Рудольф Штайнер. Каким я его видел и знал [Герберт Хан] (fb2) читать онлайн

Рудольф Штайнер. Каким я его видел и знал

Первая встреча

Впервые я встретился с Рудольфом Штайнером, когда мне шел девятнадцатый год и я был студентом в Гейдельберге. На нашем жизненном пути мы сталкиваемся со многими людьми. Но для того чтобы состоялась настоящая встреча, должно что — то произойти: нужно на мгновение остановиться, нужно почувствовать, что невозможно безучастно пройти мимо, надо чему — то поразиться; непременно что — то спросить или на что — то получить ответ.

Именно так все и произошло, когда в начале 1909 года я впервые увидел и услышал Рудольфа Штайнера — я остановился и, к своему несказанному удивлению, получил ответ.

В юности, которую я провел в северных краях у Балтийского моря, по мере того, как во мне все отчетливее пробуждалось самостоятельное мышление, меня все больше занимали две проблемы. Одна из них такая: какова же истинная сущность человека? В чем смысл его бытия? Неужели ты, человек, всего лишь то, что о себе самом и других узнаешь с помощью собственных органов чувств? И твое существо — не более чем пестрое содержимое твоей души, богатство красок которого есть следствие общения с людьми, соприкосновения с природой? Или тебе предстоит еще искать нечто третье, невидимое, скрытое, если ты хочешь вновь обрести свое истинное существо? Бывали часы, когда я, молодой человек, вдруг начинал чувствовать в себе дремлющие скрытые силы. Но все заканчивалось тем, что какая — то неведомая властная рука сдерживала меня. И какой — то голос говорил тихо и вместе с тем отчетливо: ты не можешь отправляться в путь до тех пор, пока не узнаешь цели.

Если первая проблема вставала передо мной как результат раздумий, стремления к познанию, то другая скорее еще только обретала очертания, возникая из чувственного мира. Она была подобна едва уловимому дыханию, струению крови. Это вопрос о том, что же мы, нынешние люди, переживаем, соприкасаясь со временем. Что же оно из себя представляет на самом деле — двадцатое столетие?

Неужели это всего лишь колоссальное наступление цивилизации, технического прогресса, неизмеримые возможности которого позволяют нам дотянуться до звезд? Или от самого человека тоже требуется такой же решительный, может быть даже гигантский, шаг? А если это так, то в чем должна быть его суть? На уроках истории мне доводилось слышать, что древние римляне изображали бога времени, Януса, с одной головой, но с двумя лицами, обращенными в разные стороны — одно смотрело вперед, а другое было повернуто назад. И вот мне показалось, что у нашего времени тоже такая же голова Януса, но я сам могу видеть лишь одно из его лиц. Подобное, похоже, казалось и многим другим, если не всем людям. Да вообще, видел ли кто — нибудь второе лицо Януса нашего времени? Как я уже говорил, этот вопрос лишь грезился мне. Но каждый раз с наступлением осени он звучал все громче. Тогда, как правило, начинали бушевать бури, которые не только взметали желтые и красные листья, но и вырывали с корнем деревья и срывали с крыш черепицу. Во время таких бурь я охотно выходил из дома один. В моих шагах тоже чувствовалась буря, и я шел, сам не зная куда. Но в глубине меня, подобно раскатам грома, звучали таинственные слова: вот перед тобой двуликий Янус, олицетворение времени.

Вопросы такого рода не покидали меня все время моего обучения в южной Германии. Мягкая, очаровательная и щедрая на краски природа тех мест поначалу действовала на меня целительно. Здесь чувствовалось что — то укутывающее, успокаивающее душу, и постепенно почти все внутреннее беспокойство исчезало. Но теперь сама учеба, которой я отдался с детской непосредственностью, породила новые вопросы, новые проблемы. Меня удручала поверхностность подавляющего большинства академических лекций, они не затрагивали существа явлений. И никогда то, что лежало на поверхности, не представало как единое целое, как нечто обозримое. Оно рассматривалось как бы под микроскопом по кусочкам, и такие кусочки, по крайней мере, в глазах начинающего студента, не имели никакой связи между собой. И если это всего лишь удручало, то другое свойство этих лекций оказывалось просто мучительным: различные взгляды и мнения представали взаимоисключающими. Грубо говоря, общепринятым был следующий подход: нечто, установленное мною в результате исследований, правильно, а коль оно правильно, значит, любые другие взгляды ошибочны. В современных концепциях усматривалась противоречивость, а в учениях прошлого — весьма отдаленное приближение к той истине, которая сегодня представляется очевидной. Ограниченность и нетерпимость — вот с чем сталкивался каждый, одновременно наблюдая точность выражения мнений.

И уже тогда в душе молодого человека стала зарождаться мысль: а может быть, такая ограниченность граничит с тупостью? Не отказываются ли люди умышленно видеть ту реальность, что им не по душе? Или, выражаясь позитивно, может быть, существует одна великая всеобъемлющая истина, которая, вероятно, вбирает в себя в качестве вполне справедливых частичных истин самые различные, порой даже противоречивые мнения? Этот животрепещущий вопрос не давал мне покоя ни днем ни ночью.

Скрытая неудовлетворенность существующим положением вещей и отчасти осознанное неприятие этого привели меня в круги реформаторов жизни. Возможно, это были своего рода социальные сектанты, с которыми мы порой сталкиваемся. Однако в их душах было много идеализма. И в своих мыслях, и в своих делах они неуклонно стремились принимать жизнь как единое целое. Однажды мне довелось впервые услышать имя Рудольфа Штайнера. Кто — то сказал мне: «Реформы жизни дело хорошее, но они всего лишь нечто внешнее, у которого имеется внутренняя сущность. Есть человек, который может немало сказать об этой внутренней сущности. Он вскоре приедет в Гейдельберг и выступит с лекцией — Вам непременно надо ее посетить».

Вот так я узнал, что некий доктор Штайнер в ближайшие дни будет говорить в городском пассаже о «Тайном откровении Гёте». Гёте я увлекался уже давно, и все же никак не мог себе вообразить предстоящую лекцию Рудольфа Штайнера. Как бы там ни было, но выражение «тайное откровение» указывало на что — то внутреннее, может быть, на некую сущность. Я решил в любом случае пойти туда. Организаторы лекции арендовали не просторный зал пассажа, а всего лишь одно из самых маленьких соседних с ним помещений. Наплыва посетителей явно не ожидали. Но оказалось, что заинтересованных людей пришло больше, чем могло вместить это тесное помещение. Быстро арендовать средний зал не удалось. Поэтому не оставалось ничего другого, как взять каждому пришедшему в руки стул и «переселиться» в более просторное фойе. Вереница людей, несущих стулья, шествовала перед одетым в длинный темный костюм человеком, который стоял поодаль, с улыбкой взирая на происходящее. Эта легкая, одухотворенная улыбка контрастировала с бездонной глубиной его черных глаз, которые внимательно рассматривали нас, как бы незаметно ощупывая и в то же время подбадривая. Никогда прежде я не встречал таких глаз. Нужно ли продолжать это вступление?.. Мне сразу стало ясно, что этот человек, должно быть, и есть Рудольф Штайнер.

Есть что — то символичное в том внутреннем, лишь в душе звучащем аккорде, который сопровождает наши первые встречи. Как часто и где бы ни встречался я в последующие годы с Рудольфом Штайнером, у меня всегда возникало одно и то же впечатление: вот передо мной тот, кто глубже всех других людей погружен в окружающую его действительность и все же как никто другой одновременно возвышается над ними.

Когда началась лекция, у меня сразу появилось новое ощущение, повергшее меня в изумление. Я восхищался невероятно сильной динамикой, которую этот явно глубоко уравновешенный человек смог придать своей речи. Его руки обнаружили почти такую же подвижность и пластику, которая свойственна представителям южных народов. Его богатый оттенками голос был пронизан внутренним огнем, в то время как построение предложений, равно как и всей речи в целом, обнаруживало ту широту духа, которая органично присуща глубокому философствующему северному уму. Но помимо этого было еще и нечто другое. Лекция разворачивалась перед слушателями совершенно свободно, подобно событию, происходящему непосредственно на их глазах; скорее лектор, тонко чувствуя потребности слушателей, творчески на них откликался. Здесь не было никаких сковывавших докладчика рукописей, никакой книги, на которую он мог бы опереться. Все развивалось как бы из внутренней беседы со слушателями, которая происходила здесь и сейчас. И все же живая струящаяся речь явно отличалась от любой, пусть даже блистательной импровизации. Могучие содержательные суждения и глубоко проникающие в суть вещей знания — вот что представало здесь перед нами в столь привлекательной форме. Лекция читалась в Германии и на немецком языке, но благодаря ее внутренней структуре с ней можно было бы непосредственно выступать в любой другой стране мира.

Рудольф Штайнер говорил о произведении Гёте, к моему глубокому удивлению, мне совершенно неизвестном, — «Сказке о зеленой змейке и прекрасной лилии». В ней участвуют самые разные необычные персонажи, живущие по ту и по другую сторону большой реки. Поначалу через реку нет никакого моста, и перевозчик, переправляющий путешественников на своей лодке, имеет право доставлять их лишь на один из двух берегов — таково требование Незнакомца. На другой же берег, где стоит лачуга перевозчика, он обязан возвращаться с пустой лодкой. И вообще, поездки туда и обратно, понятия «по эту сторону реки» и «по ту сторону реки» играют в сказке существенную роль. На одной стороне — это царство «прекрасной лилии», которое само по себе совершенно, но нуждается в жизни и тепле. С другой стороны к этому царству стремится лишившийся своей власти принц. Ослепленный страстью, он хочет завоевать прекрасную лилию, однако вынужден прежде заплатить за свое неукротимое стремление мнимой смертью. Потом он пробуждается, и, вступив с ним в брачный союз, прекрасная лилия освобождается от своего одиночества и оцепенения — все это предстает перед нами в чудесном действии, изобилующем яркими образными деталями.

В сказке проходит перед нами и много других персонажей. Мы узнаем о подземном храме, где в нишах установлены четыре статуи королей — из золота, серебра, меди и из сплава этих трех металлов. По ходу действия храм с королями поднимается на поверхность, к свету. И в то же мгновение фигура четвертого короля оседает бесформенной массой. Значительна роль во всей сказке таинственной зеленой змейки. Благодаря тому, что она жертвует собой, наконец — то строится прекрасный крепкий мост, соединяющий берега реки. Еще есть два блуждающих огня, которые играют отчасти веселую и забавную, а отчасти серьезную роль, способствующую пониманию смысла сказки. Они испытывают ненасытную жажду золота. Где только увидят они этот металл, его тотчас проглатывают — и приходят в хорошее расположение духа. Но потом они снова начинают хихикать, а то и громко смеяться, в результате поглощенные ими куски золота разбрасываются повсюду. Примечательно, что не всякое золото становится добычей блуждающих огней. Так, например, они не осмеливаются посягнуть на драгоценный металл золотого короля.

В самые важные моменты действия, рисуемого лишь грубыми мазками, как бы намеками, раздаются полные значимости слова: «Урочный час близок!»

Но даже эти намеки, не дающие полного описания происходящего, позволяют вполне отчетливо увидеть, что юноша, услышавший обо всем этом впервые, приходит в замешательство. Какое богатство образов по сравнению с нагромождением абстрактных понятий и бледных представлений, которые мы порой выносим с лекций… Сколько таинственного, не сразу постигаемого разумом там, где обычно господствует прозрачная, но бесцветная и шаткая логика. И я бы тоже почувствовал безысходность и пришел в замешательство, если бы не спасительное воздействие совершенно необычного приема, с помощью которого Рудольф Штайнер излагал все вопросы. Дело в том, что он сам на какое — то время воплощался в каждого из всех поочередно появляющихся многочисленных персонажей. Преображаясь, Штайнер наглядно выражал то, о чем он говорил. Мысли и знания, которые ему нужно было донести до нас, придавали звучанию его голоса, всей сути его речи каждый раз новую окраску, являя перед слушателями тонкую и живую игру. Именно подобная колоритность изложения и необычная пластичность мыслей способствовали пониманию вопроса и придавали всему нечто такое, чего не выразить несколькими словами. Это, скорее всего, можно было бы назвать привлекательной и добродушной доходчивостью.

Но особенно ободряюще действовал здоровый юмор, который при всей серьезности и величественности изложения временами прорывался наружу. Мне отчетливо вспоминается следующий эпизод. Рудольф Штайнер уже приступил к интерпретации символики сказки, внутреннего значения появляющихся персонажей, как бы ощупывая их легкими прикосновениями. Он обнажил скрытую истину, которую Гёте хотел выразить этой сказкой: с помощью нового высшего познания — оно находит свое выражение в самоотверженной жертве зеленой змейки — можно построить мост от одного берега реки к другому. То есть новое сверхчувственное познание, «урочный час которого пробил», позволяет связать мир чувств с миром духа. Вот в таком немаловажном контексте он, наконец, заговорил о блуждающих огнях, что постоянно проглатывают золото и снова повсюду его разбрасывают.

И тут Штайнер рассказал, как одно событие из веймарского периода его жизни помогло ему ясно понять, что же Гёте подразумевал под блуждающими огнями. В те годы он работал над изданием Полного собрания сочинений Гёте, осуществляемым по поручению великой герцогини Саксонской Софии. Ему персонально были поручены выпуск и комментирование естественно — научных трудов Гёте. Такая обязанность повлекла за собой необходимость частого посещения крупной библиотеки и работы в ней до позднего вечера. Как — то однажды вечером, рассказывал Рудольф Штайнер, он сидел там за письменным столом. Зал, в котором обычно трудились его коллеги и студенты, опустел. И тут неожиданно возле него появился служащий библиотеки, который легким покашливанием недвусмысленно дал понять, что хочет обратиться к нему с вопросом.

«Что вам угодно, мой дорогой?» — спросил приветливо Рудольф Штайнер.

«Господин доктор, — скромно и немного нерешительно произнес служащий, — я хочу вас спросить о том, что давно меня мучает. О том, чего я никак не могу уразуметь».

«Что ж, спрашивайте, мой дорогой. Может быть, я смогу вам чем — нибудь помочь».

Служащий доверительно подошел поближе:

«Дело вот в чем. Я ведь работаю и в тех помещениях, где находится основной каталог и размещены различные картотеки. И там я постоянно наблюдаю одну и ту же картину. В один прекрасный день приходит какой — нибудь молодой человек, по нескольку часов изучает и просматривает каталог, копается в картотеках. Усердно исписывает множество листков. Потом ими оказываются всего лишь требования на книги, которые он хочет взять на дом или читать здесь, в читальном зале. Он опускает их в ящик заказов, и тут для меня и моих коллег начинается беготня, а по большей части лазанье по лестницам вверх и вниз. Знаете, господин доктор, ведь он не всегда требует новейшие книги. Приходится добираться и до тех, что стоят высоко наверху на запыленных полках! И подобрав, наконец, одну за другой эти книги, нам приходится еще большую часть из них расставить здесь, в читальном зале, на рабочем столе. Порой образуется целая гора, за ней не видно головы молодого человека, который просиживает в зале неделями, месяцами, прилежно работая. Он сидит здесь, и вот все читает, и вот все пишет. Проходя мимо, я каждый раз вижу, как он выписывает на листочки определенные вопросы. Гора книг постепенно тает подобно льду весной, но стопа листочков растет, становится все толще и толще, и сама со временем превращается в новую маленькую горку. Но затем наступает день, когда на столе нет больше ни одной книги. А еще чуть позже исчезает и сам молодой человек вместе со всеми его многочисленными листочками, которые он так усердно исписывал. И вот проходит некоторое время, может быть, несколько месяцев или даже год, и однажды приходит посылка от переплетчика. Ее распаковывают как раз в моем присутствии. И что я вижу? Среди книг есть одна с именем того молодого человека, который столь продолжительное время работал в читальном зале, зарывшись в книги. Я открываю книгу, листаю ее и не могу скрыть удивления: она состоит в основном из тех листочков, на которых были выдержки из многих других книг! Новой книге присваивают номер, отводят место на одной из полок. Одновременно я узнаю, что ее автор благодаря своей работе получил ученую степень. Опять проходит некоторое время. И снова появляется новый молодой человек и выписывает из каталога и картотеки множество книг, которые он намеревается проштудировать. Это в большинстве своем те же книги, которые уже отбирал тот первый господин. Но к ним теперь прибавляется еще и книга его предшественника. Опять те же нагромождения в читальном зале, опять то же превращение книг в листочки, а листочков — в книгу. Но теперь в новую книгу на таких же листочках перекочевывает и книга предшественника. Затем наступит черед третьего господина, за ним четвертого и так без конца.

Так вот я вас спрашиваю; — здесь Служитель с весьма серьезным видом наклонился над Рудольфом Штайнером, — вот я вас спрашиваю, господин доктор, что все это означает? Почему люди не оставляют в покое старые книги, коли они делают новые книги только для вида? Я за этим наблюдаю уже не один год и все до сих пор не могу уразуметь!»

«И я тоже, мой дорогой», — ответил Рудольф Штайнер и улыбнулся.

И, продолжая лекцию, Штайнер заметил, что он больше ничего не смог сказать в ответ этому столь здравомыслящему служителю библиотеки. Однако на примере подобного процесса собирания, записывания и быстрого выплескивания наружу того же, что было собрано, он вдруг отчетливо понял, что ученые люди по своей сути зачастую подобны обманчивому свету. Это, в свою очередь, и объяснило ему смысл блуждающих огней в гётевской сказке.

