Владычество 2 [Рэнди Алькорн] (fb2) читать онлайн

ГЛАВА 15

Кларенс заехал позавтракать в закусочную «Барни», расположенную в северном Портленде. Заведение нуждалось в реконструкции, но, судя по отзывам, здесь неплохо готовили.

Кларенс припарковал машину и пошел к закусочной. На этой улице его модный черный костюм выглядел несколько странно. Какая-то молодая женщина с глазами наркоманки, несмотря на заметную беременность, пыталась выглядеть сексуально, надеясь, что в этот ранний час ей посчастливится заработать на очередную порцию наркотика. Она вызвала у Кларенса смешанное чувство отвращения и сочувствия. Двое парней — явные торговцы наркотиками — измерили его взглядом с головы до ног. У одного из них на поясе висел пейджер, чем парень явно гордился.

«Решили поторговать наркотиками с утра пораньше? Кто рано встает, тому Бог дает?»

— Эй, ты что, хочешь здесь кого-то очаровать? — спросил у Кларенса один из торговцев. Братки хлопнули друг друга по ладоням. — Это твои колеса? — он указал на «Бонневиль». — Думаю, лучше бы ты купил себе пикап.

Парни опять хлопнули друг друга по ладоням и расхохотались. Кларенс ничего им не ответил, показывая всем своим видом, что мнение двух нищих ленивых бездельников для него ничего не значит.

— Наверное, он один из тех надутых индюков из предместья. Как думаешь?

— Всего хорошего, «обезьяний костюмчик», — сказал один из торговцев, изо всех сил стараясь подражать выговору белых.

— Увидимся, парниша, — добавил другой.

Когда Кларенс уже подошел к входу в закусочную, он услышал, как один из парней сказал: «Да, этот кот белее белого!»

Кларенсу потребовалось все самообладание, чтобы не ответить на уколы и не показать, что он еще не забыл улицу.

Сев за стойку, он вспоминал насмешки, которые ему пришлось выслушать за свою жизнь от черных. Кларенс и представить себе не мог, что, став профессионалом, станет чужим для тех, с кем вырос. Конечно, если бы у него были внебрачные дети, которых он оставил на попечение матери и департамента социального обеспечения; если бы он был наркоманом или дни напролет пьянствовал и шатался по улицам, то его радушно при-

3

няли бы те, кто сейчас отвергает за преуспевание. И эта мысль злила Кларенса. Они приписывают его успех не упорному труду и целеустремленности, а чему-то другому. Они считают, что он пресмыкается перед белыми.

Непростительным грехом было не убийство собственного народа с помощью наркотиков и оружия, а успешное состязание с белыми на игровом поле общества. Эти парни считают ниже своего достоинства работать в кафе, химчистках или магазинах. Самое большое унижение для них — подчиняться белым. И поскольку они не соглашаются на работу низкого уровня, то никогда не станут достаточно квалифицированными, чтобы самим управлять белыми. Эти парни были совсем не такими как те, кто составлял костяк черного общества, — трудяги, наподобие отца Кларенса, Дэни, миссис Бернс и многих других, которые живут честно и ответственно, и их имена никогда не попадают на страницы газет до тех пор, пока они не умрут.

Кларенс припомнил слова отца, который часто говорил: «Эти уличные разгильдяи — не твои герои. Человек, который встает каждое утро и честно трудится, обеспечивая свою семью, — вот настоящий герой».

После завтрака Кларенс поехал на юг по направлению к бульвару Мартина Лютера Кинга. Вдруг в зеркале заднего вида он увидел красно-сине-белый водоворот. Разноцветные блики зловеще прыгали по салону машины, как будто были живыми существами.

Кларенс посмотрел на спидометр. Скорость он не превысил, на красный свет не проезжал. Наверное, это одна из «тех» остановок.

Кларенс наблюдал в зеркало заднего вида, как к его машине большими шагами приближается полицейский, одна рука которого лежала на рукоятке пистолета в расстегнутой кобуре.

— Покажите, пожалуйста, ваши права. И ваши данные о регистрации и страховке.

Кларенс достал из бумажника права, стараясь выглядеть спокойнее, чем был на самом деле. Он потянулся к «бардачку», чтобы достать другие документы. На пол машины выпала закрытая оранжевым колпачком одноразовая игла.

Полицейский уставился на иглу. Протягивая ему документы, Кларенс объяснил:

— Я инсулинозависимый диабетик.

4

Офицер посмотрел на него, как будто говоря: «Понятно».

— О’кей, мистер Абернати. Я вернусь через минуту, — это означало, что сейчас полицейский проверит, .не находится ли Кларенс в розыске, не сбежал ли из тюрьмы, не подозревается ли в угоне или в чем-то еще. Увидев иглу, офицер, вероятно, ожидает увидеть на экране своего компьютера информацию о нескольких тюремных сроках, связанных с наркотиками.

Кларенс посмотрел на часы. У него была назначена встреча, и он не хотел опаздывать. Через пять минут полицейский вернулся с правами и документами.

— Все в порядке, мистер Абернати. Вы спортивный репортер, да?

Кларенс кивнул.

— Да, я спортивный репортер.

«А ты кто, Робокоп?»

Кларенс посмотрел офицеру в глаза.

— Почему вы меня остановили? Я не превысил скорость и не нарушил никаких правил. Ведь так?

— Да. Просто... Сегодня утром на планерке описали одного подозреваемого в двух преступлениях, совершенных в этом районе. У него машина подобного цвета. Когда я вас увидел, то мне показалось, что вы подходите под описание.

— Какое описание?

— Мужчина за рулем дорогой машины с четырьмя дверцами.

— Какого цвета машина?

— Красно-коричневого.

— Моя машина не красно-коричневая.

, — Ну, вы знаете, красная, красно-коричневая — некоторые люди эти цвета путают.

— Как выглядит подозреваемый? — Кларенс знал ответ, но хотел услышать его от полицейского.

— Он чернокожий.

— Какого возраста?

— Где-то лет двадцати.

— Мне сорок два.

— Правда? Наверное, вы за собой хорошо следите. Вы выглядите намного моложе своих лет, — полицейский засмеялся. Кларенс нет.

— Какой комплекции тот парень?

— Размер — пятьдесят восьмой, вес — восемьдесят килограмм. Цифры, конечно же, приблизительные.

5

— У меня шестьдесят четвертый размер и вес сто тридцать килограмм, — взгляд Кларенса стал жестким, — не похоже, чтобы я подходил под описание, правда? Разве что цветом кожи. Именно поэтому вы меня оставили?

— Послушайте, сэр. Я сожалею. Вы сидите в машине, и я не мог рассмотреть вашу комплекцию или возраст. Я просто выполняю свою работу.

Кларенс молча смотрел на полицейского.

— Всего хорошего, мистер Абернати. Будьте осторожны в этом районе.

Он не добавил: «В этой части города опасно», — Кларенс и сам знал об этом.

Локоны Селесте на ощупь напоминали кисточки шерстяного пледа, который она частенько расстилала на полу гостиной. Женива любила прикасаться к черным волосам в их естественном состоянии. Ей нравились эти завитушки, которые так и просили, чтобы вы слегка похлопали по ним рукой. Но Селесте хотелось, чтобы тетя выпрямила ей волосы, и Женива понимала племянницу.

Она взяла на пальцы средство для укладки и нанесла его на голову Селесте, равномерно распределяя по волосам щеткой. Затем очередь дошла до плойки. Жениве нравился парикмахерский запах горячих волос — он навевал так много детских воспоминаний.

— В наши дни мы делали это совсем по-другому. Ты просто не знаешь, чего нам это стоило, девочка, — Женива разговаривала с Селесте, как будто та была равная ей по возрасту, и маленькой леди это нравилось. — Мы смешивали толченую картошку, яйца и щелок, а затем размазывали эту смесь по волосам кистью. Ощущения были просто отвратительные.

— Толченая картошка? — Селесте поморщила нос.

— Да, подружка. Знаешь, о чем мне это напомнило? О том, что у твоего дяди Анци когда-то была длинная, густая шевелюра. Тогда его волосы были сантиметров на двадцать длиннее, чем сейчас.

Женива подумала о длинных коричневых волосах Джанет. Вчера они ходили на прогулку, и попали под ливень. Они бежали и смеялись. Женива смотрела на мокрые, спутавшиеся на спине локоны своей подруги. Все-таки в волосах белой девушки есть что-то особое, даже когда они в беспорядке. Женива хотела

6

спросить, каково иметь такие волосы, но не спросила, побоявшись показаться завистливой. Она даже не догадывалась, что Джанет в тот момент думала о волосах Женивы — о том, какие они красивые, даже когда мокрые.

Женива подумала о белой крови в своих венах. Несколько лет назад ее кузен из Калифорнии, исследуя свою родословную, обнаружил, что их прабабушка, рабыня, родила двух детей от своего хозяина-ирландца. Одним из этих детей был их дедушка. Поначалу никто в семье не верил в свои ирландские корни — особенно те, чья кожа была особенно черной. Однако рецессивный и доминантный гены сделали свое дело, и часть членов семьи родились «очень желтыми». Тем не менее, Жени-ве не давала покоя мысль о том, что ее прабабушка была изнасилована, хотя она и пыталась шутить об этом, спрашивая у Кларенса: «Если мне все равно было суждено получить белые гены, то почему мне не передались гены волос?» Кроме того, Женива нашла хорошее применение открытию кузена. Как-то при заполнении заявки о предоставлении кредита в графе «национальность» она вписывала «ирландка», а затем наблюдала за тем, как клерк, который просматривал анкету, вдруг уставился на нее с отвисшей челюстью.

Однажды мама сказала Жениве: «Бог благословил черных женщин волосами, не требующими вложений. Все, что требуется, — это мыть их, и ни ветер, ни дождь, ни солнце им не вредят». Что касается Женивы, то ее опыт показал, что волосы требуют больших вложений. Приходилось приложить немало усилий, чтобы они выглядели именно так, как ты хочешь.

Она с ностальгией подумала о дешевых средствах для волос, которые использовала во времена своего детства. Сегодня в сфере производства средств для ухода за волосами черных, приносящей миллиарды долларов в год, господствуют такие компании как «Ревлон», но когда-то здесь доминировали «черные» марки: «Нежный блеск», «Джонсон», «М&М», «Мир кудрей», «Лоск», «Д’орум» й «Братья Броннер». Женива перепробовала все это, пытаясь найти совершенное средство для ухода за волосами, как будто это был Святой Грааль. Она посмеялась над собой, а затем развернула Селесте и посмотрела ей прямо в глаза.

— Позволь, подружка, тебе кое-что сказать. Есть много хороших белых, но они ничего не понимают в волосах. Мы же, черные, знаем, как поддерживать их красивыми и блестящими.

7

Мы знаем, как их выпрямлять, расчесывать, укладывать, завивать, стричь, нагревать утюгом, делать холодную завивку или прическу из косичек, как делать их живыми — и этот список можно продолжать и продолжать. Ты слышишь меня? У нас есть собственные шоу, посвященные уходу за волосами «черных», потому что белые наших волос просто не понимают. Но это хорошо, маленькая подружка. Папа часто говорит, что Бог специально дал черным их волосы, чтобы они могли иметь собственный уникальный бизнес!

Кларенс сидел в приемной владельца «Трибьюн» Райлона Беркли. Он ожидал уже пятнадцать минут. Его раздражало все: шикарная мебель, оригинальные картины на стене, и даже светловолосая секретарша Мими, которая выглядела, как член британской королевской семьи. Обстановка напоминала Кларенсу о его первой встрече с Беркли двадцать лет назад — в тот вечер, когда Беркли «засватал» его в былой «Орегон Джернл», поведя в потрясающий ресторан.

Тогда был июнь, и Кларенс подозревал, что был первым черным посетителем того заведения в том году. Он был твердо убежден, что если бы вошел туда сам, то руководство ресторана вызвало бы полицию. Кларенс тогда сидел и весь вечер улыбался, стараясь быть почтительным и благодарным, и в то же время не выглядеть заискивающим.

Все началось с комнаты ожидания с хрустальными чашами, серебряными чайными сервизами и всякими причудливыми вещицами. Кларенс еще никогда ничего не заказывал в ресторанах, кроме картофельных чипсов и луковой подливы. Здесь же были крошечные бутерброды, нарезанный в виде роз редис, украшенные маслинами десерты со сливочным сыром, блестящие вишни и бесконечные веточки петрушки. Это напоминало Кларенсу все что угодно, но только не еду.

Они беседовали тихо, как всегда делают белые люди в подобных местах, что было совсем не похоже на семейные обеды Кларенса. Когда они, наконец, сели за столик, чтобы заказать ужин, меню пестрило мириадами неизвестных деликатесов, которые даже близко не напоминали знакомые названия блюд. Официант читал меню так, как будто это был любовный сонет.

Звучавшая музыка была Кларенсу незнакома, за исключением Чака Берри, «Темптейшнз» и «Сюпримз». Позже, приехав переночевать в дом своих родителей в северном Портленде, он

8

поставил записи Ареты Франклин, Отис Реддинг и даже некоторые песни Луи Армстронга, чтобы сгладить оставшееся после ужина неприятное ощущение и напомнить себе о том, что он все еще черный.

Именно в тот вечер Райлон Беркли сказал волшебные слова, которые Кларенс помнил и по сей день: «Кларенс, мы предлагаем тебе начальное жалование в двадцать тысяч долларов плюс оплата издержек и некоторые значительные льготы». В 1977-м казалось, что такие деньги могут платить за что угодно, но совсем не за то, чтобы бесплатно посещать футбольные матчи и писать о них.

Дверь за спиной Мими, ведущая в «святилище» офиса Беркли, широко распахнулась, и Кларенс встал.

— Кларенс! Как дела?

Слова Беркли проходили сквозь фильтр пышных усов, которые, казалось, никогда не увеличивались и не уменьшались. Райлон был хорошо сложен, невысокого роста, умеренного веса, нетороплив и целеустремлен, экономен в движениях. Эта экономия отражалась на его лице и в те моменты, когда он улыбался или хмурился. Отличительной чертой Беркли было то, что по выражению его лица было трудно определить, что у него на уме, — совершенное лицо для игры в покер, за которым скрывалась система убеждений атеиста, обладающего усердием миссионера.

— Прошу прощения, мистер Беркли, — сказала Мими, — на первой линии конгрессмен Томас. Он говорит, что разговор займет не больше минуты.

— Извини, Кларенс. Ты же знаешь, насколько настойчивым может быть конгрессмен, —- Райлон засмеялся, как будто то, что он сказал, было смешным. Мими тоже захихикала с достоинством, присущим царственным особам.

— Конечно, — сказал Кларенс.

«Ты же платишь мне зарплату».

Беркли не относился к тем владельцам, которые ходят туда-сюда, заглядывая через плечи репортеров, как властная мамаша или как хозяин спортивной команды, слоняющийся у боковой линии поля, хотя тренеры и игроки предпочли бы видеть его в почетной ложе попивающим мартини. Райлон гордился тем, что предоставлял своим редакторам и авторам много свободы, но при этом все знали, что они — его редакторы и авторы, а «Трибьюн» — его газета. Особенно ярко это проявлялось во время

9

выборов, когда через его руки проходила каждая заметка.

Пока Беркли разговаривал по телефону, Кларенс стоял у стены, внимательно изучая вставленные в рамки первые страницы выпусков «Трибьюн» и «Джернл» за последние тридцать лег. Он размышлял о милости и немилости, в которую можно впасть и из которой можно выйти, находясь под началом Райлона. Последние несколько лет владелец газеты держится на расстоянии от Джейка Вудса. Ходили слухи, что перемена взглядов Джейка в пользу более консервативных ценностей и, возможно, приверженности христианской вере «фундаменталиста» была расценена работодателем как предательство. С тех пор Райлон удвоил свои усилия в том, чтобы сблизиться с Кларенсом. Вероятно, причина этого заключалась в черном цвете кожи, что Райлон отнес к политическим активам, хотя ему и приходилось мириться с раздражающим консерватизмом Кларенса, по сути, намного превосходящим консерватизм Джейка. Однако нельзя было не согласиться, что за последние годы ситуация изменилась к лучшему. Десять лет назад в «Трибьюн» подобный консерватизм был бы не просто раздражающим, но недопустимым.

В первые годы работы, Кларенса выставляли напоказ в кабинете Беркли при встрече с важными особами так, как будто он был псом-рекордсменом или тщательно культивируемой розой. «Видите, мы — прогрессивные. Посмотрите на нашего чернокожего». В последующие годы Райлон нанял десятки других черных (почти все они были либералами), и Кларенса стали редко демонстрировать на «выставках собак и лошадей», о чем он совсем не жалел.

Опять вошел Беркли, сделав дружественный и в то же время рациональный жест.

— О’кей, Кларенс, заходи.

После пятнадцатиминутной светской беседы о спортсменах, которых он знал лично, и о том, как Кларенс себя чувствует в новом амплуа общего обозревателя, Райлон, наконец, перешел к сути дела.

— Я на днях разговаривал с Регом Норкостом.

— Ну и?

— Он в замешательстве. Его действительно очень волнует... то, что случилось с твоей сестрой.

«Это называется убийство».

— И твоей племянницей, конечно же. Его все это действительно потрясло. Я слышал, он был на похоронах твоей сестры

10

и назвал ее именем фонд, призванный улучшить положение в северном Портленде. Он даже вложил собственные деньги в вознаграждение, назначенное за поимку убийц. Это правда?

-Да.

— Так вот, Норкост сказал мне, что в двух случаях ты был, скажем так, очень раздраженным с ним. Он сказал, что ты набросился на него, хотя для этого не было никаких оснований. У него сложилось впечатление, что ты что-то имеешь против него. Ты написал пару статей, критикующих его округ. Я уже слышал несколько замечаний, что это несколько напоминает расистские нападки.

— Моя основная критика касалась политики Норкоста, — сказал Кларенс, — причем здесь расизм? Я — черный, критикующий белого по той причине, что, на мой взгляд, его политика и программы неэффективны.

— Да, но его округ преимущественно черный.

— Я знаю, потому что сам в нем живу.

— Вот именно. В таком случае я уверен, что ты впредь будешь более чутким к проблемам общества.

— Не уверен, что проблемы общества и проблемы Норкоста — это одно и то же. Моя основная критика была направлена на случай найма Норкостом известных бандитов — молодых головорезов. Им было заплачено двадцать тысяч долларов за то, что они развешивали и снимали его рекламные плакаты и раздавали литературу о нем. Подумайте о возможности запугивания и узаконивания банд. Или вы со мной не согласны?

— Не совсем, — сказал Беркли, — ты же знаешь, что это практикуется в больших городах. Некоторые считают, что наем парней на законную работу — это хороший жест. А вдруг они заинтересуются чем-то полезным, политикой и тому подобным. Эти встречи с бандами приносят определенную пользу обеим сторонам.

Кларенс решил эту точку зрения не оспаривать. Не то время, и не то место, а Райлон — однозначно не тот человек, с кем можно спорить.

— Как бы там ни было, я знаю тебя и Регги, и уважаю вас обоих. Могу ли я сделать что-нибудь, чтобы загладить эту трещину между вами?

— Не думаю.

— Я понимаю, что ты не доверяешь политикам, Кларенс, и я знаю, что твой консерватизм нерушим. Все, о чем я тебя про-

11

шу: дать члену совета шанс. Он — хороший друг. И хороший человек. Не суди его, не узнав, как следует. У меня есть одна идея, — сказал Райлон с уверенностью человека, привыкшего разрешать жизненные проблемы, — я уже изложил ее Регу. Насколько мне известно, вы оба играете в теннис. Почему бы вам не сыграть несколько сетов? Вы узнаете друг друга поближе.

«Что я слышу? Ты что, стал сводником?»

— Конечно же, я не собираюсь заставлять тебя, Кларенс. В моей газете я постарался дать тебе все возможности. Я открыл тебе дорогу как второму штатному обозревателю-консервато-ру, что уже само по себе немало. Это существует далеко не во всех газетах. Если хочешь, назови это одолжением, но я прошу тебя дать Регу Норкосту шанс. Я хотел бы видеть между вами нормальные взаимоотношения. Это ведь звучит разумно?

— Да, конечно, — сказал Кларенс, ненавидя себя за это. Он чувствовал себя так, как будто его только что заставили пойти на свидание с самой отвратительной девчонкой в школе.

Райлон подошел, обнял Кларенса за плечи и спросил его о семье, поинтересовавшись, не нужна ли какая-то помощь? Кларенс сказал, что все хорошо, хотя знал, что это не так.

Женива вышла из бакалейного магазина Кима на бульваре Мартина Лютера Кинга. В одной руке у нее был бумажный пакет с двумя литрами молока, буханкой хлеба и банкой маргарина, а в другой — сумочка. До дома нужно было пройти всего четыре квартала, но уже было довольно поздно, и на город наползали сумерки. Женива невольно дрожала — не столько от холода, сколько от мысли о том, что она не может ясно видеть происходящее вокруг. Она поежилась в своем красном осеннем пальто и застегнула верхнюю пуговицу.

Быстро пройдя два квартала, Женива заметила слева от себя какие-то непонятные фигуры и услышала свист.

— Смотри, какая пухлая сумка, — громко прозвучал мужской голос.

— Чувствую, там есть чем поживиться. Как думаешь?

Женива напряглась и пошла немного быстрее. В этот момент она пожалела, что не надела кроссовки вместо туфелек. Пройдя полквартала, она услышала позади себя шаги, но решила не оборачиваться. Еще один квартал, и она дома.

Шаги стали ближе. Женива подумала, не броситься ли ей бежать, но тот, кто шел позади, очевидно не знал, что она рядом

12

с домом. Наверное, лучше не убегать, потому что в таком случае она наверняка проиграет. Женива осмотрелась в поисках соседей, к которым могла бы подойти и заговорить. Но на улице никого не было.

Шаги были уже рядом, и Женива уже слышала тяжелое дыхание, однако надеялась, что это — ее собственное дыхание. До дома осталось всего десять метров.

Почувствовав, как кто-то схватил ее за шею, Женива обернулась и закричала. К ней прижалась фигура с чулком на голове. Грабитель схватил сумочку и потянул. Женива крепко вцепилась в ремешок, одна ко шов лопнул, и ремешок выскользнул из ее руки. Она упала на тротуар, ударившись головой и рассыпав содержимое кулька. В тот момент, когда подросток в спортивных кроссовках бросился наутек со всех ног, из своего дома выбежал сосед Фрэнк. Он погнался за парнем, но, пробежав около шести метров и увидев, что беглеца не догнать, крикнул:

— Беги, мерзавец. Попробуй только вернуться. Ты будешь иметь дело со мной, парень, и у тебя будут проблемы. Ты пожалеешь, что не сидишь голой задницей на раскаленной плите. Слышал?

Хэтти Бернс неслась через улицу как футбольный нападающий, настолько быстро, насколько позволяло ее тело солидных размеров. Она бухнулась на колени рядом с лежащей на земле соседкой как раз в тот момент, когда к ней подошел Фрэнк.

— Женива! — воскликнула Хэтти с отчаянием в голосе.

— С вами все в порядке, миссис Абернати? — спросил Фрэнк.

— Да, думаю, со мной все в порядке, — Женива села, потирая затылок, — спасибо.

Утешения Хэтти были чрезмерно суетливы, однако Женива была благодарна за проявленную заботу. Фрэнк, подняв хлеб, молоко и маргарин, затолкал их обратно в порвавшийся пакет.

— У вас есть дубинка? — спросил Фрэнк у Женивы. — Или газовый баллончик? Знаете, его можно носить в кармане пальто или на связке ключей.

— Нет, — Женива никогда не думала, что ей нужно что-либо подобное.

— Я покупаю их для своей жены и дочерей, и у меня есть несколько запасных. Сегодня я занесу вам.

— Спасибо, — ответила Женива, почувствовав дрожь в своем голосе.

Хэтти и Фрэнк проводили Жениву, руки которой все еще дрожали, до дверей ее дома.

— У нас не было церковных зданий, — сказал Зеке Дэни, — но для нас это не было проблемой, потому что мы были церковью, и это наполняло нас чувством большой значимости. Мы собирались в наших рабских кварталах или на природе. Мужчины рассказывали библейские истории. Старина Захария всегда говорил: «Наступят дни, когда негры будут рабами только Всемогущего Бога». Мы смотрели на него большими глазами и не верили. В те времена чернокожий мог рассчитывать на свободу только в случае побега.

В дверях времени показался какой-то мужчина. Дэни почувствовала, что это негодный человек.

— Это Даниил, — сказал Зеке, — он был надсмотрщиком или, как его называли, бригадиром негров. Он был готов скорее выбить из тебя дух, чем помочь одному из своих. Не буду отрицать, мы боялись Даниила. Мы сидели на полу, низко опустив головы, молились и тихо пели. Но когда ты прославляешь Господа, то просто не можешь оставаться тихим слишком долго, и скоро приходил Даниил и начинал стучать по стене рукояткой своего хлыста.

Дэни как раз видела, как Даниил это делает, извергая угрозы:

— Сейчас я зайду и сдеру шкурку с ваших черных спин.

— Излюбленным занятием старины Даниила, если не считать выпивки, — продолжал Зеке, — было избиение черных. Он раздевал нас до пояса, брал плеть «кошку» и бил до тех пор, пока спина не покрывалась волдырями, а мы не начинали молить Бога забрать нас домой прямо здесь и сейчас. И потом он раздирал эти волдыри широким кожаным ремнем, привязанным к палке. После такого ты был полностью в крови — от шеи до пояса.

— Иногда они при избиении раздевали нас догола, и это было самое худшее, потому что за твоим унижением наблюдали женщины и дети. Им было недостаточно содрать с тебя кожу, они пытались сломить твой дух. Подчас им это удавалось, и черные теряли самоуважение. Иногда женщины обворачива-ли нас вымазанными салом простынями. Порой после сильных избиений мы носили ее под рубашкой три-четыре дня.

— Однажды Даниила разозлил Исаак, и он повел беднягу к пруду. Мы знали, что это очень плохо, потому что нас обычно

14

избивали на глазах у других, чтобы преподать урок. Час спустя он вернулся без Исаака, и жена Исаака начала причитать, потому что все понимали, что это означает. Через несколько дней кто-то нашел тело Исаака, плавающее в пруду, и я слышал, как некоторые говорили: «Этот старый негр просто не умел плавать». Конечно же, Даниилу это сошло с рук, но только до поры до времени. Мы знали, что однажды он попадет в руки Божьи, и Бог поступит с ним так, как мы и представить себе не могли. И это, несомненно, так и произошло. Однажды я увидел Даниила через эту дверь подобно тому, как Лазарь увидел богача. Это длилось всего мгновение, но я увидел его в аду, а он увидел меня здесь, и от этого ад для него стал еще мучительнее.

Дэни содрогнулась.

— Даниил... По иронии у него было библейское имя.

— Меня избивали люди по имени Петр и Тимофей, а самую злобную из всех известных мне женщин звали Марфа. Всегда было странно слышать, как этими христианскими именами называли людей очень далеких от христианства. Мне всегда было жаль их, потому что я знал: если они не покаются, то ангел-мститель Эль-Иона отнесет их в преисподнюю.

— Удивительно, как вы могли жить под таким гнетом, — сказала Дэни.

— Человек может выдержать, что угодно, если его глаза устремлены на награду — то, что придет взамен прошлого и настоящего. Я думал о том, как старый корабль «Сион» увезет меня через Иордан далеко от Египта и фараона в землю, где течет молоко и мед. Я думал об Иисусе и о том, что Он страдал намного больше меня, потому что понес грехи — мои и всего мира, включая Даниила. И я думал о том, что наказание за мои грехи, которые намного меньше грехов Даниила, будет более тяжким, чем может перенести кто-либо из людей. Знаешь, страдание — это не всегда плохо. Это один из уроков, которые я извлек, пребывая здесь и наблюдая за происходящим в мире теней. Вера спотыкается там, где должна возрастать, и возрастает там, где должна была бы спотыкаться. Большинство Божьих детей не выдержало испытание процветанием, но выдержали экзамен бедствий. Как насчет новых уроков?

Дэни утвердительно кивнула.

— Мне не терпится получить их.

— Божьи дети не должны удивляться страданиям. Это точно. Петр говорит: «Огненного искушения, для испытания вам

15

посылаемого, не чуждайтесь, как приключения для вас странного, но как вы участвуете в Христовых страданиях, радуйтесь».

Дэни увидела, как в двери прошлого материализовалась еще одна сцена.

— Это старый господин Джекобе. Он был религиозным человеком, но только так, как устраивало его. Ты знаешь эту негритянскую песню: «Все, кто говорят о небесах, туда не идут»? Это можно сказать как о черных, так и о белых, и, несомненно, можно было сказать о господине Джекобсе. Он приглашал торговцев, устанавливал большой столб и после того, как все лошади и коровы были проданы, выставлял на продажу рабов. Чтобы скрыть рубцы от избиений, он покрывал их какой-то горячей, обжигающей кожу коричневой смолой. Чем глаже была кожа, тем выше была цена. Потом он срывал с рабов одежду, чтобы продемонстрировать их мускулы.

— Ты часто думал о побеге, пока, наконец, не предпринял его?

— Я думал об этом каждый день. Человек хочет свободы не только в жизни грядущей, но и в жизни нынешней. Если бы дело было только во мне, то это было бы просто. Я бы или стал свободным, или умер и был бы по-настоящему свободным с Иисусом. Не скрою, я даже думал прихватить с собой нескольких самых жестоких надсмотрщиков, но не сделал этого. Я знал, что иду на небеса, а они — нет. Так вот, у меня были Нэнси и дети, и я понимал, что не могу убежать с ними. И я не мог оставить их, подвергнуть избиениям за то, что я убежал. Я никогда не оставлял свою семью. Я скорее тысячу раз бы умер, чем сделал это.

Дэни смотрела на Зеке с восхищением, замечая в нем так много черт своего отца. Она высоко ценила это христианское наследие, уходящее корнями в два предшествующих поколения, и сожалела, что на земле ей встречалось мало таких людей, как Зеке и папа.

— Но после того как Нэнси и Руфь увезли, а Абе вырос, я больше не мог ждать. Я хотел быть свободным: в Огайо или в Канаде, или на небесах.

Дэни посмотрела через дверь и увидела человека, подходящего к Зеке, — хорошо одетого человека, господина.

— Итак, Зеке, я знаю, что ты счастлив жить здесь, со мной. Ты знаешь, что я хорошо забочусь о тебе, ведь так, парень?

Дэни понимала, что этот человек пытается разговаривать с Зеке на плохом негритянском сленге, не зная толком, как это делать.

— Да, сэр, господин Джекобе, — услышала Дэни ответ Зеке. — Я как раз говорил этим неграм о том, какой вы добрый господин. Спасибо, большое спасибо за то, что вы такой добрый господин. Да, сэр, спасибо.

Джекобе, похоже, колебался, как бы размышляя, нет ли в словах Зеке легкого сарказма по отношению к нему. Однако он отбросил эту мысль, как будто разум Зеке был неспособен на подобную хитрость или остроту.

— Хорошо, Зеке. Я просто хочу быть уверен, что ты расскажешь мне, если услышишь что-либо об этой ерунде с тайной переправой. Ты, наверное, слышал об этом, ведь так?

— Конечно, господин. Конечно, я слышал истории об этом. Тайная переправа? Да это же полная ерунда! Не могу поверить, что какой-то черномазый займется подобной глупостью. Не представляю, как они смогут это сделать, вот что я вам скажу. Нет, сэр, в эти черные головы даже и мысль об этом не придет.

Дэни, удивленная услышанным, посмотрела на стоящего рядом Зеке, который широко улыбался. Они услышали, как Джекобе опять заговорил:

— Хорошо. Если ты мне скажешь, я тебя награжу — особенно, если мы поймаем беглецов. Возможно, я подарю тебе одну из моих старых шелковых рубашек. Что скажешь, Зеке?

— Да, сэр, да, господин. Вы можете рассчитывать на старину Зеке. Вы сказали, одну из ваших шелковых рубашек? Разве это не здорово? Да, сэр. Старина Зеке будет первым, кто расскажет вам, господин. Вы сказали шелковая рубашка?

Господин одобрительно кивнул, похлопал Зеке по спине и приказал ему вернуться к работе.

— Да, сэр, да. Я расскажу вам все, если только эти глупые рабы попытаются убежать, — сказал Зеке, поворачиваясь, чтобы уйти, а себе под нос пробормотал: «Когда оседлаю свинью женским седлом».

Джекобе остановился.

— Что ты сказал, Зеке?

— О, вы же знаете меня, господин. Мой глупый черный язык всегда что-то бормочет. Я сказал, что мне нужно накормить свинью и начистить ваше седло.

— О да, конечно, Зеке. Молодец. Ты украшаешь свою расу.

— Да, сэр. Так приятно услышать от вас такое. Спасибо, господин, спасибо.

Сцена сменилась событиями того же дня. Дэни увидела

17

большую вечеринку рабов. Был поздний вечер, и домашние рабы уже закончили прислуживать за столом и мыть посуду. Они, собравшись вместе с некоторыми полевыми рабами в стороне от общей группы, пели и энергично танцевали. Один из господ выглянул в окно и пошутил: «Посмотрите, как эти глупые негры прыгают под свою черную музыку!»

Дэни эта сцена была неприятна. Обеспокоенная, она посмотрена на Зеке в поисках ответа.

— Смотри дальше, дитя. Дело в том, что мы научились общаться друг с другом при помощи условных знаков. Например, мы могли собраться в поле и начать петь: «Ускользни, ускользни к Иисусу». Это означало, что через час после захода солнца мы собирались церковью. Наши собрания проходили на болоте, и чтобы попасть туда, рабам нужно было незаметно ускользнуть.

— На болоте?

— Мы должны были собираться в таком месте, куда господа ночью не пошли бы. Думаю, нас можно было бы назвать «Первой крещеной Духом церковью на болоте» или как-нибудь подобным образом, — Зеке засмеялся. — Потом, на следующий день все рабы наблюдали, не возникли ли у кого-то неприятности, не услышали ли нас господа. Когда кто-то выяснял, что все в порядке, он начинал петь: «Я слышу, что никто не молится». Мы разговаривали друг с другом при помощи песен, и однажды песня «Ускользни» приобрела особый смысл. Это была самая волнующая и жуткая ночь в моей земной жизни.

Дэни начала расспрашивать о подробностях, но Зеке указал на дверь времени, через которую можно было увидеть, как все происходило.

Рабы пели и танцевали, Зеке играл на своей гармонике и еврейской арфе. «Ускользни, ускользни к Иисусу». В глазах рабов горели страх и надежда. Это был сигнал, которого они ожидали — сигнал от Зеке о том, что момент настал. Тайная переправа была готова увезти некоторых из них либо к свободе, либо к смерти. Эта вечеринка была прощальной. «Мы молились о тебе, Зеке, — услышала Дэни слова какой-то старухи, — увидимся на Севере или на небесах».

Дэни наблюдала за тем, как Зеке и пять других рабов встретились с несколькими белыми людьми у болота. Их посадили в битком набитую повозку и медленно повезли. Все шло гладко до тех пор, пока надсмотрщики не обнаружили пропажу. Ночью была выпущена свора ищеек, и мужчины на лошадях и пешком

18

бросились в погоню. Вместе с Зеке была одна семья: муж, жена и двое детей — уязвимая группа при побеге. Когда погоня была уже близко, Зеке выпрыгнул из повозки в надежде, что преследователи побегут за ним, а не за другими беглецами. Проводник вдогонку сказал, что они встретятся через полтора дня в заранее оговоренном месте в десяти километрах оттуда.

Зеке побежал через лес, расставив руки в стороны, чтобы наполнить воздух своим запахом. Он надеялся этим увлечь собак в сторону от повозки. Дэни заметила, что у Зеке оттопыриваются карманы. Прыгнув в реку и переплыв на другой берег, он вытащил из кармана две луковицы, разломил их и натер ими все свое тело.

— Ничто не сбивает ищеек с толку так, как лук, — засмеялся Зеке. — Это была ночка! Я переплыл ту реку так, как будто это был Иордан. Я бежал всю ночь напролет и часть следующего дня и слышал позади лай ищеек. Эль-Ион шел впереди меня, а мой хранитель Циор защищал меня сзади, За мной гналась свора собак и шесть человек с винтовками, — Дэни видела это через дверь времени, — хотя они меня и ранили, я все-таки увел их далеко в сторону от остальных беглецов.

Дэни с ужасом наблюдала за тем, как после выстрела из винтовки пуля попала в правое плечо Зеке. Он продолжал бежать, оставляя кровавый след на густой листве. Несмотря на ранение, Зеке смог добраться до назначенного места встречи, где его положили на дно телеги, подложив под голову подушку, и спрятали под одеялами. За ним ухаживала белая женщина, в то время как ее муж (проводник, помогавший беглецам) правил телегой.

Дэни увидела, как телегу с семьей белых остановили люди, преследовавшие Зеке под руководством надсмотрщика Даниила.

— Мы ищем беглого негра. Он ранен, — сказал Даниил.

— Мы его не видели, — спокойно ответил мужчина, — я и миссис везем нашу дочь к врачу.

—■ А что с ней?

— Скарлатина. Можете взглянуть на нее, если хотите. Вон она лежит, завернутая в одеяло.

— Э... нет, нам некогда. Вперед, за черномазыми! — преследователи отошли от телеги и вскоре исчезли из вида.

Зеке посмотрел на Дэни и громко рассмеялся.

— Скарлатина! Как тебе это нравится? Ты видела, с какой скоростью умчались эти парни? Люди на переправе знали, что делают, — это точно. Они любили Эль-Иона и любили ближних,

19

как им заповедал Эль-Ион. Футвошеры («омывающие ноги») или квакеры, как их еще называли, были для нас ангелами милосердия. Они помогали беглым рабам добраться до Канады, где чернокожие могли быть свободными и не беспокоиться о том, что их опять вернут на Юг. Мы слышали, что в Канале холодно, но всегда хотели попасть туда, потому что на свободе всегда тепло.

Дэни наблюдала за тем, как футвошеры лечили окровавленное правое плечо Зеке и отвезли его к сочувствующему врачу, не жалея времени и денег, хотя за помощь беглому рабу им грозило несколько лет тюрьмы. Зеке умер на руках у квакеров. Они оплакали его и похоронили, как христианина.

— Никогда не думал, что увижу собственные похороны, но я наблюдал за ними с небес. Они сказали обо мне добрые слова и прочитали Слово Эль-Иона. И я знал, что однажды встречусь с ними здесь. Джекобе и Александра Маркус — таких, как они, встретишь нечасто. Они спасли моих друзей и заботились обо мне вместе с другими добрыми белыми до тех пор, пока я не покинул тот мир, чтобы перейти в этот.

— Мне бы хотелось с ними встретиться, — сказала Дэни.

— С Джекобсом и Александрой? Я сейчас отведу тебя к ним.

— Пожалуйста. Я хочу поблагодарить их за то, что они позаботились о тебе, — обнявшись за плечи, они ушли от двери времени. Дэни склонила голову на крепкое плечо прадедушки, которое больше не истекало кровью, на нем больше не было рубцов, и оно больше не болело.

— Как там Женива? — спросил Джейк.

— Все еще в шоковом состоянии, — ответил Кларенс, — Хэтти Бернс присматривает за ней. И сосед Фрэнк тоже.

— Дробовик у меня в машине, — сказал Джейк, — ты уверен, что он тебе нужен?

— Абсолютно. Я могу его забрать прямо сейчас?

Кларенс никогда не держал в доме оружия. Он и раньше подумывал о том, чтобы приобрести оружие, но Жениве эта идея не нравилась. По ее словам, она боялась, что Кларенс когда-нибудь применит его. «Но именно для этого его и приобретают», — ответил он, хотя хорошо помнил чарующую притягательность пистолета, которую ощутил когда-то в Кабрини-Грин.

Раньше Кларенс никогда не настаивал на своей точке зрения

20

в отношении оружия, но теперь обстоятельства изменились. В тот вечер, когда на Жениву было совершено нападение, вернувшись домой, он приготовил для нее чашку горячего шоколада и позволил ей поплакать у себя на плече. Тогда Кларенс сказал, что приобретет пистолет или даже два, и был готов к возражениям Женивы, но на этот раз их не было.

Джейк открыл багажник своего припаркованного на стоянке «Мустанга» и вытащил дробовик — «Моссберг» двенадцатого калибра с рукояткой пистолетного типа. Он передал ружье Кларенсу, а затем достал две коробки с различными типами патронов.

— Я тебе уже говорил, что купил другой дробовик — «Ремингтон», поэтому этот дарю тебе. Мне два не нужны.

— Со временем я куплю собственный, — сказал Кларенс. — Будет приятно вернуться сегодня домой не с пустыми руками. Спасибо.

— Если кто-то пытается залезть в дом, — сказал Джейк, — и ты захочешь остановить злоумышленников, то используй вот эти патроны, — он передал Кларенсу полную коробку, — двенадцать восьмимиллиметровых дробинок в каждом патроне. Если стрелять в упор, то можно убить.

Протянув руку, Кларенс потрогал один из патронов.

— Однако стреляй в самом крайнем случае, Кларенс. Как только ты нажмешь на курок, кому-то совсем не поздоровится.

Кларенс зарядил дробовик прямо на стоянке, не обращая внимания на какого-то бизнесмена в двенадцати метрах, испуганно присевшего за свою машину. Положив ружье в багажник, он вернулся вместе с Джейком в «Трибьюн».

Закончив свою заметку, Кларенс отправился в ближайший оружейный магазин, в котором были зарешечены окна и установлены камеры наблюдения.

«Если бы тюрьмы охранялись так же тщательно, то из них никто никогда не сбежал бы».

— Чем могу помочь?

— Мне нужен пистолет.

— Для чего? Для учебной стрельбы? Для защиты дома? Для любого применения? — человек за прилавком говорил, как торговец пылесосами, пытающийся подобрать как раз ту модель, которая нужна клиенту.

Перебрав с десяток вариантов, продавец показал Кларенсу

21

девятимиллиметровый «Глок 17». Плоский черный корпус этого пистолета был сделан из полимера. Затвор, ствол и внутренние части были стальными. Кларенс взвесил пистолет в руке.

— Как ощущение?

— Очень хорошее.

— Магазин рассчитан на семнадцать патронов. Этого более чем достаточно.

«Семнадцать патронов. Если придется, то из этого пистолета можно застрелить без перезарядки целую банду».

— Да, «Глок» — рекордсмен по продажам, — сказал продавец, — он популярен на улицах. Но не многие модели оснащены такой вот штукой, — он вытащил из-под прилавка еще один «Глок 17» и нажал рукой на заднюю часть пистолета. Рубиновокрасный луч высветил яркую точку на груди мужчины на фотографии, висящей на стене.

— Лазер?

— Да, «Глок» — один из очень немногих пистолетов, оснащенных лазером внутри затвора. Я имею в виду, пистолеты оснащают лазерами уже многие годы, но они всегда крепились под стволом или с передней стороны скобы, закрывающей спусковой крючок. Однако в «Глоке» лазер заменил направляющий стержень пружины отдачи, который проходит через весь затвор.

Кларенс не понимал всей терминологии. Он подумал, что сержант Маккамман и этот парень могли бы стать лучшими друзьями.

— Какое питание для лазера?

— Батарейки устанавливаются в заднюю часть корпуса позади магазина, — продавец указал пальцем. — Лазер включается нажатием этого переключателя на задней части рукоятки. Попробуйте.

Кларенс поднял пистолет и стал целиться лазером в различные объекты в магазине. От этого он почувствовал такой же прилив сил, как в тот момент, когда держал в руках «ХК53».Кларенс опять вспомнил, как впервые держал в руках пистолет в Кабрини-Грин. Он вспомнил, насколько особенным и отстраненным от жизни ощущал себя тогда. Пистолет заставил его почувствовать себя не таким, как все, как бы давая ему власть вершить судьбы, дарить жизнь или отнимать ее. Кларенса не могли контролировать другие люди, а он мог взять контроль в свои руки. Эго власть быть богом. Кларенс подошел к зеркалу и, остановившись в двух метрах, направил лазерный луч сначала

22

себе в лоб, а потом в центр груди. Вид яркой точки так и подмывал нажать на спусковой крючок. Кларенс так и сделал. А потом еще и еще.

— Этот пистолет — лучший вариант, — подстрекал продавец.

— Я возьму его, — сказал Кларенс.

— О’кей, прекрасно. Нужно заполнить пару анкет — всего лишь небольшая проверка биографии, — продавец передал Кларенсу какие-то бумаги, в которых были вопросы о совершении преступлений и случаях госпитализации из-за нервных расстройств.

— Теперь приходите через пятнадцать дней, и пистолет ваш.

— А ждать так долго действительно необходимо?

— Таков закон.

«По крайней мере, у меня есть дробовик Джейка, а у Жени-вы — слезоточивый газ. Для начала неплохо».

— Раз уж вы здесь, может, вас заинтересует какой-нибудь нож? У нас большая распродажа. Скидка пятьдесят процентов на все модели. Лучшие цены в городе, — продавец указал на витрину.

«Нож? А почему бы и нет?»

Кларенс внимательно изучил содержимое витрины, в которой были выставлены небольшие наборы образцов каждого из девяти производителей: «Кольт», «Гиббен», «Юнайтед», «Кейс», «Вестерн», «Сог», «Бак», «Оул Смоки» и «Шрейд».

— Мы можем сделать особый заказ на ваше усмотрение. Здесь не хватает места, чтобы разместить все модели.

— Эти слишком большие. У вас есть что-нибудь, что сделало бы меня похожим на Дэниэла Буна?

— Я так понимаю, вы хотите сапожный нож?

— Я не ношу сапог.

— Нет проблем. Зажим ножен можно закрепить на поясе. Попробуйте, — продавец протянул руку в витрину и достал нож с рукояткой из розового дерева под названием «Классический сапожный нож «Вестерн». Он передал Кларенсу черные кожаные ножны и показал, как закрепить зажим и спрятать нож.

— Подождите. Ваша рука слишком большая для этого ножа, — продавец посмотрел на ладонь Кларенса так, как будто она была перчаткой бейсбольного принимающего, — у меня есть модель с рукояткой большего размера, — он вытащил из-под прилавка «старшего брата» предыдущего ножа, у которого и лезвие, и рукоятка были на два сантиметра длиннее. — Длина

23

этого красавца двадцать два сантиметра. Многовато для сапожного ножа, но он как раз подходит вам по размеру. Лезвие из нержавеющей стали, модель со стоком для крови, — сказал продавец с таким видом, как будто был Эйнштейном, объясняющим теорию относительности, но только еще с большим ощущением значимости, — в ножнах используется пружина сжатия для легкого плавного извлечения. Как он вам?

Кларенс сжал нож в руке, вложил его в ножны, прикрепил к ремню слева, а затем несколько раз извлек правой рукой и вложил обратно в ножны.

— Неплохо. Я возьму его.

— Может, хотите приобрести еще что-нибудь? — продавец обвел глазами магазин, ища, какое бы еще оружие предложить. Он думал, что если бы у него была корзина ручных гранат, то он, вероятно, смог бы продать несколько штук Кларенсу.

— Нет. Это все.

При мысли о дробовике, пистолете и ноже Кларенс испытывал какое-то странное успокоение. Он не собирался стрелять, чтобы ранить кого-то, а потом попасть под суд за нанесение повреждений какому-то жалкому преступнику, который выйдет из тюрьмы через несколько месяцев (если вообще туда попадет) и опять будет беспрепятственно нападать на невинных людей. Если кто-то и подаст на него в суд, так это родственники преступника, потому что следующий, кто нападет на кого-либо из семьи Кларенса, умрет.

Он вышел из магазина, протянул руку к ножу и побарабанил пальцами по его рукоятке.

ГЛАВА 16

Кларенс вошел в закусочную Лу, кивнув заведующему Рори. Он увидел в дальнем углу Олли, изучающего меню с видом целящегося в десятку стрелка.

— Кларенс, — сказал Олли, — ты знаешь, как определить, что хоккейная команда, наконец-то, решила заиграть по-настоящему?

— Не знаю.

— Когда вратаря меняют на полевого игрока.

Кларенс улыбнулся.

— А чем отличаются «Ракеты Нью-Йорка» от долларовой купюры?

Кларенс пожал плечами.

— Взамен долларовой купюры можно получить четыре 25-центовые монеты, — лоб Олли наморщился, извлекая очередную шутку. — Ты слышал, что координатор нападающих в «Тампа Бэй» работает за троих? — он сделал паузу. — За Ларри, Мо и Кэрли.

— Олли, — сказал Кларенс, — ты не даешь мне вставить хотя бы слово.

Рори принял их заказы с серьезностью, которой обычные сэндвичи явно не заслуживали.

— Позавчера я получил полный отчет о баллистической экспертизе, — сказал Олли, — не думал, что они будут так долго возиться. Результаты показали кое-что интересное. Дело в том, что в ночь убийства я осмотрел не меньше десяти гильз, и все они были совершенно одинаковыми. Я, конечно же, не ожидал, что те полоски выведут нас на конкретное оружие — спасибо Маккамману — но, во всяком случае, предполагал, что все гильзы ничем не отличаются от тех, что я осмотрел, и потому занялся другими вопросами, позволив криминалистам собрать их для баллистической экспертизы. Итак, позавчера я, наконец, получил отчет вместе с гильзами, две из которых захватил с собой. Их уже исследовали, поэтому можешь обращаться с ними без предосторожностей, — Олли передал Кларенсу две латунных гильзы.

— Они обе выглядят так же, как и те, которые ты мне показывал раньше, — сказал Кларенс.

— Одна такая же, а другая отличается. Смотри. Видишь, здесь, на шляпке? — Олли указал на заднюю часть гильзы. — Другой производитель и год выпуска. Но это еще не так необычно. Я имею в виду, можно зарядить часть патронов из одной коробки, а часть — из другой. В нашей лаборатории исследовали фрагменты пуль, и оказалось, что две из них совершенно отличаются от остальных — они относятся к разряду слабых боеприпасов.

— Слабых? Что это означает?

— Очень специфические боеприпасы с уменьшенной пробивной силой. Видишь ли, одна из основных проблем, связанных с использованием патронов калибра 5,56 мм в населенной местности, заключается в опасности случайного попадания не туда, куда нужно. Из-за малого калибра люди думают, что это оружие — нечто подобное обычному калибру 5,6 мм с неболь-

25

шой пробивной силой. Однако это не так. Я имею в виду, это — тот же тип патронов, который мы с Джейком использовали во Вьетнаме для зарядки «М-16». Жаль, что у нас тогда не было одного из этих «ХК». Они намного легче и меньше, чем наши старые «М-16». В общем, калибр 5,56 мм прекрасно подходит для войны, но опасен на улицах.

— Потому что у пули слишком большая скорость?

— Да. Я еще раз встретился с Маккамманом и сделал кое-какие заметки, — Олли заглянул в большой блокнот с желтыми страницами, — пуля в пятьдесят пять гранов, выпущенная из «ХК53», летит со скоростью свыше девятисот метров в секунду. При такой скорости есть все шансы, что она пробьет человека насквозь, и, что еще хуже, такую пулю тяжело обнаружить при первом осмотре. Помнишь, Маккамман сказал, что группа СГБР использует «ХК53» вместо девятимиллиметрового варианта?

— Ну и?

— Главная причина этого — возможность пробивать бронежилеты преступников. Но в качестве обычного полицейского оружия для преследования парней на улицах эта малышка не годится — слишком сильно бьет. Поэтому, возможен вариант слабых боеприпасов для ситуаций, когда вокруг люди, и нет необходимости пробивать бронежилеты. Можно использовать то же самое излюбленное оружие с минимальным риском случайного поражения.

— Но как узнать наверняка, когда потребуется один вид боеприпасов, а когда — другой?

— Ты носишь с собой несколько идентичных магазинов за исключением нескольких, четко помеченных цветной лентой. Предположим, магазин со слабыми патронами может быть помечен зеленой лентой, и использоваться в том случае, если в зону обстрела могут попасть гражданские. Все просто.

— Хорошо, я понимаю, почему полиция использует такие патроны. Но почему их использовали бандиты?

— Они их не использовали.

— Но ты же сказал...

— Вот в этом-то все и дело. Бандитов не заботит чрезмерная убойная сила. Их не беспокоит совесть, и они не ходят по магазинам в поисках слабых патронов. Платить лишние деньги за то, чтобы получить меньшую силу огня? Да никогда в жизни!

— Так что же ты хочешь сказать, Олли?

— Производитель определил по маркировке, в какой партии

26

были эти патроны. Оказалось, что эта партия слабых боеприпасов была продана десятку различных полицейских участков по всей стране. Несомненно, как минимум, два из этих сорока патронов пришли прямо из полиции.

Кларенс заглянул в комнату отца как раз в тот момент, когда старик сидел, глядя на одну из картин Дэни, и тихо напевал: «Скоро я распрощаюсь с проблемами этого мира и пойду домой, чтобы жить с Богом. Больше не будет плача и стенаний, я буду жить с Богом».

Кларенс не был уверен, что переезд в дом Дэни был лучшим вариантом для отца. Здесь так много напоминало о ней. Первую песню сменила вторая, и хотя голос был тонким и слабым, Кларенс отчетливо помнил, каким сильным и энергичным голосом его отец пел эти же песни тридцать лет назад. Тогда в этом пении было больше силы, а сейчас — больше предвкушения.

«По вагонам, детки, по вагонам. Поезд Евангелия отправляется. По вагонам».

Запоминающаяся мелодия была едва уловимой для человеческого уха, и Кларенс с трудом слышал ее. Глядя на отца, он ощущал себя опустошенным. Этот старик день ото дня все чаще переходил из настоящего в прошлое и будущее. Он явно все больше и больше терял связь с реальностью.

Дэни наблюдала за тем, как к побережью западной Африки причаливают английские и американские корабли. Она была ошеломлена, увидев, как хватают и грузят на борт детей, подростков и молодых взрослых. Дэни увидела названия кораблей работорговцев. Среди прочих были «Иисус», «Мария», «Свобода» и «Правосудие».

В двери прошлого были видны 150 рабов, погруженных в грязный трюм корабля. Они были закованы в цепи и жили среди собственных испражнений. Только сорок из них пережили плавание через Атлантику и достигли берегов Америки. Дэни особо наблюдала за одной молодой женщиной, которую вымыли и продали в рабство. Затем этой женщиной воспользовался ее господин, и она родила детей-мулатов. Дэни видела, как один из этих детей вырос и стал отцом Зеке. Так и есть. В ней есть кровь белых, кровь рабовладельца. Дэни всегда подозревала об этом, но до сих пор не была уверена.

У нее вызывало отвращение, что какой-то человек (в дан-

27

ном случае — рабовладелец) может игнорировать своих детей. Дэни видела, с каким презрением относилась хозяйка плантации, жена господина, к черным детям с более светлой кожей. Дэни видела, как рыдают белые женщины во время ночных прогулок их «благочестивых» мужей. Жены знали, куда и зачем ходят их мужья, — чтобы спать с другими женщинами. И черные, и белые женщины ненавидели это, и черные мужчины тоже ненавидели. Дети черных и белых так же безмолвно терпели позор. Это развращало души белых мужчин, опустившихся до такой низости, хотя было и много таких, которые подобным не занимались. Дэни видела, как рабство вызывало страдания не только в черных, но и в белых семьях.

— Разве это не ирония, прадедушка?

— Что, дитя?

— На мой взгляд, — сказала Дэни, — величайшим доказательством аморальности рабства стало смешение крови черных и белых. Если бы это были животные или полулюди, то они не смогли бы дать потомство от белых. Иметь детей можно только от своего вида, и хотя существует множество видов животных, есть только один человеческий вид. Тот факт, что черные рожали детей от белых, доказывает, что они — того же вида, а значит равны.

Картина в двери времени изменилась. Дэни увидела жен-щин-рабынь, которые обменивались понимающими взглядами. Атмосфера была тревожной. Что это? Они спустились к ручью за водой. Собравшись возле нескольких сассафрасовых деревьев, они натянули между ветками мокрые одеяла. Дэни наблюдала, как женщины наполнили чаши на две трети, а затем опустились на колени в круг — при этом каждая склонила лицо над своей чашей. Они больны? Что происходит? Дэни не понимала. Она посмотрела на Зеке, внимательно наблюдавшего за происходящим.

Вдруг женщины открыли уста и в прекрасной гармонии запели песню, которую Дэни никогда не слышала: «Я иду домой, дорогой Иисус, иду домой, дорогой Господь».

Эти слова повторялись вновь и вновь — каждая следующая строка звучала громче, чем предыдущая (звук почти полностью поглощала вода). Песня возводила сама себя, вырастала из самой себя, подобно тому, как делятся клетки. Это была музыка души — что-то глубокое и проникновенное, что вызывает глубокую печаль и радость. В голосах этих рабынь Дэни услышала священные корни ритма энд-блюза — музыки, которую ее отец слушал на старом скрипучем патефоне.

28

«Бог дал Ною знамение радуги. Больше не будет потопа, теперь будет огонь».

«Убегай, убегай, убегай домой. Я не хочу надолго здесь оставаться».

Дэни прислушивалась к завораживающему эху песен, звук которых угасал, отражаясь от воды и одеял. Она видела непринужденную радость поющих, наблюдала за тем, как их тела раскачиваются; время от времени одна из женщин поднимает голову, и на миг прорывается полный звук не сдерживаемого поклонения, затем голова быстро опускается, чтобы звук был направлен в чашу с водой.

— Какие удивительные воспоминания, дитя мое, — Дэни оглянулась и увидела рядом с собой прабабушку Нэнси, — я наблюдала за тобой на земле, — сказала Нэнси Дэни, — и иногда очень хотела, чтобы ты узнала о своем духовном наследии. Теперь ты наблюдаешь за мной на земле. Видишь ту маленькую девочку, которая поет в чашу рядом со своей мамой? Это я, детка. Мы развешивали мокрые одеяла и пели в чаши, чтобы приглушить звуки хвалы. Господа не слышали нас, но зато слышал Господь. Они не хотели, чтобы мы пели, потому что воспевание Эль-Иона было лучом света во тьме, а когда света достаточно много, он изгоняет тьму. Господа могли забрать у нас многое, но они не могли отобрать нашу музыку. Пение напоминало нам и им, что мы — люди. Животные не поклоняются и не поют. Они не могли забрать нашу музыку и отобрать у нас Иисуса. Мы пели, как Павел и Сила в полночь в темнице. О дорогой Иисус, мы действительно пели, — по щекам Нэнси струились слезы, и она их не вытирала.

— Я слышала через дверь времени, как рабы пели шепотом, — сказала Дэни.

— Да, это тоже было, но нам надоедало петь так тихо. Иногда песня возгорается в каждой частице твоего тела, и надо позволить ей вырваться подобно тому, как дым должен вырваться из огня. Иногда мы просто не могли ее сдержать: все в нас взывало воспевать свободную хвалу Эль-Иону, даже если это грозило поркой. Одеяла и чаши позволяли нам петь свободно. Мы мечтали о том дне, когда сможем воспевать песнь хвалы без всяких преград, без этих мокрых одеял и чаш с водой, да будут они благословенны. И этот день, конечно же, настал — день, когда я попала в этот новый мир.

Нэнси обняла Дэни и Зеке, и они втроем запели: «Бог наших

29

изнуренных лет, Бог наших тихих слез...» Сначала они пели тихо, но с развитием песни их голоса становились все громче. Затем они запели: «Я иду домой, дорогой Иисус, иду домой, дорогой Господь. Я иду домой, дорогой Иисус, иду домой, дорогой Господь...» Зеке достал свою гармонику и заиграл на ней так, как никогда не смог бы на земле. Он дал знак своему доброму другу Финни присоединиться к Нэнси в танце прославления.

На звуки этой песни со всех концов стали стекаться люди всех цветов, окружая Нэнси, Финни и последовавшую их примеру Дэни. Они повернулись лицом к престолу, на котором Плотник с большим вниманием прислушивался к их голосам. Все происходило точно так же, как на земле, но только теперь звук голосов больше не поглощали мокрые одеяла и чаши с водой. Теперь они наполняли самые дальние концы небес, пропитывая собой материю страны Эль-Иона. Песни были молекулами небес. Сидящий на престоле улыбался от удовольствия точно так же, как Он делал, когда слышал песни, спетые в чаши с водой и в одеяла, много лет назад в другом мире.

— Кларенс? Это Уинстон. Зайди в мой кабинет.

Работа с Уинстоном над двумя заметками в неделю была для Кларенса настоящим испытанием. Хотя Джейк предупреждал о том, насколько нудным может быть Уинстон, Кларенс это предупреждение недооценил. Морщинистое лицо Уинстона выглядело так, будто его слишком долго продержали в сушилке.

— Садись.

Кларенс сел.

— За свои тридцать лет в «Трибьюн» я видел массу перемен, — сказал Уинстон.

— И бьюсь об заклад, ты был против каждой из них, — ответил Кларенс.

Уинстон поднял брови.

— На самом деле я был против большинства из них, и имел на то причины. Как бы там ни было, я все еще не понимаю, почему тебе разрешили заниматься двумя общими заметками и одной спортивной. Это выглядит противоестественно. Как можно одновременно ловить рыбу и насаживать наживку?

— Я согласен заниматься только общими заметками. Но я принимаю твое мнение или мнение Джесса, или Райлона.

— Я слышал разговоры, что они могут опять вернуть тебя на спортивные репортажи, — сказал Уинстон.

30

— Почему?

— Ты самый популярный репортер из всех, кто когда-либо у нас был.

— И кое-кому не нравятся мои общие заметки. Я прав?

— Да, это так. Не буду отрицать. Но если бы они нравились всем, то было бы что-то неправильно. Я сейчас говорю с тобой не как официальное лицо. Бог знает, что я не имею никакой власти в этой газете. Я всего лишь редактор, — интонация Уинстона очень напоминала ослика Иа — меланхоличного друга Винни-Пуха.

— Может, мне стоит поговорить с Джессом?

— Тебе решать. На твоем месте я бы сосредоточился на общих заметках. Просто делай их достаточно хорошо, продолжай завоевывать преданных читателей, и тебя не посмеют выбросить обратно в спортивную рубрику.

— Спасибо, Уинстон, — Кларенс вышел, размышляя, что же подразумевалось под «достаточно хорошо»: содержимое, стиль или определенная идеология? Но его беспокоило другое. Кларенс видел, что Уинстон груб и раздражителен со всеми, с кем работает. Часто можно было увидеть, как он орет на сотрудников. Но с Кларенсом он был, в худшем случае, угрюмым, еще ни разу не повысил на него голос, и это наверняка уже заметили остальные репортеры. Кларенс чувствовал, что отношение к нему было не таким, как к другим обозревателям, которые все были белыми. Это свидетельствовало, что он не на одном уровне с ними, и это его беспокоило. Но особенно его беспокоила мысль о возможной потере общей заметки. Райлон знал, чем его можно достать.

Кларенс вернулся в свою кабину. Он два раза поднимал телефонную трубку, чтобы позвонить, но каждый раз опускал ее обратно. Побарабанив пальцами по столу, он, наконец, поднял трубку еще раз и набрал номер.

— Приемная члена совета Норкоста, — сказала Шейла, — чем могу помочь?

-— Это Кларенс Абернати из «Трибьюн». Могу я поговорить с мистером Норкостом?

— Сегодня он очень занят.

«Ну, конечно! А все остальные едят конфетки и раскладывают пасьянс».

— Но подождите, я узнаю, сможет ли он уделить вам время.

Кларенс ожидал около минуты.

31

— Кларенс! Как твоя семья? — перепутать этот голос было невозможно.

— Живем потихоньку.

— Рад это слышать. Чем могу быть полезен?

— Я слышал, вы играете в теннис, — сказал Кларенс.

— Да, люблю играть. Ты тоже?

— Ну, я играл немного. Не так давно, — на самом деле Кларенс играл в теннис дважды в неделю, а летом — три раза в неделю.

— Может, заедешь в теннисный клуб Вестсайда, и сыграем пару сетов? Обед за мной. У них прекрасный ресторан. Что скажешь?

Кларенс подумал о Райлоне.

— Конечно, почему бы и нет.

— Давай во вторник вечером. В четыре часа не будет слишком рано?

— Нет. Как раз то, что нужно, — Кларенс сделал отметку в своем ежедневнике: «Подготовиться к матчу с Норкостом».

Кларенс и Джейк вышли через парадную дверь «Трибыон» и, подняв воротники своих пальто, поскольку на улице моросил дождь, отправились в свое любимое кафе «Центральная улица Дели», расположенное в двух кварталах на другой стороне улицы. Заняв столик, они повесили пальто на спинки стульев. Джейк уже собирался стать в очередь к кассе, как вдруг заметил выражение лица Кларенса и решил сесть.

— Как ты, Кларенс?

— Уже лучше.

— Дэни и Фелиция?

Кларенс кивнул.

— Это все так... бессмысленно.

— Да. Я то же самое думал о Карли.

— Как она?

— Для нее каждый день, как последний. Физически она плоха, слабеет. По словам врачей, рак свидетельствует о том, что у нее теперь настоящий СПИД.

— Мне жаль, Джейк.

— Мы с тобой переживаем не самые лучшие времена, не так ли, приятель? Да. Но Бог все равно на престоле, и все находится под Его контролем. Если бы я в это не верил, то уже свихнулся бы.

«Может, в таком случае я свихнусь».

32

— Как твой внук, Джейк?

— Финни? С ним все хорошо. Вот его последняя фотография, — Джейк достал из своего бумажника фотографию, которую Кларенс принялся изучать с искренним восхищением.

— Он немного бледный, но все равно красавец, — улыбнулся Кларенс. — Ты, наверное, гордишься им, дедуля? Как Джанет?

— Хорошо. Мы все еще общаемся, назначаем свидания, говорим о прошлом. В общем, налаживаем отношения. Мы даже говорили о том, чтобы опять пожениться. Не знаю...

— Женива сказала мне, что это хороший выход для вас. Ты же знаешь, они с Джанет всегда секретничают, — Кларенс на мгновение замолчал, как бы размышляя, стоит ли сказать то, что он хочет сказать. Наконец, выдавил, — скажи, Джейк, ты когда-нибудь уставал? Просто от жизни?

— Иногда. Но что именно ты имеешь в виду, Кларенс?

— То, о чем я уже говорил тебе раньше. Иногда я просто устаю быть черным.

— Но ведь быть черным не плохо. Таким тебя сотворил Бог.

— Да, я знаю. Это легко сказать, когда ты белый. Пойми меня правильно: я не стесняюсь того, что черный, но порой это просто изматывает.

— Что ты имеешь в виду? Скажи мне. Я действительно хочу понять.

Кларенс вздохнул, взвешивая, как много ему следует сказать. Наконец, он решился.

— В детстве я думал о цвете своей кожи каждый раз, когда видел белого; всякий раз, когда смотрел «Короля неба» и «Одинокого странника», видел все эти рекламные щиты или листал страницы «Life» и «Look», «Saturday Evening Post» и «Boy’s Life». Все были белыми. Политики, астронавты — все, кроме швейцаров, дворников и некоторых спортсменов. Если я был не дома и на несколько минут забывал о цвете своей кожи, то когда мне нужно было найти туалет, я о нем сразу же вспоминал.

— Но теперь ведь все по-другому.

— Где? В Миссисипи? — Кларенс несколько натянуто засмеялся, почесав указательным пальцем за правым ухом. — Да, туалетов для черных больше нет, если ты это имеешь в виду. Расизм сейчас другой. Он не так очевиден, более утонченный, более замаскированный. Но законы изменяются быстрее сердец. Помнишь, я сказал, что хотел бы, чтобы люди не различали цветов? Конечно же, это только фантазии. Они различают, и я разли-

33

чаю. Все вокруг постоянно напоминает мне о цвете моей кожи, и мне от этого не спрятаться. Это преследует меня, отравляет, заставляет тратить массу времени и сил, — Кларенс вздохнул, — впрочем, какой смысл об этом говорить. Все равно ничего не изменится. Давай сделаем заказ. Там уже выстроилась очередь.

Они стали в конец очереди, в которой перед ними стояло шесть человек. После минутного молчания Джейк сказал:

— Хорошо, Кларенс. На этот раз я не сменю тему разговора. Что напоминает тебе о цвете твоей кожи прямо сейчас?

Кларенс простонал, притворившись, что не хотел говорить об этом. Он осмотрел помещение.

— Сколько здесь человек?

— Не знаю. Может, тридцать пять или сорок.

— А сколько среди них черных?

— Включая тебя? Трое.

— Вот тебе первая причина. Когда ты в большинстве, тебе не нужно думать о цвете твоей кожи, но когда ты в меньшинстве — приходится.

— Хорошо. Вот я вижу двух или трех латиноамериканцев. А этот парень похож на американского индейца. А там, по-моему, четыре азиата — японцы, корейцы или китайцы. Они тоже думают о своей расе?

— Наверное. Я не знаю. Возьмем, к примеру, латиноамериканцев. Может, земля их прапрадедов была украдена Соединенными Штатами. Возможно, они просто приехали в Америку в последние двадцать лет, а здесь намного лучше, чем в Мексике, даже если ты не можешь купить пристойную маисовую лепешку. Но ты не встретишь латиносов, которые были вынуждены жить в этой стране под дулом пистолета. Они могли пересекать границу, когда хотели. Что касается азиатов, они приехали, чтобы преуспеть в бизнесе. Они могут получить ссуду в банке, хотя их предприятия и считаются довольно рискованными для кредитования. И кроме всего, они здесь по собственной воле.

— А ты нет?

— Я хочу быть здесь, Джейк, но по этой ли причине я здесь? Нет. Я здесь потому, что некоторые из твоих предков решили заковать в цепи некоторых из моих предков, украли их, бросили на корабль работорговца и привезли сюда как дешевую рабочую силу.

