Собрание сочинений. Том 8 [Ромен Роллан] (pdf) читать онлайн

ГОСУДАРСТВЕННОЕ
ИЗДАТЕЛЬСТВО
ХУДОЖЕСТВЕННОЙ
ЛИТЕРАТУРЫ

РОМЕН РОЛЛАН
СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ
В ЧЕТЫРНАДЦАТИ

ТОМАХ

»

Государственное
ХУДОЖЕСТВЕННОЙ
Москва

издательство
ЛИТЕРАТУРЫ
1956

РОМЕН РОАЛАН
СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ
том

восьмой

ОЧАРОВАННАЯ
Книги
и

ДУША

первая
вторая

Государственное

издательство

ХУДОЖЕСТВЕННОЙ
Москва

ЛИТЕРАТУРЫ
7956

Собрание
осуществляется
И.

сочинений
под общей

редакцией

АНИСИМОВА

Переводы с
французского
под
редакцией
Н.

ЛЮБИМОВА

ВВЕДЕНИЕ

В своем обращении «К читателю «Кола Брюньона»,
написанном в мае 1914 года, я говорил о «десятилетней
скованности в доспехах «Жан-Кристофа», которые сначала были мне впору, но под конец стали слишком тесны
для меня». Необходимо было переменить обстановку.
И я так и поступил, отдавшись работе над книгой, пронизанной «вольной галльской веселостью»; она была
закончена раньше других произведений, начатых задолго
до нее.
В числе этих произведений был задуманный мною
роман «в несколько трагической атмосфере «Жан-Кристофа» 1 (сегодня я могу смело опустить смягчающее
слово «несколько», ибо вот уже двадцать лет, как трагизм стал еще более грозно тяготеть над миром). Этим
романом и была «Очарованная душа». Книга эта уже
начинала проступать в глубине первозданного хаоса
творчества.
Предисловие к последней книге «Жан-Кристофа»
помечено октябрем 1912 года. В те же дни вечно ищущая мысль продиктовала мне:
«Следует расширить границы добра и зла».
И моя мысль искала нового поприща в изображении «противоборства двух поколений современности —
1
«Я подготовлял другие работы — драму и роман на современные темы — в несколько трагической атмосфере «Жан-Кристофа»
;
тур, как Марк, гордость — это залог душевного здоровья. Она — утверждение божественного начала в самой низменной натуре, она — источник спасения. Если
бы не гордость, разве человек одинокий, не знающий
любви, стал бы бороться с низменными желаниями?
К чему было бы бороться, если бы он не верил, что должен оберегать какие-то высшие ценности и ради них
победить или умереть?
Марк хотел победить. Победить то, что ему было и
понятно и непонятно. Победить нечто, еще не узнанное,
но внушающее ему отвращение. Победить загадку жизни
и то низменное, что есть в нем самом... Увы, и тут, как
и во всем, он терпел бесчисленные поражения! Пытался
работать, читать, взять себя в руки, но изменял себе,
чувствовал, что распускается. Бее то же проклятое слабоволие!.. Нет, сила воли у него есть, но она еще не
развита, ее недостаточно, чтобы добиться того, чего он
хочет, что поставил себе целью. Т о его мучает любопытство и желания, здоровые и нездоровые, и со всех сторон осаждают соблазны, то он впадает в какое-то бесчувствие и ничем не способен заняться, ни на чем сосре1

Д а святится!.,

(лат.)

доточиться. Он упускает настоящее, слишком забегая
вперед. Его уже заботит будущее, выбор профессии. Он
знает, что это надо решить как можно раньше, но он еще
не может остановиться ни на чем, мечется между всеми
возможностями, все ему интересно, — и в то же время
безразлично, одинаково влечет и отталкивает. Он
сам не знает, чего хочет, он даже не способен сейчас хотеть или не хотеть. Внутренний механизм еще не налажен. Он бросается вперед — и вдруг застревает на месте
или натыкается на что-то и снова оказывается на дне.
Тогда он исследует дно. Этот страдающий мальчик
скорее, чем кто бы то ни было, способен почувствовать
пустоту и скуку эпохи, стремящейся навстречу гибели.
Он испытывает острое ощущение, что у ног его зияет
пропасть...
А мать ничего не замечает. Она видит перед собой
подростка, в котором еще много ребяческого. Видит
угрюмого, требовательного, строптивого, болезненнообидчивого ломаку и любителя громких фраз. Т о он щеголяет непристойными выражениями, то вдруг пугается
малейшей скабрезности. Больше всего раздражает Аннету его зубоскальство. Она и не подозревает, сколько
горечи в этих насмешках. Еще менее догадывается она,
что это с его стороны вызов обидчице-судьбе. Мальчик
остро чувствует себя обделенным: ведь он слаб, некрасив, он — бездарное ничтожество! Таким он себя считает и, окончательно пав духом, прибавляет к действительным своим недостаткам кучу выдуманных. Он словно
ищет, чем бы еще себя унизить... Вот мимо проходят две
молоденькие работницы. Они смеются — и Марк уверен,
что смеются над ним. Ему и в голову не приходит, что
девушки заигрывают с ним, что его покрасневшая рожица испуганной девочки вовсе не кажется им такой уж
некрасивой... Он читает в глазах учителей мнимую презрительную жалость к посредственному ученику... Он
уверен, что те его товарищи, которые крепче и сильнее,
презирают его за слабость и догадываются о его трусости.
Из-за своей крайней нервности он бывает иногда малодушен и со свойственной ему честностью признается
себе в этом и считает себя опозоренным. Чтобы себя наказать, он тайно от других затевает всякие опасные без-

рассудства — при этом его прошибает холодный пот, но
зато он чуточку реабилитирован в собственных глазах.
Этот юный Никомед часто смеется над собой и своими
поражениями. Н о он зол на жизнь, сделавшую его таким, каков он есть, и больше всего зол на мать.
А мать не понимает, откуда эта враждебность. «Какой эгоист! Он думает только о себе...»
Только о себе? Но если он не будет думать о себе,
что из него выйдет? Если он не будет защищаться сам,
кто же его защитит?
Так мать и сын живут рядом, одинокие, замурованные каждый в себе. Время нежностей миновало. Аннета
начинает повторять жалобу всех матерей:
— Он гораздо сильнее меня любил, когда был маленьким !
А Марк приходит к заключению, что матери любят
детей лишь для собственного удовольствия, что каждый
любит только себя...
Нет, каждый из них хотел любить другого! Но когда ^
человек в опасности, он вынужден думать о себе. О других он будет думать потом. Как спасешь другого, если
не спасешься сам? А спастись самому невозможно, если
другой висит у тебя на шее.
Когда сын стал ее чуждаться, Аннета, как и он, ожесточилась. Сознательно закрыв сердце для любви, раз
не на кого было ее излить, она стремилась теперь утолять умственный голод и свою потребность действовать.
Она работала весь день, по вечерам читала, а ночью
крепко спала. Озлобленный Марк и завидовал этой спокойной женщине и презирал ее за здоровье, за то, что
она, как ему казалось, не способна ничем терзаться.
А между тем Аннета страдала оттого, что ей не с
кем делиться мыслями. Она заполняла пустоту работой,
искала забвения в деятельности... Но работа ради работы
не заполняет пустоты в душе... И на что отдать бесполезные силы, которые она ощущала в себе?
Отдавать!.. Ах, эта потребность давать, жертвовать
собой!.. Аннета встречала ее на каждом шагу, и часто
она вызывала в ней только жалость, а иногда была

просто нелепа. Наблюдательная Аннета постоянно изучала лица и характеры. Она отвлекалась от собственных
горестей, вникая в горести других людей. Впрочем, быть
может, в этот период ее жизни, когда сердце ее окаменело
(так она воображала), зрелище человеческих страданий,
а в особенности поражении и отречении, возбуждало в
ней скорее любопытство, чем жалость.
Среди женщин, которые, как и она, вели борьбу с
обществом, пытаясь вырвать у него хотя бы скудные
средства к существованию, было много загубленных не
столько жестокостью жизни, сколько собственной слабостью и самоотречением. Почти все жертвовали собой
ради какой-нибудь привязанности и не могли без этого
жить. Можно было подумать, что в этом самоотречении
весь смысл их жизни, но оно же сводило их в могилу...
Одна жертвовала собой ради старой матери или эгоистичного отца. Другая — ради пошляка-мужа или неверного любовника. Третья («Вот как я!» — думала Аннета) — ради ребенка, который ее совсем не любит, который забудет ее, который завтра, быть может, от нее отвернется... «Ну, так что же? Если даже быть обманутой, брошенной, забытой им — для меня радость!.. Если
мне приятно получать от него колотушки!..» О, насмешка, о, самообман!.. «А другие женщины, те, которым не для кого жить, как еще нам завидуют! Им семью
заменяют собака, кошка, птичка — у каждой свой кумир!
Уж если им непременно нужно кому-нибудь поклоняться,
так лучше бы господу богу! По крайней мере высшее
существо... У меня тоже есть свое божество, неведомый
бог, моя собственная правда, и эта страсть, которая заставляет меня ее искать, может быть, тоже самообман?
Но это я узнаю только тогда, когда приду к цели. Если
даже это обман, то по крайней мере возвышенный, —
он стоит жертв...»
Аннета восставала против бессмысленности некоторых
^ жертв. «Нет, природа не хочет, чтобы лучший приносил
себя в жертву менее достойному! А если она этого и хочет, зачем я буду ей подчиняться? Нет, нет, она этого не
требует! Она учит нас отрекаться от себя во имя лучшего, высшего и более сильного...».

Жертвовать собой во что бы то ни стало, ради До- и
стойного или недостойного — пожалуй, даже лучше ради •
недостойного, потому что тогда эта жертва значительнее,
тогда это жертва ради жертвы... Да, это согласно с представлением некоторых людей о боге... Сгес1о дша аЬзигс!ит... 1 Каков господин, таковы и слуги!.. Это тот самый
бог, что уже на седьмой день почил от трудов, считая,
что сделал все, и сделал хорошо. Если бы люди его слушались, воз жизни остановился бы после первого
оборота колеса. Весь прогресс в мире происходит против
воли этого бога... р1а12. Будем толкать вперед свой воз!
И даже под страхом, что. он нас раздавит, я хочу, чтобы
он двигался!

Одно печальное знакомство еще усилило возмущение
Аннеты против бессмысленных жертв (что она знала о
них?), которые люди более достойные приносят менее
достойным.
Хлопоча в свое время о месте преподавательницы на
курсах для иностранок в Нейи, она оказалась конкуренткой одной молодой женщины, и ей понравилось
лицо этой женщины, грубоватое, но энергичное. Аннета
пробовала завязать разговор, но та отнеслась к ней
недоверчиво и, видимо, думала только о том, как бы
устранить соперницу с дороги. В то время Аннета еще
не привыкла к такого рода борьбе, глубоко ей противной, и не умела защищаться. Желая расположить к себе
соперницу и приобрести нового друга, она даже уступила ей место. Та не выразила никакой благодарности,
все ее мысли были заняты только погоней за заработком.
Она напоминала муравья, который вечно спешит, хлопочет, занят только накоплением. Аннета ее ничуть не
интересовала.
После этой встречи Аннета потеряла ее из виду.
А когда шесть лет спустя случай снова столкнул их, обе
были уже не те, что прежде. Аннета теперь не склонна
была проявлять великодушие к конкурентам или излиш1
2

Верю, потому что это бессмысленно...
Д а будет (лат.).

(лат.)

нюю щепетильность. Она говорила себе: «Такова жизнь,
и я не могу ее изменить. Я хочу жить и в первую очередь
должна думать о себе...»
Началась борьба. Она была недолга. После первого
же выпада противница Аннеты получила нокаут... Как
она постарела за эти шесть лет! Аннету поразило это
быстрое разрушение. Она помнила брюнетку с розовыми
щеками, на которых две-три родинки чернели, как изюминки в булке, крепкую, коренастую крестьянку с резкими, торопливыми движениями, с тонкими, суховатыми
чертами, которые были бы довольно приятны, если бы
не хмурое выражение и упрямый лоб. А теперь она увидела худое, морщинистое лицо, суровый взгляд, горькие
складки у рта, втянутые щеки — молодая женщина
увяла, как спаленная солнцем трава.
Обе — и Аннета и Рут Гильон — добивались места
секретаря у одного инженера. Здесь нужно было работать два дня в неделю — разбирать деловую корреспонденцию и принимать посетителей. Аннета застала Рут
в прихожей, они обменялись враждебными взглядами.
Рут сказала:
— Вы насчет места? Оно обещано мне.
Аннета ответила:
— Мне оно не обещано, но я пришла предложить
свои услуги.
— Напрасно. Место достанется мне.
•— Напрасно или нет, но я поговорю. А там пусть
берут, кого захотят.
Через несколько минут Аннету позвали в кабинет,
и инженер выбрал ее. Ее уже знали как добросовестную
и толковую работницу.
Выходя, она наткнулась на Рут и с холодным видом
прошла мимо. Т а остановила ее, спросила:
— Приняты?
— Да.
Аннета видела, как вспыхнуло лицо Рут, и ожидала
резких слов. Н о Рут не сказала ничего. Она вышла вслед
за Аннетой, спустилась вниз. Н а улице Аннета обернулась и бросила быстрый взгляд на побежденную соперницу. Убитый вид Рут тронул ее. И, вопреки своему
решению быть жесткой, она подошла к Рут и сказала:

— Мне очень жаль... Но что делать, жить-то надо!
— Ну, конечно! — отозвалась Рут. — Другим везет,
а мне никогда.
Она говорила уже совсем другим тоном — уныло, но
без всякой неприязни. Когда Аннета хотела взять ее за
руку, Рут отодвинулась.
— Полно, не огорчайтесь! Сегодня не повезло,
завтра повезет.
— Нет, мне не везет никогда.
Аннета напомнила ей об их первой встрече, когда работу получила Рут. Рут молчала и с мрачным видом шла
рядом с Аннетой.
— Н е могу ли я чем-нибудь вам помочь? — спросила
Аннета.
Снова краска залила лицо Рут. От оскорбленного самолюбия или от волнения? Она сказала сухо:
— Нет.
Аннета настойчиво продолжала:
— Я была бы очень рада...
И дружески взяла ее под руку. Рут, захваченная
врасплох, нервно прижала к себе ее руку и отвернулась,
закусив губу. Потом сердито вырвалась и ушла.
Аннета дала ей уйти, но долго еще следила за ней
глазами. Она понимала эту женщину. Да, мы не имеем '
права навязывать свою жалость тому, кто ее не просит...
Через несколько дней, войдя в молочную, Аннета
увидела там Рут Гильон, что-то покупавшую, и протянула ей руку. Н а этот раз Рут Гильон подала ей свою,
но с ледяным видом. Впрочем, она пыталась быть любезной, сказала несколько обычных фраз. Аннета, довольная
уже и этим скромным успехом, поддержала разговор.
Они говорили о ценах на продукты. Аннета в душе была
удивлена тем, что Рут истратила больше, чем она, на
свежие яйца и сгущенное молоко. Рут, точно хвастаясь,
платила деньги у нее на глазах. Выходя, Аннета заметила:
— Как все стало дорого!
И, как бы оправдываясь в том, что покупает яйца,
добавила:
— Это для моего мальчика.
Рут все с тем же оттенком хвастовства отозвалась:

— А я покупаю для мужа.
Аннета, ничего не зная о жизни Рут, спросила:
— Что, он хворает?
— Нет, но у него очень слабое здоровье.
И с гордостью стала объяснять, как много заботы
требует здоровье ее мужа. З н а я уже, что она подозрительна и самолюбива, Аннета не задавала никаких вопросов и ждала, пока Рут сама станет откровеннее. Но Рут
больше ничего не рассказала, и они уже стали прощаться,
как вдруг Аннета вспомнила, что может предложить Рут
работу — редактирование книги одной иностранки. Работу эту поручили ей, но у нее не было свободного времени. Рут сразу стала с живостью благодарить ее, сказав, что деньги ей очень нужны. Аннета спросила ее
адрес на случай, если для нее найдется еще какая-нибудь
работа. Рут, казалось, была в нерешимости, ответила
уклончиво. Тогда Аннета уже с раздражением сказала:
— Ведь это для вашей же пользы! Ну, хорошо,
тогда запомните на всякий случай, где живу я...
И она сказала ей свой адрес. Рут очень неохотно сообщила свой. Аннета, задетая за живое, про себя решила
больше не хлопотать о ней.
Однако спустя несколько недель Рут сама пришла
к ней. Сначала извинилась за свою нелюбезность.
И в этот день рассказала кое-что о себе (правда, немного).
Она была дочь богатого крестьянина, но с отцом
поссорилась, так как он противился ее желанию уехать
п Париж и стать учительницей. Отец больно задел ее
самолюбие, и она поклялась, что никогда не примет от
пего никакой помощи. Она хотела жить своим трудом.
И надорвалась. Энергии у нее было много, но умственная работа ее утомляла. Она трудилась над книгами,
как лошадь на пахоте. Кровь приливала к голове, стучала в висках, часто приходилось бросать занятия.
В конце концов у нее развилась неврастения, помешавшая ей держать экзамены. Пришлось ограничиться
частными уроками. Она с трудом ухитрялась зарабатывать ими столько, чтобы кое-как прожить. Потом она
влюбилась и вышла замуж за человека, который стал
для нее только лишней обузой. Впрочем, об этом она и

словом не обмолвилась. Аннета узнала это позднее и не
от нее, но была достаточно умна, чтобы уже во время
первого посещения Рут угадать часть правды. Осторожно
расспросив новую знакомую, она узнала, что ее муж —
человек без определенных занятий. Рут объясняла, что
он «интеллигент», «артист», «писатель», но так и осталось неясным, что же именно он пишет. Стихи? В поэзии
Рут понимала не больше, чем любая провинциальная
мещаночка, но относилась к ней с почтением.
Рут совсем не стремилась познакомить Аннету со
своим «артистом». Она держала его взаперти. Сама же
с этого дня стала бывать у Аннеты чаще, даже слишком
часто. В конце концов она начала надоедать ей доказательствами своей дружбы, приносила цветы, оказывала
всякие знаки внимания, далеко не всегда удачные и
только раздражавшие Аннету. Страстная душа Рут
в своих чувствах не знала меры: все или ничего! У нее
никогда не было подруги, она никогда никому до сих
пор не открывала сердца. И, решив подружиться с Аннетой, совершенно ею завладела. А той эта привязанность скоро стала в тягость, и она поняла, что и для
мужа любовь Рут, должно быть, нелегкое бремя.
Наконец, ей неожиданно удалось узреть сокровище
Рут: в этом жалком, бесцветном субъекте с мутными
голубыми глазами она сразу заподозрила тайного любителя абсента. Очень тщеславный, но не уверенный в себе
и весьма недалекий, он явно волновался, не зная, какое впечатление произвел на гостью. Жену он совсем не
любил, но находил, что очень удобно быть предметом
нежных забот, и, делая унылую мину, томно жаловался
на здоровье, с горечью распространялся о своем н е признанном таланте, о черной зависти собратьев по
перу... Аннета своими проницательными глазами видела
его насквозь. С нею он был осторожен и, уловив иронию
в ее молчании, быстро умерил свои иеремиады. Н о Рут
внимала ему с открытым ртом, неспособная ни на какую
критику, гордая, как Артабан... 1 «Пусть себе тешится
1
Герой романа Л а Кальпренеда «Клеопатра» ( 1 6 4 7 ) ; гордость
его вошла в поговорку. — Прим. ред.