Над всем этим нужно как следует подумать и внимательно разобраться в сказанном. Фактически Рудольф Штайнер здесь подразумевал лишь определенный тип плодовитых, но по сути непродуктивных ученых или псевдоученых. Однако к труду истинного исследователя он относился с глубоким уважением, и это можно было наблюдать на протяжении всей его жизни. Достаточно вспомнить хотя бы написанную им в молодые годы работу «Истина и наука».

Данный эпизод, рассказанный во время гейдельбергской лекции с такой душевной теплотой и юмором, оказал на меня особое живительное воздействие. Он разбудил тлевший во мне бунтарский дух. Ибо, несмотря на почтительное отношение к некоторым замечательным преподавателям, в моей душе тогда постепенно нарастало неприятие схематизма, присущего повседневному академическому учебному процессу. Я часто задавался вопросом — а не нуждается ли многое в нем в таком же основательном реформировании, как и наша жизнь.

После самой лекции, которая, как это ни странно, скорее освежила меня, нежели утомила, мне представился случай восхититься еще и тем, с какой уверенностью и ясносnью Рудольф Штайнер ответил на целую вереницу поступавших к нему вопросов. Он никак не мог заранее подготовиться к этим вопросам, некоторые из них задавались устно, но по большей части поступали в письменной форме. Можно было только удивляться тому, насколько свободно он ориентировался в различных областях жизни, какими конкретными и практичными были его ответы. Одновременно в ответах слышалась какая — то человеческая нотка, которой я тогда еще не сумел дать определение.

Домой я пошел один. Хотя на лекции вместе со мной присутствовало немало моих знакомых, мне не хотелось обмениваться с ними своими мыслями. Да и вряд ли это получилось бы… Я чувствовал, что неожиданно встретился с необыкновенным человеком и что в моей жизни произошло нечто исключительное — это побудило меня остановиться на жизненном пути и мысленно глубоко перевести дух. Выступавший затронул вопросы, занимавшие меня с самой ранней юности, а также те, которые стали тревожить мою душу с недавних пор. Он, без сомнения, был целостной личностью и говорил, исходя из целостного понимания мира. В противоположность раздробленным, противоречивым, изолированным сведениям, что составляли мои знания в начале учебы, это было чем — то приносящим глубокое духовное удовлетворение, делающим свободным. И оно вселяло новую надежду.

Рудольф Штайнер говорил также о мосте между «обоими берегами». Получалось, что в земной жизни человек не безнадежно отделен от незримого. И долго еще в моей душе раздавались слова гётевской сказки: «Урочный час близок!»

Какой час близок? Может быть, тот час, когда нас неминуемо подведут и к другой стороне головы Януса? И сумеет сделать это, скорее всего, человек, которому что — то известно о том, втором лице.

Последние вопросы и мысли я обдумывал не только во время моих одиноких прогулок по улицам. Мне кажется, что я не разлучался с ними даже во сне, они являлись в сновидениях. Но там им было суждено оставаться недолго.

Слова, которые суть поступки

Прошло примерно два года, прежде чем я вновь встретился с Рудольфом Штайнером. В этот период мне довелось глубже изучить французскую культуру, а затем во время чрезвычайно утомительной поездки очень близко познакомиться еще и с итальянским народом, итальянской природой. Где бы мне ни приходилось бывать, я всегда больше учился у жизни, нежели у книг. Как — то в Гейдельберге я купил брошюру, где была напечатана лекция Рудольфа Штайнера. Но и она осталась непрочитанной, хотя всегда сопровождала меня в чемодане во время всех путешествий, которые я тогда совершал. Меня не покидала мысль, что когда — нибудь настанет день, и я займусь этой лекцией. Невольно она стала для меня олицетворением вопросов, которые однажды громко и уверенно постучались в мое сознание, но которые я отставил на последний план. Однако в глубине души эти вопросы постоянно давали о себе знать — я ориентировался на них, идя по жизни.

В 1911 году меня направили в Берлин для продолжения образования. Я жил в пригороде, и оказалось, что супружеская пара, сдававшая мне в своем доме комнату, с давних пор была хорошо знакома с духовной наукой Рудольфа Штайнера. Все вопросы, которые уже не один год таились в моей душе, снова поднялись на поверхность, и меня вдруг охватило блаженное чувство, будто во мне достиг полного развития некий орган, с помощью которого я теперь смогу воспринимать столь страстно желаемые ответы и понимать их. И вот тут — то я, наконец, прочитал это маленькое произведение Рудольфа Штайнера, с которым уже не один год не расставался. Оно называлось «Молитва «Отче наш» — эзотерический взгляд». Медленно вбирая в себя предложение за предложением, так, как пьют драгоценный напиток, я прочитал и ряд других книг Штайнера. Его книги затрагивали самые глубины моего существа. Еще никогда в жизни во мне с подобной силой не был востребован тот самый сокровенный орган нашего духа, который можно было бы назвать органом правдивости. Говоря другими словами, что бы я ни читал, меня не покидало чувство, что все прочитанное является истиной. Это было своего рода более глубокое познавание, выходящее за пределы простого логического понимания.

В то время мне опять довелось услышать Рудольфа Штайнера. Я прослушал многие из тех лекций, которые он читал в Архитектурном доме, в Певческой академии, в филармонии, если я не путаю название всех тех залов. Присутствие на лекции Рудольфа Штайнера оставляло неизгладимое впечатление. О том, что при этом можно было наблюдать и чувствовать, я уже немного рассказывал, описывая первую встречу с ним. Но здесь, в Берлине, многое мне стало в значительной степени еще понятнее, еще очевиднее.

Прежде всего я почувствовал, что каждую лекцию Рудольфа Штайнера удивительным образом пронизывало некое свободно льющееся музыкальное начало, и ей было свойственно поразительно четкое построение. Стоило ему только начать говорить, и его слова как бы начинали зондировать душевное пространство слушателей. Тяжело, несколько мрачно, подобно музыкальному вступлению, произносились первые фразы. Затем темп нарастал, и речь изливалась широким, симфоническим потоком. А в особенно примечательных местах она достигала грандиозной динамичности. При этом у каждого слушателя возникало впечатление, будто все, что здесь происходит, целиком и полностью адресовано непосредственно ему! Разве можно такие лекции читать по рукописи или хотя бы придерживаясь заранее написанного? Как их содержание, так и их форма должны иметь возможность развиваться абсолютно свободно.

Мысли такого рода дополнялись впечатлениями, которые у меня сложились еще в Гейдельберге, когда я впервые услышал выступление Рудольфа Штайнера. Но, как мне показалось, чувствовалось и некое едва уловимое различие. В Гейдельберге Штайнер говорил скорее в доверительном тоне. Теперь же его речь разворачивалась еще энергичнее, еще грандиознее. В ней ощущались формирующие силы неслыханного диапазона. И в то же время в этом выступлении не чувствовалось ничего похожего на экзальтацию или пророчество. Штайнер апеллировал к познанию и ни к чему не принуждал слушателя — тому казалось, будто он тоже участвует в творчестве и на самом деле вместе с лектором возводит монументальное здание мысли, развиваемой перед слушателями.

А потому манера говорить Рудольфа Штайнера часто раздражала ограниченных, односторонних людей. Более здравомыслящие, опирающиеся на рассудок слушатели относились с недоверием к тому артистическому воодушевлению, с которым им преподносили заставляющие задуматься воззрения и важные знания. И такие люди — по причине неприемлемой для них формы выступления — считали себя вправе даже подвергать сомнению ценность тех знаний. Других смущало трудное для понимания содержание высказываемых на лекции мыслей. Они видели в этом элемент умствования, нечто сугубо «от головы», что — по их мнению — не может не мешать истинному духовному возвышению. И они тоже считали себя вправе отвергать все услышанное. Люди и того и другого типа — и, конечно же, многие другие — вовсе не замечали, что они в глубине своего существа были жертвой лживости собственного сознания. На самом деле происходило следующее: слушая Рудольфа Штайнера, каждый отчетливо ощущал, что рано он возомнил себя «уже сложившейся» личностью, что ему неизбежно придется учиться; придется ставить в жизни новые цели, совсем отличные от тех, которые он прежде считал важными. Прозрения такого рода были ошеломляющими и малоприятными. И потому довольно скоро обыденное сознание подобных людей стало отторгать человека, который старался их пробудить.

Но и у людей, которые ценили Штайнера и даже восхищались им, позже проявились всевозможные признаки субъективности, однобокости, обусловленные мелочностью и ограниченностью человеческой натуры. Дело дошло до того, что одни, раскрасневшись, говорили о пылком воодушевлении, которое они пережили на лекциях Штайнера; другие, напротив, указывали на рассудочность и кристальную ясность его слов. А тому, кто не сумел глубоко прочувствовать эту великую личность, впоследствии будет трудно увидеть, что были правы те и другие. Возможно, только творчески пережив сказанное — на уровне высокохудожественных проявлений — мы приближаемся к истине. Возможно, истина может быть нами воспринята, только если она выражена высокохудожественным образом. Вся духовная биография Рудольфа Штайнера свидетельствует: в высших представителях человечества самая горячая пылкость и предельная ясность сливаются в единое целое.

Нарушая хронологическую последовательность событий, хочу рассказать об одной встрече, в свете которой становится ближе и доступнее пониманию человека то, что несколькими страницами выше было представлено как познание. Это случилось много лет позже, уже закончилась Первая мировая война. Меня как — то навестил мой хороший знакомый, архитектор из соседнего города, чтобы поделиться проблемой, которая не давала ему покоя. Он излил мне свою душу примерно в следующих словах: «До чего же поразительна разница между встречей с Рудольфом Штайнером лично и встречей с его последователями. Под последними я подразумеваю различных весьма ученых господ и дам, посвятивших себя антропософской духовной науке. И почему же существует такое колоссальное различие между впечатлениями от лекции Рудольфа Штайнера и теми впечатлениями, которые я получаю, когда слушаю всего лишь доклад о духовной науке, сделанный кем — то другим?»

Я с удивлением посмотрел на вопрошавшего и пробормотал что — то об «огромном духовном величии» Рудольфа Штайнера. «Нет, нет — это совсем не то, — энергично воскликнул архитектор, — скорее наоборот!»

Меня это странным, чтобы не сказать неприятным, образом задело, и я попросил его высказаться яснее. «Да, видите ли, — произнес он в ответ, — вот что странно: когда я беседую с кем — либо из его последователей, то невольно съеживаюсь перед их могучим интеллектом. Униженным и, можно сказать, измученным ухожу я от них. А оставшись один, стучу по своему лбу и в сердцах говорю самому себе: ты настоящий глупец! Но когда я общаюсь с Рудольфом Штайнером, то мне кажется, будто мы беседуем на равных. Мне все понятно, я все больше и больше раскрепощаюсь и не стыжусь себя — такого, какой я есть на самом деле. Приободренный, я возвращаюсь домой, и в голову мне приходят всякие новые разумные идеи. А самое главное — я ощущаю себя, малозаметную и ничтожную личность, в некотором роде состоявшимся человеком. Нечто похожее происходит и во время лекций. Когда я слушаю лекцию какого — нибудь приверженца антропософии, одного из тех ученых господ, то чувствую, как на мои плечи взваливается тяжелый груз. Изо всех сил я стараюсь все понять, но частенько не очень — то поспеваю за мыслью. Недовольный самим собой и где — то даже сердитый на весь мир, возвращаюсь домой. Но вот когда я слушаю лекцию Рудольфа Штайнера, все легко укладывается в голове, все вопросы предстают передо мной необычайно ясно.

Однако за всем этим следует нечто еще более странное. Когда спустя некоторое время я в полной тишине читаю сделанную мной запись, назовем ее «ученической лекцией», то она мне уже не кажется столь заумной и сложной. И я сам себя с удивлением спрашиваю, как могло случиться, что относительно простые и даже порой вполне очевидные истины казались мне столь труднопостижимыми, когда я их слушал? Но как только я принимаюсь за чтение напечатанной лекции Рудольфа Штайнера, то, можно сказать, пугаюсь от обилия важных подробностей, совершенно ускользнувших от меня во время ее прослушивания. Отчетливо возникает чувство: нужно вначале дорасти до понимания всего этого величия. Однако такое чувство меня не удручает, в нем есть даже нечто оздоравливающее. И тогда я невольно усмехаюсь над самим собой и задаюсь вопросом: как это только тебе удавалось раньше считать эти обширные знания, их грандиозное содержание таким легко доступным, таким простым и естественным?»

Полные ожидания глаза вопрошавшего остановились на мне, и тут я начал вполне ясно представлять себе, что же он имел в виду на самом деле. Куда отчетливее, чем это удалось бы сформулировать мне, он выразил нечто такое, что затронуло меня до глубины души. И благодаря внезапно охватившему меня ощущению полной уверенности, я смог ответить ему относительно коротко.

Я сказал примерно следующее: «А не лежит ли решение загадки просто — напросто в том, что все возвышенные знания Рудольфа Штайнера стали его человеческой сущностью? Его знания грандиозны, но его человечность беспредельна. И потому богатство его горячего сердца открыто каждому человеку, с которым говорит. Ему вовсе не нужно снисходить до людей, поскольку он полон симпатии к ним. Так, в общении с ним, мы переживаем таинство настоящей беседы. Ведь, читая лекцию, он на самом деле беседует с сотнями людей. Более того, груз сообщаемых им великих знаний становится для нас посильным не только за счет его человечности, но и за счет все пронизывающей художественной формы. Благодаря этой человечности и этой форме оказываются четко очерченными те цели, к которым нам, людям, приходится неустанно стремиться».

Я столь подробно изложил этот разговор, хронологически опережающий описываемые здесь события, потому что его практически невозможно передать в абстрактной форме; и еще потому, что он также затрагивает многое из пережитого мною тогда в Берлине под влиянием этих выдающихся публичных лекций. Именно человечность, которую я только что пытался описать, мне удалось отчетливо почувствовать и в те моменты, когда Рудольф Штайнер после лекций приступал к ответам на вопросы.

Эти вопросы передавали лектору на листочках по большей части сразу после лекции, но иногда и заранее. Они касались не только темы определенной лекции, но и самых различных областей жизни. Рудольф Штайнер записки заранее не просматривал и даже не упорядочивал, а зачитывал одну за другой и давал ответы. При такой безусловной импровизации нельзя было не восхищаться универсальностью этого уникального ума, широтой его жизненного опыта, глубиной его образования. Но, как я уже упоминал ранее, еще сильнее было впечатление от его искренней человечности, пронизывавшей каждое его слово. Так, я вспоминаю однажды заданный ему вопрос, вызвавший определенное оживление у части публики, главным образом, пожалуй, у молодых людей. Он прозвучал так: «Как надлежит поступать в случае несчастной любви?» Меня самого вопрос насторожил, и я про себя подумал: ну что на это можно ответить; тем более, если вопрос столь неконкретный и к тому же задан публично? Я бы нисколько не удивился, если бы лектор пренебрег этим вопросом. К моему большому удивлению и, наверное, к удивлению многих, он принялся отвечать на него довольно обстоятельно, тактично и доброжелательно. Складывалось впечатление, будто он ясно видит перед собой того несчастного человека, который обратился с таким вопросом. И будто он знает, что здесь речь идет не о пустяке, не о зашедшей в тупик юношеской мечтательности, а о серьезнейшем жизненном кризисе. И вот он отвечал так, что казалось, каждое слово было предназначено утешить, исцелить, приободрить и, может быть, пробудить надежду. Помимо прочего он сказал, что заранее нельзя знать, найдет ли твое чувство отклик в глубине другой души. Прежде всего при переживаниях такого рода, имеющих для человека решающее значение, не следует замыкаться в пределах одной человеческой жизни — нужно принимать во внимание и те чудесные нити, которые протягиваются от одной жизни к другой, увязывая в единую последовательность происходящие в них события. Многое из того, что сегодня кажется утраченным и несостоявшимся, нередко может еще самым удивительным образом достичь полного развития и принести плоды. И вообще, любое истинное человеческое чувство остается в вечности.

Я не могу точно воспроизвести все сказанное Рудольфом Штайнером в ответ на этот вопрос, который, вполне возможно, был чьим — то воплем отчаяния. Но отчетливо помню, что смеявшиеся вскоре умолкли и все внимали оратору, затаив дыхание.

Рудольф Штайнер всегда уделял большое внимание не только содержанию вопросов, но и их подоплеке. В этом убеждает нас другой случай. Какой — то юнец, по всей видимости студент первого года обучения, обратился к нему с вопросом, который задал дерзким, наглым тоном. Рудольф Штайнер серьезно посмотрел ему в глаза, а затем произнес, отчеканивая каждое слово: «Вам нужно вначале научиться скромности». Затем он отвернулся, больше не обращая внимания на юнца. В этой жесткости, проявлявшейся в редких случаях, отчетливо, как мне думается, проступила человечность Рудольфа Штайнера. Но здесь мы ее увидели как бы с другой стороны. Он был целиком и полностью ответствен перед духом, имел перед ним определенные обязанности. А потому ему приходилось указывать любопытству, жажде сенсаций, дерзости на их границы. Но, как уже говорилось, необходимость в этом возникала лишь в редких случаях. Ибо существо Рудольфа Штайнера оказывало такое воздействие, что злые духи, притаившиеся за этими тремя дурными чертами характера, умолкали в его присутствии сами собой.

Однажды мне рассказали о необычном случае, свидетелем которого мне быть не довелось. Рассказ этот вызвал у меня доверие. И тогда, похоже, Рудольф Штайнер сознательно пошел на то, чтобы удовлетворить чье — то любопытство, жажду сенсации.