Джейку было явно не по себе, и он уже размышлял, не сменить ли тему разговора.

Кларенс поднял руки.

— Во мне не столько горечи, как кажется на первый взгляд. Лично против тебя, братишка, я ничего не имею. Ты не заковывал моих предков в цепи, не вел их на те корабли, не морил их голодом, не унижал и не насиловал, не отбирал у них семьи и культуру, и не бил до тех пор, пока они не подчинятся господству белых. Ты не грузил моих предков в трюмы, и не проповедовал с христианской кафедры о том, что у черных нет души. Я это знаю, но это все равно ранит, и ранит сильнее, чем я когда-либо смогу объяснить. Конечно, эти азиаты, возможно, чувствуют себя несколько неловко, но это совсем другое дело. Латиноамериканцы ощущают себя не в своей тарелке, но это тоже другое дело. А вот этот американский индеец может испытывать во многом те же чувства, что и я. Вся эта земля всегда принадлежала ему, хотя, как ни плохо лишиться земли, лишиться своего тела, думаю, — намного хуже. Но одно можно сказать с уверенностью: из тридцати белых в этой комнате никто не думает о том, каково быть белым. Им это не нужно.

— Ладно, — сказал Джейк. — Возможно, ты и прав. Но ты сказал, что постоянные размышления о расе изматывают тебя.

— Конечно. Но это еще не все. Ты ловишь на себе косые взгляды. С тобой обращаются не так, как с другими. Помнишь, как два месяца назад мы приехали в автомагазин? Те два продавца подошли к тебе, не замечая меня, как будто меня не существовало. Можно подумать, что черные не покупают машины, а только воруют их.

— До тех пор пока ты не сказал об этом, я этого не замечал. Мне жаль.

— Я знаю, и не обвиняю тебя за это. Нельзя ожидать, что ты будешь замечать подобные вещи. Я имею в виду, что для тебя это ничего не значит. Но я, наверняка, заметил бы такое, если бы это случилось с кем-то другим.

Джейк посмотрел на пять человек, стоящих перед ним в очереди.

— Такое ощущение, что эта очередь замерла навеки.

— Ты знаешь девушку, принимающую заказы? — спросил Кларенс.

— Она здесь почти каждый день с тех пор, как Марция уволилась две недели назад. Я еще с ней не познакомился, как следует.

— Как бы ты охарактеризовал ее? Она дружелюбна?

35

— Даже слишком дружелюбна. А что?

— Что ж, мистер «Ветеран журналистики», давай проведем небольшое исследование. Понаблюдай, как она общается с двумя парнями перед нами.

— Хорошо, — Джейк наблюдал и слушал.

— Хотите что-то еще, сэр? — спросила девушка. — Спасибо. Приятного аппетита.

Заказчик что-то ответил, и девушка весело засмеялась. Подошла очередь мужчины, стоящего перед Кларенсом и Джейком.

— Да, сэр? Не промокли сегодня? Что будете заказывать? — тот же энтузиазм в голосе. Девушка выбила чек на заказ, взяла деньги и сказала, — спасибо, сэр. Всего доброго.

— Смотри внимательно, — шепнул Кларенс Джейку, подходя к кассе.

Глаза девушки были опущены, как будто она что-то искала в реестре.

— Слушаю вас, — сказала она Кларенсу. Джейк отметил, что теплота и энтузиазм в ее голосе куда-то исчезли. И куда девался «сэр»?

Кларенс оформил заказ, не обмолвившись с девушкой даже парой слов. Она молча передала ему сдачу. Кларенс отошел от кассы, и девушка посмотрела на Джейка.

— Добрый день! Слушаю вас, сэр. Могу я вам предложить наше фирменное блюдо? Индейка на хлебной водке со сливочным сыром.

Джейк лишился дара речи.

— С вами все в порядке, сэр?

— Нет. Не думаю. Почему вы так разговаривали с моим другом, который был передо мной?

— Как?

— Вы... обращались с ним не так, как с другими.

— Не так, как с другими? Простите. Я ничего не имела в виду, — девушка оглянулась, как бы боясь, что этот разговор услышит контролер.

— Брось, Джейк, — сказал Кларенс.

— Нет, я не брошу, — Джейк посмотрел на девушку, — мой друг...

— Я сказал, брось.

Джейк сквозь зубы заказал фирменное блюдо, хотя ненавидел сливочный сыр.

Они подошли к столику и опустили свои пластиковые номера, которые напомнили Кларенсу о метках на крыльце Дэни.

— Почему ты остановил меня?

— Я просто хотел доказать свою правоту, а не пытался разрешить мировые проблемы. Скорее всего, она сделала это неосознанно. Думаю, просто она так воспитана.

— Но она же обращалась с тобой не так, как с другими.

— Конечно. С тех пор, как она начала работать, я здесь обедаю уже в третий раз, и предыдущие два заказа были точно такими же, как этот.

— Все равно я не понимаю, как можно себя так вести. Это неправильно.

— Да, ты еще скажи, что большая часть мира всегда поступает правильно. Послушай, ты не сможешь изменить эту женщину, — сказал Кларенс. — Мы не знаем, через что она прошла. Кто знает, может, ее когда-то избили черные.

— И все же это не оправдывает ее обращения с тобой.

— Но если бы я не обратил твоего внимания, ты этого даже не заметил бы. Именно поэтому, когда ты спрашиваешь белых (даже сотоварищей-консерваторов) о том, существует ли еще расизм, они отвечают, что может быть совсем незначительный, и начинают разглагольствовать об обратном расизме. Но я не могу их осуждать. Они видят только то, что замечают, и не могут увидеть то, что вижу я, потому что не живут в шкуре черного.

— Это беспокоит меня, Кларенс. Я хочу как-то изменить это положение, — Кларенс был удивлен, заметив в уголках глаз Джейка заблестевшие слезы.

— Ты уже сделал все, что мог: ты увидел. Ты не сказал мне, что я предубежден и все выдумал.

— Но это же было настолько очевидно, — сказал Джейк.

— Только для тех, чьи глаза открыты. Когда мы были здесь на прошлой неделе, произошло то же самое, но ты ничего не заметил. И то же самое происходит со мной десятки раз за день.

— Правда?

— Конечно. Ну, может, не десятки, но пару раз — точно. Помнишь, как несколько недель назад мы поехали поужинать вместе с женами?

— В «Красном Робине»?

— Да. Когда официант принес счет, помнишь, как я слегка разозлился? Позже Женива сказала мне, что это было заметно.

37

— Да, я помню. Ты выглядел расстроенным, и мы с Джанет не могли понять, в чем дело.

— Сколько раз мы выезжали поужинать вчетвером?

— Не знаю, — сказал Джейк, — больше десяти.

— Короткий тест. В каждом ресторане, который мы посещали, что делает официант, когда подходит со счетом?

— Кладет его на стол.

— Правильно, но перед кем он кладет счет?

Джейк пришел в замешательство, но затем его осенило.

— Передо мной?

— Каждый раз без исключения. И знаешь, о чем я думаю в такие моменты?

— Нет, даже не догадываюсь.

— Можно подумать, что белые всегда должны оплачивать ужин черных, как будто черные не зарабатывают денег, или, если и зарабатывают, то тратят их на наркотики и модные машины.

— Ты всегда стараешься заплатить за ужин, — сказал Джейк. — Мне приходится почти выкручивать тебе руки, чтобы расплатиться за свою часть.

— Обычно я не обращаю на это внимания, но незадолго до этого меня рассердили. Женива сказала, что я сильно напряжен. В общем, теперь ты понимаешь, что произошло тем вечером. Потом мы пошли в магазин «Майер и Франк». Помнишь? Так вот, мы не пробыли там и пяти минут, как охранники стали следить за мной, как коты за мышью. В конце концов, я с Женивой вышел на улицу и сел на скамью. Вот так, порой, мы ходим по магазинам.

— Я заметил, что что-то не так, — сказал Джейк, — но не мог понять, что именно.

— Хочешь знать, почему я не хожу в тот ресторан в Бернсайде, куда ты все время пытаешься меня затащить.

— Я никогда не мог понять, почему ты отказываешься ехать туда.

— Потому что однажды вечером я зашел в этот ресторан, и официант спутал меня с каким-то разгильдяем, который поужинал там за несколько дней до того и ушел не заплатив. Он прицепился ко мне, притащил администратора — в общем, поднял шум. Я объяснял, что он меня путает с кем-то другим, но он настаивал на том, что это был именно я. Тогда я встал и ушел, и больше никогда туда не захожу. Тому официанту очень сложно

38

отличить одного черного от другого. Где бы подобное ни происходило, на душе всегда остается неприятный осадок, и заходить в эти рестораны больше не хочется.

— Почему ты никогда мне об этом не рассказывал?

Кларенс пожал плечами.

— Потому что ты мог подумать, что я жалуюсь. Мол, очередной обиженный черный. Кроме того, говорить об этом мне неловко.

— И все же, лучше бы ты рассказал об этом раньше. Теперь мне все понятно. Кларенс... Я не думал, что подобное до сих пор происходит.

Кларенс пожал плечами.

— Хочешь узнать, что произошло, когда я несколько недель назад заскочил домой к Хью?

— Что? — Джейк знал, что Хью в былые годы был одним из лучших в Америке спортивных редакторов, но близко не был с ним знаком.

— Когда я зашел в его дом, у него зазвонил телефон. Хью поднял трубку, а я стоял рядом и увидел, что ему неловко. Он сказал: «Нет, все в порядке. Спасибо, что позвонили. Да, я понимаю». Когда Хью положил трубку, мне удалось выспросить у него, кто звонил.

— И кто же это был?

— Соседка. Ты же знаешь, есть такие соседки, которые всегда за всем наблюдают. Она позвонила, чтобы предупредить Хью о том, что к его двери подошел какой-то негр. Когда Хью сказал мне об этом, я расхохотался.

— Но ведь это же совсем не смешно.

— Конечно, — сейчас Кларенс был в высшей степени серьезен, — иногда смеешься потому, что устал сходить с ума. Иногда подобное меня совсем не трогает, потому что я уже привык, но когда я обессилен, то выхожу из себя. К примеру, в моих последних двух церквях в Грешеме я был единственным черным. Люди думают, что знают меня, но это не так. Они характеризуют меня не как умного парня или как дружелюбного или как того, кто любит свою семью. Для них я «тот большой черный парень». И я не осуждаю их за это. Но цвет моей кожи не имеет никакого отношения к тому, какой я внутри — хороший или плохой.

— Честно говоря, — сказал Джейк, — несколько раз я думал, что ты видишь расизм там, где его нет. Но теперь я начинаю смотреть на это по-другому.

39

— Я уверен, что порой действительно вижу расизм там, где его нет. Но когда ты замечаешь его в одних людях, тяжело не предположить, что он есть и в других. Так было, когда я подрабатывал водителем во время учебы в колледже. Все парни каждый день хвалились своими «чаевыми», а мои «чаевые» всегда были самыми маленькими, хотя я работал усерднее всех остальных. Я не могу доказать, что белые не давали мне пристойные «чаевые» потому, что я был черным, но я всегда был в этом уверен. Может быть, моя ошибка в том, что я слишком завышаю свои ожидания. Например, мой отец научился не ожидать слишком многого, и потому обычно не так разочаровывался.

После нескольких секунд молчания Джейк потянулся через столик и пожал Кларенсу руку.

— Спасибо, друг, что рассказал мне это.

— Спасибо, что выслушал.

— Давай в следующий раз мы поужинаем у тебя дома, и Же-нива приготовит что-нибудь из негритянской кухни. Иногда ты рассказываешь о том, что вы едите, а я даже не представляю, что это такое.

— Например?

— Зелень колларда или читлины. Никогда их не пробовал.

— Ты действительно не знаешь, что такое читлины?

— Нет.

— Вот что, пообещай мне, что не будешь искать информацию о них в словаре, и в эти выходные мы угостим тебя ими. Мы подадим читлины под вацу. Я сегодня же поговорю с Же-нивой.

— Прекрасно, — сменив тему беседы, Джейк сказал, — ты уже говорил с Олли?

— Два раза.

— Я имею в виду, об обвинении в жестоком обращении.

— Нет, — Кларенс почувствовал, как у него напряглись плечи.

— Когда решишься, спроси у него о Баме Роби.

— А кто это?

Джейк рассказал Кларенсу историю, хотя не был уверен, что тот в нее поверит. Затем он написал имя Бама Роби на обратной стороне визитной карточки, и через несколько минут двое мужчин направились к выходу из «Дели». Когда они выходили, Кларенс услышал в шести метрах от себя дружелюбный голос, который обращался к очередному посетителю. «Интересно, услышал ли его Джейк», — подумал он.

40

— Добрый вечер, сэр. Не промокли? Может, закажете наше фирменное блюдо? Я вас слушаю.

Вернувшись в «Трибьюн», Кларенс проверил электронную почту. Восемь сообщений. Одно — от Райлона Беркли. Кларенс решил прочитать его в первую очередь.

«Кларенс, Джесс сказал, что ты едешь в Чикаго за материалом для статьи. У меня есть старый друг, Сэм Найт — владелец гостиницы «Чикаго Риц». Он всегда очень гостеприимен и оплачивает счета в ресторане, хотя мне никогда не выпадала возможность отблагодарить его тем же. Так вот, я позвонил вчера Сэму и все уладил. Ты остановишься у него на все три дня. Детали узнаешь у Мими. P.S. Кто сказал, что «Трибьюн» не обслуживает своих сотрудников по высшему классу?»

Кларенс вздохнул со смешанным чувством предвкушения и разочарования. Он планировал остановиться у своего кузена Фрэнки в старом районе Кабрини-Грин. Нельзя сказать, что это был лучший вариант, но Кларенс испытывал некоторую тоску по тем местам, и, кроме того, это была часть его исследования для будущей статьи о жизни города и еще для нескольких последующих статей. Хотя, конечно, в «Риц» будет намного приятнее и безопаснее.

«Не думаю, что у меня есть большой выбор. Нельзя отвергать великодушие мистера Райлона Беркли».

Когда в 4:30 Кларенс начал собирать свой портфель, к нему заглянул Сид Грэди.

— Завтра в восемь утра на кортах Маунт Худ?

— Да, — сказал Кларенс, — увидимся там.

— Держись, верзила. Я чувствую, что удача вернулась ко мне. Два дня назад я обыграл Экстрома 6:3, 6:2.

— Ого! Жаль, что у меня не было времени подготовиться, как следует, к матчу с тобой.

Грэди был спортивным репортером, который серьезно занимался теннисом в школе и год или два в колледже, и все еще был в хорошей форме. Кларенс, улыбаясь сам себе, направился к своей машине, испытывая некоторые угрызения совести из-за того, что ввел Грэди в заблуждение. «Интересно, — подумал он, — что бы сказал Грэди, если бы увидел, что на заднем сиденье моей машины лежит ракетка и спортивная сумка, полная теннисных мячей, и узнал, куда я сейчас еду». Кларенс проводил

41

спарринги не только с Грэди. Завтрашний матч с Сидом — это всего лишь этап подготовки к встрече с Норкостом.

Кларенс делал то же, что и двадцать лет назад в колледже, когда приходил на местные корты, чтобы бить мячом в стену. Он не уходил до тех пор, пока не наносил сотню ударов справа, сотню ударов слева, пятьдесят ударов с лета с обеих сторон и по пятьдесят хороших подач в малый и большой корт. Не имело значения, сколько для этого требовалось времени: тридцать минут или два часа — Кларенс оставался на корте до тех пор, пока не достигал поставленной цели. И он делал так всегда.

Кларенс начал заниматься теннисом на первом курсе колледжа. Это был необычный вид спорта для футбольного крайнего нападающего, тем более для чернокожего. С этой игрой Кларенса познакомил его белый партнер по футбольной команде — принимающий Грег. Но по-настоящему он полюбил теннис благодаря Артуру Эшу.

Это было в 1975-м. Кларенс впервые в жизни увидел «Уимблдон». Он стал свидетелем игры Артура Эша на закате его карьеры, когда тот не без труда пробился в финал с первой ракеткой мира Джимми Коннорсом. Комментаторы поздравляли Эша уже только потому, что он дошел до финала. Занять второе место на «Уимблдоне» — это очень серьезное достижение. Все были уверены, что Коннорс победит.

И дело было не в том, что теннис — игра обитателей элитных предместий. Просто Коннорс был быстрее и энергичнее, и бил по мячу сильнее Эша. Кларенс смотрел тот матч, надеясь, что Эш удивит всех и, возможно, продержится четыре или пять сетов. Но в тот день произошло что-то невероятное, и когда Кларенс наблюдал за этим, что-то перевернулось в нем. Эш переиграл Коннорса стратегически, не позволив ему играть в силовой манере. Он не дал ему ни единой возможности навязать свою игру, задать свой темп и взять матч под свой контроль. Всем было очевидно, что Коннорс должен победить, но он проиграл. Золотой кубок «Уимблдона» оказался в руках чернокожего, а считавшийся фаворитом белый получил только серебряный поднос. Кларенс кричал и прыгал перед своим телевизором так, как будто сам выиграл этот финал.

Вечером того дня Кларенс пошел на корт, где бил в стену и отрабатывал подачи в течение трех часов. На следующий день он впервые выиграл у своего товарища по команде, Грега.

С тех пор Кларенс почти каждый день приходил на корт и

42

бил мячом в стену. На первом курсе игра давалась ему тяжело, но он встречался с теннисистами из команды колледжа и учился у них. Будучи выпускником, Кларенс уже выступал как член команды. Невероятно, но у него получилось. Вначале он был дублером, потом — в четвертой паре, а к концу сезона — в третьей. Тренер по теннису говорил Кларенсу, что никогда не видел, чтобы кто-то, начав заниматься спортом на первом курсе, попал в основной состав команды колледжа на последнем курсе. Это было невозможно, но Кларенсу удалось. Его тренер сказал: «Наверное, тебе помогло то, что ты занимаешь столько места на корте, что твой соперник не мог попасть туда, где бы не было тебя».

Сотня ударов справа по отскочившему мячу.

Кларенс обычно побеждал игроков, родившихся и выросших в элитных теннисных клубах. Однажды он разгромил в пух и прах одного парня, у которого ракетка стоила больше, чем машина Кларенса. Ему нравилось быть в форме физически и умственно. Он любилкаждую грань этой игры — от сокрушительных подач и пробежек к сетке до вытягивания сложных обводных и навесных ударов в десяти сантиметрах от задней линии. Кларенс наблюдал, как соперники потели, пинали корт, и время от времени с досадой швыряли свои ракетки на землю, удивляясь, как этот парень умудряется побеждать их. В отличие от них, Кларенс всегда улыбался и вел себя, как джентльмен.

Сотня ударов слева по отскочившему мячу.

Кларенса привлекала в теннисе стратегия. Это спорт для мыслящих людей. Кларенс был членом спортклуба «Каскад» в Грешеме с прекрасными крытыми кортами, где можно было играть на протяжении зимы, однако если выдавались погожие выходные, он старался играть на открытом воздухе. Предвкушая матч с Грэди, Кларенс знал, что у него перед глазами будет лицо не Сида, а Норкоста.

Он вновь и вновь бил мячом в бетонную стену. Кларенсу никогда не нравилась теория, что чернокожие от природы лучшие спортсмены. Под этим подразумевалось, что они могут побеждать, будучи ленивыми и тупыми, не соблюдая дисциплину, в то время как белые парни могут победить лишь благодаря настойчивости и тяжелому труду, когда преодолеют свои гены. Однажды Кларенс брал интервью у своего любимого футболиста Джерри Райса — профессионального принимающего «Сорок девятых». Никто не трудился так тяжело, как Райс. Он всегда

43

приходил на тренировку первым и уходил последним. Он всегда вновь и вновь изучал видеозаписи матчей. Райс стал лучшим принимающим в истории НФЛ не только из-за черных генов. Он был трудяга — дисциплинированный, умный и усердный.

Пятьдесят верховых ударов справа.

В колледже Кларенс избрал в качестве темы курсового проекта исследование аргументов, которые выдвигали в газетах тридцатых-сороковых годов против допуска черных в профессиональный спорт. Спортивные репортеры доказывали, что чернокожим недостает необходимых каждому спортсмену дисциплины ума, интеллекта и способности сосредоточиться. Сейчас, пятьдесят лет спустя, когда черные стали играть ведущую роль во многих профессиональных видах спорта, кто-нибудь приписывает это дисциплине, интеллекту или способности сосредоточиться? Нет. Им просто посчастливилось иметь гены африканских джунглей, крестьян, сборщиков хлопка и носильщиков. Кларенс хотел показать, что черных как не уважали раньше, так не уважают и сейчас.

Пятьдесят верховых ударов слева.

Когда Джо Луис разгромил Макса Шмелинга, а Джесси Оу-энз выиграл золотую медаль к досаде сидевшего на трибунах «белоснежного» Гитлера, это стало сигналом, позже открывшим дверь для Джеки Робинсона и, в конце концов, прорвавшим «плотину». У белых было столько героев — от президентов до братьев Райт, от Эйнштейна до Швейцера, от Супермена до Зеленого Шершня, от кинозвезд до «мисс Америка», от Реда Гранжа до Джо Димаджио. В детстве Кларенс цеплялся за каждого известного ему чернокожего героя, включая его отца. Может, именно поэтому многим так тяжело оторваться от О. Джей Симпсона.

Пятьдесят хороших подач в малый корт. Пятьдесят хороших подач в большой корт.

После часа тяжелого труда, весь мокрый от пота Кларенс отправился домой с ощущением готовности к своему завтрашнему матчу с Грэди. Он уже предвкушал эту встречу и матч с Норкостом. Грэди никогда еще у него не выигрывал, и завтрашний день не станет исключением.

ГЛАВА 17

— На нее напали прямо перед домом твоей сестры? — Олли покачал головой. — Вы уже купили что-нибудь для самозащиты?

44

— Выходя на улицу, она берет с собой газовый баллончик, — сказал Кларенс, — но больше Женива в одиночку не гуляет. Если нет никого, кто мог бы пойти вместе с ней, то она едет на машине. Я одолжил у Джейка обрез и заказал пистолет. Ты знаком с «Глок 17»?

— Конечно. В восьмидесятых из-за него началась вся эта истерия с «пластиковыми пистолетами». Ну, ты знаешь, считалось, что их нельзя обнаружить при помощи металлоискателей В аэропортах. Ты когда-нибудь смотрел «Беглеца»? Томми Ли Джонс носил с собой «Глок 17», а потом для подстраховки использовал еще и младшего брата этого пистолета — «Глок 19». Ну, помнишь, он достал его из коробки, спрятанной в водосточной трубе?

— Интересно, что разные люди замечают в одном и том же фильме? — сказал Кларенс.

— Полицейские замечают всякие полицейские штучки. Например, каждый раз, когда Джонс брал в руку «Глок 17», он передергивал затвор, чтобы подать патрон в патронник. В действительности же ни один полицейский в стране не носит пистолет С пустым патронником. Я понимаю, что с точки зрения «Голливуда» передергивание затвора выглядит очень эффектно, но на улице за это можно поплатиться жизнью. «Извините, мистер Вооруженный уголовник, но вы видите, что я еще не подал патрон в патронник, поэтому не могли бы вы в меня не стрелять, пока я не перезаряжу пистолет, чтобы мы были в равных условиях?»

— Я купил пистолет с лазером, — сказал Кларенс.

— Серьезно? Но зачем?

— Не знаю. Я не стрелял из пистолета уже много лет. Думаю, с помощью лазера я буду более точным.

— Может быть. Полицейские стараются не использовать лазеры, потому что из-за них становишься зависимым и слишком самоуверенным. Если тебе придется стрелять в ясный день, ты не сможешь увидеть точки от лазера и окажешься не у дел. Или представь себе толпу ребят из СГБР, снаряженных оружием с лазерами. Ты просто не определишь, где чья точка. Мой знакомый из охраны метрополитена рассказывал, что какие-то полицейские на одной станции любили баловаться лазерным прицелом. Однажды один из них забыл разрядить пистолет и всадил пулю в живот своему коллеге. На счастье, тот выжил, но история вышла очень неприятная. Мораль такова: будь осторожен с пистолетом. Это не игрушка.

45

— Если бы он был игрушкой, я его не купил бы.

— На самом деле самые «крутые» лазеры — инфракрасные, — сказал Олли, — их можно увидеть только через прибор ночного видения, и поэтому цель не знает, что находится под прицелом. Хорошая штука. Некоторые из таких лазеров могут бить на расстояние до трехсот метров. Можешь себе представить? Думаю, бандиты скоро тоже до них доберутся.

— Ты серьезно?

— Конечно. Некоторые банды уже начали использовать взрывчатку: динамит, ручные гранаты, бутылки с зажигательной смесью, а также армейское вооружение и автоматы. Посмотри на наш «ХК53». И ситуация ухудшается. Единственное, что может удержать от использования подобного оружия — это нравственность и уважение к человеческой жизни. В противном случае, ты просто говоришь себе: «Если мне это по карману, то я этим воспользуюсь». Все упирается в деньги, а наркотики приносят много денег. Ты просто тратишь незаконные деньги на незаконное оружие. И район боевых действий все расширяется, увеличивая число жертв.

— Будем надеяться, что до этого не дойдет.

— До этого уже дошло. И если ничего не изменится, все будет еще хуже. И кто сможет это остановить? Это борьба за власть. Кто будет править кварталами? За кем последнее слово?

Впав в тяжелые раздумья, Кларенс и Олли немного помолчали.

— Олли, — Кларенс подумал: «Интересно, заметно, насколько мне неловко?» — Что это за случай с твоим обвинением в жестоком обращении?

Олли встал и стал медленно расхаживать по комнате.

— Я об этом уже почти забыл. Давай посмотрим, может, что-то было написано в «Трибьюн»? — сарказм Олли не мог замаскировать боль. — А я надеялся, что ты никогда не вытащишь эту историю наружу, — Олли вздохнул, — долго рассказывать. Давай поговорим об этом за обедом.

— Давай, — сказал Кларенс, — в «Лу»?

— Да. Весь мир может катиться в преисподнюю, но, по крайней мере, есть закусочная «Лу».

Во время пятиминутной поездки Кларенс и Олли почти не разговаривали. В закусочной, поддавшись на уговоры Рори, оба согласились отказаться от традиционных чизбургеров ради фирменной солонины «Лу».

— О’кей, — сказал Олли, — значит, ты хочешь услышать эту историю? Хорошо. Это был 1987 год. Все началось, когда тот хлыщ ограбил «Семь-одиннадцать» — ну, ты знаешь, магазин на углу Мартина Лютера Кинга и Джека.

Кларенс кивнул. Этот магазин находился почти за два километра от дома Дэни.

— Он оказался важной птицей. Позже мы обнаружили, что ОН торговал героином и фенилциклидином. В общем, серьезный тип. Незадолго до того я был переведен из Лос-Анджелеса и еще работал не в сыскном отделе. В тот вечер я, как обычно, патрулировал район на машине. Мой напарник увидел в магазине парня, стоящего лицом к кассирше. Она выглядела испуганной, хотя пистолета не было видно. Напарник — его звали Рик Кэмпбэлл — сказал, чтобы я остановился, что я и сделал. Рик выскочил из машины как раз в тот момент, когда грабитель выходил из магазина. Парень краем глаза заметил Рика, но не побежал. Это был хитрый ход. Войдя в магазин, Рик увидел кассиршу, лежащую на полу с окровавленной головой. Оказалось, что бандит выстрелил ей в лицо из «Браунинга», но она еще была в сознании. Вызвав скорую помощь, Рик выбежал на улицу и побежал за парнем.

— Заметив, что мой напарник преследует его, преступник бросился за угол. Я в это время тоже вызывал скорую помощь, чтобы удостовериться, что о девушке позаботятся. Отъехав на патрульной машине от магазина, я решил, что перехвачу преступника в одном из закоулков. Свернув за угол, я увидел, что напарник все еще бежит за парнем, и между ними было расстояние около двенадцати метров. Я затормозил, и напарник запрыгнул в машину, как вдруг грабитель тоже сел в свою машину, и началась погоня. Мы проехали около тридцати километров, и за это время парень помял три машины и чуть не сбил шестерых пешеходов. Удивительно, что никто не пострадал. Эта погоня мне до сих пор снится как кошмар.

— А потом?

— После пятнадцати минут погони по Закатному шоссе мимо Хиллсборо, мы, наконец, догнали его. Парень начал стрелять в нас, но мы загнали его в угол и удерживали, пока у него не закончились патроны. Затем мы побежали к нему, надеясь, что у него не было запасной обоймы. Мы попытались надеть на него наручники, но он оказался полным психом. Этот парень обладал силой пятерых. Раньше в таких случаях мы использо-

47

вали сеть, и все обходилось без травм, но Ассоциация по борьбе за права человека добилась запрета их применения, как унижающих человеческое достоинство. На самом же деле, сеть помогала нам усмирить преступника, не нанося ему увечий. Конечно же, мы не можем просто застрелить его, если только он не подвергает опасности жизнь других людей. На парней, плотно сидящих на героине, слезоточивый газ не действует, поэтому если они продолжают оказывать сопротивление, единственное, что мы можем сделать — это усмирить их с помощью кулаков и дубинок. Конечно, это могло служить оправданием для злых полицейских, которые делали все, что им вздумается, а добрым полицейским приходилось делать то, что им не нравится. В результате и преступникам, и полицейским причиняется намного больше вреда, чем при использовании сетей. Все комплименты — Ассоциации по борьбе за права.

— Так что же тогда произошло?

— Я не хотел стрелять в того парня, а уговоры не помогали. Он сопротивлялся, молотил нас кулаками и цеплялся за наши руки и кобуры, пытаясь добраться до наших пистолетов. Он был опасен для самого себя, для нас, для кого угодно, и потому в качестве последнего средства я начал бить его дубинкой. Я нанес где-то пять-шесть ударов по плечам, чтобы он успокоился, и мы могли надеть на него наручники. После злополучной статьи в «Трибьюн» нашлось три или четыре свидетеля, которые сообща решили, что я избил того парня потому, что он был черным. На самом же деле я совсем не думал о цвете его кожи. Мне просто нужно было усмирить его и не позволить навредить еще кому-нибудь.

— Но другие так не думали.

— Да. Большая статья в «Трибьюн» облила меня грязью с ног до головы. Она начиналась со слов типа: «Белокожий офицер полиции Олли Чамберс, переведенный из полицейского управления Лос-Анджелеса, возмутил общественность северного Портленда своим жестоким избиением умственно неполноценного чернокожего подростка».

— Ты уверен, что она начиналась именно так?

— Абсолютно. Проверь сам.

— Я это уже сделал.

— Я прав?

— Не слово в слово, но очень близко к тесту.

— Забавно, что парню было девятнадцать, но ему можно

48

было бы дать все двадцать девять. Кроме того, когда преступник стреляет из пистолета в женщину и грабит ее, а потом разряжает в тебя обойму, вряд ли кому-то придет в голову спросить его, когда у него произошла ломка голоса или как давно он бреется, или считают ли его соседи милым мальчиком. Умственно неполноценный? У меня не было времени проводить тесты на уровень интеллекта. Я уверен, что девушке, которой парень выстрелил в лицо, не стало легче, когда она узнала, что у него было умственное расстройство. Ей пришлось делать пластическую операцию лица.

Кларенс кивнул. Его обуревали противоречивые чувства.

— Я сделал небольшое исследование этого случая, и обнаружил некоторые любопытные факты. Ты сейчас не упомянул о том, что твой напарник Рик был черным и та девушка из «Семь-одиннадцать», которой выстрелили в лицо, тоже была черной.

— Я не думал, что это имеет значение. Они были людьми, и им причинили вред. Какая разница, какого цвета их кожа?

— Но, похоже, для других была разница, какого цвета кожа у того парня, которого ты избил.

— Да, это ты правильно подметил. Разве это не удивительно? Меня заботили жертвы, но все, что заботило некоторых — это Совершивший преступление парень. Их не интересовал цвет кожи жертв, но только цвет кожи преступника. Поразительно! Я никогда не пойму, каким образом преступники превращаются в героев.

— Меня удивило, что ты тогда не сделал никакого заявления. Ты мог бы все объяснить.

— Руководство участка приказало мне молчать. Наши адвокаты хотели, чтобы пресса просто забыла об этом. Но проблема заключалась в том, что пресса восприняла мое молчание как признание моей вины.

— Я понимаю, — сказал Кларенс.

— Если бы я сейчас мог вернуться в те времена, то нарушил бы приказ молчать. Наверное, на этом моя карьера закончилась бы, но лучше лишиться работы, чем репутации.

— Значит, оглядываясь назад, ты все еще считаешь, что просто выполнял свою работу?

— Да. Я считал так тогда и так считаю сейчас. Служба внутренних расследований тоже так считала. Но после того как член совета Норкост «закрутил гайки» окружному прокурору, все хотели сожрать меня.

— Норкост?

— Да. Ты разве не помнишь, что сделала твоя газета в последующие несколько дней? На страницах «Трибьюн» и преступник, и Норкост были представлены героями. И мне не хочется даже говорить, в каком свете был представлен я.

— Ты не подавал жалобу на это?

— Жалобу? Кому?

— Руководству «Трибьюн». Или... Я не знаю... Кому-нибудь.

— Да, конечно, я ворчал, но кому я мог пожаловаться? У кого есть деньги на то, чтобы обратиться с жалобой на клевету со стороны газеты? Мой адвокат думал об этом, но он сказал мне, что наши шансы победить — минимальные. Нам нужно было доказать злой умысел, но как? Нам, скорее всего, пришлось бы оплачивать счета юристов «Трибьюн». Но за какие деньги? За зарплату патрульного полицейского? Конечно, скверно, что из-за какой-то газеты твоя жена шесть месяцев плачет по ночам, а твоим детям стыдно ходить в школу. Но платить им и их юристам за привилегии? Только не я.

— Ты связывался с «Трибьюн».

— Я пытался поговорить с тем репортером, но это ни к чему не привело. Я увидел имя фотографа, позвонил ей и передал просьбу связаться со мной. Вскоре мне позвонил кто-то другой и сказал, что она занята, и если у меня есть какая-то жалоба, я должен связаться с офисом владельца газеты. Тогда я подумал: «Прекрасно! Может быть, хоть теперь чего-то добьюсь».

— Беркли придерживается политики открытых дверей. Какой ответ ты от него получил?

— Если он мне когда-нибудь позвонит, я дам тебе знать. Да, я тоже слышал о политике открытых дверей, но, думаю, это были потайные двери, через которые Беркли скрывался, как только видел меня. Его секретарь сказала, что мой адвокат должен прежде переговорить с его адвокатом. Я сказал: «Послушайте, речь не идет о судебном иске или о чем-то подобном. Я просто хочу поговорить как человек с человеком, высказать ему свою позицию и рассказать, что переживает моя семья». Но Беркли так мне ничего и не ответил. Его секретарша сказала что-то о Первой поправке и о том, что «Трибьюн» всегда отстаивает свой материал. Тогда я подумал, что это просто смехотворно. Получается, если сегодня передовица «Трибьюн» выходит под заголовком «Конец мира — сегодня в полдень», то завтра она

50

выйдет под заголовком «Мы отстаиваем вчерашний материал»? Капитан тогда сказал мне то, чего я никогда не забуду: «Тяжба с газетой похожа на борьбу со свиньей. Все становятся грязными, но свинье это нравится».

— Когда все это происходило, я уже работал в «Трибьюн»,

— сказал Кларенс. — Я должен помнить этот случай, но, наверное, он смешался в моей памяти с несколькими другими случаями жесткости со стороны полиции.

— Да. Один полицейский заслуживал увольнения за то, что сделал. Но я не был тем парнем. Есть масса людей, которые до сих пор думают, что я бил преступника по лицу дубинкой, выпустил на него слезоточивый газ тогда, когда уже схватил его, что я даже орал на него, когда он был без сознания. Хотя, кстати говоря, он сознания не терял.

— И ты ничего такого не делал?

— Нет, не делал. Послушай, я не говорю, что никогда не перебарщивал с применением силы, когда в этом не было острой необходимости. Ты же понимаешь, что это нереально? Каждый полицейский осознает, что тот, кого сегодня вечером ты упрячешь за решетку, завтра выйдет на свободу. Система правосудия похожа на карусель, но без радостного смеха. Поэтому иногда полицейский, осознавая, что от суда не приходится ожидать правосудия, отчасти свершает его сам. Другими словами, я — не святой. Но слезоточивый газ и дубинка были последними средствами. Я их применил только потому, что преступник все еще не был схвачен, и никакие меры, принимаемые мною и моим напарником, не помогали.

— Ты часто использовал слезоточивый газ?

— Может, четыре раза за пятнадцать лет патрульной службы. Дубинку — меньше десяти раз. Послушай — и я произнесу это медленно, потому что вы, газетчики, этого не понимаете,

— некоторые из этих парней не пойдут с тобой в полицейское управление только потому, что ты скажешь им: «Пожалуйста». Между прочим, я тоже обращался в больницу. Тот парень бил меня. Видишь? — Олли показал Кларенсу четырехсантиметровый шрам на левой руке.

— Это оставил тот парень? Серьезно?

— Какие уж тут шутки. Я могу показать тебе все свои шрамы и рассказать, откуда каждый из них появился, но я не раздеваюсь перед журналистами.

— Спасибо, Олли. Ты не представляешь, насколько я при-

51

знателен тебе за твою стеснительность. Так что же произошло дальше?

— Меня донимали сотрудники окружного прокурора. Им был нужен козел отпущения. «Трибьюн» и Норкост сделали из меня жестокого расиста-полицейского. Они представили преступника «умственно отсталым автомобилистом» и «возможно подозреваемым» в ограблении. И ни слова не упомянули о том, что мы видели, как он выстрелил в ту девушку; что он обезумел из-за наркотиков, пытаясь убить нас и очевидцев; что он вовлек нас в скоростное преследование; что он сопротивлялся задержанию, бил меня по руке и так далее. Ни одного упоминания о том, что у него есть судимость за распространение наркотиков. Кто знает, сколько детей, превратившись из-за него в преступников и бандитов, умерли или стали убийцами. Все это не имело значения. Он был жертвой. Потом оказалось, что они взяли у него интервью, и он стал героем — мучеником, который рассказывает своим по-детски мирным голоском о том, как он хотел бы, чтобы все люди просто любили друг друга.

— В твоих словах звучит горечь, — сказал Кларенс.

— Может и так. Но ты не знаешь еще самого худшего. Моя мама была родом из Айдахо, а мой отец — из Арканзаса, поэтому я с детства знал два языка. Что бы ты ни думал, мой отец не был расистом, но некоторые из моих дядь и кузенов были отъявленными расистами наподобие тех отбросов из ку-клукс-клана, которые любят рассказывать истории о том, что дети черных рождаются с хвостами, и акушеркам приходится эти хвосты отрезать. Психоз. Вскоре после случившегося они прислали мне открытку, в которой написали: «Кузен, мы с тобой. Мы рады, что ты выбил грязь из того негра». Один из них сказал мне это на семейной встрече. Я не сдержался и врезал ему сильнее, чем тому преступнику. К счастью, кузен не подал на меня в суд. Что ж, на одну открытку меньше на Рождество, — Олли делал вид, что для него это неважно. — Ты видел мою фотографию, напечатанную на первой странице? Крупный план?

— Да. Я тебя еле узнал.

— Меня никто не узнавал. Та драка длилась около пятнадцати минут. Наверное, кто-то из «Трибьюн» прослушивал полицейскую частоту, и фотограф уже ожидал в Хиллсборо, так что у нее было достаточно времени, чтобы успеть на место событий. Эта девчонка подошла совсем близко, в то время как преступник размахивал своими ручищами мясника. Я боялся, что

52

ОН заденет ее, но она не отступала и все-таки сделала те фотографии. На них я похож на растрепанного Гитлера. Моя жена сказала, что никогда не видела меня таким злобным. Не знаю, как могло получиться, что эта милая физиономия выглядела настолько уродливой.

«Женщина-фотограф? Наверное, это была Карп».

— Значит, ты считаешь, что в случившемся виновата «Трибьюн»?

— Джейк как-то сказал мне: «Пресса слетается на скандал, как стервятники на труп». Они распинали меня, — ответил Олли.

— Ты смотришь на СМИ сквозь очки своего горького опыта, — сказал Кларенс.

— Конечно. Но разве не через эти же очки ты смотришь на полицейских? Чьим же опытом мы можем руководствоваться, если не своим собственным? И меня беспокоит то, что я стал полицейским не для того, чтобы избивать наркоманов, а для того, чтобы приносить пользу обществу. Я, не задумываясь, рисковал жизнью, но как только было выдвинуто то обвинение, вдруг все годы службы — моя карьера и заслуги — все это перестало учитываться. И по сей день, я уверен, что если бы Джейк Вудс не провел собственное расследование, не обнаружил бы другую сторону и не написал о ней в «Трибьюн», то я оказался бы за решеткой.

— Да, тебе, наверное, пришлось нелегко.

— Самое худшее было то, что мою младшую дочь (тогда ей было шестнадцать) постоянно изводили в школе верившие газетам дети и учителя. Однажды она пришла домой и спросила: «Папа, ты действительно сделал все это с тем парнем?» — веки Олли отяжелели. — Вот это действительно больно. Конечно же, жестокость полиции существует и, несомненно, есть полицейские-расисты, но я к ним не отношусь. Мне просто пришлось расплачиваться за их грехи.

Кларенс подумал о том, сколько раз ему приходилось расплачиваться за грехи чернокожих преступников, которые были скорее исключением, чем правилом.

— И последний вопрос... Джейк мне кое-что рассказал, но я хотел бы услышать это из твоих уст. Расскажи мне о Баме Роби.

Олли выглядел удивленным, как будто давно не слышал этого имени.

— Это был одержимый героином извращенец. Я арестовывал его раз шесть. Однажды ночью — это было где-то за два месяца до обвинения в жестоком обращении — я задержал Бама за приставание к мужчинам на улицах. Вдруг, прямо перед полицейским участком он упал на мостовую. Он не дышал.

— И?

— Я сделал то, чему нас учили.

— Что именно?

— Сначала непрямой массаж сердца, а потом — искусственное дыхание рот в рот.

— И что произошло?

— Он ожил. Некоторое время с ним поработали медики, и он полностью пришел в себя. После короткого пребывания в больнице Бам в ту же ночь, в конце моей смены, был доставлен в участок, и мы его задержали.

— Ты знал, что он болен СПИДом?

— Да, знал. Бам, мягко говоря, представлял большую опасность. На улице можно увидеть немало таких парней. Бам сильно похудел и к тому времени был очень тощим. Все знали, что у него СПИД.

— И ты все равно сделал искусственное дыхание рот в рот?

— Я просто выполнял свою работу. Я что, должен был позволить ему умереть?

— Я не уверен, что сделал бы это, — сказал Кларенс. Немного помолчав, он прочистил горло, — ты не сказал, что Роби был черным.

— Ты все время указываешь на это как на что-то важное.

— Для меня это важно.

— Ты, наверное, думаешь, что если я и не заработал очков в глазах черных, то стал героем в кулуарах геев или какой-то группы больных СПИДом. Не знаю, существует ли союз проституток или трансвеститов, но, думаю, они тоже могли бы дать мне медаль. Но я не получил никаких наград, а только массу насмешек со стороны ребят за то, что сделал Роби искусственное дыхание рот в рот. Тогда я думал: «Эй, я же не женился на нем!»

— Почему события на земле я вижу последовательно? — спросила Дэни у Торела. — Почему я ощущаю ход времени? Разве в Библии не сказано: «Времени уже не будет»?

— Ты цитируешь место Писания, в котором говорится о

54

другом, — сказал Торел. — Разве ты не читала в Слове Эль-Иона: «Сделалось безмолвие на небе как бы на полчаса»? Для ограниченных созданий время существует, где бы они ни были. Подобно тому, как рыба живет в воде, ограниченное существует во времени. Вечность — для бесконечного. Только Эль-Ион существует вне времени, и для общения со Своими творениями даже Он входит во время. Время измеряется последовательностью событий. Сначала происходит одно, потом другое. Существует прошлое, настоящее и будущее. Это — время. Христос однажды пришел на землю, Он воскрес, вознесся и опять вернется. Обитатели небес с нетерпением ожидают этого дня. В этом смысле небеса живут по земному расписанию. Подумай о музыке, которую ты слышала на небесах и которую сама создаешь здесь. Разве у нее нет размера, темпа и всего остального? Но все это нуждается в существовании времени.

— Есть еще кое-что, — сказала Дэни, — я думала, мы здесь забудем земные события. Конечно же, некоторые воспоминания не приходят, но они не стерты, а только затемнены. У меня такие яркие воспоминания о земле! И не только это. Я все еще могу видеть, что там происходит, хотя всегда думала, что на небесах мы не будем знать о земных горестях.

— Небеса не притупляют твой разум, а обостряют. Ты знаешь о бунте на земле и об уродстве ада. Счастье здесь зависит не от игнорирования реальности, а от обладания Божьим взглядом на нее. Эль-Ион и ангелы знают о существовании зла и горя на земле, но небеса для них все так же остаются небесами. Несмотря на то, что во вселенной есть зло, твоя радость может быть полной, поскольку ты знаешь, что скоро зло будет уничтожено и навеки установится праведное владычество Плотника.

После долгого перелета с пересадкой в Денвере Кларенс около шести часов вечера вошел в здание «Чикаго Риц», чувствуя себя здесь скорее туристом, чем завсегдатаем. Все было пропитано высшим классом. Проходя по этим коридорам, Кларенс невольно ощущал себя важной персоной. На нем был его лучший костюм «Ник Хилтон» и туфли «Алден», которые он обычно придерживал для самых важных мероприятий. Но даже вход в парадную дверь «Чикаго Риц» уже был важным событием.

Коридорный — молодой чернокожий парень — показал номер. Кларенс рассматривал окружающие его скульптуры и

55

картины. Даже пепельницы, казалось, были взяты из галереи искусств. Дав коридорному чаевые, Кларенс принялся изучать свой номер. Невероятно! Гигантских размеров кровать, повсюду букеты цветов и корзины с фруктами, личная записка с приветствием от мистера Сэма Найта, друга Райлона. Бар, кухня, гостиная с прекрасным диваном, два телевизора. Жениве здесь понравилось бы. Почему он не догадался взять ее с собой?

Ванная комната как будто сошла со страниц журнала. Цвета слоновой кости умывальник с позолоченным краном. Персональный «Джакузи»! Кларенс чувствовал себя на вершине мира. Исследовав все мельчайшие детали своего костюма, он вышел в холл, пройдя мимо двух хорошо одетых обитателей гостиницы.

Кларенс втянул живот и слегка выпятил грудь. Он подумал о том, что мог бы провести этот вечер намного хуже — например, в Кабрини-Грин у кузена Фрэнки, куда ему предстояло первым делом отправиться на следующее утро. Кларенс уже предвкушал работу над большой статьей о жизни кварталов, особенно учитывая, то что такая работа выпадает обозревателям «Трибьюн», может быть, раз в год, если вообще выпадает. Когда Кларенс подходил к лифту, из-за угла прямо перед ним выкатилась тележка официанта, врезавшись ему в бедро.

— О, прошу прощения, сэр, — глаза размером с пятак выглядели еще более испуганными и извиняющимися, чем голос. Неизвестная черная женщина, примерно того же возраста, что и Кларенс, была в таком ужасе, как будто оскорбила королевскую особу, которая по своей прихоти может тут же приказать отрубить голову провинившемуся.

— Ничего страшного, — уверил ее Кларенс, услышав в своем голосе покровительственные нотки — добрые и великодушные. Так члены королевской семьи обычно обращаются к низшим, чтобы напомнить себе о своей филантропии.

— Извините, сэр.

Кларенс не мог понять, что он увидел в глазах этой женщины, и это не давало ему покоя. Было ли это огорчение из-за тяжелого оскорбления? Или же удивление, или зависть по поводу того, что один из ее рода достиг уровня жизни Кларенса и мог позволить себе жить в подобном месте, а не быть всего лишь коридорным или электриком? Кларенс почувствовал, что эта женщина ожидала увидеть белого, увидев же его, была удивлена. Неужели черные, «сделавшие это», еще невыносимее, чем

56

белые, принимающие свои привилегии как должное?

Спустившись на лифте в вестибюль, Кларенс осмотрелся по сторонам. Он увидел вывеску, гласящую: «Комнаты отдыха «Риц». Только для постояльцев». У дверей стоял высокий чернокожий юноша, который явно хотел выглядеть более грозным, чем был на самом деле. На нем был смокинг.

«Громила из комнат отдыха? В смокинге?»

Кларенс вошел в роскошную комнату отдыха, в которой была огромная гостиная с креслами и картинами, потом — еще одна секция с умывальниками, и, наконец — удобства, ради которых люди фактически и ходят в ванную. Кларенс вспомнил уборную в Миссисипи, в которую он ходил до десятилетнего возраста, пока они, наконец, не сделали туалет в доме.

В действительности он не собирался воспользоваться комнатой отдыха «Риц», а пришел сюда только с целью ознакомления. Из-за развешенных по стенам картин ванная напоминала музей цвета слоновой кости. Кларенс подумал, сочли бы художники за великую честь, что их картины висят в сортире?

Роскошь не знает границ. Свернув за угол в комнату с умывальниками, Кларенс от неожиданности остановился. Там в причудливом античном кресле сидел какой-то старик, который был лет на пятнадцать моложе отца Кларенса, но выглядел в точности как Обадиа. Одетый в накрахмаленный белый халат, служивший разительным контрастом для его обветренной черной кожи, он работал (если это можно так назвать) слугой, ожидая момента, когда нужно будет подать полотенце кому-либо из постояльцев гостиницы, помывшему руки. Старик апатично сидел. Прямо перед ним на витиеватой подставке покоилось сверкающее серебряное блюдо для чаевых, на котором лежало несколько долларовых купюр и приличная груда монет разных номиналов.

Мужчина выглядел болезненным и печальным. Какой-то белый, отойдя от умывальника, оглядывался в поисках вешалки с полотенцами или сушилки для рук, и вскоре понял, что единственный хранитель и распределитель полотенец — это старик. Когда белый мужчина направился к чернокожему, тот посмотрел на него щенячьими глазами и передал полотенце со всей преданностью верного спаниеля. Не говоря ни слова, белый вытер руки и положил использованное полотенце в специальную коробку. Потом кто-то — может быть сам этот слуга или какая-то черная женщина — это полотенце выстирает и выгладит.

57

Мужчина, опустив руку в передний карман пиджака и не найдя там мелочи, достал бумажник и вытащил оттуда долларовую купюру.

Старик слабо улыбнулся и кивнул в знак благодарности. Когда белый мужчина вышел, слуга перевел взгляд на Кларенса. Какое-то мгновение оба молча смотрели друг на друга. Сначала Кларенс подумал, что старик безмолвно спрашивает себя, должен ли он дать полотенце, но в этом взгляде было что-то другое — то, что Кларенс сразу узнал, поскольку видел в своей жизни много раз. Это был стыд.

Кларенс повернулся и вышел. Направившись прямо к лифту, а потом в свой номер, он переоделся, упаковал сумки и оставил записку для мистера Сэма Найта, что его планы изменились, но он благодарен за номер, прекрасные фрукты и цветы.

Кларенс вышел на улицу, чтобы поймать такси. После того как мимо проехали три пустых машины (водители притворялись, что не замечают его поднятой руки), он вернулся в гостиницу и попросил консьержа вызвать для него такси. К входу в гостиницу сразу же подкатила машина, в которую Кларенс и забрался.

— Куда мы сегодня едем, сэр? — спросил пожилой чернокожий водитель — скорее, американец, чем нигериец, эфиоп или суданец.

— В Кабрини-Грин.

Водитель удивленно поднял брови. Поколебавшись, он сказал:

— Что ж, хорошо. Я знаю, где это. Там живет моя младшая дочь со своими детьми.

Кларенс помнил особый воздух в Кабрини-Грин, и хотя прошло уже много лет, он все еще был тем же. Это напоминало сталелитейный завод в жаркий день, оставляющий серный привкус.

Осевшие многоэтажные дома покосились, как пьяные. Здесь, в «трущобах», уровень детской смертности был выше, чем во многих странах третьего мира. В этих кварталах телевизоры круглые сутки обманывали бродяг, заставляя их думать, что кто-то из них поднимется, и дурачили постоянных жильцов, заставляя верить в то, что их жизнь имеет цель. Во многих квартирах не было штор, половина приборов не работала, шкафы были сделаны из ржавых листов металла, иногда изре-

58

шеченных пулями. Во всех переулках пахло мочой. Полуразрушенные хозяйства Дейли за все эти годы не особо изменились. По большей части их состояние было даже щце худшим.

Эти кварталы были особым миром, в котором действовали собственные правила. Многие из здешних детей никогда не уходили от дома дальше, чем на километр. Некоторые люди рождались, жили и умирали в этих кварталах, так никогда и не увидев тех частей Чикаго, которые показывают в фильмах.

Кларенс допоздна беседовал с Фрэнки, говоря о своих планах на следующий день и объясняя, с какими людьми хотел бы побеседовать. Фрэнки показал Кларенсу его спальню. Воздух в Ней был затхлым. Из-за шума Кларенс не мог заснуть до трех часов ночи. В четыре утра его разбудил звук двух выстрелов. Перед пятью часами он опять проснулся из-за каких-то воплей И криков. Кларенс предполагал, что среди всего этого Фрэнки и его семья спокойно спали.

— Здесь постоянно драки и грабежи, — сказал Фрэнки Кларенсу, — бандиты подскакивают к машине на светофоре, разбивают окна бейсбольными битами и срывают украшения с водителей.

— Чем занимаются современные дети? — спросил Кларенс, вспоминая собственное детство, проведенное здесь.

— У каждого маленького братка есть пара кличек. Они никогда не называют своих настоящих имен полицейским или незнакомцам. Дети идут на стадион, а охранники прогоняют их, объясняя, что местным вход воспрещен, чтобы не пустить и живущих неподалеку детей Горнера. Кузен Альберт, ты знаешь, Все еще живет в Горнере. Ты сказал, что собираешься завтра съездить туда? Ты увидишься с Альбертом. «Старина Альберт Лайнштейн» — помнишь, мы его так называли? Спроси его сам об этом. Просто спроси. Он расскажет, как дети зарабатывают, охраняя машины возле стадиона. Богатые парни платят им за ТО, чтобы никто не бил машины. Как-то Альберт рассказал, что его собственным мальчикам заплатили пять баксов за то, чтобы ОНИ показали «куриное крылышко».

Кларенс хорошо помнил, что такое «куриное крылышко», И от напоминания об этом у него свело желудок. Черные мальчики подражали кудахтанью курицы, чтобы рассмешить своим бешеным танцем какого-нибудь белого и получить от него пять долларов. Кларенс почувствовал, что у него поднялась темпера-

59

тура. Он никогда не делал «куриное крылышко». Даже ребенком он, скорее, согласился бы умереть, чем сделать это.

— Все изменилось, кузен, — сказал Фрэнки, — в былые времена все добивались правосудия, думая, что могут изменить что-то и заставить эту систему работать. Но теперь этого нет. Люди сдались. Теперь они занимаются только собой, ища любой возможности подзаработать.

— Как сейчас относятся к полиции?

— Вчера какой-то тупой полицейский оставил на пару минут свою патрульную машину возле одного дома, и Сверл и Стампи (они живут на третьем этаже) бросили на нее сверху шар для боулинга, — Фрэнки засмеялся. — Но лучшее было прошлой весной. Два братка, Луни и Доктор Ду, вытолкнули с верхнего этажа старый холодильник. Он приземлился в метре от одной ведьмы. Слышал бы ты ее визг!

— Но они же могли убить ее.

— Ну и что? Братки постоянно убивают кого-нибудь. Полиции нет дела до нас.

— Но все-таки они лучше преступников. Разве не так?

Фрэнки пожал плечами.

— Преступники, по крайней мере, — наши.

Кларенс записал это в свой блокнот.

— Это относится и к торговцам наркотиками?

— Здесь есть один торговец: Бэд Род. Он — один из главарей в банде «Лютые волки». Умный проныра. Одна из газет брала у него интервью, и браток рассказал, что нанимает детей для торговли наркотиками только для того, чтобы они могли заработать достаточно денег и стать врачами и юристами. Как будто это все, о чем они мечтают. Наркоторговцы не такие уж и плохие, по крайней мере, не все из них.

— Да уж. Аль Капоне тоже кормил бедных. Такой вот гуманист. Сначала грабит людей, а потом выворачивает шкуру, и оказывается, что он — герой. Кто этот торгаш, готовящий врачей и юристов? Все, что он делает, — плодит наркоманов и бандитов, которые станут убийцами или погибнут, или угодят в тюрьму еще до того, как получат право голосовать.

Фрэнки посмотрел на Кларенса так, как будто хотел этим сказать: «Ты забыл кто ты, кузен?»

Кларенс спросил у Фрэнки о системе правосудия. Тот ответил, что суды превратились просто в клубы для хороших белых парней. Все действующие лица — от прокурора до го-

60

сударственных защитников и судей — просто банда в белых воротничках, зарабатывающая на том, что отправляет черных В тюрьму.

— У меня есть один сосед, — сказал Фрэнки, — который говорит своим детям: «Однажды мы выберемся отсюда. У вас будет красивый двор и собственный сад, хорошая жизнь и вещи». Я говорю ему, чтобы он перестал обманывать своих детей.

— Обманывать? — спросил Кларенс. — Если они окончат Школу, будут усердно трудиться и откладывать деньги, то смогут получить все это. Это не обман.

Фрэнки посмотрел на Кларенса так, как будто не понял, что тот сказал.

— Миссис Стаут! — окликнул он какую-то пожилую даму, идущую в их направлении. — Добрый вечер! Вы слышали о миссис Уотсон из 395-го дома? — Фрэнки указал рукой вниз по улице.

— Нет. А что с ней? — лицо женщины напряглось.

— Умерла этой ночью.

Старушка покачала головой.

— Кто ее застрелил?

— Ее не застрелили. Ей было уже восемьдесят пять, и она просто умерла во сне. Вот и все.

— Надеюсь, я тоже так умру. Не хочу, чтобы меня застрелили.

После обеда Кларенс взял интервью у двух членов банды, а

потом попросил Фрэнки проехать с ним по кварталам и показать какие-нибудь достопримечательности. Во время экскурсии Кларенс заметил двух парней, которым было не более четырнадцати лет. Они сначала скрестили руки, а потом приблизили кулаки и сделали театральный жест «учеников черного бандита». Повсюду можно было увидеть бейсболки различных профессиональных команд со всей страны.

— Что означает кепка «Лос-Анджелес Кингз»? — спросил Кларенс у Фрэнки.

— Это зашифрованный лозунг: «Убей мерзких бандитов Инглвуда».

— Что же, в таком случае, означает «Орландо Мэджик»?

— Ты слышал об «учениках маньяка латиноса»? Кепка «Мед-жик» означает «Маньяки и бандиты в Чикаго».

Они проехали еще немного.

— А что означают те кепки с надписью «УНЛВ»? Не думаю, что «Университет Невады, Лас-Вегас»?

— Это нужно читать задом наперед: «ЛВНУ» — «Лютые волки наводят ужас».

Кларенс остановился и взял интервью у одного «ученика черного бандита» по имени Мофф, который хвастался, что его банда — самая большая и сильная, и что их власть увеличивается. Его братья, Core и Майл, с гордостью показали Кларенсу свои татуировки с изображением скрещенных вил и шестиконечной звезды Давида. Этим символом были разрисованы стены всех общественных зданий и рекламные щиты в этой части города.

— Этот символ означает, что вы поддерживаете евреев? — спросил Кларенс, хотя понимал, что это не так.

— О чем ты говоришь, парень? — Мофф непонимающе уставился на Кларенса.

— Это звезда Давида, символ евреев.

— Ну, нет, шутник. Это символ «ученика бандита». И мы не позволим украсть его никаким евреям.

Пройдя дальше, Кларенс отметил, что стены некоторых зданий выглядят так, как будто они пережили мощную атаку.

— Это обстрелы из машин, — сказал Фрэнки, — сожалею о Дэни, — добавил он, запнувшись, — я думал, что в Орегоне все по-другому.

— Люди везде одинаковые, — сказал Кларенс.

Вернувшись к старой машине Фрэнки, они поехали к дальнему концу новостроек. Узнав некоторые особенности местности, Кларенс вдруг почувствовал, что его бросило в жар.

— Разворачивайся, — сказал он.

— Но я хочу показать тебе еще кое-что, — возразил Фрэнки.

— Не надо. Разворачивайся. Быстро.

Эта часть Кабрини Грин воскресила воспоминание, которое Кларенс однажды твердо решил похоронить навсегда.

ГЛАВА 18

Кларенс вылетел из аэропорта «О’Хейр» на день раньше запланированного, решив не брать интервью в Генри Хорнер. Хватит с него и Кабрини-Грин.

Его преследовали картины кварталов. Физические условия в Кабрини-Грин были не самыми худшими. Конечно, по стандартам Америки они были просто ужасны, но по стандартам некоторых стран третьего мира — завидными. А больше всего Кларенса тревожили страдающие люди, большинство из кото-

62

рых жили лишь текущим моментом, потому что в будущем не было ни надежды, ни перспективы. Одним из редких оазисов В этой пустыне были студенты из расположенного поблизости Библейского института Муди. Ими руководил чернокожий парень, который когда-то был бандитом в Кабрини-Грин. Ониначали проводить библейские занятия и наставническую работу. Эти студенты привлекли многих детей из Кабрини-Грин в спортивные залы своего студенческого городка. И все же, как ни пытался Кларенс сосредоточиться на оптимистических аспектах, его все равно переполняло чувство полной безысходности.

Роскошь гостиницы только подчеркнула контраст двух Америк. Но больше всего Кларенсу досаждали не золотые водопроводные краны. Он никак не мог отделаться от образа того человека в туалетной комнате «Риц».

Зачем его туда посадили? Неужели гостиница имеет какой-то процент от его чаевых? Не мог эту же работу выполнять белый? Кларенс припомнил, как когда-то в аэропорту Детройта насчитал двенадцать чистильщиков обуви. И все двенадцать были черными. Он попытался представить пожилого белого, Протягивающего полотенца в «Чикаго Риц», но не смог.

В подаче полотенец нет смысла. В чем же тогда на самом деле заключается работа того старика? Служить символом низменности черных? Дать возможность состоятельным белым положить доллар на блюдо и избавиться от чувства вины, поскольку этим они проявляют добро к человечеству? Не напоминает ЛИ это тех, кто, опустив полдоллара в корзину звонаря Армии Спасения, считает, что теперь они могут не думать о бедных на Рождество?

Кларенсу никак не удавалось избавиться от этой картины: старик, который сидит в накрахмаленном белом халате на стуле С Прямой спинкой, чувствуя себя униженным и опозоренным.

Крутого звали Раймонд Тейлор. Он удостоился титула «Крутого» в пятнадцать лет и считал эту смену имени определяющим моментом в своей жизни. Где еще во вселенной, если Не в банде, ты можешь получить новое имя, да еще такое сильное? Раймонд решительно был настроен жить в соответствии СО своим новым титулом.

Его взаимоотношения с мамой изменились вместе с переменой имени. Она противилась новому образу жизни Раймон-Да. но любила сына и надеялась, что он изменится. Нередко они

63

обменивались тяжелыми взглядами. У Крутого был взгляд, который на улицах называют «километровым», — взгляд, которого никто не мог выдержать. Единственный, кто мог перенести взгляд Раймонда, не отводя глаз, была его мама, но сейчас даже она сдалась.

Мама уже почти смирилась с тем, что потеряла сына, и не особо препятствовала ему. Но единственное, чего она не могла простить Раймонду, — что из-за него ей пришлось переехать из Лос-Анджелеса в Портленд. Ее старший сын, Джесс, пять лет назад стал христианином и сторонился банд, хотя это было нелегко. Он поступил в университет, был активен в церкви, проводил библейские занятия для соседей и был «старшим братом» для некоторых мальчиков, оставшихся без отцов. Однажды ночью «Псы», желая отомстить Крутому, обстреляли его дом. Крутой остался невредим (его даже не было дома), но Джесс был убит. Невзирая на мольбы матери, Крутой отомстил «Псам», убив шестнадцатилетнего виновника смерти Джесса, хотя полиция так и не смогла это доказать. В результате из его мамы как будто высосали жизнь. Лишившись Джесса физически и Раймонда душевно, она стала сторониться людей. Совсем недавно она сказала пастору Клэнси: «Меня не особо тревожит тюрьма. Я больше думаю о кладбище».

Комната Крутого была командным пунктом банды. Один из плакатов на стене гласил: «Всемогущие Хромые». Рядом с ним висела фотография, вырезанная из «Lloyd Center Glamour Shots», на которой Крутой позировал вместе с другими членами банды на фоне ярко-синего флага. Они держали в руках оружие, нацеленное друг на друга. Когда они достали пистолеты, фотограф начал протестовать, но они навели оружие на него, и он сдался и сделал снимки. Один из парней по прозвищу «Туз» сидел в инвалидном кресле. Его когда-то подстрелили «Псы», но он все еще был членом банды. Боец. Герой.

Крутой посмотрел на другие две фотографии друзей — обе были сделаны на похоронах. Не всех из его ближайших соратников можно было сфотографировать в гробу, как этих. Если получил выстрел в голову, то тебя ждет закрытый гроб. Это злило Крутого, но он успокаивал себя тем, что мразь, виновная в смерти его друзей, тоже лежала не в открытом гробу. Он позаботился об этом, когда, свершая возмездие, сделал несколько выстрелов в упор каждому «псу» в лицо.

У Крутого немного ныло левое плечо — возможно, там оста-

64

дась пуля. Он был подстрелен в пяти различных сражениях, и получил восемь или девять пуль. Однажды на рентгеновском снимке Крутой увидел пулю, о существовании которой не знал. Он очень этим гордился.

Мама перевезла его сюда из Лос-Анджелеса, потому что в Портленде было безопаснее. В Лос-Анджелесе у нее на глазах «Хромые» захватывали дом за домом, район за районом, наводняя все, как какая-то эпидемия. Она называла это «синей чумой» и «красной чумой». Лос-Анджелес, который она знала, был сплошным районом боевых действий. Наверное, было бы безопаснее жить в Бейруте. Портленд казался последней надеждой на спасение для нее и сына, но Раймонд, который в Лос-Ан-джелесе был бандитом средней руки, здесь стал большой рыбой В маленьком пруду. В Лос-Анджелесе он не поднимался выше Помощника «министра обороны», но в Портленде он с первого же дня стал «генералом». Крутой рассказывал своим соратникам славные истории о шайках «Хромых»: «Хромых Комптона», «Девяти пылесосах», «Хромых Центральной улицы», «Хромых Набережной» и о «Восьми тройках», которые были смертельными врагами его собственной банды «Хромых Роллингов 60-х».

Некоторое время Крутой провел в тюрьме Лос-Анджеле-са, где его учителями были именитые бандиты. Он также был приговорен к небольшому сроку в Портленде. Тюрьма — прекрасное место для вербовки и подготовки новых членов банды, жизнь которой не прекращается и в тюрьме. Любой подросток, который не был бандитом до того как попал за решетку, В тюрьме становится членом одной из банд. Этнические шайки Защищались друг от друга. Портленд предоставлял широкие Возможности для торговцев наркотиками и банд. У бойцов был большой опыт борьбы с полицией Лос-Анджелеса, с лучшими Отрядами врага. Портленд представлял собой Лос-Анджелес в начале пути.

Раймонд скучал по Лос-Анджелесу, но не по разрывающим Воздух полицейским вертолетам. В Портленде для борьбы с бандами не используют вертолетов. Пока... Но этот день, конечно же, настанет, и тогда он, возможно, переедет в Покателло, штат Айдахо. В Америке еще много небольших городов, которые можно будет занять, когда большие перенасытятся наркотиками, бандами и пытающимися навести порядок полицейскими.

Крутой вытащил свой синий альбом. На большинстве страниц были наклеены цветные фотографии и вырезки из газет

65

— преимущественно из «Лос-Анджелес Таймс» и «Орегон Трибьюн». В некоторых статьях «Таймс» упоминалось настоящее имя Крутого — Раймонд. В Портленде этого имени не знал никто, кроме полиции. Здесь Крутого арестовывали по обвинению в нападении с применением холодного оружия, а также в грабеже и убийстве, которое так и не смогли доказать, и потому он отделался более мягким приговором и лишь несколькими месяцами тюрьмы. Глядя на этот альбом, можно было подумать, что ой принадлежит какому-то спортсмену, писателю или политику.

«Почему ты собираешь этот хлам?», — как-то спросила Раймонда мама. Он тогда пожал плечами. Большинство преступлений Крутого не были описаны в газетах с упоминанием его имени, кроме нескольких статей. Эти вырезки он ценил особо — каждую из них. Он нуждался в похвале, как вратарь, который останавливает мяч на линии ворот. Крутой знал, что означает заслужить публичную похвалу. Иногда ценой была тюрьма, но чаще — месть бандитов. Но иначе заслужить репутацию невозможно, а его репутация в Портленде была самой высокой.

Крутой просмотрел свежую вырезку из «Трибьюн», где упоминалось несколько имен, но не было ни одного упоминания о нем. Особенно часто повторялось имя Джимбо. Конечно, Джимбо был способен на многое, но это конкретное преступление совершил Крутой. Забавно, что до этого Джимбо совершил достаточно для пожизненного заключения, если бы полиция поймала его на горячем, но к этому конкретному убийству он не имел никакого отношения. Как бы там ни было, правосудие есть правосудие. В конце концов, ты получаешь то, что заслуживаешь, хотя Крутой применял это ко всем, кроме себя самого.

