с той же небрежной неучтивостью:

– Сейчас он выйдет.

Глава 44

Ротмистры бывают разные. Бывают молодые, начинающие свой путь, бывают старые, как ротмистр арбалетчиков Кальб, бывают крепкие, бывают сухие. Часто они без денег. Часто кормятся от стола солдат. Младший из офицеров не всегда имеет коня, иной раз на марше идёт пеший, как и его подчинённые. Может, поэтому среди них почти не бывает толстых, а этот ротмистр был весьма толст. Так толст, что кираса, купленная, видимо, задолго до того, как он растолстел, держалась на его значимом чреве лишь чудом Божьим. И шлем он надевал на голову без подшлемника, иначе его могучей голове было бы тесно.

– Кто ищет офицера? – спросил он, подходя ближе и пристально глядя на Волкова. Как будто пытался его вспомнить или узнать.

– Генерал фон Рабенбург, – представился генерал и протянул толстяку руку.

– Генерал… – ротмистр чуть растерялся, видно, не каждый день богатый по виду вельможа пожимал ему руку.

– Фон Рабенбург, – повторил Волков и крепко пожал пухлую ладонь толстяка. – А как ваше имя, ротмистр?

– А? Моё… Моё имя Кохнер, я ротмистр стражи. Стою тут на воротах.

– Прекрасно, прекрасно, рад знакомству, – произнёс генерал и продолжил: – Я прибыл в ваш удивительный город по велению моего сеньора, курфюрста Ребенрее.

– А… Это… – Кохнер смотрел на него всё ещё настороженно, изучающе, – давеча тут уже были ваши офицеры, квартирмейстеры.

– Да-да-да, – кивал генерал. – Его Высочество герцог Ребенрее велел мне и моим людям быть в вашем городе для укрепления гарнизона. Сами понимаете, этот волк ван дер Пильс алчет захватить ваш прекрасный Фёренбург.

– Я слыхал про то… Все слыхали про то, как он побил ваших.

– Побил подлец, побил, вот и теперь где-то сидит, силы копит, поэтому я сюда и прибыл. И со мной шесть сотен людей.

– Шесть сотен? А где они?

– Идут, идут, – отвечает генерал. И немного врёт толстому стражу ворот: – Сегодня должны и подойти.

Он намеренно не сказал, что Брюнхвальд с отрядом приводит себя в порядок уже за ближайшим от ворот леском.

– Ох, господин генерал, я даже и не знаю… – говорит ротмистр немного напуганно.

– Чего же вы не знаете, друг мой? – мило улыбаясь, интересуется барон.

– Уж и не знаю, дозволено ли вас… ваших людей в город пускать.

– Так отчего же не дозволено? – удивляется генерал. – Меж вами и герцогом давний уговор есть, что в случае опасности он может ввести в город шесть сотен человек для укрепления гарнизона.

– Может, оно и так, но мне про то ничего не известно, – отвечает стражник. – Мне бы надо у людей спросить.

– У людей спросить? Да у каких же людей вы собираетесь про то спрашивать, друг мой?

– Пошлю человека в магистрат. К бургомистру пошлю, пусть скажут, пускать вас в город или нет.

Это было не то, на что рассчитывал Волков, но отговаривать толстяка он не стал. Это, скорее всего, того насторожило бы. И тут, пока он ещё не ответил, один из стражников заорал протяжно с ближайшей башни:

– Отряд! К воротам идёт отряд!

Ротмистр поднял голову, чтобы взглянуть на башню и, возможно, что-то уточнить, но Волков тут же повернул его к себе и произнёс успокаивающе:

– То мои люди идут. Тревожиться нужды нет. А человека в магистрат посылайте, ежели вам так спокойнее будет. Мои люди подойдут и подождут, пока ваш человек из магистрата вернётся.

Этот вариант, кажется, устроил ротмистра, и он крикнул:

– Эй, Шнайдер, беги сюда.

Тут же к ним подбежал неказистый стражник с кривенькой и ржавой алебардой:

– Чего?

– Беги и узнай, можно ли впустить… – тут ротмистр взглянул на Волкова – он явно не запомнил его фамилию, и тот закончил за толстяка:

– Отряд генерала фон Рабенбурга, что по договору с герцогом Ребенрее пришёл на укрепление гарнизона.

– А куда бежать, к капитану?

– Да капитан и сам того не знает, беги к бургомистру; если его не будет, спроси у кого-нибудь из магистрата, – отвечал ему ротмистр и, когда стражник ушёл, вздохнул спокойно, ему казалось, что он сделал всё правильно. А барон, чтобы не разубеждать его в этом, заговорил о вещах, которые этому человеку могли понравиться:

– Друг мой, а есть ли в вашем городе хорошие трактиры?

– Хорошие трактиры? – переспросил Кохнер. – Хорошие трактиры в нашем городе, конечно, имеются. Вот, например, трактир «У святого Кристиана», – тут Волков понял, что он на правильном пути. – О, какие там подают свиные головы с кислой капустой. Или, к примеру, «Ласковая Анхен», то заведение и вовсе для настоящих господ…

Офицер стоял лицом к генералу, а тот стоял лицом как раз к воротам, он слушал ротмистра внимательно.

– Там подают вальдшнепов и удивительную жареную печень с луком, говяжью, но очень нежную… Очень…

Генерал улыбался ему и кивал, но краем глаза видел, как в воротах на большом гнедом жеребце появился ротмистр Юнгер, а сразу за ним и знаменосец кавалеристов со знаменем в цветах герба Его Высочества. Юнгер, въехав в ворота и проехав немного, чуть притормозил, не зная, что ему делать дальше; он нашёл глазами генерала, а тот, уже не обращая внимания на бубнящего про нежную печень толстяка, стал махать кавалеристу рукой в сторону ближайшей улицы: езжай, езжай, болван, не останавливайся. Да ещё и сообразительный Дорфус подбежал к кавалеристу, что-то сказал и указал направление. Юнгер сразу пришпорил коня и поехал дальше, а за ним уже и весь его отряд под удивлённые взгляды стражников и возниц направился из ворот дальше в город. Толстый ротмистр оглянулся, увидал кавалеристов, а потом повернул лицо к генералу, и лицо это буквально кричало: да как же так? Но барон словно не заметил его удивлённого возмущения; он положил ему руку на плечо и заговорил:

– А знаете что, ротмистр. Очень мне захотелось попробовать этой печени, про которую вы мне рассказывали, – он говорил, а сам наблюдал, как в воротах уже появились арбалетчики герцога во главе со своим старым ротмистром. – И для укрепления боевого товарищества я приглашаю вас и всех офицеров городской стражи в этот трактир… Как вы его назвали…

– «Ласковая Анхен», – буркнул толстяк; настроение у него явно ухудшилось, теперь он уже не отрывал взгляда от входящих в ворота, которые он должен был охранять, каких-то непонятных, но очень хороших солдат.

– Передайте господам офицерам, что я приглашаю их всех.

Тут уже появился и полковник Брюнхвальд, он подъехал к генералу и ротмистру и учтиво поклонился им обоим.

– Полковник Брюнхвальд, – представил генерал своего начальника штаба, – а это ротмистр Кохнер.

– Очень рад, ротмистр, – сообщил Брюнхвальд. А толстяк озирался по сторонам, видимо, опешив от всего происходящего, и даже не ответил ему. Он был поглощён видом входящей в город пехоты, а за ней и бравых стрелковых сотен из Эшбахта, замыкавших колонну. Стрелки под удивлёнными взглядами местных уже прошли в ворота и под бело-голубым знаменем, под барабанный бой, проходили мимо ротмистра.

– В общем, передайте всем вашим офицерам, что я жду их сегодня на ужин сразу после вечерней службы, пусть приходят в «Ласковую Анхен», – генерал отвернулся от толстяка, не дождавшись от того ответа, и крикнул: – Фон Готт, коня!

* * *

Хельмут Вайзингер был невысоким и худощавым человеком лет тридцати пяти или немногим больше. Одежду Вайзингер имел небогатую, вид – чистенький, скромный. Часто, немного суетливо крестился, и к месту, и не к месту поминая святых и писание. А должность человек занимал немалую, это был смотритель имущества Его Высочества Карла Оттона Четвёртого в городе Фёренбурге и окрестностях. И ему по должности полагались помощник и бухгалтер. Помощнички стояли поодаль и глаз боялись поднять на сурового генерала. Отдувался, как и положено, старший.

– Ну, – Волков смотрел на него пристально, – соизвольте отвечать, куда делись лежаки из бараков? В бараках должно быть лежаков двухъярусных на шестьсот солдат. Где они все? У вас их едва и на сотню наберётся?

– В комнатах для сержантов также должны быть верхние полати, кровати и столы со стульями, а в комнате дежурного офицера – ещё и хорошая кровать и также стол и стулья. Посуда для господ офицеров где? – подливал в масла в огонь майор Дорфус, зачитывая всё это из списка имущества. – Также должна быть и кухонная посуда, котлы, кочерги… И вон ещё сколько всего, – он потряс списком перед носом смотрителя. – А ещё этот господин отказывался вести меня сюда, а потом и сбежал, закрылся в доме и холопам велел говорить, что его нет дома. А жена его бранилась на нас из окна.

Волков повернулся к мошеннику. Но смотритель опять ничего не ответил, лишь вздохнул и набожно перекрестился, наверное, надеялся, по глупости своей, отмолчаться. Но отмолчаться у него не получилось бы, всё дело было в том, что генерал понимал: герцогом на него возложены очень большие надежды, которые он должен был оправдать во что бы то ни стало. Требования сеньора к нему были очень высоки, а значит, никаких пренебрежений в этом предприятии он допускать не собирался. Барон пошёл вдоль длинного и холодного, плохо освещённого помещения, которое почти под потолок было завалено мешками с чем-то сыпучим, огромными тюками вонючей, ещё не обработанной овечьей шерсти, бочками с дёгтем, с уксусом, с капустой. Дорфус и Хенрик шли рядом и несли лампы. Тут было темновато, так как окна в бараках были малы, а день был по-январски хмур.

Крепкое и большое каменное здание было до потолка завалено кучей всяких нужных и дорогих товаров. Волков даже представить не мог, сколько всё это стоит. Он остановился у кучи крепко связанных хомутов. Хороших хомутов. Генерал не сомневался, что сложенное в бараке стоит десяток тысяч талеров. А может, и больше. Он обернулся к смотрителю:

– Полагаю, раз это имущество хранится тут, значит и принадлежит всё это гербу Его Высочества?

Тут уже господин Хельмут Вайзингер не выдержал и, подбежав к барону, молитвенно сложил руки и произнёс тоненько:

– Господин генерал, умоляю. То товары чужие.

– Что вы пищите? – поморщился Волков. – Ну-ка рассказывайте! Что? Разобрали лежаки, дерево продали, а помещение теперь сдаёте под склады?

Хельмут Вайзингер только вытаращил глаза в ответ, И Волкову было лень с ним общаться. Да и противно. Но разговор нужно было закончить:

– Я с вами возиться не намерен, я вас арестую и под хорошей стражей отправлю вас в Вильбург, а чтобы вам не было скучно в пути, отправлю и этих, – Волков кивнул в сторону двоих помощников проходимца. – Они как увидят калёные щипцы в подвалах замка, они про вас всё и расскажут, – генерал чуть надвинулся на дрожащего Вайзингера, – запоют так, что судебные писцы не будут поспевать за ними. Всё расскажут. Уж и не знаю, что вам присудит фогт за ваши шалости.

– Так вышло… – пролепетал смотритель. – Содержание скудно, приходилось придумывать… Для достойного жития. Как-никак, а я представлял тут Его Высочество.

– Для достойного жития? – Волков смотрит на него с неприязнью: гадкий червь. Когда его офицеры прикарманивали часть казённого серебра при найме солдат, то для него казалось естественным и нормальным: люди собирались идти на войну и там рисковать жизнью; но это выходило за рамки его понимания. Но тут у него в голове мелькнула мысль, что этот пройдоха поможет ему разобраться в городских делах. Барон недолго размышляет, а потом спрашивает: – Наверное, это товары местных купчишек?

– И не только местных и не только купчишек, – сразу отвечает смотритель. – Тут и мастера свой продукт хранят.

– Значит, местных купцов вы знаете? – Волков пошёл дальше по бараку. А Хельмут Вайзингер и Дорфус с лампой шли за ним.

– Знаком, знаком, – кивал смотритель.

– И первых купцов местных гильдий знаете?

– Вот с ними не знаком, – отвечал ему Вайзингер, – крупные купцы с нами не знаются.

– С кем «с нами»? – не понял Волков.

– С людьми Его Высочества, – пояснил смотритель имущества.

– Вот как?! – теперь Волков был удивлён. – Отчего же?

– В Первой Торговой Гильдии половина купцов… – тут Хельмут Вайзингер понизил голос, словно боялся, что его кто-то подслушает, – еретики.

– Ах вот как! – понял генерал.

– А к примеру, в Гильдии Реки, так и вовсе они все. Там праведно верующих вовсе нет, не берут еретики к себе праведных.

– А еретики нас, людей герцога, не жалуют?

– Они даже не жалуют тех, кто с нами знается, – объяснил смотритель. – Люди дурные и заносчивые. А курфюрста считают первым врагом.

– А раз так, то чьи же здесь товары? – уточнил барон.

– А товары те… – Хельмут Вайзингер вздохнул.

– Ну, чего вы вздыхаете, как корова перед отёлом, говорите уже!

– Хомуты, – смотритель указал на связки изделий из кожи. – Они принадлежат Мартину Гуннару Кривобокому. Он председатель Гильдии Тачечников.

– Гильдия Тачечников?

– В городе полно узких улиц, подводам большим там тесно, а развозить товары да отвозить их на пристани…Вот тут тачки и выручают. Гильдия здесь большой вес имеет, – объяснял смотритель. И, опять понизив голос, добавлял: – Иной раз с тачек что и упадёт. Вот сюда мне и привозят на хранение.

– Ах вот как у вас тут дела идут? – Волков внимательно смотрел на ловкого человека. – А вам сюда всё везут, потому что помещение герцога никто обыскивать не будет? А может, вы и ворованное покупали, – генерал опять поморщился. – Это так вы представляли здесь Его Высочество? Храня и скупая ворованное?

Но так как Хельмут Вайзингер не ответил, а лишь развёл руками, генерал пошёл дальше. И остановился у высоких и хорошо упакованных тюков.

– А тут что?

– Гобелены, господин генерал, – пояснил ловкач.

– Тоже с тачек нападало?

– Нет. Это Курта Нерлинга. Он голова Коммуны Вязаных Колпаков.

– А это кто такие?

– Грузчики на пирсах; хоть и живут за стеной, но считаются городскими. На праздниках и ходах четвёртыми идут. Без них ни погрузиться, ни разгрузиться возле города не получится. Они с Тачечниками первые друзья.

– То есть… – барон немного подумал. – С купцами у вас подружиться не получилось, а с воровской сволочью вышло? Хорош представитель герцога!

Опять этот мерзавец молчал. Только смотрел на генерала жалостливо и, кажется, слезы были у него в глазах; но генерал подумал, что такой пройдоха хоть на что-нибудь ему может пригодиться, хотя пока и не знал, для чего, а ещё думал, что скрасит своё пребывание в этом мрачном городе за счёт этого пройдохи – ну не свои же деньги генералу тратить, – поэтому он и решил не торопиться с карами и, указывая на товары, сказал:

– Всё это отсюда уберите. А лежаки для солдат и кровати для офицеров и сержантов поставьте, посуду верните.

Сказал и подумал, что Хельмут Вайзингер начнёт канючить и рыдать, дескать, денег на всё на это нет, но, видно, дела у смотрителя шли хорошо, серебро у него водилось, и мерзавец сразу согласился.

– Как прикажете, господин генерал.

– Три дня вам на то!

– Буду стараться, – заверил его Хельмут Вайзингер, смотритель имущества Его Высочества герцога земли Ребенрее Карла Оттона Четвёртого.

Глава 46

– Господа, прошу вас, – на правах хозяина предложил он и сам, усевшись на своё место, взял себе из большого блюда хорошо прожаренное и очень жирное гусиное бедро.

Генерал старался не подавать вида и не показать своим людям, что он раздражён, даже зол, что встреча с городскими прошла в наихудшем виде. Но офицерам и говорить ничего не нужно было. И Брюнхвальд, и Роха, которые знали его уже не первый год, всё видели, всё понимали, поэтому за столом, за которым ещё недавно звучали непринуждённые разговоры и даже шутки, теперь все молчали. А генералу и еда была не мила, даже вкусное невкусно, когда душа потемнела от обиды. Барон уж и не знал, как быть с горожанами ещё ласковее, едва не унижался перед ними. А они вон как себя повели! Бюргеры, торгаши, пузаны, городское быдло! Да, он не очень жаловал земельных аристократов за заносчивость и спесь, не жаловал и горцев, как злобную деревенщину, не знающую благородства, но и те, и другие были хотя бы храбры и опасность встречали лицом, а не спиной. А эти… Чернильное рыцарство, вот прозвище для них точное! И ещё раз убеждался он в том, что хорошо и спокойно чувствует себя лишь в кругу таких людей, как покрытые шрамами и увечьями старики Брюнхвальд и Роха, как Максимилиан и Вилли Ланн. Как дома он среди таких, как расторопный и умный Дорфус и как другие его офицеры и юные его оруженосцы. Молодые и старые офицеры, истинные псы войны. Настоящие люди дела. Цвет и гордость любого народа, любой земли. Волков, неудовлетворённый гусиным бедром, взял с большого блюда жареную баранью колбасу и, не отрезав ни куска, остановился; и, подумав немного, произнёс:

– Майор Дорфус, завтра поутру купите два воза дров и два воза хвороста. А ещё бочку смолы.

– Как прикажете, господин генерал, – отзывался тот.

– И не скупитесь. Дрова и хворост должны быть самыми сухими.

Дорфус поглядел на барона и спросил:

– Господин генерал, дрова и хворост, должно быть, пойдут в бараки для солдат, а куда же понадобится смола?

Кажется, этот вопрос интересовал не только его, офицеры, сидевшие рядом и слышавшие распоряжение командира, тоже хотели знать, зачем нужна смола. Но генерал был в дурном расположении духа, и казалось, что любопытство подчинённых его заботит сейчас меньше, чем баранья колбаса. А вот полковник Брюнхвальд был готов всё объяснить своим товарищам. Он, прожевав кусочек гуся, запил его глотком вина, вытер губы салфеткой и ответил за генерала:

– Думается мне, господа, генерал полагает, что, возможно, придётся нам из города вырываться, и мы должны быть к тому готовы.

– Вырываться? – удивился Вилли Ланн. – Неужто всё так плохо?

– Ничего ещё не известно, – отвечал ему Брюнхвальд, – но наш генерал считает, что готовым надобно быть ко всему.

Волков ничего не сказал, а лишь подивился про себя тому, насколько хорошо его товарищ знает его.

– Но дрова зачем? – спрашивал Хенрик.

– Городишко надобно будет сжечь, – злобно ухмыльнулся полковник Роха. – Пока пузаны будут свои домишки да улицы тушить, нам легче будет уходить.

Волкову и баранья колбаса сейчас не пришлась, он отбросил вилку с ножом и сказал холодно:

– Этот поганый город надобно было подпалить ещё в первое наше пребывание тут!

Неожиданно Карл Брюнхвальд засмеялся, а за ним, хрипло и пугающе, стал смеяться и полковник Роха, а уже после них начали посмеиваться и Рене и другие офицеры, и молодые тоже. Даже Волков не удержался, пусть и настроение у него было отвратительное, но и он усмехнулся. А тут в трактир пожаловал не кто иной, как ротмистр Кохнер. На сей раз он был без кирасы и шлема и вид имел совсем удручённый.

Генерал увидал его и сразу ожил:

– А ну-ка, ротмистр, идите сюда, – он обернулся к ближайшему лакею. – Любезный, тарелку и стакан моему гостю.

Для толстяка, которого генерал непременно хотел усадить рядом с собой, офицерам пришлось подвинуться. И Кохнер, поблагодарив генерала, сел между ним и Брюнхвальдом. Волков сам, на правах хозяина, положил ему из блюда большой кусок гуся.

– А знаете, ротмистр, вы знаток хорошей кухни, – врал толстяку генерал; если быть честным, то барону здешняя еда не очень нравилось, – тут и вправду неплохо кормят, почти как в трактирах Вильбурга.

– Спасибо, господин генерал, – печально отвечал Кохнер, кажется, ни стол, заставленный дорогой едой, ни вино, что ему наливал в кубок лакей, не доставляли толстяку радости.

– Отчего же вы так грустны, друг мой? – с участием спрашивал барон. «Толстяк не радуется целому столу кушаний? Видно, что-то случилось!».

– Меня выгнали с должности! – сразу сообщил ротмистр. Вернее, уже не ротмистр. – Сказали, что я не должен был вас пускать в город. Что я позор, а не офицер. Я опозорил всех офицеров города. Что я болван, – он едва не всхлипывал.

– Не должны были пускать нас? – удивлялся барон. – Что за глупости? Его Высочество – первый союзник вашего города! Вы всё равно нас пустили бы по договору, просто мы с вами всё сделали быстрее, без этих чинуш из магистрата.

– Может и так, может и так, но вот капитан ван Куттен выгнал меня. И мой дядя говорит, что я болван, он потратил столько усилий и денег, чтобы устроить меня на эту должность, а я ни на что не годный осёл.

– Ван Куттен, ван Куттен… – повторил генерал пару раз, обдумывая что-то, а потом, склонившись к толстяку, спросил у того тихо: – Друг мой, а вы ходите к причастию?

– Хожу, – так же тихо отвечал тот.

– А ваш капитан ван Куттен?

– Нет, он лютеранин.

– Лютеранин? Да, одни из них себя так и называют. Лютеране. А ещё есть последователи людоедовКальвина и Цвингли, ещё и другие имеются, но для всех для них есть правильное название… – тут он замолчал, как бы давая толстяку закончить его фразу и тот закончил шёпотом:

– Еретики.

– Еретики, – кивал Волков удовлетворённо. – Безбожники, слуги сатаны, нечестивые. И я очень рад, что вы не из таких.

– Да, но… – пухлая физиономия Кохнера была весьма кисла. – Они остались на должностях, а меня выгнали… Меня жена уже бранила… Грозилась выгнать, если я не найду доброго промысла.

– Это правильно, всякий человек должен быть при ремесле, – согласился барон, – но пока вы ищете, я возьму вас себе в помощники.

– Да? – оживился бывший ротмистр. – А что нужно будет делать?

– Завтра поутру, после завтрака, я со своими офицерами поеду смотреть город, хочу посмотреть стены, ворота и башни. Также ближайшие окрестности возле города. Предлагаю вам поехать со мной, будете при мне; я вам буду платить… ну… – генерал думал, как бы не дать лишнего. – Тридцать крейцеров в день.

– Тридцать крейцеров? – кисло спрашивает Кохнер. Такая деньга была явно не по запросам толстяка, судя по всему, стоя на городских воротах, он вымогал из купчишек и возниц явно больше. Но тут ему не из чего было выбирать, и, вздыхая, толстяк соглашается: – ну, раз так, то я берусь, что ж делать.

Ни выпить, ни съесть всё оплаченное офицеры барона, конечно, не смогли даже при помощи Кохнера, всё оставшееся лакеи им собрали в корзины с собой. Офицеры и были рады, хорошей еды было ещё на два дня. На том и разошлись, Волков поехал в свою гостиницу, а офицеры – в бараки к солдатам, так как ещё не обзавелись в городе жильём. Брюнхвальд, хоть и под хмельком, а дело своё знал и всё помнил:

– Местные ушли в бешенстве. Пошлю вам в гостиницу пяток человек из вашей охраны. Пусть посидят ночку у вас. Мало ли что.

– Да, друг мой, пришлите, – отвечает генерал; сам-то он считает, что, скорее всего, ему ничего не угрожает, ну не кинутся же местные на официального посланника курфюрста, но забота товарища ему приятна.

* * *

Его комнаты явно не стоили тех денег, что он платил. В окнах были щели, и оттуда изрядно дуло; хотя от сквозняков можно закрыться пологом кровати и надеть на голову каль, но в перинах нашлись клопы. А от них ни шапочкой, ни пологом не закроешься. Он просыпался за ночь дважды и засыпал после этого совсем не сразу. И, конечно же, поутру был раздражителен. Ещё до завтрака просил себе бумагу и перо. Решил писать фон Реддернауфу. Хотел рассказать, что встретили его тут нерадушно. Генерал прекрасно понимал, что почтмейстер его письмо прочтёт и передаст содержание в магистрат, так что особо не распространялся. Он собирался обо всём, что тут происходит, отправлять письмо через тайного человека министра. С ним он также собирался встретиться в ближайшее время, может быть, даже сегодня ночью.

Он звал к себе Хенрика и, передав ему письмо, сказал:

– Пошлите кого-нибудь на почту.

Тут же звал к себе Гюнтера и наказал ему:

– Узнай, кто сдаёт покои. Ищи хороший дом, не дороже трёх талеров, и чтобы и на вас с Мартином место было, и на господ из выезда, и на десяток лошадей с каретой. В этом клоповнике спать я не смогу.

Отдав распоряжения, сам сел завтракать. И не успел он с тем покончить, как к нему явился фон Флюген с бумагой в руке.

– Вам, господин генерал. На почте дали.

Барон вытер салфеткой руки и взял бумагу. Бумага была с малой печатью на голубой ленте. Фон Реддернауф так оформлял письма. Волков не ошибся, письмо было от министра. И сразу же, с первых слов, вызвало у генерала чувство огорчения. Конечно, барон адресовал письмо по всем правилам вежливости, то есть с упоминанием всех его титулов. А значит, письмо адресовалось «Рыцарю Божьему, Иерониму Фолькофу, владетелю Эшбахта, барону фон Рабенбургу, генералу».

Дьявол. Если почтмейстер человек внимательный, он поймёт, что генерал фон Рабенбург и разыскиваемый городом разбойник и расхититель городских храмов Фолькоф – одно и то же лицо. Теперь ему приходилось надеяться на то, что почтмейстер этого не заметил, или на то, что власти города не посмеют арестовать и казнить представителя курфюрста. И он начал читать:

«Друг мой, уж простите за дурные вести, но лучше будет, ежели вы их узнаете от меня. Не буду тянуть и скажу сразу: графиня, сестра ваша, устроила при дворе большой скандал. Говорят, что после бала, на котором мы с вами были, она принимала в своих покоях молодого принца, наследника герба. А поутру, ещё до рассвета, от двора отъехала. Сие, конечно, было сделано в пику Его Высочеству, но сей поступок привёл в ярость герцогиню, Её Высочество, говорят, била посуду, после даже пришлось звать ей лекаря и пускать кровь. Герцог тоже зол на графиню, он имел серьёзный разговор с сыном и послал за графиней людей, чтобы доставить её ко двору.

Но посланные вернулись, сказав, что в Грюнефельде графиня не появлялась. Попробую сей скандал хоть не замять, но хоть как-то смягчить. Но принц весьма холоден, а герцогиня не остывает, хотя время уж и прошло – говорит о графине слова дурные, коих раньше и не произносила вовсе. В общем, сия конфузия нам совсем не на руку, и дни фон Фезенклевера на посту канцлера ещё до лета, кажется, сочтены будут. Пока же принц просил его подбить налоги и недоимки за прошлый год.

Постскриптум: Во всей этой истории лишь один человек счастлив получился. То молодой принц. И это неудивительно, кто же был бы несчастлив, заполучив в объятия такую женщину, как графиня?

Ваш друг фон Реддернауф».

Он бросил письмо на стол, едва ли не в тарелку с недоеденной едой.

Было утро, солнце едва-едва побороло хмурь зимнего утра, а у него уже не было сил, хотелось снова завалиться в кровать, пусть даже и с клопами. А в голове вертелся всего один вопрос: «Господи, ну почему, почему ты не дал этой дуре хоть немного выдержки? Хоть каплю ума?».

Нет, всё-таки выдержки. Ума и хитрости у Брунхильды всегда хватало. И посему сделала она это не из похоти к юнцам, а, как пишет министр, именно в пику герцогу.

«Безмозглая курица!».

Теперь ему какое-то время лучше не попадаться на глаза курфюрста. Лучше даже и не напоминать о себе. Теперь, сидя в этой унылой комнате за простым столом, генерал прекрасно понимал, что у него нет иного пути, как выехать из этого города с победой, с успехом. А иначе ему придётся, не заезжая в Вильбург, просочиться в своё захолустье и сидеть там, молясь о том, чтобы герцог не отобрал у него феод, и уповая на Господа и жену, потому что она, а соответственно, и дети Волкова, хоть и дальние, но родственники Его Высочества.

А феод отдавать было очень жалко, очень; столько сил и средств было вложено в него, столько труда. Один почти достроенный замок чего ему стоил, во что обошёлся. И вдруг всё это будет потеряно. Раньше на Эшбахт желающих было мало, кому он был нужен, безлюдный. Глина, а не земля, овраги, поросшие дурным кустом вместо пашен, да прибрежные болота вдоль всей реки, дичь и глушь рядом со злобными соседями, но теперь – теперь только предложи. Желающие на его кусок сразу найдутся. Пятьсот дворов крепостных, не считая дворов свободных, осушенные болота превратились в неплохие пашни и луга. Дороги и пристани, почти готовый новейший замок в очень важном месте. Торговые связи, склады, новые поселения, кузницы и мельницы. Чего теперь на его земле только не было. И всё это герцог сможет у него забрать, как у вассала нерадивого, да ещё с такою сестрицей.

«Господи! Ну почему ты не дал этой дуре хоть немного выдержки?».

Он уже хотел заказать себе вина, но пришёл Хенрик и сообщил:

– Господин полковник Брюнхвальд с другими офицерами прибыли, ждут вас, прикажете седлать коня?

– Седлайте, – хмуро сказал генерал, пряча письмо от министра на грудь, под колет. Ему точно не хотелось бы, чтобы это письмо нашёл и прочёл кто-то из его людей. Даже слуг. – Передайте господам, что я сейчас буду.

Глава 47

С Брюнхвальдом, Рене и Дорфусом был и бывший ротмистр Кохнер. Кажется, ему оседлали мерина из обоза, наверное, у ротмистра стражи своего коня не было. И теперь неумелый толстяк на крепеньком, приземистом мерине выглядел напряжённым и… комичным. Офицеры, значимую часть своей жизни проведшие в седле, украдкой посмеивались над ним. Но генералу после утренней почты было не до смеха. Он был серьёзен.

Первым делом они осмотрели улицы, ведущие от бараков, где расположились его солдаты, к воротам, – на тот случай, если придётся из города уходить с боем. Заглянули в проулки, осмотрелись на площадях. Потом, не выезжая за пределы города, осмотрели башни и ворота. Поднимались на стены. И в завершение этого, уже находясь на башне у одних из северных ворот, Брюнхвальд, заглядывая вниз, произносит:

– Очень много тут всего, причалы, причалы, склады, до горизонта тянутся.

– Товаров тут много, – соглашался не без гордости Кохнер, который на правах хозяина показывал офицерам и генералу всё, что они просили. – Сюда везут со всего юга то, что нельзя отвезти на север по реке Марте.

А Брюнхвальд ему и говорит:

– Если сюда подойдёт ван дер Пильс, придётся всё это сжечь.

У толстяка округлились глаза: сжечь? Да как же можно это сжигать?

Он что-то хотел спросить или возразить, но генерал добавил к словам своего полковника ещё и свои:

– Все посады у западной стены тоже.

После этого бывший уже ротмистр ничего говорить не собирался, тут он понял, что люди эти совсем не так мягки и добры, как ему казалось поначалу, что они не шутят и, случись такая надобность, они запросто сожгут и причалы, и склады с товарами, и посады у западной стены города.

– Майор, – обратился генерал к Дорфусу, всё ещё оглядывая пристани со множеством людей на них, реку с большими и малыми лодками, что ждут своей очереди под погрузку или выгрузку, пространство за рекой.

– Да, господин генерал.

– Составьте план города…Главные улицы, площади, стены, башни и ближайшие окрестности с мостами и колодцами.

– Да, господин генерал, но на это мне потребуется три дня.

– Хорошо. Вы купили дров и смолы, что я просил?

– К сожалению, я не успел сам это сделать и просил заняться этим капитана Вилли Ланна. Он согласился.

– Вы поручили это дело Вилли? – Волков оторвал взгляд от окрестностей города и посмотрел на майора.

– Да. А не нужно было?

– Капитан Вилли – прекрасный боевой офицер, но полный болван, когда дело касается покупок. Его проведёт и деревенский хитрец.

– Впредь буду это знать.

Когда они спускалась с башни, с которой рассматривали реку, фон Флюген обратился к генералу:

– Господин генерал, какой-то бродяга таскается за нами уже полдня.

– Бродяга? – Волков приостановился. – Что за бродяга?

– В плаще, в грязной шапке, сейчас поправлял сбрую на своём муле. Он будет справа от выхода.

Другие офицеры тоже прислушивались к их разговору.

– А вы думаете, он за нами следит? – спросил Рене.

– Ну, я не знаю, просто видел его сегодня уже два раза, и теперь он под башней стоит, около торговца капустой. Прямо у бочек.

Выйдя из башни, Волков незаметно взглянул на торговца кислой капустой и увидал человека, похожего на путника, что провёл много дней в дороге. Одежда его была грязна, а сам он, держа мула под уздцы, заглядывал в бочки с капустой, как будто выбирал.

Волков сел на коня и спросил у Кохнера:

– А восточные ворота тоже выходят к причалам? На востоке тоже есть причалы?

– Есть, есть, – отдувался толстяк, не без труда забравшись на своего мерина. – Два года как построили пирсам продолжение, а то все лодки в сезон не умещались, люди ждали погрузки по нескольку суток.

– А когда же тут сезон? – интересовался Карл Брюнхвальд.

– Ну, после урожая, – пояснил горожанин. – Осенью.

Волков ехал, запоминал улицы, запоминал переулки и иногда, мельком и невзначай, оборачивался. И везде находил взглядом «бродягу», хотя тот не садился на своего мула, старался смешаться с толпой, спрятаться за возами. Дорфус тоже оглядывался, а потом подъехал к генералу и предложил негромко:

– Может поговорить с ним?

– Нет-нет, – сразу ответил барон. – Его послали городские власти, поглядеть, что мы будем делать. Пусть смотрит. Не забывайте, мы здесь в гостях, хотя нас сюда и не звали. Так что не давайте нечестивым повод упрекать нас в грубости. А мы делаем как раз то, что и должны, мы изучаем город, чтобы его оборонять. Пусть ходит. Я завтра нанесу визит в магистрат, уже пора. А вы, майор, запоминайте всё, все эти улицы, проулки, мне нужна будет карта города. Хорошая карта.

Дорфус понял и лишь поклонился в ответ.

Почти весь день, без обеда, он провёл со своими товарищами, но при этом ни на секунду не забывал про письмо от барона фон Реддернауфа, что было спрятано у него под колетом. Это письмо портило ему настроение; даже разговаривая о нужных и значимых вещах, даже отдавая распоряжения, он не забывал про выходку Брунхильды: «чёрт бы побрал эту безмозглую курицу».

Так и объехал весь город. И только в сумерках вернулся в свою гостиницу. Он был один и только что поднялся по лестнице на свой этаж… А там первая радость за все последние дни.

– Господин генерал, изволите ли принять? – услышал он за спиной знакомый голос.

Голос был хриплый и низкий, не очень-то приятный и, может, даже грубый, но сейчас он показался барону едва ли не родным. Волков обернулся и увидал крепкого, коренастого человека с заметным брюхом. Выглядел он как купчишка средней руки, из тех, что в первые гильдии не выбился, но и без серебра не сидит; на нём была замызганная шубейка, некогда замшевые перчатки, дорогой берет с фазаньим пером, грязные башмаки и яркие чулки. Да, именно купец, человек, который большую часть своей жизни проводит в дороге. Мастер сыска, пыток и других тёмных дел Фриц Ламме по кличке Сыч. Конечно, это был он. И приехал он как раз вовремя.

– Заходи, – Волков улыбнулся и распахнул дверь своему старому помощнику. – Сейчас прикажу принести вина.

Фриц уселся за стол, стянул с головы берет и огляделся:

– Вшивенько вы тут живёте.

– Чёртов Фёренбург!

– Да, городок этот всегда был поганый, я думал раньше, что Мален грязноват, но теперь знаю, что в сравнении с этим местечком Мален – прекрасный, чистый город, и дело тут даже не в чуме.

– Ты давно приехал?

– Утром. Походил немного, посмотрел, что тут да как. Снял себе комнатушку.

– Гюнтер мне не говорил, что ты приехал.

– А я на глаза вашим слугам и не показывался, – говорит Сыч. И смотрит на дверь. – Думаю, дело, для которого вы меня пригласили, тайное, может, и вашим лакеям меня видеть не надо. Вообще, кроме Вилли, никто и не знает, что я приехал.

– Это тебе Вилли сказал, где я остановился? – Волков пару секунд думал, а потом сказал: – Это хорошо, что тебя никто не видел. Где ты остановился?

– В Гончарном переулке, у вдовы Цогельман. Она сдаёт комнаты.

– Отлично, вот туда и иди, поужинай, через час-полтора я туда приду, там обо всём и поговорим.

– Хорошо, – Сыч встал и напялил свой берет. – Только вот… экселенц… – он сделал жалостливую мину.

Волков уже знал, что это значит. Он молча полез в кошелёк и достал оттуда пять монет, положил их перед Сычём на стол.

– Ага… Вот это дело, – обрадовался тот, забирая монеты. – Ну, это… жду вас через полтора часа, экселенц.

* * *

Тот самый колет, который был подбит кольчугой и выручал его пару раз, едва застегнулся на нём. Его нужно было расшивать, да заодно и перелицовывать. Материал постарел и выцвел. Перчатки с кольчугой тоже не выглядели празднично. Но кольчуга была по-прежнему прочна и даже не поржавела. Доброе было железо. Хороший мастер делал. С собой генерал взял трёх людей: двух из охраны – старые опытные сержанты, умелые бойцы – и Максимилиана. Всем раздал по пистолету. Один был его, старый и проверенный, а два других ему год назад подарили маленские оружейники в надежде, что он будет покупать у них их изделия, в том числе и мушкеты. И те пистолеты оказались неплохи. Нет, он не особо боялся, но давнишняя его привычка быть настороже никуда от него не делась. Тем более, что город этот был к нему не очень-то благосклонен и обещал колесовать его и повесить. Как тут быть без пистолетов. Лошадей решили не брать, так как выяснили, что Гончарный переулок от гостиницы недалеко. Так и пошли.

Они вышли на улицу через конюшню, а не главный вход. Было уже темно, но, странное дело, жизнь в городе и не думала затихать. Телег на улицах поубавилось, но все они не исчезли, прямо на мостовой возницы приспособились жечь костерки и готовить нехитрый харч, тут же, в телегах, и спали на товарах. Мальчишки горластые с криками разносили булки и пиво, продавали тем, у кого не было денег на постой или кто не хотел без присмотра оставлять свои телеги. Лавки были открыты, в них горели лампы, торговля с приходом темноты не замерла. Город продолжал жить и шуметь.

Генерал же шёл не спеша, ещё и остановился, спрашивал у разносчиков, почём пиво или свежие ли булки. На самом деле он незаметно оглядывался; теперь, в темноте, было хуже видно, и он не был уверен, но ему казалось, что за ним следует тот самый тип, кого фон Флюген назвал бродягой. И он не ошибся, мужичок – от угла к углу, от стены к стене – шёл за ними, держа в поводу своего мула и стараясь держаться в тени. То, что человек это непростой, генерал уже понял. Ведь Волков и его охрана были в плащах и выходили они через конюшню, было темно, но этот тип всё равно понял, что это он, и пошёл за ними.

«Может, по походке меня узнаёт? Подлец глазастый».

Он сказал своим спутникам идти быстрее, надеясь, что на тёмной улице, на которую они свернули, он их потеряет. Но подлец не собирался от них отставать, тащился следом, и тогда Максимилиан предложил с ним разобраться.

«Разобраться». Этот молодой офицер был уже закалённым бойцом, побывавшим во многих делах, и в его устах это неприятное словцо звучало весьма зловеще. И два матёрых сержанта тоже не растерялись бы, случись надобность. Кинжалы и мечи были при них. Но генерал, остановившись в конце улицы и вглядываясь в темноту, ответил ему спокойно:

– Просто хочу повторить с ним.

– Тогда зайдём за угол, – предложил прапорщик.

– Да, дождёмся его, – согласился генерал.

И они все зашли в кривой, тёмный и воняющий мочой ближайший переулок, в конце которого горел один фонарь, кажется, над какой-то вывеской. Возможно, там располагался не очень приличный кабак, так как оттуда слышалась музыка и пьяная песня. Волков и один из сержантов не спеша продолжили свой путь, а Максимилиан и второй сержант прилипли в темноте к стене сразу за углом.

Волков и его спутник шли дальше, и ему казалось, что в темноте их силуэты в свете лампы должны быть хорошо видны, и тот мужичок, что следит за ними, должен их разглядеть. Но ничего не вышло. Вскоре их догнал сержант, который был с Максимилианом.

– Господин генерал, господин генерал…

– Ну, – барон остановился и обернулся.

– Этот ублюдок оказался хитрым, тёртым парнем, он не пошёл за вами. Почувствовал что-то, – сообщил сержант.

– Не пошёл?

– Нет. Постоял немного у въезда в проулок, а потом вскочил на мула; господин прапорщик пошёл за ним, но он уехал.

И вправду этот ублюдок был хитёр и осторожен. Ну, хоть не выследит их. И не узнает про Сыча.

Глава 48

Чуть поплутав, они нашли Гончарный переулок и дом вдовы Цогельман. Сопровождение он оставил на улице, у угла дома, постучался в дверь и уже со вдовой, что освещала ему путь лампой, поднялся на второй этаж дома, где и устроился Сыч. А тот к визиту подготовился, выставил на стол кувшин вина, хлеб, неплохой окорок и два стакана. Ещё раз поздоровались, сели говорить. Фриц разлил вино.

– Ну, экселенц, как винцо?

– Не отвратное, – похвалил в своей манере генерал.

– Вот и я о чём, хорошее винишко, вот только дерут за него сволочи, как за самое лучшее.

– Тут всё дорого, – сказал Волков. – Рядом, считай за рекой, нижние земли начинаются, а там у еретиков ни серебра, ни золота не считают. Поэтому и здесь всё дорого.

– Это да, я уже понял.

– Ты знаешь, зачем меня сюда курфюрст послал? – отпив ещё вина, перешёл к делу генерал.

– Знать не знаю, но, думаю, раз вас послали, так затевают какую-то войну. В этом деле вы мастер.

– Почти войну… Резню здесь хочет затеять.

Сыч сразу оживился:

– А-а… Никак еретиков резать собрались?!

– Да. Их.

– Ну, это дело прибыльное, этих слуг сатаны тут много, и они, вижу я, богаты. Я давеча шёл, поглядывал по лавкам, кто чем торгует и почём, и, смотрю, один ублюдок сидит в своей лавке и книгу читает. Грамотный, значит. Я-то, конечно, из любопытства в книгу ему и заглянул, чего он там читает-то, а в книге всё на нашем языке, читаю и поверить не могу, там про Господа нашего, то, оказывается, сатанинское было писание. И сидит, подлец, никого не боится. Не таится, не прячется. А потом голову поднимает, смотрит на меня поросячьими своими глазками и говорит, – Сыч кривляется, изображая говорившего. – «Изволит ли добрый господин поглядеть что из товаров». Я ушёл, едва сдержался, чтобы не харкнуть ему в морду.

– Даже не вздумай их задевать, – предупредил помощника генерал, – они тут в большой силе. Мослы переломает, и будешь считать, что ещё легко отделался. Тут даже капитаны стражи – и те еретики.

– Не, ну я-то всё понимаю, просто удивительно сие, удивительно, сидит такая, сволочь, сатанинское писание читает, никого не боится, инквизиции на него нет.

– Некого им тут бояться, они тут грозят нашим пастырям и церквям, и никто их не одёрнет.

– Ну так вы на то и приехали.

Барон молча кивнул: да, для того я и приехал.

– Вот и правильно; оборзели, нечестивые, кровищу давно им надобно пустить, заодно и с деньжатами у вас поправится, – размышляет Фриц Ламме. – И когда думаете начать?

– В апреле, – отвечает Волков, – или в мае.

Тут Сыч сразу меняется в лице, от кровожадной радости от смерти еретиков у него не остаётся следа, теперь он в лучшем случае выглядит озадаченным.

– Как в апреле? Это вы тут собираетесь сидеть до апреля?

– Или до мая.

Теперь на лице Фрица Ламме уже отчётливо видно разочарование.

– И мне, что ли, сидеть тут с вами до мая?

– А чего тебе не посидеть, ты же не на свои будешь тут жить, я тебе содержание увеличу. Живи себе в удовольствие.

– Экселенц! – воскликнул Сыч.

– Что?

– Я же женился осенью.

– А я женился весной, и что?

– У меня жена… Вы же видели её.

– Видел, и что? Что с ней не так? – Волков, кажется, начинал понимать, в чём причина волнения Сыча.

– Да наоборот, с нею всё так. Она у меня сказка… окорок в медовой горчице. Ей же всего восемнадцать лет. Вся налитая, кровь с молоком. Изъянов нет. На неё все засматриваются. За нею глаз да глаз… Я буду тут сидеть… Так она же гулять начнёт, – Фриц Ламме был явно расстроен. Он развёл руки, и жест его означал: это же очевидно, вы, что, не понимаете, экселенц?

И это его расстройство разозлило генерала.

– Так это потому, что ты дурак, – зло выговаривал он Сычу. – На кой чёрт женился на молодой, она же тебе во внучки годится.

– Ну уж не во внучки, в дочки, – поправил его Ламме.

Волков махнул рукой.

– Старый муж при молодой жене – извечный предмет насмешек и злых шуток, и поделом ему. Потому что он дурак. И ты про то знал, но сам же в эту петлю и полез, тебя никто не тянул. Чего ж теперь ноешь?

– Больно хороша она была, – вздохнул Фриц Ламме. – Вы же видели её, экселенц.

– Ну, и ходил бы к ней, деньжат давал бы, зачем женился?

– Так я так и хотел, но она сказала, что даст только через церковь.

– О, молодец какая. Ну раз так, то мог бы кого приставить к ней, чтобы приглядывали.

– Так кого?

– Ну, хоть Ежа или подручных твоих, как их там звать, не помню.

– Кого? – Сыч скривился. – Эту сволочь оставить приглядывать за моей женой?! Это всё равно, что голодных псов оставить приглядывать за куском свиной печени. Эти ублюдки… они же первые ей подол задерут. Вы что, экселенц? Нет, даже и речи о том быть не может.

Волкову уже надоел этот разговор, он пришёл сюда по делу, поэтому генерал произнёс:

– В общем, до мая ты мне тут нужен.

– А что, раньше нам резню никак не устроить? – с надеждой спрашивал Фриц Ламме.

– У меня шесть сотен людей, – отвечал барон, – еретиков в городе шесть тысяч. Да ещё и среди капитанов стражи есть еретики. Если я сам всё начну, а праведные меня не поддержат, то из города придётся бежать. А я и так сюда еле пролез. Летом город придётся в осаду брать… А на помощь городу ван дер Пильс пожалует… Нет, нет… – он покачал головой, – герцог меня феода лишит, если я с конфузией вернусь. Этот город большой доход ему приносит, тут рисковать нельзя. Так что будем здесь сидеть до весны тихо, пока цу Коппенхаузен не приведет главные силы.

– До весны? – удручённо произнёс Сыч.

Это было неприятное зрелище – крепкий, суровый и опасный мужик сидел перед генералом и печалился из-за бабы. Тот поморщился, даже едва не сплюнул, и сказал раздражённо:

– Зарыдай ещё… – немного подумал и добавил уже успокаиваясь. – Если так волнуешься за волосатый пирог своей жёнушки, так боишься, что кто-то им попользуется, вели ей сюда приехать, денег тебе на дорогу и содержание дам. Больше о том я слышать не хочу. Всё, имей в виду, ты мне нужен тут.

Сыч, чуть подумал и немного оживился после такого предложения, он даже отрезал себе окорока. И, положив его на хлеб, спросил:

– А что мне тут делать?

– Будешь из себя купца изображать.

– Купца? – Фриц немного подумал. – Да, купчишкам тут самое место. Сойду за такого.

– Ходи и спрашивай цены, не гнушайся еретиков, разговаривай с ними, узнавай про товары.

– Понял.

– Особенно интересуйся сдачей амбаров и складов, говори, что собираешься сюда ячмень и овёс поставлять. Откуда будешь возить – не говори. То тайна.

– Ясно.

– И завтра же найди одного человечка… – Волков замолчал, обдумывая, как всё лучше устроить.

– Что за человечек?

– Есть тут купчишка один… Наш человек. Солью торгует на хлебном рынке. Там у него лавка.

– Как звать?

– Зовут его Филипп Топперт, подойдёшь, заговоришь про цены. Дескать, высоки, в общем, сам придумаешь…

– Придумаю, придумаю, – обещал Фриц Ламме, и в том, что он сможет сочинить складную брехню барон не сомневался.

– Спросишь у него про склады, у него есть свои склады где-то на Рыбной улице.

– Ну и что, снять у него склад?

– Нет, разговориться, а потом скажешь, что послал тебя я, а про него мне сказал барон фон Реддернауф. И что я хочу переговорить с ним. Рассчитываю на его помощь. Он наверняка про меня и про мой отряд уже знает. Слышал уже. Думаю, согласится. Если, конечно, барон в нём не ошибся.

– Ага, значит так, – запоминал Сыч, – на хлебной площади лавка торговца солью, зовут его Филипп…

– Топперт, – напомнил Волков.

– Да-да, Топперт, поговорить с ним про склады, а после сказать, что вас прислал барон…

– Фон Реддернауф.

– Ага, фон Реддернауф, и вы хотите с ним поговорить. А где думаете с ним встретиться?

– Говорить будем тут, у тебя, после вечерней службы. Пусть сам назначит день, но скажи, что я хочу встретиться с ним побыстрее.

– Всё запомнил, – произнёс Фриц Ламме.

– Сыч.

– Что?

– Барон очень ценит этого человека. Ты смотри, аккуратнее там, чтобы с ним ничего не случилось злого.

– Насчёт этого не волнуйтесь, экселенц. Тут больше за меня волноваться надобно – как бы он, по глупости какой, а может, и злонамеренно, меня не отправил к палачам.

– Не бойся, я тебя вытащу. Не впервой.

Фриц Ламме ничего не ответил, а только вздохнул тяжко и стал наливать себе; хотел и генералу налить, но тот накрыл стакан рукой: хватит. И сказал, вставая:

– Морда у тебя разбойничья. Сходи к прачке, пусть постирает всё с тебя, башмаки почисть, к цирюльнику сходи, пусть побреет, подстрижёт, и исподнее чистое купи, новое. Дорогое. Ты теперь купец, а не богатый разбойник. Тебе теперь верить должны, а не бояться тебя.

– Уж про то не беспокойтесь, экселенц, – обещал Сыч. – Буду чист, как епископ на пасху.

Впрочем, он всегда это обещал.

Вернувшись в гостиницу уже поздно, он имел разговор со своим слугой Гюнтером. И тот, помогая господину раздеваться и подавая воду для мытья, сказал, что был в городе и искал жильё, но ничего подобного, чего желал господин, за ту цену, что господин был согласен платить, он найти не смог.

– А что смог? – у Волкова, когда он раздевался, из-под колета выпало письмо от барона, в котором тот рассказывал про Брунхильду, и уже, казалось, забытое за хлопотами событие снова стало отравлять настроение генералу.

– У госпожи Хабельсдорф на улице Жаворонков есть дом с хорошим двором и большой конюшней, дом сейчас пустует, там много комнат, комнаты неплохие, есть ковры и гобелены, в них и господ офицеров можно разместить, но она просит четыре с половиной талера в день.

– Это со столом?

– Нет, это без стола, без фуража для лошадей, без воды и без дров для печей и каминов.

Барон морщится: «Четыре с половиной талера… умножить на сто двадцать дней! Чёрт бы побрал этот поганый город!».

Он покосился на не очень свежую перину на своей кровати. Перину с клопами.

– А ты спросил у неё, есть ли в её доме клопы?

– Не спросил, – ответил Гюнтер, подавая ему чистую рубаху, каль и забирая у него полотенце. – Если пожелаете, завтра спрошу.

– Завтра я и без тебя спрошу, – почти обиженно отвечал ему хозяин.

* * *

Утром, едва рассвело, он уже был в казармах. И там среди офицеров нашёл и смотрителя имущества принца Хельмута Вайзингера, который уже запросто общался с ними. И, что совсем не понравилось генералу, вёл с ними себя как ровня. Этот Вайзингер шутил, и офицеры смеялись его шуткам. Как выяснилось, смотритель привёз доски и брус для лежаков, а заодно раскошелился на десятивёдерную бочку чёрного пива. Это местное пиво было весьма крепко. Знал, пройдоха, что офицеры с радостью примут его подарок. Что ни говори, а этот тип умел найти подход к людям.

Увидев генерала, он стал кланяться, а потом пошёл рядом с Волковым, рассказывая ему:

– Вот, господин генерал, привёз дерево, сегодня уже и мастера после обеда придут, начнём делать лежаки и полати.

– Вы убрали краденое из моих казарм? – сухо спросил генерал у ловкого дельца.

– Краденое? – Вайзингер чуть замялся. – Я уже ищу, куда перевезти все товары.

– Поторопитесь, – произнёс Волков с угрозой. – В случае, если к завтрашнему вечеру ворованное будет в моих казармах, я буду считать эти товары собственностью Его Высочества.

– О, – лицо пройдохи вытянулось. – Господин генерал…

Но Волков был неумолим; он чуть наклонился к Вайзингеру и сказал весьма тихо:

– Мне не нужны распри с городскими властями, тем более мне не нужно, чтобы господа из городского магистрата уличали меня в хранении краденого.

И, не слушая ответа смотрителя, он поворачивается к праздно стоящим офицерам.

– Капитан Вилли, вы, кажется, должны были купить вчера дрова и хворост со смолой. Будьте любезны подготовить мне счета.

– Я отдал счета полковнику Брюнхвальду, – отвечал Вилли Ланн чуть растерянно.

– Я сам хочу на них взглянуть; а также подготовьте мне список мушкетов, требующих ремонта. Укажите, какой ремонт требуется.

– Да, господин генерал, – отвечал капитан.

Другие офицеры сами вспомнили, что у них есть дела, и стали расходиться.

Глава 49

Улица Жаворонков не была широка, и находилась она у западной стены города, вдали от главных городских дорог; мастерских и складов на ней не было, может, поэтому она не была забита перегруженными телегами и здесь не было слышно вечной ругани возниц. На улице было тихо и относительно чисто. Дома здесь были выбелены, и среди домов то тут, то там попадались городские поместья. В общем, жили на этой улице люди, сразу видно, небедные, хотя она и находилась возле стены. Дом госпожи Хабельсдорф и вправду был неплох, содержался в чистоте, а сама эта немолодая, лет сорока, женщина оказалась приятной и, что немаловажно, набожной. Конюшня, правда, оказалась не так велика, как ему было надо, и вмещала всего девять лошадей. Но двор запросто вместил бы и две кареты. В общем, и дом, и хозяйка барону понравились, и искать что-то ещё ему уже не хотелось. Кажется, и он устраивал хозяйку.

– Значит, клопов у вас нет? – уточнил он в последний раз.

– Сама клопов терпеть не могу. Тараканы у меня – и те редкость, – заверила его госпожа Хабельсдорф.

– Прекрасно, – продолжал генерал, – тогда я оплачу месяц постоя.

– За стол, кухню и дрова с водой я буду брать отдельно, – предупредила хозяйка. – За прокорм для лошадей платите сами.

Он достал пять гульденов и несколько серебряных монет. Как раз и получилась вся требуемая сумма. Женщина очень быстро пересчитала деньги и спрятала их в кошелёк на поясе; она улыбалась ему весьма радушно:

– Прошу вас, господин барон, располагайтесь. Мой муж придёт к вечеру узнать, сколько вам дров привезти и сколько овса для лошадей.

Гюнтер уехал за вещами, Хенрик и фон Готт занимались конюшней, в доме гремела на кухне посудой румяная и толстая кухарка, а он сам пошёл ещё раз осматривать комнаты. Ходил и думал о том, что ему сегодня предстоит неприятное дело, тянуть с которым дальше было уже нельзя. Он должен был вручить письмо от герцога бургомистру города и ещё одно отнести в магистрат. И если письмо к уважаемым магистрам можно было отправить с гонцом, то визит к бургомистру надобно было совершить самому. Как бы ему этого ни не хотелось. Он уже понял, что встретят его там не по-приятельски, и ему придётся терпеть злословие и пренебрежение от какого-то бюргера, возомнившего себя значимой персоной. Поведение офицеров городской стражи служило его догадкам подтверждением. Тем не менее, когда Гюнтер привёз его вещи, он тут же решил ехать в ратушу. Хотя в карету садился с надеждой на то, что бургомистра не будет на месте или тот от спеси или желая показать генералу герцога, кто тут главный, решит не принимать его сразу. В общем, ехал туда, ожидая всего дурного, а приехав и войдя в неказистое здание городской ратуши, стал ещё больше того ждать. В ратуше было народа больше, чем в какой-нибудь известной церкви в воскресный день, многие из посетителей сидели на потёртых лавках возле обшарпанных стен или разгуливали парочками по немытым каменным плитам, все что-то обсуждали и кутались в шубы от ледяных сквозняков. Ратуша эта больше напоминала ему какой-то купеческий дом. И не городские секретари тут заправляли, степенные и важные, не магистры избранные решали судьбы горожан, а бегали по холодному помещению непонятные люди, словно приказчики с кипами бумаг, из одного холодного угла в другой, как будто они на пристани рядом со складом и спешат куда-то срочно считать товар. Даже у самого бургомистра Алоиза Тиммермана не было своих комнат, и сидел он в конце залы за большим столом на возвышении рядом с большой жаровней, и кроме как столом, ничем и не отличался от остальных господ в ратуше.

«Какое поганое место!». Всё здесь было барону немило, всё: и суетящиеся люди, и нечистый пол, и холод. Но делать было нечего, дипломатическая миссия входила в его обязанности. Тем более что его умение говорить и договариваться, как он сам считал, было сильнее его воинских умений. В общем, приготовившись к высокомерию и неистовости, с которой его встретят, Волков пошёл к столу бургомистра.

Когда генерал попросил человека, стоящего у конторки перед столом бургомистра, доложить о его приходе, тот просто обернулся и сказал громко:

– Господин бургомистр, к вам генерал.

Мерзавец даже не назвал его имени, ну, хоть не добавил «какой-то» – и то хорошо. Да, не зря Волков, направляясь сюда, думал о плохом приеме и невежливом обращении.

Но, кажется, насчёт бургомистра он ошибся:

– О, – господин Тиммерман оторвался от бумаг и аккуратно вставил перо в чернильницу. Был он в простой, не очень богатой шубейке с заметно потёртыми рукавами, в простом берете без украшений. Бургомистр уставился на Волкова, словно пытался разглядеть в нём что-то. И такой пристальный взгляд можно было расценить как вызывающий, но барон понял, что Тиммерман был, хоть и еще не стар, но уже слаб глазами. Наконец рассмотрев посетителя, бургомистр заулыбался. – Генерал! Дорогой мой!

Бургомистр неожиданно и быстро вышел, буквально выскочил из-за своего стола и, подойдя к Волкову, протянул ему руку, пальцы которой были перепачканы в чернила. Волков с заметным поклоном пожал его холодную руку:

– Рад познакомиться с вами, господин бургомистр.

– А уж как я рад! – воскликнул господин Тиммерман. И в этом его восклицании не слышалось никакой наигранности. – Я о вас уже всё знаю. Вы барон фон Рабенбург, генерал. Мне о вас наши военные уже рассказали. Думаю, приехали в город, а сами к нам знакомиться не идут. Думаю, может обиделись на что. Так я и решил, ежели господин генерал сюда не придёт, пойду к нему сам.

– Задержался, простите великодушно, пришлось обустраиваться, дом для себя искать, солдат селить, дел было много, вот как всё устроилось – так и пришёл, – едва не оправдывался Волков.

– Ой, я вас прекрасно понимаю, – махал рукой бургомистр. – Сколько людей – столько и хлопот. У меня у самого целый день голова кругом, не поверите, иной раз и пообедать забываю, – и тут он встрепенулся: – Генерал, а вы уже обедали сегодня?

– Признаться, ещё нет. – Волков был ошеломлён таким простым и радушным приёмом.

– Так и прекрасно, я тоже! – бургомистр оборачивается к тому человеку, что стоял за конторкой. – Томас, дорогой мой, а ну-ка беги, братец, в «Дубовые столы», скажу Рудольфу, что приведу сейчас к нему важного человека, пусть готовит стол для двоих, и чтобы паштет был фазаний и рыба. Морская рыба чтобы была непременно. И пусть белое нам к рыбе подаст.

Человек, не проронив ни звука, спешно, едва ли не бегом, удалился. И генерал подивился про себя, что простая просьба этого, кажется, душевного человека выполняется с военной сноровкой. Значит, человек этот в большом здесь авторитете.

– А мы пойдём не спеша, – сказал господин Тиммерман, беря барона под руку. Но, заметив, что Волков прихрамывает, сразу уточнил весьма учтиво: – Если, вас, конечно, не затруднит недолгий путь, таверна находится рядом.

– Не затруднит, – заверил его барон. – Пойдёмте.

– Вот и прекрасно. А пока дойдём, нам всё и устроят.

Люди в ратуше явно заинтересовались, кого это вывел из ратуши под руку сам бургомистр и за кем увязались два молодых человека военного вида. Они перешёптывались, спрашивая друг у друга:

– Кто это? Кто этот господин?

И разглядывали его внимательно, когда получали ответ от кого-то знающего:

– То генерал из Вильбурга, который приехал на днях и притащил с собой полтысячи солдат. Кажется, имя его фон Рабенбург.

А генерал с бургомистром вышли из ратуши и свернули налево, пошли, не спеша по узенькой и заваленной мусором улочке, даже и тут им попадались телеги, которые приходилось обходить. Но бургомистр, кажется, радовался телегам, не замечая грязи:

– Видите, дорогой мой генерал, город живёт, народец торгует, товары, повсюду товары. И нам их всё везут и везут. Не успеваем грузить на лодки. Пирсов не хватает, амбаров тоже. Впрочем, мы товары и сами делаем. У нас и у самих хорошие мастера в городе, слава Богу, имеются.

– Да, город ваш весьма живой, – соглашался Волков.

– Живой, несомненно, а видели бы вы его шесть лет назад! О! – господин Тиммерман перекрестился. – Это было скорбное место. Мертвецы лежали по улицам. В каждом доме лежали, иной раз их приходилось сжигать вместе с перинами и кроватями. Хоронить было негде, да некому. Печальное было время, печальное, трудно вспоминать такое.

– Да, я слышал о том, что ваш город пострадал от чумы, – произнёс генерал. Ему не очень хотелось продолжать эту тему, но бургомистр оживился:

– Пострадал? Дорогой мой генерал, город вымер, просто вымер. Все, кто не уехал, не нашёл себе иного места пережить мор, все умерли. Все! Дети, женщины. Все!

– Но сейчас город опять многолюден, – заметил Волков.

– Да, многолюден, – бургомистр засмеялся, – но сеньоры всех окрестных земель поначалу были не очень этому рады. Весьма не рады.

– Сюда переселились с прилегающих земель?

– И не только с прилегающих, многие приехали из-за реки. И мы тому были рады: после мора осталось много пустых домов, и мудрой городской властью было решено, если нет наследников, продавать эти дома недорого, некоторые хибарки были проданы за двадцать талеров. Любой мог купить.

– О, и вправду недорого; и таким образом крестьяне, назло местным сеньорам, становились бюргерами.

– Именно! – засмеялся бургомистр. – Ну да ничего, сейчас сеньоры теперь свыклись, теперь на нас не в обиде.

– Не в обиде?

– Нет, конечно, всем им выгодно иметь торговый город поблизости. Может, крестьяне от них ушли, но земли-то у них остались, город арендует у господ землевладельцев много земли, очень много, и господа довольны. Ещё неизвестно, было бы у них больше дохода, если бы арендованные земли распахивал мужик. Ну, а мужик со временем сам нарастёт, – смеялся господин Тиммерман.

Волков тоже улыбался: конечно, нарастёт.

«Если это так, то герцог волнуется не зря, – размышлял он, слушая болтовню бургомистра. – Если сюда придёт ван дер Пильс и город просто откроет ему ворота, а магистрат больше не будет платить таможенные и дорожные сборы курфюрсту, в таком случае Фёренбург просто отойдёт от Ребенрее. И с кем же тогда будут земельные нобили? Кто останется верен вассальной присяге? Кто не побоится ван дер Пильса и поднимет знамя с гербом Ребенрее? Нет, не зря герцог так волнуется; если город уйдёт, то все земли за рекой Эрзе отпадут от земли Ребенрее сами собой».

Тут у него даже немного испортилось настроение, которое чуть улучшил общительный бургомистр. Теперь ещё отчётливее прорисовалась для него важность его миссии, а значит, и его персональная ответственность за этот непростой край с непростыми людьми. Он понял, что очень многое в его дальнейшей судьбе будет зависеть от того, как закончится это дело. Здесь всё очень и очень непросто. И ему нужно было подготовиться к приходу цу Коппенхаузена с войском со всей возможной серьёзностью.

Да ещё эта корова Брунхильда его огорчала, усугубляя всё своей выходкой. Никак он не мог позабыть письмо от министра.

«От злости на отставку соблазнила мальчишку! Надо же додуматься! Не нашла другого времени выкидывать свои коленца! Безмозглая курица!».

– Авот мы и пришли, – господин Тиммерман остановился у хорошей двери под красивой вывеской. – Это и есть «Дубовые столы». И нас здесь сейчас покормят.

Волков остановился и обернулся: Максимилиан, фон Готт, Хенрик и ещё два сержанта из охраны вели за ним коней в поводу. На нём на самом был подшитый кольчугой колет, да и бургомистр не казался ему человеком, от которого можно было ждать подвоха. И он вошёл в харчевню. А там было тепло и уютно, да и ещё, что было нехарактерно для всего Фёренбурга, чисто.

К ним тут же подлетел толстый и румяный господин, он низко кланялся и приговаривал:

– Дорогие гости, прошу вас, прошу сюда, – он указывал за небольшой столик в углу, у которого стоялая всего два стула, – вот всё, как вы и просили, господин бургомистр.

– Спасибо, Рудольф, спасибо, дорогой, – говорил господин Тиммерман, по-приятельски похлопывая толстяка по плечу. И тут же, указывая на столик: – Господин генерал, где желаете присесть?

– Мне всё равно, господин бургомистр, – отвечал Волков.

– Тогда садитесь сюда, – предложил на правах хозяина бургомистр и крикнул: – Рудольф, велите подавать!

Глава 50

– Чувствуете? Этот божественный привкус? Чувствуете, как он отличается от утиного?

– Да, – отвечал Волков, намазывая себе фазаньим паштетом свежайший, ещё горячий хлеб. – Да, с утиным его не сравнить.

– Обязательно запейте его рейнским белым; ни в коем случае его нельзя запивать красным или, как это делают наши бюргеры, прости. Господи, пивом.

– Варвары, – в шутку поддержал собеседника генерал. И сделал большой глоток из красивого стакана. Всё было прекрасно, но вот он не понимал такой душевности и простоты бургомистра, ему казалось, что всё это неспроста.

– Варвары! – от души смеялся господин Тиммерман. – Как точно вы изволили выразиться, именно варвары. А вы знаете, чем хороша зима? – неожиданно спросил генерала бургомистр.

– Уж и не знаю, чем она может быть хороша, разве что Рождеством Христовым.

– Рождеством Господа нашего – да, несомненно, – Тиммерман показательно перекрестился. – Но ещё зима хороша тем, что сюда из Нижних земель привозят свежую рыбу. Треску. Нет, не вяленую на солнце и не солёную, а именно свежую, её привозят сюда в бочках со льдом, и я приказал Рудольфу приготовить её. Рыба будет жареная с луком и варёная с тмином, а к ней будет сливочный соус с чесноком… О, а как приятно всё это будет запиваться старым рейнским.

Барон хоть и не очень любил сливочные соусы, но к рыбе, к настоящей рыбе, а не речной, относился с большим уважением. Вот только он всё ещё не мог понять такого радушия, такой душевности бургомистра. То ли Тиммерман, по обыкновению некоторых простых людей, заискивал перед титулованным назначенцем герцога, то ли искал выгодных знакомств при дворе Его Высочества, а может быть… готовил ловушку? Убийство? Отравление?

Но когда подали рыбу, картина начала проясняться, а незаметная глазу насторожённость генерала стала таять, так как бургомистр после подачи варёной рыбы наконец перешёл к делу.

– Уж простите меня, генерал, но купцы говорят, что вы в последнее время стали близки к курфюрсту.

– Моя жена – родственница Его Высочества, разве что поэтому, – скромно сказал барон, намеренно принижая свои заслуги.

– Конечно, конечно – кивал бургомистр, – родственные связи везде и всюду весьма важны, но также говорят, что курфюрст стал к вам благоволить после того, как вы задержали ван дер Пильса и не дали тому пойти на наш славный город. Ну, вы понимаете, о чём я…

Волков понимал, но сейчас, находясь тут, ему не хотелось говорить об этом и тем более хвалиться, он счёл уместным просто промолчать. А господин Тиммерман, хитро улыбаясь, продолжил:

– Здешние лютеране, дурни, от того пришли в негодование, проклинали вас, но то всё пустое, – бургомистр махнул рукой. – Утрутся и успокоятся, авось им не впервой. Но то, что именно вас, дорогой генерал, герцог послал сюда, говорит само за себя. Курфюрст вам очень доверяет.

С этим трудно было спорить, и поэтому Волков скромно согласился:

– Его Высочество очень добр ко мне.

– Это и прекрасно! – воскликнул бургомистр. – Это мне и надобно, мне и городу Фёренбург.

– Так объясните мне, в чём дело, – произнёс барон, давая лакею знак сменить блюдо.

И тут уже от всей прежней весёлости бургомистра и следа не осталось. Он сразу сделался серьёзен, и его подслеповатые глаза сузились, словно глава города старался разглядеть что-то мелкое в лице собеседника.

– Городу надобно расширять торговлю, купцы и из Ребенрее, и с востока – из самой Эксонии и с Нижних Земель – готовы возить сюда товары, строить тут склады и открывать компании, но у нас просто нет на то места.

– Места? – не понял барон. – Какого места?

– Земли, дорогой мой генерал, земли. У нас нет места для продолжения причалов, нет места под склады, а их нужно много, это сейчас ещё можно найти себе амбар или крепкий склад, а осенью после урожая, с сентября по ноябрь, тут просто негде выгрузиться. Товары везут дальше, мимо города. Даже наши местные купцы увозят товар мимо нас.

– Но вы говорили, что местные сеньоры готовы сдавать вам землю.

– Готовы, готовы… – теперь бургомистр уже не скрывал своего негодования. – Эти зажравшиеся господа не знают приличий, мало того, они не хотят заключать долговременные контракты, а каждый год обновляют цены. И вовсе не понижают их. Город тратит на это огромные деньги вместо того, чтобы вложить их хотя бы в сливы для нечистот и новые колодцы, так как старые иной раз не успевают за ночь наполняться, лошади их просто выпивают; а ещё нам нужно всё время расширять и расширять пристань, чтобы осенью, когда на север везут зерно, лодки и баржи не стояли на две мили вверх и вниз по течению, ожидая своей очереди. Ведь некоторые не дожидаются и уплывают разгружаться в другие места.

Теперь ситуация была обрисована; барон понимал, что бургомистр пригласил его сюда не напрасно, но ему кое-что было ещё неясно, и он спросил:

– А могу ли вам чем-нибудь помочь? Ну, кроме того, конечно, как отбивать наделы у местных сеньоров?

Бургомистр никак не отреагировал на шутку барона, он отложил нож, вытер руки салфеткой и начал:

– Ко мне приходят видные люди, главы первых фамилий города, и спрашивают у меня: как долго мы будем платить ненасытным сеньорам за аренду жалких клочков земли? И я не знаю, что им ответить, потому что договориться с жадными и упрямыми землевладельцами невозможно, они не хотят продавать землю – ни под каким видом, ни за какие деньги.

«Странно было бы продавать то, что приносит тебе хороший доход», – думал барон, прекрасно понимая местных сеньоров, может потому, что и сам был сеньором и так же, как и местные господа, не хотел продавать ни одного клочка своей земли.

А городской голова продолжал:

– И тогда они спрашивают: а зачем нам такой бургомистр, который не может ответить на простой вопрос? И мне опять нечего им ответить. Нечего… Хотя есть одно решение, которое очень могло бы помочь городу… – тут Тиммерман делает паузу, отпивает вина и лишь после этого, всё ещё не отводя от генерала глаз, продолжает: – За рекою – земли курфюрста из его личного домена. Весь противоположный берег – это его земля, и мы, зная, что одним из правил герцога Ребенрее является сохранение доменных владений, тем не менее хотим просить его продать нам десять десятин побережья непосредственно у берега реки, с правом подведения к этому участку дорог.

Волков и знать не мог, что здесь, на реке Эрзе, Его Высочество имеет доменные уделы. Впрочем, он и не должен был о том знать. Как не знал он и того, как помочь городу. Раз герцог не продаёт свои уделы, то каким образом вассал сможет уговорить своего сеньора это сделать? Барон вилкой отломил кусочек прекрасной варёной рыбы, но есть не торопился, и тогда бургомистр произнёс:

– Город готов заплатить за десятину земли на том берегу двадцать пять тысяч талеров. Нам нужны на той стороне реки пирсы, где смогут швартоваться баржи, и склады, где мы сможем складировать урожай по осени. И не будем каждый год заключать новые договора аренды. Понимаете, дорогой генерал? Мы не можем начать надобное нам строительство складов и причалов на землях, хозяевами которых не являемся. Не хотим зависеть от жадности или злой воли соседей наших, посему и готовы заплатить такие деньги.

«Двадцать пять тысяч талеров за десятину?». Волков положил вилку с рыбой в тарелку; тут было нетрудно забыть про еду: деньги были неслыханные. Ну, разве что в городской черте Вильбурга или Ланна земля могла стоить так дорого.

А бургомистр, видя, какую реакцию вызывает у собеседника, продолжал недвусмысленно намекать:

– А если кто-то умный и имеющий вес при дворе взялся бы похлопотать о деле этом, город Фёренбург – в случае удачного разрешения, разумеется, – готов бы был отблагодарить такого человека пятьюдесятью тысячами монет.

Пятьдесят тысяч! Да, эта сумма могла бы серьёзно облегчить его финансовое положение. Он мог бы закрыть просроченные выплаты процентов по долгам за прошлый год и полностью заплатить проценты за год начавшийся. И ещё осталось бы серебро, чтобы хоть немного погасить и сам долг. Да… эти деньги дали бы ему передышку, очень важную передышку.

Но как уговорить герцога продать этот небольшой клочком земли? Сам же Тиммерман сказал, что принц ни при каких условиях не желает расставаться с землёй. Волков уже подумал о том, что, возможно… Возможно Хельмут Вайзингер сможет ему что-то объяснить в этом деле. Ну, не зря же он хранитель имущества Его Высочества Карла Оттона Четвёртого, герцога и курфюрста Ребенрее. Нет, генерал прекрасно понимал, что Вайзингер ничего решить в этом деле не сможет, не того веса фигура – если бы он что-то мог, с таким пройдохой местные нобили давно бы и без генерала договорились, – но хоть немного прояснить ситуацию с землёй он, наверное, в силах.

А пока генерал размышлял, бургомистр снова принялся за рыбу, хотя и продолжал убеждать барона, говорил, что он лицо весьма влиятельное при дворе – скорее всего, до города дошли слухи, что на последнем праздничном обеде генерал сидел весьма близко к принцу, – и что в Фёренбурге об этом знают.

И, продолжая этот интересный разговор, бургомистр добавляет:

– Ежели курфюрст согласится продать надобные нам десять десятин на том берегу, мы будем преданы нашим с ним договорённостям и дальше. Город Фёренбург будет исправно платить в казну курфюрста пошлины и сборы и ежедневно молиться за его здравие.

И вот эти последние слова были намного более значимыми и весомыми, чем все их предыдущие разговоры. Но вся суть их дошла до генерала не сразу, несмотря на его сообразительность.

«Если курфюрст согласится… Если курфюрст согласится, вы будете платить, как и раньше… А если нет? Что тогда? Тогда вы оставляете за собой право уже не молиться за здоровье принца? Или что-то ещё?».

Вот теперь барон стал понимать, что всё обаяние господина Тиммермана, вся душевность и радушие этого ловкого человека – всего-навсего ширма, прикрытие для холодного и расчётливого дельца, готового пойти на многое ради своей цели. И следующие слова бургомистра лишь укрепили его в его догадках. Городской голова, чуть наклонившись вперед, негромко произнёс:

– Мы знаем о незавидном положении курфюрста. Казна его пуста. И сейчас самый удобный случай для такого дела. Кстати, – бургомистр снова принялся за рыбу и уже не глядел на собеседника, – городу Фёренбургу всё равно, кому достанутся триста тысяч серебряных монет, если земли… если самый малый прибрежный клочок земли на том берегу перейдёт под руку города.

«Городу всё равно, кому достанутся деньги? Всё равно? – эти слова на первый взгляд были просты, но умный человек, такой как барон, и в них находил едва уловимый подтекст. – Всё равно? Даже если это будет… ну, к примеру, ван дер Пильс? А что? Триста тысяч монет – как раз те деньги, на которые можно без быстро собрать весной новую армию для знаменитого еретика! Ему это труда не составит. А может, и предыдущую он собирал на ваши деньги? А что? Это было бы выгодно Фёренбургу. Случись безбожникам войти в город, и он сам собой отпадал от герба Ребенрее, а с ним и все земли за рекой. Они бы поделили все здешние угодья Его Высочества. А они, наверное, немаленькие, а если и маленькие, то всё равно ценные. За безделицу никто не стал бы давать три сотни тысяч серебряных монет. И ван дар Пильсу хватило бы землицы, и его генералам, и городу. Всё были бы счастливы, ну, кроме моего сеньора, конечно».

Ах, как всё это дело не нравилось Волкову! Этот грязный город, все эти сложные дела, злые и хитрые люди. Так не нравилось, что хоть собирайся и беги к себе в Эшбахт. К жене, к госпоже Ланге. И чёрт с ними, с долгами. Уж как-нибудь с деньгами он дело разрешил бы. Барон уже стал мечтать, как хорошо было бы написать письмо Реддернауфу, сослаться на обострившуюся болезнь и, собравшись, сесть в карету и быстро уехать отсюда. Но это привело бы герцога в ярость. Как минимум… Как минимум. А сейчас, после того, что устроила эта безмозглая курица с сыном герцога, ему придётся воздержаться от подобных простых решений. Так эти мысли были для него тяжелы, что генерал, так и не тронув вилку с куском рыбы. Посидев, поглядев на бургомистра, который, кстати, тоже уже кушал без особого удовольствия, генерал и говорит:

– А что, время для подобной просьбы вы выбрали удачное. Казна у Его Высочества действительно пуста, на последнюю войну с ван дер Пильсом, по слухам, принцу пришлось занимать деньги под большие проценты. Ваше дело о прибрежных десятинах может и выгореть.

– Так вы берётесь? – с надеждой в голосе спросил бургомистр.

– Я напишу несколько писем, кое-что узнаю, что-то уточню; думаю, через недельку я смогу уже сказать вам, стоит ли нам на что либо надеяться.

– Меня радует уже то, что вы сказали «нам», – произнёс городской голова, беря стакан с вином. – Давайте выпьем, дорогой генерал, за то, чтобы у нас хотя бы появилась надежда.

Они оба осушили свои стаканы до дна. И, кажется, бургомистр чуть повеселел после этого, уж и непонятно отчего – то ли от выпитого, то ли от того, что барон его обнадёжил. Господин Тиммерман вытер салфеткой губы и сказал:

– Пойду распоряжусь, чтобы подавали сыры и сахарные фрукты.

При этом он уже встал, но тут к их столу быстро подошёл Хенрик и, кивнув бургомистру из вежливости, наклонился к генералу и прошептал тому на ухо:

– В конце улицы собираются какие-то люди.

– Люди? – поначалу Волков не понял, о чем идёт речь. – Какие ещё люди?

– Люди при железе, – так же на ухо говорил ему оруженосец. – Человек шесть их, и на городскую стражу они не похожи.

– В доспехе? – теперь-то и барон поднялся с места.

– Парочка в кирасах.

– Что, господа? Что произошло? – сразу насторожился и бургомистр.

– К сожалению, мне пора, – отозвался генерал и протянул ему руку. Волков не хотел оставаться тут со столь малой охраной.

– О, но я должен был вам ещё столько сказать! – бургомистр пожал протянутую руку. Он был явно разочарован. – Господа, но что за поспешность? Что случилось?

Но генерал ему не ответил, он уже шёл к выходу, где в дверях его ждал Максимилиан.

Глава 51

Сразу ему подвели коня и, не оглядевшись, барон быстро садится в седло; и теперь поверх голов пешего люда он видит в конце улицы шестерых добрых людей. Неприятных людей. И это были не стражники. Тех легко было узнать по дешёвым кирасам и по плохим шлемам. Это же был иной люд. У одного из них была хорошая алебарда, а ещё у одного – отличный, недешёвый протазан. Другие были при малом оружии: мечи да тесаки. На одном был шлем, а двое были в кирасах. Они расположились на углу, в конце улицы, как раз в той стороне, откуда генерал и бургомистр пришли, и, казалось, люди эти чего-то ждут. Или кого-то.

– Господин генерал, поедемте от них в тот конец улицы, – предложил Максимилиан, сев в седло.

– Нет, – сразу ответил генерал. – Поедем на них. Вы ведь уже бывали в подобных ситуациях, прапорщик? Пистолеты при вас?

– При нас, – отвечал молодой Брюнхвальд. И, откинув плащ, показал рукоять своего пистолета, что торчала у него из-за пояса.

А оба сержанта сразу показали свои.

– Значит, едем к ним? – уточнил прапорщик.

Волков только кивнул в ответ.

– Отчего же так, господин генерал? – удивился Хенрик. – Вы же говорили: в городе быть тихим и не задевать никого, обходиться без свар, даже если будут местные задирать нас.

– Они не нападут, – уверенно произнёс барон, – думали бы напасть, так спрятались бы, а эти стоят на виду, как будто специально. А почему? Да потому, что хотят, чтобы мы поехали в обратную сторону от них. Но пистолеты взведите и будьте готовы применить.

Он чуть пришпорил коня и направил его к этим непонятным и даже на вид опасным людям.

Разгоняя людей перед ним, вперёд проехал Максимилиан, а те добрые люди в конце улицы, ещё мгновение назад праздно стоявшие у стены и болтавшие меж собой, как вдруг оживились и, взяв своё оружие, приготовились. А когда Максимилиан подъехал ближе, один из этих людей – тот, что был в шлеме, – крикнул ему весьма грубо:

– А ну стой!

– С какой это стати? – почти спокойно, может быть, чуть заносчиво, но громко крикнул в ответ молодой офицер.

– Кто такие? – всё так же грубо продолжал человек в шлеме.

Максимилиан чуть обернулся на генерала: отвечать?

И тот едва заметно кивнул: отвечайте.

– Дайте дорогу доверенному лицу курфюрста Ребенрее генералу фон Рабенбургу.

А на улице стали собираться зеваки; кажется, кто-то из прохожих знал того, кто был в шлеме, то есть зачинщика смуты и спрашивал его:

– Ёсип, а что это вы тут затеяли?

Но тот лишь отмахнулся и крикнул Максимилиану:

– Пусть твой генерал убирается отсюда, и ты катись вместе с ним!

– Мы и хотим убраться, – Волков подъехал ближе и вежливо продолжил: – Дозвольте нам проехать, добрые люди.

– Вы здесь не проедете! – крикнул человек с протазаном и вышел вперёд из-за Ёсипа; он недвусмысленно опустил перед собой своё красивое и опасное оружие.

– Мы здесь проедем, – с холодной твёрдостью отвечал ему генерал, а в подтверждение этого прапорщик Брюнхвальд достал из-за пояса пистолет и показательно откинул крышку с пороховой полки.

То же самое сделал и Хенрик и, подъезжая ближе к горожанам, закричал, показывая свой пистолет:

– Эй, ты, убери железо! У меня здесь аркебузная пуля; попадёт в брюхо, так смешает тебе всю твою требуху в кашу.

– Только посмей выстрелить! – воскликнул Ёсип, подходя поближе к юному оруженосцу.

– Я посмею! – спокойно заверил его Максимилиан и для пущей убедительности направил ствол своего пистолета прямо Ёсипу в лицо.

Волков огляделся и увидел, что за его спиной и вообще тут, на углу этой улицы, собрались зеваки, женщины, молодой парень с тачкой, на которую навалены какие-то тюки, грязный трубочист, бюргер, вышедший на крыльцо с кружкой пива, ещё какие-то люди, которые теперь ждут неминуемой развязки. Он и сам уже думал, что стычки избежать не получится, даже прикидывал, что ему придётся делать, когда он доберётся до бараков, как строить солдат, к каким воротам их вести, стал даже прикидывать потихоньку, в каких словах писать фон Реддернауфу о том, что горожане взбунтовались и напали на него. Но тут за его спиной кто-то громко крикнул:

– Ну-ка, пропустите! Пропустите, говорю!

И, расталкивая зевак, к генералу пробился сам бургомистр:

– Господин генерал, что тут происходит?

– Да вот, – Волков хоть и не показал виду, но очень обрадовался появлению городского головы. – Эти разбойники воспрещают мне проехать.

Бургомистр быстро прошёл вперёд и, приглядевшись к молодцам, вдруг воскликнул, тыча пальцем в сторону мужика в шлеме:

– Я тебя знаю! Шнайдер! Ты знаменосец гильдии ткачей и красильщиков! А ну-ка отвечай, какого дьявола ты тут устраиваешь?! Почему вы тут собрались? Да ещё с оружием?

Кажется, весь боевой задор и вся спесь храбреца и заводилы Ёсипа слетела с него.

– Собрались? А чего? Просто… Чего? – забурчал тот, не находя ответа на вопросы городского головы.

– Что чего? – повышая тон, кричал бургомистр. – Почему ты закрываешь проход нашему гостю? Мерзавец! Так ты относишься к гостям города?

– Я просто хотел узнать, кто тут ездит по городу с оружием, – он указал на Максимилиана. – Вон, гляньте на него, господин бургомистр, у него пистоль, он его ещё мне в лицо наставлял.

– Убирайся, мерзавец, я ещё буду иметь беседу с главой твоей гильдии, – тут бургомистр стал кричать и другим людям, что были с Ёсипом: – И вы убирайтесь отсюда! Обнаглели, разгуливают с оружием по городу, словно мы не мирный город, а бандитский лес!

Видимо, господин Тиммерман имел в городе вес, повторять ему не пришлось; молча и даже не огрызаясь, Ёсип и его люди ушли и скрылись за углом.

– Уж больше они вас не потревожат, господин генерал, – обещал бургомистр и тут же оправдывался за своих земляков: – Даже и не знаю, что на них нашло, обычно они люди смирные, когда трезвы.

Волков в ответ поклонился ему и расстались они с городским главой весьма тепло.

* * *

С площади, на которой была ратуша, они свернули на улицу, прилегавшую к ней. Барон ехал меж грязных стен домов, мимо сложенных под ними мешков, мимо перегруженных тачек и вглядывался в людей, которые попадались ему на пути, всё стараясь издали увидать копья или алебарды над головами прохожих. Теперь город казался ему отвратительным не только из-за грязи, дороговизны и перегруженности узких улиц, после этого случая он ещё стал для него и опасным. Приятного мало получить от воняющего луком и пивом бюргера хороший удар протазаном в бедро, такой удар, при котором железо перебивает главную жилу в ноге, после чего так легко истечь кровью в этой клоаке, которую местные называют городом. Конечно, бюргеры не чета его охране; и Максимилиан, и Хенрик, и особенно два сержанта, проживающие свои жизни на войне, горожанам не ровня. У них и кольчуги под одеждой, и пистолеты. У этих шести дураков шансов против него и четырёх его людей не было. Но как бы повёл себя город, узнав, что пришедшие люди курфюрста расправились с шестью горожанами?

«Интересно, а что это были за люди? Знаменосец гильдии. Безбожники, наверное. Наверное. По виду разве отличишь нечестивых от честных людей? Но кого они ждали? Меня? Ну а кого ещё? А как они узнали, что я сижу в харчевне? Наверное, кто-то из ратуши слышал и сказал им, куда меня повёл бургомистр. Ёсип Шнайдер – знаменосец гильдии ткачей и красильщиков. Зачем ему было нужно отправить меня в другой конец улицы?».

Вопросов у генерала было множество. И он поворачивается к оруженосцу, что ехал в паре шагов сзади от него.

– Господин Хенрик, а как эти разбойники появились, вы сразу мне сказали о том?

– Сразу, господин генерал, – отвечал молодой человек. – Они появились, мы поначалу думали, что это стража такая, но нет, подошли, увидали нас и тут же остановились, стали переговариваться, один побежал дальше, а эти вернулись в конец улицы. Прапорщик сразу велел к вам идти. Предупредить вас.

– Прапорщик у нас молодец, – произнёс барон, взглянув на широкую спину молодого Брюнхвальда, который ехал впереди.

«Значит, ждали всё-таки меня и хотели погнать меня по улице, как кабана на засады. Почему сами не затеяли дело? Бог их знает. Может, там, в конце улицы, имеется место поудобнее. Хотели убить? Может, и так. Хотя убивать представителя курфюрста… А может, просто желали устроить свару, настроить против меня всё бюргерство! И уже после того выдворить меня из города с боем, заявив, что я сам свару и учинил. Как хорошо, что бургомистр оказался столь расторопным».

Бургомистр на этот раз помог, но Волков понимал – не будет городской глава с ним всё время. И что, как ему быть дальше? Нужно брать с собой охрану. Десяток людей, не меньше. Десяток. А горожане соберут пять десятков. А может, и не соберут, им для крика и распри можно и не собирать столько людей, чтобы поднять город против него, достаточно будет одного убитого или даже раненого. Начнут орать, что люди герцога пролили кровь горожан.

Лучше ему, конечно, реже таскаться по городу. Впрочем, сидеть дома тоже резонов мало, так они и к дому его придут. Ведь если кто-то ищет ссоры, то ссоры не избежать. И даже переселись он в казармы и сиди там безвылазно, всё равно, будь у городских желание, так они зацепят и устроят свару с кем-нибудь из его офицеров или солдат.

В общем, проникнуть в город и крепко сесть в нём вовсе не означало, что он в безопасности просидит тут до середины весны и спокойно дождётся цу Коппенхаузена. Ему нужна была опора в городе, надёжный фундамент.

И на бургомистра в этом деле положиться было никак нельзя. Во-первых, он будет помогать лишь в том случае, если барон обещает ему выхлопотать землю за рекой, а во-вторых, он сам не может отвечать за все силы в городе, и эти разбойники, что едва не учинили свару на узкой улице, были тому подтверждением. Нужно было искать поддержку в другом месте. И где же искать помощи Божьему рыцарю, как не у Матери Церкви.

Они как раз проезжали мимо небольшой, но красивой церквушки, которая находилась на нехарактерно чистой и тихой для этого города улочке.

Генерал остановил коня и, поглядев на аккуратненькую церковь, двери которой были покрыты искусной резьбой с сюжетами из писания, произнёс задумчиво:

– А ну-ка, Хенрик, загляните в храм, узнайте у кого-нибудь, где живёт епископ фёренбургский.

Оруженосец сделал так, как просил командир, и уже через пару минут вышел из дома божьего и сообщил:

– Он живёт на площади святого Амвросия.

– Это, кажется, рядом с домом, что я арендовал, – вспомнил Волков.

– Да, генерал, совсем рядом.

Волков не собирался откладывать дело и, проехав свой дом поехал к епископу; и уже вскоре Максимилиан весьма настойчиво колотил в створку ворот рукоятью кинжала.

Ему отворил дверь удивлённый худой монах.

– Что вам надо, добрые люди?

– Святой отец, а скажи-ка, его преосвященство дома или, может быть, на службе? – спросил Волков, не спеша слезать с лошади.

– Его преосвященство хворы, – пояснил монах, – потому и не служат сейчас. Ежели у вас есть прошения или пожелания, то надобно вам ехать в кафедрал к викарию, брату Марку. Отец Исидор вас принять не сможет.

– Отец Исидор хвор? – барон немного расстроился; ему не хотелось общаться с заместителем, а тем более уходить, не переговорив с епископом, и он решил настоять. – Ступай к епископу и скажи, что рыцарь Божий и генерал фон Рабенбург, волею Его Высочества герцога Ребенрее прибывший сюда, желает говорить о важном и неотложном. Если хворь его преосвященства невелика, конечно.

Монах осмотрел генерала и молча закрыл дверь. Уже по этому Волков понял, что хворь епископа не так уж и велика: будь иначе, монах отказал бы ещё раз.

Правда, ждать пришлось долго, так долго, что Волков не выдержал и сделал знак Максимилиану: стучи ещё.

И тот снова начал молотить в ворота рукоятью кинжала. И достучался до того, что дверь снова отворилась и снова показался тот же монах.

– Уж простите, сын мой, но епископ хворает так, что не сможет вас принять нынче.

– Не сможет нынче? А когда же сможет? – генерал уже начинал раздражаться.

– Приходите справиться… Ну, через недельку, – предположил монах.

– Через недельку? – Волков едва взглянул на Максимилиана, и тот по одной хмурости генерала всё понял.

Он спрыгнул с лошади и шагнул в приоткрытую дверь, отодвинул монаха в сторону и начал отпирать ворота. Через мгновение ворота были распахнуты, барон и его охрана въехали в небольшой и уютный дворик, а Хенрик уже помогал генералу слезть с лошади.

– Господа! Господа! – лепетал удивлённый монах. – Сие непозволительно! Как можно?

Но генерал уже крепко брал его за локоть и говорил, подталкивая вперёд:

– Веди-ка меня, брат-монах, к его преосвященству. И не медли, чем быстрее начнём разговор, тем быстрее я уйду.

Глава 52

Отец Исидор обедал в комнате, в которой было сумрачно, так как окна были наполовину завешены, как будто святой отец боялся яркого дневного света. Обеденная зала дома епископа была невелика, но богата. Гобелены, ковры на полу, дорогая мебель, а на столе стояла роскошная серебряная посуда. Необыкновенной красоты, а значит, и цены. Она сразу бросилась в глаза барону. А ещё он подумал, что у епископа маленского такой дорогой посуды нет. Серебро у него к важным обедам, конечно, имеется, но когда он обедает один или в кругу близких людей, то ест из простой глиняной тарелки.

Волков отпустил локоть монаха и, не обращая внимания на округлившиеся от удивления глаза старенького епископа, шагнул к нему, преклонил колено и склонил голову.

– Благословите, святой отец.

Словно повинуясь напору этого большого человека, отец Исидор тут же достал свою стариковскую руку из меховой накидки и осенил темя генерала святым знамением, а потом подал ему перстень для поцелуя.

– Уж очень вы… пылки… – начал старичок и замолчал.

– Генерал Рабенбург, – представился Волков, поцеловав перстень. – Знаю, что вы больны, но отниму у вас только минуту.

– Да… генерал Рабенбург. Чересчур вы напористы. Здесь дом отца духовного, а не поле боя. Но раз вы уложитесь в минуту…

– Мой напор объясним… Обстоятельства вынуждают, – сказал барон, вставая с колена. – Его Высочество прислал меня сюда для укрепления гарнизона города.

– Я несказанно рад тому, – не очень-то радостно заявил епископ. Он смотрел на генерала, пытаясь его разглядеть. – Я слышал о вашем приезде. Теперь нам всем будет спокойнее.

Тут в зале почти бесшумно появился ещё один священник; молод он не был, было ему уже за сорок. Дорогая одежда, богатое распятие, золотые перстни, крепкая стать и твёрдый взгляд говорили сами за себя. Он уже что-то хотел сказать, но епископ знаком руки ему воспретил.

– Подождите, брат Фома.

И тот покорно склонил голову.

– Мне нужна будет помощь, святой отец, – сразу перешёл к делу генерал. – Отряд мой невелик, а в городе многие настроены против нас. На меня сейчас едва не кинулись с оружием.

И тут старенький человек, облечённый большою властью, перепугался. Это было видно по его лицу и рукам, которыми он стал суетливо поправлять свою накидку из чёрного меха.

– И что же, вы приехали в мой дом искать убежища? – растерянно спросил отец Исидор.

– Да нет, ну что вы… Убежища мне не надобно, – Волков поморщился. В его планы не входило пугать старика. Но он не знал, как правильно выразить свою мысль. Ситуация была дурацкая. И вправду, что он хотел от этого старого человека? Пылкости веры? Серебра? Вооружённых сторонников? Но с другой стороны, он не знал, что епископ Фёренбурга – уставший старик, что кутается в меха, сидя в тёмной и протопленной комнате.

– А что же вам надобно, сын мой? – интересовался епископ.

– Я хотел поговорить о внутренних делах города Фёренбурга, о безбожниках и людях праведных, как они существуют тут, не чинят ли вам еретики обиды, есть ли среди паствы вашей праведники, что готовы защитить нашу Матерь Церковь в трудную минуту.

Конечно, он хотел узнать у этого старого человека, есть ли у него сторонники, главы каких-нибудь гильдий, коммун или общин, на которые он может положиться.

И тут заговорил пришедший и пока что молчавший священник. Голос его был твёрдый и красивый, слог чёткий и ясный; видно, человек этот умел читать прекрасные проповеди.

– Добрый человек, сын мой. Визит ваш и беспокойство ваше нам понятно, и важный разговор о делах городских меж вами и его преосвященством обязательно должен состояться, но позже. Сейчас наш пастырь недужен. Ему надобен отдых.

– Хорошо, – барон поклонился, а епископ ещё раз его благословил. – Буду ждать вашего выздоровления, святой отец.

– Я провожу вас, – сказал отец Фома и пошёл за генералом.

И Волков решил воспользоваться моментом и спросил:

– Святой отец, а кто вас защищает от еретиков? Говорят, они тут буйны и не гнушаются пугать пастырей истиной веры. Обещают палить дома господни.

Отец Фома остановился и посмотрел на генерала внимательно, а затем ответил:

– Его Высокопреосвященство архиепископ ланнский, да продлит Господь его дни, отправляя на фёренебургскую кафедру нашего пастыря, напутствовал его: не распри, не мечи, не костры, а лишь чистота помыслов и слово Божье вернут утерявших веру в лоно Матери Церкви.

– Чистота помыслов? – мрачно переспросил генерал. «Ну да, конечно. Недавно эти утерявшие веру угрожали мне оружием посреди бела дня. Им как раз не хватает слова божьего и вашей чистоты помыслов». Но говорить вслух он этого, конечно, не стал, а лишь поклонился в ответ.

Весь разговор вышел, казалось бы, скомканным, бестолковым, не принёсшим никакой пользы. Но уже садясь на коня, он стал думать о том, почему же архиепископ Ланна прислал в столь трудный город столь слабого епископа. Неужели курфюрст Ланна не видел, что этот пастырь стар, что он труслив и болен, хотя тут надобен человек, который твёрд и верой, и волей, который понесёт еретикам слово Божье. Железом, костром и чем угодно, но очистит место от смрада отступничества. Впрочем…Эта мысль посетила его неожиданно: конечно, архиепископ знал, что делал. В чём угодно можно было его упрекать, но глупым архиепископ не был. Он умышленно назначил на кафедру Фёренбурга слабого епископа, хотел, чтобы нескончаемая свара на севере ослабляла его вечного соперника курфюрста Ребенрее. Чёртов поп был готов отдать город в руки еретиков, лишь бы Карл Оттон тратил силы и серебро на возню в Фёренбурге.

В новый свой дом он вернулся, когда уже темнело, и на вопрос от Гюнтера, будет ли господин ужинать, ответил:

– Позже, перо и бумагу мне.

Писал он опять барону фон Реддернауфу, но на сей раз посылать письмо через местную почту он не собирался, посему писал без прикрас, всё как есть:

«Дорогой барон, друг мой. Дела в городе совсем не так хороши, как вам из Вильбурга кажутся. Бюргеры дерзки, нашему приходу весьма не рады. Не далее как сегодня едва не дошло дело до железа, Бог отвёл. Бургомистр Тиммерман того и не скрывает, что смирение горожан будет зависеть от того, продаст ли Его Высочество городу прибрежную землю. Несколько десятин. Город за ту землю предлагает хорошие деньги. А иначе он не обещает мира. Человек он хитрый, с ним надобно быть осторожным. Епископ же Исидор слаб, думаю, такого сюда специально поставил наш сосед. Помощь от него вряд ли будет. Еретики никого в городе не боятся. Кого им бояться с таким епископом? В общем, позиция моя здесь шатка весьма. Положиться, кроме как на своих людей, мне не на кого. Случись свара, а такое может статься в любую минуту, из города мне придётся выходить с боем. С кровью. С огнём. Уведомьте принца, что дело со сбором армии цу Коппенхаузена надобно ускорить. Кажется, бюргеры и нобили местные долго терпеть меня и моих людей тут не собираются.

Ваш друг, рыцарь Божий Иероним Фолькоф, фон Эшбахт, барон фон Рабенбург».

Волков оторвал глаза от бумаги и увидал слугу, стоящего в дверях.

– Ну? Что тебе? Я же сказал, что пока ужинать не буду.

– Вам принесли письмо, – ответил тот и поднёс генералу бумагу.

– От кого? – спросил тот. – От офицеров?

– Нет, принёс какой-то мальчишка.

– Мальчишка? – барон развернул бумагу и сразу же узнал каракули Фрица Ламме. Он сделал ординарцу знак рукой: ступай, и сразу принялся читать.

Что ни говори, а Сыч хорошо знал своё дело. Ни имён, ни адресов из письма выяснить было нельзя.

«Экселенц. Ваш знакомец, коего вы мне указали, рад был встрече со мною. И сказал, что желает и вас повидать. Посему жду вас у меня после вечерней службы».

А время как раз шло к вечерней службе. А значит…

– Гюнтер!

Слуга тотчас появился из-за двери.

– Зови сюда Хенрика. А сам давай ужин. И побыстрее.

Слуга, уже привыкший к столь скорым переменам в намерениях господина, и говорить ничего не стал. Ужин – так ужин. Он ушёл, а вскоре пришёл и оруженосец.

– Господин генерал, звали?

Волков протянул ему бумагу.

– Сами отнесите это письмо в казармы. Передайте его полковнику Брюнхвальду и скажите, чтобы тот поутру отправил его в Вильбург. Чтобы отправил с самым верным человеком. Письмо это секретное.

– Всё сделаю, – обещал Хенрик.

* * *

Барон хотел, чтобы его выход из дома был тайным, потому решил идти пешком. Взял он с собой лишь Максимилиана и фон Готта, оба были люди сильные и умелые, захватили они с собой и пистолеты. Но не на силу и на оружие рассчитывал Волков. Сначала он выслал верхом трёх людей во главе с фон Флюгеном. Просто прокатиться. И, если удастся, выявить слежку. Если кто и следил за ним, то в темноте разобрать, кто проехал мимо, не смог бы – все всадники были в плащах и капюшонах – а значит, увязался бы за ними. Сам же Волков со своей охраной вышел следом. И без приключений добрался до Гончарного переулка.

Дверь ему открыли, едва он захотел постучать, то был сам Сыч, видно, ждал у двери.

– Наш друг уже наверху, экселенц.

Ламме впустил гостей и запер дверь.

– Ну и как он тебе? – спросил барон, отдавая ему плащ.

– Злобен, – коротко резюмировал он и провёл всех в свою комнатушку.

Филипп Топперт на вид был человеком простым. Скорее напоминал кузнеца или гончара, что ещё не выкупил статуса мастера. По его неброской одежде и представить было нельзя, что этот человек имеет лавку на рынке и несколько складов. А когда Волков вошёл, он встал и низко поклонился ему:

– Для меня большая честь знакомство с вами.

– Вы знаете меня? – спросил барон, протягивая торговцу руку.

– Конечно, – отвечал Топперт, с почтением пожимая её. – Они так бахвалятся своим ван дер Пильсом, что противно слушать. А тут вдруг нашёлся кто-то, кто утёр ему нос.

– Они? Это вы про местных еретиков?

– Про них, про них, господин генерал, – кивал купец. – Как они радовались, когда он побил вашего маршала!

– Прошу вас, господа, садитесь, – предложил Фриц Ламме, указывая на стулья возле стола. – Вот вино, сыр.

– Сильно радовались? – спросил барон, усаживаясь.

– Праздник устроили, когда сюда дошла весть о том, что он победил, – подтвердил Топперт. – Уже думали, куда его селить будут, когда он возьмёт город. Думали, что ему подарят.

– Да не вышло у подлецов, – продолжил рассказ Фриц Ламме, разливая вино в стаканы.

– Не вышло, не вышло, – кивал горожанин, – этот их ван дер Пильс так и застрял там, к городу так и не пошёл, а потом и вовсе увёл своих ублюдков к себе на север. То-то наши еретики печалились. Ах, как они злились. И многие знают, что задержали его вы, господин генерал. Уж и не знаю, как у вас то вышло.

– Промыслом Божьим, – отвечал Волков, поднимая свой стакан, – одним лишь промыслом Божьим, и за то давайте выпьем.

Все выпили, стали закусывать кусками сыра, ели все с одного блюда, и барон ел, и никакой разницы промеж них не было. В комнатушке горела одна неяркая лампа, было прохладно, так как Сыч не топил печь, экономил, наверное. Но Волков пришёл сюда не сыр есть.

– Расскажите мне, любезный Топперт, что происходит в городе?

– А что же вас интересует, господин генерал?

– Всё. Всё, любезный господин Топперт; в первую очередь – чем живёт этот город и кто тут главный.

– Ну, чем живёт, вы и без меня видели. Торговля идёт бойкая, лодки и баржи у пристаней в очереди стоят, чтобы выгрузиться и погрузиться. С востока, из Эксонии, с тамошних рудников, по реке приплывает серебро; с юга, из Ребенрее, – зерно, шерсть-сырец, хмель, овёс, ячмень и прочее; с севера, будь он проклят, товары. Железо, плуги, крашеное сукно. Стекло. Оружие. Да всего и не перечислить. Народец в город прибывает и прибывает со всех концов. Оттого и дороговизна тут у нас такая. Людишки и свободные приходят, и беглые крепостные. Город почти никого из беглых не выдаёт. Плевать он хотел на всех сеньоров, кроме некоторых, что близко живут.

– Да, вижу, что торговля тут идёт, что серебра тут много. Ну а кто в городе заправляет? – спрашивает генерал. – Кто здесь первый нобиль?

Горожанин чуть задумывается и потом отвечает:

– Я уж и не скажу, кто тут у нас первый. Знатных торговых домов тут много… Пожалуй, первые из них, что приходят на ум… буду называть по влиянию – дом Баасов: первые землевладельцы города, держат в руках всю торговлю льном, просом, лошадьми торгуют. Не брезгуют давать деньги в рост. Банкиры, менялы.

– Конечно же, еретики? – уточнил Волков.

– Конечно же… – продолжал Топперт. – Дальше – дом Камерфегенов: лошади, перевозки, причалы, склады. Торговля всякая. Опять же деньги в рост.

– Тоже еретики?

– Нет, эти веры истинной. Но деньги в рост дают, не стесняются. Дальше – Модест Хоббер. Этот… – тут торговец сделал паузу. – Этот, в общем-то, человек неплохой. Как и я, родился здесь, жертвует на храмы, один из первых купцов города, разбогател на торговле солодом и хмелем, второе лицо в гильдии пивоваров. Человек в городе не последний, их гильдия выставляет сто восемьдесят человек с хорошим оружием. Пятьдесят из них арбалетчики. Его слово в городе значимо.

– Вы с ним хорошо знакомы? – интересуется барон.

– Мы раскланиваемся, ходим в одну церковь, наши сыновья поют в одном хоре, но добрым своим знакомцем я бы его не назвал. Он высокомерен, считает таких, как я, не ровней себе, – отвечал Топперт. – Я для него мелок.

Тут торговец допил своё вино, и барону послышались в его голосе нотки обиды. Сыч сразу налил ему ещё, до краёв. Сыч знал, что делать: ты давай пей и говори.

– Кто ещё? – продолжал спрашивать Волков.

– Их тут много, какого магистра ни возьми – а у нас их двенадцать, кроме бургомистра, – так за ним либо торговый дом, либо гильдия какая стоит. Из крупных, пожалуй, вспомню ещё дом Сартори.

– Сартори? – Волков заинтересовался. – Наверное, банкиры?

– Банкиры, менялы, – морщится торговец, как от чего-то неприятного. – Появились здесь всего, наверное, года три назад, но встали крепко. Уж больно хороший у них капитал.

Волков подставил свой опустевший стакан Сычу: наливай; а сам, уловив уже главную черту торговца, и говорит:

– Чёртовы пришлые. Они захватывают весь город.

– Истинно так! – восклицает Топперт. Он смотрит на барона, как на человека, хорошо его понимающего. Даже стучит себя в грудь ладонью. – Истинно так, господин генерал. Семь лет назад братья Баас, Вилли и Кай, припёрлись сюда, едва в городе утихла болезнь. Нищая сволочь, бродяги, поганые еретики. Занимались тем, чем никто нехотел заниматься. Собирали мертвецов по городу. Брали подряды на очистку домов от мёртвых. Должны были хоронить или сжигать мёртвых, а они отвозили их вниз по течению и кидали в реку, о том все знают, все! А сами на заработанные деньги скупали дома с неупокоенными; говорят, что лачуги бедняков у восточной стены покупали за пять талеров, ежели не находился родственник. Пять талеров! Сейчас за такие деньги даже худого мерина не купить. Это всё бывший бургомистр! Сволочь и вор был редкий. А эти безбожные ублюдки из тех лачуг покойников даже и не вытаскивали, они просто сожгли домишки, ведь им не дома были нужны, а участки, – Фриц Ламме снова наполнил стакан рассказчика, и тот, отпив глоток, продолжал: – А недавно, на прошлом большом городском пиру, ублюдок Вилли Баас напился и хвастался, что за два первых года, что тут живут, они с братцем заработали восемьдесят тысяч талеров. На мертвецах и скупке домов. А сейчас про них говорят, что их общий капитал и вовсе… – тут торговец сделал паузу, чтобы слушатели прочувствовали. – Триста тысяч монет!

– Мерзавцы! – зло поддержал его генерал.

– Воры, – согласился Фриц Ламме.

– Истинно так, господа, истинно так! Воры и мерзавцы.

Они все втроём выпивают, и генерал говорит:

– Друг мой, а не сможете ли вы написать мне списочек первых десяти самых влиятельных фамилий в городе?

– А что же, и напишу, – сразу соглашается Филипп Топперт.

– С адресами, с чинами, с родственниками. Напишите всё, что знаете о них.

– Если с адресами… – горожанин на секунду задумался. – Ну, тогда дня два мне потребуется.

– Прекрасно, пару дней я подожду, – согласился Волков.

И тут заговорил и Фриц Ламме:

– Друг, объясни мне, не пойму я одного, как вы в городе уживаетесь с еретиками? Говорят, они ваших попов задирают, или врут про то?

– Да, задирают иной раз, эти дети сатаны ходят по городу с барабанами, бахвалятся назло нам, но никто с ними не ссорится. Да и кто ссору затеет? Вся главная торговля идёт с Нижними Землями и с Эксонией, то есть с землями, где сатана и Лютер утвердили власть свою. Никто из первых домов города не осмелится поссориться с нечестивыми, ибо потеряет свою торговлю. Да и половина первых домов города – еретики. А многие из праведных не гнушаются в дома еретиков ходить и садиться с ним за стол, – торговец сплёвывает и кривится от омерзения. – Сволочи.

– И что же, не бывает у вас ни распрей, ни ссор? – не отстаёт от него Сыч, – может, хоть драки в кабаках?

– В заведения мы в разные ходим, – отвечает торговец. – Ну а если и есть ссоры, так это лишь промеж молодёжи.

– Промеж молодёжи? – без особой надежды спрашивает Фриц Ламме, а сам ставит на стол второй кувшин вина вместо опустевшего.

– Ну да, молодёжь задирается. И то это скорее из-за призов.

– Из-за каких ещё призов? – интересуется барон. Но интересуется так, ради разговора. Его больше интересуют первые семьи города.

– Да есть у нас в городе две школы. Фехтшуле «Арсенал», она рядом с цитаделью находится. И фехтшуле «Непорочной девы», она прямо рядом рядом с храмом Святой Девы. Главные наши школы. Вот в «Арсенале» все сплошь безбожники, в «Непорочной деве» все юноши истиной веры. Вот они промеж себя и ссорятся. В прошлую весну один из еретиков на турнире выбил глаз одному из наших.

– И что? Сошло ему сие с рук? – оживился Сыч.

– Судили мерзавца, но все судьи турнира подтвердили, что то вышло случайно. И подлец отделался штрафом в тридцать талеров.

– Сволочи какие!

– Сволочи, сволочи, – соглашался Топперт. – Никто в городе не хочет свар с еретиками.

– Так уж и никто? – не верил ему Фриц Ламме.

– Еретики говорят, что их любит Господь, потому и даёт им богатство. Многие верят. Они ведь вправду богатеют. А многие из праведных думают переметнуться к ним.

– Всё это от сатаны, – невесело заметил барон. Он ещё больше стал думать о том, что с этим городом лёгкого дела не получится, даже когда сюда своих людей приведёт цу Коппенхаузен. Волков вовсе не был уверен в том, что люди истиной веры не встанут за своих нечестивых земляков. Если верить этому горожанину, ещё как встанут. Да… Ещё как встанут. Тем не менее, он закончил свою речь: – Всё неправедное богатство от сатаны. Вы же сами это видите, дорогой мой Топперт.

– Истинно так, господин генерал, истинно так! – соглашался с ним торговец и с хмельной страстью снова стучал себя в грудь.

Когда он ушёл, барон был невесел, сидел и, по обыкновению своему, крутил в руках пустой стакан. А вот Сыч был задумчив, но, кажется, не так сумрачен, как его хозяин.

– Ты жену-то выписал сюда? – наконец спросил у него барон.

– Нет пока… – отвечал Фриц Ламме всё ещё задумчиво. – Может, и не придётся её сюда тащить.

– А как же она там без тебя будет? – Волков косился на своего верного человека, и в глазах его искрилась усмешка. – Сам же говорил, что без тебя её кто-нибудь да натянет.

– Ничего, – Сыч отвечал, всё ещё думая о чём-то. Но кулак при этом сжал. – Приеду – вразумлю её да выясню, кто ей подол задирал.

– Я вижу, ты уже успокоился.

– Нет, – Фриц Ламме наконец перестал о чём-то думать и взглянул на барона. – Просто я думаю, что не придётся нам сидеть в этой поганой дыре до лета.

– То есть? – не понял Волков.

– То есть не придётся, – Сыч наконец решился. – Знаете, экселенц, есть у меня одна мыслишка. Ежели выйдет дельце, так и не будем мы тут ждать вашего маршала.

– И что же это за мыслишка? – генерал даже перестал вертеть стакан в пальцах. Зная своего помощника не первый год, он не сомневался, что «мыслишка» эта может быть и дельной. – Ну, говори, не тяни.

– Дело-то по сути несложное, – начал Сыч и потряс кувшин, в котором ещё плескалось немного вина. – Просто надо его немного обмозговать.

Борис Конофальский Инквизитор. Книга 12. Божьим промыслом. Стремена и шпоры

Часть 1

Глава 1

Эти мысли не покидали его. Барон думал о предложении Сыча, даже когда вернулся к себе. Гюнтер помог ему раздеться, а Томас принёс ещё дров и теперь ворошил угли в печи и готовил грелку для перин. На улице было холодно и ветрено, в печной трубе подвывал проклятый северный ветер, заодно со сквозняками выдувая тепло из дома. Генерал переоделся, надел шерстяную рубаху для сна и каль на голову, в общем, уже был готов лечь, но сон к нему и не думал идти. Мысли, мысли, мысли… Они не отпускали его голову, заставляя хоть и немного, но волноваться, и тем самым отгоняя сон. А ведь брат Ипполит уже лет пять назад говорил ему не думать о делах перед сном.

— Томас! — Волков вытянул ноги к огню и положил левую, больную, на маленький пуфик с подушечкой.

— Да, господин, — молодой слуга отложил кочергу.

— Разогрей вина с корицей.

— Господин, — обратился к нему Гюнтер. — Может, желаете ветчины? Ещё остался хороший кусочек.

— Да, порежь… — согласился господин, — и ложитесь спать, сегодня вы мне больше не понадобитесь. Не то чтобы он сейчас хотел есть, но пусть ветчина будет.

Слуги закончили свои дела и ушли, оставив его одного. Печка давала тепло, нога не болела, в перинах лежала горячая грелка, в стакане грело руку тёплое вино с корицей, а с тарелки благоухала и вправду неплохая ветчина. Ему было тепло и уютно, хотя за окном бушевал ветер. Ночь. В общем, самое время как следует всё обдумать. Подумать о том, что предлагал ему Фриц Ламме. Мысль у Сыча, чего уж там скрывать, была как минимум интересна, но и опасна. Поди угадай наперёд, как всё обернётся. Не выгорит дело, почуют горожане что-нибудь, так всё закончится именно тем, чего он больше всего опасался. А именно восстанием в городе. И тогда строй солдат в колонну и пробивай себе дорогу к ближайшим воротам, оставляя трупы и пожары за собой. Нет, в том, что его люди пройдут через город жирных купчишек, как горячий нож через масло, генерал не сомневался, но ведь герцог послал его вовсе не за тем, чтобы взбесить горожан. Не за тем. Да и попробуй ещё угадай, когда горожане поднимут оружие. Может так случиться, что ему до своих солдат и добраться не удастся. Да и его офицеры, чёртовы любители комфорта, разбрелись по квартирам, и в бараках с солдатами находится всего пара дежурных командиров. Это не дело. С этим, конечно, нужно будет что-то решать. Так что… Интересное предложение Фрица Ламме нужно будет обдумать, чтобы избежать любого риска. А может, и вовсе не затевать суеты, если станет понятно, что риска не избежать. Может, и вправду лучше для него будет просидеть спокойно до прихода цу Коппенхаузена, а уже как тот придёт, так и камень с плеч. И за этими мыслями барон просидел долго.

Огонь в печке догорел, лишь краснели угли, вино в стакане закончилось, и ветчины на тарелке стало меньше. Доедать он её не стал, чтобы не объедаться на ночь, дабы дурные сны не мучали. Пусть слуги утром съедят. Сам он в постель ложился, ещё не зная, как быть с тем, что придумал Сыч. Риск был, но в случае удачи… О, ему бы не пришлось здесь сидеть до мая. Да и денежные его дела во многом поправились бы. И только ради этого можно было попробовать. К тому же и герцог был бы доволен.

И, засыпая, он думал о том, что ничего пока предпринимать не будет, ну разве что сделает первый шаг. Шаг, ни к чему не обязывающий, который горожане уж точно не смогут назвать делом недружественным и который никаких дурных последствий за собой привести не сможет. А скорее, даже наоборот.

* * *

Лёг поздно, зато встал рано и был рад тому, что спал хорошо и ни разу за ночь не проснулся. А в иные ночи просыпался даже оттого, что переворачивался с боку на бок. Разбудили крики молочника за окнами. Валяться не стал, всё ещё в голове были вчерашние мысли, и они покоя ему не давали. Позавтракав мягким сыром и свежим хлебом, и кофе со сливками, ещё затемно выехал в бараки. Ехал по уже проснувшемуся городу, хотя во многие места его ещё не проник ни один солнечный луч. Но, несмотря на это, Брюнхвальд был уже при солдатах и с ротными командирами выдавал корпоралам провиант для завтрака.

Волков посмотрел немного на это, прошёлся по казармам, оглядев быт своих людей, вернулся к офицерам и, не отводя своего боевого товарища в сторону от подчинённых, произнёс:

— Полковник, доведите до сведения офицеров, что с сегодняшнего дня половина ротмистров должна ночевать тут, при ротах, одна из рот доспехов на ночь пусть не снимает, при лошадях должна быть дневная норма фуража.

Офицеры, занимаясь распределением провизии, очень внимательно слушали, о чём говорят командиры. И Волков не собирался их разубеждать, что дело серьёзно. Это хорошо, что слушают, значит, будут настороже и в таком же состоянии будут держать младших чинов. А генерал ещё и добавляет:

— Помимо ротных офицеров, пусть обязательно кто-то из старших неотлучно пребывает в бараках. Вы, Роха, Дорфус или Рене должны находиться при людях неотлучно. И неплохо было бы, если бы наш кавалерист тоже тут чаще бывал.

— Ротмистр Юнгер жилья в городе себе не снял, — заверил генерала Карл Брюнхвальд, — как и наш арбалетчик ротмистр Кальб, они здесь проживают, при людях своих, — тут полковник понизил голос и, чуть наклонившись к генералу, добавил с грустной улыбкой: — Видно, на содержание герцога не разгуляешься.

Волков понимающе кивнул:

— Так даже и лучше.

После он нашёл себе светлое место в бараке и просил принести бумагу и чернил. Сел писать письма.

Писал он два письма, одно барону фон Виттернауфу, близкому к герцогу человеку и своему приятелю, а второе самому курфюрсту. Письма по смыслу отличались мало, разве что Виттернауфу он писал более открыто, как пишут другу, без ритуальных фраз и лишних вежливостей, но суть у обоих писем была одна: в городе дела плохи, народ злой, и его встречают на улицах протазанами; и чтобы как-то улучшить отношения с городом, было бы неплохо продать земельки за рекой, которая так нужна бюргерам для новых складов и пристаней. И цену город за ту небольшую землю готов платить хорошую, даже щедрую, и по его пониманию, то был бы добрый шаг со стороны герцога. И если его уполномочат, он будет ждать от герцога юристов, вместе с которыми подготовит купчую. Волков заверял Его Высочество, что в случае согласия не поступится интересами Ребенрее. А барону приписал, чтобы тот уговорил герцога на продажу земли, и пообещал ему за то благодарность от себя.

Перечитав письма еще раз, барон отправил их на почту, а не со своим гонцом, понимая, что содержание их будет известно бургомистру тотчас, как о них узнает почтмейстер. В этом и была суть писем: он хотел, чтобы бургомистр почувствовал в нём союзника в вопросе покупки земли, и пока сей вопрос не разрешится, не позволял местному люду задирать военных Волкова. Генерал понимал, что через неделю или две придёт от герцога ответ, и, судя по разговору с городским головой, ответ будет отрицательный, но у него будет целых две недели.

Две недели. Пустяшный срок, если что-то собрался делать, и огромный срок, если ничего не делаешь, а просто ждёшь чего-то, например маршала цу Коппенхаузена с войском. И он опять вспомнил свой ночной разговор с Фрицем Ламме. И, как и прошлой ночью, он подумал, что если даже и не решится провести подобный фокус в городе, то уж от первого шага ничего плохого произойти не может. И тогда, ещё немного поразмышляв, он позвал к себе Максимилиана и фон Готта.

Молодые офицеры явились сразу. Опытный, уже заматеревший в войнах Максимилиан был года на три старше, но высокий и ловкий Людвиг Вольфганг фон Готт мало чем уступал прапорщику во владении мечом и всяким другим благородным, белым, оружием.

Оба были неглупы, а фон Готт к тому же был четвертым сыном благородной фамилии. Соответственно, ни на землю, ни на титул он рассчитывать не мог, но образование юноша получил соответствующее. И мог запросто вести себя в обществе, чему грубоватому Максимилиану Брюнхвальду можно у него было и поучиться.

— Генерал, — прапорщик Брюнхвальд поклонился.

Волков несколько мгновений смотрел на молодых людей, как бы оценивая их, и потом произнёс:

— Господа, вы ведь лучшие фехтовальщики в нашем отряде.

Фон Готт и Максимилиан переглянулись, а потом фон Готт отвечает:

— Ещё капитан Франц Нейман весьма неплох, и наш Хенрик тоже. И фон Флюген тоже, хотя и молод.

— Фон Флюген? — Максимилиан взглянул на товарища и усмехнулся. — Я бы не решился отнести его к хорошим бойцам.

— Ну почему же? С копьём или с алебардой он очень проворен, — не согласился с прапорщиком Людвиг фон Готт. — К тому же он совсем молод. Он моложе всех нас.

— Вот поэтому я бы и не согласился, — настоял Максимилиан.

— Господа, господа…, — генерал жестом прервал их. — Речь сейчас идёт не о том, кто из вас лучше, а кто хуже. Мне нужны два самых умных. Поэтому я и позвал вас.

Молодые офицеры опять переглянулись, видно было, что им приятен этот комплимент. Но они не понимали, что от них нужно генералу. И тот пояснил:

— Я хочу, чтобы вы отправились к собору Непорочной девы, там, где-то рядом, есть школа фехтования. В этой школе собираются люди нашей веры, которые любят оружие и поединки, — Волков сделал паузу.

— Мы знаем, кто ходит в фехтшуле, господин генерал, — заверил его Максимилиан.

— Вот и прекрасно, — произнёс Волков. — Пойдёте в ту школу, — он замолчал и думал, как лучше объяснить молодым людям задание.

— Нам нужно кого-то вызвать на поединок? — предположил фон Готт.

— Убить кого-то? — догадывался прапорщик.

Волков только махнул на них рукой раздражённо:

— Кажется, я зря посчитал вас умными, — и, видя, что теперь они молчат и готовы слушать, продолжил: — Пойдёте в ту школу и попросите мастера взять вас. Дескать, гарнизонная служба — это сплошное уныние. И вы хотите хоть чем-то себя занять. Вот и пришли поучиться у местного мастера. Ну, например, вы, Максимилиан, хотите отточить навыки работы с мечом и баклером.

— Я предпочитаю меч и кинжал, — заявил прапорщик.

— Хорошо-хорошо, с мечом и кинжалом, — согласился генерал. — А вы, фон Готт, с чем пожелаете поработать в фехтовальном зале?

— Мне всё равно, господин генерал, хоть с мечом и баклером, хоть с молотом, хоть с алебардой; чему мастер может научить, тому я и буду рад, — отвечал фон Готт. — Только я не пойму, какая наша цель. Вы хотите что-то выведать в той школе?

— Да что я там могу выведать в этой школе? — барон даже усмехнулся. — Нет, господа. Ничего вам там выведывать не нужно.

— А зачем же нам туда идти?

Наконец Волков сформулировал для этих молодцов задачу:

— Мне нужно, чтобы вы подружились с молодыми людьми, которые туда ходят, — он чуть подумал и добавил: — Да и с немолодыми тоже. Там всяких возрастов любителей в достатке.

— Ах вот оно что! — понял фон Готт. — Нам надобно подружиться с ними, а не задирать их. Так это ещё проще.

— Ну уж и не знаю, будет ли это проще, — с сомнением произнёс Максимилиан. — По мне, так затеять ссору — нет ничего легче.

— Вот именно, — поддержал его барон. — Тут вам потребуется и хитрость, и терпение, и чувство такта. Особенно вам, фон Готт.

— Мне? — удивился тот. — А почему особенно мне?

— Вы человек высокородный, а в подобные школы ходят и пекари, и трубочисты. Будет ли вам по силам пропускать удары от бюргеров и потом не злиться на них? Улыбаться им, да ещё пить с ними воду из одного ковша, там же столы не сервируют, все пьют из одного ведра, коли жажда одолевает.

— Я много раз бывал в разных школах, я всё это знаю — и знаю, что среди бондарей бывают людишки, которые похрабрее многих благородных будут, — важно отвечал Людвиг фон Готт, — и я, как вы, господин генерал, выразились, не дурак, понимаю, что всё это какая-то военная хитрость. А раз так, то я для дорогого дела и за стол с бюргером сяду, и руку любому свинопасу пожму.

Это было как раз то, что Волков хотел от него услышать. Ну а насчёт Максимилиана барон даже и не сомневался. Он полез в кошель и достал два талера.

— Все школы платные; вот это вам, думаю, что этого хватит на неделю, а дальше будет видно.

Максимилиан с поклоном взял деньги и тут же одну монету отдал товарищу. Они поклонились и готовы были уйти, но барон остановил их и напутствовал:

— Господа, не ждите ласкового приёма, вам в этой школе будут так же не рады, как нам не рады в этом городе.

Молодые люди понимающе кивали, а барон продолжал:

— Если кто-то вас оскорбил, вы кланяетесь и уходите, если кто-то будет вас вызывать на поединок, вы кланяетесь и уходите, если какой-то задира будет говорить вам, что вы трусы, вы отвечаете, что я вам настрого запретил принимать вызовы, после…

— Кланяемся и уходим, — догадался Максимилиан.

— Именно. Мы, конечно, хотим завести здесь друзей, но главное — это не допустить свар между нами и горожанами. Помните, мы тут не в гостях.

— А может, раз они так на нас злы, нас и вовсе не примут в эту школу, — предположил фон Готт.

Волков на секунду задумался, а потом произнёс:

— Полагаю — примут. В школах заправляют мастера, а им нужны деньги, а ещё им нужны хорошие ученики, которыми они могут похвастаться; для этого они и турниры устраивают, а вы, насколько я могу судить, бойцы хорошие. Так что вам не откажут.

— Не откажут, — заверил его Максимилиан. — Нас с фон Клаузевицем, с покойником, да примет Господь его душу, в Ланне приглашали во все школы, чтобы посмотреть на нас. На наши приёмы. Я же у него тогда учился, я помню, его буквально за руки тянули. Просили его: приди да просто выйди против меня.

— Верно, верно, — заметил Волков. — Так что в школу вас, думаю, примут. А за Клаузевица, Максимилиан, зайдите в церковь, поставьте свечу и прочитайте молитву.

Глава 2

Как они ушли, он всё ещё вспоминал редкостного храбреца и настоящего рыцаря Георга фон Клаузевица, даже прочёл короткую молитву в его имя. Но потом, подумал, что если дело с фехтшуле «Непорочной девы» как-то начнёт складываться, ему потребуются ещё и другие, местные люди. А таких людей как раз знал человек, в котором рыцарства и полкапли было не наскрести. И тогда он позвал к себе фон Флюгена. Генералу нужен был хранитель имущества Его Высочества Карла Оттона Четвёртого в городе Фёренбурге и окрестностях Хельмут Вайзингер.

— Найдите мне его, фон Флюген, скажите, что я его жду в казармах, — распорядился генерал.

И когда молодой человек уехал, сам отправился обедать в неплохую харчевню. Но не в ту отличную, в которой его недавно угощал бургомистр. Так далеко от бараков со своими солдатами, признаться, генерал отъезжать опасался. Он ещё не успел отобедать, когда вернулся фон Флюген и доложил, что нашёл хранителя имущества и тот клялся, что уже вскоре будет в казармах.

* * *

Вайзингера пришлось прождать почти до вечера, уже смеркаться начало, прежде чем он появился с один из своих помощников, с тощим приказчиком по имени Вельснер и с тремя большими телегами хорошего бруса и плохих досок. Он думал, что генерал зовёт его, чтобы устроить выволочку, так как в казармах всё ещё не было нужного количества спальных мест для солдат, посему после поклонов стал уверять Волкова:

— Вот, досочки завёз, а завтра уже будут плотники с утра, начнут работать. Будут людям вашим кровати. Вельснер, спроси у солдат, кто желает подзаработать и выгрузить дерево?

Человек пошёл к солдатам, а Волков тем временем, мрачно осматривая привезённые доски, только и сказал:

— Горбыли.

— А ну и ничего, — сразу отвечал хитрец, — сверху на них тюфячок положить, солдат и не заметит, что на горбыле спит. Мягко будет. А тюфяки соломенные я уже тоже заказал, сорок две штуки.

Генерал не стал цепляться: солдатам, людям, которые, наверное, четверть жизни своей спали на земле, даже и горбыли, если они под крышей и рядом с печкой, покажутся настоящей постелью. Он только заметил:

— Тогда уж проследите, чтобы в тюфяках было достаточно соломы, я прикажу офицерам тощие тюфяки не принимать.

— Слушаюсь, прослежу обязательно, — обещал Вайзингер, и кланялся, и кланялся.

Вот только поклоны эти казались Волкову наигранными. Впрочем, барон звал его не для того, чтобы смотреть привезённые доски; он пошёл в конец бараков, который всё ещё был забит каким-то товаром, остановился напротив плотных тюков шерсти, что были уложены под самый потолок, и спросил:

— Чьё это?

— До конца недели я всё вывезу, — тут же отозвался хранитель имущества Его Высочества.

Волков посмотрел на него осуждающе и уточнил:

— Это ваш товар?

— Признаться, нет, — отвечал Хельмут Вайзингер. — Я взял его на хранение.

— Так чей же он, кто его хозяин?

— Это… Это товар «Вязаных колпаков».

— «Вязаные колпаки» — это… воры? — пытался вспомнить генерал.

— Не совсем, — отвечал хранитель имущества. — Это коммуна, они живут у стены и за стеной, в основном это портовые грузчики, и не только портовые, — и тут он словно вспомнил: — К тому же туда входят многие возницы. Это уважаемая коммуна, там много людей.

— Уважаемая коммуна, но приворовывает, — усмехался Волков.

— Не без этого, не без этого, — кивал Вайзингер. — Уж ежели в городе столько разных товаров, что-то обязательно останется у тех, кто те товары грузит и у тех, кто их возит.

— И кто же глава этой коммуны?

— Официально это Курт Нерлинг. Он и в сенате от коммуны заседает, — тут Хельмут Вайзингер понижает тон почти до шёпота: — кстати, это он меня просил подержать их товар. Но заправляют в коммуне Эрвин Болтун и его брат Карл. Гляйцингеры. У них есть ещё четыре брата, но те в дела гильдии не лезут, занимаются своим делом. Семейка в городе влиятельная, братцы — люди суровые. Как-то лига Реки…

— Это, кажется, купеческая лига, — вспомнил Волков.

— Да, одна из богатейших купеческих лиг города, купчишки из лиги на всей реке заправляют, отсюда и до самой Эксонии на востоке, до Холодного моря на севере. Так вот, они задумали «Вязаных колпаков» поприжать, когда один раз у одного из купчишек, с его баржи, украли крашеного синего сукна на тысячу двести талеров. И грешили как раз на «колпаков». Так вот, «речники» уговорили бургомистра, и тот стал хватать ребят из коммуны и сажать их в подвал, так «колпаки» отказались загружать и разгружать все лодки «речников». Да ещё подбили людей из гильдии извозчиков и тачечников, чтобы те тоже «речников» обслуживать не стали, а тех, кого купчишки нанимали лодки разгружать, ещё и били немного. Купцы из гильдии намаялись — торговля-то стоит, — вот и пошли на попятную, всех отпустили.

— А эта Лига реки, — вспоминал генерал, — они же… кажется, сплошь еретики.

— Все до единого безбожники! Они же с кем торгуют? С Эксонией да с нижними землями, а там как раз рассадники еретические.

— А эти «колпаки» — они-то хоть истинной веры?

На этот вопрос хранитель имущества ответить не смог.

— А вот этого вам точно не скажу, люд там разный, большая часть вообще за стеной живёт, кто их там знает, в какую церковь они ходят. Но на шествиях своих наших святых они носят. В прошлый год святого Амвросия несли, было дело.

— А эти самые тачечники? Они тоже носят святых?

— А вот про них я и этого не скажу, — Вайзингер подумал немного и продолжил: — Нет, не вспомню.

Зато Волков многое помнил, он прошёлся дальше, указал на связки очень неплохих хомутов и произнёс:

— Если мне не изменяет память, эти хомуты принадлежат некоему кривобокому господину.

Поразившись такой памяти генерала и ещё раз убедившись, что такому палец в рот не клади, ловкий человек Хельмут Вайзингер ответил:

— Точно так, господин барон, их мне сюда привёз на хранение Мартин Гуннар, которого злые языки прозывают Кривобоким.

— И он глава гильдии тачечников?

— Председатель гильдии, — поправил генерала хранитель имущества.

Генерал поглядел в тёмный конец барака, забитого всякой всячиной, и произнёс:

— А товаров тут ещё много.

— Много, много, — сокрушался Вайзингер. — Теперь ищу хорошие склады, да они все так дороги.

— Эти воры — тачечники и «колпаки» — к вам и обратились, потому как дёшево у вас было. А скорее всего, вы сами им и предложили, и денежки вы за хранение, конечно, взяли вперёд, — подытожил генерал.

— А что делать — жизнь как поток, и бедной малой рыбе, чтобы не быть съеденной рыбами большими, приходится извиваться угрём, да ещё и умудряться при том не злить начальство…

— Замолчите! — Волков даже поморщился. — Не смейте при мне причитать и философствовать! — он пару секунд смотрел на хранителя имущества. И наконец сказал: — Товары вы тут можете оставить, — и добавил: — Пока.

— Ах, как я вам признателен! — хранитель имущества даже руки сложил молитвенно.

— Признательностью вы своею не отделаетесь, — вразумил его барон. — А хочу я, чтобы вы организовали мне встречу с этими людьми.

— С какими? — удивился Хельмут Вайзингер.

— С Мартином Гуннаром Кривобоким и с братьями Эрвином и Карлом Гляйцингерами.

— Ах, какая это прекрасная мысль! — воскликнул хранитель имущества. — Можно заказать стол в «Райских кущах» и как следует там отобедать. Думаю, эти господа обязательно придут, если узнают, что вы их приглашаете, хотя многие в городе вас очень не любят.

— Никаких «Райских кущ», — строго произнёс генерал. — Дело это должно быть тайным.

— Ах вот как?! — удивился хранитель имущества.

— И пока я вас о том не попрошу, никому никаких встреч не предлагайте, — генерал чуть подумал. — Но вы и вправду думаете, что эти господа согласятся со мной встретиться?

— Ну…, — Вайзингер помялся. — Мне так кажется. Ведь если так рассмотреть, то этих господ на городских пирах не шибко жалуют, даже и близко к середине их за столы не сажают, а ведь «Вязаные колпаки» — крупнейшая коммуна в городе, а тачечники так вообще на городских шествиях идут только перед трубочистами и золотарями. Даже красильщики идут впереди них.

Барон отпустил хранителя имущества Его Высочества, а сам опять стал думать. Нет, он ещё ничего не решил, тем более что план, предложенный Сычом, выглядел грубо и, как говорят, был шит белыми нитками. Его легко можно было раскрыть, слишком было всё очевидно. Но, думая о нём и получая информацию о городских делах, Волков постепенно начал складывать всё это в замысел. В замысел тонкий, изящный, почти невидимый.

Никто не осмеливался к нему подойти, солдаты смотрели с уважением и сторонились, офицеры не смели мешать, даже Карл Брюнхвальд не тревожил его, видя, что генерал ходит по казарме и двору перед ней, о чём-то напряжённо размышляя. А вот один из кашеваров, что варил ужин для солдат, был не столь тонок и деликатен и в полушутливой форме предложил:

— Господин генерал, не изволите ли гороха со шкварками, жареным салом и чесноком?

Хенрик, неотступно следовавший за генералом на небольшом расстоянии, уже хотел рявкнуть на того, но барон остановился и спросил:

— А у тебя есть чистая чашка?

Волков был немного раздражён тем, что его отвлекли от раздумий, но он всегда помнил, что малые дела, такие как еда из солдатского котла или простая беседа с младшими чинами, укрепляют веру солдат в своего командира, и посему согласился попробовать солдатскую еду.

— Есть, господин генерал, — обрадовался повар. — Чашка есть чистая, и ложка есть. Я сейчас вам положу.

— Только немного, — сказал Волков, сам же присел за грубый стол, на котором готовилась еда.

Повар, вытерев руки о тряпку, положил ему, как он и просил, немного, половину от того, что съедали солдаты. Принёс хлеба и чистую ложку. И это стало зрелищем. Бывшие тут солдаты стали глядеть на генерала, что сидит за столом при кашеваре и ест их еду.

И то ли генерал проголодался, то ли давно не ел такой простой еды, но он с удовольствием и быстро, как и положено старому солдату, съел всё, что было в миске. Честно говоря, принимая от кашевара еду и вспоминая, что тот отвлёк его от мыслей, он думал отчитать его за что-нибудь, но кушанье и вправду оказалось вкусным: лука, соли и чеснока в меру, а горох сварен как раз как и положено. В общем, жирно, сытно, вкусно. Всё, как и нужно было солдату, чтобы тащить его нелёгкую лямку. Доев, генерал полез в кошель и достал оттуда, не мелочась, талер. И, протянув его светящемуся от гордости кашевару, произнёс:

— Неплохо, неплохо, — и похлопал его по плечу.

После чего с охраной отбыл к себе, напомнив Брюнхвальду, чтобы тот оставлял на ночь в казармах, кроме ротных, ещё и старшего офицера.

* * *

Барон собирался звать их поутру, но господа сами пришли к нему в гости, пока он ещё не лёг спать. Волков обрадовался тому и пригласил их выпить вина, а когда понял, что они ещё и голодны, велел слугам приготовить им яичницу из десятка яиц. И пока прапорщик Брюнхвальд и фон Готт ели, рассказывали ему.

— Те, кто постарше, те помалкивают, но косятся, хитрецы, — говорил фон Готт. — А молодые ублюдки стали задираться почти сразу, как мы там появились.

— Но мастера приняли вас в учение? — спрашивал генерал.

— Приняли, приняли, — соглашался Людвиг, — один мастер Киммер, а другой мастер Монтанари, — фон Готт усмехнулся. — Он так забавно разговаривает. Смуглый такой, как будто крестьянин. Он к нам хорошо отнёсся.

— Вы расскажите, как вас там встретили местные ученики.

— Плохо, — отвечал Максимилиан. — Молодые волками смотрят.

— А старшие? — спросил барон.

— Старшие молчали, — продолжал прапорщик, — но казалось мне, что как раз они-то и подначивают молодых.

— Верно, верно, мне тоже так показалось, — поддержал товарища фон Готт, хлебом размазывая по сковородке желток четвёртого яйца. — Говорю же — хитрые ублюдки.

— Но вы же не отвечали на их выпады? — уточнил барон.

— Нет, господин генерал, — заверил его молодой Брюнхвальд. — И им наш Людвиг ответил так, что у них задора поуменьшилось.

— Интересно, и что он им сказал?

— Они поначалу стали задирать меня, но я не отвечал, даже головы к ним не оборачивал, тогда один из них, некто Вебер…

— Сопляк лет семнадцати, — вставил восемнадцатилетний фон Готт, продолжая уничтожать яичницу.

— Да, — продолжал Максимилиан, — так он стал говорить, что либо я мул бессловесный, либо самый известный трус, а фон Готт и отвечает ему, что генерал фон Рабенбург дозволил нам сюда ходить при условии, что мы не будем потакать задирам.

— А ещё я сказал, что господин Брюнхвальд убил людей вполовину от того, что есть сейчас в зале, и за его храбрость генерал назначил его своим знаменосцем. И что нужно быть дураком, чтобы задирать такого. Уж тогда они попритихли немного.

— После этого, — продолжал Максимилиан с улыбкой уверенного в себе человека, — фон Готт ещё им поклонился и извинился. Чтобы не вышло чего. А те в ответ носы задирали.

— Они бы и хотели позадираться, но им мастера не разрешали, — добавил фон Готт.

— Да, а когда мастер Монтанари и Людвиг вышли на арену с шестами — мастер хотел посмотреть, на что способен фон Готт, — так многие позабыли про свои занятия и пошли глазеть.

— Это почему же? — поинтересовался генерал.

— Фон Готт с шестом не уступал мастеру.

— Вот как? — удивлялся Волков и смотрел на молодого офицера. — Шест? Не многие юноши интересуются простой палкой.

— Не знаю… — отвечал тот пожимая плечами. — Мне нравится. Копьё и шест, да и вообще любое древко, хоть алебарда, хоть протазан. Да и молот тоже.

— Вот и прекрасно, — произнёс генерал и, чуть подумав, встал и, подойдя к комоду, взял лежащий на нём кошелёк, достал из него монету, — у нас в атлетическом зале всегда стояла двухвёдерная бочка с белым столовым вином. Вино было разбавлено вполовину, мы пили его вместо воды.

Генерал положил монету на стол перед Максимилианом.

— А где это было? — поинтересовался фон Готт.

— Я служил в гвардии одного герцога, — ответил Волков и продолжил: — Купите вина, отвезите его в школу, предложите всем, кто пожелает.

— О! — воскликнул фон Готт. — Лучше вина нет способа завести приятелей.

— Если только хороший обед, — произнёс Максимилиан, забирая деньги со стола.

Глава 3

Утром он проснулся и лежал в темноте, ожидая, пока кто-нибудь из слуг придёт и принесёт лампу.

И вскоре в комнате появился Томас с лампой и произнёс негромко:

— Господин, утро.

— Я знаю, я не сплю. Который час?

Но он спрашивал напрасно, парень ничего не знал про часы и ответил, как отвечал всегда в подобных случаях:

— Народ пошёл к утренней. Как позавтракаете, так и рассветёт.

— Не слышу что-то колоколов, — Волков вылез из-под тёплой перины. — Давай мыться.

Пока Томас и Гюнтер вносили в спальню тёплую воду, мыло, полотенца и почищенную одежду с обувью, он слышал, как кто-то разговаривает в приёмной.

— Кто там? — спросил генерал у слуг. — Хенрик?

— Господа Хенрик и фон Флюген, — отвечал Гюнтер, наливая ему в ладони воды из кувшина. — Господин фон Флюген желает вас видеть. Ждёт уже давно.

— Фон Флюген? Ждёт давно? — барон даже удивился. Мальчишка был немного ленив и часто просыпал и забывал про свои обязанности, за что получал нагоняй и от старших товарищей, и от самого генерала. И тут вдруг ждёт. — Ну хорошо… Пусть войдёт.

— Доброго вам утра, господин генерал.

Едва Томас сказал, что генерал ждёт его, юноша уже был в спальне, кланялся и вместо Гюнтера, который уносил грязную воду, стал подавать генералу одежду. Но сам речь ни о чём не заводил, и тогда Волков спросил у него:

— Вы сегодня что-то очень рьяны, господин фон Флюген. С чего бы вдруг такое усердие?

Подавая колет генералу, молодой человек произнёс:

— Прапорщик Брюнхвальд и второй ваш оруженосец ходят в местную фехтшуле, и я тоже желаю с ними. Но фон Готт говорит, что без вашего дозволения мне с ними идти нельзя, хотя я сам могу за себя заплатить.

— Они ходят туда для дела, — почти строго отвечал ему барон.

— И я хочу для дела, — тут Томас принёс в комнату кувшин с молоком и кофейник на подносе, так фон Флюген схватил с подноса чашу для кофе и кофейник, чашу поставил перед генералом и стал наливать в неё горячий кофе, — я тоже хочу учиться в той школе.

— Они там не для того, чтобы учиться, обучить вас смогут и многие сержанты и офицеры из наших людей. У нас много искусных бойцов. Прапорщик Брюнхвальд говорит, что наш капитан Нейман многим нос утрёт, и с мечом, и с алебардой, — и, видя, что молодой человек сразу после его отказа насупился, он добавил уже тише: — А господа ходят в школу для того, чтобы подружиться с молодыми горожанами. Я их для того туда и послал.

— Ах вот как?! — фон Флюген сразу ожил. — Так я же прекрасно со всеми дружу. Да, спросите хоть у кого, я со всеми дружу, и с капитанами и ротмистрами.

— Нет… — барон чуть подумал и покачал головой. — Вас будут задирать и оскорблять, вы не выдержите и схватитесь за меч. Убьёте или пораните кого-нибудь, и в городе бюргеры поднимут восстание против нас. Нет, нет…

— Господин генерал, — продолжал упрашивать юноша. — Я уже на военной службе привык к оскорблениям! Как только Хенрик меня ни обзывал: и болван, и дурак, и осёл, и лентяй, и ещё по-всякому, но я всё терплю. И я обещаю, что за два дня с кем-нибудь в той школе подружусь. Если не подружусь в два дня… то больше и ходить туда не стану.

И тут генералу пришла в голову одна мысль, он внимательно глядел на своего оруженосца, слушал его. И наконец произнёс:

— Хорошо, господин фон Флюген, я дозволю вам сходить с прапорщиком и фон Готтом в фехтовальную школу, но предупреждаю, что вы не должны поддаваться ни на вызовы, ни на оскорбления, даже ежели оскорблять будут вашу матушку или нашу Церковь.

— Так и будет, поверьте мне, господин генерал. Ни с кем драться не буду и ругаться не буду, — заверял его юноша. — И обязательно с кем-нибудь там подружусь.

— И не думайте, что вы будете там прохлаждаться целый день. Чтобы до обеда вернулись в казармы и занялись моими лошадьми. Попоны все надобно выстирать и потники — найдите желающих, деньги я вам потом отдам, — и как следует вычистите моего рыжего.

— Я вернусь и всё сделаю, — радостно обещал фон Флюген перед тем, как убежать.

А генерал наконец приступил к своему завтраку, а слуги начали ставить перед ним блюда с варёными яйцами, сырами, теплое молоко и мёд, хлеб и сдобные булки, доливали ему в чашку кофе и пододвигали поближе блюдца с сушёными фруктами.

* * *

Думалось ему, что день этот он проведёт в праздности, так как никаких дел на сегодня не планировал, разве что ждал доклада своих молодцов о том, как они провели день в фехтшуле. Сам же разместился в казармах за столом и смотрел, как Дорфус рисует карту города с улицами, мостами и воротами. Рисовал он её обдуманно, так как на улицах многих сам уже бывал. И теперь с одним грамотным молодым солдатом из Вильбурга они вырисовывали чернилами на больших листах, приписывая пояснения.

— Пиши, Клаус: поворот от площади святой Изабеллы ровно на восток, рисуй. Так… Далее идёт улица…, — майор заглядывал в свои записи, — улица «Скорняков». И… — он снова листал бумаги, — идёт она до самой цитадели. И вся улица широка, удобна, колонна в шесть человек и обоз пройдут без затруднений… без затруднений… до самого моста Рольфа Доброго. Там место крайне неудобное, мост узок, всего на одну телегу, а справа так ещё и стена цитадели. Едва под стеной колонна в четыре человека встанет.

Волков то и дело заглядывал им в карту, пытаясь вспомнить места, в которых когда-то бывал. Но он был определённо доволен тем, как Дорфус подошёл к делу, это могло сильно пригодиться ему в случае неприятностей. Он не мешал ему и его помощнику, но за новыми линиями, появлявшимися на карте, наблюдал со вниманием.

Его отвлёк от этого занятия караульный сержант, который пришёл и доложил:

— Господин генерал, к вам пришёл местный.

— Местный? — Волков даже подумал: уж не бургомистр ли?

Но сержант пояснил:

— Мальчишка какой-то.

— Мальчишка? — он поначалу не понял, о ком идёт речь. — Пропусти.

А когда увидел паренька, так сразу его и узнал. Это был посыльный от Сыча, он был всё в той же тёплой куртке с капюшоном. Теперь и мальчик узнал его, подошёл и негромко, чтобы его не услышал никто лишний, произнёс:

— Господин купец передаёт господину генералу письмо.

— Прекрасно, — сказал Волков, — давай его сюда, я давно его жду, — хотя и не ждал от Сыча никаких вестей.

— Что, при всех? — удивился мальчишка, украдкой оглядываясь вокруг. Он явно был настороже.

— Хорошо, — неожиданно согласился генерал и встал. Они прошли в конюшни, и хоть там тоже хватало людей, но было куда от них укрыться хотя бы на время. — Давай.

Мальчик полез под куртку и достал оттуда несколько сложенных вчетверо бумаг. Признаться, Волков был удивлён: Фриц Ламме был не из тех, кто любит много писать. Но, развернув листы, он сразу понял, что писал их не Сыч. Клякс почти не было, как и зачёркнутых слов. Это был уверенный почерк человека, который часто пользуется пером и чернилами. А в бумагах были списки людей. И генерал сразу догадался, что это за списки и кто их составил. Это были очень, очень опасные бумаги. Волков смотрит на мальчишку: Сыч, болван, доверил бумаги мальцу; не дай Бог они попали бы в руки горожан… и тогда Волкову пришлось бы строить солдат, запрягать лошадей, надевать доспех и вырываться из города с боем. В этом он ни секунды не сомневался. А самому Фрицу Ламме, если бы не успел убежать, маячила бы виселица как шпиону. Но сначала он познакомился бы с городским палачом для разговора. Чтобы, вися на дыбе, рассказать тому, кто из горожан эти списки сочинил.

Генерал, всё ещё глядя на мальца, наконец спрашивает у него на всякий случай:

— А ты, случайно, этих бумаг не читал?

— Нет, господин, я не умею читать, — отвечает тот.

«Хорошо, если так».

— Спасибо тебе, — говорит Волков. — Сейчас я напишу ответ.

И тот ответ был весьма короток.

«Господин купец, по скудости ума выслали вы мне ненужные бумаги, впредь такое мне не присылайте, а коли у меня будет в чём-то подобном надобность, передадите при личной встрече».

Подписываться или прислонять перстня к бумаге не стал. Отдал письмо мальчишке. Тот взял его и спрятал под куртку, но не ушёл, а сказал:

— Господин купец обещал, что вы дадите мне крейцер за беготню.

— Как тебя звать? — спросил его барон, не спеша доставать деньги из кошелька.

— Ёган, господин, Ёган Ройберг.

— А кто твой отец, Ёган Ройберг?

— У меня нет отца, господин. Он умер от чумы, потому что остался в городе сторожить дом и мастерскую. Мы с мамой и сестрой теперь живём при дяде, а господин купец — наш сосед.

Барон понимающе покивал и снова спросил:

— Ну а в какую церковь тыходишь?

— Я, мама, сестра и дядя, и тётя, и мои кузены, — мы все ходим в церковь Гроба Господня, что у северных ворот. Мама говорит, что мы праведной веры люди.

— Твоя мать мудрая женщина, — сказал Волков и стянул с головы мальчишки капюшон, потрепал его по волосам. — Мне как Рыцарю Божьему приятно это слышать.

После он высыпал из кошеля мелочь на ладонь и отобрал три мелкие серебряные монетки.

— Вот тебе три крейцера, но помни — язык держи за зубами.

— Помню, помню, буду держать. Никто от меня и слова не услышит, — говорил мальчуган, забирая деньги. — Про то мне ещё господин купец говорил.

Он тут же убежал, а Волков, присев на одну из солдатских лежанок рядом с печкой, снова развернул листы со списками.

Филипп Топперт — а составлял эти списки несомненно он, — был человеком ответственным, обстоятельным и истинно верующим. Волков усмехнулся: а может, просто очень не любил преуспевающих земляков. Он стал читать:

«Вольфганг Шибенблинг, первый бондарь города, второй человек в гильдии бондарей, также член гильдии дегтярей. Имеет двух братьев и поместье Геленгс, где бочки и делаются. Также имеет четырёх дочерей и пять племянников и племянниц. Торгует дубом и другим лесом. Имеет склады в Херпе и на пристанях. Выставляет от себя шесть кавалеристов и десять людей пеших и шесть арбалетчиков. Лютый безбожник, очень богат, жертвует деньги на их капища. Имеет два дома, один у Арсенальных ворот, второй, в котором и проживает постоянно, на улице Жаворонков». То есть с этим Вольфгангом Шибенблингом генерал жил сейчас на одной улице.

«Какая прелесть. Нужно будет порасспросить про него у хозяйки моего дома, госпожи Хабельсдорф».

Глава 4

О, Топперт был и вправду молодец. Волков просил у него список первых городских еретиков на десять человек, а он не поленился и написал о двадцати трёх. Тут были первые купцы, домовладельцы, банкиры, первые лица городских гильдий и коммун. Список был составлен с любовью и подробностями. Филипп Топперт очень старался и, учитывая, как быстро и как подробно список был написан, понятно было, что человек вложил в эту работу душу и был готов к ней заранее.

Только чтобы прочесть всё это, барону потребовалось полчаса, а к концу списка он с удивлением понял, что трое из этого списка проживают на улице Жаворонков. Неудивительно, улица была чиста и тиха. Она не походила на те улицы, что вечно забиты телегами и тачками, где дымят кузни и воняют прогорклым маслом дешёвые харчевни.

Генерал снова вернулся за стол, где Дорфус с помощником рисовали карту; барон рассматривал нарисованные улицы и иной раз заглядывал в списки, чтобы понять, где селятся нобили еретиков.

Ещё до обеда в казармы вернулся фон Флюген. И взглянув на него, Волков едва не засмеялся. Молодой человек придерживал левую руку, а ещё на его лице от носа и под оба глаза растекался пурпуром свежий синяк. И настроение у него было не очень хорошее, а когда генерал отозвал его в сторону и спросил, что произошло, оруженосец ответил:

— Это всё ублюдок Герхард Фабиус.

— Что он сделал?

— Сначала, когда я подошёл к ним, чтобы посмотреть, как двое из них будут драться на мечах и кинжалах…, — начал свой рассказ оруженосец.

— Двое… Местные ученики школы?

— Ну да… два взрослых горожанина. Их судил мастер, и я встал рядом с ареной, а один бюргер встал рядом со мной, это и был проклятый Фабиус.

— И что, он ударил вас?

— Нет, — бурчал юноша. — Сначала я с ним заговорил. Спросил, по каким правилам будут драться. Ну а он мне ответил. Всё объяснил, я подумал, что он благородный человек…

— Часто ли вы видели благородных бюргеров? — усмехался генерал.

— Я просто думал: раз люди учатся владеть благородным белым оружием, то они и должны быть благородными. А если…

— Ладно, ладно, — перебил его генерал. — Об этом после. Что же устроил этот благородный бюргер Фабиус?

— Ну, сначала мы смотрели, как идёт поединок, и разговаривали с ним, он рассказывал мне, кто из бойцов с каким оружием сильнее, он казался мне достойным человеком.

— И что было дальше?

— А как поединок закончился, он и говорит, мол, надо проверить и меня… Ну, каков уровень моего мастерства.

— Но я же запрещал вам вступать в поединки с местными, — напомнил генерал.

— Я ему так и сказал, а он сказал, что настоящего оружия мы использовать не будем, а возьмем шесты. И что отказываться я не должен, чтобы все в школе не подумали, что я трус и все люди герцога трусы.

Барон уже понял, что разрешение фон Флюгену посещать фехтшуле было ошибкой. Он вздохнул и спросил:

— Вы когда-нибудь упражнялись в работе с шестом или копьём?

— Отец говорил мне, что шест — оружие черни, а единственно достойное копьё — это копьё для кавалерийского боя.

— Ясно; и вы, значит, согласились на поединок с незнакомым соперником и незнакомым вам оружием?

— Так они все меня подбивали, окружили и говорили: не бойся, не бойся, это же просто учебный поединок. Вот я и согласился.

— А вы, фон Флюген, не по годам умны, — едко заметил барон.

— А что… Они казались милыми людьми, я думал, что подружусь с ними, особенно с этим Фабиусом.

— Ну понятно… Значит, вы вышли с ним на арену. И что же там произошло?

Юноша стал рассеянно смотреть по сторонам и вздыхать.

— Отвечайте вы уже! — строго произнёс генерал.

— Он стал бить меня, — наконец выдавил фон Флюген. — Я думал, это будет учебный поединок. А он сразу ударил меня по уху. Вон… — юноша показал своё ухо, край которого был лилово-синий, — а потом стал бить по ногам, а я не мог отбиться от него. А потом попал мне по пальцам, — теперь молодой человек показал генералу опухшие пальцы, — и когда я совсем уже не отбивался, так как толком не мог держать шест, он ударил мне в нос.

— А кто судил поединок — мастер?

— Да, но он больше смеялся вместе со всеми, чем судил.

— А судил вас случайно не Монтанари?

— Нет, не Монтанари, другой. Не помню его имени.

— Киммер, кажется, — вспомнил генерал. — Ну-ну, и что же, вы бросили своё оружие? Или же продолжили сражаться?

— Я не бросал, — сразу встрепенулся юноша. — Нет, не бросал, но тут вышел на арену прапорщик Брюнхвальд и прекратил схватку. Ну и Фабиус что-то ему сказал, но прапорщик не ответил. И вывел меня из школы и велел ехать в казармы.

— Очень интересная история, — флегматично заметил барон. Он ещё раз подумал, что отправлять этого балбеса в фехтовальную школу было ошибкой. И произнёс нравоучительно: — Надеюсь, господин фон Флюген, вы вынесете из неё уроки.

Генерал уже закончил разговор и хотел было уйти, но юноша остановил его:

— Господин генерал.

— Я слушаю вас.

— И что мне теперь делать? — спросил молодой человек.

Волков взял его руку и стал мять, фон Флюген морщился, но терпел; судя по всему, переломов на руке не было, и тогда барон ответил:

— Ничего не делать, врач вам не потребуется, всё само заживёт.

— Я не про руку, — произнёс юноша.

— А про что?

— Меня избили палкой. Как собаку. При всех. Все видели, все смеялись. А он ещё обзывал меня. Поносил моё имя.

— Да? И что из того?

— Но ведь это оскорбление, мне придётся вызвать обидчика на дуэль. На поединок до смерти!

— Придётся? — Волков изобразил удивление. Вот что уж точно ему не было нужно в сложившейся ситуации, так это дуэли его людей с горожанами. — Вы, что, собираетесь вызывать на дуэль каждую городскую свинью, что на вас хрюкнет?

— Но он бил меня палкой при людях! — продолжал фон Флюген. — Я же не могу не ответить на это?!

Тут генерал чуть наклонился к нему и произнёс:

— Один раз, в одном городишке, меня тоже ударили палкой. Тот тип тоже был дерзкий горожанин.

— И что? Вы убили его?

— Нет, в тот момент я не мог этого сделать, но я вернулся, когда был в силах. И на дуэль бюргера не вызывал.

— Вы просто убили его! — догадался молодой человек.

— Ну что вы, фон Флюген, я же Рыцарь Божий, я не должен убивать чернь. Я просто отрубил ему руку, в которой он держал палку, которой бил меня.

— Ах вот как!

— Да, мой друг, именно так — чтобы воздать хаму должное, вовсе не обязательно вызывать его на поединок.

— Я понял: мне нужно отрубить Фабиусу руку, — догадался молодой человек. — Но мне нужно узнать, где он живёт.

Волков поморщился. Подобного развития событий он как раз всеми силами пытался избежать.

— Да нет же, — генерал чуть подумал и продолжил: — В ваши годы я уже побывал на южных войнах. А в тех цветущих краях много больших и мощных городов. Городов очень и очень богатых. И там местные нобили люто враждуют друг с другом за первенство в городе, ненавидят и убивают врагов из вражеских семей веками, и они не очень часто вызывают друг друга на поединки — поединки, как они считают, для дураков, — а просто ждут удобного момента, чтобы застать зазевавшегося врага врасплох где-нибудь в тёмном переулке и впятером зарезать его одного. Иногда они просто нанимают убийц или вовсе травят противников ядом. Ничем не брезгуют. И это не считается у них зазорным, они называют это кровной враждой, вендеттой. Яд, удар кинжалом в спину, удар из-за угла… Для них всё приемлемо. Они же бюргеры. Точно такие же, как и наши. Как те, что сегодня смеялись, когда вас избивали.

— Значит, мне нужно найти товарищей, — сделал свой вывод фон Флюген. — Или нанять других людей.

— Или дождаться нужного момента.

— Мне нужно затаиться и ждать?

— Если даст Бог — время для воздаяния наступит. Подождите немного. И вообще, учитесь ждать.

— Хорошо, я подожду, — произнёс молодой человек.

— Вот и прекрасно; а чтобы ожидание вас не обременяло, займитесь моими лошадьми, за занятием и ждать не так скучно.

— Лошадьми? — кисло переспросил юноша.

— Именно лошадьми, — настоял генерал. — И даже не заикайтесь мне про свои больные пальцы. Слышать ничего не хочу, а сделаете плохо, так я устрою взбучку Хенрику. А уж он вам всё тогда припомнит.

После этого разговора у барона стало складываться впечатление, что его затея, как говорится, не выгорит. Вернее, не выгорит дешёвый вариант его затеи. И приехавшие после обеда Максимилиан и фон Готт лишь укрепили в нем это понимание.

— Ну, что там произошло с фон Флюгеном? — сразу спросил генерал, как только они собрались втроём за отдельным столом, где их никто не слышал.

— Ничего особенного, — на удивление спокойно отвечал ему прапорщик, — во всех школах такое бывает с новичками.

— А тут ещё и школа злая, — добавил фон Готт.

— Да они всегда злые, что в Ланне, что в Малене, куда ни придёшь, так тебя непременно будут испытывать; мне в Ланне, в фехтшуле «Кронцеркранц», один семипудовый тип чуть зубы в первый же день не выбил локтем. Полдня потом кровью плевался. А я был в возрасте как раз как фон Флюген, — вспоминал Максимилиан.

— Значит, ничего удивительного? — уточнил генерал. Ему это было в диковинку. Он никогда не посещал подобных школ. А в атлетических залах, что располагались в замке дворца герцога де Приньи, такого быть просто не могло. Люди среди гвардейцев были отборные, знающие себе и окружающим цену и уж точно не из робкого десятка, и на подобные выходки могли ответить очень неприятно. Дуэли, несмотря на запрет герцога, среди гвардейцев были не редкостью и отличались большим ожесточением. Там никто бы не додумался задирать новичков. Чёрт его знает, на кого ещё нарвёшься. Так что Волкову оставалось лишь спросить: — То есть всё идет нормально?

И тут молодые офицеры переглянулись и фон Готт ответил:

— Нормально? Уж и не знаю. Я бы не сказал, что горожане нас уже приняли.

— Всё ещё задираются?

— Да нет, — на этот раз заговорил прапорщик. — Просто не замечают. Я хотел поработать с мечом и кинжалом и просил учителя найти партнёра, и Монтанари даже спросил, нет ли желающих, так никто не пошёл против меня. Мастер начал говорить, что они позорят школу, мол, неужели нет никого, кто принял бы мой вызов, но никто не захотел. Хотя у них там есть и те, кто неплохо владеет простым мечом и кинжалом.

— Да, у них есть пара неплохих бойцов, — согласился с товарищем фон Готт. — Но никто не пошёл. Никто не грубил, но и никто ничего не ответил. Просто занимались своими делами.

Впрочем, генерал и не испытывал иллюзий на этот счёт; он и не надеялся, что за пару дней молодым офицерам удастся подружиться с местными и устроить с ними большую попойку. Волков вспомнил, сколько городских офицеров пришло на ужин, который он устраивал в их честь. И после этого не очень приятного воспоминания он спросил у молодых людей:

— Ну а что с вином?

— Ах да! — вспоминает фон Готт и смеётся. Максимилиан тоже улыбается, но невесело, а оруженосец генерала продолжает всё так же со смехом: — Они его выплеснули.

— Выплеснули? — удивляется барон.

— Да, выплеснули, перевернули всю бочку с лавки на пол, развели такую грязь в зале, что пришлось звать уборщиков, — продолжает фон Готт.

— Они сделали это преднамеренно и демонстративно? — уточняет генерал.

— Нет, конечно, — отвечает Максимилиан. — Якобы случайно.

— Это сделал один сопляк, что тоже ходит в школу, ему лет пятнадцать, наверное. И он пришёл и извинился перед нами за это. Как будто сделал это случайно, — говорит фон Готт. — И даже предложил заплатить за вино, но я готов поставить три талера против одного, что он сделал это специально.

— И сделал он это по наущению старших, — добавил прапорщик. — Думаю, его подговорил на это Фриц Кёниг, мальчишка всё время ошивается рядом с ним.

— А кто этот Кёниг? — спросил Волков. — Вы не узнали?

— По виду он не беден, ему лет тридцать пять, — отвечал фон Готт.

— Нет, ему лет тридцать, это он из-за бороды и усов смотрится старше, — не согласился с ним прапорщик. — Ему лет тридцать. Одежда богата, он точно не из бедных. А ещё он лучший боец школы, как я понял из рассказа Монтанари. И вокруг него, конечно, собралась шайка таких же. Они там и заправляют.

— И вы предложили им пить вино вместо воды?

— Да, так и было, — рассказывал фон Готт, — принесли бочку и поставили её на лавку рядом с бочкой для питьевой воды, предложили, все нас слышали, но никто ни разу из бочки не выпил.

— Монтанари выпил немного, — вспомнил Максимилиан.

— А, ну да… Монтанари и мы. Больше никто не стал пить. Так и простояла бочка с утра и до обеда, — тут фон Готт уже не улыбался. Видно, это обстоятельство задело его за живое. — Высокомерные ублюдки. Бюргеры какие-то, чернильное дворянство, а спеси побольше, чем у сына герцога какого-нибудь.

Тут Волков неожиданно улыбнулся, он понял, что его молодой оруженосец чувствует то же, что чувствовал он, когда местные офицеры не сели с ним за стол.

— Ну, вы, надеюсь, не взяли у сопляка денег за пролитое вино?

— Нет, не взяли, — сказал фон Готт. — Хотя было нужно, вино-то было неплохое. Да и платил бы, я думаю, не сопляк.

Глава 5

Нет, не выгорало дело, не удалась его первая задумка. Во всяком случае, пока. Никак не хотели горожане дружить с ним. Никак! Не за что было ему ухватиться в этом враждебном городе. Потихоньку у барона стало складываться понимание, что его нахождение в этом месте зависит от бургомистра, а расположение того напрямую зависит от земельной сделки. То есть зависит от воли курфюрста. В общем, положение его было неустойчиво. Зыбко. Не на что было тут ему стать твёрдой ногой, не на кого было опереться. Ни в военном сословии, ни среди святых отцов, вот теперь ещё и с местной молодёжью сблизиться у него не получалось. А бургомистр подождёт неделю-другую, и… Если не даст ему генерал курфюрста желаемого… То что? Нет, не зря рисовал карты прилежный Дорфус. Не зря, не зря. Чувствовал генерал, что по одной из этих улиц, под дымом пожарищ и под мушкетную стрельбу, придётся ему выводить своих людей за городскую стену. Тащить по узким улицам обозы. И это будет настоящее фиаско. А потом цу Коппенхаузен приведёт войско под стены Фёренбурга, ну, допустим, встанет в осаду. А город-то для осады очень, очень сложен. И чтобы обложить его по всем правилам, придётся перекрывать реку и ставить один лагерь на противоположном от города берегу. Волков даже поморщился, представив, как с севера к тому лагерю подойдет на помощь городу с пяти-шести, а то и с десятитысячным войском… ну, например… например, ван дер Пильс! Нет, нет… Осада Фёренбурга — это самоубийство. И уж тогда опять цу Коппенхаузен свалит своё поражение на него. Ну а на кого же ещё?

А уж как обер-прокурор будет рад! А ещё бурмистр Вильбурга, а ещё камергер Кюн, а ещё Густав Адольф фон Филленбург, епископ Вильбурга, а ещё вся родня графини фон Мален, окопавшаяся в фамильном замке и не пускающая туда Брунхильду с маленьким графом. Да и в Малене есть такие, которым его неуспех придётся по вкусу. Всё это скручивалось и скручивалось в тугой узел, из которого и выхода, казалось, не было. И решить этот вопрос силой, той силой, что столько раз приходила ему на помощь, он не мог. Одно дело — отбиваться от наседающего ван дер Пильса в лагере, когда у тебя есть пушки, ров и провиант, а за спиной река с лодками, и совсем другое дело — сидеть в чужом городе, хоть и в крепких, хоть и в огороженных, но зданиях. И так как барон уже начал кое-что понимать в делах придворных, он опять попросил себе перо с бумагой и сел писать письма герцогу и его министру. И в письмах этих, что называется, «стелил себе солому». А именно, горько сетовал, что горожане с каждым днём всё злее, что к чему-то готовятся и что он ждёт мятежа со дня на день. Также просил денег, а ещё просил поторопить цу Коппенхаузена. Хотя понимал, что того торопить не нужно. Маршал ждёт приказа и денег на сбор войска. В общем, он хотел потревожить герцога и по возможности отвести от себя излишний гнев в случае, если ему придётся покинуть город. И эти письма генерал отправил уже не через почту, а с верным человеком. С кавалеристом из отряда ротмистра Юнгера.

* * *

Дни стояли промозглые, с влажным ветром, что дул с реки, таким промозглым, что хотелось усесться у камина с вином и какой-нибудь книгой или даже пойти в одну из городских купален и заказать себе десяток вёдер горячей воды. Отогреться и отмыться. Но у камина ему спокойно провести вечер не позволила бы тревога. А в купальнях… Чёрт его знает, там даже с охраной он не будет чувствовать себя в безопасности. В общем, кутаясь в свою шубу, он ехал по грязным и сырым улицам суетливого города, оглядывая лавки.

И правильно сделал, что не поехал в купальни. Какая тут к чёрту безопасность, если даже простой бюргер-пузан со старой корзиной за плечами, уступая тебе дорогу, смотрит зло, да ещё показательно плюёт под ноги твоему коню. Очень хотелось генералу ожечь его по мордасам плетью, да нельзя. Волков только улыбается и оторачивается. А сам представляет, как будет жечь всё на своём пути. Как будет поджигать улицу за улицей, по которым поведёт своих людей, когда соберётся уходить из города. Пузаны с корзинами его запомнят, уж он об этом позаботится. Пусть сволочи из ратуши потом ещё одну табличку с его именем вешают на воротах. Пусть помнят его имя, пусть с малолетства его зубрят.

На одной из улочек, мостовую которой явно подметали и на которой все дома, как один, стояли свежепобеленные, было несколько хороших лавок. Волкова удивило, что неплохая посуда стояла сразу за стеклами окон на первых этажах домов и, даже не входя в лавку, с улицы можно было увидеть то, что предлагалось на продажу. Так же, через окна, купцы, торговавшие материями, показывали недурственный бархат, парчу, хорошее сукно. Генерал увидал несколько изящных столовых приборов из серебра, среди которых были и искусно сделанные вилки.

«Хольц. Посуда и украшения», — гласила вывеска над входом.

Он остановился и, чуть подумав, слез с коня. Сделав Хенрику знак рукой — со мной идти не нужно, — без охраны вошёл в хорошо освещённое помещение.

Лавка была убрана богато. И как только генерал вошёл в неё, из задних помещений тут же появился и сам хозяин, ну или очень богатый приказчик. Выходил он, улыбаясь, но как только разглядел, кто перед ним, тут же на его лице появилась гримаса высокомерия.

Он узнал генерала. Конечно, узнал. И сразу выпятил свой отлично выбритый подбородок, а его глаза с «мешками» стали холодны, как свинец. Он даже не соизволил поздороваться. Два этих человека сразу поняли всё друг о друге. Папист и, что ещё хуже, Рыцарь Божий видел перед собой настоящего упрямого еретика-лютеранина. Волкову надо было уйти безмолвно, но он подумал, что убегать Божьему Рыцарю перед еретиком не пристало, и посему он в полной тишине и под неприятным взглядом торговца прошёлся по лавке, разглядывая дорогие товары, разложенные на хорошо прокрашенном зеленом сукне, а потом произнёс как ни в чём не бывало:

— Неплохие вилки. Какой же цены будут?

Продавец сделал паузу. Прежде чем ответить, он смерил генерала долгим и невежливым взглядом и потом наконец соизволил произнести:

— Двадцать восемь талеров.

— За одну? — удивился барон.

— За одну, — отвечал торговец. И тут же добавил с высокомерием: — Если не нравится цена, можете поискать в другом месте.

«Могу, конечно, и поискать… А могу повесить тебя прямо на твоей вывеске и прямо сейчас!».

Но ничего подобного, конечно, барон вслух не произнёс, а пошёл по лавке дальше, пока среди всяких весьма искусных вещиц, что украсили бы стол всякому благородному человеку, может быть, даже и князю, не увидал одну небольшую чашу. Или, вернее, кубок. Сделан он был из золота. И делал его настоящий мастер.

Поистине, вещица сия достойна была пиршественного стола герцога Ребенрее. Волков не удержался и взял её в руки, повертел и, убедившись в её совершенстве, снова обратился к недружелюбному хозяину лавки:

— А эта вещь сколько стоит?

Теперь торговец даже улыбнулся, произнося цену:

— Четыреста пятьдесят талеров.

В его взгляде, в этой мерзкой его улыбочке так и сквозил высокомерный вопрос: что, не нравится?

Ни цена, ни сам купчишка, ни весь этот поганый город барону не нравились. Не нравились настолько, что он намеревался их сжечь. Но тем генерал и отличался от торговца, потому-то в тяжком солдатском ремесле и дотянул до своих лет, что имел выдержку и во всяких передрягах умел сохранить хладнокровие. Он поставил чашу на место и произнёс:

— Дороговато. В Вильбурге или в Ланне цены раза в два меньше.

— Вот и покупайте там, — уже не сдерживаясь, отвечал ему торговец.

— Так и поступлю, — сказал барон, отправляясь к двери, и уже на пороге, не сдержавшись, добавил с улыбкой: — Тем более, там можно найти вещи и поизящнее.

Он вышел на улицу и сел на коня, но прежде, чем поехать дальше, спросил у проходящей мимо упитанной женщины:

— Добрая госпожа, а как же называется эта улица?

— Это? Так это Собачья улица, — чуть смутившись после такого ласкового обращения от такого видного господина, отвечала толстуха.

— Собачья? — удивился барон. Всякие названия улиц слыхал он на своём веку, но это…

— Да, господин, так она у нас и зовётся — Собачья.

— Собачья, — повторил Волков, усмехнулся и поехал дальше.

Но едва они проехали сто шагов, как Хенрик поравнялся с ним и сказал негромко:

— Генерал, за нами опять какой-то ублюдок таскается. Капюшона не снимает. Мы останавливаемся, и он стоит, мы поехали, и он за нами попёрся.

— Думаешь, следит?

— Я его ещё на повороте к этой улице заметил, теперь он опять сзади идёт. Может, поскачем побыстрее — он пеший, не угонится.

— Нет нужды, — беспечно отвечал генерал. — Пусть ходит, нам пока скрывать нечего.

* * *

День уже катился к вечеру, когда он приехал на свою улицу и, за всё своё пребывание тут, в первый раз стал внимательно разглядывать крепкие ворота и заборы, за которыми скрывались хорошие дома. Некоторые дома были без заборов и своими фасадами выходили на улицу. Да, дома на улице Жаворонков были хорошие. Людишки тут жили обеспеченные. Один дом так и вовсе был по-настоящему красив. Нов, чист, имел большие окна и красивую дверь, а вот забора не имел. Барон даже остановился, чтобы оглядеть его получше, но начавшийся то ли снег, то ли дождь поторопил его домой. Да и нога уже начинала ныть.

Ужинал дома, изысканным петухом в вине, что приготовила ему за отдельную плату хозяйка. А уже после ужина случайно услышал, как она в передней договаривается с Гюнтером о стирке скатертей, и сразу вышел к ней.

— Госпожа Хабельсдорф.

— Господин барон, — приятная и опрятная женщина присела в книксене.

— Рад вас видеть, — Волков ей кивнул.

— Всё ли у вас хорошо, всем ли в доме вы довольны?

— Всем, всем, — уверил её генерал. — Петух был необыкновенно вкусен.

— Так его готовят у меня на родине.

— Это прекрасно. Мне нужно с вами поговорить; не могли бы вы пройти в мою спальню?

Тут госпожа Хабельсдорф немного замялась и посмотрела на Гюнтера, что был в той же комнате, что и они, занимался какими-то делами, а потом произнесла:

— Уж не пристало мне… — и добавила, улыбаясь. — Я же замужем.

— Нет, нет, — Волков прижал руки к сердцу, — уверяю вас, вашей чести ничего не угрожает. Мне просто нужны некоторые пояснения.

— Да? — она всё ещё сомневалась и явно была обескуражена его просьбой — в ночь идти к мужчине в спальню. Но потом всё-таки согласилась: — Ну хорошо.

Волков проводил её в свою спальню и, отодвинув занавеску от окна, спросил, указывая на улицу:

— Госпожа Хабельсдорф, а вы давно тут живёте, на этой улице?

— Давненько, как замуж вышла, — теперь она была немного удивлена. Но всё ещё опасалась его, не подходила ближе.

А генерал отметил, что у неё неплохие зубы, все передние целы, и она ещё не очень стара, едва ли ей перевалило за сорок. И вообще она… аппетитна для своих-то лет.

— И всех здесь знаете? — продолжал он.

— Почти.

— А такого человека, как Вольфганг Шибенблинг, вы знаете? Кажется, он живёт на этой улице. Он, по-моему, бондарь.

Она снова была удивлена, поглядела на него как-то странно и ответила:

— Уж не знаю, бондарь ли он, но его дом от нашего стоит через два других. И каждое утро его карета ездит за стену — к реке, наверное.

— О, у него есть карета? — Волков хмыкнул. — Хорошо живут ваши бондари.

— Не знаю, как они живут, мы с ним не очень водимся, — отвечала женщина.

— Потому что он еретик — то есть лютеранин? — спросил генерал, глядя через окно на улицу, на которой у каждого дома горел фонарь.

— Нет, не потому… Потому что заносчив больно, думает, что не ровня мы им; если кивнёт при встрече, и то хорошо, — отвечала госпожа Хабельсдорф.

Но теперь генерал смотрел на неё пристально, и ему показалось, что она немного кривит душой: нет дорогая, он чванлив не потому, что вы ему не ровня. И он продолжил разговор:

— А много ещё на этой улице лютеран проживает?

— А к чему это вы интересуетесь, господин барон? — и теперь она снова спрашивала с опасением. Когда он звал её в свою спальню, то её опасения были лёгкие, такие, при которых можно и поулыбаться сконфуженно, теперь же опасения были почти равны испугу.

И он ответил ей как можно более расслабленно:

— Так хочу знать, с кем живу на одной улице, а то люди всё неприветливые какие-то, — он указал на красивый дом с большими окнами. — Вот в том красивом доме кто живёт?

Она даже не подошла к окну, чтобы взглянуть на дом, и почти сразу ответила:

— Там живёт господин Хаанс Вермер с семьёй.

— Хаанс Вермер… Хаанс…, — повторил барон, глядя на красивый дом. А потом повернулся к ней и продолжил: — Сдаётся мне, что приехал он с севера?

— Да, кажется, — отвечает женщина насторожённо.

— Судя по его дому — он большой купец или, например, банкир, — предполагает генерал, хотя не может припомнить это имя в списке, что ему подготовил Топперт.

— Он книжный человек, — отвечает хозяйка дома, чем безмерно удивляет генерала.

— Книжный человек?

— Учёный; говорят, что половина его дома заставлена стеллажами с толстыми книгами.

— С каких это пор учёные живут в домах, словно они купцы? — не верит барон.

На этот вопрос женщина ему не отвечает, лишь пожимает плечами: почём мне о том знать? Но Волков видит, что она просто не хочет об этом говорить, однако ему-то нужно знать, и он продолжает:

— Учёный человек, судя по имени — северянин, книжник с севера, — барон внимательно смотрит на женщину, не отводя глаз, — кто ж он, если не богослов еретиков?

— То мне не ведомо, — отвечает женщина, и генерал видит, что её тяготит этот разговор, она желает уйти.