своими иллюзиями! Ей нужно кого-нибудь любить, нужен муж, чтобы нянчиться с ним. У нее душа преданной
служанки, она готова лежать у его ног...» Однако между
Рут и ее мужем происходили иногда бурные ссоры.
Раз, поднимаясь по лестнице, Аннета услышала плачущий голос «поэта». Он стонал и охал, а Рут била его
по щекам.
Аннета уже не сомневалась, что этот бездельник проматывает большую часть заработков Рут. Он пил, играл
на скачках. Но Рут никогда не жаловалась. Она отказывала себе во всем, чтобы накопить денег на издание
книжки его стихов. Н о он не очень-то спешил их написать. И однажды, сосчитав свои сбережения, Рут обнаружила, что Жозе украл три четверти: он сам себя обокрал!
В тот день гордость ее была сломлена, и она откровенно рассказала Аннете о своем горе. Она не стала бы
жаловаться, если бы дело шло о ней одной. Н о столько
лет она выбивалась из сил ради него (она сказала «ради
его славы»), а он своими руками все разрушил!..
Одно признание влечет за собой другое. Скоро
Аннета узнала почти все о тяжкой жизни Рут. Здоровье
ее было надорвано, она таяла с каждым днем. Она уже
не могла больше скрывать от Аннеты свои мысли. Перед смертью у нее открылись глаза, она поняла, что этот
человек — ничтожество, что он никогда не любил ее.
Жозе теперь почти не бывал дома — он старался улизнуть, так как общество больной и печальной жены не
доставляло ему никакого удовольствия.
Когда настали ее последние дни, Рут уже больше
себя не обманывала. Все-таки она с искренней гордостью
уверяла, что ни о чем не жалеет, что готова была бы все
пережить снова...
— Это меня убило. Но я жила этим.
Она ни во что не верила, ничего не ждала ни на
этом, ни на том свете...
Рут умерла от кровоизлияния в мозг. Аннета была
одна у постели умирающей.
Жозе, увидев, что конец близок, убежал и только
через некоторое время с испуганным видом появился
в комнате. Огорчение его длилось недолго. Похныкав,
он первым делом сказал:

— Господи, что же теперь будет со мной?
Аннета ответила:
— Найдете себе другую, которая будет вас содержать...
Жозе посмотрел на нее с ненавистью.
Тем не менее он не возражал, когда Аннета из своего
кармана заплатила за похороны.
Сидя у изголовья умершей, Аннета думала:
«Вот! Сколько в ней было гордости, силы воли,
аскетической самоотверженности!.. А для чего? Что за
нелепость! Отдать все такому скоту!.. Бедная Рут! В ней
было мало жесткости... Надо быть жестче!..»

Т о была реакция против обольщений сердца, п р о - "
клятого сердца, которое только и делает, что нас обманывает!.. Ум и тело знают, чего хотят, а сердце слепо.
Аннета говорила себе, что должна быть его поводырем...
Она восстала против любви, против самоотречения, против доброты...
В жизни каждого из нас, как и в жизни общества, ;
сменяются моды на чувства. Они не повторяются —
можно сказать, что их неодинаковость является основным законом. Пока господствует та или иная мода, все
свято следуют ей и с презрением относятся к нелепым
устаревшим модам, твердо веря, что та, которой они следуют, есть и всегда будет самая лучшая. Аннета в этот
период увлекалась модой на жесткость...
Н о по какой моде ни одевайся, человек всегда
остается тем, что он есть. Он не может обходиться без
других людей. Самый гордый нуждается в привязанности. И чем больше обстоятельства вынуждают его
замыкаться в себе, тем скорее коварная злодейка-мысль
готова его предать.
Аннета казалась себе очень сильной. Сильной
жизненным опытом, твердостью и умом, трезвой
практичностью. Теперь она была уверена, что живет
именно так, как хотела; конечно, приходится трудиться,
но ведь и на это тоже она пошла по доброй воле. Она
больше не боялась остаться без работы, не нуждалась

ни в чьей помощи. И ей было решительно все равно,
нравится это людям или не нравится.
В последнее время Аннете приходилось конкурировать уже не с женщинами, а с мужчинами, потому что
она стала давать уроки мальчикам, готовить их к вступительным и переходным экзаменам в лицее. С этим
делом она справлялась хорошо, но вместе с ее успехами
росла и вражда к ней тех, кто из-за нее оставался за
бортом. Эти люди считали себя обворованными. Тут уж
было не до рыцарской галантности! Бесцеремоннее и
грубее других были женатые мужчины: их подзуживали
жены. Против Аннеты пускали в ход всякую клевету:
чего только про нее не выдумывали, объясняя, какими
способами она захватывает самые выгодные уроки! А она
улыбалась строгой пленительной улыбкой и шла своей
дорогой, презирая мнение людей.
Н о на дне души незаметно скоплялась усталость от
долгих лет беспощадного труда и борьбы. Ей давно пошел четвертый десяток. Годы проходили, ничто не могло
удержать их. И глухое возмущение поднималось в душе
Аннеты... Пропала жизнь, прошла без любви, без настоящего дела, без красоты, без могучей радости!..
А ведь она была создана для того, чтобы всем этим
наслаждаться!..
Н о к чему об этом думать? Слишком Поздно!
Так ли это? Поздно ли?

Часть

третья

У Соланж было круглое, простодушное личико, как
у мадонн на старинных картинах, немного старообразное
и з то же время детское. Смеющиеся глаза, окруженные
морщинками, милый носик и губки бантиком, тяжеловатый подбородок, нежная кожа и яркий румянец на
щеках. Она любила рассуждать о серьезных вещах
с усиленным глубокомыслием, таким забавным на этом
добродушном смеющемся лице, с которого Соланж
усердно старалась согнать веселое выражение. Говорила
она всегда быстро, боясь потерять нить своих важных
мыслей. И действительно, случалось, что она вдруг умолкала, не докончив фразы, с ощущением пустоты в голове:
«Что я хотела сказать?..»
И слушатели редко подсказывали, потому что они
ее совсем не слушали. Н о болтовня ее никого не раздражала. Соланж была не из тех говорунов, которые настойчиво требуют внимания к своим нудным рассуждениям. Она была не спесива и готова даже кротко
извиняться перед другими, что нагоняет на них скуку.
Неспособная продумать до конца ни одной мысли, она
имела наивную склонность к умствованиям и отличалась
огромным усердием. И з ее усилий ничего путного не выходило: мысли застревали на полдороге, серьезные
книги — Платон, Гюйо, Фулье — неделями, а то и месяцами лежали раскрытыми на той же самой странице.
Книги, излагавшие прекрасные и великие мысли, идеальные альтруистические проекты общественной помощи
или новые системы воспитания, были для Соланж игрушками, которыми она тешила ум. Она быстро о них

забывала, и они валялись по углам и под стульями, пока
случайно не попадались ей опять на глаза. Эта добрая мещаночка, всегда приветливая, милая и хорошенькая, рассудительная и уравновешенная, чуточку чопорная, но никого этим не стеснявшая, — словом, очень приятная,
искренно воображала себя женщиной с высокими умственными запросами, на самом же деле она только любила рассуждать об идеалах и тому подобных вещах в одних и тех
же выражениях, всегда одинаково спокойно, тактично,
благопристойно, гладко и совершенно бессодержательно.
Соланж была на три-четыре года моложе Аннеты и
когда-то питал» к ней ту необъяснимую симпатию, которая влечет людей безобидных и простых к опасным
натурам. Правда, это обычно бывает любовь на расстоянии. Действительно, в лицее Соланж мало общалась
с Аннетой, так как они учились в разных классах. Н о
достаточно было встреч в коридоре и некоторых отголосков жизни «старших», доходивших до маленькой
Соланж, чтобы она стала издали робко обожать Аннету.
А та об этом и не подозревала. По выходе из лицея
Соланж совершенно забыла Аннету. Она вышла замуж
и была счастлива — ей для счастья немного было нужно:
только, чтобы муж не был ни уродом, ни человеком
с сильными страстями, а Виктор Мутон-Шевалье, благодарение богу, не был ни тем, ни другим. Он был
скульптором по профессии, но, имея ренту и богатую
жену, отводил немного места в жизни мукам творчества.
Не лишенный вкуса, он не испытывал, однако, особой
потребности воплощать в своем искусстве что-либо иное
или в иной форме, чем это делали его знаменитые собратья всех эпох. Ему чуждо было честолюбие и мелкие
чувства (а быть может, и всякие другие), и потому он
вполне удовлетворялся сознанием (во всяком случае,
льстил себя надеждой), что его идеи с такой полнотой
и совершенством выражены другими — Микеланджело,
Роденом, Бурделем или менее крупными мастерами (ибо
он был эклектик и заимствовал от всех понемногу).
При такой счастливой судьбе в сущности не стоило бы
утруждать себя и творить самому, но лестная иллюзия,
что и он — член великого братства художников, обостряла вкус к жизни. Виктор тешил себя мыслью, что и

к нему люди питают то умиленное почтение, какое ой
считал своим долгом выказывать корифеям искусства,
сожалея о невзгодах, которые они встречали на своем
пути. Такие невзгоды знавал и он — правда, больше
понаслышке. И он силился придать своей веселой физиономии выражение суровой меланхолии, когда слушал
«Патетическую сонату», которую усердно бренчала на
пианино его жена (ведь Бетховен тоже принадлежал
к великому братству). Соланж дала ему все то, чего он
искал в брачной жизни. Спокойная привязанность, нетребовательная доброта, кроткий и ровный характер,
терпимость, комнатный идеализм, который боится ветра
и дурной погоды, склонность всем восторгаться, которая
делает жизнь такой удобной! Короче говоря, тайным
идеалом Соланж и ее супруга было то, что можно выразить одним словом — покой... И денежные средства и
душевные особенности обеспечивали им этот покой.
Никакие материальные заботы не грозили им, и можно
было не опасаться, что они впустят какую-либо иную
заботу в свой мирный дом.
Однако они впустили в дом Аннету. Если бы они
могли подозревать, какие бури таила в себе эта Егаи
Зог§е 1 , они бы ужасно В С П О Л О Ш И Л И С Ь . Н О об этом супруги Мутон-Шевалье так ничего и не узнали: они, как
дети, играли с динамитом. З н а й они, что держат в руках, они обезумели бы от страха. Но, ничего не подозревая и вволю наигравшись, они без всяких дурных
намерений любезно подбросили этот динамит в сад
к друзьям. Они подбросили Аннету в сад Вилларов.

Встретившись с Аннетой, Соланж сразу убедилась,
что в ней ожили прежние чувства: она снова влюбилась
в Аннету. Ей, как и всем, была известна «недопустимая»
история Аннеты. Н о Соланж была добра, и если в чувствах ее не было глубины, зато не было в ней и чрезмерного ханжества, поэтому она не осуждала Аннету. Надо
сказать, что она не совсем ее понимала. С той снисходительностью, которая была самой симпатичной чертой
1

Госпожа З а б о т а

(нем.).

этой милой женщины, Соланж решила, что Аннета либо
была обманута и брошена, либо имела серьезные причины поступить так, как она поступила. Во всяком случа'е, это ее личное дело и никого не касается. Решив
так, Соланж восстала против мнения света. После
встречи с Аннетой она все разузнала о ней и пришла
в восторг от ее мужества и самоотверженности. Это было
одно из тех очередных увлечений, которые на время
вытесняли из сердца Соланж все другие чувства. Для
ее мужа, с которым она поделилась своими восторгами,
это был лишний повод к умилению — он умилялся
благородному сердцу Аннеты, а заодно и благородству
своей жены и своему собственному. (Ведь восторгаться
^ нравственной красотой ближнего — это лучший способ
доказать свою собственную.) Оба супруга полны были
самых благих намерений. Между ними было решено,
что нельзя оставлять в одиночестве, без моральной поддержки эту бедную женщину, жертву общественной несправедливости. И супруги Мутон-Шевалье, одолев
шесть этажей, пришли навестить Аннету. Они застали
ее врасплох, в хлопотах по хозяйству, и этим она их еще
больше растрогала. А ее холодность они приписали благородному чувству собственного достоинства. Они ушли
только после того, как добились от Аннеты обещания,
что она с мальчиком придет к ним запросто обедать
в ближайшии вечер.
Аннета не очень-то радовалась этому возобновленному знакомству. Ее раздражала всякая пошлость и
приторность. Годы душевного одиночества развили в ней
чутье дикарки. Надолго удаляться от общества вредно:
/ потом трудно бывает в него вернуться, слишком остро
различаешь под цветами запах тления. В уютном мирке
Мутон-Шевалье Аннете было как-то не по себе, их
семейное счастье не вызывало в ней зависти. «Благодушный, благодушный, благодушный», — как говорит
Мольер. «Нет, спасибо, это не для меня!..» Аннета была
в том состоянии, когда жаждешь ощутить резкое дыхание жизни...
И желанию ее суждено было исполниться! Добренькая Соланж скоро доставила ей такую возможность...

Аннета одевалась, -чтобы идти на- обед к Солагпк.
В этот вечер ей предстояло встретиться там с друзьями
четы Мутон-Шевалье, о которых Соланж успела прожужжать ей все уши, — врачом Вилларом, модным тогда
хирургом, пользовавшимся в Париже громкой известностью, и его прелестной молодой женой. Аннета
волновалась: «А может, не пойти?..» Она уже хотела
было послать Соланж записку с извинениями. Но
Марк, которому наскучило сидеть дома с глазу на глаз
с матерью, радовался всякой возможности пойти куданибудь, и Аннете не хотелось лишать его развлечения.
Притом она находила свое волнение нелепым: «В чем
дело? Что меня тревожит?..» Ее мучило дурное предчувствие. Какой вздор! Она пожала плечами. Победил
трезвый ум, уживавшийся в ней с непокорными инстинктами. Аннета кончила одеваться и под руку с сыном отправилась к Соланж.
Суеверное предчувствие скоро оправдалось. В том, »
что наши предчувствия сбываются, нет никакого чуда.
Ведь предчувствие — это предрасположение к чему-то,
что мы боимся пережить. Следовательно, предупреждая
нас о будущем переживании, инстинкт действует не как
чародей, а скорее как искатель подземных родников,
который уже по легкому сотрясению почвы узнает,
что в этом месте подпочвенные воды прорывают земную
кору.
Н а пороге гостиной предчувствие опять кольнуло
Аннету. Но она только сдвинула брови и, войдя, сразу
успокоилась. Еще раньше чем Соланж представила ей
Филиппа Виллара, она с одного взгляда решила, что
он — неприятный человек. И почувствовала какое-то облегчение.
Филипп был далеко не красавец: мужчина небольшого роста, коренастый, с выпуклым лбом, нависшим
над глазами стальной синевы, с сильно развитыми челюстями и остроконечной бородкой. Он хорошо владел
собой," и в его холодной учтивости было что-то властное. З а столом он сидел рядом с Аннетой и, участвуя в общем разговоре, который поддерживала Соланж (по своему обыкновению перескакивая с одного
предмета на другой), в промежутках беседовал со. своей

соседкой. Говорил он обо всем коротко, четко и решительно: никакой заминки ни в словах, ни в мыслях. Чем
больше слушала его Аннета, тем больше росла в ней
неприязнь к этому человеку. Отвечая ему, она старалась
скрыть ее под маской холодного равнодушия. А он, казалось, не придавал большого значения тому, что она
говорила, — вероятно, он судил о ней по глупым похвалам Соланж. Его манера держать себя граничила с невежливостью. Это никого не удивляло — все привыкли
к его резкости. Н о Аннету она раздражала. Делая вид,
что не смотрит на Виллара, она искоса наблюдала за
ним, изучала черту за чертой — и ни одна ей не нравилась. Н о общее впечатление не слагалось из отдельных
наблюдений, и, окончив свой спокойный хладнокровный
осмотр, она вдруг ощутила прежнее беспокойство. Движение руки Филиппа, морщина на лбу... Да, она боялась
этого человека! Она подумала: «Хоть бы он не смотрел
на меня!»
Соланж заговорила об одном писателе, который, как
она выразилась, «обладает даром вызывать слезы».
— Хорош
дар! — заметил Филипп. — Слезы и
в жизни теперь недорого стоят. А уж в искусстве нет
ничего противнее слезливости!
Дамы шумно запротестовали. Г-жа Виллар сказала,
что слезы — одно из утешений жизни, а Соланж — что
это «алмазы, украшающие душу».
— Ну, а вы что же не возражаете? — спросил
Филипп у Аннеты. — Тоже запасаетесь слезами от поставщиков?
— С меня своих довольно, я в чужих не нуждаюсь.
— Питаетесь, значит, из собственного запаса?
— А вы знаете средство избавить меня от них?
— Будьте жестки!
— Учусь! — ответила она.
Филипп искоса глянул на нее.
Разговор вокруг продолжался.
— Вот кого надо этому научить! — сказал Филипп
Аннете, взглядом указывая на Марка, чье подвижное
лицо простодушно выдавало чувства, которые возбуждала в нем соседка за столом, красивая г-жа Виллар.