— Если эти тупицы говорят, что это сделал Джимбо, значит, это сделал Джимбо, — фыркнул Крутой вслух.

Он погладил старый пистолет двадцать пятого калибра, из которого в возрасте четырнадцати лет убил своего первого «Пса». Потом он вытащил Смит-Вессон, который использовал для ограбления магазина всего лишь два дня назад, и провел пальцами по стволу калибра 9 мм. Крутой часто называл этот пистолет своим «девятым другом».

Мать Раймонда видела, как он приводит к себе молодых мальчиков, и это почему-то задевало ее, как будто было чем-то грязным. Она знала, что Раймонд не был извращенцем, но со стороны это выглядело именно так. Казалось, что он приво-

66

дит мальчиков в свою спальню, чтобы развращать их. И Крутой действительно делал это, хотя орудием развращения был не секс. Это было что-то иное, глубокое и убийственное одновременно. Но теперь мать Раймонда уже не сопротивлялась, и это было наихудшим: растить ребенка без отца и знать, что сама не В силах справиться с ним. Ее мальчик потерялся в банде «Хромых» и потерян для церкви, для Иисуса. От мысли об этом она рыдала долгие одинокие ночи напролет, пока ее ребенок скитался по улицам.

Раймонду не нравилась церковь его мамы, «Авен-Езер». Ему больше была по душе церковь в Лос-Анджелесе, где пастор Хенли уверял, что люди по природе добрые и становятся злыми только в плохих обстоятельствах, что проповедь библейских фундаменталистов об огне и сере — не от Бога. Пастор Хенли говорил, что Бог есть любовь, и потому ада быть не может. Раймонда утешали такие проповеди. Но пастор Клэнси говорил совсем не так, и от его проповедей Крутому было не по себе.

Раймонд любил свою маму, и говорил себе, что она должна гордиться им. Она видела, что его именем, которое в почете у «Хромых», и которое ненавидят «Псы», исписаны все стены

— равно как синей, так и красной краской. Он был знаменитос

тью.

Крутой включил шумный бандитский рэп и окунулся в пульсирующий ритм. Прослушав одну из своих любимых песен «Подсчет убитых» в исполнении группы «Ice-Т», он перешел к «Убийце полицейских», вторя припеву со злобой в голосе: «Умри, умри, умри, свинья!»

«Мне нужно услышать выстрел». Ритм был таким же осязаемым как «ангельская пыль» (сильнодействующий наркотик

— прим, переводчика). «Еще одна осечка». Крутой поднял свой Смит-Вессон, представляя, что направил ствол в висок полицейскому, и медленно нажал на спусковой крючок, наслаждаясь ЭТИМ моментом. Какой прилив крови!

Он придвинул к себе журнал и взял ручку. Увидев как-то несколько опубликованных бандитских мемуаров, Крутой подумал: «А почему бы мне не написать собственные?» Когда-то ОН неплохо учился в школе и был отличником, хотя никогда не признавался в этом своим «корешам». «Сегодня По-По расспрашивали меня об ограблении трехнедельной давности, — написал он, — я, конечно же, сказал, что ничего не знаю. На моем счету уже столько грабежей, что я просто не помню о каждом

67

из них, — вдруг стиль изложения резко изменился, — иногда смерть пугает меня меньше, чем жизнь».

Крутой остался доволен, прочитав написанное. Он — не один из тех тупых бандитов. Он — философ гетто. Платон «Хромых». Когда-то Раймонд выбрал себе в качестве прозвища имя «Платон», но ребята постоянно путали его с «Плутоном», и потому он решил, что «Крутой» звучит лучше. Так его с тех пор и называют. Да... «Мемуары бандита». Может, однажды какая-то прогрессивная белая редакторша издаст их. На вырученные деньги он мог бы купить миномет или еще какую-нибудь серьезную штуковину.

Крутой посмотрел в зеркало на стене и провел пальцем по символу «Хромых», вытатуированному на груди.

Да, парень, ты знаменитость. Ты знаменитость.

Миновав отдел городских новостей, Кларенс направлялся в угол фотографов, где увидел Линн Карпентер. Имея относительно короткий двенадцатилетний опыт работы, она была самым уважаемым фотожурналистом «Трибьюн». Карп была «акулой фотоаппарата», и всегда добывала самые интересные снимки из любых обстоятельств. Она относилась к тому типу людей, которые всегда получают призы. Однажды руководство «Трибьюн» отправило Карп сделать фоторепортаж о массовых беспорядках в Лос-Анджелесе, и она сфотографировала тлеющее пепелище корейского магазина, позади которого на бетонной стене красовалось зловещее предупреждение: «И это еще не все». Можно было не сомневаться, что этот снимок станет победителем в какой-нибудь восточной газете или, по крайней мере, в «Лос-Анджелес Таймс».

Карп была одинокой молчаливой девчонкой-сорванцом. Что-то в ней нравилось Кларенсу, но определенно — не те политики, с которыми она водила странную дружбу. Линн было за тридцать — она была почти ровесницей Дэни.

— Привет, Карп!

— Привет, Кларенс. Опять подкололи Гармана? Наверное, я должна дать вам взбучку, — Карп имела в виду ряд розыгрышей Кларенса и Джейка над одним из репортеров.

— Нет. После предыдущего раза мы больше не трогали Пита. Но я уверен, что скоро мы не выдержим. Как дела на фото фронте?

— Не очень. Все тот же старый хлам. Повсюду лишь погони

68

М преступниками. Надеюсь натолкнуться на какую-нибудь человеческую трагедию, которую я могла бы запечатлеть, — Карп Произнесла это с преувеличенным цинизмом, распространенным среди опытных журналистов. Однако Кларенс знал, что за этими словами стоит порядочность и печальная ирония из-за того, что темой большинства самых лучших снимков Карп были преступления, несчастные случаи, спасение людей и последствия природных бедствий.

— Рада, что ты зашел, Кларенс. Я прочитала твою статью о предвзятости средств массовой информации.

— Да? Я думаю продолжить, но Джейк считает, что прежде мне нужно купить бронежилет.

Карп засмеялась.

— Да, это похоже на Вудса, — она пожала плечами, — может, он и прав. Послушай, знаешь, что я думаю о твоих политических убеждениях?

— Ну и что же?

— Что они где-то правее варвара Атиллы, — Карп захихи-Кала. Кларенсу нравилось ее хихиканье. Ему также нравилось, что каждый раз, когда между ними возникали разногласия, он Никогда не чувствовал со стороны Карп высокомерного либерального презрения.

— О’кей, миледи. Сегодня я не настроен спорить. Просто хочу тебя кое о чем спросить.

— И о чем же? Хочешь сказать, что ты, в действительности, — либерал, и не могу ли я помочь тебе выйти из твоей кельи?

— Вовсе нет. Помнишь ли ты историю 87-го года, когда Одного из полицейских обвинили в жестоком обращении с задержанным.

— Я помню пару случаев. Какой именно тебя интересует?

— Ты тогда сфотографировала ход задержания.

— Ах, этот? Разве такое забудешь? «Ассошиэйтед Пресс» использовала пару моих снимков. Мне повезло, что я попала как раз в самый разгар событий.

— Тот полицейский, которого ты сфотографировала, — сказал Кларенс, — и которого обвинили в жестком обращении, сейчас детектив уголовного розыска. Он расследует дело моей сестры.

— Кроме шуток? Ты считаешь, он плохо делает свою работу?

— Нет, вовсе нет. Просто я услышал кое-что о его прошлом И проверил эту информацию. Я просмотрел старые газеты в архиве, и у меня вызвали интерес те фотографии.

69

— Хочешь, чтобы я подняла их?

— Подняла?

— Да. Я сохраняю оригиналы всех своих негативов и, обычно, корректурные оттиски. Хочешь взглянуть на них?

— Конечно. Мне даже и в голову не приходило, что ты все еще хранишь их.

Заглянув через плечо Карп, Кларенс отметил, что на всех ее подшивках проставлены даты, начиная с 1984 года.

— Ты сказал 87-й? Какой месяц?

— Август.

— Точно. Тогда было очень душно, хотя солнце уже зашло. Я помню, как пот капал на фотокамеру, — Карп продолжала просматривать архив. — Вот он. Подписан как «Офицер Чандлер. Жесткое обращение. Август 1987». Здесь вырезка из газеты... и корректурные оттиски. Я тогда отсняла три пленки. Около сотни снимков.

Кларенс увидел пожелтевшую от времени вырезку статьи, которую уже читал в архиве, а затем — корректурные оттиски с крошечными фотоизображениями.

— Ух, ты! Сколько фотографий!

— Это похоже на лотерею, — сказала Карп, — чем больше билетов ты купишь, тем выше шанс выиграть. Чем больше снимков ты сделаешь, тем выше вероятность, что какой-то из них попадет на першую страницу.

Кларенс посмотрел на фотографии, напечатанные «Три-бьюн». Его опять поразил вид злобного лица Олли на фоне беспомощного ужаса в глазах избиваемого человека. С этой стороны он никогда Олли не видел. Но фотографии не лгут. В Кларенсе вновь загорелась первоначальная враждебность по отношению к детективу.

Карп просматривала оттиски.

— Здесь около сотни снимков и только где-то пятьдесят из них пригодны для печати и еще двадцать достаточно хороши. Плохое освещение, резкие движения, тяжело навести фокус. Редактор выбрал только три снимка: два крупных плана лица и один центральный, на котором Олли размахивает дубинкой.

— Выглядит так, как будто он бьет парня по голове.

— Да, выглядит.

— И это правда?

— Что он бил парня по голове? Нет. Полицейский дубасил его по спине. Звук был глухой, как в тех случаях, когда бьют по

70

мягкой плоти. Ты понимаешь, что я имею в виду? Не такой хрустящий звук как при ударах по голове.

— Но на этом снимке он точно бьет ро голове. На других Снимках — нет, но только на этом, — Кларенс указал на фотографию, которая была помещена на первой странице газеты.

Карп пожала плечами.

— Это из-за угла обзора. Обман зрения. Двухмерное изображение не передает пространственной глубины.

— Значит... Они выбрали этот снимок только потому, что он создавал впечатление, что парня бьют по голове?

— Ты как будто удивлен.

— Да я удивлен. Немного.

— Ты что, никогда не встречал репортера или редактора, подающего историю или заголовок под нужным ему ракурсом?

— Конечно, встречал. Но фотография...

, — А в чем отличие? Это происходит постоянно. Хочешь

взять лупу? С ней легче рассматривать эти маленькие оттиски.

— Спасибо, — один за другим Кларенс начал просматривать через лупу оттиски, размером тридцать пять миллиметров.

— Постой, — Кларенс указал на оригинал, с которого был сделан опубликованный в «Трибьюн» снимок, — в левой части фотографии виден второй полицейский. Верно?

-Да.

— Он чернокожий, тоже размахивает дубинкой и выглядит очень возбужденным.

— Конечно. Он тоже получил несколько ударов. Я же сказала. что ситуация была напряженной.

— Он есть на оригинальном снимке, но его нет на фотографии, опубликованной «Трибьюн».

— Редакторы обрезают наши слова, редакторы обрезают (Ваши снимки. Это называется «кадрирование».

, — Я знаю, как это называется, но не думаю, что в данном

случае это уместно. Фотография дает ошибочное представле

ние.

— Какое?

— Один белый избивает черного, а не два полицейских — черный и белый — обуздывают черного, — Кларенс внимательно изучил остальные оттиски. — По сути, некоторые из этих фотографий действительно хороши — те, на которых изображен чернокожий полицейский с дубинкой. Так почем же его скрыли?

— Я об этом не спрашивала, но, думаю, потому что рассказ был не о нем.

— То есть, ты хочешь сказать, что на самом деле все выглядело не совсем так, как это представила «Трибьюн»?

— Очевидно. Разве не в этом суть журналистики? Или я чего-то не понимаю? Если ты хочешь узнать, что произошло в действительности, просмотри видеозапись от начала до конца. Если ты хочешь узнать взгляд «Трибьюн» на случившееся, прочитай «Трибьюн». Это наша работа, Кларенс, и лучше тебе с этим смириться.

Чем больше снимков Кларенс просматривал, тем больше «заводился».

— Эти фотографии преступника... На большинстве из них явно видно, что он вне себя. У него почти дикий вид. К примеру, вот этот снимок нейтральный, и его тяжело интерпретировать, но на этом он выглядит как милый парень, который боится за свою жизнь.

— И именно его они напечатали, да? — Карп посмотрела на вырезку. — Точно.

— А фотографии Олли...

— Олли?

— Детектива Чандлера, полицейского. На большинстве из них он довольно спокойный и уравновешенный. Ты так не думаешь? На некоторых из них — тех, которые, как я понимаю, сделаны после потасовки — он выглядит даже приятным. Почти веселым.

— Да. Даже удивительно, что он выглядит таким спокойным после того, что произошло. Конечно же, моя работа — просто фотографировать. Я никогда не выбираю, что будет напечатано.

— Но единственный, который они выбрали — . крупный план Олли. Вот этот, — Кларенс указал на оттиск, — это единственный снимок, на котором он получился с дикими глазами, действительно злым.

— Я помню, как сделала этот снимок. Полицейский решил, что я подошла слишком близко, и предупредил, чтобы я отошла. Он сказал, что парень может задеть меня.

— Ты так и сделала?

— А как в таких случаях поступил бы любой журналист? Я пропустила совет мимо ушей.

-И...

— И, он действительно сорвался и начал орать, чтобы я отошла. Я повернулась и сделала снимок. Наверное, вспышка была слишком близко и потому осветлила лицо полицейского и исказила его черты. Я была немного смущена, что руководство решило напечатать именно эту фотографию. Это был один из моих худших снимков.

— Он сорвался на тебя? Твой редактор об этом знал?

— Да, я сказала ему. Наверняка, должна была сказать.

Кларенс встал с оживленным лицом.

— Подведем итог. Исправь меня, если я в чем-то ошибусь. Хорошо? Из сотни сделанных тобой снимков выбрали только Три для тематической статьи в «Трибьюн». Ни на одной из этих трех фотографий не изображены все три действующих лица потасовки, а только двое из них. Один из снимков, где вырезан чернокожий полицейский, — единственный, на котором видно, Как Олли Чандлер бьет парня дубинкой по голове, хотя на самом деле этого не было. Верно?

— Верно.

— Один из снимков — это крупный план преступника...

— Предполагаемого преступника.

— Хорошо, предполагаемого преступника, и его выбрали из ■сей кучи фотографий, хотя это один из немногих или, может быть, даже единственный, на котором тот парень выглядит, как Мальчик из церковного хора. Так?

— Так.

— И третий снимок — это крупный план полицейского...

— Жестокого полицейского.

— Предполагаемо жестокого полицейского, и из всех его фотографий эта, с художественной точки зрения, — наихудшая. Но она крайне устрашающая — единственная, на которой видны черты лица Олли, и его глаза кажутся дикими; единственная, На которой он разгневан и озлоблен. И в завершение всего, ты утверждаешь, что эти гнев и враждебность были направлены не на преступника, а на фотожурналистку, которая, невзирая на его приказ, отказалась отступить.

Карп пожала плечами.

— Нуда.

Ошеломленный Кларенс опять сел. Просмотрев фотографии еще раз, он покачал головой.

— Это дело разбирали в суде, ведь так?

Карп кивнула.

— Значит, ты была главным свидетелем. Разве тебя не вызывали для дачи показаний?

— Вызывали, но я была на месте событий в качестве представителя прессы, и потому попросила освободить меня от дачи показаний. Райлон Беркли поддержал меня.

— Беркли спрашивал у тебя, что ты видела?

— Да, спрашивал. Он вызвал меня в свой кабинет и спросил, какие доказательства жестокости я видела. Я сказала ему, что не являюсь экспертом. Конечно, там присутствовала жестокость, но тот парень выкрикивал всевозможные ругательства в сторону обоих полицейских, боролся с ними и угрожал убить их. Я не эксперт, и не могу сказать, было ли их поведение жестоким или нет.

— И что же сказал Беркли?

— Только то, что ему нужно кое-кому позвонить, и потом он скажет мне, должна я давать свидетельские показания или нет.

— Кому он звонил?

— Он не сказал. Наверное, адвокатам «Трибьюн», а может быть судье. Он со всеми знаком.

«А может своему старому другу Норкосту».

— Как бы там ни было, мне разрешили не давать показания, хотя адвокат полицейского был этим сильно огорчен.

Кларенс сидел, не произнося ни слова.

— Ты выглядишь так, Кларенс, как будто тебе нужно глотнуть свежего воздуха, — сказала Карп. — Но, когда ты будешь готов воспринимать услышанное, я преподам тебе короткий курс фотожурналистики, чтобы ты узнал, что происходит на нашем краю. Слова — это только часть статьи, а фотографии — все остальное. Один снимок стоит намного больше тысячи слов.

Кларенс кивнул и вышел, надеясь, что, глотнув свежего воздуха, его мнение о том деле, которым он зарабатывает себе на жизнь, станет лучше.

— Она вернулась, — сказал Зеке Дэни с восторженными нотками в голосе, — моя маленькая Руфочка, твоя бабушка. Она вернулась домой, выполнив свою миссию. Хочешь с ней увидеться?

— Да! Конечно!

Зеке и Дэни отправились в путь, но Зеке торопился и по-

74

тому свернул за угол пространства — способность, которая все еще была для Дэни в новинку. Но поскольку она держала Зеке за руку, то свернула за угол вместе с ним, сразу же оказавшись

в каком-то отдаленном месте, где еще никогда не была. Местность здесь была совершенно другой, взывающей, чтобы ее исследовали, нарисовали и изучили, как еще одну черту характера Эль -Иона. Дэни запомнила это место, добавив к сотням других мест, где ей хотелось бы побывать еще раз, — они пробуждали в ней ожидание и предвкушение нового.

Дэни увидела седовласую женщину, выглядевшую такой же пожилой, как и сам Зеке, однако он смотрел на нее, как на маленькую девочку. Они радостно бросились навстречу друг другу с широко открытыми объятиями. Обняв дочь, Зеке щекой прижался к ее щеке, и она прошептала ему на ухо о тех местах, где побывала, о тех заданиях, которые выполнила, и о тех чуде-CIX, свидетелем которых стала. Зеке схватил Руфь за руку, и они вдвоем побежали к Дэни, как будто им было по шестнадцать лет.

— Моя Дэни, — сказала Руфь, прикладывая ладони к ще-ками Дэни. Эти ладони были одновременно и старыми и молодыми, такими мозолистыми и такими мягкими, — жаль, что не смогла поприветствовать тебя в родильном зале — я как раз выполняла задание Эль-Иона. Но я наблюдала за гобой в чреве твоей мамы, видела, как ты родилась и росла на земле. Какое счастье, что ты, наконец-то, здесь!

— Я тоже очень рада, бабушка, — и две женщины крепко обнялись. Потом они некоторое время побеседовали. Дэни расспрашивала о жизни бабушки на земле, а Руфь, указывая на Дверь времени, иллюстрировала свои истории о тех людях, местах и событиях.

— Это место называется Марсе Келли. Оно расположено В округе Талиаферро в штате Джорджия. Мы жили в длинных бревенчатых домах, состоявших из трех комнат. Видишь? Одна

за другой. Все дети спали в комнате на одном конце дома, а взрослые — в комнате на другом конце дома. Комната посредине была кухней, где мы готовили и ели. Нас было пятеро детей: и, Дайси, Хамп, Анни и Шенг. Как только мы подрастали, то выходили на работу в поле. Я, например, работала с четырех лет.

Дэни удивлял диалект Руфи. Она без труда понимала бабушку, потому что та говорила совершенно по-земному, однако Двни ожидала, что речь Руфи будет правильнее, чем речь Зеке.

75

Тем не менее, бабушка явно была еще меньше знакома с книгами и правилами английского языка, чем прадедушка. Скудная речь Руфи, которая сейчас говорила так же, как на земле, поразила Дэни своей очаровательностью. Она не отличалась ни элегантностью, ни изысканностью, но в то же время была весома, сочна и располагала к себе, отмеченная присущим только Руфи лексиконом. Возможно, подумала Дэни, язык отражает уникальный характер и жизнь говорящего. Это объясняет такое многообразие языков и диалектов на небесах. Не существовало единого небесного языка, акцента, грамматики или лексикона, как и не существовало единого цвета. Здесь присутствовали все диалекты, каждый из которых служил для прославления Эль-Иона.

— Мы, дети, спали на голых нарах. Набитые соломой матрацы были, в основном, для взрослых, потому что они очень уставали и стирали кожу пальцев до костей на сборе хлопка, и поэтому единственные имели право спать на чем-то мягком. Дети же могли спать на чем угодно, и при этом хорошо высыпались. Рабы обычно работают до тех пор, пока не умрут, но иногда среди нас были старики, уже не пригодные для полевых работ, и господа старались тоже использовать их для чего-то полезного. У нас был один старик по имени Джаспер. Все, что он делал, — сидел целый день у огня с хлыстом в руке и присматривал за детьми, пока их мамаши были на работе. О детях тогда заботились лучше, чем сейчас. Мама, отработав целый день, все равно находила в себе силы приготовить самый лучший ужин на земле. Да, моя мама знала толк в птице. Глядя на курицу, она видела ужин. Когда она заходила в птичник, все пернатые начинали исповедовать свои грехи, потому что уже видели себя на тарелке с кукурузными лепешками, — Руфь громко и продолжительно рассмеялась.

— Расскажи мне, как вы питались, — попросила Дэни.

— И почему мы, люди, всегда хотим знать о еде? — скрипучий смех Руфи напомнил Дэни об Обадиа и Кларенсе. — Хорошо, деточка, я расскажу. Мы обычно готовили на открытом огне. Это был очень большой очаг, возле которого были развешены разные кастрюли и сковородки. Мы босыми спускались к реке, чтобы наловить рыбы, и, должна сказать, мы ловили такие большие рыбины, каких ты никогда не видела. Потом мы чистили их, клали на сковороду и жарили в масле. Да, детка, это было самое вкусное блюдо на свете!

Дэни заразительно засмеялась вместе с Руфью.

76

— Господин — я имею в виду настоящего господина, Плотника — помогал нам тогда ловить рыбу. У нас здесь было несколько банкетов, по сравнению с которыми вед земная пища

— просто ничто. И мне постоянно говорят, что впереди еще множество таких пиров. Потому я часто спрашиваю Господина (это у нас такая шутка): «Сэр, мы еще когда-нибудь поджарим сома в масле?» И Он всегда отвечает, что нужно подождать, и что у Него есть для меня какие-то сюрпризы, но Он не хочет рассказывать о них заранее. Это так похоже на Него, нашего Господина! Он всегда заботится о нас, всегда планирует сделать НАМНОГО лучшее того, что у нас есть сейчас.

— А что еще вы ели, бабушка?

— Тогда еда была для нас важным делом, и, понаблюдав за вашими семейными встречами, девочка, я знаю, что в этом смысле ничего не изменилось. Каждый день, очищая кукурузные початки, мы думали о том, как будем есть эту кукурузу вечером. А Рождество! Что это был за праздник для нас, чернокожих! Мы тогда такое вытворяли! Я должна показать это тебе Через дверь времени, но сначала я расскажу тебе свои истории, если не возражаешь.

— Возражаю? Мне нравится слушать их, — сказала Дэни,

— это та часть моего наследия, которую я никогда не знала.

— Так вот, мы готовили разнообразные пирожные, гусятину и дичь. Мы ели белый хлеб, орехи, сушеные персики и яблоки. У нас были запасы того, что мы выращивали: кукурузы И гороха, сахарного тростника, картофеля и арахиса. Мы ели овсяную мамалыгу и красный соус. А какие на Рождество у нас были вечера! Мы пекли картошку на углях (какая вкуснятина!), разговаривали об Иисусе и рассказывали истории из Доброй Книги. Когда я была маленькой, никто не знал о Санта-Клау-Се. Мы услышали о нем только после войны. В те времена на Рождество говорили только об Иисусе, и ничего другого нам не было нужно. Мы доставали скрипки и гитары, и я не упускала случая сделать пару притопов вместе с другими.

Увидев через дверь времени пляски бабушки, Дэни засмеялась и обняла Руфь.

— Обычно я танцевала босиком, потому что в те дни обувь была самой большой неприятностью. Она никогда не подходила. Когда я попала сюда, то спросила Иисуса: «Мне здесь придется вечно ходить в обуви, которая мне не по ноге? Если это ТАК, то скажи прямо сейчас». Он только засмеялся и пообещал

77

мне: «Нет, Руфь, ты больше никогда не будешь носить обувь не по ноге».

Дэни увидела через дверь времени Руфь, которая была уже не ребенком, а молодой мамой детей-рабов. Однажды ночью один из малышей заболел.

— Как вы лечили больных детей? Наверное, без современных лекарств это было непросто.

— Когда у кого-то из нас начинало болеть горло, мама первым делом готовила чай из коры красного дуба и квасцов. Весной нам помогал травяной чай. У нас были всевозможные лекарства от болезней, о которых многие не слышали. Бедные дети работали мотыгами, которые были больше их самих, и их маленькие черные руки и ноги, исцарапанные острой травой, истекали кровью. Но наши мамы и папы заботились о нас. Они готовили лекарства из корешков и всего такого и делали нам компрессы. Некоторые родители вешали на шею своим малышам заднюю левую лапу крота на нитке, чтобы у детей легче прорезались зубы, но только не наша мама. Она говорила, что это — полная ерунда.

— Старый господин Келли — Джеймс Келли, а не его сын Дональд, который был просто глупцом — так вот, старый Джеймс Келли был особым человеком. Он всегда собирал важных людей в большом доме и разговаривал с ними о разных делах. Там были банкиры, юристы, политики и все те люди, которые считают себя более важными, чем архангел Гавриил. Как печально, что не многие из них смогли попасть в этот мир.

— Ты когда-нибудь училась читать, бабушка Руфь?

— Конечно, нет, дитя! Кем, по-твоему, я была на земле? Белой, что ли? — засмеялась Руфь. — Никто из негров не учился в школе. Мы были необразованным народом, это уж точно. И господа, — по крайней мере, многие из них — выпороли бы тебя, если бы заметили, что ты пытаешься читать. В те дни нас учили бояться книг больше чем змей.

— Но твой отец научился читать, — сказала Дэни, посмотрев на Зеке.

— Да, научился. Некоторые из негров, включая моего папу Зеке, учились читать в тайне от господ. Он хорошо говорит, правда? Но меня слишком рано разлучили с ним. В том мире я знала его недолго, но здесь узнала очень хорошо. Я так горжусь им.

Руфь, излучая почтение, протянула руку к сияющему лицу Зеке. Дэни подумала о том, сколько семей рабов воссоедини-

78

лось здесь, и сколько взаимоотношений, вырванных с корнем на земле, теперь расцвели.

— Одним из первых, чему я научилась, оказавшись на небесах, было чтение. И догадайся, кто был моим учителем? Мой папа Зеке! С тех пор я читаю. После войны я оказалась на одной ферме, где услышала, что папа умер. Мне сказали, что он пытался убежать через тайную переправу, и какой-то добрый «фут-вошер» похоронил его, как христианина. Тем не менее, мы не Смогли найти его могилу. Кто-то заровнял ее, потому что она была рядом с могилами белых, а это, по их мнению, было неправильно. Я плакала, потому что не знала, где похоронили моего отцаа, но потом подняла глаза в небеса и сказала: «Однажды я ОПЯТЬ увижусь с тобой, папа». И спустя шестьдесят лет, когда я покинула тот мир и оказалась в этом, первый, кого я увидела после Самого Господина, сказал мне: «Это «однажды» наступило, дорогая». Он обнял меня, оторвал от земли, и я, поняв, кто это, закричала: «Папа! Папа!»

Дэни наблюдала за тем, как дочь и отец смотрят друг другу в глаза, как бы вновь переживая радость момента воссоединения. Этот взгляд говорил так много без всяких слов!

Кларенс внезапно проснулся. Светящееся табло электронных часов показывало 3:37 ночи. Он услышал, как кто-то тихо возится с замком передней двери, встал и, достав из шкафа дробовик Джейка, нащупал в темноте коробку с патронами. Заряжая ружье на ощупь, Кларенс знал, что в случае, если ему придется стрелять, он разнесет полдома. Но даже если незваный ГОСТЬ успеет выстрелить в Кларенса, ему, наверняка, не удастся добраться до остальных членов семьи. Один выстрел из дробо-ВИКа, и никакой судья-либерал этому преступнику уже не поможет. Он станет удобрением для газона.

Держа ружье перед собой, и направив ствол немного вверх, Кларенс осторожно вышел из спальни, где были убиты его сестра и племянница. Крадучись, он повернул за угол в коридор, Оказавшись у входа в гостиную. Мгновение поколебавшись, Кларенс еще раз свернул за угол и в этот момент услышал тихий звук открывающейся парадной двери.

— Кто здесь? — заорал он. Вскинув ружье резким движением. он взвел курок и положил палец на спусковой крючок. Же-нива, услышав его голос и щелчок курка, крикнула из спальни: «Кларенс!»

От ее пронзительного крика указательный палец дрогнул и на миллиметр вжал спусковой крючок. Кларенс ощутил пружинистое сопротивление курка, которое так и подталкивало нажать немного сильнее. Звук шагов остановился где-то в метре от Кларенса, и в темноте кто-то тихо охнул. Повернувшись в ту сторону, откуда донесся звук, Кларенс навел ружье предположительно в грудь злоумышленника.

— Стой на месте или ты умрешь, — заорал он.

— Не стреляй! Не стреляй!

Теперь Кларенс направил дробовик точно на голос.

— Кто ты? — спросил он.

— Это я.

— Тай? Какого?..

Тай ничего не ответил. Кларенс опустил ружье и бросился к выключателю.

— Что ты себе думаешь, парень? Я чуть не снес тебе голову! — от избытка адреналина в крови голос Кларенса стал хриплым. — Что с тобой случилось? Мне следовало бы...

Вдруг он услышал, что четырнадцатилетний парень испуганно всхлипывает. Отложив ружье, Кларенс обнял Тая. Они так и стояли в тишине: левой рукой Кларенс обнимал племянника, а правой — подошедшую к ним Жениву. Положив ладони им на щеки, он почувствовал, как по обеим рукам потекли горячие слезы.

ГЛАВА 19

— У Джесса есть идея для заметки, — сказал Уинстон Кларенсу, — на мой взгляд, очень интересная.

Старый редактор полосы был очень скуп на похвалу и редко считал какую-либо идею хорошей, даже если она исходила от главного редактора, поэтому Кларенс насторожился.

— Белые дети, которые учатся в преимущественно черной школе.

— Гм-м, интересно, — сказал Кларенс, — раньше мы описывали черных и другие меньшинства в белых школах. Эта статья должна показать, как белые дети реагируют, оказавшись в меньшинстве? Скорее всего, так же как и черные.

— Возможно. Но, может быть, мы узнаем что-то новое.

— Хорошо. Мне эта идея нравится. Я позвоню директору школы Джефферсона. Как его зовут? Филдинг? Да, точно. Джей

80

Филдинг. Может быть, они помогут нам найти нескольких добровольцев для интервью.

— Да. И лучше связаться с их семьями, чтобы получить разрешение. В наши дни лишняя предосторожность не помешает.

— Что ж, за дело!

По возвращении на свое рабочее место Кларенс позвонил Мистеру Филдингу, которого он относил к типу тех чернокожих Педагогов, которых так не хватает в городах. Это был сострадательный и в то же время твердый и дисциплинированный человек.

— Звучит заманчиво, мистер Абернати, — сказал Филдинг, — пожалуй, я поговорю с нашими учителями. Они могут объявить об этом в классах, и таким образом мы найдем для вас Нескольких добровольцев. Годится?

— Прекрасно. Благодарю за помощь.

— Не стоит. Мой секретарь позвонит вам через день-два. Вели захотите, вы сможете взять интервью прямо в школе.

— Буду очень рад.

— И еще... Вы, по-моему, уже разговаривали с нашим завучем по поводу Тайрона?

— Да. Какая-то новая проблема?

— Только та же самая. Не похоже, что он хочет здесь учиться. Я посоветовал бы вам уделять ему время, чтобы он открылся ДЛЯ общения.

— Хорошо. Спасибо.

«Что же мне делать с этим парнем?»

Кларенс пришел на собрание межнационального комитета «Т^ибьюн», которое проходило в большом, отделанном зерка-ЛЯМИ кабинете редактора.

— Ба! Неужели, к нам пожаловал сам мистер Кларенс Инко-НСГро! — раздался ироничный голос Джереми — светлокожего ИвГра, который был редактором отдела искусств и развлекательной рубрики. — На днях я как раз услышал одну загадку, Которая заставила меня вспомнить о тебе. Знаешь, как называют черного, оказавшегося на ужине консерваторов?

— И как же? Умным?

— Нет. Основным докладчиком, — Джереми хлопнул себя ПО бедрам под сопровождение гогота пяти других сидящих за СТОЛОМ.

— Очень смешно, Джереми. По крайней мере, ты так дума-

81

ешь. Хорошо, у меня тоже есть для тебя одна загадка. Как называют сорокапятилетнего либерала, у которого есть дочь-подросток?

Джереми пожал плечами.

— Консерватором. А знаешь, как называют либерала, которого только что ограбили? — опять спросил Кларенс.

— Догадываюсь. Консерватором.

— Прямо в точку, Джереми. Для тебя еще не все потеряно. На следующих выборах я подарю тебе наклейку с именем Алана Кийса, чтобы ты мог заклеить ею устаревшую — Джесса Джексона.

В комнату вошли еще три человека, одним из которых был Джесс Фоли — главный редактор, под председательством которого проходило это собрание.

— О’кей, банда, давайте обсудим дела, — сказал Джесс, — мы получили письмо Матта Энгстрома, главного в «Метро». Оно касается семинара о равноправии, который проходил на прошлой неделе. Вы все были на нем? О’кей. Вот что говори! Матт:

«Я высоко ценю и поддерживаю постоянные попытки «Три-бьюн» понимать и уважать меньшинства. Тем не менее, на семинаре о равноправии, который проходил в прошлый четверг, докладчик делал постоянные нападки на характер и надежность белых мужчин. Я не собираюсь защищаться, но общее впечатление, которое у меня сложилось от этих упоминаний, очень неприятное. Приведу только два примера. Я делал заметки, и, думаю, записал выступление докладчика слово в слово:

«Родиться белым мужчиной в Америке — то же самое, что родиться третьесортным, воображая при этом, что ты на вершине». И еще... «Белые мужчины так долго находились у власти и имели привилегии, что опустились до соперничества с женщинами и меньшинствами».

Это картина, нарисованная очень грубой кистью. Как будто мы говорим людям, что белые мужчины — это всегда ничтожества. Я думаю следующее. Если цвет кожи и пол не имеют значения, то почему бы нам не перестать пинать белых мужчин?»

— Что ж, — сказал Джесс, — думаю, что Матт заслуживает ответа. Замечания?

— Я согласна с докладчиком, — первой высказалась Мира.

— Энгстром просто защищается. Обе цитаты попали прямо в точку, — сказал Джереми, — как по мне, они даже мягковаты.

82

Все посмотрели на Кларенса, готовые услышать его возражение. Но он сидел молча, поглощенный своими мыслями.

— Кларенс, думаю, у тебя есть какое-то мнение по этому поводу? — сказал Джесс с таким озабоченным видом, как будто отказ Кларенса вступить в спор был признаком того, что он тяжело болен.

— Признаюсь, что сегоднямоя голова занята совсем дру-гмм — сказал Кларенс.

— Мы можем тебе чем-то помочь? — спросил Джесс.

— Я об этом много размышлял. Думаю, пришло время ска-зать вам, что этот комитет помог мне изменить свои взгляды на некоторые вещи. Наверное, это вас удивит, но... Хорошо. Вы заставили меня занять позицию защитника абортов.

— Что? — На лицах сидящих за столом отразились потрясение и сомнение. Но было не похоже, что Кларенс шутит.

— Я понял, что это вопрос гражданского права, и теперь уверен, что женщина имеет право поступить со своим ребенком так, как она захочет, и не наше дело, какое решение она примет. Мы не имеем права навязывать другим свои нравственные Нормы. Нравятся лично мне чьи-то решения или нет — не име-ет значения. Женщина имеет свободу выбора.

— Кларенс, я в шоке. Но действительно рада, — сказала Па-

мела.

— Что ж, изменить свой взгляд было нелегко, но я много об этом размышлял. Думаю, я просто устал быть противником свободы выбора, и хочу стать более терпимым.

— Вот это да! Может, напишешь об этом статью? — спросил Питер Саллонт.

— Я думал об этом, но, как вы помните, меня попросили больше не писать статей об абортах, и потому я лучше воздержусь.

— Что ж, думаю, можно будет сделать исключение, — сказал

Питер.

— Ты думаешь? — спросил Кларенс.

— Определенно, — сказала Мира.

— Кларенс, — Джесс взвешивал каждое свое слово, — значит теперь ты с нами заодно?

— Конечно. Я чувствую себя несколько неловко от того, что был настолько слеп. Я имею в виду, люди имеют право посту-пать со своими телами так, как хотят. Сейчас это для меня стало очевидным.

Все сидели, молча уставившись на Кларенса.

— Да, — продолжил он, — и именно поэтому я также, наконец, понял, что каждый мужчина имеет право изнасиловать женщину, если захочет.

Несколько открытых от удивления ртов не помешали Кларенсу продолжить.

— В конце концов, это же его тело, и мы не имеем права указывать ему, что с этим телом делать. Он свободен в своем выборе, и не наше дело, какое решение он примет. Мы не имеем права навязывать ему свои нравственные нормы. Нравится ли мне лично его решение изнасиловать или нет, он имеет свободу в принятии собственных решений. Я не хочу сказать, что являюсь защитником изнасилований. Ни в коем случае. Я просто говорю об изнасилованиях с точки зрения защитника абортов. Значит, вы действительно считаете, что я могу написать об этом статью? Может быть, я бы и взялся за это.

Члены комитета молча смотрели на Кларенса. Их лица выражали самые разные эмоции: от возмущения до крайнего разочарования.

— Вы выглядите такими потрясенными, — сказал Кларенс, делая вид, что искренне смущен, — я сказал что-то не так? Я имею в виду, что вы придерживались этого взгляда намного дольше меня. Может, я неверно понял? В чем проблема?

— Проблема в том, — сказала Мира, — что ты говоришь о теле мужчины, забывая о существовании еще одного тела — женщины! Право одного человека заканчивается там, где начинаются права другого.

— А, понимаю. Значит вы в действительности не сторонники свободного выбора? Ты это хочешь сказать?

— Нет, сторонники, но не изнасилований.

— Потому что в этом случае задействовано тело другого человека?

-Да.

— И что этот второй человек должен согласиться с решением первого, поскольку иначе это решение нравственно неверно? Я правильно понял?

— Да, — сказала Мира, — именно так.

— Хорошо. Понятно. Значит, если бы я показал вам медицинские и научные доказательства того, что в аборте задействовано тело второго человека, и аборт причиняет боль невинному существу, которое не согласно с абортом, то вы перестали бы

84

выступать в защиту свободного выбора? Вы это хотите сказать?

-Но...

— Я вижу, что должен пересмотреть свои взгляды, — сказал Кларенс, — может, нам всем нужно это сделать? Да, думаю, я напишу эту статью. Аборты и изнасилования... Почему бы нам не выступать в защиту и того, и другого.

— Нам не смешно, Кларенс, — сказал Джереми.

— Женщинам, которых насилуют, и детям, которые умирают при абортах, тоже не смешно. Я постоянно слышу, как одни Говорят, что это настоящие младенцы, которых убивают, а другие — что это просто сгусток материи. Поэтому я подумал: мо-жет, вместе с этой статьей, которую вы поручаете мне написать, мы поместим несколько фотографий абортированных детей? Ну, как та фотография сердца, которую мы поместили в статье о пересадке сердца. Тогда люди смогут взглянуть на реальные доказательства и решить для себя, ребенок это или сгусток ма-терии. Что скажете?

. — Ты отвратителен, — сказала Мира.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты хочешь опубликовать эти фотографии? Да от них вы-ворачивает.

— А, понял. Значит, от демонстрации фотографий убитых Детей тебя выворачивает, а от выступления в поддержку их убийства — нет?

— Кларенс, дискуссия окончена, — сказал Джесс, — и ты не получил разрешения на очередную статью об абортах. Ты понял?

— Это все мое непонимание, — сказал Кларенс. — Помните, Как «Трибьюн» выступила в поддержку закона об обязательном использовании ремня безопасности вместо того, чтобы защищать права людей на свободный выбор, пристегивать им ремень или нет? Я понял. Вы не имеете права рисковать своей жизнью, не пристегнув ремень безопасности, но у вас есть право убивать невинного ребенка через аборт. Теперь все ясно. Знаете, когда я пришел в «Трибьюн», мы были более рьяными поборниками свободного выбора, чем сейчас.

— То есть? — спросил Джесс.

— Ну, тогда вам разрешали курить в столовой. Помните? «Трибьюн» придерживалась взгляда сторонников свободного Выбора в отношении курения. Теперь же повсюду развешены знаки, гласящие, что вы не можете курить.

85

— Потому что сигаретный дым вредит другим людям, — сказала Майнди.

— Верно, — ответил Кларенс, — а тебе не кажется, что аборты вредят детям?

— Но я...

— Прекрати, Майнди. Ты только поддерживаешь его, — сказала Мира.

Джесс вздохнул.

— Ладно, здесь стало слишком жарко. Давай те сделаем пятиминутный перерыв и потом вернемся к письму Знгстрома.

— Да, сделай перерыв, Майнди, — сказал Кларенс, — может, пойди куда-нибудь и покури. Я имею в виду, если сможешь найти в этом здании место, где можно свободно сделать выбор в чем-нибудь, кроме убийства детей.

Крутой и Тай подъехали к магазину «Семь-одиннадцать», где со стороны проезжей части околачивались, пританцовывая от холода, ребята. Здесь были все — от главарей банды до «малышей».

— Привет, «кореша»! — братки хлопнули по ладоням.

— Эй, Крутой, что это с тобой за малыш?

— Это что там за тип подает голос? — спросил Крутой.

— Что за тип? Ты сам тип, кузен!

— Призрак! Как живешь, братишка?

Крутой и Призрак обнялись, похлопав друг друга по спине, демонстрируя почтение офицеров в присутствии солдат. Тай никогда не видел Серого Призрака так близко, и вот ему представилась возможность взглянуть на уголок левого глаза этого авторитета. Тай слышал, что у Призрака есть татуировка в виде пяти слезинок, и это действительно было так. Кто-то рассказывал, что каждая такая слезинка означает один год в тюрьме. Другие говорили, что они символизируют число убитых членов конкурирующей банды. В любом случае, это вызывало благоговение у Тая.

— Значит, это твои парни? — Крутой осмотрел группу. — Шляются, шумят и надувают.

— Шляются и шумят — по любому. Но надувают не часто, — Призрак указал на торговца наркотиками, который в квартале от них продавал свой товар двум клиентам, — вот тот бродяга действительно надувает. Он продает дешево, и все нарики ходят к нему. Он потребляет больше, чем продает, но мы из-за

86

него уже терпим убытки, кузен.

— Он покупает не у меня, — сказал Крутой, — значит, он получает товар где-то в другом месте. Подсиживает моего «корешка»? Мы сегодня нанесем этому парню визит, Призрак. Что скажешь?

— Скажу: «Давай, корешок». Дадим этому негру прикурить. Заметано, — и двое главарей, обменявшись понимающими взглядами, хлопнули по ладоням и больше об этом не говорили.

— Папа, ты должен нам почитать, — умоляла Кейша.

— Не сейчас. Я слишком устал.

— Мамочка, может, ты почитаешь нам? Первую книгу Нар-нии. О льве Аслане. Мы почти дошли до конца, но папа уже давно нам ее не читал. Мы хотим знать, что было дальше.

— У вашего папы лучше получается.

— Но он всегда занят.

— Кларенс, ты хочешь, чтобы я почитала им? — Женива поняла, что попала в ловушку.

Кларенс пожал плечами.

— Как хочешь.

Женива хотела, чтобы читал Кларенс, но, посмотрев в глаза детей, решила, что уж лучше это сделает мамочка, чем никто. Она молча дождалась, пока Кларенс, ссутулив плечи, зайдет в свой кабинет и закроет за собой дверь.

Селесте вручила Жениве книгу с таким видом, как будто передавала королевский скипетр.

— Мы остановились вот здесь. Они только что убили Аслана.

Женива прочитала о том, как к мертвому льву подошли Сьюзен и Люси. «Они обе опустились на колени в мокрую траву и, поцеловав холодное лицо Аслана, погладили его прекрасную гриву — вернее то, что от нее осталось, — и плакали до тех пор, пока больше уже не имели сил плакать».

— Это очень печально, — сказала Женива, посмотрев на детей, — вы уверены, что хотите, чтобы я продолжала?

— Да! — сказала Кейша.

— Да! — эхом вторила ей Селесте.

Джона просто кивнул.

Женива прочитала, как Сьюзен и Люси сняли со льва намордник и попытались развязать его, но узлы были затянуты так крепко, что они не смогли с ними справиться. Девочки за-

87

мерзли. Небо было затянуто серыми тучами. Спустя несколько часов, они ушли с ощущением, что ничего хорошего уже никогда не произойдет. Со временем они услышали оглушительный грохот, доносившийся от того места, где они оставили истерзанное тело льва. Они побежали обратно и обнаружили, что «Каменный Стол был разломан на две части огромной трещиной, пересекшей его из конца в конец, а Аслан исчез».

Девочки заплакали из-за того, что тело унесли. Будучи в отчаянии, они вдруг услышали позади себя голос. «Они оглянулись. Сияя утренней зарей, более яркой, чем они видели когда-либо прежде, с развевающейся на ветру гривой (она опять выросла) стоял сам Аслан».

— Аслан жив? — спросила Кейша с широко открытыми глазами. Женива увидела сияние в глазах Селесте и улыбку на лице Джоны, и продолжила чтение:

«О Аслан! — воскликнули обе девочки, изумленно глядя на него. Они были испуганы и рады одновременно.

— Значит, ты не мертв, дорогой Аслан? — спросила Люси.

— Сейчас нет, — сказал Аслан.

— Ты не... Не?.. — спросила дрожащим голосом Сьюзен. Она не могла заставить себя сказать слово «призрак».

Аслан наклонил свою золотогривую голову и лизнул Сьюзен в лоб. Тепло его прикосновения и изысканный аромат, который, казалось, источали его волосы, вызвали у девочки восторг.

— Я похож на призрак? — спросил Аслан.

— О, ты настоящий, ты настоящий! О Аслан! — воскликнула Люси, и обе девочки бросились на шею льву, покрывая его поцелуями.

— Но, что все это значит? — спросила Сьюзен, когда они немного успокоились.

— Это значит, — сказал Аслан, — что, хотя Колдунья и знала Тайные Чары, но не знала тайного закона. Ее знание берет начало только на рассвете Времени, но если бы она могла заглянуть немного дальше, в безмолвие и тьму, существовавшие до рассвета Времени, то увидела бы там совсем другой закон. Она узнала бы, что когда кто-то, не совершивший предательства, добровольно согласится быть убитым вместо предателя, Стол треснет, и сама Смерть начнет действовать наоборот.

С радостными возгласами и торжествующим рычанием Аслан подпрыгнул высоко над девочками и приземлился по другую сторону Стола. Девочки последовали за ним. Он подбросил

88

их в воздух своими огромными бархатными лапами и подхватил опять. Завязалась шумная возня — празднование воскресения.

И вот, Аслан встал, и когда он открыл уста, чтобы зарычать, его лицо стало таким устрашающим, что девочки не смели взглянуть на него. Они увидели, что от его рычания все деревья согнулись перед ним, как луговая трава сгибается под ветром».

Дети в доме Абернати, казалось, слились с детьми из Нар-нии. Они не позволили Жениве остановиться, да она и сама не хотела этого. Она прочитала о том, как Аслан освободил людей, превращенных Белой Колдуньей в статуи. Наконец, Женива прочитала о великой битве и поражении Колдуньи.

«Аслан — не прирученный лев», — несколько раз было сказано в книге.

«Да, — подумала Женива, — он не прирученный».

— Ну, ладно, Кларенс. Хватит хныкать, — сказала Женива с переднего пассажирского места, в то время как Кларенс вел машину по северному Портленду.

— Я не хнычу, — несмотря на свое настроение, он почти улыбался, — просто я не в духе, а это — не одно и то же.

— Это всего лишь библейские занятия. Два часа в неделю. Неужели это так много?

— Я просто не люблю, когда на меня давят. Я сам выбираю себе друзей.

— Пастор Клэнси лично подбирал людей для этой группы, и по какой-то причине решил включить в нее и нас.

— Я его об этом не просил. Одно дело — воскресенье, но совсем другое — вечер среды.

— Кларенс, ты читаешь Библию уже многие годы. Вы с Джейком постоянно говорите о ней. Ты часто читаешь ее детям, — слово «часто» будто ужалило Кларенса, — почему же тебе так сложно участвовать в библейский занятиях с несколькими людьми из церкви?

Кларенс вздохнул.

— Это не моя церковь, и я не думаю, что много получу от этой группы.

— Что ж, с таким отношением ты точно ничего не получишь. Может, тебе не стоит думать о том, что ты можешь получить, и начать думать о том, что ты можешь дать? — Кларенс смотрел прямо перед собой, не произнося ни слова. — Знаешь

89

что, Кларенс? Каждый раз, когда ты начинаешь проигрывать в споре, то просто закрываешь рот и напускаешь на себя мрачный вид, — вздохнула Женива. — Давай, милый, попробуй. Пастор Клэнси назвал эту группу «разноцветным конфетти». Там есть и черные, и белые, и латиноамериканцы, и азиаты, и один американский индеец. В общем — представители всех этнических групп в церкви. Небольшой эксперимент расовой гармонии. Что может случиться плохого?

— Этот эксперимент может взорваться прямо на наших глазах. Не думаю, что ты сможешь справиться с расовой смесью.

— Ты что, Джордж Уоллес? С таким подходом до сих пор были бы раздельные школы. Кроме того, никто не собирается с этой группой справляться. Это всего лишь эксперимент. Ты же работаешь в «Трибьюн» вместе с белыми, азиатами и латиноамериканцами, и Бог знает, с кем еще. Так почему же нельзя сделать то же самое на библейских занятиях?

— Ты же знаешь, что в личной жизни я люблю расслабляться. Можно рассуждать о расовой гармонии до посинения, но из этого никогда не получается ничего хорошего.

— Значит, мы просто должны сдаться, так что ли?

Кларенс опять отступил в молчание. Он на секунду включил свет в салоне, чтобы взглянуть на инструкции, данные Же-ниве пастором Клэнси: свернуть на Уэбер-роуд, объехать вокруг разбитой пивной бутылки и остановиться перед домом Эдвардсов.

Женива пожала Кларенсу руку.

— Просто попробуй, милый. Это все, о чем я тебя прошу.

Кларенс кивнул.

— По крайней мере, хорошо то, что здесь будет ужин. Там, где есть еда, еще не все потеряно, — он пожал руку Жениве, и, выйдя на улицу, обошел машину и открыл жене дверцу. По потрескавшемуся, выщербленному тротуару они направились к парадной двери. Кларенс нес в глубоком блюде жареного цыпленка.

— Добро пожаловать, семейство Абернати! — протянул к ним руки Джон Эдвардс. — Прошу, заходите. И вы, и ваш жареный цыпленок. Рад, что вы его приготовили.

— Рад быть здесь, — сказал Кларенс, избегая взгляда Же-нивы.

Другие пары уже собрались и расхаживали по гостиной, увлеченные светскими беседами. Кларенс заметил, что женщины парят над столом, раскладывая пищу. В противоположном

90

конце комнаты стояли двое белых мужчин и один азиат. Судя по долетающим отрывкам фраз, они разговаривали о бизнесе и крупных финансовых операциях. Джон Эдвардс вернулся к беседе с еще одним чернокожим, которого Кларенс никогда раньше не видел. Последнюю группку смешанных рас составляли мужчина-латиноамериканец и тот, кто, по мнению Кларенса, и был тем самым американским индейцем.

«Типичный случай. Это действительно будет настоящий эксперимент».

Джон Эдвардс воззвал к вниманию группы.

— Добро пожаловать на библейскую группу Объединенных Наций, — по комнате прокатился нервный смех.

— У нас здесь есть все, кроме арабов и евреев, и если кто-нибудь из них придет к нам в церковь, я уверен, что пастор Клэнси, пригласит и их.

Джон представил каждого по имени, провел молитву, а потом сказал:

— Прошу к столу.

Кларенс оказался в центре внимания беседы, отвечая на вопросы о его работе в «Трибьюн». Все слушали с искренним интересом.

— А вы чем занимаетесь? — спросил он Рея, индейца.

— Я — ЧС. Частный следователь.

— Серьезно?

— Да. Я пятнадцать лет проработал в полиции Детройта. Последние пять лет — детективом. Все дело в индейской крови. Ну, вы знаете: отпечатки в грязи, ухо к земле, прослушивание рельсов... Вы, наверное, видели это в кино, — он засмеялся, — я очень независимый, поэтому четыре года тому назад, не дожидаясь выхода на пенсию, уволился из полиции и начал собственное дело.

— А что вас привело в Портленд?

— Семья. Неподалеку отсюда живут родители Кэти. Она хотела переехать поближе к ним, а я был готов к перемене. Мне понадобилось около года на то, чтобы развернуть свое дело. Теперь же у меня больше работы, чем я могу справиться.

— Вы знаете кого-нибудь из полиции Портленда? — спросил Кларенс.

— Конечно. Довольно многих. А вы?

— Некоторых. Вы когда-нибудь встречались с Олли Чандлером, детективом уголовного розыска?

91

— Большой такой парень, который постоянно ест?

— Это он.

— Да. Однажды я помогал ему, и он тоже подбросил мне пару полезных штук. Полицейские, особенно детективы, — не особые поклонники ЧС, но если ты — бывший полицейский, как я, — это другое дело. Тебе доверяют, перед тобой открыты двери.

— А какого рода дела вы расследуете, Рей?

— Самые разные: пропажа людей, уклонение от уплаты алиментов, наблюдение по подозрению одного из супругов. Такие дела самые худшие. Но иногда нет выбора, и приходится наблюдать за неприглядной стороной жизни. Вот почему церковь и библейские занятия — как глоток свежего воздуха.

Кларенс ухватил два куска жареного цыпленка, приготовленного Женивой, ломоть ветчины и несколько листьев турнепса. Он не знал, кто принес эту зелень, но мог только догадываться, что это сделал Эдвардс или чернокожий парень по имени Сал, который был женат на белой женщине по имени Дайана. Кларенс посмотрел на некоторые овощные и фруктовые блюда и на то, что называют здоровой пищей. Он был уверен, что здоровую пищу придумали какие-то скучающие белые, которые мечтали всех сделать несчастными. Кларенс потянулся за свиным ребрышком.

— Кларенс, — подтолкнул его локтем Рей, — я заметил, что вы избегаете всего, что для вас полезно. В чем проблема?

Кларенс посмотрел на тарелку Рея.

— Я вижу, вы поступаете так же. Согласно моей теории, высокое содержание холестерина — это Божий способ сказать: «Это — настоящая еда».

— Индейцы — меньшинство, лишенное гражданских прав, — сказал Рей, — мы считаем, что у нас могут отобрать землю, но не могут отобрать нашу пищу.

Все за столом разговаривали и смеялись. Через полчаса Джон попросил каждого рассказать что-то особое о себе. На поверхность всплыло множество интересных историй. Кео был лыжником-дублером в команде Японии на Олимпиаде 1968 года. Дьюэйн, один из белых парней, провел два года в Индии в составе Корпуса Мира. Карен, жена Дыоэйна, сказала: «Мои предки приплыли в Америку на «Мэйфлауэр» (первый корабль переселенцев — прим, переводчика)». Джерод рассказал, что его семья эмигрировала из Сицилии. Он поведал истории сво-

92

его деда, как тот приплыл к острову Эллис и впервые увидел статую Свободы.

Подошел черед Сала. Он посмотрел на Джерода и Карен и сказал:

— Мои предки тоже приплыли сюда на большом корабле, но они не были на борту «Мэйфлауэр» и их не приветствовали на острове Эллис. Они приехали в Америку в цепях. Их украли, избили и морили голодом, чтобы продать как животных.

Жена Сала положила руку ему на бедро и крепко сжала.

Он посмотрел на нее.

— Я просто рассказываю правду. Все именно так и было.

«Что ж, по крайней мере, в этой группе не скучно».

После того как все рассказали свои истории, слово взял Джон.

— Пастор Клэнси и я уже давно обсуждали идею подобных библейских занятий. Мы с Шарлой приехали из Джексона, штат Миссисипи, где были членами церкви «Голос Голгофы». Мы основали несколько прекрасных межрасовых групп и испытали много радости, видя восстановление отношений. Наша цель — узнать друг друга на этих библейских занятиях, и научиться чему-то. Для начала я хотел бы задать всем один вопрос. Что должно произойти с христианами разных рас, чтобы они примирились друг с другом?

— Думаю, мы начнем это делать прямо сегодня, — сказала Карен, — по правде говоря, у меня всегда были только белые друзья, и я хочу найти новых друзей.

— Я понимаю, что ты имеешь в виду, — сказала Шарла, — до того как мы стали членами «Голоса Голгофы», у нас были только чернокожие друзья.

— Единственное, что нам нужно сделать, — это признать существование проблемы, — сказал Сал, — думаю, мы с Дайа-ной знали о ней с первого момента нашего шоколадно-ванильного брака.

— Мы называем его неаполитанским, — добавила Дайана.

— Вас донимали этим? — спросил Дьюэйн.

— Иногда нам говорили гадости прямо в лицо, — сказала Дайана, — но гораздо чаще мы слышали только перешептывания за спиной. Мы всегда ловим на себе косые взгляды. Ни моя родня, ни семья Сала так и не приняли этот брак. Мы не провели ни одного праздника вместе с ними. Это очень тяжело, — добавила Дайана печально.

— Наших детей не принимают полностью ни черные, ни белые, — сказал Сал, — мы, конечно же, очень рады, что поженились, и нисколько об этом не жалеем, но это причиняет много хлопот.

— Мы тоже столкнулись с этим восемь лет назад, — сказал Дьюэйн, — когда усыновили двух чернокожих детей.

— Вы взяли двух чернокожих детей? — переспросил Сал.

— Да. Они просто прелесть, но мы постоянно ловим на себе косые взгляды. Некоторые белые соседи считают, что это ужасно. Одно время вмешалась социальная служба черных, пытаясь забрать у нас малышей и вернуть обратно в приют: дескать, белые не могут быть хорошим родителями для этих детей. Потом еще мой отец... В первые несколько лет он даже ни разу не обнял их. В конце концов, я сказал: «Папа, я люблю тебя, но если ты не можешь принять моих детей, то я не смогу больше общаться с тобой». Со временем он полюбил их, и теперь не найти другого такого дедушку, который так гордился бы своими внуками.

— Мэгги, — сказал Джон, — ты сегодня еще не говорила. А что ты думаешь об этом?

— Я выросла в Атланте пятидесятых-шестидесятых, — ответила Мэгги с сильным южным акцентом. — Вы говорите о напряженной межрасовой атмосфере, но мои родители обвиняли янки гораздо больше, чем черных.

— Наверное, они имели в виду либеральных северян, выступающих за гражданские права? — спросил Кларенс. Мэгги кивнула.

— Да, я бывал в Джорджии, — сказал Сал, — когда в 1985-м я посетил здание Капитолия, там все еще развевался флаг Конфедерации. Я не поверил своим глазам. Помнишь, дорогая? — он посмотрел на Дайану. — Кто-то должен сказать им, что они проиграли Гражданскую войну. Это же было написано во всех газетах.

Дайана положила ладонь на руку Сала так, как будто была пилотом, готовым нажать кнопку катапультирования своего напарника, если увидит, что крушение неизбежно.

«Вот оно. Началось».

— На День независимости, — сказала Мэгги, — мама часто вывешивала флаг Конфедерации. Я никогда не думала, что гордиться своим наследием — это плохо. Разве не так?

— В зависимости от того, какое это наследие, — скептиче-

94

ски посмотрел на нее Сал, — если бы вы выиграли ту войну, то я бы сейчас собирал для вас хлопок. Когда вы вывешиваете этот флаг, то для меня это означает, что вы все еще хотите, чтобы я был вашим рабом.

Мэгги передернуло.

— Но я не допускаю такой мысли даже на мгновение.

— Все известные мне южане, — сказал СаЛ, — смотрят «Унесенные ветром» и тоскуют о старых добрых днях, когда белым принадлежало все, а черные были подневольными дурачками.

— Дорогой, прекрати, — вмешалась Дайана.

— Сал, — сказал Джон, — хватит ходить вокруг да около. Мы все хотим знать, что ты думаешь на самом деле, — все засмеялись, включая самого Сала. — Ладно, объявляю перемирие, — продолжил Джон, — это хорошая тема, и мы еще к ней обязательно вернемся. А сейчас я предлагаю для обсуждения следующий вопрос: улучшились ли межрасовые отношения?

— В шестидесятых я был одним из тех самых северных либералов, — сказал Билл, — выступающих за гражданские права черных, которых отец Мэгги считал причиной своих проблем. В те времена у меня были десятки чернокожих друзей, хороших друзей (как я думал). Видя изменения в законодательстве и победы в борьбе за гражданские права, я действительно верил, что в следующие двадцать лет мы будем жить в расовой Утопии. Но, на мой взгляд, все стало еще хуже. Меньшинства, возможно, получили больше возможностей, но из расового плавильного тигля эта страна превратилась в скороварку, готовую вот-вот взорваться. По иронии — и мне действительно печально говорить об этом — сейчас у меня намного меньше чернокожих друзей, чем в шестидесятые.

— Несколько лет назад, — сказал Кларенс, — на какой-то час или два я подумал, что межрасовые отношения действительно изменились к лучшему. Я был в Детройте, где взял несколько интервью, посетил некоторые футбольные матчи и написал несколько заметок. В конце концов, я очень устал и в последний день провалялся на кровати в своем номере с книгой в руках. Я не смотрел телевизор и не слушал радио. На следующее утро я поймал такси, и водитель оказался белым. Он был очень дружелюбным и любезным, и я подумал, что это очень необычно. Потом, когда в зале ожидания аэропорта не оказалось свободных мест, и какой-то белый парень, заметив, что я ищу, где сесть, уступил мне свое место. Тогда я сказал себе: «Вот это да! Похо-

95

же, времена действительно меняются!» Потом я сел в самолет, и стюардесса предложила мне подушку и одеяло. Она была белой, но такой приятной. Парень, сидящий рядом со мной, тоже было очень любезным. Я подумал: «Эй, неужели то, о чем мечтал доктор Кинг, действительно случилось?»

Затем самолет взлетел, и я увидел заголовок газеты, которую читал сидящий передо мной парень. Там было написано: «Вспышка насилия со стороны черных в Лос-Анджелесе». Дело в том, что это было наутро следующего дня после того, как был признан невиновным полицейский, избивший Родни Кинга, в результате чего вспыхнули беспорядки. Тогда я понял, в чем дело. Все эти белые думали, что лучше им быть любезными со мной, а то я вытащу из дипломата монтировку и выбью из них дух!

Все засмеялись.

— Хорошо. На следующей неделе, — сказал Джон, — мы начнем изучать Библию. Но, думаю, что узнать друг друга лучше и обсудить ряд вопросов — тоже нужное дело.

Кларенс и Женива задержались еще на час, чтобы побеседовать со своими новыми друзьями, а потом рука об руку пошли к своей машине.

— Было весело, правда? — спросила Женива.

— Да, неплохо, — сказал Кларенс, — ты рада, что я все-таки уговорил тебя пойти?

— На земле у тебя бывали ужасные времена, бабушка, — сказала Дэни.

— Да, ужасные. И хуже всего было, когда господа и надзиратели приходили ночью и насиловали меня. Порой я начинала рыдать при одной только мысли о том, что эти люди опять придут, хотя на самом деле их не было. Из одиннадцати рожденных мною детей трое были от господ. Первого из них я родила в тринадцать лет. Но, скажу тебе, я любила этих детей так же, как и остальных. И не говорите мне, что дети виноваты в том, что делали их отцы, и что дети не должны жить или они не так драгоценны в глазах Божьих. Ты же знаешь, что если бы у нас не было тех детей и мы не любили бы их, то у нас не было бы множества драгоценных внуков и правнуков, многие из которых стали верными слугами Эль-Иона.

В голосе Руфи впервые зазвучали суровые нотки. Дэни вспомнила, как, живя на земле, доказывала, что нет ничего пло-

96

хого в абортах, когда дети зачаты в результате изнасилования. Наверное, бабушка тогда слышала ее. Конечно же, слышала.

Руфь смотрела через дверь времени на земные события с отвращением на лице.

— Клянусь, сейчас на земле больше глупцов, чем когда бы то ни было. Я постоянно говорю Господину, что Ему уже пора закрывать эту лавочку и устанавливать Свое Царство. Там становится все хуже и хуже, это уж точно. Но ты же знаешь, что у Господа есть собственный план, и я не сомневаюсь, что Он всегда прав. В противном случае, Он не был бы Всемогущим.

Дэни и Руфь через дверь видели картины несправедливости, в том числе обогащение одних людей за счет страданий и изнуряющего труда бедных и нуждающихся. Дэни видела, как хорошо одетые люди веселятся в тепле, в то время как убого одетые — мерзнут и дрожат.

— Тебя это не мучает? — спросила Дэни у бабушки.

— Мучает? Нет. На земле это никогда не прекратится. Конец этому — только по другую сторону, — Руфь посмотрела на Дэни, — даже самые яркие земные дни всегда имеют закат, а самые темные ночи всегда сменяются зарей. Живущие в вечной ночи ада с трудом вспоминают светлые дни на земле, но даже от этого слабого воспоминания, скажу тебе, они испытывают муки. Живущие в вечной заре небес достаточно хорошо помнят темные ночи, чтобы их сердца были наполнены благодарностью за свет этого мира. Мы живем в утренней заре, дитя мое. Разве это не чудо?

— Расскажи мне больше о своей семье... О моей семье, — попросила Дэни.

— Я познакомилась с твоим дедушкой перед самым концом войны, когда мне было пятнадцать лет. Он был добрым человеком и очень хорошим отцом. В те дни мужчинам приходилось нелегко. Совсем немногим удавалось избежать жестокого обращения после того, как надзиратель брал в руки бутылку с виски или чем-то подобным. Женщинам тоже приходилось нелегко, но я всегда была рада, что Господь сотворил меня именно такой. Кроме троих детей, зачатых от господ, у нас родилось еще восемь. Илайджи и твой папа были самыми младшими. Я их называла «чудо малышами», потому что Бог даровал мне их после десяти лет бесплодия. Когда мои старшие дети были еще маленькими, мне приносили выкармливать малышей господина и госпожи. Я любила их, как собственных, и цвет их кожи

97

никогда не имел для меня какого-либо значения. Меня всегда удивляло, что господин никогда не признавал моих троих малышей своими, хотя у них были его глаза и нос. Никогда не могла понять, почему я недостаточно хороша, чтобы ступить на порог его дома, но достаточно хороша, чтобы рожать ему детей, а потом выкармливать и воспитывать малышей, рожденных его законной женой.

Дэни почувствовала, что сзади к ним кто-то приближается. Она и Руфь одновременно обернулись и очень обрадовались, увидев любимое Лицо небес.

— Как поживают Мои сестры? Я рад, что вы наконец-то встретились, — все трое обнялись.

— Я хочу рассказать Тебе о моей миссии, Господин. Но перед этим я как раз собиралась рассказать Дэни еще одну историю. Ты знаешь какую.

— Да. Расскажи ей. Я знаю, что ей будет интересно послушать. И Мне тоже.

— Хорошо. Мне было всего шестнадцать, когда господин Генри сказал нам: «Вы, негры, видели проходящих здесь солдат Федерации, которые выглядели весьма оборванными и измотанными, но это не означает, что они потерпели поражение. Эти янки сюда еще не дошли, — сказал он нам, — но если бы даже и так, то не надейтесь, что они вас освободят, потому что прежде я выстрою вас в ряд на берегу реки и «освобожу» из своего ружья. Слышали?

— Да, — сказала Руфь, — мы никогда не думали, что сможем быть свободны, пока не попадем домой на небеса. Но однажды, внученька, несколько недель спустя мы все работали на хлопковом поле, когда на лошади прискакал один негр с кухни с извещением от госпожи и сказал надзирателю, чтобы тот немедленно приехал в большой дом. Он так и сделал, и мы удивлялись, что могло случиться. Потом зазвонили в старый колокол, а мы не знали, что делать, потому что нас никогда не отрывали от работы в такой час дня. Мы боялись, что если уйдем с поля, нас выпорют. Наконец, один из старших негров, старина Сэмюэл, сказал: «Лучше нам пойти». Мы так и сделали, но впереди послали Сэмюэла! Подойдя к дому, мы увидели, что на крыльце сидит какой-то незнакомец в большой широкополой черной шляпе, наподобие той, какие носят янки. «Так вот, в чем дело, — подумала я тогда, — нас продали всех скопом». Но этот человек как-то странно улыбался. И он спросил нас: «Знаете ли,

98

черномазые, что сегодня за день?» Мы не знали, что ответить, кроме того, что сегодня среда, но это не объясняло колокольный звон. Потом он сказал, — Руфь понизила голос: «Сегодня четвертое июня 1865 года, и вы навсегда запомните этот день, потому что отныне вы свободны. Свободны так же, как я и все белые. Война окончена, и вы свободны. Теперь вам уже не нужны специальные разрешения на выезд. Вы — сами себе господа. Вы свободны, как птицы».