Но он ещё не закончил; с этим Хаансом с севера ему уже в принципе всё ясно, но у генерала есть ещё один вопрос:

— И сколько тут на улице живёт… лютеран?

— Почитай, половина, — отвечает ему хозяйка и тут же добавляет: — а может, и две трети.

О, — Волков удивлённо поднимает брови. — Вот как?

После чего наконец отпускает женщину, и та с облегчением уходит из спальни Божьего Рыцаря.

Глава 6

Как непросто всё складывалось. Он наливает себе вина и задумывается. А ему ещё брат Ипполит говорил, чтобы не истязал он себя тяжкими мыслями по вечерам, ибо они есть первый враг доброго сна. И не врал бывший монах.

Видно, от навалившихся мыслей сон совсем покинул его. И несмотря на то, что время уже было позднее, сидел теперь генерал в кресле, хотя под периной давно уже лежала грелка и постель ждала его. Но нет…

— Томас, — генерал звонит в колокольчик.

— Да, господин, — появляется в дверях слуга. Морда у него кислая.

Молодой человек, будь его воля, уж давно с удовольствием лёг бы в кровать. У него-то со сном проблем нет, ему вечно хочется спать. И особенно по утрам. Хозяин давно приметил за ним это. Так что никакого внимания на его кислые мины он не обращал.

— Одеваться, и позови ко мне господина Хенрика. И не забудь колет и перчатки с кольчугой.

Хенрик тоже не был расположен к ночным прогулкам, но он — волею своею или за неимением иного выбора — встал на путь воина, и теперь даже не роптал на свою неспокойную жизнь. И хоть был молодой человек в одной рубахе и панталонах, он уже готов был собраться и ехать.

— Господин генерал.

— Седлайте коней, вы едете со мной… — Волков немного думает, ему не хочется брать с собой всю охрану. Отряд в дюжину людей уж очень будет заметен на пустых улицах города. — Возьмите для охраны Майнца и Грифхоппера, того будет достаточно.

— Конечно, господин генерал, — отвечает оруженосец и уходит, а в спальню Томас и Гюнтер вносят его одежду.

И уже через полчаса он с оруженосцем и двумя телохранителями выезжает в ненастную ночь с сырым ветром и, кажется, дождём.

— Хенрик, — говорит генерал, — вот сейчас-то нам не нужны всякие мерзавцы, что будут таскаться за нами. Смотрите по сторонам.

— Хорошо. Пригляжу, — обещает оруженосец и занимает место замыкающего.

Выехав с улицы Жаворонков и свернув на улицу Башмачников, они по оклику Хенрика все остановилась, так как за ними шёл, весьма быстро, какой-то человек.

— Может, схватим его да порасспросим, узнаем, чего ему надобно? — предложил молодой человек.

И эта мысль показалась барону вполне здравой.

— Ну что ж, было бы неплохо выяснить, кто его послал, — согласился Волков, чуть подумав.

Тогда все они остановились в тёмном месте у стены, а Майнц спрыгнул с лошади и спрятался на другой стороне улицы. И они стали ждать. Но тревога оказалась напрасной: человек прошёл мимо них, торопился очень, он нёс на спине вязанку дров, видно взял, где плохо лежало, так что Хенрик и генерал волновались напрасно.

Понемногу барон уже начинает ориентироваться в городе и уже вскоре оказывается у дома, где живёт Фриц Ламме. Вот только того самого, несмотря на поздний час, на месте не оказывается. Только хозяйку, открывавшую дверь, напугали. И раздосадованный Волков уже хотел было повернуть обратно, как сержант Грифхоппер, стоявший чуть поодаль от дома, говорит:

— А не он ли идёт? Вон там, в конце улицы.

Генерал присмотрелся и едва смог разглядеть коренастую фигуру в темноте. И это был Сыч, не боялся, подлец, таскаться по ночам один.

— А я и не знал, что вы сегодня нагрянете, — оправдывался он, доставая свой ключ от входной двери. Открыл её и вошёл вовнутрь дома. — Теперь давайте тише, а то разбудим хозяев.

— Я уже их разбудил, — заметил генерал, слезая с лошади. Но, чтобы не устраивать лишнего шума, произнёс: — Хенрик, подождите меня здесь. Я недолго.

Сыч зажёг лампу, гремел посудой, пытаясь найти что-то, видно, думал угостить своего господина, но ничего не находил, а заодно и причитал:

— Ох и цены тут, ох и цены… Думал жене чего-нибудь прикупить этакого, чего у нас в Малене нет, — он машет рукой. — Чёрта с два тут что купишь. В Ланне и то дешевле будет.

— Сядь ты уже, — говорит ему барон.

— Хоть вина на стол поставить нужно, — отвечает Фриц Ламме.

— Сядь, говорю, не нужно мне ничего, — настаивает Волков.

Сыч садится.

— Ну ладно, раз так.

Барон смотрит на него… Побрился, но одежду не постирал, а ещё… Волков принюхивается:

— Винищем от тебя несёт.

— Так сами же велели связи в городе искать, а как лучше заводить связи, если не с вином? Вино — оно сильно тому способствует…

— Ты не очень-то увлекайся…

— Вы не волнуйтесь, экселенц, я меру в этом деле знаю, — заверил его Фриц Ламме.

— А почему одежду не постирал? Я же тебе деньги дал.

Тут Сыч встаёт и с постели берёт небольшой, туго свёрнутый тюк, показывает его Волкову:

— Вот, экселенц, исподнее купил, чулки…, — он даже трясёт головой. — Дорогущее всё — ужас. А своё завтра прачке отнесу и в купальню и к цирюльнику прямо с утра пойду.

— Обязательно побрейся. Ты теперь купец средней руки, не богатей, конечно, но не нищий, и смотри на них: как они выглядят — таким и ты должен быть.

— Да понял я, понял, — Сыч кидает на кровать тюк с одеждой и садится за стол к господину. — Записи Топперта как вам пришлись?

— Дельные, — отвечает Волков. — Молодец этот Топперт.

— Ух, как он зол на них, — говорит Фриц Ламме. — От души старается, ему и денег не нужно.

— Да, не любит он еретиков, всей душой, — соглашается барон.

А тут Сыч начинает смеяться:

— Сдаётся мне, что он не только еретиков не любит.

— В каком смысле? — не понимает Волков.

— Сдаётся мне, он всех не любит, кто побогаче да половчее него будет, — продолжает смеяться Ламме.

Эта мысль не приходила барону в голову, но теперь, когда помощник озвучил её, генерал с удивлением начинает понимать, что Сыч, возможно, прав. Топперт и вправду, может быть, из тех людей, которые есть в любом городе. То есть человек, недовольный складывающейся ситуацией и считающий, что он достоин большего. Или просто озлобленный на своих земляков. Такие люди, случись им ещё и храбрость иметь, могли и ворота осаждённого города открыть, чтобы впустить врага, если им это принесёт выгоду или даже просто накажет соседей. Впрочем, это сути, как и важности Филиппа Топперта не меняло. Лишь бы приносил пользу.

— Ты будь с ним поласковее, — после некоторого раздумья произносит генерал.

— Буду, буду, — обещает Сыч. И опять смеётся. — Но только вас он больше ценит, про вас он с придыханием говорит.

— Да?

— Ага, — продолжает Ламме. — Очень вас уважает. Старался, бумаги писал, ночь не спал, наверное.

— Это хорошо, но ты всё равно мальчишку с такими бумагами ко мне не посылай, это ж плохо кончиться может.

— Мальчишечка тот хороший, из бедноты, старательный, — объясняет генералу помощник.

— Всё равно… Не дай Бог, эти записи в руки еретиков попадут или в руки бургомистра с местными военными … Я-то, может, ещё отобьюсь и из города уйду, а ты считай, что уже на виселице. Причём с Топпертом вместе. Имей в виду, что за мной, куда ни пойду, какая-то сволочь обязательно тащится. Твоего мальчонку могут возле меня и заприметить, обыскать, а если нет ничего, то через него на тебя выйти. Так что…

— Может и так, может и так, — задумчиво соглашается Ламме, он всё прекрасно понимает, человек бывалый. Уже сидел в тюрьме у горцев, общался с палачами. Второй раз оно такое ему ни к чему. — Тогда мальца буду просто с весточкой к вам посылать, передать на словах, что надобно, мол, встретиться.

— И только так, — настаивает барон. Закончив с текущими делами, он снял с пояса кошель и положил его на стол. — Это тебе, тут двести монет.

— Зачем это? — спрашивает Сыч, но его рука уже лежит на кошельке. — Что за дело?

— Я тебе сказал одеться получше, но теперь думаю, что тебе новая шуба не помешает. Твоя-то уже на рвань похожа.

— О, вот это дело, — сначала радуется Фриц Ламме, а потом вдруг становится серьёзным. — так что, решились вы, значит? Ну, на то дело, что я предлагал вам?

— Пока не знаю — уж больно оно опасно, да и сложно, — Волков всё ещё не мог решиться. Он ждал писем из Вильбурга от герцога и барона Виттернауфа, которые могли развернуть всё в любую сторону. И пока он тех вестей не получит, принимать решение генерал не хотел. — Но шубу и новый колет, берет бархатный и перчатки ты всё равно купи себе. Сходишь в купальню, разоденься и продолжай ходить по городу, цены спрашивай, ищи дешёвые склады. Ищи компаньонов среди местных. В общем, будь купцом.

— Хорошо, экселенц, так и сделаю, — соглашался Фриц Ламме, тем более что такая работёнка была для него весьма необременительна и даже приятна. И тут, убирая деньги со стола, он вспоминает:

— Ах, вот ещё что.

— Что?

— Топперт рассказал; говорит, может, вам это интересно будет. Это про порох.

— Про порох? — эта тема для генерала всегда была интересна. — И что там про порох?

— Да ежели честно, то он и не знает наверняка, про порох ли, просто рассказал, что пришёл к нему знакомый купчишка, что торгует хмелем, и спросил, нет ли у него, у Топперта, складов. Говорит, на пару месяцев; до тепла, говорит, я свой товар сбуду. А Топперт-то знает, что у того купчишки в селе каком-то, в пяти верстах от города, на той стороне, за рекой, отличные сухие склады, и Топперт у него и спрашивает: на кой, мол, тебе мои склады дорогие в городе, если у тебя у самого сухие склады есть? Вози пивоварам товарец потихоньку и не печалься ни о чём. А тот и говорит, дескать, пришли крепкие мужи и сказали, что хотят арендовать его склад, и предложили хорошие деньги. А Топперт говорит, что, видно, и вправду хорошо предложили, иначе он суетиться не стал бы.

— И где же тут про порох? — спросил у Сыча барон, когда тот, казалось, закончил рассказ.

— Ах да. Тот купчишка Топперту сказал, что те люди искали именно сухой склад, и он сказал, что у других людей они склады уже сняли и хранили там упряжь и всякое другое, и очень крепкие бочки; многие из местных говорили, что в бочках-то порох, не иначе. Так как они не винные, не пивные и не под дёготь.

Волков подумал и спросил:

— А не сказал тот купчишка Топперту, давно ли там эти мужи склады снимают?

— Уж это нужно у самого Топперта спрашивать, — резонно отвечал Сыч, — да и он, думаю, вам не скажет, экселенц.

Глава 7

Уж как генералу не понравилась эта последняя новость. Так не пришлась по душе, что он сразу собрался и от своего помощника ушёл, думая о всяком недобром. Ничего, правда, ему известно не было. Порох? Да какой там порох, болтовня глупых селян, которые увидали у незнакомых людей незнакомые бочки. Впрочем, пороховые бочки и вправду отличались от прочих других. И люди, снимавшие склады… Что за люди? Может, купцы, а может, ремесленники… Кто их знает, может, всё это домыслы… А если нет?

В общем, к себе домой генерал не поехал, а сразу направился в казармы и там приказал разбудить ротмистра Юнгера, командира приданных ему кавалеристов, так как тот проживал со своими подчинёнными, чтобы не тратиться на квартиру. Юнгер, ещё не проснувшись, тряс спросонья своими усами и, как положено кавалеристу, всё порывался седлать коней, но генерал привёл его в чувство и объяснил, что ему надобно:

— Нужен мне из ваших людей самый толковый сержант.

— Да у меня все три сержанта не дураки, мне под стать будут, — заверил его ротмистр.

Роха, дежуривший в эту ночь, явился узнать, что происходит, а пришедший немолодой сержант-кавалерист вошел и представился:

— Сержант Манфред.

— Думаю, что разъездное дело тебе знакомо, сержант Манфред. — произнёс генерал.

— Ну а как же без этого, я, почитай, тридцать лет в кавалерии, — отвечал ему сержант.

— Вот и прекрасно, — продолжал Волков. — Северные ворота, ведущие к пристаням, открываются за два часа до утрени, вот я и хочу, чтобы ты к открытию ворот был там с пятью людьми.

— Ясно, господин генерал. Буду, раз надо. А что дальше?

— А дальше переберёшься на тот берег реки и поедешь в разъезд.

— Угу, — кивал сержант, — к утру быть у ворот, выехать из города, перебраться на тот берег и провести рекогносцировку.

— Да, — согласился генерал. — Всё верно.

— Как далеко отходить от лагеря, то есть города?

— Верст на десять, — отвечал Волков. — и пройдись вдоль реки.

— Кого ищем? — прежде чем уйти, спросил сержант.

— Обозы, обозы, — задумчиво отвечает Волков. — И добрых людей с ними. Хотя могут они быть и без доспеха и при лёгком оружии.

Когда сержант ушёл, Роха спросил у генерала:

— А что мы затеваем-то?

— Мы? Ничего, — отвечал ему генерал всё так же задумчиво.

— А зачем тогда разъезд? — не отстаёт полковник. — Да ещё и на нашей территории? За рекой ведь земля герцога.

— Слухи, Игнасио, слухи. Я пока и сам ничего толком не знаю, — отвечал Волков, вставая и собираясь уходить.

— Так что за слухи-то? Ну, расскажи, — Роха не собирался его отпускать, пока он ему не расскажет, что происходит.

— Купчишки говорят, что не торгового вида люди на том берегу снимают сухие склады, складывают в них упряжь и прочее, а ещё бочки, на пивные не похожие.

— А что за люди-то? Каковы? Еретики или наши? — продолжает донимать генерала старый приятель.

— Вот ты дурень, Игнасио, — ухмыляется Волков. — Коли я знал бы, стал бы посылать разъезд? Сам не знаю. Говорю же, слухи то, слухи.

Не хотел он пока ничего говорить, даже таким проверенным своим боевым товарищам, как Роха или Брюнхвальд. Но если… если… если… если горожане для ван дер Пильса заранее, по зиме, начали прятать в округе снаряжение и провиант, то появится здесь этот еретик намного раньше мая. Если подготовит магазины, то с малым обозом придёт сюда он уже по весенней распутице, и Волков ни секунды не сомневался, что горожане ему сразу откроют ворота.

Шесть сотен людей имел генерал в своём распоряжении. Всего шесть сотен. У него просто не хватит сил, чтобыконтролировать весь периметр стен и все многочисленные городские ворота, даже если он прогонит местных от всех ворот в городе и расставит там свои части. Когда колонны еретиков просто появятся под стенами и у ворот, местным надобно будет собрать всего три сотни в кулак в неожиданном месте, и пусть это будут бюргеры, но их будет три сотни против нескольких десятков его людей. Воевать с врагом, который и внутри, и снаружи… Поди попробуй. Так что местные без труда пробьются к воротам. И всё, ван дер Пильс входит в город… да хоть с тремя тысячами солдат и устраивает его людям бойню. Генерал после подобных размышлений уже не был уверен, что ему удастся после такого собрать и вывести из города своих людей. Одно дело — вояки-бюргеры, с местными офицерами занявшие свои должности по семейному родству или за деньги, и совсем другое — это закалённые в боях фанатики-еретики с опытными командирами и с победоносным маршалом. Коли обстоятельства сложатся подобным образом… Тут и самому неплохо будет ноги унести.

На улице шёл холодный дождь, а дома был тёплый камин и перины, но, даже согревшись, после таких мыслей генерал не сразу заснул.

* * *

Так как заснул он уже глубокой ночью, то проснулся, когда уже давно рассвело.

— Гюнтер. Колокола к заутрене звонили?

— Давно, господин, — отвечал слуга, раскладывая его чистую одежду на стул и на кровать.

— И никто меня не спрашивал? — говорит барон и чуть-чуть морщится, потягиваясь и вставая босыми ногами на холодный пол.

— Никто, господин.

Впрочем, а кто его должен спрашивать? Сержант Манфред и не должен так рано вернуться, ну а с текущими делами в казарме — там и Брюнхвальд с Дорфусом разберутся.

— Прикажете подавать завтрак? — спрашивает слуга, когда барон заканчивает умывание.

— Да, подавай.

Он в это утро не много съел. Томас и Гюнтер переглядывались, уж не заболел ли господин? Молоко с мёдом, половину свежайшей сдобной и сладкой булки, которые он так любил, и кофе. И всё. Ни к колбасе, ни к сыру, ни к окороку барон не притронулся.

А ему и вправду не до еды было, он был сосредоточен, вернее даже, напряжён. И это напряжение было заметно слугам. Слуги научились его распознавать так же хорошо, как и его женщины. И когда он заметил их внимание, ему пришлось сделать вид, что он расслаблен, просто не желает в это утро много есть. Генерал не хотел, чтобы его напряжение заметили ещё и его оруженосцы, младшие офицеры и сержанты из охраны. И посему, позавтракав с самым благодушным видом, он сказал Хенрику:

— День промозглый, думаю посетить купальни, погреться. Какая из купален отсюда поближе?

— Так дальше по этой улице, в конце её, есть купальня, — напомнил оруженосец, удивляясь тому, что генерал её сам не вспомнил. — Судя по зданию, она очень неплоха. Туда каждое утро три воза дров привозят. Думаю, там место знатное.

— Нет, — не соглашается генерал. — Это улица еретиков, и в той купальне, думаю, как раз они и моются. Негоже мне, божьему рыцарю, плескаться в одной лохани с безбожниками.

Но дело было не только в его рыцарском статусе, главное — он опасался, что кто-то из местных еретиков, раздосадованный его присутствием, затеет ссору. А теперь он этого боялся ещё больше, чем до вчерашней ночи. Тем не менее, ему нужно было демонстрировать своим людям, а также и тем местным, кто за ним следил, полное своё спокойствие. И поэтому он продолжил:

— Через две улицы отсюда, кажется, у большой церкви, тоже была купальня.

— А, точно. — вспомнил Хенрик. — У того большого и нового храма, почти напротив, была хорошая купальня. Да, так и есть.

— Тот храм наш, а значит, и в той купальне должны мыться истинные верующие. Туда-то мы и поедем.

Он всё ещё волновался, ведь приехать в заведение с восемью людьми, когда горожане твоих людей и особенно тебя не жалуют и за спиной обзывают холуями герцога, было небезопасно. Но в купальне их встретили если и не радушно, то вполне себе спокойно — может оттого, что там в этот час было немноголюдно. В общем, обслуживали их не хуже, чем других, вода в лоханях была чиста, а в общем бассейне тепла. Вот только вино было так себе, а цену за него просили, как за хорошее. Но Волков был рад и этому, платил без разговоров, лишь бы не было никакой распри с местными. А как время перевалило за полдень, велел фон Флюгену ехать в казармы, узнать, не вернулся ли из разъезда сержант Манфред.

Он уже готов был ехать обедать, когда молодой его оруженосец приехал обратно и сообщил, что сержанта ещё не было. Шесть часов Манфред был в разъезде, видно ездил далеко… Впрочем, нужно было ещё подождать. И тогда, так как повар в купальне не пришёлся ему, решил он пообедать в другом месте. И не стал стесняться, а отправился в заведение «Дубовые столы», в котором обедал с бургомистром Тиммерманом, где распорядитель Рудольф был рад ему как старому знакомому:

— Прошу вас, прошу, господин генерал, — говорил он, показывая барону небольшой стол в уютном и светлом углу. — Один будете обедать?

— С человеком, — отвечал барон, думая, что одному ему будет скучно, и намереваясь пригласить за стол Хенрика.

— Зайца в кувшине, говяжью вырезку с розмарином, свиную голову с капустой, баранью лопатку или, может быть, ещё чего пожелаете? Рыбки, уточку жирненькую?

Волков слышал из сказанного едва половину, так как всё время думал о сержанте кавалеристе, и посему спросил:

— А что будет быстрее всего?

— Конечно, вырезка, и пятнадцати минут не пройдёт, как будет готова. Наш повар знает толк в говядине, вы будете довольны.

— Вот и прекрасно, и вина несите, хорошего.

Действительно, не прошло и пятнадцати минут, как на стол ему лакеи поставили блюдо с отличной вырезкой. Но генерал, хоть уже и был изрядно голоден, сначала звал к себе фон Флюгена и снова отправил его в казармы с тем же вопросом: не приехал ли сержант Манфред?

Фон Флюген даже побурчал немного о том, что гоняют его напрасно, мол, и полутора часов не прошло, как он вернулся с ответом. Но барон был неумолим: езжайте!

Пока он обедал, молодой оруженосец вернулся и повторил: сержант Манфред ещё с задания не вернулся. После чего и хорошее вино генералу разонравилось. Он позвал лакея и рассчитался.

А в казармах всё было спокойно, обычная гарнизонная жизнь. Безделье и обжорство. Конечно, будь город его, он бы давно разогнал солдат по караулам, на заготовку дров, на правку стен и рвов, но кто же ему позволил бы тут командовать? Посему солдаты были рады лениться и обжираться за неплохое жалование, находясь, по сути, на зимних квартирах. Волков же, поговорив немного с Брюнхвальдом и заглянув в карту, которую Дорфус почти уже закончил, сел за один из свободных столов, всем своим видом показывая, что сейчас он ни с кем общаться не намерен. Но просидел он так недолго: едва ему один из кашеваров принёс кружку с пивом, как тут же пришёл дежурный офицер и сообщил, что его желает видеть какой-то человек. Если бы то был сержант-кавалерист…

— Что за человек? Горожанин? Мальчишка? — уточнил генерал.

— Нет, господин генерал, мужик из ближайшего села, — отвечал ему офицер. — Но спрашивает только вас.

— Мужик? И только меня? — удивился барон. — Хорошо, зовите.

К нему привели человека, который и вправду не походил на местного бюргера. Немолодой крестьянин поклонился ему низко и спросил сразу:

— Так вы и есть генерал?

— Я и есть, а что тебе угодно, друг мой? — ласково спросил Волков.

А мужик ему и отвечает:

— Человек, что меня к вам прислал, сказал, что вы мне полталера дадите.

— С чего бы мне тебе давать полталера? — усмехнулся барон.

Но мужик настаивал:

— А человек, что меня просил вас найти, сказал, что дадите. Говорил: обязательно даст.

— И что же это за человек тебя просил? — теперь Волков начинает понимать, что это всё неспроста. Он становится серьёзным и угадывает.

— А того человека зовут Манфред, он из солдатиков ваших.

Ну, тут уже рука генерала сама потянулась к кошелю, он находит нужную монету и протягивает её мужику, а тот с поклоном берёт и говорит, чуть улыбаясь своему счастью:

— Благодарствуйте!

— Говори, — сразу требует барон. — Что тебе велел передать этот мой солдатик Манфред?

Глава 8

— Да не шибко много велел он передать. Сказал, что стоит у ворот, а городские его внутрь не пускают.

— Как так? — удивлённо спросил барон. Он не нашёл ничего другого, что можно было бы спросить в этой ситуации.

Вопрос был, конечно, глупым. Только от растерянности Волков мог задать его. На что мужичок просто развёл руки: как, как? Вот так, не пускают — и вся недолга. А тут ещё и Брюнхвальд подошёл вместе с капитаном Лаубе, встали рядом, стоят и интересуются молча: что тут происходит? Но Волков ни на кого внимания не обращает, он поднимается с лавки и спрашивает у мужика:

— Так у каких ворот тебя встретил мой человек?

— У Глевенских, — отвечает тот.

— У каких? — не понимает генерал.

— Что ведут на Глевен, то есть у восходных.

Теперь Волкову всё ясно.

— Пойдёшь со мной, — говорит он крестьянину.

А тот изумляется:

— Добрый господин, да как же… Мне нельзя… У меня тут телега, вон, у забора вашего стоит. Я свинину привёз торговать.

— За телегой твоей присмотрят, не бойся, всё будет цело, — обещает генерал. — И ещё денег получишь.

Вот тут крестьянин соглашается. А Волков берёт с собой два десятка людей и, разъяснив ситуацию в двух словах Карлу, оставляет казармы на него, сам же торопится к Глевенским восточным воротам. Волков, пока ехал, мучительно решал, что ему делать в этой ситуации.

«Вот ублюдки, — думал барон о горожанах, проезжая по грязным и сырым улицам города. — Они делают всё, чтобы спровоцировать свару и довести её до крови». У него складывалось впечатление, что всем тут управляет крепкая рука с холодной головой. И голова сия его не очень-то привечает.

Перед каждыми воротами, коли город строился по правилам, была небольшая площадь, чтобы при въезде и выезде из города телеги не создавали заторов, не загромождали и без того узких улиц, пока стража и городские сборщики пошлин осматривали товары и взымали с мужичков положенную деньгу.

И когда запыхавшийся крестьянин привёл барона и его людей на такую площадь перед воротами, тому сразу бросилось в глаза, что на ней, помимо телег и обычной стражи, четыре десятка вооружённых людей в неплохом доспехе, а ещё… четыре офицера. Они стояли особняком и о чём-то переговаривались. Все в дорогих кирасах и шлемах, в плащах с мехом и при офицерских шарфах. У барона не было никаких сомнений, что его тут ждали. Как только он и его люди появились у ворот, как военные зашевелились, а офицеры, прекратив беседу, все стали смотреть в его сторону. Бюргеры знали, что он сюда приедет. Как он об этом не подумал? Ведь здесь, у ворот, так легко было устроить ему засаду, достаточно теперь просто перегородить улицу, по которой он сюда приехал. «Не посмеют! — подумал генерал. — Не посмеют они напасть на представителя герцога». А сам тем временем уже оглядывался, прикидывал, что делать, если его решат тут убить.

В общем, в складывающейся ситуации главное было — не тянуть время и разрешить вопрос быстро, и он приказал:

— Хенрик и фон Флюгер, со мной, Майнц, прикажи остальным спешиться.

Среди его охраны народ был отборный, почти все сержанты, и семеро были из мушкетёров, так что лучше им быть пешими, хотя, конечно, это их не спасло бы: в отличие от присутствующих здесь городских солдат, у людей Волкова древкового оружия не было. Сам же он поехал к офицерам, что стояли у стены. Его немного успокаивало то, что офицеры ведут себя весьма непринуждённо и находятся отдельно от своих солдат. Люди, которые собираются драться и убивать, так благодушно вести себя вряд ли смогут. Он приблизился к ним и, чтобы не показаться высокомерным, слез с коня и, кинув поводья фон Флюгену, подошёл к офицерам и поклонился им учтиво. Они ему тоже кланялись, но поклоны их были коротки, скорее смахивали ни кивки. При этом они улыбались с эдакой ехидцей, словно спрашивали: чего это ты прибежал? Хотя сами прекрасно знали ответ на этот вопрос. Но уже это их поведение чуть успокоило барона, они собрались купаться в заносчивой спеси, но, судя по всему, не собирались нападать. Одного из офицеров Волков узнал, это он приходил к нему на пир и был там рьян, дерзок и отказывался садиться за стол, несмотря на все приглашения генерала. Это был тот молодой офицер, что был подпоясан красно-жёлтым шарфом, он и сейчас был в нём.

— Добрый день, господа, — вежливо начал генерал. И тому офицеру в шарфе поклонился как знакомцу отдельно. — Добрый день.

— Что вам угодно, генерал? — сухо и почти холодно спросил один из офицеров, видимо, старший из них.

— Случилось дело, коего в добрых отношениях союзников быть не должно, — начал Волков. — Люди мои вышли за ворота города, и теперь их обратно не впускают.

— Вот как, неужели? — притворно и с насмешкою удивился офицер. И на лицах его товарищей также было заметно ехидство.

— И я полагаю, что это никчёмная случайность, и посему она скоро разрешится с благоприятностью для всех, — не замечая их невежливого поведения, продолжал генерал. — Думаю, что офицер, распорядившийся их не впускать, не знал, что это мои люди. Люди Его Высочества курфюрста и герцога Ребенрее.

— Офицер, распорядившийся их не впускать, прекрасно знал, кто они, — продолжал тот же человек, которого Волков полагал старшим из них.

— Ах вот как? — барон сделал вид, что удивлён. А потом и добавил, всё уже понимая: — Рискну предположить, что это вы и есть тот офицер?

— Да, это я и есть, — всё так же холодно отвечал ему человек.

Волков всего на секунду задумался, чтобы вспомнить происходивший в таверне разговор с разжалованным ротмистром Кохнером, где тот упоминал имя некоего капитана…

— А имя ваше, наверное… ван Куттен?

— Да, это моё имя, — отвечал офицер. И добавил с заметным вызовом: — И ваших людей впускать в город запретил я, — как бы подразумевая сказанным: ну и что ты теперь сделаешь?

— Но это какая-то ошибка, — Волков даже развёл руками, он изображал удивление.

— Ошибкой было пускать вас сюда, — заметил один из стоявших за ван Куттеном офицеров.

— Странно, — всё ещё удивлялся генерал. — Странно слышать такое от союзников.

— Вы союзники? А зачем ваши солдаты рыскают по округе? Чего они вынюхивают? — весьма грубо интересовался тот городской молодец, который носил шарф цветов Левенбахов.

— Они осматривали земли, что принадлежат герцогу Ребенрее или его вассалам. Почему же людям герцога нельзя оглядеть земли своего господина?

Сам генерал при этом посмотрел на молодого офицера с красно-жёлтым шарфом на поясе с дружелюбным недоумением.

— Союзники не проникают в дом хитростью, как воры, — дерзко выговорил ему на это приспешник Левенбахов.

— То есть вы не впустите моих людей в город? — уточнил генерал, уже прекрасно понимая, что ни уговорами, ни даже деньгами, этот вопрос решить не удастся. А на случай применения силы они как раз и нагнали сюда народа в доспехах. Будь у него возможность, представься ему такой случай, так всех этих офицеров во главе с ван Куттеном он… ну, к примеру, велел бы утопить в ближайшем колодце, а дурака, кичащегося своим красно-жёлтым шарфом, так вообще приказал бы повесить, как вора, на этом шарфе, но сейчас, к сожалению, ему нужно было терпеть и их заносчивый тон, и их злобные выпады. Да, терпеть…

И посему он со всем возможным дружелюбием произнёс:

— Ну что ж, впускать кого-то в город — это ваше исконное право, на которое герб Ребенрее и тем более я, барон Рабенбург, покуситься не смеем, но я прошу вас об одном, господа: я прошу пропустить сюда моего сержанта, чтобы я мог отдать ему распоряжения перед тем, как он отправится в Вильбург. Я был бы вам очень признателен.

— Можете выйти за ворота и там поболтать со своим сержантом, — остроумно и с улыбочкой предложил ему молодой офицер в красно-жёлтым шарфе.

— О, нет-нет, — засмеялся генерал, — этот трюк со мною не пройдёт, вы потом так же меня не впустите, — и тут он снова обращается к ван Куттену: — Господин капитан, разрешите моему сержанту войти в город, я просто передам ему денег на дорогу и пару наставлений. Обещаю: через пять минут он навсегда покинет ваш гостеприимный городок.

— Нечего ему тут делать, — снова влез в разговор молодой офицер. Но это и спасло дело. Ван Куттен недовольно на него обернулся, глянул зло, чтобы приструнить дурня, который подрывал его авторитет, а потом, с пафосом человека, вышедшего из горожан и теперь наделённого властью, произнёс:

— Пусть войдёт ваш сержант, — и чтобы, наверное, ещё больше унизить барона, добавил: — Только пусть пешком идёт, коня за воротами оставит.

— Да, конечно, конечно, — кивал генерал. Он согласен был на любые условия, лишь бы поговорить с сержантом. И, обернувшись к оруженосцу, распорядился:

— Фон Флюген, пусть тот мужик, что принёс от сержанта Манфреда весть, идёт за стену, найдёт сержанта и скажет ему, что его одного сюда впустят, только без коня, и пусть поторопится.

— Ещё раз, господин генерал, я не всё понял, — произнёс запутавшийся оруженосец.

— Болван, — раздосадованно произнёс генерал и пошёл к мужику сам. И сам ему всё объяснил. Мужик был не рад тому, что его, простого человека, втягивают в такие непонятные и опасные дела, но теперь-то противиться было поздно. Что ж делать — пошёл. И вскоре в проёме ворот появился сержант.

Кавалериста в его кавалерийских, тяжёлых и неудобных для ходьбы сапогах, всегда можно узнать по походке. Так и проковылял он мимо стражи, чуть раскачиваясь, а по лицу было видно, что зол, смотрел на местных офицеров и стражников волком, едва не плевался в них. Подойдя к генералу, даже не поприветствовав его, начал:

— Задирали нас на входе, пузаны проклятые, одного из моих людей в лицо древком алебарды ударили. Обзывались всяко. Холуями герцога и прочими дурными словами.

— Да, знаю, как они умеют, на это они мастера, — отвечал ему Волков и, понимая, что на него смотрит не один десяток глаз, вид имел благодушный, едва не улыбался.

— Думал уже, если не пустят, пожгу им посады вокруг города, — продолжал сержант.

— Тише ты, тише, — уже шипел на него сквозь зубы барон; хоть и мысль эта пришлась ему по душе, но допустить подобного он, конечно, не мог. — Ты лучше расскажи, что видел за рекой? Нашёл что-нибудь, за чем я тебя посылал?

— Нашёл, нашёл, — тихо говорил Манфред, он перешёл почти на шёпот. — В десяти верстах от реки ровно на север есть деревня Тифоли, так вот там я этот обоз и нашёл.

— Обоз? Что за обоз?

— Обозик-то непростой, шесть двуконных тридцатипудовых телег с поклажей, все тяжёлые, все покрыты рогожей, при телегах только возницы да один мужичок.

— Купец?

— Какой там! Офицерика от купчишки отличить много ума не нужно, даже ежели человек в простом платье. И при железе он был, и сидел на коне ловко, да и конь у него не купеческий. Офицерик или сержант.

— А что везли, не поглядел?

— Ну, приподнял мой человечек рогожку на одной телеге, заглянул туда, значит.

— Бочки?

— Бочки, господин генерал. Трёхвёдерные. Как положено, шесть бочек на телегу. И офицерик, что при обозе был, обозлился, подскакал да начал орать: дескать, чего вам тут нужно, чего лазите?!

Шесть бочек на телегу. Расчёты поклажи на один воз, который вмещал в себя тридцать пудов, знал любой офицер. И даже корпорал, который отвечает за добро своей корпорации. Чтобы не ломать осей и не надрывать лошадей по плохим зимним дорогам, в телегу надобно было ставить не больше шести трёхвёдерных бочек, если везёшь в них свинцовые пули, например.

— Думаешь, везли пули? — размышлял генерал.

— Ну, либо пули, либо картечь, либо ядра, — предполагал сержант, — уж точно не пиво.

— А может, кто гвозди какие вёз, — высказал мысль генерал, на что солдат Манфред только развёл руками.

Но всё это было, конечно, ерундой. Вряд ли кто бочки с гвоздями стал бы укрывать от людских глаз рогожей, чего их, гвозди, прятать-то? Какая в них тайна?

— А офицерик, говоришь, обозлился? — задумчиво спросил барон.

— Ага, аж покраснел, не побоялся, что нас шестеро, налетел, начал орать, — рассказывал сержант.

Вот тебе и сказки купчишек про порох. Теперь у Волкова не было сомнений, что горожане ждут ван дер Пильса, ждут, пузатые, готовят ему склады. И прийти он должен раньше, чем цу Коппенхаузен соберёт войска и доберётся до города. Придёт по весне, по бездорожью, а чтобы не тащить по грязи с собой обоз, он либо сам, либо через горожан собирает себе магазины в местных деревнях. Придёт с малым обозом, а у него уже всё тут приготовлено. «Не удивлюсь, что где-то за рекой и пушки припрятаны». А посему Иероним Фолькоф, Рыцарь Божий, господин Эшбахта, барон фон Рабенбург с его людишками был горожанам костью в горле, которую надобно будет вытащить. Когда? Да как только появятся на горизонте знамёна проклятых еретиков. Ну, будь Волков на месте горожан, он именно так и сделал бы.

— Слушай меня, сержант, — начал он, залезая в кошель за деньгами, — в город тебя всё равно не пустят, поэтому езжай в Вильбург, и побыстрее, а герцогу и барону Виттернауфу расскажешь всё, что видел, и добавишь от меня вот ещё что…

Глава 9

Он поклонился городским офицерам со всей доступной для него куртуазностью и всё с той же благожелательной улыбкой, чтобы они и не подумали, что этот разговор с сержантом вынудил генерала принять решение. Волкову было уже понятно, что в городе до мая, до прихода главных сил, он не досидит. И в лучшем случае придётся ему с боем прорываться к воротам, а в худшем… Его попытаются убить до того, как он доберётся до своих людей, не дав ему с ними объединиться. Отсекут голову от рук. Просто приведут сотню людей ночью, обложат его дом на улице Жаворонков со всех сторон и подожгут. И не позволят кому-то из его телохранителей или оруженосцев пробиться в казармы. Потом, возможно, людям герцога и повезет, и Карл Брюнхвальд выведет отряд из города, но Волкову будет уже всё равно. Его к тому времени будет волновать суд Божий, а не судьба его людей. Но и забраться в казарму под защиту своих пик и мушкетов он сейчас не мог. Как только он так поступил бы, горожане поняли бы, что ему что-то стало известно либо он к чему-то готовится. Иначе чего генералу прятаться? Тем более, ему нужна была некоторая оперативная свобода, так как он уже решил действовать, а из казарм не много науправляешь тайными делами. В общем, решение было принято, и он весьма бодро поскакал домой, чтобы понять, что у него есть для задуманного.

Ах, если бы знать всё наперёд… Волков уселся у ларца, в котором хранил свои деньги, да и полковые тоже. Два отделения — одно небольшое для золота и одно большое для серебра. Ему и считать было не обязательно, он приблизительно знал, сколько у него осталось после того, как он дал денег Брунхильде и выдал Сычу. Он и не считал, просто открыл ларь и сидел перед ним, прикидывая свои расходы, и время от времени запуская в монеты руку, чтобы почувствовать тяжесть денег. Две тысячи талеров и шесть сотен солдат — вот всё, что у него было. Ну, если не считать пройдоху Сыча. Да, но Сыч-то у него был, и в сложившейся ситуации барон возлагал на него большие надежды. Теперь, после того как он решился, его одолевал зуд деятельности. Он хотел побыстрее увидать Фрица Ламме. Но ещё не стемнело, а посему нужно было ждать. А сидеть просто так у открытого ларца не хотелось, и он, захлопнув крышку и провернув ключ в замке, позвонил в колокольчик.

— Что угодно, господин? — тут же появился в дверях покоев Томас.

— Господин Брюнхвальд не появился ещё?

— Нет, господин.

— Ну тогда зови Хенрика.

Когда Хенрик пришёл, барон распорядился:

— Друг мой, езжайте и найдите мне Вайзингера, скажите, что желаю его видеть сегодня. Пусть ждёт меня в казармах, как стемнеет.

— Да, генерал, — отвечал ему оруженосец.

— Скажите, чтобы когда шёл — смотрел, не следят ли за ним.

— Хорошо.

— Хенрик, — остановил его Волков, когда тот уже уходил.

— Да, генерал.

— Сами тоже оглядывайтесь, могут и за вами следить.

— За мной не уследят, господин генерал, — заверил его оруженосец.

После того как Хенрик ушёл, генерал снова отпер свой ларец и снова запустил пальцы в монеты. Серебро. Золото. Деньги — верные друзья, которые должны были ему помочь. Он ждал вечера, видел, как уже темнеет за окном, и, пока не стало совсем темно, хоть и не был ещё голоден, просил себе ужин.

* * *

Наверное, первый раз за все годы знакомства он видел Фрица Ламме таким чистым и выбритым. Тот был в чистой рубахе, такой белой, что, глядя на неё, не хотелось называть её обладателя Сычом. Только Фридрихом Ламме. Никак иначе.

— А вот ещё берет, — говорил Сыч, отойдя к кровати и показывая господину хоть и немного старомодный, но вполне себе приличный головной убор с белым пером цапли на серебряной заколке.

— А шубу? — спросил генерал. — Купил?

Тут Сыч покачал головой и гневно произнёс:

— Тут их не укупишь! Сволочи! Один сквалыга просил за простую лисью, такую короткую, что зад не прикрывает, девяносто талеров. И ведь не уступил, подлец, ни монеты, я подумал-подумал, и решил, что обойдусь пурпуэном, — он берёт с кровати и показывает генералу новую одежду. Волков даже усмехается, услышав от Сыча неместное и изысканное название одежды. Фриц Ламме очень старался, выговаривая этакое словцо.

— Пурпуэн? Это тебе так продавец его назвал?

— Ага, — кивает Сыч. — А что? Кажется, неплохая одёжка.

— Думаю, он с тебя за это словцо пару лишних талеров содрал, — разумно предположил барон.

— Я ж говорю, они тут все сволочи, — сразу отозвался его помощник, впрочем, он не очень расстраивался: платил-то за одежду хозяин, а он богач, известный на всё графство Мален.

Волков же повнимательней рассмотрел одежду. Вообще-то это был обыкновенный дублет, но сшитый хорошо, а недешёвый его зелёный атлас неплохо сочетался с опушкой чёрного меха и тонкой вышивкой на груди.

— Он на тебе хоть застегнётся? — спрашивает генерал. — Ты же отрастил себе брюхо, на семейной-то стряпне.

— Всё застёгивается, — заверил его Ламме, — я проверял. Мерил.

— А ну-ка надень всё, что купил, — требует Волков.

— И обувку? — уточняет Сыч.

— И обувку, — кивает генерал.

Пока Фриц Ламме одевался, Волков попивая вино, молча смотрел на него. А Сыч, напялив на себя всю свою новую одежду, расцветает — видно, представляет, как в таком виде вернётся к молодой жене. Наконец, застегнув почти все пуговицы на дублете, разводит руки — смотрите на меня, экселенц, вот я каков, — и тут же корчит гримасу:

— Ботинки жмут мальца, ну это ничего — растопчу. Пару дней потопаю, и всё будет нормально. Уж больно крепка кожа, но как растопчу, так сноса не будет.

— Это хорошо, что ты не бываешь при дворе курфюрста, — меланхолично замечает господин.

— Это почему ещё? — удивляется Ламме. Ему кажется, что в таком виде он сошёл бы на приёме у герцога за своего. Да нет, Фриц был уверен в этом.

— Тебя бы убили, — уверенно говорит барон.

— Убили? За что это? — ещё больше удивляется Фриц Ламме.

— За несуразность, — без малейшего намёка на веселость говорит барон и поясняет свою мысль: — Как ты только умудрился так подобрать свои вещи, что ни одна к другой не подходит? Ни цветом, ни фасоном. Ты специально так их подбирал? Зачем ты вообще купил оранжевые чулки?

— Так все богатеи носят такие, — пояснил Сыч.

— Такие носят только сумасшедшие ландскнехты и прыщавые юнцы, мечтающие о нестарой ещё вдове. Ты бы ещё разноцветные купил, — нравоучительно объяснял своему человеку барон.

— Что, совсем плохо? — Сыч даже, судя по всему, немного расстроился. Он-то надеялся, что будет выглядеть не хуже, чем сам барон, и тот его похвалит.

— Нет, не плохо, — Волков махнул рукой. — Пойдёт. Ты из захолустья, купчишка из Фринланда. Так что…

Да в общем, всё было нормально, просто человек, видно, из мужичков поднялся, ну, к примеру, не в городе вырос, а деньжатами обзавёлся. Вот таков получился. Ничего. Так даже правдоподобнее.

— Ну что, экселенц, пойдёт? — уточнил Ламме.

— Пойдёт, — согласился генерал, — но во дворце в таком виде, в этих чулках, тебе лучше не появляться.

— Не пустят? — интересуется Ламме.

— Пустят, но по дворцу ходит всякий мерзкий люд, бездельники, миньоны герцога, они ничем себя занять не могут и цепляются ко всякому от скуки, а кто, не дай Бог, огрызнётся, так тянут на поединок.

— И что же, и меня цеплять будут? — улыбается Фриц.

— Да уж твои-то чулки не пропустят, — заверил его барон.

— Ну и к хренам тогда этот дворец, — весело говорит Ламме и начинает расстёгивать дублет. — Ноги моей там не будет.

— Очень мудрое решение, — со вздохом произносит генерал и наклоняется от стула вправо. А там, на полу, давно, ещё с его прихода, лежит крепкий холщовый мешок. Он берёт его, не без труда поднимает и кладёт на стол.

— Та-ак, — тянет Фриц Ламме, глядит на мешок и садится напротив барона. Он улыбается нехорошей улыбкой. — Думается мне, экселенц, вы всё-таки решились на моё дело.

— Сам бы я, может, и не решился бы, не поспособствуй к этому горожане, — отвечает барон. — В общем, выхода у меня другого нет. Вот только дело мы сделаем не по-твоему, то уж слишком грубо будет, издали видно, что шито оно белыми нитями, а сделаем его по-моему. Иначе нас сразу раскусят, тут тоже не дураки живут. Народец здешний — купечество, негодяи хитрые и расчётливые. Их просто так не проведёшь.

— Ну и как же мы его начнём? — спрашивает Фриц Ламме.

Барон немного подумал, а потом и говорит:

— Ты — Фриц Ламме, разбогатевший купчишка из Фринланда, приехал сюда в поисках торговых связей и товарищей.

— Ну так я всем так и говорю, — соглашается Ламме.

— Кстати, — вспоминает Волков, — а как ты местному люду представляешься? Надеюсь, не Фрицем Ламме?

— Нет, конечно, — отвечает Сыч, — я-то стараюсь не сильно имя своё рассказывать, но когда нужно с кем-то посидеть, поговорить, связями обзавестись, как вы и приказывали, экселенц, уж тогда и называюсь.

— А как называешься? — уточняет господин.

— Фердинандом, — отвечает ему помощник.

— Фердинандом? — переспрашивает Волков, а сам хмурится, как будто не понимает чего-то или не расслышал сказанного.

— Ага, — Фриц Ламме улыбается. Ему явно нравится его выдуманное имя. — Фердинанд Константин.

Но барон осаживает его резко:

— Дурак ты, Фердинанд Константин. Отчего ты себя ещё Карлом Оттоном не окрестил?

— Ну уж это… — отвечает Фриц Ламме и разводит руками: это уж чересчур.

Волков закрывает глаза, начинает тереть их рукой и приговаривать:

— Ох и дурак, ох и дурак, — наконец он смотрит на своего помощника и спрашивает: — Ты хоть в зеркало на себя смотришь иногда?

— Смотрю, а что? — в ответ спрашивает Ламме.

— Чаще смотри! — злится Волков. — Чтобы понимать, где ты, а где Фердинанд Константин.

— А чего? — удивляется Сыч. — Чего?

— Ты мог быть Ёганом Лемке или Гансом Шлиманом, или, к примеру, Дитрихом Фишером, или кем угодно… Ну а какой из тебя Фердинанд Константин? — и тут генерал неожиданно вспоминает и с некоторой долей тревоги спрашивает: — А фамилию какую ты себе выбрал, Фердинанд Константин? Уж не Габенберг, надеюсь?

— Зальцер, — нехотя бурчит Фриц Ламме.

— Зальцер, — генерал вздыхает облегчённо. — Слава Богу, что не Левенбах или не цу Коппенхаузен.

— Ну, так получилось, — тоже вздыхает Сыч. Он, кажется, и сам теперь понимает, что это имечко ему не очень-то подходит. А уж для будущего дела и тем более. И оба они осознают, что теперь уже ничего не исправить. Придётся ему и дальше быть Фердинандом Константином Зальцером.

— Как? — не понимает Волков. — Фриц, я же тебя за умного полагал. Как у тебя «так получилось?».

— Ну, я когда к хозяйке пришёл, комнату снимать… А она вдова… И ничего себе такая. Ну вот…

— Что?

— Она спросила: как вас величать? Я и сказал. Ну а что делать было? Не настоящее же говорить? А чего оно вам… То есть, чего это имя вам так не пришлось? — не понимает Фриц Ламме.

— А то, болван, что это имя твоё будут горланить глашатаи у всех больших церквей и рынков, и вообще по всему городу.

— Это ещё зачем? — искренне удивился Сыч. Он-то думал, что дело у него будет, может, и кровавое, но тихое и тайное.

— Потому что ты, Фердинанд Константин Зальцер из Фринланда, устраиваешь в фехтшуле «Непорочной девы» турнир мечников и других бойцов.

— Турнир? Я? — Сыч, кажется, даже немного испугался.

— Ты, Фердинанд Константин, ты, — твёрдо произнёс генерал и подтолкнул к нему поближе тяжеленный мешок с серебром. — Тут шесть сотен для тебя на проведение турнира.

— Турнир? — Фриц Ламме всё еще не верил, что это происходит с ним. — Какой ещё турнир?

— Обычный турнир, — уже чуть успокоившись, говорил Волков. — Ты, что, никогда не бывал на турнирах?

— Да пропади они пропадом, — сразу ответил Сыч, — прыгают, бьются, дурни, а всё чтобы бабам понравиться. Машут там своими железяками, пыжатся…, — он весело трясёт головой и ухмыляется. — Аж смешно, ей Богу!

— И что же, ты никогда не хотел владеть мечом? — удивился барон.

— Эх, экселенц, — ухмыляется многомудрый Фриц Ламме, — мечи — это для вас, для благородных, а с меня кистенька да ножичка хватит, да удавочки, лишь бы ночка была потемнее, да улочка потише. А уж если ночью меня такой вот господинчик с мечом встретит, то и выхватить его не успеет. В этом вы уж не сомневайтесь. А белым днём так я к такому храбрецу и близко не подойду, авось не дурак.

Глава 10

Тут Волков и не нашёлся, что ему и ответить, он-то, зная Сыча давно, как раз не сомневался, что случись такая встреча — и живым выйдет из схватки именно этот крепкий и ловкий, хоть неказистый на вид человек, а вовсе не боец, обученный бою честным оружием.

Тем не менее барон продолжил:

— В общем, устроишь турнир.

— Устроить-то устрою, раз надобно, но ведь у меня могут и спросить, на кой чёрт я это затеваю, — резонно заметил Ламме.

— Так все делают. И гильдии оплачивают турниры, и отдельные купцы, чтобы поднять свой авторитет в городе, чтобы показать себя достойным, небедным партнёром в будущих сделках. Оплата городского пира или турниров — лучший способ для приезжего купчишки показать себя, — объяснял ему Волков, удивляясь, что Ламме этого не знает.

— Так про то я слыхал, то мне понятно, — говорит Сыч, чуть сомневаясь. — Но ведь дело сие денег стоит больших. Выгорит ли то, что вы замышляете?

Волков секунду молчит; в его голове план уже сложился, и он думает, как бы довести его до Сыча. Наконец он начинает:

— Большие гильдии, банки или богатые коммуны содержат на свои средства чемпионов, первых бойцов в фехтовальных школах, а иной раз и целые школы. Это, во-первых, престиж, а во-вторых, всякий купчишка или меняла желает, чтобы при нём были умелые головорезы. Нобили городские, они всегда приходят посмотреть на своих чемпионов, когда те выступают в поединках. На таких турнирах приезжие купцы знакомятся с местными, это ещё и знак, что приезжий — человек не нищий. И твоя задача — устроить такой турнир, и главное… — тут барон снова задумался.

— Ну, что? — торопит его Сыч. — Какая моя задача?

— Твоя задача — устроить свару между бойцами двух школ. Как говорили пращуры, «инцидентис».

— Двух школ? Вы же вроде сказали, что турнир надобно провести в одной школе, этой… «Непорочной девы», — не понимал Сыч.

— Да, именно так, но турнир должен быть открытый, в котором дозволено будет принимать участие всем.

— А, теперь понял, — кивал Ламме.

— А чтобы нам быть уверенными в том, что еретики из фехтшуле «Арсенал» придут участвовать, мне придётся раскошелиться, — продолжал свою мысль барон. — И посему за победу в первой дисциплине — меч и кинжал — ты назначишь в приз золотой кубок.

— Ишь ты, не жирно ли? — восхитился его помощник.

— Жирно, конечно, дорого, да делать нечего, — вздыхал Волков. — Ещё назначишь призы второму, третьему и четвёртому бойцам. А ещё призы по сто талеров в дисциплинах меча и баклера, молота и алебарды. Узнаешь про аренду зала… Такие турниры идут, как правило, два дня; нужно будет арендовать зал, а для почётных гостей придётся купить вина хорошего, сыров, сладостей и прочего. Привезти туда мебель для них же. Кресла, столы.

— Это же какая прорва денег надобна! — сокрушённо качал головой Фриц Ламме.

— Прорва, — соглашался барон. — Хорошо, если в тысячу уложимся.

— Моя-то затея куда дешевле была, — продолжал Сыч.

— Верно, только очень уж груба она; пойми ты, палкой, ножом и пятьюдесятью монетами нам здесь не обойтись, непросты тут людишки, непросты… Нас сразу горожане раскусят и выпрут из города с боем, да ещё герцогу на меня нажалуются, меня же выставят виновным. Так что пойдём путём длинным и дорогим, но зато похожим на правду.

— Ну, как знаете, только денег мне ваших очень жалко.

— А мне ещё жальче, — сказал генерал и продолжил: — Поедешь на Собачью улицу — кстати, купи себе мула или мерина… Негоже тебе, богатому купцу, пешком ходить.

— Эх, я коня хочу, — мечтательно произнёс Сыч, — у меня же в Эшбахте конь. Ну, вы и сами видали.

— Слышишь, ты… Фердинанд Константин, — вспомнил генерал. — купчишки на конях не ездят. Так что мул или мерин, да и тот чтобы небольшой.

— Понял, понял…, — заверил его Ламме.

— Так вот, поедешь на Собачью улицу и найдёшь лавку Хольца — он торгует посудой и украшениями — и купишь у него главный приз.

— Ага, и что? Там у него есть кубок? — догадался Сыч.

— Точно, — говорит Волков, — купи тот кубок, но торгуйся с ним за каждый талер. Купишь, так езжай в фехтшуле. Узнаешь, кто там старший, и скажешь, что желаешь устроить турнир.

— А вдруг откажут? — сомневается Ламме. — Скажут, не надобно нам такого, ступай с Богом.

— Эх, Сыч, иногда кажешься таким умным, а иной раз дурак дураком! — Волков смотрит на него с упреком. — Это всё равно как если ты к мельнику привёз зерно и попросил его смолоть, а тот ответил, мол, не надобно мне, ступай с Богом. Нет, не должны тебе отказать, каждой такой фехтшуле нужны ученики: и хорошие, и плохие. Они же туда деньги приносят, чем известнее школа, тем больше учеников в ней, а что школе приносит известность?

— Турниры, что ли? — догадался Фриц Ламме.

— Турниры, конечно. Придёшь, так тебе там ещё и порадуются, что ты им денег принёс. И учителя, и ученики, и хозяева. Все деньгам будут рады. Так что договаривайся на ближайшую субботу; как договоришься, езжай и найди городских герольдов. С ними тоже не скупись, пусть до самой субботы на весь город раструбят, особенно пусть упирают на большие призовые. Чашу золотую у тебя заберут и выставят в школе на обозрение как главный приз. Пусть людишки в школу ходят и смотрят.

Сыч кивал головой: дескать, да, да, всё понял. Но вид у него был немного испуганный — или обескураженный, видно, не готов он был к такой задаче. И Волков, видя это, ему говорил:

— Ну, Фриц Ламме, чего ты? Ты же за реку к горцам ходил, не боялся; чего сейчас лицом бледен?

— Ну, к горцам… Там всё проще было. А тут чаши, герольды, фехтшуле разные, всё непонятно, всё впервой.

— Всё это ерунда, купчишки не умнее тебя будут, а за такое берутся без сомнения. Устраивают и городские фехтовальные турниры, и даже большие турниры рыцарские, на которых не брезгуют бывать знатные рыцари и даже князья. Чего тебе бояться, ну… чего?

— Ох, — вздыхает Сыч. — Даже и не знаю…

— Вот и не думай лишнего, просто делай. Главное не забудь.

— А что главное? — Ламме стал внимателен.

— Главное — когда почувствуешь, что народец уже готов твои денежки заполучить, скажи, что желаешь, чтобы судьи все были веры истинной.

— То есть чтобы среди судей не было еретиков? — уточнил Сыч.

— Именно; скажи, что не очень доверяешь лютеранам — но только не вздумай их хаять, — Волков сделал на этом ударение. — Без злобы и без лая, просто ты не уверен, что лютеране могут быть честны.

— Ага, — помощник всё запоминал. — Значит, на лютеран не злобствовать, но просить, чтобы среди судей их не было, дескать, нечестны они.

— Да.

— Так, — Сыч был очень серьёзен. — Ну а что мне делать, с чего начать-то хоть? Куда пойти поначалу?

— Для начала встань пораньше и купи себе мула, ты же богатый купец, что на прихоти свои может потратить тысячу талеров…

Но тут Сыч его перебил, не дав договорить:

— Так, может, всё ж коня?

— Не вздумай туда на коне ездить. Купцы на конях не ездят. Кони — это расход лишний. А они денежку берегут. Даже богатые. Так что покупай мерина, а лучше мула, как я и говорил.

— А что же я богатый купец, а без слуг?

— Всем говори, что все слуги воры, и ты своего последнего две недели как погнал за воровство. Теперь вот нового ищешь, да пока не нашёл, так как город чужой, народа здешнего ты не знаешь, а без рекомендаций брать никого не хочешь, так как опять же все воры вокруг.

— Вот эдакий вы ловкий, экселенц, — восхитился Фриц Ламме, — вот на всё у вас уже ответ готов, про что ни спроси. Ну ладно, куплю мула с седлом, а дальше что?

— Потом езжай на Собачью улицу, купи чашу, только торгуйся.

— Ага, поторгуюсь, а дальше?

— Дальше с кубком езжай уже по делу. Фехтшуле «Непорочной девы». Зайдёшь, спросишь, кто тут старший, а как ответят тебе, сообщишь, что приезжий купец, имя своё прекрасное назовёшь и скажешь, что желаешь провести турнир.

— И всё?

Волков поднялся со стула.

— И всё, дальше тебя как рекой понесёт. Как уговоришься с мастерами в школе, так иди к герольдам, заплати им, чтобы оповестили город про твой турнир. Вот и всё… Дел-то…

— Уж так не говорите…, — всё ещё волновался Фриц Ламме.

— Ладно, пора мне, — барон похлопал по мешку с серебром, — деньги с собой бери, тут не оставляй, как разойдутся, я еще занесу.

— Экселенц? — Сыч вытаращил на него глаза. — Вы, что, уходите уже?

— Время уже за полночь, а у меня ещё дела. Не до утра же мне у тебя тут сидеть.

— У меня столько вопросов к вам, экселенц… Дело-то непростое.

Волков уже не слушал его, но решил всё ещё раз повторить:

— Не забудь: встанешь пораньше, поедешь купишь себе мула, позавтракаешь и поедешь на нём за чашей, торгуйся за неё как следует, торгаш — знатный сквалыга будет, сразу не уступит; а уже с нею поедешь в школу и там обо всём договоришься. Не бойся, ты же Фердинанд Константин Зальцер, торговец ячменём, лесом и углём из Фринланда, а не какой-нибудь Фриц Ламме из Эшбахта, у тебя всё получится. Главное, не забудьнастоять, чтобы все судьи на турнире были истинной веры.

— Уж попробую не позабыть…, — сомневался, вздыхал и крестился Сыч. — Ну, дай-то Бог. Дай-то Бог.

А Волков сделал то, что делал очень редко — он протянул своему верному помощнику руку:

— У тебя всё должно получиться, Фриц Ламме. Другого пути у нас просто нет.

— Да я уже понял, уж постараюсь, — отвечал Сыч, вставая и крепко пожимая руку господина. — А когда теперь встретимся?

— Завтра же в это время и приеду, жди меня, откроешь сам, чтобы хозяйка меня не видела.

* * *

Ночь — не ночь, а дела сами себя не сделают. И как всегда: в сытые и спокойные дни сон к нему мог не идти до полуночи, а тут — на тебе — и навалилась усталость, как раз когда время пришло действовать.

Приехал в казармы, а там, несмотря на ночь, веселье: прямо в караульной вино рекой, а за главного за большим столом восседал не кто иной, как полковник Игнасио Роха. С ним за столом пьянствовали ещё два ротмистра и один старый сержант Шеторд из Эшбахта, знакомый барону ещё по кампании против горцев. Все были изрядно пьяны и веселились от души. Ну, кроме сержанта, который, как увидал генерала, так сразу стал серьёзным, несмотря на хмель.

— О, господин генерал, — Роха встал с лавки и едва не повалился на пол, чудом устоял на своей деревяшке. Он радушно распахнул объятья. — Друг мой, давай выпьем, — он тут же обернулся к своим собутыльникам. — Скажу я вам, господа, что господин генерал… ого какой… не дурак выпить! Я его ещё молодым помню! Ох и проворен был наш генерал. Ох и проворен…

— Что ты несёшь, чёртов пьяница?! — разозлился на старого товарища генерал. Он ночь не спал, дела в городе шли к опасному концу, нужно было срочно что-то предпринимать, а эти олухи от ленивой казарменной жизни стали пить по ночам. Странно, что ещё девок не приволокли в расположение. — Что ты тут устроил, старый мерзавец?!

— А что такого? — искренне удивляется полковник.

— Убирайтесь все отсюда! — рявкнул Волков, он оборачивается к людям, приехавшим с ним. — Хенрик, найдите мне капитана Вилли.

— Фолькоф, — идиот Роха ещё и усугубляет положение, при всех так нагло фамильярничая с генералом. — Что ты в самом деле взъелся? Ребята сели немного выпить, что тут такого?

— Уберите его отсюда! — орёт генерал, и пара солдат буквально силой, под руки, уволакивает полковника из караульной, хотя тот всё бубнит и что-то пытается объяснить генералу.

Волков же садится за стол и смахивает с него на пол объедки, отставляет от себя глиняные стаканы с остатками крепкого вина. Кажется, это портвейн.

Возвращается Хенрик и докладывает:

— Капитан Вилли сегодня ночует не в казарме.

— Вот как? У него, что, так много денег, что он может позволить себе квартиру в этом дорогом городе? — раздраженно спрашивает генерал.

— Да нет, он завёл себе бабёнку, — отвечает фон Флюген и улыбается. — У неё и спит.

Хенрик смотрит на юнца с раздражением, кажется, он хочет влепить ему затрещину: не болтай лишнего, дурак!

Но слова уже сказаны. От злости у генерала перекосило лицо, он смотрит на Хенрика и выговаривает тому:

— Найдите мне любого трезвого офицера! Немедленно! — и прежде, чем оруженосец ушёл, успевает добавить: — И ещё Вайзингера, он должен был ждать меня тут.

Но как раз хранителя имущества герцога искать не пришлось.

— Я здесь, господин генерал, — произнёс тот за спиной у Волкова.

Хельмут Вайзингер был заспан, а костюм его был помят; видно, в пирушке он не участвовал, а спал где-то рядом и от шума проснулся и пришёл в караулку.

— А, вы тут? — Волков чуть успокаивается. Показывает хранителю имущества на лавку рядом с собой. — Идите сюда, садитесь.

— Да, господин генерал, — Вайзингер садится на указанное место. — Спасибо.

Волков смотрит на него внимательно, а потом вдруг спрашивает:

— Послушайте, Вайзингер, вы говорили, что у вас тут семья, дети… А у вас тут есть какое-нибудь имущество? Я имею в виду недвижимость.

Несколько секунд пройдоха не отвечает, думает, что сказать, а генералу его ответ уже и не нужен. Ему всё ясно — если бы ничего не было, хранитель ответил бы сразу: нет я снимаю жильё. Поэтому Волков продолжает:

— Значит, что-то у вас есть.

— То в приданое за жену получено, — начинает мяться Вайзингер, — Квартирка в доме на улице святого Андрея. Она маленькая, ютимся.

После этого у барона укрепляются сомнения, что этот человек верен гербу Ребенрее. Нет, конечно, никаких поводов сомневаться у него не было, был бы хоть один повод — он и разговоров с ним не вёл бы, но это жильё… Теперь генералу не было ясно, какое будущее выберет этот человек — останется ли предан герцогу или надумает жить в городе после того, как тут всё изменится. И тогда Волков произнёс:

— А вы знаете, что скоро в городе могут произойти перемены?

— Перемены? — не понял хранитель имущества.

— Да, — продолжал барон. — Возможно, что город вскоре изменит свою юрисдикцию, — он внимательно глядел на Вайзингера.

— А, так вы о том, что к городу вскоре придёт ван дер Пильс? — спокойно уточнил тот.

И это спокойствие очень удивило генерала.

— Так вы про это тоже слышали?

— Конечно; об этом на каждом рынке каждая торговка судачит, — теперь удивлялся уже хранитель имущества. — А разве вам ваши шпионы о том не сообщали?

И генерал не сразу нашёлся, что ответить.

Глава 11

А тут как раз вернулся Хенрик с ротмистром арбалетчиков Кальбом; старый вояка ничему не удивился, только спросил:

— Что прикажете, господин генерал?

— Дежурному офицеру стало нехорошо, — отвечал ему Волков, — подежурьте, ротмистр, до утра, до прихода полковника Брюнхвальда.

Ротмистр Кальб только хмыкнул и сказал: «Как прикажете, господин генерал»; и, поняв, что торчать рядом с людьми, которые сели за стол пошептаться, не нужно, пошёл пройтись по казармам, посмотреть, не дымят ли печи или ещё что не приключилось.

А генерал вернулся к теме, что не в шутку его тревожила:

— Так, значит, народ говорит, что ван дер Пильс вот-вот придёт?

— Ждут, ждут, — почти шепчет хранитель имущества. — Ещё с осени, и все очень грустили, когда он не смог дойти до города.

— То есть с осени, а сейчас…, — Волков начал понимать, что Вайзингер и сам толком ничего не знает о происходящем за рекой накоплении оружия, поэтому ничего такого ему не сказал. — Сейчас что говорят — когда придёт еретик? Слышали вы что-нибудь о том?

— Слышал, слышал, я о том и в Вильбург писал неоднократно, так и писал, что ждут здесь этого ван дер Пильса ещё до Пасхи.

— Ещё до Пасхи? — чуть удивлённо переспросил генерал. И стало ему очень неприятно от пришедшей в голову мысли.

«Чёртов пройдоха фон Виттернауф. Даже не соизволил мне о таких ожиданиях сказать. Ни словом не обмолвился, что тут еретика ждут так рано. Почему? Не хотел пугать, что ли? Или не верит в подобный поворот? Или думает, что я удержу враждебный город, набитый еретиками, с шестью сотнями людей, когда под стенами будет стоять войско ещё из пяти тысяч еретиков? А может быть, и вовсе из десяти? — от злости он сжимает губы в нитку. — Что герцог, что его барон… Жулики, пройдохи, вечно хитрят. Иметь с ними дело — всё равно что играть в кости с трактирными мошенниками».

Хоть и злился он опять на своего сеньора и его ловкого министра, но всё сейчас услышанное, всё понятое ещё больше укрепило его во мнении, что решение принято правильно и что ему нужно было действовать быстрее.

— Мне нужны эти ваши знакомцы, — после всех неприятных раздумий как-то сразу начал генерал.

— Знакомцы — это… — Вайзингер не понимал.

— Ну, эти ваши тачечники и братья Вязаные колпаки. Хочу с ними встретиться. И так, чтобы о том больше никто не ведал.

И тут, в первый раз за всё время, что Волков знал хранителя имущества, тот заговорил без присущей ему елейности и вкрадчивости. Заговорил с бароном едва ли не как с равным:

— Если полагаете, что они помогут вам устроить в городе свару, то ошибаетесь, не будут тачечники вам помогать, и Колпаки не будут; я вам говорил, что они недовольны городскими порядками — да, недовольны, но это потому, что у них на всех в сенате всего один сенатор. И их самих ценят не больше, чем золотарей. В остальном у них всё хорошо. Может, рядовым жителям коммуны тут и тяжко жить, и человеку, с утра до вечера таскающему тачку, тоже, но главы гильдий живут неплохо. Очень неплохо, уверяю вас.

— Но вы же говорили… — генерал снова почувствовал приступ раздражения. Только теперь он смог бы дотянуться до его источника. Авось не герцог и не министр, вот он, тут, перед ним сидит. Только руку протяни. Но руку ему протягивать не пришлось. Вайзингер продолжил:

— Я знаю, какой человек вам нужен.

— Знаете?

— Да, есть у меня один такой знакомец. Как раз такой, какой вам нужен.

— И кто же это?

— Я скажу, но сначала вы мне объясните, что вы хотите сделать, — всё так же твёрдо продолжал Вайзингер.

Но барон лишь усмехнулся ему в ответ и восхищённо потряс головой: да ты обнаглел, братец.

На что хранитель имущества отреагировал абсолютно спокойно:

— Понимаю вас, понимаю. Ваше недоверие вполне обосновано, — а после продолжил: — Я в этом городе уже давно, уже женился тут и обзавёлся детьми, но за всё время меня ни разу не пригласили на городской пир, а ведь я представитель герба Ребенрее. Могли бы из уважения к герцогу позвать. Но нет… Меня за глаза называют холуём курфюрста. И мою жену обижают иной раз. Так что, когда вы спросили, имею ли я здесь недвижимость, я сразу сообразил, куда вы клоните. И скажу вам прямо, меня с этим грязным городом ничего не связывает.

Это было как раз то, что хотел услышать барон, но верить всему он не собирался, и тем более не собирался раскрывать свои планы этому безусловно хитрому человеку. А хитрец тем временем вдруг привстал, взял первый попавшийся стакан, оставшийся на столе после пирушки полковника Рохи, выплеснул из него на пол остатки вина, потом взял кувшин и потряс его — в нём плескалось содержимое. Он налил себе вина в стакан и, с удовольствием отпив, продолжил с усмешкой:

— Четыре года, четыре года каждый раз по весне эти недоумки из городского совета приходят ко мне и просят заплатить налог на недвижимость. Четыре года я показываю дуракам договор между городом и гербом Ребенрее и посылаю их к чёрту, и каждый раз они бесятся, негодуют и даже плюются; сдаётся мне, и этой весной припрутся просить денег. А ещё они не имеют права осматривать владения герба, вот я и стал тут припрятывать кое-что, если какие людишки просят. От этого их тоже зло берёт, они ведь всё знают, да ничего сделать не могут, — Вайзингер опять усмехался.

Да, всё это выглядело очень, очень правдоподобно, но вовсе не означало того, что после этого рассказа барон вот так возьмёт и раскроет хранителю имущества свои планы. И посему Волков только спросил:

— А что это за человек? О котором вы мне говорили?

— А, этот… Виг Вондель, которого кличут Черепахой. Первый вор и пройдоха города Фёренбурга. Колпаки и тачечники его сильно уважают, среди них многие с Черепахой дружат. Многие делишки вместе обделывают. Чернь часто любит таких пройдох.

— Виг? — произнёс задумчиво барон. Кажется, этот вариант не очень ему нравился.

— Его зовут Вигвар, а Черепахой прозывают, потому что он живёт в Вюльсвальде, в пяти верстах от города. Как набедокурит тут, так убегает туда, а там земля какого-то сеньора, который горожанам его не выдаёт. В общем, прячется там, как черепаха в панцире; если его в городе поймают — точно колесуют.

— И на что же он тогда годен? — с заметным разочарованием произнёс генерал.

— Он годен на всё, — отвечал хранитель имущества, — лишь бы деньги платили. А деньги ему всегда нужны. Да, всегда… Его сеньор, ещё тот сукин сын, вовсе не бесплатно ему пособляет. Вот Черепаха и старается. Он как-то сказал, что приносит своему господину денег больше, чем все его холопы, вместе взятые. Уверяю вас, барон, Виг — тот, кто вам нужен.

Волков посмотрел на этого безусловно хитрого человека с подозрением: этот Виг мне нужен? А откуда ты знаешь, что я задумал? А потом произнёс:

— Если его собираются колесовать, вряд ли он живёт в городе, а мне самому из города выходить никак нельзя, сегодня бюргеры моего сержанта обратно не впустили. Он выехал утром, а днём ему запретили въезд.

— Я про то слыхал, да… Весь город над вами потешается. Говорит, что вы ездили и умоляли стражу пустить вашего дурня-сержанта, да вам там нос утёрли, и убрались вы не солоно хлебавши, — без всякой снисходительности, а может, даже и посмеиваясь, рассказывал Вайзингер. — Но насчёт Вига вы не волнуйтесь, по ночам он тут хозяин. Виг знает, как сюда прийти и как уйти. Я устрою вам встречу, — заверил его хранитель имущества, снова отпивая вина из стакана. — Завтра в полночь я приведу его вам сюда.

— Ну хорошо, — согласился генерал нехотя. Во-первых, он всё ещё думал о том, что «весь город над ним потешался и что ему утёрли нос», это сильно раздражало его; а во-вторых, он всё ещё не был удовлетворён таким развитием событий: какой-то вор вместо глав гильдий и коммун. Мелковато всё это.

И, словно прочитав его мысли, Вайзингер продолжает:

— Заодно я переговорю с братьями Гляйцингерами и Гуннаром Кривобоким. Утром поговорю. Прощупаю их.

— Даже и не думайте, — строго произнёс генерал, опасаясь, что хранитель может сболтнуть лишнего.

— Да вы не волнуйтесь, барон, — тоном равного, к которому Волков уже начинал привыкать, заверил его Вайзингер, — это вы пришли сюда с шестью сотнями людей, у вас есть право на ошибку, а я тут один и, слава Богу, уже научился выбирать слова и задавать правильные вопросы. Ничего лишнего от меня они не узнают, просто спрошу, не хотят ли они заработать. Хорошо подзаработать.

Он снова выпил вина, а генерал смотрел на него не отрываясь, а потом спросил:

— Значит, собираетесь мне помочь?

— У нас один сеньор, — спокойно отвечал хранитель имущества.

— Надеетесь, он вас отблагодарит?

Хитрец снова выпил вина, вздохнул, а потом и заговорил:

— Нет, не надеюсь; даже не надеюсь на то, что меня отсюда переведут в какое-нибудь приятное место, просто я подумал как-то: вот придёт сюда ван дер Пильс, которого так ждут местные олухи, станет ли мне лучше жить тогда? — он качает головой. — Нет не станет, точно не станет. А если сюда придёт наш цу Коппенхаузен, которого ждёте вы — станет. Вы начнёте резать еретиков, будете их грабить… А они тут жирные, жирные… Так и к моим перстам кое-что прилипнет, заодно и с недругами своими, с обидчиками я поквитаюсь, — он приподнялся и снова налил себе вина из кувшина. — А неплохое винишко пьют ваши офицеры, — и добавил не очень-то весело: — Видно, платит им герцог исправно, не то что мне.

Теперь речи этого человека были ещё убедительнее, говорил он, конечно, гладко, но всё равно генерал не доверял ему и не собирался посвящать в свои планы.

«Пусть делами докажет, что ему можно доверять», — подумал барон, а потом и спросил:

— Ну а товары, что вы тут храните… Среди них есть и вещи этого вашего Вига Черепахи?

— Конечно, я храню его товары, их тут немало, товар у него хороший, дорогой, ждёт своего покупателя, — сразу отвечал Вайзингер, посмеиваясь. — А как иначе? Я же хранитель имущества, должность у меня такая.

Ещё немного подумав, Волков пришёл к выводу, что это и хорошо, что воры и пройдохи хранят тут своё наворованное. Да, это даже и хорошо. После он вздохнул и сказал:

— Ну что ж, приводите сюда своего Вига, поговорю с ним.

— Вот и слава Богу, — произнёс Вайзингер и, допив вино до дна, сказал: — Завтра в полночь буду тут с ним, а с Колпаками и тачечниками переговорю днём; о том, как прошёл разговор, сообщу вам в полночь.

— Будьте осторожны, — просил его генерал и протянул руку.

— Уж не беспокойтесь, барон, — заверил его хранитель имущества Его Высочества, пожимая ему руку. — Без осторожности меня бы тут давно прирезали.

Волков пошёл за ним к выходу, вышел в темноту ночи и оглянуться не успел, не успел на коня сесть и выехать со двора казармы на площадь, а Вайзингер уже исчез в ночном холодном дожде. И теперь генерал ехал по пустынным улицам, а сам размышлял о том, как бывает хитёр и умён человек. Так умён, что даже ему, повидавшему всякое, подобный хитрец покажется человеком пустым и никчёмным, хотя на самом деле будет умным и опасным. Или полезным. Хорошо бы, если так.

За этими мыслями генерал доехал до своего дома и буквально рухнул в перины, так как спать хотел невыносимо. Так, как давно не хотел. Тем не менее, успел перед тем наказать Хенрику чтобы утром звал к нему на завтрак прапорщика Брюнхвальда и оруженосца фон Готта. Для беседы.

Глава 12

В общем-то, звал он их для того, чтобы предупредить кое о чём, но ещё и порасспросить о том, как идут их дела. Как вообще поживает фехтшуле «Непорочной девы».

Томас поставил перед ними целый поднос ещё горячего хлеба. Тот был только что от булочника, который жил на соседней улице, всего в сотне шагов от дома, где остановился генерал. Вернее, то были булки и кренделя. Булки были очень жирны от сливочного масла и сладки, а на румяных кренделях лежали, как и положено, большие крупицы соли. Сразу за хлебом Гюнтер внёс целое блюдо, где вперемешку лежали, ещё шкворча жиром, жареные с луком ливерные и кровяные колбасы. Кувшин с парным молоком, большая миска отличного мёда, потрошёная солёная сельдь (непотрошёную пусть чернь ест), свежее пиво и кофе — всё это быстро появлялось на столе перед молодыми людьми и бароном.

— Прошу вас, господа, — предложил приступить к завтраку генерал. Он сам прекрасно выспался и проголодался, так что вся эта еда и ему пришлась по вкусу. Гюнтер был молодец. А Максимилиан и фон Готт не заставили себя упрашивать, тут же прапорщик уложил себе на тарелку селёдку, а оруженосец потащил из сковороды целую кровяную колбасу. Он также разломил крендель и, макая его в горчицу, стал есть вместе с кусками колбасы.

— Ну и как у вас идут дела? — спросил генерал, тоже беря себе колбасу. — Как ведёт себя городской народец в школе? Всё ещё заносчивы? Всё ещё дерзки?

— Не так чтобы сильно…, — отвечал фон Готт, расправляясь с кренделем и колбасой.

— Со мною вчера даже двое поздоровались, — добавил прапорщик, — позавчера я с ними выходил на поединок, мастер нас сводил — посмотреть, как я и они работают полуторным мечом и баклером. Другие подходили посмотреть, и я не стал их при товарищах сильно позорить, дал им показать, на что они способны.

Волков всегда знал, что молодой Брюнхвальд неглуп, и в этот раз он сделал всё правильно.

— И, значит, эти двое вчера поздоровались с вами? — чуть улыбаясь, спрашивал генерал, а сам жестом указал Томасу, что стоял у стены: налей кофе.

— Да, и уже не косятся, кажется, привыкают.

— Это очень хорошо, Максимилиан.

— И за мной ходят смотреть, — заметил фон Готт, ему тоже хочется внимания генерала. — Станут и смотрят, как я с мастером работаю.

— Прекрасно, господин фон Готт. И много там сильных бойцов?

— Не так чтобы очень, — заносчиво отвечает фон Готт и добавляет с пренебрежением: — В основном там юнцы. Много желания да мало умения. Ежели насчёт шеста или копья, так мастеров немного.

— Но есть и сильные бойцы, — замечает Максимилиан, — тот же Гассен, тот же Фриц Гольденрайм.

— А ещё Фриц Кёниг, — вспомнил Максимилиан. — Он лучше меня владеет мечом. Он там вообще лучший.

— Да не лучше вашего он держит меч, — заметил фон Готт, уже заканчивая с колбасой.

— Ну и не хуже, — настаивал молодой Брюнхвальд. — Нет, не принижайте его, Людвиг, он отменный боец. Необыкновенно быстрый, и кисть у него хороша.

Но оруженосец не согласился с прапорщиком; только Волков не дал разгореться этому, скорее всего, беспочвенному спору и произнёс:

— Скоро в вашей школе появится человек, которого вы хорошо знаете, — тут он сделал паузу, чтобы оба молодых человека прекратили жевать и слушали его. — Вы и бровью не должны повести, вы его не знаете, первый раз видите.

— А кто это будет? — сразу спросил фон Готт.

А вот Максимилиан не заинтересовался, он как старший товарищ произнёс, хотя и с каплей весёлости:

— Не интересуйтесь, то не наше дело, Людвиг, надобно будет — нам про то скажут. А наше дело — приручать диких бюргеров к вежливости и прививать им добродушие.

— Умно сказано, — смеётся фон Готт.

— Хорошо, что вы всё понимаете, — улыбался Волков. — Ну что, господа, кто желает выпить кофе?

— Благодарю вас, господин генерал, — вежливо отказывается молодой Брюнхвальд.

В общем, оба молодых человека наотрез отказываются от кофе, оруженосец ещё и морщится, как будто ему предложили какую-то дрянь. Это даже немного огорчает генерала. Он всё никак не может понять, почему кроме него, ну, ещё его жены и госпожи Ланге, никто не пьёт кофе. Люди не понимают вкуса напитка.

— Ну раз так… — Волков внимательно смотрит то на одного, то на другого. — То купите-ка ещё одну бочку вина.

— И что? И отвезти её в школу? — с сомнением спрашивает прапорщик.

— Опять опрокинут, — предрекает оруженосец.

Кажется, они всё ещё не верят в успех предприятия с вином, но генерал настаивает:

— Ну и ничего, опрокинут так опрокинут. Вы купите и привезите. Мол, вы люди простые и зла не помнящие. Истинно верующие и прощающие, — он встаёт, берёт с комода пару монет и, вернувшись, кладёт их перед Максимилианом. — Купите, привезите и поставьте, как в прошлый раз.

— Да, господин генерал, — отвечает прапорщик, забирая серебро.

* * *

Приехал в расположение, а там суета. Карл Брюнхвальд с утра лютует, спал, что ли, плохо. Даже позавтракать никому не дал. Строит людей во дворе при доспехе и оружии. То есть по полной выкладке. Строит всех. И роты Лаубе, и мушкетёров, и арбалетчиков. Места мало, всем сразу стать негде, на смотр выходят по очереди, но, судя по всему, и кавалеристам тоже придётся седлать лошадей и надевать латы.

Волков никогда Брюнхвальду ничего на сей счёт не советует, Карл лучше него знает, как держать в ротах дисциплину. Сам генерал — может оттого, что вышел из простых солдат, — всё норовил дать подчинённым поблажку. Хоть на марше, хоть в рационе, хоть в дозорах и караулах — в общем, хоть как-то облегчить жизнь солдата.

Брюнхвальд же с молодых ногтей был офицером и дорос до полковника он как раз с мыслью, что лучшие отряды — это отряды, спаянные умениями и дисциплиной. Поэтому в первую очередь был требователен к молодым офицерам и особенно к сержантам.

Знание команд, чёткость их выполнения и дисциплина. Дисциплина! В этом и крылся успех, по мнению полковника Брюнхвальда. Волков с ним не спорил, он и сам уже чувствовал, что время лихих кондотьеров, меняющих нанимателей едва ли не каждый месяц, время малых военных корпораций, которое он застал в молодости, уже ушло. Ну или уходит. Вместе с роскошной рыцарской конницей и солдатской вольницей. Наступали времена артиллерийских батарей, мушкетёрских линий и ровных терций. Правда, не все ещё это понимали, а вот Карл Брюнхвальд, кажется, понимал и, несмотря на протесты представителей солдатских корпораций, палкой загонял солдат в новые времена.

Когда Волков спешился и подошёл к нему, полковник поклонился.

— Доброе утро, господин генерал.

— Доброе утро, Карл. — Волков огляделся, но не нашёл во дворе полковника Роху, вместо него с мушкетёрами стоял лишь капитан Вилли. — Вижу я, вы решили встряхнуть людей поутру.

— Нет ничего хуже гарнизонной жизни, — пояснил Брюнхвальд. — Разве что понос.

— Надеюсь, с поносом у нас всё в порядке?

— С поносом всё хорошо, за кашеварами я слежу, за отхожим местами тоже, вот только с водой у нас беда.

— Что, мы выпили наш колодец? — догадался генерал, взглянув на тот колодец, что был во дворе казарм.

— Хоть и река тут близко, но, кажется, не сегодня-завтра допьём, придётся брать воду в других колодцах, — отвечал ему полковник.

А ведь думал генерал, ещё когда отсматривал казармы в первый раз, что одного колодца на шесть сотен человек и почти на шестьдесят лошадей нипочём не хватит. Как бы ни был он хорош.

— Не хотелось бы… — задумчиво произнёс генерал.

— Простите? — не расслышал полковник.

— Не хотелось бы давать бюргерам ещё один повод для злости; начнут скулить, что мы, дескать, ещё и их колодцы опорожняем, — объяснил Волков. — Местные злы…

— Это точно. Сегодня один сопляк кидал в моего коня черепками разбитого горшка, острым краем порезал бок лошади, — рассказывал Брюнхвальд, — я обещал взгреть его плетью, так он сказал, что скоро меня взгреют и что я холуй курфюрста.

— Они здесь всё ждут ван дер Пильса, — произнёс генерал.

— Да, я про это тоже уже слыхал, — произнёс полковник.

— А про то, что он придёт до Пасхи, тоже слышали?

А вот про это, судя по его удивлённому взгляду, Карл Брюнхвальд слышал впервые. Он долго смотрел на генерала, а потом и сказал:

— Если это правда… нужно что-то делать.

— Я пытаюсь, Карл, я пытаюсь. — отвечал ему Волков, а потом и сам спрашивал: — А где наш полковник Роха? — честно говоря, генерал подозревал, что весь этот смотр является прямым последствием ночной пирушки одноногого полковника.

— Ему нездоровится, — многозначительно ответил Брюнхвальд. Но теперь его, конечно, стал волновать совсем другой вопрос. — Господин генерал, так насколько оправданы эти слухи, про то, что ван дер Пильс придёт до Пасхи?

— Наш сержант Манфред видел один обоз… Похоже, что еретик и горожане уже сейчас готовят магазины вокруг города. Так что он с малым обозом может прийти и по распутице, — отвечал ему Волков. Но рассказывать о большем ему не хотелось. Сам ещё толком ничего не знал, а посему и не хотел плодить тревогу. — Главное, Карл, вы занимайтесь солдатами. Будем надеяться, что это только слухи.

— А если вдруг… — Брюнхвальд никак не хотел заканчивать, — а если вдруг… вдруг это не слухи? Как же мы тогда будем оборонять город, когда тут все против нас?

— А никак, — спокойно отвечал генерал. — Как только я узнаю, что враг идёт к городу… наверняка узнаю… так сразу выведу отсюда людей.

* * *

На центральной площади в разгар дня не протолкнуться. Обед уже давно закончился, до ранних зимних сумерек два часа, а торговля всё в самом разгаре. Тачки, телеги, грязь, ругань. Впрочем, неудивительно: тут главный рынок процветающего города и совсем рядом, только заверни за угол — кафедрал; как говорят святые отцы, посмеиваясь друг над другом, седалище епископа. Тут и помолиться, и прикупить необходимого можно, и выпить в близлежащих харчевнях. Опять же тут, вдоль задней стены городского совета, одна к одной стоят, расположенные к рынку распахнутыми ставнями, роскошные лавки менял, что на южный, ламбрийский манер даже здесь именуются «банками». Там, под навесами и рядом с дымящимися жаровнями, солидные люди в мехах и бархате пальцами в золотых перстнях целый день перебирают монеты, что попали к ним со всех концов ойкумены.

Здесь, совсем рядом, перед большой лужей, стоят доски, к которым прибиваются постановления и распоряжения городского сената или приказы бургомистра. Здесь всегда можно узнать о новых налогах, ввозных пошлинах или, к примеру, о ближайших казнях. Или ещё о чём-нибудь интересном. А тем, кто не умеет читать, упитанный герольд в расшитом золотом колете, протрубив предварительно в трубу для привлечения внимания, прокричит последние указы и распоряжения свои зычным голосом.

Генерал терпеть не мог главные рыночные площади. Будь это роскошный Ланн или чопорный Вильбург — коли день базарный, так не отличить его будет от Фёренбурга. Та же грязь, та же суета, то же столпотворение. В общем, брань, вонь и толчея.

Но барон не просто так сюда приехал. Он оставил свою охрану и лошадей на забитой телегами улице, а сам, лишь с Хенриком и фон Флюгеном, пошёл в торговые ряды, в самую толчею, не смущаясь сутолоки и не боясь испачкаться. Те из людей, кто тут торговал, или горожанки с корзинами, случайно обращая на него внимание, удивлялись: не каждый день можно было увидеть на базаре подобного господина при мече, да ещё и при добрых людях, что пытались оградить его от всяких встречных людишек. Но большинство его не видело, все были заняты делом. А барон как раз шёл по мясному ряду, разглядывал мясо, что выкладывали на прилавки крепкие мясники или селяне, продававшие привезённое из деревень. Шёл, останавливался, слушал разговоры, интересовался ценами — удивлялся. Через реку от Эшбахта баранину можно было купить по бросовой цене, горцы водили по своим прекрасным долинам не только коров, но и большие стада овец и прибыльно торговали с Нижними землями шерстью, отвозя её вниз по реке; но баранина была там дёшева, раза в три дешевле, чем тут. Да и на свинину здешняя цена отличалась от цены в Малене раза в два. Да, что ни говори, а близость богатых Нижних земель и серебряных рудников Эксонии в этом городе была очевидна. Серебра и золота здесь было в достатке, вот почему герцог вцепился в этот город, как голодный пёс в кусок мяса.

Впрочем, он пришёл в это место вовсе не для того, чтобы интересоваться ценами. Его интересовало кое-что другое. Тут как-раз и началось то, зачем он сюда пришёл. Протяжно и звонко, перекрывая базарный шум, зазвенела труба, оповещая добрых горожан города Фёренбурга, что герольд взобрался на помост и начинает читать городские новости.

— Добрые граждане славного города Фёренбурга, а также гости, слушайте постановление уважаемых сенаторов. С сего дня проезд по улицам Святой Анны, и по улице Оружейников, и по Козлиному переулку для телег всяких воспрещён вплоть до будущих распоряжений. Также совет города объявляет набор всякого люда на чистку отводной канавы, что у западных ворот; всем, кто желает заработать, приходить к городской ратуше и справляться у второго писаря городского совета Нойлинга…

Громко, чётко, чуть ли не на весь рынок вещал городской герольд. Потом всё тем же прекрасно поставленным голосом герольд повторил всё это ещё раз, и генерал наконец дождался. Глашатай перешёл к частным объявлениям.

— Купец Бёттцель выдаёт свою вторую дочь Ханну замуж и в воскресенье после венчания будет раздавать у храма святого Марка хлеба и сыры всем желающим. А торговый гость из Фринланда Фердинанд Константин Зальцер устраивает в фехтовальной школе «Непорочной девы» турнир с богатыми призами. Всем горожанам, что желают принять участие, записаться на турнир можно у распорядителя турнира Шпенглера или его помощника Киммера.

Волков выдохнул. Значит, дело пошло. Всё-таки Сыч молодец, успел за утро и день всё сделать. У генерала даже немного улучшилось настроение. Он с самого утра находился в напряжении — и когда завтракал с молодыми офицерами, и когда был в казармах, и даже когда обедал, камень неизвестности с души у него не спадал: получится у Фрица Ламме? Не получится? И вот теперь ему оставалось дождаться вечера, чтобы выяснить подробности, а также оценить текущие и будущие расходы. Кажется, дело пошло.

Глава 13

Барон не мог дождаться вечера, дело стронулось, и теперь ему нужно было всё знать о происходящем. Теперь, когда отступать было поздно, — деньги-то уже потрачены, — он не находил себе места от нетерпения и желания ускорить дело и улучшить его. Посему завтракал без аппетита и всё смотрел и смотрел за окно — ну когда же уже вечер? Едва начало темнеть, велел зажечь лампы и взялся за книгу. Нужно было подождать, пока последние посетители церквей разойдутся по домам, а пьяницы разбредутся по трактирам. Но и книга не читалась, не мог он проникать в изящный язык пращуров, когда все мысли его были о встрече с Фрицем Ламме, ну и о том самом Виге Вонделе, которого кличут Черепахой и которого обещал привести хранитель имущества Вайзингер. Обе эти встречи для начатого дела были важны одинаково. В общем, он еле дождался восьми часов вечера, прежде чем звать Хенрика и просить того седлать лошадей. Поехал опять без большой охраны, были с ним лишь Хенрик, фон Готт и самые умелые сержанты Грифхоппер с Готлингом. Все в доспехе, при заряженных пистолетах, а у Готлинга была ещё и аркебуза; теперь он ещё больше стал думать о безопасности, но как-то совмещать безопасность и скрытность было непросто. Посему сначала из дома выехали фон Готт и Готлинг, они проехались по всей улице Жаворонков, заглянули в проулки и, лишь не найдя никого подозрительного, дали сигнал всем остальным выезжать. И даже после этого, свернув на одну тёмную и узкую улочку, Волков велел всем остановиться и спрятаться. И так прождали некоторое время, чтобы убедиться, что за ними никто не идёт. Было холодно, но он ждал в продуваемом ветром проулке, пока не стало ясно, что слежки нет. Только тогда барон продолжил путь и вскоре был у дома, что снимал Фриц Ламме. И тот сразу спустился и сам открыл ему дверь, как только Хенрик кинул ему в ставень камушек. Было видно, что ждал гостей.

От Сыча снова пахло вином, этот запах генерал ещё на лестнице почувствовал, когда шёл за ним. Да-а… Волков подошёл к столу, который его хитрый помощник накрыл к его приходу, взял кувшин, заглянул в него, понюхал содержимое, а потом и попробовал его. Всё-таки дураком Фриц Ламме не был. После того как барон принёс ему целый мешок серебра, он пил очень неплохое вино… Волков и сам не побрезговал бы бочонком такого. Но пришёл он сюда не за вином.

— Ну, рассказывай.

Поначалу его помощник изрядно напугал барона, когда начал извиняться и ругаться заодно:

— Экселенц, ей-Богу, это какие-то сволочи… Клянусь, я не виноват… Весь город — просто упыри, навозные жуки и ублюдки, один жаднее другого, — но генерал почувствовал себя легче, когда он продолжил: — Им хоть глаза коли, но не уступят ни монеты.

— Это ты про что? — уточнил Волков.

— Да про всё…, — Сыч стал разливать вино. — Хоть про ту же вашу чашу из золота.

— Что, не уступал тебе еретик?

— Эх, экселенц, — вздохнул Ламме, а потом и засмеялся. — Ей Богу, уже хотел порешить свинью, там как раз кроме него никого не было, но подумал, что тогда чашу нельзя будет выставить на турнир.

— Ну и…

— Экселенц, хотите верьте, хотите нет, но эта сволочь не захотела уступать больше семи талеров, пришлось выложить ему двести шестьдесят три монеты, легче было убить его, чем подвинуть ещё хоть немного.

Волков же вида не показал, что обрадовался такой цене, уж ему-то проклятый торгаш предлагал купить чашу намного дороже; генерал лишь махнул рукой и спросил:

— Ну, а в школе-то как дело пошло?

— О! — тут Фриц Ламме заулыбался, — как узнали, для чего я пришёл, так тут же послали за хозяином школы, а меня и не знали, куда усадить. Хозяин пришёл запыхавшись, — Сыч смеётся, — уж думаю, не бежал ли. А как я показал ему чашу и сказал, что на четыре дисциплины ещё денежных призов дам, так он меня едва ли не братом единоутробным посчитал; уж как меня увещал, как обхаживал, — и тут Фриц Ламме снова стал серьёзным, — а потом и говорит: а дай-ка мне за два дня аренды школы восемьдесят пять талеров. Говорю же, весь город — сплошь сквалыги. Видано ли дело?! Больше сорока монет в день, уж не знаю точно, но за такие деньги в Малене можно, наверное… ну, не знаю даже… ратушу арендовать…

— Ладно, ладно… На сколько уговорились?

— Ну, на восемьдесят, а он обещал, что помосты для господ ставит за свой счёт, с меня только вино и закуски.

— Про судий говорил с ним? — генерала, кажется, этот вопрос волновал более других.

— Говорил, говорил, — кивает Сыч. — Судий будет восемь, все люди мастера разных дисциплин, из разных мест. Я просил его, чтобы он не брал еретиков, он сразу согласился. Говорит, раз вы заказчик, значит, и правила ваши.

— Вот и хорошо.

Волков ещё по началу дела думал, что со всем этим турниром хлопот больших не будет. Так и оказалось; теперь же он прикидывал, как пойдёт всё остальное.

И тут он уже не был так уверен. Дай Бог, чтобы Вайзингер оказался человеком таким, каким кажется, то есть умным и серьёзным, и дай Бог, чтобы этот его вор по кличке Черепаха пришёл сегодня на встречу. В общем, после того как с турниром всё, кажется, налаживалось, барон думал о следующем своём шаге. Сидя у Сыча и попивая неплохое вино, даже задавая вопросы верному своему помощнику и слушая его ответы, он уже думал о встрече, что должна была состояться в полночь в казармах. Фриц Ламме всё говорил и говорил, казалось ему ещё многое хочется сказать, о многом спросить, но барон засобирался в дорогу:

— Ну что, Фердинанд Константин, — он усмехнулся, — пора мне, а ты не пей сегодня больше, ложись. Завтра, как позавтракаешь, езжай проверь, как идут дела, узнаешь, много ли народа записалось. Посмотришь, как ставят помосты.

— Экселенц! Вы, что, уже? — удивился Ламме. — Куда же вы? Я и вина дорогого купил. Тут ещё есть об чём подумать. Потолковать.

— Вино и вправду неплохое. Но мне недосуг, у меня ещё есть дела.

— Так ночь же! — настаивал Сыч. — Темень на улице, дождь!

— Всё как раз для наших с тобою дел, — нехорошо улыбался барон.

* * *

Он приехал в расположение. Дежурил в эту ночь капитан Лаубе, с ним был один из его ротмистров. На столе стояло пиво и хлеб с селёдкой. Никакого весёлого разгула. Перекинувшись с капитаном парой слов, он прошёлся по казармам и убедился, что в помещениях не очень холодно. Потом вернулся в комнату дежурных офицеров и сел за стол, и почти сразу появился Вайзингер; Волков уже начал думать, что он пришёл один, и посему чуть огорчился, но, покивав офицерам, хранитель имущества наклонился к генералу и тихо произнёс:

— Люди ваши моих людей на двор не пускают, распорядитесь пропустить.

— А много ваших людей? — удивился и обрадовался генерал. Он думал, что этот Вайзингер приведёт одного вора.

— Четверо, — отвечал тот, — Виг один не ходит. Ему опасно одному.

Волков отдал распоряжение пропустить прибывших, но всё-таки сказал хранителю имущества:

— Пусть ваш Виг сюда приходит один, остальные пусть в прихожей посидят.

Вайзингер согласно кивал.

Уж как себе ни представлял этого Вигвара Вонделя генерал, таким тот не оказался. Сыч, человек судейский, и тот, когда небрит, больше походил на вора или, скорее даже, на разбойника, чем этот знаменитый вор Виг Черепаха. И на черепаху, которых в Эшбахте вдоль реки водилось предостаточно, Виг тоже не походил. А походил он на рыжеватого, чуть плюгавого бюргера среднего достатка. Который вроде и не беден, но и звёзд с неба не хватает. Хорошая, добротная одежда, простой вид; встретишь такого — и решишь, что он подмастерье у какого-нибудь скорняка-седельщика или писарь на пристани. И не больно широк в плечах, а из оружия простой тесак за поясом. Шапку сразу снял, как вошёл, а увидав барона, сразу поклонился. С почтением. Затем поклонился и господам офицерам, авось спина не переломится. А Волков, недолго думая, подошёл к нему и протянул ему руку.

Виг даже не понял, что от него хотят, думал, генерал хочет что-то пощупать или достать его нож из-за пояса, и замер, но хранитель имущества Его Высочества произнёс тихо:

— Виг, господин барон с тобой здоровается.

— О! — теперь он всё понял и с удивлением и почтением пожал руку генерала своей небольшой и чуть влажной ладонью.

А Волков им и говорит:

— Давайте-ка, друзья мои, сядем на том конце стола, чтобы не мешать господам офицерам нести дежурство.

Так они и сделали. И генерал, когда все расселись, заговорил:

— О вас, господин Виг Черепаха, мне рассказывал господин Вайзингер, говорил о вас, что вы человек необыкновенно ловкий и смышлёный. Как раз такой мне и нужен для моего дельца.

Барон сразу перешёл к делу, и Виг Вондель тянуть не стал; похлопал он своими белёсыми ресницами, а потом и говорит:

— Уж никак вы, господин, порешить кого задумали?

Спокойно так это говорит, негромко, но очень невозмутимо.

— А с чего ты взял, что я для кровавого дела тебя позвал? — Волков даже усмехнулся.

— Да уж не для того такие господа, как вы, зовут к себе таких, как я, чтобы сарай с курями у соседа разорить.

— И что, возьмёшься за такое дело? — спрашивает генерал.

И видит, что Черепаха мнётся: видно, не по нутру ему такая работёнка, и поэтому он говорит вполне разумно:

— Так вы же не простого пузана местного порешить пожелаете, вы же какую важную птицу хотите угомонить.

— Важную? — не понимает генерал.

— Ну, к примеру, бургомистра, или сенатора какого, или кого-то из глав гильдий.

— А за важных ты, значит, не берёшься?

— Дело больно муторное…, — морщится Виг. — Опасное. Поди ещё этого бургомистра одного застань.

— Ладно, ладно…, — барон хлопает его по руке, — насчёт зарезать кого, у меня и так вон, — он кивает на дверь, за которой начинаются ряды лежанок со спящими солдатами, — шесть сотен людей; надо будет, так зарежу бургомистра вашего сам. Хоть днём, хоть ночью. Хоть с охраной, хоть с женой. Ты мне, Виг Черепаха, для другого нужен.

— Ну раз так, то до всякого другого я охоч. Скажите, что надобно.

Волков смотрит сначала на него, потом на Вайзингера, который только слушает и молчит, потом снова на вора:

— Например, палками кого избить, крепко, но не до смерти, возьмёшься? И почём?

— Это снова тот же вопрос… Кого? — сразу спрашивает Виг.

— Не бургомистра, — смеётся Волков. — И не сенаторов. Кого попроще.

— Ну так если кабацкого забулдыгу какого, так я вам из вежливости его отлуплю. Бесплатно.

— Ну, то будет не совсем забулдыга.

— Ну, тогда за десять монет уговоримся, — прикинул вор.

— А как у тебя, Виг, дела с попами складываются? — продолжает интересоваться барон.

— С попами? — не понимает Виг Вондель. — С какими попами? С попами, что Папе служат, или с теми, что на Лютера молятся на своего?

— Да хоть с какими. Ты-то с ними дела какие имеешь?

— А какие у меня с ними дела могут быть? С Богом у меня свои уговоры, а с попами уговоров у меня нет. Они мне без надобности. Я сам по себе, а они сами… Без меня.

— То есть, если нужно будет попа, к примеру, палками обстучать, то рука у тебя не дрогнет?

— У меня, может, и дрогнет, так не я же стучать буду, найдутся иные, и среди них такие найдутся, что служителя Папы не токмо палками постучать удосужатся, но и топорами не постесняются.

— Значит, найдутся и такие, что и церковь смогут поджечь? — после этого вопроса Вайзингер даже заёрзал на своём крае лавки, но звука не издал, а Волков на него и не взглянул, смотрел лишь на Черепаху.

— Если заплатите, так подпалят за милую душу, — на удивление спокойно отвечал вор; у него, кажется, не было на сей счёт никаких предрассудков.

—И сколько же за поджог церкви возьмут твои люди?

— Ежели не шибко большая будет церква, за пару сотен договоримся, — подвёл итог Виг.

— Значит, за пару сотен?

— Угу, — кивал Черепаха. — А что же, цена справедливая.

— Справедливая, справедливая, — соглашался генерал, — а как же мне тебя найти, а то через господина Вайзингера несподручно, вдруг дело скорое будет, а мне его искать, а ему потом тебя…

Виг Вондель сначала взглянул на хранителя имущества, но так как тот снова ничего не сказал, произнёс:

— Ладно, господин барон, скажу вам, как меня быстро сыскать. Это вам нужно будет поначалу найти прачку Ирму, что проживает у старой тюрьмы. У неё там чаны для стирки у ручья стоят. И мочой за версту воняет. Её там все знают. Не ошибётесь.

— Так, и что?

И Виг Вондель сказал ему условное словцо, после которого бабёнка поймёт, что человеку, назвавшему его, можно доверять.

— Скажите, что ищете трубочиста Гонзаго, чтобы трубу в камине прочистить, и то, что передать мне хотите, и место, где меня ждать будете. Она мне всё быстро и сообщит, а я уж вас разыщу.

Волков согласился, сказав на прощание, что Виг, коли будет расторопен, не пожалеет, если станет помогать ему. А Вайзингер, заговорив впервые за весь их разговор, добавил, что барон слывёт человеком щедрым. И вор пообещал расстараться.

На том и порешили.

Глава 14

Волков встал утром раньше обычного, предупреждённые ночью слуги уже всё подготовили: и костюм, и завтрак, и таз с горячей водой. Пока завтракал, пришёл фон Готт и доложил, что лошади осёдланы. Барон закончил завтрак и под хорошей охраной, ещё до того, как рассвело, поехал в центр города. Опять к главной городской площади. Но даже сейчас там было многолюдно и суетно, везде тачки и телеги с товарами, торговцы занимали свои прилавки и раскидывали товары. Но на сей раз барона интересовали не товары, не цены на баранину и даже не герольды с их объявлениями; он ехал в главную церковь города, что была от рынка за углом.

У ступеней продрогший служка тряс медной кружкой для пожертвований, в которой звякали мелкие монеты, при том тихонько распевал псалмы. Увидав генерала и его вооружённых людей, он вовсе не испугался, а подошёл и протянул кружку и произнёс:

— Добрый господин, во имя Девы Пречистой не поскупитесь на сирот городских, что остались после чумы без кормильцев.

Волков слез с коня, но денег давать не спешил; он взглянул на вход в храм и спросил:

— Заутреню читать будет епископ?

— Епископ хвор, — сразу отвечал молодой служитель церкви, — заутреню читать будет викарий, отец Фома, — он снова встряхнул кружку. — Добрый господин, пожертвуйте во имя Девы Пречистой.

Но генерал ничего ему не сказал, только повернулся и стал подниматься по ступеням ко входу, за ним пошли фон Флюген и Хенрик, остальные остались при коновязи на улице.

В это утреннее время в кафедрале было не очень многолюдно. Три четверти скамеек были свободны.

Он снял свой берет и выбрал одну скамью, где было поменьше людей. Вскоре началась служба, и появился знакомый ему человек. Викарий, отец Фома, был высок ростом и обладал зычным голосом, звуки которого разносились по всему огромному храму; наверное, даже у дверей храма всякий желающий мог разобрать, что говорит прелат на амвоне. Лицо отца Фомы было величественно и полностью соответствовало важности литургии, во всём происходящем священнодействии было что-то устрашающе-библейское. Особенно после того, как священник закончил службу на непонятном прихожанам языке и перешёл к проповеди. Волков прислушивался к его словам, и, признаться, ему нравилось служба, в общем, атмосферой в храме он проникся. Действие было интересное.

«Этот поп неплохо знает писание и язык пращуров. В книжку даже не заглядывал. Да, судя по всему, это он займёт место епископа, когда старик преставится — ну, если, конечно, отец Фома выходец из правильной, достойной семьи». На причастие после окончания службы барон к нему не пошёл. Зато сам брат Фома пошёл к нему, когда раздал последней пастве кровь и плоть Христову. Конечно, он узнал его, и тогда генерал встал и тоже двинулся навстречу. Прелат протянул руку для поцелуя, и Волков поцеловал перстень.

— Отчего же вы не подошли на причастие, дорогой барон? — спросил отец Фома. И его чуть пафосный тон показался генералу ещё и надменным.

— В следующий раз, — обещал генерал и тут же поменял тему. — Как здоровье Его Преосвященства?

Викарий вздохнул и, взглянув на прекрасный потолок кафедрального собора. ответил:

— Сегодня епископ с утра был вял, да хранит его Пресвятая Дева.

— Очень жаль, — произнёс генерал. — Надеюсь, он поправится.

— Всё в руках Господа нашего. — отвечал прелат и тут же продолжил; — Люди ваши пришли в храм с оружием и в броне. Нехорошо это. Да и вы при мече пришли.

— Ничего, Господь меня простит, и людей моих тоже, он же всё видит. Горожане слишком задиристы, приходиться быть настороже, — генерал уже наговорился с этим попом, и он ему не понравился. Второй раз не понравился. Волков ещё больше уверился в той мысли, что пришла ему в голову при первом их знакомстве: епископ, по болезни своей или по характеру, тут не более чем ширма, а всеми церковными делами в Фёренбурге заправляет этот его викарий с благородной физиономией и зычным голосом. — Кстати, отец Фома, а не посоветуете ли мне хорошего священника? Чистого сердцем и уважаемого в городе.

— Священника? — поинтересовался прелат. — И для какой цели он вам нужен?

— Людишки мои истомились в казармах, им надобна хорошая проповедь от доброго пастыря.

— Отчего же они не приходят в церкви? — отец Фома обвёл собор руками. — Хоть сюда, ко мне. Я буду только рад.

— Нет-нет, из казарм я их выпускать без оружия не хочу, уж очень дерзки горожане, а с оружием тем более не хочу, люди мои сдерживаться не привыкли. И коли их обидят, обид спускать не будут. Нет… Пусть лучше сидят в казармах. Но священник им необходим, вот и прошу вас назвать лучшего.

«Лишь бы этот поп себя не предложил, уж он-то точно считает себя лучшим», — подумал генерал, но он ошибался, отец Фома был важен, но не глуп. И тот ответил:

— Брат Доменик, что служит при соборе Святого Адриана-крестителя, что на Кирпичной улице. Думаю, он не откажет вам.

Кажется Рыцарю Божьему с прелатом церкви говорить больше было не о чем, и рыцарь с благодарностью откланялся. Он всё никак не мог взять в толк, не понимал, почему же отец Фома и епископ так спокойно уживаются с еретиками в одном городе. Притом что еретики эти рьяны и дерзки. Неужели не чувствуют угрозы для себя, неужели не подозревают о ней? Не могли они не слышать, как лютеране расправлялись с монахами и священниками во время первой войны. А тут проживают с ними в полном благодушии. И когда барон думал обо всём этом, он никак не мог найти причины такого благодушия. То ли попам местным глаза застили богатые прибыли, что приносила им щедрая паства, и они не хотели будоражить город, что даёт им столько серебра, либо, и скорее всего… архиепископ ланнский специально назначил сюда таких отцов, что горожан беспокоить словом пламенным не будут. И те и вели себя так, словно специально потакали последователям монаха-раскольника. В общем, во всём этом он не находил никакой иной причины, кроме извечной вражды между курфюрстами, при которой один из видных отцов церкви готов был отдать значимый кусок своей паствы еретикам, лишь бы эти земли ушли из-под руки соперника.

Волков с этими мыслями сразу поехал на ту самую Кирпичную улицу и нашёл небольшой храм с очень красивыми воротами. Ворота уже почернели от времени, но старый дуб был ещё крепок, и его покрывала прекрасная резьба, изображавшая разные узнаваемые сцены из писания. Генерал спешился и, сняв берет, зашёл в храм, осенив себя крестным знамением. И увидал некоторое количество ожидающих у исповедальни. Волков сразу подумал о том, что люди, наверное, ждут своей очереди, и не ошибся. Он подошёл поближе и остановился, когда из исповедальни вышел монах в простом, хоть и тёплом монашеском одеянии. Да, это был совсем иной образ священника, который имел мало общего с образом дородного прелата отца Фомы. Выбритая макушка говорила, что отец Доменик принадлежит к одному известному монашескому ордену, а сандалии на босу ногу, несмотря на то что по полу в храме гулял лютый сквозняк, свидетельствовали о том, что человек этот в своих убеждениях стоек. Лет ему было немного, может быть, тридцать, но уже в эти года он снискал себе уважение прихожан. Едва пастырь появился, так люди — и мужчины, и женщины, что пришли в храм с малыми детьми, — потянулись к нему:

— Отец Доменик, выслушаете меня?

— Отец Доменик…

— Отец Доменик…

Но священник увидал барона и немного удивлённо спросил у него:

— А вы, добрый господин, тоже ко мне? Хотите причаститься или, может быть, исповедоваться?

— И причаститься, и исповедоваться, — отвечал ему генерал с поклоном, — но не сейчас, сегодня у вас и без меня паствы хватает. Я хотел просить вас о другом.

— О чем же? — спросил монах, внимательно глядя на Волкова.

— Я генерал фон Рабенбург, — начал барон.

— Я это уже понял, — сразу заметил отец Доменик, взглянув на Хенрика и фон Флюгена, что остались стоять у входа в церковь. — О вас весь город говорил пару дней назад. И чем же я могу вам помочь, сын мой?

— Я хочу, чтобы вы пришли в казармы и провели… ну, хоть пару служб с моими людьми, почитали им что-нибудь назидательное. А уж я бы у вас в долгу не остался.

— Так отчего же они не приходят сюда? — удивился монах. — Уж я тут им всё прочитаю, и к причастию приведу.

И Волкову снова пришлось объяснять:

— Моих людей из казармы я велел пока не выпускать, чтобы не было у них раздоров с горожанами, иначе всё это кончиться кровью может, горожане-то тут не очень дружелюбны к нам.

— Ах да. Я понимаю.

— И нужен мне священник самый лучший, чтобы моих людей к покою привёл. Вы поймите, святой отец, людей моих смирными назвать язык не поворачивается. Дома ещё кое-как справляюсь, а тут делать им нечего, спят да едят, а женщины, вино… всё это за забором, только перелезь. Но отпускать их никак нельзя. Понимаете? Горожане на меня уже с оружием кидались, но я-то человек выдержанный, и офицеры мои потерпеть могут, а солдаты… Они же как дети малые, только с оружием. И оружие своё применять они умеют. Посему прошу вас походить ко мне, хоть ненадолго; из писания им случаев расскажете, может, исповедуете кого. О многом вас не прошу, сколько времени сможете уделить — столько и уделите. Прошу вас, — закончил генерал свою речь.

— Так не нужно меня о том просить. То мой долг как пастыря. А время я найду. Вот, к примеру, после утренней службы у меня бывает время, отчего же мне к вашим людям не прийти? Только непонятно мне, отчего вы меня выбрали. У нас и другие добрые пастыри в епархии имеются.

— Так я вас и не выбирал, — отвечает генерал. — Я пошёл к отцу Фоме в главный собор и просил у него назвать самого чистого душой священника в городе.

— Неужто он назвал меня? — удивился монах.

— Да, назвал вас, — отвечал генерал и продолжал: — А мне как раз такой и нужен.

— Какой такой? — опять удивлялся отец Доменик. — Нет во мне ничего особенного.

Волков вздохнул:

— Люди мои не всякого священника примут. Видали они уже всяких, что приходили к ним в парчовой одежде да с серебряными распятиями, но солдаты таких не очень принимают, а вы…, — генерал чуть отстранился от монаха и ещё раз его оглядел, — вам они поверят.

— Ну так завтра и приду к ним, сразу после службы, — чуть смущаясь, заверил генерала священник.

— А уж я в долгу не останусь, — генерал стал отвязывать кошелёк от пояса. — Только скажите цену.

— Многого мне не надобно, — сказал монах. Он взглянул на кошель, что Волков держал в руке и покачал головой. — Сие излишне.

— Даже птаха божья, и та пропитания ищет, а вам и на храм надобны деньги, а может, и сирым что раздадите, — настоял генерал и протянул монаху кошель, в котором было тридцать монет. — Держите на добрые дела.

— Премного благодарен, — отвечал ему отец Доменик с поклоном, но и с достоинством.

Часть 2

Глава 15

Выйдя из храма, Волков почувствовал, что ему стало легче; хоть и погода стояла гнусная, он чувствовал, заворачиваясь в плащ, что тревога, которая не отпускала его несколько дней, лишала его и хорошего сна, и даже аппетита, чуть-чуть отступила. Может, это оттого, что он поговорил с хорошим человеком… А может, оттого, что стала понемногу выстраиваться из людей, из их желаний, их надежд и его денег задумка генерала. А мысленные нити задумки понемногу, понемногу стали скручиваться в тугой канат реального заговора.

Нет-нет, чувство тревоги не покинуло генерала полностью. Раньше, в первые дни, то была тревога ожидания. Барон всё ждал, что местные поднимут мятеж против него, дождутся подхода главного маршала еретиков и сразу начнут собирать городское ополчение. Теперь же он волновался о другом. Теперь он думал, что не успеет завершить свой план, что у него не хватит времени или что-то сорвётся в его сложной задумке. Но с той минуты, когда он покинул храм Святого Адриана-крестителя, барон больше не чувствовал себя безвольным гусём, который в канун Рождества сидит и ждёт, когда придёт человек и свернёт ему шею. Нет, теперь он опять сражался. Не в открытом, честном бою, который он предпочёл бы хитростям и интригам, но сражался. И если не за свою жизнь, то уж точно за своё благополучие, за титул и Эшбахт, за статус-кво, за благополучие своих законных сыновей, за будущее маленького графа Малена и его беспутной мамаши.

Он снова почувствовал нетерпение: быстрее бы турнир. Быстрее бы всё завертелось.

* * *

В общем, многое уже было сделано, подобраны люди, готовые действовать, но кое-кто ему ещё был нужен. И поэтому генерал с Кирпичной улицы поехал в казармы и там нашёл своих офицеров. Сев рядом с Карлом Брюнхвальдом на лавку в офицерской комнате, спросил у него:

— Карл, как вам кажется, Нейман — надёжный человек?

Брюнхвальд взглянул на своего товарища с некоторым удивлением: зачем же вы спрашиваете? Вы же сами знаете. И уже вслух произнёс:

— Ну, после того как вы подписали его капитанский патент, думаю, он вам всё ещё очень благодарен. Ваша подпись на такой бумаге в наших краях дорогого стоит.

Волков без всякой излишней гордости с ним согласился. А впрочем, он мог и погордиться, барон знал, что теперь его имя, как и подписанные им бумаги, имели вес. Особенно после сидения у села Гернсхайм, где он на глазах у всех утёр нос самому ван дер Пильсу. И генерал произнёс:

— Дежурный, прошу вас, друг мой, позовите-ка ко мне капитана Неймана.

Пока дежурный офицер разыскивал капитана, к нему пришли прапорщик Брюнхвальд и фон Готт и спросили:

— Господин генерал, нам всё ещё нужно ходить в школу «Непорочной девы»? А то мы были там с утра, половина школы… там ставят для турнира помосты, многие сегодня не придут.

— Если есть место для занятия и мастера принимают плату, обязательно идите, смотрите и всё запоминайте, — отвечал Волков.

— А на что же нам смотреть? — не понимал молодой фон Готт.

Впрочем, генерал и сам не знал, на что им конкретно смотреть, он лишь добавил:

— Просто смотрите, что там происходит. Потом мне доложите.

— А надо ли нам записаться на турнир? — вдруг спросил Максимилиан. — Сдаётся мне, фон Готт с копьём или молотом может побороться за приз.

— Ни в коем случае! — строго сказал генерал. И повторил: — Ни в коем случае. Не дай Бог, вы на поединке раните горожанина. Нам этого совсем не нужно, — он не стал добавлять, что турнир он устроил для того, чтобы горожане ранили себя сами. И закончил: — Вы только наблюдаете за происходящим.

Кажется, фон Готт, да и прапорщик надеялись на другой ответ, думали, что генерал одобрит им участие в турнире, и посему вид они имели разочарованный, на что полковник Брюнхвальд, слышавший этот разговор, им заметил:

— Господа, прошу вас неукоснительно следовать распоряжениям господина генерала, ибо опыт мой говорит о том, что господин генерал почти всегда знает наперёд, что будет. На моей памяти он никогда не ошибался.

Молодые офицеры поклонились и ушли, а Волков улыбнулся старому товарищу:

— Ну уж вы напридумываете, Карл.

Едва они ушли, как пришёл капитан Нейман, и генерал, посадив его подле себя на лавку, спросил сразу, напрямую:

— Дорогой Франц, возможно, придётся немного поработать не мечом, но кинжалом. И не днём, а ночью. Вы возьметесь? Или мне поискать кого другого?

— Я выбрал ремесло воинское, — отвечал тот, даже ничуть не подумав, — меч ли, кинжал, глефа или пистолет, мне всё равно. День или ночь — тоже.

— Дело может быть опасным, — предупредил Волков.

— А разве воинское ремесло не самое опасное дело?

— Ну хорошо, — генерал чуть подумал, — отберите себе в помощь охотников, самых опытных и холодных людей. Четырёх человек. Скажите им, что получат они по двадцать талеров к своему месячному содержанию. Я дам вам лошадей для них, куплю пистолеты, а вы с сегодняшней ночи потихоньку выходите из расположения в город, осмотритесь. Я хочу, чтобы вы хоть немного, но знали, как ориентироваться в городе ночью. Узнайте, как добраться от казарм до улицы Жаворонков. Можете съездить туда сейчас один и запомнить дорогу.

— Так и сделаю, — отвечал генералу капитан.

И Волкову понравилось то, что Нейман не стал выпытывать у него, что за дело он задумал. Капитан понимал, что генерал сейчас ничего про то не скажет. А это значило, что Нейман, как минимум, неглуп.

* * *

В это время года вечер приходит всё ещё очень рано; не так рано, как в начале зимы на Рождество, но всё ещё рано. Едва он закончил разговор с Нейманом, как на город опустились сырые сумерки. И тогда генерал поехал домой, но, доехав до своего жилища, он отправил охрану греться, а сам с одним лишь Хенриком поехал по улице дальше, разглядывая двери и ворота хороших домов. Да, это были хорошие дома, но его интересовал самый лучший, самый красивый дом на улице Жаворонков. И именно напротив него он и остановился. И проживал в этом безусловно дорогом доме не купец и не глава какой-нибудь гильдии, а богослов еретиков, лютеранин Хаанс Вермер. Волков осмотрел узкие окна первого этажа, крепкие двери, ворота, ведущие во двор. И тут в стройной в общем-то конструкции своего сложно выстроенного дела он нашёл изъян, ранее им не замеченный. Барон понял, что ему не хватает одной детали, которая будет ему необходима. Ему нужен был человек. Такой, которого никто на улице и не заметит, но который сам всё будет замечать.

Посмотрев ещё немного на большие и красивые окна второго этажа прекрасного дома, он повернул к себе, по дороге говоря:

— Хенрик, коней расседлайте и покормите, но к ночи снова оседлайте, у нас будет дело. Возьмём с собой, как обычно, ещё двоих людей.

— Как пожелаете, господин генерал, — отвечал ничему уже не удивляющийся оруженосец.

И после ужина он и три человека с ним, как и в прошлый вечер, выехали из дома. Так же, как и в прошлый раз, ехали по чёрным улицам города, остановились в проулках, чтобы узнать, нет ли за ними слежки. И так же, как и в прошлые разы, генерал оставил своих спутников на улице, поднявшись к Сычу в квартирку.

— Ну, экселенц, затеяли мы дельце! — то ли с испугом, то ли с восхищением говорил ему Сыч, едва закрыв дверь на лестницу.

— Рассказывай, — барон сбросил мокрый плащ на стул, стоявший рядом с раскалённой жаровней.

А Фриц Ламме, аккуратно расправив плащ хозяина, чтобы сох, сел за стол напротив гостя и заговорил:

— В городе из-за нас кутерьма! Помосты для публики строятся, песок для ристалища возят, зал украшают драпировками… Красота уже… И людей ходит куча поглазеть. Перед входом стоят.

— Неужто? — удивился Волков; он-то как раз никакой особой кутерьмы в городе не замечал, всё вроде шло как обычно. Грязь, холод да суета нескончаемая.

— Вы просто не знаете, сколько людей пришло записываться на турнир, даже с других городков приезжают.

Тут Волков оживился:

— Ну говори, говори.

— Так вот, таких богатых призов, что мы учредили, уже три года как не было, людишки некие так просто приходят на чашу поглядеть. А распорядитель её на стол поставил, а стол бархатом накрыл, очень красиво получилось. Вот простой люд и идёт, даже бабы. И дети. Станут и таращатся.

Это было как раз то, на что генерал и рассчитывал, это ему и было нужно, посему и раскошелился он на прекрасный кубок. Но вся эта шумиха, как и весь турнир, были нужны ему только для одного, и тогда барон задал свой главный вопрос:

— А кто-нибудь из фехтшуле «Арсенал» приходил?

— Из «Арсенала»? — вспомнил Сыч. — Так приходили, записывались. Много их было. Задиристые, коты Люцифера, горластые, — тут Фриц Ламме посмотрел на своего господина понимающе и спросил. — Так ради них, что ли, стараемся?

И барон ответил, кивая:

— Ради них, ради них, — он был рад, что его верный помощник всё понимает без лишних объяснений. Генерал полез в кошель и стал доставать оттуда большие золотые имберийские дублоны. И золота в них было столько, что любой, даже самый жадный меняла, не задумываясь, дал бы пятьдесят серебряных талеров. И, выложив восемь таких монет на стол перед своим помощником, он произнёс: — Так ты уговорился с распорядителем, что все судьи на турнире будут истинной веры?

— Уговорился, уговорился, — кивал Сыч, поглядывая на золото.

— Так вот, завтра, прямо с утра, проси распорядителя собрать их в самой хорошей харчевне, что будет рядом. А как соберутся, так будешь их угощать самым дорогим вином и самой изысканной едой, а потом, как они размякнут, отдашь им золото.

— А за что? — сразу понял суть дела Фриц Ламме.

— За то, чтобы судили праведно, по совести… Но только тогда, когда бойцы будут нашей веры, а если против нашего выйдет еретик, так пусть судят чуть-чуть…

— Я понял, — кивает Сыч.

— Чтобы самую малость помогали бойцам истинной веры.

— Ишь ты! — теперь до Ламме дошёл замысел барона в полном объёме. — Стравить их думаете! И чтобы это вышло прямо на людях, на турнире! — его глаза округлились от восторга. — Ну экселенц! До такого я бы не додумался.

— Именно, Фриц, именно, — кивал барон. — Нам нужна искра раздора, а то больно они тут хорошо живут, больно дружно.

— Ага, — Фриц продолжал понимающе кивать, — а уж из искры вы огонёк-то и раздуете.

— Мы, Фриц, мы, — уточнил генерал. — А чтобы искра была поярче, ты в субботу на открытие турника привезёшь шесть десятивёдерных бочек вина.

— Винишка, значит, подвезти? — Фриц Ламме опять всё понимал и ухмылялся. — Будет винишко.

— Деньги у тебя ещё должны быть.

— Деньжата ещё есть, — соглашается Сыч.

— Купи три бочки порто и три мадеры, — продолжает генерал.

— О, винишко-то вы хотите купить недешёвое, — прикидывает помощник. — Но денег, оставшихся у меня, на то хватит. Хватит.

— Я уже столько вложил в это дело, что на вине экономить не буду, тем более что нам надобно вино самое хмельное. Поставишь там виночерпия, и пусть он наливает вино всем участникам без меры, особенно тем, что уже проиграли и из турнира выбыли. А всё, что останется к вечеру, к концу первого дня пусть разливает всем желающим, — объясняет генерал.

Фриц Ламме уже всё понял, он соглашался молча, теперь ему всё и без вопросов было ясно. Он просто уточнил свою задачу:

— Значит… надобно довести дело до крови.

— Об этом буду Бога молить, — произнёс барон, — но хватит и простой распри. Пусть хоть морды друг другу разобьют, — он немного помолчал и добавил: — Для начала.

— А дальше уж вы продолжите, — догадался помощник.

— Уж постараюсь, — отвечал генерал.

— Ох, вы уж постарайтесь, экселенц, а то сидеть тут до лета нет у меня никакого желания, — Сыч вздохнул.

Генерал не стал ему говорить, что до лета они тут могут и не досидеть, если и вправду ван дер Пильс ставит за рекой свои склады и магазины. Он просто сказал помощнику:

— Постараюсь.

— Не часто я в церкву хожу, но завтра схожу, помолюсь за успех дела.

— Это правильно, это никогда не помешает, но главное — поговори с судьями. Пусть судят так, чтобы еретики бесились от злобы, а уж вино и обида сами для нас всё устроят. В общем, если ты, Фриц Ламме, организуешь на турнире хорошую свару, можешь сразу ехать к своей жене. Больше тебя тут мучать не буду.

Глава 16

— Ох, — только и смог ответить Сыч. Видно, эта новость пришлась ему по душе; он даже мечтательно поглядел в потолок, наверное, подумал о своей молодой жене.

Но генерал грубо вернул его в реальность:

— Ты рот-то закрой…Размечтался… Дело сначала сделай, а уже потом про жену мечтай.

— Да я это… Ладно…, — произнёс Сыч. — Так про что мы говорили?

— Судей научи правильно судить, вот первое, что тебе надобно сделать, — напомнил барон. — А ещё… Мне нужен тот мальчишка, не помню его имени, ну, которого ты присылал с письмом.

— То Ёган, — понял, о ком идёт речь, Ламме. — Он тут же живёт, вы сейчас с ним поговорить хотите?

— Сейчас, а можно? — генерал даже обрадовался.

— Да, он с матерью своей тут на первом этаже живёт. Разбудить?

— Буди, — барон подумал, что тянуть с делом не надо.

Фриц ушёл, прихватив лампу, и его не было некоторое время, которое барон посвятил вину; вскоре он привёл всклокоченного со сна паренька, который щурился на лампу.

— Ну, здравствуй, Ёган, — произнёс барон.

— Здравствуйте, — вежливо, но с достоинством отвечал мальчишка.

— Узнал меня?

— Как не узнать вас, вы генерал.

— Дело у меня к тебе есть.

— Дело? Что за дело?

— Дело денежное, — продолжал Волков. — Коли поможешь мне, так будет тебе хорошая плата.

Мальчик был не по годам смышлён.

— Что ж это за дело такое, за которое будет хорошая плата?

— Нужно приглядеть за одним человеком, — продолжал барон, наблюдая за реакцией паренька.

— Приглядеть? — Ёган тоже не сводил глаз с собеседника. — Уж думаю, что не с ребёнком вы меня оставить желаете, раз сулите хороший заработок.

— Нет, не с ребёнком, — усмехнулся генерал, и Сыч тоже ухмылялся. — Есть человек один в городе, важный человек, за которым нужно приглядеть, — продолжал генерал. — Во сколько встаёт, куда ездит, когда домой идёт, на чём ездит. В общем, мне нужны быстрые ноги и острые глаза, да и мозги, которые всё увиденное запомнят. Есть у тебя всё это?

— И кто этот человек? — поинтересовался мальчишка, сразу не соглашаясь на работу. Ещё раз этим выказывая свою смышлёность.

Но генерал не стал отвечать ему на этот вопрос и продолжил:

— За каждый день, что ты будешь приглядывать за тем человечком, будешь получать полталера.

— Врёте! — не поверил паренёк; он даже засмеялся, думая, что над ним шутят.

— Дурак, — серьёзно сказал ему Ламме. — Господин генерал не врёт.

А Волков сказал нравоучительно, а может быть, и строго:

— Я Рыцарь Божий, мне дозволено лгать только недругу. И уж точно я никогда не обману сироту. А деньгу большую обещаю тебе потому, что дело это не простое, а тайное, так как человек, за которым ты должен следить, не должен знать, что за ним следят. Ясно тебе?

Теперь мальчишка уже не смеялся.

— Так за кем надобно проследить?

Тут и Сыч взглянул на генерала: да, за кем?

И тогда Волков ответил:

— Есть в городе один важный человек, зовут его Хаанс Вермер, знаешь такого?

Он не ожидал, что мальчишка просто покачает своей непричёсанной головой и ответит коротко:

— Не-а…

И в этом его быстром ответе не было и намёка на размышления или хоть на какую-то хитрость. Парень и вправду не знал главного еретика города. Волков даже удивился:

— Не знаешь?

Но Ёган опять покачал головой: нет. И генерал подумал, что не будет объяснять ему, кто это, и продолжил:

— Этот человек… Он живёт на улице Жаворонков в самом прекрасном доме. Тот дом новый, у него большие окна, ты сразу его узнаешь.

— И за это вы дадите мне полталера? — уточняет парень.

— За каждый день, что ты будешь за ним следить, ты будешь получать полталера, — обещал генерал.

— Так с утра и начну, тянуть не буду, — произнёс мальчишка весьма решительно, видно было, что предложенные Волковым деньги очень ему нужны.

— Ты не проспи только, — сказал Волков, — думаю, что встаёт этот Хаанс Вермер рано.

— Насчёт этого будьте спокойны, — как-то совсем уж по-взрослому отвечал мальчишка, — молочник Гойдрих иной раз просит меня подсобить, потаскать его тележку, так я встаю сам, даже до петухов. Ухожу, когда мать с сестрой ещё спят.

— Ну, дай-то Бог, — произносит генерал и тут же спрашивает: — Так ты всё запомнил?

— Да уж запомнил, человек тот Хаанс Вермер, на улице Жаворонков самый красивый дом — его. Надобно походить за ним да посмотреть, как он день днюет да ночь ночует, невелика и работа.

— Дурень ты, — вдруг заговорил Сыч, который молчал почти весь разговор. — Тут не в том работа, чтобы ходить да глазеть. Тут хитрость в ином.

— Так в чём же? Скажите уже, господин купец, — отзывался паренёк.

— Да в том, что ты должен видеть его, а он тебя нет, — объяснил Фриц Ламме. — Не должен он знать, что ты за ним следишь. Ни знать, ни видеть тебя не должен. Ясно?

— А, ну, ясно, — понимал мальчишка.

— Капюшона не снимай; если есть плащ, так то накинь, то сними, в руке неси; быстро за ним не бегай, но и не плетись, чтобы не потерять; коли он встанет, так ты тоже встань, смотри на лавки или вывески, — кажется, Фриц мог многое рассказать пареньку, — как зайдёт в какой дом — так ты непременно узнай, чей тот дом, кто в том доме проживает. Будь хитрым и внимательным, всё запоминай, дело-то непростое. В этом деле глупый да ленивый не прокормится.

— Уж понятно, — кивал малец, — раз платят полталера в день, ясно, что не за просто так.

— Зато умный и проворный всегда при хлебе будет, — говорил ему Сыч и, кажется, надумал немного похвастаться, — вот, к примеру, хоть на меня взгляни…

Но развить свою мысль он не успел, так как мальчишка и вправду взглянул на него с прищуром и говорит:

— Так вы же, господин Зальцер, вроде говорили, что вы купец?

Тут Фриц Ламме и замолчал, только глядел на мальчишку с укоризной, а сам думал, что бы тому ответить.

А Волков усмехнулся и подумал: «Иной раз Сыч на редкость умён бывает, а иной раз… дурак дураком!».

А мальчишка-то ему понравился. Но на этом они с ним распрощались, сказали, чтобы шёл отдыхать, так как завтра у него был непростой день. А тот согласился с этим.

* * *

На следующий день он никуда не торопился, долго завтракал, сидел у жаровни и у лампы с книгой — читал, затем поговорил с хозяйкой, обсудил растущие цены на стирку и на фуражный овёс и велел седлать лошадей, когда уже начало светать.

А утро выдалось на удивление тёплое и сухое, посему генерал откинул плащ, демонстрируя всем встречным свой прекрасный костюм, поехал по улице и остановился, чтобы ещё раз осмотреть самый красивый дом на улице. Потом, выяснив, где находится старая тюрьма, поехал к ней, нашёл, где у ручья стоят чаны для стирки. У ручья и вправду пованивало мочой, особенно сейчас, когда солнце стало заметно припекать. Там он остановился, чтобы поглазеть несколько мгновений на работающих у чанов женщин.

А прачки, естественно, тоже стали поглядывать на него, с присущей женщинам едкостью интересоваться:

— А не нужно ли что постирать такому знатному господину?

— Или, может, господину надобно что-нибудь окромя стирки? Там мы всяко можем помочь!

Женщины, полоща бельё в ледяной воде, умудрялись ещё и смеяться, и он, посмеявшись вместе с ними, поехал со всеми своими людьми в казармы. А по дороге говорил Хенрику:

— Запомните это место, может статься, что вам придётся сюда приехать, перекинуться словом с некоей прачкой Ирмой.

— С прачкой Ирмой? А сейчас она тут была? — интересовался оруженосец.

— Понятия не имею, — отвечал генерал.

А в казармах оживление, что-то происходило. И генерал поинтересовался у дежурившего сегодня Лаубе: «Обед, что ли?». Хотя для обеда было ещё рано.

— Нет, господин генерал, поп пришёл, сказал, что вы его прислали. Вроде толковый поп. Он проповедь прочитал, про Иова. Интересно было послушать. Да и солдатам он пришёлся по душе. Теперь причащает их.

Это событие порадовало барона; он пошёл в казармы, чтобы поглядеть, как там солдаты, и увидал, что отца Доменика окружили его люди, а тот что-то говорит им. А потом, увидав генерала, он стал пробираться к нему.

— Здравствуйте, добрый господин.

Волков же специально просил у него руки для поцелуя и, поцеловав, отвечал:

— Я очень рад, святой отец, что нашли вы время для моих людей. Спасибо вам.

— Ну что вы… Не нужно благодарности, то долг мой, — отвечал отец Доменик. — Солдаты ваши соскучилась по слову пастырскому, слушали с интересом. Жаль, что не успел всех причастить, уж больно много у вас людей.

— Так приходите завтра, — говорил генерал, провожая монаха к выходу. — Если, конечно, будет вам угодно.

— Будет, будет, — обещал монах.

Они остановились, выйдя из ворот двора. Казармы располагались в хорошем месте, и небольшая, относительно чистая площадь перед воротами казарм была всегда полна народа. Теперь мимо них проходили люди, некоторые из которых кланялись отцу Доменику, а тот кивком головы отвечал им и привычным жестом благословлял, продолжая тем временем разговор с генералом. — Завтра же приду, после утренней службы, всех, кого не причастил, причащу.

— Все будут ждать вас, святой отец, — генерал ещё раз наклонился и поцеловал оловянный перстень монаха. — И я тоже.

Это была отличная задумка. Волков, признаться, был доволен собой. Этот поп — добрый и уважаемый в городе человек, известный человек. Он прекрасно подходил для его плана, для этого он и вышел с ним на улицу. Генерал был уверен, что их увидят горожане и по городу пойдут слухи, что отец Доменик ходит к нему в казармы. И многим это не понравится. В общем, всё пока укладывалось в его замысел идеально. Как и то, что вскоре в казармы приехали Максимилиан и фон Готт.

— Отчего же вы не в школе? — поначалу удивился генерал.

— Всё, занятия прекращены, — заявил оруженосец. — Сказано, что до понедельника ничего не будет. Мастер сказал, что пока турнир не кончится, учить не сможет, он теперь один из распорядителей турника и ещё и судья. У него и без нас дел много.

— Ах вот как? — эта новость порадовала Волкова.

— Да там и негде теперь упражняться, — поддержал товарища прапорщик Брюнхвальд. — Там теперь вдоль стены помосты для публики, места для судей, а весь остальной зал поделен на арены для поединков.

— Прекрасно, — заметил барон.

— Сыча там видели, — смеётся Максимилиан. — Ходил такой важный. Его хозяин школы под ручку водил, всё показывал ему.

— Ага, а тот головой кивал, — поддержал старшего товарища фон Готт. — Дескать, мне всё нравится.

— Надеюсь, вы не стали с ним здороваться? — насторожился барон.

— Нет-нет, — заверил его прапорщик, — мы всё помним, что вы нам говорили на сей счёт. Сделали вид, что его не знаем.

Глава 17

Ещё до конца дня приехал гонец из Вильбурга, привёз письмо от фон Виттернауфа. И в том письме барон без обиняков писал генералу:

«Ни аршина земли из владений герцога мошенники не получат. Они о том скулят уже давно. Хотят на правом берегу реки встать, то им дозволять нельзя. Там они будут сразу склады и пристани ставить и наших таможенников туда допускать не станут. И весь самый ценный товар, особенно серебро из Эксонии, будут пропускать через те пирсы и склады. Давно о том мечтают. А пока все дороги и все берега вокруг города наши, мы с них будем взымать пошлины и дорожные сборы в полной мере.

Но вы общайтесь с ними, попытайтесь очаровать, обещайте и обещайте всё, что они хотят, говорите, дескать, всё устроите. Говорите, что герцог вам благоволит и слушает вас, говорите, что как только будете при дворе, так всё уладите. Просите денег у них, чтобы дело пошло быстрее. Может, дурни городские вам и дадут несколько тысяч. Главное же — тяните время. Цу Коппенхаузен уже выехал в лагеря, первые деньги из казны получив. Молю за вас Господа нашего ежечасно. А насчёт скандала с сестрицей вашей не волнуйтесь, всё успокаивается. Герцог на неё уже зла не держит, а герцогиня и вовсе не злопамятна. Подпись, число».

Генерал закинул голову к потолку и закрыл глаза, так и сидел с письмом в руке. Думал:

«Легко барону советы давать, сидя в нескольких днях пути отсюда и ни за что не отвечая. Тяните время… Как будто еретики не понимают, что время не на их стороне, и не торопятся. Тяните время, цу Коппенхаузен выехал в лагеря… И просидит там до лета. А я буду сидеть тут и ждать, когда мне на голову свалятся несколько тысяч вражеских солдат во главе с отличным маршалом. И ведь хитрый Виттернауф всегда знает, что написать в письме, не зря он тут упомянул скандал с Брунхильдой, не зря… Так он намекает, что мне нужно стараться. Сидеть тут, стиснув зубы, и ждать, не сдавая города ни в коем случае, и тогда герцогиня точно позабудет про выходку моей «сестрицы». Забудет… Впрочем, кое в чём министр прав. Нужно будет нанести визит бургомистру. Показать ему свою беззаботность, мол, ни о каких складах за рекой и слыхом не слыхивал. Ни о каком приходе еретиков к Пасхе и знать ничего не знаю».

Он открыл глаза и увидал проходящего мимо него фон Флюгена.

— Друг мой! — генерал остановил юношу и протянул ему письмо. — Бросьте в печь.

* * *

Ночь — время любовников, воров и заговорщиков. Ну, или пекарей… И как пекарь-булочник идёт в свою пекарню тёмной ночью, к тесту, к маслу и печам, чтобы ещё до рассвета для щедрых господ были готовы сдобные булки, так и генерал уже по привычке с наступлением ночи ехал куда-то, чтобы переговорить с кем-то. И на этот раз он снова направлялся на квартиру к своему помощнику Фрицу Ламме. И тот сразу открыл ему дверь, даже стучать не пришлось. Видно, слышал, как подъехали кони.

— А он уже ждёт вас, — сразу сказал Сыч, едва закрыв за генералом входную дверь на засов.

— Кто? — не сразу понял тот и даже немного насторожился.

— Мальчишка, — отвечал Ламме и, подсвечивая лампой лестницу, повёл Волкова наверх. — Пришёл и торчит тут у меня, сидит у печки, носом хлюпает, надоел уже.

— Ах вот ты о ком, — вспомнил барон. — Ждёт денег?

— Ну а как же, вы ему вон какую деньгу обещали. Вот и прибежал.

К вечеру в городе пошёл сильный дождь, и на Ёгане Ройберге ещё не до конца просохла его толстая куртка. Мальчик сидел близко к жаровне, но как только генерал вошёл, вскочил и поклонился низко.

— Доброй ночи, господин.

— Доброй ночи, Ёган, доброй ночи. — Отвечал генерал, бросая перчатки и на стол и снимая мокрый плащ. — Ну, рассказывай.

— Насчёт вашего дела? — уточнил мальчишка.

— Насчёт моего дела, — Волков сел на стул и ждал, пока Сыч нальёт ему вина. — Приглядел за человеком?

— Приглядел, — отвечал Ёган. И тут же посмотрел на генерала с некоторым подозрением. — А вы знали, что этот ваш Хаанс Вермер — проповедник лютеран?

— Да неужели? — едко хмыкнул Сыч.

— Ну, и ты выяснил, куда он сегодня ходил? — спросил барон.

— Выяснил. Поначалу, с самого утра он поехал в их церковь.

— В церковь? — переспросил Волков.

— Ну, в их молельный дом, они его сами так называют… Честно говоря, их молельный дом на нашу-то церковь мало похож, — рассуждал мальчишка.

— Сам ты откуда узнал это? Ты разговаривал с кем-то?

— Так я побежал за ним, а он приехал…

— На чём он ездит? — перебил его Сыч.

— Ездит он в одноконной повозке с кучером, — сразу вспомнил мальчишка.

Он хотел уже продолжить свой рассказ, но Фриц Ламме снова его перебил:

— Какая повозка, какая лошадь, какой кучер? Сам он какой из себя? Чёрен? Бородат? Толст-костляв? В чём одет? Какой из себя-то?

— Какой? — на секунду задумался Ёган. И тут же, вспомнив, заговорил: — Сам из себя этот Вермер высок ростом и худ, голова седая, а бороду бреет. Одёжа у него добрая. Одежду носит… всю чёрную и шапочку чёрную. И перчатки. А ещё нёс толстую книгу. Повозка не крытая, лошадь рыжей масти. А кучер у него… Обычный кучер. Не знаю, что ещё сказать…

— Вот, — назидательно произнёс Сыч, — Вот теперь всё ясно. Мелочи… Мелочи… А из мелочей всё и складывается. Всегда про то помни, и может, тебя возьмут на службу в суд.

Мальчишка разинул рот; кажется, мысль найти работу при судье пришлась ему по душе.

— Неужто возьмут?

— Ладно, — произнёс генерал, — дальше давай. Куда он поехал?

— А… Ну так это… Поехал он в их молельный дом.

— На какой улице находится этот дом? — снова спросил Фриц Ламме.

— Так в коммуне Габель, что у Восточных ворот, — сказал мальчишка. — Я побежал за ним. И ждал его там.

— А откуда ты узнал, что он проповедник еретиков? — поинтересовался барон.

— Так возле того дома была уйма народа, они все на его проповедь пришли, я и поспрашивал. Мне один мужик там и рассказал, что этот Вермер мудрейший проповедник и что он книжный человек. Что на его утренние проповеди собирается уйма народа, особенно по воскресениям.

— Так, ну а что он делал после проповеди? — интересуется Ламме.

— А после проповеди он поехал в магистрат.

— В магистрат? — переспросил генерал.

— Да, в магистрат, а после поехал… вернее, пошёл… там недалеко есть харчевня Нойса Шляйверга, пожрал в ней малость с какими-то другими людьми… И снова пошёл в магистрат.

— Вот как? Значит, он в магистрате сидел весь день? — уточнил барон.

— Да, дотемна досидел, а после на свой повозке поехал домой в свой дом на улице Жаворонков. И всё, больше ничего…, — теперь мальчик вроде как отчитался о сделанном деле и выжидательно смотрел на Волкова: ну, где деньги за работу?

Генерал это понял и полез в кошель, достал оттуда несколько десятикрейцеровых монеток и положил на стол перед мальчишкой: ну, бери, раз заработал. И тот сразу сгрёб монеты со стола; видно было, что он до сих пор не очень-то верил, что ему заплатят такую огромную кучу денег.

— Спасибо, господин, — он низко поклонился генералу.

А тот после этого сказал:

— Завтра снова иди к его дому.

— Снова? — Ёган Ройберг удивился. — Так это ещё не вся работа?

— Сказали же тебе, дурья башка, завтра снова пораньше вставай, иди к его дому и приглядывай за ним, — Сыч добродушно потрепал мальца по волосам. — Только никому, даже матери, о нашем деле не говори.

— Да, — поддержал своего помощника генерал, — даже еслитебя будут выспрашивать — молчи. Ничего ты не знаешь, ни за кем не следишь, просто гуляешь. Понял?

— Понял, — кивал паренёк, крепко сжимая в ладошке серебро.

А когда он ушёл, Фриц Ламме начал:

— Всё, дело вспять уже не повернуть, о призах как объявили, так, почитай, больше ста человек записалось. Это только на вечер, а ещё и завтра день будет.

— Ты распорядителю призовые деньги отдал?

— Да, отдал. Он их в ларце рядом с чашей держит, на виду, всякий может в ларец заглянуть, посмотреть.

— Хорошо, но ты мне про главное скажи.

— Про главное? — не сразу понял Сыч. — А, это вы про судей?

— Про судей, про судей.

— С судьями не совсем хорошо вышло, — Фриц Ламме немного замялся.

— Что это значит? — не понял генерал.

— Да не смог я со всеми переговорить; с теми, что распорядитель нашёл и собрал в одной неплохой харчевне, я встретился. Но двоих он не нашёл. В общем, удалось поговорить только с шестью из них.

— Но с ними-то ты договорился? — Волков немного насторожился. Ему очень не хотелось, чтобы с подкупом судей что-то пошло не так, как надо.

— Эх, экселенц, со мной бы кто так договаривался, — мечтательно произнёс помощник. — Со всеми шестью я договорился, тут и стараться нужды не было. Никто на моей памяти от золотишка ещё не отказывался.

— То есть шестеро деньги взяли? — уточнил генерал.

— Взяли, экселенц, взяли. Никто не артачился. Люди попались хорошие, жадные, — кивал Сыч. — Не волнуйтесь, два золотых у меня остались, и я попробую поговорить с теми двумя, с которыми ещё не говорил. И насчёт вина я договорился. По три бочки мадеры и портвейна привезут к открытию турнира, — и тут он вздохнул тяжело и долго.

— Чего ты вздыхаешь? — спросил у него барон.

— Тяжко мне от всего этого, — отвечал Ламме.

— Тяжко? — удивился генерал. — Чего же тут тяжкого? Ходи себе, договаривайся обо всём, изображай из себя богатого купца, раздавай золото, винцо попивай.

— Так-то оно так, да всё боюсь… Боюсь встретить какого купчишку из наших краёв или ляпнуть что-нибудь не то…

— Раньше ты не был пуглив, — напомнил ему генерал.

— Эх, экселенц… Так то раньше было, — снова вздыхает Фриц Ламме. — Раньше я помоложе был… И не был женат.

Волков посмотрел на него внимательно и понял, что и вправду этот мошенник постарел за то время, что он знал его. И тогда барон пообещал:

— Делаешь дело — сразу едешь домой.

— Дело? — оживился Сыч. — Это вы про турнир?

— Дурень, — произнёс Волков. — На кой чёрт мне нужен этот турнир? Турнир — лишь средство, чтобы стравить еретиков и наших. Устрой свару на турнире, хоть небольшую, хоть простой мордобой — и всё… дальше я сам. А ты езжай к своей молодке, подол её сторожить.

А Сыч хоть и кивал — дескать, понимаю, — а сам всё вздыхал.

* * *

Следующим утором он снова пригласил к себе на завтрак прапорщика Брюнхвальда и своего оруженосца фон Готта. И пока слуги носили кушанья, говорил им:

— Господа, завтра начнётся турнир. Прошу вас быть там с самого открытия. И никуда с него не отлучаться.

— Даже на обед? — спросил фон Готт.

— Там будут торговать едой, — заметил ему Максимилиан. — Не волнуйся, с голода не помрёшь.

— Также там будут торговать и вином, — продолжал генерал, — но вас я прошу от хмельного воздержаться.

— И что же нам там делать, господин генерал? — спросил прапорщик. — Сдаётся мне, что вы нас туда отправляете не просто на поединки поглазеть.

— Не просто, — согласился Волков. — Самому мне туда ездить не желательно, и я хочу, чтобы вы были моими глазами, — он думал, как лучше объяснить молодым офицерам задачу.

— И за чем нам там приглядывать? — всё допытывался нетерпеливый фон Готт. — Уж не господина ли Сыча ли охранять?

— Насчёт него не волнуйтесь, вы должны смотреть, не произойдёт ли какой свары на турнире, причём свара должна быть между людьми честными и еретиками. Иные меня не интересуют.

— Ах вот оно что! — догадался Брюнхвальд. — А если наши сцепятся с еретиками, так нам наших не поддерживать?

— Ни в коем случае не лезьте в драку; хоть Сыча убивать начнут — ваше дело сторона, смотрите и запоминайте зачинщиков, вызнайте их имена. Обязательно запомните, и тут же пусть один из вас бежит ко мне, я буду ждать вас в казармах.

Офицеры кивали, вроде как всё поняли, но смышлёный Брюнхвальд всё-таки решил уточнить:

— Значит, за всеми наблюдать и, если еретики устроят свару, запомнить зачинщиков и тут же бежать в казарму о том о всём вам рассказать?

— Не только если еретики будут зачинщиками, даже если праведные начнут драку или ругань. Нам всё равно, кто будет прав, а кто виноват. Главное, чтобы свара началась. Даже пусть без крови будет, даже пусть только лай и ругань. Ждите любой склоки, а как она случится — сразу ко мне с именами участников.

Офицеры смотрели на поданные слугами кушанья и опять кивали: да, вот теперь всё поняли. Но Волкову кивков было мало.

— А теперь расскажите-ка мне, добрые господа, что вам надобно делать на турнире, а что нет?

Глава 18

Редко когда что-то приятное бывает ещё и полезным. Визит к бургомистру Тиммерману был как раз делом малоприятным, но в пользе которого барон ни на минуту не усомнился. Он знал, что это будет обычный визит лицемерия, где два человека сядут друг напротив друга и будут делать вид, что один ничего против другого не замышляет. Генерал не сомневался, что без одобрения Тиммермана никаких военных складов вокруг города не было бы. И что скорее всего именно городской голова, за счёт городского бюджета, приложил руку и к финансированию нового похода ван дер Пильса на Фёренбург. Наряду, безусловно, и с внешними благожелателями.

Теперь генерал понимал, что городские нобили, не желающие платить огромные пошлины и подати, спят и видят, как выходят из-под руки герцога. А бургомистр был как раз тем человеком, которого местный нобилитет и выдвинул для достижения этой цели. То есть цели генерала и бургомистра были взаимоисключающие, и вся эта болтовня про покупку земли за рекой была лишь видимостью взаимодействия. Городской голова просто болтал, успокаивая представителя герцога и выигрывая нужное время до подхода с севера армии еретиков, генерал же тоже пустословил, демонстрируя расположенность и дружелюбие, происходившие только лишь из уязвимости его позиции. И если в момент их беседы Волков об этом не думал, то теперь, после того как его люди узнали о подготовке горожанами новой военной кампании, это было для него очевидно.

«Мерзавцы ждут ван дер Пильса! Чёртовы клятвопреступники!».

Тем не менее Волков ехал к бургомистру; ему нужно было показать уязвимость своей позиции и продемонстрировать желание как-то смягчить неприятную для него ситуацию. А также посмотреть, как бургомистр отреагирует на предложение, которое он собирался ему сделать.

Алоиза Тиммермана, милостью Божьей главу вольного города Фёренбурга, он нашёл всё в том же огромном и ледяном здании ратуши у жаровни. Тот, укутанный в шубу, с ещё одним каким-то важным и, судя по одежде, богатым человеком, диктовал старом писцу что-то о расценках на камень для мостовых. Он увидал генерала, бросив случайный взгляд, когда тот ещё пробирался сквозь ряды и столы всякого канцелярского люда, коим была переполнена ратуша. Увидал, но, к удивлению барона, не встал ему навстречу, не улыбнулся, не сделал доброго жеста рукой, а тут же отвёл глаза и продолжил что-то диктовать: мол, эка невидаль, генерал какой-то, ничего, подойдёт — так и поздороваюсь. И когда барон подошёл, лишь тогда Тиммерман встал из своего кресла, отпустив от себя писца и важного господина, улыбнулся дежурной, ничего не значащей улыбкой, произнёс:

— Дорогой генерал, рад вас видеть снова.

— Здравствуйте, господин бургомистр, — Волков вежливо ему кланялся.

— Чем обязан? — интересуется глава города. — Что-то произошло или у вас ко мне личное дело? Может быть, вы с жалобой?

— С жалобой? — не понял, о чём идёт речь, барон.

— Ну, может быть, опять горожане притесняют вас, — напомнил бургомистр с каким-то едва скрываемым удовольствием: — Ну, как то было при нашей прошлой встрече.

Этот вопрос был не очень вежлив, но барон «не заметил» недоброго и с улыбкой отвечал:

— О-о… Нет-нет, видно, то были самые злые люди в городе, все остальные горожане весьма добры.

— Ах, как приятно это слышать, — продолжал бургомистр всё с той же фальшивой улыбкой, — а то какого гостя ни спроси, все жалуются на нас. То шумно им в городе, то тесно, то люд им злой.

— Нет-нет. Я не с жалобами к вам пришёл, — продолжал улыбаться генерал. — Я хотел повторить о земле… О той земле, что город желал прикупить за рекою.

— О, видно, у вас есть новости? — казалось, что бургомистр радуется, но генерал почувствовал, что эта радость, как и улыбки Тиммермана, деланная, неискренняя. — И что же мы с вами сможем на сей счёт сообщить городским сенаторам?

— Пока ничего, — ответил генерал. — Но скоро я отбуду в Вильбург…

— Скоро отбудете? — не дал ему договорить Тиммерман. На сей раз интерес был неподдельный. Он смотрел на барона, немного щурясь. Явно глаза его были не так сильны, как характер и ум.— Когда же собираетесь отбыть?

— К маю, — ответил Волков.

— Ах к маю? — бургомистр даже не скрывал своего разочарования.

— Да, к маю, — продолжал генерал. Он уже и не рад был тому, как складывался их разговор; когда Волков собирался сюда, ему всё представлялось иначе. Но делать было нечего, и он продолжал: — И так как я буду при дворе, я бы смог похлопотать о вашем деле.

— И прекрасно, — сразу отозвался бургомистр, — полагаю, что для города будет весьма полезно иметь такого влиятельного человека, как вы, при дворе Его Высочества.

— Уж тогда я похлопочу насчёт покупки земли. Думаю, у меня может получиться, но для ускорения дела, — продолжал барон немного пространно, — потребуются некоторые суммы.

— Ах, суммы? — бургомистр снова стал щуриться, словно пытался разглядеть на безукоризненном костюме генерала какую-то мелочь.

— Да, суммы, — продолжал Волков. — Думаю, что больших денег мне не потребуется, но десять тысяч — хотя бы — мне были бы полезны.

И тут Алоиз Тиммерман всплеснул руками:

— Десять тысяч? Помилуйте, добрый господин… — он засмеялся. — Уж не думаете ли вы, что я богатей какой? Коли думаете, то напрасно, у меня таких денег нет. Мне и пяти лет не хватит, чтобы такую сумму скопить.

Ну, это он, несомненно, врал. Ведь в этаком богатом торговом городе нищеброду такой важный пост нипочём не занять. Волков в этом не сомневался и напомнил бургомистру:

— Но ведь вы говорили, что ежели я выхлопочу для вас ту землю за рекой, то и мой интерес будет учтён.

— Верно-верно, — кивал глава города. — Было такое, было, говорил вам, и сейчас скажу, что обязательно вы получите то, что я обещал, но лишь после того, как сделка будет завершена. Денежки нужно провести через решение городского сената, а наши сенаторы весьма скупы и недоверчивы, уж очень они не любят платить деньги вперёд. Так что ваше интересное предложение неосуществимо. К моему глубочайшему сожалению.

— О, вот как? — генерал сделал вид, что удивляется. Ему-то казалось, что их прошлый разговор имел немного иной смысл. — Видно, я что-то позабыл.

— Что тут скажешь? — теперь бургомистр откровенно ехидничал. — В наши с вами годы память уже совсем не та, что прежде. Я недавно хотел позвать дочь, чтобы принесла мне грелки к постели, так и не сразу вспомнил, как её зовут. Это родную-то дочь! Стоял, как выживший из ума старик, и вспоминал, — Тиммерман сидит в своём кресле, кутается в шубу, тянет одну руку к жаровне и посмеивается. И сразу не поймешь, над кем — над собой или над собеседником. Теперь Волкову уже можно было и закончить этот разговор, всё было ясно, ни в какой сделке с герцогом горожане больше не заинтересованы, они сделали ставку на войну, на приход войска еретиков, но барон решил всё-таки продолжить.

— Так, может быть… — говорил барон тоном немного заискивающим, — выделить… ну, хотя бы пять тысяч для продвижения дела. Сумма для вашего богатого города совсем невелика.

И тут уже бургомистр не выдержал, он перестал посмеиваться и с усталостью в голосе и заметной долей презрения во взгляде сказал:

— Нет у нас денег, генерал, нет, да и наперёд сенаторы давать не дозволяют; вот коли дело сделаете, так и получите, а нет — так и Бог с ним с тем берегом.

Волкова бы оскорбил его тон, не будь он заранее готов к такому, а Тиммерман, словно желая ещё уязвить его, добавил, опять же с высокомерием:

— А теперь прошу простить меня, у меня ещё много дел.

На это Волков лишь поклонился ему и пошёл прочь из холодной, продуваемой злыми ветрами ратуши. Всё это было ему неприятно, но некоторые выводы из сего разговора он сделал.

* * *

Вечером он опять был у Сыча. Это была последняя ночь перед турниром, и барон желал знать, всё ли идёт по плану. И Фриц Ламме его успокаивал:

— Ой, экселенц, ну и дело мы устроили, думается мне, половина города записалась на поединки.

— Не преувеличивай, — махнул на него рукой генерал; он-то прекрасно понимал, что большая часть горожан про это событие если и слышала что, то краем уха.

— Ей Богу, экселенц, — божился помощник, — ещё день был, а в списках было сто двадцать участников… А потом ещё люди приходили, записывались. И все места на помосте для богатых персон уже раскуплены. Распорядитель Гайвельс говорит, что все стоячие бесплатные места уже утром будут заняты.

— Это хорошо, хорошо, — именно на подобное Волков и рассчитывал, чем больше будет народа, тем ожесточённее будут схватки. И тем громче будет резонанс всякого, даже мелкого, конфликта. — Ты со всеми судьями встретился?

Тут Сыч немного замялся, даже вздохнул:

— Ещё с одним не поговорил. А вот ещё один… Старый дурак деньги брать отказался. Дескать, я всегда судил по чести, и теперь седины позорить не стану. Уж я и так с ним, и эдак, а он ни в какую, такая честная сволочь попалась, аж противно.

— Ладно, чёрт с ним, найди последнего судью обязательно.

— Найду, найду, — кивает Фриц Ламме. — Только вот теперь волнуюсь из-за этого старого дурака.

— И чего?

— Да вдруг болтать начнёт. Дескать, что турнир нечестный, и на меня лаять будет.

— Бог с ним, — как раз это генерала волновало мало, — пусть что хочет болтает, главное — чтобы остальные судьи не подвели. Нам главное — чтобы хоть одна потасовка завязалась и чтобы после неё распорядители зачинщика с турнира удалили, а уж до того, что будет этот честный судья после болтать, нам никакого дела нет.

— Ясно, ясно, — кивает Сыч.

— А где мальчишка? — спрашивает барон. — Он, что, спит, что ли?

— Ну уж — спит…, — усмехается помощник, — он за деньгой пришёл ещё за час до вашего прихода. Спрашивал про вас раза три: не пришёл? Не пришёл? Сейчас позову.

Ёган обрадовался, когда вошёл в комнату и увидел Волкова, он заулыбался и низко поклонился:

— Здравствуйте, господин, храни вас Бог.

— И тебя, и тебя…, — отвечал барон. — Ну, рассказывай, что видел, куда ходил нынче твой подопечный.

— Подопечный? — не понял мальчишка, явно не знавший такого старинного слова. — Это кто?

— Дурень, — усмехается Сыч, — это тот, за кем ты следил.

— А, богослов Вермер? — теперь парень понял. — Так почти всё так же, вот только утром он не читал проповедь в молельном доме, сидел дома, а потом на своей повозке с кучером поехал в магистрат…

— В магистрат? — удивлялся генерал. — Чего это он каждый день туда ездит? Уж не работает ли он там?

— Не знаю, может, и работает, — пожал плечами Ёган. — Но сидел он там с книгами, там все с книгами сидели, там… там книг этих тьма, огромные ящики с книгами, стоят у стен, до самого потолка всё книги и книги, — он на мгновенье задумался. И вспомнил: — Там библиотека. Я хотел посмотреть да погреться, но меня оттуда выпер один мозгляк, что там служит, за книгами смотрит.

— Ах вот оно что, — понял генерал.

— Дальше он опять пошёл есть в харчевню Нойса Шляйверга, жрал там горох, а колбасу не жрал, и рыбу не жрал. Говорил трактирщику, дескать, пост начался. Отказался от вина.

— Ах да, Великий пост же, до Пасхи уже немного осталось! — вспомнил Фриц Ламме.

«Да, до Пасхи осталось совсем немного, а ван дер Пильс как раз должен поспеть до неё», — невесело размышлял генерал, понимая, что времени у него месяц. А может, и того нет.

— А ты прямо ему в тарелку заглянул? — говорит мальчишке Сыч, и, кажется, он доволен таким его рвением.

— Посидел малость в углу. Погрелся. Купил себе крендель. Хоть они там шибко дорогие.

— Вот это правильно, — согласился Сыч. — Без дела не надо сидеть, а как купил что-то, вроде ты и не просто так пришёл. И старайся человеку, за которым приглядываешь, лишний раз в глаза не лезть; даже не смышлёный в этом деле человек, и тот… раз взглянет, второй раз, а на третий и спросит себя: а какого дьявола весь день мне этот сопляк на глаза попадается? А уж человек в этаком деле опытный так заметит тебя сразу, свернёт в переулок тёмный, за угол встанет, дождётся тебя и ножичек-то промеж рёбер и вставит.

— Да нет… — не верит ему Ёган, но в его тоне слышится сомнение, — Нет, этот Вермер не такой. Говорю же, он богослов.

— Этот, может, и богослов, а другой будет не богослов, — продолжает обучение Фриц Ламме. — Ты тенью должен быть, неприметным, всегда держаться в тени улицы. Близко к подопечному не подходить, но и из вида не терять. Понял?

— Понял, — кивал Ёган Ройберг. И, обернувшись к барону, спросил: — Господин, ну что, платить мне за сей день будете?

— Конечно, буду, — отвечал тот, доставая деньги, и, выложив на стол монеты, продолжил: — Но на завтра у тебя работа будет другая.

Парень сразу схватил деньги, зажал их в кулак, но поблагодарить барона забыл, сразу спросил:

— А что за работа?

— Работа? Узнаешь, когда придёшь, — начал генерал. — Будь с самого утра у меня в казармах, приходи по утру, по темноте, и будешь при мне, а как я скажу, так пойдёшь за указанным мной человеком, выяснишь, где он проживает. Понял?

— Так более мне за Вермером не присматривать?

— Пока нет. Говорю же, будет тебе другой для присмотра, — сказал генерал и добавил с надеждой: — Если, конечно, всё пойдёт, как пойти должно.

— А цена-то за этого другого будет та же?

— Та же будет цена, та же, — машинально соглашался Волков, думая о чём-то своём.

Потом, когда мальчишка ушёл, они ещё посидели с Сычом, ещё раз проворив всякие мелочи.

Глава 19

Он покинул дом своего помощника и поехал к себе. А когда уже были на улице Жаворонков, то сержант Готлинг, ехавший последним, вдруг и говорит:

— Господин, за нами опять какая-то сволочь тащится. Там, у дома на углу, лампа горит, я его и приметил, он прячется, к стене сейчас жмётся.

— Тащится? — генерал сразу остановил коня.

Вот тут у него и похолодело сердце, как он представил, что кто-то из местных знает про то, что он бывает у Сыча, то есть у богатого купца Фердинанда Константина Зальцера, который устраивает турнир. Если узнают о том власти города, турнир закроют, и тогда прощай все планы, все усилия, все потраченные деньги. От таких мыслей уже не его сердце холодело, а его самого как обожгло.

— Готлинг, Грифхоппер — взять его, ублюдка.

Тут же подковы зазвенели по мостовой — сейчас, на безлюдной и тихой улице, были они особенно слышны. — понеслись сержанты вскачь, жаля коней шпорами и не боясь в ночной темноте налететь на что-нибудь. И фон Флюген за ними увязался. Этому всегда всё было интересно.

С тем же оглушительным цокотом скрылись за ближайшим уголком. И генерал с Хенриком последовали за ними, хотя и не так бойко.

А за углом крик. Кто-то орал так, словно его режут:

— Спасите! Спа-а-си-и-те-е… Люди добрые, убивают! Стража, стражу покличьте кто-нибудь!

И возня, и ругань продолжались. Волков свернул в проулок, а там темень, ничего не разобрать, и лишь возня и крики, переходящие в надсадный ор:

— Помогите! А-а-а… Люди! Убивают!

Барон обнажил меч и подъехал к месту, где всё и происходило, но пока добрался, крики уже оборвались на полуслове. И только злой голос сержанта Готлинга доносился из темноты:

— Ещё ему дай, дай как следует.

После чего снова и снова слышался звук тяжёлых ударов и глухие стоны.

— Эй, эй, — окликнул их генерал, — что там у вас?

— Господин, — Готлинг тяжело дышал, — я его догнал, конём сбил, так он, падлюка, за нож взялся. Ногу мне проткнул и коня порезал, вон, из шеи кровища хлещет.

Конь и правда перебирал ногами, цокал копытами и ржал негромко от страха.

— Фон Флюген, — злится генерал, — где фонарь?

— Сейчас, — сразу отозвался оруженосец, у которого по недосмотру или по неосторожности фонарь погас.

Мальчишка засуетился и стал разжигать лампу, а пока он щёлкал кресалом по кремню, они все молча слушали из темноты, от самой мостовой, причитания пойманного человека:

— За что же вы так со мной, господа солдаты? Ой, как избили, ой, как рёбра болят, и голова… Вон, кровь по волосам, пробили мне её, а за что — даже и не пойму… Ой, как избили…, — и тут же, откуда только силы взялись, он снова начал орать: — Стража, люди!.. Убивают! Стража-а!..

Так он орал, что, конечно же, перебудил всю улицу. Из-за ставень ближайшего дома выпали на мостовую лучи неяркого света, и кто-то спросил в темноту:

— Эй, кто тут?

— Спи спокойно, добрый горожанин, тут вора поймали, — отвечал генерал, — сейчас отведём его к стражникам.

И тут же, перестав скулить, человек снова заорал:

— Ой, спасите!.. Убивают!.. Зовите стра…

— Заткнись ты, — прорычал Грифхоппер, и послышались новые удары.

Больше он ничего не успел сказать и его крик оборвался на полуслове. А фон Флюген наконец разжёг лампу и, спустившись с коня, осветил этого человека. Тот был весь залит кровью, уж непонятно, чьей, но молодой человек, поднеся лампу к нему поближе, сказал:

— Так я его видел!

— Точно? — спросил барон. — Вы не путаете?

— Кончено, я его капюшон грязный не первый раз вижу. И утром видел, и у казарм наших, — уверенно произнёс оруженосец.

А тут и скрипнула какая-то дверь невдалеке, и в проёме показалась лампа и фигура за нею.

Дальше торчать тут было нельзя, но и оставлять человека тоже. Волков очень волновался, что мерзавец мог знать о том, что он был у Сыча. И поэтому он приказал:

— Фон Флюген, помогите Готлингу. Проводите его в казармы.

— Да я сам справлюсь, — бурчал из темноты сержант, — конь вот не помер бы, крови из него много течёт.

Но генерал уже не слушал сержанта.

— Хенрик, Грифхоппер, берите ублюдка, тащите его отсюда, пока вся улица не проснулась.

Готлинг с фон Флюгеном уехали в темноту, а крепкий сержант Грифхоппер с Хенриком быстро спешились, подняли человека и перекинули его через седло. Подлец скулил, всхлипывал и просил отпустить его, но теперь барон не сжалился бы даже и за деньги. Он боялся, что этот мерзавец может разрушить его план. Он приказал отвезти его подальше от разбуженной улицы, а сам вернулся домой. Вернулся, разделся и помылся, но спать не лёг, приказал Томасу, чтобы тот ждал Хенрика и сержанта, а как те появятся, чтобы звал их к барону.

И через полчаса его люди приехали и поднялись к нему.

— Ну? — спросил он.

— Дело сделано, — отвечал ему оруженосец. — Отвели его поближе к воротам, там кабаки ещё гуляют, утром найдут, так подумают, что пьяная поножовщина.

— Никому об этом деле ни слова, — строго наказал барон и, отпустив людей, лёг спать.

Дело это оказалось непростым. Мысли о ночном человеке и о том, что турнир может быть закрыт, сильно тревожили его, а когда тебе тревожно, ну какой тут сон. А выспаться было необходимо, ведь завтра начиналось то дело, которое он так тщательно готовил.

И пришлось ему вставать, будить слуг, и лишь когда Гюнтер нашёл ему сонные капли, что намешал Максимилиан, он лёг и заснул, да и то не сразу. Ещё поворочался немного.

* * *

Ещё до рассвета барон был уже в казарме и с удовлетворением отметил, что мальчишка Ёган Ройберг дожидается его в комнате дежурных офицеров. Сидит у печки, греется. Сам генерал был спокоен. Внешне спокоен. И надеялся, что уже к вечеру дело сдвинется. Очень надеялся. Так как не было у него сил сидеть и просто ждать, пока придёт враг и начнёт его убивать. В поле с пушками и мушкетами он бы что-то обязательно делал — уже искал себе удобную позицию, думал, где разместить пушки, гнал бы солдат ставит колья и копать рвы, — а тут, в городе… Где тут кольев наставить? Поэтому, несмотря на своё внешнее спокойствие, он не мог сидеть на одном месте и пошёл пройтись по двору и казармам, а навстречу ему ковылял на своей деревяшке Роха, трезвый и заспанный. И сразу после приветствия заговорил:

— А Готлингу пришлось врача ночью вызывать.

Генерал со своим волнением и размышлением о турнире и позабыл про ночной случай. Он немного удивлённо взглянул на старинного своего товарища: вот как?

— Ага, сильно ему ногу распороли, пришлось доктору шить, — продолжал полковник. — Лежит сейчас, отлёживается. И коню коновала позвали — ну, тут мазью обошлось.

Генерал опять ничего не сказал, а Роха продолжил:

— Ты, Фолькоф, побольше бы охраны брал. А лучше тут жил бы. Устроят тебе местные засаду, чует моё сердце.

А генерал вдруг подумал о том, что сержант Готлинг, видно, ничего не рассказал своему полковнику о ночном происшествии. Значит, сержант Готлинг умеет держать язык за зубами, а значит, сержант Готлинг не дурак.

— Роха, — произнёс барон. — Если будет место ротмистра вакантно, то запиши Готлинга на должность.

— О, — сказал Роха. И добавил: — Да, он толковый парень.

Едва они уселись за стол, как пришёл полковник Брюнхвальд с бумагами, с целой кипой счетов. И, не замечая, что генералу не до этого, стал подсовывать ему бумаги для ознакомления. Горох, сало, фураж, ремонт упряжи… Волков хоть и пробегал буквы и цифры глазами, но умом их не постигал. Всё мысли его были о том, как бы это ночное происшествие не повлияло на турнир. А Карл всё наседал с этими своими мелочами; теперь он говорил о ценах на дрова, хотя и сам бы мог во всём разобраться.

У генерала и полковника был ещё целый ворох бумаг и тем для разговора, но дежурный ротмистр с ворот нашёл их и доложил:

— Господин генерал, там местные к вам.

— Кто ещё? — немного недовольно спросил он.

Сержант пожал плечами:

— Какие-то важные, а с ними офицер и три стражника.

Роха многозначительно поглядел на своего командира: уж не по ночному ли делу? Но Волков не стал ему ничего объяснять, а лишь сказал сержанту: «Проведи их в дежурную комнату» и сам направился туда.

Он принял горожан в дежурном помещении, предварительно выгнав оттуда Ёгана Ройберга. Их было семеро: три городских чиновника, судя по всему, не последних, с ними офицер и три стражника. Волков принимал их сидя и никому не предложил сесть. Вперёд вышел горожанин в неплохой шубе и дорогом бархатном берете и представился необременительным поклоном:

— Первый секретарь суда вольного города Фёренбурга Гёндвиг.

— Первый помощник городского прокурора Вальциг, — поклонился ещё один из пришедших.

— Генерал фон Рабенбург, — коротко ответил Волков. — Чем обязан вашему визиту, господа?

— Сегодня поутру на улице Черепичной было найдено тело человека. Ему размозжили голову.

— Да примет Господь его душу, — Волков перекрестился.

Пришедшие тоже крестились. Все, кроме секретаря, так как он продолжал:

— Возможно, убийство происходило в проулке Двух колодцев, так как там было ночью шумно, кто-то очень долго звал стражу и просил помощи, а люди, которые там живут, говорят, что ночью в проулке было несколько людей верхом.

— Это очень интересно, — Волков смотрел на секретаря пристально. — Но почему вы пришли с этим ко мне?

— Потому что наша стража передвигается по городу пешком, совсем немногие люди ездят по улицам ночью на лошадях, — заметил помощник прокурора Вальциг.

— И что из этого следует? — поинтересовался барон.

— Что следует? — секретарь суда даже удивился такому непониманию.

— Да, что вы хотите этим сказать? — всё ещё не понимал генерал.

Тогда Вальциг и Гёндвиг переглянулись, и помощник прокурора решился:

— Мы подозреваем, что к этому досадному случаю могут быть причастны ваши люди. Ваши солдаты.

Тут Волков улыбнулся им самой обворожительной улыбкой, на какую только был способен, а потом произнёс:

— Это исключено, господа.

— Исключено? — секретарь суда снова взглянул на своего спутника, всем своим видом показывая: ну я же тебе говорил, что он будет запираться?

— Почему же вы исключаете такую возможность? — с улыбочкой уточнил помощник прокурора.

— Потому что из-за спеси и злости горожан, во избежание свар, я запретил своим солдатам покидать казармы. И тем более ездить по городу верхом. К тому же ещё и ночью. Так что… — он помолчал и добавил: — Я могу позвать вам офицера, дежурившего ночью, и спросить у него, выпускал ли он со двора конных.

Но, судя по всему, этот довод не возымел эффекта на горожан, так как секретарь улыбнулся ему в ответ и сказал:

— Может, вы и не дозволяете своим людям выходить со двора, но у нас есть показания врача Бернарда Мейнера, который сообщил нам, что нынче ночью его приглашали в ваши казармы к одному из ваших людей для обработки резаной раны, — секретарь суда, говоря это, улыбался, чувствуя, что загнал оппонента в угол.

«Ишь ты какие проворные сволочи эти местные судейские, вон как кинулись навоз ворошить, — думал генерал. — Значит, не ошибся фон Флюген, признав подлеца, значит, правильно мы его угомонили. Их был человечек, их».

Впрочем, он был спокоен. Довод про врача ни о чём не говорил. Может, это солдаты поспорили, и один другого полоснул невзначай. Но вот что было неприятно, так это то, что и к коню вызывали горожанина. Если и про это судейские знают… Тут уже не скажешь, что в склоке ещё и коня случайно задели.

— Да, дежурный офицер говорил мне, что этой ночью вызывали в расположение врача, — отвечал барон. — И, по-вашему, этого достаточно, чтобы подозревать моего человека в убийстве какого-то бродяги.

— Для того мы сюда и были присланы, чтобы во всём разобраться, — с улыбочкой продолжал секретарь суда.

— Кстати, а кто был этот убитый?

— Кто был убитый? — Гёндвиг даже растерялся немного от такого, казалось бы, простого вопроса.

— Ну да. Может, это был какой-то известный мастер или почтенный член какой-нибудь влиятельной гильдии, — развивал мысль Волков. — Мне просто интересно, отчего вы, господа, взялись за дело так рьяно. Только утро, а вы уже всё прознали — и про кавалеристов на ночных улицах, и про врача. Уж не городской ли сенатор был убит этой ночью?

И тогда заговорил помощник прокурора Вальциг, заговорил он важно и с пафосом:

— Всякий горожанин или гость города, хоть сенатор или копатель канав, имеет в городе нашем равную защиту от всяческих посягательств, — он был, судя по всему, очень горд этой своей фразой и добавил с ещё большим пафосом, чем прежде: — Таковы законы нашего города.

Даже подбородок задрал от гордости.

— Сие похвально, — покивал ему генерал. И тут же произнёс: — Вот только мои солдаты к этому убийству не имеют никакого отношения. Они сдержанны и дисциплинированы. И офицеры за ними присматривают. Так что люди мои к сему прискорбному происшествию непричастны. В том вас заверяю.

Впрочем, он, говоря это, был уверен, что этими его заверениями горожане не удовлетворятся. И оказался прав. Снова слово взял секретарь суда.

— Мы не смеем сомневаться в вашем заверении, раз вы так говорите, господин генерал, то вы уверены в своих словах, вот только…

— Что? — поинтересовался Волков.

— Вот только вы можете и не ведать, что происходит в ваших бараках ночью, — приведя этот довод, Гёндвиг снова расцвёл; наверное, сам себе секретарь казался виртуозом логики.

— Любопытно, любопытно…, — барон пристально посмотрел на секретаря, даже прищурился, и спросил с ехидцей: — А откуда вы знаете, что я не ведаю, что творится в моих бараках ночью; может быть, вам известно, что живу я отдельно от своих людей?

— Ну, всем известно сие… — отвечал секретарь уже с некоторой растерянностью.

— Известно сие? — Волков деланно удивлялся. — Мне вот, к примеру, неизвестно, где живёт каждый из вас, господа. Откуда же вам может быть известно, где проживаю я? Неужто сенат выделил деньги на слежку за мной?

Гёндвиг и Вальциг переглянулись. «Что ему на это сказать?», — как бы спрашивали они друг друга. Помощник прокурора даже обернулся на третьего, не представленного Волкову члена их делегации, но и тот не дал ему ответа. А генерал, видя их замешательство, удовлетворённо продолжил:

— Или, быть может, это бургомистр велел за мной следить?

— Нам про то неведомо, — наконец ответил помощник прокурора.

После чего генерал только развёл руками:

— Полагаю, господа, что вопросов ко мне у вас более нет.

Они снова переглянулись, кажется, весь прежний задор с них пооблетел, улыбочки многозначительные поугасли, приходили сюда эти господа явно в ином настроении. Но и сдаваться чиновники не хотели, и секретарь произнёс, вернее, выпалил:

— А дозвольте нам поговорить с вашим раненым солдатом!

— Что? — удивился генерал. — С каким ещё солдатом?

— Да, дозвольте нам переговорить с тем самым солдатом, к которому ночью звали лекаря, — уточнил помощник прокурора.

— Ах вот вы о чём, — генерал сделал вид, что только сейчас всё понял, хотя уже по их приходу ему было всё ясно. И теперь он им улыбался. — Вы его думаете забрать из расположения? Вы вон и добрых людей с собой привели, чтобы под конвоем таскать моего человека по городу на радость местной черни. Если думали вы, что так у вас выйдет — то напрасно, господа. Напрасно.