— Боюсь, что он и так уж чересчур к этому склонен, — отозвалась Аннета.
— Тем лучше!
— Н о не для тех, кто стоит у него на дороге.
— Пусть шагает через них!
— Вам легко говорить!
— А вы отойдите в сторонку, вот и все.
— Ну, нет, это было бы противоестественно.
— Вовсе нет. Противоестественно как раз обратное — слишком сильно любить.
— Как? Своего ребенка?
— Кого бы то ни было, а своего ребенка в особенности.
— Н о я ему нужна!
— Посмотрите на него! О вас ли он думает? Он
готов отказаться от вас за одну крошку, которую моя
жена позволит ему съесть из ее рук.
Лежавшие на скатерти пальцы Аннеты судорожно
сжались... О, как она в эту минуту ненавидела Филиппа!.. Он смотрел на ее пальцы...
— Н о я его создала и не могу отречься от него, —
сказала она.
— Н е вы его создали, — возразил Виллар. — Его
создала природа. Вы были только ее орудием, и теперь
она вас отбрасывает прочь.
— А я не дам себя оттеснить!
— Значит, война?
— Война!
Н а этот раз он посмотрел ей прямо в лицо.
— Вы будете побеждены, — сказал он.
— Знаю. Т а к всегда бывает. Н о все-таки мы еще
поборемся!
Сквозь маску холодного безразличия ее глаза блестели веселым вызовом. Н о Виллар с одного взгляда
увидел ее насквозь. Она себя выдала.
Филипп был сильный человек. Сильная воля была
одним из основных свойств его одаренной натуры. Воля
эта проявлялась в его работе врача, в его молниеносных
диагнозах, она придавала уверенность его руке во время
операций, а в личной жизни сказывалась во всех его
поступках и решениях. Привыкнув проникать взглядом

в глубины человеческого тела, он сразу разгадал Аннету всю целиком, с ее страстями, гордостью, тревогами,
с ее бурным темпераментом и стойкой душой. И Аннета
почувствовала себя пойманной. Надвинув тотчас шлем
и опустив забрало, она, кипя гневом, отгородилась ледяной броней от взглядов противника. По тому, как сжалось ее сердце, она знала теперь, что враг близко. Враг?
Вас это не страшит?
— А я не больна, — сказала Аннета.
Он остановился и уже внимательно посмотрел на нее.
— Это видно. О т вас так и веет здоровьем... С вами
я отдыхаю от смрада физического и морального разложения. Нестерпимее всего моральное... Простите мне
эту желчную тираду! Я иду с заседания, где шайка
тартюфов обсуждала вопрос об официальном содействии
болезням, то есть о гигиене. Я задыхался от гнева и
омерзения. И когда я увидел вас, такую гордую и здоровую духом, увидел ваши ясные глаза, вашу смелую
осанку, у меня появилось эгоистическое желание надышаться тем свежим воздухом, который вас окружает.
Ну, вот теперь мне легче. Спасибо!
— Ого! Вы уже и меня произвели в лекари! И это
после всего, что вы тут о них наговорили?
— Вы не лекарь. Вы — лекарство. Кислород.
— Любопытный у вас подход к людям!

Я их разделяю на две категории: вдыхание и выдыхание, то есть те, кто оздоровляет жизнь, и те, кто ее
отравляет. Вторую категорию надо убивать.
•— Кого еще вы собираетесь убивать?
'— Еще! — подхватил Филипп.' — Вы находите, что
достаточно с меня убивать пациентов?
^—„Нет, нет, это у меня нечаянно вырвалось, — со
смехом оправдывалась Аннета. — Старая классическая
закваска... А можно узнать, кто это вас так рассердил
сегодня?
— Не хочется и вспоминать об этом сейчас, когда
мы вместе. Н о расскажу вам в двух словах. Дело идет
о целом квартале опасных домов, которые со времен
нечистоплотного короля Генриха, сулившего крестьянину
куриный суп, являются рассадниками рака и туберкулеза. Результаты замечательные: за последние двадцать
лет—восемьдесят процентов смертности! Я сообщил об
этом Санитарному комитету и потребовал радикальных
мер: эти дома государство должно выкупить у владельцев и снести. Сперва со мной как будто согласились,
предложили подать докладную записку. Я ее написал,
прихожу — оказывается, оракулы уже на попятный:
«Ваш доклад, дорогой и уважаемый коллега, производит
сильное впечатление... Замечательный документ... .Надо
будет об этом подумать... Посмотрим, посмотрим... Конечно, в этих домах умерло много людей, но действительно ли дома виновны в их смерти?» Один показывает
мне свидетельства (и когда только их успели сфабриковать?), в которых подкупленные домовладельцем родственники умерших удостоверяют, что покойник получил
билет на кладбище, когда еще только сидел в пассажирском зале, или что рак был следствием несчастного
случая. Другой не согласен с тем, что старые дома вреднее для здоровья, чем новые, и уверяет, что они просторнее и в них больше воздуха, а в пример приводит
свой собственный дом... Твердят, что не надо крайностей: оздоровить дома — да, но снести — нет! Достаточно
будет хорошей очистки, и домовладельцы берутся сами
произвести дезинфекцию. «Притом мы бедны, ни гроша
за душой, где взять деньги для выкупа домов?» Небось
нашлись бы деньги, если бы дело шло о новых пушках!..

А ведь рак убивает лучше всякой пушки... Наконец,
в довершение балагана, один из авгуров заговорил О
красоте: оказывается, лачуги, которые стоят со времен
етой старой свиньи Генриха, необходимо сохранить для
искусства и истории!.. Я и сам люблю искусство, вы у
•меня можете увидеть немало прекрасных картин и старых и новых мастеров. Н о для меня древность не есть
признак красоты (если только речь идет не о какойнибудь из наших прекрасных дам). И все равно, если
даже в старом прошлом есть своя красота, я не допущу,
чтобы оно отравляло настоящее. И з всех видов лицемерия мне больше всего противно лицемерие так называемых эстетов, которые выдают свое бесплодие за
высокое благородство. Насчет этого я тоже наговорил
там достаточно резкостей... В разгаре дебатов один коллега незаметно делает мне знак, отводит в сторону и
говорит: «Вы, видно, не знаете, что этот домовладелец,
этот червь, который питается трупами своих жильцов, —
близкий приятель председателя Главного комитета
торговли и снабжения? Он командует на выборах и создает коалиции. Он один из тех «серых кардиналов»,
которые царят во всяких демократических объединениях
и на демократических банкетах, невидимый глава грязной клики франкмасонов, этих «вольных каменщиков»,
которые не строят, а расшатывают здание нашей республйки. И этот друг народа не желает, чтобы народ
переселяли из его могилы...» Слушайте, слушайте дальше,
теперь самое интересное: все это делается под флагом
филантропии... Под конец мне суют под нос петицию
квартиронанимателей, весьма бойко написанную: протест против проекта их переселения в другие дома! Ну,
скажите, что я могу поделать один против всех? Говорят, авгуры улыбаются. Что же, и я улыбался. Н о я
им заявил, что хорошую шутку не следует держать про
себя, и, так как я не эгоист, я завтра же поделюсь ею
с читателями «Матэн». Они подняли крик. Н о я сделаю,
как сказал. Знаю, что будет! Н а меня накинутся все
эти масоны. И уж, конечно, не упустят случая и те наследники Гиппократа, которым недавно от меня досталось. Они знают, чем мне насолить. Ну, ничего, будем
драться! Ведь так вы сказали, госпожа воительница?..

Помните, тогда вечером у Соланж?.. Вам это, кажется,
по душе?
— Да, бороться против несправедливости — это замечательно! Это я люблю. Как жаль, что яне мужчина!
— Д л я этого не нужно быть мужчиной. Ведь вот
и вам тоже пришлось бороться...
— Да, и я на это ничуть не жалуюсь. Н о я не хочу
задыхаться. Удел женщин — борьба в погребе. А вы —
вы сражаетесь на открытом воздухе, на вершине горы.
— Эге! У вас раздуваются ноздри, как у боевого
коня, почуявшего порох... Я так и знал... Я это заметил
еще в тот вечер.
— В тот вечер вы насмехались надо мной.
— Вовсе нет. Мне это все так знакомо и близко —
как же я мог бы над вами смеяться?
— Вы меня дразнили. И пробовали вызвать на откровенность...
— Да я сразу увидел... И не ошибся.
— А все-таки сначала вы отнеслись ко мне с некоторым презрением.
— Черт возьми, как я мог думать, что у Соланж
встречу такую, как вы?
— Ну, а вы-то сами? Вы как туда попали?
— Я — другое дело.
— Должно быть, вам нравится сентиментальность?
— Ага, теперь вы начинаете издеваться!.. Бедная
Соланж! Не будем говорить о ней! Я знаю все, что вы
могли бы о ней сказать. Н о Соланж — это табу!
Аннета ничего больше не спросила, только посмотрела на него.
— Когда-нибудь я вам расскажу... Я ей многим
обязан...
Они остановились. Пора было разойтись. Аннета
сказала с улыбкой:
— Вы не такой злой, как кажетесь.
— А вы, может быть, не такая добрая!
— Значит, из нас двух получилась бы хорошая
средняя величина.
Филипп заглянул ей в глаза:
— Хотите?

Он не шутил. Кровь бросилась Аннете в лицо. Она
не нашла ответа. Взгляд Филиппа приковал ее и не отпускал. Сказал он что-нибудь? Или не сказал ничего?
Она не знала, но на его губах она прочла: «Я хочу
вас...»
Он поклонился и ушел.

Аннета осталась одна, вся в огне. Она шла, не замечая дороги, куда глаза глядят, и через десять минут
очутилась снова на том же месте, где рассталась с Филиппом. Тут только она очнулась и увидела, что обошла
вокруг Люксембургского сада. Голова ее горела, и три
слова стояли в мозгу так отчетливо, словно пылали огнем
на черном фоне. Она сделала усилие стереть их... Произнес ли он эти слова?.. Ей вспомнилось бесстрастное лицо
Филиппа, и она попробовала в этом усомниться, но слова
не исчезали. Ее внутреннее сопротивление ослабло
и вдруг сразу сломилось... Она подумала: «Значит,
судьба... Ну, что ж!.. Я знала, что так будет...» Какой-нибудь час назад она восстала бы против таких
мыслей, а сейчас почувствовала облегчение. Жребий
был брошен...
Она вернулась домой с ясной головой. Лихорадочное
волнение сменилось спокойной решимостью.
Она знала: если Филипп хочет, он своего добьется.
Да и она ведь хочет того же. Она свободна, ничто ее не
удерживает... Ноэми? По отношению к Ноэми у нее
есть только одна обязанность: не обманывать ее. И она
обманывать не станет. Она открыто возьмет свое...
Свое? Это чужого-то мужа?.. Н о слепая страсть нашептывала ей, что Ноэми его у нее украла.
Аннета не делала ничего, чтобы ускорить неизбежное. Она не сомневалась, что Филипп придет. Она ждала.
И он пришел. Он выбрал такой час, когда ее можно
было застать одну. Когда Аннета шла открывать дверь,
ею вдруг овладел страх. Н о она сказала себе: «Так
нужно!» — и отперла. Только бледность выдавала ее
волнение. Филипп вошел в комнату. Они стояли в нескольких шагах друг от друга, и Филипп исподлобья

смотрел на нее с серьезным выражением. После некоторого молчания он сказал:
*— Я люблю вас, Ривьер.
Слово «Ривьер» он произносил так, что в уме возникало представление о речной струе.
Дрожа и не двигаясь с места, Аннета ответила:
р— А я не знаю, люблю ли я вас... Думаю, что нет...
Знаю только одно: я ваша.
Улыбка осветила серьезное лицо Филиппа.
Это хорошо, что вы не хитрите и не лжете...
Я тоже сказал вам правду.
Он шагнул к ней. Аннета инстинктивно отступила и,
наткнувшись на стену, беспомощно прижалась к ней
спиной и ладонями обеих рук. Ноги у нее подкашивались. Филипп, остановился и в упор посмотрел на нее.
Н е бойтесь!; — промолвил он, и в его суровых
глазах мелькнула нежность..
Спокойно, с оттенком презрения, тоном побежденного, который сдается,, Аннета сказала:
•— Чего вы хотите от меня? Вам нужно мое тело?
Я вам в этом не откажу. Вам только оно и нужно?
Филипп сделал- еще шаг и сел в низенькое кресло
у ее ног. Платье Аннеты касалось его щеки. О н взял ее
руку, безвольно покорную,, вдохнул ее запах, коснулся
ее губами и, наклонясь, приложил эту руку сначала
к своему лбу, потом к глазам.
— Вот чего я хочу.
Аннета ощутила цод пальцами жесткую щетку коротко остриженных волос, выпуклость лба,, биение
пульса в виске. Этот властный человек отдавался под ее
защиту... Она склонилась к нему, Филипп поднял голову. Это был их первый поцелуй.
В следующее мгновение он крепко обнял Аннету,
которая упала подле него на колени, не сопротивляясь,
едва дыша. Н о Филипп, несмотря на свою страстность,
не спешил воспользоваться победой. Он сказал:
— Хочу все. Т ы мне нужна, как любовница, друг,
товарищ, как жена... вся целиком.
Аннета высвободилась из его рук. Перед ней вдруг
встал образ Ноэми. Только что она сама вычеркнула
ее из своих мыслей. Н о когда Филипп сделал то же

самое, о н а п о ч у в с т в о в а л а что-то в р о д е в о з м у щ е н и я . В нёй
б ы л о з а д е т о Чувство ф р а н к м а с о н с к о й
солидарности,
о б ъ е д и н я ю щ е е всех ж е н щ и н , д а ж е с о п е р н и ц , пробив
м у ж ч и н ы , который в л и ц е о д н о й о с к о р б л я е т их всех.®

Она сказала:
— Этого вам хотеть нельзя. Вы принадлежите
другой.
Филипп пожал плечами.
— Ничего ей не принадлежит.
— Ваше имя и верность.
— Н а что вам мое имя? Вы владеете всем остальным.
— Я за именем и не гонюсь, но верность мне нужна:
я ее вам обещаю и требую ее от вас.
— Что ж, я принимаю ваше условие.
Н о Аннета, только что требовавшая от него верности, вдруг возмутилась:
— Нет, нет! Вы хотите изменить той, которая много
лет делит с вами жизнь, и обещаете верность мне, хотя
видите меня всего в третий раз?
— Чтобы вас узнать, мне достаточно было вас увидеть даже не три раза, а меньше.
— Нет, вы меня не знаете.
— Знаю. Жизнь научила меня быстро разбираться
в людях. Ведь она проходит, и ни одно мгновение не
повторяется. Надо сразу решать, чего хочешь, или ничего
не хотеть. Вы проходите мимо, Ривьер, и, если я вас не
возьму, я потеряю вас. Вот я вас и беру!
— А вдруг ошибетесь?
— Может, и ошибусь. Я знаю: желание нас ослепляет, и мы часто обманываемся. Н о если бы мы отказались от желаний, вся жизнь была бы ошибкой. Увидеть вас и не пожелать было бы такой ошибкой, которой
я никогда не простил бы себе.
— Д а что вы знаете обо мне?
— Больше, чем вы думаете. Мне известно, что вы
были богаты и теперь бедны. Что у вас была счастливая
молодость и что вы потеряли все, были изгнаны из вашей среды, но не пали духом и боролись. Уж я-то знаю,
каково это, — вести такую борьбу: я сам в течение тридцати лет изо дня в день вел ее врукопашную и двадцать раз вот-вот готов был сдаться, хотя я ко всему

привык и с колыбели узнал гнусную нищету. А у вас
нежная кожа, вас в детстве баловали и ласкали. И всетаки вы держались стойко. Вы не сдались, не пошли ни
на. какой малодушный компромисс. Вы не старались
увильнуть от борьбы каким-нибудь женским способом —
прельщая мужчин или избрав честный выход: брак по
расчету.
— А вы думаете, что мне так уж часто его предлагали?
— Если нет, значит даже самые ограниченные мужчины
понимают, что вы не из тех, кого покупают по контракту.
— Непродажная, да.
— Мне еще известно, что вы любили и родили ребенка, но не захотели стать женой его отца. Какие чувства вами руководили — это ваше дело. Для меня важно
то, что вы посмели перед лицом трусливого света отстаивать свое право — не на наслаждение, а на труд,
право иметь сына, и, несмотря на бедность, воспитали его сами, без чужой помощи. Вы не только отстояли
свои права — вы их осуществляли целых тринадцать
лет. Я знаю по опыту, что такое тринадцать лет труда
и постоянных забот, а между тем вы стоите предо мной
несломленная, гордая, честная, без малейшего следа душевной усталости. Есть два вида поражения: полная
апатия и горечь... От второй и я не спасся, а вы сумели
избежать обоих... Мне, хорошо знакомому с жизненной
борьбой, ясно, чего стоит такая женщина, как вы. Эта
серьезная улыбка, ясные глаза, спокойная линия бровей,
эти неутомимые, честные руки, светлая гармония во
всем, а внутри — палящий огонь, радостный трепет
борьбы всегда, даже когда вы бываете побеждены...
«Ничего, мы еще повоюем!..» Неужели вы думаете, что
такой человек, как я, не способен оценить такую женщину, как вы, а оценив, не пойдет на все, чтобы завоевать ее?.. Ривьер, вы мне нужны. Я хочу, чтобы вы
были моей. Послушайте, я не стану вас обманывать:
хотя я и желаю вам добра, я не ради вас, а ради себя
хочу любить вас. И со мной вас ждут не радости, а
скорее новые испытания... Вы не знаете моей жизни...
Сядьте вот здесь, подле меня, моя прекраснобровая!..