Как — то среди слушателей оказалась группа студентов, которые к тому времени посетили немало лекций Рудольфа Штайнера и также присутствовали при его удивительных ответах на вопросы. Уверенность, с которой он отвечал на самые разнообразные вопросы, произвела на них сильнейшее впечатление, и этот непостижимый для них феномен даже вызвал у них раздражение. И тогда они приняли дерзкое, вызывающее решение — устроить этому странному оратору какой — нибудь подвох. Среди них было несколько начинающих естествоиспытателей, преимущественно ботаников. Они где — то откопали уже изрядно пожелтевшую потрепанную книгу, посвященную флоре Южной Америки, и наугад выписали из нее названия нескольких им совершенно незнакомых южноамериканских растений. Когда Рудольф Штайнер пришел на ближайшую вечернюю лекцию, его уже ждал листочек с вопросом: «Что может сказать тайноведение о следующих растениях?» И ниже приводились фантастические для большинства людей названия: n. x. Реruviana и n. y. Вгаsil. Студенты уселись рядом друг с другом. Лекцию они слушали вполуха, поскольку уже предвкушали смущение, которое неминуемо испытает Рудольф Штайнер, когда возьмет в руки тот листок. И вот столь напряженно ожидаемый момент настал. Своим низким звучным голосом Рудольф Штайнер произнес. «Что может сказать тайноведение…» На мгновение он остановился. Напряжение студентов достигло максимальной точки. А затем он сказал примерно следующее: «Да, вопрос необычный, ибо названные здесь растения большинству из многоуважаемых присутствующих, скорее всего, совершенно незнакомы». Он сделал паузу. Студенты торжествующе переглянулись. «Поэтому, — продолжил он, — будет лучше, если я прежде опишу внешний вид этих растений, пусть даже в общих чертах». И он начал описывать их так подробно, будто стоял перед каждым из этих растений, поглаживал рукой их листья, вдыхал аромат цветов. У студентов пробежал холодок по спине. Они не решались смотреть друг на друга, сидели, чуть дыша, и внимали тому, что разворачивалось перед ними. И вот, наконец, Рудольф Штайнер сказал, что вообще — то его спрашивают не о том, к какому виду относятся эти растения и как они выглядят, а о том, что может сказать о них духоведение. И тут он на нескольких примерах пояснил, что корни такого — то из этих растений можно было бы использовать в качестве целебного средства для лечения таких — то болезней, цветы другого растения пригодны для лечения того — то и того — то. И он снова говорил вполне конкретно. Студенты в течение этих десяти минут совсем забыли о своем первоначальном намерении и внимательно слушали, пораженные. Когда они возвращались домой, размышляя обо всем случившемся, им стало ужасно стыдно. Этот стыд породил в некоторых из них внутреннюю моральную и духовную потребность в серьезном, глубоком изучении антропософской духовной науки и в развитии собственной активной деятельности на этом поприще.

Возвращаясь мысленно к этому событию, я снова и снова спрашивал себя: может быть, Рудольф Штайнер тогда сознательно пошел на удовлетворение любопытства, жажды сенсации или чего — то в этом роде, дав столь серьезный ответ на вопрос, заданный из озорства и желания подшутить? А разве последствия этого столь плачевно закончившегося «подвоха» не заставляют скорее предположить, что в подоплеке данного вопроса он увидел такие возможности дальнейшего развития происходившего, которые сами эти развязные молодые люди меньше всего предполагали?

В более поздние годы, особенно после Первой мировой войны с ее катастрофическими последствиями, ответы на отдельные вопросы после лекций стерлись из памяти. Я не отваживаюсь интерпретировать мотивы, которыми тогда руководствовался Рудольф Штайнер. Но мне думается, он придерживался такого мнения: благодаря уже опубликованным трудам, да и благодаря всей деятельности антропософского духовного движения людям предоставлен в пользование достаточно эффективный инструмент; и было бы уместно и полезно, если бы они, проявляя собственную активность, сами стали искать ответы.

Ответы на жизненные вопросы

Человечность, которая, без всяких сомнений, была присуща Рудольфу Штайнеру, ощущалась еще непосредственнее, еще интимнее, чем на публичных лекциях, во время личных бесед с ним. Вполне понятно, что беседы с такой исключительной личностью не сводились к чему — то вроде умных разговоров или задаванию вопросов в стиле обычных интервью. Обсуждались важные и порой даже решающие вопросы собственной внутренней жизни, духовного пути. А потому подобные беседы приобретали судьбоносный характер.

Непосредственная встреча с Рудольфом Штайнером несла в себе нечто раскрепощающее, призывающее и одновременно успокаивающее, проникая до самых глубин твоего существа. Не исключено, что в том или ином случае она поначалу вызывала некое потрясение, которое впоследствии приносило свои плоды.

Так, однажды к Рудольфу Штайнеру пришел маститый чешский журналист. Он подготовил несколько наболевших для него вопросов. Но стоило только ему сесть напротив Рудольфа Штайнера, как все, о чем он намеревался спросить, показалось ему вдруг маловажным. Он смог лишь воскликнуть: «Господин доктор, вы это знаете… Мне нечего вам сказать!» А затем произошло такое, чего он не испытывал уже много десятилетий: слезы прервали его слова…

О моих собственных беседах с Рудольфом Штайнером у меня сохранилось впечатление как о лишенном всякой неискренности, почти веселом перебрасывании вопросами и ответами. Никогда раньше и впоследствии мне не доводилось знать никого, кто вплоть до самоймельчайшей частички своего существа был бы столь внимателен к тому, что ему хотели сказать. Известно такое выражение: «Он обратился в слух». Рудольф Штайнер олицетворял эти слова со всей своей прекрасной человеческой серьезностью. То, с какой доброжелательностью, с каким глубоким уважением он внимал собеседнику, рождало высшую степень доверия и уверенности в самом себе.

Позже мне довелось услышать от одного человека, который был знаком с великим русским — Львом Толстым, следующее: «Стоило где — нибудь появиться Толстому, как он самым загадочным образом заполнял выражением своих глаз все помещение; никто бы не осмелился в присутствии этих глаз говорить неправду». Нечто подобное я могу сказать и о Рудольфе Штайнере. Только я немного изменил бы вышеприведенное высказывание: никто не испытывал искушения солгать в его присутствии, ибо выражение его глаз постоянно придавало храбрости и призывало быть правдивым.

В самых первых беседах 1912–1913 годов Рудольф Штайнер ответил на те вопросы, которые с юных лет не давали мне покоя. Во многом он навсегда навел порядок в моей душе и направил мою самую сокровенную духовную деятельность на тот путь, который — в чем я со временем все больше и больше убеждался — действительно соответствовал моему существу. В результате в поначалу еще весьма хаотичное воление влились направляющие силы, исходившие из некоего доселе неведомого внутреннего компаса.

Впоследствии, пожалуй, начиная со второй беседы, всякий раз, когда мне доводилось разговаривать с ним, он затрагивал вопрос сущности слова и сущности языка. Как сущности языка в целом, так и сущности различных живых языков, в которых он видел зеркало души того или иного народа. Особенно живо в моей памяти сохранилась беседа, состоявшаяся у меня с ним в Касселе в 1916 году. Поскольку отдельные обстоятельства, при которых происходила эта беседа, дают весьма отчетливое представление об образе Рудольфа Штайнера, я позволю себе остановиться на ней несколько подробнее.

Это было зимой 1916 года, то есть спустя примерно семь лет с тех пор, как я услышал первую лекцию Рудольфа Штайнера. Мне стало известно, что в феврале он выступит в Касселе с двумя лекциями. Долгое пребывание за границей и события, связанные с войной, послужили причиной тому, что я вот уже два с половиной года не слышал и не видел Рудольфа Штайнера. А поездка в Кассель была теперь сопряжена со значительными трудностями. И то, что она все же состоялась, нужно было считать большой удачей.

В то время меня мучила новая проблема. Я прочитал одну из модных тогда книг, своего рода роман о судьбах людей. Это была, в принципе, в высшей степени здравомыслящая, пропитанная скептицизмом книга. В ней делалась попытка показать, как всякий педагогический идеализм неизбежно разбивается о железную, неумолимую реальность неблагоприятной наследственности. Описывалось, как некий правовед с идеалистическими взглядами — я полагаю, даже приверженец коренного реформирования уголовного права — берет под свое покровительство сына убийцы. Он усыновляет мальчика в очень юном возрасте, и тот растет в прекрасных условиях. О своем происхождении он и не догадывается, ибо это от него тщательно скрывается. Все, кажется, идет хорошо. Мальчик заканчивает школу в числе лучших учеников. За ним не замечают никаких особых выходок. Наоборот, он ведет себя совершенно благонравно. Правовед — идеалист торжествует. Ведь именно это он и хотел доказать: нравственно чистая среда, воспитание, основанное на прочных моральных принципах, — вот что нужно, чтобы полностью нейтрализовать в человеке унаследованные или возможно унаследованные отрицательные наклонности. Однако приходит время учебы в высшем учебном заведении. Студент, естественно, уже не имеет такой тесной связи со своим до сего времени тщательно отбиравшимся окружением. Однажды в состоянии алкогольного опьянения он совершает неблаговидный поступок. И всего лишь единственное нарушение норм поведения приводит к катастрофе. В одночасье рушится вся воспитательная система. Молодого человека увлекают темные силы. Это продолжается недолго — и вот он совершает точно такое же преступление, как и его давно без вести пропавший отец.

На такой ноте скепсиса, пессимизма, беспросветного отчаяния и завершается этот роман. Но каждый раз, откладывая книгу, я чувствовал, что выдаваемое здесь за истину имеет искаженные черты, пропитано фальшью, в своей основе неверно. И я неизбежно всякий раз задавался вопросом, где же тогда правда, кто ее может доказать? Я ощущал свое бессилие и порой слышал, как этот вопрос стучит в моей душе. С таким же чувством я ехал в поезде в Кассель. И мне даже казалось, что этот стук совпадал со стуком колес.

И вот я прослушал обе лекции Рудольфа Штайнера. Вначале одну из его грандиозных эпохальных лекций, предназначенную для широкой аудитории и оставившую после себя неизгладимое впечатление. Мне вспомнились те берлинские годы. Только теперь сущность лектора показалась мне еще серьезнее, строже. А затем я присутствовал на лекции для более узкого круга, предназначавшейся для членов антропософского общества. Слушателей было немного, их можно было пересчитать по пальцам. Но, с другой, стороны, это придавало мероприятию характер чего — то очень интимного.

Именно на той лекции Рудольф Штайнер поднял немало важных вопросов. Они навсегда остались в моей памяти. Как всегда, все вытекало одно из другого удивительно органично. Но потом произошло нечто совершенно неожиданное. Рудольф Штайнер вдруг словно продолжил рассуждения о наследственности и преступных наклонностях. Легко понять, как я насторожился. Вначале он говорил о фатализме, неразрывно связанном сегодня с представлениями об этих унаследованных негативных, разрушительных наклонностях. Он указал также на то, что научное исследование обнаружило даже анатомически — патологический признак предрасположенности к преступным действиям: слишком короткую затылочную долю мозга. Нужно ли — такой вопрос задал Рудольф Штайнер — легко соглашаться с этим, без сомнения, правильно подмеченным признаком? Нужно ли тысячи детей с тупой покорностью отдавать в неуправляемую власть темных сил природы и смотреть, как из них вырастают преступники? Можно ли спокойно взирать на то, как они буквально скатываются к криминальной деятельности?

Так примерно звучали вопросы, поставленные им с такой необычайной проникновенностью. Упоминал ли Рудольф Штайнер вообще о теоретической возможности своевременной изоляции или устранения людей с преступными задатками, я уже не помню. Мысли подобного рода, которые, вероятно, можно было бы называть социально — хирургическими, были ему совершенно чужды. В его помыслах всегда присутствовало созидательное, целительное начало. Так произошло и в этот раз. Он сказал, что мы не можем подвергнуть операции находящуюся в физическом теле человека слишком короткую затылочную долю мозга. Да было бы и бессмысленно в данном случае производить количественные изменения какого — либо рода. Но у человека есть ведь не только физическое тело. Он носит в себе также другое тело, образованное формирующими силами, и оно подобно незримому, без устали работающему архитектору, строителю и обновителю физического тела. Все формы последнего, явленные в видимом мире, предварительно создаются в невидимой, как бы духовной кузнице. И в недалеком будущем на это тело формирующих сил можно будет воздействовать с помощью воспитания, основанного на принципах духовной науки. У ребенка с преступными наклонностями, очевидно, имеется дефект в его эфирно — незримой организации, обусловленный «слишком короткой затылочной долей мозга». Но насколько трудно с помощью операции исправить слишком короткую затылочную часть мозга, настолько же просто компенсировать или излечить возникшие в эфирной сфере дефекты посредством своевременно предпринятых воспитательных мероприятий. Тогда — тут Рудольф Штайнер воскликнул с отчетливой уверенностью — пусть человек хоть сто раз имеет слишком короткую затылочную долю мозга в физическом теле, он никогда не совершит преступления!

Вряд ли мне удастся описать то воздействие, которое оказали на меня эти слова. Будто раздернули шторы, и открылся вид в бескрайнюю даль. Какие именно воспитательные мероприятия и что конкретно имел в виду тогда Рудольф Штайнер, сказать я не решаюсь. В те годы еще не появилось его детище — новое искусство воспитания, ставшее известным в мире под названием «вальдорфская педагогика». Также еще не получило обоснования и лечебно — педагогическое направление на основе антропософии, институты которой пользуются сегодня большим признанием и популярностью во многих странах. И эвритмия, из которой впоследствии, как особое ответвление, развилась лечебная эвритмия, существовала тогда еще только в зачаточном состоянии. Мне также неизвестно его отношение к возникшему медицинскому движению на основе антропософии, рассказывал ли он, например, в медицинских кругах какие — либо подробности для развития своих — безмерно важных для социальной педагогики — идей, которые он так смело выдвинул в той кассельской лекции, заронив в нас надежду на решение в скором времени этих проблем.

Мне думается, что осуществление его замыслов было бы возможно прежде всего там, где эффективно могут проявить себя художественная и терапевтическая направленность вальдорфской педагогики, мероприятия антропософской лечебной педагогики, лечебная эвритмия и в особенности эвритмия для маленьких детей, применяемая уже в самом раннем возрасте под наблюдением врача.

Из пережитого в Касселе не менее важным было и ощущение, что Рудольф Штайнер — хотя я его об этом и не спрашивал — ответил именно на вопрос, который меня занимал больше всего. Позднее я слышал от своих хороших знакомых похожие рассказы. Где бы ни выступал Рудольф Штайнер, у него с помощью активных духовных органов всегда формировалось вполне конкретное представление о том месте, где он говорил, и той обстановке, в которой он говорил. Но помимо места и времени имелись еще два важных обстоятельства — их он в каждый момент использовал по — новому. Это знания, устремлявшиеся к нему из духовного мира, и вопросы, которые ему выстукивали сердца слушателей. Поэтому каждая лекция помимо своего объективного содержания, воспринимаемого всеми присутствующими, порождала множество «бесед» с отдельными слушателями. Но такие беседы, неслышимые для других, происходили как бы за оградой, наедине с каждым отдельным слушателем, и посягать на чужие владения было не принято.

Рудольф Штайнер на этой лекции затронул еще две темы, оказавшиеся для меня столь же незабываемыми, как и та первая, о которой достаточно подробно было сказано выше. Он говорил, что психология все больше заходит в тупик и подвергается опасности прийти в упадок. Но, как он сказал, возможно создание совершенного нового, духовно обоснованного учения о душе, если только мы научимся творческим, художественным взглядом наблюдать за душевными проявлениями совершенно маленького ребенка.

Другая тема, она же и последняя, которая, как мне помнится, затрагивалась на этой полной чудес лекции, касалась непосредственно проблем нашего времени. Ведь тогда была в самом разгаре Первая мировая война, уносившая множество человеческих жизней. Чуть ли не каждый день смерть косила тысячи совсем молодых людей. Горе, которое неотступно следовало за этими судьбами, опалило, конечно же, сердца многих слушателей, пришедших на эту лекцию. И вот Рудольф Штайнер заговорил о смерти, о переживаниях, охватывающих душу сразу после того, как она только что оставила земную жизнь. Рудольф Штайнер сказал, что он хотел бы сегодня еще раз, но под другим углом зрения, осветить то самое переживание души после смерти, которое он уже не раз описывал в своих духоведческих работах. Он напомнил нам, как непосредственно после смерти перед душой в виде широкой панорамы проходит вся ее жизнь. Ее быстро сменяющиеся картины содержат каждую подробность только что завершившейся земной жизни. Но самое величественное, продолжал Рудольф Штайнер, заключается в том, что весь этот образный мир является еще и звучащим, его можно переживать как музыку. И подобно могучей симфонии в такие полные звуков картины изливается весь Космос. Но внимающая этой симфонии душа вдруг услышит, как из волнующегося моря звуков начнет весьма отчетливо выделяться один тон, одна нота. И это будет ни с чем не сравнимое переживание: слышать Великое Единство и в то же время улавливать отчетливо проступающий в данном Единстве отдельный необычайно чистый тон. Душа неожиданно наполнится чудесным осознанием того, что такой отдельный тон — это же и есть она сама, и без нее космическая симфония была бы несовершенной.

Ничего подобного мы не испытывали за всю земную жизнь, и едва ли какое — нибудь другое мгновение в посмертных переживаниях, добавил Рудольф Штайнер, сравнится по чистоте восторга с тем ощущением, когда человек, едва освободившись от хлама земной суетности, познает Великую Тайну: мое «я» — это неотъемлемая часть целостного мира; без меня мировая симфония была бы несовершенной.