— Так вы отказываетесь выдать нам своего человека? — произнёс помощник прокурора, и в его голосе послышались отчётливые нотки угрозы.

— Да как же я вам его выдам, если вы сами сказали мне, что к этому моему человеку приезжал ночью лекарь? И как мои солдаты будут обо мне потом думать, если я отдам вам их товарища?

— Сенат, когда прознает про ваш отказ, будет недоволен! — снова говорил Вальциг.

— Сенат будет недоволен! — воскликнул Волков. — Ах, какая новость! — теперь вдруг он начал говорить резко и без всяких улыбочек: — Сенат недоволен с того первого дня, как я сюда пришёл! И впредь на довольство его я не претендую.

Его тон, кажется, возымел эффект, горожане снова переглянулись, и первый секретарь суда заговорил более сдержанно, чем помощник прокурора:

— Тем не менее город Фёренбург принял вас, и из уважения к нашему гостеприимству и к нашему расположению вы могли бы пойти нам навстречу. Для укрепления согласия между городом и гербом.

— Ах, оставьте вы это…, — генерал махнул на него рукой. — Нет у вас тут к нам никакого расположения, и гостеприимства вашего мы не чувствуем. Именно посему, чтобы вы не могли нас упрекать в подобных делах, как это; именно зная ваше коварство, я и запретил солдатам покидать казармы. И расположения к нам тут нет, одна злоба и спесь. И согласия меж нами никакого нет, так как нахожусь я тут не по доброй воле вашей и не по приглашению, а лишь по условиям договора между гербом Ребенрее и городом Фёренбургом.

Эта его речь была пряма, резка и правдива настолько, что горожане несколько мгновений не находили, что ответить. И тогда секретарь суда предложил следующее, преподнеся это как уступку горожан:

— Ну, в таком случае, мы просим у вас дозволения допросить вашего человека прямо тут. Если на то будет ваша воля, то в вашем присутствии.

— Нет, — сухо и холодно ответил ему генерал, ни добавив к тому ни слова. «Нет» — и всё.

— Отчего же вы не хотите допустить нас к своему человеку? — искренне удивился первый секретарь суда.

— Знаю я вас, судейских, — генерал уже не скрывал своей ухмылки, — всё, что он скажет, извернёте, чтобы себе в пользу толковать, а зная ваше дурное к нам отношение, всякому ясно, что вы у себя там в своих протоколах напишете. Потом всё это ещё и огласите перед народом, чтобы меня и моих людей дурно выставить. Так что я повторяю вам своё «нет».

Помощник прокурора изобразил на лице мину высокомерия, он всё ещё ничего не понял, и поэтому снова в его голосе слышались угрозы.

— Уж и не знаю, как поведёт себя городской сенат после вашего… — тут он сделал многозначительную паузу, — необдуманного отказа.

— Желаю вашему совету мудрости, — отвечал Волков, опять вызывая у пришедших горожан удивление. Показалось чиновникам, что в этой простой фразе прозвучало кощунственное пренебрежение к господам сенаторам, да ещё и едва завуалированная угроза.

— Я слышал, что вы знакомы с нашим бургомистром, — после некоторого замешательства снова заговорил секретарь Гёндвиг. — Может, в свете вашего отказа, вы пожелаете что-то передать ему, может быть, какие-то объяснения?

— Объяснения? — теперь барон уже и не скрывал, что смеётся над ними. — Объяснения! Нет-нет, никаких объяснений не будет, но вы обязательно передайте вашему бургомистру от меня горячий, душевный привет.

Два чиновника стояли молча, видно, исчерпали все свои доводы, и тогда генерал, встав из кресла, сказал:

— Был рад услышать городские новости, господа, но, к сожалению, меня ждут дела, — он взглянул на дежурного офицера. — Капитан, проводите гостей.

Глава 20

Карл Брюнхвальд, промолчавший весь разговор, собрал со стола все свои счета, все бумаги, теперь понимая их неуместность, и произнёс:

— Надо бы сержанта Готлинга вывезти из города. Будут сегодня мужики дрова привозить, вот с ними пусть и уезжает. За ворота его вывезут, и пусть он едет в Вильбург.

Волков взглянул на него с неожиданным интересом, эта мысль пришлась ему по душе.

— Да, так и нужно сделать. Только надо купить ему простое платье, в его цветастых одеждах всякий признает в нём солдата.

Но даже если он вывезет сержанта из Фёренбурга, отношения с горожанами это вряд ли улучшит. Его противоречия с местными росли, он чувствовал их нарастающую неприязнь. Глухую и тёмную до времени. До времени. До какого? Волков прекрасно понимал, до какого времени она будет скрытой: чем ближе будет Пасха, тем выше будет накал этой неприязни, а как она начнёт прорываться и приходить в действие, так то будет верный признак того, что ван дер Пильс уже где-то рядом. И этот знаменитый еретик обязательно захочет с ним поквитаться за то дело у реки. Уж он точно не упустит такой возможности.

Генерал вздохнул: охрани Господь его самого и его людей от этого.

И тут Волков слышит знакомый голос за дверью.

— Генерал здесь?

Голос молодой, решительный, он принадлежит его оруженосцу.

— Здесь, — отвечает другой. — С полковником Брюнхвальдом бумагами занимаются.

Тут же в дверях появляется фон Готт, он разгорячён — видно, что-то произошло, — залихватски кланяется старшим офицерам и говорит, косясь на Брюнхвальда:

— Господин генерал, меня послал Максимилиан, надобно поговорить.

Карл Брюнхвальд встал и хотел уйти, понимая, что разговор секретный, но Волков поймал его руку — не уходите Карл, сядьте — и ответил оруженосцу:

— Говорите, фон Готт.

— Случилось то, что нам надобно, — сразу выпалил оруженосец, было видно, что он волнуется. Молодой человек даже дух перевёл.

— Говорите, фон Готт, говорите, — казалось бы, Волков не был пылким юношей, но даже ему передалось волнение оруженосца.

— Гвидо Рейнхаус схватился с судьёй Морицем Вулле.

— Ну, рассказывайте, — генерал едва не перестал дышать от волнения. — Продолжайте, фон Готт, с подробностями. Говорите, кто этот Гвидо Рейнхаус? Он еретик?

— Да, господин генерал. Он пришёл на турнир из школы «Арсенал» и выступал в категории «меч и баклер». И против него вышел наш, — кажется, фон Готт уже считал «нашими» учеников фехтшуле «Непорочной девы». — И вот этот судья не засчитал ему одно попадание, а те, кто пришли с Рейнхаусом, стали улюлюкать и свистеть. Обзывать судью…

— Вот как? — Волков слушал очень внимательно. — Значит, зрители стали оскорблять судью?

— Стали орать ему, что его мать свинья.

— Уж очень это грубо, — удивлённо заметил Карл Брюнхвальд. Он, видно, ничего не понимал, но ему было очень интересно.

А генерал ждал продолжения рассказа, ведь, устраивая этот турнир, именно на подобные происшествия он и рассчитывал, посему он удовлетворённо и в то же время острожно, словно боясь спугнуть удачу, говорил:

— Прекрасно, прекрасно, и что было дальше?

— А судья, видно, обиделся и обиду эту затаил, и когда Рейнхаус нанёс правильный удар, снова его не засчитал, — радостно выпалил фон Готт, — и уж тут Рейнхаус не сдержался, бросил меч и баклер и кинулся на судью!

— Ударил его? — надеялся генерал.

— Вроде нет, но схватил того за грудки и стал ему говорить слова злые, судья и вырваться от него не мог… Вырвался только когда служители подбежали, и тогда Рейнхауса стали гнать из арены, а он не хотел уходить, и его дружки из зрителей ему стали подсоблять, порвали одежду одному из служителей. И тогда распорядитель объявил, что Рейнхауса снимают с состязаний, и его выгнали взашей из школы, и парочку его дружков тоже. Ещё и тумаков им надавали.

Барон хоть и готовил всё это, но на такой замечательный результат он не рассчитывал, да ещё и в самом начале турнира. Ведь на дворе было только утро.

— Значит, склока случилась, — задумчиво произнёс он

— Да как же ей не быть, — смеялся фон Готт, — если они с рассвета стали вино дармовое пить. Я как раз протиснулся туда, в самую толчею, а там винный дух стоит, словно в плохом трактире. Там любому велено наливать, если он скажет, что участник турнира. И все это говорят. Все пьют.

Генерал слушал бы и слушал оруженосца, так приятен был того рассказ. Уж лучше и сложиться не могло; устраивая это дело, Волков надеялся, что между собой схватятся ученики разных школ, но повернулось всё ещё краше.

Судья турнира! И обиженный соискатель, которого тот засудил! Чего ещё можно желать? Он взглядом ищет нужного ему человека, но не находит.

— Хенрик! А где мальчишка, что тут был?

Оруженосец тут же исчезает из помещения, пока фон Готт со смехом и в красках расписывает происшествие и ту очаровательную атмосферу, что царит в фехтовальном зале.

А тем временем Хенрик нашёл и привёл к генералу Ёгана. Волков, сразу подтянув его к себе поближе, заговорил негромко:

— Пройдёшь сейчас с вот этим господином,— он указал мальчишке на фон Готта, — он тебе покажет человечка, за которым надо приглядеть.

— Как и за прошлым?

— Нет, не так…, — Волков подумал, как лучше объяснить мальцу, что теперь всё будет намного серьёзнее. — То было как игра, а теперь дело серьёзное. Господин покажет тебе человека, а ты уж его не упусти, обязательно вызнай, где у того дом. Слышишь?

— Слышу, — кивал Ёган.

— Это очень важно, не потеряй его, доведи до дома, хоть ночь, хоть снег, хоть второе пришествие… Ты всё равно должен выяснить, где он живёт, — в свой тон генерал вложил всю возможную убедительность, которой располагал.

— Я понял, понял, — продолжал кивать мальчик.

— Если всё вызнаешь как следует, если не ошибёшься, — продолжал барон, — плата будет удвоена.

— Удвоена, да? — мальчишка был, видно, не силён в счёте и закатил глаза к потолку, что всё посчитать. — Это…

— Получишь целый талер, –посчитал за него фон Готт.

— Талер? Целый? — уточнил у Волкова Ёган, словно не доверял оруженосцу и хотел всё услышать от самого генерала.

— Да, целый талер.

— Уж это хорошо, талер мне не помешает, — обрадовался Ёган. — Как раз долг за жильё погашу.

— Господин фон Готт покажет тебе человека, его зовут…

— Мориц Вулле, — догадался фон Готт.

— Да, Мориц Вулле, он судья на турнире, вот за ним ты и должен приглядеть.

— Я постараюсь, господин, — заверил его мальчишка.

Прежде чем они ушли, генерал сказал оруженосцу:

— Приглядите за мальчишкой, пока он будет на турнире, и за судьёй приглядывайте, но и не забывайте следить за тем, что там происходит.

— Конечно, господин генерал, — обещал ему фон Готт.

Когда они ушли, он позвал к себе Хенрика и спросил у того:

— Помните у старой тюрьмы ручей, в котором прачки полоскали бельё, я вам показывал его?

— Конечно, господин генерал.

— Так езжайте туда и найдите прачку Ирму.

— И что ей сказать?

— Скажите, что ищете трубочиста Гонзаго, что нам в печах надо трубы прочистить. Скажите, что ждём его.

— И всё?

— Ну, спросите, когда явится.

— Понял, господин генерал, — сказал первый оруженосец и тут же уехал из казарм.

Глава 21

А сам генерал, хоть и были у него тут дела, хоть и было о чем пообщаться со своими офицерами, в казарме сидеть просто не смог. От волнения, хоть и тщательно скрытого от подчинённых, ни слушать Брюнхвальда, ни смотреть карту города, которую уже почти закончил Дорфус, он не мог. Мысли, мысли, мысли не давали ему ни на чём из второстепенных дел сосредоточиться. Весь его разум был поглощён разными вариантами возможных событий, что должны произойти в ближайшие сутки. И ни о чём другом он и не помышлял. Посему оставаться в казармах был не в силах, иначе так бы и бродил из угла в угол, пугая солдат своей задумчивостью. И тогда он звал фон Флюгена и просил его оседлать коня. И когда дело было сделано, он с хорошей охраной выехал из расположения части.

Ему казалось, что все горожане должны быть на турнире или уж хоть говорить о нём, ну, герольды-то должны. Но нет, город жил своей суетной торговой жизнью, и его не трогали волнения и мысли чуждого ему генерала; телеги, как и прежде, забивали все дороги в городе, склады раскрыты, товары грузятся и выгружаются, главный рынок города — битком. И герольды, выкрикивающие новости, о турнире, что уже идёт, словно позабыли. Они кричали, что грядут сборы налогов на лошадей, а также на печные трубы и что недоимки будут взыскиваться сразу за счёт имущества неплательщиков. Так что лучше всем владельцам лошадей и печей приготовить денежки заранее.

«А может, это и хорошо, пусть проживают дни в обычной суете, не ведая о том, что их ждёт, — размышлял барон. — Да поможет мне Господь. А для этих людей, занятых своею размеренной жизнью, все события, все перемены пусть начнутся «вдруг».

Уж было время обедать, но барон всё ещё не был голоден. Какая тут еда, если волнение от предвкушения событий его не покидало. И, поездив по грязным и шумным улицам так нелюбимого им города, он вернулся в казармы.

И едва он приехал, едва слез с лошади, а Хенрик ему и говорит:

— Он уже пришёл, дожидается вас.

— Кто? — удивился генерал, передавая повод коня оруженосцу.

— Этот трубочист, Гонзаго… Ну, за которым вы меня посылали.

Это сообщение удивило генерала, он-то думал, что ночью к нему придёт сам Виг Черепаха, чтобы получить от него работёнку. Волков прошёл в комнату дежурного и вправду нашёл там необычного для расположения военных человека.

То был молодой темноволосый человек в грязной одежде. Сажа была вечным его спутником, и лицо молодца, несмотря на середину дня, было серым. Но сам человек был хоть невысок, но отлично сложен и даже на вид ловок. Увидав вошедшего генерала, он сразу понял, кто перед ним, и низко поклонился.

— Ты и есть Гонзаго? — спросил генерал, приблизившись к трубочисту и внимательно разглядывая его грязное лицо.

— Я и есть, добрый господин, я и есть, — улыбался человек отличными зубами, которые на фоне его грязного лица выглядели просто белоснежными.

— Хорошо, — барон жестом предложил ему пройти в угол комнаты, поближе к печке.

— Дельце, о котором мы уговаривались с Вигом Черепахой, как раз созрело, — начал генерал. — Надобно его сделать, и на то я готов выдать… — он немного подумал: жадничать тут было нельзя, уж больно важен был этот шаг в его плане, но и тратиться излишне ему не хотелось, он и так почти все личные деньги, что привёз в город, угробил на организацию турнира, и посему он нашёл сумму, которая ему показалась оптимальной, — сорок монет.

— Сорок монет? — переспросил Гонзаго. — И что же нужно сделать, чтобы получить эти деньги?

И в этом простом вопросе прозвучало некоторое сомнение, которое генерал сразу уловил, но смысл которого не понял: почему сомневается трубочист? Уж не мала ли сумма? Но продолжать разговор было необходимо, и барон сказал:

— Да, сорок монет, и я хочу, чтобы за эти деньги немного побили одного человека.

— А что это за человек? — сразу спросил Гонзаго.

— Человек тот не знатен и не знаменит, не нобиль и не чиновник, и бить его нужно не очень сильно.

— А лишь поучить, — догадался трубочист.

— Лишь поучить, но пару костей надо бы сломать, и лучше в ногах.

— Ага, вот оно как, — пытался понять задание молодой горожанин. — Только не пойму я чего-то… С одной стороны говорите, чтобы проучили, с другой, чтобы не шибко сильно. Но чтобы ноги при том переломали, это я так понимаю, чтобы не мешался, чтобы дома посидел, но с другой стороны, кажись, досадил он вам не на шутку, раз вы такие-то деньги готовы на то тратить.

Эти рассуждения были правильные и говорили о том, что этот человек, хоть и чумаз невероятно, но вовсе не дурак. Но ничего объяснять ему генерал, конечно, не собирался. Кстати, при том узнал, что денег, он, судя по всему, малость переплатил. Впрочем, Бог с ними, с деньгами, главное, чтобы дело сладилось.

— Уж больно ты умён, парень, всё на лету схватываешь, — похвалил для начала генерал трубочиста, чтобы польстить тому, чтобы расположить к себе. И цели своей добился: Гонзаго капельку загордился и, снова блеснув своими отличными зубами, заметил:

— При моём ремесле дурнем долго не протянуть.

— Это хорошо, люблю умных, — продолжал барон, — в общем, пусть Черепаха того человечка чуть поломает, но сильно не зверствует. За то и получит сорок монет.

— По нашим правилам задаток надобен.

— Ну что ж… — генерал полез в кошель. — Раз надобен, так дам десять монет, а сделает всё хорошо — и всё остальное получите.

Трубочист подставил свою грязную ладонь и, получив серебро, задал главный вопрос:

— Так что за человек вам неугоден?

Барон хоть и очень ждал этого момента, но тут сделал паузу, как будто всё ещё сомневался в правильности этого решения, а трубочист, почуяв это, ещё и стал его успокаивать:

— Да уж не переживайте, добрый господин, не сомневайтесь, всё сделаем так чисто, что и комар носа не подточит. Нам сие не впервой, всё знаем, всё умеем. Вы только скажите имя того, кто вам не угодил.

Волков даже усмехнулся после того, как этот молодой человек стал уговаривать его на то, что он планировал не первый день.

— Ладно, — произнёс он, всё ещё улыбаясь, — имя того человека — Мориц Вулле.

— Мориц Вулле… — кажется, трубочист пытался вспомнить это имя и не мог. — Мориц Вулле… Нет, не припоминаю, сдаётся мне, он и вправду не из первых людей нашего славного города. Я и фамилию эту слышу впервые. А так-то я все фамилии всех городских сволочей наизусть помню.

— Он судья на турнире, — дал подсказку барон.

— Нет, не знаю такого, — всё равно Гонзаго не мог вспомнить этого человека. — А как его разыскать? Не подскажете? Чтобы хоть знать, где его выловить.

— Говорю же, он судья на турнире, что проходит в фехтовальной школе «Непорочной девы».

— Сейчас проходит? — уточнил горожанин, удивив генерала своей неосведомлённостью.

— Сейчас, сейчас, — отвечал ему барон. — Но, может, тебе и нет нужды туда ходить, там у меня человечек один за этим судьёй приглядывает, он должен к вечеру сказать, где этот судья проживает, тогда и ваше время настанет.

— А что за человечек-то за ним смотрит? — поинтересовался Гонзаго.

Но генерал не стал ему ничего рассказывать про мальчишку Ёгана — зачем трубочисту знать лишнее, — а лишь произнёс:

— Хороший человечек, смышлёный. К вечеру он всё выяснит, придёт сюда и скажет, куда вам идти.

— Э нет, добрый господин, — не согласился с ним трубочист, — дело так не делается, ваш человечек обознается или ошибётся, а я людей на дело отправлю не туда, куда надобно. Нет, я всё сам проверю, всё сам выясню, а уж потом и скажу Черепахе, что да как.

Такое отношение к делу понравилось генералу, он понял, что эти людишки во главе с Черепахой на многое способны, и он согласился.

— Ну раз так… то не стану тебя отговаривать… Вот только… — барон не договорил и стал скептически осматривать молодого горожанина.

— Вы чего? — спросил тот, не понимая барона.

— Ну, на турниры ходят люди в лучших своих нарядах, а ты как бы…

— А, так вы про это… Так не печальтесь, меня весь город в этом наряде видел, все привыкли. Меня никто попрекнуть не посмеет и смеяться не подумает, а не то, — он показал не очень большой, но весьма крепкий кулак.

— Ну, дай-то Бог, — согласился генерал.

Глава 22

Для офицеров были выбраны лучшие кашевары, покупалось мясо, птица и сыры. Карл Брюнхвальд лично следил за тем, чтобы у господ была хорошая еда, в достатке пива и сносное вино. Раз уж они сидели в казармах почти безвылазно, словно в осаде, так чтобы хоть кушанья были добрыми.

И Волков, оставшись до вечера в казармах, был приглашён за офицерский стол. Вот только есть он почти не ел. Так был задумчив, что почти не притронулся ни к запечённому зайцу, ни к клёцкам в соусе из говяжьего бульона и жареной муки. Хотя всё это было весьма вкусно. Мало того, своей задумчивостью и отстранённостью он ещё и портил ужин своим подчинённым, которые привыкли на ужин выпивать и шутить, а сейчас при генерале господа офицеры были весьма воздержаны и после ужина быстро разошлись. Когда наконец спустились сумерки и городская суета под холодным дождём стала замирать, тогда-то в казармы и вернулись голодные и продрогшие Максимилиан и фон Готт. Узнав, что генерал здесь, в офицерской комнате, они обрадовались и, пока им подавали еду, быстро рассказали ему о событиях дня. Оказалось, тот случай, когда из зала поединков был выгнан Гвидо Рейнхаус с парочкой своих злобных друзей, поначалу сыграл свою сдерживающую роль. Но уже ближе к вечеру часть выбывших соискателей, изрядно угостившись дармовым и крепким винцом, стала комментировать идущие схватки, делая упор не столько на умениях бойцов, сколько на действиях судей. И опять же более других доставалось Морицу Вулле, хотя под пристальным наблюдением многих неприятелей он стал судить почти безукоризненно. Но это его не спасало.

Потихоньку раздражение выбывших, подогретое хмельным, стало выплёскиваться в обидные крики.

— Судьи куплены — кожу прочь! — рассказывал фон Готт, посмеиваясь. — Так и кричали. Да ещё и дружно.

— А судьи-то на них оборачивались! — вместе с товарищем улыбался и Максимилиан.

Молодые офицеры с удовольствием ели ту еду, которая осталась после офицерского ужина, и увлечённо говорили:

— На что зрители и участники стали кричать им не менее злые ругательства. Обзывали их завистливыми неудачниками, — вспоминал фон Готт.

— И криворуким калеками, неумёхами и дебелыми бабами, что взялись за мужское дело, — добавлял Максимилиан, с усмешкой вспоминая дневные события.

И офицеры продолжали рассказ.

Среди зрителей вспыхнула перебранка, которую смотрителям турнира едва удалось погасить. После этого распорядитель даже запретил раздачу вина. И это почти помогло. Но в самом конце, после закрытия первого дня турнира и оглашения списка завтрашних участников, на выходе случилась толчея, и люди, столпившись в проходе, начали толкаться локтями, и тут уже служители не успели пробраться через толпу к зачинщикам, и случилась потасовка. В дело пошли кулаки.

— Я уж думал, что и до железа дойдёт! — уплетая клёцки в соусе, вспоминал оруженосец барона.

— И кто же дрался? — этот вопрос волновал барона больше всего.

— Так «арсенальцы», — объяснял Максимилиан, допивая вино.

— А с кем дрались, с «Непорочной девой»?

— Со всеми, кто не мил, — отозвался фон Готт. — Задиристые они, сволочи, как и все еретики.

Волков даже говорить боялся, вопросов лишних не задавал, словно не хотел спугнуть удачу. Всё складывалось на удивление хорошо, так хорошо, что о такой удаче он и мечтать не мог. Тем не менее, он хотел знать больше:

— Значит, «арсенальцы» остались недовольны тем, как идёт турнир?

— Очень недовольны, — отвечал ему Максимилиан. — Два очень хороших бойца из их школы уже выбиты из турнира. Один — это тот самый Рейнхаус, и второй… кажется, его звали Винклер.

— Да, — подтвердил фон Готт, — его звали Дитмар Винклер. Он выступал в категории «древко». Я видел два его поединка: и доспех у него хорош, и сам он неплох с алебардой.

— А вино ещё осталось к концу дня? — интересовался барон.

— Даже и не скажу вам точно, — Максимилиан попытался вспомнить. — Сами мы к бочкам не ходили, но раз их закрыли и никого к ним больше не пускали, значит, что-то осталось.

Так, за ужином, они просидели целый час, офицеры рассказывали ему разные подробности о турнире и смешные происшествия, пересказывали ему новые забористые ругательства, которые услыхали там, но ничего более, что его могло ещё заинтересовать, молодые люди уже не могли ему сообщить. И он отпустил их спать после того, как они наелись. Теперь же генерал ждал вестей от Гонзаго, но понимал, что так быстро он ничего ему не сообщит. И если что-то и будет, так в лучшем случае новость придёт уже утром.

Но новости в этот вечер его ещё ждали; он уже и позабыл про него, но когда люди уже улеглись и в казармах стало тихо, явился не кто иной, как Ёган Ройберг. Человек пришёл за своими деньгами; ночь, непогода — всё ничто, если этот парень решил получить свои деньги.

— Я зашёл к господину купцу, — мальчишка имел в виду Сыча, — думал, вы там будете, но его не было дома. Никто не открыл.

— Вот как? — барон немного удивился. До полуночи, конечно, было ещё далеко, но всё равно время было позднее. «Интересно, где этот болван шляется?».

— Вот я и пришёл сюда.

— Ну и хорошо, — генерал позвал кашевара и просил принести мальчишке хорошей еды. И пока еду собирали, он спрашивал: — Ну, сделал дело?

— Сделал, — уверенно отвечал мальчик.

— То есть всё прошло удачно?

— Всё прошло удачно, и про этого человека, ну, про того, о котором вы мне говорили, я всё вызнал, — тут кашевар поставил перед мальцом большую миску клёцок в коричневом соусе, да ещё и дал большой кусок отличного белого хлеба, какой едят офицеры.

Парень был такому угощенью рад и сразу схватился за ложку, стал есть, но видя, что барон ждёт его рассказа, начал говорить в перерывах между клёцками:

— Этот ваш судья, ну, что судил на турнире, он вообще не из нашего города.

— Мориц Вулле, — уточнил генерал.

— Да-да, — мальчишка быстро уплетал еду. — Мориц Вулле. Я как раз про него и говорю.

— Так, и откуда же этот Мориц Вулле?

— Он из Габерхольда, что в десяти верстах отсюда. Хотя я и не слышал про такое место. Сюда он приехал по приглашению своего дружка судить турнир.

— И живет он теперь у этого дружка? — спросил барон, сразу подумав, что это осложнит дело.

— Нет, он живёт в трактире «Старый конь», что на Колёсной улице.

— А откуда же ты узнал, что его пригласил на турнир друг? И что он из Габерхольда?

— А он в «Старом коне» с другими выпивохами болтал, они там все друг у друга спрашивали, кто откуда приехал, а я рядом сидел, вот и услышал.

— Молодец, — похвалил его барон и достал из кошелька потёртую монету. — Это тебе.

Парень, бросив ложку и хлеб, схватил деньги и сразу спрятал их куда-то под одежду. И тут же спросил с надеждой:

— А ещё работа будет? Или на том и покончим?

— Будет, будет, — обещал ему генерал. — Доедай давай, да поедем к купцу, к твоему дружку. Узнаем, вернулся ли он домой.

— Хм, — весело хмыкнул Ёган, — уж вы скажете, господин, — «к дружку». Господин купец мне не друг. Он вон какой человек знатный, а я вон какой простой и бедный.

Волков и вправду волновался, что с Сычом могло произойти что-то нехорошее, дело-то они затевали нешуточное, мало ли что могло случиться может, горожане что-то пронюхали, а могли и просто ограбить его, видя, как «купчишка» сорит деньгами. И лежит теперь Фриц Ламме, он же Фердинанд Константин, с перерезанным горлом в луже на грязной мостовой. И поэтому, на всякий случай, барон со своими людьми к дому, где проживал Сыч, сразу не поехал. Он теперь стал ещё осторожнее — после вчерашнего ночного происшествия и сегодняшних разговоров с судейскими чиновниками поневоле станешь аккуратным. Тем более зная, что горожане, сволочи, прекрасно слышат всадников на своих улицах и с удовольствием о том доносят.

— А ну-ка, Ёган, сбегай узнай, вернулся этот знатный купец домой или таскается ещё где.

Волков уже даже начал думать, что ему делать, если Сыча всё ещё нет, но тут вернулся мальчишка и сказал ему всего три слова:

— Купец дома, пьян!

Малец не ошибся, Сыч и вправду был весьма навеселе, он полез было обниматься, но генерал пьяных не очень жаловал и оттолкнул его слегка, на что Ламме ничуть не обиделся.

— Ах, экселенц, — он уселся за стол и стал разливать остатки вина из почти пустого кувшина, — что за день сегодня вышел весёлый! Давайте-ка выпьем понемногу, по самой малости.

— Угомонись ты, дурень, — Волков вырвал у него из рук кувшин. — Чего это ты веселишься? Что за день у тебя такой хороший вышел, чем он хорош? — у самого-то генерала денёк выдался ужасный, иной раз и в дни своих самых больших и тяжёлых сражений он волновался меньше, чем сегодня. — Ну, говори, дурень, чему радуешься?

— А что же не радоваться, коли день вышел такой хороший, — продолжал Фриц Ламме, — весь день я сижу, гляжу, и всё, оказывается, на этих турнирах такое интересное — драки, ор, ругань, едва не плевались друг в друга, а ко мне все с почтением, винцо на подносике: «вот вам, господин Зальцер», принесут сушёных груш и слив, и опять мне. Прибегут: не прикажете ли подавать кушанья, харчевня… какая-то там, уже и не вспомню, как называется… распорядителя присылает, чтобы у меня спросить, какие блюда, «что пожелаете, господин Зальцер». И все с тобой любезны, все ласковы.

— Вот ты и надрался от счастья! — констатировал барон.

— Надрался… Надрался это я вечером, а так-то я весь день почти трезвый был.

— А под вечер, значит, решил, что можно.

— Да уж больно люди хорошие вокруг были, всё купцы, у кого склады, у кого лодки свои, там и первый меняла в городе был, ну, мне так о нём сказали, то Арнольд Готфрид Фабиус, так мы с ним хорошо выпили после окончания… Я позвал на ужин всех господ, что были в ложах, и он тоже со мной пошёл… Мы с ним хорошо выпили…

— Да, я уже слышал про то! — не очень весело заметил генерал.

— Так он оказался неплохой парень; ставь, говорит, Фердинанд, тут свои лавки, склады ставь, вози сюда уголь, лес, ячмень из своего Фринланда, здесь всё это надобно. Всё, экселенц, — Сыч даже ладонью по столу начал стучать, — на всё тут цена хорошая будет. Вот я и подумал, экселенц, что ежели мы здесь обоснуемся, все ваши товары тут лучше продавать, чем в Малене. А я бы с женой сюда переехал, тут всем бы управлял. Хорошо бы торговля пошла у нас, экселенц…

— Ну да, ну да…, — кивал генерал и продолжал тоном насмешливым и даже злым: — Ты, видно, Фриц Ламме, и мешок под золото уже приготовил или сундук какой покрепче присмотрел.

— А что? — удивился Сыч такому обороту. — Я же говорю, этот Фабиус — отличный малый, он нам поможет тут обосноваться.

Тут уж генерал встал и сказал сурово:

— Ложись спать, купец Фердинанд Константин. Ишь как тебя заносить стало, едва имя это придумал — и уже возомнил себя купцом первой гильдии. Уже и жену сюда тащить собирается.

— Эх, экселенц, — продолжал бубнить Сыч, — не видите вы своей выгоды…

— Спать ложись, болван, — строго сказал Волков. — Завтра чтобы до рассвета на турнире был, завтра важный день, — он хмыкнул: — Фердинанд Константин…

— Да у вас что ни день, то важный, — Фриц Ламме расстроенно махнул на генерал рукой, — и что ни день, то всё важнее и важнее.

Барон вышел в ночь, на холодный и сырой воздух; слава Богу, с Сычом ничего не случилось, если, конечно, он по пьяной лавочке ничего лишнего не сболтнул этому Фабиусу или ещё какому собутыльнику.

Хенрик едет впереди, фон Флюген держит лампу. Два сержанта сзади. Ночь. Лошади тихонько цокают по мокрой мостовой. Улицы почти черны, лишь у немногих домов перед дверями горят лампы. Но всего этого он не замечал. Холод и сырость — ерунда. Барон был доволен. Фриц Ламме, при всей его дурости и неотёсанности, свою роль в его деле уже почти сыграл. И сейчас, кутаясь в плащ от холодного ветра, Волков думал лишь об одном.

Его волновало, сделает ли за эту ночь Черепаха своё дело или будет просить ещё один день. Волков был согласен, что один день подождать ещё можно. Но больше нельзя, так как начнёт забываться смысл наказания, да и судья может уехать к себе домой. Да, тянуть с этим делом было не нужно.

С этими мыслями он вернулся домой, и тут его впервые за последнее время стало клонить в сон, да так сильно, как бывало лишь в молодые годы. Он, хоть и хотел есть, но не стал просить у слуг еды, выпил лишь молока, разделся и лёг. И заснул сразу.

Глава 23

Только, кажется, лёг, только голова коснулась подушек, а глаза закрылись, а уже кто-то за руку трясёт.

— Господин, господин, слышите меня? Человек к вам. Слышите?

— Ну слышу…, — Волков с трудом открывает глаза: за окном темно и тихо, в комнате ещё тепло, а значит, печь ещё не остыла; он понимает, что сейчас раннее утро. А над ним стоит молодой слуга. — Что тебе?

— К вам человек.

— Какой ещё человек? — генерал с трудом садится на кровати. — Времени сколько сейчас?

— Первые петухи уже кричали, — отвечает Томас, — а к вам пришёл человек. Господин Хенрик его сюда не пускает, внизу держит, велел вас разбудить и спросить.

— Почему же Хенрик его не пускает ко мне? — не понимает барон.

— Тот грязен больно, — отвечает слуга.

— Зови немедля, — генерал опускает ноги из-под тёплой перины на холодный пол. — Одежду мне.

Волков сразу догадался, кто к нему пришёл, и, надо сказать, был немного встревожен столь ранним визитом: что-то произошло? Чего ему неймётся? Зачем пожаловал в такую рань? Не мог подождать, пока город пробудится? Видно, что-то случилось!

Но вид улыбающегося ловкача его сразу успокоил, тот и вправду был доволен. Хотя на вид и устал.

— Доброго утречка вам, господин генерал, — он с интересом оглядывался, и Волкову показалось, что этот интерес имеет некоторый меркантильный характер. Как будто этот молодой преступник приценивается к его вещам, и его внимание привлёк тяжёлый ларец генерала, что стоял меж подсвечников на комоде.

— Как ты узнал, где я живу? — сразу спросил барон.

— Э, то безделица…, — хмыкнул Гонзаго, — узнать, где живёт генерал, которого сопровождает целый кавалерийский эскадрон, не больно-то сложно, да и не так уж много улиц в вольном Фёренбурге, где захочет остановиться такой вельможа, как вы.

— Следил, мерзавец? — улыбается генерал, забирая одежду у слуги.

— Да нет, — вдруг откровенничает Гонзаго. — Я же в гильдии трубочистов состою, а трубочисты про всё в городе знают; ещё неделю назад наши болтали, что на улице Жаворонков поселился приезжий господин, вельможа и генерал, который будет топить две печи, не меньше. Я ещё тогда про вас подумал.

— Ах вот оно что, — Волков закончил с костюмом и сел в кресло, подставляя ноги, чтобы Томас мог надеть на них туфли, — надеюсь, ты пришёл, чтобы порадовать меня.

— Ага, господин, — кивал трубочист. — Порадовать — и заодно забрать деньги за работу. А то Вигу днём в городе небезопасно находиться, он хочет уйти, пока не рассвело. Но уйти с деньгами.

Волков встал и подошёл к ларцу, который только что разглядывал трубочист. Он достал из-под одежды ключ, открыл ларец и, достав монеты, отсчитал нужную сумму, но отдавать её не спешил.

— Значит, дело сделано?

— Уж не извольте беспокоится, господин, — уверял его Гонзаго. — Всё сделано в лучшем виде, как просили. Виг за свою работу отвечает.

— А как это было?

— Ну как… Просто было. Нашёл я его, остановился он в «Старом коне». Там вся улица — сплошные постоялые дворы, цены там на постой небольшие, вот там всякий приезжий люд и ошивается. Это человек, Мориц Вулле, — он учитель фехтования, учит обращению с оружием и ещё подрабатывает у одного купчишки из Габерхольда, охраняет его.

«Пока всё сходится». Волков стоял рядом с трубочистом, но отдавать ему деньги не торопился, так и держал их перед ним. И тот, поглядывая на хорошую кучку серебра в крепкой руке барона, продолжал:

— Послали к нему человечка, вызвали его из трактира, и человечек сказал ему, что его хочет видеть распорядитель турнира, чтобы обговорить дела на завтра. Ну, этот Вулле сразу надел шляпу и вышел на улицу.

— Вызывали на улицу? — это было хорошее дело. Правильно поступили Виг и его люди, когда не пошли драться в трактир, а устроили всё на улице. — Поверил вам, значит?

— Ну, мы же не дураки, — снова ухмыляется трубочист. — Знали, что ему сказать, чтобы он выбежал.

— И вы его… вразумили?

— Вразумили, вразумили… Он даже и мечик свой выхватить не успел, — кивает Гонзаго. — Всё сделали, как вы просили, били не шибко, но и чтобы запомнил. Руку поломали и рёбра, может, парочку, башку разбили, но не сильно. В общем, всё нормально, жить будет, калекой не станет, — трубочист протянул руку. — Господин, мы свою работу сделали.

Конечно, нужно было бы проверить слова этого молодчика, болтать-то он явно был мастак, а насчёт их работы ещё нужно было поглядеть, но генерал не стал занудствовать и высыпал большую кучу серебра в грязную руку трубочиста.

— Вот спасибочки, — тот убрал деньги себе в шапку, — Виг порадуется. Если ещё что будет нужно, найдёте меня через Ирму.

Он уже думал уйти, но Волков ему сказал:

— Так зачем мне тебя через Ирму твою искать, я тебе сейчас всё скажу, что нужно.

— Так у вас ещё есть работа? — Гонзаго остановился.

— Я же тебе, кажется, говорил, что работы будет много.

Трубочист подумал пару мгновений, но ничего о разговоре том не вспомнил, и спросил:

— А что за работа?

— Такая же, — сразу ответил генерал.

— А деньги? — этот вопрос волновал Гонзаго больше, чем первый.

— Те же, — ухмылялся Волков.

— Сейчас отнесу серебро Вигу и вернусь, расскажете, что за работа.

Вот и пошло дело, закрутилось, теперь уже ждать да изнемогать от безделия и тревог ему не придётся. И это радовало барона: раз уж взялся за дело, так делай, и то, что разбойник пришёл и разбудил его в такую рань, было ему сейчас как раз на руку. Волков взял колокольчик и позвонил. К тому времени, как невыспавшийся Гюнтер появился в дверях, он расположился в кресле, удобно уложив ногу на пуфик. И когда слуга спросил, что угодно барону, у того уже был готов список пожеланий.

— Хенрика ко мне, немедля. Воду умываться, завтрак готовьте, и кофе побольше.

Слуга вздохнул и исчез, а вместо него вскоре появился и Хенрик. Первый оруженосец был бодр и собран, словно не ночь на дворе, а день в самом разгаре.

— Друг мой, прошу вас взять кого-то себе в охрану и со всей возможной поспешностью езжайте к Сычу, пусть едет сюда скорее, и мальчишку прихватит.

— Мальчишку… Это Ёгана? — уточнил оруженосец.

— Именно, — отвечал Волков.

Хенрик уехал, завтрак ещё не был готов, печь только растапливалась, но прежде, чем вернулся трубочист, барон успел помыться и встретил бандита свежим и бодрым.

— Так кто у нас следующий? — сразу спросил трубочист, как только зашёл в его комнату.

— Следующий по списку Гвидо Рейнхаус, — ответил барон — и сразу по изменившемуся лицу трубочиста понял, что на этот раз всё будет не так просто.

— Ишь ты! Вот, значит, за кого вы берётесь!

— Что? Знаешь его, что ли?

— Знаю, сволочёнка, кто ж их, Рейнхаусов, в Фёренбурге не знает. У них самый большой дом на Мучной улице, пекарни в городе, мельницы в округе, — отвечал трубочист. Он был явно озадачен. — Семейка-то богатая, у неё много всяких людей в помощниках. А этот хлыщ Гвидо вечно таскается с дружками и слугами, сам при оружии, и дружки его тоже. Тут всё с налёта не получится.

— Боитесь его, что ли? — такое поведение разбойника настораживало генерала, он уже начал думать: а не зря ли я ему рассказал про этого Гвидо Рейнхауса.

— Вот ещё, чего нам его бояться, говорю же: тут сразу всё, как с первым делом, не выйдет, придётся подождать хорошего случая.

Это было недопустимо, в планы генерала не входило ожидание, ему нужно было, чтобы в городе вспыхнула страсть и раздражение, а где тут случиться эмоциям, если меж событиями проходит значимое время? Нет, нет, нет… Тянуть было нельзя.

— Ждать случая нельзя, нужно делать всё быстро или вообще не браться, — твёрдо заявил барон. — И посему хочу знать, берётесь вы или нет.

— Да браться-то мы берёмся, но вот выйдет ли всё быстро, — Гонзаго погримасничал немного, — уж и не знаю. Сколько времени на дело даёте?

— Сутки: сегодня и следующий день до ночи, — отвечал Волков. — О большем и не просите.

— Надо всё обдумать, — произнёс разбойник, чуть подумав, — надо прикинуть расклады.

— Прикидывайте, но быстро, и пока думаете, аванса я вам не дам.

На том и порешили.

Он только закончил с холодной телятиной и горчицей, едва взялся пить кофе, как вернулся Хенрик. Оруженосец, как было и приказано, привёл с собой мрачного, хотя ещё и не совсем трезвого Фрица Ламме и мальчишку Ёгана Ройберга.

Сыч, мерзавец, без приглашения, словно был у себя дома, плюхнулся на стул и положил на стол свой изрядно замызганный берет. Да и сам он весь был мятый и несвежий, на дорогой одежде на груди потёки, видно, проливал на себя вино во время вчерашней попойки, дурак. Волков не стал ему выговаривать за его свинство и хамское поведение, лишь потребовал:

— Берет со стола убери, хам.

Но и это он сделал спокойно. А Ламме вздохнул и сделал, что требовалось. И генерал подумал о том, что сколько низкородному денег ни дай, от благородного его всегда отличать можно по первому взгляду. Есть один верный признак, что отличает людей из разных сословий. Этот признак — чистота. Генерал вспомнил своего боевого товарища Карла Брюнхвальда. Тот никогда не был богатым, всё жизнь тащил солдатскую лямку. Казалось бы, денег нет, и денщика раньше не было, трудный поход по грязи и пыли, где уж тут ванны принимать, а утром зайдёт в палатку — бодр, свеж, лицом чист. Кираса старая, но начищена, наплечник какой-нибудь помят, но блестит, шлем у него под мышкой сверкает, сапоги и перчатки — всё чисто. Потому что офицер, воин. В любой грязи солдат на него смотрит и удивляется: вот оно, благородство. А такому, как Сыч, хоть шубу из чёрных соболей купи, хоть парчу золотую, в которой только короли и императоры ходят, один чёрт, всё через неделю будет грязное и засаленное. Одно слово: Фердинанд Константин, чёрт бы его брал!

Пока Томас наливает ему пахнущий на всю комнату кофе, пока ставит чашку со сливками, барон оборачивается к мальчишке.

— Про подопечного про твоего новости есть.

— Про которого? — уточняет мальчишка.

— Про того, что останавливался в трактире «Старый конь». Случилось с ним что-то, — продолжает барон.

— Случилось? — удивляется Ёган. — А что же?

— А вот ты мне и скажешь, — Волков не совсем доверяет Вигу и его банде: доверяй, как говорится, да проверяй. — Ступай туда да потихоньку выведай, что произошло с Морицем Вулле нынче ночью.

— А как же мне то выведать?

— А ты подумай, — говорит генерал. — Походи вокруг, может, что увидишь.

И тут, словно из забытья, возвращается Сыч:

— В каждом большом трактире есть мальцы всякие вроде тебя: поварята, разносчики, истопники; найди такого да дай пару пфеннигов, они тебе за пару медях всё, что знают, расскажут. А ещё за пару и проведут куда следует, и покажут что надобно.

— А-а…, — понял мальчишка, — а вы дадите мне несколько пфеннигов?

— Перебьёшься, — почти зло отвечает ему Фриц Ламме. — тебе задание дано, награда обещана, а уж как ты с своим делом справишься, так то твоя забота.

И генерал тут был согласен со своим помощником, и произнёс:

— Ступай; как всё выяснишь, так приходи ко мне, я буду при своих солдатах.

Мальчик вздохнул озадаченно и ушёл, хмурясь и глядя перед собой, как будто что-то пытался запомнить или придумать, а барон принялся накладывать сливки в чашку с кофе и поглядывать на своего давнего спутника, которому было, судя по его тяжким вздохам, не очень-то хорошо.

Глава 24

— Может, тебе кофе налить? — наконец спрашивает генерал, сделав пару глотков из своей чашки.

Сыч морщится, словно ему предложили какой-то страшной кислятины; он опять вздыхает и отвечает:

— Мне похлёбки куриной какой поесть малость… С потрохами… С пивом. Или ещё чего-нибудь такого.

— Томас, — говорит генерал, — пиво у нас есть?

— Только вчерашнее, господин, — сразу вспомнил слуга. — А супов мы не держим, вы же их не едите.

— Ну, принеси господину купцу пива, — распорядился барон.

— А может, горячего вина? — на всякий случай предложил слуга.

— О, — оживился Ламме и повернулся к Томасу — а ну-ка, парень, принеси мне винца горячего, а пока греешь, дай кружечку пивка, и пусть оно будет выдохшееся, всё равно неси.

Генералу пришлось подождать, пока Сычу принесут пива, пока тот, морщась, медленно, но не останавливаясь, выпил всю кружку, пока приходил в себя после этого. Волков молча попивал свой прекрасный и сладкий кофе со сливками, ожидая, когда же его помощник придёт в себя и сможет уже воспринимать его слова.

Этого пришлось ждать не так долго, уже после пива Сыч немного ожил и спросил в своей обычной чуть фамильярной манере:

— Так чего вы меня сюда притащили, экселенц?

— Судья Мориц Вулле.

— Кто это? — Фриц Ламме не сразу вспомнил, о ком идет речь. — А, судья с турнира?

— Болван, ты же должен его знать, ты же давал ему дублон, — напомнил барон. И тут же нахмурился. — Или, может быть, не давал ему золота?

— Давал, экселенц, — Сыч начинал приходить в себя, и теперь, когда Гюнтер поставил перед ним на стол стакан с вином, он всё быстрее возвращался в своё нормальное состояние. — Как же, как же… Вспомнил я его.

— Кажется, он занемог, — продолжил барон. — И на турнир не явится.

— А что с ним? — удивился помощник. — Какая с ним хворь приключилась?

— Рёбра и кости поломаны, — ответил генерал, — ну, если меня не обманули. Но сейчас не об этом разговор. Поедешь на турнир, а как начнутся поединки, приглядись: все ли судьи. И если хоть одного не будет, спроси у распорядителя, где он. Потом требуй, чтобы к нему отправили человека справиться, что с ним, отчего его нет на турнире. Понял?

— Так чего же непонятного: посмотреть, будет ли на турнире этот Мориц Вулле, если нет — так поднимать бучу.

Всё-таки Сыч был удивительный человек, он мог быть и ленивым, и деятельным, и туповатым, и на редкость сообразительным. В общем, умел быть разным, и теперь перед генералом сидел хоть и чуть хмельной уже до рассвета, но сообразительный Фриц Ламме по прозвищу Сыч.

— Поднять бучу, — повторил Волков. — Но только после того, как явится посыльный и расскажет тебе про то, что ночью неизвестные судье переломали кости.

— Значит, переломали?! — Фриц всё понял. Теперь он ухмылялся, видно было, что утренняя болезнь отпустила его. — А что же потом мне делать?

— Тогда ты попросишь распорядителя остановить поединки, — после короткого размышления начал генерал.

— Остановить? — удивился помощник.

— Да, остановишь и выступишь с речью.

— Я? С речью? — ещё больше удивился Фриц Ламме.

«А это хорошо, что он уже под хмелем, — думал барон, глядя на своего помощника. — так будет даже естественнее. Ещё запрещу ему пить, так он обязательно после этого добавит. И пусть. Пусть пьяный что-нибудь скажет про несчастного судью».

— Скажешь, что избивать судей — последнее дело, дескать, судьи — они от Бога. И что так никаких судей будет не найти, если каждый недовольный судейством будет охаживать их палками. Понял?

— А точно его избили? — Сыч всё ещё сомневался.

— Придёшь на турнир — поглядишь, все ли судьи на месте. Увидишь, что нет одного — так скажешь распорядителю, чтобы отправил к нему человека. Человек вернётся, ты его расспросишь. И если скажет, что судья лежит битый, так встанешь и выступишь перед всеми, — ещё раз и медленно, чтобы Сыч запомнил, проговорил все действия барон.

— Ну, теперь всё ясно, — Сыч допил вино, поставил стакан на стол, взял берет и встал. — Теперь мне нужно сделать так, чтобы все, кто будет на турнире, узнали про этот случай с судьёй.

Всё было верно, и барону добавить было нечего. Но он не отпустил своего помощника.

— Сядь-ка. Гюнтер, Томас, положите-ка еды господину богатому купцу, и пожирнее, а то его развезёт так, что он и вспомнить ничего не сможет, не то что сказать. А ты, Фриц, до окончания турнира больше не пей.

— Хорошо, не буду, — пообещал Сыч. Но уж как-то слишком легко он это сделал.

* * *

Теперь всё дело было за Вигом Черепахой и его людьми. Генерал чувствовал, как его затея набирает обороты и каждый следующий шаг будет важнее и опаснее предыдущего; это напоминало ему переход реки по льду, который он осуществил недавно. Те же ощущения. Уже встал, уже идёшь, уже видишь, как течёт вода под твоими ногами, но лёд ещё держит, а что будет впереди — непонятно. И назад повернуть, усесться на бережке и ждать чего-то — нельзя. Надо идти дальше. Он и пошёл, вернее, поехал, и приехал в расположение, а там почти никого из солдат — кроме кашеваров да кавалеристов, что вывели поить лошадей — во дворе и нет.

— Вилли, — окликнул генерал дежурного офицера.

— Да, генерал, — капитан подбежал к нему и помог слезть с коня вместо замешкавшегося фон Флюгена.

— А где все люди?

— Воскресенье же, — напомнил генералу мушкетёр. — Пришёл поп, все пошли его слушать.

Он уже и забыл про это, но дело было и доброе, и своевременное.

А главное, очень хорошо укладывающееся в его план. И генерал поспешил послушать воскресную мессу, что читал прямо в казармах отец Доменик. Попу сдвинули лавки, и он оттуда рассказывал притчу про пять дев разумных и пять дев неразумных.

И что удивило Волкова, так это то, что в речи монаха не было поучительного пафоса, а наоборот, причту про этих дев он окрашивал остроумными замечаниями, над которыми его облепившие лавки солдаты смеялись от души; толпа солдат была так плотна, что генерал и не пытался протиснуться поближе, хотя не все слова священника мог разобрать, а шутки святого отца доходили до него уже в пересказе других солдат, тех, что стояли ближе. Тем не менее и он, и Хенрик, и прибывшие с ним сержанты достояли и дослушали проповедь до конца. А потом он, показательно, встал в очередь на причастие почти последним, так как на пути к Господу не бывает первенцев. Барон смиренно выстоял всю очередь и, как положено, принял от отца Доменика кровь и плоть Христову, после перекрестился и спросил:

— Святой отец, не желаете ли присоединится к трапезе солдатской?

— Нет-нет, дорогой генерал, — отказывался монах. — Пойду.

— Понимаю, — кивал Волков, провожая его к воротам. — Мы не готовим постного, а ныне Великий пост.

— Нет, дело не в этом, — отвечал ему отец Доменик. — Меня ждёт паства, люди тоже хотят причаститься и исповедаться. А вам как воинам пост необязателен. Так что не кайтесь излишне. Ремесло военное с постом плохо совместимы.

— Уж это правда, — Волков дошёл с монахом до ворот и, выйдя со двора на улицу, опять, на глаза у многих прохожих, сняв берет, целовал монаху перстень. И просил благословения, которое и получил.

Брат Доменик ему пришёлся по душе. Определённо. Генерал даже подумал о том, что неплохо было бы его перевезти в Эшбахт. А ещё он подумал о том, что использовать в своих планах этого честного и праведного человека было не очень правильно, не очень хорошо.

Но тут же погнал от себя прочь эти мысли, так как найти на уготованную роль человека лучше было просто невозможно. Брат Доменик подходил для дела идеально.

Едва он вошёл во двор казарм, как увидал знакомую небольшую фигурку в грязной зелёной куртке с капюшоном. То был Ёган, и хоть мальчик его тоже увидел, встречаться, а тем более разговаривать с ним на улице барон, естественно, не захотел и ушёл в казармы. Ёган пришёл за ним и рассказал: судья Мориц Вулле и вправду поломан ночью. Били его жестоко. Рука сломана в двух местах, приходил костоправ, привязал к ней палку, ещё замотал судье рёбра, также у него разбита голова, и он лежит у себя в каморке и почти не встаёт.

Ну что ж… Генерал из этого сделал вывод, что с Вигом Черепахой и Гонзаго можно и впредь иметь дела. Они за свои слова отвечают. Сразу видно — честные люди.

* * *

Но именно теперь его ожидание стало ещё более тревожным, и, чтобы не портить обед своим офицерам, он вообще не стал садиться с ними за стол. И его свита сохраной тоже не пообедала вовремя, так как барон выехал из казарм и поехал на главную городскую площадь, послушать, о чём кричат городские герольды и о чем тихонечко переговариваются обыватели. Но и этот его выезд ничем ему не помог: герольды орали про новые пошлины на некрашеную шерсть, которые вводит городской сенат.

Тогда генерал решил послать фон Флюгена к лобному месту, туда, где к большим доскам прибивали свежие указы и где постоянно толпились те, кто пограмотнее. На этом месте, чуть ниже помоста, с которого орали герольды, — а такие места были в любом городе, — шло постоянное обсуждение последних новостей. Горожане собирались там обсудить то, что услышали или прочитали. Поговорить об этом, поругаться — а что же, не без этого, — а иной раз и обменяться затрещинами с тем, с кем не сошлись во взглядах.

И юный фон Флюген, не носивший кирасу, а носивший лишь кольчугу под колетом, был наименее похож на военного, поэтому он ни у кого из любителей пообсуждать городские новости не вызвал бы подозрений.

Пока генерал снова походил по торговым рядам, юноша послушал, о чём говорят, и через некоторое время, вернувшись к коновязи, сообщил:

— Говорят, что это всё устроено, чтобы насолить городским красильням. И союзу красильщиков и ткачей.

— Что? — не понял генерал.

— Говорят, что пошлины ввели купцы, купцы за них ратовали и проводили их в городском сенате.

Всё это было чушью, которая совсем не интересовала барона.

— Подробнее рассказывайте, — потребовал он. — Говорите обо всём, что слышали.

И тогда фон Флюген стал вспоминать, что говорили люди возле досок с указами: что теперь шерсть возить резону нет и что хранить её теперь придётся за городскими стенами. И что всё это устроили купчишки, чтобы гильдию красильщиков и ткачей в сенате подвинуть. А что про турнир? Так ни слова про турнир, ни слова про избитого учителя, словно всё то, что случилось на турнире, происходило где-то в другом городе. Все только и делали, что обсуждали шерсть.

Это было неприятной неожиданностью. Вообще-то генерал рассчитывал, что уже сегодня люди будут говорить про случившееся, но не вышло. И тогда он подумал, что турниром интересуется в основном молодёжь, да ещё богатые любители, а простой обыватель на турнир и не попадёт; может, он и захотел бы посмотреть, как бойкие мужи выколачивают друг из друга дух, но за то платить было нужно. Бесплатно в зал не пускали. В общем, нужно было ещё подождать. И уж если его плану ничего не помешает, скоро, скоро эти городские олухи заговорят не о пошлинах на некрашеную шерсть. Может быть, уже завтра.

* * *

Есть ему всё ещё не хотелось, но поесть было нужно, и он, чтобы не тратиться на трактиры, поехал в казармы. А там ему попался на глаза Ёган, который сидел на облюбованном им месте возле печки в офицерском помещении. И сразу у барона появилась мысль. Он позвал к себе мальчишку и сказал:

— Беги на турнир, погляди на нашего купца, не пьян ли слишком, заодно посмотри, что на турнире творится. Потом сюда приходи — расскажешь.

— Хорошо, — согласился мальчишка и убежал.

И только тут генерал немного успокоился; мальчишка в общем-то смышлёный, придёт и всё расскажет. Хотя барон отдал бы кучу серебра, чтобы самому побывать в этой фехтовальной школе прямо сейчас, чтобы увидеть, как там идут дела и скорректировать их, если что-то протекает не так, как надо. Но, понятное дело, это было невозможно. Не мог он там появиться, чтобы не вызвать подозрение. Посему пошёл он со своими оруженосцами и сержантами из охраны доедать то, что осталось от офицерского ужина.

Поел кое-как да сел в угол, вытянул больную ногу на лавке и закрыл глаза, вроде как спит. Да какой там сон, все думы были лишь о том, как идёт турнир; к этому времени он должен был уже и кончаться. А глаза закрыл — это чтобы Брюнхвальд или Дорфус не донимали его сейчас своими цифрами да бумагами.

А мальца всё не было. Лишь когда дело к вечеру пошло, когда уже и сумерки начали спускаться, он появился и сразу нашёл генерала.

— Эх, господин, что там происходит!

— Ну, говори же, — не терпелось Волкову слышать новости.

— Там склоки и полный раздор, — сообщил Ёган. — Последние бои закончились, так зрители стали перепрыгивать через перила и кидаться в зал, все пьяные, все орут, ругаются, одного судью за волосы оттаскали, служители еле их загнали обратно. И стали тогда оглашать список победителей турнира, так они принялись кричать и свистеть, дескать, всё неправда, всё, мол, куплено.

— А Сыч? Купец трезв? — интересовался генерал, быстро обдумывая услышанное. — С ним всё в порядке?

— Может, малость и пьян, но на ногах держится, — заверил его Ёган. — И говорит складно. Правильно. Так вот, назначили победителя, и он, ваш господин Сыч, уже хотел чашу взять, так эти оглашенные снова стали прыгать через перила и чашу схватили, дескать, нечестно посудили. И не хотели отдавать, а один её на землю кинул и ногу над ней занёс, мол, сейчас потопчу эту чашу. Помну.

— Вон как! — улыбался генерал. — Ты глянь, как они разгорелись.

— Да уж, разбередили их, — тоже смеялся паренёк.

— Ну, так помяли чашу?

— Нет, не дали, служители его схватили и отлупцевали. Выгнали из залы прочь. Чашу отдали господину Сычу. И он её вручил победителю.

— И что? — теперь Волков ещё больше хотел всё знать про случившееся. — На том всё и закончилось?

— Какой там, пуще прежнего разгорелось, — убеждал его мальчишка.

— А ну-ка пойдём, на лавку сядем, расскажешь мне, что ещё там случилось интересного.

Глава 25

Но мальчишка не мог рассказать ему того, что рассказали вернувшиеся с турнира Брюнхвальд и фон Готт. И вот им-то было, что рассказать, так как они провели в здании школы весь день, до самого вручения призов. И тут даже всегда сдержанный Максимилиан был разговорчив. И молодые офицеры рассказали генералу, какие события происходили на турнире в последний день. Во-первых, все, даже ученики школы «Непорочной девы», признавали нечестность судейства и поначалу тоже кричали судьям про кожу, но ученики из «Арсенала» были слишком задиристы и оскорбляли не только судей, но и соперников; тут уж зрители, что болели за людей из школы «Непорочной девы», стали отвечать арсенальцам, и среди публики стали вспыхивать потасовки. И арсенальцы одному из противников неплохо запустили стаканом в лицо. А тут ещё выяснилось, что одного из судей кто-то избил предыдущей ночью. А Фриц Ламме сказал, что так нельзя поступать с судьями. И тогда многие арсенальцы стали петь, что получил он, дескать, по заслугам — и мало получил. И надо было снять со свиньи шкуру.

— Поединки стали злые, — вспоминал Максимилиан, — они и до этого не были излишне галантными, а тут и вовсе все озлобилось.

— Угу, точно-точно, — поддержал его товарищ, — бойцы стали и сами друг друга оскорблять прямо на помосте. Бились без жалости и честности.

— Но большой драки не случилось? — уточнил генерал.

— Большой нет, но раздор на трибунах не затихал, служители из сил выбивались, всё время выгоняя зачинщиков, — продолжал прапорщик Брюнхвальд. — Так пока они одного выгонят, парочка других уже вина напилась и тоже начала буйствовать.

Генерал был немного разочарован. Он надеялся на большую драку, в которой дело непременно должно было дойти до оружия. Ему необходима была кровь. Пусть даже проистёкшая из ранения, а не смерти. Ему нужен был громкий инцидент, о котором начнут судачить в городе. А тут, несмотря на все его задумки, всё обошлось без крови. Теперь ему придётся самому устраивать нечто такое, что не прошло бы для горожан незамеченным, что-то звонкое, о чём в городе заговорили бы.

— А призы всё-таки все получили? — с некоторым сожалением спросил у своих офицеров генерал.

И тут ему повторил историю с чашей, но на сей раз уже в красках, Людвиг фон Готт.

— Да, — подтвердил слова товарища Максимилиан, — а после они стали расходиться. Пошли по улицам, распевая гимны своих школ.

Да, не всё вышло так как он хотел, но барон уже привык, что идеальный результат — это большая редкость, и он отпустил офицеров. А сам опять же забился в угол, вытянул ногу на лавке и стал ждать.

Время, время, время… Вот что сейчас было самым важным. Время… А оно неумолимо убегало. Необходимо было действовать сейчас, пока свежи в памяти обиды и злые слова, пока обида ещё будоражит разум и заставляет молодую кровь бурлить. А он был вынужден ждать. Ждать вестей от Черепахи.

* * *

Казармы утихли после ужина, дежурные офицеры сидели за большим столом и болтали о чём-то, солдаты частью уже улеглись, другие, собравшись кучками вокруг ламп, смеялись или играли в кости по мелочи. А он, глядя как у печки клюёт носом, но пытается не заснуть мальчишка Ёган, всё думал и думал, как продолжить начатое дело, как разбередить этот заросший салом город. Было у него несколько мыслей, но, кроме мыслей, нужны были ещё и исполнители. А они не спешили появляться в его казармах.

«Чёртов висельник! Где шляется этот Гонзаго?».

И когда барон уже подумывал поехать домой, как «чёртов висельник» и появился. И уже по его виду генерал понял, что не всё идёт гладко. Он сразу спросил у трубочиста:

— Ну что? Порадуешь меня чем-нибудь?

— Нечем мне порадовать вас, — почти сразу ответил тот. — Наш поросёночек…

— Поросёночек… это Рейнхаус? — уточнил Волков.

— Он, — кивнул Гонзаго. — Так вот, он с целой бандой других свиней таскается по городу, пьяны, сволочи, ходят с факелами, орут песни, задирают прохожих, нет никоей возможности с ним побеседовать, их там человек тридцать, все при оружии. И сдаётся мне, что расходиться они не думают; когда я их оставил, они собирались идти в трактир, пить дальше. Я Вигу сказал, но он говорит, что такую прорву народа, хоть и пьяного, ему не осилить, надобно ждать другого дня.

— Другого дня…, — раздосадованно повторил Волков. — Да нет у меня других дней.

Он и вправду не мог ждать, ему нужно было действовать, пока всё не остыло. И тут Гонзаго и говорит:

— А может, вот вам что понравится… Тут один мой знакомец рассказал, что у этого шебутного задиры Гвидо Рейнхауса есть братец старший, Михаэль. Гордость семьи и любимец папаши, и всё такое… Может, он вам подойдёт… Вместо Гвидо…

— Ну-ка, рассказывай, — заинтересовался генерал.

— Да рассказывать там особо и нечего, у Гвидо есть брат старший, он таскается к одной девке, хотя сам женат, почитай, каждую ночь к ней ездит, так и живёт на два дома, днём с женой, ночью с девкой, уже и ублюдка с ней прижил. Если вам нет разницы, то мы его поутру встретим, он только со слугой к бабе своей ездит.

— И кто же тебе сказал, что он сегодня у своей бабы?

— У её отца-столяра подмастерьем мой дружок работает, он мне и рассказал сегодня, недавно совсем.

Это был не лучший вариант, но время упускать было нельзя.

Действовать нужно было сейчас. И действия должны были быть громкими. Он не хотел, чтобы на это дело горожане отреагировали так же, как и на избиение приезжего судьи.

— Хорошо, — согласился барон после некоторого раздумья. — Пусть Виг отделает старшего братца вместо младшего, но при этом пусть обязательно скажет, что это ему за судью. Слышишь, это должно быть сказано обязательно.

— Что это вы задумали, добрый господин? — трубочист смотрел на него внимательно, словно собирался разглядеть в холодном лице старого солдата его мысли.

Но Волков лишь достал из кошелька деньги и отсчитал десять талеров задатка.

— Повтори, что нужно будет сказать Михаэлю Рейнхаусу после того, как вы отделаете его палками?

— Что это ему за избитого судью, — ответил трубочист, забирая деньги. Деньги его, судя по всему, интересовали больше, чем ответ на заданный вопрос. — Как дело сделаем, так приду за остальным.

Но барон ещё не закончил разговор. Дело было в том, что он не получил того эффекта от турнира, на который рассчитывал. А посему генералу, после долгих размышлений на лавке, пришел к выводу, что ему необходимо предпринять некоторые дополнительные усилия.

Он достает из отдельного кармана кошелька дублон и подносит его к носу трубочиста: погляди-ка сюда, приятель. И говорит:

— А скажи-ка, Гонзаго, ходишь ли ты к причастию?

— Давненько я не был в церкви, — отвечает трубочист, — туда только чистым идти надобно, а мне помыться некогда, и одёжу постирать тоже некогда.

— Это плохо, друг мой, — говорит генерал, но золотой монеты от носа собеседника не убирает, — но хорошо, что ты хоть истиной веры, что ты наш человек.

— А к чему вы это ведёте? — интересуется трубочист.

— А есть ли у тебя знакомый золотарь? — продолжает генерал, игнорируя вопрос Гонзаго.

— Так, почитай, я всех их знаю, наша гильдия с их гильдией завсегда вместе на городских ходах идёт, — отвечает трубочист и добавляет: — Да, всех знаю хорошо.

И тогда генерал продолжает:

— Этот дублон — уж и не знаю, сколько он стоит здесь у вас, пятьдесят семь или пятьдесят восемь талеров, наверное, менялы за него дадут — так вот, думаю я, что отдам его тебе… не Черепахе, а тебе… если ты устроишь мне одно дельце.

— Ох и не пойму я вас что-то, добрый господин, — отвечает ему Гонзаго, а сам смотрит искоса, с прищуром, соображает изо всех сил, по его лицу это заметно, — то золото мне предлагаете, то про причастие спрашиваете, то про золотарей наших… Уж не хотите ли вы, чтобы я золотаря какого городского зарезал?

Он спрашивает про это абсолютно серьёзно, но в ответ на этот вопрос генерал начинает смеяться:

— Вот ты, Гонзаго, дурь сморозил! Кто ж убивает самых полезных в городе людей? На то решится уж совсем какой-нибудь злодей. Нет, не из таких мы, золотарей убивать не нужно. А нужно будет то, что они в своих бочках возят.

— Вы уж совсем меня запутали, добрый господин, — не понимал трубочист. — Неужто вы будете платить золотом за дерьмо?

— Именно, — продолжает смеяться генерал. — За два ведра этой удивительной жижи ты получишь этот прекрасный золотой. Причём имей в виду, я отдам его не Вигу Черепахе, а тебе. О, я даже и представить не могу, сколько всего нужного ты можешь купить на эти деньги.

— Ну ладно уже, не травите душу, говорите, что нужно сделать, — не выдержал Гонзаго. — А что купить на золотой, я уже и так знаю. Долги за жильё отдам, да мяснику с булочником, да дров куплю, чтобы жена с детьми не больше не мёрзли этой зимой, будь она проклята.

И тут Волков сразу изменился в лице, стал серьёзен и холоден, от весёлости, что была в нём буквально пару секунд назад, не осталось и следа, и он сказал:

— Привезёшь бочку золотаря к кафедралу, на главную площадь, и выплеснешь пару вёдер на двери церкви. Давай… Дело плёвое — деньги большие.

И тут пройдоха, вор и член опасной банды вдруг застыл, только глядел на барона с удивлением и опаской. Глядел и молчал, даже рта не раскрывал.

— Ну, что ты? — заговорил генерал. — Чего молчишь? Говори.

— Да уж я и не знаю, что сказать-то, — наконец произнёс трубочист.

— Говори уже, чего боишься?

— Ну, — начал нехотя Гонзаго, — про то, зачем вам это нужно, уж лучше и не спрашивать, про такое лучше не и не знать. Но вот только…, — он замолчал.

— Продолжай, продолжай, — настаивал генерал.

— Не будет ли сие святотатством? — Я хоть в церкви и не ходок, но Господа я чту, а жена моя и вовсе верует пылко.

Он ещё что-то собирался говорить, но барон его перебил:

— А ты знаешь, кто я?

— Ну, так вы…, — тут трубочист немного подумал. — Ну, генерал герцога… Барон.

— Прежде всего я — Яро Фолькоф, Рыцарь Божий. Я в первую очередь Опора Трона Петра и Павла, Меч Божий и Длань Господня, а уже потом генерал герцога и барон. А знаешь, как меня ещё прозывают?

— Это… — Гонзаго вспоминал, — Народ, когда вы в город пробрались, болтал на рынках про вас, кажись, называл вас Инквизитором.

— Именно. Так меня и прозывают. И что же ты думаешь, я, Рыцарь Божий Иероним Фолькоф, подбиваю тебя ко греху, к святотатству? Неужто ты думаешь, что я готов поругать истинную Церковь, нашу Святую Матерь?

— Ну а что же это будет, раз не святотатство? — удивился трубочист, но теперь он уже не был уверен, что всё обстоит именно так.

Волков положил ему руку на плечо и заговорил так, как проповедник говорит с прихожанином:

— Когда-то я был таким же, как и ты, простым и грязным человеком, что не видел света впереди, но именно Церковь сделала из меня того, каков я сегодня. И никогда я не пожелаю Матери Церкви зла, а то, что должен сделать ты, так то не во зло Церкви, а для очищения её. Храм освятят вновь, и ничего с ним плохого не будет. А ты, коли будешь следовать словам моим, только ускоришь это очищение, и… — генерал сделал паузу, — твоя жена и дети будут тобой гордиться и больше никогда не будут мёрзнуть, какие бы холодные зимы ни пришли в Фёренбург.

При последних словах он протянул дублон трубочисту, и тот подставил свою грязную ладонь для золота; и как только монета упала в руку, генерал сразу и спросил, тоном уже деловым:

— Так у тебя есть золотарь на примете, такой, что умеет держать язык за зубами?

— Есть, есть, — ещё немного задумчиво произнёс молодой горожанин.

— И не побоится он дела такого?

— Этот золотарь? — тут Гонзаго ухмыльнулся. — Если ему пообещать полталера за такую работу, он согласится обгадить все храмы в городе и окрестностях. Ещё и на ограды кладбищ нальёт, если ему пообещать за то хоть по четвертаку от монеты.

— Я всегда подозревал, что эти ребята на многое способны, — улыбался генерал.

А трубочист, поигрывая тяжёлой монетой и разглядывая её, спросил перед тем, как уйти:

— Я так понимаю, что эта работёнка будет не последней?

— Работы будет много, — заверил его барон. — Говорю же тебе, следуй словам моим, и твоя семья следующие зимы будет встречать в тепле.

— Хорошо, если так, добрый господин, — ответил Гонзаго и попрощался. — Пойду я; видно, нынче в ночь мне поспать не придётся.

Глава 26

Вот теперь он по-настоящему устал. В молодости всё думал, что самое тяжкое дело для солдата — это сидение в осаде. Но там непрестанное ожидание штурма перемежалось с бесконечными работами на укреплениях и дежурствами на стене или у ворот. Но те дежурства и та работа хоть как-то отвлекали от выматывающего ожидания большой и неотвратимой опасности. К тому же в те времена он был простым арбалетчиком, и надо было ему волноваться лишь за свою жизнь да не бог весть какое имущество, что ему принадлежало.

Но сейчас… Сейчас недолгая деятельность сменялась новым иссушающим ожиданием и тревожными думами. Вот они-то и донимали больше всего: Гонзаго — слюнтяй, это на вид он, конечно, крут, и вёл себя как храбрый разбойник, но как дошло дело до осквернения церкви, так задрожал сразу. Понятное дело, страшно, тут попахивает инквизицией, но ловкач Гонзаго боялся как раз не её. И генерал, возвращаясь домой, всё думал и думал: наберётся ли храбрости смелый трубочист совершить святотатство? Не побоится ли греха? Как ни странно, Божий Рыцарь Иероним Фолькоф ничего подобного не боялся, он даже и не думал о том. Барон уже давно вырос из подобных предрассудков, так как знал изнутри устройство Святой Матери Церкви и понимал, что главный собор и епископская кафедра, принадлежат никчёмным и трусливым людям, чьё и так невеликое влияние в городе надобно ещё понизить. Для того чтобы выиграл… ну конечно же, отец Доменик. Тем не менее, Волков волновался, уж больно высоки были ставки.

Впрочем, у этой нелёгкой его жизни имелась и положительная сторона. Ведь нескончаемые тревоги и бесконечные обдумывания будущих своих шагов так его выматывали, что бессонница окончательно покинула его.

В эту ночь он заснул, едва коснувшись перин, и это при том, что балбес Томас излишне прогрел спальню. Но даже жара не была препятствием для хорошего сна, ведь за ночь он ни разу не проснулся.

* * *

Волков засыпал с этой мыслью и проснулся с нею же. Едва открыв глаза и увидав в комнате Гюнтера, готовившего его одежду, он первым делом спросил:

— Не было ко мне кого? — конечно, он подразумевал, что должен был прийти Гонзаго, — во всяком случае, за деньгами, положенными за выполненную работу.

— Только мальчик пришёл, господин, — отвечал слуга. — Сидит дожидается; прикажете позвать?

Нет, пока мальчик был генералу не нужен, и он лишь спросил:

— Утренняя служба началась?

— Уж полчаса прошло, как колокола били, — отвечал слуга.

И понимая, что следующий вопрос глуп, он всё равно задал его:

— А трубочист не приходил?

— Нет, господин, — отвечал Гюнтер, раскладывая его чистые вещи на кресле возле стола. — Прикажете подавать мыться?

— Неси, — и теперь-то Ёган был уже нужен генералу. — Но сначала позови ко мне мальчишку.

Ёган — вот кто готов был работать хоть утром, хоть ночью. Мальчишке представился шанс заработать, и парень не хотел его упускать; дождь, холод — всё нипочем, весь день готов был провести на улице, лишь бы платили так же хорошо.

— Доброго утра, господин. Надобно чего? — сразу спросил Ёган, встав у двери и глядя, как Гюнтер ставит перед бароном таз с тёплой водой и подает тому мыло:

— Надобно, надобно, — сразу ответил барон; он взял в руки мыло, но умываться не стал, взглянул на мальчишку. — Беги на главную площадь, посмотри, что там происходит, и главное, — барон даже поднял палец, чтобы малец понял важность задания, — главное — послушай, о чём говорят люди возле помоста герольдов. Понял, что нужно сделать?

— Понял, — ответил паренёк, — надобно посмотреть, что в городе делается и о чем болтают люди.

— Именно, — барон сделал жест слуге: поливай, и добавил: — Как выяснишь, так приходи ко мне, я буду в казармах.

Гонзаго не пришёл! Он не переставал думать об этом ни когда мылся, ни когда одевался.

Значит, дело с братом Рейнхауса не сделано. В тот день, когда они избили судью Вулле, так прибежал за деньгами сразу. А тут уже утренняя месса закончилась, люди из церквей пошли, а его нет.

А уж про второе дело, про дело с церковью, генерал и думать не хотел. Но всё-ещё успокаивал себя мыслями: «Мог и не успеть всё сделать. Два дела за одну ночь обстряпать — это нужно быть ещё каким ловкачом!».

И всё-таки эти мысли его мало успокаивали, ведь это только мысли, домыслы. А факт был всего один: Гонзаго не пришёл!

Он, после утреннего туалета, как и положено барину и вельможе, оделся и сел завтракать. Его слуги чем дольше у него служили, тем лучше справлялись со своими обязанностями. По части и сервировки стола, и готовки они были молодцы. И одежду его держали в чистоте, и обувь. Уже редко когда он делал слугам замечания; а что же им можно сказать в упрёк, если яйца всмятку со сливочным маслом подавали они утром в состоянии идеальном, а буженину с чёрным перцем, подаваемую со сладкой горчицей, вчера запекли сами. И кофе Гюнтер стал варить исключительно хорошо, научился находить купцов, что им торгуют, и выбирать хорошие сорта по запаху. И Томаса этому учил. А тот — не смотри, что молод, — был весьма ответственен. Работу свою исполнял на совесть. Хоть иной раз и перетапливал спальню. Но всё это ровным счётом ничего не значило, если просыпаешься ты с мыслями о приближающихся бедах. О людях, доверенных тебе, о невыполнимом задании, что поставлено перед тобой. Вот уже и идеально сваренные яйца с кусочком масла для тебя не идеальны, а буженину так и вообще не хочется, и съел он её кусок, чтобы не обижать слуг, что её готовили. Вот кофе… кофе — да, выпил две большие чашки, утром он уже не мог без него. Только после первой чашки, казалось, просыпается Рыцарь Божий окончательно. А после второй уже готов продолжить бесконечную свою борьбу.

* * *

От нескольких офицеров, что проводили смотры своих рот на дворе, сразу отделился Лаубе — он нынче был дежурным, — подошёл к генералу и после пожелания здравствовать сообщил:

— К вам городские.

— Опять? — генерал был раздосадован. Мало ему было своих дел, так теперь ещё эти стали ему досаждать. И он спросил у капитана. — Те же, что были вчера?

— Я тех не видел, господин генерал, — отвечал ему офицер.

Волков спешился и пошёл в здание, по дороге останавливаясь и здороваясь с офицерами и солдатами. А у офицеров, конечно, были к нему вопросы, и генерал эти вопросы обсуждал. А городские пусть ждут. Ничего, авось не герцоги.

Тем не менее, умышленно заставляя горожан ждать его, сам он думал о них всё то время, что общался со своими подчинёнными.

«Судейские снова пришли, и что будут просить? Выдать им сержанта? Опять будут наглеть. И будут раздражаться, когда им откажу». Наконец ему самому захотелось покончить с этим визитом побыстрее, и он всё-таки пошёл в помещение дежурных офицеров, где его и ждали визитёры. Пришёл и был удивлён, так как пришедшие оказались не те люди, о которых он думал. Этих было всего двое: один невзрачный человек, о котором и сказать-то было нечего, кроме того, что он учён, так как пальцы его были в чернилах, а второй и вовсе мальчишка; они оба дружно ему поклонились, на что генерал лишь кивнул.

— Итак, господа, чем могу служить?

— Я писарь секретариата городского головы Шульц, прибыл по приказанию самого градоначальника господина Тиммермана.

— Вот как? И что же хочет передать мне господин Тиммерман?

— Он просит вас сегодня по возможности быть у него, господин бургомистр до вечера будет в ратуше.

— Просит быть? — Волков почему-то не удивился этой «просьбе». — Сие очень приятно, вот только мне непонятен повод этого неожиданного желания господина бургомистра. Милейший господин Шульц, не поясните ли, какие вопросы градоначальник желает со мной обсудить?

— Уж про то мне неизвестно, — отвечал посыльный писарь. — Но думаю, что вопросы эти важны, иначе господин бургомистр не стал бы вас отрывать от дел.

«Да уж, важны… Так важны, что вместо мальчишки с запиской досточтимый господин бургомистр прислал целого писаря с пальцами в чернилах».

Барон сделал вид, что огорчён, и сказал:

— При всём моём уважении к господину Тиммерману я вынужден отказаться, дел много, может быть, к среде освобожусь, а наверное, и вовсе к четвергу; тем не менее передайте господину бургомистру, что обязательно выберу время для визита.

Этот отказ был Волкову приятен, как бывает приятно ответное действие оскорблённого на чьё-то недружелюбное поведение. Как ни крути, но после их предыдущего разговора, в котором бургомистр был высокомерен, а самому генералу отводилась унизительная роль просителя, генерал затаил некоторую обиду на Тиммермана.

Но не только обида была причиной отказа, также свою роль сыграла демонстрация уверенности в своих силах. А ещё генерал хотел показать горожанам, что представитель герба Ребенрее не побежит к какому-то бюргеру, едва тот щёлкнет пальцами.

В общем, генерал отказал бургомистру и закончил:

— Это всё, что вы хотели мне передать?

На что визитёр лишь поклонился.

Тем не менее этот отказ и нежелание идти на встречу с городским головой поставили перед ним загадку: чего же хотел от него бургомистр, зачем звал? Но разгадывать этот секрет у него времени не нашлось: в казармы — раньше, чем рассчитывал генерал, — пришёл Ёган Ройберг и, уединившись с бароном у печки, стал рассказывать, причём с неестественным для него возбуждением:

— На центральной площади толпы, народу собралась тьма!

— Что случилось? — сразу насторожился Волков; с одной стороны, он был, кажется, рад услышать новости, но с другой стороны, волновался: какими они ещё окажутся, эти новости.

— Главный храм города осквернили!

Волков едва сдержался, чтобы не вздохнуть с облегчением; что ни говори, а всё утро, всё утро, и за простыми разговорами, и за переговорами с гонцами от бургомистра, и за завтраком, и по дороге в казармы этот вопрос не давал ему покоя: сделал ли Гонзаго дело, за которое получил золотой, или не сделал? И Гонзаго оказался молодцом.

«Молодец трубочист! Уж не потому ли бургомистр звал меня на разговор? Может, выведать что хотел, а может, успокоить: дескать, храм осквернили, но вы, генерал, не волнуйтесь, мы найдём подлецов, что сделали это, и публично накажем, чтобы другим впредь неповадно было. Думаю, что будут искать. А скорее всего, и ищут. Начнут, конечно же, с золотарей. Может, поэтому трубочист не объявился, не пришёл за наградой для Вига Черепахи. А может, со старшим Рейнхаусом не вышло дела, а за дело с церковью я ему деньги вперёд отдал. А может, просто прячется».

В общем, у генерала было над чем подумать, но сейчас ему нужно было больше слушать, ведь мальчишка продолжал:

— Люди собрались и негодуют, а многие женщины пришли с вёдрами и тряпками храм мыть. Говорят, там есть женщины из знатных семей.

— Значит, негодуют люди? — спрашивал генерал, но выглядел немного рассеянным, так как думал о чём-то своём.

— Истинно негодуют, — заверил его мальчишка, — орут, что озорников таких повесить, так мало будет; говорят, надобно за такие шалости четвертовать!

— Ишь ты! — Волков усмехнулся и с интересом взглянул на паренька. — Ну а ты как думаешь, что надобно с озорниками делать?

— Четвертовать, конечно! — сразу выпалил Ёган. — Чего же с ними цацкаться, святотатство — оно не шутка!

Говорил он это с запалом искреннего возмущения, и это понравилось генералу. Так как, скорее всего, таким же огнём негодования пылали и другие горожане. То есть дело, которое задумал барон, потихоньку начало двигаться. Но этому движению нужно было ещё задать русло, так же как и придавать ему сил для дальнейшего хода. И генерал продолжил расспрос:

— А что же говорят в городе? На кого думают?

— Говорят всякое, — сразу отвечал парень, — и что это козни, и что вчера ночью пьяные буйствовали на улице Колёсной и на улице святой Марты Плакальщицы.

— Буйствовали? — переспросил генерал, надеясь, что речь идёт об обиженном на судейство Рейнхаусе и его дружках.

— Буйствовали, буйствовали, — кивал мальчишка, — ходили по заведениям, пьяных задирали и девиц гоняли, а ещё на улицах горланили песни, говорят, обидные, а если их люди из окон просили заткнуться, так те в окна обратно кидали камни.

— А кто же были эти дебоширы, имена их известны? — спрашивал генерал с надеждой.

— Нет, про их имена я ничего не слышал, — отвечал паренёк — и тут же сообщил генералу: — Но люди говорят, что прокурор всех сыщет и про всех узнает, никуда, дескать, дебоширы не денутся. Авось все городские, все местные.

Да, это было верно, нужно быть удивительно ловким человеком, таким как Виг Черепаха, чтобы уходить от преследования, проживая в городе. Конечно, всех тех, кто устраивал ночью пьяные бесчинства, найдут и сначала будут думать, что это они совершили святотатство над храмом истиной веры, потому как все дружки Рейнхауса, да и он сам — лютеране. Они будут отпираться, но все, включая и прокурора, и бургомистра, и горожан, будут считать, что кафедрал испоганили они. И это было очень хорошо. Это было на руку генералу. Кажется, дело и вправду сдвинулось с места, вот только нельзя было почивать на лаврах, нужно было раздувать и раздувать пламя. Нужно было двигаться дальше, и поэтому, уже не слушая мальца, который ещё что-то говорил, барон позвал к себе своего первого оруженосца, и когда тот явился, приказал:

— Пошлите фон Флюгена, а лучше езжайте сами. Найдите мне хранителя имущества Вайзингера. Хоть из-под земли достаньте. Пусть идёт ко мне немедля.

— Понял, — кивнул оруженосец.

— Слышите, друг мой, пусть идёт немедля! — повторил генерал.

Глава 27

А как Хенрик уехал, он вернулся к Ёгану и спросил:

— Так на какую улицу ходит книжник еретиков? Напомни-ка, как она называется.

— Вы про библиотеку, что в магистрате? — уточнил мальчик. — Или про их церковь?

— Про церковь, конечно, про церковь; где магистратура, я уже и так знаю, — отвечал барон. — На какой улице их церковь?

— Какая там улица? — мальчишка задумался, а потом ответил: — Да нет там, кажется, никакой улицы, церковь ихняя в коммуне Габель, что у Восточных ворот, прямо слева от ворот.

— Слева от Восточных ворот? — повторил генерал. — Большая это церковь? Как выглядит?

— Большой дом, кирпичный, но на наши храмы он не шибко похож.

— Ладно… Ладно, — задумчиво произнёс генерал и продолжил: — Ладно, пойди пройдись по городу ещё, добеги до этой их в церкви в коммуне Габель, на площадь загляни, послушай, что ещё в городе болтают, а потом приходи, расскажешь, что услышал, заодно пообедаешь тут.

Мальчик ушёл, а ему снова пришлось сесть в угол и ждать. Уж как барон теперь ненавидел это глупое ожидание событий, но он прекрасно понимал, что его время ещё не пришло, а посему ждал. А с ожиданием приходили и неприятные вопросы: например, где шляется этот мерзавец Гонзаго. Уж не схватили ли его? А ведь могли. Начали судейские искать, кто храм осквернил, стали золотарей хватать и случайно взяли первым как раз того, который с трубочистом устроил поругание храму, а тот, не будь дурак, сразу и сознался. И теперь ловкий трубочист уже сидит в подвале перед жаровней с раскалёнными щипцами и умелым палачом и рассказывает секретарю прокурора и писцу, кто его подбил на это мерзкое дело.

Да уж… Такой вариант развития событий никак нельзя было исключать, а посему генерал решил пока не покидать расположения, к тому же просил полковника Брюнхвальда воспретить это делать и своим подчинённым. А ещё, если такое случилось, его плану угрожал неуспех, ведь Гонзаго был связным с Вигом Черепахой, на которого барон возлагал большие планы и связь с которым теперь была утеряна. И тут могла возникнуть ситуация, когда полагаться ему придётся только на свои силы. Поэтому он звал к себе одного своего офицера. Генерал заметил его ещё в сидении у Гернсхайма и был уверен, что храбрец Нейман и тут, в городских делах, которые требуют тонкости и тишины, сможет себя проявить.

Когда офицер пришёл, барон указал ему на лавку возле себя и произнёс:

— Присаживайтесь, Франц.

Он специально назвал его по имени — мало к кому генерал так обращался, разве что к мужу своей сестры, полковнику Рене, да ещё к Брюнхвальдам, к отцу и сыну, которые за последние годы стали очень к нему близки, может быть, ещё ближе, чем Рене.

И Нейман, усаживаясь на лавку, сразу понял, что разговор этот будет, что называется, деликатным.

— Да, господин генерал, — его волевое твёрдое лицо излучало полное внимание. — Чем я могу послужить вам?

— Скажите, капитан, вы человек верующий? — начал Волков немного издалека.

— Истинно верующий, я хожу к причастию, исповедуюсь, как положено, — заверил генерала капитан.

В этом его заверении было что-то… дежурное, подготовленное: я как все! Но генерал не стал обращать на это внимания. Ходит к причастию и ходит. Бог с ним. Сейчас не это было важно.

— А если нужно будет избить попа, причём попа хорошего, праведного и доброго человека. Сможете это сделать, не дрогнет рука?

— Коли надо будет для вас, то сделаю, не дрогнет рука, уж поверьте, — опять быстро ответил капитан.

В общем, Волков неплохо разбирался в людях, он ещё с первого знакомства с Нейманом увидел в нём неуёмное стремление выслужиться, получить значимый чин. Отсюда и проистекала его храбрость и желание браться за любые, даже за самые опасные дела, если они дадут ему возможность проявить себя. Такие люди всегда ценятся в военном ремесле, иногда даже больше, чем люди опытные. Иной раз напористые, смелые и упорные, готовые увлечь своих подчинённых за собой офицеры бывают нужнее знающих, как надо поступать, умников. И Нейман был как раз из тех, кто выполняет приказы, несмотря на опасность. И теперь генерал окончательно уверился в том, что с ним нет нужды вести длительные беседы:

— Нынче ночью какие-то мерзавцы облили испражнениями кафедральный собор на центральной площади и тем самым осквернили его.

— И это сделал какой-то праведный поп, о котором вы говорили и которого теперь надобно наказать? Избить? — предположил капитан.

— Если бы…, — ответил генерал с долей сожаления: не всё так просто, друг мой. — Скорее всего, это сделали местные еретики.

— Ублюдки! — выругался Нейман.

— Ублюдки, безусловно ублюдки, — соглашался с ним барон. — И вся суть в том, что местные власти всё спускают им с рук.

— Понятное дело, все они тут одна шайка, — продолжал злиться капитан, — купчишки, для них прибыли от еретиков важнее Господа.

— Да, — соглашался с ним генерал. — Всё так, всё так. Но вот я, как Рыцарь Божий, не могу этого оставить, понимаете, Франц?

— Нужно найти ублюдков-святотатцев и наказать их? — предположил капитан.

— Да как же нам их сыскать? — Волков покачал головой, весь его вид выражал сожаление. — Нет, я уже думал о том, — барон сделал паузу и внимательно поглядел на подчинённого. — Франц, я не могу об этом просить своих офицеров, ведь дело сие не очень чистое, но если бы кто-то нынче ночью облил испражнениями главный молельный дом еретиков, я был бы очень признателен этому человеку.

И офицер всё сразу понял.

— Не говорите ничего больше, — ответил он, ни секунды не раздумывая и не сомневаясь, — такому человеку, как вы, и говорить о подобном зазорно, я сам всё сделаю, всё устрою, найду охотников, а дерьма в нужниках за казармами столько, что на все храмы города хватит; вы только скажите, где их молельный дом, я съезжу погляжу, дорогу запомню, чтобы ночью не плутать.

В общем, барон не ошибся в этом человеке, и всё с той же миной сожаления и скорби он произнёс:

— Это большой дом у Восточных ворот, вряд ли вы его спутаете с чем-то другим. А людям, что будут вам помогать, пообещайте десять монет.

— Хорошо, пообещаю и поеду тотчас.

— Только платье поменяйте, уж больно воинственный у вас вид.

Когда он ушёл, генерал почувствовал себя несколько спокойнее — всегда приятно иметь резерв. Хотя генерал прекрасно понимал, что Франц Нейман с солдатами и близко не был ровней пройдохам типа Гонзаго и Вига Черепахи, когда речь шла о затеях, подобных тем, что планировались. Разве хорошие солдаты в таких мерзких делишках могут быть лучше городского ворья, что живёт в этом городе?

Недолго он сидел один, обдумывая свои дальнейшие шаги. Как раз тут появился и сам хранитель имущества Его Высочества герцога Ребенрее в городе Фёренбурге Хельмут Вайзингер.

И генерал снова уселся на лавку в углу, чтобы с ним уединиться, но на сей раз просил, чтобы фон Флюген взял у кашеваров вина из офицерских запасов. И пока им не принесли вина, хранитель имущества успел спросить у генерала:

— Уж не ваших ли рук дело с церковью?

Причём теперь, и это генерал отметил про себя сразу, Вайзингер не говорил с ним, как низший с высшим, сейчас его вопрос прозвучал в деловом тоне, в тоне, с которым говорил с ним Карл Брюнхвальд, то есть их разговор больше походил на диалог товарищей, что делают общее дело. Но это ровным счётом не значило, что барон готов ему раскрыться, и посему он ответил немного удивлённо:

— Уж и не понимаю я, о чём вы говорите.

Тут им молодой кашевар принёс вина, разлил по стаканам и ушёл, и только после этого генерал заговорил:

— Хочу вернуться к нашему разговору про Колпаков и тачечников, кажется, их время приходит.

— Скажите, что надобно, о чём говорить с ними? Что предложить?

— Предложить? — барон на секунду задумался. — Ну, к примеру, места в будущем городском совете, или, как они его тут прозывают, в сенате. Может быть, почёт, может быть, сыновей в магистры пристроят или в судейские чины.

— О, — Вайзингер посмотрел на него с удивлением и, возможно, даже с уважением, — а вы, как я гляжу, не сильно стесняетесь в обещаниях. И что же вам нужно от них?

— Тридцать, может быть, сорок молодцев, что не побоятся ночной работы, — отвечал ему генерал.

— Никак грабить собираетесь? — спросил хранитель имущества, и опять с заметным удивлением.

— Собираюсь! — кивнул генерал.

— Склад богатый присмотрели?

— Дом, — коротко ответил барон.

— Ах дом! — воскликнул Вайзингер и уточнил: — И дом тот в городской черте?

— В городской, в городской, — кивал Волков.

— Дом тот должен быть очень богат, чтобы тридцати молодцам добычи хватило, — заметил его собеседник.

— Уж на этот счёт не беспокойтесь сами и людей убедите: в том доме есть что взять!

— А стража? — напомнил Вайзингер. — Ведь кто-нибудь обязательно пошлёт в ближайший околоток за стражей.

— Насчёт стражи — убедите людей, что о страже позаботятся, есть кому; коли стража явится, её тотчас проводят восвояси или придержат до конца дела, чтобы до дежурного офицера весть не дошла.

— А дом? Чей дом будут грабить молодцы?

— Надобно ограбить… дом Рейнхаусов, тот, что на Мучной улице.

— Ах вот оно, значит, как всё складывается, — теперь хранитель имущества говорил уже не столько удивлённо, сколько восхищённо, — теперь-то всё становится на свои места. Я голову какой день ломаю, что, к чему, да зачем.

Он уставился на генерала, а тот, чуть отпив из стакана, смотрел на него, не отводя взгляда, и это были взгляды умных людей, что говорят много меньше, чем понимают. И после долгого взгляда Вайзингер и говорит:

— Думаю, что в деле с домом Рейнхаусов я поучаствую.

— Нет, — сразу ответил ему генерал, — ни мне, ни вам там и близко нельзя показываться; не забывайте, мы здесь, в городе, представляем герб Ребенрее.

— Уж мне ли про это не помнить, — усмехнулся хранитель имущества герцога. — Просто за это дело возьмётся мой представитель.

— Виг Черепаха? — сразу спросил барон.

— Ну, лучше него с таким делом всё равно никто не справится, — не стал уклоняться от ответа его собеседник.

— Вот как? Значит вы в курсе всех дел, что я поручал Черепахе? — спросил барон.

— Да, — отвечал хранитель имущества, — вот только он божится, что не осквернял храма.

— Ну, может быть, это сделали молодчики, что всю ночь пьянствовали с Рейнхаусом, — предположил генерал.

— Это маловероятно, — заметил Вайзингер. — И ещё я уверен, что власти города это происшествие без последствий не оставят.

— Будут копать? — спросил Волков.

— Обязательно будут, — отвечал хранитель, — и, зная местного бургомистра, обязательно докопаются до истины. Это только дело времени.

— Значит, нам надо торопиться, — заметил генерал.

— Хорошо. И когда вам потребуются люди для дела с богатым домом?

— Через одну ночь.

— Тридцать человек будут к тому времени готовы, — заверил его хранитель имущества Его Высочества.

— А я отправлю офицера взглянуть на дом и всё подготовить.

На том они и распрощались.

Казалось бы, разговор закончен, Вайзингер допилпоследние капли из своего стакана, но не уходил.

— Вас что-то беспокоит? — спросил у него Волков.

— Признаться, беспокоит, — отвечал тот.

— И что же это?

— А вы не боитесь, что про ваши козни узнают горожане?

— Меня сегодня просил к себе бургомистр, — Волков пожал плечами. — Уж и не знаю, зачем. Может быть, догадывается, подлец, о чём-нибудь. А перед этим ко мне приходили судейские и просили о выдаче одного из моих сержантов, которого эти мерзавцы подозревают в убийстве. И я всех их послал к дьяволу.

— И даже не пошли к бургомистру? — удивился хранитель имущества.

— Нет, — спокойно отвечал генерал.

— Но это открытый вызов! Вам не страшно? Я видел их ополчение, у них больше тысячи людей.

— Больше тысячи? Больше тысячи кого? Больше тысячи каменщиков и столяров, возомнивших себя воинами? — генерал высокомерно усмехнулся. — А у меня всего шесть сотен людей, но, в отличие от пузатых горожан, это отборные головорезы, прошедшие со мной десятки схваток и сражений, и мои офицеры — не чета местным командирам стражи. Я выйду из города в те ворота, которые захочу, причём сожгу всё, до чего смогу дотянуться, а когда выйду за ворота, сожгу все посады под стенами и разграблю все склады на реке и возле. Так что… полагаю, что им нужно опасться меня больше, чем мне их. И думаю, что бургомистр это понимает. И пока не придёт ван дер Пильс, ничего против меня не предпримет.

Вайзингер был, кажется, удовлетворён уверенностью генерала, но тем не менее спросил:

— Так до вас всё-таки дошли слухи про этого знаменитого еретика и его войско, что вот-вот нагрянет в город?

— Боюсь, что это не слухи, — заметил барон. — Боюсь, что горожане не только ждут его, но и делают всё для его прихода, так что у нас не очень много времени.

— Ах вот как? — хранитель имущества Его Высочества задумался на секунду, а потом сказал:

— Отправлю-ка я жену и детей к её брату в деревню, у него неплохая ферма, пусть поживут там.

— Это мудрое решение, — согласился генерал.

Часть 3

Глава 28

Когда вернулся Ёган, генерал посидел с ним немного, послушал его, но ничего нового не услышал. Всё то же волнение вперемешку с возмущением и разговоры о том, будут ли освящать храм по новой или епископ перенесёт кафедру в другую церковь. В общем, ни о каких волнениях в городе речи пока не шло.

Волков понял, что всплеск интереса к поруганному храму долго не продержится, и если его замысел не продолжать подпитывать новыми действиями, такими же громкими, то власти города сведут на нет все его усилия. Найдут — ну, или назначат — виновных и показательно тех накажут, чтобы успокоить возмущённых горожан. А может быть, и разберутся в ситуации и поймут, кто стоит за столь неприятными для них событиями. Поэтому он и торопился. И, послушав продрогшего мальчишку, сказал тому:

— Поешь сейчас, а после отведёшь моего человека на Мучную улицу; знаешь, где такая?

— Знаю, господин, знаю, — кивал мальчишка, но, судя по его блуждающим глазам, думал он больше о хорошем солдатском обеде, чем о каких-то там улицах.

Посему он отправил мальца к кашеварам и позвал к себе майора Дорфуса, и когда тот пришёл, спросил у него:

— Надеюсь, карта, над которой вы работали, уже готова?

— Да, господин генерал, — майор даже обрадовался, что у начальства наконец нашлось время поглядеть на его детище в законченном виде, — прикажете показать?

— Позже, друг мой, — генерал решил, что поглядит на карту в другой раз, — у нас тут намечается одно дельце…

— Бой? — сразу спросил Дорфус.

— Скорее небольшой ночной штурм, — отвечал генерал. Он думал, как лучше преподнести офицеру задачу и не нашёл ничего лучшего, как рассказать правду. — Я нанял лихих людей, чтобы они ограбили один домишко. Вам надобно будет провести рекогносцировку, чтобы всё прошло гладко. Ну, вы это сами понимаете лучше меня: подходы, отходы, вероятности направления контратаки.

— А возможны контратаки? — сразу уточнял майор.

Волков небрежно махнул рукой:

— Да какие там, к дьяволу, контратаки, это я так, для красного словца; возможно, позовут соседи стражу, так вы её завернёте обратно или задержите, вот и все контратаки. Возьмёт с собой пару десятков людей, пару мушкетов да пару пистолетов. Поможете молодцам войти в дом, а сами на улице их подождёте, пока всё не закончится.

— Молодцы будут под моим руководством? — снова уточнял Дорфус.

— Да. Общее руководство — ваше, но в дом наши люди не входят, орудовать внутри должны только местные. Ваше дело — обеспечить им вход в дом и прикрытие их на улице от стражи. А также дадите им спокойно уйти со взятым.

— Дозволено ли будет применять оружие в полной мере?

— Постарайтесь избегать и крови, и шума, — произнёс генерал и, подумав, добавил: — Но уж если ситуация вынудит, действуйте в полную силу, без всякого стеснения.

— Я понял, — подытожил майор, — дельце надо сделать так, чтобы на нас не думали, надобно будет помочь ворам зайти в дом, не дать страже помешать им грабить и обеспечить им отход с награбленным. И всё это сделать тихо.

Волков кинул:

— Точно так.

— А дом, как я полагаю, какого-то богатого еретика?

Генералу нравился этот умный и ещё молодой офицер, который может и карту нарисовать, и врагов посчитать и которому можно поставить сложную задачу. Волков был доволен своими людьми, ему одинаково нравились и храбрецы типа Неймана, и такие служаки, поборники дисциплины и порядка, как Карл Брюнхвальд, и такие умники, как Эрик Георг Дорфус.

— Да, дом принадлежит еретику Рейнхаусу, не знаю, кто он там: мельник или глава гильдии булочников — или пекарей, это уж и не важно. Главное, что сынок его известный в городе задира, а сам он еретик-богатей.

А умный офицер, чуть подумав, ещё и спросил у барона, будто подтверждая его мнение о своём уме:

— А не господин ли хранитель имущества будет руководить молодчиками-грабителями?

— Нет, — усмехнулся генерал такой проницательности, ведь майор был очень близок к истине.

— А когда намечается дело?

— Через ночь, то есть завтрашней ночью. Сейчас мальчишка доест, возьмите его себе в помощь, он неплохо знает улицы.

— Отлично, у меня будет время подготовиться.

— Когда будете набирать людей для дела, обещайте им по пять талеров.

— О, это достойная плата, — удивился Дорфус. — Думаю, охотников будет предостаточно.

Он ушёл за Ёганом, а генерал наконец решил и сам поесть: мысли, думы, планы, тревоги — всё это выматывало и о отбивало аппетит, но рано или поздно естество брало своё. И теперь он и вправду проголодался. И не удивительно, так как за делами и разговорами он и не заметил, как дежурный офицер в комнате лампы зажёг.

* * *

Не успели кашевары накрыть ему стол в дежурном помещении, как появился человек и сообщил, что к нему просится горожанин. Волков поморщился, подумав, что это опять пришли городские чиновники с просьбами или угрозами, но оказалось, что пришедший был… Гонзаго.

Вот уж радость так радость! Генерал даже отложил столовые приборы и готов был подождать, несмотря на аппетит и хорошо прожаренную курицу с чесноком и чёрным перцем. Он и не чаял увидеть бандита, думал, что тот уже за городской стеной или в городских подвалах в цепях сидит. А тут вот он. Правда, вид у ловкача поменялся. Раньше он ходил хоть и грязный, но, как говорят, «грудь нараспашку», что в дождь, что в холод, кичился своей статью и силой. Теперь же плащ да капюшон на голове, он его не снял, даже когда вошёл в дежурное помещение. И на усмешку генерала: «Я смотрю, ты теперь в капюшоне ходишь?», трубочист ответил серьёзно:

— Судейские в конце улицы людишек своих поставили, торчат там неотлучно, поневоле капюшон наденешь.

Тут генералу и есть расхотелось: что получалось, что чины судейские поставили тут, у него под носом, своих ищеек, и теперь всё знают, кто вошёл, кто вышел. И про мальчишку Ёгана, и про хранителя имущества герцога.

«Каковы же ублюдки!».

Волков взглянул на Гонзаго, а тот усмехался невесело: что? Удивлён, генерал? Вот так-то вот! А как ты думал

— И давно они там стоят? — спросил генерал, понимая, что нужно действовать. И действовать незамедлительно.

— Вчера не было, сегодня иду утром — стоят. Думал, уйдут, весь день кругами ходил, нет — торчат хитрецы, лишь поменялись. Вот и пришлось плащ брать и ждать, пока сумерки придут.

— Сядь-ка, — барон не брезговал сидеть с чумазым за одним столом, если тот надобен его планам. Даже если его офицеры будут при этом. Сейчас ему было не до церемоний. Он почувствовал, что скрытая вражда горожан перестаёт быть такой уж скрытой.

Генерал пока не задал трубочисту ни одного вопроса. Он думал: если теперь схватить Ёгана да порасспросить его с пристрастием, то можно будет узнать, что генерал и купец, который устраивал турнир, хорошо знакомы и много общались меж собой у купца дома. И уж если взять генерала, или, к примеру, его офицеров, у горожан кишка тонка, то усадить Сыча в тюрьму… Кто же им воспретит? Волков даже усмехнулся. Опять Сычу посидеть в холодной придётся. Ничего, Фердинанду Константину не привыкать, у злобных горцев в подвалах посидел, теперь ещё и у злобных горожан посидит. Да нет, конечно! Какие уж тут шутки, Сыча нужно было выручать.

— Хенрик! — крикнул генерал и, не дождавшись мгновенного появления своего первого оруженосца, повторил, повышая тон: — Хенрик!

Но вместо него появился фон Готт.

— Хенрик на конюшне, господин генерал, — сказал он, — может, я вам могу помочь.

— Можете, — сразу отозвался Волков. — Берите двух людей из кавалеристов и скачите к Сычу. Помните, где он живёт?

— Помню, — кивал оруженосец.

— Скажите ему, чтобы собирал вещички и что есть духу летел на своём муле к ближайшим воротам. Пусть убирается из города побыстрее. А вы его проводите до городских ворот, чтобы с ним ничего не приключилось.

— Господин генерал, — фон Готт сомневался. — Можем и не успеть до закрытия ворот.

— Могут и не успеть, — подтвердил Гонзаго. — Хотя если постараться… На «выход» ворота ещё час работают после заката.

— Тогда привезёте его сюда, — закончил генерал. — Поспешите, фон Готт. Поспешите.

Фон Готт быстро ушёл, а генерал тут же стал отдавать приказания оставшемуся при нём Хенрику.

— Друг мой, коней не седлайте, идите пешком, дойдите до конца улицы… — он оборачивается к трубочисту. — Где стоят эти судейские?

— Тут недалеко, — отвечал тот. — На площади, у выхода на Старую улицу; стоят так, чтобы видеть ворота вашего двора.

— Пойдите взгляните на них, только постарайтесь не привлекать к себе внимания, — продолжал генерал.

— А как же мне их узнать? — интересовался первый оруженосец. — Одно дело, когда они плетутся за тобой с улицы на улицу, другое — вот так взять и понять, что какие-то люди, стоящие на улице, следят за кем-то.

— Они сейчас в плащах с капюшонами. А когда солнце, так в шляпах «на глаза», — отвечал трубочист весьма нехотя, видно, ему не нравилось, что генерал посылал своего человека проверить его слова. Вид его так и говорил: хотите проверить — воля ваша.

— Так сейчас дождь и холод, — разумно предположил Хенрик.

На что Гонзаго лишь пожал плечами: я-то всегда их узнаю; и произнёс после этого:

— Они бездельничают, ничем не занимаются. Иногда стоят вместе, иной раз и порознь, — он пожал плечами: — Не знаю, не такие уж они и ловкие, чтобы их не заметить.

Глава 29

В общем, Хенрик ушёл поглядеть на людей, про которых говорил трубочист, а барон ещё острее почувствовал всю серьёзность момента, а главное — что остаётся у него совсем мало времени. Городские власти не зря пошли на такой шаг, они уже не стеснялись дать ему понять, что следят за ним, то есть показали ему, что он их враг, а значит, ещё немного — и они начнут в открытую ему противодействовать. Ему нужно было спешить, и он заговорил:

— Виг Черепаха сделал своё дело?

— Всё получилось. Уж досталось этому Рейнхаусу. Ребята обозлились на него малость, им пришлось ждать его до утра. Пока он там забавлялся со своей девкой да отсыпался, они ждали его на улице, а ночью-то лужи замерзали, вот они уж ему всё припомнили, и слуга его тоже получил изрядно. Сломали ему и ногу, и руку. Кажись, правую. Ну и башку отбили малость, и по хребту дали.

— Вы сказали, что это ему за судью? — вспомнил генерал, так как это было важно. При этом он полез в кошелёк, чтобы достать оттуда серебро.

— Конечно, конечно, — заверил его бандит. — Всё как уговаривались. Мы про всё помним.

Он забрал у генерала серебро и не постеснялся сразу его пересчитать. И когда убедился, что деньги выданы верно, стал уже собираться, но генерал его остановил жестом: э, нет, дорогой друг, мы ещё не поговорили о главном. И после спросил у трубочиста:

— Ну а как прошло дело с храмом?

Если раньше Гонзаго — наверное, по причине своего непростого ремесла — говорил тихо, то теперь он вообще перешёл на шёпот.

— Уж и не знаю, чего вы хотели тем делом добиться, но шум после него получился знатный.

— Вот как?

— А то вы не знаете? — продолжал шептать Гонзаго. — Весь город о том лишь и говорит, — он сделал паузу. Его неумытое лицо было серьёзно, смотрел разбойник на всё загнанным волком. — Верный человек сказал мне, что городской прокурор ездил нынче в сенат, просил денег, сто монет, чтобы объявить награду. Сто монет не за поимку, сто монет тому, кто лишь укажет на злодеев, даже если что-то просто слышал про тех, что совершили святотатство.

— О, — соглашался с озабоченностью бандита генерал. — Видно, это для них важно.

— Ещё бы! — продолжал Гонзаго. — Весь город о том говорит. Дамы из первых семейств приезжали к храму мыть его, не побрезговали.

Волков заметил, что храбрый человек, сидящий перед ним, если и не был напуган, то явно был встревожен. И для генерала это был хороший признак. Отличный признак. Признак того, он находится на правильном пути. И, почувствовав это, он решил не миндальничать, а брать, что называется, быка за рога.

— Друг мой, с храмом всё вышло так, как я и хотел, — произнёс он, получив в ответ лишь удивлённый взгляд собеседника. Уж и не знаю даже, что вы за человек, говорил взгляд трубочиста. И, не обращая на это удивление внимания, барон продолжал: — Надобно то же самое сделать и с молельным домом еретиков.

— Что? — ловкач, уверенный в себе разбойник даже растерялся, услыхав такое. А потом и закачал головой: — Нет. Нет… Вы уж извините меня, добрый господин, но нет… Человечек, с которым я делал дело… Так к нему приходили судейские, расспрашивали, он от страха чуть не помер.

— Ты же говорил, что он такой храбрец, что все-все церкви в городе за деньги готов перемазать? — насмешливо напомнил генерал трубочисту.

— И я так думал, а оно вон как развернулось… Оно… Как судейский человек придёт да начнёт расспрашивать, у многих храбрости поубавится, — разумно предположил Гонзаго. И, чуть помолчав, добавил: — Особенно когда на площади народ орал: «четвертовать, четвертовать»…

Генерал засмеялся; он всем своим видом показывал трубочисту, что ничего страшного не произошло, мало ли, кто там что орёт на площадях, сам же тем временем снова полез в кошель, в отдельный его кармашек, и достал оттуда три — три! — золотых дублона. И, укладывая монеты на стол перед трубочистом, произнёс:

— Повышаются риски — повышаются и ставки.

Но золото, лежащее на столе, произвело на трубочиста обратный эффект, он снова стал качать головой и даже поднял руки.

— Нет, не нужно мне; вы, добрый господин, даже и не просите!

— А я и не прошу, — вдруг резко сказал генерал и, поймав трубочиста за грязный ворот, дёрнул на себя, — тебе, дураку, плаха грозит с палачом, который тебя порубит, как говядину, на куски. И единственный, кто тебя может защитить от этого, сидит перед тобой и предлагает тебе кучу денег. Понимаешь? Я единственный, кто тебя может защитить. Так что прекрати ерепениться, бери деньги и делай то, что должно. И не бойся никого, в худшем случае уйдёшь из города со мной, я тебя не брошу.

Гонзаго ничего не отвечал, только смотрел на барона; он размышлял, и эти размышления давались ему непросто. Трубочист всё никак не мог принять решение.

— Бери, говорю, золото, — продолжал генерал, наконец выпуская одежду собеседника и меняя тон на более мягкий. — Один золотой отдашь своему храброму золотарю, два — твои. Хорошие деньги, хоть и риск немалый.

Гонзаго, хоть всё ещё тревожился и опасался, но на монеты, что лежали перед ним, уже поглядывал. Ему не хватало самой малости, чтобы взять деньги, и генерал нашёл, что добавить к уже сказанному.

— Даю тебе слово Рыцаря Божьего, что, случись с тобой беда, твоя семья будет жить в сытости.

После этого Гонзаго молча встал и сгрёб золото со стола.

— Дело должно быть сделано нынче ночью, — произнёс генерал. — Молельный дом еретиков находится у Восточных ворот.

— Я знаю их церковь, — заверил генерала трубочист.

— Скажи золотарю, чтобы товар свой не экономил, — сказал Волков бандиту, прежде чем тот ушёл, — залейте их капище как следует.

А когда трубочист ушёл, к нему вернулся аппетит, его настроение улучшилось. Странное дело, но он почему-то был уверен, просто знал, что этот ловкий человек всё сделает, всё устроит, как нужно. И то, что этой грязной работой не придётся заниматься его офицеру и его солдатам, радовало его. И даже возвращение Хенрика с докладом, что какие-то типы торчат рядом с казармами, ни настроения, ни аппетита ему не испортило. А вернувшийся фон Готт ещё и улучшил его настроение, сообщив, что Фриц Ламме покинул город, выехав из ворот перед самым их закрытием.

* * *

Он с удовольствием съел всю курицу и выпил немало вина из запасов полковника Брюнхвальда, которые тот закупал для офицерского стола. И когда вернулся капитан Нейман и сел перед генералом, желая доложить об увиденном, тот произнёс:

— Дорогой капитан, рад сообщить вам, что в том недостойном деле, о котором я упоминал, ваше участие не нужно.

— Вот как? — в вопросе капитана прозвучало разочарование. Кажется, он хотел проявить себя, а уж в каком деле — в деле, достойном звания офицера или в каком-то грязном, — ему было всё равно.

— Да, нашлись люди, которым это дело по их достоинству, — и теперь генерал уже точно видел, что капитан расстроен и поэтому продолжил — Но у меня есть ещё одно дело, — тут Волков сделал паузу.

— Так скажите мне, что за дело, — настоял офицер.

— Дело-то очень… Деликатное. Дело, достойное не храбреца, как вы, а скорее, человека, что готов на поступки тайные, которые не должны быть преданы огласке.

— Я возьмусь за всякое дело, коли вам, господин генерал, оно будет полезно, — сразу уверил барона капитан. — А уж про то, что буду до конца дней своих про дело ваше нем как рыба, а то и вовсе забуду про него, так о том даю вам своё слово. Слово чести.

— Это как раз то, что я и хотел от вас услышать, — произнёс барон. Он не собирался сейчас продолжать этот разговор, и капитан, откланявшись, ушёл. Но перед этим сказал:

— Уж только дайте мне шанс проявить себя, господин генерал.

И Волков обещал ему это. К нему уже собирался подсесть Карл Брюнхвальд; барон видел, что его товарищ давно желает с ним поговорить. Дел и вправду накопилось немало, один вопрос с дровами нужно было решить: холодные сквозняки в казармах выдували всё тепло, дров купленных на месяц уже не осталось; да и вода в колодцах кончилась, а той, что собиралась за ночь, едва хватало лошадям; и ещё была куча всяких мелочей, на улаживание которых требовалось «добро» генерала, но и на этот раз начальнику штаба не удалось поговорить с командиром, так как вернулся майор Дорфус и сразу уселся за стол к генералу, и не просто уселся, ещё и принёс свою карту, разложил её перед Волковым.

— Осмотрелся я там, — он стал указывать на точки на карте. — Хорошо, что съездил, вот тут переулок, этого переулка не видел раньше, нужно отметить будет, — майор ткнул пальцем, — а ещё не видел вот этой заставы городской стражи. Тут околоток, а вот тут у них застава с рогатками, улицу на ночь перекрывают — наверное, от воров. Или чтобы приезжие не ставили телеги на улице.

— Дом Рейнхаусов посмотрели? — разглядывая карту, спрашивал барон.

— Посмотрел. Дом крепок у еретика.

— Крепок? — переспросил генерал. И в его голосе послышалось некоторая тревога.

— Крепок, но не цитадель, — успокоил его майор. — Ворота во двор отличные, но зато стена невысокая, можно будет перелезть и с той стороны их открыть; двери в дом тоже крепкие, но я возьму с собой бревнышко… пять-шесть ударов, и покончу с ними. А ещё на эту улицу выходит одна стена дома, — он снова указывал пальцем, — там есть окна на первом этаже, они, конечно, закрыты ставнями, но ставни уложены не заподлицо и дерево не толстое, топорикам как раз под силу будут. В общем, ничего страшного, вскрою домик, слуг, говорят, там не много, четверо всего, и один из низ стар, а двое так и вовсе бабы, в семье четверо мужчин, я возьму с собой пару дюжин, не считая трёх десятков молодчиков нашего хранителя имущества; думаю, что справимся.

— Тем более что один из мужчин уже своё получил и в деле участия не примет.

— Вот как? Значит, трое мужчин? — спросил майор.

— Да, будет трое. А что со стражей? — интересовался генерал.

— Вот тут ближайший околоток, — указывал Дорфус, — и дабы не доводить дело до железа, я просто поставлю здесь на улице четверых людей с сержантом, не чтобы стражу задержать, а чтобы остановить всякого, кто за стражей побежит. Вот, — он снова указывал улицы на расписанных листах, — ещё можно побежать к северным воротам, но туда вон сколько бежать, да и захочет ли стража покидать ворота и бежать куда-то в город? Спасать кого-то от грабителей.

— Тем не менее, вы и за этой улицей проследите.

— Да, хорошо, — обещал генералу майор.

Барон подумал, что сделал правильный выбор поручив это на самом деле не очень простое задание майору Дорфусу. Это был толковый офицер, умный.

— Ну, если у вас всё готово…

— Мне бы ещё хотелось встретиться с господином Вайзингером, узнать, что за люди от него будут, посмотреть, кто у них за главного, скоординировать всё.

— Это хорошая мысль, — согласился генерал. — Завтра у вас будет день, вот и займитесь этим.

— Непременно, — заверил его майор.

Уже было поздно, засиделся он, даже устал. Казалось, весь день ничего не делал, думал да разговаривал, но и это оказалось делом утомительным, особенно если всякий разговор требовал от него сосредоточенности и внимания, а иной раз и духовных усилий. Он уже хотел поехать к себе, но не смог, когда бросил взгляд в другой конец комнаты, где за другим столом рядом с лампой хмурился над бумагами Карл Брюнхвальд. Карл ни о чём не собирался просить Волкова, но тот и без этого чувствовал, что должен уделить своему начальнику штаба время, и не завтра, не когда-нибудь, а именно сейчас. И тогда генерал вздохнул и сделал знак стоящему в дверях Хенрику: придётся подождать. И произнёс:

— Карл, ну что там у вас?

Брюнхвальд сразу встал — нет, он точно ждал приглашения, — тотчас взял лампу, бумаги и подошёл к столу, за которым сидел генерал.

— Тут назрел вопрос про колодцы.

— Садитесь, Карл, — предлагает ему Волков, — а с колодцами… Берите воду за пределами нашего двора. В ближайших колодцах.

— Городские поднимут лай, — предупредил полковник, садясь напротив генерала.

— Поднимут… Пусть лают, — отвечал барон с пренебрежением. — А начнут кусаться… Выбивайте им зубы, Карл.

— Уже можно? — удивился Брюнхвальд.

— Судя по всему, Карл, судя по всему.

— Ну что ж, — полковник стал рассеяно перебирать свои бумаги, — значит, буду иметь в виду.

И в этих его словах генерал услышал обиду; да, его товарищ обижался на него, ведь за последние дни Волков почти не разговаривал с ним. С кем только ни шептался по углам, но своему настоящему товарищу и верному помощнику он не сказал о происходящем, о том, что он затеял, ни слова. Тот всё видел, но не говорил ничего. И, несмотря на поздний час, Волков рассказал Карлу и о Сыче, и о затее с турниром, и о том, как всё развивается, и к чему всё должно прийти. Брюнхвальд только глаза открывал всё шире и молчал всё это время, почти не находя слов, только к концу рассказа спросил:

— Отчего же вы мне ничего о том не говорили? Может, я чем-то смог бы помочь вам.

— Дело сие грязное, — отвечал генерал, морщась, — не хотел вас в него пачкать, тем более вы мне и так помогаете, взяв на себя все обязанности по гарнизону.

После чего воины проговорили, наверное, ещё час; Карл всё выспрашивал подробности свершённых дел, да и планы его интересовали. В общем, когда генерал рассказал всё товарищу, он уже так устал, что на дорогу к себе домой сил у него не осталось, и он улёгся в офицерской комнате на тощий тюфяк. Вспомнил молодость, но заснул сразу, как и бывало с ним в молодые годы.

Глава 30

Завтрак у офицеров был скромный: хлеб вчерашний, сыр не Бог весть какой, кровяная колбаса, кружка пива. Ни ветчины, ни яиц, ни мёда, молоко ещё не развозили, а кофе тут никто не пил; в общем, генерал не стал обременять своим присутствием и присутствием своей свиты офицерский бюджет и уехал к себе. Помыться, переодеться, поесть. И выпить кофе.

Барон с удовольствием поел окорока с горчицей, помылся, надел чистую одежду и уже потом уселся и выпил две чашки кофе. И всё время, пока его пил, думал о том, выполнил ли Гонзаго его просьбу. И, странное дело, теперь он почти не волновался, не переживал по этому поводу: ладно, будь что будет, даже если бандит и не сделает дела, сегодня ночью Нейман всё устроит. Денег, конечно, жаль. Денег всегда жаль. Он даже встал и с чашкой в руке подошёл к своему заветному ларцу, что стоял на комоде, такой чёрный, лакированный, красивый и крепкий даже на вид. Барон открыл ларец и понял, что денег у него осталось не так уж и много, едва ли там была тысяча талеров серебром. А золотых монет в отдельном месте ларца и вовсе не было. Да, это гарнизонное сидение обошлось ему недёшево. Конечно, после дела он напишет прошение казначею Его Высочества, но вот согласится ли принц погасить его траты? Ну, если его эпопея в Фёренбурге закончится благополучно… Если же нет…

Генерал допил кофе и выехал из дома, поехал в казармы, но уже на Колёсной улице, вдоль которой располагались конюшни, дворы коновалов и склады, ему и его людям пришлось остановиться. Вся улица была забита телегами с сеном, соломой и овсом в мешках, телеги заполоняли всю улицу так плотно, что людям, спешащим по своим делам, приходилось едва ли не протискаться между возов. А верхом отряду можно было проехать, но не без труда, не без ругани с местными.

— Эй, — окликнул фон Флюген одного возницу с ближайшей телеги, — а что вы тут устроили? Чего стоите?

— Не разгружают, — недовольно кричал ему в ответ кучер.

— Что? — не понял оруженосец Волкова. — Почему?

— Разбежался народ, на площадь все побежали слушать.

— А что слушать? — уточнял фон Готт.

— Да почём мне знать, — зло отвечал возница, — сам не знаю, вот, приехал утром, сено привёз, как договаривались, а хозяин ушёл на площадь, и работники с ним, вот и во всех местах так, никого не разгружают, никого никто не грузит, вот и стоим тут с утра.

«На площадь побежали? — генерал сразу стал думать. — Раз бюргер бросил зарабатывать своё серебро и ушёл с работы, значит, происходит нечто особенное, такое, что смогло оторвать его от его дел».

— Поедемте через проулок, — предложил Максимилиан. — Так тоже можно к казармам выехать.

Так они и поступили; хотя и там было тесно, но им всё-таки удалось добраться до площади, на которой находились казармы. Едва свернув на площадь, барон увидел людей, о которых вчера говорил Гонзаго. Да, два типа бездельничали прямо на углу, один в капюшоне, другой в небольшой шляпе. На самом деле их не так уж и сложно было выявить, мужички слонялись по улице от дома к дому. Барон даже удивился, как он не примечал их раньше. Он остановился и подозвал к себе Хенрика, и когда тот подъехал, он без всякого стеснения, не скрываясь, указал на людей хлыстом.

— Не те ли это мерзавцы, что вы видели тут вчера.

— Те, — сразу узнал первый оруженосец, едва взглянув на шпионов.

— Хенрик, прошу вас, езжайте и скажите им, чтобы убирались отсюда, — произнёс барон с неприязнью.

— Как пожелаете, господин генерал.

Оруженосец уже хотел уехать, но Волков добавил ему вслед:

— Передайте им: если я ещё их тут замечу, отправлю к ним пяток солдат с палками.

— Передам, — обещал оруженосец.

Едва Волков въехал во двор, как к нему тут же направился Карл Брюнхвальд и, поздоровавшись, сообщил:

— К вам люди от бургомистра.

— Давно ждут? — поинтересовался Волков, слезая с лошади.

— Едва вы уехали, так они заявились. Сидят, дожидаются в дежурной комнате.

Волков понял, что нужно решить вопрос с ними сразу, и пошёл в помещение, где собирались дежурные офицеры. Их было двое. И то были не рядовые писцы; кажется, бургомистр поднимал уровень переговоров. Барон никогда не видел этих чиновников, но по их одежде было ясно, что они фигуры значимые. Требующие к себе уважения. Но генерал смотрел на их визит как на возможность показать горожанам, что он уверен в своих силах ещё больше, чем день назад. И решил показать им эту свою уверенность.

— Что вам угодно, господа? — холодно начал он, едва кивнув в ответ на их учтивые приветствия.

Они удивились поначалу и потом, кажется, собирались представиться ему, но барон перевал их намерения небрежным жестом руки: не нужно этого. И произнёс, усаживаясь на лавку, а им сесть не предлагая:

— Господа, давайте уже к делу.

Пришедшие переглянулись; они, видно, не ожидали, что этот человек, приехавший к ним в город и находящийся тут как гость, будет столь неучтив, а скорее, даже груб, но делать было нечего, и один из пришедших начал:

— Мы пришли по просьбе нашего городского головы господина Тиммермана.

— Я уже понял это; что же вы хотите от меня? — барон почти оборвал говорившего на полуслове.

— Он хочет повидаться с вами, он желает, чтобы вы навестили его, — почти скороговоркой, боясь, что его снова перебьют, выпалил чиновник.

— Господа, а разве… Господа, приходившие вчера… Они, кажется, говорили, что тоже пришли от бургомистра… Неужели они не передали ему, что я на этой неделе буду занят?

— Передали, передали, — заверил его один из пришедших, — но, видно, они не довели до вашего сведения складывающуюся в городе ситуацию. И что в ваших интересах, господин генерал, встретиться с бургомистром Тиммерманом.

— Ах, это в моих интересах… Ну что же, — генерал сделал вид, что думает.

— Да, есть дела, которые вам самому захочется обсудить с главой нашего города, уверяю вас, генерал, — тут в речи пришедшего чиновника отчётливо проступила интонация, весьма схожая с угрозой. Именно с угрозой. И он добавил многозначительно: — Встреча эта в ваших интересах, уверяю вас, генерал.

Возможно, пришедшие думали, что он сейчас же начнёт выпытывать у них, в чем же дело; он должен был это сделать, но опять этот высокомерный генерал разочаровал их.

— Ну… — Волков снова делал вид, что прикидывает что-то в уме, — ну, допустим, я могу найти время для визита. Сегодня после обеда, если дела позволят, я загляну к нему в ратушу.

— Но нам желательно было… — хотел продолжить беседу один из пришедших.

Однако генерал уже поднялся с места и распорядился:

— Капитан Лаубе, прошу вас, проводите господ до ворот, — и попрощался с ними: — Господа, передайте бургомистру, что, если позволит время, я загляну к нему сегодня. До свидания, господа.

— Пугать приходили, — подвёл итог Карл Брюнхвальд, находившийся в комнате при этой беседе.

— Судя по всему, — задумчиво отвечал барон.

Он как раз думал, вспоминая: «Встреча в ваших интересах — уж точно они не денег мне предложить хотят. А что же тогда? Чем меня можно испугать?».

Но гадать ему не хотелось, а хотелось знать, что происходит в городе. Он стал оборачиваться, словно искал кого-то, а потом спросил у вернувшегося Лаубе:

— Капитан, а не было ли здесь сегодня мальчишки?

— Этого Ёгана? — уточнил Лаубе. — Нет, со вчерашнего дня его не видел.

Жаль, а ведь он сейчас не помешал бы, для него нашлась бы работёнка. И тогда барон решил сам всё выяснить, снова сел на коня и со всеми своим оруженосцами и охраной выехал со двора казарм, посмотрел, нет ли подозрительных мужиков на углу и, убедившись, что нет, поехал к главной площади.

Едва выехав с площади, сразу заметил, что в городе что-то поменялось. Что-то неуловимое, то, что сразу не бросалось в глаза. Только теперь он стал замечать, что у многих, или, скорее, у некоторых лавок закрыты двери. Торговый люд не торгует? А ведь не воскресение. Немыслимое дело для торгового города. И крепких мужичков, толкающих тачки и ручные тележки, на улице поуменьшилось. Да и народу тоже. В общем, в городе что-то происходило. И, возможно, как раз то, чего он и добивался всё последнее время.

От городской цитадели они свернули налево, на улицу Святой Троицы, что как раз вела к поруганному кафедралу. Но тут им пришлось остановиться. Народу здесь было много; дальше ехать было, конечно, можно, но это если ты не боишься разозлить горожан. И чтобы не расталкивать людей конями и не давить зевакам ноги железными подковами, он решил спешиться и дальше пошёл пешком, взяв с собой лишь Максимилиана, фон Готта и сержанта Ленберга из роты Неймана.

Пошёл потихоньку вперёд, стараясь горожан не толкать и не задевать их мечом; так же аккуратно за ним следовали и его люди, но уже перед площадью, на которой и находился кафедрал, откуда и кричали герольды, дальше идти стало почти невозможно.

Барон остановился, как и всякий другой человек в той толпе, и стал прислушиваться, надеясь, что до него всё-таки долетят слова герольда. Тот со своего помоста орал, старался, но гул толпы не давал генералу расслышать многих слов. И тогда он выбрал рядом с собой почтенного, но не слишком богато одетого человека и, подойдя чуть ближе, спросил у него:

— Любезный друг мой, а не подскажете, что там происходит, от чего весь город тут собрался?

Тот взглянул на генерала коротко, а потом оглядел более внимательно и удивлённо: о, какой-то сеньор, не городского вида, но богатый. И лишь после этого ответил:

— Коммуна Габель и корпорация лодочников хотят требовать возмещения. Петицию пишут. О том сообщают герольды.

Волков поначалу насторожился: корпорация лодочников? Петиция? Неужели речь не идёт об осквернённом молельном доме еретиков? И тогда он спросил:

— Возмещения? За что и у кого?

— У города, — ответил за почтенного человека молодой и крепкий мужчина — судя по грязному переднику, либо мясник, либо колбасник. — Как будто этот город виноват, что их церковь дерьмом перемазали!

— Ах вот как? — удивился генерал. — Значит, их церковь осквернили?

— Нынче ночью, — сообщил «мясник». — Они теперь хотят отдать обгаженный дом городу и чтобы город выплатил им за него компенсацию, на которую они купят себе новый дом.

Устраивая всё это, генерал и предположить не мог, что всё обернётся таким образом. Может, ситуация складывалась даже лучше, чем он предполагал. И тогда генерал, уже чуть повысив голос, чтобы и другие слышали, спросил у «мясника»:

— Я слышал, что вчера кто-то осквернил и главный храм города, вот тот, что на площади; какие-нибудь коммуны и гильдии будут просить у города компенсацию за это?

— Вы, господин, смеётесь, что ли? — едко усмехался мясник. — То наш храм, а то их сарай. Наш храм ещё мой дед начинал строить, шестьдесят лет его строили, разве такое возместишь?!

— Да помолчи ты, — рявкнул на него один человек из толпы, — ни черта не слышно, а тут ты ещё гундишь.

— Гундишь? Вот я тебе сейчас дам в ухо, может, у тебя слух и прорежется, — пообещал ему мясник.

А барон, чтобы не попасть в какую-нибудь свару, решил сразу оттуда уйти. Но выбирался он и з толпы удовлетворённый.

Глава 31

Вот уже и стали проявляться в городе признаки его деятельности, а усилия — давать плоды. В воздухе над площадью уже чувствовалось раздражение. Может, ему так показалось… Но всё-таки народец на площади был злее обычного. К сожалению, этой злости ещё было недостаточно. Да и власти города, его нобили уже почувствовали перемену в бюргерстве, уловили опасность и теперь сделают всё, чтобы успокоить ситуацию. Волков понимал, что надобно и дальше прилагать и прилагать усилия, чтобы не дать горожанам вернуть равновесие в своё общество, не дать нобилям вернуть покой коммунам и гильдиям.

Хранитель имущества Его Высочества герцога Ребенрее уже ждал его, когда генерал вернулся в казармы.

— Народец в городе забродил, — начал Вайзингер, едва поздоровавшись с генералом.

— Мало бродит, мало, — отвечал ему тот, усаживаясь за стол, и тут же сказал своему самому молодому оруженосцу: — фон Флюген, разыщите мне майора Дорфуса.

Когда Дорфус явился, они втроём уселись за стол, на котором Дорфус расстелил свою карту.

— Вот дом, вот тут стража, — указывал он. — Где соберутся ваши люди, господин хранитель имущества? Откуда они придут? Кто будет ими руководить?

— Мы подойдём отсюда, — сказал Вайзингер и тем удивил и генерала, и майора.

Оба они поглядели на него, а генерал ещё и уточнил:

— Вы подойдёте? Вы лично будете присутствовать при деле?

— Я понимаю, что моё положение… вернее, участие, — Вайзингер не сказал «в грабежах», а высказался обтекаемо: — в подобных событиях компрометирует герб Его Высочества, но я полагаю, что в этом случае будет лучше, если кто-то присмотрит за лихими ребятами во время дела. Чтобы чего не вышло…

— Чтобы чего не вышло, — повторил генерал и неожиданно согласился: — Да, это разумно… Да, так и поступайте. Ваше присутствие на месте будет полезно.

Он понял, что Вайзингер — человек не только хитрый, но ещё и как минимум не трусливый. Барон прекрасно знал, что хранитель имущества, давно связанный с местными бандитами, идёт на дело вовсе не потому, что волнуется о его исходе, а потому, что собирается наложить лапу на часть добычи. И не был против этого. Вайзингер был ему полезен, а то, что человек собирается при этом немного улучшить свое положение, — так что ж тут плохого… Тем более, что генерал и сам был не прочь возместить свои затраты на проживание в городе Фёренбурге. Вот только говорить об этом хранителю имущества он не стал.

— Значит, я приведу людей отсюда, — сказал Вайзингер, указывая улицу на карте, — а вот тут я оставлю телеги; как взломаем двери, так я пошлю за телегами.

— За телегами? — удивился Дорфус.

— Домишко-то богатый, всё в руках не унести будет, — объяснил ему Вайзингер. — Так что три телеги нам не помешают.

«А он лих! — думал генерал, глядя на человека, которой выглядел как не очень богатый, но образованный горожанин — как писарь в большой конторе или приказчик в лавке. — Как, однако, обманчиво бывает первое впечатление!».

— Так ворота до утра не откроют, — продолжал удивляться майор, — куда же вы с награбленным?

— О, — заверил его хранитель имущества, — об этом не волнуйтесь, у меня есть где до времени припрятать товар.

В этом почему-то генерал не сомневался, но посчитал нужным сразу внести ясность:

— Господин Вайзингер, я хочу, чтобы вы поняли простую вещь — сейчас, чтобы нам потом к этому вопросу не возвращаться и тем более не выяснять отношений во время дела…

— Я слушаю вас, господин генерал, — тут же ответил хранитель имущества.

— Вы руководите своими бандитами, только ими, а всем делом руководит майор Дорфус. И только он, — расставил все точки над «i» генерал.

— Прекрасно, — так же сразу, нисколько не раздумывая, согласился Вайзингер. — Пусть всем делом руководит господин майор, — он поглядел на добрых людей и добавил: — Я всё понимаю, господа, дело-то важное. И я понимаю, что после этой ночи маски будут сброшены.

— Маски? — не понял майор и взглянул на генерала: а вы понимаете? — Какие маски?

— Неприязнь между городом и нами станет очевидной и больше не будет сдерживаться. Маски приличий и дипломатии после этой ночи уже не будут надобны, — пояснил хранитель имущества. — Я вот и жену сегодня отправил из города к родственникам. На всякий случай, а то мало ли что…

«Маски сброшены! А ведь он прав. Поэтому бургомистр и шлёт ко мне своих людей и добивается встречи, в надежде… всё уладить? Или хотя бы выяснить позиции. Да, время пришло».

Генерал встал:

— Господа, надеюсь, моё присутствие тут больше не нужно, обо всём остальном, я думаю, вы договоритесь сами. Без меня.

Хранитель имущества и майор согласились с ним. Волков поднялся, прошёлся по казармам, вышел на улицу, на двор, где последняя рота получала обед. Вкусные бобы с коричневой мучной жижей и жареным салом прекрасно пахли на всю округу, но даже это не отвлекало его от мыслей. И он пришёл к выводу, что Вайзингер прав: если его люди не допустят стражу до дома, который грабят, это будет сигнал, что противоречия переросли в противостояние.

— Маски будут сброшены, — тихо произнёс барон и, несмотря на проснувшийся аппетит, подозвал к себе дежурного и приказал найти капитан Неймана.

Капитан вскоре тоже появился во дворе и, найдя глазами командира, скорым шагом приблизился к нему.

— Господин генерал.

— Капитан, я думаю, что нашёл для вас возможность проявить себя.

— Я готов. Что надобно сделать?

— Вы знаете отца Доменика? — спросил барон.

— Конечно; это же тот монах, что ходит к нам в казармы читать солдатам проповеди.

— Да-да, я как раз говорю о нём. Что вы думаете об этом попе? — генерал пристально поглядел на подчинённого.

— Думаю, что это самый лучший поп, которого я видел.

— Вот как? — Волков даже поднял брови.

— Да, его даже самые прохиндеи из солдат слушают с открытыми ртами, говорит так интересно, что я сам про всё забываю. И человек он, кажется, праведный. По такому-то холоду, — для убедительности Нейман показал на небо, с которого опять шёл холодный дождь, — в сандалиях ходит. Без чулок. А когда ему еду предложили, нашу, офицерскую, так он есть не стал, дескать, пост, из всего предложенного взял лишь хлеба. Даже от пива отказался.

— О, от пива отказался? Праведный, значит, человек? — переспросил генерал, не отводя от подчинённого внимательных глаз.

— Праведный, — подтвердил капитан. — Истинный пастор.

— Жаль, — Волков вздохнул. И тут же продолжил как ни в чём не бывало: — Завтра утромвстанете пораньше, возьмёте с собой двух смелых людей и, пока не открылась его церковь, пойдёте к ней, там его дождётесь и изобьёте его палками.

— Кого? — удивлённо спросил капитан Нейман — так, как будто не говорили они перед этим об одном человеке.

— Отца Доменика, — всё с тем же спокойствием продолжал генерал. — Выберете с собой двух людей из тех, что умеют держать язык за зубами, обещайте им за дело по десять талеров.

— Отца Доменика? — всё ещё не понимал Нейман.

— Да, отца Доменика, — произнёс генерал.

Он глядел на вытянувшееся от удивления лицо подчинённого и даже немного злился на него: уж не такой ты, братец, и расторопный, не такой исполнительный, стоишь как дурень, таращишься на меня, разинув рот, и объяснений ждёшь вместо того, чтобы пойти в свою роту людей верных подобрать.

— Как же так? — наконец произнёс капитан. — Вы уж, господин генерал, не серчайте, но мы сюда вроде как пришли город от еретиков спасать, а тут на тебе — избей самого праведного попа в городе. Не пойму я чего-то. Отчего так?

Волков вздохнул. Стоило ли этому капитану объяснять всю свою затею с самого начала? Стоило ли говорить, что эта жертва придумана им, ещё когда дело было на стадии задумки, стоило ли говорить, что для жертвы не найти фигуры удачнее, чем отец Доменик — самый уважаемый пастырь города? И что Волкову и самому его жалко, но другого попа, равного по значимости этому монаху, в городе нет. В общем, ничего такого он капитану рассказывать не собирался, а лишь сказал:

— Я Рыцарь Божий, и всё, что я делаю, я делаю во славу Матери Церкви. Слушайте меня, друг мой.

— Но он же праведный человек! — ответил ему капитан, он всё ещё был удивлён.

— Верно, верно, — кивал генерал, — праведный, всего лишь праведный… А после того, как его изобьют сволочи-еретики, он сразу станет ещё и страстотерпцем. А может быть, когда-нибудь, после смерти, — и святым. Святой Доменик фёренбуржский! По-моему, звучит красиво.

— Так его еретики…, — начал было Нейман, и тут, кажется, понял. — Ах вот оно как?!

— Да, друг мой. Да, — Волков вздохнул облегчённо. Дальше всё объяснять капитану нужды уже не было. — Дела обстоят именно так.

— А сам святой отец о том знает?

— Нет, конечно, — отвечал генерал. — Ему о том знать не нужно. Вы понимаете меня, капитан?

— Понимаю, — соглашался Нейман, — только вот сильно бить я его не буду, рука не поднимается.

— Конечно, конечно, сильно бить нужды нет, но ногу, к примеру, сломайте, и ещё… Надо, чтобы крови было побольше на лице. На голове.

— Это можно сделать, — отвечал капитан, — по голове и бить сильно не нужно, там кожа сама лопается, и кровь из тех дыр ручьями хлещет. Со мной с самим такое было, как-то шлем в деле с меня сбился, и по башке пару раз попали, так вот мне хоть бы хны, а вся голова в кровище была, ребята говорили, что страшно смотреть на меня было.

— Вот, именно то, что нужно, — кивал генерал, — увечить и дух выбивать из доброго человека нет нужды, нам нужно, чтобы людишки увидели кровь на праведнике. И то зачтётся вам как дело честное, капитан, дело богоугодное, и не сомневайтесь в том. А через год-другой к отцу Доменику людишки будут со всей округи ездить и при жизни святым его величать начнут.

Кажется, Нейман поверил, он был согласен на это дело, и тогда генерал закончил:

— Сделаете — и сразу ко мне, а я уже приготовлю телегу, тряпки и одеяла, приеду и повезу его по городу, людям показывать. А пока езжайте к церкви, в которой он служит, и осмотритесь там, завтра ведь в темноте придётся работать.

* * *

Маски будут сброшены, как говорил хранитель имущества Его Высочества герцога Ребенрее. Завтра всё сделается так, что ничего вспять уже повернуть будет нельзя. Волков сел за стол один и просил принести себе солдатской, а не офицерской еды. Аппетит к генералу вернулся, теперь его не мучали размышления и сомнения — что уж тут сомневаться, денег на дело ушла целая куча, люди все наготове, осталось только… Он поднял голову, сразу нашёл глазами своего товарища и сделал ему знак: Карл, прошу вас, присоединитесь ко мне.

Брюнхвальд тут же явился и сел напротив генерала.

— Завтра всё начнётся, друг мой, — сообщил ему Волков, сам же разглядывал миску со вкусными солдатскими бобами.

— Значит, дожидаться цу Коппенхаузена мы не будем?

— Если мы кого и дождёмся, Карл, так это ван дер Пильса с пятью тысячами свирепых еретиков.

— Значит, завтра начнём дело? — ещё раз уточнил полковник.

— Боюсь, что так.

— Тогда запрещу офицерам до вашего соизволения покидать расположение, половину рот прикажу держать в доспехе и при оружии, — начал перечислять Брюнхвальд. — Обоз прикажу собрать, за ночь приготовить еду и напечь хлеба на два дня, взять воды для лошадей впрок.

— Скажите Рохе, что его разбойников это тоже касается, путь половина его людей будет готова встать даже в ночь, и чтобы запалы уже горели. И арбалетчики также, а кавалеристы пусть половину своих коней на ночь не рассёдлывают.

— Дело может начаться ночью? — спросил Брюнхвальд.

— Дело и начнётся ночью, — отвечал ему генерал, приступая к еде, — но пока будем обходиться малой силой; в ночь пойдёт майор Дорфус с двумя десятками людей и Вайзингер со своими бандитами. Надеюсь, что помощь им не понадобится, но мы должны быть настороже.

— Ясно, — понимающе кивал полковник.

— Кстати, Карл, — генерал даже отложил ложку, — майор Дорфус нарисовал неплохую карту города, пусть офицеры ознакомятся с ней. Пусть хоть названия улиц запомнят.

— Дорфус толковый человек, — согласился Брюнхвальд, — сейчас же заставлю офицеров ознакомиться с картой.

— Друг мой, а вы не видели… Тут всё время ошивался мальчишка. Мой посыльный.

— Ёган?

— Да, его зовут Ёган. Он мне нужен.

— Сегодня его не было, — уверенно отвечал полковник.

Это было странно… А вернее, неприятно. Что-то здесь было не так. Не мог жадный мальчуган отказаться от ежедневного и столь значимого для него заработка. Генерал вздохнул и продолжил ужин.

Глава 32

Он опять не поехал к себе, лёг спать в казармах. Лёг, где потеплее. Долго не мог уснуть, всё думал и думал о делах наступающего дня, а ещё слушал завывание ветра в печной трубе. Ветер был сильный. Народ готовился, солдаты — те, кому выпало бодрствовать, — болтали, гремели оружием в соседних помещениях. Кашевары готовили еду, пекли хлеб, выезжали из расположения в город, вычерпывали колодцы, пока горожане спят и не видят. В общем, ленивая гарнизонная жизнь типа «спи да ешь» — закончилась.

Хенрик его разбудил, и сказал, что завтрак для офицеров уже вот-вот подадут. Генерал сразу попросил себе воды для умывания, но прежде, чем оруженосец ушёл, спросил у него:

— Майор Дорфус вернулся? Капитан Нейман ушёл?

— Про капитана ничего не скажу, а майор уже с другими офицерами в дежурном помещении был.

«Майор вернулся и не разбудил меня! Значит, всё прошло хорошо?», — подумал генерал и сказал:

— Отлично, друг мой, прикажите принести воды.

Он появился в столовой, когда завтрак уже начался; все офицеры ждали своего командира, они, как и подобало, встали, когда Волков появился в столовой. Генерал поприветствовал их и сел во главу стола, как и положено начальнику. По его правую руку сидел полковник Брюнхвальд, по левую — майор Дорфус. На столе стояли сковороды с жареными яйцами и колбасами, ещё теплые хлеба, сыры, молоко, пиво. Никаких излишеств: ни мёда, ни вина. Волков оглядел всех офицеров и, не найдя среди них Неймана, спросил у полковника:

— А капитан Нейман… его, кажется, нет?

— Ушёл рано, — негромко ответил Брюнхвальд, — сказал, что по вашему делу.

Волков кинул: хорошо. И сказал, обращаясь ко всем:

— Господа, прошу вас приступать.

Офицера оживились, стали накладывать себе еду, Волков же не спешил, он обратился к Дорфусу:

— Майор.

— Да, господин генерал, — отозвался тот и перестал накладывать в свою тарелку яичницу из сковороды.

— Как прошло наше ночное приключение?

Дорфус ответил тотчас, с улыбкой и одним словом:

— Быстро.

— Вот как? — генералу понравилась улыбка офицера. Это говорило о том, что у майора всё прошло по плану. — Значит, эксцессов не было. С городской стражей всё удалось уладить?

— Эксцессы были, но до городской стражи мы никого не пропустили, правильно расставили заставы, а вот с местными пришлось немного… повозиться.

— С местными? — Волков хотел знать подробности.

— Да, когда выбивали дверь в доме Рейнхаусов, поднялся шум, соседи стали выскакивать из домов, хотели помогать своим.

— Но вы их успокоили? — догадался генерал.

— Нам и не пришлось, эти ребята Вайзингера и сами, без нас, им всё объяснили; был один горячий сосед…, — Дорфус улыбнулся, — с оружием выскочил, так ему сломали дубиной руку и проткнули ляжку ножом пару раз, его слуги и бабы с воем домой уволокли. А меч отобрали; меч, кстати, был неплох.

Генерал, полковник, который слышал весь этот разговор, и майор ели яичницу с колбасой и посмеивались; никто из офицеров никакого сострадания к горожанам не испытывал, а тем более если это еретики.

— Карл, — поняв, что у Дорфуса и Вайзингера всё вышло, продолжил генерал, — вы подготовили всё, о чем я вас просил?

Брюнхвальд кивнул и взглянул вдоль стола:

— Капитан Вилли, у вас всё готово?

Капитан мушкетёров встал и отрапортовал:

— Отряд в двадцать пехотинцев, десять мушкетов и десять арбалетчиков ждёт команды, две телеги уже запряжены.

— Две телеги? — удивился генерал. Он просил одну.

— Полковник распоряжался насчёт двух, — отвечал молодой капитан.

— Продолжайте завтрак, капитан, — махнул рукой Волов: две так две.

Он снова принялся было за свою яичницу, когда появился сержант, дежуривший на воротах, и доложил:

— Горожане пришли, вас спрашивают.

— А что за люди? — поинтересовался генерал. Это мог быть и Гонзаго. Хотя и вряд ли он мог тут появиться в ближайшее время.

— Вчерашние чиновники, — отвечал сержант, — только на сей раз их не двое, теперь они втроём припёрлись.

— Чиновники? — удивился Брюнхвальд. — Чёрт бы их драл, этих торопыг! Какие же бестактные люди эти бюргеры, ещё колокола к утренней не звали, а они уже пришли. Позавтракать не дадут, — и он говорит сержанту: — Скажи им, пусть ждут. Генерал изволит завтракать.

Это было верное решение, городские должны были ждать, пока генерал уделит им время, но теперь, когда Волков ожидал очень важных вестей от капитана Неймана, этой их невежливостью можно было и пренебречь. А ещё барон хотел знать, с чем пришли горожане, и поэтому он встал и произнёс:

— Проводи их в дежурную комнату, я приму их тотчас.

За ним сразу и Брюнхвальд скомкал салфетку, бросил её рядом с тарелкой и, хоть генерал его не приглашал с собой, тоже поднялся из-за стола; и; как по команде; стали вставать остальные офицеры, но генерал остановил их жестом:

— Господа, продолжайте завтрак, прошу вас.

Офицеры снова усаживались, а генерал и полковник прошли в соседнее помещение, в которое вскоре сержант привёл трёх горожан. Это, как и сказал сержант, были вчерашние важные люди с одним, как кажется, простым писцом.

— Доброго вам утра, генерал, — кланялись пришедшие.

— И вам доброго утра, господа, — отозвался Волков; он уселся сам и жестом предложил Брюнхвальду сесть рядом, но пришедшим, как и прошлую их встречу, сесть продолжено не было, — чему обязан в столь ранний час видеть вас.

— Из вчерашнего разговора нашего думал бургомистр увидеть вас, но вы не приехали к нему…

— Говорил я вам, что буду у него, коли найду время, — уточнил генерал, — ну, времени у меня лишнего не было.

— Да, да, — этот факт прибывшие не оспаривали, — но уважаемый глава города ждал вас для важного разговора.

— Да уж, вышло с моей стороны неучтиво, — согласился барон, — посему прошу вас передать господину бургомистру мои искренние извинения.

— Обязательно передадим, — заверили его чиновники, — но нам бы хотелось донести до вас, что господин городской голова просит вас быть к нему не от праздности, а оттого, что есть дело, которое очень важно.

— Для кого важно? Для меня или, быть может, для бургомистра? — уточнил генерал.

— Для вас, для вас, — заверил его один из пришедших.

Волков вдруг подумал, что бургомистр, в ситуации, которая складывается в городе, решил улучшить с ним отношения. Во всяком случае, будь Волков на месте Тиммермана, он так бы и поступил. «Может, бургомистр нашёл для меня немного денег? В прошлый раз кривился и отказывался дать, а тут вдруг собрался? Решил подружиться, ведь ему нужно выиграть время. Ван дер Пильс ещё не подошёл, а драться со мной в городе у горожан, кажется, задора не хватает. Склады и товары свои берегут».

В принципе, такой поворот он не стал исключать, но наверняка он того не знал и поэтому произнёс:

— А не могли бы вы, господа, сообщить, что за дело до меня у бургомистра?

И тут по физиономиям пришедших, ставших в одну секунду мрачными, он понял, что его предположение насчёт денег и дружбы неверно. Один из пришедших, тот, что был постарше, ему и отвечает:

— На днях у южных ворот городскою стражей взят человек, что хотел город наш покинуть. Взят и препровождён он к судье, и так как выяснилось, что человек тот поранен, судья постановил его арестовать, потому что человек этот подозревается в убийстве.

— И отчего же вы решили, господа, что это дело должно меня привести к бургомистру? — генерал улыбался, спрашивая об этом, но сам уже начал понимать, что за человека могли задержать городские. Теперь же он хотел услышать, что они ему ещё расскажут. — При чём же здесь я?

— Человек этот, которого взяли, был поранен, — продолжал один из пришедших, — но на допросах он запирался и имени своего не говорил. Однако учинённое дознание выяснило, что для человека этого уже вызывался врач, и приходил он к нему в вашу казарму. И врач сказал, что зовут этого человека Готлинг и он ваш сержант.

Ах, как это было нехорошо, ещё и не вовремя.

«Вот тебе и предложил бургомистр денег!», — только и подумал барон. А полковник Брюнхвальд, сидевший весь разговор молча, вдруг и говорит:

— Меж гербом Ребенрее и гордом Фёренбургом есть договор, и договор тот дружеский; отчего же вы нашего человека взяли и допрашивали его без присутствия нашего офицера, разве так друзья ведут себя?

Этот вопрос был весьма уместен, Карл правильно сделал, что задал его пришедшим. Но и те были непросты, они тут же нашлись, как будто заранее знали, что отвечать:

— Человек этот ни в чём не сознавался, запирался и имени своего не говорил, а как мы имя его выяснили, так сразу за вами посылали людей, — отвечал старший из пришедших.

— И сейчас, когда имя его вам известно, вы держите раненого нашего в холодном подвале? — спросил Брюнхвальд.

— Да, — тут же продолжал генерал — Карл говорил всё правильно, — отчего же вы его не привезли к нам?

— Оттого, господа, и не привезли, что прокурор считает его причастным к убийству. И думает, что, отдав его вам, мы сержанта вашего более не увидим, — отвечал старший.

— Посему господин бургомистр и просит вас о визите, — заговорил младший из пришедших, — как вы с ним увидитесь, так всё и обсудите.

— Может, мне к нему наведаться? — негромко спросил полковник, чуть наклонившись к Волкову: Карл хотел хоть как-то помочь, — думаю, что в данной ситуации ваш визит к этому горожанину будет небезопасен.

— Небезопасен? — спросил у него барон, хотя и сам понимал, что визит и вправду может быть ловушкой. А потом покачал головой. И так же тихо, как и полковник, стал отвечать: — Карл, я уже давно заметил, что враги, вынуждающие меня к чему-либо, ждут от меня шагов, которые им удобны. Но надобно в таких ситуациях поступать так, как они не ждут. И посему ни вы, ни я к этому мерзавцу не поедем.

— И что же мы предпримем? — спросил полковник. — Неужели оставим раненого Готлинга в тюрьме у этих жаб?

— Кто ж за нас в следующий раз будет страдать и воевать изо всех сил, если мы будем людей своих, людей, нам преданных, бросать в беде? Нет, мы этого так не оставим, — ответил старому товарищу барон и, уже взглянув на горожан, сказал: — Сие весьма прискорбно, и, видит Бог, мне решение моё самому не мило, — он сделал паузу, — вот только к бургомистру времени ехать у меня опять нет, да и самого его я в гости не жду. Но и оставлять своего человека, верного мне и раннего, в холодной тюрьме для меня немыслимо, и посему…, — он весьма невежливо указал на одного горожанина, который за весь разговор не произнёс ни единого слова, — вот вы, ступайте и скажите бургомистру, что двух вот этих господ, — он теперь указывал на тех, что вели с ним переговоры, — я задерживаю.

На лицах всех пришедших горожан тут же появилось недоумение: что? Вы задерживаете нас? А Карл Брюнхвальд только и смог произнести удивлённое:

— О-о!

Никто не ожидал такого поворота, а горожане даже и слов не находили, что на это сказать, поэтому продолжал генерал; он обращался к молчавшему весь разговор, к тому горожанину, которого отпускал:

— И сообщите бургомистру, что при всё моём уважении к нему я буду вынужден повесить двух этих господ на заборе моих казарм — вывешу их на сторону улицы, чтобы прохожие могли их лицезреть, — в том случае, ежели с моим сержантом случится что-нибудь дурное. Просите бургомистра держать моего сержанта в тепле и сытости, и чтобы врач у него бывал ежедневно, а лучше просите, чтобы он его отпустил, тогда и этих господ я отпущу тотчас, — и так как человек, к которому он обращался, изумлённо молчал, генерал уточнил у него: — Любезный, вам всё ясно?

Тот опять не нашёлся, что ответить, но головой покивал: мне всё ясно, всё!

— Ну так ступайте к своему бургомистру, — распорядился барон. — Ступайте и расскажите ему, как обстоит дело.

— Но как же так? Как же это вы? — к одному из горожан наконец вернулся дар речи.

Вот только генерал ему не ответил, даже и не взглянул в его сторону, а распорядился:

— Сержант, найдите помещение для задержанных господ, дайте им тюфяки, кормить их из кухни для солдат, жён к ним не пускать, но весточки передавать, — и тут он видит, что человек, который пришёл с этими господами, ещё не ушёл, а стоит здесь и смотрит на него удивлённо, и тогда генерал кричит на него весьма грозно: — Ты ещё тут? Почему не ушёл? Хочешь с ними остаться?

Писарь тут же поспешил к двери, а уже за ним сержант настойчиво стал провожать «гостей» из дежурного помещения. Карл Брюнхвальд, оставшись с генералом, наконец смог задать ему вопрос:

— Что? Начинаем?

— Да, Карл, как говорит хранитель имущества Вайзингер — маски сброшены, как говорили наши пращуры — Рубикон перейдён, — отвечал своем старому товарищу барон. — В общем, дело начато.

Тут в помещении появился фон Флюген:

— Господин генерал, вас капитан Нейман дожидается, желает видеть, примете его?

— Конечно! Зови его немедля!

Глава 33

Нейман был мрачен, смотрел на генерала хмуро, и тот поначалу даже подумал, что у капитана дело не вышло, но Нейман успокоил его короткой фразой:

— Сделано всё.

И Волков подошёл к капитану и положил руки тому на плечи.

— Церковь благодарна вам, услуга ваша велика.

Нейман что-то надумал сказать ему, но генерал уже шёл на двор, некогда ему было утешать да успокаивать, ведь дело было начато.

Вилли с отрядом и телегами отстал — уж больно генерал торопился на Кирпичную улицу и поэтому вскоре был перед небольшим храмом с дверьми в красивой резьбе. Он понял, что успел, так как у ворот толпились люди, но тут уже церемониться с горожанами генерал не стал. Хенрик и фон Готт растолкали людей и отпихнули церковного служку, что заслонял собой вход в церковь.

Волков снял берет с головы и, почти не прихрамывая, быстро пошёл по проходу меж скамеек, на которых дисциплинированно сидели и ждали несколько десятков прихожан, видно, успевших просочиться в храм после открытия. Он видел, что несколько церковников и женщин собрались в кучку невдалеке от амвона, а ещё он разглядел на камнях пола чёрные кругляшки капель, некоторые из которых были смазаны подошвами. Волков, подойдя к церковникам, негрубо, но уверенно отодвинул их в сторону и увидал лежащего на каменном полу на какой-то рогоже отца Доменика. Одна женщина и молодой монах вытирали тряпками кровь с его лица и рук; они подняли на генерала глаза, и сам пострадавший, в свою очередь, тоже увидал его и сразу заговорил негромко.

— Сын мой, не принимайте того близко к сердцу… — произнёс монах, но генерал его и слушать не стал.

— Что тут произошло? — почти закричал Волков. Никто из присутствующих не нашёл сразу, что ему ответить, и он спросил ещё громче, ещё резче: — Ну? Что молчите, господа монахи, отвечайте мне, что тут произошло.

— Да вот, — наконец произнёс один из монахов, — неизвестные покусились…

— Покусились? Кто? — крикнул генерал так, что тот монах, который отвечал ему, едва вымолвил:

— Так… Неведомо кто… К утренней службе… Мы пришли, а отец Доменик уже лежал у дверей собора. Весь в крови. Побит…

— Сын мой, — снова слабым голосом заговорил отец Доменик, обращаясь к генералу, — прошу вас умерить пыл, нет нужды беспокоить город, боюсь, что кровь может пролиться, не надобно этого.

«Что значит не надобно?!». Нет, в планы генерала пролитие крови как раз и входило, ведь без крови дела большие не делаются. И посему он и слушать монаха не стал, а спросил у присутствующих священнослужителей:

— А за доктором послали уже?

— Кажется, пошёл кто-то, — промямлил один из отцов церкви.

— Кажется? — рявкнул генерал, напугав отвечавшего. — Болваны! — и тут же закричал на весь храм: — Фон Флюген, скачите к капитану Вилли, у него есть телега, пусть немедля едет сюда. Фон Готт, разыщите врача, скажите, что отца Доменика избили, пусть торопится, — он оборачивается к церковникам, — А кто из вас звонарь?

— Я, — отвечает ему один из монахов.

— Давай, на колокольню лезь и звони изо всех сил. Звони так, чтобы весь город знал об этом подлом злодеянии.

— Сын мой, — снова заговорил отец Доменик, он даже руку поднял, чтобы остановить звонаря, но генерал снова рявкнул на весь храм:

— Беги уже, чего ждёшь?

И звонарь кинулся ко входу на колокольню. А сам Волков присел рядом с отцом Домеником и спросил:

— Святой отец, видели ли вы злоумышленников, смогли ли их запомнить?

— Нет, не видел я, — отвечал монах, — едва достал ключи, отпереть двери собрался, как меня бить начали. Сзади подошли, я в темноте и не приметил как.

— А может, сказали они чего?

— Ничего не сказали, молча начали, молча и докончили, — с придыханием отвечал святой отец.

— Вижу, что голова у вас разбита, а что ещё болит? — не отставал от него Волков.

— Голова не болит, а вот руку… Руку побили сильно, — морщился монах, — и в ноге правой боль.

— Ничего, ничего, раз голова не сильно болит, то и хорошо, а ноги да руки мы вам заживим, руки и ноги лечить в ратном ремесле — дело привычное.

Генерал не стал более ничего спрашивать, так как по храму уже звенел шпорами капитан Вилли и за ним грохотали башмаками несколько солдат, а впереди бежал фон Флюген.

— Сюда, капитан, раненый тут.

— Берите его, только легче, кости у него поломаны. — распорядился генерал, и солдаты аккуратно подняли монаха вместе с рогожей и под всхлипывания прихожанок понесли его из церкви на улицу. А тут, как раз вовремя, ударили и колокола на колокольне, зазвенели грозно и раскатисто, словно звонарь подгадывал к выносу болезного из храма. Толпа, уже собравшаяся у ворот церкви, загудела тяжко, и тут же среди людей заголосили женщины.

Барон вышел из храма вслед за солдатами и сразу сел на коня. К нему подошёл капитан Вилли и спросил:

— В казармы его везём?

Но генерал удивил его, ответив:

— Нет, везём его на центральную площадь, к кафедральному собору.

И пока Вилли отдавал распоряжения, Волков подозвав к себе фон Готта и фон Флюгена, приказал им:

— С этой улицы, с Кирпичной, мы свернём налево, не помню, как называется та улица, но в конце неё будет большой храм; так вот, возьмите с собой четверых солдат и устройте так, чтобы колокола на ней при нашем приближении звонили похлеще, чем на Рождество.

— А если звонари не захотят? — сомневался фон Флюген.

— Так сами на колокольню заберёмся, — решил вопрос фон Готт.

— Именно так, — согласился с ним генерал, — в общем, я хочу, чтобы по городу при нашем проходе стоял колокольный звон.

— Нам бы только знать, по каким улицам вы пойдёте, — с юношеским задором отвечал ему фон Готт. — А уж мы звон устроим.

— Я буду вам указывать, — обещал Волков.

Затевая всё дело, он уже тогда думал о том, что станет символом, знаменем этой его затеи. Тогда, сидя по ночам у себя в спальне перед печью и в бессоннице обдумывая свой план, он придумывал, чем возбудить людей посильнее. И разумно полагал, что делу пособит старое и проверенное осквернение храма. В прошлые годы, ещё когда он был в гвардии, когда войны с еретиками только разгорались, осквернение храмов и поругание святых мест было делом обычным. То делали, чтобы разжечь огонь вражды между еретиками и папистами. В те времена это отлично работало. Причём совершали подобное обе стороны. Нет ничего приятнее и действеннее, чем измазать фекалиями молельный дом проклятых кальвинистов или повесить за ноги пойманного монаха нечестивых папистов. Всё это тут же заканчивалось вспышкой озлобления. И теперь этот способ работал, но настоящим его успехом стало избиение праведного священника.

Генерал поехал по Кирпичной улице во главе колонны своих солдат, а за ними ехала телега, а за телегой шли люди, и от церкви отошло их человек пятьдесят, добрая половина тех, кто собрался перед храмом. Уже на следующей улице, когда его оруженосцы, как и было приказано, устроили отменный колокольный звон, к процессии присоединилось ещё не менее пятидесяти человек. Люди сбегались из проулков, выходили из домов и спрашивали, что происходит, и тут уже генералу не нужно было ничего делать самому, за него несведущим отвечали те люди, что шли за телегой с монахом:

— Побили праведного человека.

— Отца Доменика избили едва не до смерти. Здорового места на членах не оставили.

— Нелюди проклятые убить его хотели. Не иначе.

— Кто? Кто же сие сотворил? — спрашивали любопытствующие.

— Да уж известно кто! — многозначительно намекали следующие за телегой.

Люди пытались идти рядом с телегой, заглянуть туда, увидеть побитого праведника, и видели его во всей красе, с перепачканным кровью лицом, которое вытирала пожилая прихожанка, глазели на несколько зияющих, хоть и не опасных, но весьма страшных рассечений на его голове. Видели и ужасались. Проникались праведным гневом. И всё шло прекрасно. Волков ехал впереди, оборачивался часто и увиденным был удовлетворён, волновался лишь об одном: как бы сам монах ему всего не испортил какой-нибудь своей болтовнёй про смирение и прощение. И посему он велел капитану Вилли ехать рядом с монахом, не давая зевакам долго тащиться рядом с телегой: взглянули и уходите, идите в конец толпы, ну, или по своим делам.

А Максимилиан, едущий чуть сзади генерала, поглядывал, как и тот, назад, а потом и сказал своему командиру:

— Эх, жаль, что не взяли труб и барабанов, тогда и вовсе вышла бы хорошая процессия.

— Сдаётся мне, вы привыкли к таким проездам, вам они начинают нравиться, — весьма прохладно замечает своему знаменосцу генерал.

Максимилиан немного удивлён и глядит на генерала — и вдруг понимает, что тому вся эта затея никакого удовольствия не доставляет, а, напротив, причиняет лишь тревоги да волнения. Потому что барону не красоваться нужно, а надобно ему довезти монаха до площади и там ещё и сказать что-нибудь перед людьми. И радоваться для него время ещё не настало. А барон со своей стороны уже подмечал не раз, что молодёжь из ближнего его круга любит покрасоваться перед народом в этаких выездах, особенно коли у них хорошие кони и богатый доспех. И это генералу не очень-то нравилось. А ещё ему не хотелось поучать Максимилиана, но он всё-таки очень хорошо к тому относился, может, из-за его отца, к которому Волков по-настоящему прикипел сердцем, а может потому, что сам молодой человек был неплох во многом, и посему генерал произнёс:

— А барабаны и трубы сейчас были бы лишними.

— Вот как? Лишними? — Максимилиан обрадовался, что генерал решил ему ответить, и ухватился за возможность продолжить разговор. — Отчего же так?

— Будь тут барабаны и трубы, со стороны можно было бы подумать, что мы к этому действию готовились, — ответил барон. Дальше он ничего объяснять не стал, а кивнул своему оруженосцу, который снова отъехал, едва подъехав к их процессии. — Фон Флюген, дальше будет площадь, на ней большой храм, скачите туда, я хочу, чтобы колокола продолжали звонить по всему нашему пути, до главной площади.

— Что? Кто это? Куда вы прёте? — орали люди, когда процессия появилась на площади. Торговцы поначалу тоже негодовали: — Тут рынок! Кто дозволил сюда верхом? Может, надо стражу позвать, чтобы разобрались с ними?

Но и появившаяся стража не остановила генерала и его людей, которые, не отвечая на крики и ругань, въехали на рынок и продолжили своё движение к центру площади, к трибунам, с которых кричали глашатаи. Волков, то и дело оборачиваясь, видел, как притихали крикуны-торгаши, когда видели телегу, в которой лежал брат Доменик с его разбитой головой, которую сообразительный капитан Вилли не позволял заматывать в тряпки.

При виде этого зрелища, крикуны притихали и начинали спрашивать, кто это и отчего его так избили. И когда им отвечали, те кто не торговал и кого не тяготил разложенный товар, присоединялись к уже немалой толпе, устраивая на площади ужасную толкотню.

Народа оказалось столько, столько людей хотели увидеть избитого священника, что капитан Вилли и его люди уже едва справлялись, отпихивая наседающих. Генерал понял, что, готовясь к этому делу, неправильно посчитал наряд сил, что для него как для командира было недопустимо. Не подумал он, что ему придётся не только идти колонной через город, где вполне хватало и тех солдат, что он взял, но и охранять порядок тут, на забитой народом большой площади. В общем, во избежание всякого неприятного, затягивать дело было никак нельзя, и он, спешившись, только с Максимилианом и Хенриком стал подниматься на помост, с которого глашатаи выкрикивали новости. Но перед этим подозвал к себе фон Флюгена.

— Скачите в казармы, скажите полковнику Рене, чтобы с пятью десятками людей шёл сюда, на площадь.

Он думал, что помощь ему не помешает, уж больно много людей собралось на площади возле рынка. Больше, чем он рассчитывал.

Глава 34

Волков не без труда поднялся на помост — уж больно высоки были ступеньки. Он остановился и оглядел гудящую толпу, что заполонила всю площадь; особенно много людей было у помоста и вокруг телеги с раненым монахом, которую самозабвенно защищал от напирающих волн людей капитан Вилли. Генерал обернулся и сделал знак: что там у вас?

— Ну, чего спишь, — Хенрик всё понял и несильно ткнул трубача в бок: — дуди давай.

Зазевавшийся трубач поднял трубу и звонко, так что у стоящих рядом едва не заложило уши, вывел знатный звук. Толпа сразу притихла, людям стало ясно, что сейчас будут говорить, и генерал заговорил — громко, что есть силы, и проникновенно, чтобы страсть его передалась слушавшим; так он говорил перед важными делами со своими солдатами:

— Честные люди Фёренбурга, знайте! Нынче утром какие-то ублюдки напали на добрейшего из добрых людей, что встретился мне в вашем городе, на праведного человека…, — тут он сделал ударение: — на истинного праведника, на отца Доменика! На человека, которого многие из вас знают, — толпа колыхнулась и загудела, а Волков поднял руку: я ещё не закончил. — Неуёмные в злобе своей пытались его убить! Только чудо, только охранение ангелов оградило его от смерти. И вот он тут, перед вами! Но более вы его в вашем городе не увидите, ибо праведные пастыри — истинно праведные — надобны всяким другим городам. И как только отец Доменик будет осмотрен врачами, так я отправлю его в Вильбург. Вы не можете ценить таких пастырей, а в Вильбурге ему будут рады. И не пойму я одного: что же это за город такой ваш, двух дней не минуло, как у вас осквернили храм; прекраснейший храм из тех, что я видел, истинный дом божий, был поруган, а теперь вот и праведного человека у вас не пожалели. Нет… не достойны местные люди, чтобы их окормлял такой праведник, как отец Доменик. Так что те, кто захочет попрощаться с ним, могут сделать это завтра, если у него, конечно, будут силы. А после я прикажу отвезти его в Вильбург, — толпа загудела и так колыхнулась, что едва не опрокинула телегу и генерал снова сделал знак Хенрику: ткни трубача. И снова над площадью зазвенела труба, после которой человеческое озеро замерло в ожидании: ну, что там ещё нам скажет с помоста этот приезжий генерал. И генерал, подняв руку к небу, прокричал:

— Ну а те, кто сотворил сие зло с отцом Домеником, слушайте меня внимательно, клянусь причастием и исповедью, я найду вас и воздам вам должное! Это говорю вам я, Иероним Фолькоф, Рыцарь Божий, которого прозывают Инквизиторам.

Тут толпа загудела, и на сей раз в этом тяжёлом звуке барон различал ободрение.

— Кишки им вон, — доносилось снизу.

— На кол, на кол их!

— Четвертовать демонов!

Да, всё шло по плану. Генерал, поклонившись толпе, стал спускаться с помоста. И теперь ему предстояло ещё одно нелегкое дельце, а именно провезти телегу с пораненным монахом через людское озеро, едва ли не каждый человек в котором хотел лицезреть избитого праведника. Но дело оказалось более лёгким, чем он поначалу думал: толпа стала благоговейно расступаться перед капитаном Вилли, за которым сразу ехала телега с монахом, вот только многие из людей хотели прикоснуться к ней, чем задерживали движение, посему солдаты, хоть и не зло, отпихивали желающих. И когда телега покинула площадь, за нею пошла колонна людей… Волков прикидывал, оборачиваясь… не менее полутора тысяч человек. Это было очень хорошо, но генералу и этого было мало.

— Фон Готт, там дальше по улице будет небольшая церквушка; когда телега приблизится, хочу, чтобы на ней звенели колокола.

— Конечно, господин генерал, — отвечал оруженосец и стал пробиваться через толпу вперёд.

* * *

Как и предполагал генерал, ничего страшного в ранах отца Доменика врачи не нашли; ему зашили рассечения на голове, наложили лангеты на сломанные руку и ногу. Вымыли, напоили настоями и уложили на отличную перину возле печки. И, к удовольствию генерала, врачи, прибывшие лечить монаха, не взяли за свою работу платы. Отказались от денег. Это генералу понравилось. И дело было вовсе не в паре сэкономленных монет, дело было в настрое горожан. Ведь и доктора тоже горожане, они тоже ощущают общие настроения города. Барон поговорил с врачами и убедился, что те негодуют по поводу случившегося не менее людей простых. Они были злы на власти, как и те люди, что сейчас толпились у ворот казарм, как женщины, спрашивающие, не нужен ли отцу Доменику уход, как пекари, приносящие для него хлеб. В общем, всё шло… ну, неплохо… шло к завершению дела. И в его плане не хватало лишь последнего штриха. И он уже собирался его нанести на холст своей задумки. Завтра. И единственное, что могло разрушить его замыслы, так это быстрая реакция властей города. Бургомистру и сенаторам нужно было проявить себя, что-то показать горожанам, например, свою силу и решительность. Если бы они поймали тех, кто осквернил храм, выставили их напоказ, или ещё что-то действенное — начали, к примеру, собирать ополчение, готовиться к чему-то… но пока они лишь захватили его сержанта и очень хотели переговоров, так как снова прислали каких-то людей.

— К вам горожане, — сообщил ему сержант. — Прикажете пустить?

— Какие ещё горожане? — спросил генерал с недоумением. «Неужели уже пришли говорить об освобождении моего человека?».

Но на его вопрос дежурный сержант лишь пожал плечами:

— Не знаю, что за горожане. Просто горожане. Важные. Один из них какой-то сенатор, позабыл, как он себя назвал.

— Сенатор? — удивился Волков.

Важные, сенатор — значит, опять пришли от бургомистра. В его положении лучше было с ними вообще не встречаться. Его полный отказ разговаривать, конечно, раздражал бы городские власти, возможно, вынудил бы их делать глупости. Но больно не хотелось барону, чтобы преданный ему человек сидел в холодном подвале, и поэтому он махнул рукой и сказал:

— Ладно, давай веди этого сенатора и других людей в дежурную комнату. Приму его.

А пришедшие оказались мужи почтенные и видом, и возрастом, старейшины седобородые. И сенатор был весьма немолод, явно было ему за шестьдесят. Звали его Румгоффер, и был он сенатором от какой-то городской коммуны, про которую Волков ничего не слышал. Остальные тоже представились, все они также были людьми в городе не последними.

«Ну ясно, прислал бургомистр стариков просить отпустить чиновников, — подумал генерал, оглядывая гостей. — Чёрта с два! Нипочём не отпущу, пока не выпустят моего сержанта!».

Тем не менее, он решил с этими отцами быть вежливым и сказал:

— Уж простите, господа, но кресел, как вы видите, тут нет, и скатертей на столе тоже, живём мы по-военному, по-простому; но присаживайтесь к столу, прошу вас.

— Да, спасибо, генерал, — сказал один из пришедших.

— Лучше сидеть на простой лавке, чем стоять в наши годы, — заметил другой, и все немного посмеялись.

И когда все расселись на лавках вокруг длинного стола, Волков и спросил у них:

— Может быть, кто-то желает вина?

— Спасибо, генерал… но не за вином мы сюда пришли, — со вздохом произнёс сенатор.

— Чем же обязан вашему визиту, господа? — спросил барон, ожидая что теперь-то пришедшие и начнут просить за задержанных горожан.

Но, к своему удивлению, он ошибся, почтенные люди пришли говорить о другом.

— Событие, случившееся сегодня, весьма удручает нас, — начал один из пришедших. — Отец Доменик — и вправду истинный праведник.

— Скажу вам больше, господа, в городе вашем иных праведных пастырей я пока что и не видел, — добавил генерал. — И избивать праведника палками, как провинившегося пса, недопустимо. Как о городе вашем говорить станут?

— Плохо станут говорить, — с жаром выпалил старейший из пришедших.

— Да, да, плохо станут, — закивали головами убелённые сединами мужи, — сие недопустимо. Истинно. Истинно.

— И ведь это не первый случай! — уже с открытом упрёком воскликнул генерал. — Не первый случай, господа. Я узнал, что ещё до моего приезда пастырей истинной церкви оскорбляли, в том числе и рукоприкладством. Как же вы сие терпели?

— Не всё в наших силах, — со вздохом отвечал сенатор Румгоффер.

Сказал он это с таким сожалением, что генералу оно понравилось. Нет, не безволие этих слов, не тяжкий вздох сенатора, а прозвучавшая во фразе обида и едва ощутимое скрытое недовольство. И, уловив эти эмоции, генерал продолжил свою линию:

— Допустим, раны на теле праведного человека зарастут, он, слава Богу, оправится, а что будет с храмом поруганным?

Старики стали кряхтеть, вздыхать и переглядываться, никто из них не мог или не желал отвечать на этот вопрос, и тогда генерал снова заговорил:

— Неужто будете сносить такой прекрасный храм?

— Освятим по-новому, — высказался один из мужей, и другие стали ему вторить. — Да-да, освятим, сие допустимо. Да, допустимо, мы уже говорили на тот счёт со святыми отцами. Они всё устроят, как надо.

— Они устроят? Да? А бедокуры вам его опять осквернят, — вдруг резко произнёс генерал. — Что? После опять освящать будете? И сколько же раз вы так будете его переосвящать? А я вам скажу — пока не изловите и примерно не накажете подлецов, что это святотатство учинили. И тут я хочу вас спросить: когда?! Когда святотатцев разыщут?

И опять старцы молчали да кряхтели от неловкости. И Волков вместо них продолжает:

— Ну? Что сказал ваш бургомистр? А ничего так и не сказал, говорит, ищут — и всё. А долго ли искать будут? Я думаю, что долгонько, пока все про то не позабудут, потому как боится он это дело ворошить. Не надобно оно ему. Потому что и без прокурора да судейских знает он, чьих это рук дело!

Он не стал напрямую обвинять молодёжь еретиков, но этого делать и не нужно было, старики-горожане и без слов его понимали. Ну а в самом-то деле, кто ещё мог осквернить лучший храм в городе, кто мог избить самого уважаемого священнослужителя?

— И вправду! — восклицает один из стариков. — Этот Тиммерман, как дурной пёс, совсем позабыл, чью руку лизать должен!

— Верно, верно! — соглашались с ним другие. — Надобно сходить к нему да спросить: когда он поймает злодеев.

— Сынков богатеньких своих друзей покрывает, не иначе!

— Вот и я к тому же, пусть ответит, — не отставал от них Волков. И видя, что они с ним, кажется, соглашаются, закончил: — А не то придётся мне увезти от вас отца Доменика, ведь если так и впредь дела будут идти, погубите вы его, потому как в следующий раз его здесь точно убьют.

Тут уж почтенные горожане стали вскакивать с мест и наперебой говорить ему:

— Не допустим!

— Нет, не допустим!

— Поговорим, поговорим мы с бургомистром, — обещал самый старый из них. — Спросим у него.

— Не допустим такого, не допустим.

— Не бывать тому!

— Сегодня же пойдём к бургомистру!

А сенатор Румгоффер, не слушая своих спутников, говорит Волкову, похлопывая того по руке:

— Господин генерал, дозвольте нам с отцом Домеником поговорить! Очень о том жена моя просила, просила про здоровье его справиться, про нужду, если есть какая.

— Уж и не знаю я даже, нужды ему ни в чём тут не будет, — поддельно сомневался генерал, — да и врачи от него недавно вышли, зелья ему давали — не спит ли он?

— Так если спит, мы его не потревожим, — обещают мужи.

— Не потревожим. Нет.

— Ну что ж, если не потревожите, — Волков оборачивается к дежурному офицеру, — ротмистр, проводите этих господ к отцу Доменику.