Аннета села на пол и подняла глаза на Филиппа.
Он взял ее за руки- и уже не выпускал их все время, пока
говорил.
— Я завоевал себе имя, успех, у меня есть деньги
и то, что они могут дать. Н о вы не знаете, как я этого
добился и как теперь удерживаю за собой. Я все вырывал силой и силой удерживаю. Я совершил насилие
над своей судьбой, — если верно, что есть судьба. Я пробился вопреки обстоятельствам и воле людей. И никогда
я не умел (да и не хотел) врачевать раны, нанесенные
мною чужому самолюбию, не старался, чтобы люди простили мне мои удачи и растоптанные на ходу чужие
интересы. Мои милейшие коллеги рассчитывали, что
успех, наконец, подействует на меня как наркоз. Ничего
подобного не случилось. Они чувствуют, что я человек
им чужой и, сколько ни умасливай меня, не стану для
них своим. Это потому, что я не могу забыть чудовищный обман и несправедливость, которые видел по ту
сторону перегородки. У меня было достаточно времени,
чтобы поразмыслить о лжи, царящей в нашем обществе,
лжи, которую каста интеллигенции всегда охраняла как
самый верный пес, вопреки всему тому, чего от нее ждут
и что она сама себе приписывает. Не стоит говорить о
тех немногих ловкачах, которые, замкнувшись в башне
своего искусства и теорий, слывут за людей, ничего не
уважающих, но, выходя из своей башни, весьма вежливо
снимают шляпу перед царящей в мире глупостью. Я же
совершаю неслыханное безумие: не желаю с нею заигрывать! Я даже сейчас собираюсь в поход против
некоторых священных обманов, которые тяжелым грузом
ложатся на плечи, и так уже согбенные нищетой, и
осуждают тысячи людей на безысходные муки. Меня,
конечно, встретит лаем цербер о трех пастях, имя которым: лицемерная мораль, лицемерный патриотизм,
религиозное ханжество. Н о об этом я вам расскажу
потом... Меня тоже ждет поражение, я это знаю, но всетаки дерусь, потому что это нужно и еще потому, что
люблю радость и муки борьбы... Теперь вы понимаете,
почему ваши слова в тот вечер были для меня вестью,
которую сердце подает сердцу... А вы этого и не подозревали! Да, ваши слова были предназначены для

меня, и я хочу, чтобы губы, которые их произносили,
тоже стали моими.
Аннета подставила ему губы. Он ласково сжал ее
щеки своими сильными руками.
— Ривьер, вы мне нужны. Я не надеялся, что найду
вас. А теперь вы моя, и я вас не выпущу.
— Держите крепко! Смотрите, как бы я от вас не
ускользнула!
•— А я знаю, чем вас привязать: я предлагаю вам
делить со мной мою трудную жизнь, опасности, борьбу
с врагами.
— Да, вы меня знаете... Н о как вы можете предлагать мне то, что отдали вашей Ноэми? Вы на это права
не имеете!
— Н а что оно ей? Она ни о чем таком и слышать не
хочет. Она изгоняет из жизни правду, труд и страдания.
Аннета молча посмотрела на Филиппа, и он прочел
в ее глазах вопрос, которого она не задала.
— Вы думаете: «Так зачем же он на ней женился?..»
Эта женщина всегда лжет, да, да, в ней все ложь, от
корней волос до кончиков ногтей... А самое главное то,
что я ведь именно за это ее и взял! Я ее почти люблю
за это... Когда ложь — искусство, доведенное до совершенства, она стоит хорошего театра... (Разве мы не
знаем, что театр, что почти всякое искусство лжет?
Исключение составляют разве только несколько чудаков, которые смущают своим поведением собратьев по
ремеслу, и те утверждают, что эти люди не художники,
что они только портят марку и сбивают цену...) Ну, а
если в нашем обществе все ложь, так мы вправе требовать, чтобы ложь была хотя бы приятна. Поэтому я предпочитаю жить и общаться с тем, кто лжет красиво. Им
меня не обмануть, я все вижу. Прелести Ноэми так же
поддельны, как ее чувства. Н о подделка удалась! Она
делает честь Ноэми. Я наслаждаюсь ею по вечерам,
когда прихожу домой со своей живодерки, где вид и
запах гнилого мяса оскорбляет глаз и отравляет дыхание. Ноэми — весело журчащий ручей, и я в нем омываюсь. Пусть себе лжет! Какое это имеет значение?
Если бы она вдруг вздумала говорить правду, ей нечего
было бы сказать.

—
—
—
—
—
—
—
—
—
жизнь

Как вы жестоки! Она вас любит.
Несомненно. Я ее тоже.
А если вы ее любите, для чего я вам?
Я люблю ее только так, как ей нужно.
Это много.
Много? Д л я нее, быть может. Н о не для меня.
Н о смогу ли я дать вам то, что дает она?
Вы? Вы не игрушка.
А я жалею, что не могу быть игрушкой. Вся
— игра.

— Д а , но вы-то ведь верите в нее! В ы и з тех игроков, которые очень с е р ь е з н о о т н о с я т с я к игре.

— И вы тоже.
— Ну, я сознательно этого хочу.
— А кто вам с к а з а л , что я э т о г о не х о ч у ?

— Вот и отлично, будем вместе играть серьезно!
— Нет, я не хочу счастья, построенного на развалинах. Я сама страдала и не хочу, чтобы из-за меня страдали другие.
— В жизни все покупается страданием. Таков уж
закон природы — счастье всегда строится на развалинах. И все в конце концов превращается в развалины —
по крайней мере все то, что построено!
— Н е могу я на это решиться — сделать несчастной
другую женщину. Бедная Ноэми!
— Она меньше жалела бы вас, если бы ей нужно
было вас растоптать.
— Я; тоже так думаю-. Н о она вас любит. А убить
любовь — преступление;
— Хотите в ы или нет; с этим все кончено. Вы ее
убили одним своим появлением-.
— Вы думаете только о себе!
— Когда любишь, всегда так- бывает!
— Неправда! Вот я думаю и о себе, гг о вас, и о
женщине, которая вас любит, и обо всем, что- вам- дорого,
и о том, что дорого мне. Я хотела бы, чтобы моя любовь
для всех была радостью и благом.
— Любовь — поединок. Нельзя смотреть по сторонам, иначе ты погиб. Смотрите прямо в глаза противнику, который стоит перед вами!
— Противнику? Это кому же?.

— Мне.
— Ах, вам!.. Это меня не пугает. А вот Ноэми... Она
мне не враг, она не сделала мне ничего дурного. Как я
могу разбить ей жизнь?
— Что же, по-вашему, лучше ее обманывать?
— Обманывать? Нет, уж лучше разбить жизнь ей...
или себе: отказаться от вас.
— Вы не откажетесь.
— Откуда вы знаете?
— Такая женщина, как вы, не отступает из слабости.
— Почему из слабости? Может, это не слабость,
а сила?
— Не вижу силы в отречении. Мы с вами любим
друг друга. Я уверен, что вы не уйдете от меня.
— Не ручайтесь!
— Н о ведь вы меня любите?
— Люблю.
— Значит?..
— Значит... Вы правы, я не могу... я не в силах от
вас отказаться!
— Значит?
— Значит, будь что будет!..
Они все еще ничего не сказали «ей».
Аннета давала себе клятву, что не будет принадлежать Филиппу, пока не поговорит с Ноэми. Н о сила
страсти взяла верх над ее решимостью. Страсти нельзя
назначать час, она сама его выбирает. И теперь уже
Аннета удерживала Филиппа от объяснения с женой.
Ее страшила его неумолимость.
Филипп без всякого зазрения совести мог бы обманывать Ноэми. Он не настолько ее уважал, чтобы считать себя обязанным сказать ей правду. Н о если бы ему
пришлось сказать правду, он сказал бы ее без всякой
пощады. Когда им владела страсть, он становился
страшным человеком, до ужаса безжалостным. Ничто,
кроме его страсти, для него не существовало. Любовь
его к Ноэми была любовью господина к дорого стоящей
рабыне — в сущности Ноэми ничем другим и не была
для Него. Как многие женщины, она с этим мирилась:

когда рабыня держит в руках своего хозяина, что может
сравниться с ее властью? Она — все, до того дня, когда
становится ничем. Ноэми это понимала, но она твердо
рассчитывала на свою молодость и красоту и надеялась,
что так будет еще много лет. А там — хоть потоп!..
Кроме того, она была постоянно настороже. Она знала о
мимолетных изменах Филиппа, но не придавала им большого значения, потому что правильно их расценивала:
это были связи без завтрашнего дня. В отместку она
тоже позволяла себе легкие «развлечения», скрывая это
от мужа. Только один-единственный раз, когда неверность Филиппа причинила ей жгучую боль, она в бешенстве изменила ему по-настоящему. Это доставило ей мало
удовольствия и даже было немного противно, но зато
она поквиталась с мужем. После этого она стала к нему
еще нежнее. И в его объятиях она со злорадным удовольствием говорила ему мысленно:
«А ведь я тебе изменяю, миленький! Да, да, ты теперь рогат! Так тебе и надо!..»
Боязнь, как бы Филипп не узнал правды, еще
обостряла удовольствие. А Филипп не знал ничего определенного, никаких фактов, но читал по лицу жены, что
она ему лжет, и понимал, что если она еще не изменила,
то во всяком случае замышляет измену. Ноэми подмечала (молнии во взглядах мужа. Эти руки способны были
ее растерзать!.. Но она успокаивала себя мыслью, что он
ничего не знает и никогда не узнает. И закрывала глаза
с томностью кроткой голубки. Филипп говорил грубо:
— Посмотри на меня!
Н о она успевала уже придать глазам выражение спокойное и невинное. Он знал, что эти глаза лгут, и все же
не противился их очарованию.
Он не сердился на Ноэми, но если бы застал ее с
другим, переломал бы ей кости. Он никогда не ждал от
этой женщины того, чего она не могла ему дать: искренности и верности. Т а к как она нравилась ему, то, пока
она ему нравилась, все было в порядке. Н о он считал
себя вправе порвать с нею, как только она перестанет
ему нравиться.
Аннета была совестливее его. Она, как женщина,
лучше понимала, что творится в душе Ноэми. Может

быть, Ноэми лжива и суетна, может быть, она неверна
Филиппу, но она его любит! Нет, для Ноэми это была
не игра, как уверял Филипп. Она вросла в него, словно
часть его тела. Она вложила в свою любовь не только
чувственность, но и всю глубину сердца, какое бы оно
ни было, доброе или злое. Да, каково бы ни было это
сердце, в любви имеет значение только одно: ее сила,
этот властный магнит, который заставляет одного человека телом и душой врастать в другого. Ноэми цеплялась
за Филиппа, как за цель своей жизни, за то, чего она
хотела, хотела, хотела столько лет! Женщина не всегда
знает, почему она влюбилась. Н о когда она уже влюбилась, она не может оторваться. Слишком много растрачено ею сил и желаний, чтобы можно было их перенести
на новый объект. Она, как паразитическое растение, обвивается вокруг своего избранника. И, чтобы ее отделить, пришлось бы резать по живому.
Ноэми начали мучить подозрения. Сначала едва
заметные, словно на сердце тихонько кошки скребли.
В их семейной жизни ничто не изменилось: Филипп
был такой же, как всегда, — резкий, неразговорчивый.
Вечно он куда-то спешил, слушал ее, не слыша, и думал
о чем-то своем со странным огнем в глазах. Он в это
время был всецело поглощен довольно неприятным делом — беспощадной полемикой в печати, которую сам же
вызвал. Ноэми это знала и вовсе не жаждала, чтобы он
посвящал ее в свои заботы. Когда он вот так бывал чемнибудь увлечен, он ни о чем другом не мог думать и
жены не замечал. Ей оставалось только ждать, предоставив ему поститься: после такого поста он возвращался
к ней с еще большим аппетитом. Однако на этот .раз пост
что-то уж очень затянулся! Прежде Ноэми в таких случаях начинала для развлечения заигрывать с мужем, а
Филипп, раздраженный тем, что его отвлекают от важных мыслей, давал ей резкий отпор. И хотя Ноэми очень
громко возмущалась его нелюбезностью, она вовсе не
сердилась; она была похожа на ребенка, играющего
с хлопушкой: чем больше треску, тем больше удовольствия... Н о на этот раз (катастрофа!) хлопушка не разрывалась... Все ухищрения кокетства разбивались о полное равнодушие Филиппа. Он их даже не замечал...

Подозрение, как мышь, пробежало в душе Ноэми, вернулось, водворилось в ней прочно. Оно потихоньку
грызло, грызло и добралось до тела. Наконец, однажды
Ноэми взвыла...
Как-то утром они лежали рядом в постели. У Филиппа глаза были открыты. Ноэми только что проснулась, но притворялась спящей и незаметно наблюдала
за ним. Она инстинктом улавливала в его лице словно
отражение чьего-то другого (ибо мысль без нашего ведома принимает форму того образа, который в ней живет). Ноэми тотчас ревниво насторожилась и, лежа
неподвижно, стараясь дышать ровно, как дышат спящие,
из-под опущенных ресниц так и впилась взглядом
в мужа. Жадно изучала она лицо этого человека, такого
близкого — и такого далекого, человека, который принадлежал ей и оставался всегда чужим. Его бедро касалось ее бедра, а между тем их разделяла пропасть... Да,
да, она не ошиблась, у Филиппа какие-то новые заботы,
и не деловые, нет!.. Заботы ли? Она увидела, что он
улыбнулся... Он думал о другой!.. Чтобы вырвать его
у этого призрака и испытать свою власть над ним, Ноэми
застонала как бы во сне и обняла его обеими руками.
Филипп холодно отодвинулся от прильнувшего к нему
тела и, думая, что жена спит, тихо встал, оделся и вышел.
Ноэми не шелохнулась... Но, как только Филипп закрыл
за собой дверь, она вскочила с постели. Лицо ее- исказилось, она била себя кулачками в грудь,, с трудом сдерживая крики тоски и гнева.
С этой минуты она начала слежку. Напряженно, трепетно стерегла, разнюхивала. У нее чесались руки, она
сгорала от желания разорвать на части соперницу...
О, тихонько, без шума!.. Впиться когтями ей в- сердце!..
Однако Ноэми не находила этого сердца. В чьей груди
оно скрывалось?.. С лихорадочным усердием охотника,
выслеживающего в лесу зверя, она обследовала круг
знакомых и, скрывая острые зубки под молодой улыбкой
накрашенного рта, изучала каждую черточку в лице Филиппа, когда он находился в обществе женщин, подстерегала взгляды, жесты, оттенки голоса каждой из них.
Она, словно удерживала внутри себя на сворке