Это кажущееся непостижимым величие, исходившее всего от одной — единственной лекции и так всколыхнувшее мою душу, продолжало еще бушевать во мне, когда на следующее утро я встретился с Рудольфом Штайнером и смог побеседовать с ним с глазу на глаз. Мы говорили о многом сугубо личном, о моем собственном душевном и духовном пути. Но затем, как и в предыдущих беседах, мысли снова обратились к слову, к языку и языкам.

Подобно тысячам молодых людей моего возраста, меня тогда тревожил вопрос, что мне делать, когда кончится война. Какой профессиональный путь мне избрать? Та педагогическая деятельность в течение года, которой мне довелось заняться незадолго до войны, не принесла удовлетворения. Можно сказать, авантюрой была тогда и моя работа в качестве учителя французского языка в одной из частных школ южной России. Я смутно ощущал, что мне следовало бы заняться чем — то в области языка. Но педагогическое поприще, как показал мой юношеский опыт, да и недолгая учительская практика меня мало привлекали. Это натолкнуло меня на мысль применить свои языковые познания более нейтральным, практическим образом, например, в качестве переводчика, чтобы иметь, в частности, много свободного времени для научной и литературной работы.

Я спросил Рудольфа Штайнера, не посоветует ли он мне отдать предпочтение последнему варианту. Он на мгновение задумался, при этом на его губах играла улыбка, а затем сказал, что считает маловероятным, чтобы такое более практическое применение языка в посреднической роли, иначе говоря, работа в качестве переводчика, удовлетворило меня надолго. Она не в полной мере соответствует моим задаткам. А затем он добавил: «Вполне возможно, что после войны перед вами встанет совершенно иная задача. Когда кончится война, такое достойное сожаления явление, как отвращение к языкам других народов, непременно исчезнет. Даже наоборот, многие, в особенности молодые люди, весьма усердно, весьма проникновенно станут изучать сразу несколько языков, углубляясь, так сказать, в цветовые оттенки языков». Я спросил его, что он имеет в виду под выражением «цветовые оттенки языков». И он мне тотчас пояснил, что под этим подразумеваются характеристические значения, свойственные многим словам в различных языках. Можно также говорить прежде всего о непереводимом образе, стоящем за каждым отдельным словом. Именно такое не поддающееся переводу, неповторимое начало и характеризует душу того или иного языка. «Но, углубившись в душу иностранного языка, можно дойти до сущности тех людей, которые на нем говорят». И тут он пояснил, насколько неудовлетворителен формальный перевод, формальная замена одних слов другими, как это делается в словарях. Справившись в словаре, можно узнать, что «нога» по — французски «le pied», а по — итальянски «il piede»; или что «душа» — «L'ame» и соответственно «anima»? Но разве у слова «нога» такое же образное значение, как и у «pied», а у «души» — такое же, как у «anima»? В немецком языке, сказал Рудольф Штайнер, слово «нога», с точки зрения звуковой имагинации, сродни слову «борозда», она есть то, что прокладывает борозду, в образе слова заключено некое движение. Слово «pied» или «piede» романских языков заключает в себе нечто более неподвижное, утверждающее. Так и в слове «душа», которое, кстати говоря, в соответствии с духом немецкого языка употребляется также в значении «канал ствола» (орудия, ружья), живет что — то глубоко прочувствованное, сокровенное или запечатлевающееся в душе; а вот «anima» и «ame» имеют отношение к дыханию, к тому напоминающему колыхание движению вперед и назад, с которым связаны вдох и выдох.

Рудольф Штайнер привел еще ряд других примеров. Я удивлялся и чувствовал радостное возбуждение. Как любой человек, изучавший лингвистику, я вдоволь наслушался о традиционных методах «этимологической» дедукции, о том, насколько тщательно она отслеживает возможное и «невозможное» словопроизводство от определенных основ, о ее критическом отборе звукового арсенала с точки зрения генетики и звуковых законов, о том, какой ужас она испытывает перед «полностью ненаучной» народной этимологией. Все это было, несомненно, известно и Рудольфу Штайнеру. Если он сейчас открывал совершенно новую главу имагинативной оценки, на то у него были веские духовные причины, как, впрочем, и во всем, что бы он ни делал. Вот что так сильно привлекло мое внимание. Я смутно чувствовал, что передо мной вдруг открылся источник, струи которого в скором будущем смогут принести что — то безмерно важное. Но еще больше радости мне доставило то, что Рудольф Штайнер в конце беседы неожиданно обратился ко мне лично и сказал: «После окончания войны вашей непосредственной задачей может стать раскрытие перед молодыми людьми таких языковых цветовых оттенков».

Какой беспредельно содержательной оказалась эта встреча в самый разгар войны, те немногие дни, проведенные в Касселе! Я, наконец, освободился от груза, столь сильно тяготившего и сковывавшего меня. На горизонте, подобно неожиданно появившемуся кусочку голубого неба, возникла будущая работа.

И вновь я смог ощутить, какое благотворное воздействие на человека оказывала беседа с Рудольфом Штайнером, к каким духовным началам она призывала.

Устоявшиеся традиционные представления о духе и одухотворенных людях, к сожалению, предполагают, будто то и другое должно проявляться в виде в самой напряженной серьезности и даже торжественности. Нет ничего более ошибочного. Истинная духовность охотнее всего соседствует с юмором. Она, пожалуй, находит и видит в юморе одно из своих здоровых жизненных проявлений. Облик Рудольфа Штайнера всегда был самым живым и привлекательным наглядным подтверждением этой истины.

Я хотел бы здесь привести небольшую историю, услышанную мною из уст самого Рудольфа Штайнера. Когда он был молодым человеком — то ли в конце своих студенческих лет, то ли в начале своей научно — литературной деятельности — он жил в Вене и каждое утро, отправляясь на работу, постоянно встречался с одним пожилым ученым. Как это бывает в подобных ситуациях, между обоими завязалось так называемое шапочное знакомство. Но однажды это знакомство получило некоторое развитие: пожилой господин предложил Рудольфу Штайнеру проводить его и пригласил к себе в квартиру. Там между ними завязался оживленный разговор на философские темы, и особо была затронута проблема познания. Этот пожилой господин тоже интересовался активным восприятием сверхчувственного. И ясно ощутив, что в душе его юного посетителя зазвучали родственные струны, с необычайной живостью воскликнул: «Так вы оккультист? Знаете, тогда вам без изрядной доли юмора не обойтись!»

И Рудольф Штайнер, рассказав эту историю со всем очарованием своей австрийской натуры и своего австрийского языка, весьма энергично добавил: «Более верных слов об оккультизме никогда еще не говорилось!»

Этот приятный, но в то же время нередко отрезвляюще находчивый юмор проявлялся подчас и в упомянутых беседах. Я уже давал характеристику его роли, но в другом плане. Как — то мне рассказали о таком случае.

Некий экзальтированный русский уже на протяжении многих лет довольно хаотично занимался проблемами восточного и западного оккультизма. Предположительно некоторое время он прожил и в Германии, ибо довольно свободно, хотя и с сильным русским акцентом, говорил на немецком языке. И этот экзальтированный человек, когда ему однажды довелось сидеть напротив Рудольфа Штайнера, выпалил патетическим тоном: «Господин доктор, вы мудрец. Не могли бы вы мне дать ответ на последний вопрос?»

Рудольф Штайнер на мгновение задумался, а затем со всей любезностью ему ответил: «Да, если вы будете так добры назвать свой предпоследний вопрос».

Посетитель посмотрел на него с изумлением, ответ его явно отрезвил. Он задумался и в конце концов пришел в замешательство. Затем он поднялся и попросил дать ему какое — то время на решение проблемы «предпоследнего вопроса». Но появился ли он еще раз у Рудольфа Штайнера, об этом мне ничего не известно.

«Мы должны научиться учиться!»

Примерно через год после упомянутых лекций в Касселе Рудольф Штайнер выступил с новыми основополагающими идеями о трехчленной сущности человека. Их суть была впервые кратко изложена в приложении к его книге «О загадках души». Но наряду с этим в конце Первой мировой войны, а затем в самый разгар возникшего сразу после нее хаоса он всячески способствовал развитию всепроникающих импульсов трехчленного строения социального организма. Идея социальной трехчленности сводилась главным образом к пониманию того, что духовно — культурная деятельность в жизни народов должна быть свободной, предоставленной самой себе и управляться автономно; что она лишится жизненных сил и сведется к стереотипам, если общество и впредь позволит государственным институтам дирижировать им; что точно так же должна возникнуть единая, охватывающая весь мир хозяйственная жизнь, построенная на ассоциативно — братском принципе, которая разрушит прежние таможенные границы и, выйдя из — под государственной опеки, освободит себя и от бюрократизации. Хозяйственная жизнь, рассуждал Рудольф Штайнер, лишь тогда станет действительно экономичной, когда она будет строиться, вестись и управляться сведущими в экономике специалистами. Но в государственной жизни, которую нужно прежде полностью поднять до уровня истинно правового государства и сосредоточить на нем ее устои, должно быть естественным все, что касается равенства людей.

Короче говоря, равенство в государственной жизни, ассоциативно — братское начало в экономике, свобода в духовной жизни. С точки зрения социальной трехчленности беспорядки, кризисы и даже катастрофы возникают тогда, когда великие направляющие принципы пытаются перенести на не свойственные им области. Например, принцип равенства — на хозяйственную жизнь или принцип ассоциативности — на культурную деятельность людей. Рудольф Штайнер считал, что эти великие принципы — вовсе не умозрительные выводы: они не должны превращаться в некую программу или догму. Он не уставал подчеркивать, что речь идет о могущественных тенденциях в развитии, порождаемых самим временем, о движущих, формирующих силах, вырисовывающихся при ясном и реалистичном рассмотрении мира.

Кто без всякой предвзятости оценит все, что произошло на Земле за последние сорок лет после 1919 года, тот поймет: объективные события в своем развитии фактически неумолимо движутся в направлении, которое уже давно было распознано интуицией духовного исследователя.

Начиная с весны 1919 года в Штутгарте стала развиваться чрезвычайно интенсивная духовная жизнь, связанная с движением за трехчленную организацию социального организма. До глубокой ночи длились беседы с рабочими, руководителями предприятий и директорами. На многолюдных собраниях обсуждались актуальные социальные вопросы, разгорались дискуссии об общей социально — политической обстановке в то тяжелое для Центральной Европы послевоенное время. По рекомендации коммерции советника Эмиля Мольта меня пригласили в Штутгарт — возглавить социальные образовательные курсы на папиросной фабрике «Астория» в Вальдорфе, директором которой был один из ее соучредителей, Э. Мольт. Мне была предоставлена полная свобода в организации этих курсов. В каждом из восьмидесяти подразделений предприятия я ежедневно читал примерно получасовую лекцию, а затем отвечал на вопросы слушателей или дискутировал с ними. Такие короткие лекции разрешалось проводить непосредственно в рабочее время, то есть соответствующее подразделение фабрики на время лекции прекращало свою работу. Это мероприятие, казавшееся тогда смелым экспериментом, было организовано рабочим коллективом с согласия Эмиля Мольта. Весной 1919 года в его распоряжение поступила определенная денежная сумма, и она была потрачена на создание образовательного фонда для рабочих.

На этих лекциях и благодаря им я смог сделать интересные наблюдения, давшие мне содержательный материал для всей последующей работы. Теперь я имел перед собой так называемых пролетариев в том образе, который тогда еще был характерен для условий, сложившихся в южных областях Германии в 1919 году. Поначалу я предположил, что этим людям будут интереснее лекции об экономических и социальных теориях. И потому один раз я рассказывал о Фердинанде Лассале, в другой раз о Роберте Оуэне, третий раз, скажем, о передовой статье на экономическую тему в какой — то газете. Меня удивило, что ко всему этому рабочие и работницы большого интереса не проявляли. Слушали они, правда, доброжелательно, но не более того. Однако стоило мне заговорить о вещах, тщательнее всего проработанных мною самим за восемь лет изучения антропософии, как сразу возник оживленный интерес, вопросы так и посыпались один за другим. Прежде всего их волновали чисто человеческие вопросы, а уж затем астрономические и космические. Так было, например, когда я просто рассказал о значении руки, как сам узнал об этом на одной из лекций Рудольфа Штайнера, о взаимосвязи между ритмом человеческого дыхания и определенными космическими явлениями. И мне стало ясно, что антропософские познания были не чем — то вроде лакомства для небольшой группы избалованных интеллектуалов, а здоровой пищей для изголодавшихся душ широких народных масс. Я также понял, что люди, втиснутые в современные производственные процессы, больше всего стремились к чему — то такому, что раскрепостило бы их жизнь и открыло перед ними более широкие горизонты.

Весьма типичным является случай, который произошел чуть позже. Я проводил выходные дни в загородном доме отдыха вальдорфской «Астории» и там познакомился с одним из рабочих этого предприятия. Как — то вечером мы пошли с ним погулять. Вначале он был немногословен. Затем мы стали обсуждать образовательные лекции. В конце концов перешли к теме чтения книг. Здесь наш разговор прервался. Но спустя некоторое время этот человек неожиданно признался мне, что он, собственно говоря, читает все время одну и ту же книгу — и этого для него вполне достаточно. Он говорил со мной несколько нерешительно, вполголоса, примерно так, как сообщают важную тайну. Но я все же рискнул его спросить, что это за книга. Он не назвал ни автора, ни заглавия, но сказал, что в книге много говорится о звездах и что в ней три большие части, которые позволяют узнать, что произойдет с нашей душой, когда мы однажды умрем. И тут я догадался, что «молитвенником» простого швабского рабочего была «Божественная комедия» Данте.

По мере того, как деятельность на поприще рабочего образования становилась все интенсивнее, ранней весной 1919 года в Штутгарт приехал сам Рудольф Штайнер. Со всей своей энергией, поразительной неутомимостью и способностью деятельно вникать с помощью интуиции в любые ситуации, постигая их в непрерывном развитии, он приступил к активной пропаганде идеи о трехчленности социального организма. Лекции, собрания, дискуссионные вечера, конференции и обсуждения всех видов следовали друг за другом с головокружительной быстротой. При этом он никогда не производил впечатление человека, привыкшего жить в суете или заражающего своей спешкой других. На самом деле у него на все хватало времени. Может быть, это было связано с его распорядком дня, в котором были часто расписаны все двадцать четыре часа в сутки. Но, скорее всего, важно другое: он не только говорил о духе, но и обладал способностью в любой момент черпать силы из духовных источников.

Отрадно было видеть, как умел Штайнер во время лекций и дискуссий быстро найти контакт со всеми слоями рабочего коллектива. Очевидно, в основе этого не последнюю роль играл тот факт, что он сам вырос в стесненных материальных условиях и рано приучил себя не сидеть сложа руки. Как — то инженер крупного завода с восхищением воскликнул: «Господин доктор, я, кажется, понял, почему вы так понятно говорите о насущных социальных проблемах. Наверняка это объясняется тем, что вы уже в молодые годы занимались социальной философией и социологией». — «Нет, — усмехнувшись, возразил Рудольф Штайнер, — это скорее объясняется тем, что с детских лет я научился чистить свои ботинки сам!»

Когда Рудольф Штайнер выступал в больших помещениях, где собирались рабочие, то они, как правило, были наполнены плотным удушливым дымом, смешанным с пивными парами. Для него, не курившего и не употреблявшего никаких алкогольных напитков, выступление в этих испарениях и дыму было сущим мучением. То, чего мне не доводилось наблюдать за все годы своего знакомства с ним, случалось именно здесь: его голос становился хриплым. Но на каждом таком лекционном или дискуссионном вечере неизменно происходило маленькое чудо: примерно через четверть часа «ему говорилось свободно» — то есть голос становился достаточно четким, и его можно было расслышать в любом уголке большого зала. Впрочем, на этих неспокойных, то наполняющихся шумом, то затихающих собраниях у меня была возможность наблюдать в нем и все те качества, которые проявились раньше во время личных встреч с ним: его удивительную способность внимательно слушать другого, его присутствие духа и в том числе его юмор. Однажды в ходе дискуссии какой — то рабочий, ярый приверженец ортодоксального социализма, бросил ему упрек, будто его рассуждения слишком «мягкотелые» (буквально: «мягкие сливы». — Прим. пер.). Рудольф Штайнер выслушал это — как, впрочем, и все остальные на дискуссии — совершенно невозмутимо. Лишь время от времени он, не торопясь, делал для себя кое — какие пометки. Но когда затем в присущей ему живой, темпераментной, ясной и одновременно такой человечной манере он начал отвечать, все с удивлением заметили, что он уловил даже мельчайшие детали в словах предыдущих ораторов. И в каждом ответе присутствовала изящная щепотка живительной «духовной соли». Так, отвечая и возражая, он дошел до того места, когда его упрекнули в «мягкотелости».

Все, затаив дыхание, вслушивались в его слова:

«Я тут поразмыслил об упреке в свой адрес и могу на это сказать лишь следующее: с ранней юности я всегда серьезно относился ко всем своим наблюдениям за природой. Наблюдал я и за сливой на различных стадиях ее развития». Тут в зале воцарилась полная тишина. «И мне всегда казалось очевидным, — продолжал он, — что твердые сливы — зеленые, невкусные и трудно перевариваемые, а вот мягкие, совсем наоборот, — сладкие, спелые и…» Что он сказал дальше, понять было трудно, ибо в зале раздалась буря аплодисментов — присутствующие выражали свой восторг.