И пришедшие стали подниматься и кланяться ему из благодарности, но, прощаясь с ними, генерал не преминул напомнить им:

— Господа, но вы уж, что обещали мне, так выполните!

— Это вы про что сейчас? — тут же поинтересовался у него самый старый из делегатов.

— Про разговор с бургомистром, про церковь осквернённую, — ответил им барон.

— Ах, вы про то… то конечно, то обязательно, — обещалиему горожане и кланялись.

Глава 35

Он был доволен разговором. Это на первый взгляд казалось, что болтовня со стариками — пустая трата времени, хотя один из них и сенатор. Вовсе нет. Патриархи семейных кланов имели в городском обществе большой вес. И то, что почтенные и, главное, богатые горожане пришли к нему, был верный признак того, что теперь и он в городе величина, с которой придётся посчитаться всем прочим. Пусть, пусть горожане поболтают с побитым монахом; барон был уверен, что жалкий вид несчастного вызовет у стариков негодование, которое они несомненно передадут младшим членам семей. В общем, его затея с праведным монахом продолжала давать свои плоды.

Не успел он пообедать, как в казарму явился и сам хранитель имущества Его Высочества Вайзингер. Сам он был доволен и бодр. От обеда отказался, сказав, что уже обедал. Хранитель дождался генерала и, уединившись с ним, достал из-под плаща кошель и протянул его Волкову со словами:

— Ла моно ди патроне.

Чем снова удивил генерала. Удивил дважды: во-первых, тем, что знал язык пращуров, который кроме церковников и учёных никому был не известен, а ещё и весом кошелька. Барон не сомневался, что в кошельке золото, и, по судя по весу, в кошельке было не меньше сорока гульденов. То есть генерал разом возместил все траты, что пошли на его задумку. Ну, почти все. Волков был доволен; он не собирался требовать доли награбленного, но наделся, что и без этого хранитель с ним поделится, ну а не поделится, так и Бог с ним, лишь бы выполнял задуманное генералом. А тут на тебе — такой увесистый подарок. И, подержав кошелёк на руке, барон спросил у Вайзингера:

— Ну, как прошло дело? А то майор был не очень многословен, да и не был он в доме, кажется.

— Да, в доме он не был, — отвечал тот, — но на улице господин майор решал все вопросы без промедлений, мне никто не мешал.

— А хозяева как себя вели?

— Уж думал я, что будут позадиристей, — отвечал хранитель имущества. — Но нет, один молодой человек успел помахать оружием, так получил пару раз и угомонился. Я велел их всех запереть в погребе, к вину поближе, чтобы они запили потери, излишнего насилия допускать не стал. Думаю, что оно нам ни к чему.

— Правильно сделали. Мы же не звери какие, — согласился с ним барон. — А майору, людям его вы что-нибудь дали из добычи?

— Не волнуйтесь, господин генерал, дал, дал. Господин майор своё получил, да и вообще все, кто был в деле, остались довольны, — и тут Вайзингер продолжает и говорит то, что Волков больше всего хотел от него услышать: — Но раз дело прошло удачно, отчего же его не продолжить?

— Продолжить? — спрашивает генерал с улыбкой. — И не боитесь?

— Бояться уже поздно, жену я отправил в деревню, коли плохо всё пойдёт, так с вами уйду, и уйду не с пустыми руками, а коли ваша возьмёт, то чего мне опасаться?

В логике хранителю имущества Его Высочества было не отказать, и тогда генерал спросил:

— У вас уже на примете, наверное, и домишко богатый имеется?

— Да уж приглядел кое-что, — отвечал Вайзингер, не скрывая злорадства. — Признаться, давно к хозяину приглядывался: богат больно и подл. По подлости первый человек в городе.

— У вас, я вижу, к нему своё отношение.

— Спесив, сволочь, больно, — резюмировал хранитель.

— Он еретик? — уточнил генерал, и тон его давал понять, что только в этом случае он даст своё одобрение новому делу.

— Свирепейший из них, — заверил его собеседник. — Руперт ван Хостен, меняла и банкир, дружок нашего бургомистра и товарищ главы Лиги Реки. На его деньги еретики новый молельный дом ставить собрались.

Волков уже знал, про кого говорит хранитель. Руперт ван Хостен. Это имя было в списке, который для генерала подготовил Топперт.

— Ну а люди у вас для дела имеются? Желающие есть? — спросил он у хранителя.

— О, об этом не беспокойтесь, дельце так удачно прошло, что люди уже о новом говорят, — тут он засмеялся. — Раньше они стражи побаивались, но я их успокаивал, что будет с нами крепкая рука, а теперь как они вашего майора увидели в деле, уже ничего не пугаются. А как поделили взятое — всё утро с ними считался, — так ещё и новые охотники загорелись.

— Всё воры? Дружки вашего Черепахи? — поинтересовался Волоков.

— Всякий народ, всякий, — уклончиво отвечал Вайзингер. — Из тачечников народец есть, из Колпаков тоже.

— Это хорошо, — подумав, говорит генерал. — Вот их и берите, они нам могут пригодиться. Пусть почувствуют вкус лёгкого серебра. Чтобы стали охочи до большого грабежа.

— Значит, впереди ещё много дел? — в свою очередь уточнял Вайзингер.

— Надеюсь, что так, надеюсь, что так, — задумчиво отвечал ему барон.

Потом они звали к себе майора Дорфуса, и тот пришёл. Принёс и свою карту. Генерал, майор и хранитель имущества разложили её на столе и нашли дом этого самого менялы Руперта ван Хостена. Стали смотреть, как его лучше взять, а тут и делегаты, от монаха выйдя, долго у больного просидев, решили попрощаться с генералом и сообщили тому, что отец Доменик город их покидать не хочет, а хочет служения тут, и что они просят генерала монаха не увозить, а со своей стороны обещают о его жизни побеспокоиться. И насчёт поруганного храма у бургомистра обязательно поинтересуются. Вся эта возня была на руку Волкову, и он ласково попрощался с почтенными горожанами. После же вернулся за стол к карте, майору и хранителю имущества. И, посидев ещё немного, пришли к выводу, что надобно дом и окрестности осмотреть воочию. И Дорфус и Вайзингер собрались и уехали. А Волков задумался и, посидев немного, пришёл к выводу, что план его потихонечку воплощается в жизнь, и вскоре власти поймут, кто виновник всего того недоброго, что происходит в городе, и решат выгнать его. Сам генерал как раз так и поступил бы, и посему приказал подать себе чернила и бумаги и сел писать письмо в Вильбург.

И в письме том были такие строки:

«А дела в городе всё более и более грозные, власти тяготятся моим присутствием и уже раздражения своего не скрывают. Вокруг города создаются склады и магазины с военным припасом, верные мне люди говорят, что в пригородах собирается военный люд, всё из еретиков. Да и в городе всё больше людей при железе. Все ждут ван дер Пильса. Посему прошу Его Высочество со всей возможной поспешностью послать мне в помощь хоть три сотни добрых людей с хорошим доспехом и при хороших офицерах. Иначе горожан я сдержать не смогу и город буду вынужден покинуть ещё до Пасхи, во избежание гибели всех своих людей».

Конечно, барон сгущал краски, но в одном он был честен: удержать город с шестью сотнями имеющихся в его распоряжении людей он бы не смог. Да, он не сомневался, что в прямом столкновении, даже на узких враждебных улицах, он разобьёт все, что может выставить против него город. И стражу, и ополчение, и даже некоторое количество наёмников. Уж мушкеты скажут своё слово. Но без пушек взять городскую цитадель с арсеналом ему не под силу. Даже в случае его полной победы в цитадели останутся враги. А посему сопротивление в городе ему не сломить.

В общем, лишние люди ему совсем не помешали бы, ну а договор между герцогом и городом о том, что только шесть сотен людей герцог может размещать в городе… Так плевать на него, как говорил хранитель имущества: маски сброшены. И в письме как раз про это генерал и писал.

Закончив, он звал к себе ротмистра Юнгера, и когда тот пришёл, протянул ему бумагу.

— Хочу, чтобы письмо это покинуло город ещё сегодня, до того как закроют ворота. Письмо это очень важное, нельзя допустить, чтобы оно попало к горожанам. Посему прошу вас найти для него самого толкового из ваших людей.

— У меня все толковые! — самоуверенно заявил генералу кавалерист, забирая важную бумагу. Волков уже привык к тому, что Юнгер всё время нахваливает свих людей. Офицер почему-то не сомневался, что все его кавалеристы и умны, и храбры. Это, конечно, делало Юнгера честь, но и немного раздражало генерала. Хотя и выговаривать ротмистру он за это не стал бы. А тот всё бахвалился:

— В кого из моих пальцем ни ткни, всякий толков!

— Хорошо. И пусть его до ворот проводят двое других толковых, пусть убедятся, что он покинул город. Это очень важно.

— Раз так важно, то я и сам до ворот провожу гонца, — предложил ротмистр. — Сам и погляжу, как он уехал.

— Отличная мысль, — одобрил генерал, — выполняйте.

Ближе к ужину вернулись Дорфус и Вайзингер, оба были в приподнятом настроении. Хотя майор сразу сказал генералу:

— Местечко будет посложнее. Тут пост стражи рядом, почти за углом, на соседней улице. Да и домишко покрепче прошлого.

— Но и побогаче будет, — заметил хранитель имущества.

— Может, найдёте, что полегче? — предложил генерал.

— Ничего, и с этим справимся, — заверил его майор, — а со стражей, господин Вайзингер говорит, может, ещё и просто договориться удастся. Чтобы всё без драки прошло.

— Да, попробуем договориться. Есть у меня один человечек, что в страже служил раньше, да погнали его, он всех стражников знает, может и договорится.

— И когда думаете делать?

— Так на следующую ночь, — отвечал Дорфус, — с утра завтра ещё раз всё осмотрим и к ночи начнём людей собирать.

— Ну, дай Бог, — согласился генерал.

Конечно, он понимал, какой скандал случится, ежели всё это всплывёт. Уж герцог ему найдёт, что сказать по этому поводу: дескать, тебя, дурака, туда послали город успокаивать да усмирять до лета, а ты дома купчишек взялся грабить? Совсем ум потерял?

Но Волков затеял эти ограбления как раз для того, чтобы покоя в городе и не было. Ему нужно было беспокойство. Очень нужно.

— Ну, дай Бог, — повторил он.

* * *

Много всякого генерал слыхал о военной удаче. Мол, прилетел арбалетный болт в открытое забрало полководцу, и противник выиграл сражение. Или попало пушечное ядро в командира гарнизона осаждённого города, оторвало ему ноги, и гарнизон пал духом и капитулировал. Нежданная удача, лукавый случай, военное везение. Вот только никогда Волков не считал, что это просто рок или судьба, выбравшая одну из враждующих из сторон. Не судьба нанимала дорогих арбалетчиков для сражения, не удача тащила тяжеленные осадные орудия к осаждённому городу — всё это делали люди, думающие о деле, о победе. А уж то, что ядро было выпушено так хорошо, что решило исход осады, или что точный арбалетный выстрел убил вражеского генерала — это и подавно не какое-то там везение, а умение бомбардира или верный глаз арбалетчика. И победа, завоёванная таким способом, — это всего лишь нежданный бонус за тяжкие усилия, предпринятые кем-то.

Вот и то, что произошло позже, он посчитал не провидением или глупым случаем, а последствиями своих правильных действий, да и своей разумности.

Уже когда стемнело, когда ротмистр Юнгер вернулся и доложил, что гонец с письмом благополучно покинул город, а помощники кашеваров уже накрывали скатертями столы для офицеров, от ворот пришёл сержант и доложил, что генерала спрашивает человек, имя которого Готлиб Дерик Кохнер.

— Кохнер? — переспросил генерал. Пару раз толстяк появлялся в казарме, и Волков давал ему немного денег, пять, кажется, монет в общей сложности, и ещё разговаривал с ним, слушал о том, как тяжела стала у бывшего ротмистра жизнь после того, как его попросили со службы. Он выслушивал его и, несмотря на занудство Кохнера, старался быть с ним ласков. Но всё же потом раз отказался его принять, думая, что толстяк пришёл опять просить денег. И на этот раз сначала подумал отказать, но потом что-то сыграло в его душе, поглядел он на стол, на кушанья, что расставляли кашевары, и решил покормить бывшего ротмистра, а вот денег больше не давать. И распорядился:

— Ладно, сержант, веди сюда этого Готлиба Дерика Кохнера.

И когда сержант привёл бывшего ротмистра, барон, увидав того, даже засмеялся. Уж как изменился Готлиб Дерик, кажется, пуд прекрасного сала, что он нажил на службе в страже, покинул его, что, впрочем, шло ему только на пользу. Но всё ещё толстый человек, встав в дверях, озирался, взглядом ища среди многих фигур офицеров генерала. И на помощь ему пришёл Карл Брюнхвальд; он, сидя справа от своего товарища, поднял руку и крикнул:

— Господин Кохнер, идите сюда!

Толстяк обрадовался, что кто-то обратил на него внимание, и поспешил к ним во главу стола, а генерал, пока майор Дорфус не занял своё место слева от него, пригласил его сесть:

— Садитесь, ротмистр, подле меня.

— Вот спасибо вам за приглашение, — Кохнер плюхнулся на лавку рядом. И пока Волков не успел ему ничего сказать, выпалил с возбуждением: — А я-то к вам не просто так.

— Вот как? — улыбнулся барон и взглянул на полковника: вот видите, Карл, не зря мы ротмистра пригласили к ужину. Человек-то пришёл не просто поесть. А потом обернулся к толстяку и спросил:

— Видно, у вас есть какое-то дело ко мне?

— Есть, есть, — всё так же запальчиво говорил бывший ротмистр стражи, и по виду его и по манере речи было ясно, что дело, о котором он пришёл говорить, весьма важное. И он с жаром продолжал: — Хоть папаша мне всегда говорил, что я не шибко большого ума, но тут мне сдаётся, что вам моё дело пригодится.

— Ну, мы слушаем вас, — продолжал улыбаться ему барон.

— А говорить всё при нем? — приблизившись к Волкову и кивая на Брюнхвальда, тихо спросил толстяк. — Дело-то такое… какое иным всяким, может, и не нужно слышать.

— Полковник Брюнхвальд — мой начальник штаба, моя правая рука и мой близкий товарищ, — успокоил собеседника барон. — Можете говорить при нём всё, что хотели сказать мне.

И тогда Готлиб Дерик Кохнер заговорил.

Глава 36

— Нынче, едва я собрался поесть, едва сел, как постучали в двери, ко мне явился сам Юрген Гольдбрих.

— А это?‥ — уточнил генерал.

— Сослуживец мой по страже, был моим сменщиком на воротах, хороший человек. Семья у него хорошая, и жена…

— И что же он вам сказал? — перебил его Волков, которому было не очень интересно слушать про жену сослуживца ротмистра.

— А… Ну, это… Короче, пришёл он и спрашивает: мол, хочешь восстановиться в страже?

— Он предложил вам восстановиться? И в каком звании? — спросил Карл Брюнхвальд. — Вы, кажется, были в звании ротмистра до того, как вас выгнали… То есть уволили.

— Вот в том-то и дело, Юрген и говорит: дескать, тебе звание вернут. И это не он придумал, это сам выборный полковник Пресслер обещает вернуть мне звание и должность.

— Выборный полковник? — снова интересуется Брюнхвальд. — Кажется, был у вас раньше Прёйер.

— Прёйер — это выборный полковник городского ополчения, — разъяснил толстяк, — а выборный полковник стражи — это как раз и есть Пресслер.

— Понятно, — покивал головой Брюнхвальд.

— Значит, вас предлагают восстановить в звании. Ну что ж… Прекрасная новость! Поздравляю, — произнёс барон. — Я всегда считал, что вы достойны быть офицером, — но он был не так прост, чтобы не понять главного. — И, судя по всему, этот самый Юрген Гольдбрих объяснил, что вы для этого должны сделать.

— Да в том-то и дело, что ничего особенного, — продолжал рассказ Готлиб Дерик Кохнер. — Просто, говорит, иди сегодня к полковнику, он тебя и запишет обратно в стражу. Иди, говорит, прямо сейчас.

— Так поздно уже, — напомнил ему Карл Брюнхвальд. — Уже ночь скоро, неужели так приспичило стражникам?

При этом полковник многозначительно взглянул на генерала: видно, ваша с майором Дорфусом и Вайзингером ночная проделка даёт свои результаты, стража, кажется, оживилась. И Волков сам так думал, но молча продолжил слушать толстяка.

— Так и я ему говорю, Юргену: друг, а не поздно ли? Неужто полковник будет дожидаться меня до ночи? А он мне и говорит: будет, будет, сейчас многих офицеров и из стражи, и из ополчения просят прийти к коменданту. И полковник там всех ждёт, хоть ночь, хоть не ночь. Иди, говорит, тебя запишут.

Тут генерал и полковник опять переглянулись, и на сей раз взгляды их были уже весьма серьёзны, а после генерал спрашивает у Кохнера:

— Как я понял, офицеров стражи и ополчения собирают в комендатуре на ночь глядя. Вот только не ясно, для чего. Уж, может, вам про то известно?

— Не только некоторых офицеров, ещё и некоторых сержантов собирают, кто новый или кто уже ушёл со службы, но то лишь поначалу, как сказал Юрген, для записи их и для объяснения диспозиции, а завтра поутру будут уже всех офицеров и всех людей собирать, — отвечал ему толстяк.

Волков молчал, лишь поставил локти на стол, да смотрел на бывшего ротмистра. А вот Карл Брюнхвальд стал задавать вопросы:

— То есть всех бывших офицеров нынче ночью просят явиться в комендатуру и обещают восстановить им звания?

— Юрген так мне и сказал, — кивает толстяк.

— А комендатура находится где?

— Так в арсенале, — отвечал Готлиб Дерик Кохнер.

— А арсенал в цитадели, — вспомнил полковник. — И как же вы собираетесь попасть ночью в цитадель?

— Ах да, — вспомнил Кохнер, — Юрген сказал мне пароль для входа.

— Даже пароль уже придумали! — восхитился генерал. Он понимал, что это верный признак того, что горожане за дело взялись всерьёз.

— Да, пароль тот — «свобода», — сразу выдал тайну Готлиб Дерик Кохнер.

— Что за глупость! — поморщился Карл Брюнхвальд.

— То не глупость, — с жаром стал говорить толстяк, — я ничего не придумал, Юрген мне так и сказал: «свобода» слово молвишь тебя впустят.

— Друг мой, я не о том, — успокоил его полковник, — я про то, что такой пароль и звучит-то глупо, зачем такие придумывать? Я не в том смысле, что вы в чём-то ошибаетесь, а в том, что пароли придумывают не так.

— Бог с ним, с паролем, Карл, — произнёс генерал. — «Свобода» так «свобода», главное, что господин Кохнер, — и тут Волков положил свою руку на пухлую ладонь бывшего ротмистра — знак большого расположения, потом ещё и улыбнулся тому, — главное, что господин Кохнер так любезно сообщил нам его.

— Просто господин ротмистр совсем не глуп, — поддержал товарища Брюнхвальд, — у него хватило ума понять, какую сторону выбрать. И посему он пришёл к нам.

Вся эта ласка и простая лесть произвела на толстяка должное впечатление, он выпрямил спину и приосанился: да уж, не дурак.

И услышал от генерала то, ради чего, скорее всего, и пришёл сюда.

— И как всякий добрый человек и человек истинно верующий, человек, совершивший умный поступок, — говорит Волков, — господин Готлиб Дерик Кохнер безусловно заслужил награды.

— Вот уж было бы неплохо, — заулыбался толстяк. — Я знал, что вы оцените мои старания.

— Я всегда ценю старания честных людей, — сказал генерал и добавил проникновенно: — И главное, что их обязательно оценит Отец наш Небесный, -тут он встал и, опять похлопав Кохнера по руке, добавил: — Извините, друг мой, нам с полковником надобно поговорить.

Карл тоже встал, и они отошли в сторону; и тогда Брюнхвальд произнёс:

— Вижу, что вы уже загорелись этим делом.

— А как иначе, Карл, как иначе? Победа сама идёт к нам в руки, коли всё у нас получится, так мы два дела сразу сделаем.

— Обезглавим их. Захватим их офицеров, — догадывался поклонник. — А второе какое?

— Арсенал, Карл, арсенал! — напомнил ему Волков. — Там оружия ещё в те старые времена на тысячу человек было, — и вдруг припомнил: — И третье дело — ещё заберём у них и цитадель.

— Ещё и цитадель! — тихо восхитился Брюнхвальд. Так как он там бывал, он прекрасно знал, насколько хороша и крепка эта небольшая и закрытая почти для всех центральная часть города.

— Надобно только убедиться, что всё это дело — не хитрость горожан, — продолжал генерал чуть задумчиво.

— Хитрость? — стал недоумевать полковник. — Какая хитрость?

— Ну, Карл, — с упрёком отвечал ему Волков, — не считайте всех горожан совсем безмозглыми, ни на что негодными дураками; уже потому, как они умно готовятся к приходу ван дер Пильса, можно судить об их разумении. А уж бургомистра я точно дураком бы не назвал.

— Я не считаю их дураками, — возразил Брюнхвальд, — просто не понимаю, какую хитрость они могут затеять.

— Простую, Карл: выманить значимую часть нашего отряда в город ночью и разбить её там на узких улицах, которые они знают лучше нашего.

— Ах вот оно как?!

— А потом нагрянуть в казармы и добить оставшихся! — закончил Волков.

— И вправду, хитрость такая может иметь место, — согласился полковник. И тут же с сомнением посмотрел на Готлиба Дерика Кохнера, скучающего за столом в ожидании ужина. — Вот только не кажется мне, что бывший ротмистр способен на такие хитрые уловки.

Волков тоже взглянул на Кохнера и парировал:

— Тут вы правы, Карл, вот только он может и не знать, что тянет нас в ловушку, его могут использовать, что называется, «втёмную», а посему мы сначала проведём рекогносцировку, — генерал оборачивается и, увидав первого попавшегося на глаза офицера, а это был Лаубе, говорит:

— Капитан! Узнайте, вернулся ли в расположение майор Дорфус.

— Вернулся, — сразу ответил Лаубе, — я видел его у конюшен только что, он говорил с ротмистром Юнгером.

— Будьте добры, разыщите его, и пусть принесёт сюда свою карту, — распорядился Волков. И тут он заметил, что многие присутствующие в помещении офицеры глядят на него. И взгляды их выражают вопрос: кажется, что-то происходит? И тогда он просто сказал:

— Господа, те, кто голоден, просите у кашеваров ужин и ешьте быстро; те, кто не голоден, идите к солдатам, пусть тоже едят, а потом надевают доспех и готовятся к делу.

К делу? Офицеры переглядывались и удивлялись: какое же может быть дело, ночь на дворе скоро. Но никто не осмеливался ничего более спросить у генерала. Только полковник Рене задал вопрос:

— А каким же ротам надевать доспех, каким готовиться?

— Всем! — отвечал ему Волков, мягко улыбаясь. — Всем ротам, полковник, всем надевать доспех и всем готовиться, а кавалеристам седлать коней. Дело, сдаётся мне, господа, будет непростое.

Как и ожидал генерал, офицеры стали расходиться без ужина, сразу пошли к своим частям. Это ему нравилось: хорошо, его офицеры больше думали о деле, чем о еде.

Ну, кроме полковника Рене, тот спокойно уселся за стол и потребовал от кашеваров нести себе ужин. Он мог себе это позволить. Как ни крути, а родственник. Всё-таки муж единственной сестры.

Явился Дорфус и, разложив на столе карту, спросил у полковника Брюнхвальда негромко:

— А что происходит? В бараках суета, люди есть да спать собирались, а тут вдруг стали одеваться.

— Кажется, намечается дело, — так же негромко отвечал ему начальник штаба.

А Волков ничего не говорил, он рассматривал на карте цитадель и окружающие её улицы. И наконец спросил у Кохнера:

— Так к каким воротам цитадели надобно подойти?

— К западным, к западным, — отвечал тот, — и там, у ворот, сказать пароль, и вас впустят в цитадель.

— Угу, — кивал генерал задумчиво, — угу… Значит, к западным, — он опять глядел на карту. И, конечно, ему не очень нравилось, что он видел, ведь цитадель строили грамотные люди. И располагали они её так, что подобраться к воротам незамеченным было сложно, так как вокруг цитадели шагов на сто не было улиц и зданий. Негде было укрыть даже небольшой отряд для внезапного нападения.

Понимая это, генерал поднял от карты глаза и стал искать среди прибывавших офицеров кого-то и, найдя, позвал его к себе.

— Ротмистр Юнгер.

— Я здесь, господин генерал, — сразу отозвался тот, подходя к командиру.

— Дело будет для ваших храбрецов.

— Только скажите, что за дело, — интересовался ротмистр. — А уж мои парни не подведут.

— Я на то надеюсь, — генерал снова уставился в карту, а потом стал пальцем стучать в точку на ней. — Вот здесь вам надобно будет собрать полдюжины самых ловких и быстрых ваших людей. Да, вот здесь.

— Ну так соберём. В прочие случаи вы всегда спрашивали толковых, теперь спрашиваете самых ловких и быстрых. Уж интересно мне, к чему они вам на ночь глядя.

— Для хорошего дельца, ротмистр. Нужно будет им подойти вот сюда, но подойти туда надобно будет очень-очень тихо. Понимаете, Юнгер?

— Господин генерал, смею вам заметить, — с некоторым сомнением заявил кавалерист, — что лошади животные умные, но чрезвычайно паскудные насчёт тишины, они ничего тихо делать не умеют. Как, впрочем, и кавалеристы тоже.

— Вот потому я и говорю, что вам надобно подобрать самых ловких своих людей и подвести их сюда так, чтобы со стены их никто не услыхал.

— Вот тут спешитесь, — полковник Брюнхвальд ткнул в карту пальцем, — дальше шагом поведёте лошадей в поводу.

— Так, ну это ясно, — сказал кавалерист, заглядывая в чертежи и рисунки. А вот генерал не был уверен, что ротмистру всё в карте ясно, но тот уверенно продолжал: — Подведу я туда шестерых своих ребят, а что же им делать дальше?

— Ждать сигнала, — отвечал генерал. — А сигнал вам подаст… — он снова осматривается и находит глазами капитана Неймана. — Вот он, наш храбрец капитан Нейман.

И Волков не ошибся в своём выборе. Даже не зная, что от него потребуется, Нейман произнёс:

— Я сделаю всё, что в моих силах, господин генерал.

— Вам, капитан, выпадет дело самое сложное из всего, что надобно сделать.

— Только скажите, что, — просто ответил храбрый офицер.

Глава 37

И тогда Волков, взглянув на своего товарища Брюнхвальда, с улыбкой начал:

— Именно у западных ворот цитадели мы познакомились с полковником, был он тогда грозен и неуступчив.

Карл тоже усмехнулся, вспоминая: да, было дело. А генерал продолжал:

— Посему те ворота я помню; рядом с ними, справа от них, есть малые ворота в одну дверь, в которые пройдёт только одинокий всадник, не больше. Вот их-то и откроют горожане после того, как услышат пароль.

— Ах вот оно что! — капитан теперь всё понял. — Надобно мне будет удержать те малые ворота открытыми, пока кавалеристы не подъедут мне на помощь! А как подъедут, так с ними отворить ворота большие для главного отряда.

— Вот и хорошо, ничего вам, Франц, разъяснять не нужно, — сказал генерал, специально назвав капитана по имени, чтобы повысить его значимость в присутствии других офицеров, — И сами всё знаете.

— Ну так дело то простое.

— Простое? — удивился Волков.

— Да уж не сложное, всяко на воротах пузаны будут, а не настоящие солдаты. Уж найду способ их угомонить, — уверенно говорил капитан. — Не дам дверь затворить, пока кавалерия не подоспеет.

— Возьмёте с собой ещё одного человека, хоть сержанта Грифхоппера, — предложил генерал.

— О, так мне ещё легче будет, — согласился Нейман, — Грифхоппер толковый солдат. Вот только…, — тут он замолчал.

— Что? — генерал и все офицеры глядели на капитана.

— Откроют ли мне ту дверь, вот что, — пояснил капитан. — Эти городские сволочи все друг друга знают, начнут цепляться: а кто ты? А чего пришёл? Что мне им отвечать?

— А вот для этого у нас есть наш городской друг, — произнёс генерал и обернулся к бывшему ротмистру стражи, который в задумчивости сидел за другим столом и смиренно ждал ужина.

Все офицеры, что были в помещении, повернули головы и посмотрели на толстяка. А генерал, покинув своих офицеров и позвав с собой капитана Неймана, пошёл к господину Кохнеру и, сев рядом с ним, заговорил:

— Ротмистр Кохнер, это капитан Нейман, он пойдёт с вами.

— Пойдёт со мной? — искренне удивлялся Кохнер. — Куда капитан Нейман хочет идти со мной?

— Как это куда? — пришла очередь удивляться генералу. — В цитадель, конечно, в комендатуру.

— Что? — толстяк удивился ещё больше. — В комендатуру? Мне идти? Сейчас? Или когда?

— Сейчас, мы всё пойдём туда сейчас, и вы пойдёте первым, — твёрдо произнёс Волков.

— Я? — всё ещё не верил Кохнер. Он, кажется, начинал понимать, к чему клонит этот добрый генерал. — Первым?

— Вы и капитан Нейман, а с ним ещё один очень крепкий сержант пойдёт, чтобы с вами ничего не произошло.

— Но меня же… меня же узнают, — пролепетал бывший ротмистр. — Там многие меня знают.

— Да, узнают, — согласился Волков, — и поэтому отворят ворота, как только вы назовёте пароль, а вот капитану Нейману ворота могут и не открыть, даже если он трижды назовёт пароль. У него могут спросить имя, и ему придётся врать, что-то придумывать, а вам, друг мой, ничего и врать не придётся, просто назовётесь, и всё, сами же говорите, что вас там знают. И больше от вас ничего не потребуется. Как только ворота откроются, вы можете идти домой.

— Не бойтесь, — поддержал генерала капитан, — как только ворота откроются, дальше я сам.

Нейман был высоким и широкоплечим человеком, даже сейчас, без доспехов и оружия в руках, он выглядел как человек опасный. И Кохнер всхлипнул в ответ. А генерал сказал на это:

— Друг мой, не волнуйтесь, если дело выгорит, то я дам вам пятьдесят монет.

— А если не выгорит, меня… меня повесят, наверное, — снова всхлипнул толстяк.

— Нет-нет, не повесят, я заберу вас с собой в Вильбург, — обещал ему генерал.

— Как всё это плохо…, — морщился и едва не плакал Кохнер, — я же хотел по-другому… Я не так думал…

— Хватит, — вдруг весьма резко произнёс Нейман, — хватит вам скулить, вы же офицер, а то заплачьте ещё, как баба! Сказано вам делать дело, так делайте, уж понятно должно быть вам, что обратной дороги у вас уже нет. Так и идите вперед без всяких раздумий, до конца, а ещё верьте в генерала, его Господь ведёт, и посему он поражений до сих пор не ведал.

Тут толстяк перестал причитать и взглянул на Волкова: неужто и вправду вас Господь ведёт. И Волков покивал в ответ на его взгляд: ведёт Господь, ведёт. А потом и сказал:

— Ну, вы тут пообщайтесь, а я пойду отдам распоряжения.

И, оставив их, пошёл к столу и с другими офицерами стал готовиться к делу; глядя в карту, стал говорить.

— Майор Дорфус, вы с ротмистром Юнгером и его людьми пройдёте весь путь до самой цитадели. Только тихо.

— Что смотреть? — сразу спросил майор.

— Я не хочу угодить в засаду, не хочу, чтобы… ну, к примеру, вот тут, — Волков ткнул пальцем в карту, — мне перекрыли улицу и зажали колонну тут, меж больших домов, на которых можно рассадить арбалетчиков. Поезжайте и посмотрите переулки и проулки, нет ли в них вооружённых людей. Поезжайте, как только будут оседланы лошади.

— Как вам будет угодно, — сразу ответил Дорфус, и они с Юнкером тотчас ушли.

— Рене!

— Да, генерал. — отозвался полковник.

— Сто человек пехоты. Отберёте народ сами, но из рот Лаубе никого не берите, люди Лаубе остаются все тут.

— Да, генерал, — отзывался полковник.

— Полковник Роха.

— Я тут.

— Шестьдесят мушкетёров идут со мной.

— Ясно. Пошлю с ними капитана Вилли.

— Да, так и сделайте. Ротмистр Кальб!

— Да, генерал.

— Десять своих людей оставите в расположении полковника Брюнхвальда, а с остальными своими людьми идите с мной.

— Как пожелаете, господин генерал, — отвечал командир арбалетчиков.

— Полковник Брюнхвальд, прошу вас всем уходящим выдать хлеба и сыра на день с собой.

— Конечно, генерал.

— Господа, — Волков оглядел офицеров. — Ваши люди должны быть готовы выйти, как только вернётся майор Дорфус.

Офицеры стали расходиться. А к нему подошёл Хенрик и напомнил:

— Господин генерал, если вы на дело решитесь, надобно нам кого-то на квартиру послать, доспех-то ваш там.

— Дьявол! — выругался барон.

Так и было, доспех он возил в ящиках при карете. И карета, и доспех, и пара его хороших коней теперь находились в доме на улице Жаворонков.

— Может, послать за доспехом фон Флюгена? — предложил Хенрик.

Волков взглянул на юношу, у которого и у самого доспехи остались в доме, и покачал головой.

— Нет. Ночь, горожане что-то затевают, мало ли встретят его где в переулке. Пусть тут сидит, а я попрошу что-нибудь у полковника Брюнхвальда, — отвечал генерал и тут же вспомнил, что у его старого товарища доспехи все… очень уж просты — крепки, тяжелы, но не изысканы, — и он тут же поправился: — у прапорщика Брюнхвальда.

И Максимилиан с радостью поделился с командиром отличной запасной кольчугой, очень неплохой кирасой и шлемом с новёхоньким подшлемником. Вот только была одна неприятность: Максимилиан был сильным молодым человеком, чьё тело не знало отдыха даже при ленивой казарменной жизни, а посему его кираса не подошла немного раздобревшему за последнее время генералу.

— Ну и чёрт с ней, — сказал тот фон Готту, старавшемуся застегнуть на нём доспех.

— Я сейчас застегну её.

— Нет, мала, дышать тяжко, обойдусь одной кольчугой. Всё равно в драку, случись такое, не полезу.

— Можем спросить ещё у кого-нибудь, — предложил фон Флюген. — Авось, кирас лишних тут в казармах в достатке.

Но генералу не захотелось брать доспех ещё и у подчинённых. Как-то это было нехорошо. Одно дело — взять у кого-то из Брюнхвальдов. Они давно уже стали близкими ему людьми. Можно было взять у Рене. Он родственник, хотя лишим доспехом, кажется, богат не был. А вот у подчинённых он брать кирасу не захотел. И, махнув рукой, произнёс:

— Не надо, обойдусь кольчугой.

Все отобранные для дела люди уже были готовы, получили провиант на день и, гремя доспехами и оружием, стали собираться во дворе; кони уже были осёдланы, две телеги обоза уложены и в них впряжены мерины. Ждали только возвращения Дорфуса из разведки, и пока было время, генерал подошёл к трём людям, что были в данном деле главными действующими лицами. То были капитан Нейман и сержант Грифхоппер, и они стояли подле лавки, на которой сидел бывший ротмистр городской стражи Кохнер. Как разительна была разница в этих людях! Толстяк Кохнер, сидя на лавке, напоминал растёкшееся по лавке и сползающее с неё тесто, он был так удручён всем, что происходило вокруг него, что готов был рыдать. И совсем другие люди стояли рядом с ним. То были истинные псы войны. Капитан Нейман был высок, и отличный, но уже бывавший в деле доспех сидел на нём прекрасно. Ничего лишнего, всё подогнано по фигуре так, чтобы никак не стеснять движений, сам он непринуждённо опирается на крепкий люцернский молот, которым намеревается нынче ночью поработать. Его шлем и подшлемник лежат на столе. И тут же стоит сержант Грифхоппер, он уже и шлем надел, лишь боевые рукавицы заткнуты за пояс, у него в руках увесистый топор. И никаких мечей, мечи — это блажь высокородных; у Неймана на поясе висит кацбальгер, такой, какими пользуются ландскнехты, а у сержанта — ещё менее затейливый, простой и надёжный солдатский фальшион. Неймана можно считать ещё не старым, а вот у сержанта над горжетом серебрится щетина, он старше Волкова, но всё ещё отменный боец. Волков отмечает, чтоб оба они подпоясаны бело-голубыми шарфами. Это его цвета. И, глядя на них, он не сомневается, что эти люди сделают то, что он задумал. Если, конечно, эта квашня Кохнер не подведёт.

— Ну, я вижу, вы ещё не собрались с духом, друг мой? — с улыбкой спросил барон, глядя на бывшего ротмистра стражи.

— Я думаю, — грустно отвечал тот.

— О чём же? — спросил у него генерал, присаживаясь рядом.

— О моём печальном будущем, — ответил толстяк.

— О печальном будущем? — переспросил генерал и тут же продолжил: — Ваше будущее зависит от сегодняшней ночи; если вы всё сделаете как должно, обещаю вам, у вас будет будущее. Да ещё и пять десятков монет.

— А если ничего не получится? — всхлипнул Кохнер.

— Всё должно получиться, — твёрдо произнёс Нейман, не отрывая глаз от толстяка. — Вы только сделайте так, чтобы вам отворили дверь, а уж дальше можете бежать домой, мы управимся сами.

— Да, да, я это помню, — невесело отвечал ему бывший офицер городской стражи. — Как только дверь откроют, я могу уходить.

— Ну вот. Отчего же вы так грустны?

— Не жить мне больше в этом городе, — вздыхал Кохнер. — Наши меня повесят.

— Бросьте, — усмехался генерал, хотя прекрасно понимал, что участь толстяка в случае его неудачи и ухода из города будет предрешена, — всё будет хорошо. Верьте мне. Помните, что я Рыцарь Божий, а ещё меня прозывают Дланью Господа. И меня, соответственно, ведёт Бог. Думайте о хорошем.

— Я пытаюсь, — вздыхал Кохнер.

А генерал встал и отвел Неймана в сторону.

— Этот слюнтяй может всё испортить.

— Да, — согласился тот, — но я постараюсь его подбодрить, как смогу. Скажу, что убью его, если дело не выйдет, скажу, что и семью его перережу, — сказал капитан с усмешкой. — Может, хоть это его взбодрит.

— Не переборщите с этим, а то он ещё лишится остатков духа, придётся его водой отливать.

— Хорошо, — капитан теперь даже его стал успокаивать. — Вы не волнуйтесь, господин генерал, если только двери откроют, я всё сделаю.

Волков полез в кошелёк, в тот самый, что ему нынче принёс Вайзингер, и достал оттуда золото, отсчитал семь монет. И протянул их капитану. Но тот денег не взял и сказал:

— Награду возьму после того, как сделаю дело.

— Это за то дело, что вы уже сделали.

— За то, что уже сделал? — не понял Нейман.

— За монаха, — напомнил ему генерал.

— А, за это, — капитан даже отвернулся от денег. — За это не нужно мне награды.

— Нет-нет, это вы напрасно, — произнёс генерал. — Дело вы сделали большое, монах стал нашем знаменем, из-за этого случая в городе многие стали ненавидеть еретиков. Ко мне почтенные горожане приходили, все сопереживают отцу Доменику, о нём пошла слава уже и за пределы Фёренбурга, — Волков, говоривший и так тихо, заговорил ещё тише: — Думается мне, что отец Доменик вскорости может стать и епископом здешним, и в том, капитан, ваша заслуга, так что Святая Матерь Церковь вам за то благодарна. И тем более, я перед целой площадью людей поклялся, что найду обидчиков отца Доменика и воздам им по заслугам, так что берите.

Судя по всему, эти разумные, хоть и не очень правдивые, речи возымели своё действие, и Нейман смягчился:

— Ну раз так, то заберу у вас деньги после сегодняшнего дела.

— А почему после дела?

— Я перед делом плату никогда не беру.

— Примета у вас, что ли, такая? — интересовался Волков.

— Да нет, не примета, — тут Нейман даже усмехнулся. — Дело всяко может пойти, может и не в мою пользу всё повернуться… В общем, не хотелось бы мне, чтобы мои деньжата, даже после смерти, попали в лапы к моим врагам или мародёрам, пусть не радуются моей смерти, а лучше даже пусть злятся, что ничего у меня не нашли.

Волков посмеялся немного такому мудрому поведению и сказал:

— Ну ладно, Франц, утром заберёте своё золото, тут пять монет вам и по монете тем, кто вам помогал в том деле.

— Как пожелаете, господин генерал.

— Кстати, Франц, надеюсь, вам не нужно напоминать, что язык надобно держать за зубами. И вам, и вашим помощникам.

— Не волнуйтесь, господин генерал, и я, и они — люди молчаливые, — заверил своего командира капитан.

* * *

Когда вернулся Дорфус, он доложил:

— Караулы по всему городу, к ночи ещё и улицы рогатками перегораживают, — генерал и офицеры собрались у карты, и майор показывал. — Тут застава, полдюжины человек. Тут застава, тут просто караул бродит по улице. Вот эта улица и этот выход на площадь заставлены рогатками, стража жжёт костры, значит, дровишек им привезли заранее и на всю ночь.

— То есть они готовятся к чему-то? — спрашивает полковник Рене.

— Может, и готовятся, — согласился Дорфус, — а может, просто после вчерашнего нашего дела решили усилить стражу на ночь.

Волков поглядел на все те точки на карте, на которые указывал майор, подумал немного: конечно, усиление городской стражи было фактом весомым, но отказываться от прекрасного шанса захватить цитадель, арсенал и часть офицеров он точно не собирался, посему и сказал:

— Капитан Лаубе, в связи с изменившейся в городе обстановкой я заберу из ваших рот ещё полсотни людей с тремя сержантами на усиление отряда.

— Как пожелаете, господин генерал. — отвечал капитан.

— Всё, господа, — закончил совещание Волков, — выдвигаемся.

Когда он уже хотел пойти на улицу, к нему подошёл полковник Брюнхвальд и спросил:

— Генерал, может, мне пойти с вами? Дело будет непростое, вдруг понадоблюсь.

— Нет, Карл, — сразу обрезал Волков. — Дело и вправду непростое, а если оно не задастся, то мне надобен будет крепкий тыл, и лучше, чтобы в тылу у меня были вы. Тогда я буду спокоен, да и люди тоже, если будут знать, что у них есть и место куда отступить, и опытный офицер, что ждёт их.

Тут полковнику и возразить было нечего.

А на улице их встретили тепло и сырость — кажется, весна начала брать своё. В голове колонны ехал полковник Рене, с ним был Дорфус. Передвигались по темным улицам медленно, осторожно. Ламп, кроме майора Дорфуса, никто не зажигал. А тому лампа была нужна, чтобы ориентироваться в хитрых городских улочках. Он вёл отряд так, чтобы во время движения избегать больших освещённых улиц, застав и ночной стражи. И генерал ещё раз убеждался в надобности и полезности этого офицера, который и карту может составить, и разведку провести, и запомнить все дороги, да так, чтобы даже в ночи их без ошибки угадывать. Замыкали колонну кавалеристы Юнгера. Волков с Нейманом и Кохнером ехал в середине отряда. Сам генерал ехал там, где был больше всего надобен, а именно рядом с бывшим ротмистром городской стражи, которому выделили крепкого мерина из обоза. Тот всё ещё терзался думами о будущем, и генералу приходилось расписывать ему, как хорошо он заживёт, если сделает всё как надо.

Но пройти отряду почти в двести человек, в латах и при лошадях по городу, так чтобы его не обнаружили, — задача даже ночью невозможная. Пару раз окна домов открывались, и люди высовывали из них головы, пытаясь разглядеть, что там в темноте происходит, пытались светить фонарями и, замечая массу вооружённых людей, интересовались:

— А это кто тут бродит? Что это такое?

— Спите, спите, честные люди, — отвечал таким кто-нибудь из офицеров, — всё в порядке, это мы, не воры.

— Это ещё надо посмотреть, — брюзжали жители, вглядываясь в шагающие массы солдат. — Не воры они, а раз так, чего же шастаете по ночам?

— Охраняем ваш покой, — отвечали офицеры, и колонна, по мере сил соблюдая тишину, продвигалась по ночным улицам дальше.

В одном месте, где улицу освещал висевший над дверью кабака большой фонарь, пришлось остановиться, и чтобы весельчаки, шумевшие в заведении, не слишком любопытствовали, Рене распорядился дверь кабака закрыть и подержать её запертой пока колонна не пройдёт. И хоть возмущённые посетители стали из-за двери браниться и обещать избить шутников, солдаты так и не выпустили никого, пока отряд не прошёл и не скрылся в темноте.

И, конечно же, на пересечении небольших улиц рядом счасовней святого Антония они всё-таки наткнулись на отряд ночной стражи. А было стражников шестеро. Причём стража, заметив фонарь Дорфуса, притаилась и дождалась его, а когда он подъехал ближе, вышли, пошли к нему с оружием наготове — видно, не разглядели впотьмах, что в десяти шагах за майором едет полковник Рене и целая колонна отборных солдат.

— А ну, кто тут? — бодро выкрикнул командир караула. — Отвечай по-хорошему!

— Убери-ка железо, дурень, — вместо майора отвечал шедший за ним сержант; он и ещё пара солдат уже обогнали остановившегося майора, — чего задираешься, не видишь разве, что честные люди идут?

Тут стражники пригляделись, и им даже в темноте стало ясно, что сила совсем не на их стороне, и тогда главный стражник поумерил рвение и сбавил тон:

— А что это… А куда это вы идёте, господа?

— Господа стражники, вам не о чем беспокоиться, мы не разбойники, — уже проехав вперёд колонны и появившись в свете ламп, произнёс генерал. — И оружие свое вы лучше опустите. Мы ваши союзники.

На что командир отряда стражи и не нашёлся, что ему сказать, кроме:

— Ну, раз так… то ладно, — но тут один из его подчинённых что-то ему шепнул, и он оживился: — А не скажете ли, господа, отчего это вы гуляете так поздно? До полуночи два часа осталось, не больше, а вы ходите тут. К чему это?

А меж тем стражников тихо и быстро обошли со всех сторон солдаты во главе с одним из пехотных ротмистров, и эти самые солдаты, эдак невзначай, стали у стражников забирать их алебарды.

— По делам идём, друг мой, по делам, и вы давайте с нами пройдитесь немного, — отвечал ему генерал ласково, а сам уже ближайшему сержанту махал рукой.

— Господин, да как же так, — возмущался начальник караула, когда, отобрав у него и у его людей оружие, солдаты толкали их вперёд: иди давай, не задерживай движение, — как же так, мы же тут на карауле.

— Ничего-ничего, — уже из темноты отвечал ему генерал, — скоро мы вас отпустим.

Но это были все приключения, и до самой цитадели больше ничего с отрядом не происходило. И вскоре майор Дорфус остановил колонну и послал солдата за генералом, а когда тот приехал, сообщил ему:

— Пришли. Вон за тем поворотом, вон, где угол дома, там уже мостик и цитадель, западные ворота.

Генерал обернулся и, почти не различая в темноте своих людей, произнёс:

— Фон Флюген, ротмистра Юнгера и капитана Неймана ко мне.

И когда те пришли и собрались вокруг фонаря Дорфуса, генерал начал последнее совещание.

— Юнгер, пять человек и вы с ними — станете у угла того дома, но к дому тому идите спешившись, лошадей ведите в поводу. И шагом, тихонечко.

— Ясно, — шептал тот ему в ответ.

— Знаете сигнал?

— Когда мне помашут фонарём, значит, пришло моё время, и я галопом лечу к воротам на помощь капитану Нейману.

— Сержант, — продолжает генерал, — когда дашь сигнал?

— Как только капитан войдёт в дверь, я сразу машу фонарём и сам иду за ним.

Волков смотрит на старого солдата, потом на капитана, и спрашивает:

— Может, алебарду возьмёте хоть одну?

— Нет, нет, — те оба отказывается, и сержант говорит: — Тут лучше с топором работать, у ворот человек шесть стражи, темно будет… Если свалка начнётся, то лучше работать топором.

— Только постарайтесь никого не убивать, нам лишняя кровь не нужна — ну, если разве что совсем оголтелых.

И капитан, и сержант это помнили.

— Хорошо, не будем.

— Полковник Рене? — генерал смотрит на родственника.

— Как только ротмистр поскачет, я сразу веду за ним первую штурмовую роту; если ворота ещё не будут открыты, открываю их и жду вас, господин генерал.

— Всё, господа, — говорить было больше не о чем, пришло время дела. — Читаем молитву и пошли.

А тут как раз кстати и дождь начался.

Фон Готт тем временем привёл Кохнера. Волков отметил, что тот так и не набрался духа, он всё ещё боялся — нет, не идти к воротам, толстяк боялся последствий. И генералу снова пришлось обещать ему, что всё у него будет хорошо, потому как он выбрал сторону Господа, а Господь чад своих не бросает.

Но долго это продолжаться не могло; ротмистр Юнгер со своими кавалеристами уже находился на месте, передовой отряд полковника Рене из тридцати человек отборной пехоты и десятка арбалетчиков тоже был готов, осталось дело за главным.

— Ну, ступайте, друг мой, да хранит вас Отец Небесный, — произнёс Волков, осеняя толстяка святым знамением, — думаю, что через час вы будете уже дома, а завтра, ну, или послезавтра, вы уже займёте свою должность в городской страже.

— Да, да…, — вздыхал тот, тоже крестясь, вот только делал он это рассеянно, видно, не отпускали его грустные мысли.

И тогда генерал негромко сказал закутавшемуся в плащ Нейману:

— Приглядывайте там за ним.

— Уж и не знаю, — отвечал тот, — за себя я мог бы поручиться, или вот, к примеру, за Грифхоппера, но за этого… Попробую.

Так и пошли они втроём к воротам цитадели. Три тёмные фигуры. Грифхоппер нес фонарь, он и капитан закутались в плащи, надели капюшоны.

Бог даст и стражникам будет лень разглядывать их — в темноте-то. А если разглядят, у Кохнера была на тот случай сказка, что это его товарищи, соседи, желающие тоже записаться в стражу. Генерал вздохнул: лишь бы толстяк не подвёл. И если всё ему нынче удастся, то до завершения задуманного им останется всего два шага.

Ожидание. Когда всё сделано и от тебя более ничего не зависит, а зависит лишь от других людей, ожидание становится тягучим и долгим. Лет десять назад он бы сам пошёл вместе с Нейманом, лишь бы не считать бесконечные проклятые минуты. Но не теперь. Теперь генерал просто не мог себе такого позволить. Его люди должны знать, должны быть уверены, что с ним всё в порядке и что он с ними. И генерал стал во второй раз за ночь читать молитву. Посидел в седле, но усидеть не смог, спешился и стал поначалу прохаживаться, думая, прикидывая: ну, вот теперь-то Нейман должен уже подойти к воротам.

А тут дождь полил сильнее, и он не удержался и пошёл с одним лишь Хенриком на место, где у угла дома прятались Дорфус и кавалеристы Юнгера. Но дойти не успел, когда услышал голос Дорфуса.

— Сигнал! — он почти кричал. — Видели, ребята? Юнгер, вы видели?

— Видели, видели! — уже во весь голос, не скрываясь, так же громко отвечал кавалерист. — А ну-ка, ребята, в галоп! Вперёд! Пришпорили! Пришпорили!

И сразу кони срываются с места один за одним, и цокот десятков копыт разрывает тишину ночи.

— Только осторожно, темно же, а мостовая мокрая, — говорил им вслед майор и тут же, поворачиваясь назад, размахивал лампой, продолжал: — Полковник Рене, ваше дело пришло, поспешайте.

Глава 38

Ему очень хотелось пойти с первым отрядом Рене, но это было бы глупо, он со своей хромотой вряд ли поспевал бы за почти бегущими солдатами. Так что генерал с видимым спокойствием подождал, пока Хенрик сбегал за конём, потом сел в седло и уже не спеша, шагом, подавляя в себе желание пришпорить коня, поехал к воротам. Мимо него проехал на коне Вилли, он узнал его по молодому звонкому голосу; тут же за своим капитанам скорым шагом проходили в темноте мушкетёры. Прошли вперёд, лишь угольки тлеющих фитилей иной раз мелькали из-под плащей в темноте да запах дыма от них же плавал в сыром воздухе дождя, потом мимо него простучали тяжёлыми башмаками последние пехотинцы, и ещё издали барон услышал, как с характерным пощёлкиванием в петлях и с натужным громким скрипом стали отворяться большие ворота. И оттуда же через дождь долетали до него крики и брань, железо падало на мостовую, в общем, дело было сделано. Когда к нему подскакал вездесущий фон Флюген, генерал уже знал, что он ему скажет.

— Ворота открыты, генерал! — прокричал юноша. — Стража пленена!

— Отлично; теперь найдите Рене и Дорфуса, скажите, чтобы взяли под контроль все ворота цитадели, я не хочу, чтобы городские офицеры разбежались отсюда. Всех их под замок.

На воротах его уже встречал Вилли.

— В комендатуре был двадцать один человек, я всех арестовал. Оружие отобрал, — сообщил он.

— Ловко! — похвалил его генерал. — И что, всё это офицеры?

— Да Бог их разберёт, я не рассматривал, некогда было; кажется, не все. Кажется, и солдаты там есть.

— А где же эта комендатура?

— Да вот же она, — капитан махнул рукой. — Пятьдесят шагов, вон, где окна горят.

— А где Рене?

— Поехал с Юнгером остальные ворота брать.

— Отлично, — ещё раз похвалил барон своего молодого офицера и поехал в комендатуру.

Печурка была мала, вряд ли она могла прогреть такое большое помещение, тем не менее, холодно тут не было. Может потому, что тут собралось полсотни людей. Мушкетёры, люди из рот Неймана, составляли охрану, а за длинными столами на лавках сидели местные. Были они в кирасах, но без шлемов, и даже у офицеров отобрали оружие. Горожане были хмуры, почти не разговаривали, и все как один обернулись на барона, когда тот вошёл в помещение.

Когда генерал проходит мимо пленных горожан, те отворачиваются с негодованием: дескать, видеть тебя не желаем!

Волков же улыбается. И останавливается возле одного из офицеров, заглядывает тому в лицо и, хоть офицер к нему и не поворачивается, узнаёт того.

— О, знакомые всё лица, — смеётся барон. — Кажется, мы с вами встречались. Извините, не припомню вашего имени… А звание ваше, по-моему, майор…

— Да, я майор Баумкоттер, заместитель командира городской стражи…, — нехотя пробурчал офицер.

— Верно-верно, Баумкоттер, — вспомнил генерал, — и приходили вы ко мне на званый ужин, чтобы сказать, что ужинать со мной не желаете.

— Так и было, — отвечал майор. Он всё ещё не желал ни встать, ни посмотреть на собеседника, так и сидел, пялясь перед собой. И всем своим видом выражал непреклонность.

— Ну, друг мой, не злитесь, умерьте свою ярость; ярость нужно было проявить чуть раньше, когда мои люди ворота открывали, но тогда вы, видно, ещё не разъярились как следует; а теперь-то что яриться, уже поздно, теперь лучше выказывать дружелюбие, — Волков снисходительно похлопал его по плечу.

А у майора вдруг взыграли чувства, может, от обидных слов генерала, а может, от его похлопывания по плечу, и он, отведя от себя руку Волкова, вскочил и выпалил:

— Дружелюбия не ждите от меня! Уж я вижу, к чему приводит дружелюбие к вам, к союзничкам. Таких, как вы и ваш курфюрст, союзников только дьявол мог нам подсунуть.

Хенрик и Максимилиан двинулись было к возмущённому пленному, а фон Готт на всякий случай уже и кинжал из ножен потянул, но генерал остановил их жестом и, продолжая улыбаться, только на сей раз улыбкой нехорошей, произнёс:

— Ах вот вы как заговорили, майор Баумкоттер? — он приблизился к нему и, заглянув майору в глаза, продолжил: — Союзнички вам не угодили, значит? Нехороши для вас мы? А вы, значит, чисты? Мы плохи, а вы честны? Да? А не вы ли, честные господа бюргеры, под городом ставите магазины с военными припасами? Не вы ли ждёте в гости знаменитого еретика? Не вы ли ему для сбора армии денег посылаете? — про это Волков наверное не знал, а лишь догадывался, но в сем жарком разговоре не преминул эту мысль озвучить, в надежде, что майор скажет хоть что-то в ответ. — Не вы ли, честные союзники, готовите войну, собираетесь уйти из-под руки герцога и забрать с собой все его земли, что за рекой? Не вы ли? Союзнички! Ну, отвечайте мне, Баумкоттер! Чего молчите? Что? Нечего вам ответить? Это потому, что имя ваше — вероломство и предательство. Как раз то, в чём вы меня и упрекаете. Именно из-за вашего вероломства герцог мне не даёт покоя, не отпускает меня в мои вотчины, именно потому я тут, с вами, в вашем грязном городишке, а не со своей семьёй.

Майор то ли поостыл, то ли испугался раздражения генерала, но дальше продолжать беседу с ним не захотел; он молчал. А генерал, ещё не остыв от перепалки, добавил зло:

— И ежели ещё раз осмелитесь ко мне прикоснуться, руку мою оттолкнуть, так я велю вас повесить на воротах, на тех самых воротах, что вы не уберегли.

Он обернулся и увидал капитана Вилли.

— Капитан, всех этих господ под замок!

— Как пожелаете, генерал, — отвечал мушкетёр.

Волков чуть подумал; он знал, что его молодой офицер хорош в деле, но в грамоте он хорош не так, а потому добавил:

— Как вернётся полковник Рене, передайте ему, что я прошу составить список задержанных: имена, должности, вера.

Волков уже прикидывал, как использовать пленных. Вообще-то он хотел часть из них отпустить. Вот только нужно было подумать, кого. Ну а теперь он собирался заняться делами победителей, то есть делами приятными, а именно намеревался осмотреть то место, в котором уже бывал и с которого начался его путь военачальника. Он обернулся к пленным горожанам:

— Господа! У кого ключи от арсенала?

Ни один из пленных поначалу не откликнулся, только сидели да переглядывались. Они боялись, боялись, как и толстяк Кохнер, что потом, когда начнутся разбирательства, им припомнят и что они сдали цитадель, и что сдали арсенал. Но миндальничать с ними генерал не собирался и посему произнёс:

— Либо вы мне отдадите ключи, либо прикажу моим людям обыскать вас. Обыскать без всякой чести, — впрочем, упоминал он «честь» только для слова или из вежливости, правила чести на горожан он распространять не собирался. Где честь — и где купчишки-бюргеры. Так что без всяких угрызений совести он распорядился бы обыскать всех присутствующих тщательно. Да и прибегнуть к пыткам, если того потребует дело.

Впрочем, у горожан хватило ума не доводить до того, и, очевидно с общего согласия, один из офицеров города встал, подошёл к ящику и извлёк из него связку больших ключей. И буркнул:

— Вот ключи от арсенала.

Один из мушкетёров взял у него ключи и передал их генералу.

— Вилли, не спускайте с них глаз, — приказал тот и пошёл к двери.

Он сел на коня и поехал к арсеналу. Было темно, но теперь и фон Флюген, и Хенрик уже не прятали ламп под плащами. И генерал вспоминал места, где они проезжали. Да, он тут бывал, ещё один поворот — и будут ворота арсенала. Не без труда и не сразу они отперли двери и вошли в большое здание арсенала. Хоть света было недостаточно, чтобы осветить весь зал, но Волкову и без света хватило увиденного, чтобы понять, что он делал всё правильно.

— Дьявол, я так и знал. — выругался генерал. — И здесь пусто!

— Как же пусто? — откликнулся из угла прапорщик Брюнхвальд. Он указал на ряды хоть и не новых, но отличных аркебуз, что стояли у стены. — Вон сколько здесь всего. А вон там, у входа, штук сто протазанов стоит, латы… Латы хорошие. На сотню людей хватит.

— А как вы думаете, прапорщик, — начал генерал, подходя к нему и оглядывая аркебузы, — Фёренбург богатый город?

— Ну, — Максимилиан усмехнулся, — судя по здешним ценам на всё — очень богатый.

— Очень богатый, — повторил генерал. — А вы когда по городу ездили, вы видели хоть на одной стене хоть одну пушку?

— Пушку? — переспросил Брюнхвальд и задумался.

— А когда мы сюда пришли, пушки на стенах кое где попадались, — продолжал Волков. — А теперь?

— Нет на стенах ни одной пушки, — за Брюнхвальда ответил Хенрик, — я и сам сейчас вспоминаю и тому удивляюсь. Нигде ни одного орудия не осталось.

— И вправду, — вспоминал прапорщик, — я тоже не видел.

— И здесь их нет, — Волков обвёл рукой большое и пустое пространство арсенала. — А я-то поначалу думал, что они их сюда свезли, тут собрали, чтобы нам не достались, если дело начнётся. Ошибался, значит.

— А я даже и не думал про пушки, — заявил фон Готт. — Не замечал, есть ли они на стенах, нет ли.

— Потому-то ты и не генерал, — едко заметил ему юный фон Флюген.

— Позубоскаль мне ещё, — пригрозил товарищу фон Готт.

А Максимилиан спросил:

— Так куда же они их дели?

— Вывезли, — догадался Хенрик.

— Верно, вывезли, — соглашался генерал.

— И от нас их спрятали! — снова произнёс Хенрик.

— Если бы так, то это было бы только полбеды.

— А что же может быть хуже? — удивился старший оруженосец.

— Они их не прячут от нас, — вздохнул Волков. — Ван дер Пильс уже собирается к нам сюда, и чтобы не тащить ему пушки по весенней грязи, горожане пушки свои ему прямо тут, под городом, передадут.

— Ха, каковы ублюдки! — воскликнул фон Готт.

— Хитры, коты Люцифера! Хитры, ничего не скажешь, — согласился с ним генерал.

— Надобно найти эти пушки! И дело сделано, — надумал фон Флюген и добавил, кажется, гордясь своей придумкой: — Припрётся ван дер Пильс, а пушечек-то и нет.

Волков поморщился: зря он затеял этот разговор с молодыми людьми, вот теперь придётся выслушивать их многоумные советы. Да ещё и отвечать на их глупости из вежливости.

— Не так-то просто будет найти их.

— Так у этих… у бюргеров спросить, которых мы нынче взяли, порасспросить их с пристрастием, так расскажут, — продолжал давать советы фон Флюген. — А пушечки-то себе заберём.

— Это если они про то знают, — усомнился генерал и, чтобы закончить этот разговор, произнёс: — Хенрик, как полковник Рене вернётся, так скажите ему, чтобы описал всё, что тут есть.

— Изымем? — поинтересовался старший оруженосец.

— И хотелось бы, — отвечал генерал, — да нельзя, побегут герцогу жаловаться. Всё-таки союзники.

Все этой шутке засмеялись, а Волков пошёл к выходу, пошёл, но… Мысль о пушках, хоть и высказанная сопляком, — о том, что пушки можно будет забрать себе, — покоя ему не давала.

Да, одно дело — обобрать городской арсенал. Это не очень хорошая мысль. Всё-таки имущество города, который, при всех своих выходках, подлостях и бюргерской гнильце официально всё ещё считается союзником герцога. И совсем другое дело — найти пушки, что приготовлены для злобного еретика, бича сатанинского. Да ещё и найти их за пределами городских стен. Найди он их и увези в Вильбург, кто бы осмелился его упрекнуть в том? Да, тут стоило подумать. Может, фон Флюген и прав. И с пленными горожанами можно было и поговорить. Для начала, может быть, даже и ласково.

Десяток пушек! Да по современным ценам! Да если ещё среди них и бронза есть! Это бы здорово помогло ему с его бесконечными долгами.

Он вышел на улицу; дождь перестал, и всюду в темных углах и у стен клубился туман. Весна была близко. Её неуловимый запах уже кружил голову. Проклятая зима отступала.

Если бы не ван дер Пильс, уже, наверное, собиравший обозы где-то на севере, барон ждал бы эту весну. Очень ждал. Осточертела ему эта промозглость и сырость, что вечно ползла от реки через городскую стену.

Оруженосцы снова возились с ключами и замками, запирали тяжкие двери арсенала. Один из сержантов охраны спешился и придержал ему стремя, фон Флюген, уже влезший в седло, стал светить ему лампой. Он откинул плащ, вставил ногу в стремя и легко, для своих-то лет, взлетел в седло. Взял поводья. И…

Барон уже и позабыл как это бывает. Давно он не чувствовал ничего подобного, давненько болты не пронзали его тело, уже отвык он от такой боли. Потому и не понял поначалу, что произошло, просто его как палкой ударили по боку. По правому, как раз в рёбра под рукой. Ударило так, что дыхание перехватило, так, что покачнулся он в седле. Но… Барон был воином, старым солдатом, тем человеком, что ещё не разучился переносить боль, стиснув зубы. Мгновение, всего одно мгновение потребовалось ему, чтобы перевести дух и левой рукой попробовать свой бок, и сразу после этого он произнёс, твёрдо и уверенно, так, выговаривал в бою свои команды:

— Арбалетчики рядом! — он даже поднял руку и указал. — Там они. Из-за угла кидают.

И, подъехав к нему ещё ближе, один из сержантов посветил лампой, заглянул генералу в лицо и прокричал:

— Генерал ранен!

А ещё один, подъехав к первому, выбил у того лампу из рук, и стало темно.

Глава 39

Суета. Крики в темноте. Сразу и не разобрать, кто кричит, куда скачет. Сразу зацокали копыта по мостовой. Тот сержант, что был с лампой, спросил у него:

— Господин генерал, вы как?

На что Волков ему сказал чуть раздражённо:

— Пока жив.

Пока жив. Конечно, дурак, под лампой садился на коня, его издали было видно, мишень в темноте лучше не придумать, да и думать не нужно, кто это, понятно, кому придерживают стремя.

Но кто же мог подумать? Он стягивает перчатку зубами, ещё раз ощупывает бок. Нашёл пальцами торчащее из рёбер тело болта. Бок весь липкий. Не повезло ему, ещё бы пару пальцев вправо — и снаряд, пробив его плащ, улетел бы за спину… Но не улетел. Он ещё раз ощупал болт. Вот он, тут…

А три охранника с одной лампой кинулись к углу здания, ещё двое встали рядом с генералом пытаясь прикрыть его от других выстрелов и потушили последнюю лампу. Стояли близко, закрывали его. И тут подлетел фон Флюген, ездит в темноте кругами — то с одной стороны сунется, то с другой и не устаёт спрашивать:

— Господин генерал, куда вас? — а голос у самого дрожит. — Господин генерал, кровь сильно идёт?

Этот его тон, этот дурацкий вопрос ещё больше раздражают барона; фон Готт тоже вскакивает на коня, и едет за охранниками искать арбалетчиков. Дурак. Нарвётся ещё в темноте на кого. Хорошо, что Максимилиан не поскакал за ним, а, сев на коня, спросил:

— Господин генерал, вы сможете ехать сами?

На самом деле боль была не очень сильная, просто место, куда ударил арбалетный снаряд, как будто тянуло, было немного больно дышать, а так… терпимо. И посему генерал произнёс спокойно и сдержанно:

— Едемте в комендатуру.

* * *

Сразу всё пришло в движение, сидевших за столами пленных горожан оттуда согнали. Молодой офицерик из стражников вздумал ухмыляться, радоваться тому, что генерал врага получил своё, так один из мушкетёров, их охранявших, так дал ему прикладом тяжёлого мушкета в лоб, что тот рухнул на пол без чувств. Не радуйся, сволочь.

Послали за врачом, за тем, что лечил сержанта Готлинга, хотели послать весть о ранении генерала полковнику Брюнхвальду, но Волков не велел того делать.

Приехали Рене и Дорфус. Рене так от вести такой побледнел, даже побелел, и застыл, лишь повторяя то и дело тихо, ни к кому лично не обращаясь:

— Да как же так-то? Да как же так?

Но с ним-то генералу давно всё было ясно, а вот от майора Дорфуса он никак не ожидал, что тот начнёт кричать на его оруженосцев:

— Слепы вы, что ли? Где были? Как такое могли допустить?!

Хорошо, что сержанты охраны почти все остались на улице при лошадях, а то и им досталось бы. Всё это выглядело не очень хорошо. Кто-то из старших офицеров должен был сохранять спокойствие. Конечно, потеря командира — большая беда, что выбивает дух из самых отважных солдат, но офицер… На то он и офицер, чтобы не кидаться на подчинённых с глупыми вопросами. Не срываться на крик. И не стоять белым, как полотно, шепча, как заклинания, нелепые вопросы.

И опять всё пришлось делать ему.

— Рене! Вы все ворота взяли? — спросил генерал, поднимая глаза на своего родственника.

Тот перестал шептать, подтянулся сразу и ответил:

— Да, все ворота цитадели под нашим контролем. Я оставил там сержантов и по десять человек с ними.

— Немедля соберите отряд человек в тридцать и обыщите цитадель, не такая уж она и большая. Обойдите ещё раз все ворота, убедитесь, что всё в порядке.

— Будет исполнено, — Рене тут же поклонился и ушёл.

— Майор.

— Да, господин генерал.

— Почему пленные ещё тут?

— Сейчас же найду для них подвал.

Волков смотрит теперь на своих оруженосцев и Максимилиана.

— Ну, господа, поможет ли мне кто-нибудь снять кольчугу?

Максимилиан кинулся к нему первый, на ходу бросив на лавку плащ. Стал помогать.

Волкову было жаль резать кольчугу, тем более надо было звать кузнеца с инструментом, долго всё. Посему решил, что потерпит немного. Вот только терпеть пришлось много. Одно дело — торчит у тебя из бока палка, торчит себе и торчит, не очень докучает, только кровь из-под нее чуть-чуть течёт, и совсем другое дело — стягивать через голову кольчугу, которую эта палка пришпилила к боку. Но ничего, снял, выдержал — правда, весь взмок, кривился от боли, но ни звука не издал. И остался даже собой доволен: пусть молодёжь поучится.

Потом сел за стол, стал ждать врача. Молчал, отвечал лишь, когда спрашивал его Хенрик:

— Господин генерал, может вина вам?

Отвечал коротко:

— Нельзя вина.

— И воды?

— И воды пить нельзя. — и, подумав, добавил: — Лучше найдите, в чём её согреть. Придёт доктор — надобна будет.

И опять молчал и старался глубоко не вздыхать, так как вздыхать было больновато. Сидел и думал. Думал о том, что до той роковой минуты, когда он словил этот болт, всё шло у него неплохо, и даже хорошо. И вот на тебе! Один выстрел — и все его задумки, все планы, всё дело теперь оказалось под вопросом. Ведь никто, кроме него, не мог довести дело до конца. Впрочем, сам дурак. Надел бы кирасу, так и не заметил бы этого проклятого болта. А теперь-то вот он, торчит из бока, чёрный уже от крови. А кровь, хоть и медленно, но течёт, не останавливается. Сколько уже времени прошло, а течёт. Все его панталоны справа тоже черны от крови. И всё оттого, что положился на глупый «авось»; раньше, в молодости никогда таким не был. Малейшая заваруха замаячит впереди — так цеплял на себя всё имевшееся железо. А теперь — генерал. Генералы вперёд под железо не лезут. Можно и кольчугой обойтись. Тем более дельце-то плёвое было, велика ли честь — городских стражников побить. Невелика. И опять сам виноват. До утра не мог дотерпеть, на кой чёрт полез в этот арсенал ночью? Всё торопился, всё знать хотел.

Утром, когда Рене уже всё бы обыскал, мог бы поехать и взглянуть, что там горожане прячут.

А тут и доктор явился. Ах, что же это оказался за дурень! Пришёл и начал причитать не хуже Рене: ах как же это? Да кто же посмел? Потом отказался от нагретой воды. Хенрик и фон Флюген нашли котёл, в котором стражники варили кашу, отмыли его и вскипятили воду, так врач этот сказал: не надобно. Дескать, зачем ему вода. Дескать, кровь смывать с раны не нужно, она со специальной мазью сама лекарством будет.

Ну, хоть додумался болт за конец не тащить. И сказал генералу тоном, будто ребёнка уговаривал:

— Уж самую малость потерпеть придётся. Буду орудие это вперёд толкать, чтобы наконечник вышел. Так вы не бойтесь, лёгкое ваше не тронуто, а через мускулы острие пойдёт, так боль потерпеть придётся. Потерпите?

— Давайте уже, — почти зло произнёс генерал. — Приступайте.

И снова покрылся он испариной, пока доктор проталкивал болт, и снова не проронил ни звука ни сейчас, ни тогда, когда клещами срезал наконечник-шило, ни тогда, когда тянул палку обратно. Всё генерал вытерпел.

— Орудие сие сломало вам два ребра, на выходе одно и одно на входе, я налажу вам стягивающую повязку на грудь, но сначала, — доктор достал кривую чёрную иголку и крепкую нить, — надобно ваши раны зашить, — и он снова стал уговаривать генерала, как ребёнка: — вы уж потерпите ещё немного.

— Нет, — прервал его Волков. Он, уже поднаторевший в ранах и сам, да и наслушавшийся своего приятеля Ипполита, считал, что сразу рану зашивать не нужно. — Шить пока не будем.

— Но как же так? — удивлялся доктор.

— Шить пока не будем, — настоял генерал. — Повязку на рёбра кладите, а зашьём рану потом.

— Но, господин… Ежели вы в мои методы не верите…, — врач был немного растерян. — То уже за последствия лечения я не отвечаю.

— Ваш брат и так никогда ни за что не отвечает, — ворчливо говорит генерал.

Доктор поморщился и произнёс:

— Ну, хоть позвольте тогда ваши раны смазать мазью.

Но и тут генерал не сразу согласился:

— А что это у вас за мазь?

Кажется, врач не расположен был открывать секреты своей чудодейственной мази, но этот мрачный генерал смотрел на него так пристально, что он не решился отказать.

— Это смесь льняного масла, дёгтя, мёда и… куриного помёта, это весьма эффективное средство от ран.

— Сами придумали? — мрачно спросил Волков.

— Нет, то придумал мой отец ещё, и с тех пор многим оно помогло, уверяю вас.

— Хорошо, мажьте, — согласился Волков. А что ему было ещё делать? Ипполита, человека которому он доверял полностью, здесь с ним не было. А посему в дело и пошла мазь из мёда, дёгтя и куриного помёта.

После доктор наложил ему и вправду тугую повязку, и велел не лежать на спине хоть пару дней и не лежать поломанном боку, а спать предложил ему сидя, опираясь на подушки. Потом попросил три талера и с облегчением ушёл в ночь. Даже не сказав на прощание обычного, что говорят своим пациентам доктора: если надобно будет, присылайте за мной.

А генерал стал одеваться. Больше в цитадели ему делать было нечего, уж добился всего, чего хотел. И чего не хотел тоже.

* * *

Брюнхвальд, да и Роха тоже, увидав его, в лицах переменились.

Слава богу, что не уподобились Рене и Дорфусу, не стали кричать да возмущаться, но и Роха не сдержался, а сказал с большим укором:

— Это как же так вышло, что вы генерала не уберегли? — причём спрашивал он это, глядя на Максимилиана. И, не получив от того ответа, уточнил: — Он, что, опять на рожон сам полез?

— Оставь их, — буркнул Волков, садясь за стол. — Они ни при чём.

— Что там у вас? — осведомился Брюнхвальд.

— Болт, — отвечал генерал.

— Что, дело жарким вышло?

— Да какой там… Нейман всё дело, считай, один сделал.

— Болт достали? — интересовался Роха.

— Да, — барону не очень хотелось разговаривать, тем более что как раз теперь-то рана начала ныть. Но поговорить с товарищами было нужно. Возможно, им придётся какое-то время обходиться без него, и посему у него было, что им сказать. Особенно по текущему делу.

— Сам доставал? — опять с укором спрашивал Роха.

— Да нет, доктора вызывал.

— Вам надо прилечь, друг мой, — проявил заботу Брюнхвальд. — Вы чертовски бледны.

— Да… Наверное. Потерял, видно, немного крови, — согласился генерал, вот только кровать пока что в его планы не входила. — Бумагу мне и перо с чернилами, — и пока дежурный ротмистр искал ему надобное, он говорит Брюнхвальду: — Карл, писать будете вы.

— Да, конечно, а вы потом подпишете, — догадался полковник.

— Нет, письмо будет от вас, — сообщил ему генерал, немало удивив товарища.

— От меня? А кому же я буду писать?

— Барону фон Виттернауфу.

— Надеюсь, вы мне продиктуете, что надобно написать? — спросил Брюнхвальд.

— Конечно, — отвечал генерал. Он попытался вздохнуть, но сделать это теперь было непросто. И из-за туго стянутой груди, и из-за боли в боку. А посему он взглянул на Роху, который на другом конце длинного стола стал допрашивать его оруженосцев: как взяли цитадель, да как ранили генерала — и спросил у того:

— Игнасио, а есть ли у тебя крепкое вино?

— Есть, друг, есть отличный портвейн, — сразу отозвался полковник мушкетёров. — Принесу сейчас.

И ведь не поленился, не стал просить кого-то, попрыгал на своей деревяшке за вином сам.

А тут принесли и письменные принадлежности. Карл Брюнхвальд взял в руки перо, осмотрел его, потом тщательно разгладил перед собой лист бумаги и взглянул на своего командира: ну, что будем писать?

— Я пишу письма длинные, — начал Волков. — но вы не я, вы пишите кратко, а именно:

«Дорогой барон, нынче ночью в стычке с горожанами-еретиками был ранен в грудь генерал фон Рабенбург. Рана непроста, доктора ничего не обещают. Уж и не знаю, сможет ли он и далее быть командиром нашего отряда, посему прошу прислать другого командира незамедлительно. Полковник Брюнхвальд».

— Вы и вправду не сможете дальше командовать? — опять в словах полковника слышалось волнение. Он и вправду переживал за своего боевого товарища.

— Ах, кабы знать, Карл, кабы знать, — отвечал Волков, снова попытавшись глубоко вздохнуть. — Завтра, как только откроются ворота, пошлите это письмо с верным человеком в Вильбург.

А тут и Роха явился в дежурное помещение с запылённой бутылкой старого портвейна.

Глава 40

Брат Ипполит ещё в давние времена говорил ему о том, что рана, нанесённая белым оружием, намного безопаснее всяких прочих ран. На то оно и белое оружие. Оружие благородное. А вот всякие арбалетные болты и свинцовые пули, проникая в рану, зачастую заносят в них кусочки ткани или доспеха. Ипполит говорил, что после вокруг этих кусочков тело начинает гнить, и к человеку приходит жар, который его изводит до смерти.

Вот и он проснулся, чувствуя, что ему жарко и хочется пить. Спал он снова в казармах, в отдельном, отгороженном от всех уголке, тут солдат не было, но всё равно он проснулся до рассвета. Проснулся от боли в боку. Видно, пошевелился как-то нехорошо. Настроение было дурное, но было кое-что, что порадовало генерала: за стеной громыхнули медным тазом, а после послышался тихий злой голос Гюнтера, и отчитывал он, конечно, Томаса. Слуги были тут, а значит, тёплая вода для умывания и чистая одежда были ему гарантированы.

Так и вышло. Гюнтер попричитал немного, как и положено, о том, что генерал себя не бережёт, но потом стал помогать ему мыться и переодеваться. Но закончить утренний туалет ему не пришлось. Явился Хенрик и, справившись поначалу о его здоровье, доложил:

— Пришёл Вайзингер, я сказал, что вы спите, а он говорит, чтобы будил, никак что-то важное у него.

— Важное? — генерал взглянул на своего первого оруженосца.

— Важное, — кивнул тот, — он нетерпелив.

— Гюнтер, Томас… помогите застегнуть колет, — он поворачивается к оруженосцу. — Скажите ему, что я сейчас буду.

— А ещё я привёз вашу кирасу.

— Спасибо, друг мой, — отвечал ему генерал с каплей сарказма. — Очень вовремя.

Он вышел из своего закутка и, как и положено генералу, выглядел отлично: был чист, а одежда на нём была свежа, держался уверенно и прямо; если бы не бледность, которая бросалась в глаза, никто бы и не догадался, что он ранен и что у него жар.

Солдаты, мимо которых он проходил, здоровались с ним, и он отвечал им как ни в чём не бывало, но понимал, что они всё равно таращатся на него и замечают белизну его лица.

В дежурном помещении, помимо хранителя имущества и двух сопровождавших его, генерала ждали и старшие офицеры. Волков поздоровался со всеми, но сначала подошёл к Вайзингеру и спросил с немного наигранной улыбкой, которой он пытался всех присутствующих успокоить.

— Ну, рассказывайте, что у вас произошло?

— Уж рад вас видеть живым, — сразу сообщил тот. — Когда шёл сюда, сердце остановилось от мысли, что вас убили.

— Живым? — удивился барон. — Вот как! Неужели кто-то в городе болтает, что я умер?

— Да, болтают на рынках, говорят, что вы убиты, радуются люди.

— Радуются? — Волков перестал улыбаться. — И многие радуются?

— Есть и такие, что молчат, но большинство благодарит Бога. Говорят, прибрал ненавистного.

— Забавно. Придётся их немного огорчить. Хотелось бы взглянуть на их морды, когда узнают, что я жив, — усмехался барон. — А что ещё говорят на рынках?

— Говорят, что ваши люди ночью взяли цитадель и схватили много стражников. Держите их в плену. Так ли это?

— А вот это правда, — барон опять улыбнулся. — Пришлось взять цитадель, так как собирать людей они начали ещё ночью. И собирали их в цитадели.

— Я так почему-то и подумал, что это был вынужденный шаг.

— В том-то и дело, — объяснил Волков. — Город уже был в смятении; вчера ко мне приходила делегация почтенных горожан проведать избитого монаха.

— Я знаю о том, — кивает Вайзингер. — И об этом тоже на рынках говорят, потому что бургомистр велел выборным полковникам собирать ополчение; боится, мерзавец. И полковник Прёйер объявил сбор, велел всем, у кого есть своё оружие и свой доспех, собраться после завтрака, правда, уже не в цитадели, а у здания городского магистра. Туда, где заседали сенаторы города Фёренбург.

— Вот как? — впрочем, это не сильно удивило генерала, такие действия горожан были абсолютно нормальными после его удачной ночной вылазки. Да, не удивило, но заставило генерала сразу принять решение. — Значит, как вы и сказали: маски сброшены.

— Сброшены, совсем сброшены, — заверил его хранитель имущества. И сообщил: — Весь город набит стражей и всяким цеховым ополчением, на всех перекрёстках стоят. Мои ловкие парни говорят: уж больно много стражи вокруг. Они начали опасаться, думают, что если и ночью будет столько же, то сегодняшнее ночное дельце, что мы подготовили, надобно отложить.

— Даже и помыслить о том не смейте, и им запретите, — теперь генерал уже говорил без намёка на улыбки или какое-то благодушие, весь вид его выказывал решительность. — Тот дом, что вы вознамеривались грабить нынче ночью, должен быть разграблен. Мало того, ежели кто из хозяев вздумает защищаться… Так не церемоньтесь с ним вовсе. И на следующую ночь уже начните приглядывать новый дом для ограбления.

— Но стража…, — начал было Вайзингер.

— О страже побеспокоятся мои люди, — твёрдо произнёс генерал. — Грабьте их, грабьте беспощадно, я хочу, чтобы еретикам в городе стало неуютно.

— Думаете, побегут? — спросил Вайзингер.

— Побегут, — уверенно произнёс генерал. Нет, сам он на это лишь надеялся, но все остальные, все, его окружавшие, не должны были в этом сомневаться. И добавил: — Главное, чтобы потом не вернулись.

— Да, — согласился с ним хранитель имущества Его Высочества. — Это действительно главное.

— И для этого, господин Вайзингер, мне нужно знать обо всём, что происходит в городе. Обо всём. И тут, кроме как на вас, мне уже не на кого положиться.

— Это непросто; я пришёл сюда по темноте, закутавшись в плащ, — хранитель кивнул на двоих людей, что пришли с ним, — и с охраной. И раньше было опасно к вам сюда приходить, а теперь и вовсе страшно.

— Уж придумайте что-нибудь, теперь настало время действий, время прятаться прошло.

— Да, так и есть, — хоть и нехотя, но согласился с ним хранитель.

Когда Вайзингер ушёл, Волков сразу обратился к своим офицерам:

— Господа, вы уже завтракали?

— Нет ещё, — за всех ответил полковник Брюнхвальд, — завтрак ещё готовят, а мы все хотели справиться о вашем здравии.

Да, теперь его здоровье было важно для всего их отряда, да, в общем, и для всего города. А если подумать, то и для всего герцогства. И посему он ответил:

— На удивление, господа, я чувствую себя неплохо.

Он врал, вместе с жаром к нему потихоньку начинала подбираться и слабость, она уже протянула к нему свои мягкие лапы, вот только этого он ни при каких обстоятельствах не хотел показывать своим подчинённым. Ему нужно было обязательно поесть, а может, даже и выпить. И он, усевшись за стол, произнёс:

— Господа, прошу садиться, Карл, друг мой, распорядитесь, чтобы кашевары поторопились с завтраком. Полковник Роха, а у вас ещё остался вчерашний портвейн?

— Осталось малость, для вас приберёг, господин генерал, — отозвался командир мушкетёров. — Сейчас распоряжусь, чтобы принесли.

— Отлично, — произнёс Волков и взглядом нашёл своего старшего оруженосца. — Хенрик, я так понял, что вы привезли мой доспех?

— Да, господин генерал. Привёз.

— Отлично, теперь-то я без него никуда. Кстати, а что там происходит в городе?

— Кутерьма, — ответил Хенрик. — Везде собирались люди, хоть и утро было раннее. Орут чего-то. Нас не любят. Проклинают. Но мы проехали спокойно.

— Собираются люди. Понятно, — как-то нейтрально произнёс генерал.

Офицеры расселись, и капитан Вилли спросил:

— Господин генерал, никак дело намечается?

— Да, капитан, сразу после завтрака надо будет проведать полковника Рене в цитадели, а потом заехать к ратуше, там какой-то выборный, — тут он сделал уничижительное ударение на слове «выборный»: дескать, какой он полковник, если его избрали бюргеры, — решил собрать ополчение. Надо будет разогнать его да отобрать у них железо.

— А кто поведёт отряд? — сразу спросил Карл Брюнхвальд.

— Что за вопрос? — удивился Волков. — Конечно, я. Вы, Карл, останетесь за коменданта.

Офицеры стали переглядываться, никто из них не предполагал, что после столь тяжкой раны генерал лично возглавит отряд. Волков в иной ситуации и сам бы посчитал, что надобно отдохнуть, но сейчас ему необходимо было показать горожанам, что с ним всё в порядке, что он в силах и разуме. Барон был уверен, что его появление в доспехе и верхом на коне остудит многие горячие головы в городе. И он продолжал:

— Полковник Роха идёт со мной, как и капитаны Вилли и Лаубе; ротмистр Юнгер и ротмистр Кальб также.

— Какой наряд сил взять с собой? — сразу спросил капитан Лаубе.

— Думаю, полторы сотни пеших бойцов будет достаточно, мушкетов…, — генерал сделал паузу, — хватит и шести десятков. Кавалеристов и арбалетчиков я заберу всех. Возьмём с собой две телеги провианта для Рене. Прошу всех господ офицеров быть готовыми выдвигаться через час.

Закончив эту речь, он даже был немного горд собой, ведь всё, что надо, он сказал твёрдым голосом и не сбившись ни разу, не потеряв нити мысли, хотя боль в боку не стихала, и слабость, хотя и не прибавилась, но и не уходила. Ну а бледность, о которой ему напоминали чуть насторожённые взгляды его подчинённых… Ну, бледен, ну так что ж… Понятное дело, всякий человек будет бледен, коли он ранен.

— Кашевары, — привстав с лавки, крикнул полковник Брюнхвальд, — поторопитесь, бездельники, господам скоро выходить!

Потом он посмотрел на Волкова и спросил:

— На сколько дней положить провизии для Рене?

— Много не кладите, — отвечал ему генерал, чуть наклонившись к товарищу, чтобы никто больше его не слышал, — я телеги беру не для того — там в цитадели, в комендатуре, есть немного провизии из запасов стражи, а телеги я беру… — тут он сделал паузу, — на случай, если надобны будут для раненых.

Все завтракали в спешке, офицеры, едва-едва поев, тут же вставали из-за стола и уходили к своим солдатам. Его оруженосцы тоже за столом не засиделись, Хенрик встал первым, а через пять минут, уже облачённый в латы, тащил с одним солдатом ящик с доспехами генерала. Стал раскладывать их на освободившиеся на лавке места. Волков попивал крепкое вино из запасов Рохи, собирался с духом и силами для, казалось бы, привычного дела. Надеть доспех при помощи трёх оруженосцев — что, вроде бы, было проще. Но только не теперь. Он поел немного за завтраком — варёные яйца, небольшой кусок варёной телятины, немного хлеба и мёда, но пока эта еда сил ему не придала. Так что сейчас надеть доспех для него казалось делом непростым. Впрочем, не спеша генерал с этим справился, и когда первые роты солдат уже выходили со двора казарм на улицу и строились в колонну, он вышел и, сев на коня, увидал невдалеке капитана Неймана; тот был без коня и, судя повсему, собирался встать пешим в голове колонны.

— Капитан! — подозвал его Волков.

— Да, генерал, — сразу отозвался Нейман и подошёл к нему.

— Вы вчера прекрасно справились с делом. Хотел ещё вчера поговорить с вами об этом, да вот не пришлось.

— Я сожалею о вашем ранении, генерал. Лучше бы ранили меня, — твёрдо и весьма искренне ответил генералу офицер.

— Полноте вам; впрочем, спасибо. Ну так как прошло ваше вчерашнее дело?

— Так дело вышло пустяшным, — не будь на капитане кирасы, он, наверное, даже пожал бы плечами.

— Пустяшным? — удивился Волков.

— Так никто из стражников и драться не стал, — отвечал Нейман, — сержант рявкнул на них, мол, бросайте оружие, они бросать не стали, а стали на своего офицера смотреть, в смысле: что нам делать? А тот сам растерялся, так сержант стал хватать у них алебарды да бросать наземь. А я встряхнул их офицерика, чтобы не глупил. В общем, они особо и не сопротивлялись, а тут ещё кавалеристы подлетели. Да и было той стражи на воротах всего четверо и офицер. В общем, болваны; одно слово — бюргеры. Сержант и один бы справился, случись надобность.

— А как же они дверь вам открыли?

— Так на воротах был, ну, тот самый офицер… Так вот, он был дружком того толстого ротмистра, признал его сразу и без разговоров отворил ему дверь. Так что никакой большой заслуги у меня в ночном деле и нет, там больше сержант постарался.

— Тем не менее…, — Волков вздохнул и поморщился от кольнувшей резкой боли, — тем не менее, я ваш должник во второй раз, и обещаю, что вас награда порадует.

— Господин генерал, — вдруг говорит ему Нейман. — А можно я сам себе награду выберу?

— Ну что ж, коли она будет в здравых пределах, то, конечно, можно. Даже интересно мне стало, что вы собираетесь просить.

— А просьба моя простая. Майор Дорфус недавно ходил на ночное дело, а нынче снова собирается. Дозвольте мне с ним пойти, а уж награду я себе сам там отыщу.

Генерал немного подумал и сказал, улыбнувшись:

— Ну что ж, так мне даже и легче будет, да и спокойнее. Идите с майором.

Тут к ним подъехал капитан Лаубе и доложил:

— Господин генерал, моя пехота выстроена, можем двигаться.

— Ну так пойдёмте уже, — согласился Волков.

Глава 41

Конечно, первым делом он не поехал к Рене в цитадель, а повёл своих людей к магистрату, ибо противника нужно бить, пока он не собрал все силы в кулак, пока длань его растопырена, пока персты не собраны воедино. Вот и решил генерал двинуть свои силы туда, где кто-то пытался собрать против него горожан. Тем более, что от казарм до здания было не так уж далеко.

И добрался барон до площади без происшествий, да ещё и быстро.

Так быстро, что первые ряды его колонны, которую вёл сам Лаубе и в которых шагал капитан Нейман, появились на площади тогда, когда там какой-то господин военного вида что-то вещал собравшимся вокруг него вооружённым — причём неплохо вооружённым — людям.

Человек, увидав выходившую с улицы на площадь колонну, сразу перестал говорить, ума хватило, а потом, когда вгляделся и понял, кто это идёт, также хватило ума и спрыгнуть с телеги. Собравшиеся вокруг люди стали расступаться перед ним, поначалу не понимая, что случилось и куда оратор так скоро уходит, а когда разобрались, то до первых рядов солдат Волкова было не больше ста шагов. Те из ополченцев, кто был посмышлёнее, подхватили свои отличные копья, протазаны и алебарды и кинулись вслед за оратором, а те, кто поспесивее, решили не позориться и не бегать. Стали с вызовом: ну и что вы мне сделаете в моём городе?

А Волков, ещё ночью наплевавший на союзнический договор между гербом Ребенрее и вольным городом Фёренбургом, кричал своему капитану:

— Лаубе! Железо у дураков отбирайте, и доспехи тоже; начнут артачиться, так поступайте с ними неласково, а станут упорствовать, так и вовсе не церемоньтесь! — и тут же, оборачиваясь к ротмистру кавалеристов, добавлял: — Юнгер, не дозволяйте им сбежать с площади с оружием, а попробуют, так топчите.

Никто не убежал, кое-кто посмел за своё дорогое оружие цепляться, дескать, моё, не отдам. Но хорошие зуботычины, древки алебард и твёрдость намерений людей генерала вразумили жадин. И почти шестьдесят человек тех, кто не сбежал, были обезоружены. Заодно и доспехи у них отобрали. Причём всё это сделали быстро, так как солдаты генерала были рьяны. Им не по нраву пришлось, что ночью пузатые бюргеры из-за угла, арбалетом, как и положено горожанам, ранили их командира. Хорошие солдаты подобное воспринимают с озлобленностью, а солдаты у Волкова были хороши.

Шестьдесят человек — это был показательный, хоть и бескровный, урок горожанам. Вот только у людей, проживающих тут, эта акция вызывала раздражение, все те, кто видел, как люди генерала бесцеремонно и даже грубо разоружали их земляков, стали кричать и браниться. И женщины, шедшие с корзинами с рынка, и мужи городские стали обзывать и солдат, и генерала. И ругань их тут же возымела продолжение. Вездесущие мальчишки, естественно, встали за своих и начали кидать в людей генерала камнями. Самые проворные, набрав камней, полезли на крыши домов. Камень человеку в доспехе много зла применить не может, и посему офицеры не обратили внимания на эти безделицы. А солдаты так и вовсе ко всякому были привычны. Разве что лошади пугались.

Ещё не все горожане на площади были разоружены, а генерал уже подозвал к себе Дорфуса и сказал:

— Сдаётся мне, что сбежавший человек был полковником Прёйером.

— Я тоже так подумал, — сказал Дорфус.

— Возьмите кавалеристов и попробуйте найти его. Он был в доспехе и в офицерском шарфе.

— Я помню, как он выглядел, — заверил генерала майор. — Если возьму, то отвезу его в цитадель.

— Так и сделайте, — сказал Волков и, поняв, что солдаты уже выстроились в колонну, дал приказ покинуть площадь.

Выходя с площади, он обернулся назад и увидал, как из здания магистрата вышли и глядят им вслед важные городские господа, среди которых был и знакомый ему сенатор Румгоффер.

«Ничего, ничего, пусть посмотрят, — подумал барон, увозя с собой целую телегу доспехов и оружия, отнятых у горожан. — Может, это их чуть-чуть отрезвит». Впрочем, он был доволен тем, как сложилось это дело. Ополчение было частью разогнано, частью разоружено. Нет, барон не испытывал иллюзий, он прекрасно понимал, что это далеко ещё не конец и горожане снова начнут собираться где-нибудь, как только кто-то примет решение. Ему нужно было ещё добраться до того, кто эти решения принимает. И, кажется, он догадывался, кто больше всего будет ему противодействовать. Вот только взять его время ещё не наступило.

Он планировал, что займётся этим завтра. А пока… пока жар начинал давать о себе знать. Со слабостью можно было ещё бороться, но жара –жара уже всерьёз докучала ему. Ещё и день выдался тёплым.

Если и кирасу, и кольчугу и, главное, теплый стёганый гамбезон было невозможно снять, то о том, чтобы снять шлем и особенно подшлемник, он уже подумывал. Но пока не решался, а лишь подозвал к себе Хенрика и из фляги того отпил немного воды, а ещё и смочил себе лицо. Но, поймав насторожённый взгляд своего оруженосца, разозлился. И раздражённо спросил у него:

— Что? Что вы так смотрите?

— Вы бледны, генерал, — отвечал тот чуть растерянно. — Всё ли с вами в порядке?

— Я в порядке, — прошипел Волков специально тихо, чтобы никто не услышал их разговора.

— Я взял вина полковника Рохи, — сообщил ему старший оруженосец, не обращая внимания на его злой тон. — Если надобно будет, так скажите.

— Хорошо, — буркнул Волков всё ещё раздражённо, но сам уже понимал, что Хенрик молодец. А раздражение его не улеглось лишь потому, что шлем теперь, с его-то заметной бледностью, он точно снимать был не должен. Иначе всем станет видна его хворь. А посему ему придётся париться в доспехах и дальше. Впрочем, дело дальше складывалось так, что без доспеха ему было не обойтись.

Может быть, важных сенаторов действие его отряда и вразумило, но вот всякий городской люд, особенно мальчишки и молодёжь, встретил его людей на улице новой порцией камней. И если на площади это были лишь робкие попытки, то на улице камни полетели в них дождём. Бросали их уже не только дети, но и вполне сформировавшиеся юнцы пятнадцати или более лет. Камни были подготовлены заранее и занесены на крыши домов. В его доспех попала два камня, не принеся значительного урона, кроме раздражения. А вот одному из мушкетёров большой камень, сброшенный с крыши, сломал ногу. Пришлось остановить колонну и отнести раненого в свободную телегу. Не зря же взяли их с собой.

— Надо пристрелить одного для острастки, — подъехав к генералу, предложил Роха; полковник очень не любил, когда его парням доставалось. — Может, прикажешь арбалетчикам вразумить дураков?

Роха был не очень умён; хороший офицер, храбрый, заботливый и уважаемый, но вот умным его трудно было назвать. Он и на шаг вперёд не заглядывал, не дано ему было это, а посему генерал только спросил у него:

— Ты хочешь, чтобы из-за пришпиленного из арбалета глупого сопляка на нас весь город с дубинами поднялся?

— Так они ранили моего человека! Неужто прощать будем? — не сдавался полковник.

— Может, их кто-то и послал сюда специально, чтобы мы убили кто-то из них, — отвечал ему генерал. Он и сам прекрасно понимал, что безответные действия лишь усиливают азарт нападающих, но не хотел допускать того, чтобы весь город объединился против него из-за какого-то убитого или даже раненого мальчишки. Он ведь затевал дело с турниром и церквями как раз для того, чтобы разделить горожан. И посему он крикнул Лаубе, что вёл колонну: — Капитан, двигайтесь уже и ускорьте шаг!

Барон даже махнул рукой: вперёд! А разочарованному Рохе сказал:

— Вернись к своим людям и скажи, что ещё не время отвечать им. Скоро бюргеры своё получат.

И вправду, как только колонна пошла быстрее, так сразу камней стало прилетать меньше; теперь мальчишки не могли собрать их в нужном количестве, да ещё занести их на крыши до приближения отряда Волкова.

Колонна свернула к цитадели и вскоре должна уже была подойти к ней, только к южным воротам.

По дороге на двух перекрёстках они разгоняли заставы стражи. Стражники не уподоблялись глупым ополченцам и, завидев приближающихся солдат, сразу убегали, чтобы не потерять оружие и кирасы со шлемами.

Волков же в седле держался вполне уверенно, но жар не давал ему спуска. Он опять просил флягу у оруженосца, снова пил воду, да ещё и часть её вылил себе за панцирь. Так в жару поступали многие люди, носившие доспех, но на самом-то деле было не так уж и жарко. Всё-таки не лето на улице. И это опять заметили десятки глаз, глядевших на него. Жарко генералу.

И тут генерал подумал, что жар может сыграть с ним злую шутку. «Как бы не свалиться с коня!». Хуже этого и быть ничего не могло в данной ситуации. Солдаты его могут пасть духом, зато горожане воспрянут и укрепятся, если увидят такую картину. Да и весь его план, все потраченные усилия и деньги пойдут прахом, если такое произойдёт. Ни в коем случае такого допускать было нельзя. Нужно было спешить в казарму, долой с чужих глаз, а уж там валиться от жара в постель. Но дело, запущенное им, было ещё не закончено. Он собирался закончить его важным шагом через пару дней. Но теперь, после этого проклятого ранения, ему приходилось всё переигрывать.

— Лаубе! — закричал барон так зычно, что многие бывшие рядом подумали, что с генералом-то всё в порядке. — Прикажите людям остановиться!

— Стой! Стой! — понеслись над ротами крики сержантов.

А капитан тут же подскакал к нему и спросил:

— Да, генерал. Что надобно сделать?

— Сворачивайте сейчас налево.

— Налево? — удивился Лаубе. — Мы идём не к цитадели?

— Нет, ведите людей на главную площадь.

— Да, генерал, — ответил капитан и тут же уехал вперёд.

Будь всё по-другому, он бы ещё повременил, но опять же рана… Сляжет он –и всё дело могло развернуться в обратную сторону, а посему, хоть и летели от местных ублюдков ещё в его солдат камни, хоть и выжигал его жар, он торопился на площадь, чтобы завершающим аккордом завершить своё начинание. А там уже будь как будет.

А главная городская площадь –битком. Рынок, кажется, не работал.

— Идут! — истошно кричали бабы, едва его колонна появилась там. — Идут солдаты!

— Припёрлись сволочи! Чего пришли? — зло орали мужи. Но в драку никто не лез. Да и камни в его солдат в этой толчее прилетать престали.

Там и так было жарко от новостей и разговоров, от криков, что всякий городской крикун мог выкрикнуть с трибуны, коли герольды ему, конечно, позволят. И появление на площади его колонны ещё больше взволновало людей, а уж когда, распихав людей до самой трибуны, солдаты дали путь своему генералу и когда тот поднялся на неё, то люди хлынули к ней, чтобы услышать, что будет он говорить.

Хоть и было это опасно, хоть просили его Хенрик и Максимилиан этого не делать, но шлем он попросил своих оруженосцев с себя снять. Во-первых, чтобы его было хорошо слышно, а во-вторых, чтобы горожане убедились, что перед ними он, живой и здоровый, а не кто-либо ещё.

— Трубач, — собрав все силы, произнёс Волков. — А ну-ка, сыграй, чтобы притихли.

Трубач, верный спутник герольдов, стоял тут же на помосте; он послушно вышел вперед и звонко на всю площадь проиграл сигнал «слушай». После чего отошёл в сторону: говорите.

Волков поглядел в сторону кафедрала, что был за его спиной, –хорошее место, чтобы кинуть болт со стены. А ведь долетит до трибуны. Попасть будет непросто, но долететь –долетит. Да и с близлежащих домов могут выстрелить. Так что тянуть было нельзя.

— Поглядывайте по сторонам, — сказал генерал своим оруженосцам, а сам шагнул вперед. И, постаравшись забыть про боль в боку, сделал большой вдох.

Часть 4

Глава 42

— Честные граждане славного города Фёренбурга, — слабость отнимала силы, вышло тихо; он понял, что нужно прибавить голоса, и стал кричать ещё громче: — я, барон фон Рабенбург, волею Господа нашего генерал Его Высочества Карла Оттона Четвёртого, герцога фон Ребенрее, говорю вам: нынче ночью злоумышленник стрелял в меня, в представителя герба Ребенрее, из арбалета, — по толпе пошёл гул, и ему не разобрать было, что этот гул значит, одобряют ли горожане этот случай или возмущены им, и он продолжил: — а недавно злые люди до полусмерти избили праведного человека отца Доменика, а ещё раньше был осквернён лучший храм вашего города! Осквернён мерзко, изощрённо! — он сделал паузу, так как снова толпа загудела, и на сей раз Волков был уверен, что именно этот гул, гул праведного негодования, и был ему нужен, его-то он и добивался. И теперь барон понял, что не зря он затевал он дела с церквями и монахом, теперь в этой раздражённой толпе находил Волков нужный ему отклик на свои действия. И воодушевлённый этим генерал снова заговорил: — Удалось мне выяснить, что все эти три злодеяния — дело одних и тех же рук!

— И кто же это? — донеслось из толпы.

— Имя! Назови имена!

— Вы просите имена? — он сделал паузу, чтобы услышать, что люди и действительно хотят знать имена.

И тогда он собрал все силы и закричал так, чтобы его было слышно даже на краю площади: — Имя им — безбожники лютеране!

Он знал, что эти его слова толпа примет неоднозначно, многие тут были и сами приверженцами реформации, а многие имели с ними выгодные отношения, но теперь это уже было сказано, и он, напрягая силы, продолжил кричать:

— Это они осквернили ваш храм, они хотели убить чистейшего человека, потому что он монах и потому что он ходил к моим солдатам в казарму читать проповеди!.. Это их особенно злило!.. За это ему поломали кости, вот только испугать отца Доменика им не удалось, он по-прежнему твёрд в вере!..

И снова по толпе волною катится гул, Волков доволен — на рассказы о монахе люди откликались особенно хорошо, и, кажется, пришло время сказать самое главное, и он это сказал:

— Нет еретикам веры, невозможно с ними ужиться в мире и жить, чтобы они не пакостили, ибо не уважают они никого, кроме своего Лютера, сына Сатаны, и бог их — серебро… И посему от лица Его Высочества я говорю: пусть люди истиной веры идут и берут имущество еретиков.

И тут толпа вдруг стихла, стало на площади так тихо, что из дальних рядов донёсся женский крик:

— Что-что? Чего он там сказал?

И барон, осознав тишину на площади, понял, что он попал в самую точку, а потому закричал из последних сил:

— Именем герцога Ребенрее, отныне всякое имущество: хоть дом, хоть скот, хоть телега или одежда… Всякое имущество еретика станет имуществом любого честного человека, который то имущество у еретика заберёт себе, и ни судья, ни бургомистр, ни стража не вправе честному человеку в том препятствовать.

Последние слова он говорил уже тихо, ибо сил не осталось, дышать было нелегко, и посему генерал обернулся к двум герольдам, что стояли тут же на помосте, и тяжело сказал:

— Эй, любезный, повторите то, что я сказал, десять раз — получите талер.

— Я? — дородный герольд в расшитой одежде и роскошном берете с пером удивился. Кажется, он не был готов повторить такие слова со своей трибуны.

— Делай, что тебе говорят, — хрипло произнёс генерал, понимая, что сам он уже громко сказать не может. Сам же сунул глашатаю монету в руку: бери и начинай.

А фон Готт толкнул герольда в бок и добавил:

— Ну, давай-давай, чего застыл-то?

И тогда герольд вышел вперед и уже отлично поставленным голосом и вовсе не надрываясь, подобно генералу, прокричал на всю площадь:

— Генерал фон Рабенбург, от имени герцога Ребенрее, извещает добрых горожан Фёренбурга, что отныне и навек всякое имущество лютеранина, хоть дом, хоть казна, хоть скот, хоть одежда, будет принадлежать всякому, кто заберёт это имущество себе! И ни судья, ни стража, ни бургомистр истинно верующим в том деле препятствий чинить не должны!

— Прекрасно, — сипло произнёс Волков, — вы сказали это лучше, чем я, теперь повторите это ещё девять раз.

И он стал спускаться с помоста, так как слабость наваливалась на него всё сильнее, и генерал стал волноваться из-за этого: «Как бы доехать до казарм в седле, а не в телеге».

— Хитро! — восхищался Максимилиан. — Как хитро вы придумали!

Но сейчас генералу было не до похвал и восхищений.

— Шлем, — сухо сказал он, — Хенрик, шлем!

Теперь шлем и подшлемник из-за сжигающего жара были для него пыткой, но без защиты по городу ехать было никак нельзя: в любом окне мог показаться арбалетчик, так что он надел шлем и сел, не без помощи своих оруженосцев, на коня.

— Теперь к цитадели? — подъехав, спросил у него Лаубе.

— Нет, едем в казармы, капитан, и поспешите, — отвечал ему генерал.

* * *

Уж как доехал и сам не помнил, как в тумане; а когда доехал, вошёл в помещение и снял шлем — так подумал, что заново родился, и стал пить воду, но сначала выпил вина. Оруженосцы сняли с него доспех, а он с лавки не встаёт, делает вид, что отдыхает, а всё дело было в слабости. Посидел, перебросился парой слов с Брюнхвальдом, объяснил ему ситуацию и, собравшись с силами, пошёл в сопровождении Хенрика и прибывших в казарму слуг в отведённый для него закуток.

Гюнтер и Томас в присутствии Хенрика стали снимать с него одежду, и только тут он понял, что вся его правая сторона, бинты и панталоны, пропитаны кровью, а нижнее — от крови хоть выжимай. Бинты, что утягивали рёбра, ослабли. Конечно, ему лежать надо было, а он на коня полез. Генерал и не замечал того, что идёт кровь, думал, что это в пот его бросает; слуги были в ужасе, даже Хенрик, и тот в лице переменился. А тут к нему из загородки просится фон Флюген. Дескать, можно к вам, господин генерал?

— Чего тебе? — вместо генерала довольно грубо спрашивает у младшего товарища Хенрик.

— Господина генерала городские видеть хотят, — доносится из-за перегородки молодой голос.

— Недосуг ему, — отвечает за генерал старший оруженосец, покосившись на окровавленную одежду генерала.

Но Волков делает ему знак рукой: помолчи, и спрашивает у фон Флюгена:

— А что за горожане?

— Важные, — сразу отвечает тот, — те, что недавно были.

Он намеревался лечь, этого ему сейчас хотелось более всякого иного, но Волков понимал, что наступают самые главные часы его пребывания в этом городе, и посему ответил:

— Отведи их в дежурную комнату. Скажи, пусть ждут. Скажи, что генерал омывается и скоро примет их.

А своим слугам, Гюнтеру и Томасу, что от удивления застыли с грязной, окровавленной одеждой в руках:

— Так что стали-то, дурни? Не слышали, что ли, что люди меня ждут? Давайте несите старое исподнее на тряпки, бок затягивать, воду несите, чистое…

— Господин генерал, может, сказать им, чтобы пришли позже? — на всякий случай предложил Хенрик. На что генерал ему ответил:

— Лучше принесите мне ещё вина.

Волкову казалось, что крепкое вино, хоть и немного, но возвращает ему сил.

* * *

Через полчаса ожидания, что было по всем неписаным правилам временем «вежливым», гости имели счастье увидеть перед собой генерала. А генерал среди пяти явившихся увидал двух людей, которых он уже принимал, оба они приходили повидаться с избитым священником. Имени одного человека он не знал, а вот второй был не кто иной, как сенатор Румгоффер; когда генерал сел кресло, он-то и начал разговор:

— Как ваше здравие, генерал?

Волков, поудобнее разместившись в кресле, усилием воли мог демонстрировать пришедшим бодрость, но спрятать бледность после потери крови и испарину он, конечно, не мог, сколько бы волю ни напрягал, а посему скрывать ничего не стал.

— Кто-то из еретиков пытался нынче ночью убить меня. И ранил. С чего бы моему здравию быть в порядке, если ночью доктор доставал из меня арбалетный болт?

— Сие прискорбно, — сказал один из пришедших. Причём сказал он это без всякого сожаления, а может быть, даже и с показным равнодушием. И он же продолжал: — Может, это потому, что ваши люди захватили цитадель? Как же им было оборонять её, если не оружием?

— Я бы и не брал вашу цитадель, если бы не стали вы собирать людей в ней против меня.

— Не против вас! — воскликнул оппонент с жаром. — Не против, а для того, чтобы остановить ночные бесчинства.

— Да, — поддержал его ещё один из пришедших. — С вашим появлением в городе стали твориться бесчинства такие, каких ранее не было.

— Уж и в бесчинствах меня упрекаете в своих, — Волков только усмехнулся и даже подумал с облегчением, что разговор этот можно уже и заканчивать. Но тут снова заговорил Румгоффер:

— Но пришли мы сюда не для того, чтобы упражняться в упрёках.

— А что же привело вас сюда, господа? — вежливо поинтересовался барон.

— Мы хотели спросить о той вашей речи, что была сказана вами сегодня на площади.

«Ну конечно же». Волков сразу так и подумал, его даже поначалу немного удивили тон и содержание начавшейся беседы.

— А что же вам неясно в той моей речи, господа?

— Вы сказали, что разбой и отнятие собственности у горожан благословил сам герцог, — снова заговорил тот человек, что начинал с упрёков. — А есть ли у вас бумаги с печатью курфюрста, в которых он подтверждал бы ваши слова?

— Зачем же мне такие бумаги? Да и вам они не надобны, — Волков пожал плечами. — Герцог, посылая меня сюда, сказал, чтобы я действовал по своему усмотрению, Его Высочество оказывает мне полное доверие. И посему моими устами говорит сам курфюрст Ребенрее.

Тут ещё один из пришедших сделал шаг вперёд:

— Ваши слова вызвали в городе только сплочение; все горожане как один встанут против вас и не допустят грабежей и бесчинств. И не дадут своих соседей в обиду. Даже если те…

— Даже если те измазали их лучшую церковь испражнениями? — перебил его генерал. И продолжил: — А вот мне многие говорят, что подобного они терпеть больше не будут. И что избиений своих священников больше не хотят, и что давно ждут позволения поквитаться с еретиками. И уже собирают людей, чтобы начать дело. Сдаётся мне, что вы вскоре удивитесь тому, сколько людей хотят поживиться имуществом нечестивых.

Волков отчаянно врал, никаких знакомых горожан, которые были готовы начать дело, у него не было. Но вот тон, которым он это говорил, и его вызывающая усмешка поколебали уверенность пришедших в том, что весь город встанет как один против него. И, видя некоторое замешательство делегатов, он продолжил уже без усмешки, а может быть, даже и с угрозой:

— Сенатор, сколько у вас еретиков в сенате?

— У нас есть сенаторы-лютеране, — старясь говорить нейтрально, отвечал ему Румгоффер.

— Их больше там быть не должно, — всё так же без улыбки и без ласки говорил Волков. — Завтра я приеду на заседание сената, и если хоть один еретик будет там, я его арестую. Выберите новых сенаторов, людей уважаемых и из тех, что чтут Матерь Церковь.

— Да как же… — начал было один из пришедших, но генерал прервал его нетерпеливым жестом. Нехорошо посмотрел на того, а потом снова заговорил: — А ещё пусть сенаторы постановят, чтобы из тюрьмы отпустили моего сержанта. И побыстрее, иначе, если он не будет выпущен, я завтра повешу тех двух горожан, что взял в плен после того, как вы схватили моего человека.

Кажется, у пришедших были ещё какие-то слова, но Волков чувствовал, что дальше уже говорить не сможет, и закончил:

— Ступайте, господа, ступайте, нечего мне вам больше сказать.

И Хенрик стал за рукав, не очень-то вежливо, тащить одного из них к выходу.

Едва он вернулся в свой закуток, уже и лечь хотел, как снова пришёл фон Флюген и сказал, что вернулся майор Дорфус и спрашивает, примет ли его генерал.

— Примет, — отвечал Волков. — Зови.

Дорфус явился и доложил:

— Вы послали меня взять полковника Прёйера, так вот, взять мне его не довелось, не поймал. Посему поехал я к нему домой, но и там его не было, я допросил его младшего сына и жену, так они клялись, что не знают, где он. Думаю, лучше нагрянуть к нему ночью, тогда его и возьмём. Дом его я запомнил.

На это генерал только махнул рукой — Бог с ним — и произнёс:

— Нынче ночью у вас, мой друг, дело будет поважнее. Я хочу, чтобы всё было сделано.

— Я помню о том, — кивнул майор.

— Это очень важно, — продолжал генерал. — Теперь на вас и на Вайзингера вся надежда; если у вас нынче ночью всё получится, значит, и другие погреть руки захотят. Кстати, а как в городе идут дела? Всё ли спокойно?

— В городе вообще неспокойно. Люди, люди… Собираются везде кучами, что-то кричат, на нас зло смотрели.

— Не пытались задираться?

— Нет, все смотрели зло. Думал, вот-вот начнут. Но нет, иной раз баба какая-то крикнет что — и всё, мы уже уехали.

— На ночное дело возьмите людей побольше, — говорит генерал, заканчивая разговор. — Купчишки просто так свой город нам не отдадут. Подраться ещё придётся.

— Сам о том думал вас просить, — отвечает майор и с поклоном удаляется, понимая, что командиру нужен отдых.

Глава 43

Сон — не сон, не понять было. Проваливался в забытьё, но бок не давал забыть о себе. Любое движение возвращало его в реальность.

Жар. Слуги — наверное, бестолковый Томас — раскалили печь. А барону и без неё холодно не было. Сном это его состояние назвать было сложно, он даже слышал иной раз, как топают своими грубыми башмаками солдаты, проходя мимо его закутка. А ещё ему снилось — или казалось, — что из раны в боку всё ещё сочится кровь.

В общем, Волков не выспался, и когда очнулся, ему не показалось, что сил у него прибавилось. На город спустилась темнота. И раз его до вечера не разбудили, значит, ничего страшного за весь день не произошло. Потом он выпил всю воду, что ему оставили рядом с постелью, и снова провалился в забытьё, заменившее ему сон.

* * *

Казармы уже проснулись, гремели доспехи, даже к нему, в его закуток, забирался запах дыма и стряпни; солдаты разговаривали, сержанты отдавали распоряжения. Кажется, шла обычная гарнизонная жизнь. Он полежал, прислушиваясь, а потом позвал слуг: несите мыться и одеваться. Боль его не донимала, наверное, поэтому ему удалось под утро по-настоящему уснуть. Бинты на груди снова пропитала кровь, хотя было её намного меньше, чем вчера. Всё равно бинты нужно было менять А ещё ему необходимо было поесть. Аппетита у него не было, но он проспал почти сутки.

— Что за шум там? — спросил генерал, когда Томас поставил перед ним таз и приготовился лить воду из кувшина.

— Ничего особенного, — отвечал ему Хенрик. — Те солдаты, что были с майором Дорфусом и капитаном Нейманом на ночном деле, вернулись под утро, рассказывали, как было дело.

— А что вышло за дело? — насторожился генерал, он даже перестал мыться и теперь смотрел на своего старшего оруженосца.

— Зацепились ночью с местными, — отвечал Волкову тот. — Майор приказал мушкетёрам пальнуть разок.

— И? — Волков всё ещё ждал.

— Говорят, одного горожанина убили и трёх ранили, — спокойно и даже буднично рассказывает оруженосец. Для него, как, впрочем, и для всех его подчинённых это ночное событие было так естественно, что его даже не стали будить. Солдаты и офицеры пребывание в городе рассматривали не иначе как войну. Это только сам генерал ещё что-то помнил про союзнические договоры и прочую ерунду.

«Ну, вот уже точно всё! Теперь кровь пролита. Теперь маски не только сброшены, они ещё и разорваны в клочья».

Впрочем, к этому всё и шло, он знал, что этим закончится. И пусть всё закончится по его прихоти, а не по желанию горожан и их хвалёного ван дер Пильса.

И генерал сделал Томасу знак: давай, лей воду.

* * *

И кого же он увидал, когда явился в офицерскую столовую завтракать? Волков удивился поначалу, а потом его взяла досада, и вместо ответа на приветствие он строго спросил:

— И что же мне скажет барон Виттернауф, когда власти города вас схватят? Зачем вы сюда пришли? Вас же узнают!

Но Филипп Топперт лишь махнул рукой: ах какая это безделица, — а потом заговорил:

— Весь город только и обсуждает ваши вчерашние слова.

— Да? — вот как раз это волновало генерала даже больше, чем убитый ночью горожанин. — И что же говорят люди?

— Все говорят о том, можно или нельзя забирать имущество у еретиков, — продолжал торговец.

— Это понятно. Так к какому выводу приходят люди?

— Все говорят, что еретики храм осквернили, — объяснял Топперт, — но, с другой стороны, бургомистр настрого запретил забирать имущество у горожан, говорит, что будет вешать.

— Никого он вешать не будет! — твёрдо заверил торговца генерал. — Ручонки у него коротки.

— Так все и говорят, многие офицеры из праведных верующих не явились на сбор, что устроил бургомистр, многих вы поймали в цитадели. Бургомистр и еретики собирают отряды, но их будет мало. Тем более, один такой отряд вы нынче ночью уже побили, — вроде бы и соглашается торговец, но в его тоне звучит некая недосказанность.

— Ну так в чём же дело? Что их останавливает?

— Ну, люди говорят: а что будет, когда придёт ван дер Пильс? Вы то уйдёте, а судьи бургомистра начнут всех вешать или станут отбирать имущество у честных верующих.

«Опять этот ван дер Пильс! — Волков даже поморщился, как от боли, хотя рана после омывания и новых бинтов притихла и, если он не двигался, почти не напоминала о себе. — Чёртов еретик, надо же, как славен он! И нет его ещё рядом, а имя проклятое так на людей действует, словно он уже под стенами города лагерь разбивает!».

— Успокойтесь, — наконец произносит генерал. — И сами покажите людям пример. Есть у вас какой-нибудь безбожник на примете?

— Есть, есть у меня один на примете…, — говорит Топперт, и по тому, как он это говорит, Волков понимает, что торговец того еретика приметил уже давно. — Его амбар рядом с моим, у него хороший амбар, сухой. Двери крепкие.

— Вот и прекрасно, соберите своих слуг, сыновей, раздайте им палки, и как придёт этот еретик к своему амбару, так отлупите его палками, отберите ключи — и амбар ваш. Навсегда.

В глазах Топперта и страх, и восторг, он понимающе кивает. Ему нравится мысль генерала, но и страшно немного. И тогда Волков продолжает:

— А если у вас какой товарищ, так вы берите с собой товарища, пусть он своих работников тоже вооружит палками, так сподручнее будет.

— У меня есть один знакомец, зовут его Кунц, как раз его лавка рядом с моей, а ещё чуть дальше — там еретик Фрайдер торгует сырами, у него хорошая лавка, — вспоминает Топперт. — Да, хорошая… Так этот Кунц Фрайдера сильно не любит, так как и сам торгует сыром.

— Вот и прекрасно; заберите с Кунцем у этого Фрайдера его сырную лавку, и будет вам прибыток, а потом уж как-нибудь договоритесь, как её поделить.

— Да-да, — соглашается Топперт; эти мысли ему явно пришлись по душе. — Это уже договоримся.

— А склад так сами уже забирайте, чтобы ни с кем не делиться. А коли еретик вздумает ерепениться, как кольями его вразумите, но обязательно припомните, что это ему за поруганный храм и за побитого праведника отца Доминика. Чтобы знали наперёд, как обижать святых отцов.

— Припомним, припомним, — кивает Топперт, он ещё что-то желает сказать — понятное дело, у него много вопросов, — но генерал на этом заканчивает: — А если кто против будет делать или говорить, или за еретиков заступаться, так вы того запомните. Всё, ступайте и никого не бойтесь.

Он много сил потратил на этот разговор — вернее, больше он сил потратил не на сам разговор, а на то, чтобы держать вид, выглядеть сильным; теперь же он хотел сесть и позавтракать.

Но едва он уселся за стол, едва перед ним поставили блюда с едой, едва рядом присел Брюнхвальд и справился о его здравье, как в столовой появился майор Дорфус и просил у него разговора. И, конечно же, генерал захотел послушать, как вышла ночная стрельба, и майор сел за стол и рассказал ему и полковнику, который эту историю уже слышал, всё как было. Рассказал, что он выставил на ближайших улицах от дома, что собирался грабить Вайзингер, заслоны, и когда дело началось, из соседей кто-то всё-таки как-то смог добраться до заставы городской стражи, и оттуда вышел на помощь к дому отряд. Но наши люди его не пропустили, и тогда горожане сбегали за подмогой и ещё кто-то из соседей вышел на помощь страже, но пока бегали да собирались, потеряли время, Дорфус и сам прислал к той заставе ещё десяток мушкетёров. А пришедшие со стражей горожане, возомнив о себе невесть что, стали стрелять в людей Дорфуса из аркебуз. Солдаты Волкова, как люди опытные, едва заметили в темноте угольки фитилей, так стали жаться к домам поближе, а сержант, что был на заставе старшим, велел мушкетам ответить. И те немного постреляли в ответ. И вышло весьма бойко. Хоть и было темно, но даже впотьмах три-четыре пули свою кровь отыскали.

— Когда я туда подошёл, — заканчивал доклад Дорфус, — там всё было уже тихо, один мертвец и один раненый — вот всё, что там было, сержант, правда, сказал, что были ещё раненые, но их утащили с собой.

— А где оставшийся раненый? — генерал чуть волновался — не добили ли его, этого делать было не нужно. Но волновался он зря, Дорфус был умным офицером:

— Я разбудил местных, хотя они после пальбы и не спали, отдал раненого им.

— Вы сделали всё правильно, — вынес свой вердикт генерал, — и сержант… тот, что был там… тоже всё сделал как надо. Ну, а дело… дело прошло как задумывалось?

— Кажется, дело вышло лучше прежнего, — отвечал ему майор, — парни Вайзингера возились долго, и он потом сказал, что Бог был к нам милостив. Но об этом вам, господин генерал, уже лучше спросить у него самого.

— Спрошу, спрошу, как придёт… Ну что ж… — всё прошло, кажется, хорошо, и это его устраивало. И дело было вовсе не в добыче. Это был уже второй дом богатых еретиков, который разграбили за последнее время. А значит, люди в городе уже начинали понимать, что безбожников можно потрошить безнаказанно. Это было то, чего он и добивался.

У него, после таких хороших вестей, даже появился аппетит, а перед тем как приступить к жареной ветчине с пресным жареным сыром, он ещё с удовольствием выпил полную кружку светлого, свежего пива.

И всё было хорошо, но вот то, что подлец бургомистр Тиммерман собирает где-то силы, доставляло ему беспокойство. Поначалу, пока завтракал, Волков даже подумал, что есть смысл встретиться с ним и переговорить, убедить его, что, оставшись под рукою Ребенрее, город сможет дальше неплохо жить: разве плохо они тут живут? Но, поразмыслив немного, уже допивая пиво, генерал пришёл к выводу, что сам бургомистр не многое тут решает. Конечно, он всего-навсего ставленник первых людей Фёренбурга, нобилей города. А они приняли решение и, главное, вложили в это дело деньги. Купчишки. Решение они со страха могут и отменить, но вот насчёт вложений… Деньги на ветер? Нет… Допустить потерею капитала они не согласятся даже под страхом смерти. Так что переговоры бессмысленны.

«Чёртовы торгаши! За своё серебро будут упорствовать! Не жилось им спокойно под рукой герцога, велики, видите ли, им были дорожные сборы да пошлины. А сколько этих пошлин было? Вряд ли больше десятой части от их прибытков. И всё равно, даже за десятую часть готовы скалиться. Ах, да… как он мог позабыть — а земли вокруг города и на той стороне реки? Земель там много, до самых границ герцогства. И многие из этих земель перейдут к городу в случае удачи. За это стоило рисковать. Может, за это они и рисковали. Тем более что герб ослаб после длительных войн, а дружки-еретики с севера и северо-востока набирали сил».

В общем, ему было ясно, что договориться с бургомистром не удастся, и он сказал, дождавшись, пока лакеи уберут со стола его тарелку:

— Кажется, придётся нам, Карл, встретиться с господином бургомистром.

— Отчего же не встретиться, — сразу отозвался Брюнхвальд.

Волков перевёл на него взгляд:

— Может статься, это придётся сделать вам, друг мой. Видите, как со мною обстоит дело. Не знаю, смогу ли я сесть на коня, вернее, смогу ли не свалиться с него, когда дойдёт до надобности.

— Уж не премину заверить вас, что если сие дело будет доверено вами мне, так возьмусь за него без колебаний, — Волкову показалось, что его товарищ даже хочет проявить себя. Вот только рисковать генерал не хотел. Он не привык доверять столь важные дела кому-то ещё. Даже своему ближайшему другу.

— Надобно будет всё сделать так, надо так врезать бюргерам, чтобы они и мысли попробовать ещё выйти против нас не имели.

— Как надо, так и сделаю, — заверил его Брюнхвальд.

— Но ещё раз повторяю, это если я сам буду не в силах, — напомнил барон полковнику.

— Я понял это, — согласился его товарищ.

А генерал продолжил:

— Майор, теперь надо бы узнать, где бургомистр собирает силы, ну и, как обычно… сколько всего: сколько пехоты, сколько арбалетчиков и других добрых людей при нём будет.

Но на этот раз всегда готовый выполнить его распоряжения Дорфус ответил ему не сразу, а чуть помолчал перед тем.

— Беда в том, господин генерал, что своих шпионов тут мне завести не довелось, а самому искать их по городу — дело сейчас непростое. Думаю я, надо дождаться господина Вайзингера, его ребятки… Нет в городе глаз и ушей лучше, чем у них, они всё про всех тут знают.

Это было разумно, и генерал лишь спросил у майора:

— А Вайзингер не сказал вам, когда тут у нас появится?

— Не сказал, — отвечал ему тот, — но думаю, что раньше, чем стемнеет, его ждать смысла нет.

И опять Волков был согласен со своим офицером.

Глава 44

А пока Вайзингера не было, а силы ещё были, он позвал к себе капитана Неймана. И стал расспрашивать того о ночном деле, в котором он принимал участие вместе с Вайзингером и Дорфусом. И генерал узнал для себя кое-что интересное: так как капитан не был при солдатах, а пошёл с грабителями в дом, он видел, чем там удалось поживиться.

— Купчишка… или кто он там… был настоящий богатей, — сообщил Волкову капитан.

В этом тот не сомневался. «Уж кто-кто, а Вайзингер наверняка знал, кого в городе можно хорошо пограбить».

— Казну у купчишки забрали, богатый был дом, целые сундуки серебра, людишки Вайзингера едва руки себе не оторвали, пока носили всё в телеги.

— Значит, вы довольны ночным делом? — догадался Волков.

— Доволен, — соглашался капитан. — Вайзингер сказал, что посчитает и мою долю тоже, ведь и я там пригодился.

— Пригодились? — уточнил генерал. — Как?

Он понимал, что человек типа Неймана не мог пригодиться как грузчик украденного.

— Так хозяева вздумали артачиться, сами за железо взялись, слуг вооружили и науськали. Пришлось вразумлять.

— И как прошло вразумление?

Нейман пожал плечами:

— Так, как и должно: самого борзого из слуг пришлось убить, а самого дерзкого из сыновей хозяина… Я разбил ему скулу молотом. Рухнул как мёртвый.

— Умрёт? — спрашивает генерал.

— Это вряд ли, но красавчиком его теперь точно не посчитают, — и, поясняя, а может быть, и оправдывая свои действия, капитан добавил: — Зато другим острастка была, больше никто драться не захотел, по углам забились да только проклятиями сыпали, пока людишки Вайзингера дом их очищали.

Волков, слушая это, одобряюще кивал: хорошо, хорошо. Это было как раз то, чего он и добивался. И пара-тройка мертвецов была как раз кстати. Еретикам должно стать неуютно в родном городе. И страх был самым лучшим для того средством. Ни на улице, ни дома они не должны чувствовать себя спокойно. Вот только одно барона не удовлетворяло во всём случившемся. А именно то, что угроза для безбожников пока что исходила от его людей, а должна была исходить от горожан, от вчерашних добрых соседей этих еретиков.

И именно к этому он всё и вёл, но пока пусть еретики и дальше боятся; и для этого…

— Друг мой, — начал генерал, — у меня есть ещё одно дельце для вас.

— Я готов, — сразу ответил Нейман, но тут же оговорился: — Если дело, конечно, праведное.

— На сей раз наиправеднейшее, — успокоил его Волков. — На сей раз наказать надобно ярого безбожника, главного пастыря еретиков, коего прозывают Хаанс Вермер.

— Надобно его убить? — сразу спросил капитан.

— Нет, надо избить, но бить нужно хорошо, — Волков понизил голос. — Не так, как нашего монаха.

— И где мне его найти? — так же тихо спросил Нейман.

— Вы были на моей улице? На улице Жаворонков?

— Я был в том доме, где вы снимали покои, — вспомнил капитан. — один раз.

— Вот и прекрасно, значит, улицу найдёте. А на той улице самый красивый дом — дом безбожника. Его нетрудно будет узнать, на втором этаже в доме большие окна. Он приезжает домой, когдауже темнеет. Ездит с одним слугой. Сам высок, одевается в чёрное.

— А зовут мерзавца Вермер…, — Нейман запоминал это имя.

— Да, Хаанс Вермер.

— Я возьму пару людей и поеду туда, как только начнёт смеркаться.

Именно это и хотел услышать генерал от своего капитана.

* * *

А потом к нему подошёл полковник Брюнхвальд.

— Господин генерал.

— Я слушаю вас, Карл, — Волков вздохнул, насколько это позволяли ему рана и повязка. Он уже думал пойти лечь, но раз его товарищ обратился к нему, значит, это что-то важное.

— Два дела, — сразу и по-деловому начал полковник. — Первое: заложников из горожан, ну, тех двух, что вы велели арестовать, надобно отпустить.

— Они отпустили нашего сержанта!? — обрадовался Волков.

— Да, привезли, с ним всё в порядке, — ухмылялся полковник, — побоялись, что вы повесите тех горожан, а теперь человек, что его привёз, просит их вернуть.

— Значит, испугались, — барон тоже улыбался; это был хороший знак, хороший, городская власть поняла, что он не шутит. А значит, теперь они будут воспринимать его всерьёз. — Прекрасная новость, Карл; но, кажется, вы собирались мне ещё что-то сказать?

— Именно, генерал, — и Брюнхвальд продолжил: — Купчишка, что привозит нам муку, до сих пор тут, я с ним болтаю о делах, о ценах, о том, что в городе происходит, он болтлив и жаден, он кое-что рассказал мне, едва я дал ему лишнюю монету.

— Рассказал? И что же? — Волков, исходя из опыта своего, не пренебрегал никакой информацией. И сейчас был заинтересован.

— Купчишка сказал, что городской люд, готовый драться с нами, собирается у каких-то Глевенских ворот.

— Это восточные ворота города, — сразу вспомнил генерал. И добавил: — Там хорошее место для сбора.

— Ну так, может, я с тремя сотнями людей и дойду до тех ворот, — предложил полковник. — Посмотрю, кто там собрался.

Это было сказано как бы между прочим, таким тоном, как будто сие для Брюнхвальда безделица: могу сходить, а могу и не ходить; мне всё равно. Вот только среди многих достоинств товарища Волков никогда не находил умения хитрить. Карл, хоть и пытался показать, что это для него дело обыденное, но генерал понял, что он хочет сделать что-то самостоятельно. Без Волкова. Хоть небольшую вылазку против горожан. И всё дело было в том, что эта вылазка действительно была необходима, нельзя было давать горожанам собраться в кулак. То, что часть городских офицеров сидела в цитадели под замком, было, конечно, большой удачей, но и оставшиеся могли что-то предпринять, если дать им почувствовать в себе силы.

И генерал, прекрасно понимая это, не стал препятствовать желанию своего заместителя:

— А что, Карл, и сходите. Сходите. Пусть люди разомнут ноги. Засиделись тут в казарме, разжирели поди, и не удивительно, если есть да спать целыми днями. Заодно возьмите провизии и проведайте Рене в цитадели.

— Так и сделаю, — отозвался полковник. — Зайду в цитадель первым делом, а уж потом и пойду к воротам.

— Прекрасно, — оценил план генерал, но тут же добавил. — Вот только…

— Что только? — Брюнхвальд, казалось, уже обрадовавшийся разрешению генерала, насторожился.

— Как бы не было это ловушкой. Боюсь я всех этих купчишек-доброхотов, как бы не задумал он что.

— О нет, не волнуйтесь, он с первого дня к нам товары возит, всё время на власти города жалуется. С первого дня.

— С первого дня? — переспросил барон. Теперь ему почему-то всё это было не по нраву.

— Да, — продолжал убеждать его Брюнхвальд. — С первого дня он костерит и сенат, и бургомистра. И всем недоволен.

— Знаете что, Карл…

— Что?

— Кажется, Дорфус ушёл спать.

— Да. Именно так, он ведь вернулся только под утро.

— Разбудите его, — произнёс генерал. — Пусть принесёт свою карту, и вы с ним посмотрите путь до ворот. Выберете дорогу безопасную.

— Вам что-то кажется? — насторожился полковник.

— Вы же знаете — мне всегда что-то кажется, — отвечал ему генерал. — Просто мне будет спокойнее, если дело будет планировать Дорфус. Он хорошо узнал город.

— Как пожелаете, генерал.

После Волков просил себе ещё пива, и когда явился невыспавшийся майор Дорфус со своей картой, он почти не лез к подчинённым с советами. Только пил пиво да слушал их. Он и рад был, и всё же немного злился, слушая, как Брюнхвальд, Дорфус и присоединившиеся к ним Лаубе и Юнгер обсуждают вылазку. Рад, потому что они, как ему казалось, рассуждают вполне здраво: и заданием, и с движением колонны, и с нарядом сил они всё выбирали так, как и он сам выбрал бы. А злился… Потому что обходятся без него. Впрочем, генерал был благодарен своим подчинённым, что избавили его от необходимости надевать доспех и лезть в седло. И когда план вылазки был утверждён, генерал всё-таки сказал им в напутствие:

— Господа, не считайте горожан за полных дураков, они не ровня нам, мы это знаем, но и они это знают, а посему в открытую биться с нами не станут. А станут хитрить и строить нам ловушки. Карл… — он обернулся к человеку, который уже давно был его заместителем и правой рукой.

— Да, генерал, — сразу отозвался тот.

— Я не буду вас учить и прошу лишь об одном: если только вы почувствуете, что перед вами засада или ловушка, так сразу повернёте обратно.

— Я понял, — отвечал полковник.

— Карл, я не хочу рисковать половиной своих людей, — продолжал Волков. — И победа любой ценой мне не нужна.

И тогда, услыхав всё это, слово взял майор Дорфус:

— Если дело обстоит так, то я пойду с господином полковником, и мы с ротмистром Юнгером пойдём впереди колонны, также будем осматривать переулки, и если что-то заметим…

Да, этот вариант генерала устраивал, ведь Дорфус был очень наблюдательным человеком.

— Прекрасно, — произнёс Волков. — Я знал, майор, что могу на вас рассчитывать.

И дело началось, завертелось. Сержанты побежали поднимать выбранные для вылазки роты. Засуетились корпоралы, загремели доспехи, застучали башмаки. Офицеры стали приходить к полковнику для получения заданий и пояснений. А сам он, уже в своей старенькой кирасе, сидел серьёзный и сосредоточенный за столом и обдумывал свою дорогу над разложенной картой.

И опять Волков был благодарен товарищу и рад, что ему самому не придётся ничего делать. Ведь если честно, ему и сидеть-то тут на лавке с пивом было непросто, не что что куда-то ехать в доспехе.

Он ушёл незаметно, не стал ждать выхода отряда из казарм, да и последние напутствия Брюнхвальду давать не стал; прошёл к себе в закуток, куда его проводил фон Готт, а там лёг на своё ложе, не раздеваясь. И почувствовал себя неплохо. Казалось, что даже жар его уже не так терзает; наверное, это от хорошего пива чёртова хворь отступила. И он заснул.

* * *

— Господин генерал, — он даже через сон сразу узнал высокий голос фон Флюгена. — Господин генерал, господин полковник вернулся.

Волков сразу открыл глаза, а за маленьким окошечком было ещё светло, посему он не смог понять, сколько времени проспал.

— Обед был?

— Был, господин генерал, — сообщил ему оруженосец.

Волков не без труда, не без боли и не без помощи молодого помощника садится на кровати.

— Отряд пришёл без потерь?

— Без потерь, — сообщил фон Флюген, — Лаубе сказал, что они просто вышли прогуляться по городу. И прогулялись, до дела не дошло.

Генерал встал, оправил одежду и пошёл в дежурную комнату, где и нашёл только что вернувшихся офицеров; они, даже не сняв ещё кирас, стояли у стола, склонившись над картой.

— Ну, господа, что произошло? — сразу спросил Волков. И тут же сделал предположение: — Думаю, что до восточных ворот вы не добрались.

— Не добрались, — отвечал ему Брюнхвальд. Судя по всему, он был не очень доволен. Во всяком случае, тон его был таков. Он взглянул на Дорфуса и предложил ему: — Господин майор, может быть, вы расскажете, как всё произошло?

— Конечно, — отозвался Дорфус и сразу стал водить пальцем по карте. — Мы вышли с нашей площади и пошли сюда, вот тут, и здесь мы свернули на улицу Капелланов, она ведёт до площади святого Еремия, а оттуда, уже вот по этой улице, мы могли добраться до самой цитадели, куда мы поначалу и направились, но вот здесь, — он стал стучать пальцем по карте, — я с тремя всадниками свернул на переулок Жестянщиков и увидал отряд горожан в сорок человек, что уходил от нас, и двигался тот отряд как раз в сторону площади святого Еремия, как раз туда, куда шли и мы. Я доложил о том полковнику, и мы продолжили следовать дальше, а тут, — он снова указал точку на карте, — я снова свернул, но уже на улицу, которая прозывается Старая Мельня, и прямо нос к носу столкнулся с отрядом человек в пятьдесят пехоты и двумя десятками арбалетчиков. Я догнал отряд и доложил полковнику.

— Вы предложили мне дальше не идти, — едва скрывая недовольство, произнёс Брюнхвальд.

— Конечно, потому как там, за площадью, — Дорфус снова указывает на карту, — улица Каменотёсов. Она так узка, что солдаты цепляли бы стены домов плечами, а дома ещё и высоки; если там собрать камней на крышах, да посадить туда же арбалетчиков, да перегородить проход спереди и сзади, то улица станет настоящей ловушкой для отряда. — объяснил Дорфус.

И Волков был с ним абсолютно согласен.

— Да, отряды горожан просто так бегать по городу не будут, — он взглянул на своего старого товарища. — Вы поступили абсолютно правильно, Карл что решили вернуться.

— Но Рене будет волноваться, два дня к нему никто не приходит, — всё ещё не очень довольно произнёс полковник.

— А к Рене мы сходим в полночь, — сразу ответил генерал. — Бюргеры очень любят свои перины, ну а мы люди привычные, можем и по ночам гулять.

И все присутствующие офицеры согласились с генералом. Они были такого же мнения о горожанах.

Глава 45

А к вечеру, как стало смеркаться за окнами, жар принялся его душить с новой силой, и Волков даже стал думать о всяком плохом и снова просил себе пива в надежде, что пиво отгонит хворь. Ему хотелось лечь, но он не ложился. Ждал Вайзингера. И хорошо, что тот пришёл не поздно, а сразу как стемнело. И пришёл хранитель имущества Его Высочества не один, с ним был едва ли не десяток людей. Двоих генерал знал, то были Виг Черепаха и ловкач Гонзаго.

Волков даже улыбнулся трубочисту:

— А, так тебя ещё не повесили?

— Ещё бегаю, — улыбался в ответ трубочист.

— Это, ребята, сам генерал фон Рабенбург. Тот самый, что утёр нос ван дер Пильсу, — Вайзингер поклонился Волкову первый, а потом представил генералу двоих людей из пришедших, прошептав ему перед тем: — Вы же хотели с ними познакомиться, вот время и настало, — он указал на одного немолодого, но крепкого человека, явного горожанина, угадать достаток которого по виду было сложно. — Председатель гильдии тачечников господин Мартин Гуннар, — Гуннар поклонился генералу, тот в ответ ему любезно кивнул. А Вайзингер уже представлял ему другого человека. Этот тоже был немолод, и по виду его тоже нельзя было заключить, к какому сословию он принадлежит; одежда его была, кажется, и проста, но на поясе у человека висел весьма недешёвый кинжал.— А это Карл Гляйцингер, представитель коммуны Вязаных колпаков.

Волков кивнул и ему. А потом, когда понял, что хранитель имущества оставшихся людей представлять ему не собирается, не погнушался и пригласил за длинный стол, за которым обедали его офицеры, всю честную компанию.

— Прощу вас, господа, садитесь, — тут же сел сам и, обернувшись к оруженосцу, сказал: — Хенрик, друг мой, распорядитесь, чтобы господам подали пива.

— За пиво, конечно, спасибо, добрый господин, — начал Мартин Гуннар; видно, он был самым влиятельным человеком во всей этой компании. — Но не за пивом мы сюда пришли.

— А за чем же? — вежливо поинтересовался генерал. — Уж скажите, а я по мере сил постараюсь помочь.

— Пришли мы сюда, чтобы узнать две вещи, — продолжал представитель гильдии тачечников.

Волков развёл руками: прошу вас, спрашивайте.

— Эй, Кульбриг, — Гуннар взглянул на одного из своих спутников, — ты всё порывался узнать — спрашивай.

И самый крепкий из явившийся мужей, чьё лицо было грубо, а кулаки страшны, тогда заговорил, глядя на генерала:

— У меня дом у реки, дом хороший, крепкий, вот только холодный. Ветер с реки выдувает из него тепло, хоть ты тресни.

— И что же ты хочешь? — усмехнулся Волков. — Чтобы я тебе стены проконопатил или, может быть, дров купил?

Все засмеялись, в том числе и здоровенный Кульбриг.

— Нет, дрова я себе сам куплю как-нибудь, вы мне лучше про другое скажите.

— Ну так спрашивай.

— Ну вот, вы сказывали, что я могу у еретика дом забрать; я уже приглядел один хороший домишко тут, в городе; у меня тоже дом неплохой, но он за стеной, а я хочу тут дом взять.

— Так бери, — уверенно произнёс генерал. — Приходи и выгоняй всякого, кто не ходит к причастию, и бери всё его имущество, дом, перины, погреб, и казну, и простыни, всё забирай.

Генерал видел, какое впечатление его эта маленькая речь произвела на присутствующих, они стали переглядываться, осмысливая его слова. Кажется, у всякого из них было на примете то, что он желал себе. Но они ещё сомневались.

— И что же? Герцог сие одобряет? — наконец поинтересовался один из пришедших, которых Вайзингер не представил генералу.

В ответ Волков поднял руку и произнёс:

— Клянусь своей бессмертной душой, что герцог мне дал право действовать от его лица и на своё усмотрение, а посему говорю вам от имени герцога Ребенрее: идите и берите себе всё, что вам приглянется, коли то будет имуществом еретиков.

— Ишь ты! — сказал один из пришедших, и снова оживление пришло к его гостям, они начали тихо переговариваться, обсуждая, что и где можно будет отобрать у соседей, а тут ещё и пиво стали перед ними ставить.

Но всё оживление как-то сразу спало, когда заговорил не кто иной, как трубочист Гонзаго. И сделал он это всего одной фразой.

— Сегодня в обед моего дружка Тоби Лишайного повесили у южных ворот за то, что он хотел отобрать у одного безбожника два отреза сукна. Сегодня схватили и сегодня же повесили.

— И не только его, — вдруг произнёс молчавший до этого Виг Вондель по прозвищу Черепаха. — Юргена Рау и Эрика Вербенгера сегодня тоже повесили.

— Вот как? — генерал пристально поглядел на трубочиста. — Сегодня их всех схватили и сегодня же повесили? А кто же тот такой быстрый судья?

— То не судья, — отвечал ему Гляйцингер. — Судья Глюнверт заболел, я про то знаю, он хитрый, он как чует что-то неладное, всегда болеет, а второй городской судья, Габен, я слышал, так и вовсе утром уехал. Чтобы переждать. А вместо них судит всех этот чёртов Тиммерман.

— Да, — добавил Гонзаго.— И судит он скоро.

«Чёртов Тиммерман».

Бургомистр для генерала становился костью в горле, гвоздём в ботинке. Сейчас генерал ощутил это особенно отчётливо. И он понимал, что с ним надо будет что-то делать. А пока он лишь сказал своим гостям многозначительно:

— Мне нужно будет встретиться с бургомистром.

— Так в том-то и второй наш вопрос, — снова взял слово представитель коммуны Вязаных колпаков.

— Я понимаю ваши опасения, — предвосхитил его слова генерал. — И постараюсь разрешить вопрос с бургомистром в ближайшее время.

— Нет-нет, — Гляйцингер покачал головой, — не бургомистр наша главная забота. Не он нас волнует.

— А кто вас волнует? — спросил у него Волков.

— Так вы, — честно и прямо отвечал ему представитель коммуны. — Вы с нами сидите и разговариваете, а на лбу у вас испарина, словно тут жара, а тут у вас и не жарко, а ещё вы бледны шибко.

— Да, — поддержал его председатель гильдии тачечников, — все знают о вашей ране, о ней весь город вчера говорил. Потому мы и сомневаемся.

— И в чём же вы сомневаетесь? — спросил генерал, которому этот разговор был уже не по душе.

— Да во всём, — твёрдо продолжал представитель Вязаных колпаков. — Сегодня мы, послушав вас, начнём под себя всё подгребать. Начнём купчишек потрошить. А назавтра вы помрёте, и что? И начнут богачи и еретики во главе с бургомистром нас по площадям развешивать.

— Не волнуйтесь, господа, — стал успокаивать гостей барон. — Если даже со мною что-то и случится, так герцог пришлёт другого.

И это было его ошибкой, он сразу понял это, едва увидел реакцию людей на свои слова — они откровенно стали посмеиваться. Ещё недавно ему казалось, что горожане с должным пиететом относятся к слову герцога, но все его эти представления были рассеяны председателем гильдии тачечников Гуннаром.

— Вы первый, кого прислал сюда герцог за все годы. И мы пришли сюда, потому что у вас есть то, чего нет у вашего герцога. Мы спрашивали про герцога, но все мы верим вам больше, чем ему.

— У герцога нет духа, сил тоже нет, да и далеко он, — поддержал его Гляйцингер, — а у вас дух есть, но вы ранены. Так что… — он развёл руками.

— Мне понятны ваши опасения, — произнёс генерал. — Но уж поверьте мне, господа, что рана моя не так уж опасна, так что вы не теряйте времени, не ждите, пока все лакомые куски в городе приберёт к рукам кто-нибудь другой. А с бургомистром я всё улажу.

Но это упёртый Гляйцингер ему ответил за всех:

— Сначала, добрый господин, уладьте дело с бургомистром. А уж мы подхватим. И вас потом отблагодарим.

Дальше продолжать какие-то разговоры было бессмысленно, и люди стали вставать из-за стола.

— Ершистые, да? — почти с усмешкой спрашивал у генерала хранитель имущества Его Высочества, когда горожане покинули комнату.

— Трусливые ублюдки, воры, — зло отвечал тот.

— Люди не хотят рисковать. Не все подобны вам, — разумно заметил Хельмут Вайзингер. — Не у всех есть сила. Но в одном они правы, с бургомистром нужно что-то делать.

Волков взглянул на хранителя нехорошим взглядом и произнёс едва не через зубы:

— Узнайте, где он, мне нужно знать наверное, где он бывает.

— Постараюсь, — обещал Вайзингер. И полез к себе под плащ, который всё время встречи держал при себе. Он достал из-под сырой ткани большой кожаный кошель и протянул его генералу. — Ночное дело вышло очень удачным, думаю, это немного улучшит ваше дурное настроение.

Волков взял кошель и едва не уронил его, так он был тяжёл; он удивлённо взглянул на хранителя имущества: сколько же здесь?

— Триста сорок новеньких гульденов, — с улыбкой отвечал тот.

— А люди мои? — сразу спросил барон.

— О том не волнуйтесь, — заверил его Вайзингер, — и с майором Дорфусом, и с капитаном Нейманом я уже рассчитался, и ни один ваш солдат тоже обижен не был. Добыча была очень хороша. И ещё… Мы с ребятами присмотрели тут домишко ещё одного еретика, разрешите майору быть при нас. И, надеюсь, мы опять вас порадуем. Не хуже, чем сегодня.

Да, это были хорошие деньги, они многократно перекрывали все те расходы, что понёс он в Фёренбурге. Этот кошель и вправду можно было считать некоторым утешением. Но про главное генерал не забыл.

— Вайзингер, — начал он тихо, — золото золотом, но начатое дело надобно заканчивать, нужно решить вопрос с бургомистром.

— Решим, — обещал ему умный хранитель имущества, — решим. Попрошу Вига всё про Тиммермана выяснить.

— И чем быстрее, тем лучше, — настаивал Волков.

— Я потороплюсь.

* * *

И золото не радует так, как должно, когда тебя одолевают хвори. Он передал мешок с деньгами Хенрику, а сам уже хотел пойти прилечь, но тут в казарме объявился капитан Нейман, и, конечно же, он захотел поговорить с генералом. И тот по его виду понял, что на сей раз дело у того не вышло.

— Что, при нём была охрана? — предположил Волков.

— В том-то и дело, что, кроме кучера, при нём никого не было.

— И что же произошло?

— Отбился, подлец, — невесело произнёс капитан.

— Отбился? — удивился Волков, ещё раз оглядывая высокого, плечистого капитана. И, оглядев его, всё-таки уточнил: — Поп еретиков отбился от вас?

— Да это всё кучер его, — начал объяснять Нейман. — Этому Вермеру едва успели врезать разок палкой, а кучер его как с цепи сорвался, кинулся драться и на меня, и на моих людей, да так рьяно, словно детей своих защищал.

— Вот как?

— Ну да… И пока его успокаивали, так главный еретик успел в свой дом заскочить и на засовы запереться.

— И что дальше?

— Ну, кучеру-то мы знатно дали, скоро не встанет, а вот сам поп ушёл почти целым. В дом-то мы врываться не стали, да и люди начали собираться вокруг, — пояснял капитан. — Пришлось уехать.

И тут Волков произнёс сухо:

— Очень жаль, — и повторил: — Очень жаль.

На самом деле, плевать ему было на эту неудачу с проповедником еретиков. Палки и попы еретиков, ретивые кучера — чушь! Всё это чушь. Уж совсем не тем были полны его мысли. Но показать капитану, что он расстроен и что капитан не оправдал его надежд, было необходимо, необходимо, чтобы у того появилось желание реабилитироваться. И посему он продолжал с заметной долей сожаления:

— Что ж, дьявол сегодня выручил Хаанса Вермера. Отвёл наказание Господне.

— Я попробую ещё раз, — тут же предложил капитан, видя, как расстроен генерал. — Я подкараулю его в другом месте, или, к примеру, утром возьму побольше людей и всё сделаю.

— Нет, к дьяволу его, на него у нас теперь нет времени, — закончил генерал и тут же предложил капитану: — Но если у вас есть желание отличиться, так я вам предоставлю такую возможность. Нужно нам решить вопрос с бургомистром, — наконец произнёс генерал.

— С бургомистром Фёренбурга? — зачем-то уточнил Нейман.

— С бургомистром Фёренбурга, — подтвердил барон.

Глава 46

Если бы он лежал, как и предписывается всякому больному, возможно, рана уже и подзатянулась бы. Не саднила бы, вызывая у него гримасы раздражения, не пачкала бы кровью бинты и одежды. Но как же ему лежать, когда в деле его самое главное началось. Пошло такое, что без его участия никак не могло сдвинуться. Посему и не мог он лежать. Жар, раздражающая боль, кровь — всё нужно было терпеть.

Ему принесли печёной вырезки с розмарином, черным перцем и сливочным маслом. На сей раз кашевары так постарались, что он смог съесть изряднейший кусок, при том что аппетита у него из-за неотступающего жара всё ещё не было.

Барон ел и смотрел, как Карл Брюнхвальд готовится выйти с отрядом, чтобы отвезти полковнику Рене провизии в цитадель.

Волков не стал давать никаких наставлений своему товарищу и не стал ждать, пока тот покинет казармы. Просто пожелал ему удачи и ушёл в свой закуток. День выдался нелёгкий. И ему нужно было прилечь наконец.

Вот только в уже привычное болезненное забытьё провалился он совсем ненадолго. Казалось, лишь закрыл глаза, и уже трогает его плечо чья-то рука и голос Хенрика добирается до его сознания:

— Господин генерал, господин генерал…

Волков открывает глаза, вот только что боль в боку, кажется, унялась, только что… Он глядит на своего старшего оруженосца и спрашивает зло:

— Что вам, Хенрик?

— Гонец от господина полковника!

— Гонец? — Теперь и остатки сна-забытья покидают его, покидают, как и не было их. Он, с трудом и морщась, садится на своем ложе. — Что случилось?

— Отряд полковника попал в засаду, — сразу выпалил оруженосец.

— Сейчас? — удивляется генерал. Вопрос, конечно, не очень умный: просто он считал, что горожане ночью воевать не станут. — А сколько же я спал?

— Час, не более, вы спали, — сообщает ему Хенрик.

А сам барон уже видит на входе своих слуг с тазами, полотенцами и кувшинами — дураки!

— Мыться не буду, одежду давайте! — и тут же кряхтя встаёт из постели, опираясь на руку оруженосца, и добавляет. — Доспех, Хенрик, готовьте доспех.

Офицеры уже собрались в офицерской комнате, стояли над картой города. С ними был один кавалерист, к нему-то барон и обратился, едва войдя в помещение:

— Где случилась засада?

— Так-то улиц я не знаю, — сразу отвечал солдат, — я всё объяснил господину майору, но я всё покажу, когда пойдём. Я все улицы, как ехать, запомнил.

— Полковник попал в засаду на Кривом подъеме, — Дорфус указал пальцем на карту, — если, конечно, гонец не путает. Улица, — он водит по карте пальцем, — узкая, кривая, дома там старые, ведёт она к южным воротам цитадели. Уж не знаю, зачем полковник по ней пошёл.

— Заплутали мы мальца в темноте, — сразу всё объяснил кавалерист.

Волков взглянул на него, подумал о чём-то, несколько мгновений разглядывал карту, а потом стал отдавать приказания:

— Полковник Роха — остаётесь за коменданта. Лаубе, одну роту берёте, идёте со мной, Нейман тоже одну роту и тоже со мной. Вилли и пятьдесят… нет, шестьдесят мушкетёров — со мной. Кальб, все ваши идут с мной. Дорфус, четыре телеги для раненых и убитых — распорядитесь, чтобы начали запрягать, сами тоже собирайтесь со мной, карту захватите, — закончив, он оглядел всех присутствующих. — Господа, прошу поторопить ваших людей, мы очень торопимся.

Офицеры стали спешно расходиться, а генерал повернулся к своим оруженосцам, которые уже приготовили ему доспехи.

— Приступим, господа.

И пока они его одевали, он обратился к кавалеристу:

— А ты пока расскажи, как всё случилось.

— Мы-то немного заплутали, чуток. Не туда свернули поначалу и прошли надобную улицу — и оказались на той Кривой, а там сначала какая-то беготня впереди нас началась, поначалу непонятно было, темно же, а потом сначала болты полетели, поранили одного человека из наших, а потом и вовсе из аркебуз стрелять начали.

— Полковник жив, здоров? — первым делом уточнил генерал.

— Как я уезжал, так был в полном здравии, — заверил его кавалерист.

— Ладно, что дальше было?

— Ну, мы остановились. Хотели назад повернуть, да улица больно узка, там телеги с лошадьми не развернуть. А пока раздумывали, так у нас сзади они появились.

— То есть они улицу с двух концов заперли?

— Точно так, господин.

— Мушкеты? Арбалеты? Аркебузы?

— Мушкетов у них не слыхал, только наши били, аркебузы ихние стреляли — немного, а вот арбалетов у них в достатке.

— Много раненых?

— Не скажу наверное, не знаю, но вроде были.

— А как же ты оттуда выбрался?

— Так там проулок был, я его сразу приметил, и когда ротмистр спросил, кто поедет за подмогой, так я вызвался, я тот проулок помнил.

Мало что рассказал ему гонец, да и что он мог знать? Дело проходило ночью; сколько бюргеров против Брюнхвальда вышло, как идёт дело — всё было непонятно. Одно ясно: мысль о том, что пузаны-горожане по ночам не изменяют своим перинам, была ошибочна. Изменяют. И ему нужно было торопиться. Конечно, Карл продержится. Ведь горожане не знали наверняка его маршрута, и даже если ждали, что отряд пойдёт в цитадель, не могли знать, где собрать все силы для его уничтожения. Они его нашли и стали стягивать к отряду своих людей, но на то уйдёт время, да и темнота была на руку не только нападающим, но и обороняющимся помогала. В общем, менее чем через полчаса, как в казарму явился гонец, то есть с невиданной быстротой, он вывел из казармы почти две сотни людей при четырёх телегах. И скорым, самым скорым шагом пошёл на помощь к своему другу.

Вперёд он выслал дюжину солдат из тех, что были лишь в бригантинах и стёганках, то есть самых быстрых, при одном молодом ротмистре по имени Кольбитц, с ними шли ещё пять мушкетёров, а уже за этим лёгким отрядом, в колонну по четыре, шла первая рота Лаубе. Но вскоре Лаубе крикнул:

— Колонна стой!

И тут же как эхом отозвались сержанты следующих рот: Колонна стой! Колонна стой!

И весь отряд остановился. Ему не нужно было этого делать, но он не удержался и поехал вперёд; и, подъехав к Лаубе и его ротмистру Кольбитцу, спросил:

— Что случилось?

— Люди впереди. Кажется, стража улицу перегородила рогатками, — сообщил молодой офицер. — Железом звякнули и разговаривали.

— Сколько, не знаете?

— Темно, не разглядел; думаю, два десятка.

— Спросите, кто это.

Кольбитц тут же убежал вперед, и сразу раздался его звонкий молодой голос:

— Эй, кто там прячется?

— А вы кто? — донеслось из темноты.

И тут Кольбитц додумался и крикнул:

— Длань Господня!

— Какая ещё длань? — заорали ему из темноты. И это был неправильный ответ.

Кольбитц ничего на это не ответил, а прибежал обратно и доложил:

— Улицу перегородили, сразу за рогатками стали в два ряда, не наши это, точно.

— Капитана Вилли ко мне, — распоряжается генерал, и вскоре лихой капитан уже рядом с ним.

— Капитан, там застава, — Волков указывает в темноту улицы, — вот ротмистр говорит, что их там два десятка, уберите их.

— То есть работать по-настоящему? — уточняет капитан.

— Без всякой жалости!

И уже через минуту вперёд пробегают, топая башмаками, два десятка мушкетёров; убежали — и угольки горящих фитилей во тьме пропали. Ещё минута — и тишину сонной улицы разрывают хлопки. А затем, как следствие, — одинокий крик, а потом и громкая брань.

И едва затихают выстрелы, без лишних вопросов зычно кричит капитан Лаубе:

— Рота, без барабанов, шагом вперёд!

И сам двинулся вслед за уходящим в темноту дозорным отрядом ротмистра Кольбитца.

Когда генерал въехал на перекрёсток, фон Готт осветил место лампой, и среди разбросанных в стороны рогаток он увидал одного ещё живого человека. Стражник был жив, но это должно было продлиться недолго: в кирасе его, в левом боку снизу, зияла большая дыра от мушкетной пули.

— Надо бы хоть одного живого, — чуть разочарованно произнёс генерал.

— Может, поискать? — предложил Максимилиан. — Остальные тут должны быть, далеко не разбежались.

— Прячутся в домах местных, — поддержал его Хенрик.

— Нет-нет, — сразу ответил Волков. Он не хотел терять ни минуты, он торопился на помощь своем товарищу.

До центральной площади добрались, сбив ещё одну заставу, да её и сбивать не пришлось, стражников было немного, и, поняв, что пришёл отряд намного сильнее их, они просто разбежались по прилегающим переулкам. А вот вход на площадь был перегорожен неплохо, и народец был позлее. Ещё на подходе в людей Волкова начали палить из аркебуз. Пришлось мушкетёрам дать два залпа, так как не унимались бюргеры, а уже после, когда весь ночной воздух был пропитан пороховым дымом, Лаубе повёл своих людей вперед и смёл заграждения. Итог был таков: за рогатками нашли двух раненых горожан, но и ранены они были так, что можно было посчитать их убитыми. Уж больно зла была мушкетная пуля. У Волкова раненых было трое. Это было неприятно, но то дело военное, и если враг не трус, то без раненых и убитых не обойтись.

Но и кое-что хорошее случилось на площади.

Когда Волков и офицеры въехали на площадь и Дорфус, попросив у Хенрика огня, развернул карту, к ним подбежал ротмистр Кольбитц и сказал:

— Кажется, полковник Брюнхвальд рядом!

— Откуда вы знаете? — сразу заинтересовался генерал.

— Мои ребята слышали мушкетный выстрел! — сообщил ротмистр. — Звук донёсся оттуда, — он указал рукой на восток.

— Брюнхвальд должен быть на севере отсюда, — не поверил в такую удачу Дорфус; он снова заглянул в свою карту, — нам ещё идти и идти до него.

Но подбежавший солдат сказал им:

— Господин генерал… Мушкеты бьют, — и снова указал на восток. — Оттуда.

— Пойдём туда, — твёрдо произнёс генерал. И Лаубе, отдав сержантам приказ снова строить солдат в колонны, крикнул: — Ротмистр Кольбитц, вперёд! Идём на звук выстрелов.

Но теперь всё изменилось: если до этого колонны проходили по почти спящему городу, то дальше по их пути город почти не спал.

Во многих окнах горел свет, в них мелькали люди, пытаясь разглядеть, кто там на улице громыхает башмаками и железом. А другие так и вовсе спускались и стояли с соседями на улице, освещая проходящих солдат лампами и обсуждая звуки боя, которые становились всё отчётливее.

И вскоре, когда уже до передовых рядов колонны доносились не только выстрелы мушкетов, но и крики, дозорный отряд набрёл на большой отряд горожан.

Тут уже дело пошло по-настоящему; едва Лаубе съездил и поглядел, сколько там врагов и как они стоят, как с крыши большого дома в три этажа начали падать болты. И два первых же болта ранили капитану коня и его самого, болт ударил офицера в правую руку чуть выше налокотника.

— Лампы долой! Лампы долой! — понеслось над рядами солдат.

— Ничего, ничего! — сразу прокричал капитан своим солдатам, чтобы успокоить их. И, отъехав поближе к стене дома, чтобы не попасть под новые болты, добавил: — Поводья я могу держать и левой рукой.

Хоть и раны были пустяковые, и Лаубе с конём остались в строю, но оказавшийся рядом с Волковым ротмистр арбалетчиков Кальб произнёс, как будто оправдываясь:

— Я бы пострелялся с ними, да ведь не видно подлецов городских.

Но это было лишнее, Волков как бывший арбалетчик это и сам понимал — как и то, что снизу очень непросто поразить тех, кто стреляет сверху.

А тут прибежавший из авангарда ротмистр срывающимся от волнения голосом почти прокричал:

— Господин генерал, дальше по улице люди, линий пять, не меньше, улицу перегородили!

— Это не Брюнхвальд? Не наши? — сразу спросил Волков.

— Не узнал, позабыл спросить, — растерянно отвечал Кольбитц.

— Так узнайте! — рявкнул на него генерал. И тут же стал озираться, ища в темноте мушкетёра. — Вилли! Фон Флюген, найдите мне капитана Вилли.

Но искать его не пришлось, молодой капитан уже был рядом с генералом, и тот приказал:

— Капитан, стоять тут нам недосуг, не пройдёт и десяти минут, как все крыши вокруг будут облеплены бюргерами с арбалетами, так что идите за Кольбитцем, там, кажется, противник стоит построен, готов к делу — врежьте ему как следует; только этот болван Кольбитц не уверен, что это враг, так что убедитесь, что это не Брюнхвальд.

— Я всё узнаю, — обещал ему капитан.

— Только поторопитесь, друг мой, стоять тут никак нельзя.

И едва мушкетер, отъехав от генерала, стал отдавать команды своим подчинённым, Волков крикнул:

— Лаубе! Как только Вилли всё сделает, так придёт и ваш черед, будьте готовы!

— Мы уже готовы! — прокричал капитан в ответ.

Глава 47

Мушкеты смолкли, люди из окон сверху пытаются рассмотреть, что там внизу происходит, но ничего не видят: мало того, что темно, так ещё и едкий пороховой дым заволок всю улицу. А из темноты снизу лишь крики да стоны тяжкие. И тут:

— Раз… Раз… Раз…

За криками вдруг слышится ещё один звук, то звук тяжёлой поступи.

— Раз… Раз… Раз…

Звук такой, словно в ночи шагает по мостовой великан, которого зычными криками подгоняют какие-то злые люди из темноты, — но нет… нет, это не великан, это сотня людей, объединившаяся в единый организм, отмеряет тяжёлый шаг. Под команду первого сержанта роты.

— Раз… Раз… Раз…

Темень, и барабанов не взяли, никто не думал, что до такого дойдет. Чёрт знает что! Разве так можно идти в атаку? Ни шага выровнять, ни направления рассмотреть, но на то они и были лучшие роты, в которые придирчивый Лаубе отбирал самых лучших сержантов, с согласия генерала платя им больше, чем иным. Да и солдаты были там отборные, что по доспеху, что по опыту. Сержанты сами задавали шаг, подбадривая своих подчинённых, а некоторые шли первыми. Удар сплочённой колонны — пусть даже и темень вокруг, пусть без пик, пусть лишь с копьями, протазанами и алебардами, тем не менее люди Лаубе сразу промяли линии горожан. Помяли, опрокинув первые ряды одним лишь напором, быстрым навалом сплошной человеческой стены, почти не применяя оружия, только за счёт выучки, сплочённости и доброго доспеха.

— Фон Флюген! — услыхав звук схватки, кричал Хенрик своему уехавшему вперёд с фонарём младшему товарищу. — Что там?!

— Смяли! — почти сразу отозвался фон Флюген. — Куда этим пузанам против Лаубе. Побежали уже!

Вообще-то Волков не сомневался, что так будет, но у него всё же не было иллюзий насчёт того, что ночное дело уже закончено.

Поняв, что враг повержен, генерал едет вперёд и слышит голос самого Лаубе, тот, надрывая связки, орёт, чтобы перекрыть шум разгрома:

— Легче, ребята, легче, всех пузанов резать не нужно, прихватите пленных, генерал будет вам благодарен!

«Лаубе молодец, всё понимает, всё помнит!». Пленные сейчас Волкову и вправду нужны.

Но сейчас ему допрашивать пленных некогда, нужно двигаться вперед. Он проезжает к Лаубе и спрашивает:

— Как ваша рана, капитан?

— Доставалось мне и похуже, — отвечает Лаубе.

— Вы можете продолжать поход? Не тяжело ли вам будет?

— Я справлюсь… У меня есть с кого брать пример, — отвечал ему офицер.

— Прекрасно. Ну а среди наших людей потери есть?

— Мне ещё не докладывали, — отвечает капитан.

— Тогда нужно двигаться, стоять здесь нельзя. Прикажите вашему ротмистру Кольбитцу — пусть не ждёт, пусть идёт вперёд.

Собрав оставленное врагом оружие — то, что нашлось в темноте, — и дав солдатам обобрать нескольких мёртвых, Лаубе двинул колонну вперёд. А ротмистр Кольбитц верно указал направление и, когда они прошли всего одну улицу, к генералу подбежал вестовой и доложил:

— Мушкеты, господин, там впереди бой.

— Тогда передай Лаубе, пусть идёт вперёд.

Вскоре с домов снова полетели болты, и на этот раз их было намного больше. А вскоре колонну на улице встретил новый отряд горожан, и было в нём людей намного больше, чем в том, что они опрокинули до этого. Волков услышал, как ротмистр Кольбитц кричит им:

— Длань Господня!

И даже расслышал через шлем и подшлемник ответ:

— Катитесь к дьяволу, холуи герцога. Да здравствует Фёренбург!

— Фёренбург и ван дер Пильс! — стали кричать бюргеры из ближайших домов, разбуженные боем.

— Какие дураки, — весело заметил капитан Вилли, — господин генерал, дозвольте начать?

— Сначала узнаем, много ли их там.

— Я уже смотрел: пять дюжин, да ещё стали, дураки, с факелами и лампами, чтобы моим ребятам полегче было целиться.

— Ну что ж… Начинайте, капитан.

На этот раз дело даже не дошло до людей Лаубе, враги больше бранились, чем дрались, и, как и положено крикунам, стали разбегаться после первых мушкетных залпов. А глупые горожане, поняв, что дело сложилось не за них, стали молча закрывать окна и ставни от греха подальше.

А уже через две сотни шагов, пройдя мимо нескольких мёртвых, ротмистр Кольбитц, увидав в темноте тени, прокричал своё:

— Длань Господня!

И услыхал в ответ:

— Эшбахт! Эшбахт и фон Рабенбург!

Это и вправду были люди полковника Брюнхвальда. Волков, узнав про это, облегчённо вздохнул: он пробился к своему другу на выручку. Но тревога его ещё не оставила. Он хотел знать, хотел быть уверен, что с Карлом всё в порядке. А тут и дождь из арбалетных болтов, что летел с крыш домов, закончился. Стало ясно, что горожане отступили.

— Где полковник? — спрашивал генерал у людей, что ушли с Брюнхвальдом и теперь с радостью встречали тех, кто пришёл им на помощь.

— Он был в авангарде! — отвечали ему солдаты.

— С ним всё в порядке? — за генерала спрашивал Максимилиан.

— Мы из арьергарда, но, кажется, с ним всё в порядке.

И уже через несколько минут Волков увидел своего заместителя. Тот подъехал к генералу, и даже в свете лампы было видно, что его конь весь покрыт чёрными потёками. Животное было изранено. И Волков сразу спросил:

— Карл, вы не ранены?

— Бог меня хранил, но двух коней подо мной убили. Это последний из тех, что мы с собой взяли. Телеги с провиантом пришлось бросить.

— Убитые есть?

— Есть пара, но и из раненых ещё парочка до утра не дотянет.

Тут к ним подъехал Дорфус и сообщил:

— Всего раненых тринадцать.

— Много, — произнёс генерал. — Арбалетчики поусердствовали?

— Да, в основном они, в честном деле горожане не так опасны. Да ещё камни с домов кидали.

— Камни? — удивился Дорфус.

— Готовились заранее, — догадался генерал.

— Заранее, — согласился полковник. — Одного не пойму — как они угадали улицу, по которой я пошёл. Впрочем, мы им тоже врезали, побили немало их, и кто-то из мушкетёров ранил их капитана. Его звали Бухвальд. Чёртовы горожане причитать начали после залпа, едва не плакали: «Бухвальда ранили, капитана ранили». Потом мы взяли одного пленного, и он сказал, что всем делом руководил именно этот Бухвальд. Это он устроил нам засаду.

— Ну что ж, и получил по заслугам, — произнёс генерал и тут же спросил: — Но куда вы двигались, Карл? Вы ведь не пошли к цитадели. Вы свернули направо.

— К цитадели не пройти было, улицу завалили хламом и телегами, ощетинились пиками, их там под сотню было. И сзади тоже подошли. А улица та была узка, с крыш сыпались камни, арбалетами донимали крепко, это хорошо, что ещё темно было. Я велел лампы потушить, но всё равно нам доставалась. Клюге, ротмистр, сказал, что знает это место, и вспомнил, что здесь недалеко какой-то монастырь есть. Я телеги бросил, раненых и мёртвых взял и ушёл с той улицы через узенький переулок. Через дворы как-то выбрался.

— Вы молодец, полковник, — произнёс Волков. — Вы сделали всё правильно.

Брюнхвальд, кажется, усмехнулся; ночью при свете одной лампы его усмешку рассмотреть было нельзя, но барон прекрасно знал своего товарища. А потом полковник и говорит:

— Один из сержантов мне сказал, что молит Бога только об одном: о том, чтобы гонец наш до вас добрался. Говорит: только бы добежал, а уж как генерал прознает про наше дело, так придёт и эту шваль городскую пораскидает. Так что мы не сильно волновались.

Дело уже было закончено, раненых из отряда Брюнхвальда погрузили на телеги, можно было уходить. А может, даже и нужно. Ведь весь этот бой, всю эту ночь Волков держался в седле лишь на крепком вине да на злости, ну ещё и на волнении за своего товарища. Злость поулеглась, волнение отступило, Брюнхвальд был рядом, а вино уже утрачивало свои волшебные свойства; в общем, хоть жар его сейчас не донимал, но слабость висла на руках так, что поводья хотелось выпустить. Но даже в этом своём не лучшем состоянии, он ни на секунду не забывал о деле.

— А ну-ка, Карл, покажите мне ваших пленных.

Полковник отдал приказание, и вскоре к генералу привели двух горожан. Фон Флюген осветил их лампой. Конечно, доспех у них отобрали, и теперь эти двое были похожи на хорошенько избитых городских людей среднего достатка.

— Ты кто? — холодно спросил генерал у того, который был избит поменьше и был постарше.

— Рудольф Герне, столяр из гильдии столяров. Мастер.

— Мастер? Ну и что же ты делал тут ночью, мастер? Отчего не спал дома? — поинтересовался Волков.

— Ну так это… Сказали — приди.

— Кто вас собрал? –спросил генерал.

— Собрал? — не понялпленный.

— Дурак! — фон Готт, не слезая с коня, пнул его железным ботинком в бок. — Кто тебя позвал на войну?

— Так бургомистр, — охнув и скривившись, отвечал столяр. — Он велел всем гильдиям выставить ополчение по одному из двух возможных, жребий кидали, выпал на меня и моих подмастерий.

— Сколько людей собралось? Сколько арбалетчиков, сколько аркебуз при вас было? — спросил Брюнхвальд.

— Ой, про то не знаю, много было людей; может, тысяча, может, пять сотен. И арбалеты были, и аркебузы. Но сколько — не знаю, не счесть. А многие и вовсе без оружия были и без брони.

Скорее всего, этот горожанин и вправду не знал, сколько кого было. Нужен офицер — но генерал продолжает допрос:

— А командовал в сегодняшнем деле тоже бургомистр?

— Нет, командовал нами капитан Бухвальд. Он ещё со вчерашнего дня велел камни на крыши сносить, говорил, что вы всё равно пойдёте на цитадель.

— А где бургомистр вас собирает? — спросил Волков.

— Так все собирались у Глевенских ворот. Там у купца Гойзенблиха большое торговое подворье, вот там все и собираются; туда и припасы свезены, и сам бургомистр там сидит.

— Он там сидит ночью? — сразу заинтересовался генерал. Даже и слабость, кажется, отступила. — И сейчас?

— Про ночь не знаю — может, там, а может, и спать к себе ушёл, — пожимал плечами пленный. — А днём так неотлучно там, на подворье Гойзенблиха, и сидит.

— Гойзенблих, Гойзенблих, — повторил генерал; конечно, он помнил это имя. И теперь вспомнил, где его видел. А было оно в списке Топперта. — Так этот Гойзенблих, кажется, безбожник?

— Лютеранин, лютеранин, — кивал пленный.

— И богат?

— Очень, очень богат, — подтвердил ополченец.

— А что с вашим капитаном?

— Говорили, что ранили его в ляжку, сильно ранили, сам идти не мог, на коне сидеть не мог, кровью исходил, — сообщил пленный.

Больше вопросов к пленному у генерала не было; он немного подумал, а потом и говорит:

— Майор, а где ваша карта?

Дорфус тут же достал из-под кирасы карту.

— Вот она, госпошлин генерал.

Фон Флюген поднёс фонарь, и Волков, Брюнхвальд и Дорфус стали рассматривать её.

— Глевенские ворота, — Волков указал пальцем. — Вот они. Отсюда недолго идти.

— Думаете идти? — удивился Дорфус.

Волков ничего ему не ответил, и тогда Брюнхвальд предложил:

— Думаю, нужно вернуться в казармы, оставить там раненых, взять ещё сил. И тогда пойти к этим самым воротам.

— Да, с ранеными нам будет неловко, — согласился с ним Дорфус.

— А это что? Монастырь? — почти не слушая их, спросил Волков, снова пальцем указывая на карту.

— Да, кажется, — майор тоже глядел в карту.

— Он близко к Глевенским воротам.

— Да, близко, — согласился Дорфус.

— Карл, а где тот сержант, что вёл вас к монастырю? — спросил генерал.

Глава 48

Не очень-то рады были местные монахи пришедшим из ночи добрым людям. Никто не любит ночных непрошеных гостей. Отец Альфред, аббат этого монастыря, приветствовал генерала весьма сухо. Конечно же, он не спал. В округе, разбуженной боем, мало кто спал. Окна горели, а из-за дверей, по ходу колонны, высовывались головы: «Это что тут вы все делаете? Куда это вы?». И монахи исключением не были.

— Чем же мне помочь вам? — с кислой миной спрашивал у генерала ещё не старый настоятель, глядя, как во двор его монастыря с топотом и гремя оружием вливается река солдат. К тому же занося раненых и даже убитых.

— Мёртвым надобно отпевание и могилы, а раненым моим нужны присмотр и доктора, — холодно отвечал ему барон. — А всем прочим отдых. До утра.

Волков нехорошо себя чувствовал, он хотел хоть на некоторое время снять шлем и прилечь, полежать и немного подремать, — он думал, что это вернёт ему сил, хотя бы самую малость, — и посему был не расположен рассыпаться в любезностях перед негостеприимным монахом.

— Отпевание…, — на это аббат ещё был согласен. Кажется, и с могилами бы всё устроил. — Но вот… , — аббат морщился — замечая генералу: — Доктора нынче стоят недёшево.

Злость! Вот что придавало ему сил больше, чем самое крепкое вино, и она-то как раз и взыграла в нём. Барон чуть склонился с лошади и прямо своей латной перчаткой схватил монаха за шею и зашептал сквозь зубы:

— Болван, ты даже не ведаешь, что творят еретики с аббатами вроде тебя, когда настаёт их власть. Так что разыщи денег на врачей для раненых людей, что оберегают тебя от гнева сатанинского.

Сильно он схватил монаха, больно было тому так, что он скривился и, когда Волков выпустил его шею, тут же исчез в темноте, ушёл в помещения, не сказав ни слова.

«Видно, будет писать жалобу, — Волков даже усмехнулся. — Только вот кому? Епископу Фёренбурга жаловаться станет или самому архиепископу Ланна?».

Хенрик нашёл ему место для отдыха, оруженосцы помогли снять самые неудобные доспехи, и он прилёг, оставив все дела на Брюнхвальда и Дорфуса.

Из неприятного небытия его вернул всё тот же надоедливый Хенрик.

— Господин генерал, колокола.

— Что случилось? — Волков с трудом открыл глаза.

— Колокола звонят к утренней молитве, до рассвета два часа осталось. Пора собираться.

Выпитое вино, усталость, жар, рана ноет… Всё это делало его пробуждение и подъём очень тяжкими, очень… Но было кое-что, что придавало ему сил, заставляло преодолевать себя. Он понимал, что нужно закончить дело с этим проклятым городом. Закончить вопреки всем своим немощам, потому что помимо него никто этого сделать не сможет. И уже через месяц, а может, и через пару недель Фёренбург отворит ворота проклятому еретику, и герцог навсегда утратит этот город, а он, барон Рабенбург, возможно, потеряет всё, чего добился за последние годы.

— Пиво вчерашнее, — сказал фон Готт, ставя перед ним большую кружку. — А еда у них одна постная.

И помыться ему не пришлось, и одежда была вчерашняя, но всё это не играло никакой роли. Он готов был терпеть, лишь бы сегодня закончить начатое. И раздавить последний гнойник города.