насторожившихся псов, которые почуяли зверя... Н о след
всякий раз оказывался ложным. Зверь ускользал...
Странное ослепление, из-за которого Ноэми с самого
начала устранила из поля своих наблюдений Аннету,
продолжалось. З а последние недели она совсем забыла
сб Аннете. Т а не показывалась у них в доме: она чувствовала себя виноватой и не только не гордилась, но,
наоборот, стыдилась своей тайной победы, своего украденного счастья. Она избегала Ноэми. Предлогов для
этого нашлось бы достаточно, если бы Ноэми выразила
желание увидеться с ней. Н о Ноэми такого желания не
выражала, у нее было слишком много тревог, и ей было
не до Аннеты.
Напрасно Ноэми старалась себя убедить, что прихоть Филиппа пройдет. Явные симптомы его охлаждения
не только не исчезали, а стали еще заметнее: равнодушное невнимание к словам, к выражению лица, к самому
присутствию жены, полнейшее безразличие. И более
того: когда Ноэми настойчиво пыталась напомнить ему
о своем существовании, она замечала на его лице выражение скуки, досады и плохо скрытого отвращения, мину
человека, который хочет избежать тягостного общения...
Ноэми трепетала от ярости и оскорбленной любви.
Она не могла больше скрывать от себя всей серьезности
обрушившейся на нее беды. Она сходила с ума. Притом
еще нужно было постоянно делать усилия, чтобы не выдать себя... Всегда, всегда казаться веселой, уверенной,
постоянно ловить его на приманку... на которую он и не
смотрел! Ноэми изводила мысль о неуловимой, неизвестной сопернице. В ней поднималась бешеная ненависть
к этой женщине... Хотелось биться головой о стену с досады, что она не может поймать ее... Напрасно следила
она за всеми знакомыми женщинами. З а всеми... кроме
Аннеты. Меньше всего она подозревала Аннету.
Аннета сама себя выдала.
Как-то раз на улице, шагах в двадцати от себя, она
заметила Ноэми, которая шла ей навстречу. Ноэми ее
не видела, она шла, опустив голову и рассеянно глядя по
сторонам. Ее красивое лицо было мертвенно бледно и
казалось постаревшим. В эту минуту она не следила за

собой и не замечала никого вокруг. З а последнее время
она превратилась в маньячку, которая с подавленной
яростью непрерывно вращает в уме жернова навязчивой
идеи. Аннета была поражена ее видом. Она могла бы
незаметно пройти мимо Ноэми или повернуть обратно.
Но, торопясь избегнуть встречи, она сделала промах:
сошла с тротуара и перешла через улицу. Это на мгновение нарушило движение пешеходов и привлекло внимание Ноэми. Она узнала Аннету и поняла, что та хотела
уклониться от встречи с ней. Проводив ее глазами, она
увидела, как Аннета, дойдя до противоположного тротуара, украдкой глянула на нее и тотчас отвернулась.
В голове Ноэми ослепительной молнией вспыхнула догадка: это она!..
Ноэми остановилась, задыхаясь, вонзив ногти в ладони, сжав зубы и ощетинившись. Она напоминала
разозленную, выгнувшую спину кошку. У нее в эту минуту были глаза убийцы. Взгляд какого-то прохожего
напомнил ей, что она живет в мире, где надо притворяться и лгать, и что она на одну минуту изменила
этЬму правилу. Ноэми вернулась к действительности. Но,
пройдя десять шагов, не выдержала и разразилась злобным смехом. Враг найден... Тайна у нее в руках!..

Аннета была очень расстроена встречей с Ноэми.
С того дня, как она отдалась Филиппу, ее не переставала
мучить совесть. Не потому, что она считала грехом принадлежать тому, кого любила. Их связывала любовь
настоящая, здоровая, сильная. Она не нуждалась ни в
оправдании, ни в притворстве. Никакие общественные
условности не могли взять верх над нею. В горячке этой
страсти Аннета и мысли не допускала, что у нее есть какой-то долг перед Ноэми; подлинной женой Филиппа была
она, Аннета, и она не признавала той, другой, которая не
способна была быть ему товарищем в его труде и борьбе,
не сумела дать ему счастье. Однако эта уверенность не
мешала Аннете помнить, что счастье ее добыто ценой
чужого горя. Она уговаривала себя, что такая пустая и
легкомысленная женщина, как Ноэми, не способна
сильно страдать, что она легко откажется от Филиппа.

Но чутье подсказывало обратное, и все, что она могла
сделать, это просто перестать думать о Ноэми. В первые
дни эгоизм счастья помог ей.
Однако после встречи с Ноэми это стало уже невозможно. Аннета обладала несчастной способностью отрешаться от себя и, наперекор собственным чувствам, проникаться чувствами других, в особенности их страданиями, которые она угадывала с первого взгляда.
Аннета пришла домой, потрясенная горем Ноэми,
переживая его почти так же остро, как сама Ноэми. Она
не могла больше отделываться рассуждениями, вооружаться правами любви. «Ноэми тоже любит. И страдает. Разве у любви страдающей меньше прав, чем
у любви, причиняющей страдания?.. Никаких прав
нет! Одной из нас придется страдать. Ей или
мне!..»
«Ей!» Страсть к Филиппу не оставляла Аннете выбора... Н о это было совсем не весело.
Она думала: «Надо хотя бы не отягчать ее горя! Это
преступление •— длить его так долго, как мы это делаем,
давать ране гноиться, вместо того чтобы твердой рукой
сделать операцию и перевязать. М ы увиливаем от честного признания и предоставляем Ноэми самой догадаться о своем несчастье — это и трусость и жестокость!»
Аннета в первый же день объявила Филиппу:
— Я не хочу прятаться.
Как она могла, откладывая со дня на день, допустить
такое недостойное положение?.. В этом виновата была
все та же ее душевная мягкость... Она не раз говорила
Филиппу:
— Надо сказать ей.
Но когда Филипп хотел это сделать, она его удерживала, боясь его грубой прямоты. Филипп бросал то, что
разлюбил, как выжатый лимон. Старые узы его стесняли.
Он говорил:
— Давай покончим с этим!
А Аннета отвечала:;
— Нет, нет, только не сегодня!
Она понимала, какую боль он причинит Ноэми. Боже,
как тяжело убивать человеческую душу!

У Филиппа и без того было о чем подумать. Дни егб
проходили в ожесточенной борьбе с обрушившимися на
него печатью и общественным мнением. Аннета видела,
что сейчас не время докучать ему своими заботами.
Филипп затеял опасную кампанию. Он взял на себя
почин в деле создания Лиги ограничения рождаемости.
Ему было ненавистно бесстыдное лицемерие господствующей буржуазии, которая, ничуть не заботясь об
улучшении гигиенических условий жизни и облегчении
нужды трудящихся, заинтересована только в том, чтобы
они размножались, поставляли ей пушечное мясо и рабочие руки для ее предприятий. Сами-то они, эти господа,
не хотят иметь много детей, чтобы не усложнять себе
жизнь и не нарушать ее благополучия. А то, что неумеренное деторождение упрочивает нищету, болезни, порабощение народа, их это не беспокоит. Они объявили деторождение религиозным и патриотическим долгом. Филипп не сомневался, что, выступая против этого, наживет
себе врагов. Н о никогда опасность не останавливала его.
Он ринулся вперед. Ярость противников превзошла его
ожидания.
Он стал ненавистен множеству людей: прежде всего
собратьям по профессии, жрецам науки, чье самолюбие,
интересы и ученый авторитет были задеты, затем вытесненным им соперникам и даже кое-кому из его сторонников, которым он беспощадно резал правду в глаза, ибо не
такой он был человек, чтобы платить за похвалы любезностями, и благодарность не принадлежала к числу его
добродетелей. Он принимал все одобрения как должное
и другим воздавал по заслугам — и только, а это было
немного! К благодетелям он относился без всякого почтения — единственным исключением была Соланж. Никому никаких льгот! Таким образом, следовало ожидать,
что нападки на него будут сильные, а защитников найдется мало. Филипп мешал маневрам тех, кто спекулировал на идеалах. Всякий раз, как возникала какая-нибудь
очередная организация благородных жуликов-филантропов, можно было не сомневаться, что он выступит против
нее. Он с циничным удовольствием разоблачал хитрости
добродетельных лицемеров. Это тоже создало еМу р

почтенных кругах репутацию (воНо уосе 1 ) сумасброда,
анархиста, разрушителя основ. Эти шушуканья пока не
дошли еще до публики, до страшного уха Пасквино — продажной прессы. Враги выжидали подходящего момента.
ЕссоЫ 2 Теперь подвернулся очень удобный случай...
Произошел взрыв патриотического негодования. Вмешались газеты. Отголоски этого всеобщего возмущения
дошли даже до парламента, и там были произнесены
бессмертные речи в защиту прав бедняков на многочисленное потомство. Несколько энтузиастов внесли проект
закона, строго карающего за всякую пропаганду, которая прямо или косвенно ратует за уменьшение народонаселения. Свободомыслящая пресса утрировала доводы
Филиппа за ограничение деторождения и в своем изложении выдвинула на первый план мотив эгоистического
наслаждения, умолчав о соображениях гуманности. Это
дискредитировало все выступления Филиппа. Он обрел
сторонников среди врагов общества. Своим противникам
он отвечал на страницах одной крупной газеты, отвечал
очень резко и прямо. Н о в редакцию посыпались письма
с протестами, и Филипп рисковал потерять эту трибуну.
Он читал публичные лекции, выступал на бурных собраниях. Он атаковал своих врагов с такой же неистовой
страстностью, как они — его. Они зорко следили за каждым его словом, ожидая, что какая-нибудь неосторожность Филиппа даст им в руки оружие и поможет его
погубить. Но их суровый противник сдерживал свои
порывы и не позволял увлечь себя ни на шаг за пределы
того, что он хотел сказать. Он завоевал себе громкую
известность, вызывал восторги, насмешки, ненависть.
В дыму сражений он дышал полной грудью.
Среди таких бурь мог ли он думать о Ноэми?
Ноэми спешила домой. Она припоминала первые
встречи Филиппа и Аннеты, которые происходили у нее
на глазах, и яростно проклинала свою глупость и их коварство. Едва она очутилась в своей квартире, она дала
1
8

под сурдинку (итал.).
Вот он1 (итал.)

волю бешенству. Это был настоящий смерч. В одно
мгновение все было сметено им. Кто увидел бы сейчас
Ноэми, в слезах, в судорогах отчаяния, с трудом узнал
бы ее. Хорошенькое личико было искажено," она кусала
и рвала носовой платок, произвела полный разгром среди
бумаг на письменном столе мужа, сорвала злость на своей
собачке, вздумавшей к ней ластиться, и на попугае, которого чуть не задушила... Конечно, она предусмотрительно
заперлась на ключ: разыгрывать фурию можно было
только при закрытых дверях, — ведь это ее не красило!
Лицо приняло жесткое выражение, казалось постаревшим
и измятым. Но, увидев себя в зеркале такой злющей и
некрасивой, Ноэми не только не огорчилась, а испытала
что-то вроде облегчения: это была своего рода месть
Филиппу. Потом ей стало себя жалко, обидно за подурневшее лицо. Эта жалость растопила злобу, и Ноэми,
свернувшись калачиком на ковре, громко зарыдала...
Времени у нее оставалось мало — Филипп должен был
скоро вернуться, и она спешила выплакаться до его прихода: захлебывалась, рыдала вдвое громче, быстро и
бурно... Она еще бушевала, но гроза шла на убыль. Незлопамятная собачонка подошла и лизнула хозяйку в ухо.
Ноэми поцеловала ее, причитая, потом приподнялась,
села на ковре, поглаживая свою ногу, и затихла. Она
размышляла. Вдруг, приняв решение, она вскочила, отбросила назад волосы, свисавшие ей на глаза, подобрала
разбросанные по комнате вещи, привела в прежний порядок бумаги на столе, затем старательно напудрила и подкрасила лицо, оправила платье и стала ждать.
Филипп застал ее спокойной и ласковой. Она сначала
испробовала простейшее оружие. В разговоре она с невинным видом ловко вставила несколько гадостей
о ненавистной сопернице. Сладеньким голоском сделала
два-три каверзных замечания об Аннете. Об ее внешности, разумеется. Ноэми считала, что нравственные качества — дело второстепенное: душа душой, а любовь-то
все-таки поддерживается влечением к телу! Ноэми была
великая мастерица выискивать в красоте других женщин
какие-нибудь изъяны, которые, когда их тебе укажут,
уже невозможно забыть. На этот раз она превзошла

себя: ведь показать соперницу ее любовнику в отталкивающем виде — задача увлекательная, что и говорить!
Филипп выслушал, но и глазом не моргнул. Ноэми
переменила тактику. Стала защищать Аннету, опровергая
людские толки, восхвалять ее добродетели (такие похвалы ни к чему не обязывают). Она хотела вызвать
Филиппа на разговор, заставить его выдать себя, завлечь
его в расставленную ловушку. Н о к похвалам ее, как и
к злословию, Филипп отнесся равнодушно.
Она пустила в ход кокетство и заигрывания, пыталась разжечь в Филиппе ревность, со смехом пригрозив,
что, если он ее когда-нибудь обманет, она ему отплатит
с лихвой. Филипп даже не усмехнулся и, сославшись на
какое-то дело, собрался уходить.
Тут Ноэми снова вышла из себя. Она крикнула, что
знает все, что ей известно о его связи с Аннетой. Она
грозила, бранилась, умоляла, твердила, что покончит
с собой. Филипп только плечами пожал и, не говоря ни
слова, шагнул к двери. Она побежала за ним, схватила
его за плечи, заставила обернуться и, глядя ему в глаза,
не своим голосом спросила:
— Филипп! Т ы меня больше не любишь?..
Он посмотрел ей в лицо:
— Нет!
И вышел.
Если Ноэми и раньше неистовствовала, то теперь она
совсем обезумела. В течение нескольких часов она была
как в бреду. Она перебирала всевозможные способы
мщения, один нелепее и страшнее другого. Убить Филиппа. Убить Аннету. Убить себя. Осрамить Филиппа.
Оклеветать Аннету. Изувечить ее. Облить серной кислотой... О, какое это будет наслаждение — обезобразить
ее!.. Задеть ее честь. Заставить ее страдать из-за сына.
Написать и разослать анонимные письма... С лихорадочной поспешностью Ноэми нацарапала несколько строк,
разорвала письмо, начала снова, опять разорвала... Она
способна была сейчас поджечь дом...
Н о ничего такого она не сделала, постепенно успокоилась, собралась с силами. И тогда пустила в ход гениальную изобретательность влюбленной женщины.
Она поняла, что с Филиппом ей ничего не сделать—

Когда-нибудь она отомстит ему за все!.. Н о сейчас он
неуязвим. Значит, надо приняться за Аннету. И Ноэми
отправилась к Аннете.
Она еще не знала, что будет делать, но была готова
на все. Положила в сумочку револьвер. Дорогой она придумывала всякие сцены, но потом от них отказывалась.
Она инстинктом предугадывала ответы Аннеты и применительно к ним исправляла свой план, а потом, в последний момент, вдруг целиком изменила его. Ярость
захлестывала ее, когда она, почти бегом, задыхаясь, поднималась по лестнице к Аннете. Сквозь ткань сумочки
она судорожно сжимала револьвер. Но когда дверь открылась и она очутилась лицом к лицу с Аннетой, ей
сразу стало ясно: один жест, одно резкое слово с ее стороны — и раздраженная Аннета еще неумолимее встанет
на защиту своей любви.
И злость Ноэми мгновенно испарилась. Красная и
запыхавшаяся от быстрой ходьбы, она ,со смехом бросилась обнимать Аннету. Удивленная этим вторжением,
смущенная ее нежностями, Аннета оставалась сдержанно^. Н о неожиданная гостья, войдя, сразу без церемоний
прошла в спальню. Быстрым взглядом удостоверившись,
что Филиппа там нет, она уселась на ручке кресла и засыпала ласковыми словами Аннету, с натянутым видом
стоявшую перед ней. Не переставая болтать, Ноэми
одной рукой даже обняла Аннету за талию, другой теребила ее косынку. И неожиданно залилась слезами...
В первый момент Аннете показалось, что это тоже
игра... Но нет! Ноэми расплакалась не на шутку, это
были настоящие слезы...
— Ноэми! Что с вами?
Т а не отвечала и, припав лицом к груди Аннеты, продолжала плакать. Аннета, тронутая этим великим горем,
пробовала ее успокоить. Наконец, Ноэми подняла голову и, всхлипывая, простонала:
— Отдайте мне его!
— Кого? — спросила захваченная врасплох Аннета.
— Вы знаете!
— Но, право..,
— Да, знаете, знаете! И я знаю, что вы его любите.
И что он вас любит... Зачем вы отняли его у меня?