Но во всем ни с чем не сравнимом своеобразии лекций того времени, несмотря на их привлекательность и насыщенность юмором, как это показывает приведенный случай, чувствовалось нечто такое, что я в часы уединения называл для себя словами «боль времени». Это было неумолимое прощание с фразерским и декадентским прошлым, происходившим тогда на лекциях; это было драматическое сражение за новые формы посреди царившего хаоса. Складывалось впечатление, будто из будущего на нас надвигаются темные громады облаков, и Рудольф Штайнер видит их пугающе отчетливо. Постоянно в его речах звучала фраза, которую я когда — то уже слышал на другом примечательном этапе моей жизни: «Мы должны научиться учиться!»

История, примерно так тогда говорил Рудольф Штайнер, преподала нам великий, серьезный урок. Но люди ничему не вняли. Они утратили способность учиться. И теперь нам непременно нужно обрести ее вновь. Нам очень важно научиться учиться!

Вскоре после прибытия в Штутгарт, где он намеревался развернуть деятельность в соответствии со своей идеей трехчленности социального организма, Рудольф Штайнер посетил и фабрику «Вальдорф — Астория». Там я снова встретился с ним, впервые после той беседы в Касселе. Его это, похоже, нисколько не удивило, только, подавая мне руку, он заметил приветливым тоном: «А, вот и вы!»

Наконец наступил день, когда Рудольф Штайнер намеревался выступить перед рабочими и служащими «Вальдорф — Астории». Вряд ли кто — либо в Штутгарте тогда представлял себе, насколько решающим окажется этот день. Совершенно по — новому раскрывая перед слушателями социальные беды XX столетия, Рудольф Штайнер в тот раз особо остановился на проблеме образования. Перед лицом сознания и совести нового времени необходимо признавать за каждым человеком право на образование. Это именно то, что каждая человеческая душа сегодня воспринимает как веление справедливости. Но во многих странах мира, в том числе и в Германии, все еще существует порядок, когда миллионам юных «сынов человеческих» право на образование предоставляется лишь до полных четырнадцати лет, то есть до окончания ими так называемой народной школы. А после этого возможно лишь профессиональное обучение. В результате ежегодно тысячи и тысячи молодых людей именно в том возрасте, когда их духовные и душевные силы особенно нуждаются в заботе и развитии, оказываются особенно ограничены жесткими рамками — причем это касается в первую очередь их лучших способностей. Они подпадают под власть того, к чему принуждает их экономическая жизнь и даже все социальные порядки нашего времени. Их волю сосредоточивают на полезном, на прагматичном, в то время как естественное волеизъявление в образовании в них подавляется и сдерживается. А ведь именно это подавляемое волеизъявление и становится — внутри непрерывно совершенствующейся современной цивилизации — фактором превращения людей в мятежников, революционеров. «От этого, — говорил Рудольф Штайнер, — страдаете все вы, здесь сидящие, начиная от 16-летней ученицы до 60-летнего рабочего».

Мне по — прежнему отчетливо видится то помещение, где прозвучали эти слова. И даже сегодня я ощущаю в себе тишину присутствующих, которые, затаив дыхание, слушали выступавшего. В помещении для сортировки табака, где проходила лекция, просто невозможно было удобно разместить столько людей. Поэтому присутствующие расположились где только это было возможно. Сидели не только на стульях или скамьях; были такие, кто сидел на корточках, а некоторые, помоложе, даже забрались на мешки с табаком, сложенные у задней стены. Это расположение слушателей в виде беспорядочного орнамента и одновременно та сплоченность, та душевная теплота, царившие в такой тесноте, придавали собранию незабываемую интимность. Во многом оно было совершенно не похоже на выступления в наполненных дымом и пивными парами помещениях, о которых речь шла выше.

Перед сотнями работниц и рабочих, внимавших ему как бы из глубины своей собственной судьбы, Рудольф Штайнер раскрывал необходимость новых путей в образовании, необходимость создания единой школы, которая включала бы в себя все народные классы и охватывала бы все этапы человеческой жизни.

И это должно было стать той точкой, в которой моя скромная работа на рабочих образовательных курсах, не имевшая никакой направленности и носившая чисто подготовительный характер, могла бы слиться воедино с чем — то неизмеримо большим. Ибо уже на следующий день после лекции ко мне пришли несколько рабочих и сказали: «Курсы, на которые мы ходим, нам подходят, и мы благодарны за них. Но мы уже люди взрослые. А нельзя ли наших детей с первых лет жизни обучать по тем же методам, о которых мы теперь знаем? Вот если бы была такая школа, о которой вчера шла речь…» Так впервые возник, вначале еще неясный, образ вальдорфской школы.

Если прежде речь шла о подготовительной работе, проводимой в рамках рабочих образовательных курсов, то теперь было самое время подумать о другой подготовке, не менее важной. Здесь сыграли свою роль различные инициативы Эмиля Мольта, который еще в молодые годы глубоко воспринял многие идеи Рудольфа Штайнера по поводу самообразования и самовоспитания. Именно отсюда он черпал те силы, позволявшие ему изо дня в день быть столь деятельным на своей фирме, учрежденной им совместно с другими компаньонами. Эмиль Мольт был умелым управляющим, однако свою задачу как директор фабрики видел в первую очередь в образовании и воспитании людей. В его доброжелательных словах, с которыми он обращался ко всем, совершая ежедневно полный обход подразделений, всеми ощущались благороднейшие духовные семена. И многие из них дали всходы именно во время тяжелых для Германии испытаний в 1919 году. Эмиль Мольт уже давно вынашивал мысль о фабричной школе на основе высоко ценимой им духовной науки. В свете идеи трехчленности социального организма данная мысль не только приобретала конкретные очертания, но одновременно набирала силу и становилась более емкой. Мы хотели теперь, чтобы рожденная в наших мечтах фабричная школа стала совершенно новым для Центральной Европы типом учебного заведения, которое объединяло бы в себе народную и высшую школы. Именно намерение Рудольфа Штайнера положить в основу такого учебного заведения знания о человеке превращало его в новый росток всего школьного дела в мире.

И уже спустя несколько дней после той лекции на вальдорфской фабрике «Астория» с Рудольфом Штайнером встретились три человека, чтобы вместе с ним обсудить учреждение новой школы. Кроме Эмиля Мольта и меня присутствовал Карл Штокмейер. Заслуги последнего в этом новом начинании трудно переоценить. Еще до того, как он поступил в высшее учебное заведение, у него произошла судьбоносная встреча с Рудольфом Штайнером, которая навсегда связала его с антропософской духовной наукой. И эта связь имела сколь активную, столь же и самостоятельную форму. Придя в систему официального школьного образования вначале в качестве учителя математики и физики, он тем не менее постоянно размышлял о возможности реформирования традиционного школьного образования в соответствии с духовной наукой. И вот с основанием Свободной вальдорфской школы настал его решающий час. Карл Штокмейер на всю жизнь связал свою судьбу с этой школой и стал одним из самых активных ее представителей.

Меньше всего хотелось бы здесь обсуждать вопросы, относящиеся к форме и процессу организации новой школы. В соответствующих местах они освещались уже многократно. Я хочу лишь обратить внимание на те соображения общего характера, которые мне сегодня кажутся еще более актуальными, чем сорок лет назад.

Отвечая на один из моих вопросов, Рудольф Штайнер коснулся того, как распределение труда в современном производственном процессе сказывается на душевном строе и сознании его участников. Предприятие нового времени не может обойтись без всеобъемлющей структуры, которая должна быть тщательно продумана буквально до мельчайших деталей. В результате каждому работнику специально отводится тесное и четко ограниченное рабочее место. В то время как в эпоху ремесленного производства человек мог еще обозревать весь процесс изготовления изделия и сам по большей части его и осуществлял, то сегодня он видит лишь один узкий сектор, а во всем процессе его участие носит поверхностный характер или вовсе отсутствует. По крайней мере, своим сознанием он больше не вовлечен в единое целое. Именно в этом последнем обстоятельстве и кроется зло. Неразрывно связанное со специализацией сужение рабочего поля вовсе не должно одновременно означать и сужение поля сознания. Без специализации, вероятно, еще некоторое время предприятиям не обойтись; а культуре не обойтись без расширения сознания. И если этого не произойдет, тогда грандиозный прогресс цивилизации еще долго будет пагубно отражаться на человеческих свойствах, приведет к социальной катастрофе.

А потому — и тут Рудольф Штайнер перешел к конкретному предложению — веление времени таково, чтобы на всех крупных фабриках и заводах вводилось «учение о предприятии». Его задача сводится к тому, чтобы работающие могли получить наглядное представление обо всех рабочих секторах, а также начальные теоретические сведения о различных функциях отдельных подразделений. «Учением о предприятии» предусматривается, что отдельные рабочие и работницы будут на некоторое время направляться в другие подразделения и участвовать в их работе в качестве «практикантов». Конечно, это будет осуществляться только в той степени и в той форме, которые допускает производственный процесс всего предприятия.

Рудольф Штайнер, конечно же, знал, что система «практикантов» подобного рода может быть воспринята как нечто весьма дилетантское и что даже нетрудно подсчитать материальный и финансовый ущерб от нее. Но он верил, что на этом поприще достичь можно куда большего, чем кажется сегодня. Нужно только смело преодолеть ряд предрассудков. Кроме того, он считал, что выигрыш в человеческом плане и даже практическая польза для всего предприятия в целом превзойдут возможные незначительные убытки отдельных секторов.

Он пояснил все сказанное на примере работы папиросной фабрики. Там внедрение «учения о предприятии» нужно начинать со знакомства с культурой табачных растений. Как выглядят табачные поля, к примеру, в Греции или в других странах, откуда привозят табак; как и в какое время года и дня сельскохозяйственные рабочие ухаживают за этими полями, производят посадки или собирают выращенное, и даже, вообще, как выглядят эти люди, какую жизнь они ведут, какие у них обычаи и наклонности: все это непременно должно стать обязательным первым разделом такогоучения. Рудольф Штайнер был также совершенно уверен и в том, что следует немного рассказывать о ботанических особенностях и классификации табачного растения. Но характерно, что за отправную точку он намеревался взять не теоретическое исследование этого растения, а ту общую картину, которая складывается при рассмотрении табака с точки зрения ландшафта, биологических особенностей и даже фольклора. Итак, он, как я теперь понимаю, в самый разгар беседы о планируемой вальдорфской школе привел первый пример практической вальдорфской педагогики.

Затем он обстоятельно охарактеризовал те этапы производственного цикла, с которыми должно будет знакомить «учение о предприятии»: обработка табачных листьев перед отправкой и их упаковка; пути транспортировки и средства, которые при этом используются; прием и складирование сырья на фабрике; сортировка и смешивание; ручные технологические операции и последующая упаковка, складирование, подвоз к местам отгрузки; географическое расположение мест поставок и схемы транспортных путей; общее содержание торгово — бухгалтерского сопровождения всех этих этапов; некоторые элементы агитации и рекламы.

Конечно, на каждой фабрике или заводе такое «учение о предприятии» будет носить специфические черты. Но оно должно быть введено и неизбежно станет интегрирующей составной частью всего производственного процесса — это, по мнению Рудольфа Штайнера, требование времени. Ведь успехи интеллектуального мышления, так сказал он во время той беседы, хотя и обеспечили возможность технического прогресса, просветили и развили сознание, но одновременно сделали его обособленным и изолированным. А потому нашей культурой в области социальной педагогики выдвигается требование — повсюду восстанавливать связь с Единством Мира. Ибо в созерцание этого Единства вовлекается не только голова человека. Оно вызывает в нем интерес и побуждает к активным действиям все его существо в целом и доходит до самых его глубин. И именно здесь лежит ключ к решению социальных проблем.

Если мысленно представить обстановку, в которой все это говорилось, то неизбежно возникнут различные вопросы. Например: «Как долго длился этот разговор?» Или: «Какое отношение все здесь описанное имеет к основанию новой школы?»

Но именно по ответам на эти весьма закономерные вопросы можно понять многое, что близко связано с нашей темой. Прежде всего разговор длился действительно очень долго. Хотя Рудольф Штайнер только что вернулся с большой лекции о трехчленности социального организма, с которой он выступал перед рабочим коллективом одного из самых крупных вюртембергских промышленных предприятий, и, конечно, он, прежде всего внешне, выглядел уставшим, разговор затянулся до самой ночи. При этом Рудольф Штайнер не проявлял никакой спешки, а, напротив, со всей тщательностью относился к различным поставленным на обсуждение вопросам. И вот что удивительно: чем дольше длилась встреча, тем бодрее он становился.

Примечательно, что помимо вопросов относительно школы, которые здесь умышленно рассматривались лишь в общих чертах, на самом деле одновременно обсуждалось и многое другое. В том числе и то, что, на первый взгляд, не имело отношения к основной теме. Однако Рудольф Штайнер никогда не сосредоточивался только на одной теме, его всегда интересовал весь комплекс вопросов, которые приносили с собой участники беседы. Он вел себя примерно так же, как и на лекциях. Однако бывали и отклонения, которые, как я выше сказал, лишь казались отступлением от темы. Но поздно вечером или на следующий день, окинув мысленным взором всю беседу в целом, я понимал, как живо, как искусно провел ее Рудольф Штайнер и как ему удалось окольными путями даже еще увереннее добраться до цели.

И потому в его рассуждениях об «учении о предприятии» в контексте социальной педагогики уже содержалось много такого, что позже было полнее, вплоть до методических деталей, разработано в вальдорфской педагогике.

В самый разгар беседы, посвященной учреждению школы, Рудольф Штайнер, к моему радостному удивлению, снова затронул вопрос «о цветовых оттенках языка», который он со мной обсуждал три года назад в Касселе. Теперь это было обусловлено его указанием на необходимость в открываемой нами школе нового типа изучать два иностранных языка уже с первого года обучения. Причем не следовало применять традиционные «грамматические» методы. Дети должны учиться иностранным языкам так же, как они осваивают свой родной язык: подражая речи живого человека. Но при таком обучении, когда дети реально погружены в поток непосредственного подражания, прежде всего преподаватели, если они, конечно, не родились в стране преподаваемого иностранного языка, должны выработать к нему такое же отношение, как к «родному» языку. И они даже обязаны постоянно стремиться к поддержанию и углублению такого отношения. Однако это не приобретается за счет умения свободно и правильно говорить. Погружение в «цветовые оттенки» иностранного языка — вот что нас связывает с иррациональным в других языках. Эти «цветовые оттенки» в какой — то степени возмещают нам то, что дается ребенку в самые первые годы жизни в виде чудесного дара, когда он своей душой прикладывается «к груди родного языка».

Со всем присущим ему обаянием рассуждал Рудольф Штайнер об этих вещах. Приведенные еще в Касселе примеры он дополнил рядом новых. А затем он начал говорить о том, насколько важны все эти вещи для создания настоящего взаимопонимания между народами. Истинное изучение особенностей других народов и их уважение — вот что, по его мнению, отныне все настойчивее востребуется временем. Нам не обойтись без подлинной психологии народной души, если мы хотим закладывать и углублять мирные отношения между народами.

И тут, сделавшись очень серьезным, он продолжил: «С помощью своих лекций „О миссии души отдельных народов в свете германской мифологии“, прочитанных мною в 1910 году в Христиании, я сделал попытку заложить основы такого учения о народной душе. Фактически эти лекции были нацелены на то, чтобы упрочить мир и помочь избежать насильственных столкновений. Но все оказалось напрасным!»

Он произнес это голосом, полным глубокого, сверхличного сожаления. А затем рассказал и о том, сколько сил он потратил, чтобы донести до одного ведущего немецкого политического деятеля содержание лекций в Христиании — Осло. С этой целью он даже снабдил отдельные лекции примечаниями и небольшими комментариями. «Но все оказалось напрасным, — подытожил он грустно. — И ужасная катастрофа не заставила себя ждать. Однако за ней последуют куда более страшные, чем нынешняя, если мы будем по — прежнему оставлять эти вещи без внимания!»

Под «этими вещами» понималось познание с позиций духовной науки ценности и задач души отдельного народа. В последующие годы я нередко размышлял об этом высказывании Рудольфа Штайнера, прозвучавшем еще весной 1919 года. Правда, исчерпывающее и одновременно трагичное подтверждение оно нашло лишь после смерти Рудольфа Штайнера, то есть после 1925 года. Тогда же подтвердились и другие слова Рудольфа Штайнера, сказанные им еще в 1919 году: «Если диктуемые временем новые социальные импульсы не будут осознанно подхвачены людьми, то отдельные нации создадут характерные для себя, особые формы социализма и будут все больше склоняться к навязыванию их всем другим народам».

Таким образом, беседа, во время которой обсуждалось учреждение Свободной вальдорфской школы, никоим образом не ограничилась рассмотрением школьных вопросов. Ее создание проходило под знаком великих перспектив времени. И когда позже, 7 сентября 1919 года, это действительно свершилось, то на пути воплощения идеи трехчленного строения общества с политической и экономической сторон возникли непреодолимые препятствия. Но сама Свободная вальдорфская школа, где нашла свое проявление свободная духовная жизнь, была как бы одним из самых многообещающих цветков той эпохи. В последующие десятилетия, полные жестоких испытаний, этот цветок, олицетворяющий собой исходную точку в развитии всего школьного дела, принес для него немалые плоды. Так жизнь доказала, что и цветок, и связывавшиеся с ним в 1919 году надежды оказались жизнеспособными и соответствующими действительности.

Один рабочий день и один судьбоносный год

Вся жизнь Рудольфа Штайнера была направлена на то, чтобы по — новому обосновать реальность духа применительно к познанию. Он сам был наполнен этой реальностью духа и обнаруживал ее в каждое мгновение — в этом можно было убедиться, наблюдая его в различных областях деятельности.