— Седлайте коней, — хрипло произнёс он, беря кружку с пивом. — И доспех несите.

* * *

Через час они, рассмотрев на карете и утвердив дорогу, выслали вперёд ротмистра Кольбитца: раз уж он всю ночь был в передовом дозоре, так пусть и утром постарается. И пока Брюнхвальд и Лаубе выводили людей на улицу и строили их в колонну, ротмистр вернулся и доложил:

— Горожан нигде нет. Я дошёл до перекрёстка. Никого не видал.

— И на крышах нет арбалетчиков? — уточнил Дорфус.

— Ни одного болта в нас не прилетело, — отвечал офицер дозора.

— Всё-таки любят бюргеры свои перины, — негромко произнёс генерал. Он сам, будь он главным у горожан, не спал бы и своим подчинённым не дал бы поспать, но и враг не сомкнул бы глаз за всю ночь, и сейчас, на выходе из-за стен монастыря, с каждой крыши в строившихся солдат летели бы болты.

В общем, с молитвой и верой отряд двинулся вперед. Город уже наполнялся людьми, а ещё Дорфус по незнанию выбрал для движения к восточным воротам широкую улицу, что называлась Графской, а она — из-за того, что ворота уже, видно, были открыты, — вмиг заполнилась телегами, что шли навстречу колонне. В общем, движение его отряда было затруднено и понемногу замедлилось. Но всё равно он неуклонно вёл своих людей вперёд, надеясь, что там, у Глевенских восточных ворот, на торговом подворье богатого еретика Гойзенблиха, он найдёт бургомистра и разгромит последний оплот сопротивления в городе.

«Ну не бесконечны же у них офицеры! Большая часть сидит в цитадели под замком, ещё один, быть может, самый рьяный, ночью был ранен. Если есть у них ещё достойные, так должны быть в это время при последних их силах. А уж городское мужичьё без опытных командиров для нас опасности не составит, а может быть, даже и поможет».

И вскоре, когда небо в восточной стороне стало сереть, они вышли на улицу, что вела к небольшой площади, на которой и находилось торговое подворье купца Гойзенблиха.

А перед площадью вся улица сплошь забита гружёными подводами, и чтобы пройти по ней,колонну пришлось распускать в рассыпной строй. Брюнхвальд сразу сказал:

— Сие неспроста. То намерено так телег нагромоздили.

Волков с ним был полностью согласен. Но ему даже не пришлось отдавать приказа, подъехавший Лаубе сам предложил:

— Я возьму пять десятков людей из арьергарда, а колонну поставлю поближе к домам, разберу этот затор, пропущу телеги вперёд, пусть уезжают.

— Так и поступайте, — ответил ему генерал.

И тут же к нему подбежал один солдат и доложил:

— Ротмистр Кольбитц меня прислал сказать, что на площади строятся. Горожане!

— Много их? — первое, что спросил генерал.

— Много, — отвечал вестовой, — но сколько — ротмистр ещё не знает, не посчитал ещё. Темно.

* * *

Нельзя из одного донесения делать выводы. Много — мало. Темно. Так дело начинать нельзя. Тем более нельзя полагаться на донесения одного человека, к тому же если это ротмистр — по сути, молодой ещё офицер.

— Поехали, — говорит генерал и меж телег и больших возов протискивается к концу улицы, чтобы самому взглянуть на противника.

В сером свете наступающего утра он увидел на площади правильно выстроенную баталию из пяти сотен людей, почти готовую к бою. И встали они правильно. Видно, были у горожан ещё офицеры. И увидел он под городскими флагами его. Самого бургомистра в окружении отборных людей.

«Надо же, сам бургомистр Тиммерман на коня сел и доспех какой-никакой надел! — признаться, Волков был удивлён. Среди чернильного рыцарства города Малена он и не вспомнил бы того, кто сам садился на коня и брал оружие в руки. — Злой человек и упрямый. Такой будет сопротивляться, не испугается».

К нему по уже чуть расчищенной от телег улице подъехал Карл Брюнхвальд, он также всё сразу понял:

— О, бюргеры намерены драться. Хорошо стоят, плотно; вот только как они в таком плотном строю ходить будут?

Волков не ответил ему; он сам всё это подметил, строй горожан был монолитен и крепок, но нужно быть необыкновенно обученными солдатами, нужно иметь самых опытных сержантов и барабанщиков, чтобы в таком плотном строю ещё и продвигаться. Но не строй интересовал генерала, он всё пытался разглядеть бургомистра, словно, разглядев врага, он смог бы узнать, что тот замышляет.

А полковник тем временем продолжал:

— Думаю, выходить на площадь колонной — мысль не очень хорошая, — тут он был абсолютно прав. Волков и сам понимал, что колонной крепкую «коробку» горожан не пробить. И Брюнхвальд продолжал: — У нас тут восемьдесят мушкетов, а их баталия — отличная цель, Вилли проредит их изрядно, если каждый из мушкетёров выстрелит пару раз, а чтобы они стреляли спокойно, Кальб займётся арбалетчиками горожан. Посмотрим, как хорошо бюргеры будут стоять под мушкетными пулями.

Говорил всё это полковник тоном зловещим, ничего хорошего горожанам не сулившим. И вправду, баталия с таким плотным строем — отличная мишень для мушкетов, вряд ли одна пуля пролетит мимо.

А капитан Вилли, после того как полковник махнул ему рукой, уже вывел на площадь своих людей, и они неровными цепями встали перед выходом с площади, первый ряд уже положил мушкеты на упоры, фитили у всех зажжены, лишь непринуждённые позы мушкетёров говорили о том, что бой ещё не начат. Зеваки разного пола и возраста, и местные, и приезжие, жались к домам, никто на площадь уже выходить не отваживался. Повисла пауза. И уже при сером небе Волков разглядел бургомистра получше. Лицо того было серьёзно, рядом с ним была парочка офицеров. И они не собиралась отступать.

Конечно, Карл предлагал дело. Конечно, мушкетёры зальют эту небольшую площадь кровью горожан, завалят трупами и ранеными. И, скорее всего, «коробка» из людей начнёт рассыпаться, размякнет, первые ряды, то есть самые лучшие бойцы, полягут, и уже тогда стальная колонна капитана Лаубе опрокинет и рассечёт всё, что останется. И через час всё будет закончено и на площади будет валяться полсотни мёртвых изуродованных тел. Но в том-то было и дело, что Волкову это было не нужно. Он понимал, что это озлобит город до необыкновения. А ведь горожане и так на него злы. Нет, нет, не этого он хотел. Не это ему было нужно. И он, насколько ему это позволяет доспех, оборачивается назад.

— Максимилиан!

— Да, господин генерал.

— Пистолеты у вас заряжены?

— Да, господин генерал. Только утром, перед выездом из монастыря, положил сухой порох.

Это было то, что барон и хотел услышать. И он говорит:

— Капитан Нейман, прошу вас отъехать со мной. И вас, Максимилиан.

Они втроём выезжают чуть вперед, и Волков продолжает:

— Я не хочу устраивать бюргерам бойню, но дело просто так не разрешить. Нейман, вы ведь умете стрелять из пистолета?

— Конечно, господин генерал, — отвечал капитан.

— Максимилиан, отдайте один пистолет капитану, — говорит генерал. — Только незаметно.

Прапорщик, чуть развернул коня и заехав за генерала, сразу достаёт из седельной сумки пистолет и передаёт его капитану.

— Знаете такой механизм?

— У меня почти такой же. Знаю, — заверяет его Нейман.

— Господа, — снова говорит генерал. — Сейчас я поеду вперед и вызову бургомистра на переговоры; как я вам дам знак, вы убьёте его или раните, это не имеет значения. В общем, нам нужно его убрать, он самая большая заноза во всём Фёренбурге.

— Как прикажете, — сразу ответил Нейман.

— Да, господин генерал, — сказал Максимилиан. — Конечно.

— Имейте в виду, дело это опасное, в нас тут же полетят болты, и аркебузы по нам будут палить. Хочу, чтобы вы это понимали, господа.

— Можно я сменю коня? — тут же попросил прапорщик.

Конь у него был и вправду дорогой, видно, по молодой дурости Брюнхвальд взял на дело своего лучшего коня. Но теперь менять его было поздно.

— Если что-то случится с конём, я вам его оплачу, — отвечал ему Волков и добавил: — Всё, господа, дальше тянуть нельзя, бюргеры могут подумать что-нибудь не то. Если вы готовы, то едем.

Офицеры были готовы, и, сказав только: «Карл, будьте начеку», он поехал к баталии горожан.

Нейман и Максимилиан следовали за ним. Волков был спокоен, он даже не опустил забрало, хотя прекрасно понимал, что чем ближе подъезжает к строю противника, тем лучшей целью становится его лицо. И всё-таки был спокоен.

Остановив коня в пятидесяти шагах от первого ряда горожан, он крикнул громко:

— Из любви к миролюбию и неприязни ко всякому насилию и из уважения к жителям вольного города Фёренбурга я, генерал фон Рабенбург, представитель герба Ребенрее, предлагаю бургомистру переговоры! Здесь и немедленно!

Услыхав это, офицеры и сопровождающие бургомистра стали наперебой ему что-то советовать. И, увидав это, Максимилиан, с некоторой опаской, тихо произнёс:

— Не поедет. Испугается.

Это было как раз то, чего Волков опасался больше всего. Но тут дельную мысль высказал капитан Нейман:

— Если захочет, чтобы его люди его уважали, — поедет!

И тут один из людей, что были рядом с Тиммерманом, прокричал на всю площадь:

— Господин бургомистр согласен говорить с господином генералом!

Не испугался. Отлично. Может, потому, что до первых людей Волкова было шагов сто, не меньше, а до первых его людей всего пятьдесят, а может, потому, что просто был храбр; в общем, бургомистр и с ним ещё три человека поехали на встречу к барону.

Тиммерман. Простая одежда ему шла больше. Если взглянуть на капитана Неймана, так подумаешь, что этот человек родился в доспехе. Или тот же Карл Брюнхвальд — латы на нём смотрятся так же естественно, как и простая одежда. Колет или старенькая, видавшая виды кираса на нём были одинаково уместны. На бургомистре же его безусловно недешёвый доспех выглядел не иначе, как на корове седло. Да и подшлемник он напялил под шлем явно большего размера, чем ему был надобен.

Они едва начали своё движение, а генерал услыхал тихий щелчок. Он отлично знал этот звук, так щёлкала откидная крышечка пистолета, что закрывала полочку с затравочным порохом. Нейман приготовил своё оружие, и в том, что оружие и у Максимилиана уже готово, генерал тоже не сомневался.

Тиммерман подъехал к генералу намеренно не спеша, желая показать, что бегать по зову титулованного холуя герцога бургомистр Фёренбурга не будет. Офицеры, его сопровождавшие, тоже были важны, их лица переполнялись спесью, они всем своим видом желали показать, что переговоры эти им не нужны и они уверены в своей победе.

И когда Тиммерман остановился в пяти шагах от генерала, он поклонился и, дождавшись ответного поклона, спросил:

— И что же вы мне собирались предложить, генерал?

— В общем-то ничего, — сурово ответил Волков и спокойным голосом, как будто просил у слуги подавать завтрак, добавил, чуть развернувшись к своим офицерам:

— Время, господа!

Из-под плаща Неймана сразу вынырнула рука, и тут же заскрипело, засвистело колёсико, раскручиваемое пружиной, и высекло сноп ярких бело-голубых искр. Из горожан лишь один сопровождавший бургомистра понял, что происходит; он почему-то выкрикнул громко: «Порох!» — и одной рукой, ладонью в кольчужной рукавице, попытался закрыть, прикрыть от пули лицо бургомистра, да вот только не дотянулся.

Вссс-пахх!

Пуля ударила в горжет Тиммермана. Ударила в самый край и срикошетила тому в левую часть подбородка, но, кажется, не нанесла большого вреда. Волков даже подумал, что дело не выйдет, а бургомистр уже смотрел на него возмущённо: да как вы посмели?! Но продлился этот взгляд едва ли мгновение…

Всс-пахх!

Кони заплясали под всеми, кто был на площади, — от испуга, от дыма, от шума выстрелов животные перепугали друг друга. Седоки едва удерживали их.

Барон не видел, куда ударила вторая пуля, но видел, как Тиммерман схватился рукой за лицо, прикрыл левую часть его, закинул голову и стал заваливаться на спину, воскликнув:

— Ах, что же это?

Двое из приехавших с ним офицеров стали подхватывать его, не давая упасть с коня, а третий с криком «Подлая ты тварь!» выхватил меч и кинулся на генерала.

Но тот даже своего оружия не достал, он просто опустил забрало и дождался, пока дурень ударит его своим мечом по шлему. Он знал, что Нейман успокоит этого храбреца. Так и вышло: капитан, чуть тронув своего коня шпорами, проехал и врезал по шлему болвана молотом. Ударил сильно, но не так, чтобы убить.

А два других офицера уже увозили бургомистра, который так раскачивался в седле, что вот-вот должен был свалиться на землю.

Волков чувствовал, что настало самое главное время, через секунду горожане опомнятся, и в него и в его офицеров полетит сотня болтов и аркебузных пуль. Нужно было что-то сделать… Срочно, срочно!

И он сделал. Он сначала поднял забрало, прекрасно понимая, что десяток людей сейчас будет целиться ему именно в лицо, а потом поднял руку и прокричал что было сил:

— Добрые люди Фёренбурга, война окончена! Сегодня больше никто не пострадает! Ступайте к жёнам!

Потом развернул коня и почти шагом поехал в сторону первых линий своих мушкетёров.

Максимилиан и Нейман поехали за ним, так же медленно, как и их командир. Это их поведение было надменным и вызывающим, но никто из горожан так и не выстрелил в их сторону ни из арбалета, ни из аркебузы. Наверное, среди местных не осталось ни одного офицера, что хотел бы подраться.

А Волков, доехав до Брюнхвальда, произнёс:

— Разворачивайте колонну, Карл. Мы возвращаемся в казармы.

Глава 49

Усталость. У него едва хватило сил, чтобы вернуться в казарму, доехать самому и без поддержки. Последние силы он потратил, чтобы слезть с коня и перекинуться парой слов с Брюнхвальдом. Он ушёл в свой закуток, где оруженосцы и слуги помогли ему снять латы и раздеться. Гюнтер, снимая одежду, заметил:

— Господин, а на бинтах крови-то немного.

Это была хорошая новость, так как генералу казалось, что рана стала причинять ему больше беспокойства.

Помывшись и переодев исподнее, перекусив на скорую руку, он уже готов был лечь поспать немного, но пришёл хмурый от недосыпа и усталости фон Флюген и пробурчал:

— К вам хранитель имущества просится, говорит, что дело у него, не терпящее отлагательств.

— Скажи, я сейчас приду, — ответил генерал и просил у слуг чистую одежду.

— В городе смятение! — сразу заговорил Вайзингер, едва поздоровавшись с генералом.

— Бургомистр мёртв?

— Всякое говорят. Мёртв, ранен, бежал. Мои ребята уже начали грабить склады на Тележной улице, никто им не препятствует. Стражи по городу не видно, судейских не видно.

— Только не трогайте склады честных горожан, — предостерёг его Волков. — Следите за тем, прошу вас.

— Конечно, конечно, — соглашался хранитель имущества. — Но сейчас я не о том пришёл сказать.

— Что-то случилось?

— Тут мне человечек один рассказал, что Шибенблинг, Цумм, ван Хотлин и другие видные еретики, а также брат бургомистра Георг Тиммерман решили сегодня встретиться в полдень в доме купца Манфельда.

«Шибенблинг, Цумм, Манфельд — прямо весь список честного горожанина Топперта», — отметил Волков.

— Уж не знаю, о чём эти аспиды будут говорить, но думаю, что не добро они замышляют, — продолжал хранитель имущества Его Высочества. — Лучше бы их там взять всех, пока в кучку собрались.

И он был абсолютно прав: если бургомистр Тиммерман был главной занозой, то эти господа несомненно были корнями той занозы.

— Фон Флюген, — произнёс генерал, но это вышло слишком тихо, видно от усталости, и поэтому он чуть откашлялся и повторил громче: — Фон Флюген!

— Тут я, генерал, — молодой человек, кажется, задремал на лавке.

— Майора Дорфуса ко мне.

Дорфус, видно, уже улёгся спать — и немудрено, день он провёл насыщенный, а ночью и утром выдалось ему повоевать. Но генерал ни себе, ни офицерам своим поблажек не давал.

— Возьмёте ротмистра Юнгера и всех его кавалеристов, посадите на коней ещё два десятка мушкетёров, Возьмите из рот Неймана самых молодых солдат, два десятка, и к полудню будьте в доме купца Манфельда.

— А где это? — сразу спросил майор.

— Дом в самом конце улицы Жаворонков, — пояснил ему хранитель имущества. — Трёхэтажный, без двора и забора, но с воротами; двор внутри дома. Его несложно будет узнать.

Дорфус кивнул.

— И что мне сделать?

— В полдень там соберутся еретики, — продолжал генерал.

— Покончить с ними? — хотел знать майор. Он даже сделал весьма однозначный, рубящий знак ладонью.

И он, и Вайзингер внимательно глядели на генерала, ожидая его ответа. Волков вздохнул, поморщился от боли в бок, и всё-таки покачал головой:

— Нет, возьмите их и отведите в цитадель, пусть Рене посадит их под замок в подвал.

— Это, конечно, милосердно, — заметил со скепсисом хранитель имущества, — но имейте в виду, генерал, они ни с вами, ни с людьми вашими так церемониться не будут.

Скорее всего, он был прав, но Волков не хотел лишней крови. Одно дело бой, другое дело — резня. Не то что ему было жалко мерзавцев-безбожников, он просто не хотел усугублять положение и вызывать к еретикам жалость честных горожан.

— Всё-таки отведите их в цитадель, майор.

— При них точно будет охрана, — заметил Дорфус.

— Предупредите их, что вам дан приказ сохранять всем им жизнь только в том случае, если пойдут с вами миром. Список людей, что надобно изловить, вам напишет господин хранитель.

— Как прикажете, господин генерал.

Они ушли, и, казалось бы, вот теперь он мог лечь отдохнуть, но решил повременить — уж больно горячим было это время, больно важным, — и вместо этого звал к себе прапорщика Брюнхвальда.

— Друг мой, вы человек весьма обходительный и приятный, — начал Волков, причём он улыбался, несмотря на свою усталость.

— Рад, что вы это отметили, господин генерал, — отвечал прапорщик, немного удивлённый таким началом разговора.

— Ну а раз так, то уж с дамой вы найдёте, как управиться, — продолжал барон всё с той же своей улыбочкой.

— Что вы имеете в виду? — ещё больше удивлялся молодой офицер.

И тогда генерал улыбаться перестал.

— Езжайте на улицу Жаворонков, в мою квартиру, найдите её хозяйку…

— Госпожу Хабельсдорф? — вспомнил Максимилиан.

— Да, госпожу Хабельсдорф. Там, во дворе, моя карета, посадите женщину в неё и провезите по улице Жаворонков.

— Провезу, и что дальше?

— Она на той улице живёт давно, всех там знает. Вы спросите у неё, кто из проживающих на той улице — еретик, всё запомните, а нынче вечером явитесь на ту улицу и все двери и ворота еретиков пометите большим белым крестом.

— А-а, — прапорщик, кажется, начал догадываться. — А ночью будем их грабить, наверное?

Барон поглядел на него устало и, наверное, немного разочарованно; это разочарование Максимилиан сразу почувствовал.

— Не будем грабить?

— Не будем, — ответил генерал. — Но безбожники должны подумать, что грабить их будут обязательно.

— Думаете, что они испугаются и побегут из города? — догадался молодой офицер.

— Именно, друг мой, именно на это я и надеюсь.

— Жаль, — сказал прапорщик с сожалением, — я бы пограбил, тем более что на той улице есть что взять.

Волков опять смотрел на него с укором и разочарованием.

— А что? — как бы оправдывался Максимилиан. — Почему нам нельзя пограбить безбожников?

— Майор Дорфус помогал грабить дома горожан, но грабили их сами горожане. И сейчас, кажется, в городе разворачивается большой грабёж; отчего же мы не грабим вместе со всеми, скажите мне, Максимилиан? — устало спросил барон.

— Не знаю, может, потому что мы устали… Или по глупости… — предположил прапорщик.

— Нет, друг мой, мы не грабим еретиков… потому что грабить их должны их соседи, сами горожане. Не мы! А горожане! А мы должны лишь невзначай подталкивать их к тому да помогать, если лютеране вдруг вознамерятся защищаться.

— Но почему? — удивился молодой офицер.

Волков закрыл глаза, посидел так немного, как будто набирался сил перед ответом, и заговорил:

— Сюда идёт враг, сильный враг. И я хочу, Максимилиан, чтобы город был на нашей стороне. Понимаете? Посему не мы должны грабить еретиков, а сами горожане. И когда еретики поймут, что завтра будут разбивать двери их домов и на помощь им никто не придёт, так они станут собирать вещи, а на пути к городским воротам их будут ждать горожане — не мы, а их соседи — с кольями и ножами, чтобы отнять у них их имущество. И лучше будет для нас, если еретики начнут защищаться, и тогда колья и ножи пойдут в дело. Может, и зарежут кого. Будут грабить, а заодно, как это бывает, и баб их пользовать. И это то, что нам и надобно. Те, кто убежит, пойдут к ван дер Пильсу, чтобы вернуться и отомстить оставшимся, а оставшиеся уже никогда ворота им подобру не отворят.

— Ах вот оно что, — удивился Максимилиан.

— А деньги… Так как-нибудь сами нас найдут, уж поверьте, деньги всегда находят победителей.

Глава 50

А Филипп Топперт, видно, вошёл во вкус. Не успел генерал проводить Максимилиана, как он явился в казармы. И был не один. С ним пришла едва ли не дюжина людей. Все люди вид имели приличный — купчишки средней руки или гильдийные мастера.

И Волков был вынужден принять их, хоть и сесть не предложил.

— Чем обязан, господа?

— Мы, — Топперт обвёл пришедших с ним рукой, — подумали немного и решили учредить торговую компанию. Торговать хотим шерстью. Вернее, подумали мы о том давно, но сейчас, кажется, время подошло.

— Прекрасная затея, — подбодрил его барон. — Шерсть и сукно всегда в цене, горцы, мои соседи, на шерсти берут серебра изрядно.

— Вот и мы про то. И банкир Вульдман, послушав нас, согласился с тем, что затея дельная. Он готов ссудить надобные нам на то предприятие деньги. Но дело за малым. Он просит обеспечение своих вложений. Не хочет рисковать деньгами.

— Да, банкиры — они такие, — отвечал генерал, сдерживаясь от ругательств. К сожалению, он и сам прекрасно знал сущность ростовщиков.

— Так вот таким… таким обеспечением могло бы быть торговое подворье купца Михлера.

— Он еретик? — догадался Волков.

— Рьяный! — закивали в подтверждение головами купцы. — Истовый, ещё и спесивый.

— У него девять лавок на Медовой улице. Там же отличный амбар, хороший двор перед ним, где и пять телег смогут встать, и контора.

— И пивная там же, — добавил один из пришедших с Топпертом.

— И пивная, и пивная, — подтвердили его товарищи.

— Ну так забирайте всё, чего же вы стесняетесь?

Купцы стали переглядываться и улыбаться, а Филипп Топперт пояснил:

— Так мы уже забрали, Михлера дурака взашей выгнали, и приказчиков его тоже, но… Банкир Вульдман говорит, что не может нам выдать деньги под залог такого имущества. Дескать, статус его пока не определён, говорит, нужно подождать, пока городской магистрат утвердит нового собственника. Или судья. А судьи-то из города разбежались. А в сенате у нас еретики до сих пор заседают. Их из двенадцати трое. Они магистратом заправляют.

Волкову всё стало понятно.

— Ах, господа, то юристы и чиновники, чернильные души, и я ничего с ними поделать не могу.

— Можете, — вдруг произнёс всё тот же разговорчивый купец. Сказал и стал улыбаться заискивающе. — С крючкотворами из магистрата нам и не нужно связываться. Вы сами всё можете сделать.

А Волков смотрел на него недоумённо: мне, что, в магистрат мушкетёров надобно послать? Но всё объяснил ему Филипп Топперт:

— Нам бы бумагу, дозволение на изъятие имущества от лица герцога Ребенрее. Мол, я, Его Высочество и всё такое… дозволяю негоциантам изъять имущество еретика такого-то и всё такое…

— И всё такое…, — усмехнулся барон. — Да как же я вам от лица герцога бумагу напишу?

— Но вы же его представитель! Может, и печать его у вас есть.

— Нет, печати такой у меня нет, — твёрдо ответил генерал. И, подумав, добавил. — Всё, что могу для вас сделать, так это написать такую бумагу от себя лично.

Купчишки стали переглядываться, переговариваться тихо и кивать, а потом разговорчивый произнёс:

— То нас устроит.

Принесли бумагу, и, несмотря на усталость, барон, попивая явно и обмениваясь фразами с Карлом Брюнхвальдом, ещё четверть часа сидел и ждал, пока бумага будет написана так, как надобно купцам; потом он её подписал и приложил к бумаге свой перстень. И когда всё было закончено, болтливый купец, взяв и спрятав бумагу у себя под камзолом, подошёл к столу, за которым сидели офицеры, с улыбкой положил на стол перед генералом кошелёк и почему-то шёпотом сообщил:

— Пятьдесят гульденов, — и уже в полный голос добавил: — Мы искренне вам благодарны, господин генерал.

Когда они ушли, Волков пододвинул кошелёк к полковнику.

— Возьмите, Карл.

— Это в полковую казну? Там ещё достаточно денег.

— Нет, это призовые для офицеров, поделите золото. Для ротмистров Юнгера и Кальба… Рассчитайте им порции как для капитанов.

— Это справедливо, — ответил полковник и взял золото.

* * *

Чувствовал он себя очень нехорошо; кажется, и бок не особо болел, и жар не выжигал его изнутри, но состояние всё равно было нехорошее. Хенрик разбудил его и сказал, что майор Дорфус вернулся с задания и хочет непременно доложить генералу, как всё прошло. Так он даже глаз толком не открыл и произнес едва слышно:

— Пусть придёт сюда.

Дорфус явился в его закуток и доложил:

— Взять мерзавцев не вышло. Дом, в котором они собирались, оказался с выходом на другую улицу; пока я ломал двери, они сбежали. Надобно теперь искать каждого из них по-отдельности. Прикажете начать?

Волков сразу отвечать ему не стал, а лишь спросил:

— А что в городе творится? Тихо?

— Вовсе не тихо. Драки и склоки везде по улицам. Люди бранятся, даже истинно верующие друг с другом лаются. Кто-то за еретиков вступается, но многие их костерят, вспоминают поганый храм. То я сам слышал; говорят: и поделом им, то им за наш храм изгаженный.

Это было как раз то, что Волкову было и надобно.

— Значит, грабят безбожников, из домов гонят?

— Про то, что из домов выселяют…, — Дорфус сделал паузу, — нет, не слыхал, но вот то, что у одного колбасника-еретика всю лавку разнесли и всё забрали, включая тесак для рубки, это я видел собственными глазами.

— Прекрасно, — произнес барон с улыбкой. — А стража что?

— Так я ни одного стражника и не видел за всю дорогу, — припомнил майор. — Думается мне, что они сами, переодевшись, лавчонки обчищают.

— Прекрасно, — повторил Волков.

— А мне что делать? — уточнял Дорфус. — Ехать ли мерзавцев собирать по их домам?

— Нет, — Волков даже махнул рукой. — К дьяволу их, они уже ничего сделать не смогут. Если начали колбасников грабить среди дня… дальше уже всё само потечёт. Попомните мои слова: завтра, а может, и сегодня ночью начнут еретики разбегаться отсюда. Нам главное — следить, чтобы они не собирали крупные отряды. А так… Пусть бегут. Отдыхайте, майор.

Надо бы было отправить его арестовать сенаторов-еретиков, но сразу вспомнить Волков об этом не смог, а когда майор уже ушёл, то сил не было его звать обратно. Он хотел снова забыться своим дурным сном, который облегчал его состояние.

Как стемнело, пришёл Вайзингер. И его приход, если бы не недомогание, порадовал бы генерала по двум причинам. Во-первых, он принёс целый мешок серебра. Вносили его три человека: один нёс за обвяз, двое других тащили за углы.

— Это благодарность честных горожан благородному человеку, — прокомментировал Вайзингер появление мешка, — тут двенадцать тысяч талеров.

Тяжёлый мешок не без труда был возложен на скамью напротив генерала.

Конечно, того так и подмывало спросить: а сколько же честные горожане взяли в таком случае себе? И сколько хранитель имущества сохранил чужого имущества для себя? Но он не стал этого делать. Двенадцать так двенадцать. Тем более что Вайзингер прибавил негромко:

— Будет и ещё.

— Что? Дела у вас, кажется, пошли?

— Пошли, пошли, — заверил его Вайзингер. — Нынче ночью думаем взять большой склад одной богатой гильдии, там товар драгоценный, сплошь парча и бархат, они на двух реках первые торговцы этим товаром. А ещё взяли одну лавку ювелира, я ещё её не посчитал, так не считая столового серебра, одного золота на четверть пуда. Будет чем вас порадовать.

— Уж не на Собачьей ли улице была та лавка? — уточнил барон.

— На Собачьей, — с настороженным удивлением отвечал хранитель имущества. — А откуда вам то известно?

— Лавка та не Хольца? — не ответив на вопрос, спрашивал Волков.

— А вот про то не скажу, лавчонку ту дружки Вига присмотрели, а про хозяина её ничего не говорили. Хотите, чтобы я выяснил?

Но на это барон лишь махнул рукой: нет нужды.

— Вы лучше скажите, что в городе творится.

И тут хранитель имущества порадовал его во второй раз:

— Народец уже не боязлив стал. Лавки еретиков разбирают, не стесняются. Поначалу бедняки лишь хлеб брали, дескать, то вам за церковь нашу; лавочники огрызалась, стыдили, но ничего не помогало. Колпаки стали им ещё и морды бить, если огрызнутся. Так лавочники стали лавки запирать, но не помогло. По городу пошли люди, ищут лавки безбожников, ломают ставни с дверьми и теперь берут всё, что найдут, — Вайзингер ухмылялся. — Людишки во вкус входят — ещё вчера были богобоязненные и законопослушные, а нынче их жадность разжигает, желание урвать чужого и если их не остановить, уже завтра начнут к лютеранам и в гости захаживать.

— Начнут, — заверил его генерал. — Обязательно начнут. И как только еретики это поймут, так побегут из города, ибо дело это всегда кровью заканчивается.

— Кровью? — переспросил хранитель имущества.

— Кровью, кровью, — продолжал барон, — когда у тебя последнее забирают, ты всяко возмущаться начнёшь, а если ещё и твоей жене под подол полезут так и вовсе в драку кинешься. Тут тебе брюхо-то и распорот. То обычное дело при грабеже. Но вам надобно знать ещё одно верное правило удачного грабежа.

— Какое же? — спрашивает Вайзингер.

— Когда еретики побегут из города, так всё своё имущество забрать с собой не смогут, будут брать самое ценное. Скажите тачечникам, или Колпакам или людям Вига, пусть поставят артели у всех ворот, пусть всех досматривают, золота найдут немало, уж поверьте.

А тут и полковник Брюнхвальд, слушавший их разговор, решил добавить пару приёмов:

— Самое ценное будут прятать в люльках с детьми или под юбками у старух. Там ищите в первую очередь.

— Ах вот как?! — хранитель имущества, кажется, был удивлён такими советами. — Видно, вы, господа, уж наверняка знаете, где и что искать надобно.

— Да уж знаем, — и генерал, и полковник улыбались улыбками нехорошими. Всякий старый солдат в хорошем грабеже знает толк, а они были солдатами старыми.

* * *

Волков уже отужинал и хотел было уйти спать, но тут снова к нему просились на приём горожане. И не абы кто — человек, что пришёл к нему в столь поздний час, был сам казначей города Фёренбурга. Человек это оказался дородный и немолодой. Сразу видно, что и властью он был облечён, и не беден.

— Моё имя Флигнер.

— И чем же мне вам помочь, господин казначей Флигнер? — кивнув ему из вежливости, спросил генерал.

— Дело моё… — он многозначительно обвёл взглядом присутствующих за столом офицеров и, приблизившись к генералу, негромко произнёс: — Дело моё весьма деликатно.

— Любезный, — Волков к ночи стал чувствовать себя ещё хуже и поэтому хотел побыстрее закончить. — То мои офицеры, и мне от них скрывать нечего.

Такой ответ не очень понравился визитёру, но, видимо, выбирать ему не приходилось, и он сказал, как бы предупреждая:

— Не желанием своим, а лишь необходимостью пришёл я к вам.

— Я понял, понял, — торопил его генерал. — Говорите.

— Я казначей города и хочу сказать, что городская казна охраняется нынче дурно, — наконец вымолвил Флигнер.

— А где же ваша стража? — сразу спросил барон.

— Стражу утром не подменили, — отвечал казначей. — И к обеду один стражник из четверых ушёл домой, а остальные трое… к вечеру уже были пьяны.

— Пьяны? — усмехнулся Волков. Признаться, это событие позабавило и всех его офицеров, что слушали рассказ казначея. — А где же их офицер?

— Со вчерашнего дня никого не было, и мы, то есть работники казначейства, уже сами взялись охранять городскую казну, домой не идём.

Волков даже представить не мог, сколько денег может быть в казне такого богатого города, как Фёренбург. «Тут не мешками, тут телегами вывозить придётся!».

— Я ходил в магистрат, но там уже никого нет. Ходил к прокурору, но мне… Мне не открыли дверь, видно, он прячется или уехал. И мне больше не к кому обратиться.

«Если заберу себе казну города… Точно смогу расплатиться со всеми долгами и достроить замок. А может, ещё и останется!».

— Так вам нужна охрана? — спросил генерал у казначея.

— В городе творится сущий ужас, ловкие люди берут всё! На улицах без всякого стеснения бьют людей. Хватают чужое имущество. Всё, что захотят… Так и до казны города доберутся, — продолжал господин Флигнер. И добавил: — Уж и не стал бы я вас беспокоить, но более мне сейчас и некого просить.

Волков вздохнул. Очень, очень это было соблазнительно, но он знал, что не может воспользоваться таким случаем, а посему он чуть нагнулся, чтобы рассмотреть за столом сидевшего от него невдалеке своего офицера.

— Капитан Лаубе.

— Да, господин генерал.

— Выделите из своих рот господину казначею двадцать человек при ротмистре. И прошу вас, объясните людям, что мы здесь представляем герб Его Высочества и ни один талер из казны города пропасть не должен.

— Немедля распоряжусь, — отвечал капитан.

А казначей Флигнер низко кланялся генералу.

Глава 51

То ли рёбра срастались нехорошо, то ли ещё что, но спал он плохо: ни перевернуться, ни пошевелиться. От боли сразу просыпался и потом маялся. А под утро стало опять знобить, то был верный признак, что скоро начнёт его одолевать жар.

А сон больше не шёл, и лежать стало невмоготу; он встал, оделся, умылся, пошёл по казармам, вышел на двор, где кашевары уже разжигали свои очаги, таскали воду в чаны.

У конюшен встретил Юнгера и Брюнхвальда. Карл отправлял кавалериста проехаться по городу, посмотреть, что там происходит. А сам велел подготовить пару телег и собирался всё-таки добраться до цитадели, узнать, как там дела, и отвезти провизии. Рене, конечно, присылал вестовых, сообщал, что всё у него хорошо, но Брюнхвальд считал, что одно дело вестовые, и совсем другое, когда сам всё поглядишь. И тут генерал был с ним полностью согласен.

Встал, прошёлся и, кажется, боль в боку утихла, однако жар его не отпускал. Пора было завтракать, но какой тут завтрак, если тебя выжигает изнутри. Велел варить себе кофе, а пока Гюнтер молол в ступке зёрна, приказал Дорфусу после завтрака съездить в магистрат и арестовать сенаторов-еретиков.

— Если они, конечно, ещё не сбежали.

Едва он сел пить кофе в офицерской столовой, как пришёл фон Флюген и сообщил, что Топперт и ещё какие-то «знатные господа» просят их принять.

— Что ещё за «знатные господа?», — удивился барон.

— Ну, пятеро с ним ещё людей, по одежде судить, так люди те знатны, — разъяснил, как мог, оруженосец.

— Скажите — приму их сейчас, пусть сюда идут, — сказал генерал.

Он сразу заметил, что у одного из этих и вправду богатых на вид господ с собой был немалый и, судя по всему, нелёгкий ларец.

И он решил для себя: «Сие добрый знак». И не ошибся. И тогда Топперт объяснил цель визита этих господ:

— Господам приглянулся один склад у реки, принадлежит он еретику Петреусу. К нему же и пирс хороший.

— Ну и что же их останавливает?

— Но господа сии — честные негоцианты и не хотят действовать беззаконно; и я рассказал им, что вы выдаёте ордера на имущество безбожников.

— Ордера? — тихо, чтобы купцы не слыхали, удивился генерал. — Что вы такое несёте, Топперт? Какие ордера?

— Напишите им такое письмо, какое вчера писали мне, — продолжал торговец и добавил шёпотом, едва слышно: — При них шестьсот гульденов. Они готовы вам за то письмо заплатить.

Волков взглянул на купцов, и ему одного взгляда хватило: да, готовы. Он сразу, лишь увидав их, сделал правильный вывод. Визит этих господ и вправду оказался добрым знаком. Барон ещё раз осмотрел пришедших и сказал:

— Хорошо, господа, я напишу надобную вам бумагу.

Но и это было ещё не всё; не успел он распрощаться с купцами и передать Хенрику тяжёлый ларь с золотом, не успел попросить себе завтрак, хоть есть он так ине захотел, как к нему снова на приём просились люди. И когда он узнал, что это два каких-то неизвестных ему человека, да ещё и только секретари, так он поначалу попросил Брюнхвальда выслушать их в комнате дежурного офицера, но его начальник штаба тут же вернулся, удивив генерала, и сказал:

— Вам бы лучше самому с ними переговорить.

— Отчего же вы так считаете? — невесело спросил генерал; он так ещё и не успел притронуться к булкам и козьему сыру, что подали ему к новой порции кофе.

— То пришли еретики, — отвечал ему полковник. И на немой вопрос генерала: «И что они хотят?» — отвечал:

— Просят дозволения выйти из города с имуществом. Также просят отпустить всех схваченных еретиков.

«Бегут! Максимилиан спрашивал, зачем кресты на домах безбожников ночью рисовать? А вот поди ты, те кресты свою, хоть и малую, роль да сыграли!».

Волков вздохнул так, что опять в боку кольнуло. Всего этого он и добивался с самого начала. Он и хотел, чтобы они отсюда ушли. Ему было ясно, что пока тут живут безбожники, ни о каком спокойствии во всей ближайшей земле и речи не будет. Вот только бежать они должны были не от злого генерала, пса Папы и холуя герцога. Он хотел, чтобы бежали они отсюда от своих соседей, от вчерашних приятелей и компаньонов, которые вдруг стали злее всяких других врагов. И у него, кажется, всё получилось. И как только генерал это понял, осознал, так сил в нем почти не осталось. Он поднял глаза на своего заместителя и спросил негромко:

— А много у нас в плену еретиков?

— Они говорят, что мы арестовали одного сенатора.

— Всего одного? — спросил барон. — Дорфус должен был арестовать всех трёх.

— Насчёт этого ничего не скажу. А ещё говорят, что в цитадели мы держим не менее дюжины безбожников, тех, что офицеры и сержанты стражи.

— Ну раз они просят о чём-то, то должны что-то и предложить, — разумно предположил генерал.

— Они и предложили, — продолжал Брюнхвальд. — Говорят, что готовы передать вам двадцать тысяч талеров.

«Двадцать тысяч! Куча денег. Такую кучу никто из людей даже и поднять с земли, наверное, не сможет». Но ему в текущей ситуации такая сумма не сильно помогла бы. Эти двадцать тысяч, были, — он прикинул, — одной восемнадцатой частью его долгов, а из них ещё надо выдать солдатам, ну, хоть по двадцать монет, а ещё офицерам, и тут уже двадцатью монетами не отделаешься. Для полковников и вовсе по пять сотен, будь добр, отсчитай. К тому же ещё и персонально нужно людей отметить — Нейман и Максимилиан уж точно заслужили. А Дорфус? А человек, что помогал ему рисовать карту? А оруженосцы? Всем, всем нужно было что-то дать. От этих двадцати тысяч ему не осталось бы и пятнадцати. В общем, этих денег было ему мало, и генералу стоило бы встать, пойти и вытрясти с еретиков ещё серебра. Они бы дали, никуда не делись бы, в их положении им было не до того, чтобы ерепениться. Но вот только сил у него не было. Не было совсем.

«Бог с ними, с деньгами, тем более что у меня ещё и золото есть, и Вайзингер что-то обещал принести».

И посему он не встал из-за стола и никуда не пошёл, а лишь сказал устало:

— Карл, соглашайтесь. Решите всё сами. Если удастся, вытрясите из них ещё хоть пару тысяч, артачиться они не должны.

— Как прикажете, — сразу согласился Брюнхвальд. — Велю им собраться всем на главной площади после полудня. Там буду с двумя ротами солдат.

— Да, Карл, — согласился генерал.

— Потом возьму под охрану одни из ворот, думаю, лучше взять западные, к ним идёт прямая хорошая дорога, — не унимался полковник.

— Конечно, Карл, так и сделайте, — уже морщился генерал.

— Так и проведу их…

— Карл! — Волков не выдержал. — Решите всё с Дорфусом. Если он, конечно, вернулся уже.

Полковник наконец оставил его в покое, а барон принялся за завтрак, хотя аппетит у него всё ещё не появился.

* * *

Приходил Вайзингер, но он после разговора с Брюнхвальдом сам понял, что генералу нужен отдых, и ушёл, обещая прийти позже. За ним приходили ещё какие-то люди, но Карл им просто отказал, давая своему товарищу отлежаться. И Волков лежал, спал, вставая только чтобы поесть чего-нибудь. Лишь к обеду следующего дня он поднялся и, пойдя в офицерскую комнату, с приятным удивлением заметил, что подчинённые его находятся в хорошем расположении духа. Тут же был один из ротмистров, что ушёл вместе с Рене в цитадель, — приехал кое-что забрать для стола господина полковника. И в том, что он так спокойно приехал, и в поведении всех остальных его людей чувствовалась та самая раскрепощённость и лёгкость, которая всегда ощущается в войске, когда компания закончена.

Генерал пообедал со своими подчинёнными и за разговорами узнал, что еретики почти все покинули город. Большинство из них вышло с большим обозом. И охранял его лично Карл Брюнхвальд с целой ротой людей. И теперь горожане с упоением заняты дележом домов, складов, амбаров, лавок и прочего недвижимого имущества. В большом интересе у горожан городские площади, и то понятно. Это вещь дорогая. Оставшиеся купцы из гильдий подминают под себя земли за городской стеной, что принадлежали еретикам. То есть процесс было уже не остановить. И вернуть всё назад, вернуть бывшим хозяевам их имущество теперь было возможно лишь оружием. Ван дер Пильс, даже если и собирался идти к городу, нынче лёгкой прогулкой не отделался бы. Почётного въезда в город под барабаны, трубы и колокола у него не вышло бы, горожане, боясь возмездия и не желая возвращать имущество бежавших, ворота ему не раскрыли бы и дрались бы плечом к плечу с солдатами генерала. В этом Волков не сомневался. И офицеры его тоже. Пришлось бы бичу истиной веры садиться в тяжёлую и неудобную — через реку — осаду, всё время ожидая опаснейшего неприятельского сикурса с юга.

В общем, настроение у всех было приподнятое, и так как всякое хорошее войско — это почти единый организм, значит, и всем подчинённым, от первых сержантов и ротных корпоралов и до самых последних помощников кашеваров то доброе расположение несомненно передалось.

И Волков, сидя за столом со своими людьми, был доволен. Барон не собирался кричать, что весь этот город с ног на голову перевернул он, об этом знать его подчинённым нет нужды, но вот перед хитрецом фон Виттернауфом он обязательно этим своим делом похвастается. Мастеру в первую очередь ценно признание других мастеров.

К вечеру явился Вайзингер с кучей хороших новостей и, как только уселся рядом, спросил у генерала негромко:

— Посуду из серебра и золота прикажете вам привезти или подождёте, пока мы её продадим, и возьмёте деньгами?

Волков на мгновение задумался: сейчас в городе стоит угар, всё берётся бесплатно или продаётся за бесценок. Где-нибудь в Вильбурге, в спокойной обстановке, сей товар можно будет продать с заметно большим прибытком. С другой стороны в его новый дом нужна была хорошая, новая посуда.

— Везите посуду, может быть, побалую баронессу, она такое любит.

— Хорошо, как вам будет угодно, господин генерал. У меня есть ещё кое-что, что вас порадует, — продолжал хранитель имущества. При этом он так улыбался, что заинтриговал барона.

— Ну порадуйте, раз так.

— Ребятки из Колпаков погнали еретиков взашей и начали заселяться в домишки получше, чем у них были, и, в общем, я поговорил с ребятами и напомнил, что всё это для них устроили вы, что и вам какой домишко было бы неплохо отписать.

Это было очень, очень хорошее дело, барон слушал хранителя очень внимательно. А Вайзингер продолжал:

— Болтун — это один из братьев Глянцигнеров — было заартачился, но Курт Нерлинг настоял, сказал, что жадничать тут не нужно. И один домишко решено передать вам. В благодарность.

Тут и болезнь как отступила. Сразу он почувствовал себя получше и спросил у ловкача:

— Тот дом хорош?

— Там, на Восковой улице, все дома неплохи, — заверил его хранитель имущества Его Высочества. И тут же стал продолжать, чуть поменяв тон на заискивающий: — Думаю, что будет справедливо учесть и мои старания в том доме.

— Ваши старания? — Волкову очень нужны были деньги. Очень. И продажа дома могла сильно выручить его с долгами. — И на какую сумму вы постарались?

— Домишко тот будет стоить тысяч сто-сто двадцать…

— Уж извините меня, друг мой, но сто и сто двадцать — цифры очень разные, — заметил барон.

— Да, да… Но сейчас на всё цены падают, так что…

— Ну хорошо, на какую долю вы рассчитываете?

— Двадцать тысяч…, — Вайзингер смотрел на него всё так же заискивающе. Кажется, ждал отказа и готов был торговаться.

Но барон торговаться не стал.

— А этот Курт Нерлинг… — вспомнил генерал. — Кажется, вы говорили, что он сенатор.

— Да, сенатор, — хранитель скорчил горькую гримасу, он был немного разочарован тем, что барон не сказал ему ни «да», ни «нет».

— Три сенатора-еретика, я думаю, уже покинули город. Будут новые выборы.

— Должны быть.

— Нужно, чтобы одним из сенаторов стал Филипп Топперт.

— Топперт? — кажется, хранитель имущества не знал его.

— Это человек, преданный гербу Ребенрее; нам надобно, чтобы он получил одно из сенаторских кресел.

— Нужно подумать.

— Я вас с ним познакомлю, — произнёс генерал. И, чтобы «думы» хранителя протекали быстрее, добавил: — Двадцать процентов с дома ваши. Продавайте дом.

Эти слова пришлись Вайзингеру по душе, и он заулыбался. А барон, увидав его улыбку, тоже усмехнулся:

— Вы не столько хранитель имущества герцога, сколько приумножатель своего.

— Жизнь — нелёгкая штука… — начал было свою старую песню Вайзингер, как будто вернулся во времена их первых встреч, но Волков поморщился и махнул на него рукой: хватит уже, хватит.

Глава 52

Следующий день прошёл у него опять в каких-то разговорах, и те разговоры можно было назвать приятными, так как они были разговорами победителя, что утверждает свою власть и делит добычу. Вайзингер приходил к нему говорить о продаже дома, а также о Филиппе Топперте и желании генерала увидеть его в кресле сенатора. Хранитель имущества заикнулся было, что Топперт в городе не очень известен, но барон напомнил ему, что торговец хорошо известен гербу Ребенрее как человек преданный, и того достаточно. После чего Вайзингер сказал, что в таком случае сделает всё, что в его силах. А потом они дождались, пока люди не привезли в казармы серебряную и золотую посуду. Но когда внесли ящики и открыли их, генерала ждало разочарование. Золота было совсем немного. Две небольшие чаши и одна красивая ложка. А серебро, хоть его было и немало, вовсе не подошло бы ему лично. Нет, тарелки были совсем новые, и работы они были искусной, и вовсе не походили они на то серебро, что ставят себе на столы фальшивые богачи, когда тарелки и блюда толщиной едва ли не в бумажный лист — их и мыть-то надобно аккуратно, чтобы не погнуть. Нет. И тарелки, и вилки, и ложки, и ножи, и соусники, и кувшинчики были добротны, новы и красивы. Вот только все предметы были из разных сервизов, на всех были разные узоры, а тарелки были ещё и разной величины.

Взыскательная баронесса такой разнобой на своём столе нипочём не поприветствовала бы. Что уж говорить об изысканной и тонко чувствовавшей красоту госпоже Ланге.

— Что? — удивлялся Вайзингер, видя постную мину на лице барона. — Посуда эта для вас нехороша?

Волков же лишь взглянул на него и ничего не сказал, и тогда хранитель имущества предложил:

— Так могу её продать, а вам принести уже деньги.

Волков подумал, что сам продаст это серебро где-нибудь в Малене дороже чем здесь; здесь теперь наверняка цены рухнули, так как такого добра нынче в Фёренбурге должно продаваться в избытке. И потому произнёс:

— Вы лучше домом займитесь.

— А насчёт дома скажу, что уже один шельмец приходил утром торговаться.

— Шельмец? — переспросил барон.

— Шельмец, — подтвердил Вайзингер. — Начал с семидесяти тысяч, поднял цену до восьмидесяти шести и на том остановился. Больше не даёт ни в какую.

Волков сразу понял, что хитрец его прощупывает: хочет понять, не уступит ли генерал из своей доли четырнадцать тысяч монет. Но генералу нужны были деньги, и он ответил:

— Если вас устроит шесть тысяч, то отдавайте дом за эту цену.

Хранитель имущества поджал губы; кажется, шесть тысяч ему было мало, и он закончил:

— Подождём немного, дом хороший, на хорошей улице стоит, за него дадут сотню тысяч.

Как он уехал барон сел рассматривать посуду уже повнимательнее. И отметил, что посуда и вправду неплоха. Совсем неплоха, и за неё можно будет взять, если не торопиться, пять с половиной, а может, и все шесть сотен талеров. Совсем не лишнее для него. Но даже это приятное занятие утомило его, началось неприятное жжение в боку. И он пошёл прилечь.

Спать не спал, лежал ворочался, ища для себя удобное положение. Но к вечеру вроде боль отступила, и он снова вышел к офицерам и поужинал, а потом они с Карлом уединились и стали считать деньги. Посчитали все затраты полковой казны. А затем стали считать, кому из офицеров сколько надобно дать из призовых. Полковникам и майорам решено было выделить по пять сотен, капитанам и ротмистрам герцога по три сотни. Волков решил, что Кальбу и Юнгеру призов даст столько же, сколько и своим капитанам. Он хотел, чтобы среди офицеров герцога у него было как можно больше приятелей. Нейману и Максимилиану… ну, тут он сказал своему товарищу, что рассчитается с ними сам. Для Неймана барон мысленно уже отсчитал сотню гульденов. Он не хотел мелочиться. Капитан заслужил эти деньги, да и Волкову в будущем может пригодиться такой человек. Максимилиану генерал думал выдать сорок золотых. Дельце с бургомистром того стоило.

После барон снова почувствовал недомогание и ушёл к себе.

* * *

— Господин генерал, — будил его Хенрик.

— Что? Завтрак уже? — он открыл глаза.

— Офицеры уже позавтракали, — ответил ему старший оруженосец, — к вам из Вильбурга приехал генерал Фильшнер.

— Генерал Фильшнер? — удивился Волков. Он даже повернул голову в сторону оруженосца. — Какой генерал Фильшнер.

— Не знаю какой. Приехал и представился. Полковник Брюнхвальд его знает. Сидят в офицерской, разговаривают, пиво пьют.

Генералу стало интересно. Знавал он одного Фильшнера, но тот в последнюю их встречу был ещё полковником.

— Скажите слугам, чтобы мыться несли, — попросил генерал и стал, кряхтя и морщась от боли, вставать с постели.

Да, это был тот самый Фильшнер, что ещё капитаном приходил в Эшбахт по приказу герцога арестовывать тогда ещё опального вассала. Но теперь генералы улыбались, как старые знакомцы, да ещё и обнялись на глазах у офицеров, причём приезжий генерал делал это аккуратно, понимая, что барон ранен. Потом они уселись рядом с Карлом, и Волкову тут же принесли пива.

— Тяжела ли рана ваша? — сразу спросил Фильшнер, едва они расположились за столом. — Болт получить в бок — не шутка. Вижу, что бледны вы.

— В наши с вами годы все раны тяжки, — философски заметил генерал и, не захотев продолжать эту тему, спросил: — Ну а вы, мой друг, когда же генеральский патент получили?

— Уж полгода как! Милостью Божьей и Его высочества. То за мои сидения — почитай полтора года просидел в осаде. Вы, наверное, слыхали про Цумерт.

— Конечно, конечно, — кивал барон. — Славное дело, вы его так и не сдали, как я слышал.

— Коней поели, но не сдал, — гордо сообщил прибывший генерал. — Ну а вы тут как? Почитай, тоже в осаде сидите. Так я к вам в помощь. Хотя по городу проехал… Кажется, тут беспорядки случилось. Кажется, честные люди еретиков бьют? Странно тут всё, а полковник ваш Брюнхвальд порассказал — так и вовсе я был удивлён.

— Чему же? — спросил Волков, чувствуя гордость за проведённую тут, в Фёренбурге, работу.

— Как же так случилось, что еретики столь сильны тут были, а теперь все сбежали? Уж расскажите, как такое произошло?

— То всё промыслом Божьим, — скромно отвечал генерал генералу. — Всё Божьим промыслом. Вы лучше расскажите, отчего вы здесь.

— Так Его Высочество меня сюда послал. Поначалу пришло ваше письмо о том, что ван дер Пильс и горожане собирают склады и магазины в округе Фёренбурга, так вам в помощь был послан кавалерийский полк в два эскадрона с полковником Гебенхобеном для разведки и разъездов; кавалеристы вам должны были помочь, ведь своей кавалерии у вас мало. Полковник прибудет к вечеру, я надеюсь. А потом пришло письмо от вас, что вы ранены, так меня спешно послали вслед за Гебенхобеном, я его на дороге и нагнал. Приказано мне, ежели вы не в силах, то взять командование на себя. Я и поскакал, коней едва не загоняя.

— Вас прислали в осаде посидеть, — додумался Волков. — Раз уж вы такой неуступчивый и в осадах готовы по полтора года сидеть, лишь бы не сдать города недругу.

— Так мне и сказали, — соглашался генерал. — Но вижу я, что вы вполне себе в силах, а посему…

— Э нет, — остановил своего коллегу начавший было радоваться таким новостям барон, — я не в силах, вот и полковник не даст соврать, целыми днями с постели не встаю. Вчера весь день пролежал, и ночь. Только встал, чтобы вас увидеть.

— Вот как? — удивился Фильшнер. — Значит я не зря сюда скакал?

— Не зря, не зря, — убеждает его барон. — Вы комендант Фёренбурга. Сейчас я соберу офицеров и буду передавать вам дела. А они ознакомят вас с ситуацией в городе.

— Что ж, хорошо, — согласился прибывший генерал. — Но, надеюсь, вы мне поможете разобраться; думаю, что через недельку буду в курсе всего происходящего, — он полез под кирасу, достал оттуда плоскую замшевую сумочку для писем и извлёк из неё письмо. — Это от Его Высочества. Распоряжения.

Волков тут же раскрыл письмо и стал читать. Ну, герцог был ему благодарен и писал, что теперь, если рана его тяжка, он может покинуть Фёренбург, оставив за себя генерала Фильшнера. Это было как раз то, о чём Волков и мечтал. Потому что было у него всего два сильных желания: вылечиться и выбраться из ненавистного города. И, едва дочитав до конца письмо от герцога, он посмотрел сначала на Фильшнера, потом на Брюнхвальда.

— Господа, не думаю, что моё пребывание здесь необходимо, посему из-за раны я покину этот город в самое ближайшее время.

— О! — только и смог произнести удивлённый полковник.

— Лишь бы это пошло на пользу здоровью вашему, — сказал прибывший генерал.

— Господин генерал, — продолжил барон. — Полковник Брюнхвальд — мой ближайший помощник и друг, прислушивайтесь к его советам — он знающий офицер.

Карл от таких слов даже приосанился немного. А Фильшнер тут же ответил:

— Я много слышал о полковнике Брюнхвальде, и то, что я слыхал, было лишь положительным.

— Вот и прекрасно, — произнёс Волков и подозвал к себе торчащего в офицерской комнате без дела фон Флюгена. — Фон Флюген. Найдите Хенрика, скажите, что мы уезжаем.

— Куда? — удивился юный оруженосец.

— В Вильбург, — отвечал генерал.

— Когда? — ещё больше удивлялся фон Флюген.

— Сегодня! — начал уже злиться барон. — Хватит вопросов, болван вы этакий, найдите Хенрика, найдите Гюнтера, сообщите им о моём отъезде, а сами езжайте за каретой; также найдите мне хранителя имущества. Шевелитесь наконец, у нас много дел, которые нужно сделать до отъезда.

* * *

Он хотел побыстрее вырваться из Фёренбурга, так хотел, как лесная птица желает покинуть клетку. Ночи лишней не хотел провести в городе, словно ему тут было душно. Посему просидел несколько часов за столом, отдавая последние распоряжения и наставления. Не останавливая дел ни на завтрак, ни на обед. Ел и говорил с Дорфусом, показывал карту города Фильшнеру. Обрисовывал ему расклады. Потом знакомил его с офицерами. После, уже за обедом, знакомил прибывшего генерала с хранителем имущества Его Высочества. Отрекомендовал того, как человека, всё в городе знающего, не забыв переговорить с тем и о своих делах. Также не оставил он без внимания и выздоравливающего отца Доменика, получил от него в дорогу благословение.

В общем, к трём часам пополудни он с делами покончил, переоделся в дорожную одежду и, попрощавшись с офицерами и солдатами, сел в карету, сказав на прощание Брюнхвальду, что подошёл лично закрыть ступеньку кареты:

— Карл, будьте мудры. Помогайте генералу, он неплохой человек.

— Не извольте волноваться, господин генерал, — заверил барона его товарищ. — Я буду ему помогать.

И Волков, к большому своему удовольствию, покинул столь ненавистный ему город. С ним были все его оруженосцы и Максимилиан, а также десять человек охраны с сержантом Грифхоппером. Охрана была нужна, так как вёз он с собой немало денег.

А уже к сумеркам доехал до живописной деревеньки под названием Бёмерих. Там был тихий постоялый двор, хозяин его был расторопен, а хозяйка чистоплотна. Там барон и заночевал. И хоть кровать его была не самой удобной, а перины — не самыми пухлыми, спал он отлично и проспал долго, а проснувшись от нестерпимого солнца, что заливало покои через небольшое окно, понял, что проголодался. Пока приводил себя в порядок, к нему попросился хозяин трактира, и генерал принял его.

— Не изволите ли вальдшнепов на завтрак? — спросил трактирщик. — Наш паренёк добыл парочку. Они, конечно, не так жирны, как осенью, но ведь всё равно вкусны.

— Да, я изволю вальдшнепов, — согласился генерал и, подойдя к окну, выглянул на улицу. — А это что у вас там — пруд?

— Пруд, господин.

— А на улице тепло ли?

— Очень тепло, господин, весна. День будет очень хорош, кажется.

— А накрой-ка мне стол у пруда, — вдруг попросил Волков, всё ещё глядя в окно. — Сможешь?

— Конечно, господин. Сейчас всё сделаю.

Не прошло и получаса, как стол со скатертью был поставлен возле пруда, и генерал сидел в берете и шубе, парился на жарком весеннем солнце и ел отлично прожаренных вальдшнепов. Пиво было средненькое, и хлеб недостаточно для него хорош, но всё это не портило ему удовольствия. Потому что это было первое утро, когда он чувствовал себя неплохо. Кажется, это было волшебством, но как только он выехал из сырого и промозглого города, недуг его стал проходить. Что может быть приятнее выздоровления?

Ехал он не спеша, любовался наступающей весной и только на пятый день пути добрался до Вильбурга.

Глава 53

Как разительно отличается прилизанный и чопорный Вильбург от замусоленного и засаленного Фёренбурга! Генерал никогда не любил этот высокомерный город, но, как говорится, всё познаётся в сравнении. И теперь, проезжая по городу в карете, он то и дело находил в Вильбурге что-то приятное. И улицы, не забитые караванами телег, которые нужно пропускать, и чистоту улиц, и опрятность горожан. Всё это бросалось в глаза. Сразу было видно, в каком городе есть твёрдая рука сеньора, а в каком правят купцы и гильдии.

А в столице большие дела творятся. Ассамблея. Герцог, оказывается, просил собраться всех самых видных своих вассалов. Шестнадцать графов или их представителей собрались в городе. Помимо них, в город съехались ещё десятки важных земельных сеньоров и первых лиц городов, что также имели вассальную зависимость от курфюрста. Все эти люди приехали с семьями, выездами и слугами. В общем, ни в одной гостинице ни одного приличного места не осталось.

Пришлось остановиться в «Слепом музыканте», убогом трактире, что рядом с южными воротами. Даже среди придорожных трактиров, в которых барон останавливался, это заведение было бы худшим. Но в других местах перед ним лишь кланялись да извинялись: нету мест, простите, господин. А искать квартиру или дом — так на то время было нужно. В общем, после тряски ему захотелось покоя, ведь он ещё не до конца выздоровел. Посему согласился, хоть на одну ночь, но остановиться в этой мерзкой харчевне с комнатами.

Барон сразу поморщился, едва вошёл в заведение, настолько был отвратителен запах местной кухни. Вонь прогорклого, да ещё горелого масло, казалось, пропитало все стены и всю мебель вокруг.

— Фу, что за дрянь…, — морщился фон Флюген; ещё коня не расседлал, а уже зашёл следом за генералом и теперь осматривался, — мы, что, здесь остановимся? И на сколько дней?

Этим нытьём он только усугубил раздражение Волкова, и чтобы избежать искушения надавать мальчишке оплеух, генерал сказал ему резко:

— Фон Флюген! Бумагу мне и чернила.

— Можно я хотя бы сначала коня расседлаю? — заканючил оруженосец.

Но генерал был неумолим:

— Нет! Бумагу и чернила мне, и коня не рассёдлывайте, после поедете искать барона Виттернауфа.

Снова лезть в седло после долгого пути мальчишке, конечно, не хотелось, и он всё ещё канючил:

— И где мне его искать?

— Понятия не имею! — холодно ответил генерал. — Начнёте с замка Его Высочества.

Оруженосец был недоволен, хмурился и что-то шептал — видно, проклятия в адрес своего патрона, — но сходил и принёс писчие принадлежности, а потом со скорбной миной дождался, пока генерал напишет письмо министру. Забрал письмо и уехал искать фон Виттернауфа.

А барон позвал Максимилиана и, когда тот явился, произнёс:

— Друг мой, в этой харчевне питаться опасно для чрева; прошу вас, возьмите Томаса и фон Готта, найдите хороший трактир и закажите еды. Возьмите еды простой и здоровой: окорока возьмите, жареных колбас, зельцев, яиц, нужно собрать ужин. Я бы слуг отправил, но я хочу вина, да и министр придёт, он ещё тот знаток вин, а слуги в вине не сильны.

— Конечно, — отвечал прапорщик. — Я всё устрою.

Когда он ушёл, генерал всё-таки решил прилечь. Узкая и жёсткая кровать, застиранная ветхая простыня и тощая перина не помешали ему тут же уснуть.

А когда проснулся — едва не вздрогнул, так как в его маленькой комнатушке сидел прямо у его постели сам барон фон Виттернауф, и с ним было ещё два господина, одного из которых генерал знал. То был личный врач Его Высочества и всей Высочайшей семьи Тотлебен. Второго человека Волков не знал. А министр тем временем озирался, осматривал комнату, морщился:

— Неужели вам не удалось найти ничего лучше?

— Завтра поищу. С дороги только, ещё сил нет, — Волков попытался привстать и поморщился от боли в боку. Виттернауф заметил это, хоть в комнатушке и не было светло.

— Я привёз лучших врачей Ребенрее. Доктора Тотлебена вы знаете, а это доктор Рихарт.

— С вашего позволения, мы осмотрим вас, господин генерал, — с поклоном произнёс Тотлебен.

— Быстро вы, — только и смог ответить министру Волков, когда Гюнтер стал помогать ему снять рубашку.

— Очень много дел, — пояснил фон Виттернауф. — В город съехались сеньоры, у всех много вопросов, всем нужны ответы. Так что я к вам ненадолго.

Волков встал к окну и поднял руку, чтобы врачи могли осмотреть рану.

— А мне есть что вам рассказать! — произнёс генерал, пока доктора разглядывали и мяли его бок.

— Мне донесения из Фёренбурга приходили едва ли не каждый день, — отвечал ему министр. — Я знаю, что происходит в городе. Не пойму только, как вам сие удалось совершить! Очень хочу знать, но не сегодня. Господа, — он обратился к врачам. — Что со здоровьем нашего драгоценного генерала?

— Вам пробили бок алебардой? — тихо поинтересовался Рихарт.

— Хуже. Это был арбалетный болт, — отвечал генерал.

— Да… — врач, кажется, был доволен раной. — Он идёт на поправку, хоть рана была и весьма тяжела, — ответил Тотлебен министру, и тут же спросил: — А почему же вам не зашили вход и выход раны?

— Врач в Фёренбурге хотел… Но мой врач не советует мне сразу зашивать рану, коли она глубока, — отвечал Волков. — Он говорит, что из раны поначалу нужно выпустить плохие жидкости.

— Какая интересная мысль! — произнёс доктор Рихарт.

— Глупость какая! — тут же опроверг коллегу доктор Тотлебен. И добавил: — Врач, лечивший вас, мало уделял вам внимания. Он делал вам утягивающие повязки?

— Вообще-то их делали мои оруженосцы и слуги.

— Это заметно, — произнёс Рихтер. — У вас дурно срослись рёбра.

— Но это не скажется на силах генерала? — уточнил министр.

— Нет, нет, — отвечал Тотлебен. — Бог миловал генерала, рана была тяжела, но худшее уже позади. Разве что скажется эта рана на езде верхом, да и то я в этом не уверен. Теперь же зашивать рану нет нужды, а вот обезболивающая мазь и жёсткая повязка всё ещё необходимы. Сейчас мы всё сделаем.

— Прошу вас господа, отнестись к этому человеку со всем тщанием, — настоял фон Виттернауф. — Придите к нему ещё и завтра.

— Обязательно, обязательно, — обещали доктора.

А когда они, сделав дело, ушли, министр произнёс, поднимаясь со стула:

— У его высочества, да и у меня, много вопросов к вам, друг мой, мы будем рады услышать на них ответы, но это когда вы будете готовы говорить. А пока… — он стал ещё раз оглядывать комнату, даже на потолок поглядел зачем-то, видно, задумался. — Хотел вам предложить пожить у меня в доме, но подумал… Завтра утром будьте тут, — он ещё о чём-то размышлял и добавил: — И не вылазьте из кровати. Ждите меня. Я приду, как только начнёт светать.

Сказал и ушёл. А генерал остался в своей комнатушке размышлять о словах министра. Фон Виттернауф всегда был таким, вечно что-то задумывал, вечно ничего толком не объяснял. Волков даже не мог понять, как к нему относиться. Друг он ему, приятель или просто делец, что использует генерала в своих целях или в целях герба и княжества? А потом ему сказали слуги, что прапорщик Максимилиан давно вернулся с хорошей едой. И, как выяснилось, ещё и с хорошим вином, так что вечер генерал скоротал, хоть и не в очень чистом месте, но всё равно неплохо.

* * *

Трактирщик едва не остолбенел, а его немытые лакеи-разносчики, с их засаленными волосами и грязными фартуками, так те едва не поумирали, когда увидели, кто въезжает в ворота их постоялого двора. Волков, услыхав шум, подошёл к окну. Да, на месте этих простолюдинов он и сам бы остолбенел, ведь во двор въехала карета с гербом Его Высочества, из которой вышел сам герцог, а за ним граф Вильбург, министр фон Виттернауф, а из следующей кареты выходил бургомистр и другие важные господа, а ещё были и господа верхом. Прекрасный выезд Его Высочества.

Волков прошёл к своей кровати и улёгся под перину. И сразу же услыхал топот важных ног на лестнице. Дверь отворилась, и перепуганный не меньше простолюдинов Хенрик почти шёпотом спросил у генерала:

— Господин генерал! К вам Его Высочество герцог Ребенрее. Изволите принять?

— Хенрик! — Волков скорчил недовольную мину: Хенрик, не будьте болваном.

Оруженосец исчез, и тут же в дверях появилась высокая фигура герцога, а за ним стали входить и все остальные прибывшие, и среди них был его старинный неприятель граф Вильбург. Теперь же он, как и все остальные важные гости, улыбался.

— Не вставайте, не вставайте, друг мой, — распорядился курфюрст, видя, что Волков хочет подняться. — Я знаю, что рана ваша весьма тяжела, так что лежите.

Он подошёл к кровати генерала, и ему тут же поставили рядом с ней стул. Герцог уселся и даже снял шляпу, в знак большого расположения к раненому. Он улыбался.

— Виттернауф рассказывал мне, как нелегко далось вам дело. Но наши осведомители писали о вас лишь в восхищённых тонах. Барон уверяет, что в Фёренбурге вы совершили чудо.

— Господин фон Виттернауф преувеличивает мои заслуги, — скромно заметил Волков.

— Барон очень редко преувеличивает чьи-то заслуги, кроме своих, — заметил курфюрст и улыбнулся, и все присутствующие засмеялись этой его шутке. Особенно задорно хохотнул фон Готт, стоявший у окна. Герцог даже обернулся на него. А потом спросил у генерала:

— Как вы считаете, друг мой, следует ли цу Коппенхаузену продолжать собирать армию или опасность миновала?

— Я не могу ответить на этот вопрос, Ваше Высочество, — отвечал ему генерал. — Но могу сказать с уверенностью, что теперь в городе Фёренбурге людей, готовых открыть ван дер Пильсу ворота, осталось очень немного.

— Такого ответа мне довольно, — улыбаясь произнёс герцог. Он поднял руку, и один из придворных, что стоял у самой двери, двинулся к нему. Он принёс герцогу подушку из красного бархата, накрытую лёгкой тканью. Его Высочество одним движением руки сорвал с подушки ткань.

— Прошу вас, дорогой генерал, принять эти знаки моей признательности.

На подушке Волков увидал прекрасные парадные стремена из чернёного серебра и великолепные золотые рыцарские шпоры.

— Это лучшие подарки, что я видел, Ваше Высочество, — сказал Волков, не став вспоминать подарок другого курфюрста.

— Вы их достойны, друг мой, — продолжал улыбаться герцог.

А министр вдруг наклонился к герцогу и тихо, почти шёпотом, произнёс:

— Генерал в каждый свой приезд в столицу вынужден ютиться в подобных местах. Может быть, Вашему Высочеству стоит одарить генерала жильём… Кажется, генерал это заслужил.

— Жильём? — поначалу не понял герцог.

— Да, генералу не помешает иметь свой дом в столице, из тех, что вы недавно конфисковали, — всё так же тихо продолжал министр.

— Ах вот вы о чём! — герцог всё понял. — Несомненно, у генерала должно быть своё жильё в городе. Напомните мне об этом, Виттернауф.

— Непременно напомню, Ваше Высочество, — ответил министр и, взглянув на генерала украдкой, подмигнул ему.

Борис Конофальский Инквизитор. Божьим промыслом. Книга 13 Принцессы и замки

Глава 1

— Говорю вам, дуракам, говорю, да вам, видно, всё равно, — беззлобно бубнил барон, подставляя руки под рукава чистой рубахи. — Словно не слышите меня.

Старший из слуг, Гюнтер, ничего на эту брань не отвечал, то не его была вина, а младший даже дышать теперь боялся. Но господин вины не делил и продолжал ругать обоих:

— Сколько раз просил вас не топить на ночь печи чрезмерно? Знаете же, болваны, что в духоте я спать не могу.

Слуги продолжают молчать, и теперь после рубахи старший подаёт господину панталоны, а младший, Томас, хватает таз с грязной водой, вчерашнюю господскую одежду и убегает прочь, чтобы в эту грозную минуту быть от господина подальше.

— Полночи, полночи ворочался в полусне, пока сквозняк духоту не выгнал, а вы-то храпели у себя знатно, — продолжал барон, надевая панталоны и вставая.

Обычно он одевался сам, но сейчас лишние движения отдаются ему болью в боку, который ещё не зажил после ранения, и Гюнтер помогает ему застегнуть жёсткие пуговицы на панталонах. А потом надевает ему на ноги сапоги из мягкой чёрной замши.

Волков поднимает и опускает руки, чтобы понять, как отзовётся на эти его движения рана. Бинты с корпуса врачи ему снимать не рекомендуют до тех пор, пока рёбра не срастутся совсем. Пока полностью не пройдут боли.

А Гюнтер протягивает господину красивый колет, что идёт к уже надетым панталонам. Серая изысканная парча колета и серебряные пуговицы выглядят весьма благородно, но эту одежду, узкую и утягивающую, он будет надевать, когда окончательно поправится. А сейчас он жестом просит слугу подать ему обычную стёганую куртку, висящую на крышке сундука и отличающуюся от солдатской только тем, что плечи и грудь её были обшиты прекрасным синим и поэтому недешёвым сатином.

— Вы эту шапку имели в виду, господин? — спрашивает Гюнтер, показывая барону ныне модную в столице мягкую, с фазаньим пером, приколотым красивой золотой брошью, энгерскую шапку.

Волков молча берёт шапку, подходит к зеркалу, надевает шапочку чуть набок, так, как сейчас их принято носить. А слуга, подойдя сзади, накидывает ему на плечи плащ, опушённый по краю мехом.

Барон фон Рабенбург доволен тем, как он выглядит. В таком виде он может показаться в столице и даже при дворе. Ну а простая стёганая куртка… Так она только выражает его принадлежность к военной касте, отлично подходит к мечу и богатому поясу, а также подчёркивает его скромность.

Гюнтер надевает ему пояс с мечом, потом подаёт перчатки, и как будто узнав про то, что генерал собрался, в дверях появляется уже одетый Хенрик.

— Господин генерал, карета готова.

Выезд с собой он брать не стал, не раз уже слышал, что пышные кавалькады богатых сеньоров, прибывших ко двору, давно уже раздражают горожан. Взял с собою лишь Хенрика и фон Флюгена. И поехал, выставив локоть из окна кареты. Утро было тёплое, светило солнце, он улыбался и даже помахивал рукой миленьким горожанкам, которые в ответ ему тоже улыбались и делали книксены. Улицы Вильбурга, города столичного, были намного чище улиц торгового города Фёренбурга. И люди тут были опрятнее, вежливее. Они охотно кланялись барону, который смотрел на них из своей богатой кареты. И всё это ему нравилось. И тут, подобно воробьиной стае, едва ли не из-под копыт коней его кареты вылетело с полдюжины детей.

— Вот сейчас кнутом-то!.. — орёт на них кучер, а они разбегаются в разные стороны…

«Даже дети простых людишек — и те здесь чисты, — отмечает про себя барон. — Хорошо бы и в Малене так чистить улицы, как тут. Да только разве такое возможно? Для чистых улиц нужны деньги, а городской совет Малена лучше пойдёт и повесится в полном составе на городской стене, чем потратит лишний крейцер на эдакие пустяки и забавы!».

А ещё он не успел позавтракать и потому особенно отчётливо чувствует запахи, что несутся к нему из раскрытых дверей харчевен или даже из распахнутых окон домов. Запахи жареного лука, кислой капусты и жарящейся на огне колбасы. А ещё запах сливочного масла, которое растопили и вот-вот добавят в тесто для булок. Волков чувствует голод.

Если бы он не валялся до последней минуты, а встал так, как и задумывал, то непременно успел бы позавтракать. Но так как ночь он спал дурно, под утро вставать сил у него не нашлось. Тем более, он оправдывал свою лень тем, что и в боку у него рана, и что приехал он, по сути, с войны, где жил в условиях казарменных, и что хотя бы теперь ему можно поваляться в постели.

В общем, дело, ради которого он выехал голодным, было таким приятным, что можно было голод и потерпеть. Тем более, что его кучер сразу за стенами монастыря кармелиток стал брать правее, на неширокую, но очень приятную улочку Кружевниц.

Булочные, колбасные, красивые невысокие, не больше двух этажей, выбеленные фахверки для простого, но приличного люда высились слева от его кареты — и тут же справа серьёзные каменные дома с большими воротами и внутренними дворами. Это уже для иной публики. Тут мог поселиться и кто-то знатный, человек с не последней фамилией, сеньор земли Ребенрее или большой купец Вильбурга, голова какого-нибудь важного цеха, большой меняла-банкир. Но чаще тут селились придворные, первые чиновники из тех, что не знатны, но сведущи. Которым никогда не подняться выше родственников курфюрста, но на плечах которых и держится весь бюрократический механизм той немалой земли, что принадлежит роду Маленов.

Хенрик, всю дорогу ехавший впереди вместе с фон Флюгеном, остановил коня и, когда карета поравнялась с ним, указал плетью на большие, с хорошей резьбой ворота:

— Вот этот дом, генерал.

А фон Флюген, уже подскакав к воротам и не увидав верёвки колокола, что висела перед ним, стал молотить в ворота. И стучал до тех пор, пока ворота не стали отворяться.

И тогда карета снова покатилась и заехала на двор. Барон увидел в уютном дворике хорошего дома трёх людей, один из которых был дородным чиновником казначейства Его Высочества — Волков уже несколько раз видел его во дворце, — второй был писцом из того же ведомства, а третий… То был немолодой, тонконогий человек в чёрных чулках и другой чёрной одежде. Под мышкой он держал кипу бумаг, бережно прижимая их к себе, а на поясе у него висела переносная чернильница. Был он не беден, имел хороший, тёплый суконный камзол и дорогой бархатный берет.

«Судейский».

Барон уже давно научился почти безошибочно опознавать жителей Вильбурга по манере одеваться и вести себя. А судейский, опередив не успевшего спешиться фон Флюгена, подлетел к карете, едва она успела остановиться, жестом необыкновенной учтивости распахнул дверцу и, откинув ступеньку, поклонился:

— Господин барон фон Рабенбург.

А Волков, поставив ногу на ступеньку, выходить из кареты не спешил, смотрел на этого ловкача и интересовался:

— Допустим, я Рабенбург, а вы кто?

— Я Бернхард Гиппиус, с вашего позволения, нотариус с дипломом от городской коллегии юристов.

— Добрый день, господин барон, — подходит к карете и чиновник из казначейства, он тоже кланяется, — моя фамилия Готлинг, а этот господин припёрся… — Готлинг косится на нотариуса, — этот нотариус тут по своей воле. Он нам не нужен, сделка по передаче вам недвижимого имущества уже оформлена личным нотариусом Его Высочества господином Гютгертом.

— Пусть господин нотариус побудет тут, раз уж пришёл, — говорит Волков и наконец вылезает из кареты. Тем самым радует нотариуса, после чего тот ещё раз кланяется Волкову. А сам барон оглядывает дворик и продолжает: — Ну, господин Готлинг, давайте уже осмотрим подарок Его Высочества.

— Конечно, конечно, господин барон, — отвечает чиновник, и они приступают к осмотру дома.

Волков не приглашал нотариуса Бернхарда Гиппиуса с собой осматривать дом, но когда тот пошёл следом за ними, он не возражал: пусть идёт.

Дом оказался даже побольше того, что генерал приобрёл в Ланне. Немного, но побольше. Но вовсе не такой просторный, какой нынче был генералу надобен. Что там говорить, теперь у него была семья. Жена и сыновья. Сыновьям нужна была комната с кроватью и гардеробом и полатями для няньки. То есть комната большая. Дело в том, что герцог уже приглашал его однажды, несколько лет назад, кажется, на праздник с семьёй, то был пир в честь фамилии. Притом курфюрст беседовал с ним и припомнил, что баронесса — его родственница. И тогда Волкову удалось отговориться тем, что она на сносях и дорога будет ей в тягость. А когда он рассказал о том приглашении супруге, так та стала упрекать его и заявила, что не так уж тяжело её бремя было и что она могла бы съездить в столицу. Уж три дня пути потерпела бы. В общем, она сказала мужу, что очень хотела побывать в Вильбурге, в котором давно не была. И то было её право. Она успешно родила двух крепких и горластых сыновей и тем гордилась. И хотела своих крепких детей всем показывать. Мален его супруга посетила с детьми несколько раз. И там её чад видели почти все видные горожане и, как догадывался барон, многие её родственнички, которых он опасался. Для того она и просила у него новую карету для себя и для детей, а ещё новые украшения, для того шила новые платья, для того заказывала береты с белоснежными перьями чудных бескрылых птиц из далёкой Арапии. На что ему, разумеется, приходилось раскошеливаться.

И теперь, когда у негоещё и в Вильбурге будет дом, супруга не преминет воспользоваться случаем приехать посмотреть и его. А заодно и попасть ко двору, о чём Элеонора Августа давно мечтала.

А с нею и детьми неразлучна стала мать Амелия. Противная и вечно недовольная генералом старая монахиня, которая постоянно что-то бурчит про него жене на ухо. Так ей тоже потребуется помещение. Она уже привыкла жить в своей комнате в Эшбахте и в людской со слугами спать и не подумает. Впрочем, можно будет отговорить жену и не таскать монашку с собой. Жена, может, и согласится, лишь бы попасть в столицу. Но это кардинально не решило бы всех проблем, случись генералу тут жить с семьёй. Дом был крепок и не был стар, печи тут были добротными, а под небольшими окнами не зияли щели. Рамы окон сидели плотно. То есть сквозняки зимой не будут наметать снег к утру на подоконниках. И полы были неплохи, и уборные поставлены умно. Но всё равно дом тот был не уровня генерала.

Людская в доме совсем невелика, каморка, а не комната, там на лавках и полатях лишь полдюжины слуг и поместятся. А ведь ему ещё нужно большое помещение для молодых господ из выезда. Оплачивать им постой в гостиницах и стол в харчевнях было недёшево. Это сейчас у него их всего четверо, а если придётся взять ещё пару повес из хороших семей? И конюшни были малы для него, рассчитаны лишь на шесть коней. То есть места было там только на четырёх коней кареты и на двух коней верховых. И это при его-то конюшне. И опять же: а если выезд будет при нём? Да и двор предполагал вмещать лишь одну карету, ну или, может быть, ещё и телегу. Большему там было не разместиться.

Но как там говорится в одной мудрости про дарёного коня?

— Вы всем довольны, господин барон? — когда новое владение Волкова было полностью осмотрено, поинтересовался господин Готлинг. Причём чиновник интересуется с таким важным видом, как будто сам дарит этот дом генералу.

«Вот так взять и сказать ему, что дом для меня мал. Что комнат мало. Что конюшня вообще смехотворна. Сказать ему, что конюшня тут рассчитана на скромного горожанина, а не на сеньора с выездом. Напомнить, что я герцогу сохранил целый торговый город, который дохода в год приносить ему будет… ну, наверное, столько, что десять таких домишек покупать можно ежегодно».

Но вместо этого Волков лишь ответил:

— Как же мне не быть довольным такою щедростью Его Высочества, — хотя тут же добавляет вполне резонно: — А что же в доме нету никакой мебели? Неужто прежние жильцы её увезли?

Он специально спросил об этом, так как краем уха слыхал, что дом этот у кого-то конфискован. И вряд ли при конфискации дома его хозяину дозволено было вывезти имущество.

— Нет, прежние жильцы мебелью не распоряжались. Сия мебель была продана на торгах, и доход от неё пошёл в казну Его Высочества, — сообщил Готлинг.

И тут, впервые за весь осмотр дома, подал голос нотариус Гиппиус:

— Дозвольте сообщить вам, господин барон, что можно хорошую мебель поставить прямо завтра, — и добавил: — По очень умеренной цене, хоть и не новую. Стулья будут просто отличные.

Волков взглянул на него и усмехаясь спросил:

— О, так ты ещё и стульями торгуешь?

— Никак нет, — тоже посмеиваясь, отвечал ему нотариус, — просто знаю наилучшего купца, что торгует мебелью, как новой, так и подержанной. Он с удовольствием меблирует ваш дом и лишнего не возьмёт.

— А ты получишь свою долю, — продолжает посмеиваться генерал, — небольшую такую долюшечку.

Тут и чиновник с писарем тоже стали похихикивать.

— Нет-нет, — стал всех уверять Гиппиус с деланною забавной рьяностью, — ничего не получу, ни крейцера, расстараюсь только лишь из желания услужить господину барону.

— Ладно, — наконец соглашается Волков, понимая, что придётся раскошелиться. Деваться ему некуда, мебель в дом всё равно нужна, как и посуда, и перины, и прочая необходимая в доме мелочь. — Сейчас поговорим о том.

И видя, что его дело почти закончено, чиновник тогда и говорит:

— Если к дому сему нареканий нет, то я от имени Его Высочества Карла Оттона Четвёртого, курфюрста Ребенрее, вручаю вам, господину кавалеру Иерониму Фолькоф, господину Эшбахта и барону фон Рабенбург, акт владения домом по улице Кружевниц, что стоит четвертым от монастыря Кармелиток, — он протягивает генералу большой лист желтоватой бумаги с красной лентой. — Сей акт написан умелой рукой и красивыми словами, заверен он первым нотариусом двора Его Высочества господином Гютгертом.

Волков перечитал акт, убедился, что всё в нем изложено правильно, и лишь тогда отпустил Готлинга и его писаря. Те откланялись и ушли.

Глава 2

— Значит, мебель хорошая и недорогая у тебя есть? — продолжал генерал, снова поднимаясь на второй этаж.

— Есть, господин барон, есть, — отвечал ему нотариус. — Довольны останетесь, уж будьте покойны. Вся мебель прекрасно подойдёт для этого дома.

Волков остановился у печи в большой комнате на втором этаже, которую он намеревался превратить в столовую, и стал рассматривать замысловатые изразцы на небольшой печи. Он даже стал трогать их руками.

— И сдаётся мне, что мебель твоя и есть мебель из этого дома.

Гиппиус молчит, но по его физиономии и так всё ясно. И Волков продолжает:

— Ты, мошенник, сначала всю мебель из дома выкупил, а теперь мне её же и продаёшь с хорошим наваром. Ну, признавайся…

— Господин барон, ту мебель выкупал не я, — наконец произносит нотариус. — То родственник мой. Он расторопный, всегда ходит на те торги, что устраивает городской судья, распродавая имущество конфискованное.

— И сколько же у вас с вашим родственником будет стоить та мебель? — интересуется генерал, переходя от печи к окну и выглядывая из него.

— Шестьсот двадцать талеров, господин барон, — отвечает нотариус так скоро, как будто всё утро ждал этого вопроса.

А барон переводит взгляд на него и уточняет:

— Это с посудой?

— Нет, господин барон, это лишь только мебель; посуду, кухонную утварь, перины, скатерти, гобелены, простыни выкупили, к сожалению, не мы, — отвечает ему нотариус.

Всё равно мебель в доме нужна, и лучше купить подержанную. Уж барон знает, сколько сейчас стоит новая мебель, соответствующая его статусу, а вернее сказать, соответствующая запросам баронессы.

— Ясно, — генерал идёт по дому дальше, — ладно, возьму, но имей в виду, если мебель дурна, или стара, или ломана, так даже и не думай её привозить, верну сразу.

— Не извольте сомневаться — мебель отличная; жене моего старшего сына, моей снохе, очень пришлась, но у них на такую мебель денег недостаточно, — он смеётся: — Рано им ещё жить с такой мебелью, с которой бароны живут, — и обещает: — Завтра же привезу и всё расставлю тут, как было.

Волков кивает. На улице солнце уже весьма жаркое, даже тут, в доме, — и то тепло; он снимает плащ и передаёт его зевающему фон Флюгену. Но мебель — это не тот вопрос, из-за которого генерал не стал выгонять ушлого нотариуса, и вот теперь уже пришло время поговорить и о главном:

— С мебелью всё ясно, господин Гиппиус, теперь о деньгах…

И хитрому нотариусу даже не нужно задавать вопросов, он и сам всё знает наперёд:

— Если вы о продаже подарка герцога… Дом Швайгера даст за него тридцать две тысячи монет тотчас. Но Швайгеры — это злые хищники, они и берут своё за срочность, а если искать покупателя истинного, то все тридцать семь тысяч талеров можно будет за дом взять. Прикажете объявить поиск?

Но генерал сомневается:

«Нет, так нельзя. То будет неудобно, если только что подаренный герцогом дом я продам тотчас».

— Нет, — Волков качает головой, — то неприемлемо.

— Понимаю, — неожиданно согласился Гиппиус. Он и вправду всё понимал. — Тогда можно у банка Готлиба оформить отстроченное владение. Там иной раз идут на такое.

— То есть?

— То есть деньги, тысяч двадцать восемь или даже двадцать восемь и ещё полтысячи, вы получите немедля, а в доме ещё сможете проживать год, и лишь через год уступите право владения.

— Приятель, — генерал подходит к нотариусу, кладёт ему руку на плечо и заглядывает в глаза, — кажется мне, как будто ты уже знал про все мои вопросы наперёд.

— Признаться, знал, — соглашается господин Гиппиус. — Один хороший человек из канцелярии курфюрста ещё вчера мне сказал, что этот дом Его Высочеством будет дарован вам. И что нотариус герцога уже выписал на вас «владение». А уж я, как про то узнал, начал всё выяснять про дом и про цены на него. Я знал, что вы будете ими интересоваться.

— О… Какие же вы все проворные! — невольно восхитился генерал. — Неужто ты знал, что я буду сразу думать о продаже подарка моего сеньора?

— Подумывал о том, — объясняет ловкач. — Всякий, попади в ваше незавидное финансовое положение, будет интересоваться ценами.

— А откуда же тебе знать о моём финансовом положении? — уже не очень довольно спрашивает Волков.

— Так о том весь двор говорит, — разводит руками Гиппиус: дескать, что же тут спрашивать, когда вы у всех теперь на виду. — Все знают, что фаворит господина нашего нынче в больших долгах.

— Может, вы все знаете, откуда эти долги? — Волков, признаться, немного удивлён и тем, что он «фаворит», и что про него «все знают». Тем не менее он был раздосадован, узнав, что вокруг него ходят во дворце подобные сплетни.

— Про это, господин барон, люди говорят не много. Говорят только, что какие-то прощелыги-архитекторы вас сильно обобрали при строительстве вашего замка.

Вот теперь генерал уже и не обескуражен, теперь он раздражён: это неприятно, если весь двор знает о твоей глупости и смотрит на тебя как на дурака, которого провели какие-то там архитекторы, а если быть честным, то всего один архитектор… Да и не то чтобы он тебя провёл, не то чтобы обманул… Скорее, он сам обманулся излишней верой в свои силы. И увлёк этой верой тебя. А как дошло до настоящего дела, так выяснилось, что архитектор де Йонг ремесла своего досконально и не знал. И за строительство замков ему браться было рано.

Нет, этот обаятельный и открытый молодой человек, которого одинаково привечали и звали к обедам и баронесса, и госпожа Ланге, который мог скрасить самый скучный зимний вечер, выстроил прекрасную церквушку в Эшбахте. Хоть и была она давно уже мала для села, но необдуманная её малость красоты церкви не отменяла. И прекрасная часовня, поставленная им на перекрёстке перед Эшбахтом в честь местного святого, была на удивление мила и восхищала многочисленных паломников. А дом госпожи Ланге на берегу реки над обрывом! Он был великолепен и встречал всех, кто собирался швартоваться к многочисленным пирсам Амбаров или даже проплывал мимо. Его отлично было видно с реки. Большой, дорогой и красивый. Из-за этого дома баронесса, живущая в доме много более скромном, не раз упрекала своего мужа. Упрекала едко, да и по делу.

Пирсы на берегу и отличные склады тоже ставил де Йонг. И тогда барон был доволен тем, что в его земле выстроил себе небольшой дом этот толковый молодой человек. Генерал даже не дал его в обиду, когда любимый племянник Бруно с цифрами доказывал дяде, что к рукам архитектора прилипает серебра больше, чем должно. Тогда Волков не стал упрекать де Йонга, который уже всерьёз готовился к большой работе. К строительству замка.

В общем, это была и его вина тоже. Барон должен был понять, что постройка столь сложного сооружения в столь сложном месте, может быть, не по плечу молодому человеку, которому к тому времени не было, наверное, ещё и двадцати пяти лет. Волкову нужно было вспомнить, что предыдущий опытный и известный архитектор, с которым он обсуждал проект замка, называл сумму в два раза выше, чем просил за свой более сложный проект де Йонг.

Но именно тогда генерал и соблазнился предложением молодого человека. И именно из-за более низкой цены. И уверенности де Йонга в своих силах.

Потом началась подготовка к строительству. Полгода барон, почти позабыв про свои наделы, гонял крестьян в барщину на рубку кустарника и выкапывания глины. Он приказывал формовать и «жечь» до нужной кондиции кирпич, отвозил его к мысу и аккуратно складывал там для удобства на берегу. Закупал и свозил туда же другие материалы и, видя, как всем этим умно руководит архитектор, он и подумать не мог, что что-то пойдёт не так.

И вот почти пять лет назад, в конце зимы, когда всё было готово, де Йонг наконец приступил. Около двух сотен рабочих, часть из которых была набрана тут же в Эшбахте из крестьян и солдат, начали рыть вокруг утёса — на котором и должен был частично стоять замок — яму под фундамент. Но в освобождённое от грунта пространство тут же начала просачиваться вода. И тогда молодой архитектор убедил барона, что это не беда. Дескать, как только сойдут вешние воды, то и тут станет сухо. Надо только подождать. Но пришлось ждать почти до лета, прежде чем пришло понятие, что грунт под восточной и южной стенами замка будет слишком влажным, чтобы выдерживать их. И что придётся его немного укрепить. Просто нужно забить в грунт двести дубовых свай. Ну хорошо… Двести дубовых свай, конечно, увеличивали смету, но незначительно.

Вот только для таких работ нужны специальные рабочие с инструментом и со знающим дело инженером, и, к сожалению, такой инженер со своей бригадой оказался занят. А других в округе не было.

«Ничего страшного, — уверял архитектор барона. — Закажем инженера в Нижних землях, там таких предостаточно, а пока, чтобы не терять время и, что немаловажно, деньги, я начну ставить стены на утесе. На твёрдом камне».

И начал. И стены и вправду стали расти. А к осени приехал инженер ван Хубер, знающий толк в сваях; он, походив денёк и поглядев на всё вокруг, а потом посидев с чертежами замка ещё один денёк, пришёл к Волкову и де Йонгу и сказал:

— Вы, господа, видно, изволите шутить, когда говорите, что тут потребуется двести свай. Нет, нет, нет… Готовьте шесть сотен свай, да ещё надобно будет сделать специальную связывающую опалубку, часть из которой должна быть железной. А иначе я и браться за такое дело не буду. А ещё перед началом мне нужно будет провести дренаж. И в этом году мы уже точно дело не начнём. Так как опалубку надобно подготовить заранее.

И только за один приезд этого человека барону пришлось выложить шестьдесят три талера. А потом ещё и согласиться и подписать с ним контракт, который увеличивал всю стоимость замка сразу почти на двадцать процентов.

Уже тогда Волков был недоволен де Йонгом. Он и без этих дополнительных расходов вынужден был для ускорения строительства хоть немного, но занять денег, так как набранной им суммы уже не хватало, а теперь долги, от которых он так старался избавиться, снова начали расти.

И этот ван Хуберт оказался человеком и вправду дельным; приехав следующей весной со своими людьми, он сразу прорыл несколько канав для отвода воды и начал весьма проворно бить сваи. И когда подошёл со своими рвами и опалубками к южной стене, вдруг сообщил де Йонгу и барону, что тогда оказался рядом:

— Южная стена, что вы возвели, стоит на утёсе криво! А западная, которую вы собираетесь продолжить… Когда я подведу фундамент от реки, то получившийся угол замка у вас просто свалится. Конечно, западную стену можно укрепить скосом, и юго-западный угол замка тоже, но это заметно их утяжелит, отчего мне нужно будет ещё забить под них лишних двадцать две сваи. Либо перекладывайте южную стену, либо закупайте новые сваи и опалубки. В общем, готовьте, барон, деньги.

«Готовьте, барон, деньги!».

Старый вояка едва не прослезился, услыхав это. Он-то уже грезил новым роскошным домом, что будет возвышаться над рекою и внушать всем если не трепет, то уважение. А тут на тебе: готовьте деньги! А как их готовить, если у него их почти не осталось?

И вот тут уже Волков посмотрел на своего архитектора тем самым взглядом, от которого у опытных офицеров и старых солдат холодела кровь. Де Йонг просто побелел после слов ван Хубера. Но тут же, собравшись с духом, пообещал барону:

— Я сейчас всё проверю.

И, схватив в охапку все свои чертежи, побежал куда-то. Раздосадованный же землевладелец уехал к госпоже Ланге, где изрядно выпил, понимая, что его планы поставить в Эшбахте замок и не утонуть в долгах терпят крах.

— Фон Рабенбург! — едко говорил он сам себе и морщился от своей глупости. — Придумал себе звонкое имя. Имечко это теперь внесено в книгу сеньоров земли Ребенрее. Назвал себя в честь замка, которого у меня нет. Зато теперь долги снова есть. Вот уж соседи будут потешаться. И поделом мне, дураку…

— Да кто же осмелится над вами потешаться? — пыталась успокоить его умная Бригитт, она своими длинными пальцами гладила его небритые щёки и обнимала его. — Соседи ваши либо людишки пустые, либо горные дикари, вами не раз битые. Кто посмеет над вами смеяться?

— В лицо, может, никто и не посмеет, — соглашался генерал. И тут же сокрушался: — Так они за спиной смеяться будут, ещё и радоваться дурости моей.

— И пусть! От злорадства глупого лишь чёрную желчь свою разольют по чреву, болеть будут, — здраво рассуждала умная женщина, и в самом деле успокаивая его и забирая него стакан. — Бросьте печалиться. Поиграйте лучше с дочерью своей, — она оборачивалась. — Анна Тереза, где вы там? Ступайте сюда, вас хочет видеть папенька. Ну где вы там? Идите сюда…

И девочка появилась в дверях, неуклюже неся в охапке бедного котёнка.

Вид белокурого ангела, который полгода как научился ходить и теперь появился в дверях с котёнком, конечно, отогнал от него все злые мысли. А как же могло быть иначе?

Честно говоря, это удивительное, божественное существо, тонкое и изящное, так разительно отличавшееся от его горластых, требовательных и с детства драчливых сыновей, всегда производило на него один и тот же эффект.

Отец вставал и брал своего ангела на руки. Его огромные и всё ещё очень сильные руки со всей возможной нежностью прижимали девочку к груди. Объятия эти успокаивали его сразу. Даже когда он чувствовал боль в ноге, стоило ему прикоснуться к дочери, как боль, казалось, утихала. И теперь он тут же позабыл о своих печалях. И вправду, стоит ли думать о злопыхателях, когда на руках у тебя такое сокровище. Сокровище, которое нужно беречь. Ведь вторую свою дочь им уберечь не удалось. Она умерла совсем недавно, в годовалом возрасте.

А на следующее утро барон, приехав к замку, никак не мог дождаться своего архитектора. Он уже послал за ним одного из людей Сыча. А тот, приехав через два часа, сказал, что де Йонга дома нет. И жены его дома нет, и дочери тоже. Нет и повозки.

И, как выяснилось позже, архитектор его в ночь сбежал. И даже не оставил записки. Начали его искать, так выяснили, что он с семьёй ещё ночью сел на отплывающую вниз по реке баржу с овсом и хмелем. И что теперь искать его поздно. И всё, что осталось от него во искупление ошибок, так это небольшой домик, который, как вскоре выяснится, не покроет и двадцатой части всех нынешних и будущих потерь барона.

Глава 3

Как говорится, ты не узнаешь, как что-то делать, пока не возьмёшься за это сам. А деньги в замок были вложены уже такие, что останавливаться было просто нельзя. Деньги? Вообще-то вопрос уже шёл и о его репутации. Ну не мог победитель горцев и гроза всех верховий Марты смириться с поражением в таком паскудном и хамском деле, как строительство. Посему, несмотря на новые траты, из Ланна Волковым был выписан знаменитый архитектор Копплинг с двумя помощниками. Он чем-то напоминал генералу майора артиллерии Пруффа. Так же был немолод, так же вздорен, так же краснонос. Только, в отличие от майора, архитектор в молодости выбрал правильное ремесло и к годам майора был неизмеримо богаче офицера, что подтверждали его наряды с собольими оторочками и дорогие перстни. Даже с самим бароном он разговаривал как с ровней, хотя был наслышан о его военных успехах. Когда Волков принёс ему на проверку чертежи де Йонга, Копплинг с удовольствием и ехидством их посмотрел, для чего он вооружился пером и чернилами, а потом, самодовольно посмеиваясь, макал перо в чернила и, ставя размашисто крест на одном из чертежей, приговаривал:

— Излишне самонадеянно, — ставя следующий крест на другом: — Вопиющая некомпетентность, — третий лист он «окрестил» со словами: — Абсолютная бездарность, — и ещё он, конечно, унижал и самого заказчика, исподволь вопрошая: — Позвольте у вас полюбопытствовать, господин барон, а где вы нашли этакого гения?

И с каждым таким замечанием или вопросом барон просто кожей чувствовал, как растёт и растёт смета его будущего жилища. И он сокрушённо вздыхал:

«Ублюдка де Йонга нужно было взять под стражу! Ну как я об этом не подумал сразу⁈».

— Ну что ж, — исчеркав всё, что можно, новый архитектор решил продолжать. — Теперь я хотел бы взглянуть, что он вам там понастроил уже не на бумаге, а в естестве.

В итоге он остался доволен лишь двумя вещами:

— Это хорошо, что вы свезли часть материалов для строительства заранее. И ещё хорошо, что для фундамента додумались нанять настоящего мастера.

— Ну а поставленные уже стены? — с некоторой надеждой вопрошал господин барон.

На что старый архитектор ему отвечал:

— Вы, генерал, известный мастер своего дела, а я своего; вот только ваше дело — укладывать людей в землю, а моё — создавать творения на века. И я не хочу, чтобы через век сюда пришли какие-то злословы и, похихикивая, спрашивали, глядя на ваш замок: а кто этому Рабенбургу поставил такой кривой дом? А ему другой и ответит: так это проходимец Копплинг нашёл себе болвана заказчика. Так что уж увольте, дорогой барон, либо я это позорище снесу и поставлю новое, либо вовсе за дело ваше не возьмусь. Так как мне моё имя дороже, и под старость лет его похабить желания у меня нет.

— И во сколько же мне всё станет, если считать по-новому? — печально интересовался барон.

— Уж и не знаю сколько вы уже вложили, но к следующему году приготовьте семь тысяч золотых. Привезу своих мастеров и своих инженеров, часть им в уплату пойдёт. А также на разные нужды скорые. Ещё мне наперёд, за труды мои, за то, чтобы из дому меня сдвинуть, уже сейчас две тысячи аванса заплатите.

— К следующему году надобно приготовить? — Волкова расстраивали больше не страшные суммы, что просил архитектор, а сползающие в неопределённость сроки.

— Пока ван Хуберт не поставит надёжный фундамент с юга от скалы, делать тут что-либо бессмысленно. Разве только западную стену, но и с нею я торопиться не хотел бы, пока южный фундамент не встанет. Так что всё начнём только после Рождества.

Вот так его задумке пошёл третий год.

А когда архитектор, удобно устроившись у него дома, взялся пересчитывать со своими помощниками сметы, так жалел генерал лишь об одном:

«Жаль, что де Йонг сбежал… Сейчас бы я его повесил! Сам!».

Оказалось, что всё, что он уже потратил, не составило и четверти того, что ему ещё предстояло потратить. И главной бедой, как называл это старик Копплинг, был фундамент на плохих землях.

Именно он пожирал едва ли не четверть всех будущих вложений барона. Но деваться тому было уже некуда, он не мог отступить и бросить замок, поэтому поехал тогда в Мален. Занимать денег. И без труда занял сколько нужно. Но это было ещё не всё.

Потом, когда инженер ван Хуберт уехал, закончив своё дело и оставив барону очень дорогой, но надёжный фундамент с юга и востока от скалы, начались у них с архитектором нескончаемые дрязги из-за расходов. Каждые несколько месяцев они собирались и начинали считать деньги. Причём архитектор предоставлял ему все возможные расчёты и счета. Но легче от них барону не становилось, так как замок требовал всё больших и больших вложений. Просто Волков не понимал, почему эти расчёты нельзя было сделать сразу правильно. Может, тогда, знай барон всё наперёд, он бросил бы эту затею. Но Копплинг ему возражал, что место для замка выбирал не он, и проект делал не он, а посему для него самого иные траты оказываются неожиданными. Как, например, траты на расширение основания южной стены, которое пришлось класть для её устойчивости. И на которое пошло кирпича столько же, сколько и на саму стену. И так было во всём.

В ругани своей они иной раз доходили до того, что старик проклинал жадность генерала и собирал вещи, чтобы уехать в Ланн. И лишь нежелание бросить дело незаконченным возвращало его к стройке. И вот так, в бесконечных упрёках, и рос замок.

И к тому времени, как герцог призвал своего вассала к оружию, замок был почти готов. Он был грозен и внушителен. Мощные и современные, построенные по последнему слову военной фортификации равелины прикрывали северные ворота и западные углы замка. К стенам же подвезти пушки было невозможно из-за реки и песчаного мягкого грунта. А без пушек этот красавец, возвышавшийся над рекой, был абсолютно неприступен.

Оставалось дело за малым, нужно было достроить кое-что внутри, хотя господские покои были уже готовы. Да ещё поставить балконы под пушки на стенах.

— Ещё тысяча двести золотых монет, полгода, и я уеду отсюда, чтобы не видеть вас больше, дорогой барон, — зло пыхтел архитектор.

— Готов найти эту сумму, только чтобы ваше обещание сбылось, но боюсь, что вы меня опять обманете, как обманывали уже полдюжины раз, — едко отвечал ему Волков.

— Ну так найдите! — раздражённо едва не кричал ему старик.

Но генерал не сдержал своего обещания ехать искать золото, воспользовался случаем и с радостью уехал на войну, а Копплинг с неменьшей радостью уехал к себе в Ланн, так и не закончив дело.

* * *

Вот так и оказался он с долгом в двадцать две тысячи гульденов и с недостроенным замком. Который нужно было уже наконец достроить. Достроить во что бы то ни стало. Барон понимал, что ему понадобится ещё больше тысячи только на достройку, а ведь этот огромный дом, в котором, при крайней надобности, запросто могло разместиться три сотни людей, полсотни лошадей и два десятка голов крупного скота, не считая всякой мелочи, ещё надобно было обставить мебелью. И для господ, и для гарнизона, и для слуг. В господских покоях положить паркеты, вставить в большие оконные проемы стёкла, обить стены, купить гобелены, чтобы зимними ночами в замке над рекою не бушевали сквозняки.

А посуда, а ковры, а зеркала, о которых так мечтает баронесса, а люстры, а канделябры…

От всех предстоящих трат, лишь только он принимался о них размышлять, у него тотчас портилось настроение, а иной раз начинала болеть голова. И что было хуже всего, так это то, что по своим долгам ему ещё приходилось платить немалые проценты. Казалось бы, он наладил у себя в поместье несколько прибыльных предприятий. Наличие недорогого угля и хороший ток на реке позволили его кузнецу поставить две кузницы, где тот с неплохой прибылью ковал железную полосу и тянул отличную железную проволоку. И полоса, и проволока пользовались большим спросом на реке, купцы стояли в очередь за таким товаром. Дело можно было и расширить… Если бы были лишние деньги. Но их не было. Все его склады и пирсы, вся торговля, что проходила через его руки, приносили денег не больше, чем ему нужно было платить процентов по долгам. Только на это и хватало денег, а уж про то, чтобы заплатить сами долги, речи пока не шло.

А всё, что удавалось собирать с мужиков, всё, что получал он с обжига кирпича и со всего прочего, то шло на содержание дома и его любимых конюшен и на содержание семьи. Вернее, двух семей. А ещё на содержание выезда, на оплату слуг. Кое-что приносила деревенька, разросшаяся из заставы сержанта Жанзуана, который теперь превратился в дородного старосту. Там не было таможни герцога, но барон никак не мог проложить оттуда к Эшбахту хорошей дороги, а посему далеко не все товары было выгодно возить через тот край его владений.

В общем, Волков даже обрадовался, когда герцог призвал его под свои знамёна. Война — это как раз то дело, на котором всегда есть шанс заработать. Правда, он почти сразу понял, что на той войне он скорее может потерять что-то, чем приобрести. Большого труда стоило ему сохранить свои пушки. А вот дело в городе Фёренбурге отчасти поправило его финансовое положение. Оттуда он кое-что привёз. Кстати, нужно ещё было всё как следует пересчитать из того серебра и золота, что прибавилось в его сундуках после возвращения из Фёренбурга. Конечно, он мог бы взять в городе намного больше, но поначалу дело там шло не очень хорошо, и, случись в его начинаниях неуспех, так злые языки при дворе стали бы нашёптывать герцогу: дескать, ваш генерал, Ваше Высочество, в городе не за ваши интересы радел, а грабил купчишек тамошних, вот у него ничего и не вышло. А когда генерал стал понимать, что все его планы складываются относительно удачно, так он уже был к тому времени ранен, отчего потерял часть сил, устал и уже не мог действовать энергично и обдуманно. Тем не менее генерал был доволен проделанной работой, доволен отношением своего сюзерена — правда, считал, что тот мог быть более благодарным, хотя бы на тысячу золотых. И теперь, стоя у окна подаренного дома, он говорил ловкому нотариусу:

— Вези мебель завтра, к этому же времени. Приеду смотреть; если она и вправду недурна, то заплачу тебе то, что просишь.

— Прекрасно, прекрасно, — кивал тот, — а как же с остальным всем? Как с домом желаете поступить? Думаете ли продавать?

— Экий ты братец недалёкий, однако, — усмехался генерал. — Зачем бы я стал покупать сюда мебель, если бы собирался дом продавать?

— Ох и пустая моя голова! — восклицал Гиппиус. — Как пожелаете, господин барон, — он кланяется, — завтра же привезу вам мебель.

* * *

Генерал уже и позабыл про это важное дело.

Одной из сильных его сторон было подбирать себе толковых людей, а тех, кто не очень толков, подтягивать до нужных высот. Этого человека подтягивать нужды не было. Едва генерал расселся удобно в одной чистой харчевне с характерным названием «Белая гусыня», как там появился молодой человек, которого генерал хорошо знал, но про которого, признаться, благополучно позабыл. Теперь же, увидав его, он указал на молодого человека вилкой и спросил:

— Кажется, вас зовут Эрнст Хаазе?

Офицер поклонился ему:

— Эрнст Амадей Хаазе, господин генерал.

— Отлично! — продолжал Волков. — Вы зашли сюда позавтракать?

— Никак нет, господин генерал, я узнал вчера, где вы остановились, пришёл туда утром и узнал от ваших слуг, что вы поехали смотреть новый дом, я поспешил за вами и тут увидал вашу карету у этого заведения, — объяснял ему молодой офицер. — С вашего позволения, я подожду вас, пока вы закончите завтрак, и расскажу вам, как идут дела с вашими пушками.

— Нет нужды ждать, — Волков был в добром расположении духа после осмотра дома и решил покормить офицера, так как помнил, что у того с деньгами было плохо. — Садитесь и рассказывайте.

И пока благодарный офицер, гремя мечом, усаживался за стол напротив него, он подозвал разносчика и сказал тому:

— Ещё одну гусиную ногу, порцию бобов, капусты и брецель, а ещё две кружки темного.

— Благодарю вас, господин генерал, — Хаазе, усевшись за стол, рукой расправил волосы.

— Не благодарите, лучше расскажите, что с моими пушками, — просит Волков.

— К сожалению… — начал офицер, — с вашими пушками не всё так хорошо, как мне хотелось бы.

— Они не готовы?

— Нет, — офицер покачал головой. — Мастер-литейщик Браун отлично подновил им запальные отверстия, наварил нового металла на прогарах, залил трещины на стволах и отвёз их к каретному мастеру Вульфу для укладки пушек на лафеты, но тому не выдали на то денег, и сейчас лишь одна картауна лежит на лафете, да и тот ещё не до конца готов, а остальных лафетов нет вовсе.

Это была неприятная новость, омрачившая ему утро и завтрак. Генерал даже пожалел, что не подождал окончания завтрака, прежде чем узнавать у Хаазе новости про свои пушки.

Глава 4

После завтрака, или уже обеда, он взял с собой ротмистра Хаазе и поехал на Тележную площадь, где среди прочих мастеров свою мастерскую держал вместе с сыновьями каретных дел мастер Вульф. И то, что мастер этот был отменный, никто бы сомневаться не посмел, так как на воротах его мастерской красовался герб дома Ребенрее, означавший, что клиентом этой мастерской является сам герцог. Бойкий ещё старичок, понимая, с кем говорит, был услужлив и всё объяснил Волкову:

— Сами понимаете, господин генерал, ложе под ствол идёт из морёного дуба, как бы ни хотелось, а осину туда не положить, вы такое и сами у меня не примете, ещё и бранить меня станете: зачем такое вытворил. Материал под это дело идёт первейший по крепости. А денег от казны мне не дали, этот лафет, — мастер указал на почти законченный лафет, на котором уже лежала бронзовая картауна Волкова, — я начал, так за свои деньги и сделал. Вы уж меня простите, господин генерал, но торговцы деревом мне в долг под обещания казны давать дуб отказались.

— Это понятно, — мрачно произнёс Волков, обходя со всех сторон свою пушку. В общем он был доволен работой Вульфа. А тот, в свою очередь, продолжал:

— К колёснику пошёл, так он говорит: сделаю тебе колёса, ты мне только заплати за спицы вперёд, а за каждую спицу просит талер сорок, так на все ваши пушки насчитал одних спиц на сорок семь монет с установкой вместе, и то не считая стоимости самих колёс. И ступиц, и осей.

— Так, значит, вы совсем не получили денег из казначейства на мои пушки? — спрашивал генерал, а сам вспомнил повеление герцога, в котором те лафеты упоминались. Причём повеление то было письменное.

— Ни талера, господин генерал, — божился мастер, — ни талера.

Волков оглядел работу мастера-литейщика и в общем, по большому счёту, остался ею удовлетворён: у обоих тяжёлых орудий, и у картауны, и у длинного лаутшланга, запальные отверстия были обварены хорошо. И теперь из них снова можно было долго стрелять, не стесняясь класть пороха столько, сколько нужно. И над их стволами пушечные мастера потрудились хорошо. Да и три его кулеврины были подправлены, где надо, хотя тут он заметил в работе некоторую небрежность. Словно последние работы мастера проводили в спешке. Или…

«Неужто и литейщикам денег казна не доплатила?».

Впрочем, если бы его пушки ещё поставили на лафеты, он бы придираться не стал.

Дел у генерала больше никаких вроде не было, и он, опять же прихватив с собой ротмистра, поехал из мастерской во дворец. Нужно было этот вопрос решать, и решать его побыстрее, иначе за утраченные лафеты ему придётся платить самому, несмотря на распоряжение герцога.

И его карету без всяких вопросов впустили на большой двор замка Его Высочества. Генерала и его герб стража узнала сразу. А вот ротмистр видел дворец изнутри явно впервые. Не то что Хенрик или фон Флюген. Он выглядывал из окна кареты, рассматривая большие стёкла дворца и красивую лестницу с большим интересом и иной раз всё-таки поглядывая на своего командира.

Когда карета остановилась, Хаазе первый выпрыгнул из неё и, опередив Хенрика, откинул для генерала ступеньку. Откинул и отошёл в сторону, явно собираясь ждать Волкова тут, но тот сказал весьма мрачно:

— Хаазе, пойдёте со мной.

— Конечно, господин генерал, — отозвался молодой человек.

Он волновался, поднимаясь по лестнице за своим начальником. Понятное дело, дворец курфюрста. Сюда всякий, даже благородный, человек попасть просто по своей прихоти не может.

И ему было всё очень интересно.

В приёмной казначейства было немало народа, но секретарь, вскочив со своего места, с поклоном сообщил генералу, что казначея нет на месте и будет он не скоро, так как его вызвал курфюрст для каких-то дел. И чтобы не торчать в приёмной, как какой-нибудь купец, Волков направился прямиком в канцелярию Его Высочества.

Некогда это было самое многолюдное место во дворце, тут собиралось множество людей, чтобы переговорить со всесильным канцлером герцога, решить с ним какие-то вопросы или просить его о чём-то; теперь же, когда его звезда была близка к закату, людей в приёмной заметно поубавилось.

«Верный признак того, что немилость к фон Фезенклеверу всё ближе и ближе».

Секретарь тут же доложил канцлеру, что прибыл генерал, и вскоре посетитель из комнат канцера вышел, а сам он появился в приёмной, чтобы лично встретить Волкова.

— Друг мой! — фон Фезенклевер проявил максимальное радушие, он подошёл и обнял генерала. — Рад поздравить вас с очередной победой. С блестящей победой. Я знаю, что вы угомонили спесивых горожан Фёренбурга, этих извечных бунтарей.

Они ушли в кабинет, а Хаазе остался прохаживаться с дюжиной ожидающих в приёмной канцелярии.

— Вина? — предложил фон Фезенклевер, когда генерал уселся в кресле посетителя.

— Нет, благодарю вас, я только что из-за стола! — отвечал Волков и тут же предложил: — С вином мы можем посидеть после, может быть, вечером как-нибудь. Заодно и расскажете мне, что здесь при дворе происходит.

— Прекрасная мысль, с удовольствием расскажу вам новости и про себя, и про двор. Может, завтра и устроим ужин?

— Завтра? Отлично, мне подходит. А сейчас хочу поговорить о делах.

— О чем же, друг мой? — интересовался канцлер.

И тогда барон рассказал канцлеру про свои пушки и лафеты. Про повеление герцога, которое не выполнили.

Фон Фезенклевер морщился и вздыхал.

— Двор даёт обещаний больше, чем в состоянии выполнить, — и тут он перешёл на тон ниже, почти на шёпот: — Правда, на подарки неким очаровательным особам мы деньги находим. Недавно одной такой особе был подарен замок Швангау на самом берегу Марты, новый, прекрасный замок в живописнейшем месте, а к нему шесть тысяч десятин отличной пахотной земли, и всё это поместье стоимостью будет не менее четырёхсот двадцати тысяч, — он развёл руками. — А семь-восемь тысяч талеров на пушечные лафеты для своего лучшего рыцаря герб найти не может.

Волкову было, конечно, приятно слышать, что он лучший рыцарь герба Ребенрее, но ещё приятнее ему было бы услышать что-то дельное по поводу лафетов.

— И что же мне, по-вашему, не стоит и думать о деньгах из казны?

Тут канцлер махнул рукой:

— Я займусь этим, поговорю с Нагелем, у этого жука всегда найдётся пара мешков серебра в самом тёмном углу казначейства. А если он заартачится, то схожу к самому принцу. Напомню ему, кто спас богатейший город севера его земли.

— Я был бы вам очень признателен, господин канцлер.

— Ах, оставьте, — отмахнулся Фезенклевер. — Надеюсь хоть чем-то помочь вам, пока меня не отправили в отставку. А пока давайте-ка напишем прошение, напомним Его Высочеству про его обещание, хотя он очень не любит, когда ему про них напоминают, — он взял колокольчик и позвонил в него, и когда из задней двери показался писарь канцлера, приказал: — Адольф, напишите прошение на высочайшее имя.

Волков подписал бумагу, канцлер её завизировал и договорившись о будущем ужине, они тепло попрощались; и генерал покинул приёмную фон Фезенклевера.

Дело шло к обеду, и на главной балюстраде замка было многолюдно. Вельможи, приехавшие из провинции сеньоры, чиновники, наконец блестящий выезд герцога — все эти люди толпились тут в надежде попасть на глаза курфюрсту, который пойдёт обедать, а может, и попасть к нему за стол. А вот генерал, напротив, пытался проскользнуть через собравшихся господ так, чтобы не угодить герцогу на глаза. Встретиться сейчас с Его Высочеством было бы… нехорошо. Ещё вчера он лежал в постели и даже не встал в присутствии курфюрста, а сегодня разгуливает по его дворцу как ни в чём не бывало.

Поэтому они с Хаазе быстро пробежали мимо столовой герцога и стали спускаться вниз, но этажом ниже им навстречу попалась стайка придворных красавиц. Их было четыре. Молодые, яркие, они шли генералу и его офицеру навстречу, и Волков увидал, как одна из них, ещё издали, стала махать ему рукой, пытаясь привлечь его внимание:

— Генерал! Генерал!

Он сразу узнал её, несмотря на то что никогда не видел эту женщину в таком наряде. Лиф голубого платья, расшитый жемчугом, с кружевным воротом «под горло», большой и прекрасный бархатный берет с белым пером цапли никак не утаивали великолепной фигуры и очаровательного лица юной женщины. Это была как раз та, кому Его Высочество жаловал роскошные замки на берегах рек и богатые пашни стоимостью в четыреста двадцать тысяч талеров.

София фон Аленберг быстрым шагом шла к нему. Волкову пришлось остановится и подождать её.

— Ах, как хорошо, что я вас встретила! — начала красавица, подходя к нему ближе. — Здравствуйте, я справлялась о вас, но мне сказали, что вы тяжко ранены и не поднимаетесь с постели. Как хорошо, что вы уже на ногах. Как вы себя чувствуете?

— Пытаюсь чувствовать себя хорошо, — улыбался генерал. — Уж и не знаю, получается ли.

Дамы засмеялись и одна из них произнесла:

— Но выглядите вы хорошо, генерал!

— Дамы! — Волков поклонился и сказал — На вас же невозможно смотреть… Вы лучезарны. Боюсь ослепнуть от такой красоты в таком количестве.

— Ах, не смущайте нас, генерал! — воскликнула София фон Аленберг. Женские сердца так уязвимы для комплиментов и лести, — и поглядела на молодого ротмистра. — Простите, что не представляю вам моих прекрасных спутниц, надеюсь, что сегодня мне ещё представится такая возможность. Но кто это с вами?

Хаазе стоял в нелепой позе, он застыл, выпучив глаза на прелестную женщину.

Волков взглянул на него.

— А это мой офицер-артиллерист, господин Хаазе.

— А он миленький! — произнесла одна из дам, улыбаясь.

От этой простой фразы по лицу и щекам ротмистра пошли алые пятна, словно ему надавали пощёчин. Он раскрыл рот, намереваясь что-то ответить, но, видно, не нашёл слов.

— Аделаида! — тут же воскликнула первая красавица дворца со смехом и упрёком. — Не смущайте этого юного рыцаря, — и тут же она снова заговорила с Волковым: — Господин генерал, если вы уже в силах ходить, я умоляю… — тут она обернулась к своим подругам, ища их поддержки, — мы все вас умоляем поужинать с нами. Нынче вечером.

— Поужинать? — с некоторой растерянностью переспросил барон.

— Да-да, поужинать и рассказать нам, как вам удалось перебить всех еретиков в Фёренбурге!

Волков смотрел на неё всё ещё с удивлением, а дамы стали дружно, как по команде, его уговаривать:

— Генерал, мы вас просим, просим…

И так они галдели и подпрыгивали возле него, что ему пришлось согласиться.

«Распутницы умирают со скуки? Или хитрая София осваивается в замке и уже ведёт какую-то свою игру? Скорее всего первое. Для политических игр она ещё слишком юна. Вечная проблема дворцов, где беспечная придворная знать ищет, чем себя развлечь. И выбор у бездельников небогатый: любовные интрижки, борьба за место рядом с сюзереном, пиры, балы и охоты. Так что будемнадеяться, что её терзает скука».

Он вздохнул и произнёс:

— Дамы, обещаю, что я попытаюсь. Если здоровье позволит мне.

— Позволит, позволит… — хлопали в ладоши дамы. А сама София продолжала: — Мои покои в правом флигеле, сейчас же распоряжусь принести из погребов лучшего вина.

— Я постараюсь быть, — вынужденно, но в то же время со всей учтивостью обещал генерал.

— И захватите своего Хаазе, — со смехом сказала госпожа Аделаида, снова введя молодого офицера в ступор, от которого он только что стал избавляться.

И остальные дамы тоже стали смеяться.

— Ну, если вам кажется уместным присутствие этого молодого человека на ужине, разумеется, я возьму с собой ротмистра, — обещал женщинам генерал.

Когда они расстались и Волков с Хаазе стали спускаться по широкой лестнице во двор замка, генерал взглянул на молодого человека и сказал ему сурово:

— Господин ротмистр, подберите слюну.

— Что? — встрепенулся задумчивый офицер.

— Прекратите мечтать о придворных красотках. И не вздумайте заводить с ними шашни!

— Вот как? — немного растерянно спросил Хаазе.

— Именно так! Даже если они сами будут проявлять к вам интерес. И всячески подчёркивать это.

— Но почему? — искренне удивлялся ротмистр.

— Потому что ко двору собираются самые распутные и алчные женщины, что только есть в какой-либо земле. Как мошки летят на огонь в ночи, так и они слетаются на золото и власть предержащих мужчин.

— Но у меня нечего взять! Ни власти, ни золота. Что может привлечь таких красавиц ко мне? — не понимал Хаазе.

— Значит, их одолевает похоть… Похоть, которую я на вашем месте обходил бы стороной, — продолжал объяснения генерал.

— Так отчего же мне обходить стороной внимание таких красивых женщин, если они сами… мною интересуются.

— Я не удивлюсь, если эти дамы замужем. Вернее сказать, я почти уверен в этом. И мужья их, скорее всего, — влиятельные сановники или придворные. И они могут быть ревнивы.

— Замужем⁈ — продолжал удивляться ротмистр. — По-вашему, эти дамы могут быть замужем и так себя вести?

— Я же говорю вам, — не очень-то довольно бурчал генерал, дожидаясь у лестницы, пока ему подадут карету, — повторю, эти дамы алчны и распутны, они постоянно ищут подарков и новых связей. Так же, как и их мужья, которые не будут возражать, если их жены задирают подолы перед герцогом или перед… ну, например, перед обер-прокурором… Мужьям это даже будет полезно для их карьер, но когда под подол его жены полезет какой-нибудь наглец типа вас, у него вдруг может взыграть ревность.

— И что, меня эти мужья могут вызвать на поединок? — у Хаазе округлились глаза.

— Поединок? — Волков скривился. — Хаазе, вы болван! Какой ещё поединок? Такие господа пойдут на поединок только в крайнем случае, только если будут вынуждены, например, если будут оскорблены прилюдно. Такой ревнивый муж просто даст два десятка золотых какому-нибудь мерзавцу из выезда герцога, и вам проколют грудь где-нибудь в темном углу дворца. Возможно, на первый раз не убьют… Для острастки, например, разобьют вам лицо булавой. Выбьют глаз или зубы.

Тут карета была подана, и ротмистр, опять опережая Хенрика, поспешил откинуть ступеньку и открыть дверцу, и после сказал:

— Генерал, вы так рассказываете, словно такое уже было.

— Было, — Волков задержался у двери кареты, — именно так всё и случилось с одним моим знакомым, когда я служил в гвардии намного менее богатого и намного менее влиятельного герцога, чем наш. Женщины там были тоже обворожительны и часто искали альковных приключений, в том числе и с красивыми гвардейцами герцога. Но приключения чаще находили те, кто вёлся на прелести тех красоток. Так что держитесь от придворных дам как можно дальше, ротмистр.

— Что ж, — говорил Хаазе, выслушав своего командира, — буду держаться подальше от подобных красоток, как вы и советуете. Но я так и не понял: на ужин-то мне идти с вами или нет?

— На ужин идти придётся, так как я уже пообещал, но когда там будете, не пейте лишнего, будьте учтивы и запомните главное: не вздумайте флиртовать с фавориткой герцога. Это самая большая глупость, что вообще может случиться с человеком ваших лет, — Волков влез в карету, посмотрел на своего офицера и добавил недовольно: — Поедемте уже.

Глава 5

И пока было у него время, он вернулся в омерзительный трактир, в котором проживал, и занялся своими делами. Вонь прогорклого масла и пережаренного лука проникала в его комнату, из окна дуло, но его успокаивало то, что уже следующую ночь он проведёт в своём новом доме. Открыл сундуки и стал пересчитывать деньги, что ему удалось вывезти из Фёренбурга. Он уже сожалел о том, что поучаствовал в дележе добра еретиков скорее вскользь, чем основательно. Но вспоминая трудную ситуацию, что складывалась вокруг него и его людей в то время, благодарил Господа, майора Дорфуса и лихих людишек Фёренбурга за то, что хоть это взял. Да и вывез он не так чтобы совсем ничего. Барон, пересчитав все деньги, пришёл к выводу, что если он заплатит завтра за мебель и по возвращению в Мален выплатит все проценты по долгам, то у него ещё останется почти двести монет золотом и почти семь тысяч талеров серебром.

Ну что ж… Немного, но жить можно. Золото даже можно будет вложить в доведение замка до ума.

«Сколько там просил старик Копплинг, чтобы достроить замок?».

Главное, чтобы ему не пришлось оплачивать лафеты орудий из своих средств. Тут он уже уповал на канцлера фон Фезенклевера.

«Ах как жаль, что герцог его сместит, надо признать, он кое-что сделал для меня», — размышлял барон, собирая серебро в мешки и складывая их в сундук. Потерять двух союзников при дворе, таких сильных, как графиня фон Мален и канцлер фон Фезенклевер, было очень неприятно, но поделать тут Волков ничего не мог, разве что выстраивать отношения с теми людьми, что придут на место отставленных. И тут как раз была очень кстати та самая София фон Аленберг, с которой он сегодня собирался ужинать.

* * *

Новые чулки, новые башмаки, новая шапка. А ещё… Да, верно, его видавший виды и грубоватый пурпуэн-вамс, уместный скорее на войне, был влажен. Хаазе его выстирал, но так как пурпуэн-вамс не успел высохнуть, то он напялил его почти сырым.

«На улице не так уж и жарко. Этот болван ещё простудится!».

А это не входило в планы генерала, он полагал, что ротмистр, после его отъезда в Эшбахт, продолжит заниматься пушками и лафетами, а не отправится на кладбище из-за жара и скоротечной чахотки. И тогда генерал позвал к себе Гюнтера и распорядился выдать ротмистру из своих сундуков вполне приличный колет, который был ему немного велик. Совсем немного. Сам же генерал надел любимый свой лазоревый костюм из прекрасного шёлка, который последнее время застегнуть на груди и животе было всё сложнее, и к костюму модные оранжевые чулки. Томас подал ему серебряную цепь с гербом Его Высочества, подарок курфюрста, а также великолепные туфли, мягкие, с серебряными пряжками.

А закончили гардероб всё той же кокетливой шапочкой с пером фазана, плащом с опушкой, мечом и перчатками. Волков взглянул на себя в зеркало перед выходом и остался доволен тем, что увидел. Перед ним стоял истинный царедворец, к которому благоволили и удача, и сеньор, ремеслом которого, судя по мечу, была война.

Ему бы ещё замок свой достроить и с долгами рассчитаться!

* * *

— Прошу вас, прошу, добрые господа, — юноша в модных, но дурацких «коровьих мордах» на тонких ногах был тут, видно, за мажордома и сразу стал приглашать генерала пройти, и сам тут же интересовался: — Как вас представить?

— Генерал фон Рабенбург, — отвечал Волков. И, бросив взгляд на своего спутника, добавил: — И ротмистр Хаазе.

— Ах да, конечно, вас уже дожидаются, прошу вас пройти сюда.

— Генерал! — едва он вошёл в богатые и просторные покои, как красавица София фон Аленберг поспешила ему навстречу, протягивая руки.

Была она необыкновенна хороша, чересчур хороша. Барон даже почувствовал некоторую неловкость, когда увидел, насколько прозрачна ткань её нижней рубахи, что прикрывала глубочайшее декольте платья. Через эту ткань всякий мог видеть то, что д о лжно было видеть лишь курфюрсту. Тем не менее он улыбнулся и поцеловал красавице руку, а она, играя с ним, подставила и вторую: целуйте и эту тоже.

С фавориткой герцога лучше не спорить. Поцеловать ручки… Нет ничего проще. Главное — в общении с этакой красавицей нащупать и соблюсти ту грань, за которой изысканная галантность превращается в откровенный флирт. Потом она протянула одну из рук и робеющему ротмистру. А лакеи подбежали и забрали у него плащ. И так как в покоях горели десятки свечей, а в камине пылала половинка бревна, он решил отдать им ещё и шапку. Хотя другие присутствующие мужи были в головных уборах.

И тут же красавица взяла барона за руку и потащила к компании господ и дам, щебеча при этом:

— Господа… Я была невежлива и не представила вам моих подруг, когда мы встретились днём. Сейчас я всё исправлю.

И тут его ждало несколько неприятных сюрпризов; во первых, он понял, что среди собравшихся он самый старый и что на фоне юной Софии и её молодых подруг он выглядит настоящим сорокалетним стариком, а во-вторых, тут присутствовал Георг Иммануил Сольмс, молодой граф фон Вильбург, сын обер-прокурора фон Вильбурга, человека, с которым Волков и не помышлял помириться. И генерал, раскланиваясь с ним, думал:

«Как бы не вышло с ним какой свары. Выпьет вина и начнёт цепляться, не ко мне, так к Хаазе. Затеет ещё склоку. В общем, вина мне лучше много не пить и следить за разговорами».

Одним словом, ужин этот на отдых уже походил мало, скорее на деловой обед во дворце, где нужно держать ухо востро. И это несмотря на то, что дамы были просто обворожительны, а их декольте можно было смело назвать вызывающими. И тут нежданная радость, вот уж чего он не чаял тут увидеть, так это милого лица Амалии Цельвиг. Той самой приятной молодой дамы, что как-то ночью явилась к нему вместо Брунхильды в одном лишь плаще и башмачках.

— О, как неожиданно, вы сегодня в платье, — тихо произнёс барон, когда София представила ему её.

— Ах, это пока я не выпила вина, — улыбаясь отвечала ему Амалия.

— И что же, вы, оказывается, знакомы? — удивлялась хозяйка ужина София фон Аленберг, привлекая к их разговору внимание всех остальных гостей.

— Имел честь, — с поклоном сказал барон.

— А я наоборот, — продолжая улыбаться и с притворным смущением потупив глазки, призналась милая Амалия.

Шутка удалась. Это её признание тут же вызвало смех всех собравшихся, даже ничего не понявший Хаазе скромно посмеивался за плечом генерала. А тем временем в залу пришли музыканты и стали рассаживаться у стены на стулья.

И тут хозяйка чуть повысила голос:

— Господа, господа, хочу вам сказать, что этот ужин я даю в честь нашего героя, спасшего нас от ужасного людоеда-еретика ван дер Пильса. А ещё спасшего город… не помню, какой-то там… опять же от сатанинских лап еретиков И герой этот — владетель Эшбахта, барон фон Рабенбург.

Она первая начала хлопать в ладоши, и прочие поддержали её в этом, а генерал, не ожидавший ничего подобного, в некоторой растерянности стал кланяться собравшимся господам, сам же думая, что теперь кто-нибудь из них, например молодой граф Вильбург, от которого он ждал всяких неприятностей, вздумает фыркать или злословить в его адрес. И с этим ему придётся что-то делать. Но ничего подобного не произошло. Молодой человек улыбался вместе со всеми другими и слушал Софию фон Аленберг, а та сделала знак, и тут же в распахнувшихся дверях появился лакей, что нёс перед собой подушку, на которой лежала какая-то красивая материя.

— Генерал, — продолжала хозяйка вечера, — прошу принять от меня в дар эти шарфы в цветах вашего герба.

Лакей подошёл к Волкову и с поклоном протянул ему подушку, а на ней лежали два поясных офицерских шёлковых шарфа прекрасной работы.

Серебро и лазурь.

Настоящее серебряное шитьё удивительным образом сочеталось с насыщенным и глубоким голубым цветом. Почти синим. Шарфы были по-настоящему великолепны. Их можно было носить и офицерам на поясе, и даже генералы не постеснялись бы надеть такую ленту через плечо.

— Божественная красота! — восхитился Волков. Он взял шарфы в руки и после поклонился Софии. — Добрая госпожа моя, не ожидал я такого подарка. Я признателен вам!

Конечно, желательно было что-то подарить ей в ответ, но барон и представить не мог, что ему на этом ужине понадобится как-то отдариваться. Подарить, что ли, фаворитке герцога пару гульденов? Это смешно! Она ещё и оскорбиться может. Это ведь не Амалия Цельвиг, которая не постесняется схватить своею лапкой любое золото, что ей предложат.

Но красавица и не ждала от него ответных подарков, она была полна радушия и позвала всех за стол.

— Господа, прошу садиться.

И тут же заиграла музыка, и все стали рассаживаться, и произошла некоторая суета, так как место рядом с бароном поначалу было предназначено другой даме, но теперь по правую руку от него распорядитель ужина усаживал красотку Амалию. В общем, генерал был не против, эта придворная дама в прошлую их встречу смогла произвести на него хорошее впечатление. Ну, иначе он и не стал бы её награждать золотой монетой поутру. Но дело в том, что его не совсем устроило то, как все расселись. Он хотел, чтобы Хаазе сидел с ним рядом, волнуясь, как бы тот не наделал глупостей без него, но Хаазе оказался на другом конце стола рядом с обворожительной баронессой Аделаидой Хольске, которая была в чрезмерно открытом платье. Той самой, что днём называла ротмистра «миленьким».

«Как тут всё просто! После нескольких стаканов вина она будет под столом касаться своей коленкой его коленки. Хаазе… Чёртов болван! Чувствую, придётся мне потом из-за него объясняться с этим бароном Хольске! Знать бы ещё, кто это! Впрочем, к дьяволу его; если он позволяет своей жене по ночам таскаться по замку в таких нарядах, пусть потом никому ничего не предъявляет!».

Глава 6

Лакеи стали разносить морских рыб и разливать белые вина. Рыба была отличной, на любой вкус. Несли крупную солёную сельдь, не ту, что ест чернь, а потрошёную, жирную, в сладкой медовой горчице. И тут же несли большие куски рыбы белой, хорошо разваренной, с тмином. А за этой рыбой выносили блюда с мелкими и золотистыми жареными сардинами.

Виночерпий наливал вино из трёх бочек: местное — но вовсе не дешёвое — рейнское, насыщенное вино из Ламбрии и дорогое вино из богатого виноградниками западного королевства; а кто желал, просил себе пива. Волкову, уже изрядно проголодавшемуся и не желавшему пропустить что-то вкусное, например золотых жареных сардин, нужно было разговаривать со своими соседками, а ещё поглядывать в конец стола, где сидел рядом с соблазнительной красоткой молодой ротмистр. Музыка, дорогие вина, невиданная им доселе еда и прекрасная женщина с необыкновенным декольте, вне всяких сомнений, сводили Хаазе с ума.

«Судя по его разинутому рту и блаженному виду, болван думает, что он в раю… Не иначе».

Волкову могло это и показаться, но глаза у ротмистра постоянно разъезжались в разные стороны, стараясь уследить и за лакеем, что разливал вино, и за чуть наклонявшейся вперед баронессой, отчего той, после подобных наклонов, приходилось поправлять свои прелести и возвращать их в рамки хоть какого-то приличия. А зрачки ротмистра сползали обратно к переносице, чтобы сосредоточиться на собственной тарелке.

А когда у всех стаканы были полны и в тарелках было вдоволь вкусной еды, так хозяйка стала бренчать по стакану ножом и заговорила, повышая свой звонкий голосок, чтобы слышали её все, кто был за столом:

— Господа, господа, давайте попросим нашего генерала рассказать нам, как он одолел еретиков в том городе, в котором был!

— Да, давайте… Просим, генерал, — как по команде загалдели присутствующие дамы, а господа им стали поддакивать.

Признаться, это немного обескуражило барона, уж кем-кем, а хорошим рассказчиком он себя точно не считал. Он и не знал, что там можно было рассказать. Про пару ночных стычек? Про ранение? Про бесконечные переговоры со всякими типами с городского дна? Но фаворитка герцога продолжала настаивать:

— Генерал, я вас умоляю, расскажите!

И ещё дюжина людей смотрели на него в ожидании чего-то интересного, и тогда он, вытерев салфеткой пальцы и рот, всё-таки решился. Начал с предыстории, с того, как герцог попросил его поехать в Фёренбург и как город неприветливо встретил его, но уже через минуту вдруг стал замечать, что лица у его слушателей постны и глаза их начали блуждать… Лишь одна, кажется, София фон Аленберг слушала его внимательно. Даже этот болван Хаазе, и тот о чём-то перешёптывался с баронессой, что сидела с ним рядом.

«Чёртовы повесы и распутницы, им все мои рассказы так же интересны, как рассказы колбасника о делании колбасы!».

И он тут же решает со всей этой болтовнёй покончить и говорит неожиданно:

— А все женщины-еретички в Фёренбурге носят платья строгие, закрытые, и уже думал я, что это от редкой праведности тех дам, но, как мне рассказали местные мужи, это вовсе не от праведности… — он делает паузу.

И вот эта его последняя фраза оживила интерес присутствующих.

— Так отчего же они носят такую одежду? — стали интересоваться в первую очередь женщины.

— Да, генерал, отчего же?

И тут Волков улыбнулся, взял стакан и произнёс:

— Там постоянно дуют холодные ветра с севера и идут ледяные дожди, оттого груди у женщин Фёренбурга плоски, а кожа на них имеет синий оттенок, цвет старой ощипанной курицы, вот они всё это и прячут от посторонних глаз.

Конечно, это была глупость, да и правды в этой его болтовне не было. Он толком и не разглядел в Фёренбурге женщин, не до них ему там было.

Но эта, казалось бы, глупость тут же оживила обед, мужчины стали говорить, что у женщин Вильбурга всё совсем не так, как у тех еретичек, что живут на севере. Да и сами дамы были с тем согласны, а хозяйка ужина даже сказала:

— Уж дамы в Вильбурге своими прелестями могут гордиться. Им нечего скрывать, синей кожи у них нет. Не правда ли, Аделаида?

Баронесса тут же поднялась со своего места и, вертясь во все стороны, стала делать книксены и демонстрировать своё декольте, а все присутствовавшие начали аплодировать ей и восхищаться ею.

А Волков уже стал есть жареную сардину, он был рад, что про него и его рассказ господа позабыли, а ещё он думал о том, что это лишь начало обеда и что дамы только начали пить вино.

«Сдаётся мне, что к концу обеда эти знатные дамы будут танцевать и в танце задирать подолы не хуже пьяных кабацких девиц».

Музыка, вторая смена блюд. Мясо и красное вино. Вино на обеде у фаворитки герцога было отменным. Как и еда. Он даже не сомневался, что она имела доступ к погребам Его Высочества, да и угощения были с кухни курфюрста. Музыка звучала веселее, разговоры за столом становились всё фривольнее, а смех всё громче. После третьего бокала вина барон размяк и как-то перестал следить за своим молодым офицером. А ещё вдруг понял, что молодой граф Вильбург совсем не такой спесивый, как его отец, а, напротив, любитель посмеяться и поболтать с дамами.

И тогда барон стал больше обращать внимания на ту милашку, что сидела возле него. Амалия Цельвиг разрумянилась от вина и от жары, улыбалась барону и, задирая подол платья под столом так высоко, что он видел подвязки на её чулках, говорила:

— Ах, как тут жарко, когда же подадут фрукты со льдом?

Он уже хотел положить руку ей на колено, но тут вдруг музыка стихла и музыканты стали подниматься со своих мест, гремя музыкальными инструментами, а потом и все гости красавицы Софии тоже стали вставать, и лишь тогда он услышал шёпот: «Герцог… Его Высочество…».

Волков обернулся к двери и увидал Карла Оттона Четвёртого собственной персоной, тот как раз шёл по зале, а за ним шли два его миньона. Молодые любимцы, да и сам курфюрст улыбались, видимо, пребывали в добром расположении духа. Герцог был со всеми приветлив, всем кивал и, первым делом подойдя к Софии фон Аленберг, поцеловал ей руку. Что-то негромко спросил у неё, дождался короткого ответа и после пошёл вдоль стола, кивая в ответ на поклоны господ и книксены дам. Так он шёл, пока не увидал Волкова. И вдруг он двинулся к генералу, протягивая руки.

— Барон! И вы тут!

— Ваше Высочество, — Волков поклонился герцогу.

А тот подошёл к генералу и положил руки ему на плечи.

— Как ваше здоровье, барон?

— Несколько лучше, — ответил Волков. Ему было немного неловко: ещё вчера утром он принимал курфюрста, лёжа в постели, а уже сегодня вечером встретил того на званом ужине. — Но я думаю, что мне уже пора прилечь.

— Донимает рана? — интересуется герцог, а сам берёт генерала под руку и ведёт его к окну.

— Скорее слабость даёт о себе знать, — отвечает Волков.

Они остановились у окна и несколько минут разговаривали, и это была не пустая болтовня двух мужчин за вином, Волков ещё раз убедился, что герцог вовсе не глуп, он прекрасно осведомлён о делах в Фёренбурге, а именно о них они и разговаривали. Волков не упустил случая и стал благодарить своего сеньора за роскошный подарок. Говорил, что дом ему очень понравился. А тот уверял генерала, что дом он заслужил, и что заслужил даже больше, только вот состояние дел в земле Ребенрее не позволяет курфюрсту в полной мере вознаградить своего рыцаря за его деяние. В общем, они оба, во всяком случае на словах, были довольны друг другом. А после курфюрст снова стал интересоваться обстановкой в Фёренбурге, хотел знать, кто теперь займёт там ведущие позиции, спрашивал о земельных трудностях горожан. А ещё он, оказывается, помнил, что у людей барона, которые остались в городе, заканчиваются контракты, и их нужно уже менять.

— Или, может, оставить их в Фёренбурге? Они надёжны, и полагаю, что легко справятся с гарнизонной службой, — интересовался Карл Оттон Четвёртый. — Как вы считаете, генерал?

— Ну, если казна сможет платить моим мушкетёрам по четырнадцать талеров в месяц… — произнёс Волков. Он как раз совсем не хотел, чтобы добрые люди из Эшбахта торчали где-то вдали от дома и от него. И барон продолжал: — Вы же знаете, Ваше Высочество, мои солдаты и вправду надёжны, они и вправду хороши, но боюсь, что они очень дороги для гарнизонного сидения.

Деньги. Это был как раз тот самый аргумент, который герцог никогда не оспаривал. Курфюрст внимательно посмотрел на своего генерала и, покивав головой, произнёс:

— Да, пожалуй, вы правы, четырнадцать талеров в месяц на одного мушкетёра для моей казны многовато, — он протянул Волкову руку для рукопожатия. — Благодарю вас, генерал. Больше не буду злоупотреблять вашей любезностью, ступайте, развлекайтесь, — и после добавил с намёком: — Надеюсь, собравшееся общество вам небезынтересно.

— Я нахожу его весьма привлекательным, — ответил Волков.

На том разговор был закончен, и место Волкова у окна рядом с герцогом заняла красавица София. А сам генерал вернулся на свой стул. Волков, конечно, мог дождаться третьей смены блюд, птицы, фруктов и сладких вин, но после того, как он сказал герцогу, что ему уже пора отдохнуть, оставаться на ужине было бы неправильно. И, усевшись, он допил вино, склонился к ушку Амалии и спросил:

— Мне пора уходить, дорогая, не хотите ли присоединиться ко мне?

— С удовольствием присоединюсь, барон, — отвечала дама, поднимая стакан и тем самым давая знать лакею, что хочет ещё выпить.

— Тогда я пойду первым и подожду вас у лестницы, — предложил ей барон.

— Нет, — Амалия не согласилась; она, дождавшись, пока лакей нальёт ей вина, выпила весь стакан и встала. — Всё, я готова, пойдёмте, господин барон.

Волков тоже поднялся; он искал глазами своего молодого ротмистра, но его в зале уже не было, как не было там и баронессы Хольске.

«Вот болван! Да и чёрт с ним! Я его предупреждал».

А Амалия повисла у него на локте, весёлая и пьяная. Она стала со всеми прощаться. Волков думал уйти с нею тихонько, чтобы не давать поводов для злословия, но эта женщина словно хотела, чтобы о ней говорили, чтобы видели, что она уходит с бароном.

«Стеснению тут точно места нет».

Ну а раз она не стеснялась, ему стесняться причин было ещё меньше. И вскоре он уже садился в свою карету, говоря ей:

— Хочу сказать вам, моя дорогая, что сейчас живу я в поганой дыре. Так как нет в моём новом доме мебели.

— Да хоть на конюшню везите! — с пьяной весёлостью сообщила женщина. Она плюхнулась на диван рядом с генералом, положила свои стройные ножки ему на колени и подобрала юбки. — Лишь бы там тепло было. У вас там в вашей дыре тепло, барон?

— Тепло, тепло, — смеялся он, гладя её ноги выше чулок.

* * *

Он уже знал, что даст ей золотой в подарок. Уж больно ласкова была эта молодая женщина прошлой ночью. Ласкова, неутомима и умела. И теперь она сидела на кровати абсолютно нагая, внимания не обращая на его слуг, которые выносили ночную вазу, подавали на стол еду и воду для мытья, приносили новую одежду для генерала. Слуги же, и умный Гюнтер, и даже молодой Томас, подчёркнуто не глядели на неё, даже в её сторону, просто делали своё дело. А вот их господин, стоя у окошка и поглядывая на показавшееся из-за домов солнце, не стесняясь любовался молодой женщиной, которая, сидя на перинах, расчёсывала свои волосы его щеткой и говорила:

— И что же, вы возьмёте меня с собой смотреть новую мебель для вашего дома?

— Та мебель не новая, — поправил её генерал, — ну и коли у вас нет иных дел, так поедемте.

— Да какие же у меня могут быть дела? — Амалия даже перестала чесать волосы и засмеялась. — С вами поеду. А может быть, заедем во дворец, по делу? Я быстро.

Волков подумал, что даме нужно переодеться или надеть что-то потеплее, так как уехала она с ним в одном платье, и тогда он предложил ей:

— Я могу отправить вас с каретой.

— Нет, — вдруг сказала женщина. — Я хочу с вами туда приехать. А без вас мне и не надо.

— Со мной? — не понял барон. — Почему со мной?

Она увязала волосы в большой узел, встала и, как была, голая подошла к столу, пальцами схватила со сковороды кусочек горячей колбасы, с удовольствием отправила его в рот и потом сказала:

— Ежели утром увидят меня с вами во дворце, то решат, что теперь я ваша любовница.

— Так то и вчера вечером всем было ясно, когда вы со мною ушли, — возразил барон.

— Нет, — она потрясла своей красивой головкой и отломила себе кусочек сдобной булки, — мало ли кто с кем вечером ушёл, главное — кто с кем утром появился. Уйти вы и с прачкой какой-нибудь могли, или с горничной, то дело обычное, а вот с прачкой вы поутру уже на балюстрадах замка пройтись не пожелаете. А с милой пожелаете. И когда меня с вами увидят, сразу всем ясно станет, что я ваша любовница.

— И это вам нужно? — Волков усмехался.

— Конечно! — воскликнула Амалия. — Меч герба, любимец герцога — и выбрал меня! И мне уже не придётся никого упрашивать, чтобы попадать на званые ужины во дворце. Меня первой звать будут. Ну, пока вы не заведёте себе новую любовницу.

— Так вы и на этот ужин просились? — интересуется Волков.

— Конечно, как узнала, что София собирается вас пригласить на ужин, так пошла к ней проситься; она и звать меня не хотела, знала, что я с графиней, с сестрою вашей, была в ладах, а она её не любит, но когда я сказала, что и с вами уже знакома, так тогда она и согласилась.

— А что же, все во дворце знали, что София пригласила меня на ужин? — спросил тут барон с некоторым удивлением.

— Конечно! — отвечала распутная красотка, усаживаясь за стол голой и принимаясь за завтрак. — Такие слухи по замку быстро расходится. Кто через поваров узнает, кто через винных слуг, что за погребами смотрят. Я узнала через горничных, которым было велено залу прибирать.

Какое-то подозрение, смутное и нечёткое, зародилось в душе у генерала. Этот ужин… Такой неожиданный, а к нему вдруг у фаворитки герцога уже готов для него подарок.

Шарфы!

Эти шарфы из его цветов, что подарила София, за половину дня не сшить. Купить, конечно, можно, если знать, где они уже есть. Волков взглянул на молодую голую женщину, что сидела у него за столом, ела варёное яйцо с булкой и маслом, болтала о чём-то несущественном, и подумал о том, что вчерашний ужин был не таким уж случайным. И богатый подарок, и «неожиданное» появление герцога, и его прилюдная благосклонность.

Что-то во всём этом не нравилось генералу, уж больно ласков был к нему курфюрст, уж больно приветлив его двор, был в этой ласке какой-то подвох.

И он, размышляя обо всём случившемся, стал умываться, поглядывая иной раз на бёдра и живот молодой женщины, что с аппетитом завтракала в паре шагов от него.

Глава 7

После завтрака Амалия Цельвиг всё-таки решила одеться, и тогда, при свете дня, генерал разглядел её чулки. И были они штопаны, а её нижняя рубаха тоже была не нова, да и рукава, манжеты платья были потёрты. Молодая привлекательная придворная женщина вовсе не была богатой, едва ли она выглядела богаче средней горожанки. И тогда, усевшись в карету, генерал достал из кошеля новенький флорин. Толстый папский золотой флорин, который был процентов на двадцать дороже обычного гульдена. И эту монету, добытую среди других в Фёренбурге, он протянул женщине. Она тут же, без всяких долгих разговоров, попыталась её схватить, но он убрал от неё золото, словно играя с ней, и сказал улыбаясь:

— Мне нужны от вас будут услуги.

— Так каких же услуг вы от меня ещё хотите? — с удивлением спросила Амалия. — Всё, что могла, я уже для вас нынче сделала.

А Волков, покивав — мол, ну да, это так, — тут же продолжал:

— Графиня, сестра моя, от двора отбыла, а мне хотелось бы, чтобы кто-то мне о том, что при дворе происходит, писал.

Она так и сидела, протягивая руку за флорином, но он не спешил ей отдавать золото.

— Вы умеете писать?

— Писать? Конечно, умею, только вы уж скажите, что надобно.

— Всё, что при дворе болтают, — он наконец протянул ей монету. — Будете получать по золотому каждый месяц.

И Амалия, схватив наконец деньги и засунув их за лиф платья, сказала:

— Что ж, буду писать вам. Куда прикажете?

— В Эшбахт. Мне. И что бы вы сейчас мне написали?

Молодая женщина поглядела на него, подумала несколько мгновений и сказала:

— Про то, что герцог будет канцлера менять? Писать?

— Обязательно. И писать, на кого и кто за новым стоит. Кто его друзья. А ещё что бы вы написали?

— Если вдруг новая любовница будет у герцога, писать?

— Обязательно. И писать, из какой она фамилии, кто её курфюрсту подсунул. А ещё пишите, о чём все нынче болтают. Вот о чём сейчас всё больше говорят при дворе?

— О том, что герцог с императором ссору затевает из-за маркграфства. Про то, что он племянника своего молодого, графа Сигизмунда, хочет на маркграфине Оливии женить.

— И что же, будет война? — Волков уже не смеётся.

— Ой, ну откуда же мне про то знать? — Амалия Цельвиг тоже стала серьёзной. — То вовсе не женского ума дело, моё дело в постели вас греть, а не про войны знать.

И тут он был с нею, конечно, согласен.

— Будете писать, что услышите. И про фавориток герцога, и про всё остальное, о чём во дворце болтают.

— Буду-буду, — обещала ему придворная дама, — только вы со мной теперь по дверцу прогуляйтесь, чтобы меня с вами видели, потом мне легче будет слухи для вас собирать.

* * *

Конечно, он прошёлся с нею по дворцу под руку, отчего Амалия цвела, когда встречала кого-то из других придворных дам. И после приговаривала довольная:

— Аж пятнами пошла, как вас со мною увидела.

Потом она быстро забежала куда-то в коридоры замка и вернулась в другом платье. И это «новое» её платье оказалось ещё более потёртым, чем то, в котором она была.

И после, забрав женщину, он поехал в свой новый дом, куда к тому времени ловкий нотариус Гиппиус должен был уже привезти мебель.

А та мебель ему не понравилась. Не то чтобы была плоха или стара — нет. Просто она была уже не того уровня, к которому он стал привыкать. Недостаточно красива и изящна.

— Нет, много просишь, — качал он головой, поглядев на стулья, осмотрев комоды и шкафы. — Столько я за неё не дам, да и вообще, куплю себе другую.

Гиппиус корчил жалостливые гримасы, видно, что уже посчитал полученный барыш.

— А если уступлю двадцать монет?

— Нет, куплю себе другую.

— Неужто ничего не возьмёте?

— Тут, кроме стульев, кровати и пары кухонных шкафов, и смотреть-то ни на что не хочу, — признавался нотариусу генерал.

— Ну так купите хоть их, — не отставал от него Гиппиус. — Я уже, признаться, потратился на извозчиков да на грузчиков, возьмите хоть что-нибудь.

Тогда Волков согласился и купил у него… всё! Но за пятьсот десять монет. Мебель была, конечно, не лучшей. Но за деньги, что она досталась ему… не так уж и плоха.

Но генерал был удивлён, что и нотариус, пересчитав и спрятав полученные деньги, тоже имел довольный вид.

«Украл он эту мебель, что ли? — недоумевал Волков. — Надо было ещё торговаться!».

— Тогда грузчиков здесь оставь за свой счёт, мои слуги скоро придут сюда, скажут им, как расставить мебель, — распорядился барон.

— Непременно, — тут же согласился Гиппиус, он был и вправду доволен сделкой.

Сэкономил — считай заработал. И заработанное он решил потратить на свою новую сердечную подругу. И в ближайших хороших лавках купил ей новое платье, башмачки и шляпку с шарфом, чулки, нижнее и прочие женские надобности, на всё потратив тридцать шесть монет. И, видя детскую радость у женщины, и сам радовался, не жалея о потраченном.

Потом он заехал на городскую почту и нашёл там несколько писем для себя, там были письма и от Карла Брюнхвальда, и от баронессы, и от епископа Малена. На все надо бы было ответить, и поэтому он посадил свою новую пассию со старшим слугой Гюнтером в карету, предварительно дав тому тридцать талеров, и отправил их покупать для нового дома всякое нужное. Перины, простыни, кастрюли и другое. Кофе, опять же, приказал найти, хотя это было и непросто.

Сам же сел отвечать на письма. Епископ писал ему обо всём, что происходило в Малене, а там происходило немало интересного. Оказалось, что в верховьях Марты, пока там нет истинного хозяина, появился разбойник. Разбойник тот явно высокородный, из письма барон понял, что имя разбойника отец Бартоломей знает, но в письме называть его не желает. Почему?

Волков помнил праведного епископа, что в далёком своём монашестве носил имя брата Николаса. Уже тогда он слыл умным, неумных в Инквизицию не брали. И раз он тут, в письме, не желал писать имя разбойника, то, скорее всего, имя то весьма известно.

Отец Бартоломей написал, что за месяц вор уже разграбил две баржи на реке, и одна из тех барж была купцов из кантона Брегген.

Это было неприятно. Барону очень не хотелось, чтобы кто-то портил его отношения с горцами. Кантон Брегген был его главным торговым партнёром, а ещё там, в кантоне, несмотря на бойкую торговлю с Эшбахтом и графством Мален, была уйма всякой сволочи, которая всё ещё помнила об обидах, что барон нанёс их земле. И подобные разбойные эксцессы на реке давали тем злопамятным людям повод возвысить свой голос.

И он, поразмыслив над этим письмом, писал епископу в раздражении:

«Отчего же нобили Малена не соберут среди горожан добрых людей и не найдут среди себя достойного их возглавить и не изловят вора? Чего ждут? Неужто у вора ватага так велика, что целый город с нею совладать не в силах?».

Потом он читал письмо от Брюнхвальда. Не письмо, а скорее рапорт. У полковника всё было по делу. Людишки живы, здоровы, лошадки тоже, оружие в исправности, телег и провианта хватает. Контракты у людей заканчиваются через неделю. Сменивший барона офицер божится, что смена скоро будет. Как дождёмся, так из Фёренбурга выйдем в Эшбахт. Всё.

Волков написал ему письмо краткое, дельное. А вот от супруги письмо было длинным. Писала она ещё месяц назад. Сообщала о всякой ерунде, дескать, в Эшбахте без хозяина всё плохо, мужики ленятся, управляющие к ней носа не кажут, а когда приходят, так её не слушают; ещё писала, что люда в Эшбахте стало много, и что в трактире в Амбарах среди пьяных была поножовщина. Мужика-лодочника и какую-то девку порезали, хоть и не до смерти. Ещё писала, что скучает, что сыновья здоровы и что она нашла одного купца, что торгует хорошей мебелью. Он приехал с юга и говорит, что недорого найдёт им лучшую мебель, какой и герцог не побрезгует, чтобы замок обставить. И на то нужно всего двадцать шесть тысяч талеров.

Ох, курица… Двадцать шесть тысяч… Замок ещё достроить нужно, нужно полы доложить в верхних покоях, там лаги лежат, да отштукатурить стены хотя бы, пока на обивку денег нет, и на балконах боевых настилы положить, под пушки ещё выкаты доделать. Архитектор за то ещё кучу золота просит, какая тут мебель⁈ До мебели не близко даже!

Купца она нашла… Двадцать шесть тысяч… Курица…

Как речь про деньги заходила, так у него портилось настроение. До окончания строительства уже совсем немного. Но чтобы его наконец завершить, опять денег нужно где-то взять. А потом ещё отделка. Стены оббить, а на них гобелены надобны, да в окна ещё стёкла вставить. Окна он в господских покоях решил делать большие, как все нынче делают, и в эти большие модные окна стёкла стоили необыкновенно дорого. А ещё паркеты надобно в покои класть, теперь по доскам кто ходит? Мужики да подмастерья! Теперь во всех приличных домах паркеты кладут. А изразцы на печи, а посуда для стола, серебро надобно… А кухонная утварь, а люстры и канделябры? И это только то, что вспомнил…

Сто тысяч талеров надо найти… Не меньше… А она тут со своей мебелью. Барон морщится и просит у Томаса какой-нибудь еды. Обедать он не собирается, так как сегодня у него ужин с канцлером. Молодой слуга принёс сыра и колбасы, вина, но генерал потребовал себе пива, и Томас сбегал за ним вниз, и попробовав то пиво, барон всё-таки решил пить вино. А ответное письмо всё равно он писал жене ласковое. Про деньги и мебель в том письме ничего ей не сказывал.

* * *

Так как Амалия и Гюнтер не вернули ему карету, он просил фон Флюгена оседлать ему гнедого. На гнедом, захватив с собой лишь того же фон Флюгена, он отправился на ужин с Фезенклевером.

В хорошем месте, за столом со скатертью и с услужливыми разносчиками, они с канцлером уселись и за стаканом вина и сырами дожидались печёную утку. Разговаривали.

Говорили о делах. Фон Фезенклевер порадовал генерала, рассказав, что дело про лафеты решено было незамедлительно. Как только герцог узнал, что это нужно для Волкова, тут же приказал казначею изыскать нужную сумму.

— Курфюрст к вам благоволит, — произнёс канцлер. — В этом у меня нет сомнений.

— Его фаворитка в мою честь вчера дала ужин и на том ужине подарила мне хорошие подарки, — вспомнил генерал.

— Да, я знаю, — кивал канцлер. — Герцог потом посетил его.

— Именно, — произнёс Волков. — И это мне кажется удивительным.

И тут искушённый царедворец, что провёл многие годы на высочайшем в земле Ребенрее посту, и говорит ему:

— Ничего удивительного в том нет, Малены всегда ласковы, если им что-то от вас нужно.

Сказал он это без каких-либо колебаний, то есть с абсолютной уверенностью.

— И что же Его Высочеству от меня нужно теперь? — барон даже есть расхотел от такой неожиданной неприятности. Он-то полагал, что теперь хоть некоторое время сможет пожить в покое, без поручений от сеньора.

И тут Фезенклевер отломил кусочек твёрдого старого сыра, закинул его в рот и после, сделав глоток отличного вина и посмаковав сыр пару мгновений во рту, ответил, не глотая лакомства:

— Доподлинно того мне не известно, мне уже о том не говорят, но, насколько я знаю, сейчас собирается посольство в Винцлау, к маркграфине Оливии. Возглавит его наш проворный друг, — он, конечно, имел в виду барона фон Виттернауфа, — посольство поедет решать вопрос с женитьбой. Думается мне, что и вас, барон, включили в то посольство.

— Меня? — удивился Волков. — Зачем же там я? Или мне туда с войском надобно идти будет?

— С войском? — канцлер покачал головой и отломил ещё один кусочек сыра. — Нет, нет… Но вы теперь человек известный и за пределами нашей земли. Такие персоны, как вы, придадут больший вес посольству. Одно ваше присутствие в той поездке заставит горячие головы, что строят свои планы против наших прав, немного охладиться. Это почётная миссия, хоть и непростая. Тем более что всем известно, что вы человек, который умеет договариваться. Ваши договоры с дикими горцами — яркое тому подтверждение.

— То есть это будет свадьба?

— Нет, молодой граф Сигизмунд Ханс фон Кунн фон Нахтенбель с вами не будет, вы поедете к маркграфине один, заключать брачные договоры и решать всякие вопросы по свадьбе. Где, когда, кто сколько платит и все прочие мелочи…

— И вы думаете, что принц пожелает видеть меня в этой делегации? — со вздохом спросил Волков. — Даже отдохнуть по ранению не даст?

— По ранению? — канцлер невесело хмыкнул и махнул рукой. — Он прекрасно осведомлён о вашем состоянии. Теперь-то, когда увидал вас на ужине у своей красавицы… Да и ужин тот, думаю, его собственная затея.

Теперь и генерал так думал, но всё равно он ещё не всё понимал.

— Но отчего же вы считаете, что меня включат в делегацию?

— Во-первых, я бы и сам вас туда рекомендовал, если бы спросили меня, а во-вторых… — теперь продолжал Фезенклевер, чуть понизив голос, — Поверьте, друг мой, просто так курфюрст подарки и ласку не расточает. Дом, лафеты для пушек, ужины в вашу честь… Подарки, беседы… Думаете, это всё от сердечности Его Высочества?

Нет, генерал точно так не думал. И теперь он был уже уверен, что отдохнуть сеньор ему не даст. Не даст привести в порядок свои дела, а отправит за горы, решать дела самого сеньора. Важные дела дома Ребенрее.

Весь оставшийся ужин Волков был задумчив и говорил мало, всё больше слушал искушённого царедворца, путь которого при дворе уже заканчивался.

* * *

Приехав в свой новый дом, он прошёлся по нему, оглядел его ещё раз. С мебелью он выглядел уже по-другому. А когда Томас и Гюнтер привезли из гостиницы его сундуки, когда постелили перины на кровать, когда распаковали его походную посуду и растопили печь, а после стали греть воду для вечернего мытья на кухне, так дом сразу ожил. И радостная Амалия очень в ту ночь старалась отблагодарить генерала за подарки. И хоть как-то отвлекала его от дурных мыслей.

А утром, ещё до рассвета, он встал и, едва умывшись, сказал всем своим людям:

— Хенрик, приготовьтевсех моих лошадей и карету. Гюнтер, все вещи собери. Я уезжаю в Мален.

— Когда же вы, господин, собираетесь отъехать? — немного растерявшись от такой неожиданности, интересовался слуга.

— Немедля, как только будет готова карета, — отвечал барон.

Глава 8

Возвращался он домой или бежал, барон и сам не знал. Главное, что приближался он к дому. К месту, которое за последние несколько лет стало для его сердца милым.

Мален. Конечно, он был не чета чопорному Вильбургу. Не так красив, не так чист, как город, что извечно находится под строгим взглядом сюзерена. Но в том и была его прелесть, что далёк он был от взора герцога. А ещё тем он был хорош, что в городе Волков был силён. Всех тут знал, отсюда черпал силу. Вся торговля, что вёл его племянник, завязана была на Мален. Даже те сделки, что заключал Бруно Фолькоф с другими землями, с купцами из Фринланда, к примеру, так и те договоры финансировали банкиры и менялы из Малена. Город удачно встал в верховьях Марты, став крупнейшим населённым пунктом в этих местах. Но и в городе люди понимали, благодаря кому начали богатеть, кто стянул в узел торговые пути. Знали горожане, через чьи причалы и дороги идут в обе стороны надобные всем товары. Помнили, кто угомонил злобных горцев и добился от них торговых, хоть и взаимовыгодных, но привилегий.

Волкова здесь уважали, и он уже привык, что слово его в Малене стало одним из решающих, хотя места в городском совете ему так никто и не предложил. Но и без места он имел тут силу, тем более что крепко среди горожан утвердился праведный и строгий его друг, епископ Бартоломей. И потому уже к середине третьего дня, когда въезжала его карета в северные ворота Малена, генерал почувствовал на душе лёгкость, такую, которую чувствует беглец, ушедший от опасности и добравшийся наконец до надёжного убежища.

— К родственнику едем? — спросил Хенрик, заглянув в окно кареты.

— А к кому же ещё? — ответил барон, и кони понесли карету по знакомым им мостовым к большому красивому дому купца и мастера кожевенных дел Дитмара Кёршнера.

Своим домом в городе барон так и не обзавёлся, он привык уже к дому своего родственника, где к его услугам всегда были богатые покои для гостей, которые нравились и баронессе. Сами Кёршнеры, и хозяин, и его жена Клара, всегда были радушны и гостеприимны. И крепко связало Кёршнеров с сеньором Эшбахта очаровательное существо, которому ещё не исполнилось и шести лет. Урсула Вильгельмина Кёршнер, мать которой была племянницей барона и умерла родами, теперь бегала по огромному дому так проворно, что няньки за нею не поспевали. Бойкий ребёнок рос, не зная запретов. Девочка была обожаема не только своим отцом, но бабушкой и дедушкой, да и сам барон её нежно любил. И прежде, чем заявиться к Кёршнерам, он заехал в пару лавок и купил для девочки самое дорогое платье, что только нашёл, и золотой кулончик. И только после этого поехал в гости.

Встречала его Клара Кёршнер, так как хозяина свалил приступ. Тучный Дитмар, один из богатейших, если не самый богатый человек Малена, страдал от злой болезни. Всё чаще он стал багроветь лицом и болеть головою. От того он тут же звал доктора, и тот, приходя, первым делом говорил ему о его излишней тучности, а потом пускал ему кровь, отчего купца болезнь отпускала, но после Кёршнер ещё лежал полдня, приходя в себя. Вот в такой день и приехал к ним в дом генерал. Потому и встречала его лишь хозяйка дома госпожа Клара да маленькая Урсула Вильгельмина.

Поцеловав руку хозяйке, он сразу взял на руки свою внучатую племянницу, и та бойко с ним заговорила:

— Дедушка Иероним, вы были на войне?

— На войне, дорогая моя, на войне, — отвечал Волков, поднимаясь по лестнице. Говорил он с девочкой с таким удовольствием, что про хромоту свою позабыл.

— А вы воевали с еретиками?

— О, — барон смеётся. — Да вы всё знаете! С ними, с подлыми. С ними.

— Все говорят, что вы их побили, — продолжает девочка.

— А как же, побил, конечно, побил. Со мною же был Господь, а с ними сатана! Как же могло быть иначе?

— А подарки мне привезли? — не унимается внучка. — Ну хоть какие-нибудь. Хоть маленькие.

— Урсула Вильгельмина, — упрекает её бабушка, что идёт рядом с ними. — Неужели вам мало подарков, что вам дарит отец и ваш дедушка Дитмар?

— Прекрасной даме, даже маленькой, всегда нужны подарки, — старый солдат продолжает улыбаться.

Он в этом гостеприимном доме, с этим ребёнком на руках отдыхает сердцем. И радуется тому, что находится почти в трёх днях пути от двора и ласки герцога.

* * *

Госпожа Клара прекрасно знала привычки своего именитого гостя. И полчаса не прошло, как в его покоях была установлена ванна, которую быстро наполняли водой, а пока ванна наполнялась, сам барон нанёс визит хозяину дома, который принял его по-родственному, в постели.

— Я готов вас порадовать, друг мой, — усевшись напротив кровати купца, со стаканом в руке говорил барон. — Мне удалось кое-что добыть в последнем деле. И я готов погасить все проценты по долгам за прошлый год.

Это и вправду была хорошая новость для Кёршнера, так как купец, по сути, выступал не только кредитором Волкова, но в некоторых случаях был ещё и его поручителем.

— Ах, как это кстати, — вздыхал ослабший от кровопускания Дитмар Кёршнер. — А то на прошлой неделе эти мерзавцы Мёльдениц уже приходили… Сидели тут… Всё спрашивали, как у вас дела, нет ли от вас вестей… Ещё всякое…

— Они, что, были грубы? — сразу насторожился генерал.

— О, нет, конечно… — отвечал его родственник. — Кто же осмелится сейчас плохо говорить о вас после ваших новых побед… Но всё равно… Это их противное: «Слышно что-нибудь от генерала?».

— Завтра же раздам все проценты; если вы не против, я поеду в вашу контору и приглашу их всех туда.

— Конечно, конечно, друг мой, пользуйтесь, — соглашался Кёршнер. — Я распоряжусь… Скажу моему управляющему, чтобы начал собирать ваших кредиторов на завтра. Прикажу ему приготовить хорошего вина и сыра к их приходу.

— Да, — кивнул Волков, — пожалуй, собакам нужно бросить кость.

— Мне бы самому всё организовать, — морщится толстяк. — Ах, как не вовремя меня скрутила эта болезнь.

— Это потому, что вы упрямец, — назидательно, по-родственному упрекает его барон, — вам и врачи, и жена, и я, и даже Его Преосвященство наш епископ говорил, чтобы вы покончили уже со своим чревоугодием.

— Ах, не говорите, дорогой родственник, — сокрушается Кёршнер, — сам всё понимаю, но ничего не могу с собой поделать, даже ночью голод одолевает меня. Проснусь и думаю: не встать ли, не пойти ли на кухню. Уже и одежду приходится перешивать. Словно бес какой во мне живёт. Оттого и страдаю… — он тяжко вздыхает. — Надеюсь, я поправлюсь к балу.

— К какому балу? — интересуется Волков.

— Ну как же… — теперь Кёршнер удивлён. — А разве вы не к балу сюда приехали нынче? К весеннему балу. Старый граф, покойник, всегда давал в городе бал к первым дням апреля. В честь фамилии.

— Так старый граф уже умер давно, после него ещё два графа были, и кто же теперь даёт бал? — не понимает барон.

И тут купец удивляется ещё больше:

— Так как же… — недоумевает родственник. — Графиня устраивает этот бал.

Теперь пришла очередь удивляться генералу, и он, не осознав до конца услышанного, спрашивает у хозяина дома:

— Какая ещё графиня?

И тут повисла в спальных покоях богатого купца нелепая пауза, которая так и подразумевала смысл: что значит — какая? Генерал и купец смотрят друг на друга, и, не выдержав взгляда военного, торговый человек говорит ему мягко:

— Та графиня, что сестрица ваша.

Волков чувствовал что-то неприятное сердцем, сам в глубине души сие понимал, только вот поверить в это никак не мог, и потому ещё раз уточнил:

— Сестрица моя… бал даёт, дура?

— Намеревается, — как можно более сдержанно подтвердил Кёршнер.

Волков стал бел лицом, что-то кольнуло у него под левой ключицей и, проскользнув по руке в локоть, а оттуда — в кисть до самого мизинца, в безымянном пальце остановилось неприятным ощущением, словно он пальцы отлежал ночью. И тогда генерал постучал по подлокотнику кресла, на котором сидел, ногтем указательного пальца и произнёс тоном очень нехорошим:

— Кто бы на дурость сию денег ей ни одолжил, какие бы бумаги ни дал ей подписать… пусть даже и не думает получить серебро своё обратно! Пусть считает, что в реку его бросил!

— Я ей ничего не давал! — поняв, что дела денежные меж сестрой и братом нехорошие, открестился купец. — Ни крейцера.

— А кто же давал? — почти с угрозой выпытывал генерал.

— Друг мой, — тут Кёршнер даже руку к груди приложил. — Ни сном, ни духом. Только знаю, что деньги у неё есть. Обедала у нас третьего дня с молодым графом, на ней были новые украшения.

«Новые украшения — новые долги! Балы даёт! Дура! Наверное, уже все доходы с Грюнефельде на годы вперёд заложила, а может, и само имение продала! Да нет… Продать она его не может».

И опять боль прострелила его от левой ключицы до пальцев. Давно она его не донимала. Позабыл он про эту «радость» уже. Он стал сжимать и разжимать кулак. Архитектор безмозглый, сбежавший подлец, огромные траты, последние войны с еретиками и осада у реки, тяжкие схватки и сложные, опасные дела в Фёренбурге до этой боли его не доводили, а эта… курица… довела.

«В могилу меня сведёт! И ведь вроде и в уме ей иной раз не откажешь, и хитра бывает, и изворотлива, а уж как умеет мужам головы вскружить… Но как дело доходит до денег, так словно нет у неё ума более… Всё-таки, как ни крути, а дура и потаскуха, в хлеву рождённая, так дурой и будет до конца дней. Хоть титул ей дай, хоть в парчу золотую наряди! — он тяжело вздохнул. — Ну, если опять это проделки хахаля её…».

Генерал со всё ещё бледным лицом сжимал и разжимал кулаки, а толстый купец из огромной кровати своей смотрел на него. Смотрел с большою опаской.

— И где же она сейчас? — спрашивает наконец барон, чуть отдышавшись и дождавшись, пока сердце хоть немного успокоится. — Раз приходила к вам на обед, значит, живёт она не у вас. Или, может, в графском доме остановилась?

— Нет, не в графском, — отвечает ему Кёршнер. И то верно, ведь в графский дом, на который она имела полное право, родственнички мужа графиню с юным графом не пускали. — Сказала, что Фейлинги… Новый глава дома Фейлингов, Хуго, просил её быть его гостьей и передал ей под жильё всё правое крыло дома.

После смерти старшего Фейлинга, что отдал Богу душу два года назад от неожиданного удара в купальне, теперь влиятельную семью возглавлял Хуго Фейлинг по прозвищу Чёрный — из-за цвета его бороды, — с которым генерал был знаком шапочно. Зато пару других Фейлингов знал отлично.

— А чем та фамилия промышляет? — интересуется барон, чтобы не пришлось потом удивляться. — Ну, разумеется, кроме того, что деньги дают в рост?

— Так всем. Говорят, что начинали они с каменоломен в округе, а потом стали улицы тут мостить, до сих пор на тех подрядах сидят, так и не сдвинуть их, а ещё у них две из четырёх мельниц в городе, а ещё домов… восемнадцать, по-моему, — вспоминал купец. — Ещё лавки, уборка города, очистка рва под стенами, склады… В банках партнёрами состоят. Ничем не брезгуют, они уже лет шестьдесят в городском совете сидят. Пару раз и в городские консулы избирались.

— И с чего же это они стали так радушны к сестрице? — не понимал Волков. Он ещё с прошлых лет не очень-то жаловал эту семейку. Ну, кроме Курта Фейлинга, храброго молодого человека, служившего у него оруженосцем за учёбу.

— Уж и выдумать не могу, — признавался Кёршнер. — Но Фейлинги обо всём в городе первыми узнают. Видно, узнали, что вы у нашего курфюрста в почёте, вот и усердствуют в дружбе.

Это было похоже на правду. И тогда Волков наконец встал.

— Ладно, друг мой, не буду вам более докучать, выздоравливайте.

Под левой ключицей ещё покалывало. Нужно было бы прилечь, но его уже разжигал огонь раздражения. Он поставил пустой стакан из-под вина на красивый комод и покинул спальню купца.

Когда он уже спешил к большой лестнице, что вела к выходу из дома и конюшням, его встретила Клара Кёршнер.

— Барон, ванна уже готова.

— Ах, дорогая моя родственница, — отвечал ей генерал, — жаль, что побеспокоил вас этим, но неотложные дела вдруг появились. Надобно отъехать мне. А ванну после приму.

— Но как же…? — немного растерялась хозяйка дома.

— Уж извините.

— Но к ужину-то вы хоть вернётесь?

— Даже и не знаю, госпожа моя, садитесь ужинать без меня.

Хенрик даже загрустил немного, когда узнал, что вместо отдыха ему снова надобно седлать лошадей. А их седлать было нужно, так как его начальник решил ехать верхом.

Глава 9

Генерал прекрасно знал, где находится дом Фейлингов, и добрался до него достаточно быстро. Оставив коней у коновязи на большом дворе, они с Хенриком и фон Флюгеном вошли в дом. Привратник, узнав, как его представить, сразу скрылся, и тут же после этого появился сам Хуго Фейлинг по прозвищу Чёрный. Был он в домашней, простой одежде, видно не ждал гостей, а увидав их, сразу пошёл к генералу, улыбаясь и расставляя руки для объятий так, как будто были они старинными знакомыми.

— Господин барон, а мне сон нынче снился, что белый голубь прилетел ко мне на крышу. И вот же… Сон в руку… Какая честь для нас видеть у себя усмирителя еретиков.

И генерал не счёл нужным быть с ним холодным или чопорным, всё-таки он приютил его «сестру» и «племянника». Тем более, что совладельцем одной из контор, где он занимал деньги, был и дом Фейлингов.

— Здравствуйте, дорогой друг, — они обнялись как знакомцы, хотя до этого едва ли здоровались больше трёх раз, да и то лишь где-нибудь на балах или обедах.

— Думаю, вы хотите навестить графиню? — сразу догадался хозяин дома. — Так она как раз недавно вернулась с прогулки.

— Да, хотел бы её повидать, — отвечал генерал, — и сразу хочу вам выразить свою признательность за то, что вы предоставили кров ей и моему племяннику.

— Признательность? — Фейлинг развёл руками, как будто удивлялся. — О чём вы, дорогой господин барон? То большая честь приютить графиню и юного графа у себя под крышей. Тут едва свары не вышло среди местных нобилей, всё спорили, кому выпадет сия удача. На меня так многие злятся, что не их дом, а мой выбрала графиня.

«Он! Он ей денег дал на бал! — тут же подумал генерал. — Прослышал про мои удачи и про милость герцога, и теперь думает, что я все её долги выплачивать буду!».

— Я провожу вас, господин барон, — продолжал гостеприимный хозяин, — сюда, прошу вас.

— Благодарю, — Волков пошёл за ним.

А Фейлинг, как только их никто не мог уже слышать, вдруг, понизив голос, заговорил:

— Уж и сами вы, господин барон, видите, что ситуация эта абсурдна.

— О чём вы, дорогой Хуго? — не понимал Волков.