— Мы стояли, потрясенные, надеясь, что это — не жестокая шутка, и спрашивали сами себя: не пристрелят ли или выпорют сейчас того, кто затанцует и запоет от радости. Но почему-то мы знали, что это правда, и все как один начали радостно кричать и танцевать так, как никогда прежде.

Дэни наблюдала за этим через дверь времени. Все происходило именно так, как это описала Руфь.

— Здесь я слышала намного больше радостных возгласов и видела намного лучшие танцы, но на земле — никогда. Правда, Господин?

Руфь посмотрела сначала на Дэни, потом — на Плотника, и добавила:

— Рабство было ужасным бременем, от которого Эль-Ион освободил своих черных детей, и я прославляю Тебя за это. Последующие годы были нелегкими, но они прошли на свободе. Мы постоянно повторяли, что Иисус из Назарета пришел, чтобы освободить пленных. И мы смеялись и восклицали, и плакали, и обнимались, потому что были свободны. Я всегда благодарю Бога за то, что своими глазами увидела тот день, четвертое июня 1865 года. Это — единственный день, который радостнее восьмого октября 1924 года.

— А что случилось в тот день, бабушка?

— В этот день открылась дверь темницы, — Руфь указала на дверь времени, где Дэни увидела бабушку старой и сморщенной, лежащей больной на постели, — в этот день я покинула мир боли и страданий, мир рабства и перешла в объятия моего дорогого Иисуса. И только тогда я впервые узнала, что означает быть по-настоящему свободной.

Сияние глаз бабушки проникало глубоко в сердце Дэни. Господин обнял их обеих, и сразу же к этим объятиям с радостными всхлипываниями присоединились невесть откуда появившиеся Зеке и Нэнси.

— Добро пожаловать, мистер Абернати. Я — Джей Филдинг. Рад опять видеть вас, — директор школы протянул руку, которую Кларенс сердечно пожал.

— Спасибо, мистер Филдинг. Благодарю, что помогли мне в этом деле.

— Всегда рад. Как дела у Тая?

— Не очень. Мы установили для него «комендантский час» и пытаемся следить, с кем он водится, но это очень тяжело.

— Да. Теперь все непросто. Он учится все хуже и хуже.

— Мы приложим все усилия, чтобы он исправился, и отныне его успеваемость будет повышаться.

Филдинг посмотрел на Кларенса с сомнением в глазах.

— Перейдем к делу. Ученики встретятся с вами прямо здесь, в моем кабинете. У меня есть масса дел в других местах школы. К сожалению, добровольцев нашлось только трое — никто не хочет привлекать к себе внимания. Вы же знаете, что означает быть меньшинством. Если тебя разоблачат, то не поздоровится. Они придут сюда с минуту на минуту. А вот Рэйчел и Джеймс. Джеймс Броудворт и Рэйчел Янг, это мистер Кларенс Абернати из «Трибьюн».

Последовали кивки и нервные рукопожатия. Рэйчел и Джеймс явно были парочкой влюбленных.

— Третью ученицу зовут Грэйси Миллер. А вот и она. Трэйси, это мистер Кларенс Абернати, — рукопожатие было более теплым и уверенным. Грэйси была привлекательная блондинка, одетая так, как, по мнению Кларенса, он никогда не позволил бы одеться своей дочери. После нескольких шуток мистер Филдинг вышел.

— Для начала хочу, чтобы вы знали, — сказал Кларенс школьникам, — что я был одним из десяти черных в белой начальной школе в Миссисипи. Поэтому, хотя у нас разный цвет кожи, я понимаю, что означает быть меньшинством. Хорошо. Начнем. Как вам здесь?

— Учителя и ученики здесь всегда обвиняют во всем белых расистов, — сразу же выпалила Рэйчел, — но потом они обращаются со мной так же, как, по их словам, с ними всегда обращаются белые. Я устала от школы и не дождусь, когда ее закончу. После выпуска Джеймс и я поженимся, и хотим уехать, как можно дальше от этого города.

— Я думаю немного иначе, — сказал Джеймс, — конечно, я понимаю чувства Рэйчел. Иногда такое отношение действитель-

100

но донимает, но, на мой взгляд, это хорошая жизненная школа. Думаю, я всегда буду лучше понимать меньшинства, потому что сам был одним из них.

Грэйси, блондинка с тремя серьгами в каждом ухе, одетая в короткую футболку, чтобы было видно блестящее кольцо в пупке, была классическим примером бунтаря шестидесятых, пропитанного цинизмом девяностых. Казалось, цинизм сочится из каждой ее поры.

— В основном, у меня проблемы с черными девочками,

— сказала Грэйси, — они всегда дерутся со мной, потому что видят, как я флиртую с их парнями, как будто эти парни — их собственность. Большинство ребят здесь черные, так что же мне остается делать? Это их проблемы. Мне нравится общаться с черными парнями.

Дальше разговор пошел о межрасовых свиданиях, а потом

— о белых в спортивных командах черных, о качестве обучения, об отдельных столах в кафетерии, о «белых уголках» в раздевалках и о множестве другом. Все выглядело точной копией того, что знал Кларенс, но только в инверсных цветах. В 2:20 прозвенел звонок,

— Уже закончились занятия? Спасибо, что уделили мне время. Статья должна выйти в следующую среду или пятницу. Благодарю за искренность.

Джеймс и Рэйчел вышли, довольные тем, что им удалось пропустить два последних урока. Грэйси задержалась.

— Кларенс, могу я вам кое-что сказать?

— Да, конечно.

— Я слышала, что вашу сестру убили. Мне жаль, — к удивлению Кларенса сейчас Грэйси выглядела чуткой, опровергая его первое впечатление о ее эгоцентризме.

— Спасибо.

— Я слышала, что тех мерзавцев, которые это сделали, еще не нашли?

— Нет. Их все еще ищут.

— Я общаюсь с некоторыми ребятами... Я имею в виду, бандитами. Если хотите, я могла бы расспросить их и выведать, знает ли кто-нибудь что-то об этом.

— Ну, хорошо. Хотя полиция тоже проводит расследование.

— Конечно, но они ничего не нашли, хотя прошло уже... Сколько? Пять недель?

— Шесть.

— Поэтому, если вы не возражаете, я расспрошу ребят. Просто чтобы помочь вам.

— Я не возражаю. В самом деле, что плохого, если ты расспросишь их?

— Мне позвонить вам, если я что-то узнаю?

— Да, пожалуйста. Вот моя карточка, — Кларенс вытащил из бумажника визитку, — здесь указан мой телефон в «Трибьюн».

— О’кей. После обеда до шести вечера я работаю в центре Ллойда, поэтому смогу позвонить вам вечером. Вас еще можно будет застать в такое время по этому номеру?

— Нет. Вот мой домашний телефон, — Кларенс написал номер на обратной стороне визитной карточки, — если что-то узнаешь, звони.

— Обязательно. Была рада познакомиться с вами, — Грэйси протянула руку, и Кларенс пожал ее, но девушка не спешила высвобождать ладонь. Кларенс удивленно отдернул руку. Теперь он понял, почему девочки считают Грэйси кокеткой, и уже начал обдумывать, как бы ему отсюда вырваться.

Грэйси все еще стояла близко, и Кларенс начал пятиться, как вдруг распахнулась дверь.

— О! Прошу прощения. Я думал, вы уже закончили, — сказал мистер Филдинг.

— Мы действительно закончили, — сказал Кларенс, как будто оправдываясь, — я как раз собирался уходить.

— Мы просто обсуждали с Кларенсом некоторые личные вопросы, — сказала Грэйси.

«Почему она назвала меня Кларенсом? И что это за «личные вопросы»?»

Мистер Филдинг натянуто улыбнулся и занял свое рабочее место. Кларенс вышел следом за Грэйси в коридор, сохраняя дистанцию в четыре шага, чтобы определить, в каком направлении она пойдет, и свернуть в другую сторону.

ГЛАВА 20

После объезда обычных точек и раздачи товара полудюжине дилеров, Джи Си подъехал к дому Тая в Куп-де-Виль. Согласно плану, завидев его машину, Тай пробежал в конец улицы, встретил его за углом и заскочил к нему машину.

Джи Си держался на своем посту гораздо дольше, чем обычные оптовики. Тюрьма и смерть довольно быстро приводили

102

к концу царствования местных наркокоролей. Легендарный Капоне продержался целый год, но Ли Капоне, его наследник, сгорел за месяц. Джи Си принял эстафету и продержался уже почти два года, что по уличным меркам значило примерно то же, что и избрание в сенат на восьмой срок.

Тай сидел впереди, теребя пальцами специальный кастет Джи Си со встроенными лезвиями. Джи Си вел машину по внутренней стороне широкой дороги. С внешней стороны рядом с ними следовала машина с двумя парнями лет восемнадцати.

— Смотри, братишка, — сказал Джи Си Таю, — сейчас я сострою им рожу безумного негра.

Джи Си перегнулся через Тайрона, чтобы поймать их взгляд, и сузил глаза, что придало его облику внешность Дензела Вашингтона — серийного убийцы. Тай содрогнулся от волны чудовищной ненависти в его взгляде, и подумал, что лучше бы Джи Си следил за дорогой. Тай глянул на парней в машине, чтобы в случае стрельбы успеть пригнуться. Но те опустили глаза и свернули правее Джи Си, зная, что взгляни они в ответ, и можно готовиться к смерти, либо к убийству. Сейчас они к этому не готовы. Может быть, в другой раз.

Джи Си глянул на Тая:

— О! Надо научить тебя так делать!

— Да, пожалуй, — ответил Тай, подражая воспитанным домашним мальчикам.

— Чтобы убить за взгляд, нужна смелость. Это возвышает. Ты же знаешь: они убивают наших парней, мы убиваем их. Что посеешь, то и пожнешь. А иногда пожинать приходиться очень скоро. Так что, будь готов!

— Пожа-а-алуй.

Они подъехали к следующему светофору, и Джи Си снова проделал то же самое, перегнувшись вправо. На этот раз парень, сидевший рядом с водителем, ответил ему тем же. Левой рукой Джи Си опустил окно, а правой нащупал предмет, лежащий перед ним. Поднялпистолет и навел его на парня. Тай с ужасом смотрел, как у парня на лбу замаячил красная точка прицела. Его глаза от ужаса чуть не вылезли из орбит. Луч опустился чуть ниже и водитель в ужасе надавил на газ, рванув на красный свет. Движущиеся перпендикулярно машины уклонялись в сторону, шарахаясь от прорвавшейся машины. Дежурившая в соседнем квартале полицейская машина начала преследование водителя-нарушителя.

Джи Си засмеялся. «Круто, Джи Си! Мне понравилось! Надо будет купить себе такую же штуку!» Он положил «Глок 17» Таю на колени. Тот с осторожностью взял пистолет в руку, боясь, как бы он не выстрелил сам по себе. Надо будет обязательно вернуть его в дядин шкаф, до того, как тот вернется домой.

Кларенс подъехал к клубу «Вестсайд Рокет». Эксклюзивный клуб, еще более фешенебельный, чем в Грешеме, членом которого он был. Норкост мог принадлежать только к такому клубу.

Они побросали мяч туда-сюда для разогрева. После третьей подачи, Кларенс понял, что попал. Норкост был игроком на все сто, сильный, напористый, быстрый, с сильной подачей. Кларенс изучал манеру подачи тех, кто играл с Норкостом: сильные, глубокие, на разной скорости. Норкост подавал в том же стиле. Он утер рот рукавом тенниски, может, промокая пот, или вытирая слюну, затем дважды стукнул мячом, высоко подбросил, и сильно послал.

Норкост стоял под сеткой и играл превосходно, отсылая мячи под острыми углами и очень высоко, обыграв Кларенса в первом сете со счетом 6:3. Кларенс адаптировал свою тактику, применив больше низких бросков над сеткой. Он недооценил своего противника, придя на эту игру. Больше так ошибаться нельзя.

Следующий сет прошел напряженно, ни один из игроков не упустил свой подачи. На счете 6:6 пришлось применить схему двенадцати пунктов. Кларенс проиграл со счетом 5:7, восьмидесятиминутный матч закончился. За все годы Кларенс ни разу так не выкладывался в игре.

Когда они пожимали друг другу руки под сеткой, Кларенс притворился, что ничуть не устал.

— Хорошая попытка, Кларенс, — сказал Норкост, — я впечатлен. Мы разыграли несколько хороших комбинаций и замечательных бросков. Я хочу в душ и потом — обедать, а ты?

— О, да, это то, что нужно! — Кларенс делал вид, что проигрыш Норкосту его нимало не огорчил. — Можно вопрос, Per?

-Да.

— Ты играешь в шахматы?

— Знаешь, раньше играл довольно много. Мой отец был чемпионом. В моем домашнем кабинете есть шахматная доска ручной работы. Ты играешь?

— Да, иногда. Можно было бы разыграть партию как-нибудь.

104

— Давай. Знаешь, отец говорил, что всё, чему я научусь в шахматах, пригодится в политике.

— Думаю, он был прав.

Вся семья Кларенса, вместе с детьми Дэни, явилась в дом Харли, его брата, в четыре пополудни. Они приехали на ежегодную осеннюю семейную встречу. Семья Харли не отмечала День Благодарения, поэтому, не встретившись сегодня, в конце октября, они не увидели бы друг друга до декабря.

Харли отворил им дверь с возгласом: «Ага, вот эти черные, но популярные!» Он был в очках стиля икс от Малколм. Он часто носил костюм и черный галстук-якорь, но сегодня нарядился в желто-коричневый балахон. Кларенс невольно восхитился его видом, хотя иногда подшучивал над тем, что Африка для его брата — идея фикс. Черные треугольники ткани последовательно драпировали балахон в причудливом дизайне. Модель показалась Кларенсу знакомой. Где он уже это видел?

«Привет, Харли! Ну, как оно идет?» Они с удовольствием ощутили крепкое пожатие друг друга. Кларенс был повыше сантиметров на пять, но Харли при росте 1 м 90 см и весе в 114 кг выглядел впечатляюще. Кларенс обнялся с Софи и с каждым из семьи. Прислушался к звучавшей музыке. Из всей своей собственности Харли больше всего вложился в стереосистему. Сейчас звучала музыка черных, которая способна превратить каждый праздник в праздник души. Приятная перемена после музыки, звучавшей в кабинете дантиста. Кларенс не представлял, как люди могут такое слушать. Он вскормлен был той музыкой, какая звучала сейчас. И от ее груди он не быд отлучен никогда. ^

Музыка души текла, плескалась в свинге, обволакивала, убаюкивала ритмом. Густое звучание басов, пульсация, антифон. Порывистость и внезапность. Синкопический ритм побуждал поддержать его хлопаньем в ладоши. Тут он понял, что отбивает правой рукой по дивану этот музыкальный ритм. Вокалисты перекликались друг с другом, кто-то вопрошал, кто-то отвечал. Не монолог — диалог, не постановка — живое взаимодействие. Не заметки о жизни, а сама жизнь. За джазовой, эмоционально насыщенной композицией, где женский голос балансировал на грани вопля, а мужской на грани крика, последует мягкая песня, взносящаяся ввысь, как детская молитва к Небесам. Эта музыка не была «причесана», уложена, упакована, расписана по

105

секундам. Невозможно предсказать окончание песни. Когда же песня кончалась, иногда внезапно, она все еще продолжала звучать внутри. Вот какой была музыка черных — суть их культуры, полной глубинной радости и такой же глубинной скорби.

«Привет, Марии! Как поживает моя большая сестренка?»

«Не смей называть меня большой сестренкой, дядечка Абернати! Если я когда-нибудь достигну половины твоего веса, я куплю пожизненное членство в клубе Дженни Крейг!»

Кларенс улыбался ее виду. Она старше его на два года. Он никогда не был близок с ней так, как с Дэни. Марии все еще переживала смерть сына (Бобби) от лейкемии два года назад. Он слышал, как Марии направилась в кухню, где женские голоса настаивали на том, что мама готовила индейку так, а не иначе. И теперь не было Дэни, чтобы положить конец спорам. Он вошел в просторную кухню, когда они укладывали в противень ломти ветчины, а Женива наливала туда же свиной жир. При этом она пыталась налить минимальное количество, мотивируя это тем, что избыток жира приводит к сердечному приступу. На что Кларенс заметил, что недостаток жира в блюде убьет их наверняка. Она выдала ему статистику повышенного кровяного давления среди черных мужчин. На это Харли возразил, что вот и еще один сюжет дискриминации черных.

Тетушка Ида мыла зелень — ритуальное омовение, призванное смыть последних упрямых червяков, прилипших к листьям. Пока Ида резала зелень, кузина Флора заваривала кукурузную кашу. Потом Ида всыпала зелень в кастрюлю с ломтиками ветчины и свиным жиром. Капельки воды зашипели, зелень начала пассироваться, запахло необычайно приятно, воспоминания перенесли Кларенса в Миссисипи. Сегодня на стол готовили все, что он любил с детства, даже лепешки для завтрака. Обадиа просунул голову рядом с Кларенсом, прикрыв глаза и трепеща ноздрями, с наслаждением втягивал аромат. Харли маялся за ними, тщетно пытаясь проникнуть в кухню.

— Слушай, брат, — сказал Харли, — ты стоишь в дверях, и лишаешь нас всего удовольствия.

Женщины глянули на них осуждающе.

— А ну, ребята, давайте-ка вон из кухни, слышали, что сказано? — тетушка Ида выпроваживала их, как бездомных котов. — Ступайте себе, обсуждайте свою политику и решайте мировые проблемы, и не мешайте нам заниматься действительно важным делом — готовить обед!

106

Прошло минут сорок легкой болтовни и взрывов смеха, и семья уселась за стол. Мамин соус, насыщенный луком, перцем и сельдереем был центром внимания. Блюда с зеленью расположились на столе — листья салата, турнепса,’горчицы. Миски макарон с сыром, со сладким картофелем, сливочными бобами и горошком, с ломтями ветчины. Хоть семья Харли и не праздновала День Благодарения, большая часть семьи отмечала праздник осеннего урожая, поэтому сейчас и приготовили индейку, чтобы, как говаривал папа: «Не оставлять же эту птичку в одиночестве». Большое блюдо мелкой рыбы — свежего улова мужа Марии с поездки на Миссисипи — вызвало удивление, а большая миска с сукоташем, и блюдо окры с кукурузой и горошком, и кое-какими неопознанными приправами привлекли внимание.

Блюда расположились вдоль одной линии, что напомнило Кларенсу один душевный ресторанчик в Джексоне с лозунгом: «Когда нет возможности отправиться к маме — приходи к нам!» Мама. Как же ее не хватает. Ничто не может ее вернуть на миг столь же реально, как запах и вкус этой еды на столе.

Тут были жареная курица и жареная окра, жареный картофель, свиные чопсы-фри и жареные зеленые помидоры, любимые Кларенсом. «Пожарить можно что угодно — не ошибешься», — говаривала мама. Кларенс не очень любил морепродукты, особенно устриц, но тетя Ида всегда обжаривала устриц во фритюре, как и мидий, и он ел их на ежегодных пиршествах. Кларенс по-прежнему не выносил запах читлинсов, но он вызвал поток воспоминаний, вместе со всеми другими ароматами. Он положил себе немного читлинсов, отдав дань ностальгии. Немного выбивающего слезу кайенского перца и острого соуса, на случай если что-то не полезет в горло. Всегда легче затолкать в себя еду, чем объяснять тетушкам, почему он чего-то не съел. Это была южная семья, и если южная женщина — будь она белая или черная — берется приготовить еду, то будешь есть, смакуя каждый кусочек, пока еда не полезет из ушей, и если тебя спросят, хочешь ли еще, то правильно ответить: «Да, мэм», и никак не иначе.

Кларенс вспоминал величавые особняки, гордость большинства белых, вызывающие печаль и гнев у черных. Перед его мысленным взором предстал дворец Джефа Дэвиса в Билокси и старый флаг Миссисипи, все еще взывающий к Конфедерации и всему, что она представляет. Он подумал о том, как тему Конфедерации обсуждали на семинаре в Библейской школе.

107

Миссисипи. Пыльные города, разодетые старики, сидящие на крылечках, смотрят на все испытующим взором и изрекают свои приговоры всему, что им не по нраву. Кукурузное виски настаивается. Омуты маленьких городков, где в школьные годы девочки озабочены поиском подходящей партии для замужества, а все остальные годы жизни размышляют о том, как могли выйти замуж за такого идиота. Он вспомнил, как однажды в городке вывесили знамя с аббревиатурой слов: Негры, Аллигаторы, Обезьяны, Еноты, Опоссумы.

Как бы ни трогала его душу простая красота Миссисипи, как бы он ни тосковал по ней, такие вещи всегда омрачали воспоминания детства. Сколько бы он ни слышал о достигнутом с тех пор прогрессе, Миссисипи всегда останется для него дремучим штатом, где черных преследовали, били и линчевали. Это был его невыносимый дом.

Кларенс взял кукурузный хлеб и покрошил его в зелень. Соленая, пропитанная плавленым жиром зелень, притянула к себе хлебные крошки, словно магнит железные опилки. Он облизал губы. Вот это еда. Он невольно взглянул напротив, чтобы поймать взгляд Дэни, и может быть, толкнуть легонько ногой под столом. И только подняв взгляд от стола, осознал, где находится.

Смех звучал громко, разговор на разные темы становился все громче — каждый старался перекричать других. Кларенс на миг прислушался. Когда он бывал на белых вечеринках, то всегда удивлялся, как тихо и сдержанно они себя ведут. Вот такое шумное и энергичное общение было всегда ему по нраву.

Кларенс посмаковал пикантный вкус жареных зеленых помидор. «О, это нечто!» — подмигнул он Жениве, которая ответила улыбкой.

— Вот это жизнь, я понимаю! — сказал Обадиа.

— Пусть это свиное мясо стоит на том конце стола, — добавил Харли, и в воздухе впервые повисло напряжение.

— Тебе обязательно надо что-то такое сказать, брат? — сказал Кларенс. — Эта семья не мусульманская. Свиное мясо также присуще черным, как присущ углю черный цвет. Поэтому, если ты гордишься тем, что черный, то ешь то же, что и мы, или молчи об этом. И, по правде говоря, вот эти румяные кусочки, которые ты только что ел, думаешь, это курица? Ага, специально для тебя купили сегодня в магазинчике, торгующем исключительно свининой!

Почти все рассмеялись, за исключением Харли.

— Я серьезно отношусь к своей вере, — сказал он, — думаю, ты не понимаешь, что это значит, брат.

Голос Харли резанул Кларенса. Он звучал, как расстроенная гитара. Не имело значения, что его брат умен, он даже был одним из немногих людей, кто мог противостоять Кларенсу в спорах. Обед продолжался некоторое время в напряжении, пока оно не растаяло.

— Давайте перейдем в гостиную, — сказала Марии, когда все наелись, — пора уже мужчинам отрабатывать обед, развлекая нас рассказами.

— Дамы, обед просто убийственно хорош, просто убийственно! — сказал Обадиа слабым голосом, который, тем не менее, был исполнен радости от того, что вся его семья здесь, вместе с ним. — Парням придется сильно постараться, чтобы достойно ответить на такой обед!

Вскоре истории потекли, как тающее масло на дымящейся жареной окре. Как всегда Обадиа был в центре внимания.

— Мы пересекали штат Кентукки в лошадиной повозке, где-то году так в 1915. И мой отец, Фримэн Абернати, неимоверно гордился ею. Нам встретилась машина — красивейшая модель «А», но белый водитель съехал с дороги. И вот он стоит с тремя детьми, один из них грудной, и жена беременная на сносях. Уже темнело, и до следующего городка было еще километров восемь. Отец мой остановился, как сделал бы любой христианин. Он предложил дотянуть их до городка, прицепив к нашему фургону. У нас были две сильные лошади, и это было им по силам. Этот парень глянул на папу и сказал: «Мне не нужна твоя помощь, нигер». Ну, папа взобрался на повозку и отряхнул прах с подков. Мы оглянулись, и увидели, что жена того парня заплакала, и дети совсем приуныли. Мама сказала, что ей жаль этих детей, потому что их так воспитывают. Она сказала: когда растешь на помойке, не можешь не вонять.

Они рассмеялись, но в смехе сквозила боль. Как всегда, истории Обадиа походили на жемчуг без нитки. Казалось, между ними нет логической связи.

— Отец вашей матери проделал путь от раба в Кентукки к республиканцу Линкольна, живущего в Нолинсе. И когда он слышал, что люди говорили: «Линкольн освободил рабов», и прочие тары-бары, он всегда говорил: «Никакой человек не освобождает. Даже честный Аб. Бог освобождает. Он освобож-

109

дает нас от уз, как освободил народ Свой, Израиль. Старина Аб был просто достаточно умен, чтобы согласиться с Богом».

Обадиа оглядел своих, детей, сидевших на диване и трех креслах.

— Знаете ли вы, — сказал он, — что мистер Линкольн был хорошим другом старика Фредерика Дугласа, бывшего раба? Однажды президент сказал речь, а Фредерика не пустили к нему. Тогда Аб приказал впустить к нему черного, и сказал ему при всех: «Мистер Дуглас, я уважаю Ваше мнение, как ничье другое». Вот какой он был, Линкольн. И вот какой был Дуглас. И не позволяйте никому говорить, что вы хуже.

— Папа, расскажи еще о Фредерике Дугласе, — сказала Марии, — чтобы дети послушали.

— Фредерик родился где-то в начале 1800-х. Сам научился читать, когда ему было двенадцать. Стал свободным, сбежав, но всегда опасался, что его поймают и вернут. Знаете, сколько у него было книг, когда он умер?

— Сотня? — спросила Кейша, расширив глаза.

— Сотня это тоже было много в те дни. Книги были тогда редкостью. Но у мистера Фредерика Дугласа было больше десяти тысяч книг.

— Интересно, что ты вспомнил о Фредерике Дугласе, — сказал Харли, — я вот только на этой неделе цитировал из него на лекции по афро-американской литературе. Он писал о лицемерии в христианских церквях. Видите, Дуглас отвергал это ваше христианство.

— Из того, что есть фальшивые деньги, не следует, что настоящие деньги плохие, — сказал Обадиа, — ты не договариваешь, сынок. Фредерик Дуглас был рукоположенный служитель, дьякон церкви. У меня нет твоих ученых званий, мальчик, но его биографию я читал много раз. Дайте-ка мне ее, я вам прочту что-то интересное.

Софи подошла к книжному шкафу, взяла с полки книгу и принесла ее Обадиа. Он нетерпеливо открыл ее и стал искать нужное место.

— Ага, вот, — воскликнул он, — вот что говорил мистер Фредерик Дуглас.

Он прокашлялся, принял важный вид, как и всякий раз, когда зачитывал что-то вслух. «Между христианством нашего края и христианством Христа вижу пропасть столь широкую, что для того, чтобы стать благим, чистым и святым, оно должно

110

перестать быть плохим, развращенным и лукавым. Чтобы быть другом одному, нужно стать врагом другому. Я люблю чистое мирное и единое христианство Христа, следовательно, ненавижу развращенное, рабовладельческое, унижающее женщин, барышническое, лицемерное христианство нашего края. Считаю это верхом извращения имени, наглейшим обманом, самым лживым из ярлыков».

— Видишь, сынок, он отвергал извращенное христианство, но приветствовал истинное. Надо отличать одно от другого, и не выплескивать младенца вместе с водой.

— Расскажи еще историю, дедушка, — сказала Селесте.

— Ну, что еще... а, вот. Один цветной часто ездил через штат Миссисипи, ну скажем, из Луизианы или Арканзаса, или Алабамы. И вот, это проповедник едет через Мисси, и молится вслух громко, как и все черные проповедники: «О, Господь, помоги мне преодолеть Миссисипи!» После недолгого молчания, проповедник услышал голос с неба. Это сам Бог ему ответил: «Сын мой, не знаешь, чего просишь! Даже Я не езжу через Миссисипи!» Но это просто история, дети. Всемогущий, Он и в Миссисипи всемогущий, и не говорите, что дедушка вам сказал другое, слышите?

— Расскажи о ку-клукс-клане, деда, — попросил Джона.

— Мой отец объяснял нам однажды, что такое Клан, после того, как они однажды примчались на лошадях и воткнули горящий крест возле старого сарая. Папа сказал, что когда Бог делал людей, то для тех, которые стояли в конце очереди, не хватило мозгов. Тогда Бог дал им белые покрывала на головы, чтобы никто не видел, что у них нет мозгов. Так начался Клан.

Все в комнате стали смеяться, хлопать себя по коленям. Потом Харли стал объяснять, откуда на самом деле появился ку-клукс-клан. Но Кларенсу больше нравилось папина версия. Харли стал рассказывать о борьбе за свободу и против сегрегации на юге. Он смешно подражал акценту белых, удивлявшихся борьбе черных против сегрегации, с недоумением говоривших: «Не понима-а-аю, что случи-и-илось. Будто но-о-очью что-то всели-и-илось в этих черных». Старшие члены семьи, включая Кларенса, не могли насмеяться, а дети ничего не поняли. И, правда, белые так смешно говорят.

— Расскажи, как вы жили в старом доме, деда, — попросила Кейша.

— Ну, как... ночью все дети спали вместе, сворачиваясь клубочком, чтобы согреться, да, вместе.

— Фу! — сказал Джона.

— Ничего не фу. Иногда мой нос так замерзал, что я не знаю, что и делал бы, если бы не мог спрятать его на затылке брата Илайджи. Трудное было время, но хорошее, — слезы навернулись на его глаза. Он смотрел на потолок, словно хотел просверлить его взглядом, — я скучаю по тому времени, кода мы ели высевки, кукурузные початки, чистили выловленную из реки рыбешку и сидели на крыльце теплыми вечерами. Мы с Илайджи, папа, мама и все остальные просто слушали, как где-то лают собаки, смотрели на звезды и видели лицо Божье.

— Как бы я хотел, чтобы дядя Илайджи приехал на Рождество в этом году, — заметил Кларенс.

— Ну, не так сильно, как я бы этого хотел. Мы оба стареем, я и Илайджи. Оба стареем, — он глянул на старшего сына, — Харли, у тебя еще сохранилась та музыка, что понравилась нам с Илайджи? Каунт Бейси, Лена Хорни, Дюк Эллингтон? Вот это была музыка, ай-ай-ай! Мы с Илайджи слушали ее, пока коровы не вернулись домой.

Харли пошел поставить музыку, а папа принялся за следующий рассказ.

Кларенс смотрел на Харли. Он вспомнил, как его брат выиграл государственный конкурс сочинений среди старшеклассников Миссисипи. Но когда они хотели забронировать ему место в отеле на церемонию вручения наград, то не смогли этого сделать из-за сегрегации. Харли никогда не забудет этого, как Кларенс не забудет учительницу объединенной школы, которая сочла его статью настолько хорошей, что решила: он списал ее откуда-то, а не сам написал. Ему так и не удалось убедить ее, что это не так.

— Где мы встречаемся на Кванза в этом году? — спросил Харли.

— Не знаю, куда ты идешь на Кванза, — сказал Кларенс, — но на Рождество мы собираемся у нас, да, Женива? Может, мы к тому времени уже переберемся в наш новый дом.

Харли покачал головой.

— Вы празднуете День независимости, который не распространяется на черных. Вы празднуете День благодарения людей, отнявших Америку у коренного населения. И празднуете Рождество Того, чьей религией белые подавляли наших предков.

112

Кларенс прикусил язык, чтобы ничего не сказать в ответ. За что все были ему благодарны.

— Ну, — сказала Марии, — Дэни и Фелиция могут быть довольны своими поминками, — сказала она дрогнувшим голосом. Было несколько странно, что она заговорила об этом через семь недель, но это была первая семейная встреча с тех пор.

— Если не принимать во внимание проповедника Дэни, дядюшку Тома, — заметил Харли.

— Брат, у тебя всякий, работающий не на государство или не на образование черных — дядюшка Том.

— Потому что я, во-первых, африканец, и лишь во-вторых,

— американец. Поэтому я отмечаю Кванза, а не Рождество.

— Что же, брат, расскажу тебе новость. Кванза придумали не в Африке. Ее придумали в Лос-Анджелесе. Американцы, между прочим!

— Ее придумали для того, чтобы люди помнили, что такое Африка. О чем ты, очевидно, забыл.

— Одно дело сказать, что наши предки прибыли из Африки. Другое дело считать себя африканцем. Если наши дети собираются жить в Америке, мы должны перестать говорить им о том, что они не принадлежат этой стране и не приживутся здесь.

— Какие у них шансы здесь, где белые теснят их? Расизм

— это болезнь. Вы не боретесь с ним. Это как вытирать нос при насморке — так простуду не вылечить. Слышали о докторе Ил-брихеме? Он жил и в Африке, и здесь, и считает, что расизм повсюду в нашем обществе.

— Его учили видеть его везде, — сказал Кларенс, — да, я слышал выступления доктора Илбрихема. Слышал, как он называл Америку страной расизма и угнетения. Интересно, не правда ли, что скажи он подобное о своей стране, находясь дома, его бы арестовали, и возможно подвергли бы пыткам. Зачем он приехал сюда, скажи мне, брат? Получить великолепное образование с тем, чтобы поехать домой и служить своему народу, так? Но он так и не вернулся, верно? Потому что тут высокий уровень жизни, жизнь хороша и уважают свободу. Если Америка так ужасна, почему бы ему просто не вернуться в Африку? И если там так хорошо, почему бы тебе не поехать с ним вместе?

— Я понял тебя, брат, — голос Харли дрогнул и зазвучал высокими нотами, — теперь, когда вся древесина распилена, болота осушены, хлопок обрабатывается машинами, а железные дороги протянуты из конца в конец страны, канавы выкопаны

113

и осталось начистить совсем немного башмаков, они говорят нам, что мы равны в возможностях. Они всегда лгали, лгут и сейчас. Поэтому, прошу извинить, что я не присоединяюсь к ва,м в том, чтобы пахать на них и дальше, Том!

Кларенс поднялся и вышел из комнаты, ища спасения на кухне. Вот сейчас, он знал это, в разговор вступила бы Дэни, успокоила бы его, напомнила бы о том, как близки они были с Харли раньше.

Дэни наблюдала за своей семьей. Она наслаждалась семейной встречей, смаковала разговор, была озабочена конфликтом. Ей пришлось приноравливаться, чтобы определить противоборствующие стороны. В основном это были образы воителей — защитников и атакующих, стражи и враги окружали разных членов семьи. Ей было приятно смотреть на воина, охранявшего Селесте.

— Как я могла быть такой слепой? — вопрошала она. — Как могла не видеть раньше воителей? Как могла не ощущать духовной войны, сопровождавшей меня каждый миг?

— Я часто удивляюсь тому же, — сказал Торел, — теперь ты смотришь новыми глазами. Глазами вечности.

Она смотрела теперь на Ангела-хранителя Кларенса. «Он так величественен».

— Твой брат доставляет Жартакелю много работы, — заметил Торел, — мой товарищ хранит от атак извне. Но многие из атак на твоего брата исходят изнутри его самого. Вести битву на два фронта — для нас роскошь.

— Так ты хорошо знаешь хранителя моего брата Жартакеля?

— Да. Он великий защитник справедливости, еще больший, чем твой брат. Я не знал его, пока не был послан охранять тебя. Его назначили в хранители твоему брагу еще при его зачатии, как меня назначили к тебе, едва твоя жизнь началась. Еще когда я хранил тебя в материнской утробе, Жартакель познакомил меня со всей семьей. Мы подружились. Я скучаю по совместному труду с ним. Небеса обещают воссоединение не только искупленным, но и хранящим их. Мы с Жартакелем исходили многие холмы Миссисипи и улицы Чикаго, и вместе стояли возле твоего дома в Портленде.

Дэни посмотрела в портал и увидела четыре образа — поменьше, побольше и два громадных.

— А я-то думала мы с Кларенсом там были одни.

114

— Ты никогда не была одна. Плотник обещал быть с вами всегда. А вдобавок, Он велел нам быть рядом и охранять, не смыкая глаз.

Дэни улыбнулась ему:

— Спасибо, друг мой. Спасибо, за все, что делал для меня.

— Для меня радость служить Эль-Иону и служить тебе, ибо я был сотворен для служения.

Она обняла его. Его поразила теплота ее кожи, а ее — сила его объятия.

— Спасибо, что помогаешь мне понимать, — сказала Дэни. Она посмотрела на свою семью в гостиной, так близко от нее. — Молюсь, чтобы каждый из них пришел к пониманию.

Все еще прячась в кухне, Кларенс размышлял о натянутых отношениях с Харли. Его брат воспитан на борьбе за свободу и маршах Мартина Лютера Кинга, следуя его учению о ненасилии и нравственном преобразовании. Однако со временем, внимая Малкольму Икс, Харли счел интеграцию уступкой власти белых и предательством того, что считал сутью черных. Со временем он вошел в движение Власть Черных, возглавляемое Стокли Кармайклом, был впечатлен риторикой Рэпа Брауна. Уверовав в то, что полиция — сила для подавления черных, Харли вступил в движение «Черные пантеры» Боби Сила, Хью Ньютона и Элдриджа Кливера. Кларенс не знал всего, что числилось за его братом, но знал, что тот носит тяжелые железки и пользуется ими. Со временем Харли переместился с улицы в классную комнату. Закончил с отличием Калифорнийский Университет в Беркли и приехал преподавать в Портленд. Он так и не утратил своей воинственности. И хотя Кларенс не соглашался с ним, он не мог не уважать силу убежденности своего брата.

Когда Кларенсу было двадцать, он восхищался Харли, и следовал его образу мыслей. Он с удовольствием и некоторой горечью вспоминал их ночные споры, первые чтения ДуБиос, позднее Алана Лероя Локки и других основателей черного Ренессанса. Они обсуждали статьи Маркуса Гарви, считавшего, что черным не найти правосудия в белой Америке и инициировавшего волну эмиграции в Африку. Вместе с Харли Кларенс изучал идеи мыслителей и общественных деятелей чернокожих.

В середине семидесятых, едва поступив на службу в «Джернл», Кларенс вращался в кругах Харли среди профессоров и студентов университета Портленда. Они курили трубки, слушали ме-

115

лодии и рэп о Вавилонском зле, о развращенной цивилизации белых. Они говорили о своих путешествиях в Гану, Гамбию и Нигерию. Дискуссии о Вавилоне и бесконечные тайные теории вызывали гнев у Кларенса и обостряли его подозрительность. Но он понял, что это обескураживает его, сводит на нет его многочасовую работу, что Вавилон ему не изменить. Он понял, что разрывается на части, и ему надо либо оставить карьеру, либо свое общение с друзьями Харли. Он прекратил общение с друзьями Харли, включая и самого Харли. Он понимал, что его заклеймят, как прихвостня Вавилона, марионетку, но, с другой стороны, все они получали свои зарплаты, работая на Вавилон.

Когда Харли принял ислам и взял себе имя Исмаил, никто из родственников на это не повелся. Для них он был и остается Харли. С другой стороны, Кларенс отметил положительные перемены в Харли. Он восхищался усердием, с которым его брат заучивал слова Малкольма Икс и Илайджи Мохаммеда, и суры Корана. Харли признался, что это помогло ему избавиться от наркотиков. Он ударился в образование, изучал Коран, учил арабский язык. Он молился пять раз в день, регулярно посещал мечеть. Черные мусульмане исповедовали помощь самим себе, и это было созвучно консерватизму Кларенса.

Кларенс вернулся в комнату как раз, когда отец, качая головой, говорил Харли:

— Ну, нет, сынок, это просто ерунда, явная чепуха. Не все белые такие. Многие из них хорошие люди. Да, некоторые расисты, как белые, так и черные зашли так далеко, что их уже не изменить, поэтому оставь их в покое. Как говаривал мой папа: «Даже не пытайся научить свинью петь».

— Что-что? — спросила Женива.

Обадиа улыбнулся.

— Только потратишь время и разозлишь свинью.

Все, включая Харли и Кларенса, рассмеялись.

— Мы попали во второе рабство, папа, — сказал Харли. Никто не собирался сдаваться в этом споре, — то, что положение улучшается — всего лишь миф.

— Не говори мне о мифах, сынок, — Обадиа говорил жестко. Кларенс уже давно не слышал, чтобы он говорил с такой силой, —- я видел времена, когда было так худо, что ты и представить не можешь. А мой отец видел времена, которые я представить не в силах. Поэтому не надо говорить, что сейчас дела идут не лучше, чем раньше.

— Папа, — умоляюще сказал Харли, — Малкольм говорил, что нельзя назвать прогрессом то, что ты воткнул в человека нож на 23 см, а потом вытащил его на 15 см. Посмотри вокруг. Единственный способ избегнуть рабства — это продаться белому бизнесу. Весь вместе взятый черный бизнес Америки — меньше империи Билла Гейтса. Один белый сильнее всех черных вместе взятых. Это справедливо?

— Равенство не означает одинаковость каждого, сын, — сказал Обадиа, — черные начали позже —- мне ли не знать. Но это Америка. А все люди были созданы равными.

— Ты так говоришь, будто это что-то значит. А они пишут, что даже не считают черных за людей. Белые любят цитировать из Библии: «Рабы будьте покорны своим господам». А ты, что думаешь, брат? — он посмотрел на Кларенса. — Ты рассказал им, что Верховный Суд, постановивший, что Дред Скот не имеет прав, открывает свои заседания молитвой. И там на каждом столе лежит Библия. Вот это отношение христианства к черным. Так было, так будет, — Харли снова взглянул на отца, — хотел бы я, чтобы ты изменил свое мнение, отец, и приобщился к истинной вере черных. Еще не поздно.

Обадиа с силой втянул в себя воздух и сел прямо.

— Послушай-ка меня, сын, и слушай внимательно, — голос его звучал четко и твердо, — я знаю истинную веру черных, коричневых, красных, желтых и белых. Всяких. Это вера в Иисуса, который сказал: «Я есть Путь и Истина и Жизнь». Я не собираюсь сидеть здесь и слушать, как ты нападаешь на веру, являющуюся основой этой семьи. Веру твоей мамы, моих отца и матери и их родителей. Слышишь, что говорит твой папа, Харли?

— Это стало их верой, потому что их белые господа привили им христианство. А мое имя Исмаил Салид.

— Не говори мне, как тебя зовут, мальчик, — Обадиа встал и погрозил пальцем. Кларенс никогда не видел, чтобы глаза отца так горели. Отец выглядел так грозно, — это я дал тебе имя. Я и твоя дорогая мать. Я люблю тебя, сын, но ты всегда будешь Харли. Кто-то другой может звать тебя Карим Абдул Хабар или Аятолла Хомейни, или сестра Сулья, как им хочется. Но я дал тебе твое имя, и буду звать тебя Харли, пока не умру, и ничто не заставит меня изменить это. Ты слышишь меня, мальчик?

— Да, папа, — тихо сказал Харли, — но что бы ты ни сказал, для черных есть одна подлинная религия — ислам. Христианские миссионеры пытались имплантировать в Африку белую куль-

117

туру. А что они сделали для отмены работорговли? Малкольм сказал: «Христианство — религия угнетателей». Христианство учит пассивности. Это опиум, чтобы держать черных в повиновении. Ты можешь сказать, глядя мне в глаза, что это не так?

— Могу, — сказал Кларенс, — некоторые белые извратили христианское учение, а оно не таково. Почитай о Христе в Новом Завете и скажи, был ли Он пассивен? А Иоанн Креститель? Апостол Павел? Да в их телах не было ни единой пассивной косточки. И не надо забывать о Дэвиде Ливингстоне и многих христианских миссионерах, выступавших против рабства.

— Одна из сур Корана говорит, что братья должны объединяться. Мы — воители, не убивающие друг друга, но объединенные для джихада до смерти против наших угнетателей. Мы должны помогать нашей молодежи научиться пути Илайджи Мохаммеда. Должны сказать им: «Пока вы друг друга убиваете, истинный враг убивает вас. Убивая друг друга, вы делаете за врага его работу, и через какое-то время, вы уже не представляете для него угрозы».

— Итак, ты не говоришь нашим детям прекратить убивать, — сказал Кларенс, — ты просто нацеливаешь их на убийство

других?

— Ислам не велит черным быть слабыми и пассивными. Он делает черных сильными и мудрыми. Когда тебе четыреста лет прививали унизительное для тебя христианство, ты обречен стремиться к тому, что возвышает твою черную суть. Ислам аф-роцентричен, а христианство евроцентрично.

— Притянуто за уши, — отрезал Кларенс, — обе религии зародились на Ближнем Востоке, и в Африке были черные христиане за шестьсот лет до появления Мохаммеда. Ты можешь носить свои балахоны, цитировать досточтимого Илайджи Мохаммеда и Луиса Фарахана дни напролет, как раньше ты цитировал Мао и Фиделя Кастро и прочих освободителей. Но все это не отменяет исторического факта.

— Министр Фарахан прав, — сказал Харли, — белые — орудие дьявола.

— Как и черные, сынок, — сказал Обадиа, — Фарахан прав, считая белых грешниками. Просто не надо считать, что черные не таковы.

— Министр Фарахан — надежда черных. Но ты бы предпочел не знать этого, не так ли, брат? — Харли уставился на Кларенса. — Ты даже не пришел на Марш Миллиона Мужчин.

118

— Не пришел, потому что я не последователь Фарахана. Я читал, что пишет Министр Фарахан о теологии ислама. В ней говорится, что черные раньше жили на Луне, но потом некий ученый устроил взрыв, сбросивший черных на Землю, то самое первое колено Шабазза, я правильно всё понял? Затем Якуб, сумасшедший ученый с большой головой, произвел от черных белую расу, и белым дьяволам Аллах позволил править Землей шесть тысяч лет, которые истекли в 1914 г. Теперь министр Фарахан что-то вроде Великого Пубхи, так?

— Кто бы говорил о мифах! — сказал Харли. — А как же «Чернота — печать Каина»? А то, что потомки Хама попали под проклятие Ханаана, хотя большинство черных никоим образом не происходят от Ханаана. Рядом с христианскими мифами блекнут все остальные.

— Почему ты так упорно и намеренно избегаешь того факта, что именно мусульмане запустили миф о том, что чернота — печать Каина: это было им выгодно, чтобы обратить черных в рабство? Я показывал тебе статистику, что сегодня в Мавритании девяносто тысяч черных в рабстве у Муров, но разве ты или твои друзья-интеллектуалы, сражающиеся с апартеидом, выступают против рабства, когда это касается рабства у мусульман? А те десять тысяч черных христиан в рабстве у мусульман в Судане? Почему ты так избирателен в вопросах справедливости? Почему Фарахан не выступает против несправедливости мусульман, вместо того чтобы брататься с тиранами во дворцах, и брать деньги из их кровожадных рук?

— Министр Фарахан сделал для народа больше, чем Мартин Лютер Кинг мог мечтать.

— Это ведь тот же Фарахан, который проповедует о том, что белые — нелюди, что они дьяволы, а иудаизм — грязная религия? Что Мартин Лютер Кинг, христианский служитель, подумал бы обо всем этом? Ты считаешь, что я поведу своего сына слушать такие речи? Фарахан не просто расист — он безумный расист. Все эти его закрутки с нумерологией, с НЛО и всякой таинственностью? Что Наполеон отстрелил нос Сфинксу, чтобы уничтожить доказательство того, что черные создали Египетскую цивилизацию? Что СПИД создали белые, чтобы заразить им черных? Увольте меня. Я такое не стану слушать.

Харли встал и наклонился к Кларенсу, вся комната замерла в ожидании.

— А что говорить о твоей драгоценной христианской церк-

119

ви, если для того, чтобы привести миллион мужчин в Вашингтон, потребовался мусульманин? Министр Фарахан призывает мужчин принять ответственность за себя, своих жен и детей. Они поклялись не поднимать меч друг на друга. Он призвал черных быть ответственными за свое поведение. Я там был, брат, со своими сыновьями. Там был мир, позитивный настрой, и Фарахан был лишь частью программы, однако белые СМИ просто порвали все в клочки.

— У белых СМИ были связаны руки, — подытожил Кларенс,

— им надели детские рукавички. Если бы какой-то белый проповедовал расизм и истерию, как Фарахан, они бы его распяли.

— Почему-то ни одному христианскому лидеру никогда не удавалось собрать миллион черных вместе. Министр Фарахан возвращает патриархальный уклад черной Америке. Власть отцовства и ответственность — разве не об этой нужде ты говорил, брат? Так вот Фарахан заговорил об этом задолго до тебя. Я видел двоих черных мальчишек на платформе, они просили черных мужчин быть им отцами и дедами, любить и воспитывать их. Они пришли сказать, что черные мужчины не должны идентифицироваться с наркодилерами, что не все они бьют своих жен, стреляют из машин и воруют детей. Но белая Америка поставила им это клеймо и обрекла на презрение.

— Я не презираю их, я...

— Вместо того чтобы аплодировать черным, поднявшимся на защиту правды, они издеваются над нами. Мистер Фарахан

— пророк Божий.

— Министр Фарахан это тот же Дэвид Дюк, только темнокожий, — Кларенс увидел, как боль полыхнула в глазах Харли. Его не волновал гнев брата, но трогала его боль. Кларенс чувствовал опустошенность. Но не из-за того, что нападал на религию, которую считал ложной, а потому, что защищал религию, которую уже больше не считал истинной.

— Скажи мне только одну вещь, папа, — сказал Харли, отворачиваясь от Кларенса, — после всего, что ты рассказал о Миссисипи и черных, преданных суду Линча, после всех страданий, когда белые полицейские чуть не забили тебя до смерти, какое имеет значение, что там жили христиане, исповедующие библейскую веру? Скажи мне теперь, хоть один христианский лидер, хоть один, когда-нибудь встал и сказал, обращаясь к черным гражданам и церквям: «Простите нас, мы сотворили вам зло. Больше мы не потерпим в своей среде унижений, линчеваний,

120

угнетения черных! Мы изгоним из церкви ку-клукс-клаиовцев и будем отстаивать справедливость для людей всех цветов». Ты слышал такое от белого лидера церкви, папа? Пусть вся семья услышит сейчас твой ответ.

Двадцать семь членов семьи сидели, затаив дыхание, в переполненной гостиной, глядя на своего патриарха. Обадиа молча сидел, опустив глаза, полные слез. Наконец, он поднял взгляд и заговорил.

— Нет, не слышал. Видит Бог, я хотел бы услышать такое, — он постарался взять себя в руки, — но в том нет вины Бога. А я верю в Бога, а не в людей. Ни в белых, ни в черных. Я верю в Бога, который ни белый, ни черный, но сотворил и тех, и других, и умер за всех людей всех цветов.

Обадиа оглядел комнату. Он обрел почву под ногами, и ни Кларенс, ни Харли не смели бы ему возразить.

— Вы оба, мальчики, послушайте, что я вам скажу. Меня, старика, огорчает, что мои мальчики ссорятся. Не хотел бы я, чтобы ваша мама и Дэни посмотрели сюда, и увидели, как вы тут себя ведете. Я стар, как прах, но еще пока не кормлю собой цветы. Я все еще ваш отец. Когда вы были мальчишками, помните, как я все время читал вам Притчи? Сколько бы вы не рвали связи, я всегда вновь восстанавливал их. И сейчас восстанавливаю, потому что связь — родство — это божественное установление, и оно побеждает всегда. У меня есть еще пара слов для вас, так что закройте рты и слушайте оба.

Вся семья сидела, дивясь силе его слов и внимая происходящему,

— Ты, Кларенс, должен оказывать больше уважения убеждениям твоего брата. Да, как ты знаешь, я тоже не разделяю его веры, но сарказм и злоба не переубедят его. Я бы предпочел, чтобы в тебе были любовь и доброта к брату. И ваша мама хотела бы того же. Тебе известны слова Благой вести, но ты сбился с мотива.

Кларенс опустил глаза, ему стало стыдно.

— А ты, Харли, — сказал Обадиа, — тебе стоит почитать последние три главы Откровения. И понять, что Бог не собирается все перестраивать, чтобы подстроиться под твою веру или министра Фарахана, и кого бы то ни было. Если хочешь оказаться на истинном пути, тебе придется изменить свою веру, потому что Бог Свою точно не изменит. Он в этом очень упрям. Но Он Бог, и этим все сказано.

— А вам всем скажу. Слушайте меня, старика, потому что никто не знает, сколько мне осталось, может, скоро я уже ничего не скажу вам. Есть хорошие христиане и плохие христиане, есть пустые христиане и настоящие христиане. И дьявол может ходить в церковь раз в неделю. Это ничего не стоит. Имеет значение только образ жизни человека, а не его разговоры. У меня нет образования, как у некоторых здесь, но я всегда хорошо учился — когда оставил школу в третьем классе, я входил в число лучших учеников, — его глаза сияли, — и поскольку я читал свою Библию, то понял, что в том, кто ненавидит сотворенного Богом человека за цвет кожи, нет Бога. Он наполнен дьяволом. И тот, кто называет себя христианином, не становится им лишь благодаря имени. И даже христиане не по названию тоже всего лишь люди, а люди всегда могут подвести, — до сих пор он говорил быстро, но сейчас его речь сильно замедлилась,— но Иисус никогда не подводил меня. Никогда. Да, Он взял к себе моих папу и маму, моих Руби и Бобби, моих Дзни и Фелицию. Всех их Он забрал от меня, всех моих братьев и сестер, кроме Илайджи. Господь дает и забирает. Но никогда Он не забирал Себя у меня, в этом и есть Благая весть. Да будет имя Его благословенно.

В гостиной воцарилась тишина. Кларенс и Харли, еле сдерживая чувства при виде слез отца, опустили головы в горьком молчании.

ГЛАВА 21

Кларенс вернулся домой из редакции довольно рано. Когда он въезжал во двор, то увидел, как Тай с тремя друзьями выходил из дома. Тай был оживлен, каким давно не был. Голос его звенел, балансируя между голосом взрослого и ребенка. Таю было четырнадцать лет, весь — локти, коленки и уши. Фигура нескладная, но худая и сильная. Кларенс наблюдал, как Тай достал из кармана синюю бейсболку и надел ее. На ней были буквы ВХ и цифры 187.

Кларенс узнал только одного из мальчиков — Джейсона, Тай общался с ним еще с детства. Джейсон изменился. Кларенсу не понравилось, как мальчики были одеты. Они выглядели как члены банды. Но с другой стороны, все дети в округе так одевались. Что тут скажешь?

«Тай, Джейсон, привет! Привет, парни!» — сказал Кларенс, стараясь, чтобы это звучало приветливее, чем он чувствовал.

122

Тай едва кивнул, остальные косо посмотрели на Кларенса, чтобы тот уловил их мысленный посыл: «Отвали, старик».

Кларенс вошел в дом, Женива поздоровалась с ним, они поцеловались.

— В последние дни я приглашала к нам Тая с друзьями после школы, — объяснила она, — я подумала, что раз уж он проводит с нимистолько времени, то лучше познакомиться с ними поближе. Кажется, еда мне в этом помогает: чем больше я их угощаю, тем больше их приходит в гости.

— Это же подростки, — сказал Кларенс.

— Они как саранча. Едва я успеваю положить еду, как она исчезает. Счета за еду почти астрономические. У Тая обмен веществ, как у волчонка. Я думала, ты много ешь — а это действительно так, — но он оставил тебя далеко позади. Да и Джона не отстает.

— Он же растет — ему почти двенадцать. Я по-прежнему считаю, что ему здесь не место.

— Его место с его семьей, — сказала Женива, — знаешь, когда Тай с друзьями, я вижу, как он улыбается по-настоящему. Я была в шоке — уже месяцами не видела его улыбающимся, с самых похорон. Помнишь, какая широкая у него была улыбка? Сейчас он весел только вместе с друзьями. Боюсь, Кларенс, мы его теряем.

— Вряд ли он когда-либо был с нами. Но мы должны ему помочь. Я не собираюсь уступать банде подростков.

Женива собиралась что-то сказать, но передумала. Кларенс подошел к телефону и набрал номер.

— Олли? Ты работал с бандами в Лос-Анджелесе, да? У меня тут проблема в семье, ну, ты знаешь — мой племянник. Мне нужна информация о группировках. Можешь просветить меня по некоторым вопросам? Да? Замечательно. Спасибо!

«Может быть, если я буду лучше понимать его мир, то смогу пробиться к нему не слишком поздно».

— Почитай нам, дед! — потребовала Кейша.

—• Дед?! Кого ты называешь дедом?!

— Нет, я хотела сказать «дедушка».

—- Ага, так-то лучше, да, так будет лучше. Старый дедушка всегда почитает своим внучатам. Чтение всегда в удовольствие, да. Но давайте вначале поставим какую-нибудь старую музыку для настроения, да.

Обадиа Абернати медленно пошел к стереоустановке. На самом верху стояла вертушка, которой только он и пользовался. Когда весь мир перешел с кассет на компакт-диски, он еще не перешел от пластинок к кассетам. Его музыка была на пластинках. Он поставил для Кейши и Селесте джаз. Он слушал Дюка Эллингтона, Нэт Кинг Коула и Луи Армстронга. Дети были еще слишком малы, чтобы определить, нравится ли им такая музыка.

— Дети, вы знаете, почему для черных так много значит музыка?

— Почему, дедушка?

— Потому что она поднимает ввысь и уносит вдаль. С ее помощью можно выскользнуть из-под груза. Музыка дает крылья, — он сказал это с такой силой, что дети запомнили его слова навсегда, хотя услышали об этом лишь однажды.

— Если обычная музыка так действует, то представьте, какова музыка Небес, где хоры ангелов и детей Божьих. По сравнению с ней музыка Ната Кинга Коула — скрежет ногтей по учебной доске.

— А черные и белые на небесах будут вместе? — спросила Селесте.

— Да, моя дорогая, думаю, вместе. Старина Джим Кроу не будет там в почете. Может, в аду и будет сегрегация, но на Небесах — нет. Те же столы яств и фонтаны напитков и для черных, и для белых, и для всех остальных. На небесах есть белые и в аду есть белые. На небесах есть черные и в аду есть черные. Так уж обстоит дело. Бог сотворил все цвета. Если для Него нет разницы, то и для нас тоже, — он зашелся в сильном и долгом кашле.

— Что с тобой, дедушка? — спросила Кейша.

— Старый дед пока в порядке. Хватит качать своими головами возле меня. Мне еще не время кормить собой цветы, вы же знаете. Со стариком не случится ничего такого, что нельзя было бы исправить с помощью воскрешения. Вот сейчас я бы с удовольствием подкрепился кукурузным хлебом с черным горошком. Скажите об этом своей маме, слышите?

Его глаза сверкнули, он всегда заразительно воздействовал на детей. И тут он запел во всю мощь стареньких легких: «Идите, возвестите с горы... Я свободен, свободен, свободен. Я умру до того, как стану рабом, и пойду домой к Иисусу, где буду свободен. Спустись пониже, прекрасная карета, приехавшая отвезти меня домой, спустись пониже, прекрасная карета, приехав-

124

шая увезти меня домой. Смотрю за Иордан, и что я вижу... О, Ханаан, дивный Ханаан, моя родина».

Обадиа вернулся мыслями в гостиную так же мгновенно, как и покинул ее.

— Так, посмотрим. Что вы хотите, чтобы старый дедушка почитал вам? Сказки о Нарнии?

— Почему ты уехал из Лос-Анджелеса? — спросил Кларенс у Олли.

— Он превратился в сумасшедший дом. Каждое четвертое убийство в городе было связано с бандами. А сейчас говорят, уже каждое третье. Дети убивают детей. Все готовы посвятить себя миссии.

— Какой миссии?

— Бандитский жаргон. Означает «смерть», потому что морг в Лос-Анджелесе находится на улице Миссии.

Олли подал Кларенсу список, отпечатанный на бланке полицейского департамента.

— Вот, это мне дали в отделе по борьбе с бандами. Здесь перечислены четырнадцать основных группировок Северного Портленда, не считая второстепенных. Не говоря о десятках банд на Юго-востоке Милуоки, Вестсайде и т.д.

Кларенс просмотрел список.

— Сорок три калеки Ист-Коста.

— Вот тебе первый урок. Не «сорок три», а «четыре - три» У них по-особому читаются числительные.

— А при чем тут Ист-Кост? Они что, из Нью-Джерси?

— Нет. Из Лос-Анджелеса. Ист-Кост означает восточную часть бухты.

— Так... значит эти ребята из Лос-Анджелеса?

— Нет. Может быть, основатели банды и оттуда, но эти ребята никогда не выезжали из Портленда.

— А четыре - три означает...

— Означает номер улицы в Лос-Анджелесе. Сорок третья. Означает установленную сферу их влияния, — Олли глянул в список, — многие местные группировки названы в честь банд Лос-Анджелеса, но некоторые коренные, Портлендские. Вот как эта, — он показал имя в списке.

— Четыре-семь Кэрби Блокк Крипе, — прочел Кларенс, — это значит блок 4700 в Северном Кэрби?

— Точно.

— Это второе «к» — опечатка в слове «блок»?

— Отнюдь. На то есть причина. Если ты относишься к Крилам, то добавляешь «к» к «к», потому что «КК» — это аббревиатура Крипа Киллера, а если не добавляешь, то относишься к Бладам и Пурам.

— Ты серьезно? А те латиносы, убившие Дэни, к каким местным группировкам они могли принадлежать?

— Ну, это могут быть «КВТФ» — Комптон Варио Тортилла Флетс из Комптона в Лос-Анджелесе. Они — банда с 82 Саусист, Джонсон Крик, Клакамас. Обычно для краткости их обозначают ТФ. У них все заморочки с буквой «М».

— Почему с «М»?

— Тринадцатая буква алфавита. По названию улицы, где находится их база — Тринадцатая улица в Комптоне. Они могут относиться к ИМИ, называемым еще «Мексиканская Мафия». Это не просто еще одна банда. Они присматривают за другими испанскими группировками, понуждают их платить дань, наказывают строптивые группировки или непослушных членов. Они дают зеленый свет на любую из групп, которая не подчиняется, что означает, что любой может напасть на группу. ИМИ убила консультанта фильма, когда увидели, что в фильме банды показаны не так, как им хотелось бы.

— Что-то вроде Гангсат-адептов в Чикаго.

— Ты их знаешь? А, ну да, ты же из Чикаго. Да, Адепты были одними из первых, как ИМИ, кто создал организацию, подобно Капоне во времена сухого закона. Они, в самом деле, послали представителей в города по всей стране, наладив платежи материнской группировке, чтобы финансировать преступные проекты, наркосеть и покупку оружия.

— А белые банды?

— Есть и белые банды. Есть такая Оук Гроув Посс, кучка белых головорезов. Еще есть группа скейбордистов в Саусисте «Тостер Штрудель».

— Как-как?

— Скромное имечко, да? — Олли заговорил жестко и круто. — Эй, мэн, у нас вечером разборка со Штруделями. Дикость, конечно, но они на скейтах, — Олли встал, — у меня есть часок. Давай прокатимся, и я тебе кое-что покажу. Может, увидим что-то относящееся к делу, кто знает? Хочешь попасть на территорию белых супримов? Готов?

— Пожалуй.

Они спустились на самый нижний этаж Центра юстиции, на полицейскую парковку. Сели в простенькую служебную машину Олли, где он снова принял вид помощника президента на брифинге.

— Помнишь, в 1998 скинхеды забили бейсбольной битой насмерть эфиопского студента?

— Такое разве забудешь? — сказал Кларенс. — Вынесен был обвинительный приговор парню из Белого Арийского Сопротивления. Как его звали?

— Том Метцер. Дата вынесения обвинительного приговора стала святым днем в календаре супримов. Слышал? Портленд ныне известен как город, где он стал мучеником. Убийство эфиопского парня было моим первым делом об убийстве по расовым мотивам, от начала до конца. Я допросил десятки скинхедов. У меня просто глаза открылись на эти вещи.

— Хотел бы я лично потолковать с кем-то из них, — сказал Кларенс.

Олли глянул на него как на ненормального.

— Большинство членов банд происходят из семей, которые вовсе не хотят, чтобы они были в бандах. Но скинхеды, в большинстве своем — выходцы из семей, которые поощряют деятельность групп. Вот что страшно. Ну, вот мы уже подъезжаем.

— Вот парочка крутых субъектов, — Кларенс показал вправо, — давай поближе, хочу лучше рассмотреть.

Кларенс обратил внимание на двух парней. Один был в коричнево-зеленой летной куртке, другой в тесном, расстегнутом жакете от Ливайс, подчеркивающим его накачанные мышцы. Оба одеты в военные коричневые рубашки с белой отделкой, из-под рубашек видны белые футболки. Один был в черных брюках, подчеркивающих белизну отделки рубашки, и в ботинках были белые шнурки. Другой был в камуфляжных штанах. На летной куртке с одной стороны красовался американский флаг, с другой стороны — свастика.

— Почему их называют скинхедами? Большинство же из них не бреют череп?

— Раньше брили, — сказал Олли, — сейчас не бреют, чтобы служители закона не узнавали их так легко. Они хотят привлечь внимание других людей, не наше. Их история началась в Англии 60-х. Первые скинхеды брили головы, противопоставляя себя хиппи, которых считали бесполезными длинноволосыми наркоманами. В этом они были правы, но на этом их правота и

127

заканчивалась. Теперь группы белых супримов распространились по всей Европе. Германия запретила неонацистское движение.

— Видишь обувь «Доктор Мартенс»? — Олли показал на их тяжелые ботинки со стальными носами. — Заметь, у того панка белые шнурки, знак превосходства и власти белых, а у другого — красные шнурки. Цвет крови. Значит, он пролил кровь за свое дело. А вон видишь — томный тип, прислонился к стене? У него железный крест. Видишь цифры 88?

— Да я видел такое раньше, это что? Номер улицы?

— Нет. Каждая восьмерка соответствует восьмой букве английского алфавита «Н», читается как «X», два «X» подряд — «Хайль Гитлер!»

Кларенс впился взглядом. Они ехали достаточно близко, чтобы увидеть большие татуировки: от свастики и ку-клукс-клановских капюшонов до символов викингов и маленьких кружочков с крестом посередине. В большинстве тату присутствовали три или четыре буквы.

— Что значит ВВБ?

— К сожалению, это не значит «вообще всё бесплатно». Этот союз белых студентов «Верховная власть белым».

— Посмотри туда, на свастику. Там действительно написано то, что я вижу? — спросил Кларенс.

Олли прищурил глаза и медленно прочел вслух: «Гитлер не довершил дело. Мы довершим».

— Ничего себе! — сказал Кларенс. — Почему никто просто не сотрет эти лозунги?

— Может, их и стирают. Но через несколько часов они снова появляются.

Кларенс рассматривал стены и членов банд.

— У типа в жакете от Ливайс тату с буквами ЗИЧП. Что это значит?

Олли замялся: «Защитник Истребителей Черных Парней».

Кларенс пристально изучал гангстера, потом граффити на стене за ним. Самыми приличными были «Прайд Белых» и «Ниггеры, берегитесь!»

Двое парней заметили Кларенса. Глянули на него с явным презрением. Тот, что помладше, пристально посмотрел на Кларенса, но затем ощутил дискомфорт, потому что черный в деловом костюме выдерживал его взгляд, не мигая. Парень не выдержал и отвел взгляд. Другой парень, накачанный, держался

128

напряженно. Встретил взгляд Кларенса и метнул ненависть из глаз. Сплюнул наземь.

Кларенс опустил свое окно.

— Тебе что-то не нравится?

— Тебе-то что, ниггер? — парень расплылся в дебильной ухмылке.

— Вы такие крутые панки, да? — сказал Кларенс.

— На тебя, чистильщик обуви, крутости хватит.

Одним плавным движением Кларенс выпрыгнул из машины. Парень помладше повернулся и бросился бежать. Накачанный нагнулся к ботинкам и вытащил нож.

Кларенс прикинул, не достать ли свой нож, но вспомнил об Олли. К тому же, он не нуждается в ноже, чтобы справиться с этим панком.

— Значит, на меня у тебя крутости хватит, — прошипел Кларенс, приближаясь к парню, — твоя мама вырастила идиота.

Вдруг Кларенс почувствовал, как кто-то обхватил его и увидел на себе пониже диафрагмы две руки, больно сжимающие. Словно профессиональный борец проводил маневр Геймильха.

— Кларенс! А ну в машину! — Олли никогда еще не говорил так повелительно, Кларенс неохотно послушался.

Вдруг парень шагнул к Олли.

— Попробуй сделать еще шажок, и упадешь на пол, пацан, — предупредил парня Олли, — будешь пахать землю своим личиком.

— Тут наша территория. Нам не нужны любители ниггеров.

— Ты говоришь с полицейским любителем ниггеров. Полиция Портленда, — Олли предъявил жетон, — весь город — твоя собственность или только этот угол?

— Мы будем владеть страной, мужик.

— Этого не будет, пока я в ней живу.

Двое других скинхедов подошли поближе, один из них тот, что убежал. Кларенс открыл дверь и собрался подойти к Олли.

— Оставайся на месте! — чуть повернувшись, крикнул ему Олли, не спуская глаз с окружающих его парней.

Воодушевившись присутствием своих, накачанный скинхед шагнул к Олли с ножом в руках. С быстротой молнии Олли выхватил правой рукой Зиг-Зауэр 38 Супер из плечевой кобуры под пиджаком. Направил его в лоб парня всего на расстоянии двух метров.

— Постарайся, чтобы мозги не попали на меня, панк, — сказал Олли, — ну, кто из вас, нацистских щенков, решится двинуться? У меня здесь девять пуль — по три на каждого из вас. Принимаю заявки: кто первый?

Все отступили, двое подняли руки, третий опустил нож.

— Так, пока арестовывать никого не буду, — сказал Олли, — но только попробуйте что-то выкинуть, и я передумаю. Ясно?

Они закивали. Олли шагнул назад и сел в машину. Он медленно тронулся. И он, и Кларенс сидели молча, следя глазами за скинхедами.