Как же выглядел обыкновенный рабочий день Рудольфа Штайнера на этапе его жизни между 1919 и 1924 годом, в то время, когда он неоднократно приезжал в Штутгарт? Я опишу это, исходя из воспоминания, которое весьма отчетливо запечатлелось в моей памяти.

Как — то раз зимой мы, учителя Свободной вальдорфской школы, узнали из телефонного разговора, что Рудольф Штайнер отбыл из Дорнаха и намеревается вечером этого же дня провести с нами конференцию. Маршрут, которым он обычно следовал на автомобиле в Штутгарт, был нам известен достаточно точно. Он всегда ехал через Шварцвальд, при этом предусматривалась короткая промежуточная остановка в Фрейденштадте. Поэтому мы предполагали, что он прибудет в Штутгарт примерно в девять часов вечера. Учительский коллектив собрался задолго до этого часа. Рудольф Штайнер появился действительно тогда, когда и ожидалось, и тотчас приступил к работе с нами, не позволив себе даже немного отдохнуть после довольно утомительной поездки. Конференция продлилась до позднего вечера, примерно до одиннадцати или половины двенадцатого. И все это время он в совершенно бодром настроении обсуждал с нами целый ряд актуальных школьных вопросов. Но уже за полчаса до окончания нашей конференции в соседнем зале стали собираться участники другого консультативного кружка. Это были преимущественно те, кто принадлежал к самым различным ветвям антропософской деятельности в Штутгарте, в том числе врачи, естествоиспытатели, руководители хозяйственных предприятий, финансисты. Всех просили прийти к одиннадцати часам вечера.

Когда конференция вальдорфского педагогического совета подошла к концу, некоторые члены нашего учительского коллектива, в том числе и несколько женщин, присоединились к собравшимся завсегдатаям консультативного кружка. Это были люди, регулярно принимавшие участие в беседах и обсуждениях и приглашавшиеся туда самим Рудольфом Штайнером. Он видел в деятельности Свободной вальдорфской школы важное и полное значимости выражение социальных инициатив, исходящих от духовной науки.

Ближе к полуночи началось новое совещание. Для себя лично Рудольф Штайнер не сделал даже очень короткого перерыва. Теперь он выслушивал с большим вниманием и терпением порой довольно пространные доклады представителей отдельных рабочих направлений. Время от времени делал какое — нибудь замечание. А по окончании каждого доклада сам начинал задавать серьезные вопросы, касающиеся сути работы.

Лишь иногда его удовлетворяли ответы, которые мы были способны дать. И это побуждало его делать, со своей стороны, новые основополагающие комментарии к отдельным проблемам. То были не крупицы, а нечто вроде целых слитков золота, раздариваемых нам тогда в позднее время. Часы бежали. Понятно, что не все участники оказались в состоянии справиться с чрезмерным напряжением ночной умственной работы. Как только у кого — нибудь веки наливались свинцовой тяжестью или взгляд чьих — либо глаз становился необычно застывшим и отрешенным, Рудольф Штайнер тут же неожиданно рассказывал анекдот. Рассмеявшись, все чувствовали себя бодрее.

И на этом заседании, так же, как во время разговора об учреждении школы, все словно мимоходом затронутые вопросы имели самое непосредственное отношение к центральной теме.

Около четырех часов утра Рудольф Штайнер дружеским, мягким голосом посоветовал одному из старейших членов кружка без колебаний все же идти домой. Однако обсуждения продолжались до седьмого часа. Затем постепенно люди начали расходиться. Но Рудольф Штайнер задержался еще недолго, чтобы перекинуться парой слов с оставшимися. И тут я заметил, как издатель одного из наших журналов подошел к нему, спрашивая об обещанной ему статье. В новом номере журнала эта статья занимает главное место, и выйти без нее журнал не может. Издатель выразил надежду, что Рудольф Штайнер в самые ближайшие дни предоставит ему эту статью. «Подойдите сюда еще раз примерно к половине восьмого, — сказал приветливо Рудольф Штайнер, — я ее сейчас и напишу».

В половине восьмого редактор действительно смог забрать эту статью. В восемь часов Рудольф Штайнер находился уже во дворе Вальдорфской школы, чтобы затем присутствовать на занятиях в отдельных классах. Как обычно, он и сейчас позволял занятиям идти своим ходом, но порой сам вмешивался в урок, вставлял неожиданное и весьма полезное остроумное замечание или набрасывал на доске мелом один из своих удивительных цветных рисунков, служивший иллюстрацией к тому, что изучалось на уроке. Учителя и ученики приходили в изумление, и в классной комнате возникало в равной степени как веселое, так и благоговейное настроение.

Ближе к полудню мы, учителя, обратили внимание, что Рудольф Штайнер не зашел ни в один из классов, занятия в которых вели педагоги, принимавшие участие во втором, ночном заседании, продлившемся до самого утра. Нас глубоко тронул этот столь человечный жест.

В полдень Рудольф Штайнер направился из школы в клинику, руководимую врачами с антропософской ориентацией. Там тщательно подготовились к его посещению и показали ему некоторых самых сложных пациентов. Он в консультативной форме немногословно и в то же время необычайно конкретно высказал свои соображения и указания.

Наступила вторая половина дня. К этому времени в нижней части города уже собрались сотрудники предприятия «Грядущий день». И — не делая никакого перерыва — Рудольф Штайнер принялся обсуждать с ними крайне сложные финансовые вопросы. Это продолжалось не один час. Настал вечер.

Только теперь Рудольф Штайнер отправился в свою штутгартскую квартиру на Ланхаузштрассе, чтобы затем, спустя короткое время, оказаться в большом лекционном зале дома Густава Зигле. Там были давно заняты не только сидячие места, слушатели стояли плотными рядами вдоль стен, в проходе и в непосредственной близости от докладчика. С бодростью и упругостью молодого человека тогда уже почти 60-летний Рудольф Штайнер читал полуторачасовую публичную лекцию. Затронутые в ней сложнейшие духовные вопросы были представлены с присущими ему силой, человечностью и со всем тем пылким темпераментом, о которых я уже говорил.

Многие ли из присутствующих догадывались, что этой творчески построенной лекции предшествовали двадцать четыре часа беспрерывной тяжелой работы в совершенно других областях? А многие ли поверили бы этому, даже если бы им рассказали?

После лекции, завершившейся под бурю аплодисментов, у Рудольфа Штайнера, как мне рассказывали, было более спокойное время, которое он использовал для того, чтобы перекусить. Однако его уже ждала группа людей, заранее записавшихся к нему на индивидуальные беседы. Эти беседы опять затянулись до ночи.

Если рассказывать об одном рабочем дне Штайнера, просто перечисляя события, может возникнуть подозрение, что это выдуманная легенда. Но на самом деле все это реальная действительность. И как таковая она всего лишь фрагмент еще более обширной деятельности человека, который не только говорил о духе, но и на глазах у всех являл своей жизнью его неисчерпаемые возможности.

Год 1922‑й стал для Рудольфа Штайнера годом особенно плодотворной работы, но и годом труднейших испытаний. Его результатом были важные циклы лекций за рубежом. Из них в апреле я прослушал так называемый «Гаагский научный курс». В июне того же года состоялся представительный конгресс «Запад — Восток», возможно, самое торжественное и самое блестящее публичное лекционное мероприятие антропософского движения из числа тех, которые проходили при жизни Рудольфа Штайнера. В новогоднюю ночь с 1922 на 1923 год великолепное деревянное здание Гётеанума в Дорнахе, творение Рудольфа Штайнера, которому он на протяжении целого десятилетия отдавал свои лучшие силы, стало жертвой огня.

В Голландии мне довелось впервые воочию наблюдать, как виртуозно Рудольф Штайнер вживался в дух другого народа. Повсюду за рубежом, где ему доводилось читать лекции, ничто из окружавшей его действительности не оставалось для него чуждым. Казалось, будто он очень глубоко знаком с сущностью других народов, их душой. Его выступления в Норвегии, Дании, Швеции, Финляндии, Англии, Италии или Швейцарии позволяли косвенно понять психологию соответствующих народов и их культуру. Так, благодаря его лекциям, хотя они прямо и не касались нидерландской действительности, я впервые почувствовал себя погрузившимся в мир этой страны. Переживание, столь глубоко взволновавшее меня, я смог тогда отразить в статье, появившейся в журнале «Три» в 1922 году под заголовком «От Гаагского научного курса к Венскому конгрессу «Запад — Восток».

В Вене Рудольф Штайнер ощущал себя духовно целиком и полностью на родной земле. Здесь в студенческие годы и в первый период его литературной деятельности было посеяно многое из того, что позже дало жизнеспособные всходы в его научных трудах. И теперь, на торжественном конгрессе, все это самым значительным образом предстало перед всем миром. То, чем Рудольф Штайнер был обязан своей родине, он возвращал в виде богатого духовного дара. Уже в первой половине XX столетия на своих лекциях, целиком посвященных взаимоотношениям Запада и Востока, он говорил именно о тех проблемах, которые сейчас, во второй половине этого века, постоянно занимают наши мысли.

Тогда, в 1919 году, обсуждая вопросы создания школы, Рудольф Штайнер так высказался о цикле лекций в Христиании, посвященных народной душе: «Фактически эти лекции преследовали цель заложить основы мира и помочь избежать насильственных столкновений…». Оглядываясь назад, понимаешь, что совершенно аналогичное можно сказать и о венских лекциях конгресса «Запад- Восток».

Во время конгресса «Запад — Восток» мы могли ежедневно замечать, что при всей серьезности, с которой он обсуждал значительные вопросы, им нисколько не упускались из виду и мелочи повседневной жизни, напротив, он даже умел подметить в них самые привлекательные и интересные стороны. Забавный пример тому — его выступление на закрытии конгресса, когда он еще раз с приветственными словами обратился к его участникам. В эти прекрасные и торжественные дни, говорил Рудольф Штайнер, я постоянно размышлял о том, как вернее всего можно было бы охарактеризовать душу австрийского народа. Зал, естественно, тотчас застыл в напряжении. «И я не смог найти ничего лучшего, — продолжил Рудольф Штайнер, — как то, что в Австрии повсюду можно выпить чашечку хорошего кофе!» Нужно хотя бы немного знать венцев, чтобы понять, какое ликование охватило присутствующих.

Между гаагским научным курсом и конгрессом «Запад — Восток» в Вене произошло событие, которое особенно глубоко врезалось мне в память: это был выпад против Рудольфа Штайнера в мюнхенском отеле «Четыре времени года». В тот период он, насколько мне известно, впервые выступал в различных крупных городах Германии с публичными лекциями, которые организовывались не антропософскими рабочими группами, а каким — то концертно — лекционным бюро. На эти лекции стекалось необычно много слушателей, и напрашивалось предположение, что Рудольф Штайнер не упустит возможность популяризировать антропософию. Но вместо того он выступил с лекцией о пути, ведущем к сверхчувственному познанию. Эта лекция, отличавшаяся математической точностью выражения мыслей, предъявила к слушателям высокие требования. Казалось, Рудольфу Штайнеру было важно, чтобы знания, изложенные в этой лекции, были восприняты как можно большим количеством людей, ибо он, отступив от своих традиций, повторял ее — лишь с незначительными изменениями — на протяжении всего своего турне.

Когда мы, то есть живущие в Штутгарте сотрудники, узнали, что Рудольф Штайнер будет выступать в Мюнхене, то некоторые из нас собрались туда поехать. Просочились слухи, что националистические круги определенного толка планируют совершить на него нападение. Нам хотелось быть там, чтобы в случае необходимости оградить или защитить его. Мы нашли Рудольфа Штайнера таким же спокойным и уравновешенным, как всегда. Однако те, кто был знаком с ним поближе, очевидно, смогли заметить в нем некоторую утомленность — многолюдные публичные лекции плотно следовали одна за другой. Во второй половине дня в отеле «Четыре времени года» мы устроили небольшое дружеское чаепитие. Рудольф Штайнер приветливо обратился к каждому из нас, указал на статью о гаагском научном курсе, опубликованную им в журнале «Гётеанум», и рассказал немного о предстоящем большом мероприятии в Вене. С какой заботой говорил он о различных путях, которыми можно добраться до этого прекрасного города! Нашим австрийским друзьям, присутствовавшим на том чаепитии, все это было хорошо известно. Но он, скорее всего, знал, что некоторым из нас никогда не доводилось бывать в Вене.

Перед лекцией приехавшие единомышленники в общих чертах распределили задачи и роли с теми, кто жил в Мюнхене. Большинство выбрали местом своего расположения зал. На меня и одного из наших штутгартских друзей выпала задача прикрывать Рудольфа Штайнера с тыла. Из вестибюля отеля ему на пути к трибуне предстояло пройти через дверь, ведущую к сцене. Нам было поручено охранять именно эту дверь.

И в тот вечер целые толпы слушателей устремились на лекцию. Вначале ничего особенного не происходило. Рудольф Штайнер вошел через ту самую дверь в лекционный зал и начал выступление в своей неспешной манере. Но в зале, несомненно, ощущалась необычно гнетущая, если не сказать удушливая, атмосфера. Сам Рудольф Штайнер, казалось, говорил с трудом, как бы пробираясь через что — то с большим напряжением. Вдруг погас свет. Подручные людей, замысливших нападение, добрались до выключателей. Продолжала гореть лишь одна маленькая лампа на кафедре лектора. Настрой темного зала был совершенно непонятен. Впоследствии мне казалось, что большинство людей было лишь напугано и пребывало в страхе. Но одновременно смутно ощущалась некая тревога, скрытая угроза. В этой ситуации Рудольф Штайнер проявил наивысшее присутствие духа: ясным голосом, четко выговаривая слова, он спокойно продолжал свое выступление, не сделав ни малейшей паузы. От такого совершенного владения собой люди, приготовившиеся в зале к нападению, явно растерялись и пребывали в нерешительности. Все замерли. Рудольф Штайнер продолжал читать лекцию поистине могущественным тоном и с полным присутствием духа. Он заговорил о духе, и в его голосе послышались отголоски удивительного колокольного звона, когда он, отчеканивая каждое слово, сказал: «И таким образом исследователь духовного мира хорошо знаком с духом. Но кто знаком с духом, того и дух берет под свою защиту».

В этот момент зал озарился светом — некоторые из наших друзей пробились к выключателям и заняли там посты. Большая часть слушателей неистово аплодировала, и Рудольф Штайнер смог без каких — либо новых инцидентов продолжить свою лекцию. Однако напряжение в зале все еще не исчезало. И едва он закончил лекцию, как в самый разгар аплодисментов начались насильственные действия со стороны определенной группы людей. Но наши друзья тотчас бросились вперед, образуя перед Рудольфом Штайнером как бы живой барьер, и он смог беспрепятственно добраться до своего номера в отеле. Попытки ринуться за ним сумели предотвратить мы оба, охранявшие дверь, — пришлось собрать все наши силы, чтобы выдержать напор со стороны зала. А там разыгрывалась самая настоящая рукопашная схватка. Все это продолжалось недолго: вмешались блюстители порядка и выпроводили нападавших из зала. Однако, когда мы позже ужинали вместе с Рудольфом Штайнером в одном из верхних залов отеля, с улицы доносились горланившие что — то голоса. Получившие незадолго до этого отпор хулиганы хотели таким образом заявить о себе. Лишь поздно ночью их голоса затихли.

Мы, принадлежавшие к кругу его друзей, радовались, что нападение удалось отбить. Но одновременно чувствовали себя удрученными оттого, что вообще оказались возможными эти дикие и, я даже бы сказал, угрожающие выходки против человека, который являлся носителем чистой духовности и чистой человечности. Самообладание его нисколько не покинуло, и он оживленно беседовал с нами на самые различные темы. Я припоминаю, что помимо прочего разговор касался горного монастыря на полуострове Афон в Греции. О нападении он не обмолвился ни одним словом.

На следующее утро, совсем рано, мы вместе с Рудольфом Штайнером отправились в Аугсбург. На перрон в Мюнхене пришли несколько верных друзей, пожелавших его проводить. В Аугсбурге, после непродолжительного отдыха, Рудольф Штайнер сел на скорый поезд, который должен был доставить его в Мангейм. Там вечером предстояло ему читать следующую лекцию из той же серии. Большинство из нас, переживших описанный драматический вечер, поехали вместе с ним на поезде до Штутгарта. Там, после того, как мы попрощались с Рудольфом Штайнером, он долго еще смотрел в нашу сторону из окна своего купе. Выражение его лица поразило меня. В нем было много такого, чего нельзя описать словами и о чем он явно избегал говорить вслух: никогда не забывайте этих минут — они предвещают куда большие коренные изменения и последствия их окажутся куда тяжелее, чем вы сегодня можете себе представить!

Прошло больше десяти лет, прежде чем я понял, что же тогда произошло. В тот вечер на нас — пока только как бы через щелочку — взирала рожа дьявола, который вскоре вознамерится погрузить Центральную Европу в непроглядную тьму и навлечь на нее невыразимые бедствия.

С тех событий прошло несколько месяцев. Рудольф Штайнер без новых помех занимался своей обширной деятельностью, пребывая в основном в Дорнахе. Вместе с тем он снова посетил Вальдорфскую школу и провел конференцию с учителями. Осенью 1922 года он прочитал так называемый «Педагогический курс для молодежи», предназначенный преимущественно примкнувшим к нему молодым людям.