— О доме, господин барон, — всё так же негромко продолжал Фейлинг. — О том, что юный граф имеет тут огромный дом, то есть дом, в котором должен жить, но по неправедной воле в свой дом попасть не может.

Теперь генерал понял, к чему клонит радушный хозяин. А тот продолжал:

— Я справлялся недавно, в реестрах владения города Малена дом с мезонином, что находится на площади святого Фомы, возле церкви того же имени, принадлежит гербу графов Маленов, а именно графу лично, лично. То есть вашему племяннику и никому другому. И принадлежит навечно!

«К чему это такие речи? Уж не в друзья ли набивается? Хотя, конечно, набивается. Наверное, жалеет, что бывший глава фамилии не согласился женить своего сына на моей племяннице. Теперь завидует Кёршнерам, поэтому и привечает Брунхильду с „племянником“, печётся о них».

— И я в том справедливости не вижу! — соглашался с Фейлингом генерал. — Племянник не должен ютиться по добрым людям, когда у него свой дом имеется.

— И я же к тому веду. Но не в том смысле, что не рад я графу в своём доме, я-то как раз рад, — продолжал хозяин дома, — но я предложил графине подать прошение в городской совет. Так как простой городской юрист такой серьёзный вопрос не решит. И если совет примет решение, то консул может силою закона вернуть недвижимость графу, племяннику вашему.

Волков шёл, смотрел на него, кивал и выражал полную поддержку подобным идеям. Но сам при этом думал:

«С чего бы этакий друг у меня объявился? Отчего именно сейчас возник? Раньше Фейлинги всё больше к семейству Маленов благоволили, а теперь и „сестрицу“ с „племянником“ привечают под своей крышей, и хлопотать о их интересах готовы. И сдаётся мне, дело тут не в деньгах, видно, прав Кёршнер, эти ловкачи из Вильбурга какие-то вести раньше других получают!».

Они наконец дошли, и в большой, светлой зале со множеством окон генерал увидал свою «сестру».

Выглядела она изумительно. Женщина изменилась. Изменилась разительно. Заметно похудела, стала носить новое платье, такое, которое в земле Ребенрее ещё мало кто носил. Платье синего бархата туго обтягивало стан красавицы, лиф расшит серебром. Никаких декольте, ворот из белоснежных кружев под самый подбородок, манжеты на рукавах — те же пышные кружева. Светлые её волосы собраны в безукоризненную высокую причёску и заколоты черепаховым гребнем с жемчугами. От фаворитки сюзерена, от той придворной дамы, чьё нескромное декольте волновало всех мужчин в замке, и следа не осталось. Теперь это была первая дама рода Маленов. Гордая, высокородная и необыкновенно красивая.

Увидав хозяина дома и генерала, Брунхильда сразу поспешила им навстречу и за десять шагов от них остановилась и присела в таком низком книксене, что можно было подумать, что встала на колени. И при этом склонила голову и в таком положении дождалась, пока «брат» подойдёт к ней, а когда он подошёл, то взяла его руку и поцеловала, сказав:

— Храни вас Господь, господин мой и брат мой.

И тогда генерал взял её за плечи и расцеловал в щёки. Она пахла необыкновенно хорошо и была свежа.

— Сестра моя, — он чуть отстранился от неё и оглядел пристально. — Да вы похорошели! Я всегда знал, что двор дурно на вас сказывался.

И лишь после этого графиня поглядела на Хуго Фейлинга и произнесла, протягивая руку:

— Дорогой Хуго.

Фейлинг проворно схватил руку красавицы и поцеловал её.

— Госпожа графиня.

И тут вдруг барон подумал, что, может быть, не так уж Хуго Фейлинг корыстен в своём радушии и гостеприимстве. Вернее, корысть его иная. Кажется, у него были другие виды на гостью, не столько его заботили дела политические, сколько… дела сердечные. Эта мысль неприятно кольнула Волкова, уязвила позабытым чувством. И чтобы проверить свою догадку, он говорит Брунхильде:

— Отчего же вы не остановились у родственников? Клара Кёршнер, кажется, обижается на вас. Да и сам Кёршнер вам будет рад. Они думают, что вы злитесь на них за что-то.

Он, всё это говоря графине, сам краем глаза поглядывал на хозяина дома и сразу заметил, как тот обеспокоился. И захотел даже что-то сказать, но одумался и сдержался.

— Так мы были с графом только что у них, — отвечала Брунхильда. — Обедали — позавчера, кажется.

И тут генерал, следя за Фейлингом, и говорит ей:

— Так, может, уже вы не будете злоупотреблять гостеприимством дорогого нашего хозяина, а поедете к Кёршнерам жить?

И его догадка оказалась верна. Тут уже Хуго Чёрный не выдержал и заговорил быстро:

— Уверяю вас, барон, графиня в доме нашем гостья наижеланнейшая, а Кёршнеры… Кёршнерам и вас, барон, довольно будет. Не всё же счастье им.

«О-о… Счастье! Червяк! Ещё немного, и начал бы эту потаскуху прямо при мне за подол хватать, чтобы от себя не отпускать!».

И графиня тоже заметила излишнюю пылкость Фейлинга и, мягко улыбаясь, чтобы успокоить хозяина, сказала:

— Поживу тут пока, раз дорогой Хуго настаивает, а к Кларе Кёршнер буду наведываться почаще.

И её тон, и её удивительный вид, и улыбка этой очаровательной женщины, и осанка, и правильно подобранные слова… Всё говорило о том, что перед ним стоит настоящая графиня. Женщина благороднейших кровей, рождённая и выросшая во дворце.

«Если бы не знал сам, что эта шалава, в грязном трактире в Рютте, давала мелким купчишкам за десять крейцеров, так расскажи кто — и не поверил бы! Теперь уже и не знаю, считать ли её ещё дурой… Надеюсь, что у этого болвана Фейлинга она ссужает деньги без расписок. Надо будет о том спросить у неё!».

А «болван Фейлинг», поняв, что гостья его дом ещё не покидает, обрадовался и решил дать брату и сестре поговорить.

— Оставляю вас, господа.

И, поклонившись, ушёл. Волков, кивнув в ответ и проводив его взглядом, взглянул на красавицу и спросил:

— И зачем он тебе?

— Так у вас учусь, братец, — отвечала графиня, продолжая мило улыбаться. — Завожу друзей, где можно. Тем более что он мне дом обещал отобрать у Гейзенберга. Не вечно же мне с графом по чужим углам слоняться, пора уже нам и свой кров заиметь.

Фон Гейзенберги были одной из ветвей фамилии Маленов; Волков точно не помнил, но, кажется, глава рода Гейзенбергов был одним из младших братьев мужа Брунхильды.

— Интересно только, чем ты за дружбу сию платишь? — вкладывая всё своё недовольство в эти слова, интересуется барон.

— А тем, чем и всегда! — весьма нагло отвечает ему красавица.

Она продолжает улыбаться, и эта её ухмылочка раздражает Волкова, он говорит ей:

— Только позоришь меня.

— А с герцогом-то я вас не сильно позорила, и про то все вокруг знали, а как с Хуго, так сразу большой позор, — усмехается Брунхильда. — Хотя про него никто и не знает.

— То герцог, а то купчишка… Нашла, что сравнивать! — продолжает высказывать ей барон. Он подходит к окну и смотрит на улицу. И продолжает, не поворачиваясь к ней. — И будь уверена, уже, наверное, языки про вас болтают в городе.

— Так и пусть болтают, языки на то и даны, чтобы болтать, — легкомысленно заявляет красавица, подходя к нему.

«Так и пусть болтают!».

Конечно, он был недоволен этой её новой связью… Смотрел на неё с укором. И тут же иные мысли посещали его: но с другой стороны… Если фамилия Фейлингов поможет вытряхнуть Гейзенбергов из графского дворца и передать его Брунхильде, это будет очень важной победой, несомненным успехом. И дело тут не только в доме, но и в том, что Малены никогда Фейлингам этого уже не простят и тем самым навсегда привяжут эту влиятельную семью, одну из сильнейших в городе, к нему, к Эшбахту.

«Возможно, всё сложится и неплохо!».

Но вид его был суров, брови от размышлений сдвинуты; графиня понимает всё это немного иначе, подходит, берёт его под локоть и кладёт его ладонь на свою руку, а головку с точёными чертами склоняет на плечо «братцу» и говорит примирительно, ласково:

— Уж не ревнуйте, братец, так было нужно. Ко двору мне дорога теперь заказана, где-то нужно искать мне новый дом. Свой дом. Придётся жить в Малене или в Грюнефельде. И вам в том никакого неудобства не будет, а коли надобность во мне у вас случится, так зовите и пользуйтесь, вы мне никогда в тягость не были. И впредь не будете. Иной раз я и сама думаю о вас.

Генерал поворачивает голову к ней, глядит на красавицу… И снова думает о том, что нет равных в красоте этой женщине. Даже красивая госпожа Ланге, и та графине в том неровня. А теперь ещё новый вид этой женщины, вид целомудренный и строгий…

И у него появляется желание её поцеловать, благо губы ангельские — вот они, рядом. Он едва сдерживается — у окна же они стоят, мало ли кто смотрит с улицы… Барон глядит на её прекрасное лицо: «Чистый ангел плеча челом коснулся! Вот только очень этот ангел изворотлив, и хотелось бы знать, когда этот ангел врёт, а когда говорит правду!».

Глава 10

Её близость будоражит его. Но он успокаивает себя и думает о том, что если бы она ещё и с деньгами могла управляться, не транжирила бы их бездумно, то умом могла бы и с Бригитт посоперничать. Наконец он спрашивает у неё:

— А граф где?

— Спит. Были сегодня на конной прогулке. Умаялся. Уже засыпал, когда домой возвращались.

— На какой ещё прогулке? — насторожился Волков. Он прекрасно понимал, что несколько родственничков из фамилии Мален готовы будут заплатить, чтобы юного графа не стало. Заплатят, и много. И то будет плата обоснованная. Титул и имение Маленов стоят гораздо больше. — За городом, что ли, были?

— Не волнуйтесь, братец, — сразу стала успокаивать его Брунхильда, — с нами было семь человек охраны. И один из них ваш бывший человек. Человек, что вас боготворит.

— Кто таков? — интересуется барон.

— Славный молодой человек, Курт Фейлинг. Всё время о вас говорит, о всех ваших походах знает.

Конечно, Волков помнил храбреца Курта Фейлинга. Но это генерала не успокаивало.

— Фейлинги всегда за Маленов стояли, и если ты не знаешь, то прежний глава рода хотел с нами породниться, так Малены его отговорили, и он побоялся их ослушаться.

— То раньше было! — уверенно говорит женщина. Она ещё и едва заметно улыбается при этом.

— Глупая! — Волков говорит это почти беззлобно. — Малены заплатят за убийство графа гору золота. И Фейлинги тебя предадут. Потому и говорю тебе, чтобы ты переезжала к Кёршнерам. Там вам будет безопаснее. Или ты думаешь, что сможешь управлять влиятельной фамилией тем, что у тебя под юбкой?

И тут Брунхильда вдруг засмеялась. Казалось бы, испугаться его слов должна, а эта гусыня смеётся в голос. И тем ещё больше злит генерала.

— Чего же ты смеёшься, глупая?

— Тем, что у меня под юбками, я и герцогом управляла, вас с ним помирила, а тут Фейлинги какие-то! Да и не только я тому виной, что Фейлинги теперь нам будут служить. Но и вы.

— Я? — не совсем понимает генерал.

— Конечно, вы… — продолжает красавица. — Тут все носы по ветру держат. Все знают, что вы нынче в большой милости у Его Высочества. И пока та милость не закончилась, я хочу дом у Гейзенбергов отобрать, хочу во владение поместьем, что принадлежит моему сыну, вступить. Довольно уже Маленам нас грабить. Я опекун графа. Мне д о лжно управлять имениями его. И Фейлинги мне в том обязаны помочь, и начну я с городского замка. Себе его хочу.

Тут уже Волков смотрит на неё с некоторым удивлением. Совсем не та это Брунхильда, разбитная и весёлая красавица пышная, что порхала когда-то при дворе курфюрста. Эта была женщина с глазами цепкими, внимательными, насторожёнными.

И заметив его взгляд, красавица и спрашивает:

— Отчего же вы на меня так смотрите?

— Удивляюсь тебе. Как быстро ты поумнела. Откуда ум вдруг взялся?

— Поумнела сразу, как только от двора отбыла. Ещё до отъезда вдруг поняла, что нам с графом и деться некуда. Первым делом стала думать, куда ехать. К вам в Эшбахт? Так ни ваша жена, ни ваша фаворитка меня никогда не жаловали, чувствовали бабьим чутьём, что ли, подвох…

— Ничего, приехала бы, я бы тебе дом поставил. Или поехала бы в Грюнефельде.

— Ну, когда совсем некуда будет податься, так и сделаю. Хотя, по мне, жить в такой глуши, как ваш Эшбахт или Грюнефельде, так лучше вообще не жить, — смеётся Брунхильда.

— Избалована ты двором, — качает головой генерал. — Жила уж очень хорошо: кухня герцога, его погреба, его портные, лакеи… Сколько он тебе давал серебра на расходы?

— Ах, мелочи, — Брунхильда пренебрежительно машет рукой, — когда двести, а когда и вовсе сто…

— Сто монет в месяц?

— В месяц, в месяц, — говорит красавица.

— Мелочи! — смеётся генерал. — Да у меня за сто монет пять младших офицеров целый месяц жизнью рискуют на войне, — он качает головой. — Сто монет ей мелочь!

— В общем, как от двора меня просили, так я сразу поумнела, — продолжала Брунхильда. — Поневоле умной станешь, как подумаешь, что кучеру и горничным платить нечем будет.

— А секретарь твой где? — вдруг вспомнил барон. И от воспоминания этого как оскомина его лицо перекосила.

— При мне, — спокойно ответила она.

— Деньги ему всё даёшь?

— Так нету теперь денег, только содержание. Он всё понимает, теперь не просит многого. Стал опасаться меня, слушаться. Думает, что погнать могу. Раньше, когда во дворце жили, спесив бывал, теперь нет такого. Тихохонек.

— Денег нет, а пир городской готова оплатить, — вспомнил Волков.

— Так половину Хуго обещал оплатить, — отвечает графиня. — И пир тот не для веселья я собираю. Хуго сказал, что на пиру мне легче себе будет сторонников набрать… — она секунду помолчала и добавила: — Вернее нам, нам с вами, братец. Так что надобно вам на пиру быть, раз уж приехали, и епископу нашему тоже. Езжайте, братец, к нему, просите, чтобы был.

Тут она, конечно, была права, его взлёт при дворе вовсе не обещал ему вечной силы в Малене. Долгого успеха при дворе никто гарантировать не может; Брунхильда, да и фон Фезенклевер, всесильный канцлер и фаворитка принца, тому яркие примеры. Волков отлично понимал это. Как и то, что многие знатные фамилии города всё ещё во многом поглядывали на сильный клан Маленов. И с этим нужно было что-то делать.

— С епископом поговорю…

— Вот за то спасибо вам, братец, — она довольна и целует его в щёку.

— И во сколько же тебе обойдётся бал и пир? — спрашивает он.

Красавица пренебрежительно морщит носик:

— Не так уж и много. Пока что восемь сотен, если придётся ещё вина хорошего покупать и рыбы, то всё равно уложимся в тысячу. А половину Хуго обещал возместить. Бал — это вообще его придумка.

— А деньги на бал, это… это из тех, что я тебе давал? — уточняет генерал.

— Нет, конечно, — она отвечает так, словно он сказал какую-то глупость. — От тех денег давно ничего не осталось.

Тут барон снова начинает злиться.

— Опять занимала?

Но графиня сразу не отвечает, молчит.

— Ну⁈ — настаивает Волков.

— Уж и не знаю, как ответить, — наконец произносит Брунхильда.

— Говори уже, — злится генерал. — Откуда деньги?

И тогда, вздохнув, она и произносит:

— Я в Ланне была.

Волков даже и не понял поначалу, о чём эта женщина говорит.

— В Ланне? И что? — и только после этих нелепых вопросов до него стало вдруг доходить. — У кого ты там была?

— У племянницы нашей, — отвечает ему Брунхильда.

— И что же она? — спросил генерал с замиранием сердца.

Агнес. Никогда из мыслей его, из его сознания она никуда не исчезала. Хотя и вспоминать о ней генерал не любил, а если и вспоминал, так лишь в том духе, что надо ждать из-за неё неприятностей. Рано или поздно, но неприятности, связанные с нею, так или иначе случатся. Генерал очень любил Ланн. Его роскошь, его богатые храмы, красивый дворец местного курфюрста, широкие площади, улицы, где без труда разъезжались две кареты. Любил его красоту, его распутных и жадных горожанок, которых запросто можно созвать в купальни на обед. И не ездил туда генерал, сам себя обманывая тем, что архиепископ на него, должно быть, зол. На самом же деле не ездил он туда, чтобы не услышать неприятные новости о своей «племяннице». Боялся узнать о каких-нибудь её проделках, боялся, что окажется она в лапах ушлых монахов да начнёт там болтать почём зря. Так и до него доберутся. Дядя её, всё-таки. Да и саму «племянницу» он видеть не очень-то желал. Наверное потому, что отлично понимал, кто она есть на самом деле. Писала она ему редко, пару раз в год. Писала коротко: дескать, всё у меня, «дядя», хорошо. Дом ваш в порядке, тут все опять о ваших победах судачат, и я молюсь за вас.

И он отвечал ей так же коротко, всякий раз думая, что скоро из Инквизиции приедет к нему эмиссар и начнёт задавать о «племяннице» нехорошие вопросы. Вот и сейчас он ждал, что Брунхильда начнёт про Агнес рассказывать что-то такое, что он и слышать не захочет, но та стала его своими речами удивлять:

— Она? Да она живёт исправно. И меня приняла как родную.

— Вы же раньше без ругани и минуты прожить не могли, — вспоминает генерал.

— О, — графиня машет рукой, — то когда было. Теперь мы уже не дети малые. В общем, встретила она меня и была со мной ласкова, как никогда не бывала. Правда…

— Что?

— Правда, в доме своём мне отказала, мол, тесно нам там с графом будет, но зато оплатила мне большой дом рядом со своим. Я в нём неделю прожила. Местным нобилям меня представляла… Да! Оказывается, она в Ланне все первые семьи знает, все её там уважают, и даже среди святых отцов она известна своим умом и знанием писания, а она меня при всех величала «тётушкой».

— А ты, видно, за зельем к ней ездила? — догадался генерал. Он вдруг понял, что то, как его сейчас влекло к ней, могло быть и следствием той поездки.

— Да, за зельем, — отвечала Брунхильда вполне буднично — и тут же успокоила барона: — Но ещё его не использую, нужды в нём пока нет. Хуго и без зелья от меня млеет.

«Врёт — не врёт? Врёт, наверное. Вон как близко ко мне подошла и голову на плечо укладывала. То неспроста. Видно, и меня зельем дурманит. Не иначе… Вот паршивая баба!».

И он спрашивает у неё строго:

— А ещё ты попросила у неё денег?

— Спросила, — отвечает графиня. — Так она и не отказала. Дала.

— А откуда Агнес их, деньги эти, берёт, ты не спросила? — с некоторой долей удивления интересуется Волков.

— Что за вздор! — усмехается Брунхильда и смотрит на него чуть снисходительно. — Зачем же мне про то спрашивать? Дала — и слава Богу.

— Расписки ты ей писала? — не обращает на её усмешки внимания генерал.

— Нет, — красавица качает своей головкой. — Ничего не писала, а она и не просила. Дала ларь с деньгами, и всё. Как близкой родственнице. Говорит: как будут, так вернёшь.

— И сколько тебе дала эта близкая родственница?

— Пятьсот монет, — отвечает графиня.

— И ты эти пятьсот монет тут же решила потратить на бал и обед? — говорит генерал с упрёком. — А жить дальше на что будешь? Или думаешь, Фейлинг тебе ещё даст?

Но Брунхильда почему-то сразу не ответила. Выждала несколько мгновений и лишь потом произнесла:

— Так она дала мне пятьсот золотых.

— Золотых? — теперь-то барон точно был удивлён. Может, потому снова задал вопрос, на которой красавица ему уже отвечала: — И ты даже не спросила, откуда у неё столько золота?

На этот раз графиня лишь поглядела на него и даже не сочла нужным ему отвечать. А у него в голове вопросы, вопросы…

«Откуда же у Агнес деньги? Чем промышляет? Неужели на зельях столько зарабатывает, что вот так запросто может Брунхильде без всяких расписок дать пятьсот золотых?».

— И что же… Нобили местные её привечают? — наконец спрашивает генерал у своей «сестрицы».

— Привечают. Ручки целуют, кланяются. И мне кланялись низко, — вспоминала Брунхильда.

— Тебе-то — понятное дело. Ты носишь великий герб, ты мать графа Малена, а она кто? — недоумевает Волков.

— А она моя племянница, а ещё племянница знаменитого на всю округу генерала. Любимца двух курфюрстов. Победителя еретиков, — напомнила ему графиня. — Дня не было, чтобы кто-то из нобилей Ланна про ваше здравье не осведомился, дорогой братец.

И это было ему понятно, но вот откуда Агнес берёт деньги… После рассказов Брунхильды он ещё больше стал волноваться по поводу своей «племянницы».

«Ох, не к добру всё это, ох, не к добру…».

А графиня, увидав его озабоченный вид, стала его гладить по щеке рукой и приговаривать:

— Полно вам, братец, полно волноваться. Вы в большой силе, я теперь тоже в силах, нечего нам с вами бояться. Некого, — и, понизив голос, она добавляет: — А если кто-то нам встанет поперёк, так мы можем и ведьму нашу попросить. Она сказала, что поможет, если на то нужда будет.

Волков глядит на неё так, как будто в первый раз видит, и в который уже раз за эту беседу удивляется:

«Нет, она точно поумнела! Как только от двора её герцогиня отвадила, так сразу поумнела!».

Глава 11

Генерал снова смотрит на красавицу: лик ангельский, глаза чистейшие, губы подкрасила чем-то, грудь из-под узкого лифа просится, женщина ещё и благоухает, и у него опять возникает желание… ну, хотя бы крепко взять её за зад, пусть даже через платье, хоть одной рукой, незаметно, но прикоснуться к её телу…

И тут в коридоре послышались шаги. Генерал и красавица повернули головы на звук и увидели Хуго Фейлинга. Тот на сей раз был одет уже в дорогую одежду, он шёл к ним улыбаясь и когда подошёл, чуть поклонившись, сказал:

— Госпожа графиня, господин барон, надеюсь, что вы голодны, так как ужин уже поспел, — он поворачивается к Волкову ещё раз, кланяется и говорит просяще: — Господин барон, не откажите… Седло барашка, говяжья вырезка с розмарином; понимаю, что моим поварам далеко до столичных, но у нас в Малене мои повара слывут лучшими.

«Заискивает, просит… С чего бы такая ласка?».

Волкову этот горожанин не нравится, уж больно сердечен и радушен, генерал не понимает его неожиданной приязни, но отказываться ему неудобно, всё-таки Фейлинг дал приют его «сестре», хлопочет о её делах, а значит, и о делах «племянника», да ещё готов нести расходы. И поэтому генерал соглашается.

— Конечно, мой любезный друг, — вежливо и мягко отвечает барон, он улыбается и кланяется в ответ хозяину дома. — Почту за честь ваше приглашение и с радостью его принимаю. Уверен, что ваши повара не будут хуже вильбургских.

Этой улыбке, этой манере говорить ласковым голосом, этим оборотам речи за последнее время генерал выучился при дворе. Не одной же Брунхильде там учиться и умнеть. И теперь он видел, какое впечатление эта его манера общаться производит на провинциала.

Фейлинг расцветает:

— Ах, как я рад, прошу вас, господа.

Фамилия Фейлингов не так уж и мала, в столовой собралось почти два десятка важных и богатых мужчин и женщин. Хуго по очереди представляет их генералу, а тот демонстрирует перед ними и куртуазность в поклонах, и манеры, и придворный язык, в общем, всё, чему научился при дворе, и, конечно, производит на семейство большое впечатление, особенно на дам. Всё происходит весьма чинно, даже чопорно, все друг другу кланяются, говорят витиеватые приветствия, пока дело не доходит до одного молодого Фейлинга, в котором Волков вдруг узнает…

— Курт!

— Да, господин генерал! — улыбается ему в ответ Курт Фейлинг, один из первых его знаменосцев. Только теперь он уже не тот мальчишка, которого помнил Волков со знаменем у Овечьих бродов, теперь это молодой мужчина. И вся дворцовая шелуха сразу облетает с генерала, когда он видит своего боевого товарища.

Он просто и без всяких слов обнимает молодого Фейлинга, а потом смотрит на молодую женщину, что стоит рядом с Куртом.

— А это что за красотка?

— Это моя жена, Хельга Гертруда, господин генерал, — отвечает Курт. Он сам просто светится. Ещё бы! Столь важный человек помнит его и так тепло приветствует.

А генерал поворачивается к Хуго Фейлингу и говорит:

— Любезный друг мой, а нельзя ли этого славного молодого человека усадить за стол рядом со мной? У нас с ним есть что вспомнить.

— Усадить рядом? — кажется, Хуго собрался сам сидеть рядом с гостем, но раз генерал просит… — Конечно, конечно, господин барон. Наш храбрец Курт, несомненно, должен сидеть с вами рядом. Я распоряжусь.

Теперь все рассаживаются, и лакеи начинают разносить чаши для омовения рук и потом уже подавать кушанья. И еда и вправду у Фейлинга неплоха, а вот вино… Тут этот пройдоха расстарался, нашёл где-то такого отличного вина, что и не всякое вино из погребов Его Высочества смогло бы с ним соперничать.

— Совсем не плохо! — нахваливал генерал погреб хозяина, делая глоток за глотком из дорогого бокала. — Совсем не плохо! Где вы взяли такое вино? Откройте секрет, дорогой друг.

И то был бальзам на сердце хозяина, он улыбался гостю, говоря:

— Купил я его по случаю у одного локрийского купца, — и обещал: — Я вам пришлю один бочонок, господин барон.

— О, я не в силах буду отказаться, — говорил Волков, выпивая вино до дна и подставляя стакан лакею: наливай ещё.

А потом шла обычная светская болтовня, и хозяева интересовались тем, как он одолел еретиков, и какие нынче нравы при дворе, и кто там нынче в силах.

Волков о том рассказывал всё больше шутя, вспоминая анекдоты из жизни придворных. Старался избегать серьёзных тем, ведь за столом было много дам, а им слушать политическую скукоту интереса нет. А вот узнать, насколько глубоки декольте, что сейчас носят при дворе, им было очень даже интересно. И они с удовольствием слушали, как одна баронесса, выпив вина, хвастается своим вырезом на платье. Интересовались тем, что сейчас танцуют в Вильбурге. И кто новая пассия герцога. И хороша ли она. Про это он и рассказывал. Все слушали и смеялись, и над столом висело непринуждённое веселье, только музыки немного не хватало. А потом, выбрав паузу, уже седеющий господин по фамилии Гобен, видно, выпив вина не в меру, вдруг сказал:

— Генерал, а вы знаете, что по уставу города Малена одно место среди городских сенаторов, то есть членов совета города, закреплено за гербом графов Маленов, и всегда один советник в городском сенате представлял фамилию нашей многоуважаемой графини, — он кивнул в сторону Брунхильды.

И тут же за столом веселье поутихло, дамам стал разговор неинтересен. А вот Волков даже отставил стакан. Кажется, и графиня заинтересовалась.

Тут и Хуго Фейлинг стал кивать головой:

— Да, так и есть. Одно место в совете города закреплено за человеком, что представляет герб Маленов. Мы с некоторыми господами как раз недавно о том говорили. Эрнст Гобен, мой шурин, напомнил нам о том неделю назад. Он у нас первый нотариус города и член городского суда. Эрнст прекрасно знает все наши законы.

Тут Брунхильда повернула своё прекрасное лицо к господину Гобену и спросила:

— И кто же сейчас занимает место в сенате?

— То сенатор Эрнхард, — тут же отозвался господин Гобен.

— Господин судья, — продолжала графиня, — а кто же имеет право предлагать в совет человека от герба Маленов?

— Я уже посмотрел законы, и там сказано весьма просто: «от графа Малена должен быть один сенатор», — он развёл руками, — а если граф по возрасту не правомочен, то по всем законам человеческим и божьим назначать представителя в городской совет должен опекун графа, то есть вы, графиня.

Это был очень важный разговор. Волков был осведомлён, сколько сил и денег потратил его родственник Кёршнер, чтобы среди девяти сенаторов города Малена был и его представитель. Все попытки родственника были бесплодны. Эти выборные посты были в городе очень важны. По сути, сенаторы решали, на что пустить городские средства, а также кому потом раздать подряды.

А Брунхильда продолжала интересоваться:

— А кто же направил этого Эрнхарда в сенат?

— Доподлинно мне не известно, я не имею доступа к протоколам совета, — отвечал судья, — возможно, то был господин фон Раух фон Мален, а может, господин фон Гейзенберг; думаю, что кто-то из них. Впрочем, вы, графиня, можетев любой момент опротестовать их представителя. Для того у вас есть все основания. Полагаю, суд примет вашу сторону.

— Пожалуй, я так и сделаю, — произнесла Брунхильда так значимо, так серьёзно, что никто из присутствующих не усомнился, что с этим она уже определилась.

«Да, годы, проведённые во дворце, и пинок герцогини, который её оттуда выпроводил, эту деревенскую девицу сильно изменили».

Волков видел, что она стала иной. Теперь это была взрослая, почти тридцатилетняя женщина, готовая драться за свои интересы и за интересы своего сына. Она готова была схватиться с одной из самых больших сил в графстве. По сути, она собиралась бросить вызов своим «родственникам», всему клану Маленов, который и без того ненавидел её и маленького графа. Возможно, это было генералу на руку. Всё равно вражда с фамилией Маленов у него так и не закончилась. А тут вот она, помощь… Что там ни говори, но очень быстро Брунхильда нашла себе, а значит, и ему, ещё одних сильных союзников в городе. Вот только он не знал, ко времени ли всё это. Вообще-то генерал собирался передохнуть немного, покончить дело с замком, разобраться с долгами. А тут на тебе, новое дело, новая распря. Хотя, вернее, распря старая, только обострившаяся.

И в тоже время Волков хотел, чтобы у «сестрицы», и особенно у «племянника», всё было хорошо. И чтобы дом у него был в городе, и замок с поместьем, и чтобы враги не точили на него ножи, не подсылали убийц с ядами.

Когда он отъезжал домой, Курт Фейлинг и ещё два молодых человека взялись его проводить. И хоть и выпил генерал изрядно отличного вина, ума от него не терял. Он не зря привечал молодого Фейлинга с самого начала, не просто так сажал с собой рядом за стол и всячески возвышал при родственниках. Теперь, когда никто из них не мог слышать, генерал спрашивал у Курта:

— Раньше семья Фейлингов всегда за герб Маленов стояла, со мной породниться не захотела, отчего же теперь такая ласка?

— Так Хуго говорит, что мы и сейчас за герб стоим, только теперь семья Маленов — это графиня Брунхильда и граф, а уже потом все остальные Малены, — отвечал молодой человек. И тут же добавлял, усмехаясь: — А ещё он говорит, что вы при дворе большую силу взяли. Что герцог к вам благоволит, — кажется, он был рад помочь Волкову. И, уже не стесняясь, рассказывал: — А ещё говорит, что вы и тут большую силу берёте, что через Эшбахт ваш много товаров пошло, что замок вы такой строите, что с ним вам некого будет бояться. Как достроите, так все верховья Марты, вся торговля на реке ваши будут. Он говорит, что Фезенклеверы с вами в большой дружбе, а значит, и другие сеньоры и рыцарские фамилии тоже дружить будут. А значит, старые Малены уступят вам, Маленам новым.

Это всё было похоже на правду, но Волкова интересовал ещё один нюанс, про который Курт Фейлинг либо не хотел говорить, либо о нём не знал. И тогда Волков начал тот разговор, о котором подумал сразу, когда только увидал своего знаменосца:

— Дорогой мой Фейлинг…

— Да, генерал?

— Вы должны понимать, что графиня и граф — люди для меня очень близкие. Не менее близкие, чем моя жена или мои дети.

— Я прекрасно это понимаю, — тут же отозвался молодой человек.

— И поэтому я прошу вас как старого друга приглядеть за графиней и графом. Я хочу быть уверенным, что моя сестра и мой племянник в вашем доме будут в безопасности, — продолжал барон.

— Но они там и вправду в безопасности, — стал уверять его молодой Фейлинг. — Но если вам так будет легче, я буду теперь с ними всё время рядом.

— Дорогой Курт, — Волков был показательно ласков. — Вам, моему боевому товарищу, я доверяю больше, чем главе вашей фамилии. И прошу вас, если вдруг… вы что-то почувствуете или узнаете… если вдруг случится какая-то опасность… сразу отвезёте графиню и графа в дом Кёршнеров, если в городе не будет меня.

— Клянусь вам, господин генерал, — отвечал молодой человек с горячностью, видно, его тронули слова о военном товариществе, — я сделаю всё, чтобы с головы графа и графини не упало ни волоса.

Это были как раз те слова, что Волков и хотел услышать, но это было ещё не всё, и тогда он сказал:

— Графиня собирается завтра на ужин к Кёршнерам, приезжайте с нею. Вам там будут рады.

— А если графиня спросит, зачем я еду с нею?

— Скажите ей, что вы с нею по моей просьбе, — отвечал барон.

Вскоре они подъехали ко дворцу Кёршнеров, где тепло простились.

Барон не стал тревожить хозяев и тихонько поднялся в свои покои. Он чувствовал некоторый подъём перед будущей схваткой. Ему не терпелось выяснить диспозицию, знать, на кого в городе он может рассчитывать, а кто будет поддерживать его врагов. Но уже сейчас он понимал, что превосходство в силах будет на его стороне. И поэтому собирался добыть Брунхильде и «племяннику» большой дом, соответствующий их статусу и, кстати, принадлежащий им по праву, а родственнику Кёршнеру — место в городском совете. Кёршнер был главным его кредитором, он никогда не отказывал Волкову в деньгах, и тот хотел наконец отблагодарить его; впрочем, ему и самому не помешал бы свой собственный сенатор. Город в последнее время быстро богател, и свой человек в городском совете помог бы ему стать хоть немного ближе к тем богатствам. Так что советником они смогли бы «пользоваться» совместно. В общем, у него было много мыслей на сей счёт. Но вино не дало ему возможности всё обдумать. И он заснул быстро и спал всю ночь не просыпаясь.

Глава 12

Большой конторой Кёршнера, что находилась на улице Кожевников, управлял немолодой, но всё ещё расторопный и хваткий господин Хольмер. Он ещё до рассвета явился в дом своего хозяина, где генерал вручил ему список своих кредиторов, которых он хотел порадовать сегодня.

Господин Хольмер разослал посыльных с приглашениями, а сам велел убраться в конторе. Додумался в одной из комнат поставить стол со скатертью, принести хорошие стаканы и блюда, отправить человека за вином и сыром, оплатив их вперед, как просил его о том важный гость господина Кёршнера.

А когда колокола на колокольне собора Плащаницы Господней только пробили десять часов дня, так в конторе появился и сам важный гость. Барон фон Рабенбург. Он оглядел стол и блюда с сырами, попробовал приготовленное для гостей вино, остался всем доволен, велел заносить сундуки с деньгами и уединился со своим серебром в одной небольшой комнате. А вскоре стали появляться и его кредиторы. Приезжали на каретах, верхом и даже приходили пешком. В общем, гости устроили на улице Кожевников затор, перегородив своими каретами движение.

И тут наблюдательный и знающий город господин Хольмер вдруг начал замечать, что к конторе приехали не только те, кто бароном был указан в списках. Приезжали и многие другие влиятельные люди, которые в кредиторах барона не значились. А вскоре в конторе появился и сам хозяин заведения господин Кёршнер. И тут умный господин Хольмер понял, что это будет нечто похожее на дневную ассамблею, что иной раз случается в ратуше, когда по какому-то важному поводу туда собираются все нобили города, чтобы обсудить что-то насущное.

«Ишь ты! И эти здесь!» — удивлялся и кланялся господин Хольмер, увидав перепрыгивающих лужи перед самой конторой бургомистра Ольбрехта и секретаря магистрата Цойлинга.

И тогда управляющий послал людей в точильные цеха, чтобы оттуда принесли ещё лавок для прибывающих господ, а также послал человека купить ещё вина и ещё сыра, так как уже купленного будет для такого множества гостей явно недостаточно.

Прибыл и господин Виллегунд, старый знакомец генерала, некогда бургомистр, а нынче помощник первого консула города господина Герхарда Клюнга, который недавно стал главой купеческой Гильдии Малена. Хоть сам Клюнг и не давал Волкову денег, но банк Гильдии генералу ссудил сумму немалую, и посему консул тоже был тут. Приехали пройдохи и проныры братья Мёльдениц, быстро разбогатевшие и ныне известные в городе менялы, чья банка стояла на главной площади города; с ними был их дружок, тоже знакомец барона, голова цеха извозчиков и секретарь гильдии коновалов Гефельрод. С ним Волков, а вернее, его племянник Бруно, имел много дел, так как именно Гефельрод брал почти все подряды на перевозку угля от пристаней в Амбарах до складов в Малене. Его же извозчики возили и лес от пирсов, и проволоку и железный лист от кузниц на реке. Поговаривали, что в его конюшнях было более пятидесяти меринов, не считая коней на развод и десятков мулов. Его отец был выходцем из мужичья, взявшим себе звонкую фамилию. Гефельрод поначалу не умел себя вести и иной раз скатывался в неуместное панибратство. Думая, что, одалживая деньги барону, может запросто приглашать его к себе в гости. Несколько лет назад было такое… Не понимал купчишка, что только первые фамилии города могут приглашать в гости барона и генерала герцога. Да и то не на всякое приглашение тот ответит. Но теперь глава цеха извозчиков пообтесался в обществе и, глядя, с каким уважением все остальные относятся к генералу, купчишка понял своё место, поумнел и стал вежлив.

Был тут и Людвиг Остен, невзрачный человек, о котором говорили, что по богатству он мог соперничать даже с Кёршнером. Шуба его была стара и потёрта, старший сын его, Александр, пришедший с ним, тоже был неказист на вид, зато в совете они имели двух сенаторов, один из которых баллотировался от Коммуны Южных ворот, крупнейшей коммуны города, а второй — от Гильдии Каменщиков и Камнетёсов. Гильдии, в которой состояло более четырёх сотен мастеров, не считая подмастерий. Известен он был ещё и тем, что брал на откуп у города его загородные угодья, в которых выдавливал из местных мужиков деньги без всякой жалости. Он тоже был кредитором барона. Причём барон его недолюбливал за то, что условия контракта с ним были самыми неприятными и тогда Остен просто выкрутил ему руки, так как Волкову срочно нужны были деньги, и старый банкир этим пользовался.

В общем, больше половины городских нобилей в это утро съехалось в контору Кёршнера. И все ждали Волкова, и тот вскоре появился в зале с Кёршнером, а несколько человек несли за ними тяжёлый сундук. Он кланялся людям не так чтобы низко, но и не без уважения. И удивлялся тому, что, кроме его кредиторов, тут были люди, которым он ничего не был должен, в том числе и выборный капитан городского ополчения Генрих Вайзен, весьма опытный офицер, который за последние три года на своём посту многое сделал для города и его обороны. Мало того, сюда он пришёл с одним из своих лейтенантов, Карлом Хольвертом, представителем городского рыцарства, старого военного рода города Малена.

«Интересно, а эти что тут делают? Я им, кажется, ничего не должен. Видно, пришли расспросить меня о войне с ван дер Пильсом».

Генерал был со всеми приветлив, даже со стариком Остеном. Раскланявшись со всеми и перебросившись парой фраз с коллегами по воинскому ремеслу, он ушёл в отдельную комнату с Дитмаром Кёршнером и туда стал приглашать всех кредиторов; первыми звал тех, к кому был расположен более других. Там он с кредиторами глядел контракты, потом с ними же высчитывал суммы по процентам, отсчитывал деньги и выдавал их заёмщику. После чего тот писал ему расписку в получении. Дитмар Кёршнер и Хенрик помогали ему. А управляющий Хольмер развлекал, как мог, ожидающих господ разговорами, вином и сырами.

Не много времени прошло, как сундук опустел. Волков заглянул в него и увидал лишь немного полных мешочков и много пустых. От всех его привезённых денег осталась всего пара сотен золотом и чуть больше двух тысяч серебром; он положил на них сверху собранные от кредиторов расписки и запер сундук.

«До следующей весны эти чертовы хищники не будут меня истязать. Но нужно всё-таки найти им деньги. Если всё время выплачивать только проценты… мне придётся распродавать поместье!».

Они с Кёршнером вышли из комнатушки, где вели расчёты, и генерал понял, что собрание вовсе не закончено. Даже те, кто получил свои проценты, никуда не уехали.

— Остальные господа собрались в большой комнате, — сразу сообщил им управляющий Хольмер.

Волков взглянул на родственника и спросил у него:

— А что же им надо? Поприветствовать хотят? Так на днях бал будет, могли бы поприветствовать там.

— Э… — закряхтел Кёршнер, и барон сразу понял, что его дородный родственник в курсе происходящего. Тот покряхтел и добавил: — Это не совсем приветствие. У них к вам разговор.

— Разговор? Что за разговор? — насторожился генерал. Он подумал, что слухи про намерения Брунхильды насчёт дома и поместья дошли до горожан и они во избежание свар в городе будут просить его усмирить сестрицу, но эта догадка барона оказалась неверна, так как Дитмар Кёршнер прошептал ему доверительно:

— Они хотят поговорить с вами насчёт грабежей на реке.

«Ах вот как! Ну, хорошо, что не про Брунхильду и её претензии к Гейзенбергам».

— Что ж, дорогой родственник, раз столько важных господ собралось говорить с нами, невежливо заставлять их ждать.

Волкову и Кёршнеру управляющий Хольмер оставил самые почётные места во главе стола. Они поздоровались ещё раз с собравшимися и уселись в свои кресла. Один из писарей конторы тут же налил им вина. И только после этого глава города Ольбрехт взял на себя смелость начать:

— Барон, многоуважаемый генерал, мы наслышаны о ваших новых победах, знаем, как высоко Его Высочество оценил ваши деяния, и несказанно рады тому, что вы наш земляк. Ваша сестра графиня как наследница старинных традиций даёт пасхальный бал, и мы про себя решили, что это будет бал и в вашу честь.

Волков, чуть улыбаясь, кивает.

«Надеюсь, что вы приготовили кроме праздных слов ещё что-нибудь… что-нибудь более осязаемое».

А бургомистр продолжает:

— Но, к сожалению, будущие Пасха и бал омрачены неприятными происшествиями. У нас случились грабежи на реке. И мы ждали вас, господин генерал, от самого Рождества, чтобы вы помогли разрешить этот печальный вопрос.

— А… — произнёс Волков, как бы вспоминая, — я что-то слышал; кажется, епископ мне писал о том…Будто на реке лихие люди пограбили две баржи…

— Тринадцать, господин генерал, — поправил его секретарь Цойлинг.

— Тринадцать? — удивился тот.

— К сожалению, уже тринадцать, — сокрушался глава города. — А также разбойники напали на Лейдениц.

И тут обратил на себя внимание капитан Генрих Вайзен. Он неожиданно заговорил:

— Они знают своё дело, разграбили склады, что у пирсов. Вглубь города не пошли. Грабили полдня, пока не подошли силы из Эвельрата, а как подошли добрые люди, разбойники с ними драться не стали, тут же сели на лодки и уплыли.

— Взяли много хороших товаров, одного сукна синего сорок отрезов, на сумму четырнадцать тысяч талеров, — продолжал секретарь. — Фогт архиепископа Ланна во Фринланде, господин Райслер, писал нам о том подробное письмо. Там указано всё ценное утерянное имущество. А также жалобы побитых людей.

— И фогт написал это письмо вам, господин бургомистр? — спрашивает Волков.

— И мне, и сенаторам города также, — подтвердил Ольбрехт.

— Любопытно… Любопытно… — генерал смотрит на бургомистра. — А почему же фогт Фринланда пишет вам подобные письма? Он, что, имеет к городу какие-то претензии? — тут генерал делает паузу и обводит взглядом всех присутствующих за столом господ. — Или, может быть, этим разбоем занимается кто-то из горожан?

— Нет-нет, — заверяет его бургомистр. — Это не горожане. Нам нет нужды разбойничать на реке. Никто из горожан и не посмел бы… Нам на реке нужен мир. Торговле всегда нужен мир.

«Да уж, расскажи мне… А то я не знаю, с каким удовольствием вы, городские купчишки, наживаетесь на войнах, если они не касаются вас самих!».

И всё-таки ему было непонятно, почему фогт Фринланда пишет подобные письма в Мален.

— Значит, ограбили Лейдениц не горожане, но фогт пишет вам? Отчего же так?

Тут бургомистр повёл себя немного странно, он стал глядеть то на капитана Вайзена, то на консула, и если капитан не внял взглядам бургомистра, то консул Клюнг был вынужден отвечать:

— И во Фринланде, и в кантоне Брегген считают, что разбойники скрываются в нашем графстве.

И вот тут Волков утерял своё благодушие и расслабленность, с которыми он слушал рассказы горожан до этого. Генерал уставился на консула.

— Что? Что? Что? Я не понял… Разбойники нападали и на кантон?

— Кажется, да… — отвечал Герхард Клюнг.

И тут, заглянув в свои бумаги, снова заговорил секретарь бургомистра Цойлинг:

— В кантоне они напали на Мелликон, разграбили две лавки менял и одну лавку мехов, а также несколько возов с мясом, что ехали на ярмарку. Там разбойники взяли не больше двадцати тысяч, но из тринадцати ограбленных барж — шесть барж купцов из кантона Брегген. Совет кантона также написал нам письмо. Они во гневе.

— Да, две недели назад я получил из Бреггена письмо с обидами, — подтвердил консул города Мален господин Клюнг.

И вот это было уже действительно неприятно. Уж чего-чего, а портить отношения с кантоном барон не хотел ни при каких обстоятельствах.

Барон снова осматривает всех присутствующих и спрашивает едва ли не с насмешкой:

— И что же это получается — с Рождества и до Пасхи на реке кто-то озорничает, и все думают на нас?

— Да, господин барон, — соглашается с ним бургомистр. — Все соседи считают, что разбойники исходят из нашего графства. И здесь же потом прячутся.

— Сдаётся мне, что вы и сами так думаете, — замечает Волков.

— Признаться, так оно и есть, — нехотя соглашается с ним господин Ольбрехт. Потом он вздыхает. — Мы, признаться, тоже так думаем.

— Ну а что же вы… Писали ли вы письмо Его Высочеству? — интересуется Волков.

— Писали, — сразу откликается секретарь Цойлинг. — Первое ещё зимой. А второе уже в марте.

— И что же? — спрашивает барон. И в вопросе его слишком уж неприкрыто, немного злорадно звучит сарказм. — Что ответили вам из канцелярии курфюрста?

— Канцлер фон Фезенклевер написал нам, что сейчас он уже не в силах влиять на герцога, Его Высочество к нему не прислушивается, — объяснил бургомистр. — И что у него сейчас много других дел, но тем не менее, герцог обещает, что в ближайшее время займётся нашей бедой. Но с тех пор прошёл ещё месяц… И ничего.

Генерал понимающе кивает и после глядит на консула города.

— А что же вы сами? Или у этого разбойника велики силы? Отчего ему никто не даст отпор на реке?

— Говорят, что он ходит на пяти или шести лодках, — отвечает консул.

— На пяти-шести? — генерал тут же прикидывает. — То есть человек пятьдесят у него или, в лучшем случае, сто.

Теперь он глядит на капитана Вайзена.

— Капитан. Кажется, у вас три десятка латников из первых семей города, конных копейщиков, что ни конями, ни доспехом не уступают королевским жандармам, — льстил горожанам Волков. — А ещё пять десятков хороших кавалеристов.

— Да, в городе наберётся восемь десятков добрых юношей и мужей с добрым доспехом и на хороших конях, — соглашается капитан.

— А ещё вы можете призвать три сотни хороших пехотинцев, две сотни арбалетчиков и шестьдесят аркебузиров.

— Именно так, господин генерал, гильдии и коммуны города без труда соберут шесть сотен людей при надобности. И даже больше, если совет дозволит взять оружие и доспех в городском арсенале, — отвечает Вайзен.

— Как интересно. Вы знаете, что в графстве поселился разбойник, но ничего не предпринимаете, — произносит генерал с сарказмом. На самом деле Волков начинает кое-что понимать в сложившейся ситуации. Но всё ещё ждет пояснений.

— На то не было распоряжений, — без затей отвечает капитан.

Генерал этим ответом удовлетворён не был. Ему послышалась в голосе Вайзена какая-то фальшь. А ещё надежда, что приказа разобраться с разбойником от консула так и не случится. Волков некоторое время изучает лица собравшихся и убеждается в своей правоте. Лица у нобилей постные, отстранённые, собрались они здесь дело решать, вот только сами они его решать не хотят. Никак не хотят влезать в это дело, вот поэтому с самого Рождества и ждали его.

— Почему-то кажется мне, добрые господа, — наконец начинает барон, — что вы знаете, кто тот мерзавец, что из наших земель ходит по реке к соседям разбойничать.

Глава 13

И тогда господин Хуго Фейлинг и говорит ему:

— У того разбойника кабан на кирасе и на шлеме…

— Кабан? — переспрашивает Волков.

— Да, кабан, — продолжает Фейлинг, — а зовут этого человека Эрнст Иоганн Ульберт по прозвищу Вепрь.

— Ульберт, — вспоминает генерал; он, конечно же, слышал это имя, но пока не может вспомнить где. — Ульберт.

— Он из ветви фон Займлеров, — поясняет господин Виллегунд. — Он третий сын Карла Ульберта фон Займлера фон Малена.

«Ну вот всё и прояснилось! — теперь генералу всё стало ясно. — Я был прав. Конечно, это семейка Маленов. А эти городские храбрецы потому меня и ждали с самого Рождества, что никто из них не посмеет даже и рта раскрыть против этой поганой семейки, не то что походом против кого-то из Маленов пойти».

— И что же… — продолжает генерал, — вы, наверное, знаете, где убежище этого Ульберта Вепря.

— Мы предполагаем, — начал консул Клюнг, — что убежище его в самых верховьях реки, в болотах, туда ни одна баржа уже не заходит, так как воды там неглубокие, пристаней там тоже нет, но лодки туда ходить могут. Там места дикие, безлюдные, есть где спрятаться, а ещё там есть заброшенное поместье, зовётся оно Альтерзумпф; вот там-то, как нам кажется, и прячется Ульберт со своей ватагой.

— «Нам кажется», — усмехнулся генерал. — А мне кажется, господа, что вам не кажется, что вы всё про это знаете наверняка.

Но никто ему на этот выпад не ответил, а первый раз за весь разговор взял слово господин Остен:

— Мы ждали вас, генерал, так как, кроме вас, никто не осмелится бросить вызов фамилии Маленов. Даже если право будет на его стороне. Раньше, в былые времена, когда был жив граф, никто бы не посмел так озорничать на реке, — Остен разумно не стал вспоминать о поведении самого барона, — но сейчас граф ещё мал, и некому, кроме вас, генерал, самого сильного сеньора графства, остановить сие беззаконие. Поэтому мы и возлагаем на вас такие надежды.

— Хотите, чтобы я опять злил Маленов? — спрашивает Волков. — Трону этого разбойника, так они опять будут на меня герцогу жалобы писать.

— Чего вам бояться⁈ — воскликнул бургомистр Ольбрехт. — Ваша жена сама из рода Маленов, а ваш племянник теперь — глава этого рода, он хоть и не прямой, но всё-таки наследник герба Ребенрее.

Но барон не спешил соглашаться, он просто говорил:

— Да, жена у меня из рода Маленов, и племянник мой граф Мален, но это не значит, что родственнички из этой фамилии не попытаются как-либо меня убить при первом удобном случае. Они уже пытались это сделать. Почему же им снова не подослать ко мне убийц, отравителей. С них станется. И главное, если у них получится, то кто их накажет? Герцог? — он оглядел собравшиеся, чтобы видеть их реакцию, а после продолжил, всё также не спеша. — А после, как только меня не будет, они обязательно убьют молодого графа.

Он специально всё это говорил. Во-первых, генерал был уверен, что содержание этих бесед будет обязательно передано кому-нибудь из фамилии Маленов, например тому же фон Гейзенбергу. И он хотел показать своим противникам, что у него нет большого желания с ними враждовать. А во-вторых, он хотел знать, кто в будущей схватке точно будет на его стороне. А именно тот сейчас будет настаивать на походе против разбойника Ульберта Вепря. Была и третья причина этого его видимого нежелания новой распри. Он хотел взять небольшую паузу, чтобы сформулировать свои условия, которые он выдвинет городу. Но самому ему необходимость похода была очевидна. Нельзя было давать этому мерзавцу с кабаном на доспехе хозяйничать на его реке.

Судя по всему, его слова никого не удивили, собравшиеся всё понимали, и поэтому бургомистр, выдержав паузу, поднялся со стула и важно произнёс целую речь:

— Господин барон, разбой на реке не только обидами соседей чреват, но мешает торговле нашей; бесчинства в верховьях Марты надобно пресечь, и думаю, что я выражу общее мнение, сказав, что пока граф молод, горожане, да и всякий иной люд графства Мален будут просить вас о том, чтобы вы угомонили разбойников. Иного рыцаря, кроме вас, кто осмелится бросить им вызов, у нас нет, а у герцога, видно, пока своих дел хватает.

В общем, это заявление выглядело как официальная просьба главного чиновника города. После такого Малены уже должны понять, что город в этой распре не на их стороне.

Генерал оглядывает собравшихся и видит полное их согласие, ни один из них не встал и не высказался против слов бургомистра. Не последовало ни каких-либо особенных пожеланий, ни дополнений к сказанному.

Единодушие. То было нечастое среди городских нобилей явление, иногда их раздирали непримиримые противоречия; впрочем, тут были многие видные господа и чиновники, но далеко не все важные жители города. Так что… И всё ещё думая, что сразу соглашаться на их просьбу никак нельзя, генерал ответил наконец:

— Думаю, не все собравшиеся господа знают, что в последнем деле я получил новую рану и отбыл по ранению из Фёренбурга раньше моих солдат. И пока рана беспокоит меня, я не готов взяться за дело новое. Пока полностью не окрепну, я не могу гарантировать успех предприятия. Подожду, пока врач мой не укрепит меня.

— Мы рады уже тому, генерал, что вы соглашаетесь, — высказал общее мнение Хуго Фейлинг.

Многие господа стали кивать головами: именно так. Именно так.

— Но нам хотелось бы знать, когда ваш врач уже сможет сказать, что вы способны вести войско, — настаивал консул Клюнг.

— Я сообщу вам через… — Волков сделал паузу, — через недельку. Или, может, даже раньше. А пока пусть город выделит добрых людей несколько десятков с храбрым ротмистром во главе и наймёт пару лодок, чтобы они поплавали у болот, чтобы поглядели, что и как… И выяснили, откуда разбойники выходят, где прячут свои лодки, где живут, где хранят награбленное. Чтобы к тому времени, когда я окрепну, всё это было уже известно, — он взглянул на консула. — Господин Клюнг, уж распорядитесь насчёт этого. Выделите на предприятие сие людей.

Но консул смотрит из-под кустистых бровей странно, взгляд прячет.

В его обязанности входило всё, что связано с войной и любой силой, которую город был готов применить, только вот он вовсе не торопился соглашаться на предложение барона. Клюнг теперь стал зачем-то глядеть на бургомистра, словно ища его поддержки. И это генерала не удивляло. Всё дело было в том — и Волков это прекрасно понимал, — что консул не хотел этого делать. Хотел бы он разобраться с разбойником, так всё это сделал бы ещё до приезда генерала. Собравшиеся господа, конечно, хотели успокоить Ульберта-Вепря, но так, чтобы самим остаться в стороне, чтобы не злить влиятельную семейку. Дескать, пусть Эшбахт воюет с Маленами, они и так враги, а мы барона поддержим словесами. Вот только Волкова пустые слова не устраивали. Нет-нет… Пусть эти жирные каплуны начнут войну сами, сделают первый шаг, хоть что-то предпримут, и вот тогда… Тогда он, конечно, придёт и завершит дело. Поэтому он настаивал:

— Ну так что, господин консул, вы отрядите людей для поиска?

Клюнг опять смотрел на бургомистра: ну и что же мне прикажете делать, господин бургомистр? И тому всё-таки пришлось ответить, а так как был он в интригах человек закалённый, господин Ольбрехт и сказал:

— Обязательно о том подниму вопрос на совете, завтра же. У нас как раз завтра заседание совета. Коли сенаторы дадут добро, так господин Клюнг сразу и соберёт отряд и начнёт дело.

«Сборище жирных, трусливых и хитрых крыс, что желают чужими руками жар загрести, и при том ещё и кошельки свои уберечь!».

Впрочем, ничего другого от них генерал и не ждал, поэтому он радушно улыбнулся господам нобилям и сказал:

— Прекрасно, на том и порешим. Подождём решения городского совета. Пусть сенаторы всё завтра скажут свое слово. А на этом, господа, позвольте откланяться, — он встал. — А то рана беспокоит меня, кажется, опять кровь пошла.

Судя по всему, многие из пришедших господ не были согласны с таким положением дел, они явно хотели услышать от него другое, но сейчас ничего поделать не могли. Господа вставали, тоже поднимались со своих кресел и лавок, кланялись ему, стали расходиться, собираясь в группки и ведя меж собой тихие беседы.

А вот помощник консула Виллегунд отошёл в сторонку и покинуть помещение не спешил. У него с генералом были свои отношения, Виллегунд считался в городе старым сторонником Эшбахта и даже страдал за то, поэтому он надеялся на разговор с глазу на глаз, и Волков, хоть и нехотя, кивнул ему: ну, что у вас?

— Дорогой генерал, отцы города рассчитывали на иной ваш ответ, они считают вас защитником графства, — сразу начал бывший бургомистр.

— Дорогой Виллегунд, — отвечал ему Волков, — я устал, с ноября месяца я не был дома, я ранен, всё это время я жил в шатре на пронизывающем ветру, в дурных постоялых дворах, набитых вшами и клопами, в одной казарме с многими сотнями солдат. Мне бы хоть месяц от войн передохнуть, хоть дух перевести, рану подлечить, но уважаемые нобили уже мне новую войну придумали.

— Всё это господа понимают, но уж больно небезобиден стал молодой господин Ульберт, — продолжал бывший бургомистр. — Вы, видно, о том не знаете, что он и на ваши Амбары покушался.

— Вот как? — и вправду, барон об этом не знал. Да и не думал о том. Он был удивлён. — И что же, вышло у него?

— Нет, не вышло, больно много в вашей земле оказалось добрых людей. Они быстро собрались и пришли к лодкам, стали палить порох, бить по нему, и Ульберт ушёл не солоно хлебавши. Но сам факт… Он просто всем показал, что не боится вас.

«И он думает, что я вознегодую и кинусь собирать солдат за такое неуважение и поругание своего герба!».

Волков поморщился:

— Виллегунд! У разбойника сотня людей, отчего же город не прихлопнул его?

— За ним стоит его фамилия, — пояснял бывший бургомистр. — А за фамилией герцог, да и многие земельные сеньоры. Потому город и желает лидера такого, как вы. Такого неустрашимого.

— У неустрашимого лидера нет денег, нет солдат, — генерал не торопился заканчивать разговор, он знал, что теперь через этого умного и опытного человека он начинает с городом торг. — У меня и своих дел достаточно, в которых город никак мне не хочет помочь, хотя имеет все возможности для этого.

— О чём вы говорите, генерал? — сразу интересуется Виллегунд.

— О том, что в доме, который по праву принадлежит моей сестре, живёт какой-то человек, который её туда не допускает, а среди сенаторов города есть другой человек, которого там быть не должно, так как в сенат своего представителя должен назначать сам граф или его опекун, а вовсе не тот, кто просто носит фамилию моего племянника.

По тому, как внимательно слушал его помощник консула, он понимал, что вся эта информация дойдёт до нужных ушей. Но и у Виллегунда был свой козырь:

— Вы недооцениваете Ульберта, у него в городе достаточно друзей. И им давно не нравится то, что Кёршнер и другие господа вашей партии набрали столь большой вес.

— В том, что у разбойника в городе есть друзья… — усмехался генерал. Он был уверен в своих силах: по сути, он держал в руках торговлю в верховьях Марты, почти все торговые пути пролегали через Эшбахт; и он продолжал: — Я в том не сомневаюсь, ведь ему больше некому продавать награбленное.

— Да, может быть, может быть, — соглашался Виллегунд, — но вот наши соседи… Горцы уже запретили нашим купцам торговать на земле кантона…

А вот это уже было неприятное известие. Волков хоть и продолжал улыбаться, но он серьёзно отнёсся к этой вести. А помощник консула ещё и добавлял:

— И фогт Фринланда предупредил наш сенат, что более разбоев терпеть не станет. Что если ещё раз на купца из Фринланда нападут, он все лавки наших купцов на подвластной земле закроет. Конфискует, — и тут бывший бургомистр добавил почти шёпотом: — А между прочим, половину кож ваш многоуважаемый родственник для своих цехов закупает во Фринланде. А у друга вашей сестры Фейлинга конторы по скупке зерна и ячменя в тех землях. И у многих других наших господ тоже всякого имущества там предостаточно. Да и в кантоне Брегген теперь у наших людей и лавки, и склады есть, как бы и их не отобрали.

А вот тут барон уже перестал улыбаться. Ситуация и вправду становилась нехорошей. И он начинал злиться на того мерзавца, который всё это ему устроил. Но больше он всё-таки злился на этих упрямых и хитрых горожан, которые, несмотря на все свои потери, сами никак прекращать беззаконие на реке не спешили. А лишь толкали к тому его, толкали к новой распре с самой влиятельной фамилией.

«Думают, как всегда, в сторонке отстояться… Трусливые крысы!».

Глава 14

Он подчёркнуто носил простое монашеское платье, крест медный, но удивительной работы, и лишь один перстень на его пальцах был золотой, то был подарок. Два других были из олова и меди, на них были выбиты святые символы.

— Пир во время поста? — епископ покачал головой. — Пусть сестрица ваша не ждёт от меня благословения.

— То традиция старинная, — объяснял генерал ситуацию. — Малены всегда давали бал и пир перед святой Пасхой.

— Надо всё-таки было дождаться светлых седмиц, тогда бы уже и пировали, то были бы пиры праведные. А так… Не смогу я быть на её пиру, уж не взыщите. Появись я там, что скажут люди? Какой пример я подам пастве?

Волков вздохнул; он очень хотел, чтобы прелат присутствовал на пиру сестры, но всё прекрасно понимал. Не может пастырь публично презирать то, к чему паству зовёт. И, заметив его огорчение, старинный друг ему и говорит:

— А у меня для вас есть добрая весть.

— Да, и какая же? — Волков к этому времени уже проголодался, а на столе у епископа маленского блюд было немного. Бобами с жареным луком барон пренебрёг, а вот два хороших куска варёной трески с тмином его внимание привлекли. Как и неплохое белое вино, хоть было оно и разбавлено вполовину.

— Посмотрел я дом пастырский, имущество своё, и подумал, что серверной посуды тут слишком. Кубки золотые мне тоже не надобны, — барон даже перестал есть рыбу. Ему стало очень интересно, к чему всё это говорит прелат. А тот и продолжал: — Должное я отослал в Ланн, и у меня осталось порядочно серебра, посуда опять же, много мехов, что без толку лежат в сундуках, сие мне не нужно, велел я всё это продать.

Генерал молчит и ждёт продолжения, и епископ наконец говорит:

— Думаю, соберу я не менее тридцати, а может, и тридцати двух тысяч талеров. То хорошее начало для начала строительства просторного храма в Эшбахте.

Это и вправду была отличная весть! Волков уже подумал, что к тем деньгам, что у него остались после выплаты процентов, да если к ним немного добавить из тех, что даст на храм епископ… Но хитрый поп как будто услыхал его мысли и говорит:

— Только вам и вашему ловкачу отцу Семиону я тех денег не дам. Я передам их человеку ответственному и богобоязненному. Который серебра не уполовинит из корысти.

«Хитрый поп».

Волков немного расстроился, не стал даже спрашивать, кто же тот человек, которому доверяет прелат. Впрочем, он знал, что церковь ему и вправду нужна. Он помнил, каким диким и пустынным был его край. Сколько бедолаг там проживало, кормясь с худой земли. И каким стал теперь его Эшбахт. А стал он многолюдным и богател на глазах. Теперь в его земле проживало две с половиной тысячи человек, а может, и все три. Сам он не знал. И о том, наверное, могли сказать лишь его приказчики. А те несчастные крестьяне, что жили в Эшбахте к его появлению, уже были богачами. Никто из них теперь не прозябал. Так как кто-то построил пивную с комнатами на своей земле, кто-то пивоварню, кто-то мясную лавку. Все они давно выкупились у барона из крепости, так как тому были очень сильно нужны деньги в последнее время. И теперь были небедными и уважаемыми в Эшбахте людьми. И люди те одевались в праздничное и по выходным хотели бы ходить в храм, притом чтобы не толпиться на улице, так как места на всех в маленькой церквушке не хватало. В общем, церковь новая и большая ему была нужна. Правда, он хотел бы, чтобы нового попа в ту церковь епископ без его согласия не назначал. Но этот вопрос не требовал решения сиюминутного. И поэтому он сказал епископу:

— Уж и не знаю, как вас благодарить, Ваше Преосвященство.

Отец Бартоломей машет рукой: не нужно благодарности. И спрашивает:

— А о чём вам горожане говорили сегодня?

Генерал снова принимается за рыбу.

— Хотят, чтобы я прекратил бесчинства на реке.

— А сами того сделать не хотели? — догадывается епископ.

— Конечно, никто из них не хочет связываться с Маленами. Ведь разбойник — это какой-то молодой рыцарь из этой фамилии. Говорят, что зовут его Ульберт.

— Ульберт… Да-да, — епископ сразу выдаёт полное имя отца разбойника, показывая свою осведомлённость и отличную память: — Это, кажется, младший сын Карла Ульберта фон Займлера.

— Да, его ещё прозывают Вепрем.

— Я знаю эту семью, они первая ветвь Маленов, у них хорошее поместье, но слишком много сыновей, — продолжает прелат. — И что же хотят горожане?

— Они раздражены, Фринланд и Брегген грозятся выгнать их купцов и забрать их лавки и склады, если нападения продолжатся.

— О, это будет очень неприятно. То приведёт к большим для горожан потерям.

— Ещё как приведёт! — соглашается генерал. — Мне пришлось много торговаться с горцами, идти на большие уступки, чтобы они допустили наших купцов на свои земли и чтобы на наши товары не возлагали непомерных пошлин.

— Значит, мальчишку надо вразумить, но так, чтобы не злить влиятельную семейку.

Волков тут смеётся, он вытирает руки о салфетку и берёт стакан с хорошим, но разбавленным вином.

— И как же так сделать? Мальчишке имения не полагается, он будет грабить, пока его кто-нибудь не угомонит. Или пока герцог не возьмёт его ко двору.

— Да, да… — соглашается епископ. — Этот вопрос добром решить сможет только Его Высочество.

И тут в голову генералу приходит одна интересная мысль. Эта мысль ему сразу понравилась. Он понимал, что вопрос с разбойником придётся решать всё равно ему, а вовсе не курфюрсту, этот Вепрь портил ему репутацию, но барон хотел выжать из горожан как можно больше всяческих уступок и поэтому говорит епископу:

— Думается мне, Ваше Преосвященство, что было бы неплохо послать к этому Ульберту какого-нибудь ловкого человека.

— Ловкого человека? — не совсем понимает святой отец.

— Да, и желательно монаха.

— Для чего же?

— Поговорить с этим Ульбертом.

— Думаете, он усовестит его? Умиротворит?

— Так пусть умный монах поедет и попробует. Вреда в том не будет, а если что и получится, то вам как миротворцу большой почёт причитается, — продолжал убежать генерал епископа.

Епископ был совсем не глуп, но тут он смотрел на Волкова внимательно и спрашивал:

— Не могу понять, зачем это вам.

А тот в ответ лишь усмехается и отвечает:

— Сделайте так, святой отец, сделайте, и вам в том польза будет, и мне тоже. Отправьте умного человека переговорить с разбойником. Говорят, прячется он в болотах, место то прозывается Альтерзумпф. То ли поместье, то ли замок заброшенный.

— Ну хорошо, — соглашается наконец святой отец, — есть у меня умный человек, отправлю его к разбойнику, но с каким наказом?

— Пусть скажет ему, что барон Рабенбург не хочет с ним воевать, только вот горожане сильно его к тому склоняют, и если кавалер Ульберт найдёт возможность со мною встретиться, то я гарантирую его неприкосновенность, а если он пообещает, что более на реке разбойничать не станет, так на том со всем и покончим.

— Хорошо, отправлю одного брата великомудрого, он всё, что надо, кавалеру Ульберту и передаст, — ещё раз после некоторых раздумий пообещал генералу Его Высокопреосвященство.

* * *

Они с епископом поговорили о разном, пока дожидались сладких пирогов и сушёных фруктов, а через час барон поехал к Кёршнеру. Там, усевшись в удобстве, поговорил с ним. И узнал от родственника, что у того и вправду есть во Фринланде лавки, которые скупают всю необработанную кожу. И что потеря этих поставок будет для него весьма болезненной.

— Двор Его Высочества заказал мне как раз сверх обычного сто шестьдесят хомутов и восемьдесят сбруй, это не считая ста сорока новых сёдел, что я ещё обязан поставить по прошлому контракту. А ещё пахота началась, купцы раскупают всё, что есть на складах, мужикам развозят, приезжие купцы из ваших Амбаров товар тоже хорошо берут, да и к лету нужно кож собрать, вдруг герцог новую войну затеет, а у меня про запас ничего нет. Склады почти пусты. Мне без кож из Фринланда никак не обойтись, кож и так мне мало, — объясняет ситуацию Кёршнер; и тут он машет рукой мажордому, стоявшему у дверей, дескать, давай. И тот сразу кланяется и уходит.

Волков же понимающе кивает и говорит:

— Если фогт Фринланда и вправду решит наказать наших купцов и закроет все ваши лавки, придётся просить нашего друга, чтобы взял на себя скупку кожи.

— Вы говорите про нашего друга Гевельдаса? — догадывается купец.

— Да, он человек честный и скрупулёзный, сколько уже лет с моим племянником работает, ни одного слова в упрёк я от Бруно в его адрес не слыхал, — пояснил генерал. — Думаю, он освоит ваше дело, если вдруг недоброе случится.

— Да-да, я его знаю, — обрадовался хозяин дома. — Но будем надеяться, что всё с этим разбойником разрешится, — тут Кёршнер качает головой. — Ох, сколько забот лишних от этого Ульберта всем нам, сколько забот.

А генерал тут начинает принюхиваться, а потом смотрит на хозяина дома с удивлением:

— Это что? Чем это пахнет?

А Кёршнер довольно улыбается, он рад выражению лица барона и сообщает своему гостю:

— Нынче, как вы поехали к епископу, я решил заглянуть на рынок, вина хорошего приглядеть, или сыра, или чего-нибудь этакого необычного к столу, лимонов каких-нибудь или апельсинов, вдруг попадутся, а тут вижу — какой-то купчишка не нашего вида, смуглый такой, видно, с юга откуда-то, товар свой расхваливает, кричит: варево сарацинское, от головных болей помогает, снимает тяжесть в груди, возвращает бодрость духа. А я чувствую запах и думаю: вот барон порадуется.

А барон и вправду радуется, видя, как лакеи вносят небольшой медный ковшик на подносе, а рядом с ним чашки, горшочек со сливками и небольшая тарелочка с колотым желтоватым сахаром.

— Кофе! — улыбается Волков. — Вот уж угодили так угодили, дорогой родственник.

Глава 15

А квечеру, к ужину, как и обещала, к Кёршнерам приехала графиня с юным графом. Волков пошёл встречать их вместе с хозяевами. Графиня была обворожительна, её новое платье из атласа глубокого алого цвета, с белоснежным кружевом по вороту и манжетам, выглядело уточнённым и роскошным. Явно не местным.

«Всё это не здешнее. За платье отдала пятьдесят талеров, не меньше, — сразу для себя отметил кавалер, — да две жемчужные нити — ещё сорок. Четыре гульдена на себя нацепила, это не считая перстней и исподнего с башмачками. В Ланне купила, видно, как Агнес ей денег дала, так она по лавкам и пошла».

И это было неудивительно! Какая женщина, имея деньги, смогла бы удержаться от тех удивительных вещей, что таили в себе лавки Ланна? Не зря в большой город съезжались все лучшие ювелиры, ткачи и портные со всех земель в округе.

А в необыкновенную причёску Брунхильды были уложены все волоски до единого. И накрыты волосы были накидкой-фатой из редкого в этих местах газа, придавленной маленькой шапочкой.

Годы, проведённые при дворе, и вправду многому научили эту красивую женщину. Уж вести себя с людьми графиня знала как. Она научилась улыбаться с вежливой снисходительностью всем тем, чей статус был ниже её. И сейчас именно такая улыбка была на её устах, когда она протягивала обе руки хозяйке дома.

— Дорогая Клара.

Они обнялись, и тогда графиня протянула руку и самому Кёршнеру, тот со всей неуклюжестью толстяка кланялся и целовал ей пальцы.

И лишь потом она обратила внимания на Волкова и снова с показательной уважительностью сделала перед «братцем» книксен и поцеловала ему руку, а потом уже стала представлять прекрасно одетого мальчика на вид лет шести или, может быть, семи, что стоял до сих пор молча, ожидая своего часа. И тогда графиня произнесла важно и официально:

— Вот, дядюшка, как вырос ваш племянник вы его с лета не видели. Мальчик с удивительным, недетским достоинством поклонился сначала хозяевам дома:

— Добрая госпожа Клара, добрый господин Кёршнер.

Хозяева кланялись ему в ответ. И тогда он со всё той же недетской серьёзностью поклонился Волкову:

— Господин барон! Дядюшка, наслышан я про ваши новые, необыкновенные победы. Надеюсь услышать от вас про них.

Это был маленький мальчик, но и на хозяев дома, и на самого «дядюшку» абсолютно взрослое поведение, абсолютно взрослая речь и взрослый тон ребёнка произвели огромное впечатление.

— Боже мой! Истинный граф! Истинный! — воскликнула Клара Кёршнер, в восхищении складывая руки в молитвенном жесте.

Барон и сам был поражён теми разительными переменами, что произошли с ребёнком за год, наверное, что он его не видел. Он бегло взглянул на мать мальчика, а та просто цвела. Она упивалась удивлённым восхищением Кёршнеров и барона, которые по достоинству оценили её чадо, её «произведение». Женщина гордилась своим сыном, и эта гордость светилась на её лице. Волков же наклонился к мальчику и стал брать его на руки.

— Дозвольте-ка, граф, я разгляжу вас получше.

— Конечно, дядюшка, давайте обнимемся, вы меня уже давно не обнимали, — рассудительно произнёс маленький граф.

Волков сам расцвёл от удовольствия и гордости не меньше самой графини, когда поднял ребёнка, а маленький Георг Иероним совсем не испугался его, а спокойно положил руку на плечо огромного и знаменитого «дяди». Генерал не удержался и поцеловал его в розовую щёку.

И вдруг, всплеснув руками, Клара Кёршнер воскликнула:

— Господи! Одно лицо! — и добавила, глядя на супруга: — Поглядите, Дитмар, у графа и барона одно лицо.

— Истинно так! — удивлялся и хозяин дома. — Видно, кровь Эшбахтов возобладала над кровью Маленов.

Тут генерал даже немного растерялся, он взглянул на Брунхильду и по её выражению лица понял, что и она растеряна; красавица смотрит то на Волкова, то на своего сына и притом говорит с некотором сомнением или замешательством:

— Что ж сказать, сходство какое-то есть, но к чему тут удивляться, они же дядя и племянник.

— Одна кровь, — продолжала восхищаться госпожа хозяйка дома. — Всякому то будет заметно, едва он посмотрит на господина графа и господина барона.

А Волков, уже переборов секундную растерянность, говорил мальчику с улыбкой:

— Вот видите, граф, всякому человеку заметно наше родство.

А мальчик с продолжающим удивлять взрослых благоразумием отвечает генералу:

— Родство с вами, дядюшка, всякому честь.

Волков, посмеиваясь, отпускает графа с рук и продолжает разговаривать с мальчиком:

— А знакомы ли вы со своей кузиной Урсулой Вильгельминой?

— Нет, — признался мальчик. — не знаком. А кузина она мне по какой линии?

— Это трудно объяснить, — говорит графу матушка. — Я вам потом объясню её родство с вами.

— Ну что ж, я готов с нею познакомиться. А она уже взрослая? — спрашивает мальчик.

— Урсула Вильгельмина немного младше вашего будет, и пора вам познакомиться, она дожидается вас в своих покоях, — сказал «племяннику» «дядя».

Он, может, и хотел побыть с мальчиком, так как ему тот показался не по годам умным. Но после того, как Кёршнеры заметили его сходство с мальчиком, барон не желал находиться с ним в одном помещении на глазах чужих людей.

Няня и лакеи повели маленького графа к кузине, а хозяева и гости пошли в гостиную, где уже был богато сервирован стол.

— Ах, умён граф! — на ходу восхищалась ребёнком Клара Кёршнер.

— А обходителен как! — поддерживал жену хозяин. — Уж и не многие взрослые из хороших семей могут быть такими обходительными.

— При дворе рос, — объяснил манеры ребёнка Волков, — там иначе и не разговаривают.

— Да, наверное, — соглашалась хозяйка дома. — Манерам при дворе выучиться можно в столь юном возрасте, если ум с детства велик.

— Истинно так! — поддержал жену Кёршнер.

— Умён, умён, сам герцог то замечал после разговора с ним, а Его Высочество умных людей сразу видит, он при дворе дураков не жалует, — вдруг говорит графиня и тут же добавляет: — Вот только умён граф стал излишне. Хоть совсем юн, а уже и хитрить научился.

— Хитрить⁈ Да как же⁈ — восклицает хозяйка.

— Учитель рассказывал, что читать писание долго не желает, дескать, глазки устают, но как только ему разрешают отдохнуть, тут же берёт книги другие, те, что про рыцарей и с картинками, говорит, что от таких книг глаза у него не болят вовсе, — сообщает Брунхильда со смехом. Гордость за сына распирает женщину, и, как бы ругая его, она им ещё и хвалится, как хвасталась бы всякая иная мать своим удивительным чадом.

— Умом он явно пошёл в дядюшку, — тут же говорит Кёршнер, — уж об уме его дяди все наслышаны. Отчего же племяннику не быть умным?

Волков улыбается; нет, его не трогает лесть, он улыбается из вежливости, а ещё от предвкушения: когда они поднимались по лестнице, он подал графине руку, и та взялась за неё крепко. Сжала его пальцы на мгновение, как бы давая ему знак о своей расположенности. Он украдкой глядит на неё и в который раз отмечает необыкновенную красоту графини. Красоту зрелой женщины, которая пока не пересекла рубежа тридцати лет. Женщины, ещё не утратившей свежести, женщины, ещё наполненной жизненной силой, красавицы, ещё не вступившей в пору увядания.

Господа расселись, мажордом сделал знак, и лакеи понесли лёгкие закуски и крепкие вина, что подают для поднятия аппетита. И едва сделав глоток хереса и пренебрегая правилами о лёгких застольных беседах, которые уместны, когда за столом дамы, Брунхильда вдруг и говорит:

— Известно мне стало, что сегодня городской голова и многие другие видные горожане встречались с вами, братец.

— Да, мы встретились, я раздал им денег, потом выпили вина, поговорили о всяком, о делах городских, — Волкову нужен был этот разговор с графиней, у него были мысли на этот счёт, но он не собирался раскрывать свои планы тут, за столом.

— И о каких же делах вы на той встрече говорили? — продолжала графиня. Поведение её было не очень вежливым, и для женщины она была слишком настойчива, но, казалось, приличия сейчас её мало заботили.

Генерал взглянул на хозяина дома, он хотел привлечь его в разговор, так как родственник присутствовал на той встрече, но барону не понравился вид Кёршнера. Тот стал лицом красен, если не сказать пунцов. И теперь дышал и отдувался так, как будто пробежал изрядное расстояние.

— Дорогой родственник! Вам дурно? — с участием интересуется Волков. Он даже привстаёт со всего места.

— Душно, — отвечает Дитмар Кёршнер, продолжая махать на себя салфеткой. — Кажется, печи излишне растопили.

— Воды со льдом принесите! Слышите? — с волнением за мужа распоряжается госпожа Кёршнер, она даже встала со стула, и слуги бегом бросаются исполнять приказ.

Но воды хозяин дома не дождался, он тоже встал и, извинившись, стал выбираться из-за стола.

— Графиня, барон, уж простите… Надобно мне.

Слуги стали ему помогать, и жена его пошла с ним прочь из залы, а Брунхильда, глядя им вслед, и говорит:

— Это всё от тучности его и от полнокровия.

— О, — Волков смотрит на неё с притворным восхищением, — графиня, вы ещё и ремеслу докторскому при дворе обучились.

— И обучилась, — отвечает она серьёзно, — герцог тоже уже не юноша, иной раз и у него случались припадки сердечные, — но все эти разговоры про здоровье волнуют красавицу мало, её интересует другое. — Так о чём вы говорили с бургомистром и другими горожанами сегодня в конторе Кёршнера?

— А, — генерал небрежно машет рукой, — господа хотели, чтобы я усмирил разбойника Ульберта. Рассказывали, какие обиды он нанёс городу и соседям. Говорили, что кантон и Фринланд из-за этого дерзкого рыцаря обещают с купцами Малена быть неласковыми.

— А вы что же? — по её тону барон понимает, как она заинтересована.

Волков же ждёт, пока лакей положит ему кусок прекрасно разваренной говядины, а потом он сам кладёт себе в тарелку немалую ложку яблочной горчицы. И лишь после этого говорит:

— Я ещё недужен после новой раны, люди мои не при мне, денег у меня нет, так что… Пусть сами ловят разбойника.

— Они дадут вам денег, — неожиданно сообщает Брунхильда.

— Да? Откуда ты знаешь? — Волков намазывает отличный кусок говядины горчицей. — Фейлинг тебе о том уже сказал?

— Город заинтересован, чтобы вы взялись за это дело. Городу оно не под силу, — говорит красавица проникновенно, а Волков вдруг понимает, что она пришла сюда такая красивая не просто так.

— Город хочет, чтобы я с Маленами грызся, а они бы в сторонке стояли да барыши подсчитывали, — он начинает есть мясо, и ему очень вкусно. Генерал уже начал игру, и весь этот разговор пока идёт по его плану.

— И что, вы откажетесь им помогать? — спрашивает Брунхильда.

Барон делает вилкой неопределённый жест: пока неясно. Может быть. Там посмотрим.

— Горожане будут злы, — как бы предупреждает его женщина. Она явно пришла склонить его к поимке Ульберта.

— К дьяволу горожан! — усмехается барон. — Я попросил их хотя бы разведать ту местность, где прячется разбойник, найти его лодки, так они и этого делать не хотят. Дескать, сенат должен одобрить. Я эти игры их уже знаю, сколько лет они ко мне в Эшбахт дорогу строили: сенат то одобрит, то передумает. В общем, пока сами не начнут, я и пальцем не пошевелю.

Нет, нет… Такой поворот никак не устраивает красавицу, и она тогда продолжает:

— Если рыцаря того не угомонить, то и ваши купцы страдать будут. И все ваши связи с Бергеном порушатся. Вы пострадаете не менее горожан, а может, и более.

Волков бросает вилку на стол, вытирает салфеткой рот, он улыбается этой прекрасной женщине, отпивает вина из дорогого бокала и лишь потом говорит ей:

— Уж больно ты умна стала, как двор всё-таки тебя переменил. Вот только в политике тебе со мной рано тягаться, да и Фейлингу твоему тоже, меня этому тонкому делу злые горцы учили и курфюрсты Ланна и Ребенрее. Так что не волнуйся, не пострадают мои купцы, и интересы мои не пострадают.

— Не пострадают? — не верит ему графиня.

А генерал, продолжая улыбаться, рассказывает ей:

— После разговора с горожанами поехал я к епископу…

— И что же? — не терпится узнать графине. — Что же, дорогой братец, сказал вам святой отец?

— Он мне пообещал, что отправит к Ульберту одного из своих умных монахов, а тот уговорит его встретиться со мной.

— И что же вы думаете? Полагаете умиротворить разбойника? — она явно не верит в такую возможность.

— Умиротворить? Нет! Договориться, — отвечает генерал. — Попрошу его не трогать тех купцов, что под моим вымпелом будут по реке ходить, а ещё попрошу не лезть к горцам. А со всеми остальными купчишками пусть делает всё, что пожелает. Мне до них дела нет.

Волков улыбается. Он видит, что такой расклад не входит в планы графини, и та наконец говорит с надеждой:

— А ежели он не согласится?

— Согласится, согласится… коли ум у него есть, — заверяет её барон, снова берёт вилку и принимается за говядину, — а коли нет, тогда уже, как и желают горожане, приду к нему с парой пушек, с сотней мушкетёров и двумя сотнями солдат… И сверну ему шею. Это я ему сразу объясню; зная, кто я, полагаю, упрямиться он не станет.

Графиня молчит, ничего не ест, смотрит на него, а генерал, отрезая отличный кусок говядины с жёлтым жиром, смазывает его горчицей и отправляет в рот, затем запивает его вином: это очень вкусно. Он улыбается, и не только от прекрасного мяса, но и от того, что всё продолжает идти по его плану. Волков уверен, что Брунхильда сюда приехала, чтобы уговорить его взяться за дело. Это её дружок Фейлинг попросил, и пообещал он ей за то городской замок Маленов у Гейзенберга забрать и ей передать. А замок графине нужен. Очень нужен. Вот и старается красавица. А также знал он, что весь их разговор она передаст своему новому другу, на это генерал и рассчитывал. Поэтому и добавлял:

— Мне даже выгодно, чтобы Ульберт на реке продолжал разбойничать, теперь мои купцы ещё больше зарабатывать станут. Всё под себя подберут. А дурачьё городское этого не понимает, всё думают, что я кинусь их кошельки спасать.

Графине лакеи тоже положили в тарелку мяса, так она его даже не тронула, вина почти не пила, сидит злая, губы поджала, бокал за ножку вертит. И наконец говорит:

— А что же мне делать?

Генерал ей не отвечает, как раз лакеи принесли вторую перемену, то жареные утки с кислыми яблоками и в медовой подливе, утки жирные, коричневые, зажарены прекрасно; хоть и не голоден уже он, но разве от такого откажешься? И только после того, как ножка утиная оказалась в его тарелке, он отвечает ей:

— Волноваться тебе не о чем. Ты и граф мне не чужие, будет тебе дом, дай срок. А если Фейлинг тебе наскучит, так переезжай сюда, Кёршнеры наши родственники, они тебе рады будут, и мне так спокойнее будет, можешь в моих покоях остановиться, они отличные, — и, взяв в руки утиную ногу, добавляет: — Кстати, и про место в городском сенате я тоже помню.

Кажется, его слова графиню приободрили. Она смотрит на него чуть прищурившись и говорит:

— Уж только вы меня, братец, не обманите.

— Глупая гусыня, — почти беззлобно отвечает ей барон. — Я разве тебя хоть раз обманул?

Вместо ответа Брунхильда одним глотком допивает вино из своего бокала и говорит тихо, чуть наклонившись к нему:

— Коли вы намерены меня… вести куда-нибудь, так поторапливайтесь, а то мне ехать уже пора.

— Намерен, — сразу отвечает Волков и бросает утиную кость себе в тарелку; от её красоты, от близости, от её запаха у него начинает закипать кровь.

— Только мне в уборную сначала надо, — шепчет графиня.

— У меня в покоях отличная уборная, — он вытирает руки, бросает салфетку на стол и поднимается со стула.

Глава 16

Волков уселся на кровать, прежде расстегнув и скинув свой дорогой колет. И ждал, пока красавица выйдет из соседней комнатушки. И каждое лишнее мгновение было нестерпимо: ну что же ты там делаешь так долго?

Брунхильда наконец появилась из-за двери, так высоко подобрав юбки, что он увидел подвязки её чулок выше колен. Ноги её в чёрных чулках были так стройны, что один вид их вызвал у него желание. А она, подойдя к нему, спрашивает чуть насторожённо:

— А что у вас под рубахой?

— То пустяки. Повязки, но я уже почти выздоровел.

И тогда она обхватила руками его плечи и стала целовать в губы со страстью и желанием, а он хотел обнять её, схватить её, сжать, но женщина вдруг оттолкнула его.

— Легче, братец! Легче!

— Что? — удивился и немного растерялся Волков.

— Причёску мне не попортите, кто мне потом её исправит? Потом мне домой простоволосой ехать? Что хозяева подумают? И слуги шептаться начнут, — графиня при этом аккуратно поправила свой головной убор.

— О Господи! — барон поморщился и снова притянул её к себе, снова стал целовать и прикасаться к ней, хотя через корсет было трудно добраться до её груди, а через тяжёлые юбки — до ягодиц.

А красавица опять приговаривала при этом:

— Ах, как вы горячи, братец… Тихо, тихо вы… Причёску попортите…

— Сними-ка платье, — говорит он ей, а сам начинает искать концы завязок на спине.

— Да вы рассудка лишились, братец, — она вырывается из его рук и садится на самый край кровати, — как я потом его без горничных надену, уж не вы ли будете мне помогать? Нет, — она подбирает юбки так высоко, что он видит, где кончаются её чулки, видит волосы на её лобке. Она пошире разводит ноги и притягивает его к себе. — Берите так, и побыстрее, а то Кёршнеры ещё искать нас начнут. Да и ехать мне уже скоро.

— Хотел тебя голой увидать, как в тот раз, в трактире, когда ты ко мне первый раз пришла, до сих пор помню, хоть сколько лет уже прошло, — говорит он, прикасаясь к ней рукой.

— Сама иной раз вспоминаю… — её дыхание, её глаза, её ласковые руки выдают в ней желание. Она снова быстро целует его в губы и продолжает: — Да берите уже наконец, я горю — не терпится, — шепчет женщина и собирается ему помочь с одеждой.

И вдруг… Они оба замирают.

За дверью своих покоев слышат господа по дорогим паркетам частые шаги, кто-то подбежал к двери и затих. И ещё шаги, тоже лёгкие, и потом за дверью высокие голоса… Детские.

И барон, и графиня оборачиваются к двери, замирают и опять слышат детские голоса.

— Неужто граф? — спрашивает Волков, поворачиваясь к Брунхильде.

— Не знаю… Без няньки? И как он нас нашёл? Нет, то не граф, — отвечает женщина и, оттолкнув его, одёргивает подол и расправляет юбки. — Спросите, кто там. Поглядите, братец.

А тут ещё в дверь стали колотить, и слышно было, что это бьют маленькие кулачки.

— Нет, то не граф, — с уверенностью говорит Брунхильда. И шепчет потом: — Откройте же дверь, братец, а то подумают ещё чего… Только накиньте одежду…

А за дверью снова голоса. Сомнений нет, за нею дети. Тогда он берёт колет, надевает его на ходу, подходит к двери, отпирает засовчик и…

За дверью видит двух мальчишек, он сразу узнаёт их и говорит удивлённо:

— Барон? Господин Эшбахт?

А два мальчишки, не очень-то опрятных, в царапинах и ссадинах на детских лицах, радостно смотрят на него, и старший из них отвечает с быстрым и не очень почтительным поклоном:

— Батюшка.

А за ним повторяет и младший:

— Батюшка.

* * *

— Господа! — Волков открывает дверь и впускает их в покои. — Соизвольте объяснить, как вы тут оказались.

— Приехали, — радостно сообщает ему наследник титула.

Потом, ничего более не объясняя отцу, Карл Георг Фолькоф барон фон Рабенбург влетает мимо него в покои и, обнаружив там Брунхильду и узнав тётку, кланяется ей так же небрежно, как кланялся отцу.

— Тётушка графиня!

— Узнал! — восхищается Брунхильда. — Добрый вечер, барон, — он хотел проскользнуть мимо неё, но красавица хватает его за плечи. — А ну-ка постойте! Дайте-ка я на вас погляжу! — она смеётся и целует мальчишку в щёки. — Уже давно вас не видала.

— Ну тётушка! — барон вырывается из её руки и вытирает щёки ладонью. Разбегается и прыгает на кровать.

Младший же сын генерала, Генрих Алберт Фолькоф фон Эшбахт, или, как по-домашнему звала его мать, Хайнц Альберт, наоборот, обнимает отца, прижимается к нему.

— Батюшка, где же вы так долго были?

Волков треплет его по волосам.

— На войне, друг мой, на войне. Идите поздоровайтесь со своей тётушкой. Вы помните свою тётю Брунхильду?

— Идите, мой дорогой, сюда, — зовёт его графиня, присаживаясь на корточки и протягивая к ребёнку руки. — Давайте знакомиться.

— Идите, идите, — подталкивает мальчика в спину отец.

Сын нехотя идёт к Брунхильде в объятия.

Он уже не спрашивает у своих сыновей, как они сюда попали, кто их привёз из Эшбахта; он и так всё понимает. И, как подтверждение его догадок, за дверью слышатся знакомые шаги и шуршанье юбок, он уже знает, кого увидит в дверях.

И не ошибается, через несколько мгновений в проёме появляется баронесса фон Рабенбург, урождённая Элеонора Августа фон Мален. Его супруга. Она сразу быстрым, но цепким взглядом окидывает покои и, улыбаясь чуть деланно, говорит удивлённо:

— Графиня? Рада вас видеть! Дорогой супруг! — она идёт к нему, протягивая руки, по-хозяйски заглядывает под колет и видит тугую повязку на торсе мужа. — Опять изранили вас?

— Уже всё поправилось, крови нет, лишь рёбра срастаются, — говорит генерал, обнимая жену. И тут же интересуется. — А чего это вы вдруг приехали на ночь глядя?

Но Элеонора Августа его словно не слышит, она смотрит на графиню. Это всё тот же цепкий, всевидящий женский взгляд. Она сразу оценивает красавицу, её платье, причёску, драгоценности, и уж после баронесса признаёт:

— Вы, как всегда, прелестны, сестрица. Как здоровье графа?

— Спасибо, сестрица, — улыбается Брунхильда, — слава Богу, сын мой здоров, и племянники мои, я вижу, тоже, — она всё не отпускает от себя младшего, Хайнца Альберта, прижимая его к своим юбкам.

А супруга генерала стала застёгивать мужу колет и говорит:

— А приехала я, так как купчишка один на подворье нашем болтал, что утром видел вас в городе. Вот я и собралась. А вы тут, дорогой супруг, сколько дней уже?

— Вчера приехал, — отвечает генерал. — Хотел дальше ехать, но горожане мне делами своими докучают второй день.

— Ну, я так и думала. А мы с сыновьями и обедать не стали, собрались и поехали, теперь с дороги голодны, а ужин, кажется, у Кёршнеров не закончился, со столов еда не убрана, я видела в столовой. А вы уже поели?

— Я ещё голоден, — говорил жене Волков.

— А нам с графом уже пора, поеду, наверное, — говорит графиня.

Тут и лакеи принесли сундуки баронессы и её сыновей, пришли сиделка со старой монахиней. Они стали устраиваться по комнатам, у Кёршнеров для всего семейства Эшбахтов всегда были приготовлены комнаты. Тут ещё и хозяйка дома появилась. Она была хорошо знакома с баронессой, так как баронесса была у неё в гостях далеко не первый раз; они обнялись как подруги. Клара Кёршнер сообщила потом, что хозяину дома лучше, но к столу он уже не спустится. Просит продолжить ужин без него.

А графиня стала прощаться со всеми и, когда целовала генерала, тихо шепнула ему:

— А вы просили платье снять.

Когда Брунхильда и юный граф уехали, супруга спросила генерала как бы между прочим:

— А что это графиня делала в наших покоях?

— Она просилась в уборную, — нашёлся генерал, — а те уборные, что внизу, ей не пришлись, я предложил ей нашу.

Кажется, баронессу этот ответ удовлетворил, и она ушла в покои, что отводились детям и няне. Устраивать их.

Потом все, включая монашку и уже почти родственницу мать Амелию, а также сыновей барона, спустились к столу, где их ждала хозяйка дома Клара Кёршнер. И сыновья его, по своему обыкновению, затеяли обычный для них раздор, старший, не обращая внимания на няньку, начал вставать на стуле и лезть во все блюда руками, а когда его одёрнула мать, так он уселся на свой стул и тут же затеял драку с младшим. После чего тот начал плакать. Это было в порядке вещей, молодой барон фон Рабенбург часто затевал ссоры с братом и вообще прослыл в свои шесть неполных лет задирой, которому никто не указ. Няньку он вообще не замечал, что ему, барону, какая-то служанка, слова матери не успокаивали его надолго, от монахини и от чтения молитв он бежал и прятался, и лишь окрик отца приводил его в чувство.

— Барон! Карл Георг! — рычал раздражённый отец. — Уж не желаете ли побеседовать со мной с глазу на глаз?

Лишь тон отца на время успокаивал мальчишку. Но за своих сыновей, которые не умели себя вести в гостях, Волкову становится немного стыдно перед госпожой Кёршнер.

И, видя его недовольное лицо, баронесса, ещё раз шикнув на старшего и успокоив младшего, шептала мужу:

— Это всё оттого, что вы, дражайший супруг мой, в делах бесконечно пропадаете, даже когда вы дома, он вас не видит, а потом ещё вы на своих войнах по полгода воюете, вот и растёт сын ваш без отцовского слова. Никем не вразумлённый и никого не боящийся. Скоро он и меня уже слушать не будет.

«Так и есть: они очень разные, и молодой барон фон Рабенбург молодому графу фон Малену ни по уму, ни по воспитанию и близко не ровня».

Это немного печалит генерала. Он сурово смотрит на сына и грозит тому пальцем: имейте в виду, я за вами слежу!

Потом Волков глядит на свою жену, которая, найдя благодарную слушательницу в лице госпожи Клары, болтает неумолкаемо. Говорит всякую дурь про старый дом в Эшбахте. Про недостроенный замок. Про нерадивых слуг и весеннюю грязь на дороге. А генерал разглядывает платье своей жены, которое ей уже мал о, раздобрела она к весне. Видит на правом рукаве того платья какие-то пятна, потом он смотрит на её незатейливую причёску, простое и не очень умное лицо с миной высокомерия… И всё в ней ему не нравится. Всё в ней какое-то скудное, провинциальное, на весь её вид наложился поросший грубым кустарником Эшбахт, медвежий угол, деревня. Как и его сыновья не чета юному графу Малену, так и баронесса совсем не ровня роскошной и прекрасной Брунхильде, которая сидела тут недавно со своей изумительной причёской, вежливой улыбкой и прямой спиной. И теперь эта их разность просто бросается ему в глаза. И генерал думает с лёгкой грустью:

«Вот и поди ж ты угадай: кто из них родился в хлеву, а кто в графском замке».

Глава 17

После ужина супруги и сыновья пожелали хозяевам спокойной ночи и ушли в свои покои. Нянька и монахиня увели мальчиков в их спальню, а барон и баронесса остались в своей. Горничная помогала Элеоноре Августе раздеваться возле зеркала, Томас приносил господину таз с водой, а Гюнтер унёс его одежду, чтобы почистить или постирать.

А баронесса при этом ему говорила:

— Дорогой супруг, а отчего же вы не сказали, что сестрица ваша даёт пасхальный бал?

— Я и сам о том узнал лишь по приезду, — Волков умылся с мылом и стал обмывать шею, грудь и подмышки.

— И она мне про то ничего не писала, — продолжала баронесса. — Могла бы написать пару слов по-родственному.

В этих речах слышался укор, но вот направлен он был не по адресу. Однако оправдывать Брунхильду генерал не спешил, день выдался непростой, ему было просто лень говорить про это, но супруга его не унималась и продолжала.

— А сами-то вы на бал пойдёте, наверное? — едко интересовалась у генерала жена.

— Мне нужно там быть по делам, — нехотя ответил тот.

— А когда вы собирались писать мне, что приехали в Мален? — интересуется супруга.

— Я закончил все дела и завтра собирался устроить себе почтовый день. Вам бы я написал первой, — барон закончил с мытьём и взял у Томаса полотенце.

— Может, сестрица меня стыдится? — продолжала Элеонора Августа всё с той же своей неприятной едкостью. — Может, она меня не хотела звать на бал?

— С чего бы ей вас стыдиться? — Волков морщился, ему был неприятен весь этот разговор.

— Ну так вы видели её! Истинная графиня! — баронесса говорила это так, как будто её муж был в этом виноват. — И молодой граф тоже хорош, учтив, пригож, не чета нашим сыновьям, — женщина бросает на мужа недобрый взгляд, — они при дворе в ласке принца жили, мы, поди, для них деревенщина.

— Я бы предпочёл всю оставшуюся жизнь прожить в нашей деревне и при дворе вовсе не появляться, — говорит Волков и ложится в постель. И чтобы хоть чуть улучшить настроение жены, добавляет: — Курфюрст за дело моё в Фёренбурге даровал мне дом в Вильбурге.

— Дом⁈ — воскликнула жена и тут же кинулась на кровать к мужу. — А что за дом? Хорош?

— Хорош тем, что есть, — отвечает ей генерал. — Комнат мало, для прислуги места нет, конюшни малы… Но жить там можно. Мебель я какую-то купил. А вот посуды нет, простыней нет, перин…

— А сам-то дом каков? — женщина лезет к мужу, обнимает его аккуратно, чтобы не разбередить рану. — Сам-то дом красив?

— Ну, неплох, — отвечает ей барон, — на хорошей улице стоит.

— Ох, как то хорошо может быть. Поедемте туда, господин мой, — жена прижимается к нему, гладит по щеке, даже закидывает на него свою ножку. — Ах, как хочу я в Вильбург. Хочу дом посмотреть, всё купить для него, опять же сыновей при дворе представить. Вы же сможете взять нас во дворец, когда принц позовёт вас туда? И дворец бы мы посмотрели. Вы ведь при дворце часто бывали? На балах, на обедах.

На этом благодушие генерала и закончилось, он говорит жене весьма твёрдо:

— Принц позовёт меня ко двору, когда пожелает на новую войну отправить, а мне его войны уже до желудочных колик обрыдли, и двор Его Высочества я больше видеть не хочу. Насмотрелся уже. Можно будет съездить в Вильбург по осени, после урожая, сыновьям столицу показать, вам по лавкам походить, но ко двору ездить да на обеды к принцу набиваться у меня желания нету.

Но жена от его слов огорчилась всего на мгновение, а потом продолжает:

— Ну и хорошо, съездим по осени, а ко двору я могу и без вас съездить, авось принц примет родственницу.

Волков смотрит на неё осуждающе, но ничего не говорит, а баронесса оправдывается:

— Ну надо же сыновьям показать двор.

— Уж чего-чего, а двора им точно видеть нужды нет.

— Ах, как вы не правы, — мечтает баронесса, закатывая глаза к потолку. — Говорят, там такие балы! Такие обеды. Дамы в таких нарядах. Говорят, лучшие рыцари все там, там и турниры лучшие, и все так хорошо танцуют. Не то что в этом закопчённом Малене, где одни кузнецы да купчишки… Вот хорошо бы было, если бы герцог подтвердил вам чин генерала и дал при дворе содержание, а лучше уж дал чин маршала…

Тут уже барон не выдерживает, скидывает с себя ножку жены и говорит холодно:

— Душа моя, злите вы меня, ибо глупости вашей предела нет.

— А что? Что? — жена лезет к нему, обнимает и целует его. — Отчего вы так злитесь. Оттого, что при дворе состоять не желаете? Так и ладно, это я только помечтать хотела. А сыновьям покажем дворец, и того будет достаточно.

Она запускает крепкую ручку свою под мужнее исподнее, целует его не единожды в щёки, в губы и шепчет сладострастно:

— Не злитесь на дурость мою, не отталкивайте меня, сердце моё, я без вас с Рождества, жду вас, жду, уже истосковалась.

Вся его страсть, весь его любовный пыл перегорел в этой комнате ещё час или два назад, когда тут, присев на этой кровати, задирала юбки обворожительная графиня; он бы и сейчас хотел видеть тут её, а не жену, но жена по законам людским и божьим имела право на его внимание. И хотя то, что некрасива она, и не мила, и пахнет от неё совсем не так, как от Брунхильды, но генерал не отталкивал её. Жена, данная Богом, всё-таки. Куда от неё деться?

* * *

Хозяин дома за завтраком уже был за столом, ему стало получше, приступ прошёл, и он любезно разговаривал с баронессой и гонял слуг в кладовые и чуланы за лакомствами: то за орехами и сушёными фруктами в сахаре, то за мёдом, то за твёрдыми пряниками — лишь бы порадовать Элеонору Августу и её шумных, капризных сыновей.

А мальчики за общим столом и вправду были шумны, особенно юный барон. Он никак не мог успокоиться то ли от радости, что он находится в гостях в большом доме, то ли от присутствия очень красивой своей кузины Урсулы Вильгельмины Кёршнер, которая за его чудачествами наблюдала с большим интересом и даже смеялась, когда он кидал в лакеев чёрными сушёными грушами и попадал им в лица, после чего те притворно кричали от боли. После чего и младший начинал делать то же самое. Мать, и монахиня, и няня урезонить хулиганов никак не могли.

Волкову надо было бы снова приструнить расшалившихся сыновей, но он сидел, словно не видя их бесчинств, ел не спеша, глядя только перед собой, и думал. И сколько баронесса ни поглядывала в его сторону, ища его поддержки, он её взглядов не замечал.

А думал генерал о вчерашнем долгом разговоре с Брунхильдой. И теперь сидел и гадал, передаст она этот разговор Хуго Фейлингу или нет.

«Должна, должна передать. Он из неё все от меня услышанное вызнавал полночи».

Генерал был практически уверен, что приехала она вчера на ужин не просто так. Приезжала она сюда с одобрения, а может даже, и по просьбе Фейлинга. Весь её удивительный вид, её поведение, её ласка указывали на то, что она к ужину готовилась. Вернее сказать, готовилась ко встрече с генералом. В общем, как бы там ни было, Волков очень рассчитывал на то, что его рассказ про то, что он ищет встречи с раубриттером Ульбертом, чтобы договориться с ним, дойдёт до Фейлинга, а значит, и до всех городских нобилей.

И тогда возможны будут два варианта: либо город будет вынужден пойти сам воевать разбойника, либо горожане прибегут к нему, к Эшбахту, и согласятся на все его условия, даже на те, которые он ещё не выдвинул, лишь бы он не договаривался с Ульбертом делить купеческие баржи на те, что можно грабить, и на те, что грабить нельзя. Что ж, оба варианта его устраивали. В первом случае горожане начнут склоку с фамилией Маленов, ещё несколько лет назад он об этом и мечтать не мог. А во втором случае они отнимут у Гейзенберга и отдадут Брунхильде графский дом, а также предоставят место её человеку — а правильнее сказать, его человеку — в городском совете. И всякий из этих случаев радовал барона.

А посему теперь у него было хорошее настроение, и он, додумав все расклады этой интриги, наконец «вернулся» за стол и заметил, как бесчинствует там его старший сынок. И тогда отец постучал вилкой по стакану, привлекая внимание молодого барона, и сказал строго:

— Вы, я вижу, пристойно вести себя не желаете!

— А что? — дерзко поинтересовался Карл Георг. Он, сидя на стуле, едва выглядывал из-за стола, хоть ему и подкладывали подушки; видно, потому он встал на стуле и заявил: — Что я сделал?

Волков указал вилкой на няньку: ты; а потом произнёс с беспрекословной строгостью:

— Барон, вон из-за стола!

И нянька кинулась выполнять приказ главы дома. Она стащила мальчишку со стула и поволокла его к выходу из гостиной.

— За что? — заверещал тот. Он упирался, скользя по паркету, но дородная нянька легко тащила его к дверям.

— За то, что не умеете себя вести! — с видимым удовольствием отвечала за мужа баронесса. И потом говорила супругу: — Давно с ним так надо, всю зиму бедокурит, управы на него не было. Как хорошо, что вы вернулись.

— А что же вы не могли его успокоить?

— Да разве я с ним справлюсь?

— Я ещё не поел! — кричал молодой барон, цепляясь за двери. — Я ещё голоден! Отец, дозвольте мне поесть!

— У вас было на то время, — холодно отвечал ему генерал. — Теперь в обед поедите. Не раньше!

— А-а! — заорал мальчишка. — Вы злой!

Но нянька уже оторвала его от двери и выволокла в коридор, где его крики и затихли.

— Уж и не знаю, что с ним делать, — стала вздыхать и жаловаться баронесса. — Как вы уехали на войну, так он распоясался, слуг бьёт, няньку бьёт, с матерью Амелией тоже ругается, учиться с нею не желает…

— Недавно писание со стола на пол скинул, — поддержала баронессу монахиня. — Дескать, не хочу я ваши буквы учить. Я его пристыдить хотела, так он бранил меня коровой старой. А уж как слуг лупит, как няньку по щекам хлещет почём зря…

Она сокрушённо качала головой. А господин Кёршнер тогда и заметил с улыбкой:

— Так воин растёт, ему есть в кого быть воинственным и грозным.

На что Волков ничего не сказал, хотя и мог заметить, что времена рыцарской вольницы и глупой отваги теперь уже проходят, а приходят времена ровных колонн и крепкой дисциплины.

* * *

После завтрака он, как и намеревался, отправил Хенрика на почту, а сам сел писать письма.

Но тут к нему пришла баронесса и сказала:

— Дорогой супруг мой, позволите ли вы мне поехать по лавкам? А то бал, что даёт графиня, уже завтра, а у меня нет ни одного приличного платья. Клара едет и уже велела запрягать карету. Я бы с нею поехала, она тут все лавки и всех портных знает лучше моего.

Волков поглядел на то платье, что было на ней, и оно было не лучше вчерашнего с заляпанными рукавами. Кружева все замызганы, сама ткань застирана и потеряла половину своей краски. Блёклое, старое, бедное.

«Сидели бы вы, баронесса, дома, там, в Эшбахте, и ваши заляпанные наряды выглядят достойно».

Он вздохнул: думал сэкономить денег, а ещё немного занять и всё-таки довести постройку замка до конца. Но жена будет с ним на балу и, по сути, будет его лицом. Ей и вправду было нужно хорошее платье. Да и всё остальное, что нужно знатной даме. Жене самого влиятельного человека юга земли Ребенрее.

«Уместить бы все её затраты в сто талеров. Хорошо бы было».

— Что ж… езжайте, — и, подумав, спрашивает: — Может, мне поехать с вами, дорогая супруга?

Генерал, во-первых, хотел сэкономить, а во-вторых, думал, что, зная нынешние моды в Вильбурге, подберёт ей платье получше. В котором и при дворе, случись ей там быть, её не посчитают деревенщиной.

Но Элеонора Августа на это сказала, подходя к мужу и ласково обнимая его:

— Уж и хотела бы я, чтобы вы были со мной, но едем мы с Кларой надолго, боюсь утомить вас своими поездками, а вы, я вижу, почтовыми делами занялись, так и делайте их. Только денег дайте…

Волков отпер сундук и выдал жене кошелёк со ста монетами.

— Берите то платье, что госпожа Кёршнер одобрит, у неё на одежду хороший глаз.

Баронесса, совсем как девочка, запрыгала от радости, когда он передал ей деньги. Поцеловала его быстро и убежала.

Глава 18

Первое письмо он писал на почту Вильбурга для ротмистра Хаазе, и в том письме отругал его предварительно за исчезновение со званого ужина, потом стал требовать, чтобы он теперь каждый день справлялся о готовности лафетов, так как деньги для них уже должны быть из казны выделены. Потом сел писать письмо своему заместителю полковнику Брюнхвальду. Справился, как у него и его отряда дела. И это письмо он отправил на почту Вильбурга, полагая, что Карл уже вывел его людей из Фёренбурга и ведёт домой. Потом он написал большое письмо канцлеру, в котором описал происходящее в Малене, писал про разбои на реке и про то, что горожане тем разбоем возбуждены, а заодно напомнил ему о своих лафетах. Он ещё на всякий случай спросил у Фезенклевера о том посольстве, что собиралось ко двору маркграфини Клары Кристины Оливии, графини фон Эден, маркграфини Винцлау. Спрашивал осторожненько, отбыло ли посольство. Спрашивал с надеждою, что отбыло и что в нём самом нет более у принца никакой надобности, и поэтому теперь он сможет заняться своими делами, которые были не так уж и хороши.

Проведя почти всё время до обеда за делами чернильными, он вышел из своих покоев и, спустившись в гостиную, обнаружил там хозяина дома, который забавлялся игрой со своей чудесной внучкой.

Урсула Вильгельмина была и вправду удивительным ребёнком, но дедушка, прервав с нею игру, звал няню, а также лакеев, чтобы те принесли ему и генералу вина. И Волков понял, что у родственника к нему имеется какой-то разговор. И в том не ошибся. После того как они сделали по глотку, Кёршнер начал:

— Утром сегодня были у меня важные господа из Вильбурга.

— Важные господа? — генералу захотелось знать, что за господа посещали его родственника. — И кто же это был?

— То были господин Вальдер глава гильдии башмачников Вильбурга, и господин Кронс, выборный казначей гильдии кожевенников и гильдии седельщиков Вильбурга и Амсбурга, и с ними были другие господа из разных кожевенных цехов, а также цехов мебельных и каретных, от столицы и окрестностей. А ещё несколько купцов, что торгуют от Хоккенхайма и вниз по реке.

— О, большая делегация, — говорит генерал, а сам думает, что раньше Кёршнер ни о чём подобном ему не рассказывал. После чего понимает, что визит этих всех господ каким-то образом касается и его. И посему спрашивает: — И что же все эти уважаемые господа хотели от вас, друг мой?

— Это собрались мои крупнейшие заказчики, — поясняет купец, стараясь деликатно довести до генерала ситуацию. — Со многими из них я торгую уже не первый десяток лет. Честно говоря, эти заказчики мне выгоднее заказов двора Его Высочества. И платят они без отсрочек, и цены у них приятные.

— Прекрасно, — кивает генерал, — и что же?

— Они собрались тут у меня поговорить… поговорить о заказах.

— Они собираются заказать у вас товары?

— Они уже заказали, — поясняет Кёршнер в некоторой нерешительности, — ещё по прошлому году, а теперь съехались…

— Друг мой, да не тяните вы уже, — говорит купцу барон ободряюще. — Ну… Рассказывайте, что же за беда их сюда привела, о чём волнуются господа купцы… главы цехов… казначеи разные…

— Они заказали у меня в общей сложности четыре тысячи четыреста свиных шкур средней выделки, а ещё восемьсот свиных шкур скоблёных, выделки тонкой, и тысячу двести шкур воловьих, твёрдых, крепкого дубления, что идут на подошвы для башмаков и на всякое подобное.

— О, думаю, что это хороший заказ, что принесёт вам немалые прибыли, — замечает генерал.

— Хороший, хороший, — соглашается купец, но отдувается, словно это не разговор, а какая-то нелёгкая работа. Потом отпивает вина и продолжает: — Вот только господа стали волноваться… Так разволновались, что собрались и приехали сюда.

— А, — догадывается Волков, — прознали, подлецы, про разбои на реке, вот теперь и волнуются, сможете ли вы поставить все обещанные вами кожи.

— Именно, — говорит Кёршнер. И поясняет: — Очень много кож я скупаю у мужичков во Фринланде, у меня закупочные лавки в Эвельрате и склад в Лейденице, а ещё больше кож, особенно воловьих, мне собирают два купца из Бреггена. Из Мелликона.

— Ах вот оно что! — генерал понимает его.

— Да, вот… — продолжает купец. — Вот так… Здесь, в нашем графстве, я соберу до конца года чуть больше половины надобных для тех господ кож.

— Потеряете прибыли, — понимает Волков, но произносит это без видимого сочувствия.

И поэтому купец продолжает:

— Если бы толькоприбыли…

— А что же ещё? Репутацию? — не понимает барон.

— Купцы из Хоккенхайма, что торгуют с Нижними землями по реке, говорят, что потери моих поставок обойдутся им неустойками, и эти неустойки… — Кёршнер вздыхает, — они, естественно, грозятся переложить на меня.

— Вот как! — говорит генерал и тут же вспоминает: — Знаю этих хоккенхаймцев, самое отпетое жульё на реке, все они там воры, и город у них ведьминский.

— Тут не поспоришь, о хоккенхаймцах всегда дурная слава шла, — соглашается купец и добавляет: — Только вот остальные мои покупатели также о неустойках говорили.

Волков уже понимает, к чему клонит купец, но ему надобно, чтобы тот всё сказал вслух, чтобы высказал все свои пожелания. И он ждёт, пока тот закончит свою речь. И Кёршнер со вздохом заканчивает:

— Очень нам всем… не надо, чтобы плохие вести по реке вниз плыли, как-то нужно того разбойника приструнить, много от него разных хлопот ненужных. Много шума, много болтовни, а коммерции спокойствие желательно.

«И этот меня подбивает с Ульбертом разобраться. Все, все хотят, чтобы это сделал именно я. И Брунхильда, и родственничек!».

Но ничего определённого отвечать ему генерал не спешит, машет лишь рукой небрежно:

— Полноте вам, друг мой, волноваться раньше времени. Ничего с вашими кожами не будет, все будут у вас. Коли ваши скупки закроют во Фринланде, так на то у нас там есть мой и ваш знакомец господин Гевельдас; помните же вы Иеремию?

— Помню Иеремию Гевельдаса, помню, — кивает Кёршнер. — Как же мне его не помнить, если я с ним и сейчас дела имею и по лесу, и по углю, и по шерсти.

— Так он ваши скупки себе приберёт, коли вас оттуда попросят, и все кожи для вас и купит. Я ему доверяю свои деньги, и ваши дела, полагаю, доверить сможем, он нас не обманет, — объясняет Волков. — И про кантон вам волноваться нечего, мой племянник Бруно стоит там крепко, у него лавки, мастерские, склады уже есть и в Висликофенне, и в Мюллибахе; его тесть, сам Николас Райхерд, хоть уже и не ландаман земли Брегген, но в совете кантона вес имеет решающий, так что ничего со скупкой ваших кож у горцев не случится. Не переживайте. Разве что… — барон не закончил свою речь, многозначительно замолчав.

— Что? — не терпится знать родственнику.

— Может, ваши расходы немного возрастут. Но уж и не так, чтобы вас разорить. Ваши кожи всё равно будут вам выгодны.

— Расходы? — спрашивает Кёршнер и, кажется, грустит ещё больше.

— Мелочи, — машет рукой генерал. — И говорить о том лень.

— А судоходство на реке? — всё ещё волнуется купец. — Соберу я, к примеру, кожи в Бреггене, погружу на баржу и повезу к вам в Амбары, а разбойник налетит, да их и отнимет.

— И об этом не волнуйтесь, я договорюсь с ним; тех, кто будет плавать по реке под моими цветами, он трогать не станет, — говорит купцу генерал, для убедительности понижая тон до шёпота.

— Ах вот как! — воскликнул купец и тут же прикрыл рот рукою. — Значит, вы с разбойником думаете договориться?

— Думаю, думаю, — Волков ещё ближе подвигается к родственнику и говорит ещё тише: — Епископ обещал мне в том содействие. А Ульберт епископу отказать не посмеет.

— Ах, какова интрига! — восхищается купец. — Как всё умно у вас придумано.

— Да, умно. Вот только лишние люди про то знать не должны, — говорит ему генерал, прекрасно зная, что уже сегодня о том будет известно… Ну, например, жене Кёршнера Кларе. А после и его собственной супруге. Женщины есть женщины. А там и слуги про то прознают.

— Лишние не узнают, — обещает купец.

Но генералу нужно как раз обратное. И Брунхильда, и родственник должны распустить по городу слух, что он собирается договариваться с Ульбертом. И лучше, если этот слух будет исходить не из одного источника, а из нескольких. Так будет правдоподобнее.

* * *

После барон пошёл к своим сыновьям. Они, особенно юный барон, буйствовали в принявшем их доме. Со слов немолодой и уставшей от братьев монахини, которая просто села на стул у стены, пустив безобразия на самотёк, недавно господа разбили кувшин со сладкой водой, что пожаловали им хозяева. А ещё успели испачкать башмаками обивку стен у кровати в своей комнате. О чём вовсе не сожалели.

А теперь, несмотря на окрики няньки, мальчишки влезли на стулья с ногами и добрались до чернильницы с перьями и бумагой, которые кто-то по недосмотру оставил в детской на большом столе. Юные господа перепачкались чернилами, испортили десяток листов отличной бумаги, а также заляпали платье и передник своей няньке, которая пыталась у них чернила отобрать.

И только появление отца привело их в относительное спокойствие.

— Батюшка, а мы учимся писать! — радостно сообщил ему младший из братьев, Хайнц Альберт, держа чёрными от чернил пальцами дорогой лист бумаги с каракулями и кляксами.

— Сие похвально, — холодно заметил отец, присаживаясь к столу и с неудовольствием оглядывая всё вокруг, включая измождённую няньку, — вот только прежде, чем учиться писать, неплохо было бы выучить буквы, а также овладеть чтением было бы хорошо, — он поворачивается к монахине. — Мать Амелия, есть ли у вас какая книга, чтобы господа могли мне почитать?

— Книга у меня есть, господин, и, коли прикажете, так я её принесу, — начинает монахиня тоном, выражающим полную безнадёжность, — вот только господин молодой барон читать не желают и отказываются, а если просить их, так переходят в крик, а господин Эшбахт могут и прочесть пару слов, но потом начинают рыдать: дескать, тяжело им.

Юный барон смотрит на отца, вихрастый, перепачканный чернилами, вид у него заносчивый.

Волков глядит на него, потом на младшего сына и удивляется им. Перед зимой, когда он уезжал по призыву герцога, мальчишки были совсем иные, и волосы у них были короткие, и одежда была другая. И вели себя они пристойнее. Теперь молодой барон глядит на отца, а у самого взгляд дерзкий: ну и что? Ты и вправду думаешь, что тебе буду читать сейчас?

— Отчего же вы не слушаете монахиню? — наконец спрашивает генерал у своего старшего сына. — Отчего отказываетесь читать?

— Не буду читать! Недосуг мне! — нагло и просто отвечает сын; потом он нарочито отворачивается от отца, начинает макать перо в чернильницу и что-то рисовать на листе бумаги. А у няньки лицо от такого ответа мальчишки вытянулось. Монахиня сидит, едва дышит, только глаза бегают от отца к сыну. Обе ждут, что будет.

Это вопиющее неуважение, да ещё перед домашней прислугой, едва не заставило генерала вскочить…

Ах, как он хотел сейчас схватить этого мелкого червяка за шиворот да как следует его встряхнуть, чтобы пришёл в себя и вспомнил, с кем говорит. Ведь маленький мерзавец осмелился при всех отказывать ему, да ещё в столь неуважительной форме. Отказать! Ему, Рыцарю Божьему, барону фон Рабенбургу, тому, с кем князья мирские и князья церкви беседуют без заносчивости, не говоря уже о всех остальных людях.

Волков едва нашёл в себе силы, чтобы остаться на стуле, но все присутствующие и так почувствовали, как от него по покоям волнами расходилась ярость. Даже сам Карл Георг Фолькоф, барон фон Рабенбург, отрывает глаза от своих рисунков и косится на отца.

И только после этого генерал встаёт.

— Ваше поведение, барон, недопустимо. Как вернёмся в Эшбахт, я найду способ вас вразумить, и поверьте, этот способ вам по душе не придётся.

— И что? — нагло спрашивает сын у отца. — Что вы сделаете?

— Вы всё узнаете, а пока я запрещаю вам являться к столу, и в обед, и в ужин, чтобы ни мне, ни матери вашей не приходилось краснеть перед радушными людьми, что нас привечают, за бесчинства, что вы учиняете.

— Отчего ко столу мне нельзя? А что я сделал? — кричит мальчишка.

Но генерал его не слушает, он глядит сначала на няньку, а потом и на монахиню и спрашивает:

— Слышали меня? — и стучит по столу пальцем. — Ни на шаг его из покоев не выпускать.

— А-а… — сразу начинает лить слёзы молодой барон. — За что? А Хайнцу ко столу, что? Можно, что ли? Вы, батюшка, злы! А-а-а…

— Хоть верёвками его вяжите, а из комнаты не выпускайте. А пока… Умойте его холодной водой, а потом уложите спать, видите, ребёнок беснуется, — распоряжается генерал и, чтобы не слышать зычных криков своего первенца, покидает комнату. Закрывает за собою дверь и вздыхает:

«Дурень и горлопан! Нет… Не чета он молодому графу, хоть и близкий родственник».

Глава 19

Они вернулись со множеством покупок уже ближе к ужину. Лакеи бежали вниз, ко входу, а поднимались по лестнице уже с тюками и свёртками. Клара Кёршнер была значительно старше баронессы. Может, потому относилась к покупкам спокойнее, а Элеонора Августа, давненько не выезжавшая из Эшбахта, была возбуждена и радостна. Первым делом кинулась к мужу делиться своей радостью, а заодно целовать его. И, расцеловав так, как будто он только что вернулся с войны, она стала щебетать:

— Ах, столько всего пришлось купить; хорошо, что Клара поехала со мной, я и половины тех хороших лавок не видела, которые она мне показала, — она была счастлива и вся светилась. — Пойдёмте в наши покои, я покажу вам, что купила.

И хоть генерала сейчас больше интересовал ужин, он согласился.

А там, усевшись в кресло возле кровати, смотрел, как горничная торопливо помогает его жене раздеться, чтобы та потом смогла начать показ нового платья. И Элеоноре Августе не пришлось его даже надевать, едва служанка развязала ленты свёртка, а генералу было уже всё ясно.

«Эх, надо было поехать с нею».

Впрочем, он вовсе не был уверен в том, что нашёл бы тут, в Малене, в далёкой от всех столиц провинции, что-то достойное жены известного в округе человека и боевого генерала.

«Нужно было её свозить в Вильбург, а лучше, конечно, в Ланн».

То, что купила себе на бал баронесса, не было похоже ни на то фривольное и очаровательное, что носят красотки при дворе, ни на то серьёзное и роскошное, что носила сейчас Брунхильда.

То было тяжёлое платье из хорошего сукна горчичного цвета, расшитое и отороченное чёрными кружевами. Яркое и провинциальное. Как раз для провинциалки, которой раз в год удаётся выбраться на бал.

«Впрочем, не многого ли я от них хочу? Разве госпожа медвежьего угла и купчиха могли купить что-то лучше?».

И вот это почти жёлтое платье было водружено на неказистую, коротковатую и широковатую фигурку его супруги… И тогда барон заволновался. Не на шутку. Женщина улыбалась и спрашивала его:

— Ну, дорогой супруг. Как вам?

А платье не сидело на ней… никак…

«Какая там Брунхильда? Какая там ещё София фон Аленберг? Моей коровёнке перещеголять хотя бы торговку потрохами с маленского рынка! Уж лучше бы она обернулась в конскую попону!».

— Ну, душа моя… — требует ответа Элеонора Августа, вертясь перед супругом и так, и этак. — Что скажете?

Волков ёрзает на своем кресле и потом произносит:

— Дражайшая супруга, а не кажется ли вам, что оно вам не по фигуре?

— А, это я знаю, — отвечает баронесса, крутясь то в одну сторону, то в другую. — Оно мне велико… — она глядит в зеркало, что поднесла ей горничная, — Клара уже послала за портным и белошвейками, уж за ночь они управятся, и оно сядет как надо.

— Ну что ж… — генерал вздыхает. — Хорошо, — и тут же спрашивает: — А вы с собой из дома никаких других платьев не взяли?

— Взяла, так оно старее того, в котором я приехала, — отвечает супруга. — Я, как узнала, что вы в Малене, так стала собираться, чтобы успеть в город до того, как ворота закроют. Торопилась.

Генерал уже начал смиряться с тем, что жена завтра на городском балу будет выглядеть ужасно. Что ж тут поделаешь, деньги-то уже потрачены. Да и времени ехать покупать новое платье уже нет.

Про себя, в душ е, генерал машет рукой.

«Ну и во славу Господа. Ей этот страх Божий нравится, и пусть. Не буду её разочаровывать. Вон как радуется. Ну а завтра на балу как-нибудь перетерплю».

— А вот смотрите, какое я нижнее купила, — жена уже сняла страшное платье и, разоблачившись перед мужем до естества, надела платье нижнее. И эта одежда была куда лучше верхней. Отличная ткань, расшитый узором подол, удачный покрой.

— Жаль, что на бал нельзя идти в этом, — говорит генерал с сожалением.

— Вам нравится, да? — жена кидается к нему и обнимает, она так рада, что у него нет сил сказать ей правду об этом её новом платье. А она уже из какого-то мешочка достаёт чулки, их две пары, пара шёлковых чёрных и пара светлых, почти белых. — А вот смотрите, что я ещё купила.

А потом она ещё что-то показывала ему, и туфельки бальные, и башмачки, и берет, и лёгкую фату с замысловатой шапочкой, и ленты, и платки, и перчатки.

Он удивляется тому, как много она всего купила. И тут одна мысль приходит барону в голову:

— Сердце моё, а сколько же вы за сегодня потратили?

— Ох, — она садится на кровать напротив него, подбирает подол и начинает надевать чёрные чулки, а служанка ей помогает. — Даже и не знаю, я и не считала серебра…

Её ножки в чёрном шёлке выглядят более стройными, и она говорит служанке:

— Туфли подай.

И пока служанка надевает ей на ноги туфли, барон опять её спрашивает:

— Так сколько вы сегодня потратили, душа моя?

— Ой, говорю же вам, я и не считала, — отвечает баронесса, пританцовывая на паркете, выделывая всякие па, словно готовилась к завтрашним танцам. — Что-то у меня было, а что-то я у Ёгана взяла перед дорогой.

Но всё это не кажется барону убедительным.

— Взяли у Ёгана? И сколько же он вам дал?

— Я уже и не помню, он вам сам скажет, — она не хочет об этом говорить, женщина счастлива, ей сейчас не до этих глупостей.

— А у госпожи Кёршнер вы деньги сегодня просили?

— Ничего я у неё не просила, — сразу, и теперь уже серьёзно, заявляет Элеонора Августа и добавляет: — но, кажется, она за меня где-то что-то доплачивала.

Новые долги. Генерал вздыхает; в общем-то, он так и предполагал.

Ругать он её не стал, последние несколько лет стройка выжимала из него всё серебро, которое он только мог добыть, а те деньги, что перепадали семье, баронесса в первую очередь тратила на сыновей. Пусть хоть теперь немного порадуется. Всё равно сотня или две талеров для него мало что решали.

А после ужина она долго не приходила в спальню, они с Кларой уединились на женской стороне дома, так как приехал портной Кёршнеров, и теперь он занимался платьем баронессы.

«Господь всемилостивый, пусть у него хоть что-нибудь получится».

* * *

А портной Кёршнеров оказался кудесником и за ночь сотворил чудо. Он при помощи иголок и ниток умело превратил баронессу из безвкусной и неказистой в просто провинциальную, только лишь подогнав наряд по её фигуре. Теперь и цвет платья уже не казался Волкову ужасным. И чёрные кружева на нём не выглядели дешёвыми. Даже берет и перчатки… Ну, вроде…подходили к этому её наряду. Сама же Элеонора Августа фон Мален госпожа фон Эшбахт баронесса фон Рабенбург просто цвела от счастья. Женщина не отходила от мужа, вертелась перед ним и уже полдюжины раз спросила у него что-то типа:

— Дорогой супруг, а носят ли такое при дворе? — или: — Ну и как вам я в этом наряде? А чёрные кружева не слишком ли?

И он её как мог успокаивал, дескать, кто-то да и носит такое при дворе, и что это платье безусловно её стройнит, и цвет у него хорош, и что многие носят чёрные кружева при дворе.

Она была не в силах расстаться со своим платьем и даже к завтраку вышла в новом своём наряде.

«Пусть тешится… Лишь бы только не заляпала его до бала, она же такая неловкая».

А потом женщины, Элеонора Августа и Клара, позвали своих служанок и стали собираться на бал, а мужчины, уже одетые, уселись в гостиной и попивали разбавленное вино, чтобы скоротать время; там же дети, очаровательная, как ангел, Урсула Вильгельмина и младший сын барона Хайнц Альберт, играли с красивым щенком, скармливая тому кусочки сыров и вяленых окороков из тарелки с закусками.

— Хайнц, — замечал отец, — не давайте ему много сыра.

— Батюшка, но отчего же? Он же голоден, — замечал мальчик. — Смотрите, как он жадно ест.

— Он не голоден, — отвечал барон — и тут же польстил хозяину дворца и родственнику: — в доме господина Кёршнера не бывает голодных, а щенок ваш просто обжора и любитель лакомств. И если вы его перекормите сыром, то у него разболится живот, — он сделал паузу, — и это закончится печально…

— Он умрёт? — ужаснулся Хайнц Альберт.

— Нет! Не умрёт! — крикнула Урсула Вильгельмина, хватая собачку в охапку и прижимая её к себе. — Он просто перепачкает ковры! Немножко!

Мужчины засмеялись. И тут как раз в дверях появилась нянька детей барона, а из-за её подола выглядывал его старший сын.

— Что вам угодно, барон? — сухо и даже холодно спросил отец у ребёнка. — Кто дозволил вам покинуть ваши покои?

— Мне позволила матушка, — выходя из-за няньки, отвечает суровому отцу Карл Георг.

— Да? И зачем же вы сюда пришли? — всё так же холодно интересуется генерал.

— Я пришёл сюда просить у вас прощения, — объясняет мальчишка. — Я дурно себя вёл. И за то прошу меня простить.

— Нет-нет, — барон покачал головой. — Вы не просто дурно себя вели, вы были дерзки. И дерзость — это не просто шалость! Вы набрались смелости перечить мне.

— Так вы меня не прощаете? — воскликнул мальчик с немалым удивлением, он явно к отказу отца был не готов.

— Я не привык отменять принятых решений, — назидательно замечает генерал. — Вы останетесь в своих покоях до завтра. До отъезда. А по приезду домой вас ждут неприятные для вас новшества.

— А-а, — мальчишка как будто ждал отказа, он сразу кинулся в крики и слёзы. — Вы злы, батюшка!

Но барон лишь поморщился от шума и сделал нетерпеливый знак няньке: прочь отсюда.

И нянька почти потащила Карла Георга из гостиной под испуганными взглядами его родного брата Хайнца Альберта и кузины Урсулы Вильгельмины, которая всё ещё прижимала щенка-обжору к себе.

* * *

Конечно, в этот день в доме Кёршнеров обед подавать никто не планировал. Ведь к обеду все господа были приглашены в городскую ратушу, на бал, что давала графиня фон Мален. И едва на ближайшей колокольне храма святого Андрея колокола пробили полдень, как все господа стали выходить во двор, где их уже поджидали кареты.

Решено было ехать на двух каретах. Не новая уже карета барона была вычищена, и его герб на её дверях был подновлён. Баронесса и госпожа Кёршнер, выходя из дверей дворца, источали необыкновенные ароматы. Да и выглядели они… Ну, точно не хуже прочих жительниц города и графства Мален. В принципе, Волков был доволен видом своей жены. И то, что платье её такого нелепого цвета, уже не так волновало генерала. Теперь в баронессе ничто его не огорчало.

«Среди купчих да горожанок, среди местных жён сеньоров, она точно не будет худшей. И если кому уступит, так лишь графине. А та и при дворе в Вильбурге не терялась, да и при дворе в Ланне была бы одной из первых. Так что…».

Глава 20

Ехали на двух каретах в сопровождении шести верховых, двое были от Волкова и четверо — люди Кёршнера. Ещё на подъезде к главной городской площади кареты поехали медленно из-за большого количества людей, что собирались на улицах. Люди были одеты празднично. Тут были и трубачи, и барабанщики. А ещё барон стал отчётливо чувствовать запах жаренного на огне мяса. То повара городские готовили на улице жаркое для черни, уже крутили где-то на вертелах целые туши коров и свиней. Резали большими тесаками пшеничные хлеба, сыры и колбасы, выбивали днища у огромных пивных бочек.

— Всё как в былые времена! — сообщила ему баронесса. Она была возбуждена и выглядывала в окно кареты. — Так при батюшке было, когда он давал пасхальные балы.

А на главной площади не протиснуться от карет, все видные горожане, а также многие сеньоры из окрестностей приехали по приглашению графини. Генерал слегка волновался, что на бал приедет мало кто из первых персон графства, но тут он успокоился: кроме городских нобилей, многие, многие гербы из земельной знати были тут. Не побоялись сеньоры раздражения фамилии Маленов, приехали. Графиня, несомненно, набирала в графстве всё больший вес. И он прекрасно понимал, что в этом её успехе он сам играет не последнюю роль. Его военные успехи и расположение к нему принца были большим подспорьем Брунхильде.

Входы в ратушу задрапированы полотнищами в цветах Маленов. А у входа ещё и знамёна с гербами рода свисают. Барон по достоинству оценил сие.

«Правильно, правильно. Отныне все в городе должны знать: графиня Брунхильда и её сын, десятый граф Мален, — первые в этом роду, и они дадут фамилии новую ветвь. Их ветвь теперь будет зваться Малены-Эшбахты… Если, конечно, выживут».

Подошла их очередь, и они стали выходить из карет. У входа в ратушу на красных коврах встречают гостей разодетый в парчу Хуго Фейлинг и бургомистр Ольбрехт, который надел на себя богатую соболью шубу с тяжёлой золотой цепью поверх неё.

А между ними, ростом едва ли не выше их, стояла Брунхильда. В платье из благородной темно-серой парчи, расшитом серебряным узором, в котором легко угадывалась тонкая работа мастериц славного города Ланна. А на голове у неё высился рогатый «месяц» старинного головного убора, которые уже почти никто не носит, подчёркивающий высокий статус женщины.

Фамилию Эшбахтов тут принимали с подчёркнутым радушием, Фейлинг и бургомистр кланялись барону и баронессе, а графиня, на правах родственницы, так сначала расцеловала Элеонору Августу, а потом целовала «брату» руку, а он целовал ей щёки.

— Ах, что это у вас за удивительное платье, дорогая сестра, — заметила графиня наряд баронессы. Причём эту фразу она произнесла и без намёка на издёвку или лукавство. Словно платье «сестрицы» и вправду ей понравилось. Но генерал не поверил в чистосердечность этих слов.

«Удивительное платье? В каком смысле удивительное? Нет… Брунхильда насмехается над женой. Не иначе!».

— Ах, что вы, это платье… Оно просто пустяк по сравнению с вашим, сестрица, — Элеонора Августа млела и краснела от шеи и до ушей от счастья, что её наряд заметила и признала дама, хоть и бывшая, но фаворитка Его Высочества, сколько лет прожившая при дворе.

Волков вошёл в здание ратуши. Всё было убрано и украшено, повсюду цветные полотнища и гербы Маленов. На столах стояли кувшины из дорогого красного стекла.

О! Красивые бокалы. Большие блюда. И три десятка музыкантов рассаживались на балконах. Уже пробовали свои инструменты, ели и пили перед долгой работой. Атлеты и акробаты, шуты также находились в огромной зале.

Ему одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что графиня ему немножко… врёт. Уж больно хороши были столы, хороша посуда, чтобы стоимость этого бала могла уместиться в тысячу талеров. Две, а то и три тысячи, и это не считая жаркого, что жарилось для простолюдинов, не считая пива и колбас.

А к нему и его жене уже бежал распорядитель бала, любезный и разодетый в самые пёстрые и яркие одежды, немного противный тип. Он стал указывать генералу его место. И, конечно, его место было лучшее, находилось оно за центральным столом, что стоял на небольшой возвышенности. Кресло Волкову досталось по правую руку от кресла графини, о чём ему с придыханием сообщил распорядитель. Другое место рядом с Волковым предназначалось, естественно, баронессе. И та радовалась, как девочка, которая достигла брачного возраста и в первый раз приглашена на бал.

Барон и баронесса фон Рабенбург заняли свои места при помощи лакеев и распорядителя. И баронесса сразу стала рассматривать и трогать всё, что было на столе перед нею.

— Посмотрите, какие у графини стаканы, — восхищалась Элеонора Августа. Она схватила красивый высокий бокал и вертела его в руках. — Видно, она их из Вильбурга привезла. У нас таких не сыскать, хоть неделю ищи.

— Эти стаканы из Ланна, — заметил барон.

— Вот я так и подумала, что не наши! — тут же сказала баронесса и прибавила: — Я очень хочу такие. Вы мне купите? Может, как-нибудь съездим в Ланн, заодно проведаем вашу племянницу.

— Я обязательно вам куплю такие, — обещал ей барон. — Но после того, как закончу строить замок.

— Ах, этот замок! Как он уже надоел! — воскликнула баронесса, ставя стакан на стол. — Сколько лет уже строим его, столько сил и денег у нас отнимает. Словно камень на шее.

Всё это было сказано с каким-то скрытым упрёком, словно она выговаривала ему, что замок он строит слишком долго. И что он виноват в том, что строительство съедает все доходы от имения на много лет вперёд. Генерал бросает на неё нехороший взгляд. Но вслух ничего ей не говорит. Хотя эти её слова его задевают. И он просто отводит глаза.

«Вот гусыня! Совсем у неё мозгов нет».

Словно не помнит, что сама же, глупая, упрекала его сотню раз, что их дом в Эшбахте — просто хибара, что жить в нём невыносимо, и тут же высказывает ему за то, что он строит для неё новый роскошный дом на берегу реки в живописнейшем месте.

Волков поморщился. Жена появилась совсем недавно, и трёх дней не прошло, а он уже сыт ею. А она, как будто не видит его настроения, кладёт свою руку на его руку, склоняется к нему ближе, улыбается и что-то шепчет ему ласковое, какую-то чепуху, но он не разбирает слов. И думает о том, что лучше бы на месте жены сидела Брунхильда. Лучше бы… Или даже Бригитт. А эта женщина… Она сейчас его только раздражает… А ещё генерал так и не забыл, что она задумывала. Не забыл своего позора. И её любовничка мерзавца Шоуберга, изрубленного и висящего с вывернутой головой на заборе его дома, как сейчас видел. Он ничего из прошлого не забыл. А она всё продолжала говорить, и говорила про то, как рада, что попала сюда, и как ей было тоскливо без мужа.

Он же слушал её в пол-уха и обрадовался, когда в ратуше появился его сосед, барон фон Фезенклевер с женою. Тот, найдя генерала глазами, тут же помахал ему рукой, и Волков поднялся со своего места и стал вылезать из-за стола.

— Куда же вы? — удивилась Элеонора Августа, прервав наконец свою болтовню.

— Вон наш сосед пришёл, нужно с ним переговорить о делах, — отвечал барон супруге.

— Ах, конечно же, у вас опять дела! — баронесса, кажется, обиделась. — А я даже на балу буду сидеть одна, как вдова.

Барон фон Фезенклевер был старшим братом канцлера Его Высочества, и ему с генералом было о чём поговорить. Сеньоры обсудили своих крестьян, которым сколько ни дай, а они всё равно стараются сбежать в кантоны, и грабежи на реке. И реакцию горожан и сеньоров на эти происшествия. Причём Волков чувствовал, что Фезенклевер разделяет его позицию в этом вопросе и считает, что в первую очередь против разбойника должен выступить город, а не сеньоры.

Но больше всего они обсуждали перемены при дворе. И близкую отставку канцлера. Эта тема была для обоих близка и малоприятна.

В общем, проговорили сеньоры, стоя у стены ратуши, довольно долго. Пока рядом с ними не появилась графиня и своим появлением, хоть и ненавязчиво, но прервала их беседу. Фон Фезенклевер раскланялся с нею и ушёл. А «брат» и «сестра» остались в первый раз за день наедине. За то время, что сеньоры разговаривали, огромное помещение почти заполнилось самыми видными людьми графства и города, и теперь Брунхильда осматривала своих гостей и с некоторым волнением отмечала:

— Ну что ж, почти все из званых пришли.

— Можешь считать, что бал удался, — заверил её Волков. — Теперь всё будет зависеть от твоих поваров и твоего вина. Ну, и от твоих музыкантов.

— Ах, об этом я не беспокоюсь, Хуго собрал поваров лучших в графстве, а вино я сама пробовала, всё хорошее. А вот епископ…

— Ах да, забыл тебе сказать, он просил передать, что не придёт.

— Не придёт? — удивилась графиня.

— Пост, — пояснил генерал. — До пасхи ещё три дня.

— Раньше, когда супруг мой устраивал бал, епископ приходил.

— То был другой епископ, — генерал тоже рассматривает гостей, которые уже почти расселись, и спрашивает «сестрицу»: — А что, родственников со стороны мужа ты не приглашала?

Она смотрит на него с удивлением.

— Надо было обязательно прислать им приглашения, — продолжает генерал нравоучительно.

— Они бы всё равно не пришли… Наверное… — разумно предполагает Брунхильда.

— Скорее всего; и то было бы вам на руку, — говорит ей барон. — Они не пришли бы, а вы бы всем собравшимся сообщили, что надобно подождать, пока они придут. Часик посидеть за столом. Всё-таки они ваши родственники. Вот гости, важные гости, лучшие люди графства, сидели бы и ждали, пока Малены соизволят явиться. С вашей стороны это было бы проявлением вежливости. Но, уверяю вас, такое высокомерие и заносчивость Маленов никому из присутствующих не понравились бы: с какой стати мы все должны их ждать? — он поглядел на красавицу, которая слушала его с большим вниманием, и закончил: — Умение располагать к себе людей, умение завоёвывать друзей у вас есть, а вот умению настраивать своих друзей против своих врагов вам ещё нужно учиться.

Графиня всё то запомнила, а потом и спрашивает:

— Вдруг они пожаловали бы?

— И то вам было бы на руку, посадили бы за столы самые подлые, у входа или у кухни, чтобы все видели их теперешнее место.

— Так они склоку затеяли бы, — сразу предположила красавица.

— И это было бы к вашей выгоде, так всем стала бы видна их дурость и склочность, а ещё бы вы взяли на всякий случай людей добрых, которые их в случае бузы вытолкали бы взашей и с позором. И тогда все присутствующие поняли бы, что вы теперь тут сила, а они отныне здесь никто.

А графиня смотрит на него с укоризной и говорит:

— Давеча была я у на ужине у Кёршнеров и у вас, отчего же вы мне про то всё не рассказали?

— Я думал, что ты, при дворе сколько лет прожив, и без меня все эти мелочи знаешь, да и не до того мне тогда было, я о другом думал, — отвечает Волков. — Я и сейчас о том думаю.

— И о чём же вы думаете, братец? — спрашивает красавица.

— Думаю, есть ли тут хоть какая-то комнатёнка, где я мог бы тебе по-быстрому подол задрать, — отвечает он улыбаясь. — Раз уж в прошлый раз не получилось.

Графиня морщится, как от кислого, и говорит ему с заносчивостью красивой женщины:

— Ах, братец, вы тоже при дворе бываете часто, вам бы тоже следовало кое-чему там поучиться.

— Чему же это? — смеётся барон. Он очень сожалеет о том, что вокруг сотни глаз и графиню ну никак нельзя схватить за зад.

— Куртуазности, братец, вам не хватает, — язвительно замечает Брунхильда, — приязнь свою выражаете так, как будто с чёрной девкой или с крестьянкой говорите, а я давно уже графиня.

Сказала и пошла, твёрдым шагом и гордо подняв голову, роскошная, вызывающе красивая. А генерал так и стоял, глядя ей вслед и улыбаясь, пока не увидал, как жена его, повиснув через подлокотник кресла, делает ему знаки. Дескать: идите уже ко мне, супруг мой.

Он уселся с нею рядом, а баронесса опять кладёт ему на руку свою руку. Генерал взглянул на неё, улыбнулся вежливо и отвел глаза. После красавицы графини глядеть на баронессу у него большого желания не было.

Всё шло хорошо… Хорошо… Хорошо… Казалось бы, хорошо, но генерал ещё не знал, что решил город по поводу разбойника Ульберта. Он всё думал, что к нему кто-то подойдёт. Может, бургомистр, а может, консул; Фейлинг наконец, как соучредитель бала, решит поговорить с ним. Но никто не подходил к нему, и это барона настораживало.

«Неужели до горожан так и не дошло, что я собираюсь вести переговоры с раубриттером. Неужели я зря распространял о том слухи? Приняли они решение или нет? А если приняли, то что решили?».

Вот тут бы и пригодился ему свой человек в совете. А пока он не мог понять, как всё повернётся дальше с разбойником.

А тут и музыка сменилась, графиня, устроив все дела, наконец встала у своего кресла, между «братцем» и бургомистром, и речей говорить не стала, к чему речи, когда все ждут обеда, а лишь махнула рукой: начинайте.

И лакеи понесли первую перемену блюд, то были большие куски отлично жаренной с луком свинины и хлеба с тмином, от вида такой прекрасной еды у всякого разыгрался бы аппетит.

Также несли вино, но многие господа, и даже дамы, к этакой еде требовали себе вовсе не вина, а просили пива. И барон с баронессой были как раз из их числа. И только как гости приступили к еде, как вдруг бургомистр встаёт и требует от капельмейстера тишины и привлекает внимание всех собравшихся постукиванием вилки по графину. И как только налаживается тишина и люди отвлекаются от свинины, он и говорит громким и отлично поставленным голосом:

— Господа. Уж не взыщите, что отвлекаю вас от пиршества, но, во-первых, от лица всех добрых горожан хочу поблагодарить госпожу графиню за бал, что она так любезно устроила для нас для всех, — он кланяется графине. И та благосклонно кивает ему в ответ и милостиво улыбается. А господин Ольбрехт после продолжает: — Но уж простите меня, господа, что отниму у вас ещё несколько мгновений, — он машет рукой капельмейстеру, и тут же под высоким потолком ратуши пафосно и торжественно зазвенели трубы. И под барабан в зал входят несколько городских чиновников не последней значимости, а впереди них идёт важно сам первый секретарь магистрата Цойлинг. Он несёт что-то на бархатной подушке. Господа встают со своих мест, чтобы рассмотреть, что же там несёт секретарь, но Волков со своего высокого места и так видит, что лежит на подушке: это довольно массивная золотая цепь.

Он уже всё понимает, и даже жена его догадывается, она хватает его за руку крепко, аж ногти её ему в кожу впиваются, глядит на приближающихся людей и взволновано шепчет:

— То честь от города вам несут.

И в подтверждение её слов бургомистр продолжает так, что голос его слышится во всех углах ратуши:

— От лица всех горожан хочу чествовать я человека, что по праву считается первым рыцарем Его Высочества принца Карла Оттона Четвёртого, того, кого зовут Первым Мечом Герба Ребенрее и прозывают Инквизитором, и имя которого Иероним Фолькоф фон Эшбахт, барон фон Рабенбург.

Тут уже все присутствующие начали хлопать в ладоши и подниматься с мест, пришлось встать и Волкову, он всё улыбался и кланялся, кланялся, а к нему уже поднесли подушку, и… протиснувшись вперед, обойдя чуть замешкавшегося господина Ольбрехта, у подушки появился Хуго Фейлинг. Он схватил с подушки цепь и, не глядя на озадаченного бургомистра, подошёл к генералу со словами:

— То малая награда для настоящего рыцаря, — и потянулся с цепью к барону. И тому пришлось склонить голову, и Хуго по прозвищу Чёрный возложил ему на плечи массивную золотую цепь с гербом города по центру. Волкову и взвешивать цепь нужды не было.

«По весу пятьдесят гульденов, не меньше!».

А удивлённый и раздосадованный бургомистр, теперь с негодованием взиравший на ловкача Фейлинга, наконец взял себя в руки и продолжил:

— По моему распоряжению и с согласия совета имя Иероним Фолькоф отныне будет вписано в книгу почётных горожан навечно. И, я думаю, выскажу общее согласие всех горожан, что появление фамилии Фолькоф в земле Мален стало для земли большим благом.

Тут уже и Брунхильде пришлось встать со своего кресла; она взяла за руку «братца» и так же, как и он, стала отвечать, кивать головой на приветствия собравшихся господ. И делала она это с таким достоинством, на которое женщина, рождённая в вонючей харчевне, просто не способна. Никто не посмел бы усомниться в том, что перед горожанами стояла настоящая, истинная благородная Брунхильда Фолькоф, графиня фон Мален. И тогда она склонилась к уху «братца» и прошептала так негромко, что он едва расслышал:

— Бал, кажется, и вправду удался! — и когда барон кивнул ей в ответ, она шептала дальше, сжимая его руку многозначительно: — Приеду к вам в Эшбахт вскоре… Покажете мне свой новый замок, а я вам покажу всё, что только пожелаете.

И генерал улыбался и снова кивал ей: так и поступим. И теперь сам шептал ей с уверенностью:

— Они выполнят все наши требования, жить вам вскоре в фамильном доме Маленов; а вы не вздумайте забыть сегодняшнее ваше обещание, графиня.

На что графиня взглянула на него и едва заметно кивнула и ещё раз сжала его пальцы: не забуду.

А бургомистр, глядя на могущественного «брата» и прекраснейшую «сестру», продолжал:

— Также сенаторы просят барона принять чин почётного маршала города Мален.

— Ну, что ж сказать теперь… После такого подарка и такой чести разве посмею я отказаться⁈ — громко произнёс генерал, и за этим послышались в зале смешки и восклицания радостные, которыми горожане одобряли его согласие.

А он снова кланялся и кланялся собравшимся. А когда наконец снова заиграла музыка и он сел на своё место, баронесса вдруг схватила его руку крепко и стала её целовать, никого не стесняясь, и когда генерал повернул к ней удивлённое лицо, то заметил в глазах у жены слёзы, а она и говорит ему:

— Ах, как я счастлива от того, что Господь нарёк мне в супруги именно вас, мой господин!

Глава 21

Горожане просто так золота дарить не будут, и уж ежели подарили, так тут же потребуют от одарённого какой корысти для себя. И едва генерал встал, едва успел умыться и отругать сыновей, как пришёл лакей и доложил, что его желают видеть господа офицеры.

— Офицеры? — удивлялся генерал с некоторым раздражением, так как поначалу не понимал, о ком идёт речь. — Какие ещё офицеры?

— Что за офицеры, что им нужно поутру? Кто же так невежливо приходит в дом по утрам? — сразу всполошилась баронесса; последнее время, ещё до его отъезда на войну, он замечал, что она стала пристальнее следить за ним, а уж как вернулся… Теперь и вовсе от него не отходила.

— Не могу знать; кажется, старшего из них зовут Вайзен, — растерялся молодой, ещё неопытный слуга.

— Ах, вот это кто, — Волков понял, что это командиры городской стражи и местного ополчения. Он задумался на несколько секунд: то, что его чествовали вчера, сделали почётным горожанином и почётным маршалом Малена, вовсе не обязывало его кидаться пришедшим навстречу. Во-первых, пришли без уведомления и приглашения, во-вторых, пришли во время завтрака, в-третьих, он старше их по званию и посему не многим им обязан. А в-четвертых, он собирался выпить кофе, который, по его разумению, должен был привести его в доброе расположение духа. Так что господам придётся его подождать. — Скажи господам офицерам, что я приму их после завтрака.

Лакей ушёл, а генерал продолжил свой утренний туалет, перебирая принесённую слугами одежду. Он ещё раз взглянул на золотую цепь, что лежала на столе, она так и манила к себе: дорогая, работы искуснейшей. Барон взял её в руки — тяжёлая. Он уселся на стул и подал Томасу ногу.

— Что же им нужно в такую рань? — продолжала негодовать баронесса, встав рядом со слугой, который надевал генералу чулок.

— Может, хотят, чтобы я смотр им устроил.

— Не дадут покоя барону! — жена была явно недовольна происходящим. — Ещё к утрене не звонили, а они уже пришли. А если бы вы спали, так что, просили бы будить?

Волков всё ещё удивлялся тому, что жена стала так ревностно его оберегать. Это было ему непривычно. Он положил цепь на стол: жаль, что нельзя её носить всё время, цепь была замечательной. Впрочем, на смотр местного ополчения её надеть было можно. Вполне. Для солидности.

* * *

Конечно, господа офицеры терпеливо дожидались, пока он позавтракает; правда, в этот раз генерал особо не рассиживался за столом, и меньше чем через час он уже обсуждал за вином с пятью первыми офицерами план смотров сил, средств и укреплений. И несмотря на недовольство баронессы, которая по женской, простительной глупости не постеснялась прийти к мужчинам в залу, где они беседовали, и высказать пришедшим своё неудовольствие из-за того, что они опять забирают у неё супруга, он согласился начать тотчас, извинившись сначала за поведение жены.

Утро было прекрасное, поэтому барон, поразмыслив, решил перед горожанами выглядеть настоящим воином, а не больным и старым генералом. Он велел Хенрику и фон Флюгену седлать коней. Поехал верхом.

Первым делом Волков решил осмотреть арсенал. И от арсенала у него осталось двоякое впечатление.

— У нас в наличии двести двадцать кирас, триста шесть шлемов, сорок пар наплечников и поножей двадцать две пары, — читал по бумажке капитан-лейтенант Фиглер; был он офицером наёмным, а не выборным, и посему всячески пытался подчеркнуть свою полезность и осведомлённость. — Пятьдесят две пики, сто семнадцать алебард, двести одиннадцать копий и четыреста сорок тесаков и длинных кинжалов.

Они шли вдоль стен, у которых было аккуратно разложено и расставлено оружие и доспехи. Тут всё было в порядке.

— Помимо семи сотен городского ополчения от цехов и коммун, что придут со своим оружием, — пояснял капитан Вайзен, — мы сможем вооружить ещё двести шестьдесят человек из городских чёрных людей и пришлых крестьян. Это не считая ста двадцати арбалетчиков и тридцати аркебузиров.

— А мушкетов у города, значит, нет? — уточняет генерал.

— Ах, господин почётный маршал, мы за последний год дважды подавали прошение в совет на закупку мушкетов и на обучение и взятие на городское содержание хотя бы двадцати мушкетёров, но сенаторы отказывали, — сетовал Фиглер.

— Как узнают стоимость мушкета и месячного содержания мушкетёра, так сразу у них лица кислые становятся, — подтвердил капитан Вайзен.

— Понятно, — генерал всё и вправду понимал. — Ну что ж… Покажите мне арбалеты и аркебузы.

Если к доспеху и белому оружию у него претензий не было, то ко всему остальному…

Арбалеты были всех возможных размеров и систем, было несколько совсем новых, но всякого старья в избытке. Ко всем нужны были разные болты. Да и самих болтов, как отчитался перед ним капитан-лейтенант Фиглер, было всего сто семнадцать бочонков.

— То есть, случись осада города, так вам всего того хватит на три-четыре недели или на один штурм, — прикинул генерал.

— Мало, — согласился Вайзен.

— Хорошо, давайте посмотрим ваши аркебузы, — пожелал почётный маршал, следуя дальше.

И пороха, и пуль было недостаточно, да и порох был плох, этот давал дым чёрный, а силу малую. Покупали такой не от ума, а из жадности, что генерал не преминул заметить.

После они смотрели сёдла и всякое, что надобно для боя кавалерийского. А потом поехали осмотрели городские конюшни, в которых было боевых коней и кобылок тридцать семь голов. И ко всему увиденному у Волкова были замечания, которые лейтенант Карл Хольверт все тщательно записал. После конюшен они решили и закончить на сей день, обед настал. Но договорились, что вскоре, как у почётного маршала выдастся время, соберутся все вновь и осмотрят городские стены, ворота, башни и рвы.

— Уж как хорошо, что это ваша инспекциясостоялась, — говорил ему после капитан Вайзен. — Теперь мы все ваши замечания, господин маршал, запишем и снова подадим прошения в совет, да и консулу. Может, они всё-таки раскошелятся на этот раз. Эх, как не помешали бы нам мушкеты.

— Будем надеяться, господа, — улыбался генерал. — Будем надеяться.

Барон вообще был с ними вежлив и обходителен, за всю инспекцию не сделал ни одного обидного или резкого замечания. И теперь, когда время пришло, он решил задать главный свой вопрос:

— А сколько же город может выставить людей по первому призыву? Ну, к примеру, коли надобно будет воевать разбойника Ульберта.

И его порадовало, что этот вопрос вовсе не удивил городских офицеров, словно это уже ими обсуждалось, вот только снова за капитана Вайзена взялся отвечать капитан-лейтенант Фиглер:

— По первому наряду призвано будет сто двадцать людей в добром доспехе из стражи, что служат за содержание, а ещё из первых гильдий восемь десятков добрых людей по желанию, в хорошем доспехе, и пять десятков арбалетчиков, а из первых семей города будет призвано в первом призыве тридцать господ о конях, при конных слугах. К ним будет придан обоз, два барабанщика и два трубача, писарь, лекарь и городские знаменосцы.

— Хорошо, это хорошо, — кивал генерал. Наряд сил, что город готов был выставить против раубриттера Ульберта, вполне его устраивал, а главное, устраивала готовность офицеров. И он продолжил, обращаясь уже непосредственно к капитану Вайзену: — А когда вы, капитан, готовы провести рекогносцировку?

— Как только консул даст на то приказ, — отвечал генералу Вайзен, — но пока и речи он о том не заводил.

— Понятно, понятно, — сказал Волков и стал с офицерами прощаться.

А пока ехал к Кёршнерам, решил заехать на почту, справиться нет ли для него писем. И письмо для него было. И пришло оно не от канцлера, и не от ротмистра Хаазе, и даже не от его заместился Карла Брюнхвальда, и не от министра герцога фон Виттернауфа, а было письмо, судя по округлому почерку, руки женской. И письмо то было не коротким.

«Не иначе, Амалия Цельвиг пишет. Любопытно…».

И он оказался прав. Ему, конечно, хотелось его прочесть, но читать, сидя в седле, неудобно, и он засунул письмо под колет и поехал к Кёршнерам.

Глава 22

Но по приезду к Кёршнерам про письмо барон позабыл, так как во дворе дома, у коновязи, увидал одного из своих молодых офицеров. Он сразу узнал его. То был прапорщик первой роты мушкетёров Кропп. Волков помнил его ещё мальчишкой с тонкой шеей, бедняком, у которого даже не было собственного коня и который просился к нему в ученики. Теперь же Юрген Кропп представлял из себя молодого мужчину ремесла воинского, мужчину крепкого, запылённого долгой дорогой и загоревшего на весеннем солнце. Он был с генералом при своей роте в Фёренбурге. А теперь приехал сюда. Это чуть-чуть насторожило Волкова: если Брюнхвальд не доверился почте, а послал нарочного, не случилось ли чего.

Он, едва заметив генерала, сразу пошёл к нему быстрым шагом и, подойдя, поклонился.

— Господин генерал! Желаю здравия!

— Прапорщик! — барон слез с коня и обнял молодого человека за плечи. — Рад вас видеть. Надеюсь, ничего не произошло.

На что Кропп достал из-под стёганки пакет и протянул его командиру:

— Это от господина полковника.

— А на словах просил ли полковник что-то передать мне?

— Нет, ничего, но неделю назад я выехал из Фёренбурга со всем отрядом. Просто полковник велел мне скакать к вам вперед, передать письмо, а в Вильбурге я вас не нашёл. Вот и прискакал сюда.

— Понятно, — сказал генерал и, так как у него ещё были вопросы, пригласил молодого офицера к обеду.

Волкова уже ждали, и как только они с Кроппом появились в столовой, хозяйка дома сразу велела подавать. А генерал, чуть волнуясь и пренебрегая приличиями, стал читать письмо от Брюнхвальда прямо за столом. Жена ему стала делать замечание шёпотом, дескать, вы не дома, дорогой супруг, но письмо он всё равно дочитал.

— Значит, полковник вывел людей из города раньше того, как туда прибыли им на смену люди герцога? — уточнил генерал, когда им подавали аперитив и мясные закуски из буженин, окороков и колбас.

— Из Вильбурга пришёл капитан с сорока людьми, и больше никого не было, — пояснял генералу прапорщик. — Уж когда контракт у всех закончился. Этот капитан никакой казны с собой не привёз, и мы поняли, что денег за следующий месяц от герцога не будет.

— И тогда полковник приказал собираться?

— Он послал вам письмо в Вильбург с просьбой прояснить ситуацию, но вы, как видно, того письма не получали. Мы и так пробыли в городе неделю сверх оплаченного, а потом собрались и ушли.

Это, конечно, было не очень хорошо.

— А в городе к тому времени всё улеглось? — Спрашивал генерал у своего подчинённого.

— Какой там! — отвечал ему тот. — Свары и поножовщина так и пошли, как вы отъехали.

— Что? Неужто еретики вернулись? — после таких слов генерал и взволновался бы, вот только в письме ничего подобного Карл Брюнхвальд ему не писал.

— Да нет! Местные стали выяснять, кто в городе теперь главный, цеха с гильдиями стали собачиться, купчишки меж собой, всё оставленное начали делить, а добра-то осталось много, и дома там всякие, и причалы на реке, даже за церкви еретиков, и за те стали спорить, вот всё и началось…

У генерала аж голова закружилась от таких слов, представил он, что не уехал из опостылевшего города.

«Останься я там до сих пор, так все бы свои долги теперь раздал и замок достроил».

И мог бы себя барон успокоить тем, что уехал он из Фёренбурга из-за раны, но себе Волков врать не хотел: уехал он оттого, что осточертел ему вонючий, грязный и холодный городишко до зубной боли.

Но теперь-то сожалеть было бессмысленно. Вернуться туда было невозможно. И поэтому лишь вздохнул барон и спросил у Кроппа:

— Значит, вывел людей из города полковник ещё неделю назад?

— Восьмой день сегодня, — уточнил прапорщик.

«Ну и правильно сделал! Герцог знал о том, что контракты у моих людей кончаются, а не поторопился свой гарнизон в город завести — так сам виноват. А просиди мои люди в Фёренбурге ещё месяц, кто бы им заплатил? Никто, в казне-то денег нет, вот на меня бы всё и повесили!».

Решив это для себя, он вернулся от дел к светским застольным беседам и больше этими вопросами не мучался. Генерал знал, что всё узнает скоро. Когда его старинный товарищ Карл Брюнхвальд вернётся, то и расскажет, а пока обо всём этом и думать нечего.

После обед, он вспомнил о полученном из Вильбурга письме и уединился в гостиной, и ожидая, пока подадут ему кофе, развернул письмо. Волков не ошибся, подумав, что писала его очаровательная Амалия. Вообще-то генерал полагал о ней, что она настолько же легкомысленна, как и очаровательна, но уже после первых строк, писаных её ручкой, он понял, что в ней ошибался.

«Ах, дорогой мой генерал, едва узнала я, что вы отбыли от двора, так сразу стала грустить, хоть плачь, так желаю видеть вас, а ваши глаза и ваши руки целовать, мой господин, — скорее всего, она врала, это письмо она могла писать, сидя голой в покоях у какого-то господина. Генерал знал, что то были слова вежливости или лести, к которой он был абсолютно холоден, — и всё случилось так неожиданно, и не только для меня. Сами того не ведая, вашим отъездом вы произвели в городе большие розыски. Я — персона при дворе не первая, а тут вдруг стали мне оказывать внимание, и сама госпожа „С“, ранее меня не примечавшая, вдруг ни с того ни с сего зовёт меня к себе на вечер, на женские посиделки. И там при всех дамах начинает меня про вас расспрашивать. Ах, как хорошо, что вы дали мне золота и я смогла купить себе новое платье и всякое остальное и не была средь них посмешищем, так как я всё-таки теперь ваша фаворитка. И вот…».

Тут он услыхал шаги и шуршание юбок за своей спиной и выглянул из-за спинки кресла. То была его жена. Неудивительно. Она теперь часто искала его общества. Подошла и, бросив мимолетный, но по-женски внимательный взгляд на письмо, спросила:

— Вы работаете, супруг мой?

— Как видите, дорогая, — жена появилась совсем некстати, его крайне заинтересовало то, что писала придворная дама. И теперь он ждал, пока супруга уйдёт.

— Дети опять бедокурят, — сообщила мужу баронесса после паузы.

— Ничего, скоро вернёмся домой, и всё изменится, — обещал он, — там им будет не до баловства.

— И что же вы придумали? — сразу оживилась баронесса. Она, кажется, хотела уже присесть рядом с ним.

— Дорогая моя, давайте о том поговорим после, — просит её муж, — сейчас я немного занят.

— Заняты? — она не уходит и снова смотрит на бумагу в его руке. — А письмо это у вас… от женщины?

— Это от моего… друга при дворе, — отвечает он.

— Ах вот как, тогда я подожду, пока вы освободитесь, — она вздыхает и чуть постояв ещё, нехотя уходит.

А генерал провожает её взглядом и потом снова начинает читать:

«… и вот болтали мы там о всяком, а потом госпожа „С“ и спрашивает у меня: а куда девался ваш генерал? Мол, по всему городу его сыскать не могут. А мне и самой невдомёк, я так ей и говорю, что не знаю, только купили мебель для дома, а вы и исчезли из города. На том, кажется, разговор надобно и закончить было, так нет, она спрашивает дальше, дескать, отставили ли вы для меня адрес? Я и про то ей не сказала. Но и этим дело не кончилось, на следующий день сам министр Его Высочества до меня снизошёл, нашёл меня его лакей и сказал, что барон фон Виттернауф желают меня видеть. А раньше и не замечали такую малость, как я. Так я пошла к нему, а он меня так ласково спрашивает: а генерал уехал к себе? Уж как мне всё это приятно было. Все так со мной обходительны были».

Дальше она стала писать о том, что ждёт господина генерала и что будет с ним делать, когда он приедет. Всё это искусная Амалия описала в письме так красочно, что Волков, читая их, иной раз с волнением оборачивался на двери залы — не идёт ли жена. А когда дочитал письмо, как бы ни было ему жалко, сжёг его на свече.

Но чуть остыв от обещаний развратной красотки, он задумался над смыслом написанного. А именно над тем, что при дворе очень интересовались им и были удивлены его быстрым отъездом.

«Значит, правильно я сделал, что отбыл от двора! Они кинулись меня искать и, не найдя, решили, что обойдутся без моей скромной персоны. И слава Богу!».

Но беспокойство это письмо всё равно ему принесло, и понимая, что сегодня ему до Эшбахта уже засветло не добраться, он сообщил жене и хозяевам принимавшего его дома, что завтра утром, на заре, он желает отъехать к себе.

Может, это и было глупо, но генерал хотел быть подальше от Вильбурга. И чем дальше, тем лучше, ведь герцог, как понял Волков, не собирался оставлять его в покое и готовил ему какое-то новое задание. Участие в посольстве? Если и так — нет. Нет! Сейчас даже такое почётное задание ему было немило. Поэтому генерал уже и в Малене не хотел задерживаться и думал побыстрее вернуться домой, в Эшбахт, словно там мог спрятаться от своего сеньора. А жена после этого сообщения лишь спросила:

— Уезжаем? Так скоро?

Она после бесконечно скучной деревенской жизни надеялась ещё хоть немного пожить в городе, но генерал её огорчил:

— На рассвете, душа моя. Уедем на рассвете. Так надобно.

После чего сел писать письма с извинениями за скорый отъезд.

А супруга его, огорчённая, сокрушалась и недоумевала, разговаривая с Кларой Кёршнер:

— Письмо он недавно читал, что пришло из Вильбурга, и после него сразу переменился. Ума не приложу, что в том письме было.

А перед сном барон справился, сколько его жена за последний поход по лавкам заняла у госпожи Клары себе на платья. И выяснил, что баронесса потратила восемьдесят семь талеров сверх выданного мужем. Генерал позлился про себя и выплатил родственнику долг жены.

* * *

Карет было две, но вся семья уселась в его, в более просторную. А в карете жены поехала одна нянька. Баронесса полагала, что присутствие отца как-то вразумит братьев. Но она заблуждалась.

С сыновьями и вправду нужно было что-то делать, мальчишки были несносны. Шумны, драчливы, дерзки. Причём младший ни в чём не хотел уступать старшему, хотя старший был, естественно, сильнее. Как только Карл Георг его обижал, так Хайнц Альберт начинал орать что есть силы и рыдать, требуя для обидчика наказания. И орал он, пока старшему не влетало. А когда взрослые наказывали старшего и, казалось бы, справедливость была восстановлена, Хайнц Альберт, пока родители не видят, бил исподтишка старшего брата, вцеплялся тому в волосы и беспощадно драл их. А в последний раз, уже на середине пути к Эшбахту, когда генерал стал дремать от мерной дорожной качки, он уколол Карла Георга булавкой, которую стащил у кузины своей Урсулы Вильгельмины.

На сей раз орал и заливался слезами старший брат, а так как младший тут же стал прятаться за мать, он, осознавая, что не может отлупить Хайнца Альберта, орал, видно от обиды, просто изо всех имеющихся у него сил.

Волков ругал обоих и морщился от нестерпимого крика, а баронесса, словно в укор, словно с удовольствием, высказывала супругу:

— И вот так у них всегда. С тех пор как вы отъехали на войну.

Слов и угроз отца мальчишки просто не слышали из-за своего собственного крика. Волков едва сдерживался, чтобы не надавать им оплеух. Только память о том, как тяжела у него рука, удерживала его. Но вынести этого он больше не мог и повелел кучеру остановить карету. И когда та остановилась, выбрался из неё и пошёл во вторую карету.

— Заберите хотя бы младшего! — кричала вслед мужу баронесса. — Рассадим их, так всем будет спокойнее.

Барон не стал с нею спорить, вернулся и за шиворот вытащил орущего молодого барона из кареты. Отвел сына к другой карете и почти закинул его туда, потом выгнал оттуда няньку и влез в карету сам. И, размахивая указательным пальцем у носа притихшего сына, зло выговаривал ему:

— Уж поверьте, барон, по приезду вашим бесчинствам придёт конец.

— Какой конец? — хныкал мальчишка в неприятных предчувствиях.

— Самый решительный! — обещал ему отец.

Глава 23

Деревня. После Фёренбурга, Вильбурга и Малена, улицы которых были переполнены людьми, Эшбахт выглядел всего-навсего огромной деревней. Тут едва-едва стали появляться дома, которые имели больше одного этажа. Те самые нищие крестьяне, восемь или девять домов, что жили тут, когда Волков сюда только приехал, давно уже богатели на продаже провизии, предоставлении крова на ночь и производстве пива, и все у него из крепости выкупились, а теперь ставили двух- и даже трёхэтажные дома на своих бывших огородах, чтобы пускать туда жильцов, которых день ото дня становилось в Эшбахте всё больше. Тут появились пять заведений, трактиры и постоялые дворы были делом прибыльным, так как теперь много людей: купцов, мастеровых и просто подёнщиков — искали здесь своё место. Эшбахт стал необходимой точкой, которая требовалась югу земли Ребенрее. Через него прошёл путь к Реке, главной торговой артерии, объединявшей множество земель и народов вокруг себя. После войны с Волковым горцы, ранее без радости допускавшие чужих купцов в верховья Марты, уже не чинили людям препятствий, не обирали, не облагали проход по реке налогами, и количество барж, приходивших во Фринланд и Амбары, за последние три года удвоилось. Сам барон мог жить счастливо и богато, только успевая подставлять сундуки под серебро. Ведь только за право поставить у пристаней в Амбарах склады гильдия купцов из Эвельрата два года назад заплатила ему восемь с половиной тысяч талеров, и это без права владения землёй. И таких случаев было в избытке. В общем, если бы не затея с замком, кавалер Фолькоф, владетель Эшбахта, барон фон Рабенбург, несомненно, был бы самым богатым и влиятельным сеньором на юге земли Ребенрее.

Вот дом его был совсем не похож на дворец богатого сеньора. Слуг у него стало много, одних конюхов трое, так как барон не мог удержаться и прикупал себе хороших коньков и кобылок для развода. Конюшни у него были большие, там было место для четырёх десятков лошадей. Но вот в доме места для всех людей не хватало. Волков ещё пять лет назад распорядился пристроить к дому флигель для слуг. Но всё равно места было мало. И часто в его прихожей находилось несколько молодых людей из выезда, хохотали, цеплялись к служанкам, ругались, а кто-нибудь из них ещё мог валяться на лавке у стены в гостиной. В последний год это часто делал фон Флюген, отчего был нелюбим баронессой. В общем, ему нужен был большой дом, в котором могли бы легко разместиться все его люди, все его слуги.

Весна. Солнце поднялось уже высоко, было необыкновенно тепло, даже немного жарко. Хенрик, что ехал неподалёку, так тот вообще разделся до рубахи. Барон же снял шапку, перчатки и расстегнул колет. Сидел теперь умиротворённый, поглядывал то на заснувшего на диване напротив сына, то в окно кареты.

Солнце и ветерок. Жёлтая, глинистая земля, поросшая сорной травой и бесконечными зарослями самых крепких и живучих кустарников из тех, что растут в предгорьях. Кабаньи следы, не первый раз за их путь пересекавшие дорогу. Тут вообще было много кабанов, но генерал никогда не охотился. Он не понимал этой забавы, так любимой земельной знатью. У него для охоты и собак было мало, хотя и собак он любил. А псарь Хельмут, бывший солдат, больше занимался поиском пропавших коров или помогал Фрицу Ламме искать прятавшихся в кустарниках воров, которые иной раз приезжали в Эшбахт разжиться чужим. Охота для генерала была кровавым и утомительным делом, почти всегда заканчивающимся смертью, а он повидал смертей и кровищи в своей жизни столько, что в своей жизни домашней видеть подобного более не желал. Барон запретил забивать скот на своём дворе. Авось не бойня. Даже куриц и гусей помощники его кухарки Марии на дворе не резали. Ходили за дом.

Наверное, поэтому здесь, вдали от двора принца, вдали от городов, пропитанных интригами, среди крестьян, купцов и любимых им лошадей, генерал действительно отдыхал. Отдыхал, так как чувствовал себя спокойно. С тех пор как от Малена до границы с его владениями город проложил хорошую дорогу, так путь ускорился едва ли не на треть. Ещё не прошло и трёх часов в дороге, как слева от реки вместо жёлтых холмов с кустарником потянулись дела рук человеческих: яркие зелёные пятна выпасов и ржаных полей, участки с растущим на жердинах хмелем.

И от вида этой ухоженной зелени ему стало особенно спокойно и хорошо. То началась его вотчина, его дом.

На въезде в Эшбахт он велел кучеру остановить карету возле строящегося дома. Дом был очень большой, имел уже три этажа и покрывался крышей, а среди рабочих расхаживал не старый ещё мужичок с заметным брюхом; то был один из первых крепостных барона Пауль Мунке.

Мунке, заметив остановившуюся карету, кинулся к господину, снимая шапку, он кланялся на каждом шагу и излучал притворное счастье от возможности лицезреть своего барона после долгой отлучки.

— Приехали, господин барон? Слава Богу! Как здоровьечко ваше?

— Хорошо, Пауль, хорошо, — отвечал Волков, рассматривая стройку, — а с чего это ты тут строиться вздумал? Тут же земля не твоя. Ты же у колодца живешь? На перекрёстке.

— Так-то верно, господин барон, — соглашался крестьянин, — это надел Томаса Круйменга… Был… Но я его у него выкупил. Всё по чести, покупка в вашу земельную книгу занесена самим господином управляющим.

— Ты выкупил участок? — Волков ещё раз огляделся. — Этот участок, видно, был недёшев, где же ты взял деньги на то, проныра?

— Я кое-что скопил, — начал крестьянин, но говорил он не очень уверенно, и тогда барон чуть надавил на него:

— Где ты взял деньги, мерзавец? Я уж этого сквалыгу Круйменга знаю, он за каждый пфенниг торговаться будет, он бы тебе задёшево свою землю не продал. Говори, откуда у тебя деньги.

— Ну говорю же, кое-что накопил, а кое-что занял.

— Под процент брал? — догадался барон. — У кого?

— У Лейбница, — признался Мунке нехотя.

— Это… — Волков не смог сразу вспомнить кто это, но фамилия явно была ему знакома. — Это…

— Это зять кузнеца Волинга.

— Точно-точно… — вспомнил барон. — И что же, теперь у меня в земле этот выжига деньги под процент даёт?

Возможно, это была какая-то их договорённость, чтобы Мунке об этом деле никому не говорил, но раз уж господин спрашивает, лучше о том не молчать, и крестьянин ответил:

— Он, господин.

— Ну хорошо, — произнёс барон удовлетворённо. — Ладно, стройся, раз всё по чести, — а потом, покачав головой и усмехнувшись, добавил: — Вижу, ты, подлец, хочешь быть богаче меня.

— Да разве же такое возможно⁈ — смеялся крестьянин, снова кланяясь господину.

А дома сразу случился переполох: господа вернулись. И первым человеком, что пришёл к нему, был Эрнст Кахельбаум, который служил у барона уже шесть лет. По сути, они с Ёганом и ещё тремя помощниками взяли на себя управление всей огромной территорией баронетства с несколькими тысячами проживающих тут людей. Управляющий Кахельбаум поначалу был кем-то вроде писаря и секретаря у Ёгана, человека, которому Волков доверял безоговорочно, но со временем он взял бразды управления поместьем в свои руки, причём ни Ёган, ни сам барон этому сильно не сопротивлялись. Кахельбаум, сухой, педантичный и неутомимый человек, вел дела так, что знал о каждом проживающем в земле Эшбахт крестьянине, хоть крепостном, хоть свободном, сколько кому платить податей, сколько кому отрабатывать барщины, а сколько поселенцу-солдату заплатить налог с земли и с обжига глины, если он не ходил с господином на войну в этом году. Его вездесущие помощники записывали всё в большие книги, один так не уходил с пристаней, учитывая товары: и что приплыли в землю барона, и что отплывают из неё. Даже немного обнаглевший от доверия господина Фриц Ламме, с его людьми, которые одним своим появлением могли навести тишину и порядок в самом хмельном заведении, и те сначала стали относиться к управляющему с уважением, а со временим принялись беспрекословно выполнять его распоряжения. Так всего за несколько лет вырос авторитет сухого и придирчивого господина Кахельбаума.

И теперь, когда слуги носили сундуки с вещами барона и баронессы от карет в дом, он был уже на дворе, как будто знал о приезде господской семьи.

— Господин барон, рад видеть вас во здравии, — управляющий низко поклонился Волкову. — Баронесса. Господин молодой барон, господин Эшбахт, — после того как поклоны были сделаны всей господской семье, Кахельбаум постучал по большой книге, что была у него под мышкой. — Господин барон, отчёт о всех ваших делах, как в имении, так и за его пределами, за полгода вашего отсутствия уже мною составлен. Я, как узнал, что вы в Малене, стал его готовить. Желаете ознакомиться или мне прийти позже?

— Нет, не уходите Эрнст, — Волков, подавая ногу Томасу, который стягивал с него сапоги, указал на место за столом: — Садитесь. Я хочу знать, как у меня дома шли дела. Только подробностей не нужно, бумагами и цифрами мы займёмся завтра, а пока расскажите вкратце, как идут дела в поместье.