— Почему ты не арестовал их? — спросил Кларенс.

— Это хлопотнее для меня, чем для них. Я потрачу больше времени на писанину, чем они проведут в тюрьме. Причина для ареста? И потом — ты первый начал.

Кларенс опустил глаза.

— Это не игра, Кларенс. Если я слишком многого хочу, прося тебя не ввязываться в разборки с гангстерами, дай мне знать, хорошо? Придержи лошадей, а?

— Они — кучка расистов.

— Фу ты, ну да, конечно, они — расисты. Подумать только! Проснись и попей кофе, мистер Абернати. Большинство гангстеров — расисты. Это приходит с дележкой территории. Но из того, что они дебилы, не следует, что ты должен соревноваться с ними за звание главного дебила.

Они молчали по дороге в участок.

— Знаешь, Олли, — наконец сказал Кларенс, — ты меня удивил. Ты сильный, быстро двигаешься. Не успел я выйти из машины, как ты уже сграбастал меня.

— Ага, я так крут, что сам себе лечу зубы. Когда я родился, и доктор меня шлепнул, я стукнул его головой. Сделай вывод, мистер Абернати: связываться со мной — это все равно, что носить трусы из сыра, гуляя по крысиной аллее.

— А что за девчонки? — спросил Кларенс, указывая на стайку девушек, одетых кто в мини-юбки, кто в камуфляж, с железными крестами, знаками 88 и свастиками.

— О, страшное дело. Пылят сильнее, чем пирог из крошек. Девушки из банд для меня полнейшая загадка. Они так жаждут внимания парней из банд, наверное, тащатся от вида этих мачо. Но парни просто пускают их по кругу, как бутылку дешевого вина. В бандах белых супримов девчонки более деятельны, чем в других. Считают, что их долг сражаться рядом с парнями в

130

грядущей расовой битве. Объявляют, что расовая война будет в 2020 году.

— Так скоро?

— Они заявляют, что Лос-анджелесские бунты были знаком того, чтобы вооружиться и приготовиться. Несколько лет назад, когда я допрашивал их по эфиопскому делу, они считали тех из банды, кто попал в тюрьму, узниками войны. А мертвых членов банды звали мучениками. Многие из них выживают и находятся в хорошей форме, потому что готовятся в солдаты. Это не шутка — они убийственно серьезны.

— А из какой банды они были?

— «Белая власть». А есть еще «Американская гордость белых», «100% Хонки», «Свастики», «Стрелы молний». Знаешь, ККК, Белое Арийское Сопротивление и Арийские Нации — более традиционные группы, но они, проводя набор, используют банды скинхедов. Есть еще некоторые, так называемых, христианские группировки — Церковь Творца, и еще парочка церквей. Посмотрим, что у нас тут за банда, — Олли указал на нескольких парней азиатского вида: они стояли, привалившись к стене, исписанной граффити, — мы въехали на территорию Красной кобры. В Л-А, представлены все азиатские банды: корейские, филиппинские, вьетнамские, камбоджийские и другие. И в Портленде их прибавляется. Азиатские группировки еще круче, чем испанские или черные. Если к ним попал — сильно повезет, если выберешься.

— Никогда не ездил через этот район города, — сказал Кларенс, — кажется, что банды нынче повсюду.

— Нет, просто они множатся, — ответил Олли, — самое худшее, что они становятся привычным явлением. Для жителей больших городов банды — это данность. С ними ничего не поделаешь. Самое разумное — окружить их флажками, держаться от них подальше. Это видно уже из того, что политики устраивают саммиты с лидерами группировок, чтобы проконсультироваться у тех, как контролировать рост насилия. В Чикаго один из лидеров группировки был даже избран в структуру власти. Я читал твою статью о том, что Норкост нанял членов банд для работы в его избирательной кампании. Я тебе говорю, это придает им респектабельности в глазах общества.

— Когда мне было столько лет, сколько Таю сейчас, я тусовался некоторое время с плохими парнями, — сказал Кларенс, — имел очень отдаленное отношение к жизни банды, никогда

131

не был поглощен ее деятельностью. Я удивляюсь, как дети могут погружаться в это безоглядно, когда заведомо известно, что банда искалечит их жизнь.

— Они не смотрят на это таким образом, — ответил Олли,

— войти в банду для них означает не проблему, а выход из проблемы. Если у ребенка нет отца, то в банде он найдет мужчин, чей образ может ассоциировать с отцом. Банда дает им ощущение принадлежности, как семья. Большинство из этих детей не чувствует, что у них есть хоть какой-то выбор. Банда дает им ощущение цели. Дети, чувствующие себя никем, вдруг начинают ощущать себя кем-то.

— Пастор Клэнси говорил об этом в церкви в воскресенье. Сказал, что банда дает им поддержку и товарищество, то чего не дают дома, в церкви или в школе. Даже клички, так или иначе, связаны с семьей: пай-мальчики, брат, кровь, кузен. Этим детям нужен кто-то больший и старший, кому можно верить и быть преданными. Это хорошо, но они не там ищут. Поэтому меня так тревожит мой племянник. Там, где он тусуется, много дурного.

— Там много всякого дикого. Вот смотри, — показал Олли,

— прическа, как красный зад макаки. Знаешь в чем корень проблемы?

— В чем же?

— В том, что парни носят серьги в ушах.

— Но это культурный аспект, а не корень проблемы, — заметил Кларенс.

— Да? А ты обратил внимание, что как только парни стали носить серьги, женщины стали делать тату? Поразмысли над этим, — Олли подмигнул.

— Да, смысл есть.

— Теперь ты — один из моих птенчиков, маленький Джи Си. Хочешь доказать, что ты настоящий парень их 60-х?

— Каэшна.

— Идет. Посмотри-ка на это, — Джи Си достал из-под кровати одну из коробок, в которых хранил свою коллекцию оружия. Извлек из коробки Смит-Вессон 9 мм из нержавеющей стали.

— Девятимиллиметровый. Один из моих парней достал это для меня в Л-А. С тех пор с ним не расстаюсь. На улицу его не выношу. Не хочу, чтобы его заполучил По-По.

132

— Круто, — нервничая Тай отдал игрушку обратно.

Джи Си взвел курок, прокрутил барабан, чтобы выпали все шесть пуль. Потом взял одну из упавших на кровать, и сказал:

— Вот что докажет, что ты — настоящий мужчина.

Джи Си засунул пулю в барабан, прокрутил барабан, как колесо фортуны. Он приставил револьвер вначале себе ко лбу, потом к правому виску, палец на курке.

Тайрон вскочил с кровати.

— Нет, брат, не делай так, не надо!

— Эй, парень, бояться нельзя, прослывешь трусом. Если ты знаешь, что выстрела не будет, его не будет, — Джи Си улыбнулся, глядя Таю прямо в глаза, и нажал на курок.

Раздался пустой щелчок. Тай вздрогнул, в глазах метался ужас. Он упал на кровать.

— Эй, мне тоже было страшно в первый раз, — сказал Джи Си, — теперь уже нет. Страха нет. Давай, попробуй сам.

— Ни за что.

— Давай, брат. Я думал, ты хотел стать одним из О’Джи. Скажу прямо — чтобы попасть туда, нужно кое-что делать.

— Да, но...

— Все прошли через это.

Вообще-то большинство из банды 60-х обошлись без этого, хотя Джи Си и заставил пятерых парней проделать такое в прошлом году. Настоящих выстрелов в присутствии Джи Си не случалось. Но однажды, когда парни проделывали эту игру сами, произошел смертельный выстрел.

— Пока такое не проделаешь, будешь ходить в малышах, — сказал Джи Си Таю, — будешь числиться в кандидатах. Ты этого хочешь?

Тайрон ясно слышал презрение в голосе Джи Си, и это его уязвляло, унижало. Наконец, он решился и взял пистолет. Крутанул барабан. Он твердил себе, что у него ничего не выйдет, тянул время. Надеялся, что его остановят, что мама Джи Си постучит в дверь или еще что-то произойдет.

— Давай, малыш, решайся или плачь, сделай или умри. Все будет хорошо. Покажи, на что ты способен. Покажи, что ты настоящий шестидесятник.

Тай колебался, медленно поднес ствол к правому виску, молясь о помощи, молясь, чтобы кошмар закончился, чтобы хоть кто-нибудь спас его от этого.

Когда дуло коснулось виска, он отвел его и наставил в пол.

133

Вытер крупный пот на лбу рукавом рубашки. Увидел разочарованный взгляд Джи Си.

Он снова поднес пистолет к виску и не решался, смотрел на Джи Си и глазами молил остановить его. Но Джи Си взглядом приказывал не останавливаться. Четырнадцатилетний пацан притиснул дрожащий палец к пусковому крючку. Затем медленно нажал на курок.

— Тай сказал, что после школы пойдет ночевать к Джею, — сказала Женива в десять вечера. — Я только что звонила узнать, как он там, но ни Джей, ни его родители ничего об этом не знают. Он снова куда-то запропастился. Может, поищешь его?

— Я уже раньше пытался выслеживать его и никогда не находил, он сам появлялся. Как только явится — поговорю с ним серьезно, — ответил Кларенс.

Он сидел в своем старом кресле, стоящем теперь в гостиной Дэни. Кларенс размышлял о Тае и бандах. Вспоминал себя в возрасте четырнадцати лет, такого робкого внутренне и задиристого внешне. В его время городские подростки довели эндемический юмор до состояния искусства. Эта литания слов и понятий превосходила своим потоком обычное употребление ругательных выражений, как живопись Рембрандта превосходит мазню пальцем. Во времена Кларенса любимым словесным занятием было «джонин». Для этого дела требовался острый язык и толстая шкура, чтобы терпеть насмешки.

Собиралась компания, ты становился объектом, ребята вокруг стояли и слушали, смеялись в моменты твоего уничижения. Комментировали тебя всего: от клепаной одежды до законнорожденности, от компании твоей мамаши до твоих невидимых физических недостатков. «Ты, недоносок, в лапти обутый, длинноносый, рот огурцом, рожа репой, крысоголовый, тугоухий, чернозадый, спящий с сестрой».

У них это называлось «унижение», спустя годы это сократилось до «нижняк». Может, из-за того что, как говорил отец, столь долго терпели унижение в культурном отношении, они решили, что не будут больше терпеть унижения друг от друга. Поэтому на всякий выпад кастетом, бритвой, свинцовой трубой отвечали тем же. На вопрос: «Почему ты так поступил с Джимми?» отвечали: «Он не уважает меня». И всё объяснение.

Кларенс был королем «джонина» улиц Хорнер и Кабрини. У него был острый ум, отточенный критичным и циничным от-

134

ношением, что подняло его на высоты «джонина».

Хуже всего было подвергнуться «джонину» за то, что выделился. Кларенс определил способ, как избежать этого. Важно было правильно одеваться. Это называлось «быть выше». Ты был выше, если следовал последнему писку моды. В те дни это были рубашки с высоким стоячим воротником, штаны «акулья кожа» и окантовки крыла в стиле Стейси Адамс. Ярлыки на твоей одежде свидетельствовали, что ты из «хиппи».

Во времена отрочества Кларенса обувь «Чак Тайлор» значила то же, что теперь Эйр Джордан. Если ты носил Флайерс, все знали, что ты хромой придурок. «Чак Тайлор» были двух цветов. Кларенс до сих пор помнил четкий отпечаток их подошв на грязи.

Он так же помнил «походняк» — гордую вызывающую походку, когда одна нога слегка тянулась или подскакивала. Словно тело слегка перекручено, и это был крутой, смелый мужской стиль. Ты шел так по дороге, и все опасались связываться с тобой, как с крутым мужиком. Кларенс вспомнил, как потом пытался избавиться от этой походки в колледже, где она уже не была ценным качеством, а только мешала. Несколько раз он был в отчаянии, пытаясь переучиться ходить прямо.

Он вспомнил, как носил шапку задом наперед, пряжку ремня — незатянутой, шнурки — не завязанными. Он выглядел круто, только иногда падал из-за всех этих наворотов. При мысли об этом Кларенс громко рассмеялся и подумал, что Тайрон и его друзья не сильно отличаются от него в том же возрасте. Просто у них больше времени, больше наркотиков, больше оружия и меньше отцов.

Но больше всего ему запомнилась «тусовка». Личностей не существовало — ты должен был быть частью какой-то группы. Мамы молились, чтобы ты присоединился к «хорошей» группе, но это редко случалось. «С кем он тусуется?» — вот был определяющий вопрос. На что мог последовать примерно такой ответ: «Он тусит с Бульдогами Тернера и Малышом Крысоголовым, который притащил часть от парня Капоне на Четвертую улицу».

Они готовились, как ученики гладиаторов, к выходу на арену собственных колизеев. Забрасывали мячи в кольца — на обеих улицах Хорнер и Кабрини шла непрерывная игра в баскетбол, и обувка «Чак Тейлор» снашивалась в прах. Они разучивали разные приемы игры. Кларенс вспомнил, как нашел

135

золотистую гильзу, и сделал из нее коронку для зуба. Носил ее, пока отец однажды не заметил, и не задал ему трепки, чтобы, как он говаривал, «изменить отношение».

В группе было безопасно. Ты не был уязвимым. Когда на тебя нападали по двойной схеме: один хватал за руки, а другой замахивался, чтобы влепить тебе в лицо, нужны были товарищи, иначе тебе конец. Тебя защищала не твоя семья, а твоя банда. И защищала она не твой дом, а свою территорию.

Почти ничем не владея, они объявляли своими улицы, которые им не принадлежали. «Вон там, видишь? Это будет наш угол».

Он думал обо всех этих пацанах на улицах, без отцов. Думал о ровесниках, о жестком давлении сверстников, о потребности детей быть с другими детьми. Вопрос в том, что это за дети, в чем интересы их группы.

Кларенс размышлял о том, как вдруг приблизился тогда к совершенно другой жизни. Принял участие в магазинной краже в угловом магазинчике, принадлежащем белым. «Почему белые имеют прибыль с черных? Они только этим и занимаются всю жизнь, что ли? А черному, если сильно везло, выпадало носить их клюшки в гольф клубе или удобрять компостом их палисадники». Так он себя уговаривал, рассовывая по карманам конфеты и шоколадки, всего понемногу. А когда хозяин магазина кинулся за ними, они петляли и заметали следы с таким искусством, что им позавидовали бы Зеленые Береты.

Но папа узнал об этом и хорошенько ему всыпал. А потом этот громадный мужчина заплакал и сказал Кларенсу: «Сынок, я не понимаю. Мы тебя не учили такому. Мы читаем тебе Библию, водим в церковь. Я стараюсь жить честно и много работаю. Мы не бедняки, не грязные побирушки, ты всегда сыт. Зачем же ты крадешь? Можешь мне просто объяснить?»

Кларенс даже при воспоминании о тех словах отца ощутил комок в горле. Он всегда помнил, как после наказания, отец обнял его, успокаивающе погладил по голове. Как укрыл одеялом на ночь, хотя Кларенс уже не был маленьким.

Самым страшным для него было разочаровать своего отца. Каждый пацан живет тем, что мечтает услышать от своего отца: «Молодец! Хорошо сделал», и умирает от мысли, что может не понравиться своему отцу. Кларенс навсегда запомнил горе своего отца в тот день. Всякий раз он вспоминает об этом, увидев такие же конфеты и шоколадки, какие украл тогда. Он не мог

136

объяснить отцу, что украл не оттого, что беден или голоден, а потому что хотел доказать что-то другим парням, а для этого нужно было проделать нечто рисковое. Но по сравнению с горем отца, все причины казались неубедительными.

Позже Кларенс узнал, что отец в тот день решил, что теряет его, и вознамерился спасти своего сына, во что бы то ни стало. Обадиа снова пожертвовал чем-то в своей жизни, которая и так была бесконечной жертвой. Он устроился еще на одну работу и стал копить каждую копейку. Ввел для Кларенса комендантский час, его нельзя было не соблюдать. Он решил, что ни за что не даст своему сыну отдалиться от него и от Бога. Только годы спустя Кларенс оценил эту тактику отца. Даже мысль о том, что сделал для него отец, вызывала слезы на глазах.

Он поднялся и пошел к комнате отца, постучал.

— Заходи, старый дед дома, — Кларенс открыл дверь.

— Это я, папа. Заглянул проведать тебя.

— Пока еще далеко до цветочков, сынок.

Они поболтали ни о чем, все больше о бейсболе. Смеялись и рассказывали истории, пока у Обадиа не стали слипаться глаза. Кларенс помог ему переодеться, сменить памперс, как когда-то сорок два года назад отец помогал Кларенсу надевать памперс на ночь. Кларенс обнял своего отца, а тот погладил его по голове. Потом Кларенс укрыл его одеялом, пожелал спокойной ночи и вышел из комнаты.

Вернулся посидеть перед сном в своем кресле в гостиной, прежде чем отправиться в их с Женивой спальню. В темноте вновь нахлынули воспоминания. Неожиданно он мысленно вернулся на двадцать восемь лет назад на Кабрини Грин, где случилось то, о чем его отец никогда не узнал, о чем Кларенс никогда ему не говорил. То, о чем Кларенс старался забыть, но так и не смог.

Он вспомнил белого мальчишку на велосипеде, который катался и, видимо, заблудился. С пугающей ясностью он вспомнил, что они с ним сделали.

ГЛАВА 22

— Слышал о парне, который вышиб себе мозги, играя в русскую рулетку?

— Нет, что за тип?

— Да еще совсем пацан, малыш из 60-х. Говорят, что его научил Джи Си.

— Джи Си крутил барабан по сто раз, и никогда не получал пулю. Я не знаю никого такого везучего в этом деле, как он.

— Точняк.

— А малышу, значит, не повезло?

— Ну что ж, пришло время умирать — умирай.

— Не знаю, уместен ли здесь вопрос, Джесс, — сказала Сю-зен Фарли во время заседания комитета межкультурных связей, — но прошел слух, что некоторые статьи цензурируются сверху. Это так?

Джесс Фоли прокашлялся.

— За десять лет моей работы редактором только в исключительных случаях сотрудники выражали свою озабоченность тем, как мы готовим статьи.

— Значит, такое все же случалось? — Сюзен была откровенно шокирована, как и остальные члены комитета.

— Нет, мне не приказывали поступать, так или иначе, если ты об этом.

— Но тебя просили не делать что-то?

Джесс кивнул.

— Это случалось не часто.

— Кто просил? Райлон Дженнингс?

— Не стоит говорить об этом. Просьбы такого рода крайне редки. Речь идет не о самой новости, но о способе ее подачи.

— Значит, нам говорят, какой тон взять?

— В какой-то степени да, но лишь в исключительных случаях.

— Я дотошна в таких вопросах, Джесс, —■ сказала Сюзен, — можешь привести пример?

— Не знаю, могу ли я.

— Можешь ли ты доверять нам? — спросила Сюзен.

Кларенс с удовлетворением отметил, что в комитете появился еще кто-то, намеревающийся изменить положение.

— Дело не в этом... просто, ну хорошо, приведу один пример, но не спрашивайте о деталях. Один из вас уже знает об этом. Несколько недель назад я обратился к репортеру по просьбе мистера... по просьбе одного из людей сверху. Предполагалась статья, которая доставила бы ненужные неприятности одной семье, принадлежащей к меньшинствам. Статью мы дали, но некоторые детали опустили, приводя только основные факты.

— То есть, неприятные факты вы опустили? — спросила Сюзен.

-Да.

— И чем это отличается от цензуры? — спросила Сюзен.

— Во-первых, это было решение доброй воли — просьба, а не требование. Во-вторых, цель оправдывала средства.

— Тогда, почему бы это не делать всякий раз, когда можно кого-то защитить, не говоря правды? — задала вопрос Сюзен.

— Мы всегда считаем, что обычные граждане имеют право на частную жизнь в большей степени, чем общественные деятели, — сказал Джесс, — и газета должна быть деликатна по отношению к меньшинствам, проявлять сострадание к скорбящим и уважение к расовым различиям.

— Звучит замечательно, — заметила Сюзен, — но мы всегда сообщаем конфузящие вещи о людях, включая меньшинства. Мы печатаем имя мальчика, случайно застрелившего своего друга, имя девочки, имеющую связь со школьным учителем, имя студента колледжа — футбольного игрока, торговавшего наркотиками. И хотя этот факт мог опечалить родителей девушки, убитой на прошлой неделе, мы все же напечатали, что она пила. Что касается расовой дискриминации, то мы печатаем случаи и о белых, и о черных, и обо всех. Разве нет?

Джесс снова прокашлялся.

— Видишь ли, меня это тоже не устраивало. И как редактора, и как репортера. Но мы всегда принимаем коллегиальное решение. Даже наш комитет зарубил несколько статей, помните? Может, руководство время от времени все же имеет право на суждения. Это же их газета. Мы имеем работу благодаря им. Если бы так происходило все время, меня бы тут не было. Но так случается не все время, понимаете? Остановимся на этом.

— Тогда, — Сюзен не могла удержаться от последнего вопроса, — как нам определить, чью частную жизнь мы защищаем, а чью нет?

Кларенс оглядел комнату. Все, кроме Минди, смотрели на Джесса. Заседание сникало, как развязанный воздушный шарик.

Кларенс подошел к своему столу сложить кейс, они встречались с Олли за ланчем. Зазвонил телефон. Он прослушал исходящее сообщение на автоответчике, и приготовился опознавать голос. «Кларенс? Это Женива. Тай... возьми трубку, если ты на месте». У нее был такой голос, словно она плакала.

139

Кларенс схватил трубку.

— Эй, бэби, успокойся, что там с Таем?

— Произошел несчастный случай... они нашли труп.

— Чей труп?

«Джейсона, друга Тая. Ну, помнишь, он время от времени тусовался с ним. Похоже, он застрелился. Может по неосторожности, а может — самоубийство. Представляешь? Ему всего четырнадцать. А до этого — двенадцатилетний в Грешеме, и десятилетний в Вестсайде. Дети себя убивают. Что же будет?

— А как Тай?

— Ему невыносимо тяжело. Пришел из школы, сидит в своей комнате. Тебе нужно поговорить с ним.

Кларенс вздохнул.

— Может, взять его на похороны Джейсона? Будет еще один урок — держаться подальше от дурной компании.

— Что общего у Денвера Бронкса и опоссума?

— Не знаю, Олли, — ответил Кларенс.

— Оба до смерти заигрываются дома и погибают на дороге.

Кларенс не мог сдержать улыбки.

— Слышал, что ООН попросила части Святых покинуть Ирак?

— Почему, Олли?

— Чтобы они могли выкинуть Саддама Хуссейна.

— Я прихожу к выводу, что ты закончил дело? — заметил Кларенс. — Что-то не дает мне покоя во всей схеме банд. Крип-сы и Блады смертельные враги, так? Но среди Крипсов также много междоусобных стычек, так?

— Видишь ли, есть еще то, что раз в семь больше Крипсов и Бладов, — сказал Олли. — Крипсы раньше всегда стояли за других Крипсов. Но их так много, что они стали воевать друг с другом. В начале семидесятых Ролинги 60-е и Хуверы воевали из-за девчонок, кто-то погиб, и тут Крипсы приняли разные стороны в этом продолжающемся конфликте. С тех пор убили несколько тысяч, это Крипсы убивали Крипсов. Крипсов погибло от других Крипсов больше, чем от Бладов.

— А как вообще все эти банды попали в Портленд? — спросил Кларенс.

— Началось все в 1986. Одному Крипсу из банды четыре-три в Л-А надоело разбираться в конфликте и делить рынок наркотиков. Он приехал в Портленд, так как здесь была ничья

140

территория для сбыта кокаина. За ним последовали другие. Некоторые рядовые члены банды на Юге за одну ночь стали звездами гетто здесь в Портленде. Стали главарями, построили местных. Ну, а дальше ты знаешь — ребятам импонировал этот гангстерский антураж, все так круто: деньги, девочки и оружие приходят с наркотиками.

— Значит, это были гангстеры из оппозиции?

— Да нет, просто предприимчивые. Можно насыпать в карман кристаллы кокаина на несколько сотен баксов в Л-А, и получить за него восемь сотен в Портленде. Или поехать на автобусе, отвезти тот же товар в Небраску и продать там за несколько тысяч баксов. Ну, как бы там ни было, как только гангстеры привезли первый крэк, убийства стали только вопросом времени. Первое убийство в Портленде, связанное с деятельностью банды, произошло в 1988. Сейчас бандами занимаются сорок три копа. Бюджет программы составляет два с половиной миллиона долларов, все это уходит на то, чтобы следить за бандами, расследовать их преступления, патрулировать их районы.

— Когда я ездил на велосипеде по Грешему, то видел их граффити, — сказал Кларенс, — поверить не могу, что они действуют и в пригородах.

— Они есть повсюду. В Хермистоне обитают Ангелитос Сюр 13, в Мадрасе и Грешеме, Хиллсборо — везде есть группировки. В 1988 во всем Орегоне убийств, связанных с бандами, было менее тысячи, а к 1994 уже больше десяти тысяч. Это уже не городская проблема. Банды приходят в наши и в соседние районы. Раньше речь шла о Нью-Йорке, Иллинойсе, Калифорнии. Мой брат живет в Омахе. Теперь половина всех убийств в Омахе совершена бандами. Мы превосходим Небраску.

— Трудно поверить.

— Да ладно, возьмем Кэббот Коув.

— Кэббот Коув?

— Да, Кэббот Коув — маленький городок в Мэне, где каждую неделю на протяжении двенадцати лет кого-то убивают. Безопаснее жить в прифронтовой полосе, чем в Кэббот Коув. Представляешь, все, кого знала когда-то Джессика Флетчер, уже мертвы. Честно говоря, я думаю, что все держалось на ней. Когда работаешь детективом по убийствам, становишься поневоле подозрительным, если один и тот же человек всякий раз появляется неподалеку от трехсот разных убийств.

141 *

Хорошо, что передача снята с эфира. В Кэббот Коув просто закончились люди.

— Как дела, Минди? — спросил Кларенс, подходя к ее столу ближе к вечеру.

— Бывало и получше. Чего тебе?

— Я заметил, тебе было неловко на сегодняшнем заседании комитета.

— И? — напряглась Минди.

— Когда Джесс заговорил о цензуре статьи, казалось, он растравляет тебе рану.

— Какой ты проницательный, Кларенс. А я-то считала, что все мужчины — бесчувственные чурбаны.

Кларенс рассмеялся.

— Может и чурбаны, но не всегда бесчувственные.

— Так что же тебе нужно? Не хочешь же ты побыть психотерапевтом?

— Если я пообещаю никому ничего не говорить, расскажешь мне подробности той статьи, что была изменена?

Она была удивлена, что он свел все воедино.

— Ты нравишься мне, Кларенс, только не говори никому, мне надо блюсти свою репутацию. Но ты вспыльчив, как молния. Боюсь, что ты используешь в комитете или в газете все, что я тебе расскажу.

— Даже если я пообещаю не делать этого?

— Честь репортера — да есть ли она? — рассмеялась саркастически Минди. — Ну что ж, поскольку ты единственный спросил об этом, расскажу, вопреки здравому смыслу.

— Что ж.. .спасибо.

— В Портленде жила девушка, афроамериканка, Лиза Флетчер. Поехала в Джеферсон, закончила весной четвертый курс. Потом стала учиться в университете Портленда. Хорошая девушка, прекрасная семья. Ее избрали в число Будущих Черных Лидеров Америке — целое дело.

— Да, я помню. Она умерла, верно? Что-то с сердцем, так?

— Так. Или почти так. У нее был порок сердца. Но сердце у нее остановилось из-за передозировки наркотика. Крэк кокаин.

— Серьезно? Никогда об этом не слышал.

— Никто не слышал. Доктор назначил аутопсию, но результаты ему так и не показали. Никто ничего не знал, статью заморозили на две недели. Я провела исследование, просто что-

* 142

бы подтвердить смерть, ничего другого. Но потом в кабинете следователя узнала о кокаине. Написала статью, отдала Сесилу, а потом Джесс поговорил с нами обоими, чтобы мы придерживались только основной версии — смерть вследствие порока сердца. Он всё повторял: «Ведь так и есть». Это правда, но не вся. И конечно, как ты понял сегодня, за всем стоял Райлон, выкручивая Джессу руки.

Кларенс удивленно покачал головой.

— Чем это мотивировал Райлон?

— По словам Джесса, зачем травмировать семью, давать пищу расистским стереотипам? Девушка из лучших, выдающаяся студентка, надежда черной Америки связана с употреблением наркотиков. Газета призвана защитить ее имидж.

— А что нужно было Райлону в этой истории?

Ее передернуло.

— Вот это-то меня и мучает больше всего. Если мы заботимся об имидже меньшинств, это одно дело. Но, сказать по правде, иногда мы представляем то или иное меньшинство в невыгодном свете, да и белых порой представляем в неприглядном виде — мужчин, женщин, да всех. Почему же в этом случае нужен особый подход? В таких случаях задумываешься — нет ли тут еще чего-то?

— Если можно приукрасить одну историю под благовидным предлогом, — сказал Кларенс, — то, что удержит от того, чтобы использовать благовидный предлог, именно как предлог, при совсем другой причине?

— Вот именно, Кларенс. Мы с тобой в этот раз на одной волне.

— Так однажды уже было, Минди, — он положил руку ей на плечо, — спасибо, что рассказала. Я тебя не выдам.

— Спасибо. Не надо было, наверное, рассказывать, но мне лучше, что я поговорила с тобой об этом.

— С одной стороны, я чувствую такое утоление, такую полноту, — сказала Дэни, — это Радость с большой буквы. Всякая земная радость была лишь попыткой, импульсом, стремлением к этому месту. Но странно, я здесь ощущаю свои желания, устремления и жажду сильнее, чем когда бы то ни было. Как это может быть?

— Ты переживаешь то, для чего была сотворена, — сказал Торел, — жажда существует, потому что есть вода. Голод ощугца-

143

ется, потому чтоесть еда. Духовную жажду ощущаешь потому, что есть вода в Эль-Ионе, для Которого ты была сотворена. Эта жажда утоляется только Им, но возникает вновь, чтобы влечь тебя к Нему еще больше, чтобы ты пила из больших глубин.

— Так необычно, — сказала Дэни, — я думала, здесь не будет жажды.

— А откуда без жажды возьмутся радость и удовольствие? Без самого желания, откуда взяться утолению желания?

— Но... наверное, я думала, что на небесах нет нужд.

— Нет несправедливости, нет страданий, это так. Но нет нужд? Творения Эль-Иона всегда будут ощущать жажду Его познания, поклонения Ему, служения Ему. Небесная радость — это не отсутствие нужд и желаний, это постоянное их исполнение.

— Да, я понимаю. Моя жажда и мои желания не мучают меня, а наполняют радостью и восторгом в предчувствии следующего утоления. Как жажда, которую утоляешь, а она возникает вновь, чтобы быть утоленной.

— Кто не жаждет, тот никогда не испытает утоления, — сказал Торел, — кто не голоден, не испытает насыщения. В этом красота небес и ужас ада. Потому что в аду потребность не исчезает, но и не утоляется. Желание не проходит, но единственного истинного объекта желания — самого Эль-Иона — там нет.

— Какое ужасное существование — без надежды. Желание и потребность без возможности удовлетворения — это как непрерывное горение, вечный огонь.

— А чего ты жаждешь сейчас, Дэни?

— Исполнения планов Эль-Иона на земле. Я восторгаюсь этим местом, но жду наступления Царства Плотника на земле. Это не значит, что я недовольна — как можно быть недовольным местом, превосходящим самые смелые мечты? Однако томлюсь, чтобы Бог исправил все неправильное, чтобы земля перестала быть тем, чем она есть, а стала тем, чем должна быть.

— Когда готовила для семьи праздничный обед, ты хотела, чтобы они томились в ожидании, и хотели этой еды?

— Да, — ответила Дэни.

— Так и Эль-Ион желает, чтобы его дети алкали праведности. Чего еще ты хочешь?

— Я очень хочу служить, — сказала Дэни, — я наслаждаюсь отдыхом от трудов, но очень хочу трудиться для Плотника в назначенном мне месте. Когда бабушка Руфь рассказывала о

144

своих поручениях и служении Эль-Иону, мне сильно захотелось служить ему. У меня здесь очень деятельная жизнь, дел так много, что я еще не все их выполнила, но жажду служить Ему.

— Когда ты истощена, каким каждый приходит из мира тьмы, то отдых живителен, — сказал Торел, — но отдых — лишь одно из небесных измерений. Другое измерение — труд. Для тех, кто деятелен и жаждет результатов, нет большего обетования, чем обетование служить Богу в вечности. Эль-Ион сам даст тебе труд. Книга Эль-Иона говорит, что в небесах его народ будет служить ему. В Слове написано, что ты из народа трудящегося, сотворенного для добрых дел. Ты же не думала, что совершение добра прекращается, когда ты покидаешь землю? Ты была сотворена для вечности, и Его планы в отношении тебя простираются в вечность. Поэтому Эль-Ион обещает всем верным делу служения Христу на земле, царство с Ним в вечности. Эль-Ион сам назначит тебе сферу ответственности. Ты будешь управлять миром и ангелами. Скажи мне, Дэни, что требуется для служения?

— Ну, обязанности, ответственность, усилия. Цели, планирование, стратегия. Потребуется творческий подход и ресурсы. Эль-Ион ничего не делает просто так, значит, дело должно иметь цель и значение.

— А каким образом такой труд связан с отдыхом?

— Это может быть труд в удовольствие. Так трудились Адам и Ева в раю, пока грех не принес проклятие, а с ним сорняки и колючки.

— Да. Труд Царства с пребывающим плодом, неподвластным разложению, труд, не вызывающий переутомления, вдохновленный неисчерпаемыми ресурсами. Небесный труд живителен, эффективен, не приносит печали и огорчений. Этот труд, как отдых, но плодотворный отдых.

— У меня есть еще одно томление, Торел. Я жажду снова обнять Селесте и Тая. И папу, и Анци.

— И они жаждут обнять тебя, — сказал Торел, — в назначенное время ваши желания исполнятся.

Дэни подошла к порталу, в сопровождении своего хранителя. Она опустилась на колени, полная стремления и утоления, переполненная и удовлетворением, и желанием.

Кларенс с Женивой сели в машину, чтобы поехать в сторону Ирвингтона, на несколько кмлометров южнее и чуть восточнее

145

от своего дома. Их пригласили на обед Регги и Эстер Норкосты. Член совета также собирался разыграть предложенную ранее Кларенсом партию в шахматы. Кларенс согласился и в угоду Райлону, и чтобы отыграться за проигрыш в теннисе.

Чтобы подготовиться, Кларенс разыграл сложнейшую партию в компьютерной программе «Гроссмейстер 3000». Основам игры его научил дядя Илайджи. Кларенс в свою очередь научил друзей и играл с двоюродными братьями, быстро и интуитивно совершенствуясь в игре. В шахматах было что-то царственное, что-то от рыцаря Камелота, поражающего противника. Хорошие игроки практиковали два подхода к игре — один интеллектуально-созерцательный, другой задиристо-уличный.

Кларенс никогда не бывал в доме у Норкоста, а Женива как-то проезжала мимо их особняка. В тот день они с Дэни ездили за покупками в Ллойд-центр, и та захотела показать Жениве, где живет их сенатор. Сейчас Кларенс ехал потихоньку, и они наблюдали все возрастающий контраст между домами в нескольких кварталах отсюда и особняками чиновников. На юго-западе северо-восточной части Ирвингтона расположились правительственные особняки, но это был совершенно особый мир. С каждой полумилей стоимость участков удваивалась.

«Это здесь», — сказала Женива, указывая на красивый белый особняк, вписанный в ландшафтный дизайн. Кларенс медленно въехал на территорию, остановился. Заглушив двигатель, оглядел поместье на углу, которое занимало два участка по одной улице и два по перпендикулярной. Ухоженный палисадник был огорожен изящной железной изгородью. Кларенс с Женивой взглянули друг на друга, удивленно подняв брови, и рассмеялись. Они вышли из машины и направились ко входу в двух метрах от парадной лестницы. Кларенс потянул калитку, но она оказалась запертой. Женива указала на белую кнопку над динамиком, снабженным системой защиты Бринкса и предупредительными надписями. Кларенс нажал на кнопку.

Женский хорошо поставленный голос произнес: «Привет, Женива и Кларенс! Входите!»

Громко щелкнула задвижка, Женива ойкнула и прикрыла ладошкой рот. Кларенс засмеялся и толкнул дверь, пропуская Жениву вперед. Его подмывало оставить дверь открытой, но благодаря пружинам, она закрылась сама по себе. Они прошли по зацементированной дорожке, обсаженной цветами. Оба

146

шагали напряженно, озираясь в поисках охраны, словно были в доме у сенатора.

— Он метит в мэры на будущий год, — прошептал Кларенс,

— держу пари, лет через шесть он станет губернатором.

— Думаешь, ему понадобится так много времени? — прошептала в ответ Женива.

Эстер Норкост открыла дверь и обняла их, как близких родственников после долгой разлуки.

— Реджи у себя. Я вас провожу к нему. Он подумал, что вы захотите перед ужином сыграть в шахматы. Вы не против? — сказала она Жениве. — Если с этим покончить сейчас, то после обеда можно всем вместе славно поговорить, чтобы мужчины не думали лишь о предстоящей партии.

Когда они вошли в просторный, богато обставленный кабинет, Кларенс заметил, что Норкост быстро поставил книгу в шкаф. Он успел заметить коричневатый тканевый переплет. Третья книга на четвертой полке — слишком далеко, чтобы прочесть название.

— Здравствуйте, Кларенс и Женива. Рад, что вы смогли приехать, — он радушно обнял их, лишь слегка касаясь, как и при пожатии руки.

Кларенс заметил шахматы ручной работы, вырезанные из дуба, уже расставленные на дубовом шахматном столике. Пока член совета рассказывал историю своего поместья, Кларенс прохаживался вдоль книг. Нашел глазами нужную, прочитал: «Классические шахматные дебюты».

— Это Кейти? Какая красивая! — сказала Женива, указывая на студийное фото Реджи и Эстер с девушкой.

— Наша девочка, — сказала Эстер, — она в Редклиффе, у нее все хорошо. Привыкает. Вчера только звонила. Я убедилась в том, что она носит цепочку с ангелом. Ей потребуется вся защита на свете. А мне, как матери, надо знать, что она ее получит,

— она засмеялась, Женива улыбнулась.

Они немного поболтали, потом Норкост сказал Кларенсу, указав на шахматный столик:

— Ну что, посмотрим, что мы успеем до ужина?

— Конечно, — сказал Кларенс и выдвинул для себя стул со стороны черных фигур.

— Разве тебе не хочется играть белыми? — спросил Норкост.

— Нет, предпочитаю черными. Хотя у белых преимущество.

— Ну, хорошо.

Кларенс любил порядок, точность и геометрическую симметрию шахмат. В реальной жизни все казалось беспорядочным. А шахматы были организованным миром, разумным и понятным. В этом мире не было гарантии победы, но был, по крайней мере, шанс на победу. Ничто не обрушивалось на тебя, и правила игры не менялись, чего нельзя было сказать о жизни.

Существует белая история и черная история, белая литература и черная литература, но нет черной и белой математики, черных и белых шахмат. Эта игра была математической. Да, белые всегда начинают, и у них всегда преимущество. Но черные могут победить, и часто побеждают.

Норкост притворился, что обдумывает ход, но Кларенс понимал, что тот уже все обдумал заранее. Наконец, ухоженные пальцы Норкоста крепко взялись за пешку возле короля и поставили фигуру вперед. Кларенс мгновенно выдвинул свою пешку, словно ему нужно было успеть хлопнуть по шахматным часам, как при игре в парках Чикаго. Норкост, казалось, удивился такому порывистому жесту. Он тщательно и задумчиво изучал доску.

Кларенс рассчитывал вывести Норкоста своей уверенностью. Этой тактике его обучил дядя Илайджи, сидя в свой хлипкой хибарке. Он уже опробовал ее в Чикагских парках, а также в игре со своим учителем геометрии мистером Хардином в Дже-ферсоне.

Кларенс вознамерился действовать в своей ипостаси уличного драчуна, атакуя, пока соперник не измотается и не будет повержен. Такие игры изобилуют и блестящими ходами и грубыми ошибками, он рассчитывал, что это собьет с толку устойчивого предсказуемого политика. Но игра продолжалась, и Кларенс засомневался в своем плане, тем более, женщины наблюдали. Он боялся совершить непоправимую ошибку и оказаться в неловком положении, поэтому стал играть предсказуемо. В течение двадцати минут они, как усталые боксеры, двигали лишь пешки.

Через полчаса Кларенс уже жалел, что позволил Норкосту втянуть себя в игру. Он решился пойти в наступление, двинуться в центр поля. Они разыграли уже слона и коня, и он смотрел на оставшиеся фигуры, чтобы решить, какую из них двинуть в центр. Он выбрал коня и походил им с большей уверенностью, чем ощущал. Норкост в ответ выдвинул своего коня, с намере-

148

нием подчинить и оградить завоеванные позиции. Белый конь против черного коня.

После нескольких смелых ходов уверенность в победе растаяла, как призраки на рассвете. На пятидесятой минуте игры дым сражения рассеялся, Кларенс уступал одну пешку. Видно было, что Норкост почувствовал облегчение, а Кларенс нервное напряжение. Пешка была небольшим преимуществом, но если не восстановить равновесие, это может привести к поражению. Он исследовал поле в поисках хоть какой-то возможности реванша.

Кларенс устроил ловушку для короля противника. Возможно, противник не заметит. Куда там. Норкост осторожно двигался в обход ловушки. На пятидесятом ходу Кларенс уже не смог помешать лишней пешке Норкоста достичь своего поля и превратиться во всемогущего ферзя. Он осмотрел поле, взвешивая унизительные шансы при продолжении игры, положил своего короля и сдался.

— Прекрасная игра, Кларенс. Были блестящие ходы, — Норкост протянул руку.

«Ну, если при моих блестящих ходах я проиграл, то у тебя ходы были поистине гениальными, да?»

— О, да. Вы оба были великолепны, — сказала Эстер.

Женива, слегка кашлянув, заметила: «Да, весьма». Женива

называла коня «лошадью», а ладью «замком», поэтому ее комментарий был для Кларенса малоутешительным.

Он повелся на игры Норкоста, пренебрегая своей обычной осторожностью. Он проиграл ему уже дважды: в теннис и в шахматы. И твердо решил больше не проигрывать.

— Что за шапка? — спросил Кларенс у Тая, держа в руках голубую бейсболку. — Я видел ее на тебе на днях.

— Я считал, что в мою комнату никто не имеет права заходить.

— Ты считал неправильно. Докажи, что тебе можно доверять, и я больше не ступлю в твою комнату. Так что за шапка?

— Кларенс показал на черные буквы «В» и «X» с цифрами 187.

— Что это должно означать?

— Ниче.

— Это имеет отношение к какой-то группировке, так?

— Ниче не имеет.

— Правда?

Тай шевельнул плечом с таким видом, что дядя не стоит

149

того, чтобы пожимать обоими плечами в ответ. Схватил бейсболку и бросился к двери. Кларенс повернулся, намереваясь схватить его, но краем глаза заметил Жениву и не решился тронуть мальчишку.

Следующим утром Кларенс уткнулся в компьютер, вбивая слова, гонясь за текстом, как за львом.

«Детей нужно растить в деревне — такова была старая добрая африканская поговорка, пока либералы ее не испортили. Там была большая семья, дальние родственники, друзья, соседи. Родителей поддерживало и вдохновляло общество, и они действительно растили детей. У меня было такое детство на Миссисипи — соседи, учителя, люди из церкви часто обнимали нас. Но они же имели наказ от моих родителей шлепнуть меня, случись мне напроказничать. Это они и делали так часто, что всего не упомнить.

Либералы извратили и испортили эту поговорку. Они дали новое определение деревне, как большому правительству. Это вместо семьи, соседей, церкви и общества. Примером такой «деревни» в действии могут служить уроки сексуального воспитания в школе, где учеников в избытке снабжают презервативами и номерами телефонов на случай необходимости аборта. Где оправдывают гомосексуальный образ жизни и ученикам внушают, что многие из них гомосексуальны, только пока не осознают этого.

Нужны два родителя, чтобы взрастить дитя. Нужна деревня, чтобы выправить пути и не посягать на функции и ответственность родителей в воспитании детей.

Нужна деревня, чтобы воспитать ребенка. Нужно быть деревенским дурачком, чтобы поверить, будто правительство знает, как правильно воспитывать детей».

Кларенс пришел в Мейн-стрит-Дели на встречу с Олли. Заметил его в уголке одиноко жующим слоновье ухо.

— Не помешал? — осведомился Кларенс. — Или оставить вас в покое?

— Нет. Присоединяйся.

— Из тебя вышел бы хороший черный, Олли.

— Почему это? Потому что я сильный и хорошо пою?

— Нет, потому что ешь то, что тебе не следовало бы. Как продвигается дело?

— Кажется, мы попали в ловушку противоречий, — улыбнулся Олли, — услышал это от капитана. Думаю, это означает, что мы не знаем, что делаем. Мы с Мэнни пересмотрели всё шаг за шагом. Нужен мотив. Без мотива мы ничего не выясним. Почему они напали на твою сестру? Этот вопрос повис без ответа. Да, твоя сестра открыто высказывалась против банд, но не больше других в северном Портленде. Я имею в виду, что если им надо было кого-то убрать, то почему не преподобного Клэнси или одного из пасторов, или кого-то из ребят «Тин Челлендж», или «Бридж», или «Ганг Аутрич»? Они больше всех насолили бандам своей деятельностью. Или они хотели таким образом зацепить Тайрона? Это не совсем подходит. В общем, я сказал Мэнни, что бы мы ни делали, паззл не стыкуется.

— Ты ждешь убийства, которое что-то прояснило бы?

— У банд свои законы, как у нас свои. У них своя логика, свой способ действий. Мы имеем дело с очевидной разборкой банды. Однако никакой кары не последовало. А она не следует, потому что неизвестно кого убивать. Никто не знает, кто это сделал, потому что никто не знает, почему это сделали. Мотив. Все упирается в мотив.

— Ладно, — сказал Кларенс, — а ты что думаешь?

— Я думаю о случае в Л-А в 1984. Помнишь Кермита Александра?

— Который играл за Сорок Девятых? Конечно.

— Помнишь, что случилось с его матерью?

— Смутно. Что-то плохое.

— Да. Это случилось в южной части центрального Л-А. Два Крипса, вооруженные «М1» калибра 7,62 мм, вошли с парадного входа дома миссис Александер. Они вышли через несколько минут, все, находящиеся внутри, были мертвы, расстреляны в куски. Парни завершили свой путь в Сен-Квентине по смертному приговору.

— У тебя хорошая память.

— Служба требует. Я был первым прибывшим на место преступления. Миссис Александер в момент нападения была на кухне, перед уходом в церковь готовила воскресный завтрак семье. Ее младшая дочка и двое внуков были убиты в кроватях, — Олли передернуло, — уже потом, спустя много времени я подал прошение о переводе в Портленд, на что ушло два года.

— Зачем ты мне это рассказываешь?

— Потому что в этом деле тоже не было ясности относи-

151

тельно мотива. Не было причин убивать эту женщину, ее дочь и внуков, ни одной. Никто ничего не мог понять. Но я был в суде, когда неожиданно кое-что выяснилось. Все было настолько просто, что даже никому в голову не пришло. Убить должны были людей, живших через пару дверей. Они просто ошиблись номером дома.

Кларенс покачал головой от ужасающей бессмысленности содеянного.

— Вот я и думаю о твоей сестре. Те же обстоятельства: ни смысла, ни мотива. Как говорил Шерлок Холмс, надо исключить возможное, и то, что останется, будет правдой, какой бы странной она ни была, — он взглянул на Кларенса, — Холмс также был великим детективом.

— Я знаю кто такой Холмс, Олли. Я хочу знать, к чему ты клонишь.

— Я клоню к тому, что киллеры пришли не в тот дом. Они собирались убить кого-то другого.

— Кого?

— Не знаю. Но я проверяю все дома поблизости. Если выясним, за кем они на самом деле охотились, то найдем ключ к разгадке. Если найду настоящую мишень, найду и стрелявших.

Они поговорили еще минут пять, а потом Кларенс сказал:

— Я по личным причинам хочу еще расспросить тебя о бандах.

— Ну, что ж, давай.

— Насчет одежды, — сказал Кларенс, — шапки, аксессуары. Я знаю, что есть школьные правила относительно одежды. Нельзя носить одежду группировки в школе.

— Верно. Но дети изобретательны. Они делают такие маленькие надписи на бейсболках и нижнем белье, надписи на нем видны, когда штаны свисают.

Кларенс погрузился в свои мысли.

— Олли, у тебя есть немного времени?

Олли глянул на часы.

— Еще около часа есть.

— Подъедем к моему дому? Мне надо показать тебе нечто.

— Хорошо. Конечно, только захвачу с собой кое-что.

Они ехали не спеша, но Кларенс был напряжен. Напряжение существенно возросло при подъезде к дому Дэни. Женива удивилась нежданному приезду. Поцеловав ее, Кларенс представил ей Олли, затем повел детектива в комнату Тая. Выдвинул нижний ящик шкафа и показал тому несколько пластмассовых

152

штучек, обрезков стекла, дрель по стеклу, маленькие кусочки наждачной бумаги.

— Что это за дела, Олли?

— Инструментарий маркировщика. Твой племянник рисует граффити.

— То есть он из этих вандалов? Никогда не видел, чтобы он распылял краску.

— Прячет в гараже, вероятно. Или у друзей.

— А вот это? — Кларенс пролистал блокнот с рисунками.

— Учебная книжка.

— Какая книжка?

— Маркировщики оттачивают свой стиль в таких блокнотах или разрабатывают эскиз, или ведут счет сделанным ими рисункам, — Олли показал на одну из страничек, — Р6К означает, что он маркировщик для Ролинг 60 Крипов. Похоже, они собирались забить это место. Заполнили все пространство именами членов банды. А здесь собирались нападать — видишь перечеркнутые крестом имена соперников? Эти парни из Бладов, Фрог — один из парней, которого собирались атаковать. Эта книжка еще и буферный файл в своем роде. У твоего племянника талант. Жаль, что он тратит его на то, чтобы портить стены.

— Ну, это ему так не пройдет. Как думаешь, мне надо связаться с полицией?

— Что это даст? Если не поймать их с поличным, то все бессмысленно. К этому нужно подключить всех соседей. Если жители не будут с этим мириться, этого не случится. У полиции и так завал с убийцами, ворами и насильниками. Поэтому никто не бросится заниматься хулиганами с баллончиками краски. За этим родители должны следить или опекуны, как в твоем случае. По этой книжке ты сможешь отследить его рисунки. Я бы нашел испорченные стены, а потом заставил бы его все очистить и извиниться за испорченное имущество.

Кларенс подошел к шкафу и вынул голубую бейсболку Тая.

— Это его кепка. Я сказал ему, чтобы он не надевал в школу. Решил, что это атрибутика банды, но он не сознался. Что это означает?

Олли глянул на перечеркнутое «Б», номер 187 и присвистнул. Рассмотрел шапку снаружи и внутри.

— «Б» значит «Блады».

— Но ты только сказал, что он рисует для Крипов?

— Сказал. Поэтому «Б» перечеркнуто. Это бывший Блад.

153

— А 187? Номер улицы в Л-А?

— Нет. Это ссылка на уголовный кодекс Калифорнии.

— Даже?

— Номер статьи.

— Какой?

— Убийство.

Кларенс застыл, не в силах поверить.

— Видишь, тут внутри та же запись? — Олли показал. — Те же буквы Б\К. Это Блад Киллер. П\К значит Пиру Киллер. Это похуже граффити, Кларенс. Похуже многого другого. Этим твой племянник говорит, что он Блад Киллер. Что он сделает предусмотренное статьей 187 против любого Блада.

ГЛАВА 23

Кларенс слышал, как Тай рыскал по комнате. Открыл дверь.

— Ищешь кепку? Забудь о ней. Я ее выбросил.

Тай возмущенно уставился на него с видом, говорящим: «как ты посмел!»

— Ты не имел права!

— Я знаю, что значит «187», Тай. Этим ты говоришь, что хочешь убить других детей, точно так, как кто-то убил твою маму и сестру? Что с тобой, мальчик? Ты больше не будешь носить подобные кепки, слышишь меня? Никогда не будешь!

Тай презрительно смотрел на него.

— И я не желаю, чтобы ты носил те штаны, из-под которых торчат трусы!

— Все так носят.

— А ты не все. И изволь разговаривать, как положено!

— Я больше так не разговариваю.

— Хочешь сказать, что парни, с которыми ты общаешься, считают, что ты разговариваешь, как белый?

Тай кивнул, удивившись тому, что его дядя точно угадал причину.

— Мне тоже приходилось с этим сталкиваться. Теперь парни, которым моя речь казалась смешной, либо мертвы, либо сидят в тюрьме. А я получил образование, у меня есть работа и семья.

— Джи Си говорит, что уличный университет дает реальное образование.

— Да?! Словарный запас тоже можно сформировать по надписям в туалете, да вот только на нем далеко не уедешь. А кто такой Джи Си?

Тай дернул плечом, мол, неважно.

— Я узнал, что ты рисовал граффити, Тай, не отпирайся.

— Ну, мы испортили пару стен. Не много, всего несколько.

— И одна испорченная стена — много.

— Ты не понимаешь.

— Так объясни.

— Я стал знаменит. Считается, что я внес свежую струю. Мой стиль крут. Я глухой.

— Ты глухой, значит. Это правда — ни слова не услышал из того, что я сказал. Пойдешь со мной туда, где красуются твои шедевры, и будешь извиняться перед каждым, чьи владения ты разукрасил. А потом все смоешь. Понял?

Тай опустил глаза, хорошо зная, что его дядя исполнит свое намерение буквально.

— И это только начало. Я намерен всерьез заняться тобой. Поэтому, прекрати ввязываться в драки.

— Данна, шо мне быть лохом? Щас.

— Говори нормально, — сказал Кларенс, — что еще за «лох»?

Тай вытаращил глаза, словно его дядя безнадежно отстал от

жизни.

— Тот, кого легко развести. Трус. У кого можно безнаказанно забрать мелочь, по роже смазать, и он никогда ничего не сделает в ответ.

— Иногда приходится терпеть, Тай, — сказал Кларенс, — потому что предпочитаешь добиться большего, чем они. Смотри вперед, Тай. Ты на пути. Эта дорога ведет тебя куда-то, шаг за шагом. Если ты не сойдешь с этого пути, то скоро начнешь общаться только с цветными, носить свою кепку, курить косячок, тусоваться с криминалом, кого-то бить, кому-то угрожать, и что из этого выйдет? Еще одна история, подобная истории дяди Ле-Рояю, вот что. Тебе нужна такая жизнь?

— Может, мне именно такая и нужна.

— А какая девушка тебе нужна? Фрик? Королева крэка?

— Девушкам нужны парни с золотыми цепями, крутыми тачками и стильными шмотками. Им не нужны уроды, работающие в Макдоналдсе за копейки. За минимальную зарплату работают только неудачники. Вкалывая на белых, приличных денег не заработаешь.

— Работы с минимальной зарплатой — всего лишь первая ступень карьерной лестницы. Вершины лестницы никогда не достичь, не ступив на первую ступень и поднимаясь затем, шаг за шагом.

— А в это время на улице будут править парни в хорошем прикиде, на крутых тачках с классной стереомузыкой, которые для этого ни дня не горбатились за минимальные бабки.

— Потому что они делают свои деньги на противозаконных вещах: наркотиках, автомобильных и квартирных кражах. Ты что, не понимаешь? Это не жизнь! Кто забил тебе голову этой ерундой?

— Я больше не собираюсь быть жертвой. Джи Си говорит, что если позволишь себе стать жертвой, то люди быстро начнут на тебя охоту.

— Кто такой Джи Си, — снова спросил Кларенс.

— Так. Один человек.

— Значит так. Если в школе к тебе будут приставать, ты должен дать школьной администрации возможность разобраться с этим, а не драться и разбираться сам.

— Администрация? — Тай засмеялся. — Ты шутишь? Да это же сплошь и рядом происходит. Если ты сам с этим не разберешься, никто не разберется!

— Так. В этой школе порядка нет? Тогда я оформлю тебя в частную школу или переведу в другую общественную.

— В американскую школу?

— Какую?!

— Ну, ты знаешь, для белых.

— Белая и американская — не одно и то же, — сказал Кларенс, — ты американец.

— Я африканец.

Кларенс слышал, как он произнес это на африканский лад. Он расстроено махнул рукой.

— Это твоя страна. Это твоя жизнь. С таким отношением тебе никогда не попасть в колледж, не открыть бизнес или что-то еще.

— У меня все равно нет шансов на успех.

— Ты рассуждаешь, как жертва.

— А что не так?

— Нет, не так. Не надо мне рассказывать эту жалостливую историю. Ты не страдал от расизма, от нищеты, от насилия. И ты катишься вниз только потому, что сам предпочитаешь катиться вниз.

— Ты сам никогда никому не поддавался. Почему ты хочешь, чтобы я был лохом?

— Не хочу. Просто, Тай, нужно отстаивать правду в рамках закона. Не всегда можно добиться справедливости, ты знаешь.

— Почему?

— Не знаю. Иногда нужно набраться терпения.

— Набраться терпения и ждать, пока они издеваются над тобой, обзывают обидными словами, дают тебе унизительные прозвища, крадут твои деньги и одежду?

— Ну, что ж. Просто надо определиться, когда ты хочешь сражаться и каким образом. Иначе ком вырастет до того, что начнутся убийства, все разделятся на банды, как Крипы и Бла-ДЫ.

— Крипы и Блады не одно и то же.

— Именно одно и то же. Они носят разные цвета, но не цвета определяют человека, а его характер. А характера нет ни у Бладов, ни у Крипов.

— Правда на стороне Крипов.

— Правда? Как же тогда один из Крипов убил больше Крипов же, чем Блады?

— Ты че? Это неправда!

— Это правда. Мой друг полицейский просветил меня.

— Полицейский? Да они ничего не знают!

— Это ты ничего не знаешь. Держись-ка подальше от банд, а то испортишь себе жизнь. Как Деррил и Робби, и тот парень в инвалидной коляске, которого они искалечили. Всякий раз, когда парень в капюшоне проходит мимо меня, я слышу плач твоей мамы. Не делай так, Тай. Не разбивай ей сердце.

— Мамы больше нет.

— Ее нет здесь. Она в другом месте, только и всего.

— Маме не хотелось бы, чтобы меня все время били.

— Это так, но...

— Ты должен быть с кем-то связан, — сказал Тай, — должен быть в группировке или останешься без защиты.

— Можно быть связанным с кем-то другим. С группой церковной молодежи.

— Ага, как же, — Тай глянул на Кларенса, — и они защитят меня от Бладов?

Тай заметно приободрился. Взглянул на Кларенся и сказал:

— Они говорят, что ты изнутри белый, дядя Анци. Это ведь так?

Кларенс увидел, словно со стороны, как его правая рука залепила Таю пощечину. Парень от удара стукнулся затылком о стену.

— Думай, что говоришь, мальчик, понял?

Кларенс почувствовал, что гнев немного утих, и осознал свои действия. Твердо, но осторожно взял Тая за плечи.

— Извини, я погорячился, прости. Я не хотел тебя ударить. Я знаю, что ты хочешь избежать ситуации, когда тебя всякий пинает. Но насилие — это не выход.

Кларенс вздохнул, и в отчаянье процитировал из папиной книжки: «Может справедливость и не настанет сейчас, но она настанет. Имей веру».

Глаза мальчика вспыхнули гневом. Он толкнул входную дверь и обернулся, чтобы нанести последний удар:

— Ну, да. Моя мама имела эту веру. И что из этого вышло?

Дэни смотрела на Плотника, Торела, Зеке, Нэнси, Руфь и Фелицию. Лучшей компании для путешествия и быть не могло. Они уже побывали в отдаленных местах вселенной, за несколько галактик отсюда. За это время они повидали множество чудес, подвигнувших ее сердце к хвале. Каждая планета, звезда, галактическая туманность открывала ей новые грани величия Эль-Иона.

Дэни напоминала себе маленькую Фелицию, которая шепотом сообщала ей: «Я пишу песню для Иисуса», как будто можно что-то держать в секрете от Всеведущего. «А я рисую Ему картину», — шептала Дэни ей в ответ, ощущая, как и Фелиция, полнейший восторг.

Однажды они прибыли в мир, прекраснее, чем грезы Дэни. Водопады шли каскадами, радуги состояли из сотен цветов, горные пики в пять раз выше земных. Океаны бирюзовой воды, и волны разбивались о камни величиной с земные горы. Шелковистые луга, поля, усеянные множеством цветов, невиданных еще оттенков. И хотя она ничего подобного прежде не видела, это место показалось ей знакомым. Она ощущала себя дома.

— Почему никто не рассказал мне до сих пор об этом месте? Это же небеса!

— Они не рассказали о нем, потому что ничего не знали. Они никогда не бывали здесь, — улыбнулся ей Плотник.

— О чем Ты?

— Ты здесь первая гостья.

— Нет, — ответила она с зардевшимся лицом, — разве это возможно?

— Это твое место. Помнишь, твой narta сделал тебе шалашик на дереве? Вот так и Я сотворил это место для тебя.

Нэнси просияла:

— Он и для нас сотворил наши собственные миры, —- сказала она, — они прекрасны. Мой мир идеально соответствует мне. Мастер говорит, что каждый мир скроен в точности по мерке каждого владельца.

— Это всё для меня?

— Да, — ответил Плотник, — тебе нравится?

— О! Как я люблю это всё! А я еще ничего не успела осмотреть! Благодарю Тебя! Как же я благодарю Тебя! — она крепко обняла Его.

— Это еще не все, что Я приготовил для тебя, дочь моя. Приятно для начала, правда? — казалось, Его восхищает ее восторг.

— Я взял с собой твоих родственников и хранителя, чтобы они порадовались с тобой. Удовольствие усиливается, когда разделишь его с друзьями.

— Я счастлива, что они здесь. Но я всегда считала, что на небесах не будет семейных уз.

— Не будет семьи? — рассмеялся Плотник. — Семья — суть Небес. Земные отцы лишь несовершенные тени Небесного Отца Эль-Иона. Земные братья лишь слабые подобия братского отношения Христа. Самые прекрасные семейные отношения всего лишь отблеск здешней сути. Отношения не только кровные, да. Здесь нет браков, ты знаешь. Для всех здесь ты — невеста. Моя.

— Но с земными друзьями и родственниками отношения сохраняются?

— Да, конечно. Ведь твоя земная жизнь всегда была связана со здешней, она была прелюдией. Любящие друг друга и имеющие связь в прежнем мире, сохраняют ее и здесь. Небеса — не конец земной дружбе, а ее развитие.

— Многие мои земные дружбы были поверхностными, — сказала Дэни, — я хотела углублять их, но не хватало времени.

— То, что началось там, развивается здесь. Бабушки и дедушки, не имевшие времени для внуков из-за миссионерской работы, получают его здесь, чтобы наверстать упущенное. Все плохое прежнего мира сюда не входит. А все хорошее здесь становится еще лучше. Понятие семьи не исключается, а расши-

159

ряется. Брак не разрушается, а исполняется. Взгляни на Зеке и Нэнси, — сказал Он с улыбкой.

Дэни посмотрела на этих двоих, преисполненных любовью друг к другу.

— Я в священном восторге от этого мира, Мастер, — сказала Дэни, сгорая от нетерпения узнать, что находится там, за горами и в глубине земли, и в водах, — а другие миры похожи на этот?

— Я создал этот мир таким же уникальным, как уникальна ты. Я не пишу одну и ту же картину дважды. Здесь есть такие цвета, которых больше нет нигде.

— Цвета, созданные лишь для этого мира? Так и знала, что не видела раньше подобных красок! И Ты говоришь, что используешь цвет лишь однажды? Удивительно!

— Не думаешь ли ты, что это сложно для Меня?

— Нет, то есть... конечно, не станешь же Ты пользоваться только земной палитрой, я видела новые цвета на небесах. Просто я уже увидела столько оттенков, что решила — кончатся же они когда-нибудь.

Плотник рассмеялся, касаясь ее лица рукой со шрамами.

— У меня не иссякнут цвета, как не иссякнут люди и миры. Я просто всегда смогу сделать больше. Такие же прекрасные и неповторимые, что и прежние в Моем исполнении. Я художник, Дэни. Твоя способность к творчеству перешла к тебе от Меня.

Дэни огляделась вокруг, наслаждаясь прекрасным местом. Темнело. Закат был ярко-синим. Она смотрела на две из трех лун, одна в орбите другой источала цвет — какой? Не было названия для этого цвета.

— Назови его, как хочешь, дитя моё, — сказал Плотник, — это надлежит сделать тебе.

Дэни глянула в лицо прабабушки, и увидела такой же коричневатый цвет с оттенком красного, в точности соответствующий цвету.

— Назову это цвет «цветом Нэнси», — сказала она.

Нэнси просияла от удовольствия.

— Тебе не терпится осмотреть свой мир, моя девочка, — сказал Плотник, — иди. Испытай радость открытия сокровищ вместе с любящими тебя.

Глаза ее искрились восторгом. Она вспомнила, как брат говорил ей в Шадоуленде: «У меня только одна мечта. Дом в прекрасном месте, среди полей, цветов, лошадей и собак, в атмос-

160

фере мира и безопасности для моих детей. И для тебя, Дэни, если ты захочешь жить с нами. Неплохая мечта, сестренка, а?»

«Неплохая мечта, Анци, только ограниченная».

Вот это было место, достойное мечты. Оно показалось ей смутно знакомым, потому что присутствовало в ее мечтах. Она была сотворена для этого места. Дэни еще раз благодарно посмотрела на Плотника, а руки родственников уже тянули ее вперед — знакомиться с новым миром. Её миром.

Кларенс обыскивал комнату Тая. Нашел фиолетовую трубку с зернышками еще не раскуренной марихуаны. Под матрасом обнаружился пакетик с белыми кристаллами. Он уставился на него, как на само зло.

Почти каждый день Кларенс видел наркодилера, сидящего со своим товаром в вишневом «ЭльКамино», всего в четырех • кварталах отсюда, к югу от Джексона.

Его звали Джорджи. Он был увешан золотыми бирюльками, цепочками, с бипером на поясе, в дизайнерской одежде. Должно быть, Тай получил порцию товара от Джорджи.

Кларенс вышел на улицу. Тай разговаривал с какими-то приятелями. Невзирая на протесты, схватил его за руку и затащил в дом. Игнорируя жалобы, предъявил ему трубку с марихуаной и пакет с кристаллами.

— Сейчас мы с тобой прогуляемся, мальчик. И я скажу тому дельцу, чтобы он никогда не посмел больше всучить тебе свой товар. И ты скажешь ему то же самое, понял?

— Нет, дядя Анци, пожалуйста, я не могу!

^ — Можешь и сделаешь, — Кларенс направился к выходу.

I Заметив, что Тай не последовал за ним, Кларенс схватил его за ухо, в точности, как Обадиа, когда он засунул мышку в парту маленькой Хизер Брайн.

: — Эй! Больно же! — крикнул Тай.

— Ну, так звони 911. Не хочешь, чтобы было больно? Тогда | шагай сам. Если свалишься — волоком потащу. Давай, шеве-

лись!

Они прошли к парковке мотеля, известного тем, что там крутят порно и обитают проститутки. Там и стоял вишневый «ЭльКамино», окруженный крутыми парнями. Джорджи, главный дилер, обслуживал шесть разных районов. Большинство ребят могли купить крэк в своем районе. Джорджи имел товар в крупных партиях, и потому продавал дешевле. Он, в свою оче-

161

редь, был лучшим покупателем-оптовиком у Гангстера Кула.

Джорджи уже подсадил на наркоту сотни детей, и десятки более предприимчивых сделал дилерами. Кларенс поразился, узнав, что, несмотря на свой криминальный образ жизни, Джорджи если и задерживался в тюрьме, то месяца на два — не больше.

Кларенс смерил глазами мужчину, ростом с него самого, одетого от Ральфа Лорена и Армани, увешанного цепочками и колечками, как рыба чешуей. Рядом высились три его телохранителя из Ролингов 60. Они также служили наживкой, держа весь товар на себе, чтобы Джорджи — крупная рыба — мог беспрепятственно уйти в случае появления полиции. Это были крутые амбалы, в чьих глазах явственно читалось предупреждение: «держись от меня подальше».

Когда Кларенс и Тай подошли к машине, от нее только что отошла девочка-подросток. Когда-то она была хорошенькой. Девушка была в мини-юбке, взгляд — изможденный. Три недели назад она родила хиленького наркомана.

Кларенс ухватил Тая за руку, чтобы тот не сбежал. Решительно подошел к «ЭльКамино». Метра за два от Джорджи он заорал:

—Ты продавал свое дерьмо этому пацану, парень! Так вот, я тебе говорю, больше этого не делай!

Телохранители слегка растерялись. Один полез в тяжелый коричневатый пакет, бывший при нем. Джорджи поднял руку и покачал головой этому бойцу, полезшему в пакет. Он так долго держался, потому что был достаточно умен, чтобы не стрелять на глазах у всех. Если кого-то надо пристрелить, это делается в темноте.

— Спокойно, старик, — Джорджи осмотрел передние карманы Кларенса, кто-то из его свиты — задние. Оружия нет. У этого старика с собой ничего нет.

— В чем проблема, старик? — спросил Джорджи. — Ищешь приключений?

— Всё очень просто, — сказал Кларенс, — это мой племянник, и ты больше ему не продаешь товар.