В конце того же года, сразу после Рождества, были объявлены следующие лекции Рудольфа Штайнера в Дорнахе, на которых намеревался присутствовать и я. Но определенные обязательства задержали меня, и я смог отправиться в Дорнах и Базель лишь в ночь под Новый год. В этот раз, как никогда, я радовался тому, что вновь увижу Гётеанум. Образ этого ни с чем несравнимого здания завладел мною настолько сильно, что я во время ожидания на какой — то промежуточной станции даже написал письмо, в котором детально остановился на архитектурных формах Гётеанума. Одновременно мои размышления были как бы эстафетой, переходившей от старого года к новому, который должен был начаться всего через несколько минут.

В Базель я прибыл очень ранним утром. При таможенном осмотре один из служащих меня спросил, не в Дорнах ли я направляюсь. Когда я подтвердил это, он сказал: «Тут произошло нечто серьезное — сегодня ночью Гётеанум сгорел дотла». Эти слова были для меня подобны удару дубинкой. Поначалу я никак не мог до конца воспринять их.

От Базеля на электричке можно доехать до Дорнаха примерно за полчаса. В поезде пассажиры только и говорили о Гётеануме. Но, несмотря на горькую печаль, охватившую меня, во мне все же теплилось отрадное чувство — все люди вокруг говорили о происшедшей катастрофе как об ударе судьбы, настигшем их всех. С большим уважением и даже с сочувствием они упоминали имя Рудольфа Штайнера.

Когда я прибыл в Дорнах, было все еще темно. Несколько друзей, знавших о моем приезде, встретили меня на станции. Они опасались, что внезапность известия о катастрофе еще сильнее потрясет меня. Мы побрели пешком в направлении Дорнахского холма. Нас встретил запах гари. И вскоре перед нами на фоне бледного неба возникла темная масса обрушившегося здания. Отдельные его фрагменты ярко светились и еще тлели, кое — где виднелись устало колеблющиеся языки пламени. Три гигантских деревянных зала, почти полностью уничтоженных пламенем, были похожи на потухшие факелы. Чувство, владевшее каждым, было не только скорбью по поводу утраты здания, драгоценного, уникального здесь на земле явления; это была боль, охватывающая обычно людей, когда судьба забирает у них друга, когда близкое существо расстается с нами до конца нашего странствования по земле.

Медленно бредя вдоль пожарища, я встретил Рудольфа Штайнера. Разве можно найти какие — нибудь слова при виде такой утраты? Я поприветствовал его почтительно, и он в душевном порыве взял меня за руку. «Десять лет работы…» — вот единственное, что он произнес. Но каждое слово отозвалось в моем сердце. В его лице, в его глазах после этой ночи ужаса и скорби можно было прочитать и нечто совершенно другое. Беда не ограничивается только уничтожением десяти лет труда, пожар был еще и предвестником грядущих событий, предостережением времени.

Первого января 1923 года Рудольфом Штайнером давно была запланирована очередная лекция курса. Собравшиеся в Дорнахе друзья и те, кто интересовался этими лекциями, посчитали вполне естественным, что после всех этих событий, потребовавших неслыханного напряжения сил, Рудольф Штайнер отменит лекцию. Для нас стало неожиданностью известие о том, что он и слышать не хочет ни о какой отмене: мероприятие состоится точно в указанное время.

Уже задолго до начала лекции помещение одной из пристроек, так называемой столярной мастерской, которую пощадил огонь, было забито до отказа. Сотни людей застыли в молчании. Когда Рудольф Штайнер вошел, все встали. Люди, мне кажется, в этот момент были подобны одному большому сердцу, переполненному сочувствием учителю, на которого судьба обрушила жестокое испытание. Характерными шагами, как бы продвигаясь на ощупь, величественно неся голову и держа прямо весь корпус, Рудольф Штайнер прошел к сцене и поднялся на нее. Он начал словами: «Что я должен сказать о нашем Гётеануме? С любовью мы строили его, с любовью в нем работали, наша любовь не покидала его, когда мы видели его смерть. А теперь продолжим нашу работу». И, как будто не произошло ничего особенного, он, полностью владея собой, принялся ясным и спокойным голосом развивать перед нами непростые идеи о познании природы.

Всего три фразы об ударе судьбы, способном уничтожить любого другого человека. Совсем тихо и необычайно проникновенно сказал я себе тогда, что наше время тоже имеет своих героев и что боги непременно окажутся рядом с тем человеком, который находит в себе силы своим горем заплатить им дань.

Рудольф Штайнер в Европе

Первый Гётеанум, о котором речь шла в предыдущей главе, был построен в основном в годы Первой мировой войны. В то время, которое Рудольф Штайнер часто называл судьбоносным, в Дорнахе можно было наблюдать довольно любопытный феномен. За стенами Гётеанума различные народы воинственно противостояли друг другу, ведя между собой все более ожесточенную борьбу. И именно тогда же представители почти всех этих наций мирно бок о бок работали на строительстве Гётеанума. Но самое примечательное, что они здесь не просто терпимо относились друг к другу — между ними происходил живой дружеский обмен идеями и личным опытом. Они были в приподнятом расположении духа и чувствовали себя объединенными одной великой общечеловеческой целью. Еще удивительнее, что участвующие во всем этом люди были яркими индивидуальностями, в большинстве своем художественными натурами, личностями, которые не так — то легко поддаются общему настроению, а очень ревностно относятся к своей свободе. К тому же многие из них всем ходом собственного развития, постепенным проявлением собственных творческих сил и всей своей жизнью были особенно близко связаны с национальной культурой своих стран.

Чем больше я размышляю об этом удивительном человеческом феномене, каким мы могли его наблюдать в самый разгар беспорядков и заблуждений военного времени, тем больше склоняюсь к мысли, что в нем видится ответ, отклик на то, как сам Рудольф Штайнер относился к миру, к отдельным странам и отдельным народам. Я уже упоминал о том, что в самых различных по своей тематике лекциях перед слушателями представала своего рода опосредованная психология народов.

Когда Рудольф Штайнер приезжал в чужую страну, он тотчас вступал в сокровенную беседу с духовными силами, образующими ее язык, культуру и ландшафт. С нежностью, любовью и уважением воспринимал он душевную атмосферу той или иной страны. Можно сказать, что всем своим человеческим существом он погружался в образ целого народа. Он любил и ценил все, что имеет иной облик. Так, например, вернувшись из Англии, он мог без устали говорить об одухотворенности ландшафта тех мест, о переменчивой игре ветра между водой и облаками, об образах, имагинациях, с необычайной конкретностью вписывающихся там в атмосферу. С таким же напряжением душевных сил он погружался во все мистическое, что жило вокруг дольменов и менгиров, вокруг древних каменных сооружений. Он читал не только знаки, доступные физическому глазу. Его взгляд задерживался и на невидимых рунах, которые он находил вырезанными повсюду, и ему открывались новые переплетения человеческой истории. С неменьшей радостью, со своего рода эстетическим наслаждением он рассматривал парики и мантии, прочие предметы одежды и быта, которые английская культура сохраняла как отчетливые воспоминания о Средневековье. Выступая в каком — нибудь старинном университетском городе, например, в Оксфорде, он не упускал возможности познакомиться с особенностями тщательно продуманного церемониала, оказывающего на человека объективное воздействие. В годы после основания Свободной вальдорфской школы в Штутгарте даже известные теоретики школьного образования, да и вообще все те, кто работал в социально — педагогической сфере, занимаясь на этих английских курсах, прониклись симпатией к проводившему их Рудольфу Штайнеру. Англосакс в духовных вещах предпочитает непосредственность, прямую связь. А духовным устремлениям Рудольфа Штайнера были всегда свойственны ясное понимание действительности, четкое очерчивание исследуемых вопросов и точность изложения мыслей. Здесь, на родственной почве, эти свойства смогли проявиться еще непосредственнее. Ему явно доставляло радость на различных английских курсах знакомить педагогические круги Великобритании с представителями вальдорфского педагогического коллектива Штутгарта. Среди них были Каролина Гейдебранд, Евгений Колиско, Герман фон Баравалле, Карл Шуберт и другие.

Оказываясь снова в Штутгарте, Рудольф Штайнер умел с милой лукавостью рассказать ту или иную забавную историю о том, как его ученики осваивались в чужом окружении. Он вообще придавал большое значение тому факту, что эти ученики не оставались дома, а несли свой опыт по всему свету.

Помимо Германии и Англии Рудольф Штайнер уделял особое внимание пропаганде важных знаний в области педагогики в Швейцарии и Нидерландах. Пусть более компетентный человек расскажет о его деятельности в Швейцарии. В Нидерландах же я смог не только испытать на себе его влияние, но и благодаря многолетней работе там на личном опыте понял, насколько сильно переданные духовные дары способствуют дальнейшему развитию самобытности самой страны и ее народа. Для голландца, да и, пожалуй, для нидерландца вообще, милое его сердцу погружение в детали, в мелочи не менее важно, чем осмысливание мира в различных аспектах, характеризующихся величием и ясностью понимания. Он глубоко вникает в то, что за счет инкарнативного потока связывает нас с царством материи, с физическим миром, но его полный внутреннего ожидания и чуткого внимания душевный взор направлен на то, что ему однажды откроется из экскарнативного потока по ту сторону порога смерти. Насколько голландскому народу свойственно направлять свой взор на частное, мелкое и одновременно на великое, лежащее в других размерностях, я впервые смутно ощутил на лекциях Рудольфа Штайнера, прочитанных им в 1922 году в рамках научного гаагского курса. О них речь шла выше. Одухотворенность материального нигде не представала с такой очевидностью, как в состоявшемся также в Гааге цикле лекций на тему: «Значение оккультного развития человека для его оболочек и его „я“». Описания жизни после смерти, с которыми Рудольф Штайнер выступил в том же городе примерно десять лет спустя, по своей имагинативной красочности, изящности и конкретности принадлежат к самому ценному из того, что он когда — либо рассказывал на лекциях.

Во Францию Рудольф Штайнер отправлялся явно с большой охотой. То великодушно — щедрое, охватывающее собой весь мир, грациозно легкое и динамически вибрирующее, что было свойственно атмосфере Парижа, всегда влекло в этот город творческих людей из всех областей культуры. Пожалуй, именно в Париже (кроме Дорнаха и еще, может быть, Хельсинки в Финляндии) у Штайнера была прекрасная возможность контакта с известными и типичными представителями русской нации. В Россию же его пути так и не привели. Но тем удивительнее, что вряд ли кто — нибудь другой, помимо Рудольфа Штайнера, смог бы в те годы рассказать такие важные вещи о настоящем и будущем русской нации. Он видел еще неисчерпанные возможности души этого народа, которую любил и ценил. Но одновременно отчетливее, чем кому — либо, ему виделся и тот тернистый путь, который предстояло пройти этому народу в ходе своей истории.

С американцами встреч в Париже было, пожалуй, меньше, чем в самом Дорнахе, куда их с каждым годом приезжало все больше и больше. Многие представители американской нации принадлежали к числу его сотрудников. Среди них было немало деятелей искусства. Не суждено Штайнеру было съездить и в Америку. В различных лекциях, особенно в выступлениях для рабочих Гётеанума, он указывал на то, что в англосаксах американской нации развиваются — пока еще неосознанно, инстинктивно — практические интуитивные способности, которые во многом соответствуют тому, что антропософскому духовному исследователю приходится развивать в себе путем строгого самопознания. Рудольф Штайнер видел и те опасности, которые угрожают, как говорят европейцы, «заокеанскому населению» из — за безудержного насильственного вторжения в их мир техники и экономики. Однако еще в начале своих духовно — научных исследований и деятельности в этой области он всегда говорил о важных задачах, которые в будущем выпадут на долю «молодого континента».

Антропософской духовной науке свойственно понимать важность и даже незаменимость каждого человека, каждой вещи на своем месте и в свое время. А посему не существует ни в Европе, ни на Дальнем Востоке, Западе или Юге ни одного племени, ни одной расы, назначения которой не видел бы или не ценил духовный исследователь Рудольф Штайнер. Он видел всю человеческую натуру полнее, универсальнее, осознавал ее космическую суть глубже, чем это обычно свойственно большинству людей. Он видел ее в бесчисленных вариантах, в самых разнообразных проявлениях. Именно эти метаморфозы великого существа по имени «Человек» представали перед ним всякий раз, когда он говорил о душах народов. Все их здесь не перечислить. Но каждый, кто интересуется этой областью, сможет найти все нужные ему конкретные замечания, если внимательно изучит уже упоминавшийся цикл лекций, прочитанных в Христиании: «О миссии души отдельных народов в свете германской мифологии».

Много внимания Рудольф Штайнер уделял и скандинавскому Северу Европы как области, из которой вскоре будет перекинут мост в грядущие времена культуры человечества. Ему не пришлось побывать в Исландии, чей вклад в западноевропейскую духовность он умел ценить высоко. Но во всех остальных североевропейских странах он вел определенную деятельность. Каждой из этих стран он принес духовные дары, глубоко соответствующие сущности и задачам их населения. Дары, которые поэтому важны и для всего человечества.

Дания, чья государственная территория и чье культурное влияние первоначально простирались далеко на север, вынуждена была собрать значительную часть своих сил и преобразовать их в духовные функции. Она стала тем неизмеримо важным мостом, который связал Скандинавию с остальной частью Европы, а остальную часть Европы — со Скандинавией. Она заняла одно из лидирующих мест в современной высокоразвитой цивилизации и в то же время сохранила в недрах своей культуры силы, которые еще с мифологических времен вливаются в человечество, чистые, гениальные, детские силы. Здесь Рудольф Штайнер говорил о древнейших святых мистериях рождения, о тайнах, тесно связанных с двенадцатью святыми ночами в конце года, о тайнах Рождества. А в Копенгагене во дворце Шиммельманна он читал столь значимые лекции о «Духовном водительстве человека и человечества». В них речь шла о гениальности детских сил в первые годы жизни человека и о том, как эти силы становятся проявлением действующей в человеке сущности Христа. Насколько близки духу датчан эти мысли, становится ясно, если вспомнить о жизненном труде великого человека с детской душой — Г. Х. Андерсена, и также, если в полной мере осознать, что Северин Грундтвиг, основатель северных народных школ, искал связь между христианством и мифологической ранней эпохой человечества.

Норвегия после долгого, навязанного тяжелыми историческими обстоятельствами непробудного сна пережила в XIX столетии быстрое пробуждение. С необычайной энергией и даже со свойственным ей темпераментом она, наконец, обрела ясность сознания. Она является страной, обрученной с современным естествознанием, что характерно для эпохи души сознающей.

С другой стороны, еще в XX столетии она оказалась перед лицом проблем, которые вряд ли есть еще где — либо. Другие европейские народы переживают свой язык как нечто, воспринятое сумеречным сознанием в древние времена, которое как само собой разумеющееся передается дальше из поколения в поколение и наследуется каждымиз них. Перед норвежцем стоит своеобразный вопрос: как из ориентированного на ясное критическое суждение мышления может быть выведена определенная форма языка, который ведь, по сути, должен вырастать из своего духа? Мало кто знает, что все еще нет единого норвежского языка, как, например, нет и единою польского или единою португальского языка. Общественное мнение колеблется между двумя, а то и тремя вариантами. Решения будут приняты лишь в энергичной «борьбе за язык».

И Рудольф Штайнер в своем точном пророчестве указал те пути, которые могут привести к здравым решениям в этой сфере. Это произошло, когда он в 1910 году в Осло, в доме Нобеля, выступал с тем уже неоднократно упоминавшимся циклом лекций о миссии народной души. Он говорил о душе народа и духе языка как о конкретных, но различных по своему виду духовных сущностях и характеризовал их взаимосвязь. В другой раз в лекциях, посвященных различиям в духовном облике шведов и норвежцев, он разъяснил, почему именно норвежец так тесно связан с эпохой естественнонаучного мышления. Рудольф Штайнер говорил о том, как норвежским душам суждено из еще неиссякших глубин своего существа найти связь с тайнами природы и как они могут оказаться призванными в этой столь важной для будущего области стать переводчиками для многих других душ.

В шведах душевное начало необычайно чутко, но в то же время живет своей резко обособленной жизнью. Народ этой восточной части Скандинавии на протяжении своей истории был источником импульсов, посылаемых Восточной Европе и в южном направлении — Центральной Европе. Данный факт сыграл свою существенную роль при формировании облика Европы. Для шведов это означало своеобразное принесение себя в жертву. Создается впечатление, будто с тех пор определенные силы в глубинах души перешли в состояние выжидательной готовности и хранятся там подобно драгоценному запасу; будто в этих краях в душе человека есть нечто такое, что сейчас еще дремлет, но, несомненно, в будущем будет востребовано. Этим двум едва уловимым, но одновременно столь могучим и трудно учитываемым факторам, как мне кажется, и посвящены в первую очередь два из тех циклов лекций, с которыми Рудольф Штайнер выступил в городе Норкеппинге, немного южнее Стокгольма. Это циклы «Христос и человеческая душа» и «Теософская мораль». В первом цикле с необычайной проникновенностью освещаются судьбы и кризисы души на ее пути к духовным источникам бытия. В современной литературе я не знаю ни одного примера, где бы душевное начало было представлено с такой же силой и открытостью. Человека подводят к проникновенной беседе с самим собой и через свое «я» к беседе с божеством. И все это происходит не мистическим путем, а за счет обращения к познавательной сфере современного человека. Во втором из названных циклов Штайнер так же гениально, творчески и в то же время открыто и просто обращается к его моральным силам. Не случайно в центре внимания стоит фигура Франциска Ассизского. В Швеции до недавнего времени жили и, возможно, по сей день, живут некоторые участники тех курсов. В разговорах с ними мне удалось уловить отзвук того, насколько глубоки оказались впечатления, которые они получили тогда от общения с Рудольфом Штайнером. Особенно отрадно это было слышать потому, что в большинстве своем речь шла не об ученых дамах и господах, посещавших тогда курсы, а о мужчинах и женщинах из народа, представителях ремесленного сословия или других внешне ничем не примечательных людей. Но у всех них был сильный ум, а душа полна жгучих вопросов.