— В общем, дела идут неплохо, господин барон, — присаживаясь на указанное место, начал управляющий. — Прогнозы на урожай озимых неплохие, неплохие, хотя урожай, что собрали по осени, был весьма средний, но так как цены до Рождества держались хорошие, и особенно хороши были цены на рожь и ячмень этою зимой, то получили мы серебра не меньше, чем в прошлом году. Сейчас все амбары пусты, посевная завершена, отсеялись хорошо, — он достал лист бумаги из книги и протянул его генералу. — Итог зимы и весны этого года. Это без учёта сбора озимых и без учёта продажи хмеля, за который купец Ольденегер должен нам ещё тысячу двести семьдесят талеров, и тысячи с лишком пудов сена, что мы поставили союзу извозчиков в Мален.

Барон, наконец освободившись от сапог, встал на ноги и взглянул на цифры. Итог был неплох, почти восемь тысяч талеров. И это было без учёта его доходов от водяных кузниц и гончарных цехов, от аренды пирсов и складов на реке, от тайных делишек, что шли через Жанзуана. И от хороших доходов, что приносила ему торговля племянника Бруно.

«Тридцать… а в хороший год все тридцать пять тысяч талеров в год. Господи! Сто талеров в день! Такие деньги ещё попробуй потрать! Живи и радуйся. Но нет…».

Этого ему было мало. Тридцать пять тысяч серебряных монет чеканки герцога Ребенрее ему нужно только чтобы закончить свою бесконечную стройку. Это при том, что он ничего не потратит из этих денег. А ещё надобны будут деньги на отделку, и на обустройство замка, и на долги и проценты по долгам. Тем не менее он удовлетворённо кивает:

— Значит, всё идёт неплохо?

— Не всё, господин, — отвечает управляющий.

— А что такое? — интересуется барон.

— Купчишки по реке теперь плавают без живости, боятся быть пограбленными. Посему у нас старый наш покупатель Виллерби из Нижних земель хмель и не выкупил, обещал купить к весне, я его ждал, хмель другим не отдавал, а его, оказывается, на реке пограбили, и он к нам не доехал, а хмель пришлось в долг давать купцу Ольденегеру под залог его склада, а иначе пришлось бы дёшево отдать этим волкам алчным из Малена, что думали нажиться на нас. Едва не в полцены хотели забрать наш хмель.

— Про грабежи я знаю; думаю, что скоро с ними всё закончится, — сказал барон, чему его управляющий сразу порадовался.

— И слава Богу, и слава Богу! Мешают нам они, побаиваются людишки к нам сюда плавать. Письма мне пишут, а в них спрашивают: будет кто на реке гарантии давать, что не разорят их грабежами? Справляются: может, охрану кто им даст?

— Пиши всем обязательно, что скоро с разбоями Рабенбург покончит, дескать, на войне был долго, вот тут раубриттер и расшалился, а теперь хозяин верхней реки приехал домой и порядок наведёт.

— Напишу, напишу, — обещает управляющий.

— А ещё что плохого в земле моей случилось, пока меня не было?

— Ну, крыша у большой вашей конюшни прогнила, новую положить велел, расходы на то немалые вышли, завтра вам покажу. У мужиков за оврагами пожар был, два дома сгорели дотла, едва скотину вывести успели, потом просили подлецы денег на новые дома, так я не дал. Сами виноваты. Одна семейка из тех, что у замка поселились, угорела из-за плохой печи сразу после Рождества, младенец их помер; ещё две семейки заболели, господин Ипполит говорит — холера. То из-за талой воды, что в колодец стекла с пригорков. Велел к тем семьям не ходить, только сам к ним ходил, и они все выздоровели, даже дети не померли. Драки были в кабаках и поножовщины, две недели назад воров словили, но о том вам господин Ламме сам всё расскажет.

Это было обычной для его земли рутиной, то есть всё шло своим чередом, а тут Мария вышла поздороваться с господином и спросить, пора ли подавать на стол, и барон тогда спросил у управляющего, который стал собираться:

— То есть больше ничего плохого за моё отсутствие не случилось?

— Нет, ничего, разве что сбежали трое крепостных, так то дело обычное, по весне, подлецы, всегда бегут. Один сбежал ещё в феврале, а двое вот… недавно… месяц назад.

Дело обычное! Обычное… Вот только побеги эти огорчали генерала. Что им, сволочам, не живётся тут? И барщиной он их не утруждал излишне, и оброк брал умеренно, а женатых на зиму на заработки отпускал в города, дозволял рыбу ловить и рубить кустарник для обогрева. Многие из них стали зажиточными, мясо стали кушать каждую неделю, жен одевать в хорошую одежду, но всё равно мерзавцы бежали от него.

— Молодые сбежали? — интересуется барон.

— Конечно, женатые не бегут. Куда же от семьи бежать?

— Женить надо всех как можно раньше, — с недовольством говорит Волков. — Может, и бегать меньше будут. Надо отцу Семиону сказать, чтобы торопил отцов, пусть выгоняют парней из дому пораньше, чтобы не сидели у матерей под подолами.

— Я уже думал о том, и ещё подумал: может, в первый год после свадьбы на барщину их не гонять, то как подарок к свадьбе, — предложил управляющий.

— А ещё на свадьбу дарить от меня поросёнка, — добавил барон.

— Тоже хорошая мысль, — соглашался Эрнст Кахельбаум. — О том завтра же сообщу людям.

На этом управлявший откланялся, так как баронесса и дети вышли к столу обедать. А Мария уже вынесла блюдо с жареной курицей с чесноком и редким для этих мест рисом с жиром из-под курицы. А другие кухонные девки несли кувшины с местным пивом, хлеба и колбасы с сыром.

Глава 24

А едва пообедали, так пришли Фриц Ламме и Ёган. Сыча он видал недавно, и ему барон не удивился, а вот в доверенном управляющем вдруг увидал он много нового.

— Ишь ты, как у тебя борода поседела! — удивился Волков.

— Так времечко идёт, господин, — усаживаясь за стол, отвечал Ёган.

— Всего полгода прошло!

— Семь месяцев, как вы отъехали, — поправил его управляющий.

— Дети как? — интересуется генерал. Ёган недавно женился, женщину взял простую, из мужиков, но приятную и неглупую.

— Орут целыми днями и ночами, — отвечает Ёган.

— А жена?

— Тоже, — говорит управляющий, и они всё втроём смеются.

— Кахельбаум в двух словах мне рассказал, что дела в вотчине идут неплохо.

— Да, — сразу соглашается Ёган, — хорошо идут дела, хорошо, народец жиреет помаленьку, у нас из крепостных осталось всего двести двадцать дворов безлошадных. А коровы есть, почитай, у всех, свинки опять же, а про куриц и уток я и не говорю. Сейчас, за это лето, всё болотце до самого замка прокопаю, воду сведу и, считай, ещё двенадцать тысяч десятин отличного выпаса или неплохой пашни прибавится. Вот только бы Кахельбаум побольше на барщину мужичков гонял, и уже к следующей весне было бы у нас возле замка много новой хорошей земли, хоть паши, хоть скот паси.

— Так у тебя мужики и так три дня на барщину ходят, — возражает ему Сыч, — а ты хочешь, чтобы четыре ходили, что ли?

— Так им же лучше будет, земли-то и для них тоже прибавится, — объясняет коннетаблю управляющий.

— А на себя они когда работать будут? В воскресенье в церковь идут: полдня туда, полдня обратно, четыре дня на барщину ходят, а на себя остаются у них два дня да ночи, если спать не будут, — говорит Фриц Ламме.

Волков только слушает их и ничего не говорит, а Сыч продолжает, как бы укоряя Ёгана:

— Они уже и так бегут от нас… Бегут, но пока молодые, несемейные, а четыре дня барщины сделаешь, так целыми семьями побегут.

Тут барон вспоминает:

— Кахельбаум мне сказал, что за зиму трое сбежали. Так никого и не поймали твои люди?

— Не поймали, — бурчит Ламме недовольно, — поймаешь их! Они тоже, экселенц, не совсем дураки. Раньше бежали во Фринланд, оттуда их выдавали; бежали в Брегген, так горцы тоже нам их выдавали. Мы беглых всех пороли, а помните, того, кто повторно побежал, так и вовсе повесили. Теперь они воруют лодку да плывут вниз по реке. В Бреггене на берег не сходят, плывут дальше, на запад, а с теми дальними кантонами у нас же уговора о выдаче беглых нет. И мужичьё о том знает. Проведали уже.

Волков закрывает лицо ладонями, он не знает, как разрешить эту напасть. И бежит их всё больше с каждым годом, радует его тут лишь одно, что плодятся его крестьяне, слава Богу, хорошо, детей в семьях много. И наконец он спрашивает:

— Ну а с ворами как?

Тут Фриц Ламме пренебрежительно машет рукой:

— То вам и думать не нужно, ватаги иной раз приходят к нам, и с Фринланда, и из Малена, так мы их уже всех знаем, сразу взашей, да ещё дубьём на дорожку отходим, чтобы впредь не совались. Бывает, правда, и блудные к нам забираются, недавно повесили одного: купчишку подрезал, подлец, хорошо, хоть не до смерти. В общем, всё больше драки по кабакам да свары меж мужиками, что межу не поделили, растаскиваем. А так, кабаки у нас в Эшбахте тихие, а вот в Амбарах кабаки… там да… Там и драки, там игра в кости… девки… Так и понятно, там приезжих много, купчишки гуляют, отмечают сделки, приказчики, грузчики, матросы с барж, всякой иной сволочи…

— Понятно, — говорит генерал и кричит в комнату соседнюю.: — Томас! Томас! Ну где ты там?

— Господин, — наконец появляется молодой слуга.

— Скажи господину Хенрику, чтобы седлал коней, пусть мне моего Вороного оседлает, а ты одежду неси.

— Какую прикажете одежду?

— Синий костюм, сапоги для езды, перчатки и чулки чёрные.

И минуты не прошло с ухода слуги, как в столовой появилась сама баронесса. Влетела в комнату, аж юбки развевались. Глаза вытаращены, губы собраны в нитку. От неё веет негодованием.

— Собираетесь куда, господин мой?

— Земли свои посмотреть желаю, — спокойно отвечает генерал. И напоминает жене: — Я же тут полгода не был.

— А земли свои вы непременно в костюме синего шёлка смотреть желаете? — язвительно интересуется супруга.

— Да что вам за дело? — барон старается говорить спокойно. — В шёлке я поеду или в стёганке… какая разница… А в шёлке так и лучше, люди своего господина с осени не видали, так хорошо бы мне быть одетым, как следует сеньору.

— И коня своего вороного седлаете. По землям своим можно и на простом коньке скакать, и в шелка не одеваться. Авось, мужики ваши в шелках не разбираются.

— Госпожа моя, — барон морщится, — к чему вы всё это затеваете?

— А к тому! — кричит уже срывающимся голосом его супруга. — Может, вы и меня с собой возьмёте в свою поездку?

— Вас? — удивляется Волков. — Да к чему же это?

— А к тому, чтобы люди ваши видели, что я жена ваша, Богом данная, и чтобы уважали меня! — почти кричала Элеонора Августа, не обращая внимания на Сыча и Ёгана.

— Глупость это, — заметил барон примирительно. — Вас и так тут уважают; если кто к вам проявил неуважение или дерзок был с вами, так немедля мне скажите.

Фриц Ламме толкает Ёгана в бок: давай вставай, чего расселся, Ёган вскакивает, и они бочком, тихонечко исчезают за дверьми залы.

— Сказать вам, кто проявляет ко мне неуважение? — уже со слезами в голосе говорит баронесса. — Так скажу вам! Вы, мой господин, и проявляете неуважение ко мне.

— Ах, госпожа моя, — Волков лишь машет на жену рукой и уходит от неё, закрывая за собой дверь.

А безутешная баронесса падает на стул и, положив голову на стол, плачет навзрыд. И даже появившаяся мать Амелия первое время не может её успокоить.

* * *

Выехав со двора в своём любимом ныне синем костюме и на своём любимом вороном трёхлетке, он в дурном расположении духа немного проехал по Эшбахту. Ехал вдоль его главной дороги, вдоль трактиров и лавок, успокаиваясь понемногу. Встречные люди ему кланялись, а он их даже не знал. Кивал в ответ и вспоминал эту улицу и несколько убогих лачуг, что меньше десяти лет назад назывались Эшбахтом. Теперь, через семь месяцев, что его тут не было, он нашёл тут пару новых домов. И после этого, повернувшись к Ёгану, говорит:

— А ты знаешь сержанта Бернбахера?

— Чего-то не помню я такого, — пытается вспомнить управляющий. — Он из солдатской слободы?

— Да, он один из первых, кому я дал землю тут, он поначалу был сержантом, но после ранения стал писарем в роте Бертье.

— Не могу припомнить такого, — признается Ёган.

— Ладно, не вспоминай, не надо, просто найди его и проси быть завтра у меня после завтрака.

— Хорошо, господин.

— А ещё найди мне Ипполита, пусть тоже будет к тому же времени.

— Хорошо, господин, — повторил Ёган и, хоть это дело и не соответствовало его статусу, поехал выполнять его лично.

А барон с фон Флюгеном, Хенриком, Сычом и одним человеком Сыча повернули на восток, к Амбарам.

Волкову уже несколько дней, со встречи с Брунхильдой, не давал покоя один вопрос. Вопрос был так важен, что и ложась спать, он над ним думал, и за богатым столом, и с женою, и в дороге. Этот вопрос касался его безопасности. И он хотел знать на него ответ. И кроме Фрица Ламме, скорее всего, никто бы не смог в этом деле ему помочь. Поэтому генерал начал издали:

— Ты жену-то свою не бил, когда вернулся?

Сыч смеётся и трясёт головой:

— Не смог, экселенц. Она клялась, что не изменяла.

— Не изменяла, значит. А у тебя, значит, рука не поднялась?

— Ага, она же у меня лапочка… Так… за косу потаскал её, да и то больше для острастки, чем для наказания, — рассказывает Сыч. Как ни странно, Хенрик, обычно не интересующийся, о чём говорит сеньор со своими людьми, подъехал ближе. Стал прислушиваться. — А потом она стала меня кормить, спать укладывать, ласкать.

— Значит, размяк ты, — смеётся Волков, а потом глядит на Хенрика и говорит: — Господин Хенрик, не могли бы вы ехать чуть поодаль?

И когда первый его оруженосец отъезжает, он говорит Сычу негромко:

— Дело есть одно.

— Да уж я понял, — так же негромко отвечает ему его коннетабль. — И что это за дело?

— В Ланн надобно съездить.

— В Ланн? — настораживается Сыч. И потом добавляет: — Уж не к нашей ли родственнице?

— К ней, — говорит барон и, видя, как морщится Сыч, спрашивает: — А что, не хочется тебе в Ланн?

— В Ланн, может, и хочется… Хороший город… Вот только не люблю я эту заразу, — продолжает Сыч, — вы же знаете, экселенц… Я её всегда не любил, и она меня.

— А вот Брунхильда к ней ездила, и у них всё мило вышло, графиня ею довольна осталась.

— Так то бабы! Эта графиня наша, может, и сама такая же, — физиономия становится ещё более недовольной. Он машет рукой. — Все они отродье ведьминское.

— Тем не менее, съездить тебе придётся, тридцать талеров дам, возьми кого-нибудь себе в помощь.

— Тридцать талеров… Ну… — коннетабль чешет щетину на подбородке. Демонстрирует глубокое раздумье. — Что ж… Тридцать талеров — оно, конечно…

— Не торгуйся, — Волков прекрасно знает Сыча. Знает его манеры, да и все его фокусы. — Нет у меня сейчас больше. Да и поедешь ты туда ненадолго, на неделю или на две.

— Ну а что узнать-то надо? — нехотя соглашается коннетабль.

— Я и сам не знаю, — отвечает генерал.

Тут уже Сыч оживает, такая задача ему по вкусу: прокатись в большой красивый город за тридцать монет, узнай не пойми чего; он уже что-то прикидывает у себя в голове, и барон это замечает.

— Ты никак жену с собой намылился взять?

— Я? — удивляется Фриц Ламме, но не очень натурально. — Нет!

— Даже не думай, это не прогулка!

— Говорю же — нет, — убеждает господина Сыч.

— Пойми, балда. Дело серьёзное. Сам понимаешь, с кем дело будешь иметь.

— Да я понял, понял… Только вы хоть объясните, чего там мне узнать нужно, что выяснить, зачем еду?

И тогда Волков говорит:

— Брунхильда была у неё.

— То уж вы сказывали.

— И, приехав из Ланна, рассказала, что живёт моя племянница на широкую ногу, ни в чём не нуждается. Водит дружбу с первыми домами Ланна.

— Ишь ты? — сначала удивляется Ламме, а потом и говорит: — А меня сие не шибко удивляет. Ума Агнес сызмальства была недюжинного, помню, она на спор писание, книгу божью на старинном языке, целыми страницами по памяти бубнила, брат Ипполит не мог её на ошибке поймать.

Волков этого не помнил, но то, что такое могло быть, не сомневался. Девчушка малая, поломойка из плохого трактира Агнес и вправду была умнее многих искушённых мужей. С этим и брат Ипполит соглашался, и брат Семион. И сам генерал иной раз удивлялся её прозорливости. А Сыч, оглядевшись по сторонам: не слышит ли кто — говорил дальше:

— А к её уму прибавить её… все эти… ну, вы понимаете… Плюс имя ваше она носит… Так и не удивительно, что её в Ланне при знатных домах за свою держат.

Тут коннетабль Эшбахта был, конечно, прав, но был ещё один вопрос у генерала:

— Пусть так, но откуда у неё деньги? Большие деньги.

— Деньги? Большие? — переспрашивает Ламме.

— Графиня из Ланна вернулась вся разодетая, не графиня, а вообще… принцесса, да и только, а ещё ей племянница ларец дала… Пятьсот золотых в том ларце.

— Пятьсот золотых?

— Брунхильда на те деньги уже балы в Малене даёт и Агнес нахваливает за доброту.

— А Агнес графине те деньги… — Сыч не понимает, — подарила, что ли, или как?

— Дала, и расписку даже не взяла: дескать, родственница. Пять сотен. Я, генерал герцога, Рыцарь Божий, голову себе ломаю о том, как бы раздобыть тысячу триста золотых, чтобы замок достроить, а «племянница» моя «сестре» моей от щедрот пять сотен отсыпает. Возьми, пожалуйста.

— Пятьсот золотых! — повторяет Ламме мечтательно. — Интересно, а что там за монета ходит, гульден, как и у нас?

— И гульден, и крона, и флорин папский, и цехин, всё там ходит… Не о том речь, непонятно, где она их берёт, как добывает.

— А… — тут Фриц Ламме догадался. — Думаете, как бы она на делишках своих не погорела. Как бы в Инквизицию не попала.

— Вот именно! — кивает барон.

— Ведь имечко-то она ваше носит, — снова додумывается Сыч. И после мычит многозначительно: — М-м…

— В общем, езжай, тихонечко за нею пригляди, выясни про неё всё, что сможешь, только аккуратно, чтобы она тебя не приметила.

— Да уж не учите, экселенц, мне самому ей на глаз попадать нет желания, — он делает паузу и добавляет: — Вот только не подумайте, что я опять у вас деньги выжиливаю, но накиньте ещё хоть десяток монет. Я возьму с собой одного из своих ребят, но думается мне, что неплохо будет и там, в Ланне, ещё кого-нибудь из местных нанять. Из тех, кто и город, и людишек тамошних знает. Для помощи. Ведь я-то и улицы его уже плохо помню.

Эта мысль показалась генералу вполне здравой.

— Хорошо. И давай уже завтра выезжайте.

— Экселенц… — Сыч молитвенно складывает руки. — Дозвольте послезавтра поехать. Завтра вечером к тёще приглашён.

Волков машет на него рукой: вот будешь ты всегда и во всём торговаться, хоть в деньгах, хоть во времени, лишь бы выгадать хоть немного с лишком.

Глава 25

Вся дорога к пирсам, да и всё вокруг перед причалами, забито телегами и большими возами. Их тут под сотню. Барон не может вспомнить, видел ли такое раньше. Он поворачивается к своему коннетаблю.

— День на убыль пошёл, они тут останутся ночевать, что ли?

— Грузиться будут, пока солнце не сядет, а потом ночевать тут останутся. — говорит Сыч и поясняет: — Весна, господин, зимой тут такого не было. Барж-то у причалов вон сколько, шесть штук под разгрузкой только, и вон ещё две очереди ждут.

— Много, — соглашается барон. Он, конечно, всему увиденному рад, но и тревога некоторая его не покидает. — А говорят, что разбойник на реке озорничает, купчишки плавать боятся.

Ламме только разводит руками: ну сами же видите.

Волков трогает коня и едет вниз по течению реки вдоль пирсов и, кажется, уже бесконечных складов. Везде суетятся люди, двери складов нараспашку, опять же телеги, ручные тачки, приказчики считают корзины и кули, важные купцы беседуют о чем-то чинно. Увидев его, все замирают, кланяются.

А женаспрашивала, зачем он шёлковый костюм надевает, зачем вороного жеребца стоимостью в сто двадцать талеров велел седлать. Вот для этого он всё это и делал, чтобы все эти напыщенные денежные мешки, что стоят в такую тёплую погоду в шубах и бархатных беретах у своих богатых амбаров, знали, кто перед ними, помнили, на чьей земле находятся, и понимали, чьей милостью кормятся.

Но не только для них надевал барон свой любимый костюм. Проехав вдоль пирсов и выехав из пыли, что поднимали лошади и телеги, он со своими людьми стал подниматься на пригорок к одному прекрасному дому, что возвышался над рекою в самом живописном месте здешнего берега. И всё понимающий Сыч тогда ему и говорит:

— Экселенц, видно, я вам более не надобен.

— Да, — соглашается генерал, — езжай. Но перед отъездом в Ланн зайди ко мне, ещё раз всё обговорим.

И когда Фриц Ламме со своим человеком уехал, он добрался до раскрытых ворот дома, перед которыми его увидал конюх и кучер госпожи Ланге Ганс. Он, едва успев поклониться въезжающему барону, тут же кинулся в дом, и не успел Волков вылезти из седла, как на пороге дома уже стояли две женщины. Мать и дочь. Стройная зеленоглазая женщина, безусловно красивая и подчёркнуто аккуратная во всём. И девочка, маленький белокурый ангел в белом платьице. Бригитт держала Анну Терезу за руку и говорила заметно подросшей дочери:

— Вот, Анна Тереза, ваш папенька приехал, — и уже обращаясь к Волкову, она добавляла: — Каждый день про вас спрашивала.

Не ответив ей ничего, генерал схватил ребёнка в охапку, поднял и крепко прижал к себе.

— Ой… Ай… Папенька! — кричала дочка.

— Что? — чуть отпустил ребёнка отец. — Что такое?

— У вас щёки колются! — смеялась девочка, трогая его щетину. — Вон у вас какие колючки.

А генерал снова прижимает дочку к себе, ему хочется прижать её сильнее, ещё сильнее, но он сдерживается, боясь причинить этому ангелу боль. Ему не хочется выпускать её из рук, но дочка начинает мило и ещё не очень хорошо лопотать что-то про своего котёнка, которого она сейчас хочет ему показать, и лишь после этого он нехотя отпускает её.

Теперь сама хозяйка дома. Генерал с удовольствием поцеловал бы её в губы… С удовольствием. Но тут же, у двери, стоят Хенрик и служанки госпожи Ланге, вышедшие встречать господина, поэтому он целует ей щёки и руки, а она шепчет ему:

— Я вас жду уже второй день! От окна не отхожу. Думала, что вы вчера приедете.

В её голосе ему кажутся слёзы, барон заглядывает ей в глаза — так и есть, и он снова целует её щёки. А потом она берёт его за руку и ведёт в дом, где усаживает за стол, который уже сервирован. Там снова обнимает его, прижимает к груди. Она прекрасно пахнет, чем-то цветочным, лёгким. Потом Бригитт садится рядом с ним, и он видит, насколько эта женщина хороша. И это при том, что всё у неё просто. И платье её домашнее, казалось бы, из простого, но добротного сукна, но так пошито, так сидит на ней, что кажется весьма нарядным, и виной тому белоснежные и дорогие кружева. И пятен никаких на нём нет, ни на рукавах, ни на подоле; вообще безукоризненная чистота была тем, что разительно отличало Бригитт от всех иных дам, не говоря уже про простых женщин. Одежда этой рыжей красавицы всегда имела вид как только что из стирки. В этом она была весьма щепетильна. Впрочем, таков был весь её дом. Всё её хозяйство.

Кроме красивого дома, Волков подарил ей в прокорм изрядный надел земли, хорошее пастбище и четырёх исправных, работящих мужиков. Бригитт ни в чём не нуждалась. Но деньги она не транжирила. Недорогая, но изящная посуда, явно от мастеров Ланна. Никакого тебе серебра и красного стекла. Но всё так умно и красиво, что о какой-то бедности или нужде никто бы, взглянув на этот дом, не подумал. Чистая скатерть из обычного, чуть обшитого холста, мебель добротная и крепкая, подсвечники из отличной бронзы. Ничего лишнего, но тут чувствуется и уют, и безусловный вкус хозяйки. Да и сама она… Причёска волосок к волоску, чистюля в кружевах. Красавица с засыпанным веснушками лицом. Ему снова хочется поцеловать её в губы, но служанки, не менее опрятные, чем хозяйка, уже носят на стол ужин, и он решает потерпеть. А ещё генерал сожалеет о том, что не купил ни Бригитт, ни дочери хороших подарков, и обещает себе исправить это упущение, а пока лезет в кошель и достаёт оттуда пять золотых, кладёт их на чистую скатерть перед своей женщиной.

— Это вам.

Она откажется? Нет, конечно. Изящная её ручка с веснушками тут же ловко сгребает золото со стола. А потом Бригитт, не обращая внимания на прислугу, встаёт и целует его в губы.

— Спасибо, мой господин.

А тут в обеденной зале появляется и Анна Тереза, она несёт подросшего в отсутствие отца котёнка.

— Батюшка, это Ральф. Можете погладить, он вырос кусучий, меня укусил, маму укусил, мою няньку Марту тоже укусил, но вас, может быть, не укусит.

— Кот Ральф, прекрасно, — отец гладит кота. И спрашивает у дочери: — А что вы хотите от меня в подарок?

— Ах, — сразу оживает девочка. — Я хочу козлёнка. Белого.

Волков снова лезет в кошелёк, достаёт ещё золотой, протягивает его дочери.

— Но лучше покупайте козочку, из козлят вырастают иной раз злобные козлы.

— Ой, — девочка вертит монету в руках. — А тут хватит на козочку?

— Тут хватит на целое стадо коз, — говорит ей мать и тут же забирает золото у Анны Терезы. — А то потеряете ещё.

— Матушка, но это деньги на козочку.

— Будет вам козочка, будет, — обещает Бригитт дочери, но монету, конечно, не отдаёт.

Отобрала гульден у девочки. Но даже эта её прижимистость нравится генералу. Конечно, Бригитт настоящая хозяйка, чистоплотная, в хозяйстве своём всё знающая, управлять слугами умеющая. И красивая к тому же, хотя на чей-то вкус, может быть, и слишком стройная. Волков невольно вспоминает свою данную Богом супругу и вздыхает.

Потом они втроём, если не считать няньки, что помогала девочке, ужинают. И даже ужин у Бригитт кажется ему лучше, чем дома, хотя никаких особых яств на столе не было, а вино и вовсе было недорогим.

* * *

И как тут их было не сравнивать? После бала Элеонора Августа легла в постель к нему в своей несвежей рубахе, от жены пахло вином и потом, и она при том стала целовать его и просить от мужа ласки. Нет, конечно, естественные запахи от женщин его никогда не отталкивали. Вот ещё вздор. Какого мужчину может отвадить от женщины какой-то там запах, когда у него сердце сгорает от желания?

Он брал обозных девиц после того, как они шли за войском целый месяц, и целый месяц нигде толком помыться не могли, не то чтобы постираться и сменить бельё. И ничего, дорожная пыль и женский пот ему тогда помехой не были.

Но всё-таки… Волков предпочтёт ту женщину, что приходит к нему омытая и ложится без всякой одежды, абсолютно нагая, как раз как он любил, на постель, благоухающую цветами.

И как было их не сравнивать? А ещё Бригитт была более искусна и менее ленива. Поначалу барон считал, что их разность заключается в том, что у одной женщины её мужчина почти всегда лежит рядом. Чего уж тут стараться? А та, что неделями ждёт, и будет более ласковой. Но потом он понял, что Бригитт всегда будет лучше. Это и по её дому видно, и по её постелям и столу, и по ней самой. Она вообще во всём превосходила других женщин. Может, она и уступала графине фон Мален в её неестественной, какой-то колдовской притягательности, а в изощрённой, если не сказать распутной, искусности уступала придворной развратнице Амалии Цельвиг, но во всём остальном Бригитт безусловно превосходила этих прекрасных женщин. И как женщина, и как мать, и как хозяйка. И опять же, как не сравнивать госпожу Ланге с баронессой: едва он открыл глаза, а она перед ним стоит уже чистая и свежая, в новом, но простом платье, волосы безукоризненно убраны, рядом с кроватью уже таз, а сама рыжая красавица держит кувшины с горячей водой и улыбается счастливая: Мыться подано, господин мой сердечный.

Элеонора Августа же вставала, когда сыновья её криками или плачем разбудят, когда младший на старшего жаловаться к матери прибежит, а потом матушка побурчит немного и на старшего, и на младшего и ещё будет лежать, почёсываться да потягиваться, зевать. И лишь повалявшись, будет звать горничных девок одеваться и выйдет из покоев к концу завтрака, когда муж уже будет куда-нибудь собираться.

Бригитт же… Когда только всё успела, непонятно… Солнце-то едва встало. Спала ли она вообще? Они ведь с нею разговаривали до полуночи, говорили о делах в поместье, о которых госпожа Ланге была осведомлена отлично, ведь Ёган заезжал к ней часто, рассказать, что пора сеять яровые или начинать убирать рожь, да и Эрнст Кахельбаум тоже приезжал, любил он посидеть тут у неё, выпить стаканчик вина, а заодно сообщить ей последние цены на хмель или на ячмень, чтобы она с выгодой продала собранное. Заодно болтливый Ёган ей рассказывал все новости, что творились в баронетстве, и сообщал все сплетни. Бывали у неё на посиделках и дамы. Тут бывала и жена кузнеца Волинга, что всё время восхищалась её домом и домашними порядками, и жена Карла Брюнхвальда; и совсем молодую ещё женщину госпожу Ламме, жену коннетабля Эшбахта, и ту приглашала к себе Бригитт, не брезговала, хотя госпожа Ламме была из людей простых; а ещё к ней захаживала и сама сестра барона госпожа Рене. Хоть о том вслух не говорилось, но все знали, что прекрасный ангел Анна Тереза очень госпожой Рене любима. И все понимали, что проистекает та любовь от того, что очаровательная девочка этой даме приходится близкой роднёй. Поэтому и сама госпожа Ланге госпоже Рене была не чужая.

В общем, как-то так сложилось, что именно тут, в прекрасном доме на берегу реки, обычно после службы в церкви и собиралось женское общество Эшбахта. Общество, в которое мечтали попасть все дамы баронетства; особенно на те приёмы желали попасть жёны и дочери купцов местных, что решили здесь, в Амбарах, обосноваться.

Единственно, у кого не было шансов на эти посиделки попасть, так это у самой баронессы. Ни разу госпожа Ланге не приглашала баронессу фон Эшбахт фон Рабенбург к себе в гости. И генерал как-то раз даже завёл об этом разговор с Бригитт, начав издалека, дескать, неплохо было бы, если бы дамы его перестали ненавидеть друг друга, на что госпожа Ланге со всей своей едкостью и, кажется, с удовольствием ему отвечала:

— Ни видеть, ни слышать эту замухрышку, грязнулю глупую не желаю. И знаться с нею не хочу. И впредь о том, господин мой, меня даже не просите.

Ох, как противна и несносна была в те мгновения госпожа Ланге. Стояла злая, аж пятна на лице пошли, смотрела на него с нехорошим прищуром, как будто упивалась своим высокомерным отказом. Как будто это она ему от дома отказывала.

Тут генерал вдруг подумал, что все эти посиделки женские госпожа Ланге устраивает не от большой любви к местным дамам, к сладким винам и сахарённым орехам. А, может быть, даже от нелюбви к баронессе, к которой местные дамы вовсе не так часто заезжают, как к ней. Назло баронессе. Подумал он так, и в тот раз эта мысль вовсе не показалась ему абсурдной. Да и в другие времена он от этой мысли не отказался.

— Я приказала варить вам кофе и взбить сливки с сахаром, дорогой мой. Одежду вашу вычистили, бельё и чулки стирали, всё почти высохло; пока умываться будете, вам его подадут, — говорит Бригитт ласково и смотрит на него так же. Она проводит рукой по его волосам. — Давайте, я вам полью, мой господин.

Глава 26

А за столом, когда он уже допивал кофе, Бригитт вдруг и говорит:

— Ах, совсем забыла… Мне же епископ письмо прислал.

— Что? Кто? Епископ? — удивился барон. Так удивился, что решил даже уточнить: — Епископ маленский?

— Да уж маленский, — смеётся госпожа Ланге, — иных-то я не знаю. С чего бы иным мне письма слать?

— Ну да, вы же с ним знакомы, — вспомнил барон.

— Знакомы, на крещении Урсулы Вильгельмины познакомились, помните? А когда вы на войне были, на именинах Клары Кёршнер он со мною долго говорил.

— Долго? — удивляется Волков.

— Час, наверное, — вспоминает Бригитт.

— Час? — продолжает удивляться барон. Он, признаться, не понимает, оставляет чашку и с новым интересом смотрит на госпожу Ланге. — О чём же вы с ним целый час разговаривали?

— Да обо всём, — Бригитт улыбается. Утром она такая свежая, её зелёные глаза лукавые, живые. Женщине явно нравится то удивление, которое она находит в своём мужчине. — О вас говорили. О моём доме. О дочери нашей. О том, как её крестили. Каким именем. Об отце Семионе. О том, как он службы ведёт, — тут госпожа Ланге смеётся. — Епископ всё спрашивал, не приходит ли он на службу пьян.

— Ну ясно, — говорит барон многозначительно. — А чего же от вас хочет святой отец сейчас?

— Не ведаю, — отвечает красавица. — Просит приехать, как время у меня будет.

Волков всё ещё удивляется, но теперь начинает о чём-то догадываться. Но о догадках своих Бригитт не говорит.

— Так езжайте.

— Уже собиралась, да тут узнала, что вы вернулись, вот вас и ждала. Теперь поеду. И дочку возьму. Пусть благословит, он человек большого благочестия.

— Как соберётесь, заезжайте ко мне, я вам людей в охрану дам. Кого-нибудь… Хенрика и пару людей от коннетабля.

— Так на дорогах тихо сейчас, — замечает Бригитт. — О разбойниках не слышно. Телеги день и ночь ездят.

— Мне так спокойнее будет, — отвечает ей генерал.

Когда он уезжал, прежде чем сесть на коня, поцеловал дочь, а потом спросил у госпожи Ланге:

— Душа моя, желаете чего-нибудь? Может, вам что-то нужно, я хотел бы сделать для вас что-нибудь. Хочу вас порадовать.

И Бригитт не раздумывая ответила:

— Конечно, мой господин, — она улыбалась, и в её голосе опять слышались нотки присущего ей противного женского ехидства. — Уж порадуйте меня, приезжайте сегодня снова ночевать. То и будет мне лучшим подарком.

Волков на это ничего ей не сказал, она так делала не первый раз. Знала, что он не сможет выполнить эту её просьбу, не сможет, чтобы не доводить жену до бесовского воя, но словно назло ему просила его об этом. Он сел на коня и поехал в Эшбахт.

Проехал мимо дома сестры и дома с сыроварнями, что принадлежали семейству Брюнхвальдов. Те дома были недалеко от жилища Бригитт, но ни к кому он в гости не заехал, так как торопился домой. Ведь дома его уже должны были ждать люди, которых он звал для решения важного дела.

На пороге дома его ждала монахиня, она всегда была лицом кисла, а сейчас так особенно.

— Явились наконец, — заметила она барону, когда тот слез с лошади, — баронесса все глаза проплакала.

— Прочь, старуха, — ответил ей Волков, проходя мимо неё.

Но матери Амалии того было мало, и она пошла за ним, бубня из-за спины:

— И дня, как приехали, не прошло, а вы уже от дома уехали, от родной жены и детей. Разве так можно?

— Пшла вон, дура, — уже зло отвечал ей генерал. — будешь докучать — выгоню. На монашеские харчи вернёшься.

Она ещё что-то говорила, но он уже был в гостиной и спрашивал у Гюнтера, что помогал ему разуться:

— Я людей звал, явились они?

— Явились, господин, в прихожей дожидаются.

— Позови, — Волков поудобнее устроился в своём кресле во главе обеденного стола.

И тут же в зале появились два человека, один ещё молодой и второй почти старик лет пятидесяти пяти. Один был врач, сыскавший, несмотря на свой возраст, известность, к которому со всего Эшбахта, а зачастую и из самого Малена приезжали больные; то был монах-расстрига Ипполит, взявший себе незамысловатую фамилию Брандт. А старик, пришедший к барону по его зову, был старый солдат, первый сержант роты Бертье Бернбахер. И Волков, хоть и не вставая из кресла, протянул им руку для рукопожатия обоим.

Когда ему пожимал её господин Брандт, барон спрашивал у него:

— Доктор, вы, я вижу, в добром здравии. Как здоровье жены?

— Слава Богу, господин барон, — он пожал руку господину и поклонился. — Говорят, вы опять были ранены, уж дозвольте взглянуть.

Генерал поднялся с места, и Ипполит помог ему поднять рубаху. Он смотрел уже почти зажившую рану и сказал:

— Рёбра срослись уже, но срослись неправильно. При глубоком вздохе не колет вот тут?

— Нет, — отвечает барон. — Тут не колет, но у меня опять кололо под ключицей и отдавало в левую руку.

— Опять вы гневались, господин, — укоризненно говорит доктор.

— Да уж пришлось…

— То боли душевные, от них случаются удары, а от ударов люди и помоложе вашего иной раз Богу душу отдают, — рассказывает Ипполит, опуская рубаху. — Воздерживаться надо от гнева, о том и в Писании говорится.

— Да разве от гнева удержишься… — сетует генерал.

— Уж вам такое точно не по плечу, — замечает лекарь. — Завтра принесу вам две настойки, а к ним надобна умеренность в винах и в жирной еде. А еще воздержаться желательно от игр любовных, но и это вам не по силам.

Когда осмотр был закончен, генерал уселся в своё кресло и наконец повернулся к человеку, который почтительно ждал, пока он обратит на него внимание. И барон удивил того человека тем, что обратился к нему вежливо и с почтением:

— Вы ведь служили у Бертье, и он выбрал вас правофланговым сержантом. Первым сержантом роты.

— Именно так, господин, — не без гордости отвечал старик. — Я стоял возле ротного штандарта.

— Бертье был храбрец, каких мало, — продолжал генерал. — И сержанты, сдаётся мне, были ему под стать. Как вас прозывают?

— По отцу Бернбахер, господин, а по Богу крещён Олафом.

— А после ранения вы уже были ротным писарем?

— Именно так. В сражении у оврага горцы прокололи мне кирасу и грудь алебардой, с тех пор я долго ходить не могу, кашель одолевает и одышка. И тогда ротмистр меня не бросил и взял писарем в роту.

— И, кажется, вы вели все дела и выдавали жалование и довольствие людям из первой роты. Вы с корпоралами делили добытое и считали расходы, а значит, с цифрами вы знакомы.

— Конечно, я и сейчас счётом живу, господин.

— Вот как? То есть счётом вы владеете?

— Уж простите меня, господин, но с надела, что вы мне дали, сильно не зажируешь. Вот я и подрядился к купцу Кильбергу приказчиком, взялся считать кирпич и на приёмке, и на отгрузке, а также всякие иные товары. С утра и до ночи я всё с бумагами и с цифрами.

— Прекрасно, — кажется, барон именно это и хотел услышать. — А сколько же вам платит купец?

— Это как пойдёт, может, и монету в неделю, а может, всего полталера получится. Недели разные бывают.

— Ну что ж… — прибывшие явно хотели знать, зачем их пригласил хозяин Эшбахта. И он произнёс: — Вы мне надобны, господа, для очень важного дела.

Олаф Бернбахер уже был рад тому, что Волков величает его «господином», и поэтому отвечал услужливо:

— Вы только скажите, что надобно, господин барон.

И Волков всё им объяснил:

— Сыновья мои до сих пор воспитывались бабами, оттого дурны и горласты, пора им становиться мужчинами. И для этого им надобны учителя. Ты, Ипполит, обучишь их знанию языка предков — монахиня моя бестолковая пыталась их учить Писанию, но то всё тщета, едва ли они и десяток слов выучили; а вы, сержант, обучите их счёту простому и письму.

Он закончил и понял, что у обоих приглашённых людей его предложение большой радости не вызвало. И если с Ипполитом всё было ясно — ему обучение молодых господ было не нужно, в деньгах доктор Брандт не нуждался, к нему поутру очереди из страждущих стояли. Он, по прикидкам Сыча, в день имел талер, а в иной день и два. Теперь бывший монах брат Ипполит имел слугу и служанку и строил на окраине Эшбахта большой дом с конюшнями. К чему ему было идти в учителя к барчукам? То для него были только хлопоты. А вот сомнения сержанта барона удивили, и тогда он сказал:

— Вам, сержант, придётся учить моих сыновей каждый день, и посему придётся покинуть вашу должность у купца, а значит, я буду вам платить полтора талера в неделю. Всяко лучше работать два часа в доме, чем целый день считать кирпичи на улице.

— Несомненно, господин, — соглашался сержант, но всё ещё сомневался. — Вот только я не привык к тому, чтобы мне перечили, сами понимаете, в войске я не допускал и слова против моих распоряжений… Я держал всю роту в… — он показал крепко сжатый кулак, — вот тут… И вдруг дети… Ангелочки…

— Вот для этих ангелочков я вас и вызвал, — с усмешкой произнёс барон. — Для них нужен именно сержант, да ещё сержант с розгами, а не учитель танцев и манер из города. Розги и строгость! По-другому мои разбойники вас всерьёз и не воспримут.

— Розги? — с удивлением переспросил старый сержант. — То всё-таки молодые господа. Разве ж можно?

— К сожалению, нужно! Уж вам ли не знать, сержант, что учение начинается с дисциплины. А дисциплина со строгости, — более Волков не собирался ничего им объяснять или уговаривать. Он в этой земле имел последнее слово, а посему закончил: — Ипполит, ты приходи три раза в неделю на час, а вы, сержант, приходите пять раз в неделю на два часа и принесите с собой розги. Этот год обучайте их только чтению, письму и математике, а с осени и воинскому делу начнёте учить. Я подготовлю им доспехи. И начнём… Щит, копьё, меч, верховая езда и прочее.

Конечно, спорить с ним никто не стал, а сержант лишь заметил:

— Не то чтобы я мог их научить работе с мечом, господин, солдатское дело — это тесак.

— Пусть так, начнёте с тесака, потом я им мастера найму, он всему остальному выучит.

— Я смогу приходить в понедельник, среду и пятницу, — сказал врачеватель Эшбахта. И, чуть подумав, добавил: — Перед обедом.

— Отлично, — согласился барон. — Завтра и приходи.

— А мне бы у купца расчёт взять, — просил Бернбахер. — Ещё хоть день отработать надо бы, пока он замену найдёт, иначе не по-людски будет.

— Хорошо, пусть так, — согласился генерал. — Вы, доктор, начинаете завтра; вы, учитель, — он специально назвал так сержанта, чтобы тот почувствовал свою важность, — начинаете через день.

Оба человека ему кланялись, а он напомнил им вслед:

— Сержант, не забудьте про розги.

Глава 27

Баронесса так и не появилась из своих покоев, пока он разговаривал с учителями. То был верный признак того, что она на него сердита. И генерал, желая побыстрее убраться из дому, решил найти Ёгана и съездить посмотреть замок. Понять, что нужно для того, чтобы закончить строительство.

Но пока переодевался, приехал Сыч с вопросом.

— Экселенц, ну что… Завтра думаю ехать… Денежки дадите мне сейчас, чтобы я вас на рассвете не беспокоил?

Волков задумался на мгновение, а потом пошёл в кладовую, открыл свой денежный сундук и достал оттуда серебряные стремена и позолоченные шпоры. Закрыл сундук и вернулся к своему коннетаблю. Положил стремена и шпоры перед ним на стол. Конечно, они нравились Волкову. Прекрасная работа, богатые вещи для шествий, торжественных приёмов. Как хорошо стремена подошли бы для турниров, а шпоры — для церемонии оммажа. Но сейчас генералу нужно было экономить деньги, и он сказал Сычу:

— В Малене это всё можно продать талеров за шестьдесят, а в Ланне — за восемьдесят.

— Может, и получится продать это в Ланне, — Сыч взял в руки стремена и стал их рассматривать. — А на дорогу? У меня нет денег на дорогу, а я ещё и не один еду. И путь не близкий.

Волков выдал ему десять монет с наказом:

— Привезёшь мне пять десятков монет, слышишь? Пятьдесят монет! И даже не думай крейцера утаить, я всё из тебя вытрясу.

— Экселенц! — Ламме разводил руками. Весь его жест показывал, что его такие слова задевают до глубины души. — Да разве я хоть раз…

И Волков вздыхает, зная, что это поведение его коннетабля ровным счётом ничего не значит. Сыч есть Сыч, он всё равно попытается украсть себе пару монет.

* * *

У генерала сердце едва не выскочило из груди, когда он увидал знакомое лицо одного человека, что ждал его во дворе. Несомненно, он видел это лицо, но не мог вспомнить имя. Барон уже подумал, что это кто-то от герцога уже примчался, чтобы передать вассалу желание сеньора видеть его.

«Дьявол! И недели дома не побыл!».

Барону захотелось быть с ним невежливым, и когда этот человек, сняв шляпу, учтиво поклонился, он ответил на поклон лишь кивком головы, да и то когда уже сел в седло.

— Господин генерал, моё почтение, — начал пришедший и вдруг спросил его: — Вы меня не узнаёте?

— А должен? — генерал смотрел на него всё ещё хмуро. Он всё ещё пытался вспомнить, кто это?

— Я служил при вас, — продолжал незнакомец, — был при вас во многих делах. Моё имя Мильке.

— Ах вот вы кто! Капитан! — барон сразу сменил тон, он был рад, что перед ним не посланник Его Высочества. — Мильке, Мильке… Извините, не могу вспомнить вашего имени, капитан…

— Эдуард Георг, — напомнил бывший офицер.

— Эдуард Георг Мильке… Кажется, в прошлые времена вы были стройнее, — сказал барон и подумал: — «И имели более надменный нрав».

— Это вы верно заметили, — смеётся Мильке. — Признаться, женитьба изменила мои размеры.

— А ещё женитьба стала поводом отрастить усы и бороду, — опять заметил генерал и продолжил: — И что же вас привело в мои владения, друг мой?

Тут Мильке перестал улыбаться.

— Я поддерживал дружбу с капитаном Дорфусом…

— Он теперь майор, — с удовлетворением поправил капитана генерал.

— Ах да…. Конечно же, майор… Так вот, Эрик Георг пишет, что в последних делах при вас неплохо заработал.

«Ещё бы, он неплохо пограбил еретиков в Фёренбурге».

— А ещё писал, что скоро собирается в Эшбахт, вот я и хотел встретиться с ним… Поговорить. Но ваш отряд ещё не вернулся. Я сам случайно узнал, что вы уже вернулись.

— По моим расчётам, он может вернуться со дня на день; полковник Брюнхвальд писал мне восемь дней назад, что они выдвинулись домой, — произнёс генерал.

Он уже хотел прощаться, но капитан спросил его:

— Господин генерал, а не намечаете ли какого нового дела?

— Нет, — усмехался Волков. — Устал я от дел, хочу просто пожить спокойно в своём имении. Без войн.

— Да, — соглашался Мильке почему-то невесело. — В вашем имении можно неплохо жить.

— Неужели вы ищете работу? — спросил барон. — Дорфус говорил мне, что вы удачно женились, что взяли за женой хорошее приданое. Что более не нуждаетесь.

— Так было раньше, — качал головой капитан, — но теперь…

— Жаль, что не смогу вам ничем помочь, капитан, в ближайшее время я собираюсь достраивать замок.

— Спасибо за беседу, господин генерал, — Мильке поклонился, — поживу здесь у вас пару дней, дождусь Дорфуса, может, у него есть какие планы.

Возможно, бывший его офицер напрашивался на приглашение к обеду или ужину, но Волков не стал его приглашать, а только попрощался.

* * *

В шаге, всего в шаге от заветной мечты он остановился. Прекрасный, пусть и небольшой, современный замок возвышался над рекою. Грозный, неприступный, весь словно сплетённый из ровных геометрических линий, он внушал уважение всем, кто его видел, хоть с реки, хоть с берега, а Волкову давал приятное чувство удовлетворения и возможность гордиться своим новым домом.

Он обязательно, когда замок будет закончен, поднимет большой бело-голубой стяг с чёрным вороном. Чтобы его непременно было видно с реки. А пока фон Флюген поскакал по не поднятому мосту к воротам замка и, спешившись, вошёл в небольшую дверь.

В замке жили несколько рабочих, они что-то доделывали там и сейчас замешивали новую партию раствора; они-то и открыли собственнику замка ворота, и барон фон Рабенбург заехал в свой будущий дом.

Бригадир рабочих показывал ему, что его подчинённые сделали за последние полгода. Барон поднялся на северо-западную башню, в который раз осмотрел окрестности и в который раз убедился, что, в общем-то, не зря потратил свои деньги. Не подведя сюда по болотистой земле изрядного количества артиллерии, замок было просто не взять. Но даже если кто-то и решился бы, смог бы подтянуть сюда осадные орудия, то они непременно стали бы отличной мишенью для его орудий, которые он собирался расставить на северной стене. И для этого он собирался поставить у северной стены, помимо двух уже существующих, ещё два мощных балкона, которые смогли бы запросто выдерживать выстрел тяжёлого орудия, при этом не разрушая стены.

«Надо искать деньги, чтобы побыстрее закончить строительство. Сколько там просил этот старый сквалыга? Тысячу двести золотых?». Барон решает по приезду ещё раз пересчитать то, что у него осталось в сундуках.

Побродив по замку ещё часик, он осмотрел склады, конюшни, хлев, оружейную и пороховой погреб. В общем, всем увиденным остался доволен. Осматривать жилые помещения, особенно господские покои, не стал. Барон прекрасно себе представлял, сколько денег потребует отделка покоев, вот и не шёл их смотреть, не хотел расстраиваться.

После они с Ёганом, фон Флюгеном и Хенриком вернулись в Эшбахт. Приехали уже после обеда, но ещё не доехав до дома, фон Флюген, который по своему обыкновению ехал от своего сеньора в ста шагах впереди, вдруг остановил коня, повернулся и, указывая стеком на двор дома барона, крикнул:

— Господин генерал! Карета чья-то!

И второй раз за день у него замерло сердце. Поначалу он, правда, надеялся, что к нему приехал кто-то из Малена, а может быть, даже графиня, но подъехав ближе, он понял, что ни у кого в Малене нет такой роскошной и большой кареты. К тому же ни у кого на дверцах карет никто в Малене не рисует гербы.

«Сам фон Виттернауф пожаловал. Не нарочного герцог прислал с письмом, а министра, тайного своего поверенного; первый советник курфюрста лично пожаловал. Видно, дело важное».

Генералу только и оставалось вздыхать. От посыльного можно было и отписаться и, о чём бы ни просил герцог — отказаться, сослаться на болезнь, на рану незажившую; а тут придётся что-то придумывать.

Уж и не знал генерал, как быть с ловким министром принца, как с ним вести себя. Барон фон Виттернауф всегда подчёркнуто дружелюбно относился к нему, всегда хлопотал в интересах Волкова и при дворе числился якобы одним из сторонников партии канцлера фон Фезенклевера, к которой принадлежали и сам генерал, и отставленная ныне графиня фон Мален. Но в тоже время министр всегда и неукоснительно соблюдал интересы герба Ребенрее. И теперь приехал сюда их отстаивать.

В гостиной за столом сидели сам министр и баронесса, они вели непринуждённый разговор и, кажется, Элеонора Августа была в добром расположении духа; она при появлении супруга встала и, улыбаясь, сказала, показывая на Волкова:

— А вот и господин мой вернулся.

Фон Виттернауф встал, и два барона, два видных в герцогстве человека, обнялись, как старинные друзья.

— Рад вас видеть, барон, — врал генерал.

— И я вас рад видеть, барон, всё ехал и думал о вашем здравии, — в свою очередь врал министр. — Как вы, друг мой?

— Ещё не очень, — снова врал Волков, — мой лекарь говорит, что рёбра срослись неправильно, оттого я и дышать без боли не могу. Вот покатался на коне чуть быстрее, чем следовало, и уже кровь на бинтах выступила.

— Кровь? — испугалась баронесса и всплеснула руками. — Да как же? Ведь не было её совсем недавно. Казались вы мне, дорогой супруг, здоровым уже.

«Ох и дура!».

Генерал вздыхает, видя, как министр улыбается, а потом, понимающе покивав головой, и говорит ему:

— Уж вы берегите себя, генерал, ваше здоровье волнует Его Высочество, он велел мне о нём справиться.

— Надо бы за врачом послать, — волнуется баронесса.

— Нет нужды, дорогая моя, — отвечает ей муж, — был он уже сегодня утром, завтра опять придёт, принесёт снадобья, — и, опасаясь, как бы она ещё чего не сболтнула, продолжает: — Госпожа сердца моего, не могли бы вы нас оставить, думаю, барон приехал поговорить о важных делах земли и герба.

— Опять, что ли, герцог войну затевает? — сразу печалится баронесса.

— Нет-нет, как раз наоборот, — улыбается ей ловкий дипломат принца, — он затевает большую свадьбу, на которую вы, баронесса, обязательно будете приглашены с вашим доблестным супругом.

— Свадьбу? — сразу оживилась Элеонора Августа. — А что же это за свадьба? Что за марьяж?

— Я потом тебе всё объясню, — обещает ей Волков и потихонечку выпроваживает жену из залы. — Обещаю.

Наконец они остаются с министром вдвоём, и генерал, слуг звать не желая, берёт стакан жены и доливает в него вино, которым баронесса угощала гостя, садится в своё кресло у стола и спрашивает:

— Так какую звезду я должен благодарить за счастье видеть вас у себя, дорогой барон?

Фон Виттернауф улыбнулся:

— Ту звезду зовут маркграфиня Оливия.

«Я так и знал. Кажется, канцлер был прав, они всё-таки решили затащить меня в свадебное посольство».

Безусловно, это была почётная миссия, и в перспективе, может быть, даже и выгодная, но Волков и думать не хотел, сколько на эту затею потребуется денег, а уж в том, что его расходы двор не компенсирует ни при каких обстоятельствах, генерал не сомневался; а потому, исходя из своих предпочтений, намеревался было отказаться от подобной чести. И поводом к тому отказу как раз подходило его безденежье.

«Это хорошо, что Виттернауф видит мой убогий дом и эту убогую мебель. То будет прекрасным подтверждением моих слов о стеснённости в средствах».

И так как министр Его Высочества тему про маркграфиню более не развивал, а сидел лишь и попивал вино, генерал решил спросить у него сам.

— И какое же отношение ко мне и к вашему визиту имеет эта, безусловно, достойная женщина.

Тут фон Виттернауф стал серьёзен и отставил от себя стакан.

— Вы же знаете, что в договоре между гербом Ребенрее и домом императора есть уговор об очерёдности бракосочетаний этих фамилий с представителями фамилии Винцлау, последней представительницей которой является маркграфиня Оливия, если не считать, конечно, её несовершеннолетних дочерей.

— То дела дипломатические, но кое-что я об этом договоре слыхал, — отвечал министру генерал.

— Так вот, согласно этому уговору, мы имеем право… мы, дом Ребенрее-Маленов, нынче имеем право выставлять свою партию для бракосочетания овдовевшей маркграфини. И мы хотим, чтобы женихом Клары Кристины Оливии графини фон Эден, маркграфини Винцлау, был племянник Его Высочества Сигизмунд Ханс фон Кунн граф фон Нахтенбель, а не кто-нибудь из дома императора, — с некоторым пафосом произнёс фон Виттернауф.

— Полностью разделяю эти стремления, этот союз будет абсолютно справедливым, — заметил генерал, но тут же уточнил: — Но при чём же здесь я?

Глава 28

Видно, к этому вопросу и подводил его министр. И теперь, когда он был задан, он и говорит:

— Я уполномочен вам передать личную просьбу Его Высочества…

Наверное, это должно было произвести на Волкова впечатление, но он лишь подумал с усталостью и сожалением:

«Ну вот и началось! Сейчас он наконец скажет про посольство, про то, что это большая честь…».

А фон Виттернауф вдруг и говорит:

— … Принц просит вас оказать ему содействие в освобождении маркграфини Оливии.

«Содействие…? В освобождении…?».

Волков так растерялся от этих слов, что не нашёлся, что и ответить сразу, а лишь уставился на гостя, ожидая пояснений. И тот стал ему рассказывать:

— Маркграфиня, всё ещё пребывая в трауре по мужу, поехала на запад из своего Швацца в горы на Цугшпице, в знаменитый женский монастырь святой Радегунды. И там молилась три дня в посту. Мы писали ей и посылали нарочных, но она отбыла из своего дворца и ни на одно наше письмо не отвечала. Тогда наш человек стал выяснять, когда же она вернётся с богомолья. Он поехал в тот монастырь и узнал, что, будучи там, она получила приглашение от некоего графа и графини Фаркаш фон Тельвис. Монахини рассказывали. Но также говорили они, что благочестивая дама отвергла его. Эти господа Фаркаши, — тут барон фон Виттернауф сделал рукой жест, обозначающий что-то не очень постоянное или неприличное, — пользуются дурной славой в тех горах, о них говорят, что они…

— Разбойники? — догадался генерал.

— Ах, если бы… — отвечал ему министр. — Говорят, что они колдуны. Или ещё говорят, что только графиня колдунья, а граф ей подчинён, в общем, не знаю я, как там доподлинно у них всё устроено…

— Но вы же сказали, что графиня отказалась от их приглашения.

— Так и есть. Наш человек встретился с её служанкой и пажом, она отправила их из монастыря, чтобы они подготовили ей ночлег в одном из сёл, что было как раз по пути её следования, что они и сделали, но вечер пришёл, а маркграфиня так в селение то и не приехала. Исчезла со всей своей свитой, а было с нею ещё восемь человек, включая двух добрых мужей из известных фамилий.

— И вы полагаете, что эти Фериши схватили маркграфиню Оливию? — спросил генерал.

— Фаркаши… — поправляет его министр. — Они! Больше и некому. Там больше и нет никого, одно ущелье, одна дорога, хоть и важная, один замок на горе.

— Просят выкуп?

— Ничего не просят, ничего никому не говорят, но всем понятно, что сами они на такую наглость никогда не решились бы.

«Неужто император за всем этим делом стоит? — думает Волков, но, естественно, вслух об этом спрашивать у гостя не будет. — Ох, как не хочется, как не хочется влезать в эту ужасную распрю между большими сеньорами». И он лишь интересуется:

— Целое графство — это всего одно ущелье с одной дорогой и одним замком?

На что барон лишь махнул рукой:

— То никакое не графство, наш человек пишет, что графское достоинство они присвоили себе произволом. У них ни сеньора, ни вассалов нет, и мужиков немного, весь их доход — это дорожные сборы, и только-то.

— Но замок у них есть, — напомнил гостю Волков, так как этот разговор нравился ему всё меньше и меньше.

И после этого напоминания барон вздохнул:

— Да, замок у них есть, хоть и не новый, вашему он точно не чета, но наш человек пишет, что стоит замок на горе так хорошо, что к нему ниоткуда и не подступиться.

«Он и про мой замок, и про замок этих Фаркашей знает. Как хорошо осведомлён господин министр Его Высочества».

— И вы думаете, что маркграфиня всё ещё в этом замке? — спрашивает генерал.

— Девять дней назад мне писали, что она в своём Швацце так и не объявилась, — он сделал паузу и добавил: — Ежели она жива, то больше ей быть и негде.

Тут наконец Волков не выдержал и засмеялся:

— И что же вы, барон, думаете, что я, Рыцарь Божий, по велению своего сеньора должен вырвать принцессу из лап злобной колдуньи и графа-разбойника?

А вот лицо у министра было что-то невесёлое, ему явно было не до смеха.

— Я бы с удовольствием, барон, посмеялся вместе с вами… Ситуация и вправду прекрасно подходит для романа, вот только… Смерть маркграфини, как и её плен, ничего хорошего дому Ребенрее не сулят. А напротив, играют на руку дому императора. Смерть маркграфини… Плен маркграфини… Важный брак меж знатных домов… Титул курфюрста Винцлау, стоящий на кону… Интересы дома Ребенрее или дома императора…

«Господи, смилуйся!».

Всё это было так далеко от интересов владетеля Эшбахта. Он про всё это и слышать не хотел. А хотел барон фон Рабенбург только закончить строительство своего замка и рассчитаться со своими долгами, желательно лет за пять. Но важный человек, приехавший к нему из столицы, собирался сделать всё, чтобы затащить его в какое-то новое, абсолютно ненужное Волкову дело. Для того и примчался издалека.

Курфюрст Ребенрее очень хотел стать — через брак своего юного племянника — курфюрстом Винцлау, вернее, тем, кто стоит за спиной номинального курфюрста; его можно было понять, богатое, очень богатое маркграфство могло всегда поддержать герцога и деньгами, и людьми. Это если не считать сразу удвоившегося авторитета дома Маленов.

Император, естественно, всеми силами будет тому препятствовать. При выборе нового императора герцоги Ребенрее сосредоточат в одних руках два голоса из семи. Ещё три голоса находятся в цепких лапах Святого Престола. Императорской фамилии придётся сильно постараться, чтобы в следующий раз влезть на трон империи. И, конечно, император сделает всё, чтобы Ребенрее-Малены не получили ещё одно курфюршество.

Вот и волновался Карл Оттон Четвёртый, что маркграфиня пропала. Вот и летел его министр фон Виттернауф через половину страны к удачливому генералу, сподвигнуть того к действию и прояснить ситуацию. Вот только было ли это всё нужно генералу?

— Друг мой… И что же вы хотите от меня? — нехотя интересуется Волков. — Чтобы я собрал людей и через чужие земли прошёл к тому замку, что стоит, кстати, как вы сами заметили, на горе, штурмом взял его и освободил принцессу.

— Вот видите, генерал… — невесело усмехается гость. — Вам даже объяснять ничего не нужно.

А Волков и продолжает:

— Барон, а вы что-нибудь знаете об осадах и штурмах?

— Об осадах и штурмах? — барон продолжает смеяться. — Я знаю, что вы о том прекрасно осведомлены.

— Да, я осведомлён… — Волков, в отличие от фон Виттернауфа, серьёзен. Ему вовсе не смешно. — Я просидел в осадах годы и участвовал в пяти или шести штурмах, и скажу вам вот что…

— Я слушаю вас, барон, — министр уже не улыбался.

— Все осады, в которых я участвовал, все штурмы, в которых я участвовал… ни разу не закончились удачей, — он покачал головой. — Ни разу…

Гость только вздохнул в ответ и сказал серьёзно:

— Мы всё равно должны попытаться, генерал, должны попытаться.

И тут вдруг к Волкову приходит осознание того, что если он не прогонит сейчас этого своего «друга» или хотя бы не откажет министру, определённо и уверенно, то придётся ему самому тащиться Бог знает куда штурмовать какой-то замок в каком-то забытом ущелье. И Волков говорит гостю:

— Нет, это невозможно. У меня нет для этого людей.

А фон Виттернауф ему и отвечает:

— Два дня назад я обогнал ваших людей, они уже прошли Вильбург; кстати, я познакомился с вашим полковником Брюнхвальдом, поговорил с ним… Прекрасный человек, истинный воин. И у него отличные сытые солдаты, нет ни больных, ни оборванных. И они пели песни.

— Это ни о чём не говорит. Солдаты часто поют песни, особенно после тяжких поражений, — возразил генерал.

Но это его возражение не возымело действия, фон Виттернауф продолжал:

— Они полгода просидели в гарнизоне, при том заработали деньжат; я думаю, что они не откажутся прогуляться в те края, где по склонам гор разбросаны виноградники.

И тут генерал решил опробовать свой главный козырь:

— И вы полагаете, что те бодрые и весёлые солдаты, что идут домой в Эшбахт и поют песни, решат поглазеть на виноградники бесплатно?

Гость поглядел на генерала и стал кивать головой, словно соглашался: да, да… Тут вы, безусловно, правы. А после встал и вышел из столовой, видно, пошёл к своей карете. А Волков, как вышел министр, вдруг подумал о том, что ему было бы неплохосейчас тоже встать, выйти через заднюю дверь, через кухню, сесть на коня и уехать в Амбары к Бригитт; и наказать ей: всем, кто спросит, отвечать, что генерала у неё нет и она не знает, когда он будет. Но пока он предавался этим сладостным мечтам, барон вернулся с тяжёлой шкатулкой в руках.

«Вот как? И сколько же там? Не меньше тысячи золотых!».

А фон Виттернауф, поставив шкатулку перед генералом, достал ключ, раскрыл её и, запустив руку внутрь, вытащил оттуда полную пригоршню небольших, но тяжёлых жёлтых монет, потом разжал пальцы и высыпал монеты обратно в шкатулку.

— Восемьсот крон. Вы же знаете, генерал, что они тяжелее гульдена. Говорят, и золото в них почище будет.

Волков ничего ему не ответил, он даже не стал заглядывать в шкатулку: восемьсот крон — ну, значит восемьсот крон. А министр продолжал:

— Герцог рыдал, как дитя, когда отдавал мне это золото.

— Да? — ехидно переспросил генерал. — Интересно, а как он рыдал, когда дарил Софии фон Аленберг поместье за четыреста тысяч талеров? Наверно, в десять раз сильнее.

— Ха-ха, — коротко посмеялся фон Виттернауф, — отличная шутка, генерал, правда, я не рекомендовал бы вам повторять её при дворе. В общем, вы правы, но дела это не меняет, деньги у вас теперь есть. Там отряд большой и не понадобится. Человек двести, не больше. Та земля лежит на самом западе от Винцлау и граничит в горах с кантонами; этот Фаркаш фон Тельвис, граф Фаркаш, как он себя именует, — по сути, суверен, не имеющий сеньора. Он владеет дорогой, двумя деревнями и замком. Не думаю, что вам понадобится более двух сотен солдат, — он снова запустил руку в шкатулку и снова выгреб оттуда монеты. — А на две сотни людей тут денег с избытком. Ещё и вам на ваш замок кое-что останется.

— Две сотни? — генерал усмехнулся. — Может, хватит и сотни, — он сделал паузу и вдруг продолжил: — А не хотите ли поехать со мной, дорогой барон, я бы с удовольствием передал вам командование и посмотрел бы, поучился бы, как вы возьмете без пушек замок, стоящий на горе.

Но на это его шутливое предложение барон даже не усмехнулся, он лишь спросил серьёзно:

— Думаете, без пушек не обойтись? Не взять замок?

Волков только развёл руками: интересно, как это сделать? А потом и ответил гостю:

— Пока не его увижу, ничего наверняка сказать не смогу. Может, замок и можно взять, а может, придётся прийти, поглядеть на него и уйти. И кстати, барон, а как дела идут с лафетами для моих пушек?

Фон Виттернауф уставился на генерала и ничего не отвечал ему — видно, всё продумавший барон позабыл про пушки генерала. Упустил из вида, что они могут понадобиться. Так помолчав и подумав, министр всё-таки произносит:

— Я разрешу этот вопрос в кратчайшие сроки. Но думаю, что вам нужно выйти вперёд без пушек. А пушки я пошлю вам следом.

— Выйти вперед… — генерал уже и не знал, что ещё придумать, чтобы отделаться от затеи герцога и его министра. — Допустим, я выйду и пойду, а разве граф этот, Фаркаш, не прознает про моё приближение? Он укрепит замок, соберёт людей побольше, перевезёт маркграфиню в другое место наконец…

— Ничего такого не будет, — уверенно отвечает гость.

— Любопытно знать, почему вы так думаете?

— Потому что король собрал большое войско на юго-западе и готов двинуться в пределы империи. Он всё желает прибрать ряд земель на юге и взять Папский престол под свою руку. Ему так хочется назначать пап, что он есть не может. В общем… Грядёт новая южная война, и император срочно стягивает на юг силы. Большие силы. По тем местам сейчас проходят сотни отрядов, идут на юг. И ваш отряд ни у кого не вызовет удивления или подозрения.

Тут он опять был прав, последние полгода только и слухов было, что о грядущей войне великих самодержцев; генерал очень был рад тому, что герцог Ребенрее в той войне принимать участие отказался наотрез, так как у него и своих проблем хватало. Тем не менее, он всё ещё искал повода отстраниться от этой затеи.

— Да, деньги есть, — снова начал он, — люди, допустим, найдутся, и пушки вы мне обещали… Но всё равно дело… Дело сие выглядит очень опасным…

— Вы сейчас говорите о том, что… та графиня Фаркаш… ведьма?

— Я о том, что когда я начну штурм замка этих Фаркашей, и они поймут, что моя победа неизбежна, то просто… Они просто убьют маркграфиню.

— Это будет неслыханным злодейством! — холодно произнёс министр Его Высочества. — Неслыханным. Но даже в этом случае наш соискатель, граф Сигизмунд фон Нахтенбель, будет просить руки старшей дочери маркграфини, девятилетней госпожи Генриетты Сусанны фон Эден.

И тут генерал понял, что Карл Оттон Четвёртый, курфюрст Ребенрее, герцог фон Мален, ни при каких обстоятельствах не откажется от притязаний на маркграфство Винцлау. Ни при каких! Вся его фамилия, весь его дом, вся его родня, алчная и страждущая новых земель, титулов и сундуков серебра, ему не простят отказа от борьбы. Может быть, они ещё простят ему поражение в этой борьбе, но безвольного отказа от столь жирного куска…. Никогда!

Глава 29

Генерал никаких иллюзий на свой счёт не питал; если раньше его противостояние с герцогом и было успешным, то лишь потому, что в те времена сеньор и его приближённые его постоянно недооценивали, и в том было преимущество Волкова. Теперь же они ему цену знали и, случись надобность, будут воевать с ним всерьёз. Даже если ему удастся собрать, к примеру, тысячу людей со своей земли, даже полторы тысячи, и среди них будет пять сотен мушкетёров, то цу Коппенхаузен приведёт в Эшбахт пять тысяч человек с полутысячей кавалеристов. И всё…

Нет, выиграть у герцога войну он был не в состоянии. Тем более, что денег на войну у него не было совсем. Совсем!

Будь у него достроен замок… Да, он мог бы долго отсиживаться в нём. Может, даже и годами. Но люди герцога, да и родственнички жены за то время подмяли бы под себя все его дела, забрали бы мельницы и угнали бы у него крепостных, загребли бы все доходы, заодно настроили бы против него всех вокруг.

«Нет, сил у меня более нет воевать с герцогом».

Тогда… Тогда он был молод, тогда ему хватило бы злости и упрямства воевать со всем светом. А сейчас — нет… Годы уже брали своё. Он недружелюбно поглядел на гостя.

— Я так понимаю, что всё решено, и моя усталость, мои дела, моя рана вас не заботят?

— Если бы вы не явились на войну в конце осени, когда цу Коппенхаузен собирал войско, то герцог был бы взбешён, но и только, ничего бы вам не было, вы были бы не первый нерадивый вассал, что не пришёл по зову сеньора, но теперь… После вашей победы у реки и необыкновенного успеха в Фёренбурге Его Высочество уверовал, что вас и вправду ведёт Господь, что вы и вправду Длань Его, — слова министра были и приятны, и удручающи одновременно. — На сей раз он не примет вашего отказа, будь вы хоть при смерти.

— Неужели у него нет иных людей? Ведь я уже выполнил долг вассала и в этом году имею право заняться своим домом.

И тут барон фон Виттернауф после глубокого вдоха вдруг произносит тяжело, или скорее нехотя, всего два слова:

— Ваша сестра…

И двух этих слов хватило для того, чтобы третий раз за день сердце старого солдата замерло на мгновение, но даже тут вида он не показал, а лишь спросил у гостя:

— Что моя сестра?

— Ваша сестра, графиня фон Мален, после отбытия от двора решила обосноваться не в имении своём, а в городе Малене.

— И что из того? — Волков смотрит на министра исподлобья, а говорит с бароном так, словно разговаривает с врагом.

— А то, что собирает она вокруг себя партию влиятельных бюргеров, сильных и богатых, преуспевает в этом… Многие ей чуть не оммаж приносят… На обеды её попасть хотят. А люди говорят, что это всё неспроста, замышляет она забрать у родственников Его Высочества собственность и в городе, и в графстве.

А тут генерал его и спрашивает:

— Чью собственность? — и повторяет: — Чью собственность графиня фон Мален собирается забрать?

Гость лишь вздыхает в ответ, не находя слов, и это лишь раззадоривает генерала.

— В графском дворце в Малене живёт некто Гейзенберг, а граф фон Мален с матерью приживается по домам сердобольных горожан, графиню родственники покойного мужа не допускают в собственный домен её сына, а деньги со всех поместий делят меж собой, воры, юному графу лишь пенсион мизерный назначив, как в насмешку, хотя мать графа, — тут Волков поднял палец вверх, — как его законный опекун, имеет право сама ставить управляющего сыновьими поместьями…

И снова фон Виттернауф молчал, сидел мрачный и ничего не говорил генералу, и тогда тот, чуть поумерив пыл, продолжил:

— Отчего же графине не биться за своё? Тем более что один из родственничков её — мало ему уворованного у ребёнка — он ещё и на реке разбойничает, всем купцам во зло. Может, потому все бюргеры Малена и собираются вокруг графини, что им не по нраву, когда творится беззаконие.

Всё это Волков говорил министру, говорил, говорил, и неожиданно до него стало доходить, что ничего из сказанного фон Виттернауфа не тронуло, как будто все эти слова, все доводы генерала он слышал десять раз уже. Как был сер и постен лицом гость, так и остался, даже глаза отвёл от Волкова и смотрел в сторону. И ещё немного, и на лице министра появилась бы скука с зевотой. Ума владетелю Эшбахта хватило, чтобы понять: всё сказанное — пустое. А после хватило ума и вовсе замолчать. А когда он замолчал, гость повернул к нему лицо и сказал всё с той же постной миной:

— Ваши недруги пишут, что графиня Брунхильда фон Мален вам вовсе не сестра.

Волков не знал доподлинно, побледнело ли его лицо после этих слов, но, как и в самые трудные минуты своей жизни, он собрался с силами, насупился, голову пригнул, словно собрался кинуться на гостя, но лишь спросил его сквозь зубы:

— Не сестра? А кто же?

— Уж простите меня, дорогой друг, — отвечал ему министр, уже чуть мягче, чем прежде, — но эти нечестивые люди пишут, что дева та роду подлого, и нашли вы её в каком-то трактире, и что с тех пор выдаёте за сестру, пребывая с нею в сношениях. Правда, так никто и не смог выяснить, в каком трактире вы её нашли, тем не менее они требуют аннулировать брак вашей сестры с графом Маленом, и конечно, ваш старинный приятель, епископ вильбургский, всеми силами поддерживает эту идею. Пока графиня была при дворе и в силах, это дело никто озвучивать не решался, но сейчас, после её отбытия от двора, злопыхатели снова ворошат тлеющие угли. Раздувают, так сказать…

— Раздувают, значит? — и что же мог на это ответствовать генерал? Ему и воздуха не хватало, когда он всё это слушал, а как только снова стал дышать после спазма в груди, так и сказал с презрением: — Чёрные люди, клеветники, подлецы, семейка отравителей.

— Да, — вдруг согласился фон Виттернауф. — Да… Под каждым вашим словом подпишусь, но писем-наветов на вас и вашу сестру у обер-прокурора уже десяток лежит. Я их сам видел. А ещё пишут, что вы не рыцарь, ибо достоинство рыцарское вы себе присвоили.

— Да? Так пусть съездят в Ланн, там в кафедрале есть книга записи честных людей, пусть проверят.

— Ездили, ездили… — усмехается фон Виттернауф, — граф Вильбург посылал человека.

— И что? — злорадно интересуется генерал.

— Вы в той книге записаны, и вас в Ланне знают уважаемые люди. И знают вашу племянницу, набожную и благочестивую девицу.

«Набожную и благочестивую?», — после этих слов генерал только покосился на министра. А тот, и не заметив этого взгляда, продолжал:

— Клеветники были посрамлены, — и тут он останавливается и становится серьёзным снова. — Но… Всё равно вам лучше не злить герцога. Он знает про эти слухи, но пока на просьбы обер-прокурора отвечает пренебрежительно. Хотя тот очень хочет дать расследованию ход.

— Мне нечего бояться, — с подчёркнутым безразличием отвечает гостю генерал. — Пусть расследуют. Пусть ищут.

Но это его безразличие на фон Виттернауфа впечатления не произвело, кажется, он знал больше, чем о том говорил; он лишь поглядел на Волкова и продолжил:

— Я ехал к вам, а навстречу мне телеги, телеги… Бесконечная вереница… А другие телеги мне приходилось всё время обгонять, и все с товарами… Говорят, раньше тут был медвежий угол.

— Кабаний угол, — поправил его владетель Эшбахта. — Тут было… уж и не помню… по-моему, пятнадцать жалких хибар с голодными крестьянами, всё остальное поросло барбарисом и шиповником, где и плодились кабаны.

— Вы поставили таможню у себя на реке… — продолжал министр. — Я смотрел отчёты по сборам… Совсем неплохо… Конечно, Эшбахт даёт намного меньше таможенных сборов, чем Хоккенхайм, но тем не менее, сборы есть, и они постоянные. Герцог это отмечает… Да и ваши доходы здесь немалые… Сколько у вас мужичков?

— Крепостных около тысячи, вольных не знаю, — нехотя отвечает генерал.

— О-хо-хо! — восклицает гость, на его лице удивление и поднятые брови. — Больше тысячи… Остаётся только завидовать вам. У графа Вильбурга, насколько я знаю, тысяча крепостных. Вы живёте не хуже графа какого-нибудь. И земли у вас очень много, ваш удел просто огромен.

— Я живу в предгорьях. Три четверти моего удела — это камни и жёлтые глиняные холмы, на которых ничего не родится, — заметил хозяин Эшбахта.

На что гость лишь махнул рукой: ах, оставьте.

— Куда ни кинь взгляд, так там либо поля ржи или ячменя, либо жердины под хмель, либо пастбища со скотом. А ещё говорят, что замок, который вы достраиваете, будет самым современным из тех, что только есть у нас в земле. Вы тут очень хорошо устроились, дорогой барон.

— Не устроился, а устроил, — поправил его Волков.

— Это неважно… — министр посмотрел на хозяина пристально. — Друг мой, вы давно уже должны были убедиться, что Его Высочество, вовсе не глупы. — он сделал паузу. — Ему безразлично, доводится ли графиня фон Мален вам сестрой или не доводится, он не собирается идти на поводу у своих родственников, которых называет часто жадной сворой или и вовсе бандой попрошаек, но сейчас вы не в том положении, чтобы отказывать принцу. Слишком много у вас недоброжелателей, чтобы не искать его покровительства. Не дожидайтесь ярости сеньора и расследования насчёт вашей сестры.

Волков невесело усмехнулся и спросил:

— А если моя сестра окажется и вправду моей сестрой?

— Если своими отказами вы доведёте герцога до ярости, это уже не будет иметь никакого значения, — отвечал барон фон Виттернауф.

Генерал глядел на него внимательно; теперь он точно не считал министра своим другом. Да и возможны ли были вообще друзья при дворе, где все до единого ищут только расположения сюзерена? Нет, при дворе друзей не бывает, там могут быть только союзники. И теперь генерал это знал наверняка.

«Надо быстрее достраивать замок», — подумал Волков, а вслух произнёс:

— Кажется, обстоятельства не оставляют мне выбора.

— Они таковы, что выбора нет ни у кого из нас, — пытался сгладить неприятную ситуацию министр. — Чтобы вы знали, друг мой, я всеми силами пытался отказаться от этой поездки к вам, но герцог был непреклонен, он был уверен, что только я смогу уговорить вас взяться за это дело.

— Ну что ж… Вы можете отчитаться, что ваша миссия удалась. Я попробую спасти маркграфиню.

Тут фон Виттернауф достал из своего кошеля маленький кусочек желтоватой бумаги и положил её перед генералом.

— У него лавка на Льняной улице в Швацце, торгует он стеклом, человек он надёжный и умный. Скажете, что от меня. Он в курсе всех событий, что происходят в Винцлау. Он поможет вам. Но отношения с ним прошу вас держать в тайне.

— Ну разумеется, — произнёс генерал, взял бумажку и прочитал:

«Виторио Червезе».

* * *

Волков очень не хотел, чтобы министр воспользовался его гостеприимством. А у гостя хватило ума не искать его, он встал.

— Что ж… Поеду; чем быстрее доеду, тем быстрее смогу порадовать герцога вашим согласием и ускорить дело с вашими пушками.

«До темноты до Малена, дорогой друг, вы уже не успеете, — со злорадством думал генерал, — и ворота вам горожане не откроют, так что придётся вам ночевать где-нибудь в трактире с клопами».

Они попрощались, и барон укатил, а Волков вернулся в гостиную и уселся на своё место. Выпил пару глотков вина, и тут в зале появилась его супруга, была она удивлена, а может быть, и огорчена.

— А барон, что, отъехал?

— У него дела при дворе, — нехотя отвечал ей супруг. — Он торопился.

— Ах, как жаль; он рассказывал мне, что скоро принц будет давать бал и что если мы будем в то время в Вильбурге, то нас непременно пригласят.

— Мы не будем в то время в Вильбурге, — ответил ей Волков. — Ваш родственничек снова нашёл мне дело.

— Ой, что, вы опять едете на войну? — спросила Элеонора Августа и подошла ближе к мужу; и тут её взгляд упал на шкатулку с золотом. Женщина заглянула в неё и сразу позабыла про отправку мужа на очередную войну. Она воскликнула радостно: — Барон привёз вам золото⁈ — и запустила туда пальцы. — Ах, как кстати.

И не успел супруг ей что-то ответить, как баронесса почти бегом кинулась прочь из столовой и уже через минуту вернулась к мужу с кипой бумаг в руках.

— Я же писала вам, что у меня тут в ваше отсутствие были купцы с юга, и один из них торгует мебелью для господских покоев, — она кладёт перед Волковым листы с рисунками мебели и цифрами. — Вот, мы уже и посчитали с ним, что для обустройства замка нам потребуется на первое время закупить мебели на двадцать шесть тысяч талеров; вот смотрите, душа моя, она очень хорошая, ко многим вещам есть рисунок, вот…Вот ещё… Ну разве не мила? Вот ещё стулья какие красивые, поглядите… — женщина смотрит на мужа и подкладывает к нему поближе бумаги с рисунками и расценками.

«Курица словно не слышит меня, или всё равно ей, что я еду на войну, или всё равно ей, что золото — это для дела, кудахчет, дура, кудахчет!».

— Душа моя, — отвечал он вздыхая. — Мне сейчас не до того. Не до стульев мне, не до комодов. Я на войну новую еду скоро.

— Что? — не понимала супруга. Она словно не слышала его. Видно, так магически действовал на неё раскрытый ларец с золотом. — Как же так? Отчего же вам это не интересно, вы же сами уже искали мебель для замка. Но там, в Малене, мебель дурна, а тут хороша, — и она снова показывала ему рисунки. — Вот, взгляните же.

А Волкова отчего-то это всё, эти её листы с рисунками, и эти расчёты и цены, эта её радость и её заинтересованность так разозлили, что он говорит ей едва не сквозь зубы:

— Дорогая моя, эти деньги, — тут он сделал особое ударные, — ваш родственник герцог выдал мне на сбор войска, для новой войны, а вовсе не для покупки мебели, что вы нашли.

— Ах вот как? — у жены сразу поубавилось веселья в голосе.

— Да, так! — весьма холодно говорит генерал и при этом захлопывает крышку ларца со стуком.

— Вы так грубы, дорогой супруг! Так со мною неучтивы… — упрекнула его жена, и в её голосе послышались слёзы. — Разве я того заслуживаю?

«О Господи! Она сейчас зарыдает! Безмозглая курица с вечными требованиями… Её родственник подкидывает мне дел, одно хлеще другого, и отказаться не даёт, выкручивает руки, угрожая отобрать у моего „племянника“ титул и поместья, а у меня забрать моё имение! Имение, которое я создавал годами, создавал кровью и ежедневыми трудами. А эта гусыня приходит и всё время что-то требует от меня. То новый дом, то денег, то учтивости, то чёрта рогатого… И попробуй только сказать ей что-то не так, как она желает… Я неучтив, видите ли!».

И слёзы жены на этот раз лишь ещё больше разозлили его вместо того, чтобы смягчить, но он нашёл в себе силы, чтобы сдержаться.

— Душа моя, найдите себе какое-то занятие, ступайте, сядьте за вышивание или займитесь сыновьями, дайте мне хоть немного времени подумать.

И тут жену прорвало, её как будто ещё сильнее задели его слова, и она зарыдала в голос:

— Г о ните меня? Опять я вам не мила… Мне уже и побыть рядом с вами нельзя! Сами ночевали у непотребной женщины, а явились домой и г о ните меня от себя, как прокажённую какую или чесоточную от церкви…

И тут уже генерал не выдержал, его покоробило, взбесило, что эта представительница отвратительной семьи, семьи доносчиков и отравителей, фамилии, которая всяческими подлостями пытается выжить его и Брунхильду из графства, упрекает других, намного более порядочных людей в непотребстве! И тут он, уже не сдерживаясь, ударил кулаком по столу, рявкнул на неё:

— Ступайте прочь!

— Что-о? Прочь? Мне уйти? Мне мой муж так говорит в моём доме? — она даже рыдать от удивления перестала. — Да как же так можно?

— Оставьте меня! Слышите? — продолжал рычать генерал. — Оставьте меня хоть на час, прошу вас! Не до стульев мне ваших сейчас! Не до причитаний и упрёков! Уходите! Уходите!

Жена постояла пару мгновений с широко открытыми от удивления глазами, а потом, запрокинув голову к потолку и прижимая руки к груди, кинулась из залы прочь и на ходу, подвывая, звала Господа в свидетели своего женского несчастья.

А у Волкова в который раз за последнее время снова закололо под ключицей, и он, начав растирать то место рукой, вдруг подумал, что на войне ему живётся поспокойнее.

Глава 30

И когда под левой ключицей ещё кололо, а раздражение на жену ещё не улеглось, он уже стал думать о том, как ему лучше выполнить повеление герцога.

«Будь он проклят!».

В этом был весь Волков. Да, он не хотел этого дела, избегал его, как мог, и при других обстоятельствах даже готов был выказать неповиновение сеньору — будь у него готов замок, может, так и поступил бы, — но после того как согласился, по сути, сказал слово рыцарское, теперь уже генерал стал думать о том, как исполнить данное обещание.

«Дьявол! Уж лучше бы меня пригласили в посольство и отправили к маркграфине за свой счёт!».

Он сразу захотел знать о тех местах всё, что только можно. Он проезжал через благодатные земли Винцлау не единожды. Бывал генерал и в столице этой земли, в Швацце. Город тот был небольшой, но, так же, как и Вильбург, отличался чистотой, а богатством и дороговизной, походил, наверное, на Ланн. Храмы и площади, дверец курфюрста, ратуша производили впечатление даже на искушённых приезжих.

Земля Винцлау была необыкновенно богата, и богатство её проистекало не только из великолепных долин с прекрасными пашнями, выпасами и многочисленными виноградниками, занимающими все южные склоны гор. Погоды приятные, солнце, а также обильные дожди, приносимые тёплыми ветрами от недалёкого моря — только этого могло хватить, чтобы быть той земле богатой, а ведь были ещё и торговые дороги, что вели с юга на север и с востока на запад. И пересекались они именно в Швацце. Тем не менее, главный доход земле давали шахты. Три шахты, что уходили в глубины северных гор Винцлау. Из тех шахт две были шахты оловянные, а одна соляная. Само же маркграфство веками умело балансировало в мире между имперскими княжествами на севере, вольными городами богатой и развитой Ламбрии на юге, мощной Энгерией на востоке и задиристыми кантонами на западе.

«Да, то земля хорошая. Богатая. И добрых людей там в достатке, так что лучше идти через те земли тихо, никого не задирая».

Но как идти? Он почти не знал дорог, тем более тех, что вели на запад, к горцам. А знания эти очень ему теперь были нужны. Места там горные и холмистые, с ущельями и перевалами… И через них нужно пройти быстро, дойти до замка колдунов и взять его. Взять замок, который стоит на горе. Да будь замок тот трижды стар, гора сама по себе при правильной обороне может быть неприступной.

Пушки!

Без них никак. А есть ли дороги к замку, по которым можно будет подтащить к нему орудия?

— Фон Флюген! — кричит генерал, так как из его людей никого на лавке у стены нет. И он повышает голос: — Фон Флюген, Гюнтер!

На крик его появляется одна из горничных. Она находит ему его оруженосца.

— Фон Флюген, — говорит генерал, когда тот появляется в столовой. — Где-то в наших трактирах сейчас остановился один капитан.

— Тот, с которым вы поутру разговаривали? — вспомнил оруженосец.

— Тот, тот… Нужно найти его и пригласить сюда. Его зовут Мильке.

— Мильке… Ага… Мильке… — запомнил молодой человек и уточнил: — Сейчас идти искать его?

— Нет, не сейчас, — едко отвечает ему генерал. — Подождите-ка, братец, страстной пятницы и тогда идите.

Оруженосец ухмыляется — дескать, ага, понял шутку, — кивает и уходит, а генерал распоряжается принести к столу ещё вина, чистый стакан. Заодно велел принести себе бумагу и чернильницу с пером, чтобы начать прикидки того, что ему понадобится в дороге, продумывать наряд надобных для дела сил. Сколько взять кавалеристов, сколько мушкетёров, сколько арбалетчиков, сколько солдат, а сколько сапёров. Точно! Сапёры! Без них лучше и не выступать. А ещё нужен будет хороший инженер. Телеги для обоза? Упряжки для орудий? Сколько всего? Пока он писал цифры, беря их из головы, руководствуясь своим опытом, и при этом всё брал значения максимальные, завышенные. И людей собирался брать с избытком, и времени на дело отводил больше, но даже в этом случае у него должно было остаться некоторое количество от того золотишка, что привёз фон Виттернауф.

«Надо бы как следует пересчитать всё, что осталось в моём сундуке. Если добавить к моим деньгам того золота, что останется от выделенного казной на поход… чем чёрт не шутит… может, и наскребу денег Копплингу, чтобы он наконец закончил строительство».

Но он должен был всё пересчитать и всё взвесить. А пока в дверях появился Гюнтер и доложил:

— Капитан Мильке. Изволите принять, господин?

Волков бросает перо и делает знак: давай его сюда.

Мильке кланяется:

— Господин генерал.

— Идите сюда, капитан, — зовёт пришедшего хозяин дома и указывает на стул возле себя. — Идите, садитесь.

И пока гость садится, барон наливает ему вина.

— Прошу вас. Надеюсь, мой оруженосец не поднял вас из постели?

— Нет-нет, я только поужинал, когда он появился, — капитан отпил вина, а потом стал рассматривать стакан с напитком. — Отменное вино, господин генерал.

Волков лишь вздохнул в ответ.

— Трофейное, прихватил из Фёренбурга пару бочонков, — соврал генерал. Соврал, чтобы поднять интерес капитана и показать, что его компании удачны и приносят ощутимые плоды, которые можно попробовать на вкус. — Но пригласил я вас говорить не про вино.

— Я догадался о том, господин генерал.

— Насколько я понял из нашего утреннего разговора, капитан, вы не прочь найти себе дело согласно вашему ремеслу.

— Да, господин генерал, — отвечал Мильке. — Я стеснён обстоятельствами. И мне нужно место, соответствующее моему чину, а в городе, где я проживаю, мне предложили лишь место сержанта стражи.

— Но Дорфус говорил мне, что вы удачно женились.

— Да, — кивает Мильке, но как-то безрадостно. — Я взял за женой доходный дом, но моя жена уже в четвёртый раз беременна с тех пор, часть дома мы забрали себе, отказав некоторым жильцам, а ещё пришлось брать новых слуг, да и поучаствовал я в одном неудачном предприятии, обманулся с другими олухами. В общем, остался я без денег, а дохода от дома теперь не хватает.

Волкова эта грустная история занимала мало, но он терпеливо слушал рассказ и сочувствующе кивал, дожидаясь удобного момента, чтобы спросить:

— А вы ведь, кажется, топограф?

— И топограф, и картограф, и логист, — подтвердил капитан, — а у маршала фон Бока также служил и фуражиром, и инженер-инспектором.

«Его как будто Господь мне посылает! — генерал усмехается. — Может, я и вправду длань Его?».

А капитан, приняв его усмешку на свой счёт, тут же начинает его убеждать:

— Так вы же сами со мной к горцам ходили, разве я хоть раз ошибся в дороге или карту какую сделал неправильно? А то, что у меня не было возможности показать, каков я инженер, так просто не довелось. Случая не было.

А Волков слушает его и молчит, ничего не говорит, и, видно, это смущает Мильке, и тот продолжает:

— И если вы, генерал, вдруг будете нуждаться в моих знаниях, то поначалу я согласен служить с чина ротмистра. Пока не докажу своей надобности в войске.

И только тогда генерал машет рукой.

— Полно вам. Я помню вас как человека дельного и ущемлять вас в звании не собираюсь. Капитан так капитан.

— Так, значит, есть для меня дело? — чуть успокоился и приободрился Мильке.

— Вы бывали в Швацце? — вопросом на вопрос отвечает барон.

— Бывал. Неоднократно.

— За сколько дней можно добраться до города?

Этот вопрос капитан расценил как проверку и потому стал отвечать обдуманно и развёрнуто:

— Коли простым солдатским шагом и без обоза, так восемь дней, если с обозом тащиться через перевал, всё вверх по горам, так две недели будет, не меньше, и то если не зимой; а если зимой в снег попадёте, так и того больше. Если на карете, так за шесть или семь дней доберётесь, а если верхом да со сменной лошадью, так умелый всадник и за три поспеет.

«Ну да… Как-то так, как-то так…».

Волков кивает головой и спрашивает:

— А вы, капитан, всадник умелый?

— Кто, я? — почему-то переспрашивает капитан.

— Вы, — подтверждает генерал.

— Со сменным конём, — и тут он уточняет: — с хорошим, за четыре дня доберусь гарантированно.

— Конь у вас будет отличный, — обещает ему Волков. — Помощник толковый.

При этом генерал отворяет всё ещё стоящий на столе ларец и достаёт из него две злотых кроны.

— Мне надобно сделать топографию, — он кладёт одну монету перед капитаном. — Тянуть придётся тяжёлый груз.

— Пушки? — догадался Мильке, оторвав взгляд от золота.

— От Швацце на запад, — продолжил Волков, не соизволив ответить на вопрос капитана. — До ущелья Тельвис, до замка, что там стоит. Замок тоже надобно осмотреть, раз уж вы ещё и инженер. За то получите две монеты, одну уже берите, — он кивает на золотой, — вторую заберёте после дела.

— И когда же мне выезжать? — спрашивает Мильке, забирая монету.

— Так завтра до зори и выезжайте. Коня хорошего, ещё одного к вашему, я вам дам, а ещё дам в помощь толкового… — он глядит на фон Флюгена, который валяется на лавке у стены. Нет, конечно. — Фон Флюген, найдите Хенрика. Сейчас же.

Глава 31

Конечно, Волков хотел бы, чтобы этой работой занялся майор Дорфус, генерал был уверен, что тот сделает всё лучше, но дело было в том, что ещё неизвестно, когда появится майор. И не захочет ли отдохнуть недельку после похода. И если захочет, что же делать генералу, выкручивать руки майору так же, как ему выкручивал руки герцог с его министром? А так с помощью Мильке он выигрывал какое-то время и, самое главное, мог сэкономить на этом походе. В общем, появление капитана-топографа было очень кстати. И генерал продолжал давать ему, а вернее, ему и Хенрику, который уже присоединился к ним, наставления, протягивая майору ещё один золотой:

— Будете в Швацце, так пробегитесь по книжным лавкам, ищите карты, берите любые карты Винцлау, только не очень старые.

— В лавках карты… — Мильке сомневался, но золотой забрал. — Хорошие карты в лавках вряд ли я смогу найти. Тем более, это дело… — он поморщился, как от неприятного запаха.

И генерал прекрасно понимал реакцию капитана: хорошие карты стоят недёшево, в книжных лавках бывают редко, и покупающие их люди, как правило, для властей… подозрительны.

— Тем не менее, — настаивал барон.

— Да, конечно, мы будем осторожны.

— Выдавайте себя за купцов из Малена, что ищут возможности покупать олово для литья бронзы, — продолжал генерал. — А отправил вас глава гильдии кожевенников господин Кёршнер, — Волков глядит на своего старшего оруженосца. — Хенрик… Если спросят, вы найдёте, что сказать.

— Найду, — кивает Хенрик, который не раз и не два жил в доме Кёршнеров и сидел с ним за столом.

Так и просидели они втроём до темноты, разговаривали и разговаривали о деле, пока генерал наконец не отпустил их.

А утром он первым делом, ещё не умывшись, уже звал к себе фон Флюгена и справился у него:

— Хенрик с офицером уехали?

— Ага… — беззаботно отвечал молодой оруженосец, сам при этом хрустел морковкой, которая, как полагал барон, предназначалась лакомством для коней. — Уехали. На заре. Взяли хороших лошадей и ускакали.

— Фон Флюген, а вы видели, что у вас башмаки грязны? А вы ко мне в покои припёрлись, — с неудовольствием заметил барон.

— Так я же на конюшнях был, — спокойно отвечал оруженосец, — Томас ваш меня прямо оттуда к вам звал. Отчего же башмакам быть чистыми?

Тут Гюнтер принёс генералу таз и воду, а Волков сказал:

— После завтрака приду на конюшню, если там не прибрано будет, то не только конюхам достанется, но и вы берегитесь за небрежение ваше, так как пока Хенрика не будет, за коней в ответе вы, с вас и спрашивать буду.

— Небрежение? — тут молодой человек немного обиделся. — Я уже всем все распоряжения отдал!

Тем не менее, оруженосец тут же развернулся и на всякий случай ушёл в конюшни, чтобы убедиться, что там всё идёт как положено, а генерал стал умываться и думать о том, что после завтрака сядет и пересчитает деньги.

Но позавтракать он не успел; едва уселся за стол и, чтобы помириться с женой, принялся отчитывать старшего сына за обычное его дурное поведение, как появился на пороге Гюнтер и доложил, что его желает видеть Ёж. Конечно, теперь для всех остальных он был господином Хольдером, важным человеком, помощником коннетабля, но для Волкова он всё ещё был Ежом, а для самого коннетабля ещё и просто Лысым. И вот теперь господин помощник коннетабля явился в дом барона и сообщил ему, что утром, на заре, чуть ниже Амбаров по течению разбойники разграбили баржу, что везла солонину и уголь. Солонину, шесть бочек, забрали, купца и его приказчика били, отняли деньги, а ещё из злобы выбросили десятки корзин угля в реку.

Это было уже второе неприятное известие после вчерашнего приезда министра Его Высочества. Волков выпил пива, быстро съел два яйца с колбасой, пока фон Флюген седлал коней, и с ним, с Ежом и ещё двумя людьми из помощников Сыча поехал в Амбары.

И следующей неприятностью оказалось то, что ограбленный купец был из Бреггена и состоял в тамошней купеческой гильдии.

Уж чего-чего, а ухудшения отношений с кантоном он желал меньше всего, ведь он получал оттуда уголь для своих мельниц-кузниц, получал его беспошлинно, оттого его лист, полоса и проволока были на реке самыми дешёвыми. За его железом купцы стояли в очередь. А ещё он получал оттуда и доску, и брус, и кругляк, и дёготь, и дорогой поташ, чем хорошо торговали в Малене и его племянник Бруно, и его родственник Кёршнер. Сам же он отправлял в кантон, также без пошлины, и ячмень, и хмель, и овёс, и на этом всём быстро богатели его крестьяне.

В общем, разбой на реке для него лично становился всё неприятнее и неприятнее. Тем более что после выяснения подробностей ограбления один из приказчиков на причале ему сообщил:

— Господин, так это ещё не всё. Разбойник четвёртого дня на ночь подстерёг ещё одного купца у Лейденица.

— У Лейденица? — нехорошо спрашивает барон, так как это случилось почти напротив от того места, где они стояли.

— Чуть ниже.

— А купчишка чей был? — Волков волнуется, что опять то был купец из Бреггена. Но приказчик его «обрадовал», сообщив, что купец тот был издалёка, приезжал за проволокой.

«Ну, хоть не из кантона».

После этих неприятных разговоров и вчерашней ссоры с женой домой ему возвращаться не очень хотелось, тем более что вон, на горке, красивый, как пряник, стоит дом очаровательной госпожи Ланге. Там и чисто, и красиво, и еда вкусная всегда. И дочка — ангел белокурый. Но к ней ехать…. Не поехал… Не хотел ещё больше огорчать свою бестолковую супругу.

А приехал домой… Там ор! Молодой господин барон орёт так, словно кожу с него заживо снимают.

— Это что там? — Волков остановился в дверях и спросил у одной из служанок: — Что там происходит?

А та, сама перепуганная, и отвечает:

— Господин учитель господина барона… вразумляли. Да тут госпожа пришла и господина учителя ругала.

И сразу всё стало ясно, когда он увидел в гостиной стоящего навытяжку сержанта Бернбахера, а на стуле напротив него сидела баронесса и обнимала стоящего перед нею и орущего в голос Карла Георга, барона фон Рабенбурга. Младший же сын генерала сидел за столом перед открытой книгой и округлившимися глазами глядел на происходящее, разумно помалкивая.

— Что тут происходит? — холодно поинтересовался Волков, оглядев всех присутствующих.

— Он бил меня палками! — прокричал молодой барон и указал пальцем на лежавшие на столе розги. — Вот теми.

И завыл ещё яростнее, чем выл раньше. А баронесса стала его прижимать к материнской груди и гладить по головке. Учитель господских детей косился на генерала, но стоял твёрдо, осанки, как говорится, не терял, боевой сержант всё-таки, и тогда Волков спросил у него:

— А что случилось?

И тот ему ответил:

— Господин молодой барон отказывались читать, даже отказывались повторять за мною буквы. Наотрез.

И тогда генерал подходит к первенцу и, вытащив его из рук матери, присаживается перед ним на корточки и спрашивает:

— Отчего же вы не хотели читать или повторять буквы за учителем?

— Отчего, отчего!.. — через слёзы орёт сын. И выкрикивает весьма дерзко: — Оттого, вот отчего!

— Ах вот как, — генерал встаёт и, уже обращаясь к учителю, продолжает: — Господин Бернбахер, продолжайте обучение без всякого снисхождения до тех пор, пока господин барон не поумнеет хоть немного или пока не выйдет время занятий.

— А-а!.. — орал молодой барон ещё яростнее, понимая, что поддержки у отца не находит.

А его отец тем временем успел ухватить за руку и матушку барона.

— Пойдёмте, дорогая моя, пойдёмте, не будем мешать учителю.

— Но он же его опять будет сечь! — волновалась мать.

— То шалопаю будет только впрок, — назидательно говорил ей супруг, едва ли не силой выпроваживая её из гостиной в столовую.

Крики и жалобы в тот день так до конца обучения и не стихли. Старший ещё продолжал сопротивляться наукам, а вот младший, то ли менее упрямый, то ли более смышлёный, с учителем решил не ссориться.

Впрочем, и пяти минут не прошло с того, как ушёл учитель, а юный барон, уже позабыв про обиды, снова носился по дому и двору и бедокурил, как мог.

В довершение всего в этот же день после обеда к нему от епископа маленского приехал тощий монашек на тележке с мулом. И передал устное сообщение от святого отца. А сообщение то гласило: «Разбойник Ульберт на все уговоры встретиться с владетелем Эшбахта отвечал отказом и насмешками, а ещё раубриттер в злобе своей бахвалился, а ещё бранил барона фон Рабенбурга мошенником и грозился при встрече его повесить. А с распутной девицей Брунхильдой, что обманом приняла в церкви доброе имя, поступить нечестно, как и с ублюдком её».

— Значит, так и говорил? — уточнял ставший мрачнее тучи барон.

— Так и говорил, — кивал монашек и тут же добавлял: — Господин епископ, зная ваш норов, просит вас не гневаться, кровь держать хладной, а все подробности разговора того передаёт лишь с той целью, чтобы вы поняли, насколько разбойник заносчив и глуп.

— Не гневаться? — генерал усмехался. — Как же тут кровь холодной держать, когда дурень заносчивый угрожает моей сестре и моему племяннику?

— Вот поэтому и прошу вас, господин барон, держите разум и кровь свои холодными, не чета вам этот Ульберт. Глуп он.

— Глуп? — Волков смотрит на монаха уже внимательнее. — А не ты ли, брат, к нему ездил?

— Я, господин.

— А он где проживает? В старом поместье Альтерзумпф?

— Да, но я бы назвал его дом замком.

— Замком? — удивляется генерал.

— Старым замком, стены почти порушены, вьюном поросли, донжон весь мхом зарос и также вьюном, но ворота новые у него.

— И стен тех обломки высоки?

— Два роста человеческих — то самые низкие, — и тут он ещё вспоминает: — А вокруг стен набиты рогатки.

— Даже так? — снова удивляется Волков. — Рогатки, значит? А земля там какова?

— Что значит — какова? — не понимает монах. — Земля там неурожайна, если вы про то, сырой лес вокруг, темнота, болота. Ничего там расти не может.

— Земля сыра? Дорога сыра к тому замку? — поясняет генерал.

— Везде вода, — теперь монах всё понял. — От копыта след на дороге водой наполняется. А дорога так… плоха. Через лес идёт, и болота рядом, а паводок едва месяц как сошёл.

«То есть пушки туда тащить — коней гробить».

— Ну а людей сколько там у разбойника?

— Ну, видел я во дворе замка десяток или дюжину. Не посчитал, — признаётся монах. — Уж простите, господин. О другом думал.

— А что они во дворе делали, лошади были там?

— Лошади… Да, были… Несколько. А люди во дворе еду готовили.

— А котёл у них какой был?

— Котёл? — снова не понимал его монах. — Котёл был… обычный, нечищеный, чёрный.

— Котёл был большой? На пятьдесят человек, на сто? Еды в нём много готовилось? Полный был? Дров много во дворе было сложено? Сено было?

И тут монах стал его понимать.

— Ах вот вы про что! Сена немного было. А котёл… — монах вспоминал. — Да, котёл был немаленький, явно не на дюжину людей рассчитан, и бобов он был полон. И луку тут же целое ведро уже нарубили.

Волков закрыл глаза ладонями и из-под них всё ещё спрашивал:

— Значит, говоришь, земля вокруг сырая?

— Так по лесу по мокрому час ехал, и от дороги, хоть влево, хоть вправо иной раз вода ещё стоит.

Глава 32

«Господи! Когда же всё успокоится? Когда я смогу пожить спокойно? Без войн и распрей? Когда же наступит это время?».

Тут стал думать, что выкурить разбойника из его болота будет не так уж и легко, как казалось ему поначалу. Ульберт был, видимо, упрям и злобен, сдаваться не собирался, и местечко он выбрал для своего логова удачное.

Можно ли взять замок без пушек? Как вести солдат на разбойника? Тащить туда пушки по болоту? Это будет мука. А ещё едва он со своими людьми появится в лесу, так раубриттер уже будет знать, что он идёт. Генерал не сомневался, что на всех дорогах Ульберт расставил секреты. И, узнав о приближении вражеского отряда, подлец, конечно, подготовится. Так что на неожиданную атаку тут рассчитывать не приходилось.

Так что придётся пушки к замку подтащить, придётся рубить лес, класть настил под орудия… Нужно брать с собой сапёров. Обоз. Или быстро пройти кавалерией через лес да взять убежище «на шпагу» с налёта? Это риск… Ведь он даже не знал количества людей у разбойника. И не знал, что у него за люди.

«Кто знает, как там всё сложится, сколько нужно будет на дело такое кавалеристов».

Нет, нет… Ему всё это не нравилось. Пока он не знал, что делать… И думал о том, что Ульберта с его ватагой придётся…придётся подстерегать на реке.

— Господин… Господин…

Волков поднимает глаза и видит монаха, про которого уже позабыл, а тот и спрашивает:

— Если я вам более не надобен, я, может быть, поеду?

— А… Да-да, езжай… — но тут же он вспомнил: — Стой. Погоди, я письма напишу, одно на почту в Малене занесёшь, другое в дом Фейлингов, передашь графине.

И, потребовав еды и пива для монаха, а себе писчие принадлежности, сел писать. Первое письмо было адресовано ротмистру Хаазе, в том письме Волков требовал от офицера, чтобы тот немедля связался с бароном фон Виттернауфом и напомнил тому, что без пушек поход за маркграфиней не имеет смысла и что пушки надо как можно быстрее везти в Эшбахт. Также он писал, чтобы ротмистр довёл до сведения барона, что денег на лошадей у Хаазе нет и что их он должен получить из казны. И никак иначе.

«Уж если герцогу с министром так нужна маркграфиня Оливия, пусть раскошеливаются на транспортировку пушек».

Второе письмо он писал Брунхильде. И в нём повторял ей, что её пребывание в городе Малене небезопасно, так как разбойник Ульберт угрожал ей и графу, и он предложил графине просить у Фейлинга надёжную охрану и с той охраной ехать к нему в Эшбахт. Нет, Волков прекрасно понимал, что Брунхильда не кинется бежать из города. Но писал он и не для того, барон хотел, чтобы то письмо дошло до Фейлинга, графиня не могла с ним не поделиться вестью, а значит, и подтолкнуть этим Фейлинга к действию. Генералу было уже понятно, что с разбойником придётся разбираться ему, но он хотел, чтобы город принимал в этом участие и демонстрировал инициативу. И для этого влиятельный Фейлинг подходил как никто другой.

«Успеть бы покончить с Ульбертом до отъезда в Винцлау, а то в моё отсутствие он тут таких дел натворит, что потом мне год разгребать придётся…».

И поэтому, как генерал ни хотел заняться своим излюбленным делом, он не сел считать свои деньги, а поднял с лавки сонного фон Флюгена и велел тому разыскать и пригласить к себе в гости прапорщика первой роты мушкетёров Юргена Кроппа, который только что вернулся из Фёренбурга.

— Знаю я его, — ответил оруженосец, зевая, и ушёл.

Это пятнадцатилетний бездельник последнее время стал лениться; он был смышлён, но стал совсем нетороплив, как будто в его юные года посетила оруженосца мудрость: Дела… дела… никуда они не денутся, а если и денутся, так ещё лучше. По этому принципу он и стал жить, тем и отличался от более взрослого и ответственного Хенрика, которому генерал пророчил хорошую карьеру в ремесле воинском.

— И пошевеливайтесь! — кричал ему вслед генерал.

Пошевеливался фон Флюген или не торопился, Волков доподлинно не знал, но вернулся оруженосец с прапорщиком только через два часа. Волков уже и с женой успел как бы помириться, и получить хорошую порцию раздражения от своих неуёмных сыновей. Так что появлению прапорщика, который кланялся генералу на входе в гостиную, он был рад.

— Идите сюда, прапорщик, вот стул, — он обернулся к дверям, на кухню. — Мария, Томас… Кто-нибудь… Стакан несите.

Прапорщик выполнил просьбу хозяина дома и был готов слушать своего начальника.

— Ну как, отдохнули после дела и долгой дороги?

— Отдохнул, господин генерал, — отвечал Кропп. — Общался с нашими, что не пошли с нами в Фёренбург. Выпивали. Разговаривали о делах.

— И что они? Завидуют?

— Конечно, — усмехается молодой офицер. — Они сидели у своей печи бесплатно, а мы сидели в гарнизоне за жалование, да ещё и призовые были, а у некоторых и добытое. Я им сказал, что некоторые мушкетёры рядовые по шестьдесят монет за зиму взяли, лёжа на тюфяках, а ротмистры за сидение в казармах по полтораста, так они чуть не плакали.

Генерал и прапорщик посмеялись, и генерал говорит:

— А вы слыхали про дела, что творятся на реке?

— Дела? — не сразу понял прапорщик. И тут же сообразил: — А, так вы про разбойника… Да-да, мне товарищи про того разбойника рассказывали.

— И что говорили? — интересуется барон.

— Говорили, что если город не сподобится его ловить, то нам придётся, — отвечал молодой офицер.

Волков кивает:

— Так и есть, так и есть… Даже если и соберутся бюргеры разбойника ловить, всё равно нас попросят с ними идти.

— Что? Так страшен разбойник тот? — удивляется прапорщик.

На что генерал лишь машет рукой:

— Какой там. Просто он из фамилии Маленов, а бюргеры эту фамилию боятся, сами ей противостоять не хотят. Вот и придётся нам хоть и небольшой отряд, да собрать. Посему опросите людей, надобно нам будет мушкетов двадцать-тридцать… Пару сержантов с ними. Спросите у пехотных офицеров, кто не занят, есть ли желающие прогуляться до логова раубриттера, те, кто проявят интерес, пусть опросят людей, надеюсь, пять десятков охотников из пехоты будет нам довольно.

— Я всё выясню, господин генерал, — прапорщик был видимо рад, что ему поручили задание, которое было ему не по званию. Он был взволнован. И это не удивляло. Подбором людей и сбором отрядов занимались, как правило, офицеры чина капитанского, не меньше. А тут всего-навсего прапорщик.

— Только не тяните, дело не терпит, — напутствовал его барон. Волков решил проверить этого молодого офицера, который хорошо зарекомендовал себя в боях, в деле организаторском.

— Тянуть не буду. Сегодня же займусь, господин генерал, — обещал офицер.

* * *

После барон, позвав с собой фон Флюгена, отправился к Амбарам, но не доезжая до пристаней свернул с дороги налево, на север. И поехал к мельницам.

Ещё за полверсты было слышно, как бухают тяжёлые водные молоты по наковальням, и по всему берегу разносился отчётливый запах угольного дыма. Выше и ниже по течению от мельниц были возведены небольшие пирсы, мостушки, возле которых стояли лодки с угольными корзинами; и сами мостушки, и вся площадь вокруг мельниц были завалены грудами дурного железа, которое после проковки и выжигания станет первостатейной тонкой полосой, или гибким и прочным листом, или крепкой проволокой.

Дым, шум от воды и молотов, привкус калёного железа в воздухе, суета рабочая.

Один из мужичков в грязной и рваной одежде, увидав его, кинулся в мельницу, в распростёртые двери, из которых вырывался шум и дымная копоть, и через несколько мгновений оттуда вышел человек в одежде уже не такой рваной, он подошёл к Волкову и поклонился.

— Доброго дня вам, господин барон. Видно, вы желаете видеть господина Волинга, вот только его нет сейчас, отъехал с одним купцом считаться. Тот полосу у нас купил только что.

— Что ж, хорошо, — сказал барон.

— Может, желаете кузни посмотреть? Или спросить что, я по мере сил отвечу вам.

Но у него вопросов не было, к чему вопросы, и так всё видно: колёса мельничные крутятся, молоты бьют, рядом сложены горы хорошего уже железа, и проволоки, и листа. Чего тут спрашивать? Ну разве что:

— Разбойник на реке людишек торговых грабит, видел его? Он мимо вас должен плавать?

— Я из кузни мало что на реке вижу, — отвечает кузнец, — а вот наши грузчики говорят, что видали пару раз ватагу его. Говорят, лодки полны добрых людей были. Все при железе. Один раз семь лодок было, второй раз шесть. А ещё грузчики говорили, что разбойники, когда по реке идут, к тому берегу жмутся, тем течение послабже, грести им полегче.

Поблагодарив человека, барон поехал дальше по берегу вверх по реке, к самой границе своих владений, там уже и дороги не было, и почва после паводков ещё не отошла и сочилась водой, но они ехали и ехали вперёд, пока наконец не выехали на один мысок, поросший ивой и черёмухой. Тут Волков поворотил коня через кусты к самой воде и там у неё остановился, а потом и говорит:

— Фон Флюген, а ну-ка отвечайте, сколько шагов до того берега?

— Сто шестьдесят, — едва бросив взгляд, отвечал молодой человек.

— Сто сорок-сто пятьдесят, — поправил его генерал. И продолжил: — Если в кустах поставить орудия, то по реке и не проплыть будет.

— Да уж, тут, если картечью бить… — оруженосец оглядывался и откровенно веселился. — Тут даже и наш Хаазе не промахнётся.

Он прав. Волков глядит на воду. На небольшие завихрения, на движение воды… Это исток великой реки, что течёт до самого северного моря, чуть выше уже начинаются болота, здесь не очень глубоко, и течение вялое. Но даже тут большие и гружёные лодки, идя вверх, буду плестись еле-еле… Если поставить пушки в кусты и дождаться, когда те пойдут, то лучше мишени и не сыскать будет. Молодой человек, сопровождающий его, прав, тут никто не промахнётся, Хаазе с первого выстрела накроет любую проплывающую лодку картечью, и из второго орудия следующую, а по остальным, хоть и не так хорошо, но всё равно неплохо будут работать кулеврины.

«Ульберт не захотел со мной встречаться… Так это его право. Но вот то, что бахвалился дурак! Грозился меня повесить… Брунхильду грозился брать. „Племяннику“ угрожал… За это придётся ему ответить».

— Сеньор, а чего мы тут ищем, кого ждём? — интересуется фон Флюген, поездив по зарослям и вернувшись обратно.

— Разбойник Ульберт грозился меня повесить… Через монаха передал. Вот выбираю место, где ему удобно будет.

Молодой человек, услыхав такое, оскалился, а потом скорчил кислую мину и говорит:

— Не люблю я таких, как Ульберт.

— Отчего же? — интересуется генерал.

— «Через монаха передал», — повторяет фон Флюген. — Если бы в лицо сказал, это одно… А через монаха… Это как мужичьё пьяное в трактире: друг друга последними словами поносят, зная, что ничего им за то не будет, разве что рыло начистят; вот и Ульберт этот через монаха передаёт, в надежде, что с вами никогда не встретится или что вы его при встрече пощадите, так как он родственник герцога.

Волков слушает своего оруженосца и улыбается, а тот продолжает:

— Вот потому мне рыцарское общество или, к примеру, воинское, и мило, что тут за всякое своё слово, даже за пьяное, иной раз придётся и железом ответить. Иной раз и хочется грубость какую ляпнуть, но всегда думаешь наперёд, чем то закончится, и молчишь, как умный. Потому мне и нравится общество наше, что у нас балаболов и бахвалов не празднуют.

Удивительно было слышать такие мудрые слова от столь молодого человека.

«И не дурак, и не трус… Если бы ещё не ленился последнее время».

Волков тронул коня и, проезжая мимо фон Флюгена, не сдержался, похлопал его по плечу: молодец, всё правильно говорите.

А ещё на подъезде к дому фон Флюген, выехавший по своему обыкновению вперед, поворачивается и замечает ему:

— Гости к нам.

Так и есть, у его дома целых две кареты.

— Городские, что ли, пожаловали? — всматривается в кареты оруженосец и не ошибается.

Его в гостиной за вином ждёт несколько важных горожан. Волков, признаться, поначалу надеялся, что среди приехавших он увидит свою высокую и статную «сестрицу»-красавицу. Она ведь, кажется, обещала ему приехать. Даже сердце чуть быстрее застучало у старого солдата. Но в гостиной графини не оказалось. А были лишь мужи городские.

Глава 33

И был среди них Хуго Фейлинг, а также помощник консула и старый приятель Виллегунд, а с ними были три офицера: капитан городского ополчения Генрих Вайзен, капитан-лейтенант Фиглер и ещё один малознакомый Волкову офицер, ротмистр Гейдрих. После того как все поздоровались, Фейлинг начал:

— Рад сообщить вам, господин почётный маршал, что совет выделил деньги… — тут он заговорил с сарказмом: — Соизволил наш уважаемый совет наконец признать опасность разбоя в устье реки Марты. Консул дал добро начать собирать против речного разбойника людей. Решено собрать людей первого сбора, — тут он оборачивается к Виллегунду. — Дорогой друг, сколько консул велел собрать людей?

Помощник консула кивнул, развернул лист бумаги и стал читать:

— От первых двадцати семей города собрать надобно по одному конному мужу при полном доспехе и двух конях и при одном конном слуге, об одном коне и при хорошем доспехе. От цехов ремесленных — тридцать арбалетчиков и двадцать аркебузиров, а от других цехов и городских коммун собрано будет сорок человек пехотных при полном доспехе и восемьдесят человек при доспехе добром. Также велено взять двух барабанщиков, двух трубачей и четырёх юношей посыльных на добрых конях. Те все пойдут по желанию за плату. Обоз и кони обозные, провиант и лекарь — все будут от городской казны.

«Ну, вот и решились бюргеры. Видно, слухи о моих переговорах с разбойником сыграли свою роль. А может, соседи из Фринланда их дожали, а может, и сам Ульберт довёл их до решения. Хотя горожане есть горожане. Не проведя разведки, решили послать сорок тяжёлых кавалеристов скакать по болотам и штурмовать стены замка. А вот о пушках ни слова не сказали».

Тем не менее, пока всё шло по его плану. А то, что бюргеры не знают, как дело военное делать, так на то у них офицеры есть и «почётный маршал», что подскажет им.

— Прекрасно, — выслушав зачитанное, генерал начал: — То силы изрядные. И у меня сразу появился вопрос, — тут он взглянул на Виллегунда. — А кого же консул видит командующим?

И здесь вместо Виллегунда слово взял Фейлинг:

— Думаю, что все хотели бы видеть во главе отряда вас, господин почётный маршал.

Хуго Фейлинг по прозвищу Чёрный.

Весь в шелках. Держит стакан с вином так изысканно, а пальцы в дорогих перстнях… Умный, галантный, всё знающий… Он почему-то раздражает барона. Возможно оттого, что говорит от лица города, хотя никакого официального городского поста и не занимает. Также не был он и призванным офицером, хотя и присутствовал, по сути, на военном совете. А может, потому он раздражал барона, что имел доступ под юбки прекрасной Брунхильды? В общем, чтобы поосадить его, Волков и говорит, глядя на Виллегунда:

— Господин помощник консула, так кого видит консул во главе отряда? Или, может, он сам желает его возглавить?

А хитрый и давно уже съевший собаку в городской политике господин Виллегунд указывает на господина Фейлинга рукой: дескать, глас народа — глас Божий, а на словах лишь добавляет:

— Господин Фейлинг уже озвучил пожелания и господина консула, и всего нашего города. Все желают видеть командиром отряда вас, господин почётный маршал.

— Господин маршал, — обращается к Волкову капитан-лейтенант Фиглер, — горожане были бы… Ну, более воодушевлены, если бы к их отряду присоединились хоть небольшие, но более опытные силы, кто-нибудь из ваших людей.

— Да, будут, но учитывая, что я сейчас ужасно стеснён в средствах, мой отряд будет небольшой, — он сделал неопределённый жест. — Человек двадцать мушкетёров с прапорщиком и человек пятьдесят с ротмистром или капитаном.

— Это неплохо, это неплохо, — обрадовались городские офицеры. — Ваши знамёна… Мушкетёры Эшбахта… Они взбодрят наших людей.

— Осталось только выяснить дату выступления, — снова взял на себя смелость Фейлинг. — Господин почётный маршал, когда вы думаете выступать, когда нам уже нужно будет собирать обоз?

«Господин почётный маршал!».

Бюргер явно пытался придать этому глупому званию какое-то возвышенное, пафосное звучание, но выходило всё как раз наоборот, и во всём этом проступал комизм. Как будто речь шла об игрушечном генерале, которых Волков много раз видел в балаганных комедиях в южных землях в молодости.

Да… Вне всякий сомнений, этот напыщенный и важный горожанин раздражал Волкова. Но он сдерживал себя и отвечал тому вежливо:

— Господин Фейлинг, — он, чтобы не казаться грубым, осмотрел также всех присутствующих, — и вы, господа, впредь прошу вас не называть меня маршалом, — и, чтобы сгладить просьбу, добавил: — Я ещё не заслужил этого звания. Да и не ходят маршалы ловить речных разбойников. Так что зовите меня просто «генерал», а «маршала» мы оставим для балов, наград и шествий.

— Хорошо, как пожелаете, господин генерал, — соглашались гости.

— Продолжим, господа… — он снова взглянул на Виллегунда. — Господин помощник консула, мои шпионы сообщили мне, что Ульберт Вепрь запирается в старом заброшенном замке Альтерзумпф, а тот находится среди болот и мокрого леса, так что добрые мужи в полном доспехе на больших конях нам в том деле будут без надобности. И если и возьмём мы с собой кавалеристов, то человек двадцать, и тех самых лёгких и проворных.

— Ах вот как⁈ — удивлялся Виллегунд, да и все другие господа удивлялись.

— А вместо кавалеристов нам желательно быть при пушках, — продолжал генерал. — При осмотре городского арсенала я видел ядра и порох, но ядра те были мелкие… А что в городе с пушками?

Тут взял слово капитан Вайзен. «Слава Богу, что опередил Фейлинга». И он начал:

— Как раз о том я хотел говорить с вами, господин генерал; я надеялся, что вы проведёте инспекцию стен городских и городских орудий, но вы, к сожалению, уехали. А нам хотелось бы знать мнение ваше насчёт пушек, всем известно, что вы в пушечном деле человек один из самых знающих, как и в деле пехотного огненного боя. А городу как раз нужны и пушки, и мушкеты. Я думаю писать доклад про то в городской совет.

— А что за пушки есть у города? — повторил вопрос барон.

Тут ему ответил капитан-лейтенант Фиглер, бубнил как по писаному:

— В распоряжении городского ополчения имеется семь кулеврин трёхфунтовых и два лаутшланга шестифутовых, также есть две кулеврины четырёхфутовые, но принадлежат городской страже.

— Боюсь, что лаутшланги в шесть футов дыру в стене замка не пробьют, даже если стена та старая, — скептически заметил Волков. — Разве что ворота смогут разбить. Но этот Ульберт ворота, говорят, укрепил, вокруг стен набил рогаток, он готовился. В общем, нам нужны хорошие пушки, мои пушки, и они скоро сюда прибудут из Вильбурга. Может, через недельку или полторы.

— Значит, будем ждать пушек? — интересуется Фейлинг.

И Волков ему отвечает:

— В воинском ремесле ждать нельзя, даже сидя в осаде. Ждать, сложив руки, и гадать, откуда тебя враг уколоть думает, — то верная гибель. Нужно действовать, и хоть в малом, но вынуждать врага отвечать на твои действия. Не отдавать врагу инициативу. Даже в осаде сидя, готовь вылазки, улучшай укрепления, копай, строй.

Офицеры, городской чиновник, да и Фейлинг слушали его, не перебивая, и он продолжал:

— Капитан Вайзен, надобно провести рекогносцировку: доехать до того леса, в котором прячется разбойник, посмотреть, есть ли на дороге мосты и крепки ли они так, чтобы выдержать большие пушки, не понадобятся ли сапёры; может, где земля так сыра, что будут нужны гати. В общем, если вы выйдете в путь с обозом и тяжёлыми пушками, то должны добраться до логова раубриттера за день.

— Ясно… Ясно… Ясно… — после каждой его законченной фразы говорил капитан и кивал головой.

А Волков тут поглядел на сидящего тихо ротмистра Гейдриха и говорит:

— А вам, ротмистр, тоже дело будет.

— Мне? — почему-то удивился тот.

— А кому же мне дело воинское — господину Фейлингу поручить? — в свою очередь удивлялся генерал. — Вы ведь патентом ротмистра владеете — или Фейлинг?

— Да, — чуть приосанившись, отвечал ему офицер. Был он не очень молод, может, поэтому казался генералу опытным. — Я имею патент ротмистра.

— Ну так отберите из городских юношей пятьдесят охотников, ловких и смелых, и на пяти лодках поднимитесь по реке до самых болот, узнайте, можно ли по реке добраться до твёрдой суши и сгрузить там пушки.

— «и сгрузить там пушки…», — повторял за ним негромко капитан-лейтенант Фиглер, записывая всё сказанное генералом на листок бумаги грифелем.

— Выяснить про твёрдую землю. Это всё? — уточнил ротмистр.

— Нет, не всё. Также обыщите ту округу и найдите лодки, на которых Ульберт ходит по реке, они там где-то должны быть, не берёт же он их с собой в замок. Лодки заберите или порушьте, если не будет возможности забрать. Тем мы обезопасим купчишек на реке, ну, хоть на время, пока он новыми не обзаведётся.

— Угу, — кивал ротмистр с видом уже едва ли не испуганным. Но, несмотря на его вид, генерал продолжал приказным тоном:

— Также поищите кого-нибудь из людишек его, нужен нам «язык», ведь мы до сих пор наверняка не знаем, сколько у него людей и сколько офицеров.

— Ах вот как! — воскликнул Хуго Фейлинг, когда барон наконец закончил. — Вон как всё, оказывается, хитро и непросто в ремесле воинском.

А Волков, закончив с приказами, велел Марии подавать обед для себя и приехавших господ.

* * *

За обедом господа офицеры вдруг начали изводить его вопросами… И вопросы те были так просты, что им любой из его капитанов ответил бы.

«Как дети, в самом деле, малые».

Всё волновались, как им лучше начать да что сделать. А Волкову, что провёл почти всю свою жизнь на войне, было едва не до смеха. Как всякой той мелочи можно не знать и дослужиться до звания капитана или пусть даже ротмистра?

«Не знают даже, сколько дозорных вперёд войска выслать… Не знают, что для тяжёлых орудий сменные упряжки лошадей обязательны. Хотя все были с боевым опытом. Но… Они же только в осадах сидели. Со стен воевали. Одно слово: городское воинство».

Впрочем, это было ему на руку. Опозорятся, не справятся с такими пустяками, так это только поднимет его авторитет ещё выше и покажет, что без него горожане даже разбойника сами изловить не смогут.

А когда гости уезжали, он стал собираться с ними, и сразу тут встрепенулась баронесса, что тихо и смирно вела себя во время обеда, изображая добрую жену.

— Куда это вы собрались, дорогой супруг мой? — спрашивала она с поддельной улыбкой.

— Проедусь, дорогая моя, провожу гостей, чтобы после обеда развеяться, а то салом зарастаю я от домашнего сидения, так скоро и в панцирь не влезу.

— Да? — жена явно не верила ему. — Что ж, езжайте, дорогой мой, только недолго, а то я волноваться стану.

— Недолго, недолго, — обещал он и уже через минуту выехал с фон Флюгеном вслед за каретами гостей.

Но долго их не провожал, а чуть дальше выезда из Эшбахта попрощался с господами горожанами, а сам свернул на восток и поехал в Амбары. А там, проехав мимо длинных зданий складов, мимо причалов, поскакал к дому на холме.

А в прекрасном доме слуги ему сообщили, что госпожа вместе с дочерью отбыла в Мален и сегодня её не будет.

Волков разочарованный вернулся домой. Почти как и обещал, отсутствовал он недолго.

Он и так был не в добром расположении духа, а тут ещё его супруга встретила его во дворе. Стояла в дверях и улыбалась противно, а когда он слез с коня и хотел пройти в дом, так она сообщила ему:

— А я вам разве не сказала, что беспутная наша соседка сегодня уехала в город?

Волков лишь взглянул на неё, придавая своему взгляду безразличие, и прошёл в дом.

— Надо было сказать, что её встретил наш конюх Ганс на дороге, может, вам и провожать гостей не захотелось бы, — бубнила из-за спины жена всё с той же своей мерзкой язвительностью.

«Дура!».

Он всё равно ей ничего не ответил, а в гостиной на комоде вдруг нашёл книгу, которую читал лет десять назад. То был большой труд на языке пращуров и звался он «Двенадцать цезарей». Ту свою книгу он продал, по глупости, за бесценок, а эту, видно, принёс Ипполит, чтобы по ней учить его сыновей языку мудрости. Барон эту книгу берёт, листает и оторваться уже не может, садится за стол читать, читает с вином и удовольствием. С большим удовольствием, хоть некоторые слова теперь уже вспоминает не сразу. И ему не мешает жена, полная недовольства и упрёков, и орущие сыновья, что устраивают драки со слезами тут же в гостиной. Он на всё это не обращает внимания и читает, читает, как в молодости читал, до тех самых пор, пока вдруг все в зале не замолкают. И жена перестала отчитывать служанку, и дети вдруг угомонились, все притихли, потому что… Потому что на невысокой колокольне у небольшой церквушки Эшбахта вдруг ударил колокол.

«С чего бы это? К вечерне ещё рано!».

Волков, как только до него дошёл этот звук, сразу ищет глазами фон Флюгена, но того на лавке нет. И тогда барон встаёт.

— Папенька, а что это колокол звонит? — спрашивает у него старший, который по лицу матери понял, что что-то происходит.

— Сейчас выясним, — отвечает сыну генерал.

Глава 34

Зря они волновались, событие оказалось радостным. Ещё не успел Волков одеться подобающе, как в покои его влетел возбуждённый фон Флюген и сообщил ему:

— Брюнхвальд идёт, уже на подходе.

И сразу порадовался генерал и успокоилась вся его родня, а колокола звенели на весь Эшбахт. И Волков, одевшись, пошёл встречать своего заместителя и товарища.

Поднимая на почти просохших дорогах пыль, входили в город колонны солдат и мушкетёров. Офицеры на конях впереди своих рот, видно, перед въездом в Эшбахт расчехлили свои ротные знаки, а главное знамя полка за полковником Брюнхвальдом вёз… не Максимилиан.

А уже закалённый в походах прапорщик Рольф Вернергер.

И тут, покинув строй, полковник Брюнхвальд свернул во двор к своему командиру и, спрыгнув с лошади, весь в дорожной пыли, сняв шляпу, поклонился, а потом сказал:

— Господин генерал, ваши люди вернулись все, есть хворые, в обозе едут, есть кто ноги сбил, но все живы и раненых нет, завтра подам вам списки.

— Друг мой, — только и смог произнести Волков и обнял своего старого товарища. — Слава Богу, вы вернулись. Езжайте домой и отдохните как следует…

Он ещё не договорил, но к нему, слезая с лошадей, уже шли и Дорфус, и Рене, и Роха вылезал из своего возка, и Вилли, и другие офицеры. Все старшие хотели поздороваться со своим командиром, а младшие офицеры, может, тоже хотели, но соблюдали субординацию, даже и не все капитаны решались подойти к генералу. Например, капитан Циммер, может, и хотел к нему подойти, он даже отделился от своей роты и отъехал в сторону, но подождал, постеснялся и поехал догонять своих людей. А Волков, когда его офицеры собрались возле него, радостные, хотя грязные и усталые, со всеми поздоровавшись, всем пожав руки, сказал им потом:

— Господа, сейчас никого из вас задерживать не буду, ступайте к жёнам своим и детям, а завтра жду вас всех в чине от капитана к себе на обед, и женщин своих берите.

Офицеры стали расходиться, но тут барон не удержался и спросил у своего заместителя:

— Всё было нормально, Карл?

— Все вернулись с деньгами, господин генерал, — отвечал полковник, улыбаясь, — и некоторые с хорошими.

— Кстати, я не вижу Максимилиана, — Волков по довольному виду Брюнхвальда понимал, что с сыном того всё должно быть хорошо. Тем не менее он спросил: — С ним всё в порядке?

— Да, с ним всё хорошо, у него завелись деньжата, и он остался в Малене, хочет купить новую одежду.

— Прекрасно, — заканчивает разговор генерал. — Завтра жду вас и госпожу Брюнхвальд на обед.

* * *

С самого утра началась подготовка к обеду. На заднем дворе резали кур и уток, зарезали молодую свинью. Мария по просьбе хозяина сама пошла по трактирам, чтобы попробовать и выбрать лучшее пиво, что есть в продаже, также купить сушёных фруктов, фруктов в сахаре и орехов. Вино у барона было. Варились яйца, пеклись хлеба и булки на масле. Подходило тесто для пирогов. Пироги Мария собиралась делать трёх видов. Открытые с мёдом и свежим сыром и два закрытых: с мясом и с яйцами и луком. Уток она решила делать давленых, по старому местному рецепту. Тем уткам головы не рубили, а сворачивали, потом их щипали и потрошили аккуратно, через маленький разрез в брюхе, затем клали уток в большие поддоны, солили и намазывали горчицей со всех сторон, а потом придавливали сверху грузом и ставили поддоны в низ печи, где жар совсем не сильный и где утка не жарится, не варится и не тушится, а томится час за часом, пока на пробах кости её не отделялись от мяса без всякого усилия и она не становилась оранжево-коричневого цвета.

Это долгое и трудоёмкое блюдо у кухарки барона выходило отменным, ничего подробного он не ел даже во дворце у герцога.

Всем делом кухонным взялась руководить сама баронесса, она бранилась и раздавала указания, всё пробовала и часто была недовольна, тем не менее генерал видел, что жена его знает, что делает, и уж как правильно накрыть стол, как расставить лавки и стулья, чтобы хватило для всех гостей, и как не подать к столу пересолёное блюдо.

Когда в доме у него стоял кухонный чад, а шум и суета были такими, что пришлось отложить обучение сыновей, так как те совсем теперь не реагировали на просьбы учителя, и генералу было уже почти плохо, к нему пришло спасение в виде его приятеля Карда Брюнхвальда. Теперь он сам был выбрит, и свеж, а одежда его чиста и нова. И теперь Волков вдруг заметил, что…

— Друг мой, да вы, кажется, постарели!

— Вот чёрт… — немного огорчился полковник. — Жена тоже заметила. Утром. Сегодня. Видно, не нужно было бриться. Наверное, щетина скрывает морщины, — и он тут же добавил: — А вот вы молодцом, генерал, только с тех пор, как я вас видел, кажется, прибавили малость под кирасу.

— Чёртова домашняя жизнь, всё лень, сплю, пока солнце не взойдёт, даже на коня влезать не хочется, — признался барон, и два старых солдата посмеялись.

Они уединились в столовой, так как большой стол в гостиной уже был накрыт скатертью и на него ставили блюда и стаканы. А Брюнхвальд достал листы бумаги и стал их выкладывать перед начальником. А там всё фамилии ротных командиров, фамилии ротмистров и цифры, цифры.

— Как вы без меня управились, Карл? — интересуется Волков, пока его товарищ разбирается в бумагах.

— Так вы же отбыли, когда всё уже было сделано, я только и следил за людишками, чтобы не дурковали.

— А что было такое?

— Ну а как же? Жизнь гарнизонная — она такая, — объяснял полковник. — Сами понимаете, сидение в гарнизоне даже бывалых офицеров ослабляет, а что уж про солдат простых говорить. Тем более если деньги у них имеются.

— Были деньги?

— Конечно! Те, кто с Дорфусом ходили, так они в серебре купались. А потом, когда в городе драки и пожары начались, так все при деньгах были.

— Пожары? — удивляется генерал.

— Конечно, пожары, — уверенно говорит его товарищ. — Едва ли не каждую ночь что-нибудь да полыхало.

— И кто же поджигал?

— Так людишки городские и поджигали, — объясняет Брюнхвальд. — Это пока вы были в городе, всё было спокойно, все к вам ехали, а как вы отбыли… — полковник машет рукой, — Спаси Господи. Драки каждый день, за каждый дом, с дубьём, с ножами, бьются фамилия на фамилию, без жалости. Зубы, глаза — на вылет, кости ломали, бошки пробивали друг другу, с бабами приходили, чтобы те сразу откачивали, в общем, такое было, я такой брани и склок в городах, взятых на шпагу, не видал, — Карл смеётся. — Честное слово, до остервенения доходило, но, надо признаться, оружия в ход не пускали, дрались в основном честно. Ну а те, кто проигрывал, так потом ночью приходили и домишко, отбитый у них, поджигали, дескать, гори ты синим пламенем.

Брюнхвальд смеялся, а вот барону смешно не было, сидел владетель Эшбахта и недостроенного замка и думал, что останься он в Фёренбурге, то мог бы сейчас, может быть, половину своих долгов списать и пожаров с поножовщиной в городе не допустить. А Карл, словно издеваясь над ним, продолжал рассказывать:

— А начнётся пожар, так чтобы вся улица не заполыхала, я туда солдат отправлял, а они, предохраняя дома от огня, кое-что и находили, то столовое серебро найдут, а то и шесть отрезов бархата в одной лавке, ну и по мелочи всякого… Бархат, правда, пришлось купчишке вернуть, плакал больно… А два арбалетчика из роты Кальба так в горящем доме решили прихватить перину и подушки, мол, надоело спать на тюфяках, а что не взять, всё равно сгорят, а в той перине мешок, а там сто шестьдесят две монеты. Вот так вот. Ну, деньги они, конечно, на весь отряд поделили, но всё равно повезло. И так постоянно, кто канделябр из бронзы с вензелями принесёт, кто мешок соли… В общем, денег у всех было вдоволь, как будто мы этот город взяли на «пограбить». Стали, сволочи, пить сразу, а где деньги, там и горожанки появились, да ещё и замужние стали ходить, а за ним мужья прибегать, а наши мужей в тумаки, а те жаловаться, в общем, обычное дело. Двоих наших пришлось пороть. Корпоралы даже и заступаться за тех не стали, так, мол, и надо. По заслугам.

А Волков сидит грустный.

«Половину долгов, останься я там, так точно раздал бы… Ну, даже не половину, пусть четверть… И то… Ах, как хорошо бы это было!».

А Брюнхвальд тем временем разложил все листы на столе и стал пояснять цифры своему командиру:

— Вот что у нас получилось. Таковы цифры.

— Что за цифры, — стал заглядывать в бумаги Волков.

— Получается, что люди наши и офицеры переслужили по контракту герцога восемь дней, и те восемь дней ели и пили за свои, получается… — Карл перекладывает бумаги и находит то, что нужно. — А, вот… вот последняя цифра.

Но генерал даже и не взглянул на бумагу, сидит с постным лицом и глядит на своего полковника.

— Что? — спрашивает Брюнхвальд, начиная подозревать неладное.

— Ничего, Карл. Просто у герцога денег нет, а у меня и подавно, и за переслуженные восемь дней люди ничего не получат, так и скажите им; да и довольно с них будет того, что они в Фёренбурге взяли. Никто оттуда нищим и босым не пришёл.

— Да? — полковник замер. Генерал думал, что он вот-вот примется его переубеждать, но Брюнхвальд лишь стал собирать бумаги со стола и говорит при этом: — И то верно. Каждый при мошне вернулся. Все с серебром пришли, а те, кто старался и не пил, на баб деньги не спускал, так и принесли изрядно. Довольно с них будет. Скажу всем завтра, чтобы не ждали. Что герцог не заплатит, — он сложил бумаги и убрал их под куртку. — А жена говорила, тут разбойник объявился на реке.

— Объявился, пока меня не было, — Волков рад, что неприятный разговор про деньги закончен. И закончил его Карл весьма быстро, без лишней болтовни.

— И что? — продолжает полковник. — С этим разбойником, видно, нам придётся дело решать?

— Я хочу на это горожан подбить, да, видно, то дело пустое, — отвечает Волков, но ему приятно, что Карл произносит слово «нам», а не «вам». Брюнхвальд не отделяет себя от Волкова. Не отделяет себя от Эшбахта. И в его устах это звучит абсолютно естественно, в его речи нет и намёка на какое-то пресмыкание или хитрую, обдуманную вежливость, его речь — это простые слова старого солдата, настоящего боевого товарища. И Волков продолжает: — Бюргеры, чернильное рыцарство, городское воинство. Много желания да мало умения. Впрочем, я им сказал, что делать надобно, а там подождём — посмотрим. Говорят, у разбойника сто человек, и прячется он в старом замке.

Ещё он в двух словах описал ситуацию: и про городское воинство, и про соседей, что негодуют от разбоев, и что раубриттер рода самого в этих местах знаменитого. Но старого полковника всё это ничуть не смутило.

— Ну, ежели городские не справятся, думаю, осилим вора, — уверенно заявил Брюнхвальд. А потом помолчал и, хитро поглядывая на Волкова, и спрашивает:

— А ещё что тут было, пока нас не было?

— О чём это вы? — не торопится отвечать генерал.

— Да рассказывают, что была здесь, в Эшбахте, дорогая карета со знаменитым гербом, — понизив голос, продолжает полковник. И спрашивает: — Никак от герцога кто-то был?

— Министр был, — как бы нехотя отвечает Волков. Ему не хочется втягивать своего товарища в новое дело после того, как он лишь ночь переночевал дома после долгого отсутствия.

— Виттернауф? — сразу понял Брюнхвальд. И интересуется. — И что, новую войну наш сеньор затевает?

— Слава Богу, нет, но дельце одно подкинул. И так подкинул, что мне от него никак не отказаться.

— И что хочет?

— Чтобы я освободил принцессу Винцлау из лап какого-то графа.

— Ишь ты! — восхитился Брюнхвальд. — Освободить принцессу Винцлау надо? И замок, где её удерживает этот граф, уже известен?

— Помните капитана Мильке?

— Мильке? — Брюнхвальд пытается вспомнить. — Нет, признаться…

— В общем, я уже отправил его и Хенрика, чтобы составил карту и поглядел тот замок, как к нему лучше подволочь пушки, — пояснил товарищу генерал.

— Значит, сначала разберёмся с местным разбойником, а потом едем в Винцлау, разбираться с разбойником тамошним? — уяснил Брюнхвальд.

А барон ему и говорит:

— Карл, я не хотел бы злоупотреблять нашей дружбой и таскать вас по всем моим делам, вернее, по делам герцога. Я его вассал, мне деваться некуда, но вы-то не вассал мне.

— Во-первых, я живу на вашей земле, — отвечал ему полковник, — а во-вторых… Друг мой, мне бы сейчас не помешали деньжата. Жена хочет новый дом поставить.

— Но герцог мне денег на освобождение маркграфини дал немного, — продолжает сомневаться Волков. Он уже сделал предварительные расчёты, и на первый взгляд у него должно было остаться от золота, что привёз министр, триста, а то и триста двадцать монет. — Я не смогу вознаградить вас по достоинству. Месячный оклад поклонника, не более.

— Ну и прекрасно, хоть что-то всегда лучше, чем ничего, — сразу обрадовался Брюнхвальд. — Тем более что принцесса может и вознаградить нас. Чем чёрт не шутит.

— Ну, этого я вам точно гарантировать не могу, — предупредил его генерал. Он всё ещё давал понять товарищу, что не сможет его вознаградить как должно.

— Ну и ладно, погляжу на Винцлау. Я там никогда не был. Говорят, там богатые места.

— Места богатые, города богатые, — подтвердил Волков.

— Говорят, виноградники повсюду.

— На каждом склоне.

— Вот и отлично, погляжу, как там живут.

Волков не успел ему ничего ответить, дверь открылась и на пороге появилась баронесса, была она в новом жёлтом платье в чёрных кружевах. Элеонора Августа вежливо улыбнулась и сказала:

— Господин Брюнхвальд, дорогой супруг, господа офицеры с жёнами уже собираются.

— Да, мы идём, — ответил ей Волков и встал.

Глава 35

Уже многие офицеры пришли. И капитан Леман с женой, и полковник Роха с женой. Были офицеры и без жён: майор Вилли, капитаны Циммер и Нейман и другие капитаны; собрались почти все, кроме полковника Рене с женой и майора Дорфуса, но и те вскоре пришли, и Дорфус удивил всех, так как пришёл с юной дамой и назвал её своею обручённой невестой. Судя по наряду, невеста была не из бедных, и когда девица осталась разговаривать с дамами, Роха, уже успевший приложиться к стакану, спросил у него:

— Дорфус, откуда у тебя такая цыпочка?

— Это вторая дочь купца Циглера.

— Эти Циглеры из Малена? — уточнил генерал.

— Из Малена, господин генерал.

— Это хорошая фамилия, — сказал Волков и покачал головой, как бы подтверждая свои слова.

— Вот шельмец! — восхитился Роха. — Видно, и приданое будет за этой красоткой достойное, — он поглядел на свою жену и вздохнул, а потом отпил вина.

И все засмеялись. А тут появился и Рене с женой. Волков поздоровался с полковником и расцеловался с сестрой. И все стали рассаживаться. Элеонора Августа была в ударе, она руководила и слугами, и гостями: «Куда ты несёшь хлеба, дурень, здесь ставь» — «А вы, сестрица, поменяйтесь с мужем местами, вам надобно сидеть об руку с бароном, вы его кровная родня» — «А ваше место в конце стола, вы же без жены ещё». Настоящая хозяйка дома.

Наконец все расселись, и тогда Волков встал и сказал:

— Дамы, господа офицеры. Зима сия была хлопотной и трудной, но, слава Богу, прошла. Я хочу вознаградить тех, на чьи плечи легла главная тяжесть зимних дел.

Тут баронесса встала и хлопнула в ладоши, она улыбалась, было видно, что ей очень нравится роль радушной хозяйки. Барон тоже улыбался.

«Старается, дурочка, пытается Бригитт переплюнуть».

А в распахнувшуюся дверь вошли слуги, и они несли перед собою что-то. И генерал, забирая у первого слуги массивную серебряную цепь с гербом Ребенрее, что подарил ему недавно сам герцог, говорит Брюнхвальду:

— То вам награда, вы её заслужили.

Немного растерянный полковник встал, бросил на стол салфетку, вылез из-за стола и подошёл к своему командиру, склонил голову.

Волков возложил ему на плечи цепь и сказал:

— Пока вы, полковник, обеспечиваете мой тыл, я спокойно могу идти вперёд.

После товарищи обнялись, а Карл Брюнхвальд при этом отвечал:

— Спасибо, друг мой, спасибо. Это признание моих трудов, то большая честь для меня.

И Волкову было не жаль подарка герцога для товарища, тем более что у него была ещё одна, точно такая же цепь. А ещё увидал первый раз в глазах своего боевого товарища слёзы.

Потом он продолжил:

— Полковник Роха. Где ты там, старый грубиян⁈

— Я не могу на своей деревяшке выскочить быстро! Ты же знаешь, Фолькоф, — кряхтел Роха, отодвигая свой стул.

Он наконец вылез и доковылял до генерала, а тот уже держал прекрасную ленту лазури и серебра, одну из тех двух, что подарила ему фаворитка герцога. И Волков собственноручно опоясал ею своего полковника. Завязал на узел. Теперь это был роскошный офицерский шарф. А барон сказал:

— Ты воспитал отличных мушкетёров, дружище. Ты заслужил.

— Подожди, подожди, друг, — вдруг произнёс Роха и развязал узел на поясе; взяв ленту, он повесил её на плечо и завязал снизу, как генеральскую перевязь. И смеясь заявил:

— Дозволь, друг Фолькоф, я посижу сегодня так, вдруг я ещё дослужусь до генеральского чина.

И тут майор Вилли Ланн крикнул со своего места:

— Конечно дослужитесь, мне же нужно быть полковником!

И все стали смеяться. А Волков звал к себе полковника Рене. Конечно, вернее и честнее было бы ему звать к себе майора Дорфуса или капитана Неймана, так как те-то уж точно заслужили награду, но Рене был мужем его сестры, и это всё определяло.

— Без вас, дорогой брат, я бы не справился, — говорил барон, опоясывая поклонника шарфом.

Хорошо, что Рене не стал офицерский шар надевать, как генеральскую перевязь. И на том спасибо.

А потом слуги и служанки стали носить блюда с едою, а на слугах и домашние девках одежда несвежая, в пятнах… Нет, не похожи они были на лакеев дворцовых, и весь обед не походил на званые обеды во дворце, а скорее походил на деревенские посиделки помещика из захолустья, но давленая утка была великолепной, как и вино, подаваемое к столу. А мужи, сидящие за столом, весьма неприхотливы, да и жёны их не избалованы, в общем, было весело.

А баронесса, раскрасневшись от вина, кладя руку на бедро своему супругу и склоняясь к нему, говорила ему, счастливая:

— В следующий раз надобно будет музыкантов звать. Так всё хорошо, а музыки не хватает.

— Да где же тут в Эшбахте хороших музыкантов взять? Или думаете из Малена приглашать? Так то дорого встанет.

— Да можно и здешних взять, из трактира, под вино и те хороши будут, — смеялась баронесса.

* * *

На следующее утро Карл Брюнхвальд сам приехал к нему утром, был при нём и молодой ротмистр Генрих Рудеман из роты Лемана,которого полковник стал последнее время привечать из-за его расторопности и сообразительности. Они втроём выпили пива и позавтракали остатками вчерашних пирогов. И, разговорившись о делах, вспомнили о разбойнике, о том, как его изловить. И тогда Карл благоразумно предположил, что нужно на реке, в истоках где-нибудь, выставить дозор. В хорошем укромном месте.

— Раз раубриттер из болот выходит в реку, значит, его и поймать там, у болот, можно будет. Нужно только хорошее место сыскать.

— Так я уже сыскал, — улыбался генерал. — Мы с вами, Карл, думаем одинаково. Мало того, в том месте можно и пушки поставить, а с воды их будет незаметно, там всё кустом поросло.

— Хотел бы взглянуть, — сказал Карл Брюнхвальд.

— Так поедем и поглядим, — отвечал ему Волков, которому и вправду нужно было почаще садиться в седло. Особенно после праздничных ужинов, таких, какой случился вчера.

И они вчетвером с ротмистром Рудеманом и фон Флюгеном снова поехали вверх по реке на тот самый мысок, на котором генерал был совсем недавно.

— Прекрасное место! — оценил мысок полковник. — Почва влажная, но тут тяжелые пушки и не нужны, тут и кулеврин хватит лодки побить, а секрет можно выставить хоть сегодня. Как разбойник вниз пройдёт, так они дадут знать. А как он пойдёт обратно, его и накрыть кулевринами, а также подготовить свои лодки и тех, кто кинется в воду, тех собрать да развесить по берегу. А самого вора отвезти в город и судить. Вот как хорошо всё получится, — старый товарищ глядит на Волкова. — Ну что, выставляем секрет? Вот и ротмистр Рудеман в командиры для дела этого подходит.

Но генерал не торопился: секрет — дело, конечно, хорошее, но даже на несколько солдат с сержантом надобны будут деньги, немного, но всё равно понадобятся. Кто же бесплатно тут будет сидеть днями и ночами напролёт, стеречь разбойника?

— Пусть горожане начнут. А мы посмотрим, — произнёс Волков. — Может, нам и делать ничего не придётся.

Но Брюнхвальд, видно, о горожанах был мнения невысокого, он лишь поморщился.

— Ничего у бюргеров не выйдет, даже лодок разбойничьих они не найдут. И если и вправду пойдут на него достойной силой, так он попросту от них сбежит. А они раскачиваться да собираться будут, раубриттер за то время ещё кого пограбит.

Волков лишь пожал плечами в ответ: пограбит? Ну что ж тут поделаешь, значит, так тому и быть.

«Если он от горожан сбежит… так это мне только на руку будет! Пусть поймут все, и купчишки маленские в первую очередь, что единственная сила тут, в истоках реки Марты, — это я!».

Но об этих своих выгодах генерал не стал рассказывать даже своему старому другу.

* * *

Они поехали вниз по реке к мельницам, а потом и к Амбарам, и там на дороге увидали среди множества телег одинокого всадника.

— Уж не Максимилиан ли это? — Волков прищурился. Он первым узнал своего прапорщика.

— Не разгляжу, — не узнавал сына полковник. — Может, и он.

— Он, он, — заверил их фон Флюген, ехавший чуть впереди.

Вскоре и прапорщик их заметил и поехал к ним навстречу, и когда встретились, Волков отметил, что молодой человек купил себе новой и недешёвой одежды.

— Ишь, вырядились! — бурчал отец. — К чему такие наряды? Уж если не сын графа, так сын какого-то знатного сеньора, да и только. К чему эти шелка, к чему перчатки такие дорогие? А сапоги какие, я себе таких сапог не позволяю, хоть и жалование у меня полковничье.

— Полно вам, — смеялся генерал. — Я сам вспоминаю, как много денег тратил на одежду, едва ли не половину.

— А я копил с самой молодости, — назидательно бурчал Брюнхвальд, — знал, что наследства не будет. И вам нужно копить, дома своего нет, жены нет, а вы всё на одёжу спускаете, как городской повеса.

— Я коплю на дом, — заверял Максимилиан отца.

Но Карл не унимался и начал рассказывать историю своей молодости и своих первых денег. Под эти нудные истории они и доехали до Амбаров, где распрощались. Брюнхвальды поехали к своим сыроварням, Рудеман к себе, а генерал повернул к дому на холме. Он захотел узнать, приехала ли госпожа Ланге с дочерью из Малена. И едва въехав во двор, он увидал её карету.

Она только что приехала, едва успела выбраться, а слуги только что унесли не проснувшуюся дочку в спальню. Бригитт была немного утомлена дорогой, но тут встрепенулась и приободрилась, когда на пороге дома появился барон.

Она сразу подбежала к нему и целовала его радостно.

— Ах, господин мой, я только в дом вошла.

— Вижу, — слуги носили ящики и тюки из кареты. Волков взял одну склянку из проносимого мимо ящика: то был бальзамический уксус. Он бросил склянку обратно в ящик, наполненный специями и приправами. — Вижу, прошлись по лавкам.

— И по лавкам, и по рынкам, — говорила она, беря его за руку и ведя в гостиную, — и у епископа была.

— У епископа? — поначалу удивился барон, а потом вспомнил: — Ну да, он же вам писал. И что он хотел от вас?

Бригитт усадила его, сама уселась напротив и взяла его руку в свои руки, зелёные глаза её просто сияли.

— Епископ оказывает мне великую честь.

— Да говорите же уже наконец!

— Он хочет, чтобы я была патронессой, — красавица лукаво улыбалась.

— Объяснитесь! — настаивал барон.

— Он сказал, что храм в Эшбахте мал и нужен новый, — начала Бригитт, улыбаясь гордо. — А ещё сказал, что набрал денег на храм, но доверить в Эшбахте их никому не может, так как один уважаемый человек в том селении больно тщеславен и воинственен, — она тут снова поцеловала Волкова в губы, чтобы он знал, о ком идёт речь, — а святой отец Эшбахта вороват и блудлив. И никому из них епископ денег доверить не может.

«Вот дурак! А незамужней рыжей бабе, на которую многие мужи заглядываются, он денег дать не боится!».

— И что же? — осторожно спрашивает Волков. — Епископ назначит вас патронессой строительства храма? И готов выдать вам на то кучу денег?

В принципе, он не сомневался, что в таком случае ему удастся получить от Бригитт хоть немного серебра, чтобы наконец закончить постройку. Конечно, было бы неплохо…

Он уже начал прикидывать, сколько будут стоить стёкла в окна господских покоев замка, и думать о том, что если из той кучи серебра, что надобна на постройку большого храма, взять на стёкла, то там убытка и заметно не будет. Конечно не будет! Но Волков всё-таки решил уточнить.

— А сколько же епископ, храни его Господь, даёт на храм?

— Так он пока не сказал, — отвечала ему госпожа Ланге, — просил быть у него в следующий понедельник. К нему прибудут архитекторы разные с эскизами храма, мы с ним отберём, чтобы и красиво было, и недорого, а уж потом он и решит, — и тут она говорит то, отчего рушатся все надежды генерала. — Да и денег он сразу на всё не даст. Сказал, сначала даст денег на уборку места под строительство, а как место будет, так приедет от него монах на то место смотреть. Потом даст денег на фундамент, и опять приедет монах. Потом на стены, и на свод, и на отделку… На всё постепенно будет давать. А я буду смотреть за всем, буду его доверенным лицом, его глазами. И держателем денег.

«Вот хитрый дьявол!».

Кажется, он рано стал думать о стёклах для господских покоев. Но всё равно барон был рад, что епископ не брезговал Бригитт и принимал её. И даже делал её своим доверенным лицом.

Глава 36

— А где же вы останавливались? — спрашивает барон, уже не испытывая особых иллюзий по поводу серебра с затеи епископа.

— У Кёршнеров, — отвечает госпожа Ланге.

И это было неудивительно, Бригитт многие в Малене знали, и знали её как даму, принадлежащую к партии Эшбахта. И Бригитт продолжала:

— Я заехала к Кларе, только хотела после дороги привести себя и Анну Терезу в порядок, прежде чем ехать к епископу, а Клара говорит: зачем вам таскать с собой ребёнка, пусть девочка побудет у нас. И я согласилась. А когда вернулась, Клара говорит: мы вам покои барона подготовили, оставайтесь ночевать. Тем более, что девочки очень хорошо играли. Урсула Вильгельмина и Анна Тереза так дружат… Я и согласилась. Девочки были рады.

— Что ж, это прекрасно — отвечал барон.

То, что Кёршнеры приваживали всех его близких, было делом обычным, во-первых, они были хозяевами на редкость хлебосольными, а во-вторых, считали, что барон и все его близкие, останавливаясь у них, повышают их статус в городе. Что было отчасти верно. С тех пор как недавний выскочка из самых низов Кёршнер, отец которого даже не имел дома в городе, подружился, а потом и породнился с самым влиятельным человеком графства, без него не принималось ни одного важного в городе решения.

А тут Бригитт ему ещё сообщает:

— А знаете, у Кёршнеров был Максимилиан.

— Максимилиан? — Волков даже не понял поначалу, о каком Максимилиане идёт речь. — Какой ещё Максимилиан?

— Ну как же, — продолжает госпожа Ланге, чуть озадаченная непонятливостью своего мужчины. — Ваш офицер, не знаю, кем он у вас служит. Максимилиан Брюнхвальд. Сын Карла Брюнхвальда от первой жены.

Теперь он всё понимает, он всё понял ещё до того, как она начала объяснять, просто эта новость его, признаться, удивила, и барон спрашивает:

— И кто же его пригласил к Кёршнерам?

— Этого я не знаю, — отвечает Бригитт. — Но, судя по всему, он там не впервой.

— Конечно, он там не впервой, он бывал у них со мной много раз, но я не знал, что бывает у Кёршнеров и без меня, — эта новость почему-то ему пришлась не по нраву. — И что же, вы ужинали вместе?

— Ну конечно, Кёршнеры его тоже звали к столу, — отвечала красавица так, как будто её удивлял подобный вопрос. — А почему же им его к столу не звать, раз он их гость?

— Ах вот как? — Волков продолжал удивляться.

— Вы знаете, мой господин, — продолжала Бригитт, — Максимилиан удивил и меня, и Клару. Оказывается, он знает много стихов. Когда господин Кёршнер ушёл спать, он стал нас забавлять своими рассказами, а заодно и стихами.

— Он знает много стихов?

— Много; он стал читать нам баллады, он прочитал на память чуть ли не всё вступление из «Неистового Роланда». И ещё несколько гимнов из тех, что читают трубадуры в романах. И ещё рассказывал забавные и неприличные истории из «Декамерона» и несколько стихов из Данте, — радостно сообщала госпожа Ланге.

— Кажется вы долго сидели за столом, — говорит барон.

— Едва ли не до полуночи, — продолжает Бригитт. — Просто не замечали, как летит время за разговорами и рассказами.

— До полуночи? — переспрашивает Волков. Он прекрасно знает Кёршнеров, сам Дитмар вообще уходит из-за стола рано. А вот его жена Клара — она может немного посидеть за стаканом вина, но и ей долго просидеть не удаётся. Клара Кёршнер, что называется, птичка ранняя, встаёт со слугами с петухами, ещё до зари, а после захода начинает зевать тайком. И тогда он спрашивает у своей красавицы: — И Клара сидела с вами до полуночи?

— Нет, она ушла раньше, — отвечает госпожа Ланге.

— Я встретил Максимилиана только что; вы и возвращались с ним, наверное, вместе?

— Да, в дороге так спокойнее. Сами понимаете…

— Дорога от Малена до Эшбахта безопасна, Сыч там воров всех давно вывел. Да и телег там много, — замечает генерал, и в его голосе отчётливо слышится недовольство.

И тут госпожа Ланге берёт его за руки, заглядывает в глаза и говорит ласково:

— Господин мой, я вижу, вы недовольны; думаете, я скомпрометировала вас? Но я и повода к тому не давала. Или вы, быть может, ревнуете, — тут ему показалось, что в её зелёных глазах мелькнул лучик лукавства или насмешки. — Что, ревнуете? Так это лишнее, я чиста перед вами и поступками и помыслами, а Максимилиан… Это просто добрый юноша.

— Юноша? — тут Волков глядит на неё взглядом нехорошим. — Какой же он юноша, он давно уже взрослый муж.

А госпожа Ланге встаёт и обнимает его, целует и в губы, и в щёки и смеётся при том, приговаривая:

— А вы меня ревнуете, мой господин. Сие так забавно.

— Ничего тут нет забавного, вы глупая, — бурчит барон, но уже не злится, — просто ваше поведение могут неправильно понять.

— Ах, какое нам до того дело… Правильно — неправильно… — отвечает красавица и тянет его за руку. — Пойдёмте-ка, господин мой, лучше в спальню.

* * *

Следующим днём он с Брюнхвальдом ездил в Мален, чтобы поговорить с консулом и офицерами. Конечно, генерал был невысокого мнения о городском воинстве, но ему понравилось настроение, царившее в офицерской среде. Они уже были готовы начать, Вайзен уже на следующий день хотел выступать к логову разбойника с небольшим отрядом из кавалеристов и арбалетчиков. И с рейдом по реке тоже дело спорилось, горожане уже арендовали пять хороших лодок и собирали отряд добровольцев. Только ротмистра Гейдриха, бывшего в гостях у Волкова, заменили на другого, но то было волей горожан, почётный маршал не настаивал. В общем, дело шло, а он уже стал думать, что, может быть, и без него бюргеры одолеют раубриттера. А ему только и придётся, что давать советы.

А после обеда с горожанами генерал и полковник уже ехали домой, но у почты барон велел фон Флюгену зайти туда и справиться насчёт писем. И одно письмо для Волкова было. Писал ему ротмистр Хаазе. И писал коротко:

«Господин генерал, молю Господа за здравие ваше и сообщаю: ко всем вашим орудиям лафеты готовы. И к картауне, и к лаутшлангу и ко всем трём кулевринам. Распоряжением от казначейства конюшни Его Высочества для скорейшей доставки орудий выделяют лошадей по полному наряду. Две сменных упряжи по шесть меринов для картауны. Две сменных упряжи по шесть меринов для лаутшланга. И три упряжи по четыре мерина для всех кулеврин. Завтра на рассвете выступаю в Эшбахт. Ротмистр Хаазе».

Волков передал письмо Карлу Брюнхвальду и, выглянув из окна кареты, спросил:

— Фон Флюген, письмо сегодняшней почтой пришло?

— Сказали, вчерашней, — отвечал оруженосец.

Полковник дочитал письмо и, вернув его генералу, произнёс:

— Дороги нынче сухие, идёт он уже, получается, три дня, значит для через три или четыре будет в Эшбахте.

Волков прячет письмо. Он немного расстроен: как быстро пролетели эти мирные деньки. Только, казалось, вчера приехал домой, только обжился немного… Вот только собрался писать письмо архитектору и сообщить тому, что требуемая сумма для достройки замка имеется. А Карл Брюнхвальд уже и говорит:

— Три дня у нас осталось. Ко времени, как приедут орудия нам бы уже нужно собрать хороший обоз. До Винцлау путь-то неблизкий. Да и людей собрать. Вы какой наряд сил думаете брать на то дело?

Волков молчит, он глядит в окно. А там солнце, тепло, горожанки такие красивые, все, как на подбор, холёные, все в теле, рубашки у них на груди рвутся. Женщины, если видят его взгляд, улыбаются ему, кланяются, смеются меж собой. Генерал не хочет думать ни об обозах, ни о нарядах сил, ни о пушках. Ему вообще неохота тащиться в какой-то Винцлау. Ему и тут хорошо, и даже грубиян-разбойник Ульберт, и тот кажется своим. Да и куда он денется, этот Ульберт. Ждут его железа, клетка да суд.

А Винцлау… Горные перевалы, пушки, чужие земли, чужие люди, чужое дело. Генерал вздыхает. А Карл Брюнхвальд тогда говорит своему командиру:

— Я представлю вам завтра список того, что, на мой расчёт, нам понадобится для похода, а вы уж сами потом решите.

— Так и поступим, Карл, — отвечал ему генерал, а сам махал рукой одной улыбчивой и очень приятной горожанке, что вышла на улицу выплеснуть воду из ведра.

* * *

А на следующий день после завтрака, как и обещал, полковник принёс своему командиру список людей, которые могли были понадобиться в деле. Там было пятьдесят мушкетёров, пятьдесят арбалетчиков, две сотни солдат, полсотни сапёров и тридцать артиллеристов. Это при тридцати возницах и поварах. И при тридцати телегах для обоза и пятидесяти пяти лошадях.

— Изрядно вы, друг мой, собрались взять с собой, — говорил Волков, прикидывая, что этот наряд сил потребует денег намного больше, чем он рассчитывал потратить.

— Думаете, я беру лишку?

И тут Волков замолчал и стал прислушиваться, сыновья его кричали где-то наверху, играли во что-то, радовались, что сегодня не будет ни одного из мучителей-учителей. Но генерал за всем домашним шумом расслышал голос низкий, чуть надтреснутый, который ни с каким другим спутать было нельзя.

— Фон Флюген! — кричит он.

— Да, господин генерал, — появляется молодой человек с вечной своей неторопливостью.

— Уж не Сыч ли там разговаривает где-то?

— Так он, — отвечает оруженосец.

— А ну-ка зовите его сюда!

Фон Флюген уходит, а генерал оборачивается к своему товарищу.

— Представляете, Карл, отправил его по важному делу… выяснить кое-что, а он, недели не прошло, как уже вернулся.

И тут появляется в гостиной сам Фриц Ламме. Физиономия невесёлая, здоровается не как всегда. Говорит просто:

— Доброго дня, господа.

И тут Карл Брюнхвальд понимает, что он здесь лишний, и, собрав свои расчёты, говорит:

— Так я завтра к вам, друг мой, загляну, а наряд сил пересчитаю и уменьшу. До свидания.

— Приходите после завтрака, друг мой. До свидания.

И когда Карл ушёл, Волков и говорит Сычу:

— Ну, чего вернулся? Или выяснил всё, за чем тебя я посылал?

— Выяснил, — бурчит Фриц Ламме и без приглашения садится на стул, на котором только что сидел полковник, бросает по-босяцки свою шапку на стол, — но мало.

— Мало? — Волков приготовился слушать своего коннетабля.

— Ну, выяснил, что у неё лучшая карета в городе и лучшие наряды, самые дорогие. Что живёт она в том же доме, что и раньше… В вашем доме.

— Да, я вижу, ты многое разузнал, — говорит Волков едко, — это стоило тех денег, что я тебе дал.

— Экселенц! — тут Сыч начал бить себя кулаком в грудь.

— Ну? Что?

— Мы приехали, нашли постой, прошлись по улицам, по закоулкам, на следующий день пошли ваши вещи продавать, а заодно прогулялись по улице, где она живёт. Домишко её поглядели. Я и приглядел место, откуда можно за домом понаблюдать. Решили мы, что к вечеру и начнём. Так и начали. А там спрятаться негде, вечером народа немного, ни трактира рядом, ничего нет… Монастырь да такие же дома с большими заборами и богатыми господами. Всё непросто. За два дня лишь карету её узнали и всех её слуг вспомнили. Ну, вот и подумал я, что… Служанку её, здоровенную такую бабищу, помните?

— Ну, помню… — Волков и вправду вспоминает здоровенную девицу пудов эдак на семь, что служила у Агнес.

— Так я вот и подумал, что с ней переговорю, пошепчу, приласкаю, посулю ей деньжат малость, она про госпожу что и расскажет.

— Дурак, — коротко констатирует генерал.

— Теперь-то и я знаю, что дурак, — соглашается Фриц Ламме. — Пошёл я за этой бабой, она вроде как с корзиной вышла, по лавкам пошла пройтись, вот иду за ней, иду… А тут остановился… — Сыч закатил глаза к потолку и замер. — Чувствую, что меня… Словно мне игла холодная в крестец впилась, — он показывает на спину: — Вот сюда, и так впилась, что аж в ногу отдаёт… Я встал, а потом думаю: а что там сзади… Оборачиваюсь, а в пяти шагах от меня… — он делает паузу. — Она!

— Кто? Служанка? — удивляется генерал.

— Да при чём тут служанка⁈ — Сыч даже удивляется такой несообразительности господина. — Она! Агнес! Я её поначалу не признал, ведь она раньше какой была — такая махонькая, хилая, кожа синяя, да кости куриные, да глаза косые, а сейчас стоит… — Фриц Ламме жестами демонстрирует, насколько хороша стала Агнес. — Вся из себя. Красивая… Грудь у неё… — и тут он поднял палец к потолку. — Распятие поверх платья носит. Большое. И распятие то золотое. А само платье — бархат самый синий, что я только видел. Плащ шёлком подбит… А на голове… — он снова изображает жесты, из которых невозможно угадать головной убор Агнес. — Вот такое вот… И не косоглазая совсем.

— Не косоглазая? — с сарказмом уточняет генерал.

— Вообще не косоглазая, — заверяет его Сыч.

— И что же тебе эта не косоглазая красотка сказала?

Коннетабль Эшбахта морщится:

— Противная баба, только на внешность иной стала, а как было у неё кошачье нутро, так и осталось. Никуда не делось.

— Что сказала-то? — Волков уже разочарован тем, что Ламме провалил его задание, и теперь спрашивает скорее ради интереса.

И тут Фриц Ламме, морщась и ломая голос под женский, воспроизводит речь Агнес:

— А я, говорит, думаю: что это на улицах Ланна смердит хлеще обычного, а это ты, поганец, сюда приехал. А ну, говорит, признавайся: ты у меня под окнами ошиваешься второй день? У-у… Такая мерзкая баба… Хоть и красивая…

Волков его внимательно слушает, а Ламме продолжает:

— Я ей говорю: побойся Бога, Агнес, не торчу я у тебя под окнами, сдалась ты мне сто лет. А она, вы не поверите, экселенц, вдруг лапу свою из-под плаща достаёт… А на ней… Вот не поверите, экселенц, когти кошачьи вместо ногтей, но те когти чёрные, страшные… И она говорит мне, такая… — Сыч снова говорит женским голосом: — Рожу тебе порву так, что на всю жизнь останется, если не будешь мне говорить «госпожа». Понятно вам, экселенц? Госпожа она… А я помню, как эта госпожа в трактире в Рютте блевотину с пола собирала за пьяными шлюхами.

— Тише ты, дурак! — шипит на него Волков, хотя никого рядом с ними нет. — Язык свой прикуси и про то даже вспоминать не думай больше. Помнишь, кто она теперь?

— Да, помню, экселенц, — Фриц Ламме переходит на шёпот.

— Ну так скажи, кто?

— Её в Ланне все величают госпожа Агнес девица Фолькоф. Не иначе, — шепчет Сыч.

— Вот то-то и оно, что Агнес теперь девица Фолькоф, и не вспоминай про Рютте, вообще позабудь про эту дыру поганую, — это название Волков и сам хотел бы забыть, и чтобы никто больше про то место при нём не вспоминал.

— Ладно, как прикажете, экселенц.

— Ну, и она прогнала тебя?

— Сначала спросила, вы ли меня послали. Ну, я говорю: а кто же ещё? Говорю, мол, господин волнуется, как вы тут живёте. А она мне, — Фриц Ламме снова говорит «женским» голосом: — езжай в Эшбахт и скажи дядюшке, чтоб не переживал. Всё у меня хорошо, ему волноваться не о чем. А ещё сказала, что приедет к вам вскоре.

— Приедет? Ко мне, сюда? — удивляется барон.

— Ага, — кивает коннетабль. — Дело у меня к нему есть, говорит, и тянуть с ним не буду, приеду на днях.

— Но что за дело у неё, не сказала? — Волков тут немного призадумался: он посчитал, что Агнес хочет поговорить с ним о делах… «Брунхильде она дала пятьсот золотых, значит, деньги у неё есть. Может, хочет дом выкупить, в котором живёт?».

Он снова смотрит на Сыча внимательно.

— Говоришь, богато выглядит она?

— Графиня, — отвечает тот с придыханием и восхищением. — Истинная графиня, да и только.

— Графиня? — в словах Волкова снова слышится сарказм. Это он хочет показать Сычу, что никакая Агнес не графиня. — А ещё что сказала тебе эта «графиня»?

— Ну… — Фриц Ламме мнётся, видно, ему не очень приятно это вспоминать. — Сказала, чтобы я из Ланна убирался.

— И ты обгадился и побежал? Да? — едко интересуется барон. — Дурень, ничего бы она тебе не сделала, раз ты мой человек. Пожил бы там, только на глаза бы к ней не попадался, послушал, что о ней в городе говорят. А ты сразу бежать…

— Ага, не сделал бы… — коннетабль Эшбахта вовсе не был уверен в том, что ланнская ведьма ничего бы ему не сделала, ослушайся он её. — Она мне пригрозила кое чем нехорошим.

— И чем же? — интересуется Волков с большой долей недоверия.

— Сказала, что нашлёт страшную порчу… Сказала, что порча будет такая страшная, что даже если ко мне в постель ляжет… Да хоть даже две молодые голые бабы, так всё равно я буду ни на что не способен, бессилен буду… До конца жизни. А я так не могу, у меня жена молодая… Сами же знаете, экселенц.

— А ты, простак, и поверил в это? — Волков морщится от такой глупости своего человека.

— Обещай это кто другой, я бы ещё и посмеялся, может быть, — говорит Сыч, — но когда это обещает Агнес… Уж я-то её знаю, она попусту брехать не станет.

— Болван, — с сожалением или с огорчением говорит барон, а потом спрашивает: — а вещи продал?

— Продал, продал, — Фриц Ламме лезет за пазуху, и произносит фразу, которая барона настораживает, мягко говоря. — Только вот я встретил там одного человечка…

Коннетабль достаёт кошелёк, кладёт его перед Волковым и продолжает:

— В Ланне, ещё до встречи с Агнес, я познакомился с одним человечком…

— Сколько здесь денег? — не дослушав своего коннетабля, спрашивает сеньор Эшбахта, постукивая пальцем по кошельку, что лежит перед ним.

— Экселенц, — Сыч прижимает ладонь к груди и говорит со всей возможной убедительностью: — вы послушайте. В общем, я познакомился с одним человечком, зовут его Луиджи Грандезе… Так вот он, как выяснилось, большой дока в таких вещах…

— В каких ещё вещах? — спрашивает барон, уже будучи уверенным, что денег в кошельке меньше, чем должно быть.

— Ну, в делишках всяких тайных, когда нужно что-то выяснить да что-то разнюхать втихаря. Он служил при дворе какого-то герцога…

— Какого? — сразу уточняет Волков.

— Да не помню, какого-то городского герцога из южных земель, так этот Грандезе рассказывал, что дважды спасал того герцога от отравления, — продолжает Фриц Ламме. — И я потолковал с ним и понял, что он не просто языком болтает, он в тайных делах толк знает.

— Сколько он вытянул из тебя денег? — спрашивает барон.

— Экселенц, — Сыч бьёт себя в грудь кулаком, — он ничего из меня не вытягивал, я сам дал ему.

— За что же?

— Чтобы он про Агнес что-нибудь вызнал. И нам про то написал, — заканчивает коннетабль.

Волков смотрит на Сыча теперь с недоумением и говорит ему:

— Люди с возрастом ум теряют, но я-то думал, что ты того возраста не достиг ещё. Видно, ошибался, слышишь, Сыч? Слабоумие уже рядом! Где он живёт, этот Грандезе?

— Так он жил на том же постоялом дворе, что и я! — тут же отвечает коннетабль Эшбахта.

Волков находится в растерянности, он разводит руками, смотрит на своего человека и поначалу даже ничего не может вымолвить, лишь потом, собравшись с мыслями, спрашивает:

— То есть у него и дома своего в Ланне нет… Живёт он в трактире… Но ты, как я понимаю, дал ему денег… Остаётся только узнать, сколько ты ему дал?

— Экселенц… — Сыч всё ещё уверен, что сделал правильные вложения. — Я дал ему двадцать монет, но если всё это окажется делом пустым, то буду работать у вас два месяца задарма. Но я-то знаю, что он нам поможет…

— Откуда ты знаешь? — интересуется барон.

— Он, как узнал, что вы заказчик, так стал о вас хорошо говорить. Уважает вас очень. А про Агнес будет узнавать только слухи, он, этот Грандезе, не дурак. Он так и сказал, что к слугам её, к дому её соваться опасно, а вот узнать, с кем госпожа Агнес дружбу водит, и про тех кое-что выяснить, то будет правильно и безопасно.

— Дурак ты, Сыч, стал, — качает головой Волков. — А вдруг он всё про неё выяснит? Узнает, кто она на самом деле, да пойдёт и донесёт на неё в Инквизицию, чтобы потом часть её имущества, что по закону доносчику положена, себе вытребовать. А потом всё это мне ой как аукнется, теперь же я дядя ей, понимаешь? Дядя ведьмы.

Фрицу Ламме мысль о такой хитрости Луиджи Грандезе, видно, в голову не приходила, он даже на несколько мгновений растерялся. Но потом собрался и говорит тихо и холодно:

— А если он такое задумал, так имуществом Агнес попользоваться не успеет. Уж это я вам, экселенц, обещаю.

— А ты ему ещё и денег дал… — Волков встаёт и забирает мешочек с деньгами. — Проваливай, болван, видеть тебя не могу.

* * *

В тот же день, ещё до обеда, из города прискакал гонец и привёз письмо от консула Клюнга и его помощника Виллегунда, которые сообщали, что выход к логову раубриттера горожане планируют на завтра и посему просят почётного маршала прислать к утру своих людей в помощь, как обещано.

Волков сразу вызвал к себе пехотного ротмистра Рудемана и прапорщика мушкетёров Кроппа, а заодно и полковника Брюнхвальда. Тот хоть в этом случае был не особо нужен, но барон видел, как близко к сердцу Карл принимает все его дела, полагая их чуть ли не своими, и поэтому не отказывал ему ни в малейшей возможности проявить себя.

— Ну, господа, — произнёс Волков, глядя на молодых офицеров, когда все расселись у него в гостиной, — вы готовы идти на соединение с людьми городскими?

— Мы готовы! — заверил командира ротмистр.

— Вы? — с иронией уточнил полковник. — А люди ваши?

— Ах да, простите… Люди мои, сорок один человек с двумя сержантами и одним верховым вестовым, с двадцатью мушкетёрами при прапорщике Кроппе и двух сержантах, выйти готовы, с нами будет две телеги обоза при двух возницах и один кашевар, — вот теперь правильно отвечал ротмистр Рудеман.

— Выйти нужно в ночь, — продолжал давать наставления полковник, — чтобы после утренней молитвы уже быть у северных ворот Малена.

— Выйдем за полночь, чтобы наверняка поспеть, — заверил молодой командир. Он горд тем, что это небольшое дело доверили ему.

Карл Брюнхвальд смотрит на генерала.

— Может, мне пойти с ними?

Волков взглянул на ротмистра и увидел, как лицо у того изменилось: ведь только что ему доверяли вести отряд, и вдруг… И тогда генерал говорит своему товарищу:

— Дело сие доверено капитану Вайзену. Я на то согласился, он показался мне из всех горожан самым толковым. Полковник Брюнхвальд, вы хотите подчиняться капитану?