И опять слезы. Аннета с тяжелым сердцем слушала,
как Ноэми жалобно напоминала ей о своем доверии и
расположении к ней. Она не в силах была ничего возразить, потому что и сама себя осуждала. Эти горестныз
упреки, лишенные всякой запальчивости, попадали в цель.
Только когда Ноэми с укором сказала, что Аннета злоупотребила ее дружбой для того, чтобы ее обмануть, Аннета сделала попытку оправдаться. Она возразила, что
любовь пришла помимо ее воли и завладела ею. Ноэми,
которую эти признания ничуть не тронули, старалась
придать им другой смысл: она притворилась, будто и
сама оправдывает Аннету, а главным виновником считает Филиппа. Она говорила о нем оскорбительные вещи.
Таким способом она не только дала выход злобе, но и
хотела внушить Аннете отвращение или хотя бы недоверие к Филиппу. Но Аннета стала защищать его. Она
не могла допустить, чтобы Филиппа называли обманщиком и соблазнителем. Он хотел действовать честно. Это
она виновата, она не давала ему поговорить с Ноэми.
Ноэми в пылу ненависти еще настойчивее стала его обвинять, но Аннета не сдавалась. Спор принял ожесточенный и резкий характер. Можно было подумать, что
из них двух настоящая жена Филиппа — Аннета. И, видимо, Ноэми вдруг это поняла. З а б ы в всякую осторожность, она крикнула вне себя:
— Я запрещаю вам говорить о нем! Да, запрещаю!..
Он мой.
Аннета пожала плечами:
—- Он не ваш и не мой. Он сам себе господин.
Ноэми запальчиво повторила:
— Он мой!
И заговорила о своих правах.
Аннета сказала сухо:
— В любви не может быть никаких прав.
Ноэми опять крикнула:
— Он мой, и я его не отдам!
Аннета возразила:
— Он любит меня, и вам его не удержать.
Обе женщины враждебно смотрели друг на друга:'
Аннета — в броне эгоизма и твердой решимости, Ноэми — сгорая от желания дать ей пощечину. Она иена»

видела ее всю с головы до ног. Она готова была издеваться над ее некрасивостью, исхлестать ее самыми жестокими словами, словами непоправимыми. Какое это было
бы наслаждение!.. Но она сообразила, что ей это обойдется слишком дорого, — и сдержалась.
Она вдруг проворно нагнулась, подобрала упавшую
на пол сумочку и выхватила из нее револьвер... В кого
его направить? Она еще сама не знала... В себя!.. Сперва
это было притворно. Н о когда Аннета бросилась к ней
и схватила ее за руку, Ноэми увлеклась игрой. Между
двумя женщинами завязалась борьба. Ноэми упала на
колени, Аннета стояла, нагнувшись над ней.
Нелегко было удержать эту сумасшедшую. Сейчас
она уже и в самом деле хотела застрелиться... Однако,
если бы револьвер коснулся груди Аннеты, с каким сладострастием она спустила бы курок!.. Н о Аннета толкнула ее руку, выстрел раздался, и пуля засела в стене.
И Ноэми так и не узнала, в кого же она собственно целилась — в себя или соперницу...
Она бросила револьвер, перестала бороться. Наступила нервная реакция. Она сползла на пол к ногам Аннеты, обессиленная, плача навзрыд. С ней сделалась истерика. Чуткая Аннета вначале заподозрила, что Ноэми
разыгрывает сцену (но разве в подобных случаях узнаешь, где кончается игра и начинается истинная
драма?). Этот шантаж, эта мнимая попытка к самоубийству вызвала у нее в первую минуту глухое раздражение... Н о сейчас уже невозможно было сомневаться в
страданиях этой бедняжки, сломленной горем. Аннета
старалась сохранить твердость, отвернулась, но ничего
не помогало. Ей стало стыдно за свои подозрения, и она
с чувством глубокой жалости опустилась на колени подле
Ноэми, поддерживая ей голову. Она пробовала ее успокоить, приговаривая со'всем по-матерински:
— Ну, ну, деточка... Не надо! Перестаньте!..
Она обхватила Ноэми своими сильными руками и
подняла с полу. Ощутив в своих объятиях покорное мо-лодое тело, сотрясаемое рыданиями, она подумала:
«Неужели, неужели это из-за меня так страдает человек?»
Н о другой внутренний голос возражал:
ЧЛЪ

Ромен Роллан, т. 8

433

«А разве ТЫ не согласилась бы за свою любовь заплатить какими угодно муками?»
«Да, своими, но не чужими 1»
«И своими ичужими. С какой стати щадить других
больше, чем себя?»
Аннета посмотрела на Ноэми, которая в полуобмороке лежала у нее на руках... Какая она легонькая!..
Точно птичка!.. Ей вдруг представилось, что это ее дочь.
И она невольно крепче прижала ее к себе. Ноэми открыла глаза, и Аннета подумала:
«А будь она на моем месте, разве она пожалела бы
меня?»
Ноэми смотрела на нее с убитым видом. Аннета усадила ее в кресло и, стоя подле нее, положив ей руку на
лоб (Ноэми внутренне задрожала от ненавистного прикосновения, но и виду не показала), спросила тоном, каким говорят с плачущим ребенком:
— Значит, вы сильно его любите?
— Да, его одного всю жизнь!
— Я тоже его люблю.
Ноэми так и вскинулась, ужаленная ревностью, И
сказала резко:
— Да, но я молода. А вы... (она запнулась) вы уже
свое от жизни взяли и можете обойтись без него.
Аннета с горечью досказала мысленно слово, которого Ноэми не произнесла вслух. Она думала:
«Да, мне уже недалеко до старости. Вот поэтому-то
я так и цепляюсь за последний час молодости, за этот
последний луч счастья. И не упущу его ни за что... Эх,
если бы у меня, как у тебя, драгоценная молодость была
впереди!..»
И добавила с грустью:
«Я бы, наверное, опять ее прожила не так, как надо».
Ноэми, видя омраченное лицо Аннеты, испугалась,
как бы не испортить дела и не потерять то немногое, чего
Ъна уже добилась. Она сказала торопливо:
— Я вполне понимаю, что он вас любит... Вы хороши собой... (Аннета подумала: «Лгунья!») Я знаю,
что вы во многих отношениях выше меня... И как раз
в том, что он так ценит... И я даже не могу на вас сер-

диться,

потому

что,

несмотря

Ни

На

что,

очень вас

люблю!..
(«Лгунья! Лгунья!» — мысленно твердила Аннета.)
— Наши силы неравны. Это несправедливо, нет,
нет!.. Я несчастная женщина и могу только плакать.
Я ничто. Я это знаю... Но я его люблю, люблю, я не
могу жить без него! Что будет со мной, если вы его у меня
отнимете? Зачем же он на мне женился, — неужели
только для того, чтобы бросить? Не могу, не могу я1
Вся жизнь в нем, больше у меня ничего нет дорогого на
свете...
На этот раз она не лгала, и Аннете опять стало жаль
ее. Аннету ничуть не трогали заявления Ноэми об ее
правах на мужа: она не признавала прав одного человека
на другого, этих контрактов на вечное владение, которые заключают муж и жена. Но ей больно было видеть
издевательства жестокой природы, которая, разлучая
двух любящих, никогда не убивает любовь в обоих сердцах одновременно, а делает так, чтобы один разлюбил
раньше, и тот, кто любит сильнее, всегда оказывается
жертвой. Ей было противно, что она, Аннета, оказалась
орудием этой великой мучительницы. Да, жизнь принадлежит сильным. И любовь не знает колебаний. Чтобы
добиться цели, она попирает все. «Горе слабым!.. Но почему же я не могу этого сказать? Хочу, а слова застревают в горле! Противно, не могу!.. Может быть, я недостаточно сильно люблю его? Или я уже стара, как
сказала Ноэми? Я на стороне слабых... Нет, нет! Нет!
Все это ложь!.. По какому праву она становится между
моим счастьем и мной? Я не уступлю ей его. Пусть плачет, что мне за дело до ее слез?.. Я перешагну через
нее!»
Но когда она злобно посмотрела на распростертую
Ноэми, та, и сквозь слезы зорко следившая за соперницей, схватила ее за руку, лежавшую на спинке кресла,
прижала эту руку к своей щеке и сказала с мольбой:
— Н е отнимайте его у меня!
Аннета хотела вырвать руку, но Ноэми держала
крепко. Приподнявшись с кресла, она уже обеими руками ухватилась за Аннету и заставила ее наклониться
и взглянуть на нее.
435

ЧЛБ*

— Не отнимайте его у меня!
Аннета оторвала вцепившиеся в нее пальцы и крикнула с возмущением:
— Нет! Нет... Не хочу! Я ему нужна.
Ноэми сказала с горечью:
— Ему никто не нужен. Он и любит-то одного себя.
Раньше он тешйлся мной, теперь вами. Он и вас бросит,
как меня. Он ни к кому не способен привязаться.
Она заговорила о Филиппе. Суждения ее были
резки, но очень глубоки и метки. Аннета была поражена
остротой ее ума. Эта маленькая женщина, казалось такая легкомысленная и пустая, читала в душе мужа
с тонкой проницательностью, рожденной злобой и страданием. И некоторые ее жестокие замечания о Филиппе
очень уж совпадали с теми опасениями, которые еще
раньше зародились у Аннеты. Аннета сказала Ноэми:
— И все-таки вы его любите?
— Люблю. Я ему не нужна, но он мне нужен...
Думаете, это легко — так нуждаться в человеке и при
этом знать, что ты для него ничто, что он презирает
тебя!.. Д а я его тоже ррезираю, презираю! Н о не могу
без него жить... И зачем я его встретила! Это я сама
захотела его. Захотела и взяла... А теперь не он
у меня — я у него в руках... Ах, если бы я могла забыть
его, как будто никогда и не знала!.. Нет, не хочу!..
У меня не хватит сил. Я слишком вросла в него. Всем
нутром. Ненавижу его! Ненавижу любовь! И зачем, зачем люди влюбляются?
Ноэми в изнеможении умолкла, бегая глазами по
сторонам, как загнанный зверь, ищущий, где бы спастись. Обе женщины опустили головы, словно покоряясь
какой-то стихийной жестокой силе.
Ноэми настойчиво и уныло опять затянула ту же
песню:
— Оставьте его мне!
Аннета ощущала эту чужую упорную волю, как липкие щупальцы спрута, присосавшиеся к ее телу. У нее
еще хватило сил вырваться и крикнуть:
— Н е хочу!
В глазах Ноэми сверкнул злой огонек, пальцы судорожно сжались. Но она сказала кротко и жалобно:

— Н у хорошо, любите его! И пусть он вас любит!
Н о не отнимайте его у меня! Сохраним его обе, вы и я!
Аннета только отмахнулась с отвращением, и это
привело Ноэми в бешенство:
— Думаете, мне самой не тошно об этом думать?
Вы мне противны! Я вас ненавижу! Но я не хочу его
терять...
Аннета отвернулась от нее и сказала:
— А я к вам никакой ненависти не чувствую. Вам
тяжело, и мне тоже. Н о делиться любимым человек о м — это гнусно! Это преступление против любви!
Пусть я буду жертвой или буду палачом, но низкой и
малодушной я быть не хочу. Я не уступлю половины,
чтобы сохранить того, кого люблю. Я отдаю все и хочу
иметь все. Или ничего.
Ноэми, стиснув зубы, крикнула мысленно:
«Так не будет же тебе ничего!»
(Впрочем, даже п р е д л а ^ я этот дележ, она рассчитывала снова завладеть всем.)
Вскочив с кресла, она подбежала к Аннете, упала
на колени, обняла ее ноги:
— Простите!.. Я сама не знаю, что говорю, не знаю,
чего хочу! Я несчастна и не могу этого вынести... Что
же мне делать? Скажите, что делать? Помогите мне!
— Помочь вам? Вы просите помощи у меня?
— Да, у вас! А к кому же мне идти, кто мне поможет?.. Я одинока. У меня нет никого, кроме этого человека, который, даже когда любил, не интересовался
мной. Ему я не могу открыть душу... А до него была
у меня мать, занятая только собой и своими развлечениями... Мне не с кем посоветоваться... У меня нет ни
одной подруги... Когда я с вами познакомилась, я думала, что нашла друга. А вы стали мне злейшим врагом... З а что вы сделали мне столько зла?
— Бедная моя девочка, разве я виновата? Я этого
не хотела... — сказала удрученная Аннета.
Ноэми тотчас ухватилась за вырвавшееся у Аннеты
ласковое слово:
— Вы сказали: «моя девочка»!.. Да, будьте мне
матерью, старшей сестрой! ' Н е губите меня! Научите,
15

Ромен Роллан, т. 8

437

что делать! Я не хочу терять Филиппа... Дайте мне совет, дайте мне совет!.. Я сделаю все, что вы скажете...
Ноэми лгала только наполовину. Она так привыкла
вечно играть роль, настолько в эту роль входила, что
уже и чувствовала то, что изображала. Во всяком
случае ее любовь, боль, ее надежда тронуть Аннету, от
которой все зависело, были искренни. Все, вплоть до доверия, которое она выражала Аннете, — ведь это была
последняя карта, которую она в отчаянии поставила!
И от нее не укрылось волнение Аннеты, которого та не
умела скрыть. Аннета слабела. Беспомощность и покорность Ноэми ее обезоружили. Она не находила в себе
силы возражать. Правда, Ноэми не удалось обмануть
ее. В слащавых интонациях соперницы Аннета чуяла
фальшь. Она не мешала ей говорить, но, слушая, читала
в ее душе. Она думала: «Что же делать? Принести себя
в жертву? Какая бессмыслица! Не хочу! Я не люблю
эту женщину. Она лжет, она меня ненавидит. Да, но она
мучается...» И она гладила по голове стоявшую подле
нее на коленях Ноэми, а та все всхлипывала и причитала, в то же время наблюдая за Аннетой, угадывая ее
колебания, подстерегая ее, как дичь, задыхаясь и трепеща, то от беспокойства, то от острой радости. Время
от времени она прижимала к губам руки своей соперницы, которые охотно искусала бы, и без устали твердила свое:
— Верните мне его!
Тогда Аннета, хмуря брови, попыталась ее оттолкнуть.
Она видела в глазах Ноэми хитрость и боль, ложь и
любовь, напряженное ожидание... Наконец, поддавшись
минутной слабости, она усмехнулась (в этой усмешке
была и усталость, и сострадание, и отвращение к себе,
к Ноэми, ко всему) и, отвернувшись, сказала:
— Что ж, берите его себе!
Едва выговорив эти слова, она уже пожалела, что
сказала их. Ноэми вскочила и бросилась ее целовать,
осыпая бурными ласками... (Никогда еще ее ненависть
к Аннете не была так сильна! Наконец-то она сдалась!..
Но сдалась ли?..)
Аннета уже говорила.
— Нет, нет!..

Ноэми как будто не слышала. Она называла Аннету
своим дорогим, верным другом, клялась ей в 'вечной
благодарности и любви. Она смеялась и плакала.
Однако Ноэми недолго теряла время на бесплодные
излияния. Она захотела узнать, что Аннета сделает,
чтобы удалить от себя Филиппа. Аннета возмутилась.
— Ничего подобного я вам не обещала!
— Нет, обещали, обещали!..
— У меня просто вырвалось слово...
— Но вы же сами сказали...
— Вы у меня силой вырвали это слово...
— Нет, Аннета, вы не такой человек, чтобы взять
свое обещание обратно! Вы сказали: «Возьмите его
себе». Да, да, Аннета, вы так сказали! Ну, подтвердите
же, что вы так сказали! Вы не можете это отрицать...
— Ах, оставьте меня, оставьте!—твердила Аннета
устало. — Я не могу, не хочу! Довольно вам мучить
меня...
Она села, чувствуя себя совершенно разбитой.
А Ноэми продолжала ее терзать. Роли переменились.
Аннета не могла отказаться от Филиппа — любовь
пустила в ней крепкие корни. А Ноэми знать ничего не
хотела: пусть себе Аннета любит сколько ей угодно,
лишь бы она рассталась с Филиппом! Она хотела, чтобы
Аннета порвала с ним сейчас же, не откладывая.
А способов, как это сделать, она могла подсказать
сколько угодно. Она наседала на Аннету, пуская в ход
лесть, мольбы, поцелуи, она оглушала ее потоком слов,
взывала к ее великодушному сердцу, просила, заклинала, требовала, торопила, диктовала ответы...
Аннета сидела в каком-то оцепенении, не говоря ни
слова. Она даже не пробовала остановить этот поток.
Сжатые губы, угрюмый взгляд... Наконец, Ноэми замолкла, озадаченная ее неподвижностью. Она взяла Аннету за руки — они были холодные, влажные.
— Д а отвечайте же, отвечайте!
Аннета, не глядя на нее, пробормотала:
— Оставьте меня!..
Это было сказано так тихо, что Ноэми скорее угадала по движению губ, чем расслышала ее слова. Она
переспросила:
439

15*

— Вы хотите, чтобы я ушла?
Анкета утвердительно кивнула головой.
— Я уйду. Н о вы обещаете?
Аннета повторила устало:
— Оставьте меня, оставьте, меня... Мне надо побыть
одной.
Ноэми быстро поправила перед зеркалом прическу
и, шагнув к двери, сказала:
— Прощайте... Помните же: вы обещали!..
Аннета в последний раз попробовала протестовать:
— Нет! Ничего я не обещала...
Ноэми почувствовала новый прилив ярости. После
всех ее усилий!.. Н о инстинкт ей подсказал, что не стоит
слишком сильно натягивать струну... Все равно дело
сделано!
Она ушла.
Она узнала слабость соперницы и была уверена, что
растопчет ее.