— А что думает сам парень? — Джорджи глянул на Тая, который шаркал ногой, молча изучая трещины в стене. — Ты Тайрон? Щенок Джи Си? Тай-мальчик? Ты хочешь покупать товар? Или хочешь быть образцовым гражданином, мальчиком с плаката, без наркоты?

Его друзья заржали.

— Что ты будешь делать без допинга? Пить чай «Липтон»?

Кларенс ухватился за золотую цепь на шее Джорджи, и резко скрутил ее, и когда голова Джорджи приблизилась, сильно ударил ее своей головой. У того подкосились колени от удара, и глазами он мог видеть только пряжку ремня Кларенса.

Кларенс рывком вернул его голову в нормальное положение и уставился ему в глаза. В глазах одного плескалась ярость, другого — страх. Кларенс глянул вправо и влево, и сказал троим:

— Только шаг к моему парню, и сломаю шейку вашему боссу. Вынь руку из пакета и брось его, а то тут же услышишь хруст шейных позвонков, курок нажать не успеешь.

Бойцы Джорджи видели страх в глазах босса. Но даже если этого не было достаточно, то, оглянувшись, можно было убедиться, что дело — швах. Улица наполнялась зеваками. Собрался уже десяток свидетелей, многие в возрасте. Молодняк еще можно было убедить не нарушать кодекс чести и не свидетельствовать в полиции, но не стариков, ненавидящих банды и наркоту. Парни, конечно, могут пристрелить этого приставалу, но теперь при свидетелях это будет трудновато.

— Ты — детоубийца, — сказал Кларенс Джорджи, не упуская из виду троих бойцов, — нет ничего хуже. Если с Таем что-то случится — ты уже в прошлом, понял? Он попадет в заварушку, и я приду по твою душу! Лично! Понял, Джорджи? Ты тогда пожалеешь, что родился, понял урод?

Джорджи чуть заметно кивнул. Кларенс теснее сдавил цепь.

— Я спросил, ты понял меня?

— Да, — сиплый голос едва был слышен.

— И всем дилерам передай это. Если кто-то даст ему наркоту, ты будешь у меня первым, затем — они. Понял?

— Да. Понял.

Кларенс глянул на Тая и сказал:

— Теперь ты скажи этим отморозкам, что ты не наркоман. Скажи, что тебе теперь больше не понадобятся наркотики. Говори!

Тай диковато глянул и произнес:

— Э... я не наркоман. Мне больше не нужен крэк.

Как ни тяжело было это ему выговорить, но это было легче сказать такому Джорджи с дрожащими коленками, чем тому наглому пупу земли, каким обычно он выглядел.

163

— Слышал, что он сказал? — спросил Кларенс. Глаза Джорджи налились красным. — Что, не слышал? — цепочка вновь превратилась в лассо.

— Да, — выдавил Джорджи.

Кларенс ослабил цепь, и Джорджи рухнул на колени. Он корчился, катаясь из стороны в сторону, голова моталась по тротуару. Кларенс сорвал с его пояса бипер, бросил наземь и раздавил его ногой, словно громадное механическое насекомое.

Парни с ненавистью смотрели на Кларенса. Потом поспешили к своему боссу, чтобы помочь ему обрести попранное достоинство.

Кларенс схватил Тая за руку и повернулся уходить с парковки. К своему изумлению он уперся в стену зевак, их уже было десятка три.

Подростки, некоторые явно из банд, пялились на него, не зная, что и думать. Люди постарше поглядывали на него с уважением, втайне желая иметь ту же власть и силу, или временное помешательство, чтобы поступить так же.

Дети лет десяти смотрели на него с ужасом. Впервые в жизни они видели Джорджи в таком ауте. Даже при его аресте, они видели, как он грязно ругал копов, обзывая черного полицейского ниггером. Эти дети успели уверовать, что наркодилер — вне закона. Что с такой тачкой, в таком прикиде, золоте, в окружении девочек, он и являет ту жизнь, которой надо завидовать и только к ней стоит стремиться. Только такого человека можно уважать. Но теперь уже нет. Не теперь.

Встав на ноги, униженный Джорджи выругался и прошипел: «Надо остудить этого парня». И вдруг его вырвало прямо на землю. Его приятели брезгливо отвернулись.

Гангстеры и их приспешники, и просто дети теперь показывали на Кларенса и перешептывались: «Это дядя Тая Абернати. Безбашенный крутой. К нему лучше не приближаться. Он не понимает, как действует крыша». Поступив так с Джорджи, он не мог протянуть долго.

ГЛАВА 24

Кларенс с Женивой гуляли по микрорайону в компании соседей и Фрэнка. Они разговаривали, рассказывали истории, смеялись, обменивались новостями — хорошими и не очень. За шесть недель, которые Кларенс прожил в доме Дэни, он столько

164

общался с соседями, сколько не общался на протяжении десяти лет жизни в пригороде.

— А хорошие люди живут в этом районе, — сказал Кларенс.

— Очень хорошие, — улыбаясь, сказала Женива, — мне так нравится гулять с тобой. Никаких проблем и вопросов, просто приятная вечерняя прогулка.

Они остановились у МЛК прочесть меню уютного ресторанчика.

— Вот это малышка! — воскликнул голос с другойстороны улицы, где стояли двое молодых парней, похожих на дилеров.

— Сестренка, я дам тебе номер моего пейджера, — прокричал второй парень Жениве, — можешь звонить мне днем и ночью. Ведь глядя на тебя, даже слепой прозреет!

Кларенс глянул, нет ли машин, пересек улицу. Они побежали, но у одного шнурки были развязаны, и он запнулся.

— Не успеешь крикнуть «мама», как станешь пригодным для хора мальчиков-кастратов! — прошипел Кларенс. Он не стал бежать за ними, а крикнул вслед, — пусть только кто-нибудь тронет ее, из-под земли достану, ясно!

Он подошел к Жениве, взял за руку. Помолчал, пока пульс не пришел в норму.

— Вот, — улыбаясь, сказала Женива, — мама всегда говорила, что нет ничего приятней вечерней прогулки.

— Хочу повидаться, малыш, — сказал Таю Джи Си. Мальчик гордился тем, что тот хочет с ним пообщаться. Он просто не представлял, что Джи Си, как и любой бандитский чин, просто ищет место для хранения оружия и наркоты. С каждым новичком появлялось больше возможностей, больше власти.

Они встретились в середине дня. Тай думал, что его дядя будет на работе. Но Кларенс пришел раньше и видел, как они подошли к дому. Джи Си держался спокойно, уверенно. Это подходило ему, как привычные джинсы. Тай был несколько натянут, и демонстрировал самоуверенность. Кларенс заметил смазанные гелем кудри Джи Си в стиле раннего Майкла Джексона.

— Привет, Тай, — сказал Кларенс, когда входная дверь открылась. Он старался быть приветливым, но это не обмануло племянника, — что собираешься делать?

Тай двинул плечом.

— Так, ничего.

— И с кем, ты собираешься делать ничего?

Кларенс и Тай посмотрели на Джи Си.

— Мы дорожные псы, — вежливо пояснил Джи Си.

— Дорожные псы?

— В смысле — лучшие друзья, — сказал Джи Си.

— У лучшего друга моего племянника есть имя? — спросил Кларенс.

— Его имя Джи Си, — сказал Тай.

— Привет, Джи Си, рад знакомству, — Кларенс протянул руку. Джи Си лишь коснулся его пальцев.

— Что значит «Джи Си»? — спросил Кларенс.

— Джи — гангстер, Си — крутой, — ответил тот, не моргнув глазом.

— Как появилось это прозвище? Выбрал? Заработал?

— Заработал.

— Если хотите общаться с моим племянником, то Вам лучше сменить имя. Гангстеров здесь не жалуют.

У Тая вытянулось лицо. Джи Си только улыбнулся, как всегда прекрасно владея собой.

— Гангстерство влечет за собой смерть. Сегодня ты — Джи Си, а завтра — МГ.

— Кто?

— Мертвый Гангстер.

Джи Си буравил взглядом Кларенса, как лев зебру, словно прикидывал, стоит ли затеваться, или он вовсе не голоден. Кларенс, не опуская глаз, тяжело смотрел на Джи Си. Роли постепенно менялись. В какой-то миг Джи Си ощутил себя в роли зебры под взглядом льва.

— Ну что ж, малыш Джи Си, — сказал гангстер Таю, — пойдем.

Кларенс положил руку племяннику на плечо, но тот стряхнул ее.

Кларенс хотел удержать его, он не расслышал, что этот тип сказал Таю, только уловил «малыш Джи Си». Со стиснутым сердцем он смотрел, как эти двое уходят.

— Как оно ничего, бра? — окликнул Джи Си двух подростков.

— Классно, бра, — пацаны подняли кулачки и дали какой-то знак Джи Си и Таю. Джи Си махнул в ответ правой согнутой ладонью, что означало «Крипы С», а левой показал знак «60». Тай неуклюже повторил жест.

Даже если у Кларенса и были какие-то сомнения, то теперь они рассеялись: он понимал, что видит не троих гангстеров, а четверых.

Sip**®

К обеду среды Кларенс дописал свою колонку для четвергового выпуска, собрал кейс и ушел из редакции в час дня. Он торчал в редакции с полшестого утра, и у него уже все кости ныли и стремились за город. Он заехал в дом в северном Портленде, переоделся в спортивную одежду, прикрепил к машине велосипедный багажник, на него — горный велосипед, и пружинисто запрыгнул на водительское место. Он выехал в направлении Грешема. При жизни в пригороде он раза три-четыре в неделю срывался в Спрингвотер Коридор Трейл. Теперь из-за отдаленности он мог делать это только раз в неделю, по средам. Но в любую погоду он ждал этого с нетерпением. Это был такой оазис в его нынешней пустыне.

Вечером в четверг гостиную заполонили звуки скрипок, труб, французского рожка, барабанов и цимбал. Двое мужчин, сидя рядышком, наслаждались музыкой. Перед ними проносились синие, красные, черные сполохи и белые точки того края галактики, где парили сейчас их души, связанные с телами, сидящими в квартире Джейка. Это была музыкальная заставка к Дип Спейс Девять. Час они внимательно смотрели передачу, прерывающуюся рекламой.

— Передача становится лучше, — сказал Кларенс, — почти такой же хорошей, как Вояджер или Некст Женерейшн.

— Нет, не настолько, — заметил Джейк.

— Ну, Сиско — лучший из капитанов.

— Лучше Кирка, да. Но лучше ли Дженвея? Не знаю. Он мне нравится, но нет никого лучше Пикарда.

— Пикард? Холодная рыба. По мне, Сиско — лучший.

— Он чем-то напоминает тебя.

— Черный и упрямый?

— Нет, милый и любящий.

— Милый и что? — спросил Кларенс. — Слушай, Джейк, помнишь, как капитан Кирк поцеловал лейтенанта Угуру, в оригинале Стар Трек? Знаешь, что это был первый межрасовый поцелуй на ТВ?

— Я не знал.

— Да, — Кларенс улыбнулся, — это было больше тридца-

167

ти лет назад, мы смотрели это еще по черно-белому ТВ: Харли, Эллис и я. Мама, увидев, что белый мужчина и черная женщина целуются, встала и выключила телевизор. Она сказала: «Я не хочу, чтобы вы, мальчики, подхватили ненужные идеи». Потом добавила: «Не забудьте Эммита Тилла», и достала старую фотографию.

— Какой еще Эммит Тилл? Какая фотография?

Кларенс удивился, что Джейк ничего не знает.

— Четырнадцатилетний мальчик, приехав в гости в Миссисипи, имел неосторожность сказать что-то дружелюбно-приятное какой-то белой женщине в магазине. Его нашли через три дня в реке Талахачи, к шее был прикручен старый тяжелый железный вентилятор. В голове была пуля, глаза выковыряны, голова разбита. Его мать настояла на похоронах в открытом гробу, чтобы весь мир увидел. Журнал «Джет» напечатал это фото. Мама вырезала его. И хотя мы были еще детьми, когда это случилось, раза два в год она доставала это фото из шкафа и показывала нам — чтобы мы держались подальше от белых девчонок.

— Кто его убил?

— Насколько я помню, это сделали муж той женщины и его брат. Нашлись очевидцы того, как они затащили Эммита в грузовик и уехали. Жюри присяжных, состоящее только из белых, посовещалось всего час и признало их невиновными.

— Серьезно? Я не помню этого случая, — Джейк колебался, начинать ли разговор, — можно сказать тебе кое-что, Кларенс? Ты слишком много размышляешь над... расовыми проблемами. Это хорошо, с твоей помощью я осознал многие вещи. Но иногда я чувствую в тебе... ярость. Это видно по твоим глазам.

— Харли говорит, что всякий черный, не испытывающий ярости — либо мертвый, либо дурак, — сказал Кларенс. — Не то чтобы я был с ним согласен, скорее нет.

Джейк заметил, что Кларенс теребит мочку уха.

— Наверное, я исхожу из того, что ярость эта имеет расовую подоплеку, — сказал Джейк, — но не уверен, что это так. Хотел бы я понимать тебя лучше. Мы друзья. Мы братья. Поговори со мной. Я хочу знать, о чем ты думаешь.

Кларенс вздохнул и с полминуты сидел молча.

— С чего ж начать? Какой случай из тысячи выбрать? Ну, вот хотя бы... Однажды мы с тетей Шарлин и моим кузеном Родом поехали в Миссисипи. Белый подросток, проходя мимо,

168

смерил нас презрительным взглядом и, хмыкнув, прошипел: «Ниггеры». Тетя Шарлин оглянулась и узнала его. Она сказала: «Это Джерод Смит. Я когда-то нянчила его: растила, вытирала ему нос и попу, и слезы. И это всё для того, чтобы он вырос и назвал меня «ниггер»?» Она была зла, как мокрая оса, — рассмеялся Кларенс, — но можно ли винить ее?

— Нет, — сказал Джейк, — ее можно понять.

— Или вот вчера вечером мы с Женивой взяли напрокат фильм «Цвет Пурпура». Последний раз я видел это в театре. Все любят эту вещь. Книга получила Пулитцеровскую премию, фильм получил Оскара. Так вот, вспоминая книгу и фильм, можешь вспомнить хоть одного черного — положительного героя? Чем хуже герой, тем более святая женщина страдает от него. Раньше худшими злодеями были пришельцы, теперь половина пришельцев —- добрые. Плохими парнями по-прежнему остаются нацисты и черные. Ну, еще испанцы или арабы.

— Слушай, а разве эту книгу написала не черная женщина?

— И что? Черному мужчине должно стать легче от того, что его унижает не белый мужик, а черная женщина?

— Я много думал о том нашем разговоре, — сказал Джейк,

— о том, что люди помнят о цвете своей кожи. Но я никогда в своей жизни об этом не задумывался.

— А нам приходилось задумываться, — сказал Кларенс,

— сегрегация вынуждала. Право на работу, на голосование, отдельные фонтанчики для питья, туалеты, школы. Мы не могли позволить себе роскошь не думать об этом. Первый раз я попал в смешанную школу в четвертом классе. Стоило мне сесть, как вокруг меня освобождалось много мест, словно на мне была бомба. Меня осыпали насмешками, плевками, прозвищами. Даже не злые дети все время шептались обо мне. Большинство учителей не были враждебны, но они снисходительно относились к злым выходкам детей в отношении меня, а это поощряло их. Нас везде преследуют из-за цвета кожи. С этим ничего не поделаешь. Можно ли воспринимать это не лично? Это не может не влиять на нас. Может, именно это ты видишь в моих глазах?

—- Ну, а с тех пор, как ты вырос, часто ли ты вспоминал о цвете кожи? — спросил Джейк.

— Честно?

— Да, конечно.

— Не говори «конечно». Белые часто думают, что хотят

169

знать истинное мнение черных, но потом оказывается, что нет. Итак, часто ли я вспоминаю о цвете своей кожи? Да каждый час жизни.

— Серьезно?

— Серьезней некуда. Ты хоть читал те журналы для черных, что я давал тебе?

— Читал. Интересное дело, там черные на каждом фото, каждая статья или заметка — о черных, каждый автор черный, все рекламы — с черными. Не помню, был ли там хоть кто-то белый, кроме как в Урбан Фэмили.

— А теперь представь, что во времена твоего детства было только так. Каждая ТВ реклама, каждый плакат являл только людей другого цвета кожи, чем твоя собственная. Что бы ты ощущал тогда?

— Пожалуй, ощущал бы себя изгоем. Я бы думал — быть не белым ненормально.

— Именно, — сказал Кларенс, — я рос именно с таким ощущением. Я смотрел эти журналы и каталоги и думал, что быть черным — ненормально. Если бы я был белым, то думал бы об этом по-другому. За рулем ты мыслишь не как пассажир. Если ты рожден в привилегированном классе, то принимаешь это, как должное. Об этом думают те, кто не имел счастья родиться таким. Это вопрос права рождения. Дети, у которых вдоволь еды, не сознают этого. Но ты не можешь не думать о еде, если голоден.

— Пожалуй, я не задумывался о своей привилегированности, — заметил Джейк, — то есть, мне пришлось много работать, чтобы достичь того, что я имею.

— Не отрицаю. Я тебя ни в чем не виню, Джейк. Я мог бы родиться белым, а ты черным. Но так не бывает. Не ты ли рассказывал мне, что твой дедушка был управляющим отеля?

— Да, в Колорадо. Отель построил его отец. Он там работал сызмальства. Сами построили, сами вели дело, бабушка готовила и убирала, потом передала это моей маме. Ничто не далось им легко.

— Это точно. Но этот бизнес они создали в 1800-х и передали навыки, средства, опыт, накопленный в делах поколениями, тебе, так?

— Так.

— То есть ты правопреемник по рождению. Ты унаследовал усердие, трудолюбие, образование, возможности и свободу. Но

170

пока твои предки накапливали такой опыт, моих предков заставляли возделывать почву в Миссисипи и собирать хлопок, не разгибая спины. И им нечего было завещать своим детям и внукам. Все, что они делали, — создавали наследство для детей белых.

Джейк сидел молча, не зная, что и сказать.

— Видишь, — продолжал Кларенс, — твои предки трудились для твоего блага, и мои предки трудились для твоего же блага. Я не стремлюсь обвинить тебя. Но ты должен понять, как обстояло дело.

— Но мои предки не были рабовладельцами, — заметил Джейк.

— Ты уверен?

— Ну да, по крайней мере, вплоть до дедушки, уверен.

— Все не так просто. Понимаешь, по всей стране — на севере и юге — прибыль получали от использования рабского труда. Твои предки много работали по собственному выбору. Мои работали еще больше, с одним отличием. Твои трудились, свободно выбирая род деятельности, получая воздаяние за свои труды. Благая суть капитализма. Мои трудились подневольно, под ударами хлыста, и не получали за свою работу ничего. Получали за их труд белые управляющие, белые хозяева, белые арендаторы. Во времена Джима Кроу, результатами трудов черных пользовались все, всё общество жило за счет их труда. Ты говорил, твой отец учился в Гарварде?

— Да, учился.

— Думаю, он потрудился, чтобы попасть туда. Но моему отцу пришлось уйти из третьего класса школы, чтобы по четырнадцать часов в день работать на белых владельцев поместья, помогая прокормить семью. Твой отец по праву рождения имел те возможности, которых мой был лишен. И эти возможности, пусть отчасти, были у твоих предков за счет черных.

— Никогда не думал ни о своей привилегированности, ни о том, что она за чужой счет.

— Привилегия — это как родится высоким в обществе, где главное — баскетбол, — сказал Кларенс, — если в тебе больше двух метров, баскетболом заниматься легче, чем когда в тебе метр семьдесят. Первый игрок может сказать: «Мне пришлось хорошо потрудиться, чтобы стать великим баскетболистом». И будет прав. Но он же не дурак, чтобы не оценить преимущества своего роста, который помог ему воплотить мечту. Тяжелый

171

труд ничем не заменишь. Но тяжкий труд наших отцов не был соответственно вознагражден ни финансово, ни в образовательном плане. Поговорим о характере, это еще одна проблема.

— У твоего отца сильный характер, чего нельзя сказать о моем.

— Для того чтобы восполнить отсутствие преимуществ моему отцу пришлось делать почти невозможное, чтобы Харли и я могли учиться в колледже. В большинстве белых семей такая возможность есть у каждого, и считается обычным делом, но в среде черных лишь один ребенок в семье может пойти в колледж, если вообще кто-то может. А в нашей семье студентов было двое — Харли и я. На остальных не хватило денег. У твоего отца было преимущество работы в семейном бизнесе. Сейчас мы бежим на равных, только у тебя было семьсот лет форы. Мои черные предки создавали для белых преимущества на ристалище, пока твои белые предки не допускали их к участию в нем.

— Возможно, я привык к своему преимущественному положению, и у меня сложилось представление, что я заслужил их, — сказал Джейк.

— Видишь ли, если некоторые белые не обращают внимания на свои преимущества, то все черные обращают внимание на их отсутствие. Я первый, Джейк. Мой отец никогда не позволял отсутствию преимуществ лишить себя надежды или стремления трудиться, улучшать жизнь насколько возможно. Часто черные плачутся, имея больше шансов, чем мой отец мог мечтать. Это раздражает. Но жалобы белых, родившихся в рубашке, меня тоже раздражают. Правда в том, что черные получили свободу совсем недавно, у нас нет опыта обращения с ней. Потом мы попали под влияние велфера и белых университетских профессоров, проповедующих учение «я — прежде всего», которое разрушительно действовало на семью и вышибло почву из-под ног. Я не могу об этом спокойно говорить, так это меня злит. Меня не устраивает позиция либералов и консерваторов по этому вопросу. Ну, в общем, если в следующий раз заметишь, что я в ярости, то ты будешь прав.

Джейк кивнул. Он не знал, как продолжить разговор, но Кларенсу уже не нужны были наводящие вопросы.

— Том Скиннер как-то привел в пример игру в баскетбол. Начинается игра, и одна из команд, пусть это будут «Белые носки», ведет в счете. И вот уже 10:0. Другая команда — «Черные

172

носки» — пытается понять, что с ней не так. На седьмом инин-ге «Белые носки» замечают, что у каждого игрока «Черных носков» одна рука привязана к спине. И они говорят: сейчас мы развяжем вам руки, и теперь догоняйте. А счет уже 20:0, и игра на исходе. «Белые носки» полностью в игре, а «Черные носки» только-только обе руки ощутили, а привыкли-то играть одной, да и освобожденная рука болит и ноет, плечи у некоторых вывихнуты и рубцы от веревок не разошлись. При всем этом и счете 20:0, кто выиграет?

— Да, я тебя понял, — сказал Джейк.

— К этому моменту многие из «Черных носков» вышли из игры, потому что как можно надеяться изменить такой счет? Они так привыкли быть в проигрыше, что, даже освободившись, не надеются сравняться. Некоторые игроки продолжают игру, а другие чувствуют лишь гнев и отчаяние, сидят на скамье или швыряют камни в белых игроков, или мутузят друг друга в проходах.

— Я понимаю, о чем ты. Но не изменился ли счет с той поры?

— Харли всегда твердит, что дела плохи, даже хуже, чем раньше. У него есть статистика, что черных выпускников гораздо меньше, чем белых. Но я возражаю, потому что сейчас черных выпускников в шесть раз больше, чем тридцать лет назад. Он твердит о черных, живущих в нищете. Это так, но черных среднего класса — больше 10 миллионов человек. Черные работают на чистых работах столько же времени и за те же деньги, что и белые. Черные врачи, нотариусы, профессоры, журналисты и т. д. работают в тех учреждениях, куда черных раньше не пускали. Колледжи для белых теперь с радостью набирают черных студентов. Афроамериканцы работают чиновниками по всей стране. Их даже выбрали в мэры некоторых крупных городов. Есть черные губернаторы, сенаторы, бизнесмены. Они заседают во многих комиссиях Сената. Коллин Пауэл возглавлял самую мощную военную машину планеты. Многие из телезвезд и спортсменов — черные.

— А что Харли отвечает на это?

— Харли твердит только о притеснении меньшинств. Я говорю ему, что из стран, где угнетают меньшинства, те стремятся уехать за границу. Из Америки почти никто не хочет уезжать, наоборот, сюда стремятся попасть самые разные меньшинства. Разве они стремятся сюда, чтобы их угнетали? Но для Харли и

173

многих черных, эта страна всегда будет местом угнетения. Черные всегда будут беспомощными жертвами, а белые — злобными угнетателями.

— Расовый вопрос не теряет остроты, да? — Джейк понизил голос, готовясь к защите.

— Для некоторых людей да, — сказал Кларенс, — для некоторых это обычное дело, а другие считают, что дела ухудшаются.

— Стыдно признаться, я никогда особенно не вникал во все эти разговоры о расизме. Но с недавних пор что-то изменилось. Раса для тебя — бремя, которого я никогда не знал.

— Хорошее слово — бремя. Я устал от него больше, чем от чего бы то ни было. Я бы хотел на пару недель облачиться в белую кожу. Не потому, что хочу быть белым, а потому, что мне нужна передышка, отпуск. Просто на время снять мешок со спины, и только. Чтобы я не помнил о цвете своей кожи, проходя мимо кого-то в супермаркете, встречаясь взглядом с полицейским, сидя в машине на перекрестке. Бывают дни, когда это меня достает сверх сил. Я могу оставить дома свой кейс с деловыми бумагами, а свою кожу — нет. Быть черным — занятие круглосуточное. В любом обществе, в любой церкви белых меня воспринимали, как голос черных, как будто все черные думают одинаково. Если кто-то пишет статью, и ему нужно узнать о черных, он звонит мне. Знаешь, Джейк, если, к примеру, ты устанешь как собака, работая в редакции, то можешь склонить голову на стол и вздремнуть чуток, как ты и делаешь. Я не могу себе этого позволить.

— Почему?

— Потому что когда ты так делаешь, это выглядит, как сон человека допоздна работающего, уставшего. А если так поступлю я, это будет выглядеть, как сон черного, который тусовался всю ночь в клубе или «заторчал» от наркоты. И попусту тратит оплаченное работодателем время, это доказывает, что черные именно таковы, как о них все и думают.

— Слушай, Кларенс, ты передергиваешь. Никто так не подумает.

— Не каждый, но кто-то так подумает. Это факт, веришь ты ему или нет, Джейк. Доктор Кинг рассказывал о том, как навстречу одному человеку шли девять пьяных белых и только один пьяный черный. «Нет, вы только посмотрите на этих черных пьяниц!» — сказал человек.

174

— Не знаю, что и сказать, старик. Чувство — гадостное.

— Я не хочу, чтобы ты чувствовал себя гадко, Джейк. И меньше всего хочу, чтобы ты меня жалел. Я вышел из семидесятых, а мой брат застрял в них. Мне нравится наблюдать, что стыдливые белые делают со своей виной. Либо они признают свой расизм, и чувствуют себя виноватыми, либо не признают его, и тогда они по-настоящему виноваты.

— Значит, белый не может быть невинен?

— Именно. С другой стороны, есть угнетенная раса, имеющая статус невинно-страдающей. Их расизм судит плоско: белые виноваты, а черные невинны. Дело в самодовольстве. Я спекулировал на страданиях своих предков, а позже понял, что они не сдались, тяжело трудились, чтобы передать эстафету моему поколению, и когда нас выпустили на игровое поле, мы продолжали сидеть и ныть о своем прошлом, жалеть себя, а возможности проплывали мимо. Тогда я решил, что это не для меня. Я больше не хотел играть в расу. Несколько лет я даже не разговаривал о расовых вопросах.

— Почему?

— Потому что об этом либо кричат, либо шепчутся. Я терпеть не могу ни то, ни другое. Все это хождение на цыпочках, всю эту нечестность, когда люди, боясь прослыть расистами, не говорят прямо, что думают, терпеть не могу. И, как представитель среднего класса черных, не терплю, когда меня не принимают за своего ни белые, ни черные.

— О чем это ты?

— Свой среди чужих, чужой среди своих. Одни призывают меня вернуться к корням. Будто, живя в пригороде, я оторвался от своих. Ну, да. Будто все черные должны жить в криминальных районах, где торгуют наркотой, в атмосфере угрозы жизни. Черные и белые имеют эти стереотипы. Если белый живет в таком районе, и начинает зарабатывать достаточно денег, что он делает?

— Переезжает оттуда, — сказал Джейк.

— Именно. И это понятно всем людям. Но когда я переехал, это было воспринято, как предательство своей черноты. А я лишь поступил, как обычный человек, который хочет, чтобы его дети росли спокойно и получили образование. Чем плохо? Но мы с Дэни обсуждали это много раз. Она хотела, чтобы я переехал жить в ее район. Смешно. Я оказался сейчас там, потому что ее больше там нет. Потому что я не знал никого лучше мой сестренки. Но и ей было очень трудно доверять белым.

175

— Я так понял, что большинство черных не доверяют белым, да? — спросил Джейк

— Похоже на то, если смотреть правде в глаза. Что бы ты чувствовал по отношению к белым, если бы знал, что твою бабушку продавали с аукциона, где она стояла по пояс голой, а человек, купивший ее, сделал рабыней и насиловал всякий раз, когда хотел? Такой барьер не преодолеешь запросто. Моя бабушка со стороны мамы никогда не доверяла белым. Некоторые считали ее злой. Но у нее на глазах ее брата убил ку-клукс-клан. Она видела, как ее отец горбатился на хлопковых плантациях. Как владельцы забрали их дом, когда отец заболел и не смог работать. Как после этого было доверять белым? Эти истории пересказывают. Если ты слышал плохое о черных, я слышал в пять раз больше о белых. Мой отец не поддерживал такие разговоры, но мои дяди и тети вливали в мои уши достаточно такого.

— Я понимаю их подозрительность, — сказал Джейк, — я бы чувствовал то же. Но если бы черные дали белым шанс, они бы убедились, что многие из нас теперь не такие.

— На это нужно время. Доверие требует времени. Помнишь, мы сидели на стадионе во время митинга Держателей Обещаний, рядом сидел индеец наваха, пошутивший, что белые называют себя «Держателями обещаний»? Я смеялся, как ненормальный. А тебе это не показалось смешным, помнишь? Но я-то понимал, о чем он. Все обещания данные индейцам, черным — их никто не сдержал. Ты знаешь, я уважаю эту организацию, знаю, что они всерьез стремятся к расовому примирению и дают людям надежду. Но многие черные держатся в стороне, выжидая, желая выяснить, действительно ли люди делают дело, или это пустая говорильня.

— Я считаю важным это движение, — заметил Джейк, — и хочу надеяться, что всё больше и больше черных братьев вольются в него.

— Вот и я тоже. Но очень многие предпочитают стоять на берегу, потому что не уверены, что в потоке не плывут крокодилы. Некоторые из нас доверялись белым христианам раньше, и это кончилось сожжением. И мы сказали себе, что больше на это не попадемся.

— О чем ты?

— Ну, — Кларенс мысленно как бы перебирал доминошные костяшки, гадая, какую же вытащить, — к примеру, учась в университете, я примкнул к студенческой христианской группе, где

176

все, кроме меня, были белые. Было несколько чудесных встреч. Но однажды я шел по университетскому городку в компании своих черных друзей, и увидел четверых белых приятелей из той группы. Я собирался познакомить их и воспользоваться этим, чтобы пригласить своих черных в христианскую группу. Но неожиданно, завидев меня, эти белые свернули на газон, чтобы не встретиться со мной. Я бросился за ними, но вдруг понял смысл маневра. На своей белой территории они принимают меня как друга, но совсем не хотят смешиваться с моим черным миром. Потом мы поговорили об этом. Они извинились, но все уже было испорчено. Дружба закончилась. Я перестал ходить на их собрания. А это плохо, потому что они нужны были мне.

Джейк смотрел на Кларенса, как студент на профессора, изо всех сил пытаясь понять.

— Знаешь, почему я всегда наряжаюсь, когда мы идем в магазин? — спросил Кларенс.

— Понятия не имею! Я решил, что ты наряжаешься, потому что любишь быть нарядным. Мне это всегда казалось странным, честно.

— Вообще, мне больше нравится повседневная одежда. Самая любимая — джинсы и футболка, — сказал Кларенс, — но мне нравится спокойно делать покупки, чтобы продавцы не подбегали каждые пять минут с предложением помочь.

— Не понял.

— Чтобы они не следили за мной — терпеть этого не могу.

— Кларенс, что ты несешь?

— Я черный, — громко сказал Карене, — а все черные — магазинные воры. Ясно?

— Прости, старик, я не хотел тебя раздражать.

— Это не ты, прости, — Кларенс поднял руки, чтобы успокоиться, — если белый в джинсах и футболке просто покупатель, то черный в джинсах и футболке — просто подозрительный. Когда я нарядный, то выгляжу преуспевающим. Это как бы в противовес моему цвету кожи. Иногда этого довольно, чтобы персонал магазина не дышал мне в затылок.

— Даже не представлял себе, — сказал Джейк, — ты и правда...

— Так думаю? У меня есть черные друзья, врачи и нотариусы, которые поступают так же. Стоит надеть что-то будничное, и ты вызываешь подозрения. Известная вещь.

Они проговорили еще час.

— Пора домой, братан, — сказал Кларенс и добавил, поко-

177

лебавшись, — спасибо, что поговорил со мной об этом. Уже от одного разговора мне стало легче.

Одной рукой Джейк обнял его.

— И тебе спасибо, брат, что рассказал мне обо всем, есть над чем размышлять, и молиться об этом.

Два друга направились к выходу.

В пятницу утром Олли на протяжении двух часов колесил в радиусе мили от дома Дэни. Он ехал на север от МЛК, всматриваясь в каждый дорожный указатель. Свицер, Дулитл, Морманс, Мофлат, Брумбелоу, Джексон, Арнолд, Ските, Деннис, Джек. Возле указателя на Джек он свернул вправо, направляясь к Десятой. Собрался сделать еще один правый поворот и вдруг затормозил. Пристально смотрел на указатель, изрисованный граффити. Смотрел и думал.

— Ну, конечно, — прошептал Олли, — это оно и есть.

Достал телефон.

— Маргарет, привет, красотка, как дела? Это Олли. Слушай, найди мне, пожалуйста, имя и телефон. Портленд. Мне нужен начальник отдела замены и починки дорожных указателей. Сообщи мне на мобильник.

Захлопнул телефон. Скрестил пальцы, не спуская глаз с указателя.

ГЛАВА 25

Кларенс вернулся к своему столу в 10 утра. Прослушал три сообщения на автоответчике. Последним был сиплый голос, от которого хотелось прокашляться.

— Кларенс? Это Олли. Я весь день занят, но в пять ухожу из офиса. Встретимся в «Тако Беллз» в 5:15? Ты купишь мне Бурито Суприм, а я покажу тебе что-то важное. Это то, что мы искали.

«И ждать целых семь часов?» Кларенс попытался сосредоточиться на колонке. Есть время для рывка.

«Что приводит к преступлению? Годами американцы верили пустому заявлению, что корни преступности — в нищете. Эта идея хороша всем, кроме одного: она лжива.

Если бы дело было в нищете, то раньше уровень преступности был бы выше, ведь люди тогда жили беднее. Но он тогда был ниже.

Во времена великой депрессии повсеместно резко упали доходы, и нищета была повсюду. Но согласно статистике, кривая преступлений не только не поднялась, а опустилась вниз. Пробудились моральные, духовные и семейные основы нации, они сплотили нас и помогли продержаться во времена кризиса.

Более 70% преступлений малолетних граждан совершены детьми из неполных семей, где нет отца, и главой семьи является мать, а также детьми из приемных семей и приютов. В обзоре «США сегодня» сказано, что неблагополучная семья служит основной причиной возникновения юношеской преступности. Каждое новое исследование показывает, что дети из неполных семей склонны к преступному образу жизни больше, чем дети из прочных семей. Исходная причина преступности не нищета, а незаконнорожденность, пагубное следствие которой — в отсутствии благотворного влияния отца.

Все средства, вложенные в решение проблемы нищеты, не только создали вечную потребительскую прослойку в обществе, но и отвлекли внимание от проблем семьи — подлинного источника преступности».

Просто одетый человек стоял на ухоженной лужайке 18 на Чемпионате старших профи в Вест Палм Бич. С расстояния в пятнадцать метров он намеревался попасть в лунку двумя ударами и завершить игру. Он прошел к лунке, поднял с травы сосновую иголку, поговорил со своей клюшкой и приготовился к удару. Толпа наблюдала, затаив дыхание. Мяч находился на расстоянии девяти метров, казалось, что он сейчас угодит в лунку. Зрители выдохнули стон, видя, как близка цель, и собрались аплодировать блестящей попытке. Но мяч, подлетев к самой лунке, балансировал на краю, как баскетбольный мяч на краю кольца. И вдруг свалился в лунку.

Чемпион упал на колени, задрал голову и поднял в восторге руки. По толпе зрителей громом прокатился рев. Люди аплодировали свершившемуся чуду, таланту человека, волшебству момента. Они будут пересказывать этот случай, когда присутствовали при величайшем проявлении мастерства.

Большинство из этих людей не предполагали, что и за ними наблюдают из другого места, а их опыт служит учебным материалом для обитателей небес.

— Ты видишь? Сейчас они испытывают лишь тень того, для

179

чего были сотворены. Они всего лишь на окраине безграничной славы и силы.

— Я вижу, — сказала Дэни Торелу, — это подобно изумительному закату, который кажется дверью в другой мир. Тебе хочется стать его частью, пока он не исчез, но он исчезает, оставляя лишь серые сумерки. Восторг от величайших спортивных побед на земле — лишь эхо той радости, для которой мы сотворены — самозабвенного участия в поклонении Богу Всемогущему, праздника, который не исчезает и не разочаровывает.

Перед ними был небесный храм, крохотной моделью которого был храм на земле. Подобно тому, как большому настоящему авто соответствует маленькая модель автомобиля. Двор храма, казалось, имел площадь миллионы акров, а людей было не счесть.

Это были те, которые собрались поклониться Тому, чья власть превыше всякой власти.

Все добро на земле, было зернышком в сравнении с цветами и плодами небесных аналогов. Всякая добрая тень земного здесь обретала сущность. Дэни вдруг осознала, что живущие на земле, которые не верят в сущность, не дорожат и ее тенью. Для них временное было главным, а не символом, указывающим на оригинал. И только осененные миром сущности могли иметь подлинную радость в мире теней.

Все голоса слились в один восторг. Всех наполнило ощущение близости; Дэни никогда еще не переживала подобного в толпе, но слабый отблеск этого чувства ощущала на служениях поклонения в церкви.

Она слышала разноязыкие голоса и наслаждалась звучанием каждого из них в отдельности. Особенно ей нравилось звучание суахили, но также и норвежский, австралийских аборигенов, ассирийский, греческий, еврейский и арабский. Люди из всех народов, колен и племен стояли перед троном, пред Агнцем. Она читала об этом, а теперь переживала этот миг. Она корила себя, что, читая об этом во тьме мира, не пыталась даже представить это, принимая описанное за миф или метафору.

Преображенное творение Эль-Иона отражало его вечное преображение, парадоксальное разрешение его кажущейся двойственности. Теперь Дэни видела, что Он сотворил единство Вселенной не на диалектическом противоречии составляющих, но на добровольном стремлении элементов друг к другу. На земле это представлено не только существованием двух полов, но и

180

множеством рас, народов, культур и языков. Она постигла, что, несмотря на Вавилонское смешение, изначально в плане Эль-Иона было дать этим различиям расцвести и принести плод.

Она взглянула на Торела.

— Раньше я считала, что на небесах все будут одной расы, с одним языком и одинаковой внешностью. Сейчас понимаю, что это было глупо. Лишить людей их уникальности — это как измельчить разные фрукты в блендере в сероватое пюре. Ни вида, ни вкуса, ни самих фруктов. В аду, может, так и будет. Но не на небесах!

— Теперь ты понимаешь, — сказал Торел, — есть разные народы, но один общий центр притяжения, слава Божья. На земле князь тьмы пытается присвоить себе право отличать людей. Так он пытается отнять красоту принадлежности к полу, насаждая сексуальные извращения. Разумеется, красота уникальности находится в гармонии с Божьим планом, и не соответствует какофонии уклада врага. Небесный уклад уникальности исходит из правления Эль-Иона, и единство здесь выше различий. Творец дает симметрию, порядок и величие всему Своему творению. И этому различию, а не греховному, стоит радоваться!

Дэни наблюдала, как темнолицый невысокий человек медленно взошел на платформу перед троном Плотника. Высокий стройный ангел благоговейно подал человеку Библию. Казалось, эти двое близко и давно знают друг друга, словно они бок о бок сражались в одном бою. Страницы Библии переворачивались, подчиняясь мыслям человека, пока его глаза не остановились на нужном абзаце почти в самом конце книги.

— ВотвечныесловаЭль-Ионаотом,чтобудет.ВотчтоЭль-Ион показал мне на Патмосе, чтобы все люди знали, что их ожидает.

Так это Иоанн! Апостол Иоанн!

«И увидел я великий белый престол и Сидящего на нем, от лица Которого бежало небо и земля, и не нашлось им места.

И увидел я мертвых, малых и великих, стоящих пред Богом, и книги раскрыты были, и иная книга раскрыта, которая есть книга жизни; и судимы были мертвые по написанному в книгах, сообразно с делами своими.

Тогда отдало море мертвых, бывших в нем, и смерть и ад отдали мертвых, которые были в них; и судим был каждый по делам своим, и смерть и ад повержены в озеро огненное. Это — смерть вторая. И кто не был записан в книге жизни, тот был брошен в озеро огненное».

В толпе поднялся шум. Когда он затих, Иоанн продолжил:

— Эль-Ион сам есть воздаяние ищущим Его, и повинующимся Ему. Мы, чьи имена записаны в книге, ждем того дня воздаяния. Вслушайтесь в Его обетования. Возрадуйтесь тому, что вас ждет.

Страницы зашевелились вновь. Иоанн читал медленно и с чувством слова Сына Эль-Иона: «И кто напоит вас чашею воды во имя Мое, потому что вы Христовы, не потеряет награды своей». Дивный аромат наполнил воздух.

Иоанн склонился в молитве, глядя на сияющий трон и Сидящего на нем. Дэни вместе со всеми последовала взглядом за глазами апостола. Все вместе повернулись к объекту поклонения. Новые их глаза могли видеть сияние Его славы, которая ослепляла глаза смертных.

— Эль-Ион, Бог Авраама, Бог наших отцов, благодарим Тебя, что Ты — судья каждому человеку, и суд Твой справедлив всегда. Благодарим, что Ты следишь за делом каждого, помнишь обо всём, о зле и добре. Мы трепещем, но радуемся, что ничто не ускользнет от взгляда Твоего.

Волна хвалы поднялась от толпы. Дэни слышала многоязычную речь, но всё понимала. В ритмах и акцентах разных наречий, она видела соответствие культуре носителей языка.

— Молимся о людях мира тьмы, не знающих, что их ждет, — продолжал Иоанн, — молим о тех, кто пытается заполнить пустоту своих душ насилием, развратом, жадностью, самомнением и всяким другим непослушанием и бунтом. Яви им Эль-Ион, что только Ты способен заполнить их пустоту, что нет у них иной надежды, кроме Тебя, что без Твоего искупления им не устоять в страшный день суда. Да просветит их Дух Твой, и откроет им глаза к разумению.

Его голос внезапно возвысился.

— Укрепи воинов Михаила, борющихся за души людские. Порази врагов Твоих, последовавших за Утренней Звездой в его восстании.

Словно ток пробежал по самым высоким творениям из присутствующих, Дэни просто ощущала эти энергетические заряды. Желание людей скорейшей победы Эль-Иона, великое желание охватило самых древних воинов Михаила.

— О, премудрый Эль-Ион, наше нетерпение нарастает. Мы хотим установления Царства Христа на земле. Мы жаждем, чтобы исполнилась правда. Но Ты терпелив, Ты претерпел об-

182

винения и поношения бунтующих людей, и ждешь, когда всякий придет к Тебе.

Со всех уголков великого собрания послышались возгласы одобрения. Когда же Иоанн завершил речь, хор голосов в унисон произнес «Аминь». И голос Дэни был среди них. С платформы послышалось легкое воздушное пение, усиливающееся по мере исполнения песни. Чистый голос был слышен у краев толпы в сотни километров также хорошо, как и в первых рядах.

Вначале Дэни решила, что это новая песня, так свежо и проникновенно она звучала. Но поняла, что знает ее. «О, благодать, спасен Тобой», — пел певец, это был автор песни! Старый работорговец, покаявшийся в расизме, угнетении и несправедливости, наконец-то чист. «Был мертв - и чудом стал живой, был слеп и вижу свет.»

Он продолжал петь, к нему присоединились многие. Другие внимали голосу, размышляя над драмой жизни и искупления певшего. И все небеса подхватили, когда он запел: «И пройди хоть десять тысяч лет, мы будем славить Господа как в первый день, когда попали сюда!»

Как будто ниоткуда появились легионы воинов Михаила, одни вышли вперед, другие спустились сверху, кто-то вышел из-за престола. Их было тысячи тысяч. Они окружили престол и запели: «Агнец закланный достоин принять могущество и державу, мудрость и силу, честь и славу!»

Вдруг звук взорвал воздух вокруг Дэни. Каждый своим пением словно подталкивал ее к престолу. Охваченная звуком, она вторила ему, как камертон, одновременно поглощая и источая звук. Ее несло, как лист, мощным течением реки, которая исходила от Эль-Иона и восходила к Нему вновь.

Много песен поклонения прозвучало. К платформе вышла маленькая девочка и запела. Такая красивая, она напомнила Дэни... Фелиция! Она написала свою песню Эль-Иону, и Он пожелал, чтобы все небеса внимали ей. Песня была так прекрасна, голос Фелиции звучал так красиво. И Дэни ощутила праведную гордость, что это поёт ее дочь, хотя и на земле никогда не считала ее своей собственностью. Люди могут владеть вещами, и только Эль-Ион может владеть людьми. Фелиция была и всегда останется для нее сокровищем, потому что так много было вложено в нее. Но, прежде всего, девочка была сокровищем Эль-Иона. Дэни взглянула на престол — так далеко и так близко. Встретилась глазами

183

с Плотником, и на миг они ощутили общую радость за эту маленькую девочку.

Теперь Дэни едва слышала голоса множества ангелов, потому что их перекрывал мощный хор человеческих голосов. Множества миллионов воспели так, что мощнейший хор ангелов был еле различим. Народы пели, забыв о себе, обо всем, помня лишь Эль-Иона: «Сидящему на престоле и Агнцу его, да будет честь и слава и сила вовеки!»

— Слушай, Карп, — сказал Кларенс, подойдя к ее столу, — я работаю над статьей о фоторепортерах. А всё из-за тебя — ты мне идейку подкинула. Я, конечно, могу отстать. А могу, если процитирую тебя, дать тебе прочитать статью, прежде чем отправлять в печать. Ну что, поговоришь со мной?

— Только если я первая просмотрю эту статью, даже прежде Уинстона, хорошо?

— Идет. Ты знаешь, что мне нужно. Расскажи о работе фоторепортера.

Кларенс держал в руках желтый блокнот и ручку.

— Что ж, это мир в себе, нормальный человек ничего в нем не поймет. Люди понимают, что факты искажаются, хоть раз становятся жертвой этого. Но они не понимают в фоторепортаже настолько, чтобы понять суть явления. Да, мы отбираем нужные фото, много раз перебираем, решая, что читатель увидит, а что нет.

— Для меня это не новость, но когда я увидел, что приключилось с Олли, признаюсь, сильно разозлился.

— И это только начало. Добро пожаловать в век компьютерных технологий. Загружаем картинку и делаем с ней практически всё, что захотим. Это — как редактировать сообщения. Вырезаешь ненужное, оставляешь то, что тебе надо, так?

— Да, но...

— На снимке солнце, а нам нужно, чтобы картинка отражала другое? Нет проблем — затеняем ее. Возможности редактирования фото позволяют делать с картинкой то же, что и со словами. Несколько лет назад для «Нешенл джеографик» был сделан снимок Великих пирамид за Каиром. При нужном масштабе снимка они не влезали в один кадр. Тогда в редакции вырезали часть пустоты между ними, придвинули их друг к другу. Они решили, что просто убрали песок.

— Что, правда, они так сделали?

184

— Ну да. И я знаю фотографов, которые полностью были «за». Это нужно было для дела, и вид был великолепный. Но это не был снимок реальности. Понимаешь, чтобы воздвигнуть пирамиды, потребовалось двести тысяч рабочих и свыше сотни лет. Но редакторы журнала сдвинули их, ничуть не сомневаясь.

— Как им это удалось?

Карп указала на экран соседнего компьютера.

— Графическая программа позволяет изменять изображения: удалять, добавлять, разделять или соединять их. С помощью компьютера это можно делать без всяких стыков. Конечный продукт выглядит не хуже оригинала. Нет, он выглядит лучше! Раньше, если реальность была недостаточно красочна — не повезло. Сейчас реальность можно редактировать.

Карп достала фото из верхнего шкафчика стола.

— Вот этот снимок я привожу в пример на курсах фоторепортажа в Портленд Комьюнити Колледж. Вотэтот роскошный дубовый стол и банка колы, портящая впечатление, — она показала на банку на снимке.

— Раньше фотограф спросил бы, нельзя ли убрать банку до того, как сделать снимок. Сейчас фотограф размышляет, а не убрать ли эту банку после того, как снимок сделан.

Карп показала Кларенсу такой же снимок, но без банки.

— Вот что было проделано с фото. При публикации снимка ничто не указывало на то, что в кадре все выглядело иначе. Я спрашиваю студентов: «Кто считает, что это неправильно?» Почти никто не поднимает руку. Тогда я спрашиваю: «А где предел, за который нельзя переступать? Какая разница, убираем мы банку или добавляем ее?» Я могу заставить стол любыми предметами, сделать обратную инверсию, и эффект будет больше, чем можно представить. И пока ты лепишь туда совершенно невероятные вещи, никто и внимания не обратит на диссонанс.

— Поразительно.

— У меня десятки тысяч снимков на компакт-дисках. На этот стол я могу положить и корону с брильянтами, и номер «Плейбоя». Я могу уличить или выгородить кого-то, добавив что-то или вырезав из изображения. Например, на снимке человека, который тебе симпатичен, виден неприличный лозунг у него на майке или кишки наружу. Раньше приходилось довольствоваться таким изображением или зарисовывать, а теперь можно просто удалить.

— Лозунг или кишки?

— Что угодно. Можно и лозунг заменить позитивным или просто стереть его с майки. Пририсовать что-нибудь. Что угодно. Это как принимать стероиды при занятии футболом или бодибилдингом. Пока тебя не уличили — ты герой.

— Ты когда-нибудь это делала, Карп?

— Что? Стероиды?

— Нет. Манипулировала с фото?

— Между нами? Да, несколько раз. И мне нечем гордиться. Меня утешает лишь то, что это не причинило никому боли, и то, что я стыжусь. Значит, у меня еще есть совесть.

Настройка программ на столе Кларенса переместилась вдруг на канал, где взволнованный голос сообщал о пожаре в Хетман Отеле, внутри есть люди. Карп схватила камеру и ключи от машины.

— Говоря об этике, то именно здесь я хочу надеяться, что все выживут, и мне не придется получать награду в конкурсе за снимок, на котором обгорелый человек прыгает из окна. Потом договорим, Кларенс.

— Спасибо, Карп. Держись подальше от огня.

Кларенс подъехал к «Тако Беллз» в пять минут шестого и с нетерпением ждал Олли. Детектив подъехал ровно в пять пятнадцать. Он выглянул и поманил Кларенса в свою машину.

— Твоя машина останется здесь, — сказал Олли, — чтобы ты не отвертелся от Буррито Суприм.

— В чем дело, Олли? — спросил Кларенс, садясь на пассажирское сиденье.

— Сейчас узнаешь, — Олли медленно ехал по Джек-стрит. Подъехав к Десятой, припарковался.

— Ну, вот, — сказал Олли, — начнем урок. Взгляни на название улицы. Что ты видишь?

— Там написано «Джек». Я правильно говорю, Холмс?

— Пока да, Ватсон. Что еще?

— Ну, видно, что в конце слова кто-то пытался выделить букву.

— Правильно. Ну и кому, по-твоему, это нужно, выделять букву?

— Крипам. Блады предпочитают другие буквы. Я прошел тест? — Кларенс взглянул на Олли.

— Блестяще.

Олли развернулся и поехал в сторону МЛК на юг. Въехав на Джексон-стрит, он остановился возле первого поворота налево.

— Так, выйди из машины и скажи мне название улицы.

Кларенс вышел на тротуар и взглянул на название.

— Джексон. Олли, это моя улица. Написано просто Джексон. Никаких следов граффити. Никаких поправок. Я что-то пропустил?

— Нет. Но, предположим, некоему Крипу захочется изменить надпись. Что он сделает?

— То же, что на той надписи. Выделит «К».

Олли достал из-под сиденья табличку с названием улицы. Зеленую с белыми буквами. Протянул Кларенсу.

— Где ты это взял?

— Неважно, — сказал Олли, — что ты видишь здесь?

— Ну, здесь на «Джек» выделена буква «к». Классно сделано. Прекрасно подобранной зеленой краской закрашено окончание слова. Я понял — это надпись с улицы Джексон.

Олли забрал у него табличку, перешел дорогу и поднес ее к висящей табличке с названием улицы.

— Что скажешь?

— Ну, похоже, что табличка отсюда.

Олли запрыгнул в машину и тронулся с места, Кларенс едва успел заскочить внутрь.

— Погоди-ка, Олли, ты хочешь сказать...

Кларенс не закончил фразу. Олли продолжал ехать. Проехал три квартала, миновал дом Дэни и повернул на север. Поравнявшись с Джексон-стрит свернул налево, снова к МЛК. И на этот раз заглушил двигатель.

— Видишь тот дом? Сколько кварталов от МЛК?

— Где-то три с половиной, и что?

— Посмотри на номер дома.

— 920. Постой, это же номер дома Дэни!

— Какого цвета дом?

— Синий, как и дом Дэни, — Кларенс сомневался, — Олли, ты хочешь сказать, что киллеры должны были попасть в этот дом?

— Не совсем в этом уверен. Но готов поставить на это.

— Где ты взял табличку?

— Когда я увидел на ней граффити, то подумал о Крипах и всей этой возне со знаками. Я подумал, если они оставляют зна-

187

ки на названиях улиц, то так могло быть и в нашем деле. Позвонил в город. Служба по дорожным знакам обычно ремонтирует маленькие неисправности и полностью заменяет табличку, когда она не подлежит восстановлению. Они ведут учет, и у них огромная корзина с испорченными табличками, которые потом перерабатывают. Я порылся там и через десять минут нашел это. Выяснилось, что они сделали заказ на замену 24 августа. Заменили ее 5 сентября. Через три дня после убийства.

— И что?

— И маленькие серые клеточки, — Олли постучал по голове, — велели мне ехать назад на Джек-стрит. Я доехал до номера 920. Тот же номер, та же сторона улицы, тот же цвет, тот же тип здания.

— Никогда не замечал этого названия улицы Джексон, сколько ни ездил к Дэни, — Кларенс с ненавистью смотрел на кусочек железа в руках.

— Зачем тебе? Ты же знаешь район, знаешь, где повернуть, тебе и смотреть на табличку не надо. Как и любому в округе.

— То есть, ты говоришь, что...

— Что бандиты были не местные. Это ясно. Если бы они были отсюда, то знали бы, что есть две улицы Джек-стрит и Джексон-стрит. Думаю, они приехали из другого места и просто следовали знакам. У них было название улицы и номер дома, возможно, и цвет дома знали, на всякий случай. Увидели улицу с похожим названием и по настоящему адресу дальше на север не поехали.

Кларенс взглянул на синий дом.

— Кто здесь живет?

— Вопрос на 64 тысячи долларов. Пока у меня есть только фамилия Флетчер. Мэнни уже просматривает сведения. Когда разберемся, я намерен нанести им визит. Особенно мне интересно, чья спальня справа по фасаду. И кому они нужны мертвыми.

ГЛАВА 26

Кларенс и Женива подъехали к дому Джанет. «Мустанг» Джейка подъехал сразу после них. Все трое подошли к двери одновременно.

— Здравствуйте! — вымученной улыбкой приветствовала их Джанет. — Предупреждаю, что вокруг просто зоопарк какой-то. Мы с Карли весь день присматриваем за детьми. Моя

188

подруга Сью Килз уехала на пару дней со своей дочкой Анжелой, а ребенка Анжелы, Карину, оставили со мной. А еще...

— Пливет дядя Дзек! — раздался знакомый нежный голосочек. Стоило Джейку шагнуть в дверь, как на нем повисли чьи-то ручонки.

— Привет мой малыш Финн! — восторженно откликнулся Джейк. Он подхватил малыша с синдромом Дауна и крепко его обнял.

—- Финн, — сказал Джейк мальчику, глядя ему прямо в глаза, — это мой хороший друг, мистер Абернати.

— Привет, мисти Абелнати!

— Привет, Финн. Мне о тебе рассказывали.

Финн потянулся ручонками к Кларенсу, не беспокоясь о том, что его могут уронить. Кларенс осторожно обнял его, было очень трогательно, что мальчик не заботился о том, что ему делать дальше — он ничего не оставлял на всякий случай. Мальчик доверился Кларенсу сразу и целиком, как привыкший доверять всему. Кларенс спросил себя, когда он в последний раз вот так доверялся.

— Ой, дядя Дзек, мисти Абелнати такой больсой! — маленький Финн даже воскликнул, выделяя слово «такой». Все засмеялись.

— А это Женива Абернати, — сказал Финну Джейк, — любимая жена мистера Абернати.

Финн и Женива улыбнулись друг другу. Сидя у Кларенса на руках, Финн прислонил свою бледную ладошку к его щеке, удивляясь такой разнице.

Потрогав волосы Кларенса, он удивленно сказал:

— Они как войлочный коврик!

— Точно! — сказал Кларенс, улыбаясь еще шире, чем малыш Финн.

— Мой папа говолил, что Бог сотволил людей разных цветов, чтобы мил был таким, каким его Бог хочет видеть.

— Такое же мне говорила моя сестра.

— Дядя Дзек говолил твоя сестла на небесах вместе с моим папой. Вдлуг они смотлят на нас сейчас?

— Может быть, — Кларенсу хотелось бы верить в это.

— Значит, на небесах уже есть хотя бы два цвета!

-Да.

Кларенс повернулся, чтобы спрятать глаза. Что же в этом мальчике так сильно напоминало ему отца? Казалось, они оба

189

находятся и по ту сторону мира тоже. Одной ногой на земле, другой — на небе.

— Ты видел ребенка Карли, мистел Абелнати? Его назвали в честь меня и моего папы.

Малыш Финн соскользнул с рук Кларенса и потянул его в сторону детской. Женива пошла за ними. В детской они обняли Карли и стали умиляться маленькому Финни.

Через пару минут Джанет сказала:

— Что ж, Карли, мы поехали. Ты уверена, что справишься со всем?

— Конечно. Если только малыш Финн мне поможет.

Она обняла просиявшего мальчика.

— Он может развеселить и Карину, и Финни.

— Пока мистел Абелнати! — крикнул мальчик Кларенсу.

— Пока мистел Финн, — ответил Кларенс, — веди себя хорошо, а то поцарапаю тебя своим войлочным ковриком.

Он наклонился и потер головой щеку мальчика, к его полному восторгу.

Обе пары поехали в Грешем к Ди. Кларенс и Джейк заказали столик пока Женива и Дженет отправились в обычный долгий поход в туалетную комнату.

— Как у вас с Джанет складываются отношения?

— Думаю, хорошо. Мы любим друг друга. Любим Господа. Мы перестраиваемся. Это не легко, конечно.

— Почти всё в жизни нелегко, — Кларенс подумал о вере Джейка, такой реальной и в то же время идеалистической. Она все еще была свежей. В Джейке было что-то от малыша Финна: способность смотреть на мир глазами ребенка. Вера Кларенса, потрепанная годами несправедливости и лжи, отдавала цинизмом и изнурением.

— Знаешь, Джейк, порой я завидую тому, что ты обрел веру так поздно.

— Странно, что ты это говоришь. Я часто размышляю о том, как хорошо вырасти в таком доме, как у тебя, с родителями, любящими Бога.

— Иногда это принимаешь, как должное, — сказал Кларенс, — словно это традиция семьи, а не твой личный выбор.

— Все равно... иметь родителей-христиан, трудно даже представить. А прийти к вере позже? Я оглядываюсь на прошедшие пятьдесят лет, и понимаю, сколько из них было потрачено зря. И каждый свой день теперь я хотел бы использовать

190

для вечности. Забавно, я говорю такие вещи и вспоминаю своего приятеля Финни — никогда не понимал его, когда он говорил подобное. Уже года два как его нет. Джанет говорит, что, порой, я напоминаю ей Финни. И Сью, жена Финни, говорит то же самое. Для меня нет лучшего комплимента. Вот до чего я дошел.

— Да, докатился ты, братишка. А моя вера как застыла. Будто я потерял свою первую любовь. Даже не знаю, что и делать, правда. Женива говорит, что я злюсь на Бога. Думаю, она права.

/ Трудно доверять, вверять себя кому-то, когда посмотришь на то...

— Что произошло с Дэни и Фелицией?

-Да.

— А что остается? — спросил Джейк. — Мы же не Бог. Тебе кажется, что все перепуталось, а представь, что было бы, управляй Вселенной мы сами?

Кларенс подумал, что можно было бы взглянуть на это.

— Кажется, — заметил Джейк, — не много веры надо, чтобы следовать за Богом, когда дела складываются понятным и благоприятным для тебя образом. Но, может быть, вера нужна именно тогда, когда все идет не так?

— Дядя Анци? — Тай смотрел на Кларенса. Он уже неделю не заговаривал с ним, и никогда не называл его так.

— Да, Тай, в чем дело?

— Я знаю, ты разговаривал с полицейскими. Что происходит? Они собираются найти убийц?

Даже голос у мальчика звучал, как у прежнего Тая.

— Надеюсь, но не знаю наверняка, — Кларенс раздумывал, что можно ему рассказать. Но поговорить так хотелось, что он решил попробовать.

— Детектив Чандлер считает, что убийство произошло по ошибке.

— По ошибке? Изрешетили дом?

— Я имею в виду, что метили в другой дом и в других людей.

— Как же так?

— Он говорит, что киллеры не разбирались в местных улицах. Видишь ли, кто-то пытался на уличных указателях менять буквы ради Крипов, и надпись Джексон изменилась на Джек. Есть версия, что они направлялись на улицу Джек, но свернули на Джексон.

Тай тихо сидел, втянув голову в плечи. Вдруг поднялся и пошел к двери.

— Постой, Тай. Вернись. Я...

Не успел он закончить фразу, как хлопнула входная дверь.

Кейша и Селесте, наконец, уговорили Кларенса почитать им третью книгу «Хроники Нарнии». Джейк дал им книгу Клайва Льюиса «Просто христианство». Он дважды прочел ее и дал Дэни, которая очень ее оценила, и она стала читать другие книги Льюиса. И хотя Кларенс был фанатом Льюиса, «Хроники Нарнии» он читал впервые.

Дети рассмеялись сразу, когда Кларенс прочел первые строки: «Жил на Свете мальчик по имени Юстас Кларенс Скрабб, и он заслуживал такого имени». Имя «Кларенс» развеселило их.

«Юстас Кларенс любил животных, особенно жуков, если они были неживые и приколоты к картонке». Описание надменного самоуверенного Юстаса продолжалось. Он думал и делал злое как эгоист. Постепенно внутренняя суть души Юстаса изменила его внешность. Мальчик превратился в омерзительного презренного дракона.

Отчего-то Кларенс ощутил испуг.

— Хочу представить тебя кое-кому, — сказал Торел Дэни.

Она посмотрела на указанного Торелом человека. Он был

очень приятным на вид, с искоркой в глазах, как и у ее отца. Улыбка его была приятной и сдержанной, но глаза сияли. И хотя они не были знакомы, она моментально ощутила, что знает его.

— Добро пожаловать в мир Эль-Иона, дочь Евы, — приветливо сказал человек. Ей очень понравился его британский акцент и глубокий низкий, голос.

— Дэни, — пояснил Торел, — это Клайв Льюис.

— Льюис! — воскликнула она, распахнув глаза. — О, как же я люблю Ваши книги! Они чудесные! Моя семья в Земле Теней как раз сейчас читает «Хроники Нарнии»!

— Да, твой хранитель так и сказал мне, — заметил Льюис, — Торел поговорил с моим адвокатом Эльдилом, чтобы я помог тебе здесь освоиться немного, если хочешь, конечно.

— Если хочу? Да я умираю от счастья!

— Ну, — сказал Льюис, улыбаясь, — умирать нет нужды, не так ли?

Торелу явно нравился восторг Дэни.

192

— Те, кто влияют на детей Эль-Иона на земле, часто потом помогают им сориентироваться в небе. Иногда это люди, которых ты лично знал на земле, иногда предки, которых никогда не видел, как Зеке и Нэнси. И это может быть тот, через чьи книги Эль-Ион говорил с тобой. Один из них — Льюис, и поскольку он продолжает говорить твоей семье в Земле Теней, мы сочли уместным пригласить его.

— Уместным? Да это просто здорово! Спасибо, Торел! — она обняла его. Он обнял ее в ответ, сдерживая свою силу. — Эль-Иону нравится радовать меня такими сюрпризами!

— Да, — ответил Торел, — не сказано ли в Его Слове, что Ему радостно видеть Своих слуг благополучными, что в Его присутствии — полнота радости?

— Пойдем, — Льюис протянул руку Дэни, — я знаю одно местечко, возвышающее и душу, и разум. А по дороге я буду задавать тебе вопросы, и все о тебе узнаю. До начала урока я должен знать, что у меня за ученик.

Шедоу стоял у дверей заброшенной церкви на стреме, пока восемь человек внутри обсуждали дела.

— Слышал, ты совершил грабёж на Мейсон, — сказал Джи Си Фараону, — хорошо провернул дело. Теперь у тебя есть деньги на мой товар, упаковать тебе?

— Я? Грабёж? — Фараон прикинулся невинным. — Старик, я чист, как слеза! Но я выиграл в лотерею, поэтому зелень на беленькое у меня есть.

— Беленькое есть отличного качества, — Джи Си достал кокаин из пакета Макдоналдс. Фараон скептически оглядел его.

— Лучший товар в городе, — заметил Джи Си, — особенная смесь, сладкая.

Весь товар шел из одного места, но он был прирожденный торговец. Он точно так же мог бы преуспевать и в законном бизнесе.

Фараон, который соображал в науке, пока его не исключили из школы в старших классах, осматривал порошок, взглядом опытного химика. Насыпал немного порошка в трубочку-пробник, посыпал щепоткой пищевой соды для утяжеления. Отмерил нужное количество воды и осторожно смешал.

Четверо сопровождающих его уважительно наблюдали, один впитывал навыки, которые ему помогут, когда он дослужится до верха. Трое других, менее развитые, сосредоточились

193

на самом продукте и жаждали только его.

Фараон достал из кармана газовую зажигалку размером 4 на 15 см. Зажег пламя под трубкой, готовя, словно придирчивый французский повар. Добавил несколько капель холодной воды. Потряс липкую смесь, пока она не загустела. Встряхнул трубку и образовавшийся кристалл шевельнулся в ней, как снежинка в снежном шаре.

Осторожно положил кристалл на середину автомобильной антенны и поджег его. Когда кристалл достаточно разогрелся, он посмаковал его во рту. Фараон воспользовался маленьким окошком, чтобы сделать один результативный вдох.

Четверка торговцев беспокоилась, словно голодные в очереди к столу с едой. Наконец, один из них взял трубку у Фараона и сделал еще кристаллы. Другой достал зеркало и разделил кучку кокаина на четыре дорожки, каждая по четыре сантиметра длиной. Он раздал всем трубочки — соломинки из Макдоналдса, разрезанные на части длиной в девять сантиметров. Первый втянул в себя дорожку, ведя по ней трубочкой, втягивая носом, чтобы порошок впитался в перегородки.

Другой наркоман не хотел ни курить, ни вдыхать. Он на огоньке зажигалки разогрел воду в бутылочной крышечке, смешал с кокаином и набрал шприц. Ввел треть содержимого себе в руку, и передал шприц другому.

Все откинулись на спину, закатив глаза, отправившись туда, где не ступал еще ни один человек.

— А ты как хотел бы попробовать, малыш? — спросил Джи Си у Тая.

Тай показал на зеркальце с оставшимися двумя дорожками.

— Нет, попробуй кристалл. У тебя получится, — Джи Си взял оставшийся кристалл, положил на краешек антенны и сказал, — когда я скажу, сразу слизни его.

Поднес огонь к крупинке, и неожиданно скомандовал: «Давай!»

Тай кинул его в рот, вдохнул, и его тут же повело. Он курил траву, но не крэк. Пакетик с кокаином, который дядя нашел под матрасом, ему дали передать кому-то в школе. Он никогда еще не пробовал порошок. Наблюдал за старшими, как обычно делают маленькие, чтобы при случае не выглядеть идиотом. Тай был здесь новичком среди ветеранов. Изменившимися глазами он следил, как один из ребят исследовал поверхность, подбирая клочком бумаги крупинки, словно это были драгоценные бриллианты.

194

Сам Джи Си не притронулся к крэку. Сейчас он на работе. «Никогда не гуди на работе, а то тебя обманут». Его девять парней были вооружены, и у него в кармане лежал маленький но вполне настоящий нож. Каждый наркодилер боялся быть обманутым. Джи Си только однажды обставили, это было еще в Южном Центре. В Портленде его пытались облапошить дважды, оставив в нем пару пуль, и ударив его бейсбольной битой по спине. Но и он отправил двоих нападавших в больницу, а одного — в могилу. Тогда прошел слух, что если хочешь обставить наркодилера, то лучше иметь дело не с Джи Си, а с кем-нибудь другим.