Подчиняться капитану? Да ещё из городских? Нет… Конечно, Карл такого не хотел, и Волков продолжил:

— Тем более дела может и не быть, я просил провести рекогносцировку, посмотреть, можно ли протащить пушки по лесу, и только если будет Вайзену сопутствовать удача, то он и попробует взять логово раубриттера. Так что, Карл, полагаю, на сей раз они обойдутся без вас.

Брюнхвальд согласился и повернулся к молодым офицерам:

— Господа, по прибытию на место поступите в распоряжение городского капитана Вайзена. Без нужды ему не прекословить… — и тут полковник сделал паузу. — Но и на рожон, даже если он прикажет, не лезть. Людей своих беречь, то люди бывалые, ценные, то наши люди. Но уж если дойдёт до дела и то дело станет жарким, то труса не праздновать, помните, что при вас будет флаг барона. Его не позорить!

— Конечно, конечно, — кивали и Рудеман, и Кропп.

Это дело было скорее политическим, чем реальным, барон знал, что эта экспедиция к логову Ульберта ничем не закончится и потом ему самому придётся решать вопрос с речными грабежами. Вот только дорого ему всё это обходилось. Нанять мушкетёров стоило денег огромных. Обычно его драгоценные бойцы с нанимателей со стороны брали четырнадцать талеров в месяц, самому Эшбахту делали скидку до десяти. Всё-таки жили на его земле, и сами мушкеты у тех, кто их ещё не выкупил, были собственностью барона. Да, нанимал он их не на месяц, но самый малый срок найма был полмесяца, так что любому мушкетёру, что уходил в ночь с ротмистром и прапорщиком, пять монет чеканки Ребенрее, что называется, «вынь да положь». А ещё пехотинцы, сержанты, сами офицеры, возницы и повара с вестовыми, все, все, все стоили денег, включая телеги и меринов.

Вот и получалось, что на эту пустую затею, что никакого результата не принесла бы и лишь настроила бы Маленов против горожан, он уже потратил без малого четверть тысячи талеров. Вот… А прежде чем потратить четверть тысячи талеров, попробуй их ещё сначала найди. Добудь. В общем, все эти игры в интриги и политику не были для барона бесплатными.

А как Рудеман и Кропп ушли, приехал его оруженосец фон Готт. Он после Фёренбурга отпрашивался у генерала на побывку домой, так как они проезжали мимо поместий его старшего брата. Теперь же Людвиг Вольфганг болтал с фон Флюгеном и рассказывал тому, что брат его старший Альфред — заносчивый и неблагодарный и что фон Готт к нему больше ни ногой.

— И чем же провинился ваш братец? — из-за спины спрашивал у своего оруженосца генерал. Сам при том усмехался. — Отчего вы так к нему неблагодушны?

— Ах… Сеньор, — фон Готт кланяется. — Здравствуйте.

— Здравствуйте, дорогой мой, здравствуйте. Так чем провинился братец ваш перед вами, что вы так на него злы?

— Да, — фон Готт машет рукой, — жаден он неимоверно, забрал всё, что оставил батюшка, а ни мне, ни одному из младших братьев и талера не дал. Я ему говорю, мол, коню моему одиннадцать лет, а он прихрамывать стал, мне бы коня нового. А брат говорит: кобылу присмотри, на коня нет денег, я флигель к дому пристраиваю, и урожая дождаться нужно, а кобыла — это хорошо, она и жеребёнка даст, прибыток будет. А я не хочу кобылу, я, что, крестьянин, что ли, на кобыле ездить. Ну тогда, говорю, дай денег хоть на новый колет и перчатки. А его жена и говорит: так у вас ещё и эти хороши. А до этого жить меня определили в дальних комнатах, словно чужой какой, а там стёкол нет, к печке дров не давали, и перины были у меня сырыми. В общем, как он мне с конём отказал… я даже обедать с ними в тот день не стал, собрался и уехал.

Волков смеётся, то обычное меж родственниками дело: старший брат получает всё, младшие его ненавидят. И молятся, чтобы он помер без наследников. И барон говорит оруженосцу успокаивающе:

— На перчатки и колет я вам денег дам, а конь у вас ещё не стар; если начал прихрамывать, так сходите наперво к кузнецу, а потом к коновалу. А там уже посмотрим.

Ему приходится быть добрым сеньором, так как времена его, кажется, ждали непростые: графиня со своими претензиями и герцог со своими «просьбами» его в покое не оставят, так что верные люди ему надобны.

Глава 37

Весь следующий день из города не было вестей никаких. И что там происходило с отрядом капитана Вайзена, генерал с полковником могли только догадываться. Едва сдержались до обеда, чтобы не отправиться в город, так им было любопытно. А уже к обеду следующего дня от консула Клюнга приехал посыльный с письмом.

И в том письме консул радостно сообщал почётному маршалу, что капитану городской стражи Мёльнеру удалось подняться на лодках по реке до самых истоков у болот и там обнаружить две лодки разбойников, а также найти на берегу некоторые товары, в том числе и товары дела железного, несомненно произведённые на мельницах Эшбахта. Те лодки и товары капитан Мёльнер забрал с собой в Мален.

— Захватили всего две лодки и немного украденного, а пленных, так надобных, не взяли, — констатировал Брюнхвальд. — И радуются большой победе, дурни!

Волков был согласен со своим заместителем и, поразмыслив немного, тут же сел писать письмо обратное. И в том письме он, конечно, в первых строках поздравлял консула и его офицеров с большой удачей, а потом и приписал:

«А товары найденные, те, что железные, прошу вернуть мне, так как забраны разбойником они у моего купца».

Конечно, никакой купец про то железо ему не говорил, просто барон подумал, что, если получится, тем железом он перекроет затраты на поход против раубриттера. Ну, хоть часть.

* * *

А ещё в тот день случилось два происшествия. Одно из них было приятное. Это с одним попутным купцом от Хуго Фейлинга приехал бочонок того отличного вина, которое так понравилось генералу. А после, как бочонок был раскрыт и они с Карлом Брюнхвальдом и баронессой принялись пробовать подарок, так в гостиную вбежала одна из дворовых девок и сказала:

— Господин, две кареты приехали. А там госпожа какая-то, вас спрашивают.

— Две кареты? — Волков сразу начинает думать, что это из города. И, кроме графини с Фейлингом, он никого и представить не может; может быть, то Брунхильда приехала?

— Какая ещё госпожа? — сразу насторожилась Элеонора Августа и пристально поглядела на мужа.

И тогда в зале появился фон Флюген и сразу всё разъяснил:

— Девица Агнес Фолькоф спрашивает, примете ли вы её.

— Агнес… Фолькоф? — переспросила баронесса.

— Это же та ваша племянница из Ланна? — уточнил Карл Брюнхвальд, он немного знал девицу. Пару раз видел её, будучи с Волковым в Ланне.

— Будем надеяться, что та… — как-то странно отвечал барон, а потом и распорядился: — Фон Флюген, зовите мою племянницу.

Он специально не пошёл встречать её на порог дома, чтобы понимала, кто он и кто она. И вот молодая женщина появилась в гостиной, где её ждали. Он был готов, что увидит женщину вида благородного, про то ему и Брунхильда, и Сыч говорили, но то, что он увидал, превзошло даже его представления о «племяннице». В комнату вошла, шурша голубыми шелками, молодая женщина, достаточно стройная, но о которой любой скажет, что она полна женских сил. Прекрасный шёлк так хорошо облегал её фигуру, что всякий мужчина не сразу оторвал бы взгляд от её платья. И это при том, что платье скрывало всё тело женщины. Лишь голова да ладони рук были открыты, но и шея её, и ладони наполовину были укрыты богатыми, тончайшими кружевами. А поверх платья по груди струились три нити отборного жемчуга, который удивительно шёл и к кружевам, и к голубому шёлку. Её тёмные волосы не были спрятаны, как у замужней дамы, а были собраны в высокую причёску и лишь заколоты богатым высоким гребнем с фатой, что спадала сзади ей на плечи.

Перед ними стояла полная сил, молодая и безусловно красивая представительница высшего, самого высшего общества.

«Вот у кого Брунхильда взяла покрой платья, да и весь свой нынешний вид».

— Дядюшка, — девица подошла к нему и присела в книксене, потом повернулась к баронессе. — Тётушка, — а потом удивила старого полковника, присев перед ним и вспомнив его имя. — Господин Брюнхвальд, желаю вам здравия.

И Элеонора Августа, и полковник смотрели на неё с изумлённым восхищением, как на чудо какое-то, так она была свежа и на удивление хороша, даже после долгой дороги, а Агнес подошла к Волкову и, ещё раз присев, взяла его руку и поцеловала её. Он поднял её и поцеловал в лоб.

— Ты прекрасно выглядишь, дорогая моя племянница.

— Тётушка Брунхильда, когда была в Ланне, мне о том тоже говорила.

— Удивительно, удивительно… — едва слышно произнес Брюнхвальд. — От той девчушки, что была, мало чего осталось. Не скажи мне, что это та Агнес, что я видел в Ланне лет шесть назад, я бы и не догадался, пока не пригляделся бы как следует. Какая красавица выросла!

— Благодарю вас, господин Брюнхвальд, — улыбалась полковнику «племянница» Волкова.

А баронесса так и стояла в растерянности, лишь глазками своими хлопала, не зная, влюбиться ли в такую родственницу или возненавидеть её. И лишь когда муж привлёк её внимание, она наконец сообразила:

— Мария! Мария! Неси ещё стакан, у нас гости. И стол уже накрывай.

Не соврала Агнес Сычу, когда обещала, что приедет в Эшбахт на днях. И теперь генерал не знал даже, к добру ли это второе за день происшествие или не к добру. Теперь его начинало мучать любопытство, неразрывно связанное с тревогой. Но он в себе эти чувства утихомиривал, понимая, что узнает о цели визита «племянницы», лишь когда останется с нею наедине. А это случится лишь после обеда. Не раньше.

Сели за стол, стали ждать, пока слуги накроют стол. Агнес румяна, красива, улыбается мягко, и ни капли в ней нет ни жеманства, ни робости. Спину она держит так прямо, словно у неё палка в платье за спиной, плечи отвела, подбородок чуть вздёрнут вверх и выглядывает из пышных кружев. И эта её чуть высокомерная манера себя держать подчёркивает не только её весьма заметную, непонятно откуда взявшуюся грудь, но и то, что девица знает, как себя вести, как себя подать дорого. А ещё платочком голубого, в тон платью, батиста поигрывает без намёка на волнение. Отведёт его в сторону, положит на колени, отведёт — положит. И делает это непринуждённо, незатейливо, как будто забылась и играет платком, ожидая, пока ей нальют вина.

«Сыч прав… Графиня… Девица рода знатного, старинного, привыкшая с детства к серебряной посуде и лакеям с горничными. По-другому о ней и не подумаешь. Вот откуда Брунхильда своего лоска набралась: воротник кружевной, подбородок, осанка. От ведьмы всё это, а вовсе не из замка герцога».

Налили вина и приехавшей гостье. И та, отпив один маленький глоток, улыбнулась и, не будь глупа, сразу нашлась, что сказать, чтобы польстить хозяевам:

— О! Очень неплохо, такого и в Ланне не в каждом доме подадут.

Волков улыбается ей и кивает.

«Тебе бы в выпивке не разбираться! Ты же с трактира начинала!».

— И как там, в Ланне, что говорят, что носят? — сразу спросила баронесса, даже и не пытаясь оторвать от наряда Агнес завистливого взгляда. Бедной провинциалке, живущей в глуши, и Мален кажется целым миром чего-то нового, что уж говорить про сияющий Ланн.

— Ланн? — Агнес на секунду задумывается. И начинает говорить как по писанному: — Ланн весною особенно хорош. Светел и свеж. После зимы коммуны городские улицы к Пасхе убирают, чтобы к пасхальным шествиям чисто на мостовых было, дома велят бюргерам белить. Торговцам магистрат велит вывески на лавках править, всю зимнюю грязь вокруг лавок убирать. Так что в Ланне нынче очень хорошо. Колокола звенят повсюду. На площадях солнце. Дамы после зимы, будто фиалки, расцветают.

— А что же они носят? — продолжает живо интересоваться баронесса. Она похожа на ребёнка, что уже очарован какой-то сказкой и хочет слушать ещё и ещё.

— Синее, — сразу отвечает очаровательная гостья, — эст инвариабиле, сукно того цвета за зиму стало ещё дороже; ну и голубое.

— А носят ли открытое? — не унимается Элеонора Августа.

— Все девы незамужние именно так и носят, и «спины» открытыми носят, и грудь открывают до неприличного, лишь шарф сверху прозрачный. А ещё и головы перестали покрывать. Причёски делают высокие и так на улицу непокрытыми и выходят, чтобы причёсками гордиться перед друг другом и перед мужчинами. А мужчины и рады, покупают таким девам сладости и дарят платки или кольца серебряные прямо на улицах.

— И что же? Девы подарки принимают? — не верит госпожа Эшбахта.

— С радостью, — заверяет её гостья.

— Ну, это уже совсем неприлично, — говорит баронесса, но голосом таким, что, услыхав её, не всякий поверит, что она поведение дев из Ланна осуждает.

И дальше рассказывает Агнес про жизнь в Ланне, и про пышные весенние свадьбы, и про то, каких жеребцов представители богатых семейств покупают, и что выкладывают за них целые состояния, и что потом красуются на тех конях в бешеных скачках по городским улицам, а ещё говорила, подавали на пиру у архиепископа…

— А вы были на пиру у архиепископа? — Элеонора Августа спрашивает аж с придыханием.

— Конечно, — улыбается Агнес. — Фамилия наша в городе всем известна, уж дядюшка расстарался. И на пиру я сидела не на последнем месте, и архиепископ со мною говорил.

И так девица Фолькоф складно говорила о жизни в большом городе, так красочно и с такими интересными подробностями, что не только баронесса, но и умудрённый жизнью старый полковник слушал её едва ли не соткрытым ртом. А если учесть, что на некоторые свои рассказы Агнес ещё и цитировала писание на языке пращуров, да так чётко и без ошибок, словно по книге читала, то ко всему прочему она ещё и выглядела необыкновенно — для женщины — учёной.

Лишь на «дядюшку» её умные и даже завораживающие речи не производили впечатления, потому что «дядюшка» прекрасно знал, кто перед ним сидит, и был настороже. Тем не менее, слушал барон свою «племянницу» очень внимательно. Запоминая всё, что она рассказывает.

Наконец слуги доложили, что стол накрыт, и господа перешли в столовую. И когда стали уже раскладывать еду по тарелкам, тогда барон и спросил гостью:

— А о чём же это с вами говорил архиепископ?

— Да о всяком, — небрежно отвечала Агнес. И в этой нарочитой небрежности проскальзывало некоторое бахвальство. Дескать, подумаешь, разговор с архиепископом, для меня то обычное дело, я с ним каждый день болтаю.

— И всё-таки о чём? — не отставал от неё Волков.

— О вопросах церкви говорили, о последней булле папы. Об отмене индульгенций, — отвечает «племянница» всё с той же беззаботностью, и притом принимаясь за куриное крылышко.

Тут уже и сам генерал рот раскрыл бы, если бы не знал Агнес. Но он сдержался и не выказал своего удивления, несмотря на то что Карл Брюнхвальд заёрзал на стуле и стал надувать в изумлении щёки, а баронесса так и вовсе чуть стакан с вином на скатерть не опрокинула. И ойкнула, словно извиняясь. А генерал, честно говоря, не сильно верит в то, что архиепископа могло заинтересовать мнение девицы о церковных делах; если он о том и спрашивал Агнес, то лишь для любопытства или для насмешки, генерал прекрасно помнил курфюрста Ланна как человека необыкновенно умного и хитрого, и поэтому «дядюшка» снова спрашивает:

— А кроме церкви и индульгенций про что говорили?

Глава 38

Она ответила не сразу, а вытерла сначала руки о салфетку и выпила вина, и только после этого сказала:

— Святой отец спрашивал, ходят ли ко мне юноши из хороших семей, желают ли свататься?

— И что, ходят? — баронесса не удержалась и спросила вместо мужа, и опять не удержалась и сама же ответила вместо Агнес, ещё и махнув рукой для убедительности: — Конечно ходят. Думаю, что многие на такую красавицу польстятся. Да ещё и с фамилией такой, на весь город известной.

«Если какой балбес из знатной семьи и польстится, то ему отец не позволит; какой же отец разрешит свадьбу, если за девицей и приданого никакого нет, одна фамилия. Дом, и тот не её, и все в городе о том знают. А то, что она хороша и говорлива, так то только для юного дурня притягательно, а не для семьи богатых горожан».

Но барон лишь подумать о том успел, как Агнес совсем другое баронессе говорит:

— В этом году уже двое сватались, и за осень двое, и один из всех был Тобиас Амадей Арден. Ардены — фамилия самая что ни на есть в Ланне известная. Род рыцарский, старый и небедный. Гербу их сто двадцать лет. Поместья имеют. А его дядя и сейчас распорядитель во дворце курфюрста ланнского.

— И что же? — снова ахнула баронесса. — Вы тем всем хорошим людям отказали?

— Отказала, без обид и ласково, но отказала, — призналась гостья.

— А архиепископу что же вы сказали? — интересуется Волков.

— Сказала, что соискатели руки есть, но дядюшка сих партий не одобряет, сам жениха подыскивает, — отвечает Агнес с улыбкой и продолжает: — А ещё по секрету сказала архиепископу, что дядюшка мне ищет жениха не в Ланне, а в Малене или Вильбурге, и то для меня печаль, так как я Ланн покидать не хочу. И что в других местах себя и не представляю.

— Ах, будь моя воля, — Элеонора Августа сложила ручки на груди и поглядела в потолок мечтательно. — Я бы тоже в Ланне жила.

«Да уж конечно».

Волков поглядел на неё и подумал, что Агнес, как ни крути, весьма умна, всё делает правильно и всё правильно говорила епископу.

А тут в комнату с шумом и гамом, с деревянными мечами влетели сыновья барона. И, поначалу не заметив гостьи, занялись своим делами: старший стал сражаться со стулом, а младший тут же полез на колени к матери, а потом и ей в тарелку; и тут почти одновременно увидели они улыбающуюся Агнес и, как по команде, вдруг замолчали и замерли. Уставились на молодую женщину.

— Ну, здравствуйте, кузены мои, — ласково произнесла Агнес, — барон Карл Георг, господин Хайнц Альберт, я ваша кузина Агнес, и фамилия моя, как и ваша, Фолькоф.

Мальчишки были немного обескуражены и с недоверием смотрели то на объявившуюся кузину, то на матушку свою. А Агнес им и говорит:

— Если соизволите подойти и поцеловать меня, вас ждёт большой подарок, что я вам привезла из Ланна.

Волкову это совсем не понравилось. Он почему-то не хотел, чтобы мальчишки целовали эту свою «кузину». Но мать их уже спустила с колен младшего.

— Хайнц, ступайте поцелуйте кузину Агнес. И вы, барон, тоже! И побыстрее, если хотите получить подарок.

И мальчишки, спрятав деревянные мечи за пояса, пошли к гостье, а барон уже и не мог ничего сделать, и та стала обнимать их и целовать в щёки так крепко и так горячо, как будто она и вправду была им родственницей.

А потом, когда отпустила их, просила слуг Волкова принести из её кареты большую коробку из красного шлифованного дерева. А как коробку принесли, Агнес откинула крышку и показала содержимое коробки мальчикам.

И Волков подивился увиденному, и Брюнхвальд покачал головой от удивления, что уже говорить о мальчишках. Они так и вовсе закричали от восторга, так как на тёмном сукне коробки в удобных впадинках лежали две дюжины фигурок, и то были великолепные фигурки добрых людей. Расписной, весь в гербах, рыцарь лежал рядом с тёмным и строгим жандармом, арбалетчик лежал с копейщиком, сержант с протазаном рядом с лёгким кавалеристом, а тяжёлый доппельзольдер — с нарядным аркебузиром.

И пока младший Эшбахт в восторге рассматривал солдатиков, молодой барон схватил из коробки самую яркую фигурку на коне и кинулся к матери.

— Матушка! Смотрите, это же рыцарь!

Элеонора Августа взяла в руки солдатика и осмотрела его, а потом с удивлением спросила у гостьи:

— Тяжёлый! Это, что, серебро?

— Да нет, что вы, — улыбалась та. — Мастер Монс делает таких солдат из олова для настольных потех военных мужей, и дети их очень полюбили. У Монса в Ланне нет отбоя от заказчиков. Еле выпросила у него этот набор.

— Ах, какая прелесть! — восхищалась баронесса не меньше, чем её сыновья. — Как всё прекрасно сделано… Лица, гербы, глаза…

Генерал с полковником, признаться, и сами хотели подержать в руках такие диковинные фигурки, но даже и не взяв их в руки, они понимали, что эти куколки созданы со знанием дела. Что знаменосец, что барабанщик, что солдат с топором — все были просто уменьшенными копиями настоящих бойцов, которых мастер мог видеть в жизни.

Чуть не выронив большую коробку и чуть не рассыпав фигурки, молодой барон и его брат забрали у кузины подарок и убрались в детскую — играть. А взрослые остались за обеденным столом — разговаривать. А как обед закончился, тактичный Карл Брюнхвальд стал собираться домой, приговаривая:

— Расскажу жене о всех новостях в Ланне. Вот подивится.

А вот жёнушка генерала большой сообразительностью не обладала, она так и наседала на «родственницу» с вопросами:

— А нижние юбки в Ланне какие сейчас носят? А едят что? А перчатки какие?

Уже и посуду со стола слуги унесли, и сушёные фрукты поставили, а она всё не унималась:

— А мебель в хороших домах из южных земель? А окна в домах каковы стали? А почём просят за зеркала в человеческий рост?

И Агнес по мере сил ей про всё, что знала, говорила; казалось, ей и самой было интересно рассказывать обо всём своим деревенским родственникам, но Волкову это уже порядком поднадоело, к тому же его тоже, как и жену, мучало любопытство, хотя любопытство его было иного рода, и он наконец сказал супруге:

— Дорогая, дозволь мне поговорить с моей племянницей по-родственному.

— Так говорите, супруг мой, — сразу отозвалась Элеонора Августа. Но встать и уйти и не подумала. А лишь добавила: — Я ж тоже для госпожи Агнес не чужая.

— Я хотел бы поговорить с племянницей наедине, — настоял барон.

— Ах вот как⁈ — баронесса сразу обиделась, ведь ей было очень интересно, о чём супруг будет говорить с Агнес. Но перечить ему не стала и наконец ушла из гостиной гордо и обиженно.

А Волков налил вина себе, а потом и Агнес, которая вдруг села на стул свободно и, чуть подобрав юбки, уложила ногу на ногу; видно было, что «племянница» расслабилась, так как больше не перед кем было выказывать благообразие и скромность, но глаза девушки остались внимательны, она была готова к серьёзному разговору, и тогда он произнёс тихо, чтобы ни слуги, ни жена расслышать его слов не могли:

— Ну, рассказывай, зачем пожаловала?

— Так вы в Ланн Сыча прислали, за мною следить, вот и подумала, что вопросы у вас ко мне имеются. Вот чтобы не было их, чтобы дуроломов своих больше ко мне не подсылали, и приехала.

— Думаешь, что у меня к тебе вопросы есть? — спокойно произнёс барон, отпивая вина.

— Конечно есть. Сыча вы ко мне не подсылали, пока «тётушка» моя в Мален от меня с деньгами не вернулась, — разумно предположила Агнес. И, конечно, она была в том права.

— Непонятно мне стало… — всё так же спокойно продолжает Волков. — С чего же ты ей столько денег дала? И даже расписку не спросила.

— Приехала ко мне, как побитая собака… Всё скулила, что герцог её на молодую поменял… — Агнес смеётся. — А то, что такое случится рано или поздно, она не знала! Гусыня. Вот и дала ей денег в Малене обосноваться, лишь бы нытьё её не слышать. Кстати, всё, что накопила за два года, отдала подчистую графине этой «вхарчевнерождённой».

— От щедрот, значит, осчастливила графиню? — генерал не верит этой роскошной горожанке, которая так разительно переменилась, как только у неё не стало нужды притворяться.

«Это не просто подарок. Это Агнес вложение делала. Если вдруг в Ланне что-то у неё не так пойдёт, если бежать придётся, так чтобы хоть в Малене отсидеться, у графини. И та ведь потом не откажет. „Племянница“ же в трудную минуту деньгами большими ссудила, — и после этих мыслей „дядюшке“ стало ещё тревожнее. — Либо она о будущем думает, либо в Ланне у неё точно не всё складно!».

— А что же расписку с тётушки не взяла? — интересуется он.

На что девушка лишь платком небрежно машет:

— К чему? Она всё одно не отдаст, а судиться да рядиться с нею я всё равно не стану, — и тут Агнес говорит слова такие, которых от неё генерал никак не ждал: — Всё-таки не чужие.

— Не чужие? — удивлённо переспрашивает он тихо.

И девушка, наклоняясь к столу, повторяет еле слышно, но отчётливо:

— Не чужие, и давно уже. Давно под вашей фамилией ходим, дядюшка, оттого и держаться вместе должны, как родственники.

В этом, конечно, есть смысл. Возможно, в этом он с нею согласен, вот только сама Агнес… Всё-таки немалую угрозу она для него представляет, может быть, даже б о льшую, чем графиня. Но у графини был маленький очаровательный и умный граф, от которого Волков теперь уже никак отказаться не сможет и будет защищать его и его интересы даже с оружием в руках, если понадобится, а вот насчёт «племянницы»… Тут ещё нужно было подумать.

— Ты с графиней в свет выходила? — наконец спрашивает он.

— Выходила, — соглашается Агнес.

— И как её приняли в Ланне?

— А как могут принять бюргеры первостатейную красавицу с великим титулом, хоть и отставную, но женщину курфюрста Ребенрее… — рассказывает Агнес. — Первые дома Ланна умоляли меня быть с нею то к обеду, то к ужину. Мы ещё и выбирали. И от молодого графа все были без ума. Удивлялись его смышлёности.

Это всё походило на правду. Брунхильда говорила ему, что «племянница» вхожа в лучшие дома Ланна. И он уточнил:

— Значит, в Ланне ты стоишь твёрдо?

— Уж твёрже, чем вы думаете, дядюшка, — заверила барона молодая и влиятельная «родственница».

Тем не менее, он чувствовал, что она ещё не всё сказала, не приехала бы она сюда, чтобы только успокоить его, потешить его семью подарками да рассказами.

— Ладно, — наконец соглашается он. — Ну а теперь говори, зачем в самом деле приехала.

И он не ошибся, тут Агнес поудобнее уселась на стуле, как бы устраиваясь перед серьёзным разговором, и начала:

— Замуж хочу выйти, благословение ваше нужно.

Тут бывалый во всяких передрягах генерал даже растерялся.

— Замуж хочешь?

На что девушка махнула платком с неудовольствием:

— Ничего я не хочу, мне никто не нужен, ни муж, ни дети, тем более с меня и кузенов раз в пять лет поглядеть довольно; просто пора уже, сватов всё присылают, а я всё на вас ссылаюсь, дескать, вы не даёте согласия. Но вечно так продолжаться не может, меня чураться начнут, — и тут она говорит абсолютно серьёзно: — Слухи пойдут; вы же про то знаете не хуже моего, что говорить начнут рано или поздно: раз не замужем, значит ведьма.

Верно… Верно, засидевшаяся в девках, если не коса и не крива — точно ведьма. Хуже только молодая вдова или вдова дважды. И тут барон по-настоящему начал волноваться.

— Брунхильда сказала, что ты её и на порог дома не пустила. Денег дала, привечала всячески, но в дом не пустила. Почему-то… Как же ты с мужем жить будешь под одной крышей?

А Агнес ему и отвечает:

— О том не беспокойтесь, дядюшка, я подыскала себе нужного кандидата. Он как раз таков, как мне надобен.

— Он тоже… — барон не стал вслух произносить подходящего слова, — такой же, как и ты?

— Нет, нет, он добрый человек и очень мне… очень меня любящий, он будет делать то, что я от него попрошу.

«… что я от него… попрошу!».

Это выражение было произнесено так, как нужно было бы произносить фразу: «Как я ему прикажу!».

Волков вздохнул: то, что ей нужно было выходить замуж, не вызывало обсуждений, но он всё равно волновался.

— Ты уверена, что это тебе нужно?

— Делать мне более нечего, сам архиепископ у меня спрашивал про замужество. Два раза… В прошлом году… и вот нынче на Пасху. Пора уже решиться.

«Архиепископ у неё про замужество два раза интересовался». Волков понять не может, вернее, не может решить, верить тому, что говорит сидящая перед ним девица, прекрасными портными затянутая в прекрасный голубой шёлк, или не верить. А она, как будто по его лицу, по глазам угадав, о чём генерал думает, и добавляет:

— Он и про вас спрашивает, про здоровье ваше. Спросит, а я иной раз и не знаю, что ответить; сказать, что живы вы и здоровы, а вы вдруг опять изранены где-то на своих войнах. Порой мне кажется, что он о вас знает всяко более моего, вот и выкручиваюсь, как могу. Вы бы мне, дядюшка, писали, что ли, почаще. Авось не чужая вам, давно не чужая.

Глава 39

Конечно, она была права, тут ничего не скажешь, им лучше было поддерживать более тесные отношения. И вот она рассказала ему о том, что архиепископ спрашивает про здравие генерала и что она не знает, что тому ответить, и он сразу ей поверил, поверил во всё сказанное.

«Ох и хитра. Ведьма… И вправду очень хитра».

Вспомнила про архиепископа и про то, что им нужно чаще писать друг другу, и вдруг он уже не сомневается в том, что нужно дать добро на её замужество. А пару фраз назад барон вовсе не был в том уверен. Волков вдруг почувствовал себя человеком, которого только что обманули.

«Умна ведьма. Изощрена. Потому и в Ланне — ну, по её словам, — так крепко стоит, что красотой своей к себе располагает и язык имеет такой, какой не всякий поп в своём приходе имеет».

Он уже хотел её снова спросить, но вдруг появился один из слуг Волкова и сказал, что один из людей госпожи Агнес просил передать, что нашёл для госпожи ночлег и интересуется, не хочет ли госпожа осмотреть покои сама.

— Скажи, что сейчас приду, — отвечала гостья, чем и удивила хозяина, который спросил:

— А разве ты не у меня остановишься?

На что Агнес обвела его гостиную взглядом, полным недоумения, не пропустив при этом потолка, и ответила:

— Уж не хотелось бы вас стеснять, дядюшка; как замок отстроите, так буду у вас останавливаться, — она ещё раз огляделась, — а тут и слуг моих разместить будет негде.

— И сколько же у тебя слуг? — интересуется генерал.

— Да уж меньше, чем у вас, — улыбается гостья, — у меня всего шесть, два кучера и две горничных, лакеев двое.

— У меня к тебе вопросы ещё есть, — Волков не собирался заканчивать разговор, так как, по сути, до главного вопроса, его интересовавшего, они так ещё и не добрались.

— Так завтра и продолжим, — пообещала Агнес, вставая.

И она просила звать баронессу и кузенов — прощаться. А Элеонора Августа так расстроилось, узнав, что гостья у них ночевать не будет, ведь Агнес ей так понравилась, так понравилась…

И барон с баронессой вышли во двор провожать «племянницу», и тут уже их ждало удивление обоих. И удивило их не то, что девушка путешествует на двух каретах, а то, что одна из карет была такой, какой у них в Ребенрее ни у кого не было. Так она была на вид легка, невесома и изящна, так были тонки спицы в её колёсах, что не верилось, что в этом можно ездить по дорогам и это не развалится уже к вечеру.

— Такой кареты у нас в Малене ни у кого нет, — едва не ахая от удивления и восхищения, говорила баронесса.

— Такой кареты нет даже у фаворитки герцога, — со знанием дела поддержал разговор барон.

А Агнес улыбалась и отвечала скромно:

— Да и в Ланне таких всего две, и вторую недавно купила одна завистливая бабёнка из фамилии Шмейлингов, которые при дворе курфюрстов маленских уже четвёртым поколением служат. И нынешний Шмейлинг при дворе нынче прелат-казначей. А вот первая такая карета — моя была.

— Завтра ждём вас к завтраку, дорогая племянница, — просила, едва ли не умоляя, баронесса.

— Непременно буду, тётушка, — расцеловывая её в щёки, обещала Агнес.

А едва они сели ужинать, как пришёл к ним один человек и просил, чтобы барон принял его. И тот человек был Генрих Хельфнер, владелец лучшего трактира в Эшбахте. И просил он о встрече слёзно. И посему Волков не стал заставлять его ждать, человек то был хороший и доход генералу от своего заведения давал неплохой.

— Что же тебе нужно? — барон всем своим видом давал понять, что тот отвлекает его от ужина, но он готов терпеть такие неудобства из необыкновенного расположения к посетителю.

— Господин, — едва не плакал владелец трактира, — ваша родственница, госпожа Фолькоф, мало того что заселила весь этаж… просила выселить всех иных постояльцев… Я так и сделал, всё-таки родственница ваша. Так теперь требует перины, чтобы те без перьев были, а лишь на самом лёгком пуху, да ещё чтобы не льном были пошиты, а сатином. Где же мне такие взять? А то госпожа гневается… Так гневается, что аж мороз по коже, обещает проклясть, если не сыщу нужных ей перин до ночи.

— Обещает проклятье? — Волков смеётся. Хотя, зная Агнес, понимает, что хозяину постоялого двора сейчас не до смеха. А потом и говорит:

— А ты бы завёл такие перины. Может, сюда скоро и графиня фон Мален пожалует. Она тоже на рогоже спать не будет.

— О Господи… Так я бы, может, и завёл, то дело нехитрое, я такие перины видал, но где мне их взять сейчас, на ночь глядючи? А она сейчас просит, вот я и пришёл спросить у вас… — он не договорил.

— У нас у самих таких перин не имеется, — почему-то зло ответила за мужа баронесса.

— Слышишь, дурак! Нет у нас таких перин, — крикнул юный барон, чтобы поддержать мать.

Волков же от такой невежливости неожиданно разозлился и рявкнул на своего первенца:

— Прикройте свой рот, барон! Иначе сейчас же вылетите из-за стола! Ведёте себя, как пьяный холоп! — и тут же уже мягче добавил, обращаясь к няньке. — Корми их скорее и убирай из-за стола. Не умеют себя вести, грубые, словно ландскнехты, — он нехорошим взглядом смотрит на мать мальчиков, считая, что это она виновата в их грубости. Баронесса и вправду слишком часто и без особой нужды бранила слуг дурными словами. А сыновья-то всё слышат. Всё видят. А после Волков снова поглядел на Хельфнера и сказал:

— Такие перины есть у госпожи Ланге.

— Госпожи Ланге? — сразу оживился тот. — Это которая живёт во дворце над рекою?

— Да, там… Скажешь, что перины нужны для моей племянницы, она не откажет, — посоветовал генерал.

Посетитель ещё не успел выйти, а у Элеоноры Августы уже глазки остекленели, слезами напенились, и она, через слёзки на мужа глядючи, заговорила с укоризной:

— Перины у неё хороши… Уж вам ли не знать.

— У кого хороши перины? — тут же интересуется старший сын барона, забывая про еду.

— Ах, оставьте вы это… — отвечает барон устало.

Но госпожа Эшбахта «оставлять этого» не желает, она ещё больше распаляется от ужасной несправедливости.

— И перины у неё хороши, и дворец над рекой…

— Какой ещё дворец, то просто дом, — морщится барон.

— Всё у неё лучше, чем у меня, и сама она, видно, слаще! — тут баронесса от скудости своего существования и от жалости к себе начинает рыдать в голос.

— Кто слаще? — продолжает интересоваться Карл Георг. — Матушка, кто слаще вас? Матушка…

— Уводи детей, чего расселась, дура! — рычит барон няньке, и та тут же вскакивает, подхватывая младшего, и, хватая за руку старшего, стаскивает его со стула. Причём младший — плаксивый какой-то растёт — начинает от перепуга рыдать. А за ним от злости, что ему ничего не понятно и что его выволокли из-за стола, начинает орать и старший. А мать кидается к няньке и выхватывает из её рук младшего, и они, почти все рыдая, покидают столовую. А барон остаётся один, и есть ему не очень-то уже и хочется.

Ночью же, как лёг спать, чтобы хоть как-то успокоить баронессу, которая всё ещё дулась, пришлось оказать ей внимание.

* * *

Черные кружева. Они совсем по-разному смотрятся на платье цвета горчицы, на почти жёлтом платье. И на платье тёмно-серого атласа. Утром к завтраку «племянница» явилась именно в таком. И баронесса, находясь в добром расположении духа, снова млела от своей «родственницы». А та ещё и принесла новые подарки, подарила по одной золотой кроне своим буйным «кузенам», которые ещё и от первого подарка не отошли, а их родовитой матушке красивые серёжки. Нет, те серёжки не были слишком дороги. Но были сделаны настоящим мастером. В них богатый серебряный орнамент обрамлял крупные гранаты. Серёжки были так красивы, что, ахнув от восторга, Элеонора Августа сразу стала цеплять их на уши. А после требовала нести себе зеркало и весь завтрак то и дело таращилась в него, словно проверяла, не пропали ли гранаты с ушей, не забывая при этом каждый раз благодарить гостью за роскошный подарок.

А генерал всё ждал и ждал, когда же наконец у него будет время поговорить с «племянницей» о свадьбе. К детям уже пришёл учитель и в соседней комнате снова было шумно от криков и споров, и со стола уже была убрана посуда, прежде чем ему удалось выпроводить жену вместе с её серёжками и наконец спросить у своей гостьи:

— А кто же этот твой жених? — этот вопрос всё не давал ему покоя, как и ещё один.

— Леонард Штайн, молодой человек двадцати лет.

— Фамилия не рыцарская, — предположил Волков.

— Да откуда, — Агнес махнула рукой, — и в Ланне они лишь во втором поколении живут, люди новые.

— Ну хоть богатые?

— Не бедные, именьице под городом прикупили, мельницы у них две, пекарни две, пара домишек в городе есть, лавок… не знаю сколько… Папаша его состоит в гильдии мукомолов и пекарей, не последний там. Но купчишка он, конечно, не первого ряда.

— И за что же ты его выбрала? — Волков всё ещё сомневается, что это хорошая затея.

— За верность… Он у меня с руки есть будет, верен мне будет до смерти, как пёс, — уверенно говорит «племянница».

— Как пёс? — нет, барон всё ещё не думает об этой свадьбе как о добром деле. — Как пёс — это хорошо. И что же, ты его к себе в дом пустишь? К слугам своим?

— Нет, к себе не пущу, — отвечает Агнес. — Уже решила о том. Буду жить на два дома, пару раз в неделю с ним буду в его доме, папаша Леонарда одарил его домом.

Барон глядит на красивую молодую женщину, полную сил, соблазнительную и яркую, и вспоминает ту девочку, которую оставил в Ланне. Костлявую, с серым и вечно недовольным лицом. Волков в который раз удивляется этим переменам, и в том, что не обошлись они без чего-то мерзкого, он не сомневается.

«Конечно, ты его к себе не пустишь, ведьма».

— А что же ты говоришь в городе о себе? — наконец интересуется хозяин Эшбахта. — Обо мне, о всём роде нашем?

— Стараюсь о том не говорить, — отвечает Агнес; конечно, она умная, — а коли начинают спрашивать, так отвечаю, что мы из городов морских и что все предки наши были шкиперами и воинами и служили Вензейскому союзу, а то, что деды наши промышляли морским воровством, так то горожане уже сами придумали.

— Вот как? То есть мы из морских воров выходим, — удивился генерал. — Так горожане думают?

— Да, такие слухи ходят, а ещё говорят, что ваш батюшка и мой в море ходили не по делу купеческому, а сгинули там по пиратству.

— Ну, уж это ты сама придумала, — произнёс барон.

А Агнес только улыбается ему в ответ.

— То слухи, дядюшка. А кто слухи те распускает, так разве дознаешься? Главное, чтобы все верили в наше воинское происхождение, а глядя на вас, разве кто усомнится? — и, закончив, она опять про своё спрашивает: — Ну так что, дядюшка, решили, даёте мне согласие на свадьбу?

Он молчит, не знает, что и сказать. Всё ещё сомневается. И Агнес решает его убедить.

— Муж мне нужен, дядюшка; без него, сами понимаете, никак, изводят меня вопросами, попы тоже донимают. А тот, что я присмотрела, он хороший, университет закончил, бакалавр, в магистрат на службу поступил.

Волков только морщится.

— Бакалавр… В магистрат поступил… — генералу на то плевать, его волнует другое. — Он про тебя узнает да в Трибунал сдаст.

«А ты меня продашь, как на дыбе повисишь малость».

Но этого он вслух, конечно, не говорит. А «племянница» только головой качает:

— Не волнуйтесь, дядюшка, он уже обо мне кое-что ведает, но никому про то не скажет, и сейчас молится, чтобы вы только добро на свадьбу дали. Он верен мне, верен, но если верность иссякнет… — девица замолкает. Но ей и говорить ничего не нужно, Волкову по её глазам всё ясно. По её холодным глазам.

Волков некоторое время думает, но нехотя соглашается с тем, что ей нужно выходить замуж. Что и так она в девках засиделась, то уже в глаза бросается. Судачат о том.

— Ладно, — наконец говорит он. — Объявляйте о помолвке, — и тут же девушка вскакивает со своего стула и кидается его обнимать. — Тихо ты, — барон отстраняет её от себя. Всё равно он думает о том, что ему нужно время во всём разобраться. Понять, что это за свадьба, что за жених. И посему он заканчивает: — Но свадьба не раньше урожая.

Агнес усаживается на свой стул; видно, что девица взволнована, её грудь вздымается, щёки покраснели, но и тут она не теряет рассудка своего.

— Ладно, дядюшка… На помолвку я вас звать не стану, но уж на свадьбу вы быть постарайтесь. На свадьбе без вас никак.

Волков вздыхает и кивает: хорошо, буду, если герцог не отправит куда-нибудь на войну.

Глава 40

А уж как радовалась Элеонора Августа, урождённая Мален, а нынче госпожа Эшбахт, баронесса Рабенбург. Так радовалась, как будто это ей замуж выходить.

— А я так и подумала… О чем же можно было вам два дня шептаться, ну конечно, о свадьбе! И что жених?

Агнес только улыбалась и краснела. Вот так поглядишь на неё и подумаешь: и вправду невеста, сама чистота, сама невинность. Но баронесса не отставала от неё:

— И что жених? Знатен?

— Нет, — продолжала улыбаться девушка. Помимо невинности и чистоты, ещё и скромность. — Звания он купеческого.

— Ну, значит, богат! — сразу решила госпожа Эшбахта.

— Не беден, — отвечала гостья. И, ещё больше краснея, добавляла: — Главное — он любит меня.

— Любит? — глаза баронессы округлились в изумлении. — Дорогая моя, да разве ж по любви женятся? Никто не женится по любви; и вам, такой красавице и деве рода известного, д о лжно жениха искать из самых благородных семей, а не из семей купеческих.

— Так и есть, — соглашалась с нею Агнес, — вот только у меня за мной земли в приданое нет, — и это был весьма болезненный укол для баронессы, ведь за нею тоже земли в приданое граф-отец не дал. — Вот и решила я выйти за купца.

И Элеонора Августа замолчала, а Волков разъяснил ситуацию:

— Та семья купеческая — не бедная. Мельницы, лавки, пекарни держат, я их знаю.

— И любит меня, — повторила Агнес с мягкой улыбкой. — И дядюшка на тот брак согласился.

Тут она снова подошла и обняла барона, обняла крепко, и на этот раз он не стал её отстранять, иначе жена бы тому удивилась. И потом, выпустив его из своих объятий, она говорит:

— Так что по осени жду вас, дядюшка и тётушка, к себе на свадьбу. Про число потом напишу. — она приседает в книксене. — А теперь разрешите откланяться.

— Откланяться? — тут с баронессой едва удара не случилось, она же собралась расспрашивать «племянницу» до самой ночи, так ей хотелось знать про жениха Агнес, и про его семью, и про их владения, и про их престиж в городе, и про то, как думают играть свадьбу, и кто будет венчать… И ещё, наверно, вопросов пятьдесят было у госпожи Эшбахта, и посему она никак не готова была отпустить свою молодую родственницу, но та со своей очаровательной улыбкой сообщила ей:

— Хочу быстрее порадовать жениха, что дядюшка союз наш одобрил, а перед тем хочу ещё заехать к тётушке Брунхильде в Мален, о том ей рассказать.

— Я тебя провожу немного, — барон тоже встал, ведь на главный его вопрос девица так и не ответила.

Ну что уж тут было делать баронессе, стала она прощаться с «племянницей». И прощалась со слезами в глазах и с благодарностью за серёжки.

* * *

Хоть он и велел фон Готту и фон Флюгену оседлать своего коня, но сам сел в карету к «племяннице», уж больно была хороша та карета, и ему хотелось поглядеть её изнутри. И изнутри она оказалась ещё шикарнее, чем выглядела снаружи. Диваны, обивка, стёкла в дверях и печь. Маленькая печурка для холодов.

— И сколько же такая стоит? — диву давался генерал. Он проводил рукою по обивке.

— Ох, дядюшка, — вздыхала «племянница», но в её вздохах слышится и гордость собою. — Уж и не спрашивайте!

Но это для него как раз и есть главный вопрос, теперь он наконец может его задать и предполагает:

— Шесть тысяч?

— Почти, — отвечает Агнес. — Четыре шестьсот.

— Монет Ланна?

— Монет Ланна, — кивает она.

Почти четыре тысячи восемьсот талеров Ребенрее, сразу прикидывает Волков. Уже много лет он не давал ей денег, ни пфеннига. И вдруг видит, что, несмотря на это, девица процветает. Карета четыре шестьсот, да четыре коня единой масти, все отличные, по сотне каждый — это если ещё повезёт дёшево найти, — да платья, да украшения, да слуг шесть человек, и ещё одна карета, подарки опять же вовсе не дешёвые… Нет, определённо, она неплохо живёт, его загадочная «племянница».

— Наверное, в Ланне все думают, что это я тебе деньги даю? — снова гадает барон.

— Ну а где ещё взять столько серебра одинокой деве? — спокойно отвечает Агнес. — Большинство считает вас богатеем. Говорят, что вы хоть и в долгах, но замок достроили почти. Говорят, что боги войны и удачи вечно с вами.

«Боги войны и удачи…».

Он смотрит на неё искоса и ничего не говорит, ни о чем не спрашивает, да ему и не нужно, Агнес сама всё знает.

— Волнуетесь, откуда деньги у меня?

— А что, не надо?

— Не надо, — отвечает Агнес.

— Так ты скажи, откуда у тебя всё, я и не буду волноваться.

— Не волнуйтесь, дядюшка, то деньги от продажи зелий. Они у меня хорошо идут, так хорошо, что вперёд на всё лето раскуплены. Уже и задаток за них дали.

— Зелья? — Волков этого и боялся. Она же не аптекарь и не врач, чтобы торговать зельями; любой, кто про это узнает, может на неё донести. — Какими зельями ты торгуешь? Уж не теми ли, что привлекают мужчин к женщинам?

— А… нет, — беззаботно говорит ему Агнес. — Я уж те делаю редко, иной раз думаю, что и забываю, как их делать.

— А какие же ты делаешь? — он ещё больше стал волноваться.

«Яды? Привороты? Зелья для выкидышей, что готовят все ведьмы? Как та старая тварь из Рютте?».

И она сразу заметила его насторожённость и засмеялась:

— Дядюшка, не волнуйтесь, то зелья удивительные и редкие, и покупатели тех зелий редкие, — она положила свою руку на его руку, чтобы успокоить его. — Мои зелья покупают богатые старики и старухи, чтобы забыть про старость.

— Забыть про старость? — барон хотел пояснений.

— Да, — продолжает «племянница», — я торгую молодостью, из зелий, ничего выгоднее нет. Один флакон даёт избавление от многих старческих болезней и придаёт силы. На ночь выпивает старый человек моё зелье, засыпает, а просыпается уже от голода и жажды. И всё… Старики чувствуют еду по-новому, как в молодости, у них появляется любовная прыть, а у старух — любовные желания, они крепко спят, им всем нравится напиваться вином, их тянет к молодым красавцам и красавицам, они даже танцуют… В общем, всё, как в молодости…

— И что же, — всё ещё не верит Волков, — купил, значит, такой флакон у тебя, и любой старик снова молод?

— Дней на тридцать, — отвечает Агнес, — или на сорок, но не больше. А потом к ним опять приходит старость, болезни, бессилие. Ну, ежели, конечно, не помирают до конца действия зелья.

— Ах вот как, то зелье не вечно?

— Нет, — Агнес смеётся и качает головой, — стала бы я делать его вечным. То мне ни к чему. Нет, пусть покупают, поживут малость, а потом ещё за новым флаконом приходят.

И тут, конечно, у генерала возник ещё один, может быть, даже главный вопрос:

— И сколько же ты берёшь за один такой флакон?

— Пять лет назад, когда лишь создала эликсир, так брала пятьдесят талеров… Но он так хорошо стал продаваться, что решила брать по сто уже через год, потом просила десять золотых, а с лета того года уже беру по пятнадцать.

— Пятнадцать золотых⁈ — барон едва сдерживается, чтобы произнести это без лишних, не присущих ему эмоций, не воскликнуть это. Его так и подмывает спросить, сколько же «племянница» продаёт таких зелий в год. Но он не решается.

«Теперь понятно, как она могла собрать целый ларь золота, которое подарила Брунхильде. Ну, если она, конечно, не врёт».

Да разве же можно по ней угадать, врёт эта девушка или нет, ведь она говорит всё так естественно. Так спокойно, с улыбкою.

— И что же, — продолжает барон. — может, и архиепископ покупал у тебя эти твои флаконы?

Чуть подумав и поглядев на «дядюшку» долгим взглядом, Агнес наконец отвечает:

— Викарий Монтини лично дважды брал то зелье у меня из рук и в мои руки клал золото за него.

— А викарий Монтини… — Волков не знает, кто это. — Это…

— Это викарий Монтини, прелат церкви нашей отец Джузеппе, правая рука и ближайший человек архиепископа. Он же и его иподьякон во время служб. И его сотрапезник частый. Его тайный распорядитель.

И снова у барона есть повод для размышлений, а пока «племянница» всё ещё рассказывает, кто такой прелат Монтини, у него появляется ещё один вопрос, и когда девушка замолкает, он задаёт его:

— А кто же тебя научил… Ну, готовить все эти зелья?

— Научил? Меня? — в голосе девицы слышится явная насмешка. И даже высокомерие. — Никто меня тому научить не может, нет таких мастеров в живых. А те мастера, что есть, что ван Куббен, что Корельяк, что старик Смирновски, так они бы много дали, чтобы узнать, как я делаю своё зелье. Многое бы дали.

— И что же… — Волков не знает, верить ей или нет. С одной стороны, у него нет сомнений, что Агнес необыкновенно, невероятно умна, но всё равно она лишь женщина. Неужели женщина могла переплюнуть учёных мужей, которых сейчас перечислила. И он продолжает: — … ты сама то зелье изобрела?

— Да, не сама, — отвечает Агнес, — у меня есть три человека…

— Три человека? — не понимает барон.

— Три человека, что собирают мне книги по всем землям нашим, да и по ненашим, — объясняет девица. — Я покупаю книги, редкие, про все снадобья, про всякое тайное, и на нашем языке, и на языке королевства, и на языке пращуров. Покупаю и читаю, вот в одной из таких книг и нашла наставление. В книгах тех почти всё глупости и враньё, но кое-что бывает верным. А иной раз кое-что бывает верным, да дурно записано, или записана лишь одна часть, а других частей нет. Нужно додумывать или пробовать свой способ. Искать да пытаться… Вот с этим зельем мне и повезло, в книге было кое-что написано, а потом я искала, искала… И давала одной больной старухе на пробу, смотрела, что получается, вот и нашла рецепт верный.

И всё это она рассказывала быстро, говорила, как будто торопилась, боясь, что он не дослушает. И барон понимал, что это первый раз, когда Агнес может говорить кому-то важному и уважаемому об этой своей безусловной победе. И он, понимая это, не перебивал её, не торопил. А когда она закончила, он ещё и подтвердил этот её успех похвалой:

— Ты удивительный человек, племянница, вокруг меня хватает умных женщин, но ты в уме своём превосходишь и большинство мужчин, что я знаю.

От таких слов молодая и, что уж там говорить, опасная ведьма вдруг вся покраснела. И при этом у неё что-то случилось с лицом на секунду, словно оно поплыло или стало сливаться с головы вниз. Но то длилось всего секунду, а может быть, барону это попросту показалось, и он не мог о том сказать наверняка. А ещё через секунду Агнес уже крепко обнимала его и говорила:

— Спасибо за ваши добрые слова, за вашу извечную доброту ко мне, дорогой дядюшка. Кроме вас и бабушки не было людей на всём белом свете, которые бы ко мне были добры.

Ещё не доезжая до границы своих земель, он попрощался со своею племянницей, которую не видел много лет, и глядя вслед двум уезжающим каретам, он размышлял о том, что будет дальше.

«Чёрт её знает, к чему она придёт. Хороша собой… Вдруг стала… И невероятно умна, невероятно, и место в Ланне заняла высокое. И зелье это необыкновенное, которое приносит ей горы золота и даже покупает какой-то поп, близкий к курфюрсту… Но всё равно, чёрт её знает, чем всё это закончится. А ещё эта её затея со свадьбой, купчишка жених…».

Он оценивал своё положение и прекрасно понимал, что две эти яркие женщины, и графиня фон Мален, и девица Агнес Фолькоф, представляют для него большую, большую опасность. Ведь они могут стать источниками больших его бед. Обе они были слабыми его местами, его уязвимостями. И в то же время являлись его самыми верными союзницами. Союзницами не только сильными, но ещё и самыми преданными. Теми женщинами, которые его никогда не предадут, ну хотя бы по той причине, что без него у них не будет главной их силы, главной их опоры.

«Ладно, пусть всё идёт как идёт, главное для меня — побеждать на поле бранном, и раз уж дал мне герцог дело, так выполнить его с успехом, как бы там трудно ни было».

Наконец он повернул и поехал домой, думая о своём, а фон Готт и фон Флюген ехали рядом и, как всегда, болтали обо всяком глупом.

Глава 41

А ещё, не отошёл он от дум своих в этот день, как прискакал к нему вестовой и доложил, что отряд ротмистра Рудемана и прапорщика Кроппа возвращается в Эшбахт.

— Как возвращаются? — признаться, генерал был удивлён их скорым возвращением. Он надеялся, что вот-вот горожане пришлют делегацию просить его приезжать и помочь с разбойником. А тут вдруг: «Возвращаются».

— С победой возвращаются, господин генерал, — заверил его вестовой, — сбежал разбойник из своей крепости, едва узнал что мы идём на него.

Больше расспрашивать барон его не стал, а отправил человека в Амбары, чтобы тот позвал к нему Брюнхвальда. И Карл как раз приехал в то время, когда к генералу на двор заявились молодые офицеры. Пыльные с дороги, усталые, но весёлые.

Старшие офицеры усадили ротмистра и прапорщика за стол, стали кормить ужином и расспрашивать, как дело было, и те рассказывали:

— Подошли мы к лесу, что начинался у болот, подождали, пока подтянутся обозы, а пока ждали, капитан Вайзен велел конным идти вперёд и искать секреты разбойников. И те пошли в лес, а когда вернулись, то сказали, что поблизости секретов не нашли, — говорил Рудеман. — Тогда капитан Вайзен велел арьергарду разбить лагерь и сторожить обоз, а кавалеристам и авангарду скорым шагом идти в лес. А главным силам во главе с капитан-лейтенантом Фиглером иди следом.

— Всех эшбахтских Вайзен взял в авангард, — всячески подчёркивая значимость людей из Эшбахта, заметил прапорщик мушкетёров Кропп, — мы шли первыми.

«Это понятно, иначе и быть не должно!», — кивал ему подполковник Брюнхвальд.

— Ну а как же дело случилось? — не терпелось узнать генералу.

— Да никакого дела и не вышло, — продолжал рассказ ротмистр. — Кавалеристы вышли к замку, а те, кто из воров был там, стали бежать, да и сам разбойник с близкими людьми тут же выехали из крепости и ускакали.

— Ускакали? — разочарованно переспросил барон.

— Именно так, — подтвердил Рудеман. — До железа не дошло, и выстрела сделано не было, а пока мы вышли из леса за кавалеристами, вся ватага разбойника уже разбежалась.

«Просил безмозглых бюргеров только провести рекогносцировку, проверить пути, и более ничего. Так нет же: побед им захотелось. Уж лучше бы получили оплеух от разбойника, то-то он возгордился бы и страх бы потерял, а теперь что делать? Теперь как его ловить, мерзавца? Где искать его людишек? По замкам Маленов ездить и спрашивать: не припрятали ли вы своего родственничка?».

— Ловили? — с надеждой спрашивает Брюнхвальд.

— Кавалеристы дюжину человек поймали, я видал, — вспоминает прапорщик Кропп.

— А раубриттера не ловили, что ли? — удивляется полковник.

— Конечно нет, — за младших офицеров отвечает генерал. — Уж очень не хочется бюргерам поймать одного из Маленов, они и не будут знать, что с ним делать, судить-то его никто не осмелится.

— Ну а людей его почему не стали ловить? — всё хотел узнать Брюнхвальд.

— Для нас приказа не было, — отвечал прапорщик Кропп. — Да и охоты тоже, там такая сырость вокруг, от дороги шаг — и башмак в грязи тонет, а иной раз воды и до колена. Кавалеристы не стали ловить, а нам тем более ни к чему.

Волков вздыхает и разочарованно машет на молодых офицеров рукой, как будто это они виноваты, приговаривая при том:

— Ох, дураки!

— Пленных хоть допросили? — интересуется Карл Брюнхвальд.

— При нас нет, велели их в город вести.

— Замок разбойника сожгли? — невесело спрашивает генерал.

— Нет, — качает головой ротмистр Рудеман. Видно, теперь он и сам всё понимает.

— Может, хоть ворота сожгли,может, рогатки вокруг того замка поломали?

На сей раз молодой офицер даже не отвечает, только качает головой в ответ: нет.

— Что ходили, что не ходили, — резюмирует Карл Брюнхвальд. — Дело вышло пустое.

— Только деньги на ветер, — зло говорит генерал. — Мои деньги! Четверть тысячи талеров, что в реку бросил!

И два молодых офицера стали вдруг собираться домой. То и понятно, кому охота сидеть рядом со злыми командирами. Вот как бывает, а думали, что едут с победой.

* * *

Конечно, всё это так он оставить не мог и на следующий день собрался и, прихватив с собой Карла Брюнхвальда, поехал в Мален, разбираться с горожанами. Нет, конечно, зря потраченных денег барон вернуть не намеревался, но забрать отобранное у разбойника железо хотел — даже сто талеров, и те лишними не будут, — а ещё собирался высказать свое неудовольствие капитану Вайзену.

Но по приезду в комендатуру командира городского ополчения они на месте не застали. Не было и его заместителя, а подчинённые не знали, где их командиры. Ждать их не было смысла, и генерал с полковником поехали в дом Фейлинга. Которого тоже не было дома, зато там была очаровательная графиня фон Мален.

— Племянница была у вас? — интересовался Волков.

— Была, ужинали с ней до полуночи, потом она переночевала где-то, у Фейлинга оставаться не стала, да на заре отъехала домой.

— До полуночи? — генерал смотрит на Брунхильду с подозрением. — О чём же вы с нею говорили?

— Хуго восхищался ею, говорил, как в нашей семейке все разумны, даже женщины, — графиня почти смеётся. — А как ушёл спать, говорили с нею о делах семейных… О вас говорили, дорогой братец. О делах ваших, о замке вашем…

Графиня пребывала в хорошем расположении духа, и пока никто не видел, барон успел ущипнуть её за зад.

После чего она с улыбочкой пригласила господ офицеров обедать. На что те и согласились. Хотя бы Фейлинга нужно было дождаться, не зря же ехали из Эшбахта. А ближе к концу обеда тот и появился. И был в прекрасном расположении духа.

— Господин генерал! — Хуго Чёрный просто цвёл. — Разрешите поздравить вас с победою. В недавнем успехе есть и ваше участие!

— Да, да, — не очень-то весело соглашался Волков; он поначалу думал, что этот влиятельный горожанин… шутит, что ли, насчёт этого, так сказать, успеха. Но когда Хуго Чёрный сказал ему, что весь город рад удачному предприятию, Волков понял, что никаких шуток в словах этого влиятельного горожанина нет.

— Так схватить разбойника не удалось, — аккуратно напомнил Фейлингу Карл Брюнхвальд.

— И что? — не понимал тот. — Он сбежал, прячется где-нибудь, а может, уже в Вильбурге при дворе. На балах пляшет.

— Ну уж это вряд ли, — сомневался генерал — после таких дел герцог его по голове не погладит. — Нет, он тут, отсидится и по новой за дело примется.

— Неужели примется? — не верил хозяин дома.

— А как же иначе, — снова говорил полковник. — Денежки лёгкие у него закончатся, и он по новой начнет. А что? Место у него есть, людишки тоже остались. К грабежам он привык, так что, конечно, возьмётся, раз за первые грехи его не наказали. Тем более что купчишек грабить — это так же приятно, как девушек целовать.

Волков при последних словах своего товарища едва сдержался от усмешки. Уж как ни был Карл хорош ему в помощи, но вот в деле тонкой политики и в деле этикета знатоком он точно не был. Не нужно было в доме большого коммерсанта, в доме купца рассказывать о том, как приятно человеку ремесла воинского грабить человека ремесла торгового. Даже графиня это поняла, она покосилась на полковника с удивлением. И чтобы как-то увести разговор от грабежей и поцелуев, Волков и говорит:

— А не слыхали ли вы, друг мой, про моё железо, что было отобрано у разбойника недавно. Когда мне его можно будет забрать?

— Ах, дорогой мой генерал, — начал хозяин дома, и барон сразу, по первым словам его, понял, что никакого железа он не увидит. — То железо, что вы полагаете своим, вроде поначалу и было, а теперь никто и не знает, где оно. Я у кого ни спрошу, никто не видел. А капитан Вайзен и знать про него ничего не знает. Хотя Богом клянусь, из болот его на лодках, захваченных у раубриттера, привезли.

«Ах вы крысы, ах вы чёртовы воры! Безрукие дураки, что и разбойника изловить не могут, но едва появится, что украсть, даже всякая малость, так среди вонючих бюргеров сразу сыщется хоть один умный да проворный, кто от жадности воспылает отвагой уворовать себе хоть мелочь какую-нибудь, хоть безделицу ненужную, не то что дорогое железо, дьявол их порви!».

Но вместо этакой тирады барон лишь повернулся к своему старому другу и сказал, улыбаясь:

— Полковник, а вы не находите это забавным?

А под улыбочкой генерала, под этакой вуалью вежливости всякий наблюдательный человек мог бы увидеть, разглядеть тень высокомерного презрения, того презрения, которое аристократ и воин обычно прячет, общаясь с торговцем.

И Карл Брюнхвальд тогда спросил у генерала:

— Это то железо, которое нашли у речного разбойника и которое он украл у вашего купца? И которое, как вы полагали, вернут вам?

— Я на то надеялся, — признался Волков.

— Ха! — воскликнул полковник. — Уж никак не ожидал от вас, друг мой, такой юношеской наивности.

И два старых солдата засмеялись, а вот Фейлинг лишь улыбался; он бы тоже, может быть, посмеялся, но уже больно негодующие взгляды бросала на него графиня. Даже ей, женщине, эта история с железом показалась некрасивой. И тогда, чтобы хоть как-то скрасить ситуацию, Хуго Фейлинг и говорит:

— А вы знаете, генерал, что мы уже подготовили официальный запрос в совет города насчёт дома графа? Мой родственник Гобен так хорошо его составил, что канцелярия приняла его к рассмотрению сразу.

«Ну, кто бы сомневался… Уж в написании запросов с вами никто не поспорит. Рыцарство вы чернильное».

— Вот как? — Волков, конечно, ворчит про себя, тем не менее это хорошая новость. — И когда же совет будет решать вопрос?

— Так вот приехали вы, генерал, в самое время, — объясняет Хуго Фейлинг. — Вопрос завтра решаться и будет, и в регламенте заседания стоит он номером вторым, как раз за вопросом ремонта Жабьего моста. И вам, генерал, хорошо было бы присутствовать на том заседании вместе с графиней. То весу нам сразу прибавило бы. Одно дело — ваше имя, а другое дело — ваше личное присутствие. Раз уж вы за делом будете наблюдать, так не всякий сенатор посмеет «нет» сказать или начать решение оттягивать.

— Да уж, братец, давайте, сходите на то заседание, — попросила его Брунхильда. — Я тоже буду.

Тут Фейлинг и графиня были безусловно правы. И Волков произнёс:

— Да, надо идти. То дело для моей семьи первостатейное. Я буду.

— Вот как хорошо всё выходит, — обрадовался Фейлинг и поглядел на Брунхильду с ласкою. — Скоро наша графиня будет со своим дворцом. И победа наша над разбойником очень кстати случилась. Как говорится, всё одно к одному. Теперь все будут за нас, а не за Гейзенберга.

Глава 42

Переночевали они и позавтракали у Кёршнеров, а меж тем Волков уже стал подумывать о том, что скоро он хлебосольных богатеев тревожить перестанет, а будет останавливаться у «сестрицы» в графском дворце, места там хватало, так как тот дом был немногим меньше дома первых богатеев Малена.

Они поговорили с Кёршнером о заседании городского совета, на котором должен был решаться вопрос с домом, и купец сказал генералу, что тоже прибудет в ратушу, как только поделает свои дела. На том и расстались.

А в ратуше в этот день оказалось народа немало, видно, не только для семейства, которое в городе для удобства называли Эшбахтами, это голосование было важным. Также присутствовали здесь члены семьи, которую именовали Маленами. И были тут из пяти три ветви рода, чьи представители в той или иной степени претендовали на графский титул. Они сели справа от входа в ратушу, в первом ряду сразу за оградкой, что отгораживала людей случайных от сенаторов. За ту оградку никто не допускался, кроме самих господ советников, секретаря совета, бургомистра, секретаря магистрата и, конечно же, городского консула с его помощником. Все остальные люди, горящие желанием видеть, как принимаются важные решения в городе, размещались на лавках за оградкой.

Когда Волков с Брюнхвальдом, фон Готтом и фон Флюгеном вошли в ратушу, они с удивлением обнаружили там половину фамилии господ Маленов, что уже собрались в ратуше и заняли правую от входа часть свободных мест. Малены оживились, увидав своих врагов, стали перешёптываться, бросать на пришедших злые взгляды, и никто из них не соизволил поздороваться с генералом и его людьми.

И тот, едва бросив взгляд на своих противников, сразу пожалел, что не привёз с собой из Эшбахта десяток проверенных людей, желательно из сержантов или из его личной охраны. Ведь Маленов в ратуше было шестнадцать человек. Это если не считать тех горожан, которые сидели на правой стороне зала. А считать их было нужно, так как многие из пришедших людей как раз были из партии старого герба.

Больше всего Маленов присутствовало из ветви фон Гейзенбергов. Этих было семеро. Тут был сам глава фамилии, именно он и проживал в отобранном у юного графа доме, с ним был его младший брат, двое его сыновей и трое племянников. Тут же была ещё одна ветвь представителей древнего рода, самая дальняя от герба, фон Гофты. Семья Гофт — самая дальняя, а ещё и самая многочисленная ветвь Маленов, и самая бедная. Их небольшое поместье было совсем недалеко от города, и, видно, заняться им на своей земле было нечем, вот и приехало их сразу пять человек. Но самым удивительным явлением в ратуше был Карл Ульберт фон Займлер фон Мален, отец того самого Ульберта, что грабил баржи на реке. Самого разбойника, разумеется, в ратуше не было, но был его родной брат и два кузена.

Волков и Брюнхвальд уселись на лавки слева от входа, тут же сел и фон Флюген, а вот почувствовавший неприязнь, исходившую от Маленов, задиристый фон Готт сел от генерала чуть поодаль и поближе к проходу, что отделял его от неприятелей.

Карл Брюнхвальд усмехнулся, поглядев на Маленов, и потом сказал генералу негромко:

— На подобные заседания городского совета лучше приходить в кольчуге и шлеме.

Волков только кивнул в ответ. Карл усмехался, но смешного тут было мало, генерал прекрасно помнил, как на него устраивали засады не так уж и давно.

«Наверное, сейчас и на глазах у всех Малены не осмелятся напасть прямо тут, в ратуше, на фаворита герцога, во всяком случае, никто из глав родов не отдаст на то приказа; но любой молодой негодяй из этой мерзкой фамилии по своему желанию, лишь от одной злобы, может схватиться за оружие. Тем более что фон Готт сидит рядом с ними и ведёт себя, как всегда, вызывающе. Словно специально провоцирует их».

— Фон Флюген, — так же, как и Брюнхвальд, негромко произносит барон. — Попросите фон Готта сесть к нам поближе.

И едва фон Готт выполнил просьбу своего сеньора, как вдруг один за другим Малены стали подниматься со своих мест. Барон сначала не понял, что происходит, и на всякий случай повернулся к противникам, взявшись за рукоять меча, но тут он увидел, что Малены кланяются, все как один, и, ещё повернув голову, он увидал, как, чуть подобрав юбки, по проходу идёт роскошная женщина в изумительном синем платье. Услышав шум, даже сенаторы стали подниматься со своих мест и тоже кланялись ей. Консул, бургомистр, секретари, все, все люди, что были в ратуше, кланялись единственной законной носительнице герба Маленов, матери Георга Иеронима фон Грюнефельде, Десятого графа Малена.

Волков и его спутники не были исключением, они тоже встали и поклонились Брунхильде. И при этом генерал был рад видеть, как всё это отродье, все эти Гейзенберги, все Гофты, все Займлеры кланяются ей, хоть и ненавидят всей душой. Её саму и её сына.

А за Брунхильдой шёл и Хуго Фейлинг с тремя молодыми людьми из своей семьи, все они были вооружены. И один из них, отлично знакомый генералу Курт Фейлинг, был одет в бригандину поверх кольчуги с рукавами, на нём также был горжет, а под мышкой молодой человек нёс шлем. При нём был большой меч и кинжал.

— О, нас уже восемь, — заметил полковник.

Брунхильда подошла и села рядом с «братом». А Хуго Фейлинг сообщил ему:

— Вопрос с мостом уже решён, сейчас начнут читать наше дело.

И вправду, вопрос с мостом был решён единогласно, и секретарь городского совета встал у своего отдельно стоящего столика, взял с него бумагу и чётко, выговаривая каждое слово, стал зачитывать прошение от графини фон Мален к сенаторам, в котором та просила их содействовать в возврате собственности. Причём упор делался на то, что Брунхильда хочет вступить во владение собственностью мирно, без свар и бесчинств. Это происходило в полной тишине. Хоть в ратуше находилось немало народа, но вопрос, видно, был так важен, что никто не шептался и тем более не прерывал секретаря совета, и тот дочитал текст до конца.

И когда было зачитано всё прошение, слово взял сенатор Эрнхард и произнёс:

— Не думаю я, что сенату нужно влезать в семейные распри благородной фамилии. Пусть уж они сами промеж себя решат, кому быть хозяином дворца.

И это был самый удобный способ семейству Маленов защитить своё владение от графини. И то верно, зачем городу лезть в чужие дела? По сути, в дела родственников герцога. Но тут же слово взял сенатор Нагель, деловой партнёр Фейлинга, которому тот заранее объяснил, как действовать в подобном случае. И он сказал:

— Все тяжбы в городской черте лучше решать делом судейским или решением сенаторским. А лучше всё решать миром, если противоречие будет меж такими силами, как дом Гейзенбергов и дом Эшбахтов. Не дай нам Бог увидеть, как эти дома примутся прямо тут, в городе, решать свои распри железом.

И почти все сенаторы с этим были согласны.

— Да, да, уж лучше мы.

— Все распри внутри городских стен решать нам, а не железу.

— Нам свары в городе ни к чему. Решим всё по закону.

— На то мы и избраны.

И начались переговоры сенаторов, но говорили они, низко склоняясь друг к другу, спорили так тихо, что никто из сидящих за оградкой не мог расслышать сути сказанного. Но вот напряжение в ратуше нарастало, это было видно по Маленам. Молодые люди этой фамилии вскакивали с мест, подходили к ограде, что-то пытались говорить сенаторам, и по их поведению генерал понимал, что они недовольны происходящим. Он поглядывал на графиню; профиль её был безукоризнен, как и поведение женщины. Она была спокойна, холодна, неподвижна. Её глаза были прикованы к тому, что происходило за оградкой.

А людей в ратуше прибавилось, и уже нельзя было разобрать, что это были за люди — простые зеваки городские или кто привёл их сюда своей волею. Наверное, появление многих людей и взволновало бы барона, но, во-первых, вели они себя весьма смирно, а во-вторых…

В тот момент, когда ещё не всё было решено и сенаторы продолжали перешёптываться, в ратушу вошла целая колонна людей во главе с Дитмаром Кёршнером. А с ним был его старший сын и двенадцать молодых мужчин, при каждом из которых было изрядно оружия.

— Вот теперь нам, кажется, уже не нужно волноваться, — произнёс Карл Брюнхвальд. — А что это за люди с нашим другом?

Волкову, который хорошо уже знал и город, и горожан, одного взгляда было достаточно, чтобы ответить на вопрос товарища:

— По лентам видно, что это люди из гильдии дубильщиков, — он ещё раз оглядел пришедших и добавил: — Вооружены хорошо, наверное, сыновья мастеров и старшие подмастерья.

Как Кёршнеры и их люди уселись рядом с людьми Волкова, так и началось голосование сенаторов. Секретарь обходил их всех по очереди, останавливался, спрашивал каждого, и делал записи на листе бумаги, а когда обошёл всех, то уселся за свой стол, что-то написал на листе и встал. Встав, он поднял бумагу и начал читать:

— Совет города Малена, на котором присутствовали все сенаторы без исключения, в деле графини Брунхильды фон Мален против господина Гейзенберга большинством голосов постановил: дворец графа Малена, что находится в пределах города, должен принадлежать… — тут секретарь городского совета сделал драматическую паузу, — … должен принадлежать графу Малену, — и добавил для пущего эффекта: — Консилиум фактум эст!

Он ещё раз взглянул в бумагу и потом закончил:

— Сие постановление будет передано консулу для исполнения незамедлительно.

— Несправедливость! — заорал кто-то из Маленов что есть силы. И с правой, их, стороны один за другим понеслись возгласы, полные раздражения и даже ненависти:

— Всё куплено!

— Подлость и лицемерие, вот вам имя!

— Мерзавцы, все мерзавцы!

— Бесстыжие свиньи!

— Это кого они называют свиньями? — с угрозой в голосе интересовался фон Готт, пристально глядя на раздражённых людей с другой стороны прохода.

— Успокойтесь, фон Готт, — сразу пресёк всякие его догадки полковник Брюнхвальд, — всё в порядке, это они про сенаторов.

И тут графиня встала, и весь шум в огромном зале ратуши сразу поубавился, а она, подойдя к ограждению, за которым сидели сенаторы, сказала им — при этом так громко, что слышали это и многие другие:

— Господа сенаторы, спаси вас Господь, вы не убоялись гнева сильных и встали на сторону истины, на сторону бедной вдовы и малого дитя, чьи права ущемлялись сильными родственниками. Я верю в то, что на суде Божьем, на котором мы все когда-либо будем, ваша храбрость вам зачтётся.

«Молодец! Она и вправду заметно поумнела за последнее время; может быть, ведьма Агнес ей наварила зелья какого, от которого умнеют?».

Да… Это был хороший ход. Малены поносили сенаторов последними словами, а графиня подошла и поблагодарила их, а ещё так умно возвысила этих людей перед другими горожанами, что были в ратуше.

А Брунхильда уже шла к выходу — как и прежде, гордая и прекрасная.

«Спина прямая, подбородок вверх, юбки чуть приподняла, чтобы не мешали. И вправду она великолепна!».

А когда она, Фейлинг и его люди уже вышли из ратуши, у дверей вдруг случилась толчея и крики, кто-то, кажется, выхватил оружие, но кто-то другой выбил его у него из рук, и оно зазвенело по каменному полу; и тогда, забыв про хромоту, генерал кинулся в толпу, крича на весь зал ратуши:

— Не сметь! Остановитесь! Всем стоять!

И это были своевременные действия, так как у дверей с обнажённым мечом уже стоял фон Готт, а по руке его стекала кровь, и колет его был распорот на рукаве.

И тогда генерал заорал что есть силы:

— Гейзенберг, где вы⁈ — он стал озираться по сторонам, ища предводителя фамилии.

— Что вам угодно, Эшбахт? — очень недружелюбно отозвался тот, выходя вперёд из-за своих людей.

— Велите своим людям умерить пыл! — так же зло отвечал ему барон. — Имейте в виду, я сейчас очень нужен Его Высочеству… И если вы вдруг решите убить хоть кого-то из моих людей, я приду в город с тремя сотнями солдат и сотней мушкетёров и вырежу всех Маленов, что найду тут. Убью без всякой чести, словно разбойников. И, уверяю вас, герцог мне ничего за то не сделает! Слышите, Гейзенберг? Никаких дуэлей, никаких вызовов, за каждого из моих людей вы будете отвечать лично. Так что не подстрекайте свою молодёжь. Сохраните им жизнь!

Гейзенберг ничего не ответил, лишь смотрел на Волкова с ненавистью, но его ответ уже и не был нужен: та страсть, с которой говорил генерал, заставила всех Маленов поверить, что он не расположен шутить, а репутация человека, у которого слово не расходится с делом, давно играла барону на руку. И все его люди и люди, пришедшие с Кёршнером, беспрепятственно покинули ратушу под злыми взглядами недругов, которые так ни на что опасное и не решились.

Глава 43

Скорее всего, фон Готт сам был виноват в том, что его поранили, — было такое подозрение у барона. Ведь не просто так этот задира оказался у дверей именно тогда, когда там была молодёжь Маленов. Мог бы подождать, пока они выйдут, и тогда сам пойти к дверям. Но теперь говорить о том смысла не было. Может быть, это даже хорошо, что Малены напали на его человека прямо в ратуше. Нужно было обязательно о том распустить слухи по городу, дескать, у этого подлого семейства ничего нет святого, могут и в ратуше напасть, а могут даже и в храме. С них станется. Хорошо, что рана оказалась пустяковой, простой порез. Тем не менее прямо у ратуши распоротый колет и окровавленную руку фон Готта видели многие городские бездельники, торчащие у ратуши из любопытства. Также они видели, как графиня, не успев уехать, выскочила из своей кареты и стала собственным платком перевязывать руку оруженосцу барона. А тот, словно бравируя своей раной, поглядывал по сторонам с самодовольной улыбочкой, мол, вы видите, кто мне перевязывает руку? Графиня и красавица!

Волков замечал взгляды зевак и слышал, как те перебрасывались словами: «напали», «Малены», «Эшбахты». А тут как раз из ратуши стали выходить сенаторы на обед и всякий чиновный люд, и они тоже присоединились к обсуждению случая.

К генералу подошёл Хуго Фейлинг и сказал:

— Барон, приглашаю вас и людей ваших к себе, будут перепела и вырезка с розмарином, ваше любимое вино, заодно обсудим дело. Стол уже накрывают, перепела жарятся, вырезка томится. Нашу победу надобно отпраздновать.

— Я буду вскоре, — обещал Волков, — лишь заеду к епископу, а вы берегите графиню.

— Непременно, — обещал Фейлинг.

И они разъехались. Барон, как и обещал, поехал с фон Флюгеном, с фон Готтом и Карлом Брюнхвальдом к епископу. И застал того за унылым постным обедом из варёных бобов с соусом из ржаной муки и какой-то постной рыбы.

Отец Бартоломей пригасил всех пришедших господ к столу, но Волков, уже думая о вырезке и перепелах, конечно, отказался.

— Не буду вас отвлекать, святой отец, прошу вас лишь о деле простом.

— О чём же вы просите, дорогой барон?

Тут генерал позвал к себе фон Готта и, когда тот подошёл, показал епископу его руку, обмотанную платком, на котором проступали кровавые пятна.

— Малены! — сразу догадался отец Бартоломей, едва взглянув на окровавленный платок. — Сегодня же вы решали с ними свою тяжбу в городском совете.

— Малены, — кивал генерал. — Вы хорошо осведомлены, святой отец.

— И что же произошло?

— Напали на моего оруженосца прямо в ратуше. В ратуше! — воскликнул Волков.

— Сенаторы приняли решение в вашу пользу? — снова догадался архиепископ.

— Да. Малены распустились, ни в чём не знают границ: грабят купцов на реке, нападают на неугодных средь бела дня. Неплохо было бы, чтобы вы публично осудили хотя бы это злодеяние. Иначе в следующий раз они станут нападать на людей и в храмах.

— Ваша просьба вполне резонна, сын мой, — согласился отец Бартоломей. Он покивал головой. — Такое поведение для людей богобоязненных недопустимо. Скажу об этом вопиющем случае на воскресной проповеди.

— О большем и просить не смею, — генерал приблизился к епископу, и тот подал ему для поцелуя руку.

— Сын мой, имейте в виду, — отец Бартоломей встал и обнял барона. — Имён в проповеди упоминать не стану, упомяну лишь случай.

— И того будет достаточно, святой отец, — согласился Волков. — Город и так будет знать, про кого ваши слова сказаны. Горожане уже об этой подлости говорят.

* * *

Всякий сеньор, беря человека себе в оруженосцы, должен понимать, что, помимо науки, тому нужны ещё и подарки. Кутилье, эсквайр, оруженосец — называть этих людей можно по-всякому, но всегда это близкий сеньору человек и в жизни, и в бою. Это человек воинской службы и член выезда сеньора, а раз он служит сеньору, то сеньор должен его благодарить. Конь? Да, сеньор обязан позаботиться о том, чтобы у юноши или господина из его выезда был достойный конь. Одежда? Обязательно. Не может быть у достойного сеньора выезд из оборванцев и грязнуль. Украшения? Дорогая сбруя для коня? Меха? Головные уборы из бархата и с красивыми перьями? Роскошное оружие? Ну, не обязательно, но весьма желательно. Ничто не говорит о сеньоре так, как о нём говорит его выезд. Это хорошо, если представитель выезда сеньора, его оруженосец, является выходцем из богатого рода. Хоть и последним сыном в семье, но на которого у отца ещё хватает денег. Таким, например, был молодой фон Флюген. А вот фон Готту его старший брат в содержании отказал, и теперь он уже не мог купить себе новый колет взамен порезанного и залитого кровью. И, по сути, хоть и не без дурости своей, фон Готт пострадал за дело сеньора, а значит, Волков был просто обязан одарить своего оруженосца. Подарки или милость — важная связь между сеньором и членом его выезда.

И помня это, Волков поначалу хотел выдать тому пятьдесят монет, но, подумав, что того на колет и перчатки будет слишком много, решил уменьшить сумму до сорока, а вспомнив, что у него не достроен замок, он сказал фон Готту:

— Людвиг Вольфганг, вы сегодня пролили за меня кровь, и я хочу вас отблагодарить, выдав вам двадцать пять талеров; купите себе новую одежду.

— Благодарю вас, генерал, — обрадовался молодой человек, но тут же напомнил своему сеньору: — А вы мне обещали и с конём помочь, если кузнец и коновал не помогут, так вот они не помогли. Конь всё прихрамывает на рыси. Помните?

Конечно, Волков помнил. Но денег у него сейчас лишних не было.

— Продайте своего коня, я подберу вам что-нибудь из своей конюшни.

— Из вашей конюшни? — обрадовался фон Готт. — Это прекрасно.

— Не радуйтесь слишком рано, — осадил его генерал. — Ни одного из хороших моих коней я вам не доверю, вы с конями не умеете обращаться, замордуете только.

Всё равно фон Готт был рад, ведь любой конь из конюшни Волкова был намного лучше его нынешнего. Молодой человек, разглядывая пораненную руку, шепнул своему приятелю фон Флюгену, который ехал рядом:

— Это хорошо, что Малены меня сегодня порезали в ратуше.

А потом они праздновали свою победу в совете города за вином, перепелами и вырезкой. И возбуждённая от переживаний и вина Брунхильда говорила:

— Как я хочу побыстрее уже переселиться в графский дом! — она делает паузу и поправляется: — В свой дом.

С одной стороны, Волков был бы тому рад, но он прекрасно понимает, что это потребует больших вложений.

«В домишке том слуги нужны будут. Дюжина, не меньше. Только чтобы его в чистоте содержать, пять, а то и шесть женщин надобны. А повар с поварёнком, а горничные, а мажордом, а конюх, а ключница… Дюжина людей — это минимум, что ей потребуется, а ещё она, конечно, захочет посуды новой, да обивки стен, да постельного белья. И будут надобны ей балы раз в месяц или обеды званые, а к ним платья новые, а к платьям — новые украшения…».

Он, зная свою сестрицу и её необыкновенное умение тратить деньги, боялся представить, с какой скоростью графиня начнёт погружаться в долги после вселения в этот дворец. И поэтому он радуется, когда Фейлинг отвечает ей:

— Всему своё время, дорогая графиня, свой шаг мы сегодня сделали.

— Да знаю я, знаю, — говорит красавица и добавляет: — Только так хочется уже дом поглядеть: каковы там паркеты, какова обивка стен, что за посуда?

— Всё это вы видели не раз, — замечает ей генерал.

— Так уже с тех пор столько времени прошло, — продолжает графиня и игриво смотрит на Волкова. — Может быть, вы, братец, возьмёте несколько своих людей да нагрянете в мой дом и выпроводите из него Гейзенберга. А потом мы походим по дому, посмотрим его, что там и как. Это так интересно, мне просто не терпится.

— Нет, — сухо отвечает барон. — Придётся вам потерпеть.

— Дорогая графиня, — тут же поддерживает Волкова Фейлинг, — всё должно следовать своим чередом. Решение совет принял, а то решение должен исполнить консул, а вовсе не ваш брат. Так положено по закону. Нам не нужно переступать законы, мы же не разбойники Малены.

— Ах, как вы скучны, господа, — отвечала ему графиня.

А Волков был тому и рад. Да, пусть Малена из дворца графа вышвырнет городской консул. Это будет очень хорошо. Это будет показательно.

* * *

Долго сидеть за столом не стали, так как хотели до темноты добраться до Эшбахта. Волков и Брюнхвальд распрощались с графиней и радушным хозяином и вышли из дома. А у кареты их встречали фон Флюген и фон Готт. Фон Готт был ещё на старом коне, но уже в новой одежде. В одежде явно недешёвой, яркой и на удивление несуразной, в которой одна крикливая вещь никак не подходила к другой. Но, исходя из возраста оруженосца, генерал другого и не ждал, и посему, взглянув на фон Готта, он лишь произнёс, отводя глаз как от нестерпимого:

— О пресвятая Богородица!

— А что? — возмутился фон Готт, разочарованный такой реакцией своего сеньора. — Я оделся, как одеваетесь вы!

На что генерал отвечал ему, собираясь сесть в карету:

— Да охранит меня от подобного Господь!

— А что? — недоумевал молодой человек. Судя по всему, он рассчитывал на другую реакцию своего командира.

— Фон Готт, скажу вам так, — начал барон. — Сарацины, что нападают на портовые города королевства, выглядят менее пёстро чем вы, — он взглянул на фон Флюгена, что стоял возле кареты. — Фон Флюген, как вы считаете, хорош ли костюм вашего товарища?

— Фон Готт красавчик! — сразу отозвался фон Флюген. — Я теперь сам хочу себе такой колет с лиловым подбоем и такие же жёлтые чулки.

— Куда катится этот мир⁈ — пробурчал Волков и сел наконец в карету, а полковник, поставив ногу на ступеньку, чуть задержался и сказал молодым людям:

— Не обращайте внимания на старика, господа; готов биться об заклад, что двадцать лет назад он сам одевался так же ужасно, как и вы сегодня.

Лето уже почти вступило в свои права, дни стали жаркими, в небе звонко пели птицы, а дорога стала по-настоящему пыльной, хотя и твёрдой, удобной для тяжёлых подвод, которых на дороге было немало. Через два часа дороги потянулись первые глинистые холмы — признак предгорий и верный символ Эшбахта.

Волков ехал в полудрёме, Карл Брюнхвальд что-то напевал под нос, поглядывая на кусты шиповника, что росли вдоль дороги. И тут к окну кареты подъехал запылённый фон Флюген и, указывая плетью вперёд, доложил:

— Господин генерал, впереди пушки едут.

— Что? — не понял Волков, возвращаясь из полусна.

— Пушки впереди, — повторил оруженосец.

И тогда генерал высунулся в окно кареты, а полковник высунулся в другое окно. Им потребовалась всего пара секунд, чтобы оценить картину, и они вернулись на свои места.

— Наши, — уверенно произнёс Брюнхвальд.

— Да, Хаазе тащится, — невесело согласился барон.

Конечно, он знал, что этот день рано или поздно настанет и ротмистр Хаазе наконец притащит пушки в Эшбахт. А значит, ему придётся снова собираться в дорогу. Он всё ещё надеялся, что вдруг придёт письмо от барона фон Виттернауфа, а в том письме будет радостная весть, дескать, маркграфиня нашлась, вам, генерал, более ехать никуда не нужно. Достраивайте замок и выселяйте всяких Гейзенбергов из дворцов ради своей сестрицы. В общем, занимайтесь своими делами. Но такого письма из Вильбурга так и не пришло. Зато приехали орудия. И теперь тянуть больше не было смысла, а посему, помолчав немного, генерал произнёс:

— Карл, вы мне показывали наряд сил для дела. Начинайте сбор желающих, поговорите с офицерами, узнайте, кто из них хочет со мной пойти.

— Так уже спросил, — усмехается полковник, — давно все готовы.

— Уже? — удивляется Волков.

— Да; и желающих много больше, чем вакансий, — подтверждает его заместитель. — Всем нужны деньги, и солдатам, и офицерам, тем более что многие хотят прогуляться по Винцлау.

— Думают, что это будет лёгкая прогулка?

— Конечно; а ещё думают, что будет добыча.

— Добыча? — недоумевает генерал. — Откуда? Вы рассказали людям, куда мы идём и зачем?

— Конечно, я сказал, что идём освобождать принцессу Винцлау. И все думают: раз так, то она нас всех возблагодарит.

— Болваны, — коротко резюмирует Волков.

— Солдаты — они как дети, — соглашается с ним полковник. — Они всегда верят, что рано или поздно их ждёт большая добыча. Да и офицеры, признаться от них недалеко в этом ушли, — старый полковник смеётся. — А не будь у них такой мечты, кто бы тогда шёл в военное ремесло?

— Мечтают, значит, дураки? — невесело спрашивает генерал.

— Мечтают, мечтают, — уверяет его Брюнхвальд. — Всякий ротмистр всегда мечтает стать генералом и, чем чёрт не шутит, — он смотрит на Волкова, — к званию ещё и получить титул — барона, например.

Барон фон Рабенбург на это ему ничего не отвечает. Он уже начинает думать о своём новом деле. А Карл Брюнхвальд и продолжает:

— Обоз, кстати, уже готов, возы и меринов я распродавать не стал, всё у меня, да и провиант, оставшийся от сидения в Фёренбурге, ещё не весь потрачен. Опять же фураж есть. Немного… Только кавалеристов нанять надобно, но пока они соберутся, можно уже выступать. Осталось только людей собрать, и уже послезавтра можем выступить. А кавалеристы нас потом в пути догонят.

И на это генерал ничего не ответил, а лишь вздохнул и стал смотреть на рыжие, покрытые кустарником холмы своего поместья.

Глава 44

Догнали пушки очень скоро, а их, пропустив пушки вперёд, дожидался на обочине усталый и грязный ротмистр Хаазе.

— Будьте здравы, господин генерал, — поздоровался ротмистр. — Господин полковник, господа.

— Хаазе, как добрались? — интересуется Волков.

— Всё хорошо, господин генерал, — отвечает Хаазе, — пушки я осмотрел, всё сделано хорошо было. Мастер сказал, что постарается, так и постарался.

— Не спешите хвалиться, — замечает полковник, — как доедут до Эшбахта, всё осмотрим и первым делом посмотрим ступицы и оси, нам путь предстоит длинный. А в тяжких пушках ступицы — это первое, что в дороге ломается.

— А что? Мы не до Эшбахта едем? Мне дальше пушки вести? — кажется, Хаазе немного удивился, а может, и расстроился.

— Нет, дорогой ротмистр, — смеётся удивлённому лицу полковник, — нас ждёт незабываемое путешествие в прекрасную землю Винцлау.

— В Винцлау? — молодой офицер удивляется ещё больше.

— Да-да, в Винцлау, — Брюнхвальд улыбается и идёт к карете; и, садясь в неё, добавляет: — Там так красиво, виноградники повсюду. А какие там крестьянки… О-о… Сильные, загорелые, горячие… И когда топчут виноград, так высоко подбирают юбки, что видно коленки.

Проезжая мимо и видя растерянное лицо Хаазе, даже невесёлый генерал усмехался.

— А что же он думал? — улыбался полковник. — Что жизнь офицера-артиллериста легка будет? Думал, что будет вечно в столицах прохлаждаться за казённый счёт?

Волков велел кучеру ехать быстрее, и ещё до вечера они были в Эшбахте. И сразу приступили к делу, стали собирать офицеров, которых намеревались взять с собой. Фон Готт и фон Флюген стали собирать его оружие и готовить коней, вытащили из сарая шатёр. Гюнтер и Томас стали срочно собирать его вещи и стирать те, что были не стираны, укладывать его походную постель и посуду.

Тут и жена генерала, спустившись из верхних покоев и узнав про сборы, разволновалась:

— Супруг дорогой, это вы, что же, опять куда-то собираетесь?

— Да уж, собираюсь, — отвечал ей Волков; он сидел над бумагой, которую только что написал Брюнхвальд. В той бумаге полковник снова расписал наряд сил для похода, правда, по желанию товарища, уменьшив немного от прежнего списка количество людей и офицеров.

— И когда же вы выезжаете? — удивлялась баронесса.

— Как пушки придут, осмотрю их и поеду, — отвечает супруг, не отрываясь от подсчётов.

— Да что же это такое⁈ — воскликнула жена со слезами в голосе. — Опять на войну? И даже ни о чём не сказали заранее.

— Ну, ваш родственник мне заскучать никак не даёт. А то, что я всё последнее время к походу готовился, так вы могли и заметить. И теперь нечего голосить, позаботитесь о хорошем ужине, а то скоро офицеры придут, мне их угостить нужно.

И они с Брюнхвальдом снова занялись списками, стали считать обоз и надобных для него лошадей.

А уже в темноте, когда собравшиеся офицеры, поужинав и получив предписания и деньги на сбор солдат, расходились от него, в Эшбахт заехали первые его пушки. То были три лёгкие кулеврины. Но и тяжёлые, по словам Хаазе, тоже были рядом.

Волков усадил ротмистра доедать ужин, а сам с полковником, взяв огонь, пошли смотреть кулеврины. И, проведя осмотр, насколько в темноте он был возможен, пришли к выводу, что новые лафеты у орудий неплохи. И сами пушки поправлены тоже неплохо.

А тут подтянулись и большие орудия. И картауна, и лаутшланг. С ними прибыл старшина возниц из конюшен Его Высочества; того старшину звали Войснер.

Пока офицеры осматривали ступицы, пока глядели оси у лафетов, Войснер ходил рядом и приговаривал:

— Всё с пушками должно быть хорошо, везли их тихонько, — а когда осмотр был закончен, старшина и говорит: — Ну что, господин генерал, ваш человек, ротмистр Хаазе, говорил, что едем до Эшбахта, вот, в Эшбахт я доехал, значит, всё, теперь могу лошадок своих с людьми забрать и ехать обратно.

А генерал, облокотившись на ствол лаутшланга, и отвечает ему:

— Нет, сейчас отдохнёте, лошадей покормите, а утром, по заре, кулеврины оставишь тут, дальше пойдут только большие орудия, потянешь их на восток, в Амбары, а там, на пристани, тебя будет ждать майор Дорфус, он и баржу уже к тому времени должен будет сыскать. Вместе с ним погрузишь пушки на баржу, переправишься на тот берег и потянешь; там, у реки, тебя догонит ротмистр Хаазе, и потянете с ним пушки в Эвельрат. Вот там я тебя и отпущу.

— Да что ж это такое, — возмущался старшина возниц, — условие было ехать до Эшбахта.

— Ну-ну, — успокаивал его Волков, — получишь пару монет, да ещё для твоих мужиков дам талер на пиво и свинину с луком.

— Дело тут не в деньгах! — продолжал ныть Войснер. — Мы не так договаривались с Хаазе.

— Знаешь что! — повысил голос барон. — Я с Его Высочеством тоже не так договаривался, я по договору должен служить принцу сорок дней в году, а служу уже полгода, так что давай распрягай лошадей, корми, пои их, а подчинённых веди в людскою мою, там их тоже покормят задарма. А завтра до рассвета чтобы уже упряжки собраны были, и едва свет чтобы ты тянул две мои пушки к пристаням. И больше о договорах своих не говори мне.

Вопрос с пушками был решён, Дорфус и Хаазе должны были добраться до Эвельрата и там купить недостающих лошадей. Учитывая, что дорога предстояла им горная, Брюнхвальд предположил, что надобно будет на каждое орудие иметь по три упряжки по шесть меринов в каждой. По две сменных упряжки, а не по одной, как в обычной дороге. И как генералу ни хотелось сэкономить, но предложение полковника было весьма разумным, и он согласился. Решив все эти вопросы и не став дожидаться сбора своих вещей, Волков стал прощаться со своими родными. Сыновья, разбуженные матерью, так толком и не проснулись, а сама баронесса рыдала так, как будто прощалась с мужем навсегда. В общем, он поспешил отъехать из дому, как только смог.

Они с Брюнхвальдом сели в карету и поехали в темноту помаленьку, Брюнхвальд ехал к себе, а Волков мог бы и не ехать так скоро, а спокойно переночевать эту ночь дома. Но он последнюю ночь хотел провести не с женой.

Бригитт уже спала, в доме не было ни одного светлого окна, но стоило его карете появиться у её дома, а потом въехать в её двор, как она встретило его в домашнем платье и даже волосы успела прибрать под чепец красиво. И пахло от неё розами, что ли, или чём-то похожим, а вовсе не кухней, как от жены.

— Что же вы не предупредили меня, мой господин? — ставя на стол в спальне подсвечник, сказала она и стала помогать ему раздеться.

— Я и сам не знал, что ночую в Эшбахте последний день. Герцог гонит меня новое дело для него делать, — отвечал барон.

— Может быть, ужин какой собрать? — спрашивала госпожа Ланге.

Нет, есть сейчас он не хотел, возможно, выпил бы вина… Но и без этого барон мог обойтись. Тут, в её спальне, ему очень нравилось: потолки высокие, не душно, мебель красивая, запах не затхлый, большие окна, через которые видно звёзды и луну. Он уселся на её постель и, притягивая её к себе, произнёс:

— Вы мой ужин.

Утром он едва встал, не завтракая поехал к пристаням и вовсе не был удивлён, когда нашёл там несколько офицеров, среди которых были капитан Нейман и капитан Вилли, тут же был ротмистр Хаазе и новый любимец Карла Брюнхвальда Рудеман. Офицеры ждали свои части, которые в течение дня должны были прибыть в Амбары для переправки на другой берег.

Также тут был и майор Дорфус. Пообщавшись с офицерами, генерал дождался появления у пирсов полковника Брюнхвальда и своей кареты. Его карету сразу начали грузить на баржу, чтобы, когда подойдут пушки и обозы, она не мешалась, а была уже на другом берегу.

А когда начали карету ставить на баржу, лопнула задняя ось. Это почему-то очень разозлило Волкова. Опять новые траты, чего ж тут не злиться? Но его мудрый кучер сказал ему:

— Так то хорошо, что здесь сломалось, а не где-нибудь в горах. Здесь за сегодня починим, авось мастеров на том берегу хватает. А заодно я попрошу мастера и всё остальное поглядеть.

И кучер был, конечно, прав. Он чуть успокоился: да, потратиться придётся, но случись такое в какой-нибудь глуши, и, может статься, карету и вовсе пришлось бы бросить. А потом новую покупать.

Прапорщик Кропп привёл первый отряд мушкетёров. То были молодые солдаты, шестнадцать человек, а потом показались пушки, которые тянул к пристаням старшина возниц Его Высочества Войснер. В общем, дело началось. А так как генерал не позавтракал, он решил съездить в дом своей дорогой госпожи Ланге. Он любил у неё завтракать.

Волков любил лошадей, хорошо их знал, даже неказистые мужицкие лошадки ему нравились, он мог даже такую тихую и работящую лошадку, что вовсе и не его, порадовать коркой хлеба при случае. А уж хороших коней, коней, что подходят под седло, барон и любил, и запоминал. И, конечно же, едва он заехал во двор дома госпожи Ланге и едва увидал коня, так сразу его и признал. То был неплохой конь, нет, не из лучших, конечно, но очень добротный конь, на которого не жалко и сорок монет. И генерал знал, кому принадлежит это животное, что было привязано к коновязи.

Он сразу пошёл в гостиную и, не ошибся, там за столом с госпожой Ланге сидел прапорщик Брюнхвальд. Молодой красавец и храбрец. А она, как проводила барона из дому, так и осталась в домашнем простом платье и волосы не собрала в причёску, лишь укрыла их чепцом. Так, по-домашнему, и принимала первого знаменосца барона. Вот этот её домашний вид… ну, как минимум удивил Волкова.

«Отчего же она в простом платье? Чай он не родственник ей; сосед, конечно, но сосед неженатый, молодой, могла бы и одеться как положено, даже если он неожиданно зашёл».

Но случайным или мимолётным этотвизит назвать было нельзя, так как перед Бригитт и Максимилианом стояли чашки…

«Кофе пьют?».

Это опять удивило Волкова… И немного задело… Конечно, было глупо думать о том, что Бригитт пьёт кофе с кем-то ещё, кроме него… Тем более что он, кажется, никогда не видал младшего Брюнхвальда пьющим кофе, а теперь вон стоит перед ним чашка наполовину пустая… Значит, пьёт. Видно, нравится ему кофе если с госпожой Ланге.

Максимилиан сразу вскочил, увидав его, и на лице его отразилась что-то похожее на неловкость. А вот госпожа Ланге, повернув свою головку и увидав барона, не изумилась и не смутилась, а скорее обрадовалась.

— Ах, это вы, барон, — она встала и протянула к нему руки, — а я спросила у прапорщика, и он сказал мне, что сегодня, может быть, все ваши люди на тот берег не переправятся, и, значит, вы ещё у меня должны появиться. Хоть обедать придёте.

— Ну, вы же знаете, что я даже не позавтракал, — ответил ей Волков и взял её за руки, но и не так чтобы слишком ласково. Скорее то было сдержанное приветствие.

— Вот и прекрасно, — обрадовалась Бригитт, — сейчас прикажу подавать, у меня должно быть всё уже готово, — она повернулась к Брюнхвальду. — Вы же позавтракаете с нами, Максимилиан?

— О, нет-нет, — тот стал собираться, — мне уже пора. Мне уже надобно быть при офицерах, а то полковник будет искать.

И ни Волков, ни Бригитт не стали упрашивать его остаться, а генерал так ещё и смотрел на него взглядом не очень-то добрым.

Когда прапорщик ушёл и когда стали подавать им завтрак, то госпожа Ланге стала рассказывать:

— А Максимилиан попрощаться по-соседски зашёл, он всё ещё никак дом не купит и иной раз у отца ночует. Сказал, что сегодня вы уходите, вот он и заскочил на минутку.

Он завтракал, нарезая жареный окорок, а она размешивала ему сливки в кофе, бросала в чашку кусочки сахара и говорила всё это так спокойно и так непринуждённо, что эта непринуждённость вдруг показалась ему не совсем естественной, уж слишком была госпожа Ланге спокойна.

Слишком уж наглядным было её спокойствие.

Глава 45

После завтрака в непростой обстановке прощался он с нею весьма прохладно, и она это заметила и стала спрашивать, отчего всё так, но барон не хотел говорить о том, о чём и так ей всё было ясно. Волков уезжал от неё и думал… Нет, не о том, что между Бригитт и Максимилианом что-то есть, какая-нибудь интрижка или роман, он о том не знал и, если честно, узнать не хотел бы. Больше всего этот храбрый человек боялся, что обо всём этом узнает… баронесса!

«Господи, что это будет!».

Как откровенно Элеонора Августа будет радоваться, прознав про это; генерал даже лицо её, сияющее убеждённостью праведника, представлял и буквально слышал, как она повторяет и повторяет о том, что Бригитт беспутна. И что она обо всём этом сотни раз его предупреждала, и что она знала, что эту развратную, распущенную и женщину обязательно потянет в блуд и на молодых мужчин.

«Господь всемилостивейший, только не это!».

Слава Богу, как только он приехал к пристаням, то ему пришлось немного отвлечься от этих мыслей. Там уже грузилась со своими телегами на баржу рота капитан Неймана. И подходили телеги с порохом и ядрами. И нужно было затолкать весь обоз на эту баржу, чтобы не платить за лишнюю переправу. И, разумеется, хозяин баржи возражал, уверяя офицеров, что баржу перегружать нельзя, а то она и потонуть может.

И когда вроде уже всё было решено, генерал увидал на пристани Фрица Ламме; тот был верхом, подлец, на неплохом коне, откуда взял его только, а с ним был один из его помощников, звали которого Хенсель, а прозывали Пирожок.

Они подъехали к офицерам, поздоровались. Конечно, коннетабль должен был повидать сеньора перед его отъездом, рассказать, что происходит в его владениях, спросить о пожеланиях господина. Но уж больно вид у Сыча был хамоватый, вызывающий, словно он доволен был чем-то. И это притом, что барон всё ещё был недоволен им за последнюю его поездку в Ланн и трату там денег. Он уже хотел осадить наглеца, а тот вдруг сам начал:

— Хочу сказать вам, экселенц, что в Ланн, что бы вы там себе ни думали, съездил я не зря.

— Что? — Волков уже намеревался обругать дурака за эту наглость и напомнить ему, сколько он там денег оставил, но тот вдруг лезет под расстёгнутый камзол и достаёт оттуда бумагу.

— Вот, экселенц, человечек мой письмишко мне прислал из Ланна, где всё и написал, — он протягивает письмо господину. — Вот тут он всё и написал нам.

Волков не сразу забирает у коннетабля бумагу, сначала смотрит на того нехорошим взглядом. Потом берёт и разворачивает. Ему сразу нравится почерк писавшего, написано всё ровно, без грязи и клякс, но тут же он замечает, что написавший это письмо делает много ошибок в словах.

«Поболее, чем графиня наша».

И он начинает читать:

'Синьор Фридрих, дело, что вы мне поручили, было непростым и меж тем интересным. Синьорина, что интересовала вас, оказалась девицей презабавнейшей. Она на редкость образованна, так образованна, что других женщин таких же уж и не сыскать будет. Письма ей идут со всех земель, и то не от родственников, письма те от торговцев книгами. Видно, дева та любит читать необыкновенно.

А ещё слуги её удивительны, один тот кучер, что с чёрной щетиной и порванным ртом, чего стоит, у него глаз убийцы, да и второй её кучер, тот, что длинный необыкновенно, так с собой под одеждой два ножа носит. А горничная, та, что крупна, так она с рынка такие мешки и корзины носит легко, что не под силу и крупному мужчине будет. А ещё удивителен мальчик колченогий, зачем такого при доме держать? Из жалости? Так нет, она его, колченогого, как посыльного держит. Все рабы её странны, к чему таких неблаговидных та госпожа берёт, непонятно. Может, из сердоболия.

При том сия госпожа вхожа в первые дома города, где ей рады, куда её зовут. Знает она и князей церкви, и каждую неделю она ездит молиться в монастырь Святой Богоугодной Елены, там, по слухам, молится всю ночь, и у настоятельницы того монастыря матери Агриппины она на духовном попечении…'.

Волков прерывает чтение и смотрит на Сыча:

— Ну а сам ты всё это вызнать не мог? — ему всё никак не даёт покоя мысль, что Фриц Ламме оставил человеку, написавшему всё это, столько денег.

— Вы, экселенц, до конца дочитайте, — отвечает ему коннетабль, и опять на его физиономии улыбочка человека, много знающего.

И барон, сдержавшись, чтобы ничего ему не сказать злого, снова принимается за чтение.

«…А ещё она считается завидной невестой, и многие о союзе с нею думают, хотя никто не знает, какое приданое даст за нею её известный родственник, хотя все знают о его богатстве» — «Приданое? Пусть даже не надеются» — «И скажу вам главное, сеньор Ламме: девица сия по-мужски тверда и в силах своих уверена, и вовсе не такова она, как о ней все иные думают. Всё, что я узнал о ней, то всё с чужих уст, так как к ней подойти нет никакой возможности. Пытался, так она на меня сразу посмотрела и приметила. Второй раз мне уж лучше на её глаза не попадаться».

И подписано письмо было двумя изощрёнными литерами «Л. Г.».

— Как его имя? — не смог сразу вспомнить барон.

— Луиджи Грандезе, — напомнил Сыч. И тут же поинтересовался: — Ну что, экселенц, хорошего человека я нашёл вам?

Может быть, человек тот был и неплох, но всё это Волков про Агнес и сам знал, а вот откуда девица берёт деньги… Тут этот Грандезе ничего не написал, а значит, барону приходилось верить самой Агнес на слово.

«Поверить ведьме… Лучше и не придумать!».

— Знаешь что? — говорит он, пряча письмо себе под колет.

— Что, экселенц? — сразу отвечает Сыч.

— Деньги он нам все не отработал, так что пусть ещё кое-что узнает.

— Экселенц, — сомневается коннетабль, — он же там пишет, что дело это непростое — к ней подобраться. Это меня она живым отпустила… А как с ним получится, одному Богу известно…

— Что? — Волков усмехается. — Боишься?

— Да не за себя же, за него боюсь, — поясняет Сыч.

— Ладно… — соглашается Волков. И, подумав, продолжает: — Вот о ком пусть выяснит всё, что может.

— О ком, экселенц?

— Пусть вызнает всё о Леонарде Штайне, отец его состоит в гильдии мукомолов, кажется… — вспоминает барон.

— Ага, Леонард, значит, Штайн, — запоминает Фриц Ламме, — а папаша его из мукомолов. И про него всё узнать надобно.

На том они и попрощались, и Сыч сказал своему господину:

— Думаю, если вы там в своих походах пробудете пару недель, то к вашему возвращению он уже всё про этого Штайна вызнает.

«К моему возращению… Да, хорошо бы обернуться за две недели, — но Волков был уверен, что это невозможно. — Хорошо бы вернуться вообще».

* * *

Уже к обеду весь артиллерийский обоз, оба орудия и почти половина лошадей к нему были на земле Фринланда, и тогда Волков и сам решил туда перебраться. А там его встретил судья Лейденица Гопенфрид и заместитель земельного фогта Куттеринг. Обоих барон знал, так как одно время один из них решал тяжбы его с другими купцами, а второй выдавал ему беглых крестьян. То были люди полезные, и посему генерал был с ними обходителен и проявлял расположение. И когда господа предложили ему пообедать вместе, он согласился, хотя, ей Богу, во всём Лейденице он не знал ни одной приличной харчевни. И уж тем более не думал, что в этом месте может найтись вино, которое нельзя будет назвать отвратным. Но дело есть дело, он шёл обедать не для того, чтобы наслаждаться, а для того, чтобы пообщаться с нужными соседями.

А те, приглашая его на обед, а значит, и обещая его оплатить, хотели получить и свои выгоды, а выгодой для них были знания. Первое, что интересовало фринландцев — чем закончилась эпопея с разбойником.

— А разве вы не получили уведомления от городского совета Малена? Они при мне грозились разослать всем соседям заявления, — притворно удивился генерал.

— Фогт получил уведомление от вашего консула, — отвечал ему господин Куттеринг. — Ваш консул клянётся, что раубриттер побит и убежал куда-то. Так ли это на самом деле?

— Да, господа, это так, — подтвердил генерал.

— Уж не вы ли били разбойника? — продолжает заместитель ландфогта.

— Я давал солдат и наставления, горожане всё сделали сами.

— Значит, вор не пойман? — не верил, что всё закончилось, прагматичный судья. — Вы сейчас уедете, а он возьми да и вернись.

— Да, может, но лодки у него отобрали, часть людей схватили… — и тут генерал сделал неопределённый жест. — Но, как говорится… Всё в руках Господа нашего.

— Конечно, конечно, — кивали чиновники, и тут же господин судья интересуется. — А сейчас вы куда направляетесь?

Конечно, конечно, это обязательно должно их интересовать, на то они и чины земли Фринланд, чтобы всё видеть и всё знать, что происходит вокруг их земель. Но вот только барону их любопытство не с руки. О деле герцога, по которому он старается, никто знать ничего не должен. И поэтому он говорит им:

— А разве вы не слышали, господа? Грядёт большая война.

— Я так и подумал, что вы идёте в земли южные в помощь императору, — догадался Куттеринг.

— Да, в те края иду, — не стал уточнять генерал.

— Видно, вас сам курфюрст направил к императору на подмогу, — догадывался судья. — Говорят, они вроде как в раздоре из-за наследства Винцлау, но когда речь идёт о делах с королём, тут, видно, все раздоры побоку.

Волков же поднял палец кверху: тише, господа, тише, обо всём этом говорить никак вслух нельзя.

И господа те понимающе кивали: конечно, конечно.

А насчёт вина и еды в той харчевне Волков всё знал наперёд, потому и не удивился. Много не ел, вина дурного и вовсе пригубил всего пару глотков. Скорее из вежливости.

* * *

Карету до вечера ему не починили, верхом же ехать у него никакого желания не было, несмотря на то, что погоды тут вдруг стали совсем летние. И всё вокруг стало цвести, как не цвело в его Эшбахте из-за худой земли.

Генерал нашёл себе хорошее жильё и там остановился, торопиться ему было некуда, всё равно пушки должны были следовать до Эвельрата, где для них Дорфус и Хаазе покупали лошадей. А до вечера завтрашнего дня орудия туда доехать никак не могли, так что он мог спокойно ждать завтрашнего утра, в которое местный мастер обещал наконец починить его карету. К тому же у него были ещё две причины не торопиться.

Во-первых, генерал ждал возвращения Мильке и Хенрика из разведки. Привези они хорошие подорожные наброски или карты, его отряд мог бы значительно выиграть в скорости. А привези они ещё и набросок замка Тельвис, он, в случае, если вдруг замок совсем не силён, мог ещё и распустить часть отряда, изрядно сэкономив при этом. Но даже не в Мильке и Хенрике была его главная надежда, потому что, во-вторых, он мечтал о том, что появится кстати гонец от Его Высочества, или пусть даже от министра, и привезёт письмо, а в том письме ему указано никуда более не идти, так как, слава Богу, Клара Кристина Оливия графиня фон Эден, маркграфиня Винцлау, счастливо обнаружилась в своих пределах, живая и здоровая.

Ах, как бы это было прекрасно; он бы тогда и домой поехал, и деньги герцогу не вернул: как же их можно вернуть, если всё солдатам роздано, и обозы куплены и провиант, и за переправу всё уже заплачено.

«Ах, как бы это было приятно!».

Вот только он знал, что так прекрасно у него никогда не будет. Он дождался, пока из баржи не выгрузился инженер Шуберт с тремя десятками своих сапёров, пока они не стащили с баржи телеги с инструментом и припасами.

А тут рядом с ним оказался и полковник Брюнхвальд.

— Ну что ж, как я и посчитал, переправимся одним днём.

— Да, всё идёт как должно, — согласился Волков. — Если не считать сломанной кареты, переправа прошла без потерь.

— Вообще-то потеря есть, — вдруг говорит Карл.

— Есть? — удивляется генерал.

— Да, Максимилиан отпросился из отряда. Я его отпустил.

— Что? — тут Волков удивился ещё больше и пристально уставился на своего товарища: а ну-ка рассказывай!

— Сказал, что приболел… — отвечал полковник. — Хотя по виду, — он пожал плечами, — я никакой болезни в нём и не заметил. Но хорошо, что это случилось в самом начале дела. Вот бы он заболел где-нибудь в пути, то было бы намного хуже.

И Волкову снова стало неприятно. И самое отвратительное было в том, что и его старый приятель, может быть, единственный его товарищ, тоже ему сейчас был не мил.

«С чего бы это Максимилиан не пошёл в поход? Деньги ему нужны, он же копит, дом собирался ставить. А впрочем, это хорошо».

Он почему-то с этого утра не хотел видеть молодого Брюнхвальда подле себя. Тем более под своим знаменем.

— Найдите нового знаменосца, полковник, — произнёс генерал.

— Да-да, — отвечал Карл Брюнхвальд, — я уже думаю об этом.

Глава 46

Вроде и клопов не было, и ужин был у него лёгкий, но то ли от наступающей летней духоты, то ли от непонятно чем вонявших перин заснуть он не мог. Вроде тихо было вокруг, но то и дело он вспоминал о Бригитт и о молодом Брюнхвальде, так у него сразу начинала закипать кровь. Он даже подумал о том, чтобы встать и переправиться на тот берег, наведаться к госпоже Ланге, но тут же решил, что это уже слишком. Ему в ночи и лодки будет не сыскать, придётся будить кого-то из местных. В общем, ворочался барон почти до утра.

А когда Гюнтер принёс ему воды, он вдруг сказал тому:

— Сейчас съездишь на тот берег, найдёшь там коннетабля, передашь ему письмо одно.

— Я? — удивился слуга. И удивился не напрасно. Никогда господин не просил его о таком, для подобных дел были у генерала его славные и смышлёные оруженосцы.

— Ты, — буркнул генерал, — неси чернила и бумагу.

И пока Гюнтер ходил за надобным, стал умываться. А потом, надев чистое, сел писать письмо Сычу. Странное дело, но не очень приятный Фриц Ламме, грубый и опасный коннетабль Эшбахта, был единственным человеком, которому он мог доверить свои личные тайны. Вот он ему и писал без лишних предисловий и объяснений:

«Пока меня не будет, пригляди за госпожой Ланге, поглядывай, кто у неё бывает, только тихонько. Как приеду, расскажешь».

Этих коротких слов было достаточно, чтобы Сыч всё понял. Сыч был умным человеком.

* * *

Хотя карету ему починили ещё утром, но только пообедав он выехал из Лейденица и поехал в Эвельрат. И это был длинный путь. Можно было по дурной дороге поехать сразу на юго-восток в сторону Ольдента, к перевалу, за которым начиналась земля Винцлау. Именно по плохой дороге повёл пехоту и мушкетёров полковник Брюнхвальд. А обоз двинулся на Эвельрат, где Дорфус и Хаазе с уже купленными лошадьми прибытие пушек. Там же собирал свою кавалерийскую часть ротмистр Карл Гренер. Вернее, добирал; основная часть, а это больше двадцати человек, и три кавалерийских сержанта были им наняты в самом Эшбахте. А в Эвельрате, месте, где всегда было много кавалеристов, ищущих работу, он быстро набрал нужный ему десяток.

В общем, обогнав пушки, которые ещё тащили лошади старшины Войснера, генерал к ночи прибыл в Эвельрат, где встретился со своими офицерами.

Он намеренно не торопился, намеренно никого не подгонял, хотя все, все его люди знали, что на маршах, да и вообще в походе, генерал терпеть не может промедления и медлительности. Но в этот раз Волков всё ещё надеялся, что вот-вот появятся Мильке с Хенриком. По его расчётам, они уже должны были возвращаться из Винцлау. Но в эту ночь они не появилась. Правда, Волков думал, что они ещё могут встретить Карла Брюнхвальда с его пехотой и стрелками на западной дороге. Уж не разминутся. Но его надежды на эту ночь так и остались надеждами.

А на заре старшина возниц Его Высочества, оставив пушки на попечении ротмистра Хаазе и майора Дорфуса, получил от барона обещанные деньги и двинулся в обратный путь. А пушки и обоз поехали на юг, к Ольденту, к ольдентскому перевалу. До перевала верхом или в карете было два-три дня пути, а уже после горных круч до Ольдента можно было спуститься всего за день. Но это в карете или верхом; обоз, да ещё с пушками, будет тащиться до Ольдента дней девять-десять. Генералу вовсе не было интересно торчать на горных дорогах полторы недели, и он, оставив обоз и пушки под руководство майора Дорфуса, поехал вперёд. Раз уж выпал ему поход в прекрасную землю Винцлау, так нужно было этим походом по возможности насладиться. С ним были его слуги, два его оруженосца, ну ещё и кавалерийский сержант Биккель с шестью кавалеристами. Рольфа Биккеля генерал знал давно, ещё с компании против мужичья. Биккель жил на его земле, как и все шесть кавалеристов. Так что в своей охране он мог быть уверен.

И так как ехали они достаточно быстро, уже к вечеру оказались в селении Кауфштайн. То местечко выросло из простого пастушьего посёлка благодаря большой дороге и жило за счёт неё.

Волков, выглядывая из окна кареты, рассматривал опрятные домики и аккуратные ограды вокруг пастбищ, большие камни у перекрёстков, а потом крикнул своему молодому оруженосцу:

— Фон Флюген, узнайте у местных, где у них тут лучший трактир!

И вскоре такой трактир они нашли, но подобающие его претензиям покои там уже были заняты, пришлось искать другое место для ночлега.

И там барону тоже понравилось, хозяйка была опрятной и держала постоялый двор в чистоте, а хозяин делал по-настоящему отличный овечий сыр. И вино тут было очень неплохое.

— Это ваше? — интересовался у опрятной хозяйки Волков. — Я видел, тут у вас виноград повсюду.

— Нет, добрый господин, — отвечала женщина с сожалением, — мы тоже растим виноград, но у нас тут склоны северные, солнца здесь меньше, чем на той стороне перевала, а хорошее вино можно сделать только из того винограда, что растёт за перевалом. Мы вам наше вино не подаём, вы пьёте вино привозное.

Пусть так, но Волкову всё равно тут нравилось больше, чем в Эвельрате. И вода была свежей и чистой. Сразу видно, из горной реки. И комната оказалась отличной. Пусть мебель была совсем простой, зато полы были недавно мыты, и на них лежали тканые половики. Стены там были свежевыбеленные, окно было чистым, хоть и маленьким, а перины ничем не воняли, а пахли каким-то травами. Может, теми, что растут в горных лугах.

Но и тут он долго заснуть не мог, со сном у него становилось всё хуже и хуже. Может, выпить сонные капли, что сделал для него Ипполит? Вообще-то от этих капель на следующий день у него была неясная голова, и потом ещё до полудня от них клонило в сон, посему, коли дни предстояли непростые, барон эти капли не пил. Но завтра ничего, кроме изнурительной дороги по горам вверх, его не ждало. Чего же мучиться, отчего не выпить капель и не заснуть? Тем более что Гюнтер за стеной ещё что-то делает, стирает, кажется. И Волков говорит негромко:

— Гюнтер.

Слуга всё слышит, дверь в покои распахивается.

— Вы звали, господин.

— Звал, — произнёс Волков, но про сонные капли не спросил, а заговорил он про то, что его волновало и отчего он в самом деле не мог заснуть, сколько ни пытался. — Когда ты передал коннетаблю письмо, он его сразу прочитал?

— Точно так, господин.

— Он что-нибудь сказал после этого?

— Он ничего не сказал… Вернее, сказал мне, чтобы я возвращался.

— И больше ничего? — не отставал от слуги барон.

— Больше ничего, господин.

— Ладно, ступай, — произнёс генерал. И, перевернувшись на бок, снова попытался заснуть.

Но всё думал и думал о рыжей женщине, что живёт в красивом доме нал рекой.

* * *

Утро было просто сказочным. Таким свежими утра бывают лишь в первой половине весны. Но тут, на северных склонах горного хребта, свежесть и прохлада сохранялись намного дольше, чем в долинах и низинах.

А когда он завтракал кровяной колбасой, хлебом, мёдом и молоком, к нему в комнату влетел без разрешения фон Флюген и крикнул радостно:

— Господин генерал! Хенрик приехал!

— Где он? Давайте его сюда, — сразу оживился барон. — Он один? С ним должен быть ещё и капитан!

— Не один, господин генерал, не один, они внизу, — сообщил ему оруженосец и убежал.

Не прошло и трёх минут, как капитан Мильке и Хенрик сидели за его столом, с которого слуги едва успели убрать еду.

— Мы уже хотели ехать на юг, и тут вдруг я увидал кавалериста, он был у колодца на центральной площади, а мы как раз там проезжали, — рассказывал Хенрик, — а я помню, что видел его лицо. Думаю, он точно из наших мест. Я лица запоминаю хорошо. Думаю, какой-то военный, да лицо знакомо, точно наши тут. Ну, я его и окликнул, а он тоже меня признал.

— Вы молодец, Рудольф, — похвалил его генерал.

Конечно, никуда бы Мильке с Хенриком не делись, так или иначе встретили бы на дороге отряд Брюнхвальда или обоз Дорфуса, но с ним сегодня могли бы и разминуться. А Мильке тем временем стал выкладывать из большой плоской сумки листы бумаги, изрисованные специальными топографическими знаками. И говорил при том:

— Мы доехали до самого замка Тельвис и его осмотрели.

— Мельком, — добавляет Хенрик. — Там рядом с ним и прятаться негде, так что мы были возле него недолго. Голые горы вокруг.

— Да, только горы и дорога… Но я успел его зарисовать, с двух сторон, — продолжал Мильке, подавая Волкову лист бумаги с простеньким эскизом.

Тот берёт лист, рассматривает его.

— Это дорога к главным воротам, как я понимаю… А это что?

— Эта дорога… — Мильке заглядывает в листок. — Да… Эта к восточным. А это ещё одна дорога, она ведёт с юга к нижним воротам, но там точно пушек не поставить. Узкое место меж холмов. А вот восточная… — он водит пальцем по листу бумаги. — Здесь, если чуть поднять землю, можно поставить орудия. Ворота там дрянь, да и стены стары, этот замок древний; внутри что-то перестраивалось, но стены трухлявые. Горцы лет сто как к нему не приходили, а больше в тех местах и бояться некого. Если они и поднимут мост, то разбить стену хоть справа от ворот, хоть слева можно будет легко… За пару дней.

— Да стены там такие, что и с лестницами можно попробовать, — добавил Хенрик. — Я с сотней людей и десятком лестниц попробовал бы.

— Сами попробовали бы людей повести? — уточнил Волков, взглянув на своего оруженосца с интересом.

— А что… — отвечал Хенрик, особо и не раздумывая. — И попробовал бы. Надо же начинать когда-то.

«Начинать когда-то… Вот, кажется, так вот… Наш Рудольф Хенрик, кажется, вырос из оруженосцев. Думает, что если поведёт людей на штурм замка, то звание ротмистра у него в кармане».

Волков глядит на Мильке.

— А что, капитан, можно там влезть на стену? Ну, чтобы, не дожидаясь пушек?

— Да, можно, — отвечает Мильке, чем радует Хенрика. — Стены там не очень высоки, саженей пять-шесть в самом высоком месте, а все рвы давно заросли, к стенам можно легко подойти. Десять лестниц… — капитан на пару секунд задумывается. — И если офицер будет дерзок, сержанты опытны, а солдаты не трусливы, ста человек на штурм может и хватить.

Волков послушал Мильке, потом посмотрел на Хенрика, покивал задумчиво головой:

— Так, ну, с замком понятно. А что у нас с дорогами?

— Вот, — Мильке стал выкладывать новые листы. — После перевала дорога будет хорошей до самого Ольдента и пойдёт вниз. Мимо прекрасного Эдденбурга — его будет видно с гор — вниз в Эдденскую долину. Вот тут, у Кобенхауза, знаменитый мост святого Антония через реку Пертизау, и всё, до самого Чёрного моста, что возле Швацца, мостов более не будет, но нам на Швацц идти не нужно, мы к мосту святого Антония не идём, а вот тут, у Кобенхауза, сворачиваем на юго-запад, но не на Туллинген, а берём чуть южнее, тут есть тихое ущелье, оно зовётся Пастушьей дорогой, и по ней мы идём… На… — он снова водит пальцем. — Вот сюда, на Цирль. Эта дорога не так хороша, как та, что тянется к Шваццу, но она всё время идёт под уклон… Вниз, всё время вниз, и так до самой западной дороги… И на этом Пастушьем пути мы даже с пушками выгадаем два дня. Тем более что там много меньше всяких встречных телег будет, ведь в горку никто ездить не любит. А оттуда… — он показал следующий лист. — Вот, дальше западная дорога ведёт через Цирль. А там… Там всё, как в сказке.

— Да, — поддакивает майору оруженосец, — а там вокруг Цирля такая красота, такие поля вокруг пшеничные, каждый лоскуток вспахан, и виноградники на каждом холме. И сады. И пасеки.

— Да, и пасеки повсюду, — поддерживает его Мильке, — И дорога там отличная, каменистая и утоптанная, и вот по ней-то, по этой Цирльской долине, мы быстро, дня за два, докатим пушки до самого ущелья Тельвис. А вот уже там снова начинается подъем в горы. Там только вверх. От Цирльской долины до замка придётся тащить пушки дня три, не меньше.

— Да, и в одном месте там подъём будет крут, — добавляет Хенрик, — думается мне, что лучше бы нам завести по две сменных упряжки лошадей на каждое орудие.

— Хорошая мысль, — говорит генерал, не отрывая глаз от листов с дорогами. — Капитан, а карт местных вы не купили?

— Там, где мы останавливались, и магазинов таких не бывает, а Швацц мы проехали даже не рядом, он далеко за рекой остался. А Туллинген… ну, так мы его только с дороги и видели. Я решил не тратить время, сначала думал, заеду на обратном пути, а когда ехал обратно, всё боялся не поспеть к вам навстречу и разминуться с вами, вот в Туллинген и не заехал.

— Туллинген, — припоминал Волков. — Я там не был, но служили со мной товарищи из этого города, хвалилась они, что он красив. И рассказывали, что богат.

— Не знаю насчёт красоты и богатства, но городишко на вид немаленький, — замечает Хенрик.

— Большой? — уточняет Волков. — Больше Ланна?

Тут оруженосец ответить не может, но за него говорит более опытный офицер:

— Издали кажется не меньше, чем Ланн.

Волков снова склоняется над листами бумаги, смотрит дороги, потом опять разглядывает эскиз замка и спрашивает:

— Думаете, проедем мы по Винцлау с пушками, и никто нас не спросит, куда мы едем?

— Мы видели один отряд из пехоты и арбалетчиков, было их человек триста, — замечает Мильке.

— А ещё тот отряд из двенадцати латных кавалеристов, — напоминает ему оруженосец.

— Ах да, — вспоминает капитан. — Точно. Ещё были кавалеристы.

Волков снова кивает. Да, хорошо, что он отправил Мильке вперёд.

— Я благодарен вам, господа. Вы сделали большое дело. Без вас я, наверное, пошёл бы на Швацц. И потерял бы несколько дней.

И он ничуть не льстил им, теперь ему и вправду было намного проще вести людей и тащить артиллерию, когда под рукой имелось хоть какое-то подобие с топографическими заметками.

И генерал снова и снова разглядывал листы с записями и эскизами, что подготовил ему Мильке, а потом он спросил:

— Значит, Пастушья дорога малолюдна?

— По ней почти все едут на юг, встречных телег будет очень мало, — отвечал Мильке, — я говорил с опытными возницами; а обратно лучше будет возвращаться через Чёрный мост и по Эдденской долине до моста святого Антония.

В общем, Волкову всё было ясно, хотя он ещё надеялся, что до того как его люди спустятся с перевала в долину, маркграфиня всё-таки найдётся. И он тогда сказал Мильке и Хенрику:

— Господа, вы проделали большой путь, отдохните пару дней тут. Отдохните хорошо, дождёмся Брюнхвальда — он подойдёт сюда, возможно, уже завтра, — и Дорфуса, он будет здесь через пару дней. Может, через три.

— И двинемся на перевал? — предположил Мильке.

— Да, пойдём по предложенной вами дороге.

Глава 47

К полудню третьего дня все его люди вместе со всеми обозами уже стояли возле Кауфштайна. Он купил у одного из местных крестьян право выпаса своих лошадей на склоне горы. Хоть ещё и оставалось полдня до темноты, генерал не погнал пушки и обоз вперёд, дал лошадям, да и людям, время отдохнуть перед затяжным подъемом.

А пока солдаты и лошади отдыхали, собрал офицеров и с ними ещё раз прошёлся по всем эскизам, что сделал Мильке. Единственное, что утаил от своих офицеров генерал, так это то, что предстоит штурмовать какой-то там замок. Названия замка Тельвис вообще не упоминал и Мильке с Хенриком то делать запретил.

Он рассказывал своим подчинённым, что им нужно всего-навсего встретить маркграфиню Винцлау у какого-то горного монастыря и по прекрасным долинам проводить даму в её столицу. Хотя он и понимал, что офицеры его вовсе не дураки, да и солдаты тоже. Все осознают, что таскать с собой тяжёлые орудия по горам, и только лишь для встречи маркграфини… Сомнительно сие…

Но и правду он говорить им не хотел. Всякое бывает; даже среди его проверенных людей, набранных в Эшбахте, мог появиться дезертир, который потом начнёт болтать языком всякое по кабакам за кружку пива. А ещё он не хотел говорить о замке Тельвис потому, что министр фон Виттернауф называл его владельцев, хоть и с сомнением, но колдунами. А раз об этом знал министр Ребенрее, то уж местные о том знали наверняка. И как-нибудь, к примеру на постое, могли об этой тайне его людям и поведать. Рассказать о колдунах, что живут в Тельвис. Колдовство, магия, ведьмы…

Это… это последнее, что должны узнать его солдаты об их походе. Опытный в военном деле человек, генерал отлично знал: никогда и ни под каким видом младшим чинам про ведьм или колдунов, да и вообще про всякое нечистое, говорить нельзя. Потому что солдаты — люди необыкновенно суеверные. Какого солдата ни возьми, а он верит в какую-то свою особенную примету. Хоть во что-то… Хоть в не вовремя развязавшийся шнурок, или в не ко времени сбритые усы, или в неспетую песню перед схваткой, или ещё в какую-то чушь. А уж если ему сказать, что надобно лезть на стену замка, хозяева которого — колдуны, так и вовсе можно попрощаться с удачей. Даже самые смелые и проверенные воины будут сомневаться в успехе. Понятное дело — сила-то против тебя нечистая. Как её вообще можно одолеть? Вот потому Волков даже офицерам не называл истиной цели их похода. Мильке, Хенрик, Брюнхвальд и Дорфус лишь знали, что им, судя по всему, придётся с боем брать замок. Но даже и они не знали про нечистую силу.

А к вечеру он на свои деньги закупил у местных пива и баранины для своих солдат. Пиво было… ну, средненькое, да и не очень крепкое, а вот баранина была отличная, солдаты, сапёры и возницы мясом были очень довольны. И Волков был доволен, так как местная баранина была по цене почти вполовину дешевле, чем в Малене. А уж про Вильбург и говорить нечего.

* * *

Ещё до зори все лагерь уже поднялся, лошадей поили и кормили, кормили от души: никакого сена, никакой соломы, только овёс. Людей тоже кормили. Повара трудились с полуночи. И тронулись, ещё пока роса лежала на траве. И правильно. По холодку, пока лошади были в силах, прошли немало, а уже к полдню стало жарко. Даже тут, в горах. Телег и больших возов, что шли к перевалу или от него, было немало. Они мешали движению. А от жары ещё и лошадки притомились.

— Поить лошадей нужно, — произнёс Брюнхвальд, подъезжая к карете генерала. Обычно лошадей на марше не поят и не кормят. Но тут случай был особый. И Волков покивал головой: да, наверное. И тогда полковник продолжил, указывая плетью вперед. — Мильке говорит, что за той горой, за поворотом, у горной речушки поильник устроен, там можно сразу два десятка коней напоить. Часа два, может быть, потеряем, но то будет самая жара, а потом веселее пойдём, даст Бог.

— Да, — соглашается генерал. — Так и сделаем.

И через час они были на удобном пологом склоне, по которому стекала небольшая речушка, а у овражка какая-то добрая душа создала запруду с удобным для лошадей подходом. Там хватало места, где можно выпрячь лошадок из возов и подвести их к водопою. Правда, там и без них были желающие дать коням отдых и воду. Но по праву сильного своих коней Волков напоил без очереди. Купцы и возницы только ругались тихонько, но вслух никто возмущаться или требовать соблюдения очереди не стал. Боязно спорить с солдатами. Могут и побить. А благодаря этому привалу передохнувшие лошади тащили пушки и телеги в гору до самого заката. И только уже в сумерках отряд встал на ночёвку. И это был неплохой переход, так как, по словам Мильке, до перевала оставалось «ежели верхом, то часа два, не больше».

И снова они выдвинулись по холодку, едва стало чуть рассветать. И перевала… не увидели. Как раз ещё до полудня было часа два, когда отряд Волова взобрался на самую высокую точку из пути, и всё вокруг было залито белоснежным туманом. Таким насыщенным, какого в низинах и не бывает никогда. Через эту белую пелену не было видно ни гор слева, ни гор справа, едва одна дорога, что вела вниз и была различима. И лошади сразу пошли бодрее, сразу прибавили шаг, едва почувствовали, что подъём закончился. И людям стало попроще. А уж как заглянуло на перевал солнце, выйдя из-за горы слева, так и вовсе всем стало повеселее. И пошла вниз его колонна, и теперь возницам нужно было придерживать лошадок, чтобы пушки не разгонялись. И телеги тоже.

Вниз, вниз. Петля за петлёй, и всё под солнцем. А вскоре снова к его карете подъехал Мильке и сказал, указывая на восток:

— Начинается Эдденская долина, господин генерал. Вон уже первые луга, вон стога с прошлого года собраны, можем купить себе сена недорого, а вон стада чуть дальше на склоне. Дешёвое мясо для солдат. У крестьян здесь очень много скота. Вскоре мы увидим реку Пертизау, она тут ещё узкая, но её не пересечь, течёт через ущелье, а примерно ещё через час пути на той стороне реки появится Эдденбург. Доменный город маркграфов Винцлау.

И вправду, вскоре появилось ущелье, а ещё спустя некоторое время на другой стороне его, на длинном, пологом склоне большой горы, засиял на солнце город. Был он хоть и невелик, скорее всего, меньше Малена в два раза, но прекрасен. Во всяком случае, издали. Весь выстроен из белого камня, и стены, и башни его, и верхушки церквей удивительно ярко смотрелись на фоне гор, поросших елями. Он манил к себе строгостью линий своих стен и зеленью пашен, через которые петляла к нему дорога.

— Мильке, а вы не были там? — спросил Волков, любуясь белым городом на горе.

— Нет, господин генерал, — отвечал ему капитан. — Но я говорил с одним купчишкой, он рассказывал, что город не беден. Богатеет на соляных пещерах, что лежат дальше на восток от него.

— Ах да, — вспомнил генерал. Всю соль люди Эшбахта и Малена покупали во Фринланде. Но и во Фринланде своей соли не добывали. — Значит, отсюда её везут.

— Да, отсюда, — подтверждает капитан. — даже в Ланне соль эдденская. Ну, во всяком случае, большая её часть отсюда.

* * *

Казалось бы, какая безделица — отправить людей, чтобы разведали путь, по которому пойдёт твоё войско. Но ещё в молодости, служа у старого одноглазого кондотьера капитана Беккариа, Волков уяснил одну мысль: идти будет легче и быстрее, если кто-то будет хорошо знать дорогу. Старый одноглазый капитан за день до выхода основного отряда высылал вперёд лёгкий отряд из нескольких десятков солдат, десятка арбалетчиков и половины дюжины лёгких кавалеристов, в основном для связи. И вот такой отряд, уходя вперёд, отправлял капитану послания: в том-то месте делать нечего, всё пограблено и провианта не сыскать; а та дорога плоха от дождей стала; а тут неприятеля разъезды повсюду. В общем, Беккариа, заранее разведав дороги, знал, куда ему идти, всегда приходил туда, где было чем поживиться, и никогда не попадал в засады. Солдаты его за то уважали.

И теперь, благодаря Мильке и Хенрику, войско барона не пошло по большой дороге на Швацц, а сразу с перевала, лишь остановившись на ночь у Ольдента, пошло на Кобенхауз и было там уже к вечеру седьмого дня с тех пор, как обоз и пушки покинули Эвельрат в земле Фринланд. Седьмого дня, а вовсе не десятого, как он поначалу считал.

И только у Кобенхауза их в первый раз спросили, кто они и куда идут, да ещё и с артиллерией. То были три человека ремесла воинского, и были они из города, возле которого на ночёвку расположились люди Волкова. Генерал их звал к себе и говорил с ними весьма ласково:

— Вам нет нужды волноваться, господа. Я барон Рабенбург из земли Ребенрее, веду людишек своих в земли южные. Вы ж и сами знаете, что там намечается.

— Знаем, знаем, слыхали, — кивали офицеры. — Но вы и нас поймите, вдруг в наших местах появляется крепкий отряд.

— Уверяю вас, мы завтра же уйдём, и ни один из местных людей в обиде на нас не будет, — обещал им Волков.

И на следующее утро он и вправду снялся с места и пошёл от Кобенхауза по сравнительно свободной Пастушьей дороге на Цирль. Дорога та была хоть и не широка, тем не менее уже через два дня отряд генерала вышел в долину Цирля.

Хенрик не зря рассказывал об этом крае как о необыкновенно живописном. Всё было в точности как говорил оруженосец: и поля пшеничные, что уже вскоре будут ждать рук человеческих для уборки первого в этом году урожая, и как по линейке устроенные виноградники с зелёным ещё виноградом, и пчёлы, толстые, жужжащие повсюду пчёлы. И дорога на восток тянулась широкая, твёрдая, хорошо укатанная, ровная. Две сменных упряжки лошадей тащили пушки по ней так проворно, что порой обоз за орудиями не поспевал. А на второй день пути по долине увидели люди Волкова большой, по-настоящему большой город Туллинген, что был по правую от них руку. Но они быстро прошли мимо него и вскоре подошли к тому месту, где снова начинались горы. И у дороги стал появляться наклон. Сначала едва заметно, а потом путь отряда всё больше и больше забирал вверх. И уже к полудню, в самую жару, барон увидал, что дорога уходит в узкий просвет меж двух скалистых гор. И тогда генерал подозвал к себе Хенрика и спросил у него:

— Доехали? Оно?

— Да, господин генерал, оно. Графство Тельвис, а местные его зазовут просто «ущельем», — отвечал оруженосец.

Глава 48

И генерал, немного подумав, собрал офицеров у края дороги и провёл совещание, не останавливая колонны. Первым делом он спросил у Мильке:

— Теперь дорога так и пойдёт в гору?

— До самого замка Тельвис, — уверял его капитан, — дорога так и будет подниматься. И к замку мы придем, думаю, лишь через два дня. А может, и на третий к полудню.

Волков размышляет, глядя на проходящих мимо сапёров и их телеги, а полковник Брюнхвальд его спрашивает:

— Сдается мне, вы что-то задумали, господин генерал?

— Проеду вперёд, — отвечает ему Волков, — я хочу посмотреть этот замок, увидеть до того, как вы, полковник, притащите пушки. Хочу всё увидеть и всё узнать, что удастся. Может, и вправду нам нет нужды устраивать осаду и пальбу. Может, нам хватит и десяти хороших лестниц и храбреца Хенрика с сотней охотников, которые управятся с делом за час.

— Ах вот как? — произнёс Брюнхвальд. — Значит, думаете про штурм.

— Не хотелось бы в этой глуши торчать и лишнего дня, — отвечает генерал; он опять не хочет говорить офицерам про то, что замок тот — жилище ведьмы. — А так влезем на стены, осмотрим замок, узнаем, там ли маркграфиня, и без всякой пальбы, без сапёрных работ повернём обратно. Если я осмотрю замок и решу, что его можно будет взять штурмом, я пошлю к вам человека, чтобы вы обоз не тащили, а подошли ко мне скорым шагом только с пехотой.

— Так действительно будет лучше, — согласился полковник, да и из остальных офицеров никто не возражал, и Брюнхвальд продолжил. — Я пока веду колонну, как было задумано раньше.

— Да. Гренер, пусть сержант Биккель и шесть его людей едут со мной.

— Я распоряжусь, господин генерал, — отвечал ротмистр.

— Может, вам взять всех кавалеристов? — предложил Брюнхвальд. — Мало ли что там в дороге вас ждёт.

Это была здравая мысль…Но…

Хенрик, фон Готт, фон Флюген, сержант Биккель и шесть проверенных кавалеристов из Эшбахта, не считая слуг и кучера, — все эти люди могли бы сойти за свиту путешествующего вельможи, а отряд кавалерии в тридцать человек был бы слишком приметным на горной дороге. А он не хотел привлекать к себе внимания.

— Нет, шести человек с сержантом будет достаточно, — отвечал генерал. Потом он ещё раз инструктировал офицеров и, оставив отряд, поехал вперёд.

* * *

Как оказалось, дорога в ущелье вовсе не была безлюдной, на ней то и дело попадались как небольшие крестьянские телеги, так и громоздкие купеческие возы в четыре мерина. А на каждом удобном склоне горы ютился один или даже два крестьянских дома. И дома те были вовсе не маленькие. Наконец они доехали до большой скалы, что нависала над самой дорогой, и в тени той скалы увидели здание, что вовсе не походило на деревенский дом, а скорее напоминало большой трактир, но над которым висели два стяга. Белые полотнища с чёрным львом. А ещё там же, у стены, в приятном безделии сидели два добрых человека в кирасах; их давно устаревшие шлемы лежали подле них, а к стене были прислонены две алебарды.

Место это было очень узкое, только этот трактир да дорога на два больших воза, а всё вокруг занимали массивныескалы. Мимо этого трактира было никак не проскочить. И, понимая это, со двора заведения вышел не спеша стражник, без алебарды, но с тесаком на поясе, и махнул едущему впереди всех, по своему обыкновению, фон Флюгену: стой!

И тот остановился и оборотился назад: видит ли это всё его сеньор?

И сеньор всё видел, он как раз выглядывал из кареты. Генерал уже хотел кирнуть, чтобы фон Флюген спросил, что нужно стражнику, но вслед за стражником из ворот вышел человек без брони и оружия и в хорошей одежде. Он сразу направился к остановившейся карете, а подойдя и без особого почтения поклонившись, заговорил, при том нагло заглядывая в окно кареты:

— Моя фамилия Толли, я взыматель проездных сборов, а вы кто, добрый господин.

— Взыматель проездных сборов, — повторил генерал. — Как интересно. А я барон фон Рабенбург.

— И куда же это вы следуете, господин барон? — всё в той же своей нагловатой манере интересовался взыматель. Теперь он отошёл от окна и с интересом осматривал сундуки и ящики багажа, что крепились к карете сзади.

— Я еду в Аххенцель, — отвечал генерал, не отрывая глаз от этого неприятного человека.

— А что же вам нужно в том кантоне? — усмехается чиновник. — Всем известно, что горцы не жалуют родовитых господ.

— Вообще-то я не обязан тебе ничего объяснять, но раз уж ты спросил, то я собираюсь в том кантоне нанять немножко добрых людей.

— Добрых людей? — взыматель заинтересовался. Он всё ещё был ехиден. — Вы, барон, никак воевать надумали?

— Да нет, — ехидно замечает барон. — Надумал я тебя повесить, а люди — это так, для охраны, — и генерал добавляет. — Фон Готт, а ну-ка хватайте этого взымателя.

И оруженосец тут же подъехал к сборщику денег и схватил его за шиворот. Стражники, видимо не привыкшие к таким ситуациям и таким дерзким проезжающим, только привстали со своих мест, но даже и не подумали браться за алебарды. А лишь следили за происходящим: и что же будет дальше?

— Что вы! — воскликнул тут же Толли, и всё его злобное веселье сразу поубавилось, он пытался вырваться, но фон Готт был очень крепким молодым человеком. И тогда Толли попросил: — Господин барон, велите своему человеку меня отпустить. Я официальное лицо графа и графини фон Тельвис.

Волков сделал знак: отпустите его, фон Готт. И оруженосец выпустил наглеца. И тот, оправляя одежду, уже серьёзно говорил:

— Я поставлен здесь владетелями графства Тельвис, чтобы собирать деньги с проезжающих, — при этом он указал на белые стяги на строении, — и потому прошу к себе отношения уважительного. Прошу заплатить за проезд и проезжать.

— Заплатить за проезд? — переспросил Волков. — А имперский эдикт о беспошлинном проезде по всей территории империи тебе не указ, что ли?

Но тут Толли продемонстрировал свою юридическую подкованность:

— То не пошлина, то сбор на содержание дороги. Оползни и камнепады ежегодно обрушиваются на дорогу, её нужно убирать и ремонтировать, чтобы людишки торговые и всякие иные могли беспрепятственно тут ездить.

— И сколько же с меня? — интересуется генерал.

— Карета пойдёт за большой воз, четыре коня в ней, да ещё десять под людьми, да шесть коней в поводу… Итого… два талера шестьдесят крейцеров.

Можно было бы этому жулику, конечно, и не платить, но генерал подумал, что этот вор может послать кого-нибудь по какой-нибудь горной дороге в замок, жаловаться на проезжего барона. А это было совсем ему не нужно. И он полез в кошель, достал оттуда талер и швырнул его в окно:

— Держи, мерзавец. Больше не дам.

А чиновник Толли, ловко поймав монету, тут же оценил её:

— Так это ещё и талер Ребенрее, самый лёгкий из всех монет.

Но генерал уже катил в карете дальше, и люди его уже ехали за ним. А Волков при этом думал с усмешкой: «Интересно, как этот вор будет взымать сборы с Карла Брюнхвальда? Наверное, весь отряд пересчитает вместе с телегами».

* * *

А ближе к вечеру, в одном приятном месте, где скалы не так сильно нависали над головами, они увидели большой двор, окружённый низкой оградой, а на воротах того двора висело несколько старых пивных кружек, что сообщало всякому путнику, что тут он может отыскать себе и ночлег, и пищу, и кружечку пива.

И здесь Хенрик, поравнявшись с каретой и заглянув в неё, сказал генералу:

— Мы с капитаном Мильке тут отдыхали, господин генерал, мы почти доехали.

— Почти? — уточнил Волков.

— Да, ещё час пути, и за тем поворотом, — оруженосец указал вперёд, — начнётся подъем на гору, на которой стоит замок.

— И дотемна мы до него не доберёмся?

Хенрик только покачал головой: нет.

— Тогда остановимся на том постоялом дворе, который только что проехали, — говорит генерал и тут же интересуется у своего оруженосца: — Там хорошие постели?

— Для меня, господин генерал, все постели хороши, я так устаю в седле за день, что готов спать на досках.

«Ах, молодость. Счастливая молодость».

Хозяин, крупный, дородный мужчина, руководил на большом дворе то ли своими работниками, то ли сыновьями, которые привезли большой стог сена и раздавали уставшим за день лошадям. Мужик сказал, что его зовут Бауэр, был он при том наружности к себе располагающей, с открытым лицом и огромными натруженными руками. А ещё этот Бауэр обещал Хенрику, что в его перинах нет клопов, а спать в комнатах ночью очень хорошо, так как вечером с гор идёт прохлада. Надо только окно открыть.

Волков, послушав такие обещания, стал надеяться, что так всё и будет. И решил остановиться здесь, тем более что кроме отдельных крестьянских домов, разбросанных в округе по склонам гор, никакого иного жилья тут не было.

Ужин ему подавали такой же, какой подали и простым возницам. Горох, ливерная колбаса, обжаренная с луком, хлеб был не из чистой пшеницы, но всё равно был неплох. Пиво было сносным, а дешёвое вино, что принёс по его просьбе мальчишка-разносчик, полностью соответствовало своей цене. Зато в комнатке его маленькое окошко выходило на гору, и раскрыв его, барон прекрасно проспал почти всю ночь и лишь к утру пару раз просыпался. Да и то тут же засыпал снова.

Утром завтракал он молодым сыром и простым молоком всё с тем же хлебом из смешанной муки, только на сей раз хлеб этот был ещё горячим после печи. А потом стал собираться и сказал Хенрику:

— Друг мой, дело, что нам предстоит, — непростое; возможно, придётся приблизиться к замку на арбалетный выстрел, не дай Бог хозяева здешние нас увидят и встретят болтом или, к примеру, аркебузной пулей, так что скажите людям, чтобы готовились, и сами готовьтесь. А мне доспех приготовьте, облачусь.

— Верхом поедете? — сразу уточнил фон Готт.

— Точно! — вспомнил Волков. — Оседлайте мне большую рыжую кобылку и вороного моего.

— Может, пистолеты зарядить? — предложил фон Флюген.

— Ну что ж… — Волков улыбнулся, он знал, что самый молодой из его оруженосцев испытывает страсть к пистолетам. Любил из них стрелять. А так как разрядить пистолет невозможно, скорее всего, юноша надеялся сделать по возвращении пару выстрелов по какой-нибудь цели. И генерал сказал: — Зарядите, фон Флюген, зарядите.

Но фон Готт на правах старшего ткнул юношу в бок кулаком и сказал весьма неприветливо:

— Сначала иди-ка лошадей оседлай, умник, а пистолеты я и сам снаряжу, ежели надобно будет.

С фон Готтом желающих спорить было мало, и оруженосцы занялись делом. Принесли ящик с доспехом и стали доставать из него латы. Гюнтер им помогал, а Томас пошёл помогать фон Флюгену с лошадьми. И вскоре всё было готово, а Волков, уже облачённый в доспех, но без шлема, подшлемника и перчаток, выглянул в окно.

«Солнце какое… Я сегодня запарюсь в доспехе».

И вправду, день обещал быть жарким. А тут дверь открылась и на пороге появился фон Флюген; он уже успел стащить сумку с пистолетами у фон Готта, видно, зарядил их и повесил поверх своей бригандины. Был он при мече и кинжале и, хоть не надел шлема, но красиво нацепил лишь берет с пером, всё равно выглядел боевито. И, появившись в покоях Волкова, вдруг произнёс:

— Господин генерал, тут к вам просятся.

— Ко мне? — удивился тот. Брюнхвальду было рано, он никак не мог тут появиться. Да и знал бы Волков, что отряд подходит. — И кто же это?

— Граф местный с человеком своим каким-то, — без особого пиетета сообщил молодой оруженосец. — Внизу ждут.

— Граф? — и Волков, и Хенрик оба замерли, желая знать большего.

— Ну да, — продолжал фон Флюген так же, как будто говорил о каком-то купчишке или бездельнике. — Говорит, что он Леонид Фаркаш фон Тельвис и просит его принять. Спрашивает, удобно ли вам сейчас будет.

— А что с ним за человек? — интересуется Хенрик.

На что фон Флюген лишь скривился и в презрении высунул язык:

— Кажется, придворный его, сопляк из пажей.

Глава 49

«Это ли граф?».

Тот человек, что стоял перед ним, вежливо улыбаясь, судя по очень дорогой одежде, вполне мог быть графом. Хотя одежда его была уже и не из тех, что сейчас носили в Вильбурге. А была достаточно старомодна. А ещё у него были хорошие зубы и кожа. И безусловно дорогие перстни поверх перчаток тончайшей выделки.

«Это и есть местный граф? И сколько же ему лет? Девятнадцать? Или двадцать?».

Волков недоумевал, но спросить у фон Флюгена не решился. Рядом с молодым, богато одетым человеком на лавке, лениво развалившись и облокотившись на стол спиной, сидел удивительный юноша. Почти мальчик. Был он необыкновенно красив: темные волосы, глаза как вишни, яркие красные губы. Этому всему позавидовали бы многие девушки, к тому же его одежда, как будто специально оттеняя его красоту, была белого цвета. Всё у него было белое. И замшевые сапоги для верховой езды, и перчатки, и панталоны. Лишь вздыбившийся лев на его колете был чёрен, да перо на маленькой белой шапочке. Даже покачивающаяся под левым ухом юноши большая каплевидная жемчужина, и та была белой. И, конечно же, серёжка та была очень дорогой, несмотря на то что обрамляло жемчужину вовсе не золото, а серебро.

«А это ещё кто? — Волков, признаться, не сразу смог отвести глаз от мальчишки. — Ну, это… фон Флюген, скорее всего, был прав. Очень похож на пажа. Более чем. Причём на пажа любимого и очень избалованного».

Пока граф ему улыбнулся, барон, несмотря на доспех и горжет, весьма учтиво поклонился и произнёс:

— Я барон фон Рабенбург, — Волков старался быть максимально вежливым, так как мог только догадываться о том, сколько людей привёл с собой юный граф, а ещё думал о том, что очень своевременно надел доспех. «Господь благоволит острожным и предвидящим». — Рад видеть вас, господин граф.

— И я рад, — отвечал молодой человек, которого теперь уже можно было считать местным графом. Он, кажется, не придаёт значения тому, что Волков и его люди были облачены как для сражения, фон Тельвис просто подходит к барону и протягивает ему руку. И Волков пожимает ту руку. А местный сеньор рассказывает без всякой напыщенности или важности, так, как будто говорит со старым знакомым:

— А к нам вчера к ужину явился один мой человек и рассказал, что какой-то господин хотел его повесить.

— Извините, господин граф, — сразу говорит Волков. — Тот человек был, как мне показалось… излишне фамильярен, и я…

— Ах, не извиняйтесь, дорогой барон, — оборвал его на полуслове местный сеньор, — прошу вас, не извиняйтесь, тот мой человек всегда дерзок, я про то наслышан, просто общается он целыми днями с крестьянами, да с горцами, да с купчишками, что платить не желают, — и тут он приложил руку к груди. — Так что это я должен просить у вас прощения за своего нахала.

И говорил это граф так искренне, что Волков, да и все его оруженосцы, что слышали этот разговор, стали проникаться к этому человеку приязнью. А граф продолжал:

— И когда он мне сказал о вас — а я как раз в то время ужинал с дамами — так мы посмеялись над его незатейливой жалобой и сказали, чтобы он впредь с благородными людьми вёл себя подобающе, авось не с купцами грызётся.

— Я очень признателен вам, господин граф, я рад, что тот мелкий случай на дороге предоставил мне возможность познакомиться с вами, — отвечал ему генерал. Ну а что в этой ситуации он мог ещё сказать? Тем более что этот юный сеньор не казался ему злым или хитрым, и уж каким-то колдуном и вовсе не выглядел. Наоборот, он представал перед генералом человеком открытым и мягким, и это впечатление барона подтверждалось поведением пажа графа. Мальчишка в белом был абсолютно расслаблен, в его поведении и позе явно проступало ленивое безразличие, паж даже и вида не делал, что слушает их разговор, он откровенно скучал и даже зевнул один раз.

«Сразу видно — сопляк-то избалован».

А граф меж тем и говорит барону:

— Вы рады тому случаю, и я имел счастье познакомиться с вами, но вот графиня… она же вас не увидит. А ведь именно она меня послала искать вас, так и сказала: езжайте, граф, найдите того барона, он должен быть где-то рядом, пригласите к нам хоть на день погостить, а то скука у нас тут неимоверная. Я ей говорил: может, послать кого из наших людей, но она упрямствовать стала: езжайте сами, а то он не согласится.

Рассказывал всё это фон Тельвис почти заискивающе, с нотками просьбы в голосе, и Волков уже понял, к чему он клонит. А граф и закончил:

— И посему, дорогой барон фон Рабенбург, я убедительно вас прошу быть моим гостем. Хотя бы один день. Дамы вам будут очень рады, так как они считают, что вы непременно спасёте их от скуки, от которой они умирают.

Ещё не дослушав его речей, генерал уже придумывал способы, чтобы отказать этому милому человеку. Во-первых, он не забывал слова фон Виттернауфа о том, что семейство это подозревается в колдовстве. А во-вторых, такой визит мог бы посчитаться бесчестным. Многие благородные люди решили бы, что принимать приглашение от человека, на которого ты через пару дней замышляешь напасть, — это не по-рыцарски. И поэтому генерал, изобразив на лице мину глубочайшего сожаления, ответил:

— Ах, как жаль, господин граф, что ваше приглашение я принять никак не могу. Так как собираюсь уже сегодня быть на границах ваших, где меня должны ждать люди.

— Вот как? — граф, это было сразу видно, расстроился.

И тут в первый раз за всё время их разговора подал голос прекрасный паж:

— А я и вам, и дамам сразу говорил, что этот господин к нам в гости не поедет…. Он же военный, а военные всегда торопятся… Только зря таскались сюда… Вот теперь по жаре…

— Молчите, Виктор, — беззлобно прервал бестактную речь мальчишки граф и снова заговорил с Волковым. — Ах, как моя супруга и моя гостья расстроятся, я обещал им привезти вас. Они так скучают…

— Маркграфиня уж точно скоро сойдёт с ума от скуки, она из замка уже месяц не выезжала… — невесело добавил паж.

И тут Волков изумился. Он обернулся к мальчишке:

— Вы сказали маркграфиня?

Но на его вопрос ответил не мальчик, а его сеньор:

— А разве вы не слыхали про то, барон? — в его голосе было удивление. А потом прозвучала и гордость. — Её Высочество маркграфиня Оливия фон Винцлау уже целый месяц гостит у меня.

— Маркграфиня Винцлау… сама… ваша гостья? — продолжал удивляться барон.

— Так про это, кажется, все знают, — отвечал фон Тельвис с некоторым удивлением. — Разве вы про то не слышали?

— Нет, — генерал продолжал изображать удивление.

— Ах, — оживился граф, — Это как раз тот случай, когда несчастье одного становится счастьем для другого. Я вам сейчас всё расскажу. Вы же слыхали, барон, что её муж, маркграф Георг Второй фон Цоллерген, преставился, и она с тех пор пребывает в трауре. И посему ездила на богомолье в монастырь святой Радегунды, что находится здесь неподалёку.

— И что же? — живо интересуется Волков.

— И на обратной дороге она захворала, — почти радостно сообщает ему граф. — Представляете? И болезнь та оказалась тяжела, и вокруг нет ни одного приличного места, кроме нашего замка, вот ей и пришлось у нас поселиться.

— На месяц? — уточняет генерал.

— Около того, — отвечает хозяин ущелья.

— И что же то была за болезнь?

Тут граф стал мяться и улыбаться, кажется, ему было не совсем удобно о том говорить:

— Болезнь её была… пикантна.

— Да, животом она маялась сильно, — без всякой обходительности добавил паж Виктор. — Аж похудела от того.

— Признаться… — граф хоть и взглянул на дерзкого пажа возмущённо, но потом согласился с ним. — Да… Приезжавшие доктора пришли к выводу, что маркграфиня Оливия заболела холерой.

— Ах, какое несчастье! — воскликнул Волков. Он даже не знал, верить во всё это или нет. «Нужно было мне всё-таки заехать в Швацц, в её резиденцию, и пока Брюнхвальд тащил бы пушки сюда, выяснить всё, что говорят об этом в городе и во дворце!». Он понимающе покивал головой: — Холера — это ужасно! А откуда же вы приглашали для Её Высочества докторов, не от горцев ли?

— Ах, я вас умоляю, барон! — граф лишь усмехался от такой наивности гостя. — Ну какие могут быть у горцев доктора? Все доктора у горцев лишь для коров и овец, а горцы сами и не болеют ничем. Доктора к ней приезжают каждую неделю из Туллингена. И те доктора все как один говорили, что болезнь маркграфини проистекает от злых болотных миазмов или тухлой воды. Хотя я ума не приложу, откуда у нас тут могут взяться болотные миазмы, у нас и болот в горах не бывает, и вода горная всегда свежа, но раз доктора говорят, что холера, разве кто с ними будет спорить?

— И маркграфиня всё ещё больна?

— Не совсем, ей уже лучше, она уже выходит к столу, но пока ехать домой не может, ещё слаба.

Всё это было так неожиданно, и слова этого славного и, кажется, доброго человека казались ему такими настоящими. Не было в них никакой хитрости, которую обычно он чувствовал сразу. Также не было никакого изъяна во всей рассказанной истории. Тут генерал взглянул на пажа. Он так и сидел в непринуждённой позе, и вид его был всё такой же скучающий. И тут граф улыбнулся:

— И что же, барон, кажется, заинтересовал теперь вас мой замок? Интересно стало теперь моё приглашение?

— Да уж и не знаю, что тут сказать… — Волков засмеялся. — Спешу я, конечно, но быть представленным самой маркграфине…

— Дорогого стоит? — продолжал подначивать его фон Тельвис.

— Да, — сознался генерал. — Дорогого стоит.

— Ну так что? Вы принимаете моё… а вернее сказать, наше с маркграфиней приглашение?

— Да разве же можно такой чести противиться⁈

«Может, то всё глупость про злых колдунов, может, маркграфиня и вправду животом от холеры маялась, месяц проживая у графа и графини. Узнать это будет нетрудно, достаточно расспросить того же трактирщика Бауэра. Он должен был что-то слышать, например, про докторов, что ездят в замок из Туллингена. Да и про тех же сеньоров его. Хотя… Если напуганы местные людишки, если граф их твёрдо в кулаке держит, так никто из них и не пикнет против хозяина». С другой стороны, глядя на самого графа и его изнеженного и красивого пажа, уж и не верилось генералу, что этот сеньор может быть суров или даже хотя бы твёрд со своими людьми.

Конечно, нужно было всё сначала разузнать, но он боялся расспрашивать местных. Ведь скорее всего о таких расспросах сразу бы стало известно хозяину ущелья. А генерал рассчитывал подойти к замку как можно более неожиданно. Не будоража перед этим графа расспросами местных крестьян.

В общем, согласие на поездку в гости он молодому фон Тельвису уже дал и просил того чуть подождать, а теперь давал распоряжения остававшемуся на постоялом дворе Гюнтеру:

— Томаса я заберу, вдруг понадобится, не знаю, останусь ли у графа; если не приеду к ночи, не тревожься, а жди к завтрашнему дню господина полковника Брюнхвальда. Смотри не прозевай его. Скажешь ему, пусть идёт к замку, я там. А что делать ему, он и сам сообразит. Ты главное следи за сундуками, чтобы не шарили по ним, и за каретой тоже, так как поеду я верхом. Да, и за лошадями моими смотри, путь этот Бауэр им овса не жалеет, говори, что за всё заплатим. Пусть кормит, тут овёс и сено дёшевы.

Отдав все наставления и взяв себе из сундука денег побольше, генерал остановился и подумал: не снять ли ему с себя латы, а то в железах он выглядит так, как будто не доверяет своему новому знакомому. А потом решил, что… ничего. Поедет в латах, пусть это и выглядит глупо, а там, в замке, он от доспеха разоблачится, конечно же. За стол с дамами в железе садиться не комильфо.

* * *

Барон вышел и стал искать глазами людей, что приехали с графом, но, к удивлению своему, никого не нашёл.

«Граф приехал со своим пажом Виктором? И всё? Он, видно, уверен в людях своих, что ездит совсем без охраны».

И когда они поехали по дороге на запад, Леонид фон Тельвис у него и спросил с завуалированной издёвкой:

— Дорогой барон, а не будет ли вам жарко?

— Ничего, я привык, — отвечал Волков. — В дороге, которую не знаешь, хороший панцирь не помешает.

— Панцирь? — сеньор ущелья оглядывает его доспех снизу доверху, а потом говорит: — Я вижу, ваш доспех прекрасен, но пользуете вы его не для красы.

— Да, он спасал меня не единожды, — говорит генерал и спрашивает в свою очередь: — А вы, граф, вижу я в пределах своих в защите не нуждаетесь.

— В защите? — удивляется фон Тельвис. — Мне тут защищаться не от кого. Людей своих барщиной я не изнуряю, да и оброк с них беру невеликий, суд чиню над ними справедливый, и люди мои меня любят, а особенно любят мою супругу графиню, разбойников на моей дороге отродясь не было, а буйных горцев ещё дед моей жены присмирил. Уже полсотни лет с ними в мире проживаем. Так что защищаться мне тут не от кого.

Судя по тому, что этот сеньор ездил по своим владениям лишь с одной лёгкой шпагой да с изнеженным пажом, кажется, так оно и было. А вот генерал так даже дома у себя не ездил, два оруженосца были с ним всегда, даже в Эшбахте, редко когда один. А тут в дороге их с ним было трое, да ещё шесть кавалеристов опытных с сержантом. И все при доспехе, при оружии, как для войны. Хенрик с арбалетом, у фон Флюгена через плечо сумка с пистолетами, а фон Готту ничего такого не нужно, он предпочитал белое железо оружию дальнего боя. С ним был меч, кинжал, любимый им изящный клевец, да ещё и красивый балкер висел притороченный к седлу.

А граф стал показывать и рассказывать гостю обо всём, что попадалось им на глаза: и про весьма тучные стада на пастбищах, и про приплод, что они приносят в год, и про хороший лес, что растёт по склонам гор, и про сыры, что тут делают местные крестьяне, и про то, что как приедут в замок, он даст барону попробовать двадцать видов старого сыра, что хранятся у него в подвале. Потом говорил про виноградники и вина и сетовал на то, что вина у него вовсе не так хороши, как у соседей.

В общем, болтал граф без умолку и казался барону хоть и не самым умным, но очень добрым и гостеприимным человеком, который по-настоящему рад показать гостю свой удел.

Так за интересной болтовнёй они не спеша доехали до небольшого лесочка, после вдруг открылся длинный и пологий склон горы, и на том склоне и высился замок. Весь склон был залит солнечным светом, и от того замок казался белым.

— А вот и мой дом, — сказал Леонид Фаркаш, граф фон Тельвис.

— Он красив, — отвечал ему генерал, но сейчас меньше всего его интересовала красота замка. Волков уже издали стал присматриваться к стенам, к башням, к воротам, ко всему, к чему должен присматриваться старый солдат, видя укрепление, которое ему, может статься, придётся брать.

Они поехали по дороге, которая вела вверх, к воротам дворца и немного петляла среди прекрасного луга, на котором выпасались красивые, дорогие лошади, видно, из графских конюшен.

Всё это выглядело необыкновенно красиво; в солнечном свете горы, замок, эти луга смотрелись настоящим парадизом после его невзрачного и дикого Эшбахта с его глинистыми холмами и бесконечными кустарниками.

И тут ветер вдруг донес до него какой-то запах; запах этот совсем не соответствовал той красоте, что лежала перед глазами генерала.

То был запах… И тут граф как будто заметил, что гость чувствует что-то, и указал в сторону замка.

— Барон, видите белую скалу?

— Что возвышается прямо над замком? — уточнил Волков.

— Да, — продолжал фон Тельвис. — Отгадайте, отчего она так бела? Все скалы вокруг черны, а она одна бела.

— Боюсь даже предположить, — признался генерал.

— Там селятся орлы, — рассказывал граф. — Два десятка гнёзд на той скале, и бела она от их помёта. Орлы собирают дань со всех гор в округе. Зайцы, лисы, ягнята, даже волков и моих собак они считают своим прокормом, а остатки их пиров падают с горы вниз, в узкое место между скалой и замком, оттого иной раз в жаркий день ветер и выносит оттуда этот неприятный запах.

«Запах мертвечины».

Впрочем, над белой скалой и вправду кружили две огромные птицы. А пока генерал следил за птицами, граф ему и говорит:

— А нас, кажется, уже ждут!

— Что? — Волков перестаёт смотреть на орлов.

Фон Тельвис поднимает руку и показывает на одну из приворотных башен замка:

— Графиня фон Тельвис и маркграфиня Винцлау ждут нас.

И тут генерал и вправду замечает на левой от ворот башне, меж её зубцов, двух женщин в ярких платьях.

— Вон они, — продолжает граф, — видите, они машут нам, — и он тоже начинает махать дамам рукою.

Да, Волков их теперь хорошо видит.

Примечания

1

Это правда.

(обратно)

2

Начало изречения: Malum consilium consultori pessimum est (лат.). Что означает: Дурной умысел оборачивается против того, кто его замыслил. Иными словами: не рой другому яму, сам в нее попадешь.

(обратно)

3

Ты знаешь язык наших отцов?

(обратно)

4

В меру возможности.

(обратно)

5

Не без везения.

(обратно)

6

Ты слишком суров.

(обратно)

7

Вполне.

(обратно)

8

Верую в Господа.

(обратно)

9

Славься Мария, Преисполненная благодатью.

(обратно)

10

Доброе утро, сеньора.

(обратно)

11

Привет, как дела, сеньора?

(обратно)

12

Сеньора не уходите. Подождите.

(обратно)

13

Черезмерно.

(обратно)

14

Вопрос решеный.

(обратно)

15

Серебро требует обсуждения.

(обратно)

16

От сапог.

(обратно)

17

Ведьмин глаз.

(обратно)

18

Фамильный склеп.

(обратно)

19

«Pater noster» («Отче наш», или «Молитва Господня») — основная молитва в христианской традиции. Она содержится в Евангелии от Матвея (6:9–13) и в Евангелии от Луки (11:2–4). Это единственная молитва, которую предложил сам Иисус.

(обратно)

20

Ликантроп (греч. λυκάνθρωπος), вервольф (нем. Werwolf), человек-волк (англ. wolfman), в славянской традиции волколак — в мифологии и художественных произведениях человек, на определенный срок превращенный или способный превращаться в волка. Для обозначения этой способности используется термин ликантропия.

(обратно)

21

Равелин (фр. ravelin, от лат. ravelere «отделять») — вспомогательное фортификационное сооружение, обычно треугольной формы, которое помещалось перед крепостным рвом между бастионами.

(обратно)

22

Фальтрок (нем. Faltrock) — в XVI веке легкая верхняя мужская одежда, состоящая из прямого прилегающего лифа и широкой юбки в складку. Его надевали через голову или делали застежку сбоку.

(обратно)

23

Наголенник (англ. Greave) — защита голени. Латные наголенники в средневековье появились во второй четверти XIII века в доспехах кавалерии, где они использовались вместе с ранними наколенниками. В середине XIV века появились двухстворчатые латные наголенники, закрывавшие голень со всех сторон, и комплектовавшиеся обычно латными сабатонами.

(обратно)

24

Раубриттер (нем. Raubritter) — рыцарь-разбойник или барон-разбойник. Определение раубриттер впервые появилось в немецких рыцарских романах XVIII века и означало рыцарей или особ рыцарского происхождения, участвующих в нападениях на проезжающих поблизости от их замков купцов и путешественников.

(обратно)

25

Павана (итал. Pavana, испан. Pavana), Пaдована (итал. Padovana) — торжественный медленный танец, распространенный в XVI веке в Европе.

(обратно)

26

Бранль (фр. Branle, Bransle) — старо-французский народный круговой танец (хоровод) с быстрыми движениями. Иногда сопровождался пением, куплетами с припевом, повторяющимся после каждой строфы. Размер бранлей четный, в некоторых разновидностях — трехдольный.

(обратно)

27

Ландскнехты, сражавшиеся в первых рядах за двойное жалование, назывались доппельзольднерами (нем. Doppelsöldner).

(обратно)

28

Дестриэ (фр. Destrier) — крупный боевой рыцарский конь, как правило, жеребец. Термин подразумевает не определенную породу, а определенные свойства коня, предпочтительные для использования его на рыцарских турнирах.

(обратно)

29

«Только глаза полыхали желтым в черноте. И смотрели глаза по-прежнему на Максимилиана», — в предыдущей книге неоднократно говорилось о желтых глазах.

(обратно)

30

В предыдущей части: «А что у монаха с левой рукой? — спросил Сыч у Куртца, когда они отъехали подальше».

«Точно! — вспомнил Волков. — У него вся рука изрублена. И пальцы, и кисть. Кажется, пальцы у него не разгибаются».

«Говорят, что несколько лет назад напали на него волки, — сказал землемер, — и руку погрызли. Тут в пустынях ваших их и вправду много».

(обратно)

31

Бувигер (фр. Bevor, Bevoir) — защита для ключиц, шеи и нижней части лица, использовалась с шлемами «салад» или с некоторыми шапелями в XV веке.

(обратно)

32

Горжет (фр. Gorget англ. Gorget, Collar) — первоначально стальной воротник для защиты шеи и горла. Горжет был частью старинных доспехов и предназначался для защиты от мечей и других видов холодного оружия.

(обратно)

33

Наголенник (англ. Greave) — защита голени. Латные наголенники в средневековье появились во второй четверти XIII века в доспехах кавалерии, где они использовались вместе с ранними наколенниками. В середине XIV века появились двухстворчатые латные наголенники, закрывавшие голень со всех сторон, и комплектовавшиеся обычно латными сабатонами.

(обратно)

34

Ваффенрок (нем. Waffenrock) — просторная накидка поверх доспеха длиной до середины икр, с гербом владельца, часто богато украшенная вышивкой, жемчугом и бахромой (по подолу).

(обратно)

35

Миннезингеры (нем. Minnesinger — певец любви), немецкие рыцарские поэты-певцы XII–XIV веков. Куртуазная лирика миннезингеров складывается под сильным воздействием поэзии романских трубадуров. , , . , , (), (), (),  ().

(обратно)

36

Салическая правда (лат. Lex Salica; первоначальная редакция известна как Pactus legis Salicae), или Салический закон, — свод обычного права германского племени салических франков, одна из наиболее ранних и обширных варварских правд.

(обратно)

37

Фальтрок (нем. Faltrock) — то же что и ваффенрок (нем. Waffenrock).

(обратно)

38

Моргенштерн (нем. Morgenstern, букв. — «утренняя звезда») — холодное оружие ударно-дробящего действия в виде металлического шарика, снабжённого шипами. Использовался в качестве навершия палиц или кистеней. Такое навершие сильно увеличивало вес оружия — сам моргенштерн весил более 1,2 кг, что оказывало сильное моральное воздействие на противника, устрашая его своим видом.

Также был ещё распространен вариант так называемый цепной моргенштерн, в котором шипастый шар соединялся с длинной рукоятью посредством цепи. Хотя использование моргенштерна и увеличивало тяжесть ранений, наносимых противнику, но сильно затрудняло ношение оружия, его шипы мешали точному попаданию, цепляясь за близкие предметы, и часто застревали в щитах или доспехах.

(обратно)

Оглавление

Борис Конофальский ИНКВИЗИТОР

  Пролог

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

  Глава одиннадцатая

  Глава двенадцатая

  Глава тринадцатая

  Глава четырнадцатая

  Глава пятнадцатая

  Глава шестнадцатая

  Глава семнадцатая

  Глава восемнадцатая

  Глава девятнадцатая

  Глава двадцатая

  Глава двадцать первая

  Глава двадцать вторая

  Глава двадцать третья

  Эпилог

Борис Конофальский МОЩИ СВЯТОГО ЛЕОПОЛЬДА

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

  Глава одиннадцатая

  Глава двенадцатая

  Глава тринадцатая

  Глава четырнадцатая

  Глава пятнадцатая

  Глава шестнадцатая

  Глава семнадцатая

  Глава восемнадцатая

Борис Конофальский Хоккенхаймская ведьма

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

  Глава 31

  Глава 32

  Глава 33

  Глава 34

  Глава 35

  Глава 36

  Глава 37

  Глава 38

  Глава 39

  Глава 40

Борис Конофальский ВАССАЛ И ГОСПОДИН

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

  Глава 31

  Глава 32

  Глава 33

  Глава 34

  Глава 35

  Глава 36

  Глава 37

  Глава 38

  Глава 39

  Глава 40

  Глава 41

  Глава 42

  Глава 43

  Глава 44

  Глава 45

  Глава 46

  Глава 47

  Глава 48

  Глава 49

Борис Конофальский РАУБРИТТЕР[24]

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

  Глава 31

  Глава 32

  Глава 33

  Глава 34

  Глава 35

  Глава 36

  Глава 37

  Глава 38

  Глава 39

  Глава 40

  Глава 41

  Глава 43

  Глава 44

  Глава 45

  Глава 46

  Глава 47

Борис Конофальский. Длань Господня

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

  Глава 31

  Глава 32

  Глава 33

  Глава 34

  Глава 35

  Глава 36

  Глава 37

  Глава 38

  Глава 39

  Глава 40

  Глава 41

  Глава 42

  Глава 43

  Глава 44

  Глава 45

  Глава 46

  Глава 47

  Глава 48

  Глава 49

  Глава 50

  Глава 51

  Глава 52

  Глава 53

  Глава 54

  Глава 55

  Глава 56

  Глава 57

Борис Конофальский Путьинквизитора 7

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

  Глава 31

  Глава 32

  Глава 33

  Глава 34

  Глава 35

  Глава 36

  Глава 37

  Глава 38

  Глава 39

  Глава 40

Борис Конофальский Инквизитор. Башмаки на флагах. Том второй. Агнес

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

  Глава 31

  Глава 32

  Глава 33

  Глава 34

  Глава 35

  Глава 36

  Глава 37

  Глава 38

  Глава 39

  Глава 40

Борис Конофальский Башмаки на флагах. Том третий. Графиня фон Мален

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

  Глава 31

  Глава 32

  Глава 33

  Глава 34

  Глава 35

  Глава 36

  Глава 37

  Глава 38

  Глава 39

  Глава 40

Борис Конофальский Башмаки на флагах. Том четвертый. Элеонора Августа фон Эшбахт

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

  Глава 31

  Глава 32

  Глава 33

  Глава 34

  Глава 35

  Глава 36

  Глава 37

  Глава 38

  Глава 39

  Глава 40

  Глава 41

  Глава 42

  Глава 43

  Глава 44

  Глава 45

  Глава 46

  Глава 47

  Глава 48

  Глава 49

  Глава 50

  Глава 51

  Глава 52

  Глава 53

  Глава 54

  Глава 55

  Глава 56

  Глава 57

  Глава 58

  Глава 59

Борис Конофальский Божьим промыслом

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

  Глава 31

  Глава 32

  Глава 33

  Глава 34

  Глава 35

  Глава 36

  Глава 37

  Глава 38

  Глава 39

  Глава 40

  Глава 41

  Глава 42

  Глава 43

  Глава 44

  Глава 46

  Глава 47

  Глава 48

  Глава 49

  Глава 50

  Глава 51

  Глава 52

Борис Конофальский Инквизитор. Книга 12. Божьим промыслом. Стремена и шпоры

  Часть 1

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

  Часть 2

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

    Глава 22

    Глава 23

    Глава 24

    Глава 25

    Глава 26

    Глава 27

  Часть 3

    Глава 28

    Глава 29

    Глава 30

    Глава 31

    Глава 32

    Глава 33

    Глава 34

    Глава 35

    Глава 36

    Глава 37

    Глава 38

    Глава 39

    Глава 40

    Глава 41

  Часть 4

    Глава 42

    Глава 43

    Глава 44

    Глава 45

    Глава 46

    Глава 47

    Глава 48

    Глава 49

    Глава 50

    Глава 51

    Глава 52

    Глава 53

Борис Конофальский Инквизитор. Божьим промыслом. Книга 13 Принцессы и замки

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

  Глава 31

  Глава 32

  Глава 33

  Глава 34

  Глава 35

  Глава 36

  Глава 37

  Глава 38

  Глава 39

  Глава 40

  Глава 41

  Глава 42

  Глава 43

  Глава 44

  Глава 45

  Глава 46

  Глава 47

  Глава 48

  Глава 49

*** Примечания ***