Некоторое время после ухода Ноэми Аннета не двигалась с места. Она была вконец измучена этой затянувшейся сценой. Ей было бы легче сопротивляться
внезапной атаке, если бы силы ее не были уже подточены двойным бременем страсти и напряженной работы,
а главное непрерывной лихорадкой, в которой она жила,
лихорадкой, вызванной участием в борьбе Филиппа и
близостью к этой буйной душе. При таком физическом
и душевном изнеможении как ей было бороться с мучившими ее тайными угрызениями совести? А слабость
Аннеты была на руку Ноэми. Она застала почву подготовленной и в своей сопернице нашла союзницу.
Сама по себе Ноэми не играла большой роли в тревогах Аннеты. Как человек, она ей не очень нравилась.
Как соперница, была и совсем неприятна. Аннета считала
Ноэми лживой, коварной, недоброй, Ревность делала ее
несправедливой, и она теперь даже не находила Ноэми
красивой, хотя прежде восхищалась ею. Все в этой женщине казалось ей поддельным, — все, кроме ее горя.
«Ноэми или другая — все равно это страдающий человек,

страдающий из-за меня...» И странная жалость щемила
сердце Аннеты.
Эту отзывчивость развило в ней за последние годы
зрелище человеческих страданий и нужды и две
смерти — Одетты и Рут. Они оставили в душе неясную
трещину. Аннета считала это слабостью, чем-то вроде
болезни и, пожалуй, была права. Нельзя было бы
жить, если бы мы принимали близко к сердцу все человеческие горести. Счастье всегда покупается ценой чьегото страдания. Одна жизнь питается другой, как личинки, отложенные в теле живой добычи. И каждый
пьет чужую кровь. Еще недавно пила ее и Аннета, не
задумываясь над этим. И с чужой кровью вливались
в нее радость и тепло. Пока она была молода, она не
думала о своих жертвах. Тот день, когда она о них задумалась и сказала себе: «Надо быть жесткой» — был
началом слабости и душевного надлома. Теперь она это
почувствовала: она уже не могла быть жесткой. Она
старела. Десять лет тому назад она перешагнула бы
через Ноэми без малейшего колебания: «Я имею право
н^ счастье. Горе тому, кто протянет к моему счастью
руку!..» Тогда она не нуждалась в самооправдании.
А сейчас, для того чтобы вырвать у жизни свою долю
счастья, ей уже надо было оправдываться перед своей
совестью не только потребностью в нем, а еще чем-то.
Бороться во имя самой себя — этого теперь было мало.
В погоне за куском хлеба она еще находила в себе силы
без колебаний устранять с дороги менее удачливых конкуренток: ведь этот кусок хлеба нужен был ей для сына.
Ее поддерживал животный инстинкт, заставляющий
зверя защищать своих детенышей и кормить их мясом
других зверей. Другой же инстинкт — чувство самосохранения, заставляющее брать и удерживать нужное
для себя, — ослабел и .проявлялся только вспышками.
Отчасти его вытеснило материнство, заняв его место.
Однако сейчас, когда в жизни Аннеты наступил
перелом, сын не был для нее поддержкой. Напротив, он
был причиной новых тревог и угрызений совести. Аннета не могла себя обманывать: страсть к Филиппу вытесняла мысли о сыне. Она чувствовала себя виноватой
перед Марком и пыталась скрыть от него все. Она знала

своего мальчика, она замечала и раньше, что он из ревности всегда выпускает когти в присутствии людей, которых она любит. Она не ставила ему этого в вину,
радуясь, что он не хочет ни с кем делить ее любовь. Н о
Теперь она защищала свое счастье — от кого?.. От
своего счастья! Одна любовь восстала против другой. А она не хотела жертвовать ни одной из них. И так
как обе были ревнивы, властны и захватывали ее целиком, то Аннете приходилось от каждой из них скрывать другую. Н о удавалось ли ей это? Марк терпеть
не мог Филиппа. Он ничего не знал об их связи (в этом
Аннета была уверена), но, может быть, чутьем угадывал что-то?.. Аннете стыдно было хитрить с ним, но
еще стыднее было при мысли, что сын может заподозрить истину. Н а самом же деле Марк ни о чем не догадывался и Филиппа ненавидел совсем по другим причинам.
А Филипп не удостаивал Марка вниманием. Разумеется, женясь на Аннете, он взял бы в качестве бесплатного приложения не только одного, но и двух или
трех ее детей: ни психологически, ни материально это
не играло для него' никакой роли, так что и благодарить
его было бы не за что. Он не питал к Марку никакой
неприязни, считал его неглупым, но ленивым и недостаточно развитым. Он, без сомнения, сумел бы живо
забрать Марка в руки, но его ничто не привязывало
к мальчику, и он этого вовсе не скрывал. Говорил он
о Марке и с Марком тоном добродушно-грубоватым,
который больно задевал Аннету. Привыкнув к грубости
жизни, Филипп понятия не имел о том, какого бережного внимания требует натура утонченная и гордая и
как легко оскорбить ее целомудренную стыдливость. Н е
стесняясь в выражениях, он в присутствии матери давал
Марку медицинские советы и грубо-прямолинейные наставления, которые заставляли краснеть и юношу и
мать, — мать еще больше, чем сына. Филипп был того
мнения, что от детей не следует ничего скрывать. Т а к
думала и Аннета. И Марк тоже. Н о не так надо было
все это говорить, как говорил Филипп! Аннета испытывала при этом почти физическое страдание, а Марк чув-,
ствовал себя униженным, и в душе его накапливалась
злоба. Между ним и Филиппом не могло быть никакого!

взаимного согласия — слишком уж различные были у них
темпераменты. Легко было предвидеть в будущем столкновения и постоянные нелады. Д л я Аннеты, страстной
любовницы и нежной матери, эта мысль была ужасна.
Ей не от кого было ждать поддержки и совета, надо
было решать самой. И она приняла решение эгоистическое. Что же, разве она не вправе подумать и о себе?
Н о иметь право еще мало, если не можешь за него постоять. А она боролась ли за него? Да, иногда боролась,
как львица, когда видела, что молодость, счастье, жизнь
уходят безвозвратно... Счастье?.. О счастье с таким
человеком, как Филипп, нечего было и думать. Н о он
мог дать ей нечто большее, неизмеримо большее, чем
счастье: жизнь полную, богатую умственными интересами и дерзаниями, не праздный покой, не дремотное
благополучие, а мир буйных вихрей и гроз, мир деятельности, борьбы и с обществом и с ним, Филиппом, жизнь
трудную и утомительную, но, вдвоем с ним, жизнь настоящую, которую стоит прожить. А когда истощатся
силы, она умрет счастливой от сознания, что ей дано
было прожить эти суровые и плодотворные годы, умрет,
не жалея, что расстается с ними... Это было чудесно!
Н о для этого нужны были силы... У Аннеты их хватило
бы на то, чтобы до конца, не вешая головы, нести взятую на себя ношу. Н о как эту ношу поднять? Нужно
было, чтобы кто-нибудь помог и даже немного подтолкнул ее. Вот если бы Филипп, взвалив ей эту ношу на
плечи, внушил ей, что так нужно! Если бы он сказал:
«Неси! Р а д и меня! Т ы мне необходима...» Это слово
дало бы ей силы побороть все угрызения совести...
А нужна ли она Филиппу? Он сказал ей это в первые
дни, когда хотел ею обладать. Но. больше не повторял.
А ей хотелось бы слышать это снова и снова, чтобы
поверить накрепко. Она видела, что Филипп полон собой, привык работать один, бороться один, преодолевать
препятствия один и что он этим гордится. Он счел бы
для себя унижением прибегнуть к чужой помощи. И Аннета спрашивала себя: «Так на что же я ему?» Благодеяние любви не только в том, что она внушает нам
веру в другого человека, но и в том, что мы обретаем
веру в себя. Д а не лишит она нас никогда этой

милости! Н о Филипп мало разбирался в психологических
тонкостях. Великий врачеватель тела, как большинство
ему подобных, не интересовался недугами души. Он не
догадывался о сомнениях, которые грызли женщину,
лежавшую рядом с ним. А между тем ему не следовало
бы наводить ее на такие тревожные мысли. Надо было
положить им конец, женившись на ней! Аннета шептала
ему чуть слышно:
— Уедем вместе! Чтобы мне не было пути назад!
Но Филиппу теперь было уже не к спеху. Он был
увлечен, да, но не только страстью к Аннете, а и всякими другими страстями, которые были для него куда
важнее: своими идеями, борьбой за них, полемикой, которая занимала все его мысли даже в те часы, когда Аннете хотелось, чтобы он думал только о ней. Он вовсе
не желал вызвать семейный скандал и связать себе руки
громким бракоразводным процессом, пока он не выйдет
из боя. Он был твердо намерен выполнить свой долг
перед Аннетой, но только не сейчас, а позднее. Пусть
она потерпит! Ведь он же терпел! Теперь, когда он
обладал Аннетой, он был доволен положением вещей
и не склонен скоро менять его. Он воображал, что
приучит и Ноэми к кротости и долготерпению. Он был
очень уверен в себе. И он не хотел видеть, что такое
ожидание невыносимо для обеих женщин...
«Что ж, это естественно!—думала
Аннета.—
В жизни мужчины — и притом мужчины, достойного
любви, — мы, женщины, никогда не занимаем такого
места, как его идеи и его дело — наука, искусство, политика. Свой простодушный эгоизм он считает бескорыстием, потому что эгоизм этот порожден преданностью
идеям. Такой рассудочный эгоизм убийственнее, чем
эгоизм сердца. Сколько он разбил жизней!..»
Аннету не удивляло поведение Филиппа, потому что
она знала жизнь. Н о ей было больно. С этой болью она
бы примирилась, даже, быть может, терпела бы ее с тайным сладострастием самоотречения, к которому женщины так склонны, считая это расплатой за любовь. Но
тут дело шло о другом: об ее самоуважении, о чести ее
сына, положение которого было унизительно. То, что
Филипп этого не понимал, сильно огорчало Аннету. Да,

чуткостью он не отличался! Аннете было известно, что
он думал о женщинах и о любви. Думать иначе он не
мог. Полученное им воспитание и суровый жизненный
опыт сделали его таким, и таким она его полюбила. Но
она тогда надеялась, что переделает его. А теперь видела, что с каждым днем теряет власть над ним.
Хуже всего было то, что она теряла власть и над
собой. Она чувствовала, что в нее вселился демон страсти и все более и более отнимает у нее волю, порабощает ее. Поединок влюбленных ведется честно только
до тех пор, пока существует равенство между противниками. Когда же один сдается, другой всегда злоупотребляет своей победой, и побежденного ждут унижения. Аннета переживала этот мучительный момент
борьбы, который предшествует поражению и предрешает
его: она знала, что сил ей хватит ненадолго. Поведение
Филиппа показывало, что и он это понимает. Он все так
же (а может, еще больше) дорожил- Аннетой, но был
к ней теперь менее внимателен, грубо пользовался плодами своей победы и вел себя, как завоеватель в покоренной области. Все его дни поглощала энергичная и
размеренная | работа, а ночи он проводил с Ноэми,
желая соблюдать приличия. Таким образом, свидания
с Аннетой бывали коротки. Никакой душевной близости — только бурные ласки и объятия. А Филипп
цинично уверял, будто Аннете досталось самое лучшее
из того, что он может дать.
Аннета стремилась освободиться от унизительного
рабства, на которое ее обрекла любовь. Но любовь эта
с каждым днем все больше завладевала ею. И когда
Аннета захотела избавиться от ее тирании, она встала
на дыбы так бурно, что Аннета пришла в ужас. Когда
женщина с таким пылким темпераментом, десять долгих
лет державшая в узде свои страсти, укрощая их суровым воздержанием, вдруг в самый знойный час грозового лета дает им волю, они могут погубить ее.
Аннета видела спасение в том, чтобы заставить
Филиппа уважать ее как будущую жену, как подругу
«ге! Ьшпапае а1дие
Молчание ночи, непостижимое, бескрайнее, как
убегающая вдаль равнина... Внизу на улице проезжали
экипажи, в буфете дребезжали стаканы... Аннета ничего
не слышала... Она висела между небом и землей... «Бесшумный полет»... «Она все не могла окончательно проснуться»...
Аннета медлила. Ей страшно было вернуться к тому,
что она на миг оставила, — к безмерной усталости, мукам в тиски любви... «Любовь, материнство. Ожесточенный эгоизм, эгоизм природы, которой мало дела до
моих страданий, которая подстерегает мое пробуждение,
чтобы терзать мне сердце... Ах, не просыпаться бы
больше!..»
Н о она все-таки очнулась. И увидела, что враг исчез.
Отчаяния больше не было... Нет, было, но уже не в ней,
а вне ее, она словно слышала его... О волшебство!..
О грозная музыка, открывающая неведомые просторы!..
Аннета, как зачарованная, слушала звучавшие в воздухе
рыдания, — казалось, невидимые руки играют прелюдию
Шопена «Судьба». Сердце ее переполнилось никогда на
испытанной радостью. Ничего общего не было между
жалкой радостью нашей повседневной жизни, радостью,
которая боится страданий и держится только тем, что
отвергает их, — и этой новой огромной радостью, которая рождена страданием... Аннета слушала, закрыв
глаза. Голос смолк. Наступила тишина ожидания.
И вдруг из глубины замученного сердца вырвался дикий
крик освобождения... Подобно алмазу, режущему стекло,
прочертил он светлой бороздой свод ночи. Аннета, разбитая, изнемогшая, на исходе ночи мук родила в себе
новую душу...
Безмолвный крик улетел, кружась, и исчез в бездне
мысли. • Аннета лежала неподвижная и немая. Лежала
долго. Наконец, она поднялась. Шея болела от твер471

16*

дого изголовья, ломило все кости. Но душа была освобождена.
Непреодолимая сила толкнула ее к столу. Она и сама
еще не знала, что будет делать. Сердце ширилось
в груди. Она не могла хранить в себе то, чем оно
было полно. Она схватила перо и в неудержимом порыве
стала изливать свою скорбь в нескладных стихах:
Т ы пришла, ты схватила меня — целую руку твою.
С любовью, с содроганием — целую руку твою.
Т ы пришла меня уничтожить, Любовь, я это сознаю.
Мои колени дрожат. Приди! Уничтожь! — Целую руку твою.
Т ы надкусишь плод и бросишь его: я сердце тебе отдаю!
Благословенны язвы укусов твоих! — Целую руку твою.
Т ы хочешь всю меня: все взяв, все разгромив в бою,
Т ы оставляешь одни обломки. — Целую руку твою.
В твоей руке, меня ласкающей, я гибель мою узнаю,
И я целую в предсмертный миг смертоносную руку твою.
Рази меня! Убей меня! Я в страданьи отраду пью,
Я в разрушеньи пью свободу. — Целую руку твою.
Т ы каждым взмахом рассекаешь старинных пут змею,
Т ы мясо рвешь, ты цепи рвешь. — Целую руку твою.
О мой убийца, сквозь раны тела я жизнь мою струю,
Она вырывается из темницы. — Целую руку твою.
Я нива, взрытая тобой, я новую жизнь даю
Тобой посеянным зернам муки. — Целую руку твою.
О, сей щедрее святую муку! Я семя в груди затаю,
Чтоб в ней созрела вся мука мира. — Целую руку твою.
Целую руку твою Ч

1

Перевод М. Лозинского. .
472

Буря. Волны морские разбиваются о скалы, душа
полнится брызгами и огнями, взлетает к небу пенной
пылью страстей и слез...
Последний крик диких птиц — и душа
снова
на земле. Измученная Аннета падает на кровать и засыпает.
Наутро от вчерашних горестей почти не осталось
следа — они растаяли, как снег на солнце...
Соз1 1а пеуе а1 зо1 51 сНв^Ша 1 .
О них напоминала только блаженная боль во всем
теле — усталость человека, который боролся и знает,
что победил!
Аннета чувствовала, что пресытилась страданиями.
Горе — как страсть: чтобы оно прошло, нужно им
упиться, пережить его до конца. Но мало у кого хватает на это мужества. И этот пес всегда голоден и зол,
потому что люди кормят его только крошками со своего
стола. Побеждают страдание те, кто дерзнул отдаться
ему целиком, дерзнул сказать ему:
«Я принимаю тебя. И оплодотворю тебя».
Это мощное объятие творящей души грубо и плодотворно, как физическое обладание...
Аннета увидела на столе написанные вчера строки и
разорвала бумагу на клочки. Эти бессвязные слова были
ей сейчас так же нестерпимы, как и чувства, в них выраженные. Ей не хотелось нарушать охватившего ее блаженства. Она испытывала такое облегчение, как будто
ее путы ослабели, как будто цепь только что разомкнулась... И, словно в блеске молнии, встала в ее воображении эта цепь тягот, которые душа сбрасывает медленно,
одну за другой, проходя через ряд существований,
своих, чужих (это одно и то же)... Аннета спрашивала
себя:
«К чему, к чему это вечное влечение, привязанности,
которые всегда рвутся? К какому освобождению ведет
меня путь желаний, обагренный кровью?..»
1
Т а к топит снег лучами синева (итал.). — Данте,
ная комедия», «Рай», песнь X X X I I I .
Прим. ред.