— Кокаин надо не курить, — наставлял он Тая, — а продавать.

Тем не менее, теперь он подсаживал Тая на крэк. Пока Тай перемещался из реальности в нереальность, он вспомнил, как Джи Си учил различать копов, когда они хотят тебя засечь. «Смотри в глаза — если они красные, он курит кокаин. Если глаза белые, то он настоящий коп».

Через время у Фараона в голове достаточно прояснилось, чтобы заняться делом. Взглянул на Джи Си.

— Почем тинер?

— Тинер? — Джи Си был в шоке, что придется продать лишь одну шестнадцатую часть унции. — Сто баксов, но ты мне все планы смешал таким малым количеством, так что с тебя еще пятьдесят за образцы. Я думал речь идет хотя бы о зет.

— Сколько за восемь шаров?

— Один и восемь. Ты кто — дилер или чисто для себя? Я продаю все в зетах. Если не можешь купить столько, у меня есть простой товар, продам унцию за шесть сотен. Если хочешь иметь репутацию поставщика хорошего товара, то за девять сотен получишь лучший зет в городе.

— А за восемь?

— А за девять, зато образцы бесплатно, как всем моим оптовикам? Разделишь на даймы, сделаешь сам кристаллы и продашь все за три штуки баксов.

— Скорее две шестьсот.

— Все равно хорошая прибыль.

— Большой риск.

— Ты же бизнесмен. Риск вознаграждается.

Фараон протянул девять сотен наличными, в основном пя-

195

тидолларовыми банкнотами, за унцию кокаина. Через пять минут они разошлись, словно бизнесмены после ланча с мартини. Теперь, когда Шедоу был не на службе, он поджег кристалл для себя.

Тайрон вышел из заброшенной церкви другим человеком. В его теле уже возникла потребность в новом веществе. Не подозревая об этом, он уже охотился за пакетиком.

— Кларенс, ты брал у меня в сумочке деньги?

— Нет, я не виновен.

— Точно помню, у меня было две двадцатки, — сказала Же-нива, — а сейчас тут только пара однодолларовых купюр. Не помню, чтобы я что-нибудь покупала.

Она поколебалась.

— И это уже не в первый раз. Не хочу обвинять, но думаю, что это Тай.

— Думаешь, он вор?

— Не знаю. Знаю, что деньги пропадают. Третий раз за последние недели. Принимая во внимание другие его проступки, думаю, это он.

— Надо снова поговорить с ним о наркотиках. Думаю, конфликта с тем дилером было недостаточно. Он в какой-то прострации, глаза красные. Думаю, он на наркотиках. Надо еще что-то сделать, чтобы переубедить его. Знать бы что.

Кларенс пошел в комнату Тая, постучал. Через время услышал слабый отклик и открыл дверь. Тай выглядел совершенно безучастным, словно его дяди и не было в комнате.

— Ты брал деньги в тетиной сумке? — спросил Кларенс. Тай неуверенно качнул головой, но метнувшийся виновато взгляд выдал его.

— Пойдем прогуляться, Тай.

— Куда?

— На экскурсию. И не заставляй меня тянуть тебя за ухо на этот раз, — они вышли из дому и прошли три квартала, а Тай все пугливо озирался, боясь, что приятели вновь увидят, что он прогуливается с дядей.

— Собираюсь тебе показать, что могут сделать наркотики.

Они миновали двоих наркоманов, привалившихся к стене.

Они выглядели, словно зомби из «Ночи из жизни мертвых». Во рту не осталось и двух третей всех зубов. Тай почувствовал тошноту. Он видел их раньше, но никогда не рассматривал их

196

так близко. Они сидели и почесывались, как все подсевшие на героин. Крэк и метаамфетамины были выбором более юного поколения. Но героин по-прежнему пользовался спросом у наркоманов постарше. Бедолаги были покрыты шрамами повсюду, потому что их били и обирали, кто знает сколько раз. Кожа выглядела землистой и болезненной. Было странно видеть негров с такой светлой кожей. Посреди четверки черных сидел один белый и один человек испанской наружности.

— Наркотики интернациональны, — сказал Кларенс, — им неведома дискриминация. Любого могут повергнуть.

Он указал на человека с пустыми глазами и лицом без всякого выражения. Человек свернул себе салфеточный шарик быстрого действия — герококс.

Большинство горожан проходили мимо этих людей, подобно тому, как мы проезжаем в машине мимо места аварии. Смотреть хочется и не хочется одновременно. Поэтому мы наполовину видим и слышим историю их непрожитой жизни. Кларенс стремился к тому, чтобы Тай увидел и услышал.

Два кокаиниста вели какой-то разговор, но ни один не понимал другого. Кларенс и Тай стояли прямо перед ними, но они пару раз глянули в их сторону так, словно их там не было или они находились в другом измерении, и единственной реальностью для них был их собственный мир, лишь отчасти пересекающийся с обычным миром. Они не только не видели легионы, окружающих их воителей, но даже обычных людей, стоящих поблизости.

— Видишь этих людей, Тай? Им не больше сорока, но они уже полностью разрушены. Видишь, что наркотики сделали с ними?

— Я не собираюсь столько жить, — ответил Тай.

— Это пророчество сбудется, если не завяжешь с наркотиками. Крэк сожрет тебя. Ты умрешь или будешь желать смерти. Возможно, принесешь смерть кому-то еще. Тебе это надо, сынок?

— Я не знаю, чего хочу. Хочу общаться со своими друзьями. Больше ничего.

Они прошли подальше, к угловому винному магазину, одному из дюжины в радиусе трех километров. Два старика сидели с протянутой рукой, словно нищие на улицах Дели.

— Видишь их? Они когда-то тоже просто общались со своими друзьями. Для большинства из них жизнь заключена в

197

пределах трех кварталов от магазина. Это для них и церковь, и синагога. Пределы их жизни. Когда-то они были наперсточниками, теперь — попрошайки. Никакого уважения. Едят кристаллы и пьют алкоголь — вот вся их жизнь. Присмотрись внимательно, мой мальчик. Ты идешь в эту сторону.

Кларенс пристально смотрел в лицо Таю, видя его решимость ничего не слушать.

— Привет, Пити! — Кларенс помахал рукой человеку неопределенного возраста. Ему могло быть и 30, и 70. Он сидел на холодном бордюре, настороженно глядя на Кларенса.

— Видишь парня? Его зовут Пити. Несколько недель назад я брал у него интервью для своей колонки. Он меня уже не помнит. Даже не помнит, сколько ему лет. Он только и делает, что охотится за мелочью, выпрашивая сдачу у проходящих старушек. Он по-прежнему старается выглядеть, как хиппи: рубашка навыпуск, кепка назад. Вечное отрочество. Уродливо, а? Словно подросток в памперсах. Всякий, предлагающий тебе дозу, отправляет тебя в их ряды. Помни об этом, мальчик.

Тай уставился на трещину в фундаменте.

— Однажды в момент прояснения, я спросил у Пити, что он думает о своей жизни. Знаешь, что он ответил? «Я, может, еще и не в аду, но я вижу его и ощущаю его запах». Ты этого хочешь, мальчик? Ответь мне прямо сейчас.

— Нет. Но я так же не хочу ходить по струнке правил белых.

— Вопрос в том, хочешь ли ты ходить по своим собственным правилам. Ты всерьез думаешь, что люди допустили всё это: винные магазины один на другом, улицы, полные крэка? У белых не хватит власти и ума на эту систему. Эта система пришла от дьявола, прямо из ада.

— Но это они привезли наркотики и делают на них деньги. Они хотят, чтобы мы поубивали друг друга.

— Если это так, то ты просто выполняешь их план. Ты же не глуп? Брось. Те, кто употребляет наркотики и стреляет в других, могут винить в этом только себя. Ты хочешь обвинить во всем человека — что ж. Будь выше и умнее, чем человек, победи в его же игре. Но не прячься в гетто и не хнычь, что тебе приходится дышать испарениями. Когда белые парни уже летели на Луну, эти черные были как раз в твоем возрасте. Смотри хорошенько, Тай, потому что если это жизнь, которую ты выбрал для себя, то она вот такая. И то, если повезет. Если не ляжешь в

198

гроб в двадцать лет. Это неудачники. Их большая удача в том, :что кто-то уронит недокуренную сигарету. Они дососут ее до фильтра, и чувствуют себя, будто починили машину, преподали урок или починили крышу. Большое дело. Все гангстеры такие Же неудачники, как эти несчастные.

Тай судорожно сглотнул.

— Чтобы ты ни думал о них, они все равно неудачники. Ноют, что белые плохо обращаются с черными, а сами что делают? Убивают черных. Разбивают черные семьи. Крадут черных детей у их родителей. Превращают умных детей, вроде тебя, в ,идиотов.

Кларенс подыскивал слова.

— Наши предки были рабами, Тай. Но скованные цепями по рукам и ногам, они умели думать головой. У тебя нет цепей

: на руках и ногах, но ты будешь в рабстве, в тюрьме, если твой разум будет в плену. Зачем черные убивают черных, ответь? Знаешь?

— Нет.

— Потому что они ненавидят цвет своей кожи. Ненавидят у других так же, как у себя. Тебя этому учила мама?

Тай покачал головой. У него покатились слезы. Кларенс обнял его.

— Пошли домой, сынок.

Они шли мимо винного магазина, и как зрители наблюдали битву за цель и смысл, битву, которая давно была проиграна.

Кларенс крепче прижал к себе Тая.

— Я хочу лучшей доли для тебя, сынок. Теперь, когда мамы нет, кто-то должен говорить за нее. Поэтому я и мучаю тебя. Не потому, что не люблю, а наоборот.

На следующий день Кларенс, войдя в Мейн Стрит Дели, увидел Олли за дальним столиком в углу, читавшего первую страницу «Трибьюн». Его глаза скользили под заголовком «Экономические проблемы накопились в стране».

— Я думал, ты не читаешь «Трибьюн», — сказал Кларенс, усаживаясь напротив.

— Не то чтобы не читаю, просто я не верю. Есть разница.

Олли был серьезен.

— Прямо скрутило экономику, а? Я слышал, что в Нью-Йорке так туго, что мафии пришлось отставить пятерых судей.

— Олли, прежде чем мы перейдем к другой теме, я хочу по-

199

благодарить тебя за твой тяжелый труд по этому делу.

— Это моя работа, — удивился Олли.

— Но ты не обязан был посвящать меня, и я тебе за это признателен, — Кларенс прокашлялся, — вот, у меня есть чудные места на субботний матч «Маринеры» и «Янки». Может, хочешь поехать в Сиэтл со мной, моим отцом и Джейком?

— Ничего себе? Без шуток? Да с удовольствием! Непременно!

Они подошли к стойке. Кларенс заметил, что девушка, принимавшая заказ, выказывает ему больше дружелюбия, чем обычно. Они вернулись за свой столик.

— Что слышно об адресе 920 по улице Джек?

— Ну, — сказал Олли, просматривая записи, — крепкая семья, отец Боб Флетчер, механик, трудолюбивый, уважаемый. Мать — Жоржин, домохозяйка, до рождения детей работала учителем в третьем классе, сейчас не работает. Четверо детей. Самому маленькому шесть, потом десять, потом тринадцать. Все дети хорошие, ведут себя прилично, не водятся с дурными компаниями. А теперь о печальном. У них была дочь 18 лет.

— Была?

— Да. Умерла шесть недель назад от сердечного приступа. Настоящая трагедия.

У Кларенса запершило в горле.

— Ее звали Лиза, да?

— Да. Откуда ты знаешь? Читал?

— Ее спальня была справа от входа?

— Да? А откуда ты это знаешь?

— Проверь отчет. Поговори с кем-нибудь о настоящей причине ее смерти.

— Что за настоящую причину ты имеешь в виду? О чем ты, Кларенс?

— Не могу больше сказать. Просто проверь.

Кларенс вез Тая в Салем в государственную тюрьму, расположенную в часе езды от них. Через усиленную охрану (даже оснащенную металлоискателем) они прошли в комнату для гостей. Охранник смерил Кларенса долгим взглядом.

Они приехали на полчаса раньше. Кларенс сидел молча, устав от попыток вызвать Тая на разговор. Он надеялся, что это место произведет на мальчика неизгладимое впечатление.

Эллис был всего двумя годами старше Кларенса. В 1972 г., когда Кларенс заканчивал колледж, черная молодежь вовсю

200

^распевала песню Кертиса Мейфилда «Суперфлай». В одноименном фильме речь шла о наркоторговце Присте, который вознамерился заработать миллион долларов, чтобы уже никогда не работать на белых. Прист преуспевал и разъезжал повсюду на сверкающем «Эльдорадо». Для Эллиса и тысяч других Прист стал кумиром. Эллис с друзьями годами были попрыгунчиками, теперь у них появился образец для подражания. И возможность, .потому что наркотический бизнес процветал в мегаполисах, г Обадиа скорбел, и все время пытался противостоять Эллису. «Ты нарушаешь закон, но что хуже, этим страшным зельем ты причиняешь вред детям. Работай честно. Не разбивай мамино сердце, сынок. Научись вести дела и открой свой бизнес, честный бизнес. Я помогу тебе, сынок. Все для этого сделаю».

Эллис хорошо соображал. Он знал все эти доводы. Он указал на то, что Кеннеди сделали свои миллионы на незаконной торговле спиртным при «сухом законе», и никому до этого дела нет, потому что они белые. Так почему черному не подставить в дверь башмак, раз уж его отовсюду хотят выкинуть?

— Грехи твои найдут тебя, — предупреждал его Обадиа, — когда преступаешь заповеди Божьи, всегда есть последствия.

Эллис превратился в блудного сына. Начал с продажи ри-фера, изучил все трюки для увеличения прибыли, например, смешивать товар с орегано. Потом перешел на пакетики с кокаином из фольги, которые давали гораздо больше прибыли. Перепробовал кислоту, мескалин, куалюдз. Одевался, как Прист ботинки на платформе, бархатные костюмы, широкополые шляпы и длинные плащи. Золотая кокаиновая ложка висела на шее. На него равнялись. Разъезжал повсюду на красном «Кадиллаке». У них с приятелями был свой стиль приветствия при встрече, они стукались ладонями, локтями, кулаками в ритме синкопа, импровизируя по ходу. Эллис полностью переродился в стиль без всякой сути.

Годами всё как-то обходилось. Он провел девять месяцев в тюрьме и вышел оттуда с внушительной фигурой. Он качал железо по три часа в день и так нарастил мышцы, что рубашки не застегивались, а бицепсы стали неестественно широкими. Он мог раз пятнадцать выжать гирю в 45 кг, словно картонную.

Спустя три месяца после освобождения, Эллис снова продавал и был замешан в скандале. Какой-то белый подросток скончался от передозировки, товар был от какого-то черного, кто-то указал на Эллиса, как на продавца. Отец погибшего белого был

201

политиком, и надавил на следователя. Кларенс присутствовал при аресте Эллиса. До сих пор помнит, как защелкнулись наручники, и как при этом дернулось лицо Эллиса, потому что защемило кожу, и как неловко его брат садился на заднее сиденье полицейской машины. И как рука полицейского излишне сильно пригнула голову брата при посадке. Кларенс поклялся себе, что никогда не подвергнет себя унижению ареста. Эллиса приговорили к десяти годам по трем статьям: за продажу запрещенных веществ несовершеннолетним, вооруженное ограбление, нападение и оскорбление действием. Но он все хорохорился и хвастал: «Десять лет, подумаешь! Да я их на голове простою!»

Адвокат сказал, что десять лет означает, что он выйдет через три-четыре года. Но произошло не так — он умудрился вляпаться в тюрьме. Он клялся Кларенсу, что только защищался от парня, который хотел изнасиловать его. Ему добавили срок, потом еще добавили за попытку побега, потом еще за нападение на охранника. И так пять раз. Сроки суммировались. Теперь его срок составлял двадцать лет. Он уже прожил в тюрьме столько же, сколько до этого на свободе.

Кларенс вспоминал, каким умным был Эллис. Они годами играли в шахматы по переписке. Однажды брат упрекнул Кларенса, что тот носит старомодную одежду. Сейчас он носит одну и ту же модель уже двадцать лет. Его не выпустили из тюрьмы даже на похороны сестры.

Кларенс любил своего брата. Но ему было жаль всех ребят, которых тот подсадил на зелье, ребят, которые для покупки дозы были вынуждены красть деньги в собственных семьях.

Вдруг по ту сторону стекла появился Эллис в линялой сине-зеленой тюремной одежде. Мускулы рельефны, даже более выпуклы, чем у Кларенса. Он по-прежнему качался по нескольку часов в день. А что еще делать? Но кожа была тусклой, из-за освещения и цвета одежды.

— Привет, братишка, — сказал Эллис Кларенсу, — рад видеть тебя грязнолицый!

Он приложил большущую правую ладонь к стеклу. Кларенс прижал к тому месту свою левую ладонь, еще большую.

— Привет, Эллис, скучал по тебе. Помнишь Тая?

— Это мой племянник? Привет, Тай! Что там у вас стряслось? — Эллис вновь приложил руку к стеклу.

Тай дернулся. Ему было неловко. Он приложил свою небольшую руку со своей стороны стекла.

202

Эллис смотрел на Кларенса, вдруг заплакал и сказал:

— Как бы я хотел быть на похоронах, старик.

— Я знаю, — Кларенс уже дважды навещал Эллиса после похорон, и он всякий раз говорил об этом.

— Дэни и малышка? Это неправильно. Это могли сделать только Блады.

I — Свидетели говорят, что это были латиноамериканцы.

— А что им делать в том районе? Здесь много парней из тех районов Портленда. Я запустил слово, пока ничего неизвестно.

— Я и сам занимаюсь поиском, — сказал Кларенс, — дашь знать, если что-то будет.

— Конечно, брат.

— Ходишь на библейские курсы? — спросил Кларенс. Он слышал, что здесь хорощая тюремная община, прекрасный капеллан и христианские взаимоотношения. Он всегда старался направить туда Эллиса.

— Нет, — сказал Эллис, — слышал все это еще ребенком. Не слишком на меня это повлияло, а?

— Просто ты не применял это к себе. Слушать недостаточно.

— Это точно, брат, точно. Но я тут поговорил с некоторыми Черными, «Народы ислама», слышал? Харли посоветовал мне Найти их. Сказал, что они есть в каждой тюрьме, даже в Орегоне. Так и есть. Эти ребята такие чистые, суровые. Они не принимают к себе незрелых. Говорят всё как есть. Говорят, как быть черным и гордиться этим. Не позволять белым выталкивать нас отовсюду. Они презирают охранников, которые везде ходят с оружием.

Эллис разошелся на волнующую тему, где он фигурировал, как политзаключенный, а не обычный грабитель, обворовавший магазин, чуть не убивший человека, и посадивший неизвестно скольких детей на наркотики.

— Но ведь это ты, а не кто-то белый продал дозу, обворовал магазин, нажал курок, избил парня. Ты.

— Малколм был заключенным, как и я. Однако он сделал свою жизнь. Может, и у меня получится.

Кларенс подумал, что Малколм десятый, верящий в Аллаха, принял стандарты ислама, изменившие его жизнь. Но Кларенс верил в силу креста, которая меняет не только внешне, но и изнутри. Этого он хотел для своего брата. И он чувствовал себя виновным, что в эти дни сам ослабел в вере.

203

Кларенс смотрел брату в глаза и видел боль, пустоту, сожаление и безнадежность. Он слышал о тюрьмах, где была программа обучения ремеслам, где можно было проводить время в работе, заполнять дни срока тяжелым трудом и восстановлением, готовиться к жизни на свободе. Насколько он знал, здесь у Эллиса не было таких возможностей. Тюрьма штата была местом, где можно было только сидеть и глазеть. Делать тут было нечего, кроме как думать о себе, ненавидеть себя и всех вокруг, перенимать криминальные навыки других, которые могут пригодиться на свободе, смотреть порнушку и боевики, качать железо и ждать выхода на волю. А там опять думать лишь о том, чтобы прирезать кого-нибудь или вскрыть себе вены, лишь бы покончить с этим адом.

— Эллис, Тайрон подружился с парнями из банды, попробовал наркоту. Может, скажешь ему что-нибудь?

Эллис долго и тяжело смотрел на Тая, мягкое выражение его лица постепенно сменилось жестким.

— Сколько тебе лет, Тай?

— Четырнадцать.

— Всего на два года меньше, чем было мне, когда я начинал. Говорю тебе, бросай это дело. Чем раньше, тем лучше. Я себе много раз обещал завязать, но не завязывал. Ты можешь стать человеком. У меня есть связка писем от твоей мамы. Она гордилась твоими отметками, успехами, тобой. Не дай этому пропасть. Посмотри на меня — я пропал. Я попал сюда за шесть лет до того, как ты родился. Здесь не жизнь, а ад. Никакого уединения — всегда орет радио или ТВ. Угрозы, драки, стычки. Если кто-то уронит свое мыло в душе, то ни за что не поднимет. Это не жизнь. Куда бы тебя не занесло братишка, остановись сейчас.

Еще произнося эти слова, Эллис увидел, что Тай реагирует так же, как и все подростки, как и он сам пятнадцать лет назад. Но намерен был пробиться к Таю, во что бы то ни стало.

— Они красиво и много обещают и говорят, мол, ничего страшного. Но ты втягиваешься, и о тебе забывают, как я забыл своих приятелей в тюрьме — лучшего друга БигФризи и друга Трига. Вначале шлют письма, иногда приезжают девушки, пока не найдут кого-то другого. Но сейчас у меня не осталось никого, кроме папы, Кларенса, Харли и твоей мамы. Меня все знали, но это ничего не значит здесь. Ты сам вляпаешься, тебя обведут вокруг пальца, потеряешь надежду, мальчик, надежду.

204

Будешь один, и никто не поможет тебе. Ты думаешь, что они твои друзья, а они предадут тебя. Если попадешь в беду, сразу останешься в одиночестве. Я три недели не видел человеческого лица. Здесь скрепки вынимают из журналов, чтобы нельзя было их использовать как оружие. И каждые пять лет, ты одеваешься ; как парень из церковного хора, брызгаешь лосьоном, застегиваешь верхнюю пуговицу и стараешься убедить комиссию по досрочному освобождению, что ты готов к жизни на воле. А они смотрят на списки твоих деяний, как ты попался на наркоте, напал на охранника, и не собираются прощать тебе твои грехи, нет. Никто не дает тебе другого шанса.

Он смотрел прямо внутрь Тая, надеясь найти там хоть что-то, что могло зацепить его.

— Когда, находясь здесь, видишь солнечный свет на воле, это все равно, что сидеть на электрическом стуле, с низким напряжением, умирая понемногу каждый день. У тебя красные глаза, мальчик. Значит ты на кокаине. Недавно, да? Еще не торчок, но идет к тому. Послушай меня, братишка, слышишь?

— Да, я слышу тебя дядя Эллис.

— Скажи парням в своем квартале, что лучше будешь самым презренным на улице, чем самым лучшим сидельцем в тюрьме. Лучше поджаривать гамбургеры в Макдоналдсе, чем подогревать кокаин, потому что так ты окажешься здесь. Некоторые говорят, что в тюрьме черные задают тон. Это не так. Не так. У нас нет ключей, нет оружия. Мы не устанавливаем правила. Ложь. Знаешь, когда в последний раз я видел небо, мальчик? Знаешь, что такое не видеть звезд двадцать лет? Знаешь, что такое жить на свете без женщины? Это неестественно. Здесь нет матерей, сестер, тетушек, подружек, жен. Большинство сидит за сбыт наркоты и ограбление магазинов, они шли на это, чтобы произвести впечатление на девушек. Так вот, здесь нет девушек. А парни начинают терять свою мужественность, и если это почуют, то размажут, опустят...

Кларенс выразительно посмотрел на Эллиса: не вдавайся в подробности.

— В общем, братишка, здесь противоестественно. Это дурное место, — он поколебался, — сделай так, чтобы мама тобой гордилась.

Слезы побежали по грубой черной коже лица.

— Не допусти, чтобы закончить свои дни здесь, как я, сожалея о том, что мог бы сделать, а не сделал.

205

Охранник положил руку на плечо Эллиса:

— Время вышло.

Перед тем как подняться, Эллис сказал Кларенсу:

— Пока, брат, увидимся.

Снова приложил руку к толстому стеклу. Кларенс приложил свою ладонь, желая хоть на миг ощутить прикосновение к коже.

Эллис последний раз взглянул на Тая.

— Держись подальше от запретной черты, братишка. Если ты будешь продолжать дружить с бандой, то либо твое тело обведут мелом, либо ты попадешь сюда.

ГЛАВА 27

— Как бы я хотел, чтобы Тайрон и Джона поехали с нами на игру, — говорил Обадиа Кларенсу, когда они воскресным утром укладывали в машину вещи.

— Таю не интересно, а у Джоны весь день футбол. Возможно в другой раз.

Они заехали к Олли, забрали еще двоих на заднее сиденье.

— Парни, вам понравятся места, — хвастался Кларенс гостям, —первый ряд между третьей и трибуной. Классно. Это маленькая награда за годы работы спортивным обозревателем.

Джейк позвонил и сказал, что Карли неважно себя чувствует, он нужен ей и Джанет, поэтому он не едет. Олли, узнав об этом, спросил Кларенса нельзя ли Мэнни поехать вместо Джейка. Кларенс с неохотой согласился, и теперь Мэнни сидел рядом с Олли на заднем сиденье машины. Обадиа сидел впереди рядом с Кларенсом, машинально чуть слышно напевая гимн.

— Есть новости по делу, Кларенс, — сказал Олли, когда они выехали на трассу номер пять, — рассказать сейчас или потом?

Олли смотрел на Обадиа, не зная, как он отреагирует на новости.

— Давай сейчас. Что там?

— Выяснилось, что Лиза Флетчер умерла от передозировки кокаина. Но ты это знал, да? Откуда?

— Источник не разглашается.

— Я перечитал статьи в «Трибьюн», — сказал Олли, — все говорят о врожденном пороке сердца. Это только доказывает, что газетам верить нельзя. Я позвонил кое-кому. Поговорил с

206

Джейком Филдингом, директором Джефферсон, парой людей, кто ее знал. Все клянутся, что Лиза не употребляла наркотики.

— И что ты думаешь? — спросил Кларенс.

— Первое — она была мишенью, второе — это еще одно убийство. Они пробовали наехать, не вышло. Поэтому на этот раз применили плохой крэк.

— Или хороший крэк, но слишком много, — сказал Мэнни,

— если им пришлось вводить вещество насильно, то гораздо легче для этого использовать не шприц с крэком, а кокаин с водой — это проще, чем заставить вдохнуть крэк. В любом случае в крови обнаружится наличие кокаина.

— Нашли след от укола? — спросил Кларенс.

— Несколько на левой руке, но она делала уколы от аллергии, — сказал Мэнни, — так что ничего определенного.

— Какие выводы?

— Несколько лет назад я вел дело о подделке, — сказал Олли,

— и понял, что хороший фальшивомонетчик всегда искусственно старит подделку, чтобы она не была такой хрустящей банкнотой, которую все разглядывают. Люди ищут фальшивки в свежеотпечатанных купюрах. Хороший фальшивомонетчик делает по-другому. Он помещает эти банкноты в смесь мятного ликера и чернил, а потом просушивает их феном. Никто не присматривается к деньгам, которые выглядят, как давно бывшие в обороте. Так они и смешиваются со всей массой наличности. Афера проходит незаметно.

— О чем ты? — спросил Кларенс, хорошо зная Олли, чтобы понять, что тот говорит о деле.

— Предположим, декорации с бандой были поддельными, прикрытием. То есть, бандиты нужны были для того, чтобы кто-то нажал на курок. Но нанял их тот, кто знал, что полиция не будет серьезно вникать в дело, потому что бандитские разборки стали привычными. Лучшее прикрытие — это то, что указывает на что-то привычное, не похожее на истинный замысел. Надо признать, когда бандитские дела не расследуют по горячим следам, то они зависают. Никто не рассчитывает на нашу настойчивость. Или твою, — добавил он, взглянув на Кларенса.

— Я все еще собираю данные о семье Флетчер, — сказал Мэнни, — надеюсь, к понедельнику все будет закончено.

— Можешь что-то сказать сейчас? — спросил Кларенс.

— Нет, сначала я должен сам разобраться, — сказал Мэнни довольно жестко, как отметил Кларенс.

207

— «Маринеры» и «Янки», — сказал Олли, — я в предвкушении. У меня не было выходных последние три недели. А на бейсболе не был с детства.

— А где Вы росли, мистер детектив? — спросил Обадиа.

— В Милуоки. Я был фаном «Брейвз». Тогда все говорили о Мэйз и Мэнтл, но Хэнк Арон запросто выбивал их мячи. Однажды я добыл его автограф — лучший день в моей жизни.

— Папа, а ты ведь знал его, да? — спросил Кларенс.

— Кого? Хэнка Арона? — спросил Олли. — Не может быть!

— Да сэр, я знал Молотка. В мой последний сезон он пришел в лигу как новичок.

— Вы играли? В высшей лиге? — спросил Мэнни.

— Играл, — оживился Обадиа, — но не в высшей. Хотя сейчас ее называют высшей. Это была Негритянская лига. Парни называли ее «теневой мяч». И первый свой год Генри Арон играл с нами. Как и Уилли Мейз.

— Вы знали Уилли Мейза? — Олли открыл рот от удивления.

— Конечно. Я угощал его маминым соусом из свиных ребрышек, и с тех пор мы друзья, — Обадиа рассмеялся, как дитя.

— А какая она была, Негритянская лига? — спросил Олли.

Они с Мэнни подались вперед, чтобы слышать мягкий голос

старика. Кларенс увидел, как у Обадиа загорелись глаза — заполучил слушателей.

— Мы были как ураган. Играли по три игры в день, разъезжая на своем автобусе. В большинстве мотелей нам нельзя было ночевать — не тот цвет. Но мы так уставали, что не стремились туда, где нас не хотели видеть. Много людей приходило взглянуть на нас. В больших городах публика, в основном, была цветной. У белых была своя Высшая лига, но многие белые приходили на наши игры. Подальше в провинции публика была разная, белых больше. Мы были единственной профессиональной командой, заехавшей в глушь. С нами носились, о нас писали. До сих пор храню некоторые газетные вырезки. Играли в каждом городке. Они подбирали команду для встреч с нами. Если у кого-то была повозка, они ехали милю — другую. Если не было мулов, впрягали быка.

Олли рассмеялся. Кларенс знал, что отец только входит во вкус.

— С кем же Вы играли? — спросил Олли. — Хочется услышать имена и случаи.

— В те дни мы часто меняли команды. Поэтому половина тех, против кого я играл, стали потом теми, с кем я играл вместе. Один год я играл за Канзас Сити Монархз и Индианаполис Клаунз, другой год — за бирмингемских Черных Баронов. Имена? Ну вот, например, Кул Папа Белл.

Это имя ничего не говорило Олли и Мэнни.

— Никого не видел быстрее Папы, а я видел всех, включая Кобба. Единственный, кто мог поймать свой собственный бросок. Я видел, как он десятки раз пробегал от третей к банту. Ему кидали мяч на вторую, думая подловить, а он уже поджидал на третьей. Второй подавал на третью, а Кул Папа уже поджидал на базе. Он всегда скользил, чтобы в нужный момент не приходилось решать, кидаться или нет. На одной игре он трижды попадал внутрь парк-хомеров.

— Серьезно? — спросил Мэнни.

— Бог свидетель. Парень, его сосед по комнате, клялся, что Кул Папа мог выключить свет, и оказаться в кровати до того, как он погаснет.

Все снова рассмеялись, заряжая Обадиа новой энергией.

— Хотите послушать о питчерах? Давно я играл со Смоки Джо Уильямсом ростом в два метра. В то время никого не было С таким ростом. Да уж, у него была фишка. Он так сильно подавал, что нам приходилось менять ловцов дважды или трижды за игру. У них руки распухали до размера дыни.

Обадиа показал на своей дряблой руке примерно как.

—■ Старина Смоки пришел в команду, когда он уже был легендой. Я был новичком на первой базе, сидел лицом к ограде, на нас обычно не налегали. Я слышал, как один из ловцов пожаловался на боль в руке. Я еще подумал, что перчатка такая толстая, должна амортизировать, и сказал, дай-ка попробую поймать пару раз от Смоки. Каждый из нас в те дни умел играть на паре позиций, на всякий случай. Но ловец взглянул на меня, как на безумного, и пустил на свое место. Сначала я поймал от Смоки крученый мяч. Крутился он обычно, но скорость была дикой. И я подумал, что нельзя назвать это скоростным мячом. Но разрази меня гром, несмотря на свою молодость, я не решился попросить его кинуть мне быстрый мяч. Поэтому я снова попросил крученый бросок, и получил его. Попросил четырехдневный крипер и получил. Короче, я прошел все известные броски, и в конце попросил скоростной. Смоки улыбнулся, как дантист перед сверлением зуба. И прежде чем я увидел его за-

209

мах, мяч оказался у меня в перчатке. Гром прежде молнии. Даже не знаю, как я его поймал. Не видел мяча вообще. Я завопил и сбросил перчатку, а все дурни вокруг хохотали. Старина Смоки просто упал от смеха. Так закончилась моя карьера ловца мячей от Смоки Джо, — Обадиа затрясся от смеха и оглянулся на Олли. — Я стоял против Кристи Мэтьюсона и самых лучших белых питчеров, даже против молодого Уоррена Спана. Но никто из них не бросал, как Смоки Джо.

— Ты стоял против Спана? — спросил Олли. — Но как ты играл против него и Мэтьюсона и Кобба, если ты не был в Высшей лиге?

— Мы играли в демонстрационных играх. Иногда на Кубе играли матчи против звезд Высшей лиги. Я помню Тая Кобба из детройтских «Тигров» и Поп Лойдза из «Гавана Редз». Они играли друг против друга в серии из пяти игр. У Кобба было 370, а у Попа даже 500. Кобб был лучшим бэйзстилером у высших, и хвастался, что «разобьёт черных в пух и прах». Эти черные перехватывали его при всякой попытке. У Кобба просто скисло лицо, которое обычно было как морда у быка. Говаривали, что его лицу нельзя сделать ничего, что нельзя было бы поправить ударом сковороды по голове. Но после последней игры на Кубе, Кобб объявил, что больше против черных не играет. И мы его понимали. Он был хоть и уродлив, но не глуп.

Теперь уже и Мэнни хохотал. Кларенс уже много лет не слышал этих историй. Гордость в сердце за отца отразилась у него на лице.

— Слаггеры? Вот Джош Гибсон. Он сделал больше 150-ти метровых пробежек, чем Руц. Единственный, кто выбил мяч за пределы стадиона «Янки». В одном сезоне сделал 75 пробежек до домашней.

— Как же я никогда не слышал о нем? — спросил Мэнни.

— Ну, — дернул плечом Обадиа, — просто он был цветной. Никто не хотел признать, что черный может быть лучше Руца. Но он был. Только Руц выступал 110-120 раз в год, а Джош — раз 50. Если бы Джош играл за белых, Руц бы сбежал домой. Когда Молоток Хэнк шел на рекорд, это шло в зачет черным. Так что если бы Джош настолько опережал Руца, то даже Хэнк не поймал бы его.

— А если бы он играл в наше время, с кем его можно было бы сравнить? — спросил Мэнни.

— Ну, с тем, у кого 28 или 30 пробежек до домашней.

210

с — И всё?

— Надо понимать, — сказал Обадиа, — что сейчас ему было бы восемьдесят лет.

^! Олли затрясло от смеха, он хлопал Мэнни по ноге.

— Они все перепробовали, чтобы заманить черных в Высшую. Красили лица черных белым цветом и рассказывали безумные истории. Одна команда называлась «Кубинские Гиганты». Это были черные официанты из «Бруклин-Отеля». Они на поле Говорили друг с другом с акцентом, чтобы все думали, что они с Кубы. Старина Джон и МакГрау пытались заполучить Чарли Гранта в «Балтимор Ориоли», заявив, что Грант — чероки по имени Вождь Токахомы. Но все открылось. «Белые ловят от белых!» — передразнил Обадиа.

— МакГроу удалось стать управляющим «Нью-Йорк Гиганты». Одним из лучших питчеров был цветной Руби Фостер. Старина Руби размером с сарай, черный, как уголь, как мы с Кларенсом, был лет на 20 старше меня. Он вел цветную лигу, когда я в ней играл. МакГроу нанял Руби учить Кристи Мэтью-Сона ловить крученный мяч. Лишь настолько Руби приблизился к Высшей лиге. Если бы его взяли играть, вы бы о нем знали.

— А Гибсон был лучшим из тех, с кем тебе доводилось играть? — спросил Олли.

— Нет. Джош был великолепен, — у Обадиа засверкали глаза, и Кларенс знал, что сейчас последует, — он был величайший человек, — и замолчал, наслаждаясь моментом.

— Сетчел, — сказал Кларенс. И Обадиа важно кивнул.

— Сетчел Пейдж? — спросил Олли дрогнувшим голосом. — Ты играл с Сетчелом Пейджем?

— Это не только черно, как уголь! Это старо, как уголь! — сказал Обадиа. — Да я играл с Сетчем в двух разных командах, и играл против него, не помню сколько раз. Сетчел был старше меня, но он был та еще штучка. Он был на три сантиметра ниже Смоки Джо, но возвышался над всеми. Он был худым — ноги да руки. Но не было такого питчера, как он. Он входил в игру, говоря, что попадет по первым девяти встречным, и так было. Первый бейсман не получал мяч в течение трех инингов. Мы дурачились. Однажды мы поставили слепого на первую базу на два ининга, потому что знали, — ему нечего будет ловить. В другой раз мы уселись вокруг второй базы сыграть партию в покер, пока только на четвертом ининге, наконец, не пришла пора стукнуть по мячу. Да, мы умели повеселиться!

211

— Я читал о Сетчеле Пейдже, — сказал Мэнни, — и видел его фото в Зале Славы в Куперстауне.

— Ты был там? Всегда мечтал попасть туда, — сказал Оба-диа, — всегда думал, что попаду туда со своим сыном, спортивным журналистом. Может, как-нибудь получится, да сынок?

— Вряд ли это получится, папа, время против тебя.

— Старина Сетчел, он мог поймать жирный кусок свинины прежде голодного койота. Он бросал неуловимый мяч, и был недоволен собой, потому что, видите ли, при падении тот поднял слишком много земли.

Глаза Обадиа блестели от воспоминаний о давних днях. В его памяти хорошо сохранилось прошлое.

— Сетчел был шоуменом. Звал аутфилдеров, усаживал на скамью и сам заканчивал ининг. Вы понимаете, каким нужно быть питчером, чтобы всю команду усадить на скамью и играть самому? Я знаю. Тогда я играл за «Канзас Сити», а Сетчел — за «Питсбург Кроуфорд», и он проделал этот трюк со мной. С улыбкой во все лицо. В тот год на мне числилось 320, поэтому я отнюдь не почивал на лаврах. Но Сетч созвал всю команду. И за три питча они подобрались ко мне. Послал мне из аутсайта скоростной мяч, четырехдневный крипер и Сетчельский питч.

— Что за Сетчельский питч? — спросил Олли.

Обадиа покачал головой и засмеялся.

— По сей день не пойму. Никогда подобного питча не видел. Это был «полет летучей мыши», как назвал Руби. Этот мяч вытворял то, что мячам не свойственно. Знаете, после войны Сетч все-таки попал в Высшую лигу. Тогда ему было около 45, хотя он выглядел моложе. Самый старый новичок. Был питчером в «Кливленд Индиане». Признан лучшим дебютантом года. Хотя к тому времени он уже подрастерял свои примочки, но его хватило на то, чтобы проиграть лишь одну игру за сезон.

— В сорок пять проиграть лишь одну игру? — спросил Мэнни.

— Да, 6 и 1. И мучился из-за этой одной проигранной, — Обадиа хихикнул, — мы изменили бейсбол, как известно. Изменили Высшую лигу, хотя нас и не пускали в нее.

— Каким образом? — спросил Мэнни.

— Тем, что скользили, бросались и уводили мяч из-под носа. Эти приемы пришли из Негритянской лиги. А уводил мяч лучше всех Джуди Джонсон. Его прозвали Солнышком, потому что он постоянно был весел. Так вот, старина Джуди наблюдал за сиг-

212

‘Налами пальцев в другой команде в течение нескольких инин-Шов и понял код. Он просвистел расшифрованный сигнал нам, чтобы дать знать, какой будет тактика в ближайшее время. Это -была игра с «Питсбург Кроуфорд». Одна из лучших для меня ■Игр. «Кроуфорд» принадлежали Гасу Гринли, черному бизнесмену. На большинстве стадионов черных не пускали в туалеты. На что Гас говорил хозяевам: «Что вы думаете, черные сделают (вашим туалетам, чего еще не сделали бы белые?» У меня фото .его команды на стене в комнате.

— Серьезно? Вот бы посмотреть, — сказал Олли.

« — Заезжайте и смотрите, мистер детектив. И Вы, мистер

■Мэнни. Бесплатно. И еще кое-что интересное найдется. Кстати, Гас решил построить свой стадион для цветных, чтобы мы чувствовали себя, как дома. Первый стадион для черной команды. Потом купил нам крутой автобус. У меня есть фото.

— У вас такой ровный характер, мистер Абернати, — сказал

Олли.

Кларенс подумал, что тот сравнивает отца и сына.

— А вы когда-нибудь выходили из себя во время игры?

— Было однажды, и это было что-то. Мяч ушел низко в сторону, поэтому я бросил биту и кинулся, а тут сзади меня голос: «Ты, давай выбивай тройку!»

— И что Вы сделали? — спросил Олли.

— Ну, — ответил Обадиа, — я подошел к говорившему и посмотрел ему в глаза. А потом поблагодарил его за такой тяжелый неблагодарный труд.

< Он произнес это с серьезным видом, но стоило ему улыбнуться, как Олли и Мэнни расхохотались.

— Господа, мы прибыли, — сказал Кларенс, въезжая на парковку стадиона.

— Уже? — разочарованно протянул Олли. — Три часа просто пролетели.

— Мистер Абернати, а Вы знали Джеки Робинсона?

— Да сэр, я знал Джеки. Хорошо знал.

Они вышли из машины. Обадиа с гордостью надел бейсболку «Маринеров», которую Джона подарил ему на прошлое Рождество. Олли и Мэнни следовали по бокам Обадиа, как эскорт.

— Расскажите о Джеки, — попросил Олли.

— Я познакомился с ним за три года до того, как ушел из бейсбола. Джеки был внуком раба. В те дни родители многих были рождены в рабстве, как мои, а бабушки и дедушки почти

213

все были рабами. Но Джеки вырос в районе белых в Пасадене. Белые дети кидали камнями в Джеки, пока он и его братья не решили, что с них довольно, и не начали швырять камни в ответ. И все быстро прекратилось, потому что братья Робинсон умели метко бросать. Он пошел в колледж и стал звездой во всем — футболе, баскетболе, атлетике и бейсболе. Поставил национальный рекорд по прыжкам в длину. Потом он ушел на войну. Единственное хорошее в этой войне — это то, что черные стали писать лозунги на стадионах: «Раз мы можем остановить пули, то мячи и подавно».

Обадиа тяжело дышал, и Кларенс уже собрался предложить ему не говорить на ходу, пока они не усядутся, но не захотел портить отцу его звездный час.

— После войны Джеки отправился прямиком в «Канзас Сити Монархз», где я играл. Пару месяцев мы жили в одной комнате. До этого он играл в Техасе. Но там водитель автобуса, военный, велел ему сесть на самое последнее сиденье. Он отказался, ему пригрозили арестом, но он все равно отказался. Его привели в суд, но там признали невиновным. Его освободили с почетом, и он пришел к «Монархз». Там его заметил Бранч Рики. Он искал первого цветного для игры в Высшей лиге. Время и Джеки совпали.

Пока они шли по территории парковки, Олли спросил:

— А каково было там Джеки?

— Вначале фанаты орали «Нигер!» и «Пошел вон на хлопковые плантации!» И это сильно задевало Джеки. Он чуть не сломался, как признавался позже. Однажды фанаты подняли вой против Джеки, и тогда ПиВиРиз, вышел на поле, и обнял Джеки одной рукой за плечи и окинул взглядом толпу. ПиВи был фаворитом, и большинство фанов заткнулись. В бейсболе было много хороших белых, ПиВи один из них. С тех пор, если До-джеры приезжали в Цинциннати, цветные пачками набивались в поезд до Норфолка, Виржинии, за тысячу километров, лишь бы увидеть игру Джеки. Это поезд прозвали «Джеки Робинсон специальный», и нигде черные так не веселились, как в этом поезде. Джеки был нашей гордостью.

Блестящие глаза увлажнились, Обадиа остановился промокнуть их. Кларенс обнял его за талию.

— Мистер Рики внушил Джеки, чтобы тот два года не отвечал на поношения. Джеки сдержал слово. Но через два года он потребовал останавливаться в том же мотеле, что и все белые

214

Игроки, и получил, что хотел. Джеки и Рой Кампанелла, Эрни Бэнкс, Арон и Мэйз, и Курт Флуд. Никому из них не было легко. У Кампи были проблемы, потому что од, как ловец, указывал Питчерам, и они должны были его слушаться, хотя были белыми. Это не всех устраивало. Курт Флуд однажды сказал: «Благодарен Богу, что Он сотворил мою кожу черной, но я бы не возражал, будь она потолще».

— Знаете, — сказал Олли, — в старших классах я болел за Хэнка Арона, чтобы он побил рекорд Бэби Руца. Он закончил сезон на 713, на один меньше, чем у Руца. Все понимали, что в следующем сезоне он превысит рекорд Руца. Я думал, он превосходно себя чувствует. Но через десять лет я увидел интервью с Хэнком. Но рассказывал о том времени, как об ужасном. О письмах, полных ненависти, как люди обзывали его и грозили убить. Я не знал об этом, не понимал.

Глаза Обадиа напоминали двух охотничьих такс.

— Я тогда звонил Генри раз в году. И он рассказал мне об Этих письмах: «Дорогой ниггер Спум, — было в них написано, — ты животное, а не человек» или: «Хороший негр — мертвый Негр». Все мы знаем, что белые не хотели, чтобы черный оказался лучше белого Беби Руца. Дело зашло так далеко, что ФБР Стало читать письма, прежде чем отдать их Хэнку. Помню, я говорил моей Руби: «Вряд ли Хэнк переживет лето». Хорошо, что он пережил. Хорошо.

Они предъявили билеты на входе, и пошли дальше медленно, как мог двигаться Обадиа.

' — Да, Генри пробился. Завершил карьеру абсолютным лидером по всем базам. Один из величайших игроков нашего времени. Хотя считаю, что старина Сетчел был лучшим.

Они нашли свои места, уставший Обадиа отдышался. Кларенс собирался сесть рядом с ним, но Олли и Мэнни уже уселись возле отца. Они приехали за час до игры.

— Нет, вы только посмотрите на этот стадион! — сказал Обадиа. — Никогда не видел ничего столь огромного. Но, думаю, бейсбол остался бейсболом. В наше время шутили, что только в бейсболе черный может замахнуться битой на белого, и ему это сойдет с рук.

Он рассмеялся.

— Я почти попал в Высшую лигу, просто родился на пятнадцать-двадцать лет раньше. Но это ничего. Мне отлично подошел «теневой мяч».

— Почему эти игры назывались «теневой мяч»? — спросил Мэнни.

— Сейчас объясню, мистер детектив, — ответил Обадиа, сдвинув набок свою кепку, и подражая дикторскому голосу, — на поле для разминки вышли «Индианаполис Клаунз». Первое мощное вбрасывание попадает второй перчатке на базе. Он бросает мяч третьему для быстрой обратной передачи первому, который ловит его в прыжке, перекатывается и передает мяч ловцу. Тот делает мягкую передачу питчеру, Сетчелу Пейджу, который ждет сигнала для ловца, затем, словно ветер, устремляется вперед, и бросает крученый мяч, — Обадиа взмахнул руками, — поднимается пыль. Игрок второй базы, уклоняясь влево, делает передачу первому. Низкий бросок взметает грязь, прежде чем мяч успевают поймать на базе. Игрока отзывают, трибуны ревут.

Все рассмеялись над интермедией Обадиа.

— Но только те, кто сидел близко, понимали, в чем фишка. Мяча-то на поле не было. Фикция. Теневой мяч, — прошептал Обадиа.

— Правда? — спросил Олли.

— Иногда мы так даже пару инингов разыгрывали. На местах повыше болельщикам было и невдомек. А те, что сидели поближе, смеялись и шутили вместе с нами. Вот что такое «теневой мяч». Имя прижилось, наверное, потому, что мы сами были темные, как тени.

Разминка закончилась, и кто-то запел гимн. Обадиа стоял прямо, и прижав руку с кепкой к груди, смотрел на флаг. Прозвучала команда на вбрасывание мяча, и Кларенс увидел, как блеснули слезы в глазах отца.

«Почему я никогда не находил времени повезти его в Ку-перстаун?»

Кларенсу пришлось попросить Олли и Мэнни не задавать вопросы отцу, чтобы они могли смотреть игру. Она прошла быстро, с вкраплениями историй Обадиа. «Маринеры» вели 4:3 на седьмом ининге. Олли проводил Обадиа в туалет, Кларенс и Мэнни остались сидеть на местах. Они молча смотрели в программки минуты две, а потом Мэнни сказал:

— Тебе повезло с отцом. Завидую.

— Ну, будь у тебя такой отец, ты был бы негром, — но тут же почувствовав вину, Кларенс ответил, — спасибо, Мэнни.

«Маринеры» выиграли 6:5 на десятом ининге. Обадиа так

216

^ободрился, что сам шел к парковке. На этот раз Кларенс попросил парней не выспрашивать у него истории, пока не сядут в Машину.

Кларенсу предстояло три часа вести машину в темноте, и Он вспомнил, как было уютно в долгих поездках с отцом. Только тогда отец был за рулем. С отцом он всегда чувствовал себя защищенным: если тот рядом, все будет хорошо. И странным образом он ощущал нечто похожее и теперь.

Пока Олли и Мэнни не забросали его вновь вопросами, Обадиа повернулся к ним и сказал:

— Расскажите о себе, детектив Мэнни.

— Я вырос в Санта Фе. В городе жили в большинстве своем Мексиканцы. Каждый входил в какую-то банду.

— И ты?

— Да. Это было время раскладных бритв, велосипедных цепей, холодного оружия.

— Против кого вы были?

— Против белых банд, черных банд.

— Что заставило тебя уйти из банды, Мэнни?

— Однажды я вернулся домой, и мама спросила меня: «Ты собираешься убить всех белых и черных в Санта Фе? А потом?» Она рассказала, что настоящие революционеры использовали слово и идею. Сказала, что мне следовало бы выйти из банды И сосредоточиться на учебе. И тогда я смогу действительно бороться с несправедливостью в жизни.

— Умница твоя мама. И ты последовал ее совету?

-Да.

— И тогда же решил стать полицейским?

— Полицейские всегда преследовали мою семью. Я хотел справедливости. Что могло быть лучше, чем самому стать полицейским? Находясь вне системы, многое не сделаешь. И я хотел попробовать повлиять на дело изнутри.

— А кто твой отец? — спросил Обадиа.

— Он был ветераном. Он так и продолжал общаться с бандами, когда я уже вырос. Однажды его избили так, что он чуть не умер. Ходить после этого он уже не смог и спустя пять лет умер, мне тогда было тринадцать. Так и не знаю, кто это сделал. Думаю, черные. А может, белые. Не уверен. И те, и другие враждовали с моей расой.

— Не имеет значения, да? — спросил Обадиа.

— О чем это?

— Цвет кожи избивших его. Имеет значение хорошее или плохое. Цвет не имеет значения.

— До того, как его покалечили, отец всё обещал взять меня на рыбалку, но так и не взял.

Кларенс взглянул в зеркало и увидел, как Мэнни закрыл лицо рукой.

— Мой отец всегда брал меня на рыбалку, — сказал Обадиа, — даже если рыба пряталась к десяти, мы сидели до полудня. У Кларенса не было времени на рыбалку. И если тебе нужна компания для рыбалки, Мэнни, будь уверен, этот старикан составит ее тебе.

Менни посмотрел на Обадиа:

— Спасибо!

На подъезде к Ванкуверу, когда до Портленда оставалось еще километров шестнадцать, Кларенс заметил за собой полицейскую мигалку и остановился.

— Я быстро ехал? Ведь нет?

— Наверное, 69 вместо 65, но из-за такого не останавливают, — сказал Олли сзади, — знаешь, Кларенс, когда коп подойдет, не смотри на спидометр.

— Почему?

— Останавливаешь людей за превышение скорости, — мне часто приходилось это делать — а они, как правило, тупо смотрят на спидометр, который в этот момент естественно показывает ноль. Удиви этого копа, не смотри туда. Может, это собьет его с толку.

Кларенс наблюдал в боковом зеркале за приближением полицейского.

— Покажите Ваши права, регистрацию и страховку, — произнес резкий голос.

Офицер осветил фонариком всех пассажиров. Из всех четверых, только старик выглядел безмятежно.

— Оставайтесь на месте, — сказал коп.

Пока они ждали, подъехала еще одна патрульная машина.

— Он вызвал подкрепление, — сказал Мэнни, — ты представляешь? Он действительно вызвал подкрепление.

Первый коп подошел и спросил Кларенса:

— Позволите осмотреть Ваш багажник?

— Зачем Вам его багажник? — спросил Мэнни.

— Я разговариваю с водителем, а не с Вами.

— Он не откроет багажник, если у Вас нет убедительной

218

причины, — сказал Олли.

Офицер стрельнул глазами в Олли, и направил на него луч фонарика.

— Между Сиэтлом и Портлендом зарегистрировано много ограблений и сообщений о наркотиках. Это проверка.

— Нельзя останавливать человека, — сказал Мэнни, — вызывать подкрепление и осматривать его багажник, только потому, что он ехал на 4 мили быстрее положенного.

— А кто вы такой? — холодно произнес офицер. — Адвокат всяких подонков что ли?

— Следи за словами, офицер, — сказал Олли, оттесняя Мэнни, — не называй моего напарника адвокатом. Мы полицейские.

Олли потянулся за своим жетоном, а рука офицера тут же метнулась к кобуре. Олли замедлил движения, показал бумажник, достал свое удостоверение, передал офицеру возле самой шеи Кларенса.

— Детектив, значит, — сказал офицер, — я ведь не вмешиваюсь в ваши расследования, а вы не вмешивайтесь в мою патрульную службу. Договорились. Оставайтесь на месте. Я сейчас вернусь.

Офицер пошел посоветоваться с другими. Через десять минут вернулся, неся документы Кларенса.

— За превышение скорости на этот раз не штрафую. Будьте внимательней. Всем счастливого пути, ясно? — он обратил последнюю саркастическую реплику пассажирам на заднем сиденье.

Когда они отъехали, Олли сказал:

— Сколько раз меня ни останавливали на дороге, мне никогда не встречался такой грубый полицейский, если это были настоящие копы.

— А часто ты ехал в машине, где за рулем был черный? — спросил Кларенс.

— Нет, только со своим черным напарником в полицейской машине, — признал Олли.

— То же самое происходит, когда я еду со своими испанскими друзьями.

— Все могло бы быть гораздо хуже, — Обадиа пытался все представить лучшим образом, — в прежние времена парни могли запросто выкинуть нас из машины и линчевать.

ГЛАВА 28

— Меня беспокоит Тай, — сказала вечером Женива Кларенсу, — он еще не приходил домой. А я велела ему вернуться засветло.

Кларенс посмотрел на часы — полдевятого.

— Он часто не следит за временем. Надо его опять поругать. Не беспокойся, с ним все в порядке.

«Хотелось бы самому верить».

— Тебе сообщение на автоответчике от девушки по имени Грэйси, я перемотала.

— Грэйси? — по непонятной причине Кларенс почувствовал себя виноватым.

— Да. Зачем ты дал ей домашний номер? Разве наш номер не секретен? Зачем же номер Дэни мы сменили на секретный?

— Она не может звонить днем. А после школы идет на работу.

— В школе нет таксофонов? Нет перерыва на работе?

— Ну, перестань, Женива. Что она сказала?

— Просила, чтобы ты перезвонил. Оставила свой номер. Что за дело у тебя к ней?

— Надеюсь, новости об убийстве Дэни. Объясню потом.

Он пошел в спальню звонить, закрыв дверь, набрал номер. Ответил мужской голос, Кларенс решил, что это ее отец.

— Будьте добры, Грэйси к телефону. Это... Кларенс, ее друг.

Если представиться журналистом, можно вызвать ненужное волнение.

— Грэйси, — раздался грубый окрик, — это один из твоих придурков бойфрендов. Какой-то Кларенс.

— Алло, Кларенс? — сказала Грэйси. — Я тут поспрашивала, как и обещала. Вначале ничего не выяснила. А потом столкнулась в супермаркете с одним парнем, мы ели картошку и гамбургеры, и шоколадный коктейль.

— Да мне все равно, хоть бы вы ели поджаренные мышиные хвосты, девочка, что он сказал?

— Он знает, что случилось той ночью. Сейчас не могу разговаривать. Родители не хотят, чтобы я висела на телефоне. Расскажу лично.

— А сейчас пару слов не можешь?

— Нет.

— Хорошо, можешь завтра прийти в «Трибьюн»?

220

— Нет, до четверга не могу встретиться.

— До четверга? — простонал Кларенс. — Хорошо, я подъеду lit школе. Спрошу мистера Филдинга нельзя ли воспользоваться Кабинетом.

— Нет. Этот парень из моей школы. Если увидит, что я говорю с вами, у меня будут проблемы. Ну, раз вам не подходит, to забудем об этом.

— Нет, подожди, подходит. Где мы увидимся?

— У моего дяди есть ресторан в шести кварталах от центра Ллойда, на углу Гранд и Эстеп, поблизости от МЛК. Ресторанчик «Миллерз». Когда я однажды вляпалась, и мне надо было встретится с социальным работником, он мне разрешил сделать это Там. Я могу подойти туда после работы. У него есть маленький Кабинет на задворках, и он разрешит поговорить там. Я позвоню ему и спрошу наверняка. Но если я не позвоню, значит, он будет ждать нас. Я заканчиваю в шесть и буду в четверг в шесть Пятнадцать.

— Точно мы не сможем увидеться в «Трибьюн» или в шко

ле?

— Точно. Я и так рисковала из-за вас, больше не могу. Или Вы не хотите узнать?

. — Хочу, в четверг в 6:15, хорошо.

Он повесил трубку и вошел в гостиную.

— Что случилось? — спросила Женива.

— Ничего.

— Что она сказала?

— Ничего пока. Скажет больше на неделе.

Прежде чем Женива спросила когда, он прошел в свой кабинет и закрыл дверь. Поработал с час и отправился в кровать. Было уже пол-одиннадцатого, а от Тая никаких вестей. Женива погрузилась в чтение и даже не взглянула на него, когда он вошел.

Ее безразличие удивило его. Он нагнулся поцеловать эти Теплые влекущие губы, но обнаружил, что они холодны и безучастны. Целовать ее можно было с тем же успехом, что и статую.

Зазвонил телефон. Кларенс схватил трубку, досадуя на поздний звонок.

— Мистер Абернати? Это мистер Ким из магазина.

-Да?

— Извините за поздний звонок, но я только закрыл магазин, речь идет о Тайроне, он Ваш племянник?

221

-Да.

— Вчера днем я заметил, что он крадет у меня в магазине. Попытался с ним поговорить, но он убежал. Надо было позвонить Вам еще вчера, но я был занят. Не хочу обращаться в полицию, но если это снова повторится...

— Я понимаю. Что он взял?

— Газировку, конфеты, журнал и пиво.

— Хорошо. Я разберусь и позвоню вам.

Кларенс надеялся, что азиаты просто не отличают одного черного мальчика от другого. Пошел к Таю в комнату. Осмотрел полки и шкаф: ничего особенного. Лег на пол и прошуршал под кроватью. Нашел три обертки от конфет и две непочатые бутылки пива.

Кларенс сел, вздохнул. Он хотел, чтобы Тай вернулся поскорее домой и страшился этого момента. Уже почти одиннадцать, а он должен быть дома засветло. И занимается теперь магазинными кражами? Как дать понять этому парню, что всякий выбор имеет свои последствия?

Уйдя из редакции, Кларенс поехал на восток к мосту Моррисон, свернул на север, и выехал на дорогу, ведущую к МЛК. Он задержался на работе, сейчас думал о том, что делать с Таем, который вернулся домой далеко за полночь и так и не позвонил. Кларенс поговорил с ним об этом и о магазинной краже, которую тот вначале отрицал, а потом сознался, уличенный доказательствами. Утром Кларенс отвез его в магазин Кима, где Тай при нем извинился и пообещал впредь так не поступать. Кларенс сказал, что им надо бы хорошенько поговорить о последствиях. Женивы не будет весь вечер — она на общественной ярмарке, и это хорошо, потому что, по мнению Кларенса, она слишком снисходительна к Таю.

Дорога домой пролегала во тьме и по дождю. За полмили от Джексон-стрит Кларенс остановился на светофоре рядом с низкой золотистой «Импалой». Посмотрел на водителя — молодой латинос, рядом другой такой же. У Кларенса участился пульс. На зеленый свет он перестроился, став за ними. Открыл кейс, нащупал ручку и записал номер машины: «Орегон, ТАН 755». Он ехал за ними, пока они резко не свернули на заправку.

И водитель, и пассажир вышли из машины, пока служащий вставлял заправочный пистолет в бак. Кларенс подошел к ним.

222

— Не вы ли, парни, нанесли визит в дом № 920 на Джексон-стрит, примерно в полночь 2 сентября?

Двое переглянулись, резко повернулись, прыгнули в машину и, визжа шинами, рванули с заправки. Пистолет остался на земле, изрыгая топливо.

— Эй! — крикнул служащий.

Кларенс кинулся к своей машине, и двинулся к МЛК. Через ! две улицы от него он заметил их. Они резко свернули вправо, в ^микрорайон.

«Хоть бы детей не было на дороге».

«Импала», повернув, проехала всего метров 120, и водитель нажал на тормоза. Две машины, ехавшие навстречу друг другу столкнулись посреди дороги. После удара никто из водителей не двинулся. Тот, что в «Импале», упал грудью на сигнал. Пассажир вышел и пристально смотрел.

И тут из-за поворота вынырнул Кларенс и уперся в зад «Импалы». Выпрыгнул из машины и подбежал к дверце водителя, ударил в окно. Водитель попытался сдать назад, будто мог Сдвинуть «Бонневиль».

Кларенс поискал глазами что-то тяжелое, но ничего нашел. Вспомнил о рукоятке ножа, достал его из чехла, и с размаху ударил по стеклу. Разбил настолько, чтобы просунуть руку и дотянуться до замка. Оба испанца съежились на передних сиденьях, Прикрыв головы руками.

Кларенс распахнул дверь и вытащил водителя за шиворот. Выдернул ключи из замка зажигания и помахал ими двум парням в другой машине.

— Звоните 911, — крикнул, — или в полицию. Скажите, что здесь два подозреваемых в убийстве.

Те смотрели на него с недоумением, словно говоря: «Звонить и звать полицию?!» Они много раз сталкивались с полицией, но никогда не звали ее сами. Наконец, один из них дернул плечом и взялся за телефон в машине. Кларенс услышал, как он произнес название улицы.

Кларенс прижал водителя, велел пассажиру положить руки на приборную панель и не двигаться. Через пять минут подъехала патрульная машина. Офицеры осторожно вышли из машины, один из них, завидев окровавленную руку Кларенса с ножом, потянулся за оружием. Другой рукой Кларенс держал водителя за шею.

— Брось нож, — сказал коп Кларенсу.

223

— Это плохие парни, я просто поймал их.

— Брось нож, тогда поговорим, — сказал полицейский. Кларенс швырнул нож на землю.

— Хорошо, — сказал офицер, — кто Вы такой?

— Кларенс Абернати.

— Спортивный репортер?

-Да.

— Кто эти двое?

— Подонки, убившие мою сестру и племянницу.

Женива Абернати и Эстер Норкост встретились в пять вечера, чтобы подготовиться к Северо-Портлендской ярмарке. Женива просмотрела около сотни выставленных экспонатов в старом спортивном зале средней школы. Оглядела самодельную одежду, настенные украшения, фотографии в рамках, бижутерию и всякое другое. Дэни приносила сюда свои картины последние несколько лет. Несколько дней назад Эстер позвонила и попросила помочь на ее стенде «Ангелы знают».

— Это будет так весело, — сказала Эстер, глядя на дюжину ящиков с разнообразными товарами. Неудивительно, что она зарезервировала за собой три стола. Женива помогла ей установить витрину с серебряными и золотыми украшениями «ангельской» тематики: цепочки, браслеты, серьги. Потом выставили ангелов с крыльями и арфами, ангелов-мужчин, ангелов-жен-щин, ангелов-взрослых, ангелов-малышей. Женива закрепила красиво оформленную надпись: «Маленький серебряный ангел с крыльями — 20 долларов». На другой значилось: «Ангел на фоне маркизетового сердца — 28 долларов».

Эстер показала на золотую цепочку из ангелов.

— Это моей дочери Кейт. Думаю о ней всякий раз, когда смотрю на это. Она носит ее постоянно.

На втором столике, рядом с ювелирным, Женива помогла расставить фигурки ангелов, херувимов, серафимов, тарелочки для пожертвований с ангелами и узорами, и даже флюгеры с ангелами. Рядом располагались постеры с викторианскими ангелами, верхушки для Рождественских елок, кассеты и СД с изображениями ангелов. Эстер включила СД-плейер, и зазвучала ангельская музыка. Женива спросила себя, кто знает, какая музыка нравится ангелам, но музыка действительно была приятная.

На третий столик Эстер выложила стопки книг, среди них описание предсмертных состояний, включая «Объятые све-

224

м». Там были «Книга ангелов» и «В поисках ангелов», «Спро-‘И своих ангелов» и «Те, кого коснулись ангелы», «Знай своих 1гелов», «Ангельские голоса» и «Ангелы, среди нас». Прошел :, прежде чем они расставили всё по вкусу Эстер.

— Ничего себе! — сказала Женива. — Я-то думала тут будут .олько украшения с ангелами. Ты расширяешься!

Эстер рассмеялась.

— Год назад я пыталась сама делать украшения с ангелами, КО в жизни жены политика мало свободного времени, — она 'Зглянула на три ломившиеся стола. — Да действительно расширилась, а? Реджи говорит, что если я захочу иметь порок, то Этот самый подходящий.

— Мне всегда нравилась твоя булавка с ангелом-храни-Твлем, — сказала Женива, указывая на крылатый серебряный «имвол на лацкане жакета Эстер, — но я даже не представляла, ^насколько ты в теме. Как это случилось?

— Пять лет назад моя сестра умирала от рака. Мне нужна была помощь и поддержка, но ни в церкви, ни в семье обрести Этого не удавалось. Кто-то дал мне книгу об ангелах, она мне понравилась, и я купила еще. Эти книги заполняли собой пустоту. Я всегда знала, что есть что-то еще, сверхъестественное присутствие. Когда я купила свою первую булавку с ангелом-хра-нителем, она напомнила мне о таком невидимом присутствии. Это помогло мне увидеть смысл в мире, вернуло хорошее самочувствие. Многие спрашивают меня об этом. «Трибьюн» даже поместил рассказ о моем интересе к ангелам.

— Я читала, помню, — сказала Женива.

— До этого года я много работала в офисе Реджи. Но я сократила это время, чтобы больше заниматься любимой темой. В прошлом году я была на семинаре «Спроси своего ангела», где учили тому, как узнавать направление у своих хранителей. Это большой шаг, ангел превратился из источника утешения в руководителя. Я столкнулась с трудностями, и помощь в руководстве жизнью была очень актуальной.

Женива слегка поморщилась:

— Я верю, что Бог руководит Своими детьми. И Он посылает им ангелов-хранителей. Но получать руководство от ангела?

— Просто попроси об этом, — сказала Эстер, — ты говоришь с ними, делишься своими чувствами и мыслями, сомнениями. Если раздумываешь, как поступить, то просишь склонить сердце в пользу определенного решения или показать другое.

225

Эстер оживилась, говоря об этом, и это означало, что ее увлечение было не просто хобби, а страсть.

— Я и украшения стала выставлять для того, чтобы завести разговор об ангелах. Поэтому ношу с собой книги и буклеты. Для меня главное, что ангелы никогда не предадут тебя. Не обвинят, ободрят, не так, как в большинстве церквей.

— Эстер, — осторожно спросила Женива, — ты веришь в Иисуса Христа?

Та поколебалась.

— Да, я верю в Иисуса Христа любви.

— А в Иисуса Христа правосудия?

— Ну, конечно, и правосудия. Но не в том негативном смысле, каким его порой представляют. Не верю в Христа, посылающего людей в ад. Я верю в сострадание и утешение. И это приносят ангелы. Помощь, надежду, водительство. Ты знаешь, у тебя тоже есть ангел-хранитель.

— Я верю в это, хотя никогда особо не задумывалась об этом. Но однажды я слышала проповедь об ангелах.

— Лишь однажды? Ангелы заслуживают большего внимания. У них есть мудрость и знание, какого нет у людей. Вот, — она потянулась к столику, — две моих любимых книги и кассеты о том, как общаться с ангелами. Очень полезно и воодушевляет. Дарю тебе с наилучшими пожеланиями. И выбери себе в подарок любое украшение. Это самое малое, что я могу предложить тебе в благодарность за твою помощь.

— Люди прямо помешались на вас, — сказала Дэни Торелу.

— На мне?

— Я имею в виду на подобных тебе — ангелах. Я думала, это хорошо, а сейчас что-то сомневаюсь.