В вышеупомянутых лекциях, посвященных сравнительному сопоставлению норвежцев и шведов, Рудольф Штайнер признает за последними сокровенную связь с таинственным миром человеческой воли. И здесь явно речь заходит о возможностях развития, которые связаны с особым образом скрытыми душевными силами, о которых я упоминал прежде.

Вся близость Финляндии космическим силам может быть непосредственно понята каждым, кто тщательно изучит удивительный эпос, подаренный ее народом миру, «Калевалу». Еще не прошло и полутора столетий с того времени, когда был найден и записан этот эпос — именно записан из уст народа, в котором он еще жил. И мир подивился тому, что в этой грандиозной природе «ста тысяч озер», гранитных гор и темных лесов оказался жив тот миф, который для остального Запада перестал существовать уже более тысячи лет назад. Для остального европейского мира обретение «Калевалы» было всего лишь литературным событием. Для Финляндии же оно стало событием историческим, ибо из живых сил этого эпоса в XIX столетии были в буквальном смысле выкованы независимость и свобода финского народа. В статье, помещенной в одном из вышедших в свет в 1959 году сборников, я попытался полнее осветить эти факты^[1].

Однако с «Калевалой» произошло то же, что и с другими великими произведениями искусства, да и вообще духовной жизни. Их непосредственное живое влияние было утрачено, и они превратились вначале в обычный литературно — эстетический феномен, а затем в школьное произведение. В посвященных «Калевале» лекциях, организованных в начале XX столетия в Хельсинки, Рудольф Штайнер помог нам по — новому взглянуть на духовные истоки этого произведения. Он даже указал на то, что данный эпос должен совершить человекоформирующую работу для будущего, не уступающую той, которая с древних времен до нашего времени совершается эпическими поэмами Гомера.

Прочитанная им в 1912 году серия лекций о «Духовных сущностях небесных тел и царств природы» также была построена в духе диалога с душой народа. В духовной памяти, в том виде, как она живет в финском мире, он видел нечто подобное оплоту надличностной совести для грядущих времен.

Все коротко рассказанное мною в этой главе о Рудольфе Штайнере и его отношении к душе народа носит, естественно, незавершенный характер. Это не более чем первая попытка, но все же за каждым из коротких рассказов стоят результаты личного опыта и воззрения, которые можно было бы развивать и дальше. Я знаю: современному человеку становится все труднее даже подумать о том, что у каждой страны, у каждого отдельного народа есть своя особая миссия. Слишком драматичными оказались результаты «национальных идеологий», если их исповедовать фанатично. Люди склонны полагать, что идеология как ответ на духовные потребности людей должна предоставлять в распоряжение каждого человека все, что ему нужно, в любое время и в равной степени. Но потом выясняется, что в этой столь важной области человеческого бытия был сделан не более чем еще один шаг поступательного развития и никакого органичного понимания действительности не достигнуто. Духовное созерцание души народа с позиций духовной науки Рудольфа Штайнера никогда не приведет к эгоцентрическому фанатизму, зато оно может воодушевить народ в социальном плане и способствовать его развитию. Оно выявляет характерные свойства и задачи народной души, обеспечивая тем самым возможность самопознания. Но плоды этого самопознания служат всегда возвышенным целям, они ценны только на службе Мироздания. Ибо истинное самопознание делает человека в этом случае, как, впрочем, и везде, скромным: оно позволяет отчетливо видеть границы собственного существа, призывает искать и находить в другом человеке то, что пока еще не дано тебе самому.

Почти в каждую из названных стран Рудольф Штайнер отправлялся лишь тогда, когда его призывали развернуть там свою духовно — научную деятельность. Он путешествовал, чтобы работать, и к каждому народу, к каждой стране, куда его звали, он проявлял одинаково большой и душевный интерес. Правда, была одна страна, которую он во время своих лекционных турне проехал с севера на юг, но в то же время перед Первой мировой войной охотно посещал и для отдыха. Этой страной была Италия. В различных лекциях он сказал немало важного и о складе души ее жителей, и об их роли «в концерте Мироздания». Сейчас мы не будем подробно останавливаться на этом. Но наверняка каждому, кто отправляется в Италию, будет интересно узнать мнение Рудольфа Штайнера об итальянском ландшафте. Он подчеркивал, что этот ландшафт сложился вполне определенным образом под влиянием высших существ, способных создавать формы. В результате его композиция, его пропорции способствуют тому, что мысли людей, взирающих на него, благотворным для них образом, как бы самопроизвольно, приобретают стройность.

Такое самостоятельное упорядочение мыслей, их смягчение, просветление в известной мере придает бодрости, а порой даже и приводит к выздоровлению — подобное воздействие наверняка испытало на себе бесчисленное множество людей. Рудольфу Штайнеру, чье мышление с самой ранней юности во всем стремилось к светлому, гармоничному духовному началу, наверное, нравилось ощущать в этом ландшафте нечто такое, что в понимании искусства было гениальным. И это нечто позволяло ему на короткое время забыть о противоречиях внешнего мира и самым непосредственным образом в полном покое пребывать в себе самом.

Невольно возникает вопрос: а нашло ли отклик у самих современников такое поистине космическое присутствие Рудольфа Штайнера в культурной жизни народов? Показательным в этом смысле является одно высказывание, рожденное французской духовной жизнью, которая всегда была по — особому открыта для всего того, что имеет космические масштабы. Меня очень тронуло его появление в прессе. Оно было сделано уже после смерти Рудольфа Штайнера одним известным журналистом. Речь идет о французском журналисте Жюле Зауервейне. Его, объездившего весь мир и встречавшегося с сотнями выдающихся современников, как — то спросили, какая же личность произвела на него самое сильное впечатление. Не задумываясь, он ответил: «Из всех королей, князей, президентов, министров, ученых, писателей и выдающихся деятелей в сфере экономической и практической жизни, с которыми мне довелось познакомиться за несколько десятилетий своей деятельности, никто не произвел на меня такого глубокого впечатления, как немецкий философ Рудольф Штайнер»: «Aucun — comme le philosophe allemand Rudolf Steiner»^[2].

Духовность повседневной жизни

Когда ж, на гребне дня земного,

Дознаньем чувств постигнешь слово:

«Лишь плодотворное цени…»

Иоганн Вольфганг Гёте

(Перевод Н. Вильмонта)

Эти слова Гёте из стихотворения «Завет» подходят не только для последней главы моих размышлений. Они могут быть эпиграфом и для любого еще не написанного очерка о встречах с Рудольфом Штайнером.

Как многое в жизни при первом появлении нас поражает, делает счастливыми и даже ослепляет… Но со временем его значимость как бы снижается, оно вянет, блекнет и оставляет после себя чувство разочарования. Однако есть ценности, которые обретают блеск не только благодаря воспоминаниям; которые кажутся все более значительными по мере того, как мы на них смотрим и переживаем, и которые заставляют нас из глубин собственного существа подняться высоко над самими собой. К этим поистине бесценным явлениям принадлежат, по моему убеждению, семена духовности, что посеяны в мире благодаря жизни и деятельности Рудольфа Штайнера.

Большинство людей, заслышав о «духе», смущенно устремляют свой взор в заоблачные выси. И лишь немногим известно, что реальность практической жизни обусловлена именно духом: дух учит нас выявлять самую суть, как в человеке, так и в материи; дух укрепляет нас в сфере духовного и материального, позволяя решать любые задачи.

Когда я думаю о том, как люди благодаря общению с Рудольфом Штайнером перерастали самих себя, перед моими глазами возникает образ столяра, с которым я познакомился в свои студенческие годы в Гейдельберге. Человек, представший тогда передо мной, не сильно отличался от типичных молодых немецких людей ремесленного сословия. Необычным в нем был лишь идеализм, с позиций которого он судил о действительности, и удивительное горячее почитание Рудольфа Штайнера: на нескольких его выступлениях ему довелось побывать. Был ли он тогда знаком с ним и лично, я не знаю. Короче говоря, приятный, простой, молодой человек, которому охотно закажешь изготовить стенной шкаф, но от которого вряд ли можно ожидать, что он будет свободно себя чувствовать, сидя за одним столом с архитектором.

Потом наши пути разошлись на несколько десятилетий, и я его увидел вновь только после Второй мировой войны. Но что стало с этим человеком! В своем деле он добился не то что хороших, а просто замечательных успехов. Он научился придавать своим работам черты художественных произведений. Именно поэтому Рудольф Штайнер привлек его к решению важных задач, возникавших при строительстве первого Гётеанума. Став настоящим мастером, столяр перенял разработанный в ходе этого строительства стиль и воплотил его в своей квартире, воспроизведя живые архитектурные формы. Оказавшись в ней, я изумился: здесь дышалось легко, моему духу и моей душе было хорошо. Но еще больше меня поразил сам столяр, то, как он вел себя в кругу своей семьи. Передо мной был человек, занимавший весьма уважаемое положение в своем городе; его жизненный опыт и его образ жизни соответствовали тому, что обычно встречается только в высшем свете. Он мог бы спокойно представлять свой город во время визита главы какого — либо иностранного государства. Он сумел бы не только ответить на любые вопросы, но и произвел бы солидное впечатление на переговорах. И всего этого он достиг не в результате обучения в какой — либо академии, не в результате обширных поездок по чужим странам. Он стал всецело образованным человеком благодаря живому соприкосновению с духовной наукой Рудольфа Штайнера.

В том же городе жил и другой ремесленник, чье развитие было направлено преимущественно в глубь себя. Он был портным и тоже считался учеником Рудольфа Штайнера. С этим живущим в спокойном уединении портным и его небольшой семьей мне довелось за два года до Первой мировой войны праздновать незабываемое Рождество. С тех пор мы лишь обменивались письмами на рождественские праздники. Он посылал их из своей маленькой скромной мастерской, я же — из различных мест, хаотично меняющихся в соответствии с этапами моего жизненного и образовательного пути. И мне открылись удивительные вещи: что бы я ни пережил и ни испытал, какими бы разнообразными и новыми ни были факторы, с которыми я сталкивался в жизни, все мой корреспондент сумел понять, на все откликался не просто живо и участливо, а еще и так, что это помогало мне продвигаться дальше. Когда после долгих жизненных странствий я как — то снова остановился у него, меня охватило чувство, будто я беседую со всемирно признанным и ни на что не претендующим мудрецом. Этот человек тоже осознавал и признавал, что всем, чего ему удалось достичь, он обязан Рудольфу Штайнеру. В этой одухотворенной скромности он стал и остался навсегда одним из добрых гениев моей жизни.

Насколько неправильно считать, будто дух обитает где — то в заоблачных высях. В этом я наглядно убедился несколько лет назад. Свободную вальдорфскую школу в Штутгарте посетил американский офицер, занимавшийся вопросами образования и воспитания. Я имел удовольствие сопровождать этого общительного и любезного человека. Помимо прочего мы посетили и мастерскую по рукоделию. Я его оставил там один на один с учительницей и множеством оживленных детей, а сам отправился к другим учителям — предупредить их о предстоящем визите. Снова вернувшись в мастерскую, я увидел, что офицер все еще находится там и… увлеченно вяжет что — то спицами.

«Господин майор, — сказал я, — известно ли вам, что то, чем вы сейчас занимаетесь, полностью отражает сущность вальдорфской школьной педагогики?»

«О да, — ответил он, — я это знаю, даже хорошо знаю». Поймав мой удивленный взгляд, он рассказал следующее:

«Я уже давно знаком с искусством воспитания Рудольфа Штайнера, и мое знакомство с ним произошло необычным образом. В юности я в качестве морского кадета отправился в плавание по Атлантическому океану. Однажды воскресным утром, когда я был как раз свободен от вахты, мне захотелось непременно сделать что — нибудь полезное, такое, что делают обязательно руками. Я раздобыл обтирочные концы и принялся надраивать иллюминатор каюты. В тот момент, когда я проворно драил и полировал этот иллюминатор, меня неожиданно окликнули: «Фенрих, чем это вы тут занимаетесь?» Я обернулся и увидел стюардессу, которая смотрела на меня отчасти с упреком, отчасти с улыбкой. Она подошла поближе: «Фенрих, это ведь моя работа». Я засмеялся и ответил: «Ничего страшного. Знаете ли, то, что я сейчас делаю, я делаю из принципа. С детства я проникся убеждением, что руки человеку даны не для того, чтобы они у него бесполезно болтались подобно паре перчаток. Он должен употреблять их на дело, действовать ими, или он человек только наполовину».

Мне показалось, что она услышала в основном первую часть моего ответа. «Итак, вы это делаете из принципа», — произнесла стюардесса медленно, как бы во сне и выделяя каждое слово. При этом она смотрела на меня с удивлением, а затем, встрепенувшись, сказала: «В таком случае вам непременно надо прочитать одну книгу. Подождите, пожалуйста, немного, я ее сейчас принесу из своей каюты». Я спокойно продолжал драить иллюминатор, но при этом ощущал некоторое напряжение. Спустя несколько минут она вернулась и принесла мне «Воспитание ребенка» Рудольфа Штайнера.

И видите — закончил он, смеясь — во всем виноваты мои беспокойные руки и Атлантический океан, это из — за них я кое — что знаю о Рудольфе Штайнере и занимаюсь здесь вязанием. Вот какие чудеса бывают в жизни».

В заключение не могу не рассказать — в качестве примера — о том, как та самая жизненная плодотворность, о которой сейчас говорилось, в состоянии пробудить человека и открыть ему глаза на истину. При условии, что он честен и у него достаточно сил, чтобы прыгнуть выше себя.

В начале 1930‑х годов я выступал с лекцией о вальдорфской педагогике в северогерманском университетском городе Ростоке. После лекции разгорелась оживленная дискуссия. К моему удивлению, во всей этой неразберихе вопросов и возражений я чувствовал весьма действенную поддержку со стороны совершенно мне незнакомого господина.

Поздним вечером состоялся небольшой прием на квартире университетского профессора, с которым я был в дружеских отношениях. Он — то и организовал эту лекцию. Мне доставило удовольствие встретить в числе приглашенных того самого неизвестного участника дискуссии. Вскоре мы разговорились. «Вы были удивлены, — сказал он приветливо, — что я на дискуссии рьяно выступал на вашей стороне? Дело вот в чем: я психиатр. Несколько лет назад мне предстояло дать медицинское заключение в отношении одного ненормального ребенка, „неизлечимую болезнь“ которого мне надлежало констатировать и документально засвидетельствовать. Я провел обследование очень тщательно с привлечением всех имеющихся в моем распоряжении научных средств. Но результат оказался, к сожалению, однозначным. И я, нисколько не колеблясь, составил то заключение, которого от меня и ожидали.

Через несколько лет у меня снова выдалась поездка в Швейцарию. Недалеко от Базеля, в Арлесгейме, я посетил институт лечебной педагогики, базирующийся на принципах антропософской медицины. В вестибюле института я случайно встретил молодого человека, который показался мне знакомым, но в то же время припомнить его я не мог. Я хотел было уже идти дальше, но что- то заставило меня обернуться и громко произнести имя: «Р…» — «Да, это я!» — воскликнул молодой человек и с радостной улыбкой двинулся в мою сторону. Тут мною овладел чуть ли не испуг: это был тот самый мальчик, которого я несколько лет назад объявил неизлечимым. Его состояние за это время намного улучшилось. Я узнал, что он теперь находится в числе легких пациентов, которых через определенное время, без всякого сомнения, можно будет выпустить в обычную гражданскую жизнь.

И это событие, — так закончил врач свой рассказ, — сразило меня как молния. Тогда я сказал про себя: вот случай, когда антропософская духовная наука продвинулась несколько дальше, а твоя латынь оказалась полностью бессильной. Конечно, ты мог бы посчитать это за чудо. Но духовная наука и знать не желает никаких чудес, а всюду ссылается на знания. Значит, ей, вне всякого сомнения, ведомы такие знания, которые неизвестны традиционной науке. Как добросовестный врач ты обязан разобраться в этих новых знаниях. И вот видите, я это сделал. Мне пришлось немало поучиться, и потому сегодня я был на вашей стороне».

Чем больше к духовной науке Рудольфа Штайнера будет обращаться свободных от предубеждений, честных и открытых знанию людей, для которых истина дороже их самолюбия, тем убедительнее она сможет доказать свою плодотворность. В то время, когда на истинно человеческое начало умышленно или неумышленно посягают со всех сторон, подрывая его устои, духовная наука обнаружит свою способность сообщить людям такие знания, которые не только гарантируют достоинство и свободу человека, но и в духе нарождающейся эпохи по — новому создают необходимые условия для их развития.

Но во всей человечности эти знания смогут проявиться и стать плодотворными только потому, что они были итогом жизни одного человека — Рудольфа Штайнера.

Примечания

1

«О Железе в „Калевале“ и о Духовной Кузнице Севера» в книге «Влияние Михаила», изд. Меллингер, Штутгарт. — Прим. автора.

(обратно)

2

«Ни один — так, как немецкий философ Рудольф Штайнер» (франц.).

(обратно)

Оглавление

Первая встреча

Слова, которые суть поступки

Ответы на жизненные вопросы

«Мы должны научиться учиться!»

Один рабочий день и один судьбоносный год

Рудольф Штайнер в Европе

Духовность повседневной жизни

*** Примечания ***