«Божествен-

Н о это длилось только одно мгновение. Зачем тревожиться о том, что будет? Оно пройдет, как и все то,
что было. М ы хорошо знаем: что бы ни случилось, мы
переживем! Есть народная поговорка, старые героические слова, в которых звучат и мольба и вызов: «Да
не взвалит нам господь на плечи столько, сколько мы
можем вынести!»
Она, Аннета, прошла через испытание, пережив его
в один день!.. Теперь она отдыхала душой и телом...
Т о з1пуе, 1о веек, по11о Нпс1, апс! по11о у1еЫ.
«Это хорошо. Хорошо... Дни мои не прошли бесследно... А продолжение — завтра!..»
Аннета встала с постели голая. Утреннее солнце над
крышами, яркое августовское солнце заливало ее тело
и всю комнату... Она чувствовала себя счастливой... Да,
счастливой, несмотря ни на что!
Все было такое же, как вчера: земля и небо, прошлое
и будущее. Но то, что вчера угнетало, сегодня излучало
радость.
Марк вернулся поздно, была уже ночь. Повеселившись без матери, он теперь чувствовал себя виноватым
в том, что оставил ее одну и что она из-за него, должно
быть, не спит до сих пор. Он знал, что Аннета, как
всегда, не ляжет, пока он не вернется, и ждал ледяной
встречи. Хотя ему было совестно — или, вернее, именно
поэтому — он уже на лестнице приготовился к обороне.
С вызывающим видом, с дерзкой усмешкой на губах, но
в глубине души далеко не уверенный в себе, он достал
из-под цыновки ключ и отпер дверь. В квартире ничто
не шелохнулось. Повесив в прихожей пальто, Марк подождал минуту. Тишина. На цыпочках прошел он
к себе в комнату и стал бесшумно раздеваться. У него
отлегло от сердца. Утро вечера мудренее! Но, не успев
еще совсем раздеться, он вдруг встревожился. Тишина
в комнате матери показалась ему неестественной...
(У него, как и у Аннеты, было живое воображение, и
поэтому он легко поддавался тревоге.) Что случилось?..
Он, конечно, был за тысячу миль от каких бы то ни
было подозрений о той сокрушительной буре, которая

разразилась этой ночью в соседней комнате. Н о он не
понимал свою мать, и она всегда вызывала в нем некоторое беспокойство: он никогда не знал, что она думает. В страхе он, как был, босиком и в одной рубашке,
подошел к двери в комнату Аннеты, но, приложив ухо
к скважине, сразу успокоился. Мать была там и спала,
тяжело и неровно дыша. Боясь, не заболела ли она,
Марк приоткрыл дверь и подошел к кровати. При свете
уличных фонарей он увидел, что Аннета лежит на спине.
Распущенные волосы закрывали ей щеки, а лицо приняло то трагическое выражение, которое когда-то по ночам так удивляло ночевавшую у нее Сильвию. Грудь
бурно поднималась и опускалась от тяжелого и шумного
дыхания. Марк испытывал и страх и жалость, глядя на
это тело и смутно угадывая его страдания и усталость.
Нагнувшись к подушке, он позвал дрожащим шепотом:
— Мама!..
Услышав в глубоком сне этот зов, шедший словно
издалека, Аннета на миг очнулась и застонала. Мальчик
испугался, отошел. Она снова затихла. Марк вернулся
к себе и лег. Усталость от треволнений этого дня и свойственная его возрасту беззаботность взяли свое, и он проспал крепким сном до самого утра.
Но, как только он открыл глаза, вернулись вчерашние мысли и тревога. Его удивило, что так поздно,
а матери не видно. Обычно она по утрам, когда он был
еще в постели, входила к нему в комнату (что его всегда раздражало) — поздороваться и поцеловать его.
Сегодня она не пришла, но он услышал ее шаги в
соседней комнате. И открыл дверь. Стоя на коленях,
Аннета вытирала пыль с мебели и не обернулась.
Марк поздоровался; она весело взглянула на него и
сказала:
— Доброе утро, мой мальчик!
И опять занялась своим делом, не обращая на него
внимания. Марк ожидал расспросов о вчерашнем вечере.
Он терпеть не мог этих расспросов. Но сегодня то, что
Аннета ни о чем не спросила, злило его. Она ходила
по комнате, наводя порядок и одновременно одеваясь:
ей пора было идти на уроки. Марк наблюдал мать

в зеркале, перед которым она остановилась: под глазами круги, лицо еще утомленное, но глаза блестят,
губы улыбаются. Марк был поражен: он ожидал, что
увидит ее печальной, и даже готов был в душе пожалеть
ее, а неожиданная веселость Аннеты сбила его с толку
и даже рассердила, — такова была логика этого юного
мужчины!..
У Аннеты же была своя логика. «У сердца есть свои
законы», и познаются они тем чутьем, которое выше
разума. Аннете было уже все равно, что подумают другие. Она теперь знала, что не надо требовать от людей
понимания. Если они тебя любят, то любят с закрытыми глазами. И не часто они их закрывают! «Пусть
себе будут, какими хотят. Я их все равно люблю. Я не
могу жить без любви. А если меня не любят, я буду
любить и за себя и за них — в моем сердце достаточно
любви».
Заглядевшись в зеркало, словно она видела в нем
что-то далекое, она улыбалась, и глаза ее сияли, как две
капли огня — огня вечной любви.
Причесавшись, она опустила руки, обернулась и,
увидев хмурое лицо Марка, вспомнив о вечере, на который он ходил с Сильвией, взяла его за подбородок и
сказала весело, скандируя слоги:
— «Вы плясали? Очень рада! Ну, так"'спойте же
теперь!»
Засмеялась, глядя в его ошеломленное лицо, приласкала его взглядом, поцеловала и, взяв со стола свою
сумочку, вышла, говоря на ходу:
— Д о свиданья, мой кузнечик!
Марк слышал, как она в передней насвистывала
какую-то веселую песенку (презирая ее за это, он в то
же время невольно ей завидовал, так как она свистела
гораздо лучше, чем он).
Он был возмущен. После вчерашних тревог — такая
неприличная веселость! Мать была для него загадкой.
И, подражая взрослым мужчинам, он приписал все вечным женским причудам: «Ьа сЬппа тоЬПе...» 1
1

Непостоянная женщина

(итал.).

Он уже собирался уходить, как вдруг ему бросился
в глаза клочок бумаги в корзинке. Взгляд его, острый
и жадный, как у хищного зверька, остановился на этой
разорванной бумажке сперва бессознательно. Но, разобрав на ней несколько слов, Марк так и застыл на
месте... Эти слова... Почерк матери... Он с лихорадочной торопливостью собрал клочки и стал читать... Сначала хватал то один клочок, то другой, как попало...
Какие пламенные стихи!.. Разорванные на части, они,
как оборвавшаяся песня, еще больше волновали и зачаровывали... Марк перерыл корзиНку и собрал все
клочки до единого. Он терпеливо сложил их, чтобы
можно было прочесть. У него даже руки дрожали — так
взволновала его эта случайно открытая тайна. Прочитанные стихи потрясли его. Он не все в них понимал, но
дикая страстность этой одинокой песни раскрывала
перед ним неведомые источники любви и скорби, восхищала и ошеломляла его. Неужели эти крики в бурю
вырвались из груди его матери? Нет, нет, не может
быть! Ему не хотелось верить. Он убеждал себя, что
она списала стихи из какой-нибудь книги. Н о из какой?
И спросить ведь у нее нельзя... А что, если это все-таки
не из книги?.. Слезы подступили к его глазам, хотелось
крикнуть о своем волнении и нежности, броситься к
матери на ,шею или упасть к ее ногам, открыть ей душу,
читать в ее душе... Н о он не мог этого сделать.
А когда в полдень мать пришла завтракать, мальчик,
все утро читавший и переписывавший ее стихи и спрятавший их в конверте у себя на груди, не сказал ей ничего. Он сидел за столом и даже не встал, головы не
повернул, когда она вошла. Он сгорал от желания все
узнать, но его сковывала застенчивость, и он старался
скрыть волнение под маской бесстрастия... А вдруг эти
трагические стихи сочинила не она! Его снова одолели
сомнения, когда он увидел спокойное лицо Аннеты...
Однако то, другое, ошеломляющее подозрение не уходило: «А что, если это все-таки оиа?.. Вот эта самая
женщина, моя мать, что сидит против меня за столом?..» Он не смел взглянуть на нее... Но, когда Аннета,

повернувшись к нему спиной, ходила по комнате, унося
и принося блюда, он следил за ней инквизиторским
взглядом, словно спрашивая:
«Кто же ты?»
Он не мог разобраться в своих смутных и тревожных впечатлениях. А мать, всецело поглощенная своей
новой жизнью, ничего не замечала.
' После завтрака оба вышли из дому и разошлись
в разные стороны. Марк смотрел матери вслед. Его
раздирали противоположные чувства: он и восторгался
ею и злился на нее... Женщина, настоящая женщина!
Иногда она бывает такая близкая, а иногда совсем далекая, как будто существо другой породы... Ничем они
не похожи на нас, мужчин! Непонятно, что у нее в душе
творится, отчего она смеется, отчего плачет. Он ее презирает, ненавидит — и тянется к ней, она нужна ему.
Он зол на нее за ее власть над ним. Он охотно укусил
бы ее в мальчишеский затылок, еще мелькавший
впереди, как укусил руку Ноэми (ах, как тогда хотелось
кусать ее руку до крови!). При этом неожиданном воспоминании у Марка дрогнуло сердце. Он остановился,
сильно побледнев, и плюнул от омерзения.
Марк проходил через Люксембургский сад, где молодые люди играли в спортивные игры. Он смотрел на
них с завистью. Все лучшее в нем, все его тайные желания влекли его к делам, подобающим мужчине, — не
к любви, не к женщинам, а к спорту, к подвигам, которые требуют героической смелости и силы. Н о он был
мальчик хилый; жестокая судьба, болезнь в раннем
детстве были причиной того, что физически он был
менее развит, чем его сверстники. А сидячий образ жизни, книги, мечтательность, то, что он рос в обществе женщин, — все это отравило его любовным
ядом, перешедшим к нему от матери, тетки, деда —
из крови Ривьеров. Он рад бы вскрыть себе вены и
выпустить из них всю эту кровь! Ах, как он завидовал прекрасно сложенным юношам без мыслей в голове, но с радостью в сердце!
Он презирал те дары, что послала ему судьба, и думал

только о тех, в которых она ему отказала. Он видел
игры и борьбу сильных и стройных тел. И в своем
эгоизме не замечал подле себя иной борьбы — той, которую вела его мать...
Аннета шла по улицам Парижа. Лето заливало город
потоками света. Небо гляделось в крыши домов, омывая
их лучистой синевой своих взоров... Как хорошо в такое
утро очутиться среди полей, далеко от города!.. Н о об
этом нечего было и мечтать. У Аннеты не было денег,
она не могла уехать из Парижа. Предполагалось, что
Марк проведет несколько недель с теткой на нормандском побережье, а она останется в городе. Гордость не
позволяла ей жить в Нормандии на средства сестры, и,
кроме того, она еще с тех времен, когда ездила туда
с отцом, питала отвращение к этим ярмаркам, кишевшим скучающими и флиртующими бездельниками. Да,
ей предстояло остаться одной в городе, и это ее вовсе не
огорчало. Она носила в себе и море, и небо, и солнечные
закаты за холмами, и молочные туманы, и поля, одетые
саваном лунного света, и тихо тающие летние ночи.
Дыша раскаленным воздухом августовского дня, среди
оглушительного уличного шума и потоков людей, Аннета шла по Парижу уверенным и быстрым шагом, той
же легкой, плавной походкой, что и в былые годы, все
замечая на ходу, — и в то же время такая далекая от
всего окружающего... Н а пыльной мостовой, по которой
грохотали колеса тяжелых автобусов, она мысленно бродила под сводами бургундских лесов, в тех местах, где
прошло ее счастливое детство, вдыхала запах мха и древесной коры. Она шла по ковру осенних листьев; меж
обнаженных ветвей зашумел ветер с дождем и, пролетая,
мокрым крылом коснулся ее щеки; звенела где-то песня
птицы, волшебная в этой тишине. Ветер и дождь пронеслись... В этих самых лесах бродили когда-то молодая
Аннета и ее плачущий возлюбленный, и была там живая изгородь из боярышника, и жужжали пчелы вокруг
заброшенного дома... Радости, страдания... Как это все
далеко!.. Аннета улыбалась той юной девушке, для которой страдания были внове... «Подожди, бедняжка!
Это еще только начало!..»

«Ты ни о чем не жалеешь?»
«Нет».
«Ни о том, что сделала, ни о том, что не сделано?»
«Ни о чем. О коварный ум, ты хочешь уличить меня
в сожалениях? Напрасный труд! Я принимаю все, все,
что было в моей жизни, и все, чего не было. Принимаю
целиком свою судьбу, ее мудрость и безумие. Все было
в ней подлинным — мудрое и безумное. Человеку свойственно заблуждаться — такова жизнь... Н о любовь
никогда
не
бывает
заблуждением...
Пусть
старость близка, — сердце мое не тронули морщины...
И, сколько бы оно ни страдало, оно счастливо тем, что
любило...»
Аннета улыбалась, с благодарностью думая о тех,
кого она в жизни любила.
В этой улыбке было много нежности, но немало и
подлинно французской беззлобной иронии. Аннета
с интересом подмечала не только трогательное, но и
смешное во всех этих мучениях, своих и чужих, в этой
горячке желаний и ожидания. «Чего я еще жду?..
С любовью кончено! Теперь ваша очередь!..»
Она думала о других — о сыне своем, который весь
горел и трепетал, протягивая руки к неизвестному будущему. О Филиппе, не удовлетворенном той жалкой
пищей, которой общество пыталось утолить его ненасытный голод. О Сильвии, ищущей забвения и ждущей события, которое заполнило бы зияющую пустоту в ее
сердце. Она думала о целой армии людишек, всю жизнь
зевающих от скуки. И о беспокойной молодости, которая мечется и ждет... Чего? К чему она протягивает
руки?
Отрешаясь от себя, Аннета наблюдает уличную
толпу, всю эту массу людей, которые тянут лямку...
Стадо, которое бежит, спешит, словно его гонят овчарки.
В этом стаде никто не замечает других. Все воображают,
что движутся по своей воле, а на самом деле ими движет посторонняя сила, и в этом кажущемся беспорядке
есть предначертанный ритм... Н о куда их ведет невидимый пастырь? И добрый ли это пастырь? Нет! Он по
ту сторону добра и зла...

Аннета занималась с ученицами, как всегда, терпеливая и ласковая, внимательно выслушивала их, объясняла
все толково, не сбиваясь. Но в то же время продолжала
думать о своем. Тому, у кого это вошло в привычку, нетрудно жить такой двойной жизнью: одна — внешняя,
среди людей, другая — в глубинах души, озаренных
мечтой. Одна не мешает другой. Человек видит обе
одновременно, как музыкант, читающий глазами партитуру. Жизнь — та же симфония: каждое ее мгновение
поет на разные голоса. Отраженный жар этой страстной
гармонии окрасил нежным румянцем лицо Аннеты.
В этот день ее ученицы, удивляясь, что она так молодо
выглядит, чувствовали к ней то сильное влечение, которое подростки, не смея в этом признаться,испытывают
к старшим подругам, к Провозвестницам. Аннета и не
подозревала, какой след оставляет она сегодня в сердцах
всех, к кому приближается.
Она вернулась домой под вечер, все такая же окрыленная, не чуя земли под собой... Она ке могла бы
объяснить, отчего у нее сегодня так легко на душе. Великая тайна женщины, излучающей сияние радости без
всякой видимой причины и даже вопреки всему! Все
окружающее, весь внешний мир в эти минуты для нее
лишь тема для свободного творчества мечты и пылкой
фантазии.
Н а улицах мимо нее проходило множество озабоченных людей. Мчались мальчишки-газетчики, выкрикивая
новости, которые тут же обсуждались прохожими. Она
не обращала на них внимания. И з встречного трамвая
кто-то окликнул ее. Она не сразу сообразила, что это
муж Сильвии. Н е разобрав слов, она весело помахала
ему рукой... Как все вокруг суетятся!.. Снова на короткий миг предстало ей видение головокружительного
потока, который с силой вырывается из трещины небосвода, подобный текучей звездной массе, и низвергается
в зовущую его бездну... В какую?..
Она поднялась по лестнице в свою квартиру. В дверях ее ждал Марк, у которого глаза так и сверкали, а за
ним стояла Сильвия, тоже сильно возбужденная. Им,
видно, не терпелось сообщить ей какую-то новость... Что

случилось?.. Оба заговорили разом — каждому хотелось
быть первым...
— Да о чем вы шумите? — спросила Аннета со
смехом.
Она разобрала только одно слово:
— Война...
— Война? Какая война?
Впрочем, она не удивилась... Вот она, бездна!..
«Так это ты? Давно я чувствовала твое губительное
дыхание».
Марк и Сильвия еще наперебой кричали что-то.
Чтобы доставить им удовольствие, Аннета усилием воли
стряхнула с себя на минуту оцепенение...
— Война? Ну, что же! Война, мир — все это жизнь,
все это ее игра... И я приму в ней участие!..
Она была азартным игроком, эта Очарованная душа!
«Я бросаю вызов богу!»

СОДЕРЖАНИЕ

Введение. Перевод Я. Лесюка

5

КНИГА ПЕРВАЯ. А Н Н Е Т А

Перевод А.

Предисловие к первому изданию .
Часть первая
Часть вторая . . < . . .
КНИГА ВТОРАЯ. Л Е Т О .

Часть первая
Часть вторая
Часть третья

и

СИЛЬВИЯ

Худадовой
.

П е р е в о д М.

.

.

.

.

.

;

25
27
92

Абкиной

179
304
385

Ромен

Роллан

Собрание сочинений, том 8

Редактор Т.

Кудрявцева

Оформление художника Н.
Художеств, редактор А.
ТеДннЗсс^ий 'ре^ак^ор Д .

Ильина
Ермаков
Ермоленко

Корректоры М. Фридкина
и Н. Манушина
Сдано в набор 39/1 1956 г. По^писа^о
к печати
30/УГ 1956 г. А-08237. Бумага
^4Х108 1 /за —15,13 печ. л. = 24,0 усл.
печ. л. 24,23 уч. иэд. А. Тираж 240100.
Зайаа № 834: ЦЬна 9 0.
ГосДитйздЗт
Москва, Б-бб, Ново-Басманная, 19
Министерство культуры СССР Л Главное
управление полиграфической промышленности. 2-я типография «Печатный
Двор» имени А. М. Горького,
Ленинград, Гатчинская, 26