— В определенном смысле это хорошо, — отвечал Торел, — у детей Адама большая нужда в утешении и ободрении в мире, полном войн и страданий. И мысль о небесных хранителях, заботящихся об их благе очень важна.

— Хорошо изложено, друг мой, — сказал Льюис, — надо помнить, Дэни, что когда-то все люди верили в сверхъестественное. И, несмотря на различные представления о Боге и ангелах, те, кто вообще не верил в это, казались недоумками или вовсе безумными. Но долгие века сверхъестественного сменились быстром веком натурализма, и люди пытались объяснить вселенную, как самостоятельную систему, произошедшую из ниче-

226

ГО и идущую в никуда. Веру в Бога сменила вера в эволюцию, науку, человека, в себя. Но ничто не могло взять на себя бремя Веры. Век анти-божественного не мог длиться долго, потому что Человеческие сердца жаждали великой реальности. Они хотели найти источник того звука, эхо которого слышали.

— Да, — сказала Дэни, — здесь я это понимаю, как никогда не понимала на земле.

— Они интуитивно знали, чтомир тьмы не может быть их домом, — продолжал Льюис, — они жаждали обрести лучший дом, настоящий. И когда модернизм уже не утолял, не давал ничего ни уму, ни сердцу, он сменился постмодерном. И те, кто двадцать лет назад не верил в сверхъестественное, теперь верят.

— И это хорошо? — спросила Дэни.

— Хорошо как первый шаг, — сказал Льюис, — одно дело верить в сверхъестественное, и другое — в истинность Писания и единственность Спасителя мира — Иисуса Христа. И мой друг Честертон — надо тебя с ним познакомить — сказал: «Когда человек перестает верить в Бога, он не верит ни во что, и верит во всё». Это самые циничные и самые доверчивые люди из всех живущих. Они скептично относятся к истине, в которую надо верить, но верят лжеучениям, которые стоит подвергнуть скепсису. Они верят в мистику, оккультизм, Нью-Эйдж — во всё и вся, кроме истины. Они верят в ангелов, потому что это утешает. Но верить нужно лишь в истинные вещи. И хотя верить в ангелов нужно, раз они существуют, следует ответить на важный вопрос: кем на самом деле являются эти ангелы. Или чьи они?

— Сейчас они верят в ангелов, не веря в сотворившего их Бога, — сказала Дэни, — Святого Бога, ставшего человеком и пошедшего на крест ради спасения людей.

— Именно, — сказал Льюис, — и они приемлют ложное утешение. Потому что если они ни во что не верят, то ощущают внутри себя пустоту и испытывают потребность искать истину вовне. Но если они верят в сверхъестественное, пустота как бы заполнена. Все люди хотят верить в иное, трансцендентное, что над ними есть что-то, превосходящее их. Поэтому их так занимают разговоры об НЛО и пришельцах, это дает надежду и ответы, не вынуждая преклонить колени перед Создателем и Спасителем, Который есть ответ. Всеобщее равенство для них — унылая догма. Им хочется приобщиться к высшему. Они жаждут преклонить колено.

— Но почему люди верят в ангелов и не верят в их Создателя? — спросила Дэни.

— Потому что, стремясь слепо преклонить колено, — сказал Торел, — они поклоняются тому, чему не должно. Это и есть идолопоклонство. Они поклоняются ангелам, полагая это безопасным. А мы не являемся синонимом безопасности, далеко не так. Воины Эль-Иона с обоюдоострыми мечами безопасны лить для тех, кого призваны охранять. Но те, кто не поклоняется Эль-Иону, не друзья Богу, а враги. Но они продолжают считать нас умилительными ангелочками, исполнителями желаний. Вера в нас дает им подобие связи со сверхъестественным без необходимости соответствовать святости Эль-Иона Всемогущего.

— Если они ищут общения с ангелами, — сказал Льюис, — прежде поклонения Плотнику, они найдут его. Только это будут совсем другие ангелы.

— Ты говоришь о... падших ангелах? — спросила Дэни.

— Да, — сказал Торел, — тех из моего рода, кто восстал против Эль-Иона. Они ненавидят творение, особенно детей Адама. Иногда они пугают их, иногда являются в виде ангелов света, притворяясь, что все еще служат Эль-Иону.

— Почему же люди верят им? — спросила Дэни.

— Потому что они слепы, — сказал Торел, — пока Эль-Ион не коснется их. А как слепые могут видеть?

— Спасибо, что приехал, Олли. Что происходит? Почему меня не отпускают? — спросил Кларенс.

— Да не знаю. Неосторожное вождение, подвергал опасности пешеходов, нападение, разрушение собственности. Угрожал ножом тому, кто не участвовал в криминальном деянии. Что-нибудь пропустил?

— Послушай, Олли, эти парни убили Дэни и Фелицию.

— Они тебе это сказали?

— Не словами. Когда я спросил, были ли они на Джексон 920 в ночь убийства, они сразу же убежали от меня.

— И это доказывает, что они убийцы?

— А зачем бы им еще убегать?

— Ну, огромный высоченный тяжеленный тип пристает с грозными вопросами. Почему бы и не убежать?

— Перестань Олли. Есть еще машина — золотистая «Импа-ла» выпуска конца семидесятых. Два молодых испанца, а я не такой уж и тяжеленный.

— Какого цвета машина?

( — Золотистая. Ты помнишь, что Муки рассказывал?

— Я помню, что сказал Муки. Но те ребята, которых ты приложил, ехали на зеленой машине.

Г

у Кларенс простонал:

— Я был уверен, что она золотистая.

Г — Я прошел во двор, где ее припарковали. Зеленая, а не золотистая. Ты дальтоник?

— То есть, ты говоришь, что это совсем не те парни?

— Скажу тебе предельно четко, чтобы даже журналист понял: это не те парни. На основании твоего обвинения полиция обыскала машину — зеленую — и ни наркотиков, ни оружия. У парней не было приводов в полицию. Образцовые граждане: работают на детский сад в Траутдейле. И кроме всего у них есть алиби. Они ходят в церковь в Грешеме, и там было мероприятие в тот вечер, затянувшееся. А после полуночи они были уже со своими женами и детьми дома, живут в соседних квартирах, даже управляющий их видел.

— А что они делали в северном Портленде?

— Где ты к ним привязался? Но это Америка, и они не должны объяснять это. Они искали мастерскую, чтобы сбалансировать передние колеса. В машине есть реклама мастерской. Они пытались найти ее, но у них заканчивался бензин, и на заправке они заодно хотели узнать, как добраться, когда этот огромный страшный тип пристал к ним, как будто они фигурируют в розыске особо опасных преступников.

— Ноя был уверен...

— В чем? Что два латиноса в зеленой машине, показавшейся тебе золотистой, виноваты, и ты можешь преследовать их, как головорезов. Почему бы тебе не дать возможность заниматься этим делом полиции и судьям?

— Наверное, потому, что ни полиция, ни суд не исполняют функции восстановления справедливости.

— А твое правосудие тоже несправедливо.

— Лучше такое, чем никакое.

— Но то, что ты устроил, не было правосудием, понял? У тебя возникли проблемы. И полицейским ты создал проблему. Они арестовали двоих невиновных на основании твоего обвинения, потому что ты авторитетный журналист, как тебе такой парадокс? Интересно, сколько адвокатов захотят вести дело на стороне этих парней? И, кстати, ты должен вставить им окно.

229

Пока они обеспокоены только этим. Может, если ты заплатишь им наличными, они не будут писать никаких заявлений о возбуждении дела против тебя.

— Дела против меня?

— Угроза безопасности, агрессивное преследование, разрушение частной собственности, угроза применения смертельного оружия. У них есть повод для обвинения тебя в расовой ненависти.

— Расовой ненависти?

— Да. Ты ведь погнался за ними, потому что они испанцы?

В десять вечера Кларенса выпустили, и он вернулся домой до возвращения Женивы с ярмарки. Тай опять нарушил свой режим, но Джона присматривал за девочками, и все было в порядке. Кларенс решил никому не рассказывать о случившемся, незачем расстраивать Жениву. Его рука была заклеена большим пластырем, но он уже придумал объяснение. Дети были уже в постелях, и Кларенс вел себя так, словно весь вечер был дома. А Женива все рассказывала об Эстер Норкост, ангелах, ярмарке, и он мог просто спокойно слушать, чему был рад.

— Я была в магазине Кимов сегодня днем, — сказала Женива, — извинилась за Тайрона.

— Ты вовсе не обязана, — сказал Кларенс, — он сам извинился. Помнишь? Я отвозил его утром.

— Я знаю, но чувствовала себя виноватой. Мы его опекуны, значит, отвечаем и за это.

— Он сам делает свой выбор.

— Все равно чувствую себя виноватой. Мы хорошо поговорили с миссис Ким. Я хочу познакомиться с ней поближе. Ее зовут Мэй.

— Ага, — Кларенс потянулся за газетой.

— Я пригласила их на ужин завтра вечером, в 6:30.

— Что? Пригласила их на ужин?

— Ну, я же сказала. Хэтти Бернс побудет с детьми, поэтому нас будет только четверо. Если только их сестра не придет. Но Мэй думает, что вряд ли она пойдет.

— Но мы их даже не знаем!

— Ну да! Так ведь затем и приглашают людей на ужин, чтобы познакомиться.

— Но они же...

— Что? Корейцы? Да, а мы черные. А Джек и Джанет белые.

230

< Рей — американский индеец. Что с того?

— Хочешь меня пристыдить, чтобы я согласился?

— Я не спрашиваю твоего разрешения, Кларенс. Они при-ут. Надеюсь, ты будешь дома. Можешь, конечно, спрятаться у 9тти с детьми, но она рано уложит тебя спать. А я вкусненько

„оужинаю с Кимами. А им объясню, что журналист, ведущий колонку о проблемах цветных, не пришел к ужину, потому что Он расист.

Кларенс взглянул на нее.

— Я не расист.

— Хорошо. Тогда будем ужинать вместе завтра в 6:30.

— Должно быть вам трудновато порой тут живется, — ска-tana Женива, обращаясь к Кимам. — Мы ездили за границу, но Я с трудом представляю себе, как жить в чужой стране.

— Странное место. Даже теперь, когда мы стали американцами, мы постоянно боимся чего-то, — сказал Бенжамин Ким,

- но не хотим показывать этого, поэтому, как это сказать...

— Храбримся, — предложила Мэй Ким. Видно было, что Между собой они не раз обсуждали этот вопрос.

— Да. Мы живем... настороженно. Из-за этого люди полагают, что мы враждебны. Но это не так. А иногда так.

— Что вы имеет в виду? — спросил Кларенс.

— В Корее конфуцианское отношение к образованию. Среди корейцев, как бы это сказать, есть иерархия цвета кожи. У того, кто проводит дни в учении, светлая кожа. Это признак ученого мужа. Кожа темнеет от постоянной работы на солнце. Это низкий уровень рабочего класса. Поэтому внутренне кореец будет отдаляться от черных и тяготеть к белым.

— Что мне нравится в корейцах, — сказал Кларенс, — так Это их трудолюбие.

— Это от большого желания преодолеть годы нищеты и угнетения японцами.

Женива удивилась:

— Я всегда считала, что корейцы и японцы — это одно и то же, — сказала она.

Кимы были просто в шоке.

— О, нет, нет! Мы очень разные, — сказал мистер Ким, — корейцы страдали от притеснений японцев. Мы не любим японцев, потому что те причинили нам много зла. Мы работаем и работаем, зарабатываем деньги, посылаем детей на учебу

231

в хорошие школы. Наши ученики хорошо успевают в учебе, но иногда плохо ладят с людьми. Как христиане, мы просим Господа помочь преодолеть это. Мы молились об этом, и когда вы позвали нас на ужин — это был ответ на молитву.

Кларенс пристыжено кивнул, стараясь не встречаться взглядом с Женивой.

— Так приятно слышать, что вы христиане, — сказала Же-нива, — мы тоже.

— Очень хорошо, мы так и думали, что, возможно, вы тоже. И я часто спрашиваю себя, почему церкви черных и корейцев не едины, — сказал мистер Ким, — у нас так много общего. Общий опыт притесняемых народов. Около 60% американских корейцев — христиане. А среди черных тоже много христиан? Мы пришли в Америку позже, но хотим, чтобы люди принимали нас.

— Можно вас спросить? — сказал Кларенс.

— Конечно, — ответил мистер Ким.

— В магазине, когда даете сдачу черным, почему вы кладете ее не в руку, а на прилавок?

Кимы переглянулись с удивлением.

— Из уважения, — сказал мистер Ким, — в Корее принято соблюдать дистанцию, мы не кладем сдачу в руку, чтобы не коснуться руки покупателя из вежливости. Таковы правила: грубо класть сдачу в руку любого покупателя, черного, белого, корейца. Мы так не поступаем.

— Но черные воспринимают это как... неуважение, — признался Кларенс, — словно вы не хотите прикасаться к руке, потому что брезгуете. Я не обращал внимания, что вы поступаете так со всеми покупателями.

— И многие черные так думают? — спросил Ким.

— Да, — сказал Кларенс, — они так думают. Я слышал много разговоров об этом.

— Но нам никто даже не намекнул, — сказала миссис Ким, — пожалуй, это нужно изменить.

— Это будет трудно, — заметил мистер Ким, — с детства мы приучены к другому.

— Но если это раздражает людей, — сказала Мэй, — мы должны попытаться измениться.

— Или нам нужно попытаться лучше понять вашу культуру, — сказал Кларенс, — тогда мы не будем чувствовать себя оскорбленными при малейшей же возможности.

232

‘ Попробовав сладкий картофельный пирог, миссис Ким сказала:

— Мы сочувствуем вам по поводу смерти вашей сестры и ее малышки. Они нам очень нравились.

— Я угощал малышку конфетами, — сказал мистер Ким, — а когда подарил Фелиции сумочку для бутербродов, она так радовалась.

— Ту, которая с жирафом? — спросил Кларенс.

— Да, — сказал Ким, — она ей очень понравилась.

— Нам очень не хватает их обеих, — сказала Женива.

— Очень тяжело терять кого-то из семьи, — сказала миссис Ким, — у нас умерли брат и сын, — ее глаза стали очень печальными, — но хвала Иисусу, мы увидим их вновь.

— Когда это знаешь, то все воспринимается по-другому, правда? — заметила Женива.

Они заулыбались и кивнули. Мистер Ким, чуть поколебавшись, спросил:

— Полиция уже нашла убийц?

— Нет, боюсь, что нет, — сказал Кларенс.

Миссис Ким чуть толкнула мужа. Он держался слишком свободно.

— Кто-нибудь упоминал о незнакомых людях в районе?

— О чем это вы?

— В ночь, когда убили вашу сестру, я работал допоздна. Летом я обычно запираю засветло, в девять. Прибираюсь внутри до 9:30. Кто-то подъехал, когда я запирал снаружи. Подумал, что если это кто-то из клиентов, то открою. Но их я раньше не видел. Из нарядной серебристой машины вышел парень в красном джемпере. Тот, что оставался в машине, был в таком же джемпере. Это было видно через открытую дверь машины. Подошедший забарабанил в дверь, и я спрятался, подсматривая сквозь жалюзи.

— Что вы видели? — спросил Кларенс.

— На переднем сиденье машины было большое ружье.

— Какого цвета?

— Черного. Очень большое. Из-за него я и решил не отпирать. Потом они уехали.

— Не знаете, куда они поехали?

— К северу, на Мартин Лютер Кинг. Туда.

— Как они выглядели?

— Тот, что подходил, невысокий, крепкий, коротко стри-

233

женный, без очков. Насчет водителя ничего не знаю.

— Они были черные? — спросил Кларенс.

Мистер Ким опустил взгляд:

— Да, к сожалению.

— Всё в порядке, — сказал Кларенс, — большинство людей здесь — черные: и хорошие, и плохие. Что-нибудь еще припоминаете?

— Лица мне трудно запоминать, — засомневался Бенжамен Ким, — для нас черные американцы все похожи друг на друга.

Кларенс рассмеялся.

— Я всегда думал, что все корейцы похожи друг на друга.

— Да, — заметила Женива, — нам трудно отличить корейцев от японцев и китайцев.

Кимы просто были поражены этими словами.

— Полиция ни разу ни о чем не спрашивала меня, — сказал Ким, — но когда я услышал, что стреляли из большого ружья, то вспомнил о том, что видел. Не его ли? Простите, что не рассказал раньше. Иногда боюсь что-то и сказать. Думаю, как люди воспримут? Проблем не хочется.

— Спасибо, что сейчас рассказали, — сказал Кларенс.

Пока он размышлял, Женива принесла тарелочки с десертом, и они перешли в гостиную.

— Хэтти Бернс рассказывала, что у вас был магазин в Лос-Анджелесе, — сказала Женива, — Так?

Они снова кивнули вместе.

— Должно быть это было трудно.

— Да. Страховка распространялась только на здание. Мы много работали, чтобы завоевать покупателя. Все потеряно.

— Почему вы уехали из Лос-Анджелеса? — спросил Кларенс.

— Все говорили нам, что случившееся обязательно повторится, — мистер Ким прокашлялся, — нам трудно такое понять.

— Вы говорите о погромах? — спросила Женива.

— Да. У нас было много хороших покупателей, в основном черные. Они нам очень нравились. Один из корейцев, владелец магазина поступил плохо — выстрелил в черную девочку за кражу в магазине. Она умерла. Весьма печально. Но у большинства из нас были хорошие отношения с покупателями. Мы понимали, что белые угнетали черных долгие годы. Очень жаль. Я думаю, что решение в отношении полиции, избившей мистера

234

•Кинга, было неправильным. Но я смущен. При погромах страдают не присяжные, не судья. Немногие белые страдают при Этом, в основном страдают корейцы.и негры. Наш бизнес был • сожжен и разорен. Половина потерь у корейцев, остальное почти всё у черных.

— Такое трудно понять, — сказала Женива.

— Очень странно, — сказал мистер Ким, — черные в Лос-.Анджелесе думают, что двенадцать белых присяжных, которые никогда там не были и не знают обстоятельств, несправедливы. И белые погромщики наказали корейцев и черных за то, чем ,их разозлили двенадцать белых присяжных. Не понимаю, ведь среди присяжных не было корейцев. Вы понимаете? Может, объясните мне?

— Иногда, — сказал Кларенс, — в людях кипит неизжитое прошлое. Но жечь ваш магазин было неправильно, конечно. Абсолютно неправильно.

Выражение лиц Кимов свидетельствовало о том, что они нуждались в дальнейшем объяснении.

— Думаю, что наши лидеры, черные и белые, говоря постоянно о расизме, натолкнули людей на мысль, что под видом борьбы с расизмом можно разрушать и причинять зло другим. Но при этом страдают невинные люди. И те, кто причиняет зло, не герои, не мученики, а просто преступники. Мой отец говорит, что если сильный человек страдает от причиненного ему зла, он не станет отвечать злом еще кому-то. Скорее всего, вердикт обнаружил недостаток силы характера у некоторых белых. А погромы проявили ту же истину о характере некоторых черных.

Они помолчали с полминуты. Вопрос явно остался без ответа. Наконец, Женива сказала:

— Расскажи о своей сестре, Мэй. Жаль, что она не смогла прийти сегодня. Всегда вижу, как она трудится в подсобке, и обычно здороваюсь с ней. Но она даже не смотрит на меня. Я делаю что-то оскорбительное?

Мэй опустила голову:

— Нет-нет. Ты видела ее лицо?

— Ты о... шрамах? Я, конечно, заметила, но она все равно очень милая женщина.

— Она так не считает и не хочет, чтобы люди видели ее. Очень стесняется.

— Она родилась со шрамами?

235

— Нет, это произошло во время погромов, когда горел магазин. В ту ночь она закрывала его и оказалась в огне. Если бы Бенжамен не спас ее, она бы погибла.

— Очень сильные ожоги, — сказал Ким, — и очень болезненные. Мы рады, что она осталась жива, — он поколебался,

— но она изменилась: раньше была очень дружелюбной с покупателями, теперь боится их.

— Ей теперь трудно доверять черным? — спросила Женива.

Никто не ответил. Они проговорили еще час, и Кимы засобирались домой.

— Большое спасибо, что пригласили нас, — сказала Мэй,

— с радостью приглашаем вас в гости.

— При одном условии, — сказала Женива, — вы приготовите корейскую еду.

— О, да! Да! Я приготовлю очень вкусную корейскую еду.

Мэй тепло улыбалась, откланиваясь и повторяя слова благодарности, они отступали к выходу.

Как только за ними закрылась дверь, улыбка Кларенса исчезла.

«Черные? В щегольской машине? Большое ружье? Что за дела?»

Молодой парень сидел, держа в руках револьвер Смит-Вес-сон 9 мм калибра, полируя его нержавеющую сталь маминым шарфом, пока не увидел в ней свое искаженное отражение. Выдвинул десятимиллиметровый барабан, крутанул цилиндр, высыпая на кровать все шесть патронов. Не глядя, вставил назад один патрон.

Раймонд Тейлор или Гангстер Кул достал пакет кокаина, приготовленный для доставки в ближайшие дни. Он подцепил один хрустящий кристаллик, понюхал, потрогал языком, раздумывая, не закурить ли его. Может, это поможет ему забыть о том, о чем он не рассказывал никому из своих.

«Обыграли меня. Идиоты, сделали все не так. Это не их район. Маленькому приятелю ни за что не расскажу. И что мне теперь делать?»

Он наставлял пистолет на фотографии в комнате, на газетные публикации с фото, особенно на одну из них. Затем он повернул руку, приставляя дуло к переносице, потом отвел его сантиметров на восемь. Он вгляделся внимательнее в гипнотизирующий барабан, держа его так, чтобы свет попадал до-

236

;Статочно глубоко внутрь. Дрожащим указательным пальцем ) ласкал курок.

Он ощущал некоторую вину, глядя в револьвер со стороны дула, видя головку одной пули на три ячейки левее от Той, что приходилась на выстрел. Он уже давно сам научил-ся этому трюку. Зная, где пуля и как вращается цилиндр, Он ощущал себя в безопасности всегда, когда бы ни играл С парнями в русскую рулетку. Если при повороте барабана он видел смертельную пулю на одну ячейку левее, то просто проворачивал барабан еще раз. Парни и не подозревали об этом. Они всегда изумлялись его хладнокровию перед лицом смерти. Это создало ему репутацию. К несчастью, тот пацан Джейсон и другие научились у него игре и стали крутить барабан сами, не владея маленьким трюком Джи Си. Печально для них.

Гангстер Кул потянул курок, следя, как со щелчком ячейка с пулей перемещается. Сейчас пуля была всего в двух ячейках от ствола. Он снова нажал на курок, посылая пулю в положение, соседнее с исходным. Снова услышал щелчок и спросил себя, услышит ли он звук, если нажмет на курок еще раз. Палец напрягся. Он испытывал стресс, но не замышлял суицида, устраивая свой маленький обычный ритуал. Но сейчас голос ниоткуда, то ли изнутри, то ли снаружи, но четкий голос сказал ему сделать это — нажать курок, сейчас же.

Рука Раймонда дернулась как раз в последний момент перед выстрелом. Револьвер ударил ему в лоб под углом, разорвав кожу над правым глазом. Свинец прошел сквозь плоть и расколол череп спереди, осколки костей впились в его мозг. Выстрел ударил его словно хук в челюсть, отбросив на пол. Пуля вышла сквозь верхушку черепа, пробила потолок и застряла в балке.

Мать Раймонда услышала выстрел в комнате сына. Побежала, распахнула дверь, думая, что в него стреляли с улицы проезжающие гангстеры. Заголосила от вида растекшейся крови. Увидела своего мальчика, лежащего в луже крови, которая увеличивалась с каждой секундой.

— Мой мальчик, мальчик мой, — она повернулась и увидела его открытые глаза. Он что-то шептал ей, чего она не понимала. Схватив телефон, она набрала 911.

— Мой Раймонд, мой мальчик, его застрелили!

— Где вы находитесь, мэм? Адрес?

Она сказала адрес, бегом вернулась в комнату Раймонда,

237

взмахивая руками. Приподняла его истекающую кровью голову. Глаза уже были закрыты. Она заголосила, забилась, закричала.

— О, нет! Нет, Боже, нет! Не мой малыш!

Гангстера Куда больше не было на свете. Раймонд Тейлор же перемещался, покидая одно место и прибывая в другое.

Женщина, вырастившая своего мальчика, молившаяся за него, посвятившая ему свою жизнь, рыдала и держала в руках то, что он уже оставил.

ГЛАВА 29

Кларенс ехал по Гранд на север, и высматривал ресторан, но видел на Гранд и Эстеп только заурядные бары. Затем заметил отсвечивающую красным неоновую надпись «Миллер».

«В их меню, наверное, гамбургеры и цыпленок, и для Грэйси это означает ресторан».

Взглянул на свои часы — 6:15. Кларенс вышел из машины, вошел с парадного входа, рассеянно окинул взглядом помещение — так раньше мужчины осматривали салун, прежде чем толкнуть створки дверей. Эта часть города еще не была по настоящему черной — процентов на 30. Но порой, это заставляет оставшихся 70% белых сильнее цепляться за свою территорию. В помещении было человек двадцать-тридцать, все белые, всего несколько женщин.

Кларенс обратился к человеку за стойкой:

— Вы владелец?

— Да. А Вы кто?

— Кларенс Абернати. Ваша племянница попросила встретиться с ней здесь.

— Грэйси?

— Да. Разве она не звонила Вам?

— Но она не сказала, что Вы...

— Что? Черный?

-Да.

— Ну, так я черный.

-Да.

Он поманил Кларенса вглубь ресторана. Когда хозяин распахнул дверь кабинета, Грэйси вскочила и схватила Кларенса за руку. Смутившись, он чуть отступил.

— Спасибо, дядя Вилли, — сказала она, — нам надо поговорить наедине.

Дядя Вилли подозрительно уставился на Кларенса.

— Позови меня, если возникнут проблемы, — сказал он Грэйси.

Та кивнула. Он с явным недовольством покачал головой и закрыл дверь.

— О, Кларенс, прекрасно выглядишь. Классный костюм, — она коснулась его лацкана, он отпрянул.

— Расскажи в чем дело, Грэйси. Я сюда за этим и пришел.

— Хорошо. Парень, с которым я говорила, сказал, что это были двое из Владов.

— Влады? А что насчет испанцев, которые отъезжали с места обстрела?

Она пожала плечами.

— Этот парень сказал, что те были из Владов.

— Каких именно Владов?

— Он точно не знает.

— Подумай, — сказал Кларенс, вздохнув, — это район Кри-пов, и парень, с которым ты говорила, вероятно, из Крипов, так? А Крипы всегда обвиняют Владов. Что еще у тебя есть?

— Ещё? А этого мало? Я читала, что это были два латиноса, возможно с Вестсайда. Разве не так сказано в газете?

— Да. Ну, что еще у тебя есть?

— Этот парень точно знает больше, но не говорит мне. Я сказала ему насчет того, что Вы даете по сто баксов за полезную информацию. Он говорил, что сегодня после семи готов с Вами встретиться. Я сказала, что мы будем неподалеку, и возможно Вы встретитесь, если захотите.

— Где? — Кларенс взглянул на часы. — Шесть тридцать.

— На углу МЛК и Эванс, сразу за МиниМарт.

— Как его зовут?

— Не скажу. Сам представится.

— Как он выглядит?

— Черный, невысокий, коренастый. Обычно носит темносинюю кепку.

— Что у него есть для меня?

— Не знаю. Но что-то по нападению на вашу сестру. Это я знаю, и еще, — добавила она, — есть один парень, который знает обо всем, что происходит на улице. Всё. В пятницу у меня с ним свидание. Я разузнаю и позвоню, если что-то будет.

— Ну, хорошо. Позвони мне в редакцию, хорошо, если сможешь? Не домой. Можешь оставить сообщение на автоответчике.

239

Она кивнула и уставилась в его глаза.

— Слушай, завтра у моей мамы день рождения, а у меня с деньгами туго. Твоё стодолларовое вознаграждение на меня распространяется?

Кларенс хотел сказать «нет», но знал, что помощь Грэйси на этом закончится. Достал бумажник, взял одну из стодолларовых банкнот. Отдал ей и пошел к выходу.

— Спасибо, Кларенс, ты милый. О, мой дядя сказал, чтобы я выпустила тебя через черный ход.

Она указала на дверь в другой стороне.

— Я обычно хожу через эту дверь, забыла тебе сказать. Он сказал так лучше, если не хочешь, чтобы люди видели, как ты входишь и выходишь.

Кларенс вышел через черный ход и поехал на угол МЛК и Эванс. Семь часов — никого. Семь тридцать — никого. Восемь — никого. Он подождал до восьми тридцати и махнул рукой, был голоден и нервничал. Остановился у магазина Кимов купить пару корн-догов и поехал домой.

Кларенс и Джейк сидели в закусочной Луи, умяв чизбургеры с картошкой. Рори налил им по чашке соблазнительно пахнущего мокко, музыкальный автомат играл «Мост через бушующие воды».

— Интересный анализ, — сказал Джейк Кларенсу, — расскажи еще.

— Когда-нибудь изучал логику? — спросил Кларенс. — Главный посыл в том, что причиной всех неудач черных является расизм белых. И хотя это никак не объясняет неудачи белых, об этом никто не думает. Затем выдвигается тезис, что некоторые черные пострадали особенно сильно. Следовательно, масштабы расизма белых поистине огромны. Значит, белые так вырвались вперед, что черным за ними никогда не поспеть. Некоторые черные пользуются своим имиджем жертв и играют на чувстве вины белых, которого раньше и в помине не было, но теперь есть в избытке. Многие белые покупаются на такое, не вдумываясь в искаженную логику, и чтобы лучше выглядеть в собственных глазах, обвиняют других белых в расизме, представляя себя праведниками. Они думают, что помогают черным, но на деле думают лишь о себе, стараясь заглушить свое чувство вины.

— И ты считаешь, что все это не помогает справиться с проблемой, а лишь усугубляет ее?

— Да. Самые большие проблемы в черном сообществе не

240

.внешние, а внутренние. Однажды белые сделали обыденным злое обращение с черными, но, несмотря на это, многие черные успешно преодолели это. И хотя расизм существует и сегодня, он стал совершенно другим. Белые относятся к нам без прежних издевательств. Но процент неудач у черных сейчас выше, чем во время процветания расизма. Черные получили больше возможностей и шансов на успех, но для многих эти шансы не результативны.

— Но почему? Я так и не понял, — сказал Джейк.

— Билль о гражданских правах, — сказал Кларенс, — провозглашает равенство для всех. По выражению Шелби Стила, «неудачи черных уравниваются виной белых». Поэтому неудачливых черных нельзя винить в этом, следовательно, нет никакой ответственности за неудачи, за какие-либо изменения и преуспевание. И в самом деле, если верить в равенство — а миллионы верят — невозможно верить в успех. Их жизнь неподвластна им: над ней властвуют белые расисты, которые притаились за каждым кустом. Это приучает к безответственности. Однажды я видел, как два черных подростка разбили витрину магазина, и белый владелец магазина указал на них. Один из парней сказал: «Ты обвиняешь нас, потому что мы черные». Видишь, он усвоил игру. Жертва — хозяин магазина — превратился в преступника, расиста. А настоящий преступник, разбивший витрину, стал жертвой. Конечно, мальчики любой расы разбивают окна, но только те, у кого нет постоянного повода выглядеть жертвой, могут взять ответственность за свою жизнь.

Все приводит к дилемме черных среднего класса. С одной стороны, несмотря на успех, они все равно могут считать себя жертвами. Вот, например, сержант полиции — будь он белым, то был бы лейтенантом. Или вице-президент кампании — не будь он черным, то был бы президентом. И даже ощущая себя жертвой, он все равно будет чувствовать вину за свой успех по отношению к бедным черным. Потому что если черный преуспевает, значит можно преуспевать, невзирая на расизм, и таким образом рушится краеугольный камень всей этой философии. Выдвигаемый статус жертвы и беспомощности черных — нонсенс. Поэтому преуспевающие черные почти во всех сферах, кроме шоу-бизнеса, спорта и политики являются не примером для подражания, а объектом раздражения и подозрения.

Кларенс вздохнул, отодвинув пустую чашку из-под кофе.

241

— Ну, довольно о мировых проблемах. Мне нужно попасть еще на одни похороны.

Тай уставился на закрытый гроб Джи Си. Не мог поверить тому, что его наставника больше нет. В нем бушевали разные чувства, от которых стискивало сердце: страх, ужас, желание сбежать с похорон. Была жажда мщения, хотелось сделать что-то, чтобы посчитаться. Но с кем? Мстить было некому. Это сделали не Блады, а сам Джи Си.

Его мать стояла с тремя другими женщинами — двумя сестрами и матерью, бабушкой Джи Си. Они всхлипывали и плакали безутешно.

Девушка Джи Си, Талиша, стояла нарядная, ярко накрашенная, ее ногти были украшены стразами, словно когти экзотической птицы. На каждой руке по полдюжины золотых колец, на некоторых пальцах — по два кольца. В ушах были золотые серьги в форме миниатюрных эмблем Кадиллака в обрамлении драгоценных камней — их для нее купил Джи Си. Она выглядела, как девушка, пользующаяся своей внешностью в корыстных целях. Как и сам Джи Си использовал слабости своей улицы в своих интересах. Талиша плакала. Тай сочувствовал ей, пока не заметил, как она крутнулась перед зеркалом, подмазывая губы блеском.

Шедоу, лейтенант Джи Си, стоял строго, ни с кем не разговаривая. Его неподвижное лицо оживляли лишь дымчато-серые глаза. Теперь, когда Джи Си больше нет, он стал главой Роллин 60-х. Тай смотрел на него с благоговением.

Пастор Клэнси шагнул вперед.

— В такие дни надо стараться видеть лучшее, но это очень тяжело. Если бы Раймонд мог к нам вернуться хоть на миг, я знаю, что он сказал бы нам. Он бы посоветовал нам встрепенуться. Сказал бы что жизнь — это туман, клуб дыма. Вечная жизнь возможна в другом месте, но не здесь. Если связан с бандой из соображений безопасности, ты надеешься выжить. Но это не так. Можешь оказаться в гробу, как Раймонд, умерев от чьей-то руки или своей собственной. Жизнь и так коротка. Не укорачивайте ее по своей воле. Банды — враги, а не друзья. Для изменения своей жизни у нас есть только сегодняшний день, и возможно не весь. Поэтому, лучше примиритесь с Богом теперь. Я помогу в этом, и церковь «Авен-Езер» поможет, чем сможет. Приходите, пока не поздно.

Многие взрослые стенали и плакали. Большинство детей „Сидели молча и неподвижно. Все Абернати сидели рядом, кроме Кейши и Селесте, которые остались дома с Хэтти Бернс. Жени-а рядом с Джоной, Кларенс рядом с Тайроном. Кларенс одной : рукой обнял его, удивившись отсутствию сопротивления. Джона прошептал Жениве:

— Мама, я не хочу умереть, как Джи Си. Я хочу умереть «естественной смертью.

Заиграл орган, и распорядители направляли поток людей, «проходящих мимо соснового закрытого гроба. Тай, проходя «мимо останков звезды гетто, называвшего его своим дорожным псом, шептал:

— Ты не можешь быть мертвым, Джи Си, ты не можешь. Ты собирался никогда не умирать. Зачем ты сделал это? Зачем ты играл в эту тупую игру?

Тай злился на весь мир и на Джи Си. И, хотя эта мысль была кощунственной, он думал, был ли этот человек абсолютным крутым или абсолютным идиотом? Подумал о Джейсоне, о том, что он сам крутил барабан. И Тай мог так же умереть. Вспомнил щелчки при движении барабана. Он точно знал, что если еще когда-нибудь сделает это, то точно умрет. Ему было страшно и одиноко.

Вернувшись домой, Тай пошел в свою спальню. Достал из шкафа коробку с комиксами. Вытащил из-под них девятимиллиметровый «Таурус», который дал ему Джи Си. И, держа пистолет в руках, впервые за весь день заплакал.

Кларенс? Это Олли. У нас необычная ситуация: переплелись два дела. В свете того, что рассказал мистер Ким — красные джемперы, и всё такое — мы с Мэнни едем туда, чтобы опросить. Интересующий нас район расширен на полтора километра от дома твоей сестры. Работа огромная, но у нас появилось дополнительное время. Мы уже побывали в домах, на заправках, винных магазинах и т.д.

— Нашли что-нибудь?

— Нет. Честно говоря, я думаю, что люди просто не доверяют белому и испанцу. Решили разделиться. Стив — один из черных детективов, поедет с Мэнни. А ты не хочешь поездить со мной? Неофициально, разумеется.

— Хорошо. Могу освободиться в два. Нормально?

— Отлично. Давай в 2:30 я подъеду к тебе домой? Начнем с «Тако Белл».

— Я детектив Олли Чандлер, отдел убийств. Это Кларенс Абернати. Живет в этом районе.

— Херб Адриан, — протянул руку невысокий худощавый управляющий, — добро пожаловать в «Тако Белл».

— Я расследую дело о смерти Дэни Роулз.

— Леди, что жила на Джексон? — спросил Херб. — Она приходила сюда с детьми. Всегда ярко одевалась. Милая на вид. Это довольно давно случилось. Где-то в августе?

— 2 сентября. Честно говоря, Херб, расследованию нужен толчок. Я хватаюсь за соломинку и думаю, неужели люди не припомнят хоть что-то о той ночи 2 сентября.

— Довольно давно. Надо вспомнить. Нас обокрали 14 августа и 10 сентября. Это я точно помню. Столько форм пришлось заполнить — как забудешь.

— Я понял, — сказал Олли, — я имел в виду, не заметили ли вы чего-то подозрительного.

— Я знаю людей в этом районе, — сказал Херб, — и из прилегающих районов. И они знают это. Я рад их видеть у себя и не вникаю в странности. Я говорю им, что это не Бургер Кинг, тут свои порядки. Никакие банды тут не зависают — засветился и вылетишь. Некоторым детям это не нравится, но большинству подходит: так безопасней. Поэтому, когда приходят какие-то крутые, я знаю, что пришла беда. Передел территорий.

— И много новых лиц ты видел?

— Нет. Они приходят не сами, а вместе со знакомыми. Я к ним всегда приглядываюсь. Всегда есть риск, что они что-то затеют или что-то затеется из-за них. Даже за машинами слежу. Записываю их, если считаю потенциально опасными.

— Записываете?

— Да, номера. Это может пригодиться, если кто-то выстрелит или украдет что-то. Когда заварушка началась, записывать номера уже не с руки.

— А куда вы их записываете? — спросил Олли.

— Блокнот держу под прилавком.

— И даты записываете?

— Да. Обычно.

— Можно взглянуть?

— Конечно.

Херб завел его за прилавок, подал блокнот в зеленом переплете, и вышел к ним снова.

f, — Вот берите. Я отлучусь на минуту к персоналу и вернусь, эрошо?

Олли и Кларенс изучили записи нужных дат — номера «ашин и пометки, типа: «высокий, мускулистый», «толстый», качок», «белый», «мексиканец», «Керби Крип», «Ролинг 60». Очевидно, Херб хотел суметь описать их полиции, если они окажутся в списке разыскиваемых или подозреваемых.

Записи были за целый год. Примерно по дюжине на каждый месяц, на нескольких страницах. Дата не всегда была четко .обозначена, но ее можно было восстановить по двум соседним записям. Кларенс смотрел из-за плеча, как Олли, проглядывая дсе записи, замедлил темп просмотра на 14 августа, и затем на 10 сентября — датах ограбления. Просмотрел 10 записей между ними, не ожидая найти что-либо на 2 сентября.

— Вот, — Кларенс толкнул Олли, — 2 сентября, двое черных парней: 1,9 м, худой и 1,7 м, плотный. Одеты оба в синие джинсы, черные кожаные куртки, черные кепки, Джордане. Плотный парень: острый взгляд, крутой вид.

— Тут еще какие-то слова, не разберу, номер Орегон, CWR 403. Херб, мы выйдем на минуточку! — сказал Олли.

Херб помахал им, и вернулся учить нового работника, как правильно вытирать пролитый кофе.

Олли отпер машину и полез под сиденье. Достал нечто, напоминающее громадный мобильный телефон, с полной клавиатурой и монитором.

— Что это? — спросил Кларенс.

— МТД — мобильный терминал данных. Позволяет войти в систему базы данных правозащитной системы. Все такие терминалы подключены к основной базе в Салеме. Займет всего несколько минут. Посиди пока, если хочешь перекусить, тут можно нарыть что-нибудь неплохое в трещинах сидений. Это моя машина для выездов на место преступлений. Видел набор для сбора доказательств? У меня есть парочка под сиденьем. Обычно держу их в топливном баке, но он протекает. Можешь посмотреть.

Олли набрал на клавиатуре OR CWR 403, ввел еще кое-что. Кларенс рассматривал первый набор: ножницы, кусачки для проволоки, пинцеты, щипчики, ножички, шприцы, множество других инструментов, карандаши, ручки, бумага, пластиковые пакеты для вещественных доказательств, фонарик, рулетка. В другом наборе были два фотоаппарата и объективы. Один 35

245

мм Никон, другой моментальный поляроид. В еще одном наборе были гипс, силикон, отвердитель пыли и грязи, масляный закрепитель, и другие материалы для снятия отпечатков и слепков. Последний набор назывался «Документирование улик». Там были прозрачные защитные покрытия, бумажные конверты, пинцеты и увеличительные стекла. Глядя на все это, Кларенс впервые в жизни подумал, что быть копом интересно, по крайней мере, детективом — точно.

Глядя на МТД, Кларенс сказал:

— Никогда такого не видел. Те, что в полицейских машинах, гораздо больше, да?

— У детективов все приборы миниатюрней, — сказал Олли, — большой компьютер нам не нужен. Не подходит для секретной работы. А такой прибор даст все, что нужно. Пока идет поиск, вернемся к Хербу.

Херб направился к ним, едва они вошли, по пути поправляя солонки и перечницы. Указал на молодого парнишку, протирающего шваброй пол.

— Из него выйдет хороший работник. Никто не учил его правильно мыть, а здесь научится. Нынешним детям лишь бы все было круто, и были бы вечеринки — все мысли об этом. Круто — означает, что не важно какой ты, важно как ты выглядишь. Имидж — всё, характер не важен. Вечеринка — значит, делай что хочешь, когда захочешь. Для них это так привлекательно звучит, но ведет лишь к хаосу. Нынешние дети не краснеют от стыда, не знают правил. Ничто не останавливает их от того, чтобы переступить предел. Для них надо заново выстраивать границы. Здесь лишь «Тако Белл», господа, но это моя территория, и тут мои правила. Здесь мои дети учатся работать и проявлять уважение.

Кларенс заметил блеск гордости и довольства в глазах Херба.

— Мы нашли запись в день убийства, — сказал Олли.

— Вопрос, Херб, — сказал Кларенс, — ты указываешь точные цифры роста парней. Как ты определяешь?

— Посмотрите внимательно на дверь, — широко улыбаясь, сказал Херб. Кларенс глянул на вход, не заметил ничего, кроме красных знаков и красочного дизайна. И вдруг понял, что это за знаки.

— Таблица роста, — понял Кларенс, заметив 6 и 5 и метки под и над ними, длинные и короткие, как на линейке.

— Да. Воспользовался идеей из «Севен-Илевен». Когда кто-

246

то поравнялся с дверью, ты просто отмечаешь его рост. Если еще установить там весы, то и вес тоже.

— Как еще насчет капкана в двери? — спросил Олли. — Ты бы нажал кнопку и сцапал их за зад, если они убегали бы.

— Ага, размечтался, — сказал Херб.

— В твоих записях не указано время, — сказал Олли, — значит, ты не можешь указать, в какое время парни были здесь?

— Ну, я мог бы сказать примерно, — сказал Херб, — есть календарь?

Олли открыл органайзер на календаре.

— Так, 2 сентября, это была суббота? По субботам я работаю полдня, с семи до полудня. Значит именно в это время. Это как-то помогло?

— Да. Хорошо, а ты помнишь этих парней? Одного высокого, другого пониже и покрепче, Ливайс, ЭйрДжордан, кожаные куртки?

Херб перечитал свои записи.

— Подходит многим парням. Дайте подумать. «Острый взгляд», ага, припоминаю. Они выглядели очень злыми, особенно тот, что пониже. Словно они объехали вокруг квартала раз двести. Да. Я еще подумал, вот уж от кого точно будут проблемы.

— Вот это я не могу прочесть. Что тут написано? — показал Кларенс.

— Серебристый «Лексус», — сказал Херб, всмотревшись, — точно. Припоминаю. 95-го или 96-го года, весь в примочках тюнинговых, широкие шины, позолоченные диски, стоимостью двухмесячной арендной платы.

— Людей убивали за такие диски, — заметил Олли, — в Калифорнии в прошлом году зарегистрировано больше двадцати случаев. Еще что-то?

— Заниженная посадка. Ниже змеиного брюха. До максимума.

— Гидравлика?

— Возможно.

— Неоновая подсветка?

— Не помню. Не думаю. Но вид очень дорогой. И не думаю, что такие деньги эти братья выиграли в лотерею. Явно наркотики, а это всегда проблемы. Классные кожаные куртки. Золотые цепочки, все дела. Они просто сидели и ковыряли еду, где-то с час. Я подумал, что поджидают кого-то для сделки по наркотикам.

— Признаки принадлежности к банде не заметил?

— Нет. И это тоже странно. Никаких заметных тагу, ну эти черные куртки, понятно, хотя они не снимали их, несмотря на жару в помещении. Чисто черные бейсболки. Их покупают, чтобы поместить туда свою надпись. Может, они просто не успели ничего написать там. Никаких знаков, цветов, эмблем.

— Ты говорил с кем-то из них? — спросил Олли.

— Я подошел и спросил, не нужно ли им чего-то еще. Ну, это такой вежливый способ дать понять, что я наблюдаю. Они на меня так глянули надменно, типа: тут мы хозяева. Я решил дать немного времени, а потом вышвырнуть их задницы отсюда. Но потом вдруг заметил, что они испарились. Увидел в тот момент, когда они выходили, чтобы отметить их рост. Я им не доверяю.

— Это все?

— Нет, есть еще кое-что. В эту смену работали в основном девушки. Обычно выносить мусор я посылаю парней. Но когда работают девушки, я делаю это сам. Я это запомнил, потому что заметилприпаркованный возле мусорника «Лексус». Те же двое, спустя час — они просто поставили машину возле черного хода. Словно они кого-то ждали или следили. Меня это нервировало.

— Было похоже, что они приторчали или накурились?

— Нет. Взгляд чистый. Я подумал, может, что-то готовится на моей кухне, и проверил все свои котлы. Сказал персоналу, чтобы не высовывались к черному ходу. Странно было, что они лишь вдвоем в этой навороченной тачке. Субботний вечер, а они никуда не пошли, просто ждали.

— Ты уверен, что на них были черные куртки. Не заметил на них красных свитеров?

— Нет. Красный цвет здесь на территории Крипов — знаковый. Никто не носит красный, если не хочет показать, что он из Бладов.

— Когда они уехали?

— Точно не знаю. Было уже поздно, когда я выносил мусор, без двадцати двенадцать. Перед уходом, минут в пять первого, я выглянул, их уже не было. Думаешь, это что-то значит?

— Возможно, — сказал Олли, — спасибо за помощь, Херб.

— Всегда рад помочь. Я на стороне закона. Как насчет парочки бурритос за счет заведения?

У Олли зажглись глаза, словно он выиграл в лотерею.

— Здесь всегда рады копам. Всегда угощаю кофе или кокой,

248

заворачиваю парочку тако. Я считаю, что если каждое их посещение предотвращает одно ограбление, то стоит двадцать лет угощать их кофе.

— Да, — сказал Олли, — наш выбор наркотика — кофеин. Дайте копу кофеин и обретете друга на всю жизнь. Спасибо, Херб.

Олли и Кларенс вышли на улицу, с бурритос в руках.

— Кларенс, — сказал Олли, пока они устраивались на сиденье, — ты сказал, что Ким видел двух парней в красных свитерах, один пониже и покрепче, навороченная тачка, большое ружье? Так?

— Так он сказал.

— Нанесем ему визит. Покажу ему фото «Лексуса» на всякий случай. Думаю, что Ким и Херб видели одних и тех же парней.

— Значит, — сказал Кларенс, — эти парни, наведавшись к Киму, переоделись в черные кожаные куртки. Зачем?

— Не знаю. Это может ничего не означать, а может быть ключом к разгадке.

— Но если это были киллеры, то ужасно глупо было светить лица и эту навороченную тачку в «Тако Белл», всего в миле от предполагаемого убийства.

— Может быть. Но нельзя не принимать во внимание вещи, даже если они выглядят глупыми. Если бы люди не глупили, у нас не было бы возможности их ловить. Может, парни не знали, что «Лексус» с такими колесными дисками привлечет внимание здесь в Портленде. Может, у них был другой план снижения риска. Может, это были Блады при исполнении, и переоделись прямо перед заданием.

— Это совпадает с тем, что сказала Грэйси. Что это сделали Блады.

Вдруг из двери выглянул Херб, озираясь вокруг. Олли посигналил ему фарами. Тот подошел.

— Я тут еще вспомнил, — сказал Херб, — вот говорил вам, что с теми парнями никто не разговаривал. А тут вспомнил. Некто знал их. Он подсел к ним. Я запомнил этот момент, потому что этот некто был звездой гетто, который не здоровается, с кем попало.

— Кто же это?

— Главарь Ролинг 60. Тот, что застрелился. Гангстер Кул.

Кларенс глядел на картину на стене. Прекрасный морской

249

пейзаж, яркие краски, ощущение морской соли на губах. Посмотрел на имя художника внизу — Дэни Роулз.

— Привет, Кларенс, — мужской голос просто таки прогремел в маленьком помещении. Казалось, голос, минуя артикулярный аппарат, исходит прямо из мощной груди говорящего. Кайро Клэнси обладал более светлой кожей, чем Кларенс. Статью он был больше привычных стандартов, но меньше Кларенса.

— У меня была причина позвать тебя, — сказал преподобный Клэнси, — но сначала надо поговорить.

Кларенс ощутил тяжесть.

— Я рад, что ты ходишь в нашу церковь. Думаю, это другой опыт для тебя. Скажи мне, что тебе здесь нравится, и что нет.

Кларенс удивился прямодушной манере Клэнси.

— Ну, музыка мне нравится. Ваши проповеди нравятся. Хотя я не привык к служениям свыше двух часов. И меня удивляют некоторые ваши традиции.

— Какие?

— Например, зачитывание списка хорошо успевающих в школе детей.

Клэнси рассмеялся.

— Подожди до церемонии награждения. Я зачитываю каждое имя отдельно. Хочу, чтобы дети понимали, как складывается репутация порядочного человека, а не члена банды и сорвиголовы. Если кто-то где-то удостаивается стипендии, я объявляю об этом в церкви. Если кто-то получает хорошую работу, объявляю об этом. Многие считают, что у церкви нет времени, чтобы уделять внимание таким вещам. А я не вижу возможности не уделять внимание таким вещам. Церковь — это семья. А семьи разговаривают.

Кларенс кивнул.

— Мне нравится церковная община. Все дружелюбны.

— До того момента, как я приступил к организации новой церкви, — сказал Клэнси, — я был молодым пастором в баптистской церкви, где люди были милы, но... если бы вернуться в 50-е годы, эта церковь вписалась бы туда.

Кларенс засмеялся.

— Да, живя в пригороде, мы ходили в такую церковь. Несколько лет назад пришел новый пастор и сказал: «Я поведу эту церковь в двадцатый век». Некоторые думали, что он ошибся и сказали: «Ты имел в виду в двадцать первый?», на что он ответил: «Давайте все-таки по порядку, не перескакивая через столетия».

250

Пастор Клэнси засмеялся.

— Некоторые церкви, словно амиши, просто не по стандартам жизни 1850-х, а 1950-х. Но есть столько церквей, которые очень обеспокоены своей современностью и проявляют нетерпимость ко всему несовременному. Заботясь лишь о том, чтобы идти в ногу со временем, упускают, что людей надо возвращать порой к древнему и вечному — Слову Божьему. Думаю, что баланс нам не повредит. Ну, скажи еще что-нибудь о нашей церкви.

— Проповеди Ваши мне нравятся, но они несколько эмоциональнее и менее богословские, чем те, к которым я привык.

— Большинство негритянских церквей расположено в городах, но душа у них сельская. Моя паства ходит по асфальту, но ноги у них еще в красной глине. Теперь, — его глаза увлажнились, напоминая Кларенсу отца, — старые негритянские проповедники уже не используют слово «всемогущий». Они просто говорят, что для Бога нет ничего невозможного. Не говорят что Бог — вездесущий, а говорят, что Бог так высок, что подняться над ним невозможно, так глубок, что невозможно опуститься ниже, и так широк, что Его не обойти, — он рассмеялся, — может, хочешь что-то спросить у меня о церкви?

— Я все думаю, как Вы можете управлять людьми, живущими вне моральных норм, — сказал Кларенс, — в моей последней церкви лидеры старались отворачиваться, игнорировать эти вопросы.

— Мы не относимся терпимо к греху. Я не имею в виду только с кафедры. Если кто-то будет употреблять наркотики, бить жену и детей, спать с кем попало, это ему не сойдет с рук. Не здесь.

— Но что вы можете с этим сделать?

—- Ну, вот пару месяцев назад, нам позвонили, что один из наших мужчин избил свою жену, Я поехал к ним с двумя дьяконами — Харв Джоли и Джим Фарел. Ты знаешь их?

— Харв Джоли — кредитор?

— Да. Окончил Вашингтонский университет в семидесятых. Два самых богоугодных парня, из всех, что я знаю. Они прибыли со мной, и я предупредил того мужчину: «Мы постараемся тебе помочь, но ничто не может оправдать того, что ты избил свою жену. Ничто. Только попробуй сделать это снова, и мои дьяконы с тобой разберутся».

— Что ты имел в виду под «разберутся»? — спросил Кларенс.

251

— Ну, пять недель он ее не трогал, как выяснилось, это был самый долгий срок за всю их жизнь. Но однажды он снова ее ударил, как выяснила одна из диаконис. И я послал туда Джима и Харва с визитом.

— И что они говорили?

— Да не особенно много говорили. Задали ему хорошую трепку,

Кларенс округлил глаза.

— Твои дьяконы избили его?

— Да. Потом он покаялся. Когда оклемался. С тех пор он ходит в церковь, и шесть месяцев жену не тронул пальцем. Старина Харв воспитывает его. Каждый четверг они встречаются за завтраком. Этот брат постепенно исправляется.

Кларенс глядел на Клэнси во все глаза, тот говорил об этом, как о тривиальной вещи, например, о парковке машины.

— Ну ладно, — сказал Кларенс, — коль уж ты спросил. Такой вопрос. В воскресной школе везде висят плакаты об истории черных и о черных героях. Когда я смотрю на них, они вызывают во мне добрые чувства. Я бы хотел знать обо всем этом, будучи ребенком. Но нет ли здесь опасности? Не учит ли это детей выбору жизненной модели на основе цвета кожи?

— Я не смотрю в таком ракурсе, — сказал Клэнси, — историю подвергали расовой цензуре, и дети должны видеть черных героев, наряду с белыми. На прошлой неделе я беседовал с детской группой. Рассказал о счетах Изонги, — о кости с отметками, указывающими на то, что ее использовали для счета — найденных на территории доисторического Заира. Это находка показывает, что древняя математика пришла не из Европы или Азии, а из Африки. Может, ты считаешь, что в церкви рассказывать о таком неуместно, но я думаю, наши дети должны это слышать. Многим из них морочат голову, говоря, что они не подходят для математического класса. Поэтому мы открыли школу «Авен-Езер», где изучают и этнос. Это не только из соображений политкорректности.

Пастор Клэнси встал и сделал театральный жест.

— В наших людях есть патология отчаяния. Ты же знаешь, что мы общаемся друг с другом не так, как с белыми. Ты знаешь все подводные камни, историю, страдания. Как нам смотреть в будущее, как решать проблемы, если не знать, что мы способны на это? Если черный ребенок понимает, что его народ имел великое предназначение от начала человеческой истории и ве-

252

ликое предназначение для Америки, это дает ему надежду. Если он думает о черных, как о неудачниках, это подтолкнет его к неудаче. Я хочу, чтобы наши дети росли с верой в свой успех.

— Я разделяю твои мысли, пастор, — сказал Кларенс, — только считаю, что афроцентризм столь же опасен, сколь и евроцентризм.

— С этим не спорю — я имею в виду, что истинное христианство может центрироваться в любой культуре, потому что его центр — Христос. Но евроцентризм преобладает в нашем обществе. Он должен быть уравновешен чем-то, чтобы потомки рабов чувствовали себя достойно в обществе. У меня есть курс о черных в Библии. Я зачитываю такие места, о которых люди никогда не задумывались.

— Какие это места?

— Ну, начнем с того, что Ефрем и Манассия — два из колен Израилевых, так? Согласно 41-й главе Бытия, они были сыновьями Иосифа и эфиопской женщины. Наполовину черные. Отцы двух колен Израилевых были черными. Это отражено в иллюстрациях к Библии?

— Иофор был мадианитянином из Южной Аравии, оккупированной эфиопами. Он был отцом Сепфоры, жены Моисея, она была из кушитов, эфиопка — это указано в Числах, 12-й главе. Семья Иофора была верующей — прозелиты, обращенные в иудейство. Моисей женился на черной женщине, и когда Мариам возроптала против этого межрасового брака, Бог наказал ее проказой, чтобы преподать урок.

— Или Давид? Его прабабка Раав, Хананеянка, из рода Хама, отца черной расы. Бабка Давида — Руфь была моавитянкой, это тоже колено хананеев. По американским стандартам тот, кто имеет долю черной крови, считается черным. Поэтому кровь Давида имела достаточно крови черных, чтобы считать его черным, если бы он жил в Америке.

— Соломон, сын Давида, был рожден от Вирсавии, женщины из рода хамитов, имя ее означает дочь Шебы. Пророк Софо-ния был из кушитов — черных. Или посмотри на мессианское родство Христа. В законной родословной по линии Иосифа помянуты четыре женщины: Фамарь, Раав, Руфь и Вирсавия. Все четверо были из расы Хама, черной линии человечества. Все они были черные. Мать Иисуса, Мария, тоже происходила из рода Фамари, Раав и Руфи. Может, в Иисусе была кровь и других хамитов, но насколько известно в нем не было крови

253

Иафета, крови белых. И те, кто учат, что наличие черной крови ставит под проклятие, должны осознавать, что это относится и к Иисусу, и ко всему мессианскому роду. По американским стандартам в Иисусе было достаточно черной крови, чтобы считать Его черным.

— Это важно для меня, Кларенс. Однажды, будучи молодым пастором, я читал библейские истории своей дочке. Она показала картинку с Иисусом, у которого на коленях сидели дети. Спросила: «Папа, что Иисус любит белых больше, чем черных?» Меня поразил вопрос. Но потом я понял что на картинке не только Иисус, но все дети, были белы, как лилии. Я тогда еще не знал столько, чтобы объяснить, что у Христа была темная кожа, как у ближневосточных семитов, учитывая наличие у него черной и иудейской крови. И если бы Иисус на картинке был изображен таким, то у нее не возник бы вопрос. Если бы Иисус был белым, то все равно был бы моим Богом. Но он не был белым. Евроцентризм культивирует Его образ, как белого. И я считаю, что наши дети от этого страдают. Неудивительно, что черные мусульмане говорят, христианство — это религия белых. Это не так, но все передергивается для того, чтобы это выглядело именно так.

— Меня всегда поражало, что в Библии, где сказано о важных вещах, о том, чтобы человек любил Бога и не поклонялся идолам, почти нигде не упоминается о цвете кожи человека. Это важно. Если бы цвет кожи имел значение для всех тех тысяч людей, упомянутых в Библии, то Бог сказал бы что-то об этом.

— Вот что я еще скажу тебе, Кларенс. Меня задевает, когда детям рассказывают о примитивных африканцах, которые убивали близнецов, что было нечасто, и не рассказывают им о римлянах, которые бросали собственных увечных детей умирать на холоде. Говорят о немногих черных племенах, практиковавших приношение детей в жертву, и не говорят о белых друидах во Франции и Британии, приносивших человеческие жертвы. Учат ли наших детей тому, что африканские царства были очень развитыми, в то время как белая раса еще жила в пещерах и лесах? Когда воюют африканские страны, люди считают, что агрессивные черные бушуют. Когда европейцы воюют за колонии или недавно на Балканах, в Югославии — все считают, что это ради завоеваний демократии. Я знаю людей, утверждающих, что африканцы от природы злы, а европейцы миролюбивы, хотя история

254

рисует диаметрально противоположную картину. В истории каждого народа есть много дел, свидетельствующих о том, что он способен на зло и жестокость. Но историю фальсифицируют. Даже в церквях дети убеждены, что черный — это плохо, а белый — это хорошо.

— Из-за чего это?

— Расскажу тебе один случай. Прошлым летом сюда приехала молодежная группа из пригорода провести пятидневный лагерь и библейский клуб. Прекрасная церковь, замечательная молодежь, я был рад их приезду. Но в их методике присутствовала так называемая «книга без слов». Черная страница в этой книге означала грех. Это показывали нашим детям. Они пели: «Мое сердце было черно от греха, пока Спаситель не вошел в него. Его драгоценная кровь омыла меня, и я стал белым как снег». И одни из детей спросил меня: «Пастор, а почему белый — это хорошо, а черный — это плохо?»

— В Библии белое и черное — метафоры хорошего и плохого. В книге Левит белые пятна и плесень указывали на нечистоту и инфекцию. Над белой инфекцией надо было произвести очищение, чтобы человек стал чистым. И даже сказано, что если черные волосы проросли сквозь пятно, то человек чист, а если белые волосы проросли, то нечист. В этом случае белое означает плохое, а черное — доброе.

— Но ведь это в Библии написано, что Бог сделает нас белыми, как снег, — сказал Кларенс.

— Да. Но первый раз эта метафора упоминается в Библии, когда слуга Илии согрешает против Бога и получает наказание в виде белой как снег проказы. Здесь белое как снег означает кару Божью, а в контексте 1 -й главы Исайи, это означает чистоту и святость. Я хочу только сказать, что белое иногда означает хорошее, иногда — плохое. Когда Мириамь возроптала на Моисея за женитьбу на черной женщине, Бог наказал ее белой проказой. Писание говорит о том, что все будут в белых одеждах на небесах, и здесь белый означает чистоту и святость. Но люди разных цветов будут носить белые одежды.

— Очевидно, что Бог не творил грех. Но Он сотворил кожу светлую и темную. Сотворил черные кожу и волосы. Если бы это не было благом, Он бы не сотворил этого. Но наши дети слышат из Библии, что черный цвет результат наказания. Это надо поправить. Если не мы, то кто же?

— Думаю, дети не всегда понимают, — сказал Кларенс, — что

255

это всего лишь образное выражение, когда в Библии говорится, что сердце было черным от греха.

— Но так ведь не говорится. Написано: «Если будут грехи ваши, как багряное, — как снег убелю» (Исаия 1:18). Контраст не белого и черного, а белого и красного. Конечно, в Библии есть «черный, как грех», но меня это не задевает, раз белый цвет, ассоциирующийся с проказой, плесенью, инфекцией, не задевает белых людей. Речь о том, чтобы наши дети не ассоциировали цвет своей кожи с плохим. Подумай: черная смерть — так называли бубонную чуму, черный рынок — нечто незаконное, черный понедельник — катастрофа Уолл-стрит. Дарт Бэйдер был одет в черное, и голос был как у черного. Мы должны переучить своих детей думать о своем цвете кожи в таком контексте. Ну, я заговорился. Ты нажал на нужный клапан. Еще что-нибудь о церкви «Авен-Езер»?

— Мы с женой много говорим о политике. Белые евангелисты тяготеют к республиканцам, потому что для них важны моральные и семейные ценности, и они живут в соответствии с ними. Черные евангелисты — приверженцы демократов, может быть, потому что последние десятилетия демократы больше заботились о социальной справедливости, расовом равенстве, о бедных. Я тоже озабочен этими вопросами, но считаю, что демократы вредят черному сообществу. Думаю, члены церкви в большинстве своем демократы, да? Это задевает меня, особенно в вопросе абортов. Мне небезразлична судьба пострадавших детей.

— По моему мнению, — сказал Клэнси, республиканцы более склонны к мудрости и менее — к заботе, а демократы наоборот. Но обе партии не успешны. Вот ты говоришь об абортах. Я знаю белых евангелистов, которые недоумевают, почему черное братство так равнодушно к вопросу абортов. Точно так же черные евангелисты недоумевают, почему белое братство столь равнодушно к вопросам нищеты, наркотиков, преступности, расизма и развращения нравов в урбанизированной Америке. Почему они так мало прилагают усилий для улучшения образования, занятости, обеспечения жильем, медобслуживания и так далее. Мы с тобой исповедуем трудолюбие, но оба знаем белых консерваторов, которые доводят до крайности принцип самообеспечения, чтобы иметь повод не заботиться о действительно нуждающихся.

— Черным христианам тоже следовало включить вопрос

256

о запрещении абортов в свой список приоритетов. Но степень важности этого вопроса зависит от важности других наших проблем. Уровень смертности наших родившихся детей очень высок в сравнении с уровнем смертности белых детей, поэтому мы больше говорим о тех, кто уже родился. Белые церкви озабочены вопросами абортов, гомосексуализма и феминизма. Мы озабочены проблемами банд и наркотиков, СПИДа, бездомности, безработицы. Нашу церковь ежегодно приглашают участвовать в проекте «Цепь Жизни». Некоторые из дьяконов говорят, что для белых этот вопрос с абортами стал чем-то вроде идеи фикс, и они ни о чем другом думать не желают. Они говорят мне: «Эти люди хотят, чтобы мы поддержали их в борьбе против абортов, но сами никогда не поддержат нас в борьбе против расизма, за социальную справедливость, против безработицы и нищеты. Кажется, их не волнуют важные для нас моральные вопросы. Почему я должен заниматься вопросом, который кажется единственно важным для них?» И я попросил своих дьяконов поучаствовать, и мы вошли в проект «Цепь Жизни». Но, должен признать, я понимаю их недоумение,

Кларенс кивнул.

— Ия понимаю. Но все же думаю, что для нас тоже важно противостать абортам. Дети не виноваты в том, что белые христиане несостоятельны в вопросах справедливости.

— Согласен, — сказал Клэнси, — но меня беспокоят размахивающие флагами христиане, чья вера в Америку неотделима от веры в Бога. Патриотизм — хорошая вещь, но наше истинное гражданство — небесное. Я говорю, не смотри на Вашингтон, когда Господь призывает устремить глаза на Сион. Между нами, белые церкви порой огорчают меня. Помнишь, несколько месяцев назад одна из самых больших евангельских церквей устроила «аукцион рабов», чтобы собрать деньги на здание? Они не могли понять, чем были оскорблены эти сверхчувствительные афроамериканцы. Ну да, может, в следующий раз им придет в голову воспользоваться инсценировкой Холокоста, а потом недоумевать — и почему это евреи обижаются?

— На прошлой неделе пришло письмо от одной христианской организации. В нем обвиняли людей из ACLU, словно все, что они делали, исходило из бездн ада. И хотя я не согласен со многим из того, что они делают, но если бы не они, черные до сих пор пользовались бы отдельными туалетами. Я бы предпочел, чтобы христианские организации не размахивали широкой

257

кистью, закрашивая все подряд, словно не было сделано ничего доброго. Правда в том, что многие белые пасторы должны задуматься о рабстве, сегрегации и гражданских правах, а многие черные — о Фаракане, о проблемах добрачного секса и личной ответственности. И всем вместе задуматься о проблеме абортов.

Пастор Клэнси взглянул на Кларенса и глубоко вздохнул.

— Ну, довольно об этом. Я могу говорить об этом бесконечно. Как проходит курс изучения Библии?

— Хорошо, — ответил Кларенс, испытав укол вины.

— Слышал, ты пропустил несколько недель?

Кларенс выпрямился.

— Какая осведомленность.

— Я же пастор, это моя работа, — он глянул Кларенсу в глаза и невозмутимо сказал, — ты походи на эти курсы, тебе полезно.

Кларенс сжал подлокотники кресла.

— Пошлешь ко мне дьяконов, если я не буду ходить?

Клэнси рассмеялся.

—■ Возможно. Но в твоем случае придется высылать подкрепление, — он помолчал. — Да, тебе, наверное, интересно, зачем я тебя пригласил. Речь о матери Раймонда Тейлора, Андреа. Она добрая женщина. Здесь в церкви она с того времени, как приехала из Лос-Анджелеса. Смерть сына сломила ее. Но еще больше она сокрушается о его жизни. Ей стыдно, что сын повлиял на Тайрона, стыдно смотреть вам в глаза. Думаю, что вы должны поговорить.

— Зачем?

— Ради вас обоих. И потому что она может кое-что знать.

— Кое-что о чем? — Кларенс надеялся, что это связано с теми парнями в «Тако Белл».

— Кое-что, что поможет тебе, — сказал Кайро Клэнси, — точно не могу знать. Если ты с ней свяжешься, возможно, она скажет. Если нет, то просто поможешь женщине в беде. А помогать кому-то в беде для истинного христианина не значит тратить время зря, так ведь?

Конец второй части

Оглавление

4

5

6

7

8

9

10

-Да.

11

14

15

17

18

19

23

26

30

31

32

33

35

37

38

39

40

42

43

44

45

48

50

51

52

54

55

56

57

58

59

60

62

63

64

65

  66

тью.

  67

  68

  69

  70

ние.

  74

  75

  76

  77

  78

  80

  81

мела.

  Питер.

  ле?